КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дни [Джеймс Лавгроув] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джеймс Лавгроув Дни

Зачем нам дни?

Дни – чтобы жить.

Филип Ларкин, «Дни»

Пролог

Семь городов: согласно «Справочнику читателя» Брюэра, величайшими городами всех эпох считаются семь городов, а именно – Александрия, Иерусалим, Вавилон, Афины, Рим, Константинополь и Лондон (столица торговли) либо Париж (столица красоты)


5.30

Это та утренняя пора – не совсем ночь и не совсем день, – когда небо делается сплошным дымчато-серым полем, похожим на лист бумаги со стертыми карандашными пометками, а на городских улицах раздается какой-то успокаивающий звук – вездесущий отдаленный вздох, слышный лишь тогда, когда все остальное погружено в молчание. Это тот рассветный час, когда уличные фонари меркнут один за другим, будто головы, покидаемые сновидениями, а голуби в обтрепанном сизом оперенье приоткрывают один глаз. Это тот миг, когда солнце, выкатываясь из-за горизонта, чертит серебряные лучи и длинные тени, так что у каждого дома вырастает черный веерообразный хвост, ложащийся поперек его стоящих западнее соседей.

Но одно здание отбрасывает более широкую тень, затемняет большее пространство своим полумраком, чем все остальные. Оно стоит в самом сердце города – огромное, приземистое, квадратное. Его видно на многие мили вокруг, и кажется, будто оно и есть единственная причина существования всех этих домов, жилых башен, фабрик и складов, стоящих вокруг него. Проливные дожди и летняя жара придали его кирпичной кладке цвет засохшей крови; его крыша увенчана огромным полусферическим стеклянным куполом, который, поблескивая и мерцая, тяжеловесно вращается – так медленно, что это вращение почти незаметно. Скрытый механизм заставляет купол совершать полный оборот каждые двадцать четыре часа. Одна половина купола кристально прозрачна, а другая дымчато-черная.

В здании семь этажей, высота каждого – четырнадцать метров. Каждая из сторон протянулась в длину примерно на два с половиной километра; таким образом, здание занимает огромную площадь. Это строение с его голыми кирпичными боками кажется неким тяжелым грузом, вдавленным в планету, – будто его расплющило кувалдой самого Господа Бога.

Это – «Дни», первый и (как до сих пор говорят) крупнейший гигамаркет в мире.

Изнутри магазин неприятно освещен электрическими лампами, горящими вполнакала. Ночные сторожа проделывают последние круги по всем 666 отделам; лучи фонариков падают то туда, то сюда, скользя по сумеречному покою, отбрасывая огненные нимбы на полки и витрины, шкафы и стойки, на несусветное множество и разнообразие товаров, выставленных на продажу в «Днях». За перемещениями ночных сторожей автоматически следят видеокамеры, которые неспешно поворачиваются на стрекочущих кронштейнах. Зеленые светодиоды еще не горят.

По мраморным, цвета морской волны полам напротив четырех главных входов разъезжают уборщики на гудящих моющих машинах размером с трактор, с вращающимися фетровыми дисками вместо колес. Эти агрегаты жужжат, лавируя туда-сюда и оживляя океанический блеск и лоск мрамора. Посреди каждого из четырех холлов раскинулась напольная мозаика – круг диаметром в семь метров, разделенный пополам: одно полукружие – белое, другое – черное. Белая половина мозаики выложена из обтесанных кубиков опала, а черная – из кусочков оникса; одни кубики величиной с крупные медальоны, другие – не больше пенсовика, и все плотно пригнаны друг к другу. Уборщики несколько раз старательно проезжаются по мозаикам, полируя самоцветы до идеального блеска.

В центре гигамаркета расположенные ярусами отверстия, устроенные посреди каждого этажа, образуют атриум, поднимающийся до самой громады стеклянного купола. Ярусы выкрашены в цвета спектра – от красного до фиолетового. Лучи света, проникая сквозь светлую половину купола, достигают уровня Красного этажа с его тонкой ячеистой сетью. Сеть – диаметром в полкилометра – туго, как кожа на барабане, натянута над живым шатром из верхушек пальм и папоротников, а между сетью и растительным шатром проходит целая система медных труб.

Раздается внезапное шипенье, из отверстий в трубах начинает с журчаньем выходить теплый парообразный туман, и по древесному пологу проходит благодарный трепет. Водяной пар стекает вниз, истончаясь и тая по мере просачивания сквозь сито листьев и ветвей, и достигает самого низа – суглинистой почвы, где вперемешку соседствуют мхи, камни, палая листва и трава.

Здесь, на подвальном уровне, находится Зверинец. Насекомые к этому часу уже проснулись. Зашевелились звери. Кое-где слышится тихое урчанье и завыванье, шорох травы и мягкая поступь лап: это твари большие и малые принимаются за обычную дневную возню.

Снаружи «Дней» вооруженные охранники позевывают и скучают на посту. По всему периметру здания лежат люди; они прижимаются к бронированным стеклам, из которых сделаны окна нижнего этажа – единственные окна во всем здании. Большинство людей спит, но кое-кто находится в промежуточном, полупрозрачном состоянии, маясь между сном и явью, и их сновидения столь же беспокойны, что и явь. Наиболее везучие устроились в спальных мешках, на пальцах у них перчатки, головы обмотаны теплыми платками или шарфами. Остальные же обходятся одеялами, беспалыми перчатками, шляпами и ворохами одежды – выклянченной, одолженной или украденной.

И вот, наконец, с приближением шести часов, в аэропорту западного пригорода городскую тишь нарушает самолет. В бледном солнечном свете кончики его крыльев сверкают, будто начищенное серебро; он проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух и круто взмывает в небо. Пассажирский лайнер, вылетающий на рассвете, увозит на запад полное чрево эмигрантов: еще несколько сотен здоровых клеток покидают пораженный раком организм родины.

Рокочущие звуки взлетевшего самолета прокатываются по крышам домов, проникают во все уголки города, в глубины разума каждого из людей, так что все поголовно жители, как это случается каждое утро без четырех минут шесть, думают одно и то же: Теперь мы стали чуть-чуть более одинокими, чем вчера. И те, кто еще спит, видят тревожные сны, а тех, кто проснулся и уже больше не заснет, гнетут сомнения и раздражение.

А день все равно бесстыдно разгорается – так сорняк растет себе ввысь, ни на что не обращая внимания.

1

Семеро спящих: семь знатных юношей из Эфеса, которые приняли мученичество при императоре Деции в 250 г. н. э. Укрывшись в пещере на горе Селион, они уснули, но Деций нашел их и велел замуровать выход из пещеры


6.00

Медные стрелки будильника на тумбочке Фрэнка Хаббла делят циферблат пополам. Идеальная вертикальная черта, которую они образуют, совпадает с линией диаметра, проходящей посередине циферблата: его левая половина представляет собой черное полукружие, а правая – белое. В заводном механизме щелкает храповик, и часы начинают трезвонить.

Фрэнк протягивает руку и усмиряет будильник, едва тот зазвонил. Потом принимает прежнее положение, утопив голову в подушках, набитых утиным пухом. Рокот взлетевшего самолета успел превратиться в отдаленный пропадающий гул – достояние скорее памяти, нежели слуха. Фрэнк пытается свести воедино обрывки сна, из которого его вырвала мысль о том, что нужно выключить будильник, – но образы упорно ускользают. Чем усерднее он за них цепляется, тем быстрее они уносятся прочь. Вскоре они окончательно растворяются, оставляя лишь воспоминание о том, что какие-то сны точно были, а это все же лучше, чем полное отсутствие сновидений.

Улица, проходящая под окнами его спальни, оглашается ревом мотора. Ветер отдувает, а потом засасывает обратно коричневатые оконные шторы. Фрэнк слышит, как на кухне с бульканьем приходит в действие регулируемая таймером кофеварка, и, облизываясь от предвкушения, представляет себе, как падают в кофейник жирные коричневые капельки резковатой арабики. Он дожидается, пока под дверь спальни не проникнет и не защекочет ему ноздри едкий кофейный запах, а потом с фырканьем откидывает простыни и опускает ноги.

Некоторое время он сидит на кровати, разглядывая коленки. Фрэнк – мужчина среднего роста, хорошо сложенный, опрятный, хотя годы согнули его плечи и искривили верхнюю часть позвоночника, так что теперь он все время горбится, будто его оседлало тяжелое невидимое ярмо. Лицо Фрэнка так же испещрено складками, как и его пижама; волосы серые – но это не просто темно-белый или светло-черный оттенок, а вообще полное отсутствие цвета. Глаза тоже серые, как могильный камень.

В ванной комнате, стены которой выкрашены в цвет ночного неба и усеяны трафаретными звездами, Фрэнк обильно мочится. Спустив за собой воду и накрыв унитаз крышкой, он напускает в раковину очень горячую воду и, погрузив туда фланелевую тряпицу, плотно прижимает ее к лицу. Хотя кожа, протестуя, начинает болеть, он не отпускает фланельку до тех пор, пока та не остынет. Затем Фрэнк намыливается пеной для бритья из баночки, на которой красуется тот же символ из двух сросшихся полукружий, черного и белого, что и на циферблате будильника, – и всего несколько ловких движений станка с никелированным лезвием избавляют его от щетины. Фрэнк отработал процесс бритья до столь виртуозного мастерства, что способен сделать свое лицо идеально гладким, без единой царапины, даже мельком не взглянув в зеркало.

Зеркал Фрэнк боится. Не потому, что они говорят ему о возрасте (то, что он стар, Фрэнк и сам знает), и не потому, что они показывают, какая тусклая и изможденная у него наружность (с этим он давно примирился), а потому, что последнее время зеркала начали рассказывать ему еще одну истину, которой он предпочел бы не замечать.

И все же встреча с этой истиной уже стала частью его утреннего ритуала умывания и омовения перед завтраком, поэтому, опершись обеими руками на края раковины, Фрэнк поднимает голову и смотрит на свое отражение.

Вернее, он ищет свое отражение, ибо видит в зеркале только усеянную звездами темно-синюю стену ванной, которая находится у него за спиной.

Справившись с привычным приступом паники, Фрэнк сосредоточивается. Он здесь. Он-то знает, что он здесь. Зеркало лжет. Он же чувствует свое тело, этот органический механизм для поддержания жизни, благодаря которому работает его ум. Он знает, что под его босыми ногами – прохладный пол, а под ладонями – фарфоровая раковина, потому что нервные окончания доносят эти факты до его мозга, а обтянутые кожей мясо, кости, вены и сухожилия являются Фрэнком Хабблом, и никем другим. Воздух, скользящий по его губам, когда он делает вдохи и выдохи, тоже говорит о том, что он существует. Он чувствует – следовательно, существует.

Однако зеркало по-прежнему утверждает, что его нет.

Фрэнк фиксирует взгляд на том месте, где должны находиться глаза. Его разум будто спускается на скоростном лифте с головокружительной быстротой, несясь к темному колодцу безумия, где корчатся не клекочущие демоны, а тени – вихрь теней, проплывающих без единого звука, отчаянно щерящих рты, вьющихся друг вокруг друга, при этом оставаясь друг для друга невидимками. Фрэнка страшит не вина или стыд – это демоны привычные. Нет, его ужасает анонимность. Безликие бесы роятся, будто неосязаемая мошкара. В зеркале так ничего и не появляется. Возможно, сегодня. Именно сегодня его наконец поглотит та пустота, что уже образовалась внутри него. Если он не сможет вызвать свой зрительный образ – он пропадет. Исчезнет. Сгинет.

Нужно обязательно вспомнить свои глаза. Если он сумеет поместить в нужное место глаза, то потом сможет добавить к ним все остальное.

Постепенно, совершая над собой значительные усилия, Фрэнк заставляет глаза показаться из отраженной стены – вначале появляются могильно-серые радужные оболочки, затем белки.

Он заставляет эти глаза моргнуть, чтобы доказать, что они в самом деле принадлежат ему.

Теперь уже видны и веки – красноватые, опухшие от сна и лет.

Вот он призывает пару бровей того же дымчатого, незапоминающегося серого цвета, что и волосы.

Затем показывается лоб, и быстро встают на свои места остальные черты лица – приплюснутый нос, квадратный подбородок, иссеченные морщинами щеки, уши, похожие на пару эмбрионов.

Под подбородком виднеется шея, под шеей – ключицы, расходящиеся к плечам, из них вырастают руки, заканчивающиеся кистями и пальцами, которые держатся за умывальную раковину. Полоски на пижамной рубашке тянутся изломанными параллельными линиями. Нагрудный карман украшает вышитая монограмма, изображающая разделенный пополам черно-белый кружок.

Теперь Фрэнк видит все детали собственного образа, какие могут отразиться в зеркале. Так в очередной раз завершается победой его борьба, возобновляющаяся каждое утро.

Однако, отворачиваясь от раковины, Фрэнк отнюдь не испытывает облегчения. Как знать – в тот миг, когда он отрывает взгляд от своего отражения, – не исчезает ли оно вновь? Кто знает, что вытворяют зеркала у нас за спиной?

Над этим вопросом Фрэнк предпочитает не задумываться. Склонившись над ванной, он поворачивает ручку крана, и из душа конусом брызг начинает литься вода. На кране виднется черная буква X на фоне белого полукружия, а рядом, на фоне черного полукружия, – белая буква Г. Фрэнк регулирует смеситель, настраивая воду на среднюю температуру, снимает пижаму, становится в ванну и задергивает занавеску.

И на этой занавеске, и на фланелевом полотенце, которым Фрэнк обтирает лицо, и на флаконе, из которого он выдавливает на ладонь лечебный шампунь, и на мыле без отдушки – на всем изображена эмблема двуцветного кружка; она же красуется и на коврике перед ванной, куда Фрэнк ступает, закончив мытье, и на полотенце, которым он вытирается, и на халате, в который затем облачается. Знакомый логотип, варьируя вид и размеры, появляется не менее чем на сорока семи различных предметах, аксессуарах и туалетных принадлежностях, находящихся в ванной комнате. Логотип-кружок величиной с монетку выгравирован даже в углу предательского зеркала.

Чувствуя приятное покалывание в дочиста вымытой теплой коже, Фрэнк шаркает на кухню, пальцами придавая влажным волосам примерно ту форму, которую они должны принять, когда высохнут. Утренний ритуал отработан с точностью до мгновений: когда Фрэнк приходит на кухню, в кофейник падают последние капельки кофе, – так что остается лишь подхватить его и налить себе полную кружку.

Дуя на пар от горячего кофе, Фрэнк раздвигает шторы и, глядя на покрытый серебристой дымкой город, делает первый глоток.

Обычно Фрэнк любуется видом из окна не дольше трех секунд, но сегодня утром он не торопится. Пусть даже расположение каждого здания, шоссе и этого пустого прямоугольника с грудой щебня знакомо ему досконально, образуя часть подробной и постоянно обновляемой мысленной карты, – он чувствует, что во имя будущего просто обязан превратить любование видом в особую церемонию; и в дальнейшем будет вспоминать, как каждое утро, в 6.17, на протяжении тридцати трех лет, он стоял на этом месте и глядел в окно.

Он подозревает, что в течение всего дня будет так же фиксировать подобные мелкие штришки, отмечающие его привычный распорядок дня; в любой другой день Фрэнк проделывал все эти действия на автопилоте, но сегодня он будет все смаковать, как осужденный на много лет преступник, для которого срок заключения вот-вот истечет, смакует свой последний обед на оловянном подносе, последнюю прогулку, последнюю перекличку. Приятно, конечно, сознавать, что всего этого не придется больше делать, – но без этого будет как-то непривычно. После тридцати трех лет рутинные действия превратились в прочные подпорки Фрэнковой жизни. Он ненавидит эту рутину, но отнюдь не уверен, что сможет как-то обходиться без нее.

И потому, осознанно и сосредоточенно, глазеет на пейзаж за окном, который видел уже тысячи раз – и в темноте, и в неверном рассветном освещении, и при дневном свете. Он оглядывает толстоногую эстакаду, длинную узкую полоску железнодорожной насыпи, вдоль которой стальной гусеницей ползет пассажирский поезд, все это бездревесное, безрадостное пространство, занятое бетонными постройками с плоскими крышами и сбившимися в кучу домишками. Панорама захватывает и «Дни» (как и в квартирах всех остальных служащих): далекие верхние этажи магазина словно крышкой накрывают город; однако, чуть-чуть нагнув голову, можно убрать эту крышку из поля зрения, – тогда она скрывается за крышами домов.

Теперь он чувствует, что насмотрелся вдоволь. В этот жестко расписанный по минутам утренний ритуал ему в свое время удалось втиснуть две минуты на отдых, так что – если не возникает никаких серьезных помех – он всегда выходит из дома без опоздания. Но сейчас он потратил одну из этих двух минут, другую лучше оставить про запас – на всякий случай.

Его немного забавляет собственное беспокойство об опоздании на работу, так какой искренне полагает, что сегодня – его последний трудовой день в «Днях», однако не так-то просто расстаться с тридцатитрехлетней привычкой. Хотелось бы ему знать – долго ли будет приспосабливаться живущий в нем робот к жизни после «Дней»? Будет ли он все так же пунктуально просыпаться в шесть утра – каждый день, до самой смерти, – даже если просыпаться вовсе незачем? Будет ли он по-прежнему устраивать себе кофейный перерыв в 10.30, обеденный перерыв – в 12.45, чайный перерыв – в 16.30? Такой распорядок, намертво въевшийся в его мозг за долгие годы повторения, трудно будет преобразовать в иную канву, более походящую для вольного, досужего времяпрепровождения. Больше половины жизни он двигался по одной наезженной колее, точно игрушечный паровозик, проделывая один и тот же маршрут шесть дней в неделю. Воскресенья проходили будто в летаргическом оцепенении: проснувшись, как обычно, в шесть утра, Фрэнк убивает время – то задремывает, то читает газеты, то смотрит телевизор. При этом он целый день чувствует себя как-то сонно, как будто не в своей тарелке – его тело не в силах подладиться к такой икоте, прервавшей отлаженный ритм дневной круговерти. Может, именно такая жизнь ему предстоит, когда он уйдет на пенсию? Одна долгая череда воскресений?

Ну, будущим он займется, когда оно наступит. А пока приходится довольствоваться сегодняшним днем – четвергом.

Фрэнк вставляет ломтик хлеба в хромированный тостер, который контурами и расположением отверстий напоминает старый автомобиль. Включает портативный телевизор, стоящий на столе рядом с тостером. Излишне говорить, что на корпусах и телевизора, и тостера виднеется все тот же логотип «Дней» – две слипшиеся спинами буквы D.

Телевизор запрограммирован так, что при включении автоматически настраивается на канал телемагазина «Дней». На экране две женщины неопределенного возраста с восковыми лицами разливаются соловьем над ожерельем искусственно выращенного жемчуга в три нити из «Ювелирных изделий», а за ними, вызывая тошноту, раскачивается туда-сюда компьютерное изображение интерьера этого первого и (возможно) крупнейшего гигамаркета в мире.

Нажатием кнопки на пульте управления Фрэнк переключается на новостной канал и смотрит репортаж о возведении в Австралии первого в мире терамаркета с официальным названием «Чертовски Большой Магазин». До завершения строительства «Чертовски Большого Магазина», который призван обслуживать не только Австралию и Новую Зеландию, но также страны Океании и Юго-Восточной Азии, остается предположительно восемнадцать месяцев, но даже и в нынешнем скелетоподобном виде он уже превосходит размерами своего ближайшего соседа – гору Айерс-Рок.

Тостер выбрасывает готовую продукцию – поджаренный хлебец. В углу ломтика бросается в глаза зарумяненное дочерна полукружие, сросшееся со своим нетронуто-белым близнецом. Этот-то уголок Фрэнк намазывает маслом и откусывает прежде всего.

Ест Фрэнк мало. Он даже тост не доедает. Наливает себе еще одну кружку кофе, выключает телевизор и направляется в гардеробную.

По холлу с высоким потолком он проходит мимо дверей в комнаты, которыми редко пользуется. Безупречная и дорогостоящая обстановка этих комнат покрылась бы толстым слоем пыли, если бы не исправные старания уборщицы – Фрэнку ни разу не доводилось ее видеть. С одной стороны вдоль стены холла тянутся полки с книгами, которых Фрэнк не читал, а на другой стене висят картины, которые он давно перестал замечать. За Фрэнка – воспользовавшись на свое усмотрение его «иридиевой» карточкой – эти книги и картины, а также остальные предметы обстановки выбрал декоратор интерьеров, служащий «Дней» с суетливыми пальцами. Фрэнк до сих пор не выплатил сумму, превысившую лимит карточки, поэтому, уйдя с работы, он должен будет возвратить магазину почти все свое имущество. Но расставаться со всеми этими вещами ему ничуть не жаль.

В гардеробной его уже ждет наряд для четверга: каждый предмет одежды аккуратно вывешен или выложен. Вчера вечером, перед тем как отправиться спать, Фрэнк положил под пресс брюки от четвергового костюма. К утру складки обрели приятную жесткость.

Фрэнк одевается размеренно и методично, после каждого действия отпивая кофе. Он натягивает прохладную на ощупь хлопчатобумажную рубашку в тонкую голубую полоску с простыми белыми пуговицами, повязывает вокруг шеи темно-бордовый шелковый галстук. Надевает грифельно-серый пиджак и такие же брюки, поверх темно-синих носков обувает черные башмаки с мягкой стелькой, скорее удобные, чем элегантные. Затем сверяется с зеркалом в человеческий рост, стоящим под небольшим наклоном в углу комнаты.

Он терпеливо, по кусочкам, собирает свой портрет.

Одежда помогает ему. Ведь говорят же, что одежда делает человека, – и Фрэнк, вырядившись в лучшее, что только предлагалось в отделе «Мужской одежды» гигамаркета, чувствует себя и впрямь только что сделанным. Вначале проступают изящные линии костюма. Пустоты вскоре заполняют галстук, рубашка и обувь. Последними показываются голова, шея и руки Фрэнка – их изображение вызвать труднее всего. Боже, он ведь иногда совсем не может вспомнить, как выглядит его собственное лицо! Как только оно появляется в зеркале, его очевидная знакомость укоряет недавнее бессилие памяти, но пока еще Фрэнк тщится вспомнить хотя бы единую черту, он искренне опасается, что окончательно выпал за грань бытия – скользнул вбок, в лимб, превратился из профессионального призрака – в самого настоящего.

Он нарочно сверяется с часами – 6.34, – делая мысленно пометку в воображаемом памятном альбоме. Ведь в 6.34 утра каждого рабочего дня, плюс-минус минута, он стоял здесь, заново облачившись в костюм, каждый предмет которого изнутри имел ярлычок с вытканной парочкой близнецов-полукружий – черного и белого – повыше инструкций по стирке и глажке. Но завтра он уже не будет стоять на этом месте. В одном из шкафов его гардеробной приготовлен запакованный чемодан. На флуоресцентной розовой бирке, прикрепленной к ручке чемодана, проставлен номер рейса и трехбуквенный код аэропорта в Соединенных Штатах. На чемодане лежит авиабилет первого класса. Завтра в 6.34 утра Фрэнк будет сидеть в салоне серебристого пассажирского самолета, паря над створоженной облачной гущей, мчась вослед солнцу. Без возврата – билет в один конец. Он замирает – все еще не в силах поверить, что сможет унестись прочь от этого города, порвав связь с единственным местом, которое он когда-либо называл своим домом, совершенно не зная, что ждет его впереди. Едва слышный внутренний голос спрашивает, не сошел ли он с ума, но тут же более громкий, сильный голос со спокойным убеждением возражает: Нет.

Нет. Уехать отсюда – вот, пожалуй, самое здравое решение, какое он когда-либо принимал. Но в то же время и самое жуткое.

Вернувшись на кухню, Фрэнк наливает себе третью порцию кофе, наполняя кружку до краев и опустошая кофейник.

Выпив до половины эту последнюю порцию утренней дозы кофеина, Фрэнк ощущает легкий позыв в нижней части живота и удовлетворенно направляется в ванную комнату, чтобы занять там сидячее положение и освободить кишечник; испражнения оказываются скудными, твердыми и сухими, и тем не менее освободиться от них приятно. На каждом листике сверхмягкой трехслойной туалетной бумаги, которой Фрэнк пользуется, пропечатаны едва заметные сдвоенные полукружия. Когда-то, в молодости, Фрэнк относился к логотипу «Дней» с почти религиозным благоговением. Эта вездесущая эмблема, как икона, излучала какую-то мощь. Фрэнк гордился, что и он причастен этому символу. Но если в былые годы его бы покоробило от подобного святотатства, то теперь он совершенно спокойно этим символом подтирается.

Перейдя в спальню, Фрэнк довершает свой наряд единственным аксессуаром – наручными часами от «Дней» (золотой корпус, лакированный кожаный браслет, швейцарский механизм). Прежде чем положить бумажник во внутренний карман пиджака, он проверяет, на месте ли «иридиевая» карточка, – и не потому, что опасается, не украдена ли она, а потому, что проделывал это ежеутренне в 6.41 на протяжении тридцати трех лет.

Он извлекает из бархатного футляра свой «иридий». Карточка переливается разноцветным сиянием, будто прямоугольный кусочек перламутра. Поднеся ее к свету и слегка выгнув, Фрэнк наблюдает, как по ее поверхности одна за другой пробегают радуги, рябясь вокруг выпуклых букв его имени и цифр номера карточки, вокруг зернистого логотипа «Дней». Трудно поверить, что столь легкая и плоская вещица способна давить, как мельничный жернов. Трудно поверить, что столь красивая вещица способна быть источником стольких несчастий.

Он снова прячет карточку в футляр, футляр – в бумажник. Теперь он готов к выходу. Его здесь больше ничего не удерживает.

Разве что…

Он расходует свою вторую «свободную» минуту, бродя по квартире и трогая различные вещи, которые пока принадлежат, но уже завтра перестанут принадлежать ему. Кончики пальцев скользят по тканям, по лакированным и стеклянным поверхностям, он переходит из комнаты в комнату, двигаясь по жилому пространству… Несмотря на всю эмоциональную привязанность Фрэнка к этой квартире, она немного напоминает музей.

Как он умудрился скопить столько собственности, столько мебели и предметов искусства, – для самого Фрэнка оставалось загадкой. Он смутно припоминает, как в течение последних тридцати трех лет доставал свой «иридий», чтобы расплатиться за покупки, выбранные в считанные секунды, но его память упорно отказывается сообщить, вправду ли он покупал некоторые предметы – вроде этой вот вазы в стиле «арт-деко» или вон того турецкого ковра-килима, – не говоря уж об их стоимости. Наверное, некоторые предметы обстановки, о которых Фрэнк ничего не помнит, приобретал за него и доставлял сюда все тот же декоратор интерьеров из «Дней», – но не все же! Вот, значит, как мало значили для Фрэнка эти вещи, какими нереальными они казались. Он делал покупки, повинуясь рефлексу, то есть не потому, что хотел покупать, а потому, что «иридиевая» карточка внушала ему, что он способен покупать, – и теперь он влез в такие долги, что ему понадобится работать еще лет десять, чтобы полностью расплатиться с ними.

Но мысль об очередном дне в «Днях» ему невыносима, а так как все это имущество не имеет в его глазах никакой ценности, даже сентиментального свойства, то он не испытывает ни малейших колебаний, думая о принятом решении заявить сегодня о своем уходе. Уволиться, как сказали бы американцы. (Какие они прямодушные, эти американцы. Всегда находят краткий способ выражения. Потому-то Фрэнк и желал бы поселиться среди них – его восхищают в других те качества, которых, по его мнению, не хватает ему самому.) Он подсчитал, что, продав эту квартиру со всем ее содержимым, его наниматели сочтут, что он с ними в расчете. Если же нет – ну, тогда им придется поискать его в Америке. А Америка – очень большая страна, да и Фрэнк – такой человек, что разыскать его будет очень нелегко.

Обход квартиры завершен. Часы показывают 6.43 – он исчерпал свой запас времени до предела. Больше медлить нельзя. Фрэнк снимает с вешалки черное кашемировое пальто и надевает его. Дверь легко распахивается, затем замки защелкиваются. Фрэнк выходит на площадку, расположенную на центральной лестнице, которая вьется вокруг шахты лифта, заключенной в железную клетку. Он нажимает на кнопку «вниз», и из недр шахты доносится гул мотора и скрип колес. Тросы начинают разматываться.

2

Телесные благодеяния: в некоторых христианских вероучениях – семь определенных милосердных поступков, связанных с оказанием физической помощи


6.52

На то, чтобы дойти от своего дома до станции, Фрэнк тратит пять минут. В первые годы работы в «Днях» у него уходило на это четыре минуты. С возрастом он не стал медлительнее. У него до сих пор ноги двадцатилетнего. И все же его походка утратила упругость.

Он останавливается возле станционного газетного автомата, вставляет в щель свой «иридий» и выбирает издание. Газета падает по желобу в лоток, и Фрэнк извлекает ее. Автомат считывает с «иридия» нужную сумму и возвращает карточку. Проделав подобную же операцию, Фрэнк покупает билет туда и обратно и полистироловый стаканчик кофе.

Он проходит через турникет и поднимается по ступенькам на платформу, где уже стоит десяток пассажиров, время от времени бросающих полные ожидания взгляды на уходящие вдаль рельсы. Как и у Фрэнка, у всех в руках свежие газеты и горячие напитки, а на шее – невидимое ярмо. Он давно выучил эти лица, а из подслушанных бессвязных разговоров знает даже имена, соответствующие некоторым из лиц. И он, и они – старые вояки, братья и сестры по оружию, ведущие каждодневные бои в течение стольких лет, что и подсчитывать их не хочется. К своему удивлению, Фрэнк вдруг ощущает грусть при мысли о том, что сегодня он последний раз находится в их компании. Он шагает по платформе, беззвучно прощаясь с каждым в отдельности. Один или два человека отрывают взгляд от газет, когда он проходит мимо, но большинство не обращает на него внимания.

Он занимает место возле деревянного навеса, на котором краска цвета жженной слоновой кости почти совсем не видна за множеством граффити. Прохладный ветер поднимает с асфальтового покрытия платформы песчаные вихри, подхватывает и кружит в воздухе выброшенные конфетные обертки и пакетики от чипсов. Сорняки неровно колышутся между покрытыми ржавчиной железобетонными шпалами. Наконец из громкоговорителей, будто сделанных из мокрого картона, доносится нечленораздельное бормотание, и, ко всеобщему облегчению, рельсы начинают гудеть.

Поезд весело подъезжает, со скрежетом останавливается и распахивает двери настежь. Фрэнк находит свободное место и садится. Двери закрываются, поезд с лязгом и грохотом отъезжает от платформы, неуклюже набирая скорость. Подвижной состав так стар, что его можно считать антиквариатом. Вагоны визжат и раскачиваются, колеса пляшут по рельсам; от обивки сидений пахнет горелыми апельсинами, окна – грязно-желтые.

Фрэнк знает, что у него в запасе – тридцать одна минута (не считая задержек) на то, чтобы прочесть газету и выпить кофе, однако сегодня он не торопится приняться ни за то, ни за другое, вместо этого внимательно оглядывая вагон и запоминая все детали. Обтрепанный уголок плаката, рекламирующего давным-давно закончившуюся распродажу в «Днях». Пустая пивная банка, с грохотом катающаяся взад-вперед по серо-бурому линолеумному полу. Лозунг на стене, написанный синим фломастером: «Гигамаркет – говно» (крик души, с которым Фрэнк чувствует некоторую солидарность). Вот синхронно мотаются головы пассажиров, а им вторят болтающиеся из стороны в сторону ременные петли поручней, свисающие с потолка. За окном проплывает город цвета серы.

Он не будет по этому скучать. Он нисколько не будет по этому скучать.

В сегодняшней газете он находит для себя мало интересного – как и обычно. Он покупает и читает газеты машинально, по привычке. Все, что происходит в этой стране, больше его не заботит. Все новости кажутся старыми. Беспорядки, диспуты, преступность, вилянье политиков, напыщенность духовенства, интриги королевского семейства… Да всё это уже было. В новостях, кроме имен, ничего не меняется.

Но Америка – в Америке всегда что-нибудь происходит. Если ураган – то такой, что оставляет тысячи людей без крова, если серийный убийца – то такой, что оставляет десятки трупов. Судебный процесс, эффектно оправдывающий истца – гражданского чиновника, который эффектно отказался от взятки. Колоссальные зарплаты, колоссальные трагедии. Все – на широкую ногу. Два гигамаркета – это же надо! Не то чтобы гигамаркет – непременно признак величия, но, так как Северная Америка – единственный континент, где их сразу два, можно только подивиться такому чуду. Они вдобавок еще и открыты круглосуточно.

Фрэнк надеется посетить оба магазина – «Блумбергз» в Нью-Йорке и «Блумбергз» в Лос-Анджелесе, – хотя бы только из профессионального любопытства. Он собирается проехаться от восточного побережья до западного, путешествуя поездами, машинами и автобусами, украдкой наблюдая за страной и ее народом. Затеряться в такой огромной стране не составит труда, да это не будет и чем-то необычным. Америка кишит потерянными душами, которые скитаются по ее пустоте, которые любят ее пустоту. Быть может, там-то, среди этого тайного племени безликих и безродных он обретет и дом, и друзей.

Как и для многих других, для него эта страна уже отслужила свое. Иссохла. Вылущилась. Как и многих других, его здесь не ждет ничего, кроме долгих лет работы, краткой жизни на пенсии и незаметной смерти. Эта страна оскудела духом. Эта страна утратила почти все, что имела раньше, и принялась яростно, хищно защищать то немногое, что у нее еще осталось. Эта страна, страшась будущего, упорно смотрит назад, в прошлое. Эта страна – уже не родина для своих жителей, а музей своей более славной поры.

Голос, в котором слышны усталость и скука, хотя это всего лишь запись, дважды объявляет название станции. Поезд замедляет ход и делает остановку, вагоны стукаются друг о друга, как караван мультяшных слоников, тыкающихся друг дружке в спину. В вагон входит тощая девица в рваных джинсах и объемистом анораке. Она идет по проходу и плюхается на сиденье рядом с какой-то солидной дамой. Хмыкнув и нарочито-шумно взмахнув бульварным журналом, дама дает понять девице, что вокруг полно других свободных мест, но девица, видимо, не робкого десятка. Она не двигается с места, вид у нее насупленный и лукавый.

Фрэнк, ощущая знакомое покалывание в затылке, наблюдает за ней.

И точно – едва поезд тронулся, как рука девицы скользнула через подлокотник сиденья к застежке на сумочке солидной дамы. С лица девушки не сходит маска равнодушия, вялый взгляд блуждает вдалеке. Она знает в своем деле толк, Фрэнк вынужден отдать ей должное. Хорошо выучилась профессии, – наверно, нелегко ей это далось, прошла через побои в ту пору, когда ее пальцы были не такими ловкими, а ноги – не такими проворными. Но он-то понимает, чем она занята. Продашь карточку «Дней» на черном рынке – и тебе на пару недель обеспечена сытная еда. (Продашь ее переодетому полицейскому – и тебе на пару лет обеспечена тюремная баланда.)

Выглядывая тайком из-за края газеты, он следит за тем, как происходит кража. Рука, воровато расстегивающая сумочку и шарящая внутри, как будто не принадлежит девице. Кажется, будто она орудует сама по себе, как самостоятельное верткое, паукообразное существо. Солидная дама и не замечает, что содержимое ее сумочки вслепую обыскивают опытные пальцы. Не отрываясь от журнальной статьи, она сосредоточенно грызет заусенец.

Фрэнк ждет, когда вынырнет рука девицы. Наконец-то! Быстро мелькнув над подлокотником, серебристо-серый кусочек пластика почти в то же мгновенье исчезает.

Фрэнк поднимается, кладет на свое сиденье газету, шагает через проход, хватается рукой за висячий ремень поручня и, склонившись над девицей, буравит ее взглядом своих серых глаз.

– Верните ее на место, – говорит он.

Девица безучастно смотрит на него, и в этом безучастии чувствуется вызов.

– Даю вам единственный шанс вернуть ее. В противном случае я дерну за шнур связи и вызову транспортную полицию, – и тогда вы уже полицейским будете объяснять, что делает в вашем кармане карточка «Дней» той женщины.

Тут солидная дама, нахмурившись, спрашивает:

– Вы что – о моей карточке говорите?

– Ну, так что? – обращается Фрэнк к девице, не спуская с нее глаз.

Та продолжает глазеть на него, потом медленно опускает голову и вздыхает. Запускает руку в карман и достает карточку.

– Подумаешь – какой-то паршивый «алюминий»!

Ограбленная женщина так и застывает с открытым ртом; правда, неясно, что тому причиной – то ли изумление при виде собственной карточки в руке девицы, то ли возмущение тем, что разглашен ее статус владелицы самого ничтожного счета в «Днях». Она выхватывает свою карточку и поспешно засовывает ее обратно в сумочку.

Поезд замедляет ход. Голос дважды объявляет название станции.

– Выходите здесь, – приказывает Фрэнк, отступая назад.

Девица вскакивает и, мотнув головой, устремляется к ближайшему выходу.

– Вы что же, позволите ей так вот уйти? – спрашивает женщина Фрэнка. – Негодяйка украла у меня карточку. Ее надо арестовать. Задержите ее! – Она обращается уже ко всему вагону. – Задержите ее, кто-нибудь!

Никто не двигается с места.

– Вам же вернули карточку, – говорит Фрэнк. – Если вам так хочется ее арестовать, вы ее и задерживайте.

Двери открываются, и девица, наглая до предела, на прощанье игриво машет Фрэнку и своей несостоявшейся жертве.

– Это же надо! – возмущается женщина.

Фрэнк возвращается на свое место. Двери закрываются, поезд снова набирает скорость. Вдруг вагон дергается, Фрэнк теряет равновесие и неловко опускается на сиденье, придавив газету. Он вытаскивает из-под себя газету и расправляет страницы. Прежде чем снова погрузиться в чтение, он бросает взгляд на солидную даму.

Та все еще смотрит на него и покачивает головой. И только убедившись, что он получил должную дозу ее презрения, она снова принимается за журнал и заусенец.

Нет, тут ему решительно нечего делать.

3

Гордыня: один из семи смертных грехов


7.24

Линда Триветт проснулась еще в начале шестого и с тех пор все лежала в постели, наблюдая, как за шторами на окне спальни постепенно начинает брезжить свет. Теперь уже поздно притворяться, что удастся снова уснуть. Для этого она слишком перевозбуждена. Собственно, она еще накануне боялась, что вовсе не заснет, и потому приняла две таблетки снотворного, даже не надеясь, что они подействуют, – но они подействовали. Гордону, ясное дело, фармацевтическая помощь не понадобилась. Как будто это был самый обычный вечер, он закрыл книгу, которую Линда взяла для него в библиотеке (руководство по выработке твердого характера), одолев, как всегда, меньше одной страницы, затем положил книгу на тумбочку, на книгу – очки, выключил «свет, повернулся на бок и почти сразу захрапел.

Он и сейчас похрапывает, ритмично издавая поочередные хлюпы-фырки, которые Линда почти – но не вполне – приучилась не замечать. Вот он лежит – подушка под головой сбита в ком, прядь тонких, соломенного цвета волос наползла на бровь, из безвольного рта на подушку сочится струйка слюны. Сон стер годы с его лица – он похож на ребенка.

В порыве нежности (но не любви – Линда слишком хорошо знает Гордона, чтобы чувствовать к нему любовь) она протягивает руку к его лицу и тихонько откидывает непослушную прядь.

Потом осторожно – дабы не разбудить мужа – вылезает из постели, хотя, чтобы вырвать Гордона из фазы «быстрого» сна, понадобилось бы непрямое попадание бомбы одновременно с ударом гаубицы. Надев поверх ночной рубашки бархатный халат, Линда спускается вниз, на кухню, и заваривает себе чай.

Она с трудом верит, что сегодняшний день наконец наступил. Она ждала этого утра с того самого дня, неделю с лишним назад, когда они с Гордоном получили по почте уведомление о том, что их прошение об открытии счета в «Днях» принято и что «серебряная» карточка будет им доставлена позже в тот же день. Линда отменила назначенные визиты клиенток и осталась дома, чтобы лично встретить курьера, когда тот появится. Вот это было зрелище (оно непременно заставит соседей трепать языками): к их дому подкатил курьер из «Дней», поставил мотоцикл на подпорку, расстегнул кобуру на поясе и, опасливо оглядевшись по сторонам, зашагал по садовой дорожке, постучал в дверь и вручил хозяйке громоздкий, тщательно запакованный сверток, который он нес в перекинутом через плечо мешке. Линда видела, как в окнах по всей улице дергались тюлевые занавески, пока она расписывалась в получении посылки и пока курьер шагал обратно к мотоциклу, закрепляя под подбородком ремешок от своего наполовину черного, наполовину белого шлема.

Как ей удалось сдержаться и не распечатать сверток до тех пор, когда вернется с работы Гордон, – Линда уже не помнит. Ее самообладание ошеломило ее саму, а заодно Марджи, Пэт и Беллу, которые забегали к ней в тот день под разными предлогами, надеясь мельком взглянуть на самое взаправдашнее «серебро» от «Дней». Марджи с мужем когда-то подавали на «алюминий», но все еще пребывали в неведении, приняты ли они, – так что именно Марджи смотрела на сверток с самой жгучей завистью.

– «Серебро», – вздохнула она. – Нам с Тимовой зарплатой «серебро» никак не осилить.

Линда подумала, что с той суммой, которую платят Тиму на упаковочной фабрике, они едва осилят и «алюминий». С ее стороны такая мысль была, пожалуй, некоторым зазнайством, – но когда же еще ей было зазнаваться, как не в такой день?

Линда ответила:

– Ну, Гордон недавно в банке получил небольшую прибавку, да и я кое-что зарабатываю парикмахерством… – Она пожала плечами, как будто все это объясняло получение «серебра» от «Дней».

Это была неправда. Поводя плечами, она отрицала пять лет борьбы, каторжного труда, самопожертвования, самоотречения и самодисциплины, когда они с Гордоном подсчитывали каждый пенни, урезали себя во всем и работали по выходным. Пять лет приходилось чинить одежду вместо того, чтобы выбрасывать, когда та отслужила свой срок, проводить вечера дома вместо того, чтобы куда-то выходить, зимовать с термостатом, переключенным на минимальную температуру, встречать Рождество без елки и без гирлянд, обмениваясь лишь скромнейшими подарками. Пять лет они откладывали решение завести детей (ведь дети – большая финансоваяответственность). Пять тяжелейших лет прошло, пока они с Гордоном не наскребли минимальный капитал, который требовался для того, чтобы стать держателями «серебра». (Разумеется, они могли бы подать на «алюминиевый» счет, как только появилась эта новая ступень, но Линда решила, что они будут копить дальше, раз уж положили глаз на «серебро», – да к тому же, чего греха таить, «алюминий» – это все-таки что-то чересчур доступное и расхожее.)

Стоило ли терпеть такие лишения? Конечно стоило! Все искупил тот миг, когда они с Гордоном уселись рядышком, содрали со свертка коричневую оберточную бумагу и извлекли каталог «Дней» с тонким конвертом.

Каталог был увесистый – толщиной с три телефонных справочника, и обрез страниц (тонких, как луковая шелуха) был выкрашен в шесть цветов радуги, обозначающих шесть ныне действующих этажей магазина – от Красного до Синего.

Гордон сразу принялся листать каталог. Линда же тем временем аккуратно вскрыла конверт кухонным ножом, запустила в него руку и вытащила «серебро» от «Дней».

«Серебро» от «Дней» – а на нем рельефными заглавными буквами проставлены их имена!

Как она ликовала, вертя карточку в руках, поворачивая ее и так и этак, любуясь игрой света на гладкой поверхности и на выпуклостях букв, из которых складывались слова: ГОРДОН И ЛИНДА ТРИВЕТТ, – да за это можно было еще не такие лишения претерпеть!

Линда предложила отправиться в гигамаркет на следующий же день, но Гордон заметил, что пока они не подпишут и не вернут приложенный к карточке текст заявления об отказе от претензий, пока они не получат от магазина уведомления о его получении, – до тех пор им еще не позволено переступать порог «Дней».

Он прочел текст заявления вслух, мямля и пропуская абзацы, плотно напичканные юридическим жаргоном (их он обещал просмотреть внимательнее позже). Общий же смысл заявления, кажется, сводился к тому, что «Дни» не несут никакой ответственности за то, что может произойти с Триветтами, когда они будут находиться в помещении магазина; кроме того, если Триветты нарушат хотя бы одно из правил, перечисленных «здесь и далее», они не будут иметь права требовать от гигамаркета возмещения или компенсации ущерба.

Линда выслушала все это терпеливо, но не очень внимательно и, едва Гордон закончил чтение, дрожащей от волнения рукой расписалась рядом с его подписью над пунктирной линией в самом низу заявления.

На следующее утро она отослала по почте конверт с заявлением, а также два фото (свое и Гордона) такого же размера, как для паспорта, – этого требовала служба безопасности. Извещение о том, что заявление принято, пришло два дня спустя.

Это было утро прошлой субботы, и, как только им принесли уведомление, Линда предложила Гордону немедленно отправиться в магазин. Если они поедут прямо сейчас, то успеют как раз к открытию. Гордон ответил, что он не готов. Пожаловался на головную боль. У него, сказал он, была тяжелая неделя. Кроме того, он слышал всякие рассказы о том, что творится в «Днях» по субботам. Всякие истории о битком набитых торговых залах, о толкотне и толпах, о драках, безобразиях и даже смертях.

Линда отвечала, что слышала подобные рассказы о том, что творится в «Днях» каждый день, а не только по субботам, и отметает их как сплетни или, во всяком случае, преувеличения, распространяемые людьми, которые сами не имеют счета в «Днях» и потому готовы с наскока осуждать то, чего лишены. Но ей пришлось признать, что у Гордона и впрямь несколько усталый; даже измученный вид, и потому она не стала настаивать на своем и предложила отправиться в «Дни» в понедельник. Гордон на это возразил, что не может себе позволить взять отгул – ведь если они собираются поддерживать уровень доходов, необходимый для обладания карточкой, – а значит, если они поедут в магазин, то только в субботний день – или не поедут вовсе. Линда отвечала, что субботы у нее как раз самые занятые – и, следовательно, самые прибыльные – рабочие дни и что если он берет больничный, то ему этот день оплачивается, а ей за пропущенный день никто не платит. Да к тому же, разве он сам только что не возражал против поездки в магазин в субботу на том основании, что по субботам там чересчур опасно? Нельзя же так! Либо они рискуют попасть в субботнюю толкучку, либо едут туда в будний день.

Потом ей пришло в голову (хотя она об этом не обмолвилась), что Гордон явно выдумывает всякие предлоги, лишь бы не ехать в магазин. Неужели он ко всему охладел? После стольких лет, после стольких усилий?

Тогда она предложила вторник. Она подумала, что, пожалуй, сумеет дождаться вторника.

Гордон, как и следовало ожидать, снова возразил, что ни при каких обстоятельствах не может пропускать рабочий день, на что Линда (ее терпение уже готово было лопнуть) заявила, что в таком случае отправится в магазин одна. Как бы она ни хотела поехать в первый раз в «Дни» вместе с Гордоном – но следующей субботы она дожидаться просто не в силах.

Это сработало, как Линда и ожидала. Ни в коем случае Гордон не согласится отпустить ее одну в «Дни» с их общей карточкой! Он вздохнул и предложил компромисс: ближайший четверг.

Хорошо, пусть будет четверг. Линда, великодушная победительница, взяла мужа за руку и, старясь изобразить на лице понимающе-распутную улыбку, повела его вверх по лестнице, в спальню, а там попотчевала Особым Деликатесом, обычно приберегаемым для торжественных случаев вроде дня рождения или сочельника. И хотя действие это, как всегда, оставило дурной вкус во рту (и в фигуральном, и в буквальном смысле), оно того стоило. Когда она возвратилась из ванной, тщательно прополоскав рот, Гордон, лежавший нагишом на постели, выглядел уже менее подавленным – напротив, вполне удовлетворенным.

И вот оно, утро четверга, который, казалось Линде, никогда не наступит. Она сидит на кухне, пьет чай и чувствует себя, как в детстве на Рождество. Примерно через час ей нужно позвонить записанным на сегодня клиенткам (две окраски, один полуперманент) и сообщить им, что у Гордона страшный грипп и ей придется остаться дома, чтобы ухаживать за ним. Потом она позвонит в банк и расскажет менеджеру ту же историю: Гордон сегодня не придет – грипп, наверное, это двадцатичетырехчасовое напряжение сказывается, – но если он денек побудет дома и отдохнет немного, то к завтрашнему дню поправится. Сам Гордон совершенно не умеет врать, он только все испортит, будет бекать и мекать, перемежая слова неубедительным вялым покашливанием. Кроме того, ложь, если она исходит от заботливой жены, наверняка будет звучать куда правдоподобнее.

Линда не помнила, чтобы Гордон хотя бы раз брал больничный – даже тогда, когда ему действительно нездоровилось. Сейчас ведь все так ненадежно, даже если работаешь, как Гордон, консультантом по займам в небольшом местном отделении крупного национального банка (денежные ссуды – одно из немногих перспективных направлений в нашу эпоху с ее высоким уровнем безработицы и низкими доходами). Пропуск одного дня может продемонстрировать вам разницу между рабочим местом и местом в очереди за пособием. Но если бы только это, – Гордон вот уже несколько недель тихонько заискивал перед начальством. Помощник менеджера скоро должен был уйти, чтобы возглавить другое отделение банка, и Линда решила, что вакантная должность непременно должна достаться Гордону. Но тот – вместо того, чтобы поговорить с начальником о своем продвижении (которого он заслуживает, как никто другой), почему-то избрал другую тактику – усердно работать, ждать и надеяться. И сколько бы Линда ни твердила ему, что те, кто ждет и надеется, остаются ни с чем, что, по крайней мере, ему следовало бы делать кое-какие намеки, – а лучше всего, просто подойти и попросить, – он так до сих пор и не набрался мужества, чтобы предпринять что-нибудь действенное и позитивное. Ему гораздо больше хотелось бы, чтобы его усердие заметили и должным образом вознаградили. Бедняжка – такой наивный, такой невинный!

Перед Линдой на кухонном столе лежит каталог «Дней». Она придвигает огромный том поближе, в очередной раз дивясь его толщине. Да как ему и не быть таким толстым – ведь в нем перечислены, а во многих случаях еще и изображены, все до одного товары, выставленные для продажи в «Днях».

Все до одного? Против своей воли Линда не в силах этому поверить. Ведь считается, что «Дни» способны продать тебе все, что захочешь, все, что только ни есть в целом свете. Таков девиз магазина, и его можно найти на обложке каталога, под названием, где знаменитый логотип напечатан мелким шрифтом: «Все, что можно продать, будет куплено; все, что можно купить, будет продано». Из такого принципа исходил много лет назад Септимус День, основатель гигамаркета, – и это обещание «Дни» держат по сей день. (Линда уже ознакомилась с краткой историей магазина на внутренней стороне обложки.) Но как может каталог – пусть даже такой огромный – вместить все, любой товар, имеющийся в наличии? Это же невозможно, правда?

За ту неделю, в течение которой каталог был в распоряжении Линды, она успела просмотреть меньше четвертой части, зато ей удалось отыскать несколько предметов, которые она хотела бы купить. Она с трудом раскрывает тяжеленный том и листает его, добираясь до раздела, отмеченного бумажной закладкой. Галстуки. Глянцевый разворот ослепляет ее десятками мужских галстуков – на фотографиях показаны лишь некоторые из тысяч этих аксессуаров мужского костюма, которые перечисляются на соседних страницах. Линда нацелилась на темно-зеленый шелковый галстук с повторяющимся мотивом из монеток и обвела относящийся к нему серийный номер. Гордону нужно как-то оживить свой облик. В одежде его склонность к простому и обычному, конечно, хороша, однако не помешало бы внести какую-то веселую нотку, которая оживила бы консервативный наряд. Ей бы никогда не удалось убедить его надеть, скажем, яркую рубашку, но почему бы не попробовать уговорить Гордона на галстук с интересным орнаментом – особенно если орнамент этот (как на том галстуке, что она выбрала) тематически связан с его работой? И, как знать, может, именно этот галстук и обратит внимание начальника отделения на те Гордоновы черты характера, о существовании которых сама Линда давно знает – во всяком случае, верит, или (говоря начистоту) надеется на их существование. Она убеждена: когда-то Гордон был обаятельной личностью. Когда они еще только встречались и в первые годы их брака он был смел, решителен, импульсивен, даже дерзок… разве не так? Конечно, так оно и было. Просто с годами эта сторона его характера как-то сникла под возросшим бременем обязанностей и забот, подобно тому, как корпус корабля постепенно обрастает прилепившимися к нему моллюсками. Но теперь, когда у них наконец-то есть карточка от «Дней», все переменится. Отныне все будет совсем по-другому.

Она снова листает каталог, подбираясь к разделу «Часы», и там отыскивает другой предмет, который собирается непременно приобрести сегодня.

В самих этих часах на подставке нет ничего примечательного. Это имитация старинных часов в медном корпусе, со вставками «готической» филиграни, вьющейся кружевом поверх панелей темно-синего стекла; вместо ножек часы покоятся на спинах четырех крылатых херувимов, которые, пухлыми ручками поднося к губам трубы, изо всех сил трубят в них, раздувая щеки. Все это очень мило – однако в разделе часов выставлено множество других, куда более изящных и действительно красивых приборов для измерения времени. Но все дело в том, что образец, приглянувшийся Линде, – точная копия часов, некогда принадлежавших ее родителям и передававшихся по наследству по женской линии: от прабабушки к бабушке, от бабушки к матери Линды. Часы горделиво красовались на каминной полке в гостиной, мать Линды никогда не забывала вовремя завести их, а дважды в год хорошенько полировала, начищая медь до блеска. Это была, пожалуй, самая элегантная вещица в их доме и самая дорогая реликвия… до того дня; когда отец Линды позаботился о том, чтобы Линде они никогда не перешли по наследству.

Как только Линда увидела в каталоге «Дней» фотографию этих часов, она поняла: ей предоставляется второй шанс завладеть вещью, которой ее еще в детстве лишил один-единственный порыв слепой ярости. Казалось, часы сами терпеливо дожидались, когда же она найдет их на страницах каталога, и, лишь взглянув на снимок, она решила, что должна стать их владелицей. У нее просто нет выбора. И хотя Линда отметила закладками еще несколько товаров на сегодня, – ей было ясно: даже если она не купит больше ничего, то уж наверняка не шагнет за порог «Дней» без часов для себя и галстука для Гордона.

Светящиеся цифры табло на плите сообщают Линде, что время – 7.37. Через несколько минут она поднимется в спальню и разбудит Гордона, но пока еще можно понаслаждаться чаем, тишиной и спокойствием, а главное – сладостно-нетерпеливым посасываньем под ложечкой.

Сегодняшний день, убеждена она, будет величайшим в ее жизни.

4

Семь чудес древности: египетские пирамиды, висячие сады Семирамиды в Вавилоне, храм Артемиды Эфесской, статуя Зевса Олимпийского работы Фидия, Галикарнасский Мавзолей, Колосс Родосский и александрийский маяк на острове Фарос


7.37

«Северо-западная Площадь «Дней». Северо-западная Площадь «Дней».»

Фрэнк с усилием поднимается, складывает газету, сует ее в карман и пробирается к выходу из вагона; он держит пустой стаканчик из-под кофе и покачивается на ходу, приноравливаясь к торможению поезда.

Выйдя на платформу, он аккуратно кладет стаканчик в урну для мусора. Кроме него, здесь никто не вышел. Для покупателей – чересчур рано, да и для большинства работников тоже. На другом краю платформы ждут поезда пассажиры, едущие в противоположную сторону. Они тихо и угрюмо переговариваются между собой. На спинах их зеленых комбинезонов красуются логотипы «Дней» величиной с обеденную тарелку. Сбегая по лестнице к залу с билетными кассами, Фрэнк узнает в лицо ночного сторожа из «Дней», который усталым шагом поднимается ему навстречу. Раз ночной сторож так изможден – а об этом говорит его вид, – значит, и впрямь долгая выдалась ночь.

Фрэнк выходит со станции на Площадь «Дней», и навстречу ему, чуть не сбивая с ног, ударяет сильный порыв ветра. Магазин порождает собственный микроклимат: его стороны почти в два с половиной километра длиной создают сквозняки, словно в трубе; воздушные потоки, огибая здание, сталкиваются на всех четырех углах и образуют длинные тонкие вихри, которые вырываются наружу, спирально разбегаясь над площадью во все стороны, – так что декоративные кустарники дрожат на ветру, а пенные струи фонтанов отклоняются и перехлестывают через края бассейнов.

Фрэнк стискивает зубы, нагибает голову, точно бык, и начинает быстрым шагом пересекать площадь. Полы его пальто развеваются и липнут к ногам, а волосы мгновенно растрепываются. Ветер даже не столько холодный, сколько настырный и гадкий. Оттого что над площадью постоянно гуляют сквозняки, деревья здесь остаются чахлыми коротышками.

Железнодорожные станции расположены возле всех четырех углов Площади «Дней», а по ее периметру проходит маршрут автобуса, делающего по остановке посередине каждой стороны квадрата. Это означает, что покупателю, который добирается сюда общественным транспортом, нужно пройти пешком до магазина не менее полукилометра. Тех, кто приезжает на такси или на частном автомобиле, ждет сервис получше. Дороги, предназначенные только для такси, ведут к круглым площадкам перед четырьмя входами в магазин, а под площадью расположена семиэтажная подземная автостоянка с лифтами в вестибюлях. За подобным порядком скрывается безупречная логика – если, конечно, вы мыслите категориями торговца. Ведь те покупатели, которые помнят, что им придется тащить покупки домой в руках, покупать будут меньше, нацеливаясь в основном на маленькие, легкие и обычно менее дорогие товары. Неудобное расположение станций и автобусных остановок побуждает их пользоваться машинами и такси. А в салонах машин и такси места для покупок предостаточно. Кроме того, автостоянка – дополнительный источник дохода.

Фрэнк шагает по обочине подъездной дороги к «Дням», прикрывая глаза – не только для того, чтобы защитить их от колючих песчинок, которые поднимает и расшвыривает ветер, но еще и затем, чтобы не глядеть на здание. И все-таки краем глаза он видит, как высится впереди эта громада – настоящая гора, сложенная из кирпича. Похоже, площадь дает легкий уклон в ту сторону, словно первый и (как трубит слава) крупнейший гигамаркет в мире деформирует своей тяжестью поверхность планеты; впрочем, вполне возможно, такой уклон был просто частью общего архитектурного замысла, а цель его заключалась в том, чтобы по мере приближения к магазину шаги сами собой убыстрялись.

Лишь подойдя к северо-западному углу «Дней», Фрэнк наконец-таки отваживается посмотреть на здание, которое вот уже тридцать три года держит его в своей власти. От одного взгляда на это сооружение кружится голова, но Фрэнк всегда поражался не столько размерам гигамаркета, сколько количеству кирпичей, использованных для его возведения. Их здесь, наверное, миллиарды – а ведь каждый кирпичик уложен вручную, каждый в отдельности смазан раствором и помещен в нужное место рабочим, который терпеливо собирал свой анонимный сегмент мозаики, внося никак не отмеченный вклад в сооружение всей громадины. Время, ветер и непогода выщербили и изъели оспинами поверхность кирпичей, связывающий их раствор уже крошится, а «Дни» по-прежнему стоят – сбывшаяся мечта одного человека, дело рук тысяч.

Под огромными демонстрационными витринами, как всегда, сгрудились зеваки, или «витринные мухи» – в один, кое-где в два ряда, – длинная вереница людей, тянущаяся по всему периметру здания, прерываясь лишь напротив грузовых отсеков, которые находятся посередине каждой стороны. Большинство уже проснулось. Одни отщипывают от остатков бутербродов или припасенных кусочков пирога. (Каждый вечер сюда приходят работники благотворительного фонда и раздают «мухам» еду, воду и суп; на эту деятельность администрация «Дней» смотрит сквозь пальцы, хотя и не поощряет ее.) Другие заняты утренней гимнастикой – разминаются после ночного сна в неудобной позе. Кое-кто укрылся в кустах, чтобы справить нужду, остальные же перетряхивают свои лохмотья, разворачивают траченные молью одеяла перед окнами любимых витрин, подпирая углы туго набитыми потрепанными сумками с эмблемой «Дней». Ближе к девяти (если только на небе не собираются дождевые тучи) обычно подтягиваются новые «витринные мухи» – те, у кого есть жилье, – но к тому времени лучшие места уже будут заняты. Эти другие зеваки приходят, будто на пикник, – со стульями, столиками, семьями, друзьями – и глазеют на окна, но настоящее ядро, «всепогодный» костяк преданных зрителей составляют не они, а те, кто проводит всю жизнь в окрестностях «Дней», кто ест и спит, днюет и ночует в тени гигамаркета. Предание гласит, что «витринные мухи» – это бывшие покупатели, которых по той или иной причине изгнали из магазинного рая, однако убедительных доказательств такая версия не находит.

Сейчас каждая витрина занавешена изнутри тяжелыми бархатными зелеными шторами; их смыкающиеся края демонстрируют две половинки логотипа «Дней» – черную с одной стороны и белую с другой.

Когда Фрэнк приближается к углу здания, кое-кто из околовитринных завсегдатаев поднимает голову, кивает ему, потом снова отворачивается. Они узнают Фрэнка не по лицу – мало кто помнит его в лицо, – а скорее по облику и походке. Они узнают в нем своего – одного из обойденных, обездоленных, отвергнутых.

Фрэнк зажимает нос, чтобы не чувствовать резкой вони немытых тел и грязного тряпья, которую доносит до него ветром со стороны этих людей.

Вверху невысокой лестницы, ведущей к Северо-Западному входу, стоят двое охранников в стеганых куртках и отороченных мехом шапках с логотипом «Дней» на наушниках. Взбежав по ступенькам, Фрэнк здоровается с обоими и предъявляет им свой «иридий». Один из охранников берет карточку и изучает ее, одновременно поправляя тяжелую винтовку, перекинутую через плечо. Разглядывать карточку совершенно излишне, но он зачем-то рассматривает ее с обеих сторон, причем несколько раз, и лишь потом, убедившись в том, что на подделку она не похожа (как будто искусную подделку можно распознать невооруженным глазом!), поворачивается и вставляет карточку в щель кодового замка, вделанного в двойные двери позади него. Охранник набирает семизначное число на клавиатуре замка, и семь засовов внутри дверного механизма отмыкаются в быстрой последовательности снизу вверх, поочередно издавая все более высокий лязг, будто играя гамму. Ручкой левой створки двери служит черное полукружье, ручкой правой створки – белое. Когда дверь закрыта, их вертикальные линии плотно сомкнуты. Взявшись за левую ручку, охранник распахивает дверь.

Фрэнк кивком благодарит его, забирает карточку и проходит внутрь. Дверь за ним закрывается, и засовы замыкаются, скользя на место в обратной – нисходящей – гамме.

5

Семь имен Бога: семь имен Божества в иудаизме – Эль, Элохим, Адонаи, Яхве, Эхье Ашер Эхье, Шаддай и Саваоф


6.00

С севера к стеклянному куполу, венчающему здание «Дней», примыкает одноэтажный пентхаус с плоской крышей. У южного конца комплекс соединяется с одним из семи углов комнаты-гептагона. Внутри этой семиугольной комнаты размещается мозговой центр магазина – Зал заседаний совета директоров.

В Зале заседаний посреди пушистого светло-зеленого ковра стоит круглый стол диаметром семь метров. Одна его половина сделана из ясеня, другая – из черного дерева. У одного края стола, на линии соединения двух половин, в уютном углублении в дереве расположены компьютер и телефон.

Вокруг стола, на равном расстоянии друг от друга, расставлены стулья. Все стулья – разные, каждый отражает характер и настроение человека, который всегда сидит именно на нем. Один – нарядный позолоченный трон; другой представляет собой кресло с подлокотниками – мягкое, уютное, обитое алой кожей; третий стилизован под «арнуво» – у него узкое сиденье и прямая спинка, декорированная прямоугольниками в шахматном порядке, вроде окон Фрэнка Ллойда Райта,[1] и так далее.

В восемь часов утра подъемные жалюзи над трехгранным окном в южной стороне Зала заседаний автоматически взлетают вверх, открывая вид на ничем не заслоненное основание вращающегося купола. Сейчас к окнам обращена светлая половина купола, хотя с одного края виднеется узким полумесяцем полоска темной половины, которая будет постепенно – по мере того, как проходит день, – становиться все заметнее и шире.

С противоположной стороны комнаты, довершая гептагон, находятся четыре обшитые дубом стены. На одной грани висит в золоченой раме портрет в полный рост, на котором изображен не кто иной, как основатель «Дней» – Септимус День собственной персоной. Септимус давно уже миновал главный выход из зала жизни, но с портрета он по-прежнему властно взирает вниз, оглядывая Зал заседаний и все, что там происходит. Его здоровый – правый – глаз будто поблескивает, а другой, заклеенный, выглядит угрожаще. Все, кто знал Старика Дня при жизни, находят, что художник очень верно передал его облик. Леденящее сходство!

В прилегающую стену на высоте груди вмонтирована латунная доска с рубильником – вроде того, которым орудовал в старых фильмах ужасов Виктор Франкенштейн, чтобы оживить свое Создание, – только этот в семь раз больше: чтобы привести его в действие, требуется керамическая рукоять величиной с бейсбольную биту. Сейчас рубильник приведен в вертикальное положение, стоит на «ВЫКЛ», а рукоять отвинчена и висит по соседству.

В каждую из оставшихся стен с дубовой обшивкой вделан блок из шестнадцати мониторов – по четыре в ряд. На экранах видны компьютерные изображения логотипа «Дней» на светло-зеленом фоне.

Лысеющий чопорный мужчина в костюме дворецкого (рубашка и жилет в тонкую горизонтальную полоску) распахивает большие двойные двери, которые перекрывают вершину угла, образуемого стыком двух стен со встроенными мониторами. Затем он поворачивается, берется за ручку тележки размерами с больничную каталку и, пятясь, вкатывает ее в Зал заседаний. Тащить тележку нелегко – колеса вдавливаются глубоко в ковер под тяжестью семи массивных серебряных подносов.

Дойдя до середины зала, дворецкий останавливается вместе с тележкой и обходит вокруг стола, передвигая все стулья на одно место по часовой стрелке и совмещая ножки каждого следующего стула со вмятинами, оставленными ножками предыдущего. Затем он возвращается к тележке и повторяет обход, расставляя на столе подносы – по одному напротив каждого стула. Завершив второй круг вокруг стола, он выкатывает тележку из комнаты. Минуту спустя возвращается, толкая другую тележку – на сей раз с большим серебряным чайником, маленьким чайничком тончайшего фарфора, тремя стальными кофейниками (в одном из которых – горячий шоколад), высоким стеклянным кувшином с апельсиновым соком, бутылкой джина, бутылкой тоника, тарелочкой с ломтиками лимона и ведерком для льда, высеченным из цельного куска малахита, а также всякими чашками, блюдцами и бокалами. Он снова пускается в обход стола, помещая нужные напитки напротив нужных стульев. Если он и испытывает легкое неодобрение, ставя джин, тоник, лимон и лед перед позолоченным троном, то оно тщательно спрятано под непроницаемой бесстрастной маской старинного и верного вассала семьи, который за долгие годы службы научился не обнаруживать даже тени эмоций как в присутствии хозяев, так и в их отсутствие.

Дворецкий, которого зовут Пёрч, вынимает золотые карманные часы. С щелчком откидывает крышку, одобрительно кивает, увидев время, снова кладет часы в жилетный кармашек и выкатывает из Зала заседаний вторую тележку.

Короткий коридор ведет мимо верхней части винтовой лестницы и заканчивается возле кухни. Пёрч ставит на место тележку, обсуждает с шеф-поваром кое-какие тонкости обеденного меню, а потом, мягко ступая длинными ногами, удаляется в соседнюю комнату, которую он считает чем-то вроде личного кабинета, хотя там же хранится всяческая серебряная утварь – ножи с вилками, табакерки, сигарницы и плевательницы, которые он обязан начищать до блеска раз в месяц. Садится за небольшой дубовый стол, где поверх книги записей стоит интерком, стилизованный под антик – старомодный черный бакелитовый телефонный аппарат, оснащенный диском, коричневым гибким шнуром и зубчатым латунным рычагом. Пёрч снимает трубку и набирает единицу.

Доносится несколько гудков, затем на другом конце раздается щелчок соединения.

– Мастер Понди, – произносит старый слуга.

– Доброе утро, Пёрч, – доносится в ответ. А еще слышны звуки ветра и плеск воды. Понди находится возле бассейна на крыше.

– Доброе утро, сэр. Завтрак подан.

– Еще пару дистанций – и я подойду.

– Хорошо, сэр.

Пёрч нажимает на рычаг и набирает двойку.

– Мастер Торни.

– Торни принимает душ, – отвечает молодой женский голос.

– Кто говорит?

– Блисс. А вы кто?

– Мадам, вам нельзя пользоваться интеркомом мастера Торни.

– Это Торни попросил меня ответить, – огрызается девушка.

– В таком случае, мадам, передайте, пожалуйста, мастеру Торни, что завтрак подан.

– А-а, ладушки. Передам.

– Спасибо.

– Не за что. Пока.

Пёрч снова жмет на рычаг и набирает тройку.

– Мастер Серж.

В ответ раздается заспанный голос:

– Боже, неужели пора, Пёрч? Поднимусь, как только смогу. Не давай моим пикантным почкам остыть, ладно? Молодчина.

Пёрч набирает четверку.

– Мастер Чедвик.

– Я уже здесь, Пёрч.

– Примите мои извинения. Я не слышал, как вы поднялись.

– Все в порядке. Вкусная получилась яичница.

– Рад слышать это, сэр.

– Скажи от меня поварам спасибо.

– Непременно, сэр. Им тоже будет очень приятно это услышать.

Пёрч набирает пятерку.

– Мастер Питер.

– Как дела, Пёрч?

– Хорошо, сэр.

– Газеты уже принесли?

– Сейчас узнаю, сэр. Если принесли, я распоряжусь, чтобы их положили возле вашего места.

– Отлично. Скоро увидимся.

Пёрч набирает шестерку.

– Господин Субо.

– Пёрч.

– Завтрак подан.

– Хорошо. Спасибо.

– Спасибо вам, сэр.

Пёрч нажимает на рычаг, колеблется, но потом, собрав все свое самообладание (а оно поистине безгранично), набирает семерку.

Гудки на линии раздаются добрых две минуты, но никто так и не откликается. Или мастер Крис нарочно игнорирует звонки портативного интеркома, или он не способен их услышать. Пёрч почти не сомневается в последнем. Он ничуть не удивится, если в настоящий момент мастер Крис валяется на полу в ванной в коматозном состоянии, свернувшись вокруг подножья заблеванного унитаза. Уже не раз, спускаясь будить хозяина, Пёрч наблюдал такую картину.

Положив трубку, Пёрч позволяет себе едва заметную кривую усмешку. Мысль о предстоящей задаче – а именно выведении мастера Криса из алкогольного ступора – доставляет ему ощутимое удовольствие.

Наверное, придется прибегнуть к знакомому методу – стакан ледяной воды в лицо…

6

Седьмое небо: состояние безмятежного, райского блаженства


8.01

Полчаса тишины.

Фрэнк идет по мраморному, цвета морской волны полу вестибюля, ступая по опаловым и ониксовым камешкам мозаики с логотипом «Дней», проходит мимо лифтов с распахнутыми в ожидании пассажиров дверями, мимо змеящихся рядов проволочных тележек для покупок, мимо аккуратно припаркованных моторизованных колясок для покупателей, мимо незажженного канделябра в виде заключенного под стекло водопада, направляясь к аркаде, где находится вход собственно в магазин.

Он силится подсчитать, сколько раз за свою жизнь пересекал этот вестибюль, и в то же время пытается припомнить, с каких пор начал топтать ногами драгоценный логотип вместо того, чтобы – как делает большинство – почтительно огибать его. Ответом на первый вопрос является, очевидно, столь устрашающее многозначное число, что Фрэнк, будто отказываясь в это поверить, быстро прекращает подсчет. Ответ на второй вопрос намного легче: он начал ступать прямо по логотипу вместо того, чтобы обходить его, в тот самый день, когда осознал, что может это делать, что не существует специального правила, которое это воспрещало бы, а единственное, что мешает людям наступать на этот круг, выложенный из драгоценных камешков, – это их вера в святость богатства; он же перестал разделять эту веру, или, точнее, пришел к выводу, что она никогда и не была частью его личного кредо.

Это случилось приблизительно в ту пору, когда он впервые стал замечать, что у него пропадает отражение. Впрочем, исчезновение было настолько постепенным, что Фрэнк лишь спустя некоторое время хватился пропажи. Каждый день, когда он смотрелся в зеркало, там недоставало еще какой-то частицы его облика, и каждый день он отмахивался от этого обстоятельства как от игры света или воображения: ведь признать такое явление за эмпирический факт означало бы шагнуть за порог безумия. Однако в конце концов отрицать правду стало невозможно. Фрэнк начал забывать, как он выглядит и кто он такой. Мало-помалу, по кусочкам, он ускользал от самого себя.

Тот день, когда Фрэнк осознал это, и стал днем, когда он отважился ступить ногой на драгоценную мозаику, и тогда же мысль покинуть «Дни» впервые смутно шевельнулась у него в голове. Он с почти фотографической ясностью припоминает, как зародилось в нем решение уйти с работы: в тот миг его нога ступила на краешек опалового полукруга – и не была испепелена молнией разгневанного Маммоны.

Дойдя до аркады, Фрэнк останавливается, вынимает бумажник и снова извлекает свой «иридий». Под каждой из арок – ряд вертикальных прутьев из нержавеющей стали толщиной в два сантиметра, которые аккуратно входят в пазы, проделанные в перемычке. В подпорки между арками на уровне пояса вмонтированы электронные терминалы. Терминалы имеют коническую форму, снабжены овальными экранами и хромированным покрытием. Каждый из них крупными зелеными буквами призывает Фрэнка вставить карточку в отверстие. Он проделывает это с ближайшим терминалом, и вскоре на дисплее показывается логотип «Дней», а потом – зеленое сообщение:

НЕПРАВИЛЬНО ВСТАВЛЕНА КАРТОЧКА. ПОЖАЛУЙСТА, ПОВТОРИТЕ ПОПЫТКУ
Фрэнк берет выплюнутую карточку, переворачивает ее логотипом вверх и снова вставляет, коря себя за невнимательность.

Появляется новое сообщение:

ХАББЛ ФРЭНСИС ДЖ.
СЛУЖАЩИЙ #1807-93N
СТАТУС СЧЕТА: ИРИДИЕВЫЙ
КАРТОЧКА Ne: 579 216 347 1592
Затем надпись стирается, и появляется следующая:

ВРЕМЯ РЕГИСТРАЦИИ: 8.03
УДАЧНОГО ВАМ РАБОЧЕГО ДНЯ, МИСТЕР ХАББЛ
Автомат снова выплевывает карточку, и стальные прутья слева от столба терминала поднимаются с неприятным металлическим лязгом. Фрэнк проходит сквозь арку, засовывая карточку в бумажник. Он знает, что его проверяют металлодетекторы, но так как при нем нет никаких металлических предметов крупнее ключей от квартиры и пломб в зубах, то сигнализация молчит. Прутья решетки опускаются позади него, быстро скользнув вниз, словно ртуть в прозрачной трубке.

Полчаса тишины.

Для Фрэнка промежуток времени между этой минутой и 8.30 является священным. В магазине совсем тихо, верхний свет горит вполсилы. Ночные сторожа уже ушли, а продавцы и другие служащие еще не пришли. «Дни» ни закрыты, ни открыты, они находятся в каком-то среднем состоянии – своего рода лимбе между мраком и светом. Ни то, ни другое – и, не будучи ни темным и пустым, ни ярко освещенным и заполненным людскими толпами, это место, пожалуй, выглядит сейчас наиболее честно. Все, что магазин способен предложить, лежит во всей своей наготе под тускловатыми лампочками. Никаких тайн.

Если войти в «Дни» через Северо-Западный вход, то первый отдел, в котором вы окажетесь, – «Косметика». Начав пересекать этот отдел, Фрэнк осознает, что мысленно фиксирует свои впечатления, записывает все, что видит, на воображаемую пленку, словно он живая видеокамера. Фрэнк-человек отстоит на один шаг от Фрэнка раба привычки, который всегда проводил эти полчаса тишины в медитативном состоянии, позволяя мыслям течь свободно в любых направлениях. Он наблюдает сам себя, как антрополог, изучающий представителя дикого племени. Что он сейчас делает? Проходит между витриной с товарами для ухода за кожей в упаковках пастельных цветов и рядом пробных образцов губной помады, расставленных по отдельным ячейкам, как миниатюрные ракеты в стартовых шахтах. О чем он думает? Он думает о том, какое же огромное это помещение – как и все отделы в «Днях», немного больше 200 метров вдоль каждой стены, – и в то же время каким оно кажется тесным, как все эти прилавки, забитые товаром до уровня глаз, образуют лабиринт-улей, в котором можно вмиг потерять всякие ориентиры. Что он чувствует? Ему вспоминается первый день в «Днях» и тот благоговейный трепет, с каким он прошел сквозь арку, зажав карточку в руке (тогда это была еще «платина»), чтобы очутиться на нижнем этаже первого и (не без дрожи думал он тогда) крупнейшего гигамаркета в мире. Он до сих пор ощущает в себе след того трепета, но сейчас это всего лишь осадок, отстой, вроде известкового налета, слишком ничтожного, чтобы его соскребать. Чаще всего он чувствует лишь какую-то безмолвную пустоту.

Все это он тщательно сохраняет в воображаемой папке ради Фрэнка Хаббла будущего, ради того человека, которым он собирается сделаться завтра, пустившись в тайное странствие по бескрайним просторам Америки.

После «Косметики» у него появлялся выбор – пойти или на юг, через «Парфюмерию», или на восток, через «Кожаные изделия». Над «Парфюмерией» постоянно витают едкие миазмы от 10 000 различных мускусных запахов – настолько сильные, что глаза непроизвольно начинают слезиться. Составная вонь от гектаров обработанных шкур в «Кожаных изделиях», пожалуй, менее тошнотворна, и потому Фрэнк поворачивает на восток, а потом поворачивает к югу, в «Булочную». Свежий хлеб еще не завезли, но в воздухе стоит дрожжевой аромат вчерашней выпечки. Холодильные камеры, загруженные пирожными, сладкими пирожками, рогаликами и бубликами с начинкой, издают довольное, сытое урчанье.

Следующий отдел – «Всемирные деликатесы». «Всемирные деликатесы» разделены на секции, в каждой из которых продаются кулинарные изделия той или иной страны, причем прилавки и витрины оформлены в стандартно-традиционном стиле. Например, чапати, самоса и бхаджи продаются в мелкомасштабном муляже Тадж-Махала, сооруженном из крашеных древесно-стружечных плит, а макароны всевозможных форм и расцветок выставлены в прозрачных банках в помещении, имитирующем зал флорентийского палаццо, где воспроизведены и стены с осыпающейся штукатуркой, и обнажившаяся кирпичная кладка. На фальшивом баварском рынке торгуют квашеной капустой и десятками сортов сарделек; ложная французская деревушка с апельсиновыми деревцами в кадках и табачным баром на заднем плане предлагает забредшим туда посетителям отведать улиток, буйабес и лукового супа, прежде чем что-либо покупать; в псевдогреческой рыбацкой деревушке грубые столы-подмости ломятся от хумуса, пахлавы, колбасок-кабанос и широкого ассортимента маслин – черных, зеленых, фаршированных, сушеных. И так далее. Ко времени открытия возле каждой секции появятся продавцы-консультанты, выряженные в соответствующие национальные костюмы.

Восточнее расположен зловонный ад – «Сыры», но Фрэнк держится подальше от ведущего туда прохода и продолжает двигаться через «Всемирные деликатесы» на юг, в «Мороженое». В этом отделе очень холодно – воздух выстужен тремястами с лишним морозильниками со стеклянными крышками. Они заполнены брикетами мороженого, отражающими самую широкую палитру оттенков вкуса – от традиционных (ванильное, шоколадное, клубничное) до самых неожиданных (толченый ревень с заварным кремом, мята с сервелатом, копченый лосось со сливочным сыром, тапиока с привкусом фиалки); большинство видов мороженого также продаются в виде замороженных йогуртов и щербетов. Фрэнк поплотнее запахивает на себе пальто и стремительно шагает по «залу, оставляя за собой шлейф теплого дыхания, будто газовый шарф.

Между Фрэнком и самым центром здания остается еще один отдел – «Кондитерский». Таким, наверное, представляет себе рай ребенок-сладкоежка – таким, наверное, рисуется ад добросовестному дантисту. Конфетные заросли достигают потолка, стены заставлены плотными рядами банок с завернутыми в фольгу тянучками и помадками, а на полках холодильников пирамидами громоздятся сделанные вручную трюфеля, дожидаясь, когда их выберут, уложат в коробочки и взвесят. На прилавках кричащими букетиками красуются леденцы на палочках, вокруг кассовых аппаратов, будто электрические провода, обвиваются лакричные косицы, поблескивают целлофановыми обертками палочки фирменной леденцовой карамели «Дней» – наполовину черные, наполовину белые, и на них много раз ярко-зелеными буквами выведено название магазина. Грушевые драже, монпансье и леденцы от кашля продаются по полкило. Пестрый калейдоскоп из ассорти, конфеток-желе и разноцветных карамелек, выставленных на обозрение, вызвал бы инфаркт у хамелеона. Тут есть прямоугольники ирисок, треугольники нуги и марципаны всех мыслимых геометрических форм. Есть и большие слоистые легенды, жевательные резинки и мятные пастилки – со вкусом от мягкого до зверского. И, конечно же, шоколад – шоколад всех оттенков от смоляного до молочно-белого, с сотней градаций коричневого в промежутке. Шоколад горький, сладкий, горько-сладкий, начиненный орехами, изюмом, орехами и изюмом, – от плиточек величиной с игральную кость до плит размерами с могильную… Воздух так пропитан сахаром, что кажется, лишь вдыхая его, можно вскоре оказаться в диабетической коме.

Выйдя из «Кондитерской», Фрэнк приближается к месту назначения, к цели, ради которой он пересекал гигамаркет в юго-восточном направлении. Это – кольцо, опоясывающее Зверинец. На каждом этаже имеется одна широкая, кольцеобразная эспланада, где покупатели могут посидеть и отдохнуть между покупками; кроме того, она позволяет укоротить путь от одного угла магазина к другому. Эти кольца, где расставлены сосновые скамейки и растения в горшках (главным образом филодендроны и суккуленты), где пол вымощен белым мрамором, кажутся оазисами покоя и отдохновения среди беспощадного, лихорадочного водоворота купли-продажи, царящего во всех отделах. Впрочем, следует отметить, что скамеек здесь не много, расстояния между ними большие, обслуживание в ресторанах – быстрое, но небрежное, а еда, предлагаемая в кафетериях, – мягко говоря, малосъедобная.

Кольцо на Красном этаже сейчас безлюдно. Весь атриум, вплоть до огромного стеклянного купола, объят тишиной, если не считать шелеста листьев, тихого журчанья воды и случайных звериных криков: все эти звуки доносятся снизу, из Зверинца.

Фрэнк подходит к ограде, которой обнесен внутренний край кольца, опирается о перила и, наклонившись, выглядывает, вывернув шею так, что его дыхательное горло образует как бы согнутую руку – если принять за ее локоть адамово яблоко. Он всматривается в купол, раскинувшийся на расстоянии ста двадцати метров от него.

Вращение купола, как и передвижение звезд по небу, происходит слишком медленно, а потому незаметно для человеческого глаза. Фрэнк знает, что механизм купола устроен таким образом, что, независимо от времени года, незатемненная половина всегда смотрит на солнце, но он никогда не мог понять, зачем Старик День выдумал такое сложное устройство, если было бы гораздо дешевле возвести совершенно прозрачный купол, – вдобавок такой купол ничуть не хуже, а напротив, куда лучше освещал бы атриум. Конечно, двуцветный купол служит гигантским логотипом, который как бы накладывает печать «Дней» на все здание, и, конечно, подобное техническое достижение достойно восхищения, однако – лично для Фрэнка – двадцатичетырехчасовое вращение купола служит лишь нежеланным напоминанием о неумолимом, непоправимом ходе времени. Если верить куполу, каждый день разделяется на две совершенные равноденственные половины – двенадцать часов света, двенадцать часов тьмы. Если верить куполу, все дни одинаковы.

Фрэнк опускает голову и глядит на поднимающиеся ярусы этажей в полутора километрах отсюда, а затем вниз, на прозрачный сетчатый навес и решетки оросительных труб надЗверинцем.

Растительный шатер Зверинца, начинающийся пятью метрами ниже того уровня, где стоит Фрэнк, представляет собой волнующееся море пальм, между бахромчатых листьев которых то там, то сям торчат папоротники. К стволам деревьев льнут кустарники-эпифиты, а кое-где сквозь бреши в листве пальм Фрэнк замечает орхидеи и бамбуковые побеги, растущие вокруг их корней. Этот рукотворный тропический лес испускает влажный, насыщенный паром аромат. Нефритовую гущу джунглей оживляют подвижными пятнами тени от листьев.

Где-то в западной части верхушки деревьев оглашаются пронзительными воплями макаки. Кто-то поблизости от Фрэнка отвечает на них чередой заикающихся смешков – «як-як-як», перерастающих в громкое уханье. Макака снова затевает спор из-за территории, и ухающие существа покорно замолкают. Между листьями вспархивает алое пятно – это попугай перелетает с ветки на ветку. По подлеску прошмыгивает мелкий зверек вроде кролика. Крупная ярко-синяя бабочка, шурша крыльями, подлетает к самой сетке, некоторое время бестолково в нее бьется, потом упархивает обратно в гущу зелени. Тысячи других насекомых тихо стрекочут, гудят и выводят трели; когда магазин откроется для покупателей, этот пронзительный ликующий концерт потонет в шуме человеческих голосов и гулком топоте. Фрэнк прикрывает глаза и сосредоточивает свой слух на успокаивающих шорохах и шелестах Зверинца. Вот по этим звукам он будет скучать, их ему несомненно будет не хватать. Как часто по утрам мысль об этих недолгих мгновеньях, когда перед началом сумасшедшего дня можно молча постоять, всматриваясь в полог Зверинца, оказывалась единственным побудительным мотивом, заставлявшим его вылезать из постели!

Зверинец – не зоопарк и не заповедник. Это, говоря попросту, хитроумная клетка. Животных свозят сюда со всего мира по заказу и держат в Зверинце временно – до тех пор, пока покупатели не управятся со всеми формальностями, чтобы забрать товар. Политика, которой придерживается магазин при торговле дикими животными, поражает отсутствием каких-либо зоологических предрассудков. Неважно, относится животное к исчезающему виду или встречается на каждом шагу, – если клиент желает его приобрести и способен оплатить такую покупку, он получит то, что хочет.

Никто не задерживается в Зверинце надолго. Например, завтра макаки здесь уже не будет. Сегодня, через несколько часов, специально обученные работники магазина, облачившись в защитные костюмы, вооружившись винтовками со снотворными дротиками, спустятся в рукотворные джунгли, окружат обезьянку и усыпят ее. Потом макаку поместят в клетку и отправят к новому владельцу – промышленнику, пожелавшему подарить необычную зверушку дочке в день ее тринадцатилетия. Единственные постоянные обитатели Зверинца – насекомые, которые являются неотъемлемой частью здешней экосистемы. Но поскольку размножаются они быстро, их тоже продают.

Короче, Зверинец – это всего лишь отдел гигамаркета, такой же, как все остальные отделы. Вместе с тем для Фрэнка, горожанина с пожизненным стажем, буйная, пышная зелень Зверинца, опьяняюще чужеродная, стала причудливой симфонией, ласкающей одновременно зрение, слух и обоняние. Зверинец, в котором протекает своя загадочная жизнь, – это большой город Природы, где незримо бурлит свое производство, вспыхивают споры из-за территории, обитатели прибывают и убывают, и вся эта повседневная череда хлопот вроде бы происходит совершенно независимо от внешнего окружения – гигантского торгового центра.

Разумеется, эта автономность – не более чем иллюзия. Зверинец так же зависит от «Дней», как «Дни» – от внешнего мира. Ведь без регулярного полива и контроля за климатом растительность погибла бы. Без растительности вымерли бы насекомые. Без насекомых и растительности вымерли бы мелкие млекопитающие. Без мелких млекопитающих пресмыкающимся и крупным млекопитающим не на кого было бы охотиться, нечем кормиться в то время, пока они дожидаются вторичного отлова и отправки к новым владельцам; их пришлось бы кормить непосредственно служащим магазина, а это противоречило бы этике, на которой базировалось устройство Зверинца. Старик День насадил эти джунгли посреди своего магазина не без причины: они должны были символизировать коммерцию в Природе, то есть демонстрировать, что хищничество, пожирание одних другими лежит в основе всего сущего. Возможно, он даже хотел таким образом оправдать создание «Дней». Зверинец – крупномасштабный манифест, ярко иллюстрированный тезис; Фрэнк знает об этом, но все же Зверинец для него – не просто метафора. За этой пышной зеленью скрываются истины, истолковать которые не так-то просто. Изъясняясь вздохами своей флоры и криками своей фауны, Зверинец обращается к той частице души, которая глуха к потреблению и приобретательству. По прошествии стольких лет Фрэнк до сих пор не способен понять, что же пытается поведать ему Зверинец, но, словно младенец-грудничок, откликающийся не на смысл материнских слов, а на сам ее голос, он все равно любит вслушиваться в голоса Зверинца.

Сквозь полуприкрытые веки Фрэнк замечает, как среди зелени мелькнуло что-то белое. Он нагибает голову и всматривается.

На лужайку, что расположена пятнадцатью метрами ниже и на удалении двадцати метров, прокрался белый тигр. Точнее, тигрица. Ее только на прошлой неделе поймали в гибнущем лесу Рева в Индии и уже вскоре увезут в частную коллекцию одной французской рок-звезды, которой это приобретение обошлось в сумму, приблизительно равную выручке от продажи миллионов экземпляров дисков.

Прекрасное создание с призрачно-бледным мехом между черными полосами, с лучистыми голубыми глазами, с изящно изогнутым хвостом – вздыбленным кверху, с виду жестким, будто одежный крюк, – она с неспешной грацией ступает жилистыми лапами по поляне, направляясь к одному из нескольких ручьев, змеящихся по Зверинцу, куда воду качают прямо из городской системы водоснабжения. У кромки воды тигрица останавливается, нагибает голову и принимается томно лакать воду розовым языком, время от времени прерываясь, чтобы слизнуть капельки с усов.

Фрэнк наблюдает за ней, словно пригвожденный к месту. Необычная расцветка с разводами делает ее похожей на какое-то сказочное существо: тигр-призрак, чьи предки, наверное, вдохновили не одно возвышенное предание из тех, что рассказывались в джунглях вокруг костра. От одного созерцания хищницы у Фрэнка мурашки бегают по спине – хотя та всего лишь буднично пьет воду, зажмурив глаза от удовольствия. Он пытается представить себе, каково было бы оказаться рядом с ней, вдохнуть ее запах, погладить блестящую шубку и ощутить тепло и мускульную силу живущего внутри этой шубки живого зверя.

Внезапно тигрица отрывается от ручья, поднимает голову и принюхивается. Ее розовые ноздри быстро раздуваются и сужаются, раскрываются и закрываются, как парочка крошечных ртов; она задирает голову все выше и выше, будто идя по следу запаха, – пока, наконец, не останавливает взгляд на источнике этого запаха – Фрэнке.

Она смотрит на него не мигая. Он тоже смотрит ей в глаза. У нее озадаченный вид, она еще несколько раз глубоко втягивает в себя воздух, широко раздувая ноздри. Ее глаза сужаются до лазоревых миндалин. Фрэнк не шевелится.

Миг общения растягивается – он все длится, длится…

8.16

Тем временем наверху, в Зале заседаний совета директоров, Чедвик День здоровается со старшим братом Понди и младшим братом Субо, которые одновременно входят в зал. Ни тот, ни другой не удивляются, что Чедвик уже на месте (на своем «стуле машинистки» – на гладких колесиках, с регулируемой, щадящей позвоночник спинкой). Чедвик обычно раньше остальных приходит в Зал заседаний, даже если это не день его президентства: педантизм и пунктуальность – главные черты характера четвертого сына Септимуса Дня.

Чедвик спрашивает у Понди, хорошо ли тот поплавал, и старший из братьев Дней, проведя рукой по влажным еще волосам, отвечает, что было в самом деле очень приятно. Свежее утро, пар над водой в бассейне, двадцать дистанций – вместо обычных пятнадцати. Тогда Чедвик спрашивает младшего брата, Субо, хорошо ли тому спалось, и Субо, сложившись (так богомол складывает длинные лапки), чтобы сесть на свой высокий, стройный «фрэнк-ллойд-райтовский» стул, благодарит брата за любезное внимание и имеет удовольствие сообщить сегодняшнему президенту, что нынче ночью он почивал сладким и мирным сном.

Удовлетворившись, Чедвик вновь обращается к стоящему рядом компьютеру, который показывает ему цифры продаж в «Объединенном Консорциуме Гиндза» на час закрытия ОКГ, то есть восемь утра.

Субо плавными, деликатными движениями наливает себе в чашку жасминового чая из стоящего перед ним чайника тончайшего фарфора, затем снимает крышку со своего подноса, явив на всеобщее обозрение облупленное яйцо вкрутую, плошку с капустным салатом, простую булочку и миску жареных водорослей с тофу. Из всех братьев он, пожалуй, единственный, кто унаследовал восточную половину их смешанных кавказско-азиатских корней. Завтрак Понди заметно обильнее и куда «западнее». Кроме литра апельсинового сока в стеклянном кувшине, Пёрч принес ему полупрожаренный ромштекс, яичницу, поджарку из рубленого мяса, четыре ломтика бекона, десятисантиметровую стопку тостов из зернового хлеба (каждый тост намазан арахисовой пастой), протеиновый коктейль с ароматом ванили и – на тот случай, если Понди не насытится, – еще миску мюсли. Неудивительно, ведь Понди – мужчина богатырского сложения. Занятия плаваньем сравняли его плечи со средней шириной дверного проема, а предобеденный теннис и вечерние тренировки в гимнастическом зале поддерживают тонус живота и ног. Каждая пора его упругой, без единого прыщика, кожи источает здоровье.

Рядом со своим помешанным на спорте братом Чедвик смотрится сгорбленным, чахлым и анемичным. У него такие же, как у всех сыновей Септимуса Дня, карие глаза, гладкие темные волосы и оливкового оттенка кожа, но подбородок у него узкий, щеки – впалые, а запястья так тонки, что Понди мог бы обхватить оба одной своей пятерней. Чедвик носит маленькие круглые очки, предпочитает высокие воротнички и узкие простые галстуки. Однако он отнюдь не так робок, как кажется. В том, что касается дела, никто из братьев Дней не может потягаться с Чедвиком в агрессивности и беспощадности. В момент заключения сделки Чедвик подобен ястребу, камнем падающему на свою жертву. А если, например, оптовые цены на кофейные зерна поднимаются, скажем, на два процента, то Чедвик первым предложит взвинтить розничную цену в «Днях» на четыре процента. Совесть – слабое место любого бизнесмена, а слабостей Чедвик не терпит.

Субо достаточно аскетичен в своих вкусах, но, отдавая предпочтение элегантной простоте, он разделяет и пристрастие братьев к растущим прибылям, и их любовь к богатству, которое приносит им огромный магазин, расположенный внизу. Однако Субо привлекает вовсе не то, что можно купить за деньги. Человек с его достатком мог бы обладать всем, чего пожелает, но Субо устраивает жизнь, по возможности не обремененная никаким имуществом. Его куда больше завораживают деньги как отвлеченное понятие. Сам принцип денег. Теория денег. Субо живет ради ускоренных распродаж в конце недели, которые, по счастливому совпадению, приходятся на день его председательства. Когда наступает субботний вечер, Субо, сидя у монитора и отслеживая поступление данных о барышах из всех отделов, блаженствует в своей личной нирване. Даже если, сопоставив сумму недельной прибыли с аналогичными данными других гигамаркетов, он обнаруживает, что выручка магазина в очередной раз сильно недотягивает до показателей международных соперников (список этих чемпионов привычно возглавляют «Великий Сук» в Абу-Даби и нью-йоркский «Блумбергз»), Субо никогда не испытывает ни досады, ни зависти: его просто зачаровывает разница между числами. Деньги для Субо – всего лишь цифры, цифры подчиняются законам математики, а законы математики образуют такую изящную и простую систему, о какой только можно мечтать.

Когда Субо принимается за морскую капусту с тофу, пользуясь принесенными Пёрчем палочками для еды, а Понди яростно вгрызается в свои яства с помощью вилки и зазубренного ножа, появляется Питер, неся под мышкой целую кипу прессы, забранной у Пёрча, которого он случайно перехватил на верхней площадке винтовой лестницы. Для Питера не существует большего удовольствия, чем утренние газеты (три бульварные, две широкополосные и парочка международных). Как и братья, он редко покидает это здание. Зал заседаний, крыша с ее удобствами – плавательным бассейном, теннисным кортом, беговой дорожкой, мощеным садом – и Фиолетовый этаж, где у каждого из братьев имеется собственная квартира, служат границами их жизненной территории, и хотя изредка они все-таки отваживаются спускаться на другие, торговые, этажи, и совсем уж редко выходят за пределы здания, обычно предпочитают этих пределов не покидать. Так намного спокойнее.

Утренние газеты для Питера – это спасательные тросы, связывающие его с внешним миром, это трубка, через которую он может вдохнуть уличный воздух и не дать обстоятельствам задушить себя. Без сомнения, он доволен своей жизнью и ни на что не променял бы судьбу совладельца «Дней», но без этих газет и – по вечерам – кабельного телевидения добровольное заточение непременно свело бы его с ума.

Питер желает трем братьям доброго утра и занимает свое место между Чедвиком и Субо, плюхнув перед собой на стол груду газет. В его стуле, пожалуй, угадывается намек на подсознательное стремление к свободе. Это складной холщовый стул, вроде тех, которыми обычно пользуются путешественники и кинорежиссеры. Довольно длинные волосы, подбородок в щетине и кричащая рубашка с ацтекским узором отражают все то же свободолюбие. Впрочем, его завтрак – сущее лакомство балованного ребенка: сладкие кукурузные хлопья, горячий шоколад и тост с маслом и клубничным джемом.

Питер раскрывает один из таблоидов и как раз принимается изучать колонки сплетен, когда в зал вваливается Серж. Серж одевался впопыхах, боясь, что завтрак остынет. С его внушительного пуза свисает незаправленная рубашка, и ступает он в одних носках, прижимая обувь к груди. После подъема по винтовой лестнице Серж тяжело дышит.

Едва кивнув в ответ на приветствия братьев, он устремляется к столу и плюхается в свое кресло с широкими подлокотниками. Мягкая алая обивка шумно проседает под его тяжестью. Серж снимает крышку с подноса, хватает нож и вилку и начинает торопливо набивать рот кусками жареных почек, запихивая их в щель между пухлыми, печеночного цвета губами, роняя жирные кусочки на густую козлиную бородку. Помимо почек, завтрак Сержа состоит из четырех яиц всмятку, тарелки кеджери, горки жареной картошки, политой кетчупом и коричневым соусом, изрядного количества оладий с кленовым сиропом и двух ломтей белого хлеба, сдобренных растопленным маслом, а также кувшинчика сливок и двадцати граммов сахара-рафинада к кофе.

Понди редко удерживается от того, чтобы не подтрунить над младшим братцем, который вовсе не заботится о своем здоровье:

– Холестерина хватает, Серж?

– У меня все сгорает, – отвечает тот, не отрываясь от еды.

– Сгорает? Каким же это образом? Ты ведь никогда в жизни не занимался спортом.

– Нервная энергия, – бросает Серж, прикладывая к губам льняную салфетку.

– Можно подумать, ты такой нервный, – ухмыляется Понди.

– А ты и впрямь обеспокоен моим здоровьем, – огрызается Серж, – или тебя гораздо больше волнует, что без меня сыновья Дня перестанут быть Семеркой?

– Ну, и в том, и в другом есть своя правда.

– А-а, братская любовь и своекорыстие. Для сына Септимуса Дня это одно и то же. – Серж берет яйцо и запихивает его в рот целиком, в скорлупе. Щеки надуваются, слышится приглушенный хруст, затем он глотает яйцо с громким, неприятным и нездоровым хлюпающим звуком. – Разве я не прав?

Понди остается лишь рассмеяться:

– Верно замечено, Серж. Верно замечено.

Шестым к завтраку является Торни, второй по старшинству из братьев, обладающий самой привлекательной внешностью. В Торни гены Септимуса Дня и его жены Хироко перемешались, чтобы произвести самый приятный для глаза результат, наделив его блестящими глазами, квадратным подбородком с ямочкой, волосами, которые, как их ни причесать, всегда ложатся правильно, скулами, каким до смерти позавидовал бы любой мужчина, превосходным телом, не нуждающимся в усиленном поддержании формы (в отличие от Понди), врожденным вкусом в одежде и безошибочным умением держать себя в обществе. Торни, по всеобщему признанию, является «лицом» администрации «Дней». Это он отправляется на личную встречу с оптовиками, когда личная встреча с оптовиками совершенно неизбежна; это ему чаще всего приходится успокаивать рассерженного агента по продажам в телефонной беседе или с помощью видеоконференции; это ему выпадает спускаться в торговые залы, когда требуется уладить какие-то сложности. Если Торни и не хватает деловой смекалки, он с лихвой возмещает эту нехватку личным обаянием. Если факты и не решают спора в пользу братьев Дней, то златоусту Торни, как правило, это удается.

Торни улыбается братьям, и улыбка обнажает белоснежные зубы столь совершенной формы, растущие в столь совершенном порядке, что кажется, будто их начертили по линейке и аккуратно вставили. Торни по-приятельски похлопывает Понди по плечу, обходя вокруг стола, чтобы занять свое место. Он садится в старинное кабинетное кресло (перекладины изогнутой спинки – явно ручной работы). Крепкие, красивые ягодицы опускаются на бордовую бархатную подушку, отороченную золотой тесьмой и украшенную по углам золотыми кистями. Завтрак Торни – дыня-канталупа, французский тост с беконом и чай.

Питер лукаво замечает, что Торни сегодня утром выглядит несколько утомленным. Это неправда. Торни, как всегда, выглядит великолепно. Но он подавляет притворный зевок и признается, что сегодняшняя ночь действительно выдалась отчасти «бурной».

– Я так и думал, – оскаливается Питер. – И что же, эта «буря» еще не покинула нас?

– Я отослал ее вниз с кутежной карточкой.

Чедвик быстро осведомляется, положил ли Торни верхний предел тратам.

– «Кусок», – отвечает тот беспечным тоном.

– Надеюсь, Торни, – продолжает Чедвик, – это не единственная мера предосторожности, которую ты предпринял.

– Уж поверь мне, Чедвик, – отвечает Торни с ноткой тщательно дозированного раздражения.

– Прости за чрезмерную опеку, но ты ведь не хуже меня знаешь, что наши конкуренты не преминут наброситься на нас с поношением, чтобы подпортить нам репутацию, подвернись им случай – например, иск об отцовстве.

– Думаешь, мне это нужно больше, чем тебе?

– Я просто хочу сказать, что твое поведение подвергает нас некоторому риску. С честным соперником можно соревноваться, сплетни можно игнорировать, а вот душок скандала заглушить трудно.

Понди, видя, как взъершился Торни, вмешивается:

– Твои женщины из отдела «Удовольствий», да, Торни?

Торни кивает.

– Ну, тогда все в порядке. Они же подписывали с нами контракт. Если кто-то из них забеременеет – это я говорю к примеру, не в том смысле, что обязательно от Торни, – но если женщина забеременеет и решит судиться с нами, у нее просто не будет никаких законных оснований для этого. Она ведь сама нарушила Пункт Шестой своего договора, где говорится о «пригодности к работе». Так что это мы вправе с ней судиться, коли нам захочется.

– Вот видишь! – обращается Торни к Чедвику.

Чедвик изящно ретируется:

– Приношу свои искренние извинения.

– Приняты.

Маленький шквал миновал, и в Зале заседаний вновь воцаряется штиль. Чтобы разрядить атмосферу, Питер зачитывает вслух отрывок из колонки сплетен, где сообщается, что вчера один делегат от оппозиционной партии был замечен в «Днях» вместе с женщиной, которая не приходится ему ни женой, ни секретаршей, ни официальной любовницей. Их засекли в отделе «Нижнего белья», где они делали покупки, используя «иридиевую» карточку политика.

– Я же тогда говорил, что это он! – возбужденно восклицает Питер, показывая в сторону мониторов. – Помните? Я же вам говорил!

– Может, стоит повысить его до «палладия», – пожимает плечами Субо. – Он, кажется, очень хороший покупатель.

– Чем больше у нас будет «палладиевых» политиков в обоих лагерях, тем лучше, – замечает Серж с набитым ртом, полным жареной картошки. – В плане снижения налогов.

– Сейчас зафиксируем, – откликается Чедвик и отворачивается, чтобы набрать на клавиатуре несколько слов. – Хотя нам, пожалуй, не стоит обсуждать деловые вопросы в нерабочие часы.

– Ну уж извини, брат, – отвечает Питер и вновь погружается в газету, иронически подняв брови – на тот случай, если кто-то на него посмотрит.

Разговор за завтраком то затихает, то возобновляется, перемежаясь со звоном вилок о тарелки, стуком компьютерных клавиш и шуршаньем газетных страниц. Тем временем Старик День сумрачно взирает с портрета на своих сыновей, и его единственный глаз поблескивает. Все шестеро братьев старательно избегали взглядов, даже мимолетных, на седьмой стул – потешный трон, перед которым на столе стоит нетронутый поднос и все необходимые ингредиенты для доброго джина с тоником.

Кубики льда в малахитовом ведерке уже подтаивают.

8.28

Фрэнк в течение пяти минут наблюдает за полянкой в надежде, что белая тигрица снова покажется из-за деревьев, чтобы поглядеть на него, но наконец смиряется с тем, что она ушла. Да и ему пора уходить. Полчаса тишины почти истекли. Со всех этажей доносится отдаленный гул людских голосов, разлетающийся по обширному, как в кафедральном соборе, пространству атриума. Уже появляются продавцы, проникая в здание через четыре главных входа, и далее разбредаются по всему магазину, чтобы занять свои места за прилавками и кассами. Ему пора вниз.

Но он все продолжает вглядываться туда, где зеленеет поляна, и перед глазами у него мелькает выпуклый и полосатый остаточный образ тигрицы. Нельзя сказать, что Фрэнк верит в подобные вещи, но он почему-то не в силах прогнать мысль, что она явилась ему как своего рода знамение. Быть может, знамение новой жизни? Скоро тигрица, как и он сам, покинет «Дни». Будет освобождена из плена. Да нет же. Она просто попадет из одного плена в другой. А он – нет. Значит, не такое уж доброе предзнаменование. Но если он не верит в такие пустяки, то что ему за дело?

Он стоит у ограды до последнего. И лишь когда на рекреационное кольцо прибегает зевающий на ходу ресторанный повар, Фрэнк молча поворачивается и направляется к ближайшему лифту для сотрудников.

7

Глава 7: положение федерального Акта США о банкротстве, предусматривающее освобождение от обязательств несостоятельных должников и их кредиторов


8.30

– Гордон, такси пришло!

Гордон Триветт сбегает по лестнице, на ходу застегивая рубашку, и ворчит: «И принесло же его вовремя!»

Линда ждет в прихожей и уже держит для него пальто наготове. Сама она полностью готова к выходу. На ней ее лучшая блузка и юбка, а сверху она накинула дешевый синтетический макинтош, в нескольких местах разорванный на швах и заклеенный прозрачной лентой. Подобные следы самодельной починки симптоматичны для той этики штопки-латки, которой придерживались супруги Триветты в течение последних лет, копя деньги на «серебро» от «Дней». Теперь этот длительный, тяжкий, порой казавшийся нескончаемым период затягивания поясов окончен, и Гордон с Линдой наконец-то смогут пожать плоды собственного долготерпения и самоотречения.

Что характерно, Гордон совершенно не в состоянии понять всей чудесности этого мига.

– Где мои ключи? – спрашивает он, суетливо роясь во всех карманах по очереди.

– Не волнуйся, Гордон, я взяла свои, – успокаивает его Линда и в доказательство предъявляет ему связку ключей. – Ну что, ты готов?

– Я был бы совсем готов, если бы такси не пришло вовремя. Где это слыхано – чтобы такси приходило минута в минуту?

– Такси пришло вовремя, потому что шофер знает, куда мы едем, и хочет произвести на нас впечатление своей пунктуальностью. Наверняка он надеется на солидные чаевые.

– Ну, всё мы взяли? – Гордон выхватывает у жены пальто и распахивает дверь.

– Я взяла ключи, сумочку…

– А как насчет карточки? Карточка где?

Линда непонимающе смотрит на него:

– Какая карточка?

Гордон таращит глаза под очками:

– Я говорю про карточку, Линда! Про карточку «Дней»!

– Я же просто пошутила, Гордон. Вот она. – Линда достает «серебро» из сумочки и отдает мужу. Успокоившись, Гордон поворачивается спиной и направляется по садовой дорожке в сторону улицы.

– А вот кто-то сегодня утром – мистер Ворчун, – говорит Линда сама себе вполголоса, и, кажется, она догадывается о причине. Гордон переживает, что отпросился с работы, боится, что начальник отделения каким-то неведомым образом пронюхает, что на самом деле он вовсе не болен гриппом, и не только откажет ему в повышении, на которое Гордон так надеется, но и уволит его. Линде понятны эти страхи, хотя ей они не нравятся. Она знает, что Гордон, не будь он так встревожен, никогда не стал бы говорить с ней так, как сейчас.

А ведь мог бы чувствовать себя и поуверенней. Ее сегодняшний телефонный разговор с секретаршей начальника отделения был просто неподражаемым шедевром притворства. Линда великолепно разыграла озабоченную жену – заверила секретаршу, что сам Гордон рвался на работу, но она категорически запретила ему выходить из спальни. Она описала симптомы (сухой кашель, воспаленные глаза, хлюпающий нос), смачно приводя подробности. Она даже записала под диктовку секретарши рецепт доморощенного средства от простуды, куда входят виски, мед и свежий лимон. Вместо того, чтобы дуться, Гордону следовало бы поблагодарить ее. Но она все равно его прощает. Сегодня, в такой день, в самый торжественный день ее жизни, она не снизойдет до обиды.

Линда закрывает за собой наружную дверь, проверяет, защелкнулась ли она, запирает ее на два замка и следует за мужем по прямой бетонной полосе, рассекающей надвое лужайку перед домом. Она успевает заметить, что розы возле дорожки вянут и скоро их придется обезглавить, а изгородь из бирючины, отделяющая их собственность от собственности семьи Уинслоу, занимающей вторую половину дома, опять нуждается в подравнивании. Никто никогда не уточнял, на кого возлагается забота об этой изгороди – на Уинслоу или на Линду с Гордоном, но Линда взяла инициативу на себя, так как, откровенно говоря, Уинслоу ни малейшего понятия не имеют о том, как ухаживать за жилищем. На их половину участка глядеть страшно: сад они совсем запустили, он весь зарос сорняками, у бордюра со стороны улицы ржавеет остов сломанной машины, а сам дом – это тихий ужас: кирпичная кладка нуждается в починке, крыша – в новой черепице, а занавески не мешало бы постирать.

В последнее время на семью Уинслоу напасти так и сыплются. Мистер Уинслоу потерял работу в сборочном цеху на заводе, производящем стиральные машины, заявление его дочери о приеме на работу в отдел «Одежды для отдыха» в «Днях» было отвергнуто, а жене мистера Уинслоу пришлось отказаться от полной ставки в местном супермаркете и уйти на полставки, чтобы иметь возможность ухаживать за больной престарелой матерью. Но Линде стоит только бегло взглянуть на свою половину дома с его опрятным садиком и ослепительной побелкой, вспомнив при этом, как мало денег они с Гордоном позволяли себе тратить в последние годы, чтобы убедиться в правоте собственного суждения: бедность – еще не извинение для неряшливости. Ей жаль Уинслоу, но сейчас такие тяжкие времена, что единственный способ выжить – беспощадность и к себе, и к другим. За время их с Гордоном пятилетней борьбы за обладание «серебром» от «Дней» Линда не раз бывала близка к тому, чтобы отказаться от своего плана, не в силах представить, что их лишения когда-нибудь подойдут к концу, но поскольку отчаяние было очередной недоступной им роскошью, то она никогда ему не поддавалась. Для нее также было крайне важно не понижать планку, поэтому она овладела нехитрыми навыками украшения жилища – как изнутри, так и снаружи, чтобы их дом никогда не выглядел так, словно его обитатели находятся в стесненных обстоятельствах. Кроме того, по библиотечным книжкам она ознакомилась с водопроводным делом и устройством электропроводки, таким образом избавив себя от весомых трат на несложный ремонт.

В общем, Линда чувствует, что имеет полное право гордиться собой и сожалеть о ближайших соседях, которые позволили себе плыть по течению. Если бы только они оказались чуточку упорнее, если бы они не дали неудачам так легко сломить их, то, быть может, и им удалось бы стать владельцами карточки «Дней» – хотя, подозревает она, все-таки не «серебряной».

Гордон уже устроился на заднем сиденье такси, стоящего в ожидании, и барабанит пальцами по колену. Линда нарочно не спеша запирает за собой дверь калитки, потом степенно шагает по мостовой к машине и садится рядом с мужем. Дело не только в том, что она не желает торопится: ей хочется, чтобы ее сейчас увидело как можно больше соседей. Она точно знает, что Белла (в трех домах отсюда) украдкой выглядывает в окошко кухни. Хотя Линде и не видно, как Белла расширяет щелку в оконных ставнях, – у нее чутье на подобные вещи. Между тем, если отсчитать еще пять дверей на той стороне улицы, то там из-за прозрачных занавесок в гостиной за ней наблюдает Марджи. Линда мельком углядела ее силуэт за кружевными складками штор. Она уверена, что остальные соседки тоже не сводят с нее глаз. Вся улица должна знать, куда они с Гордоном отправляются сегодня.

В салоне такси невыносимо пахнет освежителем воздуха – чтобы избавиться от едкого ванильного запаха, Линда первым делом, захлопнув дверцу, настежь раскрывает окно. Водитель – сухопарый мужчина с длинными волосами, глубоко посаженными глазами и неухоженными усами – бросает беглый взгляд на отражение Линды в зеркале заднего вида, едва заметно кивает, будто придя относительно нее к каким-то выводам (хотя такой жест мог означать просто приветствие) и берется за руль.

Такси начинает медленно отъезжать. Линда приближает лицо к открытому окну, чтобы вдохнуть не подвергшегося «освежению» воздуха, а также затем, чтобы ее лучше могли видеть. Она сейчас так взволнована, что не в силах собраться с мыслями. «Дни»! Они едут в «Дни»! За тридцать один год своей жизни Линда не может припомнить случая, когда бы она еще так ликовала. Даже в день свадьбы, хотя она была действительно счастлива, осаждавшие ее сомнения и тревога помешали сполна насладиться радостью момента. Сегодня же, в отличие от того дня, ее переполняет блаженная уверенность, что вот оно, то самое, чего она действительно хочет.

Разумеется, она этого хочет! Линда была еще совсем маленькой, когда начала мечтать о «Днях». Мать смеялась над ней, когда она уверяла – с абсолютной, несокрушимой убежденностью, – что однажды обязательно переступит порог первого и (бесспорно) крупнейшего гигамаркета в мире, держа в руке карточку с собственным именем. «Если только ты не выиграешь в лотерею или не выйдешь за миллионера, – со смехом отвечала мать, – тебе светит войти в «Дни» разве что в униформе продавщицы!» Но такова уж была ее мать. Отец Линды – равнодушная и бесчувственная скотина – постоянно третировал жену, обрушиваясь на нее с ядовитыми нападками и придирками, а та мирилась с таким обращением, потому что просто боялась думать о том, что жизнь могла бы предложить ей лучшую долю: ведь это означало бы, что она сама предпочла худшую. Линда росла в уверенности, что ни за что на свете не повторит судьбы матери, и – хвала Создателю! – не повторила. Сегодняшний день – тому доказательство.

Когда такси подъезжает к концу улицы, Линда видит, как из табачной лавки на углу выходит Пэт. В руках у Пэт – лотерейный билет от «Дней», она в очередной раз энергично вписывает свое «счастливое» число. Линда окликает, Пэт, та замечает ее и машет рукой. На лице у Пэт неуверенная улыбка. Кажется, ей требуется какое-то время, чтобы понять, куда это Линда с Гордоном могут ехать на такси в четверг утром, – это при том, что всю прошлую неделю Линда только и говорила, что о предстоящей поездке в «Дни». Линда машет в ответ, повернув ладонь тыльной стороной к Пэт и томно поведя ею от запястья – с юмористически-царственной, на ее взгляд, небрежностью. Пэт, видимо, юмора не понимает: улыбка сходит с ее лица, сменяясь хмурой гримасой. Придется Линде потом объяснять ей, что за ее жестом скрывалась самоирония. Ей не хочется, чтобы у Пэт создалось неверное впечатление, чтобы она всем растрезвонила о том, как стала задаваться Линда Триветт, стоило ей подучить» серебро».

Таксист поворачивает вправо, старательно объезжая мешок с мусором, выкатившийся с тротуара на проезжую часть и вываливший свое содержимое, будто внутренности мертвеца, и ведет машину к центру города. Счетчик, водруженный на щиток, деловито тикает, отщелкивая тариф. Гордон начинает нервничать. Он снимает очки, протирает линзы носовым платком и снова надевает. Теребит нижнюю губу. Чертит абстрактные узоры пальцем на штанине. Поигрывает карточкой, то вынимая ее из бархатного футляра, то заталкивая обратно. Линда же тем временем наблюдает за жизнью города, проплывающего за окном. Вот еще не открывшиеся магазины. Пабы, где, несмотря на ранний час, ведется бойкая торговля. Кафе, где маются неприкаянные души, которым хотелось бы растянуть одну чашку чая на целое утро. Нищие, стоящие у светофора, в руках у них таблички с надписями вроде «Бездомный – поработаю за еду» и «Мать шестерых детей, без пособия». Детишки школьного возраста кучкуются возле лавочек в убогих парках, чтобы вместе покурить и выпить. Мужчина, которому явно место в лечебнице, громко разговаривает сам с собой, важно ступая по сточной канаве. Люди, в отличие от Линды, отказавшиеся от всякой надежды, утратившие энергию и решимость – динамизм, вот подходящее слово, – утратившие динамизм, который помог бы им добиться лучшей участи. Один только вид этих людей и раздражает, и огорчает ее.

От мечтательности Линду пробуждает голос шофера.

– Так, значит, в «Дни» едете, да, миссис? – заговаривает он, ловя ее отражение в зеркале. Убедившись, что привлек ее внимание, он оборачивается и смотрит ей прямо в глаза. – Ничего не говорите. Я сам все угадываю, просто глядя на человека. – Он снова отворачивается, чтобы следить за дорогой. – «Серебро», верно?

У Линды имеется подозрение, что он заметил карточку в руках у Гордона, но она медлит с ответом, давая ему возможность посомневаться.

– Совершенно верно. Хорошо угадываете.

– Я всегда правильно угадываю. Глаз наметанный. Готов поспорить, вы туда в первый раз отправляетесь.

– Как вы это поняли?

Таксист на миг оборачивается, ухмыляясь.

– Значит, и это угадал? – Он трясет головой. – Да, в отличной я сегодня форме.

– Наверное, у нас на лицах написано нетерпение?

– Не в этом дело, миссис. Скорее, вы оба выглядите так… невинно, что ли – такое тут слово напрашивается. У вас лица свежие. Как у солдат, которые еще не нюхали пороха.

– Какое странное сравнение…

– Но это правда. Постоянных покупателей «Дней» узнать нетрудно. Вид у них характерный – вымотанный какой-то, заезженный.

– Ну, уж мы-то такими не станем. Правда, Гордон?

Гордон мычит что-то утвердительное.

– Ну, это вы сейчас так говорите, – продолжает таксист, – а бывало, с людьми разные неприятные вещи случались в «Днях». Такие неприятности, которые отбивали у них всякую охоту делать там покупки.

– До меня тоже доходили такие слухи.

– Нет, это не…

Таксист умолкает, потому что впереди, метрах в тридцати от их машины, с места парковки трогается пыльный фургон. Плюясь от ярости, таксист газует, пока передний бампер не оказывается меньше чем в метре от задних фар фургона, а затем несколько раз с руганью лупит по клаксону.

Линда замечает, что на густом слое пыли, покрывающем задние двери фургона, кто-то нарисовал логотип «Дней», перечеркнул его большим крестом, а внизу заглавными буквами толщиной в палец написал:

ДНИ – НА ДНЕ!
Обычная зависть, думает она.

Фургон исчезает на первом повороте, причем его водитель, оторвав руку от руля, неспешно поводит ею в воздухе, салютуя им глумливо-похабным жестом. Таксист бурчит: «Вот жопа!» – а потом обращается к Триветтам:

– Видали? Видали, как он прямо у меня под носом вырулил? Я чуть было в него не врезался.

Гордон никак не реагирует на это замечание, и Линда невозмутимо возобновляет разговор, который они с шофером вели до инцидента с фургоном.

– Так вы сказали, что это не слухи.

– Что – не слухи?

– Ну, слухи про «Дни».

– Слухи о том, что там людей убивают?

– Да, они самые.

– А, это не слухи. Это – правда.

– Я понимаю, должно быть, они имеют под собой какую-то почву, но не кажется ли вам, что подобные слухи изо всех сил раздувают журналисты? Не может же все быть так ужасно, как рассказывают.

– Вы явно не читали газет в последнее время, дорогуша, – правда? На прошлое Рождество раздавлены насмерть семнадцать покупателей, во время январских распродаж – еще восемь. По-моему, так просто жуть. И это – только случайные смерти.

– Но люди же туда все равно ездят за покупками.

– Конечно ездят. «Дни» как-никак! И молниеносные распродажи никуда не делись…

– Мы с Гордоном будем обходить молниеносные распродажи стороной, – отвечает Линда. – Правда, Гордон?

– Да, мысль неплохая, – мямлит Гордон.

– Очень даже неплохая, – отчеканивает таксист. – Если вам это удастся.

– Непременно удастся.

– А потом, конечно же, там встречаются люди, которые спасаются бегством от охраны.

– Вы про магазинных воришек?

– Именно. Вам известно, что за последний год охрана «Дней» застрелила насмерть тринадцать воришек?

– Но они же пытались сбежать.

– А вы бы не пытались? Если бы у вас был выбор – навсегда лишиться карточки «Дней» или попытаться сбежать, – вы бы не побежали?

– Я бы просто не стала ничего воровать, – холодно заявляет Линда.

– Ладно. Допустим. Но я лишь хочу объяснить вам, что даже для таких честных покупателей, как вы, «Дни» – опасное место.

– Мы подписали отказ от претензий, – замечает Линда. – Мы отдаем себе отчет в том, что подвергаемся риску. – Вот так, внятно и четко, она подводит итог дискуссии.

Таксист принимается перечислять всякие случаи, происходящие с покупателями «Дней», когда они допускают неосторожность или нарушают правила. (Что характерно – как и любой, кто не заработал на карточку в гигамаркете, шофер видит в «Днях» только дурные стороны.) Как можно винить «Дни» в смертях, которые происходят в их здании, – это же сами покупатели виноваты. Если не умеешь себя вести, находясь в магазине, если теряешь контроль над собой и хватаешь то, за что не можешь заплатить, – что ж, тогда ты заслуживаешь и результата.

Линда не говорит этого вслух, полагая, что все и так очевидно. Она откидывается на спинку сиденья, скрещивает руки на груди и устремляет взгляд вперед, на горизонт, надеясь высмотреть далекие очертания гигамаркета.

Таксист, очевидно, что-то обдумывает, прежде чем снова раскрыть рот.

– Да, опасное это предприятие. Я бы на вашем месте обзавелся каким-нибудь средством обороны.

– Обороны? О чем вы? – Похоже, этот водила всерьез вознамерился разрушить розовые мечтания Линды, так что ее раздраженный тон вполне простителен.

– Для обороны, – повторяет таксист. – Для самозащиты. На тот случай, если вам попадется какой-нибудь псих.

– Психи не делают покупок в «Днях»!

– Ну, тогда готовьтесь к сюрпризам.

– Но в этом же весь смысл «Дней». Клиентами магазина становятся вполне определенные люди… вполне определенный класс людей.

– Я бы не стал говорить «класс», миссис. Я бы сказал – «тип». Такой тип людей, которые любят покупать вещи. Тип людей, которые живут для того, чтобы покупать. Людей, у которых крыша моментально едет, как только через матюгальники объявляют о молниеносной распродаже. Людей, которые разъяряются, если вы вдруг взяли последнюю вещицу из тех, что им нужны. Да они пальцы вам откусят, если вы не согласитесь отдать ее им! Вот какой тип людей встретится вам в «Днях», и этого-то типа людей вам нужно остерегаться.

– Никогда еще не слышала подобных нелепиц, – задумчиво произносит Линда и смотрит на мужа. – А ты?

Гордон пожимает плечами.

– Я слышал, что там некоторые люди делаются очень странными.

– Вот именно, – подтверждает шофер.

– Ну, мы просто постараемся избегать всех, кто выглядят подозрительно.

– Правильно. Понимаете, милая, я не пытаюсь вас отговорить от чего-то или напугать. Я всего лишь хочу дать вам дружеский совет.

– Благодарю, – отрывисто отвечает Линда. И все-таки таксисту удалось пробудить в ней любопытство. – А кстати – я только из интереса спрашиваю, – что вы имели в виду, говоря об «обороне»? Если вы о пистолете, это же полная нелепость. Об этом и речи быть не может.

– Совершенно с вами согласен, миссис. Во-первых, вам просто не удастся пронести его с собой мимо металлодетекторов. Нет, я говорил об одной вещице, которая убить никого не убьет, это точно, зато отпугнет всякого, кто, не дай Бог, вздумает к вам приставать.

– И что же это за вещица?

Губы таксиста растягиваются в широкой ухмылке, и он открывает бардачок, внутри которого лежат несколько связанных эластичной резинкой маленьких блестящих цилиндров, вроде коробочек с губной помадой, – черные, с золотистыми крышечками.

– Мне их один приятель подарил, он когда-то в полиции работал. Такие штучки носят в сумочках переодетые женщины-полицейские. Перцовая вытяжка. Ее делают из этих, ну как их? Из перчиков «джеллипино». Я правильно произношу?

– «Халапеньо», – поправляет его Линда, делая придыханье на «х».

– Да-да, он самый. Знаете, что бывает, если отрежешь кусочек такого перца и потом нечаянно потрешь глаз? Так вот, это – в десять раз хуже. Достаточно один раз брызнуть в лицо – пшик! – и ваш потенциальный насильник, грабитель, вымогатель, приставала мигом от вас отстанет. – Водитель закрывает бардачок и вновь смотрит на дорогу. – Корпус из пластика, так что пронести баллончик через контроль – не проблема.

– А они разрешены законом? – интересуется Линда.

– Раз уж полиция их применяет, думаю, с законностью все в порядке. Ну как – заинтересовались?

– Вы спрашиваете, хочу ли я такой баллончик?

– Просто предполагаю, что он может вам пригодиться.

Линда поворачивается к мужу.

– Не смотри на меня так, – отмахиваетсяГордон. – Если ты считаешь, что он нам нужен, тогда бери.

– Я не считаю, что он нам нужен, но мне кажется, было бы разумно иметь его под рукой.

– Решай сама.

– На всякий случай.

– Решай сама.

– Может, я его никогда и не применю, но, думаю, с ним будет все же спокойнее.

– Поступай, как хочешь, Линда.

– Можно расплатиться нашей «серебряной» карточкой?

– Я приплюсую стоимость к таксе, – отвечает шофер и снова тянется к бардачку. – Глядите-ка. – Он указывает вперед пальцем той руки, что лежит на руле. – Мы почти у цели.

Да, они почти приехали. Поверх крыш домов к ним скользит, будто огромный диковинный галеон под полным парусом, вожделенная кирпичная громада цвета запекшейся крови, своими размерами заставляющая присмиреть даже самых дерзких. Разумеется, Линда и раньше много раз видела это здание, но до сих пор оно всегда было закрыто, запретно для нее, оставаясь чем-то вроде неприступного кафкианского замка, огромным пустым пространством, которое она заселила мечтами, фантазиями, ожиданиями и надеждами. До сих пор оно было Страной Чудес. А сегодня Линда наконец проникнет в кроличью нору.

«Дни»!

8

Древний Рим: построен на семи холмах – Авентине, Целии, Капитолии, Эсквилине, Палатине, Квиринале и Виминале


8.32

Подвальный этаж представляет собой целый лабиринт ходов – широкие коридоры разветвляются на более узкие, которые, в свой черед, также сужаясь, разбегаются в разные стороны; в потолок через редкие интервалы встроены длинные лампы, дающие тусклый свет. Над головой тянутся параллельными линиями разные трубы – кровеносные сосуды здания, а на стенах у каждого перекрестка закодированная система разноцветных стрелок, так как здесь очень легко заблудиться, в этом подземелье, где все окрашено в серый цвет, кроме пола, застланного вытертым зеленым паласом с узором из повторяющихся логотипов «Дней». Тут один отрезок коридора выглядит точь-в-точь как другой, и даже служащим с многолетним стажем нередко приходится сверяться со стрелками-указателями, чтобы определить свое местонахождение.

Впрочем, Фрэнк настолько хорошо знаком со схемой каждого этажа «Дней», что даже не глядит по сторонам, выходя из лифта, а просто поворачивается и безошибочно следует в нужном направлении.

По дороге он нагоняет парочку операторов из «Глаза» – один из них тощий, субтильный, второй – крупный крепыш, и у обоих – голубоватый катодный «загар». Подладившись к шагу операторов, Фрэнк подслушивает их разговор. Они обсуждают вчерашний футбольный матч. Сборная страны явно проиграла на своем поле команде с отдаленного микронезийского атолла, но операторы утешают себя тем, что счет, по крайней мере, всего пять-ноль. Учитывая нынешнее состояние национальной сборной, поражение могло быть еще позорнее.

Не будучи поклонником футбола, как и любого другого вида спорта, Фрэнк быстро теряет всякий интерес к разговору операторов и отстает на несколько шагов, но тут же обнаруживает, что рядом с ним шагает другой Призрак. Он узнает в этом человеке Призрака не столько по лицу, сколько по особенной походке, по тому, как тот движется по коридору – бочком, сгорбившись и прижимаясь к стенке.

Как это всегда бывает, когда неожиданно пути двух Призраков пересекаются, между ними пробегает своего рода frisson,[2] дрожь смутного родства, словно они – две скрипичные струны, настроенные в точности на одну высоту тона: если дергают за одну, другая вибрирует в ответ. Для каждого Призрака это вроде встречи с близнецом, о существовании которого он раньше не знал. Но, как обычно, ни один из них при этом ничем не выдает, что заметил присутствие другого, и Фрэнк замедляет шаг, пропуская собрата вперед.

Подойдя к двери, на которой написано: «Тактическая безопасность», Фрэнк останавливается, дожидаясь, пока этот другой не пройдет, а затем делает шаг вперед, чтобы последовать за ним. Заметив за спиной еще одного Призрака – на сей раз женщину, он, в ответ на его галантность, не придерживает за собой дверь – дабы женщина не чувствовала себя обязанной взглянуть ему в глаза и поблагодарить.

Помещение «Тактической безопасности» представляет собой один из самодостаточных отсеков в лабиринте Подвального этажа, где имеются собственные уборные, столовая и раздевалки. Фрэнк делит раздевалку с двадцатью другими Призраками. Когда он входит, почти все они уже в комнате. Это мужчины и женщины с незапоминающейся внешностью, неопределенного возраста, одетые элегантно, но неброско. У женщин – минимум макияжа, а у всех мужчин такой вид, будто они – как и Фрэнк – сами подстригают себе волосы. Почти ни на ком из женщин нет украшений, а те, кто их носит, ограничиваются скромными золотыми сережками-гвоздиками или простеньким колечком. Обручальных колец ни у кого на пальцах не видно. Призраки стараются не смотреть друг на друга, не разговаривают между собой – они тихо, невозмутимо готовятся к началу рабочего дня. Фрэнк занят тем же.

Чиркнув «иридием», Фрэнк отпирает свой шкафчик, снимает пальто и вешает его на вешалку, затем снимает и накидывает на угол дверцы пиджак. Вынув из шкафа кобуру с портупеей – знаком бесконечности из холстины и мягкой кожи, – он надевает ее, застегивает на пряжки, поправляет; наконец ремни уютно обхватывают его грудь и выпирающие лопатки.

Он снова залезает в шкаф и достает из подбитого бархатом футляра блестящий стальной автоматический пистолет 45-го калибра. Он предпочитает эту облегченную модель ручного огнестрельного оружия, предписанного правилами охраны магазина, потому что, в отличие от более солидных, она меньше оттягивает кобуру. Чем легче пистолет, тем сильнее отдача, но, на взгляд Фрэнка, это искупается удобством – тем более, что стрелять ему случается крайне редко.

Оттянув затвор, Фрэнк проверяет, пуст ли патронник, хотя вообще-то никогда не оставляет в магазине патронов, если только не намерен тотчас же открыть огонь, – но такая проверка не столько мера предосторожности, сколько часть привычного ритуала. Затем отпускает затвор. Раз в месяц Фрэнк благоговейно начищает оружие, поэтому затвор скользит как по маслу.

На полке шкафа, расположенной на уровне глаз, находится стойка с тремя обоймами по тринадцать пуль; на каждой латунной гильзе – штамп с логотипом «Дней». Фрэнк опускает две обоймы в двойной патронташ для боеприпасов на кобуре под правой мышкой; третью обойму он вставляет в магазин, вогнав ее внутрь ребром ладони. С помощью «иридия» он снимает пистолет с предохранителя, проведя магнитной лентой карточки через желобок сантиметровой глубины в нижней части дула. Когда рычажок отводится, рядом с курком загорается зеленый светодиод. Фрэнк снова проводит карточкой по желобку, огонек гаснет, и рычаг приходит в прежнее положение. Фрэнк засовывает пистолет в кобуру под левой мышкой и прячет карточку.

Затем он достает свой аппарат для радиосвязи с «Глазом» и, распутав хрупкий на вид клубок телесно-розовых проводков и элементов, вставляет миниатюрный наушник в правое ухо, заводит идущий от него проводок за ухо и пропускает под мочкой. Другим концом провод присоединен к коротковолновому приемнику-передатчику толщиной с вафлю, который Фрэнк прикрепляет изнутри к карману рубашки. От этого прибора тянется еще один провод, заканчивающийся крошечным микрофоном, тонким и изогнутым, как ноготь; его Фрэнк пристегивает к краю рубашки под верхней пуговицей, затянув плотнее узел галстука, чтобы микрофон удобно прилегал к горлу.

Теперь единственный предмет снаряжения, который остался в шкафу, – это «сфинкс». Фрэнк отсоединяет тонкую черную коробочку от зарядного устройства, включает, и, как только на экранчике появляется изображение логотипа «Дней», нажав на кнопку, снова выключает прибор и кладет «сфинкс» в карман брюк.

Готов! Очередной ритуал выполнен и завершен – в последний раз.

Уже 8.43, неминуемо близится утренняя летучка. Фрэнк вслед за остальными Призраками выходит из раздевалки и вливается в шуршащий поток тел, движущихся по коридору, который ведет мимо столовой к залу для инструктажа. Один за другим, не говоря ни слова, пряча глаза, Призраки проскальзывают в двери зала и занимают места на пластмассовых стульях, расставленных в десять рядов, по десять в каждом, и обращенных в сторону возвышения наподобие подиума в дальнем углу. Они расходятся по рядам, благоразумно заполняя их от середины к краю, чтобы никому не пришлось переступать через чужие ноги, и сводят, таким образом, к минимуму риск случайных соприкосновений. Им все равно, с кем рядом сидеть. Среди Призраков нет ни друзей, ни любимчиков. Все они равны и равно безлики.

Усевшись, Призраки принимают непринужденные или сосредоточенные позы. Одни в восхищении глазеют на потолок, словно узрели там не серую штукатурку, а творение Микеланджело, другие грызут заусенцы или усердно почесываются, хотя у них ничего не чешется.

Приходят последние из Призраков, так что заполнены практически все стулья, и зал для инструктажа оглашается каким-то тихим свистом, будто песок просеивают: это звук почти сотен пар легких, которые равномерно набирают и выпускают воздух.

Ровно в 8.45 появляется Дональд Блум, начальник «Тактической безопасности». Закрыв за собой обе створки двери, он пересекает зал, направляясь к подиуму. Это невысокий, приятной полноты человек с коротко стрижеными волосами, которые, если не считать вихра, непослушно льнущего к середине лба, растут только по бокам и сзади черепа. В петлице красуется белая гвоздика (он каждое утро покупает свежую гвоздику в цветочном ларьке по дороге на работу), а в руках у него папка с зажимом, куда крепится лист бумаги с компьютерной распечаткой. Из нагрудного кармана твидового пиджака в мелкую ломаную клетку выглядывает уголок носового платка.

Мистер Блум поднимается на подиум. На него устремлены взгляды всех до одного Призраков. Те, кто сидят в дальних рядах, чуть наклоняются вперед, чтобы лучше его слышать.

Мистер Блум начинает обращение традиционной остротой:

– Новый день – новый долг.

Появляются улыбки и ухмылки. У кого-то плечи подергиваются от смеха. Здесь чтут традиции – сколь бы избитыми, истершимися от времени они ни были.

Мистер Блум сверяется с пюпитром.

– Итак. Ничего особенного сегодня не предвидится. Запланированы молниеносные распродажи в 10.00 – в «Куклах», в 10.45 – в «Сельскохозяйственной технике», в 12.00 – в «Галстуках», в 14.00 – в «Музыкальных инструментах Третьего мира», в 15.00 – в «Религиозных аксессуарах», в 16.00 – в «Салоне ритуальных услуг» – на эту вряд ли будет особый спрос, но как знать, – в 16.15 – в «Вечном Рождестве» и в 16.45 – в «Стропилах и кронштейнах».

Далее. Опять появились поддельные кутежки – такие же, какие нас наводнили в прошлом году. Строго говоря, это не наша головная боль, а сотрудников «Стратегической безопасности», но если увидите, что клиент расплачивается кутежкой, лучше проверьте ее. Все кутежные карточки, выпущенные с понедельника, помечены новыми предохранительными кодами, они уже введены в ваши «сфинксы», а всех лиц, которые приобрели или выиграли в лотерею кутежные карточки за последние полгода, уже нашли и попросили вернуть их нам для замены, – так что любой, кто пользуется устаревшей карточкой, должен быть взят на заметку. Доверяйтесь чутью, не бойтесь ошибиться – безопасность важнее.

То же самое относится и к поддельным нагрудным удостоверениям сотрудников. В полиции мне сообщили, что накрыли банду, изготовлявшую фальшивые удостоверения, но еще не установлено, в течение какого времени орудовали преступники и сколько было продано подделок. Поэтому обращайте внимание на служащих, которые не похожи на служащих. Думаю, в отдельных случаях нагрудное удостоверение – единственный признак, свидетельствующий о том, что этот человек у нас работает. И здесь вам вновь придется полагаться на собственное чутье.

Теперь хорошая новость: за последний месяц возросло число задержаний. Молодцы! И плохая новость: «усушка» тоже возросла. Конечно, тут хочется поддаться мгновенному порыву и всю вину взвалить на продавцов; боюсь, кое-кто действительно втихаря приворовывает, хотя все мы, сотрудники магазина, являемся обладателями счетов. Знаю, это прописная истина, но некоторые, по-видимому, никак не могут взять в толк, что обворовывать магазин – значит обворовывать самих себя.

Однако у меня другая точка зрения на проблему «усушки», и, хотите вы того или нет, я намерен вам ее изложить. Так вот, моя теория состоит в том, что охотники за наживой научились с выгодой для себя пользоваться суматохой, возникающей на молниеносных распродажах, и под шумок совать всякое добро к себе в карманы или сумочки. Вот почему очень важно, чтобы во время распродажи Призраки находились поблизости и следили за толпой. Помните: как бы мы ни старались помешать людям стащить у нас что-нибудь, они все равно ухитряются это делать. Тут мы сталкиваемся с величайшей добродетелью и величайшим пороком человечества – с изобретательностью.

И последнее. Я располагаю достоверными сведениями, что спор между «Книгами» и «Компьютерами» наконец – наконец-то – будет представлен сегодня на рассмотрение братьев. Знаю – все вздохнут с облегчением. Это же тянется, сколько там, – уже год?

– Полтора, – подсказывает кто-то.

– Полтора года, благодарю. Да, шестеренки управления вращаются подчас крайне медленно, но все же вращаются, так что в любом случае можно надеяться на скорейшее разрешение столь неприятного и досадно затянувшегося осложнения.

Мистер Блум заглядывает в папку, проверяя, не пропустил ли чего.

– Ах да, сегодня утром начался весьма заслуженный отпуск мистера Гринауэя, так что до его возвращения на меня возложены и стратегические вопросы. Вот повезло! У меня такое чувство, будто меня приставили к клетке с гориллами.

Волна смешков.

Мистер Блум в последний раз сверяется с записями.

– Ну, теперь я действительно закончил, леди и джентльмены. Желаю вам всем удачного рабочего дня. – Он подводит итог, произнося девиз Призраков: – «Будь Молчалив, Бдителен, Стоек, Непримирим. Покупатель Не Всегда Прав».

Призраки свистящим эхом повторяют за ним слова девиза. Потом поднимаются с мест и направляются к выходу, выстраиваясь гуськом, стараясь не прикасаться друг к другу. Мистер Блум спускается с возвышения и неторопливо – так, чтобы влиться в поток Призраков, – тоже идет к дверям.

Уже на полпути к своему кабинету он чувствует, что у него за спиной кто-то есть, боковое зрение едва-едва фиксирует чье-то присутствие, как бы сказал водитель машины, в зоне «слепого пятна». Вместо того, чтобы остановиться и заговорить с Призраком, мистер Блум продолжает идти. И лишь усевшись за письменный стол – в функциональном стиле, со столешницей из огнеупорной пластмассы – у себя в тесном кабинетике без окон, он поднимает глаза на того, кто вошел за ним следом.

– Фрэнк, – произносит он с удовольствием и удивлением одновременно и указывает Фрэнку на стул, стоящий с другой стороны стола.

– Нет, спасибо, – отвечает Фрэнк. – Я не могу надолго задерживаться. Я пришел, чтобы сказать…

Но Фрэнк не находит нужных слов. Он почесывает макушку и что-то мычит себе под нос.

– Ну, давай, садись, – подбадривает его мистер Блум.

Фрэнк энергично мотает головой:

– Мне надо выходить на пост. Мистер Блум смотрит на часы.

– Фрэнк, сейчас восемь сорок девять. То, о чем ты хочешь поговорить, наверняка не займет больше одиннадцати минут, а если и займет, то, я уверен, магазин как-нибудь обойдется и без тебя в эти первые минуты не самого оживленного часа дня.

– Да, пожалуй, Дональд, ты прав. – Фрэнк всегда думает о своем начальнике как о «мистере Блуме» и за глаза его так и называет, но обращается к нему всегда по имени. – Или, знаешь что, давай побеседуем чуть позже? Ты, наверное, сейчас занят.

– Ну, мне скоро вправду предстоит толкнуть бодрый спич перед шайкой Гринауэя, затем я должен присутствовать на занятиях по стрельбе на дальность, потом нужно проинструктировать группу новичков-продавцов по технике безопасности. Но не настолько уж я занят, Фрэнк, чтобы не найти для тебя времени. Ну, так о чем ты собирался поговорить?

Фрэнк хочет все рассказать ему, но что-то сковывает его – не то страх, не то – как ему вдруг кажется – чувство вины. Он знает Дональда Блума все тридцать три года, что работает в «Днях». Их связывают своего рода узы – он не назвал бы это дружбой, потому что данное понятие для него значит примерно столько же, сколько понятие «воздух» для золотой рыбки в аквариуме; тем не менее за тридцать три года они действительно прониклись друг к другу взаимным уважением, и порой Фрэнк ловил себя на том, что думает о мистере Блуме и в отсутствие мистера Блума, – думает о том, что было бы, пожалуй, неплохо после работы пойти вместе в какой-нибудь паб, посидеть там, выпить и поболтать, поговорить о чем-нибудь, что не имеет никакого отношения ни к «Дням», ни к магазинным воришкам, ни к Призракам, – словом, о чем-то таком, о чем обычно говорят люди, кем бы они сами ни были. Он так ни разу и не набрался смелости подойти к мистеру Блуму с таким предложением, да к тому же к концу рабочего дня он так уставал, что ему уже ничего не хотелось, только бы добраться до дома и лечь спать. Однако факт остается фактом: его связывает с мистером Блумом многолетнее знакомство, у них долгая общая история, и почему-то Фрэнк почти уверен, что мистера Блума огорчит его решение уйти на пенсию, вот он и медлит, страшась нанести удар.

Прилив смелости, который заставил его последовать за мистером Блумом в его кабинет, уже отхлынул, откатил, оставив его в нерешительности, смущении и замешательстве.

Мистер Блум, терпеливо улыбаясь, все еще ждет, что Фрэнк заговорит.

Нервы не выдерживают, и Фрэнк решает удалиться.

Мистер Блум вздыхает:

– Ну, хорошо, Фрэнк. Будь по-твоему. Моя дверь всегда открыта для тебя, ладно?

Напоследок он бросает испытующий взгляд на дверной проем, куда только что поспешно вышел Фрэнк.

Странное поведение, думает он. Фрэнк всегда был одним из наиболее уравновешенных оперативников «Тактической безопасности», не говоря уж о том, что он – один из лучших. Но постоянная подозрительность, постоянная слежка за другими – неужели все это и его довело до ручки?

Нет, говорит себе мистер Блум. Такого можно ожидать от любого другого Призрака – только не от Фрэнка. Нет, только не Фрэнк.

9

Седьмой сын седьмого сына: традиционно считается одаренным или удачливым


8.51

Постель Криса нетронута. Пёрч сильно удивился бы, окажись все иначе, – впрочем, надежда-то всегда теплится. Он заглядывает в ванную комнату и там видит младшего сына Септимуса Дня, только тот не свернулся калачиком вокруг унитаза, как ожидал Пёрч, а вытянулся в ванне, перекинув за бортик одну ногу, а головой неудобно прижавшись к крану. Края унитаза покрыты пятнами засохшей блевотины, но, кажется, у Криса еще хватило сознания спустить рвотную массу, прежде чем отползти к ванне, плюхнуться туда в полном облачении и вырубиться. Пёрч мысленно аплодирует самообладанию юного господина.

Он склоняется над телом и ощупывает карманы Криса в поисках переносного интеркома. Найдя и раскрыв его, Пёрч набирает цифру 4.

– Мастер Чедвик?

– Да, Пёрч?

– Боюсь, мастер Крис не в том состоянии, чтобы участвовать в церемонии открытия сегодня утром.

Короткое молчание. Потом – вздох.

– Ладно, Пёрч. Постарайся поднять его и довести до кондиции как можно быстрее.

– Сделаю все, что в моих силах, сэр.

Пёрч выключает связь и кладет интерком на крышку бачка. И мгновенной, едва различимой искоркой проскальзывает в его голосе нотка презрения, когда он произносит: «Отлично, мастер Крис. Попробуем с вами справиться».

Он тянется к душу, тщательно примеривается, выбирая нужный угол, будто артиллерист, ищущий цель, и вот наконец дырчатая розетка направлена точно в лицо Крису. Затем он хватается за ручку крана с холодной водой, что возле Крисовой щеки, мгновенье медлит, упиваясь предвкушением… и врубает мощную струю.

8.54

– Задний Ум никак не очухается, – сообщает Чедвик братьям.

– Вот так диво, – отзывается Серж.

– Может, нам заказать надувную куклу вместо Криса? – предлагает Питер. – Пусть молча сидит на его месте, и всем будет только лучше.

– Крис – наша кровь, – одергивает брата Пойди. – Не забывай об этом.

– Вернее сказать, Крис – наш общий геморрой, – не растерявшись, парирует Питер. – Просто на его долю не хватило того, что все мы получили от отца, когда росли. – Он почтительно, хотя и устало кивает на портрет Старика Дня. – Дисциплины! Если бы в детстве Криса поменьше баловали и почаще лупили, тогда из него, может быть, и не выросла бы такая гнусная мразь.

– Я как мог для него старался, – сокрушается Понди. – Если кто-то и виноват в том, каким он стал, – так это я.

– Не будь несправедлив к себе, – возражает Чедвик. – Мы все, так или иначе, старались заменить Крису отца.

– При всех недостатках Криса, – дипломатично вмешивается Торни, – мы должны принимать и любить его таким, каков он есть. А он – сын Септимуса Дня. Он – наш брат.

– Ладно, не надо о грустном, – говорит Питер, закатывая глаза.

– Думаю, я бы смирился с его поведением, – вставляет Субо, – если б он только соизволил переместить сюда свою особу.

– Довольно того, что он – один из Семерки, – замечает Торни.

– Тут я солидарен с Торни, – поддерживает брата Серж. – Да, Крис – бездельник и мразь, но без него нам никак нельзя.

– У всякой розы свои шипы, – бормочет Субо с неподдельной горечью. – А в каждом раю – свой змий.

– Уже без пяти, – сообщает Чедвик, барабаня по столу костяшками пальцев. – Пора уже.

Братья кладут на стол вилки, отодвигают тарелки с остатками завтрака. Серж жадно хватает последний кусок хлеба с подливой, яростно жует и звучно глотает. Питер собирает свое бульварное чтиво и аккуратно кладет поверх стопки других газет. Торни инстинктивно проводит пальцами по шевелюре и украдкой дышит в ладошку, чтобы убедиться, что изо рта ничем неприятным не пахнет.

В Зале заседаний воцаряется тишина.

Чедвик начинает:

– Добро пожаловать, братья мои, в новый день, несущий нам покупателей и прибыток, достаток и довольство, торговлю и торжество, расцвет и расчет, богатство и благоденствие.

Он сжимает левую руку в кулак, выставляет большой и указательный пальцы так, что они образуют изогнутую букву «L», а поперек нее помещает указательный и средний пальцы правой руки. Братья, с усердным, но не вполне убедительным торжественным видом, вторят его жесту.

– Мы – сыновья Септимуса Дня, – продолжает Чедвик. – Мы – Семерка, в чьи обязанности входит управление магазином, основанным нашим отцом, и продолжение его философии, главный постулат которой гласит: «Все, что можно продать, будет куплено; все, что можно купить, будет продано». Такова наша задача, и мы ею гордимся.

Теперь он сгибает правый указательный палец, приложив вплотную к левому большому пальцу, имитируя букву «S», затем поднимает правый большой палец и опускает левый средний, так что они соединяются и пересекают «S» по вертикали. Братья снова копируют его жест. Торни зевает.

– Каждый из нас родился, своим чередом или с посторонней помощью, в день недели, именем которого назван, и каждый воспитывался, зная, что ему будет принадлежать равная, седьмая доля обязанности управлять магазином и такая же доля вознаграждения, проистекающая из выполнения обязанности. Каждый из нас – одна седьмая единого целого, и, по изволению Маммоны, да пребудет так еще много лет.

Питер закатывает глаза, глядя на Сержа. Серж широко ухмыляется в ответ. Понди сердито смотрит на них обоих, но и он явно находит ежеутренний ритуал открытия, учрежденный их отцом и постановившим соблюдать сей обряд и после его смерти, немного нелепым.

Руки Чедвика снова приходят в движение. Он поднимает вверх указательный и большой пальцы левой руки под углом друг к другу, так что вместе с запястьем они образуют букву «Y», a затем горизонтально прикладывает к углу указательный и средний пальцы правой руки. Братья следуют его примеру.

– Мы показываем знаки Стерлинга, Доллара и Йены, – нараспев произносит Чедвик, – эти три облагороженные буквы, возвышенные до состояния благодати тем, что они обозначают, и напоминающие нам о том, что деньги преображают всё.

Он округляет большой и указательный пальцы левой руки в виде «О», затем вертикально прикладывает посередине указательный и средний пальцы правой. Братья делают то же самое.

– Мы изображаем символ «Дней», который напоминает нам об источнике нашего богатства.

Братья, как один, убирают пальцы правых рук, так что остаются только кружки.

– И показываем пустой кружок, который напоминает нам, что без «Дней» мы – нули.

Наступает миг тишины, предназначенный для серьезных раздумий; однако братья используют его для того, чтобы почесаться или перехватить что-нибудь из недоеденного завтрака.

– И вот, – нарушает молчание Чедвик, – стрелки снова приближаются к часу открытия, и я, будучи председателем сегодняшнего дня, носящего одно имя со мной, прошу вас, братья мои, вместе со мной подойти к рубильнику.

Все шестеро братьев поднимаются с мест и размеренной поступью шагают к латунной панели, вделанной в стену Зала заседаний. Здоровый глаз Септимуса Дня, кажется, наблюдает за тем, как они пересекают комнату. Белая точка отраженного света, которую художник поместил на его жестокий черный зрачок, сверкает так, словно глаз – живой.

Чедвик берет керамическую рукоять с подставки, приподнимая ее с некоторым усилием, и прикручивает к пазу в поперечине рубильника. Затем каждый из братьев вытягивает правую руку к рукояти, имеющей как раз такую длину, чтобы за нее могли взяться семь мужских рук. Понди закрывает своей левой ладонью место, оставшееся для седьмого брата.

– Потяну за двоих, – поясняет он.

Чедвик резким движением обнажает левое запястье, чтобы свериться с наручными часами. До девяти осталось меньше минуты. Секундная стрелка неудержимо ползет по кругу. Братья терпеливо стоят, сбившись в кучку, их руки расходятся от выключателя, как ленты – от майского шеста.

– Пятнадцать секунд, – сообщает Чедвик.

Под их ногами огромный магазин застыл в ожидании, будто мертвец, которого вот-вот реанимируют.

– Десять секунд, – докладывает Чедвик.

Кажется, что контакты рубильника, обеспечивающего электроэнергией весь магазин, потрескивают от нетерпеливого желания соединиться.

– Пять, – отсчитывает Чедвик. – По моей команде. Четыре.

И все братья чувствуют, как по подошвам их обуви пробегает вибрация – низкий басовый гул, словно гудение миллиона пчел.

– Три.

Каждому из них мерещится ошеломленное молчание, как если бы тысячи людей затаили дыхание.

– Два. Один. Начали!

Требуется усилие шестерых мужчин (Понди работает за двоих), чтобы опустить ручку рубильника. Братья кряхтят и отдуваются, вращая ее на скрипучих петлях, дабы привести в горизонтальное положение, и толкают, толкают до тех пор, пока два латунных зубца почти не соприкасаются с контактными зажимами. Еще один рывок – изо всех сил – и дело сделано.

Они сразу отпускают рукоять. Освещение в Зале заседаний тускнеет, затем вновь становится ярче.

– Братья мои, – произносит Чедвик, тряся затекшей правой рукой, – теперь можно приступать к работе.

10

Гебдомада: в некоторых гностических системах совокупность семи «божественных эманации», каждая из которых олицетворяет одну из известных в ту пору планет Солнечной системы; собирательно – весь подлунный мир


9.00

Во всех 666 отделах магазина лампочки, прежде горевшие вполнакала, вспыхивают в полную мощь, заливая сияньем прилавки и витрины с товарами.

На каждом из четырех угловых входов дверные засовы отскакивают, и к дверям устремляются стайки покупателей, стоявших неподалеку в ожидании. Охранники, для которых час открытия магазина означает конец ночной смены, придерживают для них двери, но такая любезность остается практически незамеченной. Затем охранники сами устремляются внутрь.

Лифты опускаются вниз, к автомобильной парковке.

На всех этажах оживают неподвижные эскалаторы.

Снаружи «витринные мухи», которые с приближением девяти часов проявляли все больше признаков волнения, одновременно испускают громкий вздох: шторы на окнах раздвигаются.

На камерах видеонаблюдения, прочесывающих каждый квадратный сантиметр торгового пространства, загораются зеленые светодиоды. По проводам, протянутым между стенами (оптоволоконная сеть, тысячи нитей которой опутывают весь магазин), пробегают сигналы. Все эти провода отходят от «Глаза» – длинного, низкого бункера в Подвальном этаже, где все доступное стенное пространство заполнено несколькими десятками блоков черно-белых мониторов, и у каждого блока – оператор на вращающемся стуле. Свет в это помещение поступает только с мониторов и с экранов терминалов, вмонтированных в подлокотники стульев: это мерцающее, болезненное, синюшно-серое освещение. Операторы начинают что-то говорить в микрофоны своих наушников, одновременно разворачивая фирменные шоколадки с логотипом «Дней» и открывая банки с фирменным безалкогольным напитком той же марки.

Два ряда мониторов в Зале заседаний тоже включаются. Вначале по экранам пробегают расплывчатые полосы помех, затем дисплеи успокаиваются и показывают различные уголки всех отделов. Картинки меняются, хаотично переключаясь от сигнала к сигналу, одна за другой через семисекундные интервалы, создавая гипнотизирующий телевизионный коллаж.

Продавцы-консультанты занимают свои рабочие места, заученно изображая на лицах ненавязчивый, вежливый интерес. Администраторы этажей выстраиваются, чтобы приветствовать первый поток покупателей. Разносчики-рекламщики вытягиваются по струнке, готовясь выскочить к посетителям с образцами и пробниками.

Лишь обитатели Зверинца, равнодушные ко всей этой суете, продолжают заниматься своими делами под зеленым пологом джунглей.

11

Семь радостей Марии: а именно – Благовещение, Встреча Марии и Елизаветы, Рождество, поклонение Волхвов, Введение во Храм, Обретение во Храме и Успение


9.03

Такси подъезжает к кольцевой развязке возле Юго-Восточного входа, и Линде, воображающей прибытие экипажа к сановному дому, слышится хруст гравия под железными ободьями колес вместо шелеста шин по гудрону шоссе. Таксист останавливается у подножья лестницы, Гордон двумя пальцами протягивает ему «серебряную» карточку, помахав ею у его левого уха. Тот берет карточку и вставляет в счетчик с бывалым видом человека, которому приходилось держать в руках и «палладии», и даже «родии», и для которого какое-то «серебро» лишено всякой мистики. Гордон распахивает дверцу, выбирается и потягивается, разминая спину, после чего лениво оборачивается – поглядеть на «витринных мух», уже прилипших к окнам. Таксист занимается подсчетом: плата за поездку, плюс перцовая жидкость, плюс налог, плюс чаевые, – и называет сумму, которая поражает Линду своей величиной. Однако, напомнив себе, что теперь она совладелица «серебряной» карточки «Дней», Линда изображает на лице безмятежную улыбку и безропотно подписывает чек. Водитель возвращает ее «серебро» и желает удачных покупок и безопасного дня, сделав особый упор на слово «безопасный». Линда благодарит, вылезает из такси. И тут же на нее обрушивается порыв ветра неожиданной силы. Такси отъезжает.

Пригнув голову, Линда поднимается по ступенькам, обеими руками вцепившись в карточку. Дойдя до верха лестницы, она снимает с себя латаный-перелатаный макинтош, складывает его, превратив в аккуратный квадратный сверток, и засовывает в сумочку. Ветер, будто острый нож, вонзается в ее тело под тонкой кофточкой; кожа мгновенно покрывается пупырышками, и Линда начинает дрожать от холода. Оглядываясь по сторонам в поисках Гордона, она замечает, что тот все еще глазеет на «витринных мух». Она сбегает вниз и окликает его.

Гордон не отзывается. Ей приходится снова кричать:

– Гордон! И-дем!

Но Гордон не двигается с места, словно загипнотизированный. Линда не понимает, чем именно – не то видом этих оборванных, сгорбившихся, обдуваемых ветром человеческих созданий, сидящих на земле или на корточках перед витринами высотой во весь первый этаж, которые тянутся по периметру здания, не то самими витринами; но как только она подходит к мужу, ее вниманием завладевает крайняя витрина слева от Юго-Восточного входа, и желание поскорей зайти в магазин вмиг тает, уступая место покорной, восхищенной зачарованности.

Около демонстрационной витрины может собраться толпа до сотни человек. Одни витрины пользуются большим успехом, чем другие, но даже наименее популярные, как правило, собирают не меньше двух-трех десятков зрителей. Обычно «витринные мухи» перекочевывают от одного окна к другому, повинуясь прихоти, но есть и такие витрины, что обзавелись постоянным контингентом поклонников, которые торчат возле них от открытия до закрытия магазина. Почему какие-то витрины пользуются бешеным успехом, а другие – нет, разумному объяснению совершенно не поддается: ведь все они показывают, более или менее, одно и то же. Что ж, популярность – плод не только высокого качества, но и стадного инстинкта.

Витрина, приковавшая к себе взгляд Линды, не относится к самым популярным, однако и перед ней собралась изрядная толпа фанатов. Оконная рама служит аркой авансцены, сквозь которую виднеется интерьер стандартного загородного дома – хорошо обставленная гостиная, столовая, и расположенная выше, над лестницей, укромная хозяйская спальня с примыкающей к ней ванной комнатой. Через окна первого этажа открывается панорама сада с опрятно подстриженной лужайкой, которая завершается цветочными клумбами и изгородью. Интерьер дома оформлен в неопределенном стиле, если только беспорядочное нагромождение множества мебели, украшений и безделушек вообще можно назвать стилем. Комнаты забиты разными побрякушками, финтифлюшками, пустячками, игрушками и новомодными приборами, а посреди всего этого восседает за завтраком семья из четырех человек: папа, мама, дочь-подросток и маленький сынишка.

Четыре живых манекена, чьи лица не обнаруживают ни малейшего фамильного сходства, оживленно беседуют за едой. Их разговор доносится до «витринных мух» благодаря громкоговорителям, размещенным с обеих сторон от витрины и нацеленным на аудиторию. На каждом из столовых приборов, которыми они пользуются, на каждом предмете их одежды болтается ценник, при этом все члены семьи не забывают упоминать о стоимости и качестве вещей, до которых дотрагиваются. Линда наблюдает, как актриса, разыгрывающая роль матери, встает из-за стола и подходит к буфету. Там она разрезает пополам несколько апельсинов, вначале подняв повыше кухонную доску, чтобы все могли хорошенько посмотреть на нее (а также на ее ценник), затем старательно демонстрирует остроту ножа, проводя кончиком большого пальца вдоль лезвия и делая вид, что нечаянно порезалась. Потом со смехом слизывает несуществующую капельку крови. Фальшивые родственники смеются вместе с ней.

Закончив разрезать апельсины (а они, заверяет она домочадцев, – самые свежие и самые вкусные из всех, какие можно купить), хозяйка дома поднимает электрическую соковыжималку для цитрусовых марки «Дней», хвалит ее красивый и удобный дизайн – легко разбирается, легко моется. Честное слово, ей так понравилась эта соковыжималка, что она купила сразу две: одну – с белым корпусом, вторую – с бежевым. Семья восторгается обеими. Сынишка просит маму, чтобы она разрешила ему самому сделать сок, возбужденно подбегает к буфету и принимается давить апельсины, придерживая половинки пальцами. Мамаша с гордостью смотрит на него и поясняет: «Да, она такая удобная и безопасная – даже ребенок может ею пользоваться».

Тем временем отец говорит комплимент дочери по поводу ее прически. Та показывает ему, как легко самой сделать себе прическу с помощью шиньона с петельным устройством, которое как раз случайно оказалось у нее при себе за завтраком и которое можно приобрести исключительно в отделе «Салон мод» в «Днях». Отец восхищается простым и в то же время хитрым приспособлением, поглаживает лысеющую макушку и замечает, что он бы тоже соорудил нечто подобное из своих волос, будь их у него побольше. Дочери шутка кажется невероятно остроумной, она заливается звонким смехом и шлепает папашу по руке, будто восклицая: «Ну ты даешь!»

Линда решает, что неплохо бы купить такое приспособление с петлями. Уж в «Салон мод» она зайдет непременно – надо ведь ознакомиться с последними парикмахерскими новинками.

Мать с сынишкой, вернувшись к столу с кувшином восхитительного свежевыжатого сока, глядят на папу с дочкой в веселом замешательстве, отчего те, словно двое застигнутых врасплох заговорщиков, разражаются хохотом.

Затем через дверь, помещенную на сцене справа, входит пожилая соседка. В руке у нее – баночка с пилюлями, о которых она просто обязана рассказать всему семейству. Она напоминает, какие ужасные боли в спине ее мучили, – согнувшись в три погибели, хлопает себя по пояснице и корчит гримасу. Так все болело, словно ей в хребет кто-то спицы вгонял. Мать семейства сочувственно качает головой, зная, как страдала бедняжка. Но внезапно лицо пожилой соседки лучится радостью. Она постукивает по крышке баночки с лекарством и сообщает, что попила эти таблетки всего пять дней и ее состояние заметно улучшилось. Мать будто не в силах поверить: «Всего пять дней – и заметно улучшилось?» Пожилая соседка энергично кивает и распрямляет спину. «Видите? Боль совсем прошла».

Вся семья, а вместе с ней и «витринные мухи», уставились на склянку с пилюлями так, словно в ней – святая вода из Лурда. Пожилая соседка приподнимает баночку, демонстрируя ярлычок с логотипом «Дней» – чтобы ни у кого из зрителей не оставалось никаких сомнений в том, где именно можно приобрести чудодейственное обезболивающее снадобье.

Наконец Линда заставляет себя оторваться от этого зрелища, но ее внимание тут же привлекают другие витрины, где разворачиваются иные, по-своему увлекательные сцены. Семьи, парочки, друзья, вместе снимающие квартиру, отпускники на тропическом курорте, женщины в салоне красоты, служащие на рабочем месте, любители спорта в гимнастическом зале, школьники в классе, охотники за солнцем, облаченные в купальные костюмы и загорающие на узкой песчаной полоске под дуговой лампой (все они, разумеется, лицедеи), театрально восхваляют всевозможные товары, окружающие их в сказочных количествах.

До восьмилетнего возраста Линда всерьез думала, что эти люди живут в витринах. Хотя мать и уверяла ее, мол, это просто актеры и актрисы, Линда все равно упрямо верила, что эти люди с витрин, уходя с подмостков, и по другую, невидимую, сторону сцены продолжают быть точно такими же; это стойкое убеждение сохранялось еще долгое время после того, как выплыла наружу вся правда о Санта-Клаусе и Зубной Фее.[3]

Вспоминая сейчас свои детские заблуждения, Линда чувствует умиление и нежность к наивному созданию, каким она была в те годы, и одновременно поражается, как – учитывая полученное ею воспитание – ей удалось сохранять такие иллюзии до восьми лет. Впрочем, «Дни» всегда были для Линды волшебно-притягательным местом. Каждый год в начале декабря они с матерью отправлялись туда, как в паломничество, чтобы полюбоваться на рождественские витрины. В холодных декабрьских сумерках, закутанная так, что невозможно шевельнуться, Линда крепко вцеплялась в руку матери, и они переходили от витрины к витрине. Обойти все здание было немыслимо (маленькому ребенку трудно прошагать десять километров за один раз), но с каждым годом, по мере того, как Линда подрастала и становилась выносливее, они проделывали немного большее расстояние, чем в предыдущий раз. Так они бродили, держась за руки, останавливаясь у всех витрин, которые привлекали их внимание, и глазели на искусственные зимние пейзажи с голыми деревьями и хлопьями фальшивого снега или на уютные интерьеры, освещенные пламенем очага, где живые манекены украшали камин, или заворачивали подарки, или распевали рождественские гимны, – сцены, источавшие домашнее тепло и гармонию, в полную противоположность угрюмым рождественским дням у Линды дома, где ее отец в течение всего праздника скандалил и ворчал, как Эбинизер Скрудж,[4] и пилил мать Линды, стоило ей лишь заикнуться о том, чтобы пригласить на рождественский обед родственников или купить велосипед, который Линде обещали из года в год, и обзывал ее сентиментальной старой коровой или стервой-вымогательницей.

Эти походы к витринам «Дней» остались в числе очень немногих приятных воспоминаний, сохранившихся у Линды о детских годах. Мать – конечно же, потому, что вырывалась из-под отупляющего ига мужа-брюзги, – разговаривала и смеялась так радостно, таким беззаботным голосом, какого Линда не слышала у нее нив какое другое время года. В автобусе, возвращаясь домой в чернильно-синей темноте, они с матерью судачили о том, какая витрина была лучше всех, сравнивали нынешние с прошлогодними, гадали, что же показывали в витринах, до которых они так и не дошли, и строили предположения о том, чего новенького можно ждать на следующий год. Только в такие дни Линда и отваживалась повторять свое упрямое заявление, что когда-нибудь и она будет делать покупки в «Днях», а мать в ответ лишь тихо улыбалась – нежной и, как сейчас кажется, грустной улыбкой.

– Гордон, – обращается Линда к мужу, и тот вздрагивает и моргает от неожиданности – с такой нежностью было произнесено его имя. – Может, пора уже, пойдем?

Линда берет его под руку и легонько подталкивает к лестнице. Ей жаль, что ее мать не дожила до этого дня, – мать, которая никогда ни в кого не верила, потому что ей никогда не позволялось верить даже в себя. Ей жаль, что мать так и не поняла, что вера в собственные силы делает невозможное возможным.

Они поднимаются по лестнице и проходят через внешние двери. Оказавшись в вестибюле, Линда раскрывает рот от изумления. Фотоснимки так и не подготовили ее к действительности. Море посетителей. Лифты, извергающие вновь прибывших. Высоченный потолок. Мраморный пол цвета морской волны. Канделябр. Мозаика из самоцветных камней – такая изумительная, что мимо нее не пройдешь. Триветты останавливаются у края мозаичного круга, и Линда сблагоговением рассматривает полукружья из опала и оникса.

– Жаль, я не захватил с собой молоток и резец, – говорит Гордон.

– Прекрати, что за вульгарность! – одергивает Линда мужа. Вот как раз от подобных замечаний покупателю «Дней» лучше воздержаться.

К ним приближается женщина в юбке и жакете из одинаковой светло-зеленой ткани. Вокруг шеи у нее повязан шелковый платок с узором из крошечных логотипчиков «Дней», скрепленный у шеи эмалевой брошью в виде логотипа «Дней». Волосы у нее выкрашены хной, отмечает Линда. Брови-то черные, да и не бывает в природе таких рыжих волос. Тем не менее окраска сделана грамотно, а зачесанные назад волосы подчеркивают округлость лица, придавая этой женщине уверенный и волевой вид. Значок-удостоверение, прикрепленный к ее нагрудному карману, сообщает, что ее зовут Кимберли-Энн. Под именем виден ее служебный штрих-код.

– Красиво, правда? – спрашивает Кимберли-Энн, указывая на драгоценную мозаику. Будь ее улыбка еще чуточку ярче – пришлось бы надевать солнцезащитные очки, чтобы не ослепнуть.

Линда кивает.

– Вы здесь впервые?

– Да, – отвечает Линда. Она слишком заворожена мозаикой на полу, чтобы почувствовать досаду от того, что ее с Гордоном неопытность бросается в глаза каждому.

– Тогда, если позволите, я вам немного расскажу, как ориентироваться в нашем магазине. Прежде всего вам понадобится вот это. – Кимберли-Энн вынимает и протягивает им буклетик из стопки, которую держит. – Тут есть планы всех шести этажей, все отделы, указано, где расположены уборные, лифты, эскалаторы и рестораны. Обычно мы советуем новичкам заранее выработать определенный маршрут, чтобы посетить все интересующие их отделы с наименьшим риском заблудиться, но вы похожи на благоразумных людей, – наверное, сами во всем разберетесь.

Линда вежливо благодарит ее за комплимент.

– Затем вам стоит подумать о том, куда вы будете складывать покупки. Мы предлагаем широкий выбор возможностей. Хотите посмотреть?

Прежде чем Триветты успевают раскрыть рот, Кимберли-Энн уже ступает размашистой походкой туда, где припаркованы моторизованные коляски и тележки для покупок. Линда вопросительно смотрит на Гордона, тот поводит плечами, и они идут следом.

Кимберли-Энн подводит их к одной из моторизованных колясок. Это электрический кабриолет с сиденьями на двоих впереди и вместительным открытым пространством позади – для покупок. Рыжая служащая, точно ассистент фокусника, совершает над коляской какие-то пассы, готовясь продемонстрировать следующий трюк.

– Такая коляска – наиболее удобное, комфортное средство для передвижения по нашему магазину, – заверяет Кимберли-Энн. – Владельцам «осмия» и «родия» она предоставляется бесплатно.

– К нам это не относится, – отвечает Линда, польщенная скрытым намеком на то, что они с Гордоном производят впечатление обладателей одного из двух самых престижных счетов.

– Ну, тогда за небольшую плату…

– Не нужно, – прерывает ее Гордон. И смотрит на жену. – Нет, нам не нужна коляска.

Кимберли-Энн указывает на шеренгу сверкающих проволочных тележек.

– В таком случае, как насчет тележки? Все колеса отлично вращаются, не вихляют и не застревают, если скорость не превышает семи километров в час, то есть довольно быстрого пешего шага. Тележки предоставляются бесплатно всем владельцам «палладия» и «иридия».

– Это к нам тоже не относится, – признается Линда с легкой грустью в голосе. – Но, пожалуй, неплохо было бы взять ее напрокат.

– Линда, – произносит вполголоса Гордон, – мы здесь – всего пять минут, ты уже успела проделать здоровенную брешь в нашем счете, а теперь спешишь влезть в новые траты. Мне казалось, ты сама говорила, что мы будем вести себя осмотрительно.

Линда смутно припоминает, что действительно говорила нечто подобное – однажды, еще до того, как их заявление приняли.

– Да, ты прав, за такси с нас взяли лишнее, – отвечает она, – но тележка для покупок нам необходима.

– Она только заставит нас покупать больше, чем мы можем себе позволить.

Чтобы утихомирить мужа, Линда уступает.

– А как насчет вот этих? – спрашивает она у Кимберли-Энн, показывая на высокие башни из проволочных корзинок, поставленных друг на друга.

– Конечно, есть еще корзинки, – отвечает Кимберли-Энн. – Они предоставляются бесплатно владельцам «платинового» и «золотого» счетов.

– «Платинового» или «золотого»?

– Да.

– Но не «серебряного».

Улыбка Кимберли-Энн меркнет, явно теряя силу света.

– Нет, не «серебряного». Держатели «серебряного» счета могут взять корзинку напрокат за…

– Вы хотите сказать, что мы должны платить за пользование корзинкой? – не выдерживает Гордон.

Кимберли-Энн слегка вздрагивает, но тут же берет себя в руки и продолжает улыбаться, хотя ее улыбка заметно потускнела, потеряв в силе еще несколько свечей.

– Владельцы «серебряного» и «алюминиевого» счетов заплатят номинальную цену за пользование любой из доступных принадлежностей для покупок, – сообщает она.

– Гордон, ну не разоримся же мы, если возьмем корзинку напрокат, – настаивает Линда.

– Да не в этом дело. Нельзя брать деньги с покупателей за то, что в принципе должно быть бесплатно. Это же вымогательство. Грабеж средь бела дня.

– Но пойми, Гордон, братья Дни управляют «Днями» не ради собственного удовольствия. Это ведь не благотворительное учреждение. Это торговый центр, а цель торговли – извлекать прибыль. Разве не так, Кимберли-Энн?

Кимберли-Энн осторожно кивает, – видимо, она не уверена, стоит ли соглашаться с одним покупателем в ущерб другому, даже если этот другой покупатель абсолютно неправ.

– Извлекать прибыль и обирать людей до нитки – совсем разные вещи, – брюзжит Гордон. – Пошли. Обойдемся.

Он уже идет к аркаде, и Линда не успевает остановить его. Она приносит извинения Кимберли-Энн, от чьей улыбки к этому моменту осталась слабенькая вспышка в один ватт, и спешит вслед за мужем.

Догнав его, Линда шипит: «Ты меня опозорил, Гордон».

Гордон ничего не отвечает, продолжая быстро шагать к арке, где наконец останавливается и ждет, когда подойдет Линда с их «серебром».

Предупредительный охранник показывает Линде, как нужно вставлять карточку в щель стенного терминала, чтобы войти внутрь. Линда так зла на Гордона, что ни появление их имен на экране терминала (подтверждение того, что тут они по праву), ни вид решеток, поднимающихся, чтобы пропустить их, уже не завораживают ее. К счастью, из-за гнева Линда забывает о том, что у нее в сумочке – баллончик с перцовой жидкостью, иначе бы она страшно нервничала по поводу «контрабанды», которую проносит через металлодетекторы.

И вот они уже в торговом зале.

12

Алчность: один из семи смертных грехов


9.05

Все еще злясь на себя за собственную трусость в кабинете мистера Блума, Фрэнк едет в лифте с Подвального этажа на Красный, затем становится на двойную спираль эскалатора, зигзагом движущегося от уровня к уровню. Ленты эскалатора одна за другой поднимают Фрэнка все выше и выше, и у него в животе поселяется смутное ощущение жути. Перспектива предстоящего дня, наполненного скукой, неприятностями и непредсказуемыми опасностями, более чем мрачна, и едва ли ее скрашивает соображение, что сегодняшний день будет для него последним в этом роде. Мысли Фрэнка начинают свертываться, как скисшее молоко, и он вынужден трясти головой, чтобы отогнать их. Восемь часов, говорит он сам себе. Если считать перерывы, то даже меньше. Осталось прожить всего лишь восемь часов – а потом он свободный человек. Можно же, наверное, стиснуть зубы и вытерпеть рабочий день – какие-то восемь часов?

Повинуясь безотчетному порыву, он выходит на Голубом этаже. Как только магазин открывается, рабочий день Фрэнка не подчиняется никакому точному распорядку, кроме времени для перерывов – они согласованы с перерывами других Призраков таким образом, чтобы в любую минуту на каждом из этажей присутствовало не менее 80 % рабочей силы из «Тактической безопасности». Фрэнк движется наобум, позволяя собственному чутью, приливам и отливам событий, направлять его шаг. Разница между часами, предшествующими открытию магазина, и теми, что наступают потом, – такая же, как разница между человеческим мышлением наяву и во сне: все дело в контроле. Фрэнк целиком вверяется случайности.

Потоптавшись в «Чучелах», он бредет к «Куклам», оттуда в «Классические игрушки», затем в «Коллекционные миниатюры», задерживается там возле скопления покупателей, приклеивается к одинокому посетителю, потом некоторое время крутится около открытого шкафа с расписанными вручную наперстками, – кажется, будто они сами так и напрашиваются, чтобы их прикарманили.

Внимание Фрэнка привлекают покупатели с большими наплечными сумками, покупатели со свернутыми газетами под мышкой, покупатели в длинных пальто, покупатели, толкающие коляски с закутанными в одеяла карапузами. Возможно, все они чисты, как агнцы. Возможно, все они грешны, как черт. Его работа состоит в том, чтобы надеяться на первое, но всегда подозревать второе.

Он наблюдает, как один покупатель заводит разговор с продавцом, и немедленно начинает высматривать, нет ли поблизости сообщника. Это старый как мир трюк. Пока один воришка отвлекает внимание продавца, его напарник завладевает добычей. Но здесь, похоже, все чисто – покупатель явно сам по себе, и его действительно интересуют какие-то мей-сенские статуэтки.

Потом проходит мимо парочка берлингтонов, и Фрэнк неслышно следует за ними по пятам.

Берлингтонами называют избалованных подростков, бравирующих родительским богатством, словно почетным значком. Они носят вызывающе дорогие дизайнерские спортивные ботинки, белые носки с ворсом, облегающие черные брючки и муарово-золотые пиджаки-блузоны, которые служат неофициальной униформой племени богатеньких детишек. Выясняется, что эти двое охотятся за редкими бейсбольными картами. Фрэнк, словно гончая, следует за ними так близко, что при желании мог бы провести рукой по их коротко стриженым головам, на которых половина волос выкрашена в черный цвет, а половина осветлена до белизны.

Берлингтоны заводят его в «Сувениры шоу-бизнеса», и там он отстает от них, чтобы побродить среди витрин с театральными нарядами, старой бутафорией, постановочными кадрами, фото из фойе, рекламными снимками с автографами давно померкших звезд, рассыпающимися афишами кинофильмов и концертов, помещенными для сохранности под прозрачное оргстекло.

Центральным украшением отдела «Сувениры шоу-бизнеса» является запертая на замок витрина бронированного стекла, где, среди прочего, выставлены следующие предметы: трусы, замаранные одной всемирно знаменитой звездой рок-н-ролла в «сумеречный», отравленный наркотиками период его жизни; полип, удаленный из кишечника бывшего президента США; череп всеми презираемого, но пользовавшегося огромным успехом комика-»синего воротничка»; руль автомобиля, разбитого легендой киноэкрана в роковой для нее катастрофе; сплюснутая пуля, извлеченная в качестве сувенира из размозженной головы диктатора одним из солдат, участвовавших в успешном завершении государственного переворота; окурок последней сигары, выкуренной революционным вождем, невероятным долгожителем; проба крови, взятая post mortem [5] из тела политика, скандально известного своим пьянством, и помещенная во флакон с непочтительным ярлычком – «Крепость 100 %»; склянка с заспиртованным в ней зародышем вытравленного плода любви, зачатого одной актрисой от видного представителя духовенства; тончайший срез мозга знаменитого физика-теоретика, зажатый между двумя стеклянными пластинами; помещенные в рамку образцы лобковых волос, состриженных у различных порнозвезд. Все вышеперечисленные предметы снабжены сертификатами, удостоверяющими их подлинность.

Возле этого шкафа с диковинами слоняется мужчина в темно-синем костюме и с хвостиком на голове. При виде него волосы у Фрэнка начинают чуть топорщиться на затылке, как это было недавно при виде девицы в поезде.

В действиях хвостатого нет ничего подозрительного. Вокруг выставленной коллекции вертится множество людей, глазеющих на эти редкостные и очень дорогие бренные реликвии с омерзением или восторгом, а иногда с каким-то отвратительным чувством, вмещающим сразу обе крайности. К тому же этот тип не выказывает никаких ужимок и телодвижений, обычно предшествующих акту магазинной кражи. Его непринужденность кажется вполне естественной. Он не бросает вороватых взглядов на продавцов или других покупателей (один из предательских признаков, распознавать которые когда-то Фрэнка учили). Дышит он ровно и спокойно. Но Фрэнк не всегда полагается на одни только внешние приметы.

Фрэнк бы очень удивился, если бы за тридцать три года службы у него так и не развилось особое чутье на воришек. Точно так же, как старые рыбаки, много лет выходящие в открытое море, как-то чувствуют, где должны проходить большие косяки, а опытные палеонтологи порой безошибочно узнают, под каким участком земли скрываются ископаемые, еще прежде чем лопата коснется почвы, – так и Фрэнк способен опознать потенциального магазинного вора, почти не глядя на него. От воровских помыслов, как от камня, брошенного в пруд, как будто разбегается по воздуху рябь – тончайшие колебания, на которые Фрэнк привык настраиваться и которые отдаются звоном будильника в его подсознании. Конечно, умение улавливать такие колебания – дар не самый надежный, и порой он подводил Фрэнка, но как первичная наводка большей частью его выручал.

Чем ближе он подходит к хвостатому, тем тверже уверен: тот собирается что-то украсть. Может быть, не из этого отдела, и, конечно же, не из этого стеклянного шкафа (даже будь при нем кувалда или набор отмычек), но скоро, уже очень скоро. Этот тип мешкает здесь для того, чтобы собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове план действий. Внешне он ничем себя не выдает – ни малейших признаков волнения или предвкушения. Профессионал!

Когда хвостатый наконец отходит от стеклянного шкафа, Фрэнк прилипает к нему и следует за ним по пятам, как тень.

Так они и выходят из «Сувениров шоу-бизнеса» тандемом: впереди – ничего не подозревающий подозреваемый, позади – его преследователь. Они удаляются от центра здания, и чем дальше от атриума они оказываются, тем менее многолюдными, менее пышными, менее освещенными становятся торговые отделы. Вскоре «они доходят до так называемой «Периферии» – тусклых и пыльных отделов, расположенных по периметру магазина.

Похоже, во внутреннем пространстве «Дней» действует некий принцип коммерческой воронки: именно в центре здания царит наибольшее оживление. Самые посещаемые, приносящие максимальную прибыль отделы сосредоточены вокруг кольца рекреации, тогда как отделы «Периферии», стоящие на противоположном конце торговой шкалы, оттеснены от центра ввиду своей ничтожной выручки. Единственное исключение из этого правила – Красный этаж: поскольку каждый покупатель вынужден его посетить, он целиком состоит из популярных отделов.

Условия в «Периферии» вполне отвечают их низкому статусу. Думаете, там есть окна, откуда можно полюбоваться городом, – что хоть как-то компенсировало бы удаленность этих отделов, попасть в которые можно только из трех примыкающих секций (а в угловые – и вовсе из двух) – вместо обычных четырех? Но нет – несмотря на то, что «Периферия» тянется вдоль внешних стен здания, эти внешние стены – глухие. Отсутствие окон, а значит, и образов внешнего мира в торговом пространстве «Дней» – умышленное: ничто не должно отвлекать посетителей от выбора покупок. Дневной свет проникает в магазин исключительно через прозрачную половину купола – полукруглый световой колодец, позволяющий солнцу питать хлорофилл Зверинца.

Отделы «Периферии» специализируются на товарах экзотических, загадочных, необязательных, иной раз и вовсе неизвестного назначения. Некоторые из выставленных предметов обладают большой ценностью, но покупатели немногочисленны и появляются здесь очень редко, так что торговля идет медленно и цифры продаж всегда низки.

Местный персонал состоит из тихих, сосредоточенных, одержимых мужчин и женщин, знатоков своего дела, которые целыми днями корпят над прилавками, погрузившись в составление каталогов малопонятных товаров и их сортировку согласно одним только им ведомой логике. Поэтому неудивительно, что никто не обращает почти никакого внимания на появление хвостатого типа. Когда же вслед за хвостатым призрачной тенью проскальзывает Фрэнк, неслышно ступая каучуковыми подошвами по застланному мягким ковром полу, то его не замечают вовсе.

Дальше, через «Использованный картон», через «Оккультные аксессуары», через «Виниловые пластинки и перфоленты», через «Пивные бутылки»: тихая, неспешная охота продолжается. Когда хвостатый ненадолго останавливается, чтобы рассмотреть какой-нибудь товар, Фрэнк тоже притормаживает. Как только хвостатый замедляет или убыстряет шаг, Фрэнк тоже замедляет или убыстряет шаг. Если хвостатый чешет мочку уха или надувает губы, Фрэнк ловит себя на том, что копирует его действия. Он сделался двойником – doppeigànger – подозреваемого: жест за жестом повторяет каждое его движение, запаздывая лишь на долю секунды.

Один раз, в «Нацистской символике», хвостатый оглянулся и увидел позади себя мужчину, элегантно одетого (как и подобает покупателю «Дней»), внимательно разглядывающего витрину с форменными знаками отличия «люфтваффе», – мужчину, совершенно ничем не примечательного и незапоминающегося. Спустя секунду хвостатый начисто забыл лицо Фрэнка. И когда, пройдя еще один отдел, он случайно посмотрит через плечо и снова заметит Фрэнка, то даже не осознает, что уже видел этого человека раньше.

Так они продолжают идти – притворяющийся тенью и тень отбрасывающий, потенциальный преступник и Призрак, и наконец доходят до «Сигар и спичечных коробков».

В соединительном проходе, ведущем в этот отдел, позвоночник хвостатого едва заметно деревенеет, и Фрэнк нутром чует: ага, тут-то подозреваемый и собирается сделать свое дело.

Неслышно кашлянув, он активирует связь с «Глазом».

– «Глаз», – отзывается оператор.

– Хаббл.

– Мистер Хаббл! Чем могу служить?

Связь настолько четкая, что Фрэнку слышны как фон голоса других операторов, стук по клавишам, звук движения колесиков кресел по линолеуму, приглушенное, но настойчивое деловое журчание, которому вторит, словно хор цикад, гул, испускаемый сотнями нагретых электронно-лучевых трубок: через наушник связи просачиваются все сопутствующие шумы из подземелья «Глаза».

– Я на Голубом. Веду подозреваемого в «Сигарах и спичечных коробках».

– В «Сигарах и спичечных коробках»? Эй, дай прикурить, шеф! – Оператор хихикает над собственной шуткой. Обычное утомительное чувство юмора персонала «Глаза» – вот уж по чему Фрэнк не будет испытывать ни малейшей ностальгии.

– Мужчина, белый. Около метра восьмидесяти. Среднего сложения, килограммов семьдесят пять-восемьдесят. Тридцать с небольшим. Костюм, галстук. Прическа – хвостик. Два колечка в правом ухе.

– Погодите-ка. – Слышен яростный стук клавиш. – «Сигары и спичечные коробки», «Сигары и спичечные»… О'кей, нашел. Из неформалов-нонконформистов.

– Может, и так. Думаю, он профессионал. Лица не узнаю, но это ничего не значит.

– Ранняя пташка, а?

– Ранняя пташка врасплох застигнет букашку. Или, во всяком случае, надеется.

– Хорошо шутите, мистер Хаббл. Почти смешно.

– «Глаз», пожалуйста, выполняйте то, что входит в ваши обязанности.

– Вообще-то, – говорит оператор, растягивая слова на манер уличного подростка, – я его уже засек.

Достаточно беглого взгляда вверх, чтобы убедиться: так и есть. Камера слежения над головой у Фрэнка нацелена на хвостатого и следит за каждым его движением. С другого угла потолка на злоумышленника уставилась еще одна камера. Поворачиваясь на оси, обе камеры отслеживают перемещение хвостатого, словно пара обвиняющих перстов.

– Пока еще не вижу вас, мистер Хаббл, – добавляет оператор.

– Я позади него, метрах в десяти.

– Ах да. Вас так легко не заметить. Хотите, чтобы я начал запись?

– Да, начинайте.

– Ладненько. Улыбочку – «чи-и-из».

– Я бы попросил вас, – говорит Фрэнк, стараясь привнести в свое чревовещание нетерпеливую нотку.

– Ну, прости-ите, – тянет оператор и бормочет коллеге – не в микрофон, но довольно громко, так что Фрэнку все слышно: – У меня тут старина Хаббл со своей хаббалистикой.

Коллега издает иронический стон.

Фрэнк ничего не отвечает, и спустя две секунды коротковолновый прибор автоматически прерывает связь, чтобы поберечь крошечный литиевый аккумулятор.

Сигарный отсек отдела «Сигары и спичечные коробки» напоминает курительную комнату в мужском клубе – тут есть и заваленные журналами кофейные столики, и лампы под зелеными абажурами, и гравюры в темных рамах на стенах, и книжные шкафы, заставленные старинными книгами из тех, что приобретают ради переплетов. Покупатели – преимущественно мужчины – рассевшись по мягким кожаным, с пуговками, диванам и креслам, поставив ноги на табуретки, выбирают сигары из специальных табачных камер, которые распахивают для них выряженные в ливреи продавцы. Некоторые, не в силах отложить удовольствие до дома, уже принимаются за свои сигары – закуривают и с довольным, расслабленным видом выпускают клубы дыма, праздно пролистывая журналы или любуясь до блеска начищенными кончиками собственных ботинок.

Отсек спичек, некогда занимавший всю торговую площадь «Периферии» на Фиолетовом этаже, теперь довольствуется отгороженным пространством, которое приблизительно в десять раз меньше прежнего. Когда братья Дни решили забрать Фиолетовый этаж для собственных нужд, «Спичечные коробки» слились с «Сигарами» (или, точнее, «Сигары» поглотили их), а чтобы приспособиться к новым стесненным условиям, было решено распродать почти весь имевшийся запас товара и сократить число сотрудников до одного. Могло быть и хуже. Те отделы с Фиолетового этажа, для которых не нашлось подходящего места на нижних этажах, – а таковых оказалось большинство – просто прекратили свое существование.

Запахи сигарного дыма, картона и серы смешиваются и щекочут ноздри. Фрэнк неотступно следует за хвостатым в сторону прилавка – стола-бюро с задвижной крышкой полированного красного дерева. По дороге хвостатый останавливается полюбоваться спичечными коробками, выставленными на обозрение в прозрачных виниловых футлярах на стенках перегородок. Какое хладнокровие – человек ведет себя так уверенно и спокойно, что Фрэнку почти начинает казаться, что это один из тех редких случаев, когда инстинкт повел его по ложному следу.

И все же хвостатого выдают глаза. Он вовсе не смотрит на спичечные коробки, которые якобы разглядывает, – он только притворяется, поводя глазами туда-сюда, а на самом деле мысли его где-то блуждают. Вот еще один из характерных признаков – очевидный для тех, кого учили их распознавать.

Наконец хвостатый приближается к бюро красного дерева. Единственный продавец, оставшийся в отделе от прежних кадров, – мужчина с седой головой и дряблым, морщинистым лицом, по-видимому, приблизительно одних лет с Фрэнком. На нагрудной карточке значится фамилия – Мойл. Сейчас все его внимание сосредоточено на коробке, которую он изучает через ювелирную лупу, вставленную в правую глазницу. Хвостатый слегка кашляет, чтобы привлечь к себе внимание. Затем снова прокашливается, и на этот раз Мойл замечает его. Он поднимает голову, и лупа падает в заранее подставленную ладонь.

– Сэр, – откликается он. – Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

– Я подыскиваю подарок ко дню рождения друга. Он увлекается спичечными коробками.

– Ну, тогда вы, разумеется, пришли в нужное место. А что именно вы хотели бы ему подарить?

– Я целиком полагаюсь на вас.

– Он страстный коллекционер, этот ваш друг?

– Да, очень.

– Тогда, я думаю, лучше всего поступить так: вы назовете мне примерную сумму, в которую хотели бы уложиться, а я расскажу вам, что можно выбрать, оставаясь в таких бюджетных рамках.

Хвостатый называет цифру, и Мойл, услышав ее, вздергивает подбородок и делает движение губами, как бы беззвучно присвистывая.

– Весьма щедрый подарок, сэр. Насколько я понимаю, это ваш близкий друг?

– Очень близкий.

– Ну хорошо, давайте тогда посмотрим, что тут у нас есть. – Мойл поворачивается к покрытой сукном доске позади него, к которой приколото еще несколько десятков виниловых футляров с коробками всевозможных цветов и размеров, все – превосходные образцы. Мойл снимает три штуки.

– Вот это – не что иное, как коробок клуба «Пурпурный ананас», – начинает он, аккуратно придерживая первый футляр за уголок, чтобы хвостатый мог вблизи рассмотреть его содержимое. – Как наверняка знает ваш друг, клуб «Пурпурный ананас» закрылся за три дня до намеченного открытия, потому что главный участник консорциума, учреждавшего клуб, объявил о своем банкротстве и покончил с собой. Было выпущено пятьдесят рекламных коробков спичек, но, как считается, в настоящее время в обороте их находится вдвое меньше. Обратите внимание на логотип – он выполнен пурпурными металлическими чернилами – и на веселенькую картинку.

– Из всех ваших коробков спички вынуты, – замечает хвостатый.

– Но, сэр, спички внутри никогда не оставляют. Нет-нет.

– А почему?

– Во-первых, от фосфора тускнеют краски. Но главная причина – в том, что коробки лучше хранить и выставлять в сплющенном виде.

– Я этого не знал. Ладно, сколько?

Мойл берет со стола сканер и проводит по прямоугольнику со штрих-кодом, наклеенному с оборотной стороны на виниловый футляр. На экране кассового аппарата, соединенного гибким шнуром со сканером, появляется цена. Продавец указывает хвостатому на цифру.

– Ясно, – говорит хвостатый. – А подороже у вас что-нибудь есть?

– Подороже, – повторяет Мойл с плохо скрываемым энтузиазмом. – Сейчас. – Он снимает с доски еще один футляр. – Вот специальное издание. Выпуск по случаю официального выхода в свет одного из членов королевской семьи. Обратите внимание на гербовый мотив с розовой короной и парой переплетенных человеческих тел. Специалист по геральдике сказал бы – «на задних лапах». История за этим стоит такая: в последнюю минуту упомянутое лицо из королевского семейства пошло на попятную, и публичное разглашение его сексуальной ориентации так и не было сделано, но кто-то из конюших прикарманил несколько коробков этого специального выпуска, и они тайным ручейком просочились к частным коллекционерам. Разумеется, дворцовая пресса опровергала слухи о каком-либо светском выходе и, в свой черед, утверждала, что спички выпустила, должно быть, антироялистская фракция, чтобы скомпрометировать королевскую семью.

– Как будто их еще кто-то способен скомпрометировать.

– Вот именно, сэр. Как бы то ни было, дворец их выпустил или нет, но таких спичек существует всего несколько коробков, а скрывающаяся за ними история добавляет им определенную пикантность – не правда ли?

– Но, насколько я понял, установить их происхождение невозможно?

– Думаю, нет, сэр. Это обычная беда со всеми так называемыми курьезными экземплярами.

– Жаль. Мой друг помешан на достоверном происхождении.

– Как и все настоящие филуменисты.

Фрэнк, околачиваясь поблизости, наблюдает за подозреваемым и, сам оставаясь незамеченным, бегло осматривает камеры слежения. Все камеры, которые он здесь видит, нацелены на хвостатого. Отлично.

– «Глаз»?

– Все еще на месте, мистер Хаббл.

– Есть тут охранник неподалеку?

– Одного я предупредил. Он в двух отделах от вас. Зовут – Миллер.

– Хорошо.

– Вот видите? Не все же мы тут – идиоты безмозглые.

– Хотелось бы в это верить.

Слышится саркастический смешок.

– Да вы сегодня в форме, мистер Хаббл!

Фрэнк, мысленно послав в ответ проклятья, снова принимается наблюдать за сценой, которая разыгрывается возле прилавка.

– А как насчет этого? – интересуется хвостатый, показывая на третий коробок из тех, что выбрал Мойл.

– А, этот. «Raj Tandoon», дорогой индийский ресторан. Первый тираж. Красивый дизайн, но, видите, тут типографская ошибка – напечатано: «Rat Tandoon» [6]. Досадная оплошность или чья-то злая проделка? Кто знает? Так или иначе, ресторатор по понятным причинам счел, что подобная ассоциация грызуна с едой способна отпугнуть любого, и заказал новую партию спичек, а старую велел уничтожить. Однако несколько оригиналов уцелело. Их высоко ценят – они ведь почти уникальны. Но, вы, наверное, заметили, тут чуть повреждена серная полоска, а на лицевой стороне крошечная трещинка.

– Можно мне все-таки вынуть его, чтобы получше разглядеть?

– Разумеется. Только, прошу вас, будьте очень осторожны.

– Конечно.

Хвостатый извлекает коробок из футляра и осматривает. Мойл наблюдает за его движениями с видом если не собственника, то, по крайней мере, заботливого родителя; он даже подставил ладони – на случай, если спичечница выскользнет, но покупатель, очевидно, умеет обращаться с такими драгоценными вещицами: держит только за уголки, прикасается лишь кончиками пальцев – словом, обходится с раритетом с тем трепетным почтением, которого обычно удостаиваются древние и ветхие, грозящие рассыпаться ъ прах священные реликвии.

Убедившись в том, что покупатель не повредит товар, Мойл снова поворачивается к покрытой сукном доске. Барабаня большим пальцем по губам и напевая про себя, он окидывает взглядом коллекцию. Затем решительно тянется вверх и, сняв с доски еще два футляра, кладет их перед хвостатым, который к тому времени уже засовывает «Rat Tandoori» обратно в футляр.

– Ну как, заинтересовались? – спрашивает Мойл.

– Этим – нет.

– А могу я спросить почему?

– Мой друг предпочитает целки.

– Сэр, если вам нужен оригинал «Rat Tandoori» в девственном состоянии, он обойдется вам в сумму, которая значительно превышает названную вами, но я мог бы попытаться отыскать для вас более сохранный экземпляр. Рано или поздно он всплывет на каком-нибудь аукционе.

– Да, всплывет, – соглашается хвостатый. – Но тогда я уж лучше сам его куплю, чтобы избежать ваших чудовищных наценок.

– В таком случае, боюсь, вам ничего здесь не подойдет, – отвечает Мойл, несколько озадаченный внезапным упрямством покупателя.

– А эти оба какие-то потрепанные, – добавляет хвостатый, взглянув на два новых коробка, предложенные ему.

– Не забывайте, мы же имеем дело с однодневками, – возражает Мойл. – Вся привлекательность спичечных коробков в глазах коллекционера – это как эфемерность. Я уверен, ваш друг разделил бы мое мнение.

– Я уже подумываю, не лучше ли мне на какой-нибудь другой подарок потратиться, – заявляет хвостатый. – В любом случае, спасибо вам за труды, но пока я ничего не буду покупать. – Он поворачивается и уходит.

Мойл пожимает плечами, но этот жест не может скрыть его явного смятения.

– «Глаз»?

– Да.

– Пошлите Миллера на перехват. Он направляется из «Периферии» в «Восточное оружие».

– Украл что-то? Я ничего не заметил.

– Будем надеяться, одна из камер засекла.

Хитрый черт, думает Фрэнк, вслед за хвостатым выходя из отдела.

9.19

Хвостатый остановился полюбоваться парочкой мечей-катана в красивых чернолаковых ножнах, и тут его хватает за предплечье чья-то рука – чьи-то пальцы вежливо, но настойчиво впиваются в его бицепсы.

– Простите, сэр.

Хвостатый оборачивается и видит морщинистое угрюмое лицо с глазами цвета дождливых сумерек. Он совершенно не узнает человека, которого за последние четверть часа видел по меньшей мере дважды.

– «Тактическая безопасность», – представляется Фрэнк. – На два слова – не возражаете?

Хвостатый озирается, ища глазами выход, и тут замечает охранника, который уже направляется в их сторону, Росту в охраннике больше двух метров, а талия у него такой же ширины, что и плечи; он плотно упакован в нейлоновую светло-зеленую форму, как рубленый фарш – в колбасную оболочку.

Хвостатый начинает нервничать. Устало вздохнув про себя, Фрэнк понимает, что сейчас тот попытается сбежать.

– Прошу вас, сэр. Стойте спокойно, так будет лучше для всех.

Миллеру, охраннику, остается пройти еще десять метров, когда хвостатый рывком высвобождает руку от хватки Фрэнка и делает попытку удрать. Миллер бросается ему наперерез, хвостатый вслепую устремляется вправо и натыкается на ширму из рисовой бумаги, поверх которой разложены разнообразные сюрикены. Ширма рушится под ним, и он падает вместе с ней. Метательные звезды разлетаются во все стороны, крутясь, будто огромные стальные снежинки.

Миллер бросается вперед, но хвостатый кое-как поднимается на ноги, размахивает одним из сюрикенов, как ножом, и огрызается:

– Не подходите! Не подходите ко мне!

Пожав плечами, Миллер поднимает руки и отступает на несколько шагов.

– Незаконное задержание! – кричит хвостатый. – Я ничего не сделал! Не имеете права!

Вокруг быстро собирается небольшая толпа любопытных.

– Я ничего не украл! – Хвостатый отчаянно жестикулирует, зажав в руке метательную звезду.

Фрэнк приближается к Миллеру.

– Сможете его взять?

– Еще бы, – ворчит Миллер. – Да мне случалось из парней вроде этого по семь куч дерьма выбивать. Просто забавы ради.

– Но у него же метательная звезда.

– Он не умеет с ними обращаться. Всё уже на диске?

– «Глаз»?

– Я ищу, ищу. Сейчас. Ага, вот он. Черт. Как быстро!

Фрэнк кивает Миллеру, и на лице охранника расплывается широченная невеселая ухмылка.

Для человека его телосложения он очень проворен. Три быстрых шага – и уже подныривает под руку хвостатого. Прежде чем тот успевает воспользоваться оружием, Миллер выбрасывает руку, хватает кулак хвостатого, в котором зажат сюрикен, и изо всей силы сжимает. Хвостатый вскрикивает от боли – острые концы звезды впиваются ему в ладонь. Он падает на колени, и Миллер заламывает ему руку за спину, продолжая стискивать кулак. По запястью хвостатого начинает струиться кровь, пачкая пиджак на спине. Он пытается вырваться, но охранник только крепче сжимает руку с сюрикеном, так что острые лучи звезды все глубже входят в мякоть ладони хвостатого, пока наконец не касаются кости. Хвостатый сгибается пополам от боли, он больше не способен думать ни о чем другом, кроме боли, этой пронзительной, умопомрачающей боли.

Фрэнк достает свой «сфинкс». Садится на корточки рядом со скорчившимся воришкой и нараспев произносит «Воровское благословение».

– Для протокола, сэр, – говорит он. – Сегодня, в девять часов восемнадцать минут вы взяли товар из отдела «Сигары и спичечные коробки», не оплатив его и не выказав явного намерения оплатить. За это преступление полагается наказание – немедленное изгнание из здания и пожизненное лишение счета в нашем магазине. Если вы пожелаете обратиться в суд, то можете сделать это. Однако имейте в виду, что мы располагаем следующим свидетельством, зафиксированным на диске.

Фрэнк подносит к лицу хвостатого экранчик «сфинкса», и из «Глаза» передают запись кражи.

Это была блестящая демонстрация ловкости рук – наверняка мошенник упражнялся бесконечное число раз, прежде чем отработал трюк до совершенства. Как только Мойл повернулся спиной, хвостатый извлек из кармана точную копию «Rat Tandoori», одновременно протолкнув ладонью оригинал в щель, проделанную в подкладке пиджака. Именно дубликат он и засовывал в футляр, когда Мойл обернулся, и если бы не Фрэнк, то подмена так бы и осталась незамеченной до тех пор, пока какой-нибудь настоящий азартный коллекционер, способный сорить деньгами, не вознамерился бы присоединить к своему собранию данный раритет.

Запись преступления прокручивается на экранчике «сфинкса» в двух коротких клипах, снятых с двух разных точек обзора. В первом клипе показано, как появляется фальшивый коробок, но не видно, куда девается подлинный. Зато второй клип не оставляет никаких сомнений на этот счет, хотя, даже при прокрутке, замедленной вдвое, кажется, что подмена совершена в мгновение ока. Фрэнку – как ему это ни противно – остается только восхищаться ловкостью воришки. Да, он оказался прав: это профессионал.

– Вы отдаете себе отчет в том, что я вам показываю?

Фрэнк неуверен, что хвостатый смотрел на экран, но, повторив вопрос, он добился от задержанного кивка и подтверждения.

– Хорошо. Теперь я должен взглянуть на вашу карточку.

– Давай, поднимайся, живо, – торопит Миллер, одним рывком ставя хвостатого на ноги. – Доставай карточку. Только медленно. Без фокусов.

Теперь лицо хвостатого мертвенно-серое и залито слезами, но в глазах по-прежнему дерзость. Он запускает неповрежденную руку во внутренний карман и извлекает «серебряную» карточку.

– Дешевка, – презрительно ворчит Миллер. – Что, на большее заработать не сумел?

– Отвали, – огрызается хвостатый, впрочем, довольно равнодушно.

Вынув из ладони хвостатого сюрикен, охранник надевает на него наручники. Тем временем Фрэнк вставляет карточку задержанного в «сфинкс». В Центральной базе нет отметок о том, что об утере этой карточки было заявлено, но, когда на экранчике «сфинкса» показывается фотография владельца счета, Фрэнку не составляет труда вычислить, что стоящий перед ним человек – вовсе не шестидесятидвухлетний Альфонс Нь, мордастый, воинственного вида кореец.

– Сколько вы заплатили этому Нь? – спрашивает он у вора.

– He понимаю, о чем вы.

– И как долго он согласился тянуть с заявлением о пропаже? Неделю? Две недели?

Мошенник ничего не отвечает.

– Ну хорошо. Мы поговорим с самим мистером Нь, послушаем, что он нам скажет.

Но и Фрэнк, и мошенник прекрасно знают, что скажет мистер Нь. Он скажет, что или потерял карточку, или ее у него украли, и выразит радость по поводу того, что она нашлась, и будет клятвенно обещать впредь следить за ней более внимательно. Этим все и кончится. Политика магазина – всегда возвращать карточки владельцам, при каких бы обстоятельствах те ни обнаруживались, и не задавать лишних вопросов. Поступать иначе означало бы действовать вопреки коммерческим интересам.

– Сейчас охранник отведет вас вниз, для возбуждения процесса и лишения прав, – уведомляет хвостатого Фрэнк. – Если вдруг вы попытаетесь сопротивляться ему или сбежать, он имеет полное право применить к вам силу, пользуясь необходимыми средствами, вплоть до огня на поражение. Вы отдаете себе в этом отчет, сэр?

Вор коротко и устало кивает.

– Очень хорошо. Не возвращайтесь сюда.

Однако, произнося последние три слова, Фрэнк понимает, что это бесполезно. Воришка снова здесь появится, как только заживет рука, – если не раньше. Хвостик исчезнет, а с ним и серьги-колечки, и синий костюм: он преобразится в кого-то другого – может, в иностранного дипломата, а может, в священника (такое тоже случалось). В кармане у него будет лежать новая карточка с черного рынка, и он пустит в ход новый жонглерский прием, позволяющий бесплатно завладевать магазинным добром. Если бы администрация «Дней» не придерживалась столь стойко своего убеждения, что бессрочное отлучение от гигамаркета – достаточно действенное наказание за любое преступление, совершенное на его территории, и не отказывалась от преследования магазинных воров через суд, профессионалов вроде этого типа попросту не существовало бы, и Фрэнку не казалось бы, будто он пытается решетом вычерпывать воду из давшей течь лодки. А так он проводит задержания, выслеживает воров – и вынужден снова отлавливать их, когда они возвращаются. Максимум, на что он может надеяться, – это что один из разбредающейся теперь толпы зевак, хотя бы один, наглядевшись на то, как обращаются с ворами при поимке, в будущем дважды задумается, прежде чем самому поддаться искушению. Хрупкая надежда – но что еще остается?

Конечно, уже завтра все это не будет иметь никакого значения, поэтому сейчас Фрэнк чувствует себя спокойнее, чем обычно, когда отворачивает край пиджака воришки и извлекает из щели в подкладке украденный коробок. Ему доставляет удовольствие мысль о том, что уже завтра он перестанет стоически исполнять свою роль в этой бесконечной игре – сплошном упражнении в бессмысленности, что завтра он будет свободен.

9.25

– Боже мой, – ужасается Мойл. – Это же надо. – Он держит в руках оба коробка, сравнивая фальшивку с оригиналом, поворачивая то тыльной, то лицевой стороной. – Конечно же, это подделка, очень искусно выполненная. Наверное, он ее по снимку в каталоге рисовал. Точная копия – даже трещинка в ламинатной пленке, и та подделана! Теперь вы видите, почему я попался?

– Да, вижу, – отвечает Фрэнк, – но все-таки не понимаю, почему вы повернулись к нему спиной. Этой было непростительной оплошностью.

– Но он казался порядочным человеком!

– Они все кажутся порядочными, мистер Мойл.

– Вы правы. И знаете, теперь мне вспоминается, как он странно себя повел тогда – вдруг резко раздумал покупать этот коробок… Он так себя вел, как будто ему не терпелось отсюда поскорее выбраться.

– Так оно и было.

– Ну, вы же засекли его, и это главное, – продолжает Мойл. – Вы его поймали, вы вернули мне подлинный «Rat Tandoori». Все хорошо, что хорошо кончается, правда? – Он с надеждой вскидывает брови.

– Я обязан упомянуть в своем отчете, что вы повернулись к покупателю спиной.

Мойл медленно кивает головой, переваривая услышанное.

– Я так и думал. Такая ошибка может стоит рабочего места, да?

– Уверен, что до этого не дойдет. Немного урежут пенсионные кредиты. Так, по рукам шлепнут.

Мойл издает покорный смешок:

– Ну, это уж я как-нибудь переживу. Главное – что вы вернули мне коробок, и за это я, как и все истинные филуменисты, искренне благодарен вам, мистер Хаббл. От всей души.

– Это входит в мои обязанности.

Мойл бережно помещает подлинник в футляр, а точную копию презрительно швыряет в мусорную корзину.

– Вам, наверное, кажется немного странным мое увлечение этими картонными пустячками, – произносит он с самоуничижительной усмешкой. – Большинство людей находят его непостижимым. Например, моя бывшая жена. Хотя это куда больше говорит о ней самой, чем обо мне.

– Должен признаться, я не способен разделять подобных восторгов.

– Значит, вам не понять душу коллекционера!

– Но я тоже собираю разные вещицы. Завладеваю ими. Чаще всего это происходит случайно.

– А затем, незаметно для вас, ваши вещицы вдруг самизавладевают вами, правда? – Это скорее утверждение, нежели вопрос.

– Я стараюсь на них смотреть трезво.

– Тогда вы не коллекционер, – заявляет Мойл. – Взгляд коллекционера всегда как будто перекошен, искажен. Он видит только то, чем одержим. Все остальное отступает на задний план. Я знаю, о чем говорю. – Он издает безнадежный вздох конченного человека. – Но не смею вас дольше задерживать. Мне известно, что ваш служебный долг не позволяет вам вступать в личные беседы с сотрудниками. Еще раз благодарю вас, мистер Хаббл. Я перед вами в долгу и буду рад, если хоть чем-то смогу отплатить вам. Правда. Если у меня когда-нибудь появится возможность хоть что-то для вас сделать, я это сделаю. Все что угодно, уверяю вас.

– Просто присматривайте внимательнее за своим товаром, – отвечает Фрэнк.

13

Семь: в Библии указывает на «множество сыновей», например, 1 Цар. 2: 5 – «…даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная изнемогает»


9.26

Наверху, в Зале заседаний, Чедвик с присущей ему деловитостью и ловкостью справляется с дневными обязанностями и, не прерывая разговора, набивает на компьютере памятки и ценные указания.

Сейчас братья обсуждают пожар, вспыхнувший на прошлой неделе на одном из складов, принадлежащих «Дням». Чедвик рассказывает, что в ходе досконального внутреннего расследования был найден виновный – уволенный оператор грузоподъемника, затаивший обиду. Однако, поскольку ночной сторож заметил и потушил огонь, прежде чем пламя успело причинить большой ущерб, и к тому же уничтоженные товары были застрахованы, братья единогласно голосуют за то, чтобы не преследовать поджигателя. Такое решение вызвано отнюдь не великодушием, а исключительно нежеланием иметь дело с судами. Братьям нравится думать, что «Дни» – это как бы государство в государстве, подчиняющееся собственным законам; а обращение к обычным правовым процедурам может бросить тень или даже запятнать тщательно оберегаемую репутацию полной суверенности их магазина.

Следующий пункт повестки дня – возможность введения новой, еще более низкой категории счета. Эту идею выдвигает Питер, который – как он сам не ленится лишний раз всем напомнить – был прежде инициатором введения «алюминия»; пару лет назад, когда дела резко пошли на убыль и впервые месячные цифры принесли дефицит, это решение помогло им выкарабкаться. Теперь продажи снова падают – хотя, спешит добавить Питер, все по-прежнему в пределах нормы, – и потому было бы неплохой идеей впустить на порог «Дней» очередной слой населения.

Серж любопытствует, как же намерен окрестить Питер эту новую ступень. «Оловянной»? «Свинцовой»? Или, может, «ржавым железом»?

Питер замечает, что «медь» звучит неплохо.

Чедвик высказывает сомнение: а не станет ли появление нового счета, доступного практически любому, роковым для имиджа эксклюзивности, благодаря которому «Дням» и удается привлекать и удерживать, свою клиентуру? Если уж опускаться до такого уровня, рассуждает он, то почему бы тогда вовсе не распахнуть двери для всех желающих?

Понди соглашается. Конечно, введение новой категории счетов обернется для магазина дополнительной прибылью, но ведь наиболее богатые покупатели, клиенты с многолетним стажем, могут счесть, что первый и (разумеется) крупнейший гигамаркет в мире чересчур уж занизил планку, и в знак протеста переметнутся в другой гигамаркет – в качестве возможного кандидата приходит на ум брюссельский «Евро-Март», хоть он и бездарно построен, и плохо организован. К тому же именно усилия, затрачиваемые для того, чтобы стать владельцем счета в «Днях», и делают этот магазин столь привлекательным в глазах многих людей. Ведь не станешь высоко ценить то, за что не пришлось как следует побороться.

Питер соглашается с этим доводом, и при голосовании сам поднимает руку против собственного предложения; в результате оно отклоняется единодушно.

Далее Чедвик оглашает список последних просьб о благотворительных пожертвованиях, представленных на рассмотрение братьев. Голосование по каждому производится отдельно. Кампании по правам человека отметаются сразу же. Самые дешевые изделия и сырье, по непостижимому совпадению, поставляют магазину как раз те страны, чьи правительства весьма вольно трактуют понятие «демократии», а потому братья не желают публично осуждать диктаторские режимы или военные хунты, приносящие им дополнительную прибыль. Борцы за права животных, защитники природы, лоббисты, ратующие за разоружение, – все это слишком шатко в политическом отношении. Остаются общества инвалидов, художественные фонды и проект, предусматривающий отправку городских детей на двухнедельный отдых за город: вот наименее спорные и наиболее вероятные получатели бескорыстной (и позволяющей уйти от части налогов) помощи от «Дней»; к тому же такая помощь способна заметно поднять престиж магазина.

Чедвик походя замечает, что затраты на выплату стипендий «Дней» для изучения коммерции в двух старейших университетах страны должны возрасти вследствие недавних правительственных сокращений расходов на образование, так что им следует все серьезно продумать и упразднить по крайней мере одно из пожертвований. Поскольку все братья учились в одном из этих университетов, их первое и естественное побуждение – облагодетельствовать свою альма-матер за счет заведения-соперника. С другой стороны, лукаво замечает Субо, второй университет не может похвастаться тем, что в числе его славных выпускников были братья Дни, и поэтому он, несомненно, куда больше заслуживает благотворительского внимания. Мнения разделяются, голосов набирается поровну – 3:3, а так как решающего голоса Криса недостает, Чедвик постановляет, что пока обе стипендии сохранятся.

Затем следуют многочисленные просьбы об интервью от телевидения и газет. Эти просьбы братья-затворники отклоняют все до одной, однако им всегда доставляет удовольствие читать письма от редакторов и продюсеров, которые им приносят сотрудники рекламного отдела с Подвального этажа. Сам тон этих писем – липкая и сладкая, как патока, смесь лести с необычайной елейностью – весьма забавляет их.

Затем, согласно установившемуся обычаю, председатель дня зачитывает приглашения на какой-нибудь званый обед, на открытие художественной галереи или на кинопремьеру, а затем, тоже согласно обычаю, с высокомерным презрением отправляет их все в груду бумажного мусора. Братья с большим удовольствием отметают любые попытки обнародовать или хоть как-то пролить свет на подробности их жизни. Разумеется, о них постоянно ходят разные слухи. Почти каждый день в электронной и обычной прессе появляются статейки, приписывающие сыновьям Септимуса Дня редкостные болезни, мании и причуды, и по просьбе Чедвика Питер, взявший на себя роль обозревателя СМИ, зачитывает вслух перечень последних нелепиц, выуженных из таблоидов и телевизионных сплетен.

1. Субо завел привычку день-деньской гулять нагишом по Фиолетовому этажу.

2. Вес Сержа подскочил до двухсот килограммов.

3. Чедвик подхватил изнурительную хворь.

4. Чедвик начал слепнуть на левый глаз (статья озаглавлена «Увечье их отца – семейное проклятье!».

5. Питер сидит на барбитуратах и засыпает только в одной постели с Понди.

6. Понди нарастил такие мышцы на руках и бедрах, что уже не может полностью распрямиться.

7. Торни сделал пластическую операцию, чтобы исправить крошечный дефект в ямочке подбородка.

8. Крис решил завязать и обратился в службу телефонной поддержки алкоголиков – разумеется, анонимно.

Если бы только (с сожалением думают братья) последний слух имел хоть какие-то правдивые основания! Над прочими выдумками они смеются. Пусть внешний мир думает что угодно. Пускай вышучивает их, превращает в карикатурных персонажей. Людская молва их совершенно не касается. Раз они поселились в сотне метров над землей, в своем гнезде на закрытом от посторонних Фиолетовом этаже, отгородившись от городской суеты, грязи и пота, – то какое им дело до того, что о них думает толпа? Пока покупатели стекаются в «Дни», что могут изменить эти нелепые басни?

Далее затрагиваются и решаются другие текущие вопросы, а затем Чедвик доходит до разбора территориального спора между двумя отделами.

– Этот конфликт тянется уже давно, – сообщает он. – Я на него наткнулся вчера, когда готовился к сегодняшнему утру и просматривал скопившиеся дела. Мы это как-то упустили из виду.

– Возможно, у нас были на то основания, – бормочет Питер.

– Докладная поступила от обоих отделений «Безопасности», – продолжает Чедвик. – Вернее, докладные. Первая звучит так: «Главы Стратегической и Тактической безопасности будут признательны администрации, если она вникнет в суть нынешней напряженности между отделом «Книги» и отделом «Компьютеры» и вынесет решение, которое положит конец данной конфликтной ситуации». – Он стучит по клавишам, зачитывая выдержки из текстов следующих докладов. – «Продолжающееся «осадное положение», установившееся между «Книгами» и «Компьютерами», не только не обнаруживает признаков улучшения, но, напротив, указывает на дальнейшее обострение конфликта». «Многие покупатели попадали под «перекрестный огонь» в ходе агрессивных действий, призванных напугать противника…» «Возможность смертельных исходов вследствие состояния взаимного устрашения…» «Насилие и саботаж…» – Чедвик окидывает взглядом братьев. – Кто-нибудь об этом слышал раньше?

Все качают головами.

– Очевидно, все это продолжается уже год с лишним – с тех самых пор, как мы разрешили «Компьютерам» расширить свое пространство за счет площади, занимаемой «Книгами».

– Разумное решение, – замечает Субо. – У «Компьютеров» больший товарооборот, – значит, им требуется больше торговой площади. У «Книг» же выручка неуклонно уменьшалась, поэтому вполне логично, что они должны уступить часть своей территории ближайшему соседу. Мы велели «Компьютерам» отобрать у них полоску шириной в один и длиной в десять метров. Десять квадратных метров «Книг».

– А Книжным Червям это пришлось не по нраву, – вставляет Серж. – Но мы же все решили. Значит, им придется смириться.

– Беда в том, – возражает Чедвик, – что они с этим не смирились. Неоднократно предпринимая «партизанские набеги» (так это называется в докладных). Книжные Черви систематически вышвыривали любые товары, которые размещали сотрудники отдела «Компьютеров» на этой десятиметровой полоске, и ставили туда свои товары. А сотрудники «Компьютеров»…

– Кажется, они себя называют Техноидами, – услужливо замечает Торни, как бы невзначай демонстрируя свою осведомленность в жаргоне магазинных служащих.

– А Техноиды, – продолжает Чедвик, произнося это прозвище с некоторой гадливостью, – тоже не теряли времени даром. Затевались драки, и продавцы обоих отделов получали увечья. – Он выуживает еще одну докладную: – «Троих продавцов пришлось сегодня госпитализировать в результате стычки на пограничной полосе между «Книгами» и «Компьютерами», явившейся последним и самым кровавым эпизодом в этом стремительно обостряющемся конфликте. Данный вопрос требует скорейшего административного вмешательства и разрешения».

Субо морщится:

– Отпуск по болезни, выплаты по больничному.

– Все гораздо хуже, – вмешивается Понди. – Они же товар портят. Почему никто раньше не обращал на это наше внимание?

– Я же сказал, все это было занесено в компьютер, – говорит Чедвик. – Всего от «Безопасности» поступило семнадцать докладных, но первая из них попала в директорию «Споры между служащими», и все последующие автоматически попадали туда же.

Теперь понятно. Периодически глава какого-нибудь отдела обрушивает свое недовольство на кого-то из подчиненных или администратора обвиняют в том, что он присваивает чужие полномочия, однако чаще всего подобные споры решаются сами собой еще до того, как эти сообщения достигают Зала заседаний, так что братья давно перестали обращать внимание на донесения о «Спорах между служащими». Зачем зря беспокоиться?

– Но мы все равно должны были это заметить, – говорит Торни, – потому что докладные о «Спорах между служащими» обычно поступают из Отдела кадров, а эти поступили к нам от Безопасности.

Все нестройным хором выражают согласие.

– Да, тут мы недоглядели, – заключает Серж, пожимая плечами. – Но еще не поздно все исправить.

– Верно, – отвечает Субо. – Однако, ввиду нашей столь явной оплошности, было бы гораздо разумнее не рассылать распоряжения электронным путем, а сходить туда кому-нибудь из нас лично и решить вопрос прямо на месте. От личного участия зависит очень многое.

– И все мы хорошо знаем, кто будет этим самым «кем-нибудь из нас», – произносит Торни с притворным недовольством человека, которому никогда не оставляли выбора.

– Ну, Торни, – обращается к нему Питер, умоляющее складывая руки. – Пожалуйста. Никто из нас не хочет туда спускаться, а у тебя лучше всех получается общаться с… ну, ты понимаешь, с простыми людьми. Пожалуйста, обещай, что сделаешь это. Если хочешь, я встану на четвереньки и поцелую твои лакированные туфли. Только скажи, что пойдешь.

– Торни, ты не против? – подхватывает Чедвик. – Нужно просто свести лицом к лицу начальников обоих отделов и как следует с ними поговорить.

– Пригрозить им увольнением, в случае чего, – добавляет Понди. – Я бы так поступил.

– 'Лишь бы они прекратили портить нашу собственность, – резюмирует Серж.

Торни уже было приготовился поднять руки в знак того, что он сдается на уговоры братьев, одновременно отклонив щедрое предложение Питера – из страха, что губы брата оставят жирное пятно на его обуви, – как вдруг одна из дверей Зала заседаний распахивается.

Мгновение спустя из-за второй дверной створки показывается голова, а вслед за ней и тело. Волосы на голове, судя по всем признакам, недавно были высушены полотенцем, тело же облачено в жеваные джинсы и криво застегнутую ковбойку.

Вновь прибывший шатаясь входит в Зал заседаний, прижимая руку ко лбу, словно боясь утечки мозга сквозь черепные швы. Он шаркает по полу, и кажется, что каждый шаг стоит ему неимоверных усилий. Наконец он добирается до стола, где, схватившись за его край, останавливается и обводит взглядом лица шестерых братьев, которые, в свой черед, глядят на него с выражением кто легкого беспокойства, кто завуалированного презрения. Тут он отнимает руку ото лба и внимательно изучает ладонь, словно и вправду ожидал увидеть ее выпачканной серым веществом. Затем снова смотрит на братьев. На своих братьев.

– Всем доброе утро, – произносит он, а затем издает короткий, отрывистый смешок, как будто только что отколол забавнейшую шутку.

– Доброе утро, Крис, – отвечает Чедвик ледяным тоном. – А мы-то думали, куда это ты запропастился.

14

Бэнсай-тэн: входит в число Шичи Фунужин – семи японских богов счастья. Единственное среди них женское божество, она приносит удачу в делах, касающихся богатства, женской красоты и изящных искусств


9.58

Взглянув на стенные часы, Фрэнк вспоминает, что скоро начнется молниеносная распродажа.

Он запомнил порядок проведения сегодняшних распродаж, когда мистер Блум зачитывал список на утренней летучке, так что ему незачем сверяться со своим «сфинксом», чтобы понять, куда идти. Первыми в списке были «Куклы». Это всего в четырех отделах отсюда, следовательно, попадает в сферу его непосредственных обязанностей.

После поимки вора Фрэнк бродил по Голубому этажу, размышляя о недавнем разговоре с Мойлом. Да, Мойл прав: он, Фрэнк, лишен страсти коллекционера. Как же тогда объяснить обилие разных предметов и безделушек, которыми забита его квартира? Вся эта мебель, произведения искусства, неосознанно накопленные за долгие годы, все это имущество, купленное просто так, все эти вещи, которыми он окружил себя и которые сам едва замечает: какую пустоту они призваны в нем заполнить?

Он полагает, корни этого недоразумения восходят еще к годам Академии. К поре его обучения на Призрака.

Фрэнку было восемнадцать, он только что окончил школу и был юношей с высокими устремлениями и низкой самооценкой, когда подал заявление о приеме на работу в «Дни». Он не имел ни малейшего понятия, какие навыки или качества нужны для работы в этом магазине. Школу он окончил хорошо, но этого было недостаточно даже для должности продавца, что же касается более высоких постов – например, в административной сфере, – то туда брали лишь выпускников университета с хорошими оценками. Он заполнил все нужные бланки и отослал их просто потому, что то же самое делали все остальные, а в ожидании ответа на свое заявление устроился ночным портье в гостиницу средней руки. Это была приятная и необременительная работа, оставлявшая ему много досуга, чтобы читать, думать и наслаждаться одиночеством.

Месяцы шли один за другим, Фрэнк время от времени звонил в Отдел кадров «Дней» – узнать, получили ли там его заявление. Чаще всего ему отвечал записанный на пленку голос, сообщавший, что все линии заняты. В те редкие случаи, когда он прорывался к живому человеку, его заверяли, что заявления о приеме на работу обрабатываются с максимальной скоростью, доступной человеческим силам, и до его заявления тоже обязательно дойдет очередь.

Он уже начал терять надежду и подумывал о повторной подаче заявления, когда пришел ответ. Внутри пухлого коричневого конверта с водяным знаком – логотипом «Дней» – оказался обширный вопросник, занимавший десятки страниц и охватывавший тысячи тем, от совершенно невинных – вроде любимых блюд Фрэнка, до самых интимных – о его религиозных предпочтениях, сексуальном влечении (если таковое имеется) к малолетним детям, отношениях с родителями (коих, можно сказать, почти и не существовало, поскольку отец Фрэнка скончался, а мать сидела на государственном пособии и на прописанных врачами транквилизаторах). На заполнение анкеты ушло несколько часов, но Фрэнк проявил настойчивость, заподозрив, что сама эта процедура, возможно, задумана как своего рода первое испытание для соискателей, чтобы малодушные сразу, отсеялись.

Он отослал заполненный вопросник и ждал еще несколько месяцев, чтобы узнать – удостоят его собеседования или нет. В стандартном письме, прилагавшемся к анкете, его предупреждали, что собеседования планируются заранее и расписаны на два года вперед. Настроившись на длительное ожидание, он продолжал работать по ночам в гостинице.

Однако ответ из «Дней» пришел на удивление скоро. Миновало всего несколько недель, а ему уже принесли письмо с приглашением явиться на собеседование осенью текущего года.

Собеседование, проходившее в помещении Отдела кадров в Цокольном этаже, длилось три часа. Старшие администраторы отдела поднимали многие темы, которые уже затрагивались в анкете, и внимательно расспрашивали Фрэнка, чтобы убедиться, правду ли он написал.

Он – единственный ребенок в семье?

Верно, отвечал Фрэнк.

Хорошо. Ему было одиннадцать лет, когда умер его отец?

Да, это так.

В анкете он отвел семье и друзьям незначительное место среди «важных для него ценностей». Почему?

Потому что он находит людей беспокойными и навязчивыми.

Хорошо. Хорошо. А бывают ли у него сложности с обслуживанием в магазинах?

Иногда – да.

Бывает ли, что люди пристраиваются к очереди прямо перед ним, не извиняясь?

Да, такое случалось.

Часто ли он обнаруживает во время вечеринок, что стоит где-нибудь в полном одиночестве?

Его редко приглашают на вечеринки.

И так продолжалось в течение трех долгих, изматывающих часов; наконец Фрэнка попросили выйти и посидеть в вестибюле, пока администраторы Отдела кадров посовещаются между собой. Он плюхнулся на стул, чувствуя себя выжатой тряпкой. Потом – он не помнил, сколько времени прошло, – его снова позвали и сообщили, что его личные качества идеально подходят для работы в «Тактической безопасности».

Смутившись своей неосведомленности, он спросил: «Простите, а что такое – «Тактическая безопасность»?»

Сыскное наблюдение внутри магазина, объяснили ему. Не хочет ли он пройти специальное обучение, чтобы стать Призраком?

Не чувствуя полной уверенности в том, что желал бы всю оставшуюся жизнь быть магазинным сыщиком, и довольно туманно представляя себе суть работы, Фрэнк тем не менее был не так глуп, чтобы отказаться от представившейся возможности; он рассудил, что, если дело не пойдет на лад, он всегда может вернуться к прежней работе ночным портье или – коль скоро у него выявлены задатки потенциального служителя закона – поступить в полицию. Он ответил администраторам, что согласен, отправился домой и рассказал обо всем матери (та, как и следовало ожидать, не проявила особых эмоций), затем поспешил в гостиницу и заявил об увольнении (управляющий, куда более впечатленный, рассыпался в пожеланиях удачи), а потом почти немедленно приступил к занятиям на годичных курсах, готовивших профессиональных Призраков.

Первые шесть месяцев обучения на Призрака прошли в Академии, располагавшейся в закрытой зоне в пригороде, в одном из уголков просторного поместья, прилегающего к особняку Септимуса Дня. Там Фрэнк попал в руки команды инструкторов, бывших Призраков, и его обучали основам самообороны, обращению с оружием, а также технике гортанного чревовещания – так называемой субвокализации. Он научился распознавать верные признаки, выдающие магазинного вора, и освоил методы, к которым прибегают самые изобретательные мошенники: например, приносят с собой коробку с двойным дном и запихивают туда украденное или просовывают руку сквозь дырку в кармане и обчищают полки из-под полы своего пальто.

Когда этот этап был пройден, его посвятили в высшее таинство сыщицкой касты – искусство смешиваться с толпой, делаться похожим на всех и, следовательно, становиться никем. Здесь ему помогли врожденные качества. С детства Фрэнк был одним из тех, кого редко замечают, чье лицо никто не запоминает, чье имя ускользает из памяти людей и только понапрасну вертится у них на кончике языка. Если говорить совсем начистоту, он и был никем и, разумеется, считал это своим недостатком; однако теперь, проходя обучение на Призрака, он убедился, что недостаток может обернуться достоинством. Он научился принимать вежливо-рассеянный вид и никогда ничем не выказывать своих мыслей или чувств; научился избегать внезапных непроизвольных жестов, которые могли бы выдать его как личность; короче говоря, он научился приглушать ту малую искру индивидуальности, которой был наделен, пока от той не осталось лишь едва различимого мерцания, вроде тусклого света от далекой звезды. К концу шести месяцев обучения он отшлифовал свой прирожденный дар неприметности до такой степени, что при желании мог пройти сквозь комнату, полную народа, и никто бы не обратил на него ни малейшего внимания.

Когда миновала половина срока обучения, умерла мать Фрэнка. Ему дали отпуск для организации похорон; эту задачу он выполнил добросовестно, хотя несколько формально. На самой церемонии, в обществе горсточки отчужденных родственников и полуотчужденных друзей матери, он ощутил некоторую печаль, но не слишком сильную. Возможно, таково было побочное действие его тренировок, а может, и нет. Между ним и матерью – инвалидом, напичканным наркотиками, уже давно пролегла некая дистанция. Смерть лишь сделала эту дистанцию чуть длиннее. Во многих отношениях кончина матери принесла Фрэнку облегчение. Она отсекла все сложные личные обстоятельства и помогла окончательно вытравить эмоциональные узы, которые мешали ему стать полноценным Призраком-профессионалом.

В среднем лишь у десятой части учеников Академии развиваются сыщицкие способности. Остальным советуют овладеть какой-нибудь другой профессией. Фрэнка же инструкторы выделяли среди прочих, отмечая его как исключительно способного ученика. Без особых сложностей он перешел ко второй части курса обучения: еще шесть месяцев ему предстояло практиковаться в магазине.

Инструктировал Фрэнка Дональд Блум, который сам проработал Призраком всего лишь год с небольшим. Под любезной опекой мистера Блума он познакомился с устройством магазина, выхаживая по всем семи этажам (ведь это было еще до того, как братья прибрали к рукам Фиолетовый этаж), повторяя одни и те же маршруты до тех пор, пока в его памяти четко не запечатлелось расположение всех 777 отделов. Одновременно он продолжал совершенствовать навыки, приобретенные в Академии. Бок о бок с мистером Блумом он следовал за покупателями и затаивался там, где его меньше всего было видно, но откуда сам он мог хорошо видеть все, что нужно. Они оба слонялись без цели и без устали. Именно мистер Блум помог Фрэнку произвести его первое официальное задержание, и сладость этого мига Фрэнк никогда не забудет.

К тому времени, когда годичный сорк обучения истек, метаморфоза свершилась. Фрэнк превратился в живой нуль. В профессиональное пустое место. В невидимку. В Призрака.

В обмен на это превращение он получил от «Дней» пистолет, «платиновый» счет с возможностью конвертации его в будущем в «иридиевый» – в зависимости от качества исполнения обязанностей – и постоянную работу.

Сейчас трудно поверить, что тогда ему это показалось честной сделкой, но много ли нашлось бы трезвомыслящих двадцатилетних юнцов, которые отказались бы от предложения надежной должности с щедрым окладом впридачу?

Коротко говоря, «Дни» сделали его тем, кем и чем он является сегодня. «Дни» взяли робкого юношу-интроверта и лишили его последних признаков личной индивидуальности, какие у него еще оставались. Обучение на Призрака высверлило его, как гнилой зуб, и с тех пор единственным средством заполнения образовавшейся внутри Фрэнка пустоты стало приобретение дорогостоящих вещей, наслаждаться которыми у него не было ни времени, ни желания.

Но, что хуже всего, все это совершалось с его согласия. Ему некого винить, кроме самого себя, в том, что он сделался таким. «Дни» просто наживали капитал на его врожденных качествах, а он охотно позволял себя эксплуатировать.

Распродажа, которая вот-вот должна состояться, по крайней мере предоставляет ему возможность перестать думать о самом себе. С его безупречным знанием планировки магазина, не составляет труда вычислить кратчайший путь к «Куклам», куда он и направляется. На восток, через «Средства частного наблюдения», где выставлены всевозможные «жучки», телефонные прослушки, нательные проводки и миниатюрные записывающие устройства: терапевтический манеж для параноиков. Затем на север, через «Восточное оружие», где продавцы, облаченные в черные одеяния ниндзя, почти закончили приводить в порядок складную ширму с сюрикенами. Снова на север, через «Военное обмундирование» – отдел, предназначенный для наемников-профессионалов и лиц, которые не могут провести ночь без камуфляжной грелки в ногах. И еще севернее, на сей раз через «Классические игрушки».

Он достигает прохода, соединяющего «Классические игрушки» с «Куклами», в тот самый момент, когда из громкоговорителей доносится музыкальная фраза из семи нот, а затем женский голос строгим, но одновременно соблазнительным тоном повелительницы объявляет о начале молниеносной распродажи:

– Вниманию покупателей! В течение следующих пяти минут в отделе «Куклы» действуют пятнадцатипроцентные скидки на все товары. Повторяю: только в течение следующих пяти минут цены на все товары в «Куклах» будут снижены на пятнадцать процентов. «Куклы» расположены в северо-восточном секторе Голубого этажа. Туда можно попасть, воспользовавшись лифтами, помеченными буквами «Б» и «В». Это предложение действительно только в течение пяти минут. Любые покупки, сделанные по истечении указанного времени, будут оплачиваться полностью. Спасибо за внимание.

Во время объявления в магазине воцаряется гробовая тишина. Потом, когда снова повторяется музыкальная фраза из семи нот, начинается движение. Покупатели забывают, чем были заняты до этого, и, подхватывая свои корзинки, разворачивая тележки или нажимая на педаль газа своих моторизованных колясок и вращая руль, устремляются в «Куклы». Неважно, что мало кому (если вообще кому-нибудь) из этих людей нужны были куклы, и неважно, что пятнадцатипроцентная скидка едва ли обернется самым выгодным предложением в их жизни: молниеносная распродажа – это молниеносная распродажа, и охочие до дешевизны покупатели слетаются на нее, словно голодающие – на колонну автотранспорта с гуманитарной помощью.

До ожидающих в «Куклах» звуки их приближения доносятся далеким шелестом, заставляющим воздух дрожать, как от ветра перед грозой. Выражение лиц на тысячах единиц товара, выставленных на продажу, остается прежним, зато лица продавцов и охранников выглядят все более взволнованными по мере того, как шелест становится громче, перерастая в отдаленный гул, подобный раскатам грома в горах: это пол сотрясается от топота сотен ног и от стука множества колес.

Звук нарастает и нарастает и наконец достигает крещендо: в отдел влетают первые покупатели. Они врываются через все четыре входа и быстро разбегаются между витринами, начинают сметать товары с полок и рассматривать ценники, раззявив рты в гримасах звериной жадности.

Фрэнку приходится проворно отпрыгнуть в сторону: мимо, едва не задев его, по проходу с шумом проносится моторизованная коляска. За рулем сидит сгорбленная, сморщенная старушонка лет девяноста, не меньше, с почернелыми сломанными зубами, в черном парике помпадур, напяленном на череп, с алым пятном губной помады приблизительно на месте рта и с таким маниакальным блеском в глазах, от которого и психопату сделалось бы не по себе. Фрэнк узнает в ней Клотильду Вестхаймер, наследницу-мультимиллионершу.

Размахивая тростью, как кавалерийской саблей, и трубя в сигнальный рожок всем, кто имел неосторожность загородить ей дорогу, Клотильда Вестхаймер мчится во весь опор по узким проходам, пока наконец почти не сталкивается с багроволицым упитанным мужчиной, который разглядывает коробку с весьма натуралистической пластмассовой копией шестимесячного младенца. Скрипят тормоза, коляска со скрежетом останавливается, и Клотильда Вестхай-мер кричит на мужчину, чтоб тот посторонился, используя выражения, от которых зарделся бы и матрос. Оторопев и не найдя слов в ответ, мужчина лишь поднимает перед собой игрушечного младенца, словно надеясь, что вид этой штампованной невинности оградит его от града проклятий незамолкающей старой карги, но Клотильда Вестхаймер просто выхватывает у него из рук коробку и мчит коляску к ближайшей кассе.

Постоянная клиентка со дня открытия магазина, Клотильда Вестхаймер всегда покупает в «Днях» продукты, а иногда – экстравагантные подарки, которыми балует саму себя, поскольку больше некого: она отреклась от всех родственников и осталась старой девой, отшив в свое время множество поклонников. У нее наметанный глаз на выгодные покупки, и – как она только что продемонстрировала – непревзойденная способность добиваться своего.

Вот уже дюжина за дюжиной все новые и новые покупатели наводняют отдел, толкаются, отпихивая друг друга, хватая с полок товары, как шайка грабителей. Всякая притворная вежливость отброшена, правила этикета позабыты: все пробиваются к уцененным товарам, ныряют в витрины, вылезая уже с добычей, а потом присоединяются к толпам вокруг касс, где размахивают карточками всех цветов и оттенков – от скучно-серого «алюминия» до розоватого «родия». Зная, что покупку со скидкой можно совершить лишь в течение ограниченного времени, и исполняясь мрачной решимости ни за что не уходить без куклы (о насущной необходимости которой еще недавно они даже не подозревали), покупатели криком пытаются привлечь к себе внимание кассиров и верещат, как обиженные карапузы, когда предпочтение отдается кому-то другому, кто этого явно не заслуживает.

Стараясь придерживаться зыбкого периметра толпы, оставаясь вне досягаемости острых локтей и пихучих плеч, Фрэнк высматривает подозрительных личностей, однако все, что он видит, – это скопище прилично одетых, состоятельных мужчин и женщин, которые ведут себя, как дикие звери. Двое мужчин среднего возраста в дорогих костюмах дерутся из-за тролля с пунцовыми волосами, и каждый с растущим недовольством настаивает на том, что он первым увидел игрушку. А вот и розовощекая фарфоровая Бо-Пип,[7] кукла из коллекционной серии, представляющей персонажей детских стишков: будущий владелец использует ее вместо дубинки, расчищая себе путь в волнующейся толпе. Фрэнк видит, как маленький мальчик прижимает к груди фигурку солдата, одетого в хаки, и орет хриплым голосом, а его мамаша пытается протиснуться вместе с ним к кассе сквозь массу человеческих тел. Вдруг верхняя половинка самого большого набора русских матрешек громко шлепается вниз, пролетев над толпой, и катится по ковру к ногам Фрэнка. Раскрашенное личико в пестром полушалке жалобно смотрит на него, словно умоляя прекратить это безумие.

Недовольство перерастает в драку. Тех, кто пытается влезть без очереди, хватают за шкирку и водворяют назад. Торжествует правосудие прерий в самой грубой своей форме.

Измученные продавцы, вооруженные сканерами, регистрируют покупки с максимальной скоростью, доступной человеческим силам (но недостаточно быстро, чтобы полностью обслужить беснующуюся требовательную толпу), а высоко висящие камеры, управляемые вручную из «Глаза», поворачиваются и будто кивают, обозревая происходящую внизу давку с надменным и ленивым любопытством.

Часы подсказывают Фрэнку, что до конца распродажи осталось меньше минуты, однако ярость толпы ничуть не унимается. Напротив, покупатели волнуются все больше, чувствуя, как истекают драгоценные секунды. Над опоздавшими, рвущимися вперед, учиняется скорая расправа. Толкотня сменяется откровенным отпихиванием соперников.

Затем, наконец, снова раздается мелодичная фраза из семи нот, и женский голос с язвительным спокойствием объявляет, что распродажа окончена. Слышится коллективный вздох разочарования покупателей-неудачников; они немедленно отворачиваются от кассовых аппаратов и с отвращением бросают кукол, которых, сгорая от нетерпения, стремились приобрести всего несколько секунд назад. Те же, кому посчастливилось сделать покупку, выходят из отдела, обнимая свою добычу и во всеуслышание хвастаясь, сколько денег они сэкономили. Споры затихают, противники постепенно приходят в себя, будто пробуждаясь от транса. Они глядят друг на друга, смущенно моргая, и уже не могут вспомнить, из-за чего сыр-бор разгорелся. Некоторые даже извиняются – они, мол, сами не понимают, что на них нашло.

Мало-помалу толпа рассасывается, оставляя после себя следы разрухи: на полу повсюду валяются куклы всех мастей и размеров, с неестественно вывороченными руками и ногами – как трупы на поле боя после газовой атаки.

Продавцы, довольные, что все позади, начинают убирать в зале. Охранники, неодобрительно качая головой, будто глазам своим не веря, удаляются.

Фрэнк тоже разворачивается, чтобы уйти, как вдруг ему в ухо шелестит голос:

– Мистер Хаббл?

– Хаббл слушает.

– Охранник произвел арест в «Оптике». Вы находитесь поблизости. Можете подойти?

– Конечно.

– Лады. – Оператор прерывает связь.

«Оптика»: два отдела на запад и один на юг. Фрэнк отправляется туда, раздумывая, весь ли сегодняшний день окажется таким насыщенным, и в душе на это надеясь. По крайней мере, время быстрее пролетит.

10.07

Охранником оказалась миниатюрная, жилистая на вид молодая женщина с темными, слегка косящими глазами. Черные волосы туго стянуты в пучок на затылке. Фрэнк узнает ее в лицо, а значок-удостоверение напоминает ему, что зовут ее Гоулд.

Он представляется – «Хаббл, Тактическая» – и бросает беглый взгляд на задержанную. Та сидит на стуле спиной к стене, нахохлившись и разглядывая свои руки, лежащие на коленях, словно именно они, руки, и повинны в преступлении, а сама она – ни при чем. Судя по тонким морщинкам, лучащимся вокруг губ и расходящимся, словно линии магнитного поля, от внешних уголков глаз к вискам, ей не меньше пятидесяти. На ней темные брюки и бордовая мохеровая кофточка с алмазно-золотой брошью, приколотой возле ключицы. Волосы – насыщенного темно-шоколадного цвета, кое-где пробивается седина. Их явно пытались как-то привести в порядок, но все равно вид у шевелюры запущенный и нечесаный. Брюки не мешало бы погладить. Все вместе являет собой странный образ – гибрид приличной покупательницы и бродяжки, однако Фрэнку ни с того ни с сего приходит в голову, что дамочка очень даже ничего. В подходящем наряде и в другой ситуации – не такой, как теперь, – она была бы просто неотразима. Обручального кольца на левом безымянном пальце нет: Фрэнк замечает его отсутствие просто потому, что задача сыщика – ничего не упускать из виду, а не по какой-то иной причине.

– Что она украла? – спрашивает он у Гоулд, доставая свой «сфинкс».

– Вот это. – Гоулд показывает ему флакон с раствором для контактных линз. – Между нами говоря… – Она придвигается к Фрэнку, чтобы доверительно пошептаться с ним. Фрэнк слегка отшатывается, но Гоулд, видимо, не замечает этого. – Я еще никогда не видела таких неуклюжих воришек. Ну, то есть, она могла бы с таким же успехом войти с плакатом на груди, где написано: «Я Пришла Сюда, Чтобы Украсть». Даже я, не имея специального опыта, как только взглянула на нее, поняла: дамочка не в себе. Она так сильно дрожала, что я подумала: может, у нее болезнь такая, вроде Паркинсона или чего-то подобного, но потом она увидела меня – и вдруг как подскочит, точно ошпаренная кошка, и отвернулась в сторону – вот так. – Гоулд быстро наклоняет голову набок, горбится и поднимает руку, заслоняя лицо.

Она, разумеется, утрирует, и Фрэнк, еще раз бросив взгляд на арестованную, с облегчением видит, что та продолжает рассматривать свои руки и поэтому не заметила бестактного передразнивания Гоулд.

– Я стала за ней следить, – продолжает Гоулд, – ну и не прошло и двух минут, как она совершила кражу. У нее так тряслись руки, что она едва сумела запихнуть в карман. Это было бы смешно, если бы не было так жалко, – заключает она, мрачно скривив губы.

– Вы забрали у нее карточку?

– Она говорит, что карточки при ней нет. Говорит, потеряла.

– Тогда как же она вошла?

– Понятия не имею. Выясним внизу, но мне нужно, чтобы вы произвели арест по форме, прежде чем я уведу ее.

– Разумеется.

Фрэнк направляется к воровке. Подойдя к ней, он улавливает сильный аромат духов, исходящий от нее. Точнее, несколько разных ароматов – парфюмерная смесь, призванная заглушить запах телесных выделений, но, словно белая простыня, наброшенная на комок мокрой грязи, неспособная полностью скрыть его.

У Фрэнка одновременно морщатся и нос, и лоб.

При его приближении женщина поднимает голову, и он видит, что у нее воспалены глаза – белки превратились в сплошную вязь кровяных сосудиков, ресницы блестят от влаги, и все это усугубляет то впечатление изможденности и запущенности, какое создалось при первом взгляде на нее. Впрочем, если не считать глаз, лицо ее спокойно, безмятежно, пожалуй, даже преисполнено надежд.

– Кажется, мы знакомы? – спрашивает она, быстро моргая и потирая один глаз.

– Едва ли.

– Я уверена, что видела вас раньше.

Возможно, она мельком видела его раньше в каком-нибудь из торговых залов, но вряд ли запомнила его лицо. Никто не запоминает. В этом вся соль.

Он качает головой:

– Маловероятно.

– Ну, не знаю. У меня всегда была хорошая память на лица. Вы пришли, чтобы вышвырнуть меня?

– Моя обязанность состоит не в этом. – Фрэнка что-то заставляет разговаривать с ней как можно мягче и вежливее. – Я пришел вас арестовать.

– А я думала, меня уже арестовали.

– Такова процедура.

– А как же она? – Женщина указывает на Гоулд.

– Закончив положенные формальности, я снова передам вас охраннице – для дальнейшего оформления и лишения вас прав.

– Я знаю, кто вы, – медленно произносит женщина. – Вы – Призрак.

– Да, я из «Тактической безопасности».

– А магазинным сыщиком вас кто-нибудь называет?

– Иногда. Во всяком случае, сам я предпочитаю это название.

– «Магазинный сыщик» вам нравится больше, чем «Призрак»?

– Именно так.

– Надо же, – удивляется женщина, кивая своим мыслям.

Фрэнку кажется, она вообразила, будто находится на вечеринке с коктейлями и ведет светскую болтовню. Поэтому ее следующий вопрос застает его врасплох.

– А вам приходилось стрелять в магазинных воров?

Сначала он колеблется, но потом решает, что, признавшись в правде, ничего не потеряет.

– Несколько раз.

– Сколько именно?

Фрэнк хмурится.

– Пять, может быть, шесть раз. Это было давно, в первые годы работы.

– И вы убили кого-нибудь из них?

– Я стрелял так, чтобы ранить.

– Но не всегда же возможно попасть точно туда, куда целишься, тем более при такой спешке.

– Нет, не всегда.

– Значит, вы убивали кого-то нечаянно?

– Я – нет, – отвечает Фрэнк. – Но с другими такие случаи бывали.

– А меня вы могли бы застрелить? – Женщина останавливает на Фрэнке взгляд своих налитых кровью глаз и так пронзительно на него смотрит, что он на миг тревожно задумывается: а вдруг она видит насквозь, вдруг она способна заглянуть ему прямо в душу?

– Если вы станете сопротивляться при задержании или попытаетесь убежать, – отвечает он наконец, – мой служебный долг – воспрепятствовать вашим намерениям, используя любые доступные мне средства.

– А тот факт, что я – женщина, способен повлиять на ваши действия?

Вспомнив Клотильду Вестхаймер на распродаже, Фрэнк не задумываясь отвечает:

– Нисколько.

– Надо же, – снова удивляется она.

Фрэнк поднимает руку, прерывая беседу, чтобы связаться и неслышно переговорить с «Глазом».

– У вас записан клип с этой женщиной в «Оптике»?

– Конечно записан. Я следил за ней неотрывно. Ловкой ее не назовешь.

– Хорошо. – Фрэнк прокашливается и приступает к положенной процедуре. Начинается «Воровское Благословение». – Мадам, я очень сожалею, но мой долг – сообщить вам, что в десять часов три минуты – десять ноль три, да? – переспрашивает он для верности, обращаясь к Гоулд.

Охранница кивает:

– Примерно.

– Так в десять ноль три или нет?

– В точности? – язвительно улыбается Гоулд. – Не знаю. Я на нее смотрела, а не на часы.

– Пока скажем, что в десять ноль три, однако время нуждается в уточнении, – с досадой заключает Фрэнк и вновьповорачивается к задержанной. – В десять часов три минуты вы взяли товар из отдела «Оптика», не оплатив его и не выказав явного намерения оплатить. За это преступление…

– Эта вещь была мне необходима!

– Не сомневаюсь, мадам.

– От контактных линз у меня началась резь в глазах, а карточку я потеряла. Иначе ни за что так не поступила бы.

– За это преступление полагается наказание – немедленное изгнание из здания и пожизненное лишение счета в нашем магазине. Если вы пожелаете обратиться в суд, то можете сделать это.

– Не пожелаю.

– Однако имейте в виду, что мы располагаем следующим свидетельством, зафиксированным на диске.

Он нажимает клавишу на «сфинксе», запуская запись, и они с женщиной просматривают клип, запечатлевший кражу. Гоулд права: эту женщину никак не назовешь прирожденной воровкой. Стараясь выглядеть непринужденно и в то же время дрожа, будто в припадке, она слишком долго изучает пластиковые флаконы, стоящие перед ней на вращающейся стойке, прежде чем схватить один из них, при этом она допускает элементарнейшую ошибку – озирается через плечо: вопиющий предательский признак. Она трижды пытается засунуть флакон в карман брюк, при каждой новой попытке волнуясь все больше, пока наконец не опускает глаза, чтобы положить украденную вещь в намеченный тайник. К этому моменту в поле зрения камеры попала Гоулд, приближающаяся к похитительнице сзади. Клип заканчивается на том, что Гоулд хватает женщину за руку.

– Вы отдаете себе отчет в том, что я вам показываю?

– Да. Да, отдаю. – Женщина устремляет взгляд на потолок. – Вы знаете, я часто смотрела на эти маленькие камеры, которые наблюдают за людьми в магазине. Наверное, мне следовало догадаться, что они и за мной будут наблюдать. Может, я и догадывалась, только предпочитала об этом не думать. Ведь это так неприятно – думать, что кто-то постоянно следит за тобой, за каждым твоим шагом, – вы согласны? Я не религиозный человек, но, будучи верующей, наверное, чувствовала бы то же самое. Ощущала бы, что Бог следит за мной каждую секунду каждого дня, вроде вот этих ваших камер, и ждет, когда же я оступлюсь. – Она снова устремляет взгляд на Фрэнка. – А если эти камеры – глаза Божьи, то тогда кто же вы, мистер Магазинный Сыщик? Вы, чья работа – парить где-то у нас за плечами и оставаться невидимкой? Вы, кто самой угрозой вашего присутствия вынуждает нас прислушиваться к голосу совести? – Задумчивые интонации сменяются лукавыми. – Может быть, ангел?

– Едва ли. – В голосе Фрэнка слышна легчайшая ирония. – Для этой должности я недостаточно чист.

– Ну, ангелам и не нужно быть чистыми. Им нужно просто существовать.

– В таком случае, ангелы – это мы, – отвечает Фрэнк в тон ей. – Это мы, магазинные сыщики. Мы всегда рядом, всегда парим у вас за плечами.

– Только не у меня, – с грустной усмешкой возражает, похитительница. – Уже не у меня. Я ведь нарушила правила, да? И больше сюда никогда не приду.

Я тоже, мысленно отвечает Фрэнк. Это в каком-то смысле сближает их, связывает в пару. Грешница и разочарованный ангел, они оба лишаются местечка в раю Маммоны: одна – потому что сбилась с верной и узкой стези, другой – потому что больше не в силах на ней оставаться.

– Ну что ж, не будем тянуть, – говорит нарушительница, с усилием поднимаясь на ноги. – Мистер Магазинный Сыщик? Вы были вежливы и деликатны. Благодарю вас. – Женщина протягивает ему руку. – Меня зовут миссис Шухов. Кармен Шухов.

Фрэнк в замешательстве: он привык прикасаться к людям, только когда у него нет выбора, – например, при поимке вора. А эта женщина, эта миссис Шухов, желает, чтобы он пожал ее руку – своей? Их тела должны соприкоснуться, кожа к коже? Что за нелепость. Достаточно того, что она уже заставила его проводить мысленные аналогии. А теперь от него еще требуется установить с ней физический контакт? Об этом не может быть и речи.

Вместо рукопожатия он едва заметно наклоняется вперед, слегка кивнув головой.

Почувствовав, что наткнулась на невидимую стену, миссис Шухов смущенно убирает протянутую руку. Она пытается извиниться и испытывает почти облегчение, когда Гоулд берет ее под локоть и уводит прочь от Фрэнка и допущенного ею faux pas [8].

Охранница и нарушительница выходят из отдела, миссис Шухов делает тщетную попытку поправить прическу, и Фрэнк снова удивляется ее небрежной элегантности. Такое впечатление, будто она не переодевалась пару дней, и в течение всего этого времени не пользовалась косметикой и не принимала ванны. Все это не значило бы ровным счетом ничего, если бы она не производила впечатления женщины, для которой внешность и личная гигиена имеют большое значение. Вдобавок осталось непонятным, как она проникла в магазин без карточки, – если только она не лжет о потере. Да и зачем рисковать счетом в «Днях» ради бутылочки раствора для контактных линз – Господи, зачем?

Все это крайне запутанно, но пускай там в «Следственном» разбираются. В конце концов, Фрэнка это уже не касается.

15

Гептархия: правление семерых


10.07

К этому времени правую створку выходящего на юг трехстворчатого окна в Зале заседаний почти целиком занимает темная сторона купола. Ослепительно отражая безоблачное небо, поверхность прозрачной части стекла, пока по-прежнему преобладающей, кажется белой, а царапины и изъяны на наползающем сегменте дымчатого стекла преломляют свет в радужные полоски толщиной с иголку.

В Зале заседаний воцарилась напряженная тишина: шестеро отпрысков Септимуса Дня молча наблюдают за тем, как седьмой силится соорудить себе порцию джина с тоником.

Крис, уперев кончик языка в уголок рта, пытается сосредоточиться на своей цели так усердно, словно ему предстоит построить из спичек уменьшенную модель готического собора. Ему уже удалось налить в стакан немалое количество джина и добавить сверху немного тоника, пролив при этом лужицу из обеих жидкостей, но теперь перед ним стоит весьма скользкая задача – извлечь полурастаявшие кубики льда из малахитового ведерка с помощью серебряных щипцов для льда.

Глядя на то, как Крис обращается с щипцами, трудно поверить, что этот инструмент специально предназначен для того, чтобы вынимать кубики льда из открытой посудины. Он орудует ими так, словно ему мешают невидимые садовые рукавицы, и всякий раз, как Крису удается подцепить когтеобразными кончиками щипцов один из растрескивающихся ромбиков замороженной воды, этот ромбик неизменно срывается и скользит по столешнице (а чаще всего перелетает за край стола и шлепается на ковер), прежде чем Крис успевает донести его до своего стакана.

Зрители, почти скрипя зубами от тоски, наблюдают этот худший из фарсов. Каждому из братьев хочется подойти к Крису, выхватить у него из рук щипцы и, как будто он ни на что не способный инвалид, сделать все за него. Сделать что угодно, лишь бы это представление поскорее окончилось.

Но вмешиваться не приходится. Потеряв терпение, Крис бросает щипцы, запускает в ведерко пятерню и, набрав полную пригоршню льда, отправляет ее в стакан. Следом – ломтик лимона. Затем, осторожно придвинув к себе полный до краев стакан, он приближает нос к напитку и принюхивается, с удовольствием вдыхая смесь резких ароматов – можжевельника, хинина и лимона. Сложив губы в трубочку, Крис делает большой глоток.

– Сказка! – восклицает он, шлепая по подлокотнику своего трона, и делает еще один долгий, шумный глоток, а потом еще один.

Понизив таким манером уровень жидкости в стакане на два сантиметра, он наконец решается взять его в руки. И приканчивает оставшееся питье двумя быстрыми глотками.

Руки его становятся тверже, движения делаются более плавными, не такими мрачно-сосредоточенными, и он наливает себе новую порцию. После второго стакана Крис чувствует, как пульсирующий, тошнотворный приступ похмелья понемногу отступает: целительный алкоголь уже потек ледяной струйкой по его кровотоку. Тиски из раскаленного железа, давящие на глазные яблоки, ослабевают, а мозг из двенадцатикилограммовой массы расплавленной магмы постепенно превращается в орган, способный соображать и рассуждать. Наблюдателям же видны внешние признаки наступившего внутреннего возрождения: на бледных прежде щеках Криса проступает розоватый румянец, а координация движений заметно улучшается.

Крис уверенно тянется к бутылкам, чтобы налить себе третий стакан. Новая порция состоит на девять частей из джина и на одну из тоника – от такого соотношения дерет язык, – и, проглотив коктейль, Крис чувствует, как жаркая волна устремляется вспять, обжигая глотку. Он ловит ртом воздух:

– О-го-го! Уф! Ох!

Наконец полость рта охлаждается, и широкая светлая улыбка расплывается по его лицу, будто масляное пятно.

– Ну, – говорит он, обводя стол затуманенными глазами, – вот мы и снова все вместе. Наступил новый день, несущий нам покупателей и прибыток, достаток и довольство, и прочую фигню. Я что-нибудь пропустил?

– Да всё, – равнодушно отвечает Субо.

– Пожалуй, можно быстро пробежаться по повестке сегодняшнего дня, чтобы все освежить в памяти, – говорит Понди Чедвику.

Чедвик вздыхает, искривляет губы в некоем подобии листа Мёбиуса, затем нажатием клавиш возвращает на экран протокол сегодняшнего совещания и быстро просматривает, зачитывая вслух основные моменты. В конце он сообщает:

– Мы уже проголосовали по всем пунктам повестки дня, – и, скрестив на груди руки, откидывается назад на своем компьютерном стуле.

– Ну, не по всем, – возражает Понди. – Остался еще спор между двумя отделами…

– Но мы же пришли к решению. – Чедвик бросает на Понди осторожный взгляд.

– Мы не проголосовали по этому вопросу как следует, а теперь, когда Крис пришел, будет только справедливо спросить его мнение и учесть его голос. Поэтому, Чедвик, напомни нам подробности спора, и если у Криса или еще у кого-нибудь появятся новые замечания – то прекрасно. Если нет, то просто проголосуем и на этом закончим совещание.

– Спасибо, Понди, – говорит Крис. – Я знал, что на тебя можно положиться.

Чедвик с кислой миной снова наклоняется к терминалу, выводит на экран историю разногласий между «Книгами» и «Компьютерами» и обобщает ее в нескольких сжатых фразах. Между тем Крис, не теряя времени, готовит себе четвертую порцию выпивки. Еда на серебряном подносе, стоящем перед ним (поджаренный на гриле бекон, яичница с помидорами, несколько тостов со сливочным маслом и мармеладом), остается нетронутой. У Криса редко просыпается аппетит раньше полудня, когда его желудок уже смягчен и окутан успокаивающим алкоголем. Тем не менее, по настоянию Понди, Пёрч каждое утро подает Крису и твердый завтрак наряду с жидким – в надежде, что однажды первый покажется ему более соблазнительной альтернативой.

– Итак, – заключает Чедвик, – мы решили, что Торни отправится вниз и все уладит.

– Отличная идея, – замечает Крис, не поднимая глаз. – Несколько волшебных словечек из уст Шелкового Султана, и все уже задерут лапки кверху и будут просить, чтобы им пощекотали животик.

– У тебя есть предложение получше? – осведомляется Торни, и прорезавшаяся досадливая морщинка нарушает безупречную симметрию его лица.

– Есть. Но разве велики шансы, что кто-нибудь захочет к нему прислушаться?

– Невелики, – признает орни.

– Ну вот. Так что мне даже рот раскрывать нет смысла. Но это же ни для кого не новость, верно? Мое мнение здесь имеет такой же вес, как если бы я тут уборщиком был.

– Не наша вина, что тебе не досталось дня председательства, – вставляет Серж примиряющим (как он надеется) тоном. – Так уж отец распорядился. Может быть, нам и кажется, что в его одержимости числом семь есть что-то извращенное, я бы сказал, несколько анальное, – но мы ничего с этим не можем поделать. То, что раз устроено, нельзя расстроить.

– Можно, – возражает Крис. – Прежде всего, мы могли бы открываться и по воскресеньям. Это бы поставило меня в равное положение со всеми вами.

Ответ столь же незамедлителен, сколь и неизбежен. Ничего другого Крис и не ожидал услышать от братьев. Он хорошо знает, что скажет каждый, прежде чем они успевают раскрыть рты.

– Об этом не может быть и речи, – отрезает Чедвик.

– Ты подумай о расходах, – рассуждает Субо. – Нам пришлось бы составить новый график работы служащих, пришлось бы выплачивать им сверхурочные. Это никуда не годится.

– К тому же нам не хотелось бы оскорблять чувства наших клиентов-христиан, – добавляет Торни.

– А как же живые манекены? – спрашивает Питер. – Они не меньше остальных заслуживают день отдыха.

– Да и нам нужен день отдыха, – вставляет Серж.

– Кроме всего прочего, – снова вступает Торни, – отец особо настаивал, что магазин ни в коем случае не должен работать по воскресеньям. «Воскресенье, – говорил он, бывало, – это замковый камень недели». Помните? «Его задача – в том, чтобы удерживать на местах остальные шесть дней, и потому он должен стоять особняком от них».

– До чего же это предсказуемо, черт подери, до чего предсказуемо. – Крис, с видом владыки восседая на своем позолоченном троне, по очереди обводит взглядом всех братьев. – И какое чертовское ханжество! Я могу вам напомнить по крайней мере два условия, которые поставил отец, завещая нам магазин, и которые вы нарушили после его смерти.

– Введение «алюминия» было здравым коммерческим шагом, – заверяет Питер. – Причем своевременным. Отец бы нас одобрил.

– Но он же говорил, что не должно быть больше семи категорий счетов.

– А этот этаж мы забрали себе, потому что назрела такая необходимость, – продолжает Серж. – Мы не могли больше жить там. – Взмахом руки он указывает на невидимый город за стенами Зала заседания. – Подумать только – там, среди покупателей!

– Но папа же говорил, что магазин должен всегда занимать все семь этажей здания.

– С Подвальным этажом их как раз семь, – замечает Субо.

– Понятно, – кивает Крис. – Значит, если вам выгодно отступить от отцовских условий, то все в порядке, а если невыгодно, то нет. Например, если речь заходит о том, чтобы у Криса имелась некоторая реальная область ответственности.

Воцарившаяся за столом гробовая тишина (каждый из братьев ждет, что заговорит кто-то другой) подтверждает правдивость слов, сказанных Крисом.

– Мы понимаем, что папины условия несправедливы, – нарушает тишину Понди, сознавая, что изрядно запоздал с этим утешением, – и мы в самом деле намерены разделить с тобой ответственность, Крис, но лишь тогда, когда ты покажешь нам, что достоин этого.

– Я уже достоин этого.

– Вполне возможно, только нам ты еще не показал, что действительно достоин.

– Это порочный круг. Как я могу хоть что-то показать вам, если вы не позволяете мне ничего делать?

– Если бы ты вовремя приходил по утрам, прилично одетым и трезвым, – замечает Чедвик, – то это было бы неплохое начало.

– Да какая разница? – Крис сопровождает свои слова смешком, который, впрочем, не способен скрыть их горечь. – Вам все равно нет никакого дела до моего мнения.

– Почему же, – возражает Понди. – Ты ведь недавно сказал, что у тебя есть свое предложение относительно спора между отделами?

– Вы только поднимете меня на смех, – ворчит Крис.

– Мы не будем смеяться.

– Будете.

– Не будем. Обещаю тебе. Мы все обещаем. – Понди произносит это таким серьезным тоном, что никто из сидящих за столом не отваживается возразить.

– Ну, ладно. Сами напросились. Погодите секундочку. – Крис для храбрости отхлебывает джина с тоником, а потом говорит: – Пошлите меня вместо Торни.

Братья разражаются неудержимым приступом смеха.

– Я так и знал! – Лицо у Криса вытягивается от обиды. – Я так и знал, что вы всерьез меня не воспримете. Вы – шайка отъявленных врунов, все вы – вруны хреновы!

– Извини. – Понди пожимает плечами, ухмыляясь. – Если бы я мог предположить, что ты собираешься шутку отмочить, то не стал бы обещать, что мы не будем смеяться.

– Никакая это не шутка. Я всерьез говорил. Отправьте меня вниз, и я побеседую с начальниками отделов. Все, что от меня требуется, – это сообщить им, что мы придерживаемся своего первоначального решения по передаче торговой площади, а если им это не нравится – пусть проваливают.

– Сомневаюсь, что такой подход поможет разрешению проблемы, – замечает Торни. – Здесь нужны такт, дипломатия, тонкость, сочувствие, определенная деликатность обхождения. Едва ли все это – твои сильные стороны, Крис.

– Вот-вот, – вставляет Питер, – послать туда тебя – все равно что доверить мяснику с топором операцию на мозге.

Но Крис явно настроен выговориться.

– Сами подумайте, что я могу сделать не так? Они выслушают меня и поступят так, как я им велю. Я же – один из братьев Дней. Я – их начальство.

– Ну конечно, – фыркает Питер.

– Здесь он прав, – признает Понди, чуть кивая.

– Неужели?

– Если один из нас отправится к ним лично, будет ясно, что мы настроены серьезно. Какая разница, кто именно пойдет? В их глазах каждый из нас воплощает власть всех семерых, поэтому они испугаются и согласятся со всем, что скажет им Крис.

– Не делай этого, Понди.

– Не делать чего, Чедвик?

– Не вставай на его сторону. Это невыгодно.

Понди поворачивается к младшему брату, выразительно глядя ему в глаза:

– Крис, если мы решим доверить тебе это поручение, – я говорю гипотетически, но если мы все же пойдем на это, – то приготовься обещать нам кое-что взамен.

– Что именно?

– Гарантию.

– Не уверен, что понимаю тебя.

– Если, предположим, – продолжает Понди, – ты не станешь допивать стакан, который стоит сейчас перед тобой, и мы позовем Пёрча, чтобы он забрал у тебя бутылку джина…

– Ты хочешь сказать – если я завяжу? – произносит Крис таким тоном, каким мог бы спросить: «Если я удавлюсь?»

– Для начала – на сегодняшнее утро. По крайней мере, до тех пор, пока ты не спустишься вниз. Полагаю, ты произведешь более благоприятное впечатление на служащих, если не будешь вдребезги пьян, обращаясь к ним с речью, да и тебе самому не помешает трезвая голова и способность к ясному суждению.

– Ты же не будешь утверждать, что сейчас я пьян? – Крис показывает на уровень джина в бутылке, опустившийся на несколько сантиметров после его прихода.

– Тебе, Крис, вполне достаточно трех с половиной порций джин-тоника, чтобы достичь мало-мальски рабочего состояния.

Крис кивает:

– Верно. Это верно.

– А если ты докажешь, что можешь оставаться трезвым, или хотя бы относительно трезвым, когда мы тебя об этом попросим, то, быть может, мы начнем давать тебе и другие поручения, – подхватывает Чедвик, догадавшись о намерениях Понди. – Работа станет для тебя стимулом бросить пить.

– Понятно, – бросает Крис. – Сделку мне предлагаете.

– Именно, – подтверждает Понди. – А это свидетельствует о том, что я уважаю в тебе сына Септимуса Дня.

– Ладно, давайте расставим все по местам. Значит, если я не допью эту бутылку, вы разрешите мне отправиться вниз и уладить конфликт.

– Ну, примерно так.

– Не верю. Вы же просто шутите, да? Я спущусь туда, и выяснится, что вы уже сами разобрались с этим делом «Книг» против «Компьютеров»!

– Я бы не возражал, чтобы все так и было.

– Значит, вы в самом деле меня пошлете?

– Только если ты не нарушишь нашего уговора.

– Запросто.

– Значит, обещаешь?

– Обещаю.

– Тогда отправляйся.

Крис испускает радостный вопль:

– Ну и ну! Вот это да! Просто фантастика! Что тут еще скажешь? Спасибо, братья. Спасибо вам огромное…

– Не за что, – отвечает Торни.

– Если, – добавляет Понди, – ни у кого нет возражений.

Он видит, как Субо кусает губы.

– Ну?

– Полагаю, мы совершаем ошибку, – после некоторого колебания говорит Субо.

– Это замечание, а не возражение.

– Мне это известно, но, учитывая настроение, преобладающее в данный момент за столом, более активный протест показался бы чересчур грубым и прозвучал бы диссонансом с общим духом, поэтому для нас всех будет лучше, если я промолчу.

– У кого-нибудь еще есть что добавить по данному вопросу?

Все безмолвствуют.

– Тогда нужно проголосовать, – заключает Чедвик.

Рука Криса взлетает вверх.

– Ну, теперь все остальные, – подзадоривает он. – Давайте-ка.

Одна за другой поднимаются пять рук. Последней тянется рука Субо, медленно и неохотно.

– Принято единогласно, – констатирует Понди.

– Кто бы мог подумать? – присвистнув, удивляется Питер. – Мы ведь только что согласились возложить на Криса часть работы.

– Чудеса в решете, – вторит ему Серж.

– Ладно, пойду к себе, буду готовиться, – заявляет Крис, возбужденно поднимаясь со своего трона на ноги. – Надо ведь принарядиться для персонала, а?

Торни предлагает спуститься вместе с ним и дать ему несколько маленьких советов касательно одежды, но Крис отвечает, что сам справится.

– Еще кое-что помню, несколько правил хорошего вкуса сохранились у меня в голове с прошлых лет – далеких и подернутых дымкой воспоминаний.

– Чедвик, – обращается к брату Понди, – пошли записки в оба отдела, предупреди их о приходе Криса.

– Пусть расстелют красный ковер, – распоряжается Крис, выходя из-за стола.

– И свяжись со «Стратегической безопасностью» – пусть четверо охранников ждут Криса на Желтом этаже в – ну, скажем, в одиннадцать тридцать.

– Хорошо.

– Запомнил, Крис? В одиннадцать тридцать.

Крис уже возле двери.

– Ага, в половине двенадцатого, буду.

Выйдя из Зала заседаний, Крис через мгновенье просовывает голову в дверную щель и смотрит на братьев. На его лице – трогательное выражение искренней благодарности.

– Вы не пожалеете об этом, – заверяет он братьев, серьезно морща лоб. – Клянусь вам – не пожалеете.

– Уж ты постарайся, паршивец, чтоб мы не пожалели, – бормочет себе под нос Чедвик.

16

Дом Брака: в астрологии – седьмой дом


10.16

Ах, мамочка, как бы мне хотелось, чтобы ты увидела все это вместе со мной. Здесь так чудесно – гораздо чудеснее, чем мы с тобой воображали!

Такова была первая мысль Линды, когда она прошла сквозь арку и попала в «Шелка». Блестящие драпировки и длинные полосы материи, ниспадающие со всех сторон, и образованные ими ряды напоминают огромный, лабиринтоподобный шатер сказочного шейха. Оглядываясь вокруг, Линда почувствовала, как ее досада на Гордона мгновенно улетучилась, сменившись безмятежным, почти гипнотически-блаженным состоянием.

Через час (и восемь отделов) Линда по-прежнему чувствует, что не идет, а будто бы плывет. Все выглядит не вполне настоящим, все кажется более ярким и красочным, чем обычно, и в то же время более расплывчатым и в некотором роде нематериальным. Наполовину поверив в то, что весь магазин, со всеми товарами и людьми впридачу, соткан из дыма, Линда боится дотрагиваться до предметов – чтобы те не дрогнули и не сгинули, а весь этот морок не рассеялся, поэтому она ни к чему не прикасается, а просто разглядывает. И память сохраняет все, о чем докладывает ей зрение.

Персидские и армянские ковры свисают мягкими рядами, как листы гигантского вручную раскрашенного манускрипта. Рулоны материала для штор и тканей для обивки громоздятся в виде зиккуратов, касающихся вершинами четырнадцатиметровых потолков. Нескончаемая с виду анфилада кухонь, ведущих одна в другую, как разноцветные комнаты в рассказе Эдгара Аллана По.[9] Обои – ситцевые, хлопчатобумажные, фотообои, толстые рельефные, обычные. И постоянное любезное внимание со стороны продавцов и консультантов: «Могу я вам помочь, мадам?» «Хотите что-нибудь поближе посмотреть, мадам?» «Не желает ли мадам взглянуть на…?» «Не хочет ли мадам примерить…?»

«Мадам»! За всю жизнь Линда не припомнит, чтобы к ней так обращались, – разве что отец, когда хотел поглумиться, и все, что он говорил, пронизывал злобный сарказм. Однако эти «мадам» звучат искренне и почтительно; то же самое относится и к «сэрам», летящим в сторону Гордона. Кажется, будто персоналу «Дней» действительно приятно обслуживать покупателей, и совершенно неважно, что она вежливо отклоняет их предложения о помощи, – поскольку, ни на йоту не теряя вежливости, они приносят извинения за беспокойство и желают удачного дня и приятных покупок.

Она могла бы провести здесь всю оставшуюся жизнь. Несметное множество земных благ, выставленных на обозрение, почтение, которое ей автоматически оказывается, и ощущение, что ты вроде как на равной ноге с богатейшими и могущественнейшими людьми в стране, создают ощущение, что мир по ту сторону магазинных стен – грубая и жестокая дешевка. В «Днях» есть утонченность и упорядоченность, каких не найти больше нигде в городе. Линда какой-то частицей души поняла, что ее место – здесь, внутри, а не там, снаружи, и теперь чувствует, что наконец-то обрела мирное пристанище, испытывает ликование птицы, приземлившейся после долгого и трудного полета.

Даже когда в десять часов объявили о распродаже, Линда с приятным удивлением заметила, что в том, как несколько покупателей совсем рядом с ней развернулись и устремились к ближайшему лифту или эскалатору, не было ничего безумного либо агрессивного. Они вовсе не казались разъяренным сбродом, как утверждалось в сплетнях и кривотолках. Скорее они мобилизовались подобно бойцам на поле брани, словно пребывали в состоянии постоянной готовности к таким моментам. Это произвело на Линду большое впечатление, и она подумала, что наступит время, когда она тоже освоится с планировкой магазина и будет уверенно принимать столь же быстрые и взвешенные решения. Наверняка это случится очень скоро.

Она уже начала думать, что напрасно послушалась таксиста и приобрела у него перцовую жидкость. Пока, судя по всему увиденному, «Дни» вовсе не выглядели опасным местом. Напротив, Линда чувствовала себя здесь безопаснее и уютнее, чем где бы то ни было.

Если и есть ложка дегтя в бочке меда, то совсем крошечная, хотя и ощутимая: это ее муж.

И не то чтобы он сказал за последний час что-то такое, что ее раздосадовало. Дело скорее в том, что он не сказал совсем ничего – несмотря на ее старательные попытки завязать с ним беседу. Она спрашивала, какого он мнения о всяких полочках, о подставке для специй, о рамочке для фотографий из черепахового панциря – словом, о вещах, имеющих отношение к дому, к жилому пространству, которое он с ней делит, о вещах, которыми он должен был бы интересоваться, – и что же она слышала в ответ? В лучшем случае – односложное бормотанье, в худшем – какое-то мычанье. Он плелся за ней из одного отдела в другой, как старый, сбивший лапы пес на поводке. От теплившегося в нем час назад энтузиазма не осталось и следа, тогда как она, Линда, по-прежнему была бодра и полна энергии. Вот доказательство (словно оно ей требовалось), что мужчины начисто лишены страсти к покупкам.

Наконец Линда, почувствовав, что больше не в силах выносить гнетуще-молчаливого присутствия Гордона, резко останавливается перед входом в отдел «Осветительные приборы». Щурясь от яркого света нескольких тысяч ламп, она едва различает продавцов в темных очках, которые расхаживают по торговому залу туда-сюда, подходя к товарам, заменяя перегоревшие лампочки новыми из патронташей, висящих у них на ремнях поперек груди. Окруженные венчиками сияния, продавцы кажутся какими-то потусторонними, ангельскими существами.

Линда поворачивается к мужу.

– Послушай, Гордон, а что, если нам на некоторое время разбежаться в разные стороны?

Вопрос застает его врасплох.

– Так будет лучше, – продолжает Линда. – В конце концов, ты же не хочешь таскаться за мной по пятам целый день. Наверное, есть отделы, которые ты бы хотел изучить сам.

– Да нет, мне и с тобой хорошо.

– Когда ты врешь, твой голос звучит на октаву выше – тебе известно об этом, Гордон?

– Неправда, – вяло протестует Гордон.

– Ладно, уж я-то знаю, что тебе не терпится побродить в одиночестве. Сейчас десять двадцать. Давай встретимся без четверти час, здесь же. – За это время она как раз успеет купить галстук, который присмотрела для него по каталогу, – а за обедом вручит Гордону в подарок.

Гордон, с огромной, явно утрированной неохотой, сдается.

– Хорошо. Но у кого тогда останется наша карточка?

– Конечно у меня.

– Почему «конечно»?

Линде кажется, что, он, наверное, дразнит ее, но он ее отнюдь не дразнит. Глаза за очками – узкие и серьезные.

– Гордон, мне неприятно думать, что ты не доверяешь мне наше «серебро».

– Я тебе доверяю, – возражает он с излишней поспешностью.

– Но все равно считаешь, что будет разумнее, если карточка будет не у меня, а у тебя.

– Я этого не говорил.

– Но подразумевал.

– Извини, если это так прозвучало. Я имел в виду совсем другое: раз счет у нас один на двоих, то каждую покупку, сделанную при помощи нашей карточки, мы должны согласовывать друг с другом. Ты так не считаешь?

– А как насчет того, что муж и жена – одна сатана?

– Ну ладно, это же просто метафора.

– Не знаю, как ты, Гордон, но лично я, принося брачные обеты, воспринимала каждое их слово буквально.

– Ты поступаешь неразумно, Линда.

– А ты – несправедливо. Эта карточка – в одинаковой степени и моя, и твоя. – Она размахивает «серебром» у него перед носом. – Ни один из нас в одиночку не смог бы ее получить. А вместе мы смогли. Сама эта карточка свидетельствует о том, что вместе мы – нечто большее, чем сумма «я» и «ты», взятых по отдельности. Она показывает, чего могут добиться двое, если объединят свои доходы и будут действовать заодно.

– При этом основной источник этих доходов – мое жалованье.

– Я же не только о деньгах говорю, я говорю о тех жертвах, на которые мы вместе пошли, о тех лишениях, которые вместе терпели. Да и я, как-никак, внесла свою лепту. Я и дом в порядке содержала, и на покупках экономила как только можно, и планы сбережения денег придумывала один за другим, не говоря уж о парикмахерском приработке. Так что, знаешь, я по меньшей мере твой равноправный партнер по обладанию счетом в «Днях».

– Ну, давай сейчас в это не будем вдаваться, – отвечает Гордон. – Я о другом сейчас забочусь, Линда: нам нельзя влезать в долги, которых потом не сможем выплатить. Я же каждый день вижу в банке людей, вляпавшихся в кучу неприятностей с кредитными карточками или счетами в «Днях».

– Но они же обращаются к тебе за помощью, которую ты – в виде ссуды – им предоставляешь и с которой, разумеется, банк имеет свои проценты. – Линда саркастически улыбается. – Или я ошибаюсь, Гордон? Может, банки уже начали давать деньги за просто так?

– Уж лучше задолжать солидному банку, чем какому-нибудь сомнительному типу, готовому переломать тебе ноги, если не вернешь ему долга, – невозмутимо отвечает Гордон. – Но это не имеет отношения к тому, о чем я сейчас говорю. А говорю я сейчас вот о чем: у людей не возникало бы соблазна занимать деньги, если бы заем не казался им приемлемой – да нет, предпочтительной – альтернативой тому, чтобы попросту обойтись без вещей, которых не можешь себе позволить. Для того, чтобы сказать себе «нет» и подождать, требуется сила воли, – куда легче сказать «да» и заполучить желаемое сразу. Вот это-то отсутствие силы воли у всех нас и эксплуатируется снова и снова.

– Мы «обходились» целых пять лет, – чеканит слова Линда. – Мы заработали право на «серебро».

– Но давай будем осторожны, хорошо? Это все, что мне хотелось сказать. Давай не будем сходить с ума.

– Да разве я уже сошла с ума, Гордон? А? Я пока что не купила в этом магазине ни одной вещи. Я глядела по сторонам, видела десятки вещей, которые мне хотелось бы иметь, которые отлично смотрелись бы у нас дома, но разве я хоть что-нибудь купила? Ничего. Ни-че-гошеньки.

– И я восхищен твоей выдержкой. Для большинства людей лимит кредитного счета – это скорее цель, чем предел, и вместо того, чтобы держаться от него как можно дальше, они устремляются к нему во весь опор.

– Гордон, уж кому, как не тебе, знать, что у меня куда больше самообладания, чем у «большинства людей».

– Ну, пожалуйста, Линда. Я ведь не критикую тебя. Я просто призываю тебя к осторожности.

– Но как же ты не понимаешь – я все утро только это и слышу! – Линда нервно размахивает руками. – Все меня предупреждают. Все пытаются посеять во мне сомнения. Кажется, никто, кроме меня самой, не верит, будто я знаю, что делаю. Сегодня – мой день, Гордон. Это день, о котором я мечтала всю жизнь. Всю жизнь! – Линда чувствует, как у нее краснеет лицо и повышается голос, но ничего с этим не может поделать. Покупатели оборачиваются и смотрят на нее. Она старается не обращать внимания на их взгляды. – Я страдала, боролась и шла на компромиссы, лишь бы попасть сюда, и не позволю тебе – не позволю никому – испортить мне эту радость. Сегодня – день моего торжества. Пожалуйста, сделай милость, дай мне им насладиться. Вечером, когда вернемся домой, можешь сколько угодно предостерегать меня ото всего на свете.

Гордону, видимо, есть что на это ответить, но он предпочитает приберечь свои замечания на будущее. И просто кивает:

– Хорошо, Линда. Хорошо. Твоя взяла. Сейчас мы разойдемся, и карточка будет у тебя. Я тебе доверяю.

– Правда? Правда доверяешь?

– А что мне еще остается?

На лице Линды появляется улыбка ликования.

– Вот так-то лучше. Гордон.

17

Перерыв в Седьмом ининге: традиционная пауза в игре в бейсбол после первой половины седьмой подачи


10.30

Близится время утреннего перерыва, и – как по команде – мочевой пузырь Фрэнка начинает оказывать легкое настойчивое давление на стенки брюшной полости. Позыв не очень болезненный, но пренебрегать им не стоит.

Благодаря многолетнему повторению, организм Фрэнка приучился согласовывать свои потребности с диктатом ежедневного расписания. Фрэнк просыпается за несколько секунд до того, как должен прозвонить будильник, начинает ощущать голод как раз тогда, когда рабочий распорядок разрешает ему пойти поесть, а мочевой пузырь регулирует приток жидкости, наполняясь именно тогда, когда Фрэнку предоставляется возможность опорожнить его. В самом деле, телесные потребности столь безупречно увязываются с графиком рабочих дней, что по воскресеньям, когда в принципе Фрэнк волен делать что и когда хочет, он питается и справляет нужду в точности в то же время, что и в остальные дни недели. Быть может, некоторым это покажется проявлением эволюционного таланта человечества – умения приспосабливаться к обстоятельствам, но Фрэнку виднее. Для него очевидно, что в мозгу каждого человека находится своего рода регулятор движения всех зубчатых колес, управляющих физиологическими ритмами. Люди уподобляются часовому механизму, и, если они вынуждены подчиняться одной и той же ежедневной рутине, их ритмы четко подлаживаются к рабочему метроному – настолько, что порой жить независимо от него оказывается невозможно. Фрэнку известно множество примеров, когда служащие «Дней», вышедшие на пенсию или уволенные, очень скоро сходили с ума или умирали, не вынеся внезапного освобождения от строгого рабочего графика, от тиканья внутренних часов. Время внезапно ослабило хватку – регулятор у них в голове сломался.

Уволившись сегодня, он, пожалуй, еще успеет избежать такой же участи. Если задержится дольше, то может оказаться слишком поздно.

– Говорит Фрэнк Хаббл, – чрево вещательски сообщает он «Глазу». – Ухожу на получасовой перерыв.

– Хорошо, мистер Хаббл, – отвечает оператор, на этот раз девушка. Фрэнк слышит стук по клавиатуре. – Приятного кофепития.

Вежливая, доброжелательная – наверное, еще и недели не проработала. Но очень скоро скверная еда, стресс и слишком долгое пребывание в атмосфере, обедненной отрицательными ионами из-за работы множества телеэкранов, превратят ее в такую же дерганую, язвительную стерву, как все ее коллеги.

Дойдя до лифта для сотрудников, Фрэнк вызывает его, проведя своим «иридием» возле кнопки, и. спускаясь вниз, изучает расплывчатое отражение на стальных дверях. Этот другой, размытый Фрэнк то появляется, то исчезает, и появляется вновь и вновь – по мере того, как устремленный на него взгляд то сосредотачивается, то ослабевает. Наконец Фрэнку это надоедает, и отражение пропадает совсем.

Я здесь, внушает он сам себе, я здесь, я здесь, я есмь. Однако слова эти кажутся пустым звуком, коль скоро глаза – правдивые свидетели – показывают обратное.

Он мечтает о том дне, когда сможет снова взглянуть на отражающую поверхность – и увидеть там себя, не совершая мучительных попыток сознательно вызвать свой образ, и вдруг в нем заново просыпается решимость разыскать мистера Блума и заявить ему о своем уходе.

Но сначала, спустившись на Цокольный этаж, он устремляется в «Тактическую безопасность» и там, в мужской уборной, становится перед писсуаром и расстегивает брюки, чтобы помочиться, как то предусмотрено его рабочим графиком.

10.33

Когда-то, много лет назад, в кафетерии «Тактической безопасности» имелась буфетная стойка и обслуживали посетителей люди, обычный персонал, однако работать там было неприятно. Призраки – сухари, каких редко где еще доведется встретить, – обращались с работниками кафетерия как с существами из другого измерения, почти не разговаривая, – если не считать банальных формул вежливости вроде «пожалуйста» и «спасибо», – и никогда не глядели им в глаза. В конце концов некоторым буфетчикам начало казаться, что Призраки ведут себя нормально, а вот с ними самими, дружелюбными и общительными, что-то не так.

Стало совершенно очевидно, что для обеих заинтересованных сторон предпочтительнее автоматизация, которая и была введена вскоре после того, как Фрэнк приступил к работе в «Днях». Еда из автоматов – низкого качества, в основном уже расфасованная и подогретая в микроволновке, напичканная консервантами и быстрорастворимая; тем не менее Призраки находят, что раздаточные машины гораздо лучше, чем живые люди. Ведь автоматы не пытаются установить дружеских связей, не трещат попусту о погоде или политике, не обижаются, когда их старания завязать беседу ни к чему не приводят. Машины выдают еду и питье от одного нажатия кнопки, без лишней суеты, с утешительной предсказуемостью. Благодаря автоматам, а также пластиковым ножам и вилкам, бумажным салфеткам, картонным тарелкам и стаканчикам, потребность в живом персонале для кафетерия «Тактической безопасности» была почти сведена на нет. Остался лишь призрачный костяк: уборщик, который приходит после закрытия, чтобы опорожнить мусорные баки и вымыть столы и пол, и техник, появляющийся раз в неделю, чтобы обслужить автоматы и пополнить в них запас продовольствия.

Забрав из раздаточного отверстия автомата с горячими напитками стаканчик с дымящимся кофе, Фрэнк окидывает взглядом кафетерий, ища свободный столик. Успевает дойти и поставить кофе на стол, прежде чем жар от горячей жидкости, быстро проникающий через стенки полистиролового стаканчика, обожжет ему пальцы.

Вот сейчас он выпьет кофе, а потом отправится искать мистера Блума. Конечно, кофе – способ потянуть время, он это сам понимает, однако перед тем, как заявлять об уходе, нелишне посидеть несколько минут спокойно и собраться с мыслями.

Он успел сделать всего несколько глотков, и тут в кафетерий заходит мистер Блум.

Глава «Тактической безопасности» небрежно забирает из автомата стакан чая с молоком и пончик с джемом и выбирает пустой столик. Мистер Блум редко перекусывает в кафетерии, да и вряд ли это простое совпадение, что он пришел сюда как раз в то время, когда здесь наверняка можно застать Фрэнка.

Фрэнк подумывает, не ускользнуть ли ему потихоньку из зала, но понимает, что с его стороны это было бы ребячеством. Кроме того, попытка мистера Блума разыскать его здесь (если это действительно так) – возможно, злоупотребление их тридцатитрехлетним знакомством, но, скорее всего, не злой умысел.

Фрэнк со вздохом делает последний глоток (кофе уже остыл до температуры горячей воды из-под крана), встает и тяжелой походкой направляется к столику мистера Блума. Какая-то частица его души не верит тому, что он сейчас намерен сделать, и умоляет его не подвергать себя пытке. К чему это стремление заявить о своем уходе официально? Почему бы просто не ускользнуть, никому не сказав ни слова?

Потому что это было бы неправильно. Потому что он обязан объясниться с мистером Блумом – хотя бы с ним одним. А еще потому, что тайком обычно уходят воры, а разве не выслеживанию и поимке воров Фрэнк посвятил полжизни?

– Дональд?

– Фрэнк. – В глазах мистера Блума не заметно удивления.

Фрэнку почти слышен скрип шейных позвонков: это сидящие вокруг Призраки украдкой напрягают шеи, вслушиваясь.

– Может, нам сейчас переговорить?

– Конечно. Ко мне пойдем?

– Пожалуй.

10.39

Сев за стол напротив мистера Блума, Фрэнк впервые замечает домашние черточки в обстановке его кабинета. Небольшая фотография в рамке – портрет девушки (кажется, когда-то мистер Блум упоминал, что у него есть племянница). Романы в бумажных обложках, втиснутые на полке между громоздкими скоросшивателями (Джойс, Солженицын, Вульф). Пожелтевшая истрепанная вырезка из финансовой газеты, прикрепленная к углу настенного ежедневника, с забавно-двусмысленным заголовком: «Скачок показателей свидетельствует, что Дни не утратили своего Цвета».[10] Поверх логотипа «Дней» на настольном компьютере наклеена желтая переводная картинка с улыбающейся рожицей. Такие вот мелкие личные штришки, которые Фрэнку ни за что не пришло бы в голову тут помещать, будь этот кабинет его собственным.

Мистер Блум ждет, когда Фрэнк заговорит. Он прождал уже целых три минуты, терпеливо доедая пончик с повидлом, слизывая крошки сахарной пудры с кончиков пальцев и попивая чай. Молчание Фрэнка вот-вот перейдет черту, отделяющую неуверенность от невежливости.

Он вынужден констатировать свое поражение.

– Не знаю, с чего начать.

– Начни с начала, – предлагает мистер Блум.

– В том-то и беда. Я сам не знаю, где это начало. Все так, как бы это объяснить… накопилось. Раньше мне казалось, я доволен своей работой, а теперь вот кажется, что нет.

– А-а… – Брови мистера Блум ползут вверх, лоб идет параллельными бороздами до самого упрямого вихра. – Так ты недоволен чем-то конкретным в своей работе или не можешь сказать, что именно тебе не нравится?

– Нет… Думаю, дело во мне. Работа остается работой. Она-то не меняется, – значит, это я переменился. – Зачем он сам себе все осложняет? Ему надо бы заявить напрямик, по-американски: Увольняюсь. Все, что ему нужно, –произнести это слово. К чему хождения вокруг да около? Откуда это нелепое желание смягчить удар? Какая мистеру Блуму разница: одним Призраком меньше – одной ответственностью меньше!

– В каком смысле переменился?

– Сложно сказать.

– Фрэнк, я хорошо понимаю – тебе трудно все это выразить, так что давай пока подождем, а когда ты почувствуешь себя готовым, тогда и расскажешь, что у тебя на уме. И хочу напомнить тебе: все, что бы ты ни сказал, не выйдет за пределы этих четырех стен, так что не стесняйся, можешь свободно ругать и покупателей, и братьев, и коллегу, и продавца с дурным запахом изо рта, и меня – словом, кого пожелаешь.

– Да никто здесь ни при чем. Дело во мне, только во мне самом.

Мистер Блум невозмутимо глядит на Фрэнка.

– Понимаю. Я просто хотел сделать так, чтобы ты улыбнулся. Как глупо с моей стороны.

– Дональд, а почему ты оставил эту работу?

– Я-то думал, мы здесь для того, чтобы поговорить о тебе.

– Может, это меня как-то подтолкнет.

– Правда? Ну, раз так, ладно. Почему я оставил работу Призрака? Главным образом потому, что перестал с ней справляться. Я уже не мог производить столько задержаний, сколько раньше. Покупатели начали меня замечать. Я стал терять свое лицо.

– Что терять? – осторожно переспрашивает Фрэнк, словно не веря своим ушам.

– Свое лицо. Профессионализм, – поясняет мистер Блум, с любопытством поглядывая через стол. – Мне предложили повышение как раз в нужное время. Я принял его не потому, что хотел этого, а потому, что мне ничего другого не оставалось. У меня не было выбора. Меня бы все равно уволили из Призраков, – значит, мне светило либо повышение, либо пенсия, а я в ту пору был еще не готов к трубке и тапочкам. Я и сейчас не готов. Да и Академия меня не устраивала. Можно ли было ожидать, что я буду хорошо обучать молодых людей работе Призраком, если сам утратил способности к этой работе? Может, у тебя сейчас похожие проблемы?

– Пожалуй, что нет.

– Я так и думал. Ты-то еще молодцом, Фрэнк. На твоем счету все так же много задержаний. Ты – один из лучших, я бы даже сказал – лучший из всех, и, видит Бог, я бы все отдал за то, чтобы шагать по магазину, как ты, как прежде, вкалывать, как прежде, чтобы так же щекотало под ложечкой, когда учуешь подозрительного типа. Конечно, порой это чертовски тяжело, порой скучно до смерти, и бывают дни, когда ступни у тебя будто наливаются свинцом, а вместо костей в ногах – словно ножи, и есть такие отделы, куда тебе противно заходить, но все равно нужно, и тебе тошно изо дня в день смотреть на лица покупателей, эти пустые, жадные лица: вроде бы они уже получили все, чего хотели, но нет, им все мало, и даже жирные ведут себя, как голодные, правда? А операторы – Боже милостивый, эти операторы! Бесы противоречия, посланные, чтобы мучить нас. Но, Фрэнк, разве все это не стоит того мига, когда ты осуществляешь ловкую, чистую поимку? Когда ты хватаешь с поличным настоящего профессионала, виртуоза своего дела, и знаешь, что этот прожженный ловкач с гибкими пальцами – твой, что ему от тебя никуда не деться, что с ним покончено? Не стоит ли море мерзости этого чудесного чувства абсолютной уверенности, которое сразу же появляется, когда кладешь руку ему на плечо и показываешь ему запись того, что он совершил, на своем «сфинксе», а потом читаешь над ним «Воровское благословение»? Эти редкие минуты чистой, сладкой ясности – вот настоящее вознаграждение Призрака за долгие часы суеты и маяты, скуки и тоски. Ты не согласен?

Фрэнк уже собирается ответить, как вдруг происходит сразу две вещи. Сначала из громкоговорителя, установленного над дверью кабинета, слышатся семь нот, разлетающихся по всему коридору, а затем раздается голос, сообщающий о молниеносной распродаже в отделе «Сельскохозяйственная техника».

– Вниманию покупателей!

Почти одновременно Фрэнку на ухо начинают шептать из «Глаза»:

– Мистер Хаббл? – Это та же девушка, с которой он разговаривал четверть часа назад. – Извините, что беспокою в перерыве, но вас хотят видеть в Следственном отделе.

– А что случилось?

– Это та воровка, которую вы арестовали. Она хочет с вами говорить. Настаивает.

– Но я сейчас занят.

– Фрэнк?

– «Сельскохозяйственная техника» находится в юго-восточном секторе на Красном этаже. Туда можно попасть, воспользовавшись лифтами, помеченными буквами «И», «К» и «Л».

– Фрэнк?

– Извини, Дона… – Извини, Дональд, я разговариваю с «Глазом». – «Глаз», все это очень странно.

– Понимаю, мистер Хаббл, я сама бы и не подумала вас беспокоить, но там, в Следственном, уверяют, что она отказывается с кем-либо говорить, пока вы не придете.

– Говорить? О чем?

– Простите, но я не знаю. Мне об этом не сообщили.

– Другого времени не могли найти! – По правде говоря, думает Фрэнк, могло быть куда хуже.

– Что поделать? Еще раз приношу свои извинения.

– Ладно, скажите, что Хаббл идет. – Дональд, мне надо идти.

– А что случилось?

– Сам не знаю.

– Что, нельзя с этим подождать? Неужели вместо тебя кто-нибудь другой не управится?

– Видимо, нет.

Мистер Блум оставляет свои подозрения при себе. Для Призрака вполне естественно сделать вид, что у него неотложная встреча, чтобы выкарабкаться из ситуации, начавшей приобретать неприятно-личную окраску.

– Ну хорошо. Знаешь, нам явно есть о чем потолковать. Давай за обедом встретимся.

– Дональд, я не…

– Давай в час, в итальянском ресторане на кольце Зеленого этажа.

– Думаю, это не лучшее место для разговора.

– Фрэнк, да там никто на тебя внимания не обратит! Или на меня – если я сам этого не захочу.

– Ну… – Фрэнк уже стоит в дверях.

– Значит, договорились. Ровно в час. Обещай, что придешь.

Фрэнк, несколько смутившись собственной поспешности, с которой ухватился за возможность улизнуть, не находит в себе сил отказаться.

– Вообще-то я иду обедать без четверти час, – говорит он.

– Хорошо, тогда без четверти.

18

Ши: седьмая гексаграмма из «Книги Перемен», обычно понимаемая как необходимость сознательного уединения, подобно полководцу, богатому опытом и годами, обдумывающему предстоящее наступление


10.42

За обедом Септимус День любил разглагольствовать перед сыновьями об искусстве торговли, каковое – во всяком случае, для него – являлось одновременно и искусством жизни. Вместо обычной застольной беседы основатель первого и (на протяжении большей части его жизни) крупнейшего гигамаркета в мире, бывало, подолгу рассуждал за едой на любые темы, приходившие ему в голову, умудряясь извлекать из них полезные уроки применительно к магазину, – совсем как священник, который, читая проповедь, извлекает уроки из обыденных событий и толкует их применительно к религии. Лекции-проповеди Септимуса Дня всегда завершались лапидарными афоризмами, которых у него в запасе было множество – они заменяли ему цитаты из Священного Писания.

В позднейшие годы аудитория Септимуса, слушавшая его лекции, состояла главным образом из Криса и Понди. Остальные пять братьев учились тогда в школах-пансионах или в университете, а Понди окончил университет, получив диплом с отличием, в тот же год, когда Крис вышел из возраста пеленок и дорос до горшка. И вот они втроем сидели за вечерней трапезой в освещенной гробовым пламенем свечей, похожей на склеп столовой семейного особняка, где им прислуживал внимательный к любым мелочам Пёрч. Невзирая на то, что стол был почти пуст, старик витийствовал, как обычно, лишь изредка бросая взгляды на старшего и младшего из своих сыновей, как будто Понди с Крисом – просто двое из многих присутствующих.

Крис рос, наблюдая физический и умственный закат отца. Ему не выпало застать то время, когда Септимус еще пребывал в добром здравии, и, видя, как блеск целого отцова глаза тускнеет с каждым днем, глядя на то, как слабеют руки и замедляется мышление старика, он по-детски мечтал чем-нибудь помочь ему, как-нибудь ободрить Септимуса, убедить его в том, что все в порядке, что не стоит предаваться тихой грусти, словно подтачивающей изнутри. Для этого достаточно было бы обнять отца, однако выказывать чувства – особенно такие, что возникали самопроизвольно и непредсказуемо, – в семействе Дня считалось совершенно недопустимым. Септимус День занимался не воспитанием детей, а обучением преемников, которым предстояло после его смерти взять в свои руки созданное им дело.

Крис рос – ему уже исполнилось пять, шесть, семь лет, – а обеденные лекции отца становились все более сбивчивыми и бессвязными. Иногда, заплутав в дебрях очередной длинной витиеватой фразы, старик вздрагивал, словно до этого мирно спал, а тут кто-то громко крикнул ему в ухо. Тогда он замолкал, моргая, оглядывался по сторонам, а потом возобновлял речь, но уже совсем на другую тему. А иногда он как бы загонял себя в угол, повторяя одну и ту же фразу по нескольку раз, будто не силясь передать ее смысл во всей полноте и во всем разнообразии оттенков. И даже малолетний Крис прекрасно понимал: Понди правильно сделал, что взял на себя бремя управления магазином. Отец уже сдавал позиции.

Если эти лекции чему-то и научили Криса, так это терпению. Слушая их, он вынужден был подолгу высиживать, храня почтительное молчание, и постепенно научился «отключать» отцовский голос – пока, наконец, ни единый звук из сказанного стариком не долетал до его сознания. Тем не менее многие из сентенций Септимуса каким-то образом – наверное, благодаря упорному повторению – поселились в его памяти, оставшись там навсегда.

Например, такая: «Другие люди существуют для того, чтобы подчинять их своей воле. Воля – это всё. Благодаря воле можно добиться всего. Воплотить мечту в действительность, воздвигнуть посреди пустыря огромное здание, скопить состояние. Отсутствие опыта и компетенции не является препятствием – была бы только воля».

Или: «Числа наделены силой. Числа суть механизмы, с помощью которых можно осадить крепость Судьбы, взобраться на ее валы и разграбить ее сокровища. И нет числа более важного, чем число семь. Я – младший из семи братьев – сам породил семерых сыновей исключительно для того, чтобы гарантировать в дальнейшем свой успех. Число семь – это талисман, обладающий разными значениями и огромной силой, которую никому не удастся сломить».

Или: «Покупатели – бараны, они ждут, чтобы с ними обращались, как с баранами. Обращайтесь с ними, как с королевскими особами, хотя они и остаются баранами, – в таком случае они и не подумают жаловаться, когда вы начнете стричь их».

Или: «Договор, неправильно составленный, заслуживает того, чтобы его нарушили. Если одна сторона неспособна в мельчайших деталях оговорить все, что необходимо, у другой стороны есть полное право, даже обязанность, воспользоваться подобной беспечностью. Caveat emptor! [11]»

Лекции частенько уснащались этой сентенцией – «Caveat emptor!», – обычно сопровождавшейся громким стуком о столешницу, от которого гремели ножи и вилки. Септимусу сия крылатая фраза заменяла «Аминь».

Если не считать долгих прогулок, когда отец бродил по просторам своего поместья, в меланхоличном раздумье опустив белую голову, то воспоминания Криса о старике сводились почти исключительно к застольным проповедям. Да это и неудивительно, потому что, помимо встреч за вечерними трапезами, Септимус День крайне мало общался со всеми своими сыновьями.

Крису было восемь лет, когда у старика обнаружился неоперабельный рак печени.

На похоронах, перед строем новеньких фото– и кинокамер со всего света, он неожиданно для самого себя расплакался.

И вот сейчас, в гардеробной, уставившись на длинные ряды вешалок с костюмами, он думает не о том, как жаль, что не довелось толком узнать своего отца, а о том, как гордился бы им старик, будь он еще жив. Ведь Крис только что сделал шаг к тому, чтобы братья признали в нем равного. До сегодняшнего дня они лишь терпели его присутствие в Зале заседаний, давая ясно понять, что не воспринимают его всерьез, что он нужен им только для сохранения Семерки. Такое отлучение от этого союза шестерых всегда было для него источником огорчения и даже нешуточного страдания. Как часто Крис ворочался без сна по ночам, страдая от сознания несправедливости всего происходящего. Родиться сыном Септимуса Дня, унаследовать седьмую часть полной власти над первым и (плевать на падение продаж) крупнейшим гигамаркетом в мире, и в то же время никогда не быть на равных с братьями, – такое положение дел казалось ему самой жестокой, самой несправедливой карой, какая только может обрушиться на человеческую голову. Но сегодня – по особому току возбуждения Крис понимает, что это правда, – сегодня перевернулась важная страница в его жизни. С сегодняшнего дня все изменится. И катализатором этих перемен явился не кто иной, как сам Крис. Разумеется, ему помог Понди, и все же теперь, заново прокручивая в голове все, что происходило в Зале заседаний несколько минут назад, Крис убеждается в том, что ответственность за перелом в прежде непоколебимом настрое братьев принадлежит по крайней мере на девяносто девять процентов ему самому. Это он их улестил. Это он их убедил. Это он подчинил их своей воле.

Крис изучает десятки висящих перед ним сшитых по мерке костюмов (когда-то он, повинуясь капризу, заказывал их в отделе «Мужской одежды»), из которых большинство так ни разу и не надевалось, и в груди у него рождается мелодия. Он начинает что-то мурлыкать и достает один костюм за другим, берясь за крючки вешалок и разглядывая каждый с точки зрения пригодности для предстоящей задачи.

Что же выбрать? Фланелевую горчично-желтую тройку? Чересчур кричащая.

Двойку в шахматную клетку с остроконечными лацканами, торчащими выше плеч? Чересчур гангстерский вид.

Двубортный пиджак с плиссированными брюками – костюм из хлопка цвета черной смородины? Неплохо – если бы не вышитые золотом логотипы «Дней», украшающие обшлага и карманы: из-за них костюм смахивает на какую-то вычурную псевдовоенную униформу.

Может, этот наряд из серебристой парчи? Крис не в силах заставить себя еще раз взглянуть на это чудовищное изделие и отшвыривает его в сторону. Господи, что же творилось у него в голове, когда он заказывал эту мерзость? Должно быть, он был пьян. Но в таком случае, все, что делал Крис по достижении совершеннолетия, он делал в пьяном виде.

Его мурлыканье перерастает в щебечущий посвист.

Ему нужен такой костюм, в котором серьезность сочеталась бы с доступностью, который бы словно говорил за него: «Вот я. Уважайте меня, но не бойтесь». Однако странное дело (учитывая количество имеющихся костюмов): найти такой вариант, который удовлетворял бы обоим требованиям, оказывается весьма трудной задачей. Крис продолжает поиски, надеясь, что рано или поздно нужный костюм непременно подвернется.

Туда, вниз. Крис не спускался вниз, на этажи магазина, уже очень давно. Наверное, года два. Два года он жил затворником над гигамаркетом, в своем замкнутом пространстве между полом и крышей, отрезанный от всякого человеческого общения: компанию ему составляли только братья, Пёрч да неуловимая, пугливая прислуга, которой было строго-настрого наказано немедленно покидать помещение, случись туда войти Крису или кому-нибудь из братьев. Если вдуматься, довольно странный образ жизни, но, тем не менее, вполне устраивающий и его самого, и всех остальных. Стоит лишь представить альтернативу – возможность жить где-нибудь там, в кишащем муравейнике города, смешавшись с людской толпой, – и избранный ими способ существования сразу же кажется самым желанным, пусть и немного монашеским.

Крис гадает – остался ли магазин таким, каким он его помнит, или все там теперь по-другому, – и догадывается, что, скорее всего, ничего не изменилось. «Дни» похожи на гранитную гору: самой своей громадностью они сопротивляются любым переменам, кроме дальнейшего роста. Значит, там все как всегда – те же отделы, те же продавцы, те же покупатели…

Внезапно свист замирает на губах Криса. Ему вдруг с излишней ясностью вспоминается тот последний раз, когда он побывал внизу. В тот день Крис вернулся домой после окончания университета, и почему-то, вместо того, чтобы воспользоваться частным лифтом, поднявшись от парковки на Фиолетовый этаж, он решил проехаться на эскалаторах до Синего и уже там сесть на лифт. Это задумывалось как нечто вроде триумфального шествия домой, и в окружении целой гвардии телохранителей Крис, разумеется, ощущал себя в роли воина, возвратившегося из победоносного дальнего похода, – пока не заметил, как таращатся на него покупатели, мимо которых он проходил. Его провожали взглядами десятки пар любопытных глаз.

Он с легкой дрожью гонит это воспоминание. Теперь-то он старше, благоразумнее, да и, в конце концов, вполне естественно, что сын Септимуса Дня стал предметом всеобщего интереса.

Правда, в тех пристальных взглядах покупателей проскальзывало не только любопытство. Они глазели на него так, будто все про него знали, – глазели с отвращением.

Он мог бы возразить, что это собственное воображение сыграло с ним дурную шутку, если бы время от времени не замечал того же выражения в глазах братьев. А иногда видел нечто подобное и в глазах отца. За обеденным столом он то и дело ловил на себе осторожный взгляд старика. Да и школьные товарищи порой косо на него посматривали. И студенты-однокашники. Эти взгляды словно обладали физическим весом, оказывая чувствительное давление на объект своего пристального внимания.

Обвиняющие взгляды. Негодующие взгляды.

Тут Крис начинает ощущать в голове легкое царапанье.

Царапающий звук, как представляется Крису, издается тварями с крысиными когтями – когтями, похожими на острые белые полумесяцы, под которыми затаилась всевозможная гнилостная зараза. Он знает – нельзя ни прислушиваться к тихой вкрадчивой возне этой твари, ни позволять ее когтям подобраться слишком близко. Он снова переключает внимание на стоящую перед ним задачу.

Костюм из верблюжьей шерсти ярко-имбирного цвета? Ну нет. Дудки.

Мешковатый пиджак из шотландки в зелено-рыжую клетку, с такими же брюками? Да, к подобному наряду недостает только клоунских башмаков и цветочка в петлице впридачу.

Он продолжает рыскать среди вешалок, стараясь не думать о цели, ради которой ищет костюм, стараясь думать лишь о положительных сторонах доверенного ему поручения, о том, что наконец-то братья готовы отнестись к нему серьезно.

Однако зловредную тварь, выбравшуюся из своего логова, не так-то легко загнать обратно. Поскрипывающим шепотком она напоминает Крису о материнской любви, которой он никогда не знал, о жгучей зависти, которую всегда испытывал, когда других мальчиков забирали из школы на выходные родители (оба – и оба улыбаются, отец жмет сыну руку, мать заключает в объятья), тогда как ему приходилось довольствоваться наемным шофером-телохранителем – угрюмым и бдительным. Тварь нашептывает ему об основном праве, которое отпущено почти любому другому живому существу и в котором было отказано ему, и шипит ему на ухо свистящее имя того, кто повинен в этом лишении.

– Нет. – Крис вынужден исторгнуть это слово откуда-то из глубины. Небесно-голубой шелковый костюм дрожит у него в руках. Он плотно смыкает веки и прижимает лоб к краю полки с пуловерами. Обнажившиеся верхние зубы кусают нижнюю губу.

Все, что еще несколько минут назад виделось ему в радостном, радужном свете, мгновенно рассыпается. Его воодушевление при мысли о предстоящей задаче вмиг пропадает, словно мыльный пузырь, лопнувший от тычка чьего-то зловредного пальца. Крис пытается вернуть прежнее оптимистичное настроение – ощущение почти-неуязвимости, – которое на крыльях вальса вынесло его из Зала заседаний и кружило, пока он спускался по винтовой лестнице и шел по коридорам Фиолетового этажа до дверей квартиры, но напрасно: настроение испорчено безнадежно, а все попытки вернуть его лишь усугубляют порчу.

И та тварь – для которой Крис не находит названия, лоскутное существо, скроенное из сомнений, чувства вины и паранойи, – пуще прежнего возится и гнусавит.

А что, если поручение, доверенное ему братьями, невыполнимо? Что, если уладить спор окажется невозможно? Что, если они ждут его провала? В конце концов, в случае его неудачи, этот провал раз и навсегда оправдает их изначальное недоверие. Им больше не придется выискивать отговорок для того, чтобы впредь отказывать ему в равном статусе. Поражение там, внизу, явится для них доказательством того, что на него нельзя полагаться. Эта неудача станет примером, на который будут ссылаться всякий раз, как ему вздумается предъявить претензии на свою долю наследной власти. «Послушай, Крис, – скажут они ему, – ты только вспомни, что случилось в последний раз, когда мы доверили тебе дело. Ты только вспомни, что за кашу ты тогда заварил».

Костюм выскальзывает из рук Криса, с шуршаньем падая на пол, и превращается в причудливую волнистую лужу небесно-голубого цвета.

Есть один способ избавиться от назойливой твари, загнать ее обратно в логово. Безотказное средство. Опробованное и проверенное.

Но он же дал обещание братьям.

Он представляет себе, как они сейчас смеются над ним, мысленно видит их лица вокруг стола: Субо хихикает, Питер усмехается, Чедвик давится почти беззвучным смехом. Серж хохочет во всю глотку, «Горни тихонько фыркает, а Понди хрюкает в полный голос. Смеются они потому, что и не думали всерьез верить, что он сдержит данное слово, выполнит свою половину обязательств. Смеются потому, что с его стороны глупо было даже пытаться.

И вот он представляет себе покупателей и работников магазина – как они глазеют на него, словно он – полубог-полубезумец. Шушукаются, прикрывая рот ладонью: «Видите? Это – Крис День. Задний Ум. Если бы не он…»

Наверное, он и впрямь сошел с ума, раз согласился отправиться туда, вниз, трезвым – с обнаженными нервными окончаниями, совершенно беззащитным перед миром, лишенным той благодатной прозрачности восприятия и спокойствия, какие дарит обычно одна-две порции выпивки.

Нет, условия, выговоренные Понди, абсолютно невыполнимы, и Понди это отлично известно. Просто братья рассчитывают, что он провалит разбирательство. Они нарочно поставили его в безвыходное положение. Если он не напьется, то не отважится спуститься вниз, а если отправится туда пьяным, то сорвет переговоры. Горе ему, если он напьется, и горе, если не напьется.

Тварь у него в голове пританцовывает с ноги на ногу, ликуя, точно ворона, ухватившая свежую падаль. Ее когти отстукивают радостную дробь по внутренней стороне Крисова черепа, дробь, от которой чуть не лопаются лобные пазухи.

Он бы мигом сумел заставить ее замолчать. Для этого ему нужно лишь отправиться к бару в гостиной, налить себе порцию чего-нибудь (чего угодно), потом налить еще, и продолжать наливать. Очень скоро твари и след простынет.

А именно этого она и добивается. Она ведь выползает из своего логова с единственной целью – измучить его так, чтобы он напился и тем усмирил бы ее. Когда тварь проползает к нему в голову, это значит, она упивается одной его слабостью, а когда он изгоняет ее спиртным – она кормится слабостью другого рода. Твари все равно. Так ли, иначе ли – она пользуется его неустойчивостью, его слабостью. Но он же дал обещание, а какой же он брат День, если не может дать обещание и сдержать его? Какой же он тогда сын Септимуса Дня?

И вот тут на поверхность Крисовых мыслей сама собой всплывает из глубин памяти сентенция старика по данному поводу:

«Договор, неправильно составленный, заслуживает того, чтобы его нарушили».

И он снова видит, словно это было только вчера, как его отец восседает во главе обеденного стола, в пылу назидания согнувшись над тарелкой, и для подкрепления своих мыслей размахивает в воздухе вилкой.

«Если одна сторона неспособна в мельчайших деталях оговорить все, что необходимо, у другой стороны есть полное право, даже обязанность, воспользоваться подобной беспечностью».

Затем раздается удар кулаком по палисандровому дереву, так что на столе все подскакивает, и старик отчеканивает знакомую сакраментальную фразу: «Caveat emptor!»

Все это верно и правильно, разумный совет, но ведь он с братьями не составлял письменного договора, это было просто устное соглашение.

«Если, предположим, – продолжает Понди, – ты не станешь допивать стакан, который стоит сейчас перед тобой, и мы позовем Пёрча, чтобы он забрал у тебя бутылку джина…»

Даже после того, как Крис выяснил условия, все равно ему показалось, что в таком уговоре не оставлено ни малейшей лазейки. «Значит, все, что от меня требуется, – это не допивать содержимое этой бутылки». Похоже, для маневров тут места нет.

Или есть?

«Значит, все, что от меня требуется, – это не допивать содержимое этой бутылки».

Этой бутылки.

Ни про какую другую бутылку никто и слова не сказал.

– Крис, – говорит сам себе Крис День, – да ты – гений. – Он отрывает лоб от полки и открывает глаза. – Отлично придумано, патентованный гений.

Тварь потирает цепкие ручонки, непристойно выражая радость.

Крис разворачивается и бредет прочь из гардеробной, прочь из спальни. Он торопливо шагает по широкому коридору, слабо освещенному окошками верхнего света, и достигает просторной комнаты, которая когда-то была отделом «Плетеных изделий» (до того, как его поглотили «Кустарные изделия» на Голубом этаже), а теперь служит Крису гостиной. Она целиком обставлена по Крисову вкусу. Пол застлан сливочного цвета ворсистым ковром, похожим на густую молочную пену, в которой нога утопает по щиколотку. Кресла и диваны, обтянутые белой замшей, пухлые, похожие на зефир, расставлены вокруг высеченной из базальта квадратной плиты толщиной в метр. со сторонами длиной три метра. Плита служит кофейным столиком, ее отполированная поверхность завалена журналами, настольными электронными головоломками и прочими хитроумными игрушками. Одна из стен почти полностью заставлена новинками техники для домашнего развлечения: ряды матово-черных приборов сгрудились вокруг телевизора величиной с комод. Сквозь огромные окна открывается панорама города, за которую большинство его жителей с готовностью отдали бы все, что имеют: там – улицы, запруженные мигающим транспортом, купающиеся в солнечном свете здания, стоящие плотными рядами. С такого удаления город, отделенный от гигамаркета прилегающей площадью имени Дней, выглядит вполне даже приятным местом обитания.

Один из углов комнаты занимает бар – настоящая мечта алкоголика, сооруженная из стеклянных кирпичей и зеркал, с табуретками из нержавеющей стали, с вереницами бутылок, помноженными на их отражения. Крис устремляется к стойке бара со скоростью реактивного снаряда, близкого к цели. Схватив бокал, он вначале колеблется, на миг растерявшись от чересчур широкого выбора. Каждый из видов спиртных напитков представлен здесь различными марками. Что же выбрать? Наконец он берет что-то наугад, решив: Какая разница? Бухло – оно и есть бухло. В стакан шумно льется водка, настоянная на корице. Раздается смачное бульканье. Черт возьми, надо повторить. И снова опрокидывает одним духом.

Содержимое этой бутылки.

Идиоты. Они-то решили, что он у них на крючке, а он взял и перехитрил их – додумался, выкрутился! В быстром темпе он отправляет в рот еще шесть порций водки, с ядовитым сарказмом поднимая тосты один за другим за каждого из шестерых братьев. Результат столь же скор, сколь и великолепен. Нахлынувшая теплая волна уверенности заливает его от живота до самых бровей.

Да, так-то оно лучше. Гораздо, гораздо лучше.

Старик бы точно сейчас им гордился – можно в этом не сомневаться.

Можно вообще ни в чем больше не сомневаться.

19

Совершить Седьмой грех: нарушить Седьмую заповедь, т. е. совершить прелюбодеяние


10.51

За свою жизнь Фрэнк отправил бессчетное количество воров в Следственный отдел, однако сам никогда там не бывал – не возникало поводов. Что ж, когда-то все приходится делать впервые. Пусть даже в последний рабочий день в жизни.

Пока он идет головоломными лабиринтами Подвального этажа, изобилующего бесконечными поворотами и изгибами, ему приходит на ум, что, пожалуй, правильно придумано, чтобы последние минуты в магазине вор провел именно здесь, внизу. Ведь преступник куда более полно осознает последствия своего преступления, если его уведут из ярко освещенных, шумных торговых залов, заполненных людьми и товарами, сюда, в унылый и тесный подвальный этаж с его рядами серых труб, зажатый между семью этажами магазина и семью ярусами подземной автостоянки! В этом мрачном чистилище, в этой скупо освещенной буферной зоне воришка сразу почувствует, что его ждет в дальнейшей жизни – жизни без «Дней»: однообразный клубок из тупиков и тоскливого труда.

Следственный отдел оказывается простым прямоугольным помещением, одна сторона которого разделена перегородками на ряд звуконепроницаемых кабин для переговоров за стеклянными дверьми. Трое воров, дожидаясь своей очереди пройти процедуру дознания, сидят на деревянных скамьях, спиной к кабинам: их судьбы, так сказать, находятся позади них, покуда запечатанные. Ко всем приставлены охранники, которые сопровождали их вниз и должны оставаться рядом с ними, ни на миг не отлучаясь, до самого момента официального изгнания. Они составляют смехотворно несообразные парочки: охранники с прямыми спинами и согбенные воришки. Один из нарушителей тихонько всхлипывает. Другой, явно бедокур, сидит сгорбившись, наклонившись вперед: на заведенных за спину руках – наручники. Под правым глазом – синяк, уже распухший и расплывшийся, бледно-желтое пятно понемногу чернеет. «Я хотел заплатить, – твердит он охраннику снова и снова, как будто честность достигается упрямством. – Я хотел заплатить. Я хотел заплатить».

Не привлекая ничьего внимания, Фрэнк проскальзывает мимо окошек кабин. Сквозь одно из больших двойных оконных стекол он замечает знакомый п рофиль, однако продолжает шагать мимо кабин до конца ряда, а потом с некоторой досадой разворачивается. Он почему-то думал, что сюда его вызвали по просьбе того наглого хвостатого профессионала, а не растрепанной миссис Шухов с воспаленными глазами.

Он стучит в дверь кабины, где сидит миссис Шухов. Вместе с ней там находятся охранница Гоулд и низенький, опрятный мужчина с соломенными волосами в светло-зеленой униформе «Дней» – служащий, которому поручена процедура допроса и изгнания миссис Шухов. Все трое поднимают головы. Миссис Шухов улыбается, но Фрэнк делает вид, что не замечает этого. Человек в униформе встает из-за стола и выходит из кабины, чтобы перемолвиться с Фрэнком наедине.

– Вы – Фрэнк Хаббл? – В его говоре слышны кельтские нотки. На груди у него бирка с фамилией – Моррисон, а галстук, будь он завязан чуть туже, удушил бы его.

Фрэнк отвечает:

– Надеюсь, вы понимаете, что так обычно не делают.

– Да, понимаю, но она очень упорствовала. Заявила, что ей необходимо ваше присутствие.

– Не знаете зачем?

– Если бы речь шла не о воришке, – Моррисон скалит зубы в узкой улыбке, – я бы сказал, что вы этой дамочке приглянулись.

– Чушь, – фыркает Фрэнк, с шумом распахивает дверь и входит в кабину. Моррисон следует за ним.

– Мистер Хаббл. – Миссис Шухов слегка приподнимается с места, приветствуя его.

Фрэнк бросает на нее хмурый взгляд, и та, сокрушенно потупившись, съеживается, будто вянущий цветок.

– Я вас оторвала от дел, да? Какое хамство с моей стороны. Пожалуйста, ступайте назад, туда, откуда вас вызвали. Я вижу, что отвлекла вас от чего-то важного. Идите же. И простите за беспокойство.

– Все равно – я уже пришел, – возражает Фрэнк и отступает назад, чтобы дать Моррисону протиснуться к столу, сторонясь изо всех сил – так, чтобы даже их одежда не соприкоснулась. В кабине нет места для четвертого стула, поэтому Фрэнку приходится вжиматься в то скудное пространство, что осталось ему между краем стола и коленками Гоулд. Он прислоняется плечами к стене, ногами упирается в ковер, скрещивает руки на груди, рукоять пистолета вдавливается ему в левый трицепс. Фрэнк старается не думать о том, как близко он сейчас находится к трем другим человеческим существам – так близко, что дышит их испарениями, близко до клаустрофобии. Четверо людей втиснуты в несколько кубических метров воздуха: запахи сгущаются в миазмы, личные пространства перекрывают друг друга. Это удушье!

– Я чувствую себя полной дурой, – признается миссис Шухов, обращаясь к Гоулд.

– Ну ладно, – говорит Моррисон, вновь садясь за стол, и хлопает в ладоши. – Не будем больше попусту тратить время, хорошо, миссис Шухов?

– Конечно-конечно, – отвечает миссис Шухов. – Мне вправду очень стыдно. За все.

– Отлично. А сейчас, специально для мистера Хаббла, я быстренько перескажу те немногие сведения, которые мне пока удалось выудить. Присутствующая здесь дама, миссис Кармен Андреа Шухов, урожденная Дженкинс, является – теперь вернее будет сказать, являлась – гордой обладательницей «платинового» счета. В последний вторник она умудрилась потерять карточку, и по причинам, которые, надеюсь, нам объяснит, не заявила о пропаже и не потребовала замены, как сделали бы на ее месте мы с вами, а вместо этого решила начать – должен заметить, поразительно неудачно, – карьеру воровки, завела, так сказать, дисконт ловкости рук. Это решение представляется нам тем более странным, что ее счет находится в идеальном состоянии. Никаких крупных долгов – напротив, лимит еще не достигнут. – Моррисон показывает списки дат и цифр на экране монитора – там зафиксированы все до одной покупки, сделанные при помощи «платиновой» карточки миссис Шухов с момента выдачи. Одним ударом клавиши Моррисон переходит к другому списку. – То же самое относится к ее банковскому счету, на который поступают регулярные платежи первого числа каждого месяца с офшорного счета, открытого на имя некоего мистера Г.Шухова. Плата за ведение хозяйства – правильно я понимаю, миссис Шухов?

– Да нет, содержание.

– Значит, вы больше не живете с мистером Шуховым.

– Вот уже десять с лишним лет. После развода Григор остался в Москве, а я вернулась домой. Мы встретились и поженились, когда я там работала. Провели вместе несколько славных лет. Жили в роскошной квартире, в бывшем особняке на Тверской. Григор заботился обо мне, и впредь обещал заботиться, даже после того, как наш брак распался. Он всегда отличался щедростью на траты. Беда в том, что я была не единственной женщиной, пользовавшейся этим. – Горестные нотки в ее голосе так глубоко спрятаны, что их почти не различить.

Потом миссис Шухов объясняет, что, по условиям соглашения о разводе, ей гарантировалось ежемесячное содержание, но лишь в том случае, если она не устроится ни на какую оплачиваемую работу. В результате миссис Шухов стала зависеть от этих ежемесячных отчислений: теперь-то она раскаивается в своем решении, но в ту пору оно представлялось единственно разумным. Если человеку предлагается на выбор: или беззаботно жить на немалую сумму месячных выплат, или работать день-деньской за меньшие деньги – возможно, за гораздо меньшие, – то кто же, будучи в здравом уме, сознательно выберет второе?

– Но в прошлом месяце платежи неожиданно прекратились, и тогда-то я поняла, что оказалась на мели, причем, образно говоря, даже и без весла. Никакого источника доходов – и ни малейших перспектив найти его в обозримом будущем.

– Ах да, – замечает Моррисон, вновь бросая взгляд на экран. – Платежи вдруг прекратились, верно? А можно вас спросить, почему, миссис Шухов?

– Они прекратились вместе с самим мистером Шуховым.

Наступило короткое недоуменное молчание.

– Он умер, – поясняет она. – Сердечный приступ. Внезапный, сильный, мгновенный и смертельный. Очевидно, винить в этом следует какую-нибудь из шлюшек-спортсменок, которых он всегда обожал, или лишний стакан водки, а скорее всего, и то, и другое.

– Мои соболезнования, – искренне говорит Гоулд.

Миссис Шухов отмахивается от выражений сочувствия:

– Это ни к чему. Мы с Григором не общались много лет – только через адвокатов. Я оплакала утрату задолго до его смерти. Для меня он уже давно стал воспоминанием.

– Тем не менее.

– Старая рана. Кроме того, я сейчас слишком зла на него, чтобы по нему горевать. Вот так оставить меня у разбитого корыта, без гроша в кармане! Я понимаю, это глупо, но не могу справиться с чувствами. Да как он посмел обо мне не позаботиться, не сделать никаких распоряжений на случай своей смерти! Хотя, честно признаться, в этом есть и моя вина. Мне следовало бы знать, что он не оставит после себя никаких средств, никакого капитала – ничего. Таким уж человеком был Григор. Такая у него была философия: живи сегодняшним днем, а завтра все как-нибудь само образуется. Это-то и привлекло меня в нем, когда мы только познакомились: его беспечность, умение радоваться всему, что его окружало, наслаждаться текущим мигом. Я в то время работала в «Новом ГУМе», принимала группы покупателей-иностранцев, в основном туристов из Западной Европы. Изнурительная работа. А Григор был так беззаботен. Полная противоположность.

Моррисон не в силах удержаться оттого, чтобы не вспомнить старую шутку о единственном в России гигамаркете:

– «Новый ГУМ»! Поменяли название, перестроили здание, а на полках по-прежнему – хоть шаром покати!

– Неправда, мистер Моррисон. Неправда, – возражает ему миссис Шухов. – Да, в ту пору, когда я там работала, в магазине царил страшный беспорядок, это точно. Настоящий кавардак – по сравнению с большинством подобных магазинов, и купить там ничего было нельзя, не то что здесь. Но в этом отчасти и заключалась его притягательность – типично русская атмосфера добродушной безалаберности. Этот магазин был похож на саму страну – огромное старое несуразное заведение, которое каким-то образом, почти наперекор самому себе, кое-как крутится и существует. По крайней мере, в мою там бытность, «Новый ГУМ» был полон сюрпризов. О многих ли гигамаркетах можно такое сказать?

Уж во всяком случае, не об этом, думает Фрэнк – человек, по уши погрязший в болоте рутины.

– Каждый день ты мог ожидать, что, завернув за угол, обнаружишь что-то такое, чего еще вчера вечером там в помине не было, – продолжает миссис Шухов. – Иногда, безо всякого предупреждения, целые отделы менялись местами. Отдел, которому требовалась дополнительная площадь, получал ее, – вот так оно и происходило. Такая вот странноватая демократическая игра в «музыкальные стулья» – она усложняла мою работу, зато не давала соскучиться, покатиться по наезженной колее. Понимаете, выбор доступного товара зависел исключительно оттого, что удавалось достать управляющим. В один день в магазин могли завезти десять тысяч пар палочек для еды, назавтра – десяток тысяч пинг-понговых мячиков, а на следующий – несколько тонн консервированного детского питания. В этом не было ни ладу, ни складу – просто люди покупали то, что лежало на прилавках, рассуждая так: «Ну, неизвестно, может, когда-нибудь придутся кстати палочки для еды, или пинг-понговые мячики, или детское питание». А это, мне кажется, лишь подтверждает афоризм старика Септимуса Дня: все, что можно продать, будет куплено, и наоборот. Помню, однажды утром вдруг из отдела самоваров всё вынесли и вкатили туда огромного мохнатого мамонта, которого кто-то извлек из сибирских льдов. Из него сделали чучело и взгромоздили на автомобильные шасси. На колеса, вы только представьте! – Она усмехается и качает головой при воспоминании об этом. – На следующий день мамонт исчез, а самовары вернулись на прежнее место. Кто-то его купил – наверное, какой-то музей. Не знаю, кому еще, кроме музейных кураторов, взбрело бы на ум приобретать чучело мохнатого мамонта на колесах, а?

– Я слышала, сейчас «Новым ГУМом» управляют более толково, – вставляет Гоулд.

– После того, как его прибрала к рукам мафия? Возможно. Григор любил повторять, что в конце концов вся Россия окажется во власти черного рынка, и он оказался прав. Естественно, сам Григор тоже не остался в стороне. Он занимался торговлей мехами, а там мех – не роскошь, а необходимость, так что дела у него пошли в гору. И у меня тоже. Но я, наверное, немного отклонилась?

– Да, немного, – соглашается Моррисон.

– В действительности вы хотите знать, почему я не заявила о пропаже карточки.

– Ну, думаю, это вы нам уже объяснили. Вы не сообщили о пропаже, потому что опасались, что, так как отчисления бывшего супруга на ваше содержание прекратились, «Дни» не согласятся произвести замену.

– Опасалась? Да я в ужасе была! А как бы я стала жить без своей «платины»? Вернее сказать – кем бы я стала?

– Вы совершенно правильно рассуждали. Магазин не только отказал бы вам в выдаче новой карточки до тех лор, пока у вас не появился бы соответствующий уровень доходов, но, даже не потеряй вы ее, ваш счет был бы автоматически заморожен сразу по достижении лимита. Но меня вот еще что удивляет. – Моррисон сверяется с монитором. – Последнюю покупку, оплаченную вами с помощью карточки, вы сделали позавчера, в тот день, когда, по вашим словам, вы и потеряли карточку, то есть во вторник. Вы приобрели – погодите-ка – русский разговорник.

– Да, а потом намеревалась купить билет на самолет до Москвы в один конец. У меня там еще остались друзья, и в подобных обстоятельствах мне показалось, что лучше всего будет отправиться туда.

– А вы случайно не собирались улизнуть? – спрашивает Гоулд, удивленно вскинув брови.

Миссис Шухов сознается, что собиралась.

– Вам бы все равно это не удалось, – авторитетно заявляет Моррисон. – «Дни» бы вас где угодно достали. Вероятнее всего, вас поймали бы еще в аэропорту, прежде чем вы покинули бы страну. Миссис Шухов, ничто – поверьте, ничто – не способно встать между «Днями» и должниками.

Фрэнк знает, что это правда. В анкете для держателя карточки есть пункт, оговаривающий, что если покупатель скончается, оставив на своем счету долг, которого не смогут покрыть средства из непосредственно доступного источника, то магазин имеет право возместить оставшуюся сумму из имущества покойного, в том числе любые расходы на юридическую помощь, к которой при этом придется прибегнуть, причем интересы магазина должны учитываться в первую очередь, в обход наследников, упомянутых в завещании покойного. Даже смерть не даст вам улизнуть от «Дней».

– Что ж, – вздыхает миссис Шухов, слегка пожимая плечами. – Попытка – не пытка.

– Давайте ближе к делу, – продолжает Моррисон. – Вы утверждаете, что потеряли карточку два дня назад.

– Да, страшное невезение. Я ума неприложу – куда она могла запропаститься.

– Тогда скажите: а как вы проникли в магазин сегодня утром?

Тут миссис Шухов широко и лукаво улыбается, и вдруг Фрэнку кажется, что он знает ответ. Ответ, что и говорить, неправдоподобный, зато сразу все объясняет.

– Она пряталась внутри магазина, – делится он своей догадкой.

Миссис Шухов одаряет его благодарным и одобрительным кивком:

– Вы очень проницательны, мистер Хаббл.

– Да как же так… – Мистер Моррисон силится осмыслить услышанное, но ему это не удается. – Нет, такое объяснение не годится.

– Поэтому ей и понадобился раствор для контактных линз, – продолжает Фрэнк, – поэтому у нее такой вид, поэтому от нее такой запах.

– Какая грубость, – тихонько говорит Гоулд, обращаясь к миссис Шухов.

– Будем снисходительны, назовем это меткостью, – шепчет ей в ответ миссис Шухов.

– Нет, это просто смешно, – упрямится Моррисон. – Разве ей удалось бы такое? А ночная охрана… А «Глаз»… – Он мотает головой из стороны в сторону, словно отгоняя назойливую муху.

– Поверьте мне, мистер Моррисон, это было нелегко, – замечает миссис Шухов, – но вы и не подозреваете, на что способен человек, когда не страшится последствий.

И объясняет.

Заметив, что карточка пропала, миссис Шухов поняла, что уже неважно – вернул ли ее куда следует какой-нибудь честный человек, или прикарманил человек нечестный: и в том, и в другом случае ей своей карточки больше не видать. И все-таки она пошла обратно, надеясь, вопреки всему, что, быть может, та еще валяется где-нибудь на полу, выглядывает из-под прилавка. В поисках она провела весь день, пребывая в состоянии тихой паники, все еще не веря в то, что произошло.

Вдруг наступил час закрытия, и она осознала, что если покинет магазин сегодня вечером, то никогда больше не сможет войти в него снова. И тут она остановилась и подумала: «Тогда почему бы здесь не остаться?»

Поначалу ей самой казалось невероятным, что она пришла к такой мысли, однако чем дольше она об этом размышляла, тем более чудесно-дерзостной и в то же время совершенно разумной представлялась ей эта идея. В конце концов, если ее поймают, то какое самое страшное наказание ее ждет? Выгонят из магазина и запретят впредь тут появляться. Значит, терять ей нечего!

Она сомневалась, достанет ли ей храбрости выполнить задуманное, но решила, что грех не попробовать. Затем задалась вопросом: где же лучше всего провести ночь в «Днях»? И ответ, пришедший ей в голову, оказался самым логичным и в то же время по-детски простым. Куда же еще можно отправиться на ночлег в магазине, если не в отдел «Кроватей» на Оранжевом этаже?

И вот, когда остальные покупатели устремились к выходам, миссис Шухов устремилась к «Кроватям». Там она замешкалась в одной из выставочных спален, дождалась, когда все продавцы отвернутся, а потом опустилась на коленки и заползла под кровать на четырех столбиках, со стеганым покрывалом, свисавшим до самого пола. Устроившись под пружинным матрасом, свернувшись на застланном ковром полу, она по звукам догадывалась, что все уходят, магазин запирают, и воцаряется тишина. Вскоре – несмотря ни на что – она уснула.

Гоулд уже не в силах сдержать улыбки, хотя как может прячет ее, опустив голову и приложив ладонь ко рту. Моррисон со скептическим видом почесывает щеку. Фрэнк роняет одно-единственное слово:

– Неудобно.

– Чересчур мягко сказано, мистер Хаббл, – откликается миссис Шухов. – Часа в четыре утра я проснулась – до смерти как хотелось писать, но я не осмелилась выбраться из-под кровати и отправиться на поиски дамской уборной – там же всюду шныряли эти жуткие ночные сторожа с фонариками. А сходить по нужде прямо на месте не позволяло воспитание. Так я и пролежала еще пять часов, скрестив ноги и стиснув зубы. Уверяю вас, дождаться девяти утра было нелегко. Но и тогда я решила не выходить из укрытия сразу же, а подождать еще четверть часа, потому что продавцы в «Кроватях» наверняка сильно бы удивились тому, что кто-то чудесным образом появился в их отделе спустя считанные секунды после открытия магазина.

– И никто не заметил, как вы вылезали из-под кровати? – спрашивает Гоулд.

– Я действовала крайне осторожно. К тому же мне повезло.

– Очень повезло, – замечает Моррисон. – А что было дальше?

Дальше миссис Шухов направилась в ближайшую уборную, сделала свои дела, умылась как могла над раковиной, привела себя в порядок, а потом вышла и целый день бродила по магазину.

Когда она свыклась со своей ролью, так сказать, «зайца», игра даже стала доставлять ей удовольствие. Она пробовала различные духи – отчасти для того, чтобы замаскировать тот факт, что спала в одежде и не принимала ванну, а отчасти – забавы ради. В «Косметике» одна милая девушка-консультант бесплатно накрасила ее, а вскоре после этого, разглядывая кастрюльки в «Кухонной утвари», она услышала недвусмысленное предложение от молодой покупательницы – впервые в жизни. Это показалось ей весьма лестным, хоть и вовсе не в ее вкусе. Она расхаживала, разгуливала, примеряла туфли и шляпы, а когда начинала ощущать голод, то отправлялась в продуктовые отделы и там наедалась бесплатными – рекламными – образцами, пробуя здесь одно, там другое, всего по чуть-чуть, пока желудок не переставал урчать. Короче говоря, она делала все то, что могла бы делать и в качестве совершенно законной держательницы счета, – исключалось лишь совершение покупок, – и никто ничего не заподозрил: ведь, пока она выглядела и вела себя как покупательница, в глазах всех прочих людей она и была покупательницей.

Миссис Шухов ненадолго замолкает, чтобы собраться с мыслями, и тут Фрэнк замечает, какого самообладания она достигла в ходе своего рассказа. От нее исходит какое-то излучение, направленное в сторону троих слушателей, в особенности же (Фрэнк это чувствует) – лично на него. Он может лишь догадываться, что это – ее уверенность, притягиваемая отсутствием такового качества у него самого, – будто ток бежит по проводу от плюсовой к минусовой клемме батарейки. Такая уверенность придает этой женщине нечто царственное, наделяя ее без того привлекательную внешность более глубокой, подлинной красотой. Он начинает слушать еще внимательнее.

Это был восхитительный (продолжает миссис Шухов), хотя и утомительный день. Как-то в середине дня она присела на мягкое кожаное кресло, чтобы дать ногам отдых, а следующее, что помнит – консультант трогает ее за плечо и просит проснуться. Оказывается, она проспала полчаса, но продавец был весьма вежлив и сказал ей, что люди всегда задремывают у него в креслах.

– Знаете, мне кажется, я в своих странствиях обошла все до единого отделы, – с гордостью сообщает миссис Шухов, – даже «Периферию», а мне никогда раньше не приходило в голову забредать в «Периферию». Меня никогда особенно не привлекали отделы вроде «Непарных носков», «Пуговиц и шнурков» или «Использованного картона». А сколько мне пришлось вышагать! До сих пор ноги болят. – Она выразительно ощупывает икры. – Хотя вот мистеру Хабблу, наверное, такие расстояния кажутся пустячными.

Фрэнк, не зная, что на это ответить, разглядывает носки обуви и молчит.

– Может, немного поторопимся? – спрашивает Моррисон. – Думаю, мистеру Хабблу уже хотелось бы вернуться к работе.

– Ну, мне и так немного осталось, – возражает миссис Шухов, чуть заметно надув губы. – Когда снова стало приближаться время закрытия, я отправилась в «Кровати», на сей раз предусмотрительно опорожнив мочевой пузырь, и провела вторую ночь так же, как первую, забравшись под ту же кровать, пока никто не смотрел в мою сторону. Когда продавцы ушли домой, я откинула край покрывала, чтобы ко мне проникал хоть какой-то свет, и принялась освежать в памяти русский язык, листая недавно купленный разговорник (знаете, когда-то я неплохо говорила по-русски), а потом заснула. Спалось мне довольно хорошо – если не считать того, что примерно в два часа ночи меня разбудили звуки пылесоса. К счастью для меня, тот, кто им орудовал, отнесся к своей работе не вполне добросовестно и не стал пылесосить под кроватями, иначе бы мне несдобровать. Я снова уснула, проснулась около шести и потом лежала в ожидании открытия магазина. Тогда мне пришло в голову, что – будь у меня на то охота, и действуй я со всей осторожностью, – можно было бы продолжать эту игру в прятки, эту тайную жизнь в «Днях» до бесконечности. Ничто не должно помешать – так, во всяком случае, мне казалось.

– Выяснилось, что есть все-таки одна помеха. Я почти сорок восемь часов не снимала контактные линзы, они уже начали высыхать, и глаза заболели. А без линз я слепа как крот. Поэтому, если я собиралась по-прежнему прятаться в магазине, мне необходимо было раздобыть жидкость для контактных линз. Завтракая на кольце в «Булочной» и во «Всемирных деликатесах», я все думала над этим – как же мне заполучить флакон с раствором для контактных линз без карточки – и в конце концов пришла к выводу, что существует только один выход. Результат вам известен – вот, я сижу перед вами. Осужденная воровка. Так и окончилось мое маленькое приключение.

– Говоря начистоту, – добавляет она, – я испытываю облегчение. Несмотря на сказанное ранее, пусть бы мне даже удалось совершить преступление незаметно, – на самом деле, я сомневаюсь, что игра в прятки могла бы продолжаться дольше недели. Рано или поздно кто-нибудь из продавцов из продуктовых отделов обратил бы внимание на то, что одна и та же женщина изо дня в день приходит и набивает полный рот бесплатными угощениями. К тому же даме моих лет не так-то легко, оставаясь в одном и том же наряде и пользуясь только раковиной в уборной, долго сохранять свежий вид: очень скоро я бы перестала выглядеть как приличная покупательница «Дней». Но, вы знаете – если не считать эпизода с воровством, это отвратительно, – мне все-таки понравилось. Было здорово! В течение десяти лет моя жизнь текла слишком беззаботно. Мне нужна была какая-то встряска, а последние два дня кроме как встряской и не назовешь. Если у меня когда-нибудь снова появился бы подобный шанс, я бы все повторила, это точно.

Она умолкает, прокашливается и улыбается.

– Что ж, миссис Шухов, красивую сказку вы для нас сочинили, – говорит Моррисон. Лицо его принимает жесткое выражение. – А как насчет правды?

– Это и есть правда, – твердым голосом произносит миссис Шухов, снова едва заметно надув губы. – Зачем бы мне такое выдумывать?

– Ну, вы даже не представляете, какую ерунду плетут иногда воры, рассчитывая разжалобить меня и отделаться предупреждением, – возражает Моррисон. – Конечно, должен признать, ваш рассказ отличается от той жалобной шарманки, которую мне крутят изо дня в день. Голодные детишки, умирающие бабушки, сестры, больные лейкемией, – вот стандартный набор здешних жалостных историй. Ваш рассказ хорош хотя бы тем, что оригинален. Однако это ничуть не прибавляет ему правдоподобия.

– Но…

– Послушайте, миссис Шухов, я играл с вами честно – в вашу игру. Я даже вызвал сюда мистера Хаббла, несмотря на перерыв, потому что вы меня об этом попросили. Я вам всячески помогал. А теперь все, что требуется от вас, – это помочь нам.

– А я что все это время делала! Я же не отрицала факта кражи, так ведь? Напротив, я в нем созналась, и снова сознаюсь, если вам это нужно. Да, я украла! Пожалуйста – вот вам мое признание. А теперь вышвыривайте меня, выгоняйте отсюда навсегда. – На щеках миссис Шухов расцветают, будто фуксии, пятна негодования. – Господи, да и что бы я выиграла от вранья? Я просто рассказала вам то, что рассказала, потому что… Ну, отчасти потому, что я вполне довольна собой, не стыжусь это признать, но еще и потому, что, на мой взгляд, вам и старшему сотруднику охранного отделения было бы небезынтересно услышать о некоторых брешах в вашей не столь уж непогрешимой, как выяснилось, системе охраны. Честно говоря, знай я, что вы отреагируете на мой рассказ, как совершенный осел, не стала бы и рта раскрывать.

– Если вас интересует мое мнение, – вставляет Фрэнк, бегло взглядывая на часы (время – три минуты двенадцатого, перерыв уже истек), – то мне ее рассказ представляется более чем правдопободным.

– Благодарю вас, мистер Хаббл. – Миссис Шухов роняет руки на колени и сверлит Моррисона дерзким взглядом.

– А вам, Моррисон, – продолжает Фрэнк, – я полагаю, следует сделать подробный отчет о действиях миссис Шухов, с ее помощью, а затем представить его на рассмотрение начальников обоих охранных отделений. Вот мое мнение.

Его обманчиво мягкие интонации несут в себе тяжесть – будто перышко, приземлившееся с мощью пушечного ядра. Моррисон поначалу ершится – больше для проформы, чтобы не потерять лица, но потом идет на попятную:

– Ну, раз вы в самом деле полагаете, что это необходимо…

– Да, полагаю. А еще я хочу, чтобы вы поручили «Счетам» заблокировать ее карточку – на тот случай, если кто-то попытается ею воспользоваться.

– Разумеется. – Моррисону удается вновь обрести хладнокровие. – Я в любом случае собирался это сделать.

А потом Фрэнк говорит нечто странное. Неожиданное для самого себя. Слова сами срываются с его губ, прежде чем он успевает удержать их:

– И велите «Глазу» связаться со мной, если кто-то воспользуется ее карточкой.

Моррисон бросает на него любопытный взгляд.

– А зачем?

– Если выяснится, что кто-то присвоил карточку миссис Шухов, я хочу лично провести задержание.

Звучит неплохо, но все равно это мало похоже на стандартную рабочую процедуру, и, судя по удивленному виду Моррисона, тот тоже это понимает. Остается неясно, зачем Фрэнку присутствовать именно при данном задержании. С этим прекрасно справился бы любой другой оперативник.

Так почему же он только что сказал то, что сказал? Фрэнк и сам точно не знает, его самого встревожила такая спонтанная решимость, совсем ему не свойственная. Наверное, он сделал это потому, что миссис Шухов – пусть она и воровка – вызвала в нем восхищение. Он восхищается ее выдержкой: надо же, отважилась так вот спрятаться в магазине. Пусть это была и отчаянная попытка, зато какая смелая! Вдобавок Фрэнку жаль ее, да и кто осудит его за столь мизерный знак внимания по отношению к женщине, заслуживающей и восхищения, и сострадания? Кроме того, если учесть, что сегодня он последний день в «Днях», то, скорее всего, его уже не будет в магазине, когда кто-то воспользуется – если воспользуется – ее карточкой.

Поняв это, он почти перестает волноваться.

– Хорошо, сделаю так, как вы просите, – соглашается Моррисон, внося это себе в компьютер, – однако я бы отметил в своем отчете, что такая просьба несколько необычна.

– А мне кажется, это весьма уместный жест, – вставляет Гоулд.

– И мне тоже, – добавляет миссис Шухов. – Приятно знать, что мистер Хаббл будет лично отвечать за нахождение моей карточки.

Фрэнк делает вид, что не замечает многозначительных взглядов, которыми обмениваются обе женщины.

– Я вам больше не нужен? – обращается он к Моррисону.

– Думаю, что нет.

– Хорошо, огда приношу всем свои извинения – мне нужно было вернуться к работе еще пять минут назад.

Он устремляется к двери, но не может удержаться оттого, чтобы напоследок не взглянуть на миссис Шухов. И встречается с ответным, странно-безмятежным взглядом ее налитых кровью глаз.

– Вы бы понравились Григору, мистер Хаббл, – говорит она ему спокойным тоном. – Ему все нравились, но вас бы он непременно выделил среди прочих. Людей вроде вас он называл «компасными стрелками, отклоняющимися от севера».

– Как это понимать? – Фрэнк замирает перед дверью.

– А вы сами подумайте, – отвечает миссис Шухов.

Поднимаясь по лестнице, он принимается думать.

У компасной стрелки нет выбора – магнит заставляет ее показывать только на северный полюс. Она может лишь вертеться на своей оси, словно пытаясь указать какое-то иное направление, однако в конце концов все равно смотрит на север. Может быть, миссис Шухов хотела сказать, что его борьба с тем направлением, которое приняла его жизнь, тщетна?

Он не знает ответа. Хотел бы знать. Быть может, она неправа. Он на это надеется.

20

Семь Священных книг: семь основных религиозных писаний – христианская Библия, скандинавские «Эдды», китайские «Пять Царей», мусульманский Коран, индуистские «Веды», буддистская «Трипитака» и персидская «Авеста»


11.06

Мисс Дэллоуэй искоса и с отвращением поглядывает на коробки с программным обеспечением, поставленные у внутренней стороны одного из входов в ее отдел.

Знакомая тактика: сначала появляются какие-нибудь безобидные компьютерные комплектующие – в порядке разведки боем. А затем, если набег не пресечь немедленно в корне, за ними следует выставочная витрина. Потом откуда ни возьмись, словно по волшебству, там уже стоит компьютер, блестя новенькой клавиатурой, монитором и процессором. А когда Техноиды совсем распояшутся, в ее отдел втихаря вкатывают целый рабочий кабинет – стол, стул, компьютер, принтер на подставке, оккупируя пространство, по праву отведенное для изданий в твердых переплетах и в мягких обложках, для романов и справочников, для роскошных иллюстрированных альбомов и уцененных книжек.

В самом деле, знакомая тактика, наскучившая своей предсказуемостью: обычно мисс Дэллоуэй бросается к группке посмеивающихся Техноидов, околачивающихся в соединительной галерее между ее и их отделами – этой «ничейной» территории, – и принимается кричать, а порой хватать их товар и швырять в них, обращая захватчиков в бегство. Чаще всего именно так она и поступала, но сегодня утром довольствуется лишь презрительными взглядами, не желая поддаваться на провокацию. Пока что – но только пока что – ей не хочется обращать на них внимание.

Техноиды, на которых потрескивают тугие белые синтетические рубашки с кармашками, откуда торчат шариковые ручки, все равно подтрунивают над ней.

– Что случилось, мисс Дэллоуэй? Разве вы не собираетесь ругаться и швыряться в нас?

– Может, до нее наконец дошло, что это наша территория.

– Осторожно, ребята. Она может натравить на нас кого-нибудь из своих Книжных Червей.

– Ай-ай, Книжный Червь! Как я перепугался!

– Да ну, что он нам сделает? Разве что начнет читать стишки – и мы со скуки помрем?

Однако их издевки, наталкиваясь на ее явное равнодушие, звучат как-то неубедительно. Обычно мисс Дэллоуэй осыпает их мастерскими, виртуозными угрозами, но сегодня она никак не клюет на наживку, и это смущает и разочаровывает Техноидов. Тогда они прибегают к проверенному временем ритуалу, который обычно приводит в бешенство сотрудников книжного отдела: начинают нараспев безостановочно твердить слово «деревяшки».

– Де-ре-вяшки. Де-ре-вяшки. Де-ре-вяшки. – Декламаторы набирают скорость. – Де-ре-вяшки, де-ре-вяшки, де-ре-вяшки. – Хор становится громче и вскоре уже напоминает ритмичные крики обезьян. – Деревяшки-деревяшки-деревяшки!

Но сегодня даже эта выходка не вызывает у мисс Дэллоуэй никакого отклика. Глава книжного отдела просто разворачивается и уходит, скрывшись между двумя высокими книжными шкафами. Техноиды замолкают и переглядываются, словно вопрошая друг друга: «Что это с ней?»

Вокруг нее высятся книжные шкафы, ограждают, будто руки, сомкнувшиеся в объятии, и мисс Дэллоуэй внезапно замечает, как расслабляются плечи, – оказывается, они были напряжены, и разжимаются пальцы – оказывается, они были сжаты в кулаки. Присутствие книжных шкафов, старых добрых хранителей, мгновенно утешает ее: вот надежный оплот, вот верная крепость. Эти тяжелые деревянные стеллажи (никакого пластика, ничего легкомысленно-эфемерного) несут в себе вечные истины – печатное слово на бумажных страницах, зажатых между обложками, стоящими тесными рядами: плотные стены из слов, – а вокруг шкафов, на полу, книги громоздятся беспорядочными стопками; на полках книги прячутся за книгами; книги опасно балансируют на ступеньках стремянок на колесиках. Мисс Дэллоуэй проходит по своим владениям, и ее окутывает сладковатый гвоздичный запах стареющей бумаги. Постепенно она успокаивается, переставая думать об оскорблениях Техноидов, хотя и не забывает о них. Ничто из того, что делают Техноиды, не подлежит забвению.

Она шагает между стеллажами, эта высокая, худая, даже костлявая женщина. Она осторожно пробирается между грудами наваленных книг и обходит покупателей, выбирающих товар, с какой-то птичьей точностью переставляя ноги в твидовых брюках, будто страус – свои длинные лапы. Все в ней – от плоской груди до плотно сжатого рта – как будто железное, непроницаемое; глаза цвета кремния и черные волосы, уложенные на затылке в пучок, непроницаемы и тоже будто из железа. Ей сорок пять лет, выглядит она на пятьдесят пять, а чувствует себя – на шестьдесят пять. Она из тех женщин, какую вам вряд ли захотелось бы иметь врагом, но и другом тоже: чувства мисс Дэллоуэй слишком напряженны, слишком глубоки, слишком сосредоточенны, чтобы ее общество могло показаться приятным. Однако все это не мешает ей отлично возглавлять отдел «Книг».

Она доходит до самого сердца отдела – информационного центра, где ее уже ждет около дюжины молодых людей. Преданные подчиненные. Ее любимцы. Они как один обращают к ней лица – словно птенчики в гнезде, когда возвращается мать с червячком в клюве. Сколь ни рада мисс Дэллоуэй видеть их, она еще плотнее сжимает губы, пресекая возможность улыбки.

– Что нам сделать, мисс Дэллоуэй? – спрашивает один из молодых людей – мрачного вида юноша с выпирающим лбом, похожим на кучевое облако. – Хотите, чтобы мы пошли и разделались с ними? – По тому, как он ставит вопрос, ясно, что мысль о физической расправе не очень-то ему улыбается, но тем не менее он готов выполнить любое повеление начальницы отдела.

– Это ни к чему, Эдгар. Пока – ни к чему.

– Может, мусорный ящик туда подставить? – предлагает другой – пухлый бедняжка Оскар, у которого в результате стычки с Техноидами пару недель назад до сих пор рука в гипсе. Все началось с перебранки через нейтральный проход, потом дошло до тычков и пинков, а затем переросло в настоящую драку, и Оскар оказался в самой гуще событий. Бедняжка, такой храбрый.

– Спасибо, Оскар, – говорит ему мисс Дэллоуэй, – но сейчас мы затаимся и будем ждать. Через час сюда спустится мастер Крис, и наш следующий шаг будет зависеть от того, как он разрешит дело. «Терпением мы добьемся большего, чем силой» – пока.

– А как вы полагаете, каковы у нас шансы получить обратно свою площадь – я имею в виду на законных основаниях? – спрашивает еще один из Книжных Червей.

– Не знаю, Мервин. Остается только надеяться, что мастер Крис выслушает наши неоспоримые доводы и вынесет справедливое решение.

Такой ответ, видимо, слабо утешает ее встревоженных любимцев, но мисс Дэллоуэй и сама не уверена в том, что спор будет решен в их пользу, а, как бы ей этого ни хотелось, она не способна излучать оптимизм, которого сама не испытывает. Ее одолевают дурные предчувствия, и главное из них – страх того, что, хотя правда и на ее стороне (в этом-то сомнений нет), она не сумеет так обаятельно преподнести свое мнение, как это сделает мистер Армитедж, начальник «Компьютеров». Она никогда не отличалась дипломатическими талантами – главным образом потому, что никогда по-настоящему не занималась торговлей. Она свято верит, что люди должны покупать книги ради самих книг, потому что те и так обладают ценностью, и что тут ни к чему крикливая реклама и давление на психику, и в ее отделе всякого рода тактика навязывания товара – под запретом, а вот в «Компьютерах» такая тактика обрушивается на покупателя немедленно, стоит ему перешагнуть порог. Поэтому мисс Дэллоуэй опасается, что, несмотря на ее правоту, мастеру Крису больше придется по душе лощеная, льстивая и веселая манера мистера Армитеджа, нежели ее пламенная бесстрастность в изложении своей позиции.

Ей бы не хотелось, чтобы ее неуверенность и тревога передались любимцам-подчиненным, ей хотелось бы избавить их от волнений, но она не в силах этого сделать, а потому велит им вновь приниматься за работу. Работа – вот извечный бальзам для встревоженного ума.

– Мервин, в секции «Мистики» кое-какие книжки стоят не по алфавиту. Салман, неплохо бы навести порядок на столе «Уцененных изданий». Оскар, там, кажется, покупатель ждет, чтобы его обслужили. Колин, вы с Эдгаром займитесь доставкой атласов в секцию «Путешествий». У остальных тоже есть есть чем заняться. Так что ступайте и работайте. Давайте, живехонько!

Она хлопает в ладоши, и юноши послушно разбегаются. Они готовы умереть за нее. Всерьез.

Мисс Дэллоуэй садится за свой письменный стол, притулившийся в самом загроможденном книгами углу отдела и с одной стороны загороженный грудами изданий в твердых переплетах, которые образуют искривленную, крайне ненадежную и шаткую на вид стену высотой метра в три. Ее стол – антикварное чудище вишневого дерева на витых ножках, с глубокими выдвижными ящиками. На нем стоит компьютер – единственный, который мисс Дэллоуэй согласна терпеть на территории своего отдела. Если бы все зависело от нее одной, она бы обошлась без компьютера (по ее мнению, нет ничего дурного в ручке, бумаге и пишущей машинке), но она обязана пользоваться компьютером, чтобы составлять реестры и вести счета, производить переучет, отправлять и получать служебные записки. Это по-своему удобный инструмент, но мисс Дэллоуэй никак не может постичь ту мистику, ту истерию, которая, кажется, окутывает все хоть в малейшей степени связанное с компьютерами. Ей непонятна вся эта болтовня о каком-то изобретении, якобы способном в корне изменить мир, – когда уже давно существует изобретение столь отшлифованное, столь усовершенствованное в течение веков, столь безупречно выполняющее свою задачу, что его по праву можно назвать идеальным.

Это книга.

Ведь, будучи источником легко добываемой информации – самодостаточным, не нуждающимся в периферийных вспомогательных программах, непосредственно доступным любому жителю планеты, который уже умеет читать и в состоянии переворачивать страницы, – книга не знает себе равных. Книге не требуется поясняющий учебник. Книга не нуждается в постоянном обновлении программного обеспечения. Книга не устаревает в техническом отношении спустя пять лет. Книга никогда не «сломается», и не нужно будет вызывать опытного (и дорогостоящего) специалиста для ее ремонта. Книгу нельзя стереть случайным нажатием клавиши, ее содержимое не могут исказить магнитные поля. Возможно ли представить себе какой-нибудь другой предмет на нашей земле, столь же (о, этот жуткий термин) удобный для пользователя, как книга?

Деревяшки. У нее в голове продолжает звучать болезненно-тупым эхом глумливый припев Техноидов.

Увы, так относятся к книгам не одни только Техноиды, а большинство людей: не просто как к изделиям из переработанной древесины, а как к устаревшему хламу, который пора выбросить за ненадобностью. Деревяшки. Жестоко – тем более жестоко, что за этим словом стоит правда. Сейчас люди все чаще обращаются в поисках развлечений и информации к электронным средствам; воображение сменило сценическую площадку, предпочтя для своей игры театру сознания театр плоского экрана. Это ей представляется объяснимым: ведь куда легче пассивно смотреть на готовые изображения, чем создавать собственные воображаемые образы, отталкиваясь от печатного слова. Зато куда ярче, чем любая компьютерная графика, те мысленные картинки, что намертво врезаются в память, единожды возникнув при чтении прозы настоящего мастера! Вообразите удовольствие от хорошей истории, прекрасно рассказанной, и вспомните множество ходов на выбор, бесконечные раздражающие повороты на 180 градусов, повторы и тупики среднестатистической компьютерной игры или «интерактивного» (неважно, что стоит за этим словом) Си-Ди-Рома: несопоставимо. От электронного развлечения – уже в силу самого факта, что оно осуществляется при помощи машины, – веет больничным холодом, оно лишено теплоты живого прикосновения, лишено человечности. Книга же, напротив, вещь теплая и трепетная, она старится от употребления и сохраняет следы общения с читателем в виде отпечатков пальцев, морщинок на корешке и загнутых уголков страниц. С чем бы вы предпочли уютно устроиться зимним вечером возле пылающего очага, с бокалом вина или чашкой горячего шоколада в руке, – с компьютером или с книгой? Чему вы отдадите предпочтение – роботу из пластика, силикона и проводов, выдающему коллективно состряпанные коллажи из текстов и образов, пережеванные в легко проглатываемые куски, или тщательно сформулированным мыслям автора-личности, которые поступают почти напрямую из одного ума в другой ум благодаря посредничеству слов?

Да, в глубине души мисс Дэллоуэй сознает, что несправедливо винить во всех напастях своего отдела компьютеры (и «Компьютеры»), когда существуют десятки других факторов, повинных в спаде популярности печатного слова, – однако гораздо удобнее иметь конкретного, зримого и находящегося под рукой врага, чем бунтовать понапрасну против растущего безликого равнодушия целого мира. Поэтому, к худу ли, к добру ли, она избрала своим врагом «Компьютеры» (и компьютеры). Или, вернее, сам враг выбрал ее в результате коварного и бездумного решения, вынесенного восемнадцать месяцев назад в Зале заседаний «Дней».

И это еще одна причина, по которой мисс Дэллоуэй не ощущает уверенности в том, что приближающийся суд признает ее правоту. Ведь братья Дни управляют магазином с помощью компьютерной техники, рассылая с начальственных высот указания и электронные записки, и никто из них, насколько ей известно, никогда не проявлял особой склонности к литературе как к искусству, – если не принимать в расчет любовь мастера Питера к газетам, которую мисс Дэллоуэй в расчет не принимает. (По ее мнению, к литературе газеты не имеют ни малейшего отношения – они далеки даже от простой грамотности.) Это ведь братья Дни передали часть ее отдела в руки мистера Армитеджа и его Техноидов. Как же можно теперь ожидать, что они встанут на ее сторону?

Устало вздохнув, мисс Дэллоуэй включает компьютер и ждет, пока тот загрузится. (А вот книгам загружаться не нужно.) Она достигла такого уровня компьютерной грамотности, который позволяет пользоваться машиной, не более того, поэтому ее пальцы не очень уверенно движутся по клавиатуре, пока она выводит на экран электронный меморандум, присланный полчаса назад из Зала заседаний.

От: Зал заседаний Время: 10.28.

Кому: Ребекка Дэллоуэй, «Книги».


Внимание ПРАВЛЕНИЯ привлечено различными неуставными действиями, совершаемыми сотрудниками Вашего отдела, вызванными напряженными отношениями с соседним отделом.


ПРАВЛЕНИЕ намерено как можно скорее найти выход из создавшегося положения. С этой целью оно направит вниз своего представителя, который выслушает жалобы обеих сторон, то есть начальников отделов, и вынесет вердикт.


Как только МАСТЕР КРИС примет решение, оба отдела обязаны ему повиноваться. Любые дальнейшие нарушения протоколов о поведении служащих, оговоренные в Статье 17, пунктах от а) до f) договора между работодателем и работником, приведут к немедленному снятию с должности сотрудников, причастных к конфликтам, и начальника их отдела.


МАСТЕР КРИС явится сегодня утром, между 11.30 и 11.40.

Копия: Роланду Армитеджу, «Компьютеры»
Она тщательно перечитывает письмо, надеясь обнаружить в словах что-то новое – какой-нибудь дотоле незамеченный намек на предвзятость, который уверил бы ее в том, что не все так мрачно, как представляется. Но ничто не проливает света на настроение, царящее в Зале заседаний, хотя фраза «намерено как можно скорее найти выход из создавшегося положения» – если вспомнить о том, что Охрана оповещала братьев о разгоревшемся споре с самого его начала, – вызывает у мисс Дэллоуэй слабую невеселую улыбку всякий раз, как она пробегает ее глазами. Долгие месяцы братья не проявляли ни малейшего интереса к актам насилия и вандализма, происходившим в их магазине, – а теперь вдруг решили отправить своего представителя, как будто наконец их терпение лопнуло. Можно подумать, они надеялись, что проблема рассосется сама собой, а когда выяснилось, что она не рассасывается, то решили: хватит, с них довольно. А это тоже не предвещает ничего хорошего: ведь раздражение и беспристрастие редко идут рука об руку.

Известие о том, что выносить решение явится не мастер Торни, а мастер Крис, тоже заставляет мисс Дэллоуэй нахмуриться. Ведь даже появление лично мастера Торни в торговом зале – редкость, а уж визит мастера Криса – нечто неслыханное. Всем известно, что мастер Крис пьет, все знают о его беспутном, разгильдяйском образе жизни. Может быть, в этом содержится намек на то, насколько серьезно воспринимают братья этот спор, раз они посылают улаживать его младшего, наименее опытного, наименее надежного брата? Впрочем, чему тут удивляться? Мисс Дэллоуэй часто приходило в голову, что сыновья Септимуса Дня не имеют ни малейшего представления о том, что они, собственно, делают, и что если магазин еще продолжает получать какую-то прибыль, то не благодаря стараниям братьев, а скорее вопреки им.

Совсем по-другому шли дела в дни мистера Септимуса – ту пору мисс Дэллоуэй вспоминает с удовольствием. Пусть основатель «Дней» был человеком жестким, даже наводившим страх, зато с ним, по крайней мере, все было ясно и четко. Он-то не отдавал указаний из одной только прихоти. Он-то не отнимал без веского основания кусок площади у одного отдела, чтобы отдать его другому. Он был таким человеком, что сама его беспощадность внушала доверие.

Мисс Дэллоуэй прекрасно помнит, как мистер Септимус ежедневно обходил торговые помещения, шагая из отдела в отдел, – правда, нередко в сопровождении какого-нибудь почтенного клиента или важного поставщика, но чаще в одиночестве, – то и дело останавливаясь, чтобы отчитать продавщицу за неряшливую одежду, выслушать жалобу начальника отдела или льстивые комплименты покупателя, случайно проходившего мимо (и явно объятого трепетом).

Значит, все неприятности в «Днях» начались тогда, когда мистер Септимус, подавленный смертью жены, прекратил публичные появления в магазине, удалился в свой особняк и передал бразды правления сыновьям? Значит, зараза воцарилась тогда, когда владелец перестал быть доступным для общения с персоналом и покупателями, тем самым утратив и подотчетность? Или, может быть, сыновья мистера Септимуса просто не справляются, не дотягивают до высокой планки, которую тот задал? Вероятно, такова неизбежность: кристально ясное мировидение одного человека обречено раздробиться, когда ему на смену являются сыновья, точно так же, как луч белого света, преломляясь, разбивается на размытый цветовой спектр, теряя прежнюю яркость и способность освещать мир.

Мисс Дэллоуэй выключает компьютер и тянется к зачитанному экземпляру «Искусства войны» Сун Цзу в мягкой обложке, лежащему у нее на столе. С тех пор, как разгорелся спор между отделами, эта книга сделалась ее настольной Библией. Раскрыв книгу, она вынимает карточку «Дней», которая была там спрятана и одновременно служила закладкой.

Это «платиновая» карточка, и на ней значится имя – «миссис К.А.Шухов».

Малькольм – добрый, честный мальчик, как и все любимцы мисс Дэллоуэй, – передал ей эту карточку во вторник, сказав, что ее забыла на прилавке владелица – рассеянная с виду дама, купившая русский разговорник. Первым побуждением мисс Дэллоуэй было поступить так, как поступил бы в подобном случае каждый добропорядочный работник магазина, – связаться со «Счетами» и сообщить о потерянной карточке.

А потом ей в голову закралась мысль: а вдруг эта карточка – на самом деле козырная карта, внезапно свалившаяся на нее свыше?

Она оглядывается через плечо. Шаткие стены из книг, вроде бы случайно выросшие вокруг стола за последние несколько недель, достаточно высоки, чтобы заслонять ее от глазка камеры слежения, которая установлена так, чтобы захватывать и стол. Впрочем, едва ли за ее отделом следят чересчур пристально, поскольку в «Книгах» недостачи обнаруживаются крайне редко. Тем не менее такая ширма из книг в твердых переплетах (сооруженная по указаниям мисс Дэллоуэй ее верными Книжными Червями, день за днем осторожно и вдумчиво добавлявшими новые «кирпичики») сослужила свою службу, скрывая от «Глаза» кое-какие старательные действия, которые – случись братьям Дням прознать о них – наверняка были бы охарактеризованы как в высшей степени «неуставные».

Среди книг, в небольшой нише, специально устроенной как тайник, лежит плод этой деятельности.

Терпение.

Работа почти завершена.

Что бы ни произошло сегодня утром – решит мастер Крис дело в пользу ее отдела или в пользу «Компьютеров», – у мисс Дэллоуэй подготовлен надлежащий ответ. Улыбнись удача ей – она устроит празднество себе и Книжным Червям, и в таком случае заныканная карточка в конце концов ей не понадобится, поскольку для покупки вина и бумажных колпаков она воспользуется собственной карточкой. Если же удача улыбнется противнику, тогда она приведет в исполнение задуманный план, а для того, чтобы план этот удался, «платиновый» счет миссис Шухов окажется весьма кстати.

Гибкость, приспособляемость, готовность. Как говорит Сун Цзу:

Подобно реке, которая течет, следуя рельефу местности, армия меняет средства достижения победы, следуя вражеским замыслам.

Потому у армии нет жестких стратегических преимуществ или сколь-нибудь неизменной позиции.

Мисс Дэллоуэй готова к любым непредвиденным обстоятельствам; мысленно моля судьбу о том, чтобы ей не пришлось прибегать к намеченному плану, она твердо знает, что в случае неблагоприятного исхода не дрогнет ни на миг.

Если справедливость дает осечку, наступает расплата.

О – и какая расплата!

21

Семь чувств: согласно Экклезиасту, существует еще два чувства, помимо общепризнанных пяти, – разумение и речь


11.25

Все его чувства заволокла плесень, затуманившая и зрение, и слух, и осязание: между ним и окружающей действительностью теперь расстилается дымка. Мозг его буксует, точно байдарка на быстрине. Он пытается встать, но снова тяжело оседает.

Диван под ним – это облако. Мир беспорядочно вращается, то останавливаясь, то принимаясь бешено крутиться, будто забарахлившая центрифуга. Сила тяжести пропадает и вновь появляется: то ему кажется, что он стал легче пушинки, то вдоль его позвоночника словно катится шарик для игры в боулинг и ударяет ему в таз. Он пытается встать, но снова тяжело оседает.

Ширинка отчего-то мокрая, как будто он обмочился. Стакан пуст, а джинсы в промежности – холодные и липкие. Как же это так? Ах, ну да. Он припоминает. Он на миг расслабился. Пальцы задрожали. Жалко, пропала добрая порция спиртного. Ну да ладно, там же еще полно выпивки. Там, в баре, множество бутылок. Вон там. Если бы только он мог встать, то пошел бы и налил себе еще порцию. Если бы только он мог встать…

Он пытается, но снова тяжело оседает.

Он хихикает – громко и резко. Видели бы его сейчас братья – как бы они его запрезирали, каким бы высокомерным гневом преисполнились.

– Ну и хрен с ними, – огрызается Крис, сводя брови вместе. А потом снова хихикает, еще громче и резче.

Подняв голову, он обводит взглядом квартиру, словно потеряв ориентацию, не соображая, где находится. Планета под ним по-прежнему крутится, непредсказуемо трясясь и дергаясь. Чтобы сидеть прямо, не валясь набок, ему приходится обеими руками упираться в диванные подушки. Все здание плывет по морю, это гигантский галеон, подбрасываемый волнами величиной с гору, а Крис – на верхушке мачты, на марсе, набравшийся по самые жабры. Ему куда труднее переносить корабельную качку, чем всем, кто там, внизу. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Нет, ему непременно нужно встать. Ведь кажется, его ждет какое-то дело?

Вот именно, что какое-то, но какое в точности, он пока не в состоянии вспомнить. Он уверен, что обязательно вспомнит, если только не слишком напрягать память. Вот уже нужное слово вертится у него на кончике языка, важно его не спугнуть – иначе оно в панике сорвется, как овца, замершая над краем пропасти. Оставьте овцу в покое – и она сама вернется домой.

Чирк-чирирк.

Это еще что такое? Должно быть, галлюцинация. Он готов поклясться, что слышал сверчка.

Чирк-чирирк.

Этот звук исходит откуда-то из-под его правой ягодицы. Значит, он сел на эту козявку! Кажется, сверчок совсем не против, трещит себе как ни в чем не бывало.

Чирк-чирирк.

Крис наклоняется влево, приподнимая зад, как игрок в регби, собирающийся выпустить газы. Заглядывает вниз. Там ничего нет.

Чирк-чирирк.

А-а, значит, это из заднего кармана джинсов.

Там у него переносной интерком.

Ну конечно. Он с самого начала знал, откуда доносится этот звук. А как насчет сверчка? Ну нельзя уж и пошутить наедине с самим собой. Ха-ха-ха.

Он силится просунуть пальцы в карман, чтобы извлечь тонкую пластину интеркома, но пальцы отказываются повиноваться, словно превратившись в сырые сосиски. Он неловко тычет ими, нелепо перекрутив туловище, потом раздраженно ворчит и в конце концов сдается. Затем решает сменить тактику – надавливает на карман и постепенно выжимает интерком из его джинсового укрытия, как какой-нибудь твердый плод из кожуры.

Чирк-чирирк.

Он откидывает крышку с микрофоном и, после нескольких промахов, умудряется нажать на кнопку «прием».

– Крис?

Это Чедвик.

Инстинкт подсказывает Крису, что его голос должен звучать трезво. Это очень важно.

Ему кажется, что язык его весь вымазан арахисовой пастой, но ему удается изогнуть его так, чтобы произнести единственное слово:

– Да?

Правильно он ответил?

– Крис, все в порядке? – Подозрение в голосе.

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Ну, ты долго не отвечал.

Легкая паника. Теперь он вспоминает, почему должен казаться трезвым. Потому что сейчас он должен быть трезвым. Потому что скоро ему предстоит отправиться вниз, в торговый зал. Потому что он обещал братьям не пить перед этим. Тьфу ты, черт! Черт, черт, черт! А что, если Чедвик догадается? Если Чедвик догадается, что он все-таки напился, тогда все, конец: на нем можно ставить крест.

Ему требуется усилие, чтобы сочинить маленькую небылицу.

– У меня интерком в других брюках лежал.

Затем слышится долгое перешептывание, белый шум, трепет помех в эфире – слуховой аналог пушинок, попавших в линзу кинопроектора. А потом Чедвик говорит:

– Да нет. Ладно, не бери в голову. Даже ты не стал бы делать такихглупостей.

Кажется, облегчение хлынуло у Криса из всех отверстий, из каждой поры, окутав его светящимся паровым облачком.

– Охранники ждут тебя внизу, на Желтом. Ты ведь уже готов?

– Да, – отвечает Крис, глядя на свою рубашку и мокрые в паху джинсы. – Полностью готов.

– Ладно, если возникнут проблемы, если ты вляпаешься в какие-нибудь сложности, ради Бога, свяжись со мной. Помни: ты идешь туда только для того, чтобы высказать им наше мнение.

– Ага, высказать мнение.

– Торни хочет что-то добавить. Подожди-ка.

– Крис? Слушай. Если начальники отделов начнут артачиться, ты просто разворачивайся и уходи. Не вступай с ними в пререкания. Это несолидно. Я не думаю, что они доставят тебе неприятности – все-таки ты – это ты, – но никогда не знаешь. Иногда, если людей захлестывают эмоции, они забывают свое место. Просто не давай им сбить тебя с толку. Сохраняй спокойствие, оставайся невозмутим. Ты прав, они неправы. Усек?

– Я прав, они неправы.

– Ладно, возвращаю тебе Чедвика. Или нет, погоди, тут Понди с тобой хочет поговорить.

– Крис? – Низкий, гулкий голос Понди напоминает басовые трубы церковного органа. – Мы на тебя рассчитываем. Я в тебя верю. Ты справишься.

Крис чувствует такой мощный прилив любви к старшему брату, что едва сдерживает рыданья.

– Я постараюсь, Понди.

– Это все, о чем мы тебя просим.

Издалека, с другой стороны стола в Зале заседаний, доносится возглас Питера:

– Задай им жару, малыш Крис!

– Ну, ступай. Охранники уже ждут.

– Пока, Понди. Пока.

Крис захлопывает интерком и прижимает его к груди. Надо идти. Сознание этой необходимости выбрасывает в его кровоток адреналин, в голове внезапно наступает ясность – пусть ненадолго, зато она не дает ему вновь рухнуть на соблазнительно-мягкий диван, помогает преодолеть шаткость неистово кружащегося мира. Он встает на ноги, чувствуя себя победителем.

Поднявшись, он покачивается, и кровь отливает от мозга, оставляя там пустоту. Квартира взмывает на немыслимую высоту, а потом падает, падает, падает и оказывается в яме. Мгновение – и Крису кажется, что сейчас он потеряет сознание. А потом все успокаивается, утихомиривается, выравнивается, выглаживается. Пошатываясь, Крис бредет в спальню.

11.28

– Мне неприятно в этом сознаваться, – говорит Чедвик, взяв у Понди интерком и положив перед собой на стол, – но я не в силах избавиться от ощущения, что мы совершили страшную ошибку.

– Ты – паникер, – замечает Питер.

– Почему бы нам не проследить за ним с помощью «Глаза»? – спрашивает Субо. – Чтобы иметь хоть какое-нибудь представление, что он там устроит.

– Точно, велю им перебросить сюда сигнал, – решает Чедвик. – Отлично придумано.

Если бы портрет Септимуса Дня, висящий на стене, мог говорить, он бы, наверное, возразил, что все, происходящее сегодня в Зале заседаний, было придумано крайне скверно.

11.29

Костюмы вылетают из гардеробной один за другим, будто канарейки из клетки.

Крис бешено роется в своей обширной коллекции парадной одежды, срывая очередной костюм с вешалки, окидывая его беглым взглядом, а затем швыряя через плечо в пеструю, многоцветную груду из уже отвергнутых нарядов.

Что же надеть? Что же надеть?

Он и раньше, когда еще казалось, что времени более чем достаточно, не мог остановить выбор ни на одном костюме. А теперь, когда нужно спешить, не говоря уж о том, что он пьян, – принять решение все так же трудно, если не труднее. Он понимает, что нужно схватить костюм – любой костюм, уже неважно какой, – и напялить на себя, но это же его единственный шанс произвести впечатление, – он хочет выглядеть безупречно. Если бы только тут не было такого бескрайнего выбора, если бы только все эти чертовы тряпки не были такими кричащими и невозможными…

Бесформенная куча в дверях гардеробной продолжает расти – слой за слоем, вещь за вещью, – до тех пор, пока вдруг поиски не прекращаются.

Крис сделал выбор.

11.41

За плечами у Йоргенсона, Кофи, Горинга и Уоллеса – четверых охранников, стоящих на кольце Желтого этажа возле дверей частного лифта братьев, общий рабочий стаж, насчитывающий пятнадцать лет службы в вооруженных силах, шесть – в полиции и восемь с половиной лет, проведенных в различных исправительных учреждениях – в качестве или надзирателей, или подопечных. Все четверо – твердокаменные великаны, закаленные, но отнюдь не утомленные жизнью, явно равнодушные к боли и эмоциям, поэтому сложно сказать, испытали ли они хоть малейшее волнение, когда их отрядили в качестве эскорта для одного из тех семерых, в чьих руках находится власть над первым и (ну, черт возьми, кто бы в этом усомнился!) крупнейшим гигамаркетом в мире. По правде говоря, глядя на них, можно подумать, что сопровождать по магазину одного из братьев Дней – все равно что, скажем, поковыряться в зубах после мясного обеда.

Готовые ко всему, охранники стоят, скрестив руки на груди, слегка расставив ноги и наклонив голову чуть набок: классическая поза наемных головорезов всех времен и народов. Йоргенсон, Кофи, Горинг и Уоллес не обмениваются между собой ни словом – они просто ждут, когда спустится мастер Крис. Его опоздание никак не комментируется – никаких взглядов украдкой на наручные или настенные часы. Охранники просто стоят и ждут, как им велели: так горы стоят и ждут, как повелел им Господь.

Вокруг роятся покупатели. Некоторые удивляются, зачем это четверо охранников выставлены перед дверьми лифта, помеченного надписью: «Частный – посторонним пользоваться запрещено», но никто не отваживается подойти и спросить. И даже самому рассеянному покупателю, заблудившемуся в лабиринтах магазина, достаточно бросить всего один взгляд на эту четверку, чтобы обратиться с расспросами к кому-нибудь другому.

Заслышав, что лифт с Фиолетового этажа наконец начал спускаться, все четверо, как один, опускают руки и расстегивают кобуру на поясном ремне. Они готовы ко всему.

Над дверьми частного лифта братьев нет индикатора этажей, поэтому охранники видят, что мастер Крис спустился, только когда кабина останавливается и двери раскрываются.

Йоргенсон, которому было поручено отобрать для охраны мастера Криса трех коллег и который в силу этого чувствует себя самым ответственным, поворачивается на каблуках, выпячивает грудь и резко отдает честь своему работодателю.

Крис, после короткого колебания, неверным движением салютует в ответ.

– Доброе утро, сэр, – говорит Йоргенсон. В его невозмутимых глазах не проскальзывает ни намека на удивление.

– Доброе утро, – отвечает Крис, улыбнувшись, как ребенок. Он снова прикладывает пальцы ко лбу, а потом – видимо, ему полюбился этот приветственный жест – поворачивается и повторяет его еще трижды: для Кофи, Горинга и Уоллеса по отдельности. Он всем им желает доброго утра. И они отвечают тем же.

На Крисе – костюм цвета черной смородины, который он вначале отверг, тот самый, с вышитыми золотой нитью логотипами «Дней» на плечах, обшлагах и карманах. Еще раз взглянув на него после большого количества выпитой коричной водки, он пришел к мнению, что цвет костюма, а также логотипы скорее говорят в пользу этого наряда, чем против него. Веселая расцветка и псевдовоенный стиль украшений создают желанное сочетание доступности и властности. Под костюм он надел шафранную рубашку с сиреневым галстуком, а ноги стали мясной начинкой для светло-коричневых мокасин с перекрестной строчкой, похожих на пирожки. Ансамбль довершает его раскрасневшееся, покрытое испариной лицо.

– Ну что, пойдем? – спрашивает он, и охранники быстро занимают нужную позицию: Йоргенсон и Кофи – впереди, Горинг и Уоллес – позади, образуя четыре угла квадрата, срединной точкой которого является Крис.

Охранники с непроницаемыми лицами выступают по направлению к «Книгам» и «Компьютерам».

22

Семилетняя война: война, в которой Англия и Пруссия одержали победу над Австрией, Россией, Швецией, Саксонии и Францией (1756–1763)


11.46

По одну сторону прохода между «Книгами» и «Компьютерами» ждет мисс Дэллоуэй, а с ней трое Книжных Червей – Оскар, Салман и Курт. Напротив – по другую сторону идеологической пропасти, ширина которой всего пара метров, – стоят мистер Армитедж и трое Техноидов. Вначале мистер Армитедж пришел в сопровождении гораздо большего числа сотрудников, но, увидев, что мисс Дэллоуэй ограничилась всего тремя, отослал остальных. Эта любезность осталась незамеченной – напротив, ее старательно проигнорировали.

Изредка между двумя фракциями (четыре на четыре) пробегают искорки враждебных взглядов. Все хранят молчание.

11.48

Все на него смотрят. Разумеется. Кто же не остановится и не посмотрит на человека, которого сопровождают четверо ребят из охраны? Кое-кто из покупателей узнает его, но большинство – нет. Недавние фотографии братьев Дней раздобыть не так-то просто, но фамильные черты легко угадываются всеми. Нос, восточная смуглота: ошибиться невозможно.

Однако эти взгляды лишены тяжести. Вот что важнее всего для Криса в минуты, когда охранники ведут его против часовой стрелки по кольцу Желтого этажа, направляясь к входу в «Компьютеры». Никто не глазеет на него с эдаким понимающим выражением – знаем, мол, все твои секреты. Никто не сверлит его этим взглядом, который, кажется, посягает на его душу, – как будто публика обладает своего рода правами собственности на публичных персонажей. Возможно, они неспособны по-настоящему разглядеть Криса из-за окутывающей его дымки опьянения, то есть потому, что он не способен по-настоящему разглядеть их. Так ли обстоит дело, или иначе – совершенно неважно. Результат-то один. Он защищен. И пускай глазеют сколько влезет.

11.49

Возле противоположного входа в «Компьютеры» вспыхивает тревога. По отделу, как электрический ток, пробегает шепот. Идет. Мастер Крис идет.

А мисс Дэллоуэй думает: Как характерно – он выбрал путь через «Компьютеры». Она понимает, что «Компьютеры» – один из наиболее прибыльных отделов, выходящих на кольцо, – находятся прямо между ее отделом и частным лифтом братьев; было бы нелепо ожидать, что мастер Крис появится с какой-то другой стороны, и все же… Как характерно.

Между высокими рядами компьютерных комплектующих и аксессуаров, ковриков для мыши и пользовательских учебников, чехлов от пыли и дисководов царят шум и суета. Мастера Криса еще не видно, но свистящий слух о том, что он приближается, летит впереди него, будто волна, взрывающаяся впереди корабля. У мистера Армитеджа улыбка наготове. Итак, первое, что увидит мастер Крис, дойдя до прохода между отделами, – это заученную улыбку мистера Армитеджа. Мисс Дэллоуэй стискивает челюсти и прогоняет неприятную мысль. Все это ничего не значит: важно только изложить существо дела. Важна истина. Справедливость.

А вот и он. Не такой высокий, как она представляла, – впрочем, рядом с четверкой таких великанов любой показался бы карликом. Не такой уверенный с виду, как отец. Лицо припухлое. Со временем, если не переменить жизненных привычек, оно обретет жирный двойной подбородок. Но как он вырядился – это же настоящее шутовство! Мисс Дэллоуэй содрогается от одной только мысли, что мастер Крис всерьез мог бы счесть подобный наряд подходящим для делового человека. Может, для модели на подиуме, на каком-нибудь эксцентричном показе мод такое облачение еще сгодилось бы, но для одного из совладельцев первого и (некогда) крупнейшего гигамаркета в мире? Нет. Никогда.

Вот и он – и мистер Армитедж делает шаг вперед, вытянув вперед руку: берет инициативу на себя. – Сэр, большая честь для нас. Роланд Армитедж, «Компьютеры». В самом деле, большая честь. Очень благодарны вам за то, что нашли возможность спуститься к нам. Наконец-то мы раз и навсегда уладим это недоразумение.

Охранники, возглавлявшие шествие, расступаются в стороны, и Крис в смущении глядит на вытянутую руку мистера Армитеджа. Затем, словно внезапно вспомнив, что обычно делают в подобных случаях, он сжимает эту руку своей.

После нескольких «рисовых решительных пожатий мистер Армитедж высвобождается, поворачивается и начинает представлять ему своих Техноидов, называя каждого по имени. Техноиды, приветствуя хозяина, раболепно извиваются.

Что до мисс Дэллоуэй, то ее так взбесило замечание мистера Армитеджа о «недоразумении», что она почти лишилась способности рассуждать. Он что – просто пытается досадить ей или же искренне полагает, что ее отчаянное, затянувшееся на восемнадцать месяцев сопротивление попыткам аннексии – результат всего-навсего недоразумения? Впрочем, она быстро соображает, что, стоя как истукан и кипя гневом, она ровным счетом ничего не добьется, и потому, решительно хмыкнув и тряхнув головой, тоже направляется в проход.

Теоретически мисс Дэллоуэй может ходить где угодно, торговое пространство открыто для всех, и для нее тоже, но с той поры, как начался спор, она вычеркнула отдел «Компьютеров» со своей личной карты магазина, отказавшись признавать его существование, хотя из-за этого ей приходилось тратить много времени на его обход. И теперь, переступая порог этого отдела, она ощущает себя солдатом, шагнувшим за вражеские рубежи.

Позади нее трое Книжных Червей охвачены сомнениями. Мисс Дэллоуэй запретила им вступать на территорию «Компьютеров». Должны ли они по-прежнему соблюдать этот приказ – или, может быть, сейчас важнее выразить поддержку начальнице отдела и оказаться с ней рядом? Они решают последовать за ней и, как взволнованное стадо гусей, пересекают нейтральную полосу.

Протолкнувшись через трио Техноидов, мисс Дэллоуэй протискивается между мистером Армитеджем и Крисом. Мистер Армитедж как раз рассказывал Крису, какой полезной оказалась дополнительная площадь для заманивания покупатели в «Компьютеры». Он уже высказывает мысль, что было бы неплохо расширить подобным образом и другие входы в отдел, когда она прерывает его на полуслове:

– Ребекка Дэллоуэй.

Крис быстро поворачивает голову. Но взгляд и внимание, кажется, запаздывают на пару секунд.

– А кто вы?

– Ребекка Дэллоуэй, – повторяет она терпеливо.

– Нет, я имею в виду – чем вы занимаетесь?

– Возглавляю «Книги».

– А-а. Хорошо. Понятно.

– Прежде всего, мастер Крис, мне хотелось бы сказать, что, будучи преданным сотрудником магазина вот уже двадцать пять лет, я испытываю лишь глубочайшее уважение к тому, как вы и ваши братья управляете «Днями», и я никогда не осмелилась бы ставить под вопрос вашу бесспорную компетенцию.

– Как легко вам дается лесть, мисс Дэллоуэй, – говорит мистер Армитедж совсем тихо, так что Крис его не слышит. – Не лопатой кладете, а кисточкой мажете.

И это ей приходится выслушивать от перворазрядного лукавого подхалима! Но мисс Дэллоуэй не так-то легко сбить с толку.

– Я вовсе не намерена оспаривать какое-либо решение, принятое по экономическим соображениям. В конце концов, мы же все работаем ради общего блага магазина, верно? – Тут она пытается изобразить заискивающую улыбку. Зрелище не из лучших – она и сама первая это признала бы, но что делать: отчаянные времена требуют отчаянных мер. – Однако, я полагаю, вы согласитесь, когда увидите размер спорной территории, что тот ничтожный прирост, который она приносит цифрам продаж отдела «Компьютеров», едва ли стоит времени и усилий, которые затрачивают мистер Армитедж и его персонал, выставляя там свой товар.

Неплохо, думает она. Призыв во всем блюсти выгоду. А это, несомненно, – ахиллесова пята братьев Дней.

– Но, мисс Дэллоуэй, – встревает мистер Армитедж, прежде чем Крис успевает раскрыть рот для ответа, – по той же самой причине, раз эта площадь столь мала, она едва ли стоит траты времени и усилий, которые ваш отдел посвящает попыткам вытурить оттуда мой отдел. Может, вам лучше направить часть той энергии, которую вы тратите на борьбу с нами, на зазывание покупателей и повышение огорчительного уровня продаж своего отдела.

– Уровень продаж не был бы столь «огорчительным», мистер Армитедж, если бы нам позволили оставить за собой то пространство, которое принадлежит нам по праву.

– Верно, верно! – вставляет Оскар, а ему вторят Салман с Куртом.

От этого выражения поддержки мисс Дэллоуэй словно затвердевает с головы до пят, как кожаные ножны, когда в них вложен меч.

– И, как подтвердят мои подчиненные, – продолжает она, – наше неукоснительное выполнение своих обязанностей в качестве служащих «Дней» неизбежно оказалось скомпрометировано ввиду многократных актов агрессии и устрашения со стороны отдела «Компьютеров». Как же мы можем целиком сосредоточиться на своих покупателях и товарах, если постоянно находимся под угрозой насилия и постороннего вмешательства?

– Если под угрозами и вмешательством вы подразумеваете предъявление прав на то, что законным образом принадлежит нам, тогда я и мои подчиненные виновны, – говорит мистер Армитедж. – Да, мы угрожали, да, мы вмешивались. Но нам не пришлось бы прибегать к столь решительным действиям, если бы вы и ваши Книжные Черви, мисс Дэллоуэй, с самого начала не проявили такого упрямства. Да это даже не упрямство – это бунт!

– Бунт!

– Вы же получили электронный меморандум из Зала заседаний с распоряжением передать лишнюю площадь «Компьютерам», не так ли? Ведь был такой меморандум, правда же, мастер Крис? Он исходил от самых высших инстанций «Дней». А потому сопротивление приказу, который содержался в этом меморандуме, представляется мне по меньшей мере актом неподчинения – если не открытым бунтом.

– Не преувеличивайте. – Мисс Дэллоуэй чувствует, как у нее краснеют щеки. Она так и знала, что это случится. Мистер Армитедж выворачивает спор наизнанку, пытается показать, что это она неправа. Она обращается к Крису: – Он преувеличивает, сэр. Хочет убедить вас, будто я каким-то образом противилась вам. Разумеется, это не так. Как я уже говорила, я – преданная сотрудница магазина на протяжении вот уже двадцати пяти лет. Не стану же я идти против людей, которые обеспечивали меня работой в течение четверти века?

– Значит, не станете? – Мистер Армитедж многозначительно приподнимает брови.

– Нет, конечно.

– Но если я выполняю приказы братьев, а вы мне оказываете сопротивление, то, значит, по определению, вы оказываете сопротивление братьям.

– А равняется В, а В равняется С, следовательно, А должно равняться С. Если бы только мир подчинялся простым законам вашей логики, мистер Армитедж. – Мисс Дэллоуэй приближается на шаг к мастеру Крису, сокращая не только (как она надеется) физическое расстояние между ним и собой. Она улавливает исходящий от него запах, и его рассеянно-безразличный вид получает неожиданное объяснение. Она ужасается, но понимает, что сейчас ни в коем случае нельзя сдаваться. – Но вы бы только видели, сэр, с какой бесцеремонностью «Компьютеры» накинулись на новое пространство, не вымолвив ни слова извинений в мой адрес, не чувствуя ни капли раскаяния, – нет, одна только наглая, хамская уверенность, что я уступлю им все, чего они захотят. Если бы вы только видели это, думаю, вы бы согласились с моим мнением: они этого не заслужили.

– Ах вот как, значит, мы уже толкуем о том, что мы заслужили, а не о том, что нам разрешили, – подхватывает мистер Армитедж. – То есть речь о нашем отношении к вам, которое вы, в вашей безграничной мудрости, сочли неподобающим.

– Неподобающим, непорядочным, неприличным…

– Ну, а если бы мы явились к вам с букетом цветов и коробкой шоколадных конфет и попросили бы вас: «Дорогая мисс Дэллоуэй, не будете ли вы так добры, не соблаговолите ли уступить нам те десять квадратных метров вашей торговой площади, которые, согласно указу братьев Дней, уже являются нашими?» Тогда вы бы пошли нам навстречу, даже не пикнув? Что-то я сильно сомневаюсь.

– Ну, тогда я бы еще согласилась подумать.

– Подумали бы – а потом взялись бы за дело и поступили точно так же. – Мистер Армитедж, глядя на Криса, демонстративно пожимает плечами. – Бесполезно, сэр. Нет смысла все это обсуждать. Так мы никуда не продвинемся – пока мисс Дэллоуэй наконец не поймет, что приказ, полученный от вас и ваших братьев, – не какой-то пустяк, от которого можно отмахнуться, если он пришелся ей не по вкусу. Все мы знаем, что такое задетое самолюбие, но бывают случаи, когда нужно признать свое поражение и смириться с неизбежностью. Отнеситесь к этому – если только можно употребить такое выражение, обращаясь к даме, – отнеситесь к этому по-мужски.

– Да мужчина отнесся бы к этому вдвое хуже, – парирует мисс Дэллоуэй. – Мой пол издавна вел себя куда благороднее мужчин перед лицом несправедливости и угнетения. Пора бы уж изменить это старое выражение, лучше говорить: «отнеситесь к этому по-женски».

– Да говорите как угодно. Проглотите обиду. Ретируйтесь с достоинством. Прогнитесь под изменчивый мир. Плывите по течению.

– А вот мне как раз хочется плыть против этого течения.

– Выживает та ива, которая гнется под порывом ветра.

Мисс Дэллоуэй не в силах сдержать взрыв презрительного смеха.

– Где вы только выкопали эту нелепую премудрость, мистер Армитедж? В каком-нибудь руководстве по укреплению самосознания для честолюбивых начальников?

Ага. Что это за подергивание? Кажется, по безупречной озерной глади, которую являл собой мистер Армитедж, пробежала легкая рябь? Значит, наконец удалось зацепить его за живое?

Если это и так, он быстро и чрезвычайно ловко справляется с чувствами.

– Мудр тот, мисс Дэллоуэй, кто умеет подлаживаться под перемены.

– А еще мудрее тот, кто умеет отличать хорошие перемены от плохих. Не все новое значит лучшее, мистер Армитедж. Может быть, такая философия и царит в мире компьютеров, где кусочек оборудования устаревает почти в миг своего появления на полках, однако в большинстве других областей жизни новое отнюдь не всегда автоматически вытесняет старое, – разумеется, если за дело не берется какой-нибудь Сталин, Мао или Пол Пот. В большинстве областей жизни перемена есть расширение традиции. Все происходит естественным путем. Тебе не навязывают изменений, наподобие более современного программного обеспечения или более быстродействующего чипа для процессора; тебя никто не заставляет смиряться с чем-то, если тебе самому это не по душе.

– Когда вы заговорили о традиции, мисс Дэллоуэй, у меня в голове возник такой образ: груда старых, покрывшихся паутиной книжек, плесневеющих на столе, – книжек, которых никто не покупает и не читает.

– Зачастую традиции выживают, потому что они работают. Например, когда мистер Септимус разделил «Дни» на семьсот семьдесят семь отделов и каждому отделу отвел в точности одинаковую торговую площадь, независимо от возможной прибыли или от количества товара, которое там может поместиться, либо от количества сотрудников, которое требуется, чтобы продать это количество товара, – у него имелась на то причина: он хотел показать, что, по сути, считает каждый отдел равный соседнему, и ни один не заслуживает меньшего внимания, чем любой другой.

– Но вы же не станете сравнивать какой-нибудь из отделов «Периферии» на Синем этаже, где рады хотя бы одной покупке в день, со, скажем, «Ювелирными изделиями». Это было бы нелепо.

– Дайте мне договорить, мистер Армитедж. Для мистера Септимуса – для вашего отца, мастер Крис, – каждый отдел был так же важен, как любой другой. Ясно, что в финансовом отношении нельзя сравнивать «Ювелирные изделия» с «Непарными носками», только глупец стал бы это делать, однако тот факт, что существуют «Ювелирные изделия», позволяет существовать отделам вроде «Непарных носков» (кстати, настоящей сокровищнице для тех, кто потерял носок в прачечной и не хочет тратиться на новенькую пару). «Дни» задумывались как такое равновесие, внутри которого каждый элемент гармонично уживается со всеми остальными.

– Если это так, то как же вышло, что все эти отделы или исчезли, или слились друг с другом, когда братья забрали Фиолетовый этаж себе? – спрашивает мистер Армитедж. – К чему братьям понадобилось нарушать это ваше драгоценное равновесие, если оно являлось одним из главных способов, которыми магазин загребал деньги?

Мисс Дэллоуэй тщательно подбирает слова:

– Вероятно, братья сами до конца не сознавали всю значимость того, что они сделали. – Она ждет от Криса протестующей реакции, однако ничто в его словно замороженном облике не говорит о том, что она обидела его, или даже о том, что он усвоил хоть малую часть тех резонов, которые она приводила на протяжении последних нескольких минут.

– Опять она за свое! – Мистер Армитедж в отчаянии ломает руки. – Она же ставит под вопрос ваши решения, мастер Крис, выражает сомнения в вашей управленческой мудрости. Как вы только позволяете это?

– Можно подумать, обсуждение управленческой политики – нечто вроде ереси.

– А разве не так?

– Да только идиот или фанатик бездумно соглашается со всем, что говорит и делает его начальство! – Мисс Дэллоуэй понимает, что эти слова вряд ли подкрепят ее доводы, и тем не менее ей кажется, что это следует сказать.

– Ну в самом деле, мисс Дэллоуэй, – отвечает мистер Армитедж, – мне уж начинает казаться, вы путаете меня с кем-то другим. С плодом вашей собственной фантазии. Вы из меня делаете какого-то жадного, хищного людоеда, потому что именно так вам удобнее представлять меня, а между тем я – и в глубине души вы это прекрасно знаете – всего лишь начальник отдела, выполняющий инструкции.

– Мастер Крис, сэр, – говорит мисс Дэллоуэй, – вы слышали из уст самого мистера Армитеджа, что он и его персонал угрожали мне и моему персоналу и вмешивались в наши дела. Вы видели, с каким презрением относится он к моему отделу. Совершенно ясно, что он воспользовался указом из Зала заседаний как предлогом для оправдания собственных целей, которые сводятся к расширению его маленькой империи. Естественная справедливость требует того, чтобы вы отменили свое первоначальное решение. Это отнюдь не будет признанием допущенной ошибки – это станет просто вынесением лучшего решения.

– Сэр, тут на кону – принцип. Если вы ей уступите, вы тем самым как бы объявите всем начальникам отделов, всем сотрудникам магазина, что они вольны поступать как им вздумается, и тогда к черту всякую дисциплину и корпоративное устройство.

– Сэр, принцип, который тут на кону, – это право каждого отдела управлять своими делами оптимальным образом, в соответствии с его требованиями.

– Сэр, это идет вразрез с выгодой для магазина.

– Сэр, напротив, это сулит выгоду.

– Сэр! Вы меня слышите?

– Сэр?

– Сэр?

11.56

Пока происходил этот обмен репликами, Крис мотал головой туда-сюда, выслушивая то мистера Армитеджа, то мисс Дэллоуэй. Чередующиеся потоки их диалога переключали его то на одну, то на другую волну, – до тех пор, пока он не перестал соображать, кто что говорит. Время от времени какая-нибудь фраза застревала у него в голове, но по большей части все это казалось ему страшной белибердой, просто нагромождением слов, перемешанных невесть зачем, – разве что для того, чтобы сбить его с толку; от случайных проблесков смысла все вместе становилось почему-то еще более непонятным. Он чувствовал себя не до конца настроенным радиоприемником, который ловит сразу две станции и принимает раздающиеся на фоне помех обрывки сигналов то с одной, то с другой.

Лица этих двоих тоже ему не помогают. Мужчина выглядит как честный малый, такому легко поверить, а женщина – она все время так и клюет своим острым носом – производит впечатление человека, который ни разу в жизни не оказывался неправ. Может, они оба правы? Может, это задача без решения – вроде тех дзэнских парадоксов про деревья, падающие в лесу, или хлопка одной ладони?

Вдруг у него в памяти всплывают слова Чедвика: «Ты идешь туда только для того, чтобы высказать им наше мнение». Беда только в том, что Крис начисто забыл, в чем же состоит это самое мнение. Но если он не хочет простоять тут весь день, слушая, как эти двое тявкают на него, нужно сказать нечто такое, что обрадует обоих.

А они твердят ему: «Сэр?» Повторяют: «Сэр? Сэр?» Хотят, чтобы он заговорил.

Отлично.

11.57

– Один из вас прав, другой – нет.

– Верно.

– Да, сэр.

– Ладно, хотя бы в этом вы сходитесь. Не думаю, что вы готовы согласиться еще по какому-нибудь поводу, правда?

Мисс Дэллоуэй и мистер Армитедж переглядываются.

– Правда, сэр, – отвечают они в один голос.

– Я так и понял. Хорошо… – Крис запускает руку в карман своего ягодно-фиолетового пиджака. – Обычно в университете мы вот как поступали, когда забывали, чья очередь подошла… – Карман пуст. Он шарит в другом. – Тогда мы подбрасывали карточку. – Этот карман тоже пуст, как и следующий. – Обычно мы подбрасывали мою карточку. – Он засовывает руки в оба брючных кармана. – Всем нравилось, когда я доставал свою карточку. – Наконец он ощупывает нагрудный карман. – Их это просто завораживало. Ага, вот она.

Он извлекает свой «осмий» – черный как смоль, блестящий. «Осмий» – такая редкость в торговых залах, он окружен таким мифическим ореолом, что даже те счастливчики, которым доводилось видеть его прежде, не в силах отвести от карточки глаз и следят, как зачарованные, за каждым ее движением: для вящей наглядности Крис размахивает ею.

– То же самое я собираюсь сделать сейчас. Я ее подброшу, и если она упадет логотипом вверх, тогда спорная площадь достанется вам, – он указывает карточкой на мистера Армитеджа, – а если она упадет вверх той стороной, где магнитная полоска и моя подпись, тогда спорная площадь достанется вам, – теперь он нацеливается карточкой на мисс Дэллоуэй. – Договорились? Понятно? Логотип – вам. Магнитная полоска – вам. Куда уж проще, правда? Или справедливее. Ну, хорошо. Все приготовились? Поехали.

Крис сжимает правую руку в кулак, выставляет большой палец и осторожно кладет «осмий» поперек среднего сустава. Мистер Армитедж невозмутимо скрещивает руки, всем своим видом показывая, что его не очень заботит, какой стороной упадет карточка, или уж, если на то пошло, не заботит сам факт, что спор решается подбрасыванием карточки. Очевидно, раз такой способ рассудить дело приемлем для одного из братьев Дней, то он приемлем и для него.

Что до мисс Дэллоуэй, то она не в силах глазам своим поверить. Ей бы хотелось думать, что мастер Крис просто дразнит их, что сейчас он всем подмигнет, спрячет карточку и скажет: «Шутка», – а потом даст разумную и взвешенную оценку ситуации… Но нет, по-видимому, он не шутит, он в самом деле вознамерился проделать этот трюк, а значит, ее судьба действительно зависит от закрученной траектории кусочка пластмассы.

А что она может поделать? Вырвать у него из рук карточку и сказать, что он ведет себя смешно? Схватить его за шкирку и трясти до тех пор, пока он не протрезвеет и не начнет вести себя как разумный взрослый человек, а не поддатый мужлан в студенческом баре? Конечно, она не может этого сделать. Все, что ей остается, – это потянуться назад, нащупать руки своих милых мальчиков и ощутить силу и сочувственное тепло трех потных ладоней, стиснувших ее тонкие, сухощавые пальцы.

«Осмий» соскакивает с немного трясущегося Крисова кулака и падает на пол.

Карточка приземляется логотипом вниз, обратив сторону с коричневой магнитной полоской и белым овалом с каракулями, нацарапанными Крисовой рукой, вверх: это ясно как день.

У мисс Дэллоуэй начинает биться сердце. Она выиграла!

– Не считается. – Крис нагибается и подбирает карточку с ковра. – Это нечаянно. Не в счет.

Надежда вновь затихает в груди мисс Дэллоуэй, съеживается и тихонько покачивается взад-вперед.

– Ладно. – Крис снова кладет карточку на костяшки большого пальца. Кажется, будто шум стих не только в отделе «Компьютеров»: тишина воцарилась во всем магазине. Такое впечатление, что оттого, какой стороной ляжет «осмий» Криса Дня, зависит не просто исход спора из-за полосы торговой площади, что вокруг этого мига, этого выставленного большого пальца, этой непрочно лежащей пластинки черного пластика сосредоточено само будущее «Дней».

Все неотрывно смотрят на карточку: мисс Дэллоуэй, мистер Армитедж, Книжные Черви, Техноиды, а также небольшая толпа заинтригованных покупателей, собравшаяся здесь за последние несколько минут. Даже охранники – хотя им положено смотреть по сторонам, выглядывая возможную опасность, угрожающую их хозяину, – искоса бросают взгляды на «осмий» и на мастера Криса.

А мисс Дэллоуэй, которая не очень-то верит в Бога, тем не менее мысленно молится. Молится о том, чтобы, хотя весь мир, как видно, потерял рассудок, где-то еще сохранился островок благоразумия, где все шло бы так, как нужно. Она молится о том, чтобы, хотя правосудие низвели до уровня лотереи «пятьдесят на пятьдесят», где-то еще оставалась надежда на то, что правый одержит верх. Она молится о том, чтобы не оказались ошибочными слова Сэмюэла Батлера: «Хоть на портретах и слепа Фемида. Она слабейшим не чинит обиды».[12] Но прежде всего она молится о том, чтобы «осмий», когда мастер Крис подбросит его в воздух, в точности повторил пируэт, только что им проделанный, совершив в точности такое число поворотов, и лег той же стороной.

Крис закрывает ноготь большого пальца кончиком указательного. Согнутые сухожилия образуют ямки на ребре большого пальца.

Ничего не происходит, и в течение одного жуткого мига мисс Дэллоуэй мерещится, что время навсегда остановилось. Мастер Крис никогда не подбросит «осмий». Она навеки останется, словно в западне, в этом экстазе страха и трепета.

И вот наконец прижатый палец отскакивает, подбрасывая карточку в воздух, и продолговатый черный снаряд, летящий вверх от Крисова кулака по восходящей дуге параболы, все вертится, вращается, крутится, легко скользя и поочередно показывая обе прямоугольные поверхности, снова вертится, достигает своего зенита перед носом Криса, а затем начинает плавно опускаться, описывая дугу, зеркально отражающую прежний изгиб подъема, и все так же изящно кружится вокруг собственной оси, как палочка тамбурмажоретки. Мисс Дэллоуэй мысленно желает, чтобы карточка приземлилась логотипом вниз, желает, чтобы сами частицы воздуха, сквозь которые та пролетает, бережно подталкивали ее в начале долгого снижения к ковру, застилающему пол в отделе «Компьютеров», желает, чтобы она коснулась вражеской территории благоприятной стороной. А карточка все летит, эта тонкая, хрупкая вещица (между тем, если бы богатства, которые в ней заложены, предстали в виде глыбы драгоценного металла, понадобилась бы целая дюжина крепких мужчин, чтобы оторвать ее от земли), она все летит, вращаясь в воздухе, все ниже, ниже, и ниже, и вот наконец один скругленный уголок касается светло-зеленого ворса ковра, потом карточка подпрыгивает, приземляется другим уголком, кружится, как балерина, становится на одно ребро и наконец ложится плашмя.

Мисс Дэллоуэй не в силах заставить себя взглянуть.

– Оскар? Какой стороной она легла, Оскар?

Молчание Оскара становится для нее исчерпывающим ответом.

Она опускает взгляд, чтобы самой увидеть «осмий», и вот они, пожалуйста, – зернистый и гладкий полукружья логотипа «Дней» на карточке: правая половина посверкивает бледно-зелеными песчинками, а левая слепит взгляд, точно свежий креозот на шоссе.

11.55

– Что это он делает? – удивляется Серж. – Не могу понять, что он делает.

– На другой камере лучше видно, – говорит Понди. – Немножко лучше. – Он показывает на группу мониторов по другую сторону стола (тоже четыре ряда по четыре), где та же сцена показывается под другим углом: Крис обращается к начальникам «Книг» и «Компьютеров», размахивая перед ними своим «осмием». Обе картинки – смазанные и нечеткие. Карточка выглядит на них размытой черной прямоугольной кляксой, костюм Криса – темно-серой массой в форме человеческого тела, а лица сотрудников – белыми овалами с темными пятнами вместо черт.

– Зачем он достал карточку? – спрашивает Питер.

– Как символ власти, – высказывает догадку Чедвик.

– Да, с «осмием» не поспоришь, – кивая, соглашается Торни.

– Да еще с таким, на котором стоит фамилия День, – прибавляет Субо.

– Ну и ну! Уронил! – хихикает Питер. – Надо покрепче держаться за свои деньжата, Крис. Давай-ка, малыш, подбери ее. Ну вот! Опять выронил!

– Разве выронил? – нахмурившись, спрашивает Чедвик. – По-моему, больше похоже на то, что он ее подбросил.

– Да нет, выронил, – произносит Понди с уверенностью, которой в глубине души не испытывает. – Смотрите, снова ее подобрал и спрятал. Он просто хотел им показать, что речь идет о серьезном деле.

– Жалко, угол такой неудачный, – замечает Субо. Крис стоит спиной к обеим камерам.

– Это лучший сигнал, какой нам могли переслать из «Глаза», – поясняет Чедвик. – Они стоят слишком близко от входа. Чем дальше входишь вглубь отдела, тем больше там камер.

– Ну, зато ясно главное, – говорит Понди. – Мы видим, что Крис не делает никаких глупостей. Он выслушал начальников отделов, а теперь излагает им наше мнение.

Темная сторона купола занимает теперь ровно половину трехстворчатого окна в Зале заседаний. Септимус День продолжает бессильно взирать со своего портрета. Братья понемногу расслабляются Им кажется, что Крис справился с заданием, что страхи оказались напрасны. Может, в конце концов, они и смогут работать всемером, как и хотел отец.

Понди напоминает Торни, что близится время их ежедневного тенниса, и они оба расходятся по своим квартирам, чтобы переодеться для игры. Понди чувствует, что уважение, которое испытывают к нему братья, значительно возросло благодаря смелости его сегодняшних утренних решений.

Это очень приятное чувство.

11.59

– Ну, – говорит Крис, пряча свой «осмий», – теперь мне пора. Наверняка у братьев есть для меня другие дела. Мои поздравления победившим, мои соболезнования проигравшим. Всем до свиданья.

Охранники выстраиваются вокруг Криса и сопровождают его к лифту.

– Умно придумано? – лепечет мисс Дэллоуэй, к которой, после минуты ошеломленной немоты, возвращается голос. – Это и решением-то не было. Это же – абсолютная антитеза решения. Травестия какая-то. «Судья хмельной, сбит подкупом с пути, / Нам не стыдится ложь в глаза плести». Сэр? Мастер Крис, сэр?

Она делает попытку догнать хозяина, но мистер Армитедж останавливает ее твердой рукой.

– Мисс Дэллоуэй, – говорит он, – примите свою участь, вы проиграли. Смиритесь.

Никогда еще начальнице «Книг» так не хотелось кого-то прибить. Но она только издает стон и стряхивает руку мистера Армитеджа с таким отвращением, как будто ей на плечо свалился тарантул.

– Это еще не все, – предупреждает она его. – Далеко не все. – И, властно тряхнув головой, направляется в проход между отделами.

Ее любимцы вслед за ней устремляются в «Книги».

– Ну что, мисс Дэллоуэй? – говорит Курт.

– Мы отдадим им эту площадь, да? – спрашивает Оскар.

– У нас нет выбора, – замечает Салман. – Ведь мастер Крис…

– К черту мастера Криса! – рявкает мисс Дэллоуэй. – К черту его, к черту его братьев, к черту всю эту гнусную шайку! Если они думают, что могут так обходиться с преданным сотрудником, придется им переменить свое мнение.

– Но мы же проиграли.

– Проиграли, Оскар? Проиграли? Совсем наоборот. Вспомни слова Джона Пола Джонса,[13] – лицо мисс Дэллоуэй пылает праведным гневом; ее ярость устрашает своей чистотой, – «Я еще и не начинал сражаться!»

Уже полдень.

23

Седьмая авеню: улица в Нью-Йорке, часть которой окрестили «Авеню моды»; также известна как «центр одежды»


12.00

Полдень застает Линду Триветт на Голубом этаже. Она роется в сумочке, пытаясь найти листок со списком покупок. Ей необходимо посмотреть в каталоге серийный номер того галстука, который она хочет купить для Гордона, потому что отдел оказался таким большим, в нем такое изобилие товара, что самой ей тот галстук не отыскать. Тут повсюду галстуки. Галстуки свисают с проволок, протянутых под потолком, как лианы в джунглях. Галстуки висят на вращающихся подставках. Галстуки повязаны вокруг шей безногих манекенов. Галстуки уютно свернулись в подарочных коробках. Галстуки слоями покрывают стены, накладываясь друг на друга, будто длинные, узкие сегменты шелкового стеганого одеяла. Галстуки змеятся вокруг колонн, образуя карамельно-полосатые водовороты. Это какое-то галстучное наводнение, поистине фантастическое множество, – и у Линды не больше шансов найти здесь нужный галстук, чем, скажем, разыскать одну-единственную песчинку в пустыне.

И все-таки это очень забавно: Линда гуляла тут больше четверти часа, бродила по проходам, восхищенно ощупывала товар. Да, лучшее, что она могла придумать, – это отпустить Гордона, чтобы он некоторое время сам походил по магазину. Она бы лишилась такой роскошной возможности прогуливаться в свое удовольствие (да к тому же и галстук тогда не стал бы сюрпризом), если бы Гордон по-прежнему плелся за ней по пятам. Без него она может забредать куда пожелает, медлить сколько хочется возле тех предметов, которые привлекли ее внимание, не чувствуя настойчивого, нетерпеливого и занудного давления с его стороны. Впрочем, она скучает по нему – в самом деле скучает. Она бы рада провести с ним целый день, потому что ощущение триумфа гораздо слаще, когда его с кем-нибудь разделяешь, но при этом она сама признает, что временная разлука – к лучшему, и даже подозревает, что в дальнейшем супружеского согласия будет достичь гораздо легче, если они с Гордоном станут посещать «Дни» не вместе, а по отдельности.

Она надеется, что, где бы сейчас ни был ее муж, он – в полном порядке и получает удовольствие.

Наконец Линда нащупывает клочок бумаги, где записаны серийные номера галстука, часов с херувимами и других предметов, значащихся в ее списке покупок. Она подходит к продавцу, стоящему поблизости.

– Простите, пожалуйста. Я ищу один… – Вдруг Линда замолкает на полуслове.

– Один – что, мадам?

Линда улыбается.

– Ничего. Я как раз сама его увидела.

– Ну, так оно всегда и бывает – правда, мадам? – замечает продавец. – Когда водопроводчик наконец приходит, кран перестает течь.

Линда смеется, благодарит его и подходит к стойке, которая привлекала ее внимание: там, в числе прочих, висит галстук с орнаментом из монеток.

– Вниманию покупателей!

Она поднимает глаза. Как здорово! Еще одна молниеносная распродажа. Час с четвертью назад была распродажа в «Сельскохозяйственной технике», и, хотя беглыйвзгляд на брошюрку с планом магазина подсказал Линде, что от этого отдела ее отделяет четыре этажа, да к тому же он находится в противоположном конце здания, у нее, тем не менее, возник соблазн ринуться туда. Видя, как другие покупатели разворачиваются и устремляются во весь опор в «Сельскохозяйственную технику», она ощутила какой-то позыв, какой-то инстинктивный толчок. Я бы тоже могла туда пойти, подумалось ей. Я ведь тоже часть стаи, я могла бы побежать с ними. К счастью, ей удалось сохранить здравый смысл настолько, чтобы понять: ее крошечный, без того ухоженный клочок сада перед домом едва ли требует вмешательства громоздкого сельскохозяйственного оборудования. Будь распродажа в каком-нибудь другом отделе – любом другом, – тогда, конечно, можно было бы пойти.

Линда внимательно прислушивается.

– В течение следующих пяти минут в отделе «Галстуки» действуют двадцатипроцентные скидки на все товары. Повторяю: только в течение следующих пяти минут цены на все товары в «Галстуках» будут снижены на двадцать процентов. «Галстуки» расположены в юго-восточном секторе Голубого этажа. Туда можно попасть, воспользовавшись лифтами, помеченными буквами «Ж», «З» и «И». Это предложение действительно только в течение пяти минут. Любые покупки, сделанные по истечении указанного времени, будут оплачиваться полностью. Спасибо за внимание.

Линда оглядывается по сторонам, чтобы увидеть, в какую сторону ринутся покупатели. На сей раз она к ним присоединится. Помчится с ними, попадет на распродажу. Обязательно.

На лицах, которые она видит, – напряжение и беспокойство.

Потом она слышит, как тот продавец, с которым она только что беседовала, тихонько шепчет себе под нос: «Тьфу, черт».

И тут до нее доходит.

В объявлении же говорилось – «Галстуки».

Значит, здесь. Распродажа будет здесь.

Эмоция, рождающаяся у Линды Триветт в груди, слишком чиста и ослепительна, чтобы запятнать ее каким-либо названием. Она нарастает внутри Линды огромной белой волной, проясняя мысли, обостряя чувства, прогоняя сомнения. Линда знает, что ей нужно делать, и – более того – она знает, что, по сути, родилась для того, чтобы это сделать. Никогда прежде у нее не было такого неразбавленного ощущения цели. Оно словно течет по ее жилам – холодное и прозрачное, как подземная река. Самым нутром своего существа она внезапно ощущает связь со всем, что есть, со всем, что было, и со всем, что должно быть.

Охваченная трепетом внезапного озарения, она хватает с вешалки галстук с орнаментом из монеток и бросается к ближайшему прилавку. Скидка объявлялась – двадцать процентов. Пятая часть! Другие покупатели загребают галстуки целыми горстями. Издалека доносится приглушенный грохот. Двадцать процентов. Не раздумывая, она быстро поворачивается и снимает с вешалки еще три галстука. Один расшит голубыми крылатыми хрюшками, на другом – печатный узор из плотных цепочек бинарного кода, образующих нечто вроде рисунка «в горошек», а третий – точная копия галстука с монетками, который Линда уже держала в руках. Ну, в конце концов, Гордон же всегда носит галстуки на работе. Лишними не окажутся. Линда снова ищет глазами нужный прилавок и замечает первых охотников за дешевизной, которые в этот момент с топотом врываются в соединительный коридор.

Они вламываются, как монгольская орда, несущаяся по равнине, – с той разницей, что их разинутые рты молчат, тогда как воины Чингисхана издавали бы боевой клич, а вместо сабель наступающие размахивают карточками «Дней», – однако глаза у них горят так же дико, а намерения их столь же ясны. И Линда, зажав в кулаке свои галстуки, не пытается скрыться, уйти с их пути, а продолжает твердо стоять на месте, приготовившись к встрече с ними. Это ее галстуки, и никто их у нее не отнимет.

Вот уже покупатели, мчащиеся в авангарде атакующего стада, поравнялись с ней, и она без сопротивления позволяет увлечь себя несущейся толпе. Перед ней мелькают зубы и старательно причесанные волосы, белки глаз и блестящие украшения, цепкие пальцы и массивные плечи, но вот вдруг чей-то кулак, неизвестно откуда взявшись, угодил ей в скулу, а еще кто-то со слоновьей тяжестью наступил ей на ногу, – но она продолжает бежать вместе с толпой, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и то толкая кого-то локтем под ребра, то наподдавая коленкой в чье-то бедро, а между тем вокруг ее головы воздух оглашается будто щелканьем бичей: это покупатели срывают галстуки с вешалок и подставок.

Кто-то пихает Линду в спину, и она чуть не падает на бегу, больно прикусив язык и чуть не выпустив из руки галстуки. Обернувшись, она видит женщину с неряшливой домашней завивкой на обесцвеченных волосах, которая машет у нее перед носом карточкой, сверкающей зеркальным блеском, и вопит:

– Это мои галстуки! У меня – «палладий»! Мои галстуки!

– Нет, не твои, а мои, – бесстрастно отвечает Линда, – и вот уж кому я их не уступлю – так это жадной сучке, у которой корни волос чернеют на целый дюйм, а концы жутко секутся.

Ненатуральная блондинка ревет, как львица, и пытается выхватить галстуки. Линда реагирует столь же быстро, сколь и беспощадно. Отступив на шаг, она сбивает женщину с ног, стремительно лягнув ее: на такой атлетический подвиг Линда никогда бы не отважилась при обычных обстоятельствах, но, учитывая остроту момента, она исполнила этот трюк с безошибочной и яростной точностью.

Падая, фальшивая блондинка делает попытку ухватиться за блузку Линды, но Линда проворно отпрыгивает, шлепком стряхивая с себя руки женщины.

– Сука! – орет фальшивая блондинка, растянувшись на полу.

– Уродина! – кричит ей в ответ Линда, и поток жаждущей поживы толпы снова увлекает ее за собой.

Как пловец, захваченный бурным течением, Линда стремительно несется вперед, но вдруг сквозь брешь в кружащемся вихре покупателей она замечает кассу и прорывается к ней, одновременно свободной рукой нащупывая застежку на сумочке. Много ли прошло времени с тех пор, как прозвучало объявление? Сколько минут истекло? Одна? Тысяча? Получая пинки и тычки слева и справа, Линда проталкивается к кассе, одновременно вытаскивая карточку. Она втискивается между двумя другими покупателями и сует свои галстуки прямо в лицо продавцу – юноше, едва достигшему двадцати лет, который, как можно прочесть на его нагрудном ярлычке, является стажером-первогодником.

– Вот эти! – кричит она. – Немедленно!

– Он меня собирался обслужить, – сердито заявляет один из покупателей, стоящих по соседству. – Разве не так?

Кассир в нерешительности моргает. Он в ужасе, он вот-вот расплачется. Кто стал бы винить его, видя вокруг все эти красные, свирепые рожи?

– А потом – меня, – утверждает еще кто-то.

Продавец жалостно переводит взгляд с одного покупателя на другого. Кого же ему обслужить? Этого – или того?

Линда тянется свободной рукой через прилавок, хватает его за лацкан пиджака и рывком притягивает поближе.

– Обслуживайте меня – иначе с работы полетите!

Это гальванизирует мальчика. Он берет у нее галстуки и карточку, и покупателям с обеих сторон остается только возмущенно разевать рты, руганью, ропотом и косыми взглядами выражая свое негодование. Линда отвечает им уверенной презрительной усмешкой.

Знали бы они, что она впервые в жизни очутилась на молниеносной распродаже! Вот тогда им, пожалуй, и впрямь было бы на что жаловаться.

И пока продавец по очереди проводит сканером по четырем галстукам и вставляет Линдино «серебро» в щелку кассового аппарата, Линда тешит внутри себя теплую, растекающуюся по телу искорку удовольствия.

Да, славно она обошла и уделала других покупателей. У нее к этому настоящий талант.

24

Танец семи покрывал: эротический танец, который исполнила Саломея в одноименной пьесе Уайльда, чтобы усладить Ирода перед обезглавливанием Иоанна Крестителя


12.00

Полдень застает Гордона в полусогнутом положении, спиной к зеркалу. В каких-то миллиметрах от его лица угрожающе мелькают «иридиевые» карточки. Радужные переливы на их поверхности гипнотически прекрасны. Далеко не так прекрасно пятнышко крови, заметное на ребре одной из карточек. Его крови.

Кровь каплет из горящей и пульсирующей раны на ладони правой руки Гордона, теплая и липкая кровь струится по его пальцам, стекая с их кончиков. Такое ощущение, что рука его рассечена до самой кости, но, как бы ему этого ни хотелось, Гордон не осмеливается рассмотреть порез.

Парочка берлингтонов, загнавших его в угол в тупиковом проходе внутри «Зеркал», с хихиканьем подходит ближе. Их «иридии», исполняя вокруг лица Гордона гипнотический танец кобры, обвевают его щеки легким ветерком. Ему видно, как остро заточены края карточек – до остроты бритвы, – и, представив себе, сколь болезненную рану они способны нанести, он испускает горлом какой-то сдавленный жалобный звук.

Он и не собирался заходить в отдел «Зеркал», в том-то вся страшная ирония его положения. Если бы не та женщина в «Удовольствиях». Если бы не Роза…

И, несмотря на боль и парализовавший его страх, при воспоминании о появлении Розы Гордон ощущает слабоватый, остаточный прилив похоти: на Розе был обтягивающий розовый нейлоновый пеньюар, соблазнительно подчеркивавший изгибы и контуры ее фигуры, легкая ткань струила по обнаженному телу, как дымчато-розовая вода течет по речному руслу из гладких округлых валунов. Он вспоминает, как обольстительно проступали ее темные соски сквозь прозрачную материю, вспоминает пьянящий аромат ее улыбки и то, как смело она взяла его за руку и сказала, словно учительница – школьнику: «Ну, пошли, посмотрим, что нам с тобой делать». Эти слова обрушились на его сознание целой лавиной образов – и возможностей. Он помнит все это очень отчетливо, хотя теперь кажется, что с тех пор прошло не несколько минут, а целая вечность.

Он и в отдел «Удовольствий» тоже не собирался заходить, но приглушенный красный свет, лившийся от входа, обратил на себя его внимание, когда он проходил мимо, а сладковатое дуновение благовоний пробудило в нем любопытство и завлекло внутрь. Теперь, задним числом, ему кажется, что на лице охранника, стоявшего возле входа наготове, было написано какое-то многозначительно-понимающее выражение.

Понятия не имея о своем местонахождении, к тому же оставшись без карты-схемы магазина. Гордон поначалу никак не мог взять в толк, что же продают в этом отделе. Перед ним вплоть до противоположного входа тянулись две длинные голые стены, разделенные перегородками, с дверьми, занавешенными полосками бус, по обе стороны, расположенными через равные промежутки. Что-то вроде кабинок. Такие же ряды уходили вправо и влево. Продавцов поблизости не было видно, и, если бы не едкий ароматический дым, струящийся из нарядных серебряных курильниц, свисающих с потолка на серебряных цепях, Гордон решил бы, пожалуй, что этот отдел заброшен или находится в стадии переделки.

Он уже собирался вернуться и спросить охранника, куда это он попал, как вдруг до него донеслись сдавленные звуки сразу из нескольких кабинок. Сначала он подумал, что это пыхтят и отдуваются люди, пытающиеся примерять одежду, которая мала им на несколько размеров. Теперь это кажется смешным, но тогда он совершенно искренне так подумал и решил, что кабинки – это примерочные, и в каждой из них находится по толстяку, силящемуся втиснуться в одежду, предназначенную для кого-то более стройного. Такая догадка казалась вполне осмысленной. И лишь прислушавшись к звукам еще немного. Гордон понял, что после каждого пыхтенья слышится ответное пыхтенье, после каждого вздоха – ответный вздох: ритмичная, гортанная строфа и антистрофа, которые изредка перемежались вскрикиваньями, стонами и непристойностями.

Когда до него наконец все дошло, та спокойно-рассудительная частица его ума, которая обычно взвешивает риски при займах и подсчитывает проценты прибыли, философски заметила: Ну, это же просто бизнес, как и все остальное, правда? Эквивалентный обмен товаром, – а одновременно внутри него шевельнулось своевольное и распутное желание.

Он даже не почувствовал, что та женщина стоит рядом, пока она не обратилась к нему со словами: «Добро пожаловать в отдел «Удовольствий». Та женщина в просвечивавшем розовом, цвета гвоздики, пеньюаре. Она взяла его за руку и заговорила, и от ее слов водопадом прорвало поток давно сдерживаемых фантазий: все позы, которые он ни разу не испробовал с Линдой, все действия, о которых он никогда не осмеливался ее попросить, все подвиги, о которых он, обливаясь потом, читал в книжках и журналах, но которые никогда не совершал сам в своей небогатой сексуальным опытом жизни. Ослепленный широтой горизонтов, внезапно распахнувшихся перед ним, потерявший голову от крепкого аромата благовоний, Гордон кротко позволил женщине повести себя вдоль левого ряда кабинок и увлечь в одну из них. За ним с треском сомкнулись занавески из бусин, и он увидел узкую односпальную кровать, стол, ломившийся от всевозможных смазочных и антибактериальных средств, от резиновых приспособлений будоражащих форм, и кассовый аппарат, встроенный в стенку, смежную с соседней кабинкой и содрогавшуюся от бурной активности, происходящей по другую сторону.

Женщина спросила, как его зовут, он ответил и в свой черед спросил, как ее зовут, а она сказала, что он может называть ее как ему вздумается. Тогда, взглянув еще раз на цвет ее пеньюара, он с улыбкой произнес: «Роза», и она прошептала: «Ну, значит, я – Роза».

А потом спросила:

– Гордон, а какой у тебя счет?

И Гордон ответил:

– «Серебряный».

А Роза, пытаясь скрыть жалость, сказала:

– Извини, Гордон, но за «серебро» я многого не сделаю. – Должно быть, у него разочарованно вытянулось лицо, потому что затем она прибавила: – Ну, мы все-таки сможем хорошенько развлечься, если проявим фантазию, – да?

Он ответил:

– Да.

И тут она скинула пеньюар – одним движением высвободившись из лямок, дав ему соскользнуть и упасть к ногам – и осталась стоять в приглушненно-красном свете – нагая и розовая, с распростертыми руками, ничуть не стесняясь своей наготы (в отличие от Линды, которая прикрывает грудь руками всякий раз, как Гордону случается войти, когда она принимает ванну, и соглашается заниматься любовью только в темноте). Ее тело было крепким и подтянутым там, где положено женщине, и сладострастным – величественно сладострастным – там, где положено женщине. Чего совсем нельзя было сказать о Линде.

Потом она томно взглянула на Гордона:

– Ну, давай, доставай. – И Гордон слепо и послушно взялся за ширинку, но тут она засмеялась: – Нет, не это. Карточку давай.

А он пробормотал:

– Моя жена…

А она:

– Ах, у тебя есть жена. Семь лет семейного зуда? А он:

– Да нет. Моя, э-э… жена – наша карточка осталась у нее.

Тогда Роза снова рассмеялась, на этот раз очень холодно, и сказала:

– В таком случае, Гордон, тебе лучше уйти, потому что без карточки ты ничего не получишь. И я должна тебя предупредить: если ты попытаешься взять что-то, за что не можешь заплатить, то я вызову охранника, и через три секунды он тебя арестует. – Она показала на красную кнопку срочного вызова, вмонтированную в стенку над изголовьем кровати.

– Арестует меня?

– За попытку взять товар, не оплатив его. За воровство, Гордон!

Гордон в оцепенении кивнул, а Роза сказала:

– Ну все, уходи. Может, в другой раз.

И она нагнулась, чтобы подобрать пеньюар и снова надеть, а Гордон повернулся и обратился в бегство. Прорвавшись сквозь занавеску из бусин, устремившись вдоль ряда кабинок, сгорая от стыда и смущения, чувствуя вину и отчаянное желание выбраться из отдела как можно скорее, он все бежал и бежал, и ему казалось, что ряд кабинок никогда не кончится, что ему придется так бежать вечно, а потом он вдруг очутился в «Зеркалах» и залился яркой краской – потому что все, наверное, знают, где он только что побывал и что с ним там произошло, ведь это все у него на лице написано, – и он стал пробираться вглубь отдела, теряясь среди головокружительного множества собственных отражений – вороватых, безумных Гордонов, взволнованных, перепуганных Гордонов, – пока наконец не натолкнулся на самого себя и не понял, что зашел в тупик. Тогда, притормозив, он развернулся – и оказался лицом к лицу с парочкой глупо ухмылявшихся берлингтонов, и, не успел он и слова вымолвить, как что-то уже метнулось перед ним в воздухе, а он, не зная, что это такое, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, и почувствовал острое жжение в ладони…

И вот он снова пытается заговорить с ними, спросить у этих берлингтонов, чего они хотят от него, зачем они с ним это делают, почему именно с ним, но снова из его рта вылетает только испуганный и плаксивый звук, который более высокий из двух берлингтонов тут же передразнивает, усугубляя унижение Гордона. У этого берлингтона (именно он порезал Гордона) длинное лошадиное лицо и длинные лошадиные зубы, уродство которых подчеркивает несуразно-вытянутая, остроконечная нижняя челюсть. Ко второму юнцу природа, в силу ограниченного генетического набора, оставшегося в удел высшим классам, размножающимся только с себе подобными, оказалась еще более немилосердна. У него низкий лоб и близко посаженные глаза, губы напоминают створки раковины моллюска, а лицо сплошь покрыто буграми, шрамами, рубцами от угрей и похоже на бургундскую кожу. В отличие от своего долговязого и тощего товарища, он приземист и коренаст, однако их одинаковые стрижки (полголовы высветлено, полголовы выкрашено в черный цвет), их одинаковая, словно униформа, одежда – муарово-золотые пиджаки, черные облегающие брючки и дизайнерские спортивные ботинки – сводят на нет различия между ними, странным, жутковатым образом делают их почти неотличимыми, как если бы они были близнецами.

Гордон обводит взглядом помещение, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но эта секция отдела совершенно пустынна, и единственное, что он видит, – свое бедственное положение, отражаемое под десятками разных углов, и каждая картинка – вариация на ту же тему: двое берлингтонов прижали к стенке прерывисто дышащего сгорбленного человечка в очках, криво сидящих на белом как мел лице, с окровавленными пальцами правой руки, напоминающими красно-белые шесты с вывески парикмахерской. И Гордону даже начинает мерещиться, что, случись там, в этих зеркалах, одному из заостренных как бритва «иридиев» внезапно рассечь воздух и перерезать горло его, Гордона, отражению, то зайдется предсмертным хрипом, захлебываясь в крови, не он сам, а тот «изнаночный» Гордон, что надежно спрятался в стране Зазеркалья. Это безумная мысль, но не безумнее, чем фантасмогорическая абсурдность его нынешнего положения.

Первый берлингтон хмыкает, оценивающе разглядывая Гордона, и говорит:

– Вот, значит, какой сброд сюда начали пускать? И вот с этими ничтожествами нам теперь приходится делить наш магазин, да? – Он фыркает. – Жалкий тип.

– Да, жалкий, – соглашается с ним его приятель.

– Пожалуйста, – мямлит Гордон, отважившись снова заговорить и на сей раз наконец добившись отдаленного сходства с собственным голосом. – Отпустите меня. Обещаю – никому о вас не доложу, просто тихонько уйду. Пожалуйста.

– Немного гнусавит, – замечает высокий берлигнтон, обращаясь к коротышке. – Как ты думаешь, Алджи? Где-нибудь в сфере обслуживания работает, да? Управленец среднего звена, а?

Алджи – явно выбранный в друзья и сообщники за то, что никогда не имеет собственного мнения, – только хмыкает и кивает.

– Пожалуйста, – повторяет Гордон. – Я же обычный покупатель, как и вы.

– А-а, теперь понял. Банковское или страховое дело. Возможно, бухгалтерия, но я склоняюсь к банку или страхованию. Эти угодливые нотки в голосе, этот жуткий отработанный скулеж.

– Я – менеджер по займам в отделении крупного национального банка, – заявляет Гордон, и в голосе его не слышно ни вызывающих, ни оправдывающихся интонаций, потому что он говорит правду.

– Значит, поднакопил тяжким трудом заработанных пенни, чтобы сделаться владельцем счета в «Днях», да? Наверняка еще и женушка впряглась в работу, потому что, как-никак, а статус свой хочется повысить, да? Хочется вскарабкаться повыше по лестнице.

– Это все Линда, – шепчет Гордон.

– Но разве ты не видишь, четвероглазое ничтожество? – Берлингтон берет Гордона за горло и запрокидывает его голову к зеркалу. Раздается неожиданно звонкий стук черепа о стекло. Потом он просовывает окровавленный «иридий» под левую линзу очков и вонзает уголок карточки Гордону в веко, выдавив капельку крови. – Никакой лестницы не существует. Это обычная ложь, выдуманная для того, чтобы придать вашим жалким жизням смысл, вселить в вас надежду, заставить вас трудиться в поте лица, лишь бы заполучить драгоценные «алюминий» с «серебром», – но это же ничего не меняет. Это ничего не меняет. Раз вы родились скучными трутнями в своем низшем-среднем классе, значит, навсегда ими и останетесь.

– Послушай, Руперт!

– Подожди, Алджи, – отмахивается берлингтон-дылда, неотрывно глядя Гордону в лицо. – Я занят.

– Гм… Руперт, думаю, тебе пора его отпустить.

Руперт раздраженно вздыхает:

– В чем дело – а, Алджи? Что может быть важнее, чем демонстрация классовой системы в действии?

Он заглядывает в зеркало поверх головы Гордона, и его зауженная челюсть отвисает.

Из зеркала на него взирает охранник. Он держит Алджи за ворот пиджака. Другая рука лежит на рукоятке поясного пистолета.

Руперт мгновенно выпускает Гордона и быстро отступает назад, а заточенная карточка уже скрылась из виду. Гордон шатается и хрипит, ощупывая рукой нежную кожу на горле.

– Доброе утро, – здоровается Руперт с охранником, в считанные секунды превратившись из надменного сноба в нашкодившего школьника.

– Уже день, – поправляет его охранник.

– Простите. Добрый день. Мы тут с другом, вот… Просто пытались помочь этому малому разобраться, где что. Похоже, он заблудился. Свернул не туда.

– Вот как? Очень любезно с вашей стороны.

– Вот и мы так подумали.

Гордон силится что-то произнести, но его трахея травмирована, и разобрать вылетающий из его горла хриплый, влажный клекот совершенно невозможно. К счастью, охранник разглядел все, что нужно.

– Пожалуй, будет лучше, если теперь вы оставите нас, сэр, – обращается он к Гордону, сама вежливость. – Нам с мальчиками нужно обсудить кое-какие личные дела. Я должен им продемонстрировать, как на самом деле работает классовая система.

Гордона не приходится долго упрашивать.

Унося ноги, он слышит, как берлингтон Руперт говорит:

– Послушайте, ну разве мы не можем во всем разобраться, как разумные лю-ууу-ООО-ААА-РРРР!

Затем слышатся только удары кулаков по человеческой плоти и жуткие крики.

25

Семимильные сапоги: великанские сапоги; когда их надевал сказочный герой Мальчик-с-пальчик, они за один шаг переносили его на семь миль (около 34 км)


12.00

В поворотный момент дня, ровно в полдень, после часа бесплодных скитаний, в течение которого не было ни следа, ни намека на правонарушение, способное разбить однообразную скуку (отдел за отделом, отдел за отделом), Фрэнк довел себя до состояния летаргической тупости.

Ничего не происходит. Вокруг него покупатели толпятся, толкутся, топчутся, мешкают, глазеют, толкуют, сравнивают, примеряют, высчитывают, раздумывают и покупают, а продавцы улыбаются, раскачиваются, кланяются, предлагают, подсказывают, соглашаются, снимают ценники, орудуют сканерами, выдают чеки, упаковывают и вручают товар. Ничего не происходит, кроме обычной купли-продажи, столь же естественного и вечного процесса, как отлив и прилив, а Фрэнку не остается ничего другого, кроме как вышагивать из одного отдела в другой, следуя различным векторам «Дней», повинуясь ногам, которые несут его вперед с бездумной и беспощадной поспешностью. Время от времени он налаживает связь с «Глазом». Есть что-нибудь любопытное? Что-нибудь такое, что требует его присутствия? Всякий раз ответ следует один и тот же: ничего. Реплики «Глаза» звучат спокойнее обычного, фоновый шум кажется приглушенным, словно и там, внизу, в залитой светом экранов каморке Цокольного этажа тоже наступил период хандры и затишья.

Шагая по бесконечным пространствам «Дней», Фрэнк вновь и вновь наступает на собственные следы, преодолевая эти расстояния исключительно ради того, чтобы преодолевать расстояния, потому что именно за это ему и платят. Он идет не для того, чтобы достичь какой-то цели, и не для того, чтобы удалиться от чего-то, он просто наматывает километр за километром. Впереди нет финишной прямой, позади нет Содома, для него существует лишь сам путь, сама ходьба. Он шагает с надеждой и никогда не достигает конца странствия.

Садясь в лифт, он продолжает двигаться.

Задержавшись возле витрины, он продолжает двигаться.

Стоя на эскалаторе, он проделает двигаться.

Дожидаясь, пока рассосется затор в потоке покупателей и проход освободится, он продолжает двигаться.

Медля у входа в примерочную, чтобы удостовериться, что покупатели выйдут в той же одежде, в которой туда входили, он продолжает двигаться.

Он движется в движении, он движется в покое, словно тридцать три года службы в качестве магазинного детектива породили в нем внутреннюю инерцию, которая толкает его вперед, даже когда он пребывает на месте. Если бы его ноги вдруг перестали слушаться, быть может решив, что они прошагали достаточно, что пройденного пути хватит на несколько жизней, что они прошагали гораздо больше, чем следовало бы по справедливости, и отказались ступить еще хоть шаг, – если бы такое случилось, Фрэнку кажется, что его тело и тогда не смогло бы остаться неподвижным. Накопленная за тридцать три года каждодневной ходьбы инерция продолжала бы вечно толкать его вперед, как космическую станцию, которая пролетает сквозь пустоту, не ведая ни усилий, ни цели, ни энтропии, скользя в бесконечность.

Когда ничего не происходит, время замедляется, а мысли разбегаются из умиротворенного Фрэнкова мозга во все стороны, как разлетаются искры от тлеющего полена. Его голова заполняется собственным рокотом и ропотом, монологом в форме потока сознания, столь громким и бессмысленным, что в прошлом ему нередко хотелось заткнуть уши и крикнуть самому себе: «Заткнись!»

Наверное, ослабить такой умственный гнет можно было бы, просто поговорив с кем-нибудь, однако Призракам рекомендовано воздерживаться от общения с другими служащими в рабочее время. Более того, школа Призраков предписывает как можно меньше контактировать с коллегами, потому что открывать рот – значит привлекать к себе внимание. Что касается покупателей, то в том случае (крайне маловероятном), если кто-то из них ошибочно примет вас за своего собрата и попытается завязать разговор, чем более краткими и резкими будут ваши ответы, тем лучше. Вот, согласно девизу Призрака, четыре главных качества хорошего Призрака: молчаливость, бдительность, настойчивость и непримиримость. Величайшее из этих качеств – молчаливость. Молчать любой ценой, пусть даже вас доводит до точки безумия бессознательная болтовня вашего мозга.

Иногда, когда Фрэнк проходит мимо другого Призрака, ему чудится, будто он видит на чужом лице отражение того выражения, которое должно быть написано на его собственном. Ему кажется, что под внешней бесстрастностью Призрака, в его глазах, он различает едва сдерживаемое жгучее желание откупорить наконец забитую сжатыми мыслями голову, обратив это в шутку – за полной невозможностью взвыть.

Но, быть может, все это ему только мерещится. Быть может, все это выдумывает его мозг, томящийся в темнице черепа, пока ноги бесцельно вышагивают по просторам слишком знакомого, никогда не кончающегося магазинного лабиринта. Быть может, после тридцати трех лет, на протяжении которых он ходит по одним и тем же этажам, топчет вдоль и поперек собственные следы, истончает подошвами обуви ковры с логотипами «Дней», – он просто приписывает другим свои затаенные позывы и фобии.

По-прежнему шагая, между тем как вокруг по-прежнему ничего не происходит, Фрэнк чувствует, как снова падает в яму с терзающими его внутренними бесами, в этот колодец с кружащимися безголосыми тварями, бездумно извивающимися наподобие клубка спаривающихся змей. До него громко и отчетливо доносятся их невысказанные слова: они взывают к нему умоляющими глазами и разверстыми, как у золотых рыбок, ртами, нечленораздельно твердя ему, что его место – здесь, внизу, в их безымянности, внизу, где нет личностей, где имя тебе Легион, где ты будешь всего лишь одним из многих, где сочетание плоти и костей, которое ныне является Фрэнком Хабблом, перестанет иметь какое-либо значение. Уйди, уйди. Спрячься, как улитка, в свою раковину и никогда больше не вылезай наружу.

Как легко было бы внять такому призыву! Он знает других Призраков, которые поддались на подобные речи. Был, например, несколько лет назад некий Фолконер, который вдруг поверил, что он и впрямь невидимка, и однажды утром явился на работу в чем мать родила, думая, что все равно никто не заметит. (Его отправили на пенсию быстро, тихо, без лишнего шума.) Был еще Имз, который однажды два дня подряд не явился на работу; его обнаружили в квартире, где он сидел в углу спальни в пижаме, обняв руками колени и качаясь взад-вперед, бессмысленно глядя в пустоту и пуская слюни. А еще был Бёрджесс, который затеял кровавую потеху в магазине, застрелил четверых покупателей и ранил еще шестерых, прежде чем его скрутила охрана. Никто не мог бы предугадать, что эти преданные, трудолюбивые служащие Тактической безопасности ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, вдруг тронутся умом, а они ведь тронулись, – и, останься Фрэнк в «Днях» еще на несколько месяцев, с ним, вполне возможно, тоже случится нечто подобное. Однажды утром он проснется и не захочет вылезать из постели, завтракать, одеваться и куда-то идти. Все это окажется для него непосильным. И его найдут, как Имза, лежащим в постели в состоянии кататонии. Он уже будет там – в яме с бесами. Навеки останется в яме с бесами.

Да, наверняка таково его будущее, если он сегодня ничего не изменит; если через (он украдкой смотрит на часы) три четверти часа не сообщит мистеру Блуму о своем уходе на пенсию.

Три четверти часа, когда время идет так медленно. Сорок пять медленно текущих минут. Две тысячи семьсот сиропно-липких секунд, неспешно капающих в замедленном, сноподобном измерении мира «Дней», где Ничего Не Происходит.

26

Гептатлон: семиборье, олимпийское состязание, состоящее из бега на 100 метров с барьерами, толкания ядра, метания дротика, прыжка в высоту, прыжка в длину, 200-метрового спринта и забега на 800 метров


12.15

Холодный порывистый ветер грохочет по крыше, хлещет, как бич, между огромными вентиляционными отверстиями, которые высятся, будто дымовые трубы на корабле, и насыщают воздух своими горячими испарениями, свистит вокруг несуразных лифтовых наверший, торчащих, как пеньки, через равные интервалы, ерошит в разбитом на крыше саду подстриженные деревца и кустарники в кадках, покрывает рябью поверхность бассейна, гремит звеньями ограды теннисного корта.

Посреди одной из сторон корта стоит Понди. Он вытягивает руки вверх, с удовольствием похрюкивает, любуясь подкожной игрой своих бицепсов, трицепсов, дельтовидных и боковых мышц. Сцепив пальцы, он начинает вращать торсом. Голые ноги покрываются гусиной кожей от холодного ветра. Как хорошо наконец выбраться из Зала заседаний! Не то чтобы Понди не любит погружаться в повседневные заботы управления магазином, – нет, дело совсем не в этом. Каждодневное умственное напряжение ему по душе. Но только здесь, да еще внизу, в гимнастическом зале, когда его задачи сводятся к одним только физическим упражнениям, он чувствует себя лучше всего.

По другую сторону сетки Торни, скрестив ноги, томно оперся на ракетку. На нем безупречно чистые белые шорты, бледно-розовая рубашка-поло, а вокруг шеи завязаны узлом рукава кремового шерстяного джемпера. Длинная челка развевается туда-сюда на. ветру. Он нарочито зевает, чтобы подразнить Понди, но тот, не обращая на него внимания, занимается привычным разогревом, сгибается, чтобы растянуть подколенные сухожилия.

Зевок пропал даром, но Торни продолжает изображать скуку, глазея по сторонам – вначале смотрит на небо, потом на город, широко раскинувшийся за краем крыши, такой скученный, серо-бурый и тянущийся понизу далеко-далеко, до самого горизонта, утопающего в солнечной дымке. Через некоторое время он снова переводит взгляд на старшего брата и видит, что тот закончил разминаться и приступил к бегу на месте.

– Ну, готов наконец?

– Готов.

– Пора бы. У меня уже пальцы ног стали неметь.

– По десятке за очко? – спрашивает Понди, подхватывая ракетку и вынимая из кармана мячик. Понди, по праву старшинства, всегда подает первым.

– Давай по двадцатке. Сегодня я чувствую себя уверенно.

– Уверенно или сумасбродно?

– Я же – День. А Сумасброд – мое второе имя.

Понди отступает к задней линии, пару раз ударяет мячик о гладкую зеленую поверхность корта, а затем подает сокрушительный эйс. Мяч задевает угол распределительной коробки и, угодив в звено ограды, отскакивает с громким цокающим дребезжаньем.

– Неплохое начало, – замечает Торни, даже не пытавшийся принять подачу. Он переходит на другую сторону своей задней линии. – Пятнадцать-ноль.

– И двадцатка в минусе.

– Ну, это всего лишь деньги.

Из трех следующих подач Понди Торни принимает только одну – и то, когда мяч сам буквально влетает в его ракетку. Понди легко отбивает этот вялый удар, направив мяч в противоположный угол от того места, где стоит Торни.

– Ты, я вижу, решил сегодня не напрягаться, – замечает Понди.

– Просто усыпляю твою бдительность, братец.

Подачи Торни – обманчиво-томные: движения его кажутся замедленными, но в последний момент едва заметным, будто бы запоздалым поворотом кисти, он направляет мяч на половину соперника с быстротой молнии. Отбиваясь, Понди мечется по корту, прыгает по синтетическому покрытию. Обмен ударами длится долго – мяч перелетает через сетку по семь, по восемь, даже по одиннадцать раз. Торни выигрывает. В следующем гейме ведет Понди, но к этому времени он уже тяжело дышит, сердце учащенно бьется, тогда как Торни даже не успел вспотеть.

Они встречаются у сетки.

– Знаешь, о чем я иногда думаю, когда нахожусь здесь? – спрашивает Торни. У Торни есть обыкновение растягивать перерывы при смене подачи, чтобы минимальных затрат физической энергии хватило на максимальный промежуток времени. Понди мирится с этим лишь потому, что больше ни один из братьев не соглашается играть с ним в теннис.

– Понятия не имею, – отвечает Понди, смахивая капли пота со лба. – Знаю только, что твоя манера игры оставляет тебе массу времени для размышлений.

– Я представляю себе замок и деревню, которая простирается за его крепостными стенами. Представляю, что мы – семеро баронов-феодалов, собирающих десятину с живущих окрест крестьян.

– Я всегда говорил, что не стоило тебе в университете проходить политику с экономикой!

– Нет, ты не так меня понял, – я же не утверждаю, что все неправильно заведено. Я просто хотел сказать, что такие отношения существовали издавна, на протяжении многих веков. Мы все – заложники истории, мы бессознательно подчиняемся общественным архетипам, сложившимся задолго до нас.

– И это помогает тебе жить, Торни? Твоя подача.

Следующий гейм проходит в равной борьбе, но Торни изящно-небрежным ударом слева склоняет чашу весов в свою пользу.

– Рано радуешься, – говорит Понди. – Ты еще почти сотню мне должен.

Торни собирает все силы для следующего гейма, но мощные подачи Понди оказываются неотразимыми.

Братья снова встречаются у сетки, и Торни вынужден признать:

– Только безумец рискнет с тобой бороться, Понди.

Понди искоса смотрит на брата.

– Думаю, ты имеешь в виду не только мою игру. Торни кивает, довольный, что его подтекст не остался незамеченным.

– Сегодня утром ты поступил очень смело. Ну понятно, ты всегда горой стоишь за Криса, мы уже с этим свыклись, и в некотором извращенном смысле это даже заслуживает восхищения. Но сегодня утром ты просто в петлю лез ради него. Чедвик с Субо, похоже, были готовы взорваться.

– Да уж, это была рискованная игра.

– Пожалуй. Если бы все провалилось…

– То вы бы заперли Криса в квартире, а ключ выбросили бы.

– Ну, что-то вроде того.

– Отец бы тоже этого хотел.

– Запереть Криса?

– Сохранить целостность Семерки.

– Любой ценой?

– Любой ценой. А как ты думаешь – зачем он дал себе труд родить семерых сыновей?

– Ну, если я правильно помню, все труды достались нашей матери. А отец только высчитывал нужные даты и подкупал врачей, лишь бы каждый из нас родился в правильный день недели. Какой же чудак он был, наш папочка, если вдуматься!

– Он был провидец, – возражает Понди, как будто такая поправка все извиняет.

– Провидец – но одноглазый. Как это называется? Полупровидец? Монопровидец?

– Это тоже была часть его мировидения, – отвечает Понди. – Ну что, мы так и будем целый день языками чесать или все-таки в теннис поиграем?

– А разве ты мне оставляешь выбор?

– Нет.

– Вот молодчина! Это в тебе сам Септимус День говорит.

Понди выигрывает подачу брата. Торни, хотя он всячески использует причуды ветра, чтобы придать своим ударам непредсказуемость, не может состязаться с упрямой решимостью Понди, который отражает мяч, куда бы тот ни летел.

– Четыре-два, два-четыре, – сообщает Понди, перепрыгивая через сетку. – Надеюсь, карточка у тебя при себе, – потому что, судя по моим прикидкам, ты мне уже больше ста шестидесяти задолжал.

– Все идет по плану, Понди. Я буду продолжать в том же духе, тогда ты расслабишься и начнешь делать ошибки.

– Ну вот еще.

Торни смеется и пригибает сетку, чтобы перешагнуть через нее.

– Боже мой, да ты и впрямь сучок от отцовского полена! Та же несокрушимая самоуверенность, тот же бескомпромиссный отказ хотя бы допустить возможность поражения.

– Допускать поражение – значит накликать поражение.

– Браво, «Септимус». Ну, а скажи мне, ты бы пожертвовал собственным глазом, чтобы доказать свою правоту?

Понди задумался:

– Нет, пожалуй, нет. Мне нужна глубина обзора, чтобы я и дальше мог обыгрывать тебя в теннис.

– А если серьезно? Ты бы зашел так далеко?

– Наш отец был человеком исключительным, – отвечает Понди. – Он делал то, что подсказывало ему чутье. Он принес правильную, как он считал, жертву, которая должна была обеспечить успех его предприятия. Если бы я был на его месте, рисковал бы чужими миллионами ради такого безумно амбициозного проекта, как «Дни», и если бы я думал – нет, твердо бы верил, – что, лишив себя перочинным ножом глаза, обеспечу себе стопроцентный триумф, то, кто знает, быть может, в подобных обстоятельствах я тоже бы так поступил. Жертва Маммоне: несколько секунд мучений в обмен на удачу длиною в жизнь. Честная сделка? Не знаю.

– Но он сделал это еще и потому, что хотел доказать, что такое возможно, хотел испытать свою силу воли.

– Это было одновременно и испытанием силы воли, и жертвой богам торговли. В глазах – в одном глазу – отца воля и судьба были нерасторжимо связаны. «Судьба – это не то, что творится с вами, а то, что творите вы сами». Разве не так он говорил? И, давай по-честному, – без него этого места не было бы, он «сотворил его сам». Когда он только задумывал «Дни», инвесторы отнюдь не выстраивались в очередь к нему на прием, размахивая банковскими чеками. Ему приходилось выклянчивать у людей деньги по жалкому пенни, он буквально силой заставлял поверить ему. Та же история и с судьбой, или с богами торговли, или Маммоной, – как хочешь называй. С божественным порядком вещей. Папе нужно было показать Вселенной, как решительно он настроен, как далеко готов зайти, чтобы достичь цели, – и он сделал это, и добился своего. Что до меня, то не уверен, смог бы я убедить самого себя, что таким образом чего-то добьюсь.

– Ну, а я легко могу представить себе, как ты делаешь то же самое, – говорит Торни беспечным тоном, зная, что старший брат больше всего на свете любит лестные сравнения с отцом. – Представляю, как ты опускаешься на колени посреди огромного пустыря, который ты только что купил, оглядываешь участок, который предстоит занять твоему зданию, в то же время ясно сознавая, что в последний раз видишь мир обоими глазами. Торговый пассаж с одной стороны, ряд благотворительных лавочек-однодневок и магазинчиков для бедных – с другой: все это вскоре предстоит сравнять с землей, чтобы освободить место для твоей мечты – мечты, пока существующей лишь на чертеже, который полощется на ветру вокруг твоих ног. Я мысленно вижу, как ты выкапываешь неглубокую ямку, в которую скоро перетечет часть тебя, а потом вынимаешь из кармана перочинный ножик, извлекаешь самое большое лезвие и собираешься с духом, поднося острие к левому глазу…

Видимо, Торни доставляет удовольствие в подробностях расписывать картину того, как изувечил себя их отец. Но Понди от его слов передергивает.

– Может, ты и представляешь себе это, а я – нет, – говорит он. – Следовательно, я лишен отцовской жертвенности, а значит, совсем на него не похож.

– Лишен жертвенности? А как же еще, кроме как жертвенностью, прикажешь называть твое заступничество за Криса?

– Потерять уважение братьев, Торни, не так больно, как потерять глаз, к тому же уважение можно вновь завоевать, а вот глаз уже не вернешь. А теперь хватит об этом. Скоро обед, нам нужно будет вернуться в Зал заседаний.

Понди легко берет свою подачу. В следующем гейме Торни – возможно, подстегиваемый воспоминаниями об отце – выказывает особое рвение к победе. Он прибегает ко всем известным ему трюкам, чтобы задать Понди жару, – от высоких свечек до укороченных ударов. Он притворяется, что будет бить со всей силы, но мяч приземляется у самой сетки, он выматывает соперника ударами в заднюю линию, однако Понди непонятным образом умудряется брать всё, сколь бы непосильным это ни казалось, и перебрасывать мяч через сетку, всякий раз успевая вовремя ответить на очередной вызов Торни. На протяжении всего гейма он ухмыляется и тяжело дышит, как довольный пес.

Какое-то время сохраняется равновесие, но не долго. Понди входит в состояние блаженного исступления, громко отдуваясь при каждом взмахе ракетки, а Торни на свой лад с головой уходит в игру: хмурится, как чемпион по шахматам, будто каждый удар – головоломная задача, которую ему предстоит решить. И ни тот, ни другой не замечает, что накрыше появился зритель, который, прижавшись лицом к ромбовидным ячейкам ограды, наблюдает за их игрой стеклянистым, несфокусированным взглядом.

Наконец Понди добивается преимущества и, послав неберущийся мяч, выходит победителем. В полном изнеможении он роняет ракетку и сгибается пополам, обхватив руками колени; лоб у него красный и весь в поту. И вот тогда его взгляд случайно падает на наблюдателя у боковой линии.

Торни тоже замечает зрителя и насмешливо бросает:

– А-а, герой возвратился с победой. Премилый костюмчик на тебе, Крис. Надеюсь, ты переоделся после того, как вернулся снизу.

Крис ничего не отвечает. Он впился пальцами в ограду, и, похоже, только это еще держит его в вертикальном положении. Глаза Криса блуждают от одного брата к другому, как будто лично для него игра еще не закончилась.

Понди осторожно выпрямляется.

– Крис? Ты в порядке? Как все прошло?

Повисает пауза. Потом Крис медленно поворачивает голову в сторону Понди.

– А?

– Я говорю…

– А какой счет, Понди? Кто выигрывает?

– О Боже, – шепчет Торни.

Несколько быстрых шагов – и Понди уже возле ограды. Он приближается к Крису и делает один глубокий вдох, а потом, мрачно кивнув, отступает. Крис бессмысленно улыбается ему. Одна его рука разжимается, он оступается и чуть не падает, но вовремя успевает снова схватиться за ограждение.

Понди начинает говорить, и его слова постепенно перерастают из стона в рев:

– Ах ты дрянь, ах ты чертова дрянь паршивая, идиот, кретин хренов, что ты наделал, что ты наделал, что ты, мать твою, наделал?! Не мог хотя бы пару часов потерпеть, да? Всего пару часов, недоумок гребаный, говнюк вонючий! Не мог всего одно поручение выполнить, одно жалкое порученьице, которое тебе доверили, – взял и все испоганил! Ах ты дерьмо собачье, предатель, сволочь! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Не знаешь? Да я убью тебя! Вырву у тебя из груди сердце и заставлю тебя, мерзавца, сожрать его – вот что я сделаю!

– Понди, остынь.

– Нет, Торни, не остыну. Не остыну, черт побери! Я в лепешку расшибаюсь, чтобы помочь этому засранцу, я ему очередной шанс даю – такой шанс, которого он не заслуживает, – и что же? Чем он мне отвечает? В лицо мне плюет!

Несмотря на то, что их разделяет ограда, Понди делает яростный выпад в сторону Криса. Крис – тоже несмотря на разделяющую их ограду – резко отшатывается. Он теряет равновесие и валится на спину, взрывая руками гравий.

– Что произошло внизу, Крис? – рычит Понди, сотрясая звенья ограды. – Что ты там натворил? Что ты сказал начальникам «Книг» и «Компьютеров»? Ты передал им то, что мы тебе велели передать? Или ты нас выставил посмешищем? Что ты сделал, Крис? Что ты им сказал?

В глазах Криса впервые появляется испуг. Рельефное пунцовое лицо Понди нависает над ним, словно средневековая горгулья. Кажется, будь Понди в силах разорвать ограду на части и добраться до Криса, он и его разорвал бы на части.

Торни осторожно кладет руку на плечо Понди.

– Послушай, Понди.

Понди мотает головой, но не сводит глаз с Криса.

– Что, Торни?

– Мы не знаем, что произошло там, внизу.

– А нам и не надо знать. Да ты погляди на него! Нализался в стельку. Только не говори, что он успел так надраться после того, как поднялся к себе. Я знаю его манеру напиваться: сразу видно, что он не меньше часа глаза заливал. Значит, он туда отправился уже пьяным и наверняка запорол переговоры.

– Но мы ведь точно ничего не знаем. А пока мы этого не узнаем, лучше всего убрать его подальше от посторонних глаз. Отвести к нему в квартиру и не выпускать оттуда.

– Почему это?

– Потому что, если остальные узнают, в каком состоянии он спускался туда, трудно предсказать, что будет дальше. Ну подумай – как ты сам на это отреагировал, а ведь ты, по идее, – его союзник.

Понди снова бросает взгляд на Криса, который уже утратил всякий интерес к братьям и принялся рассеянно соскребать крошки гравия с ладоней.

– А может, лучше втащить его прямиком в Зал заседаний и показать им? Показать, какое он ничтожество и подлец?

– Может быть, но я ведь уже сказал: сомневаюсь, что они отнесутся к этому спокойно.

– Ну и что? Почему это ты ни с того ни с сего вдруг стал проявлять заботу о Крисе?

Торни сначала колеблется, потом отвечает:

– Ну, я так тебе скажу: может, я и не очень верю в эту магию Семерки, однако незачем бросать на нее тень.

Понди некоторое время обдумывает слова брата.

– Ладно. Понял. Значит, утаим от остальных состояние Криса и будем молиться и надеяться, что он все-таки справился с доверенным ему поручением.

– Ну, примерно это я и имел в виду.

– И все – во имя сохранения нерушимой Семерки.

– Именно.

Понди делает глубокий осознанный вдох, затем выдох и расслабляет плечи, освобождаясь от злости.

– Да, конечно, ты прав. Семерка – превыше всего. – Он отпускает ограду и поворачивается в сторону ворот теннисного корта. – Но, клянусь Богом, Торни, – рокочет он, – если этот придурок наломал там дров, неважно каких, я прикончу его голыми руками.

– Ну, если что-то подобное выяснится, Понди, то, думаю, тебе придется получить номерок и занять очередь.

И оба заявления – не пустая похвальба. Понди и Торни – сыновья человека, который самого себя перочинным ножом лишил глаза, только чтобы добиться поставленной цели. У них в крови эта несгибаемая решимость, эта жажда успеха любой ценой. И если Септимус нанес увечье самому себе, то его отпрыски готовы нанести увечье самим себе. Словно греху отца – если так можно выразиться – настала пора пасть на головы сыновей.

27

7 декабря 1941 г.: день, когда японцы совершили внезапное нападение на Пёрл-Харбор, морскую базу США на Гавайях, что заставило США немедленно вмешаться во Вторую мировую войну


12.35

Мисс Дэллоуэй сидит в своей «кабинетной» нише, держа в руке сэндвич с огурцом и сыром бри, а на коленях у нее открыто «Искусство войны». Корешок книжки почти развалился, так что даже не приходится придерживать страницы руками.

Она машинально и методично поедает сэндвич, а доев его, дочиста облизывает кончики пальцев, один за другим. Затем выпивает маленькую бутылку минеральной воды и аккуратно кладет пустую бутылку и обертку от сэндвича в корзину для мусора. Она и сама понимает, глупо так печься о чистоте: ведь, если сегодня все пройдет по плану, ее меньше всего будет заботить идеальный порядок в кабинете. Просто с давними привычками нелегко расстаться.

Она захлопывает «Искусство войны» и кладет книжку на стол. Мисс Дэллоуэй прочла ее столько раз, что теперь уже знает текст наизусть, но знакомые интонации, логическая ясность слов Сун Цзу успокаивают и обнадеживают.

Вынув ключ из кармана брюк, она отпирает один из ящиков стола и достает еще одну книгу; это издание появилось в ее личной библиотеке недавно.

Дешевая книжка в бумажной обложке, отпечатанная на толстой грубой бумаге, выпущенная маленьким издательством, список прочих публикаций которого состоит из трактатов о теориях всемирных заговоров, учебников для любителей НЛО, руководств по выращиванию и употреблению марихуаны. Лицевая сторона обложки стилизована под картонную папку для досье, с названием, словно оттиснутым резиновым штампом, – наискось, небрежно-грубыми буквами, как будто это и впрямь какая-то сверхсекретная государственная папка. Автор нигде не указан, даже в выходных данных.

Книга называется «Домашний арсенал», и, судя по ее внешнему виду, она, как и «Искусство войны», была внимательно проштудирована.

Мисс Дэллоуэй кладет «Домашний арсенал» на стол, рядом с «Искусством войны», и раскрывает на заложенной странице. Потом с усилием поднимается и прижимает пальцы к пояснице, неожиданно ощутив, как болят и ноют у нее кости, а ведь раньше, она готова поклясться, такого не было. Она чувствует себя старухой. Не только годами – духом. Ее душа измучилась и одряхлела: вот плата за многолетнее преданное служение неблагодарной и вздорной госпоже – литературе.

Взяв «платиновую» карточку, принадлежащую миссис К.А.Шухов, мисс Дэллоуэй направляется к столу информации.

Оскар и Эдгар – на своем посту. Остальные ее любимцы или ушли обедать, или заняты в других частях отдела.

– Мальчики мои, – говорит она.

Оба Книжных Червя тают от удовольствия, услышав, с какой нежностью она обратилась к ним.

– Мальчики мои, вы мне нужны.

– Что для вас сделать, мисс Дэллоуэй? – спрашивает Оскар. – Приказывайте. Мы сделаем все, чего вы пожелаете.

Не успевает она раскрыть рот, как к столу подходит покупатель и интересуется, где можно найти книги на кассетах.

– Мы не держим здесь книг на кассетах, сэр, – отвечает ему мисс Дэллоуэй. – Их вы найдете в отделе «Товары для лиц с глазными заболеваниями» на Синем этаже. У нас – только обычные книги, которые нужно читать глазами.

– Книги на кассетах! – восклицает Оскар, не дождавшись, пока покупатель отойдет на достаточное расстояние, чтобы не слышать его. – Это же надо!

– Скоро чтение вообще выйдет из обихода, – замечает Эдгар. – Достаточно будет подключить электрод к голове – и через пару секунд книга сама загрузится прямо в мозг.

– Эдгар, в нашем отделе не принято употреблять такие слова, как «загружаться».

– Простите, мисс Дэллоуэй.

– Но я понимаю твое негодование и разделяю его. Спасибо. А теперь вернемся к тому, о чем мы начали говорить. К поручениям. Как вы наверняка помните, в прошлый вторник я отправляла кое-кого из вас в другие отделы, чтобы вы купили для меня кое-какие товары. Вас, Оскар, я просила раздобыть канистру горючего.

– А мне вы велели купить девятивольтовую батарейку.

– А Малькольму, кажется, вы поручили лампу-вспышку для фотоаппарата?

– А Колина послали за мешком садовых удобрений.

– А Мервина – за бочонком пива.

– Верно, – отвечает мисс Дэллоуэй. – И, я уверена, перечень покупок показался вам довольно странным, но тем не менее вы отправились в соответствующие отделы магазина и принесли мне все заказанные предметы, не задавая вопросов, потому что вы у меня славные мальчики.

Услышав комплимент, оба Книжных Червя довольно поеживаются, совсем как коты, которых погладили по шерстке.

– А теперь мне нужно, чтобы один из вас купил еще два предмета, довершающие мой список.

– Ни слова больше, мисс Дэллоуэй, – откликается Оскар. – Просто скажите, что это за предметы, и я быстро за ними сбегаю.

– Благодарю тебя, Оскар, – отвечает мисс Дэллоуэй, – но, как ты скоро поймешь, для этого задания требуется более проворный человек. – Она нежно поглаживает Оскара по валику жира, торчащему между основанием его черепа и воротом. – Не обижайся, дорогой мой, твое телосложение едва ли подходит для быстрого бега. Не говоря уж о том, что у тебя сломана рука…

Оскар не вполне убедительно изображает смущение.

– Кроме того, ты нужен мне здесь, – добавляет мисс Дэллоуэй. – Для моральной поддержки.

– Но…

– «Но, может быть, не меньше служит тот Высокой воле, кто стоит и ждет»,[14] Оскар.

– А значит, действуя методом исключения, вы, надо полагать, выбираете меня, – делает вывод неизменно мрачный Эдгар, умудрившись принять вид одновременно довольный и смиренный. – Так что же прикажете мне купить, мисс Дэллоуэй?

– Прежде всего, Эдгар, я считаю своим долгом предупредить тебя, что это поручение связано с определенным риском. Если, узнав, чего я от тебя хочу, ты передумаешь, я отнесусь к этому с пониманием, и ты. нисколько не лишишься моего уважения.

Эдгар заверяет свою начальницу, что ей незачем тревожиться, что она может требовать от него чего угодно и что она ему оказывает большую честь, доверяя это поручение, пусть даже рискованное. И хотя мисс Дэллоуэй ожидала услышать от него именно такой ответ, она все равно тронута.

– Тогда слушай внимательно. Мне нужен рулон изолированной медной проволоки и будильник – только не электронный, а старомодный такой, с заводным механизмом и бубенчиками наверху.

– Мне показалось, вы говорили, что поручение опасное, – фыркнув, замечает Эдгар. – Думаю, я без труда раздобуду вам проволоку и будильник.

– Возможно. Но, в отличие от прошлого раза, ты не будешь расплачиваться собственной карточкой. Ты возьмешь вот эту. – И она протягивает ему утаенную «платину».

– Это случайно не та, что вам вчера Малькольм передал? – сощурив глаза, спрашивает Оскар.

– Она самая.

– А разве вы не?… – Оскар обрывает себя на полуслове, не закончив вопрос, который мог бы бросить тень подозрения на замыслы любимой начальницы отдела.

Но мисс Дэллоуэй доводит его мысль до конца:

– Да, Оскар, ты прав, мне следовало бы передать ее в «Счета», но я этого не сделала. Это нарушение правил, однако будущее покажет, что все-таки против меня согрешили больше, нежели согрешила я сама.

– Но ведь о ее пропаже уже наверняка доложили, – возражает Эдгар. – Если я попытаюсь ею воспользоваться, охрана навалится на меня, как тонна кирпичей.

– Вот это-то я и имела в виду, говоря о риске. Теперь, когда ты все знаешь, согласен ли ты выполнить мое поручение?

– А могу я спросить вас, мисс Дэллоуэй, зачем вам нужно, чтобы я воспользовался именно этой карточкой? – недоумевает Эдгар. – У вас ведь есть на то причина. У вас всегда есть причина на все, что вы делаете.

– Да, Эдгар. Ты вправе задать мне такой вопрос. Ответ на него очень прост. Я хочу, чтобы «Дни» знали, что я задумала. Я хочу, чтобы все об этом знали.

– Гм, мисс Дэллоуэй, – осторожно вставляет Оскар. – Простите, что спрашиваю, но, скажите, пожалуйста, – а что именно вы задумали?

Мисс Дэллоуэй качает головой. Лучше пока ничего не говорить им. Тогда и заявления Эдгара о том, что ему ничего не известно (если охрана действительно поймает его), будут звучать вдвойне достоверно.

– Когда придет пора, вы всё узнаете. А пока я лишь прошу довериться мне, и ты, Эдгар, докажешь свое доверие, если купишь проволоку с будильником и благополучно доставишь их сюда.

– Это имеет какое-то отношение к тому, что вы вчера делали у себя за столом, отгородившись книгами? – спрашивает Оскар. – Ну, когда вы велели нам не беспокоить вас в течение пары часов?

– Оскар! – Мисс Дэллоуэй поднимает руку. – «Как жалки те, кто ждать не научился!»[15] Очень скоро все станет известно.

– Хорошо, мисс Дэллоуэй. Простите, мисс Дэллоуэй.

– А еще мне нужна тележка, – говорит она Эдгару, вручая ему карточку миссис Шухов. – Ее ты раздобудешь первым делом, и для этого я прошу тебя воспользоваться собственной карточкой. А вот при покупке проволоки и будильника ты расплатишься «платиной».

– А потом побегу со всех ног, – добавляет Эдгар.

– Вот именно. Твое удостоверение сотрудника даст тебе определенную защиту от подозрений, но все равно твоя главная задача – скрыться от Охраны. Теперь тебе известны возможные последствия этого задания. По-прежнему ли ты готов его выполнить? Сейчас же говори – иль замолчи навеки!

Эдгар сглатывает и отвечает:

– Готов.

– Тогда – благослови тебя Господь! – Она гладит его по голове. – Я твердо верю, ты осилишь это дело.

– Я вас не подведу, мисс Дэллоуэй.

– Ну? Чего же ты ждешь?

– Так мне сейчас отправиться?

– Не жди приказа – сам ступай, не медли!

29

Семь золотых городов Сиболы: совокупность семи городов, поселение индейцев Зуньи, ныне Зуньи в Нью-Мексико. В 1540 году Франсиско Васкес де Коронадо, вдохновленный баснословными сообщениями францисканского монаха Маркоса из Нисы о том, будто в семиградье сосредоточены несметные богатства, возглавил туда завоевательный поход с отрядом в 1300 человек, но никаких богатств так и не обнаружил


12.45

– Фрэнк, – мистер Блум, улыбаясь, указывает на стул по другую сторону столика. – Я позволил себе небольшую вольность и заказал нам вина.

– Я не пью во время рабочего дня, – отвечает Фрэнк, садясь на свой стул.

– Ну давай же, побалуй кота рыбкой. – Мистер Блум делает попытку налить Фрэнку в бокал «Кьянти» из бутыли в оплетке. – Вино очень даже недурное. Не такое грубое, как некоторые из итальянских вин.

Фрэнк решительно прикрывает бокал ладонью.

– Нет. Прошу тебя, не надо.

– Ну, дело твое.

Ресторан на кольце Зеленого этажа, где они сидят, представляет собой фальшивую итальянскую тратторию: столы и стулья из сварной стали, выкрашенные в белый цвет, расположены в деревянной беседке, густо увитой виноградными лозами. Мистеру Блуму, в силу его должности, предоставили столик прямо у парапета. Внизу, метрах в двадцати от них, находится Зверинец; одна половина его лиственного шатра освещена широким лучом солнечного света, падающим почти вертикально сквозь прозрачную часть купола, а все остальное скрыто дымчатой тенью. Свет в атриуме такой яркий, что некоторые обедающие даже надели солнцезащитные очки.

Атриум наполнен гулом, долетающим со всех шести этажей, где кипит оживленная деятельность. В обеденное время посетители стягиваются к кольцам. Многие из них вообще только для того и пришли в «Дни», чтобы встретиться за обедом, – ведь магазин предлагает уникальную возможность оказаться в блестящем светском обществе. Вот и мистер Блум, подлив себе еще вина, для начала обращает внимание Фрэнка на знаме!итостей за соседними столиками. Прославленная модель сидит в одиночестве и демонстративно не дотрагивается до своего салата «цезарь»; двое уважаемых актеров с видом заговорщиков обсуждают какой-то замысел; «анфан террибль» из мира модных дизайнеров обедает в обществе кинорежиссера и главы огромной рекламной компании (тут явно пахнет крупной сделкой – едкий запах чувствуется даже на расстоянии). Фрэнк послушно косится на всех этих известных персон, которых показывает ему мистер Блум, но лишь смутно узнает их в лицо, да и, честно говоря, ему совершенно безразлично, кто они такие. Для него они – просто покупатели.

– Ну, – говорит мистер Блум, энергично раскрывая меню. Словно компенсируя свою многолетнюю скрытность, в «постпризрачной» жизни он был склонен к броским и размашистым жестам. – Поглядим, что тут у нас сегодня.

Фрэнк тоже берет меню и пробегает взглядом написанный от руки перечень имеющихся блюд, но мысли его сейчас далеки от еды.

– Закажи за нас обоих, – говорит он, отложив меню в сторону, после чего облокачивается о столик, опершись подбородком о ладонь, и, барабаня пальцами по нижней губе, устремляет взгляд на парапет по другую сторону атриума.

Мистер Блум привлекает внимание официанта (Фрэнку обычно это удается с трудом) и подзывает его. Он заказывает суп минестроне, а на второе – феттуччини-путтанеска.

– Ты против перцев ничего не имеешь? – спрашивает он Фрэнка.

Фрэнк мотает головой.

Официант уходит.

За столиком воцаряется тишина.

– Ну что ж, – нарушает молчание мистер Блум, – я вижу, ты не торопишься начать разговор, тогда давай начну я. Судя по нашим прежним, прерванным беседам, пожалуй, нетрудно угадать, о чем ты собирался со мной поговорить.

Фрэнк по-прежнему буравит взглядом другую часть атриума. Мистер Блум делает паузу, потом продолжает:

– Я уверен, Фрэнк, тебе нелегко было прийти к такому решению. Я также уверен, что ты тверд в своем решении и, что бы я ни говорил, не изменишь его. Поэтому тебе, наверное, станет легче, когда ты услышишь, что я и не собираюсь тебя переубеждать. Скажу лишь, что «Дням» тебя будет недоставать. Это никакой не эмоциальный шантаж, нет-нет, – это чистая правда. Ты – превосходный магазинный детектив. Будет жаль, если ты уйдешь.

Фрэнк снова никак не реагирует, но мистеру Блуму известны повадки Призраков. Он знает, что не зря тратит слова.

– Что же так угнетает тебя – ношение оружия?

 Покачивание головой – такое неуловимое, что только другой Призрак способен его заметить.

– А-а… Обычно причина в этом. Со временем оружие начинает тяготить Призраков. Так и со мной было. Сама мысль, что ты можешь причинить боль и страдание другим людям, и нечто худшее, чем боль и страдание. Все это можно как-то оправдать. Воры знают, на какой риск идут, а если нет, тогда они вполне заслуживают того, что с ними происходит. Но вот иногда… – Мистер Блум теребит мизинцем волосы надо лбом. – Фрэнк, когда я тебе раньше говорил, что стал терять сноровку, я не объяснил, почему это произошло. Неуверен, что причина в этом, но… Понимаешь, тогда это казалось мне причиной. Помнишь, как я застрелил ребенка?

– Извини, не помню.

– Ну, ты и не обязан помнить. Такими вещами ведь не принято хвастаться – верно? Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Гибкий, как ящерица. Он украл комикс, а я схватил его, но он оказался скользким чертенком и вывернулся, оставив у меня в руках свое мешковатое пальто. Охранник еще не успел прийти, и я понял, что парнишку мне не догнать, поэтому, разумеется, вынул пистолет. Я предупредил его криком. Он не отреагировал. Я выстрелил. Я хотел только слегка его задеть, но он был такой тощий, кожа да кости… Он был всего лишь ребенком, а я все равно его застрелил, застрелил без колебаний, потому что этому меня учили. Пулей ему оторвало половину грудной клетки. Мне до сих пор это в кошмарах снится. Я убил за свою жизнь пятерых воров, ранил еще полдюжины, и всякий раз я говорил себе, что просто выполняю свой долг. Просто выполняю долг. Но когда я вспоминаю лицо того мальчишки и жуткий предсмертный хрип, которым он зашелся, рухнув в лужу собственной крови на ковер, прямо к моим ногам… Вот тогда фраза про долг уже не кажется мне достаточным оправданием. Разве я не прав?

Мистер Блум вдруг как будто постарел: болезненное воспоминание бросило мрачную, могильную тень на его осунувшееся лицо. Он извлек из памяти эту историю, он покаялся вслух, что стоило ему больших усилий, как бы предлагая обмен: Я с тобой поделился этим, а теперь и ты давай начистоту, – но Фрэнк не искушен в тонких нюансах человеческого общения и потому не знает, как тут уместно реагировать.

– Я никогда никого не убивал, – говорит он, не поворачивая головы.

Мистер Блум медленно кивает:

– Знаю. Тебе даже оружие почти не приходилось доставать. Отличительный признак хорошего Призрака.

– Как правило, при обращении с ворами достаточно обычного такта и твердости.

– Ну вот. Я к этому и клоню. Ты же рожден для такой работы, Фрэнк.

– А это хорошо?

– Ну, по-моему, неплохо, когда человек занимается делом, которое ему подходит.

– Родиться для такой работы, которая лишает тебя индивидуальности, заставляет сливаться с фоном и превращаться в пустое место, – это хорошо?

Горечь в голосе Фрэнка, обычно спокойном, не проходит мимо мистера Блума.

– Незаметность, – говорит мистер Блум осторожно, – должна быть лишь искусством. Ей не обязательно становиться чертой характера.

– А что, если это неизбежно? – Фрэнк наконец-то смотрит прямо на мистера Блума, обрушивая всю скорбную тяжесть взгляда могильно-серых глаз на своего начальника. – А что, если невозможно отсечь одно от другого и искусство со временем становится чертой характера, а работа – человеком? Помнишь Фолконера? Или Имза?

– Ну, у них были особые случаи, Фрэнк.

– А что нужно для того, чтобы с человеком приключился особый случай? Много ли, мало ли требуется, чтобы подтолкнуть его к краю пропасти?

Тут приносят дымящийся овощной суп в глиняных плошках, на внутренних ободках которых вручную нанесен узор из логотипов «Дней», и выстланную салфеткой корзинку с хлебом фокачча. Мистер Блум сразу же вооружается салфеткой. Фрэнк откидывается на спинку стула и продолжает барабанить пальцами, теперь уже по краю стола.

– Так чем же ты думаешь заняться? – спрашивает мистер Блум, отрываясь от минестроне. – Если уйдешь на пенсию?

– Буду путешествовать.

– А куда поедешь?

– В Америку.

Мистер Блум, поперхнувшись, брызжет слюной в ложку.

– В Америку, Фрэнк? Господи, да почему же в Америку?

– Потому что она большая. В ней можно затеряться.

– Ну, наш магазин тоже большой, люди то и дело тут теряются. Америка! Фрэнк, ты не шутишь? Я понимаю, принято считать, что это удивительная страна, край открытых возможностей и все такое, но если она и впрямь такая огромная, то почему все, кто там живет, вынуждены обращаться к психиатрам?

– Ты преувеличиваешь, Дональд.

Мистер Блум отмахивается от его возражения ложкой.

– Куда ни кинь, Фрэнк, а все-таки американцы – странный народ.

Фрэнк чувствует досаду. Да что известно мистеру Блуму про Америку? Что ему вообще известно про что-нибудь, кроме «Дней»?

– Америка – это только начало, – говорит он, всеми силами сдерживая раздражение. – Собственно, мне даже не так важно, куда уехать, лишь бы куда-нибудь уехать отсюда. Мне уже за пятьдесят, а я никогда не выезжал дальше окраин этого города. Жалкая участь, да? За свою карьеру я прошагал тысячи, может быть, даже миллионы километров, – все равно что несколько раз обошел земной шар, – а в действительности ничего не видел в жизни, кроме этого города да интереьера этого магазина.

– Это не жалкая участь, Фрэнк. Ты – преданный сотрудник. Все мы знаем, как трудно взять и вырваться из «Дней». Вот я, например. Я уже много лет собираюсь навестить сестру и ее семью в Ванкувере. Я не видел племянницу с тех самых пор, как они эмигрировали. Ей тогда было четырнадцать, а теперь она, наверное, совсем взрослая дама. Мне бы очень хотелось съездить туда, повидать их всех, но никак не могу выбрать время. Работа мешает. Всегда так много незавершенного остается, всегда новые дела накапливаются.

– Именно это и держит нас здесь, Дональд. Мы убеждаем самих себя, что нужны на работе, что работа нужна нам, что наша верность и преданность когда-нибудь будет вознаграждена – уж не знаю, каким образом. Но это всего лишь отговорки – обычная трусость, и больше ничего. Поверь мне, я-то знаю. Я годами считал работу в «Днях» самым ценным, что у меня есть, но недавно понял: она неспособна возместить мне все то, чего я лишился за эти годы. А лишился я всего, что для нормальных людей само собой разумеется: друзей, человеческого общения, семьи. Вот я и хочу вернуть себе то, что отнял у меня этот магазин, причем как можно скорее, пока еще не поздно.

Сказать ли мистеру Блуму о том, что он утратил способность видеть в зеркале собственное отражение? Наверное, не стоит. Пусть лучше причины его ухода выглядят абсолютно трезвыми, рациональными. Промолчит он и о рое воображаемых бесов, которые жаждут завладеть его душой. Пусть эти напасти останутся его тайной.

– Ну ладно, – говорит мистер Блум. – Я вовсе не собираюсь тебя удерживать. Полагаю, ты и билет уже заказал? Что ж, отправляйся в отпуск. Слетай в Штаты. Отдохни хорошенько. Ты заслужил отдых. Наверное, это лучшее, что можно было придумать. Сменишь место, вдохнешь наконец другой воздух… – Мистер Блум кивает сам себе и подносит ко рту еще одну ложку супа. Кажется, он убедил себя в том, что Фрэнку нужна лишь передышка, хотя, возможно, надеется таким образом передать свои мысли Фрэнку, чтобы и он поверил, что все это лишь недоразумение.

– Если я уйду и снова вернусь, ничего не изменится, Дональд. Мне нужно уйти, и точка. Я ухожу на пенсию. Увольняюсь.

Вот. Наконец-то он выговорил это слово. Наконец-то оно слетело у него с языка. Увольняюсь. Странное дело, но он не испытытает того особого ликования, какое заранее представлял себе. Он-то надеялся, что одно это маленькое словечко снимет с его плеч всю тяжесть забот, что, как только оно сорвется с его губ, ему сделается легче и вольнее, он станет человеком с обновленной душой. Однако желанного облегчения нет и в помине, есть лишь неизбывный досадный осадок, пыльное, покрытое паутиной нагромождение невысказанных за всю трудовую жизнь тревог и обид.

Мистер Блум ничего не отвечает, лишь продолжает прихлебывать свой минестроне, а вокруг их столика стоит шум чужих разговоров, эхом разносящийся по всему атриуму.

– А как ты собираешься зарабатывать на жизнь? Ты об этом подумал?

– Ну, буду браться за всякую временную работу. Устроюсь в одном месте, накоплю денег, потом переберусь в другое.

– Это легче сказать, чем сделать.

– Ничего, перебьюсь как-нибудь.

– В твоем возрасте, Фрэнк, следовало бы задуматься о достойной отставке, а не о работе посудомойщиком, уборщиком или официантом в закусочных. Ты ведь не размышлял об этом детально, правда? А как насчет обучения Призраков? Такая мысль тебе не приходила в голову? Из тебя мог бы получиться преподаватель, а это не так уж плохо.

– Я не хочу, чтобы моя жизнь была хоть как-то связана с «Днями».

– Ax, Фрэнк, да кто же этого хочет? – В улыбке мистера Блума, замечает Фрэнк, есть что-то покровительственное. – Но ты же сам сказал: это место нами владеет. Все, что мы имеем, и все, чем являемся, принадлежит магазину. Может быть, нам это и не нравится, но так уж сложилось. Если ты хочешь распрощаться со всем этим, дело твое, только помни: без «Дней» ты станешь никем.

– В. таком случае, что я потеряю? Я уже – никто.

– И ты полагаешь, что, если уйдешь, сразу станешь кем-то?

– Попытка – не пытка.

– Восхищаюсь твоей отвагой, Фрэнк, но, может, ты не заметил: там, вокруг, повсюду – все тот же мрачный и суровый мир. Все прекрасно, если ты богат (богачам во все времена хорошо жилось), но если нет, то жизнь – сплошная борьба, от начала до конца, причем никто не гарантирует, что эта борьба что-то изменит к лучшему. Поэтому гигамаркеты и приобрели такое значение в жизни людей. Жесткие правила и строгая иерархия делают их символами постоянства. Люди видят в них спасение от хаоса и непредсказуемости жизни, и неважно, правда это или нет, а «Дни», и «Блумбергз», и «Объединенный консорциум Тиндза», и «Евро-Март» – все они воплощают идею постоянства. Весь мир может в единый миг провалиться в тартарары, но гигамаркеты будут стоять вечно.

– Зачем мне оставлять ту роскошную и надежную жизнь, которую мне обеспечивают «Дни», и окунаться с головой в грубый и непредсказуемый мир? Это так трудно понять, да? Зачем бежать из золотой клетки, если только я не сошел с ума?

– Какие бы трудности тебе ни приходилось выносить здесь, Фрэнк, они во всяком случае не страшнее тех, с которыми ты столкнешься там.

– Я попробую с ними справиться.

Официант приносит второе блюдо и убирает суповые тарелки: одну – опустошенную дочиста, другую – нетронутую. Вскоре он возвращается с теркой и кусочком пармезана. Мистер Блум просит потереть ему побольше сыра в макароны. Официант исполняет его просьбу, а затем удаляется, даже не подумав предложить ту же услугу Фрэнку. Фрэнк привык к подобного рода случайной забывчивости и не обращает на это внимания.

Мистер Блум принимается орудовать вилкой. Затем отрывается от еды и, указав вилкой в сторону Фрэнковой тарелки, спрашивает:

– А ты не собираешься есть? Очень вкусно.

– Я не голоден.

Почувствовав, что его жадность к еде может быть истолкована как бесчувственность, мистер Блум неохотно откладывает в сторону вилку, вокруг зубьев которой обмоталась ленточка феттуччини.

– Послушай, Фрэнк. Я хочу, чтобы ты дал себе срок все обдумать. Поразмысли над тем, как много ты потеряешь и как мало сможешь приобрести. Давай подождем до конца дня, ты еще раз взвесишь мои слова, а перед закрытием снова ко мне зайдешь. Если к тому времени ты не передумаешь, я приму твое заявление и постараюсь наладить какие-то переговоры со «Счетами» по поводу выходного пособия. Маловероятно, должен тебе сразу сказать, потому что в «Счетах» такие прижимистые скоты сидят, но все-таки – вдруг да получится что-то выторговать. А если ты все-таки передумаешь, тогда этого разговора вроде как и не было вовсе. Хорошо?

– He понимаю, что изменят какие-то несколько часов.

– Может быть, и ничего, – соглашается мистер Блум, снова берясь за вилку. – Но никогда не знаешь. А теперь вот что: ты так и не притронулся к своему минестроне, но я не собираюсь мириться с тем, чтобы тарелка отличных феттуччини-путтанеска отправилась в мусорное ведро. Ешь!

Фрэнк распрямляет ссутуленные плечи и послушно приступает к еде. Всякий, кто бросил бы случайный взгляд на эту парочку, на Фрэнка с мистером Блумом, и увидел бы, как они сидят друг напротив друга, мирно отправляя в рот макароны, принял бы их за двух старых друзей, которым уже нечего сказать друг другу, но которым по-прежнему приятно общество друг друга. Да только никто не смотрит на двух неприметных, заурядных пожилых мужчин: ведь этот ресторан украшают своим присутствием богатые, красивые и скандально известные люди.

29

Семь лет несчастья: согласно суеверию, наказание тому, кто разобьет зеркало; римляне считали, что семилетье – срок, за который жизнь (а потому и разбитое отображение жизни) успевает обновиться


12.48

Гордон находит то место, где они с Линдой уговорились встретиться, благодаря скорее везению, чем трезвомыслию. Пока он в состоянии шока бродил из отдела в отдел, умение ориентироваться, по счастью, не покинуло его.

Линда уже ждет мужа у входа в отдел «Осветительные приборы», в руках у нее фирменный пакетик «Дней». Гордон опоздал на три с половиной минуты, и тот факт, что она никак не комментирует его опоздание, при любых других обстоятельствах мог бы расцениваться как сигнал тревоги. Когда Линда не распекает его за какую-то провинность, это обычно означает, что она размышляет о какой-то другой, предыдущей его провинности, куда более серьезной, причем дает ему знать об этом, лишь заставив вволю помучиться в попытках понять, что же он еще натворил. Впрочем, в данный момент Гордона не заботит презрение Линды; его заботит мысль о том, как бы поскорее выбраться из «Дней».

– Пойдем домой, а? – вот первые слова, какие срываются с его языка, когда он подходит к ней, заслоняя глаза от золотого блеска, исходящего из ближайшей галереи.

Этот же свет окутывает лицо Линды каким-то удивительно нежным, ангельским сиянием.

– Что у тебя с рукой, Гордон?

– Пустяк. Ну что? Пошли домой?

– Дай-ка взглянуть.

Гордон неохотно позволяет ей рассмотреть пораненную руку.

Как только Гордон пришел в себя после поспешного бегства из «Зеркал», он отыскал уборную и промыл свои раны над раковиной. Смыв холодной водой запекшуюся корку крови на руке, он удивился тому, что порез на ладони гораздо меньше и не такой глубокий, каким казался. То, что он считал серьезной раной, в действительности было царапиной. Столько крови – и почти никакого увечья. Правда, порез все равно сильно болел, но уже совсем не так, как прежде, когда Гордон воображал, что его рука рассечена до кости.

И тогда же, в уборной, перевязывая руку носовым платком и рассматривая царапину на веке в зеркале над раковиной, Гордон задался вопросом: а надо ли говорить Линде правду об этих порезах? Он отлично представлял себе ее реакцию, если он сообщит, что на него напала с оскорбленьями парочка подростков: «Ты хочешь сказать, что просто стоял и позволял им угрожать тебе? Этим двум соплякам? И ты не дал им сдачи? Ты позволил им говорить тебе всякие гадости и не ответил им как полагается?» Да, она бы на его месте именно так и сделала. Никто – даже берлингтон с заточенной карточкой «Дней» – не смог бы безнаказанно обидеть Линду Триветт, как это на своей шкуре узнал не один невежливый лавочник и не один болтливый зритель в кинотеатре. Можно не сомневаться, Линда встала бы на свою защиту, гордо вскинув голову, и задала бы берлингтонам такую словесную трепку, что тем мало не показалось бы. А может быть, она отпугнула бы их без слов, одним своим взглядом обратив в бегство. Эта яростная неукротимость и есть то качество Линды, которое Гордон больше всего в ней любит, которому больше всего завидует и которого больше всего боится.

Кроме того (решил он тогда в уборной), имеется еще одна причина солгать Линде. Сознаться в своей трусости в «Зеркалах» – это одно. Такой позор он еще, пожалуй, снес бы. Но случись ему даже в шутку упомянуть в разговоре с Линдой о встрече в отделе «Удовольствий» – и его жизнь будет погублена. Пусть даже в той залитой красным светом кабинке ничего в действительности и не произошло – но все-таки уже слишком готово было произойти, и Линда уловила бы нотку вины в его голосе. Она учуяла бы ее – как львица чует страх жертвы.

Так что, хорошенько все взвесив, Гордон решил: лучший выход – позабыть оба злополучных эпизода, для чего следует действовать так, словно их никогда и не было, а легче всего добиться этого, заключил он, – сочинить какую-нибудь ложь. Утаив свое трусливое поведение в «Зеркалах», он одновременно утаит рискованную встречу в «Удовольствиях»; таким образом, малая утайка как бы узаконит большую. Если ему удастся придумать убедительную историю-ширму, то оба события останутся секретом, который он унесет с собой в могилу.

Гордон поднапрягся и сочинил следующую историю для прикрытия. Он зашел в «Зеркала», чтобы присмотреть что-нибудь для каминной полки в холле. (Да, это он хорошо придумал. Это доказывает, что ему все-таки есть дело до их совместного жилого пространства.) А потом случилась маленькая неприятность. Он оступился на стыке между двумя коврами и вытянул руку вперед, чтобы не упасть. Но рука угодила на бритвенное зеркальце, а оно треснуло. Так он порезал ладонь. (Тут будет нелишне засмеяться. Линде понравится, если он посмеется над собственной неловкостью. Самоуничижение всегда импонировало ей.) И, странное дело, одновременно крошечный осколок разбившегося зеркала отлетел вверх и попал ему в глаз. Очки защитили бы его, но – поверишь ли? – они как раз соскочили с носа, когда он оступился. К счастью, осколок только оцарапал веко. Угоди он на несколько миллиметров выше – и Гордон стал бы похожим на Септимуса Дня. Ха-ха-ха-ха-ха!

Может, и не очень правдоподобно, но это объяснение – лучшее, что он успел сочинить за столь короткое время, и единственное, какое он мог придумать сразу для двух царапин. Направляясь к месту встречи, он повторял в уме заготовленную историю, пока наконец и сам почти не поверил в нее.

И вот, не без тревоги позволив Линде развязать носовой платок, использованный в качестве повязки, он потчует ее своей выдумкой, хитро уснащенной смехом, и лишь в одном месте прерывается, невольно зашипев от боли, когда пальцы Линды чересчур сильно надавливают на края пореза.

Она выпускает его руку, как раз когда он доходит до конца рассказа:

– …Угоди он на несколько миллиметров выше – и я стал бы похожим на Септимуса Дня. Ха-ха-ха-ха-ха!

Потом Гордон на мгновение замирает и трепещет, потому что Линда ничего не отвечает. Гордон ничуть не удивился бы, прояви его жена волшебное умение отличать порез бритвенным зеркальцем от любого другого пореза. Потом она говорит:

– Ну, жив останешься, – и начинает снова заматывать самодельный бинт. – Нужно, наверно, раздобыть лейкопластырь и антибактериальную мазь в отделе «Лекарств».

– Можно подождать до дома.

Она осматривает его веко.

– Да, и нужно показать твое веко доктору – на всякий случай.

– Ладно. – С трудом поверив в то, что Линда проглотила его выдумку (ведь обычно она – настоящий детектор лжи), Гордон отваживается на новое замечание, которое должно вызвать ответную реакцию. – Мне страшно не повезло.

– Да, с разбитыми зеркалами всегда так бывает, – рассеянно соглашается Линда. – Ну что, может, пойдем пообедаем где-нибудь? Если верить карте, тут на кольце есть сразу три заведения.

Никакого перекрестного допроса с пристрастием? Даже брови не приподняла недоверчиво? Неужели обман прошел так легко?

Нет, что-то тут не так, в этом отсутствии подозрительности чувствуется что-то странное, совсем не свойственное Линде. И, шагая рядом с женой в сторону кольца на Красном этаже, Гордон замечает, что лучистое свечение ее лица, которое он сперва принял за отраженный свет из «Осветительных приборов», не покинуло Линду, хотя они давно удалились от того отдела. Значит, это мерцание исходит от нее самой. И движения у нее не такие резкие, как всегда. Она уже не шагает быстрыми, решительными шагами, – нет, она ступает медлительно и грациозно. Да и голос, кажется, утратил привычную колкость.

Гордон не в силах понять, что же произвело такую разительную перемену в его жене. Фирменный пакетик означает, что она что-то купила, но не могла же одна покупка так ее изменить. Быть может, на некоторых покупателей этот магазин оказывает успокоительное действие?

Они выходят на кольцо, залитое ярким солнечным светом, отражающимся от белого мраморного пола. Воздух, очищаемый зелеными легкими Зверинца, здесь заметно свежее и животворнее мертвого, кондиционированного воздуха в торговых отделах, он пропитан запахами еды, доносящимися из киосков и кафе. Полюбовавшись, как положено, несколько минут Зверинцем, Гордон спрашивает у Линды, что бы ей хотелось съесть, и та ошарашивает его, предложив выбрать самому.

Наиболее дешевой едой из всего, что тут имеется, оказывается китайская лапша, и Гордон осторожно предлагает лапшу. Линда отвечает, что китайская лапша – очень даже неплохо, и вручает Гордону карточку. И вот Гордон Триветт делает свою первую покупку в «Днях»: две порции куриного чоу-мейна, плюс пластиковые палочки за отдельную плату.

Они несут свои картонные тарелочки с чоу-мейном к ближайшей свободной скамейке и, усевшись рядом, принимаются за еду, время от времени поглядывая на радужные ярусы атриума.

– Кажется, будто мы внутри какого-то большущего дутого пирога, – бормочет Гордон, приготовившись услышать от Линды, что он сморозил глупость, но она только кивает.

Очень странно.

– Так что же ты купила? – интересуется он, показывая на фирменный пакетик.

– Посмотри сам. Это подарок тебе.

– Подарок? – Гордон откладывает палочки, вытирает пальцы о бумажную салфетку (она тоже – за отдельную плату), раскрывает пакет и заглядывает внутрь.

– Там была молниеносная распродажа, – говорит Линда. – И я оказалась в самой гуще.

Гордон запускает руку в пакет и, достав все четыре галстука, выкладывает их в ряду себя на бедре.

– Это все мне? Зачем так много?

– Они тебе не нравятся?

– Мне нравится вот этот, с монетками.

– Правда?

– Правда. – Он говорит искренне, ему действительно нравится этот галстук, и он тронут, что Линда позаботилась о галстуках для него, пусть даже, если вдуматься, они куплены на его деньги. – Но зачем тебе понадобилось покупать сразу четыре? И зачем два – с одинаковым рисунком?

– Гордон, это же была молниеносная распродажа. Там все хватают, кто что может. К тому же на них была двадцатипроцентная скидка. Это значит, что четвертый – почти бесплатно.

– Почти.

– Думаю, ты не совсем представляешь себе, через что мне пришлось пройти, чтобы купить их для тебя. Я боролась за эти галстуки.

– Боролась за галстуки?

Линда грустно качает головой:

– Я так и думала, что тебе не понять. Если тыникогда не бывал на молниеносной распродаже, то как же тебе понять, о чем я толкую. – Она произносит эти слова с важным видом, точно седой, закаленный в боях ветеран, вспоминающий об окопах и сражениях.

– Ну, я кое-что слышал об этих молниеносных распродажах, и неуверен, что мне хотелось бы на них оказаться.

– Это было что-то неописуемое, Гордон. Я не могу передать это словами. Мне казалось, будто я спала много лет, но вдруг у меня в душе зазвенел будильник, и я проснулась. Я хочу сказать – по-настоящему проснулась. – Она оживляется при одном воспоминании. Глаза ее искрятся. – По мне мурашки даже теперь пробегают, когда я об этом думаю. Посмотри на мою руку. – Гордон смотрит. Волоски на ее руке стоят торчком. – На самом деле было довольно-таки страшно, – продолжает она, – но и здорово одновременно. Там был такой шум, такая толчея. Кажется, я кого-то ударила… Теперь многое вспоминается как сквозь туман… Но я получила то, ради чего туда пошла, и это – главное.

– Ударила кого-то? Линда! Да что на тебя нашло?

– Ничего особенного, Гордон, и не хмурься, не надо смотреть на меня с таким осуждением. Я просто думаю, что наконец-то узнала себе цену. Как это говорится? Открыла собственный потенциал. Узнала, на что же я способна.

– Ударив другого человека?

– Я же говорила – тебе этого ни за что не понять. Ты и пришел-то сюда с негативным настроем. Только не пытайся это отрицать, Гордон, – так оно и было. Ты пришел сюда, думая о том, что зря потратишь время. Поэтому ты так злился в такси. И что же вышло? Ты разбил зеркало и порезался. А вот я пришла сюда с твердым убеждением, что сегодня – величайший день в моей жизни. И что же? Так оно и есть. О чем все это говорит, Гордон? Мне это говорит о том, что мы сами – творцы своей жизненной удачи. Что от отношения зависит исход дела. Это такой простой урок, а многим людям почему-то трудно его усвоить.

Лицо ее перестало светиться. На смену лучезарному сиянию пришло жесткое, властное выражение, лицевые мышцы снова напряглись, словно им природой было не положено долго оставаться расслабленными. Прежняя Линда вернулась – и Гордон со странным облегчением наблюдает ее возвращение. Та мягкая, слегка мечтательная Линда, которая позволяла ему принимать решения за них обоих, заставила его изрядно понервничать.

– Что за жуткая лапша, – говорит она, отпихивая бумажную тарелку. – Зачем ты взял нам лапшу?

Так-то оно лучше. Гордону вдруг хочется наклониться и поцеловать женщину, которую он знает и любит, которой завидует, которую побаивается. Но он лишь копирует ее жест, отставляя в сторону свою тарелку.

– Ты права. Курица совсем резиновая.

Равновесие восстановлено, в его мир снова вернулся порядок, и Гордон решает остаток дня не спускать глаз с жены. Поскольку ясно, что ему придется остаться в «Днях», то уж лучше находиться при ней, чем бродить по магазину самостоятельно.

Так будет намного безопаснее.

Для них обоих.

30

Ад: согласно исламским верованиям. Ад делится на семь разных областей – по одной для мусульман, иудеев, христиан, сабеев (приверженцев языческого культа, почитавших Орфея как бога), зороастрийцев, идолопоклонников и лицемеров


12.51

Понди и Торни ведут Криса по специальной лестнице, соединяющей квартиру Криса с крышей (такие лестницы имеютсяв квартирах всех братьев). Спустившись, Понди коленкой распахивает дверь в холл, и они затаскивают Криса внутрь.

Их приход спугнул уборщицу. Торопливо спрятав тряпку и моющую жидкость, она проскальзывает мимо троицы, едва кивнув головой, и выходит через парадную дверь квартиры.

Крис повис между братьями, обвив руками их шеи. Он не очень-то нуждался в помощи, мог бы и сам с крыши спуститься, но, раз уж они соизволили предложить свои услуги, было бы невежливо отказываться. Кроме того, Понди настаивал на том, чтобы именно таким образом препроводить его сюда, как будто не верил, что Крис способен самостоятельно преодолеть лестницу. Да, Понди на него сердит, а когда Понди сердится, лучше ему не прекословить.

Узнав собственную квартиру, Крис начинает напевать:

– Снова я дома, снова я дома, тра-та-та-та, – а потом спрашивает: – Выпить не желаете?

– Сюда, – угрюмо говорит Понди, обращаясь к Торни.

Они ведут Криса в гостиную и плюхают его на один из зефироподобных диванов.

– Бар – там. Угощайтесь, – предлагает Крис, качнувшись не в ту сторону. И падает на бок.

Понди хватает его за смородинно-фиолетовый лацкан и рывком – так, что при этом пиджак трещит по швам, – возвращает брата в вертикальное положение.

– Но-но, поосторожнее с костюмом, – ворчит Крис, разглядывая дырку в подкладке рукава. Потом с видом оскорбленного достоинства расправляет складки, которые Понди оставил на лацкане.

Между тем Понди устраивается на краешке базальтовой глыбы, служащей кофейным столиком, прямо напротив Криса. Он упирается руками в мощные обнаженные ляжки, расставляет локти и, набычившись, подается вперед.

– Посмотри на меня.

Крис пытается сфокусироваться на лице Понди, но это дается ему с трудом. Лицо Понди – словно движущаяся мишень, которая убегает во все стороны: вверх-вниз, вправо-влево, взад-вперед. Очень трудно сосредоточиться.

Вдруг в левой половине Крисова поля зрения вспыхивает фейерверк, взрывная волна отбрасывает его голову вбок. Боль, с запозданием на секунду, обжигает левую половину лица, будто кислота.

– Ой, – стонет Крис, осторожно хватаясь за щеку. – Зачем ты это сделал?

Боль утихает, сменяясь покалывающим онемением. Онемение принимает форму ладони Понди – настолько отчетливо прорисованной, что Крису мерещится, будто он чувствует отпечаток каждого пальца в отдельности.

– А теперь посмотри на меня.

На сей раз Крису сопутствует больший успех, ему удается сфокусировать взгляд на чертах лица старшего брата.

– Если ты хоть на секунду отведешь взгляд, я тебя снова ударю. Понял?

Крис кивает.

– Вот и хорошо. А теперь расскажи мне кое-что. Во-первых: ты оделся так, отправляясь вниз, для того, чтобы выглядеть полным, круглым идиотом, или у тебя имелась другая причина?

Крис пускается в объяснения, с чувством отстаивая свой выбор в одежде, но Понди останавливает его, подняв руку – ту самую, что недавно ударила его.

– Я не собираюсь выслушивать никаких длинных и затейливых объяснений. Мне нужен краткий ответ: да или нет?

– Да. То есть нет. Не знаю.

– Народ так редко видит кого-либо из нас, – говорит Торни, – что всякий раз мы должны производить самое лучшее впечатление. А значит, ты, выставив себя идиотом, выставил идиотами и всех нас.

– Вот именно, – подытоживает Понди. – И это подводит меня к следующему вопросу. С помощью «Глаза» мы наблюдали за тем, как ты беседовал с начальниками «Книг» и «Компьютеров». Так что ты им сказал? Только в сокращенной версии, ладно?

– Я вынес право… крово… кривогор…

– Приговор.

– Я вынес приговор в пользу «Компьютеров».

– Да? Ты в этом уверен?

– Уверен.

Понди переглядывается с Торни.

– Значит, не полный провал.

– А тебя кто-нибудь там огорчил, Крис?

– Что-то не припомню такого. Правда, они очень долго разговаривали.

– Да, это мы сами видели.

– Но я решил… – Тут Крису приходит в голову, что лучше не уточнять – каким именно образом он принял решение. – Так, как вы мне велели решить спор. – Да, способ тут не имеет значения. Важно лишь то, что, благодаря удаче, он достиг верного результата.

– Я бы не советовал врать мне, Крис, – говорит Понди. – Позже я все проверю, потребую отчета от начальников обоих отделов, так что лучше сейчас выкладывай всю правду. И если она потом разойдется с тем, что я выясню…

Внезапно Криса охватывает леденящий страх, и он терзается сомнениями – расколоться ли, признаться ли в том, что спор он разрешил с помощью своего «осмия». Может, если облечь это все в героические тона, заявить, что он воспользовался карточкой точно так же, как Александр Македонский воспользовался мечом, чтобы разрубить… чтобы разрубить… Какой-То-Там узел. Как же его? Гордый узел? Нет. Похоже, но не то… Без толку, ему ни за что не вспомнить. К тому же Понди вряд ли на это купится. Да, он сам признает, это было не очень-то профессионально, хотя оба начальника так на него давили своей правотой, что ему просто не пришло в голову никакого другого способа рассудить их. Вдобавок, этот метод всегда так хорошо действовал в пабах…

Остается только уповать на то, что Понди все-таки ничего не узнает. Начальники отделов скорее всего не упомянут об этом. Они же не станут говорить ничего такого, что выставит одного из братьев Дней в дурном свете? Не хотят же они лишиться работы.

– Я все рассказал, – отвечает Крис. – Мне нечего добавить.

– Ну ладно. – Понди вздыхает. – Хорошо, младший братец. Кажется, ты не так страшно опозорился, как я опасался. Только не обижайся, ты же меня серьезно подвел – всех нас подвел, – сам свое слово нарушил и напился перед тем, как туда пойти.

Крис догадывается, что сейчас не время сообщать о той лазейке, которую он обнаружил в их уговоре. Понди это очень не понравится.

– И еще, – продолжает Понди. – Ты злоупотребил доверием братьев и запятнал нашу репутацию, так что я ума не приложу, что делать. Узнай о твоем поведении Чедвик и остальные, я уверен, они окажутся в еще большей растерянности. Но я сделаю тебе одно одолжение. Я им ничего не сообщу. И Торни тоже. Это останется нашей тайной. А чтобы это осталось нашей тайной, мне нужно, чтобы ты до конца дня был здесь. Пей, спи, смотри свои вонючие дневные телепрограммы – в общем, делай, что хочешь, только не приближайся к Залу заседаний. Мы с Торни расскажем братьям, что зашли к тебе после тенниса и обнаружили тебя трезвым, хотя и в праздничном настроении. Понял? Значит, ты держался молодцом, все сделал, как было велено, ни капли в рот не брал до того, как отправиться вниз, но потом, когда уже поднялся к себе, решил, что теперь-то можно расслабиться – и расслабился. Поэтому, если кто-нибудь зайдет к тебе сегодня и обнаружит, что ты нализался как свинья, – не забудь: ты надрался до такого состояния уже после того, как мы с Торни от тебя ушли. Ясно?

Крис несколько огорошен. Но ему кажется, главное он усвоил. И он кивает.

Понди продолжает:

– Это последний раз, когда я делаю ради тебя нечто подобное. Отныне будешь жить сам по себе. Ты, и только ты один будешь брать на себя ответственность за собственные ляпы. А я умываю руки.

Крис снова кивает.

Голос и интонации Понди чуть заметно смягчаются.

– Крис, с тех пор, как папа умер, я старался воспитывать тебя так, как он бы хотел, но это оказалось нелегко. Для всех для нас. Мы – братья Дни, но это не значит, что мы лишены всего человеческого. Мы делаем все, что в наших силах, но иногда того, что в наших силах, тоже оказывается недостаточно. – Он кладет Крису на коленку свою другую – не бившую его – руку. – Поэтому прошу тебя. В последний раз. Бросай пьянство. Возьми себя в руки. Мы хотим, чтобы ты тоже помогал нам управлять магазином. Ты нужен нам. Мы должны оставаться Семеркой.

Слезы застают Криса врасплох, они брызжут из его глаз жгучим, горячим фонтаном. Крис спрашивает себя, отчего он плачет, и вдруг осознает, что плачет потому, что Понди любит его – а он недостоин этой любви. Он таракан, он амеба, он козявка, он кусок дерьма, приставший к подошве человечества, – а брат все равно любит его.

– Прости, Понди, – выговаривает он. – Прости меня, прости. Прости. Это я во всем виноват. Во всем, во всем я виноват. Если бы не я, папа был бы до сих пор жив, мама была бы до сих пор жива…

Понди улавливает, как Торни сквозь зубы стонет: Ну вот, опять.

– Крис, – говорит Понди, – ты сам прекрасно знаешь, что не должен винить в этом себя.

– Но если бы я не родился…

– Это был несчастный случай. Такое бывает.

– «О почему он выбрал меня? А не ее? Почему меня – вместо нее? Последние фразы соскакивают с языка Криса, как болезненный кашель. Его щеки залиты слезами, а пальцы судорожно теребят штанину. Все его тело сотрясают рыдания, как будто отчаяние – некое материальное существо, некий паразит, корчами пробивающий себе путь наружу.

– Отец верил, что поступает правильно, – отвечает Понди. Эти холодные слова утешения ему уже приходилось произносить много раз. – Он никогда себе этого не простил.

– И мне тоже, – скулит Крис. Из ноздри желтой грушей показывается сопля. Он звучно втягивает ее обратно. А слезы продолжают литься градом. – Он меня так и не простил. Как он всегда на меня смотрел! Как вы иногда на меня смотрите! Как все на меня смотрят!

– Ну, Крис…

Крис снова сползает на бок, подтягивает колени к груди и прячет лицо в ладонях.

– Все знают, что я наделал, и ненавидят меня за это, – долетают сквозь его пальцы всхлипы. – Зачем он оставил меня в живых, Понди? Разве он не понимал, что творит? Разве он не понимал, на что меня обрекает?

Понди не в силах ответить на эти вопросы. По правде говоря, он никогда до конца не мог смириться с тем решением, которое принял их отец при рождении Криса.

Ему вспоминается, как однажды в гостиной особняка он пил чай с матерью, когда та была беременна Крисом на седьмом месяце. Она полулежала, откинувшись на гору подушек у дубового подоконника огромного эркерного окна гостиной, и верхняя часть ее тела вырисовывалась на фоне ромбического пейзажа осенних лужаек парка. Он помнит, что выглядела она как всегда царственно (ведь Хироко День происходила из знатной японской семьи и, так уж она была воспитана, всегда хорошо держалась, независимо от обстоятельств), но в то же время она казалась усталой, измученной, отягощенной будущим материнством, и старой – слишком старой. Ей было под тридцать, когда родился Понди, а в ту пору Понди оставалось всего несколько недель до двадцатиоднолетия.

Рядом больше никого не было, и, когда Понди спросил ее о самочувствии, мать сначала задумчиво погладила свой раздувшийся живот, а потом ответила: «У отца сердце не выдержит, если я не рожу этого ребенка». Ответ был не на тот вопрос, что задал ей сын, а на тот, что она сама задавала себе.

– Тогда почему бы не усыновить ребенка?

– Это противоречит отцовскому плану, Понди, – отвечала мать. – Противоречит тому уговору, который он заключил сам с собой, когда основывал магазин. Чтобы необходимая ему сыновняя космология свершилась, все семеро сыновей должны быть частью его и моей плоти и крови. – Она заговорщически понизила голос. – Знаешь, мне, наверное, не стоит тебе этого говорить, но я втайне мечтала о дочке. Амниоцентез, разумеется, показывает, что это снова будет мальчик. Можно подумать, я умею рожать великому Септимусу Дню кого-нибудь еще, кроме мальчиков, которые ему так нужны. А вот дочка… – И на ее губах появилась нежная улыбка. – Да, это был бы мой маленький акт неповиновения.

– Мама, но это же опасно? Ну, раз врачи советовали тебе… – Понди испытывал неловкость, говоря с матерью на эту тему. – Ну, сама знаешь.

– Прервать беременность, – закончила за него мать. – Конечно. И твой отец, пусть с ворчанием, но признал эти советы разумными и дал мне свободу действовать на свое усмотрение. Но как он на меня при этом посмотрел, какая боль читалась в его глазу… – Она грустно улыбнулась своему первенцу и поудобнее устроилась на подушках. – Я-то знаю, как он хочет этого ребенка. А что я еще могу, как не дать ему то, чего он хочет? Разве кто-то отказывал хоть в чем-нибудь Септимусу Дню?

– Но ты подумай о риске, – возразил Понди. – Для женщины твоего возраста…

– Никто не заставляет меня донашивать этого ребенка, Понди, – ответила мать без суровости в голосе. – Никто, кроме меня самой.

А еще Понди помнит, причем даже более отчетливо, ту ночь, когда родился Крис, – разумеется, это была ночь под воскресенье. Когда швейцар колледжа передал ему новость о том, что у его матери начались схватки, Понди сразу помчался в берлогу к «Горни, и они вдвоем проделали на спортивной машине Торни сто километров до дома, летя на красный свет и всю дорогу превышая возможные пределы скорости. Один раз полицейская машина задержала их за то, что они мчались по автостраде со скоростью 180 километров в час, но все обошлось: они помахали своими «осмиями» и обещали полицейскому, что откроют ему счет в «Днях», после чего снова пустились в путь. 0 данном обещании они забыли, как только синие мигалки полицейской машины скрылись из виду.

Когда они приехали домой, в особняке царила суматоха, всюду суетились взволнованные врачи и акушерки. Вскоре выяснилось, что роды протекают с осложнениями. Плод принял неправильное положение. Мать истекала кровью. И врачи были бессильны, так же как и деньги. Выжить мог только кто-то один: или мать, или ребенок. Спасти обоих было невозможно. Мать – напичканная лекарствами, но сохранявшая ясность сознания, – заявила, что готова пожертвовать собой ради ребенка. Будет ли ее жертва принята, зависело от отца.

Отца они застали в кабинете, где он вышагивал взад-вперед. Глазная повязка лежала на письменном столе. Понди с Торни не в первый раз увидели отца без повязки, но все-таки им было очень трудно оторвать взгляд от запечатанных век его левого глаза – этой складчатой впадины, походившей на рот человека, который наложил на себя обет вечного молчания.

– Я не знаю, как быть, – проговорил отец хриплым, срывающимся шепотом. – Врач сказал, что даже если она выживет, то уже не сможет выносить еще одного ребенка. Это мой последний шанс.

Основатель первого и (как будто в тот момент это имело какое-то значение!) крупнейшего гигамаркета в мире был сломлен. Он разрывался между женщиной, которую любил, и ребенком, который, как он себя убедил, обеспечит будущий успех его магазину. Он с отчаянием поглядел на двух старших сыновей:

– Я не знаю, как быть.

Понди до сего дня не был уверен, что больше ужасало старика – смертельная опасность, угрожавшая его жене, или тот факт, что, прожив целую жизнь, состоявшую из правильных, безошибочных решений, он вдруг впервые столкнулся с неопределенностью выбора – и это парализовало его.

– Скажи, а что для тебя важнее, – спросил он тогда отца настолько сердитым тоном, насколько осмелился, – мама – или «Дни»?

Септимус День не сумел ответить на этот вопрос. В конце концов решение было принято. Наступил критический момент, и главная акушерка спросила у отца, кому сохранить жизнь – матери или ребенку. Старик мрачно объявил о своем решении. После этого он бесповоротно переменился. С того дня он медленно и постепенно скатывался в сумрачную пучину уныния. Он удалился от мира, сложил с себя обязанности управления магазином, стал пренебрегать всеми личными потребностями, кроме самых необходимых (вроде еды, сна, купанья), и ограничил свое общение с сыновьями теми назидательными монологами за обеденным столом, в которых снова и снова пускался в дебри владевшей им идеи, словно пытаясь оправдаться перед ними, напомнить им своими возгласами: «Caveat emptor!» какую цену он платил за свою мечту. Он сам оказался тем покупателем, которому следовало остеречься.

Постепенно Септимус День оборвал одну за другой все нити, связывавшие его с жизнью, так что под конец старика больше ничто здесь не удерживало, а по достижении этой точки, будучи чересчур гордым, чтобы совершать самоубийство каким-либо из жутких традиционных способов, он просто стал дожидаться, пока тело само не выведет его из игры. Надеяться можно было на сердечный приступ или на удар, но в итоге ему на помощь пришел рак – причем, едва проявившись, он сделался пугающе-разрушительным: опухоль быстро перекинулась с печени на другие органы, будто плесень, разъедая тело изнутри. Понди был убежден, что отец сам призвал на свою голову такую смерть. Ведь, в конце концов, создал же он из ничего огромный гигамаркет одной лишь силой воли. Точно так же обстояло и с его уходом из жизни. Это было медленное самоубийство.

Никто из братьев никогда не возлагал ответственность за угасание старика или смерть матери на Криса. Во всяком случае открыто. Ведь это было бы то же самое, что обвинять оленя, выскочившего на середину дороги, в убийстве водителя, который разбился насмерть, пытаясь объехать его. Тем не менее связь между рождением Криса и смертями родителей отрицать было невозможно, и порой Крису приписывалось больше косвенной вины, нежели позволяла справедливость. Порой это даже доставляло братьям особое мстительное удовольствие. Они недостаточно хорошо скрывали свое презрение, вылившееся в обидную кличку для Криса – Задний Ум, а с годами, по мере того как Крис все больше покрывал себя позором, им становилось все труднее гасить в себе озлобленность.

Понди знает это, потому что он сам испытывал подобные чувства, хотя, пожалуй, контролировал их лучше, чем другие братья. Но сейчас он глядит на смехотворно выряженное создание, извивающееся перед ним на диване, и слова сострадания, которые он произнес только что, ему самому кажутся пустым звуком. А в голове крутятся совсем другие мысли: «Ты убил наших родителей, Крис. Может, тебе этого и не хотелось, но ты их убил – с таким же успехом ты мог бы приставить пистолет к их вискам и нажать на курок. Да, это отец принял решение спасти тебя ценой жизни матери, но если бы ты родился легко, если бы ты – как всегда – не стал всем чинить сложности, то она бы осталась жива, а старик потом не возненавидел бы себя и не заморил собственной ненавистью…»

 если уж такие чувства владеют им – им, который вступался за Криса чаще, чем можно вспомнить, который лишь сейчас оставил попытки уговорить братьев принять своего младшенького как ровню, если таковы его истинные чувства, – то каким же глубоким должно быть отвращение, которое питают к Крису остальные братья!

– Ладно, Крис, не забывай о том, что я тебе сказал. – Понди упирается руками в ляжки, готовясь встать. – Сиди дома.

– Думаю, он никуда не пойдет, – замечает Торни.

Они уходят, оставляя Криса лежать на диване в позе свернувшегося эмбриона, скорчившегося от горя и жалости к себе. А Понди заодно оставляет здесь и последние следы, последние остатки сострадания к младшему брату, какие до сих пор у него еще сохранялись.

Отныне все страдания, которые будут мучить Криса, тому предстоит выносить в одиночку.

31

Семичастный: разделенный на семь частей или состоящий из них


13.20

Эдгар, опершись подбородком о ручку только что взятой напрокат тележки, угрюмо смотрит на светящийся индикатор этажей, перемигивающий с красного на оранжевый.

Он не настолько слепо предан своей начальнице, чтобы не понимать: то, о чем его попросила мисс Дэллоуэй, вполне может стоить ему работы. Только работы – это если повезет. Ужасно было бы загубить свою (как он надеялся, пожизненную) карьеру сотрудника гигамаркета. Да, если вдуматься, это чистое безумие. Но для Эдгара, как и для других его товарищей, Книжных Червей, мисс Дэллоуэй – не просто начальница отдела «Книг» в магазине «Дни». Она посвящена в Мистерии печатного слова, она – Сивилла, говорящая на языке цитат, она – жрица-воительница, искушенная в премудростях словесности. Поэтому служить ей – значит служить духам всех людей, когда-либо бравшихся за перо и бумагу в надежде стяжать бессмертие. Поэтому заслужить ее похвалу – значит заслужить похвалу всех поэтов, прозаиков и очеркистов, чьи души навеки поселились в написанных ими сочинениях.

Индикатор этажей мигает, переходя с оранжевого на желтый.

Эдгар не испытывает никакого желания вновь браться за работу низшего сорта (вроде обслуживания бензозаправочных станций, телефонных продаж или работы в баре), которой ему приходилось довольствоваться, пока он ждал собеседования в «Днях», но, как он понимает, существуют вещи поважнее, чем какая-то там работа. Тут речь идет о традиции – о принципе. А это, безусловно, стоит любых жертв. Хотя он сомневается, что точно так же будет думать завтра, пристраиваясь в очередь за пособием.

Индикатор этажей перемещается с желтого на зеленый, раздается мелодичный звуковой сигнал, и тот же женский голос, что объявляет через системы громкоговорителей о молниеносных распродажах, – только менее напористо, более доверительно, – сообщает Эдгару, что он прибыл на Зеленый этаж. Двери лифта плавно открываются, Эдгар выкатывает тележку и устремляется в сторону «Электротоваров».

13.29

– Добрый день, – говорит продавец в «Электротоварах», пузатый мужчина. У него на животе чуть не лопается светло-зеленый форменный комбинезон. – Только это, да?

Эдгар кладет на прилавок моток изолированной проволоки. Внезапно у него совершенно пересыхает в горле. Ему едва удается выдавить из себя:

– Да, только это.

Продавец проводит сканером по полоске со штрих-кодом, наклеенной на моток.

– Конечно, скидка для персонала. – Он заметил у Эдгара значок сотрудника. – Аж целых пять процентов.

– Да, целых пять, – вторит ему Эдгар. Это обычная среди служащих шутка.

– Ваша карточка?

Эдгар достает «платину» и передает ее продавцу, намеренно (но, хочется надеяться, не нарочито) прикрыв большим пальцем имя миссис Шухов.

И в самом деле, как и предсказывала мисс Дэллоуэй, тот факт, что Эдгар – сотрудник, оказывает нужное действие: кассир не рассматривает карточку. Едва взглянув на нее, он чиркает ею по желобку кассового аппарата и тут же возвращает.

13.30

Кассовый аппарат передает информацию, зашифрованную на магнитной полоске карточки, вниз, в центральную базу данных в «Счетах», где производится проверка счета миссис Шухов, оценивается его состояние, подтверждается статус, и все это совершается за долю секунды, одним колебанием силиконовых синапсов.

Отмечается аномалия, и тут же на кассовый аппарат отсылается ответ. На дисплее кассы появляются две строчки:

КАРТОЧКА УТЕРЯНА / УКРАДЕНА
ОХРАНА УЖЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНА
В действительности охрана еще не предупреждена в тот миг, когда это сообщение отправлено, но к тому времени, когда оно достигло «Электротоваров», второе сообщение – с подробностями, касающимися карточки и местонахождения отдела, где ею неподобающим образом воспользовались, – и вправду дошло до головного компьютера «Охраны».

С тех пор, как карточка прошла через считывающее. устройство, истекло всего две секунды, и продавец все еще протягивает карточку Эдгару. Его глаза уже зафиксировали сообщение на дисплее кассового аппарата, но содержащаяся в нем информация еще не успела просочиться по оптическим нервам в мозг. Между тем, в сверхскоростном мире компьютерного времени, от «Охраны» к «Глазу» уже бежит третья записка, искрясь по оптоволоконным каналам сообщения со скоростью света.

Это сообщение направляется на первый доступный включенный компьютер в помещении «Глаза». К тому времени карточка миссис Шухов уже покинула руку продавца и оказалась крепко зажата между большим и указательным пальцами Эдгара, а мозг продавца успел обработать ряд символов, проступивших на дисплее кассы, и истолковать их как совокупность общепринятых значков, обозначающих конкретные и абстрактные понятия, – иными словами, как слова.

Секунду спустя тот же процесс происходит между глазами и мозгом оператора в «Глазе». Сообщение от «Охраны» – видимо, достаточно важное, потому что оно выделено красным и заключено в мигающую рамку, – достигнув коры головного мозга оператора, преобразуется в инструкцию. Его отклик, по сравнению со скоростями информационных технологий, можно оценить как медленный.

Стандартная система действий, предпринимаемых в подобных случаях, такова: сначала оператор должен найти и предупредить охранника, находящегося поблизости от «Электротоваров». Для этого ему нужно набрать команду на терминале, вмонтированном в подлокотник кресла, и выяснить местонахождение всех охранников в радиусе трех отделов от искомого отдела с помощью приемоответчиков в их «сфинксах». Затем из той секции схемы этажа, которая автоматически высветится на экране, нужно выбрать ближайшего к месту происшествия охранника, связаться с ним и сообщить ему о возможном преступлении.

Однако, прежде чем инструкция приступить к печатанию успевает проделать путь от мозга оператора до его пальцев, ее пресекает появление на экране еще одного сообщения от «Охраны», дополняющего предыдущее.

Оно гласит:

КАРТОЧКА ЗАБЛОКИРОВАНА
ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ:
ОПЕРАТИВНИКУ «ТАКТИЧЕСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ» ХАББЛУ ФРЭНСИСУ ДЖ.
СЛУЖАЩИЙ #1807-93N
Перечитывая сообщение, оператор, посасывает верхнюю губу, потом вызывает режим связи и набирает номер названного служащего-Призрака – а также номер вызова его связи с «Глазом» – в ячейке подсказок.

Затем оператор откидывается на спинку кресла на колесиках, выгибает микрофон своего наушника так, чтобы тот находился вблизи рта, и одновременно тянется назад, к стоящему на полу маленькому холодильнику с несколькими банками его любимого газированного напитка – очень сладкой, содержащей большое количество кофеина фирменной смеси марки «Дней», в которой, если верить слухам, больше стимуляторов, чем в пригоршне амфетаминов.

– Опять старина Хаббл-Баббл, – мурлычет он себе под нос, берясь за колечко на покрытой холодной испариной банке. – Вот везет мне.

13.30

Эдгар уже кладет моток проволоки в тележку, и вдруг продавец вежливо говорит ему:

– Подождите минутку.

– А в чем дело? – спрашивает Эдгар, пытаясь изобразить невинность в голосе, однако у него выходит сварливый фальцет.

– Дайте-ка я снова гляну на вашу карточку. Тут, наверное, какая-то ошибка.

Эдгар разворачивает тележку.

– Погодите, – говорит ошарашенный продавец. – Я же сказал: тут, наверное, какая-то ошибка. Куда вы?

Он пытается удержать Эдгара. Но этому мешает его собственный объемный живот, упирающийся в край прилавка, так что, даже когда он вытягивает руку на полную длину, его пальцы отделяет от рукава Эдгара еще несколько сантиметров. Испытывая явное неудобство, он тянется дальше, но его промашка дала Эдгару возможность улизнуть.

Когда же продавец наконец выбирается из-за прилавка, Эдгар уже далеко: он бежит между рядами предохранителей, и внутри его коляски с грохотом прыгает моток проволоки.

13.30

Напротив Фрэнка мистер Блум поглощает «тирамису», который, судя по стонам наслаждения, то и дело испускаемым шефом, изумителен на вкус. На верхушке тортика сахарной глазурью и шоколадной пудрой нанесен трафаретный узор – логотип «Дней», и вокруг него-то мистер Блум с ребяческим усердием объел все остальное, так что на тарелке остался лишь цилиндр бисквита, увенчанный двумя полукружьями-близнецами – белым и светло-коричневым. Фрэнк между тем выпил полчашки эспрессо.

Оба уже давно хранят молчание, нарушавшееся лишь появлением официанта, который убрал со стола тарелки из-под основного блюда и принял заказы на десерт. Пока тянулось это долгое молчание, Фрэнк успел мысленно перебрать и отвергнуть десятки возможных тем для разговора. Отделавшись от неприятной необходимости обсуждать свою отставку, он не хотел упускать шанс посидеть и побеседовать с мистером Блумом просто так, – шанс, выхваченный из мечты о нормальной жизни, – но, по-видимому, способность общаться, которая другим дается без труда, у него, Фрэнка, начисто атрофировалась. Он с завистью смотрит на людей за другими столиками, которые так беззаботно заполняют воздух болтовней.

Он подумывал и о том, не обратить ли в анекдот какое-нибудь происшествие из недавнего прошлого, чтобы развлечь мистера Блума, но из его жизни оказалось довольно трудно вычленить какое-то одно событие, которое хотя бы с натяжкой можно было счесть забавным. Его жизнь как будто растянулась в одну долгую череду неотличимых друг от друга тоскливых ночей и дней: сон сменялся работой, работа сном, – и вспоминать такую жизнь – все равно что глядеть на пустынную дорогу, бегущую по низким холмам одинаковой величины, на сужающуюся серую ленту, уходящую своими кочками и ямами в бескрайнюю даль.

Зато события сегодняшнего утра вспоминаются весьма отчетливо, и Фрэнк подумал, не описать ли мистеру Блуму свои встречи с хвостатым вором, с Мойлом в «Спичечных коробках», с Клотильдой Вест-хаймер на молниеносной распродаже в «Куклах». Да, но что же тут особенного? Тем более – для мистера Блума, который находится в этих стенах дольше него самого.

Потом ему пришло в голову, что можно было бы рассказать об импровизированном приключении миссис Шухов, о том, как она остановилась на две ночи в Отеле «Дни», – но потом решил, что это будет неразумно. Конечно, он обязан осведомлять своего начальника об обнаруженной бреши в системе безопасности, однако чувство Фрэнка к этой женщине, совершенный им необъяснимый, непроизвольный поступок в кабинке Следственного отдела – и о чем он только думал? – так смутили его самого, что мистер Блум обязательно уловит это смущение в его голосе, стоит ему лишь назвать имя женщины, и истолкует это по-своему. Сделает свои выводы. Смехотворные выводы. Скажет, что Фрэнк проявляет все симптомы влюбленности. Что за нелепость! Фрэнк и понятия не имеет, что это такое – влюбленность. Влюбленный Призрак? Но ведь Призраки – это мужчины и женщины с герметически запечатанными сердцами. Призраки держат свои чувства под гнетом – плотным, как кожа на барабане, как ячеистая сеть, натянутая над Зверинцем. Иногда можно увидеть проблеск эмоции – что-нибудь легкомысленное, вроде синей бабочки, или благородное, вроде белой тигрицы, – но ничто не выходит наружу и не проникает внутрь. Эта зона в надежном оцеплении.

К тому же Следственный отдел представит отчет. Мистеру Блуму совершенно необязательно слышать эту историю от него.

И в конце концов оказывается, что самый верный способ не наскучить друг другу и не смутить друг друга – это вовсе ничего не говорить. Молчание, коль скоро молчат оба, – вполне приемлемый выход. Но чего Фрэнк никак не ожидал ощутить после встречи с мистером Блумом – так это тоски. Какого-то катарсиса, какого-то просветления души, какое обычно наступает после исповеди, – пожалуй, ждал. Но все, что он теперь ощущает, – это остаточное раздражение, досадное осознание того, что мистер Блум, хоть он и сумел успешно выбраться из призрачного существования, все равно целиком погружен в работу, что он окопался в такой глубокой траншее, откуда ничего больше не видно. Для мистера Блума по-прежнему существует только работа, и так будет всегда. Его мир – это «Дни».

Фрэнк чувствует раззочарование, он ожидал от мистера Блума чего-то большего, и к тому же – что гораздо важнее – это не предвещает ничего хорошего ему самому.

– Мистер Хаббл?

Фрэнк ставит на стол свою чашку.

– Хаббл слушает.

– Мистер Хаббл, имело место неправильное использование утерянной или украденной карточки. Зеленый этаж, «Электротовары».

– Да, я сейчас на Зеленом, но у меня перерыв. Почему вы связались именно со мной?

– Карточка заблокирована. Есть пометка «Особое внимание». Там стоит ваше имя.

– А кто законный владелец карточки?

– К.А… Дальше какая-то русская фамилия. Шак-офф?

– Шухов. – Микрофон Фрэнка передает в наушник оператора непроизвольно вырвавшийся горловой звук. – Хорошо. Вы уже предупредили кого-то из охранников?

– Нет.

– Тогда не делайте этого до моих распоряжений.

– Ладушки.

– «Глаз»?

– Да?

– Сейчас я обращаюсь к вам в личном порядке. Это не с вами я уже разговаривал сегодня?

– Да, было такое.

– «Спичечные коробки»?

– Да.

– Я так и думал. Отбой.

Горловой звук – нечто среднее между задумчивым хмыканьем и шумным выдохом, которым Фрэнк как бы говорит сам себе, что тот миг безрассудства в кабинке Следственного отдела, как и следовало ожидать, не остался без последствий, – привлекает внимание мистера Блума к движущемуся адамову яблоку Фрэнка. Он дожидается, пока Фрэнк закончит беседу с «Глазом», а потом интересуется:

– Что, снова долг зовет?

– Вроде того. – Фрэнк встает, кладет на стол салфетку. – Ты не возражаешь?

– Нисколько. Всегда – работа, да? Всегда – работа.

– Давай я заплачу. – Фрэнк тянется к бумажнику.

Мистер Блум вытягивает руку.

– Нив коем случае. Какой смысл иметь «палладий», если я не могу время от времени угостить кого-нибудь обедом?

– Ну, если ты настаиваешь.

– Ступай, Фрэнк. Ступай и делай то, что так хорошо у тебя получается. И не забудь поразмыслить над моими словами.

– Дональд… – Внезапно Фрэнку хочется сказать сразу очень многое. Только теперь, когда ему надо спешить, он понимает, как много может рассказать мистеру Блуму. Но в итоге он произносит только одно слово: – Спасибо.

А потом торопливым шагом выходит из ресторана.

13.32

Лишь миновав «Садовые инструменты» и наполовину пройдя «Садоводство», Эдгар отваживается бросить взгляд через плечо. К его удивлению, продавец из «Электротоваров» отнюдь не следует за ним по пятам. Но он все равно не замедляет шага. Он продолжает идти, и жесткие резиновые колесики тележки катятся по синтетической лужайке «Садоводства», ковром устилающей текучие формы здешних декораций из стекловолокна, которые изображают холмики, тропинки и лощины. Этот холмистый ярко-зеленый пейзаж оживляют карликовые кипарисы в кадках, а роспись наподобие диорамы на стенах и потолке продолжает пасторальную идиллию, дополняя ее теми деталями, которые невозможно воспроизвести в помещении обычными средствами: это лабиринты из кустарников, пруды с лилиями, скачущие нимфы с сатирами, ослепительно-голубое небо, пересеченное полосками белых облаков и испещренное фигурными скобками летящих в вышине птиц. Вся эта иллюзорная реальность воссоздана мастерски. Если немного прищуриться, то физические рамки торгового отдела как будто исчезают, искусственный парк тянется в бесконечность, так что нарисованное совершенство портят лишь галереи, отходящие в соседние отделы.

Прилавками здесь служит реквизит в псевдогреческом стиле (фанерные портики, опирающиеся на гипсовые дорические колонны), а продавцы выряжены персонажами пьесы-маски Мильтона: на мужчинах – пастушеские блузы и широкополые фетровые шляпы, на женщинах – простого покроя платья и венки из шелковых цветов на головах. Повсюду беспорядочными грудами разбросаны предметы, собственно, и являющиеся товарами: мешки с компостом, пакеты с рассадой, сеточки с луковицами, наборы глиняных горшков; инструменты, плетеные корзины, колья, шесты, перчатки и пристегивающиеся наколенники; секаторы, садовые ножницы для стрижки травы и подрезания ветвей, сачки для сбора яблок. Это в соседнем отделе, в «Садовых инструментах», можно найти автоматизированный садовый инвентарь вроде газонокосилок и менее безвредные для окружающей среды товары – такие, как пестициды и гербициды. А этот отдел, «Садоводство», предназначен исключительно для тех, у кого умелые руки, кто живет ради того, чтобы осязать землю пальцами, ради аркадской мечты о Природе, которая покоряется Человеку и возделывается в поте лица его.

Тележка, явно не предназначенная для езды на больших скоростях, выходит из повиновения и дает заметный крен в левую сторону. Эдгару требуется изо всех сил напрягать руки, чтобы тележка катилась ровно и прямо. Дыхание делается тяжелым и прерывистым, а лицо покрывается блестящими капельками пота. Он мчится по буколически-безмятежным просторам «Садоводства», не обращая никакого внимания на сотрудников, удивленно вскидывающих брови и протестующих против столь шумного продвижения.

И тут – впервые с того мига, как Эдгар взялся за это поручение, – ему приходит в голову, что, быть может, еще удастся успешно завершить дело.

13.35

Войдя в «Электротовары», Фрэнк направляется к главному прилавку, где и была использована карточка миссис Шухов. Он представляется продавцу и, многозначительно оглядевшись, осведомляется, где правонарушитель.

Продавец сокрушенно качает головой:

– Ну, видите ли…

– Только не говорите мне, что вы дали ему скрыться.

– Это был всего лишь моток проволоки. – Продавец сознает, что ему грозит серьезный выговор. – Понимаете, такой предмет едва ли мог возбудить подозрения. Я пытался задержать нарушителя, но, – тут он звучно хлопает себя по арбузному брюху, – сложен я не так удачно, как гепард, правда?

– Это был мужчина, однако значащееся на карточке слово «МИССИС» не насторожило вас?

Незадачливый продавец пожимает плечами.

– Он сотрудник магазина. У него на груди было удостоверение служащего.

– Удостоверение можно подделать.

– Я же сказал, что, как только заподозрил неладное, сразу попытался его схватить. Повторяю, это был всего лишь моток проволоки.

– Кража есть кража, – возражает Фрэнк. – Можете хотя бы описать его?

– Молодой. Лет двадцати двух, двадцати трех, наверное. У него была тележка. И огромный лоб. Ну, такой, как будто череп немного выступил вперед, а волосы отодвинулись назад.

– Хорошо. – Отвернувшись, Фрэнк незаметно кашляет в микрофон. – «Глаз»? Хаббл. Мы разыскиваем мужчину лет двадцати с небольшим, с тележкой. Особая примета: большой лоб. Возможно, сотрудник, но больше похож на профи с липовым удостоверением.

– Понял. А где он, хотя бы примерно?

– Видимо, западнее «Электротоваров». Приступайте к прочесыванию территории.

– Уже начал. Он может бежать к выходам?

– Не думаю. Маловероятно. Вряд ли кто-то стал бы обзаводиться фальшивым удостоверением и карточкой «Дней» только для того, чтобы купить моток проволоки. – Фрэнк хмурится. – Тут что-то не так, но разрази меня гром, если я понимаю, в чем дело.

32

Гептан: углеводород, седьмой в метановом ряду; имеет химическую формулу С7Н16


13.41

Мисс Дэллоуэй, скрючившись за полукруглой стеной из книг, отгораживающих ее стол от всевидящего «Глаза», находит глазами секцию с такими говорящими заглавиями, как «Ветры войны», «Война миров», «Война и мир», «Сопротивление» и «Майн Кампф». Извлекая тома один за другим, она снимает слой за слоем, точно археолог, раскапывающий гробницу, и складывает книги позади себя до тех пор, пока не открывается внутренний тайник. Рядом стоит Оскар, готовый в любой момент оказать мисс Дэллоуэй помощь.

Запустив обе руки в тайник, мисс Дэллоуэй осторожно – ах, как осторожно – начинает вытаскивать десятилитровый стальной пивной бочонок. Бочонок полон, он тяжелый, и мисс Дэллоуэй, придвигая его сантиметр за сантиметром, недовольно морщится, слыша плеск и бульканье содержимого. Когда бочонок уже вытащен из тайника, мисс Дэллоуэй опускается на корточки, обнимает и приподнимает его.Перенеся бочонок на стол, она бережно ставит его рядом с раскрытым «Домашним арсеналом», затем отступает на шаг и делает долгожданный выдох. Оскару любопытно узнать, что же такое находится внутри этого пивного бочонка, что вызывает у мисс Дэллоуэй столь трепетную осторожность, но решает не задавать вопросов. У него предчувствие, что ответ может ему не понравиться.

Мисс Дэллоуэй возвращается к тайнику и извлекает запечатанный пакет для бутербродов; его она тоже кладет на стол. В пакете – римская свеча, коробок спичек, лампа-вспышка, девятивольтовая батарейка и рулон клейкой ленты. Оскар узнает предметы, которые его товарищи, Книжные Черви, покупали позавчера по поручению начальницы отдела. А где же банка парафина, которую он сам покупал для нее? А удобрения, которые Колин раздобыл в «Садоводстве»?

Он наблюдает за тем, как мисс Дэллоуэй отвинчивает крышку бочонка, действуя точно и аккуратно. Из открывшегося небольшого круглого отверстия доносится едкий аммиачный запах, обжигающий ноздри. Сквозь отверстие Эдгару видна поверхность какой-то густой коричневой жидкости, напоминающей крем для шоколадного торта.

Он больше не в силах сдерживать любопытство:

– Мисс Дэллоуэй?…

– Не сейчас, Оскар. Не мешай мне.

Устрашающая начальница «Книг» окидывает взглядом стол. Наконец она находит прозрачную тридцатисантиметровую линейку, берет ее и опускает в бочонок. Потом медленно помешивает линейкой густую коричневую жидкость, то и дело присматриваясь к ней. Убедившись в том, что жидкость достигла нужной консистенции, она вынимает мокрую линейку и передает Оскару, чтобы тот ее выбросил. Брезгливо взявшись за сухой край, Оскар бросает линейку в корзину для бумаг.

Теперь мисс Дэллоуэй распечатывает бутербродный пакет и выкладывает на стол его содержимое. Оторвав зубами несколько полосок клейкой ленты, она свободно прикрепляет их к краю стола, затем одной из полосок приклеивает полдюжины спичек к римской свече, так что спичечные головки касаются голубой медленно горящей бумаги «Фейерверка». Она берет лампу-вспышку и несколько раз ударяет ею об стол, пока стекло не разбивается, потом скотчем приклеивает разбитую лампу к бумаге и вставляет туда еще спичек, чтобы они заполнили промежуток между бумагой и обнажившимися нитями накаливания. Наконец она накрепко приклеивает батарейку к бочонку. Сравнив то, что получилось, с иллюстрацией на раскрытой странице «Домашнего арсенала», она остается довольной.

– Теперь можешь задавать свой вопрос, – говорит она Оскару.

– Да это не совсем вопрос, – отзывается Оскар. – Это скорее… – Он в задумчивости почесывает гипс. – Вы делаете то самое, о чем я сейчас думаю?

– А это, Оскар, зависит от того, о чем ты сейчас думаешь.

– Ведь там, в бочонке – удобрение с парафином, верно?

– Да. Высоконитратное удобрение и парафин, а также соль, добавленная для стабилизации смеси. Впрочем, это не мешает ей оставаться чрезвычайно летучей. Поэтому я так осторожно с ней обращаюсь.

– А… – говорит Оскар, думая, что это, наверное, какой-то дурацкий розыгрыш, но затем вспоминает, с кем разговаривает. Все, что делает мисс Дэллоуэй, она всегда делает всерьез. – Значит, это… – Он показывает на неуклюжее приспособление, которое она только что соорудила из римской свечи, спичек и лампы-вспышки.

– Это – детонатор, – кивает начальница «Книг». – Собранный, как и воспламеняющее устройство, исключительно из бытовых товаров, предназначенных для хозяйственных или садоводческих целей. И все это, как ты понимаешь, куплено здесь, в стенах магазина. Какая тонкая ирония, ты не находишь? В «Днях» имелись все необходимые составляющие для того, чтобы я могла им отомстить.

– Да уж, тонкая, – оцепенело соглашается Оскар. – Значит, будильник с проволокой, за которыми вы отправили Эдгара?…

– Нужны для часового механизма, с помощью которого я приведу бомбу в действие.

Оскару с трудом удается выдавить из себя следующий вопрос:

– Мисс Дэллоуэй, вы же не собираетесь взорвать весь магазин?

– Ну что ты, Оскар, – отвечает мисс Дэллоуэй и с мечтательным видом негромко смеется – это она-то! – Ну что ты, дурачок. Того, что я приготовила, для этого оказалось бы слишком мало. Нет, зачем же весь магазин? Всего один его кусочек. Один отдел. Один-единственный отдел.

– «Компьютеры», – шепчет Оскар.

– Мой маленький гений! – с нежностью восклицает мисс Дэллоуэй.

33

Чикагская семерка: семеро участников антивоенной демонстрации, которых обвинили в заговоре с целью поднять мятеж в Национальном собрании демократической партии США в Чикаго в 1968 году


14.00

– Вниманию покупателей! В течение следующих пяти минут в отделе «Музыкальные инструменты Третьего мира» действуют двадцатипятипроцентные скидки на все товары. Повторяю: только в течение следующих пяти минут…

Линда залезла в сумочку еще до того, как увертюра из семи нот, предшествующая объявлению, смолкла. Теперь она вытаскивает брошюру со схемой магазина, раскрывает ее на помещенном в конце указателе отделов, а услышав слова «Музыкальные инструменты Третьего мира», отыскивает букву «М» и быстро проводит пальцем по колонке названий.

Машинки швейные – Красный

Мед – Голубой

Меха – Оранжевый

Мишки плюшевые – Оранжевый

Мобильные телефоны – Зеленый

Модные шляпки – Желтый (см. также Головные уборы)

Морские соли – Синий

Музыкальные инструменты Третьего мира – Желтый

– Желтый, – восклицает Линда в тихом возбуждении. – На нашем этаже, Гордон!

– Да? – осторожно откликается ее муж.

– «Музыкальные инструменты Третьего мира» расположены в северо-восточном секторе Желтого этажа:…

Линда быстро открывает брошюру на двойном развороте с планом Желтого этажа. Ее возбуждает мысль, что она уже обогнала на шаг всех остальных.

– Чутье подсказывает мне, что мы как раз в юго-восточном секторе.

– Да? – снова говорит Гордон еще осторожнее.

– Предложение действительно только в течение пяти минут.

– Да, мы вот тут. Гляди. – Она тычет пальцем в схему. – Рядом с «Часами». А «Музыкальные инструменты Третьего мира» находятся в «Периферии». Это в трех отделах отсюда. В трех отделах, Гордон! – Сориентировавшись по карте, она указывает направление. – В эту сторону. Или нет, подожди-ка. – Она переворачивает схему. – В ту.

– Спасибо за внимание.

– Мы еще успеем! – Она тянет мужа за руку. – Гордон, это же распродажа! Пойдем быстрее! Тебе понравится!

Покупатели вокруг них тоже сверяются с картами и начинают двигаться, стягиваясь в ту сторону, куда указала Линда, и постепенно с шага переходят на бег. Кажется, будто ветер проносится через отдел «Свечей», но такой ветер, который приводит в движение только людей и нисколько не тревожит язычки пламени, благоговейно мерцающие вокруг – в канделябрах, светильниках и менорах-семисвечниках. Гордон прочно упирается ногами в пол, вознамерившись оказать сопротивление и, подобно этим язычкам пламени, остаться недвижимым.

– Линда! Ни ты, ни я не умеем играть ни на каких музыкальных инструментах, не говоря уж об инструментах «Третьего мира».

– Гордон, это совершенно неважно. На четверть цены дешевле – вот что важно.

– Но если мы ничего не станем покупать, то сэкономим гораздо больше.

– Гордон! Пожалуйста. – В этом «пожалуйста» нет ни намека на просительную или примирительную интонацию. Гордону приходилось слышать ругательства, произносимые более дружелюбным тоном. – Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Я хочу, чтобы ты сам это увидел.

– А я не хочу, чтобы ты туда ходила.

Линда не сразу реагирует.

– Что ты сейчас сказал?

Как раз этот вопрос Гордон мысленно задает сам себе: Что я сейчас сказал? Но он уже не может притвориться, что ничего не говорил. Его слова прозвучали достаточно четко.

– Я не хочу, чтобы ты покупала ненужные вещи.

Линда разражается неприятным смехом, больше похожим на лай.

– Очень смешно, Гордон. Ладно, давай встретимся тут позже, – скажем, через десять минут?

Она уже разворачивается, чтобы уйти, и тут Гордон, будто сделавшись пассажиром собственного тела, видит, как его рука тянется вперед и вцепляется в ручку ее сумки, а потом он слышит собственный голос:

– Я не шучу.

Линда останавливается как вкопанная, медленно оборачивается и озадаченно смотрит сначала на его руку, затем – на лицо.

– Послушай, Линда. Так нельзя. Ты не можешь покупать вещи только потому, что их покупают все вокруг.

Нарастающий гул голосов и людской топот отдается эхом во всех отделах, соседствующих с «Музыкальными инструментами Третьего мира».

– Не можешь – потому что нам это не по карману. Если ты будешь продолжать в том же духе, нам до конца жизни придется расплачиваться с долгами магазину.

Линда продолжает изумленно смотреть на него, но он уже ухватил тигра за хвост и боится его отпускать.

– Нам надо трезво глядеть на вещи. Мы здесь – чужие. Мы не являемся органичной частью этого магазина, как все остальные. Помнишь, что говорил таксист сегодня утром? Он говорил, что у нас свежие, неиспорченные лица. А еще он говорил, что у постоянных клиентов «Дней» – лица вечно усталые, пожухшие. Мы с тобой не такие. Я не хочу, чтобы мы тоже стали такими.

Линда обнажает верхние зубы в презрительной улыбке. Никто – никто на свете – не смеет указывать ей, что можно и чего нельзя делать.

– Если ты все-таки побежишь на распродажу, это конец. Я сниму свое имя со счета. Я запросто это сделаю. И ты знаешь, что я могу это сделать. Если честно, я уже начинаю жалеть, что мы вообще подали заявление и получили карточку. Это было ошибкой. Мы все то, в чем отказывали себе на протяжении пяти лет. Мы заживем, как нормальные люди. Ну так что, Линда? А? Давай похороним эту карточку, как неудачную идею?

В его словах проскальзывает шантажирующая нотка. Линда вдруг понимает, что ее муж сошел с ума.

– Гордон, – выговаривает она с леденящей вежливостью, – убери руку.

Гордон делает как ему велено.

– И жди меня здесь. Я скоро.

Она делает несколько шагов, потом останавливается и оборачивается:

– И знаешь что еще, Гордон? Ты не посмеешь снять свое имя с нашего счета. Кишка тонка!

– Не тонка, – произносит чуть слышно Гордон, но какой смысл разговаривать с самим собой, если знаешь, что говоришь неправду?

14.01

Раньше в «Музыкальных инструментах Третьего мира», как и явствует из названия отдела, продавали исключительно атрибуты музы Эвтерпы, поставляемые из беднейших стран земного шара, но, после того как с Фиолетового этажа вытеснили отдел «Фольклорной музыки», сюда переместились все музыкальные инструменты, не вошедшие в стандартный классический репертуар.

Поскольку отдел расположен на одном из нижних этажей, к тому же скидки объявлены довольно значительные, эта распродажа привлекает больше народу, чем обычно. По истечении первой минуты появляется добрая сотня охотников за дешевизной, а к концу второй минуты еще около сотни покупателей пробираются в отдел через все три входа. В проходах толкаются и пихаются, иногда раздается рассеянное «трень» и гулкое «бах» – это сенегальская кора стукается о китайский барабан-горшок или парочка марокканских глиняных бонго случайно задевает за струны индийского исраджа, – но в целом атмосфера остается сдержанной: наверное, любители поживы растроганы красотой и хрупкостью товара и обращаются с ним – а также друг с другом – почтительно.

Однако к концу третьей минуты покупатели сбиваются в кучу вокруг касс, так что не остается места, чтобы двинуться или вздохнуть; поскольку же в отдел продолжают набиваться все новые охотники за дешевизной, прежняя относительная упорядоченность толпы напрочь исчезает, сменяясь враждебным хаосом, быстро перерастающим в открытую агрессию. Одновременно, без всякого предупреждения, разгорается сразу несколько десятков драк – спонтанная волна насилия. На большинстве распродаж между отдельными стычками остаются изрядные промежутки мира, зоны невмешательства, где противники могут уладить разногласия, однако здесь слишком тесно для того, чтобы схватки были единичными. Поэтому не удивительно, что иные сердитые удары уклоняются от цели и обрушиваются на ни в чем не повинных посторонних. Не удивительно и то, что эти посторонние, вполне понятным образом раздосадованные, не желая, чтобы такая ничем не спровоцированная агрессия осталась безнаказанной, и не всегда умея в толпе вычислить своих обидчиков, решают, что уж лучше отомстить другому невиновному, чем не отомстить никому вовсе.

И вот, подобно ряби на воде от брошенных в пруд камешков, насилие кругами расходится по толпе, за ударом следует ответный удар, возмездие влечет за собой новое возмездие, одна потасовка переходит в другую, цепные реакции насилия накатывают друг на друга, сталкиваются, и очень скоро каждый из покупателей, находящихся в отделе, сцепляется с другим покупателем, как в сценах из вестернов, где изображается драка в баре, с той оговоркой, что вместо бренчанья незатейливой мелодии на фортепьяно (неизбежно прерывающейся, когда пианиста тоже втягивают в кучу-малу) это побоище сопровождается куда более экзотическим музыкальным аккомпанементом барабанов, ксилофонов, диджериду, маракасов, кастаньет, литавр, труб, гонгов и прочих всевозможных струнных, деревянных духовых и ударных инструментов, произвольно сталкивающихся друг с другом и с различными частями человеческого тела, производя импровизированный саундтрек из беспорядочно и порой назойливо повторяющихся нот, в котором никто из критиков не признал бы хорошей музыки, но в качестве фоновой оркестровки ничего лучшего нельзя было и придумать, так как ритм ей задавали сами тычки и тумаки.

В соответствии с инструкциями, за распродажей наблюдает «Глаз», поблизости стоят парочка Призраков и несколько охранников, но насилие распространяется с такой быстротой, что остановить его уже невозможно. Женщина-Призрак попадает в водоворот событий, даже не успев понять, что происходит вокруг. Когда всех обуяло безумие, когда каждый для другого – безликий, безымянный враг, неприметность перестает служить камуфляжем, поэтому Призрака сразу с нескольких сторон осаждают приступом. Главный нападающий – покупатель, размахивающий еврейской арфой, будто коротким кинжалом, и, хотя первым ударом ему удается лишь продырявить пиджак Призрака, этого достаточно, чтобы женщина вытащила оружие. Однако в безумии момента покупатель не осознает, что перед ним, и, приняв пистолет за очередной экзотический товар, бесстрашно выбивает его из руки женщины. Пистолет летит на пол, где его пинает случайная нога, и отскакивает под стойку, а покупатель возобновляет атаку. Обезоруженная женщина-Призрак еще далеко не беззащитна, однако в такой давке и толкотне ей приходится затратить больше времени, чем требуется обычно, и когда она наконец ставит воющего врага на колени, ее лицо и запястья уже покрыты множеством кровоточащих порезов и царапин.

Между тем охранники делают все возможное, чтобы сократить приток покупателей в отдел, однако их работа больше напоминает борьбу с многоглавой гидрой: народ только прибывает, и на каждого, кого охранникам удается выгнать, приходится трое таких, что беспрепятственно проскальзывают внутрь. Насилие же, вместо того чтобы отпугивать вновь прибывших, напротив, только распаляет их. Раз люди дерутся – так, наверное, они рассуждают, – значит, предлагаемый товар стоит борьбы, следовательно, нужно тоже лезть в драку. Сумасшедшая атональная соната из треньканья, баханья и звяканья нарастает в бурном темпе, а контрапунктом ей служат спорадический треск разлетающегося на куски дерева, звон лопающихся струн и людские вопли и визги во всех тональностях.

Можно было бы счесть это столкновением культур: иктара против бодхрана, мосмар нацелен на уда, окарина отбивается от ударов джембе. А можно было бы смотреть на это побоище с иронично-зоологической точки зрения: ведь люди пускали в ход львиные и обезьяньи барабаны, лягушачьи коробочки-гуиро, коровьи бубенцы и птичьи водяные свистки, давая выход своим звериным инстинктам. А еще можно было бы просто с безысходной тоской и смятением взирать на то, как в этой свалке инструменты, созданные для пробуждения благородных чувств, – лютни, цимбалы, пастушеские свирели, тибетские колокольчики для медитаций, китайские арфы и тому подобное, – вынуждены служить воинственным целям.

Внизу же, в «Глазе», единственная эмоция, вызванная дракой, – это веселье; раздается традиционный клич: «Погром в зале!» – и все операторы, ничем не занятые в данный момент, пристраиваются наблюдать. Камеры безопасности в «Музыкальных инструментах Третьего мира» были переключены с автоматического на ручное управление как раз перед началом распродажи, чтобы не приходилось врубать серводвигатель, отслеживая каждый источник активности в отделе, и вот теперь те сцены, что передают камеры, – море дерущихся покупателей, колышущееся туда-сюда, разгромленные витрины, продавцы, в страхе укрывающиеся за прилавками, товар, который рушится и крушится вокруг них, – вызывают у зрителей гиканье и улюлюканье. Операторы начинают делать ставки: сколько будет пострадавших; скоро ли уляжется потасовка; к чему прибегнет «Стратегическая безопасность» – к дубинкам или огнестрельному оружию; каков окажется общий ущерб от погрома. Операторы катаются на стульях по своей подвальной комнате и бьют по рукам, заключая пари.

Такое настроение, праздничное и веселое, застает там подоспевший мистер Блум, которого уже предупредили о начавшемся погроме. С его приходом наступает гробовая тишина, как в классе с расшалившимися учениками, когда входит учитель. Операторы рассыпаются по своим местам и принимают сосредоточенный вид. Некоторые начинают бормотать что-то в свои микрофоны, как будто продолжая разговор с оперативниками охраны в торговых залах.

Мистер Блум бросает взгляд на ближайший экран, показывающий побоище, а потом оглядывает комнату.

– Надеюсь, подкрепление уже вызвано.

Сразу несколько операторов немедленно связываются с охранниками на Желтом этаже, а также на соседних, верхнем и нижнем.

Мистер Блум снова смотит на экраны. Рукопашная схватка, сведенная к ряду черно-белых размытых картинок, напоминает сцены из какого-нибудь старого фильма с участием Бастера Китона.[16] Только там, наверху, люди испытывают настоящую боль, настоящую злость, настоящее страдание, – и мистеру Блуму ненадолго – совсем ненадолго – кажется, что Фрэнк, решительно вознамерившийся навсегда покинуть «Дни», быть может, прав.

14.03

Наверное, Линда никогда этого не поймет, а если даже поймет, то не признается, но, не задержи ее Гордон в «Свечах», она бы сейчас оказалась в самой гуще драки. Впав в неожиданный и необъяснимый приступ мужского неандертальства, он отнял у нее драгоценные секунды, и потому, когда Линда добралась до места молниеносной распродажи, насилие было уже в самом разгаре. То, что она видит, прибежав по соединительному коридору из соседнего отдела «Этнические искусства и ремесла», мало напоминает буйную суматоху в «Галстуках», которую она вспоминает с таким удовольствием. То, что она видит, – это неприкрытая дикость: мужчины и женщины с перекошенными от ярости физиономиями, прекрасные предметы из тика, бамбука, тростника, глины и стали, которые гнут и ломают чьи-то руки, кровь, – кровь, льющаяся из порезов, кровь, проступающая на светло-зеленом ковре с узором из логотипов, – и раненые, шатающиеся, падающие, хватающиеся за свои раны. Вот двое покупателей атакуют друг друга чилийскими «дождевыми палками», делая и отражая выпады гремучими трубками из сушеного кактуса, будто фехтовальщики. Вот женщина пытается вогнать носовую флейту в ноздри другой женщине. А вон там кто-то яростно вколачивает пару маракасов между ног мужчины, так что тот белеет, оседает на колени и заходится в беззвучной муке. Это уже не спортивная злость здорового состязания за уцененный товар, а самое настоящее коллективное безумие – бессмысленный и беспощадный беспредел. И какая-то частица души Линды, которой еще не коснулась по-настоящему порча «Дней», содрогается при виде этого зрелища. Между тем как остальные покупатели, отпихивая друг друга, прорываются к куче-мале, она медлит. Она знает, что где-то там, впереди, посреди беснующейся толпы, ее ждет, возможно, самая выгодная в жизни покупка. Она может лишь догадываться об этом, слыша неумолкаемый клац-бум-бах музыкального оружия. Желание толкает ее вперед; осторожность велит отступить.

Вдруг какая-то женщина, пробегая мимо, хватает Линду за рукав блузки и, словно желая заразить ее своим духом камикадзе, тащит за собой в отдел. Может быть, Линда на самом деле не так уж противилась желанию войти туда, как ей теперь кажется, потому что она позволяет протащить себя на несколько метров, прежде чем ей приходит в голову, что, пожалуй, лучше такое решение принять самостоятельно. Она упирается каблуками в ковер, рукав трещит по швам, но женщину уже поглотила толпа, и Линда не успевает выразить ей свое возмущение. Надо же – порвать ее лучшую блузку!

Оказавшись у самого края дерущейся людской массы, Линда лишается того обзора, который был у нее в галерее. Вблизи все, что ей видно, – это царапающие ногти и взлетающие кулаки, большие пальцы, выдавливающие чьи-то глаза, и злобные кривые ухмылки. Вдруг что-то маленькое и мокрое ударяется ей в щеку и прилипает. Линда отдирает прилипший предмет. Это – зуб с косточкой вырванной с мясом десны.

Ну, хватит! С дрожью отвращения отшвырнув чужой зуб, Линда начинает отступать назад, прочь от этого хаоса, но продвигается медленно, чтобы никому не мешать, не желая попасть под горячую руку. Она видит, что здесь вовсе не нужно на кого-то нападать, чтобы напали на тебя. Люди, уже втянутые в драку, обступают новичков и набрасываются на них, словно те – давние противники в застарелой распре. Линде еще слышен, будто пение сирен, прежний отдаленный зов, влекущий ее в общее сражение, но зов этот, уже тихий, делается все тише, тонет в нарастающей какофонии людской боли и терзаемых музыкальных инструментов.

Внезапно, как будто лопнула невидимая оболочка, окутывавшая толпу, драка выплескивается в сторону Линды. Какой-то мужчина с цитрой нападает на нее, намереваясь всадить ей в череп уже выпачканный в крови край инструмента. Отшатнувшись, Линда хватает его за запястья и выкручивает ему руки, так что цитра лишь слегка задевает ее висок. На щеку ей стекает горячая струйка крови. Мужчина кричит, изрытая бессвязный поток непристойной ругани. Он снова заносит цитру. Трапециевидный инструмент просвистывает всего в нескольких сантиметрах от лица Линды. Запястья мужчины сухощавые и скользкие, но Линда не ослабляет хватки. Он крупнее, сильнее ее, но черта с два она позволит ему ударить себя.

Вдруг у нее перед глазами явственно всплывает картинка из прошлого: когда-то она видела своих родителей в похожей позе. Она тогда лежала в постели, прислушиваясь к ссоре, продолжавшейся внизу почти целый час. Не в силах уснуть, Линда выскользнула из спальни, спустилась и уселась на ступеньки лестницы. Пугливо всматриваясь вниз, она разглядела отца, который с красным лицом ходил взад-вперед по гостиной, пыхтя и ругаясь, а в промежутках между пыхтеньем и руганью обвинял мать Линды во всех мыслимых прегрешениях: в том, что она никогда его не слушает, не понимает его потребностей, не выказывает ему достаточного почтения как к мужу и кормильцу семьи. Мать ничего не говорила в свою защиту, скорее всего, потому, что считала его обвинения чересчур нелепыми, чтобы на них как-то отвечать; она просто мирно сидела, пока он распалял сам себя до бешенства, а потом – видимо, не в силах больше выносить этого молчания – муж бросился на нее, очевидно намереваясь задушить. Быстро отреагировав – так, словно она давно этого ожидала, – мать Линды схватила мужа за запястья, прежде чем его руки успели бы сомкнуться у нее на шее, и, отведя их в сторону, дрожа, но не ослабляя хватки, принялась тихим, успокаивающим тоном разговаривать с ним, как разговаривают иногда со свирепыми собаками.

Так они и стояли вдвоем, накрепко сцепившись, будто застывшая аллегория противостояния рассудка гневу, и в конце концов слова матери Линды начали проникать в мозг отца, пробиваясь сквозь пары его ярости. Отец стал медленно пятиться. Но она не выпускала его запястий до тех пор, пока не убедилась, что он успокоился. А потом наблюдала (и Линда тоже) за тем, как он отошел в противоположную часть комнаты, к камину, и обе они ожидали, что сейчас он извинится, как обычно и происходило в подобные моменты, поскольку отец Линды не был совсем уж бессовестным человеком, безнадежным заложником собственных страстей. Те извинения, которые он бормотал после всякого рода ссор, больше походили на косноязычное ворчанье, но, по крайней мере, служили признанием, что он немного погорячился.

Однако в тот раз отец не вполне успокоился и вовсе не собирался приносить извинений. Его злость временно улеглась, но уже искала нового способа выплеснуться – и вскоре нашла такой способ.

Он схватил часы на ножках-херувимах и задумчиво взвесил их на руке. Линда и ее мать поняли, что сейчас произойдет, но были бессильны что-либо предпринять. Им оставалось лишь испуганно смотреть, не веря собственным глазам, как он отводит руку назад и швыряет часы в ближайшую стенку.

Потом он склонился над часами, чтобы подобрать и рассмотреть их. Даже с лестницы Линде было видно, что стекло, закрывавшее циферблат, треснуло: из угла тянулась четкая зубчатая линия, словно оставленная ударом молнии. Отец снова завел руку назад и еще раз ударил часы об стену. На этот раз какая-то пружина внутри часового механизма, издав громкий стон, сломалась, а один из херувимов отвалился. Отец снова поднял часы и, потряся ими возле уха, довольно ухмыльнулся: внутри что-то гремело. Он поднял часы над головой и бросил на пол. Стекло разбилось вдребезги. Отлетел еще один херувим.

Часы лежали на ковре, превратившись в жалкую, изуродованную рухлядь. Линда с трудом удерживалась, чтобы не закричать: «Оставь их в покое!» Разве он не понимает, что уже хватит? Видимо, нет, потому что отец занес над часами ногу и принялся топтать их – раз, другой, третий, а потом снова и снова.

Часы были сработаны на совесть, но такого издевательства они вынести не могли. Вскоре, под напором сокрушительной ноги, корпус развалился, и из него вывалились блестящие металлические внутренности – шестеренки, колесики, спиральная пружина.

Отец Линды поглядел на дело своих рук и ног, затем на жену: на лице у него было написано точно такое же тупое, самодовольное выражение, какое бывает у капризного ребенка, когда тот избавится от нежеланной еды, сбросив тарелку на пол.

– Когда-нибудь, – сказал он, – я и с тобой то же самое сделаю, сука! – Потом сел, положил ноги на кофейный столик и включил телевизор.

Мать Линды, сохраняя спокойное, скорбное достоинство, принялась убирать обломки и осколки того, что еще недавно было фамильными часами, а Линда со слезами на глазах поплелась к себе в комнату и там проплакала до тех пор, пока не уснула.

Слава Богу, отец так и не исполнил своей угрозы. На самом деле он ни разу за все годы брака не ударил жену, что, пожалуй, объяснялось не только его нежеланием это сделать, но и быстротой ее реакции. Тем не менее мать опасалась его ярости, которая однажды могла найти себе выход не только в оскорблениях, опасалась, что ей не удастся успокоить мужа с помощью тщательно взвешенных слов, а потому матери Линды приходилось всегда перемещаться по дому с крайней осторожностью; эту привычку от нее переняла и Линда, хотя гнев отца неизменно обрушивался на одну мать. Он был угрюмой, озлобленной планетой, вокруг которой молчаливо вращались они – две луны, одна большая, другая поменьше; когда же он наконец бросил их и уехал, чтобы зажить на новом месте с другой, более молодой женщиной, они словно освободились. С его уходом обе ощутили необыкновенную легкость.

Вполне понятно, что Линда росла, сторонясь мужчин, полагая, что все они похожи на ее отца и готовы в любую минуту под любым предлогом наброситься на того, кто рядом. Подобное отношение привело к неловким, поверхностным, незавершенным любовным связям, благодаря которым за Линдой в ее социальном кругу закрепилась репутация фригидной мужененавистницы. И лишь повстречав Гордона, Линда наконец поняла, что не все мужчины сделаны из того же теста, что ее отец; она узнала, что некоторые из них, оказывается, бывают нежными, податливыми и – да, почему бы и это не признать, – покорными.

Воспоминание о погубленных часах с херувимами подстегивает Линду. Человек с истерзанной, запачканной цитрой чем-то напоминает ей отца, и внутри нее нарастает волна негодования и омерзения, придающая ей силу. Издав возглас отвращения, она отпихивает мужчину. Он пятится, размахивая руками, как мельница, и его цитра ударяет по шее соседа. Тот немедленно разворачивается. У него в руках балалайка. Он замахивается ею, как дубинкой. Балалайка всеми струнами впечатывается прямо в лицо человеку с цитрой. Звучит рваный резкий аккорд, и на носу и скулах человека с цитрой показываются параллельные полосы, потом проступают алые бусинки, превращаясь в потеки крови.

А Линда пускается наутек.

Она утратила ориентацию и уже не совсем понимает, в какой стороне находится галерея, ведущая в «Этнические искусства и ремесла». Ей не видно ничего, кроме людей, но вот она замечает в их перемещениях нечто вроде направленного течения. Охотники за дешевизной продолжают потоком вливаться в отдел; значит, если устремиться в противоположную сторону, подобно лососю, плывущему против течения, вверх по реке, то она выберется куда нужно.

Прекрасный план – однако лишь в теории: людской поток напоминает сплошную стену из тел, которая отбрасывает ее назад. Ей приходится пробивать себе дорогу, втискивая плечо или ногу в любую на миг образовавшуюся щель. Несколько раз Линду сбивают с ног, и она едва не падает, но спасается, цепляясь за кого-нибудь, отчаянно спеша восстановить равновесие, прежде чем ее отпихнут. Она понимает: если упадет, ее наверняка затопчут.

Продираясь к выходу, Линда слышит приглушенный голос, объявляющий через громкоговорители об окончании распродажи. Появляется смутная и тщетная надежда, что, как тогда в «Галстуках», объявление положит конец бесчинству. Но, кажется, никто, кроме нее, ничего не слышит – а главное, ни о чем не думает. Драка продолжается как ни в чем не бывало, новые покупатели все прибывают, и Линде приходится с таким же трудом пробиваться против течения, молча снося пинки и тычки, стискивая зубы и никак не мстя за удары, потому что ее цель – выбраться отсюда целиком, а не по частям. Все остальное не так важно.

Задача начинает казаться невыполнимой. На Линду обрушиваются все новые волны искателей дешевизны. Это устремленное к единой цели течение утягивает ее за собой. Усилия, затрачиваемые на сопротивление, изматывают Линду. Ей чудится, будто она прыгнула за борт тонущего океанского лайнера и пытается уплыть прочь от засасывающего водоворота, порожденного идущим на дно судном. Сколько бы она ни старалась, продвинуться вперед не удается. Ее ресурсы энергии уже на исходе. Усталое тело подсказывает, что гораздо легче просто сдаться и снова позволить течению унести себя. Ей не удалось совершить выгодную покупку – какова бы она ни была. А тот, кто осознанно пропускает подобную возможность (на целую четверть дешевле!), не заслуживает и того, что желает приобрести.

Она решает прекратить борьбу, отдавшись на произвол людского потока.

И в этот же самый миг Линда вспоминает о Гордоне, который всю жизнь позволял событиям управлять им, ни разу не попытавшись своей волей изменить обстоятельства. Он всегда приспосабливался, подлаживался и шел на компромиссы. И впервые за всю историю их брака Линда понимает почему. Выбор пути наименьшего сопротивления казался ей признаком слабости. Она сама черпала силы в стремлении твердо стоять на своем, невзирая ни на какие превратности. Теперь она поняла: иногда сила – в том, чтобы признать свое поражение. Несгибаемое сопротивление достойно восхищения, однако в нем не всегда есть необходимость, и не во всякой ситуации оно благоразумно.

Она думает о Гордоне – и вот, прямо перед ней вырастает сам Гордон, словно вызванный к жизни силой ее воображения. Гордон протягивает ей руку. Гордон кричит: «Держись, Линда!»

Она хватается за его руку, он тащит ее к себе, и они вдвоем образуют островок, вокруг которого бушуют и расходятся потоки чужих тел. Обнявшись, муж с женой противостоят царящему вокруг кошмару.

34

Мужество: одна из семи важнейших добродетелей


14.05

Мисс Дэллоуэй смотрит на часы. По ее расчетам, Эдгар уже раздобыл изолированную проволоку и теперь должен быть на полпути к будильнику – при том условии, разумеется, что он не попал в беду.

Пока что она никак не может контролировать события, и это вселяет беспокойство, но Эдгар – напоминает она себе – умный мальчик. Преданный, старательный. Лучший, кого она могла выбрать. И все же вероятность провала остается, и не учитывать ее было бы глупо.

Оскар, который предусмотрительно стоит на расстоянии нескольких метров от недоделанной бомбы, давно занят размышлениями.

– Мисс Дэллоуэй? Простите, если мой вопрос прозвучит дерзко, но вы же явно планировали все это давно, – так для чего было оставлять покупку часового механизма на последнюю минуту?

– Я ведь тебе уже говорила, Оскар, – отвечает мисс Дэллоуэй. – Я хочу, чтобы магазин узнал, что у меня на уме. Хочу, чтобы власть имущие могли наблюдать своими глазами, как я отплачу им за то позорно-презрительное обращение, которому они подвергли меня и мой отдел.

– Вы имеете в виду братьев?

– Братьев, охрану, «Глаз». Я хочу, чтобы все видели, как это произойдет.

– Вы хотите, чтобы они поняли, что вы не просто какая-нибудь террористка.

– Вот именно, дорогой мой.

Да, верно. Она же не какая-нибудь террористка. Разумеется, у нее есть идея, которой она страстно предана – как и у всех террористов, – однако ее сегодняшняя цель – не в том, чтобы с помощью страдания и страха заставить людей смотреть на мир ее глазами. Ее сегодняшняя цель – преподать руководству «Дней» такой урок, который невозможно будет забыть. Она покажет братьям Дням, что они не имеют права обращаться со своими служащими, как с какими-то муравьями; не имеют права отшвыривать их, безнаказанно наступать на них. Она самым наглядным образом продемонстрирует им, что управление первым и (в дни их отца) крупнейшим гигамаркетом в мире – серьезная ответственность, а не какая-то – как они себе воображают – настольная игра с человеческими судьбами и жизнями вместо фишек.

Такие соображения, а также стремление наконец отомстить отделу «Компьютеров» за восемнадцать месяцев гонений и облекают мисс Дэллоуэй в несокрушимую броню решимости.

Эдгар сумеет прорваться.

Обязан.

14.07

Лифт останавливается на Желтом этаже, и Эдгар выкатывает свою тележку. Не пройдя и пары метров, он замечает, что навстречу ему движется охранник. Эдгар останавливается, охваченный паникой, не в силах думать ни о чем другом, кроме габаритов этого человека. Охранник принадлежит к той породе людей, которая словно нарочно задумана с единственной целью – причинять физическую боль другим людям. Кулаки у него – будто два молота. Глаза – близко посаженные и бесчувственные отверстия.

Эдгар решает вести себя послушно. Он будет кроток, как агнец. Его больше не заботит потеря работы: единственное, что сейчас важно, – это прожить несколько следующих мгновений с наименьшими страданиями. И дело здесь не в трусости. Просто боль мучительна.

Он неподвижно стоит, глядя, как охранник мчится прямо на него…

…и проносится мимо, даже не посмотрев в его сторону.

Только тогда Эдгар улавливает далекий приглушенный грохот – звуки, распознать которые ему не составляет труда. Но, если верить часам, сейчас семь минут третьего. Молниеносная распродажа, начавшаяся в два часа, должна была уже завершиться.

Значит, она переросла в настоящий погром.

Приближается еще один охранник, нагоняя первого, и на него Эдгар смотрит уже куда менее тревожно. Он продолжает толкать тележку в направлении отдела «Часов», и прежде угрюмое выражение его лица заметно просветляется: он утешается мыслью, что, пока длится погром, у охраны есть вещи поважнее, чем поиски Книжного Червя, который воспользовался краденой карточкой.

14.08

Оператор издает победный посвист и хлопает по подлокотнику кресла. Потом подносит микрофон ко рту.

– Мистер Хаббл?

– Хаббл слушает.

– Я нашел его.

– Где?

– Внизу, на Желтом. Мужчина с тележкой. Охренительный лобешник. Наверно, это он. Сейчас направляется на запад от лифта «К».

– Отличная работа, «Глаз». Не упускайте его из виду. Конец связи.

– Здравствуй, здравствуй, друг лобастый, – бормочет оператор, вызывая на экране схему расположения отделов вокруг лифта «К» на Желтом этаже. Положение каждой камеры слежения помечено на карте красной точкой, снабженной собственным номером и обведенной кругом, который обозначает предел обзора данной камеры. – Я тебя засек, я тебя накрыл, я с тобой больше не расстанусь. – Беглого взгляда на схему оператору достаточно, чтобы установить местонахождение ближайшей камеры, которая снова покажет человека с тележкой. Несколько ударов по клавиатуре, одно движение джойстика, – и преступник снова показывается в поле обозрения, уже под новым углом.

Боже, как он любит свою работу! И неважно, что средняя продолжительность карьеры оператора, от обучения до износа, составляет десять лет. И неважно, что у пенсионеров, проработавших в «Глазе», рак и сердечные заболевания встречаются чаще обычного. Все это – дело будущего. А сейчас важны лишь моменты вроде этого. Погоня. Перескакивание с камеры на камеру. Быстрые, смелые решения. Пальцы порхают по клавиатуре. Это как компьютерная игра, только с живыми людьми. Азарт настоящей охоты, но на безопасном удалении. Лишь играя в эти игры, он чувствует, что живет.

– Ай да я! – говорит сам себе оператор. – Я молоток, черт побери, да я лучше всех…

– Приятно слышать, – произносит чей-то голос у него за правым плечом.

Оператор резко оборачивается.

За ним, положив руку на спинку его кресла, стоит мистер Блум.

– С-сэр, – заикается оператор. – Я н-не энная, правда, не знал, что вы рядом…

– Мне послышалось, или вы недавно произносили имя Хаббла?

– Да, сэр, так оно и было. Мы преследуем преступника, который воспользовался краденой карточкой. Мистер Хаббл думает, что это – профи с фальшивым удостоверением сотрудника.

– Не возражаете, если я тоже погляжу?

– Нисколько, сэр. А что там с погромом?

– Входы в отдел оцеплены. Скоро все само закончится. – Мистер Блум пододвигает свободный стул. – Простите, я не знаю, как вас зовут.

– Хант, сэр.

– Хорошо, Хант, – говорит мистер Блум. – А где сейчас мистер Хаббл?

14.04

Фрэнк находится на эскалаторе, спускающемся с Зеленого этажа на Желтый. Перед ним, перегораживая путь, стоит покупатель с несколькими увесистыми пакетами в обеих руках. Фрэнк уже дважды сказал: «Извините». И дважды не был услышан. И хотя его раздражает такая помеха, он не в силах заставить себя притронуться к плечу незнакомца, поэтому лишь сосредоточенно барабанит пальцами по резиновому поручню и сверлит взглядом затылок покупателя.

– Мистер Хаббл?

– Говорите.

– Преступник достиг «Фенечек и приколов». Похоже, теперь он направляется на юг, к «Настольным играм».

– О'кей, отлично. Если я пройду через «Рыболовство» и «Фотографию», то успею перехватить его в «Часах».

– Это была хорошая новость. А теперь плохая: в «Музыкальных инструментах Третьего мира» сейчас погром, так что свободных охранников пока нет.

– Ничего страшного, – отвечает Фрэнк.

Ступеньки эскалатора уплощаются, покупатель, нагруженный сумками, сходит с ленты, Фрэнк обегает его и устремляется в сторону «Часов».

35

Семь благословений иудейского брачного обряда: традиционное произнесение семи благословений, которые ставят супружескую жизнь в один ряд с историей и чаяниями государства Израиль


14.04

Почувствовав, что поток покупателей редеет, Триветты начинают пробираться к выходу. Они продвигаются очень медленно, с заминками и запинками. Но оба не желают выпускать друг друга из объятий – еще не время.

Драка за их спиной еще продолжается, а они добираются до коридора, ведущего в «Этнические искусства и ремесла», но там обнаруживают, что поток людей, вливающийся в «Музыкальные инструменты Третьего мира», перекрыт плотиной из облаченных в светло-зеленую униформу охранников: они стоят тремя плотно сомкнутыми рядами поперек прохода от стенки до стенки – плечо к плечу, нога к ноге.

– Куда это вы? – спрашивает один из охранников, когда Гордон пытается провести Линду сквозь строй.

– Туда, – коротко отвечает Гордон, но охранник качает головой и говорит:

– Нет, вы отсюда не выйдете.

Гордону приходится несколько раз повторить: «Почему?» – прежде чем его удостаивают ответа.

Пока побоище не прекратится, объясняет охранник, никому не разрешается покидать отдел.

– Когда все кончится, мы должны будем записать имена – понимаете?

– Какие имена?

– Каждый, кто участвовал в погроме в торговом зале, обязан выплатить свою долю от суммы нанесенного ущерба, – говорит охранник, чеканя слова так, чтобы их смысл дошел даже до идиота. – Это записано в анкете, которую вы заполняли, в графе «Возмещение нанесенного ущерба». Просто оставайтесь, где стоите. Все будет в порядке.

– Эй, мы случайно не виделись раньше?

Этот вопрос задает один из охранников, стоящих во втором ряду. Гордон поначалу не узнает его, но через несколько секунд соображает, где именно они виделись, и внутренне холодеет.

– Нет, не думаю, – отвечает он неубедительным тоном.

– Да виделись мы – в «Зеркалах»!

– Нет-нет, вы, наверное, ошибаетесь, – настаивает Гордон, еще менее убедительно.

– Да точно! Это же на вас там два берлингтона напали.

Гордон украдкой бросает взгляд на Линду, но та озабоченно рассматривает дыру на рукаве и, кажется, не обращает на их разговор никакого внимания.

– Ладно, запишите их данные и отпустите, – говорит охранник из второго ряда своему коллеге в первом ряду. – Сегодня у бедолаги неудачный день выдался!

Гордон просит Линдудостать «серебро», и та с негодованием передает карточку охраннику, который сканирует ее своим «сфинксом». Потом ряды охраны расступаются, пропуская их.

Вынырнув с другой стороны, Триветты сталкиваются с толпой раздосадованных охотников за дешевизной, так и не проникших внутрь, которые бросают на них завистливые взгляды, а потом снова выгибают шеи, чтобы увидеть происходящее за спинами охранников зрелище.

Гордон и Линда продолжают идти, по-прежнему держась друг за друга, проходят мимо масок, тотемов и глиняных статуэток в «Этнических искусствах и ремеслах». Вскоре, оставив «Периферию» позади, они возвращаются к «Свечам», к тому месту, где Линда велела Гордону ждать ее, – просто потому, что ни он, ни она не представляют, куда еще можно пойти.

Гордон решает, что сейчас, пока Линда в слегка подавленном настроении, наступил подходящий момент, чтобы признаться в столкновении с берлингтонами, и начинает рассказывать о том, что на самом деле случилось с ним в «Зеркалах», но Линда, подняв руку, просит его замолчать.

– Ладно, – говорит она. – Как-нибудь потом расскажешь.

– Я совсем слегка приврал.

– Неважно. Я бы хотела, чтобы ты мне кое-что другое объяснил.

– Что именно?

– Почему ты так встревожился? Я просто хочу знать, что ты там делал – на распродаже.

– Ах там. Ну, я просто передумал.

– Почему?

– Мне очень не хотелось с тобой… разлучаться: мне только такое слово сейчас приходит в голову.

– Разлучаться?

– Ну да, – из-за того, через что ты прошла на первой распродаже. И я сказал себе: «Пойду, только гляну туда через вход и посмотрю, что там творится», – а когда я туда пришел, там происходило это побоище, а потом я заметил, как ты пытаешься выбраться, и… – Он умолкает, пожимает плечами.

– И ты вошел туда, чтобы меня спасти.

– И я вошел туда, чтобы тебя спасти. Твой рыцарь в блестящих очках.

Линда высвобождается, отступает на шаг и оглядывает мужа с головы до ног.

– Ну, как ты? – спрашивает он, делаясь застенчивым под ее пронзительным взглядом.

– Я? Побита, помята, зла, что порвали мою лучшую блузку, но вместе с тем… счастлива.

– Счастлива?

– Ты этого никогда не поймешь. – Но произносит она это таким тоном, что Гордону кажется, будто он понимает.

– А-а, – отзывается он, медленно улыбаясь.

Они проходят еще несколько метров в дружелюбном молчании, а потом Гордон предлагает пойти домой.

К его удивлению, Линда соглашается, и – к еще большему удивлению – добавляет:

– Ну, а дома мы обсудим – сохранить за собой счет или просто выплатить нужную сумму и закрыть его.

Ничего себе, думает Гордон. Когда мы приедем домой, она сама уже не будет помнить, что сейчас сказала.

Линда словно читает его мысли.

– Я тоже могу передумать. Гордон.

– Да, но…

– Разве тебе показалось, что мне там было очень хорошо?

– Нет, но…

– Вот видишь.

– Но…

– Гордон! Большинство людей вообще ни разу в жизни не попадает в «Дни». Мы сюда попали на один день. Этого у нас никто не отнимет.

– Ну, раз ты так считаешь, – говорит Гордон.

– Я только хочу зайти в один – последний – отдел, а потом мы пойдем домой. Я дала себе обещание купить сегодня две вещи. Одна – это галстук для тебя. А вторая – часы, которые я тебе показывала. В каталоге. Помнишь?

Гордон помнит.

– Точная копия тех, что когда-то были у твоей мамы.

– Ну, можешь назвать их реликвией, если угодно. Пусть это будет сувенир – на память о нашем дне в «Днях». – Линда улыбается ему, и, несмотря на дырку на рукаве, несмотря на свежий ушиб у виска, уже начавший превращаться в большой синяк цвета сливы, – а может быть, и благодаря этим изъянам, этим маленьким пробоинам в броне ее красоты, – Гордон чувствует себя покоренным.

– Хорошо, – отвечает он.

– Мой рыцарь в блестящих очках. – Линда приподнимается на цыпочках и чмокает его в щеку – короткий, но теплый поцелуй, призрак которого еще долго витает рядом, когда Линда уже развернулась и зашагала в сторону отдела «Часов».

36

Семь солнечных часов: соединение семи улиц в лондонском районе Холборн, названное так из-за стоящей посередине дорической колонны с солнечными часами (на самом деле с шестью)


14.17

В «Часах» время делится на бесконечно малые величины, расщепляется на тысячи долей тысячами хронометров. В «Часах» время не течет секунда за секундой, а обрушивается бурным водопадом, сопровождаясь нестихаемым хором сверчков – беспорядочно стрекочущей очередью «тик-таков», издаваемых всеми мыслимыми приборами, от изящных женских наручных часиков до величавых напольных часов, от гладких прикроватных радио-будильников до прихотливых раззолоченных безделушек с маятником. В «Часах» истечение каждой четверти часа приветствуется перекличкой звонков, колокольчиков, кукушек и электронных сигналов, каждого получаса – перезвоном подольше и погромче, а конец каждого часа – еще более долгим и громким набатом. Оглушительные раскаты, возвещающие полдень и полночь, продолжаются почти целую минуту.

Помимо необходимого числа продавцов, в «Часах» весь день работают еще трое сотрудников, которые должны подводить ходовые пружины, заменять батарейки и сверять между собой все до одного циферблаты и табло в отделе; они старательно выполняют эти обязанности, встречаясь через равные промежутки времени, чтобы удостовериться, что их личные хронометры не уклонились от истины ни на йоту. Но все равно невозможно точно синхронизировать такое множество тысяч настенных, напольных, настольных и наручных часов. Поэтому минуты набегают друг на друга, и время становится настолько размытым и фрагментарным, что по сути возвращается в свое подлинное состояние текучей, неисчисляемой абстракции. Это и всевремя, и невремя.

Если вы хотите купить устройство для показа и отсчета времени, тогда вам нужен именно отдел «Часы», но, отправляясь туда, приготовьтесь к тому, что ваше восприятие времени будет сметено шатким строем тысяч секунд, наступающих почти – но не совсем – одновременно. Приготовьтесь к тому, что в течение некоторого, не поддающегося измерению, времени вы будете видеть время сразу со всех возможных точек зрения.

14.17

Линда находит часы с херувимами легче, чем ожидала, как будто ведомая инстинктом. Они прекрасны. Медный корпус отполирован до золотого блеска, а херувимы, служащие ножками, изящно проработаны в деталях. Они дуют в трубы, и на их лицах заметно напряжение. На их коротеньких крылышках можно разглядеть каждое перышко. Это – часы ее матери, воссозданные в малейших подробностях, совершенные во всех своих частях. Прошлое воскрешено. Воспоминание превращено в реальность.

Она делает знак Гордону подойти и посмотреть.

14.17

Гордон подходит и смотрит.

– Ну что? – спрашивает Линда. – Как тебе?

Ему хочется сказать, что херувимы кажутся смехотворно несоразмерными, как будто часы их вот-вот раздавят, и дух вылетит из них вон через трубы, что они держат. Ему хочется сказать, что едва ли эта вещь будет хорошо смотреться у них дома. Но он знает, как дороги ей эти часы.

– Раз тебе нравится, значит, мне тоже нравится, – говорит он жене.

Линда с благоговением снимает часы с полки.

14.17

«Будильник, будильник», – бормочет Эдгар, маневрируя по проходу, где выставлены исключительно часы для спален, и выискивая второй – последний – предмет из списка мисс Дэллоуэй. Конец его миссии уже близок, ее успешное завершение кажется вероятным – да нет, не просто вероятным, а неизбежным. Ему очень хочется вернуться в «Книги» героем и услышать похвалу от начальницы отдела – а это, помимо самой возможности сослужить ей добрую службу, – единственное, о чем он мог бы мечтать. Когда он купит будильник, ему останется лишь повернуть на север и пройти два отдела, тогда все будет кончено.

Вот. Обычный заводной будильник. Латунные колокольчики. Узкие римские цифры на белом циферблате. То, что надо.

Эдгар быстро кладет будильник в тележку и берет курс на кассу в конце прохода.

Позади него слышится мягкий топот резиновых подошв, который постепенно затихает и прекращается. Кто-то заговаривает с ним.

14.17

– «Тактическая безопасность». Стойте на месте и обернитесь.

То, что подозреваемый колеблется, наводит Фрэнка на мысль, что перед ним – человек, привыкший повиноваться правилам. А то, что потом он пускается бежать, подсказывает Фрэнку, что нарушитель настроен крайне решительно, даже отчаянно.

– Я сказал – остановитесь.

Но беглец не останавливается, и Фрэнку на помощь приходит выучка Призрака.

Мгновенным движением он одной рукой достает пистолет, а другая рука тем временем проскальзывает в бумажник, вытаскивает бархатный футляр, извлекает «иридий», вставляет карточку в щель под барабаном и проталкивает внутрь. Зажигается зеленый светодиод, пистолет перестает быть безжизненной конструкцией из металлических частей и превращается в замершую в готовности стальную пружину. Фрэнку кажется, он чувствует пули в обойме внутри рукояти, крепко зажатой у него в кулаке, все тринадцать: они с нетерпением ждут, когда же их переместят в патронник и выпустят на волю. Внезапно у него в руке оказывается смерть. Внезапно он обретает власть над преступником – он способен на расстоянии, одним нажатием на курок, превратить неприкосновенную человеческую личность в кровоточащую, безымянную груду мяса. Это и пугает, и завораживает. Завораживает – потому что пугает, а пугает – потому что завораживает.

Он отводит назад затвор, с щелчком отпускает его и вытягивает руку. Рука и оружие должны слиться в одно целое. Так его учили. Оружие должно стать продолжением его самого, частью тела. Это наставление тут же всплывает в памяти, пусть даже долгое время пистолет был для Фрэнка лишь тяжелой ношей, предметом, висевшим у него под левой подмышкой и время от времени ударявшимся о «сфинкс» в его кармане – будто затем, чтобы напомнить о своем существовании. Это наставление всплывает в памяти, как всплывает забытое имя при взгляде на знакомое лицо. Вот что он должен быть готов совершить, если хочет продолжать жизнь обладателя «иридия». Вот высшая расплата за службу. Эти несколько килограммов смазанной стали – его долг.

Левая рука Фрэнка поднимается, чтобы обхватить низ рукоятки.

Наводка на мишень. Ноги расставлены, готовность к стрельбе. Цель – ранить противника. В плечо или бедро.

Он выкрикивает положенное в таких случаях предупреждение:

– Стойте, или я буду стрелять!

Нарушитель скрывается за углом. Тьфу, пропасть!

14.18

Черт! Черт! Черт! Черт! Черт!

Это слово раздается в мозгу Эдгара, будто звон набатного колокола, вселяющий ужас.

Пистолет. Охрана. Человек из охраны с пистолетом.

Черт! Черт! Черт! Черт! Черт!

14.18

Линда дает Гордону подержать часы, а сама запускает руку в сумочку, чтобы выудить карточку. Она слышит какие-то крики рядом, а через несколько секунд видит, как в их с Гордоном сторону мчится на полной скорости какой-то человек с накренившейся тележкой.

Тележка проносится всего в нескольких миллиметрах от них, и Линда – и за себя, и за Гордона – очень громко и язвительно произносит: «Эй, поосторожнее!»

14.18

Гордон уже готов вставить едкое замечание, что кто-то, наверное, спешит по важным делам, но вдруг замечает, что в их сторону движется второй человек – человек, размахивающий пистолетом, – и слова замирают у него на губах.

14.18

Фрэнк надеется, что покупатель в очках и с перевязанной рукой уступит ему дорогу. Фрэнк так быстро бежит, что просто не успеет обогнуть его, если он не посторонится.

Но тот не двигается с места. Они сталкиваются. Палец Фрэнка случайно нажимает на курок. Все вокруг оглашается грохотом выстрела.

14.18

Левую барабанную перепонку Гордона протыкает вязальная спица. В левую сторону его лица вонзается множество раскаленных иголок.

Первая его мысль: Мне прострелили голову.

Вторая мысль является логическим продолжением первой: Я умер.

14.18

При звуках выстрела все, кто находится в отделе, вздрагивают и приседают, – все, кроме Эдгара, который несется на всех парах и ничего не слышит.

Поэтому, ощутив какой-то толчок в спину, будто кулаком, – повыше таза и чуть сбоку от позвоночника, – он даже не сознает, что его ударило.

14.18

В замедленном темпе – словно кто-то вдруг убавил скорость, с которой течет жизнь, – Линда наблюдает, как ее муж оседает на пол. Наблюдает, как очки Гордона сползают на нос, потом на подбородок, потом на шею. Наблюдает, как часы с херувимами выпадают из его обмякших пальцев и падают на ковер циферблатом вниз.

Он не умер. Она это знает. Пистолет был направлен мимо, когда выстрелил. Он просто рухнул, только и всего. Шок. С ним все в порядке.

Но вот человек с пистолетом склоняется над Гордоном и подносит дуло к его голове. Одновременно Линда нащупывает в сумочке что-то маленькое, гладкое и цилиндрическое.

Она действует без дальнейших раздумий. Ее рука сжимает баллончик с перцовой жидкостью, а большой палец надавливает на колпачок.

14.18

Вот идиот! Встал тут, как истукан!

Фрэнк рукоятью пистолета тычет в шею покупателя. Пульс слабый, но ритмичный. С ним все в порядке. В левом ухе позвенит, наверное, день или два, немного поболит щека, но шрамов на всю жизнь не останется. Болван! Сам во всем виноват. Не посторонился вовремя.

Фрэнк уже собирается возобновить погоню за преступником, как вдруг боковым зрением замечает движение. Он тут же припоминает, что видел женщину рядом с этим мужчиной. И вот она, скривив губы, устремляется к нему, Фрэнку. Он слишком поздно замечает, что в руках у нее какой-то предмет. Распылитель с духами? Или баллончик с дезодорантом?

Из отверстия вылетает облачко белой пыли, и глаза его окутывает жидкий огонь.

Фрэнк отшатывается, подносит к глазам костяшки пальцев, чтобы смахнуть жгучее, липкое вещество, но только глубже втирает его в глаза. Брызжут слезы, едкие, как кислота. Носовые пазухи выбрасывают на заднюю стенку гортани удушающую слизь. Зайдясь кашлем и рвотой, он отступает назад и натыкается на витрину с каминными часами. Один из экземпляров валится, ударяет его в плечо и скатывается на пол со звоном бьющегося стекла и дребезжанием отвалившихся шестеренок.

Чем же она его обрызгала? Его веки распухают, закрываются, оставляя зрению лишь узкую щелку, заполненную зыбким маревом. Что было в этом баллончике?

14.18

– Что было в этом баллончике? – спрашивает мистер Блум. – И кто эта женщина?

– Понятия не имею, сэр, – отвечает Хант. – Какая-то покупательница.

– Покажите увеличение. Живей.

– А как же нарушитель…

– Забудьте о нарушителе! Покажите ближе эту женщину – сейчас же!

Оператор послушно берется за джойстик, и на экране крупным планом появляется женщина. Она готовится снова напасть на Фрэнка.

– Велите ему отойти! – кричит мистер Блум.

14.19

Голос оператора, раздающийся в голове у Фрэнка – в этой ослепленной, пылающей тьме внутри него, – предупреждает:

– Мистер Хаббл! Она опять к вам приближается!

– Безопасность! – выкрикивает Фрэнк. – Я из «Тактической безопасности»!

14.19

Слова «Тактическая безопасность» мало что значат для Линды, тем более, если они исходят от человека, который явно собирался убить ее мужа. И все же она колеблется, ее рука с баллончиком замерла в воздухе, но указательный палец по-прежнему готов привести баллончик в действие. Она понимает, что надо бы еще раз обрызгать этого типа – для верности. Он же так и не бросил оружие. И все-таки что-то удерживает ее. Какая-то мысль. Подозрение.

Пистолет.

Кто же носит пистолет в «Днях», кроме…?

О боже правый.

О господи, да что же она натворила?

Линда медленно опускает руку с баллончиком. Она понимает: нужно что-то сказать, но что скажешь оперативнику охраны, которого ты только что по ошибке обработала слезоточивой жидкостью? Обычное «Извините!» тут вряд ли прозвучит уместно.

Призрака одолел приступ яростного чиханья. Когда у него потекло из носа, Линда вынимает из сумочки свой штопанный-перештопанный носовой платок и протягивает ему. Сообразив, что он ничего не видит, она подносит его руку к платку. Он колеблется, но потом берет платок и сморкается.

– Теперь лучше?

– Кислота? – спрашивает он хриплым голосом, обводя пальцем вокруг лица, которое сейчас напоминает рожицу ревущего младенца, – оно такое же сморщенное, красное и мокрое. Его распухшие глаза похожи на две лопнувшие сливы, залитые собственным соком.

– М-м, нет. Экстракт перца-халапеньо.

– Благодарю. – Он снова чихает.

Гордон, распростертый на полу, издает стон.

– Это мой муж. – Линда спохватывается, что показывает рукой на Гордона, понимая всю бесполезность этого жеста. – Я думала, вы хотели его убить. Поэтому и… ну, сами знаете. – Она смущенно покашливает. – Пожалуй, нужно проверить, как там он.

– Отличная мысль.

Ну хоть что-то же она должна сказать в свое оправдание.

– Мне и в голову не могло прийти…

Но Призраку неинтересно ее слушать.

– Оставайтесь на месте. Скоро прибудет кто-нибудь из сотрудников арестовать вас. За оказание помех оперативнику охраны в ходе выполнения им своего долга.

Линда выслушивает эту информацию, стоически кивает и опускается на колени рядом с мужем.

14.20

Фрэнк выкашливает в платок комок огненной мокроты. Кашлянуть, чтобы активировать связь с «Глазом», – как прополоскать горло битым стеклом.

– «Глаз»?

– Мистер Хаббл, с вами все в порядке?

– Да, если так можно сказать о человеке, которому только что прыснули прямо в лицо перцовым спреем. – Фрэнк прикладывает к глазам сухой кончик платка.

– У нее был при себе перцовый спрей?

– Не думаю, что она случайно нашла его тут поблизости, «Глаз».

– Ладно, не волнуйтесь. Мы кого-нибудь пришлем на место происшествия. Разумеется, если вы сами не собираетесь произвести задержание.

– Мне другую рыбку нужно ловить! Где сейчас нарушитель?

– М-м, боюсь, я его потерял из виду. Мистер Блум был больше озабочен тем, что с вами происходит.

– Мистер Блум?

– Да, он здесь, рядом со мной. Хотите с ним поговорить?

– Нет времени. Может быть, позже. Сейчас я собираюсь догонять нарушителя.

– Оставьте его нам, мистер Хаббл. Мы с ним справимся.

– Я не дам ему так просто уйти. Куда он пошел?

– Ну, когда я последний раз его видел, он направлялся на север. Я поручу это задание другому оперативнику.

– Не надо, – говорит Фрэнк, пряча пистолет. – Я сам его поймаю. Этот парень доставил мне массу неприятностей, и будет только справедливо, если его схвачу именно я.

– Но вы же не видите, куда идти. Хрень, которой вас обрызгала та женщина…

– Я знаю этот магазин, как собственную ладонь. Даже вслепую могу добраться куда угодно. Но я не буду действовать вслепую. Вы, «Глаз», станете моими глазами.

14.20

Линда поднимает очки Гордона, без которых он всегда выглядит таким озадаченным и по-детски растерянным, и мягким движением водворяет их ему на переносицу, заводя дужки оправы за уши. Потом она осматривает часы с херувимами. Стеклянное покрытие треснуло надвое, часовой механизм остановился, стрелки замерли на восемнадцати минутах третьего. Линда испускает вздох – и по часам, и по себе самой.

Величайший день ее жизни.

Он был бы таким, если бы…

Если бы что? Если бы Гордон посторонился, дал Призраку промчаться? Но она не в силах винить его в этом.

Если бы она не купила у таксиста перцовую жидкость? Возможно. Но, даже не будь при ней баллончика, она все равно напала бы на Призрака. Она же искренне полагала, что этот человек собирается всадить пулю в голову Гордона. А какая жена в подобных обстоятельствах не бросилась бы защищать мужа?

Именно так она и скажет тому, кто придет ее арестовывать, хотя она и сомневается, что это поможет делу. Факт остается фактом: она напала на сотрудника «Дней», и за это их с Гордоном лишат счета в магазине. Навсегда изгонят отсюда… И все же Линде это почему-то безразлично. Ей безразлично, что придется как-то объяснять Марджи, Пэт и Белле, почему они с Гордоном больше никогда не отправятся в «Дни» (может, она и сочинит какую-нибудь небылицу, а может, нет). Ей безразлично, что им с Гордоном, вероятно, придется переехать на другую улицу, в другое предместье, даже в другой город, чтобы избавиться от многозначительных взглядов и недобрых намеков и замечаний со стороны всяких знакомых и соседей. Все это не имеет никакого значения. Единственное, что имеет значение, – это мужчина, лежащий перед ней на полу, мужчина в очках, с соломенными волосами и детским лицом, мужчина, который пришел ей на помощь в «Музыкальных инструментах Третьего мира», появился как раз в тот миг, когда она нуждалась в нем, и который, в свой черед, только что нуждался в ее защите и эту защиту получал.

Гордон снова издает стон и шевелится. Он открывает глаза, моргает и смотрит на нее. Сфокусировав взгляд на ее лице, улыбается.

– Значит, я не умер? – каркающим голосом спрашивает он.

– Еще нет, – отвечает Линда. – Но как только мы вернемся домой, я тебя убью.

Ему требуется секунда или две, чтобы понять: это шутка.

37

Христос на Кресте: во время распятия на Кресте Христос заговаривал семь раз


14.24

Боли нет.

Вначале это простая констатация факта. Несмотря на то, что в брюшной полости Эдгара дыра величиной с теннисный мяч, все, что он чувствует, – это жуткий, неестественный холод, морозное жжение, какое бывает от соприкосновения со льдом. Его дыхание стеснено, но – чудо из чудес – боли нет.

Боли нет. И, продолжая толкать тележку из «Часов» в «Канцелярские принадлежности», из «Канцелярских принадлежностей» в «Газеты и периодические издания», чувствуя, как покалывающий остриями иголок холод поднимается выше, в грудь, Эдгар старается не думать о том ущербе, который нанесен его телу, о том, какая его часть погублена безвозвратно. Он старается не обращать внимания на темное пятно, выступившее на его поясе брюк и стекающее вниз, к паху. И самое главное, он старается не обращать внимания на рану, ее кровавые края с налипшими обрывками рубашки, хотя не смотреть очень трудно. Ведь это – он. Это – его растерзанная плоть. А то желто-розовое, что выпирает из раны и поблескивает, – один из его внутренних органов, которых он сам никогда не должен бы видеть.

Он почти не замечает людей, расступающихся перед ним, глядящих на него с недоумением и ужасом. Он почти не замечает вздохов и возгласов, раздающихся вокруг него по пути. Сейчас самое главное – это то, что боли нет.

И вдруг – боль есть'. И Эдгар шатается от одной мысли, что этого не должно быть. Кажется, будто кто-то запустил руку ему во внутренности и намотал его кишки на свой кулак. Ноги заплетаются. Он едва не падает, но вовремя выпрямляется – его спасают собственные руки, вцепившиеся в ручку тележки. Осталось пересечь всего один отдел. Всего один отдел отделяет его от «Книг». Пара сотен метров. Он сумеет дойти.

Боли нет. Теперь это становится молчаливым заклинанием, которое он мысленно твердит сквозь стиснутые зубы. Боли нет, боли нет. И хотя боль есть – боль пугающая, наплывающая волнами, захлестывающая его, как дождь с порывистым ветром, – заклинание делает свое дело: оно не пускает боль туда, где ее быть не должно, – в его голову, в мозг, который ведет его тело. Потому что, пока мозг твердит, что боли нет, тело не сдастся.

И вот впереди, там, в проеме галереи перед «Книгами» – показывается она. Она ждет его, скрестив руки на груди. Бросает взгляд то в одну, то в другую сторону. Рядом с ней Курт и Оскар. Она знала, откуда он появится. Конечно же знала. Она – это мисс Дэллоуэй.

Оскар первым замечает его и показывает остальным.

боли нет боли нет боли нет

И Эдгару уже слышатся ласковые слова похвалы, которые мисс Дэллоуэй прольет на него, словно мед.

боли нет

А потом он видит, как у Оскара отвисает челюсть, его двойной подбородок становится четверным, и Оскар говорит что-то мисс Дэллоуэй, а костлявые руки мисс Дэллоуэй взлетают к губам.

болинет

Эдгар едва дышит, будто икая, втягивает воздух, – но тот, кажется, уже не попадает в легкие. Эдгар преодолевает последний десяток метров сквозь вакуум, сквозь тишину, сквозь невесомость, ноги движутся спазматически, самостоятельно имитируя бег.

Теперь боль есть. Это смертная мука, охватившая весь мир, и сосредоточена она внутри него, в этой огромной, раскаленной добела печи, разверстой в его теле.

– Я все сделал, – хочет он доложить мисс Дэллоуэй, но боль чересчур сильна.

Руки Эдрага соскальзывают с тележки. Ноги описывают круги в пустом пространстве. Ковер вздымается, как стена… Газеты и периодические издания» вращаются вокруг него, словно он сделался неподвижным центром движущейся вселенной. Он лежит на полу, глядя на длинные лампы дневного света. Мисс Дэллоуэй – рядом. Она берет его за руку, и ее лицо над ним окружено нимбом света. Она – самое прекрасное существо, какое он когда-либо видел. Ее обычно суровые черты расплываются в такой неизъяснимой, небесной нежности, что он уверен: она пережила преображение, она превратилась в святую. Нет, не в святую. В ангела. Так, наверное, смотрят ангелы на души в аду. Он слышит, как с шелестом захлопываются все книги, какие он прочел за свою жизнь.

А потом боли действительно нет.

14.25

Мисс Дэллоуэй опускает безжизненную руку Эдгара на пол. Кончиками большого и указательного пальцев закрывает его пустые глаза веками. Тем же указательным пальцем дотрагивается до его губ, словно для того, чтобы из них даже после смерти не могло сорваться упрека в ее адрес. Покачав головой, она поднимается, встает почти во весь рост, склонившись лишь на несколько сантиметров в знак скорби.

– Кто это сделал? – сердито выпаливает Курт. – Техноиды? Скажите лишь одно слово, мисс Дэллоуэй, – и мы доберемся до них. Они за это заплатят!

– Не бойся, Курт, час возмездия уже близок, – отвечает мисс Дэллоуэй, управляя своим голосом, будто лазерным лучом. – А теперь – живо. Ступай, найди остальных. Разбейтесь на четыре команды, и пусть каждая станет у одного из входов. В отдел никого не пропускать, ни под каким предлогом. Ясно? Никого.

– Ясно, – отвечает Курт. – А что…

– Просто делай, как я велела.

Курт поворачивается и спешит в отдел.

– Да что же это такое, мисс Дэллоуэй? – дрожащими губами спрашивает Оскар, глядя на тело Эдгара и не веря своим глазам.

– Это – конец, Оскар. Героический конец.

Мисс Дэллоуэй направляется туда, где, проехав около метра по коридору, затормозила тележка, остановленная смертельным падением Эдгара. Она быстро осматривает содержимое. Проволока и часы, все правильно. О, доблестный и преданный слуга.

У нее в горле рождается рыданье. Она подавляет его, с усилием сглатывая, берется за поручень тележки и приказывает Оскару следовать за ней.

14.25

Вытянув руки вперед и держа их на уровне груди, чтобы оградить себя от возможных препятствий, Фрэнк пошатываясь пересекает «Канцелярские принадлежности». Он похож на мима, притворяющегося пьяным, или на пьяницу, пытающегося изображать мима.

Его воспаленным, слезящимся глазам отдел видится калейдоскопом искаженных форм и расплывающихся цветовых пятен. Трудно понять, что тут близко, а что далеко, что имеет четкую границу, а что – нет, что – живое, а что – неодушевленное. «Глаз» помогает ему непрерывными указаниями, которые то ободряют, то предостерегают – «Ряд этажерок с папками слева от вас, вот так, впереди, через несколько метров, покупатель, так, хорошо, сейчас будет поворот вправо на девяносто градусов, прекрасно справляетесь, мистер Хаббл, отлично справляетесь…» – но, несмотря на эту помощь, преследование преступника превратилось в мучительную череду запинок и зацепок, тычков и рывков, углов и траекторий, поворотов и обходов. В какой-то момент оператор сравнивает Фрэнка с живым мячом в самом большом на свете автомате для пинбола, и Фрэнк даже не в силах обижаться на такое непочтительное сравнение, потому что он и сам именно так ощущает свое продвижение.

Он продолжает шагать наугад и на ощупь, задевая локтями и голенями предметы и людей, но каждое такое прикосновение лишь подстегивает его решимость во что бы то ни стало настичь добычу.

14.28

Движения мисс Дэллоуэй проворны, но точны, торопливы, но безошибочны: она заканчивает изготовление бомбы. Отрезав четыре куска проволоки от мотка, она зубами сдирает по сантиметру изолирующей резины с конца каждого, затем с помощью двух отрезков соединяет контакты лампы-вспышки с ножкой одного из колокольчиков на будильнике и с ударным молоточком. Держа детонатор за провода, она опускает его в отверстие пивного бочонка, пока римская свеча не оказывается над самой смесью удобрения с парафином; воспламенитель направлен вниз. Затем она снова завинчивает крышку бочонка, так что провода придерживают детонатор.

Будильник заведен и показывает правильное время. Мисс Дэллоуэй с удовлетворением отмечает, что рвение сотрудников отдела «Часов», приставленных соблюдать точность, по-прежнему достойно восхищения. Сейчас почти половина третьего. Четверти часа будет достаточно. Она поворачивает регулятор звонка, пока стрелка не становится на третий из трех сегментов между цифрами II и III. Затем изолентой плотно прикручивает будильник к верхней части бочонка, чтобы регулятор стрелки будильника уже не мог случайно передвинуться на другое время. Часы ровно и спокойно тикают.

Теперь она берет оставшиеся два куска провода и с их помощью присоединяет батарейку к ударному молоточку и ножке колокольчика.

Бомба готова. Начался отсчет последних минут ее, мисс Дэллоуэй, жизни.

– Оскар?

Появляется Оскар.

– Да, мисс Дэллоуэй?

Не в силах противиться желанию обнять его, она обвивает его плечи руками. Оскар, вначале ошеломленный, быстро уступает безотчетному стремлению ответить на этот жест нежностью и своей здоровой рукой обнимает начальницу отдела за тонкую талию. Мисс Дэллоуэй прижимает его пухлую щеку к острому краю своей ключицы. Оскар вдыхает прохладный запах ее свежевыстиранного джемпера.

– Ах, Оскар, – выговаривает мисс Дэллоуэй. – Ты всегда был моим любимцем. Ты же знал это, правда?

По Оскару с головы до ног пробегает дрожь удовольствия.

– И я всегда надеялась, что именно ты возьмешь бразды правления, когда для меня настанет время отойти в сторону.

Оскару кажется, что от радости он упадет в обморок.

– Ты ведь сделаешь это ради меня, Оскар? Ты присмотришь за моим отделом? Сделаешь все для того, чтобы братья никогда не посмели закрыть его? Будешь сопротивляться им до последнего вздоха?

Оскар едва способен выдавить из себя слова согласия:

– Разумеется, мисс Дэллоуэй. Разумеется.

– Я знала, что могу на тебя положиться.

Он силится поднять голову, чтобы задать ей один вопрос, но она только крепче прижимает его к своей груди и принимается гладить по волосам. Если он заглянет ей в глаза, то может понять, каковы ее истинные намерения. Может попытаться остановить ее, отговорить ее от задуманного.

– Я написала братьям записку, где снимаю с тебя всякую ответственность за то, что собираюсь сделать, и рекомендую тебя на свое место, – продолжает она. – Прислушаются ли эти филистимляне к чьим-нибудь увещаниям или нет, можно только гадать, но все же надежда умирает последней.

– Я сделаю все, что в моих силах, мисс Дэллоуэй. Вам не придется за меня краснеть. Но, конечно, вам же можно будет в любой момент позвонить, если мне понадобится ваш совет. Я хочу сказать, что и не надеюсь сам со всем справиться, без вашей поддержки. Я даже не знаю, с чего начать.

Мисс Дэллоуэй закрывает глаза. Только без слез. Она же поклялась себе. Только без слез.

– Ты справишься, Оскар, – говорит она. – Ты справишься.

14.31

– Отлично, вы почти на месте. Вам осталось еще метров двадцать пройти вперед. Вы сами все увидите.

Вглядываясь сквозь распухшие веки, Фрэнк различает лишь прямоугольный проем галереи, соединяющей «Газеты и периодические издания» с «Книгами», а дальше – ряды стеллажей. Впереди он видит и небольшую толпу – тела-кляксы на ножках-палочках, человекообразные силуэты, наползающие один на другой и слипающиеся вместе. Они сгрудились вокруг чего-то, напоминающего кучу тряпья, но, подойдя поближе и попытавшись сфокусировать взгляд, Фрэнк понимает, что это не тряпье, а лежащее навзничь тело. Подойдя еще ближе, он узнает – больше по одежде, чем по каким-либо другим приметам, – нарушителя, за которым гнался. Он видит рану на животе у молодого человека: темная комета, хвост которой растекся по рубашке и брюкам. Фрэнк с первого взгляда узнает пулевое ранение.

– Это он, да? – спрашивает оператор. – Тот самый, за которым мы охотились.

– Да, это он, – подтверждает Фрэнк.

– Значит, это вы его…

– Да.

Это было неизбежно, догадывается Фрэнк, хотя он и надеялся, что его политика – прибегать к оружию лишь как к крайнему средству – будет неизменно отодвигать роковой день. Такова горькая ирония: еще пара часов – и он завершил бы свою тридцатитрехлетнюю карьеру, так никого и не лишив жизни. Но теперь совершенно ясно, что это было ему не суждено, и уже не имеет смысла попусту думать о том, «что было бы, если бы…».

Пистолет выстрелил в тот миг, когда Фрэнк столкнулся с покупателем в «Часах», так что его нельзя считать действительно виновным в смерти нарушителя. Ему жаль, что этот юноша погиб. Жаль, что людям приходится умирать в таких мучениях. Но что поделать! Наверное, ему следовало бы ощутить нечто большее, чем слабое сожаление, наверное, позже так оно и будет, но в данный момент Фрэнк просто испытывает облегчение оттого, что погоня окончена.

– Мистер Хаббл? – снова включается «Глаз». – Мистер Блум просит передать вам свои слова: «Отличная работа!»

– Передайте мистеру Блуму, что я все еще на три восьмых не передумал.

– Насчет чего?

– Он поймет, что я имею в виду.

Через мгновение снова раздается голос оператора:

– Мистер Блум отвечает, что до закрытия еще остается два с половиной часа.

Фрэнк догадывался, что ответ будет приблизительно таким.

– Ладно, там поглядим.

Он достает носовой платок, взятый у женщины в «Часах», и прикладывает его к лицу. Мучительная боль от перцовой жидкости понемногу унимается, ей на смену приходит неприятный, но более терпимый зуд. Фрэнк моргает. Все вокруг окутано туманом и покрыто пятнами, но обзор немного проясняется.

– «Глаз», сейчас я проверю удостоверение этого типа. А вы пока поищите тележку.

Фрэнк подходит к телу, проскользнув в брешь в толпе зевак. Опустившись на колени, он достает свой «сфинкс» и сканирует его инфракрасным глазком штрих-код на нагрудном удостоверении нарушителя. Люди в толпе, почти не замечая его, продолжают перешептываться, ахать и вздыхать над мертвецом.

На экранчике «сфинкса» возникает сообщение:

СЛУЖАЩИЙ…
Затем появляется фотография юноши с огромным, выпирающим вперед лбом под копной волнистых черных волос, с глубоко посаженными траурными глазами. Кажется, эти глаза наперед знали, какая жестокая, страшная участь ожидает их обладателя.

Даже своим затуманенным взглядом Фрэнк видит, что живое лицо на экране соответствует мертвому лицу человека, лежащего перед ним на полу. Он нажимает на клавишу, и «сфинкс» показывает имя сотрудника (Эдгар Дэйвенпорт, как и значится на удостоверении), номер и состояние счета («серебро», причем в полном порядке), а также название отдела, где тот работал.

Фрэнк хмурится, всматриваясь в экран, потом бросает взгляд в коридор, ведущий в «Книги», и хмурится еще больше.

– «Глаз»? Вы случайно не знаете, не приходил ли сюда сегодня утром кто-нибудь из братьев, чтобы разрешить спор между «Книгами» и «Компьютерами»?

– Понятия не имею. Сейчас спрошу у мистера Блума.

Следует короткое совещание с мистером Блумом, неслышное через микрофон, а потом оператор передает ответ:

– Мистер Блум говорит, что спор был улажен. Один из охранников, сопровождавших мастера Криса, сообщил, что мастер Крис оставил дополнительную площадь за отделом «Компьютеров». А еще мистер Блум интересуется – почему вы об этом спрашиваете?

– Потому что нарушитель – Книжный Червь.

– Думаете, это как-то связано?

– Не уверен, – говорит Фрэнк, выключая «сфинкс» и убирая его в карман.

Фрэнку известно, что за Ребеккой Дэллоуэй, начальницей «Книг», закрепилась прочная слава неуступчивой и непримиримой женщины; известно ему и то, что почти исключительно по ее вине территориальный спор между ее отделом и «Компьютерами» тянется так долго и сопровождается такими эксцессами. Почему именно в тот самый день, когда разрешился спор (причем не в пользу отдела «Книг»), один из Книжных Червей расплачивается за покупку чужой карточкой. Вряд ли это простое совпадение. К тому же трудно поверить в то, что Книжный Червь совершил бы нечто подобное, если бы ему не приказала это сделать начальница отдела. Ведь Книжные Черви даже чихнуть не смеют без разрешения мисс Дэллоуэй.

– «Глаз»? Прочешите-ка «Книги». Готов побожиться, что тележка где-то там, у них.

14.35

Хант запрашивает картинки с камер слежения в отделе «Книг». На ряде экранов одна за другой появляются изображения: пустые проходы между стеллажами, большие столы, заваленные книгами, кассы…

Мистер Блум всматривается в экраны. Все вроде бы в порядке, только…

– Кассы! За кассами никого нет. Где они все?

– Там. Смотрите. – Хант тычет в экран, показывающий один из входов в отдел и возле него – сбившихся в кучку нескольких Книжных Червей.

– И вон там. – Еще один вход, а перед ним – еще одна группка Книжных Червей, причем у всех в руках толстые книги в твердых переплетах.

– Зачем они там стоят?

– Хоть убей, не понимаю. Похоже, ждут кого-то.

Хант с мистером Блумом продолжают следить за происходящим. Вот появляется покупатель. Книжные Черви окружают его, они о чем-то переговариваются, покупатель с недоуменным и несколько раздраженным видом разворачивается и уходит.

– Они прогоняют людей, – говорит мистер Блум, проводя рукой по макушке, словно на время забыв, что, кроме вихра надо лбом, волос у него на голове нет. – Какого черта они прогоняют людей?

– Сэр! – Хант показывает на экран, где видна огромная изогнутая стена из книг, окружающая стол мисс Дэллоуэй. – Там что-то происходит.

Из-за книжной стены появилась фигура – длинная и худая: можно не сомневаться, что это мисс Дэллоуэй. Она катит перед собой тележку, на которой находится какой-то серый и приземистый цилиндрический предмет.

– Это еще что? – спрашивает мистер Блум. – Покажите-ка увеличение.

Пальцы Ханта уже приступили к работе. Картинка на экране расширяется, расплывается, снова фокусируется. Осторожно управляя джойстиком, Хант приближает изображение тележки.

– Похоже на какую-то бочку, – высказывает он свое предположение.

– Да, тогда что на ней такое?

– По-моему, часы.

– А от них что тянется – провода?

– Может, веревки.

– Да нет, глядите, как они висят. Точно провода!

Хант смотрит на мистера Блума, мистер Блум – на Ханта, и каждый видит в глазах другого отражение собственного недоумения.

– Не может быть, – произносит Хант застывшим, замороженным голосом. – Этого просто быть не может, черт побери!

– Охрану, – нетерпеливо требует мистер Блум. – Вызовите охрану. Немедленно.

– Но все охранники, какие были в окрестностях, сейчас на месте погрома.

– Тогда вызовите людей с Оранжевого и Зеленого. Ну же! И скажите мистеру Хабблу, чтобы не входил в «Книги».

14.36

– Мистер Хаббл. – В голосе оператора звучит тревога, волнение. – Послушайте, мистер Хаббл. Она сделала бомбу.

– Кто – она? Кто сделал бомбу?

– Ну эта, как ее. Начальница «Книг». Я не шучу. Мистер Блум говорит, вам лучше туда не входить.

– Вы абсолютно уверены, что это бомба?

– Ну, во всяком случае, эта штука выглядит в точности как бомба.

– А она сейчас где?

– Направляется на восток.

Ну конечно, думает Фрэнк. «Компьютеры».

– Мистер Хаббл? Охранники уже вызваны.

– Они не успеют сюда добежать.

Фрэнк устремляется в проход, ведущий в «Книги».

14.36

– Он не послушался, сэр, – докладывает Хант. – Он все-таки пошел.

– Скажите ему, чтобы возвращался! Скажите, это мой приказ!

– Но, сэр, он ведь прав. Охранникам понадобится не меньше пяти минут, чтобы добраться туда. А если кто-то и способен сейчас остановить ее, то только он.

Мистер Блум понимает, что это так. Он покорно вздыхает и шлепает себя ладонями по бедрам.

– Ну хорошо.

– Сэр, и еще кое-что. Мы должны оповестить братьев о происходящем?

– Да, – говорит мистер Блум. – Да, вы правы, нужно это сделать. Отправьте им срочное сообщение. – Он снова смотрит на экраны и неслышно бормочет сам себе: – Фрэнк, псих ненормальный. Будь осторожен.

14.37

Первая книга пролетает мимо левого уха Фрэнка, трепыхаясь на лету, как перепуганная утка. За ней следует еще одна, и тоже проносится мимо, а вот третья попадает ему прямо под нагрудный карман. Фрэнк слышит звон стекла и догадывается, что это разбился его «сфинкс», принявший на себя удар.

Он запускает руку под пиджак и достает пистолет. Зеленый светодиод еще светится, предохранение еще снято.

– «Тактическая безопасность». Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

Наступает пауза. Потом кто-то кричит:

– Она сказала – никого, значит – никого! – И в Фрэнка со всех сторон летят книги.

Прикрывая лицо, он прячется за барьер. Сквозь град сыплющихся печатных изданий Фрэнк видит, как Книжные Черви ныряют за полки и оттуда мечут свои снаряды в пространство между стеллажами. По нему дают настоящие залпы книгами – романами и мемуарами, сборниками очерков и рассказов, биографиями и автобиографиями, самоучителями и научными трактатами. Страницы шуршат и шелестят. У него от руки отскакивает детский сборник головоломок в переплете на пружинках. Его тело бомбардируют все три части великой трилогии о войнах и магии – быстро, одна за другой, будто три удара тупым топором. Эпическая семейная сага, охватывающая жизнь трех поколений, ударяется ему в ляжку, едва не поразив более уязвимое место. Со свистом рассекая воздух, в него несутся тонкие сборники стихов, ихузкие края больно жалят.

– Мистер Хаббл! Сзади!

Фрэнк быстро оборачивается и видит, что кто-то собирается на него напасть и размахивает томом энциклопедии с буквами L-M на корешке. Он машинально стреляет, даже не целясь. Выстрел выбивает книгу из рук Книжного Червя, она отлетает в сторону, сыпля хлопья обугленной бумаги из проделанной пулей дырки, а потом громко шлепается на пол. Книжный Червь ошеломленно глядит на свои пустые руки. Зрение Фрэнка еще не достаточно восстановилось, чтобы прицельно ранить противника, поэтому он просто опускает голову и таранит Книжного Червя. Плечо упирается в подбородок, и Книжный Червь сползает вниз.

– Слева, мистер Хаббл! Слева от вас!

На этот раз предупреждение «Глаза» запаздывает на долю секунды. Фрэнк поворачивается, но ему в руку успевает с хрустом врезаться «Полное собрание сочинений» Шекспира, и всю руку, от бицепса до кончиков пальцев, пронизывает тупая вибрирующая боль. Он стреляет в Книжного Червя, намеренно целясь повыше. Книжный Червь бросает Шекспира и спешит в укрытие.

Откуда ни возьмись вылетает по спирали словарь и ударяется Фрэнку в затылок. Он прикусывает язык и чувствует вкус крови.

Ну хватит. Следующий же Книжный Червь, который нападет на него, получит пулю. Похоже, единственный способ отбиться от этих подонков – перестрелять их всех. Что ж, пусть так оно и будет.

Фрэнк не успевает увидеть, как позади него раскачивается и опасно кренится книжный шкаф. Вываливая содержимое своих полок, словно в приступе неудержимой рвоты, шкаф падает, наваливаясь на Фрэнка несколькими сотнями килограммов дерева и ДСП.

Рухнув, шкаф остается лежать, несколько последних книжек со стуком и шелестом слетают на пол, а потом все стихает.

38

Дело семи епископов: семеро епископов выступили с протестом против Деклараций о веротерпимости короля Якова II


14.31

Пёрч выходит из своего кабинета (он же – буфетная), пересекает шумную кухню, а потом по коридору направляется в Зал заседаний.

Он точно рассчитал свое появление – сказывается инстинкт, выработанный за десятки лет службы. Когда он входит в Зал заседаний, распахнув двустворчатые двери, там как раз доедают последние кусочки долго длившегося обеда, кладут ножи на пустые тарелки, осушают бокалы и кофейные чашки.

Во время еды из Зала заседаний то и дело долетал смех, эхо которого докатывалось по коридору до кухни, и в момент появления Пёрча атмосфера там царит чрезвычайно непринужденная и оживленная. Братья позволили себе пару бутылок превосходного вина, оно отлично подошло к обеду из телячьего эскалопа, картофеля с тертым сыром и паровой спаржевой фасоли, за которыми последовал мусс с шампанским и ассорти из отборных сыров и бисквитов, однако едва ли их веселье объясняется только вином. Пёрч подозревает, что истинная причина – отсутствие господина Криса. Когда его нет, в Зале заседаний всегда гораздо меньше напряжения.

Пока Пёрч преодолевает расстояние между дверью и столом, раздается очередной дружный взрыв хохота. Пёрч – не такой застенчивый или наивный человек, чтобы подумать, будто предмет их смеха – он сам.

– Надеюсь, еда была приемлемой? – осведомляется он, забирая со стола первую пустую тарелку из-под сыра, стоящую рядом с Понди.

– Более чем, Пёрч, – отзывается Торни.

– А больше не осталось мусса с шампанским, а? – спрашивает Серж.

Этот вопрос встречают громкие возгласы удивления и поросячье хрюканье братьев.

– У меня уровень сахара в крови понижен, – оправдывается Серж.

– К сожалению, господин Серж, ваша третья добавка полностью истощила наши запасы, – произносит Пёрч с преувеличенным лукавством в голосе, рассчитанным на то, чтобы вызвать новые насмешки и хихиканье братьев, что и происходит.

– Послушай, Пёрч, – обращается к нему Питер. – Мы тут кое о чем спорили. Может, ты нам что-то дельное подскажешь?

– Попытаюсь оказать любую помощь, какая в моих силах, – отвечает Пёрч, водружая пустую тарелку Чедвика поверх горы посуды, уже балансирующей на его ловко расставленных пальцах левой руки.

– Как ты думаешь – это правда, то, что говорят об абсолютной власти?

– Что она абсолютно развращает?

– Ну да.

– Ума не приложу, что могло породить подобную дискуссию среди сыновей Септимуса Дня.

– Ну, допустим, это просто профессиональный риск. Скажем так. – Питер ставит свою тарелку на башню из остальных. – Ну? Есть у тебя по этому поводу мнение?

– По правде говоря, здесь не то место, где мне следует иметь свои мнения, а те, что у меня имеются, не к месту здесь высказывать.

Со всех сторон его оглушают подбадривающие крики: «Да брось!», «Ерунда!»

– Ну что ж… – Пёрч останавливается между Питером и Субо. – Я выскажу свое мнение, но единственно потому, что меня об этом попросили. Господа, власть открыта для злоупотреблений, если она не подчиняется системе ограничений и противовесов, – например, это случается, если она находится в руках диктатора, который подавляет и заставляет замолчать тех, кто отваживается поднять против него голос, и силой устраняет тех, кто способен покуситься на него. Но означает ли это, что власть сама по себе оказывает развращающее влияние? Ведь очевидно, что диктатору уже присуща развращенность; изъян уже налицо, а власть лишь усугубляет его. Власть одной личности над другими порождена сознательной потребностью человечества в том, чтобы им руководили и управляли. Не будь такой потребности, власти не существовало бы вовсе, – следовательно, мы вынуждены предположить, что власть – нечто хорошее, необходимое, благотворное для всех людей – до тех пор, пока те, кто находится у власти, ответственны за тех, над кем властвуют. Могу привести пример из моего непосредственного опыта: вы, господа, можно сказать, обладаете абсолютной властью над этим магазином, над каждым его сотрудником и покупателем, – а это довольно ощутимая ответственность, учитывая важность гигамаркета для экономики и престижа страны, которой он служит. Однако, чтобы ваши решения оказывались благотворными для вас самих, они должны быть благотворны и для всех людей, находящихся у вас под началом. Грубо говоря, любая неразумная мера, которую вы предпримете, принесет ущерб вам же, а значит, в ваших интересах все тщательно продумывать и принимать только разумные меры. Каковыми, спешу заметить, они неизменно и являются. В этом смысле та абсолютная власть, которой вы обладаете, отнюдь не развращает вас, а, напротив, вдохновляет на то, чтобы стремиться к высочайшему благородству в мыслях и поступках. Коротко говоря, абсолютная власть – абсолютно разумна. – Пёрч делает легкий поклон, давая знак, что речь закончена.

– Браво! – восклицает Питер. – Молодец! – Он первым начинает хлопать, и под всеобщие одобрительные аплодисменты Пёрч успевает подхватить тарелку Субо и с торжественным видом, без улыбки, обогнуть стол и подойти к месту Криса, где стоит нетронутое главное блюдо, уже холодное и застывшее.

– Значит ли это, что господин Крис сюда не придет?

Понди и Торни украдкой переглядываются, но Пёрч делает вид, будто не замечает этого. Остальные братья чем-то отвлечены – видимо, обдумывают мудрые и не лишенные лести слова Пёрча.

– Может быть, и придет, – говорит Понди. – Когда мы с Торни уходили от него, он, кажется, был не прочь съесть на обед что-нибудь твердое.

– Наверное, он имел в виду кубики льда, – насмешничает Питер.

– Я могу разогреть его порцию и отнести к нему вниз, – предлагает Пёрч.

Понди с Торни снова обмениваются быстрыми взглядами. Пёрч сразу же понимает, что тут что-то не так.

– Да нет, он точно собирался обедать вместе с нами, – говорит Торни. – Наверное, просто задержался.

– Лучше оставить его прибор здесь, – добавляет Понди.

– Хорошо, сэр.

Не успевает Пёрч покинуть Зал заседаний, как компьютерный терминал под локтем у Чедвика издает громкий, протяжный гудок.

– Срочное сообщение, – говорит Чедвик. Он снимает очки, дышит на линзы, протирает их рукавом пиджака, снова надевает, потом нажимает пару клавиш.

– От кого? – интересуется Субо.

– От «Глаза». – Чедвик принимается читать сообщение, появившееся на экране.

Братья с молчаливым любопытством глядят на него. Торни ловит взгляд Понди и беззвучно спрашивает: «Крис?» Понди качает головой: вряд ли срочное сообщение как-то связано с походом Криса вниз.

– Черт! – вырывается у Чедвика. Его тонкие запястья опускаются на стол с обеих сторон клавиатуры.

– В каком смысле «черт»? – спрашивает Питер. – У тебя на все одно слово.

Чедвик не отвечает и не отводит взгляда от монитора. Его глаза бегают слева направо, перечитывая сообщение.

– «Черт» в плохом смысле, – подтверждает Питер. – Черт!

39

Аренда: в Британии срок аренды длится семь лет или измеряется семилетиями; эта традиция будто бы восходит к представлению о «критических годах», которые, как считалось, жизнь находится в особой опасности


14.41

Мисс Дэллоуэй подкатывает тележку к центральному кассовому прилавку в «Компьютерах» – массивной квадратной плите из черной пластмассы, водруженной на десятки паучьих стальных ножек, вроде огромного микрочипа.

– Глядите, кто пришел, – говорит мистер Армитедж. Если он и удивлен появлению мисс Дэллоуэй в своем отделе, то никак не показывает этого. – Мы пришли, чтобы извиниться, да? Заключить перемирие?

– Не мир вам несу, но меч.[17]

– А это что у нас – пивной бочонок? – Мистер Армитедж склоняется над краем прилавка и заглядывает внутрь тележки. – По-моему, бочонок пива похож на предложение мира.

Слово «пиво» долетает до слуха всех Техноидов, находящихся поблизости. Они собираются вокруг тележки, радостно потирая рукава своих полиэстеровых рубашек, пока те не начинают издавать электрический треск.

– Нет, не пиво, – отвечает мисс Дэллоуэй, с некоторым трудом забирается в тележку и садится на корточки лицом к поручню, так что бочонок оказывается у нее между ног. – Скорее, здесь – конец пути земного. Ведь смерть – тупой конвойный и не терпит отлыниванья.[18] Смерть – от всех болезней исцеленье.[19]

– Что, простите? – Необычный блеск в ее глазах заставляет мистера Армитеджа насторожиться.

– Смерть, мистер Армитедж. Смерть, врач прославленный.[20] Смерть-жрица, что восходит к крутизне,/Где Бог суровый, триединый восседает.[21] Неизбежна смерть и в срок придет.[22]

Мисс Дэллоуэй обхватывает руками бочонок, крепко прижимает его к себе: птица-мать, высидевшая гибельное металлическое яйцо.

14.41

– Мистер Хаббл? Мистер Хаббл? Мистер Хаббл? – Хант поворачивается к мистеру Блуму. – Бесполезно, сэр. Или его связь с «Глазом» нарушена, или он без сознания, или…

– Третьего варианта нет, – твердо говорит мистер Блум. – Где же эти охранники?

Хант сверяется с монитором, вделанным в подлокотник кресла.

– Уже в пути. Первый появится в «Компьютерах» через пару минут, если, конечно, лифт не задержится. – Он замечает, что сосед-оператор заглядывает ему через плечо, и недовольно кричит: – Что – заняться больше нечем, бестолочь?

Сосед поспешно переключает внимание на собственный монитор, однако напряжение, царящее в Хантовом углу, проникает, точно радиация, и в остальные части каморки. Там, наверху, происходит нечто важное, и все, кто находится в этом помещении, не сводят глаз со своего коллеги и начальника «Тактической безопасности».

– Ну, давай же, Фрэнк, – бормочет мистер Блум. – Приди в себя. Пожалуйста, приди в себя.

14.42

Груда книг начинает шевелиться. Оттуда показывается рука.

Опираясь локтем о рухнувший шкаф, Фрэнк вылезает из-под похоронившего его груза. Встает на четвереньки. Потом неуверенно поднимается на ноги, которые едва слушаются, будто забыли, для чего вообще нужны. Фрэнк крутит головой, чтобы размять затекшую шею, потом осторожно дотрагивается до подбородка, которым ударился об пол, упав под тяжестью рухнувшего шкафа, – этот удар на время оглушил его. Прокашливается, чтобы активировать связь с «Глазом», но не слышит щелчка соединения. Повторяет попытку – безуспешно: теперь ясно, что тонкая схема связи разбита.

Быстрый взгляд вперед и назад: в обоих концах прохода стоят Книжные Черви. Они с удивлением видят, что Фрэнк выбрался из-под руин, но быстро справляются с замешательством и начинают подготовку к новой атаке, хватая книги с полок.

Фрэнк устало тянется за пистолетом. Кобура пуста. Ну конечно. Когда Книжные Черви обрушили стеллаж, он держал пистолет в руке. Значит, его оружие погребено где-то там, под грудой книг, но сейчас нет времени на поиски. Упавший шкаф открыл путь к следующему проходу. Книжные Черви уже надвигаются, угрожающе похлопывая руками по книгам. Фрэнк делает шаг в сторону, перепрыгивает через шкаф и ныряет в брешь. Бежит по параллельному проходу к галерее, соединяющей «Книги» с «Компьютерами», слыша за собой топот и крики: это Книжные Черви бросились в погоню.

У выхода сгрудились другие Книжные Черви, но все они напряженно всматриваются в то, что происходит в «Компьютерах», и не слышат, как Фрэнк бежит, пока он не оказывается совсем рядом. Фрэнк легко расталкивает их – и вот он уже в «Компьютерах», мчится к центральной кассе, к сердцу отдела.

И там, конечно же, обнаруживает тележку. В ней – сидящяя фигура, в которой он, даже сквозь туман, застилающий ему глаза, опознает Ребекку Дэллоуэй.

Мисс Дэллоуэй обращается к Роланду Армитеджу и собравшимся вокруг Техноидам с какой-то речью. По непринужденным позам слушателей можно понять: никто из них не знает, что находится в бочонке. Потом она умолкает, склоняется над бочонком – и все пятятся назад.

14.43

– Имеющие уши, да услышат, – нараспев произносит мисс Дэллоуэй. – Теперь я – смерть, разрушительница миров. Я – враг, которого вы убили. Супостат тиранов. Взгляните на дело рук моих и вострепещите!

Возможно, она собиралась сказать еще что-то, но тут Фрэнк прорывается вперед мимо двух отчаянно отступающих Техноидов, хватает тележку за поручень и начинает толкать.

– Нет! – визжит мисс Дэллоуэй.

Фрэнк почти не слышит ее. Он не слышит почти ничего, кроме стука собственного сердца, который раздается у него в ушах. Он не размышляет. Начни он размышлять – тогда, наверное, не стал бы делать того, что делает. Он катит тележку в сторону кольца на Желтом этаже, и в голове у него нет мыслей ни о героизме, ни о самопожертвовании: есть один только импульс – угнать бомбу как можно дальше от людей. Эта цель представляется ему скорее объективной необходимостью, нежели актом самоубийственной отваги.

Брызжа слюной и истошно вопя, мисс Дэллоуэй перебирается через бочонок и бросается на Фрэнка, тянет к нему пальцы, готовые вцепиться в глотку, удушить. Фрэнк откидывает голову назад. Ногти мисс Дэллоуэй царапают ему шею, а левая рука нечаянно хватается за проводок от аппарата связи с «Глазом». Тот выскакивает у Фрэнка из уха, отцепляется от воротника рубашки, и мисс Дэллоуэй валится обратно в тележку, сжимая телесно-розовый витой проводок и электронное устройство.

Колеса тележки переходят с глухого рокота на стук: ковер закончился, начался мрамор. Они уже покинули отдел «Компьютеров», выбрались на кольцо. Фрэнк огибает растение в кадке, затем кучку изумленных покупателей. Мисс Дэллоуэй отшвыривает аппарат связи с «Глазом» и, снова наклонившись над бочонком, тянется к поручню тележки. Ее лицо искажено, исполосовано резкими вертикальными линиями. Она впивается ногтями в тыльные стороны Франковых ладоней, оставляя на его коже глубокие изломанные борозды. Видя, что Фрэнк, вопреки ее ожиданию, не отпускает рук, она пытается оторвать его пальцы от поручня, однако пальцы, похоже, приклеились намертво.

Показывается край кольца. Фрэнк разворачивает тележку, со стуком припечатав ее боком к парапету. Мисс Дэллоуэй теряет равновесие, падает на бедро. Фрэнк решает воспользоваться ее минутной слабостью и наклоняется над поручнем, чтобы схватить бочонок и перебросить его через парапет, в Зверинец. Тогда-то он и замечает часовой механизм с отходящими от него проводами.

Он уже тянет руку к одному проводов, чтобы оторвать его, но мисс Дэллоуэй предупреждает его движение и, схватив бочонок, встает во весь рост, высоко поднимая бомбу, так что Фрэнку до нее не дотянуться. Однако, когда она выпрямляется, тележка наклоняется, нарушив равновесие, и мисс Дэллоуэй неожиданно оказывается на краю парапета.

Балансируя там с выражением почти комического отчаяния на лице, она одной рукой прижимает к себе бомбу, а другую выбрасывает вперед, чтобы за что-то ухватиться. Первое, на что натыкается ее рука, – это лацкан Фрэнкова пиджака; она вцепляется в него как раз в тот момент, когда начинает неудержимо падать вниз.

Фрэнк не успевает найти никакой опоры, и женщина своим весом тащит его за собой – за парапет.

Под ним расстилается Зверинец – озеро буйной, пышной зелени. Хотя Фрэнк ощущает внезапную боль в локте и плече, ему требуется некоторое время, чтобы осознать, почему они с мисс Дэллоуэй не падают. Его рука ухватилась за заградительную решетку. Обезьяний рефлекс. Однако положение Фрэнка далеко от безопасного: мисс Дэллоуэй по-прежнему цепляется за него и по-прежнему обнимает бомбу.

Пиджак начинает трещать по швам. Фрэнк пытается достать ногой до бочонка, надеясь или выбить его из объятий мисс Дэллоуэй, или, если это не удастся, по крайней мере оборвать один из проводов. Он не имеет никакого представления о том, сколько секунд осталось тикать часам.

Потом захват мисс Дэллоуэй понемногу слабеет, на короткий миг она встречается взглядом с Фрэнком, и в стальной глубине ее глаз он видит, как она страдает оттого, что ее предали – и «Дни», и сама жизнь. Сквозь легкую дымку, застилающую ему глаза, он смотрит, как она медленно выпускает его лацкан и падает.

По-прежнему баюкая бомбу, она ударяется об ячеистую сеть, и сеть, прорвавшись, как шелк, впускает ее.

Она ударяется об оросительные трубы, они ломаются и лопаются, выбрасывая брызги тропической теплой воды.

Она ударяется о живой шатер джунглей, и листва поглощает ее, принимает в свои влажные зеленые недра, засасывает ее, скрывая от глаз.

Фрэнк несколько секунд спокойно висит, вглядываясь в разорванную печать Зверинца, словно ожидая, что оттуда брызнут растения и животные, как бывает с содержимым баллончика, находящегося под давлением, когда треснет его корпус. Потом, внезапно вспомнив, где он находится и что сейчас произойдет, Фрэнк отчаянно извивается в воздухе, чтобы другой рукой схватиться за решетку ограды.

Его рука так и не успевает этого сделать. Снизу, издалека, доносится глухой вибрирующий звук, а потом тело Фрэнка взмывает вверх, оказавшись на воздушной подушке. Он медленно парит в пространстве, и все, что'он видит сквозь дымку, – это гигантский купол, венчающий «Дни». Ему кажется, что можно долететь до этого сверкающего полушария из темного и прозрачного стекла, возносясь, как душа праведника, к своему вечному, неподвластному времени тождеству.

Потом он начинает снижаться, падая навстречу жару и пламени.

40

Книга Откровения: «Апокалипсис» Иоанна Богослова изобилует всевозможными «семерками» – это семь церквей Асии, семь золотых светильников, семь звезд, семь труб, семь духов перед престолом Бога (один из которых держит книгу за семью печатями), семь чаш гнева, семь язв, зверь о семи головах. Агнец, имеющий семь рогов и семь очей


14.45

В недрах «Дней» – в глубинах стен и перекрытий, стропил и балок, в самых их основаниях – раздается утробный стон.

Раскаты взрыва басом-профундо разносятся по всему магазину, взрывная волна пробегает и по кольцам всех этажей, и по каждому из удаленнейших отделов «Периферии». Достигнув оконечностей здания, она выбивает, словно пыль, множество частиц из рябоватой поверхности кирпичной кладки цвета засохшей крови и сотрясает рамы с огромными окнами витрин, нагоняя страх на «витринных мух» и живых манекенов. На один краткий миг живые манекены заглядывают в глаза своим зрителям, пожалуй впервые признавая их существование, разделяя их испуг. На один краткий миг актеры и публика вдруг делаются равными.

На всех этажах дребезжат витрины, товар подскакивает на полках, а кое-где и валится на пол, и люди невольно издают перепуганные возгласы и вопли.

В каморке «Глаза» по экранам зигзагами пробегают помехи, а с потолка сыплется мелкая серая пыль. Экраны в Зале заседаний тоже мигают, стол из ясеня и черного дерева подпрыгивает на месте, а портрет Старика Дня покачивается и замирает, отклонившись на несколько градусов от вертикали.

Отзвуки взрыва громогласно раскатываются по галереям и коридорам, по шахтам лифтов, по всем пустым пространствам «Дней», словно болезненное урчанье в утробе захворавшего Левиафана.

Его слышит даже Гордон, несмотря на звон в левом ухе. Они с Линдой переглядываются, затем смотрят на женщину-Призрака, которая привела их в Следственный отдел. Та, изумленная не меньше их, не может дать им никаких разъяснений.

А Крис, спавший на своем зефироподобном диване, внезапно грубо разбужен раскатом грома (так ему кажется). Со вздохом раздражения он приподнимается, усаживается и пытается сфокусировать взгляд своих налитых кровью глаз на небесах за окном: небо оказывается чистым, ясным, совсем не грозовым.

Постепенно аномальный шум затихает.

14.46

Наверху, в Зале заседаний, Чедвик с Понди стоят друг напротив друга. Их тела полусогнуты, будто нервюры в каркасе сводчатого потолка, челюсти выступают вперед, зубы стиснуты, костяшки пальцев прижаты к столешнице, а носы находятся в каком-то сантиметре друг от друга. Самый субтильный из сыновей Септимуса Дня кажется карликом рядом с самым крупным и могучим, однако Чедвика нелегко запугать. Его руки отвердели от гнева, сухожилия на шее напряжены, ноздри раздуваются – он быстро и яростно дышит. Понди упрямо глядит на него со своей высоты, он похож на сурового бога, против которого восстал непокорный мирянин.

– Обвиняй меня в чем угодно, – бросает он в лицо младшему брату, – но я понятия не имею, что Крис натворил внизу.

– Что он натворил внизу, неважно, – отвечает Чедвик, и каждое его слово подобно ручной гранате, взрывающейся внутри стального сейфа. – Важно то, что это ты уговорил нас послать его вниз.

– Ты несправедлив по отношению к себе самому и остальным братьям. Каждый из нас достаточно разумен, чтобы самостоятельно принимать решения. Я никого ни к чему не склонял, никого не уговаривал. Кроме того, у нас нет доказательств, что именно слова или действия Криса внизу напрямую вызвали вот это. – Он показывает на два экрана возле дверей Зала заседаний, которые с двух различных точек показывают Зверинец. На обоих видно, как дым просачивается от древесного шатра через сеть и ленивыми перекрученными клубами поднимается в атриум.

– Да, но не слишком ли много совпадений? Крис спускается вниз, чтобы разрешить спор между «Книгами» и «Компьютерами», а после этого мы узнаем, что начальница «Книг» пытается взорвать «Компьютеры», и ей это почти удается. Пожалуйста, считай, что у меня отсутствует воображение, но я никак не могу отделаться от мысли, что эти два события связаны между собой. Или, может, у тебя найдется объяснение получше?

– Мне кажется – и так казалось бы тебе, мысли ты яснее, – что эта Дэллоуэй уже давно замышляла акт террора и просто ждала повода, чтобы привести свой план в исполнение.

– И такой повод ей предоставил Крис.

– Этого мы пока не знаем.

– А мне и не нужно это знать. Я это чую. Нюхом чую. Нутром. Только Крис мог заварить кашу такого масштаба.

– Согласен. Но разумная доля сомнений…

– Да хрен с ней, с разумной долей сомнений! – выпаливает Чедвик, нечаянно обдавая лицо Понди брызгами слюны.

Понди отирает слюну брата тыльной стороной ладони. Он разозлился бы на Чедвика, не будь тот прав. А что еще хуже – Чедвик сам знает, что прав, и знает, что Понди тоже это знает. Однако ни один из них не желает отступить первым.

– Ну ладно, – вступает в спор Серж. – Давайте посмотрим на дело с положительной стороны. Если верить «Глазу», ущерб нанесен только Зверинцу, из людей никто не пострадал, кроме парочки сотрудников. Мы живы-здоровы…

– Серж! Ты, как всегда, не видишь сути, – огрызается Чедвик, все еще не сводя глаз с Понди. – Плевать мне на Зверинец, плевать мне на сотрудников. Все это относится к тем проблемам, которые можно уладить деньгами. Но в случае нашего брата-дегенерата никакие деньги не помогут.

– Надеюсь, речь не обо мне?

В дверях Зала заседаний появляется Крис. Он стоит, запустив обе руки глубоко в карманы штанов.

Прогулочным шагом он направляется к столу, одаряя братьев неопределенной, но дружелюбной ухмылкой. Впервые за очень долгое время (сколько он себя помнит), у него нет ощущения, будто он ступает на вражескую территорию. Теперь он – один из них. Он им ровня.

Поэтому он и не может взять в толк, отчего его ждет здесь такой прием. Он давно привык к выражению известного недовольства, которое проступает на лицах братьев при его появлении. Но открытая враждебность – особенно со стороны Чедвика – ему до сих пор была незнакома.

– Крис, – заговаривает Понди.

– Да, Понди?

– Я не ожидал тебя здесь увидеть. – Голос Понди звучит осторожно и многозначительно.

– Ну, а я вот взял и пришел, – отвечает Крис. Он плохо помнит, что происходило после того, как он поднялся к себе по окончании встречи внизу, и до того, как уснул на диване. Теперь он смутно припоминает, что Понди орал и кричал на него, а он потом разрыдался, – но причины обоих этих событий безнадежно потонули в пучине алкогольной амнезии. Предупреждение Понди – оставаться весь день у себя, даже и близко не подходить к Залу заседаний, – он начисто позабыл. – А кто-нибудь слышал здесь этот шум? Вроде грома?

Один из братьев кивает.

– И что это было?

– Какой забавный на тебе наряд, Крис, – замечает Чедвик.

– Вот этот? – Крис окидывает взглядом свой костюм, весь мятый оттого, что он спал в нем. – Клевый, правда? – Он поглаживает вышитый золотой нитью логотип «Дней» на нагрудном кармане. – Я подумал, он впечатлит народ там, внизу.

– Боже… – бормочет Питер себе под нос.

– А как прошел суд, Крис? – спрашивает Чедвик. – Как ты рассудил их? Должен сознаться, я очень удивлен, что ты сразу же не явился сюда с докладом.

– Все прошло отлично.

– Ты сказал начальникам отделов то, что должен был сказать им?

– Да. То есть, наверное. Вроде бы да. Нет, сказал. Да.

– Похоже, ты сам не уверен. – Очки Чедвика тускло поблескивают в приглушенном освещении. Темная сторона купола теперь почти полностью заслоняет три створки окна в Зале заседаний.

– Ну, там много всего происходило. Они оба так много говорили, вот я и… – Это была неплохая идея. К чему стыдиться? – Я подбросил свою карточку, чтобы разрешить их спор. Ну, знаете, как делалось в университете.

Слышен одновременный вдох шести братьев.

– Ты подбросил карточку, – ледяным тоном повторяет Чедвик.

Крис, внезапно ощутив себя подозреваемым на суде, устремляет взгляд вперед.

– Я хотел быть справедливым.

– И, разумеется, карточка выпала в пользу отдела «Компьютеров».

– Но вы же этого результата хотели, так ведь?

– Боже мой, – вздыхает Серж. – О чем он думал?

– Лучше спроси: что он пил? – подхватывает Питер.

– Что-то я не пойму. – Новообретенная уверенность Криса дрогнула, как и его голос. – Что я сделал не так? Ну ладно, значит, я не последовал вашим инструкциям буквально, но вы же послали меня туда затем, чтобы уладить спор, и я его уладил.

– А если бы карточка легла иначе? – спрашивает Чедвик.

– Но она же не легла иначе.

– Ну, а если бы?

Крис ищет взглядом Понди, зная, что старший брат, как обычно, придет ему на помощь, но, пока Чедвик допрашивал его, Понди куда-то исчез из поля зрения. Крис оборачивается и видит, что Понди украдкой подошел к рубильнику, тихонько отсоединил от него керамическую рукоять и теперь держит ее в руках, размахивая ею, как здоровенной полицейской дубинкой.

Криса охватывает внезапный страх.

Нет, Понди этого не сделает. Он же его родной брат. Его плоть и кровь.

Так успокаивает себя Крис, но в сгустившемся полумраке, который воцарился в Зале заседаний, трудно понять по глазам Понди, что тот задумал.

– Крис, все было так просто, – хриплым, словно извиняющимся голосом произносит Понди. – Все, что от тебя требовалось, – не покидать стен квартиры.

Крис мотает головой, он хочет попросить Понди повесить рукоять на место, на стенку, но не может найти слов.

– Так будет лучше для нас всех, – продолжает Понди. – Я больше не могу тебя защищать. Я не могу тебе помочь, раз ты сам себе не хочешь помочь.

Из Крисовых глаз брызжут слезы, ярко блестя в неестественном сумеречном освещении, но он не делает никаких телодвижений, никак не пытается защитить себя или отойти в сторону. Он просто ждет, когда Понди, размахивая рукоятью рубильника, точно бейсбольной битой, приблизится к нему.

Рукоять опускается на череп Криса с таким треском, как будто полено раскололось надвое. Крис отшатывается, из носа у него хлещет кровь. Наткнувшись на стол, он чудом умудряется устоять на ногах. Понди снова замахивается, и на сей раз удар приходится Крису в челюсть.

Крис плашмя валится на столешницу, издавая стоны и хватаясь за подбородок. Он ловит взглядом глаза Понди, таращится на брата, ничего не соображая. Понди тоже смотрит на него и тяжело дышит.

Возле Понди появляется Торни, он протягивает руки. Понди колеблется, но потом послушно передает ему рукоять, надеясь, что тем дело и кончится.

Но в Зале заседаний уже вырвалось на свободу нечто, слишком долго кипевшее под внешне спокойным, вежливым поведении братьев, под наносным слоем доморощенного ритуала и тихой паранойи. Нечто дикое. И грозное.

– Подержите его, кто-нибудь, – велит Торни. Питер с Субо становятся по обе стороны от Криса и, будто угрюмо-беспощадные врачи прежней, еще до изобретения анестезии, эпохи, хватают его за запястья и коленками придавливают к столешнице. Крис отчаянно силится взглянуть на лица Питера и Субо, крутит головой то туда, то сюда, в надежде увидеть жалость и сострадание, но не встречает их. Его братья решили, что пришла пора окончательно расплатиться с ним за все его грехи и прегрешения. Крис протестует, но его слова натыкаются на стену глухоты. Торни поднимает рукоять и со свистом бьет ею Криса в грудь.

Несмотря на силу удара, грудная клетка Криса выдерживает его. Однако после следующего удара одно ребро ломается, лопнув, как сухой бамбуковый ствол. Крис корчится в муках и воет, его страдания слишком ужасны, чтобы выплеснуться в слова.

Торни передает рукоять Сержу.

Тремя быстрыми движениями Серж разбивает Крису челюсть, превращает его нос в кровавое месиво с хрящом посередине, а ударом в брюшину наносит непоправимый ущерб его внутренним органам. Потом передает рукоять Чедвику.

Когда Чедвик заканчивает работу, толстый конец рукояти покрыт густым слоем крови с налипшими волосами, обломками зубов, костей и обрывками кожи.

Теперь очередь Питера. Потом – Субо. Держать Криса уже не нужно. Рукоять рубильника поднимается и опускается, поднимается и опускается, с каждым ударом становясь все кровавее.

Братья вершат свою расправу с сосредоточенно-отстраненным, деловитым видом, передавая друг другу орудие убийства в строгой очередности, так что каждому предоставляется возможность нанести по нескольку ударов. Скоро от их родного брата, их плоти и крови, остается только груда плоти и лужа крови.

Зал заседаний отзывается эхом на влажные, хлюпающие удары рукояти о тело Криса, и, пожалуй, впервые в целом глазе старика проглядывает еще что-то, кроме осуждения.

41

7.0: значение рН нейтрального раствора, не являющегося ни кислотным, ни щелочным, т. е. чистой воды


14.51

Жидкие звуки: бульканье далеких голосов, журчанье текущей воды.

Жидкое тепло: жар, вызывающий пот, медленный ток влажного воздуха.

Холодноватая сырость, стекающая по спине и ниже, на ноги.

Что-то мягкое между пальцами – волокнистое, губчатое и прохладное.

В лицо непрерывно брызжет вода.

Слабый запах гари.

А потом – его веки разлипаются – он видит. Подлесок пальмовых кущей. Зеленая тень, местами густая, местами редкая. Прямо над ним, если глядеть сквозь листву, тянется полый тоннель с зазубренными краями, освещаемый лучами призрачно-желтого света, задрапированный лианами и ослепительными вереницами водяных капель. Вот его путь нисхождения. Сеть, оросительные трубы и, наконец, деревья прервали его падение. Ветка за веткой, деревья передавали его земле, сочно шлепая по спине, будто акушерки.

Он весь в болячках и ранах, он сплошь истерзан ими, так что не отличает одну боль от другой. Его тело превратилось в огромный ком боли. Вставать или не вставать? Он не знает, сможет ли, и боится это узнать. Что, если он попытается шевельнуться – и не сумеет? Суглинистое ложе Зверинца такое мягкое, уютное. Он чувствует себя приклеенным. Можно спокойно лежать тут целый день, наполовину погребенным в земле, схоронившись среди этого подлесья.

Можно. Но не нужно. Зверинец – далеко не самое безопасное место. Здесь тигры водятся. И одному Богу ведомо, сколько тут других тварей мается в ожидании, когда их кто-нибудь купит.

Фрэнк собирается с силами. Смелее. Смелее.

Он пробует поднять правую руку.

Она не желает шевелиться.

Господи. Парализован? Господи, только не это.

И вдруг, издав громкий чавкающий звук, рука легко взлетает вверх.

Он подносит руку к лицу, вращает кистью, шевелит пальцами. Ладонь и заднюю часть рукава облепил слой мха, почвы и прелой листвы.

Он приподнимает голову.

Внизу он различает папоротники, травы и ростки бамбука, причудливые сплетения которых образуют плотную стену зелени. Выше – покрытые эпифитами стволы. Еще выше – густая листва.

Он снова чувствует запах гари, но вокруг не видно ничего черного, обугленного или мертвого. Здесь все зелено, буйно и живо. Должно быть, он упал далеко от места взрыва, отнесенный от края кольца восходящим потоком воздуха.

Подняться нелегко. Земля словно не хочет отпускать Фрэнка. Она вцепилась в него, как мать – в дитя, и, даже когда он освободился из ее объятий, она все еще заявляет о своих правах на него тяжестью мокрой почвы, зелени и влаги, впитавшейся в одежду.

Фрэнк оглядывает себя. Он теперь разделен на две половины: одну – чистую, другую – грязную. Спереди вид у него обычный, а сзади – сплошная корка грязи. На том месте, куда он приземлился, остался глубокий отпечаток его тела, выстланный примятой растительностью. Если залить туда гипс, получится грубое полуизваяние распластанной человеческой фигуры.

Он проверяет, все ли части тела в порядке. Все вроде бы цело – где-то более, где-то менее. Проверяет глаза. Все немного затуманено, будто затянуто бледным пушком вроде персикового, но после того, как он увлажняет роговые оболочки, несколько раз моргнув, зрение обостряется.

Он смотрит по сторонам. Где здесь выход?

Если бы он находился на каком-нибудь из этажей магазина, то без труда бы сориентировался, но Зверинец для него – незнакомая территория. (Здесь тигры водятся.) Это единственная часть магазина, не исхоженная им тысячи раз вдоль и поперек. Следы, которые он оставит здесь, будут первыми.

Думать!

Из Подвального этажа в Зверинец можно попасть через двое ворот: одни находятся на севере, вторые – на юге. Значит, достаточно добраться до окружной стены, пойти вдоль нее, и рано или поздно он выйдет к каким-нибудь из ворот. Конечно, можно просто оставаться на месте до тех пор, пока его не найдут сотрудники Зверница. Он не сомневается в том, что они появятся. Мистер Блум наверняка их уже предупредил. Но им ведь придется прочесать почти два квадратных километра джунглей, а на это уйдет немало времени. С их помощью выбраться отсюда будет, конечно, легче. Но если он сам разыщет один из выходов, то это получится быстрее.

Ходьбе – делу, столь привычному для Призрака, – Фрэнк вынужден учиться заново. Ему мешают стелющиеся по земле ползучие лианы и цепляющиеся за лодыжки травы, скользкий ковер из мха и неровности почвы. Каждый шаг приходится обдумывать и тщательно рассчитывать, прежде чем сделать.

Запах гари усиливается, Фрэнк уже замечает струйки дыма, тянущиеся по воздуху в его сторону. Где-то там, впереди, потрескивает пламя. Сверху доносится бормотанье покупателей со всех шести этажей, их голоса сливаются в единый хор предположений и опасений, вдалеке слышится вой пожарных сирен. А вот чего он не слышит – так это птичьего пения и шорохов невидимого зверья. Разорвавшаяся бомба заставила умолкнуть всех обитателей Зверинца, даже насекомых.

Дым сгущается, окрашивая воздух в серый цвет, и Фрэнк доходит до деревьев, обугленных с одного бока. Земля здесь пепельного цвета. Частицы сажи снуют вокруг него, как комары. Вскоре он шагает среди обожженной и рваной листвы, свисающей с опаленных веток, будто дырявое черное кружево, хотя выше деревья остались нетронутыми, шатер являет взору прежнее тугое плетение зелени. Между растущими из земли побегами, усиками кустарников, листьями и лепестками орхидей пробегают слабые языки пламени, но вскоре судорожно вспыхивают и гаснут: тут слишком влажная среда, слишком много живых соков, чтобы огонь мог разгореться. Ступая, Фрэнк слышит треск под ногами – его подошвы топчут ломкие опаленные стебельки. Он нечаянно наступает на безволосое, обожженное тельце мелкого млекопитающего. Изувеченный трупик издает довольно аппетитный аромат жареного мяса.

Дым становится удушающе-едким, и Фрэнк решает повернуть назад, но прежде – одним глазком взглянуть на эпицентр взрыва. Деревья здесь расколоты, но по-прежнему стоят. Трещины в их обугленной коре. мерцают оранжевым, а спутники-эпифиты превратились в сморщенные черные комья. Но деревья по-прежнему стоят. Зверинец оказался достаточно велик, чтобы принять на себя и выдержать ярость взрыва, и достаточно влажен, чтобы затушить вспыхнувший пожар.

Фрэнк уходит прочь от этой жуткой дымящейся мертвой зоны, возвращаясь в изумрудную глубь неповрежденных джунглей.

Не зная, что его заметили и начали преследовать.

14.54

Едва ли это можно назвать ходьбой. Она скорее полукачается-полуплетется, причем неимоверные усилия приводят к ничтожному результату. Но она заставляет себя тащиться вперед. Одна нога волочится, одна рука повисла бессильной плетью вдоль туловища. Ее тело частично заключено в панцирь из расплавившейся одежды, спекшиеся волосы прилипли к черепу черными как деготь комьями, кожа свисает сухими клочьями, которые болтаются вокруг рук и ног и иногда, когда она на что-нибудь натыкается, рвутся и отлетают. Из ее плоти торчат стальные осколки – то, что осталось от пивного бочонка. Кости видны там, где им виднеться не положено. Один глаз – ее правый глаз, тот, что не запекся в золу прямо в глазнице, когда раздался взрыв, – мрачно сверкает. Ей больно так, что уже не больно. Ее не должно быть в живых. Но она еще жива.

И вот, волочась следом за оперативником охраны, который загубил все ее планы, мисс Дэллоуэй нагибается и почерневшей костлявой лапой, в которую превратилась ее действующая рука, подбирает камень.

Она знает, что скоро умрет. Но сначала вышибет ему мозги – это будет ее последний акт возмездия и непокорства.

14.55

Фрэнк ослабляет узел галстука. Во влажной среде шелковая ткань начала коробиться. Он расстегивает верхнюю пуговицу сорочки. Потом еще одну. Что за черт. Так с ума можно сойти. Нужно ли выдавать себя за щегольски одетого, состоятельного клиента «Дней», находясь в этих дебрях?

Он пытается выбросить из головы всякие мысли о крупных неприрученных животных, которые бесшумно передвигаются среди деревьев или таятся в подлеске, наблюдая за ним, однако вокруг столько теней, что просто невозможно не вообразить себе множество хищных глаз, следящих за его движениями со спокойной звериной смышленостью. Здесь ему никоим образом не затеряться, не слиться со средой. Даже наполовину покрытый коркой органической массы он все равно заметен тут, торчит, как пресловутый перст.

Ему жаль потерянного пистолета. Неважно – успел бы он вовремя отреагировать и убить животное, которое вздумало бы на него напасть, – но с оружием в руках хотя бы чувствовал себя увереннее.

Возможно, ему удастся дойти до одного из выходов невредимым. Возможно, звери боятся его больше, чем он – их.

Нечеловеческий вопль, который раздается прямо за спиной, заставляет его замереть на месте.

14.56

Мисс Дэллоуэй понимает – на каком-то первобытном, неуловимом уровне, находящемся где-то в глубинах подсознания, – что не может надеяться незаметно, тайком подобраться к своей цели. Единственная ее надежда – это быстрота и элемент неожиданности.

Собрав последние капли энергии, чудом оставшейся в теле, она готовится к последнему броску. Злобное упорство велит волочащейся ноге зашагать как следует, дает сил поднять камень над головой. Кажется, сам воздух, будто незримая рука, пытается удержать ее, но воля толкает ее вперед, и с нетвердого шага она переходит на бег.

И даже если бы ее барабанные перепонки и не лопнули во время взрыва, она едва ли признала бы в боевом кличе, который вырывается из ее глотки, свой собственный голос.

14.56

Что это – обезьяна? Или медведь на задних лапах? Вот все, что приходит в голову Фрэнку при виде этого пугала в лохмотьях, которое с воем несется на него из-за деревьев, устрашая воинственным сверканьем единственного глаза. Ему даже в голову не приходит, что эта безобразная визжащая тварь на задних лапах может быть человеком.

Камень, зажатый в лапе странного существа, начинает опускаться по дуге. Для защиты или бегства уже нет времени.

И вдруг что-то обрушивается на этого обезьяно-медведя, отшвыривает его в сторону, выбивая камень из лапы. Фрэнку мерещатся мускулы, светлая шерсть, вертикальные черные полосы…

Тигрица.

Обезьяно-медведь навзничь валится на землю. Он молотит тигрицу, которая уже придавила ему грудь передними лапами. Существо отчаянно хватается за ее шкуру, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, а тигрица опускает голову и смыкает челюсти вокруг его шеи, однако оно продолжает сопротивляться и после того, как хищница одним кивком огромной белой головы разрываетзубами его горло. Издавая чудовищный хрип, обезьяно-медведь бьется, как машина, которая уже сломалась, но все еще движется по инерции; его хаотичные, спазматические усилия становятся все слабее по мере того, как тигрица отъедает от него все новые куски.

И только когда обезьяно-медведь наконец прекращает бороться, Фрэнк замечает на груди распростертого тела покоробленный, обугленный пластмассовый прямоугольник, в котором все еще можно опознать удостоверение сотрудника магазина, и тут он понимает, кто этот обезьяно-медведь (вернее, кем он был).

Фрэнк отворачивается. Но если он может отвести глаза от этого зрелища – тигрицы, пожирающей мисс Дэллоуэй, то от звуков чавканья – чавканья человечиной – деваться некуда. Эти звуки всегда будут преследовать его.

Наконец они прекращаются. Насытившись, тигрица оставляет истерзанную добычу.

Фрэнк слышит, как мягкие лапы деликатно ступают по траве, приближаясь к нему. Он замирает, закрывает глаза и пытается слиться с окружающей средой. Если бы он только умел маскироваться среди деревьев и лиан так, как умеет это делать среди витрин и полок с товарами! Если бы он только мог каким-нибудь образом сделаться незаметным для тигрицы, слившись с джунглями, как делает это в магазине, становясь почти невидимкой для покупателей. Но – увы. Здесь он сам – подозрительный посетитель, а вот тигрица – Призрак.

Тигрица останавливается перед ним и тянет вперед свою розоватую от крови морду. Она обнюхивает его правую руку – ведет носом вдоль рукава до локтя и опять вниз, потом вниз по штанине и снова вверх, к паху. Она втягивает ноздрями воздух и выдыхает со слышным свистом. От нее исходит резкий запах земли и мочи.

Фрэнку больше всего на свете хочется пуститься наутек, но он приказывает себе стоять на месте и не шевелиться.

Тигрица всматривается ему в лицо своими лазурными глазами, и в глубине ее глотки рождается какой-то звук – вроде рыка, только нежнее.

Звук настолько тих, что Фрэнк так никогда и не поймет, уж не примерещился ли он ему вообще. Но точно так же, как ему вовеки не забыть ужасного чавканья, с которым тигрица поедала мисс Дэллоуэй, не забыть теперь и этого нежного, ласкового рокота в пасти зверя. И всегда он будет недоумевать: неужели это в самом деле было – а именно так ему слышится сейчас – мурлыканье?

Звериная шкура на миг слегка касается кончиков пальцев его правой руки, шерстинки щекочут их, и Фрэнк осторожно размыкает веки: вот, тигрица медленно удаляется, опустив хвост, проходит мимо обглоданного трупа начальницы отдела «Книг» и направляется в сумрачную зелень Зверинца. Постепенно она растворяется в темноте леса, сливаясь своими полосками с пятнистыми тенями листвы, мало-помалу превращаясь в призрачную серую тигриную тень, а затем вдруг становится частью джунглей, лишенной определенной формы.

15.12

Проходит некоторое время, и Фрэнк замечает, что сидит на камне возле ручья на какой-то поляне – вполне возможно, на той самой, где сегодня утром впервые увидел тигрицу. Над ячеистой сетью поднимаются, сужаясь к куполу, ярусы атриума. Вдоль парапетов виднеются лица – многие смотрят вниз, на него. Пожарные сирены уже замолкли. В любом другом месте организовали бы полную эвакуацию из помещения – в любом, кроме «Дней». Как – потерять целых два часа прибыльной торговли?

Отряд сотрудников Зверинца продирается к нему через джунгли. Он слышит, как они перекрикиваются между собой. Они одеты в кольчужные комбинезоны и вооружены винтовками с транквилизирующими пулями. Они уведут его отсюда, проводят в безопасное место.

Ручей с журчаньем бежит по своему каменистому руслу, образуя длинные, петлистые, мелководные извивы; то здесь, то там на ровной поверхности неожиданно собираются и лопаются пузыри. Из оросительных труб со свистом вырывается туман водяных капель, окропляет Фрэнку голову, превращая его волосы в скопление плоских, свалявшихся крысиных хвостиков. Природа уже подхватила свою дирижерскую палочку, и птицы Зверинца снова пробуют голос; насекомые тоже подобрали инструменты и начали пиликать.

В руке Фрэнк держит свой сломанный, раздавленный «сфинкс». Внимательно вглядывается в треснувшее стекло экрана. Вглядывается с восторгом и легким удивлением.

Работники Зверинца сейчас подойдут.

Скоро он отсюда выберется.

42

Семидневная лихорадка: при возвратном тифе – остром инфекционном заболевании, возбуждаемом спирохетой, переносимой клещами или вшами; характеризуется повторяющимися приступами, между которыми бывают периоды ремиссии, длящиеся также около семи дней


16.30

Процедура дознания сама по себе оказалась не очень страшной. Строгий шотландец-коротышка, который ее проводил, вел себя сурово, но не грубо. В отличие от многих людей, по роду службы каждый день сталкивающихся вплотную с человеческими проступками, он не вполне утратил уважение к другим людям. Он обошелся с ними достаточно вежливо, за что Линда была ему благодарна. Она нашла в этом хоть слабое, но утешение: на нее не смотрели как на существо, лишившееся всякого достоинства.

В тесной будке Триветты с приставленной к ним охранницей сидели по одну сторону стола, а чиновник – по другую. Он слушал, как Линда рассказывает свою версию происшествия с Призраком в «Часах». Она излагала все как можно доверительнее, смягчая острые углы, однако при допросе не могла отрицать ни того, что тайком пронесла в магазин баллончик с перцовой жидкостью, ни того, что напала на сотрудника. И хотя тогда она не знала, что он – сотрудник, это не снимало с нее вины. Едва ли помогло ей и то, что совершенное ею нападение, наблюдавшееся из «Глаза», было записано на пленку. «Глаз» никогда не лжет. Моррисон (это он вел дознание) показал Линде тот фрагмент записи, где она брызжет спреем прямо в лицо Призраку. Да, так это выглядело в смазанной черно-белой передаче. Непоправимо.

Развернув монитор обратно, Моррисон сообщил Линде, что, ввиду имеющихся свидетельств против нее, у него нет иного выбора, кроме как навсегда приостановить счет Триветтов и пожизненно изгнать их из «Дней». Причем обоих. Линду – за ее проступок, а Гордона – потому, что он является совладельцем счета и, таким образом, автоматически виновен.

Хотя Линда и ожидала подобного приговора, слова чиновника прозвучали для нее будто похоронный звон. У Гордона все еще гудело в левом ухе, поэтому ему пришлось несколько раз переспрашивать Моррисона, пока он не понял сути. Похоже, он нисколько не расстроился.

Моррисон попросил Линду передать ему карточку и вызвал у себя на экране все данные, касающиеся их счета. Несколькими быстрыми нажатиями клавиш он снимает с их общего банковского счета значительные средства, которые должны покрыть числящийся за ними долг. А потом, заявил он, придется заплатить дополнительную сумму, как только будет подсчитана стоимость ущерба, нанесенного «Музыкальным инструментам Третьего мира». Поскольку общая сумма делится поровну между всеми участниками погрома (а их было около четырехсот), то доля Триветтов вполне впишется в рамки их финансовых возможностей, хотя ничтожной ее не назовешь.

Самый неприятный момент наступил, когда Моррисон вернул Линде «серебро» и в придачу – тупоносые безопасные ножницы.

– Мы предпочитаем, чтобы покупатели сами делали это, – пояснил он.

Разрезая карточку пополам, Линда едва не расплакалась. Но сумела сдержаться.

После этого им с Гордоном оставалось только выйти из будки, усесться на одну из скамей в общей комнате и ждать, когда их выведут из магазина. Здесь они и остаются в течение последнего получаса в компании угрюмой и необщительной охранницы. Это, пожалуй, самая унизительная часть процедуры – сидеть тут рядом с преступниками и случайными простофилями, хотя, разумеется, Линда считает, что они с Гордоном не попадают ни в ту, ни в другую категорию. Линде хочется думать, что они с Гордоном принадлежат к третьей, совсем иной, группе людей – злосчастных неудачников.

Наконец другой охранник выкликает их имена. Приставленная к ним охранница выводит их из Следственного отдела и ведет по узкому коридору, который заканчивается коротким маршем бетонных ступенек. Над ступеньками – невзрачного вида металлическая дверь, снабженная рядом замков и засовов. Когда все замки разомкнуты, все засовы открыты, дверь с трудом подается внутрь, а за ней обнаруживается еще одна короткая лесенка.

– Выходите, – говорит охранница, распахивая дверь пошире, и Линда с Гордоном выходят. Дверь за ними с лязгом захлопывается.

Вот они и снаружи. Ступеньки ведут на Площадь «Дней». Когда они поднимаются на уличный уровень, оказавшись на виду у десятков «витринных мух», на них налетает сильный ветер. Линда мысленно собирается с духом, готовясь к граду насмешек и издевок, однако «витринным мухам» зрелище изгнанников магазинного рая, нервно озирающихся по сторонам, не кажется ни особенно новым, ни более интересным, чем события, разворачивающиеся внутри любимой витрины. Впрочем, кто-то один, заметив их, все же улыбается и говорит: «Добро пожаловать в наш клуб».

Щеки Линды вспыхивают от негодования. Она шагает прочь, Гордон плетется следом.

Возле ближайшего входа на кольцевой развязке припаркованы такси, поджидающие толпу, которая хлынет в час закрытия. Линда подходит к первой же машине, вначале бросив беглый взгляд на водителя и удостоверившись, что это не он утром привез их с Гордоном сюда. Это было бы чересчур. Последняя капля. Она бы сгорела со стыда. Хотя, если хорошенько подумать, она была бы не прочь перемолвиться парой ласковых с тем самым таксистом, который подговорил ее купить перцовую жидкость…

Шофер такси с неохотой соглашается принять наличные.

– Совсем растратились, да? – спрашивает он.

Линда, оставив его слова без внимания, сообщает ему адрес, а потом плотно задвигает окошко в перегородке, отделяющей передние сиденья от задних.

– Ну, вот и все, – громко говорит Гордон, когда такси отъезжает от первого и (что за наглая, беспардонная, отъявленная ложь!) крупнейшего гигамаркета в мире.

– Что ж, – отвечает Линда, кивая. – Зато приятно провели время. – Она хочет бросить прощальный взгляд назад, но не может. Нельзя этого делать.

– Что-что?

– Я говорю, приятно… Ну, да ладно. Как твое бедное ухо?

– Что-что?

– Я говорю…

– Да понял. Просто пошутил.

Линда тычет ему пальцем в ребра.

– Ну так что – мы усвоили урок, а? – спрашивает он, прислоняясь к спинке сиденья и осторожно кладя руку Линде на плечо. Когда же она не сбрасывает его руку (как обычно это делала раньше), он принимается медленно поглаживать ее плечо, постепенно подбираясь к затылку. – Больше – ни за что, да?

– Да, больше – ни за что, – соглашается она. – Хотя, – задумчиво добавляет потом, – всегда же остается «Евро-Март».

Гордон прекращает поглаживание.

– Линда…

Но та принимается говорить быстро-быстро. Лучше заронить семя как можно раньше.

– Как только мы расплатимся с «Днями», можно будет вскоре взять кредит и подать туда заявление. Ты подумай. Мы могли бы совершать однодневные поездки в Брюссель. Покупали бы билеты по льготным ценам. Или короткие шоп-туры. Останавливались бы в дешевых гостиницах…

– Линда…

Она улыбается ему, в ее глазах – легкая грусть.

– Ну, я же просто мечтаю, Гордон. Просто мечтаю.

– Разве что так. Пусть это остается только мечтой! – Он возобновляет поглаживание.

Но, медленно прокручивая план в уме, Линда решает, что, пожалуй, он и вправду может осуществиться. Конечно, на это уйдет время, но в конце концов она сумеет уговорить Гордона. Терпение и стойкость – вот ее сильные черты. Она одолеет его словами. Может, на это уйдет еще пять лет, ну и что? Результат того стоит.

Но на этот раз она уже не удовлетворится каким-то там «серебром». Когда они подадут заявление в «Евро-Март», Линда Триветт не согласится ни на какой другой счет ниже «золота».

43

Весы: седьмой знак Зодиака, изображаемый в виде двух чаш весов


17.00

О закрытии было объявлено еще четверть часа назад, потом – еще раз, пять минут назад, а с третьим и последним объявлением, ровно в пять часов, те покупатели, что до сих пор медлили, устремляются к выходам. Одни доходят до вестибюлей, спускаются на лифтах на семиэтажную подземную автостоянку и расходятся по своим машинам; другие гуськом тянутся к четырем выходам, неся свою добычу в пакетах, и выходят на улицу, во внешний мир, окрашенный в шафрановый цвет лучами заходящего солнца. Покупателей, замешкавшихся в надежде сделать еще одну, последнюю покупку перед уходом, охрана выгоняет из торговых отделов и препровождает к выходам.

Продавцы подсчитывают дневную выручку и пересылают подведенные итоги в Зал заседаний. В продуктовых отделах еду убирают либо – если за ночь она может испортиться или зачерстветь – выбрасывают.

На витрины опускаются тяжелые бархатные шторы, кладя конец «мыльным операм» в реальном времени. «Витринные мухи», пресытившиеся чужим духом потребительства, вздыхая и смущенно улыбаясь, принимаются собирать свои пожитки. Те, у кого есть дом, идут домой, а те, для кого домом стало подножье этого здания, начинают устраиваться на ночлег тут же.

Служащие надевают верхнюю одежду и спускаются к своим машинам или расходятся к ближайшим железнодорожным станциям и автобусным остановкам. Можно было бы считать, что прошел еще один день, во всех отношениях совершенно обычный, если бы не взрыв, прогремевший во второй половине дня и вызвавший волну возбуждения, которая до сих пор еще не вполне утихла. Сотрудники, как и покупатели, продолжают обмениваться рассказами о том, где они находились, что делали в тот момент, когда взорвалась бомба. Разумеется, ходят всякие слухи. Самый распространенный утверждает, что тут замешаны террористы. Вовсю обсуждаются и другие сплетни, связанные с отделом «Книг». Кое-кто знаком кое с кем, кто знает кого-то из «Компьютеров», и этот кто-то божится, что охрана окружила всех Книжных Червей и арестовала их, – но что еще вы ожидали бы услышать от Техноида? Утверждалось – и не одним источником, – что бомбу взорвала начальница отдела «Книг» и что сама она погибла от взрыва. Как – чтобы сотрудник «Дней» попытался взорвать свой же магазин? Быть такого не может!

Все эти слухи, правдивые и лживые, закончившие работу сотрудники охотно передают заступающим на смену ночным сторожам и уборщикам. Оцепенение и страх, которые охватили всех после взрыва, в силу каких-то загадочных алхимических воздействий времени уже переродились в ликование. Теперь-то, задним числом, можно сказать, что это было очень здорово – оказаться внутри магазина, когда там взорвали бомбу настоящие, всамделишные террористы. И служащие, которым предстоит ночная смена, остаются в полной уверенности, что пропустили нечто увлекательное и диковинное.

Для сверхурочных работ – починки сети над Зверинцем – вызвана ремонтная бригада. Через щели, проделанные двумя свалившимися вниз сотрудниками, уже выбираются на свободу бабочки и птицы, и, хотя ремонтники сразу взялись за работу, служащим Зверница придется выслеживать и отлавливать беглый товар еще в течение недели.

Во всем опустевшем здании тускнеет свет.

17.22

Фрэнк запирает дверцу своего шкафа в раздевалке и подбирает сумку, в которой лежит его выпачканная одежда и обувь. Он одет в точности так, как был одет утром, – вплоть до башмаков с мягкой подошвой и бордового шелкового галстука. Его волосы подсушены и причесаны, и выглядит он будто свежеотутюженным, заново отлитым в форму.

Фрэнк окидывает взглядом раздевалку, не ожидая испытать никакого укола ностальгии и, в согласии с ожиданием, не испытав его. Но как знать, быть может, он и не в последний раз стоит здесь, рассматривая эти два ряда стальных дверей с их висячими замками и отверстиями.

Он разворачивается и выходит в коридор, где его поджидает мистер Блум.

– Все в порядке? – спрашивает мистер Блум. – Я про одежду. Она тебе впору?

– Да, все оказалось впору. Спасибо. Стоимость, разумеется, перебрось на мой счет.

– Даже не подумаю.

– Нет, я настаиваю.

– Фрэнк! После того, через что тебе пришлось сегодня пройти…

– Прошу тебя, Дональд. – В голосе Фрэнка слышится нотка недовольства. – Я не хочу никому ничего быть должен.

– Ну, ты всегда будешь должен «Дням»! – Мистер Блум пытается подсластить горечь этого замечания улыбкой.

– Думаю, свой долг я уже выплатил, – отвечает Фрэнк, рассеянно почесывая параллельные глубокие борозды, похожие на полосы рыбьей чешуи, процарапанные на тыльных сторонах его ладоней ногтями мисс Дэллоуэй.

Они идут рука об руку к лифту для персонала, и мистер Блум замедляет шаг, чтобы не обгонять Фрэнка, шагающего неуклюжей, механической походкой. Несколько раз мистер Блум вроде хочет задать какой-то вопрос.

Наконец Фрэнк облегчает ему задачу.

– Нет, я пока не знаю, уйду ли. Я все еще думаю.

– Ну, это уже лучше. За обедом-то ты уперся и ни в какую.

– Дональд, пожалуйста, не ищи несуществующего смысла в моих словах. Я только хотел сказать, что случилось нечто такое, такое… Извини, я, наверно, не сумею этого объяснить.

Они доходят до лифта.

– Между прочим, Фрэнк, – говорит мистер Блум, нажимая на кнопку, – я отправил братьям рекомендательное письмо, где прошу их разрешить тебе уйти на пенсию без всяких штрафов, если ты этого пожелаешь. Собственно, я надеялся получить от них ответ еще до твоего ухода, но, видимо, у них сейчас полно хлопот. Прежде всего, со страховой компанией. Хотя, после того, что ты сегодня для них сделал, я думаю, вряд ли они откажут. В любом случае, расклад получается такой. Ты можешь остаться или, если братья согласятся, можешь уйти, аннулировав все долги и оборвав все нити.

Приезжает лифт.

– Ну, что скажешь?

Фрэнк входит в открывшиеся двери, поворачивается и ставит сумку с грязной одеждой у ног.

Он смотрит на единственного человека на свете, которого мог бы назвать своим другом.

– Не знаю, Дональд, – отвечает он. – Правда не знаю.

Двери закрываются.

17.31

Фрэнк выходит в сгустившиеся вечерние сумерки. В воздухе пахнет чем-то сладковатым, что довольно странно, поскольку он оказался с подветренной стороны от нескольких сотен немытых «витринных мух». Наверное, эта сладость существует не столько у него в носу, сколько в уме, и воздух пахнет так лишь потому, что этот воздух непохож на воздух внутри «Дней». Это – воздух, принадлежащий всей остальной планете, а сладкий запах – это свобода и неограниченные возможности.

У подножья ступенек стоят репортеры, берущие интервью у выходящих из магазина сотрудников. Поблизости припарковано несколько телевизионных фургонов, прибывают и новые. Появляются дуговые лампы, камеры, микрофоны, – и вот уже инцидент с бомбой подвергается дотошному расследованию тележурналистов.

Попрощавшись с охранниками, Фрэнк начинает спускаться вниз. Краем глаза он замечает одиноко стоящую женщину, но, приняв ее за одну из журналисток, решительно проходит мимо.

– Сознательно меня игнорируете, мистер Хаббл? – произносит знакомый вежливый голос.

Фрэнк останавливается. Оборачивается.

Миссис Шухов осторожно делает в его сторону два шага.

– Охранница сказала мне, что вы – человек привычки, – продолжает она, улыбаясь. – Всегда приходит и уходит через Северо-Западный вход, так она сказала.

– Вы, – медленно говорит Фрэнк, – доставили мне сегодня море забот.

Она не понимает, как следует толковать его тон. Что это – гнев? Или насмешливое лукавство? По его лицу тоже ничего не понять.

– Ну, извините меня, если…

– Да нет, вы тут не виноваты. Откуда вам было знать. – Уголки Фрэнковых губ почти незаметно подергиваются.

– Вы надо мной смеетесь, мистер Хаббл?

– Смеюсь? С какой стати?

Миссис Шухов вздыхает.

– Ну почему мужчины всегда все портят?

Тут Фрэнка посещает неожиданная мысль.

– Миссис Шухов, а вы не меня тут случайно поджидали?

– Наконец-то – проблеск интеллекта! Оказывается, мистер Хаббл, вы не безнадежны. – Она делает еще два шага ему навстречу. Он остается стоять на месте, не будучи посвящен в ритуал этого словесно-телесного танца. – Я подумала – а не захотите ли вы вместе со мной выпить по чашечке кофе, – говорит она. Он хмурится. – Если вы не против, – добавляет она поспешно. – Но если я переступаю какие-то границы, так и скажите. Может, ваши правила запрещают служащим запросто общаться с опозорившимися покупателями, или, может, у вас другие планы, – ничего, я все пойму.

– Погодите, дайте осмыслить. Вы хотите, чтобы я выпил вместе с вами по чашечке кофе?

– Ну, или чего-нибудь покрепче, если угодно.

– Да нет, кофе – это как раз… Как раз то, что нужно.

– То есть вы мне говорите «да»?

– Я не говорю «нет».

Миссис Шухов закатывает глаза.

– Честное слово! Думаю, если бы я отыскала в словаре слово «тупица», то толкование было бы коротким: «мужчина».

17.53

Миновав Площадь «Дней», Фрэнк с миссис Шухов переходят дорогу, запруженную общественным транспортом. Сумерки достигли той стадии, когда у половины машин фары уже зажжены, а у половины – еще нет. На лиловом небе видна луна. Сейчас она находится в первой четверти: левая половина – пепельно-темная, правая – цвета слоновой кости, в крапинках. Взглянув на луну, Фрэнк думает: Нет, ночь не принадлежит «Дням». Во всяком случае, пока не принадлежит.

На узкой улочке по другую сторону от дороги они с миссис Шухов находят кафе. Тротуар плотно уставлен пластмассовыми столиками со стульями, а прямо перед ними виднеется забитая мусором сточная канава. Внутри кафе заполнено примерно на четверть, и приятная (впрочем, не особенно настойчивая) официантка приглашает двух новых посетителей занять понравившиеся им места. Миссис Шухов выбирает «кабинет», и они с Фрэнком садятся по разные стороны стола, устраиваясь поудобнее на мягких скамейках.

Фрэнк окидывает взглядом выцветшие плакаты в рамках, изображающие континентальные морские курорты и иноземные природные достопримечательности, смотрит на вьющееся растение, оживляющее веерообразную решетку возле кухонной двери, на других посетителей, которые или болтают, или в одиночестве изучают вечерние газеты. Если бы он утверждал, что не нервничает, это было бы ложью. Ведь последний раз он бывал в публичных кафе очень давно – лет в двадцать с небольшим.

– Ну вот, – говорит миссис Шухов, положив локти на стол.

– Ну вот, – вторит ей Фрэнк, а сам роется в уме: надо как-то вести разговор. – Ну вот, – повторяет он. Потом говорит: – Ваши глаза. Ваши глаза уже не такие красные, какими были в последний раз, когда я их видел. Вас видел.

Миссис Шухов довольна, что он хотя бы смотрит в верном направлении.

– Эта охранница – Гоулд, ведь ее так звали? – Гоулд купила мне коробочку для контактных линз, какой-то чистящий раствор и даже флакончик с глазными каплями. Причем на свои деньги! И она, и вы – как вы заступились за меня там, в Следственном отделе… Ну, словом, даже не знаю, что я такого сделала, чем заслужила подобную доброту!

– Значит, вы сейчас хорошо видите?

– Наоборот, ничего не вижу! – отвечает она со смехом. – Мои линзы – у меня в сумочке. Странно, что вы не заметили, как я всю дорогу щурилась и косилась.

– Да у меня самого сейчас небольшая неприятность с глазами. – Остаточный зуд от перечной жидкости у него еще не прошел, и глазные яблоки до сих пор чесались.

– Они действительно у вас красноватые. Может быть, вам стоит воспользоваться моими глазными каплями.

– Может быть.

– А вы знаете, что, кроме глаз, все, что мы показываем внешнему миру, – мертвое? – спрашивает миссис Шухов. – Кожа, волосы, ногти, даже полость рта, – все это оболочка из мертвых тканей, в которую мы прячемся, чтобы защитить свою плоть, свои внутренние органы от губительного воздействия кислорода, а единственные живые частички самих себя, которые мы показываем друг другу, – это радужки наших глаз, видные сквозь роговую оболочку. Вот почему так важен зрительный – глаза-в-глаза – контакт, и между незнакомцами, и между друзьями: ведь только так мы можем поведать друг другу истину о себе, показать не смерть, а жизнь.

– Как интересно.

– Правда? Я это вычитала вчера в одном научном журнале, в «Газетах и периодических изданиях».

– Приятно слышать, что вы не совсем напрасно потратили время.

– Мистер Хаббл, – говорит миссис Шухов, качая головой, – вы бы руку что ли поднимали или подмигивали, ну хоть какой-то знак подавали бы, когда хотите сострить. Такой сухой юмор, как ваш, трудно уловить.

– Извините.

– Извиняться ни к чему. Мне даже нравится. Это я так просто заметила.

– А знаете, миссис Шухов… – Фрэнк встает. – Если не возражаете, я бы действительно воспользовался вашим предложением насчет глазных капель.

– Ну разумеется. – Миссис Шухов шарит у себя в сумочке и вынимает маленький пластмассовый флакончик конической формы с бросающимся в глаза логотипом «Дней» на ярлычке. – А еще, прошу вас, называйте меня Кармен.

Фрэнк берет флакончик и направляется в уборную.

В мужской уборной сильно пахнет хлоркой и сосновым освежителем воздуха, чуть менее сильно – мочой. Фрэнк закрывает дверь и осторожно подходит к раковине. Потупив голову, будто в мольбе, он склоняется над раковиной и медленно всматривается в заляпанное тусклое зеркало.

Вот оно, его отражение, такое же, какое недавно показалось ему в треснувшем стекле экранчика «сфинкса». Оно явилось само собой и сразу, не дожидаясь особого приглашения. Надежное, неподвижное, оно тоже смотрит на него – перевернутый слева направо Фрэнк собственной персоной, находящийся в уборной кафе, тоже перевернутой слева направо. Он здесь, здесь, и с этим зрительным свидетельством никак не поспоришь.

Фрэнк оглядывает себя сбоку. Оглядывает себя сверху вниз. Оглядывает себя исподлобья.

Он не хочется задаваться вопросом, отчего это произошло, потому что боится все погубить: так лопается мыльный пузырь в руке ребенка, попытавшегося его схватить. Он только знает, что это как-то связано с белой тигрицей.

Белая тигрица не прошла мимо, не выказала ему презрение. Внимательно обнюхав его и потом слегка заурчав, она его приняла.

Она приняла его в беспокойный зеленый мир Зверинца. Она, по сути, сказала ему: «Здесь, как и в лесах, откуда я родом, все приходит и уходит. Хищник пожирает добычу. Травоядные питаются растениями, плотоядные питаются травоядными. Все идет кому-то на пользу. Отмершая растительность, живые существа – все это имеет свое назначение и свое место. Все вырастает, чтобы превратиться в тлен и чтобы потом выросло что-то новое. Таков природный промысел – вечное движение туда-сюда, взаимный обмен, купля-продажа. Да ты и сам это знаешь. Может быть, ты об этом и не догадывался, но все равно всегда это знал».

Мисс Дэллоуэй попыталась его убить. Тигрица убила мисс Дэллоуэй.

Взаимный обмен. Туда-сюда.

Тигрица его приняла. Поняла его. Постигла.

И он вдруг осознает, что неприметность – отнюдь не проклятье, как он полагал раньше. Ему вспоминается природный камуфляж тигрицы, то, как она сливалась с фоном, но от этого не теряла ни мощи, ни великолепия, ни смертоносной точности прыжка. Неприметность означает слитность, но до необходимого предела, не более. Нужно быть частью фона, но лишь отчасти. Важно достигать равновесия, этой черты, которая проходит между двумя крайностями, этой тонкой серой полоски, узкой территории пересекающихся теней. За тридцать три года он позабыл, где проходит эта черта и как до нее добраться, – только и всего.

Он выдавливает по две капли жидкости в каждый глаз, и раздражение, оставшееся от перечного спрея, унимается.

Бросив прощальный взгляд в зеркало на свое отражение, Фрэнк выходит из уборной.

Миссис Шухов взяла на себя вольность заказать кофе для них обоих. На столе уже дымятся две доверху полные чашки. Фрэнк ловит себя на том, что ищет взглядом нечто – и не находит. И быстро соображает, что же он ищет: логотип «Дней». Здесь нет логотипа «Дней» – ни на чашках, ни на блюдцах.

Он садится и благодарно делает глоток. Может быть, это были и не самые лучшие в мире кофейные зерна, какие можно купить за деньги, – зато это лучший кофе, какой он пробовал за свою жизнь.

По всему кафе разносятся обрывки разговоров. За окном быстро темнеет. Загораются уличные фонари, льют резкий оранжевый свет. Так и чувствуешь: город заворачивается сам в себя, как закрывающийся на ночь цветок.

Напротив него выпрямясь сидит миссис Шухов – Кармен, ее зовут Кармен. Хорошая осанка. Красивые черты лица. Она ждет, когда он заговорит. Хочет, чтобы он заговорил.

Наверное, он расскажет ей о том, как прошел его день. Ведь даже по меркам «Дней» это был кошмарный день. Наверное, он расскажет ей о том, на что ему пришлось пойти, чтобы сдержать данное ей обещание и вернуть ее «платину», о том, как он преследовал Книжного Червя, о бомбе. Как знать? И глядишь, в ходе рассказа, благодаря своему засушенному юмору, он даже сумеет рассмешить ее.

Завтра все может измениться – а может и остаться прежним. Завтра он может улететь в Америку – а может снова явиться на работу, как обычно. Но сейчас есть только этот вечер, есть женщина, которую он заинтриговал, которая хочет получше узнать его. Так пускай завтрашний день (когда он наступит) сам о себе позаботится.

А «Дни» будут стоять вечно.

Эта мысль приносит странное утешение.

«Дни» – эта постоянная, неизменная, устойчивая глыба, слишком огромная и прочная, чтобы претерпевать перемены, – будут стоять вечно.

44

Шива: в ортодоксальном иудаизме – семидневный период траура по родителю, супругу, брату или сестре


18.00

Шесть часов!

Пёрч вскакивает на ноги. Он так увлекся составлением меню на завтра и списка продуктов, которые необходимо купить, что совершенно потерял счет времени.

Он поспешно выходит из своего кабинета. На кухне пусто и чисто. Братья предпочитают готовить вечернюю еду сами, каждый у себя, и ужинают по отдельности: одиночество – необходимый противовес целому дню, проведенному в обществе друг друга. Поэтому все кухонные работники, как обычно, навели тут порядок и разошлись по домам.

Как правило, к шести часам в Зале заседаний остается только один из братьев – тот, кто был дежурным председателем. Он сидит допоздна, завершая дневные труды: подводит итоги дня, сверяет цифры продаж и передает сводки в агентство печати, которое затем распространяет эти данные в средствах массовой информации. Пёрчу хочется подробно расспросить господина Чедвика о сегодняшнем взрыве. Час назад в радиовыпуске новостей уже сообщалось, что поступают сведения о чрезвычайном происшествии в «Днях». Никакие подробности еще не подтверждены, сказала ведущая и пообещала информировать слушателей о развитии событий. Но Пёрчу не терпится – пока журналисты выведают правду, пройдет много времени; лучше он напрямую обо всем узнает от одного из братьев Дней: вот маленькое преимущество человека, который вхож к владельцам первого и (что тут еще скажешь?) крупнейшего гигамаркета в мире.

К своему удивлению, войдя в Зал заседаний, Пёрч застает там всех братьев в сборе, но, разумеется, искусно прячет свое удивление.

Братья сидят вокруг стола, каждый на своем стуле. Темная сторона купола занимает все три створки окна – от угла до угла, от края до края, сплошная стена черноты, а верхний свет братья не зажигали. Пёрч едва различает их лица. Впрочем, он видит их глаза: когда он входит, все они оборачиваются – все, кроме мастера Криса, который неуклюже взгромоздился на свой потешный трон и, кажется, уснул.

Мастер Крис тоже здесь? Чудеса, да и только.

Пёрч приближается к столу, но никто из братьев не заговаривает. Их глаза следят за ним, мерцая в темноте, и никто не обращается к нему, что довольно странно. Странным кажется и запах, щекочущий Пёрчу ноздри тем сильнее, чем ближе он подходит к столу, – резкий, чистый металлический запах, будто бы очень знакомый, хотя Пёрч никак не может опознать его.

Он замечает на ясеневой половине стола какие-то темные пятна – вроде пролитого масла. Похожие пятна он уже заметил на рукоятке рубильника, когда только входил в зал, но тогда счел, что это обман зрения, что просто глаза не успели привыкнуть к темноте. А вот пятна на столе – не видимость, они точно есть, да и на ковре рядом тоже видны. Пёрч мысленно ворчит. Ему придется до полуночи стоять на четвереньках, отскребая это.

Он останавливается в метре от стола, так что Понди оказывается слева от него, а Крис – справа.

– Я пришел справиться, не будет ли каких-нибудь распоряжений, господа.

Некоторое время все молчат, потом Понди говорит:

– Раз ты об этом спрашиваешь, Пёрч, я думаю, мы все не прочь перекусить. Что-нибудь простое. Сможешь быстро соорудить нам что-нибудь? – Его голос будто исходит из каких-то недр, звучит гулко и пусто, как со дна колодца.

– Перекусить? Конечно, сэр. Думаю, в холодильнике еще остался холодный ростбиф. Сэндвичи с ростбифом вас устроят?

– Сэндвичи с ростбифом – как раз то, что нужно.

– Семь порций? – спрашивает Пёрч, бросая быстрый взгляд на спящего Криса. В том, как он сидит, есть что-то странное: руки бессильно висят, подбородок уперся в грудь…

– Разумеется, – отвечает Чедвик. – Семь сэндвичей. По одному для каждого.

– Потому что мы здесь собрались всемером – правда, Пёрч? – говорит Субо.

– В этом не может быть никаких сомнений, мастер Субо, – соглашается неутомимо-флегматичный дворецкий.

– Потому что магия Семерки имеет жизненно важное значение для успеха магазина, – вставляет Серж. – Так говорил наш отец.

– Именно так он и говорил, сэр.

– И это правило нельзя нарушать, – добавляет Питер.

– Ни в коем случае, мастер Питер.

Братья говорят глухими, замогильными голосами, словно люди, чудом выжившие в крушении поезда, и Пёрчу приходит в голову мысль – уж не поразил ли их какой-то замедленный шок, наступивший после взрыва.

– Больше распоряжений не будет? – осведомляется он.

К тому времени его глаза уже привыкли к тусклому освещению, и, приготовившись уходить, он хорошенько всматривается в фигуру младшего сына Септимуса Дня.

Крис почти совсем не похож на прежнего Криса. Крис – это перекрученное, искалеченное, изувеченное подобие Криса, вроде восковой фигуры, слишком долго пролежавшей на солнце. Его кожа сплошь покрыта кровавыми узорами – это та же кровь, которой выпачканы стол и ковер. Его повисшие плетьми руки чудовищно изуродованы, а подбородок прижат к ключице под таким неестественным углом, который для живого человека был бы попросту нестерпим. Один глаз скрыт под распухшими черными веками, второй же тревожно выпучен и похож на студенистый шар с прожилками. Губы расплылись, как пара пурпурных грибов, а нос почти приплюснут, как будто он был из пластилина и кто-то ударом кулака смял его в лепешку. Волосы свалялись и слиплись в мокрую кашу с приставшими к ней осколками кости.

На этот раз сохранить внешнее спокойствие, не дрогнув и ничуть не изменившись в лице (а такая привычка естественным образом сложилась у Пёрча за долгие годы его службы), оказалось, пожалуй, невероятно сложной задачей.

Он оглядывает по очереди всех шестерых живых сыновей Септимуса Дня и видит в их расширенных побелевших глазах страх, а также нечто другое, нечто такое, что ему не хочется называть.

– Отныне Крис будет находиться с нами каждый день, – сообщает Понди Пёрчу. – Он начал новую жизнь.

– Я… Да, я вижу, сэр. Конечно.

– Я лично буду следить за тем, чтобы он вовремя вставал и поспевал к завтраку. Понимаешь?

– Да, сэр, конечно.

– Вот и хорошо. Ну, Пёрч? – Понди пытается придать своему голосу привычное властное звучание, но выходит у него неумело, как будто ребенок передразнивает взрослых. – Принесешь нам сэндвичи?

Перч в последний раз обводит взглядом стол, потом очень медленно прикрывает глаза и так же медленно кивает.

– Разумеется, господа, – говорит он. – Сэндвичи для семерых, сейчас будут.

Примечания

1

Фрэнк Ллойд Райт (1869–1959) – крупнейший американский архитектор и дизайнер, создатель течения органической архитектуры. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Дрожь (фр.).

(обратно)

3

В английском детском фольклоре – фея, дающая ребенку настоящие зубы взамен выпавших молочных.

(обратно)

4

Эбинизер Скрудж – персонаж «Рождественской песни в прозе» Чарльза Диккенса. Один из самых больших скупердяев в истории мировой литературы.

(обратно)

5

Посмертно (лат.).

(обратно)

6

«Радж-Тандури» и «Крыса-Тандури».

(обратно)

7

Бо-Пип – персонаж «Сказок матери Гусыни» Ш. Перро.

(обратно)

8

Промах (фр.).

(обратно)

9

Имеется в виду рассказ «Маска красной смерти» (1842).

(обратно)

10

Bloom означает «цвет», «цветение».

(обратно)

11

Да остережется покупатель! (лат.).

(обратно)

12

Строки из сатирической новеллы Сэмюэла Батлера (1612–1680) «Гудибрас.

(обратно)

13

Джон Пол Джонс (1747–1792) – моряк, «отец американского флота», прошел путь от юнги на английском торговом судне до контр-адмирала российского флота при Екатерине II. Знаменитые слова «Я еще и не начинал сражаться» («I have not yet begin to fight!») были сказаны в конце многочасового боя с англичанами, в котором он потерял свое судно, но захватил корабль противника.

(обратно)

14

Строка из сонета Дж. Мильтона «О слепоте», пер. С. Маршака.

(обратно)

15

Строка из «Отелло» У. Шекспира, акт II, пер. Б. Пастернака.

(обратно)

16

Бастер Китон (1895–1966) – американский киноактер-комик, «грустный клоун», начавший свою карьеру еще в немом кино.

(обратно)

17

Перифраз слов Христа «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф.10:34).

(обратно)

18

«Но смерть – тупой конвойный и не терпит отлыниванья…» – предсмертные слова Гамлета; У. Шекспир, «Гамлет», акт V, сцена II (пер. В. Пастернака).

(обратно)

19

«Смерть – от всех болезней исцеленье» – цитата из трактата Томаса Брауна «Religio Medici» (1646).

(обратно)

20

«Смерть, врач прославленный» – цитата из популярного стихотворения неизвестного английского автора:

«Смерть, врач прославленный, любые лечит боли;
Спит мертвый хорошо, когда он пожил вволю».
(обратно)

21

Цитата из поэмы английского поэта Френсиса Томпсона (1859–1907) «Гимн Земли».

(обратно)

22

Слова Цезаря в трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт II, сцена II (пер. М. Зенкевича).

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  •   5.30
  • 1
  •   6.00
  • 2
  •   6.52
  • 3
  •   7.24
  • 4
  •   7.37
  • 5
  •   6.00
  • 6
  •   8.01
  •   8.16
  •   8.28
  • 7
  •   8.30
  • 8
  •   8.32
  • 9
  •   8.51
  •   8.54
  • 10
  •   9.00
  • 11
  •   9.03
  • 12
  •   9.05
  •   9.19
  •   9.25
  • 13
  •   9.26
  • 14
  •   9.58
  •   10.07
  • 15
  •   10.07
  • 16
  •   10.16
  • 17
  •   10.30
  •   10.33
  •   10.39
  • 18
  •   10.42
  • 19
  •   10.51
  • 20
  •   11.06
  • 21
  •   11.25
  •   11.28
  •   11.29
  •   11.41
  • 22
  •   11.46
  •   11.48
  •   11.49
  •   11.56
  •   11.57
  •   11.55
  •   11.59
  • 23
  •   12.00
  • 24
  •   12.00
  • 25
  •   12.00
  • 26
  •   12.15
  • 27
  •   12.35
  • 29
  •   12.45
  • 29
  •   12.48
  • 30
  •   12.51
  • 31
  •   13.20
  •   13.29
  •   13.30
  •   13.30
  •   13.30
  •   13.32
  •   13.35
  • 32
  •   13.41
  • 33
  •   14.00
  •   14.01
  •   14.03
  • 34
  •   14.05
  •   14.07
  •   14.08
  •   14.04
  • 35
  •   14.04
  • 36
  •   14.17
  •   14.17
  •   14.17
  •   14.17
  •   14.17
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.18
  •   14.19
  •   14.19
  •   14.20
  •   14.20
  • 37
  •   14.24
  •   14.25
  •   14.25
  •   14.28
  •   14.31
  •   14.35
  •   14.36
  •   14.36
  •   14.37
  • 38
  •   14.31
  • 39
  •   14.41
  •   14.41
  •   14.42
  •   14.43
  • 40
  •   14.45
  •   14.46
  • 41
  •   14.51
  •   14.54
  •   14.55
  •   14.56
  •   14.56
  •   15.12
  • 42
  •   16.30
  • 43
  •   17.00
  •   17.22
  •   17.31
  •   17.53
  • 44
  •   18.00
  • *** Примечания ***