КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Стая [Аркадий Григорьевич Адамов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

АДАМОВ А. Г. Стая

Глава I. «ЧИСТАЯ МИСТИКА» ДЛЯ НАЧАЛА

В кабинете у Бескудина сидела незнакомая женщина, и Виктор в первый момент подумал, что зашел не вовремя. Но Федор Михайлович кивнул ему головой, и Виктор присел в стороне на стул. Женщина даже не посмотрела в его сторону. Она сидела сгорбившись, поминутно при-кладывая платок к глазам, и как-то надломленно, безнадежно говорила хмурившемуся Бескудину:

— Не знаю я его, не знаю. Одно прошу: найдите. Страшный он человек. Вы поймите. Погубит он Толю. Господи, никогда не думала, что такой бессильной буду, что чужой человек так им распоряжаться сможет, так подчинить.

— А отец?.

— Он и подавно,— горестно махнула рукой женщина.— Если уж я не могу. Вы не думайте,— вдруг встревожилась она,— он хороший человек. Но давно уж к сыну подхода не найдет. Не делится тот с ним. Ох, как муж это переживает! Про себя, конечно. Тоже скрытный. Нет, муж мне тут не помощник. Я-то ближе к Толе всегда была.

— Та-ак,— произнес Бескудин, откидываясь на спинку кресла, постучал пальцами по столу, что-то обдумывая, потом опять наклонился вперед.— Ну, а вам Толя что-нибудь рассказывает?

— Ничего из него не вырву, ни слова.— Женщина приложила платок к глазам, губы ее дрожали.— Будто я ему чужой стала. Я к нему с вопросами, с лаской. А он отворачивается, грубит: «Не твое дело», «Меня одного касается». А ведь слышу, все вздыхает по ночам, не спит. Как-то не выдержала я. Встала, присела к нему, голову обняла, прижала к себе, говорю: «Толюня, ну скажи ты мне, горе, что ли, какое у тебя? Ну, облегчи душу-то». А он вдруг еще крепче ко мне прижался, обнял и глухо так, еле слышно, говорит: «Жить мне, мама, не хочется. Вот что». И так ни слова больше не сказал, отвернулся, уткнулся в стенку. Я думала, сердце у меня разорвется от жалости к нему, от своей слабости, беспомощности. Нет моих сил больше, совсем нету.— И тихо добавила, ни к кому не обращаясь: —Самой уже жить тоже давно не хочется...

— Этого вот и не надо, Марина Васильевна — живо сказал Бескудин.— Не надо, говорю. Жить стоит ради сына хотя бы. Не пропал он еще, раз у него такие переживания. Самое время ему помочь.

Женщина вдруг с ненавистью проговорила:

— Его надо найти... того... Страшного того человека. Все от него, все!

— А видел его кто-нибудь?

— Никто не видел, проклятого. Но есть он, есть!

— Это понятно, что есть,— задумчиво кивнул головой Бескудин, вертя в руке карандаш.— Это понятно...— Он посмотрел на Виктора.— Вот какие дела, видал? — И, обращаясь к женщине, добавил, указав карандашом на Виктора: — Вот этот товарищ будет вашим Толей заниматься. И всем этим делом вообще. Панов его фамилия, Виктор Александрович.

Женщина впервые оглянулась и испытующе посмотрела на Виктора. Потом с сомнением сказала:

— Пусть попробует,— и, уже обращаясь к Виктору, добавила совсем другим тоном, сухо: — Хочу вас предупредить. Не говорите Толе, что я тут была, ни за что не говорите. Он мне этого в жизни не простит.

— Как знать,— усмехнулся Бескудин.— Может, когда-нибудь и спасибо скажет. Как знать!

— Нет, нет.— Женщина со страхом посмотрела на него и прижала обе руки к груди.— Я вас умоляю...

Бескудин кивнул.

— Все понятно, Марина Васильевна. На этот счет будьте уверены. Вообще прошу учесть, ваш сын у нас не первый. И к сожалению, не последний. Опыт имеем. Вот так.

— Что-нибудь уже натворил? — спросил Виктор.

— Он недавно пьяный пришел, совсем пьяный,— торопливо сказала женщина, словно боясь, что ей не поверят, не поймут, как страшно все то, что происходит сейчас с ее сыном.— И курить начал, и в карты играть...

— Кажется, пока все,— усмехнулся Бескудин и многозначительно погрозил карандашом.— Пока.

Но женщина отвергла эти успокоительные интонации.

— Он раньше не был таким, не был...— ее глаза опять наполнились слезами,— когда в институте учился...

— Учился? — переспросил Бескудин.— В институте? Но ведь он, вы говорите, работает сейчас?

— Его... его исключили... и из комсомола тоже...

— За что же это?

— За амо... аморальное поведение... Девушка там какая-то... в общежитии... а он ночевать остался... у товарища... а там пьянка...

Бескудин и Виктор переглянулись.

— Но это неправда!—с силой воскликнула женщина, комкая мокрый платок в кулаке.— Это неправда! Он мне все рассказал!

Она пыталась справиться со своим волнением, пыталась не разрыдаться в присутствии чужих людей. Бескудин с нетерпеливым участием посмотрел на нее, потом снова перевел взгляд на Виктора. И тот понял. «Ох, уж эти матери,— словно говорил его взгляд.— И жалко их, и досада берет, черт возьми!»

— Ну ладно,— вздохнул наконец Бескудин.— Успокойтесь, Марина Васильевна. Одно пока ясно: надо парня спасать, и не только от того человека, но и от самого себя,

— Не верится, чтобы никто ничего не видел,— заметил Виктор.

— Именно,—подтвердил Бескудин.— Давай действуй. Побеседуй еще с Мариной Васильевной, уточни, чего надо. Планчик набросай. Чтобы система была.

Женщина поднялась со стула. Виктор предупредительно открыл перед ней дверь.

Начиналось новое дело, и на первый взгляд казалось оно совершенно заурядным.

Виктор вскочил в трамвай, когда он уже трогался. С треском задвинулась за ним дверь. Он поднялся на площадку, бросил монету в плексигласовую щель и оторвал билет, потом, покачиваясь в такт вагону, прошел вперед и остановился около пустой скамьи.

Трамвай шел вдоль заснеженного неширокого бульвара. За черной паутиной деревьев проплывали светлые громады новых домов, светились вывески магазинов, мелькнули огни кинотеатра, яркие афиши у входа. Короткий зимний день был уже на исходе.

— Молодой человек, можно сесть? — услышал Виктор чей-то веселый голосок за спиной и поспешно посторонился.

У окна села девушка в беличьей шубке и ярко-красной косынке на высоко взбитой прическе. Он даже не разглядел ее лица. Девушка поспешно вынула из сумки потрепанную книжку, даже не книжку, а пухлую стопу истрепанных страниц. Виктор успел прочесть название: «Кровавый полумесяц» — и ниже: «Часть первая. В стране одалисок». Девушка нетерпеливо перевернула страницу. «Глава первая. Найденыш». Виктор, заинтересовавшись, чуть нагнулся вперед. Читать было трудно, трамвай качало. Удалось выхватить лишь кусочек текста: «...Румянец вспыхнул на ее щеках, и синие глаза загорелись тысячами фосфоресцирующих искр. Она заметила стройную фигуру молодого блестящего офицера...»

Виктор с любопытством посмотрел на девушку. Та уже ничего не замечала вокруг, она была далеко, в «стране одалисок», и шла навстречу блестящему офицеру...

«Черт возьми,— подумал Виктор.— Откуда она выкопала эту книжицу, там даже через ять напечатано. И ведь как читает, взахлеб».

Он вспомнил свой спор с Глебом Устиновым, сотрудником их отдела. Спор этот велся давно, но сегодняшняя статья в газете подлила масла в огонь. «Ты слишком много киваешь на условия,— сказал Глеб.— А главный виновник все-таки сам человек, совершивший преступление. Вот, читай». «Так, допустим,— мысленно продолжил Виктор этот спор.— Но там писали о преступлении. А как тут, вот с этой девушкой? Кто виноват, что она читает такую книгу? Она сама? Условия, старик, штука сложная. Это и большое и самое малое, самое пустяковое на первый взгляд, из чего складываются взгляды человека, вкусы, интересы, потом поступки и, наконец, привычки. Уж поверь мне, от этого, старина, нельзя отмахиваться»,— мысленно обратился он к Устинову.

Виктор снова посмотрел на девушку. Сверху ему были видны только платок на голове и выбившаяся прядь рыжеватых волос на чистом и нежном, без единой морщинки лбу.

В этот момент над головой его прозвучал металлический голос вожатого, объявившего следующую остановку. И Виктор стал пробираться к выходу.

Теперь он думал о деле, ради которого ехал, о котором думал весь сегодняшний день, после утреннего разговора с Мариной Васильевной.

Итак, Толя Карцев, его друзья, его мысли и поступки. Обычный для Виктора круг вопросов. И даже «страшный» человек, о котором говорила Марина Васильевна, тоже довольно обычная фигура в таких случаях,— вероятно, судимый и отбывший «срок» и уж, конечно, парень сильный, волевой. Группирует вокруг себя ребят из соседних домов. Такую группу нетрудно выявить, гораздо труднее ее ликвидировать, отколоть всех от главаря, не дать им дойти до преступления. Тут способов много, но выбор зависит от того, что собой представляет главарь да и другие члены группы. Но особенно главарь. А найти его, как правило, тоже не так уж трудно. Такую компанию «своих» хулиганов знают все и в доме и в окружающих дворах.

Вот этим и собирался прежде всего заняться Виктор. Предстояло первое знакомство с «натурой», с обстановкой. И ему не терпелось поскорее добраться до этого двора.

...Вообще-то как удивительно на первый взгляд сложилась у него судьба! Выпускник исторического факультета, затем комсомольский работник — и прямо из райкома сюда, в милицию. Это же надо! С вершин исторической науки, от грандиозных событий, потрясавших когда-то мир, вдруг спуститься к какому-нибудь Федьке, пьянице и вору, к драке в темной подворотне, к удару ножом... Но путь этот был не случаен.

Оказывается, события прошлого волновали Виктора лишь умозрительно. Они волновали его мысль, будили пытливость, сердце же оставалось спокойным.

Но стоило ему на четвертом курсе попасть в районный оперативный отряд, как судьба первого подопечного, отчаянного Славки из Марьиной Рощи, перевернула ему душу.

Было много споров с друзьями. «Ты же научный работник, ты склонен к анализу и обобщениям фактов! — кричал Валя Шутиков, их комсорг на последнем курсе.— У тебя золотая голова! И наконец, ты обязан. Нужны кадры молодых ученых! Ты думаешь, Все так благополучно на нашем фронте? И нет борьбы?» Все это Виктор, конечно, знал. «Значит, я не ученый»,— сказал он тогда упрямо и чуть обиженно. «Врешь!» — завопил Валя. «Путь наименьшего сопротивления,— вставила Лида Рощина.— А через три года у тебя уже диссертация может быть готова. Если не через два. Федор Ипполитович знает, что говорит». Федор Ипполитович был их любимый профессор.

«Я еще напишу диссертацию»,— сказал им тогда Виктор. Но он и сам не представлял себе, о чем будет эта диссертация, если он станет работать в милиции. Зато он, наивный человек, надеялся, что у него окажутся для этого время и силы. Да, он не представлял себе своей будущей работы. Сейчас у него были горы фактов, редких по своей силе, глубине, драматичности. Но Виктор прекрасно понимал: эти факты следовало еще изучить, найти в них скрытые закономерности. Но тут у него не оказалось главного — сил и времени.

А ведь каждое дело, которым пришлось заниматься Виктору, упиралось в важнейшие проблемы. Как причудливо порой переплетаются влияния семьи, школы, друзей, окружающей жизни, черты характера — наследственные и благоприобретенные. Какие же рычаги надо пустить в ход, к каким средствам прибегнуть, чтобы воздействовать на формирование характера подростка? Над этим Виктор часто думал, писал в докладных записках, говорил на собраниях и совещаниях. Но подготовка диссертации... Куда там! Вот он должен был написать всего лишь статью в газету о работе с подростками. И как раз сегодня собирался сесть за нее. Бескудин сто раз уже напоминал. Но пришла Марина Васильевна. Как же тут сядешь за статью?..

Да, группа там есть или, во всяком случае, складывается. И вот сейчас он должен найти первые следы ее, нити, которые потом приведут его к главарю, этому «страшному» человеку.

Первые сведения о группе Виктор надеялся получить в местном отделении милиции. Уж кто-кто, а участковый уполномоченный должен был кое-что знать на этот счет. Но тут Виктора ждало не очень приятное для него открытие: участковым оказался его старый знакомый, капитан Федченко, который в свое время «обслуживал» район, где жил сначала школьник, а затем студент Витька Панов.

«Все такой же»,— с неприязнью подумал Виктор, разглядев в комнате участковых уполномоченных знакомую плечистую фигуру и круглую, коротко остриженную седоватую голову с большими оттопыренными ушами. Только добавилось седины в лихих запорожских усах, паутинка красных склеротических жилок выступила на толстых скулах, а глаза остались все те же, с прищуром, насмешливые и настороженные.

— Здравствуйте. Я к вам,— сказал Виктор.

Федченко встал во весь свой великолепный рост, как обычно, выпятил грудь и нерешительно протянул громадную красную ручищу.

Он явно не узнал Виктора. А мог бы и узнать. И не потому, что Витька Панов был из тех, кем приходилось заниматься милиции, нет. Но в отношениях Федченко с ребятами из дома, где жил Витька, с обычными шалунами и сорвиголовами, было столько враждебности и взаимного неуважения, так часто устраивал им Федченко «выволочки», что Витька Панов однажды не выдержал. В тот день Федченко отобрал у них футбольный мяч, просто вырвал его из Витькиных рук, хотя никто из жильцов и не думал жаловаться на ребят. И вот тогда Витька Панов организовал делегацию к начальнику отделения милиции. Безбоязненно выступив вперед в большом холодноватом кабинете, он дрожащим от волнения голосом все изложил молчаливому худощавому майору. А затем уже загалдели, осмелев, и другие ребята. Майор, хмурясь, выслушал их и коротко обещал разобраться.

После этого Федченко впервые появился в квартире Пановых. Он принес мяч. Но предупредил растерянных родителей, что в следующий раз, если будет нарушено обязательное постановление Моссовета — он не счел нужным объяснить, что это за постановление,— он заберет не мяч, а их сына, и тогда уже поздно будет его воспитывать, тогда уже останется только передачи носить. Федченко говорил раскатисто и уверенно, зло поглядывая на набычившегося, молчавшего Витьку. Отец не нашелся что. ответить, он только нервно потирал тонкие пальцы и вздыхал. А мать все повторяла: «Конечно, конечно... Мы понимаем...»

А потом до Витьки дошло, что Федченко продолжает интересоваться им и его товарищами, даже собирает какой-то «материал». И надолго тогда поселилась тревога в мальчишечьих душах.

Встречался Виктор с ним и потом, когда поступил в университет. Однажды Федченко увидел его со Светкой и проводил их долгим, подозрительным взглядом.

Потом Федченко исчез. Его перевели в какой-то другой район.

И вот спустя столько лет эта встреча...

— Не узнаете? — усмехнулся Виктор.

Федченко, разглядывая его, неуверенно спросил:

— Неужто Панов Виктор?

— Он самый.

— Изменился ты, милый человек. Сразу и не узнать. Ну, приседай, раз такое дело. Потолкуем.

Он уже пришел в себя, зарокотал уверенно, с привычными, хозяйскими интонациями. Резким движением развернул к себе стоявший рядом стул, указал на него Виктору, расправил усы большим корявым пальцем и снова, уже заинтересованно и настороженно, оглядел Виктора. Вопросы у него были все те же — про мать, про отца, про университет и даже, с хитрой усмешкой, про Светку.

«Такой же»,— досадливо подумал опять Виктор. Отвечал он коротко и сухо. Про мать сказал, что она на пенсии, что болеет — гипертония и с глазами плохо. Про отца сказал — «умер» и закусил губу. Про университет сказал, что кончил. Ну, а про Светку ничего не сказал, только нахмурился, дав понять, что уж это собеседника и вовсе не касается.

Когда же Виктор сообщил, где сейчас работает, Федченко изумленно посмотрел на него, потом с насмешливым сочувствием спросил:

— Выходит, осечка по линии науки произошла?

— Не совсем так,— ответил Виктор и перевел разговор на Толю Карцева.

Федченко слушал молча, на широком, обветренном лице его застыло выражение отчужденности и упрямства. Потом он решительно сказал:

— Никакой там группы нет. И не ищи.

— А проверить я все-таки должен,— возразил Виктор.— Прошу помочь.

— Не доверяешь, выходит? Твое дело. Хочешь, сейчас туда пройдем.

Когда они вышли на улицу, совсем стемнело. Высоко над головой ослепительно сияли необычной формы лампы на тонких, изогнутых штангах, в их молочном свете меркли магазинные витрины. Прохожих было много: кончался рабочий день.

Некоторые здоровались с Федченко. Оттенки приветствий были самые разные: от полного дружелюбия и даже неприятного подобострастия до совсем холодных. А кое-кто отворачивался, делал вид, что не замечает участкового уполномоченного. Но тот лишь усмехался в усы, остальным отвечал солидно и сдержанно, двоим же с особой благосклонностью, удостоив даже короткого разговора.

Виктор размышлял над словами Федченко. Неужели в том доме действительно нет даже признаков группы? Марина Васильевна хоть и очень сбивчиво, но все же дала точные признаки надвинувшейся беды. Хороший, казалось, парень вдруг теряет равновесие и катится, катится... Что за причины? Может быть, случайное знакомство? Или на работе? Или... Но все-таки какой-то «страшный» человек с группой или без группы есть. «Ну, погоди,— мысленно обратился он к Толику.— Погоди. Я скоро все узнаю о тебе, и тогда мы поговорим как мужчина с мужчиной. Кстати, что ты там выкинул в институте, интересно знать?»

— Ну вот,— прогудел над ним бас Федченко.— Вот мы и пришли, милый человек.

Они стояли перед распахнутыми металлическими воротами, за которыми тонул в темноте обширный двор.

Указывая куда-то рукой, Федченко добавил:

— Вон и Семен Матвеич с супругой сидят. Можешь потолковать. Они чесать языком любят.

«Что он там видит?» — удивился про себя Виктор, но на всякий случай предупредил:

— Скажете, что я с соседней фабрики, из дружины. Насчет культмассовой работы. Чтобы потом разговоров не было.

Они двинулись в глубь двора. И когда глаза привыкли, двор показался не таким уж темным. Слабый рассеянный свет наполнял его, свет этот лился из освещенных окон окружающих домов, от лампочек над бесчисленными подъездами, он исходил, казалось, даже от белого, снежного покрова под ногами.

Двор был полон звуков, близких и дальних. Дальние были привычным фоном, близкими двор жил, это были его звуки. Музыка, ребячьи возгласы, голоса взрослых, чей-то свист, шорох полозьев по снегу.

Виктор различил длинную скамью за деревьями, увидел желтоватое пятно света на снегу и, наконец, столб посреди этого пятна и неяркую лампу на нем. На скамье виднелись две темные фигуры. Люди беседовали о чем-то.

— Мое почтенье,— прогудел, подходя, Федченко.— Как здоровьице?

Семен Матвеевич оказался общительным и говорливым. Когда разговор свернул на ребят во дворе и коснулся как бы невзначай Толи Карцева, Семен Матвеевич убежденно сказал:

— Паренек скромный. Не нагрубит старшим, не обидит младших. Тихий паренек, что говорить. Если и постоит тут с кем...

— Друзья?

— А что же, он неживой по-вашему? — недовольным тоном спросил Семен Матвеевич.

— Друзья должны быть,— ответил Виктор.— Обязательно. Хорошие, конечно.

— Вот и я говорю.

— У меня тут спокойные хлопцы живут,— басовито вставил Федченко.— А иначе разговор короткий.

Семен Матвеевич заметил ворчливо:

— Всякие имеются. И посторонние захаживают. Совсем не ангелы, доложу.

— И наших, случится, обижают,— добавила сидевшая до того молча его супруга.— Вот хоть как с Толей вчера. Ударили ведь его.

— Карцева? — насторожился Виктор.—Кто же это? И за что?

— Понятия не имею и кто и за что. Я вот тут сидела, а они вон оттуда шли.— Женщина махнула рукой по направлению к воротам.— Идут, потом остановились, тот его спросил чего-то — и р-раз!..

— Кто?

— Да, тот, чужой, значит. И пошел себе. А Толик, бедный, вон до той скамейки добрался, чуть не плачет. И кровь по лицу размазывает. Я уж ему платок дала. Спрашиваю: «Кто это тебя?» А он говорит: «Ладно, Серафима Андреевна, сами разберемся».

— А какой из себя тот, чужой?

— Как сказать? Ну, невысокий, плотный, пальто черное, волосы светлые, без шапки был. И ведь немолодой, а с мальчишкой связался. Да вы еще у Зои спросите, вон с коляской сидит. Она его в воротах встретила.

Виктор даже боялся поверить, что появилась первая ниточка. По опыту он уже знал: то, что идет само в руки так быстро, с такой легкостью, чаще всего оказывается несущественным и может лишь увести в сторону от главного. Чаще всего, но порой...

И Виктор слушал, стараясь не упустить ни одной детали, запомнить каждое слово. В его работе все может пригодиться, и наперед в ней ничего предсказать нельзя. Потом встал и сказал, что хочет расспросить ту женщину о вчерашней драке.

— Зоя, говорите, ее зовут?

Молодая женщина, мерно покатывая возле себя коляску, с возмущением рассказывала ему:

— ...Ударил, понимаете, и идет прямо на меня как ни в чем не бывало! Я ему говорю: «Ты как смеешь драться, паршивец эдакий!» А он...

— Это вы взрослому человеку так? — удивленно спросил Виктор.

— Сопляк он еще, а не взрослый человек! А мне говорит: «Ты, тетка, помалкивай». Ну, тут уж я...

— Постойте! Но какой же он был из себя?

— Как так—какой? — Женщина на секунду задумалась.— Ну, длинный, в клетчатом пальто, чернявый такой, наглец.

— В шапке? — на всякий случай спросил Виктор.

— Ага. В черной такой «москвичке».

Виктор только пожал плечами. Ведь обе женщины видели одного и того же человека. Как же можно так по-разному описывать его?

— А куда этот парень пошел, вы не заметили? — спросил он.

— Как он мне такое сказал, я его за рукав хвать! Я эту шпану, слава богу, знаю. На заводе у нас тоже водятся. Ну, а он вырвался и бежать.

— Куда?

— А вон туда, к троллейбусной остановке. Потом видит, что я за ним бежать не могу — наследник-то мой при мне,— она указала на коляску,— так еще остановился, папиросы покупал.

Женщина разрумянилась от волнения, глаза ее заблестели, а рассказ свой она сопровождала такими энергичными жестами, что Виктор с улыбкой подумал, глядя на нее: «Ну, эта спуску не даст».

Подошел Федченко:

— Ну, налюбезничались? — добродушно прогудел он.— Какого я тебе, Зоя, кавалера привел, а?

— Вы бы его года два назад привели,— засмеялась та.— А сейчас я для него безопасная.

Выйдя на улицу, Виктор сказал:

— Погодите, я сейчас.

Он подошел к табачному киоску. Федченко видел, как он нагнулся к маленькому окошку, что-то спросил, потом обошел киоск и скрылся за маленькой дверцей.

Тут только Федченко смог наконец собраться с мыслями. Появление Панова обеспокоило его. Выходит, он, Федченко, проморгал какую-то группу? Быть того не может! Глупая баба чего-то наплела, а эти развесили уши. Чуткость, видите ли, проявляют. А спрос в случае чего с него. Ну, нет. Если что и есть, то он сам докопается и все оформит как надо.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем Виктор вернулся. Вид у него был усталый и недовольный. Федченко с напускной тревогой спросил:

— Ты чего это?

— Мистика,— усмехнулся Виктор.— Чистая мистика. Та тетка,— он кивнул головой на киоск,— тоже вспомнила этого парня, она даже видела, как он вырвался от Зои. И что вы думаете? Она дает совершенно другие приметы! По ее словам, он невысокий, в кожаном пальто, лицо круглое, курносое. Ну, что вы скажете?

— М-да,— неопределенно проговорил Федченко.— И в самом деле...

— Это просто становится интересно. Какой-то трансформатор попался. Артист.

Федченко снисходительно покачал головой.

— Тут, милый человек, ничего интересного нет. Ошибаться все могут. А ребята эти... Ну, повздорили, дал один другому по роже. До группы еще далеко.

— Вы думаете, далеко? И что же вы предлагаете?

— Давай-кэ я этого Тольку к себе вызову. Нажму, как полагается. И все-то он мне расскажет.

— Сомнительно. На этот счет у меня другая мысль есть.

— Как знаешь,— буркнул Федченко и насмешливо прибавил: — Ты же философский университет кончал. Тебе в нашем деле виднее.

Глава II. ЧП В ИНСТИТУТЕ

— Зачем тебе туда ездить? — быстро и строго спросил Бескудин.— Зачем? Тебе не старые, тебе новые его связи надо изучать, новые.

Виктор стоял на своем.

— Без старых не поймешь и новых, Федор Михайлович.

— Опять философствовать? — Бескудин подозрительно посмотрел на своего молодого сотрудника.— Опять?

Внешне совсем неприметный паренек этот Панов. Среднего роста, худощавый, на узком лице светятся, просто освещают его большие серые глаза, то лукавые, бойкие, то задумчивые, глубокие. Светлые, золотистые волосы падают косым треугольником на лоб. Да, если приглядеться, то Панов этот только с первого взгляда неприметный. И мысли у него часто интересные бывают, неожиданные для Бескудина. Но философствований его он в рабочее время побаивается.

— Я и не философствую,— покрутил головой Виктор.— Мы говорим — преступность. Пытаемся разобраться в причинах. Особенно у молодежи. Говорим, допустим, семья. Неблагополучная, конечно. Или, там, пьянство. Или отсутствие здоровых интересов. Причины этой преступности?

— Ну, причины. Хотя и не все перечислил. Не все.

— Ладно. Но вот пьянство, допустим. Ведь оно, я вам скажу, и причина и следствие.

— Чего следствие?

— Вот именно! Чего следствие — пьянство?

— Слушай,— не выдержал Бескудин.— Я тебе серьезно говорю: ты хоть в рабочее время не философствуй. Понял? Не философствуй. Дел тут и так невпроворот, а ты...

— Да не философствую я, Федор Михайлович! Я же докопаться хочу. Вот хоть в случае с этим Карцевым. Мало узнать его теперешние связи. Надо еще выяснить, как они возникли. Вот почему меня эта институтская история интересует. Тем более девушка там замешана. Что за девушка?

— Узнаешь эту историю, а потом дальше копаться начнешь,— усмехнулся Бескудин.— А что еще до нее было? Знаю я тебя.

И сразу пожалел о своей шутке, потому что Виктор вздохнул и ответил совершенно серьезно:

— Надо бы. Ведь еще Макаренко писал: человек вое-питывается до пяти лет, потом он уже перевоспитывается.

— Знаешь что? Если мы так работать будем, нас из милиции в Академию наук передать надо будет. Ну да ладно. В институт, так и быть, поезжай. Но дальше не зарывайся. Все-таки конкретное дело у нас с тобой. Конкретное, говорю.

— Слушаюсь,— сразу повеселев, откликнулся Виктор.— Ясное дело, кое-что и ученым оставить надо. А то они в этих вопросах плавают еще больше, чем мы.

Бескудин в ответ добродушно и не без облегчения проворчал:

— Ну, ну. Ты, однако, не заносись. И ступай, ступай, ради бога.

Нет, все-таки интересный парень этот Панов. Уж сколько раз ловил себя Бескудин на том, что не может не ввязаться в спор с ним, в дискуссию, что ли. Но времени все нет. Нет его, времени, хоть тресни! А надо бы собраться, потолковать. Ведь самое что ни на есть главное— докапываться до причин тех явлений, с которыми им, работникам милиции, приходится сталкиваться, особенно еслй — вот как их отдел — с молодежью работаешь, с подростками.

Вздохнув, Бескудин задумчиво откинулся на спинку кресла.

Но тут резко, казалось, даже резче, чем обычно, зазвонил телефон. И пошли дела...

Виктор приехал в институт, когда там шли лекции. В громадном пустом вестибюле стены были увешаны афишами, объявлениями, расписаниями, графиками. Вахтер с любопытством заглянул в необычное удостоверение и почтительно осведомился:

— Может, вызвать вам кого?

— Ничего, папаша. Я и сам разберусь.

Но разобраться было не так-то просто. Почти полгода уже, как не учился в институте Толя Карцев. Что произошло в ту злополучную ночь в общежитии, Виктор так и не понял из сбивчивого рассказа Марины Васильевны. Он даже не знал точно, где, на каком факультете и в какой группе учился Карцев. Вот с этого, видимо, и следовало начать.

В отделе кадров пожилая женщина в очках на вопрос Виктора брезгливо поморщилась и сказала:

— Ах, это то самое дело.

Виктор улыбнулся.

— Громкое дело?

— Еще бы. На весь район наш институт опозорили.

— А что же произошло?

Женщина сердито махнула рукой.

— Вспоминать даже противно.— Потом вдруг испытующе поглядела на Виктора.— Неужели вы по этому делу приехали?

— Ну, что вы. Меня только Карцев интересует.

— Насколько я помню, отвратительный мальчишка.

Сидевшая напротив аккуратненькая девушка, кудрявая и розовощекая, подняла на свою начальницу круглые, чуть подведенные глаза и тоненько воскликнула:

— Что вы, Вера Ильинична! Он был меньше всех виноват. Я знаю девочек из их группы.

— Ах, оставь, пожалуйста,— сердито ответила та.— Твои девочки ничего не знают...

Видимо, дело это продолжало волновать и вызывать споры. Виктора разбирало любопытство. Что же в конце концов там произошло?

Когда он вышел из отдела кадров, уже прозвенел звонок, и коридор был полон шума и сутолоки. Прогуливались, взявшись под руку, девушки. Группами, что-то горячо обсуждая, стояли ребята, другие сновали с озабоченным видом, в конце коридора кто-то заразительно смеялся.

Такая милая, веселая и беззаботная, такая дружная и вовсе не легкая, до всех мелочей знакомая студенческая жизнь!

Вон невысокий белобрысый паренек, вроде него самого, Виктора, что-то, смущаясь, говорит худенькой, лукавой девушке в красивом свитере и смотрит на нее, так неосторожно смотрит. А та как будто равнодушно слушает его. Любовь у них, наверное. И у него она была, да еще какая! Где-то ты сейчас, Светка? Где ты, милая?

Сколько прошло событий за эти пять послестуденче-ских лет, какие неожиданные повороты делала судьба, скольких друзей он растерял, скольких приобрел.

А паренек тот все говорит что-то девушке и смотрит на нее... Виктор тряхнул головой и заставил себя отвести глаза.

— Где тут у вас комитет комсомола? — спросил он у стоявших возле окна ребят.

Ему объяснили.

Виктор не спеша прошел по коридору, поднялся на следующий этаж и увидел табличку: «Комитет ВЛКСМ». Он решил, что сейчас бесполезно идти в комитет,— пока не кончился перерыв, там, наверное, полно народу и поговорить все равно не удастся.

Но вот зазвенел звонок и медленно опустел коридор.

Виктор возвратился к уже знакомой двери и, открыв ее, очутился в небольшой комнате. Здесь никого не было. Около следующей двери стоял столик, очевидно, технического секретаря. На столике лежала раскрытая тетрадка со списком фамилий, против некоторых из них стояли крестики, рядом лежали потрепанный телефонный алфавит и два больших ключа на металлическом кольце. Напротив столика у стены стоял громадный кожаный диван с высокой спинкой, облезлый и продавленный. С плаката на стене улыбались портреты космонавтов, рядом висели турнирная таблица футбольного первенства и расписание каких-то дежурств. .

Заметив ключи на столе, Виктор укоризненно покачал головой и положил их в карман, потом направился к следующей двери, за которой слышались возбужденные голоса.

В большой светлой комнате у длинного, покрытого старенькой зеленой скатертью стола для заседаний стояли человек шесть и громко что-то обсуждали. Когда Виктор зашел, девушка, которую он сразу узнал, худенькая, лукавая девушка в красивом свитере, горячо говорила необыкновенно высокому парню в синей футболке:

— А я тебе точно говорю: он не из их института, и другой, помнишь, с перевязанной коленкой? Это нечестно! Игру надо...

Она увидела Виктора и умолкла.

— Здравствуйте, товарищи,— сказал он.— Мне бы секретаря вашего повидать.

— Это можно.

Виктор почему-то подумал, что сейчас подойдет к нему из этой группы тот самый белобрысый паренек, но подошел другой — плотный, черноволосый, крупные черты лица, резко очерченный рот, густые брови вразлет. Парень крепко пожал руку и сказал:

— Виктор.

— О! Тезки, значит.

Парень добродушно улыбнулся.

— Тогда придется по фамилии. Шарапов.

— Панов. Надо нам потолковать кое о чем.

Виктор показал удостоверение.

Шарапов обернулся к товарищам и с затаенной усмешкой сказал:

— Братцы, товарищ из милиции. Так что спасайся, кто может,— и, обращаясь к худенькой девушке в свитере, добавил:—Ты, Леля, останься. Мой зам,— пояснил он Виктору.

— Но имей в виду,— сказал Шарапову длинный парень в футболке, последним направляясь к двери,— мы эту игру решили опротестовать.

Дверь за ним закрылась.

— Так, теперь мы вас слушаем,— сказал Виктору Шарапов.— Чем мы, грешники, провинились?

Когда Виктор рассказал о своем деле, он хмуро процедил:

— Докатился, значит, парень. Все логично.

— Еще не докатился,— возразил Виктор.— На нашем языке это называется профилактикой.

— Так докатится. Он такой.

— Витя, ты лучше не пророчествуй,— сказала девушка.

— А все-таки что это за история? — поинтересовался Виктор.

Шарапов вздохнул.

— История безобразная.— Он покосился на девушку.— При Леле даже неудобно рассказывать.

Та вспыхнула и резко сказала:

— Я все-таки заместитель секретаря комитета. И историю эту знаю не хуже тебя.

— Что верно, то верно,— кивнул головой Шарапов.— История нашумевшая. А в двух словах случилось вот что. В тот вечер в общежитии ребята из семнадцатой комнаты решили справить день рождения одного из них, Бухарова. Собрались, выпили. Часов в одиннадцать, уже изрядно пьяные, вышли в коридор. Видят, идет незнакомая девица, в комнаты заглядывает. Они ее окружили, спрашивают: вам, мол, кого? «Да вот,— говорит,— зашла к такому-то, а его нет». Эти парни и говорят: «Пошли тогда к нам, у нас весело». Пошла, представляете? С охотой даже пошла. Ну, опять пили, безобразничали. К часу ночи девица, уже пьяная, уснула. Эти опять в коридор вышли. Шумят, песни поют. Тут к ним и Толя Карцев присоединился. Он у товарища ночевал. Ключ взял, девицу эту запер и объявляет: по очереди, мол, пускать буду. И ведь трезвый, подлец, был. Те хоть пьяные. И одного, значит, пустил. Но тут наши дипломники подошли. Ключ отобрали, девицу вышвырнули, пьяных спать отправили, а его, Карцева,— по шее. Вот такая возмутительная история.

— По правилам, их судить надо было!—гневно сказала Леля.— Только наша милиция иногда удивительно либеральной бывает.

Шарапов усмехнулся.

— Следовало бы, конечно. Но тут девица оказалась такой, что неизвестно еще, кого сначала судить, ее или их.

— Ну, а дальше что было? — спросил Виктор.

— А дальше мы, по совету райкома, предали дело гласности. Обсудили на институтском комсомольском собрании. Серьезный урок из этого дела извлекли, только Карцев все отрицал. И конечно, нашлись защитники.

— У Карцева?

— Именно у него. Комсомольская группа не смогла правильно разобраться. Абсолютную незрелость проявили.

— А ребята там хорошие,— задумчиво произнесла Леля.

— Хорошие — это еще ни о чем не говорит,— строго поправил ее Шарапов.— Вообще хорошие, добренькие.

Леля, вспыхнув, запальчиво возразила:

— И вовсе они не добренькие. Как Бухарова отделали, помнишь? Ты всегда рубишь сплеча. Всегда!

Шарапов усмехнулся.

— Вот так мы и живем. Не зам у меня, а тигра какая-то.

Виктор улыбнулся, потом спросил:

— А остальные ребята жаловались потом?

— Ну что вы! — снова вступила в разговор Леля.— Дело же ясное! Только Карцев вел себя так вызывающе. Я просто не понимаю, как он мог...

Она говорила запальчиво, и столько горечи и стыда было в ее голосе, что Виктор невольно заразился ее настроением. «Хорошая девушка»,— подумал он и опять вспомнил того белобрысого паренька в коридоре. Видно, что-то отразилось в его взгляде, потому что она вдруг спросила:

— Вам что-то не ясно?

Виктор улыбнулся.

— А вам всегда все ясно?

И Леля тут же засветилась ответной улыбкой и сразу ^тала другой, снова лукавой и смешливой.

— Ой, что вы! Разве так бывает?

И Шарапов заулыбался.

— Главные неясности у нее на личном фронте.

Леля, зардевшись, махнула на него рукой.

— Витя, перестань!

Расстались они дружески.

В коридоре звенел звонок на большой перерыв.

Виктор направился искать группу с мудреным шифром, в которой когда-то учился Толя Карцев.

По дороге он вдруг вспомнил: «Неясность на личном фронте»,— и усмехнулся. С тем пареньком, наверное.

И то ли по схожести своей с ним, то ли по какой-то другой причине опять подумал о Светке. У нее тоже были сначала неясности...

На четвертом этаже Виктор наконец разыскал нужную аудиторию. Девушке, которая стояла в дверях, он задал удививший ее вопрос:

— Скажите, кто у вас был комсоргом перед теперешним?

— Кто был? Саша Вайнштейн.

— А где он?

— Вон, видите, стоит у окна, в очках? Между прочим,— улыбнулась девушка,— он разговаривает как раз с теперешним комсоргом, Борей Волковым.

У окна стоял высокий, спортивного вида паренек в очках и что-то оживленно говорил румяному и улыбчивому блондину.

Виктор направился к ним.

Волков поначалу был сдержан и насторожен, но Саша Вайнштейн не смог скрыть любопытства.

— Так вы в милиции работаете?—спросил он Виктора.— Это серьезно?

— Конечно. Но к вам я пришел не по милицейским делам, а по комсомольским.

— Ну, скажем, как внештатный инструктор?

— Вроде. Интересует меня бывший ваш студент Карцев. Помните такого?

— Еще бы! Лично я, так особенно,— хохотнув, откликнулся Саша.— Вся моя карьера рухнула из-за этого великого грешника. А на моих костях вот, пожалуйста, воздвигся.— Он сделал широкий жест в сторону Волкова.— Под овации народа.

— Народ безмолвствовал,— улыбнулся тот.— Воздвигся исключительно благодаря вмешательству внешних сил.

Волкову, видимо, передался шутливый тон товарища.

— Именно,— подхватил Саша.— Хотя не такой у нас народ, чтобы безмолвствовать.

Оба парня понравились Виктору, и он прямо спросил:

— А что, хлопцы, верно поступили с Карцевым или нет? Только честно.

— Хотите честно? — азартно переспросил Саша и оглянулся на товарища.— Как, Боря, а? Рубанем?

Добродушная улыбка сползла с лица Волкова.

— Что значит «рубанем»? — Он твердо посмотрел в глаза Саше.— Карцев вел себя, как последний сукин сын.

— На институтском собрании? — живо осведомился тот.

— Да, на собрании.

— А в ту ночь, в общежитии?

— Я тебе уже говорил,— покачал головой Волков.— После того собрания я ни одному слову его не верю.

— Ага! А до этого верил?

— Просто не было случая узнать его раньше.

— Брось. Он целый год у нас учился. Мало тебе?

Приятели, забыв о Викторе, ожесточенно заспорили.

При этом Саша закипал все сильнее, а Борис становился все упрямее и спокойнее.

— В чем все-таки его вина? —чуть не кричал Саша.— Ведь на собрании даже Бухаров признал, что Карцев тут ни при чем.

— Бухаров твой был пьян и мог все забыть. А мог и соврать. Это ты тоже прекрасно знаешь.

— Верно! Но тут он не врал! Если хочешь знать, ему даже выгоднее было взять Карцева в свою компанию.

— Он еще и дурак, как тебе тоже известно,— небрежно пожал плечами Борис.

— И все-таки собрание вели необъективно, предвзято! Вот Карцев и сорвался!

— Тем не менее он не имел права оскорблять всех и пороть черт знает что.

— И вина у всех была разная, а наказали всех одинаково и на всю железку! — не унимался Саша.

— Тоже верно,— согласился с ним Борис и обернулся к Виктору.— Знаете что? Вам уже теперь кое-что ясно, надеюсь?

— Кое-что да.

— Поговорите-ка еще с Инной Долиной из нашей группы. Уж она-то Карцева знала лучше всех нас.

— Гениальная идея! — воскликнул Саша.— Сейчас я вам Инку представлю.

Он сорвался с места и исчез в аудитории.

— Они дружили? — спросил Виктор.

Борис кивнул головой.

— Кажется, даже больше.

— И сейчас видятся?

— Вот этого не скажу, не знаю. Но если видятся, то она вам сама скажет. Инна человек прямой.

В коридоре снова появился Саша. Рядом с ним шла невысокая, ему по плечо, черноволосая девушка, на ярких влажных губах ее играла улыбка, она что-то весело говорила Саше, блестя темными, чуть подведенными глазами. «Эффектная девушка»,— подумал Виктор.

Подойдя, девушка свободно протянула ему руку.

— Инна.

— Виктор.

— Ну, а мы пойдем,— сказал Саша, беря Бориса под руку— Ты, Инна, потолкуй с товарищем начистоту.

Девушка ослепительно улыбнулась.

— С удовольствием.— И, когда ребята отошли, спросила: — О чем же мы будем толковать?

Виктор, чуть-чуть стесняясь этой обезоруживающей улыбки, сказал:

— Мне хотелось расспросить вас о Толе Карцеве. Вы, кажется...

Девушка улыбнулась и просто сказала:

— Да, мы дружили. А что?

— Ничего. Но теперь вы не дружите разве?

— Почему вы меня об этом спрашиваете? Ведь я могу и не ответить.

Она продолжала улыбаться. Но Виктор уже не улыбался в ответ. Ее ослепительная улыбка начинала почему-то коробить его. Девушка словно отгораживалась этим от него, отказывала в прямом разговоре.

— Потому что с Толей плохо,— медленно сказал он, глядя ей в глаза и стараясь уловить впечатление, которое произведут его слова. Он уже не верил, что девушка будет с ним до конца искренна. Но Инна, видимо, и не думала притворяться.

— Он виноват сам,— сердито сказала она.— Во всем только сам.

— В чем же «во всем»?

— В том, что с ним случилось.

— Вы не верите его объяснениям?

Девушка решительно покачала головой. Сейчас она уже не улыбалась.

— Это не имеет значения.

Виктор удивленно посмотрел на нее.

— То есть как?

— А так. Важно не то, верю или не верю ему я. Важно, что ему не поверили вообще. Важно, что его исключили из института и из комсомола,.

Виктор не успел ответить. Прозвенел звонок.

— Знаете что,— торопливо сказал он.— Можно с вами договорить на следующей перемене?

Девушка снова улыбнулась.

— Конечно.

— Вот и прекрасно.

Это получилось у него суше, чем следовало.

Прогуливаясь по пустынному коридору, Виктор пытался сосредоточиться и вспомнить все, что узнал, соединить воедино, понять, наконец, что же произошло с этим, пока незнакомым ему Толей Карцевым, который вот уже два дня, как занимал все его мысли.

Но сосредоточиться не удавалось. Внимание отвлекали голоса, доносившиеся из-за дверей аудиторий, какие-то объявления на стенах, листки-«молнии», шутливый фотомонтаж, наконец, люди, проходившие мимо него.

Виктор некоторое время еще ходил не спеша по коридору, но вдруг, торопливо досмотрев на часы, устремился вниз по лестнице, перескакивая через ступени.

Слегка запыхавшись, он вбежал в комитет комсомола. В первой комнате, как и раньше, никого не было.

Шарапов оказался один и, хмурясь, что-то писал. Когда Виктор вошел, он поднял голову, скупо улыбнулся и сказал:

— А, тезка. Ну, что скажешь?

Виктор усмехнулся.

— Во-первых, я забыл тебе отдать ключи.

Они как-то незаметно, по комсомольской привычке, перешли на дружеское «ты».

— Какие еще ключи? — удивился Шарапов.

— Беспризорные. Которые валялись там на столе.— Виктор кивнул в сторону первой комнаты.— Не дело это, милый мой. Небось документы запираете.

Шарапов, покачав головой, взял ключи.

— Ох, уж эта Машенька. Ну, а во-вторых что?

— А во-вторых, хочу кое-что спросить, раз уж зашел. Говорят, собраниебыло не очень объективным? Говорят, что при разной вине все семеро были наказаны одинаково?

— Говорят, говорят,— сердито повторил Шарапов.—

Уж ты-то должен знать, что такое «говорят»! Мы не милиция и не суд, чтобы копаться в деталях. Мы давали принципиальную оценку всему. Мы, если хочешь, урок извлекали из этого вопиющего дела. И оценку нашу поддержали и партком института и райком. А по большому счету все они виноваты одинаково.

Виктор пытливо посмотрел на Шарапова и спросил:

— Мне хотелось бы знать, пробовал ли кто-нибудь оспорить решение собрания?

— Пробовали. Как раз из группы, где Карцев учился. Но мы им объяснили. Менять хоть в какой-то части решение собрания — это подрывать моральное и воспитательное значение всего решения, подрывать наш авторитет в глазах молодежи. Этого нам никто не позволит. И учти еще, что отчет о собрании был опубликован в нашей газете.

— Ого!

— Именно что «ого»! Дело нешуточное.

— Да, дело нешуточное,— задумчиво повторил Виктор.

Простились они вполне дружески, но на этот раз у Виктора возникло ощущение какой-то неудовлетворенности разговором. Шарапов один, без Лели, казался как бы дальше, холоднее, рассудочнее, что ли.

Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Виктор размышлял о Карцеве. Что же это за парень? Вот, например, дружил он с девушкой. Такая, как эта Инна, на серенького, невзрачного парня внимания не обратит. Чем же он понравился ей тогда?

Этот вопрос Виктор и задал девушке, когда они встретились в перерыве между лекциями.

— Чем? — переспросила та и, помедлив, ответила: — Остроумен, начитан, смел... был. Ну и внешность, конечно.

Она улыбнулась.

«Чему же ты улыбаешься?» — сердито подумал про себя Виктор.

— Вы говорите, «был смел». А теперь?

Инна пожала плечами.

— Теперь он просто жалок. Нам даже не о чем говорить. Все пытается оправдываться. Даже...— На лице ее появилось страдальческое выражение.— Даже чуть не плачет, представляете?

— Представляю...

— Он недавно приходил ко мне. Я просто не знала, как себя с ним вести.

— Когда приходил?

— Вчера. И так нервничал, так спешил.

— А куда спешил, он сказал?

— Нет. Но его ждал на улице какой-то парень.

Виктор настороженно спросил:

— Какой парень? Какой из себя?

— Кажется, невысокий, в темном пальто, светловолосый. Потом он шапку, правда, надел. Такую, знаете, «москвичку». Он стоял как раз под фонарем. Я его хорошо разглядела.

«Тот самый,— подумал Виктор.— Но как держат, намертво! Даже к девушке одного не пускают». И еще он подумал, что эта девушка помощником ему не будет, она никому не будет помощником, ни в чем.

Виктор сухо простился.

По дороге, уже в троллейбусе, он решил: «Карцева сейчас нельзя вызывать к Федченко. Это может поставить его под удар, и неизвестно еще какой удар. Кто же все-таки тот парень? И самое главное: почему Карцев вчера так волновался? И куда спешил?»

Глава III. СТАЯ

Карцев шел быстро и молча, прикрывая лицо от ледяных порывов ветра поднятым воротником пальто. К ве-речу сильно подморозило.

Рядом шагал Розовый. Неожиданно он споткнулся и, чуть не упав, громко выругался, потом, мелко семеня, догнал Карцева. Розовый с ожесточением потер свои рубиново-красные уши и, достав из внутреннего кармана пальто «москвичку», нахлобучил ее на голову.

— Погода, чтоб ее...— словно оправдываясь, проворчал он.— Еще, глядишь, никто и не притопает.

Карцев сделал вид, что не расслышал. Ему не хотелось говорить. Хотелось молчать и подставлять лицо ветру, хотелось думать об Инне. О ней он сейчас думал неотступно, пока они торопились с Розовым на условленное место, боясь опоздать.

Ему было больно вспоминать прошлое: обжигающие поцелуи Инны; ее лучистую улыбку, когда она смотрела на него; и самого себя, такого счастливого под ее взглядами, такого уверенного, даже, наверное, красивого. На вечере в институте ведь сказал же кто-то за их спиной: «Какая чудесная пара».

Чудесная пара... Нет! Не было пары, ничего не было! Был обман! Инна предала его так же, как и все там, в институте. И вот последний их разговор сегодня. Она сказала: «Я не люблю слабых, я сама слабая. Мне тяжело с тобой. Уходи». Он готов был провалиться сквозь землю от этих слов, от ее нетерпеливой улыбки, от безразличного, совсем чужого взгляда. Ей, видите, тяжело! А его словно и не было в этот миг. Слезы вдруг выступили у него на глазах от обиды, от отчаяния. Он почувствовал, что рушится все, чем он жил целый год, чем собирался жить долго, жить так радостно...

Вот этих слез больше всего и не мог себе сейчас простить Карцев. Впрочем, он многого не мог себе простить, и другим тоже, другим особенно. Злоба, которой он раньше даже не подозревал в себе, душила его при мысли об этих «других». И среди них была Инна. Не-ет, теперь он бабам верить не будет, шалишь. Он так и говорил про себя с нарочитой грубостью — «бабы»! Теперь он сам какую хочешь обманет, пусть только подвернется. И вообще он теперь кого угодно обманет, если уж он свою мать стал обманывать. Правда, тут другое, тут из жалости. А больше ни к кому у Карцева жалости нет, ни к кому. Одна злость.

Он покосился на Розового.

Тот был ниже его, но шире и сильнее. И еще он был отчаяннее, безжалостнее и гордился, рисовался этим. Кажется, он боялся только одного человека, одного на всем свете, но этого человека боялись все, с кем теперь встречался Карцев, и восхищались им тоже все. Розовый был ближе к нему, и отблеск власти и авторитета падал и на Розового. Он многое знал из того, что другие не знали, многое умел, а главное, мог пойти на такое, о чем другие боялись и подумать.

Карцев еще раз покосился на своего спутника. Он хорошо запомнил вчерашний удар во дворе. Что ж, он получил его за дело. Наверное, он бы и сам ударил другого, если бы тот, другой, вдруг отказался от сообща намеченного плана. Ударил бы! Раньше нет, а теперь ударил бы, «навесил», не побоялся. У Карцева вчера был такой момент—он, дурак, еще думал о встрёче с Инной, мечтал, что эта встреча кончится совсем по-другому. В этот момент он вдруг почувствовал отвращение к Розовому, который, как тень, ходил вчера за ним, почувствовал страх к шальному, опасному делу, в которое его втягивали. И получил за это.

И вот он идет сейчас туда, и нет уже вчерашнего отвращения, нет страха. Розовый прав, все люди сволочи, все гады, а жизнь — копейка, и своя и чужая. Примитивная, конечно, философия, но верная. Жизнь грубее и проще, чем кажется. И, к примеру, этот Розовый куда тверже стоит на земле, чем он, Карцев, этакий разочарованный интеллигент, хлюпик в общем. Надо жить, ни черта не боясь, и не задумываться о других.

Карцев подтолкнул Розового в бок и, когда тот поднял голову, подмигнул ему.

— Иди ты знаешь куда...— зло буркнул Розовый,

— А чего ты?

— А ничего.

У Розового были свои заботы и сомнения.

Это только Карцеву казалось, что Розовый все может и боится только одного человека. На самом деле Николай Харламов (Розовый была его клика в этой шайке) боялся многих и далеко не все мог. У него была мутная, беспокойная жизнь, все шло кувырком в этой жизни, все было не как «у людей».

Началось это давно, еще до того, как арестовали отца. Тот работал кладовщиком в какой-то артели. Колька плохо понимал, что случилось с отцом. Мать злым голосом кричала: «Другие тысячи крадут и выходят сухими из воды! А мой на копейку, по пьянке — и в тюрьму! Сволочи! Все, как есть, сволочи, и судьи и прокуроры!» И Колька уже тогда научился по-своему укорять отца: почему он украл так мало, другие вон тысячи крадут, и им ничего не бывает. И ненавидел каких-то неведомых ему судей и прокуроров. Они казались ему свирепыми и жадными.

А отец был совсем другим, его Колька помнил. Отец был тихим человеком, вкрадчивым и услужливым.

А когда выпивал, то плакал, и жаловался, и если не приходил дядя Федя, его приятель, то усаживал напротив себя Кольку и жаловался ему. Колька испуганно таращил глаза и тоже начинал всхлипывать.

Иногда отец появлялся днем, когда мать была на работе. Тогда приходила как-то по-особому улыбавшаяся тетка Зина с их двора, и Колька выставлялся за дверь. Он старался улизнуть на улицу, чтобы не встретить соседей. Их почему-то он особенно стеснялся в этот момент. Однажды, когда пришла тетка Зина, Колька спрятался в комнате. «Убежал, шельма»,— сказал отец. А мальчик с замиранием сердца, испуганно наблюдал за ними.

Как-то, забывшись, он проговорился матери. Та, побагровев, кинулась на отца, громадная, толстая, разъяренная. Отец не дрался, он только закрывал руками голову и плачущим голосом подвывал: «Машенька, будет тебе... Ну, будет, Машка-а...» Мать била наотмашь, чем попало. Потом она выбежала на двор искать тетку Зину, и оттуда скоро понеслись ее злые вопли. После этого к ним в первый раз пришел участковый. Потом он приходил еще. Колька его боялся.

Когда тихого, покорного отца арестовали, мать велела не рассказывать об этом в школе. Так у мальчишки появилась тайна от всех. В школе ему стало плохо. И дома тоже. Мать кляла все на свете и начала выпивать. Вскоре ее уволили с завода — она была фрезеровщицей. Потом устроилась сторожихой. Колька ходил полуголодный и грязный. Соседи кормили его, ругали мать, грозили пойти куда-то. Из школы приходила рассерженная, усталая учительница, говорила с матерью, та плакала. Кольке становилось жаль ее, и он невзлюбил учительницу.

С ребятами он ладил, они слушались его, он был сильный и знал много такого, чего не знали они. Мальчишки смотрели на него со страхом и почтением. Он стал у них коноводом.

После пятого класса Колька бросил школу: его оставили на второй год, как, впрочем, и в четвертом и в третьем. Он не любил и не умел учиться, он давно перерос всех в классе, и многие учителя смотрели на него опасливо и считали безнадежным. Не все, конечно. Но он замечал только таких.

Книг Колька не читал вообще, это было слишком трудное занятие для него. Даже книжки «про шпионов», за которыми гонялись другие ребята, оставляли его равнодушным. Зато было кино. Рекорд в его репертуаре поставил один американский фильм. Семь рыцарей с большой дороги, отважно защищавшие забитых мексиканцев от набегов бандитов, стали его кумирами.

Этот фильм не сделал, конечно, из Кольки бандита и ничего не изменил в Колькиной судьбе, как, впрочем, и в судьбе любого из тех, кто его смотрел. Но фильм дал новую, неиссякаемую пищу для Колькиной фантазии, ведь он так отвечал его взглядам и вкусам.

Задыхаясь от восторга, Колька жадно глядел на экран, боясь пропустить хоть один жест, хоть одно слово своих кумиров, упиваясь их геройством и не замечая их волчьей, одинокой жизни, их тоски и опустошенности. У одного он перенимал лишь уменье бросать нож, у другого— презрительное отношение к слабым, у третьего — любовь к деньгам, преимущественно чужим, у четвертого— приемы в драке. Впрочем, вскоре он убедился, что последнему стоит поучиться вовсе не у него, а у странного маркиза из фильма «Парижские тайны». Таких грандиозных и свирепых драк он еще не видел нигде.

Парень стал еще грубее и решительнее с ребятами во дворе, хотел, чтобы все его слушались, любил показывать свою силу и не боялся крови, ни своей, ни чужой. У него был крутой, задиристый, как у матери, характер. И его боялись и слушались даже те, кто был постарше.

Он пытался заманивать в укромные уголки девочек, дарил конфеты, угрожал, выдумывал что-то. А потом грязно хвастался, добавляя даже то, чего не было.

Бросив школу, Колька поступил на завод, где раньше работала мать. В бригаде их было двое учеников. Бригадир, прыщавый, рыжеватый парень, хитрый и насмешливый, заставлял их таскать заготовки, убирать помещение, хотя это полагалось делать по очереди всем членам бригады. Заработка не было, учебы тоже. Напарник хотел было идти и жаловаться куда-то, но Колька его отговорил. Жаловаться! Что они, мексиканцы какие-нибудь, что ли? Посчитаются с бригадиром сами. Парень был убежден, что имеет на это право. Они запаслись масками, точь-в-точь, как тот маркиз, и после вечерней смены незаметно проводили бригадира до первого темного переулка. Драка была молниеносной и жестокой. Бригадир месяц отлеживался в больнице. Нападавших не нашли. Колька и его напарник чувствовали себя героями.

Вскоре Колька стал совершать прогулы, приходить пьяный домой, а иногда и вообще сутками не появлялся дома. Мать давно махнула на него рукой.

Как раз в то время Колька случайно познакомился с одним человеком. Тот был окружен тайной, внезапно появлялся и так же внезапно исчезал, умел рассказывать о каком-нибудь убийстве или краже так, что у парнишки загорались глаза. Человек этот знал страшные, захватывающие дух истории о побегах, о погонях, о глупых милиционерах и ловких, смелых ребятах, которые их дурачат. Этот человек знал далекие лагеря, где томятся такие герои-ребята, знал и жизнь, тайную, опасную, вольную, и умел о ней рассказать. И еще он знал песни и пел их хриплым, испитым голосом. Песни были жалобные, хватавшие за сердце, а иной раз такие бесшабашные, что все на свете казалось легко и просто.

Человек этот угощал ребят водкой, вкусно кормил и требовал только двух вещей — сохранения тайны и повиновения.

Вот тогда Колька и получил не очень, правда, нравившуюся ему кличку — Розовый. У его кумира и наставника кличка была еще более странной — Гусиная Лапа. Как его звали на самом деле и где он скрывался, никто не знал. Чтобы заслужить доверие Гусиной Лапы, надо было доказать ему свою преданность.

И вот пошли лихие дела. Колька научился обирать пьяных, угонять мотоциклы, красть. Гусиная Лапа вел дело хитро, умело и дерзко. Кольке велено было не уходить с завода. И он, храня свою тайну, старался казаться таким же, как все.

Спустя некоторое время в его цехе появился длинный, худой, молчаливый парень с напряженным, тонким лицом. Колька почувствовал — у того тоже есть тайна. Они познакомились. Парня звали Толей, фамилия его была Карцев. Он был подон злости и недоверия ко всем и этим привлек Кольку.

Как-то после работы они зашли в закусочную. Там Розовый вынул бутылку водки и незаметно разлил по стаканам. Разговор пошел откровеннее, и они понравились друг другу еще больше.

Колька чувствовал, что этот весь какой-то издерганный и растерянный парень хоть и старше, и умнее, и уж, конечно, образованнее, одним словом, настоящий профессор, но в чем-то он, Колька, сильней и опытней его, и всем этим нравится своему новому знакомому. И еще Колька понял, что у того сейчас нет друзей, а если и были, то в трудную минуту предали его.

Выпив, они легко сошлись на том, что «все кругом сволочи и что нигде нет правды. И если не хочешь, чтоб тебя топтали, топчи других сам и ищи верных друзей, настоящих, до гроба». Колька уверял, что он и такие, как он, не предают, что за это у них — смерть. И парень охотно согласился — да, предательство страшнее всего, и он бы тоже за это убивал.

Они расстались друзьями.

А потом Розовый рассказал о своем новом приятеле Гусиной Лапе. И тот велел привести Карцева к нему.

С того дня, вернее, вечера, у ребят появилась общая тайна, страшная, влекущая.

И вот сегодня они шли на новую встречу с Гусиной Лапой.

Вчера Карцев попытался было отшатнуться и не пойти, но Розовый не дал, он помнил о тайне, он помнил все, чему научился у Гусиной Лапы. И напомнил об этом Карцеву. Тайна и смерть шли сейчас рядом в их жизни.

В темной подворотне напротив дома, где жил Розовый, собралась группа парней. Лениво подпирая облупленную, истрескавшуюся стенку, курили, смачно сплевывая себе под ноги, похохатывая, рассказывали всякие истории — кого-то избили за девчонку в кровь, ногами; кто-то кому-то «дал ножа»; а недавно тут вот, через двор, раздели до трусов пьяного, он потянулся за девчонкой, за Галкой, она привела; и еще такой-то «поменял» девчонку, теперь Томка «свободна».

Злые смешки доносились на улицу из темной подворотни. Редкие прохожие опасливо косились на огоньки сигарет и ускоряли шаг.

О девчонках особенно любил рассказывать Розовый, он «ходок», он давно начал. У него учились презрению и цинизму в отношениях с Томками и Галками, да и со всякими другими тоже.

Особенно изощрялся в похабных историях Розовый, когда его слушал Толька Карцев; специально изощрялся, стараясь все высмеять и оплевать, стараясь доказать, что «все они одинаковы, все ничего не стоят», только одни — «свои, простачки», а другие «напускают на себя», и тут надо быть грубым и смелым, только и всего. Розовому казалось, что он добивается своего. Слушая его, Карцев обычно не лез в спор.

В тот вечер было особенно холодно, в подворотне посвистывал ледяной ветер. Но парни не уходили, ждали вожака, пряча подбородки за поднятые воротники, притопывая ногами и куря сигарету за сигаретой. Все истории были рассказаны, приумолк даже Розовый. А уходить нельзя, надо было ждать.

От нечего делать Розовый начал задираться.

— Слышь, Профессор! Ты бы про своих девок чего рассказал, а? Какие там королевы по институту ходят? " — Отцепись,— хмуро ответил Карцев.

— Небось спервоначалу и подступиться страшно, а возьми такую...

Парни захихикали, а Карцев почувствовал, как его начинает разбирать злость. Не мог он побороть в себе презрения к Розовому, когда тот начинал рассуждать о девчонках вот так, как сейчас.

— Слушай, ты,— хрипло сказал он.— Лучше помалкивай, о чем не знаешь.

— А вот и давай, раз знаешь,— не унимался Розовый.— Вот и давай. Про все, как есть. Интересно.

И Карцев почувствовал, что сейчас не выдержит, сорвется.

— Есть такие животные,— пересохшими от волнения губами произнес он,— которые небо видеть не могут. Так они устроены, понял?

— Интере-есно,— угрожающе повторил Розовый.— Это ты куда целишь, халява?

Все насторожились. Назревала драка. Но главное было не в этом. Драка что? А вот потом, когда придет «сам», кого он признает виновным? И, раздувая вспыхнувшую ссору, один из парней задиристо сказал Карцеву:

— Ага. Говори, куда целишь?

— Ты-то чего суешься? — неожиданно оборвал его другой парень, рыжий, долговязый и вечно хмурый Генка по прозвищу Харя.

Самый незаметный в компании, он редко вступал в разговор, обычно молчал и слушал, глядя исподлобья, и длинное, щербатое лицо его при этом всегда оставалось каменно-невозмутимым. Никто ничего не знал про него: ни где живет, ни с кем,— был всегда в этой компании, делал все, как и другие, и это устраивало остальных. И никто, конечно, не предполагал, что выкинет однажды Генка удивительный номер... Словом, на него не обращали внимания. Карцев тоже. А потому, пропустив мимо ушей его слова, он со злостью ответил:

— Куда следует, туда и целю.

Он не понимал, что с ним происходит. Ведь только что, идя сюда, он со злостью думал об Инке, о «бабах», которых сам теперь будет обманывать, думал, что все люди подлецы и что никого ему не жаль. Но вот стоило только этому Розовому сейчас сказать мерзость, как все почему-то закипело в нем. И он уже не думает, что все сволочи, он думает, что сволочь этот Розовый, что гад он последний. Да, гад!

— А ну, еще чего брехни,— угрожающе повторил Розовый, надвигаясь на него.— А ну!

Он тоже вдруг обозлился не на шутку, потому что чувствовал: Карцев чем-то превосходит его, и это било по самолюбию, будило злость.

— Брешут собаки,— презрительно ответил Карцев.— И еще такие вот, как ты.

Он вдруг почувствовал: придется драться, чем бы это ни кончилось. Иначе он станет отвратителен самому себе, иначе...

Карцев не успел додумать. Тяжелый удар обрушился на него. Перед глазами пошли радужные круги, рот наполнился соленой жидкостью. Карцев отлетел к стенке, больно стукнувшись о нее головой, но тут же слепо рванулся вперед. На миг он увидел жестокую усмешку на круглом, озверевшем лице и с ненавистью ударил по нему кулаком. И сразу почувствовал: попал!

Розовый не ждал отпора. Получив удар, он окончательно вышел из себя и выхватил нож. У Карцева ножа не было, и он беспомощно выставил вперед руки.

Вот тут и раздался за спиной у всех чей-то уверенный, насмешливый возглас:

— А ну, назад, жорики!

Розовый послушно опустил нож.

Крупный, с бычьей шеей человек в пальто нараспашку вошел в круг. На широком, мясистом лице утонувшие бусинки-глазки смотрели подозрительно и зорко, изуродованный шрамом рот был плотно сжат. Человек, хмурясь, оглядел всех и вдруг улыбнулся. Непонятным образом расправились жесткие складки на его лице, и оно стало вдруг неестественно добродушным. И это было тоже страшно.

— Ну, чего тут у вас? — буркнул он.

Все сразу загалдели. Розовый, придя в себя, истерично, взахлеб кричал:

— Обзывается!.. Меня обозвал!.. На нож его надо!.. Он хочет отколоться!.. Он хочет отколоться, поняли?!

Только Карцев молчал, прерывисто дыша и поминутно сплевывая набегавшую из разбитой десны кровь. И еще молчал Генка Харя.

— Продать решил!.. Отколоться!..— вопил Розовый.

— Цыц! — Гусиная Лапа даже не повернул головы в его сторону и, когда тот смолк, а за ним и остальные, угрожающе закончил: — Понятно, жорики?

Потом, словно нехотя, обернулся к Розовому и вытянул правую руку с растопыренными толстыми пальцами. На широкой ладони его был ловко вытатуирован могучий, волосатый кулак, три пальца которого были выразительно сложены. Рядом было коряво наколото: «Выкуси!» Стоило чуть сжать ладонь — и вытатуированный кулак превращался в обыкновенный, а надпись исчезала в складках кожи.

Он протянул руку к Розовому, и тот, поняв, молча отдал нож.

— А теперь,— сказал человек, пытливо взглянув на Карцева,— посчитаетесь при мне, жорики.

Потом спокойно бросил Розовому, кивнув на Карцева.

— Подойди к нему.

Тот охотно подскочил, с ухмылкой глядя в лицо своему врагу.

Все замерли. Сейчас этот Профессор получит сполна. Он может не утирать кровь с губ, сейчас он нахлебается ею досыта.

Гусиная Лапа мрачно, исподлобья взглянул на Карцева и вдруг сказал ему, указав на Розового:

— Бей.

Но Карцев словно оцепенел. Он видел помертвевшее лицо Розового перед собой, его беззвучно шевелящиеся губы, ужас в глазах и не мог пошевелиться.

— Бей, говорят!

Карцев молча покачал головой, все плыло перед глазами.

— Ах, так? Ну гляди, Профессор.

Человек сделал какое-то неуловимо короткое движение, его рука откуда-то снизу, казалось, лишь дотронулась до лица Розового, и тот вдруг плашмя грохнулся на землю, корчась от боли, и тихо завыл, кусая рукав пальто. Человек нагнулся и ударил снова, на этот раз тяжело, наотмашь, потом с силой пнул ногой. Живой комок на земле судорожно вздрогнул и затих.

— Вот так,— отдуваясь, произнес Гусиная Лапа и выпрямился.— Понял, Профессор?

Он оглядел всех и, кивнув на Карцева, с угрозой произнес:

— В обиду его не дам. Он теперь наш до гроба, до самой могилы. Он еще покажет, чего стоит.

Карцев вдруг почувствовал, как сквозь охватившее его отвращение, расплавляя ледяной страх, поднимается волна благодарности к этому непонятному человеку. Ведь он восстановил справедливость, он сделал то, что хотел, должен был, но не мог сделать он сам, Карцев.

Потом там же, в подворотне, пили водку. Ее принес, как всегда, Гусиная Лапа. Дали хлебнуть и Розовому. Тот был заискивающе тих и по-собачьи преданно смотрел на вожака. Гусиная Лапа небрежно вернул ему нож.

— Спрячь подальше. Тоже мне...

У всех уже блестели глаза, все горланили о чем-то, сбившись в тесный, хмельной круг. И у всех зачесались руки, захотелось совершить что-то необыкновенное, покрасоваться перед Гусиной Лапой, заслужить его похвалу.

— Есть одно плевое дельце, жорики,— неожиданно сказал тот, зорко оглядев столпившихся вокруг него парней.

Все оживились. А Розовый подобострастно воскликнул:

— Во, сейчас выдаст! Ох, и выдаст!..

— Говорю — плевое,— резко оборвал его Гусиная Лапа и многозначительно подмигнул.— Мы скоро и не такое с вами провернем, жорики. Есть уже одна мыслишка. А пока что — всего-навсего ларек. Водкой зальемся. И шоколад девкам. Ну, и закуска тоже найдется. А вокруг— ни души. Махнем, а?

— Вопрос! — первым откликнулся Розовый.— Айда!

И сразу все загорелись.

— Ага!.. Пошли!.. Во, дадим!..

Они плотной, возбужденной кучей вывалились из подворотни и тесно, плечом к плечу, двинулись по улице, бесцеремонно расталкивая прохожих, которые то опасливо, то возмущенно оглядывались. Розовый попытался было пристать к каким-то девушкам, но Гусиная Лапа одним взглядом осадил его.

Карцев шел вместе со всеми. В голове шумело, мыслей не было, мелькали лишь обрывки их: «Зачем иду?.. А, все идут!.. Интересно, как это делается... Мама, конечно, не спит... Опять пахнуть будет... А Инна все-таки порядочная дрянь... из-за нее драться?.. Как быстро идем... А он это дело знает... Не из-за нее, а из принципа... Куда этмы сворачиваем?..»

Компания свернула в темный, плохо освещенный переулок, потом в другой, в третий — лабиринт переулков. Одинокие прохожие сторонились горланящих парней. Когда орать начинали особенно громко, Гусиная Лапа раздраженно шипел:

— Цыц, жорики.

И на минуту все смолкали.

В одном из переулков мимо них медленно протарахтел милицейский мотоцикл. Два человека в ушанках, с алыми погонами на шинелях внимательно поглядели им вслед.

Гусиная Лапа, пригибаясь, злобно сказал:

— Уставили гляделки, мусор. Рисуют...

Потом торопливо свернул за первый же угол, убыстряя шаг. Все устремились за ним.

— Плевали мы на таких с драндулетами,— бахвалясь, сказал Розовый.

— Это еще какие попадутся,— опасливо возразил ему кто-то.

— Трухаешь, слизняк? — снова начиная куражиться, задиристо спросил Розовый.— К мамке за подол тебе...

Гусиная Лапа резко оборвал его:

— Цыц. На дело идешь.

Розовый умолк на полуслове.

И Карцев злорадно подумал: «Он тебе еще и не так выдаст, падаль». Но тут же его обожгла другая мысль: «А ты сам кто? Сам ты даже выдать не можешь».

На душе стало мерзко и горько. «И куда ты идешь, с кем? И куда ты катишься, Толька?» И тут же, словно угадав его мысли, Гусиная Лапа толкнул его в бок и добродушно проворчал:

— Порядок, Профессор. Все будет в ажуре. Со мной не пропадешь. За меня держись. Понял?

— Ага,— мотнул головой Карцев.

— С волками небось живем. Ты не укусишь, так тебя укусят,— продолжал тот.— Зубы надо иметь, в стаю сбиваться. Я за тебя кому хошь кровь пущу, только скажи. Понял?

— Ага,— снова подтвердил Карцев и почему-то успокоился. «Верно говорит,— подумал он.— Элементарная мысль, конечно, но верная». Необычайная сила, как ему казалось, исходила от этого человека, и рядом с ним Карцев чувствовал себя в безопасности, свободным от всех невзгод, которые сыпались на него, мешали жить. И не было у него, очевидно, другого пути, кроме как идти с этим человеком туда, куда он ведет. И только сердце замирало в ожидании чего-то неведомого.

Они гурьбой пересекли ярко освещенную улицу и снова нырнули в узкие, окутанные мраком переулки. Вверху тускло светились желтые бусинки фонарей. Прохожих почти не было.

Внезапно Гусиная Лапа остановился. Все сгрудились вокруг него, напряженно озираясь по сторонам.

Карцев заметил в темном проеме между домами, наискосок от них, силуэт палатки.

Гусиная Лапа увлек всех за ограду небольшого скверика и, кивнув в сторону палатки, тихо сказал:

— Вот она, сердечная. Стоит и ждет.

— Так чего же? Пошли! — рванулся Розовый.

На его плечо легла тяжелая рука.

— Слушай сперва меня все,— властно сказал Гусиная Лапа.— Делать будем так...

Он распределил обязанности, назначил место для встречи и с угрозой закончил:

— Если кто не послушает, шуметь не буду, но втихую посчитаюсь. Поняли?

Из сквера вышли поодиночке.

К палатке подошли втроем: Гусиная Лапа, Карцев и Розовый. Остальные были где-то рядом, в темноте. В руках у Гусиной Лапы внезапно возник короткий ломик.

«Что я делаю, что делаю? — стучала в мозгу у Карцева тревожная мысль.— Ведь это преступление. Ведь за это...» Но ноги шли сами.

Дверка палатки была прижата наискосок железной полосой, внизу ее висел замок.

Гусиная Лапа прислушался, потом ловко вставил ломик в ушко замка и нажал. Сухо заскрежетал, потом коротко взвизгнул металл. Замок не поддавался. Гусиная Лапа тихо выругался и всей тяжестью навалился на ломик.

Карцев чувствовал, как его мелко-мелко трясет, словно в ознобе, липкий пот выступил на лбу и шее, он боялся вытереть его: руки тоже дрожали. А рядом прерывисто дышал Розовый. Оба не спускали глаз с массивной фигуры человека, который, сопя, выламывал теперь петлю из косяка двери.

Внезапно где-то невдалеке послышались шаги. Все трое прижались к стенке палатки и замерли.

Двое прохожих, громко и весело разговаривая, прошли мимо. И Карцев вдруг почувствовал зависть: идут себе, смеются, ничего не боятся. И тут же возникла злость. Конечно, им что? Им хорошо. А ему терять нечего, ему теперь только так и жить, только с этими. В голове все еще шумело, от водки или от волнения подступала легкая тошнота. Он вдруг сказал Гусиной Лапе:

— Давай я.

— Ага. Валяй,— охотно согласился тот.— Я уж наковырял. Чуть осталось.

Он отодвинулся, и теперь уже Карцев с силой навалился на торчащий в двери ломик.

Раздался громкий треск, и стальная полоса, на конце которой болтался замок, со звоном отлетела в сторону и ударилась об стену.

Все на секунду замерли, прижавшись к палатке. Но кругом было тихо. Тогда Гусиная Лапа ухватился за ручку двери и рванул ее на себя. Дверь оказалась запертой.

— Плевое дело,— проговорил он.— Вмиг отожмем.

Он подобрал с земли ломик и уже собирался вставить его в щель между дверью и косяком, когда вдруг в конце переулка возник мотоциклетный треск и Карцев услышал звук стремительно несущейся машины.

— Ходу! — крикнул Гусиная Лапа, срываясь с места.

Из того, что было потом, Карцев запомнил лишь бешеный стук сердца, свист ветра в ушах, чей-то грозный окрик, топот чьих-то ног впереди, сзади. Потом мелькнул незнакомый двор, темные сараи, еще двор. И вот, наконец, какая-то приоткрытая дверь с разбитым стеклом, за ней грязная, темная лестница и отвратительно пахнущий угол возле двери со скользким, мокрым полом и липкими стенами, куда забился Карцев, задыхаясь, чувствуя, что сердце сейчас выскочит из груди.

Переждав немного, он выбрался из своего убежища и, очутившись в незнакомом, темном дворе, прислушался. Потом вышел на улицу. На него решительно никто не обращал внимания. Постепенно он успокоился. И тут вспомнил: ведь назначена встреча, его ждут, о нем беспокоятся. Это приободрило его. Есть все-таки люди, которым он нужен, которые поддержат его в этой проклятой жизни. Они все знают, им ничего не надо рассказывать, ни в чем не надо признаваться. С ними ему легко и спокойно. Легко и спокойно? Нет, нет... Просто... Ну, просто ему уже некуда больше идти...

Он появился в условленном месте хмурый, запыхавшийся от быстрой ходьбы.

Все уже были в сборе.

— Во. Порядок, Профессор,— приветствовал его Гусиная Лапа и, обращаясь к остальным, добавил: — Фартовый парень. С ним на любое дело пойду, не побоюсь. А силенка! Рванул один раз, замок — дзинь! Парень— во!

Он говорил это, хлопая Карцева по плечу, ц все поддержали его, вспоминая подробности случившегося. Потом каждый, перебивая другого, начал говорить о себе, хвастаясь, споря и ссорясь. Молчал, как всегда, только Генка, хмуро глядя куда-то в одну точку. И Карцев впервые, кажется, задержал на нем взгляд и удивился его молчанию. Да, странный парень этот Генка и чем-то на других не похожий.

— Ну, чего бы такое сотворить, а, братва? — бесшабашно спросил, наконец, Розовый и, обращаясь к Карцеву, добавил: — Вычуди, Профессор!

Он вел себя так, словно и не было ссоры между ними, не было и той жестокой расправы, которую учинил над ним Гусиная Лапа. Карцев же, воодушевленный похвалой главаря и всеобщим вниманием, с пьяной решимостью готов был сейчас на все.

Водочные пары еще действовали, и сорвавшееся дело вызывало у всех досаду и желание еще что-то «сотворить».

— Эх! — запрыгал на месте Розовый.— Дом, что ли, толкнуть?

И он с размаху уперся плечом в каменную стену.

— Ты лучше вон его толкни,— посоветовал ему кто-то из парней, указав на синенький «Запорожец» у дома напротив.

— А зачем толкать! — оживился Розовый.— Давайте перетащим его в конец улицы. Во потеха! Хозяин к окну, а драндулета нет. А?

— Веселитесь, жорики, веселитесь,— снисходительно усмехнулся Гусиная Лапа, потом притянул к себе за рукав Розового.— А его не оставляй покуда,— и он указал глазами на Карцева.

Розовый понимающе кивнул в ответ.

Все с ревом бросились к машине, облепили ее со всех сторон. Последним как-то неловко ухватился за нее Генка.

— Взяли! — крикнул Розовый.

Машину чуть приподняли и потащили, с хохотом и улюлюканьем.

— Пошла!.. Пошла!.. И-их!.. Фи-фи-и!., Давай!..

Пустой, полутемный переулок наполнился диким шумом.

Внезапно из дома, около которого стояла машина, выскочил какой-то человек.

— Ребята, что вы делаете! — закричал он.— Сейчас же оставьте машину!

Человек подбежал и стал суматошливо отрывать парней от машины.

— Это черт знает что такое! Я милицию сейчас позову!

— A-а, милицию?! — зверея, завопил Розовый.— Братва, за мной!

И первым кинулся на человека, сбив его с ног. За ним рванулись остальные. Началось избиение.

Только Карцев не последовал за Розовым. И Генка Харя тоже. Они остались у машины, и Карцев с ужасом наблюдал за происходящим. За что они бьют этого человека, за что?

— Бросьте! — вдруг слабо крикнул он, не в силах двинуться с места.— Розовый, слышишь, бросьте!

Но в этот миг он увидел, как в руке у Розового блеснул нож. Карцев, не помня себя, кинулся в самую гущу свалки, расталкивая всех.

— Бросьте!.. Бросьте!..— дрожащим голосом выкрикивал он, беспомощно хватаясь за чьи-то спины и руки.

В этот момент к ним подбежал Гусиная Лапа. В сторону отлетел Карцев, в другую — кто-то еще из парней.

— Назад, жорики! — яростно заревел он.

Все кинулись врассыпную. Только Карцев не в силах был двинуться с места, не в силах был оторвать глаз от распростертого на снегу человека. Тот стонал, пытаясь подняться, и снова падал.

— Зверье...—захлебывающимся голосом тихо произнес он.— Боже мой, какое зверье...

...Когда в переулке уже никого не было — ни Карцева, ни избитого человека, ни тех, кто пришел ему на помощь, там неожиданно появился Гусиная Лапа.

Массивная его фигура сначала осторожно замаячила вдалеке, потом он приблизился и, наконец, видимо, решившись, уже не таясь, сошел на мостовую и внимательно осмотрел место, где произошла драка.

— Нету... нигде нету...— еле слышно пробормотал он.— Чтоб этим жорикам провалиться...

И, не сдержавшись, он злобно ударил кулаком о кулак.

Глава IV. НА ПУТИ К СТРАШНОМУ ЧЕЛОВЕКУ

С утренней оперативки у Бескудина они вышли вместе, Виктор и Глеб Устинов. Рядом с невысоким худощавым Виктором друг его выглядел куда ярче — могучие плечи, круглая, под бокс остриженная голова, румянец во всю щеку. Устинов ходил вразвалочку, словно играя разлитой по телу прямо-таки бычьей силой. На задержанных молодых хулиганов и начинающих преступников он наводил тихую панику, но и другие, поопытней, тоже предпочитали не дерзить и, как правило, рассказывали больше, чем собирались.

Виктор обычно вел допросы темпераментно, находчиво, втягивая допрашиваемого в спор, не «подлавливая», заражая своей искренностью и справедливостью суждений о житейских делах и трудностях. Устинов же подавлял своей медлительностью и исходившей от него неколебимой, напористой силой. Ему рассказывали все, мечтая, наконец, избавиться от этого изматывающего разговора, длившегося часами. Причем Устинов ни разу не повышал голоса, лишь невозмутимо, почти сонно гудел и скрипел, доводя до отчаяния допрашиваемого.

«Просто лед и пламя»,— усмехаясь, говорил о них Бескудин, любивший цитаты. Шуток в их адрес хватало, но Устинов и Панов мало обращали на них внимания и тянули свою «повозку» дружно, не переставая при этом спорить и поддевать друг друга.

В то утро, выходя после оперативки из кабинета Бескудина, на которой Виктор доложил о вчерашнем визите в институт, Устинов лениво спросил:

— Ну что? Может, хватит изучать условия, а заняться самой личностью? И хорошо бы не одной.

— Не волнуйся, займусь и личностью.

— Условия-то, кажется, нормальные, а вот личность — дрянь,— невозмутимо продолжал Устинов.— Теория твоя с практикой маленько разошлась.

— Личность формируется не в безвоздушном пространстве. Это ты брось.

— Зачем в безвоздушном? Каких-то поганцев он, конечно, встретил. И прилип. А почему? В семье вроде порядок. Институт тоже плохому не учил. Сам говоришь, ребята там отличные. Ну, что еще? — И уже совсем насмешливо закончил: — Остаются только пережитки прошлого в сознании.

Но Виктор на этот раз не был расположен к спору и, погруженный в свои мысли, рассеянно ответил:

— Разберемся.

Устинов удивленно поглядел на приятеля и все тем же насмешливым тоном спросил:

— Ты где, брат, сейчас витаешь? Может, в стране одалисок? Девушка та была, кажется, ничего, а?

Виктор еще вчера рассказал ему о встрече в троллейбусе.

Но и последняя насмешка не произвела ожидаемого впечатления. Виктор посмотрел на друга отсутствующим взглядом и сказал:

— Я вот думаю...— и вдруг, засмеявшись и поняв, наконец, шутку, оживленно воскликнул: — Я, дорогой, витаю не в стране одалисок, а совсем наоборот — в райкоме комсомола!

— Биографию свою вспоминаешь, дни золотые?

— Нет, зачем? Я вот на сегодня попросил туда этого Карцева вызвать. В милицию нельзя, под удар парня можно поставить. А вот в райком — другое дело. Но к тебе будет просьба...

В этот момент Виктор заметил в конце коридора внушительную фигуру в синем форменном кителе, разглядел широкое, красное от ветра лицо с пышными усами, ежик седеющих волос и узнал капитана Федченко. Тот был, видимо, чем-то озабочен, но, как только заметил Виктора, на хмуром лице его появилось равнодушно-спокойное выражение, что, однако, не очень вязалось с порывистостью, с какой он устремился навстречу Виктору.

— Здравия желаю,— сказал, подходя, Федченко.— Как твоя жизнь молодая?

По праву давнего знакомства он обращался к Виктору на «ты».

— Трудимся,— сдержанно ответил Виктор.

— Ну, а как с тем делом? Новое что появилось?

Федченко спросил это подчеркнуто равнодушным тоном, но в глазах появилась настороженность.

— Пока ничего особого,— ответил Виктор.— Завтра загляну, потолкуем.

Он выразительно посмотрел на часы. Но Федченко намек не смутил.

— Парня того удалось установить? — неторопливо закуривая, спросил он.

— Какого?

— Ну, который смазал этого Карцева по роже.

— A-а. Сегодня думаю установить.

— Неужто по приметам? —усмехаясь, поинтересовался Федченко.

Виктор невольно улыбнулся. Действительно, смешно тогда получилось. Только потом он понял, как все это произошло. Помогла одна фраза, вскользь оброненная Инной: «Потом он шапку надел». Старик-то видел того парня издали, сидя на скамье. Когда парень зашел во двор, свет был сзади, на улице, и пальто на парне показалось черным, а сам он выше ростом, чем был на самом деле. И шел он, видно, не спеша, солидно, вот старик и решил, что человек в возрасте. Ну, а Зоя была близко от него и разглядела, что парень-то молодой, и пальто разглядела, что в клетку, а шапку тот уже, выходит, надел. Зоя маленькая, вот парень и показался ей высоким. Женщина в киоске сама высокая и рост парня оценила по-своему, но лицо разглядела лучше, ведь он прямо в окошечко к ней сунулся. А пальто... оно, конечно, не кожаное, может, только воротник кожей отделан, так у клетчатого пальто бывает. И Виктор попытался представить себе облик того парня: невысокий он все же, коренастый, белобрысый, в клетчатом пальто и черной «москвичке», лицо круглое и курносое. Вот такой он, надо полагать.

Но объяснять все это Федченко не хотелось, и он коротко ответил:

— Установлено и по приметам тоже.

— Скажи на милость,— снова усмехнулся Федченко, попыхивая папиросой, и безразлично осведомился: — Сегодня, значит, установишь?

— Думаю, что да.

— А дальше что делать будем?

— Там решим.— Виктор снова посмотрел на часы, потом сказал Устинову: — Ты погоди, Глеб. Мне с тобой еще поговорить надо.

— Жду, как видишь,— ответил Устинов и, уловив нетерпеливый взгляд Виктора, добавил: — Хотя времени в обрез. Ехать надо.

Но Федченко и на этот раз не понял намека, скорей не захотел понять.

— Ты вот что,— строго сказал он.— Меня все же в курсе держи. Я как-никак за свой участок отвечаю.

— Само собой.

— И второе.— Федченко многозначительно поднял палец.— Я тут уже кое с кем потолковал. Группы там нет. Это точно. Но парень, конечно, неустойчивый. Хотя и тихий. Ничего такого за ним пока не водится. Ну, а дальше поглядим. На заметку я его взял, само собой.

Виктор нахмурился.

— Только давайте условимся,— сказал он.— Без меня никаких шагов не предпринимать. А то всю музыку испортить можно. Вот завтра потолкуем и тогда общий план выработаем. А пока извините. Дела ждут.

— Ну, валяй, валяй. Не задерживаю,— недовольно буркнул Федченко.

«Заносится больно»,— подумал он и про себя решил, что этого попрыгунчика все-таки обскачет. «Кое с кем» он еще, правда, не говорил. Но поговорит. Как следует поговорит. И не только «кое с кем». Словом, хвост себе прищемить не даст.

Успокоенный этими мыслями, он уже твердо, с обычной солидностью стал спускаться по лестнице.

В пути Виктор почему-то всегда думал о посторонних вещах. Это получалось непроизвольно, мысли незаметно отталкивались от занимавших его дел и забот и уносились куда-то. Вот и на этот раз, по пути в райком комсомола, Виктор вначале подумал о встрече с Карцевым, потом о том, какой он, этот парень, вспомнил, что сказала о нем Инна, и с неприязнью подумал о ней самой. Слов нет, красивая девушка, эффектная. Он вспомнил ее улыбку. И не глупа, даже остроумна. Ребята должны сходить по ней с ума. А она... О, она с ума не сойдет, она расчетлива. Как спокойно дала она отставку Карцеву, как решительно. Он, конечно, найдет другую, встретит...

А он сам нашел другую, встретил?.. Нет, Светка не расчетлива. Так уж все получилось тогда.

И мысли, совершив стремительный круг, вновь вернулись к исходной точке. Виктор подумал о предстоящей встрече с Карцевым, о ребятах, которых он сейчас увидит в райкоме, о втором секретаре Косте Онищенко, с которым договорился вместе беседовать с этим Карцевым. И еще он подумал о том, что Карцев — только начало и, возможно, история с ним — не самое главное в начинающемся деле.

Выяснить это поможет комбинация, которую Виктор решил сегодня осуществить. Да, он постарается убить двух зайцев, если верен его расчет, если «они» действительно так цепко держат Карцева, как он предполагает.Глеб с товарищами должны быть уже на месте, и все рассчитано до мелочей.

...А троллейбус все катился и катился по знакомым и незнакомым улицам, отсчитывая остановки, и, казалось, не было им конца. Виктора охватило нетерпение. Ну, и далеко же, оказывается, этот райком. Ну, и Москва, не видать ей конца и края.

Но вот, наконец, водитель объявил его остановку, и Виктор стал торопливо пробираться к выходу.

Когда он сошел с троллейбуса, то не узнал улицы. Сколько же настроено тут новых домов и сколько еще строится вокруг! Снесенной оказалась целая линия стареньких, одноэтажных и двухэтажных домиков, большей частью деревянных, потемневших от времени, с подслеповатыми кривыми оконцами. Только кое-где эти домики еще торчали, словно гнилые зубы. А в глубине, за ними, под углом к улице, уже выстроились, сверкая магазинными витринами, светлые новые многоэтажные здания. Замысловатые тропинки в снегу вели от них кратчайшим путем к широкому тротуару.

На той стороне улицы, где стоял сейчас Виктор, тоже все преобразилось. Здесь стояли еще заборы, за ними вздымались краны. Острые стрелы их рассекали небо над головой. Из-за заборов виднелись стены будущих зданий. А на заборах прибиты были щиты, то громадные и красочные, то скромные, даже неряшливые, и с каждого из них лезли в глаза две буквы: «СУ»... «СУ»... «СУ»... «Работу ведет СУ...»

«С ума сойти,— улыбнулся про себя Виктор.— Пойди-ка разыщи тут что-нибудь». Сколько же времени он не был на этой улице? Год, два? Кажется, не больше.

Но райком Виктор все-таки разыскал в первом этаже одного из новых домов напротив.

Около входа толпилась группа ребят и девушек в лыжных костюмах, с вещевыми мешками за спиной. «Куда-то едут»,— подумал Виктор, и в ушах прозвучало полузабытое: «Сбор у райкома».

Он вошел в дверь.

В длинном коридоре было много народа, веселого, говорливого, шумного. Виктор разыскал комнату второго секретаря.

Костя Онищенко оказался красивым парнем в аккуратном сером костюме, с модным галстуком. Внимательные серые глаза его смотрели чуть настороженно.

— Ну, давай знакомиться,— просто сказал Виктор.— Я тоже секретарствовал. Ваше хозяйство знаю.

— Слышал, слышал.

Онищенко заметно оживился, тонкое лицо его осветилось улыбкой, сверкнули ровные зубы.

Потом Виктор спросил:

— Карцев здесь?

— Здесь. Сейчас позову.

Через минуту в кабинет вошел высокий, худой, чуть сутулый юноша. Лицо его было нахмурено, он заметно нервничал.

— Садись, Толя,— сказал ему Онищенко.— Давай потолкуем.

Тот молча сел, не расстегнув пальто, не сняв пушистой ушанки с головы.

— И шапку сними,— мягко заметил Онищенко.

Парень усмехнулся и снял шапку.

— Итак,— начал Онищенко,— расскажи, как живешь?

— Я, кажется, теперь не комсомолец и отчитываться перед вами не обязан,— враждебно ответил Карцев.— Мог бы и вообще не приходить, между прочим.

Онищенко нахмурился.

— Ты совершил серьезный проступок. И организация...

— Я не совершал никакого проступка. Это ложь!

— Что же, по-твоему, вся организация солгала?

Карцев усмехнулся.

— Почему же и организации не солгать, в воспитательных целях, конечно?

— Думай, что говоришь!

— Я думал, не беспокойтесь. Я много думал.— Карцев резко смял шапку на коленях, на бледных щеках пятнами проступил румянец.— Все лгут! Всюду! Никому теперь не верю! Никому!..— Голос его прервался.— Раз со мной... такое случилось. Ложь все!..

В глазах Онищенко вспыхнул гнев, губы упрямо сжались.

— Никто у нас не учит лжи,— сурово произнес он.-— Партия...

Карцев запальчиво перебил его:

— Я не о партии. Ее Ленин создал. И он никогда не лгал!

— Вот видишь!

Виктор сидел, еле сдерживаясь, чтобы не вмешаться в спор. С особым интересом следил он теперь за Карцевым. Ведь парень, пожалуй, действительно ничему и никому не верит. Это тоже одна из глубинных причин преступности, вообще-то говоря. Аморален мир, значит, могу быть аморален и я. Но у этого парня не только безверие, у него злость. Он считает, что в отношении его, лично его, тоже поступили аморально, несправедливо. Как же так?

И, словно читая его мысли, Онищенко сказал:

— Ты говоришь, что не совершал никакого проступка, что это ложь. Так?

— Да, ложь!

— Ты парень умный, докажи мне это. Я пока сомневаюсь.

— Вы не были на собрании, вы не знаете, как было дело! — запальчиво воскликнул Карцев.— Впрочем, я вам могу сказать, как было дело. Тогда ночью, в общежитии, мне не отдали ключ, я его отнял. Я хотел выпроводить ту девчонку. Но она спала как убитая, как я ее ни тряс. А в комнату лезли подвыпившие ребята. Я их выгнал и запер дверь. Тут она подняла крик, и сбежался народ. Вот и все. Но они поняли все, что случилось, по-своему и мне не хотели верить. А потом было уже поздно что-нибудь доказывать.

— То есть как это «было поздно»? — спросил Онищенко.

— А так. Мне сказали, что решение все равно менять нельзя, это подорвет авторитет. И наша институтская газета — это уже попало в газету! — ни за что не даст опровержения... Вот так всегда...

— Не обобщай на основании одного факта,— строго сказал Онищенко.— Так не делают. А насчет случая с тобой... Мы, пожалуй, еще раз все проверим. Хорошо, что встретились и потолковали... Да, обязательно проверим.

— Не нужно мне ваших проверок! — истерично воскликнул Карцев.— Плевал я на них! Сыт вашей принципиальностью по горло! — он вскочил с места.— И издеваться не позволю! Все! Я пошел!

Он как-то странно всхлипнул и выскочил за дверь.

— Ну и парень,— недоуменно развел руками Онищенко.

— Погоди, погоди,— быстро произнес Виктор, подбегая к окну.

Он увидел заснеженный пустырь и какие-то строящиеся в отдалении дома.

Тогда Виктор выбежал в коридор и толкнул противоположную дверь. За ней оказалась большая комната, уставленная столами. Под недоуменными взглядами находившихся там людей Виктор подскочил к окошку.

Как раз в это время из подъезда показался Карцев. Торопливо нахлобучив шапку, он побежал по протоптанной в снегу тропинке. На тротуаре остановился, озираясь по сторонам, потом махнул рукой и устремился через мостовую к остановке троллейбуса. Тагд ждал его какой-то парень.

Виктор впился в него глазами.

— Ну, конечно,— прошептал он.— Тот самый...

Никогда еще Виктор не ждал Устинова с таким нетерпением, как в тот вечер. Наконец, открылась дверь, и он увидел плечистую фигуру друга.

— Ну?

Глеб неторопливо подошел к своему стрлу, присел и устало провел ладонью по волосам, потом сказал:

— Задал же ты работку.

— Сочувствовать я тебе буду потом,—нетерпеливо ответил Виктор.— Что узнал?

— Кое-что узнал.

— Да не тяни ты, черт! Рассказывай! Только все по порядку.

— По порядку? — усмехнулся Устинов.— Пожалуйста. В общем, встретились они и сели в троллейбус.

— Так-так. Ну?

— Ехали-ехали...

— Говорили о чем-нибудь?

— Тот только спросил: «Чего там было?» А Карцев зло ответил: «Разговор был». А тот смеется, подлец. «В пользу бедных?»—спрашивает.

— Ну, а Карцев? — заинтересованно спросил Виктор.

— Зыркнул глазами и молчит. Тот пристает: «За Советскую власть агитировали?» А Карцев ему насмешливо: «Много ты в Советской власти понимаешь». Нет, знаешь, он парень неглупый. Мне даже понравился. Но тот —лоб, я тебе скажу.

— Кто он такой?

— Вот слушай. Доехали они, значит, до дома, где Карцев живет, и простились. Долго чего-то спорили. Отношения у них, видно, не ахти какие. Потом Карцев домой пошел, а тот...

— Ну, ну...

Устинов поморщился.

— Ты спокойно слушать можешь? Что это, я не понимаю, за нервы у тебя.

— Да ты, кому хочешь, их вытянешь. Говори быстрее.

— Быстрота нужна не в этих случаях. Одним словом, тот в другой подъезд зашел. На втором этаже позвонил и медовым таким голосом спрашивает: «Галя дома?»

— Галя? Та-ак. А потом?

— Потом через полчаса вышел. И домой поехал.

— Куда?

В этот момент дверь открылась, и вошел Бескудин.

За столом у себя в кабинете он всегда казался массивным, солидным и даже старым, особенно когда надевал очки, чтобы прочесть какую-нибудь бумагу. А на самом деле это был невысокий худощавый человек лет сорока пяти, подвижный, быстроглазый, светлые редкие волосы, зачесанные гладко назад, курчавились на висках.

Увидев Устинова, он быстро, словно спеша куда-то, сказал:

— Прибыл, значит. Докладываешь уже. Уже докладываешь?

Устинов, привстав, смущенно откашлялся, собираясь что-то ответить, но его опередил Виктор:

— Мы как раз к вам собрались, Федор Михайлович. Интересные данные по той группе.

— Ах, все-таки собирались? Ну, так вот, я сам пришел.

Бескудин расположился за столом Устинова, оперся локтями, собираясь слушать, но туг же, словно спохватившись, вытащил из кармана пиджака папиросы и зажигалку, положил перед собой и сказал, приняв прежнюю позу:

— Ну, давай, давай докладывай.

Устинов передвинул стул и сел так, чтобы видеть обоих собеседников, потом не спеша повторил свой рассказ.

— И где живет этот парень? — заинтересованно спросил Бескудин.— Где живет?

Устинов назвал адрес.

— Все? — спросил Бескудин.

— Остальное он узнает.— Устинов кивнул на Виктора.— Это уже нетрудно, я полагаю.

Виктор иронически отозвался:

— Конечно. Главное сделано.

— А что гебе дал райком? — спросил Бескудин, повернувшись к Виктору, и тут же поспешно закурил, щелкнув зажигалкой.

— Райком мне дал причину,— задумчиво ответил Виктор.

И Устинов тут же насмешливо вставил:

— Мы ищем людей, а он ищет причины. Вот такое у нас разделение обязанностей.

— А ты помолчи, помолчи,— оборвал его Бескудин и снова заинтересованно обернулся к Виктору.— Ну и что за причина?

И опять щелкнул зажигалкой, она была новенькой, замысловатой, и Бескудин ею любовался.

Виктор передал разговор в райкоме и с ударением закончил:

— Это очень важно. Так важно, что трудно сразу охватить. Особенно некоторым.— И он насмешливо покосился на Устинова.

— Ладно тебе, ладно,— раздраженно махнул рукой Бескудин.— Сейчас есть кое-что поважнее, и это действительно надо «охватить». Вот адрес...

Виктор насторожился. Оперативное чутье Бескудина не раз поражало его. Федор Михайлович умел увязывать, казалось бы, совсем не связанные между собою факты, ухватываясь за почти незаметные детали и обстоятельства, на которые никто другой не обращал внимания, ибо они приобретали значение только в связи друг с другом. Но по этой связи догадаться было почти невозможно. А вот Бескудина вдруг осеняли догадки.

— Вот адрес...— повторил Бескудин, откинувшись на спинку стула, и уставился глазами куда-то в пространство.

«Увязывает,— подумал Виктор.— Ищет чего-то».

— Ты говорил, он в тот вечер нервничал, спешил куда-то...— тем же тоном продолжал Бескудин.

— Кто спешил? — удивился Виктор и тут же вспомнил.— A-а, так это Карцев спешил!

— Вот именно, именно,— закивал головой Бескудин.— Спешил Карцев. А он связан с парнем по тому адресу. Компания не дай бог. И в тот же вечер там — зверское избиение. Хулиганы напали на человека. Помните?

Тут Бескудин, наконец, посмотрел на своих собеседников.

— М-да, цепочка,— пробормотал Устинов.— Ловко это вы.

— Ловко это не я, ловко они,— многозначительно поднял палец Бескудин, но тут же махнул рукой.— Впрочем, не очень, не очень.

— Я вспомнил это дело,— сказал Виктор.— Но тогда... Тогда... Нет! Там ведь они машину вздумали перетаскивать. С озорства начали, глупого притом. Там не чувствуется опытного главаря, Федор Михайлович. А здесь должен такой быть,— и убежденно покачал головой.— Не-ет, то другая группа.

— Рассуждай, рассуждай,— одобрил Бескудин.— Охватывай. Значит, по-твоему, не та?

— Не та.

— Кто ее знает...

Он задумался.

— А по-моему...— начал было Устинов.

Но Бескудин перебил его:

— Гадать нечего. Тот случай в переулке из виду упускать нельзя. Ты подключишься,— кивнул он Устинову, потом задержал на нем взгляд и неожиданно спросил: — Значит, сегодня, в троллейбусе они ни о чем таком не говорили?

— Нет,

— Ну, а когда прощались?

— Спорили. А о чем, не понял.

— Не слышал или не понял?

— Если точно, то не понял. Возможно, и ослышался.

— О чем именно шла речь?

— Странную какую-то фразу Харламов сказал. Это уже напоследок. «Но долбить придешь. А то...» Чего «а то», не расслышал. Далеко стояли.

— Гм,— с сомнением покачал головой Бескудин.— Странное дело — «долбить». Чего это они долбить собрались?.. Это слово, значит, расслышал?

— Расслышал.

— Все-таки эта группа того... опасная. Если и не со творили, то сотворят. Поэтому — что? Поэтому вот что. Мы уже знаем троих, почти знаем. Кто они? Первый — Карцев, второй — этот парень, Харламов, третий, вернее третья,— какая-то Галя.

— Выходит, за три дня узнали трех человек,— вставил Устинов.

И Бескудин подхватил:

— Именно! И только один из них ясен. Плохо! Плохо и медленно! — он сердито взглянул на Виктора.— Комбинируй с этими тремя и ищи. Путь к главарю ищи, путь, чтобы расколоть группу, ищи. Прежде всего выяснить, что собою представляют те двое, а тогда уже — план комбинации с выходом на главаря. Потом еще день-два — и все! Дымится группа-то, вот-вот пожар устроит. Ишь ты, долбить чего-то вздумали!

Это словечко, видимо, не давало ему покоя.

Вскоре, сам того не зная, Виктор нанес весьма ощутимый удар по планам Гусиной Лапы. И тем не менее удар этот был преждевременным, Виктор спешил и горячился.

На следующий день после разговора с Бескудиным Виктор побывал в доме, где жил Николай Харламов/посмотрел домовые книги, осторожно побеседовал кое с кем из жильцов, потом встретился с участковым уполномоченным местного отделения милиции, прекрасно знавшим всех «своих» хулиганов-подростков, в том числе, конечно, и Харламова.

Виктор поехал и на завод, где этот парень работал и где, как выяснилось, работает Анатолий Карцев. Теперь ему стало ясно, как они познакомились. В сопровождении мастера Виктор прошелся по цеху, решив разглядеть Харламова поближе. Карцев в тот день работал в другой смене, и риска встретиться с ним не было.

Короче говоря, Виктор собрал, казалось бы, немало сведений о Харламове, узнал кое-что о его жизни, о его характере и повадках. Но и толькр.

Никаких «выходов» на главаря группы Виктор пока не получил. Он установил, что Харламов, кроме Карцева и неведомой пока Гали, был связан в основном с парнями, жившими в соседних домах. Парни эти доставляли немало хлопот дружинникам с ближайшей фабрики и отделению милиции, но в данном случае особого интереса не представляли, это были, в общем, мелкие хулиганы. Но одна деталь настораживала Виктора: уж очень нагло, задиристо вел себя во дворе и на улице Харламов, даже по отношению к более взрослым парням, словно давая понять, что за ним стоит кто-то поопаснее и посильнее. И его действительно побаивались.

Теперь следовало заняться Галей. Поэтому на следующий день Виктор поехал туда, где эта Галя жила и где жил, в другом лишь подъезде, Карцев. В том доме у Виктора уже были знакомые — он хорошо запомнил чету пенсионеров и бойкую маленькую Зою. Но прежде он решил заглянуть в отделение милиции к Федченко. Теперь уже было чем поделиться с ним, да и Галя жила на его «территории».

Федченко встретил Виктора хмуро и, еле поздоровавшись, спросил:

— Что ж, милый человек, признаков не подаешь? Сам тебе уже звонил, да разве застанешь?

Виктор рассказал ему о Харламове и, в свою очередь, поинтересовался Галей. Но у Федченко никаких сведений о ней не оказалось.

— Выходит, ни в чем она не замечена, раз сигналов у меня нет,— уверенно сказал он.— Если что, непременно сигналы бы поступили. У меня дело крепко поставлено.

— Это все так, одни утешения, знаете,— отозвался Виктор.

— Стараюсь,— неопределенно ответил Федченко и солидно расправил усы.

Про себя он был доволен встречей.

А Виктор, выходя из отделения милиции, раздраженно подумал: «Черт знает что. Время только зря на него убил».

Заскочив по дороге в первую попавшуюся закусочную и наскоро проглотив какой-то странный на вкус «харчо», Виктор поспешил к дому, где жила Галя.

Естественно, разговоры там он вел осторожно, притом самые общие, обо всех молодых людях, живущих в доме, на предмет организации их культурного отдыха, самодеятельности и т. п., и ни у кого такие вопросы подозрений, конечно, не вызвали.

Каково же было его удивление, когда все, с кем он только ни говорил, в один голос подтвердили безупречную Галину репутацию. «Тихая она, совсем тихая,— говорили ему.— Подружек ее не знаем, знакомых и подавно. И не ходит к ней никто. А работает в ларьке, у вокзала».

Вот и все, что узнал за целый день Виктор.

Уже вечером, возвращаясь домой, усталый и раздосадованный безрезультатностью своего последнего визита, он вдруг вспомнил, что не всех, кого следовало, повидал в доме, где живет Харламов. Некоторое время в нем боролась усталость со скребущим чувством не до конца выполненного дела, и, наконец, последнее все же победило. Вздохнув, Виктор нехотя вышел из троллейбуса, который прямиком вез его домой, и стал соображать, как ему быстрее добраться до новой цели. Потом направился к видневшейся вдали станции метро с огненной буквой «М» над входом.

Идти было тяжело. После недавних вьюжных холодов внезапно наступила оттепель, и ноги вязли в мокром, липком снегу: взбалмошная московская зима то и дело преподносила такие сюрпризы.

Спустя некоторое время Виктор уже подходил к нужному дому.

И тут вдруг он увидел на противоположной стороне полутемного переулка группу парней. Они громко и оживленно обсуждали что-то. По их развязным манерам, по словечкам, долетавшим оттуда, по тому, как они курили, сплевывая себе под ноги, не трудно было догадаться, что это за компания. Чуть поодаль стояли еще двое парней. В желтоватом, расплывающемся свете висевшего невдалеке фонаря Виктор узнал одного из них. Это был Харламов.

Виктор остановился и стал наблюдать.

...Между тем Розовый отнюдь неспроста вот уже битых два часа толковал с бойким пареньком Пашкой Авдеевым. Это была просто удача, что он, наконец, вспомнил сегодня про Пашку.

Еще три дня назад, в тот самый вечер, когда они долбили эту проклятую стену и Генка Фирсов выкинул свой номер,— в тот самый вечер Гусиная Лапа отозвал его в сторону и велел срочно подыскать именно такого парня, как Пашка. Все последующие дни Розовый ломал себе над этим голову, но ничего не мог придумать. А Гусиная Лапа каждый вечер с нарастающей тревогой спрашивал, нашел ли Розовый нужного парня. И вот вчера, когда со стеной было покончено, Гусиная Лапа предупредил: «Последний у нас срок — среда. Понял? Не найдешь, гляди тогда».

Дело было затеяно и впрямь нешуточное, невиданное еще дело, лихое и опасное. Он, Розовый, знал про это, ему одному доверился Гусиная Лапа. Остальные ничего не знают, думают: так, мелочь, вроде того ларька. Если им сказать — враз струсят, особенно Толька Профессор. Они узнают потом, когда дело будет сделано, и деться им тогда будет некуда. Даже Галя и та, наверное, ничего не знает.

Между прочим, именно на нее сейчас и рассчитывал Розовый, вспомнив, наконец, про Пашку. Еще бы! Они с Галкой и не такие номера откалывали.

А приказ Гусиной Лапы заключался в том, чтобы Розовый нашел шофера, которому можно абсолютно довериться, словом, «своего парня», и к тому же отчаянного.

Вот таким человеком и был, по мнению Харламова, Пашка Авдеев. Правда, пока что он удоцлетворял только двум из трех требований. Он «шоферил» лихо, до дерзости, любил «левачить», н потому не было у него больших врагов, чем строгие орудовские инспектора.

Конечно, «своим», да еще абсолютно, Пашка не был, но, по мнению Розового, он для этого вполне созрел. Подбить Пашку на какое-нибудь рискованное дело, казалось ему сейчас, тем более просто, что мечтой Авдеева было скопить деньги на машину, не новую, конечно, а хотя бы подержанную, которую он потом уже сам доведет до совершенного «блеска» и заставит работать «как часы». Ни о чем другом Пашка, казалось, говорить вообще не мог.

И еще одно обстоятельство притягивало Розового к этому парню. Он догадался, что у Авдеева уже было кое-что скоплено. А самым страстным и постоянным стремлением Розового было погулять и выпить на чужой счет. Для этого у него был разработан даже свой метод, хитрый и, как ему казалось, безотказный. Только бы попался подходящий «фраер» с деньгами. И вот сейчас такая возможность, кажется, тоже перед ним открылась.

Поэтому Розовый в тот вечер старался вовсю, обрабатывая Пашку, в страстной надежде убить сразу двух зайцев.

— ...Девочка — блеск,— вкрадчиво говорил он, отведя того в сторону от остальной компании.— Красотка такая, что закачаешься. Как в кино.

Пашка снисходительно усмехнулся.

— Женщина никогда не бывает такой красивой, как автомобиль.

— Ты что, совсем чокнутый? — удивился Розовый.— Да ты только на нее посмотришь — ножки, мордашка и все такое прочее, И тут уж не беспокойся, порядок будет. Раз, два в ресторанчик — и готово.

— Ладно, поглядим,— без особого энтузиазма согласился, наконец, Пашка.— За поглядеть деньги не берут. А они мне на данном этапе для другого дела требуются.

— Будет! — быстро, подхватил Розовый.— Куча денег будет. Со мной, брат, не пропадешь. Ты за меня держись. Ясно? Я такое тебе устрою — не приснится.

...Вот в этот-то момент наблюдавший за ними Виктор Панов и решился на рискованную комбинацию. Двигали им при этом досада, что не удалось сегодня выполнить до конца задание Бескудина, и горячность, и, главное, нетерпеливое желание скорее нанести первый, ощутимый удар по опасной группе. А подтолкнуло его то, что в группе парней, стоявшей невдалеке от Розового, он заметил одного, который сегодня утром видел его вместе с участковым уполномоченным, когда они шли по этому переулку.

Решившись, Виктор не торопясь пересек мостовую и на виду у всей сразу насторожившейся компании подошел к Розовому.

— Привет, Коля,— спокойно сказал он и протянул руку.

Розовый невольно пожал ее.

А Виктор все тем же спокойным и уверенным тоном, не давая ему опомниться, прибавил:

— Ну-ка, отойдем на минутку. Два слова тебе надо сказать. Ребята тебя извинят, надеюсь.

Он взял Розового под руку и увлек за собой, краем глаза заметив, как возбужденно зашушукались парни у него за спиной, подозрительно поглядывая вслед уходящим.

Только через минуту Розовый, наконец, пришел в себя и угрюмо спросил:

— Чего надо-то?

— Ничего особенного,— усмехнулся Виктор.— Не вспоминаешь меня?

— Ладно в жмурки-то играть.

— А я не играю. Как работается? Григорий Семенович не обижает?

Так звали мастера в смене, где работал Розовый. И тот, растерявшись, ответил:

— Не обижает.

— Ну, и порядок. Будь здоров,— сказал Виктор и снова потряс ему руку.

Когда, все еще хмурясь, Розовый возвратился к своим, один из парней враждебно спросил:

— Ты с кем это водишься?

Розовый задумчиво пожал плечами.

— С завода один гам.

— Я те дам «с завода»,— со злостью возразил тот.— Потявкаешь у нас.

...Между тем Виктор, подъезжая к дому, думал о незнакомой ему Гале, о которой так и не удалось узнать ничего путного. Думал он и о Харламове. Теперь тот уж непременно побежит оправдываться к главарю, сломя голову побежит, скорей всего завтра же. Надо будет присмотреть за ним.

И Розовый действительно побежал на следующий же день, но побежал... все к той же «тихой» Гале.

Это было уже совсем странно.

Глава V. «СВОИ ДЕВОЧКИ»

Мария Алексеевна сразу обратила внимание на этого пассажира. Высокий, стройный, светлая барашковая шапка и такой же воротник на модном пальто красиво оттеняли его смуглое лицо с большими, выразительными глазами и тонкими, тщательно подбритыми усиками, лицо было энергичное, веселое и сразу запоминалось. От всего облика этого человека исходило ощущение уверенности и силы.

Его провожали двое приятелей и высокая рыжеватая женщина в меховой шубке, женщина была красивая—» ярко подведенные глаза, ослепительная белозубая улыбка. Компания расположилась в купе — пассажиров в этот зимний день было мало. Открыли бутылку шампанского, говорили смешные тосты.

Потом, когда поезд уже тронулся, Мария Алексеевна узнала пассажира поближе. Он был весел, разговорчив, утонченно вежлив и буквально покорил ее своей щедростью. То и дело заходя к ним с Соней в служебное купе, он угощал их дорогими конфетами, редкими фруктами — гранатами, персиками, рассказывал смешные анекдоты. Его звали Роберт, и он им чрезвычайно понравился за двое суток пути.

Когда поезд уже подходил к конечной станции, Роберт, улучив момент, сказал Марии Алексеевне, понизив голос и проникновенно устремив на нее свои громадные черные глаза:

— Ах, дорогая, если бы вы могли оказать мне одну пустяковую услугу.

— Что же вам надо, Роберт? — улыбнулась Мария Алексеевна.

— Вы когда поедете обратно?

— Через двое суток.

— Я должен передать своему приятелю чемодан, он бы встретил вас на вокзале. О, мне так неудобно утруждать вас, но я оказался в очень неловком положении... Да вы его помните, конечно. Он провожал меня. Такой толстый и лысый. Я вам буду очень благодарен. Очень. Понимаете?

Она согласилась.

На следующий день Роберт привез ей чемодан и при этом сунул три красненькие десятки.

Так началась их дружба, такая выгодная для Марии Алексеевны.

Роберт часто наведывался в Москву и жил подолгу. Мария Алексеевна не задумывалась над тем, кто он, где работает. Она лишь исправно возила чемоданы, ящики, иногда по два, даже по три сразу. Ее встречали и провожали самые разные люди, но чаще всего Роберт. Однажды он зашел даже к ней домой, когда не было мужа — Григорий Афанасьевич, начальник поезда дальнего сле-давания на другой дороге, тоже подолгу находился в поездках. О нет, тут не было никакой «романтической» подкладки, Мария Алексеевна была уже не в том возрасте, чтобы заводить какие-нибудь шашни. Отношения с Робертом были чисто деловые.

Как-то Мария Алексеевна намекнула мужу на свои коммерческие операции: он удивился неожиданному пополнению семейного бюджета. Вот тут-то и произошла у них первая ссора. Григорий Афанасьевич, разволновавшись, кричал, что не потерпит подобных безобразий. Мария Алексеевна кричала еще громче. Это случилось днем, когда соседи были на работе. Она кричала, что он не умеет жить, что все кругом воруют, а она, слава богу, еще никогда чужого не брала, но оказать услугу... Дочери Гали она не стеснялась.

Эти ссоры происходили все чаще, все ожесточеннее. Потом супруги разъезжались по «своим дорогам» и возвращались через неделю — соскучившиеся, примиренные, но ненадолго. Вскоре вспыхивала очередная ссора.

Гале было семнадцать лет, она только что кончила школу торгового ученичества и устроилась продавщицей в большой магазин. Это была высокая красивая девушка с белокурыми, как у матери, волосами, такая же деятельная й беспокойная. Галя всей душой сочувствовала матери, утешала ее, когда та жаловалась на отца, но в родительские ссоры не вмешивалась. И только однажды, когда отец, окончательно выйдя из себя, поднял руку на мать, девушка, заливаясь слезами, кинулась на него. Тот, опомнившись, сразу умолк, потом, не говоря ни слова, ушел из дому. Вернулся он поздно.

С тех пор Галя еще больше сдружилась с матерью. А та подсовывала ей деньги, привозила красивые безделушки. У Гали проснулся жадный интерес к вещам. Она бегала по Москве в поисках модных кофточек, цветных чулок, дорогих сапожек на меху. Галя стала делать высокую модную прическу и подводить глаза. Подружки завистливо восхищались ею. А отец в свои редкие приезды домой смотрел на нее с грустью, но молчал.

Потом в один из дней к матери заглянул Роберт.

Галя была потрясена его внешностью, его манерами. Роберт окинул ее дерзким, восхищенным взглядом, и она залилась краской. Знакомство произошло быстро. Вечером он пригласил ее в ресторан.

Галя никогда раньше не бывала в ресторане и в первый момент даже растерялась. Громадный, красивый, залитый светом зал, веселые, модно одетые люди вокруг, оркестр, танцы, наконец, вино, закуски, фрукты, которое небрежно заказывал Роберт. Он казался ей необыкновенным человеком, таким красивым, умным и щедрым. Они много танцевали, и ей приятно было ощущать его сильные, властные руки, его влюбленный взгляд. Они были действительно красивой парой, Галя не раз ловила обращенные к ним взгляды. Ей было необычайно хорошо в тот вечер. Прощаясь на лестнице у ее квартиры, Роберт нежно поцеловал ей руку. А она уже была без ума от него.

Вскоре он пригласил ее опять в ресторан, потом опять.

Однажды он предложил остаться дома: мать и отец были в отъезде. Роберт достал из портфеля бутылку коньяку, закуску, апельсины. Это был необычный вечер. Он впервые обнял ее и стал целовать. И Галя легко уступила ему.

Еще два или три раза приходил к ней Роберт, а потом исчез. Галя не знала что думать. Сначала она беспокоилась, не заболел ли он, потом стала сомнераться в его болезни, и в голову поползли горькие мысли.

С приездом матери, Роберт появился снова, но приходил он только по делу и смотрел на Галю так равно-, душно, словно между ними ничего не было. Она решила с ним объясниться и, улучив минуту, когда мать^вышла из комнаты, еле слышно спросила, сгорая от стыдз и негодования:

— Ты меня разлюбил, Роберт?

Вздохнув, он с улыбкой ответил:

— Ну что ты, дорогая. Просто занят.

— Нет, ты меня разлюбил.

Она с досадой почувствовала, как жалобно прозвучали ее слова.

Роберт опять улыбнулся.

— Дорогая, не воспринимай все так серьезно. Мы еще повеселимся. Я тебя познакомлю с одним...

Но тут вошла мать, и разговор прервался.

Эту ночь Галя не спала. «Да, да, все такие, все обманывают»,— думала она. Горе и оскорбление родили в ней злость. Все, все такие! Вот и мать говорит то же самое. Тогда и она будет такой, как другие. Роберт ушел от нее?

Пусть! Ей вдруг стали ненавистны его холеная внешность, его вкрадчивые манеры, красивые и высокопарные слова. Все обман, все, все! Что ж, она и без него будет ходить в рестораны, пить, кружиться в танцах, ловить восхищенные взгляды. Подумаешь! Найдутся другие. Она ведь такая молодая и красивая. Но теперь она будет умнее, теперь никто не заставит ее плакать, пусть поплачут другие. А слезы душили ее, и она кусала подушку, чтобы не разрыдаться и не разбудить мать.

Утром она спросила:

— Правда, мама, все люди обманщики?

— Да уж, честных поискать,— ворчливо ответила та и вдруг, пристально посмотрев на дочь, с угрозой добавила:— Но ты, смотри, в магазине ни-ни, чтобы и в мыслях не было.

— Что ты, мама,— усмехнулась Галя.— Пусть воруют другие. А я... я буду только веселиться.

Мать усмехнулась в ответ.

— Правильно, дочка. Веселись, пока молода.

Галя оказалась хитрой, научилась ловко притворяться. Ее мечтой стали рестораны, их блеск и веселье, танцы, оркестры, вино. Она просто бредила ими. Но на работе оставалась деловитой, расторопной и была в торге на самом лучшем счету.

Вскоре Галю перевели работать в палатку около одного из вокзалов. Здесь она торговала всем: и водкой, и консервами, и папиросами, и конфетами. План перевыполняла: место было бойкое, к тому же Галя так приветливо улыбалась, так весело отвечала на шутки, что покупать у нее было одно удовольствие. Агент, привозивший товар, вовсю ухаживал за ней, и потому ассортимент в ее ларьке всегда был самый лучший. У нее появились постоянные покупатели.

За Галей многие ухаживали, часами любезничая с нею через прилавок, провожали домой, добивались внимания. И она снова бывала в ресторанах и порой... уступала наиболее щедрым и симпатичным. Но эти люди мало походили на Роберта. Эти были грубее и проще, этих она раскусывала с первой же минуты, командовала ими, насмехалась. Порой ее обижали, тоже грубо и даже жестоко. Она научилась это легко сносить, лишь становясь еще расчётливей и хитрее. Она все больше опускалась, сама не замечая этого.

Но домой к себе Галя никого не приглашала, домой она приходила одна, тихая и вежливая. Родители и соседи ничего не знали о ее подлинной жизни.

Однажды около ее киоска остановился веселый круглолицый парень в черной «москвичке», лихо надвинутой на одно ухо. Узенькие глазки его блестели озорно и хитро. Парень показался симпатичным. Он пришел второй раз, третий. А потом пригласил в ресторан. Впрочем, он приглашал куда-то еще, но Галя умела брать инициативу в свои руки.

Парня звали Николай, только позже она узнала его кличку — Розовый. Как-то после очередного посещения ресторана он ей сказал очень весело и прямо:

— Все, Галочка. Грошей, понимаешь, больше нема. А выпить охота.

— Очень сочувствую,— насмешливо отозвалась она.

— А тебе небось тоже охота? —спросил Николай, и в голосе его прозвучало что-то недоговоренное.

Галя насторожилась.

— Ну и что?

— А то. Давай на пару выставим какого-нибудь фраера, а?

— Спасибо. Тебе хорошо. Погулял вечер — и все. А мне возись потом с ним.

Но Галя хитрила. Она уже привыкла, она уже и сама научилась отваживать надоевших ухажеров, хотя некоторые из них, наиболее настойчивые, доставляли ей порой немало хлопот.

— Зачем же? — Розовый лукаво подмигнул ей.— Пока у него будут гроши, повозимся вместе. А когда кончатся, я тебе помогу избавиться. Будь спокойна. Дорогу забудет.

Последние слова он произнес так уверенно и многозначительно, что Галя посмотрела на него с любопытством. Предложение сулило заманчивые приключения. Кроме того, Галя сразу поняла и всю его выгодность. Еще бы! Стоит ей только мигнуть, и надоевшего парня как не бывало. Это могло пригодиться и для других случаев. Чего не бывает!

— Где ж ты такого дурачка найдешь? — спросила она.

— Это моя забота. Только будь поласковей.

И действительно, он скоро привел какого-то парня.

Тот буквально потерял голову при виде Гали, и онц с Розовым повеселились на его счет власть. Гале доставляло какое-то особое, острое удовольствие дразнить этого парня. А когда у него не осталось денег, он исчез. Об этом позаботился Розовый. Кажется, чем-то припугнул. Галю это мало интересовало.

За этим парнем появился другой, тоже очень смешной и по-глупому тут же влюбившийся в нее. Над этим они тоже поиздевались власть.

Так они веселились. И новый способ, придуманный Розовым, нравился ей все больше. Они даже договорились втянуть в это дело одну из Галиных подруг, Раю, работавшую где-то чертежницей. Розовый ее мельком видел. Это была изящная, маленькая, черноглазая девушка, веселая и взбалмошная, помешанная, как и Галя, на нарядах и Танцах, но далеко еще не вкусившая всех «радостей», которые уже познала ее более взрослая подруга.

А некоторое время спустя Розовый подошел к Гали-ном'у ларьку Совсем с другим человеком. Кряжистый, с воловьей шеей, в дорогой пушистой кепке и распахнутом, несмотря на мороз, пальто, этот человек посмотрел на Галю так властно и цепко, что у нее замерло сердце.

С того дня Розовый стал ее слушаться и побаиваться, начал даже заискивать перед ней. И не он один. Хотя веселиться по способу Розового они и продолжали. Новый «друг» этому не препятствовал.

Розовый застал Галю за самым прозаическим занятием: она стирала. Галя так и открыла ему дверь в стареньком ситцевом халатике, в тапочках на босу ногу, белокурые волосы были небрежно прихвачены косынкой, на распаренном лице глаза казались бесцветными, словно вылинявшими: Розовый привык видеть их густо подведенными.

Галя недовольно спросила, ничуть, однако, не стесняясь своей внешности:

— Ну, чего приперся? Видишь — не вовремя?

В ответ Розовый чуть заискивающе хохотнул.

— А я сей момент же испарюсь, будьте спокойны. Дельце, понимаешь, есть.

— Ну, так и быть,— снисходительно сказала Галя, но в глазах ее мелькнул интерес.— Раздевайся и проходи. Я сейчас.

Взглянув на пустую вешалку, Розовый понял, что соседей дома нет, и окончательно приободрился.

Через минуту Галя появилась в комнате, все так же небрежно одетая и, лениво потянувшись, закинув руку за голову, сказала:

— Скучно что-то, Коленька. Давно мы с тобой не гуляли.

— А чего ж! Можно! — с напускной беспечностью отозвался Розовый.— Володька, значит, в отставку?

— А ну его.— Галя небрежно махнула рукой.— Пустой он уже.

Розовый бодро ответил:

— Другого найдем, самое плевое дело,— и озабоченно добавил:—Тут у меня одна закавыка случилась, понимаешь.

— Ну, чего еще? — сухо спросила Галя.

Она не любила выслушивать чужие жалобы, особенно когда могла потребоваться ее помощь.

— Да, ребята цепляются,— пожаловался Розовый,— Сволочи. Тут, понимаешь, один какой-то гаврик вчера вечером ко мне подошел. Я его и знать не знаю. А Федька Столб его, оказывается, с участковым видел. Ну, и клеют мне теперь.

— Ладно, Коленька. Заткнутся,— равнодушно кивнула головой Галя.— Ты бы лучше чего интересного придумал.

— Да-а... Тебе что... А я вот отдувайся...— заныл Розовый.— Они небось Лапе это преподнесут знаешь как?..— Внезапно Розовый хлопнул себя ладонью по лбу.— Да что это я! Совсем, понимаешь, забыл! —У него заблестели глаза.— Слушай, Галка. Такое дело, понимаешь.

— Ну, ну...

— Попался тут один парень. Денежки копит, понимаешь. Он, •конечно, немного того,— Розовый повертел пальцем у виска,— на автомобиле малость свихнулся.

Галя усмехнулась, в глазах зажглись искорки. Сидя на тахте, она опять лениво потянулась, как большая, сильная кошка, и даже зажмурилась, предвкушая удовольствие.

— Ничего, Коленька. Мы ему шарики вкрутим. Когда познакомишь?

— Сегодня. Откладывать, понимаешь, нельзя. Дело особое.

— Чудесно! Ах, как хочется гульнут, Коленька! А то ты просто забыл про меня.— Она капризно надула губы, потом задумчиво спросила:—Может, еще кого прихватим?

— Это в смысле чего? — насторожился Розовый.

Он не любил присоединять к своей компании еще кого-нибудь из любителей выпить на чужой счет.

— Есть у меня подружка,— мечтательно произнесла Галя, устремив взгляд в пространство.— Девчонка что надо, будь спокоен. Но...— Она усмехнулась.— Не очень опытная. Ей бы кавалера найти, а, Коленька? Чтоб тоже мог, конечно, развлечь ее, как надо. Вот бы и закатились все вместе.

Розовый задумчиво почесал затылок.

— Кавалера, значит?

— Ага. Культурного только. Да я же тебе о ней говорила! — вдруг вспомнила она.— Раечка.

— A-а, черненькая такая?

— Во-во.

— Так. Культурного, значит, ей подавай? — Он снова поскреб затылок.— Та-ак. Поищем сейчас.

Розовый задумался, потом хитро взглянул на Галю.

— Есть один. В самый раз ей будет.— Он сейчас думал о Карцеве.— Но тут, понимаешь, нахрапом не возьмешь, тут сперва всякие шуры-муры нужны.

— О, это Раечка умеет,— засмеялась Галя.— За ней, знаешь, какие увивались?

— Ладно. Но их мы до другого раза оставим. Я же говорю — тут дело особое, понимаешь. Этого парня — его Пашка зовут — привязать надо намертво. Чтоб он ради тебя на что хочешь пошел. Ясно? Нам, понимаешь, к среде шофер во как нужен.— И он провел рукой по горлу.

Розовый вспомнил все, что говорил Гусиная Лапа о Карцеве, и подумал, что тот будет доволен, когда узнает об их плане. А уж он узнает, Галка доложит, конечно. Но главной целью был сейчас Пашка. Если Галка подцепит его на крючок, то он уж никуда не уйдет. С ними будет тогда Пашка, до конца с ними...

Галя, откинувшись на спинку дивана, снова потянулась, лениво, мечтательно.

— Ладно уж. Давай своего шофера,— словно нехотя произнесла она.

Сговорились быстро, и Розовый, успокоенный, ушел.

А вечером состоялась встреча.

Для такого случая Пашка даже надел белую рубашку и галстук. Держался он поначалу солидно и говорил мало. Зато Галя была в ударе, молчание Пашки только подзадоривало ее.

— Так вы водите машину? — с восхищением спросила она, всплеснув руками.— Я обожаю быструю езду.

Пашка посмотрел на нее одобрительно, с интересом.

— Вообще-то женщины этого опасаются,— сказал он.

— Пашка—это ас,— льстиво сказал Розовый.— Скорость дает, будь здоров.

— Вот бы и поучился, Коленька,— с усмешкой сказала Галя, беря Пашку под руку.— Правда, тут еще и смелость нужна.

Они встретились в переулке, неподалеку от дома, где жила Галя. Перед встречей Розовый сказал Пашке:

— Не будь дураком, девка классная, не упусти смотри.

— Там поглядим,— коротко ответил Пашка.

Он был настроен скептически, хотя предстоящее свидание все же волновало его. Но Галя ослепила Пашку своей красотой. Таких девчат он еще не встречал. Кроме того, он не ожидал, что произведет на нее такое сильное впечатление. И под жарким Галиным взглядом испарился весь его скептицизм, исчезла настороженность. Галя казалась совершенно покоренной героическим шоферским ореолом, сиявшим вокруг Пашкиной головы. Рядом с ним, это ясно видел Пашка, Розовый казался ей смешным и неинтересным, и она непрерывно подсмеивалась над ним. Это сразу сблизило ее с Пашкой.

Получилось как-то так, что Пашка стал среди них главной фигурой, он должен был проявлять инициативу, все сейчас зависело от него. Галя готова была идти с ним куда он только захочет, ну, а Розовый вообще в счет не шел. И это тоже льстило Пашкиному самолюбию.

— Ой, как холодно,— жалобно сказала Галя, прижимаясь к Пашке и словно ища у него защиты от ледяного ветра.

И Пашка решился.

— Ну что ж, надо согреться,— солидно объявил он.— Куда бы это пойти?

Галя почти с мольбой посмотрела на него:

— Куда угодно. Только бы не стоять на этом ветру.

И парню показалось, что таких влюбленных, преданных глаз он тоже никогда не видел.

В ресторане после второй или третьей рюмки Пашка разошелся вовсю. Он азартно рассказывал, как ловко и рискованно, на сумасшедшей скорости ушел однажды от гнавшегося за ним инспектора. Галя не спускала с него сияющего взгляда и тихо ахала. А Розовый в полном восторге шлепал себя по коленям, и на круглом раскрасневшемся его лице было написано безмерное восхищение.

Потом Пашка танцевал с Галей, и она, прильнув к нему, положила голову на его плечо, ее пепельные волосы касались его щеки. Вдыхая аромат духов, Пашка нежно и бережно обнимал эту необыкновенную девушку, чувствуя, как сладко кружится голова.

Из ресторана они ушли, только когда там стали гасить свет. Розовый сразу простился, а Пашка отправился провожать Галю.

В подъезде ее дома Галя поспешно вырвалась из его объятий и, жарко поцеловав в губы, убежала. Пашка даже не успел с ней условиться о новой встрече. Он досадливо и растерянно потоптался около лестницы, потом неуверенными шагами направился к выходу.

Снова увидеть Галю можно было только с помощью Розового, который стал теперь как-то особенно дорог Пашке и не только в качестве связующего звена, но и возможностью поделиться с нимнахлынувшими на него чувствами.

И Пашка, не задумываясь, кинулся на следующий день отыскивать Розового.

Выслушав Пашкино предложение «повторить заезд», Розовый, ликуя в душе, пожал плечами и доверительно предложил:

— Тут у нас одна компашка сбивается. Можете с Галкой примкнуть.

Пашка моментально согласился. И Розовый насмешливо подумал: «...Кажись, готов уже. Ну и Галка». Он не сказал Пашке, какая именно «сбивается» компания на вечер. И тем более не должен был знать Пашка причины, тайные причины, по которым «сбивалась» эта компания.

Все последние дни Толя Карцев находился под впечатлением своего разговора в райкоме. И главное чувство, которое охватывало и терзало его при этом, был стыд, стыд за самого себя. Как он позорно вел себя там! Нет, он нисколько не жалел, что высказал секретарю райкома все, что он думает. Пусть знает!

Но это казалось только поначалу. А потом пришел стыд. Да, конечно, он говорил смело и правильно, но как он это все говорил! При воспоминании о том, как он кричал, вскакивал с места и, наконец, убежал, не дослушав, ему становилось нестерпимо стыдно, и краска приливала к лицу.

Между прочим, Карцев все чаще вспоминал третьего, безмолвного участника разговора, того скромного светловолосого парня, в глазах которого было столько интереса к нему, Карцеву, и какое-то даже сочувствие, пожалуй. Только охвативший Карцева азарт, только волнение помешали ему тогда обратить внимание на этого человека.

Но сейчас он все чаще думал об этом парне. Кто он такой, почему присутствовал при разговоре и почему так упорно молчал? Карцева охватывало странное предчувствие, что это не последняя их встреча. Он даже втайне подумал, что не возражал бы против такой встречи. Чем-то расположил его к себе этот молчаливый парень,

Но стоило Карцеву в своих размышлениях дойти до этого места, и он неизменно усмехнулся. Чушь какая! Ведь совершенно незнакомый человек! Просто тошно ему, просто мечтает видеть рядом настоящего друга, честного, преданного, умного. Нет, не может жить человек без такого друга. Раньше он думал, что другом будет ему Инна. Не получилось. Но теперь при этой мысли его уже не охватывало злобное чувство, когда все кругом кажутся врагами. Найти друга все-таки можно, и это будет совсем иной человек, чем те, с которыми он связан сейчас.

Эти мысли преследовали Карцева всюду: дома, на работе, в дороге.

А тут еще Гусиная Лапа затеял какое-то странное дело — заставил долбить стену в подвале. Что было там, за ней, никто не знал. Гусиная Лапа только загадочно усмехался, когда его об этом спрашивали, и неопределенно, но многозначительно говорил: «Увидите, жорики. Не пожалеете. И жить будем и гулять будем,— потом с угрозой добавлял: — Но если кто стукнет или волынку начнет тянуть — разговоров не будет, со дна достану». И никто не смел его ослушаться, знали, что это не пустые слова. Гусиная Лапа был способен на все. А каждый хотел еще пожить на этом свете. Вот только Генка... Мысль о нем тоже не давала покоя Карцеву.

Да, тот самый молчаливый Генка Фирсов по кличке Харя, рыжий, щербатый парень с лошадиным лицом, на второй вечер, как стали они долбить эту проклятую стену, вдруг выкинул номер. Никто и ожидать не мог от него такого. И исчез Генка. Никто не знает, что с ним случилось. Но в тот вечер Гусиная Лапа о чем-то шептался с Розовым. Карцев слышал только обрывок фразы: «...Подальше уедем...», и, неизвестно почему, у него вдруг озноб прошел по спине. Страшный человек Гусиная Лапа, и никто из ребят о нем ничего не знает, даже как его настоящее имя. Вот разве только один Розовый...

После той памятной ночи, когда они пытались взломать палатку, а потом избили человека, Карцев по возможности сторонился Розового. Но и открыто ссориться с ним он не решался. А тот вел себя так, будто между ними ничего не произошло. Когда смены их совпадали, они вместе выходили с завода, шли со всем рабочим людом, солидно обсуждая, какой сегодня попался наряд, сколько выгнали деталей и прочие заводские дела. Потом прощались коротким кивком, и Розовый многозначительно предупреждал: «К вечеру, значит, чтоб был». И Карцев приходил...

Родителям он говорил, что они на заводе готовятся к вечеру, репетируют. Отец верил и рассеянно кивал головой. Он был вечно погружен в свои дела. Они там, в институте, разрабатывали какой-то новый проект, но пока неудачно, с ним были одни неприятности, и отец ходил угнетенный и озабоченный. Да и вообще у Толи не было желания поделиться своими мыслями с отцом. Далекий он какой-то. Вот мать, она определенно что-то чувствует, часто плачет ночами, и в глазах ее столько страдания и укора, что душа переворачивается. Но и ей ничего не говорил Карцев, нельзя, страшно.

...В тот день они работали в одной смене. Розовый подошел к Карцеву и отозвал в сторону.

— Слышь, Профессор,— сказал он небрежно.— Тут одна красоточка помирает по тебе.

— Знаю я твоих красоточек.

— Не. Эта не из таких,— заверил Розовый, оживляясь.— Культурная. Сердечный друг ей, понимаешь, нужен.

— Вот бы и стал.

— Не. Ей такие не нужны. Папаша-то небось профессор. Вот ты ей в самый раз будешь. А уж красотуля...— Розовый даже зажмурился от восторга и прищелкнул языком.— Поискать — не найдешь. Эх, мне б культурности — ну, все тогда.

— Откуда же ты ее знаешь?

— Одним глазом видел. А так подружка ее рассказывала. Ну, а я ей про тебя выдал на всю железку. Вот у той и загорелось. Хочу, говорит, этого Толика окрутить.

Розовый лукаво подмигнул.

И Карцеву вдруг стало весело. Что ж, в самом деле? Почему бы и не встретиться? Пусть попробует его окрутить. Вообще надо в конце концов рассеяться. А то можно, пожалуй, и свихнуться от всех этих дурацких мыслей и сомнений. Если же она еще и в самом деле красотка...

— Какая же она из себя? — как можно более равнодушно спросил он.

— Значит, так... — со вкусом начал Розовый. А кончил деловито, как о чем-то решенном: — Зовут ее, между прочим, Раечка. Встречаемся сегодня вечером. Готовь монету.

И он снова, уже заговорщически, подмигнул.

Карцев с нетерпением стал ждать вечера. Девушка, очевидно, была действительно красива, судя по описанию Розового. К тому же, как он выразился, «культурная». Возможно, из интеллигентной семьи. Странно, между прочим, откуда у Розового такие знакомства? Может быть, она тоже одинока? Впрочем, какое ему до этого дело? Сейчас он хочет только одного — развлечься. И ему нет никакого дела до ее переживаний. Интересно, как она себя поведет с ним, эта красотка.

Домой Карцев вернулся необычно возбужденный, даже повеселевший. Мать встретила его, как всегда, настороженным, вопрошающим взглядом. Отца дома не было.

Матери он бодро сказал:

— В общем, мамочка, жизнь — штука сложная. И пожалуйста, выше голову,— потом чмокнул ее в щеку и просительно добавил: — Ты мне рубашку не погладишь?

Немцого спустя Марина Васильевна услышала из кухни, как сын в комнате пропел:

Помирать нам рановато,

Есть у нас еще дома дела...

И слабо улыбнулась. Что это с ним? Все дни был такой угнетенный, раздражительный. И вдруг... Но спросить побоялась.

В назначенный час Карцев встретился с Розовым.

— Ну, где твоя красотка? — спросил он, усмехаясь.

— Будет, в лучшем виде будет,— пообещал тот.

Потом к ним присоединился Йашка, и они уже втроем направились к месту встречи.

Раечка Туманова, маленькая, изящная, черноволосая девушка, хохотушка и проказница, с пикантно вздернутой верхней губкой, точеным носиком и веселыми карими глазами, уже почти год работала чертежницей. «Карманный вариант,— с улыбкой говорили о ней молодые конструкторы и обычно добавляли: — Неплохое тонизирующее средство при усталости или неприятностях с начальством».

Всерьез, однако, Раечку никто не воспринимал, и к ее беззаботному щебетанью относились скорей снисходительно, чем одобрительно. К тому же работник она была неважный, чертежи выходили у нее небрежными, с ошибками. Когда ей начинали выговаривать за это, Раечка виновато моргала своими громадными ресницами, а глаза наполнялись слезами. «Просто детский сад какой-то»,— раздраженно ворчал начальник группы. Ее, наверно, давно бы уволили, если бы не покровительство главного конструктора, старого друга ее отца.

Год назад Раечка провалилась на вступительных экзаменах в медицинский институт. Отец ее со свойственной ему грубоватой прямолинейностью объяснил это так: «Редкая форма легкомыслия и безответственности, осложненная фантастической ленью. Иного от нее и не ждал». Раечка плакала навзрыд, уткнувшись в подушку. Мама тоже плакала, давала ей успокоительные капли, пила их сама и укоризненно смотрела на отца.

Раечка собиралась пропустить год и снова сдавать экзамены. Но отец решительно заявил: «Хватит. Пусть ума сначала наберется и жизнь узнает. Я не вечен».

И вот она очутилась в этом конструкторском бюро. Первое время у Раечки буквально голова распухала от ненавистных чертежей, от всех этих деталировок, ^лов, нормалей, проекций, разверток, аксонометрий. И только природная ее жизнерадостность да еще тайное покровительство матери позволяли ей сравнительно легко переносить все неприятности.

Знакомые мальчишки наперебой приглашали ее на танцы и вечеринки, ухаживали там за ней, и Раечка веселилась, забывая обо всем.

Когда-то в школе ей нравилось затевать походы, участвовать в горячих диспутах, играть в драмкружке. В школе она чувствовала себя равной со всеми и всем нужной. Ее энтузиазм и увлеченность зажигали других, и Раечка все время что-то придумывала и организовывала. Здесь же, в конструкторском бюро, все были старше и серьезнее ее, здесь она чувствовала себя маленькой и неопытной. Она не решалась просить поручений, и ей не решались их давать, ведь поручение — это ответственность, это серьезное дело. Ну, а разве можно что-то серьезное поручить этой легкомысленной девочке?

Так разделилась у Раечки жизнь на нудную, противную работу среди взрослых, неинтересных, снисходительных, очень скучных людей и на влекущую радость вечеринок, танцев, где все были свои, и мальчишки и девчонки, веселые, влюбленные, беспечные.

Однажды на танцах она познакомилась с высокой белокурой девушкой, очень красивой, очень уверенной и смелой, веселой и циничной, знавшей и испытавшей, как вскоре поняла Раечка, многое такое, чего ей еще неизвестно и что ей страстно хотелось узнать. Она с удивлением и радостью увидела, как заинтересовалась ею эта девушка. Так возникло знакомство. Раечкой при этом двигало любопытство, ее новой подруге было приятно это любопытство удовлетворять. Они теперь часто появлялись вместе. Внешне девушки были так несхожи, что это удачно оттеняло привлекательность каждой из них, и Раечка это инстинктивно чувствовала.

В тот день Галя, так звали ее новую подругу, позвонила ей на работу и весело сказала:

— Раек, освободи сегодня вечер. Надо вскружить голову одному мальчику. Только ты это можешь. В общем, повеселимся.

Раечка обрадованно прощебетала:

— Чудесно! Мы так давно не болтали с тобой.

Только что она получила новый «влет» от руководителя группы за не вовремя сданный чертеж и ощущала острую потребность повеселиться.

...Они встретились в центре, возле большого кинотеатра. Раечка с подругой и трое парней, из которых один сразу обратил на себя ее внимание — высокий, чуть сутулый, лицо тонкое, умное, со смелым разлетом бровей и темными, загадочными глазами. Парня звали Толей. Он решительно, даже развязно, хотя и не очень умело, взял ее под руку. Они ушли немного вперед, и Карцев, наклонившись, со снисходительной усмешкой спросил:

— Нельзя ли узнать, в какой области лежат ваши интересы?

— А ваши? — смутившись, спросила Раечка.

— В области внешних сношений.

— Вы дипломат? — робко спросила она.

— О нет.— Карцев снова усмехнулся.— Я, видите ли, свободный художник. Почти абстракционист. Вас это не пугает?

Раечке стало весело, и она кокетливо стрельнула глазками.

— Совсем не пугает. Даже наоборот.

— Привлекает?

— Ну, пожалуй, если вам так хочется.

— Да, самое главное чуть не забыл,— иронично произнес Карцев,— вы ведь, кажется, собираетесь кружить мне голову? Каким именно способом?

«Какой он оригинальный»,— подумала Раечка и лукаво спросила:

— Откуда вы это взяли?

— Абстракционисты основывают свое искусство на впечатлении, непонятном для окружающих. Разве я ошибся?

Девушка все больше ему нравилась, и Карцев изо всех сил стремился произвести впечатление.

— Возможно, что и ошиблись,—кокетливо улыбнулась Раечка.

— Очень жаль. Мне так давно не кружили голову.

Потом они сидели в ресторане. Кашвв бцл в ударе и непрерывно острил. Девушки хохотали, Розовый в восторге хлопал себя по коленям, а Пашка все больше мрачнел.

— Предлагаю выпить за теплое отношение к женщине!— кричал Карцев.

Он был уже изрядно пьян, но все же заметил, как Раечка покраснела и опустила глаза. «Я пошляк,— вдруг совершенно отчетливо пронеслось у него в мозгу.— Боже мой, какой я пошляк!» Он сбился на полуслове, а потом с неестественной поспешностью объявил:

— Всем танцевать! Джентльмены, приглашайте дам!

И протянул Раечке руку.

«В этой девушке что-то есть,— с внезапным волнением подумал он.— Под всем, что снаружи, что-то есть еще, лучшее,— потом вдруг мелькнула неожиданная мысль: — А ведь у меня тоже».

Они закружились, лавируя среди других пар. Карцев вел Раечку, улыбаясь ей и ловя ее ответную, неуверенную улыбку. Девушка казалась в этот миг удивительно хрупкой и доверчивой. Ему вдруг захотелось, чтобы она была счастлива. Наклонившись, он погрузил лицо в ее пушистые волосы и, понизив голос, спросил:

— Раечка, вы сейчас счастливы?

Она подняла глаза, засмеялась и шаловливо ответила:

— Сами догадайтесь.

И вдруг, словно что-то особое почувствовав в его вопросе, она прибавила уже совсем другим тоном:

— Если по правде, то только сейчас...

Когда вышли из ресторана, Галя отозвала Раечку в сторону и лукаво спросила:

— Втюрилась?

— Очень симпатичный,— ответила Раечка.

— А он в тебя?

— Не знаю...

— Учти, Раек,— вдруг с угрозой произнесла Галя,— если этот малый не будет вон того слушаться,— она кивнула на Розового,— у него могут быть большие неприятности, и даже хуже. Догадываешься? Так что воздействуй, если хочешь закрутить всерьез.

— Что ты говоришь?! — ошеломленно произнесла Раечка.— Что ты только говоришь!..

Галя сухо отрезала:

— Знаю, что говорю.

Карцев проводил Раечку до ее дома. Ему было удивительно легко и радостно, как не было уже давно. И причиной этого — маленькая девушка, которая шла сейчас рядом с ним. Он только не мог понять, почему она вдруг стала такой молчаливой, почему глядит на него так испуганно и тревожно.

В подъезде Толя попытался обнять ее, но Раечка смущенно отвела его руки.

— Вы меня боитесь, Раечка?

— Нет,— она покачала головой.— Я за вас боюсь. Очень...

Карцев улыбнулся.

— А я за вас.

Она вдруг припала к его груди и, еле сдерживая слезы, спросила:

— Толя, почему в жизни все так непонятно?

Он осторожно погладил ее по голове, хотел пошутить, но вдруг почувствовал, что шутка не получается.

— Ну, не так уж все непонятно,—пробормотал он.

— Вы просто ничего не знаете! — чуть не плача, воскликнула Раечка.—А мне страшно. Просто страшно, вот и все...

Они долго, обнявшись, стояли в подъезде, притихшие, встревоженные, но почему-то еще и счастливые в этот миг. Кто-то вошел в подъезд, кто-то спустился по лестнице— они никого не замечали.

...А в эго время Галя прощалась с Пашкой во дворе своего дома. Там сейчас было темно и пусто, в ветвях над головой свистел ветер, и желтые блики от фонаря скользили по снегу и по лицу Гали, и от этого она казалась Пашке еще прекрасней. Ветер раскачивал фонарь, причудливые тени метались вокруг Пашки, и голова его сладко кружилась от выпитого вина, от близости Гали, от ее поцелуев, и он чувствовал, что нет ему в этот миг ничего дороже этой девушки.

В который раз уже жарко поцеловав его, Галя сказала:

— Я, Пашенька, люблю смелых ребят, отчаянных. А ты такой, я вижу. Как ты тогда от инспектора...

— Никто пока трусом не назвал,— усмехнулся Пашка.— Езжу нормально.

— Ах, мне бы с тобой. Люблю так...

— А чего? Куда хочешь махнем.

— И ночью можно? — задорно блеснула глазами Галя.

— Можно. Диспетчер свой, договоримся.

— Ой, правда?!

— Точно. Скажи только когда.

— Ну вот, например...— Галя чуть помедлила,— например, в среду?

— Все. А куда?

— Далеко. Не побоишься?

— Да с тобой куда хочешь, Галочка...

Он жадно обнял ее и стал целовать в губы.

Высвободившись, Галя моментально сказала:

— А на своей лучше, правда, Пашенька?

— Будет и своя. Погоди. Вот деньжат только поднакоплю.

Галя лукаво улыбнулась.

— Деньги быстро заработать можно, если не бояться

И Пашка так же лукаво ей ответил:

— Это мы тоже умеем. Будет случай, не упустим.

— Будет, Пашенька.— Галя многообещающе кивнула головой.— Может... может, как раз в среду и будет. Не побоишься тогда?

— Да ты что? За кого меня принимаешь?

— Ой, какой ты у меня отчаянный!..

Галя крепко обняла Пашку и прижалась губами к его губам.

Они долго целовались.

Потом Галя, зябко поведя плечами, сказала:

— Побегу, Пашенька. Холодно.

— Что ж поделаешь, иди,— вздохнул Пашка.

— А ты, Пашенька, на среду готовь машину, на вечер. А завтра днем ко мне загляни. Я тебе кое-чего еще скажу. Хороший ты мой...— И она нежно провела рукой по его лицу.

Пашка снова было рванулся к ней, но Галя, улыбаясь, ловко выскользнула из его рук и, отбежав, тихо спросила:

— Значит, договорились?

— Все будет,— твердо сказал Пашка.

Так в страшном плане Гусиной Лапы появилось последнее звено...


Глава VI. Волк

Каждый раз, когда он задевал этим пальцем за что-нибудь и ощущал боль, легкую, как укол, он вспоминал тот случай в вагоне, вспоминал то с усмешкой, то с раздражением, то со злостью — в зависимости от настроения. Но вспоминал...

Это было почти год назад. Он появился в вагоне сибирского экспресса, запорошенный снегом, окоченевший, небритый, с ввалившимися щеками и голодным, лихорадочным блеском в глазах. Чужая шинель колом стояла на спине, было трудно шевельнуть стянутыми плечами. Чемоданчик он нес неуклюже и непривычно. Из-под серой ушанки вылезали недавно лишь отросшие, свалявшиеся волосы. Вид был дикий, подозрительный, и он это понимал.

Перво-наперво надо было бы побриться. Но он не знал, есть ли в чемоданчике деньги или бритва, в карманах шинели денег не было, и он боялся, что они остались в гимнастерке того солдатика. В кармане шинели оказался только билет, а в другом — чистый, аккуратно сложенный носовой платок, красный в белую клетку.

Хорошо еще, что поезд проходил полустанок ночью. В вагоне уже все спали. Он разыскал свое место — это была верхняя полка,— закинул туда чемоданчик и тяжело залез сам. Проводница спросила: «Постель нужна?», он буркнул в ответ: «Не надо». И скрючился на голой полке, не снимая шинели, разомлев от тепла, от густого, плотного воздуха. И уснул как убитый.

Проснулся он от света, от голосов вокруг, от стука колес под полом вагона. Долго не мог сообразить, где находится, и боялся открыть глаза. Его вдруг охватил страх, он давно уже не слышал так близко человеческих голосов, а тут их было много, они, казалось, окружили его, и бежать от них было некуда. «Конец»,— вдруг мелькнула мысль, он вздрогнул и, кажется, застонал, заскрипел зубами, потому что кто-то рядом вдруг сказал: «Ох, видать, снится ему чегой-то страшное. Слышь?»

А он продолжал лежать спиной ко всем, все так же скрючившись, уткнув лицо в грязный рукав шинели.

Потом пришли воспоминания. Сначала самые недавние, вчерашние.

Он вспомнил кромешную, глухую тьму ночного леса, скрип снега и хруст раздавленных сучьев под ногами, хоть он старался идти неслышно, вспомнил упругие ветви кустов на опушке, которые били его по лицу, или упрямо, злобно лезли в глаза, как ни защищался он руками.

Потом в серой, предрассветной мгле он различил недалекую платформу — ровный слой снега на коротких черных столбиках и черный силуэт домика дежурного с одиноким желтым окошком и струйкой дыма над крышей. Потом он увидел фигуру человека на другом конце платформы. Тот неподвижно сидел на чемоданчике, подперев голову руками, и, казалось, дремал.

А он сам лежал в снегу за кустами и смотрел на человека, сначала лишь настороженно и злобно, как зверь. Потом в голове тяжело, медленно зашевелились мысли, как проржавевшие, чугунные шестерни.

Он давно уже жил только инстинктом. Как зверь, издали чуял жилье человека и всякий раз бежал от него в таежную глушь. Там инстинкт толкал его разгребать снег и выискивать ягоды, горькие твердые шарики, траву трилистника, выковыривать корни, отдирать кору; с молодых деревьев и пробовать есть все это. Иногда его рвало, и он без сил валился на снег, а потом, когда снова голод разрывал внутренности, тот же инстинкт уже не позволял ему прикоснуться к некоторым из трав или ягод. Он потерял счет дням, сколько скитался таким зверем — неделю, год, всю жизнь?..

И вот той ночью он вдруг наткнулся на маленький, затерянный в тайге полустанок, не учуял его, не обошел. А потом разглядел на пустынной платформе одинокую фигуру спящего человека. И тогда вдруг зашевелились мысли. «Чего тот сидит? Небось ждет... поезда ждет...» Чугунные мысли двигались все быстрее. «Билет, значит, есть, деньги, барахло... И ничего не чует, спит... Эх, мне бы... Подыхаю ведь... А что, если...» Он поднес к лицу грязную, потрескавшуюся, с крючками-пальцами руку, сжал кулак.

И стал тихо подкрадываться к платформе.

...Стучат колеса, качается вагон. Совсем рядом людские голоса, пугающе громкие. Он еще больше съеживается, прижимается к стенке, зарывается лицом в рукав шинели. Страшно... Но все-таки он едет, с каждым часом все дальше проклятая тайга, все ближе воля. Только бы дорваться до нее, разыскать кое-кого. И тогда — концерн на всю Москву, и такой, что закачаются и охнут.

А пока лежать вот так, чтобы не выдать себя.

И накатывают новые воспоминания, как мутные, с грязной пеной.волны, они накрывают с головой и несут, бьют по камням, крутят...

Вот он словно заново ощущает себя вдруг стиснутым в узком-узком подземном лазе. Сзади он слышит прерывистое дыхание второго человека. А он сам еле протискивается вперед, судорожно отталкиваясь то локтями, то коленями, то пальцами ног. Земля сдавила со всех сторон, осыпается, нечем дышать. Впереди чернота. Назад уже не выбраться, а впереди что?.. Жуткая мысль заползает в голову: «А вдруг впереди завал! Что, если этот проход станет хоть чуть уже и не пролезут плечи? Тут и останешься, тут и конец». От этих мыслей слабеют, дрожат руки, мутится в голове. Проход так плотно забит его телом, что даже крикнуть тому, второму, бесполезно — не услышит. И рот полон земли, она засыпает глаза, уши... Когда понял, наконец, что сил больше нет, что, выходит, тут ему под землей и подыхать, он вдруг уловил еле ощутимую, тоненькую струйку свежего воздуха. Ну что ж, решил он, еще маленько, пожалуй, можно, а там уж... И пополз дальше.

Так один за другим они и выбрались на поверхность, возникли из-под земли, как привидения.

Вокруг бушевала метель. Сквозь воющий снежный вихрь ничего не было видно. Шли напролом. Следы исчезали мгновенно. Ветер стих, лишь когда они углубились в лес.

Так был совершен побег.

Он знал, что начнется, когда побег будет обнаружен. По дорогам пойдут конные и пешие патрули с собаками, на лесных тропах станут засады, поселки вокруг, станции, лесопункты будут предупреждены об опасности... Все это он знал.

Потому они шли всю ночь, забираясь в самую глухую, непролазную чащу, дальше и дальше от людей.

Началась дикая, звериная жизнь в тайге...

Сначала был голод, то режущий, как нож, то сосущий, тупой, ушедший куда-то вглубь, выматывающий силы. В конце концов ушли мысли и чувства, ушли воспоминания и мечты... Остался инстинкт.

Еще был страх, сначала активный, заставлявший что-то придумывать, соображать, потом страх и стал инстинктом, как у зверя. И тоже, как зверей, их загоняла в норы лютая стужа. Там, плотно прижавшись друг к другу, молча — они теперь почти не разговаривали — отлеживались, пытались согреться.

Но однажды тот, второй, исчез...

Было так. В ясный, морозный день они неожиданно вышли к лесной поляне. Посередине, занесенная снегом, стояла охотничья избушка. В окнах не было света, из трубы не вился дымок, кругом не было следов. Избушка казалась пустой. В ней наверняка были продукты, спички, дрова — все, что оставляет последний ночевавший там охотник товарищу, если того постигнет беда. Значит, в избушке была жизнь. Но могла быть и засада.

Несколько часов лежали они в снегу, наблюдая за избушкой. Все казалось там пусто и мертво. Неожиданно стемнело, замела пурга, избушка стала едва видной сквозь снежный вихрь.

И тогда он, старший, кивком послал своего напарника вперед. Сам же отполз в сторону и стал наблюдать.

Он видел, как тот, второй, шатаясь, пробился, наконец, сквозь глубокую снежную целину к избушке, навалился на дверь и исчез в черном ее проеме. Медленно потянулось время. Он ждал, долго ждал.

Инстинкт подсказывал ему, что тот, второй, оказавшись в тепле и сунув в рот кусок хлеба, мог потерять сознание, свалиться, даже уснуть. И потому долго боролся с собой, но все же, гонимый страхом, уполз в глубь леса.

Теперь он был один. Серый, тусклый день незаметно переходил в ночь.

Он должен был попросту издохнуть в тайге от голода й стужи, его должны были изорвать там звери, он уже почти помешался от вечного страха и одиночества. Спас случай. Случай вывел его однажды ночью, перед рассветом, к тому полустанку, где на платформе, ожидая поезда, дремал на чемоданчике молодой солдат-от-пускнйк...

И вот он в вагоне, скрючился на полке, в чужой, не по плечу шинели, в чужой шапке, с чужим чемоданчи-

ком в головах. Их хозяин остался там, под платформой, глубоко в снегу. Его труп найдут не скоро. Не скоро? А вдруг... вдруг уже, обгоняя экспресс, телеграф отстукивает страшные слова, и сейчас они летят, летят по проводам, над его головой: «Ловите... убийца в поезде... ловите!» И пойдут из вагона в вагон ненавистные люди в синих шинелях.

Человек дергается, вскрикивает, словно во сие, и скрежещет зубами. И снова тот же старушечий голос внизу, за его спиной, озабоченно говорит: «О господи. Разбудить его, что ли?» И чья-то рука неуверенно дотрагивается до его плеча.

Потом он уже внизу, пришедший в себя, даже повеселевший от всеобщего сочувствия и заботы. Он уже кое-как объяснил свой диковинный вид («Пурга. Сбился с пути по дороге на станцию. Трое суток бродил по тайге...») и усмехнулся про себя: «Всему верят, чего ни нагороди». Он старался быть услужливым, бегал за чаем, за посудой, за домино, не стесняясь, ел, чем делились. И вот.взялся нарезать колбасу. Моряк, сидевший напротив, дал свой нож, острый, как бритва. Вот им он от спешки, от слабости еще и саданул по руке. Да как саданул-то! Кровища хлестнула — мать честная! А уж крику было кругом!

С тех пор вроде и зажило. Но если невзначай посильнее заденешь за палец, как током бьет. И разом вспоминается тот случай в вагоне и все, что было с ним связано. А уж, считай, год прошел, как он на воле, и не замели пока. Нет, не так просто его замести. Он еще даст не один концерт. И уже дал. Но ни раньше, ни. потом, пожалуй, не будет такого, какой он подготовил сейчас со своими «жориками». Они, конечно, еще не знают всего. Только Васька Длинный в курсе его дел, ну, и чуть поменьше — Розовый. Остальные узнают потом. И кралечка его —тоже.

Ох, и зашумит он на всю Москву. Будут знать Петьку Лузгина — Гусиную Лапу!

Они жили не в самом городе, а в поселке возле депо. Егору Спиридоновичу до работы было, как говорится, рукой подать. Улочка буквально через три дома уже упиралась в черный от копоти деповский забор. Не то что паровозные гудки, а даже дробный стук колее, лязг буферов и разноголосый гул станков в Мастерских доносились до их домика днем и ночью. Но люди давно привыкли к этому неумолчному шуму и вроде бы даже не замечали его. Только порой кто-нибудь из мальчишек, игравших на улице, вдруг насторожится и скажет: «Че-гой-то мой папка сегодня не на паровозе, дядя Аким ведет». А другой добавит, прислушиваясь: «Шибко идет. У него сегодня братан из армии вертается. Вот он и гонит». Третий добавит: «Ага. Тетка Анисья, знаешь, сколько водки приволокла с магазина. Всю ночь гулять будут».

Егор Спиридонович работал машинистом на маневренном. В депо его ценили за умение и смекалку, но и побаивались, уж больно вспыльчив и крут был он, а в. гневе себя не помнил и мог натворить неведомо что. Но и на другой день, остыв, извинения не попросит, с с неделю будет ходить, угрюмо посматривая на обиженного им человека, сердясь и на него и на себя. Тяжелый был характер у Егора Спиридоновича, но честен он был на редкость и спиртного в рот не брал, разве только по большому случаю, да и то самую малость. Потому доверяло ему начальство многое, а вот друзьями не обзавелся.

Терпеть его могла одна только супруга Анна Степановна, женщина тихая, ласковая, уступчивая. Соседки, вздыхая, жалели ее, а она никогда не жаловалась, иной раз даже вступаясь за своего мужа. «И то надо, бабоньки, понять,— говорила она соседкам,— ведь жизнь у него какая была. Ни отца, ни матери не знал. Все по чужим людям горе мыкал, пока мне не встретился». И слезы выступали у нее на глазах. «Святая Анька, ей-богу, святая»,— говорили промеж себя женщины. И только на нее одну, кажется, никогда не гневался, не кричал Егор Спиридонович, не раз она спасала от его гнева и сыновей.

Двое их росло в семье. Петька да года на три моложе его Ванюшка. С виду оба одинаково на отца смахивали, темноволосые, кареглазые, приземистые. Но характером пошел в отца только старший, Петька, а младший был веселый и ласковый парнишка, «лизун», как умиленно говорила Анна Степановна и думала, что родиться бы должен был Ванюшка девочкой, так она мечтала о девочке. А Петька был замкнут, норовист и упрям.

Когда отец давал сыновьям подзатыльники, Ванюшка ревел в голос, уткнувшись в колени матери, но успокаивался сразу, стоило дать ему только вкусный кусочек или какую-нибудь безделушку. И сразу же лучезарная улыбка появлялась на его заплаканной рожице, и уже ласкался к отцу, тяготясь его сердитым видом, и добивался своего — отходил Егор Спиридонович.

Но когда подзатыльник доставался Петьке, тот, сверкнув глазами, молча убегал из дому и пропадал где-то допоздна, а потом неделю смотрел на отца зверенышем, тая обиду, разговаривал только с матерью, и то еле цедил слова.

Когда Ванюшка возвращался из школы, он с упоением рассказывал все, что случилось за день в классе, показывал тетрадки, табель, его невозможно было остановить. Он безмерно гордился полученными пятерками, красными ленточками в тетрадях, показывая их всем, кто приходил в дом. Ванюшка с воодушевлением собирал и тащил в школу бабочек, жучков и цветы, а когда его назначили старшим октябрятской звездочки, то окончательно потерял покой и сразу же уселся чертить какую-то ведомость, где должен был отмечать все полученные замечания и невыполненные задания, так велела ему вожатая из пятого класса, о которой он уже прожужжал все уши родителям. Над этой ведомостью было пролито немало слез, пока, наконец, сам Егор Спиридонович, усмехаясь, не помог сделать ее по всей форме.

От Петьки же нельзя было добиться ни слова о его школьных делах. Впрочем, этого и не очень добивались. «Не говорит, и не надо, лишь бы учился»,— думала Анна Степановна и заботливо поглядывала в угрюмые глаза своего старшего.

Но Петька долго за уроками не засиживался. Стоило только кому-нибудь из приятелей стукнуть в окно, как он тайком от матери уже выскакивал на улицу и пропадал до ночи. Возвращался все такой уже угрюмый, молчаливый, иногда с синяками, в разорванной рубашке и упорно не отвечал на взволнованные вопросы матери. «А ну, говори, где был»,— мрачно поднимался отец. И Петька цедил сквозь зубы: «Там меня уже нет».— «Ты как говоришь, паскуда?» — наливался злостью

Егор Спиридонович. «А чего?..» — неприязненно тянул Петька, бтец медленно выдергивал ремень из брюк, хватал пытавшегося убежать Петьку, валил, на кровать.

Скоро начались новые неприятности. Анну Степановну вызвали в школу и показали испещренный двойками дневник старшего сына. Потом вызывали не раз. Домой приходила учительница. Петьку ничем нельзя было пронять, не действовали ни слезы матери, ни уговоры учительницы, ни вызовы к директору. Его оставили на второй год.

В то лето началась война. Егор Спиридонович получил повестку одним из первых. Уже на перроне, когда подали состав с теплушками, под нестройную медь оркестра и надрывные женские рыдания — призывников было много — Егор Спиридонович обнял жену и дрогнувшим голосом сурово сказал: «Ну, мать, прощай. Трудно тебе со мной было, знаю. Сейчас еще трудней будет. Ну, да авось выдюжим. И вон их расти». Он повернулся к сыновьям.

Они стояли рядом, невысокие, крепко скроенные, словно грибки-боровики, оба кареглазые, скуластые, и ветер разметал темные, одного отлива волосы на лбу у обоих. Петька смотрел себе под ноги, угрюмо и спокойно, лишь закусил губу. У Ванюшки мелко-мелко дрожал подбородок, и глаза были полны слез, тихо всхлипывая, он неотрывно смотрел на отца.

Такими они, наверное, и остались у него в памяти до той самой роковой ночи весны сорок третьего года, когда вражеская пуля сразила пробиравшегося через линию фронта полкового разведчика Егора Лузгина, кавалера многих боевых орденов.

А два года спустя такой же весенней ночью исчез из дома его старший сын Петька.

За неделю до этого Петька — он работал учеником слесаря в железнодорожных мастерских — под вечер пришел с улицы в таком виде, что Анна Степановна, побледнев, только всплеснула руками. Штаны и рубаха на нем были изорваны в клочья, из бесчисленных ран и ссадин сочилась кровь. Петька еле держался на ногах.

Глотая слезы, Анна Степановна кинулась раздевать сына, уложила в кровать, промыла и перевязала раны. Петька стонал от боли, ругался сквозь зубы и не отвечал на расспросы матери. Ванюшка суетился тут же, испуганный и притихший.

Только поздно ночью Петька скупо и отчужденно рассказал матери, что с ним случилось.

Оказалось, пятеро ребят, в том числе и Петька, залезли в чей-то сад ломать сирень. И хозяин, не крикнув, не предупредив, спустил на них собаку, огромного, злобного пса. Другие успели перескочить за ограду. Петька сорвался, и пес кинулся на него. Хозяин не подбежал, не отогнал его...

— Убью, гада...— мрачно закончил Петька.

Анна Степановна лишь горько и бессильно плакала, Был бы жив Егор, нешто он бы позволил...

А через неделю... нет, Петька не убил того человека, но вечером, хитро и расчетливо, с трех сторон облив керосином стены, поджег его дом и исчез.

Только месяца через три или четыре его задержали где-то в Средней Азии, еще ничего не зная о совершенном им преступлении, просто за бродяжничество, и Петька попал в детприемник. Он прикинулся тихим, покорным и испуганным, казалось, чистосердечно, охотно рассказал, кто он и откуда, стал проситься домой, с готовностью выполнял все, что от него требовали, а потом, обманув поверившую ему женщину-инспектора, бежал из детприемника.

Спустя некоторое время он был вновь задержан, уже не один, а с целой шайкой подростков-воришек, совершавших кражи в поездах. Тут уж было дело серьезное и убежать не удалось. В ходе следствия всплыла и история с поджогом. Был суд, и Петька Лузгин получил свой первый «срок»: два года заключения.

В детской колонии он вел себя нагло, отказывался работать, подговаривал других и ходил «в авторитете». А когда в третий раз угодил в карцер, то перегрыз себе там вены на руках. Выйдя из санчасти, Петька организовал жестокую расправу с председателем совета отряда. И снова его судили, срок был увеличен до пяти лет.

Спустя год Петька был переведен из детской колонии во взрослую.

Группа отпетых бандитов-рецидивистов «правила» в бараке, вершила там суд и расправу. Они издевались над слабыми и травили непокорных. Администрация по большей части не вмешивалась, хотя иногда обрушивала жестокие репрессии на правых и виноватых. Шел сорок девятый год. Бериевские инструкции и нравы калечили, уродовали людей.

Через пять лет Петр Лузгин, по кличке Гусиная Лапа, вышел на свободу.

В это время Анна Степановна с младшим сыном жила под Москвой. Петька приехал к ним. Когда под вечер он появился на пороге их домика, Анна Степановна в испуге отшатнулась от стоявшего перед ней незнакомого человека.

— Не узнаешь, мать?—злорадно усмехнулся Петька.— Ничего, узнаешь.

Первые дни он вел себя смирно. Даже явился в милицию для прописки. Его не прописали: оказывается, слишком близко от Москвы захотел он обосноваться.

— Устраивайся на работу, тогда посмотрим,— поколебавшись, сказал ему пожилой капитан.

— Правильно, начальничек,—подмигнул ему Петька, развалившись на стуле.— На кой ляд я вам нужен, тут. Одно беспокойство.

Анна Степановна боялась расспрашивать старшего сына, боялась оставлять Ванюшку одного с ним, боялась всякого, кто заходил к ним в дом. Все ждала чего-то. И дождалась...

В один из дней Петька, никому не сказав, исчез из дому, исчез, обокрав мать и брата до нитки.

В милицию Анна Степановна не пошла, не пустила туда и разъяренного Ванюшку. Такое страдание было на ее лице, в угасших, сухих глазах, что тот в конце концов махнул рукой...

Петька гулял на свободе всего год или два. И за это время исколесил немало. Жестокими делами отметил он свой петлистый, грязный след по стране.

В одном городе, на юге, в компании с двумя бандитами напал ночью на постового милиционера, тяжело ранил его, завладел пистолетом. Потом, уже в другом городе,— нападение на инкассатора, стрельба, смерть человека... Спустя какое-то время — снова где-то на севере разбойное нападение. Гусиная Лапа с дружками метался из города в город.

Но по его следам уже шли, его искали умело и настойчиво.

Наконец он был пойман. Снова суд. Все его преступления были раскрыты, все доказано. Перед Лузгиным маячила «вышка», расстрел. Но... суд решил попробовать в последний раз. И вынес приговор: пятнадцать лет, а если дело пойдет на лад, то получится и меньше. Тогда впереди у этого человека останется еще полжизни, которую он сможет прожить по-людски, как все. Так и объяснил ему молодой, горячий, чем-то на секунду даже тронувший его судья.

В колонии его встретили совсем другие люди и другие порядки. Атаманы притихли, и многие из них шли на работу; творить суд и расправу никто не осмеливался; верх брал «актив». На нарушителей режима, любителей «старины» нашлась управа, тон теперь задавали «работяги».

Гусиная Лапа долго присматривался к новым порядкам, а потом совершил побег. Его поймали. Он опять надолго притих. И снова сорвался. В отчаянной драке ранил кого-то из «актива». Суд, и новое наказание. Потом перевели в другую колонию, уже со строгим режимом. Но и там он долго не выходил на работу, а однажды в припадке ярости стал грызть вены. В этой колонии Лузгин задержался надолго. А потом — снова побег, тот самый...

И вот сибирским экспрессом тайком от всех Гусиная Лапа добрался до знакомого подмосковного городишка.

План был хитрый. И все, казалось, благоприятствовало беглецу. Экспресс приходил в Москву на рассвете, последняя остановка перед ней была еще ночью. Петр там и сошел, сошел не «пустой»: он давно уже приглядел в вагоне два самых «богатых» чемодана. Владельцы их, как и все остальные пассажиры, в это время еще спали.

У выхода из вагона, на перроне, дежурила другая проводница, не та, которая видела, с каким багажом сел он три дня назад в поезд.

И еще пофартило Петру. Не успел отойти поезд и исчезнуть в ночи красненький фонарик последнего вагона, как к перрону подали электричку. Через час Петр с чемоданами был уже на месте. А уж куда идти дальше, где скрыться и кого потом отыскать, это он знал. Тайное, надежное место он присмотрел давно, еще когда метался по городу в.поисках работы. Вот только уцелела ли та нора за столько лет?

Он брел по ночным улочкам, прижимаясь к заборам, сторонясь фонарей, и все думал: «Цела ли?»

Оказалась цела...

Но это было еще не все.

Теперь следовало отыскать Ваську Длинного, именно его. Длинный не проходил ни по одному из дел, за которые судили когда-то Гусиную Лапу, выходит, об их знакомстве уголовный розыск не догадывается. Но искать Длинного надо было тихо, не торопясь, ничем себя не обнаруживая. В чемоданах и еда была, и деньги, и вещи. Ну, с вещами, конечно, надо было обождать, понимал, что ищут его уже всюду, в такой момент опасно продавать краденое.

Гусиная Лапа залег в своей норе, притаился, как обложенный со всех сторон зверь. Пока что отъедался, отсыпался, раздумывал, строил новые планы. Знал, что ищут его, и вот соображал, не наследил ли. И еще тревожился насчет Длинного, не погорел ли за эти годы, если «сидит», то за кого тогда зацепиться?

Но и тут продолжало везти Гусиной Лапе.

Как-то вечером он, наконец, решился и осторожно, глухими темными переулками прокрался к дому, где жил Длинный, неслышно открыл калитку и спрятался в снегу за кустами, недалеко от крыльца. Долго ждал, терпели^ во. Сырой холод пробрался, казалось, до костей. А он все ждал, лежал не шелохнувшись, стуча зубами.

И дождался... Сначала прошла какая-то женщина, за ней другая, старенькая, потом пробежал паренек с сумкой. И уже совсем поздно, когда в окнах дома погас свет, появился Длинный...

Наутро Петр проснулся с тяжелой головой, мучила изжога. Много они с Длинным выпили. И все обмозговали.

С того дня в норе у Гусиной Лапы стали появляться людишки. Не много, нет. Не всякого допускал он к себе. Но появлялись... Стал исчезать по вечерам и Гусиная Лапа. Осмелев, как-то поехал с Длинным в Москву, два часа каких-нибудь электричкой. Потом уже ездил не раз.

В одну из таких поездок он свел знакомство с парнем по имени Колька, уже потом у того появилась кличка — Розовый. Совсем еще малец был этот Розовый, недавно только паспорт получил. Но шустрый оказался, с пониманием, лихой, в общем.

Вот тогда-то, после знакомства с Розовым и двумя-тремя его приятелями, и пришла в голову Гусиной Лапе счастливая мысль.

Упорно, терпеливо, хитро натаскивал он этих мальцов, учил, запугивал, разжигал жадность, злость. Рассказывал о вольной жизни, об отчаянных делах, с чувством пел то слезливые, надрывные, то лихие воровские песни, поил водкой, угощал, безжалостно высмеивал их нерешительность, издевался над колебаниями и опасениями.

И добился своего, сбил волчат в стаю, злобную, дерзкую, готовую на все. Только мигни им,только науськай— кому хочешь перегрызут горло.

Однажды он вывел их впервые на «дело», плевое, конечно, но все-таки дело. Сам наблюдал со стороны, не вмешивался. Переборщили его «жорики», грубовато сработали, с кровью. Но это тоже хорошо, тоже полезно.

А дело было такое. Высмотрели пьяненького, завлекли в темное, пустынное место и там уж без всякого — повалили, заткнули рот, раздели догола, избили в кровь и оставили замерзать на снегу без памяти.

Ох, и напоил же он их в тот раз и расхвалил до небес. Невесть что о себе, кажись, подумали, будто уж и заправскими блатниками стали. Пусть! Отчаянней будут. Он только подливал масла в огонь, восхищался и между делом учил, чтобы в другой раз почище работали.

В другой раз действительно было почище. Затем Розовый увел чей-то мотоцикл. Чуть не от своего дома увел! Ну, вкатил ему за это Гусиная Лапа, «дал ума». А потом напоил, подкинул деньжат. Мотоцикл сразу же переправили к Длинному, тот где надо перебил номера и «спустил». Короче, пошли дела, «жорики» старались. Гусиная Лапа, само собой, в долгу не оставался.

Однажды Розовый привел его к ларьку около вокзала. И с того дня появилась у него зазноба, появилась любовь. Правда, все время чувствовал Гусиная Лапа, не до конца еще своя Галка, опасался особенно ей рассказывать о делах, но уверен был — в конце концов станет какой надо, это девка такая. Ишь, как загорались глазенки, когда дарил он ей кое-что из вещичек. И он исподволь, тихонько приручал ее. Большой мастер он был на это дело. А тут старался особо — уж больно хороша была Галка. Хоть Длинный косился и настраивал против нее, как мог.

И еще Длинный подбивал его на какое-нибудь большое дело. Но он до поры отмалчивался. Осторожно вел себя Гусиная Лапа, понимал, если погорит, то все припомнят ему — и побег, и солдатика того, и даже кражу в поезде не забудут, уж не говоря о последних делах. Да и побега с солдатиком хватит — верная «вышка». Всего этого Длинному не понять, да и не знает он про того солдатика. И не узнает. Умел держать язык за зубами Гусиная Лапа, никакая пьянка не могла заставить его проговориться. Вот потому и отмалчивался он, когда подбивал его Длинный на большое дело, отмалчивался и выжидал.

Иной раз ночью выползал он из своей берлоги и бродил, бродил без цели по темным, глухим улочкам, хоронясь от редких прохожих. Дышал, подставлял лицо морозному ветру, слушал хруст снега под ногами, косился на звезды.

И в такие вот ночи приходил ему порой на ум странный вопрос: почему это его занесло сюда, вот именно сюда? Место знакомое? Да мало ли таких знакомых мест у него? Еще познакомее найдется. Москва близко? Так чем она лучше других городов? Только опаснее, куда опаснее! Один МУР чего стоит, чтоб ему провалиться! Другие из-за этого Москву за сто верст обходят. Тогда почему же? Мать тут с братаном? Так он и не видел их вовсе за все эти месяцы, что здесь. И не увидит. Шалишь! Уж там-то его, беглого, давно ждут.

А все ж таки жива она, мать-то? Где-то в глубине души копошился, оказывается, этот вопрос, ныл, как больной зуб. Не все время, понятно, а вот так, ночами, когда выползал Гусиная Лапа из своей норы, дышал и поглядывал на густо-черное, в ярких звездах небо. И мир в такую ночь казался необъятно большим, а сам ты — песчинка на ветру, носит ее по всей земле. И подступала тоска, аж выть хотелось...

В одну из таких ночей прокрался он к материнскому дому, неслышно подполз к освещенному, затянутому шторой окну, прижался к нему, старался разглядеть, кто там ходит в комнате, чья тень. Но не разобрал. Долго стоял, продрог, но ушел, только когда погас свет. И еще как-то раз ноги сами привели его к этому дому. И опять ушел ни с чем, ничего не узнав. По дороге вдруг представилось: померла мать...

А на следующий день пил с Длинным в мертвую, и в какую-то минуту неожиданно признался ему, что есть одна мысль, можно такое дело провернуть, что небу жарко станет. А там была не была, хоть «вышка»...

Однажды он назначил встречу Розовому и под вечер приехал в Москву. Валил снег, крупно, густо, без ветра, и в какие-то мгновения, когда вдруг смолкал уличный гул, слышно было, как в морозном воздухе шелестели снежинки. Все кругом было белым-бело.

Петр с удовольствием влился в поток людей и не спеша шел по улице, рассеянно поглядывая то на еле двигавшиеся по глубокому снегу машины, то на витрины магазинов, где сквозь причудливые ледяные узоры на стеклах проступали расплывчатыми пятнами выставленные товары. Витрины тянулись вдоль улицы, безликие, одинаково мертвые, лишь в некоторых из них вентиляторы пробуравили ледяной панцирь, и возникали там, словно полыньи со слезящимися краями, маленькие окошечки в какой-то иной, неожиданный мир.

Внезапно перед Петром оказалась огромная витрина, ослепительно сияющая голубыми и желтыми огнями. Он невольно остановился и на секунду даже зажмурил глаза. Это был ювелирный магазин. За стеклом на черном бархате были разложены бесчисленные коробочки с кольцами, ожерельями, серьгами и кулонами, с золотыми часами, разложены, казалось, небрежно, но с каким-то неуловимым очарованием.

Петр остановился и долго смотрел на искристую россыпь камней за стеклом. Потом он перевел взгляд в глубь магазина, увидел толпившихся у прилавков людей и, задумчиво постоявши еще с минуту у витрины, вошел в широкие стеклянные двери.

Долго оставаться в магазине он не решился: нечего было всем там мозолить глаза. Он лишь бегло осмотрел прилавки, постарался запомнить их расположение. Ему даже удалось заглянуть через открытую дверь в подсобку, когда выходившая оттуда девушка в синем халатике с фирменным значком на кармашке, держа в руках пеструю коробку, заболталась о чем-то с подружкой. Он осторожно проследил потом за этой девушкой и заметил, как вынимает та из пестрой коробки маленькие коробочки с дорогими кулонами. После этого Петр поспешил уйти из магазина.

Задумался он уже на улице, шагая к условному месту, где должен был поджидать его Розовый. Вначале мелькнуло в голове лишь: «Эх, хорошо бы...» И сразу всплыли в памяти рассказы о подобных делах. Много слышал он таких рассказов, и брехни в них было тоже много. «А что, если...» — вдруг подумал он и тут же отогнал эту мысль. Опасно, больно уж опасно. Но шальная мысль эта все зудела и зудела, как назойливая муха, не давая покоя, бередя воображение, соблазняя неслыханным кушем в случае удачи. И почему он должен обязательно «погореть» на этот деле? Если все сделать с умом, тонко, чисто...

Вечером он снова оказался возле заветного магазина. Было уже поздно, магазин был закрыт. Тяжелый металлический занавес наглухо закрывал витрину от взоров прохожих. За дверью, в освещенном стеклянном тамбуре, сидел сторож, подняв громадный воротник тулупа, и, казалось, дремал.

Петр деловито прошел мимо по другой стороне улицы, потом пересек мостовую и, не доходя до магазина, свернул во двор соседнего дома.

Он понимал, что сейчас было не время осматривать подходы к магазину. Но ничего не мог поделать с собой.

В тот вечер он и в самом деле мало что сумел рассмотреть. И на следующий день приехал снова. На этот раз он внимательно обследовал весь район, все окрестные дома и дворы.

Петр ни с кем не делился своим замыслом. Он только, скрывая от всех, теперь каждый день ездил в Москву. И Длинный ничего не знал, и Розовый тоже. Петр не позволял себе зайти даже к Галке, а уж о том, чтобы рассказать ей хоть что-нибудь, не могло быть и речи.

Так продолжалось долго, почти месяц. За это время Петр узнал многое. Он мог уже с закрытыми глазами представить себе весь огромный двор, куда выходил дом, в котором размещался магазин. Он теперь знал все закоулки этого двора, все ведущие в него ворота и калитки, знал, как соединяется он с соседними дворами, изучил подъезды всех домов, которые этот двор окружали. Как он и предполагал, некоторые из них оказались проходными и через них можно было пройти в другой двор, а оттуда—на ближайшие улицы. Он теперь знал, кто из жильцов и детей бывает во дворе, когда они приходят туда и когда уходят, когда зажигаются во дворе фонари, кто из жильцов поздно возвращается домой и в каких квартирах особенно долго не гасят свет. Он даже побывал в подвале дома и изучил его планировку, расположение котельной, подсобных помещений, коридоров и самых темных тупичков там.

Словом, готовился Петр к этому опасному делу основательно и не спеша, хотя спешить следовало: денежки и вещи из тех двух чемоданов давно кончились, мелкие дела с «жориками» из компании Розового давали мало Дохода, а тянуло к пьяным кутежам, с утра уже сосало под ложечкой, да и «кралечка» требовала подарков и веселья. Петр из последних сил сдерживал себя, слишком дерзкое и опасное дело задумал он, слишком много ставилось тут на карту...

Но вот настал день, когда впервые приехал он в Москву вместе с Длинным.

Возвращались поздно, последней электричкой, продрогшие и усталые. В вагоне они были почти одни.

Наклонясь к Петру, Длинный шепнул:

— Ох, и концерт же дадим, будь здоров. Ох, и дадим...

— Не прыгай,— угрюмо осадил его Петр.— Прыткий больно. Семь раз отмерь сперва!

— Это точно. А как брать будем?

Петр задумчиво проговорил:

— Есть там одна стенка... подходящая.

В дальнем конце подвала он действительно обнаружил такую стенку. По его убеждению, она вела в магазин, он даже определил, в какое именно место — там, где торговали часами и где вплотную к стенке стояли высокие шкафы, которые на ночь опломбировывали.

Стенка в подвале привлекла внимание Петра еще и потому, что в тот темный, глухой тупик, заставленный ящиками, давно уже никто не заглядывал. Для верности Петр проделал хитрый опыт: поперек, от стенки к стенке, перед самыми ящиками протянул почти незаметную черную нитку, еще одну — в двух метрах от первой, и третью — у самого начала тупика, возле двери в склад. На другой вечер нитки оказались нетронутыми, на следующий— тоже, так они провисели чуть не неделю, пока Петр сам их не оборвал.

Без труда он установил, что последние рабочие ЖЭКа уходили из подвала после восьми вечера. На ночь, оставался только дежурный в котельной. Но она размещалась в другом конце подвала, там вечно гудели какие-то моторы, и ни один посторонний звук не проникал туда сквозь плотно прикрытую, обитую войлоком дверь.

Итак, стенка. Ее предстояло продолбить. Для этого требовались инструмент, время и... руки.

Время уже было определено, от девяти вечера хоть до утра, до пяти утра, во всяком случае. Чтобы установить этот предел и вообще окончательно проверить безопасность выбранного места, Петр под конец решился еще на один рискованный опыт.. Он остался на ночь там, устроившись среди ящиков. Й все прошло благополучно. Никто даже не появился в длинном, полутемном коридоре, хотя Петр, осмелев, некоторое время -осторожно, но достаточно сильно бил по стенке припасенным заранее молотком.

Раздобыть необходимый инструмент не составляло труда.

Оставались руки. Работа предстояла трудная, не на один час и даже не на одну ночь. Сначала Петр решил, что проделают все это втроем—он, Длинный и Розовый. Но потом передумал. Надо было беречь силы, им троим предстояло самое главное, самое рискованное и трудное: проникнуть в магазин и унести на себе все добро. Только им троим. Больше никого впустить туда нельзя, да и делиться добычей ни с кем больше он не собирался. Кстати сказать, и среди них троих равноправия не предполагалось.

Но это все после. А вот тех, кто будет долбить ту проклятую стенку, надо найти.

Вот тут-то он и подумал о своих «жориках». Сначала в темную затянуть, а уж потом рассказать о задуманном, но запугать до смерти, намертво привязать, чтобы и пикнуть о случившемся боялись.

Окончательно утвердился в этой мысли Петр после той ночи, когда они вздумали ограбить палатку. Ничего «жорики» действовали, даже Профессор и тот...

Поэтому на следующий вечер после истории с палаткой он снова собрал свою стаю, только теперь уже в другом месте.

— Есть, жорики, новое дельце,— подмигнув, сказал Гусиная Лапа.— Фартовое дельце. Знатную деньгу можно зашибить.— И он зорко оглядел обступивших его парней.

Перед разговором, как водится, выпили. Лица у всех раскраснелись, заблестели глаза. Даже на хмуром настороженном лице Карцева сейчас блуждала пьяная усмешка.

— Поработать только придется,— предупредил Гусиная Лапа.

Розовый лукаво спросил:

— Перышком?

— Молоточком,— в тон ему ответил Гусиная Лапа.— И втихую.

Парни весело загоготали.

— Это как же понимать? — спросил кто-то.

— Глянете — поймете. Пошли.

Заинтригованные таинственным делом, все охотно двинулись за Гусиной Лапой.

Вел он их хитро, долго петлял переулками, проходными дворами и когда, наконец, каким-то путем привел в нужный двор, никто не знал, где очутился, а о магазине, расположенном в темневшем за деревьями доме, и подавно не догадывался, как и о том, на какую улицу этот дом выходит.

Гусиная Лапа точно рассчитал время: во дворе уже никого не было. Осторожно, по одному спустились они в подвал, и по темноватому пыльному коридору Гусиная Лапа провел их в знакомый тупик. В груде ящиков там был проделан проход.

Когда все собрались и кое-как разместились в узком пространстве между глухой кирпичной стеной и ящиками, Гусиная Лапа, понизив голос, сказал:

— Перво-наперво — закон: об этом деле молчать до гроба. Если кто тявкнет — дознаюсь и хоть на краю света найду. Тогда уж вот,— он вытянул растопыренную ладонь со знаменитой татуировкой и медленно сжал в кулак толстые корявые пальцы так медленно и безжалостно, с такой силой, что Карцеву на миг показалось, будто страшные эти пальцы сжали чье-то живое горло.

— Поняли, жорики? — с угрозой спросил Гусиная Лапа и по напряженным, хмурым глазам парней убедился: поняли.—‘А теперь так,— продолжал он уже деловито и властно,— вот она, сердечная,— и похлопал рукой по стене.— Ее долбить будем. Тихо так долбить, с умом. Ни одна душа не услышит. Как чуток останется — все. Дальше мое дело, вы к нему касаться не будете.

При последних словах он уловил облегчение на лицах кое-кого из парней. А Карцев спросил настороженно:

— Чего там, за стенкой-то?

Гусиная Лапа загадочно усмехнулся.

— Увидите, жорики. Не пожалеете. И пить будем и гулять будем. Девкам такие подарочки поднесете — зацелуют. Деньжат будет — во.— И он провел рукой по горлу.— Навалом.

— Живем,— восхищенно хлопнул себя по коленям Розовый.— Я, понимаешь, давно столько их не держал.

И разом исчезло напряжение, на лицах засветилась жадная радость.

— Чем долбить-то?— спросил кто-то.

— Все есть, жорики. Все.— Гусиная Лапа вытащил из ближайшего ящика припасенные инструменты.— Пока двое долбят, остальные на стреме стоять будут, покажу где. И сам недалеко буду.

— Работа солидная,— сказал Розовый, пощупав стену,— за раз не управимся.

— За раз и не требуется,— ответил Гусиная Лапа.— Три-четыре ночки провозимся — и порядок.

Спустя некоторое время в подвале глухо и осторожно застучали молотки...

На следующий вечер собрались опять. Как и накануне, Гусиная Лапа привел их все тем же путаным путем, и опять никто не мог сообразить, где находится дом, в подвал которого они поодиночке спустились.

В стенке уже наметилась неглубокая, с рваными краями ниша. Рубить стало труднее. Руки быстро уставали, на пальцах появились кровавые ссадины, трудно было дышать от кирпичной пыли.

Работавший вместе с Карцевым Генка Фирсов по кличке Харя вдруг глухо вскрикнул и выронил молоток. Из разбитого пальца густо потекла кровь. Генка отчаянно замотал в воздухе рукой, потом прижал ее к животу и сквозь зубы процедил:

— К дьяволу это дело... Сдалось оно мне...

— Давай перевяжу,— сказал Карцев, вытаскивая носовой платок, и сочувственно добавил шепотом: — Пока не кончим, никуда не уйдешь, Харя. Что ты, не знаешь, что ли?

Генка обмотал палец платком и, отдышавшись, упрямо буркнул:

— Говорю — все, значит, все,— и, хмуро посмотрев на Карцева, добавил: — И тебе советую. Дело это знаешь чем пахнет?

Они, как всегда, солидно выпили перед тем, как прийти сюда. Пили прямо из бутылки по очереди, почти не закусывая. У Карцева еще шумело в голове, и он поминутно сплевывал густую, горькую слюну. Слова Генки доходили до него, как сквозь вату, и в ней словно застревал их опасный, угрожающий смысл. Карцев вяло махнул рукой.

— Ладно тебе.

— Не ладно,— упрямо мотнул рыжей головой Генка.— Раскумекаешь — поздно будет.

Он совсем не казался пьяным, но длинное лицо его было бледно.

В этот момент откуда-то из-за ящиков появился Розовый, он, видимо, все слышал. Сжав кулаки, он надвинулся на Генку, и без того маленькие глазки его на круглом лице зло сузились.

— Трухаешь, слизь? —с угрозой спросил он.

— Пошел ты знаешь куда?..

— Будешь долбить?

— Не буду.

— A-а, так значит?

Розовый занес кулак, но тут вмешался Карцев:

— Ты не очень, слышишь?

Розовый резко повернулся к нему, губы его уже дрожали от бешенства.

— А ты мало получил тогда, Профессор? Еще хочешь?..

Рука его скользнула в карман. «Нож»,— мелькнуло в голове у Карцева, и он, уже не думая, что делает, поднял над головой тяжелый молоток.

Видно, Розовый сообразил, что драться сейчас невыгодно, потому что быстро отступил в проход среди ящиков и, прежде чем убежать, прошипел:

— Поглядим еще. Живыми отсюда не выйдете...

Когда они остались одни, Генка хмуро спросил:

— Вдарил бы его молотком?

— Вдарил бы,— тяжело дыша, ответил Карцев,

И Генка просто сказал:

— Ну, спасибо, раз так.

Помолчали. Потом Карцев нерешительно сказал:

— Сейчас он Лапу приведет. Давай уж...— и поднял валявшееся на полу зубило.

— Не буду,— упрямо повторил Генка.

Карцев, согнувшись, вяло застучал молотком. Руки его дрожали, голова стала совсем тяжелой.

А через минуту за ящиками послышались тяжелые шаги и, загородив собой весь проход, появился Гусиная Лапа. В слабом свете фонарика, укрепленного на выступе стены, видно было, что мясистое лицо его было спокойно, он даже как-то сочувственно посмотрел на скрюченную Генкину фигуру в углу, потом сказал:

— Пошли, Харя.

Генка через силу поднялся, Гусиная Лапа посторонился и пропустил его вперед.

Карцев даже не посмотрел ему вслед, не обернулся. Тяжелый взгляд Гусиной Лапы словно пригибал его к полу. И он, холодея, все бил и бил молотком, боясь выронить его из онемевших пальцев.

Больше Карцев не видел рыжего Генку.

Когда они, много позже, молча выползали из подвала, перепачканные и измотанные, среди них не было Генки. Никто не спросил, где он, никто не упомянул о случившемся. Но Карцев чувствовал: все об этом знают и все думают о Генке. А потом, уже в каком-то другом дворе, Карцев заметил, что Гусиная Лапа подозвал к себе Розового. Вот тогда-то он и услышал обрывок странной фразы, сказанной Гусиной Лапой: «...подальше уедем...», и, неизвестно почему, озноб прошел у него по спине.

И тогда же, в тот вечер,— этого уже не слышал Карцев — Гусиная Лапа сказал Розовому:

— Шофер нужен, понял? Надежный. Пока тут возимся, найди.

— Ага. Постараюсь.

Прошло, однако, два дня, а Розовый все еще не нашел нужного парня.

Между тем со стеной было уже все кончено. Совсем тонкий слой кирпича отделял теперь подвал от магазина, такой тонкий, что днем Гусиная Лапа явственно слышал голоса там. Один удар — и проход свободен.

Поэтому в тот вечер Гусиная Лапа в последний раз предупредил Розового насчет шофера. Петр нервничал: надо было как можно быстрее кончать с магазином и «отрываться» из Москвы. Он понимал, чем грозит теперь каждый день промедления.

И вот, наконец, шофер нашелся: Розовый вспомнил о Пашке. Через каких-нибудь два дня не на шутку влюбленный Пашка дал Гале слово быть с машиной в условленном месте.

Когда об этом стало известно Гусиной Лапе, он довольно усмехнулся. То, что в машине очутится еще и Галя, его вполне устраивало. Насчет нее у него были особые планы.

Одним словом, все, казалось, складывалось удачно. Теперь надо было только дождаться намеченного дня, протянуть всего сорок восемь часов так, чтобы ничего не случилось.

Глава VII. БОЛЬШИЕ ХЛОПОТЫ И ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

На следующее утро после встречи с Розовым Виктор Панов раньше обычного вышел из дому и спустя полчаса оказался на большой шумной площади перед одним из вокзалов. Здесь торговала «тихая» Галя, о которой ему накануне так ничего и не удалось узнать.

Стараясь быть незамеченным, он остановился в суетливом потоке людей неподалеку от Галиной палатки и развернул свежую газету. С этого места девушка была ему хорошо видна. Высокая, белокурая, в кокетливом пестром платочке и серой шубке, с аккуратными нарукавниками, Галя быстро, с улыбкой и шутками отпускала товар, считала деньги. «Симпатичная девушка»,— подумал было Виктор. Но вскоре он подметил, как почти незаметно, но настороженно и остро приглядывалась она к псжупателям-мужчинам, и не только к молодым.

Потом Виктор перешел на другое место, поблидсе к палатке, и ему стали слышны обрывки разговоров. С некоторыми из покупателей Галя шутила смело, почти дерзко, но не обидно. Кое-кто даже задерживался у ее прилавка. Однако ни один из них не обратил на себя внимание Виктора, это были случайные люди, явно Гале незнакомые.

«Это, конечно, не тихая девушка,— сказал себе Виктор.— Совсем не тихая. Хотя заметной роли в группе, вероятно, не играет. Так, подружка Харламова, и больше ничего.— Он взглянул на часы.— Что ж, визуальное знакомство состоялось». Надо было спешить, чтобы не опоздать на оперативку у Бескудина. Туда вызван был и Федченко.

Виктор бросил последний взгляд на девушку, неторопливо сложил газету и направился к станции метро.

По дороге он обдумывал свое сообщение на оперативке. Да, пока все дело еще в тумане, пока он еще слишком мало знает для того, чтобы предпринять какие-то решающие шаги. Разговор на оперативке предстоял не из приятных. За четыре дня Виктор установил всего троих в общем-то второстепенных членов группы — Карцева, Харламова и вот эту Галю. Впрочем, Харламов, пожалуй, не так уж второстепенен. Но пока самым важным звеном тут является Карцев, вернее уже ясен путь к этому парню. Карцеву следует доказать, что есть правда и справедливость. Для этого сегодня же надо будет повидать секретаря райкома комсомола Онищенко. Сейчас нельзя терять времени. Что последует за этим разговором, трудно предвидеть, ибо он, Виктор, приготовил тут один немаловажный сюрприз.

А пока надо было спешить, Бескудин не терпел опозданий.

И все-таки Виктор чуть не опоздал. Все были уже в сборе. Бескудин сидел за письменным столом, откинувшись на спинку кресла, и, как всегда в таких случаях, выглядел очень солидно. Остальные сотрудники расселись вдоль стен на диване и стульях. Виктор сразу заметил массивную фигуру Федченко. Тот невозмутимо сидел, перекинув ногу на ногу, держа на коленях папку.

Поначалу обсуждали другие дела. Потом Бескудин обернулся к Виктору.

— Ну, давай, что у тебя нового.

Виктор коротко доложил.

Когда он упомянул о вчерашней встрече с Розовым, многие заулыбались, а Бескудин резко спросил:

— Где он сейчас, этот Харламов, знаешь?

— На работе. Только что звонил в цех,— с напускным спокойствием ответил Виктор, цо, не сдержавшись, добавил: — А вот после смены он побежит, Федор Михайлович, обязательно побежит. Поэтому...

— Ясно, ясно,— недовольно оборвал его Бескудин и кивнул Устинову.— Посмотреть за ним надо будет. Раз уж так получилось.

— Люблю здоровую инициативу,— проворчал Устинов.— Но ведь у меня, Федор Михайлович, тоже не санаторий с тем делом о машине. Владелец в... больнице...

— Знаю,— быстро согласился Бескудин.— Все знаю. Но посмотреть, говорю, придется,— и досадливо закончил: — Что же теперь поделаешь? — Потом обернулся к Федченко.— Двое из троих на вашем участке. Чем поможете?

Тот пожал широченными плечами и, уловив недовольство Бескудина, сердито пророкотал:

— Чем же тут поможешь, если люди университеты кончают и ничего слушать не хотят? И мне руки связал. «Никаких шагов,— сказал,— без меня не предпринимать». А выходит, и. сам на месте стоял и другим двинуться не дал. Это, уважаемые товарищи, не работа, я вам скажу. Четыре-то дня — собаке под хвост. Заместо того, чтобы р-раз! — Он сделал энергичный жест рукой.— И все яички в лукошке.

Виктор собрался было возразить, но Бескудин сердито остановил его.

— Ты уж погоди.— И с любопытством посмотрел на Федченко.— Ну, и как бы вы поступили? Как, спрашиваю?

— А так. Позвал бы этого Тольку Карцева к себе. Он желторотый еще. Обрисовал бы ему. Мол, так и так, куда катишься? В тюрьму ворота широкие, а оттуда узкие. Враз там очутишься. Да он бы у меня через час с полными штанами сидел. Я бы уже знал все, чего и он не знает.

— На испуг, значит, взяли бы? — лениво поинтересовался Устинов.

Он сидел напротив Федченко, такой же-громадный, широкоплечий, круглоголовый, и на минуту могло показаться, что это тот же Федченко, только скинувший с себя лет двадцать, сбривший усы и разгладивший жесткие складки на щеках и шее.

— Да хоть бы и так, на испуг,— сурово ответил Федченко.— Ради него же, дурака, если на то пошло.

Виктор, не сдержавшись, воскликнул:

— Мне нужен не перепуганный и озлобленный человек, а союзник!

— Союзника в другом месте надо искать,— отрезал Федченко.— А из него сейчас такой союзник, как из меня... балерина.

Все рассмеялись, улыбнулся даже Бескудин. Но тут же нахмурился. Забарабанил пальцами по столу. И в комнате постепенно воцарилась настороженная тишина. Федченко шуткой своей нисколько не смягчил вину Панова, это было ясно. И Бескудин строго, с ноткой раздражения сказал:

— Потеря времени налицо, как пи крути. Налицо, говорю. Это раз. Потом необдуман твой номер с Харламовым. Необдуман, говорю. Скажи, пожалуйста, руку при всех ему пожал. Так ведь он же с головой, этот парень, я так полагаю. Он же скумекает, откуда ветер дует.

— Пока он скумекает, другие из него котлету сделают, а может, уже вчера вечером сделали,— не вытерпел Виктор.— Поэтому сегодня после работы он обязательно...

— Это все не то,— махнул рукой Бескудин.— Не то, говорю. Думаешь, оправдываться побежит? И мы сразу на главаря выйдем? Ну, а если не побежит? Да и вообще. Ты же их насторожил раньше времени. Об этом подумал? А главное сейчас, чтобы они спокойны были, по ка у нас руки пустые,— и хмуро заключил: — Наломал, одним словом, дров. Наломал, говорю.— Он повертел в руках карандаш, потом спросил: — Ну, а с Карцевым дальше как думаешь?

Виктор объяснил свой план.

Бескудин с усмешкой оглядел собравшихся.

— Тут, пожалуй, может получится у нашего философа, а?

— План дельный,— сдержанно откликнулся Устинов.

— Ну, ну,— кивнул головой Бескудин и обернулся к Федченко.— Вас же прошу включиться активно. Л то вон что получается.

И Федченко с облегчением подумал: «Ну, слава богу. Руки у меня теперь развязаны».

В райком комсомола Виктор примчался с опозданием; по дрроге пришлось заехать совсем в другой конец хорода. Хорошо еще, что Бескудин дал машину. После всех неприятностей на оперативке это было хоть и слабым, но все же утешением, ибо, кроме всего прочего, означало, что Бескудин, кажется, поверил в его план.

Виктор уже без труда ориентировался в длинном коридоре райкома. Подойдя к двери кабинета второго секретаря, он услышал доносившиеся оттуда голоса. Виктор осторожно приоткрыл дверь.

— Можно?

— Входи, конечно,— спокойно произнес сидевший за столом Онищенко.— Ждем тебя.

Напротив него на диване сидели Шарапов и Леля в знакомом красивом джемпере.

— Я уж решил, что тут совещание,— улыбнулся Виктор.

Плотный черноволосый Шарапов сидел, тяжело опираясь'руками о колени, и хмурил густые брови. Леля забилась в угол дивана, раскрасневшаяся и явно чем-то взволнованная.

Они только что спорили и умолкли на полуслове, когда вошел Виктор.

— Я им передал наш разговор с Карцевым,— сказал Онищенко и добавил: — Затем последовала реакция. Бурная и не очень единодушная.

— Мало сказать, «не очень»! — запальчиво вставила Леля.

Шарапов исподлобья сердито посмотрел на Виктора и раздельно произнес:

— Он подлец, ваш Карцев. Я бы исключил его из комсомола, даже если бы и не было того случая.

— К счастью, это зависит не от одного тебя,— отозвалась Леля, потом подняла глаза на Онищенко.— Такие взгляды у восемнадцатилетнего парня не могут возникнуть сами по себе. Тут есть и наша вина! Мы не умеем, мы почему-то еще не научились перевоспитывать таких, как он.

— Глупости! У него не взгляды, а просто демагогия,— зло возразил Шарапов.— И мы правильно сделали...

— Нет, неправильно!

— Ладно, хватит,— остановил их Онищенко и посмотрел на Виктора.— Ну, что ты скажешь? И вообще чего ты стоишь? Садись.

Виктор опустился на диван рядом с Лелей.

— Прежде всего я хотел бы,— сказал он,— услышать твое мнение насчет Карцева. Мы тогда даже не успели обменяться впечатлениями.

— Я решил разобраться и сказал об этом Карцеву.

— Ну, и разобрался?

— Не совсем.

— Чего же тебе не хватает?

Они гоёорили ровным, спокойным тоном, словно состязались в выдержке.

— Твоего мнения хотя бы,— ответил Онищенко.

Виктор усмехнулся.

— И только?

— Куда ты клонишь?

— А фактов тебе хватает?

Что-то особенное прозвучало в тоне Виктора, что заставило всех насторожиться.

— Если у тебя они есть, то выкладывай,— спокойно предложил Онищенко.

Виктор кивнул головой.

— Есть. И я их, конечно, выложу. Но сначала хочу сказать вот что. У меня эти факты появились потому, что мне их не хватало. С таким же успехом они могли появиться и у вас.

— Нам хватало,— заметил Шарапов.

— Только, пожалуйста, не расписывайся за всех! — запальчиво откликнулась Леля.— Мне, например, все время чего-то не хватало, если иметь в виду Карцева. Именно его. И не только мне. Вчера заходил Саша Вайнштейн... Вы знаете,— она обернулась к Виктору.— Ребята так волнуются. Их взбудоражил ваш приход. И меня, честно говоря...

— Погоди, Леля,— остановил ее Онищенко.

— Сорок тысяч слов в минуту,— усмехнулся Шарапов.— Ох, уж эти мне женщины.

— Ну, знаешь!..

— Леля!—Онищенко обернулся к Виктору.— Давай, наконец, твои факты. Мне их тоже, если хочешь знать, не хватает. Давай,— в тоне его прозвучало нетерпение.

— Сейчас. Но прежде я хочу кое-что напомнить моему тезке.— Виктор посмотрел на Шарапова.— Помнишь, ты сказал, что вы не милиция и не суд, чтобы копаться в деталях?

— Помню,г— хмуро кивнул Шарапов.— И сейчас это повторяю. Мы должны были дать принципиальную оценку этому факту, чтобы все извлекли урок. И дали.

Виктор усмехнулся.

— Ну, а я — милиция, как вам известно. Я привык копаться в деталях. Тем более что иногда они превращаются... Ну, например, вам что-нибудь говорит такая деталь: в ту памятную ночь в общежитии Бухарову разбили нос?

— Это одному из пьянствовавших? — спросил Онищенко.

— Да.

— Они все перепились,— заметил Шарапов.— Кто-то из них его и ударил. Только и всего.

— А кто именно? — пытливо спросил Виктор.

— Я же говорю, они все были пьяны. Кроме Карцева, конечно,— ответил Шарапов.

— Нет. В этот момент там был еще один трезвый человек.

Шарапов решительно покачал головой.

— Не было. Наши ребята еще не подошли.

— Ребят не было, а человек был.

Все удивленно посмотрели на Виктора.

— Кто же он такой? — с любопытством спросила Челя.

— Сейчас я вам его покажу.

Виктор поднялся с дивана и приоткрыл дверь в коридор.

— Тетя Поля! — крикнул он.— Зайдите, пожалуйста.

В комнату неуверенно вошла пожилая худенькая

женщина в платке и стоптанных валенках.

— Садитесь, тетя Поля,— сказал Виктор, подвигая ей стул.— И расскажите, пожалуйста, товарищам, кто ударил тогда того студента, Бухарова? Ну, в общем, что мне рассказывали, повторите.

Женщина неловко опустилась на стул и смущенно расправила пальто на коленях.

— Чего ж тут рассказывать-то,— не поднимая головы, произнесла она.— Ну, дежурила я, значит, в ту ночь. Слышу, в первом часу уже шумят на втором этаже. Ну, я, значит, и поднялась. Гляжу, около семнадцатой ком наты:—она как раз у лестницы — ребята возятся. Пьяные, конечно. Я ж их всех, кто живет, знаю,-Она подняла голову и смотрела теперь на одного Онищенко, догадавшись, видимо, что он тут главный.— Один, правда, пришлый был. И верно, трезвый. Ну, этот,—она бросила взгляд на Виктора,—Жак его, господи?

— Карцев? — подсказал тот.

— Во, во.

— А вы его тоже знали, тетя Поля? — мягко спросила Леля.

— А то нет? Часто небось приходил. Вот, значит, он этого Бухарова Саньку и стукнул. Ключ он у него отнимал. «Отдай,— кричит,— пьяная свинья! Чего вы тут над девушкой измываетесь!» Ну и, значит, запер он дверь от них. А эти, ироды, лезут, гогочут.— Женщина осмелела и говорила уже свободнее.— А потом уж я на третий побежала, за старшими, значит. Вот так оно и было.

Все с невольной улыбкой слушали ее, а когда она кончила, минуту никто не решался заговорить.

— Ну что ж, тетя Поля,— вздохнув, сказал, наконец, Виктор.— Спасибо вам. Идемте, я вас в машину провожу, если, конечно, у товарищей вопросов нет.— И он посмотрел на остальных.

— Да нет, ножалуй,— задумчиво сказал Онищенко.

Когда Виктор вернулся, говорила Леля:

— ...мне просто стыдно! Честное слово, стыдно! Сколько же он пережил! И как мы вообще так могли, я не понимаю!

— И все-таки надо разобраться,— твердо сказал Шарапов,— а потом уж решение менять. Мало ли что эта тетка скажет.

Онищенко, как всегда, невозмутимо заметил:

— Разобраться, конечно, надо. Но всегда лучше это делать,— он выразительно посмотрел на Шарапова,— перед тем, как принимать решение.

— У меня только одна просьба, братцы,— сказал Виктор-—Разберитесь к завтрашнему дню. Мне надо как можно быстрее с этим парнем встретиться. С ним у, меня еще ой-ой сколько возни.

— У нас тоже,— сказал Шарапов.

Виктор возразил:

— Но, по разным линиям. А мне через него еще кое-кого спасать надо.

— Разберемся. Звони,— решительно сказал Онищенко.

Из райкома Виктор ушел со смешанным чувством надежды и опасения, причем, если честно сказать, то опасений было больше. Вероятно, еще и потому, что слишком много он поставил на одну-единственную карту.

Правда, в этот момент Виктор еще надеялся, что Розовый приведет сегодня Глеба Устинова к главной цели. И тогда... Но вечером стало известно, что Розовый привел к «тихой» Гале.


Следующее утро застало Виктора на знакомой привокзальной площади невдалеке от палатки, где торговала Галя. Девушка, оказывается, играла куда большую роль, чем он себе представлял поначалу. К ней следовало присмотреться повнимательней. И на этот раз наблюдения Виктора оказались далеко не такими бесплодными, как накануне.

Не прошло и часу, как он заметил, что невдалеке остановился небольшой голубой «пикап». Из него выскочил худенький паренек и деловито направился к Га линой палатке. Но чем ближе он подходил, тем нерешительней становились его движения, на лице появилась смущенная, чуть заискивающая улыбка.

С первого взгляда Виктор почувствовал, что где-то уже его видел, но только спустя некоторое время, наконец, вспомнил: это был парень, с которым так горячо толковал Харламов, отведя в сторону от других ребят, в тот вечер, в переулке, когда Виктор решил подойти к нему. И парень этот, оказывается, шофер. Судя по всему, он совсем недавно познакомился с Галей и тут же, очевидно, влюбился в нее, именно влюбился, иначе этот бойкий паренек сейчас не краснел бы так и не робел, разговаривая с ней. Но раз их знакомство недавнее, то, наверное, и с Харламовым он сблизился недавно. Недавно! А парень-то — шофер! Оперативное чутье подсказывало Виктору, что все тут не случайно, все цепляется одно за другое и еще за что-то.

Пока незнакомый парень разговаривал с Галей, Виктор успел записать номер машины и из ближайшего телефона-автомата передал его товарищам, попросив немедленно выяснить все, что возможно, о водителе машины.

Когда Виктор вернулся, паренек все еще крутился возле палатки, пережидая, пока Галя отпустит очередного покупателя, чтобы снова заговорить с ней. Виктор перешел поближе.

— Ступай, Пашенька, ступай,—неторопливо и вкрадчиво говорила Галя.— До вечера, значит!

— Неохота ступать-то...

— Ну, мало ли что,— улыбалась Галя, стреляя по сторонам глазами.— На работе же я. И у тебя машина небось уже замерзла.

— Нет. Она у меня ученая,— в голосе его прозвучали горделивые нотки.— С пол-оборота заводится. Карбюратор сегодня...

В конце концов Галя все-таки уговорила парня, и он ушел.

И тут же она обратилась к последней из покупательниц:

— Гражданочка, предупредите, чтоб за вами не вставали. Мне на базу звонить надо.

Она торопливо отпустила последних покупателей, потом захлопнула окошечко и повесила на нем уже не раз, видимо, послужившую ей записку: «Ушла звонить».

Через минуту Галя выпорхнула из палатки, аккуратно заперла ее на большой висячий замок и побежала через площадь, ловко лавируя среди машин, рядами стоявших перед вокзалом.

Виктор, оставаясь незамеченным, последовал за ней. Это он теперь умел делать мастерски, сам иной раз удивляясь своей изобретательности.

Девушка все больше интересовала Виктора. Она находилась, по-видимому, в центре сложных и, возможно, опасных связей, знала много и многих.

На противоположной стороне площади Галя скрылась в дверях продуктового магазина. Через минуту туда зашел и Виктор. Он заметил, как девушка проскользнула за прилавок в подсобное помещение, и, не колеблясь, последовал за ней, небрежно бросив на ходу продавщице:

— Мне к директору.

В подсобном помещении людей не было, но в стороне, за тонкой фанерной перегородкой слышались голоса. В приоткрытую дверь Виктор увидел сидевшую за столиком полную женщину в халате, рядом стояла Галя и звонила по телефону. Виктор услышал ее веселый голос:

— ...Да, да. Только ты это можешь, Раек. В общем, повеселимся... Что?.. Очень славный. Уж будь спокойна.

Женщина в халате добродушно улыбалась, разбирая бумаги у себя па столе.

Виктор притворился, что поджидает кого-то, отступив за груду ящиков с таким расчетом, чтобы Галя, проходя, его пе заметила, и со скучающим видом закурил. Со своего места он хорошо слышал голоса за перегородкой.

— ...Мы с тобой ужасно давно не виделись! Ну, чудно. Целую. До вечера.

Спустя несколько минут Галя вышла из магазина и направилась к своей палатке.

«До вечера,— повторил про себя Виктор.— Раек... Рая, значит, какая-то...» Круг все больше расширялся, и в центре его была Галя; Да, тут есть над чем задуматься. Виктор посмотрел на часы. В райком звонить было еще рано. О. шофере Паше тоже, конечно, сведения еще не собраны. Между тем Галя... Что-то готовится у них сегодня вечером. А пока надо еще присмотреться к ней.

Когда Виктор подошел к знакомой палатке, Гадя уже бойко торговала, успевая весело поглядывать по сторонам.

И тут вдруг произошло неожиданное — их глаза встретились... Галя улыбнулась Виктору и многозначительно покачала головой. Ему ничего не оставалось, как улыбнуться ей в ответ:...

Но было очевидно, что одной улыбкой не отделаешься. Галя приметила его. Надо было как-то объяснить свое присутствие здесь. И Виктор решился.

С самым беззаботным видом он подошел к палатке и, улучив подходящий момент, сказал:

— Вы так мне кивнули, как будто мы знакомы. А я еще только собирался.

Галя лукаво улыбнулась.

— А я вам помочь решила. Смотрю, мается человек.

— Правда? — как можно правдоподобнее обрадовался Виктор.

—it- Ага. Да еще такой симпатичный. Хотя, конечно, женатый.

— Представьте, холостой. Дожидаюсь все случая.

— Ну, конечно,—она засмеялась —Все вы холостые для такого вот случая.

— Нет, правда.

— А я ведь и проверить могу.

— Это как же?

— А вот пригласите меня вечером,— лукаво подмигнула она.— Небось, жена-то не пустит.

«Только этого не хватало»,— подумал Виктор и с улыбкой сказал:

— Вот и поймал вас. Пойдемте сегодня?

Галя покачала головой.

— Какой вы быстрый. Сегодня как раз не могу.

— Ну вот, а говорите. Но тем хуже для вас. Я тогда снова к вам приду. Можно?

— А чего ж. Милости просим,— она опять засмеялась.— Может, вы тот самый, про кого мне одна женщина нагадала.

— Что же она вам нагадала? — поинтересовался Виктор.

— Будет, говорит, тебе один знакомый, а у него большие хлопоты и длинная дорога.

Виктор засмеялся.

— Во, во. Это как раз обо мне.

Про себя он подумал: «Черт возьми, уж не намек ли? Ведь хитрущая девка». Но потом решил, что это было б уж слишком.

— А вы меня давно заметили? — чуть сконфуженно спросил Виктор немного погодя.

— Ага. Еще вчера. И как вы сейчас подошли, сразу узнала.

Виктор с облегчением вздохнул: она, казалось, не врала и явно принимала его за очередного ухажера. Но это гаданье...

Спустя некоторое время он посмотрел на часы и с неудовольствием сказал:

— Пора, пожалуй. А то на работе схватятся.

— Что ж у вас за работа?

— А это в другой раз. Я — у-у какой ответственный.— И он весело подмигнул.

Но на душе у него было совсем не весело* Хлопот становилось все больше, и дорога оказалась куда длиннее, чем он предполагал.

Они простились.

Галя посмотрела ему вслед долгим и подозрительным взглядом. Что-то обеспокоило ее в этом новом знакомом.

На работе Виктора поджидал Устинов. Как всегда невозмутимо, он сказал, увидев приятеля:

— Радуйся и пляши.

— Это с чего же? — насторожился Виктор.

— Кое-что светить начинает по той машине.

— Ну, так ты и пляши.

— В том-то и дело, что ты должен.— И Устинов с несвойственным ему восхищением добавил: — У нашего нюх —это что-то исключительное.— Он имел в виду Бескудина.— Помнишь, два дня назад ты еще говорил, что это не та группа?

— Неужели все-таки она? — недоверчиво спросил Виктор.

— Наш в десятку попал — она! Опознают ведь Харламова твоего.

— Кто опознаёт? — Виктор все еще сомневался.

— Во-первых, владелец машины. Вчера первая беседа у нас была. Он в тот вечер узнал троих ребят, в том числе и Харламова. Они все в его переулке живут. Во-вторых, с ног сбились, но нашли одну женщину, которая эту драку видела. Тоже с этого переулка и тоже узнала Харламова.

— Если был он, то был и Карцев.

— Возможно. Хотя его не рисуют. Но тут есть один момент.— Устинов не спеша закурил, словно решил сначала сам этот момент обдумать, потом продолжал, как всегда чуть лениво: — Видишь, какое дело. На месте происшествия нашли кепку. Дорогая, светлая, ворсистая такая кепка. А владельца-то нет пока.

— То есть как?

— А так. Неизвестная кепка. В переулке ее никто не видел, ни у кого из ребят. Выходит, был с ними чужой.

— Интересновзглянуть на эту кепку,— заметил Виктор.— Она где?

— В отделении.

— Заеду. Но как быть теперь с Харламовым, вот вопрос.

И снова начались споры и разговоры в кабинете Бескудина. Виктор подробно рассказал о том, что узнал сегодня утром. Сопоставляли, взвешивали, оценивали все, что уже было известно, искали пути к центру группы, к неведомому еще главарю и, между прочим, к... загадочной кепке. И кое-что придумали.

Потом Виктор вместе с Устиновым поехали в отделение милиции, где находилась кепка. Сведения о шофере еще не поступали, в райком звонить было рано.

Кепка оказалась примечательной во многих отношениях, но главная ее особенность заключалась в том, что сделана она была не на фабрике.

— Частник сработал,— убежденно сказал Виктор.— И материал, кстати говоря, не наш, заграничный. А, чего молчишь?

— Пожалуй, что так,— согласился Устинов.

Из отделения милиции пути их разошлись. Устинов отправился по своим делам, а Виктор запасся адресами двух мастеров-кепочников.

В шумном переулке в центре города Виктор разыскал первого из мастеров, который нашел себе пристанище в гулком подъезде какого-то старинного дома. Маленькая вывесочка с нарисованной кепкой затерялась среди множества других; какими только конторами и мастерскими не были напичканы здесь первые этажи домов!

В глубине темноватого подъезда около лестницы све тилось маленькое оконце в дощатой двери. Виктор обо ждал, пока выйдет оттуда очередной заказчик.

Пожилой, сутулый человек в очках и стареньком переднике повертел в заскорузлых руках кепку, потом с любопытством, остренько поглядел поверх очков на Виктора и сказал:

— Очень правильно сделали, что пришли ко мне, молодой человек. Не раскаетесь. Ей-богу, не раскаетесь.

— Так вы знаете, чья это работа?

— Или нет! Тридцать лет по такому делу. Мне даже не надо было смотреть! Можно было на ощупь. Эти швы! А эта линия, обратите внимание! Ни изящества, ни вкуса! А товар! Интеллигентный человек никогда не будет носить на голове такой товар. Я работаю не так. Вы поглядите, как я работаю!

Человек еще долго корил и материал, и кепку, и ее творца. Виктор его не перебивал, он умел быть терпеливым.

Наконец человек сказал:

Иль это Мотька, или я уже ничего не понимаю! Да, да, это Мотька! С кем он только не якшается, этот Мотька! И он, конечно, знал, кому делает такую кепку.

— Кому же?

— А! Шпана любит именно так, уверяю вас. И не московская. Это я вас тоже уверяю.— Он нагнулся к Виктору и заговорщически произнес: — За сто километров, не ближе. Вот это Мотькина клиентура.

Наконец он дал Виктору адрес непутевого Мотьки и на прощанье сказал:

— Если вздумаете шить кепку — идите только ко мне. И у вас на голове будет нечто необычайное! Или я ничего не понимаю, или ваше лицо в моем духе. Да, да, молодой человек! Я вам не Мотька!

Этот Мотька, видно, не давал ему покоя.

Когда Виктор очутился, наконец, на улице, уже начинало темнеть. «Сколько же я проторчал у этого старого болтуна?» — подумал он. Но результатом остался доволен.

Тем не менее визит к создателю кепки пришлось отложить до следующего дня.

Возвратившись к себе Виктор получил справку о шофере Павле Авдееве. К ней были приложены и его характеристики с места жительства и работы. Отзывы были хорошие, хотя и отмечалась склонность к лихачеству. Среди Пашкиных приятелей Харламов не значился. Догадка Виктора подтверждалась: их знакомство было недавнее, и, судя по всему, инициатором его был Харламов, Между тем жили они в соседних домах. Следовательно, Павел понадобился зачем-то Харламову, и понадобился срочно. И Галя тут Играла не последнюю роль. Да, Авдеева нельзя было упускать из виду.

Теперь предстояло позвонить в райком. Виктор пой мал себя на том, что волнуется.

Онищенко оказался на месте, это был удивительно пунктуальный человек.

— Слушай,— сказал он Виктору.-—У нас тут целая заваруха начинается с этим Карцевым. Я даже на бюро сегодня докладывал.

— Да в чем дело? Неужели не ясно?

— Тут дело глубже, дорогой мой,— неуступчиво и спокойно возразил Онищенко.—Если один раз дров наломали, то второй раз будет уж и вовсе не простительно.

Но как ты, лично ты, смотришь на это дело? — Виктор с трудом сдерживался.

Но Онищенко отвечал все так же спокойно:

— Два разных вопроса. Лично я считаю, что была допущена ошибка, грубая ошибка, но одним восстановлением Карцева ограничиться нельзя. Надо делать выводы.

— Значит, ты поверил! Так почему же...

— Но есть и второй вопрос. Ты выслушай до конца.

— Ну, ну. Интересно даже.

— Верят не все. Значит, надо так разобраться, чтобы и они убедились: все тут честно, все справедливо. На ошибках тоже надо воспитывать людей. Понимаешь ты меня?

— Я-то тебя понимаю. Вот ты меня не хочешь понять. Мне же некогда ждать!

— Ничего не поделаешь,— ответил Онищенко.— Важные решения не принимаются с кондачка. Тебе это не надо доказывать. А вот ребятам в институте... Ты бы посмотрел, что там творится. Они уже чуть не всей группой собираются идти к Карцеву.

— Ни в коем случае, слышишь! — закричал Виктор.— Пока я сам с ним не поговорю!

— Ну, так поторопись.

Виктор на секунду задумался, стараясь успокоиться, потом медленно сказал:

— Хорошо. Тогда я буду говорить с ним завтра же. И, если можно, у тебя в райкоме. В милицию его вызывать сейчас нельзя.

— Пожалуйста,— согласился Онищенко.— Но только этот разговор должен быть партийным разговором. Учти.

— Вся моя работа партийная. И я коммунист, как и ты,— строго ответил Виктор.— Это ты тоже учти.

Они простились.

Вскоре вернулся Устинов. И тут только друзья вспомнили, что еще не обедали сегодня.

— Пошли,— решительно сказал Виктор.— Так, знаешь, тоже нельзя.

Столовая помещалась на втором этаже. Спускаясь по широкой лестнице, Устинов проворчал:

— Вечером, значит, опять на тебя придется работать? 

— Уж будь добр,— ответил Виктор.— И если там окажется Карцев, смотри за ним в оба и до конца. Завтра у меня с ним предстоит нелегкий разговор.

На следующий день после работы Карцев шел в райком комсомола. Чуть сутулясь, шагал он в своем кургузом пальто, пряча Лицо в поднятый воротник и глубоко засунув руки в карманы. На хмуром его лице со сведенными у переносицы бровями изредка проступала сдержанная улыбка.

Странной вереницей проносились в голове мысли. Сначала он думал о Раечке, и теплая нежность затопляла сердце. Девушка казалась ему сейчас ближе всех и дороже всех. Перед ним стояли ее испуганные, робкие глаза, он чувствовал на шее ее руки. Но почему она сказала: «Я боюсь за вас»? Чего она, глупенькая, боится? Он казался себе рядом с ней таким сильным, таким уверенным. Это за нее, маленькую, надо бояться. Ему так хотелось ее защитить от кого-то, научить ее чему-то важному, главному. Он вдруг вспомнил ее слова: «Почему в жизни все так трудно, так непонятно?» Это ей-то, глупенькой, трудно? Вот ему — да, ему действительно трудно. Но ради нее он готов побороть любые трудности. Черт возьми, уж не влюбился ли он? С первой встречи! Да он просто легкомысленный человек! Конечно. Взять хотя бы тот разговор в райкоме.

При воспоминании об этом разговоре его опять охватил стыд. Как он вел себя там! Как истеричная баба! Интересно, кто такой Панов? Это не секретарь райкома, у того другая фамилия. Наверно, кто-нибудь из инструкторов. А может быть, тот, третий, молчаливый, светловолосый парень, который так смотрел на него тогда? И Карцеву вдруг захотелось, чтобы это был он. Неужели они разобрались? Неужели что-то меняется в его судьбе?

Но тут же Карцев подумал и о другом. Нет, он уж слишком тесно связан сейчас с Розовым, с Гусиной Лапой. При мысли о последнем озноб прошел по спине. И этот человек так выделяет его из всех, заступился за него в тот вечер, когда Карцев подрался с Розовым. А как он сказал, когда они начали долбить стену в подвале: «Шуметь не буду, но втихую посчитаюсь».

Зачем все-таки долбили они стену? Что там, за ней? Почему сказал Гусиная Лапа, что денег у них потом будет навалом? И когда это случится? Он вдруг вспомнил, как вчера вечером в ресторане подвыпивший Розовый мигнул Гале и сказал: «Доживем до среды, тогда не то еще угощенье закажем». Среда... Ведь это завтра! Что произойдет завтра? Что задумал Гусиная Лапа? Он на что угодно способен.

Нет, страшно было даже подумать, что этот человек вдруг станет его врагом. «Ну, тогда все, тогда смерть»,— с тоской подумал Карцев и почему-то сразу вспомнил Генку Фирсова. Неужели посчитался с ним Гусиная Лапа? Ведь прошло уже дней пять, как он пропал. Куда же он делся, этот Генка?

Карцев вдруг необычайно ясно представил себе сцену в подвале, когда Генка отказался долбить стену. Отказался— и все! И не из-за разбитого пальца, нет. Генка не захотел идти на преступление, вот в чем дело. И даже больше: он почувствовал себя вдруг человеком, личностью, а не безвольной игрушкой в руках Гусиной Лапы. Кто бы мог подумать? Незаметный, молчаливый, хмурый Генка Харя почувствовал себя человеком. И не побоялся. А он, Карцев? Он продолжал долбить. У него тряслись руки, но он продолжал. Какой же он трус! Если бы Раечка узнала об этом! Но раз он действительно трус, то она в конце концов узнает. И Карцев вдруг ощутил такое презрение к себе, что даже остановился. Неужели у него нет сил, нет желания бороться? Эх, если бы рядом был друг, настоящий друг. А так... Ну, что он один может сделать?

Нет, это ясно — у него никогда не хватит решимости пойти против Гусиной Лапы, он связан по рукам и ногам. И он еще хочет кому-то помочь, еще думает о Раечке, он еще хочет добиться какой-то правды в райкоме, в институте! Зачем? Кому это теперь надо?..

Все же Карцев заставил себя переступить порог райкома комсомола, прошел по шумному коридору и нерешительно приоткрыл указанную в записке дверь. Навстречу ему встал из-за стола знакомый светловолосый парень.

— Ну, здравствуй, Толя. Жду тебя,— приветливо сказал Виктор и указал на диван.— Садись-ка сюда, потолкуем.

И сам сел рядом.

«Почему он такой понурый? — подумал Виктор.— И это после вчерашнего похода в ресторан, после знакомства с той девушкой, после их разговора в подъезде ночью? Глеб не мог перепутать, он все видел. Странно».

— Я тебя не буду сейчас расспрашивать, как ты живешь и что ты думаешь,— сказал Виктор.— Захочешь, расскажешь потом сам. Я просто продолжу наш первый разговор здесь, в райкоме.

Карцев слабо пожал плечами.

— Как вам угодно.

— Ты тогда так быстро ушел, что...

— Это было глупо,— поспешно вставил Карцев.

— Это было понятно,— возразил Виктор.— Ты волновался. Если хочешь знать, то я тоже волновался.

— Но молча.— Карцев усмехнулся.

— Это, между прочим, еще труднее. Но тогда мне нечего было тебе сказать.

— А теперь, значит, есть?

— Пожалуй, да. Я кое в чем; кажется, разобрался. Но знаешь что,— улыбнулся Виктор.— Давай сначала познакомимся. А то как-то неудобно, я с тобой знаком, а ты со мной нет.

— Вы со мной знакомы? — с усмешкой спросил Карцев.

— Да.— Виктор посмотрел ему в глаза.— Ты не веришь?

— Как сказать.

— Ладно. Может быть, потом поверишь. Ну, а меня зовут Виктор. Фамилия Панов. Я окончил исторический факультет. И уже собирался писать диссертацию. Девятнадцатый век. Но потом. Ты даже не поверишь... Пошел работать в милицию.

— Ого! — изумленно произнес Карцев.

— Вот именно. Но представь себе, что судьбы сегодняшних людей, трудные, конечно, судьбы, даже порой драматичные, меня, например, волнуют больше, чем любые катаклизмы прошлых эпох. Можешь ты этому поверить?

Виктор говорил так искренне и убежденно, что Карцев невольно поддался его настроению.

— Пожалуй, могу,— сказал он.

И тут вдруг до него дошел второй смысл услышанного.

— Так вы из милиции?

— Ну, конечно. И я,— улыбнулся Виктор,— умею проверять факты лучше, чем твои товарищи в институте.

Карцев равнодушно махнул рукой.

— Это уже не имеет значения,— и вдруг с тревогой спросил: — Вы что же, арестуете меня?

— Ну вот еще! Тебя, Толя, пока арестовывать не за что.

— Пока...— усмехнулся Карцев.— А какая разница: сегодня или, например, завтра в... среду?

Он вдруг спохватился и испуганно посмотрел на Виктора.

Но тот, словно не заметив его испуга, насмешливо спросил:

— А ты разве собираешься что-нибудь натворить завтра? Брось. Я же знаю, почему ты машешь рукой. Тебе просто на все наплевать. Так ведь?

— Представьте себе.

— Не верю,— решительно тряхнул головой Виктор.— Это настроение — и только.

Карцев грустно усмехнулся.

— Это судьба, как вы изволили заметить.

— Знаешь что? — сказал Виктор.— Я не хочу повторять тебе избитое выражение: человек — хозяин своей судьбы. Но это действительно так.

Карцев с вызовом посмотрел на Виктора.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— У нас с тобой речь зашла о судьбе.

— Но ведь обстоятельства бывают сильнее человека! — запальчиво возразил Карцев.— Разве вы этого не знаете?

— Знаю. И все же, если человек борется, ему всегда можно помочь. И тогда вместе можно побороть любые обстоятельства.

— Для этого нужны верные друзья.— Карцев невольно вздохнул.— Иначе... иначе знаете, что может случиться?

Он вдруг невольно подумал: «Что, например, случится завтра?»

И по удивительному наитию, как бывает только между очень близкими людьми, Виктор тоже подумал об этом. Странное упоминание о среде не выходило у него из головы.

Он медленно, с ударением произнес:

— Это точно. Случиться может всякое. Не сегодня, так... завтра.— Он вдруг заметил, как вздрогнул Карцев при этих словах.— И тут действительно нужны верные друзья. Среди твоих знакомых таких сейчас нет.

— Вы так думаете?

— Мне кажется, я их знаю. Во всяком случае, некоторых.

Карцев усмехнулся.

— Это чисто милицейский прием, брать человека на пушку.

— Просто ты нас не знаешь,— покачал головой Виктор.— И жаль, что ты мне не веришь. Я тебе честно сказал, почему пошел работать в милицию. Иначе я бы писал свою диссертацию.

— И спокойнее и доходнее,— иронически заметил Карцев.

Он был смущен и пытался скрыть это.

— Да, конечно,— просто согласился Виктор и вдруг спросил: —Скажи, а тебе никогда не хотелось кому-нибудь помочь?

Карцев удивленно посмотрел на него. В голове пронеслась неожиданная мысль: «Неужели он знает Раечку?»

— Представьте, нет,— резко ответил он.

— Что ж, может быть, ты еще встретишь человека, которому захочешь помочь,—сказал Виктор.

— А вы, значит, уже встретили такого человека? — в голосе Карцева все еще звучала ирония.

Но Виктор подметил в его тоне и что-то новое, какую-то задумчивость, словно Карцев, ведя разговор, одновременно размышлял про себя о чем-то.

— Я таких людей не встречаю,— ответил Виктор.—

Я их ищу.

— Очень благородно.

— Пожалуй. Хотя это и громкое слово. А ты, кажется, не любитель таких слов?

— Их слишком часто употребляют.

— Вот именно.

Карцев не выдержал и засмеялся.

— А знаете, вы, кажется, неплохой человек. И я все время забываю, что вы из милиции.

— А как насчет милицейских приемов? — улыбнулся Виктор.— Чтобы брать на пушку?

— Ну, это вам не удастся. Тут надо, чтобы человек сам... Понимаете?

— Совершенно верно. Что ж, я подожду. Мне кажется, что ты захочешь бороться. За себя и, может быть, за кого-нибудь еще.

«Опять,— подумал Карцев.— Неужели он все-таки ее знает?»

— Может быть,— неопределенно ответил он.

— Ну вот что, Толя,— сказал Виктор.— А теперь я хочу об одной вещи тебе сказать и об одной попросить. Я убежден, что тебя исключили неправильно. Это ошибка. В этом убедятся и ребята. Уверен. Они крепко задумались. Наверное, придут к тебе. Веди себя правильно. Не пори чушь. Помоги им. Борись, черт возьми! Словом, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Понимаю,— коротко ответил Карцев.

— А просьба такая. Запиши мой телефон. Так, на всякий случай. Ладно? Может быть, я тебе пригожусь... в среду.

— Пожалуйста.

Карцев сказал это как можно равнодушнее.

На обратном пути Виктор думал о том, что разговор состоялся хороший и Карцев в общем парень неплохой, хотя он пока ничего не рассказал и ничем ему, Виктору, не помог. Задача по-прежнему остается нерешенной, и он тут ни на шаг не продвинулся вперед. И не продвинется, если только завтра, в среду — его, кажется, не на шутку взволновала почему-то эта среда! — Карцев не позвонит ему. А если он сам ему завтра позвонит?

Виктор чувствовал: Карцев сейчас именно то звено, за которое надо и можно ухватиться. Он чувствовал каждой клеточкой своего возбужденного мозга: надвигаются какие-то события, решающие события. И Карцев должен ему помочь. Должен, черт побери!

Когда Толя вернулся домой, уже стемнело. Мать накрывала на стол: ждала к обеду отца. Увидев сына, Марина Васильевна обрадованно сказала:

— Ну вот. Наконец-то все вместе сядем за стол. Иди, мой руки.

И с привычной тревогой оглядела его. Как ни странно, но сын выглядел спокойным, почти веселым. На всякий случай она спросила:

— Ты вечером опять уходишь?

Вопрос прозвучал робко, в нем было столько скрытой тревоги, что Карцев невольно улыбнулся, успокаивающе, чуть ли не нежно. «Ведь она все время волнуется».

— Никуда я не ухожу.— Он беспечно пожал плечами.— Почему это я должен обязательно уходить?

И отправился мыть руки.

Вскоре пришел отец, как всегда в последнее время, озабоченный и хмурый. Молча разделся и, потирая озябшие руки, по привычке сутулясь, направился к своему письменному столу, потом, спохватившись, принес из передней набитый бумагами портфель.

— Володя, не усаживайся! — крикнула ему из кухни Марина Васильевна.— Обедать.

За столом разговор вначале не клеился.

— Люди скоро ужинать будут, а мы только обедаем,— нарушила молчание Марина Васильевна.— А перед сном опять есть попросите. Не дам, имейте в виду.

Она говорила с напускной строгостью, внутренне радуясь, что наконец-то все сидят вместе за столом, все будут вместе и потом, весь вечер.

Отец рассеянно кивнул головой.

— Да, придется закусить,— сказал он.

— Сначала придется пообедать,— заметил Толя.

Все невольно рассмеялись. И сразу за столом стало

по-семейному уютно.

— Ты своими холодильными машинами даже нас замораживаешь,— сказала Марина Васильевна мужу.— Можешь ты о них забыть хоть на время?

— Да, да, конечно. Ну их к черту! — Владимир Семенович распрямился, улыбкой сгоняя с лица озабоченность, потом повернулся к сыну.— Итак, какие новости у молодежи?

— В райком вызывали,— сообщил Толя.

— Та-ак. Хорошо,— бодро откликнулся Владимир Семенович и вдруг удивленно посмотрел на сына.— В райком?..

И Марина Васильевна с тревогой переспросила:

— Ты говоришь, в райком?

В этот момент в передней зазвенел звонок.

— Сергей Иванович,—поспешно сказал отец, поднимаясь.— Встретил его сейчас в подъезде и попросил занести справочник.

Дом был ведомственный, и кругом жили сослуживцы.

Но через минуту из передней донесся раскатистый чужой голос:

— Сынок дома?

И растерянный голос отца:

— Дома... А в чем, собственно, дело?

— Сейчас узнаете в чем дело.

Толя выбежал в переднюю. За ним уже спешила Марина Васильевна.

В дверях они увидели массивную фигуру в милицейской форме. Медно-красное от ветра лицо вошедшего, хмурое и твердое, с воинственными усами, ничего хорошего не предвещало.

— Ваш участковый уполномоченный,— все так же раскатисто отрекомендовался вошедший.— Капитан милиции Федченко.— И в свою очередь, осведомился: — Гражданин Карцев?

— Да, это я...

Федченко перевел взгляд на Марину Васильевну.

— Гражданка Карцева, если не ошибаюсь?

— Да. Но в чем дело, боже мой?

— А это, выходит дело, сынок? — не отвечая ей, произнес Федченко, повернувшись к Толе.—Карцев Анатолий?'

— Вас, кажется, спрашивают, в чем дело? — с вызовом спросил тот.

— Вот ты-то мне, милый человек, и нужен,усмехнулся Федченко.— Для беседы.

Он все еще стоял в дверях, заполняя собой чуть ли не всю маленькую переднюю.

— Ну, если вам надо побеседовать с сыном — через силу произнес Владимир Семенович.— Пожалуйста, проходите...— И он неуверенно указал на дверь комнаты.— Я только не понимаю...

— Поймете, гражданин. Скоро все поймете,— мрачно проговорил Федченко.— Знакомая история. Сначала, значит, распускаете, а потом не понимаете.

— Позвольте,— вспыхнул Владимир Семенович.— На каком основании... эти намеки?

— Вы можете объяснить,— звенящим от волнения голосом произнесла Марина Васильевна,— что все это означает?

Федченко усмехнулся.

— Сперва он мне все объяснит. И не тут. Хотел было милиционера за ним послать.— Он кивнул на Толю.— А потом думаю: дай-ка обстановочку проверю. Родите-лев повидаю и тому подобное.— И, обращаясь к юноше, сурово добавил: —А ты собирайся на беседу пока что.

— То есть как это «пока что»? — взволнованно спросила Марина Васильевна, прижимая руки к груди.— И почему... Почему не здесь вам побеседовать?

— Обстановочка не та, гражданка. И попрошу спокойствия. Вот так.

— Я не могу спокойно!.. Я не могу, когда так, вдруг... на ночь глядя...

Голос ее дрожал все сильнее.

Владимир Семенович нервно провел ладонью по редким волосам и растерянно произнес:

— Я тоже полагаю...

Но тут вмешался Толя. До этого он все время молчал. Сначала он попросту испугался этого мундира, этого уверенного, грозного тона. В голове замелькали смятенные обрывки мыслей: «Арестовать пришел?.. Но за что?.. Панов сказал ведь... Узнали про все?.. Только что узнали?.. Но что же они узнали?.. Мама сейчас расплачется...» Его охватило одно желание: лишь бы этот человек ушел, любой ценой ушел, поскорее ушел из их дома. Мама не должна при нем плакать. А там — будь что будет.

Толя сорвал с вешалки пальто.

— Идемте,— резко бросил он Федченко и, обращаясь к матери, добавил мягко, почти просительно: — Мама, успокойся. Это... это недоразумение.

Последние слова беспомощно повисли в воздухе. Но Толя так порывисто и решительно распахнул дверь, так стремительно выскочил на лестничную площадку, что Федченко, видимо, решив, что парень может и убежать, торопливо последовал за ним, пробормотав:

— Ну, ну, ты потише, милый человек.

Но Карцев, боясь, что он задержится, что еще что-нибудь скажет, устремился вниз по лестнице. И Федченко не осталось ничего другого, как поспешить за ним.

До отделения милиции они дошли молча, не проронив ни слоез. Казалось, оба копят силы для главного разговора и не собираются растрачивать их по пустякам.

Федченко шагал по-хозяйски размашисто и уверенно, глядя прямо перед собой. Карцев торопливо шел рядом, сутулясь, пряча руки в карманы пальто. Кашне, небрежно обмотанное вокруг шеи, выбилось наружу.

В пустом, плохо освещенном кабинете на втором этаже Федченко, наконец, нарушил молчание и повелительно бросил:

— Раздевайся.

Сам он аккуратно повесил свою шинель на вешалку у двери, прошел к письменному столу и плотно уселся в кресло.

Карцев снял пальто. Федченко подождал, пока он, одернув кургузый, старенький пиджак, сядет, потом большим пальцем не торопясь расправил усы и, откинувшись на спинку кресла, пробасил:

— Ну, рассказывай, милый человек. Все, как оно есть, рассказывай.

Карцев усмехнулся. Ленивое, ироническое равнодушие вдруг охватило его. Это было словно реакцией на пережитое только что волнение. Он был почти рад, что сидит в этой комнате, что никого больше нет тут, только они двое. И что этот «дуб» может сделать ему, что он вообще знает?..

— Закурить разрешите? — с преувеличенной любезностью осведомился он.

— Давай, давай. Хочешь моих?

Федченко как будто даже обрадовался. Торопливо вытащил из кармана надорванную пачку «Беломора», протянул ее через стол.

— Благодарю. Предпочитаю свои,— все тем же тоном ответил Карцев.

Они закурили.

«Если уж тот, Панов, ничего не знает...» — подумал Карцев. Внезапно его кольнула тревожная мысль: «А что, если все это заранее так придумано? Одни прощупывает, ведет интеллигентный разговор. А второй, вот этот, рубит сплеча, берет на испуг и выкладывает все карты? Может, они уже знают и про Розового, и про Гусиную Лапу, и про него самого? Может, уже арестовали тех двоих? А с ним, как кошка с мышкой...» Карцева вдруг с новой силой охватил страх. Ну, конечно! Как это он сразу не понял! Они договорились так вести игру, Панов и этот... И к страху его добавилась злость на них, на себя за то, что поверил Панову там, в райкоме, дал убаюкать себя этому лицемеру, этому...

Карцев чуть не задохнулся от нахлынувшей на него злости и, глядя Федченко в глаза, раздельно произнес:

— Я с вами не желаю разговаривать... Не желаю!..

Последние слова он яростно выпалил прямо в лицо участковому, ухватившись побелевшими пальцами за край стола.

Тот в первую минуту опешил от неожиданности — он настроился было совсем на другой разговор. Но тут же от его миролюбия не осталось и следа. Медленно багровея, Федченко сжал тяжелые кулаки и угрожающе произнес:

— Тебе что, на свободе гулять надоело? В тюрьму ворота широкие, а назад ой какие узкие. Понял? — И увидев, что Карцев собрался ответить, он грозно стукнул кулаком по столу.— Цыц, щенок! И не таких обламывал! И не такие пробовали у меня стойку выдерживать! Герой, видишь, нашелся! Ты еще слезами умоешься! Поздно только будет!

Он навалился грудью на стол, подавшись к Карцеву, и все стучал, стучал кулаком, словно вбивая невидимые гвозди. И Карцев почувствовал, как от этих ударов у него начинает ломить в висках. И он крикнул, уже не соображая, что кричит:

— А вы не стучите! Слышите?.. И я вам не щенок!.. И вообще сажайте! Пожалуйста! К черту все!..

— Ишь ты какой,— насмешливо произнес Федченко и снова откинулся на спинку кресла.— «Сажайте»! Сперва, милый человек, ты мне все расскажешь. Понятно?

— Ничего я вам рассказывать не буду!

— Расскажешь. Не такие рассказывали.

Карцев, стараясь успокоиться, снова закурил. Руки его дрожали. Он вдруг подумал: «Надо бы узнать, что им известно». И глухо спросил:

— О чем вам рассказывать?

— О чем? Это другой разговор. Рассказывай, с кем спутался, чего натворить успели.

«Знают. Неужели знают?» — промелькнуло в голове у Карцева. И он попытался схитрить. Пристально глядя на уголек сигареты и поминутно сдувая с нее пепел, он сказал:

— Я не з-наю, кого из моих знакомых вы имеете в виду, говоря «спутался».

— Ах, не знаешь? — ядовито переспросил Федченко.—Ну, давай, начнем с Харламова Николая, для примеру. Знаешь такого?

— Допустим, знаю.

— То-то. А что про него знаешь?

— Работает со мной на одном заводе.

— Та-ак. А еще где он с тобой работает?

Карцев почувствовал, как похолодело у него в груди. Он с силой затянулся и вдруг закашлялся, тяжко, надрывно, до слез. Ему было стыдно этого кашля, этих слез, но он ничего не мог поделать.

Федченко терпеливо ждал. Потом тяжело повернулся, в своем кресле. Сбоку от него на тумбочке стояли графин с водой, полоскательница и стакан. Он налил воды и подвинул стакан через стол к Карцеву. Тот, давясь от кашля, отрицательно замотал головой.

— Гордый какой, скажи на милость,— усмехнулся Федченко.

Когда кашель, наконец, прекратился, Карцев смахнул слезы и, тяжело дыша, спросил:

— Вы еще долго меня тут пытать собираетесь?

— Ты это насчет пыток-то брось,— хмуро посоветовал Федченко.— Говори лучше, где с Харламовым встречаешься.

— Нигде не встречаюсь.

— Врешь ведь?

— Не вру. И вообще советую...

— Ты мне не советуй! — громыхнул Федченко. — Советчик нашелся!

— Ну, так я требую!.. Не желаю с вами разговаривать, вот и все!

— Нет, не все, милый человек. Разговаривать придется. Мы тут не в куклы играем. И нянчиться с каждым сопляком не будем, учти. Материальна у нас против тебя— вот так.— Федченко провел рукой по горлу.— Если я чего и спрашиваю, то только, чтобы твою откровенность проверить. Сознание твое то есть.

— На пушку берете? — дрожащими губами усмехнулся Карцев.

Он вдруг вспомнил Панова. И тот тоже, только по-своему, хотел его «взять на пушку». В друзья набивался. А он, дурак, развесил уши, поверил.

— На пушку? — угрожающе переспросил Федченко.— Значит, думаешь, шутки шутим с тобой? Говори, что у тебя там с Харламовым, ну?

— Ничего!

— Та-ак. Ну ладно, Карцев Анатолий. Коли так, то пеняй на себя.

Федченко поднялся и тяжело прошелся по кабинету. Потом остановился перед Карцевым, задумчиво поглядел на него, расправил усы и с досадой произнес:

— Дурак ты дурак. Вот что я тебе скажу.

— Это точно,— вырвалось у Карцева, и он горько усмехнулся.

— Не веришь, значит, мне?

— Одному такому, как вы, поверил. А теперь все, излечили.

— Добра же тебе хотим, дураку.

— Я вижу...

«Даже не спрашивает, кому я поверил,— подумал Карцев.— Конечно, сговорились. Этот арестует. Ему ничего не стоит».

А Федченко снова зашагал по кабинету, раздраженно теребя усы, потом опять остановился перед Карцевым.

— Выходит, сознательности в тебе нет, исправлять свое поведение не собираешься. Так надо понимать?

— Как хотите, так и понимайте.

— Вот видишь? И еще грубости говоришь.

— Вы мне их больше наговорили.

— С такими, как ты, милый человек, только строгостью и можно. Ты разве другой подход понимаешь?

— Я никакие подходы не понимаю.

— Именно,— охотно согласился Федченко.— Никакие. Я-то понял, что кое-кто уже всякие церемонии с тобой разводил. А ты им — шиш. Так, что ли?

«Это он на Панова, кажется, намекает,— подумал Карцев, и в душе на миг шевельнулось какое-то сомнение.— Как будто даже доволен, что я тому ничего не сказал».

— Так, что ли? — повторил Федченко.

«Чего он выпытывает?» — подумал Карцев.

— Так,— отрезал он.

— Ну, а теперь слушай,— строго произнес Федченко,

внутренне довольный что хотя бы не он один потерпел неудачу с этим обозленным, дерзким парнем.— Я уже сказал, материала на тебя у нас хватает. Но пока отпускаю. Ступай. И помни, на ниточке ты у меня висишь. Днем и ночью об этом помни. Я с тобой церемонии, как другие, разводить не буду. Чуть что — и готов ты, милый человек, спекся.

...Было уже совсем поздно, когда Карцев вернулся домой.

— Ну, наконец-то! — кинулась к нему Марина Васильевна.— Я прямо места себе не находила. Кошмар какой-то!

— Чего он от тебя хотел? — буркнул Владимир Семенович.

Раздеваясь, Карцев как можно более беспечно сказал:

— Дурак он и милиционер. Вот и все.

К его удивлению, Марина Васильевна покачала головой.

— Там есть умные люди, Толик. Мне... мне говорили.

Рано утром Карцева вдруг позвали к телефону. Звонил Панов.

— Толя? Ты сегодня как работаешь? Сегодня среда.

— Знаю. Работаю с трех.

— Не могли бы мы встретиться?

— Нет,— сухо, с накипающим раздражением ответил Карцев.

Панов встревоженно спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

— Ну, а когда мы увидимся?

— Когда повестку пришлете или... или милиционера!

— Ничего не понимаю,— с расстановкой произнес Панов.— Может, объяснишь?

— Сами все знаете лучше меня.

Виктор повесли трубку и закурил.

С Карцевым определенно что-то случилось. Парня словно подменили. И это произошло в тот решающий момент, когда он был Виктору особенно, как никогда, нужен.

Наступила среда.

Глава VIII. ЗАБОТЫ, ВОЛНЕНИЯ, А ГЛАВНОЕ — ЛЮБОВЬ

Бескудин обычно приезжал на работу рано. Он неторопливо проходил пустыми, гулкими коридорами, отпирал дверь своего кабинета и, распахнув форточку и стряхнув полную до краев пепельницу в корзину, усаживался к столу. Федор Михайлович любил этот час тишины и покоя и очень им дорожил. Сначала он просматривал утренние газеты, которые приносил с собой, потом вынимал из сейфа бумаги. Тишина окружала его, ее не нарушали ни хлопнувшая где-то дверь, ни чьи-то отдаленные шаги, ни даже уборщица, бесшумно появлявшаяся в его кабинете. Все это были пустяки по сравнению с круговоротом неотложных, срочных дел, споров и волнений, возникавших с началом рабочего дня. И Бескудин, входя рано утром в высокие двери Управления и предъявляя дежурному милиционеру свое удостоверение, каждый раз с удовольствием предвкушал возможность хоть час побыть в тишине и одиночестве.

Так было и в это утро. Но, к своему удивлению, Федор Михайлович вдруг увидел в пустом коридоре Панова, нетерпеливо и, видимо, уже давно поджидавшего там кого-то, то есть, конечно же, не кого-то, а именно его, Бескудина.

— Ну,— сказал он, подходя и вытаскивая из кармана ключ.— И чего тебе не спится, чего, говорю?

Тут только он разглядел расстроенное лицо своего молодого сотрудника и быстро добавил:

— Заходи, заходи, раз уж пришел.

Как всегда, он раскрыл форточку, стряхнул в корзину окурки из пепельницы и, усевшись к столу, нетерпеливо сказал, вытаскивая из карманов и раскладывая перед собой очки, папиросы, зажигалку и газеты:

— Ну-с, что там стряслось, давай.

— Плохо дело, Федор Михайлович,— расстроенно произнес Виктор, вытаскивая сигарету из полупустой пачки.

Бескудин укоризненно заметил:

— Уже успел накуриться с утра? Ну, давай, говорю, докладывай.

Виктор, стараясь не упустить ни одной подробности, сообщил ему о вчерашней встрече с Карцевым и о сегодняшнем коротком разговоре с ним по телефону.

— ...И вот просто не знаю, что теперь делать,— закончил он огорченно и растерянно.— Просто ума не приложу.

— М-да,— задумчиво произнес Бескудин, оглядев лежащие перед ним предметы и выбрав папиросы. Затем он с удовольствием щелкнул новенькой зажигалкой и, затянувшись, не спеша закончил:—Случай, я тебе доложу...

Минуту оба молча курили, потом Бескудин спросил:

— Значит, полагаешь, сегодня они чегой-то вычудят?

— Если не хуже, Федор Михайлович.

— Так-так... А Карцев, он что же, по-твоему, не в курсе?

— Думаю, нет. Хотя... не знаю я, что с ним стряслось.

— М-да. Положение, выходит, наше такое,— задумчиво произнес Бескудин.— Что сегодня случится, не знаем, кто это учинит, тоже не знаем, а помешать надо, Так, что ли?

— Выходит, что так...

— А ты думай. Думай, говорю! «Выходит»! — сердито передразнил его Бескудин.— Так, да не так.

— Что ж тут не так? — возразил Виктор.— Все именно так. Ничего мы не знаем.

— Ну ладно. Давай с другого бока подойдем,— уже. со вкусом продолжал Бескудин, все больше увлекаясь неожиданно возникшей задачей.— С другого, говорю. Допустим, украдем мы у них на сегодня Карцева. Как, затее их помешает это, а?

— Вряд ли. Карцев скорее всего не активная фигура.

— Допустим, ты и прав,— охотно согласился Бескудин.— Еще у нас кто есть?

— Ну, есть еще Галя, но...

— Вот именно, что «но». Именно. Знать она, может, и знает. Но навряд ли участвует.

— Остается Харламов.

— Вот. Это, брат, другой разговор.— Бескудин оживился.— Другой, говорю. Тут, думается мне, кое-что светит. А, как полагаешь?

— Харламов, конечно, фигура активная. Он следил за Карцевым. Он вербовал шофера, спаивал его.— Виктор начинав невольно заражаться азартом и энергией.— Он и с этой Галей связан. Если его украсть... Нет! Просто задержать можно. Вполне законно.

— На чем?

— Драка! Его же опознали. Устинов говорил.

— А что? Верно! Ишь, как мозговать стал.

— Там и еще двоих опознали. Их тоже можно...

Кого именно?

— Не знаю. Устинов только....

— А ну-ка, взгляни ступай. Может, он уже пришел. Сейчас мы планчик накидаем.— Бескудин довольно потер руки.

Через несколько минут они уже сидели втроем у стола, и Устинов, как всегда невозмутимо, говорил:

— Двое других, это Фирсов и Рушанцев Сашка. Но тут одна закавыка выяснилась...

Он помедлил, словно обдумывая, продолжать дальше или нет. И Виктор нетерпеливо бросил:

— Ну, ну, в чем дело?

— Да вот пропал Фирсов-то,— закончил Устинов.

— То есть как это пропал?

— А так. Три дня его уже нет. Мы к нему домой заглянули. Мол, из техникума, беспокоимся. Мать говорит, он к тетке уехал. «Как так,— говорим,— а учеба?» — «Уехал,— отвечает,— и все. Я уже ему тоже про учебу говорила, а он и не слушает. Разве на него управу найдешь? Без отца ведь растет»,

— Адрес тетки дала?

— Дала.

— Ну?

Устинов снова помедлил, потом нехотя ответил:

— Нет его там, у тетки.

— Вот те раз.— И Виктор растерянно посмотрел на Бескудина.— (Скрылся, выходит? Один из всех скрылся? А ведь он не главарь — это точно.

— Объявим розыск,— сказал Бескудин.— Подключим всех, кого следует. Но вот пока... пока, говорю, что делать будем? Сегодня?

— Харламов,— напомнил Виктор и беспокойно посмотрел на часы.

— Он на заводе сейчас? — спросил Бескудин.

— Не знаю. Это легко проверить.

— Давай.

Оказалась, что Харламов, как и Карцев, ка работу выходит лишь в три часа дня.

— Время есть,— сказал Бескудин и хитро поглядел на Виктора.— Кстати, мне тут одна интересная комбинация на ум пришла.

Харламов появился в коридоре, с самым безмятежным видом уселся на длинную скамью и, закурив, посмотрел по сторонам. В комнату, указанную в его пропуске, он, видимо, заходить не собирался.

Выглянув в коридор, Виктор увидел развалившегося на скамье парня и спросил:

— Что ж ты не заходишь?

— А чего? Надо будет, позовете.

— Та-ак,— смерил его взглядом Виктор.— Ну что ж. Тогда прошу. Заходи.

Розовый не спеша поднялся.

— Шапку сними,— сказал Виктор, когда Розовый уселся возле стола.

— Можно,— снисходительно ответил тот и снял с вихрастой головы шапку.

— Сколько же тебе лет, Харламов?

— Мне-то? Семнадцать скоро.

— Так. Здорово ты вымахал. И двадцать дашь.

— Ага. Не в отца, говорят.

— А он где?

— Отец-то? Письма пишет. Раз в месяц, как положено.

— Осужден, значит?

— Ага. Десятку схватил, лопух.

— Ты бы все-таки не выражался так. Ведь отец как-никак.

— А чего? Он меня теперь не воспитывает.

— Вот и скажи мне, кто теперь тебя воспитывает? — с ударением спросил Виктор.

— Ясно кто—мать.

— Нет, не она.

— Ну, значит, общественность, кто же еще?

— И не она, к сожалению.

— Тогда, выходит, вы, что ли? — весело спросил Розовый.

— Ну, мы только начинаем. И воспитывать будем строго. Учти, Больше ты машины чужие трогать не будешь. QPQ

— А чего такого? — с наигранной беспечностью ответил Розовый, глядя в сторону.

И вдруг он невольно вздрогнул. Прямо перед ним на тумбочке у окна лежала небрежно прикрытая газетой светлая ворсистая кепка. Такая знакомая кепка! Розовый метнул-на Виктора испуганный взгляд, с круглого, румяного лица его сползла усмешка.

Виктор сделал вид, что не заметил этой перемены.

— Ничего такого, значит, в тот вечер, по-твоему, не случилось? — спросил он.

— Не помню я, чего случилось,— угрюмо ответил Розовый.

Он не мог оторвать глаз от проклятой кепки, она словно гипнотизировала его, путала мысли, пугала своим молчаливым загадочным присутствием здесь, в этой комнате.

— Может быть, и Сашки Рушанцева и Генки Фирсова с тобой в тот вечер не было? — спросил Виктор.— И еще кое-кого?

— Не помню я,— буркнул Розовый и вдруг, с тревогой взглянув на Виктора, спросил: — Вы чего, очные ставки мне будете делать?

— Придется, вероятно. Раз ты ничего не помнишь.

— С кем же «придется»?

— Там видно будет. Во всяком случае, удовольствия от этого не жди. Это я тебе заранее говорю.

Розовый опять посмотрел на выглядывавшую из-под. газеты кепку и, поколебавшись, спросил:

— И с ним тоже?

— С кем — с ним?

— Во. Чья кепка.— Розовый мотнул головой в сторону тумбочки у окна.

— А-а,— произнес Виктор, словно только сейчас догадался, о ком идет речь.— Вполне возможно.

Розовый задумчиво посмотрел на потолок.

— Понятно.

Он уже пришел в себя и сейчас с трудом удержался от насмешки и уже досадовал, что сорвался и задал дурацкий вопрос насчет очной ставки. Просто кепка в первый момент сбила его с толку.

Если бы Виктор мог догадаться, о чем подумал в этот миг Розовый! Тем не менее он отметил про себя, что ре-

акция на кепку оказалась куда более спокойной, чем он ожидал, и это ему не понравилось.

— Вот, Николай, твой воспитатель,— сказал Виктор.— Здорово он тебя покалечил. Ты этого сейчас не понимаешь, ты уж пока верь мне на слово. -

— Нет у меня никакого воспитателя. Нужен он мне!

— Не хочешь, значит, говорить? Ну, так я тебе скажу. Парень ты еще молодой, совсем молодой. И очень бы мне не хотелось тебя в милицию таскать и допрашивать тут.

— Ваше дело такое.

— Наше дело, чтобы ты человеком вырос,—нахмурился Виктор.— Сам бы как надо жил и другим не мешал.

— А я и не мешаю. Подумаешь. Мало чего вы мне пришьете.

— Это ты брось. Учти, мы тебя не для знакомства позвали. Мы уже с тобой знакомы.

— Позвали в тюрьму сажать? — насмешливо спросил Розовый.

— Наказать тебя придется,— согласился Виктор.— Но и наказания ведь бывают разные. Ты должен стать человеком, Николай, должен, заставим. И первый твой шаг к этому — честное признание. Понял меня?

— А я уже битый. Насчет всего этого понятие имею.

Розовый отвечал дерзко, упрямо глядя себе под ноги, и, видно, с трудом сдерживался, чтобы еще раз не посмотреть на ворсистую кепку, притаившуюся под газетой.

В это время зазвонил телефон. Виктор узнал Бескудина.

— У тебя он?

— Да.

— Говорит чего?

— Не очень.

— Арестовать все равно придется,— вздохнул Бескудин.— Как договорились. Понятно? Санкцию прокурор дает. Все-таки двести шестая статья, что ни говори. Злостное хулиганство.

— Разрешите к вам зайти по этому поводу.

— Кончай с ним, тогда заходи. Но смотри не отпускай. Слышишь?

— Так точно.

Виктор положил трубку и посмотрел на Розового. Тот сидел, опустив голову, и молчал.

— Ну, давай рассказывай, что в тот вечер было,— сказал Виктор.— И как это он вам позволил такую глупость выкинуть?

— Он нам за это навесил,— глухо ответил Розовый.

— Где он сейчас, знаешь?

На круглом лице Розового мелькнула усмешка.

— Не знаю.

— А когда встречу тебе назначил?

— Ничего он не назначил.

Чем дальше продолжался этот разговор, тем яснее становилось Виктору, что Харламов ничем ему не поможет. Он боится. Но не его, Виктора, и даже не возможного наказания за драку. Он боится того человека. Помешает или поможет его страх распутать дела этой группы? И какую роль в ней играет Карцев? И Галя? Зачем понадобился им шофер? Наконец, куда сбежал Генка Фирсов и почему? Это все, конечно, знает Харламов. Знает он и как зовут того человека. Это очень важно для предстоящего поиска.

— Ну вот что,— сказал, наконец, Виктор Розовому.— Ты пока посиди там в коридоре и подумай. Тебе сегодня много чего придется мне рассказать. А я сейчас вернусь.

Тот поднялся и, демонстративно вздохнув, направился к двери.

— Да, кстати,— сказал Виктор.— Как его кличка?

— А вы у него самого спросите,— нагло ответил Розовый.

ИВиктор пожалел, что задал этот опрометчивый вопрос.

Вообще с Харламовым разговор складывался плохо. Что-то странное чувствовалось в его поведении, что-то непонятное. И Виктор, собираясь уже идти к Бескудину, расстроенно подумал: «Ну, пусть кроет, как хочет, пусть что угодно, но только бы знать, что делать дальше».

Как раз в этот момент и зазвонил телефон на столе.

В то утро какая-то женщина незаметно сунула Гале через прилавок записку. В ней были только две корявые строчки: «Все летит. Отрываюсь. Жди».

С самого утра около палатки толпились покупатели. Галя еле успевала отпускать товар, считать деньги, отвечать на вопросы. Какая из покупательниц сунула ей записку, Галя даже не успела заметить. Та высыпала ей на ладонь медные монеты и среди них затерялся бумажный КЛОЧОК.

—- Держи, милая, ровно тут,— пробормотала женщина и исчезла в толпе.

Только час или полтора спустя, когда ушли переполненные утренние электрички и покупателей стало меньше, Галя еще раз пробежала глазами так испугавшую ее записку.

В первый момент ей удалось лишь мельком взглянуть на нее, и Галю обожгло одно короткое слово: «Жди». Это слово не выходило у нее из головы. Значит, «он» зайдет к ней перед тем, как уехать? Зачем? Проститься? Ну, нет. Не такой это человек. Ему что-то надо от нее. Что же ему надо? И потом, почему он уезжает? Значит, что-то случилось?

За время их короткого знакомства она так ничего и не узнала об этом человеке. Разве только его имя — Петр. Он ее и пугал и привлекал своей таинственной, непонятной и опасной жизнью, своим страшным прошлым, о котором ей кое-что рассказал Розовый и на которое только намекал Петр, когда выпивал с нею. Она видела, как все боятся его, и гордилась, что такой человек выбрал ее себе в подруги. Хотя ей и бывало порой страшно с ним наедине.

Но у Петра годились деньги, он ей делал подарки, она не уезжала от него без них. Последний раз он подарил часики, очень дорогие, заграничные, с камешками. Это были уже четвертые часики, которые он ей дарил. Были и другие подарки, например, кофточки, тоже дорогие и красивые, но совсем не ее размера, их потом приходилось или перешивать, или продавать подругам. Петр был немногословен, груб, деспотичен даже, но щедр. И ради этого последнего его качества Галя охотно мирилась со всеми остальными.

Он часто и неожиданно исчезал. Она привыкла к этому. И никогда не прощался. И вдруг сейчас — «жди». Это поразило и испугало ее.

Когда схлынула волна утренних покупателей, Галя, отойдя от прилавка, достала записку и уже внимательно прочла ее. Внезапно она заметила, что на обороте листка имеется приписка, торопливая и совсем уж корявая. С трудом разобрав ее, Галя нахмурилась. Теперь стало понятно загадочное слово «жди». Вот значит, чего захотел от нее Петр (даже в мыслях она не называла его странной и неприятной кличкой — Гусиная Лапа). «А что, если он насовсем уезжает?» — вдруг подумала она с невольным и совсем неожиданным для нее облегчением. Почти подсознательно она тяготилась этой связью, ее все-таки изрядно пугал этот человек, его неведомые и, как она подозревала, нечистые дела. Она старалась не думать о них, но тревожные мысли все чаще посещали ее в последнее время. И вот — записка. Что она означает? Может, и в самом деле исчезнет из ее жизни этот человек? Похоже на то. Но она ничего не вернет ему. О нет. Она придумает что-нибудь другое.

Из задумчивости ее вывел чей-то нетерпеливый голос:

— Девушка, сколько же можно ждать?

Галя обернулась к прилавку.

— Не больные и обождать,— грубо ответила она.— Чего вам?

А вскоре прибежала возбужденная, сияющая Раечка. Галя еще издали заметила ее изящную фигурку в черной шубке и большой меховой шапке на пышных волосах. Торопливо отпустив очередную покупательницу, Галя захлопнула окошечко и вывесила табличку: «Обед».

Раечка проскользнула в палатку и опустилась на пустой ящик из-под банок с вареньем.

— Ой, я так хотела тебя повидать! Просто ужас как хотела! Еще вчера. Но меня с работы не отпустили. А сегодня у меня отгул,— восторженно поблескивая глазами, затараторили она.— Утром мне должен Толик звонить. Его вчера в райком вызывали. Я сказала маме, что сейчас вернусь. И прямо побежала к тебе. Ты знаешь? Я, кажется, влюбилась.

— Очередной роман? — усмехнулась Галя.

— Нет, нет. Это совсем другое! Он мне ужасно нравится. Честное слово. Так еще не бывало. Ты знаешь, он такой остроумный, начитанный. И я ему совершенно вскружила голову. Да! Да! Совершенно! — Раечка счастливо засмеялась.— Ты же сама велела. Вот я и вскружила. Ах, Галочка, это так здорово! И он красивый, правда? Ты знаешь, когда он меня хотел поцеловать в тот вечер, мне вдруг стало страшно... Ну, что ты на меня так смотришь? Я дура, да? А скажи, Галочка, ты был к когда-нибудь ужасно-ужасно влюблена? Ну, так, чтобы голова даже кружилась? Ты знаешь, мама сегодня за завтраком... Боже мой! Я совсем забыла, зачем пришла.— Лицо ее вдруг стало испуганным.—Галочка, дорогая! Я прямо всю ночь тогда не спала. Ты мне такую ужасную вещь сказала.

— Какую еще вещь? — сухо спросила Галя.

Ее раздражало счастливое возбуждение подруги.

— Неужели ты не помнишь? — недоверчиво спросила Раечка.— Ну ты сказала, что у него могут быть неприятности и даже еще хуже. Если он не будет слушаться твоего знакомого, того парня, Колю, кажется.

— A-а. Ну да. Конечно,— рассеянно подтвердила Галя, что-то обдумывая. Потом внимательно поглядела на испуганную подругу и спросила:—Так ты влюбилась, значит?

— Кажется, да,—жалобно подтвердила Раечка и, прижав руки к груди, в свою очередь, спросила: — Но почему его... почему все это может случиться? Ой, мне так страшно, Галочка. Так страшно...

— Если хочешь знать,— загадочно и значительно произнесла Галя,— то дело тут не в Коле. Он — что!— она небрежно махнула рукой и, понизив голос, добавила: — Тут другой человек замешан.

— Что же это за человек? — трепеща, спросила Раечка.

— Я тебе не могу этого сказать. Я его сама ужас как боюсь. Он все может сделать. Он и убить может, это для него как плюнуть.

— Но что ему Толик сделал?

— Не знаю,— пожала плечами Галя и, помедлив, словно преодолевая какие-то колебания, сказала: — Есть, правда, один способ, как от него избавиться. Только вот... Ты, наверное, не согласишься...

— Ну, что ты! Ты не знаешь! — загоревшись, воскликнула Раечка.— Я на все согласна! Ну, совершенно на все. И это поможет Толику?

— Помочь-то поможет,— с сомнением проговорила Галя.— Даже очень. Но, ты знаешь, мне как-то неохота тебе это предлагать, потому что...

— Галочка, миленькая! Я тебя очень прошу! — взмолилась Раечка.— Скажи, ради бога! Непременно скажи, ну, ради нашей дружбы, ради меня. Я с ума сойду, если с Толиком что-нибудь случится. Галочка, ну, умоляю тебя.— На глазах у нее навернулись слезы.

— Да я бы сказала... Но это может показаться тебе... Ну, как бы сказать, не очень хорошо, что ли...— продолжала сомневаться Галя, все больше интригуя этим подругу.

— Все равно. Ты должна мне сказать,— настаивала Раечка.

И Галя, наконец, решилась.

— Ну хорошо. Я скажу. Этот человек хочет уехать. Совсем. И тогда все кончится. Но для этого ему нужны деньги. И немаленькие. Вот в этом все дело.

— Что же я могу сделать? — растерянно спросила Раечка.— Ты же знаешь, у меня нет денег. И получка не скоро.

— Ну, твоя получка.— Галя махнула рукой.— Не о ней речь.

— Может быть, попросить у мамы? — неуверенно предложила Раечка.— Я ей все расскажу. Я ее так буду просить...

— Ничего, дорогая, из этого не получится. И вообще маме рассказывать даже не думай. Лучше давай об этом не говорить. Пусть будет как будет.

— Нет, нет! Надо что-нибудь придумать.

Раечка наморщила лоб, потом неуверенно предложила:

— Может быть, колечко мое отдать?

— И пару маминых в придачу,— усмехнулась Галя.— И то не хватит.

— Но что же делать? — в полном отчаянии спросила Раечка.— Что-то ведь надо делать?

А Галя вдруг почувствовала острую зависть. Боже мой, какое же счастье так влюбиться! Вот она уже никогда так не сможет, никогда! Что-то перегорело у нее в душе, холодно там и пусто. Ничего не сберегла она для любимого, все раздала, рассорила в случайных встречах.

Ее вдруг охватила злость. Пусть помучается! И еще надо не забывать о главном: сегодня придет Петр. Эта мысль придала Гале решительность. К злости прибавился страх.

— Прошлый раз,— сказала она, с насмешкой взглянув на заплаканную Раечку,— на тебе был чудесный кулон. Принеси еще и его, если уж ты так хочешь выручить своего Толика. Тогда хватит.

— Но это... мамин кулон...

— Ну, как хочешь. Тогда нечего реветь,— безжалостно отрезала Галя и, взглянув на часы, добавила: — Пора открывать. Заболталась я тут с тобой.

Она лениво поднялась с табуретки, двумя руками поправила платок на голове, аккуратно выложила на лбу две белокурые пряди.

За ней поднялась и Раечка.

— Я попробую...— тихо сказала она.

Галя небрежно ответила:

— Валяй попробуй, если уж так приспичило. Только потом не говори, что я научила.

— Ну, что ты, Галочка. Я же понимаю.

В это время в дверь палатки кто-то бойко постучал. Галя скинула крючок. На пороге стоял Пашка в расстегнутом ватнике и лихо заломленной рыжей ушанке. Зарумянившееся от мороза лицо его улыбалось.

— Привет честной компании,— бодро объявил он.

— А, явился кавалер,— с равнодушной усмешкой сказала Галя.— Только не вовремя. Мне работать надо.

— А я на один миг. Ехал мимо...

— Вот Раечку домой и подбрось. Спешит она.

— Это можно. Мигом там будет,— охотно откликнулся Пашка и, помедлив, добавил, оглянувшись на Раечку:— Тут, понимаешь, новость одна есть...

— Я вас на улице подожду,— быстро сказала Раечка.

Когда она вышла, Пашка сказал:

— Кольку-то замели.

— Ну да? — насторожилась Галя.— Не врешь?

— А чего мне врать? Ребята сказали. Сегодня утром.

Галя задумалась. Так вот в чем дело. Наверное, и Петр поэтому решил удрать. И слава богу. Пусть уматывает со всеми потрохами. А что будет ей самой, если Кольку арестовали? Да ничего. Подумаешь, гуляла! Ну и что? Вот если арестуют Петра, тогда могут всплыть и вещицы, которые он ей дарил. Значит, надо, чтобы Петр, уехал, и как можно быстрее... А он, видно, совсем пустой. Иначе не писал бы записку. И того, что принесет Раечка, будет мало. Что же придумать? Может быть... отдать ему те часики, черт с ними? Да, да, конечно!.. Но сегодня среда... сегодня ночью ему нужен был Пашка. И Кольке он был нужен. Им обоим. Но Колька... Вот Петр и удирает... Значит...

— Галь, может, мы и завтра куда закатимся, а? — спросил Пашка чуть искательно.— Вдвоем, а?

Галя лукаво взглянула на него.

— Закатимся? — переспросила она.— Да еще вдвоем? Ишь ты какой.

— А что такого?

— Ничего. Но ведь ты обещал сегодня, помнишь?

— Точно.

— Так вот, сегодня прокатишь одного человека, да подальше, куда он скажет. Тогда я подумаю насчет завтра.

— Какого человека? Куда? — быстро осведомился Пашка.

— Говорят тебе — куда он скажет.

— С путевым листом будет морока.— Пашка вздохнул.

— Это уж, Пашенька, твоя забота,— засмеялась Галя.

Пашка посмотрел на нее и махнул рукой.

— Ладно. Куда подавать?

— Под вечер загляни, часов в пять. Тогда скажу. А пока иди, иди,— заторопилась Галя.— Небось Раечка-то замерзла вся.

Она вытолкала его из палатки и сказала поджидавшей невдалеке Раечке:

— Ты побыстрее, Раек, слышишь? И Толика своего приведи. Я кое-что ему скажу.

Очень довольная собой, Галя вернулась к прилавку и раскрыла окошечко. Ей казалось, что все складывается как нельзя более удачно.

В то утро, закончив разговор с Пановым, Карцев наскоро позавтракал и, взглянув на часы, поспешно вышел из дому. На углу он разыскал телефон-автомат. Раечки дома не оказалось.

— Она скоро будет,— ответил приятный женский голос.

«Наверное, мать»,— подумал Карцев.

Домой возвращаться не хотелось, и он медленно побрел по улице, не глядя по сторонам, погруженный в невеселые мысли. Что же произошло с ним вчера? Сначала была встреча в райкоме с Пановым. Неужели этот Панов... Но у них был такой откровенный разговор! Он и сейчас говорил с ним, Карцевым, так, будто не знает о том, что произошло потом, после их встречи. Неожиданно Карцев вспомнил, как допытывался у него Федченко, сказал он что-нибудь Панову или нет. Неужели они не сговорились?.. Не может этого быть! Оба ведь из милиции. Но они, конечно, очень разные. И мама почему-то сказала, что там есть разные люди. Откуда она знает?.. Но этот участковый... Сволочь он! Не-ет, таким верить нельзя. Ни ему, ни Панову!.. Неужели этот Виктор и вправду историк, диссертацию собирался писать? Как он сказал? Сегодняшние люди, их судьбы волнуют его больше, чем события других эпох. Вообще этому поверить можно. Но в остальном он, наверное, врал так же, как и участковый. Только тоньше, в силу своего образования. Неужели Панов знает кого-нибудь из его знакомых? Кого же? Розового? Наверное. Раз его знает Федченко. Еще кого? Гусиную Лапу? Ну, нет. Этого он не знает, иначе... Неужели он знает и Раечку?

Тут Карцев снова посмотрел на часы и стал искать глазами телефон-автомат- Ага, вон там у входа в магазин.

Ему ответил все тот же женский голос:

— Да, да, пришла.

И сейчас же в трубке зазвучал знакомый милый голосок:

— Это я. Здравствуйте.

— Раечка. Вот вы и пришли.— Карцев не мог сдержать радости.— Вы меня узнаете?

— Ну, конечно.

— Мы увидимся?

— А когда?

— Сейчас же! Мне так надо вас повидать...

— И мне тоже.

Они быстро уговорились, и Карцев помчался к остановке троллейбуса.

Как всегда в этот час, пассажиров было мало. Карцев прошел вперед, сел у окна, проскреб мохнатую белую наледь на стекле и приник к прозрачному кружку. Троллейбус катился медленно, местами почти полз, то и дело замирая на перекрестках в окружении других машин.

Карцев нетерпеливо покусывал губу. Он опаздывал. Транспорт называется...

Раечка уже ждала его, с беспокойством оглядываясь по сторонам.

— Простите меня,— запыхавшись, сказал Карцев.— Этот проклятый...

— Ничего, ничего! Главное, что вы, наконец, пришли. И ничего не случилось.

Она не могла скрыть радости и тревоги.

— Ну, что же может случиться? — снисходительно улыбнулся Карцев.— Вы и в тот раз чего-то боялись. Не надо, Раечка.— Он нежно взял ее под руку. Ему так хотелось обнять ее, прижать к себе и защищать, защищать от всех. Почему она все время чего-то боится? — Не надо,— повторил он.

— И вовсе я не боюсь, откуда вы взяли? — нетерпеливо возразила Раечка.— И вообще все будет хорошо, я уверена.

— Еще бы! Раз мы встретились. Это же историческое событие, имейте в виду. Во всяком случае, для меня.

Раечка лукаво взглянула на него.

— Так уж прямо и историческое? — Она вдруг озабоченно вздохнула.— Нам надо спешить.

— Ого! Так у вас есть какие-то планы? Отлично.

— Надо зайти к Гале. Помните ее?

— Которая тогда была с вами? Конечно. А куда идти?

Раечка объяснила.

— Давайте пешком,— предложил Карцев.— Такая погода. И все-таки подольше вместе.

Поколебавшись, Раечка согласилась.

— Хорошо. Только пойдем быстро.

— Но не очень,—улыбнулся Карцев.

Когда они двинулись в путь, Раечка спросила:

— Зачем вас вызывали в райком?

— А, по всяким делам,— беспечно отозвался Карцев.— Между прочим, я там познакомился с одним любопытным парнем...

Когда он упомянул, что тот работает в милиции — это вышло непроизвольно, ибо в этом и состояла вся необычность в характере его нового знакомого,— Раечка насторожилась.

— Что же он от вас хотел?

— Ничего особенного. Так, разговор был за жизнь. В одном он прав: надо, Раечка, не бояться, а бороться. Вам, наверное, не приходилось этим заниматься?

Раечка грустно покачала головой, глядя себе под ноги.

— Это очень трудно, особенно бороться с собой.

Она вздохнула. Если бы он знал, какую борьбу выдержала она час назад и на что решилась.

Раечка невольно ускорила шаг.

— Это я знаю,— сказал Карцев.— Но если иметь рядом друга, настоящего друга...

— И у вас есть такой друг?

Раечка лукаво взглянула на него.

— Кажется, я его нашел,— улыбнулся Карцев.— Хочется так думать по крайней мере.

— Сегодня в райкоме?

— Ну, нет. Хотя этот парень, вероятно, тоже может быть другом,— задумчиво произнес Карцев и вдруг, что-то вспомнив, спросил:—А вы не знаете такого Виктора Панова?

Раечка удивленно пожала плечами.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Так. Мне показалось, что он вас знает.

— Что вы,— засмеялась она.— Ни милиция, ни райком комсомола мною не интересуются.

Но внезапно смех ее оборвался. «Что же это такое? — со страхом подумала она.— С одной стороны, его может убить какой-то бандит, с другой стороны, им интересуется этот Панов из милиции...» Нет, нет. Толик чего-то недоговаривает, что-то скрывает от нее. Он сам, наверное, боится. А ей не говорит из самолюбия. Глупый такой. Но она все поняла, все. Она же его друг, настоящий. Поэтому она и боится за него. В конце концов она его любит. И пусть этот бандит уезжает, и Толик никогда больше не увидит его. А может быть, лучше, чтобы его поймали? Ну и пусть ловят. Но сначала пусть тот уедет, чтобы Толик был спокоен.

Раечка пошла так быстро, что Карцев с улыбкой спросил ее:

— Вы как будто боитесь опоздать на свидание, а ведь мы уже встретились.

Раечка вызывающе улыбнулась ему в ответ.

— Я боюсь расстаться с вами.

— Ого! Я этого тоже боюсь.

— И больше вы ничего не боитесь?

— Конечно.

— Я вам не верю, Толик.

Раечка ощущала в себе какой-то необычный подъем, какую-to небывалую прозорливость и решительность и с удивлением подумала, что она, вероятно, совсем не такая уж глупенькая хохотушка, как все думают. И от этого неожиданного открытия Раечка вдруг тихо и счастливо рассмеялась и прижала к себе руку Карцева.

А тот посмотрел на нее с удивлением и сказал:

— Знаете, вы совершенно необыкновенная девушка, и я бы сейчас все отдал, чтобы вас поцеловать. Можно?

Раечка, на секунду зажмурив глаза, покачала головой.

Они, наконец, вышли на привокзальную площадь, и Раечка сказала:

— Галя вон в той палатке торгует. Вы меня подождите. Я зайду сначала одна.

— Отлично. Я вас буду ждать.

— Совсем немного,— улыбнулась Раечка.

Они подошли к палатке, и Раечка проскользнула в маленькую дверцу.

— Ну, наконец-то,— бросила ей через плечо Галя, взвешивая пакет с сухим компотом для очередной покупательницы.— Принесла?

— Да,— не очень уверенно ответила Раечка.

— Сейчас.

Галя быстро отпустила еще двух покупателей и обернулась, осторожно поправляя грязными руками платочек на голове.

— Давай.

Раечка достала из сумки маленький сверток, губы у нее дрожали.

Галя наклонилась за прилавок и развернула бумажку. Там лежали большой бледно-фиолетовый кулон на тонкой золотой цепочке и скромное, с одним камешком, колечко.

Галя передернула плечами.

— Мало, дорогая. Где ж еще кольца?

— Больше я не могла взять, Галочка. Честное слово, не могла.

Галя вздохнула, снова завернула кулон и выпрямилась.

— Как знаешь, конечно. Но этим ты своего Толика не спасешь. Можешь тащить назад.

Глаза Раечки наполнились слезами, мелко задрожал подбородок. Она умоляюще посмотрела на подругу.

— Ну, чего ты на меня уставилась? — грубо спросила Галя.— Что я тебе помочь не хочу, что ли? Но с этим к нему,— она сделала ударение на последнем слове,— и соваться нечего. Поняла?

— Но я же... я...— Раечка еле сдерживала слезы,— я же больше не могу взять... Как ты не понимаешь?..

— А чего мне понимать-то? Не можешь — и не надо. Тащи назад, говорю, и делу конец.

Она протянула сверток.

Но Раечка не взяла. По щекам у нее потекли слезы. Не выдержав, она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Галя бросила опасливый взгляд на полузамерзшее окошечко. Хорошо еще, что там, около палатки, никого нет. Только этого спектакля ей не хватало.

— Кончай реветь, слышишь?

Но в этот момент дверь распахнулась и на пороге появился Карцев. Вид у него был решительный и взволнованный, на впалых щеках проступил румянец, густые брови сошлись у переносицы.

— Что у вас тут происходит? — со злостью спросил он.— Почему Раечка плачет?

— Тебя не спросили,— вызывающе ответила Галя.

Карцев, не отвечая, шагнул в палатку и обнял Раечку за плечи.

— Идем отсюда. Сейчас же идем.— Он попытался отнять ее руки от лица.

Галя насмешливо сказала:

— Ступайте, голуби, ступайте. А ты,— она посмотрела на Карцева,— не очень-то расходись. Привет тебе кое от кого.

— Не нужны мне ваши приветы!

— Пригодятся,— с угрозой сказала Галя.— Не очень-то бросайся.

Ее тон заставил Карцева выпрямиться.

— Вы на что намекаете?

— Сам знаешь.

Галя стояла перед ним, прищурив глаза, красивое лицо ее в этот момент было таким злым и насмешливым, что Карцев на минуту смешался.

— Мы потом об этом поговорим,— сказал он почти просительно.— Я вас прошу, понятно?

— А ты не меня, ты его проси.

И тут Карцев взорвался.

— Идите вы все к черту,— с еле сдерживаемой яростью сказал он.— Так и передайте всем.

— Передам, не бойся,— насмешливо ответила Галя.—: Тогда уж далеко, миленький, не уйдешь.

Карцев побледнел, но глаз не отвел.

— Я не боюсь. Можете меня хоть убить. Но ее не трогайте,— он еще крепче обнял Раечку за плечи.— Лучше не трогайте. Я на все тогда пойду, и далеко, увидите.

Он вдруг заметил сверток в руке у Гали.

— А это что?

— Раечка твоя соблаговолила принести.

— Ах так! — Он выхватил сверток.— Все. И пойдем,— обратился он к Раечке,— пойдем отсюда. Сейчас же.

Уже за спиной у них прозвучал все такой же насмешливый и угрожающий Галин голос:

— Значит, так и передать, «к черту»?

— К дьяволу! —не поворачиваясь, крикнул Карцев.— И еще дальше!

Когда они очутились на улице, Раечка с испугом посмотрела на него.

— Что же теперь будет, Толик?

— Ничего не будет.

— Будет, будет,— в отчаянии повторила она.— Страшное что-то будет. Они же не простят тебе это.

— Я У них прощения просить не собираюсь.

Он сам был потрясен своей отчаянной выходкой. Пойти против Гусиной Лапы! Что он наделал? И тут же он вдруг невольно вспомнил Панова, свой разговор с ним. Пойти к нему и все рассказать? Ну нет!

В этот момент и Раечка почему-то подумала о Панове.

— Толик,— робко сказала она,— давай позвоним ему.

Карцев сразу ее понял и усмехнулся.

— Он мне даже дал свой телефон.

И наизусть повторил номер. Раечка, как заклинание, повторила его про себя.

— Только звонить я не буду,— покачал головой Карцев.

— Почему?

— Не хочу, Раечка.— Он ласково погладил ее руку.— И не надо об этом говорить. Все будет в порядке.

Он хотел казаться ей смелым, уверенным и спокойным, даже веселым. Изо всех сил старался казаться таким. И гнал, гнал от себя мысли о расплате, о страшной расплате, которая, конечно, придет. И пока была рядом Раечка, это ему удавалось. Ему было страшно подумать, что в конце концов она уйдет.

— Ничего не будет в порядке,— сквозь слезы возразила Раечка.— Ты же не можешь один против их всех.

— А чего? Попробую.

И тогда Раечка решилась. Она озабоченно поглядела на часы и воскликнула:

— Ой, я же опаздываю! Мне надо быть к часу у...— она сбилась и торопливо закончила: — У папы.

— Что? — удивился Карцев.— То есть как у папы?

— Ну так. В общем, он меня ждет. У... у одних знакомых.

— Не уходи,— глухо попросил Карцев, смотря в сторону.— Очень прошу, не уходи.

Раечка почувствовала, как жалость переполняет ей сердце. И она с испугом и радостью подумала: откуда он взялся, Толик? Ведь она и думает теперь только о нем.

— Я попробую позвонить папе,— сказала Раечка.

— Верно,— обрадованно подхватил Карцев.

В будке телефона-автомата Раечка, загораживая диск от стоявшего возле будки Карцева, трепеща, набрала заветный номер. Никогда в жизни она не думала, что может решиться на это. Но ведь она сегодня решилась и на большее ради Толика.

В трубке ответил мужской голос.

— Можно товарища Панова? — негромко сказала Раечка, прикрыв рот рукой.

— Слушаю вас,— отозвался Виктор. Он только что выставил в коридор Розового и собирался зайти к Бескудину.

— Это с вами говорит... вы меня не знаете... меня зовут Рая, а фамилия Туманова.

— Так, так. Слушаю вас, Рая.

— Мне надо увидеться с вами. Сейчас же. Очень надо.

— Вы где находитесь?

— На Садовой. Около Красных ворот.

— Вы одна?

— Нет...— Раечку замялась.— Со мной один знакомый.

— Толя?

— Да, да.

— А вы хотели бы одна со мной поговорить?

— Да.

— Ну, тогда прощайтесь с ним. Садитесь в метро и доезжайте до проспекта Маркса. Встретимся у выхода на улицу Горького. Через... через полчаса. Устроит?

— Да, да.

— Хорошо. Вы как одеты?

— Я?..— Раечка улыбнулась.

— Впрочем, я знаю. Договорились, значит?

Раечка, немного растерянная, вышла из будки телефона-автомата.

Глава IX. ВСТРЕЧИ НЕОЖИДАННЫЕ, ОПАСНЫЕ, РАЗНЫЕ

К Бескудину Виктор ворвался так стремительно, что тот, усмехнувшись, сказал:

— На ракетных скоростях работаешь.

— А что делать? События подгоняют. Мне сейчас Рая Туманова звонила.

— Ну да? — удивился Бескудин.— Откуда она твой телефон узнала?

— Карцев, наверное, сказал. Сейчас они вместе. Рая хочет срочно повидать меня. По секрету от него, кстати. Я через полчаса ей свидание назначил. А вы спрашиваете, почему такие скорости.

— Та-ак,— задумался Бескудин.— Ну, а что с этим, с Харламовым?

— Наглец. Но кепки поначалу испугался и кое-что рассказал. Например, что знаком с тем человеком.

— Так, так. Интересно.

— Но арестовывать его... что-то я засомневался, Федор Михайлович.

— Это почему же?

— А потому, что о его вызове к нам все кругом уже знают. Если не вернется, тот, главарь-то, сразу .поймет и скроется. Ищи его тогда.

— Его, между прочим, и сейчас искать надо.

— Но сейчас он на месте. Вот повидаюсь с Мотькой...

— С кепочником, что ли?

— Да. Может, на след выйду.

— Ты — этот самый... оптимист, я смотрю. Ну, а Харламова отпускать сейчас все равно нельзя. Среда сегодня. Ты что, забыл? Ну-ка, в двух словах введи в курс, что он тебе рассказал и как. В двух словах, говорю.

Виктор торопливо передал ему свой разговор с Розовым и под конец прибавил:

— Он много чего знает, да не говорит, Федор Михайлович.

— Главное, чтобы задумался,— покачал головой Бескудин.— Вот как у тебя с Карцевым.. Ведь ничего парень тебе не сказал, а задумался. И вот нй тебе — звонок.

— Звонок не его. Хотя так мы с ним вроде хорошо поговорили вчера. И вдруг... Крепко он меня подвел. Я даже думал,— Виктор улыбнулся,— ругать вы меня будете за Карцева.

— Ты за кого меня принимаешь, з,а кого, говорю? Еще философ, понимаешь, диссертацию собирается писать.— Бескудин не на шутку рассердился.— Нам души человеческие надо уметь отпирать. Не просто это, милый ты мой. Совсем не просто. Да еще расхлебывать надо, чего там родители, школа или там общественность...

— Надо еще глубже,— загоревшись, перебил его Виктор.— Чтобы никто не мог сказать, как Карцев, что нет, мол, правды. Все это не просто. Время сложное, век трудный, темп жизни бешеный. Взрослым и то разобраться не легко. Обо всем этом думать надо, думать!

— Ишь как ты в теории-то силен,— усмехнулся Бескудин.— Ну, давай на практике. В душу залезай.

— Мне бы сейчас в машину залезть, Федор Михайлович. А то ведь к девушке на свидание опаздываю.

— Спускайся. Вызову сейчас. С Харламовым я сам потолкую. Малость ты, видать, напортил с ним. Напортил, говорю. Ну давай, давай. Век у нас ракетный.

Виктор так же стремительно, как и вошел, выбежал из кабинета.

Уже в машине, застегивая пальто, подумал: «Повезло с начальником, ей-богу, повезло».

Раечку он узнал сразу. Она робко жалась около колонны, разглядывая проходивших мимо людей. Виктор помнил слова Глеба Устинова: «Маленькай совсем, вроде девочки, а шапка — во!» ?«г

— Вы — Рая?—спросил он, подходя.

— Да,— встрепенулась Раечка и смущенно улыбнулась.— А вы — товарищ Панов?

— Именно. Или в просторечье — Виктор. А куда вы Толю дели?

Раечка окончательно смутилась и опустила глаза.

— Я ему сказала, что к знакомым заеду. Там папа. Он меня будет ждать через час.

— Значит, в нашем распоряжении час. Что ж, пойдемте. Чего тут стоять?

— Пойдемте.

Подземным переходом они прошли на улицу Горького и влились в поток пешеходов.

— Прямо не знаю, с чего начать,— все еще смущаясь, сказала Раечка.— Вы знаете, мне страшно за Толика. Они его убить могут. Честное слово.

— Что же случилось? Поссорились?

— Да. Толик с Галей. Вот просто час назад.

— В ларек к ней заходил?

— Да. А вы разве знаете?

Раечка удивленно посмотрела на Виктора. Тот засмеялся.

— Кое-что знаю. Ну, так зачем же вы заходили?

— Мне надо было по делу...— замялась Раечка.

Виктор покосился на нее и сказал:

— Вот что. Условимся говорить все начистоту. Хорошо? А то у нас ничего не получится. Дело тут серьезное. Вы даже не знаете, насколько оно серьезное.

Раечка по привычке закусила губу, потом решительно оказала:

— Хорошо. Я вам расскажу все. У Гали я была еще утром...

Она говорила сбивчиво, волнуясь. Стыд мешал говорить, но страх, почти отчаяние, владевшие ею, заставляли преодолевать стыд. И еще помогало доверие. Этот человек с первого взгляда внушал его своим открытым лицом, участием, даже твердостью. А ведь такой, казалось бы, совсем простой парень, мимо которого в другое время Раечка прошла бы, даже не заметив его. Раечка вдруг почувствовала доверие к нему даже по контрасту с теми, кто обычно окружал ее.

— ...И я решила взять у мамы этот кулон,— упавшим голосом йроизнесла она.

— Простите,—перебил ее Виктор.— Вы сказали, что перед вашим уходом пришел Паша. Это шофер, который тоже был с вами в ресторане?

— Да. Боже мой, вы же все знаете!

— К сожалению, не все. Иначе... иначе вам бы уже давно некого было бояться. Поэтому очень важно то, что вы рассказываете. Итак, пришел Пашка. И вы ушли?

— Нет. Подождала его на улице. Он меня потом на машине отвез. Ему Галя велела.

— Это он так сказал?

— Нет, я слышала.

— А что вы еще слышали?

— Я... я все слышала.

Они миновали уже серую громаду Центрального телеграфа, когда Виктор сказал:

— Пожалуй, свернем в переулок. Тут может попасться слишком много знакомых.

Раечке вдруг стало страшно. О каких знакомых говорит этот человек? Он был из другого, пугающего, неведомого ей мира, он, наверное, всегда подвергается опасности, а теперь, если ее увидят рядом... Она даже на секунду пожалела, что встретилась с ним. Но только на секунду. Раечка тут же подумала о Толике и так ярко представила себе его, как он стоит на углу, около магазина, и ждет ее, сунув руки в карманы и подняв воротник пальто. Нет, нет, ради Толика она все вытерпит! В переулок так в переулок, пожалуйста!..

— Значит, Паша еще раз должен к ней сегодня зайти? — спросил Виктор.— Когда же?

— Она сказала — под вечер, часов в пять.

— А Паша сегодня работает?

— Да. Когда мы ехали, он сказал: «Надо будет диспетчеру подкинуть, чтобы рейсик дал нормальный. В полчетвертого— коня в стойло. Сам смотаюсь домой — и к Галочке». У них роман, кажется.

— Да, роман,— задумчиво повторил Виктор, потом взглянул на часы и сказал:—Вот что, Рая. Время у нас еще есть. Расскажите мне все, что вы знаете о Гале. О всех ее романах, о знакомых, даже о ее характере. И не стесняйтесь. Мне надо знать все, чтобы действовать. Это вы понимаете, так ведь?

— Понимаю,— нерешительно ответила Раечка.—

И все-таки... Я так мало знаю...

— Все равно. Все, что вы знаете. Это же не праздное любопытство, поймите.

Раечка помолчала, потом все так же неуверенно и совсем тихо начала рассказывать. Виктор, наклонившись, внимательно слушал.

— Однажды она мне рассказала о своем первом романе. Его звали Роберт...

Они дошли до конца переулка и повернули назад. Когда они снова вышли на улицу Горького, Виктор сказал:

— Ну все, Рая. Спасибо вам. Вы нам очень помогли. Теперь возвращайтесь к Толе. И ничего не бойтесь. За остальное отвечаем мы.

Раечка неловко протянула ему руку.

— И вы... вы арестуете этого человека?

— Обязательно,—убежденно произнес Виктор.— Поэтому мне надо спешить. Впереди много дел, как вы понимаете.

— Вы меня уже десятый раз уверяете, что я все понимаю. А я ничего не понимаю.

И Раечка впервые за их встречу засмеялась.

Виктор улыбнулся ей и напоследок помахал рукой. Он и в самом деле торопился.

Место работы Павла Авдеева он знал. Это было очень далеко от центра, и Добираться туда было целой проблемой. Времени же оставалось в обрез.

По дороге Виктор думал о том, что он скажет этому Пашке, который сегодня, видимо, повезет куда-то того человека. От того, что Виктор ему сейчас скажет, сумеет или не сумеет он убедить Пашку помочь ему, зависит успех операции, и во многом успех всего дела. Разговор надо обдумать сейчас же, сию минуту, советоваться некогда и не с кем. Это тот случай, когда решение надо принимать самому и на свою ответственность. Но как повести разговор с Пашкой, что он за человек?

Виктор принялся перебирать в уме все, что он уже знал об этом парне. Шофер, влюбленный в свою машину, бесшабашный, лихой, хотя ни в чем пока не замешанный. Но он уже сдружился с Харламовым и, что самое главное, влюблен в Галю, готов ради нее на все. Лю« бовь... Она, пожалуй, спасет Карцева, сделает другим человеком Раю. Но она же, любовь, может толкнуть сегодня Пашку на преступление. Надо заставить этого ослепленного парня понять, что происходит вокруг него! Разве заслуживает Галя такой любви? Может быть, раскрыть ему глаза на нее? А вдруг не поверит? Может быть, пригрозить? Но любовь может оказаться сильнее, увидит Галю и наплюет на все угрозы, такой парень это может. Бить на сознательность, на долг? С Пашкой это пока пустое занятие. Так что же делать?

Виктор мучительно ломал голову, не зная, на что решиться. Отчаяние охватывало его. Нет, он не оперативный работник, он ничего не может придумать. «Философ, теоретик,— издевался он над собой.— Перед тобой конкретный, человек, Пашка,— не Гладстон, не Бисмарк, не Клемансо. А попробуй залезь к нему в душу, к этому Пашке!» Виктор все больше нервничал. Все, что приходило ему в голову, казалось глупым и примитивным.

Он доехал до конечной станции метро, пересел на автобус, потом долго шел пешком, расспрашивая дорогу.

Вот, наконец, и длинный кирпичный забор автобазы. За ним слышен рокот моторов, чьи-то возгласы, шум и лязг металла. Из широких распахнутых ворот неуклюже выехала длинная грузовая машина с прицепом,, потом юркий «пикап». Все ближе, ближе проходная, а за ней...

Озарение пришло неожиданно, как и всякое озарение.

Когда в кабинет вошел невысокий темноволосый парень в перепачканной телогрейке, Виктор, глядя на него в упор, резко сказал:

— Садись, Паша. Я из милиции. Фамилия моя Панов. Дело у меня к тебе. Помощь требуется.

— Скажите на милость,— усмехнулся Пашка, опускаясь на стул.— Прямо так и помощь?

Виктор сел напротив и, не спуская с Пашки взгляда, хмуро и решительно сказал:

— Надо спасать Галю.

— Что?! — Пашка рванулся к нему.— Что с ней случилось?

— С ней плохо, Паша.

— В больнице? Сшибло?

— Нет. Но ей угрожает большая опасность. И опасность эта — человек.

— Ну, я его, заразу...

Пашка с трудам перевел дыхание.

— Один ты с ним не справишься. Это не такой человек. Справиться с ним можно только вместе.

— Кто такой? — глухо, с угрозой спросил Пашка.,

— Ты его сегодня увидишь. Это для него Галя просила машину. Она его боится, его. многие боятся, Паша. Это опасный человек. Голыми руками его не возьмешь...

— Видали мы таких...

— Таких ты еще не видал. И если ты хоть слово лишнее скажешь Гале, ты все погубишь и ее тоже.

— Что надо делать? — медленно, с усилием спросил Пашка, поднимая на Виктора вдруг сразу посуровевший, строгий взгляд.

«А парень-то, оказывается, серьезный»,— обрадованно подумал Виктор, ничем, однако, не выдавая своих чувств.

— Делать надо вот что,— неторопливо произнес Виктор.

Чем дальше шел этот прямой и серьезный разговор, тем все больше убеждался Виктор, что на Пашку можно положиться, что парень не подведет, не проболтается, не струсит, что он сейчас верит ему, Виктору, и действительно готов на все.

Под конец, когда обо всем условились, Виктор сказал:

— Имей в виду, Паша. Галя — это не забава, у нее не легкая и не светлая жизнь. Она навидалась обмана. И думает, что обманщики все. Помоги ей, если любишь. А если не любишь, отойди.

— Не отойду,— мрачно ответил Пашка.

— Тогда помоги.

— Угу.— Пашка мотнул головой.

Они поднялись.

— Значит, договорились,— сказал Виктор, протягивая руку.

— Точно,— ответил Пашка, с подчеркнутой силой отвечая на рукопожатие.— Можете не сомневаться, Авдеев слово держит, спросите кого хотите,— и чуть смущенно добавил: — А тут еще Галя.

— Нечего спрашивать, сам вижу,— впервые за весь разговор улыбнулся Виктор.

Ему и в самом деле казалось, что все надежно, все предусмотрено и никаких неожиданностей теперь произойти не должно. Так ему казалось.

Когда Розовый вышел из кабинета и уселся на скамью, он решил, что дело его все-таки плохо.

Драка есть драка, тут статья, конечно, серьезная. Да еще на него покажут, как на заводилу, это уж факт. Но еще хуже, если заметут Гусиную Лапу, тут откроется такое... Два мотоцикла Розовый увел собственноручно, это он твердо помнил, а уж пьяных раздел штук пять, не меньше, одному даже по башке дал: кричать вздумал. И это все, не считая сегодняшнего дела! Да, за такое отломится будь здоров сколько. Если они, конечно, поймают Гусиную Лапу.

Но они его не поймают. Теперь уж точно. Так вот почему он торопится: кепочка-то, оказывается, у них. И как только она к ним попала! Но и он сам, Розовый, тоже хорош. Дернула его нелегкая спрашивать насчет очной ставки. Знает ведь, что сидит сейчас Гусиная Лапа у него дома, с утра еще сидит и ждет часа, чтоб к Галке прощаться идти. А вечером дельце обделает и — адью-покеда! Ищи ветра в поле.

Эх, только бы его, Розового, отсюда выпустили до суда хотя бы. Надо выкручиваться. Теперь уж его не купить, шалишь. И больше той драки ничего навесить ему не смогут. Это факт.

Розовый даже зажмурился от удовольствия при этой мысли. На круглом его лице мелькнула злорадная усмешка.

В этот момент его и позвали. Только совсем в другой кабинет, в конец коридора.

Бескудин внимательно посмотрел на входившего парня. Вид его ему не.понравился. «Хитрить собрался, шельма,— подумал он.— И о чем-то, видимо, догадывается».

— Ну что ж, Харламов, давай продолжим разговор,-— сказал он спокойно, почти равнодушно.

— О чем говорить-то? Ну, подрались.

— И об этом тоже. И о том, чья кепочка у нас. С ним у тебя тоже дела были.

— Не было у меня с ним дел.

— Вот как? Воздухом, значит, вместе дышать ходили? Мороженым тебя угощать?

— Почем я знаю, зачем он приезжал? — беспечно ответил Розовый.— Он мне не докладывал.

Бескудин насторожился.

— Боишься его?

—- Чего мне его бояться?

— А ты, кстати, его давно знаешь?

— Не. Так, встречались...

— Выл у него дома хоть раз?

— Не. Никогда не был.

— А другие ребята?

— Никто не был.

— Значит, только до вокзала его провожал? — небрежно спросил Бескудин, решив проверить вдруг возникшую догадку.

— Ага.

— И встречал там?

— Ага.

— Ты что ж, прямо на перрон выходил?

— Не. У палатки встречались. На площади.

Розовый отвечал сквозь зубы, по-прежнему упорно глядя себе под ноги. Он теперь вынужден был отвечать на такие вопросы, раз уж признался, что знает хозяина кепки. Он все больше злился на себя за это и, наконец, снова попытался увести разговор в сторону, к драке хотя бы.

— А бить мы того дядьку не хотели. Сам начал.

— Кто это «мы»?

— Ну, ребята. Кто ж еще.

Вдруг Бескудин в упор спросил:

— Где Генка Фирсов?

Розовый даже поперхнулся от неожиданности и растерянно пробормотал:

— Я почем знаю...

— Знаешь,— усмехнулся Бескудин.

— Не знаю я, не знаю! — с надрывом произнес Розовый.— Что хотите делайте! Не знаю!

Бескудин внимательно посмотрел на него.

— Здорово ты, однако, заволновался, Харламов. Здорово. Но ты не волнуйся. Мы его и без тебя найдем. Живого или... мертвого, но найдем. Понятно? Тогда я тебе напомню наш сегодняшний разговор.

И Розовый понял, что тут он снова выдал себя, снова попался. И это было еще страшнее, чем с кепкой. Он опять, совсем уже неуклюже, попытался уйти от опасного разговора.

— А про того я вам все как есть рассказал.

Бескудин спокойно покачал головой. Он давно уже не

удивлялся своему терпению. Этот случай был еще не самый трудный.

— Нет, брат, не все ты рассказал. И лучше-нам от тебя все узнать, чем от него.

— Его сначала поймать надо,— многозначительно заметил Розовый.

— И поймаем. Когда к Гале придет.

Это было так неожиданно, что Розовый рывком поднял голову и растерянно посмотрел на Бескудина. Тот усмехнулся.

— Ну, чего смотришь? Ведь придет?

И Розовый машинально подтвердил:

— Ага.

Но тут же, придя в себя, украдкой бросил тревожный взгляд на часы, висевшие на стене.

От Бескудина не ускользнул этот взгляд. «Неужели он знает, когда тот придет к ней?» — обеспокоенно подумал он.

— А когда придет?

— Почем я знаю.

— Знаешь. Не мешай нам, Николай, не мешай. Лучше помоги. И не жалей его. Он много бед причинить может. И мы его все равно возьмем. Тогда он тебя жалеть не будет. Тут товарищества никогда не было, нет и не будет.

Низко опустив голову, Розовый неожиданно всхлипнул.

— Нужен мне такой товарищ, как же...

Допрос продолжался.

Бескудин, не повышая голоса, расспрашивал Розового о его жизни, об отце, о матери, о знакомых, о работе на заводе.

Розовый отвечал охотно, почти весело. И тогда превращался в самого обычного, неглупого, хотя и плутоватого парня. «Вот таким бы ему и быть всегда,— думал Бескудин.— Семья, родители изгадили. Все от них пошло...»

С минуты на минуту он ждал возвращения Панова или хотя бы звонка от него. Но время шло, а Панов не появлялся. Бескудин все больше начинал беспокоиться. Что же такое сообщила Виктору та девчонка, что случилось?

— Ну, Николай,— сказал он,— ты мне все-таки скажи, когда он должен быть у Гали, сегодня?

Розовый снова скользнул глазами по часам и утвердительно мотнул головой.

— Сегодня.

И Бескудин, невольно удивившись легкости, с какой тот внезапно ответил на его вопрос, вдруг понял, что со-верщил промах. Ведь Харламов снова взглянул на часы!

Действовать надо было немедленно, и Бескудин прервал допрос.

Через несколько минут оперативная группа во главе с Устиновым уже мчалась на знакомую привокзальную площадь.

Ссамого утра Галя была необычно взвинчена, грубила покупателям, все валилось из рук. Она зло отшвырнула ногой просыпавшийся компот, а когда разорвался пакет с апельсинами, чуть не расплакалась.

Стычка с Карцевым еще больше взвинтила ее, и, когда они с Раечкой ушли, Галя остервенело пробормотала им вслед:

— Поубивать бы вас всех к чертям!

Она с таким мрачным видом отпускала товар и цедила слова, что один старичок покупатель добродушно заметил:

— Эх, тебе бы, дочка, еще улыбку, не было бы краше невесты, ей-богу.

— Пусть вам старуха ваша улыбается. Улыбки ему еще подавай,— взорвалась Галя и швырнула ему пакетик с черносливом.

Старик, опешив, только покачал головой.

А немного времени спустя за ее спиной скрипнула дверь, и Галя испуганно обернулась.

В палатку, нагибаясь, вошел Гусиная Лапа, в расстегнутом пальто и мятой, старой ушанке, на бычьей шее болталось кашне. Он по-хозяйски усёлся в углу палатки, расставив здоровенные, облепленные снегом валенки, и без всякого вступления объявил, как о чем-то давно решенном:

— Завтра двигаем, Галюха. Собирай манатки.

Галя, что-то отвешивая, метнула на него испуганный взгляд и дрогнувшим голосом ответила:

— Ты что, ошалел? Куда это я поеду с тобой?

— А чего? —одним ртом усмехнулся Гусиная Лапа, а маленькие, припухшие глазки смотрели по-прежнему холодно и настороженно.—Здесь паленым что-то потянуло. Потому сегодня все и летит. И тикать надо. На юг махнем.

— Сам и поезжай.

— Не-е. Передумал я. С тобой поеду. Больно ты мне приглянулась, кралечка моя. Я тебя там в шелк и бархат одену, королевой будешь...

— Не поеду,— сдавленным шепотом произнесла Галя, чувствуя, как от страха замирает и падает куда-то сердце.

— Поедешь. А не то... другому тебя не отдам, запомни.

— Я тебя лучше ждать буду.

Покупателей в этот момент не было, и Галя, захлопнув окошечко, повернулась к Гусиной Лапе, но приблизиться не решилась. Ей вдруг показалось, что он сейчас схватит ее, начнет душить, и она невольно взглянула на его руки. И тот, перехватив ее взгляд, снова усмехнулся, потом молча вытянул правую руку с растопыренными короткими пальцами. Галя увидела вытатуированный на ладони знакомый кулак с выразительно сложенными тремя пальцами и коряво выведенное слово «выкуси».

— Поняла? — продолжая усмехаться, с угрозой спросил Гусиная Лапа.— И все. Вот так, королева.

— Но ведь на работе я,— пробормотала Галя.— И мама и дом...

Гусиная Лапа нагнулся к ней и с силой ударил кулаком по колену.

— Все побоку. Новую жизнь начнем.

Галя отрицательно покачала головой. Говорить она не могла, комок подкатил к горлу. И шевельнуться не могла, так и продолжала стоять, опершись руками о прилавок.

Тяжело поднявшись, Гусиная Лапа надвинулся на нее, взял за плечи и шепотом выдохнул:

— Завалю, а никому не отдам, понятно?

Галя сразу привычно обмякла в его руках, мелко-мелко задрожал подбородок, и она до боли закусила губу, чтобы не разрыдаться. Потом тоже шепотом спросила:

— Ну, куда же мне завтра?..

Ей стало вдруг все безразлично, все на свете. Ехать так ехать, и все равно куда...

Гусиная Лапа посмотрел на нее как-то по-особому пристально, изучающе, будто впервые увидел такой, потом задумчиво произнес:

— Может, завтра, а может, ц не завтра. Человек один от меня придет. Все скажет. Вот так, Галюха. Так-то оно вернее будет.

Потом он ушел. А Галя все стояла у прилавка в каком-то странном оцепенении, и только чей-то нетерпеливый голос за окошечком заставил ее пошевелиться.

Женщина просила взвесить ей апельсины.

На привокзальную площадь Виктор приехал вместе с Пашкой на его машине.

— Я здесь сойду,— сказал он.— А ты двигай прямо к палатке.

Пашка кивнул головой и притормозил. Виктор вылез из машины.

Он прошел по тротуару от угла до продуктового магазина и обратно, потом остановился перед щитом с газетой. Уже смеркалось, и читать было трудно, да и сосредоточиться не удавалось. Мысли лихорадочно кружились вокруг событий этого дня.

В это время кто-то дотронулся до его плеча. Виктор обернулся. Перед ним стоял Глеб Устинов.

— Ты откуда взялся? — удивленно и обрадованно спросил Виктор.

— В сторожа нанялся,— с обычной ленцой ответил Устинов и даже зевнул.— Палаточку тут одну стерегу с ребятами. Вот уже...— он отдернул рукав и взглянул на светящийся циферблат часов,— минут сорок, пожалуй.

— Нет, серьезно. В чем дело?

— Ну, если серьезно...

Устинов в двух словах изложил полученное задание.

— Эх, Глебка,— вздохнул Виктор.— Опоздали мы, кажись. Теперь надо Пашку ждать, что он скажет.

Устинов ревниво спросил:

— Почему это мы опоздали?

— А потому, что Пашке было назначено на пять. А сейчас вон четверть шестого. Соображаешь?

— Ничего не значит,— возразил Устинов.— Это тебе не расписание поездов.

— Ну, ну, поглядим. Вон, кстати, Пашка.

Из потока машин вынырнул синий «пикап» и остановился возле них у тротуара.

Виктор сделал Пашке знак, чтобы он подошел. Тот медленно вылез из машины. Вид у него был растерянный и злой.

— Ну, Паша, в чем дело?—обеспокоенно спросил Виктор.

— Дрянь дело,— ответил тот.—Прогнала.

— Что сказала?

— Сказала: «Уйди, Пашенька, не до тебя мне».— «А как же,— говорю,— насчет подвезти? Я и путевку достал». И тут она мне такое сказала, что я просто опух. «Путевку,— говорит,— и я себе достала, далекую, без возврата». И заплакала и... ну, в общем обняла меня. Словно прощалась.

Пашка еле сдерживал волнение, но голос его заметно дрожал.

Виктор с тревогой посмотрел на Устинова, потом спросил:

— Ну, а еще что?

— А еще я ей говорю,— продолжал Пашка.— «Давай и тебя отвезу. Все равно уж. Куда хочешь,— говорю,— отвезу». А она отвернулась и плачет. Потом рукой махнула. «Ты уж себя не губи, Пашенька. Хватит меня одной». Я прямо чувствую — кричать хочу, драться. «Куда же ты,— спрашиваю,— едешь?» — «Не знаю,— говорит,— Далеко».— «А когда?» — спрашиваю. Думаю, перехватим, не пустим. «Не знаю,— говорит.— Ты только уйди ради бога». И прямо выталкивает. Ну что же это такое, а, Виктор? Что же делать-то теперь? — в отчаянии спросил Пашка.

— Не иначе как он ее с собой тянет,— предположил Устинов.

Виктор кивнул головой.

— Вот что, братцы,— сказал он.— Теперь я к ней пойду. Все это надо до конца выяснить.

— Торопишься, Виктор,— сказал Устинов.

— И торопиться тоже надо. Кроме того, мы с ней ведь знакомы. А вы будьте тут на всякий пожарный случай. Вдруг да я один не управлюсь?

Он подмигнул, лихо сдвинул на затылок шапку и, сунув руки в карманы пальто, направился через площадь, туда, где в сгустившихся сумерках за темными рядами машин мерцали огоньки палаток.

Виктор не подошел к окошечку, он только отметил про себя, что покупателей у Гали нет, и, обойдя палатку, приоткрыл дверь. Галя сидела вполуоборот к нему около прилавка и, подперев голову руками, задумчиво и хмуро смотрела куда-то в пространство.

— Можно ответственному товарищу зайти? — шутливо спросил Виктор.— К тому же холостому?

Галя обернулась.

— О господи. Вас только не хватало,— раздраженно ответила она.

— Верно. Меня только и не хватало вам.

Что-то в его спокойном, уверенном тоне, в котором уже не было и тени шутливости, насторожило Галю, и она неприязненно спросила:

— А зачем вы мне нужны?

— Во-первых, мы с вами условились. Но это не главное. Главное, настроение ваше мне не нравится. Его исправить надо.

— Как же это вы его исправить хотите? — усмехнулась Галя.

— Средство есть. Только бы вы сами захотели.

Он сказал это многозначительно и так серьезно, что Галя, привыкшая к ухаживаниям, почувствовала, что дело тут в чем-то другом. Она испытующе посмотрела на Виктора, потом вдруг взгляд ее потух, и она устало сказала:

— Бросьте уж. Что вы, «Скорая помощь», что ли?

— Именно так.

— А мне она не требуется.

— Еще как требуется, Галя.

Она метнула на него настороженный взгляд. Что-то было в этом человеке непонятное для нее, даже пугающее. Он казался таким непохожим на покорного и преданного Пашу, на хитрого, неверного, вечно юлящего Кольку, да и на всех других, кто крутится все время вокруг нее. Какая-то в нем странная уверенность, сила и еще что-то, главное и совсем уж непонятное. А так, с виду, и вовсе неказистый вроде бы парень. Галя мысленно поставила его рядом с Петром. Да тот из него одним ударом котлету сделает. А может, и не сделает? Что-то непохоже, чтобы из него можно было сделать котлету. Откуда же он вдруг взялся? И что ему надо? Приударить за ней собрался? Тоже вроде непохоже что-то... Эти не так подъезжают, не с той стороны. Но если не приударить, то...

Галя уже с нескрываемым беспокойством посмотрела на странного гостя и отрывисто, грубо бросила, ибо не было у нее сил продолжать сейчас эту игру.

— Катитесь. Не до вас мне.

— Э, Галя,— спокойно возразил Виктор.— Я ведь ответственный. Со мной так обращаться нельзя.

— А мне плевать.

Тогда Виктор тихо спросил:

— На что плевать, на судьбу свою?

И оттого, что он спросил это совсем тихо и как-то особенно грустно и душевно, Галя почувствовала, что комок опять подкатывает к горлу.

— На все,— глухо ответила.— И на судьбу тоже.

— А мне вот не плевать. Я не хочу, чтобы вы уезжали из Москвы, чтобы судьбу свою ломали.

И тут Галя не выдержала. Злые слезы потекли у нее из глаз, она кусала губы, пытаясь не разрыдаться, а слезы все текли и текли по ее щекам.

— Да вы... вы кто такой, чтобы...— Слезы душили ее и не давали говорить.

Виктор все так же тихо произнес:

— Мне нужен тот человек, тот самый.

— Петр?..— прошептала она в испуге, закрывая лицо руками.

— Он,— с облегчением сказал Виктор.— Где вы должны с ним встретиться?

Галя в отчаянии замотала головой, не отрывая рук от лица.

— Не знаю... ничего не знаю... Ой, нет моих сил больше!..— воскликнула она.— Сил никаких нет!.. Провалитесь вы все!..

И, уронив голову на прилавок, она зарыдала, тяжело всхлипывая, совсем по-бабьи, и вся тряслась и захлебывалась в слезах.

Виктор приблизился к Гале и погладил ее по голове.

— Не надо плакать, Галя. Не надо. Не время. Потом. А сейчас надо действовать. Где вы должны встретиться?

Она резко, не отвечая, рванулась из-под его руки.

— Ну, хорошо,— сказал он.— Но вы все равно с ним не встретитесь. Встречусь с ним я.

Галя, притихнув, вдруг подняла залитое слезами лицо.

— Вы?..

— Я,— просто ответил Виктор.

— Вы, значит?.. А я?..

— Ас вас мы теперь глаз не спустим и никому в обиду не дадим. Так и знайте. Вот с этой минуты.

— Это правда? — прошептала Галя.— А если не он, если другой придет?

— Придет и уже не уйдет. Кстати, какая у него теперь кличка?

— Кличка? Гусиная Лапа... А что?

— Так. Для точности.

Виктор повернулся и уже в дверях посмотрел на растерянную девушку.

— Все будет хорошо, Галя,— улыбнулся он.— И мы еще встретимся с вами.

Он не спеша обогнул залитую огнями площадь. На другой ее стороне разыскал товарищей.

— Ну? — бросился к нему Пашка.

— Она останется,— коротко ответил Виктор и, вздохнув, добавил, уже обращаясь к Устинову: — А того искать придется. Не поможет она нам сейчас ничем.

— Пока мы кое-что тут установили,— неторопливо сказал Устинов.— Видели, как заходил к ней один здоровый, красномордый. Он небось.

Виктор кивнул головой.

— Он. По кличке Гусиная Лапа. Не слыхал такой?

— Нет. Интересная кличка.

— Сам он, наверное, еще интересней,— многозначительно сказал Виктор.

— Не сомневаюсь. Что теперь делать будем?

— Паша — домой,— распорядился Виктор.— Ребятам остаться и смотреть за девушкой. Ты, Глеб, к Федору Михайловичу на доклад. А я...— Он взглянул на часы.— Надо срочно разыскать одного человечка. Машина наша тут?

— Давай ко мне,— горячо предложил Пашка.— Мигом куда хочешь доставлю.

Виктор улыбнулся.

— Пока поезжай домой. Еще будет случай. Дружба наша, брат, только начинается.

Вход в мастерскую оказался с улицы, к узкой двери вела одна приступочка. Рядом в небольшом окне были разложены кепки и меховые шапки разных фасонов.

Когда Виктор зашел в маленькую, перегороженную прилавком комнату, из другой двери появился франтоватый, средних лет, полный человек, с глянцевой розовой лысиной и лохматыми бровями, между толстыми щеками пролегал длинный и узкий нос. «Ай да Мотька»,— усмехнулся про себя Виктор.

Знакомство произошло быстро. Мотька был любезен сверх всякой меры, казалось, он готов расшибиться в лепешку, но услужить неожиданному гостю.

Кепку он даже не взял в руки, только бросил на нее взгляд и быстро сказал:

— Моя работа. Шил месяца два назад,— и, тонко усмехнувшись, спросил: — Вам, я понимаю, нужны сведения о заказчике?

— Совершенно верно,— улыбнулся ему в ответ Виктор.

— С огромным удовольствием! И в любой момент, имейте в виду. У меня бывают, знаете, такие типы,— он махнул пухлой рукой.— Словом, верный ваш слуга. Ах, если бы и вы мне чем-нибудь помогли...

Виктор удивленно спросил:

— Чем же вам помочь?

— Ну, вы же имеете большой вес,— неопределенно ответил тот.

— А если точнее?

— Потом, потом. Сначала помогу вам я. И вы увидите. Так вас интересует тот заказчик? Пожалуйста. Живет...

Он назвал один из подмосковных городков, и Виктор отметил про себя: «Почти точно, сто километров».

— ...Зовут Васька. Кличка Длинный.— Мотька подмигнул.— Он у меня даже чай пил, между нами говоря.

— Васька? — с беспокойством переспросил Виктор.— Длинный?

— Именно. Длинный и тонкий, как жердь. Лицо все в прыщах, уши растопырены, а голова... муки сплошные, а не голова. Эдаким, знаете, узким бугром вверх.

Мотька говорил подобострастно и увлеченно.

«Неужели врет? — подумал Виктор.— Нет, не похоже. В чем же тогда дело? Ведь все не так».

— ...И пропойца, знаете, отчаянный. Увидит водку и дрожит весь. Ужас какой-то. И вдруг карты вытащил. Представляете?

— Представляю,— насторожился Виктор.— Значит, сыграть предложил? На что?

— На что угодно. Словом, подонок.

Глава X. ВСТРЕЧИ НЕ ПОСЛЕДНИЕ, НО САМЫЕ ОПАСНЫЕ

Предрассветная тьма еще окутывала город, на пустынных улицах гасли фонари, когда Виктор и Глеб Устинов подъехали к вокзалу, торопясь на первую отходящую электричку.

В полутемном вагоне прикорнули у окон два-три заспанных пассажира. В проходе между скамей торчали чьи-то ноги, человек спал, прикрыв лицо газетой.

Виктор и Глеб расселись на разных скамьях, но так, чтобы хорошо видеть друг друга.

Ехать предстояло часа два с половиной. Виктор положил на колени пакет с заветной кепкой и раскрыл книгу. Но неудержимо клонило ко сну, да и читать было трудно, свет в вагоне еще не зажигали.

Наконец поезд тронулся. Тускло горевшие лампы вспыхнули ярче. Под полом застучали колеса. Вагон мерно покачивало. Заметно прибавилось пассажиров. Одни читали, другие негромко переговаривались между собой, некоторые спали, устроившись поудобнее на скамьях.

Виктор бросил взгляд на Устинова, сосредоточенно смотревшего в темное окно, и снова раскрыл книгу. Он не заметил, как задремал. Толстая книга вывалилась у него из рук и, прорвав лежавший на коленях пакет, вместе с ним тяжело рухнула на пол. Кепка, выскользнув из порванного пакета, отлетела под скамью.

Поспешно нагнувшись, Виктор поднял кепку и книгу, но пакет уже никуда не годился, больше кепку завернуть было не во что. Втискивать ее в карман и мять не хотелось. И тут вдруг Виктору пришла в голову неожиданная мысль.

Он незаметно огляделся. Никто из пассажиров не обращал на него внимания. Тогда он стянул с головы свою старенькую ушанку, плотно запихнул ее во внутренний карман пальто, а кепку натянул на голову, залихватски сдвинув на один бок. Потом покосился в сторону Устинова. Тот, чему-то ухмыляясь, продолжал смотреть в окно.

Виктор между тем снова принялся за книгу. Но сосредоточиться не мог. Он представлял себе, как они с Устиновым по приезде разыщут горотдел милиции, где уже знают об их приезде, как покажут злополучную кепку, назовут клички. Местные работники наверняка знают Ваську Длинного, а может быть, и Гусиную Лапу, хотя тот, конечно, осторожнее, и главные связи у него в Москве. Но с Васькой он, видимо, встречается, раз получил у него кепку.

Да, главные связи у Гусиной Лапы в Москве. И новые свои преступления он, вероятно, совершил тоже там. Оказывается, он давно разыскивается. Это просто счастье, что удалось узнать-кличку. Теперь о нем известно многое. Прежние судимости, побег и, кажется, снова убийство, кража в поезде. Опасный человек, очень...

С каждой остановкой пассажиров в вагоне становилось все меньше. Но потом он снова стал наполняться. Чувствовалось приближение города, того самого, куда ехали Виктор с Устиновым. Дальше электричка не шла.

За окном стало уже совсем светло. Лампы в вагоне погасли. И Виктор наблюдал за проносившимися мимо снежными полями, черной грядой леса вдали и дачными поселками.

До конечной станции оставалось уже совсем немного, вероятно, одна или две остановки, когда Виктор услышал возле себя чей-то веселый возглас:

— Знакомая кепочка!

Он обернулся. На скамье рядом с ним только что уселся розовощекий парень в расстегнутом полушубке, всклокоченные волосы его были припорошены снегом. Парень с интересом рассматривал Виктора.

— Ей-богу, знакомая,— повторил он.— Васькииа. Он ее потом в карты продул.

— Только не мне,— усмехнулся Виктор.

— Ясное дело, не тебе, а дружку своему. А тот ее, кажется, потерял.

— А я ее нашел,— ответил Виктор и с нарочитым безразличием добавил: — Могу, конечно, и вернуть, если отблагодарит.

— Будь спок. Знаешь, как о ней жалел?

— Давай адрес. Может, зайду.

— Адрес...

Парень окинул Виктора насмешливым взглядом, потом нагнулся к нему и тихо сказал:

— По адресу не живет.

— Ишь ты,— презрительно усмехнулся Виктор.

— У кореша одного ночует.

Виктор между тем лихорадочно соображал, как же теперь поступить. Парень явно не заслуживал доверия. Если его привести в милицию, он от всего отопрется. Но он, видимо, знает адрес, знает прямой путь к Гусиной Лапе.

— Вообще-то он, кажись, уехать собирался,— добавил парень.

Виктор насторожился. Положение осложнялось. Если начать с розыска Длинного через милицию, то дело затянется и Гусиная Лапа может действительно удра,ть. А тут такой случай...

— Ну что ж,— вздохнул Виктор.— Не вышла, значит, коммерция?

Парень окинул его оценивающим взглядом.

— Мне, конечно, на работу мимо идти,— задумчиво сказал он.— Могу отвести, если не дрейфишь. Копейка у него водится.

— За копейку пачкаться неохота.

Виктор чуть скосил глаза и заметил, что Устинов исподтишка наблюдает за ними. Как ему дать знак, как объяснить, что случилось?

Парень между тем мечтательно сказал:

— На двоих выпить как раз бы хватило. Может, зайдем, а? Вдруг да не уехал он еще?

Ему, видимо, понравилась эта мысль о неожиданной даровой выпивке.

— Не знаю даже,— продолжал колебаться Виктор.

Парень принялся его убеждать.

Когда поезд, наконец, подошел к конечной станции и за окном потянулась платформа, полная людей, Виктор сдался.

— Ладно. Черт с ним. Пойдем.

Пассажиры в вагоне начали шумно подниматься со своих мест. В проходе между скамьями образовалась толкучка. Люди торопились.

Парень был ближе к проходу и первый втянулся в людской поток. Виктор слегка замешкался. Теперь их отделяло несколько человек. Все медленно продвигались к выходу из вагона. Вполне естественно получилось так, что Устинов оказался прямо перед Виктором и тот успел ему шепнуть:

— Незаметно иди за мной. Парень ведет к Гусиной Лапе. Он прячется. И вот-вот удерет...

Толпа разъединила их, и Устинов исчез.

Пройдя по высокому мосту над железнодорожными путями, все спустились в город.

— Тебя как звать? — спросил парень.

— Виктор. А тебя?

— Федька.

Они шли по тихой кривой улице. Высокие сугробы отделяли узкий тротуар от мостовой с двумя глубокими неровными колеями. По другую сторону тянулся низенький штакетник, за ним виднелись одноэтажные домики, заваленные снегом. От калиток к ним вели выбитые в снегу тропинки.

— А там есть кто? — спросил Виктор.

— Вовка небось уж на работу ушел. Бабка одна осталась. Да. ты не дрейфь,— успокоил Федор.— Ничего он с нами не сделает,— и вдруг настороженно посмотрел на Виктора.— Только магарыч пополам, идет?

— Ага,— кивнул головой Виктор.

Он шел, стараясь разговором увлечь Федора, чтобы тот не оборачивался. На этих безлюдных улицах Устинову приходилось трудно.

Они свернули в узкий переулок и по нему вышли на другую улицу. Виктор незаметно приглядывался ко всему, стараясь запомнить дорогу.

Неожиданно около какого-то магазина Виктор задержался, потом догнал Федьку.

— Купить чего надо? — спросил тот.

— А, потом,— махнул рукой Виктор.

Они торопливо пошли дальше, свернули на новую улицу и, наконец, остановились возле какой-то калитки.

— Ты меня во дворе подожди,— сказал Федор.— А я за ним сбегаю. Небось дрыхнет.

Когда Виктор остался один, он осмотрелся. Дворик был маленький, за домом тянулся низенький забор, отделявший соседний участок, где стояли два длинных сарая, между ними виднелся узкий проход. Невдалеке от дома росли толстые сосны, под окнами топорщился кустарник. Тропинка тянулась к крыльцу и с двух сторон огибала дом.

Виктор подумал об Устинове. Во двор он зайти не мог. Одна из толстых сосен росла возле самого забора, могучие корни ее выползали на тротуар. Виктор скосил глаза. Устинова нигде не было видно. Значит, он спрятался за сосну. Больше некуда.

Да, но как себя вести дальше? Лучше всего, видимо, понахальнее, как равный. Федька — это, конечно, мелочь, плотва. Другое дело те...

Додумать он не успел: из-за угла дома появился Федор. Подбежав к Виктору, он сказал:

— Пошли. Только по-быстрому. Некогда мне.

Они двинулись по тропинке к дому.

Идя вслед за Федькой, Виктор подумал: «Сколько их там? Только бы выманить на улицу».

Обогнув дом, Виктор увидел за выступом застекленной террасы с обледенелыми глухими окнами небольшую полуприкрытую дверь, обитую изнутри войлоком. Тропинка в снегу вела к ней, а потом под углом уходила к стоявшим невдалеке сараям.

Федька подошел к двери и кивнул Виктору, приглашая войти.

По крутой темной лесенке они взобрались наверх. На площадке перед еле различимой дощатой дверцей остановились, и Федька шепнул:

— Не дрейфь. Ничего они не сделают. И смотри трояк проси, не меньше.

— Трояком они от меня не отделаются,— усмехнулся Виктор.— Сколько их там?

— Двое. Вот Петьки только нету. Но все равно велели зайти.

Виктор невольно схватил его за рукав. Это получилось слишком резко, и он тоном попытался смягчить впечатление:

— Так как же тогда? Кто же платить станет?..

«Сбежал,— зло подумал он.— Черт возьми, неужели сбежал?»

Федька по-своему истолковал его волнение и успокоительно сказал:

— Длинный там. Его кепочка-то. Ну, пошли.

Он толкнул дверцу. За ней оказался большой, заваленный рухлядью чердак: доски, ящики, поломанная мебель, какие-то корзины громоздились чуть ли не до самой крыши. Застойный, пыльный воздух ударил в лицо. Свет еле пробивался сюда сквозь два грязных чердачных оконца.

«Здесь только спрячься — за неделю не отыщут,— подумал Виктор.— Подходящую берлогу себе выбрали». Его вдруг охватило беспокойство. При нем же пистолет, удостоверение. Что, если... Тут и выстрелить не успеешь. А найдут у него все это — каюк. Народ отпетый. «Труп здесь тоже за неделю не отыщешь»,— усмехнулся он про себя. Но тут же вспомнил: их же всего двое. А, была не была...

И вслед за Федькой он стал пробираться сквозь груды хлама в дальний конец чердака. Под их ногами внезапно громко треснула доска, потом куда-то в сторону с шумом покатилась старая металлическая раскладушка, которую задел Федор. «Черта с два тут незаметно пройдешь»,— подумал Виктор, в последний момент подхватив свалившийся на него откуда-то сверху колченогий стул с выбитой спинкой.

Наконец они пробрались к темной печной трубе. Возле нее сидели на ящиках два человека и о чем-то тихо переговаривались между собой. В полумраке Виктор не мог их разглядеть, хотя те разом повернулись на шум шагов и напряженно ждали, пока он приблизится. Только очутившись рядом с ними, Виктор сумел разглядеть обоих. Один из сидевших был худой, светловолосый парень, большеротый, с толстыми губами, к которым прилипла погасшая сигарета. Второй был ниже, коренастый, смуглый, темная челка падала на глаза. Воротники расстегнутых пальто у обоих были подняты, шапки сдвинуты на затылок. «Жарко около трубы»,— догадался Виктор.

Худой парень встал, небрежно сплюнул прилипший к губе окурок и, оглядев Виктора, насмешливо спросил:

— Это ты и есть с кепочкой?

— Я и есть.

— И где же ты ее подобрал, интересно? — Тон был все таким же насмешливым.

В этот момент Виктор услышал шум за спиной и, скосив глаза, заметил выбравшегося откуда-то третьего парня. «Обсчитался Федька,— мелькнуло у него в голове.— И все равно не тот, не Петька».

Парень, заметив движение Виктора, усмехнулся.

— Не бойсь. Он тихий.

— Пока трезвый,— со смешком добавил второй, смуглый. Он все еще сидел на ящике.

— А мы, между прочим, ни трезвых, ни пьяных не боимся,— многозначительно произнес Виктор.

— Это кто ж такие — мы? — покосился на него первый парень.

— Надо будет — узнаешь,— отрезал Виктор и огляделся.— Фартово вы тут устроились, между прочим.

Парни переглянулись.

— Так где ж ты ее подобрал, кепочку-то? — снова спросил первый.

Виктор догадался, что это и был Длинный.

— В снегу подобрал. Около дома.

— Во дворе, что ли?

— Не. В переулочке.

— Когда ж это было?

Виктору все больше не нравились эти настойчивые вопросы. «Чего ему надо?—подумал он.—Крутит что-то».

— Поздно было. От ребят шел. Тебе-то, между прочим, не все равно?

— Петька до него искал, не нашел. А этот, выходит, нашел,— ни к кому не обращаясь, произнес смуглый, на миг блеснув хитрыми черными глазами из-под своей челки.

— Дело какое,— с наигранной беспечностью сказал Федька.— В снег ее небось затолкали. Найдешь тут.

Но Виктор уловил в его тоне беспокойство.

Стоявший позади него парень с угрозой сказал Федьке:

— А ты не тявкай. Понял? Твое дело сторона.

И Федька растерянно пробормотал:

— Да я так... Почем я знаю...

Между тем Длинный, смерив Виктора насмешливым взглядом, спросил:

— Ты что ж, снег-то там носом рыл, что ль?

— Носом я других учу рыть,— спокойно ответил Виктор.— Козырек из снега торчал, я и потянул. Драка, между прочим, там была.

Он чувствовал, что парни насторожены и проверяют его. И То, что Петька, то есть Гусиная Лапа, потом вернулся на место драки, искал там кепку и не нашел ее, еще больше усилило их подозрительность. Оказывается, он вернулся! Разве можно было такое предусмотреть? Разве вообще можно предусмотреть все, любую мелочь, которая еще ждет его впереди? А ведь любая такая мелочь может неожиданно обернуться провалом. Как же вести себя дальше? Ясно одно: пока надо выждать, надо посмотреть, как повернется дальше этот опасный разговор, понять, куда они клонят, и постараться узнать хоть что-нибудь о Гусиной Лапе.

— А ты сам-то где вкалываешь? — снова спросил Длинный.— Работяга небось?

«Так, начинается,—подумал Виктор.— Все ближе, все горячее».

— Ну, допустим, работяга,— ответил он.— Допустим, слесарю помаленьку. Устраивает? — и в свою очередь спросил: — Выходит, хозяина кепочки тут нет? А то идти мне надо.

— Ишь какой. Идти ему надо,— опять ни к кому не обращаясь, усмехнулся смуглый парень и лениво вытянул из кармана пальто сигареты.

Длинный тоже усмехнулся.

— Зачем к нам из Москвы прикатил? — небрежно спросил он и потянулся к смуглому за сигаретой.

«Вот сейчас самый раз и ударить его,— подумал Виктор.— Если бы не тот, сзади». Но он знал, что и в этом случае не ударил бы. Они ему не нужны, эти парни, пока не нужны. Ему нужен Гусиная Лапа, только он. И если тот не удрал, они должны привести к нему. Но как это сделать? А узел между тем затягивался все туже, Длинный ждал ответа.

— К тетке приехал,— нехотя сказал Виктор.

И Длинный быстро, в упор, уже без усмешки, спросил:

— Где живет?

Виктор никогда раньше не был в этом городке. Он знал тут только один адрес, одну улицу. Там помещался горотдел милиции. Это была, пожалуй, единственная улица, которую ни в коем случае сейчас не следовало называть. А больше называть было нечего. И Виктор грубовато ответил:

— Где жила, там и живет.— Потом, решившись, прибавил:— А вообще резину тянуть нечего. Понятно? Не для того я к вам притопал.

— А для чего же? — поинтересовался смуглый парень.— На кепочке решил подработать?

Виктор усмехнулся и туманно пояснил:

— Кого что интересует, между прочим: кого блохи, кого сапоги.

Это было рискованно хотя бы потому, что могло вызвать удивление у Федьки. Виктор рассчитывал лишь на то, что Федька сейчас напуган и вряд ли захочет осложнять положение. Ведь это он привел сюда Виктора.

Но Федька прореагировал самым неожиданным образом. Он вдруг хлопнул себя по лбу и с отчаянием воскликнул:

— Братцы! Я же на работу опоздал!..

«Если он выйдет отсюда один, без меня, Глеб начнет действовать,— подумал Виктор.— И черт его знает, что он придумает. А ведь я еще ничего не узнал».

Парни между тем многозначительно переглянулись, потом Длинный вопросительно посмотрел куда-то мимо Виктора, видимо, на того, третьего, который стоял за ним, и, ухмыльнувшись, сказал:

— Кепочка-то, конечно, наша. А вот ты...

В этот момент Федька торопливо произнес:

— Я, братцы, побежал, как хотите. Черт с ней, с этой кепкой.

Он уже повернулся, чтобы уйти, когда смуглый парень сказал:

— Стой. Сейчас все потопаем,— и добавил, обращаясь уже к Длинному и словно споря с ним: — А чего? Пускай Петька ее и заберет. Знаешь, как обрадуется? —потом неопределенно добавил: — И вообще, посмотрим.

Длинный согласился не сразу. Он в сомнении почесал за ухом, не спеша затянулся зажатой в кулак сигаретой, что-то соображая про себя, и только потом сказал, махнув рукой:

— А, давай. Потопали.

«Выходит, здесь он еще!—с облегчением подумал Виктор.— Не удрал, значит». Но сейчас он оказался перед новой, нелегкой задачей. Идти с этими парнями к Гусиной Лапе или под каким-нибудь предлогом отказаться, вернуться к Устинову и наблюдать за ними издали и таким образом узнать место, где скрывается этот опасный человек? А что, если они не пойдут без него туда? Нет, тут рисковать нельзя. Нельзя? Но идти туда — это тоже риск. И кстати, немалый. Для него самого, конечно. Впрочем, когда они выйдут из дома, их увидит Глеб. Значит, все будет в порядке. Виктору останется только подать сигнал, если обстановка осложнится и понадобится помощь.

Все эти мысли промелькнули у него в голове. И он насмешливо сказал, выдерживая. роль бывалого парня, неизвестно каким образом попавшего в эту историю с кепкой.

— Так-то оно вроде понятнее, между прочим. А то бери ее себе — и дело с кондом.— Он протянул кепку Длинному.

— Отдашь хозяину,— с ударением ответил тот, и это прозвучало так, будто человек, к которому они направлялись, был хозяином не только кепки, но и чего-то большего.

На улице появлялось все больше прохожих, и Глебу стало ясно, что надо искать другое место для наблюдения. Уже несколько человек оглянулись на высокого парня, с беззаботным видом прислонившегося к забору возле толстой сосны. И не пьяный вроде и на работу не торопится. В общем, странно.

Кроме того, Глеб начинал не на шутку беспокоиться. Прошло уже не меньше получаса, как Виктор вслед за тем парнем вошел в дом. Там он должен встретиться с Гусиной Лапой. Как же произошла эта встреча? Неужели там что-нибудь стряслось? Почему Виктор не возвращается?

Глеб, наконец, оторвался от забора и по тропинке среди сугробов перебрался на другую сторону улицы. Стараясь не упускать из виду калитку, в которую вошел Виктор, он принялся внимательно рассматривать номера домов, словно отыскивая нужный ему адрес.

С каждой минутой Глеб волновался все больше. Что же предпринять? Там определенно что-то стряслось. Может быть, попытаться проникнуть в дом? Одному? Бессмысленно. Да и неизвестно, какую игру ведет там Виктор, в этом случае можно все сорвать. Самое лучшее, конечно, связаться с горотделом, вызвать сотрудников, оцепить дом, наконец, просто посоветоваться. Но как связаться? Он не может отсюда отлучиться ни на минуту.

Глеб все ходил и ходил по улице, присматриваясь к домам и не зная, на что решиться. Он уже основательно замерз и потому двигался порывисто, притопывая ногами, чтобы хоть немного согреться. Иногда он прижимался к забору, уступая путь кому-нибудь из прохожих на узком заснеженном тротуаре. Одна девушка, обгоняя его, поскользнулась и чуть не упала в сугроб. Он поддержал ее, и та благодарно улыбнулась ему в ответ. «Галантный я все-таки человек»,— усмехнулся про себя Глеб.

Внезапно за его спиной раздался чей-то голос:

— Кого ищете? Может, помочь?

Глеб обернулся. Перед ним стоял невысокий плотный парень в рыжей ушанке, темные глаза его смотрели внимательно, даже чуть подозрительно. И Глебу вдруг пришла в голову неожиданная мысль.

Он небрежно, сверху вниз, посмотрел на парня и процедил сквозь зубы:

— Ступай, ступай. Помощник какой выискался.

Как он и ожидал, парень не отступил.

— Чего грубишь? Я, может, и в самом деле помочь хочу.

— Катись-ка ты, пока здоров,— с вызовом ответил Глеб.— Понял?

— Кое-что понял,— усмехнулся тот и в свою очередь, но уже деловито, даже строго спросил: — Кто ты такой? Что-то я тебя раньше в нашем городе не видел.

— А сам ты кто такой, чтобы спрашивать?

— Так,— снова усмехнулся парень.— Выходит, возник взаимный интерес. Ну что ж. Пройдем со мной, а то ты вон как замерз, аж нос синий стал.

— Ты сперва документ покажи, а тогда и волочи.

— Что ж, можно.

Парень вынул из внутреннего кармана красную книжечку. И Глеб при одном ее виде ощутил такую радость, словно после долгой разлуки встретил, наконец, дорогого и близкого человека. Он чуть не стиснул парня в. своих медвежьих объятиях. Лишь усилием воли он заставил себя не менять напряженной, враждебной позы, в которой вел весь предыдущий разговор, и только голос его дрогнул, когда он сказал:

— Вот ты-то мне и нужен, дорогой товарищ. Больше всех сейчас нужен.

Парень изумленно посмотрел на него.

— Я сейчас не могу показать тебе точно такую же книжку,— торопливо сказал Глеб.— Слушай.

Когда он кончил, парень не выдержал и рассмеялся.

— А мне ребята сказали: по Некрасовской какой-то подозрительный тип гуляет и к домам присматривается. Надо бы проверить. Здорово! —и уже озабоченно спросил:— Что будем делать?

— Надо немедленно осмотреть дом. Зови ребят. С Парновым что-то случилось. Уже прошло...— Глеб, отдернув рукав, взглянул на часы.— Вон, больше часа, как его нет.

— Ладно. Померзни еще пять минут,— быстро ответил парень.— Когда нас увидишь — беги. Тебя тут уже засечь могли. Встретимся в горотделе.

— Нет уж, я с вами.

— Неправильно это,— укоризненно сказал парень.

— Не могу,— признался Глеб.— Друг ведь там.

— А мы ему кто, по-твоему?

— Все равно,— упрямо повторил Глеб.

Парень махнул рукой.

— Ладно. Я бегу.

...К дому подошли сразу с нескольких сторон, прямо по снегу, чтобы не затоптать свежие следы на тропинках. Собрались у задней двери: было ясно, что Панов вошел в нее. Узкая темная лесенка вела на чердак. Посвечивая фонарями, стали гуськом подниматься по ней, осторожно, стараясь не шуметь. Троих сотрудников оставили на всякий случай во дворе, около дома.

Громадный, заваленный рухлядью чердак осматривали долго и тщательно. Людей там не оказалось. Только около трубы обнаружили несколько свежих окурков.

Затем так же тщательно изучили следы на тропинках. Совсем недавние вели от задней двери к соседнему участку. Здесь прошло несколько человек, пять или шесть. Таким образом, стало ясно, почему Устинов ничего не заметил. Следы терялись на соседнем дворе. Но слабый отпечаток одного из них все же удалось обнаружить и за калиткой. Видимо, люди прошли через этот участок на улицу.

Усталые и замерзшие все вернулись в горотдел.

Глеба первым делом потащили в столовую, хотя он и уверял, что нисколько не голоден и даже не устал: он хотел немедленно продолжать поиски.

— Иди, иди, поешь,— сурово приказал ему начальник горотдела, полный, немолодой майор. На розовом, упругом, до глянца выбритом лице его странно выделялись набрякшие, синие мешки под глазами. Он добавил озабоченно: — А мы пока тут сами помозгуем. Вернешься, все обсудим вместе, быстренько и оперативно.

Однако «быстренько» обсудить не удалось. В кабинете майора собралось человек десять. Все горячились, спорили, каждый предлагал свое.

Внезапно на столе у начальника зазвонил телефон. Тот снял трубку. На полном, розовом лице его появилось изумление, потом оно сменилось тревогой, толстые щеки посерели, и мешки под глазами, казалось, набрякли еще больше. И вдруг грубо и как-то остервенело он рявкнул в трубку:

— Выходит, перекинулся? Ну, вали! Попомню я тебе это!

Майор рывком бросил трубку на рычаг и растерянно оглядел сотрудников. Потом сказал:

— Сегодня ночью они собираются у нас тут ограбить магазин. На Пушкинской. Вместе с Пановым. А мне он сказал, чтобы я не совался туда. Представляете?

В душном погребе их было шестеро, трое пришли вместе с Виктором, да у Гусиной Лапы в это время сидел еще один парень, щуплый, белобрысый, с мокрыми толстыми губами. И сразу, как они пришли, появилась водка, несколько бутылок. Виктора тоже заставили пить.

В какой-то момент он вдруг поймал на себе изучающий, враждебный взгляд Гусиной Лапы и отчетливо понял: этот громадный, неуклюжий парень не верит ему, ни слову не верит. И пока он не поверит, Виктору отсюда живым не выбраться. Но выбраться — это только полдела, даже четверть. Выбраться — это значит упустить Гусиную Лапу и всю его шайку, а на совести у каждого здесь немало дел, в этом Виктор мог поклясться. Да, в такой переплет он еще никогда не попадал.

Он заставлял себя пить отвратительную, теплую водку, закусывая толстыми ломтями колбасы, заставлял се бя отвечать на скользкие, подковыристые вопросы, которые среди других, безобидных, подсовывали ему то и дело, и мучительно соображал, как ему поступить.

— Значит, к тетке приехал? — мельком спросил его Гусиная Лапа.

— Ага,— мотнул головой Виктор.

— Только адреса ее не помнит,— усмехнулся смуглый парень, набивая рот колбасой и, как всегда, глядя куда-то в сторону.

Виктор в ответ угрюмо посоветовал:

— Не суйся. Морду прищемит. Я, между прочим...

Но тут его перебил Длинный и стал со смехом рассказывать, как они вчера с третьим, молчаливым парнем, пришедшим сейчас с ними, ездили в Москву и обобрали двух пьяных. Рассказывал он с упоением, поминутно матерясь, и все вокруг весело гоготали.

В это время Виктор, используя передышку, напряженно пытался вспомнить все, что знает об этом городе. А знал он так мало. Адрес горотдела милиции, имя начальника, его телефон. Вот, собственно, и все. Стоп! Надо вспомнить свой путь с Федькой к тому дому. Вот они сошли с моста над железнодорожными путями. Первая улица называлась... кажется, она называлась Вокзальная. Да, да, точно. Продуктовый магазин, фотоателье — такой жиденький павильончик. Что там еще было? Все. Больше он ничего не помнит. Потом они свернули в какой-то переулок вдоль зеленого глухого забора и вышли на другую улицу. Она называлась... он же нарочно прочел табличку на каком-то доме, ржавую, изогнутую табличку... а-а, Пушкинская... Они долго шли по ней. Потом...

Тут его снова заставили выпить. И Гусиная Лапа, рукавом вытирая рот, спросил все так же, равнодушно:

— Кепочку-то возле своего дома подобрал?

— Ага,— ответил Виктор.

— Знаю я тот переулочек,— мечтательно произнес Гусиная Лапа.— Шпаны живет — дай бог. Кого из ребят знаешь там, а?

Виктор понимал: попробуй он только не ответить хоть на один такой вот, казалось бы, безобидный вопрос — и все, конец тогда, не уйти уже. И на Глеба рассчитывать не приходится, провели Глеба.

Он Ответил медленно, словно вспоминая, решив назвать только одно знакомое Гусиной Лапе имя, но все же назвать.

— Митька Блохин... Сашка Калинкин... Сашка Рушанцев.

— A-а, Меченый? — оживился Гусиная Лапа.

— Он самый.

— А дружка его знаешь?

— Это какого же?

— Дружка его закадычного не знаешь? — Глаза Гусиной Лапы словно буравили сейчас Виктора.

Он знал дружка Сашки Рушанцева. Это был Генка Фирсов, по кличке Харя, тот самый Генка, который пропал. Виктор побоялся его назвать. Но сейчас... почему допытывается о нем Гусиная Лапа? Или это случайно?

— Ходит он с одним...— неопределенно ответил Виктор.

— Это с кем же?

Все туже, туже петля вопросов, все опаснее. Как вырваться из нее? Что отвечать? А отвечать надо...

— Да с одним,— безразличным тоном произнес Виктор.— Харя такой есть...

— Давно их видел-то?

— Дня три назад.

— Та-ак...— загадочно протянул Гусиная Лапа.

Но тут вдруг заговорил тот белобрысый парень, который был у него, когда пришли Виктор с другими.

— А мы вчера на катке ох давали...

И снова в сторону ушел разговор, и опять пили водку, и опять Виктор пытался сосредоточиться, пытался что-то придумать, чтобы разорвать, наконец, кольцо вокруг себя. А в голове у него вдруг возник какой-то легкий туман, голова чуть заметно кружилась. «Пьянею»,— холодея, подумал Виктор. Скорее, скорее, иначе будет поздно. Что же придумать?.. Да! Он же вспоминал свой путь. Итак, они шли по Пушкинской. Там он заметил... К черту! Сейчас уже некогда вспоминать. Сейчас надо придумать, как вырваться отсюда. Если он останется жив, то в конце концов доберется до Гусиной Лапы. А вот если они его тут кончат? Кому это надо? Нет, следует что-то придумать. Нельзя так глупо погибнуть!.. Значит, они шли по Пушкинской... Там он заметил... Что-то он там заметил... Мысли угрожающе путались.

Виктор с усилием потер лоб, -потом торопливо сунул руку в карман за сигаретами. На доске, заменявшей стол, лежала пачка сигарет, все, и Виктор до сих пор, курили их. А тут он полез за своими.

— Глянь, какие курит, а? Глянь! — воскликнул белобрысый парень, прерывая свой рассказ о катке.

Виктор держал в руке дорогую пачку иностранных сигарет, недавно появившихся в Москве. И только при эхом возгласе он понял, какую непоправимую ошибку сейчас совершил.

— Интере-есно,— процедил Длинный.— Чего у него еще там есть.

Сейчас все глядели на Виктора, глядели враждебно, с пьяной злостью. Стоило только кинуться на него кому-нибудь одному, и сразу ринутся все, вся стая.Вот смуглый парень сунул руку в карман, и тот молчаливый тоже, а белобрысый внезапно подался назад, к выходу, кривя в ухмылке толстые мокрые губы, он отрезал Виктору путь к отступлению, это так ясно. Длинный уже привстал. Начнет он сейчас...

В эту последнюю секунду, которая, казалось, отделяла его от смерти, Виктор вдруг вспомнил, что он заметил на Пушкинской и почему он это заметил.

И тогда он встал, выпрямился, нагло и презрительно, как каких-то шавок, оглядел окружавших его парней, и те на миг замерли от неожиданности, от этого внезапного превращения его.

— Чего у меня еще есть, интересуетесь? Вот чего! — И он, рывком выхватив из кармана пистолет, направил его на них. —А ну, в сторону!..

Парни невольно отпрянули к стене. Только Гусиная Лапа замер на месте, подобрался, словно готовясь к прыжку.

— На кого наскочили, думаете?! Я таких давил и давить буду! Ну, кто первый?! Налетай, голуби! — заорал Виктор, и пистолет устрашающе плясал в его руке.— Сейчас цирк вам устрою, кровью зальетесь!.. Перед смертью хоть Пана узнаете! Не слыхал про такого, Лапа?.. У Верки на Канале не слыхал?.. А когда из Краслага выбирался, как крот, и Саньку Труху заложил, тоже не слыхал?.. И дружок твой, Соленый, тоже тебе ничего такого не говорил? Врешь, Лапа!..

Не давая им опомниться, Виктор на их собачьем, жаргонном языке выдавал им такое, от чего вытаращил глаза даже Длинный и тяжело засопел сбитый с толку Гусиная Лапа.

А Виктор, чувствуя, как дрожит в нем и вот-вот порвется какая-то тонкая, напряженная струна, с нарастающим, злым отчаянием играл свою новую, страшную роль. Но по лицам окружающих понял, что сыграл.

Сколько назвал он городов и мест заключений, имен

и кличек, потайных адресов, громких, «знаменитых» или известных только немногим, самым отъявленным, самым отпетым. И под конец, с угрозой и насмешкой, ошарашил всех внезапным вопросом:

— Ну, кто тут сегодня ночью берет мой магазин на Пушкинской? Какая падаль задумала соваться туда? Ну!

И по тому, как дрогнуло что-то в лице у смуглого, как забегали глаза, Виктор понял — он! Этот парень был для него сейчас самым опасным после главаря, он был умнее и хитрее других.

— Без меня тут никто ничего не берет,— хрипло произнес Гусиная Лапа.

— Никто, говоришь? — насмешливо переспросил Виктор.

Он придвинулся к смуглому и вдруг коротким, косым ударом с силой резанул его в лицо. Тот вскрикнул, попытался подняться, но Виктор ударом ноги повалил его на пол. Он знал: с волками надо вести себя по-волчьи.

Никто не шевельнулся, никто не пришел на помощь. Для всех это было привычно, было, как надо: хозяин расправился с сявкой, чтоб не стоял на дороге, только и всего. Значит, это хозяин. И никто не осмелился спросить, откуда он все узнал и про магазин и про смуглого парня, но поняли: все точно, все так и есть. И Виктор больше ничего не сказал. Так требовал неписаный закон, которому он сейчас следовал.

Перед глазами у него стоял тот беззащитный промтоварный магазин, мимо которого он сегодня утром шел вместе с Федькой. Виктор даже задержался, чтобы рассмотреть все получше, и Федька спросил: «Купить чего надо?», и Виктор ответил: «А, потом». И они пошли дальше. Но Виктор успел все увидеть: и почти уже отбитую боковую ставню, и перерезанную у самой земли, за водосточной трубой, сигнальную проводку, и единст-, венный, но тоже уже разбитый уличный фонарь невдалеке, и еще другие, неоспоримые приметы готовящегося преступления.

Виктор повернулся к Гусиной Лапе и насмешливо спросил:

— Видал, кто тут чего без тебя берет? — И резко добавил:— Вместе магазинчик этот возьмем. Я одних тут отошью, раз такое дело. Со мной сегодня ночью пойдешь

ты, Длинный и вон этот,— он небрежно кивнул на смуглого.— И все. Остальные чтоб сгинули до утра.

— Не могу я,— хмуро возразил Гусиная Лапа.

Виктор насмешливо посмотрел на него.

— Смотаться надумал? Успеешь.

— Откуда взял?

Растерянность мелькнула на толстом, будто сонном лице Гусиной Лапы.

— А ты следи больше,— зло ответил Виктор.— Федька, пока шли, трепанул. И это тоже.— Он подбросил в руке кепку.— Хорошо, ее мне приволокли. А я-то думал, солидный вор у пацанов завелся. Э-эх, дерьмо!

Гусиная Лапа побагровел, но смолчал.

— И куда ты пустой побежишь? — все так же насмешливо продолжал Виктор.— Вот возьмем тут магазинчик, тогда вали.— Он вдруг почувствовал, что нельзя перетягивать струну, и уже другим, доверительным тоном закончил: — Ты мужик деловой. Соображать должен. В Москву тебе вертаться нельзя. Там паленым запахло. Одного твоего замели, слыхал?

Гусиная Лапа кивнул в ответ:

— Ага.

— То-то и оно.— Виктор огляделся и грубо приказал Длинному: — А ну, наливай. По последней. На дело идем.

Все оживились. Забулькала в стаканы водка. Руки потянулись к колбасе, хлебу, лежавшим на доске.

Когда выпили, Виктор сказал:

— А теперь надо дружка упредить. Чтоб не совался. Близко телефончик-то есть?

— Тут он, за углом,— живо отозвался Длинный, чувствуя себя чем-то вроде адъютанта при новом вожаке.

— Кто со мной пойдет?

— Мне, что ль,—лениво произнес Гусиная Лапа.— Дыхнуть охота. А насчет того, кто на дело пойдет, после решим. Тут кой-чего обмозговать требуется.

Виктор подумал: «Еще одна проверка, последняя, надо полагать. Ну что ж». И кивнул головой.

— Ладно. Потопали пока что.

Взгляды их на мгновение встретились, и Виктор понял: нет, не последняя эта проверка, совсем не последняя. И успокаиваться ему еще рано. Это волк травленый. Самое главное с ним — еще впереди.

Пока окончательно не стемнело, Устинов вместе с группой сотрудников внимательно обследовали магазин на Пушкинской улице и все подходы к нему. Уже первый, самый беглый осмотр выявил все те признаки готовящегося преступления, которые заметил и Панов. Но Устинову и его товарищам этого было мало.

План операции предусматривал задержание преступников еще на самых дальних подступах к магазину. Для этого требовалось знать многое. Сколько человек пойдет на преступление? Что они из себя представляют? Как пойдут — все вместе или разбившись, в последнем случае— где встретятся? Какими путями подойдут к самому магазину? Будет ли у них оружие, какое, у кого именно? Наконец, каков у них план ограбления?

На большинство вопросов ответов не было и быть не могло. Поэтому необходимо было предусмотреть все варианты, все возможные случайности. Но кое-что было все же известно.

Прежде всего был известен главарь — опасный и опытный преступник, прекрасно знающий, что ему грозит, если удастся его задержать, и способный поэтому на все. Можно было предположить, что его шайка состоит из таких же отпетых головорезов. А раз так, то нельзя было и сомневаться в том, что у них есть оружие, в том числе, вполне вероятно, и огнестрельное.

Кроме того, следовало, тщательно изучив обстановку на месте, попытаться разгадать самый план ограбления и в связи с этим определить наиболее вероятные пути подхода преступников. Причем работу предстояло сделать быстро, незаметно и точно. От этого во многом зависел весь успех замысла, покой живущих вокруг людей, а главное, жизнь и безопасность тех, кто будет участвовать в операции.

Сотрудники поодиночке побывали в магазине, затем осторожно обследовали все примыкавшие к нему дворы, соседние улицы и переулки. Был составлен подробный план всего района. На плане пометили удобные места для наблюдения, для групп перехвата, для оперативных машин и проводников с розыскными собаками.

Глеб надеялся, что до начала операции удастся хоть часа два отдохнуть. Так ему и приказал начальник гор-отдела, оставив его на диване в своем кабинете и даже погасив свет.

— Небось с пяти утра на ногах. Так что изволь вздремнуть,— ворчливо сказал он.— Ты мне такой замотанный на операции не нужен.

Глеб не мог заснуть и долго лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к голосам в коридоре, к шуму машин на улице, к далеким паровозным гудкам. Но о чем бы он ни думал, мысли неизменно возвращались к Панову. Главная опасность угрожает ему. Чуть замешкается, не сориентируется вовремя, и преступники в первую очередь разделаются с ним. Глеб чувствовал, если что-нибудь случится с Пановым, он себе этого не простит. И про себя твердо решил: что бы там ни было, но прежде всего Панов.

Стараясь унять нетерпеливую нервную дрожь, он беспокойно ворочался с боку на бок на жестком диване.


...Операция началась точно в назначенный час. Во дворе горотдела заурчали моторы машин и мотоциклов, замелькали люди в штатском, молча выскочили из своих клеток собаки и, строго держась возле левой ноги хозяина, кося на него тревожно глаза, протрусили через двор к открытым дверцам машин. Из подъезда на улицу поодиночке, по двое выходили сотрудники и исчезали среди прохожих.

Посторонний человек, окажись он в этот момент возле горотдела милиции, ничего бы, однако, особенного не заметил. Все, казалось, было, как всегда. Пожалуй, только на этот раз больше людей выходило из горотдела, чем входило.

Спустя час Глеб Устинов в составе одной из групп перехвата занял назначенное им место за глухими, высокими, сейчас чуть приоткрытыми воротами на незнакомой ему, пустынной улице.

Снаружи остался только один сотрудник. По виду невзрачный, подвыпивший человек, неряшливо, как все пьяные, одетый, он тяжело привалился к воротам и даже неразборчиво бормотал что-то, словно спросонья, когда кто-нибудь шел мимо.

Остальные стояли за воротами, в темном, безлюдном' дворе, курили, пряча сигареты в рукав и только шепотом переговариваясь между собой.

Постепенно затихал, погружался в сон город. Все реже проезжали по улице машины и скрипел снег под ногами прохожих. В морозном, неподвижном воздухе явственно слышны стали звуки далекие, днем совсем незаметные. Со стороны вокзала доносились необычно громкие гудки и даже пыхтенье паровозов, откуда-то из-за города бессонно и дробно простучали, будто совсем рядом, вагоны поезда, потом — другого, на какой-то дальней улице пронеслась машина. И снова тишина.

Глеб нетерпеливо поглядывал на светящийся циферблат своих часов. Невозможно долго ползло время. Маленькая стрелка словно приклеилась и упрямо не желала переваливать через полночь.

Группа расположилась на главном, наиболее вероятном направлении. В то же время она могла первой прийти на поддержку остальным группам, если преступники изберут другой маршрут.

Один из сотрудников не отрывался от наушников рации, висевшей у него на груди, и шепотом повторял получаемые сообщения:

— Два человека следуют по улице Красина... ошибка... трое вышли из ворот номер сорок один на Пушкинской, стоят у ворот... ошибка... Внимание! Я— седьмой!.. Компания рядом, две девушки, шум, начинается ссора. Прошу патруль... Внимание! Я — девятый. Четыре человека идут по Вокзальной, свернули в Зеленый переулок, передаю наблюдение... Я — третий. Принял наблюдение. Приметы не сходятся... Ошибка... Внимание... Я...

Все не то! Хотя, оказывается, время уже давно перешло за полночь.

Устинов выглянул за ворота. Длинная заснеженная улица пустынна, темные силуэты ближайших домиков еле различимы на фойе серого неба. В морозной, настороженной тишине лишь пронзительно и тревожно свистел ветер, гнал, крутил поземку.

Все молча курили сигарету за сигаретой, изредка пытаясь согреться, приплясывали на месте, толкали друг друга плечом. Холод пробирался под пальто, под пиджак, ледяными струйками растекался по телу, стыли ноги.

— Внимание! Я — четвертый,— снова донесся до Устинова голос сотрудника, стоявшего рядом.— Два человека вышли на Соколиную улицу... приближаются...

— Наша улица,— сказал кто-то.— А четвертый далеко отсюда. Кажется, у ©врага.

— Нет, у почты,— поправил другой.

Все, невольно насторожившись, сгрудились вокруг рации.

— Внимание,— вдруг каким-то другим, напряженным голосом произнес радист.— Внимание. Появились еще двое... Узнаю по приметам... Узнаю... Идет Панов... Идет Панов, ребята!.. Догоняют первых... Нет, не догоняют... Интервал двадцать метров... Еще двое появились... Интервал тот же... Пока идет шесть человек... Узнаю еще... Васька Длинный с Тихоновки... в третьей паре... Передаю наблюдение...

Старший по группе отрывисто приказал:

— Занять свои места. Всем. Быстро. Сейчас они будут здесь. Сигнал даем мы.

— А если соберутся вместе? — внешне невозмутимо спросил Глеб.

— Все равно. Рудаков задирается с первым,— это был сотрудник, который стоял за воротами, притворившись пьяным.— Дальше по плану.

— Главное, отсекаем Панова,— внушительно напомнил Устинов.

— Само собой. Быстро, товарищи.

Часть сотрудников скрылась в темноте. Остальные прижались к воротам, пытаясь уловить далёкий шум шагов по улице.

— Рудаков, ты все слышал? — глухо спросил старший.

— Слышал,— донеслось из-за ворот.— Пока их не вижу.

Глеб торопливо нащупал в кармане пистолет и тут же с неудовольствием подумал о том, что он, кажется, еще никогда так не волновался, участвуя в операции. Скажи, пожалуйста, и у него, значит, могут шалить нервы. Этого еще не хватало.

И снова раздался рядом шепот радиста:

— Я — пятый. Принял наблюдение... Идут ко мне... Внимание. Интервал сокращается... Панов идет рядом с высоким, толстым, в серой кепке...

Устинов торопливо произнес:

— Это Гусиная Лапа. Если Панов идет рядом, значит...

— Знаем,— перебил его кто-то.

Старший снова спросил, чуть повысив голос:

— Рудаков, ты их еще не видишь?

— Нет,— донеслось с улицы.

Снова все замолчали. Только радист продолжал напряженно шептать:

— Я — пятый... Остановились... О чем-то говорят... Нет, спорят... Панов спорит с тем, в кепке... Они около дома тридцать восемь... Там проходной двор... Внимание!..— голос радиста внезапно изменил интонацию.— Внимание! Я — первый. Я — первый!.. Группа Воронова... скрытно передвигайтесь к дому тридцать восемь... быть все время на связи... Слушайте пятого... Группе Семенова... занять проходной двор... Помните о Панове... Быстро, быстро...

— Пошли, товарищи,— торопливо сказал старший.— Устинов, ты за Рудаковым по улице. Осторожно только.

Глеб выскользнул за ворота и тут же наткнулся на Рудакова. За спиной он услышал взволнованный шепот радиста:

— Я — пятый... Начинается ссора... Они не хотят идти дальше... Панов ударил...

Они бежали по пустынной, ночной улице, скользили, хватаясь за забор, чтобы не упасть. Глеб неожиданно напоролся на гвоздь в каком-то заборе и даже не почувствовал боли, только ладонь стала вдруг мокрой, и он машинально вытер ее о пальто. В ушах зло, пронзительно свистел ветер, больно резал глаза, обжигал щеки. Оглушительно стучало сердце.

Впереди мелькала спина Рудакова. Поскользнувшись, Глеб неловко упал, цепляясь за забор, но тут же вскочил и побежал дальше.

Впереди возникла группа людей.

Глеб и Рудаков прижались к забору и уже медленно, осторожно стали продвигаться вперед.

Внезапно оттуда, где виднелись люди, раздался отчаянный крик:

— А-а-а!..

Его перекрыл другой:

— Своих бьют!

— Скорее,— задыхаясь, произнес Глеб и вырвался вперед.— Скорее... Это наши...

Группа впереди распалась, люди стали разбегаться во все стороны. На снегу остался лежать какой-то человек.

Прямо на Глеба теперь бежали двое.

Один громадный, в светлой кепке, в пальто нараспашку. Из темноты вдруг проступило его лицо, потное, разъяренное.

Второй, бежавший за ним, вдруг прыгнул в сторону, через сугроб, на мостовую. Рудаков кинулся наперерез, упал ему в ноги, тот нелепо замахал руками и обрушился на него.

В этот миг Глеб ощутил резкий удар в лицо чем-то тяжелым и холодным. Он пошатнулся, и человек в светлой кепке проскочил мимо него. Глеб только успел схватить его сзади за пальто, но тот с неожиданной ловкостью вывернулся, стряхнул с плеч пальто и, оставив его в руках Глеба, побежал дальше.

И тут же вслед за ним пробежал другой человек. Он бежал странно, как-то боком, прижав одну руку к груди.

Глеб повернулся, выхватил пистолет. Но человек, пробегая мимо него, прохрипел, задыхаясь:

— Не стреляй... надо... догнать... гада...

— Витька! — не своим голосом закричал Глеб.— Что с тобой?

Он кинулся вслед за Пановым, вслед за убегавшим человеком.

Впереди, где-то далеко, вдруг застрекотал мотоцикл.

Бежавший на секунду остановился, потом ринулся к забору, но тут же отскочил, одним прыжком перемахнул через сугроб, выбежал на дорогу и, оглянувшись, выставил согнутую в локте руку. Неожиданно грохнул выстрел.

Пуля просвистела где-то рядом с Устиновым. Он не увидел, он только почувствовал, как упал в сугроб Панов. А из-за забора, куда только что собирался скрыться преступник, внезапно появился сотрудник из соседней группы перехвата.

— Помоги!.. Панову!..— крикнул ему Глеб.

Он уже пришел в себя и теперь четко представил все, что произошло. План нарушился. Но там, сзади, откуда неслись крики и шум борьбы, вероятно, уже действуют все группы перехвата. Оттуда никто из преступников теперь не уйдет. Вот только этот один вырвался из кольца. Это, конечно, Петр Лузгин, Гусиная Лапа, о нем уже все известно. Сейчас он стрелял в Панова, он самый главный. Его надо взять во что бы то ни стало!.. Живым!..

А Лузгин уже пересек мостовую, перемахнул через новый сугроб на противоположной стороне улицы и теперь бежал вдоль высокого, глухого забора. Через него не перелезешь. Вот он рванул калитку. Ага, заперта! Побежал дальше.

Совсем близко уже тарахтел мотоцикл.

Глеб устремился вперед, перебежал мостовую, тоже одним махом перескочил сугроб. Быстрее, быстрее, пока не кончился забор. Тому легче бежать. И Глеб, не раздумывая, на ходу скинул пальто, потом шапку, толстое кашне.

— Стой! — крикнул он.— Стой!..

Он почувствовал, что уже не задыхается, тело налилось упругой силой, стало легким и послушным.

Расстояние сокращалось медленно, но неуклонно.

Лузгии внезапно оглянулся, снова выставил вперед согнутую руку. Выстрел!..

Глеб упал, на секунду опережая его, и тут же вскочил. Пуля просвистела где-то над головой.

— Врешь...— сквозь зубы процедил Глеб.

Кончился забор, Лузгин тотчас перевалился через низкий штакетник и, неожиданно глухо вскрикнув, упал.

Глеб был уже совсем близко, когда Лузгин вскочил и, прихрамывая, побежал в глубь двора к темневшему за деревьями дому.

— Стой! — снова крикнул Глеб.— Стой лучше!..

Он с разбегу перепрыгнул через штакетник и кинулся дальше за темным силуэтом, мелькавшим среди деревьев.

В этот момент мимо него со сдержанным, клокочущим урчаньем пронеслось, словно снаряд, пушистое вытянутое тело.

Лузгин был уже около дома, когда собака настигла его. И тогда снова грохнул выстрел. Собака, взвизгнув, упала на Лузгина, когтями раздирая пиджак на нем, но тут же соскользнула вниз и мертво вытянулась на снегу.

Внезапно в окне дома вспыхнул свет, дверь распахнулась и в ее проеме появился какой-то человек в пальто, наброшенном на плечи, из-под которого виднелась белая ночная рубашка, и в валенках на голых ногах. Он испуганно вглядывался в темноту. Лузгин был совсем рядом. Глеб увидел, как снова вытянулась. согнутая в локте его рука. И тогда Глеб, не останавливаясь, на бегу, вскинул пистолет. «Все,— пронеслось у него в голове.— Стрелять и мы умеем. Только...»

Грохот выстрела нисколько не оглушил его. Глеб увидел, как Лузгин, вскрикнув, прижал руку к груди, завертелся на месте от боли, потом тяжело побежал в сторону от дома.

А человек в накинутом пальто, оглушенный, все еще растерянно стоял в дверях.

Лузгин бежал в дальний конец двора. Глеб, настигая его, был уже почти рядом. Внезапно Лузгин оглянулся, потом сделал неожиданный скачок в сторону и, прижавшись спиной к дереву, сунул левую, здоровую руку в карман.

И тут Глеб, не давая ему опомниться и сам уже не раздумывая, кинулся вперед. Точным, заученным ударом, вложив в него всю тяжесть тела, всю кипевшую в нем ненависть, он опрокинул Лузгина на землю.

Со стороны улицы к ним уже бежали люди. Они окружили распростертого на снегу Лузгииа. Один из сотрудников наклонился над ним и покачал головой.

— Да-а,— произнес он, оглянувшись на Глеба.— Ударчик, я вам доложу. Слава богу, еще каким-то чудом дышит.

— Панов как? — вдруг задохнувшись, спросил Глеб, чувствуя, как снова оглушительно и больно забилось сердце.— Попал он в него?

Кто-то тихо ответил:

— Нет. Но... ножевое ранение. Еще раньше. Сейчас он в больнице уже, наверное.

Утро застало Устинова в больнице. Он прибежал туда еще ночью, но его не пустили дальше приемной. Дежурный врач, взглянув на Глеба, сердито спросил:

— Откуда на вас кровь?

Глеб пожал плечами.

— Не знаю. Как Панов?

— Он еще в операционной. Рана не опасная. Дайте я вас тоже посмотрю.

— Пожалуйста,— равнодушно ответил Глеб.

Ладонь его левой руки оказалась распоротой острым и ржавым гвоздем. На лице, под глазом, от сильного удара чем-то тяжелым рассечена кожа. Когда рану на ладони обработали и перевязали, она начала так саднить и болеть, что Глеб морщился, не зная, как устроить перевязанную руку, и тихо ругался сквозь зубы.

Он одиноко сидел в пустом, гулком вестибюле больницы, настороженным взглядом провожая каждого человека в белом халате, проходившего мимо. Наконец к нему вышел дежурный врач, сказал, что все в порядке, Панов сейчас спит, ему дали снотворное, и он, Устинов, тоже должен идти спать, у него такой измученный вид. А вот утром...

Глеб отрицательно замотал головой.

— Не могу я, доктор, уйти. Мне надо его увидеть сразу, когда он проснется. Сразу, вы понимаете?

Врач попробовал настаивать, потом сдался.

— Ну ладно. Идемте ко мне в дежурку. Там хоть подремлете, — сказал он.

Утром в больницу приехали начальник горотдела и несколько сотрудников, участвовавших в операции, не-выспавшиеся, с воспаленными глазами, возбужденные и встревоженные.

Глеб узнал, что задержана вся шайка, получены первые, очень важные показания. Звонил из Москвы Бескудин, сообщил, что скоро сам приедет сюда, а за арестованными выслана спецмашина, потому что заканчивать дело будет МУР.

«Ну вот, — подумал Устинов. — Все-таки полдела сделано. Самых опасных взяли. Теперь надо спасать остальных. И еще неизвестно, что легче». Он вздохнул. Мысли снова вернулись к Панову. Наверное, Виктор прав. Причины, причины... Что же надо сделать, чтобы такие вот, как Карцев, как Харламов, как те девчонки, стали людьми, настоящими людьми?..

И тут он вдруг вспомнил: нет, не всех взяли, остался Фирсов, загадочный Генка Фирсов, который куда-то исчез.

Глава XI. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА И ПРОЧИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Простившись с Пановым, Раечка торопливо направилась вниз по улице Горького, к станции метро. Толик, наверно, уже ждет ее. И она ничего не может рассказать ему, чтобы успокоить. Вот сама она успокоилась, почти успокоилась. Этому Панову, кажется, можно верить, он уже что-то знает о том человеке, который угрожает Толику. И она тоже ему помогла. Он же так и сказал: «Спасибо за помощь». Значит, это поможет ему поймать того человека. Но Галя?.. Как она могла связаться с этой шайкой, зачем? И Коля тоже, наверное, оттуда. И Паша... Нет, Паша не похож на бандита. Но у него роман с Галей, а Галя...

Раечка почувствовала, что у нее голова идет кругом от всех этих мыслей, от непонятных, запутанных отношений, которыми были связаны люди вокруг нее.

Карцев ждал ее в условленном месте, на углу, около магазина, привалившись спиной к стене дома, и курил, зажав сигарету в кулак; издали казалось, что у него замерзла одна рука и он поминутно дышит на нее, чтобы согреть. По его усталой, ссутулившейся фигуре, по тому, как он прятал лицо в поднятый воротник пальто, было видно, что он ждет давно и уже замерз.

Раечка подбежала к нему.

— Я опоздала, да? Вы... ты замерз?

Карцев с силой оттолкнулся от стены, узкое бледное лицо его осветилось улыбкой.

— Нисколько, — с наигранной бодростью ответил он и усмехнулся.— Мы как-то уж очень незаметно перешли на «ты». Меня это не устраивает.

— А меня не устраивает другое, — многозначительно сказала Раечка.

Они уже шли по улице, и Карцев осторожно держал ее под руку, стараясь загородить от ветра.

— Вот как? — удивился он.—Что же не устраивает тебя?

Он сделал ударение на последнем слове.

— Ты мне должен сказать,— Раечка снизу требовательно поглядела на него из-под своей пушистой шапки,— кто тот человек, который... в общем, кто он, тот человек?

Карцев невольно нахмурился. Занятый своими мыслями, он даже не подумал, откуда Раечка может знать о Гусиной Лапе.

— Это очень важно,— горячо продолжила Раечка.— Его надо поймать. И его поймают, вот увидишь. Это... страшный человек.

— Что верно, то верно,— задумчиво согласился Карцев.— И с одним он уже посчитался...

Он вдруг спохватился, поняв, что сказал лишнее, и с тревогой посмотрел на Раечку.

— Как так «посчитался»? — дрожащими губами произнесла та — Что это значит — «посчитался»?

В широко открытых ее глазах появился такой ужас, что Карцев даже испугался.

— Ну, я не знаю в точности как,— он с деланным спокойствием пожал плечами.— Вероятно, избили. Что же еще?

Раечка, не сводя с него глаз, покачала головой.

— Нет. Ты говоришь неправду. Ты знаешь.

— Ну, честное слово, не знаю,— вполне искренне на этот раз произнес Карцев.

Они уже дошли до станции метро, тут им надо было проститься. И Карцев даже сделал такое движение. Это походило на бегство. Но Раечка удержала его за рукав и, не отрываясь, снизу вверх посмотрела ему в глаза.

— Почему ты не знаешь?

— Ну потому, что не видел его больше,— не очень уверенно ответил Карцев.

— Не видел? — скорее выдохнула, чем произнесла Раечка.— Что же с ним случилось?

Раечка вдруг умолкла, на секунду задумалась, потом снова, с каким-то значением взглянула на Карцева и, видимо, приняв решение, сказала:

— Толик, мы сейчас поедем и узнаем, куда он пропал. Ладно?

— Во-первых, я не знаю, где он живет... Где-то около Измайловского метро, кажется. Но вообще зачем это, Раечка?

— Так надо. Я не успокоюсь, пока мы не узнаем, что с ним случилось. Ну, я тебя очень црошу, очень — поедем. Ну, можешь ты это для меня сделать?

Большие глаза Раечки умоляюще смотрели на Карцева. И он сдался. Собственно говоря, ему уже давно хотелось узнать, что же на самом деле случилось с Генкой. Где-то в глубине души теплилась надежда, что Генка жив. Может быть, он просто заболел. Или уехал. Или. наконец, решил порвать с прежней компанией, только и всего. Почему обязательно предполагать самое плохое? А если с Генкой все в порядке, то значит... Что ж, Раечка это хорошо придумала. Нет, она просто молодец, что предложила такое!

На работу ему к трем. Пожалуй, можно успеть. Вот только вспомнит ли он, где живет Генка? Один раз он с Розовым был около его дома.

Пришлось долго, с двумя пересадками, ехать в метро, и, когда они, наконец, вышли на улицу, времени осталось в обрез.

Карцев и Раечка торопливо прошли по шумной, широкой улице, потом свернули за угол.

— Так,— сказал Карцев,— второй поворот направо. Затем снова направо. В молодости у меня была неплохая зрительная память. Большой серый дом, и парикмахерская там. Вот только квартира...

Они довольно быстро нашли тот дом. И парикмахерская тоже оказалась на месте.

Около тускло освещенного подъезда они неожиданно столкнулись с девушкой-почтальоном. Карцев весело окликнул ее:

— Дорогой товарищ почтальон! Вы должны знать. В какой квартире живут Фирсовы? Они наверняка интересуются «Советским спортом».

— Фирсовы?—девушка пожала плечами.— Не знаю таких. Ничего им не ношу,— и вдруг спохватилась: — Подождите! Кажется, им письмо.— Она быстро перебрала пачку конвертов в руке.— Вот. Квартира десять. Надо же, даже писем им никогда не носила. Везет вам.

Они все вместе вошли в подъезд. Старый, просторный, как сарай, лифт кряхтя пополз вверх. На третьем этаже Карцев и Раечка вышли, и почтальон кивнула им на прощание. Она поднималась до последнего, седьмого этажа, откуда уже бежала вниз, по пути опуская в квартирные почтовые ящики письма и газеты.

На звонок дверь открыла полная старуха в фартуке. Она настороженно оглядела Карцева, но, заметив Раечку, видимо, успокоилась.

— Нету Генки,— охотно сообщила она.— Мать уж извелась вся. Какой день нету.

— А она сама дома, мать? — спросил Карцев.

— В милицию побежала. Прямо, бедная, сама не своя. Сначала думала, он к ее сестре подался. А та сегодня сама заявилась. Ну, тут и пошло. Вот горе-то, господи.

— Та-ак,— медленно произнес Карцев.— Все понятно. Извините, что побеспокоили.

— Чего ж тебе, милый, понятно? — любопытно посмотрела на него старуха.

Карцев усмехнулся.

— Да нет. Это я так.

Раечка с тревогой посмотрела на него.

Уже по дороге к метро она осторожно спросила:

— Значит, посчитались, да?

— Видимо, да,— угрюмо ответил Карцев.

«Что же с тобой случилось, Генка? — тоскливо думал он.— Что они с тобой сделали? Чего мне ждать?..»

Он еще т знал, что арестован Розовый, что где-то далеко, за сто километров отсюда, Панов — тот самый Панов! — уже встретился с Гусиной Лапой и готовится к решающей схватке...

— Надо все рассказать,— волнуясь, произнесла Раечка.— И ты знаешь кому. Это... это хороший человек! — с вызовом закончила она.

Карцев удивленно посмотрел на девушку.

— Ты имеешь в виду... Панова?

— Да!

— Значит, ты его все-таки знаешь?

— Когда ты ему все расскажешь, он тоже тебе все расскажет.

— Ну что ж,— тоже с вызовом, твердо сказал Карцев, и ему самому была удивительно приятна эта твердость.— Я так и сделаю. Завтра же, если хочешь.

Раечка внимательно и серьезно посмотрела ему в глаза и сказала:

— Да, я так хочу.

В небольшом вестибюле у окошечка бюро пропусков толпились люди. Карцев нетерпеливо следил, как медленно продвигалась очередь.

Потом, не дожидаясь лифта, он уже несся по лестнице на четвертый этаж. Там он долго шел по коридорам, отыскивая комнату, номер которой был указан в пропуске. Наконец нашел и неуверенно постучал.

Ему открыл громадный, на голову выше самого Карцева, краснощекий парень. Пиджак, казалось, готов был вот-вот лопнуть при малейшем его движении. «Ну, экземпляр,— с невольным восхищением и некоторой опаской подумал Карцев.— С таким встреться где-нибудь...»

— Ну, заходи, заходи. Устинов.— И Глеб протянул ему свою широченную руку.

Карцев не очень уверенно вложил в нее свою и с некоторым удивлением констатировал, что рукопожатие прошло для него благополучно.

— Садись куда хочешь. Ребята в городе.— Устинов указал на три пустых письменных стола.

Потом он не спеша закурил, предложил Карцеву. Когда тот вытянул сигарету из пачки, он щелкнул зажигалкой и все так же не спеша произнес:

— Для начала скажу тебе: Гусиную Лапу мы сегодня ночью взяли.

— Взяли?! — ошеломленно переспросил Карцев.— Не может быть!..

— Почему же «не может быть»? — усмехнулся Устинов.— Не таких брали. Конечно, дело это не простое...

— И Панов...

— Ему досталось. На себя, в общем, принял удар. Если бы не Панов, скажу я тебе, гулял бы еще Гусиная Лапа, наломал бы еще дров.

Устинов неторопливо затянулся, тонкой струйкой выпустил дым и аккуратно стряхнул пепел. Потом добавил:

— Ножом его. Недавно только из больницы его привез. Дома лежит.

— И сильно?

— Могло быть хуже. Могло быть, говорят, совсем плохо. Увернулся.

Некоторое время оба молча курили.

— Он на тебя надеялся,— заметил Устинов.— В чем-то ты его, брат, подвел, Виктора.

— Я не виноват,— взволнованно возразил Карцев.— Я собирался... Но в тот вечер, после нашего разговора, ко мне домой пришел наш участковый, такой с усами. Вы бы только слышали, как он кричал... На маму, на меня...— Он нервно сжал кулаки, на худых щеках пятнами проступил румянец.— И я подумал, что они заодно... Только по-разному... А теперь... Я вам расскажу, с чего все началось...

Устинов хмуро курил и слушал, не перебивая.

А Карцева словно прорвало. Он уже не думал, что можно говорить и чего нельзя. Захлебываясь, глотая слова, он с невообразимым облегчением говорил все. Ему казалось — нет, он был уверен,— что этот громадный молчаливый парень должен все понять — всю его боль, все обиды и разочарования, все угрызения совести. Он уже не мог больше носить это в себе.

Когда Карцев, наконец, умолк, Устинов медленно произнес:

— Да, намучился ты, брат. Здорово намучился. И дурь, конечно, была и слабость. Все ты это и сам теперь видишь.— Он вздохнул.— Панов бы тебя понял еще лучше и что-нибудь сказал тебе дельное. Ну, а я... Надо, брат, действовать дальше. Главное у тебя позади, а остальное подчистим. Уже вместе. Идет? Эх, жаль все-таки, что Витька тебя не слушал.

— А как он себя чувствует сейчас? — неуверенно спросил Карцев.

— Нормально. Рана не тяжелая. Хочешь, позвони ему. Он рад будет.

— Неудобно как-то...

— Удобно. Говорю, значит, звони.— И он продиктовал номер.

Уже собираясь уходить, Карцев спросил:

— Ну, а как же с Генкиной матерью теперь? Как вы ей скажете? Она и так уже переживает и мучается.

— Это мы обмозгуем особо. Мать, она и есть мать. Тут уж ничего не допишешь,— вздохнул Устинов и с угрозой добавил:—Он нам еще расскажет, как это все сотворил. Все расскажет...

Бескудин смотрел на сидящую перед его столом высокую худую женщину с усталым и равнодушным лицом и ничего не понимал.

— Я вас еще раз спрашиваю, Анна Ивановна, когда пропал ваш сын, почему вы сразу в милицию не заявили?

— Сказал, к тетке едет. К сестре моей, значит. Чего мне заявлять? — сдержанно ответила женщина.

— Ну, а потом как было, потом, спрашиваю?

— А потом сестра приехала, говорит, нету у нее Генки. Тогда я и заявила.

«Что случилось? — недоумевал про себя Бескудин.— Почему она такая спокойная, равнодушная какая-то. Мы не знаю как волнуемся, а она как бревно бесчувственное. Или уж перегорело все, похоронила для себя сына? Непонятно».

— А какие у вас соображения, куда он мог деться?

— Никаких соображениев нету у меня. Откуда у меня соображения? Думала, он у сестры. А он вон что...

— У вас еще родственники есть где-нибудь? — на всякий случай спросил Бескудин, хотя и понимал, что ни к каким родственникам Фирсов уехать не мог. Но его все больше интересовало странное поведение этой женщины.

— Есть, почему нет.

— Ну какие, где?

— Вот сестра младшая, замужем в Рузе. Глаша зовут. Брат Николай в Москве живет. Ну, и еще один, Степан. Так, брат не брат. Недоразумение одно. В Воронеже живет.

— А не говорил вам Генка перед отъездом, что боится кого-то, не говорил?

И вдруг тень тревоги скользнула по ее лицу. Женщина сердито поджала губы и резко, почти враждебно отрезала:

— Ничего не говорил.

— Послушайте, Анна Ивановна,— как можно мягче произнес Бескудин, хотя в нем все больше нарастало раздражение.— Мы будем искать вашего сына, пока не найдем, будем, говорю. Но вы же нам помочь должны.

— Я одно знаю — пропал Генка, и все. А искать — это вы умеете. Помощник я вам тут плохой.

Бескудин ничего не мог понять. Он знал, что у Анны Ивановны с сыном были хорошие отношения. Знал, что после приезда сестры она страшно волновалась за сына, целый день плакала, места себе не находила. Потом побежала заявлять в милицию. И там тоже плакала. И вдруг такое спокойствие, даже равнодушие какое-то...

— Ну что ж, Анна Ивановна,— вздохнул, наконец, Бескудин.— Извините, что потревожили.

— А искать-то будете? — холодно и как-то деловито спросила она, вставая.

— Служба наша такая.

Когда Бескудин остался один, он некоторое время задумчиво курил, потом снял трубку одного из телефонов и набрал короткий номер. Спустя немного времени в кабинет вошел Устинов с папкой в руке.

— Беседовал я с матерью Фирсова,— сказал Бескудин.

И коротко сообщил свои впечатления от беседы.

— ...Словом, ведет себя как чужая.

— Непонятно, Федор Михайлович. Карцев говорил..,

— Помню, что говорил. Помню,— нетерпеливо перебил его Бескудин.— Потому оставим ее на время в покое. Харламова привели?

— Привели.

— Давай его сюда. Два момента пока срочно выяснить надо. Первое, что за стенку они долбили. И сразу поедешь с ним на место, пусть покажет. Это первое. Второе — насчет Фирсова. И еще помни: он для нас не только источник информации, о нем самом думать надо. Не пропащий же он парень, полагаю. Семнадцати нет. Вся жизнь впереди. Ну, а теперь давай его сюда.

Устинов тяжело поднялся со стула и направился к двери. Йа полпути он вдруг нерешительно остановился и спросил:

— Что Лузгина мы взяли, можно ему сказать?

— Момент надо выбрать. Сам выберу. Давай.

Через минуту в кабинете появился Розовый. Вид у него был помятый, румянец сошел с пухлых щек, глаза смотрели угрюмо и настороженно. Держа руки за спиной, он устало и покорно подошел к столу.

И от всего его вида и особенно от этих заложенных за спину рук вдруг стало почему-то Бескудину горько и больно. И он с досадой сказал:

— Тебе бы сейчас, Харламов, шайбу гонять, у станка вкалывать, любовь крутить. А ты?

Розовый понуро молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Садись уж. Что мать, передачу не принесла? Предупредили мы ее.

— Принесет она, как же,— буркнул Розовый.

Бескудин с неутихающим раздражением проворчал:

— Матери называются,— имея в виду уже заодно и мать Генки Фирсова.— А теперь слушай меня внимательно. С тобой все ясно, и то, что я спрошу, к тебе отношения не имеет. Потому что дело это не состоялось. Но знать нам о нем надо. Я говорю про стенку, которую вы долбили.

— Не знаю никакой стенки,— хмуро ответил Розовый.

— Вот это ты уж зря.— Бескудин покачал головой.— Зря, говорю. Что ж, доказать тебе, что ты врешь?

— Ваше дело.

— Мое дело такое: чтобы ты на правильный путь встал. Чтобы понял, кто твои друзья, кто враги. Конечно, на первый взгляд, кто тебя поймал, тот враг, а с кем на воле гулял, тот друг. Но только это, говорю, на первый взгляд. А в жизни, милый, все сложнее, и понять что к чему не просто. Но можно. И нужно. И ты поймешь в конце концов. Не дурак. И не враг самому себе. А жить тебе еще долго. Ну, а для начала вот та самая стенка. Надо нам знать, где она. Ничем это тебе, повторяю, не грозит. Преступления вы там не совершили. Вернее, не успели совершить.

— Не знаю я никакой стенки,— упрямо повторил Розовый, не отрывая глаз от пола.

И сколько ни пробовал убеждать его Бескудин, Розовый так ничего и не сказал, кроме «не знаю» и «врут вам».

— Ну ладно,— сказал, наконец, Бескудин.— Придется тебе, видно, очную ставку сделать кое с кем, а потом, может, и с Фирсовым тоже.

— С кем? — Розовый рывком поднял голову, в глазах мелькнул страх.

— С Фирсовым.

Длинные грязные пальцы Розового затеребили, стали мять лежавшую на коленях шапку, секунду он еще в смятении смотрел на Бескудина, потом снова опустил стриженую, круглую голову.

— Второй раз мы с тобой говорим о Фирсове,— заметил Бескудин.— И опять ты пугаешься, Харламов. Может, облегчишь душу, скажешь, в чем дело?

Розовый молчал и все мял и мял шапку дрожащими пальцами.

— Та-ак,— произнес Бескудин.— Ну что ж, тогда первую очную ставку мы тебе, пожалуй, с Гусиной Лапой сделаем, с Лузгиным.

У Розового вздрогнули плечи, но головы он не поднял.

Бескудин задумчиво скользнул взглядом по столу, где лежали толстые зеленые папки с бумагами, стоял деревянный, потемневший от времени стакан с остро отточенными разноцветными карандашами, и перед ним — стопка аккуратно нарезанных листков для заметок. Больше на стеле ничего не было.

Внезапно взгляд Бескудина оживился, секунду он что-то, видно, обдумывал, потом энергично произнес:

— Вот что. Ты, Харламов, выйди на минутку. Мне тут позвонить надо,— и кивнул молча сидевшему в стороне Устинову.— Побудь там с ним.

Бескудин остался один. Однако он не стал звонить по телефону, а занялся странным делом: принялся пересчитывать карандаши в стакане, затем, подумав, добавил туда еще несколько штук из ящика £тола. После этого он так же тщательно пересчитал стопку листков для заметок и что-то записал себе в книжечку, а листок с короткой пометкой сунул в одну из зеленых папок с бумагами.

Когда Розового снова ввели в кабинет, Бескудин отпустил Устинова, передав ему палку с запиской, и велел срочно ознакомиться с ней, потом озабоченно сказал:

— Так вот, Харламов, навел я тут одну справку. Но вопрос пока что не прояснился ни со стенкой той, ни с Фирсовым. Не прояснился, говорю. Так что, думай. Между прочим,— он усмехнулся,— в том же коридоре теперь и Лузгин будет думать. И смотри, чтобы он раньше тебя не надумал. Важный ты тогда козырь потеряешь.

Он с удовлетворением отметил про себя, как насторожился Розовый.

В этот момент дверь кабинета открылась, в нее заглянул Устинов.

— Федор Михайлович,— сказал он,— можно вас на минутку?

Бескудин с сомнением посмотрел на Розового, потом убрал со стола папки в ящик стола, щелкнул ключом и, поднимаясь, сказал:

— Сейчас я вернусь. Посиди тут.

Ом торопливо вышел из кабинета.

Скоро Бескудин вернулся. Розовый сидел все в той же угрюмой позе, держа на коленях шапку.

— Ну, так как, Харламов, ничего ты мне не скажешь нового?

— Нечего мне говорить.

— Добре. Подождем.

И Бескудин вызвал по телефону конвой.

Когда Розового увели, в кабинет снова зашел Устинов.

— Что это вы задумали, Федор Михайлович? — поинтересовался он.

Бескудин, пряча в карман свою записную книжечку, весело ответил:

— Скоро узнаешь. А пока давай предупреди коридорного надзирателя в тюрьме: когда Харламов попросится в уборную, чтоб ее потом сразу же осмотрели и вот такую бумаженцию бы нашли.— Он указал на стопку листков для заметок у себя на столе и со вздохом добавил: — Приходится хитрить с ним, дураком.

К концу дня Бескудину доставили смятый листок бумаги, по которому ползли корявые карандашные строки:

«Про стенку и Харю ничего не знаю. Молчу до гроба. Не закладывай меня». На обороте было написано: «Передать Гусиной Лапе».

Дважды перечитав записку, Бескудин сказал Устинову:

— Видишь, он все знает. Но боится сказать. Боится не нас, а Лузгина. Вот в чем дело. Но до гроба он, конечно, молчать не будет. Раньше заговорит.— Он усмехнулся, потом сразу посерьезнел.— А сейчас давай все материалы на Лузгина. В понедельник допрашивать его будем. Это тебе, милый, не Харламов. Тот щенок перед ним.

Рано утром в понедельник Бескудин шел на работу. С хмурого неба сыпалась белая крупа, и ветер волнами гнал ее по обледенелым тротуарам. Редкие в этот час прохожие зябко кутались и невольно прибавляли шаг.

Только Бескудин шел не торопясь, сосредоточенно глядя перед собой. Предстоящий допрос Лузгина не выходил у него из головы.

Поздно ночью закончил он читать материалы об этом человеке, и, кажется, вся его -путаная, грязная и опасная жизнь прошла перед ним. Где ееистоки, где вехи, обозначавшие очередной крутой поворот вниз, каждый раз только вниз? Сейчас ему тридцать восемь лет. Прожито полжизни... И ни одного светлого проблеска, ни одного доброго поступка или чувства не промелькнуло, кажется, за это время. Хотя...

Бескудин строил один план допроса за другим и тут же отвергал их. Сначала надо решить, чего ему следует добиться от Лузгина на этом первом допросе. Раскаяния? Ну, на это рассчитывать не приходится. Признания? Это уже реальнее. Но признания в чем? Почти год назад Лузгин совершил побег. Как он прожил этот год, вот что надо выяснить. Тут Бескудину уже известно многое, хотя и далеко не все, конечно. Кое в чем Лузгин, возможно, и признается, в мелочи какой-нибудь, кое-что постарается исказить, обернуть себе на пользу, ну, а о главном он будет молчать. В предстоящем поединке ему будет куда легче, чем Бескудину. О самом главном он может молчать, и он будет молчать, черт бы его побрал!..

Однако, чем в действительности кончится этот допрос, не мог предположить даже Бескудин.

...Гусиная Лапа тяжело переступил порог кабинета, огляделся и вразвалку, чуть сутулясь, заложив руки за спину, подошел к столу.

Бескудин поймал себя на том, что сейчас вид этих как бы заломленных за спину рук доставил ему удовлетворение.

— Садитесь, Лузгин,— спокойно сказал он.— Думаю, в прятки друг с другом играть не будем?

— С вами сыграешь,— усмехнулся Гусиная Лапа.— Если бы еще куда, а то в МУР угодил.

— Так. Первый вопрос для вас, значит, ясен. Теперь второй. Санкция на ваш арест от прокурора получена, побег есть побег. Это вам, надеюсь, ясно?

— Само собой, ясно. Я, гражданин начальник, от побега не отпираюсь.

— Этого не хватало. Теперь третье. О совершенных за этот год преступлениях говорить будете?

— Так ведь какие же это преступления, гражданин начальник. Мелочь одна. Ну, пьяного раздели, велосипед чей-то увели...

— Тоже вспомнить придется.

— Так ведь Розовый-то, кажись, у вас? Он и вспомнит, если потребуется. Память молодая.

Гусиная Лапа отвечал охотно, непринужденно, чуть насмешливо и, по-видимому, не испытывал особого страха.

— Ну что ж,— неторопливо произнес Бескудин.— Не будем спешить. Пойдем сначала. Итак, побег. Как добирались до Москвы, на чем?

— Поездом, конечно. С пересадочками.— Гусиная Лапа вызывающе усмехнулся.— Точно уж и не помню.

— А начали с какого поезда, где сели, тоже не помните?

— Не. Не помню. И попутчиков своих, гражданин начальник, запамятовал. Да и они меня не припомнят.— Он хитро прищурился, чуть ли не подмигнул Бескудину.— Я ведь тогда на черта был похож. Прямо как с того света явился.

«Нахал редкий,— отметил про себя Бескудин.— И не дурак, надо сказать».

— Может, кто и узнает. Вернемся еще к этому,— спокойно ответил он.— А пока дальше пойдем. Приехали вы, значит. К матери заходили, брата видели?

Гусиная Лапа впервые нахмурился.

— Нету у меня матери,— отрезал он.— И брата тоже нету. Вот так.

— Значит, и про это говорить не хотите? Что-то плохо у нас разговор складывается, Лузгин,— покачал головой Бескудин.— Ну, попробуем еще одного дела коснуться. Попытку совершить кражу признаете, с помощью пролома стены?

— Может, и признаю,—снова усмехнулся Гусиная Лапа.— Если сперва мне ту стенку покажете, конечно.

Допрос продолжался. Но Гусиная Лапа упорно, то хитря, то с грубой прямотой, отказывался отвечать, когда речь заходила о трех главных пунктах: Генка Фирсов, таинственная стена и дорога домой после побега.

Самым туманным для Бескудина и потому больше всего его беспокоившим был третий пункт. Здесь к Лузгину «примеривалось» убийство солдата-отпускника, оно произошло как раз в том месте и в то время, где и когда Лузгин совершил свой побег... Причем в поезде, которого ждал убитый солдат и в который убийца вполне мог сесть, потом была совершена кража чемоданов. Все это очень «подходило» к Лузгину, который и раньше совершал убийства и кражи. Но сейчас узнать Лузгина, конечно, никто из пассажиров не сможет, это Бескудину было ясно. Подозрения же его еще больше укрепились после неосторожной фразы Лузгина о том, что его все равно не узнают.

Поэтому Бескудин все настойчивей возвращался во время допроса к этому эпизоду, и это, в свою очередь, все больше настораживало Гусиную Лапу.

В какой-то момент Бескудин обратил внимание на узкий и длинный шрам, рассекавший руку Лузгина около большого пальца. Раз или два за время допроса Лузгин, сделав пальцами какое-то резкое движение, морщился, как от внезапного укола. Бескудин незаметно приглядывался к шраму. Он был глубоким на месте, плохо заживающим, и, судя по всему, относительно недавним.

Уже в самом конце допроса, когда Гусиная Лапа, взвинченный и раздраженный, с наглой усмешкой подписывал протокол, Бескудин как бы между прочим спросил:

— Кстати, а откуда у вас этот шрам, Лузгин?

Гусиная Лапа на секунду замер, смерил Бескудина ненавидящим взглядом и вдруг, вскочив, стал остервенело рвать на себе рубаху.

— Гляди!..— заорал он.— Гляди, сколько их у меня!.. Били!.. Кости ломали!.. Гляди, начальник... Били... Били!..

Он кричал дико, надрывно, во весь голос, продолжая рвать на себе одежду.

К нему подскочил Устинов, перехватил руки и зажал их мертвой хваткой у него за спиной. И Гусиная Лапа сразу затих.

В комнату вбежали двое конвойных милиционеров.

— Увести,— распорядился Бескудин.

Гусиная Лапа, шатаясь, покорно пошел к двери, обхватив голову руками. На это уже никто не обратил внимания.

Вечером к Бескудину позвонили.

— Говорит майор Бессонов, из особой инспекции.

— Здравствуй, Иван Гаврилович,— ответил Бескудин, удивленный официальным тоном своего давнего знакомого.— Чем могу служить?

— Заключенный Лузгин, вернувшись в свою камеру, написал заявление нам. Сообщает, что его избили на допросе. Врач зафиксировал кровоточащие глубокие ссадины на лице и затылке. Люди слышали из вашего кабинета крики, потом оттуда, шатаясь, вышел Лузгин, держась за голову. Мы вынуждены начать расследование. На это время вы отстраняетесь от дознания по делу Лузгина.

Бескудин почувствовал, как кровь отливает у него от лица, и рука, державшая трубку, стала вдруг липкой от пота.

— Слушаюсь,— глухо произнес он.

Глава XII. ЧТО ЖЕ С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ, ГЕНА?

Виктор сидел дома и томился от безделья и скуки. Рана уже почти не беспокоила его, больше мешала тугая и широкая повязка на груди. Он сегодня первый раз сам пошел в поликлинику на перевязку, и врач, осмотрев его, удовлетворенно хмыкнул:

— Заживает на вас, как на кошке. Через неделю плясать будете.

— Мне бы на работу надо,— просительно сказал Виктор.— Пока хоть без пляски.

— Ну, ну,— врач строго погрозил пальцем.— Без глупостей, пожалуйста.

Виктор пришел домой, слегка уставший от своей первой прогулки, осторожно, чтобы не задеть повязку, переоделся и улегся на диван. Мать укрыла ему ноги пестрым пледом и озабоченно спросила:

— Ну, что сказали?

— Что плясать уже можно,— недовольно проворчал Виктор.

— А вид у тебя усталый.— Она провела рукой по его лбу.— И потный ты. Это от слабости.

— Ослабеешь. Который день уже лежу.

— Только пятый. Ох, Витенька...

На столике у дверей зазвонил телефон. Мать сияла трубку.

— Тебя. Подойдешь?

— Что за вопрос!

И Виктор торопливо откинул с ног плед.

Звонил Онищенко. Виктор от неожиданности в первый момент даже не узнал его.

— Онищенко? —удивленно и обрадованно переспросил он.— Костя?

— Он самый. Звонил на работу, дали там твой телефон. Ты чего это дома лежишь?

— Да так. Малость поцарапали меня.

— Да-а. Работка у вас. Я тебе звоню насчет Карцева.

— Ну, ну!

— Вчера решение бюро райкома состоялось. Ох, и буря была! Восстановили его в комсомоле, без всяких взысканий. Черт знает что получилось. Тезке твоему выговор дали, Шарапову. И развернутое решение приняли. Из этого дела всем урок извлечь надо. Нам самим тоже, кстати. Тебя поминали, между прочим.

— Ишь ты. Ну, а с институтом как будет?

— Должны принять назад. Тут уж мы нажмем.

— Карцев-то сам уже знает?

— С утра наши звонят. Он на работе еще. Ну ладно. Ты, смотри, поправляйся. Может, заскочишь как-нибудь?

Они поговорили еще с минуту, и Виктор, простившись, повесил трубку.

— Вот так, мама,— весело объявил он.— С Карцевым все в порядке. Помнишь, я тебе рассказывал? — И с досадой прибавил: — А ты вот тут лежи майся.

И, вздохнув, он направился к дивану.

День прошел, как все эти дни, пустой и тягучий.

Под вечер неожиданно позвонил Карцев. Обрадованный Виктор зазвал его к себе. «Вместе с Раей, слышишь? — добавил он.— Такие, брат, новости...»

Вскоре в передней раздался короткий, неуверенный звонок.

...Выслушав рассказ Виктора, Раечка и Карцев долго не могли прийти в себя от радостного изумления.

Потом Карцев сухо сказал:

— Остался, значит, живой и невредимый Гусиная Лапа.

И столько было скрытой ненависти в его тоне, что Раечка спросила:

— Что ж его, по-твоему, специально убивать надо было?

— Да! — запальчиво ответил Карцев.— Как он убил Генку!

И тут Виктор, насторожившись, поинтересовался, как они ездили к матери Генки, о чем говорили с ней.

Раечка и Карцев, перебивая друг друга, принялись рассказывать о своей поездке. Когда они упомянули, что •не застали дома Анну Ивановну, Виктор досадливо сказал:

— Эх, жаль, черт возьми!

— Она в милицию побежала заявлять,— словно Оправдываясь, сказала Раечка.

«Значит, в четверг она волновалась,— подумал Виктор.— А в субботу у Федора Михайловича такая была спокойная...»

— И вообще мы бы ее, наверное, не нашли, если б не почтальон,— добавила Раечка.

Последнее елово прозвучало так неожиданно, что Виктор невольно спросил:

— При чем здесь почтальон?

— Мы квартиры не знали,— пояснил Карцев.— Ну, и спросили, где Фирсова живут.

Раечка улыбнулась.

— Толик ей почему-то сказал: «Эти Фирсовы долж> ны «Советский спорт» выписывать». А она говорит: «Не знаю таких. Ничего им не ношу». И вдруг вспомнила, что письмо им несет. И даже удивилась. «И писем,— говорит,— никогда не носила. Везет вам».

«Вот оно что,— насторожился Виктор.— Письмо вдруг получила. Никогда не получала и вдруг неожиданно получила».

И мысль об этом письме не давала ему уснуть в ту ночь.

Весь день дул холодный, пронизывающий ветер и сыпал редкий, колючий снег, а к вечеру внезапно потеплело, опустился туман.

Суета на вокзальной площади постепенно спадала. Меньше стало на стоянке машин, меньше людей вокруг, реже подходили усталые автобусы с широкими черными от грязи подпалинами на боках.

Отпусти© очередного покупателя, Галя нетерпеливо посмотрела на часы. Можно было уже, наконец, кончать работу. Около ее палатки теперь торчал только долговязый противный парень с испитым лицом, на котором все время блуждала нахальная улыбочка. Он вызывал у нее отвращение.

В последние дни она уже не раз замечала, как многое из того, что было ей раньше интересно и приятно, сейчас вдруг стало противно. И еще она просто устала, невозможно устала от вечной погони за удовольствиями, которые потом оставляли где-то в глубине души лишь горечь и обиду. Только раньше она себе в этом не признавалась.

Галя захлопнула окошечко, вышла из палатки щ не обращая внимания на глупые, насмешливые вопросы этого долговязого дурака, установила щит на застекленной витрине, ловко прижала его металлической полосой и надела замок. Потом она молча обогнула палатку, заперла дверь и, не оборачиваясь, пошла к подземному переходу. Парень двинулся было за ней, но вскоре отстал.

Она шла по ночной улице и в который уже раз перебирала в памяти события последних дней. Собственно говоря, как раз в последние дни никаких событий не было, Галя только напряженно ждала все время чего-то неожиданного и страшного.

После странного разговора неделю назад с тем худеньким белобрысым парнем из милиции — Галя поняла потом, что он из милиции,— все перепуталось у нее в голове. Он сказал, что она никуда не уедет, а она знала, что придется ехать, если за ней придут от Гусиной Лапы, так велик был ее страх перед этим человеком. Но никто не пришел. И она действительно не уехала, как и сказал тот парень. И еще он сказал, что они — это значит он и его товарищи — теперь глаз с нее не спустят. Действительно, первые день или два после этого какие-то люди провожали ее утром на работу, а вечером домой и даже дежурили днем около палатки. У Гали был острый глаз, и она все замечала. Но потом эти люди исчезли. И Петр тоже пропал, и Розовый. Это принесло ей неожиданное облегчение. Она даже обрадовалась их исчезновению. Ей стало как будто легче дышать, и теперь она уже опасалась, что они снова появятся.

Не приходила и Раечка. Ну, это было понятно после того, что произошло между ними. Но почему-то перестал приходить и Паша.

Галя вдруг обнаружила, что больше всего ее беспокоит исчезновение Паши. Это было уже совсем странно. Раньше ее волновали только ее собственные дела.

Галя шла по окутанным туманом улицам. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались бесплотными тенями, и ей вдруг представилось, что она одна сейчас в этом огромном городе. И стало нестерпимо жаль себя, показалось, что жизнь ее, как сломанная телега, волочится по пыльной дороге и бьется о камни. Где-то она читала о такой жизни, давным-давно в какой-то книге.

Галя почувствовала, что замерзает, и огляделась.

Над воротами в их двор горел фонарь, и в его слабом, рассеянном свете Галя заметила какого-то человека. Внезапно у нее забилось сердце, но не от страха, а от какого-то предчувствия.

Когда Галя была уже совсем близко, человек пошел ей навстречу. Это был Пашка. Замерзший, небритый, в перепачканной телогрейке. Галя увидела невдалеке у тротуара его синий «пикап», весь, до самой крыши, забрызганный грязью.

— Откуда ты взялся такой? — Она всплеснула руками.

— А! Прямо из командировки,— с напускной небрежностью ответил Пашка.— В районе был. Семь дней из конца в конец мотался. Два часа назад в Москву вернулся. Рванул прямо к тебе, туда. А ты уже кончила музыку. Ну, я сюда.— И неожиданно дрогнувшим голосом закончил: — Очень я, Галочка, тревожился за тебя.

— Нечего за меня тревожиться.

Но Галя неожиданно поймала себя на том, что ей приятна эта его тревога.

— Ну да, «нечего». Вот уехать собралась.

— Так ведь не уехала.

— Не дали уехать,— многозначительно поправил ее Пашка.— Нашелся такой человек.

— Уж не тот ли, который после тебя ко мне в палатку приходил? — усмехнулась Галя.

— Он самый. Это парень настоящий.

— Кто ж он такой?

— Из МУРа, вот кто. В общем, Галочка, чуть-чуть мы с тобой не влипли в историю.

— Кто не влип, а кто и влип,— задумчиво ответила Галя.— Тебя, конечно...

Но Пашка не дал ей договорить.

— Нет, нет! Виктор мне сказал, ты тут чистая.

— Много он знает, твой Виктор.

Галей снова овладело ощущение пустоты, одиночества и тревоги.

— Они все знают,— убежденно ответил Пашка.— Больше нас с тобой знают. Точно я тебе говорю.

И вдруг Галя вспомнила фразу, которую бросил на ходу этот самый Виктор: «Встречусь с ним я». Неужели встретился? И поэтому никто... Но тогда...

Она порывисто прижалась к Пашке, зарылась лицом в его старенькую, пахнущую бензином и маслом телогрейку и в отчаянии прошептала:

— Страшно мне, Паша... Страшно....

Пашка обнял ее, впервые, кажется, обнял, как друг, словно защищая от всех. И, следуя какому-то неведомому закону передачи мыслей, вдруг сказал:

— Если ты здесь, значит, они поймали его. Поняла? Значит, и бояться нечего, глупая.

Он еще крепче прижал ее к себе и внезапно почувствовал, что она вся дрожит.

— Да тебе холодно, Галочка!

— Не холодно... не холодно мне... Я подумала... Знаешь, Паша, мне надо повидать этого Виктора, надо вещи кое-какие ему отдать. Чтобы не жгли они мне руки больше, проклятые...

— Какие такие вещи?—удивился Пашка.

— Ну, в общем не мои вещи.

И Пашка, поняв ее с полуслова, уверенно кивнул головой.

— Это мы запросто. Телефончик у меня его есть.

...Сама того не зная, Галя в этот момент оказала Виктору такую помощь, без которой он и его товарищи ни на шаг не продвинулись бы вперед в решении головоломной задачи: что стало с Фирсовым.

Первым в то утро, кого, явившись на работу, встретил Виктор — хотя бюллетень требовал лежать дома по крайней мере еще дня три,— был Бескудин. Собственно говоря, этого следовало ожидать: так рано в Управление приходил он один.

Столкнулись они в коридоре, и Бескудин, оглядев Виктора, покачал головой.

— Да, брат,— и виновато добавил: — Все собирался тебя проведать, да вот...

— Знаю, Федор Михайлович, о всех неприятностях я уже знаю,— сказал Виктор.— Таскают еще?

Он с горечью всматривался в усталое лицо Бескудина, заметил новые продольные морщинки на впалых щеках, покрасневшие веки, мешки, вдруг обозначившиеся под глазами.

— Их дело такое,— коротко вздохнув, ответил Бескудин.— Но я вот все думаю, почему он этот номер выкинул. Что-то я, видно, задел такое невзначай. Чего-то он испугался, сильно испугался. И решил от меня отвязаться. Опытный, стервец.

— И своего, как видите, добился,— заметил Виктор.

— Ну, ну, поглядим еще. Поглядим, говорю,— возразил Бескудин и деловито спросил: — Чем думаешь заняться?

— Есть у меня тут одна мысль. Насчет Фирсова.

— А! Ну, пошли ко мне в кабинет. Потолкуем.

Разговор был недолгим. Бескудин все одобрил и под конец сказал:

— Машину возьми. Рано тебе еще по троллейбусам скакать.

...Когда Виктор приехал в почтовое отделение; утренний разнос почты давно кончился и почтальоны собирались в большой, светлой комнате при отделе доставки, готовясь к новому обходу своих участков.

Через пять минут Виктор уже весело разговаривал с шустрой черноглазой девушкой в синем ватнике и пестрой косынке, сидевшей возле массивного, со специальными отделениями стола для сортировки писем.

— Десятая квартира, Фирсовы? — переспросила девушка, ловко сортируя письма.— Помню я это письмо. Она его как взяла...

— Она разве дома была? — удивился Виктор.

— Только пришла. Вся заплаканная...

Выйдя из почтового отделения, Виктор нерешительно остановился возле поджидавшей его машины, потом, нагнувшись, сказал шоферу:

— Давай, Степа, езжай. Я тут задержусь, пожалуй.

— Сам велел тебя ждать,— ответил шофер.

— Езжай, езжай, долго ждать придется.

— Ну, как знаешь.— И шофер завел мотор/—Счастливо тогда.

Машина уехала.

Виктор с минуту еще постоял у края тротуара, соображая, в какую сторону идти. Дом, в котором жили Фирсовы, был где-то совсем рядом.

Дверь открыла высокая худая женщина.

— Можно видеть Анну Ивановну? — спросил Виктор.

— Я это,— сухо ответила женщина.— Чего вам?

— Поговорить с вами надо. Разрешите?

На худом, утомленном лице ее отразилось недовольство.

— Некогда мне разговоры разговаривать.

— Я из милиции. И разговор у меня серьезный.

— Только и знаете, что разговаривать,— хмуро ответила она и, насторожившись, добавила: — Проходите уж.

Виктора не удивила такая встреча, он был готов к этому и молча проследовал за женщиной по длинному, заставленному коридору с вешалками у каждой из дверей.

В небольшой, скромно обставленной комнате было чисто и даже уютно. Вокруг стола видны были четыре спинки вплотную придвинутых стульев.

Анна Ивановна отодвинула один из них и сдержанно сказала:

— Садитесь, раз так.

— Як вам насчет Гены,— сказал Виктор и, оглядевшись, спросил: — У вас закурить можно?

— Курите.

— Дело вот в чем, Анна Ивановна,— начал Виктор.— Мы арестовали одного человека. Очень опасного человека. Он знает, что случилось с Геной.

На хмуром лице женщины что-то дрогнуло, но она. поджав губы, смолчала, только крепче сцепила руки на коленях.

— Знает,— повторил Виктор.— Но не хочет говорить.

Он вдруг почувствовал усталость от этого первого напряженного дня, даже ощутил легкое покалывание в боку, там, где была рана, и, невольно поморщившись, прижал к ней локоть.

Женщина молчала, только в настороженных глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

— Я вам скажу, что было, Анна Ивановна, вам это надо знать,— продолжал Виктор.— Дело в том, что тот человек подбил нескольких пареньков, в том числе и вашего Гену, совершить кражу. Они должны были продолбить стену какого-то магазина, наверное. Но Гена на второй вечер отказался долбить. Первым отказался, нашел в себе смелость отказаться, хотя и знал, что ему за это грозит. И тот человек (его кличка — Гусиная Лапа) решил расправиться с ним, отомстить.

Виктор снова заметил, как женщина вздрогнула при его последних словах, напряглась и как будто хотела сказать что-то, но не сказала. Сейчас она не казалась уже такой отчужденной, она уже не скрывала своего волнения, она только не могла еще решиться на что-то.

— Того человека мы арестовали. Это было нелегкое дело, между прочим. Сейчас, если бы Гена был здесь, ему ничего не грозило.

— Жив он,— вдруг тихо произнесла Анна Ивановна и, закрыв лицо передником, заплакала.— Жив,— повторила она сквозь слезы.

— Почему вы так думаете? — спросил Виктор.— Он вам написал, да?

Женщина отняла передник от лица и удивленно посмотрела на Виктора.

— Выходит, вы знаете?

— Догадываюсь,— улыбнулся Виктор.

— Написал,— подтвердила она.— Но только... не пойму я ничего там.— Она задумчиво прикусила зубами согнутый палец и, помедлив, добавила: — И где он, тоже не пишет. Но только жив. Жив. Его рука ведь.

— Анна Ивановна,— мягко сказал Виктор.— Можно мне на это письмо взглянуть? Может, я пойму.

Она молча поднялась со стула, вытерла передником глаза и подошла к буфету. Порывшись в одном из ящиков, она достала конверт и передала его Виктору.

Первое, на что обратил внимание Виктор, вынув письмо, это что адрес на конверте был написан совсем другим почерком. Но сейчас его прежде всего интересовало письмо. Он развернул сложенный вчетверо тетрадный листок.

«Мама,— писал Генка,— я пока живой и здоровый, чего и тебе желаю. Так что за меня не беспокойся. Только никому про меня не говори и в милицию не ходи. А то мне плохо будет. Я тебе сказал, что к тете Глаше поеду, а поехал в другое место. Но все равно мне тут хорошо и никто не найдет. Главное, не заявляй про меня. Будет спрашивать кто, говори: не знаю. Гена».

Виктор дважды перечитал письмо и задумался. Потом внимательно осмотрел конверт, положил его на стол рядом с письмом.

— Он боится.— Виктор задумчиво покачал головой.— Боится их и боится нас, думает, что придется отвечать за ту, несостоявшуюся кражу. Но отвечать ему тут не придется. И того человека ему уже бояться нечего. Теперь только отыскать его надо.

— Как же его отыщешь, раз адреса нет? — горестно спросила она.— Господи, ведь что сотворил,, подлец.

— Отыщем. А он не подлец. Он в трудный переплет попал.

«Очень странное письмо,— решил про себя Виктор.— Как будто под диктовку написано. А отправил его и адpec написал кто-то другой. Почему? И еще одна странность. Генка поставил дату под письмом. А на штемпеле дата отправки. Разрыв четыре дня. Почему? И почему нет обратного адреса? Ох, что-то много этих «почему».

С этими мыслями Виктор и возвратился на работу.

Письмо он взял с собой. Анна Ивановна безропотно отдала его. «Только найдите уж его»,— сказала она на прощанье и вытерла передником глаза.

В Управлении Виктора поджидал Устинов.

— Тебе тут уже несколько раз звонил твой подшефный, Авдеев, шофер. Помнишь? Еще будет звонить.

— A-а, Паша? Ну как же!

И в тот же момент, словно только и дожидаясь, когда о нем вспомнят, зазвонил телефон.

— Хорошо,— сказал Виктор в трубку.— Жду вас. Пропуска внизу будут.

Пашка и Галя пришли, наверное, через час после звонка. Они сели рядышком на диван, а Виктор верхом на стуле перед ними. Устинов остался за своим столом, обложив себя бумагами.

— Значит, так,— солидно начал Пашка.— Вот Галя хочет тебе кое-какие вещи отдать. Не ее это вещи.— И он многозначительно добавил: — Его.

— Ну что ж,— сказал Виктор.— Примем. По акту, конечно. Где они?

— Часть здесь.— Пашка указал на чемоданчик в руках у Гали.— Это то, что он дарил ей. А большая часть в другом месте. Галя знает где. Прятал он их там, у од ной бабки.

— Выходит, за ними поехать надо?

— А как же! И лучше не нам одним, а с тобой.

— Куда же ехать?

— Да к этой бабке. Станция километров шестьдесят от Москвы. По дороге к нему,— добавил Пашка все тем же многозначительным тоном и назвал станцию.

— Какая, какая? — насторожился Виктор.

Пашка повторил.

Виктор ошалело посмотрел на Устинова: это была та самая станция, где опустили письмо Генки Фирсова.

Машина мчалась по заснеженному, пустынному шоссе. Позади остались шумные московские пригороды, вереница нетерпеливо рокочущих машин у переезда, высокие виадуки, под которыми мелькали то другие дороги, то хитросплетение рельсов и молчаливые стада железнодорожных вагонов, то какие-то запорошенные снегом балки.

Виктор, сидевший рядом с шофером, обернулся назад, где разместились Галя, Паша и Устинов.

— Я думаю, в отделение сначала заедем,— сказал ©н, обращаясь к Устинову.— Обстановку уточним.

— Ясное дело,— согласился тот.— Надо и еще кое-что уточнить.

— А чего еще? — поинтересовался Пашка.

Виктор переглянулся с Устиновым и сказал:

— Видишь ли, какое дело. Пропал один парень. Есть основание предполагать, что он в том месте находится, куда мы едем.

При этих словах Галя, до того задумчиво смотревшая в окно, вдруг насторожилась.

— Вы чего, Галя? — спросил Виктор.

— Так...— помедлив, ответила она.— Вспомнила... Когда он последний раз туда ездил, меня с собой почему-то не позвал. А раньше всегда звал.

— Вы там часто бывали? — спросил Виктор.

— Я... боялась туда ездить.

— Но старуху эту хорошо запомнили?

— Хорошо. И дом, где она живет, тоже.

— А кто там еще живет?

— Муж. Но он больной совсем. И потом племянник к ним заходит. Я его как раз тогда видела.

— Как его зовут?

— Не пом<ню... Николай... Нет, Федор... В общем, не помню.

— Федор...— задумчиво повторил Виктор.— Федька...

Все снова замолчали.

Лес кончился. Вдоль шоссе потянулась узкая щетинистая стена кустарника, за ней — деревни, и снова — окутанные волнистой снежной пеленой поля.

Наконец на каком-то перекрестке свернули в сторону. Дорога пошла похуже, временами машину сильно встряхивало.

Спустя несколько минут въехали в большой пристанционный поселок и, проплутав по улицам, остановились возле одноэтажного каменного здания с красно-синей дощечкой у крыльца: «Милиция».

— Лучше всего подождите нас в машине,— сказал Виктор Пашке и Гале.— А то встречи нежелательны, но возможны. Ладно? Мы скоро.

С местными работниками совещались действительно недолго. Прикинули и так и эдак и, наконец, сошлись на одном: к Прохоровой официально идти нельзя, старуха хитрущая и жадная, ничего не отдаст и ничем не поможет. Тут надо действовать тоже с хитростью.

Насчет Гены Фирсова здесь никто ничего не знал. Не появлялся в поселке чужой парень из Москвы.

— Уж я бы, товарищи, сигнал получил,— уверенно заявил молоденький сержант — участковый уполномоченный в новой щеголеватой форме.

— Ладно,— вмешался Виктор.— Теперь вот что. Из вашего поселка пришло письмо...

Конверт разглядывали долго и придирчиво. Наконец пожилой капитан, начальник паспортного стола, задумчиво произнес:

— Почерк какой-то такой... Вроде мне где-то попадался.

— Наши эксперты дали заключение,— сказал Виктор.— Писал кто-то пожилой, малограмотный, скорее всего женщина.

— Гм...— капитан задумчиво почесал за ухом, потом тяжело поднялся со стула.— Одну минутку. Я сейчас.

Он вышел из комнаты.

Ждать, однако, пришлось не меньше часа.

— Колдует в своих бумагах,— сообщил сержант, посланный на разведку.— Память у него насчет почерков — это что-то невероятное!

— Профессиональная память,— уважительно заметил Устинов.

За это время Виктор успел сходить в закусочную на противоположной стороне улицы и принести бутерброды и пирожки с повидлом, часть из них он по дороге отдал Гале и Пашке, угостил и шофера.

Вернувшись в кабинет начальника розыска, который они временно оккупировали, он нетерпеливо спросил:

— Ну что?

Устинов только махнул рукой.

Все принялись за еду, подтрунивая над начальником паспортного стола.

Капитан вошел в самый неожиданный момент, и один из сотрудников умолк на полуслове. Подойдя к столу, за которым все сидели, он сказал:

— Дайте-ка письмо.

Затем жестом фокусника вынул из верхнего кармана кителя и, развернув, положил на стол, рядом с письмом, листок, вырванный из ученической тетради.

— Прошу.

То было заявление с просьбой прописать временных жильцов на летний сезон.

— Заявление написано соседкой,— пояснил капитан,— по просьбе заявительницы. Но подпись! Прошу сравнить с адресом на конверте.

— Прохорова! — воскликнул Виктор и с восхищением посмотрел на начальника паспортного стола.— Ну, капитан, век вас не забуду!

Через полчаса Виктор и Галя подошли к домику на самой окраине поселка, где жила Пелагея Степановна Прохорова.

Домик стоял сразу за невысоким палисадником и по самые оконца был завален снегом, из которого торчали лишь черные прутики кустов. За домом темнел длинный сарай, и перед ним собачья будка, видимо, пустая — вокруг нее нетронуто лежал снег. Окна домика были плотно занавешены, из трубы слабо вился дымок.

Виктор и Галя остановились перед калиткой.

— Ну, Галочка, смелее,— сказал Виктор.

Кепка на нем была лихо сдвинута набок, воротник пальто поднят, кашне небрежно болталось на голой шее, потому что ворот рубашки был расстегнут и верхняя пуговица оторвана. На одном из передних зубов у Виктора сейчас блестела золотая коронка, придавая ему совсем уже какой-то хищный и наглый вид.

Галя улыбнулась.

— Ой, я прямо смотреть на вас не могу.

— «На тебя», Галя, «на тебя»,— строго поправил ее Виктор и заговорщически подмигнул.— Ну, потопали.

И он решительно толкнул калитку.

Поднявшись на крыльцо, они долго звонили, потом Виктор раза два что есть силы стукнул в обитую старым войлоком дверь.

Наконец за дверью послышались шаги и густой, не то мужской, не то женский голос сердито спросил:

— Ну, чего дверь ломаешь? Кого надо?

— Тебя надо. Не достучишься тут до вас!

Видимо, этот дерзкий ответ пришелся по вкусу: дверь стали торопливо открывать, зазвенела скинутая цепочка, проскрипел засов, щелкнули какие-то замки.

На пороге появилась громадная, толстая старуха с оплывшим лицом, за сильными стеклами очков настороженно смотрели круглые, совиные глаза.

— Приветик,— нахально осклабился Виктор, переступая через порог.— Петр велел поклон передать.

В этот момент старуха заметила Галю. Настороженность исчезла с ее лица, и она суетливо всплеснула руками.

— Ох, кралечка наша приехала! Да проходите, проходите, гостями будете.

Но Виктор подметил в ее голосе какой-то испуг.

Они прошли в большую темноватую комнату, и старуха зажгла прямую, как свеча, лампочку на столе под глухим абажуром.

Кивнув на широкую кровать, стоявшую в глубине комнаты, она сказала:

— Верхнюю зажигать не буду, мой там спит. Совсем хворый уже. Скоро хоронить будем.

— На поминки приедем,— весело ответил Виктор.— А пока по случаю встречи.

Он вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку водки, а из наружных—две банки дешевых консервов.

У старухи заблестели глаза.

На столе мгновенно появился хлеб, тарелка с солеными огурцами и другая с капустой. Старуха налила Виктору, затем себе полный стакан, потом тяжело перегнулась к Гале и стала лить медленно, словно ожидая, когда ее остановят. Галя поторопилась задержать ее руку.

Пила старуха со смаком, короткими, жадными глотками, после каждого вытирая рукой губы. На отвислых щеках у нее проступил румянец, глаза маслено блестели за выпуклыми стеклами очков.

— Петр велел кое-чего из барахла прихватить,— сказал Виктор.— Все у тебя цело?

— А как же! Все как есть. Хороню, милый, хороню.

— Где хоронишь-то?

— Где надо, милый, там и хороню.

— Ох, попортишь, смотри тогда,— строго сказал Виктор.

— Это я-то попорчу? — Старуха, видно, обиделась не на шутку, и румянец на щеках стал багровым.

— Ты-то. Кто же еще.

— Ну гляди, раз так. Гляди сам. Пошли в сарай.

Сопя, она выползла из-за стола, ее слегка покачивало.

— Я вас тут подожду,— неуверенно сказала Галя.

— Сиди, моя кралечка. Сиди, хорошая,— растроганно проворковала женщина и, надвинувшись, смачно чмокнула Галю в щеку.

Вернулись они довольно быстро.

Старуха тут же устремилась к столу и взялась за недопитую бутылку.

— Ах, с морозца-то как хорошо согреться. Как хорошо.

Словно и выходила-то она лишь для того, чтобы иметь новый повод для выпивки, не осрамившись перед гостями.

— Ты погоди,— остановил ее Виктор, обеспокоенный принятым ею темпом.— Сначала вот чего скажи. Письмо твое в Москве получено. Парень где?

Глаза старухи испуганно забегали.

— Нету его.

— То есть как это «нету»?—забывшись, взволнованно переспросил Виктор.— Что с ним?

Но старуха, к счастью, не заметила его волнения или истолковала его по-своему.

— Кто его знает, что с ним. Убег.

— Врешь, старая! — Виктор со злостью стукнул кулаком по столу.— Тебе что было велено?

Лицо старухи скривилось, и она громко всхлипнула.

— Ну, а я-то при чем? Петя его тогда привез, говорит: «Пусть поживет. Сам за ним приеду». Велел ему при себе письмо писать. А конверту у меня сроду не бывало. Ну, тот на другом листке адрес написал. Петя хотел было сам отправить, а потом мне и говорит: отправишь, мол. И поехал себе. А тут этот гаденыш убег. Ну, я конверт на свои деньги купила и то письмо бросила. Как Петя сказал, так и сделала. Ей-богу, все так и было. Вот истинный крест, так.

— Ну и куда он убег, по-твоему? — немного успокоившись, спросил Виктор.

— Кто ж его знает?..— и, поколебавшись, добавила:— Нешто у Нинки спросить?

— Это кто такая?

— Соседская. Забегала тут. И его видела. Ну и чегой-то они за моей спиной вроде шушукнулись. А на вид тихий такой был, гаденыш, пугливый,— добавила она с накипающей пьяной злостью.— Петя ему ведь как сказал? «Убью,— говорит,— если уйдешь. Под землей достану, помни». Ну, он сперва ни шагу за порог, как велено было. А потом вот убег.

— Ты уж небось к этой Нинке подступалась? — спросил Виктор.

— А то нет? Да разве эта что скажет? А глаза так и стригут тебя, так и стригут. Тьфу! Житья от нее нет, от Нинки. Давешним летом жильцов поселила к себе, такие выгодные жильцы попались. Без слов мою цену приняли. А тут Нинка: пропиши их да пропиши. А нешто ей прописка нужна была? Она, видишь, о чужом кармане беспокоилась. Еще спекулянткой обозвала. Ну, а мне что делать? Пришлось ее же, стерву, просить заявление в милицию написать. А я эту самую милицию, даже когда на базар иду, обхожу за три квартала. Одним словом, в два раза цену скостить пришлось. Вот они у меня где все, и Нинка и милиция.— Она со злостью похлопала себя по жирной шее.

Виктор невольно усмехнулся.

— Та-ак. Придется, видно, самим нам теперь его искать.

— Да нешто его найдешь? И что теперь Петя скажет? Не приведи господь.

— Не он, так другие тебе скажут,— с угрозой ответил Виктор. И старуха опять поняла это по-своему.— А нам пора двигаться. За барахлом другой раз приедем. Сейчас, по твоей милости, его искать надо.

И он поднялся со стула. За ним поспешно поднялась Галя. Вид у нее был испуганный.

Очутившись на улице, Галя облегченно вздохнула.

— Ой, как страшно. Прямо не знаю, как я там высидела.

— Так надо было,— ответил Виктор.— Идем скорее.

За углом они встретили Устинова и двух сотрудников из местного отделения милиции.

— Долгонько вы водку распивали,—сказал Устинов.— Мы уж беспокоиться начали.

Виктор торопливо рассказал все, что удалось узнать у старухи.

— Нину эту я знаю,— сказал молоденький участковый.— На фабрике она сейчас. Ткачихой работает. Заноза девка.

— Вещи мы теперь запросто отберем,— сказал второй сотрудник.— С краж они, конечно. Но вы это дело здорово провернули.

— Так-то оно так, но вот как быть теперь с этой Ниной? — озабоченно произнес Виктор.

— Я предлагаю пока в отделение идти,— снова вступил в разговор молодой участковый.— И девушка вон устала.

— И Паша небось места себе не находит,— улыбнулся Устинов.

Виктор и Галя на всякий случай пошли отдельно от остальных.

Вскоре в том же самом кабинете состоялось новое совещание.

— Во всяком случае, можно сказать, что Генка ваш жив,— заметил один из сотрудников.

— В том-то и дело, что нельзя,— покачал головой Виктор.— Он исчез отсюда за четыре дня до того, как мы взяли Гусиную Лапу. Тот мог приехать и зайти в дом, когда старуха спала. Нарочно дождаться этого. Зачем ему лишний свидетель?

— Тоже верно,— вздохнул кто-то.

— Ну ладно,— сказал Устинов.— Будем исходить из того, что он жив. Тогда где его тут искать? На одну эту Нину надежды мало. Хотя, может, она ему и помогла чем-нибудь?

— А вдруг он в Москве? Там тоже искать надо.

— Это само собой...

Спор разгорался. И не сразу, но все же кое-что в конце концов придумали.

...Нина оказалась маленькой толстушкой с двумя тугими светлыми косичками и озорными глазами. Виктор понял, что разговаривать с ней будет легко и весело.

Вместе с молоденьким сержантом-участковым, фамилия которого была Цуриков, они приехали прямо на фабрику, и разговор с Ниной происходил в комнате секретаря комитета комсомола. Новенькая форма Цурико-ва действовала на девушку с первый момент прямо-таки завораживающе.

Да, она заходила как-то к соседке и видела там чужого парнишку. Он был какой-то понурый и встревоженный. Но больше она ничего не знает. С ней он, конечно, никуда не ушел. И ничего такого она ему не советовала.

Нина фыркнула.

— Опыта у меня пока нет: парией от старух уводить. A-а, постойте! — вдруг вспомнила она.— Я его на другой день на улице видела. Да, да! Не в это воскресенье, а в то. Он с каким-то парнем шел. И все оглядывался так,— Нина недоуменно пожала плечиками,— словно чего боялся. Я еще подумала, может, унесли чего у Степановны. Она как раз в это время в церковь уходит.

— Какой из себя тот парень, не помните? — спросил Виктор.

— Здоровый такой. Выше его. Они впереди меня шли, по Некрасовской. А потом свернули.

— К станции? — спросил Цуриков.

— Нет, что вы!

— Тогда, выходит, к шоссе?

— Нет, нет. На Речную.

— И все, больше их не видели?

— Все,— вздохнула Нина и лукаво стрельнула глазками в Цурикова.— Может, еще о чем поговорим?

— В другой раз,— усмехнулся тот.

— Эх, не получились отношения.— Нина весело вскочила со стула.— Невезучая я. Ну, бывайте, раз так.

Когда вышли с фабрики, Цуриков озабоченно покачал головой.

— Это плохо, что они на Речную свернули.

— К реке, выходит?

— Река бывшая. Теперь там длиннейший глубокий овраг. Черт знает чем завален. Вроде свалки. Самое глухое место. Знает, видать, куда вести.

— Давай на этой самой Речной поспрашиваем, может, кто видел их,— предложил Виктор.

— Это можно. Всех там знаю. Мой участок.

Цуриков солидно расправил шинель под широким, с сияющей пряжкой ремнем, и они торопливо зашагали по улице.

У первого же домика на Речной около них собралось несколько женщин. Цурикова все тут знали.

— Приезжал паренек из Москвы к Семке,— сказала одна из женщин.— Но, считай, уж дня три как уехал.

— У Андреевых еще живет один.

— То брат их, с Донбасса.

— Так и у Федьки брат живет. Намедни говорил. Из Наро-Фоминска он.

— Надо проверить,— решительно объявил Цуриков.— Без прописки небось живут.

Виктор пожал плечами.

Настроение его было вконец испорчено. Генка Фирсов опять исчез.

Вслед за Цуриковым вошел он в один из домов и безучастно наблюдал, как тот проверял документы у долговязого усатого шахтера из Донбасса и строгим баском выговаривал хозяевам за отсутствие временной прописки: как-никак на месяц приехал человек.

Потом они таким же порядком проследовали через улицу в другой дом.

Тут Виктора ждала неприятная встреча.

В открывшем дверь парне он узнал того самого Федьку, которого неделю назад встретил в электричке, когда искал хозяина кепки.

Федор тоже узнал его. Сначала он опешил от неожиданности, потом глаза его враждебно прищурились.

— В милицию, выходит, записался? — спросил он.

— Всегда там был, Федя,— спокойно ответил Виктор.

— Понятно.

В это время Цуриков уже прошел в комнату, и они последовали за ним.

Около стола сидел какой-то парень и пил чай, но тут же стояла и начатая бутылка водки.

«Так,— подумал Виктор, спиной ощущая злобный Федькин взгляд.— Еще небось один корешок уцелел. И у Федьки, конечно, прячется». Но тут внезапно ему в голову пришла новая мысль, и он решил проявить инициативу.

Подойдя к парню, Виктор сухо сказал:

— Документы попрошу.

— Дома я их забыл,— не поднимая головы, хмуро ответил парень, потом сунул руку во внутренний карман пиджака и достал сложенный листок бумаги.— Вот, справка одна завалялась.

Виктор развернул листок. То была действительно справка, выданная Борису Павлюкову в том, что он работает шофером на автобазе. Справка была давнишняя, края ее даже обтрепались от времени.

— Откуда приехали? — снова спросил Виктор.

— Из... Наро-Фоминска.

— Точно. Из Наро-Фоминска,— задиристо произнес Федор, выступая вперед.— Приехать, что ли, нельзя? Тетки Веры моей сын. Вот,— кинулся он к стоявшему у стены комоду.— Она еще письмо прислала. Пишет, что Борька приедет. Нельзя, что ли?

Он достал из ящика письмо и сунул его Виктору.

Тот проглядел письмо и спокойно сказал:

— Так. А теперь все-таки придется пройти с нами в отделение.

— Не пойду! — рванулся со стула парень.

— Но, но,— вмешался, наконец, Цуриков.— Потише, прошу. Одевайся.

— А мне что, тоже идти? — враждебно спросил Федор.

— А тебе остаться,— ответил Виктор.

И тут уже Цуриков вмешиваться не решился.

По улице шли молча. Сумерки сгустились, в окнах зажглись огни.

Наконец пришли в отделение, и Виктор попросил оставить его с парнем наедине.

Когда за последним из сотрудников закрылась дверь, он просто сказал:

— Ну, здравствуй, Гена.

Парень в страхе отпрянул от него.

Виктор улыбнулся.

— Долго же я тебя искал, брат.

Спустя час машина уже в полной темноте мчалась в Москву.

На заднем сиденье, между Пашкой и Галей, сидел Гена Фирсов, уже пришедший в себя и даже повеселевший.

Устинов остался в поселке, надо было присутствовать при обыске у Прохоровой и поговорить сФедором.

По дороге Гена рассказывал, как привез его Гусиная Лапа к той старухе.

— ...Он ведь мне что сказал? «Раз,—говорит,— ты от дела откололся, то продать можешь. Потому, если хочешь жить, сиди тут, пока мы это дело провернем». Но я же знал, он все равно со мной посчитается, так и так не жить мне.

— Убежал бы, и все,— заметил Пашка.

— Я уж думал. Но куда убежишь? Ёсли бы кто знакомый тут был. А потом пришел Федька... Нет, но как вы меня узнали, товарищ Панов? Мы же с вами не встречались ни разу.

Виктор усмехнулся.

— Ну, не томи, Виктор,— взмолился Пашка.

— Ладно, братцы, скажу.

Виктор повернулся к ним и, положив локоть на спинку сиденья, неторопливо закурил.

— Главное в том, что мы с тобой, Гена, заочно были уже знакомы. Видел я твою фотографию у матери, над кроватью. Ну, а к тому же еще такие соображения. Федор — племянник старухи, к ней заходит, значит, вполне мог с тобой встретиться. Это раз. Потом. Он парень простой, отзывчивый, к той компании не принадлежит. Встретив тебя, вполне мог помочь. Пришел он в воскресенье, старуха была в церкви, грехи свои замаливала небось,, так что у вас было время поговорить. Это два. Ну, а с Наро-Фоминском у вас чистая липа была. Тетка в письме писала, что Борис приедет через неделю, а дата под письмом трехмесячной давности. Выходит, был уже Борис и уехал. Вот так, милые мои.— Он вдруг поморщился и переменил позу.— Теперь, Гена, все позади. Теперь дело, считайте, закончено. Конец пришел Гусиной Лапе и его стае тоже. Осталось только последние точки поставить.


Оглавление

  • Глава I. «ЧИСТАЯ МИСТИКА» ДЛЯ НАЧАЛА
  • Глава II. ЧП В ИНСТИТУТЕ
  • Глава III. СТАЯ
  • Глава IV. НА ПУТИ К СТРАШНОМУ ЧЕЛОВЕКУ
  • Глава V. «СВОИ ДЕВОЧКИ»
  • Глава VI. Волк
  • Глава VII. БОЛЬШИЕ ХЛОПОТЫ И ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА
  • Глава VIII. ЗАБОТЫ, ВОЛНЕНИЯ, А ГЛАВНОЕ — ЛЮБОВЬ
  • Глава IX. ВСТРЕЧИ НЕОЖИДАННЫЕ, ОПАСНЫЕ, РАЗНЫЕ
  • Глава X. ВСТРЕЧИ НЕ ПОСЛЕДНИЕ, НО САМЫЕ ОПАСНЫЕ
  • Глава XI. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА И ПРОЧИЕ НЕПРИЯТНОСТИ
  • Глава XII. ЧТО ЖЕ С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ, ГЕНА?