КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

На синей комете [Розмари Уэллс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]





Посвящается
Виктории Уэллс Армс
Р. У.


ЕСЛИ
Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Пусть всюду только паника и страх,
И сам в себя не потеряешь веры,
Когда все твой предсказывают крах,
И если против злобы и навета
Добром и правдой будешь воевать,
Но благородства своего при этом
Не станешь напоказ ты выставлять,

И если сможешь ждать, не уставая,
И если устоишь, когда из слов
Твоих сумеют ловко негодяи
Сплести силки для ловли простаков,
И если будешь жить не для показа,
Ценя триумфы менее всего,
Когда же дело жизни рухнет разом,
Ты из обломков возродишь его,

И если сможешь, не боясь провала,
Поставить на кон всё, как медный грош,
И проиграть, и жизнь начать сначала,
И не скулить о том, что не вернёшь,
И если, пораженье презирая,
Пойдешь вперёд, наперекор всему,
И, силой воли боль превозмогая,
Ты делу не изменишь своему,

И если сможешь быть самим собою
Среди толпы, как и среди царей,
И будешь уважения достоин,
Но идолом не станешь для людей,
И если не растратишь по-пустому
Ни слова, ни минуты, ни мечты,
Тогда, мой сын, на всей Земле ты — дома,
И Человеком вправе зваться ты![1]
Редьярд Киплинг

Глава 1

Мы жили в городе Кейро, в штате Иллинойс. Улица наша называлась Люцифер, а дом стоял на самом дальнем её конце, неподалёку от Миссисипи. Вдоль песчаной дорожки, что вела к дому, высились чёрные ели. Сейчас по усыпанной еловыми иглами дорожке шёл пана. Моё сердце ёкнуло и застучало часто-часто — ведь папа нёс на плече большую красную картонную коробку с надписью ЛАЙОНЕЛ — РОЧЕСТЕР — НЬЮ-ЙОРК. «Синяя комета»! Королева поездов! Подарок на день рождения!

Я ждал папу на крыльце, под тусклой лампочкой-сорокаватткой. На её желтоватый свет из черноты спешили мотыльки и сонные майские жуки, точно народ на вокзал перед отходом поезда. На плите в кухне вился парок над нашим с папой ужином.

Раньше этот дом на улице Люцифер был маминой радостью и гордостью. Когда я только родился, она всё тут обустроила, повесила жёлтые занавесочки и покрасила наличники в ослепительно-белый цвет. Сохранилась фотография, всего одна, сделанная простеньким старым фотоаппаратом. Уголки на ней загнулись от времени. На фото мы втроём: я, папа и мама. Я там тощий веснушчатый малыш лет трёх, с задорным вихором на лбу.

Мама работала счетоводом совсем рядом с домом — на фабрике пиротехники «Люцифер». Из-за этой фабрики наша улица и называлась Люцифер. Однажды в окно склада, где мама следила за отгрузкой товара, влетела шаровая молния. Очевидцы рассказывали, что молния сначала остановила настенные часы, а потом, шипя, нырнула в ящик с бенгальскими огнями, который стоял возле маминого стула. Ещё все очевидцы в один голос говорили, что мама ничего не почувствовала, просто не успела почувствовать, потому что взрыв произошёл мгновенно. Сам я помню только пожарную машину — она пронеслась за окном нашей кухни. А потом, откуда ни возьмись, появилась тётя Кармен и не дала больше смотреть — закрыла мне глаза ладонью.

На месте фабрики «Люцифер» осталось пепелище. Производство объявили опасным и восстанавливать фабрику не стали. Многие думали, что папа тут же уедет в другие края, прочь от страшных воспоминаний. Но он не смог расстаться с домом, с жёлтыми занавесочками и наличниками, покрашенными маминой рукой. И уж конечно, он категорически отказался перебраться в тот район, где жила его сестра, тётя Кармен. Она вечно пыталась учить папу уму-разуму.

— Жизнь должна войти в свою колею, — твердила она при каждом удобном случае. И добавляла громким шёпотом: — Найди себе хорошую женщину, Оскар. Мальчику нужна мать, а тебе жена. А то вы даже забываете постричься вовремя. И запеканку на обед сделать некому!

— Может, сначала тебе пару подыщем? — всегда предлагал папа в ответ.

Тётя Кармен жила без мужа, но у неё имелись приёмная дочка Уилла-Сью, куча глиняных статуэток на полках и белочки на резных ставнях. Мне однажды объяснили, что тётя Кармен никогда не выходила замуж, потому что выходить было не за кого: слишком много молодых людей полегло в сражениях Великой войны[2].

— Хорошего мужа найти куда труднее, чем хорошую жену, — раздражалась тётя Кармен.

Я часто воображал, какую жену подыскала бы для нас тётя Кармен, дай ей волю. Наверно, похожую на даму с рекламного календаря «Кока-колы»: чёрные волосы с косым пробором, белое платье с голубыми полосками, которые складываются в узор из ромбиков, большие красные губы и белоснежные зубы.

— Такую женщину, как твоя мама, мне не найти, два раза так повезти не может, — говорил мне папа. — А новая жена нам только мешать будет.

Папа боялся, что новой жене не понравятся поезда в подвале и она запретит нам их запускать.

Так что мы не стали искать новую жену, а тихо и мирно жили вдвоём, причём я, Оскар-младший, отвечал за готовку. Я занялся этим делом классе во втором — как только смог, встав на крепкий табурет, дотянуться до плиты. По воскресеньям я делал оладьи, а по будням поджаривал на завтрак сосиски. И никаких запеканок в нашем меню не значилось.

Выглядело это меню так:

Понедельник: бараньи котлеты с жареной картошкой

Вторник: жареная курица с консервированной зелёной фасолью и жареной картошкой

Среда: гамбургер, жареная картошка и помидоры

Четверг: хот-доги с бобами

Пятница: бифштекс с морковью

Суббота: свиные котлеты с капустой

Воскресенье: окорок в ананасовом соусе

Меню оставалось неизменным, потому что оно нас вполне устраивало. С одной стороны, разнообразное, а с другой — никакой гадости, вроде печёнки или шпината. Всё съедобно.

Продукты я покупал сам. Заходил в бакалейную лавку Рубина по дороге из школы, и бакалейщик плюсовал стоимость покупок к нашему счёту. А дома я выкладывал всё на стол и принимался готовить еду.

Мы ловко управлялись, папа и я. Папа работал в компании «Джон Дир», крепкой и надёжной, откуда никогда и никого не увольняли. Он продавал фермерам тракторы. Папа даже установил в прихожей телефон, чем сильно рассердил тётю Кармен. Ну, а я сам чистил свои башмаки и вовремя делал уроки. Вот мы с папой и порешили: никакая новая жена нам не нужна. Мы и так замечательно проживём. Без жены, которая будет всё время красить губы и пичкать меня рыбьим жиром.

Первую железную дорогу папа купил, чтобы отвлечься от тяжёлых дум после маминой смерти. Дорога была простенькая — всего один круг. Вокзальное здание папа смастерил из деревяшек и покрыл песочно-бурой краской — точь-в-точь такое здание стояло в центре нашего городка. Ещё папа сделал восемь крошечных вывесок и написал «Кейро» синими буквами на белом фоне. Я прикрепил вывески на карнизы вокзала на хромовых цепочках от ключей — знаете, такие, сделанные из крошечных шариков? Потом мы проложили рельсы: на восток и на запад. Железнодорожное полотно сделали из толчёного гравия, закрепив его на слое столярного клея.

Потом папа заказал семафоры и автоматические шлагбаумы из каталога «Лайонел», чтобы было интереснее запускать наш первый поезд — самый обыкновенный товарняк. Ещё папа взял тонюсенькую соболью кисточку, в которой было от силы шесть волосинок, и нарисовал на боку паровоза «Счастливого воина», символ местной железнодорожной линии. Наш «Воин» выглядел как настоящий — тащил товарный вагон с брёвнами, каждое с сигарету длиной, два вагона с рогатым скотом, один с углём, один служебный, а ещё рефрижератор, внутри которого вместо льда лежали стеклянные кубики размером с самые мелкие игральные кости.


Вслед за «Счастливым воином» мы приобрели пригородный поезд, «Южнобережный экспресс». Он у нас ходил от Чикаго до дюн в штате Индиана и обратно. В пассажирских вагонах можно было зажигать и гасить свет. Для этого состава мы построили целых три станции, а детали для них купили по каталогу компании «Айвз», которая делала точные-точные копии вокзалов — даже лучше, чем «Лайонел».

А потом папа приобрёл самый большой паровоз, какой только нашёлся в каталоге: из серии 260, с красным габаритным фонарём на одном боку и зелёным на другом. Под паровым котлом тоже имелась лампочка: она подсвечивала красные угольки, и они мерцали, как настоящие. Медная отделка, местами красноватая, местами желтоватая, ярко сияла. Посверкивали никелированные ободья на колёсах. К этому паровозу мы цепляли и грузовые вагоны, и три пассажирских — спальные пульманы. Поезд мы назвали «Ракета Чокто», и ходил он по отдельной линии до Скалистого острова. При таком количестве линий на одном столе стало тесно. Мы приставили второй и начали возводить на западе горы — выложили основания из жёстких планок от жалюзи, покрыли их гипсом и покрасили серой краской, как будто это гранит. Потом всё было щедро опрыскано песком, клеем и таинственным зелёным порошком, купленным у городского аптекаря Хопа Шамвея.

— Ты ведь не собираешься глотать эту гадость, верно, Оскар? — спросил Хоп у папы, выставив на аптечный прилавок целую коробку зелёного порошка.

— Ни за что! — ответил папа. — Мы не лечимся, а строим Трансконтинентальную железную дорогу.

Ах, как же тщательно мы её строили!

Каркас для гор, каньонов и перекинутых между ними мостов мы сделали из деревянных перекладин, расположив их крест-накрест, как железные балки аттракционов с горками, которые возводят в луна-парках. Внутри гор пролегал туннель. Под эстакадой текла река из серебристой фольги — мы её подсинили и даже изобразили рябь на воде прозрачным клеем, какой обычно используют для авиамоделей. Рельсы тянулись вдоль всей этой конструкции длиной в два стола, а потом заворачивали и уходили в туннель. Вскоре туннелей стало два, а потом и три.

— Оскар, да ты вконец сбрендил! — воскликнула тётя Кармен, приехав к нам на День благодарения. В подвал она спустилась «на запах» — проверить, откуда пахнет смолой и лаком.

Моя мелкая двоюродная сестрёнка, Уилла-Сью, тоже прибежала в подвал и даже рот разинула от удивления.

— Ничего тут не трогай, а то ещё током дёрнет! — предупредила её тётя Кармен.

— Хочешь, покажу, как поезда ходят? — щедро предложил я Уилле-Сью, хотя особо тёплых чувств к ней не питал.

Эта девочка досталась тёте Кармен от ещё одной их с папой сестры, упоминать которую было не принято. Лишь однажды я случайно подслушал разговор взрослых. Оказывается, настоящая мать Уиллы-Сью может в один прекрасный день одуматься и появиться на горизонте. Однако шли дни и годы, и шансы на её исправление и возвращение таяли. Сама Уилла-Сью с первого дня, как попала к тёте Кармен, называла её мамой. Уилла-Сью умела складывать губки бантиком и вечно цеплялась за юбку тёти Кармен. Сейчас она, по обыкновению, потянула большой палец в рот, но бдительная тётя подскочила к ней, точно кошка к мыши, и строго сказала:

— Уилла-Сью, дорогая, следи за руками!

— Девочки не любят поезда… — заскулила Уилла-Сью и всё-таки сунула палец в красный ротик секунд на тридцать, пока тётя Кармен выговаривала папе за то, что он спускает зарплату на заводные игрушки — всё равно что в сортир.

— Кармен, ты заблуждаешься, — с усмешкой возразил папа. — Это не заводные игрушки, а Трансконтинентальная железная дорога.

Папина тёплая, надёжная рука легла мне на затылок. А потом папа закурил длинную сигару, чтобы «выкурить» тётю Кармен и Уиллу-Сью из подвала.

Я очень любил вечера, даже не берусь сказать, какие больше — летние или зимние. Я просто любил вечера.

С апреля по сентябрь мы, прямо в подвале, слушали по радио репортажи о бейсбольных матчах. Матч шёл, а поезда тоже шли в прохладном полумраке — каждый по своей колее.

В подвале, почти под потолком, имелось два оконца, и летние вечера за ними длились и длились, медленно растворяясь в ночи. Когда становилось особенно душно, мы эти окна открывали, и внутрь врывался горячий ветер бескрайних равнин.

— Чувствуешь запах? — спрашивал папа. — Это люцерной пахнет. Издалека, из Канзаса.

Как слаженно нам работалось в такие вечера! Мы чинили пути, настраивали пульты управления, устанавливали новое железнодорожное оборудование.

В тысяча девятьсот двадцать восьмом году папина фирма процветала, они продали кучу тракторов. И редкая неделя у нас обходилась без заветной красной коробки, а то и двух, которые прибывали из Рочестера, что в штате Нью-Йорк. В Рочестере находился главный офис компании «Лайонел». В любую коробку с поездами они всегда вкладывали бумажную фуражку железнодорожника с синими и белыми полосками и набор билетиков, напечатанных для каждого поезда — в соответствии с маршрутом. Фуражки я никогда не носил, считал их малышовыми, а вот билетики, цветные и совсем как настоящие, собирал и хранил; по крайней мере, десяток билетов, перетянутых резинкой, всегда лежали у меня в кошельке.

Зимой солнце садилось рано, раньше, чем я приходил из школы, а папа с работы. За ужином мы обсуждали, что надо построить, отремонтировать или опробовать этим вечером. А потом выключали свет и спускались в подвал. В безлунные вечера наш дом был почти неразличим в темноте, если смотреть с фасада, с улицы Люцифер. Ветер — ледяной, как где-нибудь на севере, на Аляске, — гнул одинокие ели, а мы с папой стояли в подвале и любовались на снующие туда-сюда поезда, на облачка дыма, которые выпускали паровозы, на пучки света от фар, на серебрящиеся от света рельсы…

— Слышишь вой ветра? — спрашивал папа. — На фермах, в полях его слышно ещё отчётливее. Вой ветра разносится далеко, по всей прерии. Фермеры его слышат, когда косят и ворошат сено. Он доносится до соседнего города. Его слышат все: и хорошие люди и плохие, и в церкви и в тюрьме. Для многих вой ветра — точно вой волка.

— Какого волка? Почему? — спрашивал я.

Но папа никогда не отвечал.

Модели фирмы «Лайонел» доподлинно воспроизводили настоящие поезда, которые курсировали по стране: и локомотивы[3], и товарные вагоны, и пульманы[4]. Каждый останавливался на своих станциях, а потом спешил дальше — к Скалистым горам, через реку Колорадо и назад — сквозь туннели к южным окраинам Чикаго. За один вечер наш трансконтинентальный экспресс «Золотой штат» не раз пересекал страну с северо-востока на юго-запад, от Лос-Анджелеса до Чикаго, и возвращался назад. Погода на его маршруте всегда была безветренная и сухая, мигали станционные огоньки, и полосатые шлагбаумы на железнодорожных переездах опускались, едва приближался поезд.

К двадцать девятому году у нас было уже десять полных составов. Я больше всего любил «Синюю комету». Папа тоже считал, что этот поезд — самый лучший из всех моделей, выпущенных фирмой «Лайонел»: впереди синий, точно сапфировый, паровоз с синим тендером, а за ним — пассажирские вагоны с медными табличками, на которых выгравированы имена знаменитых астрономов: Вестфал, Фай и Барнард. Крыши легко снимались, и можно было рассмотреть устройство каждого вагона: там открывались и закрывались двери на петлях, зажигался свет, поворачивались сиденья, а туалеты были прекрасны, как кафедральные соборы с высокими сводами.

Экскурсионный вагон с большими застеклёнными окнами мы с папой прицепили в конец состава. Потом папа взял пинцет и, откинув плексигласовую крышу вагона, повернул два синих сиденьица так, чтобы с них можно было обозревать окрестности.

— Знаешь, Оскар, — произнёс папа, — в один прекрасный день мы с тобой отправимся в Нью-Йорк и сядем там на «Синюю комету». Билеты купим заранее — вот на эти места. И всё Восточное побережье будет у наших ног! Мы поедем вдоль океана до самого Атлантик-Сити. Там уличные художники, которые сидят на дощатом помосте возле пляжа, нарисуют наши портреты, а потом мы с тобой пойдём есть такие длинные турецкие конфеты: внутри орешки, а снаружи что-то вроде сладкой красной резины. Может, на твой следующий день рождения и отправимся в путешествие!

Однако мои следующий день рождения мы провели дома, в Кейро. Путешествовали только в подвале, но этих воображаемых поездок мне было вполне довольно. Иногда я прижимался щекой к искусственной траве перед самыми рельсами.

— Оскар, ты хочешь спать? — спрашивал тогда папа.

— Нет, просто смотрю, — отвечал я. — Просто смотрю.

А смотрел я так: закрывал глаз, который был ближе к земле, а другим заглядывал в вагоны кативших мимо пассажирских поездов. Вагончики нам поставляли с людьми: плоские оловянные фигурки виднелись в каждом окне. Вон там — силуэты двух женщин в шляпках, лицом друг к другу; женщины жестикулируют, наверно о чём-то беседуют… А вон там оловянный мужчина читает газету. А вот оловянный мальчик. Над ним с подносом стоит проводник, но мальчик не обращает на него внимания, мальчик смотрит, пристально смотрит прямо на меня: два крошечных отверстия — его глаза — словно поворачиваются. Мы провожаем друг друга взглядом, и в этот миг всё на макете оживает, люди и здания становятся настоящими, и вот я уже там, с ними, — бегу по зелёной-презелёной траве, взбегаю на платформу и… Я искренне верил, что вот-вот поднимусь по ступенькам в вагон «Синей кометы» и уеду далеко-далеко по рельсам, которые змеятся в ночи через прерию, меж пшеничных полей, а на горизонте будут темнеть Скалистые горы.

Я верил! И не было мальчишки счастливее меня в целом городе Кейро и даже в целом штате Иллинойс. Я, Оскар Огилви-младший, кружил по железной дороге вместе с поездами, а мой папа, большой и надёжный, стоял рядом, перед огромным пультом, и управлял сразу всеми поездами. Перестук их колёс и помигиванье семафоров[5] посылали мне ясный сигнал: всё в этом мире возможно, всё впереди.

Глава 2

Вой волка раздался осенью тысяча девятьсот двадцать девятого года — он подал голос далеко к востоку от Иллинойса, в Нью-Йорке. Люди назвали этот день Обвалом и Чёрным вторником. Что именно обвалилось в тот злополучный вторник, я не знал. Мне в ту пору шёл всего-то десятый год.

Папа зачитывал вслух заголовки и новости из газеты:

— «Миллионеры в отчаянии выпрыгивают из окон небоскрёбов. Крупнейшие магнаты с Уолл-стрит продали последние бриллиантовые запонки и теперь торгуют яблоками вразнос». Представляешь? Ходят с подносами и кричат: «Кому наливное яблочко?»

— Зачем им это надо? — спросил я.

— Они потеряли все свои деньги, — ответил папа.

Радио не умолкало ни на минуту, дикторы говорили только об Обвале. Мне, конечно, объяснили, что значит это слово, но все объяснения влетали в одно ухо и, не задерживаясь, вылетали из другого.

— Биржевики жульничают, как карточные шулеры! — возмущалась тётя Кармен. — Это всё происки дьявола! Кредиты. Всему виной кредиты. Они погубили столько жизней! А пройдохи с Уолл-стрит хуже рыночных гадалок! Прорицатели недоделанные!

Я не спрашивал, кто такие карточные шулеры и что такое кредиты. У меня и без этого хватало забот. В основном с математикой. Для меня знаменательный двадцать девятый год оказался годом задачек-нерешаек. Стоило учительнице написать на доске пример или задачу, я тут же норовил отвлечься — то на жучков, ползущих по оконной раме, то на тиканье настенных часов. Детей наша учительница никогда не била, зато она нещадно колотила линейкой по партам. В ответ на любое неверное слово или число ученик получал БУХ! по крышке парты. Моя парта в тот год изрядно пострадала, а итоговая оценка по арифметике вышла хуже некуда.

Папа попытался учить меня по-своему — он знал простейший метод решения примеров с дробями. Но пользоваться его методом я не мог, потому что в школе требовали решать совсем иначе.

Вслед за обвалом на Нью-Йоркской бирже фермеры перестали заказывать трактора. У папы на работе, в компании «Джон Дир», все ждали сокращений. Папа тоже боялся, что его уволят, если он не сможет продавать по десять тракторов в месяц.

В следующем году компания ещё кое-как держалась, но к лету тридцать первого года дела шли уже из рук вон плохо. Папа объяснил, что все деньги, какие есть в стране, ушли в сточную трубу — совсем как мыльная пена, когда спускаешь воду в ванне. Президент Гувер оказался ничем не лучше римского императора Нерона, который знай себе играл на скрипке, когда горел Рим[6]. Рим тогда сгорел дотла, а сейчас у рабочих и фермеров не осталось никаких денег. Все люди стали нищими.

Цены на зерно и овощи упали. Фермеры перестали покупать трактора.

К августу наше меню изменилось. Теперь вместо говядины в нём значились консервированные бататы, а баранину заменила свиная тушёнка. Папа больше не курил тонкие сигары «мюриэл» и не приносил с почты коробок из города Рочестер, где располагается фирма «Лайонел». Они по-прежнему присылали каталоги, но нам оставалось только облизываться, глядя на новёхонькие, точно литые поезда.

Как-то на исходе лета папа застал меня за изучением каталога. Я рассматривал каждую деталь на страницах с рождественской коллекцией. Там была картинка: мальчик с отцом радуются новым поездам, а дымок из отцовской трубки поднимается вверх, как дым из паровозной трубы. Замените трубку на сигару — ну точь-в-точь мы с папой.

Папа заглянул в каталог поверх моего плеча.

— Красавец поезд! — прошептал он со вздохом. — «Президент».

На картинке была последняя модель фирмы «Лайонел» — серебристый, обтекаемый, точно ракета, поезд, каждый вагончик которого носил имя какого-нибудь президента Соединённых Штатов. Стоил этот состав втрое дороже любого другого поезда из каталога.

— Папа, вот бы нам такой! — воскликнул я. И прибавил: — Ой, гляди-ка. В последнем вагоне девочка!

Раньше девочек в вагоны не сажали и на платформы не ставили. Только мальчиков с папами, пап с трубками, короче говоря, мужчин. Так что девочка была ещё одним новшеством.

— Это дорогущий поезд. Может, через годик купим, — сказал папа.

— Если не купим — не страшно, — заверил я папу. — У нас и так много поездов!

Но мои утешения не помогали. Даже в нашем чудесном подвальном мире папа то и дело хмурился и сжимал кулаки — до хруста в суставах. Волновали его явно не поезда.

— Оскар, — сказал он однажды вечером, — они забирают дом.

— Дом? — переспросил я. — Какой дом?

— Наш, — пояснил папа, гладя в стену над моей головой.

— Но он наш! — возмутился я. — Мы живём в свободной стране. Никто не имеет права забрать наш дом.

— Дом заложен, Оскар, — произнёс папа. Его глаза были широко открыты и смотрели в пустоту. Совсем больные глаза.

— Что значит заложен?

— Это значит, что дом принадлежит Первому национальному банку города Кейро. Сегодня, пока ты был в школе, приезжал президент банка, Саймон Петтишанкс, на шикарном «бентли». Банк требует освободить дом к концу недели.

— Но… но как же? — Мои мысли закружились суматошно и беспомощно.

— У тёти Кармен нет ни цента лишнего, она едва сводит концы с концами, — прибавил папа. — Так что дело наше табак.

— Где мы будем жить?

— Говорят, можно найти работу в Калифорнии.

— И мы перевезём туда весь макет? Все наши поезда?

— Оскар… — начал папа, но осёкся.

— Что, папа? — спросил я, уже понимая, что случилось недоброе.

— Поезда проданы вместе с домом… — договорил он.

— Как проданы?

Папа вздрогнул, точно я его ударил.

— Оскар, я продал поезда, потому что иначе не смогу добраться до Калифорнии, — принялся объяснять он. — То есть, может, и смог бы, но тогда надо забраться ночью в товарняк, пока он отстаивается на запасном пути. И надо прятаться от дорожной полиции. Представь: пусть мне повезло, и меня не арестовали. Всё равно я еду в вагоне с коровами и бродягами, остаюсь без последней одежды и ботинок — их непременно украдут… А раз поезда проданы, я куплю билет на приличный поезд линии «Рок-Айленд», и останется ещё на приличную пену для бритья.

Мне его слова не понравились. Особенно слово «я». Я надеялся услышать «мы».

Папа меж тем добавил каким-то не своим, надтреснутым голосом:

— Похоже, сын банкира тоже любит поезда. Петтишанкс сразу купил всю коллекцию за полцены. Так что на билет в Калифорнию денег хватит, Оскар. И на месяц, пока я буду искать работу.

Я уже понял, что остаюсь с тётей Кармен и Уиллой-Сью. Папа протянул руку, хотел меня обнять, но я завопил и бросился из подвала наверх, точно на мне горела одежда и её надо было срочно тушить. Хлопнув дверью, я выбежал в темноту и понёсся по улице в полном смятении. Прохладные лапы елей тянулись ко мне, по тщетно: они не могли погасить объявшее меня пламя. Я не сомневался, что волк — страшный, красноглазый волк — смотрит на меня из обугленных окон сгоревшей пиротехнической фабрики «Люцифер».

Папин отъезд близился, как гроза, которая сначала сгущается, темнеет вдали и вот уже гремит совсем рядом, над головой. Папа надеялся получить работу в калифорнийском отделении своей же компании, «Джон Дир», но что это будет за работа и найдётся ли она вообще, никто не мог сказать наперёд. Сельское хозяйство в Калифорнии совсем другое. Там выращивают грецкие орехи и апельсины, а не люцерну и пшеницу. Вообще всё, связанное с Калифорнией, представлялось экзотикой, вроде китайской еды, пальм и звёзд Голливуда.

— У нас там два филиала, — бодро сообщил папа. — Я уже подал заявление о переводе в Калифорнию.

Папа убеждал меня, что всё в жизни только к добру и унывать не стоит, но голос у него был при этом совсем унылый.

Я и прежде подозревал, что взрослые держат своих детей на огороженной лужайке: детки там пасутся, резвятся, но за забор — ни-ни! Им обычно сообщают, что с ними будет, но очень редко объясняют почему. А если объясняют, то туманно и малопонятно. Во всяком случае, в одиннадцать лет не уразуметь.

Первого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года мистер Петтишанкс и его помощник получили ключи от нашего дома и все наши поезда.

Они стояли у крыльца, а я сидел в подвале и слушал их разговор через окошко.

— Упакуйте поезда и оборудование в коробки, переложите ватой, — велел мистер Петтишанкс помощнику. — А макет этот доморощенный никому не нужен. Наймите рабочих — пусть вынесут и сожгут. Надо освободить подвал, иначе дом не продать.

Мне жуть как хотелось наброситься на Петтишанкса с кулаками. Заехать ему в нос, а потом подсыпать сахару в бензобак его шикарного «бентли». Но ничего такого я не сделал. Спустя час папа нашёл меня в моей опустевшей комнате, на голом матрасе.

— Пора идти, Оскар, — сказал папа. — Умойся только. Ты же не хочешь, чтобы Уилла-Сью заметила, что у тебя красные глаза, и пристала с дурацкими вопросами?

Взяв с собой два чемодана и упаковку консервированных ветчинных палочек, мы с папой сели в автобус, который шёл к дому тёти Кармен.

— Ветчинные палочки спрячем у Кармен в подвале, за водонапорным баком, — сказал папа. — И знать об этом будешь только ты, Оскар. Это на чёрный день, когда ты окончательно взвоешь от тёткиных запеканок.

Папа надел галстук: он уже собирался в дорогу. Поезд, на котором ему предстояло ехать первую часть пути, до Топеки, уходил в семнадцать десять.

— Не тяни резину, Оскар, — сказала тётя Кармен папе, когда он присел на корточки, чтобы поцеловать меня напоследок.

— Я буду писать, — прошептал он мне в самое ухо. — Я буду писать часто-часто, а когда найду хорошую работу и обоснуюсь, ты приедешь ко мне на экспрессе «Золотой штат». — В его глазах блеснули слёзы. — Я пришлю тебе билет и встречу тебя на вокзале в Лос-Анджелесе. Так будет, Оскар. Честное слово.

— Пап, хочешь сюрприз? — шепнул я в ответ.

— Какой?

Я прихватил её из дома, со стойки для зонтов. Я завернул её в сложенную втрое туалетную бумагу, прежде чем Петтишанкс вспомнил, где её оставил. Так я и ехал всю дорогу, зажав её в кулаке.

Папа развернул мой подарок.

— Святые угодники! Оскар! Это же «маканудо»! Сигара ручной скрутки! Такие курят только богачи! — Он прижал мой подарок к сердцу. — Я её сохраню! Я выкурю её в тот день, когда увижу тебя снова!

Я махал папе вслед, свесившись через перила крыльца, а он всё пятился, посылая мне воздушные поцелуи, и кричал:

— Экспресс «Золотой штат»! В Лос-Анджелес! Совсем скоро, Оскар! Совсем скоро!

Я прижал ладонь к носу, чтобы вдохнуть запах «маканудо». Не стану мыть руку! Сохраню этот запах навсегда!

— Займись-ка хозяйством, Оскар! — сказала тётя Кармен, обнаружив, что я по-прежнему стою на крыльце и упорно смотрю на пустую улицу. — Марш на кухню!

— Я раньше никогда не видела, чтобы взрослые плакали, — ехидно сказала Уилла-Сью.

— Зато теперь насмотрелась, да? — процедил я сквозь зубы. И это я ещё сдержался. На самом деле меня так и подмывало сказать: «Заткнись, тупая курица!»

— Оскар, в этом доме не принято говорить таким тоном, — осадила меня тётя Кармен. — И вообще надо не болтать, а дело делать. И изволь для начала вымыть руки, а то от них пахнет этой гадкой сигарой!

Не успел папа свернуть за угол, на улицу Фремонт, а тётя уже приготовила для меня работу! В миске на кухонном столе лежал маргарин — кирпичик белоснежного мягкого жира, уже без обёртки. Обёртка из вощёной бумаги с ободряющей надписью «Лёгкое масло» лежала рядом. В середине белого куска виднелась крошечная красная таблетка, краситель. Мне предстояло вмешать его в маргарин, чтобы, постепенно растворяясь, он придал жиру желтоватый оттенок — омерзительный оттенок искусственного сливочного масла.

— Папа покупает настоящее масло, — заметил я.

— Именно поэтому он сейчас едет неведомо куда, а в вашем доме будут жить другие люди, — назидательно произнесла тётя Кармен. — Масло, поезда, сигары…

Прямая дорога к нищете! А мы тут деньги на ветер не пускаем. Так-то, молодой человек!


С тех пор у меня началась совсем, совсем другая жизнь.

Когда я приходил из школы, уже готовая запеканка остывала на плите в глубокой зелёной жаростойкой сковородке. Меня к плите не подпускали.

— Мальчики не готовят! — заявила тётя Кармен. — Рак на горе ещё не свистнул!

Сделав уроки, вымыв ноги и помолившись — непременно в присутствии тёти Кармен, — я ложился спать. Когда звук её шагов стихал в конце коридора, я вытаскивал из кошелька пачку билетиков, которые компания «Лайонел» выпускала для каждого из своих поездов. Я сохранил их, не отдал мистеру Петтишанксу вместе с остальным добром.

Перетасовав пачку, я клал сверху билет на экспресс «Золотой штат». В настоящий поезд с таким билетом, конечно, не пустят, но меня грели эти золотые буковки:



Я засыпал, зажав в руке ненастоящий билет.

* * *
Тётя Кармен зарабатывала на жизнь репетиторством — учила деток из богатых семей музыке и декламации. Вся её жизнь подчинялась чёткому расписанию и шла по одному маршруту: в понедельник — в один дом, во вторник — в другой, и так далее.

Я попросил тётю Кармен меня с собой не таскать.

— Домашние задания надо делать, — объяснил я, зная, что это хороший довод.

Тётя велела предъявить ей оценки за прошлый учебный год.

— Ты не сдал арифметику, Оскар!

— Угу. Я не умею делить в столбик. И с дробями путаюсь.

— Эту оценку необходимо исправить!

— Я её обязательно исправлю! Только оставляйте меня дома, ладно, тётя Кармен? Я буду уроки делать, все уроки, и арифметику тоже. Я всё исправлю. Ну, пожалуйста!

Тётя Кармен не терпела нытья и просьб. С другой стороны, она не могла допустить, чтобы я снова завалил арифметику.

Уилла-Сью приплясывала рядом, стремясь привлечь к себе внимание.

— По средам мы ходим к Мерриветерам, — вставила она наконец. — Там угощают лимонным пирогом со сгущенкой! — прибавила она нараспев. — А по пятницам, у Бакстеров, кухарка всегда даёт нам шоколадный тортик. — Она накрутила на палец прядь волос. — Мама, а вдруг, если Оскар тоже будет ходить на уроки, нам станут отрезать куски поменьше? Или вовсе ничего не дадут? Только крекеры…

Тётя Кармен, похоже, не разделяла опасений Уиллы-Сью, зато моя успеваемость заботила её всерьёз. Бросив последний хмурый взгляд на мои итоговые оценки, она произнесла заунывным голосом, каким в церкви обычно зачитывают имена больных и обездоленных прихожан, предлагая всем за них помолиться:

— Что ж, Оскар. Тебе уже одиннадцать лет… Ты несёшь полную ответственность за своё образование. Ты обязан получить в следующей четверти хотя бы три с плюсом. Так что сиди занимайся. Заодно за домом присмотришь. Но если я поймаю тебя за чтением взрослых романов или ещё чём-то неподобающим, пеняй на себя!

— Спасибо, тётя Кармен, — кивнул я.

— В мире полно бродяг, — продолжила тётя Кармен. — Они разъезжают на товарных поездах туда-сюда, по всей стране, потом выходят, слоняются по городу в вонючих лохмотьях, спят на скамейках, клянчат милостыню. Они голодают и ради еды готовы на всё…

Я снова кивнул:

— Да, мэм, я знаю.

— В дом никого не приводить! С незнакомыми людьми не говорить! Кроме того, я не разрешаю тебе пользоваться спичками, зря тратить электричество и есть то, что куплено не для тебя. Всё понял?

— Да, мэм, но, если вы позволите мне зажигать духовку, я могу к вашему возвращению делать запеканку!

Голубые глаза тёти Кармен остановились на мне с некоторым любопытством. Наверное, люди редко предлагают ей помощь. Да и немудрено. Ведь заикнуться не успеешь, а у неё уже всё сделано.

— Посмотрим, — коротко ответила она на моё предложение.

Надев шляпку и тонкие белые перчатки, тётя Кармен вышла на улицу и направилась к автобусной остановке. Одной рукой она держала Уиллу-Сью, а в другой несла сумку с нотами и толстой книгой под названием «Знаменитые речи знаменитостей».

Обернувшись ко мне, Уилла-Сью затараторила:

— Мне достанется, а тебе не достанется! Сегодня самый лучший день! Понедельник! Понедельник — день Бетси и Сирила Петтишанксов! У них в доме всегда угощают какао со взбитыми сливками! И зефир иногда дают!

— Опять Петтишанксы! — прорычал я.

Дети банкира оказались среди учеников тёти Кармен! А этот мальчишка, Сирил, теперь запускает мои поезда! За школьные годы я узнал от приятелей несколько ругательных слов, и теперь — едва автобус впустил тётю Кармен и Уиллу-Сью в своё нутро и увез в другую часть города, где высились над рекой особняки бойчей, — я припомнил все эти дурные слова и выпалил разом, громко, во всю мочь.

Потом раскрыл учебник под названием «Арифметика для современного ребёнка» и уставился на задание. От дробей меня сразу начало клонить в сон. Надо перекусить — иначе точно засну.

Тщательно осмотрев кухню, я в конце концов добрался до кладовки. Тётя Кармен не делала запасов ванильных вафель и консервированных венских сосисок, как делал я, ещё когда жил с папой. В кладовке хранились чёрные бобы и банки с треской. Единственный выход — сделать оладьи. Может, тётя Кармен не заметит, что недостает одного яйца, чашки молока и горсти муки?

Оладьи я съел с патокой, потому что на сироп тётя Кармен денег не тратила. Сама она жарила на чистом жире из большой банки, но я на него даже смотреть не мог — сразу начинало тошнить. Поэтому не пожалел на оладьи кусочка маргарина.

В пятом классе математику у нас вела миссис Олдерби, большая любительница всяких арифметических изысков. Прежде чем приступить к делению тринадцати семьдесят четвёртых на две третьих и последующему умножению результата на семь восьмых, я до блеска вымыл сковородку и тарелку, так что заподозрить, что я перекусил, было невозможно. К приходу тёти аромат свежих оладий отчасти выветрится, отчасти смешается с запахом репы и сгущёнки — из них мы сегодня делаем запеканку.

После недели оладий с дробями миссис Олдерби дала нам контрольную — она любила давать их без предупреждения, — и я получил на балл выше. Гладя, как автобус номер семнадцать увозит Уиллу-Сью и тётю Кармен, я уже знал, что скоро наемся горячих оладий, и душа моя ликовала заранее. Это было моё ежедневное приключение, и я начинал думать о нём с самого утра. Но тут миссис Олдерби учудила: вместо обычных дробей начались десятичные. Деление десятичных дробей в столбик оказалось для меня сродни падению в чёрную пропасть. «Арифметика для современного ребёнка» была похлеще загадок Сфинкса.

Ничего себе задачка!

Мясник Смит продает свинину по цене один доллар и пятьдесят один цент за фунт, а печень — по два доллара и двадцать девять центов за фунт. Мясник Джонс продает свинину по два доллара и девять центов за фунт, а печень — по девяносто девять центов за фунт. Госпожа Браун хочет купить два с половиной фунта свинины и шесть фунтов печени. У кого из двух мясников ей выгоднее покупать?

Испуганно и беспомощно перечитывал я задачу. Так ведь она такая в учебнике не одна! Все задачи устрашающие, как на подбор! Искать ответ — всё равно что искать иголку в стоге сена. Я представил, как эти мясники, Смит и Джонс, в забрызганных кровью фартуках, взвешивают мясо. Да кому нужна эта мерзкая печёнка, кто станет её есть? Может, миссис Браун просто любит одного мясника больше, чем другого? Может, мясник Смит подмигивает ей, пока взвешивает мясо! И кого вообще волнует, к кому она ходит за покупками? Лично мне без разницы!

Я сделал двойную порцию оладий и уселся с арифметикой в кресло-качалку на крыльце, чтобы использовать предвечернее солнце и сэкономить электричество.

В этом самом кресле, в светлый октябрьский день, я вчитывался в условия десяти заданных на дом задач, и голова у меня шла кругом.

Ротор вращается со скоростью 569001,4562 оборота в час. Сколько оборотов он сделает за час, если уменьшить его скорость на 0,06 %?

Остальные девять задач были ещё похуже. Мысли отчего-то — может, из-за ротора? — перескочили на мои поезда. Где они теперь? Я закрыл глаза и представил «Синюю комету». Увижу ли я её когда-нибудь снова? Шансов мало. Не больше, чем полететь в космос. На Марс, например.

И вдруг раздался голос:

— Хочешь, помогу с задачей?

Глава 3

Я поднял глаза. Возле крыльца стоял какой-то человек и глядел в мой учебник. На носу — очки в роговой оправе, на голове — кепка с козырьком. Полиция за ним вроде не гналась. Незнакомец приятно улыбался, и одежда его ничем не воняла. Более того, от него исходил знакомый запах крема для бритья — папиного крема! Большие напольные часы в коридоре пробили четыре. До возвращения тёти Кармен и Уиллы-Сью оставалось ещё полтора часа.

— Меня зовут Харольд Эплгейт, — вежливо сняв кепку, произнёс незнакомец. — Я учитель математики… был учителем… — Он надел кепку и снял очки. — У меня трое сыновей, они уже взрослые… Всех вырастил, — прибавил он, протирая стёкла дырявым, но чистым носовым платком.

Речь у него была правильная, грамотная. Это хороший знак. Под мышкой он держал толстую книгу. Ещё один хороший знак. Вряд ли бродяги и головорезы ходят по городу с тяжёлыми книгами под мышкой.

Он продолжил:

— Я преподавал алгебру и геометрию в старших классах. Жил в городке Сёрчлайт, в штате Техас. Год назад депрессия накрыла Техас, народ разъехался кто куда, нашу школу закрыли, и я потерял работу. Теперь вот пытаюсь подыскать что-нибудь здесь.

— Где вы живёте? — спросил я.

— Снимаю комнату в общежитии за двадцать пять центов в сутки.

— Вот и мой папа потерял работу, — сказал я. — Он уехал в Калифорнию, там тоже есть его компания, «Джон Дир». Как только устроится, пришлёт мне билет. Он будет встречать меня на вокзале в Лос-Анджелесе.

Мистер Эплгейт указал бледным, чуть розоватым пальцем на первую задачу:

— Здесь ответ — пятьсот шестьдесят восемь тысяч шестьсот шестьдесят целых, а после запятой — ноль, пять, пять, три. Во второй задаче ответ — двадцать миллионов четыреста девяносто шесть тысяч сорок одна целая и девять сотых. В третьей — шестьсот миллионов девятьсот пятьдесят тысяч, четыреста семьдесят восемь и одна десятая.

— А вы ещё придёте? — спросил я, судорожно записывая ответы огрызком карандаша.

Заметив, что я не успеваю, он без запинки повторил все числа.

— Когда-то я даже работал со студентами в Университете штата Техас, — прибавил мистер Эплгейт. Потом вдохнул поглубже и, улыбнувшись, спросил: — Уж не оладьями ли тут пахнет?

— Вы есть хотите? — догадался я.

— За последние два дня я съел только пакетик изюма, — ответил мистер Эплгейт.

Я бросился на кухню и приготовил порцию блинов с патокой. Добавил к этому угощению яблоко, но больше ничего взять не рискнул, чтобы тётя Кармен не заметила. Тарелку я передал мистеру Эплгейту через окно и отвернулся, а через секунду тарелка оказалась пустой. Мистер Эплгейт поблагодарил меня от всего сердца, и мы снова занялись математикой. Через пять минут домашняя работа была полностью сделана.

— Я должен объяснить тебе, как это решается, — сказал мистер Эплгейт. — Правильные ответы не помогут, если ты не будешь знать, откуда они берутся. А потом мы почитаем стихи.

Он принялся объяснять, и в голове моей что-то забрезжило. Мистер Эплгейт учил куда лучше, чем миссис Олдерби. До сих пор мне было невдомёк, что один учитель может быть лучше другого. Ну, учат и учат. Приходят на смену друг другу, как новая обувь: вырос из одних ботинок — надел другие.

Разделавшись с математикой, мистер Эплгейт открыл свою книгу: «Стихи у камелька». Мы прочитали «Мальчик стоял на пылающей палубе…»[7]. Когда отец, а затем и его отважный сын погибли в огне сражения, в глазах у меня вскипели слёзы. И мистер Эплгейт дал мне свой носовой платок.

Всю первую неделю нашего знакомства мистер Эплгейт стоял у окна кухни. И задачки по математике решал издали. Но потом пошёл дождь, и я уже не мог спокойно смотреть, как он стоит там промокший и продрогший. Я пригласил его на крыльцо, под навес, усадил в кресло-качалку и показал открытки, которые получил от папы. А потом мистер Эплгейт учил меня решать примеры в уме.

— Это не трудно, Оскар, — убеждал он меня. — Ты наловчишься. Просто используй вместо бумаги ладонь. Если выводитьцифры ногтем, ты их не видишь, зато чувствуешь. Кожей чувствуешь. Это очень сосредотачивает. Потренируйся, и через пару месяцев будешь решать в уме не хуже меня!

Ежедневную борьбу с «Арифметикой для современного ребёнка» мы скрашивали «Стихами у камелька».


Однажды мистер Эплгейт прочитал мне «О, капитан! Мой капитан!»[8].

— Ну почему во всех стихах отцы умирают?! — возмутился я. — Не в огне, так как-то иначе. Лежит на палубе, холодный и мёртвый! — Губы у меня дрожали.

— В следующий раз почитаем что-нибудь более оптимистичное, — пообещал мистер Эплгейт.

— Не надо мне ничего оптимистичного! — заявил я, подавая ему тарелку с оладьями. — Я просто хочу превратиться в стрелу и полететь туда, когда снова увижу папу.

У мистера Эплгейта в буквальном смысле отвисла челюсть.

— Так-так, Оскар, очень интересно! — Он замер, не донеся до рта вилку с наколотыми на неё оладьями.

— Что? — недоуменно спросил я. — Вы о чём?

— Ты вдумайся! Люди обычно говорят полететь туда, где, а не туда, когда. Надо же! Полететь туда, когда! Твои слова выражают очень сложную математическую идею. Тех, кто её по-настоящему понимает, на Земле совсем мало, можно по пальцам пересчитать. Основана эта идея на теории профессора Эйнштейна. Он полагает, что время и пространство — это не разные вещи, а единое целое. Время похоже на реку, по берегам которой находятся одновременно все эпохи. Всё будущее и всё прошлое происходит на этих берегах прямо сейчас.

И если бы нам хватило сил и скорости, чтобы преодолеть течение времени, мы могли бы изменить курс и вернуться назад, за предыдущий поворот реки. Мы могли бы воочию увидеть великие исторические сражения и застать президента Линкольна в Белом доме.

— Правда? — Я воодушевился. — Тогда мы бы успели его предупредить, чтобы он больше никогда не ходил в театр! Ведь его в театре убили!

— Да, мы смогли бы его предупредить, но, не пойди он на тот спектакль, все последующие события тоже стали бы иными. Кто знает, как сложилась бы история, Оскар? Каждое звено этой цепи связано с предыдущим и последующим: миллиарды винтиков, миллиарды колесиков. Если бы Линкольн не был убит в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, сразу после окончания Гражданской войны, возможно, сегодня нашим президентом был бы не Герберт Гувер. А мы с тобой, быть может, вовсе не появились бы на свет. Так что путешествовать во времени и изменять прошлое весьма неразумно. Не говоря уж о том, что попасть в прошлое очень трудно. Ракета или машина должна двигаться с неимоверной скоростью. Так что она туда не домчится, а попросту распадётся на части. Вместе с пассажирами.

— А в будущее можно попасть? Я, например, мог бы перескочить в будущее? Не сильно далёкое? Чтобы с папой встретиться?

— Опережение времени — тоже часть теории профессора Эйнштейна, — ответил мистер Эплгейт.

Заметив мой озадаченный взгляд, он принялся объяснять. Только я из этих объяснений не понял ровным счётом ничего.

— Оскар, если ты хочешь попасть в будущее, двигаться придётся медленнее, чем течёт само время. То есть надо использовать принцип отрицательной скорости, и время просто потечёт мимо.

— А профессор Эйнштейн изобрёл такую машину? — спросил я.

— Увы, Оскар, увы… — Мистер Эплгейт наконец отправил в рот остывшие оладьи. — Профессор Эйнштейн — математик, а не изобретатель.

— Ну вот, опять сказки. — Я вздохнул и перевёл взгляд на первую задачу из домашнего задания.

Поезд выезжает из пункта А в два часа дня. Он прибывает в пункт Б через три часа, четыре минуты и тридцать секунд. Пункт Б находится на расстоянии 121,6 км от пункта А. Какова скорость поезда?

— Да какая разница? — простонал я. — Кому нужны эти мясники с тухлой печёнкой и дурацкий поезд?

Мистер Эплгейт приходил каждый день. Мгновенно, точно оголодавший пёс, поедал оладьи, а потом рассказывал, как идут его дела — то есть нашёл он работу или нет. Временная работа попадалась. Он целую неделю сгребал листья в городском сквере, получая за это двадцать пять центов в час. А как-то раз его наняли смазывать ходовую часть автомобилей, и он провёл целый день, лежа на полу под капотами в гараже «Мобилгаз». Но постоянной работы не было.

Эта безнадёжная история меня пугала. Вдруг с папой происходит то же самое — там, в Калифорнии? Вдруг его весёлые открытки — только маска? Вдруг у него тоже рваные носовые платки? И мешки под глазами, как у мистера Эплгейта?

— Поэзия помогает пережить любые тяготы, Оскар. Стихи — лучшее лекарство, — повторял мистер Эплгейт. — Жаль, что мир забыл о поэзии, забыл, что она умеет врачевать тело и душу.

Покончив с оладьями, мистер Эплгейт откидывался в кресле-качалке и начинал читать стихи. Однажды он прочитал удивительное стихотворение — вроде обычное, правильное, с моралью, из тех, какие заставляют учить в воскресной церковной школе, но у меня отчего-то побежали мурашки по всему телу.

— Здоровские стихи, мистер Эплгейт! — восхитился я.

— Это очень известное стихотворение, Оскар. Называется «Если». Написал его Редьярд Киплинг. Каждый год какой-нибудь бедолага читает его на выпускном вечере, без этого школу не кончить. Этот стих обожают все: проповедники, учителя, слезливые старые вояки. Но и я, чёрт побери, его люблю! Когда становится совсем невмоготу, я читаю его вслух, и даже настроение поднимается.

— Как вы умудрились всё запомнить? — поинтересовался я. — Стих такой длинный!

— Я знаю секрет. Могу что угодно наизусть выучить.

— Везёт вам! — сказал я. — А меня научите?

— Запросто, — ответил мистер Эплгейт и раскрыл «Стихи у камелька» на букву «К». На Киплинге. На стихотворении «Если». И тоненько, еле заметно подчеркнул отдельные слова в первой строфе красным карандашом.

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Пусть всюду только паника и страх,
И сам в себя не потеряешь веры,
Когда все твой предсказывают крах,
И если против злобы и навета
Добром и правдой будешь воевать,
Но благородства своего при этом
Не станешь напоказ ты выставлять
— Теперь попробуй запомнить эти ключевые слова, — сказал мистер Эплгейт. — В такой же последовательности.

Я ужаснулся:

— Не смогу!

— Но ты же запомнил цвета радуги? И запомнил их последовательность! Потому что знаешь фразу «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». К — красный, О — оранжевый и так далее. В этом и заключается мой секрет. Надо как-то объединить все ключевые слова, — пояснил мистер Эплгейт. — Например: «Ты сможешь мудрым быть? Сам против злобы будешь воевать? Но благородства напоказ не выставлять!» Повтори это пару раз. Ну, запомнил ключевые слова? А теперь проверим, как дела с рифмами. Смелым?

— Веры.

— Страх?

— Крах!

Первая строфа запомнилась сама, точно детская считалка. Так мы с мистером Эплгейтом и заучивали это стихотворение — по строфе каждый день.

Как-то раз в кладовке не оказалось ни молока, ни яиц для оладий. Консервы открывать я не решался: если тётя Кармен не досчитается банки с эрзацем рубленой индейки или трески, шуму не оберёшься. И тут мне пришла в голову замечательная мысль.

— Мистер Эплгейт! — воскликнул я. — Совсем забыл! Ведь тут, в подвале, папа спрятал целую упаковку ветчинных палочек! Это из наших запасов, из дома! Так что по закону они мои, и я имею право открыть одну банку.

Я сделал отличный горячий бутерброд с ветчинными палочками, и гостю он очень понравился. Мистер Эплгейт сказал, что такая еда прибавляет сил, и предложил:

— А теперь давай посмотрим, что ты написал в последней контрольной. Ведь миссис Олдерби уже раздала тетради?

Мы занимались ежедневно с половины четвёртого до пяти. А осень меж тем брала своё: дни становились короче и холоднее. Тётя Кармен ни разу не заметила, что недостаёт пары кусков хлеба. А о тайнике с ветчинными палочками, который папа устроил за водяным баком, она и вовсе не знала.

Проверив мои отметки, тётя Кармен меня не похвалила и даже не улыбнулась. Лишь, поджав губы, произнесла:

— Оскар, ты стал учиться гораздо лучше. Исправил арифметику.

Я просиял, но тётя Кармен тут же подлила в мёд ложку дёгтя:

— Похоже, ты управляешься с цифрами половчее, чем твой отец. Он-то ничего не смыслит ни в цифрах, ни в финансах. Вкладывал деньги в эти идиотские поезда и потерял всё подчистую. Докатался!

— Думаю, в следующей четверти я получу ещё на балл выше, мэм, — проговорил я небрежно, как бы между прочим.

— Терпение и труд всё перетрут, Оскар! — назидательно произнесла тётя Кармен. — Надеюсь, твой отец найдёт себе на Западе настоящую работу, чтобы с него там семь потов сходило.

От папы за всё время пришло девять открыток: каждая — из нового города и даже из нового штата. Из Топеки он перебрался в Литл-Рок, оттуда — в Нью-Мексико, в Аризону и, наконец, во Фресно. Значит, он уже в Калифорнии. Рабочих мест нигде не было, и я понимал, что деньги его подходят к концу. Я горел желанием ответить папе, но куда писать, если он то и дело переезжает с места на место? Наша переписка была односторонней.

Стоило мне вспомнить о папе — вечером за ужином или на уроке в школе, — в носу у меня начинало пощипывать, а глаза наполнялись совершенно немужественными слезами. Поэтому я заставлял себя думать не о папе, а о Лос-Анджелесе, городе ангелов. Мне он представлялся городом храмов и апельсиновых рощ, грандиозным, величественным, лучше любых других чудес света. А в центре города, разумеется, стоял вокзал. И папа бежал встречать меня по анфиладе залов, выскакивал на платформу, выложенную мрамором с золотыми блёстками, и тут подходил мой поезд, и папа обнимал меня, растапливая лёд в моём сердце.

Восемнадцатого ноября весь день шёл дождь со снегом, и я опасался, что мистер Эплгейт в такую погоду не придёт. Но он пришёл. Сидеть на крыльце было уже слишком холодно. Я украдкой бросил взгляд на часы. До возвращения тёти Кармен и Уиллы-Сью ещё два часа — семнадцатый автобус приходит без девяти минут шесть, а потом они ещё несколько минут идут от остановки.

— Давайте посидим в доме, — предложил я. — Думаю, нас не застукают.

Я налил мистеру Эплгейту кружку какао, чтобы он запивал бутерброд с ветчинными палочками. Он каждый раз искренне благодарил меня за еду.

— Не знаю, что бы я делал без тебя, Оскар, — сказал он в тот день, вытирая рот рукавом. — Давно обессилел бы да умер. Сегодня вечером я работаю — колю лёд, сгребаю снег у какого-то богатея на Прибрежных холмах. Платят по доллару в час. Эти богачи, когда идут пять шагов от своей шикарной машины до крыльца, не хотят поскользнуться и упасть. Один из садовников сказал, что у хозяина может найтись для меня постоянная работа. Не в особняке, а в офисе, в центре города. Что ж, поживём — увидим.

— Какая работа? — спросил я.

Но мистер Эплгейт не знал. У него текло из носа, и он то и дело обильно сморкался в платок.

— Ботинки совсем сносились, ноги промокают, — пояснил он простуженным голосом.

Мне так хотелось дать ему хотя бы пару сухих носков, но у меня их не было. Мои собственные носки, штопанные-перештопанные тётей Кармен, взрослому человеку не годились.

— Всё-таки не понимаю, — задумчиво произнёс я. — Жили себе люди, всё у всех было хорошо. Мы с папой ели бараньи котлеты и мороженое. Фермеры пахали и сеяли, покупали трактора. Учителя — вы, например, — работали, учили детей. И вдруг — бац! И ничего нет, как не было. Папа уехал, а на ужин у нас холодная репа. Как, почему это произошло?

— Алчность, — произнёс мистер Эплгейт. — Иными словами, жадность. Жадные спекулянты с Уолл-стрит стремились нажиться. Завышали ставки, завышали, пока весь рынок акций не рухнул, как карточный домик.

Завышенные ставки, невозвращённые кредиты — и всё покатилось в тартарары.

Слово «алчность» я знал очень хорошо — его часто повторяли в воскресной школе при церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей. Алчность — это грех. Неужели спекулянты с Уолл-стрит сделали в октябре двадцать девятого года в точности то же самое, что персонажи из Библии — менялы в Иерусалимском храме или строители Вавилонской башни? Впрочем, это не имело значения. Главное, что нынешние дельцы — потомки библейских грешников.

Мы с мистером Эплгейтом прорешали всё задание по арифметике и обсудили, как оформлять ответы: с оформлением тоже было много хлопот.

— Опять мечтаешь о своих поездах, Оскар? — мягко заметил мистер Эплгейт, увидев, что я, погрузившись в свои мысли, смотрю в одну точку.

Я встрепенулся, бросил взгляд на часы в кухне. Четверть пятого. Посмотрел за окно и ахнул.

— Чёрт побери! Идут! Выходят из автобуса. Чего ж так рано? Бегите, мистер Эплгейт! Через заднюю дверь!

Мистер Эплгейт подхватил своё видавшее виды пальто и исчез, точно ветром сдуло.

Тётя и сестра вошли — и я поднял глаза, словно бы нехотя оторвавшись от учебника арифметики.

— Вы рано! — произнёс я спокойно. Так спокойно, как мог.

Они ничего не заметили. К счастью, я успел вымыть чашку и кастрюльку, в которой варил какао; буханка дешёвого хлеба лежала, аккуратно завёрнутая, в хлебнице. Сковородка висела на крючке и сияла, точно отполированная: я успел смыть следы бутерброда с ветчиной, а банку сунул в помойное ведро, в самый низ, надеясь, что под кофейной гущей тётя Кармен шарить не станет. В кухне пахло фасолевой запеканкой, которую я приготовил на ужин.

Тётя Кармен сняла шляпку.

— У Мерриветеров ветрянка, — объявила она, как будто ветрянка была личным пороком этого семейства. — На входной двери большой жёлтый плакат: Карантин. Никого не впускают, никого не выпускают. Так что Мари-Луиза осталась сегодня без музыки, а её брат — без речи Патрика Генри, которую он учил наизусть к сегодняшнему дню. Мы только зря проездили. И разумеется, я не вправе брать с них деньги за несостоявшиеся уроки.

— И ещё мы остались без пирога, — проворчала Уилла-Сью. — Я так хотела пирога! А там ветрянка-карантин! Даже пирога не дали!

Папа много раз советовал тёте Кармен установить телефон. «Я смогу тебе звонить, мы будем общаться каждый день, как будто живём в одном доме! — говорил папа. — И при этом тебе не придётся дышать сигарным дымом!» Но тётя Кармен твердила, что телефон — как, впрочем, и наши электрические поезда — не для простых людей, только богачи могут позволить себе подобную роскошь.

Зная о её нелюбви к телефонам, я обычно помалкивал, но, услышав про ветрянку, не выдержал и высказался:

— Будь у нас телефон, миссис Мерриветер вас бы наверняка предупредила…

— Что это? — перебила меня Уилла-Сью. В руках у неё была книга «Стихи у камелька». — Мама, смотри! Она мокрая! — В её голосе зазвучали торжествующие нотки. — Оскар выходил из дома! — Сестрица говорила нараспев, дразнила меня, разве что язык не показывала. — Оскар непослушный! Он из дома выходил, в библиотеку ходил, под дождём ходил, книжку намочил! Оскара накажут!

Тётя Кармен пролистала слипшиеся влажные страницы. Томик сам открылся на стихотворении Киплинга «Если».

— Чья это книга, Оскар? — спросила тётя Кармен.

— Не знаю! — бездумно выпалил я.

Уилла-Сью фыркнула. Тётя Кармен нашла библиотечный конвертик, приклеенный изнутри к обложке, и штампы с датами выдач и возвратов книги. Её ноготь двигался вниз по колонке с датами.

— Так, так, Оскар, — проговорила она. — А ведь книга-то выдана сегодня. Восемнадцатого ноября.

Мой ум метался в поисках хоть каких-нибудь объяснений. Но напрасно.

Тётя Кармен прищурилась.

— Очень интересно, — произнесла она. — Эту книгу, «Стихи у камелька», брали в городской библиотеке города Кейро каждую неделю, с начала сентября. До этого её десять лет никто не читал. А ведь в начале сентября у меня как раз начались уроки, и я стала оставлять тебя дома одного. Похоже, это твоя любимая книга, а, Оскар? И больше всего тебе нравится Киплинг?

Я закивал и замотал головой одновременно. И покраснел до корней волос.

— Оскар! — сказала тётя Кармен, захлопнув книгу. — Ты выходил сегодня из дому без разрешения? Ходил в библиотеку?

— Нет, мэм, — промямлил я.

— В таком случае откуда тут взялась мокрая книга, Оскар? Кто взял её сегодня в библиотеке? — Тётя Кармен смотрела на меня в упор. Требовательно, неумолимо. Она ждала ответа.

Глава 4

С этих пор тётя Кармен всюду таскала меня за собой. Даже сломай я ногу или скрючься от приступа аппендицита, я не имел права остаться дома один, потому что полностью вышел из доверия. Ещё бы! Я же впускаю в дом всякую шушеру! Подвергаю опасности себя, тёткину коллекцию фарфоровых статуэток и вообще всё нажитое непосильным трудом!

— Так и норовят украсть! Так и норовят! Эти бродяги тащат всё, что плохо лежит. — Тётя Кармен распекала меня не просто так, а с железными доводами. — А ты посмел впустить его в дом, Оскар! Впустил прохвоста без роду и племени, как будто он — честный человек!

Объяснять тёте Кармен, что мистер Эплгейт не прохвост, а честнейший человек, не имело никакого смысла.

В наказание и назидание меня обязали каждый вечер, до самого Рождества, по десять раз писать в тетради стихотворение Киплинга «Если». Оказалось, оно нравится не только мне. Редьярд Киплинг был в большом почёте у любителей красноречия. Все клиенты тёти Кармен мечтали, чтобы их чада умели декламировать это стихотворение. Поэтому её несчастные ученики зубрили все тридцать две строчки, а потом заунывно читали наизусть, выпятив грудь и надув щёки.

Так или иначе, восемнадцатого ноября моя свобода закончилась. Отныне я посещал все уроки музыки и декламации и домашние задания делал там, где удавалось приткнуться — каждый день в чужом доме.

Мы ездили на автобусе в богатые районы города Кейро, где жили семьи, которые могли оплатить репетитора; девочек из этих семей тётя Кармен учила играть «Лунную сонату», а мальчиков — с выражением декламировать прощальное обращение Джорджа Вашингтона к нации. Родители таких учеников были городской знатью, членами «Загородного клуба города Кейро». Они держали поваров и садовников, на подъездных дорожках возле их домов красовались лимузины, они имели персональные, не спаренные с соседями, телефонные номера. Для телефонов в этих домах обычно отводилась целая комната. В других комнатах стояли старинные буфеты и столы вишнёвого дерева и пахло лимонным маслом, которым эту дорогущую мебель непрерывно полировали. В их гостиных, на восточных коврах с густым ворсом, стояли мягкие кресла, обитые гобеленовой тканью. А из кухонь пахло настоящей вкусной едой — не эрзацами, которыми мы питались в доме тёти Кармен.

Где я только не делал уроки — и на обеденных столах, и на каминных столиках. Время от времени тётя Кармен бросала на меня подозрительный взгляд. Стоило мне уютно устроиться на мягком диване, она немедленно требовала, чтобы я пересел на твёрдый деревянный стул с прямой спинкой.

Уилла-Сью приносила с собой кукол. То одевала их, то раздевала, то «водила гулять». И так без конца. Я даже стыдился в одной комнате с ней находиться. Мамаши тётиных учеников и их кухарки нахваливали Уиллу-Сью, говорили, что она очаровательна, что похожа на ангелочка, что у неё губки бантиком, и подкладывали ей лучшие кусочки тортов и пирогов. Зато на меня они смотрели, будто я — блохастый бродячий кот с учебником арифметики в лапах. Иногда мне давали жвачку, но тётя Кармен, улучив момент, заставляла её выплюнуть.

Я терпел всё и всех. Лишь семейку Петтишанксов на дух не переносил. На пианино Бетси Петтишанкс играла прескверно: она регулярно сбивалась на втором такте «Лунной сонаты», а когда тётя Кармен требовала, чтобы Бетси вернулась к первому, девица начинала рыдать. Тем не менее ей предстояло участвовать в конкурсе, и миссис Петтишанкс, которая мечтала, чтобы дочка получила приз, вплывала в гостиную во время занятия и, притворяясь, будто ей надо срочно переставить вазу с цветами или переложить фрукты с блюда на блюдо, прислушивалась к музыкальным потугам своего чада. В роскошном халате с белым кружевным воротником и обтянутыми шёлком пуговицами, миссис Петтишанкс вдохновенно подхмыкивала «Лунную сонату», словно надеялась помочь Бетси одолеть трудные места, и морщилась, как от зубной боли, когда дочка в очередной раз спотыкалась на втором такте. Выйдя после урока из дома банкира, даже тётя Кармен не выдерживала и говорила, что девчонке пристало играть «Чижика-пыжика», а не «Лунную сонату», и у неё нет ни малейшего шанса на победу в конкурсе. Но беседуя с миссис Петтишанкс, тётя об этом даже не заикалась.

Увидев меня впервые, хозяйка дома тут же выдала тёте Кармен кучу одежды, из которой вырос её сын Сирил, тот самый, для которого папаша Петтишанкс украл мои поезда.

— Мне приятнее отдать вещи вам, чем отнести на благотворительный базар в церковь, — сказала тёте Кармен миссис Петтишанкс.

Я был тощий и мелкий. Как креветка. На весах в кабинете врача едва тянул на двадцать пять кило. Шмотки, доставшиеся мне от Сирила, пришлось ушивать на поясе и сильно укорачивать рукава и штанины. Тётя Кармен их, конечно, не отрезала, а подвернула: когда я подрасту, она их снова отпустит, и одежду не придется покупать, пусть даже в магазине, где торгуют поношенными вещами. «Большая экономия для семейного бюджета, молодой человек», — говорила тётя. Так я и ходил в обносках Сирила — даже к нему домой. И сгорал от стыда.

Сирил Петтишанкс тоже учился в пятом классе. Но встречаться нам прежде не доводилось, поскольку он учился не в обычной школе, а в частном заведении для господских деток, в своём богатом районе. Отец Сирила мечтал, что тот, когда станет студентом Гарварда, будет участвовать в публичных дебатах. Вообще, дебаты были очень модным занятием, и все школы и университеты имели свои команды дебатёров. Чтобы попасть в такую команду, Сирилу приходилось заучивать наизусть длинные речи разных знаменитостей и всякие другие тексты. Если верить Уилле-Сью — а она посещала этот дом давно, куда дольше, чем я, — мистер Петтишанкс требовал от сына зубрить стихи Киплинга, помногу страниц. Он говорил: «Киплинг прочищает тело и душу».

Сирил, довольно смазливый мальчик с чёрными густыми ресницами и румяными щеками, вечно ходил потный. А ещё он отличался нахальством и бесцеремонностью, вёл себя, как породистый щенок, который думает, что он уже ровня папе-ньюфаундленду, хотя до папы ему далеко. Он носил форменный галстук своей частной гимназии, синий в красную полоску, но галстук этот был вечно скособочен и завязан каким-то путаным-перепутанным узлом, а рубашка вылезала из коротких серых штанов.


Декламируя Киплинга, Сирил стискивал спинку кресла и раскачивал его взад-вперёд. Он набирал в лёгкие как можно больше воздуха, ерошил свои кудрявые чёрные волосы, убирая с лица хохолок, запрокидывал голову и начинал, глядя вверх, точно считывал стихотворение с потолка:

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Когда повсюду паникуют все…
— Сирил, не начинай вторую строку с «когда», — напоминала ему тётя Кармен. — Не «Когда повсюду», а «Пусть всюду только…» И конец другой: «только паника и страх».

Ты не потеряешь… не потеряешь веры в себя…
Он запнулся.

— Сирил, слова на потолке не написаны, — сказала тётя Кармен. — Смотри на слушателей. И руками не размахивай. Жестикулировать можно одной рукой — выразительно, с достоинством, как сделал бы сам Киплинг. Представь Редьярда Киплинга в тропическом шлеме, в джунглях Индии, представь, как он говорит с местными жителями, с пенджабцами! И не сутулься, Сирил. За господином Киплингом этого не водилось. Ну, начинай заново.

Делая математику, я вполуха слушал, как Сирил борется со знакомыми мне словами и строками. В окно лился предвечерний свет, в его лучах кружили пылинки. Где-то в этом доме находятся мои поезда. Как же хочется их увидеть! Где они могут быть? Вероятно, в комнате Сирила — только где она, эта комната? Мне так отчаянно захотелось увидеть мои поезда, что, пробормотав «извините, мне надо выйти», я оставил тетрадь и учебник на столе и, выскочив из гостиной, сначала устремился под лестницу — к туалету. Я открыл дверь и закрыл её погромче, с хлопком, чтобы услышала тётя Кармен. Пусть знает, что я в туалете. Всё равно они с Сирилом будут биться над первой строфой ещё добрых двадцать минут.

Бесшумно, по-кошачьи, я шмыгнул вверх по лестнице и быстренько заглянул во все спальни. Комната Сирила оказалась в самом конце коридора. Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули петли, я открыл огромную, высотой метра три, а то и больше, дверь красного дерева. На стене красовалось тёмно-красное знамя Гарвардского университета. На кровати валялись футбольные и бейсбольные мячи, пластинки для фонографа и шлем с буквой «Г» на боку. Возле кровати — ещё одна куча: какие-то мечи, шпаги, бейсбольные рукавицы, лук и стрелы. На стуле — бейсбольная маска с решёткой для глаз, нагрудник, налокотники и наколенники. На батарее, под ковбойской шляпой, — две теннисные ракетки. У Сирила имелся даже набор из шести игрушечных пистолетов и ружей с чеканкой и красными драгоценными камнями на хромированных рукоятках. Спутанные портупеи и ремни с кобурами висели на спинке кровати вместе с игрушечными патронташами. Ещё повсюду валялись грязные носки. А поездов не было. Ни намёка. Ни фигурки пассажира, ни шлагбаума, ни семафора.

Я уже собрался бежать вниз, как вдруг заметил на кровати открытую тетрадку. По литературе? Да, похоже. Так, тут отчёт о прочитанных книгах. Ничего себе! У меня даже во рту пересохло от удивления. Сирил Петтишанкс, будущий студент Гарварда и наследник банкира, получил ПАРУ! Отчёт за прочитанное в пятом классе ему не зачли! А почерк-то, почерк! Не лучше, чем у первоклассника.

«Не жалейте себя, юноша», — написал на полях, около оценки, его учитель. У меня даже мурашки по всему телу побежали. Ну и ну! Остается только ждать, когда он провалит всё остальное.

В следующий понедельник Сирил утоп в стихотворении Киплинга, как в болоте. Особенно плохо ему давалась строфа про триумфы, которая была на самом деле очень красивой:

И если сможешь ждать, не уставая,
И если устоишь, когда из слов
Твоих сумеют ловко негодяи
Сплести силки для ловли простаков,
И если будешь жить не для показа,
Ценя триумфы менее всего,
Когда же дело жизни рухнет разом,
Ты из обломков возродишь его…
Он постоянно менял местами слова и в итоге сбивался с ритма.

— Сирил, не «из твоих слов», а «из слов твоих», — поправляла ученика тётя Кармен. — И пожалуйста, не путай силки с тисками. Силки плетут и в них ловят, а в тисках держат. Это совсем не одно и то же.

В ответ Сирил принялся раскачивать кресло, и оно упало на бок. Он был терпеливее, чем его сестра Бетси, и читал снова и снова, без единой жалобы. При этом переминался с ноги на ногу и то и дело засовывал руки в карманы, а тётя Кармен тут же прерывала урок и требовала, чтобы он вынул руки, потому что Редьярд Киплинг и в джунглях Индии оставался английским джентльменом, а английские джентльмены никогда не держат руки в карманах, особенно в джунглях.

— Посылай звук слушателям, Сирил! Не бормочи себе под нос, — напомнила тётя. — Начни со слов «И если сможешь, не боясь провала…».

Я, наверно, пожалел бы Сирила, не будь он счастливым обладателем моих поездов. За какие заслуги он их получил? И чем провинился я? Почему их у меня отобрали?

Через неделю я снова отпросился в туалет и снова громко хлопнул дверью, слыша из гостиной голос Сирила: «И если не боишься провалиться…»

На этот раз я прокрался через кухню и нашёл дверь, а за ней лестницу, которая вела в подвал. Я щёлкнул выключателем и устремился вниз. Под лестницей оказались три полных комплекта средневековых военных доспехов, с латами и мечами! Дальше пространство загромождали шкафы с потемневшими серебряными сервизами и другая старая мебель — и ни одного поезда. Вдоль стен лежали стопки старых номеров журнала Национального географического общества в скользких блестящих обложках — сотни, сотни журналов. Голова портновского манекена торчала меж рогов огромного лося, но нигде, ни в одном углу, не было моих поездов. Даже коробок от них я не нашёл.


За две недели до Рождества мне удалось пробраться на чердак. Сирил в это время как раз перевирал фразу «И если сможешь быть самим собою среди толпы, как и среди царей».

— И если сможешь быть самим собою в толпе людей или в толпе царей… — бездумно произносил он.

— Откуда «толпа царей», Сирил? — с досадой сказала тётя Кармен. — Где ты такое видел?.. Придётся начать заново.

На чердаке у Петтишанксов не оказалось ничего, кроме пропахших нафталином мешков с летней одеждой. Нет моих поездов! Где же они?

Я тихонько вернулся на своё место за обеденным столом и стал доделывать уроки. Меж тем Сирилу приходилось туго. Он добрался только до слов «И если, пораженье презирая, пойдешь вперёд, наперекор всему». Вместо «наперекор» он всё время говорил «в укор».

— На-пе-ре-кор, Сирил, — твёрдо произнесла тётя Кармен. — Наперекор. Это значит «вопреки». Он предлагает сыну бороться, а не укорять всё и всех… Вернись к началу строфы.

Сирил послушно вернулся. И снова произнёс «в укор».

Внезапно в гостиную вошёл мистер Петтишанкс с сигарой в руке. Достав из кармана серебряные ножницы, он срезал кончик сигары и закурил, наполнив всё помещение ароматным голубым дымком.

— Как дела, сынок? — спросил Петтишанкс-старший. — Выучил Киплинга? Он же легко запоминается! В твоём возрасте я легко заучивал но тридцать строк из Шекспира!

Я замер над учебником истории. Даже Уилла-Сью притихла и отложила кукол.

— Давай-ка, сынок, почитай мне Киплинга! — потребовал мистер Петтишанкс. — И заправь рубашку! Нельзя таким неопрятным ходить!

Сирил мгновенно вспотел. Слившись у него на лбу, огромные капли потекли по щекам и шее за воротник. Обыкновенно румяный, как пирожок, Сирил побледнел до цвета сырого теста, глубоко вдохнул, будто собрался нырять на глубину, и затараторил без единой паузы:

— Когда-ты-сможешь-мудрым-быть-и-смелым-когда-повсюду-паника-и-страх…

Кое-как он добрался до слов «если будешь жить не для показа».

Но дальше шли «триумфы», и на них он окончательно затормозил.

Немая сцена. Занавес. Тишина.

Если честно, я всю дорогу болел за Сирила. Хоть ему и достались мои поезда, я ему всё равно сочувствовал, потому что отца он — по всему было видно — боялся до одури. В штаны мог наложить от страха, запросто. Я даже не заметил, что шевелю губами — подсказываю слова, чтобы он наконец почувствовал, как они рифмуются: уставая — негодяи, показа — разом. И вдруг я поймал на себе взгляд мистера Петтишанкса.

— Что ты бормочешь, мальчик? — спросил он, выпуская в мою сторону колечки дыма.

— Я… Сэр, я просто… читал стихотворение вместе с Сирилом. Я ему не мешал.

Тётя Кармен так и буравила меня взглядом.

— Сирил, читай дальше! — велел сыну мистер Петтишанкс.

Провала — сначала, грош — не вернёшь! Мои губы уже готовились подсказывать Сирилу дальше, слог за слогом, опережая его на полтакта. Но Сирила охватила паника. Мне даже показалось, что я в другом конце комнаты слышу, как колотится от ужаса его сердце. А потом он пулей вылетел из комнаты и понёсся к туалету. Там его вырвало — эти звуки ни с чем не спутаешь.

В гостиной никто не шевельнулся. Мистер Петтишанкс стряхнул пепел с сигары в зелёную мраморную пепельницу, украшенную двумя бронзовыми ирландскими сеттерами.

— А ты, мальчик? — обратился он ко мне. — Ты можешь дочитать это стихотворение?

Могу ли я дочитать Киплинга? Знаю ли я «Если»? В нагрудном кармане у меня всегда лежал листок с ключевыми словами, но всё это было мне не нужно. Я знал каждую строку, каждую букву! Я с ними вставал и ложился! Все сто восемьдесят слов этого стихотворения я давно проглотил и переварил, как печёные бобы, которые тётя Кармен клала мне в бутерброд. Мало того что каждый вечер я, как проклятый, писал эти строки наизусть десять раз подряд, так ещё четверо горе-декламаторов, помимо Сирила, сражались с тем же текстом в другие дни недели. В моём присутствии.

Я встал — из уважения к мистеру Петтишанксу. Или к Киплингу?

— Сэр, можно прочитать с самого начала? — спросил я.

Хозяин дома кивнул:

— Читай-читай!

Подняв узкую босую ногу с длинным, торчащим вперёд большим пальцем на сиденье стула, он уставился на меня выжидающе, точно коршун. Потом искоса взглянул на тётю Кармен. Та сидела, не шелохнувшись. Я вдруг увидел, что она ждёт наказания, даже казни. И отчаянно, с надеждой и страхом, ловит мой взгляд.

И тут до меня наконец дошло! Мистер Петтишанкс проверяет, кто виноват в неуспехах его сына: сам Сирил или тётя Кармен. Если мистер Петтишанкс решит, что виновата тётя, её уволят. Если Петтишанксы откажутся от услуг тёти Кармен, слух о том, что она плохой учитель, мгновенно разнесётся среди местных богачей, и она потеряет всех учеников в этой части города. Так что мистер Петтишанкс проверяет не меня. Он проверяет тётю Кармен.

Я не искал подсказок на потолке. Просто говорил, не перевирая ни одного слова. Стоял, расправив плечи, выпрямив спину, и смотрел прямо в глаза Петтишанксу. Я не называл силки тисками. Не размахивал руками, а сдержанно жестикулировал только правой рукой, как — предположительно — делал сам Киплинг посреди джунглей Индии. Слова лились как песня. Я летел на всех парусах и вскоре добрался до победного конца:

И если не растратишь по-пустому
Ни слова, ни минуты, ни мечты,
Тогда, мой сын, на всей Земле ты — дома,
И Человеком вправе зваться ты!
— Отлично! — Мистер Петтишанкс удовлетворенно посасывал сигару. — Ты — умный парень. Я умных люблю. Вот тебе деньги на автобус и ещё монетка за труды. Поезжай ко мне в банк и передай вот этот сверток сторожу. Пусть положит в кассовый ящик.

Он направился к двери, а там, утирая рот рукавом, как раз показался Сирил. На отца он смотрел, точно кролик на удава.

— Зубри стихи, сын! — произнёс мистер Петтишанкс грозно. На удава он вполне смахивал. — Зубри! Иначе отправлю в военное училище. Сразу после каникул. Там из тебя сделают человека, не отвертишься. Побудка каждый день в пять утра!

— Не надо, пап… — заскулил Сирил.

Мистер Петтишанкс схватил сына за потный ворот рубашки. Развязал и снова завязал ему галстук, туго затянув узел. А потом громким, на всю комнату слышным шёпотом сказал, брызгая слюной в лицо Сирилу:

— Я все годы был отличником в Гарварде. И твой дед тоже. И прадед. Мой сын не имеет права стать неудачником. Слышишь, Сирил?

— Да, сэр. — Сирил метнул на меня полный ненависти взгляд.

— До Рождества — две недели. Выбирай: либо этот стих будет у тебя от зубов отлетать, либо ты с нового года маршируешь на плацу в кадетском училище. Раз-два, левой! Дело твоё. Мечтаешь принимать ледяной душ утром и вечером? Тогда вперёд, с песнями! Кстати, у них плац с кремнёвым покрытием. Его ещё дробилкой называют. Будешь там отжиматься — голыми ладонями на кремне.

— Да, сэр, — уныло повторял Сирил. — Ясно, сэр.

Отпустив ворот его рубашки, отец напоследок дёрнул сына за галстук:

— Недопустимо, чтобы парни из обычных школ наступали тебе на пятки! Этак они и в Гарвард вместо тебя поступят!

С этими словами мистер Петтишанкс посмотрел на меня и мрачно улыбнулся. Собственная шутка его явно не позабавила.

Сирил же честно попробовал рассмеяться. Но едва отец наконец вышел из комнаты, он прошипел:

— Ты ничтожество, Огилви. Берегись!

— Оскар, иди. Мистер Петтишанкс дал тебе поручение, — сказала тётя Кармен, как ни в чём не бывало. — Нигде не задерживайся. Когда всё выполнишь, садись на семнадцатый автобус и приезжай домой.

Я выбежал на улицу вприпрыжку, точно узник из заточения. Я свободен! Свободен, как птица, но крайней мере на час. Без надзора и контроля я вошёл в трамвай, совсем как взрослый, бросил монету в щель и открутил билет. Может, я не в Иллинойсе, а где-нибудь в Бразилии? Я посмотрел вверх — туда, где, возможно, прячется Бог, — и произнёс мысленно короткую, но искреннюю благодарность за внезапно обретённую свободу и за то, что мне так повезло в жизни. Ещё бы! Ведь в отцы мне достался именно мой папа, а не мистер Петтишанкс. А Сирилу этот стих не выучить. Ни деньги, ни двадцать пять поколений предков не помогут. Так что скоро он окажется в военном училище — на том берегу реки, в штате Миссури. А уж как там натаскивают кадетов, это все знают. Не тайна. Иногда даже видно, как они упражняются на плацу, и ветер доносит по воде их крики. Помню, папа говорил: «Считается, что это школа для трудных мальчиков. Но на самом деле это — школа для мальчиков, чьи отцы не утруждают себя воспитанием детей. Сбывают с глаз долой на четыре года. И дети вырастают в противных тупых солдафонов».

Трамвай доехал до центра Кейро минут за двадцать. Я вышел на пересечении Центральной улицы с Вашингтон-авеню и направился к мощным, отделанным бронзой дверям банка. Облицованное гранитом здание имело десять греческих колонн с желобками и капителями; колонны поддерживали треугольный фронтон, где на мраморной плите была выбита надпись ПЕРВЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ — чтобы жители Кейро и весь остальной мир знали, что здесь находится банк.

Вообще банк работал до трёх, но около запертых двойных дверей имелся звонок, и я нажал кнопку. Поджидая сторожа, я переминался с ноги на ногу и глядел вправо — на тёмные окна. Вдруг внутри вспыхнула праздничная иллюминация, и всё, что было за стеклом, пришло в движение: двадцать поездов разом забегали среди заснеженного рождественского пейзажа. «Синяя комета»! Моя «Синяя комета» со свистом промчалась мимо меня на всех парах! Мистер Петтишанкс запустил её вдоль озера, по Южнобережной линии.

Не успел я осознать, что нашёл наконец свои поезда, как сторож открыл дверь банка. И широко улыбнулся.

— Мистер Эплгейт! — воскликнул я.

Глава 5

— Оскар! — сказала тётя Кармен вечером, когда мы помолились и почти приступили к ужину. — Можешь больше не переписывать Киплинга. Наказание снято. — Она наградила меня ледяной улыбкой.

— Спасибо, мэм. У меня высвободится много времени. — Я знал, что пошутил в папином стиле, да и улыбка моя сейчас походила на папину. До ушей.

— Ты спас наши задницы, Оскар, — пропищала Уилла-Сью.

Тётя Кармен, нахмурившись, посмотрела на Уиллу-Сью и приложила палец к губам.

— Мама, ты же сама сказала: «Оскар Огилви-младший сегодня спас наши задницы»! В автобусе сказала. Я своими ушами слышала!

— Оскар, — произнесла тётя Кармен, — ты сегодня замечательно выступил.

— Спасибо, мэм. Уж этот стих я точно помню наизусть.

— Кстати, Оскар, ты знаешь, что каждый год в День независимости, четвёртого июля, у нас в городе проводится конкурс среди пятиклассников? Участвуют по одному ребёнку из каждой школы. Надо прочитать речь какого-нибудь крупного исторического деятеля. Если с тобой поработать, ты вполне сможешь пройти отборочный тур в школе. Пожалуй, надо подготовить тебе программу.

— Для мамы это очень полезно, — объяснила Уилла-Сью. — Если ты выступишь четвёртого июля перед всем городом, мы получим много новых учеников и денег. Ведь все будут знать, что ты — мамин племянник! Главное, чтобы ты слова не перепутал!

— Тише, Уилла-Сью, — сказала тётя Кармен, но я уже раскусил её коварный план.

— Целую программу? — Я даже не донёс до рта очередную ложку бобовой запеканки с треской.

Про конкурс в День независимости я знал. Мы с папой никогда не пропускали общегородской праздник с пикником: бродили от одного духового оркестра к другому, смотрели парад. Но когда на сцену выходил какой-нибудь тугощёкий очкастый отличник, готовясь произнести все четырнадцать тезисов Вудро Вильсона об условиях мира по окончании Великой войны, папа говорил: «Пошли-ка отсюда, Оскар. А то он сейчас тоску нагонит!»

Однако тётя Кармен прочитать мои мысли не могла. Она развивала свою идею:

— Так… Что бы для тебя выбрать? Можно, конечно, речь Теодора Рузвельта про человека «на арене борьбы». Он произнёс её в Сорбонне в тысяча девятьсот десятом году. Или прощальную речь Джорджа Вашингтона. А как ты относишься к Гёттисбергской речи Авраама Линкольна? Это очень сильная речь!

Кровь отлила у меня от лица и ушла в пятки — вместе с душой и способностью соображать.

— Может, я их сначала почитаю? — наконец пролепетал я.

В тот вечер на тумбочке возле моей кровати появилась тёткина книжка — «Знаменитые речи знаменитостей».

И мы с тётей Кармен каким-то образом, без обсуждений, почти без слов, пришли к соглашению: она разрешит мне днём, после школы, навещать мои поезда в Первом национальном банке. А я к четвёртому июля выучу Гёттисбергскую речь Авраама Линкольна.

* * *
— Приветствую, мой друг! — сказал мистер Эплгейт, распахивая передо мной огромные пятиметровые двери банка с тяжёлым бронзовым орнаментом.

Чтобы впустить меня, он предварительно отключал сигнализацию. Когда я входил, мы задвигали засов, запирались наглухо и снова включали сигнализацию — мистер Эплгейт давно показал мне, как это делается.

— Не дай бог, чтоб она затрезвонила, Оскар, — говорил он. — Сюда тут же хлынут толпы полицейских, завоют сирены, и старик Петтишанкс от нас мокрого места не оставит!

Работая ночным сторожем, мистер Эплгейт накопил на термос. Туда он наливал горячий шоколад и брал с собой на дежурство. Мы пили шоколад каждый день, а потом запускали поезда. Перед огромным, занимавшим весь вестибюль макетом стоял маленький автомат со щелью для монет, украшенный зелёными ветками падуба и рождественскими веночками с красными лентами. На автомате бросалась в глаза надпись:

Дети! Учитесь беречь каждый цент! Копите деньги!

Вступайте в Рождественский клуб

Первого национального банка!

Получайте дайм — десять центов

за каждый вложенный доллар!

За один дайм вы сможете управлять поездами

целых пять минут!

Мне не нужно было вступать в этот клуб. Мистер Эплгейт умел включать реле бесплатно, опуская в щель одну и ту же монетку на шнурке. Эту монетку я повесил себе на грудь, рядом с медальоном с изображением моего ангела-хранителя.

«Синюю комету» мистер Петтишанкс поместил на Южнобережную линию, так чтопоезд ходил теперь по кольцу: от Южной оконечности озера Мичиган до Чикаго. Я смотрел на него, не сводя глаз, круг за кругом. Разумеется, это был именно мой поезд. На паровозе сбоку — знакомая царапинка, которую папа тщательно затёр наждаком, а потом покрасил синей эмалевой краской. В заднем, экскурсионном вагоне — два сиденья, которые папа развернул специально для нас, чтобы мы любовались Атлантическим океаном, когда поедем по побережью. Стёкла во всех вагончиках папа всегда протирал замшевой тряпочкой, и они сияли до сих пор. Поблёскивали и металлические прутья по бокам паровоза.

Конечно, мистер Петтишанкс заменил папин самодельный макет покупным — с фирменными туннелями, горами и станциями, — одним из тех, какие выпускали компания «Лайонел» и другие изготовители игрушечных поездов. В восточной части макета находился нью-йоркский Центральный вокзал. Если заглянуть сквозь арочные плексигласовые окна, можно было разглядеть крошечные зодиакальные созвездия, мерцающие на высоких потолках, и десятки оловянных фигурок: люди спешили по своим делам. На этом вокзале сходились сразу десять путей. Ещё десять вели на вокзал Дирборн в Чикаго. Чуть поодаль «текла» река Миссисипи с голубым пупырчатым покрытием — в ней, словно в настоящей воде, отражались огоньки бегущих поездов. На западе темнели Скалистые горы, а их белые пики искрились от мелких крупинок слюды, из которой был сделан искусственный снег. К одной из гор прилепился вокзал города Денвер — точно звезда на ёлке, над всеми остальными игрушками. Скалистые горы на этом макете были метра полтора высотой.

А за всеми горами и равнинами лежала земля моего сердца, Калифорния. На макете у Петтишанкса вся она была в крошечных апельсиновых садах: деревья — из того же материала, что пенковые трубки, а кроны — из клочковатой, выкрашенной под зелень ваты. Сады «росли» на холмах и в долинах, окружавших конечную, крайнюю западную станцию всего макета — лос-анджелесский вокзал, воспроизведенный в точности, до мельчайших деталей. Я никогда не видел этот вокзал в каталоге фирмы «Лайонел». Должно быть, его производит другая фирма, а может, даже какой-нибудь искусный умелец, на заказ. Если так, значит, он дорогущий. Стоит, наверно, целое состояние.

Вокруг вокзала змеились тротуары, выложенные из крошечных жёлтых кирпичиков — очень ровно, один к одному. У главного входа на краю тротуара виднелась надпись ТАКСИ, а рядом пристроились три миниатюрные машины с шашечками. У каждого такси имелось на крыше маленькое табло, величиной с жвачку-подушечку: «свободен/занят». Когда мистер Эплгейт включал освещение всего макета, табло начинали светиться зелёным светом, зазывая пассажиров.

— Старик Петтишанкс обзавёлся всем, что есть в каталоге «Лайонел», — сказал однажды мистер Эплгейт. — Он любит поезда. Приходит каждое утро за час до открытия банка, пьёт кофе, курит свои сигары и любуется поездами. Не знаю, что он будет делать, когда закончатся рождественские праздники, право слово, не знаю.

Я очень удивился:

— А я думал, он забрал поезда для сына. Для Сирила.

— Для Сирила?! — Мистер Эплгейт расхохотался. — Старик клянётся, что не подпустит своего сынка к поездам на пушечный выстрел! Ни за что на свете! Сирил тут же устроит крушение, и пяти минут не пройдёт! Перетопчет газоны, переломает семафоры и разобьёт вокзальное окно. Сирил — обалдуй.

* * *
На сочельник валил снег. Я вынул почту из ящика. Среди счетов оказалось письмо. Мне! От папы! На этот раз папа написал в уголке обратный адрес: О. Огклви, ранчо «Индейская роща», Резеда, Калифорния. Я вскрыл конверт. Хорошие новости! Папа наконец нашёл работу. Неважно какую. Он работает сборщиком апельсинов. Главное, что за это платят. Кроме рождественской открытки папа вложил в конверт один доллар. Без комментариев, но я понял, что это подарок на Рождество. Среди хороших новостей была и плохая. Папа прислал вырезку из «Фермерской газеты». Заметка называлась: «Дир закрывает филиалы».

Сердце у меня ёкнуло. Папина компания, «Джон Дир», закрыла все представительства в Калифорнии из-за кризиса в сельском хозяйстве… Я поднёс к губам долларовую бумажку и поцеловал. Этот доллар, немалые для тридцать первого года деньги, заработал мой отец. Папа трогал его, клал в конверт — далеко-далеко, за три тысячи километров отсюда. Я его сохраню.

Угрюмое, затянутое низкими облаками небо потемнело. Дрожа на ветру, я побежал на автобусную остановку — как раз подходил семнадцатый. Когда я постучал в двери банка, ветер завывал уже не на шутку.

— Надо же, какой снегопад! — сказал мистер Эплгейт, впуская меня внутрь. — Почище знаменитой метели тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. Этак мы тут застрянем, Оскар. Домой не попадём!

Вдруг раздался скрежет. За спиной мистера Эплгейта тяжёлый локомотив «Пенсильванского экспресса» сошёл с рельсов и повис на эстакаде, чудом не рухнув вниз. Он держался на одной межвагонной сцепке и раскачивался над хрупкими голубыми водами Миссисипи. Колёса крутились в воздухе.

— Сейчас сорвётся! — закричал я и, скинув пальто на огромное кожаное кресло, бросился спасать макет.

— Молодчина! — сказал мистер Эплгейт, когда я подхватил тяжёлый, почти трехкилограммовый состав, который через секунду наверняка разбил бы стеклянную реку вдребезги. — Старик Петтишанкс, должно быть, выложил за эту речку кругленькую сумму. На заказ делали.

Если б ты, не дай бог, не успел, мне пришлось бы работать на Петтишанкса бесплатно. Лет пять, не меньше!

Мы с мистером Эплгейтом починили колею — совсем как когда-то делали мы с папой. А потом зарядили паровозы и тепловозы специальными шариками, чтобы они пускали дымок, как настоящие.

— Всё готово? — улыбнувшись, спросил мистер Эплгейт.

— Все по местам! Провожающих прошу выйти! Отправляйте! — отозвался я.

Мистер Эплгейт потянул рычажок на главном пульте, и все составы — двадцать один пассажирский и один товарный — одновременно тронулись с места, набирая скорость.

Свет в огромном вестибюле банка был выключен, горели лишь два слабых настенных светильника в помещении за окошками, где сидят кассиры. Зато сияли вокзалы и огни на железнодорожных переездах. А снаружи покачивались фонари на столбах, и вьюга, наметая сугробы на Вашингтон-авеню, сотрясала высокие десятиметровые окна Первого национального банка. Был сочельник, канун Рождества.

В банке, конечно, не так уютно, как в подвале нашего с папой дома на улице Люцифер, но я смирился и с этим. Главное, что я теперь могу навещать «Синюю комету» и воображать — пусть всего на несколько минут, — будто я дома, с папой, в нашем отдельном подвальном мирке. Только мы и поезда.

В тот вечер, в сочельник, я по обыкновению улегся головой на край макета, прижался щекой к траве у поворота, у самых рельсов, и смотрел, как пролетает мимо меня экспресс «Золотой штат» — прямиком в Калифорнию. Оловянный мужчина в вагончике читал оловянную газету, а оловянный мальчик смотрел прямо на меня. Вот бы оловянный Оскар мог сейчас запрыгнуть в вагон и оказаться в том, другом мире!

— Ты хочешь спать, Оскар? — спросил мистер Эплгейт.

— Нет… Я просто представляю… Мечтаю…

— О чём?

Я постеснялся сказать мистеру Эплгейту, что порой, когда я прижимаюсь щекой к макету, мне и вправду кажется, будто я ростом с этих оловянных человечков и могу попасть в ту жизнь — на вокзал, в поезд, в горы, сделанные из папье-маше. Всё это становилось для меня настоящим.

— Папа тоже всегда спрашивал, не сплю ли я…

— Ты очень скучаешь, — понимающе сказал мистер Эплгейт.

На меня нахлынула такая тоска, что я даже не смог ответить. Просто смотрел на «Счастливого воина», который как раз появился из проложенного в горе туннеля, посвистывая и выплёвывая облачка белого дыма.

— Мистер Эплгейт, как вы думаете, долго такому маленькому поезду добираться из Кейро до Лос-Анджелеса? До Калифорнии?

— Ну что ж, давай посчитаем, Оскар, — предложил мистер Эплгейт. — Если поезд отправляется из пункта А в восточной части макета, с того конца вестибюля, в пункт Б на крайнем западе и доходит туда примерно за шестьдесят секунд, а между пунктами А и Б примерно семьдесят два метра, какова скорость поезда?

Я поделил расстояние на время и ответил:

— Один и два десятых метра в секунду. Сейчас пересчитаю на километры в час… Примерно четыре километра триста метров. А проехать надо три тысячи километров… Получается… Семьсот часов! Почти месяц!

— Очень хорошо, считать умеешь, — сказал с улыбкой мистер Эплгейт. — Но ты кое о чём забыл!

— О чём?

— О теории относительности профессора Эйнштейна, — ответил мистер Эплгейт. — Теперь пробуй решить такую задачу: поезд отправляется из пункта А и через шестьдесят секунд добирается до пункта Б, а расстояние между этими пунктами составляет три тысячи километров, то есть почти столько же, сколько от Чикаго до Лос-Анджелеса. Какова скорость поезда?

— Три тысячи километров в минуту? — Я посчитал, водя пальцем по ладони. — Выходит, сто восемьдесят тысяч километров в час!

Мистер Эплгейт снова улыбнулся.

— Известно, что на подобной скорости любая ракета раскалится до такой степени, что просто расплавится или рассыплется. Но даже если корпус ракеты сделан из какого-нибудь удивительного тугоплавкого, ещё не изобретённого вещества, пассажир ракеты мгновенно умрёт от перегрузок.

— Но всё-таки? Такая скорость возможна? — спросил я.

Мистер Эплгейт вздохнул.

— Эйнштейн не додумал эту идею до конца. Он всего лишь математик, Оскар. Он тоже кое о чём забыл. Например, об отрицательной скорости. И о временных карманах.

— Что за карманы?

— Ну, если коротко, Оскар… Если ты сядешь в нашу воображаемую ракету и полетишь с востока на запад, то попадёшь в завтрашний день.

— В будущее?

— Да. При движении с востока на запад ты попадёшь в будущее — в завтрашний день и послезавтрашний… Если лететь достаточно долго, то и в более далёкое будущее. На столько дней вперёд, на сколько захочешь.

— Но Калифорния находится как раз к западу от нас, и там сейчас меньше времени, чем здесь. Другой часовой пояс. Разница два часа, — заспорил я.

Мистер Эплгейт опять улыбнулся.

— Ты слышал, что существует международная демаркационная линия суточного времени? Ведь время — это поток, бесконечный поток. Люди не знали, как с ним поступить, и придумали линию, провели её условно на глобусе: тут одни сутки, а там уже следующие… Но в сущности, Оскар, такой линии не существует. И если твоя ракета пересечёт эту линию триста шестьдесят пять раз, ты окажешься на год впереди реального времени. Так можно почти мгновенно улететь и на десять лет вперёд, и на сто. Точно так же, если двигаться с запада на восток, можно попасть во вчерашний день или перепрыгнуть сто, тысячу вчерашних дней и оказаться в далёком прошлом. С будущим сложнее. Его ещё не было. Чтобы туда попасть, надо в какой-то момент снизить скорость и запрыгнуть во временной карман. Эйнштейн представлял себе время в виде реки. Временной карман позволяет как бы сковать её льдом и приземлиться на поверхность. Для этого надо использовать отрицательную скорость. Вот тогда всё получится…

В голосе мистера Эплгейта появились особые ноты… Я понял, что он говорит о несбыточном.

— В журнале «Наука» пишут, что немецкие учёные разрабатывают эти идеи в секретных лабораториях. Исследуют временные карманы. Они построили простейший ускоритель частиц в бункере под какой-то горой в Шварцвальде. И экспериментируют там с улитками и другими моллюсками. Посылают их путешествовать взад-вперёд во времени. Скоро перейдут на мышей и шимпанзе. Однажды они попробуют отправить человека в прошлое, в тысяча девятьсот четырнадцатый год, чтобы полностью изменить результаты Великой войны.

— Как это изменить? Ведь немцы проиграли войну. Мы разгромили их в пух и прах!

— В том-то и дело! Именно поэтому они жаждут покопаться в истории, изменить её ход. Разгромить в пух и прах нас. Может, у немцев и получится, кто знает? В Германии есть очень умные учёные. — Мистер Эплгейт в очередной раз улыбнулся, на этот раз печально. — Я мог стать учёным, Оскар. Мог возглавить Американскую лабораторию отрицательной скорости. Но такой лаборатории нет. Американская наука не верит в отрицательную скорость.

— Почему вы не стали учёным, мистер Эплгейт?

— Теперь я уже стар, Оскар, — ответил мистер Эплгейт. — А в юности я был самым способным аспирантом на матфаке в Университете штата Техас. У меня были молодые, дерзкие мозги. Я написал диссертацию по теории отрицательной скорости, исходя из теории взаимного преобразования массы и энергии, которое описывает формула Эйнштейна: «е равно м-ц-квадрат». Я довел идеи Эйнштейна до ума и до логических выводов. Я хотел защищаться в Принстоне, Оскар! Я хотел изменить мир!

Мистер Эплгейт судорожно сглотнул и развёл руками — точно выронил что-то драгоценное, чего уже не вернёшь.

— К сожалению, никто из математиков Принстонского университета в моей диссертации не разобрался, — продолжил он. — Учёную степень я не получил. Особых денег в семье не было, поэтому я не мог учиться дальше, я пошёл работать. Стал учителем математики в старших классах, а не великим учёным, как профессор Эйнштейн.

Мистер Эплгейт поднял повреждённый паровоз, лежавший на краю макета. Перевернул, раскрутил колёса…

Я отправился в другой конец вестибюля. Мне очень нравилось наблюдать за поездами с разных точек. «Синяя комета» двигалась по кромке берега вдоль дюн штата Индиана.

Вот она отошла от станции «Берега Беверли» в сторону «Песчаных дюн». Мой поезд, мой любимый поезд, папин подарок на последний день рождения. Он ехал и посвистывал, словно окликал меня: «Привет, Оскар! Я тебя вижу!»

Я прижался щекой к яркой вечнозелёной траве, которая покрывала прерии Небраски к западу от Чикаго, и предался мечтам. Вообразил, что приближается настоящий поезд… Колокола храма Святого Спасителя, что стоял в конце улицы, пробили пять… «Синяя комета» приближалась — огромная, настоящая, — а я смотрел на неё снизу, от рельсов. И вдруг заметил в дальнем углу вестибюля какие-то фигуры.

Я замер, как был, полулёжа, не поднимая головы. Двое мужчин, с натянутыми на голову шёлковыми чулками, проникли в банк совершенно бесшумно. Как, каким образом? О Господи! Я же не запер дверь! Я забыл включить сигнализацию!

Вместе с грабителями в вестибюль проник ветер и даже залетел снег. Повеяло холодом. Преступники подкрадывались к мистеру Эплгейту сзади. Я хотел крикнуть, предупредить, но не успел. Я даже не успел открыть рот, а мистер Эплгейт уже получил по голове тяжёлой битой. Всё, что произошло дальше, мне помнится смутно, как в тумане. Думаю, это длилось недолго — может, пару минут, — но само время превратилось в улитку, оно не шло, а ползло. Я наблюдал за происходящим, словно смотрел кино, причём в замедленной съёмке. Я застыл, как каменная статуя, но, услышав выстрел — или нет, что-то громче и страшнее выстрела, — содрогнулся.

Один из грабителей тут же меня заметил и наставил на меня пистолет. Дуло смотрело мне прямо между глаз. В этот момент раненый мистер Эплгейт, хрипя, прошептал:

— Прыгай, Оскар! Скорее!

Всего в полутора метрах от меня — взведённый курок. На нём — указательный палец с обкусанным ногтем. Я вдохнул запах, который исходил из ствола, от смазанных деталей. И жутко испугался.

Макет по-прежнему простирался на уровне моих глаз. Я зажмурился и… нырнул. Позади меня грохнул выстрел, громкий, как салют на празднике.


Летел я не хуже циркового акробата, которого с помощью специальной пушки отправили по воздуху через всю арену. Приземлился на локти и колени. И понял, что пропал. Стреляя в летящую утку, можно промахнуться, но утка сидящая — идеальная мишень. Ещё один выстрел, и мне конец. Не открывая глаз и почти не дыша, я притаился на какой-то жутко колючей поверхности. Один из грабителей длинно выругался где-то совсем рядом. Потом я ясно расслышал: «Какого чёрта? Где мальчишка? Он что, в воздухе растаял?»

Я зажмурился ещё плотнее и вовсе перестал дышать, но понимал, что шансов нет. Так просто они не уйдут. Гневный, требовательный голос орал где-то рядом, вокруг, сбоку, сверху:

— Где этот паскудный мальчишка? Куда делся?..

Снова ругань, и снова разъярённый крик:

— Где же он?

— Нету здесь никакого мальчишки, — послышался другой голос. — Померещилось нам. Давай смываться побыстрее, пока полиция не нагрянула.

Раздался ещё один выстрел. Прямо передо мной простучал колёсами поезд, безмятежный, спокойный, как будто стрельба и вопли звучали не рядом, а совсем в другом мире. Всё, больше не могу не дышать, надо вдохнуть! В мои ноздри тут же проник резкий запах. И я его узнал. Так пахло в подвале нашего дома на улице Люцифер, когда мы с папой покрывали листву и траву на макете вонючим зелёным веществом. Да-да, точно! Оно называется «Сохну вмиг». Мы с папой сделали великое множество кустов и деревьев из дешёвой сушёной губки, которую потом красили. Листва на макете мистера Петтишанкса воняет точно так же, он тоже красит кусты и деревья этой гадостью. А что это вокруг? Колючие кусты? Можжевельник!

Я приподнял голову над кустами и огляделся. Снег у меня под коленями был не холодным, а слюдяным, и ярко искрился. Ещё рядом со мной стояла скамейка, оловянная скамейка, и я смотрел на неё снизу. На планке было выбито: КОМПАНИЯ «ЛАЙОНЕЛ». Я понял, где нахожусь. Ошибки быть не могло.

Глава 6

Я ждал целую вечность. Было тихо. В конце концов лежать на колкой поверхности стало совсем невмоготу. Я выкатился из кустов и кое-как встал на ноги. Надо найти телефон. Вызвать полицию. Вызвать «скорую» для мистера Эплгейта. Да, конечно, и как можно скорее! Но где же мистер Эплгейт? Я нахмурился. Что-то я упустил… забыл… кажется, с мистером Эплгейтом что-то случилось… Вдруг я пошатнулся и без сил рухнул на скамейку. Наверно, так чувствуют себя марафонцы после финиша. Отдышавшись, попробовал встать. Так, теперь надо сделать несколько шагов… Краёв у макета больше не было, и вестибюля банка я уже не видел. Только песчаные дюны Индианы, а за ними воды Мичигана. С озера дул пронизывающий ветер, нагоняя сильную волну. Одетый в один свитер, я тут же озяб. Волосы запорошило песком.

Я потрогал снег на низкой сосенке. Настоящий. Не слюдяной, а ледяной. На руке, кроме быстро таявшего снега, остались клейкие следы смолы. Пальцы у меня покраснели от холода. Скамейка, на которой я сидел, была не оловянной, а стальной: стальные брусья на каменных тумбах. Я вспомнил выстрелы… грабителей… Прислушался. Никаких звуков. Вообще нет ощущения гулкости, которое обычно присутствует в вестибюле Первого национального банка в центре города Кейро. Мои лёгкие заполнял воздух с озера, солоноватый и влажный.

Чуть выше и дальше по берегу виднелись железнодорожное депо и станционное здание. Оно показалось мне знакомым, особенно орнамент над главным входом и бело-изумрудный узор на стенах круглой надстройки. В то же время я знал, что никогда тут не был. Я вообще никогда нигде не был — ни разу не покидал Кейро за все одиннадцать лет жизни.

Но всё же я знал это место. Я находился около станции «Песчаные дюны» на Южнобережной железнодорожной линии. Как же мне добраться домой? Где мой дом? Где знакомый и понятный мир? От ужаса меня прошиб пот, и промокшая рубашка тут же заледенела на холодном ветру. Часы на станционном здании показывали четыре минуты шестого.

Внезапно из-за поворота со свистом и рёвом выехал знакомый состав и, скрежеща тормозами, подкатил к платформе. Этот поезд я ни с чем не спутаю! «Синяя комета»!

«На второй путь прибыл поезд до Чикаго. Отправление в семнадцать ноль четыре», — объявил голос из громкоговорителя.

Я подбежал к вагонам. Я знал каждый вагон этого поезда, каждое перильце, каждую табличку. Но тут всё было не игрушечное, а большое и стальное. Настоящая «Синяя комета». До Чикаго. Локомотив не попыхивал дымком из шарика, а выпускал клубы настоящего густого пара. Шатуны огромных стальных колёс были покрыты горячей от трения смазкой, густой и чёрной, и припорошены песком. На стекле кабины по углам поблёскивал иней. Прозвучал сигнал к отправлению — оглушительный, пронзительный.

— Отъезжающие! По вагонам! — объявил кондуктор. Медные пуговицы на его форме завораживающе блестели в дверном проёме, над ступенями вагона. Красная фуражка была так красива — глаз не отвести.

Я вбежал в первый после паровоза вагон, он назывался «Вестфалия», и нашёл себе место у окна.

— Предъявите билеты! — провозгласил с порога контролёр.

Я отчаянно рылся в тонком кошельке из кожзаменителя, который мне подарили на именины в воскресной школе при церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей.

Кошельки для мальчиков обычно украшала вышивка, сделанная суровой ниткой: силуэт ковбоя. Кондуктор не сводил глаз с кошелька. Я быстро пролистал пачку билетиков, стянутую резинкой, и нашёл те, что пришли в коробке вместе с «Синей кометой». Ага, попробуем вот этот! Я протянул кондуктору билет с тёмно-синей с серебром надписью: «СИНЯЯ КОМЕТА — школьный».

Протянул и затаил дыхание. Сейчас он рассмеётся и выгонит меня из поезда. Но кондуктор спокойно проштамповал билет и сунул его в специальную ячейку за моим сиденьем. Потом спросил:

— До Чикаго едешь, сынок?

Куда же я еду? Неужели мой план, который, в сущности, был не планом, а просто мечтой, сработает? Вдруг я всё-таки еду сейчас не домой, не в Кейро, не к тёте Кармен и её рыбным запеканкам? Могу ли я надеяться, что с «Синей кометы» можно пересесть на другой поезд, на третий?..

— Я еду в Калифорнию, — ответил я спокойно, чуть растягивая слова. — Папа будет встречать меня в Лос-Анджелесе.

Кондуктор кивнул, словно я не сообщил ему ничего из ряда вон выходящего.

— Тогда тебе предстоит пересадка, сынок, — сказал он. — Сейчас поедешь до вокзала Дирборн, до Чикаго. На пересадку у тебя всего пятнадцать минут. Так что, не теряй времени, иди на девятый путь, к экспрессу «Золотой штат». Найти несложно: там большая надпись Линия «Рок-Айленд». Экспресс отходит в семь часов девять минут. Запомни: девятнадцать ноль девять, секунда в секунду.


Кондуктор перешёл к следующему пассажиру. Машинист снова дал свисток, и поезд тронулся. Несколько минут я просто смотрел в правое окно и любовался пологими песчаными холмами Индианы. Потом пошли закопчённые здания — цеха на задворках заводов и фабрик.

На следующей остановке, «Гэри», в вагон вошла пожилая дама и, приветливо улыбнувшись, села рядом со мной. Она чем-то напоминала миссис Олдерби.

— Молодой человек, — обратилась она ко мне спустя некоторое время.

— Да, мэм?

— Наверно, это не моё дело, но левая щека у вас измазана чем-то зелёным.

Я поднёс ладонь к щеке. Так и есть, вечнозелёная трава прерии, что в штате Небраска. Точнее, в штате Небраска на макете Петтишанкса. Я быстро стёр зелёную пыль.

Стряхнуть её на пол я не осмелился — вдруг даме это не понравится и она пожалуется кондуктору? Поэтому я сунул руку в карман рубашки и обтёр её там о ткань. А дама достала из сумочки носовой платок и смахнула с моего лица остатки искусственной травы.

— Вот теперь, дружок, ты выглядишь очень славно, — сказала она и извлекла из сумочки вязанье.

Я откинулся на обтянутую синим плюшем спинку сиденья и вздохнул. Глубоко и горько. Я пытался вспомнить всё, что произошло в банке, восстановить в памяти всю цепочку событий. Из-за натянутых на головы шёлковых чулок я не разглядел лиц грабителей: они представлялись мне плоскими блинами. Детали ограбления выветрились из памяти, словно клочья облаков. Преступники снимали маски хоть на миг? Они обращались друг к другу по имени? Я прикрыл глаза и слегка выпятил подбородок, мне так легче сосредоточиться… Нет, не помню. Мысль ускользает — угрём, ужом из рук.

За окном нёсшегося на всех парах поезда мелькали крыши и фабричные трубы. Из труб поднимался грязный дым. Сажа вылетала и кружила над городом Гэри чёрной метелью, затмевая небо.

Давай, Оскар, держись, — велел я себе. — Надейся и читай «Отче наш».

Трудно сказать, где в нашем странном мире таится Бог, но, где бы Он ни был, я обращался к Нему совершенно искренне. Ведь я каким-то чудом оказался в поезде, и теперь еду к папе! Больше я ничего не знал и не понимал, но я ехал к папе, и мне этого было довольно. Впереди показались огни огромного величественного города, обрамлявшие полукружье озера Мичиган. Я еду в Чикаго. А оттуда отправлюсь в Лос-Анджелес.


Кондуктор не ошибся: экспресс «Золотой штат» стоял под парами на девятом пути. Добравшись до вагона, я вдруг понял, что чувствую себя не очень-то хорошо, и, войдя в первое попавшееся купе, забрался на верхнюю полку, даже не сняв одежды и обуви. В висках у меня стучало. Голова была как котёл. Нет, как огромный, набитый ватой арбуз. Не скажу, что у меня что-то конкретно болело. Я не поранился и не ушибся. Но всё тело ныло, будто подверглось какому-то безумному, неестественному испытанию.

Где-то вдалеке, через шесть вагонов от меня, пронзительно засвистел тепловоз. Я почувствовал, как заурчали-заскрипели шестерни и валы, заклацали сцепки, и тяжёлые вагоны, один за другим, потянулись за тронувшимся с места локомотивом. Как ни старался, я не мог оторвать свинцовую голову от подушки, не мог открыть глаз. По коридору прошёл проводник. Он энергично стучал в каждое купе и сообщал:

— Леди и джентльмены! Ужин в две смены. Пер-р-рвая смена через полчаса. Чер-р-рез полчаса! Коктейли в бар-р-ре.

Есть хотелось ужасно. Я мог бы съесть сейчас десяток бутербродов с бобами — самое скверное изобретение тёти Кармен, — но это не имело значения. Через полминуты я уже провалился в сон.

Спал я без просыпу. Так и не пошевелился ни разу — лежал как тряпичная кукла. Проснулся, когда поезд, резко вздрогнул, остановился где-то в ночи. «Де-Мойн! Де-Мойн, — объявил проводник. — Просьба не покидать вагон. Скоро отправление».

Я снова начал засыпать, но тут меня обдало холодом: кто-то открыл дверь купе и поставил чемодан на нижнюю полку. Кто бы ни был этот человек, он и не подозревал о моём присутствии. Я же рассматривал его из-за поручня, который тянулся вдоль моей полки, — такие поручни необходимы, чтобы пассажир не свалился вниз. Мой попутчик переоделся в полосатую бело-голубую пижаму, почистил зубы, умылся и побрился; всё это время он напевал залихватскую студенческую песенку, которую я слышал когда-то от папы. Слова он знал, но мелодию сильно врал.

В следующий раз я проснулся уже утром, когда косые лучи солнца проникли в окно и осветили моё лицо. Я широко открыл глаза.

Оскар, куда тебя занесло? — спросил я себя. — Как ты сюда попал?

Ответа у меня не нашлось.

Если возможно ущипнуть свою память, считайте, что я общипал её со всех сторон. Если возможно разбудить разум, поверьте — я будил его колотушками. Но ничегошеньки не помнил и не понимал. В детстве мне подарили книжку с картинками про тролля. Фокус состоял в том, что увидеть этого тролля можно было, лишь взглянув на картинку уголком глаза, искоса. Если же я смотрел на картинку прямо, тролль тут же исчезал. События в Первом национальном банке сильно напоминали мне этого тролля. Я перевернулся на спину и ощупал себя с головы до пят. Никаких ушибов или ощутимых повреждений. Согнул поочерёдно руки и ноги. Вроде всё работает.

— С Рождеством! — послышался голос снизу.

Ой! У меня же есть попутчик! Ночной «певец»! Я натянул одеяло до носа и свернулся калачиком. Потом робко выговорил:

— Кто вы?

— Прозвище моё — Голландец. Так и называй. А ты-то кто такой?

Говорил молодой человек определённо приятнее, чем пел. Услышав его жизнерадостный, мелодичный голос, самого бархатного тембра, какой мне только доводилось слышать в жизни, я расхотел бояться.

Осмелев, я свесил голову через поручень и глянул вниз. Голландец одарил меня улыбкой, лучезарной и тёплой, как июньское утро. Пышные каштановые волосы он расчесал на пробор, но с одной стороны они лежали послушно, а с другой вздымались вихром. Голландец носил очки в толстой роговой оправе.

— Меня зовут Оскар, — ответил я, разглядывая его футболку с эмблемой колледжа «Эврика».

— Ты путешествуешь один? — спросил молодой человек.

— Да, сэр.

— А встречать-то тебя будут?

— Да, сэр. — Я кивнул и прибавил: — Папа встретит. В Лос-Анджелесе. Это далеко, в Калифорнии.

При этом я умолчал о том, что папа меня не ждёт и не имеет ни малейшего представления о том, что со мной произошло. Да я и сам этого не знал.

— Отлично! — Голландец, встав, протянул мне руку. — Рад знакомству, Оскар. Ты симпатичный парень. — Он опять улыбнулся, и я, не удержавшись, улыбнулся в ответ. Он так наклонял голову набок, так улыбался — устоять было невозможно. — Что же ты намерен делать в Калифорнии?

— Не знаю, — признался я. — А вы?

— У меня там девушка. А в колледже сейчас каникулы. Девушка пригласила меня познакомиться с семьёй. Даже уговорила своего старика купить мне билет. Представляешь? Он выслал мне билет и двадцать долларов на еду в дороге. Иначе я не выбрался бы в такую даль. — Голландец засмеялся. — На самом деле я вполне уложился бы в пять долларов[9]. На двадцать наемся, как фон-барон.

Я слушал голос Голландца, точно музыку. Судя по всему, он человек правильный, с сильным характером. И хорошо, что правильный, потому что доверие к нему возникало сразу. Наверно, не только у меня. Ну, а мне от такого попутчика стало так спокойно на душе — куда угодно можно ехать.

И тут я вспомнил, что сильно проголодался.

Голландец стоял внизу: высокий, широкоплечий, с широкой улыбкой — точь-в-точь киноактёр, из тех, что играют ковбоев в фильмах о просторах прерий и Диком Западе.

— А я решил, что вы едете в Голливуд, — сказал я искренне. — Вы бы здорово смотрелись в вестернах, мистер Голландец.

Он рассмеялся.

— Какой я мистер? Просто Голландец. Отец так прозвал. Хотя голландцев мы в глаза не видели. Вообще, будь проще, Оскар… Давай на «ты»? — предложил он. И прибавил: — Так ты правда думаешь, что мне надо попытать счастье в кино?

— Конечно, Голландец! — Я воодушевился. — Тебя ждёт слава! Только очки надо снять.

Голландец снял очки.

— Ну вот. Теперь я не похож на зануду профессора, — сказал он. — Но зато ничего не вижу. — Он засмеялся и присел, чтобы завязать шнурки. — А что твой отец делает в Калифорнии? — спросил он. — В кино снимается?

— Нет, — печально ответил я. — Он апельсины собирает. Дома, в Иллинойсе, он продавал трактора, но его уволили. Его компания, «Джон Дир», позакрывала филиалы по всей стране.

Голландец завязал шнурки и притопнул обеими ногами.

— Скоро позакрывают все банки. И все люди станут безработными, — предсказал он.

Однако Голландец по природе своей был оптимистом. Мой папа называл таких людей «солнечными». Тучи и облака омрачали их небосклон лишь мимолётно. Голландец снова широко улыбнулся и сказал:

— Что ж, Оскар, давай-ка умывайся и приходи завтракать. Жду тебя в вагоне-ресторане. Договорились?

— Договорились! — воскликнул я и радостно спрыгнул с верхней полки.

Я почистил зубы щёточкой и пастой, которыми линия «Рок-Айленд» снабжает всех своих пассажиров. В том же пакетике нашлась расчёска, рядом висело накрахмаленное полотенце. В общем, я смог привести себя в полный порядок.

Поезд, насколько я мог судить, нёсся на всех парах. Вагон и меня вместе с ним сильно качало из стороны в сторону. Проходя по коридору, я смотрел в окна, на убегающий назад и вдаль зимний пейзаж: ещё не вспаханные поля с остатками сухих колосьев и стеблей, за ними поля под паром — и так до самого горизонта. Ветер гонял лёгкие метёлки кукурузы. Иногда однообразие пейзажа нарушал силуэт силосной башни, подпиравшей набрякшее холодное небо. Я добрался до вагона-ресторана, который представлял собой два сцепленных между собой вагона почти в хвосте поезда.

— Пожалуйте сюда, молодой человек, — сказал швейцар и усадил меня напротив Голландца.

Плотная белоснежная скатерть, тяжёлые серебряные ножи и вилки. На тарелочке прямо передо мной лежала — нет, стояла! — свёрнутая конусом полотняная салфетка с вышитыми на ней переплетёнными буквами Л, Р и А, первыми буквами названия Линия «Рок-Айленд». Сверху на неё был надет рождественский веночек. Швейцар снял веночек, встряхнул и расправил салфетку и ловким движением повязал её мне на шею. Затем с улыбкой вручил мне меню.

В ресторане было полно народу. Интересно, как они тут оказались? Неведомо как и откуда — вроде меня? Или, как положено нормальным пассажирам, приехали из дома на вокзал на «фордах» и «кадиллаках»? Выяснить это не представлялось возможным, но потерянных и озадаченных лиц вокруг я не заметил. Похоже, у всех всё нормально.

Довольный Голландец попивал кофе и листал вчерашнюю вечернюю газету «Дневник Де-Мойна». Надолго его внимание привлекли только новости спорта. Он читал, поигрывая серебряным ножиком.

— Здешние ложки-вилки и ножи нарочно делают такими тяжёлыми, — заговорил он. И вдруг спросил: — Знаешь почему? Чтобы пассажирам, которые норовят прихватить что-нибудь с собой из вагона, не пришло в голову красть столовое серебро… Итак, ковбой, что ты желаешь на завтрак?

Я заглянул в меню.

— Наверно… манную кашу.

Дешевле манной каши в этом меню ничего не было. А у меня имелся только один доллар — папин доллар, присланный на Рождество. Но меня терзал такой голод, что я мог съесть кашу вместе с тарелкой.

Голландец поморщился.

— Неужели ты любишь манную кашу?

— Терпеть не могу. Но тётя Кармен заставляет. Каждое утро. Не отвертишься.

Я вынул из кошелька помятый доллар, разгладил и положил на край стола.

Голландец заказал ветчину и пресные вафли. Это такие оладьи из вафельницы. Заказал для нас обоих! Такой роскошью у тёти Кармен даже не пахло.

— Спрячь свой доллар, — велел Голландец. — Я угощаю.

— Знаешь, ты так похож на киноактёра, — восхищённо сказал я. — Прямо не верится, что я сижу рядом и запросто с тобой разговариваю.

— Вряд ли меня возьмут в Голливуд, ковбой. Скорее всего, они скажут: «Гуляй, братец, отсюда. Ты не нашего поля ягода. Возвращайся на Средний Запад». — Он передал мне газетный вкладыш с комиксами.


Официант принёс еду. Я расправился с оладьями и ветчиной в мгновение ока — как голодный иммигрант из далёких стран. Помню, так — всё подряд, что давали, — ел мальчик из Армении, сидевший возле ящика для подаяний на ступенях церкви Пресвятой Святой Девы Марии Скорбящей у нас в Кейро.

Голландец оставил себе спортивный блок, а остальную часть газеты отложил — первой страницей вверх. И я тут же увидел на ней кричащий заголовок. И собственную фотографию! Придвинув газету, я прочитал всё, с начала до конца.

ТРОЙНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ! УБИЙСТВО! ОГРАБЛЕНИЕ! ПОХИЩЕНИЕ!
24 декабря 1931 года. Сегодня, около пяти часов дня, банда грабителей ворвалась в здание Первого национального банка, расположенного на пересечении Вашингтон-авеню и Центральной улицы в городе Кейро, штат Иллинойс. При нападении от выстрела бандитов погиб ночной сторож, Харольд К. Эплгейт, — он умер мгновенно. Из сейфов банка украдено 50 000 долларов. На след грабителей полиция пока не вышла. Возможно, грабители взяли в заложники мальчика, который посещал банк в вечерние часы, после закрытия, так как в вестибюле банка к Рождеству выставили действующий макет железных дорог с поездами. Кармен С. Огилви, тётя пропавшего ребенка, проживающая в доме 41 по улице Фремонт в Кейро, обратилась в полицию в 19.00. Ранец и пальто мальчика были найдены в вестибюле банка. Есть подозрение, что мальчик был похищен, так как оказался свидетелем преступления. Имя ребенка: Оскар Огилви. Возраст: 11 лет. Волосы рыжие, на лице веснушки. Если вы располагаете информацией, имеющей отношение к данному преступлению, просьба обратиться в любое отделение ФБР.

Мистер Эплгейт погиб! Не может быть! Это какая-то ошибка!

Где, интересно, они раздобыли мою школьную фотографию? Рубашка в клетку, застёгнутая доверху, улыбка до ушей, россыпь веснушек, вихор надо лбом. Ну и рожа! Хорошо бы Голландец не узнал.

Он посмотрел на меня поверх газеты. Читал? Не читал? Читал — не читал?

— Эй, друг, ты себя нормально чувствуешь? Уж прости, но видок у тебя какой-то кривой.

— Разве?

— Оскар, послушай, я много лет работаю спасателем — все годы, что учусь в колледже. Спас кучу утопающих. У тебя лицо такого цвета, будто ты выхлебал полбассейна.

— Я бы рассказал… Но ты не поверишь… — промямлил я.

— Если я, по-твоему, еду в Голливуд, то готов поверить даже в сказку, — сказал Голландец и допил кофе. — Рискни, расскажи.

Подошёл официант с кофейником и наполнил его чашку снова. Голландец заткнул салфетку за ворот и принялся за еду.

Я колебался. Я же о нём ничего не знаю. Совсем ничего. Он просто попутчик. Как говорит тётя Кармен, «первый встречный-поперечный». Зато папа говорит: «Если у человека крепкое рукопожатие и он смотрит тебе в глаза, ему обычно можно доверять. Только проверь, не политик ли он. С политиками надо держать ухо востро». Голландец всегда смотрит прямо, глаз не отводит. И руку мне крепко пожал, когда знакомился…

— А ты, случайно, не политик? — спросил я, следуя папиному совету.

— Упаси боже![10] Ну же, Оскар. Рассказывай. Что с тобой случилось? Как ты попал в этот поезд?

Терять мне было нечего.

— Знаешь, наверно, я умер, — ответил я. — И попал на небеса.

Поезд накренился на повороте, и я придержал тарелку, чтобы она не сползла со стола. На тарелке ничего не было, я давно всё съел. Хм… Разве покойники едят оладьи? И ветчину? И вообще, мне всё ещё хочется есть. Может, я всё-таки не покойник?

Голландец полил свои оладьи сиропом из миниатюрного графинчика с надписью Линия «Рок-Айленд».

— Умер? В одиннадцать лет? — Он рассуждал серьезно и не требовал отправить меня в сумасшедший дом. — Оскар, я гарантирую, что ничего подобного с тобой не произошло. Ты вполне живой. Если, конечно, этот скорый поезд не идёт прямиком в рай. — Он указал вилкой за окно, и я перевёл взгляд на пролетающий мимо пейзаж.

Мы как раз проезжали станцию под названием «Ист-Либби». На платформе стоял фермер: руки в карманах широкого комбинезона, лицо морщинистое, потемневшее от солнца. Он смотрел куда-то вдаль, куда уходили рельсы. Возле его ног, на платформе, лежало старое запылённое седло. Миг — и фермер исчез. Остался в прошлом. Время и пространство, — вспомнил я. — Время и пространство — это единое целое. Как же зовут того профессора, который до этого додумался?

От основной дороги отделилась колея и убежала на север, через сухие зимние поля с редкими сломанными или согнутыми до земли стеблями кукурузы. Вдали темнела очередная силосная башня. М-да, что-то не похоже на рай.

— Одно я знаю точно, — сказал Голландец, отправив в рот немаленький кусок ветчины. — За окном Канзас, конкретно — городок Ист-Либби. Хороший городок, конечно, но до рая ему далеко.

Голландец вытер рот салфеткой и, подозвав официанта, заказал нам ещё по порции оладий с ветчиной.

— Надеюсь, у тебя интересная история, Оскар, — произнёс он. — Нам надо скоротать почти двое суток. Так что вперёд, рассказывай.

Я кивнул на газету. Голландец взял её в руки. Прочитав главную новость на первой странице, он присвистнул на весь ресторан. И принялся сличать меня с фотографией. То на фото взглянет, то на меня. Попеременно.

— Это правда? — наконец спросил он.

— Правда.

— Ничего себе сюжетец, Оскар! Ты сам-то в порядке?

— Вроде да. Но я ничего не помню. Помню только, что их было двое и вошли они очень тихо. Ударили сторожа, мистера Эплгейта, по голове. Мистер Эплгейт был моим лучшим другом! Он погиб! Это я виноват, что он погиб! Я забыл запереть дверь и включить сигнализацию! — Я всхлипнул. — Он погиб из-за меня… я так его любил…

— Погоди-ка, — сказал Голландец. — В чём ты, собственно, виноват? Кто в него стрелял? Ты?

— Нет.

— Послушай, они же пришли грабить банк. Заперто, не заперто — неважно. Они бы всё равно проникли внутрь. Тебе винить себя не в чем.

Я в этом сомневался. Но всхлипывать перестал.

— А как ты попал в этот поезд, Оскар?

Ну как объяснить, что я прыгнул и оказался внутри макета?

— Не знаю, Голландец. Правда, не знаю. Я как бы нырнул… прыгнул вперёд… и очутился на станции «Песчаные дюны», это у нас, в Иллинойсе. Сел на первый же поезд до Чикаго, а на вокзале Дирборн пересел в этот поезд. И заснул.

Голландец достал из кармана трубку, набил табаком и закурил.

— Оскар, — сказал он, — ты по-прежнему бледный, даже зелёный, как кикимора болотная. Уж не знаю, что с тобой случилось, но ты пока не оправился от потрясения. Вроде утопленника, которого только что откачали. Тебе надо прийти в себя. А для этого хорошо бы поспать. Возвращайся в купе, забирайся наверх, на свою полку, и дрыхни.

Проснулся я только вечером, в Денвере. Поезд как раз остановился, и с платформы донеслось: «Посадка на поезд до Лос-Анджелеса!» Голландца в купе не было. Вскоре поезд тронулся. Я улёгся на живот, поудобнее, и долго смотрел за окно, на редкие огоньки в темноте. Поезд без остановки проехал какой-то городок, но его название на фронтоне станционного здания я прочитать не успел — платформа скрылась в темноте, а мимо потянулись закрытые на засов двери и витрины магазинчиков и их отражения на мокрых, мощённых камнем тротуарах, там и сям освещённых одиноким фонарём. Поезд, постукивая колёсами, нёс меня всё дальше и дальше — прочь от городка, уже невидного, уже забытого. Он остался в прошлом. Я меж тем продолжал думать об ограблении.

Голландца я нашёл в вагоне-ресторане.

— Привет, ковбой! — сказал он, увидев меня. — Выглядишь получше. Садись-ка. Тут для тебя новости.

На столе лежала свежая газета.

Я снова достал свой доллар и стал, нахмурившись, изучать меню. Пожалуй, можно взять бутерброд с сыром. Одну половинку съесть сейчас, а вторую оставить на завтрак.

— Давай но бифштексу? — предложил Голландец.

— Ну что ты! У меня денег не хватит, — ответил я.

— Я угощаю.

— Правда? Спасибо! Я уже два года не ел бифштекс!

Ещё он заказал для меня апельсиновую шипучку. Её я тоже давно не пил, даже вкус стал забывать. Тётя Кармен не одобряет газировку с сиропом.

Себе Голландец заказал шерри-бренди. Напиток в стакане он покрутил против часовой стрелки, как положено, я такое в каком-то фильме видел.Потом отпил глоток и протянул мне вечернюю газету «Новости Скалистых гор».

— Мы стояли в Денвере пять минут, — сказал он. — Мальчишка продавал прямо на платформе.

Свежая, холодная на ощупь газета пахла типографской краской.

ОБЕЩАНО ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!
Саймон С. Петтишанкс, владелец банка в городе Кейро, штат Иллинойс, обещает награду в пять тысяч долларов за информацию, которая даст возможность поймать шайку грабителей, убийц и похитителей людей, которые совершили нападение на его банк в канун Рождества, убили сторожа, украли 50 000 долларов и, судя по всему, похитили ребёнка, ставшего свидетелем преступления. Операция по их задержанию идёт в Иллинойсе и соседних штатах, на дорогах расставлены посты, обыскиваются все поезда. С любой информацией просьба обращаться в чикагское отделение ФБР.

— Как видишь, они работают, — заметил Голландец. — ФБР — это не хухры-мухры.

— Ничего себе! — воскликнул я. — Целых пять тысяч!

— Оскар, похоже, тебе улыбнулась удача, — сказал Голландец. — Ты станешь знаменитым быстрее меня. На такие деньги твой отец сможет купить целую апельсиновую плантацию.

Я вздохнул.

— Но я ведь ничего не помню, понимаешь, Голландец? Какой от меня прок, если я не знаю, как они выглядели? Мне кажется, что они называли друг друга по имени, да и лица их я видел… Но всё в таком тумане — ничего не вспомнить… — Голос у меня дрогнул.

— Пойдём-ка в вагон-салон и всё обсудим. Подробно, шаг за шагом. Ты вспомнишь, — заверил Голландец. — Но прежде надо придумать, как дать знать твоему отцу, что с тобой всё в порядке. Представляешь, как он волнуется? Он ведь тоже мог прочитать в газетах, что тебя похитили.

— Но как с ним связаться?

Мы расположились друг против друга в больших мягких креслах вагона-салона. Через проход от нас сидели две дамы и трещали как сороки. Салон экспресса «Золотой штат» оборудован потолочными окошками, и там, у нас над головами, плыло ночное звездное небо.

— Оскар, попытайся вспомнить, — начал Голландец. — Каким образом ты попал в этот поезд. По порядку…

— Ну… был сочельник. Мистер Эплгейт впустил меня в банк, мы с ним стали запускать поезда. Уже не в первый раз. На улице началась метель, настоящий буран. Когда я только вошёл, один паровоз соскочил с рельсов. Тяжёлый, такие больше двух килограммов весят. А под ним была стеклянная Миссисипи — мистеру Петтишанксу её на заказ делали, специально для этого макета. Упади этот паровоз на стекло — бед не оберёшься. Ну вот я и побежал, подхватил паровоз, а про сигнализацию забыл… И мистер Эплгейт погиб… — Я запнулся. — Мне нет прощения… Я знаю…

— Продолжай, Оскар, — мягко сказал Голландец. — Постарайся вспомнить.

— Помню, как колокола храма Святого Спасителя пробили пять: я считал удары. Я прижался щекой к краю макета и так, сбоку, смотрел на «Синюю комету». Это мой поезд. Он тогда отходил от станции «Берега Беверли» на Южнобережной линии. Я люблю так смотреть, глаза — вровень с рельсами. Составы тогда выглядят совсем как настоящие.

Голландец ободряюще улыбнулся.

— И что случилось дальше? — спросил он.

— Дальше всё как в тумане. Они вошли, это я помню. На голове у каждого был женский чулок, тоже помню… потом шум… удар… а потом уже помню, как сажусь в «Комету» на станции «Песчаные дюны».

— А ты лица их видел? Или только чулки?

— По-моему, видел…

— Ты бы их узнал?

— Не уверен… Вот! Я ещё вспомнил!

— Что, Оскар? Говори!

— Кто-то крикнул «Прыгай!».

— Кто это был? Кто мог крикнуть?

— Наверно, мистер Эплгейт… Больше ничего не помню.

— Оскар, думаю, дальше было вот что, — произнёс Голландец уверенно. — Эти головорезы тебя связали, запихнули в мешок, а мешок — в багажник. Так оно и было, спорим?! А потом ты, хоть и перепугался насмерть, удрал от них в районе этих «Песчаных дюн». Ухитрился сбежать и сесть в поезд. Это единственное объяснение, которое приходит на ум.

Я покачал головой.

— Нет, Голландец, всё было не так. Я попал в тот поезд, в модель, на макете. Попал из другого мира, настоящего. Может, это как-то связано с этими… мистер Эплгейт мне объяснял… с карманами времени. У немцев над ними целая лаборатория работает.

— Да ну? И что это такое?

— Какая-то продвинутая научная теория. Голландец, не мучай меня. Я и в столбик-то делить толком не умею.

Он затянулся и выпустил изо рта три идеально круглых колечка дыма.

— И всё-таки у тебя шок, ковбой, — заключил он. — Психическая травма. Ты был на волосок от смерти и никак не придёшь в себя. Так случалось на войне с нашими солдатами, которые воевали против Гансов во французских окопах. Знаешь, что было с ними потом, после войны? Вернулись они домой — половина с этой самой травмой. Ты, Оскар, наверняка видел, как укокошили твоего Эплгейта. Так? В газете пишут, что зрелище было неприглядное. Вот с тех самых пор у тебя мозги набекрень.

— Мы подружились с мистером Эплгейтом. Уже после папиного отъезда. Он меня столько раз выручал… — печально произнёс я. — Наверно, я просто не хочу помнить, что он умер. Иначе мне кошмары будут сниться до конца жизни.

— Оскар, но если ты хочешь получить вознаграждение, пять тысяч баксов, тебе придётся прищучить этих головорезов.

— Да разве я не понимаю? На пять тысяч долларов мы можем выкупить дом, и папа вернётся из Калифорнии.

— Ладно, отдыхай пока, — сказал Голландец, заново набивая трубку отборным табаком «Принц Альберт». — Ты всё вспомнишь, Оскар. Непременно вспомнишь. Это как засевшая заноза — тянешь-тянешь, и в конце концов она сама выходит.

Мы были уже в предгорьях. Пейзажа за окном не разглядеть, разве что редкие огоньки в темноте, но я почувствовал, что поезд сбавил скорость: перестук колёс замедлился, с каждым метром мы забирались всё выше — вверх по склону. Это восточные отроги Скалистых гор.

Голландец прав. Невозможно нырнуть или впрыгнуть в макет и оказаться внутри… Внутри чего? Ведь я еду в настоящем поезде, ем настоящие оладьи, а за окном настоящие прерии и горы! Значит, всему, что со мной произошло, надо найти разумное, а не безумное объяснение.

Я заснул, а проснувшись, увидел, что мы уже в Альбукерке: с платформы мне в глаза бил яркий свет фонарей. Я тут же вспомнил, что мне только что приснилась другая станция, «Песчаные дюны», где я садился на «Синюю комету». Может, грабители меня тоже ударили по голове? Я потерял сознание, а они засунули меня в багажник и увезли? Потом я очнулся и сбежал где-то в окрестностях «Песчаных дюн»? Что ж, логично.

Но тут я внезапно вспомнил кое-что очень важное! Церковные колокола бьют пять раз — я это чётко слышу. Причём слышу это в банке, и храм совсем рядом, на перекрёстке. А на часах станционного здания было семнадцать ноль четыре. «Синяя комета» отходила от станции «Песчаные дюны» в семнадцать ноль четыре! Выходит, что бандиты ограбили банк, похитили меня и увезли за тридевять земель за четыре минуты? Невозможно! Нереально! За четыре минуты такое может произойти только чудом. Значит, я всё-таки прыгнул в макет? Значит, я сел в игрушечный поезд и путешествую теперь где-то во времени и пространстве, между небом и землёй?

Напротив меня сидел Голландец и снова держал в руках газету: он перечитывал заметку об ограблении банка. И в этот момент меня осенило. Я посмотрел на дам, которые по-прежнему оживлённо болтали через проход от нас. Да-да, я их уже видел — раньше, в моём поезде, они были крошечные, оловянные. И Голландца помню: молодой человек в оловянных очках, читающий оловянную газету. И я был в том вагоне: оловянный мальчик, сидящий напротив молодого человека в очках! Мы ехали бесконечно, круг за кругом, по тёмным туннелям, через реки и горы, с востока на запад, через Денвер и Альбукерке, а потом обратно через Солт-Лейк-Сити… Я еду в экспрессе «Золотой штат» и смотрю в окно, а другой Оскар, Оскар-великан, возможно, как раз сейчас смотрит на меня в подвале на улице Люцифер…

Глава 7

И вот он, Лос-Анджелес. Перед тем как мы с Голландцем сошли с поезда, он взял на столе в купе фирменный листок линии «Рок-Айленд» и написал для меня своё настоящее имя и телефон своей девушки. Я сложил листок и сунул поглубже в кошелёк.

— Послушай, ковбой, — сказал Голландец уже на платформе. — Давай-ка ты при мне позвонишь своему отцу, а то я что-то не вижу, чтобы он тебя встречал.

И тут я разрыдался, прильнув к его широкой груди спасателя-профессионала.

— Мне некуда звонить, Голландец! — всхлипывая, признался я. — У меня нет его телефона!

— Ты сам говорил, что он тебя встречает! Я думал, у вас уговор.

Я заплакал ещё громче — постыдно, по-детски, но остановиться не мог.

— Я ни разу в жизни не звонил из автомата, я не знаю как. И у меня нет папиного номера! Я никогда не увижу папу!

Голландец ободряюще похлопал меня по спине:

— Не грусти, Оскар. Скажи лучше, как называется ранчо, где он работает.

— «Индейская роща».

— Вот и отлично. Мы с тобой сейчас туда позвоним. А если не ответят — пошлём телеграмму.

— Телеграмму? Как это?

— Компания «Вестерн Юнион» доставляет клиенту телеграммы через два часа после отправления. В любой части страны. Я достоверно знаю, сам работал, разносил телеграммы. Как раз в твоём возрасте.

Голландец принялся звонить: набирал разные номера, спрашивал, ждал. Наконец его соединили с ранчо «Индейская роща» в районе городка Резеда. И вдруг он выронил трубку, точно ошпарился, точно это не трубка, а горячая картофелина.

— Она током бьётся! — закричал он. — Как электрический стул![11]

Трубка висела на проводе и покачивалась, а из неё доносился громкий металлический треск и грохот. Потом сквозь шум пробился голос: «Да! Алло! Слушают вас! Индейская роща! Кто говорит?»

Голландец аккуратно, двумя пальцами, поднял трубку.

И попросил позвать моего отца. Дважды произнёс фамилию но буквам: О-Г-И-Л-В-И. Потом нахмурился и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:

— Он там больше не работает.

— Выясни, куда он поехал, — попросил я дрожащим голосом.

— Парень на том конце почти не говорит по-английски, — пояснил Голландец. И снова заговорил в трубку, медленно и отчётливо: — Куда поехал мистер Огилви? Где я могу его найти?

Голландец повторил оба вопроса дважды. Тишина. Наконец на другом конце провода что-то ответили, Голландец кивнул и снова набрал справочный номер, чтобы выяснить телефон другого ранчо, «Берег лагуны». Монеты одна за другой проваливались в щель телефона-автомата. До моего слуха доносились гудки — значит, где-то зазвонил телефон. Где-то там, где сейчас может быть папа.

Голландец снова просил позвать папу, снова внятно произносил его имя, препирался, и через долгие десять минут ему дали название третьего ранчо.

Я глаз не сводил с Голландца. Похоже, он понимал, как колотится сейчас моё сердце — вот-вот из груди выпрыгнет. Терпеливо, с улыбкой, он выяснил и набрал новый номер.

— Ковбой, знаешь поговорку «Бог троицу любит»? — спросил он меня, поджидая, пока ему ответят. — На этот раз тебе повезёт.

Снова гудки. Потом — даже я услышал — девушка-оператор произнесла: «Компания «Джон Дир»».

— Будьте добры, Оскара Огилви, — попросил Голландец нежнейшим, любезнейшим голосом.

— Минуту, — сказала невидимая, неизвестно как выглядящая девушка. Голландец подмигнул. Затем раздался ответ: — Мистера Огилви сейчас нет в городе, сэр. Он проверяет оборудование в Тарзане. Вы сможете застать его по этому номеру на следующей неделе.

— А как позвонить мистеру Огилви в Тарзану? — спросил Голландец.

— Я не знаю, вправе ли я дать вам такую информацию. — Девушка замялась.

Сердце у меня упало. Эта Тарзана, должно быть, где-то далеко. Может, даже в Африке. Что мне делать? Ходить по улицам, пока не найду папу?

Но Голландец не сдавался. Он представился девушке, назвав своё имя и фамилию, а потом сказал:

— Простите мою наглость, мэм, но мне бы очень хотелось назвать вас по имени. Итак, вас зовут…

— Милли, — произнесла девушка без особой охоты. — Ну, полное имя другое, а все зовут Милли.

— Понимаете, Милли… Дело в том, что сейчас рядом со мной стоит сын мистера Огилви. Оскар Огилви-младший. Он только что прибыл на поезде из Чикаго.

Мальчику всего одиннадцать лет. Он худой, как цыплёнок, поверьте мне, Милли. Сейчас Рождество, и ребёнку нужен папа. Милли, помогите нам, умоляю. Мы будем вам очень признательны.

Я знал, что Милли не устоит перед обаянием Голландца. И оказался прав.

Она обещала всё выяснить и перезвонить — эти автоматы даже звонки умели принимать! Пока мы ждали, несколько человек хотели тоже воспользоваться телефоном, но Голландец качал головой и, кивнув на меня с печальной улыбкой, говорил: «Увы, простите. Ждём звонка от врача». И люди без лишних вопросов покорно шли искать другой телефон-автомат. Милли перезвонила через полчаса.

Голландец схватил трубку; он не сказал ни слова — только слушал. Затем повернулся ко мне со словами:

— Милли говорит одновременно с нами и, по другому телефону, с твоим отцом. Оскар, он почему-то считает, что это розыгрыш.

— Какой розыгрыш? — Из глаз у меня брызнули слёзы.

— Погоди, не реви. — Голландец положил ладонь мне на плечо. — Так. Послушай. Мистер Огилви полагает, что если ты и вправду его сын, то знаешь, где умерла твоя мама.

— На фабрике «Люцифер». Там делали пиротехнику. В окно влетела шаровая молния, — проговорил я торопливо.

Голландец повторил всё это в трубку. Через полминуты он произнёс:

— Ковбой, твой отец уже едет сюда. Жмёт педаль и летит к тебе. Из Тарзаны. Там выращивают лимоны. Но путь из этой Тарзаны неблизкий, по просёлкам. Придётся ждать.

Мы направились к киоску, где продавали булки с сосисками.

— Он сменил три места за неделю, — недоуменно проговорил Голландец, а потом весело прибавил: — Но твой папка молодец. Похоже, нашёл приличную работу.

Голландец купил мне длиннющую сосиску и шоколадку «Херши» в придачу. Потом приобрёл утренний выпуск «Лос-Анджелес таймс». Даже здесь, за тысячи километров от Кейро, моё лицо было на первой странице газеты.

РАССЕРЖЕННЫЙ БАНКИР УДВАИВАЕТ НАГРАДУ! БАНДИТЫ ПОКА НЕ ЗАДЕРЖАНЫ! МАЛЬЧИКА НЕ НАШЛИ!
— Ух, ты! — Поражённый Голландец покачал головой. — Только посмотри! Ковбой, ты получишь десять тысяч баксов[12], если вспомнишь, кто тебя похитил!

На прощание я снова обнял Голландца. На этот раз я уже не плакал.

— Если с тобой что-то стрясётся, непременно звони, — велел он. — У старика моей подружки дом в Пасадене. Большой дом, целых двадцать комнат. Там меня и найдёшь.

Легко перекинув чемодан с левой руки в правую, он помахал мне и широким спортивным шагом устремился через толпу к выходу. Я долго махал и даже шёл за ним, лавируя среди сотен людей, спешащих на поезд и встречающих своих близких, среди носильщиков с тележками, — до высоких арочных дверей. Я видел, как он шагнул с жёлтого кирпичного тротуара и мгновенно скрылся… Без следа. Мне стало невыносимо одиноко.

Я присел на ступени и сосредоточился, высматривая папу. Я даже не знал, какого цвета у него машина и с какой стороны он должен подъехать. Я смотрел во все глаза, но голову слегка опустил и втянул в плечи — не хватало ещё, чтобы кто-нибудь узнал меня и отвёл в полицию. Ведь «Лос-Анджелес таймс» наверняка читает много народу.

Песочно-жёлтого цвета вокзал с высокими, с пятиэтажный дом, башнями сиял на ярком полуденном солнце. Вдоль улицы росли пальмы, и их жёсткие листья глухо постукивали на ветру. Я съел булку с сосиской, оставив шоколадку на потом, и теперь бдительно наблюдал за подъезжающими машинами. Всё в Калифорнии мне было в диковинку. Зима, Рождество, а день жаркий, и воздух над раскалённым асфальтом чуть подрагивает и закручивается в спирали. А ещё на улице много военных — солдат и матросов. Тоже непривычно. У нас в Кейро их редко увидишь.

Прошёл час. Поглядывая на дорогу, я перечитывал заметку о рассерженном Петтишанксе, который удвоил вознаграждение за сведения о грабителях. Десять тысяч долларов! Полиция в растерянности. Я старался не думать о мистере Эплгейте, о том, как он лежал мёртвый на полу в вестибюле банка. Вспомни, Оскар! — говорил я себе. — Надо вспомнишь! Их лица, их имена! Ты же их видел! Ты их слышал!

Но ничего не вспоминалось. Ничегошеньки.

На другой стороне улицы мальчишка-газетчик размахивал дневным выпуском «Лос-Анджелес таймс». Я старался смотреть на часы на башне не очень часто, чтобы не расстраиваться. Жара жарой, но сейчас зима, и очень скоро стемнеет.

Газетчик продолжал размахивать своим товаром, выкрикивая:

— Война! Страну лихорадит! Читайте свежие новости! Война!

Что за война? Неужели сегодня началась какая-то глупая война? Своего лица на первой странице газеты я не увидел. Интересно, есть ли новости из Кейро? Может, грабителей уже поймали? И кто-то получил десять тысяч долларов?

Б этот момент к тротуару на другой стороне улицы подрулил сильно подержанный пикап с ржавым кузовом и надписью «Джон Дир» на дверце.

— Папа! — закричал я. — Папа! Я здесь!

Папа вышел из кабины. Меня он почему-то не слышал. Зато смотрел в толпу, выискивая меня глазами. Он смотрел на ступени вокзала. Он смотрел прямо на меня. Но меня не видел…

— Папа! Я здесь! — орал я.

Он не слышал.

Папа снял кепку, почесал затылок, и тут я заметил, что он совершенно лысый. Лысый! Мой папа, у которого всегда была копна волос! Куда они делись? И ещё он в очках! Откуда очки?

Я вскочил и хотел перебежать на ту сторону улицы, но не мог соступить с жёлтых кирпичей на мостовую. Меня словно что-то держало. Я пробовал двигаться и так и сяк, и головой и боком, но невидимая стена отделяла жёлтый кирпичный тротуар от чёрного асфальта. Я пробежал несколько метров по тротуару, но снова не смог перейти улицу. Я метался из стороны в сторону, но прозрачный, как стекло, барьер был ещё и крепок, как сталь. Ловушка!

Папа снова и снова осматривал толпу. То надевал очки, то снимал. Лицо у него стало совсем грустное. Потом он поднёс руки ко рту, сложил рупором и позвал: «Оскар! Оскар!» Меня он так и не увидел.

Удручённый, он положил руку на дверку. Сейчас папа сядет в пикап и уедет! Меня охватила паника. Он уедет!

Я никогда больше не увижу папу! И я ничего не могу изменить, потому что он меня не видит и не слышит.

— Папа!!! — завопил я что было мочи. Вот бы превратиться в стрелу и пробить эту незримую стену насквозь!

Папа сел в машину и, опустив голову, прижался лбом к рулю. Закрыв глаза, нахохлившись, он замер на несколько секунд, а потом протёр очки и завёл мотор.

Тут мой взгляд упал на красную лампочку, что мигала на шесте над ближайшей телефонной будкой. Рядом на табличке было написано ТАКСИ — белыми буквами, совсем как на макете в банке у мистера Петтишанкса. У будки, заехав двумя колёсами на жёлтые кирпичи тротуара, стояло такси с зажжённым огоньком, означавшим, что машина свободна. В мгновение ока я оказался внутри.

— Куда поедем? — спросил водитель.

— На ту сторону улицы, — сказал я и бросил на переднее сиденье мой единственный доллар.

Таксист пожал плечами и закатил глаза, словно хотел сказать «Вот чудик» или что-нибудь похлеще. Но сдержался, завёл мотор, вывернул руль и дал задний ход, чтобы съехать с тротуара.

Мгновение — и ураганный ветер вдруг резко отбросил меня назад, вдавил в спинку сиденья, и наступила тьма. Мои лёгкие заполнил густой, точно желе, и тягучий, точно резина, воздух, в котором почти не было кислорода. Потом я почувствовал, что машина развернулась, и мы двинулись вперёд. В абсолютной тьме забрезжил слабый, молочный свет, он постепенно становился ярче, но дышать мне стало вовсе нечем. Я хватал воздух ртом, а мир вокруг меня ревел и грохотал, словно множество стеклянных шариков разом обрушились на жестяную крышу. Я чувствовал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут. Шум был, как из трубки в телефоне-автомате, когда Голландца шарахнуло током. Только в сто раз громче.

— Прибыли, сынок! — объявил водитель, остановив счётчик. И лениво прибавил: — С тебя двадцать пять центов.

Потом обернулся, посмотрел на меня и, округлив глаза, испуганно произнёс:

— Выметайся отсюда, парень.

Просить меня дважды не потребовалось. Я, как куль, вывалился на залитую солнцем улицу, но тут же вскочил и заколотил в зад отцовского пикапа в тот миг, когда он уже тронулся с места. По непонятной причине у меня развязались и даже разорвались шнурки, да и штаны, которые я донашивал за Сирилом Петтишанксом, лопнули по шву на поясе, там, где тётя Кармен так тщательно их ушила. Его рубашка, которая только что висела на мне мешком, теперь явно была мала, и пуговицы трещали — того и гляди отскочат.

— Папка! — кричал я, плача от счастья.


Он нажал на тормоза.

— Во имя всего святого! Кто вы? И зачем колотите по машине?

— Папа! Это же я, Оскар!

Он всмотрелся в меня и наконец улыбнулся. Шире, ещё шире…

— Оскар! — воскликнул он. — Это ты? Это в самом деле ты?

— Я, папа.

— Оскар! Живой! — Папа вылез из кабины. — Ты спасся!

Он обнял меня, потом отстранил на расстояние вытянутой руки и стал рассматривать с головы до ног. По лицу его катились слёзы. Он смотрел на меня молча, без слов, долго-долго, потом вздохнул и пробормотал:

— Прости, сынок. Я не сразу тебя узнал. Прошло десять лет… Десять долгих лет… Ты так вырос… — Он смотрел на меня прямо, даже чуть вверх, а не сверху вниз, как всегда.

— Десять лет? — повторил я недоуменно.

— Десять лет, почти день в день. Ты так вырос! На полметра, не меньше. Где же ты был? Что они с тобой сделали? Садись, садись в машину и рассказывай!

Кое-как, точно пьяный, я забрался на пассажирское сиденье, и мы тронулись с места. Папа то и дело посматривал на меня, видимо боясь, что я исчезну в облаке дыма. А потом голова моя свесилась набок…


Глаза я открыл только утром. Через распахнутое окно сладостно веяло теплом, в Иллинойсе так бывает только летом. Пахло апельсинами и лимонами. Папа сидел на моей кровати, в ногах, и смотрел на меня как на чудо.

— Это правда ты, Оскар? — проговорил он. — Честное слово?

— Ну конечно! Пап, а куда делись твои волосы? И почему ты носишь очки?

— Волосы? Да их уже давно нет, все выпали. А очки я ношу уже лет восемь.

— Папа, я добирался до тебя три дня! Всего три дня!

Отец нахмурился. И протянул мне чашку кофе:

— Сынок, ты исчез десять лет назад, после ограбления банка. Тех, кто тебя похитил, так и не поймали. Все решили, что ты погиб. Я места себе не находил. Думал даже завербоваться на флот и уплыть как можно дальше. Но меня не взяли.

Я понюхал кофе и сморщил нос:

— Пап, мне ведь не положено пить кофе. Его детям не дают.

Папа сдвинул брови, пытаясь понять, о чём я говорю. Да и немудрено. Сам он был теперь немолодым лысым человеком. В тех волосах, что ещё не выпали, серебрилась седина. Я же, вытянувшись, занимал теперь всю кровать, от одной спинки до другой. Я был выше папы! Но почему? Как случилось, что вчера во мне было сто тридцать пять сантиметров роста, а сегодня больше ста восьмидесяти?

У кровати, на тумбочке, лежал журнал «Лайф». Декабрьский номер за тысяча девятьсот сорок первый год? С обложки улыбался новый президент Соединённых Штатов Франклин Делано Рузвельт. Фотография была сделана на палубе авианосца. Я об этом человеке даже не слышал. И похоже, Америка в самом деле с кем-то воюет.

Я несколько раз сжал и разжал руку, рассмотрел свои ногти… Да, это я. Мне знакомы эти пальцы, эти ногти. Но в то же время это рука взрослого человека.

— Ты превратился в прекрасного юношу, — проговорил папа. — Красивого, сильного, с хорошей речью. Я так горжусь тобой, Оскар! — Он ударил правым кулаком по открытой левой ладони. — Я больше никогда не оставлю тебя, сынок. Клянусь!

— Да я тебя сам не оставлю! — Я засмеялся. — Тебе теперь со мной всю жизнь маяться.

Я взял чашку и впервые в жизни сделал глоток кофе. Кофе был сладкий, с молоком и сахаром. Не сводя глаз с папы, я выпил всё до донышка. И этот новый напиток стал первой вехой моей новой жизни. Я встал, прошёлся по комнате, ощущения тоже были новыми. Папа наблюдал за мной, готовый поддержать, если оступлюсь или у меня вдруг закружится голова.

Нежно, словно обращаясь к испуганному котёнку, папа прошептал:

— Что с тобой случилось, Оскар? Где эти подонки держали тебя целых десять лет? Где ты был?

Я не знал ответа. Я шагал по комнате, переставляя непривычно длинные ноги. Служили эти новые ноги вполне хорошо. Ни синяков, ни ссадин на моём теле не было, хотя казалось, что меня избил боксёр-тяжеловес.

— Пап, а где это мы? — спросил я.

— В моей съёмной комнате, Оскар, в Бёрбанке. — Отец следил за каждым моим движением, готовый подстраховать меня в любую минуту. — Это не очень-то большой город. Так, точка на карте.

— Пап, а чем пахнет? Китайской едой?

Он смутился:

— Я зарабатываю не шибко много, сынок. Вот, снимаю комнату над китайским рестораном.

Я сел к столу и быстро проглотил приготовленные папой булочки с яйцами.

— Оскар, расскажи мне всё без утайки, — попросил папа. — Даже если они с тобой обращались очень плохо, не скрывай. Расскажи, как прожил эти десять лет. Во всех подробностях.

— Папа, меня никто не похищал. Меня никто не держал взаперти десять лет. С ограбления прошло всего три дня. Не больше. Три дня назад я получил от тебя открытку, поздравление с Рождеством. Я прочитал её на крыльце в доме тёти Кармен. Ещё в конверте лежали доллар и вырезка из газеты о том, что «Джон Дир» закрывает филиалы.

— Оскар, это было в тысяча девятьсот тридцать первом году, десять лет назад. Посмотри на журнал. На газету. А главное, на себя посмотри! Тебе двадцать один год, ты выше меня на полголовы!

Он положил поверх моей салфетки газету «Голос долины», номер от 27 декабря 1941 года.

— Папа, я не вру. Но объяснить, что произошло, не могу.

— Ну, начни с начала. С того дня, когда я уехал из Кейро, — предложил папа и протянул мне сигару.

— Папка, ты что? Мне одиннадцать лет! Я не курю! — искренне возмутился я, но, одумавшись, не стал отказываться. Поблагодарил отца, спрятал сигару в карман рубашки и попробовал начать с начала.

С дробей. Как я не мог решать задачи с дробями и как — откуда ни возьмись — появился мистер Эплгейт и стал учить меня математике. Потом я рассказал, как Уилла-Сью обнаружила промокшую библиотечную книгу и как пришлось ходить с тётей Кармен на все уроки. Рассказал про Сирила, про наши поезда в вестибюле банка, про стихотворение Киплинга и как я декламировал его для банкира, мистера Петтишанкса.

Дальше, хочешь, не хочешь, надо было рассказывать про злополучный сочельник.

— Знаешь, пап, я ведь очень полюбил мистера Эплгейта. Ты уехал, и у меня никого близкого не осталось. Он мне вроде как тебя заменил. Он тоже любил поезда. И во всём мне помогал. А теперь его нет на свете, и виноват в этом я. Я вообще во всём виноват, потому что забыл запереть дверь и включить сигнализацию. — Я заплакал, закрыв лицо руками.

— Ты не виноват, Оскар, — произнёс папа. — Виноваты они, преступники. — И выругался, обозвав этих преступников таким словом, которое я от него никогда прежде не слышал. Потом продолжил: — Сынок, я читал, что человек, когда с ним приключается что-то ужасное, старается об этом забыть. И теряет память. Наверно, эти сволочи посадили тебя в клетку или в яму. Там ты и вырос.

— Папа, я ехал на поезде. Много часов. От Чикаго до Лос-Анджелеса. И мне одиннадцать лет. Ну, пожалуйста, поверь!

Папа недоуменно поднял брови. И ровным голосом, торжественно и печально произнёс:

— Оскар, прошло десять лет. Сейчас не тридцать первый, а сорок первый год. Тебя похитили и не нашли. Каждый день каждого месяца каждого года из этих десяти лет пропущен мной через сердце. Каждую ночь я плакал, уткнувшись в подушку, представляя тебя мёртвым или связанным по рукам и ногам в грязном багажнике…

Я слушал его и впадал в отчаяние. Папа должен мне поверить, иначе он решит, что я спятил.

Папа докурил и загасил сигару. Я тут же достал из кармана ту сигару, которую он зачем-то дал мне полчаса назад. Он машинально закурил, но тут же поморщился и сплюнул.

— Отчего такой вкус? И что это за зелёный порошок? В чём ты вывалял сигару?

И тут меня осенило.

— Вот тебе доказательство! — воскликнул я.

Вывернув карман, я вытряхнул на ладонь немного ярко-зелёного порошка, а потом пересыпал его в подставленную папой руку.

— Ну, сам скажи, что это такое! — потребовал я.

Он растёр щепотку порошка пальцами, понюхал. Поморщился:

— Это… это же сухая краска. Для нашей вечнозелёной травы и кустов… Прерии на макете…

— Верно! Пап, а теперь вспомни, как я клал голову на макет и смотрел на поезда сбоку. Перед тем как пришли грабители, я так и сидел — в банке, возле макета мистера Петтишанкса, со стороны Великих прерий. Я перепачкал этой травой всю щёку. А потом прыгнул и оказался в макете. И одна старушка в поезде сделала мне замечание. Я вытер щёку и, чтобы не оставлять грязи, стряхнул порошок в карман.

Папа наконец задумался. А потом, прищурившись, сказал:

— Ну, допустим… Только сейчас не тридцать первый год. В этом я уверен. Я дважды голосовал за Рузвельта — в тридцать втором и в тридцать шестом. Президент Рузвельт и вытащил нас из ужасной депрессии. Один, голыми руками. Снова поставил страну на ноги. Ой, а ведь кино-то теперь цветное, представляешь? И за это время изобрели лекарства от любых инфекций — сульфапрепараты. А лучший игрок Американской бейсбольной лиги теперь Джо Ди Маджио, он играет за «Янкиз». Сорок пять пробежек и семьдесят украденных баз за прошлый сезон! Ты об этом что-нибудь слышал?

— Нет, конечно. Но это неважно, пап, — сказал я, нетерпеливо постукивая по столу ложкой. — Зато мы с тобой теперь богатые люди.

— Богатые?

— Да! Ты сможешь купить целый апельсиновый сад! У нас есть десять тысяч долларов!

— Что за глупости, Оскар? Последние годы я из кожи вон лез, чтобы вернуться к той жизни и достатку, что имел до кризиса. Сейчас зарабатываю пятьдесят долларов в неделю.

— Папа, разве ты не знаешь, что мистер Петтишанкс предложил вознаграждение за информацию, которая позволит арестовать грабителей. Сначала он назначил пять тысяч, а потом удвоил эту сумму. Только мне надо получше вспомнить, как выглядели преступники и как их звали. Миллионерами мы, конечно, не будем, но заживём! Заметка про награду была во вчерашнем номере «Лос-Анджелес таймс». Я сам читал.

Папа покачал головой:

— Оскар, вознаграждения нам никто не даст. Все сроки прошли. Полиция уже не станет заниматься этим делом. О нём давно забыли. И вообще, в мире идёт война. Америка тоже воюет.

— Какая война? С кем?

— Японцы атаковали Пёрл-Харбор.

— А где это? И что… значит, мы воюем с японцами? — Дома, в Кейро, я знал одного японца, мистера Киношуру. Он торговал газировкой. — Па, но японцы — хорошие люди. Зачем они это сделали?

— Вся Калифорния в панике, — продолжал отец. — Люди боятся, что японцы вот-вот нападут отсюда, с океана, и начнутся бомбёжки. Все молодые ребята идут на войну — кто в армию, кто на флот. — Папа вдруг побледнел. — О, Господи… — пробормотал он.

— Что такое, пап?

— Оскар, нам надо вести себя крайне осторожно. Объявлена всеобщая мобилизация. Призывают всех подряд. Как раз на прошлой неделе был рейд по фруктовым плантациям, забрали всех молодых сборщиков, не укрылся никто. И тебя заберут, глазом моргнуть не успеешь.

— Но мне всего одиннадцать лет!

— Вот именно. Будь тебе двадцать один, я бы сам тебя благословил. Страну надо защищать. Но пятикласснику на войне делать нечего.

Он смотрел на меня с сомнением, начиная верить в невозможное. Он такой, я хорошо его знал. Рассудок твердил ему, что верить нельзя, но что-то — наверно, интуиция — подсказывало, что я говорю правду.

Папа дал мне свою старую рубашку, кепку с эмблемой «Джон Дир» и комбинезон. Всё это сидело на мне лучше, чем Сириловы обноски, но даже папины вещи были мне тесноваты. Потом папа тоже оделся, и мы с ним поехали к нему на работу — из Бёрбанка в Тарзану. Там, на цитрусовом ранчо «Тип-топ», мы проверяли, как работают моторы тракторов и другой техники, которую папа продал владельцам этого ранчо и всех соседних ферм в округе. Мы меняли клапаны на старом механическом сборщике плодов, проверяли ходовую часть. Папа не отпускал меня ни на шаг, словно боялся, что меня похитят. И то и дело знакомил меня с разными людьми: одни заканчивали смену, другие начинали. Все они были с юга, из приграничных районов Мексики, и по-английски не понимали, но папа за эти годы, похоже, навострился болтать по-испански. Эти люди общались со мной как со взрослым, а не как с ребёнком, и это было непривычно. И вообще, мне не хотелось быть большим, пусть даже большим и сильным, как Голландец. Одиннадцать лет — в самый раз.

Когда в середине дня на плантацию приехал хозяин ранчо, отец предупредил, что на глаза ему лучше не показываться.

— Постарайся затесаться в толпу сборщиков фруктов. Притворись, что ты мексиканец. И не говоришь по-английски. Старик Тип-топ тебя не заметит.

Но старик Тип-топ меня заметил.

— Эй, рыжий, пойдём-ка со мной в контору, — велел он. — Сними кепку. Ага, никакой ты не сборщик фруктов! Я обязан сообщить о тебе в призывную комиссию, поскольку бумаг у тебя нет, а призыву ты по возрасту подлежишь. Вот ведь какая штука. Кстати, слышишь, вербовщики подъезжают на джипе…

— Это мой сын, — принялся объяснять папа, когда мы пришли в контору. — Он просто в гости приехал.

— Если у него все бумаги исправны, отчего ж не погостить? — Мистер Тип-топ хмыкнул и отправился осматривать сады.

В этот момент, распахнув стеклянные двери конторы и шумно топая, вошли двое военнослужащих в наглаженной форме цвета хаки. Козырнув, они сказали отцу: «Говорят, у вас на ранчо есть сборщики фруктов, имеющие американское гражданство». И тут они заметили меня. Человек с сержантскими нашивками на рукаве прямо-таки не сводил с меня глаз. Смотрел и смотрел, будто я — шоколадный коктейль со взбитыми сливками и вишенкой наверху.

— Не смотрите так, — сказал я. — Мне только одиннадцать лет.

— Да-да, это чистая правда, — подтвердил папа. — С виду он взрослый, но учится в пятом классе.

Военные переглянулись и подмигнули друг другу.

— Дурачком прикидывается, — сказал сержант. — От службы отлынивает. Чего только эти уклонисты не придумают. Некоторые набивают в ботинки мокрую промокашку. Вроде как температуру нагнать можно. — Он ухмыльнулся. — Ты сам-то откуда будешь? — обратился он ко мне.

— Из Иллинойса. Город Кейро.

— A-а… с озёр. Ты там состоишь на учёте в призывной комиссии?

— В призывной комиссии? Нет. Зачем? — Я искренне изумился. — Я же только в пятом классе учусь. Ещё я младший помощник пономаря в церкви Девы Марии Скорбящей.

— Это непростая, долгая история… — начал объяснять папа.

— История ваша ясная, как дважды два, — прервал его сержант. Его напарник, капрал, что-то записал и вдруг, схватив меня за руку, провёл по пальцам пропитанной чернилами губкой. Потом прижал пальцы к листу белой бумаги.

— Есть отпечатки, сержант! — объявил он, засовывая листок в отдельную папку. А потом сказал мне: — Всё, приятель. Тебе осталось напиться да попрощаться со своей девушкой. Мы вернёмся в понедельник, ровно в полдень. Будь готов. Пошлём тебя убивать фрицев.

И они, шумно топая, вышли из конторы и уехали. Мы тоже вышли на улицу.

— Кто такие фрицы? — спросил я у папы.

— Немцы, — ответил он. — Мы с ними тоже воюем. В Европе.

Я удивился:

— С немцами? Вроде на прошлой войне мы с ними разобрались навсегда.

— Они воспрянули духом. Там правит сейчас один безумец, Гитлер. Он всю эту войну и затеял. Гитлер и его дружок-итальянец, Муссолини. Да, представляешь, итальянцы тоже воюют. В мире всё это называют Второй мировой войной. Оскар, тебя надо срочно спрятать.

— Папа, мне ведь правда одиннадцать лет. Я же не шучу.

— Медлить нельзя, Оскар. Но я пока не знаю, где тебя спрятать и как спасти. Может, придётся просто исчезнуть из города и скрыться где-нибудь в горах Монтаны. А там, глядишь, и война кончится.

— Пап, есть идея! — воскликнул я. — Садись в пикап и слушай.

Папа сел за руль совершенно удрученный. Нахмурившись и откинувшись на поскрипывающую кожаную спинку, он смотрел вдаль, словно надеялся, что ответ ему явится свыше. Мотор он не заводил — не знал, куда ехать.

— Папа, я знаю, про поезда ты мне не веришь. Ну, про то, как я прыгнул в макет и на двух поездах добрался до Калифорнии…

Он издал слабый звук — не то вздохнул, не то усмехнулся. И, покачав головой, произнёс:

— Тебя перемелет эта чудовищная мясорубка, Оскар. Ты пропадёшь, если я не успею тебя спрятать.

— Папа, можешь меня выслушать? Ну, пожалуйста!

— Хорошо, Оскар. Я слушаю. — Папа поглаживал ручку переключения передач.

— Нам надо найти макет с поездами. — Я пытался говорить разумно и убедительно. — Если у меня получилось один раз, получится и во второй.

— Что ты имеешь в виду?

— Я смогу снова сесть в поезд и вернуться в старое время. В тридцать первый год. Если получится и если я найду этих грабителей, мы с тобой разбогатеем. А до войны будет ещё далеко. Ты сможешь вернуться домой в Кейро, мы выкупим наш дом и даже поезда. Для этого надо найти хороший макет фирмы «Лайонел».

— Но сейчас сорок первый год, Оскар. Тридцать первый остался в прошлом.

— Нет, папа, всё не так. Все года находятся по берегам одной реки. Они существуют одновременно. Так считает профессор Эйнштейн.

— Какой профессор?

— Неважно, пап. Ты мне просто поверь. Поверь и помоги найти макет. Я попробую прыгнуть. Если мне всё удастся, если я вернусь в тридцать первый год, то всего, что происходит сейчас, уже не будет! Ни ранчо мистера Тип-топа, ни твоей одинокой жизни на съёмной квартире. И плакать ты по ночам не будешь.

Папа снова покачал головой.

— Это невозможно, мой мальчик. Человек не может сесть в игрушечный поезд.

— Папа, я это уже делал. И снова сделаю. Я просто положу голову на край макета и представлю, что я такой же маленький, как оловянные человечки на платформе.

Как только мне покажется, что поезда настоящие, всё и произойдёт. Я вернусь в Кейро и первым делом пойду в банк. Там я наверняка припомню лица и имена тех подлецов. Их арестуют, и мистер Петтишанкс выдаст мне десять тысяч долларов. Понимаешь? Ты тут же приедешь домой. И даже лысым не будешь! Ты будешь прежним, а волосы выпадут позже, намного позже.

— Оскар… — Голос у папы дрогнул.

— И мы опять будем вместе. Нам не придётся расставаться.

Папа потёр глаза и вздохнул.

— Ну как же не придётся, Оскар? В том-то и беда, что мы с тобой в любом случае расстанемся. Не успел я обрести давно потерянного сына, как жизнь нас опять разлучает. Случилось удивительное, непостижимое чудо, Бог вернул мне тебя, но тут же решил отобрать. — Таким же глухим и безнадёжным голосом папа говорил, когда продал наши поезда. И тут он добавил знакомую фразу: — Я слышу вой волка, вон там, в горах…

— Пап, давай лучше искать поезд, — перебил его я. — Надо хотя бы попробовать. Не сработает — спрячемся в Монтане, как ты предлагаешь.

Папа вытер руки о штаны. Машина резко тронулась с места.

— Поезд! Легко сказать! — бормотал он. — Макеты стоят бешеных денег. Я не знаю ни одного человека, который может позволить себе такую роскошь в наши дни.

— Давай сходим в магазин игрушек, — предложил я. — Нам не нужно покупать поезд. Просто я хочу примериться, как в него запрыгнуть. Но вот что мне непременно нужно купить, так это одежду. По возрасту. Не могу же я вернуться во взрослом рабочем комбинезоне.

По заброшенным просёлочным дорогам мы выехали к Санта-Монике и покатили вдоль Тихого океана, а потом свернули на бульвар Уилшир и, остановившись у магазина «Для мальчиков», купили одежду на мальчика одиннадцати лет — трусы, брюки, рубашку, ботинки, носки, пиджак в полоску и сумку на молнии. В сумку я бросил мою шоколадку «Херши» — на чёрный день — и пачку билетиков на поезда компании «Лайонел». После этого мы направились в огромный, самый большой в городе, магазин игрушек — «Дом игрушек Миншмана».

Оказалось, что седьмого декабря, в день нападения японцев на Пёрл-Харбор, руководство этого магазина решило разобрать макет с поездами. Теперь все витрины и внутреннее убранство помещения кричали только об одном: война! Повсюду танки, пушки и подводные лодки. И все они были сделаны исключительно из дерева или картона. Никакого металла. Во всю ширину магазина был растянут призыв:

ИГРАЙТЕ В НАШИ ТАНКИ — РАДИ ПОБЕДЫ НА ВОЙНЕ!
А сбоку помельче:

ДЕСЯТЬ ПРОЦЕНТОВ ВЫРУЧКИ ЭТОГО МАГАЗИНА ИДЁТ НА НУЖДЫ НАШИХ ДОБЛЕСТНЫХ СОЛДАТ!
Мы сходили в другой магазин, а потом в третий. Везде продавали миниатюрные бомбардировщики, пулемёты и армейскую форму детских размеров. А ещё — эсминцы, авианосцы, самолёты-разведчики, истребители и зенитные установки. И никаких поездов. Даже одного круга железной дороги нигде не нашли. В последнем магазине нам попался услужливый и разговорчивый продавец, который сообщил, что компания «Лайонел» на время боевых действий остановила производство — чтобы сэкономить металл для военных нужд. Совсем приуныв, мы сидели в пикапе, а на сиденье между нами лежал пакет с одеждой для мальчика.

— Тупик, — наконец произнёс папа. — Поехали лучше в горы. Там я тебя спрячу до конца войны или до отмены обязательного призыва.

— Подожди минуту! — Я достал из кармана кошелёк и, порывшись, вытащил оттуда листок из экспресса «Золотой штат», на котором Голландец написал: «Оскар, если тебе когда-либо понадобится помощь, звони! Удачи!» Дальше шёл телефонный номер в Пасадене и полное имя Голландца. Листок был потёртый, буквы выцветшие.

— Ого-го! Это и есть твой Голландец? — воскликнул папа, прочитав имя. — Значит, он стал кинозвездой! Снимается в каждом втором вестерне. Не думаю, что ты ему дозвонишься. Он теперь настоящая знаменитость.

Глава 8

Ответил приятный женский голос. Я попросил позвать к телефону Голландца, назвав его настоящим именем. Женщина рассмеялась:

— Боже мой! Он же теперь кинозвезда! А почему вы позвонили сюда? А! Да-да, он когда-то дружил с моей дочерью Одри. Они в колледже вместе учились. Он приехал к нам из Де-Мойна на Рождество. По-моему, в тридцать первом году… тогда у них был роман. Но с тех пор мы его не видели. Одри сейчас замужем за адвокатом. Они живут в Нью-Йорке.

— А вы не знаете, как можно разыскать Голландца? — спросил я, ни на что ненадеясь.

Она задумалась, постукивая ногтями по трубке, то есть прямо мне в ухо.

— Так-так… в телефонной книге его наверняка нет. Слишком знаменит… Погодите, кажется, Одри однажды встретила его в «Билтморе». Он ещё угостил её лимонадом в баре. Когда он в городе, киностудия снимает для него номер в этой гостинице. Попробуйте поискать там. Удачи!

Девушка-оператор отеля «Билтмор» ни в какую не хотела соединять меня с Голландцем. Но записала мой номер и предложила подождать. Минут через пять раздался звонок.

— Бар отеля «Билтмор», — произнёс мужской голос с сильным акцентом. — Чем могу помочь?

Я снова попросил Голландца. Разумеется, назвал настоящее имя, а не прозвище. И, затаив дыхание, принялся молиться всем святым, чьи статуи стояли вдоль стен у нас в церкви, и в первую очередь самой Деве Марии Скорбящей. Не прошло и минуты, как в трубке прозвучал чудесный знакомый голос.

— Он тебя не вспомнит, — удручённо прошептал папа.

Но Голландец вспомнил.

— Оскар! — воскликнул он. — Ты шутишь?! Как я мог тебя забыть? Никогда! Если б не ты, я даже не сунулся бы в Голливуд. Но ты меня вдохновил, и я ходил на пробы до посинения, а потом — бац! — вытащил лотерейный билет. Едва я снял очки, мне дали роль. Как ты предсказывал… Оскар, ты голоден? — прибавил он заботливо.

— Голландец, я всегда голоден, — ответил я.

— Тогда жду тебя через полчаса в ресторане «Браун Дерби»!

Я повесил трубку и, повернувшись к папе, спросил:

— Ты знаешь, как проехать в ресторан «Браун Дерби»?

— Туда в таком виде не пустят. — Папа осмотрел нас обоих с головы до ног и вздохнул. Он был в запылённых тяжёлых ботинках, не самом чистом рабочем комбинезоне и клетчатой рубашке с эмблемой «Джон Дир» на нагрудном кармане. Я выглядел не лучше.

Мы кое-как оттёрли самые грязные пятна, и вскоре папин неказистый пикап уже стоял среди шикарных машин, которые выстроились у входа в «Браун Дерби», как на выставке. Папа вдруг засмущался, поэтому я сам сообщил метрдотелю, к кому именно мы пришли. Он не сдержал презрительной усмешки, но тут в дверях показался Голландец — большой, загорелый, солнечный человек. Он был крупнее и шире в плечах, чем раньше. И улыбка его сверкала ещё ярче. На голове у него красовалась широкополая ковбойская шляпа. Войдя, он тут же надел очки, без которых — я это помнил — ничего не видел. Заметив мой рыжий вихор, он просиял и направился к нам широким шагом, снимая очки на ходу. Настоящий голливудский принц. Он шёл, зная, что все вокруг смотрят только на него.

— Как ты умудрился с ним познакомиться? — шёпотом спросил папа.

— Я же тебе рассказывал! Мы в поезде вместе ехали.

— Надо же! Вырос на две головы, а веснушки и рыжий вихор на месте! — Голландец пожал руку сначала папе, потом мне. — Ты вымахал, пострелёнок! Настоящий мужчина. Оскар! Скажи, ты получил те десять тысяч долларов?

— Неужели помнишь? — изумился я.

— Ещё бы! Мы с тобой тогда простились на вокзале, а у меня прямо ноги не шли. Не хотелось оставлять тебя одного. Сел в такси, а сам думаю: эх, надо было с пацаном остаться, передать отцу с рук на руки… — Он на миг помрачнел, но потом снова оживился: — Впрочем, я вижу, что ты справился, ковбой!

Похоже, Голландцу было совершенно наплевать, как мы одеты, хотя официант, усаживая нашу компанию за столик у окна, окинул нас с папой критическим взглядом. А за окном цокал каблучками Лос-Анджелес сорок первого года: женщины тут ходили в брюках и шортах. Дома, в Иллинойсе, такого не увидишь.

Папа буквально язык проглотил — ну, не умел он разговаривать со знаменитостями, и всё тут. А по мне, будь Голландец хоть президентом Соединённых Штатов, всё равно он — просто Голландец. Он заказал всем бифштексы. Потом спросил у меня:

— Значит, ты вспомнил, что тогда случилось в банке? Лица грабителей, их имена?

— Нет, — ответил я. — Я словно бы вижу их краем глаза, смутно. А когда пробую всмотреться — они исчезают.

— Н-да, жалко. — Голландец склонил голову набок и улыбнулся знакомой, милой моему сердцу улыбкой.

— Но ведь прошло всего несколько дней, — робко произнёс я.

Голландец удивлённо вскинул брови.

— Что? Не понял!

Они с папой переглянулись.

— Голландец, мне нужна твоя помощь, — признался я.

— Оскар, если это в моих силах, я всё для тебя сделаю.

Тут официант ловко вынес из кухни сразу три сковороды со скворчащими бифштексами и три тарелки с печёной картошкой и салатом. Ничего подобного я не едал с незапамятных времен… а впрочем… Голландец кормил меня так же вкусно в поезде, когда мы ехали в Калифорнию. В тридцать первом году. Пару дней назад.

— Понимаешь, мне надо найти макет с поездами, — продолжил я. — Большой, чтоб вся страна была. С кучей поездов. Как думаешь, есть такой в Лос-Анджелесе?

— Оскар, а зачем тебе это понадобилось? — поинтересовался Голландец.

Папа сидел, не поднимая глаз. То разворачивал, то сворачивал полотняную салфетку.

— Мне надо вернуться назад, — объяснил я.

Обдумывая ответ, Голландец успел отрезать и проглотить несколько кусков мяса. Наконец он сказал:

— А в магазинах, где игрушками торгуют, ты искал? Загляни туда. Где-нибудь наверняка есть макет, может даже фирмы «Лайонел».

— Мы по дороге сюда как раз заезжали в магазины. Во все крупные магазины игрушек, какие только есть в городе. Там теперь продают танки, бомбардировщики и подводные лодки.

— Оно и понятно, — вставил папа. — Война.

Голландец кивнул:

— Что и говорить! После Пёрл-Харбора страна точно свихнулась. Здешние японцы боятся даже нос высунуть на улицу. Их всех, того и гляди, отправят за колючую проволоку. Куда-нибудь подальше. В Айову. Всех без разбора — и женщин, и детей. — Подозвав официанта, он попросил принести воды. — И вся страна встаёт под ружье. В Калифорнии призывают всех подряд. Ноги держат — иди на войну. Скоро и до тебя доберутся, ковбой. Меня не тронут из-за близорукости, а вот тебе не отвертеться.

— Но мне всего одиннадцать лет! Я приехал сюда на игрушечном поезде.

Глаза у Голландца изумлённо округлились, но он продолжал жевать.

— Никто мне не верит. — Загрустив, я принялся возить по тарелке кусок политого соусом мяса.

Голландец вытер рот салфеткой и заговорил:

— Я верю, ковбой. Я верю… причём очень крепко, вот во что: десять лет назад, в банке, ты испытал такое потрясение, что не оправился от него до сих пор. Пошёл камнем на дно и не всплыл. Где ты был все эти годы? — Он размял печёную картофелину вилкой.

Я долго изучал каждый сантиметр скатерти.

— Я уже рассказывал всё, что помню, — начал я и взглянул на Голландца в упор, не мигая. — В тот вечер, в сочельник, я стоял возле западной оконечности макета. Церковные колокола как раз пробили пять часов. Сам считал. Пять ударов. Потом — только туман, а потом сразу — кто-то грязным пальцем нажимает на спусковой крючок. Целится мне в голову. Я закрыл глаза и прыгнул так далеко, как смог. Как будто я — пушечное ядро. И оказался в макете, в колючих кустах из прессованной пенки, выкрашенной в зелёный цвет, под можжевельник. Рядом увидел железнодорожную станцию «Песчаные дюны». Это недалеко от Кейро, на Южнобережной линии. В семнадцать ноль четыре там остановилась «Синяя комета», и я сел на поезд.

Голландец нахмурился, отпил воды из бокала. Приоткрыв рот, провёл кончиком языка по краю верхних зубов… Но так ничего и не сказал.

Внезапно мне вспомнилось, что есть ещё одно доказательство. Я достал из кармана кошелёк:

— Вот, смотри! С этим билетом я ехал до Чикаго. На нём штамп кондуктора: семнадцать ноль четыре. Видишь, вот здесь? Теперь ты мне веришь?

Голландец взял билет и, рассмотрев его со всех сторон, передал папе.

— Мне такие билеты знакомы, Оскар, — заметил папа. — Их присылали в каждом наборе вместе с поездами.

— Вот именно, — кивнул я. — И когда ты продал поезда, я билеты не отдал, а спрятал…

— Погоди-ка, — остановил меня Голландец. Повернулся к отцу, забрал у него билет и, осторожно проведя пальцем по штемпелю, спросил: — Мистер Огилви, вы ведь сами из Иллинойса, верно?

— Да, — подтвердил папа. — Я там родился и вырос.

— Тогда скажите, сколько нужно времени, чтобы доехать от «Песчаных дюн» до вокзала в Чикаго и успеть пересесть на экспресс «Золотой штат»?

Папа задумался и, помолчав, ответил:

— Ну, от «Песчаных дюн» до города плюс-минус полтора часа. Если потом бежать со всех ног с платформы на платформу, можно успеть за час сорок.

— Оскар, ты ехал в этом экспрессе! Я это знаю наверняка, ведь именно там мы и встретились. Он ходит ежедневно, по расписанию, минута в минуту. Что напечатали газеты, я тоже помню. Там было написано, что ограбление произошло около пяти часов вечера. Попасть из Кейро на «Золотой штат», который уходит в семь вечера с вокзала Дирборн, можно разве что на крыльях… или на местном поезде, который идёт по Южнобережной линии. На станции «Песчаные дюны» он останавливается в семнадцать ноль четыре. Итого: на ограбление остаётся четыре минуты! Не было у них времени тебя похитить! Тебя никто не связывал, кляп тебе в рот не засовывал, в багажник не запихивал. Потому что ты спал на верхней полке в купе, когда я в полночь сел в Де-Мойне на «Золотой штат».

Папа силился понять, что к чему.

— Но вы-то сели на настоящий поезд! — напомнил он.

— Верно… — проговорил Голландец. — На настоящий.

— Голландец! — воскликнул я. — Помнишь, как ты помогал мне разыскать папу? Как мы звонили по телефону-автомату? Помнишь шум в трубке? А как тебя ударило током?

— Никогда не забуду! Я одним ухом целую неделю вообще не слышал.

— Кажется, я понял, что тогда произошло… — произнёс я.

— Что? — выдохнули папа и Голландец одновременно.

— Экспресс, на котором мы приехали, и вокзал в Лос-Анджелесе были в тридцать первом году. А тот, кто отвечал по телефону на ранчо «Индейская роща», был уже в сорок первом. В будущем. Поэтому из трубки доносился такой громкий треск.

— Понял! — воскликнул Голландец. — Я всё понял!

— Что? — спросили мы с папой, тоже одновременно.

Вместо ответа Голландец заказал для всех мороженое и, извинившись, ушёл кому-то звонить.


Вернувшись, он произнёс загадочную фразу:

— Джоан сейчас в отъезде, нас впустит Алма.

Когда мы доели мороженое, а папа с Голландцем ещё и выпили по чашке кофе, солнце уже зашло. Голландец объявил:

— Мы едем смотреть на знаменитый макет Кроуфордов. Достопримечательность Голливуда. Уж не знаю, почему я о нём сразу не вспомнил!

— Макет Кроуфордов? — осторожно переспросил папа.

Голландец одарил нас широкой, довольной улыбкой.

— Есть такая актриса, Джоан Кроуфорд. Она купила своему сыну макет размером с целый город. Мало того что он занимает весь подвал под домом, так ещё туннель проходит сквозь стену — через каменную породу — и поезда выезжают в сад. Сынишка у Джоан совсем маленький, так что ему всё это пока не интересно. Мамаша просто выпендрилась. У неё вообще характер ещё тот. Женщина-дракон, одним словом. Вполне огнедышащий. По счастью, Джоан сейчас в отъезде, так что встречаться с ней нам не придётся. Её дом арендует один мой знакомый режиссёр с женой.

Я не стал уточнять, где снималась Джоан Кроуфорд, поскольку вообще не знал ничего и никого в сорок первом году. Ни президента страны, ни лучшего игрока в бейсбол. А папа, похоже, прекрасно понял, о какой актрисе идёт речь.

Новенький «крайслер-тандерболт» летел по центру Лос-Анджелеса. Мотор урчал тихо, еле слышно. Потом Голландец вырулил на шоссе, которое дугой тянулось меж гор к северо-востоку от города, вдоль сияющего в ночи залива Тихого океана. Я сидел рядом с Голландцем, а папа — за мной, на заднем сиденье. Наклонившись вперёд, он положил ладонь мне на плечо и сидел так всю дорогу, словно хотел голыми руками уберечь от армии и от неизвестности. Он боялся, что потеряет меня снова и больше никогда не увидит.

— Где мы едем? — спросил я у Голландца.

— Выезжаем из Санта-Моники, — ответил он. — Впереди — Беверли-Хиллз.

Пейзажи и дома вдоль дороги сменялись так быстро, что многое я просто не успевал рассмотреть. Но в каждом окне мелькали люди: пили коктейли в гостиной, одевались в спальне. Огромные дома были как страницы книг, которые мне ещё предстояло прочитать.

Особняки в Беверли-Хиллз относились к самым разным, порой причудливым архитектурным стилям. Голландец называл имена владельцев:

— Здесь живёт Джуди Гарленд. А вон там — Кларк Гейбл.

Я этих имён не знал, но их обладатели жили в настоящих, окружённых пальмами дворцах с чистейшими, словно выскобленными зубной щёткой, дорожками: по одной дуге машины подъезжали к дому, по другой — отъезжали.

— Кто эти люди? Актёры? — спросил я, но папа на меня зашикал, чтоб я не позорился. Он-то знал всех здешних жителей по фильмам.

— У меня одинокая жизнь, Оскар. Я часто хожу в кино, — пояснил он.

Голландец крутанул руль, и мы свернули на другую, не менее потрясающую улицу с особняками ещё большего размера. Мы неслись мимо, а я смотрел не на парадные фасады, а в глубину садов и парков — там серебрилась вода в бассейнах, темнели купы деревьев, виднелись опрятные гостевые домики. Многие особняки прятались за деревьями далеко от дороги, совсем как у нас в Кейро, на Прибрежных холмах. Наверно, чтобы зеваки не подглядывали за жизнью богачей.

Колёса «крайслера» буквально вспарывали улицы Беверли-Хиллз.

— Вон там дом Роя Роджерса, — объявил Голландец. — Его знает каждый мальчишка во всём мире.

Я был единственным исключением, поскольку не знал о Роджерсе ничего. Может, он водолаз? Или играет на банджо?

В таких шикарных машинах я тоже никогда не ездил. Да в Кейро их и не было. Даже «бентли» мистера Петтишанкса померк в сравнении с «крайслером» Голландца. В последний раз я смотрел на машины, улицы и людей на улицах десять лет назад. Как всё изменилось! В сорок первом году всё вокруг выглядело новеньким, современным, как… в самолёте. Мне хотелось разом и зажмуриться, скрыться от нахлынувших впечатлений, и смотреть без устали, не сводя глаз с людей и их повседневной жизни.

Мы подкатили к дому 426 по Северной Бристольской авеню.

— Настоящий итальянский дворец! — воскликнул папа.

И правда! Черепичная крыша, увитые виноградом и плющом стены…

Голландец повернулся ко мне:

— Джоан сейчас на съёмках. И дом этот арендует один человек… На сегодняшний день он — самый модный человек Голливуда, Оскар. Так сказать, гвоздь программы. Но он не актёр. Маленький толстый человечек. Режиссёр. Родом из Англии. Я бы что угодно отдал, чтобы попасть в его следующую картину, но шансов мало. Он выберет Кэри Гранта, помяни моё слово.

— Кто такой Кэри Грант? — спросил я, представив старого, бородатого президента Гранта с портрета, висевшего над учительским столом в классе миссис Олдерби.

Голландец не ответил. Он уже вышел из машины и позвонил в дверь. На порог вышла женщина. Голландец учтиво прижал к груди шляпу. Может, со дня нашей с ним встречи и миновали десять лет, но на его внешности они никак не отразились: те же крепкие скулы, та же шевелюра, разделённая почти прямым пробором, те же широкие плечи пловца. У входа в дом горел фонарь, и я хорошо видел, как Голландец склонил голову, здороваясь с дамой. А она приветливо улыбалась. Потом оба посмотрели на нас, и Голландец дал знак, чтобы мы тоже шли в дом.

Не скажу, чтобы нам с папой было уютно в роскошной гостиной — слишком роскошной для простых людей в рабочих комбинезонах. Вдоль стен выстроились шкафы и комоды с позолоченными дверцами и медными, похожими на веера выпуклыми ручками; повсюду стояли и висели фотографии знаменитой кинодивы Джоан Кроуфорд — с её личной размашистой подписью, в вычурных рамках. Спорить не буду, хороша! Прекрасное лицо в обрамлении чёрных как смоль волос. Длинные густые ресницы, глаза с поволокой, чувственные губы. Она улыбалась с каждой фотографии лично мне: стоя на коленях в обнимку с детьми, сидя на диване с любимой собачкой, прильнув к груди какого-то красавца. Короче говоря, владелица нужного мне макета с поездами была настоящей голливудской звездой.

Передо мной на огромном стеклянном столе стояла стеклянная пепельница рубинового цвета размером с большое блюдо. Вообще, вещи в этом особняке отличались слишком яркой, вызывающей расцветкой — у Петтишанксов они бы не прижились. Тем не менее оба дома источали таинственный запах мягких ворсистых ковров, лимонной полироли для мебели и ароматных пирогов. У простых людей так не пахнет.

Дама представилась и пожала нам руки. Хорошо всё-таки, что мы имеем дело с приветливой Алмой, а не с огнедышащей Джоан.

— Значит, вы хотите посмотреть макет? — Речь Алмы напоминала щебет, так говорят дамы из высшего общества в фильмах и по радио.

Папа смотрел на Алму, словно ему явился сам архангел Гавриил с благой вестью.

— Кто она такая? — шёпотом спросил я у папы, пока мы шли вслед за Алмой к бару.

— Чёрт возьми, Оскар! Она — жена самого успешного режиссёра Голливуда. Он снимает триллеры. Его фильм «Ребекка» получил в прошлом году премию «Оскар».

Алма предложила нам угоститься всем, что душа пожелает, из сияющего хромовой отделкой бара, и я по привычке замотал было головой, но потом напомнил себе, что мне не одиннадцать лет, а двадцать один год. Я даже имею право голосовать на выборах! Раз так, можно, наверно, и пива выпить. Только я ни разу в жизни не пил ничего крепче вина, которое дают в церкви во время причастия. Да и не лежала у меня душа ни к чему, кроме джин-тоника. Его я и попросил.

— Мисс Чау! — позвала Алма. Оказалось, что на другом конце комнаты сидит хрупкая азиатка в красной блузке и чёрных брюках. — Мисс Чау приехала из Китая, она личный ассистент моего мужа. Как вы, наверно, знаете, на её родину напали японцы, они бомбят китайские города. Кстати, мой муж скоро придёт. — Алма, точно волшебница, в мгновение ока приготовила каждому из нас напиток по вкусу и уселась в кресло. — Оскар, вы ведь скоро станете знаменитостью, — прибавила она неожиданно.

Сердце у меня встрепенулось.

— Я?! Почему?

— Голландец рассказал мне, ещё по телефону, про ограбление банка, про гибель ночного сторожа и премию в десять тысяч долларов.

— Только я мало что помню, — признался я. — А грабители, наверно, давно сбежали в Мексику. И живут припеваючи.

— В Мексику? — оживился Голландец. — Почему в Мексику, Оскар?

— Не знаю. — Я нахмурился. — Не помню.

В этот момент я поймал на себе пристальный взгляд мисс Чау — слепящий, словно фары встречного автомобиля в тёмную безлунную ночь. Он осветил какие-то дальние закоулки моей памяти, но только на миг. Потом дверца снова захлопнулась.

— Ну что ж. Макет семьи Кроуфорд по праву считается одной из достопримечательностей Голливуда, — снова заговорила Алма. — Из города сюда, в Беверли-Хиллз, ходит автобус, привозит туристов, которые хотят посмотреть на дома кинозвёзд. Иногда этот автобус останавливается у ворот, и мисс Кроуфорд пускает туристов в сад. Если она в настроении. — Алма переглянулась с Голландцем. — Но я, к сожалению, не умею запускать поезда. А кто-нибудь из вас умеет?

Отец кивнул:

— Ещё бы! Конечно, умеем.

— Я очень рада. — Алма встала и оправила юбку. — Формально поезда принадлежат Кристоферу, сыну Джоан. Мне бы не хотелось никаких неприятностей. Ведь характер у Джоан — не сахар. Она очень вспыльчива. Если с поездами что-то случится, она, пожалуй, разобьёт о мою голову хрустальный графин.

Папа заверил Алму, что имеет огромный опыт обращения с миниатюрными железными дорогами и, когда он рядом, поездам ничего не грозит.

— Я вам полностью доверяю! — воскликнула Алма. — У вас такое честное лицо!

Она повела нас к лифту. Вот уж не думал, что в частном доме может быть лифт! Мы спустились на два этажа. Алма включила свет.

— Оскар, не возражаешь, если я расскажу мужу твою потрясающую историю? — спросила она. — Про ограбление банка.

— Конечно, рассказывайте, — ответил я. — На здоровье.

— Мой муж коллекционирует криминальные сюжеты. — Она лучезарно улыбнулась нам с папой. — Особенно непридуманные. Я уверена, что твоя история его очень заинтересует.

Макет в подвале Кроуфордов оказался гигантским. Намного больше того, что стоял в банке мистера Петтишанкса, а наш макет, с улицы Люцифер, с ним и сравнивать нечего. Чего тут только не было: и автопогрузчики, и груды угля, и механизмы для загрузки бочек! Тут бегал знаменитый товарняк под названием «Тихоокеанский», длиной в шестьдесят вагонов! Ещё было много новых, не виданных мною раньше грузовых полувагонов. Сверкали лучи прожекторов. Я даже рот открыл от изумления. Да, за десять лет компания «Лайонел» сделала большой шаг вперёд. Простенькие поезда и паровозы по большей части канули в прошлое, лишь несколько моих прежних любимцев оставались в строю. Но нынешние поезда!.. Они стремительно вылетали из туннеля, словно из будущего, — мощные, обтекаемые, как неумолимые торпеды:

«Командор Вандербильт», «Гудзон» и «Гайавата» с сияющим на локомотиве золотым орлом. «Летящий янки» отсчитывал круг за кругом, полностью оправдывая своё название. Папа оказался к такому великолепию не готов. Взглянув на макет Кроуфордов, он не смог сдержать слёз.

— Я десять лет не видел таких поездов. — Папин голос дрожал.


Голландец дружески потрепал его по плечу:

— Не грусти, Оскар-старший! Главное, что твой сын жив и здоров. Благодари судьбу и не вешай нос!

Папа вытер глаза и улыбнулся.

— Да я и не вешаю! — сказал он. — Вот, увидел поезда — словно помолодел!

В отличие от папы, я волю чувствам не давал. Я занимался делом. Перво-наперво проверил все линии. Оказалось, что на этом макете Центральный вокзал Нью-Йорка выглядит крупнее и вообще иначе, чем на макете мистера Петтишанкса. От этого реконструированного вокзала вели прежние линии и две новые: Южная и на Баффало.

Скалистые горы для Кристофера Кроуфорда сделали не из папье-маше, а из натурального гранита. Их вырубили из скалы, на которой стоял особняк. Вершина Пайкс-Пик вздымалась на невиданную высоту. Выдолбленные в камне ущелья и утёсы выглядели совсем как настоящие. А вокзал в Лос-Анджелесе был ровно такой, как сейчас. Новый, недавно построенный. Перед его фасадом красовались богини с тёмно-красными светильниками, а в огромное, как у мамонта, чрево вели одновременно десять путей, по которым сновали поезда.

Однако главной достопримечательностью этого макета были не вокзалы, а мост Хеллгейт. Компания «Лайонел» и в прежние времена выпускала этот арочный мост через Ист-Ривер в Нью-Йорке как самую дорогую и ценную часть макета. Кстати, у мистера Петтишанкса моста не было. А ведь это шедевр инженерной мысли! Подвесной мост в сто раз меньше настоящего, но ничуть не менее величественный.

Я нашёл место, где экспресс «Тихоокеанский союз» на полной скорости выезжал из туннеля, пересекая сразу три другие линии — на Атчисон, на Топеку и на Санта-Фе. Поезд поменьше покорно остановился на семафоре, чтобы пропустить эту махину. Крепко зажав в руке пакет с новой одеждой, я прижался щекой к жёсткой крашеной траве и попытался представить, что нахожусь рядом с метельником, массивным устройством на передней части локомотива, которое удаляет с путей всё, что мешает движению состава. Настоящего состава. Я представлял, что камни, уложенные для укрепления колеи, не крошечные, а большие, как бейсбольный мяч. Я слышал — почти слышал — звук собственных шагов: будто бегу по жёлтым плиткам, по платформе нового лос-анджелесского вокзала. Голландец следил за мной во все глаза.

Получится? Не получится? Всё вроде бы готово… Есть только одно «но»… Хватит ли у меня сил расстаться с папой?

— Ты сможешь, Оскар? — прошептал он. — Как думаешь, получится?

— Пап, если получится, ты это сразу поймёшь. Я просто исчезну.

Папа обнял меня и не отпускал целую минуту. Потом отстранился и, не отнимая рук, молча смотрел мне в глаза. Долго-долго.

— До свидания, Оскар, — наконец прошептал он и беспомощно провёл рукой по лысине, словно приглаживал растрёпанные тёмные волосы.

— До свидания, папа. — Мой голос, взрослый мужской голос, дрогнул совсем по-детски.

Папа не мог смотреть, как я исчезаю. Он отвернулся.

Нас связывает трос, канат. Его надо отвязать… обрубить… Мы разбогатеем! Я делаю это ради нас обоих.

Я улыбнулся сквозь застилавшие глаза слёзы.

Голландец слегка подтолкнул меня меж лопаток и громко, как спортивный комментатор, закричал:

— Давай, Оскар! Вперёд!

Я прыгнул. Но сердце моё осталось с папой.

Глава 9

Я очнулся. В лицо мне светила яркая лампа, закреплённая на штативе с надписью: «Больница Сострадания Господня. Округ Лос-Анджелес». В приёмном покое пахло хлоркой и супом из консервов. Моё порезанное лицо ощупывали умелые пальцы.

— Ну, здравствуй! — произнёс женский голос из-за марлевой повязки. — Я — сестра Вашингтон.

Голос был строгий, но усталый, вечерний. Покрасневшие глаза смотрели на меня критически.

— Сотрясения мозга нет, — объявила медсестра, тряхнув головой, и отодвинулась к письменному столу — писать заключение. Колёсики стула, на котором она сидела, прошелестели, будто катились по воску. Пол тут, судя по всему, покрыт линолеумом.

На этот раз я помнил всё, каждую деталь этого ужаса. Свёрток с одеждой и ботинками выпал из моих рук и, чудом не задев башенки, грохнулся перед главным входом вокзала Лос-Анджелеса. Я угодил челюстью в острый, как копье, Пайкс-Пик, главную вершину Скалистых гор, сделанных на макете Кроуфордов из натурального гранита. Скатившись с гор, я врезался в Денверский вокзал, и стёкла из огромных окон на его фасаде разбились вдребезги, сильно порезав мне лицо. Правой ногой я зацепился за стальную решётку подвесного моста через Ист-Колорадо, в результате чего и на мост и на моё колено теперь, наверно, страшно смотреть. Но почему так получилось? Почему всё пошло наперекосяк? Неужели я неправильно прыгнул?

— Сотрясения нет, — повторила сестра Вашингтон. — А вот осколки мы будем извлекать из твоих щёк до утра. В лучшем случае.

Я отчаянно крепился, стараясь не дрожать и не хлюпать носом, как одиннадцатилетний мальчишка.

— Чем вы их будете извлекать? — опасливо спросил я. — Иголкой?

— Пинцетом. Для своего возраста ты юноша довольно… робкий. — Она выбрала слово «робкий», не назвала меня трусом. И на том спасибо. — Ты учишься или работаешь?

Не успел я открыть рот, чтобы по привычке ответить «Учусь в пятом классе и работаю помощником пономаря в церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей в городе Кейро, штат Иллинойс», как папа сказал:

— Боюсь, с понедельника он станет рядовым армии США.

— Надеюсь, тебя не пошлют на передовую. — Голос сестры заметно погрустнел. — Хотя на войне повсюду опасно.

Она уложила меня на каталку под ещё более слепящий свет, а сама придвинулась ближе — с пинцетом в руках.

— Как ты умудрился так порезаться? — спросила она.

— Упал. Я упал на макет, на игрушечную железную дорогу. Пайкс-Пик там гранитный, а вокзал в Денвере — с настоящими стёклами.

— Надо же! Другому бы ни за что не поверила. Но тебе верю. Обычно от твоих ровесников пивом пахнет. А в тебе осталось что-то детское, искреннее.

Я убеждал себя, что должен вести себя по-взрослому. Терпеть боль. Не раскисать, не расслабляться.

Папа, склонившись надо мной, вглядывался в моё израненное лицо с потёками крови. Стоял он сбоку, и я мог смотреть на него только искоса. Сколько же прошло времени с тех пор, как я видел его спокойным и счастливым? Десять месяцев? Десять лет?.. Сестра Вашингтон отвернулась, чтобы бросить извлечённый из моей щеки осколок в металлический лоток.

Голландец тоже где-то тут, рядом. Наверно, прислонился к дверному косяку, попыхивает трубкой и морщится от каждого движения пинцета.

Как же я подвёл Голландца! Макет разбит, поезда сломаны! А ведь они принадлежат Кристоферу Кроуфорду! Всем нам грозят жуткие неприятности. И что хуже всего, я не получу обещанного Петтишанксом вознаграждения и не куплю для папы апельсиновый сад.

Что же такого особенного случилось в день ограбления? Что позволило мне пробиться сквозь время и пространство? И почему не удалось это повторить? Ответов я не знал, поскольку мало что помнил.

Наконец сестра Вашингтон извлекла последний осколок из моих щёк и принялась за руки. Кожу на ладонях я содрал до мяса. И в это мясо въелись кусочки вечнозелёной травы. Медсестра всё это удалила, промыла раны, обработала какой-то жгучей жидкостью и наложила марлевую повязку. Затем заклеила пластырем колено, забинтовала голову и взялась за стетоскоп.

Самым внимательным образом она прослушала мои лёгкие и сердце. Даже глаза закрыла, чтобы получше сосредоточиться. Потом долго нажимала мне на грудь и спину, в разных местах, и спрашивала:

— Тут больно? А тут?

— Немного. Совсем чуть-чуть, — отвечал я. — Просто вдохнуть глубоко не могу, а так всё в порядке.

— Воспаления лёгких у тебя нет. И бронхита тоже. Хрипов не слышу, — перечисляла она. — Внутреннее кровотечение? Признаков нет… — Она задумчиво постукивала дужками стетоскопа себе по подбородку. — Ну, упал… Ну, ударился… — Она повернулась к папе. — Скажите, а помимо этого падения с ним ничего не приключилось за последнее время? За последние недели две?

— Вроде нет, — ответил папа.

— Может, он испытал какой-то шок?

— Нет, — повторил папа.

Я молчал. Мне не хотелось пугать медсестру, не хотелось рассказывать, как несколько дней назад в вестибюле банка в городе Кейро я превратился в пушечное ядро и приземлился на макет с поездами, которые тут же стали настоящими. И уж совсем дико прозвучала бы история о том, что на лос-анджелесском вокзале я сел в такси в тридцать первом году, а вышел из него в сорок первом. На другой стороне улицы.

— Странно, — сказала сестра Вашингтон. — Во время Первой мировой я работала в санитарном батальоне, на фронте. Много насмотрелась, уж поверьте. Так вот, этот молодой человек наверняка пережил какую-то травму, причём совсем недавно. Наблюдается отёчность в области грудной клетки, и капилляры полопались по всему телу. Внутренние органы, похоже, испытали сильнейшие перегрузки, словно в результате скоростных полётов. Такие симптомы бывают у лётчиков, особенно у испытателей, которые летают на очень больших скоростях. Ну, и у людей, переживших разного рода травмы — на войне или в автомобильной аварии… Преимущественно, на войне. Откуда же у тебя такие симптомы? Очень странно…

— Вы уверены, что это травма? — спросил папа.

— Несомненно, — твёрдо сказала она.

Напоследок сестра Вашингтон сделала мне укол огромным шприцем.

— Тут всего понемножку, — сказала она. — Сульфапрепарат, чтобы предотвратить распространение инфекции, и морфин — для облегчения боли. Это лекарство изобрели совсем недавно, и оно творит чудеса.

Завидев длиннющую иглу, я едва не потерял сознание — совсем как во время прививок от туберкулёза и дифтерии, которые доктор Пизли делал мне в Кейро каждый год. Сестра Вашингтон быстро сунула мне под нос флакон с нюхательной солью.

Папа достал из потёртого бумажника пять долларов и хотел было положить их на столик, но Голландец перехватил его руку.

— Нет-нет, это я во всём виноват, — сказал он, выкладывая на стол свои деньги. — Я его уговаривал прыгнуть.

Снаружи, на улице, взвыла сирена «скорой помощи», и луч вращающейся мигалки, попав в окно, на миг окрасил белоснежную форму сестры Вашингтон в кроваво-красный цвет. Двери приёмного покоя распахнулись, впуская очередного пациента.

— Извините, мэм. — Я сел, вытирая сопли под носом. — Я очень уколов боюсь.

— Трудновато тебе будет в армии, Оскар, — печально заключила сестра Вашингтон.


Меня вдавило в заднее сиденье «крайслера». Плавно вращая руль, Голландец мчал нас сквозь ночь по улицам большого города — к ресторану «Браун Дерби», где мы оставили папин пикап.

— Трудновато — это ещё мягко сказано, — говорил Голландец папе, сидевшему рядом с ним на переднем сиденье. — В армии от нашего мальчика мокрого места не останется. — Он немного помолчал, а потом прибавил: — С Оскаром что-то не так. Психоаналитики наговорят мудрёных слов, вроде амнезии. Но с Оскаром случилось что-то посерьёзнее. Потому что ему и вправду одиннадцать лет. Достаточно посмотреть ему в глаза! Это не взрослый человек, а ребёнок! А если я не прав, то я — не актёр Голливуда, а странствующий дервиш или заклинатель кобр. Короче говоря, папа Оскар, надо поскорее отправить его обратно в тридцать первый год. Иначе парню каюк.

— Но как это сделать? — спросил папа.

— Сначала надо понять, почему сегодня не вышло, — пробормотал Голландец себе под нос. — Не тот поезд? Не та обстановка?

В следующий раз я проснулся только в воскресенье утром. В квартире у папы зазвонил телефон.

Глава 10

— Я коллекционирую идеальные преступления! — объявил мистер X[13]. Сам он был — груша на груше: тело идеальной грушевидной формы, а сверху — грушевидная голова. Розовощёкий, как младенец. С отчётливым британским акцентом. Я до этого британцев живьём не видел, только слышал по радио — в бесконечном радиоспектакле «Девчонка Сандей» про то, как девушка-сирота из Колорадо вышла замуж за английского аристократа. Тётя Кармен никогда не пропускает эту передачу.

— Твой отец — благороднейший человек, — сказал мистер X, подтягивая идеально отглаженные брюки, чтобы сесть, не растянув их на коленях. — Он приехал специально! Чинить макет! Полагаю, Алма нагнала на него страху. Но не без причины. Характер у мисс Кроуфорд — не сахар. Мы все трепещем даже от одной мысли об этой даме, не то что в её присутствии.

Мистер X ни словом, ни взглядом не коснулся моего костыля и забинтованной головы, за что я был ему очень благодарен, поскольку чувствовал себя полным идиотом. Взял и ни с того ни с сего прыгнул на макет с игрушечными поездами! Одним словом, чокнутый. Мы с мистером X сидели вдвоём у него в кабинете, а папа работал в подвале. Всё, что требовалось для починки макета, удалось раздобыть благодаря Голландцу, который провёл папу на киностудию — в отдел декораций и реквизита. Их там снабдили всем на свете, вплоть до штукатурки и эмалевой краски. Поэтому нам не пришлось ждать понедельника, когда откроются магазины, и мы приехали в Беверли-Хиллз в воскресенье.

Потом появилась мисс Чау — принесла мистеру X фотографии, чтобы он подписал для поклонников. Он лихо вывел на каждой свою фамилию с буквой X, напоминавшей крендель. Ещё мисс Чау принесла высокий конусообразный бокал с прозрачным газированным напитком. Мистер X сунул в бокал указательный палец и покрутил плававший на поверхности ломтик лимона. Потом вынул лимон и, откусив маленький кусочек, сказал:

— Голландец рассказал моей жене, Алме, замечательную историю про тебя и грабителей. Это идеальный детективный сюжет! — Он улыбнулся. — В этом жанре я и снимаю. Все мои фильмы держат зрителей в постоянном напряжении! Люди смотрят кино, вцепившись в подлокотники кресел.

— Да-да, сэр. — Я кивал, неловко сидя на краешке стула.

Мистер X вынул из кармана пиджака блокнот, послюнявил химический карандаш и продолжил:

— Я отлично помню, что писали в газетах про налёт на банк. Это случилось в канун Рождества, в сочельник. Грабители зверски убили сторожа и украли кучу денег, причём банкноты не были помечены. Кроме того, бандиты, судя по всему, похитили мальчика. За их поимку была обещана кругленькая сумма в десять тысяч долларов. Подключили собак-ищеек. Тётя мальчика дала полицейским его вещи, чтобы собаки могли взять след. Этих собак выпустили в городе и окрестностях. Где только не искали! Собаки рыскали по лесам, по полям, по просёлочным дорогам. Ничего не нашли. Абсолютно ничего… Послушай, Оскар, ты можешь ответить на один вопрос?

— Да, сэр. На какой?

— Вчера вечером, когда я пришёл домой, Алма рассказала мне, что тут случилось. И я позвонил начальнику Федерального бюро расследований Лос-Анджелеса. Это мой старый друг, детектив Хиссбаум. Он тоже хорошо помнит Рождественский налёт в Кейро, даже был знаком со следователем, который вёл это дело. И Хиссбаум сообщил мне пару обстоятельств, о которых в газетах не упоминалось. Ты не против, если я расспрошу тебя поподробнее?

— Конечно, сэр, — с готовностью ответил я. — Спрашивайте.

Мистер X сделал глоток и откусил ещё кусочек лимона.

— В кармане зимнего пальто пропавшего мальчика сотрудники ФБР нашли листок со стихотворением. Длинное, сто восемьдесят слов. Оно было переписано от руки, причём сделал это он сам — эксперты сличали почерк. Ты не подскажешь, что это был за стих?

— Разумеется, сэр. — Я вздохнул, удручённый воспоминаниями. — Это стихотворение Киплинга «Если». Тётя Кармен заставляла меня переписывать его по десять раз каждый вечер. А в кармане у меня лежал мой собственный экземпляр, с подчёркнутыми ключевыми словами. Вроде кода, чтобы лучше запомнить.

Я представил, как тётя Кармен отдает полицейским мои вещи, как их обнюхивают собаки. Интересно, что именно она им отдала? Ношеные носки? Пижаму? Неужели мои старые вельветовые штаны перемазаны собачьей слюной?

— А ты сейчас можешь прочитать это стихотворение? — спросил мистер X. — По памяти?

— Запросто, сэр.

Я набрал в лёгкие побольше воздуха и начал:

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Пусть всюду только паника и страх,
И сам в себя не потеряешь веры,
Когда все твой предсказывают крах…
Когда закончил, мистер X сказал:

— Да, несомненно. Ты — тот самый мальчик.

— Да, сэр.

Он допил свой напиток и с улыбкой заметил:

— Друг мой, мы с тобой в Голливуде, а не на вашем замечательном, но чопорном Среднем Западе. У нас тут всё без церемоний, поэтому не называй меня сэр, говори просто: мистер X. Договорились?

— Хорошо, сэр, — по привычке ответил я.

— Расскажи мне, пожалуйста, всё, что помнишь о том вечере. Итак, двадцать четвёртое декабря тысяча девятьсот тридцать первого года…

Усевшись поглубже в мягкое кресло с высокой спинкой — гладкое, кожаное, с серебристым отливом, — я принялся рассказывать.

Описал, как сел в автобус номер семнадцать и доехал до знакомого перекрёстка, где расположен банк. Как позвонил в звонок у парадной двери. Как мне открыл мой друг, ночной сторож. Как я снял и бросил на стул пальто. Как мистер Эплгейт сказал что-то вроде: «Надо же, какой снегопад! Посильнее знаменитой метели восемьдесят восьмого года. Этак мы домой не попадём!» Потом я рассказал, как в этот момент тяжёлый состав сошёл с рельсов и завис над прекрасной стеклянной гладью реки. Я бросился к макету и подхватил поезд, не дав ему свалиться и разбить стекло…

— А после того, как ты вошёл, мистер Эплгейт запер дверь?

— Нет, сэр. Я обычно делал это сам, а в тот раз забыл. И сигнализацию включить забыл. — Я помрачнел, вспомнив собственную беспечность. — Папа с Голландцем говорят, что я не виноват. Раз эти люди собрались грабить банк, они бы всё равно проникли внутрь. Но я-то знаю, что очень виноват.

Мистер X расхохотался:

— Милый мальчик! Да запрись ты хоть на сто замков, эти психи сбили бы любые замки и отключили твою сигнализацию в два счёта. Ты ни в чём не виноват. Мистера Эплгейта убили они.

— Значит, я нисколько не виноват? Даже капельку?

— Даже на десятую долю процента! — заверил меня мистер X. — Ну, а дальше-то что случилось, Оскар?

И я принялся досказывать мою историю. Вдруг в сердце, точно далёкий огонёк, мелькнула надежда. Какая-то крупинка памяти внезапно встала на своё место, и я вспомнил, как один из грабителей выкрикнул имя!

— Что-то вроде МакКи или Маки. — Я произнёс имя, а мистер X аккуратно записал его в блокнот. — И тут один из них направил на меня пистолет. Я и выстрел услышал, но в этот момент уже прыгнул.

— Прыгнул?

— Ну да. Закрыл глаза и перестал дышать, как будто нырял со скалы в море. Я приземлился на макет, и грабители меня уже не видели, потому что я стал крошечным, как оловянные человечки в поездах и на платформах. Я сел в местный поезд, доехал до Чикаго, а там пересел на экспресс «Золотой штат» и заснул. Когда проснулся, чувствовал себя так, будто упал на землю с небоскрёба. Но никаких ран на теле не было, да и переломов тоже. Там, в экспрессе, я и познакомился с Голландцем. Я ехал на верхней полке, а он на нижней.

Мистер X заставил меня повторить эту историю трижды — с начала до конца. И каждый раз я припоминал какую-нибудь новую маленькую подробность, связанную с ограблением, но общая картина по-прежнему не выстраивалась.

— Замечательный сюжет для фильма, — заключил мистер X. И со вздохом прибавил: — К сожалению, у нас пока нет технических возможностей снять это достоверно. С таким же успехом можно снимать «Титаник» в аквариуме, на посудине длиной три метра. Жалкое получится зрелище.

Он встал, прихватив пустой бокал.

— Мне пора, Оскар. Нас с Алмой пригласили в гости, на скучнейший коктейль. Я бы с радостью пообщался с тобой, но — увы… Тем не менее ты остаёшься здесь, поскольку твой отец твёрдо намерен закончить ремонт сегодня. — Он протянул руку для мужского рукопожатия и одновременно наклонился и произнёс прямо мне в ухо: — Я один верю, что тебе одиннадцать лет, Оскар. И я верю, что ты ехал на поездах фирмы «Лайонел».

Опешив, я проговорил:

— Вы… вы правда мне верите?

— Конечно верю! Одна твоя стрижка чего стоит! Ни один двадцатилетний парень не станет носить детскую стрижку с торчащим вверх вихром. Прожитые годы приглаживают даже самый задорный вихор.

— Дорогой, ты где? — окликнула его сверху Алма. — Мы опаздываем.

Услышав голос жены, мистер X устремился наверх — намного проворнее, чем можно было ожидать от похожего на грушу толстячка.


В подвале папа усердно приводил в порядок сломанный подвесной мост. Мы просто обязаны были починить макет Кристофера Кроуфорда, чтобы не навлечь неприятностей на мистера и миссис X.

— Помогай, Оскар. — Папа передал мне плоскогубцы.

Я рассматривал разбитый макет и ужасался всё больше.

— Пап, я чувствую себя последним идиотом! Всё переломал…

Папа сжимал меж губ медную проволоку, поэтому усмехнулся лишь уголком рта. Он осмотрел меня сверху донизу — забинтованную голову, забинтованные ладони, заклеенное пластырем колено — и промычал, не вынимая проволоки:

— Хорошо хоть сам целый.

На столе перед собой папа разложил целый арсенал инструментов: маленькие отвёртки, особые щипчики. Вот он приладил на макет одну из опор моста, закрепилкрошечной скобой и подклеил. Папа, судя по всему, был совершенно счастлив.

— Трудимся тут с тобой вместе, — довольно пробормотал он. — Совсем как в прежние времена, сынок.

Мы работали бок о бок до самого вечера, и повреждённый макет постепенно обретал прежний вид. Там, где моя нога пробила берега реки насквозь, мы возвели новые берега и восстановили рельеф с помощью штукатурки — сейчас она постепенно сохла и затвердевала. А я, точно ювелир, перебирал стёклышки, намереваясь восстановить окна Денверского вокзала. Только бинты на руках сильно мешали.

Вдруг папа мне подмигнул и, закурив, произнёс:

— Пускай штукатурка сохнет.

С этими словами он извлёк из-под стола, на котором стоял макет, пятнадцать красно-белых коробок фирмы «Лайонел». Все они были заклеены, и на каждой стоял штамп: «Опытный образец». Открывая коробки одну за другой, папа составил из двенадцати вагонов длинный серебристый поезд.

— Откуда это? — Такой поезд я раньше видел только на картинке. Металл мерцал, как чистое серебро. На носу обтекаемого локомотива сверкала эмалевая эмблема: красный орёл.

— Узнаёшь этот состав, Оскар? — спросил папа. — Он называется «Президент».

— Конечно узнаю. Он был в каталоге, который прислали в тот самый вечер… Ну, когда ты сказал, что с поездами придётся расстаться.

Папа выпустил несколько колечек душистого дыма.

— «Лайонел» продал не так уж много «Президентов». По тем временам они были слишком дороги. Оскар, только посмотри! Он весь из никеля — сияет от головы до хвоста! И на каждом вагоне — портрет одного из президентов. Вот Кулидж, вот Гардинг, Вильсон, Тафт, Теодор Рузвельт, Мак-Кинли… и так далее в обратном порядке до Линкольна.

Этот поезд недаром стоил кучу денег. Столько прибамбасов! И все работали! Даже прожектор вращался на экскурсионном вагоне. Там, в обтянутом бархатом креслице, которое, если потянуть за рычажок, мгновенно превращалось в кушетку, сидела оловянная девочка с косичками.

Папа открыл крышу вагона-ресторана и, взяв в руки тонюсенькую отвёртку, показал мне полки с раздвижными дверцами и шкафчики, хитроумно расставленные и даже вмонтированные под сиденья. Вот-вот кто-то войдёт и заполнит их банками с готовым супом и мясными полуфабрикатами.

— Чего только не придумают! — одобрительно заметил папа. — Поэтому «Президент» и стоит целое состояние.

— Ой, пап, а вагон-ресторан носит имя Джорджа Вашингтона! Интересно, как бы он к этому отнёсся, а?

— Давай-ка запустим «Президента», — предложил папа. — Кто знает, может, этих поездов больше вообще не осталось… Интересно, где мисс Кроуфорд раздобыла опытный образец?

Я кивнул вверх, на потолок, за которым текла жизнь голливудских богачей.

— Пап, эти кинозвёзды себе что угодно купить могут.

— Но мы всё равно счастливее, Оскар, — серьёзно сказал папа, сцепляя вагоны «Президента». — И надо уметь радоваться. Радоваться, что у тебя есть я, а у меня — ты. Это очень много! Если я хоть что-то понимаю в жизни, хозяевам этого дома такое счастье даже не снилось. Ни этому приёмышу, бедняге Кристоферу, ни его разведённой, неуживчивой мамаше.

Папа поставил поезд на рельсы, выпрямился и потянул рычажок. Поезд тронулся, набрал скорость и понёсся, как комета. Он был не только шустрый, но и очень тихий, почти бесшумный. Тише любого из прежних поездов фирмы «Лайонел» — и наших, и тех, что я запускал в банке. Папа увёл экспресс «Золотой штат» с основного пути, чтобы дать дорогу «Президенту»: пусть бежит от Лос-Анджелеса к Скалистым горам, а потом по равнинам до самого Чикаго!

— А может, пусть и дальше едет, до Центрального вокзала в Нью-Йорке? — Папа втянул в себя очередную порцию ароматного табачного дыма и, переведя экспресс «Двадцатый век» на второй путь чикагского вокзала Дирборн, открыл дорогу «Президенту» — мимо Великих озёр и дальше на восток до самого Нью-Йорка.

Лучи закатного солнца проникли в подвал, и горы на макете Кроуфордов порозовели, а в ущельях залегли густые вечерние тени. Наверху, у нас над головой, пахло дорогой полиролью, и знаменитые люди ходили по восточным коврам. Но здешний подвал, хоть и огромный, мало чем отличался от подвала нашего дома в Кейро. Здесь нам тоже не было дела до внешнего мира.

А зря. Ведь мы всё-таки находились не в Кейро, а в Лос-Анджелесе, и мне предстояла служба в армии. Меньше чем через сутки.

Когда «Президент» сделал несколько полных кругов через всю страну, папа заговорил:

— Оскар, дела-то у нас неважнецкие… Тебя завтра в армию призовут. И отправят прямиком на гауптвахту. И это в одиннадцать лет!

— Что такое гауптвахта?

— Холодный карцер. Тюрьма. Туда сажают новобранцев, которые не умеют ходить в ногу… И вообще, война — дело не детское. Тебя же наизнанку вывернет, если кровь увидишь.

— Значит, мы едем в Монтану? Да, пан?

— Утром, как только откроются банки, я сниму со счёта все деньги, все триста пятьдесят долларов, что мне удалось накопить. И мы отправимся в Монтану. — Он махнул рукой на север. — Найдем где-нибудь в горах заброшенную хижину. Я наймусь лесником. Ты будешь ловить рыбу, охотиться и готовить еду — как раньше, дома. Раздобудем школьные учебники, чтобы ты не отстал от программы. Будем жить — поживать, пока тебе и вправду не исполнится двадцать один год. Тогда и вернёмся. Если страна по-прежнему будет в тебе нуждаться, пойдёшь в армию, послужишь родине, как любой другой гражданин, как настоящий американец. Договорились?

— Ага! Конечно, пап!

Готовить рыбу? Я встревожился. Я никогда раньше не готовил рыбу. Ладно, научусь. Главное — мы с папой будем вместе, и никто нас больше не разлучит, не растащит в разные стороны.

На лестнице показался мистер X в выходном пиджаке. Неторопливо спустился и с неподдельным восхищением оглядел восстановленный макет.

— Сегодня всё доделаем, но покрашу завтра, — сказал папа. — Пока штукатурка не просохла, красить нельзя.

— В таком случае переночуйте у нас, в комнатах для гостей, — предложил мистер X. — Милости просим.

Часов в восемь милейшая мисс Чау принесла нам горячие бутерброды и исчезла, не проронив ни слова.

До десяти мы складывали мозаику — стёкла Денверского вокзала, — а потом, усталые, поднялись наверх.

— Оскар, — начал папа в лифте. — Я не сказал Голландцу про наш план. И мистеру X не сказал. Пусть это останется между нами. Хорошо?

— Хорошо, пап.

— Уедем завтра утром, — продолжил он. — Если поторопимся, успеем на поезд до Сиэтла, который уходит в одиннадцать двадцать две. А там, в девятнадцать сорок одну, пересядем на поезд до Биллингса, штат Монтана.

На подушке меня ждала аккуратно сложенная шёлковая пижама. Вот как в богатых домах привечают гостей! Шёлк грел и одновременно холодил тело — новое ощущение! Шёлковых вещей я никогда прежде не носил.

Вдруг в дверь деликатно постучали.

— Кто там? — спросил я.

— Извинить меня. Тут мисс Чау.

— Мисс Чау! Заходите! — Я открыл дверь.

— Вот мыло и щётка для зубы.

Китаянка бесшумно вошла в комнату и протянула мне серебряный поднос с принадлежностями для умывания. Я его взял, поблагодарил.

— И ещё один дело, — прибавила она.

— Какое?

Она улыбнулась:

— Мисс Чау всё слышать! Мисс Чау помогать отпереть закрытая дверь. Память Оскар. Просто. Совсем просто. Китайский метод. Проверять две тысячи лет!

Глава 11

Мисс Чау, в мягких красных тапочках, села на кровать рядом со мной и, открыв выстланную бархатом шкатулку, вынула оттуда мешочек, а из него достала полупрозрачный чёрный камень, почти круглый, с немного неровной поверхностью. Внезапно я увидел внутри шара светящуюся рыбку. Или померещилось? Ведь этого не может быть!

— Что это? — спросил я.

— На ваш язык — Звёздный камень, — ответила мисс Чау. — Редкость. Находить на севере Китая, где Харбин. Иногда в река. Иногда под дерево гинкго. Очень ценный. Люди платить много денег на чёрный рынок. Мадам Чан Кай Ши, первая леди Китай, покупать Звёздный камень и помогать муж воевать с Япония. Мисс Чау просить вас просто расслабить. Просто смотреть на маленькая звезда в камень. Расслабить. Смотреть на звезда. Хорошо?

Я повиновался.

— Хорошо, Оскар. Теперь надо брать Звёздный камень. Тепло ваш тело заставлять звезду прыгать. Вы сосредоточить на звезда, пожалуйста, а мисс Чау скоро возвращаться.

Она вложила камень мне в руки, разместила их у меня на животе и вышла. Я послушно выполнял её наставления. От тепла моих рук и живота звёздочка заметалась внутри своего круглого чёрного домика, как бешеная. Мне тоже стало тепло, словно за окном была не зимняя, а летняя ночь. Все терзавшие меня тревоги как ветром сдуло. Сейчас меня занимала только звезда. Ничего, кроме звезды. Я лежал молча, неподвижно, не сводя с неё глаз. Мисс Чау вернулась, но, если бы не свет, проникший через открывшуюся дверь из коридора, я даже не заметил бы её появления: она вошла беззвучно, на цыпочках, а я был всецело поглощён звездой.

— Ваш отец крепко спать, — прошептала она со смешком. — Он не ждать мисс Чау с пижама и щётка.

В ответ я улыбнулся, продолжая смотреть на камень.

— Оскар, как вы себя чувствовать? — спросила китаянка, снова шёпотом.

Но я почему-то не смог ответить, только выдавил нечленораздельное «м-м-м-м-м».

Мисс Чау забрала у меня камень и скрестила мои руки у меня на животе.

— Теперь вы закрывать глаза. Голова не шевелить, смотреть вверх, глаза не открыть. Хорошо? Сейчас закатить глаза выше. Выше! Хорошо! Хорошо! — Мисс Чау командовала очень тихо. Потом она долго, примерно минуту, молчала, прислушиваясь к моему дыханию. — Сказать мисс Чау ваше имя, — наконец велела она. — Пожалуйста, говорить медленно.

— Оскар Огилви-младший.

— Сколько лет Оскар?

— Одиннадцать.

— Сейчас рассказать мисс Чау, пожалуйста, что происходить в банк.

Картинка, так долго таившаяся в уголке моего глаза, вдруг встала на место, по центру, и я описал её подробно и медленно, без тени сомнения.

— Я прижимаюсь щекой к траве, искусственной траве на макете — там, где прерии и покатый склон. Там, недалеко от банка, храм с колоколом. Колокол бьёт пять раз. Я слышу странный шум. В банк врываются двое. Двое мужчин, облепленных снегом, с чулком на голове. Но они срывают чулки. Я вижу их лица. Один грабитель замахивается, с плеч у него слетает снег. Этот человек бьёт мистера Эплгейта по голове! Мистер Эплгейт падает! О, Господи! Какой ужас…

Мисс Чау нежно погладила мою руку и спросила:

— Он иметь имя? Этот человек?

— Да! Стакпоул! — быстро ответил я, потому что всё видел и слышал абсолютно ясно. — Какой он огромный! Сутулый! Руки длинные! Прямо горилла. Он хватает мистера Эплгейта сзади, завязывает ему глаза чулком. Теперь бандиты озираются — наверно, деньги ищут. У того, который похож на гориллу, всё лицо в прыщах и угрях. Брови срослись. Брови — одна линия, а усы — другая. Как… как две чёрные мохнатые гусеницы. А второй — коротышка. Волосы рыжие, соломенные такие, кучерявые. У него нос кривой, сломанный, и след на лбу — рваный шрам… Они меня не видят. Думают, наверно, что мистер Эплгейт один был.

Я так ясно вспомнил разговор Стакпоула и МакГи — да-да, я теперь точно знал имена грабителей! — что стал не пересказывать, а просто повторять то, что они говорили. Я не вспоминал слова, а буквально слышал их, словно грабители стояли сейчас рядом.

— А ну, подыми руки! Вверх! Теперь брось мне ключи от сейфа! Эй, тебе говорю! А ну, делай, что приказано! — орёт Стакпоул. — МакГи! Хватай ключи, доставай бабло!

Мистер Эплгейт кидает им ключи, они заламывают ему руки за спину, связывают. Я прячусь за макетом, даже голову не высовываю и не шевелюсь. Словно меня нет. МакГи ловит ключи и бежит к окошку кассира. Резко выдвигает ящик — я слышу звук. Ящик грохается об пол. МакГи вопит: «Тут нет ничего! Где бабло, придурок?» Голос мистера Эплгейта: «Деньги после рабочего дня запирают в хранилище. Ключей у меня нет. Там сложные замки с кодом и сигнализация. Уходите отсюда. Пожалуйста, уходите. Вы не сможете достать деньги. И я не смогу». Он говорит с трудом, задыхаясь, но быстро — чтобы убедить их уйти, чтобы они нас не убили. Голос его дрожит, ему очень страшно, я это слышу. Я лежу, как неживой. А поезда бегают по кругу, по всему огромному макету, стучат колёсами, посвистывают, будто ничего не происходит. «Эй, рябой, стреляй по замкам, иначе не откроем!» — кричит сообщнику МакГи.

Мистер Эплгейт лежит на полу, очень далеко. Мне ему никак не помочь! Стоит шевельнуться — они меня заметят. Я слышу, как гулко колотится моё сердце. «Уходите! — мысленно приказываю я. — Берите деньги и уходите поскорее».

Они стреляют — выстрелами сбивают замки с железных решёток, которые отгораживают хранилище, а потом раздаются ещё три выстрела — наверно, грабители стреляют по главному сейфовому замку. Происходит всё это молниеносно. Вот они уже выскакивают обратно с двумя сумками, подбегают к двери. Вот МакГи напоследок оглядывает вестибюль банка и… видит меня.

— Что за чёрт! Кто это? — восклицает он.

— Мальчишка! — кричит в ответ Стакпоул. — Откуда он взялся?

— Он нас видел! Он нас видел! — повторяет МакГи. — Нам свидетели не нужны. Ты понял, Стакпоул?

— Нельзя ребёнка убивать. Давай его увезём. Отпустим, когда доберёмся до Эль-Пасо. Потом перейдём границу, а он пусть бродит по пустыне, сколько влезет.

— Я разделаюсь с ним здесь, — говорит МакГи. — Прямо сейчас. Нам балласт не нужен.

— Негоже убивать ребёнка, — возражает Стакпоул. — Этот налёт и так уже на хороший срок тянет. К утру нам сядет на хвост всё ФБР. Нет уж, давай завяжем ему глаза и спрячем на Голубом острове, пока шумиха не стихнет.

— Ты что задумал, кретин?! Это ж похищение! — кричит МакГи. — Копы не отстанут! Проще убить мальца. Снесу ему башку — и дело с концом.

МакГи поднимает пистолет. Прищуривает один глаз, целится. Мистер Эплгейт кричит: «Прыгай, Оскар! Прыгай!» МакГи разворачивается и стреляет в мистера Эплгейта. Дважды. Один раз в голову, потом в сердце. Повсюду кровь…

— Господи, что же это?

Я закрыл глаза руками. Меня затрясло, как в лихорадке.

Мисс Чау напомнила о своём присутствии, мягко коснувшись моей руки.

— Что быть дальше, Оскар? Дальше? — спросила она.

— Дальше странно… Я прыгаю. Никогда в жизни я так не прыгал. МакГи поворачивается. Стреляет. В меня. Но уже поздно. Он меня не видит. Не видит, потому что не знает, куда смотреть. Я лежу на макете, в колючем кусте можжевельника, рядом со станцией «Песчаные дюны». И я маленький. Крошечный. А из-за поворота выходит поезд — большой, настоящий поезд. Я просто захожу в вагон и еду. И никому это не кажется странным. Я еду в Чикаго. Вот и всё.

У мисс Чау оказался наготове платок. Она промокнула мой вспотевший лоб.

— Значит, они стрелять? — спросила она.

— Да, я вижу: МакГи совсем рядом, в трёх шагах. Он целится мне в лоб. И спускает курок.

— И вы просто прыгать? — Мисс Чау задала вопрос таким будничным тоном, словно я прыгал не через пространство и время, а через скакалку во дворе.

— Да, я прыгнул. Это оказалось несложно. Я вроде как в ядро превратился и вылетел, словно из пушки. Только очень боялся, что они меня заметят. Они же искали! Весь банк перетряхнули. Но на макет посмотреть не додумались. Вот и всё. А потом банк… ну… растворился, что ли… Я хотел помочь мистеру Эплгейту, но никакого мистера Эплгейта рядом не было. В лицо мне дул ветер с озера, я был на станции Южнобережной линии и сел в первый же поезд, который там остановился.

Мисс Чау снова вложила Звёздный камень мне в руки. Зелёно-голубое свечение звёздочки меня сразу умиротворило, успокоило. Вот так, молча, я пролежал довольно долго.

— Вы лучше себя чувствовать? — наконец спросила она.

— Да, спасибо.

— Ваш история — чудо, — объявила мисс Чау.

Я огорчился.

— Не верите? Ну и ладно. Я и не надеялся, что поверите.

— Я верить. Звезда не может лгать, — возразила она и прикрыла ладонью чёрный камень. — Оскар, вот что думать мисс Чау…

— Да, мисс Чау, слушаю, — проговорил я торопливо. И, не утерпев, спросил: — Я вообще живой или мёртвый?

— Живой, Оскар. Клянусь! Китайцы знать: между жизнь и смерть мало места. Жизнь и смерть совсем близко. Оскар быть между — одна секунда, когда лететь пуля. Оскар прыгать в другая реальность.

— В параллельную? Она рядом?

— Да, два мира рядом. Два мира, они реальные. Но сорок первый год — ещё не ваш год. Вы — маленький мальчик. Оскар — одиннадцать лет, Оскар должен вернуться в свой мир. Домой.

— Домой?

— Оскар не попасть в поезд, если не испугаться. Понимать? Поэтому Оскар вчера ударить голова и ударить колено. Оскар прыгать, но не испугаться. И есть слово. Сигнал. Слово «прыгать». Нет… пры-гай! — Она постучала длинным ногтем по моему пальцу. — Оскар слышать мисс Чау?

— Да, — прошептал я. — Слышу.

— Оскар не виноват. Сторожа убить они, не Оскар. Теперь Оскар всё запомнить… Всё! — твёрдо повторила китаянка и, забрав у меня Звёздный камень, опустила в мешочек.

А потом вышла из комнаты — так же неслышно, как вошла.

Глава 12

Разбудил меня мистер X, причём очень рано, когда только начало светать.

— Ну что, друг мой? Насколько я понимаю, мисс Чау и её таинственный камень сотворили с твоей памятью настоящие чудеса, — сказал он, протягивая мне стакан с апельсиновым соком.

— Да, я всё вспомнил.

Разумеется, я понимал, что визит мисс Чау со Звёздным камнем был лишь частью замысла мистера X. Интересно, что он ещё задумал?

— Вот и отлично! — воскликнул мистер X. — Кстати, вчера на коктейле мы с Голландцем пообщались с детективом Хиссбаумом. Помнишь, кто это? Глава лос-анджелесского отделения ФБР. Мне удалось разговорить Хиссбаума. Так вот, Оскар. Десять лет назад ты был не просто свидетелем тяжкого уголовного преступления. Ты был живой уликой. Твои показания надо передать в полицию. Иначе мы — по закону — превращаемся в пособников этих бандитов.

Я кивнул и натянул одеяло до подбородка.

— Посему детектив Хиссбаум нас сегодня навестит, — добавил мистер X. — Хисс славный малый. Немного неотёсан, но, безусловно, славный. Он будет с нами завтракать.

Разумеется, Голландец не мог упустить такой возможности! Он тоже пришёл позавтракать с главным следователем Дальнего Запада — ведь именно таких героев он и играл в голливудских фильмах. Под мышкой у него была целая упаковка кленового сиропа.

Алма приготовила для всех гренки — не сухие, а на французский манер, смоченные перед обжаркой в молоке и яйце. Вошла мисс Чау и, подмигнув мне, выложила на стол целую пачку газет: «Лос-Анджелес таймс», «Пресс-телеграмму», «Новости округа Ван-Найз» и «Новости звёзд». На первых страницах всех четырёх газет красовалась моя детская фотография. Таким я был несколько дней назад. В пятом классе.

— Кто сообщил журналюгам? — ледяным тоном спросил мистер X. Я даже не думал, что его мягкий, приятный голос может так преобразиться. — Как они узнали, что Оскар здесь? Теперь жди беды.

ПРОПАВШИЙ ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД МАЛЬЧИК ОБНАРУЖЕН В БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ
Похищенный десять лет назад Оскар Огилви объявился в особняке Джоан Кроуфорд на авеню Бристоль. Где провёл ребёнок все эти годы?

На чердаке? Прикованный к батарее? В подвале без света и воздуха? И похож ли он после этого на человека? Где преступники? Они до сих пор разгуливают на свободе!

Наконец приехал Хисс. Детектив Хиссбаум. Шумный, как зазывала на ярмарке.

— Приятель, — громогласно обратился он к мистеру X, — похоже, наш вчерашний разговорчик кто-то подслушал. Если твой парень всамделишный, завтра нас пропечатают на первых полосах по всей стране.

Сев за стол, Хиссбаум направил на меня острый, как у орла, взгляд. В руке детектив держал мои фотокарточки за четвёртый и пятый класс — увеличенные, на глянцевой фотобумаге. На одной я, в широких одеждах, стоял и улыбался в первом ряду церковного хора. Детектив Хиссбаум принялся сличать меня с фотографиями: то на них бросит быстрый взгляд, то на меня. Ел он механически, не глядя в тарелку.

— Эй, парень, — обратился он ко мне, допив кофе. — На Рождество в тысяча девятьсот тридцать первом году мы тебя всем миром искали. Все сорок восемь штатов[14] на ноги подняли. Эти фотографии сохранились в деле с тех самых пор. Рождественский налёт! Знаменитое дело. Расследованием руководил глава чикагского бюро Пирли Гейтс, профи экстра-класса. Работёнка в Чикаго всегда горячая, но это дело он выделил особо, думал по горячим следам раскрыть. Однако не тут-то было! Даже десять свор ищеек не помогли. Представь, Оскар! Куча собак! Сотня агентов ФБР! Где ж ты пропадал, парень?

Не зная, как отвечать, я беспомощно посмотрел на папу и на Голландца.

— Говори, малыш, меня ничем не испугаешь. Всякого на своём веку понаслушался, — заверил меня мистер Хиссбаум. — Так что они с тобой сделали? Держали в клетке с обезьянами? В стенном шкафу? Привязали к дереву?

Я бодро описал ограбление, поскольку пережил его заново вчера вечером и помнил каждую мелочь. Про прыжок внутрь макета решил не рассказывать. Когда закончил, детектив Хиссбаум вынул из нагрудного кармана сигару «маканудо» и закурил.

— Давай-ка проверим тебя, Оскар, — задумчиво произнёс он, выдохнув голубоватый дымок. — Вспоминай, думай, сколько понадобится, но все ответы должны быть правильными. У тебя одна попытка, Оскар. Другой не дам.

Я кивнул.

— Хорошо, сэр.

— Сколько раз они выстрелили, когда сбивали сейфовый замок? — спросил он.

Я сосредоточился. И услышал три выстрела.

— Три, — уверенно произнёс я.

— А сколько раз они стреляли в сторожа?

— Два. В сердце и в голову.

Детектив Хиссбаум довольно кивнул.

— Закрой глаза, парень. Самый трудный вопрос. Один из них что-то уронил. Что это было? И что было внутри?

Я перебирал в памяти всё, что видел. Секунда за секундой. Уронили? Что же грабители могли уронить?.. Ага! Вспомнил!

— МакГи уронил ящик. Ящик кассира! — ответил я. — Только денег там не оказалось.

Детектив Хиссбаум выдохнул целое облако густого дыма.

— Ты тот самый мальчик, Оскар Огилви. Никаких сомнений. Ни одной из этих деталей в газетах не было, никто в мире, кроме тебя, знать этого не мог. — Он сделал ещё одну затяжку, кончик сигары замерцал. — Но мы, чёрт возьми, опоздали на десять лет. Если эти отморозки слиняли в Эль-Пасо, их след давно простыл. Опоздали! — Он неприлично выругался.

Алма охнула.

— Простите, миссис X, вырвалось, — поспешно сказал Хиссбаум. — Что-то я увлёкся. Но недоносков этих я знаю. Микки Стакпоул. Прозвище Руки-прочь. Начинал как мелкий воришка, но до Рождественского налёта он уже участвовал в ограблении. Брали вагон-ресторан. Стакпоула осудили за нанесение телесных повреждений. Жаль, освободили условно-досрочно. Зато МакГи, по прозвищу Нефтяной Бак, отсидел десять лет в Фолсоме за ограбление ювелирной лавки в Канзас-Сити. В тридцать первом году, аккурат после Рождества, они оба исчезли. Бесследно. Так что живут-поживают сейчас где-нибудь в тёплых краях. Например, в Парагвае. Да где угодно! На Сиаме! В Персии! Во французских колониях на западе Африки. Как сыр в масле катаются.

— У них и на пластическую операцию хватило бы денег, — вставил Голландец.

Детектив Хиссбаум снова посмотрел на меня:

— А тебя-то, Оскар, где держали? В консервной банке? Где ты был?

— Я?.. Сюда добирался… — ответил я не очень уверенно.

— Пешком, что ли, шёл? Вокруг света?

— На поезде ехал.

— На каком?

Я покачал головой. Ища поддержки, посмотрел на Голландца, но тот промолчал.

— Слушай, парень, — продолжил детектив. — Сейчас сюда едут мои лучшие агенты. Летят с сиреной на полицейской машине. До сих пор в твоей истории всё сходилось. Но мы не сможем найти преступников, если не узнаем, где они прятали тебя целых десять лет. Тебя били? Угрожали?

В этот момент раздался стук в дверь — резкий и требовательный.

— Мои ребята приехали, — сказал детектив Хиссбаум.

Голландец отправился открывать дверь. Но вернулся он вовсе не с агентами ФБР, а с двумя военными в камуфляжной форме, высоких шнурованных ботинках. Судя по всему, эти люди прошли в дом, не дожидаясь приглашения. Они прошагали по коридору до столовой и с порога заметили меня. Старший по званию, краснощёкий лейтенант с чёрными курчавыми волосами, размахивал газетой. «Лос-Анджелес таймс». С моей детской фотографией на первой странице под кричащим заголовком: ПОХИЩЕННЫЙ РЕБЁНОК НАЙДЕН В ГОЛЛИВУДЕ.

Ухмыльнувшись, лейтенант лихо отдал честь детективу Хиссбауму и, чеканя шаг, вошёл в столовую. Вслед за ним шёл капрал, крепкий и мускулистый. У этого в руках были наручники.

— Ты арестован, Огилви, — задиристо произнёс лейтенант. — Я заместитель командира призывной комиссии в округе Лос-Анджелес. Как только я увидел утреннюю газету с твоей физиономией, сразу позвонил коллегам в Кейро, штат Иллинойс. И выяснил, что ты уклоняешься от службы в армии США.

— Но… — начал я.

— Придержите коней, лейтенант, — вмешался папа. Он вскочил, стараясь выглядеть повнушительнее, но я прекрасно понимал, что папе с этими молодчиками тягаться бесполезно.

— Не мешайте мне выполнять долг перед Родиной, — резко сказал лейтенант и снова повернулся ко мне. — За уклонение от призыва, рядовой, посидишь месяц на гауптвахте, а потом я отправлю тебя в десантные войска, в Сибирь. Будешь прыгать с парашютом в тайгу. Поможешь русским бить фрицев за Полярным кругом. — Он снова ухмыльнулся. — Ты-то меня небось не помнишь, рядовой Огилви, зато я тебя отлично помню. Быть тебе пушечным мясом. Поквитаемся.


За всю свою короткую жизнь я не был знаком ни с одним военным, тем более с офицером. Откуда он меня знает?

— Не трогайте меня! — взмолился я. — Мне всего одиннадцать лет! Я учусь в пятом классе! Не забирайте меня в армию! — К моим глазам уже подступали слёзы.

Папа обошёл стол и встал рядом со мной. Голландец сказал:

— Лейтенант, хочу заметить: вы вторглись в частные владения. Без ордера на обыск.

Детектив Хиссбаум горестно вздохнул:

— Голландец, военным сейчас море по колено. Они не признают ни права собственности, ни ордеров, ни гражданских законов. Длинная рука дяди Сэма.

— Так точно, сэр! — довольно подтвердил лейтенант и бросил на стол газету.

Голос! Я узнал его голос! И, переведя взгляд на его нагрудный карман, прочитал вышитое золотой нитью имя: ЛЕЙТЕНАНТ СИРИЛ ПЕТТИШАНКС.

И тут, в тот самый миг, когда капрал решительно двинулся в мою сторону, желая защёлкнуть на моих запястьях клешни-наручники, мисс Чау принялась убирать со стола. Одно якобы неловкое движение — и она оказалась на пути капрала. Вместе с подносом. А на подносе — грязные тарелки с остатками масла и кленового сиропа. «Ах, простите!» — воскликнула мисс Чау, когда капрал налетел на поднос и стопка тарелок посыпалась ему под ноги. Я тем временем вскочил, намереваясь пуститься наутёк.

— Оскар бежать через кухня. В подвал. И в поезд. В тот поезд, на который Оскар приехать сюда. «Золотой штат».

Всё это мисс Чау прошептала скороговоркой. Нельзя было терять ни секунды.

Ждать лифта тоже нельзя — долго! Я пробежал через кухню, потом бросился вниз по чёрной лестнице, держась за перила забинтованными руками и вовсе забыв, что из-за распухшего колена почти не гнётся одна нога.

Сирил нёсся за мной по пятам — нас разделял всего один лестничный пролёт. Мне отчего-то было жаль этого парня. В детстве он напоминал ньюфаундленда, а теперь похож на питбультерьера… Господи, как же мне спастись? Ведь мы с папой хотели уехать в Монтану!

В подвале я включил разом все рубильники, и поезда, стуча колёсами, забегали по рельсам. Замигали семафоры, заработали шлагбаумы, а свистки засвистели, словно ветер над прерией.

— Ты! Червяк! — догоняя меня, орал Сирил. — Это всё из-за тебя! Старик запихнул меня в военную школу на целых семь лет! Побудка в пять утра! Ни девчонок, ни жратвы! А всё ты со своими стишками! Ты за это поплатишься, слышишь?

С лестницы донёсся голос мисс Чау. Радостный голос. Она крикнула: «Прыгать, Оскар!» — точно звала ребёнка, который прыгнет сейчас прямо к ней в руки. И она его наверняка поймает! «ПРЫГАЙ!»

Но как же мне было страшно! Нет, прыгнуть я не боялся. Я боялся, что Сирил меня настигнет, что на моих запястьях замкнутся наручники! Я схватил свёрток с детской одеждой, который лежал на полу у макета. И прыгнул. Как спортсмен-олимпиец с десятиметровой вышки. Я прыгнул.

Глава 13

И приземлился около стоянки такси — на жёлтый кирпичный тротуар, который тянулся вокруг вокзала. Я лежал и отчаянно молился всем святым, какие только есть на небесах, чтобы Сирил не бросил взгляд на макет и тем более не вздумал меня там искать.

Меня так и подмывало крикнуть: «Пропади ты пропадом!» — причём не только Сирилу, а всему, что я по-прежнему видел вокруг макета. Вообще всему сорок первому году!

Но большой мир не спешил пропадать. Я посмотрел вверх и увидел лицо Сирила. Неужели он меня заметил? Или всё-таки я превратился в крошечного оловянного человечка, одного среди многих?.. Потом я услышал возню и грохот — судя по всему, Сирил искал меня под столом. Воспользовавшись моментом, я взбежал по лестнице через две ступени и юркнул в вестибюль вокзала. Пролетел мимо кожаных кресел в зале ожидания, мимо торговца хот-догами, даже мимо газетного киоска. Времени на газеты сейчас не было. Звук моих шагов отдавался гулким эхом под арочными сводами, а из громкоговорителя неслось:

— Заканчивается посадка на экспресс «Золотой штат» до Чикаго. Время отправления поезда девять часов семнадцать минут. Внимание, поезд отправляется через одну минуту со второй платформы. Просим пассажиров занять свои места!

Повязка с ноги слетела, но я не стал её поднимать, я нёсся дальше, к заветной второй платформе. Если успею, Сирил исчезнет, как страшный сон. Я уеду из Лос-Анджелеса назад, домой.

Локомотив уже стоял под парами и пыхтел, готовясь тронуться в путь. Я бросился к ступеням ближайшего пульмановского вагона. Но вдруг что-то заставило меня остановиться и замереть. Тень. Над платформой нависла тень гигантской руки. Я спрятался за сигнальную будку и в ужасе смотрел на эту ручищу, на зелёно-бурую манжету, отороченную золотой тесьмой-косичкой, на кольцо на среднем пальце с гравировкой «Военное училище штата Миссури». Огромные пальцы нетерпеливо сжимались и разжимались, точно выбирали, какую бы конфетку выбрать из этой вазочки.

А потом эти пальцы потянулись к локомотиву моего поезда.


И тут я явственно вспомнил, как мистер Эплгейт говорил мне: «Какой Сирил? Отец его на пушечный выстрел к поездам не подпускает! Он тут же устроит крушение, и пяти минут не пройдёт!»

Разумеется, я понимал, что лейтенант Сирил Петтишанкс из призывной комиссии армии США слышал крик мисс Чау не хуже меня. А она крикнула: «Прыгай!» Ну и куда я мог деться из этого подвала? Других выходов тут нет — только лифт или лестница. Помещение голое и пустое, без закоулков и потайных углов, спрятаться негде. Вот Сирил и ищет на макете…

Я выглянул из своего укрытия. Да, точно. Щёки Сирила краснели прямо надо мной. Он пару раз моргнул, а потом уставился на поезд не мигая. Я отчётливо видел все нитки, из которых была соткана его форменная рубашка, видел каждую пору на его лице, каждый недобритый волосок у него на подбородке. Точно смотрел через увеличительное стекло. Сирил выглядел великаном, и мне казалось, что я вполне мог бы поместиться у него в нагрудном кармане.

Я тут же съёжился за лотком с хот-догами и затаил дыхание. Большие волосатые пальцы сомкнулись на моём поезде, на локомотиве, и рывком подняли его вверх. Экспресс «Золотой штат» болтался и раскачивался, как гирлянда: тендер, служебный и все пульманы. Сирил отрывал вагон за вагоном и тряс их изо всех сил, точно коробки с леденцами: видно, рассчитывал меня оттуда вытряхнуть. После каждой неудачи Сирил бранился, отбрасывал пустой вагон на цементный пол подвала и принимался за следующий, а я, едва дыша, наблюдал за этим варварством из своего укрытия. Локомотив, вагон-ресторан и пульманы лежали, искорёженные, у его ног.

— Вылезай из этого чёртова поезда, Огилви! — заорал Сирил, вдребезги разбив очередной вагон.

И тут подвал начал расплываться, растворяться в тумане, и я уже не видел подоспевшего капрала с наручниками. Я только слышал его громкий голос:

— Спаси и помилуй! Лейтенант, вы никак спятили? Это ж игрушечный поезд. Парня там нет. Он небось на лифте уехал. Убёг, значит. Пошли отсюдова.

Сирил ещё раз грубо выругался, но последовал за капралом. В это время на тот путь, где недавно стоял «Золотой штат», из-за поворота выехал новый поезд. Он не сбавлял скорость, но выбора у меня не было. Завидев открытую дверь вагона, я примерился и запрыгнул в поезд на ходу.

Внутри я сразу почувствовал себя в безопасности.

— Исчезни! — процедил я сквозь зубы, имея в виду не только Сирила, но весь сорок первый год. Куда идёт поезд, я не знал, но меня это совершенно не заботило. Да куда угодно! Хоть в Тимбукту! Едва Лос-Анджелес остался позади, я обессилено рухнул на нижнюю полку в одном из шикарно отделанных спальных вагонов и долго лежал, не решаясь даже пошевелиться.

Когда я всё-таки взглянул в окно, пейзаж не сказал мне ровным счётом ни о чём. Где я еду? Куда? В Техас? В Луизиану? На каком поезде?

Шли часы, но никто ко мне в купе не подсел. А я так ждал, чтобы беззаботный молодой человек разбудил меня посреди ночи, напевая развесёлую студенческую песенку! Я скучал по Голландцу. Мы бы с ним сейчас ели бифштекс… и мороженое… А ещё я очень скучал по папе. Он хоть понимает, что на это раз у меня получилось? Что я еду обратно в тридцать первый год? Что я получу награду от мистера Петтишанкса — и тогда папа сможет вернуться в Кейро? Что он снова будет молодым?

Поезд пронзительно свистнул, расставаясь с ровной каменистой местностью, и начал медленно подниматься в горы. Значит, мы точно двигаемся на восток!

В поезде было непривычно тихо. Даже не слышно проводников, а ведь они должны объявлять остановки и приглашать в вагон-ресторан. Интересно, какой железнодорожной компании принадлежит этот поезд? «Атчисон-Топека»? Или «Канадской Тихоокеанской»? Голова у меня раскалывалась, в висках стучало. Я больше не мог думать и закрыл глаза. И тут же заснул.

Во сне мне явилась разъярённая Джоан Кроуфорд. Она трясла чёрными, как вороново крыло, кудрями и что-то кричала, но я видел только движение губ, а звука не слышал. Зато было понятно, что гневается она на Сирила Петтишанкса: одной рукой она схватила его за шиворот, а другой, размахнувшись, разбила об его голову хрустальный графин. Чтоб не смел больше трогать поезда её сына! Чтоб неповадно было!

От этих кошмаров я в какой-то момент проснулся. Потом, решив умыться и привести себя в порядок, потянулся за фирменным набором туалетных принадлежностей. И увидел эмблему! На упаковке с мылом и щёткой стояла печать: «Президент». Я еду на том самом поезде! На опытном образце «Президента». Эх, жаль, что папа меня не видит! Но нас с папой уже разделяет много сотен километров…

Почистив зубы, я искоса взглянул в зеркало. И увидел тощего, как цыплёнок, мальчика. Руки, как палочки. Щёки гладкие. Никаких шрамов от стёкол на лице. Грудь красная, даже лиловая, словно переспелая слива. Но это уже неважно, сказал я себе. Пройдёт! Главное, что мне снова одиннадцать лет!

Я радостно расстегнул молнию на новой сумке и извлёк оттуда мальчишечью одежду. Переоделся и провалился в глубокий сон без сновидений.

Проснулся почти в полдень. В поезде было тихо, как в церкви. За окном простирался зимний и по-прежнему малоинтересный пейзаж. Осознав, что сильно проголодался, я направился в вагон-ресторан, но там было пусто. Ни белых накрахмаленных скатертей, ни серебряных ножей и вилок, ни приветливого швейцара и официантов, которые одним ловким движением расстилают салфетку у тебя на коленях или повязывают её тебе на шею… За окном вырастали и тут же уплывали назад красноватые скалы — точно огромный нож убирал кожуру с поверхности круглой, как яблоко, планеты. Похоже на штат Нью-Мексико. Но станционные платформы мелькали так быстро, что я не успевал читать названия.

И вдруг я заметил её. На вид моя ровесница, лет одиннадцати, с косичками. Девочка сидела ровно, выпрямив спину, на синем бархатном сиденье.

— Здравствуй! — сказала она.

Но я не успел ответить. Потому что внезапно распахнулась дверь и в вагон-ресторан вошёл проводник. Смерив нас сердитым взглядом, он спросил:

— Как ты оказалась в этом поезде, девочка? И ты, маленький побирушка? Откуда вы взялись?

— Не ваше дело, — ответила девочка, тряхнув косичками. — Села в поезд, и всё тут.

— Что это за поезд, сэр? — вежливо поинтересовался я.

— Идёт обкатка! Пробный прогон! — Возмущению проводника не было предела. — Никаких пассажиров! Никакой еды!

— А что за маршрут? — спросил я. Хотя заранее знал ответ. Осталось вспомнить, какой режим движения для этого поезда установил папа вчера вечером — с остановкой в Чикаго или прямиком до Нью-Йорка.

— Все вагоны были опечатаны, — продолжал возмущаться проводник. — Вход и выход запрещён. Как вы попали сюда, дети?.. Так, посидите-ка тут! Никуда не уходите…

Голос проводника внезапно смягчился, подобрел, словно он уговаривал загнанную в угол собаку подождать, пока он сходит за поводком и ошейником. Не сводя с нас глаз, он пятился до самой двери в соседний вагон. Ну, точно, сейчас приведёт оттуда охранника, и нас арестуют. А бежать некуда. Вагон-ресторан, названный в честь Джорджа Вашингтона, прицеплен в самом хвосте поезда. Скорость — километров сто двадцать в час, а то и сто тридцать. Что, интересно, с нами сделают? С девочкой и со мной?

Едва проводник скрылся, я скомандовал:

— Падай на пол! — И сам подал пример.

Девочка послушалась без раздумий и, уже с пола, спросила:

— Кто ты?

— Это неважно, — ответил я. — Проводник сейчас вернётся!

— Тогда я вообще пропала. И без него весёлого мало.

Я схватил её за руку. Холодная. Дрожит.

— Видишь шкафчик под сиденьем? — прошептал я. — Твои ноги в него упираются! Рядом кнопку видишь?.. Нажимай и лезь внутрь! Быстрее! Может, проводник ещё не знает, как устроен этот поезд.

Эти потайные шкафчики папа показал мне как раз вчера вечером — коснулся их тоненькой отвёрткой и объяснил, что сюда загружают продукты, запас на всё время пути. Но сейчас в поезде не было ни поваров, ни пассажиров. Шкафчики пустовали. Я нажал кнопку под сиденьем напротив и, когда дверца отъехала, тоже забрался внутрь.

Девчонка зашептала через вентиляционную щель:

— Если нас найдут, они остановят поезд и высадят нас в чистом поле. Или бросят меня в тюрьму и вызовут родителей. Ужас! — Под конец она уже говорила громко, в полный голос, потому что отчаянно пыталась перекричать стук колёс.

Послышались шаги. Я закрыл свой шкафчик и затаил дыхание. Похоже, сюда идут трое. Поначалу они искали молча: только шаркали взад-вперёд по вагону, топтались на месте и хлопали всякими дверцами.

Наконец незнакомый голос — густой баритон — произнёс что-то невнятное, а потом громко и чётко прибавил:

— Гарри, тебе померещилось. Может, на пенсию пора?

— Как перед Богом! — заговорил проводник. — Клянусь! Всем самым-самым! Вот тут и сидели! Я их ясно видел. Мальчишка-заморыш, вороватый такой. И девчонка. С косичками, в туфлях с ремешком.

— Гарри, их тут нет. Никого тут нет. Да и в поезд этот никто сесть не мог. Двери ведь были опечатаны. До самой последней минуты.

— У тебя галлюцинации, Гарри, — услышал я ещё один незнакомый голос. — Спать надо пораньше ложиться и не обжираться перед сном. Признавайся, сколько вчера сосисок в тесте умял?

— Да бросьте вы! — В голосе Гарри послышались жалобные нотки. Спорить он больше не стал, и вскоре я понял, что проводники уходят. Гарри напоследок поклялся проверить каждый закуток в «этом чёртовом поезде».

Мы пролежали в наших укрытиях целую вечность. Потом мне пришло в голову, что Гарри вполне может вернуться один и произвести в вагоне-ресторане более тщательный осмотр. Я выбрался из своего шкафчика и постучал в соседний, желая поделиться со спутницей своими опасениями.

— Гарри наверняка сюда вернётся, — торопливо объяснил я. — Проверит купе во всех спальных вагонах и вернётся. Он же хочет доказать остальным проводникам, что у него крыша не съехала. Он сунет нос во все дыры, как собака-ищейка. Предлагаю перейти в четвёртый вагон, в пульман имени Линкольна. Переждём там, пока Гарри не успокоится.

Девчонка молчала. И дверцу не открывала. Наконец произнесла:

— А всё-таки как ты попал в этот поезд? И откуда ты всё тут знаешь?

Глава 14

— Вылезай, — велел я, убедившись, что Гарри и не думает возвращаться. — Покажу тебе, какие тут пульманы. В вагоне Линкольна за туалетом есть багажное отделение, маленькое, вроде кладовки. Спрячемся, если что. — На её вопрос я пока решил не отвечать.

Звали девочку Клер Бистер. Выяснилось, что ей десять с половиной лет и она живёт в Нью-Йорке, на углу Парк-авеню и Семнадцатой улицы. Кончики её русых косичек украшали голубые банты. Она была худенькая, вроде меня. Глаза зелёные, смышлёные, лицо упрямое.

— А тебя как зовут? — спросила Клер, залезая на мягкую верхнюю полку в пульмановском вагоне.

— Оскар Огилви. Мне одиннадцать лет. Живу в Иллинойсе. Город называется Кейро.

— Оскар Огилви! Ты спас мне жизнь! — провозгласила она. — Поймай они нас, наверняка остановили бы поезд и вызвали моего отца, а он бы вызвал полицию. И вообще, когда отец сердится, тушите свет. Я для тебя что хочешь сделаю! Всё, что смогу.

А потом неожиданно, без предварительных объяснений, она призналась, что сбежала из дому.

— Почему? — изумился я. — Родители обижали?

— Моё терпение кончилось, — ответила Клер. — Они записали меня на бальные танцы. А я ненавижу бальные танцы. Ещё мне покупают кукол. И платья с рюшечками и кружавчиками. И мама вечно мечтает, как в один прекрасный день выведет меня в свет. А я не хочу! И день будет непрекрасный! И вообще!..

— Погоди. Куда выведет? Откуда?

Клер окинула меня долгим, оценивающим взглядом.

— Это такая церемония в светском обществе. Когда девушке исполняется восемнадцать лет, она обязана надевать длинное белое платье, дурацкие перчатки до локтя и встречаться только с правильными мальчиками. На кого родители укажут. А с неправильными — ни-ни! Так и получается, что богатые деткиженятся только друг на дружке, рожают новых богатых деток, и так до бесконечности. Это отвратительно. Я так не хочу. И в пансион учиться не поеду! Короче — всё. Терпение кончилось.

— Пансион? — Я повторил новое для себя слово. — Это вроде военного училища?

— Угу. Такое же мерзкое заведение. Надо носить уродскую клетчатую форму, которую придумали сто лет назад, и учиться круглые сутки. А в перерывах — только хоккей на траве. Ни в футбол, ни в бейсбол не позволяют играть.

— Но зачем? Зачем твои родители хотят тебя туда упечь?

— У предков на меня времени нет, — ответила Клер. — То они в гости, то к ним гости. Дела ещё всякие. Папа у меня адвокат. А мама — светская львица. Они считают, что мне будет лучше в Нью-Джерси, в пансионе мисс Прайор для благородных девиц. Чёрта едва!

— Наверно, твои родители скажут, что я — как раз неправильный мальчик, — сообразил я.

— Поэтому, Оскар, ты мне так нравишься! — сказала Клер, глядя мне в глаза и без тени сомнения в голосе.

Я стоял около её полки, держась за поручень. И пытался представить мир Клер. Но для бедного паренька из городка Кейро её мир — всё равно что Голливуд. Так же недосягаем. На Луну слетать и то ближе.

— Клер, а как ты попала в этот поезд? — спросил я, помолчав.

— Ты не поверишь… — проговорила Клер.

— Поверю, — пообещал я. — Во что угодно поверю. Я ведь тоже тут. И мне тоже никто не верит. И ты не поверишь.

Клер вздохнула, всем своим видом демонстрируя, что она ни за что не отвечает. Мол, сам виноват.

— Моё терпение кончилось на Рождество. — Клер в сердцах пнула лежавшее в ногах одеяло. — В каникулы родителям всегда передо мной стыдно. И чтобы загладить вину, они отвели меня и моего брата в «Шварц» на ПА.

— Куда? Какое ПА?

— ПА это Пятая авеню. А «Шварц» — магазин игрушек. Самый большой в мире. Шесть этажей игрушек, сверху донизу. Я попросила игрушечный поезд, как у Максвелла, моего брата. Но мама с папой расшумелись: «Нет! Ни в коем случае! Ни за что! Поезда — для мальчиков, а не для девочек». Короче, купили мне не поезд, а очередную куклу. Я им сто раз говорила, что терпеть не могу кукол, особенно в норковых шубах. Я пообещала, что выброшу куклу в окно, прямо на головы прохожих и машины на Парк-авеню. И вот утром, на Рождество, я спустилась в гостиную рано-рано, когда все ещё спали. Под ёлкой стоял поезд для Максвелла, уже собранный. Такой красивый! Папа хорошо знаком с мистером Кауином, владельцем компании «Лайонел». Поэтому все поезда Максвеллу достаются ещё прежде, чем их начнут продавать в магазинах. Вот, значит, стоит под ёлкой этот серебристый, похожий на стрелу красавец-поезд, а рядом моя кукла — в кружевах и шелках. Тьфу!

— И что было дальше?

— Я заплакала. Поняла, что всё без толку. Говори, не говори, они меня просто не слышат. Придумали себе Клер, которая обожает куколок, а потом вырастет и выйдет замуж за сынка одного из папиных приятелей по клубу. Я лежала на ковре, глотала слёзы, а потом нажала кнопку и запустила новый поезд. Он ехал, точно летел, причём бесшумно — намного тише, чем другие поезда моего братца. И я представила, что ни на какие бальные танцы мне ходить не надо и никаких кукол у меня нет, что сейчас сяду в этот поезд… В этот момент в гостиную спустилась мама и сказала: «Клер, милочка, это поезд твоего брата. Поиграй лучше со своей чудной куклой!» И тогда я… я просто прыгнула в поезд. И очутилась здесь.

— Испугалась? — спросил я. — Ну, когда прыгала, ты чего-то испугалась?

Клер нахмурилась. И, помолчав, ответила:

— Вроде нет. Чего мне бояться? Тем более дома. Папа с мамой никакие не чудовища. А Максвелл, конечно, олух, но тоже не страшный. Нет, я не испугалась, Оскар. Просто я мечтала… И мечта сбылась.

— Да, понимаю… Я тоже мечтал — три месяца мечтал увидеться с папой. Он уехал на заработки в Калифорнию.

— Оскар, так ты мне веришь? — Повернув голову, Клер смотрела на меня в упор. Прямо в глаза.


Я не мигал. И не отвёл взгляда. Почему, собственно, ей не верить? Её история звучит куда правдоподобнее моей.

— Конечно, верю, — ответил я. — Всё вполне логично.

— Теперь твой черёд. Рассказывай! — потребовала Клер.

Я начал с нашего с папой макета, в подвале дома на улице Люцифер. Клер слушала сосредоточенно, молча, пока я не добрался до Чёрного вторника и падения Уолл-стрит.

— С того дня и начались наши беды, — пояснил я. — И не только наши. Даже в газетах писали, как миллионеры теряли все свои миллионы за один день и кончали жизнь самоубийством. Ну, а кто не прыгнул с небоскрёба, ходил по улицам с лотком, торговал яблоками вразнос.

Клер снова нахмурилась.

— Значит, богачи разорились? Все до одного?

— Не все. Мистер Петтишанкс и разные другие люди, члены Клуба на Прибрежных холмах, кое-как выстояли. Зато фермеры-бедняки больше не могли покупать трактора. И компания «Джон Дир» уволила всех продавцов техники. Мой папа потерял работу. Больше пострадали не богачи, а самые обычные люди, вроде нас. Дом наш отошёл банку. Даже поезда пришлось продать банкиру, мистеру Петтишанксу.

— Когда случился этот обвал на Уолл-стрит? — спросила Клер.

— Двадцать девятого октября тысяча девятьсот двадцать девятого года.

Клер покачала головой.

— Оскар, этого не может быть. Двадцать девятый год ещё не наступил. Я уехала из Нью-Йорка двадцать пятого декабря тысяча девятьсот двадцать шестого года.

— Что?!

— Честное слово! И «Президент» за это время ни разу не останавливался, ну разве притормозил на вокзале в Лос-Анджелесе, когда ты сел в поезд. Мы сначала ехали на запад, теперь движемся обратно, на восток. И я умираю с голоду. За это время я ела только хлопья «Завтрак для чемпионов» и немного сгущёнки — нашла остатки в банке на кухне.

Порывшись в кармане, я достал шоколадку, которую Голландец купил мне в Лос-Анджелесе неделю назад. Или десять лет назад? Или этого вообще ещё не было? Но как же не было, если вот она, шоколадка «Херши», коричневые квадратики с миндалём! Клер съела её в два счёта.

— Я поеду до Чикаго, — сказал я. — Экспресс «Президент» там точно остановится. Мой папа вчера сам поставил его на макет Кристофера Кроуфорда и направил через вокзал Дирборн в Чикаго. Я помню, как зажёгся красный сигнал семафора и поезд подкатил к платформе.

— Что? Что ты такое говоришь?

Я вздохнул. Знал же, что не поверит!

— Клер, послушай! На этот поезд я сел в сорок первом году. А из Кейро в Лос-Анджелес уехал в тридцать первом. Есть такое явление — временной карман. Вот я в него и попал. Проехал три тысячи километров до Калифорнии и попал на десять лет вперёд.

— Так не бывает! — заявила Клер.

— А про профессора Эйнштейна ты слышала? Он изобрёл теорию относительности. Скорость может быть не только положительной, но и отрицательной. И время тоже… — Я не знал, стоит ли продолжать объяснение. — Ну, понимаешь, время похоже на реку, а на её берегах…

— Погоди, — остановила меня Клер. — Этот твой Эйн… Он профессор чего?

— Высшей математики.

— А-а-а… Я и в низшей-то ничего не понимаю. Лучше расскажи дальше про обвал на Уолл-стрит.

Про обвал?.. На самом деле про обвал я помнил плохо. Газет особо не читал, в подробности не вникал.

— Клер, а почему ты про Уолл-стрит спрашиваешь? Ты в этом что-то понимаешь?

— Ещё бы! У меня же там папа работает! Он юрист в банке на Уолл-стрит.

— Ну, вот с них всё и началось. На Уолл-стрит. Про это писали в газете «Кейро геральд». Так что скажи папе, чтобы держал ухо востро. Через три года.

Клер задумчиво водила пальцем по запотевшему окну. Интересно, о чём она думает?

— Тебе дальше-то рассказывать? Про то, как я на поезд попал? — спросил я.

— Конечно, Оскар! Что было дальше?

Память подсовывала неожиданные воспоминания, вплоть до фасолевых запеканок тёти Кармен. Я рассказал, как мистер Эплгейт выручил меня с математикой и как оставил у нас на кухне мокрый сборник «Стихи у камелька». И как Уилла-Сью нашла книгу. Потом вспомнил Сирила и его жалкие попытки выучить «Если». Тут Клер снова меня остановила.

— Киплинг? Это же моё любимое стихотворение! — воскликнула она. — Помнишь наизусть?

— Ещё бы! Да меня хоть ночью разбуди, хоть в муравейник посади, всё равно расскажу!

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Пусть всюду только паника и страх…
Я прочитал всё стихотворение наизусть, не переврав ни одного слова. А потом его прочитала Клер — с выражением, словно со сцены. А потом мы прочитали «Если» хором, с правильными паузами и жестами, как, несомненно, задумал мистер Киплинг, когда написал его в девяносто первом году девятнадцатого века.

Наш поезд тем временем резво бежал где-то посреди страны, через штаты, которые на карте похожи на большие квадраты. Каждые полсекунды мелькал фонарь. Автомобильные дороги тянулись к горизонту, подсвеченные красными габаритными огоньками редких грузовиков. Пустынные улицы городков… едва слышная сквозь толстое стекло пожарная сирена… Поезд летел мимо переездов, шлагбаумов, стрелок, семафоров, станционных задний и домиков железнодорожников, которые всегда строят из красного кирпича вблизи путей. Возле каждого домика, на железном крюке, раскачивалась зелёная сигнальная лампа и помигивала в густеющих сумерках, точно кошачий глаз. Впереди, на северо-востоке, было почти темно, а сзади, на юго-западе, ещё алели-розовели-лиловели последние отблески зашедшего солнца.

— Ты успеваешь прочитать названия станций? — спросил я у Клер, когда мы проехали ещё один неопознанный сонный городок.

— Нет. Поезд слишком быстро идёт, — ответила она. И попросила: — Рассказывай, Оскар. Что было дальше?

Вскоре дело дошло до злополучного сочельника. Я описал, как Стакпоул с МакГи ворвались в банк, ударили мистера Эплгейта по голове, наставили на меня пистолет… Воспоминания были так ярки, что голос у меня слегка дрожал.

— И ты прыгнул? — догадалась Клер.

— Выбора не было. Прыгай или пропадай.

Клер слушала внимательно: про встречу с Голландцем, про мистера X, мисс Чау и завтрак, прерванный Сирилом Петтишанксом — взрослым, в военной форме…

— И ты снова прыгнул! — подхватила Клер. — Ты снова сел на поезд? На тот, в котором мы сейчас едем?

— Мисс Чау крикнула: «Прыгай!» Оставалось прыгать в макет… или… тоже прыгать. С парашютом, в сибирскую тайгу. Помогать русским воевать с фрицами.

— Зачем помогать русским? И кто такие фрицы?

Вопросы Клер всё время ставили меня в тупик — даже голова разболелась.

— Это неважно, — ответил я. — И ещё не скоро. В сорок первом году.

Клер снова принялась водить пальцем по стеклу.

— Знаешь, Оскар, — произнесла она задумчиво. — А ведь мой папа ничего не пожалеет, лишь бы узнать будущее. И все его друзья тоже. Будущее — это их работа. Так устроена фондовая биржа. Каждое утро, перед тем как съесть овсянку и выпить кофе, папа повторяет: «Вот бы научиться гадать на кофейной гуще. Кто умеет — тот богат».

— А я думал, твой отец и так богат. Разве нет?

Клер хмыкнула.

— Ещё бы! Но ты просто не знаешь, как устроены богатые люди, Оскар. Вот представь: у них есть капитал. Сначала они хотят его удвоить. Потом утроить. Этим и занимаются с утра до вечера. Отец правую руку даст на отсечение, лишь бы узнать то, что знаешь ты. Про крах на бирже.

— Так расскажи ему. Предупреди.

— Он надо мной посмеётся. Ни одному слову не поверит. И вообще пока неизвестно — может, он меня не простит за побег из дому и не захочет со мной разговаривать. Родители, наверное, уже полстраны на ноги подняли. Когда вернусь — посадят меня под замок. На месяц. А потом снова начнётся: куколки, бальные танцы, белые перчатки…

Где-то за поворотом прогудел встречный поезд. Куда он идет? Где, в какой части вселенной находимся мы с Клер? Вокруг только прерия, спящие фермы и непроницаемая ночь.

Не сговариваясь, мы щёлкнули выключателями, и в изголовье обеих полок зажглись маленькие лампочки. От этого тьма за окном стала ещё гуще. И в этой мерно накатывающей тьме я рассказал Клер про всю свою жизнь, поделился с ней всеми самыми сокровенными мыслями и мечтами, всем, что казалось важным… А потом она тоже рассказывала… Мы проговорили долго, пока язык у неё и у меня не стал заплетаться окончательно и нас не сморил сон.

На рассвете перестук колёс немного изменился. Поезд замедлил ход. Я проснулся. Названия станций теперь читались. Мимо проплыла табличка с надписью «Напервиль». Знакомое название. Это уже недалеко от Чикаго! Я разбудил Клер, постучав по вертикальному металлическому столбу, который соединял наши полки.

— Подъезжаем к Чикаго! — шёпотом сообщил я. — Сбавили скорость. Я выхожу!

— Оскар! — воскликнула Клер. — Неужели я тебя никогда больше не увижу?

— Клер! Мне непременно надо выйти в Чикаго! — Я быстро оделся. — Но я найду способ с тобой связаться!

Мы встали вместе в тамбуре, у двери.

— До свиданья, Клер! — сказал я, завидев платформу вокзала Дирборн.

Вдруг поезд резко свернул в сторону, на другой путь, и начал снова набирать скорость. Сердце у меня упало. Он не остановится! Мы пролетели чикагский вокзал на всех парах по основной линии. Экспресс «Двадцатый век», уступив нам дорогу, стоял слева на другом пути. Мы уезжали прочь от Великих озёр, на восток. В Нью-Йорк.

Вернувшись в купе, я стал безразлично смотреть на уплывающие назад пригороды Чикаго.

— Господи, ну почему? — произнёс я со стоном. — За что?! Я никогда больше не увижу папу! И домой не вернусь…

— Это я виновата, Оскар, — прошептала Клер.

— Да как ты можешь быть виновата? — спросил я без особого интереса.

— Вчера вечером, когда ты заснул, я очень-очень сильно попросила Бога, чтобы ты остался со мной в поезде. Даже пообещала хорошо себя вести всю оставшуюся жизнь. И Бог услышал мою молитву. Вот. Я виновата и теперь должна тебе как-то помочь.

— Ты не виновата, Клер, — возразил я. — Боюсь, что мой папа так направил поезд.

— Каким образом?

Я тяжело вздохнул — неохота было объяснять. Но всё-таки ответил:

— Позавчера вечером мы с папой чинили макет у Кроуфордов. И запускали поезда. Тогда папа и поменял схему движения. Он хотел, чтобы «Президент», раз уж это опытный образец, прошёл настоящую обкатку. Проехал через всю страну без остановок. Поэтому папа сделал на вокзале Дирборн новую, раздвоенную стрелку, увёл на дублёр экспрессы, которые регулярно ходят по маршруту Чикаго — Нью-Йорк, и послал этот поезд без остановок через Чикаго до Нью-Йорка.

Клер совсем погрустнела.

— Скажи, Клер, ты католичка? — спросил я.

— Нет. Наша семья посещает англиканскую церковь.

— Тогда не волнуйся, — заверил я девочку, отчего-то решив, что англиканские молитвы не так убедительны для Бога, как католические. — С помощью молитвы стрелки ещё никто на свете не переводил.

— Всё равно я виновата, — со вздохом произнесла Клер. И тут же твёрдо прибавила: — Но я тебе помогу. Заставлю папу отправить тебя в Чикаго на настоящем поезде.

Что ж, тут ничего не поделаешь. Как вышло, так вышло. Если повезёт и папа Клер отправит меня домой, в Чикаго тоже будет двадцать шестой год. Я буду ходить в детский сад! И мне придётся всё пережить заново: продажу нашего дома, тёткины запеканки, налёт на банк… Главное, что ничегошеньки это не изменит! Скорее всего, я вообще напрочь забуду всё это. Потому что это — будущее. А будущего никто не знает.

Меж тем встало солнце. Клер кивнула за пейзаж за окном. Железная дорога шла вдоль невысоких гор, мимо покрытых утренним инеем деревьев.

— Похоже, это запад штата Пенсильвания, — сказала Клер.

Я этих мест совсем не знал, поэтому промолчал.

Спустя примерно час поезд замедлил ход, лес по обе стороны железной дороги кончился, и пошли городки и деревушки.

— Клер, я должен тебя предупредить… — заговорил я. — Подготовить к тому, что произойдёт в Нью-Йорке. Мне снова будет шесть лет.

— Ты шутишь?

— Клер, пойми же! Если полететь на скоростной ракете на запад и пересечь меридиан, который разделяет сутки, то попадёшь в завтра. Если лететь на восток, окажешься во вчера.

— Я вообще ничего не понимаю про этот идиотский меридиан и про часовые пояса, — с досадой сказала Клер. — Взяли и нарисовали какие-то зигзаги на глобусе.

— Тогда поверь мне на слово. Тем более что меридиан этот — тоже условность. Воображаемая линия. Понимаешь, эти игрушечные поезда… они вроде как на макете бегают, но это только кажется. На самом деле, если оказаться внутри, начинаешь путешествовать во времени. Туда-сюда. Калифорния находится в трех тысячах километров к западу от Кейро. В итоге я прыгнул в будущее на десять лет. А от Чикаго до Нью-Йорка полторы тысячи километров, вдвое меньше, но к востоку. Значит, я вернусь в прошлое на пять лет. И будет мне шесть лет от роду.

Клер задумалась.

— Что же нам делать? — спросила она удручённо.

— Просто быть готовыми, — ответил я. — Мы выйдем из поезда, а потом с вокзала. Там проходит граница между макетом фирмы «Лайонел» и реальным миром. Там я попаду во временной карман. В нём нет кислорода: воздух точно желе. И жуткий шум. В Лос-Анджелесе я чуть не умер. Ты меня протолкни. Или протащи. Только побыстрее.

— А со мной это тоже произойдёт?

— Скорее всего, нет. Ты же не выходила из поезда. Ты просто вернёшься в свой двадцать шестой год, без всяких временных карманов. Зато мне поможешь. — Я вздохнул. — Это очень тяжело. Не знаю, хватит ли сил…

— Я пропихну тебя в Нью-Йорк, Оскар! — пообещала Клер. — Я сильная. А когда доберёмся домой, проведу тебя в дом по чёрной лестнице. Потом подумаем, что делать дальше.

Я присвистнул и сказал:

— Я буду совсем маленьким! Приготовишкой! А папа далеко-далеко. А тебе ещё всыпят за побег по первое число. М-да, попали мы в переплёт.

Клер сидела на верхней полке, не шевелясь, лишь слегка покачивалась от движения поезда, а он, стуча колёсами на стыках рельсов, катил по бесконечной, как Россия, Пенсильвании. Клер прищурилась.

— Нам надо держаться вместе, Оскар, — твёрдо сказала она. — Мы с тобой — единственные в мире люди, которые ездили на игрушечных поездах.

Наконец мы оказались в Нью-Джерси, и «Президент» даже притормозил, поравнявшись с грязным жёлтым вокзальчиком Ньюарка. Потом снова разогнался и нырнул в длинный туннель. А через две минуты наконец остановился, словно обессиленный марафонец после финиша, на Центральном вокзале Нью-Йорка.

Клер тут же схватила меня за руку:

— Скорей, Оскар! Бежим, пока проводники опять все двери не опечатали.

Заволновалась она недаром: на платформе, расставив ноги и уперев руки в боки, стоял Гарри. Увидев нас, он даже рот раскрыл от изумления. Мы пустились бежать, а он устремился следом с криками: «Эй, стойте! Вы! Вернитесь!» Но Клер прекрасно знала, как можно быстро скрыться от преследования. Спустя пару мгновений мы затерялись в толпе.

— Куда идём? — спросил я на ходу.

— В метро. На станцию «Лексингтон-авеню», — ответила Клер, перекрикивая шум. — Оскар, ты мне обязательно скажи, когда наткнёшься на эту… невидимую стену. Ладно? — Она ловко лавировала в потоке пассажиров, приехавших на пригородных поездах и поездах дальнего следования. Я бежал за Клер по пятам. И вдруг — всё. Больше не могу сделать ни шагу.

— Вот она! — крикнул я. — Вот стена. Клер, я её не вижу, но чувствую. А ты?

Перед Клер никаких стен не выросло. Она как была, так и осталась в собственном времени. Зато она тут же остановилась и, вернувшись ко мне, надёжно подхватила меня сзади под мышки. Затем буквально отодвинула толстую тётку с двумя огромными сумками и пропихнула меня вперёд. Не успев замедлить шаг, толстуха наткнулась на нас и всем своим весом продвинула ещё немного вперёд.

— Что ж вы за дети такие! — возмутилась она. — Совсем вести себя не умеете!

Клер ответила, но как именно — я уже не услышал. Вместо этого миллион стеклянных шариков разом обрушился на жестяную крышу. Воздух загустел, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце застучало, заколотилось, забухало…


Но невидимую стену я преодолел. Сначала почувствовал, как Клер тащит меня чуть не волоком, потом ощутил под ногами кафельные плитки пола. Подняв глаза, я увидел красную мозаичную надпись «42-я улица — Центральный вокзал» — точно такую же, как на макетах фирмы «Лайонел». Клер уверенно, точно у себя дома, побежала вниз по лестнице. Я кубарем покатился следом и шлёпнулся на грязный каменный пол перед газетным киоском.

— Оскар! Это ты? — неуверенно спросила Клер, наклонившись надо мной.

Я вроде бы задышал. Но вдохи получались короткие, неглубокие, и нестерпимо болела грудь. Рёбра, похоже, переломаны. Как же я пойду дальше?

— Оскар? — Клер отряхивала меня, но смотрела по-прежнему недоверчиво. — Ты совсем малыш! Это в самом деле ты?

— Я. Только встать не могу. — Слова пока выговаривались с трудом.

Как раз над моей головой вращался стенд со свежими газетами. «Рождественские распродажи!» — прочитал я. — «Налетай — подешевело!»

Дата на всех газетах была одна и та же: 31 декабря 1926 года.

— Куда… бегут… все… эти люди? — спросил я, набирая по чуть-чуть воздуха для каждого слова. Молодёжь и старики, высоченные люди и коротышки сновали мимо нас туда-сюда, и топот сотен ног отдавался в моей голове. Меня даже задевали портфелями и сумками, но извиняться в Нью-Йорке, видимо, было не принято.

— Тут всегда полно народу, даже ночью, — сказала Клер. — Это же нью-йоркская подземка, да ещё около Центрального вокзала.

Клер буквально внесла меня в вагон, так как я почти не мог двигаться самостоятельно, словно меня загипсовали с головы до ног. Мы ехали по самой загруженной линии метро, той, что проходит через Манхэттен. Ехали домой к Клер — в сторону Семнадцатой улицы. Вагон сильно дёргало и качало. А вместе с ним и моё тело. Как же больно!

— Сейчас умру, — прошептал я. — Прямо здесь и умру.

Глава 15

Приоткрыв один глаз, я попытался понять, где нахожусь. В постели, это ясно — но где? И кто уложил меня в постель? Дорога помнилась смутно. Подземка… вагон трясёт… дикая боль в груди… десять маршей чёрной лестницы… по одному шажочку вверх… по одной ступеньке… Я вспомнил, как рыдал! Боже, до чего стыдно!

Сейчас, в постели, мне было вполне уютно. В квартире у Клер царили знакомые запахи ворсистых восточных ковров и лимонной полироли. Из кухни тянуло ванильной выпечкой. Тут готовят на настоящем масле.

Так, теперь проверим, что от меня осталось. Я осторожно ощупал всё тело. Грудь — узкая грудная клетка шестилетнего мальчишки — аккуратно стянута бинтом. И рёбра вроде почти не болят.

— Привет, Оскар, — сказала Клер. — Хочешь есть?

Я кивнул и, неловко подтянувшись, уселся в кровати, откинувшись на подушки — мягкие, как два облачка.

Клер накормила меня с ложки тёплым мясным бульоном. И сил у меня ощутимо прибавилось. Потом она дала мне стакан молока и две таблетки аспирина. В комнате было сумрачно.

— Клер, где это мы? — спросил я, послушно приняв лекарство.

— Дома, в комнате для прислуги на третьем этаже. У нас трёхэтажная квартира. Никто не знает, что мы здесь, кроме Лизл, нашей горничной, а она не проговорится, потому что я отдала ей бабушкин подарок на Рождество — подарочный сертификат в «Бонуит Теллер». Это такой шикарный магазин на Пятой авеню. Так что Лизл ушла приодеться, и вообще у неё выходной. Всех слуг отпустили на Новый год. Тут никого нет.

Я не стал выяснять, что такое подарочный сертификат. Важно было другое.

— Значит, твои родители пока не знают, что ты вернулась? — спросил я. — Тебя ещё ищут?

— Пока ищут. Но тут нас никто не тронет. Лизл сказала, что полиция уже трижды перетряхнула весь дом. Сейчас двое полицейских сидят-зевают внизу, в вестибюле. А папа с мамой у телефона сторожат. Мы с тобой вошли по лестнице для прислуги. Это чёрный ход, совсем отдельный, так что Бруно, наш швейцар, нас тоже не видел. — Клер переставила пустую тарелку на пол.

— А кто… кто меня перевязал? — поинтересовался я.

— Сама, — безмятежно ответила Клер, как будто делала это каждый день. — Взяла пособие для бойскаутов и прочитала, что положено делать при переломе рёбер. Ведь у тебя явно перелом рёбер. Потом стащила у братца «набор бойскаута» и перевязала тебя по всем правилам… Оскар, а что это такое? — В её руке что-то блеснуло. — Эта монета висела у тебя на шее, вместе с медальоном.

— Сама видишь, монетка на шнурке. Мистер Эплгейт специально просверлил в ней дырку, продел шнурок. Для меня. Мы опускали монету в щель автомата, чтобы запускать поезда в банке. А потом вынимали и снова запускали.

— Оскар, это большая ценность, — сказала Клер, протянув мне монету. — Там стоит дата. Тысяча девятьсот тридцать первый год. Это настоящие десять центов. Но отчеканенные на Монетном дворе США в будущем. Понимаешь?

Я, естественно, понимал, и меня это ничуть не удивляло. Интересно, к чему она клонит?

— Оскар, ты можешь встать с кровати?

— Наверно, смогу. — Всё тело ныло, но я медленно выпростался из-под одеяла. Всё-таки аспирин — штука хорошая. — Вот, встал, — сказал я. — Дальше что?

— Возьми это письмо. Сможешь спуститься по чёрной лестнице? Потом обойдёшь дом и войдёшь в парадный подъезд. Сможешь?

— Хорошо, Клер. Попробую.

— Отлично! Внизу сидят полицейские, но на шестилетнего малыша они не обратят внимания. Они тебя даже не заметят. Пройдёшь до конца вестибюля — там сбоку комната, в ней стоит корзина для почты. Положишь туда письмо. — Клер посмотрела на часы. — Управдом обычно сам разносит почту. Три раза в день. В следующий раз он должен подняться сюда очень скоро. Так что бросай письмо в корзину и побыстрее уходи. Оскар, главное — не привлекать внимания. Вот тебе двадцать центов. Когда выйдешь из дома, сверни налево и пройди немного по улице. Увидишь вывеску «У Шрафта». Войди внутрь.

— А что там?

— Кафе, — ответила Клер. — Туда моя бабушка и её подружки ходят обедать. Там подают сэндвичи с куриным салатом. И самое вкусное мороженое во всём Нью-Йорке. Возьми себе шоколадно-молочный коктейль. Пей медленно-медленно. Тяни время. Потом — не раньше чем через полчаса — возвращайся. Опять-таки очень медленно. Обойди квартал, убедись, что за тобой не следят полицейские. Надеюсь, к тому времени они из вестибюля тоже уйдут. У швейцара — его зовут Бруно — будет для тебя ответ от моих родителей. Забираешь, выходишь на улицу, опять проверяешь, нет ли слежки, а потом поднимаешься сюда по чёрной лестнице.

— А можно я сначала прочитаю, что ты им пишешь? — спросил я.

— Конечно!

На конверте значилось: «Для мистера и миссис Бистер».

Письмо Клер написала красной ручкой на личной, с её вензелем, почтовой бумаге — плотной, с тиснением. Все буквы печатные, прямые, точно по струнке вытянулись.

Дорогие папа и мама!

Меня не похитили. Я в Нью-Йорке, недалеко от дома.

Я вернусь целая и невредимая, если вы подпишете нижеследующий договор и велите всем полицейским покинуть дом. Со мной всё в порядке. Прошу вас отдать швейцару подписанный договор прямо сейчас. Его заберет мой посыльный. Если в доме не будет полиции и за моим посыльным не будут следить, я скоро появлюсь сама.

С любовью,
ваша дочь
Клер С. Бистер

Я согласен/на и торжественно клянусь во имя Господа нашего, что наша дочь Клер:

1) Не будет отослана в пансион и по достижении восемнадцати лет не будет выведена в свет на балу;

2) Не будет получать в подарок кукол и одежду с рюшками и оборками и посещать уроки бальных танцев;

3) Получит в подарок электропоезд, который выберет сама, а также макет железной дороги.


Подписи:
Эвелин Комсток Бистер __

Роберт Уитни Бистер ____

Дата ___________

Засвидетельствовано ____


Все стороны должны понимать, что любое нарушение договора повлечёт за собой исчезновение Клер С. Бистер — она покинет дом точно так же, как сделала это на Рождество 1926 года.

Клер подыскала для меня старые вещи своего брата, потому что одежда, купленная в Калифорнии, теперь висела на мне, шестилетке, мешком. Быстро переодевшись, я стал, конечно, выглядеть поприличнее. Я проковылял в коридор и начал спускаться по лестнице. Ноги в коленях то не сгибались вовсе, то подкашивались, словно кто-то пинал меня, придавая ускорение.

В вестибюле топтались трое полицейских. Клер оказалась права: ребёнок был для них не важнее мухи. Я опустил письмо в большую плетёную корзину, стоявшую посреди отдельного помещения, которое было отведено в этом шикарном здании специально для почты.

Тут вообще хватало шику: даже в вестибюле вкусно пахло маслом и лилиями.

Беззаботно, чуть ли не насвистывая, я прошёл мимо Бруно, который обсуждал с полицейскими шансы бейсбольных команд в предстоящем сезоне. В мою сторону никто даже не взглянул. Выйдя на улицу, я свернул налево и, миновав пару зданий, увидел большую красно-белую вывеску: «У Шрафта». Я никогда прежде не бывал в ресторанах и ничего сам не заказывал — даже в одиннадцатилетнем возрасте. А сейчас-то мне всего шесть! Меня небось и на порог не пустят… Пустили. Я вскарабкался на высокий табурет возле прилавка. Совсем как у мистера Киношуры, где мы с папой обычно пили шипучку. Только здесь мои ноги не достают до перекладины, а болтаются, как у самого настоящего малыша. Набравшись смелости, я заказал коктейль.

— И как такого маленького одного отпускают? — Официантка вздохнула.

А вдруг она вызовет полицию? Вдруг меня сейчас куда-нибудь увезут? Я даже вспотел от страха.

— За мной скоро мама придёт, — пояснил я. — Она пока в магазине, а потом меня заберёт.

Официантка поставила мой напиток на фирменный картонный квадратик.

— Пей маленькими глотками, — прощебетала она, затыкая мне за ворот крахмальную салфетку. — Не торопись.

— Мэм, скажите, пожалуйста, который час, — вежливо попросил я.

— Сейчас мы с тобой посмотрим! — Официантка сняла с руки часы и приготовилась объяснять. — Вот это длинная стрелка, а это короткая. Ты понимаешь, для чего они нужны?

— Простите, мэм?

— А ты цифры-то знаешь, малыш? — спросила она с улыбкой. — Считать умеешь?

— Я умею делить в столбик и знаю дроби, — ответил я.

— Но тебе же лет пять, не больше! — изумилась официантка.

«Оскар, главное — не привлекать внимания», — прозвучал в голове наказ Клер.

Я выложил на прилавок свои двадцать центов, надеясь отвлечь внимание официантки. Она принесла сдачу.

— Вот, смотри: раз, два, три, четыре, пять центов, — весело проговорила она.

— Сдачи не надо, мэм, — пробормотал я.

И напрасно. Официантка оторопела. И начала украдкой поглядывать на дверь в ожидании мамы этого странного ребёнка.

К счастью, где-то неподалёку церковный колокол отбил половину часа. Снаружи, по Парк-авеню, пронеслись две полицейские машины. Гудение сирен потонуло в общем шуме машин. Официантка отвлеклась, а я, опасаясь лишних вопросов, выскользнул за дверь.

Медленно, прогулочным шагом, я прошёлся мимо дома Клер. Ни одного полицейского. Так, проверим, что на другой стороне улицы. А в телефонных будках? А в припаркованных у тротуара машинах? Полицейских нет! Обойдя весь квартал, я заглянул в вестибюль. Там полицейских тоже не было, поэтому я бодро направился к Бруно.

— За письмом для мисс Клер Бистер! — объявил я, приблизившись к швейцару.

Бруно округлил глаза.

— Но ты… но тебе… только…

Я выхватил письмо из его руки и выскочил на улицу, прежде чем он успел прийти в себя. Затем снова убедился, что за мной никто не следит, и нырнул в боковой подъезд, где была лестница для прислуги. Рёбра ныли нестерпимо, но я очень спешил наверх. А добравшись до комнаты, где меня ожидала Клер, рухнул на кровать.

— Сегодня больше шагу не сделаю! — простонал я.

Клер вскрыла конверт.

— Ага! Я же знала, что подпишут! — воскликнула она. — Я победила! Они на всё согласились. Оскар, я сейчас пойду к ним. А ты, если хочешь узнать, как они меня встретят, можешь постоять в коридоре возле бельевой трубы — сквозь неё всё слышно.

Поначалу в трубе, через которую в этом доме, видимо, сбрасывали в подвал бельё для стирки, слышалось только гулкое эхо. Потом раздался женский вскрик. Наверняка мама Клер. Потом послышался баритон, конечно, папин, и пошло: возгласы, ахи-охи, какие-то хлопки, словно кто-то стучал ладонью по кожаной обивке… Потом все хором запели развесёлую песню. Родители явно обрадовались возвращению дочери. Может, они редко прислушиваются к её желаниям, но назвать их плохими родителями у меня бы язык не повернулся. Наконец все немного успокоились, и родители Клер приступили к расспросам.

— Девочка моя, где же ты была? — без конца повторяла мама.

— Да так… там и сям… — неопределённо отвечала Клер.

— Тебя похитили? — мрачно спросил отец.

— Нет! Вовсе нет! Я была здесь, в квартире, — ответила Клер.

Звонкий, как колокольчик, нервный смешок её мамы задребезжал в металлической трубе.

— Доченька! Ты сама выберешь подарок на Рождество! Любой, какой захочешь! И ни в какой пансион мы тебя не пошлём. Будешь учиться в закрытой элитной школе здесь, в городе. В Брерли. Или в Спенс. Сама выберешь.

Пронзительный голос миссис Бистер звучал странновато и чем-то неуловимо напоминал голос миссис Петтишанкс. Чем же? А… ясно! Британский акцент. Раньше я такой выговор слышал только в кино.

— Я пойду в самую обыкновенную школу, — сказала Клер. — В нашу районную. Отличная школа.

Это заявление мистер и миссис Бистер встретили молчанием. Я понял, что в обычную школу родители её, разумеется, не отдадут, но они предпочли сейчас в споры не вступать. И про выход в свет тоже умолчали, поскольку восемнадцать ей исполнится только через семь лет. Они надеются, что Клер к тому времени одумается. Я-то знал, что этого не будет.

Потом до меня донёсся звон бокалов, позвякивание вилок и ножей. Семья села обедать.

— Если вы не против, когда поедим, сходим в магазин игрушек, — произнесла Клер.

— Ну что ты, дорогая. Никто не против! — радостно сказал её отец. — Обязательно пойдём, все вместе! Только не исчезай больше!

— Какое счастье, что полицейские уехали, — произнесла миссис Бистер, обращаясь, по-видимому, уже не к дочери, а к мужу. — От них несло, как от скотины в стойле. Надо написать в полицейское управление, потребовать, чтобы их сотрудники принимали душ и периодически отдавали форму в чистку.

— Милая, ты прямо социалисткой заделалась, — добродушно подколол жену мистер Бистер.

Интересно, кто такие социалисты? Помнится, тётя Кармен употребляла это слово. Кажется, это такие люди в чёрном, которые не ходят в церковь, а собираются вместо этого в подвалах и обсуждают, как свергнуть правительство.

Обед у Бистеров затянулся. В конце концов их разговоры стали мне неинтересны. Я вернулся в постель и откинулся головой на подушки, радуясь, что мне есть где прилечь. Ещё я радовался за Клер. Она скоро получит долгожданный поезд. Я радовался, но сердце внутри точно заледенело. Как и когда я доберусь до Кейро? Встречусь ли с папой? Услышу ли его смех? Приготовлю ли ему обед, увижу ли, как он закуривает свою любимую сигару? Я засунул голову под подушку и прочитал «Отче наш» — для пущей надёжности десять раз подряд. Но, скорее всего, в небесной канцелярии мои мольбы просто не услышали. Или засунули в долгий ящик.

И тут внизу зазвонил телефон.

Он звонил и звонил. Но никто не снимал трубку. Выходит, в доме никого нет? И всех слуг отпустили? Может и так, ведь сегодня тридцать первое декабря. Через несколько часов наступит Новый год. Клер говорила, что у слуг выходной.

Телефон прозвонил двенадцать раз. И тут мой внутренний голос вкрадчиво подсказал: «Оскар, позвони папе. Позвони отсюда, от Бистеров. Папа, скорее всего, дома, ведь люди сегодня встречают Новый год». Нет, нельзя! — остановил я себя. — Потом бед не оберёшься. Но желание позвонить уже завладело мною всецело. А наш номер в Кейро я знал лучше таблицы умножения.

Рёбра мои тоже сопротивлялись и подсказывали, что вставать пока рано. Тем не менее я поднялся и вышел в коридор. Тишина. Ни души. Прямо передо мной была дверь, а за ней проход вниз, на хозяйскую половину.

Ох, не стоит этого делать! Я отговаривал себя, но отворил дверь и двинулся вперёд, переступая босыми ногами по ступеням лестницы, которая вела в квартиру Бистеров.

Последняя ступенька — и я ступил на необычайно мягкий ковёр. Тишина в доме стояла такая, что я услышал бы, как летит пёрышко или пушинка. Но ничего подобного тут, разумеется, не летало. А что, если я сейчас наткнусь на Макса, брата Клер? Может, он остался дома и сейчас откуда-нибудь выскочит? Нет, не буду даже думать об этом!

Остановись, Оскар! Ещё не поздно повернуть назад и лечь в постель. Вернись в безопасное место! Немедленно! Я буквально кричал на себя. Но продолжал идти — наперекор здравому смыслу. Уж очень мне хотелось услышать папин голос, чтобы его «алло» пробежало по телефонным проводам от Кейро до Нью-Йорка.

На этом этаже располагались спальни. По стенам в коридоре висели картины в тяжёлых позолоченных рамах. Расстеленные поверх ковров шёлковые дорожки с красно-синим восточным узором приятно холодили мои нежные детские ступни. Справа оказалась спальня родителей Клер. Четыре столба стояли по углам огромной кровати, а рядом на полу лежала шкура белого медведя с головой! С самой настоящей пастью, с оскаленными клыками! Я вздрогнул, представив, как печально и жестоко окончилась жизнь медведя и как бесславно продолжилось существование его чудной шкуры: по утрам и вечерам это густой мех топчут ножки миссис Бистер. Я взглянул на тумбочку. Телефонного аппарата тут нет. Где же у этих людей стоит телефон? Может, у Бистеров, как у Петтишанксов и других богачей с Прибрежных холмов, в доме имеется отдельная телефонная комната?

Если так, где она? Ну разумеется, внизу. Так, спускаюсь ещё ниже. Тут ещё опаснее. Последний марш я прошёл, почти не дыша.

Гостиная — если такие помещения в шикарных домах называются так же, как у обычных людей, — была огромная, с целый этаж нормального дома, такого, как наш с папой. Из окон виднелся заснеженный сквер в двух кварталах дальше по улице. У камина, точно часовые, стояли тяжёлые, обтянутые шёлком кресла с высокими боковинами; по шёлку порхали вышитые стрекозы. В камине лежали поленья одинакового размера, как на подбор. Нежно-кремовый бархат дивана так и манил. Диван, наверно, мягкий! И огромный! Пожалуй, человек пять в ряд усядутся. Вот бы на нём попрыгать! Но я шёл дальше. Где же у них телефон? Да-а, не гостиная, а целый зал! Вдоль стен стоят крепкие, обтянутые кожей стулья, так что в общей сложности здесь можно посадить человек двадцать пять — и обойтись без раскладных стульев из гаража, которые папа всегда приносил, когда к нам приходили гости на День благодарения.

Так, о чём это я? В этом доме нет складных стульев. И гаража тут тоже нет. И вообще, один диван Бистеров наверняка стоит больше, чем вся наша мебель в Кейро, вместе взятая.

Оскар, одумайся! Вернись! — твердил мне внутренний голос. — Да-да, сейчас. Минуточку! Только услышу папин голос и вернусь. Больше мне ничего не надо! — отвечал внутри меня другой, безрассудный, подсказчик.

Распашные стеклянные двери вели из гостиной в столовую. Ещё дюжина стульев, потвёрже, с инкрустацией и деревянными перекладинами вместо мягких спинок, стояли на равном расстоянии друг от друга вокруг огромного стола из красного дерева, отполированного до зеркального блеска. Строго над центром стола висела люстра с сотней хрустальных подвесок.

К счастью, рядом со столовой я наконец обнаружил телефонную комнату, отделанную в испанском стиле: с тёмно-красными бархатными гардинами, на которых сидели вышитые золотой нитью стрекозы. Я включил лампу, и свет заструился сквозь разноцветные стёклышки — каждое не больше моего ногтя. Стёклышки сложились в картинку: опять получилась стрекоза. Похоже, Бистеры — большие поклонники стрекоз. Перед телефоном стоял какой-то греческий бог, выточенный из слоновой кости, с серебряными крылышками на пятках; в руке он держал то ли венок, то ли сплетённых змей.

«Это Гермес, Оскар! Римляне называют его Меркурием». Я прямо-таки услышал голос миссис Олдерби, которая заставляла нас зубрить имена всех греческих, римских и египетских богов, каждый из которых чем-то заведовал и имел свой характер.

На корпусе телефонного аппарата имелось окошечко с номером Бистеров: Баттерфилд 8-7053. Я поднял трубку.

— Ваш номер? — произнесла телефонистка бодрым, уверенным голосом, совсем как телефонистки в Кейро.

Все мои страхи тут же улетучились. Сейчас она соединит меня с папой.

— Будьте добры, Кейро, Иллинойс. Кейро, шесть, ноль, восемь, четыре, пять. — Я произносил заветные цифры, а сердце билось всё быстрее. Сейчас папа скажет «алло», я просто послушаю его голос и тут же побегу наверх и лягу в постель. И никто меня не увидит! Честное слово!

— Иллинойс? — переспросила телефонистка. — Малы-ы-ыш? Куда ты звонишь? В Иллинойс?

— Да, — сказал я, понизив голос, чтобы она не поняла, что мне всего шесть лет. Почему же меня все малышом обзывают?!

— Нам не разрешают принимать междугородние звонки у маленьких детей, — строго сказала телефонистка.

— Мне одиннадцать лет! — возразил я.

— Золотко, а рядом с тобой есть человек, который может сделать этот заказ вместо тебя? — уже мягче спросила девушка.

— Нет.

— Так я и знала, — укоризненно сказала она. — Дети вечно балуются. Поэтому наша компания не позволяет им звонить в другие города и страны. Беги-ка поищи папочку или мамочку, чтобы они подтвердили, что звонок будет оплачен. Ты понял? С Новым годом, малыш!

Ну, вот… старался, искал телефон — и всё зря! У меня задрожал подбородок — слёзы подступили уже совсем близко. Сматывайся, Оскар, пока цел! — раздался внутренний голос. Прежде чем положить трубку на рычаг, я притянул кисть оконной гардины и стёр с трубки отпечатки своих ладоней. А потом потрусил — на большее я не был способен, уж очень болели рёбра, — через столовую, через гостиную, мимо стульев, диванов и стрекоз… Когда я пробегал мимо входной двери, щёлкнул замок! Стремглав, с гулко стучащим сердцем, я бросился вверх по лестнице, на этаж, где располагались хозяйские спальни, и ещё выше, на этаж для прислуги, а прихожая за моей спиной заполнилась счастливым гомоном.

Неудача с телефонным звонком подкосила меня совершенно. На тумбочке, возле кровати Лизл, стоялпузырёк с надписью «Нервоза». На наклейке значилось, что это лекарство избавляет от тревог, которые чреваты закупоркой сосудов. Я сделал приличный глоток и стал ждать результата.

Через некоторое время появилась Клер. И прямо с порога сказала:

— Оскар, пошли скорее!

— Куда?

— Ко мне! У мамы с папой гости. Они пьют чай внизу и наверх не собираются. А я пока покажу тебе поезд. Мне купили самую длинную дорогу, какая только была в магазине!

Едва переступив порог её комнаты, я воскликнул:

— Клер! Это же экспресс «Двадцатый век»!

Кроме поезда, который совершал регулярные рейсы из Нью-Йорка в Чикаго, родители купили для Клер два вокзала: нью-йоркский и чикагский, только не Дирборн, а новый, открытый как раз в двадцать шестом году Юнион-стейшн. Мы заставили поезд покататься взад-вперёд, посвистеть, попыхать дымом из трубы паровоза.

— Клер, ты довольна? — Я посмотрел ей в глаза. Они были мечтательные, но очень грустные. — Что-то случилось? — спросил я и присел рядом с ней на корточки меж путей. — Ты же так хотела поезд! Клер! Да они тебе ещё накупят, если попросишь! Целых три поезда!

Клер равнодушно посмотрела на рельсы, по которым по овальной траектории носился экспресс «Двадцатый век».

— Просто я не хочу, чтобы ты уезжал, Оскар, — сказала она. — Но ты, конечно, поезжай домой, потому что мало ли, чего я хочу… Я ведь ещё хочу, чтобы ты был счастлив. Поэтому поезжай, Оскар… Ты первый человек, которого я по-настоящему полюбила.

— Я?

— Ты, Оскар. Ты.

Я почувствовал, что краснею. Как сигнальный фонарь на железной дороге.

— Но ты ведь и папу с мамой любишь, — сказал я. — И брата наверняка тоже… правда, непонятно, где он…

— Конечно, Оскар, я всех люблю. Но меня никто никогда не слушал так, как ты. Меня вообще никто всерьёз не воспринимал. А теперь ты уедешь… а я не хочу, чтоб ты уезжал.

— Но я так просто не уеду, — возразил я. — В твой поезд мне точно не прыгнуть. Мне ведь не страшно. Так что пока не понятно, как я попаду домой, в тридцать первый год.

— Я попрошу папу купить тебе настоящий билет на настоящий поезд, — сказала Клер.

— Знаешь, твой папа не очень-то обрадуется такому гостю, как я. Ведь я — не член клуба. И даже не сын члена клуба.

— Не бойся, Оскар! Если всё пойдёт по моему плану, мы отправим тебя домой сегодня же вечером!

Я вздохнул:

— Клер, это, конечно, неплохо. Лучше, чем ничего. Я вернусь в Кейро, снова пойду в детский сад. А через пять лет мой папа снова потеряет работу, мы снова продадим поезда… и мистера Эплгейта снова убьют…

— Ну уж нет! — твёрдо сказала Клер. — Я что-нибудь придумаю.

Она сдвинула брови. Было видно, что в голове у неё роятся мысли, сотни мыслей. Её ум вдруг представился мне огромной сковородкой, в которую Клер — одно за другим — разбивает яйца, и они там скворчат и жарятся.

— Ладно, Оскар, всему своё время, — наконец произнесла она. — Ты, например, можешь вернуться в Кейро с некоторой суммой денег. Они будут лежать в банке, и твоему папе не придётся закладывать дом и продавать поезда. А тебе не придётся переезжать к тёте Кармен. Ну и мистера Эплгейта не убьют, само собой.

— Но как ты это сделаешь, Клер? Наш дом стоит кучу денег.

Клер постучала по дальней стене: тук-тук-тук, пауза, тук-тук.

В ответ тут же раздался стук.

— Отлично! — воскликнула Клер. — Он дома.

— Кто дома?

— Мой брат Макс. Он, бедный, поёт в хоре. Сегодня с утра до вечера ему пришлось чистить скульптуры в церкви Святого Фомы на Пятой авеню. Зубной щёткой.

— Зачем?

— В прошлое воскресенье во время вечерни он там с другими парнями соревновался, кто дальше плюнет. Их застукал хормейстер, а он очень строгий. Он их не в первый раз наказывает, заставляет святым ноги мыть. Представляешь, как противно? Но парни всё равно плюются. Голос у Макса ангельский, он в хоре все соло поёт. Поэтому его там и держат, иначе выгнали бы давно.

Вскоре дверь открылась, и вошёл сердитый пятиклассник в матроске. Видно, такие матроски — парадная одежда всех мальчиков из богатых семей. На Прибрежных холмах их точно так же наряжают. Кисти рук у него были красноватые, в крапинку — до самых запястий.

— Это что за клоп? — спросил Макс. — И почему на нём моя одежда? Эй, клоп, прекрати пялиться на мои руки!

— Оскар, знакомься, это мой брат Максвелл, — сказала Клер. — Макс, знакомься, это Оскар.

— Ты чего с ним так церемонишься?! — возмутился Макс. — С какой стати?

— Вы близнецы? — спросил я у Клер.

Она кивнула, окидывая брата долгим, пристальным взглядом, и процедила:

— По счастью, не однояйцевые. И вообще, нисколечко не похожие.

Макс вытер нос рукавом рубашки и недовольно уставился на меня.

— Откуда ты взялся? — спросил он. — Может, тебя кошка с мышкой спутала?

— Меня зовут Оскар Огилви. Мне одиннадцать лет, и я родом из города Кейро, штат Иллинойс, — честно ответил я.

— Тебе шесть. Причём не с половиной, — презрительно сказал Макс. — Дошколёнок. Тебе даже моя старая одежда велика. У тебя ещё зубы молочные не сменились, сосунок! Посмотри на себя!

Я машинально прикрыл рот рукой. Ощупал зубы языком: да, вместо двух передних огромная дырка.

— Макс, — вступила в разговор Клер, — Оскар попал сюда из тысяча девятьсот тридцать первого года. Там ему одиннадцать лет. Выглядит на шесть, а на самом деле одиннадцать. По уму.

— Докажите! — потребовал Макс.

— Покажи ему монету, Оскар, — велела Клер. — Ну, помнишь, десять центов?


С большой неохотой я передал Максу свою монетку. Но конец шнурка из рук не выпускал.

— На дату посмотри, олух! — с ухмылкой подсказала Клер брату.

— Господи! Святая Мария! — воскликнул Максвелл. — Вот это вещь! Откуда она у тебя, шкет?

— Заткнись, Макс! — оборвала его Клер. И спокойно прибавила: — От тебя требуется некоторая помощь.

— Не бесплатно, — быстро ответил Макс. — Скажи, что надо, и обсудим условия.

— Мы дадим тебе монету на один час. Ты её отдашь своему другу Генри. И попросишь, чтобы он показал своему отцу.

— Кто такой Генри? — спросил я.

— Это его лучший друг, — пояснила Клер. И снова обратилась к Максу: — Через час вернёшь монету Оскару. Не вернёшь — убью. Ясно? Поклянись Богом! Скажи, что, если нарушишь клятву, тебя пронзит отравленный клинок! В самое сердце! И никому не проговорись, что Оскар здесь, у нас.

— А если я не захочу вам помогать? — медленно проговорил Макс.

— Захочешь! Иначе я расскажу маме с папой, что вы с Генри ходили наверх, в пентхаус, развели на крыше костёр и делали жжёный сахар.

— Не расскажешь! — возмутился Макс.

— Расскажу! Запросто!

Макс задумался.

— Я же сказал, не бесплатно… — произнёс он, глядя на десять центов. Монетка лежала у него на ладони.

— Что ты хочешь? — спросила Клер.

Макс, прикидывая в уме, посмотрел в потолок.

— Мне в следующем месяце сдавать три отзыва о прочитанных книгах. Каждый — на десять страниц. «Последний из могикан», «Айвенго» и «Алый знак доблести».

— Сделаю. — Клер кивнула.

— И ещё отдашь шоколадного Санта-Клауса, которого тебе на Рождество подарили, — быстро прибавил Макс.

— По рукам, — твёрдо сказала Клер. — А теперь шевелись. И никому не слова. Поклянись Богом. Нарушишь клятву — смерть.

— Клянусь Богом! — пробурчал Макс и вышел из комнаты, положив мои десять центов в задний карман.

— Ты ему доверяешь? — спросил я у Клер.

— Нет, конечно! Но он точно покажет монету Генри, а Генри — своему папаше. Генри Меллон-старший коллекционирует монеты. Он положит эту монету под большое увеличительное стекло и через три минуты перезвонит сюда. С гарантией. Это мне и нужно.

— Зачем?

— Оскар! Сам подумай! Помнишь, когда мы ехали в поезде, ты рассказывал про обвал на фондовой бирже.

— Помню, конечно. Обвал на Уолл-стрит. Октябрь двадцать девятого года.

— Пожалуйста, постарайся всё-всё вспомнить: всё, что знаешь, всё, что слышал. Почему миллионеры прыгали из окон, почему закрылись банки и всё прочее.

— Ох, Клер… Не знаю я почему!

— Ты всё равно знаешь то, что никому не известно, — ободряюще сказала Клер. — Ты же это пережил!

Мы запустили «Двадцатый век» ещё десять раз, а то и больше, как вдруг лестница заскрипела под чьими-то шагами. Тяжёлыми шагами. Это был не Макс.

Потом раздался стук в дверь. Требовательный, неотвратимый. Я понял: тот, кто стоит за дверью, не будет ждать приглашения. Он сейчас повернёт ручку и войдёт сам.

Глава 16

— Кто это, Клер? — спросил Роберт У. Бистер, великолепный, цветущий мужчина с расчёсанными на прямой пробор волосами, в твидовом костюме, который, наверно, даже нашим богачам в Кейро не по карману. Да в Кейро такой даже в универмаге не купишь!

Отец Клер запросто присел рядом со мной на корточки и немного покачался с носка на пятку. Прямо перед моим носом оказались обтянутые твидом колени, а чуть ниже — блестящие кожаные туфли, видимо очень мягкие.

— Это Оскар, папа, — сказала Клер. — Оскар Огилви-младший из города Кейро, штат Иллинойс.

Мистер Бистер торжественно и уважительно пожал мою крошечную руку.

— Твоя вещь, Оскар? — спросил он и показал мою монету. Не сводя с меня глаз, точно боялся, что я пущусь наутёк, мистер Бистер обратился к дочери: — Клер, милая, я сожалею, но наш дом — не приют для детей, сбежавших от родителей. Это противозаконно. У нас с мамой могут быть неприятности, вплоть до ареста.

— Я не сбегал от родителей, сэр, — уточнил я.

— Ну, ты же явно должен сейчас быть где-то в другом месте, — рассудил мистер Бистер, пряча монету в карман. — Тебе всего пять лет… Или ты ничей? — Он улыбнулся, радуясь собственной шутке.

— Мне одиннадцать лет, сэр, — произнёс я с достоинством. — Я живу в Иллинойсе, в доме номер три по улице Люцифер в городе Кейро, и учусь в пятом классе Центральной школы. Учительницу зовут миссис Олдерби. Там, в Кейро, рост у меня один метр тридцать пять сантиметров. А здесь я без никого, сам по себе.

— Ну, понятно-понятно, Оскар. А как ты сюда попал? — вполне по-дружески продолжил мистер Бистер.

— Папа, ты ему всё равно не поверишь, — вмешалась Клер. — Оскар только зря время потратит, если возьмётся рассказывать всё с начала до конца.

С этого момента её отец изменил тактику. Смахнув с кресла пустые коробки из-под поезда и вокзалов, он уселся и достал из кармана мои десять центов.

— Эта монета… — начал он. — Макс показал её Генри. Тот решил, что это подделка, и показал отцу. А отец Генри в этом деле специалист. Нумизмат. Проще говоря, коллекционер монет. Он рассмотрел твои десять центов со статуей Свободы через увеличительное стекло. Монета подлинная. Чистое серебро[15]. Подделывать мелкие серебряные монеты невыгодно. Бессмысленно, в сущности. А на этой монете даже есть клеймо Монетного двора. Так что она бесспорно настоящая. Оскар Огилви, я хочу понять, как ты сюда попал и откуда у тебя эта монета.

— Папа, ты обещаешь не прерывать и не смеяться? — требовательно спросила Клер.

— Слово бойскаута! — ответил ей отец и, откинувшись в кресле, скрестил длинные ноги в роскошных мягких брюках и, сцепив пальцы, устремил на меня суровый, уже не дружелюбный взгляд.

Я начал с поездов у нас в подвале на улице Люцифер. Потом упомянул об утренних газетах, об обвале на бирже, о миллионерах, прыгавших из окон небоскрёбов, и богачах, превратившихся в лоточников. Затем рассказал про то, как папа потерял работу, про банк мистера Петтишанкса, который забрал дом и поезда, про появление мистера Эплгейта и про тётю Кармен. Потом настал черёд Стакпоула и МакГи. Я рассказал о них, о первом прыжке и поездке на поезде, о встрече с Голландцем на линии «Рок-Айленд». Мистер Бистер непрерывно кивал и, казалось, впитывал каждое моё слово, точно губка.

Потом я описал макет в доме Кроуфордов. Потом камень со звёздочкой, его принесла китаянка… китаянка… Как же её зовут?

Я забыл её имя! И жутко расстроился. Это был тревожный сигнал. Это означало, что будущее начало стираться из моей памяти. Ещё немного, и я забуду, что мне одиннадцать, а не шесть лет, что у меня было другое тело! Надо срочно бежать из двадцать шестого года и возвращаться в своё время. Иначе я забуду всё на свете, даже мистера X и Голландца! Они растают как дым. И от всех моих мытарств не будет никакого проку.

— Мисс Чау, — напомнила Клер. — Ты говорил, что её зовут мисс Чау.

— Ну да… конечно… — Я запнулся, но дальше всё пошло гладко. Я описал мистера X с его грушевидным телом и лицом, похожим на морду бассета; описал Хиссбаума и лейтенанта Сирила Петтишанкса, который хотел послать меня в Сибирь, чтобы я помогал русским бить фрицев.

Тут мистер Бистер меня всё-таки перебил.

— Так значит, война? — спросил он. — Кто с кем? Против кого? Когда именно?

— Я не разобрался. Я попал в Лос-Анджелес в декабре сорок первого года. Сразу после того, как Япония напала на американские военные базы в каком-то Пёрл… Пёрл-что-то… не помню, как место называется. Всех подряд призывали в армию…

Клер дотронулась до моей руки — остановила.

— Папа, — сказал она. — Ты сам видишь, Оскара надо отправить домой. Ему надо вернуться в свою жизнь, в свою настоящую жизнь.

— Оскар, давай заключим договор, — предложил мистер Бистер.

— Ну, папа, ты прямо как в бизнес-клубе! — воскликнула Клер.

— А сама-то? — весело сказал её отец. — Вырастил переговорщицу на свою голову! Не далее как сегодня заставила нас с мамой договорчик подписать! Составленный, надо признаться, по всем правилам.

Клер явно обрадовалась похвале.

— Договор — дело хорошее, и уметь его заключать незазорно, — продолжил мистер Бистер, не скрывая гордости. — Я в самом деле известный юрист. И мои дети пошли в меня! Мы все заключаем сделки: и ты, и Макс, и я. Жизнь идёт вперёд, а не стоит на месте именно благодаря тому, что люди договариваются. Жизнь — это сделка. Лично я готов подписать договор с самим Муссолини, чтобы узнать, что случится в двадцать девятом году с нашими семейными инвестициями. Мне совершенно не хочется прыгать из окна небоскрёба. А то твоя мама очень расстроится. — Он засмеялся собственной шутке. И тут же перевёл взгляд на меня. — Я заметил, что ты слышал имя Муссолини, верно? — спросил он.

Муссолини… Кто же это такой? Я напряг память и… вспомнил!

— Он во время войны правил итальянцами.

— Итак, Оскар, — серьёзно произнёс мистер Бистер. — Я соберу друзей, и ты расскажешь нам всё, что помнишь про события двадцать девятого года. После чего я покупаю тебе билет в первый класс на любой поезд, какой пожелаешь. На сей раз на настоящий. Сегодня вечером как раз есть поезд до Чикаго. Договорились, Оскар?

Я взглянул на Клер. Она едва заметно покачала головой. Я судорожно взвешивал «за» и «против». Уехав домой на настоящем поезде, я буду обречён заново прожить целых пять лет своей жизни, с первого до последнего дня. Но если сказать «нет», можно вовсе не попасть домой! Господи, почему нет другого выхода? Я приуныл.

— Папочка, погоди! — воскликнула Клер.

— Дорогая, сейчас-то тебе что не нравится? Это лучшее, что я могу предложить! — Говоря с дочерью, мистер Бистер следил за мной весьма бдительно.

— Билет на поезд — это очень хорошо, — ответила Клер. — Но Оскару надо дать с собой денег. Тогда после обвала на Уолл-стрит его папе не придётся продавать дом и ехать в Калифорнию.

— Сколько стоит твой дом, сынок? — спросил у меня мистер Бистер. — Даю пять тысяч. Думаю, этого хватит. Выписываю чек на пять тысяч долларов. По рукам?

Я опешил.

— Выписывай на десять, — потребовала Клер.

— Семь пятьсот, — сказал её отец. — Но…

— Но что? — с вызовом спросила Клер.

— Но надеюсь, что информация будет ценной, — закончил свою мысль мистер Бистер. — Нет информации — нет и сделки. — Он посмотрел на меня. — Так что не подкачай, мальчик.

Что значит «не подкачай»? Я вздрогнул и побледнел. И Клер это заметила.

— Нет, папа, так не годится. — Клер скрестила руки на груди и прошла в другой конец комнаты.

Я не на шутку перепугался. Эта сделка — мой единственный шанс. Неужели Клер сейчас всё испортит?

— Что не годится, дочка? — поинтересовался мистер Бистер.

— Не ставь Оскару никаких условий. Просто заплати за всё, что он вспомнит и сможет рассказать. Он будет очень стараться. Если ты не согласен, считай, что Оскар уже забыл, что такое «обвал на фондовой бирже».

Отец Клер, не вынимая рук из карманов пиджака, пошевелил пальцами.

— А вдруг твой юный друг мошенник? Вдруг он солжёт или выставит меня на посмешище перед друзьями и клиентами?

Клер прищурилась:

— Оскар — не мошенник. И врать не умеет.

— Моё слово твёрдое, дочка. Если он поставит меня в нелепое положение, никаких денег не дам. Я не плачу за пустую болтовню.

Клер приблизилась к отцу и, протянув руку, сказала:

— Договорились. Только не забывай, что Оскару всего одиннадцать лет и журнал «Уолл-стрит» он не читает. Бизнес — твоя профессия, а Оскар — ребёнок.

— Договорились, — сказал мистер Бистер, пожимая руку дочери. — Ты крепкий орешек, Клер. Заседать тебе когда-нибудь в Верховном суде. Будешь первой женщиной, которую туда допустят. Только маме не говори про мои пророчества, а то у неё случится сердечный приступ.

Мистер Бистер говорил это, пряча улыбку, и я понял, что он намеренно учит Клер вести переговоры. Ещё я понял, что Максвелл, скорее всего, не так талантлив, как его сестра…

Спустя час мистер Бистер вернулся и, крепко взяв меня за руку, повёл в гостиную. Клер пошла следом.

— Оскар, не подведи, — сказал по пути хозяин дома. — Времени было мало, поэтому я собрал только самых близких друзей.

На площадке между этажами Клер остановила меня и прошептала:

— Оскар, надо очень стараться. Изо всех сил. Расскажи им всё, что они захотят узнать.

— Но что именно им нужно?

— Всё это очень богатые люди. Они хотят, чтобы ты рассказал им, как не потерять деньги. Желательно даже, как умножить капитал.

— Я этого не знаю!

— Зато ты знаешь, какой будет жизнь в тридцать первом году. И в сорок первом. Папины друзья хотят понять, как избежать обвала. И хотят знать всё про войну, чтобы вовремя вывести свои вложения из Германии и Японии.

— Про вложения я вообще ничего не знаю, — горячо зашептал я. — Я даже не понимаю, почему у твоей мамы случится сердечный приступ, если ты будешь первой женщиной в Верховном суде.

— Глупый! Потому что на мне тогда никто не женится! — Клер положила руку мне на плечо, развернула меня к двери в гостиную и слегка подтолкнула. — Не подкачай, Оскар!

В камине весело играло пламя. У камина сидели несколько мужчин. Очень важных. Не в высоких шнурованных ботинках из нашего фирменного обувного магазина в Кейро, а в начищенных до блеска туфлях с тончайшими кожаными подмётками; в таких туфлях можно ходить только по мраморным полам. Руки мягкие, ногти розовые, отполированные, ни одного сломанного, ни одной заусеницы. Эти руки не знали физического труда. Гости мистера Бистера улыбались, и зубы их — вычищенные, ухоженные и наверняка свои, не вставные, — сияли белизной. Эти люди были магнатами, все до одного. И все до одного были прекрасны! Да-да, другого слова не подобрать. В гостиной царила власть. Всесильная и великолепная.

— Это отец Генри — Генри Меллон-старший, — произнёс мистер Бистер. — Он коллекционирует монеты. Возможно, ты слышал о семье Меллонов.

Я не слышал. Но я смотрел на Генри Меллона, на его одежду, стрижку, на его гладко выбритый подбородок — и понимал, что этот человек даже носки сам по утрам не надевает. У него для каждого дела имеется прислуга.

Меня представили мистеру Джону П. Моргану и мистеру Биддлу. За ним, в костюме для игры в теннис, сидел молодой человек с вьющимися волосами. Его звали Нельсон Рокфеллер. А ещё дальше расположился Джо Кеннеди. Он пришёл с сыном, мальчиком лет десяти[16].

Всё лицо юного Кеннеди было усыпано веснушками, а таких густых волос я вообще никогда не видел. Меня этот мальчик как будто не заметил. Скользнул по мне взглядом и тут же зевнул.

Ещё дальше, на узком диванчике, сидели мистер Меррилл и мистер Линч.

От всех этих людей исходил знакомый запах. Запах достатка. От них пахло лимонной полиролью и выпечкой, как у Петтишанксов. И ещё дорогим одеколоном.

И вообще, эти люди были похожи на мистера Петтишанкса, даже сидели точно так же — закинув ногу на ногу. Наверняка тоже банкиры.

— Ну, привет, Оскар! — радостно обратился ко мне мистер Биддл.

И все поочерёдно поднялись и пожали мне, шестилетнему малышу, руку. Потом мистер Меллон откашлялся и произнёс:

— Оскар, послушай… твоя монета… десять центов с изображением статуи Свободы… — Он ободряюще улыбнулся. — Знаешь, у меня дома имеется фотостудия, тёмная комната, где я проявляю и печатаю снимки. Вот увеличенное фото твоей монеты. — Он передал мне чёрно-белую фотографию, на которой десять центов были в двадцать раз крупнее реального размера. — Видишь метку около ободка?

— Да, сэр.

— Это печать. Такие печати ставит только Центральный монетный двор. Кроме того, засечки на ребре. Среди фальшивомонетчиков встречаются искусные мастера, но гурт, то есть ребро монет, они делать не умеют. Ну и последнее: не занимаются фальшивомонетчики такими мелкими монетами. Подделывать мелочь невыгодно. Итак, что мы имеем? Перед нами монета из чистого серебра с печатью Монетного двора Соединённых Штатов. Монета принадлежит серии, которая пока не выпущена в обращение, и датирована годом, который ещё не наступил. Откуда она у тебя?

— Мне дал её ночной сторож, который охранял Первый национальный банк в городе Кейро, штат Иллинойс. С помощью этой монеты мы с ним запускали поезда на рождественском макете, — ответил я. — Он просверлил в монете дырку и продел в него шнурок, так что мы могли вытянуть её из автомата и запустить поезд ещё раз.

— И когда это было, Оскар?

— Примерно в середине декабря тысяча девятьсот тридцать первого года.

— Значит, ты мальчик из будущего. Так, Оскар?

— Да, сэр. Я родился в двадцатом году. Сейчас мне одиннадцать лет.

Гости мистера Бистера хмыкнули, зашевелились. Заскрипела кожа кресел.

— Одиннадцать, говоришь? — произнёс мистер Рокфеллер. — Попробуй убедить нас в этом, Оскар. Сможешь?

— Сэр, если хотите, дайте мне пример на деление в столбик. Я и дроби знаю, если они не слишком сложные.

Юный Кеннеди опять зевнул и, глядя на меня, одними губами проговорил: «Хвастун».

— Спасибо, Оскар, — сказал отец Клер. — Обойдёмся без математики… Ваши вопросы, господа! Прошу! — прибавил он таким тоном, будто я — его изобретение.

— Кто там у вас в тридцать первом году президент США? — спросил мистер Биддл.

— Герберт Гувер, — ответил я.

— Хорошо, Гувер — это то, что надо.

Несколько человек одобрительно закивали.

— Ну что вы?! — возразил я. — После обвала в двадцать девятом году в стране началась страшная неразбериха, и мистер Гувер это допустил. Он не знал, как выйти из положения. Он играл на скрипке, пока горел Рим. Так, во всяком случае, говорил мой папа. А вы хотите знать про кинозвёзд? Кто будет в моде?

— Твой отец, по всей видимости, демократ[17], — мрачно заметил мистер Меррилл.

— Да, сэр, конечно, — подтвердил я, глядя на озабоченные лица богачей. — А хотите, про машины расскажу? В сорок первом году они вообще обалденные, с нынешними не сравнить. Прямо ракеты. — Я хотел рассказать им про машину Голландца, «крайслер-тандерболт», а ещё — про цветное кино, но перескочил на бейсбол. — В сорок первом году Джо Ди Маджио принесёт победу команде «Янкиз» — пятьдесят пробежек и семьдесят шесть баз. — Я говорил без умолку, но то, что интересовало моего отца, этих людей не заботило. Джо Ди Маджио их ничуть не волновал.

— Так, значит, в сорок первом году будет война? — спросил мистер Бистер.

— Да, сэр. С японцами. Они на нас нападут. Ещё в этой войне будут участвовать немцы. И русские. А у нас будет новый президент, только не помню кто…

— Вспоминай, Оскар, — настойчиво произнёс мистер Линч.

Я задумчиво обводил ногой узор на мягком восточном ковре. Как же его зовут? Хоть убей, не помню!

Я покачал головой.

— Помню только, что мой папа голосовал за него два раза.

— Ну ладно. Расскажи теперь подробнее про двадцать девятый год, — предложил мистер Бистер. — Что произошло? Вспомни, что говорили по радио, что писали в газетах.

— Это случилось осенью, двадцать девятого октября, — начал я, для солидности понизив голос, но он звучал совсем по-детски и мне не подчинялся. — Где-то здесь, у вас в Нью-Йорке, случился обвал. На Уолл-стрит. И наступила депрессия. Да, такое слово писали в газетах. Депрессия. Бизнесмены потеряли все свои деньги. Некоторые выпрыгивали из окон, другие продавали бриллиантовые запонки и шли торговать яблоками вразнос.

Гости мистера Бистера переглянулись.

— Ты, случайно, не помнишь, какие котировки пошли вниз? — спросил хозяин дома.

— Коти… что?

— Ну, что стало с акциями «Стандард ойл»? — спросил мистер Рокфеллер. — Тоже обесценились?

— А муниципальные облигации? — спросил мистер Бистер. — А «Дженерал электрик»? Они удержались на плаву?

— А «Дженерал моторс»? — спросил мистер Меллон.

— Всё рухнуло, — ответил я. — Всё. И банки начали закрываться. Все люди в стране стали нищими. Ну, кроме самых-самых богатых. Закрылись заводы, фабрики. Работы ни у кого не было. Даже у фермеров. Из-за пыльных бурь.


И тут до меня дошло. Я понял, зачем этим богачам надо знать про депрессию. У камина в гостиной Бистеров сидели те самые пройдохи с Уолл-стрит, про которых говорили мистер Эплгейт и тётя Кармен. Магнатов интересовали только деньги. Не фермеры, не рабочие, а деньги. Как игроков на скачках. А я был для них прорицателем, который заранее знает результат и подскажет, на какую лошадь ставить.

— Оскар, а что, собственно, привело к этому кризису? — Мистер Биддл снова закинул ногу на ногу, предварительно подтянув штанины, чтобы не помялись. — Ты не знаешь причину?

Мне вспомнилось, что говорили тётя Кармен и мистер Эплгейт. И я их повторил их слова:

— Завышенные ставки. Я не знаю, что это такое, но… — Тут я набрал в лёгкие побольше воздуха и выпалил всё, что говорила тётя Кармен: — Ещё кредиты и жадность. Жадные пройдохи с Уолл-стрит, которые делают деньги из воздуха и возводят карточный домик, который непременно разрушится. Они — мошенники. Предсказывают то, чего сами не знают. Вот из-за них всё и случилось.

В гостиной Бистеров воцарилась гнетущая тишина. Только поскрипывали кожаные сиденья. Невнятное бормотание — и снова тишина.

И тут впервые заговорил мистер Кеннеди — внятно, но с каким-то непривычным для моего слуха гнусавым акцентом:

— Послушай, мальчик… — Видимо, он забыл моё имя. — Так кто же всё-таки станет президентом после Гувера? А?

Я закрыл глаза. Кто же? Кто? Ах да, он тоже Рузвельт! Как президент Теодор Рузвельт. А имя? Франк? Франклин!

— Франклин Рузвельт!

Казалось, я выстрелил из рогатки и умудрился попасть в каждого присутствующего.

— Ты уверен, Оскар? — спросил мистер Бистер.

— Да. Он дважды победил на выборах. Я видел его фото на обложке какого-то журнала. Он стоял на палубе авианосца и приветствовал сотни моряков.

Мистер Меррилл откашлялся и повертел в пальцах свой бокал. Льдинки слегка звякнули.

— Мальчик… — обратился ко мне мистер Меррилл.

— Да, сэр?

— Ты знаешь, что такое полиомиелит?

— Нет, сэр.

— Так я и думал. Это такая болезнь. Франк Рузвельт лежит на кровати пластом. Полиомиелит неизлечим. Франк Рузвельт никогда не сможет ходить. И стоять на борту авианосца не сможет. Он никогда не будет кандидатом в президенты! Он вообще никем в этой жизни уже не будет. Во всяком случае, его уродка-жена не позволит ему появиться на людях. Президент Франклин Рузвельт?.. Уморил, ей-богу!

Отец Клер повернулся ко мне. И нахмурился.

— Малыш, ты ошибаешься. Франк Рузвельт президентом не станет. Исключено. У больных полиомиелитом нет шансов на выборах. И я не верю, что он стоял на борту авианосца. Ты это выдумал.

— А я, чёрт побери, не верю, что тебе одиннадцать лет! — резко сказал кто-то из гостей.

У меня от страха свело живот.

— Оскар! — вмешалась Клер. — Прочитай им Киплинга. Шестилетний ребенок такое стихотворение не запомнит. Читай!

Гости мистера Бистера умолкли. И выжидающе закурили — кто сигареты, кто сигары. Богачи ещё не поставили на мне крест.

— Что ж, читай, Оскар, — сказал отец Клер. — Докажи, что тебе можно верить.

Я вышел на середину ковра, расстеленного перед камином.

— Когда ты мудрым сможешь… если сможешь… нет погодите… ты сможешь быть мудрым и смелым, когда… повсюду… все… тебя винят… нет, не так…

Моё сердце заколотилось в панике. Как же так? Я ведь хорошо знаю эти слова! Почему они ускользают? Почему не даются?.. Я начал забывать будущее! Мне уже никогда его не вспомнить, никогда.

— Давай же, Оскар! Тебя ведь среди ночи разбуди — ты Киплинга наизусть прочитаешь! — Огорчённая Клер начала подсказывать мне текст, как я когда-то подсказывал Сирилу. Но я читал хуже Сирила. Я вообще ничего не помнил. Стихотворение растворилось, как последняя звёздочка на утреннем небе.

— Врунишка! Мошенник! — прервал мой жалкий лепет мистер Кеннеди. — Разыграть нас вздумал! Ещё и жадными пройдохами обозвал. Я — не пройдоха!

— А Оскар не врун! — воскликнула Клер. — Он настоящий честный американец, он в церковь ходит! Он сказал вам правду, мистер Кеннеди! Но, по-моему, никто здесь не хочет знать правду! Все просто хотят заграбастать побольше денег.

— Ты лжец и обманщик, Оскар. Если ты действительно Оскар — а то, может, и это выдумка. — Мистер Бистер говорил спокойно, но жёстко. — Лжеца я всегда по глазам отличу. — Он повернулся к Клер. — Барышня, наш договор отменяется. — Он бросил монету на ковёр, к моим ногам. — Наверно, раздобыл её у какого-нибудь уличного фокусника.

Клер больше не стала спорить. Только обвела всех испепеляющим взглядом, взяла меня за руку и сказала:

— Пойдём наверх, Оскар.

Всё ясно. Мистер Бистер не даст мне денег. Ни цента. Мы с Клер медленно, молча, поднимались по лестнице.

— Что ты намерен сделать с этим щенком? — донеслось из гостиной.

— Позвоню своему адвокату, — ответил отец Клер.

— Чёрт подери, Бистер! Ты же сам адвокат! — Это сказал мистер Кеннеди, я узнал его странный выговор и гнусавый голос.

Клер молчала, но по её взгляду было понятно: я выставил её отца на посмешище и испортил замечательный план. Мы сидели у окна в её комнате и молча смотрели вниз, на машины, которые ползли по Семнадцатой улице. Клер нашла для меня зубную щётку и старую пижаму Макса. Нам давно принесли ужин — он стоял на серебряном подносе на столе, — но аппетита не было. Внезапно Клер дотронулась до моей руки и сказала:

— Пойдём скорее к бельевой трубе! Надо узнать, что делается внизу!

В коридоре она потянула за железную ручку, распахнула дверцу в гулкую железную трубу и засунула туда голову чуть ли не целиком. Снизу потянуло холодным воздухом, и до нас донеслись голоса. Гости, видимо, разошлись, а родители Клер разговаривали за ужином.

Мы слышали каждый звук, даже различали скрип стульев и звяканье ножей и вилок. Отец и мать Клер обсуждали, какие из предстоящих светских мероприятий следует посетить, а какие их внимания не стоят. Всё зависело от того, куда предположительно пойдут их важные друзья. Потом миссис Бистер икнула. А потом сказала:

— Роберт, всё-таки что мы будем делать с этим малышом? Он явно сбежал из дома.

— Я собирался посадить его в поезд и отправить восвояси, — ответил папа Клер с полным ртом. А потом, прожевав, прибавил: — Главное, чтобы он не вздумал вернуться.

— Это ребёнок! В багажном вагоне ты его не отправишь. По правилам ребенок не может ехать без взрослых. И кто, по-твоему, с ним поедет? Лично я не намерена сопровождать этого оборванца. Надеюсь, ты тоже.

Я оборванец?! Обидное слово ужалило, но мы с Клер продолжали слушать, стараясь не упустить ни слова.

— Я пытался дозвониться его отцу в Иллинойс, в этот город… как его… Кейро! Но на фамилию Огилви телефонов нет, — продолжал отец Клер.

Как нет? Я перестал дышать. И тут меня осенило. Конечно нет! Папа поставил в доме телефон только в двадцать восьмом году! Значит, я зря порывался ему звонить.

— Дорогой, этого ребёнка надо как можно быстрее отсюда выдворить. Он дурно влияет на Клер. Девочка, чего доброго, снова сбежит!

Мистер Бистер засопел.

— Наша дочь не должна общаться с таким отребьем. Мальчик маленький, но какой-то странный. И эта монета из тридцать первого года… В общем, с ним надо побыстрее распрощаться. Максвелл со мной согласен. Дорогой, будь так добр, вызови такси и сдай этого вруна в Дом для мальчиков на Сто первой улице. Очень тебя прошу!

Им подали кофе. Через минуту мы услышали голос Роберта Бистера — он говорил по внутренней связи со швейцаром:

— Да, Бруно, жёлтое такси. Сейчас, через пять минут. На западную сторону. Скажи водителю, что там придётся немного подождать, а потом обратно домой. Мы с Эвелин встречаем Новый год не дома, я заеду переодеться.

И почти сразу на лестнице раздались его шаги. Он поднимется твёрдым шагом, напевая рождественскую песенку про бубенчики. Потом остановился, закурил трубку — я услышал, как щёлкнула зажигалка. Мы с Клер бросились бежать.

— Дом для мальчиков? Что это? — спросил я, заранее предчувствуя недоброе. — Приют? Психбольница? Исправительное заведение?

— Всё вместе, — чуть не плача ответила Клер.

— Но если меня туда упрячут, я больше не увижу папу! Никогда!

Клер встала на колени возле игрушечных железнодорожных путей и взялась за пульт:

— Другого выхода нет, Оскар! Готовься! Он сейчас войдёт!

— Подожди! — воскликнул я. — Мой кошелёк! Он наверху, в комнате служанки, в кармане моих штанов. А в нём билеты! Без билета нельзя! Меня высадят!

Клер бросилась к секретеру, на котором стояла фарфоровая свинья-копилка. Разбив её об пол, Клер собрала монеты и сунула мне в руку пригоршню мелочи.

— До свиданья, Оскар! — Её душили слёзы, но экспресс «Двадцатый век» она запустила без колебаний.

Отец Клер постучал в дверь.

— Оскар, ты здесь? — вежливо спросил он и постучал ещё раз.


Я рассовал деньги по карманам и схватил Клер за руку.

— Поедем со мной! — сказал я неожиданно для самого себя. — Прыгай, Клер! Прыгай!

Дверь распахнулась. Но Роберт Бистер опоздал. Ласточкой, пробив руками невидимую стену, я нырнул — прочь из Нью-Йорка, в неизвестность… в никуда. Пальцы Клер выскользнули из моей руки в последний момент, и её комната, её отец и она сама растаяли, как звёзды на утреннем небе.

Глава 17

— Доброе утро, богатей! — произнёс нараспев знакомый голос.

Вкус у меня во рту был препротивный. Пахло тоже отвратно, но чем-то знакомым. Похоже, хлоркой и рыбными палочками. Больничный запах. Открыв глаза, я тут же проверил, где кончаются мои ноги. Сколько мне теперь лет? Шесть? Двадцать шесть? Пальцы пошевелились под одеялом там, где положено. Во мне снова сто тридцать пять сантиметров роста! Мне снова одиннадцать лет! Вздохнуть с облегчением оказалось нелегко — мою грудь крепко стягивали бинты. Надо мной покачивался подвешенный на штативе прозрачный пакет с бесцветной жидкостью; от пакета шла тонкая трубка, которая заканчивалась иглой. Остриё иглы, закреплённое лейкопластырем, уходило мне в руку. Гм, неприятно.

— Тебе иголку навсегда всунули? — Голос шёл от изголовья кровати. Голос Уиллы-Сью.

Ответа я не знал.

— Где я? — Мой собственный голос прозвучал хрипло и надтреснуто.

Так, если Уилла-Сью здесь… и это больница… значит, я… вернулся? И тут же, подтверждая мои предположения, на глаза мне попался больничный штамп на простыне: «Больница Методистской церкви Кейро».

— Где мой папа? — спросил я.

— В пути. Он едет сюда из Калифорнии, — ответила Уилла-Сью. — Мама разыскала его с большим трудом. Представляешь, он работал на какой-то плантации, собирал апельсины! Ты об этом знал? Ну ладно, теперь-то он уволился и возвращается, потому что вы теперь богатеи. Он приедет сегодня вечером.

Краем глаза посмотрев на сестру, я удостоверился, что она ничуть не выросла: те же губки бантиком, те же кудряшки.

— Когда тебя наконец нашли, на тротуаре около вокзала, мама послала твоему папе телеграмму, чтобы он скорей ехал домой. Это очень дорого — послать телеграмму в Калифорнию, через «Вестерн Юнион», чтобы её доставили прямо на ранчо «Индейская роща». Мама заплатила целых три доллара и сорок центов!

— Когда это случилось, Уилла-Сью?

— Сам считай, — беззаботно сказала она. — Мама провела тут с тобой два дня, пока ты сам не мог дышать и лежал в этой отвратительной паровой палатке. Меня даже отправили ночевать к соседям — вот что я из-за тебя вытерпела!

— А потом? — нетерпеливо произнёс я. — Что было дальше?

— Потом ты чуть не умер, — коротко сказала она. — Но не умер.

По тону Уиллы-Сью я не мог понять, рада она, что я не умер, или нет.

— Мама сейчас пошла в кафетерий, хоть чашку чая выпить, — продолжила Уилла-Сью, болтая ногами, которые пока не доставали до пола. — А меня тут оставила.

На стул рядом с собой Уилла-Сью усадила ещё и своих кукол. И то и дело их поглаживала, похлопывала, меняла им позы, словно куклы тоже принимали участие в нашем разговоре.

— А как я чуть не умер? — спросил я.

— У тебя было сломано четыре ребра. Раз! Два! Три! Четыре! — Она поочерёдно загнула четыре пальца. — Ещё у тебя была дырка в лёгких. Как будто воздушный шарик прокололся. Из-за этого у тебя случилось воспаление в лёгких. И температура сорок! Она долго держалась! Ну, ещё бы, тебя же подобрали в Чикаго возле вокзала в одной пижаме! А пижама была из дорогущего магазина «Юные братья Брукс». Мама сказала, что такая пижама стоит целое состояние!

Руки-ноги у меня были точно ватные, и голова пустая… как у плюшевого кролика…

— А почему ты назвала меня богатеем? — превозмогая сонливость, спросил я.

— Ну, вообще-то мне этого знать не положено, — затараторила Уилла-Сью. — Но я спряталась в стенном шкафу, там, где пальто, и всё слышала. Ты был на пороге смерти. Они сказали, что у тебя крома…

— Кома, — вяло поправил я.

— Пришёл сыщик из ФБР, — продолжила Уилла-Сью. — С искусственным глазом.

— Перли Гейтс, — сообразил я. Об этом человеке много писали в газетах, да и Хиссбаум о нём рассказывал.

— A-а, так это имя такое? А я думала, глаз перлимутровый…

— Перламутровый. Не отвлекайся, Уилла-Сью. Что было дальше?

— Пришёл, значит, этот дядька, посмотрел на тебя и говорит: «Что с ним случилось? Его, что, заставили с десятого этажа сигануть? Сказали прыгай, и он…» И только он произнёс слово «прыгай», как ты открыл глаза и начал говорить, говорить, говорить… Без остановки. У тебя температура сорок градусов, а ты говоришь и говоришь. Ты им рассказал про ограбление. Всё-всё! «Теперь мы этих голубчиков поймаем», — сказал Перли Гейтс. И точно! Голубчиков поймали! На границе с Мексикой. Ещё чуть-чуть — и поминай как звали. Но их поймали, и мистер Петтишанкс даст тебе награду. Десять миллионов долларов!

— Тысяч, — уточнил я.

— Ну, десять тысяч, какая разница? — Уилла-Сью пожала плечами. — В понедельник утром он выпишет тебе чек. Это куча денег. Ты больше не будешь с нами жить, Оскар. А ты мне купишь подарок?

— Я куплю тебе новую куклу, Уилла-Сью, — пообещал я. — Честное слово.

Уилла-Сью сложила губки в свой знаменитый бантик.

— Оскар, — проговорила она нежнейшим голоском. — А «прыгай» — это такое волшебное слово, да?

Я не ответил — меня манили тёплые объятия сна. Но память о пережитых за последнее время событиях успела включиться, и обрывки воспоминаний начали складываться в цельную картинку. Мне вспомнился нестерпимый жар, боль в груди, наполненная паром палатка…

Я увидел, как детектив Гейтс строчит в блокноте под мою диктовку. «Стакпоул! — кричал я ему из марева болезни. — Стакпоул и МакГи! Стакпоул похож на обезьяну: он сутулый, почти сгорбленный, у него усы и рябое лицо. МакГи — рыжий коротышка. Они собираются скрыться в Мексике, поедут через Эль-Пасо. Я хотел помочь мистеру Эплгейту!»

На этих словах в памяти у меня произошёл какой-то сбой. А детектив пристал с вопросом: «Кто такой мистер Эплгейт?» Он не понимал, о ком я говорю. «Мистер Эплгейт работал в банке ночным сторожем», — твердил я. А Перли Гейтс сказал: «В банке не было такого сторожа».

Это меня крайне озадачило, и я открыл глаза. Но ни сестру, ни вернувшуюся из кафетерия тётю мне расспрашивать не хотелось. Вскоре они ушли, пообещав прийти уже с папой — как только прибудет его поезд.

Больничная нянечка принесла обед. Кусочки варёной рыбы. Я до еды не дотронулся — оставил стынуть на тумбочке, под железной крышкой… В следующий раз я очнулся уже под вечер.

На подносе лежала свежая газета. С датой на первой странице. Третье января тысяча девятьсот тридцать второго года. Всё произошло десять дней назад. Значит, папа едет сейчас с ранчо «Индейская роща». Ни мистера Тип-топа, ни войны… война ждёт нас в будущем. А пока всё нормально. И ко мне скоро приедет папа! На первой странице бросался в глаза заголовок:

ДВОЙНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
РАСКРЫТО:
похищенное вернули банкиру
Двойное? Я удивился. Раньше писали про тройное. Я принялся читать статью.

2 января 1932 года. Детектив Гейтс из Федерального бюро расследований объявил, что вчера около пяти часов вечера в городе Эль-Пасо, штат Техас, при пересечении границы с Мексикой полиция задержала преступников Микки Стакпоула и Бака МакГи. При них были найдены практически все деньги, украденные в канун Рождества из Первого национального банка в городе Кейро: 50 000 долларов. По словам детектива Гейтса, это преступники-рецидивисты, и им теперь грозит пожизненное заключение в тюрьме особо строгого режима за совершенное ими двойное преступление: грабёж и похищение несовершеннолетнего.

Как сообщалось во вчерашнем выпуске, похищенный преступниками одиннадцатилетний мальчик был найден в критическом состоянии около вокзала Юнион-стейшн в Чикаго. На данный момент состояние мальчика удовлетворительное. Именно этот ребёнок, Оскар Огилви, житель города Кейро, сообщил полиции имена преступников. Он получит вознаграждение, обещанное банкиром за сведения о грабителях.

«Я доволен исходомдела и благодарен мальчику», — сказал мистер Петтишанкс, владелец Первого национального банка.

— Но что случилось с мистером Эплгейтом? — сказал я вслух. — О нём ни слова не пишут! Он что, исчез с лица земли? В банке его, судя по всему, в тот вечер не было. И его не убили. Куда же он делся?

В палату заглянула нянечка.

— К тебе гость! — защебетала она. — Ты уже лучше себя чувствуешь? Способен съесть конфетку?

Конфетку? Интересно, кто её прислал? Или принёс? Где же этот гость?

Он вошёл в палату, неуклюже загребая слишком большими для его роста ногами; смущённый, красный как рак; рубашка, по обыкновению, наполовину вылезла из брюк. В руках он держал неплотно закрытую жёлтую коробку с шоколадными конфетами-ассорти, из которой он, похоже, кое-что вытащил. Только что наступил тысяча девятьсот тридцать второй год, а значит, Сирил, как и я, пока учится в пятом классе, а не в военном училище за рекой, в штате Миссури. Всё ещё впереди. До мстительного лейтенанта из призывной комиссии ему ещё расти и расти. Это будет через десять лет.

— Меня отец прислал, — промямлил Сирил. — Ты ведь пострадавший. Ну и награду получишь…

Он вдруг побледнел — увидел иголку от капельницы, введённую в мою вену. Потоптавшись, протянул мне вскрытую коробку с конфетами:

— Отец тебе передал. Чтобы ты выздоравливал побыстрее. Ты прости, я съел пару штук, пока в лифте ехал.

— И ты прости, Сирил… В тот день, со стихотворением Киплинга… Я не хотел, чтобы отец на тебя так напустился.

— Да ладно. — Сирил сунул руки в карманы и, не глядя в мою сторону, спросил: — А эта иголка у тебя… она прямо в руку воткнута?

— Ага.

— Ничего себе! — Он так поразился, что сел мимо стула, на пол.

А я лежал и вспоминал, каким он будет через десять лет. Интересно, можно в этом будущем что-нибудь изменить? Вырастет ли Сирил хорошим человеком, если отец не отправит его после каникул в военное училище?

— Послушай, Сирил, — произнёс я. — У меня кое-что для тебя есть.

— Что? — спросил он без особого интереса.

— Вон, видишь, моё пальто за дверью висит? Залезь в карман и достань то, что там лежит.

Сирил поднялся. Достал сложенный вчетверо листок.

— Так это же стих тот дурацкий, — сказал он, развернув листок. — Только странный он тут, не как в книжке.

— Тут подчёркнуты ключевые слова, для запоминания, — объяснил я. — Надо запомнить только их, а остальное само всплывёт, даже заучивать не придётся.

Сирил несколько раз прочитал текст с подчеркнутыми ключевыми словами. А потом легко вспомнил первую строфу Киплинга.

— Слу-у-ушай, и правда помогает! — воскликнул Сирил. — Ну, ты даёшь, Огилви!

Мы вместе прикончили всю коробку шоколадных конфет и доучили стихотворение.

— Спасибо, Огилви! — Сирил пожал мою левую, свободную от капельницы, руку и улыбнулся. — Теперь меня не отправят в военное училище!


Папа приехал на ночном поезде и тут же взял такси, чтобы ехать в больницу, хотя тётя Кармен советовала ему подождать автобуса. Он вошёл в палату: калифорнийский загар, мозоли сборщика фруктов и праздничная, новогодняя улыбка на лице.

— Папка! — воскликнул я. — Ты настоящий?

Обнять его я не мог, и даже потрогать было сложно — из-за иголки в вене и перевязанной груди.

— Оскар! Оскар! — повторял папа. — Живой! Я боялся, что ты погиб…

— Папочка! — Я разглядывал его с восхищением. Мой, настоящий папка! Не старый, не усталый! — Это ты! Ты даже не лысый!

Папа озадаченно провёл рукой по густым тёмным волосам.

— Оскар, ты о чём? — Он принялся разглядывать таблетки на тумбочке, потом посмотрел, какое лекарство попадает в мою вену через капельницу. — Что тебе дают?

Папа остался со мной до выписки из больницы, он спал прямо на стуле возле моей кровати. А в понедельник мы с ним пошли в банк, и мистер Петтишанкс лично вручил нам чек.

— Что будешь делать, Огилви? — спросил банкир у папы. — Наверное, хочешь выкупить дом?

— Нет, пожалуй. Лучше мы с Оскаром купим апельсиновый сад в Калифорнии, в районе Лос-Анджелеса.

— Сэр, могу я вас спросить?.. — нерешительно проговорил я.

Мистер Петтишанкс снисходительно улыбнулся:

— Выкладывай.

— В тот вечер… когда ограбили банк… там был ночной сторож? Мистер Эплгейт?

— Эплгейт? — Банкир нахмурился. — Я о таком не слышал. Сторож был, его звали Джордж Перкинс, он спрятался в подвале, в туалете, даже носа не высунул. Я его тут же уволил… Удачи тебе, мальчик, — добавил он и угостил папу сигарой «маканудо».

Десять тысяч долларов мы положили в банк. Потом пошли и купили для тёти Кармен новёхонький «бьюик» — чтобы она могла ездить к ученикам сама, не на автобусе. А потом заказали для неё телефон, и мастер из телефонной компании установил аппарат в прихожей.

— Оскар! Ты пускаешь деньги на ветер! — корила папу тётя Кармен, но получалось у неё это как-то неубедительно. И в её голубых глазах сквозил не привычный январский холод, а весёлая голубизна июньского неба.

— Машина — это мелочи! — возражал папа. — Вот на апельсиновый сад в Эль-Сегундо мне и впрямь придётся раскошелиться. А телефон нужен обязательно. Мы с Оскаром будем тебе звонить каждое воскресенье и болтать целый вечер. Прямо из Калифорнии!

Папа купил ранчо «Алая звезда» с апельсиновым садом. Там тут же начали строить для нас дом. До отъезда в Калифорнию мы поселились у тёти Кармен.

Едва ей установили телефон, я улучил момент, когда в доме, кроме меня, никого не было, раскрыл телефонную книгу, которую принесли вместе с телефоном, и набрал номер.

— Общежитие, — произнёс равнодушный мужской голос.

— Скажите, у вас есть постоялец по имени Харольд Эплгейт? — спросил я.

— Сейчас посмотрим… — Смотрел он долго и наконец ответил: — Нету такого… На «Э» есть Энглвайс и потом сразу Эрмон. Нету Эплгейта.

— Но я точно знаю, что он у вас жил! Когда он съехал?

— Парень, не морочь голову. У меня же тут проходной двор! Один приехал, другой уехал. Я что, всех помнить должен? Все записи по старым постояльцам хранятся в конторе.

— Быть может, он оставил адрес для пересылки почты? — настаивал я. — Вы уж простите, но я его племянник, я его давно разыскиваю. Можете мне как-то помочь?

Молчание на другом конце провода затянулось. А вдруг связь вообще прервалась?.. Голос раздался снова лишь через пять долгих минут:

— Нашёл. Он оплачивал комнату по двадцать первое ноября прошлого года включительно. Адреса не оставил. Но ему и не пишет никто. Всё, парень, больше ничем помочь не могу. Будь здоров.

Мы с папой заказали все игрушечные поезда, какие у нас были раньше, на улице Люцифер. И временно собрали макет железной дороги в подвале у тёти Кармен.

— Потом отправим всё в Эль-Сегундо, сынок, — пообещал папа. — Я уже предупредил строителей, что нам нужен просторный и удобный подвал. У нас с тобой будет самый лучший макет, какой только бывает на свете.

— Лучше, чем у Кроуфордов! — добавил я. — Больше и красивее!

Папа посмотрел на меня искоса и хмыкнул. Он теперь всегда так делает, если я забываюсь и упоминаю о чём-то непонятном. Ведь на дворе только тридцать второй год. Папа не знает про макет Кроуфордов. И про Голландца не знает, и про мистера X. Он вообще ничего не знает про то, что произойдёт в мире через десять лет. Но понимает, что я вспоминаю о том, что ещё не случилось. И возможно, даже никогда не случится.

Мы решили остаться в Кейро до Дня независимости, чтобы я мог исполнить данное тёте Кармен обещание и принять участие в конкурсе ораторов. Пусть все узнают, какой она замечательный учитель риторики.

Только мне не понравилось Геттисбергское обращение Линкольна. И вообще ничего из сборника «Знаменитые речи знаменитостей» меня не заинтересовало: все речи были длинные и скучные. Я решил, что прочитаю какое-нибудь стихотворение в честь мистера Эплгейта. Я скучал по нему, но не знал, где его теперь искать.

Однажды, когда я, в очередной раз придя в библиотеку, рылся в сборниках поэзии, пытаясь подобрать стих для конкурса, на глаза мне вдруг попался знакомый корешок. Сборник «Стихи у камелька» стоял на самой верхней полке. Я подкатил лестницу, достал книжку, принялся листать и вдруг… наткнулся на слова, написанные красной ручкой! Киплинг! Я узнал эту страницу. В последний раз я видел её на кухне у тёти Кармен. Книжка тогда была совсем мокрая. И никаких написанных от руки слов в ней не было. Мистер Эплгейт никогда не писал в книгах!

Дыхание моё внезапно участилось. Кажется… я знаю этот почерк! Прямые красные буквы, все до одной заглавные, выстроились ровно, как по линейке!

Мистер Эплгейт, не соглашайтесь работать в банке. Не нанимайтесь к банкиру Петтишанксу, иначе вы погибнете во время ограбления.

Каждый удар сердца отзывался у меня в голове, в ушах… Я нашёл на обороте обложки кармашек, в котором хранился листок с датами выдачи и возвращения книги. Всё в чётком хронологическом порядке: сентябрь 1931 года, октябрь 1931 года, ноябрь 1931 года. И вдруг отметка, нарушающая всякий порядок: 3 января 1926-го. Как? Каким образом?

— Клер! — Мой громкий голос взорвал пыльную библиотечную тишину. — Клер! Ты побывала здесь! Ты спасла мистера Эплгейта!

Сообразив, что на мой крик сейчас прибежит библиотекарша, я поспешно написал на той же странице, где сделала запись Клер:

Я уехал в Калифорнию, на ранчо «Алая звезда» в Эль-Сегундо. Приезжай!

Отчего-то я был уверен, что в один прекрасный день Клер запустит свой экспресс «Двадцатый век», даже шарики-дымовушки не забудет положить в трубу локомотива, и приедет в Кейро. Она уже знает, где искать сборник «Стихи у камелька».

Из библиотеки я вышел на цыпочках, бочком, вежливо кивнув даме за стойкой. Библиотекарша так же вежливо кивнула мне в ответ. В её глазах я был прилежным мальчиком, который ходит в библиотеку, чтобы подготовиться к конкурсу на День независимости. Разумеется, такой мальчик не кричит в стенах столь солидного учреждения и тем более не пишет в библиотечных книжках.

Папа ждал меня на скамейке под раскидистым вязом. После того как меня выписали из больницы, папа никуда не отпускал меня надолго и старался всё время держать в поле зрения. Сейчас, завидев меня, он вскочил и пронзительно свистнул. Мой папа был по-прежнему молодым — с пышной шевелюрой и лёгкой походкой. Его рука, крепкая и надёжная, легла на моё плечо. Я просиял, и мы пошли в центр, выпить шипучки в магазинчике мистера Киношуры.

За последние годы жители Кейро сильно обеднели, это ощущалось даже на улицах: одежда у всех поношенная, взгляды настороженные. Люди боялись будущего. Но папа сказал, что человек по имени Франк Рузвельт уже начинает предвыборную кампанию и при нём — если его выберут — жизнь наладится. Мне ужасно хотелось пообещать ему, что Рузвельт победит. Что он — несмотря на свою болезнь — поднимется на ноги и поставит на ноги всю страну.

А нам с папой предстояло путешествие в Калифорнию, далёкий, полный сюрпризов штат.

— Я купил нам билеты на вечер, на пятое июля, — сказал папа и вынул из кармана билеты. — Поедем в спальном вагоне на экспрессе «Золотой штат». Он уходит с вокзала Дирборн в девятнадцать ноль девять. Ты ещё никогда в жизни не ездил на таком шикарном поезде, Оскар. Никогда в жизни.


Я с ним спорить не стал. Мистер Киношура сделал нам два газированных коктейля с шоколадным мороженым. Никто ещё не знал, что настанет время ненавидеть японцев. И немцев тоже. Вокруг не было людей в форме — ни солдат, ни матросов. И нигде не слышался вой волка.

Примечания

1

Перевод И. Палий

(обратно)

2

Так называли Первую мировую войну (1914–1918) до начала Второй мировой войны (1939–1945). (Здесь и далее прим. переводчика)

(обратно)

3

Вам кажется, что локомотив — очень современное слово? На самом деле к локомотивам относятся и старинные, пыхающие дымом паровозы, и дизельные тепловозы, и электровозы, которые получают энергию из контактной сети, и многие другие приспособления, которые тянут за собой несамоходные вагоны. Хотя буквально — локомотив — это паровоз, т. к. слово «локомотив» означает самодвижущийся механизм на паровой тяге (локо).

(обратно)

4

Пульмановские вагоны — особый тип комфортных спальных вагонов, которые в XIX веке изобрёл, естественно, человек по имени Джордж Мортимер Пульман.

(обратно)

5

Мы привыкли, что сигнальные устройства на железной дороге называются семафорами. На самом деле семафоров давно нет, их заменили светофоры, которые посылают машинистам световые сигналы. А прежний, настоящий семафор был просто столбом с крыльями, похожими на мельничные. Положение и цвет этих крыльев и сигнализировали: путь открыт, проезжайте, или наоборот — подождите. Модели, которые покупали отец и сын Огилви, были по меркам тридцатых годов вполне современными и сигналили цветом. Но их всё-таки называли семафорами — по привычке. И сейчас называют.

(обратно)

6

С именем римского императора Нерона связано много мифов, и это — один из самых известных. На самом деле Нерон не мог играть на скрипке, так как скрипку изобрели спустя 1600 лет после смерти Нерона. К тому же учёные утверждают, что во время пожара Нерона в Риме не было. Однако этот миф давно и прочно поселился в людских умах. По другому мифу Нерон, увлекшись живописью, сам заставил поджечь Рим, что-бы запечатлеть грандиозный пожар.

(обратно)

7

Стихотворение «Касабланка» (1826) английской поэтессы Фелиции Доротеи Хеманс (1793–1835).

(обратно)

8

Стихотворение американского поэта Уолта Уитмена (1819–1892), написанное в 1865 году на смерть президента Авраама Линкольна.

(обратно)

9

Помните, папа прислал Оскару доллар? По меркам 1931 года доллар был вполне серьёзной суммой. А теперь вот Голландец говорит, что ему хватило бы пяти долларов, чтобы питаться в течение трёх дней нуги. Это значит, что на один доллар в те времена можно было купить куда больше, чем сейчас. Да, любые деньги начинают со временем стоить иначе, не только доллары.

(обратно)

10

Заметьте, Голландцу не хотелось быть политиком. А ведь в конце концов он им стал, и даже президентом Соединённых Штатов стал. Его настоящее имя — Рональд Рейган. Но президентом он был с 1981 по 1989 год, то есть много позже описанных здесь событий. Ну а чем он занимался до того, как стал президентом, вы узнаете очень скоро.

(обратно)

11

Нам это сравнение может показаться странным, но для жителей Соединённых Штатов оно звучит естественно, потому что смертные приговоры там приводились в действие именно с помощью электрического стула, причём довольно долго — с 1890 по 1967 год.

(обратно)

12

Голландец использует слово «бакс» вместо «доллар». Мы часто слышим это разговорное слово, но редко задумываемся, когда и почему доллар получил такое прозвище. На самом деле правильно «бак», и американцы говорят именно «бак», а «бакс» — это множественное число. Buck — это олень, а шкура оленя издавна использовалась вместо денег. Особенно часто так стали называть доллары в конце XIX и в XX веке.

(обратно)

13

Вы, наверное, поняли, что мистер X, как и Голландец, — реальное историческое лицо. Кто именно? Автор не раскрывает полного имени. Если интересно, попробуйте догадаться сами или спросите родителей. В этой книге много подсказок. Фамилия и вправду начинается на букву X.

(обратно)

14

В 1931 году в составе США было не 50, как сейчас, а 48 штатов (Аляска и Гавайи вошли в состав США в 1959 году).

(обратно)

15

Да-да, не удивляйтесь, в Соединённых Штатах монеты, даже мелкие, чеканили из серебра до 1965 года.

(обратно)

16

Это не простой мальчик. Нам встретился ещё один будущий президент, Джон Кеннеди, один из самых популярных американских политиков XX века. Президентом он станет в 1961 году, а в 1963-м его убьют.

Вообще-то у мистера Бистера в тот вечер собрались очень известные люди. Если интересно, кто они, посмотрите в Интернете.

(обратно)

17

Представители крупного бизнеса в США традиционно голосовали за республиканцев, а простые люди — преимущественно за демократов.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • *** Примечания ***