ты ничего не знаешь?
Именно так они все и выражались… Она сняла трубку и передала это сообщение дальше:
– Конни, это Джейн Конрад. Мне только что звонила Элис. Она говорит, что-то случилось…
Словечко «что-то» употреблялось в языке жен летчиков для того, чтобы не говорить страшной правды. Джейн Конрад, которой едва исполнился двадцать один год, жила здесь недавно и знала обо всем этом очень мало – говорить на такие темы было не принято. Но при таком окружении она, конечно, быстро всему научилась. Да и воображение у нее было богатое!
Джейн была высокой и стройной, с пышными темными волосами, острыми скулами и большими карими глазами. Она немного напоминала актрису Джин Симмонс. Ее отец держал ранчо на юго-западе Техаса Джейн поехала учиться на восток, в Брин-Мор, и там на вечеринке первокурсниц в клубе «Галф-Миллс» в Филадельфии познакомилась со своим будущим мужем Питом, старшекурсником Принстонского колледжа. Пит был невысокий, крепкий, светловолосый юноша; он постоянно шутил. Его лицо каждую секунду было готово расплыться в широкой улыбке. Он просто излучал энергию, уверенность, joie de vivre.[1] Джейн и Пит поженились через два дня после того, как он окончил Принстон. А в прошлом году родился их первенец, Питер. И вот сейчас она во Флориде, в Джексонвилле, на дворе мирный 1955 год, солнце пробивается сквозь сосны, и в воздухе чувствуется дыхание океана. До океана и желто-белого пляжа меньше мили. Всякий проезжающий мимо может увидеть их домик, напоминающий сказочную избушку посреди сосен. Дом кирпичный, но Джейн с Питом покрасили кирпичи в белый цвет, и дом ярко сверкает на фоне зеленой стены сосен в тысячах солнечных лучей, пробивающихся сквозь верхушки деревьев. Ставни они сделали черными, отчего еще сильнее выделялись белые стены. Дом небольшой – всего тысяча сто квадратных футов, – но Джейн и Пит сами составляли его план, и этого пространства им вполне хватало. У них был друг-строитель, он помог сэкономить на кирпичах, так что дом обошелся лишь в одиннадцать тысяч долларов. Да, снаружи сегодня светило солнце, а внутри домика все росло напряжение: сначала пять, потом – десять и, наконец, почти все двадцать жен звонили друг другу, пытаясь выяснить, что же случилось (а на самом деле – с чьим именно мужем «это» случилось).
Через тридцать минут таких разговоров, – а подобное здесь случалось нередко, – жене начинает казаться, что телефон уже больше не находится на столе или на стене в кухне. Он разрывается прямо у нее в солнечном сплетении. Но все же несравненно хуже было бы прямо сейчас услышать звонок в дверь. Негласные правила здесь соблюдаются очень строго. Последнюю страшную новость не должна сообщать женщина, и уж тем более по телефону. Нет, именно мужчина должен сказать это, когда придет время; мужчина, наделенный определенной официальной или моральной властью, – священник или товарищ погибшего. Более того, он должен сообщить новость лично. Этот человек подойдет к двери, позвонит и будет стоять неподвижно, как столб. Плохие новости он держит замороженными, словно рыбу. Поэтому все телефонные звонки жен были лишь яростным и зловещим хлопаньем крыльев ангелов смерти. Когда придет время для последней новости, раздастся звонок в дверь – жена в такой ситуации смотрит на дверь широко раскрытыми глазами, словно бы это не ее дверь, – а за ней будет стоять человек… который пришел сообщить женщине, что, к несчастью, что-то случилось и сожженное тело ее мужа лежит сейчас в болоте, среди сосен или карликовых пальм, «обгоревшее до неузнаваемости». Каждый, кто прожил на авиабазе достаточно долго (Джейн к таким, увы, не относилась), понимал, что выражение «обгоревшее до неузнаваемости» было довольно искусным эвфемизмом для описания человеческого тела, которое теперь напоминает огромную тушу домашней птицы, сгоревшую в духовке: темно-коричневую, лоснящуюся, покрытую волдырями. Причем сгорели не только лицо, волосы и уши (не говоря уже об одежде), но и кисти и ступни; а то, что осталось от рук и ног, невозможно разогнуть и имеет такой же темно-коричневый блестящий цвет, как и все остальное. И этот муж, отец, офицер, джентльмен, эта отрада глаз матери, каких-то двадцать лет назад бывший Его Величеством Младенцем, – превратился в обуглившуюся массу с торчащими обрубками рук и ног. «Мой собственный муж – неужели они говорят о нем?» Джейн не раз слышала, как молодые люди – и Пит в их числе – рассказывали о других молодых людях, которые «получили», «попали в штопор» или «треснули», но всякий раз речь шла о ком-то постороннем, не из их эскадрильи. И каждый раз в разговоре об этом летчики употребляли этакие веселые жаргонные словечки, словно говорили о спорте. Что-то вроде: «Он промазал мимо второй базы». И все! Ни слова: ни в печати, ни в разговоре – даже на этом их жаргоне! – об обгоревшем теле юноши, которое в мгновение ока покинула душа. Теперь можно забыть обо всех улыбках, жестах, настроениях, заботах, смехе, хитростях,
