Ровным счетом ничего [Роберт Отто Вальзер] (fb2) читать онлайн

Роберт Вальзер Ровным счетом ничего Избранное

Из сборника «МИНИАТЮРЫ» Kleine dichtungen (1915)

ВОСПОМИНАНИЕ

Насколько я помню, дело было так: он, странный пожилой человек, и я, не менее странный, чудаковатый, однако молодой человек, сидели друг напротив друга в комнате пожилого человека. Он все молчал, а я — я все говорил. Кем был он, что могло побудить меня столь бурно говорить и что заставляло его, сидящего напротив меня, стойко молчать? Чем нетерпеливее, пламеннее и искреннее я говорил, тем глубже погружался он в свое таинственное, мрачное и печальное молчание. Унылым взглядом мерил он меня с головы до ног и время от времени, что было для меня самым неприятным, зевал, прикрывая, словно извиняясь, рот рукой. Настоящими чудаками, затейливыми оригиналами были, несомненно, мы оба — он со своей зевотой и упорным молчанием и я с беспрестанной осадой его ушей, явно не слушавших то, что я говорил, и обращенных к чему-то иному, а совсем не к моим жарким словам. Во всяком случае, это был знаменательный час, и потому он так живо запечатлен в моей памяти. С одной стороны, то есть его, пожилого, зрелого человека, — потухший взгляд, свидетельствующий о скуке, а с другой, то есть моей, — вдохновленная идеалами душа и излияние красноречия, которое, подобно легкой волне, расшибалось о скалу бесстрастного и холодного нрава мрачного человека. Странным во всем этом было то, что я вполне сознавал, сколь мало значили все мои слова, сколь ничтожно было их воздействие, и что, возможно, именно поэтому я еще самозабвеннее заходился в горячих речах. Я был подобен фонтану, который не может не бить, источнику, извергающемуся всем своим напором без какого-либо на то желания. Я хотел и в то же время совершенно не хотел говорить. Это рвалось из меня, и все, что я ощущал и думал, слетало словами и фразами с моего языка, который в спешке и странном смятении нередко начинал заплетаться, и при этом мне казалось, что я вижу на губах моего визави злорадную усмешку, будто на него находит какая-то смутная, тихая радость при виде отчаяния, витавшего надо мной.

МИЛЛИОНЕРША

В своей пятикомнатной квартире жила богатая дама, совсем одна. Я говорю «дама», однако эта женщина совсем не заслужила, чтобы ее называли дамой, бедняжка. Она расхаживала в непотребном виде, и соседи обзывали ее ведьмой и цыганкой. Ее собственная личность не представляла для нее ни малейшей ценности, жизнь не доставляла ей никакой радости. Часто она даже не причесывалась и не умывалась, к тому же она носила старую и дрянную одежду, упиваясь пренебрежением к своей собственной персоне. Она была богата, могла бы жить как герцогиня, но не было у нее тяги к роскоши, да и времени на это не было тоже. При всем богатстве она была такой бедной… В полном одиночестве коротала она свои дни и вечера. Никто не составлял ей общества, кроме Эммы, ее бывшей служанки. Со всей родней она перессорилась. Одна только полицмейстерша фрау Штумпфназ навещала ее изредка, больше никто. Люди ее сторонились, потому что она расхаживала как нищая, они называли ее скупердяйкой, да она и правда была скупа. Скупость стала для нее страстью. У нее не было детей. Так что скупость стала ее ребенком. Скупость — не красивый, не милый ребенок. В самом деле нет. Но человек должен кого-то ласкать и баловать. Тихой ночью, когда бедная богатая дама одиноко сидела в безрадостной комнате, ей только и оставалось, что плакать, уткнувшись в платок. Лишь она сама могла искренне оплакивать себя. А все другие ее только ненавидели и обманывали. Боль, которую она носила в душе, была ее единственным другом. А больше не было у нее ни друга, ни подруги, ни сына, ни дочери. Тщетна была ее тоска о сыне, который мог бы по-детски утешить ее. Комната ее была не жилой комнатой, а скорее конторой, заваленной деловыми бумагами, а в спальне стоял набитый золотом и драгоценностями железный сейф. Воистину жуткая, тоскливая спальня для женщины. Я познакомился с ней, и она возбудила мой живой интерес. Я рассказал ей свою жизнь, а она мне — свою. Вскоре она умерла. И оставила после себя несколько миллионов. Появились наследники и набросились на наследство. Бедная миллионерша! В городе, где она жила, много, много бедных маленьких детей, которые и едят-то не досыта. В каком же странном мире мы живем?

ЗАЯВЛЕНИЕ

Высокочтимые господа!

Я бедный, молодой, безработный приказчик, зовут меня Венцель, и ищу я подходящее место, а потому и позволю себе со всей вежливостью и учтивостью испросить Вас настоящим заявлением, не найдется ли такого в Вашей просторной, светлой, приветливой конторе. Мне известно, что Ваше предприятие большое, солидное, старое и богатое, и потому я надеюсь, что мне не будет предосудительно предаться приятному предположению, что у Вас найдется свободное, легкое, чудное местечко, в которое я бы мог юркнуть, как в теплое убежище. Надо бы Вам знать, что я наилучшим образом подхожу для того, чтобы занять подобную скромную норку, ибо моя натура нежна, а все существо мое — тихое, учтивое и мечтательное дитя, счастливое оттого, что о нем думают, будто ему не много надо, и оттого, что ему позволено завладеть совершенно, совершенно ничтожным кусочком бытия, где ему будет позволено быть по-своему полезным и притом чувствовать себя счастливым. Тихое, милое, маленькое местечко в тени издавна было сладостным предметом всех моих мечтаний, и если теперь иллюзии, которые я относительно Вас питаю, возносятся так высоко, что позволяют надеяться на превращение новых и старых мечтаний в восхитительную, живую действительность, то Вы обретете во мне самого усердного и верного слугу, для которого делом чести будет точно и вовремя исполнять все свои ничтожные обязанности. С большими и тяжелыми заданиями мне не справиться, и обязательства масштабного характера не для моей головы. Я не слишком умен, и, что самое главное, я не очень-то люблю сильно напрягать рассудок; я скорее мечтатель, чем мыслитель, скорее нуль, чем единица, скорее глуп, чем проницателен. Наверняка в Вашем обширном учреждении, в котором, по моему разумению, более чем достаточно разного рода больших и малых должностей, имеется некая работа, которую можно выполнять, пребывая в мечтаниях. Если говорить откровенно, то я своего рода китаец, то есть я хочу сказать человек, которому все малое и скромное представляется прекрасным и милым, а все большое и вызывающее — ужасным и отвратительным. Единственная известная мне потребность — чувствовать себя счастливым, чтобы можно было ежедневно благодарить Бога за милое, благословенное присутствие на земле. Стремление добиться чего-либо в жизни мне неизвестно. Это так же чуждо мне, как Африка с ее пустынями. Итак, теперь Вам известно, каков я. Как видите, пишу я легко и изящно, и не думайте, пожалуйста, что я уж совсем бестолковый. Мой разум ясен, правда, он отказывается вмещать слишком многое, это вызывает в нем отвращение. Я честен, и я сознаю, что в мире, в котором мы живем, это значит на удивление мало, а засим, высокочтимые господа, я остаюсь в ожидании того, что Вам будет угодно ответить утопающему в глубочайшем уважении и совершеннейшем почтении

Вашему

Венцелю.

ДВЕ МЕЛОЧИ

В первую очередь каждый должен заботиться о самом себе, чтобы повсюду чувствовать себя легко и беззаботно. У тебя есть склонность постоянно думать о других и забывать о себе? Поблагодарят ли тебя за это другие, способны ли они на такое? Никто не хочет быть обязанным другому тем, чего он добился. Только самому себе. «Я обязан этим самому себе», — любят говорить люди. Если же ты всего лишь думал о ком-нибудь, то этим ты еще нисколько ему не помог, самого же себя ты, возможно, при этом порядком запустил. Знаешь, тех, кто пренебрегает собой, обычно и другие не любят.

Шел я себе, шел, и пока я все шел себе своей дорогой, повстречалась мне собака, и я обратил на милое животное самое пристальное внимание, довольно долго не спуская с него глаз. Ну не глупый ли я человек? Разве разумно ради собаки останавливаться на улице и терять драгоценное время? Но пока я так вот себе шел, у меня вовсе не было чувства, что время драгоценно, и потому немного спустя я преспокойно зашагал себе дальше. Я подумал: «Как же сегодня жарко», — а погода и в самом деле была вполне теплой.

ПЕЙЗАЖ

Кругом была просто жуть. Неба не было вовсе, а земля промокла насквозь. Я шел и, шагая, задавался вопросом, не лучше ли повернуть назад и возвратиться домой. Но нечто неопределенное влекло меня, и я продолжал свой путь через всю эту мрачную хмарь. В бесконечной тоске, царившей вокруг меня, я находил удовлетворение. Чувство и воображение мое воспряли в этой мгле, в этой серости. До чего все было серым! Я замер, очарованный красотой безобразия, завороженный надеждой посреди безнадежности. Мне показалось, что отныне мне будет уже невозможно надеяться на что-либо. А потом мне показалось, будто сладостное, неизъяснимо очаровательное счастье крадется по скорбной земле, и я словно слышал звуки, но вокруг была тишина. Еще один человек шел сквозь эту чащу, сквозь эту тоскливую тьму. Его закутанная фигура казалась даже чуть чернее окрестной черноты. Кто был он и что ему было нужно? А там вскоре показались и другие черные фигуры, но ни одна из них не обращала внимания на другие, каждая, казалось, была поглощена собой. И я тоже не заботился более о том, зачем и куда они направляются в этой тьме, а был занят самим собой и держал путь в собственную непроглядность, хватавшую меня мокрыми, холодными руками и заключавшую меня в объятья. И казалось мне, будто некогда я был королем, а теперь вот вынужден скитаться нищим по свету, в котором такая бездна невежества, такая бездна беспробудной и мрачной тупости и бесчувственности; казалось мне, будто навсегда стала тщетной доброта и навсегда стали невозможными честные намерения, и будто все бессмысленно, и будто все мы лишь малые дети, заранее обреченные на глупости и несбыточные мечты. И тут же вновь все, все стало хорошо, и я с невыразимой радостью в душе зашагал дальше через прекрасную кроткую тьму.

ПОРТНИХА

В старом, а то и прямо-таки древнем доме в переулке Обергассе жила, как мне рассказывали, молодая симпатичная женщина, портниха по профессии и призванию. Она жила в большом, похожем на зал покое, который, по нашему мнению, больше подходил бы для собраний ученых мужей или городских депутатов, чем для жилья жизнерадостной и обожавшей наряды женщины. Молодой модистке едва удавалось заснуть по ночам. Читатель, а каково было бы тебе на ее месте? Хотел бы ты жить в такой мрачной, старой комнате? Наверняка и ты не смог бы там по-настоящему заснуть. Комната была такой большой, тишина, в ней царившая, такой странной, а тьма такой непроницаемой, таинственной и непостижимой! Можно было окунуть в этот мрак палец, словно в какое-то густое черное молоко, до того плотной была темнота в этой жутковатой комнате. Словно отрешенная от всего добропорядочного и образованного мира, лежала там долгими, полными терзаний, мрачными ночами молодая красивая женщина, она ощущала себя беспомощной и беззащитной, и ее постоянно преследовало ощущение, будто должно случиться что-то ужасное, леденящее душу и кошмарное. Комната представлялась ей склепом, а когда она ложилась в постель, трусливые фантазии шептали ей на ухо, что она ложится в гроб. Однажды ночью, как раз в полночь, мертвенно-тихую, невыразимо бездвижную, портниха пробудилась; в полной тишине слышался шелест; ясно, о как ясно слышала она это и, слушая, думала, что от ужаса потеряет рассудок. Кто-то листал во тьме ее модный журнал. Женщина, приподнявшаяся в постели, хотела громко закричать, но сам страх задушил крик страха, сам испуг отказывался издать испуганный вскрик. Сам ужас, словно обезумевший отец, удавил своего сына, вопль ужаса. Представь себе это, дорогой читатель, а теперь представь себе, что этот кто-то скользнул к портнихе под одеяло. Это был смертный час, тихой полночью навестивший молодую женщину, чтобы заключить ее в свои ледяные объятья, чтобы поцеловать ее своими кошмарными губами. На следующее утро, когда кто-то пришел к портнихе, она оказалась мертвой. Она лежала мертвой в постели.

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Чудной дорожкой шел я по солнечному склону длинной, высокой горной гряды, шел под низко свисающими еловыми ветвями, мимо хуторов, пока не добрался до усадьбы, в которой некогда проживал один чудак благородного происхождения. Я частенько поглядывал вверх, на высокие белые скалы. День выдался такой мягкий, дело было в конце декабря. Легкий, так сказать бережный, нежный холодок смешивался с теплом послеполуденного солнца. В воздухе словно разлилась сладость, вся лесистая округа светилась внутренней красотой и была проникнута внутренним тихим счастьем. Я зашел в длинную, просторную, солидную и уютную деревню. Дома выглядели так, будто их распирало от гордости, такими старыми и красивыми они были. Женщины и играющие дети попадались мне по пути. Поскольку в этой деревне издавна жили часовщики, повстречал я и часовых дел мастера. Я поднялся к старой, торжественно-почтенной церкви, резко поднимающейся над деревней на стылой возвышенности, покрытой темно-зеленым самшитом. Задумчиво осмотрел я старые могилы с их надписями. Часы на колокольне показывали половину пятого, начинало смеркаться. Тогда я поспешил на гору. Наверху, на зимнем горном лугу, лежал снег, чудно сверкавший, его поверхность была такой серебристой, а внизу в долине темнела в лучах вечернего солнца просторная, серо-зеленая земля, а вдали — божественно-прекрасные, дерзкие, нежные высокогорные вершины. Я чувствовал себя так, словно душа моя стремилась слиться с душой окружавших меня величественных пейзажей. А тут еще вечерняя заря, столь прекрасная и роскошная, какой я, казалось, еще не видывал, накрыла мир и обратила его в очаровательную загадку. Мир стал поэмой, а вечер сновидением. Холодное, сверкающе-белое снежное серебро и пылающее зарево сдружились, словно вечернее небо полюбило бледного снежного друга, и залилось от этого нежным, неземным и безмерно счастливым румянцем. Снег и вечерняя заря, похоже, сошлись и словно целовали и ласкали друг друга. Возвышались на зимнем лугу высокие, голые буки, бывшие такими зелеными, такими зелеными прошлым жарким летом. Я вернулся в деревню, все было запорошено снегом, уже стемнело, крестьянка стояла на улице. Я двинулся вниз, в безлюдную долину, миновал церковь и еще одну деревню. Настала ночь, и великолепное, чудесное звездное небо замерцало над темным, милым, тихим миром.

КАПЕЛЛА

В большом городе, посреди необозримого моря однообразных домов в одном мрачном дворе находится нечто вроде капеллы, в которой охотно собирается на церковную службу разного рода люд из низших сословий. Я тоже побывал там. Забавная, задорная девушка из прислуги, к которой я питал расположение, пригласила меня пойти вместе с ней, и я не жалею, что согласился. Почтенные граждане, верящие больше в величие денег, чем в величие и великолепие Божие, любят навешивать на бедных простых людей, бывающих на скромных богослужениях, какую-нибудь обидную кличку и пытаются высмеивать то, что свято набожным и невинным душам. И вот я отправился однажды вечером, когда на темных улицах уже горели фонари, в собрание этих детей. Меня так и тянет называть детьми людей, еще верящих в Бога. Дети порой бывают проницательнее взрослых, а недотепы порой бывают умнее умников. Разумеется, я тоже ощутил позыв издевательской улыбки, когда увидел ребячески набожных людей в помещении, стены которого были белы, как сама безыскусная, без прикрас, невинность. Однако я тихо сел, и вскоре люди, мужчины и женщины, запели, словно одним единым радостным голосом, хвалу Господу. Казалось, поют ангелы, а не простые, бедные люди. Движимая сладостной юной, цветущей верой, песнь носилась в воздухе, словно аромат, способный звучать, и разбивалась о стены. Охваченный новым чувством, я поднял взгляд к потолку, голубому, как нежное задумчивое небо. Белые звезды были рассыпаны по голубому фону, и казалось, будто они улыбаются с божественного неба, взирая на ликующее собрание. Светлая сила наполняла пение, да песнь и сама была живой, воздушной, подобной духам. Певшие, похоже, радовались пению, но и не подозревали, что звуки отделялись от них и растворялись в воздухе зала. Песнь звучала, будто рождалась, жила недолгое время и обречена была смолкнуть и умереть. Однако голоса вновь начинали звучать и радоваться смертно-прекрасному бытию. Спокойно и проникновенно мерцали и поблескивали золотистые свечи в высоте над песнью, подобной небу целомудрием и красотой, а когда пение закончилось, они не могли сдержать улыбку, эти милые добрые люди, как малые дети, выполнившие задание и радующиеся этому. Немного погодя служба закончилась, и так же тихо, как они входили в капеллу, люди разошлись.

СМЕХ

Мне довелось слышать неземной смех, детский смех, чудесный хохот, совершенно прелестный, чистый как серебро. Божественное хихиканье. Я возвращался вчера, в воскресенье, около семи домой, и тут я услышал его, и вот я непременно должен об этом поведать. Как бедны в своей серьезности и со своими постными физиономиями взрослые, большие люди. Как богаты, как значительны, как счастливы малые люди, дети. Такое вот полное, богатое, блаженное счастье заключалось в смехе двух девочек, шедших вместе со взрослой женщиной, такая неуемная, очаровательная радость. Отдаваясь смеху, они были само блаженство. Я нарочно сбавил шаг, чтобы подольше их послушать. Как они наслаждались, как упивались всей прелестью, что только может заключаться в смехе. Они просто не могли остановиться, и я видел, как их даже трясло. Они прямо корчились от смеха. В этом была такая чистота, это было совершенно по-детски! Над чем они смеялись, возможно, необузданнее и милее всего, так это над строгой миной, которую посчитала необходимой состроить сопровождавшая их барышня. Серьезность девушки более всего их веселила. Однако в конце концов, захваченная таким заразительным весельем, рассмеялась и степенная старшая. Она была побеждена детьми и теперь хохотала как дитя вместе с маленькими победительницами. Как торжествуют счастливые над угрюмыми! Двое детей в своей невинности смеялись над всем, над сегодняшним и вчерашним, над тем и этим, над самими собой. Они не могли не смеяться над своим собственным смехом. Он казался им все смешнее, веселее. Я был совершенно счастлив, что мне было дано услышать концерт этих колокольчиков. Они смеялись всю дорогу. Они чуть не падали, чуть не рассыпались от смеха. Все в них, милых счастливых детях, смеялось вместе с ними, голова, каждая часть тела, руки, ноги. Они состояли из одного смеха. Как сверкала и блистала радость в их глазах! Я был почти уверен, что они так ужасно, так свирепо, так неудержимо смеялись над каким-нибудь глупым мальчишкой. Так плутовски и в то же время так прелестно, так трогательно и так распущенно. Быть может, повод для веселья был совсем ничтожный. Дети самые что ни есть искусники в том, чтобы найти повод для совершеннейшего блаженства. Достаточно было какого-нибудь мелкого, едва заметного повода, а они раздули из этого целую историю, привесив к ней такой долгий, раздольный, неуемный, брызжущий через край смех. Дети знают, что им нужно для счастья.

ДОКТОР

Однажды под жарким полуденным солнцем — уже немало насыщенных событиями лет прошло с тех пор — я увидел, и память об этом у меня еще ясная, на заполненной людьми площади, на которой я стоял, человека, возвышавшегося над толпой разного рода невзрачных личностей, которых он своей примечательной персоной, так сказать, превосходил, одетого во все черное, благородное, изящное, торжественное, на голове его была шляпа вроде докторской, а в руке он почти величественно держал элегантную тросточку. Не задумываясь, я про себя окрестил этого человека доктором изящной словесности, и я могу сказать, что он заворожил меня. Все прочие люди в сравнении с ним казались мне мелкими, грубыми и бессмысленными, так, словно ни один из них никогда не пытался дать себе отчет в том, почему и зачем он, собственно, живет. Глаза мои следили за странным и в некотором роде загадочным человеком, который походил на священнослужителя или, вернее, на переодетого принца благодаря непринужденности, с которой он шел своим путем. Он казался существом возвышенным, потому как выказывал несомненное презрение к окружающим, и притом так, словно чувствовал себя вынужденным презирать и самого себя за то, что не обитает среди более достойной публики. Очки не портили его бледного, одухотворенного лица, напротив, они облагораживали и красили его. Это лицо без очков не было бы его лицом. Благородно, подобно посланнику, привыкшему вращаться при королевских и императорских дворах, двигалась худощавая, слегка сутулящаяся изящная фигура, и пока этот человек шел вот так, казалось, будто он чувствует себя обремененным неизбывным изобилием мыслей. Он словно что-то отбрасывал и отвергал и в то же время что-то искал, что-то, что было прекраснее всего прочего. То, чем этот человек владел, было для него лишь вещью, которой он не без оснований тяготился. Лишь то, к чему он стремился, заслуживало его внимания, лишь то, чего он домогался, было предметом его желания. Поразило меня и то, как легко он скользил сквозь толпу, будто небрежно прогуливаясь, словно направляясь в ближайшую модную кондитерскую, для галантного рандеву с некоей дамой. Но это была маска, за которой персона, не любящая и не желающая обнаружить, как серьезны ее мысли, стремится скрыть их, чтобы тем успешнее им предаваться. Но что бы я ни вообразил себе, он являет для меня привилегированного и полномочного представителя всего того, что исполнено духа, и оставляет у меня впечатление, подсказывающее мне, что к числу его пристрастий принадлежит постоянная приверженность какому-либо пристрастию. Во всяком случае, он мне понравился в высшей степени, и в тот момент, когда я его увидел, он мне уже полюбился и внушил почтение. Правда, вскоре он исчез, и я тоже покинул то место, откуда я столь внимательно созерцал его.

ОСКАР

Он очень рано приобрел эту странную привычку уходить в сторону и испытывать явное удовольствие от пребывания в одиночестве. Позднее он ясно вспоминал, что никто не обращал его внимания на это обстоятельство. Это получилось просто само собой и стало для него потребностью — пребывать в одиночестве и отдалении от других. Сам по себе дошел он до мысли, как прелестно быть затворником, чтобы обрести свежую радость и ощутить стремление вновь оказаться среди людей. Это было своего рода уравнение, которое он решал, своего рода задача, которую он сам себе задавал. Он вселился в убогий, полуразрушенный дом на Бергштрассе; там он занимал невзрачную, маленькую комнатенку, обстановка которой отличалась заметным недостатком мебели. Топить он не разрешал, хотя была зима. Он не хотел комфорта. Все вокруг него должно было быть суровым, неустроенным и непритязательным. Он хотел переносить неудобства и терпеть лишения. Он приказывал себе это. И об этом ему тоже ни от кого не приходилось слышать. Совершенно самостоятельно он решил, что ему пойдет на пользу, если он прикажет себе, не теряя приветливости и добродушия, сносить неприятности и неблагополучие. Он устроил себе своего рода высшую школу. Он шагал, словно странный, необузданный студент на занятия. Ему нужно было проследить, как далеко он сможет зайти, на что сможет отважиться. В его комнату уже заглядывала робость и касалась его холодной пеленой отчаяния. Однако он, решившись однажды быть непохожим на других, должен был идти дальше, почти уже и не по своей воле. Кто пустился в странности, того они не отпустят и поведут повелевающими руками далее, увлекут прочь и уже не отпустят. В одиночестве проводил он дни и ночи. Два маленьких ребенка лежали в соседней комнате, прижавшись к стенке. Он слышал, как они то и дело принимались жалобно плакать. Целыми долгими темными ночами лежал он так, словно сон был его врагом, боялся его и бежал от него, а бодрствование, напротив, его добрым другом, который никак не мог с ним расстаться. Каждый день он обходил зимние замерзшие луга, а ему чудилось, будто он уже не первый день бредет по чужому, неизведанному краю. Дни текли совершенно однообразно. Никто из молодых людей не смог бы найти в такой жизни никакой прелести. А вот он повелел себе ощутить в этом образе жизни прелесть. Поскольку он хотел видеть прелести, он их и видел, поскольку он искал глубины, он ее находил, поскольку он хотел познать нужду, она ему открывалась. Радостно и гордо переносил он всю так называемую скуку. Однообразие и один и тот же цвет были для него прекрасны, а однозвучие было его жизнью. Он ничего не желал знать о скуке. Для него ее попросту не было. Так он владел собой. Так он жил. Почти осязаемыми телесными существами были для него часы и минуты, словно тихие женщины. Они приходили и уходили, и Оскар, как его звали, никогда не проявлял нетерпения. Оно было для него равнозначно смерти. Выдержка, которую он выбрал по доброй воле, стала его величайшим достоинством. Словно сладостный аромат розы охватывала и овевала его мысль, что он беден. Телом и душой, и всеми своими мыслями и чувствами, и всем сердцем он был на стороне бедных. Он любил потайные пути среди высоких заборов, и вечера были его друзьями. Он не знал более возвышенного наслаждения, чем наслаждение от смены дня и ночи.

НА УЛИЦЕ

Я вышел из дому в холодные утренние сумерки. Деревья и дома черны, а улица в тумане. Понемногу прояснялось. В окнах горел свет. Но вот о чем хочу сказать особо: я шел позади трех девочек, спешивших в школу. Множество других маленьких детей также торопилось на занятия. Но как прекрасно вышагивала одна из трех девочек. Ее маленькие, нежные и уже такие полненькие ножки были подобны очаровательнейшей музыке. Я не мог на них насмотреться. Две маленькие косички свисали ей на спину. Малышка была уже такой женственной при всей своей юности, уже такой зрелой при всей своей невинной незрелости. Прелестно было видеть ногу, так мягко, нежно и так совершенно заполнявшую ботинок, и всю фигуру, так легко и в то же время с приятной основательностью двигавшуюся передо мной, и маленький изящный каблучок, так прелестно сгибавшийся под чудной ношей. Формы ее были так округлы, излучали такую мягкость! Но вскоре девочки зашли в школу, а я продолжил свой путь сквозь холодное, темное зимнее утро. Несколько домов, несколько деревьев и редкие прохожие. Все было мне так по сердцу. Дорога и лужайка были совершенно промерзшими, а над горами лежала серая полоса облаков, прилепившаяся накрепко, словно и не оторвать. Чинно, как дети, на зеленой лужайке стояли деревца, а потом я увидел плавный, милый, пригожий зеленый пригорок и серую от старости крышу сельского дома, двух собак, еще одну собаку, ткнувшуюся в меня своим теплым влажным носом, словно она хотела пожелать мне доброго утра в такую свежую, холодную рань, и рабочих, разгружавших камень. Тут я заглянул в низкое окошко. Красивая молодая женщина в белоснежном обворожительном пеньюаре стояла за стеклами и смотрела на меня. Кое-что увидел и я. Всегда найдется на что посмотреть.

Из сборника «ПРОЗАИЧЕСКИЕ КОМПОЗИЦИИ» Prosastücke (1916)

ПРОНЫРА И ЛЕНИВЕЦ

Признаюсь, что сочинение истории, которую я тут рассказываю, стоило мне величайших трудов, хотя кое-кто, возможно, и сочтет ее немного нелепой. Речь в ней идет о ленивом проныре и проворном ленивце. Следует заметить, что тупая лень ленивца оставляла далеко позади проныру с его беличьим проворством, из-за чего тот немало изумлялся, что вполне понятно. Странность и примечательность этой простоватой и аляповатой истории, которая, к счастью, не разводит слишком долгих околичностей, заключается в том, что проныра, в сущности, ленив, а ленивец, в сущности, проворен, а это потому, что проныра-то был, к сожалению, слишком уж проворен, и потому, что ленивец при всей массе его ленивости, к счастью или к несчастью, добился блестящих результатов, поскольку был совсем не проворен и все же, в сущности, гораздо проворнее самого проворного проныры, в то время как проныра, к сожалению, при всем изобилии проворности и пронырливости хотя и был вовсе не ленивым, а все же намного ленивее самого ленивого ленивца, что, во всяком случае, достойно величайшего сожаления. Правда, проныра превосходил ленивца в ординарной проворности, однако попадал впросак и оказывался в конце концов далеко позади ленивца, который, если я не ошибаюсь самым грубым образом, хотя и намного превосходил проныру в ленивости, потому что был ленивее самой лени, все же был далеко не так ленив и гораздо проворнее, чем думал проныра, которого он оставил далеко позади себя и блистательно победил, так что достойный сожаления бедняга проныра чуть было не скончался от ужаса, осознав такое невероятное обстоятельство. Вот, мой дорогой читатель, это и есть история о проныре и ленивце или о ленивце и проныре, это в зависимости от того, как ты пожелаешь и как тебе будет угодно. Отнесись к ней снисходительно, посмейся над ней и не слишком гневайся на ее сочинителя, у которого она так прочно засела в голове, что он был вынужден записать ее, чтобы от нее избавиться.

ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА

У меня есть серьезная причина задаться вопросом, понравится ли история, в которой речь идет о двух людях, в общем-то молодых людях, а именно очаровательной милой девушке и о юноше, в своем роде столь же милом, славном, добром, которых связало самое прекрасное и проникновенное чувство взаимного расположения. Нежная и страстная любовь, которую они испытывали друг к другу, по своему жару была подобна летнему солнцу, а по чистоте и целомудренности — декабрьскому снегу. Их взаимное благосклонное доверие казалось нерушимым, а пламенная невинная симпатия росла день ото дня, словно чудесное благоуханное растение, усыпанное цветами. Казалось, ничто не сможет нарушить блаженнейшее состояние и наипрекраснейшее влечение. Все обстояло бы самым лучшим образом, если бы только славный, добрый и милый молодой человек не был таким прекрасным знатоком итальянской новеллы. Однако доскональное знание изящества, прелести и великолепия итальянской новеллы обращало его, как предстоит сей же момент узнать внимательному читателю, в совершеннейшего барана, похищало на время половину его здравого рассудка, а в один прекрасный день, утро или вечер, в восемь, в два или семь часов побудило, заставило и вынудило его объявить своей возлюбленной мрачным голосом: «Послушай-ка, я должен тебе сказать нечто, уже долгое время удручающее, мучающее и терзающее меня, нечто, что, быть может, сделает нас несчастными. Я не могу от тебя скрывать, я должен, должен тебе это сказать. Собери все свое мужество и всю свою стойкость. Быть может, это страшное и ужасное известие тебя сразит. О как хотел бы я надавать себе тысячу звонких оплеух и вырвать себе волосы». Бедная девушка, исполненная страха, воскликнула: «Я не узнаю тебя! Что мучает, что терзает тебя? Что же это такое ужасное, что ты от меня до сих пор скрывал и теперь должен поведать? Откройся же немедля, чтобы я знала, чего мне опасаться и на что я еще хоть как-то могу надеяться. Мужества, чтобы стерпеть самое жестокое и перенести самое худшее, мне не занимать». Правда, произнося это, она дрожала от страха, и предчувствие беды покрывало смертельной бледностью ее очаровательное, обычно столь свежее и милое лицо. «Знай же, — сказал молодой человек, — что я, к несчастью, слишком основательный знаток итальянской новеллы, и именно это познание составляет наше несчастье». — «Каким же образом, Господи милостивый? — спросила несчастная. — Как это возможно, чтобы образование и познание повергали нас в отчаяние и разрушали наше счастье?» На что тот соизволил ответить: «Потому что стиль итальянской новеллы остается непревзойденным в том, что касается изящества, силы и яркости, а наша любовь таким стилем не отличается. Эта мысль удручает меня, и я утратил всякую надежду на счастье». И тогда молодые люди повесили головы, минут этак на десять, а может, и больше, пребывая в совершенном отчаянии и безнадежности. Однако понемногу они вновь обрели уверенность и утраченные ожидания, и к ним вернулось нормальное расположение духа. Они стряхнули с себя печаль и растерянность, ласково посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись и взялись за руки, тесно прижались друг к другу, ощутили себя счастливее и увереннее, чем когда-либо прежде, говоря при этом: «Мы будем, как и прежде, несмотря на всю изысканность стиля и великолепие итальянских новелл, дарить друг другу радость и наслаждение и нежно любить друг друга такими, какие мы есть. Будем довольствоваться тем, что есть, и будем этому радоваться, не стараясь брать с кого-либо пример, чтобы не испортить себе вкус и не лишить себя естественного удовольствия. Просто и честно быть преданным друг другу, дарить тепло и добро лучше самого прекрасного и изысканного стиля, пропади он пропадом, вот как». С этими радостными словами они самым сердечным образом расцеловались, рассмеялись над своим нелепым отчаянием и вновь обрели покой.

ОТВЕРЖЕННАЯ

Ледяной ветер с ревом и свистом метался по темным улицам. Безжалостный ветер, и все кругом было мрачно, безнадежно и безутешно. Все добрые чаяния и добрые мысли мои пропали, я и сам пропал. Все доброе, милосердное и прекрасное пропало безвозвратно. Душа пропала. Все было холодным и мертвым, и мир окоченел. Всякая жизнь, всякая любовь и всякие добрые мысли были словно сметены мрачно ревущим и бушующим ветром, рыскающим, словно прожорливое чудовище, по безнадежным, безжизненным и пустынным улицам. Уют и человеческое общество словно навсегда исчезли с лица земли. Казалось, умиротворения и радости уже не будет больше никогда. Длинные улицы, наполненные отвратительной безрадостностью, ужасной пустотой, тянулись прямо в кошмар и в безымянность, в бесконечность и непостижимость, а безнадежность и бессердечность казались такими же бесконечными. Ни звезды, ни приветливой луны не было на небе, кошмар и ужас стали зияющей действительностью, а справедливость, доброта, милосердие, Господи праведный, обратились в одно лишь бледное, слабое, призрачное видение, достойное разве только кривой ухмылки. A люди были бедными, бледными, больными, измученными бурей, забитыми до ужаса рабами. Никто уже не доверялся другому. Добрососедство и благосклонность исчезли, пропали, и жилые дома стали домами ужаса и кошмара, пристанищами леденящей ненависти и неотвратимой смерти. Я мчался куда глаза глядят, мучимый и гонимый зверскими угрызениями совести, невыносимо жгущим огнем кошмарных упреков. Все пропало, у меня не осталось ни единой доброй мысли. Я был беден и убог, как никогда прежде. Все нутро во мне было истерзано, как никогда прежде. Несчастен, беден и жалок, готов повторить это снова, как никогда прежде. Порыв ветра рванул мое пальто, подняв его над моей головой, и на мрачной полночной улице, во всей этой тьме и непроглядной тоске я стал подобен ужасному королю Ричарду, Вечному Жиду и страшному убийце, каким был Паричида. Я был обманут и в то же время сам был обманщиком, я был оболган и в то же время сам был лжецом. Люди ненавидели меня, и я ненавидел, презирал ненавидящих и презирающих. Они предали меня, и я сам отвечал предателям презренным предательством. Бесконечное томление по простоте, по чистоте нравов, по верности и любви, по чистосердечности и доверию гнало меня, не давая покоя, пока я наконец не обнаружил печальное заброшенное бедное жилище, в которое я и забрел.

Хотя дом походил на притон разбойников, тем не менее я вошел в него без малейшего колебания и совершенно уверенно, потому как решил, что мне уже нечего было терять. Ожесточенная, очерствевшая, отчаявшаяся душа уже давным-давно была готова ко всем ужасам и мерзостям. Я не рассчитывал более даже на проблеск чего-либо доброго и прекрасного. Холод вокруг и холод в самом сердце. Я поднялся по убогой, обшарпанной, мрачной лестнице, на ступеньках сидела скорчившись бедная девушка, которую я погладил по голове. Лестница была ужасна своей охающей, стонущей, потрескивающей шаткостью, и, когда я на нее ступил, мне показалось, будто это последняя из всех лестниц, лестница, неминуемо ведущая к гибели, отчаянию, к надрывному самоубийству. И все же я поднимался по ней, и я помню, что мое бедное сердце бешено колотилось и от страха было готово разорваться и что я после каждого шажка замирал, с напряженным вниманием вслушиваясь в жестокую холодную тьму, но во всей этой заброшенности и безлюдности совершенно ничего не двигалось, не шевелилось, не колыхалось. Все было мертвенно-тихо в ужасающем доме бедности. В чреве дремлющего чудовища не было бы большей тишины и беззвучности.

О двери, которую я наконец нащупал в темноте, нужно сказать особо, потому что она была не как любая другая дверь, она была открыта! Другие двери тщательно заперты на ключ, порой даже, вернее частенько опасливо закрыты на засов. Эта же дверь была небрежно прикрыта, так, словно отныне во всем мире из-за воцаряющегося безразличия и бессердечия ни в грош не будет цениться ни верность, ни предупредительная внимательность, ни аккуратность, и так, словно отныне в человеческой жизни все, все совершенно безразлично, и так, словно всем, всем опротивела жизнь, все стали усталыми, отупевшими, черствыми, холодными и равнодушными, и так, словно уже все равно, есть ли еще жизнь, или все мертво, голо и растерзано, а еще так, словно любой достаточно утонченный, нежный настрой души стал вещью немыслимой и чем-то совершенно неважным и излишним, и, наконец, так, словно сломленная, растоптанная и расчеловеченная человечность еще и радуется своему одичанию, своему расчленению и опустошению. Пустыня здесь и пустыня там, ну и пусть. Ведь теперь все, все безразлично… Примерно так говорила разболтанная, усталая, печальная дверь, которую мне и не надо было открывать, потому что она уже была открыта. Такая дверь никого не остановит на пути в жилище, вот и я проник в коридор, шаг за шагом, чрезвычайно осмотрительно и осторожно, при каждом движении тщательно прислушиваясь.

Сначала жалкая, тоскливая лестница, далее дверь, не менее бедная и жалкая, а теперь мрачный холодный коридор, такой же бедный, пустой и жалкий, как лестница и дверь, я сам, напряженно вслушивающийся в ожидании кошмара, к появлению которого я был готов, потому что, как я себе говорил, в таком месте не́чего кроме кошмара ожидать, мое оцепенение в испуганном ожидании того, что сейчас должно случиться, — я вполне вправе сказать, что необходимо было мужество, чтобы еще как-то поддержать тающее, рассыпающееся мужество и выстоять, чтобы продвигаться в это запустение и в эту безысходность дальше. Но вдруг из какой-то щелки мне навстречу дрожа скользнул славный мягкий лучик света, и мне показалось, что я слышу прекрасную возвышенную нежную мелодию любви, откуда-то совсем издалека и в то же время совсем близко. Я открыл дверь и издал вопль восхищения, радостного ошеломления. В светлой прекрасной теплой комнате или покое сидела женщина, и я знал ее по прежним временам, а теперь со всех сторон звучала музыка веселья и утешения. Словно с разверзшихся голубых небес струился и переливался золотой, радостный концерт, и разом показалось, что рядом со мной леса, луга и поля, я увидел все добрые, умиротворяющие цвета, и женщина, выглядевшая словно ангел, улыбнулась мне приветливо и ласково, когда увидела меня, жалкого бедного странника, бесприютного скитальца. Вдруг все снова стало замечательным, солнечная, блаженная сила молодости окатила все мое существо, и я тут же забыл всю тоску, а все отчаяние, все безверие разом исчезли. Именно так, это было чудесное, хотя и мрачное место, где я вновь обрел очаровательную отшельницу, пустынное место, где я вновь увидел отверженную. Это была она, блаженная отринутая, несказанно прекрасная, одинокая и покинутая. Повинуясь охватившему меня порыву и подбадривая себя, я поспешил к ней, к женщине, обитавшей тут, в изгнании, и преклонил перед ней колени, и восхитительная благосклонно взглянула на меня. Я не был ей чужд. Я был ей мил. Я был ей люб. Она дала понять, что обрадована моим появлением, и это вызвало и мою бесконечную радость.

КОЛБАСА

Чем заняты мои мысли? Мысли мои заняты колбасой. Это ужасно. О юноши и мужи, слуги отечества, на которых отчизна возлагает свои надежды, внимательно посмотрите на меня, и да послужу я вам ужасающим примером, ибо я низко пап. Не могу отделаться от мысли, что только что я еще обладал колбасой, ныне канувшей навек. Я вытащил ее из шкафа и, не удержавшись, съел ее. Со слишком уж явным вожделением я поглотил то, что могло бы существовать, если бы не было мной уничтожено. Еще несколько минут назад великолепнейшая сочнейшая колбаса была реальностью, но вот сейчас, из-за — к сожалению — слишком поспешного поглощения ароматнейшая колбаса исчезла, отчего я безутешен. Только что еще она была здесь, и вот ее нет, и никто никогда мне ее не вернет. Я съел то, что мне ни в кои веки не следовало съедать столь быстро, что мне не следовало вкушать столь поспешно. Я проглотил то, что мне и сейчас могло бы прийтись по вкусу, если бы я устоял перед вожделением. Я глубоко сожалею, что не устоял и что употребил то, что еще несколько минут назад лежало передо мной, свежее и румяное, что, однако, никогда уже не будет лежать передо мной, потому что я с излишней поспешностью истребил его. Я воспользовался тем, чем мог бы и дальше пользоваться, если бы не случилось того, что случилось и что уже не исправить. Канувшее в Лету еще могло бы спокойно и мирно покоиться предо мной, и утраченное безвозвратно могло бы возбуждать аппетит, однако возбуждающее аппетит кануло в Лету, и я искренне об этом сожалею, хотя и сознаю, что все сожаления мало чем или вообще ничем не помогут. На что я посягнул, могло оставаться неприкосновенным, что я съел, могло оставаться несъеденным, что я проглотил, могло оставаться непроглоченным, если бы я был благоразумнее и воздержаннее, но, к сожалению, я не был ни воздержанным, ни благоразумным, о чем я глубоко скорблю, хотя и сознаю, что жалобы и раскаяние мало чем или вообще ничем не помогут. Что исчезло, могло бы еще быть здесь, и что погибло, могло бы радостно жить. Зверски раскусанное и прожеванное могло бы бытьцелым, но, к сожалению, оно разжевано, и жалобы тут не помогут. Что никак уже не может быть полезно, могло бы быть чрезвычайно полезно, и исчезнувшее без следа могло бы и сейчас радовать меня своим прелестным присутствием, если бы я не совершил достойный сожаления проступок, в чем я с более чем серьезным (увы!) основанием раскаиваюсь. Что, как уже говорилось, пропало, совсем не обязательно, как уже говорилось, должно было исчезнуть, если бы я был более стойким и сильным и не поддался дурным наклонностям. Гадкие побуждения, вы подло лишили меня моей колбасы. Я вкусил того, что могло бы и дальше оставаться кушанием, ожидающим вкушения, если бы я оставил его в покое, не вкушая и не отведывая, из-за чего я, как я уже неоднократно говорил, безутешен, что я могу повторять без конца. Я сам виноват в понесенной утрате, потому что попробовал совершенно восхитительного кушанья, а теперь оно совершенно распробовано и откушано, потому что я был невоздержан, в чем я раскаиваюсь. Раскаяние ничего не дает, оно лишь увеличивает боль колбасной утраты, и потому я попробую обойтись без раскаяния, что все же очень сложно, так как причина раскаяния сильна и значительна. Я потерпел фиаско, потому что не сберег то, что должен был непременно хранить и лелеять, однако, к сожалению, не лелеял, во что едва могу поверить, потому что всегда был уверен, что я силен и стоек, в чем я, похоже, заблуждался, отчего мне больно, хотя, как я уже говорил, раскаяние, конечно, совершенно ничего не дает. Ах, эта колбаса, клянусь, она была великолепна! Чудесного копчения, нашпигована великолепными кусочками сала, вполне подходящей, солидной длины, а запах у нее был такой тонкий, такой чарующий, а цвет у нее был такой розовый, такой нежный, а как хрустела она, когда я ее раскусывал, я и сейчас еще слышу, как она хрустела, а сочной она была — сочнее я ничего во всей своей жизни не ел, и эта сочная аппетитность могла бы и сейчас быть аппетитной и сочной, эта розовая нежность и сейчас быть розовой и нежной, аромат и сейчас быть ароматным, аппетитная прелесть и сейчас быть аппетитной и прелестной, продолговатая округлость и сейчас быть продолговатой и округлой, копченость и сейчас быть копченой, нашпигованное салом и сейчас быть нашпигованным, если бы у меня была выдержка. Я мог бы и сейчас слышать ее хруст, если бы уже не схрустел ее всю, и было бы еще что пожевать, если бы я, к сожалению, все не сжевал.

ЗЛАЯ ЖЕНЩИНА

Однажды некая женщина, оказавшаяся в силу сложившихся обстоятельств перед необходимостью похоронить мечту, в которую, как ей казалось, она могла бы превратить свою жизнь, проплакала целые дни и недели напролет, горюя об этой утрате. Когда же она наконец выплакала свою боль, то стала, даже к своему собственному изумлению, злой женщиной, не сохранившей более никакой живой потребности, кроме желания видеть других женщин совершенно растерянными, смятенными и подавленными, для чего она стремилась сделать их несчастными. С этого момента она все больше и больше ненавидела каждое радостное женское лицо, ощущая себя обиженной и оскорбленной всяким видимым выражением счастья. Ее так и тянуло строить козни и зловредные планы против любого удовольствия, ею примеченного, поскольку любое радостное зрелище, похоже, причиняло ей боль. Имеет ли несчастный человек право так далеко заходить в человеконенавистничестве? Ни за что и никогда! — таков должен быть решительный ответ. Погубленная множеством страданий, несбывшимися надеждами на счастливую жизнь, злая женщина взяла на себя мрачное обязательство ловко сводить юных девиц с молодыми людьми, пробуждать в них взаимный интерес, все более сближая их, а когда наконец ей представлялось, что блаженная приязнь достаточно созрела, она снова все расстраивала изощренным коварством, жестоким умыслом, подлым наветом и подстроенными недоразумениями. И тогда вид плачущей покинутой особы своего пола был ей мил и доставлял ей наслаждение. Такого рода вещами она занималась довольно долго, и при том обделенные радостью и удовольствием девушки почитали ее за благородную и утонченную женщину. И все же постепенно все стали подмечать, насколько она озлоблена, а как только люди в том удостоверились, ее опасного общества впредь стали старательно избегать, да так, что вскоре у нее и возможности не осталось, чтобы подстраивать несчастья, творить зло и сеять вражду и уныние.

БЕРТА

Берта прилежно трудится на должности служащей в конторе фабрики. Ее начальник, к несчастью, господин уже порядком в летах, естественно, очень галантный, разыгрывает из себя, как я случайно недавно прослышал, ее поклонника, благо целый день проводит в ее обществе. То он делает вид, что влюблен в нее по уши, а то ведет себя как суровый начальник и относится к несомненно милой девушке с подчеркнутой холодностью. Что ж, он или пройдоха, или сам не знает, чего хочет. Сегодня он любитель, а завтра ненавистник женского пола, это как ему оказывается угодно. Разумеется, этот господин совершенно не единственный в своем роде, есть немало таких, кто ведет себя так же или похоже. В одно время он до того влюблен, что готов ее на руках носить, а то и целовать ей руки, стоя на коленях; в другое же время он словно одумался, и тогда она для него — бедная простушка, не достойная даже беглого взгляда, в котором есть хоть какая-то приветливость и внимание. О какой мерзавец, какой негодяй! То он ей господин, то слуга, то он рявкает и ворчит на нее, как грубый начальник, то снова с умоляющей физиономией выпрашивает милости, все от того, как ему заблагорассудится. Вот была бы заслуга и важное дело, если бы кто-нибудь, кто решился бы взять на себя такой труд, задал бы этому изменчивому как флюгер негодяю порядочную трепку! Наверняка сотни людей разделят мое мнение, если я скажу, что пройдоха заслужил десять тысяч тумаков. Хочет быть с ней на короткой ноге и в то же время топчет ее ногами. Многоножка он, что ли? Уж и не знаю, запутался я в его ногах. Одно я знаю точно: как можно скорее посоветую Берте приложить все силы, чтобы этот проказник оказался у нее под каблуком. Черт возьми, если бы я был женщиной, мне бы такой тип за все ответил!

ЗУБНАЯ БОЛЬ

Помнится, меня как-то мучили сильные зубные боли. Чтобы заглушить мучения, я выбегал в чистое поле и ревел там, как король Лир. Дома я не находил ничего лучшего, как биться головой о стену и разнести в ярости несколько ценных стульев стиля бидермейер, но зубы от этого ныть ничуть не переставали, наоборот, час от часу ныли все сильнее. По ночам леденящие душу сцены, которые я устраивал, будили всех жильцов, дело пахло скандалом. Частое употребление отборного коньяка помогало мало. Я лупил себя по лицу, как Санчо Панса, когда тот обнаружил пропажу своего осла. Однажды я нанес себе ножом рану, правда, по счастью, совершенно не опасную для жизни, однако это сильное средство ни в малейшей мере не улучшило моего состояния, а скорее даже усилило пытку. Наконец я отправился к зубному врачу, причем, чтобы было подешевле, в зубоврачебную клинику, где с удовольствием пожертвовал собой для дела образования. Мой рот тщательно обследовала практикантка, после чего началось лечение. У меня есть кое-какие основания утверждать: я кротко переносил многое из того, что со мной творили, а в некоторые моменты я даже проявил твердость духа. Храня терпение, я все же время от времени считал уместным издавать достаточно громкий вопль, что я делал намеренно, добиваясь того, чтобы каждый раз наставник практикантки подбегал ко мне, своим искусным мастерством оказывая помощь, что было для меня немалым благодеянием. Правда, практикантка в эти моменты на меня сердилась, полагая, что я веду себя совершенно недостойно, производя такой страшный шум. Я осмелился ей сказать, что буду кричать и дальше, если мне причинят излишнюю боль. Она ответила, что с моей стороны нетактично говорить подобное. Постепенно между нами завязался вполне непринужденный разговор, и тут ей пришло в голову спросить меня, чем я занимаюсь. «Я нечто вроде писателя», — скромно ответил я. Она закричала на весь зубоврачебный кабинет: «У меня тут писатель!» — на что все дамы и господа, включая учителя, сбежались ко мне, чтобы поудобнее рассмотреть удивительного пациента. Меня подвергли придирчивому осмотру. «Если вы писатель, — произнес учитель, — то наверняка один из небогатых, один из тех, кто всю жизнь не может добиться успеха, это ясно видно». Я рассмеялся тонкому наблюдению и ответил: «Я и правка беден, и недостатка в неудачах у меня до сих пор не случалось, однако жизнь может быть хороша и без успеха. Если только у меня снова будут здоровые и красивые зубы, на что я от души надеюсь, я буду радостно скакать, как молодой олень, и веселиться побольше некоторых так называемых счастливчиков».

Из сборника «МАЛАЯ ПРОЗА» Kleine prosa (1917)

РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО

Одна женщина, всего лишь немного с причудами, отправилась в город, чтобы купить себе и своему мужу что-нибудь подходящее на ужин. Так уж бывает с женщинами, что они отправляются за покупками и бывают при этом несколько рассеянными. Так что история эта совсем не новая, тем не менее я продолжу и расскажу, что женщина, собиравшаяся купить себе и своему мужу что-нибудь подходящее на ужин и отправившаяся для этого в город, никак не могла собраться с мыслями. Так и сяк присматривала она, что бы такого изысканного и оригинального прикупить для себя и своего мужа, однако поскольку она, как уже говорилось, никак не могла собраться с мыслями и была несколько рассеянна, то не могла ни на что решиться, и похоже было, что она толком не знала, чего она, собственно, хочет. «Надо бы что-нибудь, что можно быстро приготовить, потому что уже поздно, времени мало», — думала она. Боже! Просто она была всего лишь немного с причудами и не могла собраться с мыслями. Деловитость и решительность — вещи поистине замечательные. Однако женщина, о которой речь, не была особенно деловита, а скорее даже рассеянна и с причудами. Так и сяк присматривала она, однако, как уже говорилось, ни на что не могла решиться. Способность принимать решение — вещь поистине замечательная. Однако женщина, о которой речь, такой способностью не обладала. Что-нибудь действительно подходящее и привлекательное хотела она купить для себя и своего мужа на ужин. С этой благой целью она и пошла в город, но ей просто не везло, у нее просто ничего не получалось. Так и сяк присматривала она. Доброй воли у нее было достаточно, благих намерений у нее было достаточно тоже, только была она немного с причудами, никак не могла собраться с мыслями, а потому ничего у нее не получалось. Нехорошо, когда с мыслями не удается собраться, и, короче говоря, женщине все это в конце концов опротивело, и она вернулась домой ничего не купив, ровным счетом ничего.

«Что такого привлекательного и подходящего, утонченного и изысканного, разумного и толкового прикупила ты на ужин?» — спросил муж, увидев, что его милая, любезная, маленькая женушка пришла домой.

Она ответила: «Ровным счетом ничего».

«Как это понимать?» — спросил муж.

Она отвечала: «Так и сяк присматривала я, однако никак не могла принять решение, потому что выбор был для меня слишком тяжел. К тому же было уже поздно, и времени оставалось мало. Доброй воли, как и самых благих намерений у меня было предостаточно, однако я никак не могла собраться с мыслями. Поверь мне, дорогой муж, совсем худо, когда с мыслями не удается собраться. Похоже, я у тебя самую малость с причудами, и потому у меня ничего не получилось. Я пошла в город и собиралась купить для себя и тебя что-нибудь действительно привлекательное и подходящее, доброй воли было у меня предостаточно, так и сяк присматривала я, однако выбор был труден, и с мыслями собраться не удавалось, а потому мне ничего не удалось, вот я и ничего не купила. Обойдемся сегодня этим ничем, правда. Ровным счетом ничего быстрее всего готовится и, во всяком случае, не портит желудка. Разве ты рассердишься на меня за это? Не могу в это поверить».

Итак они поступили не как обычно, или, можно сказать, разнообразили свое меню и обошлись на ужин ровным счетом ничем, и добрый славный муж ничуть не рассердился, для этого он был слишком благороден и слишком учтив. Он никогда не отважился бы состроить раздраженную физиономию, для этого он был слишком хорошо воспитан. Добрый славный муж так не поступает. Так вот они обошлись совершенно ничем и были оба очень довольны, потому что это чрезвычайно пришлось им по вкусу. Идею своей жены обойтись на этот раз ровным счетом ничем славный супруг нашел совершенно очаровательной и, уверяя, что по его мнению это восхитительная находка, изобразил величайшую радость, умолчав, правда, при этом, насколько пришелся бы ему по вкусу сытный, настоящий ужин, например яблочная запеканка.

И еще кое-что другое пришлось бы ему, возможно, по вкусу больше, чем ровным счетом ничего.

КИНАСТ

Кинаст была фамилия человека, который ни о чем не желал знать. Уже в юности он неприятно выделялся отвратительным нравом. Ребенком он доставлял немало хлопот своим родителям, а позднее, став взрослым — окружающим. В какое время дня ни заведи с ним разговор, приветливого и ласкового слова от него не услышишь. Раздраженной, злобной была его физиономия, а поведение его было отталкивающим. Типы вроде этого Кинаста, должно быть, почитают за грех быть учтивыми и любезными с людьми. Но не стоило опасаться: он не был ни учтивым, ни любезным. Он об этом и знать не желал. «Глупости», — ворчал он в ответ на все обращения. «Весьма сожалею, но у меня нет времени», — обычно раздраженно бормотал он, как только кто-нибудь подходил к нему с просьбой. А обращались с просьбой к Кинасту обманутые люди. Не многого они от него добивались, ведь предупредительностью он не страдал. Он совершенно ничего не желал об этом знать. Если от Кинаста требовалось совершить что-нибудь доброе, что-нибудь, так сказать, отвечающее общественным интересам, то он холодно бросал: «Желаю вам всего доброго, au revoir», что должно было значить: «Будьте любезны оставить меня в покое». Его интересовала только личная выгода и только собственная прибыль. Все прочее занимало его мало, а лучше сказать — вообще никак. Об этом он ровно ничего не желал знать. Если кто-то рассчитывал на его услужливость и тем более жертвенность, он раздраженно гнусавил: «Этого только не хватало», что значило: «Извольте оставить меня с вашими просьбами и не беспокоить». Или же он говорил: «Вы меня весьма обяжете, если сохраните обо мне добрую память», или же просто: «Bonsoir». Общественность, церковь и отечество, похоже, его совершенно не касались. Общественными делами занимались, по его мнению, лишь ослы; тот, кто как-либо заботился о церкви, был в глазах Кинаста бараном, а те, кто любил свое отечество, не находили у него ни малейшего понимания. Скажи, дорогой читатель, привязанный к родным краям, что, по твоему мнению, делать с Кинастами? Не правда ли, было бы великолепным, более того — благим делом, совершенно безотлагательно и с надлежащей тщательностью отлупить их по первое число? Не торопитесь! О том, чтобы подобные господа не оставались навечно безнаказанными, уже позаботились. Вот и к Кинасту однажды постучались и пришел тот, от кого не получалось отделаться, и не помогало ни «Bonjour», ни «Bonsoir», ни «Глупости», ни «Еще не хватало», ни «К сожалению, очень спешу», ни даже «Оставьте меня, пожалуйста, в покое». «Идем, ты мне нужен», — сказал странный пришелец. «Какая, право, прелесть. Что это ты вздумал? Не думаешь ли ты, что буду тратить на тебя свое время? Еще не хватало! Оставь меня в покое, сделай такую милость. К сожалению, у меня нет времени, так что прощай, au revoir». Так или примерно так собирался ответить Кинаст, но, как только он открыл рот, чтобы произнести то, что подумал, стало ему совсем худо, он побледнел как мертвец, было уже поздно что-нибудь говорить, его губы уже не могли произнести ни слова. Ведь это смерть к нему пришла, и тут уж все было бесполезно. Смерть не разводит церемоний. Не помогут никакие «Глупости», и всем изящным «Bonjour» и «Bonsoir» пришел конец. Не было больше насмешек, издевок и презрительного равнодушия. Боже, разве такая вот жизнь — это жизнь? Хотел бы ты прожить так безжизненно, так безбожно? Быть таким бесчеловечным среди людей? Заплачет ли кто-нибудь о тебе или обо мне, если мы будем жить, как Кинаст? Пожалеет ли тогда кто-нибудь о моей смерти? Не случится ли так, что тот или иной почти что обрадуется моей кончине?

ТО-ТО! МЕНЯ НЕ ПРОВЕДЕШЬ

Некто, не доверявший своим глазам, разглядывал комнатную дверь, проверяя, закрыта ли она. Она и правда была закрыта, и причем основательно, в том не было сомнения. Дверь совершенно определенно была закрыта, но тот, кто не доверял своим глазам, продолжал сомневаться, все вынюхивая вокруг двери, проверяя, закрыта она или нет. Она действительно и воистину была закрыта. Даже вопроса в том не было. Открытой она ни в коем случае не была. Во всяком случае, она была закрыта. Несомненно дверь была закрыта. О сомнениях ни в коем случае не могло быть и речи, однако тот, кто не доверял своим глазам, был обуреваем сильными сомнениями, действительно ли она закрыта, хоть он и видел, как плотно она закрыта. Так плотно, что плотнее вообще не бывает, однако же тот, кто не доверял своим глазам, далеко в том не был уверен. Он устремлял на нее тяжелый взор и задавался вопросом, закрыта ли она. «Скажи-ка, дверь, закрыта ли ты?» — вопрошал он, но дверь ничего не отвечала. Да никакой ответ и не был нужен, потому как она была закрыта. Дверь была в полном порядке, однако тот, кто не доверял своим глазам, не верил двери, что она в порядке, продолжал сомневаться, что она как следует закрыта. «Так ты все-таки закрыта или открыта?» — вопрошал он вновь, но дверь, понятное дело, все так же не давала ответа. Можно ли требовать от двери ответа? Вновь на дверь устремлялся недоверчивый взгляд, чтобы разобраться, действительно ли она закрыта. Наконец он понял, что она закрыта, наконец он в том убедился. Тогда он громко рассмеялся, был совершенно тем счастлив, что мог себе это позволить, и сказал двери: «То-то! Меня не проведешь», — и, удовлетворившись этими замечательными словами, он принялся за повседневные дела. Ну не дурак ли он после этого? Верно, да в том-то и дело, что он был тем, кто во всем сомневается.

Как-то писал он письмо. Совершенно дописав его, то есть до самого конца, он стал косо на него поглядывать, потому как опять не доверял своим глазам и совсем не был уверен, что написал письмо. Письмо же было написано, сомнений в том не было, но тот, кто не доверял своим глазам, все вынюхивал, как и тогда у двери, был настроен крайне недоверчиво и задавался вопросом, действительно ли письмо написано или нет. Оно, без сомнения, было написано, явно было написано, но тот, кто не доверял своим глазам, в этом совсем не был уверен, и все обнюхивал письмо со всех сторон, осторожно и тщательно, и громко воскликнул: «Письмо, скажи мне, ты написано или нет?» Письмо, разумеется, в ответ не издало ни малейшего звука. С каких это пор письма умеют держать ответ? Письмо было в полном порядке, совершенно закончено, написано изящным разборчивым почерком, слово за словом, фраза за фразой. Четко и эффектно были расставлены по местам буквы, точки, запятые, двоеточия, вопросительные и восклицательные знаки, жеманные кавычки. Ни одна точка над i не была пропущена в этом шедевре, однако тот, кто создал этот эпистолярный шедевр и, к сожалению, не доверял своим глазам, был во всем этом совсем не уверен, вопрошая снова и снова: «Так ты в порядке, письмо?» Оно, разумеется, все так же не отвечало. За что снова удостоилось косых взглядов и подозрительного разглядывания. Наконец этот дурак понял, что истинно и доподлинно написал письмо, отчего рассмеялся радостно и звонко, развеселился, как малый ребенок, стал потирать от удовольствия руки, сложил письмо, ликуя вложил его в подходящий конверт и сказал: «То-то! Меня не проведешь», необычайно порадовавшись этим замечательным словам. После этого он принялся за повседневные дела. Ну не дурак ли он после этого? Верно, да в том-то и дело, что он был тем, кто ни во что не верит, кто не вылезает из подозрений, терзаний и неуверенности, кто, как уже было сказано, во всем сомневается.

В другой раз он хотел выпить бокал красного вина, стоявший перед ним, но не решался, потому что вновь не доверял своим глазам. Бокал вина не вызывал сомнений. Несомненно, бокал вина во всех смыслах был перед ним, и вопрос, стоит ли он перед ним или не стоит, был совершенно смешон и курьезен. Любой заурядный человек тут же бы все сообразил, но тот, кто не доверял своим глазам, никак не мог сообразить, не верил, смотрел на бокал вина добрые полчаса, водил своим дурацким носом, вынюхивая, вокруг, так же, как тогда с письмом, и вопрошал: «Бокал вина, скажи мне, стоишь ли ты, собственно, предо мной или не стоишь?» Вопрос был излишним, ведь бокал вина стоял перед ним, это был факт. Ответа на глупый вопрос, естественно, не последовало. Бокал вина ответов не дает, он просто стоит и ждет, когда его выпьют, и это лучше всех речей и ответов. Наш добрый бокал вина был недоверчиво обнюхан, как до того письмо, и пристально рассмотрен, как до того дверь. «Стоишь ли ты, в сущности, предо мной или не стоишь?» — вновь прозвучал вопрос, и вновь на него не последовало ответа. «Да выпей же его, да попробуй его, да отведай его, тогда ты ощутишь его и узнаешь его непосредственно, и тогда его существование уже не будет вызывать у тебя сомнений», — так и хотелось крикнуть тому, кто не доверял своим глазам, кто недоверчиво смотрел на бокал вина вместо того, чтобы поднести его ко рту. Он был еще далеко не убежден в существовании бокала. Он все еще посвящал себя обдумыванию множества утонченных и длинных предосторожностей, однако наконец он, похоже, понял, наконец он поверил, что бокал вина в самом деле стоит у него под носом. «То-то! Меня не проведешь», — сказал он, громко рассмеялся, как ребенок, вновь стал потирать от удовольствия руки, щелкать языком, от такой сумасшедшей и непомерной радости как следует хлопнул себя по лбу, осторожно взял бокал вина и выпил его, получив от этого удовлетворение, после чего принялся за свои повседневные дела. Ну не глупец ли из глупцов такой человек? Верно, однако он как раз был таков, что не доверял своим ушам и глазам, что от утонченных и сверхутонченных подозрений не находил ни минуты покоя, был несчастлив, если что-нибудь не складывалось самым точным образом, был помешан на порядке и пунктуальности, помешан на точности и полном соответствии, был таков, что его следовало бы послать, погнать в высшую школу беззаботности, был таков, что, как уже говорилось, несусветно во всем сомневался.

КРАЙ СВЕТА

Дитя, у которого не было ни отца ни матери, ни брата ни сестры, ничье и бездомное, решило как-то отправиться куда глаза глядят, пока не придет на край света. Брать ему с собой было почти нечего, собираться было тоже недолго, потому что пожитков у него не было. Как стояло, так и пошло, и солнце светило, но бедное дитя не замечало солнечного света. Дальше и дальше мчалось оно, мимо множества явлений, однако оно не замечало никаких явлений. Дальше и дальше мчалось оно, мимо множества людей, однако оно не замечало никого из людей. Дальше и дальше мчалось оно, пока не наступила ночь, однако дитя не замечало ночи. Его не заботили ни ночь ни день, ни предметы ни люди, ни солнце ни луна, да и звезды заботили столь же мало. Дальше и дальше бежало оно, не зная ни страха ни голода, только одно было у него в голове, одна идея, то есть идея искать край света и бежать, пока его не отыщет. Где-то на краю этот край будет, думало оно. «Где-то там, совсем далеко», — думало оно. «Совсем напоследок», — полагало дитя. Верно ли оно полагало? Подождите немного. Да в своем ли оно было уме? Да подождите же совсем немного, там будет видно. Дальше и дальше бежало дитя, сначала оно представляло себе край света как высокую стену, потом как глубокую пропасть, потом как прекрасный зеленый луг, потом как платок в крапинку, потом как разлившуюся густую кашу, потом как просто чистый воздух, потом как белую ровную долину, потом как море блаженства, в котором можно барахтаться без конца, потом как коричневатую дорожку, потом как совсем ничего или как что-то, чего оно, к сожалению, и само не знало.

Дальше и дальше бежало оно. Недостижимым казался край света. Шестнадцать лет блуждало дитя, по морям, долам и горам. Стало оно за это время большим и сильным, и все еще было верно задуманному: не останавливаться до тех пор, пока не дойдет до края света, но так и не дошло оно до края света, похоже было, что до края света еще далеко. «Кто бы знал, где он!» — думало оно. Вот спросило оно у крестьянина, стоявшего у дороги, не знает ли он, где край света. А «Краем света» называли хутор по соседству, и потому крестьянин ответил: «Еще с полчаса хода». Дитя обрадовалось такому ответу, поблагодарило за доброе известие и поспешило дальше. Но эти полчаса стали казаться ему прямо-таки вечностью, и спросило оно у парня, шедшего навстречу, далеко ли еще до края света. «Еще минут десять», — ответил парень. Дитя поблагодарило его за доброе известие и пошло дальше. Силы его были на исходе, и оно с трудом двигалось вперед.

Наконец оно увидало посреди сочного луга нарядный большой крестьянский дом, не дом, а хоромы, такой теплый уютный и приветливый, такой гордый, красивый и степенный. Вокруг дома рос пышный сад, бродили куры, легкий ветер шевелил колосья на поле, в огороде было полно овощей, на склоне стоял улей, от которого здорово пахло медом, тут же был, должно быть, и хлев, полный скота, а на деревьях было изобилие вишен, груш, яблок, и от всего веяло такой зажиточностью, достатком и свободой, что дитя тут же подумало, что это наверняка и есть край света. Велика же была его радость. В доме, похоже, как раз готовили, потому что над трубой кружился, улыбаясь, нежный, изящный дымок, незаметно растворяясь, словно мошенник. Слабое и робкое от истощения дитя спросило: «Это и есть край света?» Хозяйка отвечала: «Да, дитя мое, так точно».

«Спасибо за радостное известие», — сказало дитя и повалилось от усталости. Но в тот же миг добрые руки подхватили его и уложили в постель. Когда оно пришло в себя, то обнаружило с изумлением, что лежит в уютнейшей постельке и вокруг милые добрые люди. «Можно ли мне здесь остаться? Я буду прилежно трудиться», — спросило дитя. Люди ей отвечали: «Почему бы и нет? Ты нам нравишься. Оставайся же у нас и трудись прилежно. Трудолюбивая работница была бы нам как раз кстати, и, если будешь вести себя достойно, примем тебя, как свою дочь». Дитя не заставило себя долго упрашивать. Оно принялось прилежно трудиться и старательно работать, и потому вскоре все его полюбили, и оно уже больше не убегало, потому что было как дома.

СНЕГОПАД

Падает снег, падает, насколько неба хватает, а хватает его изрядно. Снег идет непрестанно, нет ему ни начала, ни конца. И неба уже нет, есть только мутная белая пелена. Воздуха тоже больше нет, он забит снегом. И земли больше нет, ее всю завалило снегом, совершенно всю. Крыши, улицы, деревья заснежены. Все покрывается снегом, и это понятно, потому что если идет снег, то снегом, понятное дело, покрывается все без исключения. Все покрылось снежными шапками, предметы покоящиеся и едущие, например экипажи, движимость и недвижимость, вещи траспортабельные и нетранспортабельные, бочки, кочки и крылечки, а заодно и люди. Нет ни пятачка земли, оставшегося незаснеженным, если только он не находится под крышей, в туннеле или пещере. Целые леса, поля, горы, города, села и поместья уходят под снег. Целые государственные учреждения засыпает снегом. Только озера и реки снегом не завалить. Озера не завалить снегом, потому что вода просто поглощает весь снег, зато хлам, мусор, рухлядь, камни и булыжники весьма склонны к тому, чтобы покрываться снегом. Собаки, кошки, голуби, воробьи, коровы и лошади покрыты снегом, так же как и шляпы, пальто, юбки, брюки, ботинки и носы. Снег бесстыдно лепится на прически красивых женщин, а заодно и на лица, руки и ресницы идущих в школу нежных маленьких детей. Все, что стоит, идет, ползет, бегает и прыгает, заснеживается подчистую. Изгороди украшаются маленькими снежками, цветные плакаты превращаются в белую поверхность, что порой, возможно, не так уж и плохо. Рекламные объявления становятся безвредными и невидимыми, что вызывает тщетные жалобы тех, кто их вывесил. Кругом белые дороги, белые стены, белые ветви, белые жерди, белые садовые ограды, белые холмы, белые веси и бог весть что еще. Снег продолжает валить прилежно и усердно и прекращаться, похоже, совсем не собирается. Все цвета, красный, зеленый, коричневый и синий, перекрыты белым. Куда ни посмотришь — все бело как снег, куда ни глянешь — все бело как снег. А еще тихо, тепло, мягко, чисто. Испачкаться в снегу уж точно довольно тяжело, а то и вовсе невозможно. Все еловые ветви обсыпаны снегом, пригибаются под толстой белой тяжестью к самой земле, преграждают дорогу. Дорогу? Можно подумать, еще остались дороги! Идешь себе, как придется, и пока идешь, надеешься, что не сбился с пути. И тишина. Снегопад накрыл все звуки, все шумы, все призвуки и отзвуки. Слышна одна тишина, беззвучность, а она звучит и в самом деле не громко. А еще тепло под всем этим густым пушистым снегом, так же тепло, как в какой-нибудь уютной комнате, где собрались мирные люди ради какого-нибудь изысканного приятного развлечения. А еще все округло, все вокруг словно скруглилось, обтесалось. Острые края, углы и шпили накрыты снегом. Все, что было угловатым и острым, снабжено теперь белой шапкой и потому округлилось. Все жесткое, грубое, ухабистое прикрыто любезностью, дружеским расположением, снегом. Куда ни двинешься, ступишь лишь на мягкое, белое, и за что ни возьмешься, все нежное, мокрое и мягкое. Все занавешено, уравновешено, притушено. Где было всякое разное, осталось только однообразное, то есть снег; а где были противоречия, теперь единственное и единое, то есть снег. Как мило, как умиротворенно сплелись все многообразные явления и образы в одно единое видение, в одно единое целое, погруженное в раздумие. Все подчинено единой гармонии. Что сильно выделялось, теперь приглушено, и что поднималось над общностью, служит теперь в самом лучшем смысле прекрасному, доброму, возвышенному единению. Но я еще не все сказал. Подожди еще немного. Сейчас, сейчас я закончу. Дело в том, что я представил себе, как герой, храбро противостоявший превосходящей силе, не желавший и думать о том, чтобы сдаться в плен, исполнивший свой воинский долг до конца, пал в снегу. Прилежный снегопад засыпал лицо, руки, бедное тело с кровавой раной, благородную стойкость, мужественную решимость, геройскую храбрую душу. Кто-нибудь может ступить на могилу, ничего не заметив, но тому, кто лежит под снегом, хорошо, ему покойно, он умиротворен и нашел свое пристанище. Его жена стоит дома у окна, смотрит на падающий снег и думает при этом: «Где-то он сейчас и каково ему? Наверняка с ним все хорошо». Внезапно он встает перед ее глазами, ей открывается видение. Она отходит от окна, садится и плачет.

ФРИЦ

Мое имя Фриц. Не лучше ли было бы, если бы мне дали другое имя? Родом я из Юры, из пригорода, а лучше бы не быть мне оттуда родом. Мой отец был колесных дел мастером. Не лучше ли было бы, если бы мой отец никогда не был колесных дел мастером? Странный вопрос беспокоит меня: почему я вообще появился на свет? Насколько я помню, я никогда не высказывал прямого пожелания быть живым существом, однако к моему еще не рожденному личному мнению не проявляли ни малейшего внимания. Потом на моем пути оказалась

семинария,

в которую мне, возможно, никак не следовало бы попадать. Семинаристов, как известно, одолевают довольно высокие стремления. Должно быть, было бы разумнее, если бы меня не одолевали высокие стремления, но, к сожалению, в том-то все и дело, что меня одолевали довольно высокие стремления. Я начал писать стихи, чего бы мне, наверное, лучше никогда не делать, и тогда некоторые люди стали принимать во мне более чем горячее участие, без чего бы им, возможно, лучше было бы обойтись, но опять-таки, они это делали, а я по этой причине посчитал себя восходящим гением, способным на великие свершения. Меня назойливо преследует, может быть, совершенно нелепый вопрос: не лучше ли было бы, если бы я не считал себя гением? Мне давали стипендии и отправляли в путешествия. Может, было бы разумнее, если бы мне отказали в стипендиях, чтобы я не отправлялся в путешествия? И куда же я отправился? В

Рим,

чтобы познакомиться там в старом обветшалом палаццо с римским князем. Не лучше ли было бы никогда не ездить в Рим, никогда не заходить в старое обветшалое палаццо и никогда в жизни не знакомиться с римским князем? Опять рой каверзных вопросов. Я попал в

Амстердам

и по такому случаю оказался в еврейском квартале, знаменитом благодаря Рембрандту. Возможно, это было совершенно излишне и бесполезно, что я попал в Амстердам и оказался в квартале, знаменитом благодаря вышеназванному мастеру. После этого я снова отправился в Италию, где увидел такие города, как, скажем, Пиза. И зачем это мне было видеть такие города, как, скажем, Пиза? Так ли уж это было необходимо? В Равенне хочется заниматься изучением итальянской архитектуры. Я вспоминаю дворец Теодориха и гробницу какого-то там известного лица. Однако я могу вспоминать дворец Теодориха и гробницу какого-то там известного лица сколько угодно, и все же остается открытым тревожный вопрос: возникло ли мое желание именно в Равенне? Не лучше ли было бы, если бы я никогда не видел городов вроде Равенны? Дальше я через Венецию поехал в

Цюрих,

где, как известно, устраивается множество замечательных выступлений. В Цюрихе я читал свои стихи прямо по памяти, а потом все же чинно и пристойно по напечатанной книге, не забыв все же отшлифовать как следует строчки, прежде чем их произносить, чтобы придать им особенно пленительный глянец, отчего и аплодисменты были чрезвычайно бурными. Я едва ли солгу, если скажу, что от безудержного восторга прямо в мою смущенную физиономию из публики летели цветы и украшения. Но не лучше было бы, если бы я никогда не срывал в Цюрихе аплодисментов и лавровых ветвей? Потом я исполинскими шагами поспешил в Исполиновы горы, а оттуда в

Тюрингию,

где мое внимание привлекла масса средневековых замков, хотя, возможно, было бы лучше, если бы я не направлялся исполинскими шагами или каким-либо иным образом в Исполиновы горы, а оттуда в Тюрингию. Боюсь, что от множества средневековых замков, остановивших мое внимание, мне было не много проку. Разумеется, там еще были такие города, как Веймар, Йена, Айзенах, где прекрасные мысли о Лютере пришли ко мне. Садовый домик Гёте подвергся самому тщательному осмотру. Я испытал сильнейшее воздействие «вечно женственного». Йена напомнила мне о дельном человеке по фамилии Шиллер. Да только какой такой особенный прок был от посещения садового домика Гёте и какая такая польза от того, что Йена напомнила мне о достойном человеке? Действительно ли сильнейшее воздействие «вечно женственного» сделало меня лучше? И действительно ли прекрасны были мысли о Лютере? Опять череда каверзных вопросов. Быть может, мне было бы лучше никогда не посещать тот самый садовый домик, и о Лютере, возможно, лучше бы никакие мысли не приходили, однако же тот самый дом был осмотрен и мысли приходили, а также вышеупомянутое воздействие было сильнейшим, хотя, возможно, было бы лучше, если бы оно оказалось послабее. С пьесой, от которой я ожидал сногсшибательного успеха, я отправился в

Берлин,

чтобы там одним махом поймать удачу и стать знаменитым драматургом, однако о сценическом успехе не было и речи, а сногсшибательная пьеса никого с ног не сшибала. Быть может, было бы лучше никогда не ездить в Берлин, чтобы там, не теряя времени, поймать удачу и стать знаменитым драматургом с помощью сногсшибательной пьесы, которая никак никого с ног не сшибала. Я познакомился с разного рода именитыми людьми, обратившими на меня и мою сногсшибательную пьесу, которая никого с ног не сшибала, не слишком-то серьезное внимание, так что об этом я бы распространяться не хотел. Наверняка было бы лучше никогда не обращаться к именитым людям, чтобы удостоиться лишь беглого внимания. Когда я увидел, что надежды мои разбиты, ожидания разрушены, успех уничтожен, чаяния разорваны в клочья, земля горит под моими ногами, невезение мое цветет пышным цветом, а сам я брошен на произвол судьбы, повстречалась мне однажды на улице, по которой я бесцельно болтался и метался, красивая знатная

дама,

неожиданно поинтересовавшаяся, не тот ли я хваткий парень, какого она уже давно безуспешно ищет. Поскольку я заявил в ответ, что я всегда готов за приличное вознаграждение крепко взяться и хватко приняться, что я играючи управляюсь с кипами и штабелями, мастер в жиме, особенно силен в толчке, меня не следует сбрасывать со счета в подхвате и увязывании, прошел отменную подготовку в паковке и затяжке, она выслушала с чрезвычайно довольной улыбкой все эти разглагольствования и сказала: «Я могу предложить вам

ответственную должность,

хорошо оплачиваемую и приятную. Во всяком случае, у меня всегда найдется для вас стоящее и продолжительное занятие». Я ответил, что прямо-таки истомился по стоящему и продолжительному занятию и что хорошо оплачиваемая, приятная ответственная должность придется мне, полагаю, во всех отношениях кстати. Она заметила, что только самые горячие

оптимисты,

не боящиеся зайти слишком далеко, могут подойти для такого дела, на что я ответил, что полон решимости быть таким горячим и идти так далеко, что ей такое, полагаю, и не мечталось и придется по вкусу. Оптимистом же считаю себя, во всяком случае. Она задала вопрос: «Не Фриц ли ваше имя?» Я ответил, что примерно в этом духе меня и зовут. То есть не то чтобы я был готов утверждать это совершенно определенно, поскольку ошибки, как известно, всегда возможны. Тогда она заявила, что она — воплощение длинной череды причудливых фантазий. Я сказал, что готов любить, более того — обожествлять все ее фантазии. «Тогда идем!» — сказала она. Возможно, лучше было бы, если бы она никогда этого не говорила, и тем не менее она сказала это, и я повиновался, хотя, возможно, было бы лучше ей никогда не повиноваться. Точно так же мне, видимо, никак не следовало говорить, что я полон решимости быть таким горячим и идти так далеко, как она только могла бы себе представить, и что я готов любить и даже боготворить все ее причудливые фантазии, и тем не менее я сказал все это и пошел с ней к ней домой, где она первым делом привлекла меня к себе на

грудь.

Грудь у нее была невероятно пышная, и было бы, возможно, лучше, если бы у нее была несколько менее пышная грудь, и тем не менее грудь была, во всяком случае, невероятно пышная, и не подлежит сомнению факт, что она со всей силой прижала меня ко всей массе пышности, так что я чуть не задохнулся, а нос мой расплющился в лепешку. Теперь я с немалым удивлением познал, что значит быть, во всяком случае, радостным оптимистом. Возможно, было бы лучше мне не быть, во всяком случае, радостным оптимистом, потому как факт, что я, во всяком случае, чуть не задохнулся, а еще факт, что носы, во всяком случае, плющатся в лепешку, когда масса нежности, с какой со мной обходились, бывает столь велика, что лучше бы этого не случалось. Я все же сдержал слово и исполнил обещанное насколько мог, когда, как только смог несколько привести в порядок свое совершенно измятое и расплющенное лицо с тремя-четырьмя съехавшими набок носами, что далось мне не без труда, крепко взялся и хватко принялся за дело, хотя, по всей вероятности, было бы лучше, если бы повременил с этим, и тем не менее я хватко взялся и крепко принялся и показал себя мастером в любого рода телодвижениях. Я заходил так далеко, как только мог предположить, что это будет ей в самый раз, и в самом деле это подошло ей даже больше, чем в самый раз. В ходе всех ухищрений, на которые, как мне представлялось, надо было пуститься, чтобы дать ей понять, что я, во всяком случае, горячий оптимист, и чтобы доказать ей, насколько решительны мои намерения, я опустился на колени перед высившейся надо мной и, как мне показалось, довольно внушительной фигурой и увидел ее не слишком красивую, неуклюжую

руку,

которую я стал страстно покрывать, во всяком случае, горячими поцелуями. Рука и в самом деле была довольно неказистой, однако это обстоятельство не наносило ни малейшего урона восторгу, меня пронизывавшему, а все просто потому, что я был оптимистом, причем, как уже неоднократно подчеркивалось, во всяком случае. Тем не менее, возможно, лучше мне было бы никогда не целовать эту жирную руку, и, возможно, было бы лучше никогда не опускаться на колени перед этой довольно высокой фигурой, и тем не менее я целовал и опускался на колени, и вот я увидел замечательную

череду пуговиц,

чтобы расстегивать и застегивать, — зрелище, которого мне, пожалуй, лучше бы никогда не видеть, потому что на пуговицах-то я и застрял, на пуговицах я и повис, с этого момента мне пришлось заниматься расстегиванием и застегиванием, о чем бы лучше никогда речь не заводить, и тем не менее речь о том зашла, и я застрял и повис, и об этом приключении я, очень может быть, напишу как-нибудь длинную и толстую книгу, хотя мне и представляется, что лучше, вероятно, было бы никогда не брать с этой целью в руку перо, поскольку лучше всего я определенно не напишу об этом вообще ни строчки.

ХЕЛЬБЛИНГ

Хельблинг был прилежным служащим в банке, банк я оставлю, а вот «прилежным» придется вычеркнуть. Ничего себе «прилежный»! Нет, совсем не был Хельблинг прилежным, был он ленивым, как сам грех. Был он молодым и симпатичным, был он милым и учтивым, был он каким угодно, но только не прилежным, а по части пунктуальности совсем он никуда не годился. Но самым главным его грехом было то, что он поздно вставал. Жаль, ведь иначе он был бы вполне порядочным молодым человеком. Приходить на работу вовремя было для него, похоже, вещью из разряда невозможных. Что, Хельблинг, уже бодр? Вот спасибо за словечко «бодрый». Нет, Хельблинг ранним утром никогда не был бодрым. Ровно в восемь ему надлежало быть на работе, но он вечно приходил не раньше чем в десять, пятнадцать или двадцать минут девятого. Порой была уже половина девятого, когда господин Хельблинг соизволял объявиться на своем месте. В постели Хельблинг был самым счастливым, на работе— самым несчастным человеком на свете, а по части опозданий он был просто мастером. Ему ничего не стоило припоздниться на любое время. «Так не может продолжаться, это нестерпимо», — говорил господин Хаслер, начальник отдела, но все предупреждения не производили на неисправимого лентяя ни малейшего впечатления. «С разгильдяйством пора кончать, такое поведение никуда не годится», — вновь заявлял господин Хаслер, но, Боже мой, на лоботряса это никак не действовало. Вечно у Хельблинга была наготове какая-нибудь пустая отговорка на случай опоздания. То одно, то другое оказывалось причиной. То все было из-за снега, то из-за шляпы, то из-за дождя, то из-за ботинок. Это невыносимо, полагал каждый день господин Хаслер, но его слова не слишком впечатляли юного грешника.

«Полежи еще! К чему вставать!» — чирикнул воробей, когда Хельблинг как-то утром собирался подняться. «Похоже, ты не дурак», — подумал лентяй и остался в постели. На вопрос Хаслера, почему он опоздал, Хельблинг ответил: «Воробей, как мне показалось, совсем не глупый, прочирикал мне, что вставать мне не обязательно. Вот я и продолжал лежать, а потому и получилось такое внушительное опоздание».

«Пустая отговорка», — сказал господин Хаслер.

«Полежи еще! Не может быть, чтобы тебе хотелось вставать», — прошуршала мышь, когда в другой раз Хельблинг, так сказать, изготовился вскочить с постели. «Ты говоришь недурные вещи», — подумал лежебока, повернулся на другой бок и вставать не стал. Когда Хаслер спросил его, почему он так поразительно поздно появился, Хельблинг ответил: «Мышь прошуршала мне, чтобы я не делал глупостей. Эти слова пришлись мне по сердцу, и так получилось это, к сожалению, довольно-таки солидное опоздание, о чем я глубоко сожалею».

«Пустая отговорка», — пробормотал господин Хаслер.

«Полежи еще, тебе же хочется еще немного понежиться под одеялом», — проворковал голубь, когда Хельблинг в очередной раз осознал, что самое время вставать. «Ты подал мне хороший совет», — подумал любитель покоя и остался лежать в свое удовольствие. На вопрос Хаслера, почему он опоздал на этот раз, Хельблинг сказал: «Виноват голубь, он высмеял меня, потому что у меня был вид человека, собирающегося вставать. «Ай-ай-ай», — проворковал он, вот я и остался в постели, пока вдруг не сообразил, что порядочного опоздания не избежать».

«Пустая отговорка», — вновь пробурчал господин Хаслер. Больше он не сказал ничего, зато подумал про себя куда как больше.

«Полежи еще! Это куда умнее, чем вставать. Подумай только, как замечательно еще немного понежиться. На работу ты всегда успеешь. Главное не переусердствовать. Излишнее рвение, как известно, может только навредить. С добросовестностью нетрудно и пересолить. Верность долгу во многих случаях отличает лишь осла». Так жужжала и зудела муха, кружась над носом нашего Хельблинга, когда он вновь довольно решительно собирался подняться и мчаться на службу. «Да ты, похоже, остроумна, сообразительна и дальновидна. В том, что ты говоришь, есть резон, черт побери! И я буду глупцом, если не соглашусь тотчас же с твоей точкой зрения и манерой судить о вещах. Ты рассуждаешь прямо как ученый, дорогая муха», — подумал он и продолжил лежать в постели. На вопрос господина Хаслера, почему он, собственно, вечно допускает опоздания, столь же замечательные, сколь и очевидные, столь же блистательные, сколь и в сущности все же чрезвычайно прискорбные, Хельблинг ответил: «Да вот муха…», — и собирался долго и в подробностях повторить, что она ему нажужжала, однако господин Хаслер тут же прервал поток его красноречия, произнеся: «Пустая отговорка». Больше он не сказал ничего, зато подумал куда как больше.

«Что? Уже собрался вставать? Оно, конечно, можно. Оставайся-ка лучше в постели, вставать вовремя смешно, абсурдно! Бояться тебе нечего, ведь господин Хаслер такой терпеливый, милый человек», — пропел ему на ухо дрозд, когда он было вновь начал торопиться. «Верно сказано, невероятно точно замечено», — подумал соня и продолжал лежать, и так вновь получилось поистине шикарное опоздание, за которое ему был сделан свежий выговор, но в этом не было ничего страшного, ведь господин Хаслер, как пропел дрозд, был такой терпеливый человек.

«Пустая отговорка», — только и проговорил опять господин Хаслер, когда Хельблинг с удивительным проворством стал выкладывать свои негодные оправдания.

Однако в конце концов выдержка и терпение заканчиваются. Доброта и снисходительность не беспредельны. Когда опоздания стали все более замечательными и масштабными, чаша терпения господина Хаслера наконец переполнилась, и в один прекрасный день, зимой или летом — это не так уж и важно — Хельблингу дали понять, что он свободен, что означало: он уволен. Ему мягко намекнули, что в его услугах более не нуждаются, и при этом, так сказать, призвали чувствовать себя совершенно свободным и независимым, а еще его любезно попросили соблаговолить освободить должность, которую он до того занимал, и поискать себе подходящее занятие где-нибудь в другом месте, при этом ему выразили сердечную благодарность за оказанные им замечательные услуги и за множество драгоценных опозданий.

Если выражаться несколько менее вычурно и завуалированно: Хельблинга со стыдом и позором — или с позором и стыдом (если вам это больше нравится) выставили вон, и с этого времени не приходил больше Хельблинг на работу позже положенного времени, не появлялось пустых отговорок и на ходу сочиненных оправданий, Хаслеру не было нужды злиться из-за опозданий, потому что не являлся больше не вовремя этот соня с заспанным лицом. Теперь Хельблинг мог лежать в постели столько, сколько ему пожелается, и никому до этого не было больше дела.

ФРЕЙЛЕЙН КНУХЕЛЬ

Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у фрейлейн Кнухель, вот только все еще не было у фрейлейн Кнухель мужа. Как случилось, что не заполучила фрейлейн Кнухель мужа? Это все оттого, что она думала, будто тот, кто желал на ней жениться, тряпка. Это все оттого, что у нее были большие запросы. Это все оттого, что любила она насмешничать и хихикать. Это все оттого, что она непременно хотела самого красивого и умного. Простой, добропорядочный мужчина был для нее олухом, оттого и не было у нее мужа. Подавай ей непременно самого красивого и умного. А всякий другой был для нее олухом. Того, кто ее любил, она едва удостаивала взглядом, он был пентюхом. Была ли фрейлейн Кнухель гордой и заносчивой? Да, именно так, и потому-то не было у нее мужа, ведь разумный мужчина не захочет быть пентюхом. Она любила говорить: «Да ведь со мной любой мужчина будет несчастлив», и ей казалось, что благодаря таким дерзким речам она чудо как интересна, но из-за того, что она такое говорила, и не было у нее мужа, ведь ни один разумный мужчина не захочет нарываться на несчастье. Один раз некто сделал ей предложение, проникновенно и достойно. Она сказала: «Вам не поздоровится, если вы на мне женитесь». Он ответил: «Что ж, увольте», — ушел и оставил фрейлейн Кнухель на бобах. Фрейлейн Кнухель, конечно, хотела мужа, но хотела она только самого умного. Всякий другой был для нее полным придурком. Кто был к ней внимателен, оказывался растяпой. Властолюбивой была фрейлейн Кнухель. Самого красивого и самого умного ей подавай, и при этом он должен был ей во всем повиноваться, но ведь красивый и умный мужчина не любит повиноваться, храбрый и находчивый мужчина не захочет быть пуделем, это бы стоило фрейлейн Кнухель иметь в виду, однако об этом она, к сожалению, не подумала. Она-то думала, что когда она насмешничает, то она интересна, а когда отталкивает — чудо как привлекательна, но она ошибалась, а раз ошибалась, то и не было у нее мужа. Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у нее, но не было у нее мужа. Как же так получилось? Тьфу ты! Мы ведь уже об этом говорили, нечего второй раз рассказывать. Она была бережлива и ловко штопала, но при этом приносила любому мужчине только несчастье, как она сама утверждала. Что толку мужчине от бережливости и быстрой штопки, если ему при этом придется быть исключительно несчастным? Какой ему прок от пышных волос, красивых глаз, нежных рук, изящных маленьких ножек, стройной фигуры и нежной белой кожи, если фрейлейн Кнухель, как она сама твердила, принесет ему только несчастье? Если меня ожидает несчастье, то я с радостью обойдусь без всяких пышных волос, всяких красивых глаз, всяких нежных рук, всяких изящных маленьких ножек, всякой стройной фигуры, всякой нежной белой кожи, всякой бережливости и всякой ловкости в штопке, убегу прочь и буду на седьмом небе от счастья, что я так далеко от всех этих прелестей. На что мужчине интересные вещи, плевать умному мужчине на интересное, а раз умному мужчине плевать на интересное, то вот и не было у фрейлейн Кнухель мужа, ведь она была интересной. Да не интересной должна быть женщина, а порядочной и скромной, учтивой и благопристойной, и тогда у нее точно будет муж, пусть даже и не самый красивый и умный.

СТУДЕНТ

Он много гулял, а потом снова днями сидел в комнате и читал или писал. Он видел множество мужчин, женщин, юношей, девушек, маленьких детей, это представлялось ему странным и сомнительным. Многое из того, что он видел, ему нравилось. Другое не нравилось, но это, по сути, ничуть его не беспокоило. Беспокойство было делом не философским, не достойным студента. Не был он холоден, равнодушен по отношению к жизни, но он умел владеть теплом, порывами души. Его тянуло к свету и просвещению, вот что двигало им. Жизнь влекла его, и в то же время влекли его уединенность и науки. Любовь влекла его, музыка, поэзия. Свободные искусства вставали перед его внешним и внутренним взором в живых образах. Порой ему казалось, что у него золотые кудри, а в руке — меч. Он воображал себя средневековым рыцарем, которому предстояло странствовать по свету в поисках приключений. А то он уподоблялся монаху, сидящему в келье и размышляющему над мировыми загадками. Все представлялось ему загадочным, ясное и известное ничуть не меньше, чем все прочее. Ясное перетекало в неясное, а неясное порождало порой чудесную тихую, возвышенную ясность. А потом она снова растворялась. Обретение превращалось в утрату, зато там, где юный мыслитель считал себя проигравшим, где ему казалось, что все разом потеряно, вблизи возникал блеск нежданной добычи, ему вдруг становились подвластны области, о которых он и не подозревал. Там, где он зачастую считал себя богатым, он был беднее бедного, а потом бедняка внезапно опять услаждал и восхищал поток красоты и мудрости. Он отчаянно боролся с самим собой. Жестокая борьба шла внутри него, безмолвно, в его голове и груди. Порой он был готов громко кричать, потому что ему казалось, что напор обрушивающихся на него колоссов мысли задушит его, завалит с головой. Но он продолжал переносить мучения, они были ему сладостны, как любимое дитя боязливой, одолеваемой заботами матери, они были для него самым любимым и лучшим на земле. Без мучительных мысленных борений, в которые он страстно бросался снова и снова, он уже не мог и существовать. Порой его мысли обращались в поэзию, в мечтания, фантазии, так сказать в танец и музыку. Этот сдвиг доставлял ему высокое наслаждение. Он представлял себя певцом, танцором, оратором, генералом или музыкантом, а то и просто всего лишь обожателем прекрасных женщин. Заманчивым казалось ему, например, вообразить себя перенесенным в семнадцатый век. Всемирная история представлялась ему поэмой или же напоминала смелую, великолепную, исполненную глубокого смысла фреску. Он обращал немецкий язык в замок с потайными комнатами; в краях и землях философии он блуждал, словно в благородном дворцовом саду, полном прелестных тайников и зеленых укромных местечек. К его удовольствию науки превращались в высокие деревья с величественными кронами, а обширная ученость светилась как голубой эфир, странным образом обращаясь при этом время от времени в кромешный мрак. Странным и причудливым мечтаниям предавался студент, по временам принимаясь декламировать в своей комнате или пускаясь по ней в пляс. Чтение прозы Шиллера наполняло его томлением. Иногда мыслями его овладевало нечто вроде мрачной пиратской романтики. Он читал Гёльдерлина и греческую трагедию. Его подлинным учителем был он сам, и можно сказать, что учился он в основном у себя самого. Он был беден, но не придавал этому ни малейшего значения. Одежда и прочая внешность не имела для него никакого значения.

«Главное для студента — голова», — любил говорить он.

Надо заметить, что он любил гимнастику и много ею занимался.

«Без гимнастики студенту не обойтись», — говаривал он время от времени.

Бормотание и пришептывание были его привычкой, а все оттого, что ходил он всегда один. Он был полностью занят самим собой, и это его устраивало, потому что он считал это обстоятельство большим преимуществом. В обществе его можно было увидеть разве что крайне редко. Салоны не привлекали его; ему казалось, что среди людей он утратит свою значимость. В салоне элегантный фрак и льстивое, обходительное поведение одерживали верх над остротой разума, и это чрезвычайно простое открытие вызывало у него трепет. Он, так сказать, боялся развлечений, нисколько не считая их нужными, потому что нужно человеку лишь то, что благотворно на него действует. Зато тем больше любил он лес, горы, море. Волны для него заключали в себе некий смысл, на вольных горных вершинах страннику словно сами с голубого неба являлись возвышенные мысли.

Да, путешествия доставляли студенту радость!

Шагать значило для него получать нечто вроде музыкального наслаждения. Мышление и ходьба, думы и странствия, поэтические фантазии и передвижение тела были связаны родством. Лес с его благоговейным покоем и тишиной казался ему аудиторией, в которой преподавались в дружеском согласии естественная наука, религия, мирская мудрость и сущность любви. Любезные сладостные лекции, преподносимые крохотными певучими лекторами, сидящими на изящно изогнутых еловых ветвях, пленяли его слух и душу. Зато среди говорящих людей ему казалось, будто он тонет, захлебывается. В молчании самом по себе уже заключалась мысль, свобода и мудрость. Однако стоило студенту заговорить, как его мысли тут же беднели. По крайней мере, так ему казалось. Когда же он молча шел своим путем, серебряные, золотые волны мыслей в их прекрасной исконности, счастливое одухотворение тут же изливались на него, окружая, захватывая его, воспламеняя бурное вдохновение, поднимая ввысь, вознося в гордое огненное и радостное царство мыслителей, словно величественно-прекрасный фрегат с ярко-алыми парусами. Все было тогда ясно и чисто. Но если он начинал говорить или вступал в дебаты, все погружалось в туман.

Выглядел он просто, непритязательно и неприметно, как рабочий. В его внешнем виде не было ничего особенного. Походка его свидетельствовала о большой кротости, но в то же время и о порядочном своенравии. Держал он себя скромно и в то же время гордо. Его манеры, крайне далекие от какой бы то ни было экстравагантности, выдавали энергию и решимость, и все же и у него, и у других, видевших, как он себе шагает, возникало впечатление, будто он спит на ходу. Нередко простые люди, а также маленькие дети здоровались с ним на улице. Порой на него находила апатия. Взор его излучал душевный покой и огонь живой фантазии. Он любил посмеяться, но вообще черты его лица и его поведение были серьезны.

Во что он себя превратит и как сложится его судьба, было студенту не совсем ясно. Он принадлежал к числу тех, кто готов лучше не стать никем, чем остановиться на полпути и сфальшивить, или впасть в вялость, одним словом, он принадлежал к числу тех, кто в постоянном поиске.

В тот самый момент, когда он был совершенно погружен в напряженную учебу, разразилась война. Все его мысленные сооружения рухнули, и он отправился в лес, чтобы там тщательно схоронить плоды всех своих прежних упорных умственных трудов под камнем первобытных времен. Он быстро взял себя в руки, тихо попрощался со всеми своими толкованиями, всеми своими глубокомысленными занятиями и поспешил туда, где его ждали, чтобы взять в руки оружие и принести воинскую присягу. И вот он уже был солдатом, а карабин стал ему верным добрым другом. По пыльной дороге, распевая песни о родине, шли они навстречу врагу. Началась битва. Тяга к смерти и тяга к жизни смешались в груди студента в одно мощное чувство. Вместе с товарищами он бросился вперед. Снаряды рвались, раненые бедняги стонали, враг бы повержен и битва выиграна. Он остался жив.

Когда его соратники в окопах, где люди жили как первобытные обитатели земли в пещерах, думали о женах и детях, студент вспоминал свой кабинет, по которому он тосковал так же страстно, как влюбленный тоскует о подруге, однако он был философом и потому оставался тверд и спокоен, курил трубку и играл в карты. В ожидании и терпении было для него нечто своеобразно пленительное и величественное, а лишения, которым он подвергался, казались почти прекрасными. Порой он забывал, как его зовут и кто он такой. Его дружелюбие и мужество заслужили похвалу. Он был общителен и говорил на грубом языке тех, кому выпала та же доля, что и ему. Его горячим желанием было, чтобы судьба позволила ему в один прекрасный день вернуться невредимым к мирной, свободной жизни и к своим занятиям.

Из сборника «ЖИЗНЬ ПОЭТА» Poetenleben (1917)

ИНДИАНКА

Сказочно красиво было на озере, по берегу которого прогуливалось множество людей, чтобы насладиться прелестью и очарованием летней ночи. Что касается меня, то я выбрался из мрачных закоулков старого города, убедившись при этом по пути, что одет я вполне элегантно. Правда, денег и надежд в моем распоряжении не было ровным счетом никаких, но зато во мне жила твердая решимость испытать в такую волшебную, восхитительную ночь что-нибудь прекрасное. Своего рода приключением был для меня уже один проход по вокзальной улице, где деревья отбрасывали на тротуар и на стены домов призрачные тени. Поддельные, очерченные силуэтами листья шевелились как настоящие и естественные. Казалось, все в темной духоте наполнено шепотом и дрожью. Фантазии пробуждались и оживлялись; духи и мысли осторожно двигались в мягких, ниспадающих полупрозрачных одеяниях сквозь прогретую атмосферу вечерней улицы.

Из одного из роскошных особняков доносилась музыка, я подошел поближе. Это был отель, в его саду давали концерт. На террасе, у самой балюстрады сидела с мрачным лицом и большими, темными глазами женщина, исполненная сдержанного гнева, мне показалось, что она похожа на индианку. Великолепны были ее волосы и ее задумчивая поза. Я остановился прямо перед ней, потом вновь скрылся в окружающей непроглядной тьме и затем опять появился перед ней. Эта игра забавляла меня. Женщина обратила на меня внимание; странное поведение незнакомца не могло не привести ее в замешательство.

Недолго думая я вошел к ней в сад, и если я и осмелился заговорить с ней, то случилось это только благодаря твердой уверенности в том, что ей будет непременно приятно завязать разговор. К счастью, я в этом не ошибся, потому что я увидел, как она учтиво улыбнулась в ответ на мои слова, при этом ее мрачность слегка смягчилась.

«Хотя вы, как мне кажется, знатны и богаты, может быть, вы все же не откажетесь прогуляться в моем обществе. Ночь так хороша, а вы сидите такая одинокая».

«Молчите и сейчас же ступайте отсюда. За мной следят. Я выйду к вам», — ответила она.

Я повиновался и удалился. Вскоре я увидел, что она приближается. Она была высокой, и восхитительный, фантастический шлейф шелестел за ее спиной. Она подошла ко мне и, протянув руку, сказала: «А вы дерзкий! Но я с удовольствием прогуляюсь с вами, и я благодарна, что вам удалось расшевелить меня».

Мы нырнули вдвоем в толпу, тут же погрузившись в ночную темень и осторожно выныривая на освещенных местах.

«Вы американка?» — спросил я.

Она ответила: «Да!»

Мы сели в лодку, и тут она игриво сказала: «Это похоже на похищение».

Она все время внимательно смотрела на меня, но и я отвечал ей тем же. Она сидела в лодке, словно королева; сам я казался себе ее слугой. Королева обратилась в бегство, чтобы избежать угрожающей ей опасности.

Пока я так себе фантазировал, другая лодка стремительно приблизилась к нам и пролетела совсем рядом мимо. В ней был всего один человек, рассмотреть его не удалось. Моя индианка и человек в лодке обменялись приветствиями. Они были знакомы.

Мы повернули назад. «Могли бы мы увидеться завтра вечером в это же время? Я была бы рада», — произнесла она. Но на следующий день шел дождь, и я остался дома.

«Дождь и великолепный шлейф несовместимы», — философствовал я, но на самом деле другие вещи неожиданно оказались для меня важнее. А потому я посмеялся над прекрасной чужестранкой и над самим собой и в сотый или двухсотый раз, то есть как это уже не раз случалось, твердо решил быть отныне исключительно трезвым, практичным и рассудительным.

ЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ

Прибыв в известный город у озера, я снял комнату. Свою хозяйку я поцеловал уже вечером первого дня. Она стояла с лампой в дверях, и я посчитал это удобным случаем для поцелуя, которым я желал дать ей понять, что я влюбился. Она никак не препятствовала этому нежному нападению, напротив, она спокойно насладилась им, улыбнулась и была счастлива.

За одной легкомысленностью следовала другая. У меня было два элегантных костюма и немного сэкономленных денег, которые я был твердо настроен растранжирить. «Потом настанет время тяжелого труда», — сказал я себе. Я казался себе порядочным авантюристом, да я и в самом деле был им. Все больше и больше привыкал я к некоторой отчаянности, определенно входя во вкус. Поскольку погода была прекрасной, я ел прямо там, куда меня заносила игра случая. Много раз я взбирался на гору, чтобы присесть для отдыха в светло-зеленом, чудесном майском лесу, в подходящем, по-настоящему уединенном, совершенно укромном уголке.

Поскольку всюду, куда я направлялся, я вел себя как состоятельный, пребывающий в исключительно прекрасном расположении духа молодой человек, не слишком щепетильный в небольших радостных финансовых излишествах, люди относились ко мне с явной доброжелательностью; разумеется, это было мне по нраву.

Порой полдня, а то и целый день я валялся на полу своей комнаты и с напряженным вниманием читал какой-нибудь старый затрепанный альманах. В слепяще ярком свете солнца восхитительно хороши были улицы города. Я разгуливал, словно бонвиван, и некоторым людям, слонявшимся, как и я, туда и сюда, приходило в голову здороваться со мной, словно они видели во мне доброго приятеля. Мне это показалось весьма забавным.

Ветреность, меня сопровождавшая, привлекала внимание девушек, которых живо интересует мужская беззаботность.

Как-то ночью, когда я шел через мост, мне явилось чудесное ночное видение, ведьма в обольстительном одеянии, с фантастическими черными волосами и длинным шлейфом. Шлейф был словно сплетен из роз; высоко подобранная юбка открывала ноги до пышных бедер. Волосы и глаза были чернее ночи, чулки белые как снег. «Пойдешь со мной?» спросила она. Можно было и не спрашивать. Прекрасная летняя ночь и очаровательный женский образ, странный нравом и непреодолимо привлекательный внешне были в тот момент для меня единым явлением красоты; и ровно так же, как я поддался самой ночи, поддался я и этому неведомому существу, последовав за странным видением.

На следующий день я недолго думая купил в отделении банка на вокзальной улице лотерейный билет, ни о чем особенно не раздумывая. В такой бесшабашности я казался себе почти прекрасным, рассеянность и в самом деле заключает в себе некую невинность. У жизни было такое приветливое лицо, Боже мой, что я чувствовал себя обязанным соответствовать, а потому тоже состроил приветливую физиономию.

Так я и жил себе. Правда, я и сам был только наполовину согласен со своими действиями, то есть раздвоился; однако у меня не получалось быть по отношению к себе достаточно злобным, чтобы оказаться в состоянии запретить себе хоть как-то наслаждаться миром. Не презирая содержащихся в книгах поучений, я все же более склонялся к тому, чтобы на время считать для себя законом скорее живой мир, чем какие-либо правила.

ПАСТОРСКИЙ ДОМ

Странствуя, я прибыл к вечеру в очаровательное селение, окруженное зелеными холмами. Я отправился к пасторскому дому и позвонил. Бдительный пес поднял страшный шум. Вскоре пастор и его жена появились в дверях. Оба посматривали на меня приветливо и вместе с тем удивленно. «Да замолчи же наконец!» — крикнул хозяин собаке. Меня же он спросил мягко и в изысканных выражениях, чего я желаю. Я давно снял свою походную шляпу и, сам чуть не смеясь тому, что произношу, сказал следующее:

— Находясь в странствии без определенной цели, я как раз проходил мимо, и поскольку я увидел гостеприимный пасторский дом, в котором, как мне представляется вероятным, находилась или, возможно, еще находится любезная девица, которую я разыскиваю, чтобы сказать ей несколько учтивых слов, то я решился, хотя и не без некоторого колебания, поскольку не мог не опасаться показаться назойливым, позвонить у ваших дверей, и вот я здесь, вам совершенно незнакомый, в некотором замешательстве, как я охотно признаюсь, и мне самому совсем не неприятном, и я хотел бы спросить у вас, у вас, представляющегося мне самым благосклонным и самым доброжелательным пастором на свете, не здесь ли находится та девица.

Дело в том, что лично я с ней еще совершенно незнаком, однако же я искренне и глубоко ценю и почитаю ее уже по всему тому, что мне о ней рассказывали. Кроме того, мне передавали, что она самым любезным, самым учтивым образом осведомлялась у тех, кто с ней общался и кто, в свою очередь, знаком со мной, относительно стоящей здесь перед вами и совершенно недостойной и незначительной личности, так что я вполне могу считать себя обладателем радостного и непринужденного права представиться ей, чтобы обрести желаннейшее и прелестнейшее из всех знакомств. Простите, батюшка, простите и вы, матушка, что я так вот запросто явился к вам в дом, однако в странствиях, должен вам сказать, я всегда пребываю в своеобразно приятном расположении духа, и, пребывая в этом расположении духа, я тут же воображаю себе, что и все люди таковы же, да к тому же и прекрасный вечер до того удивительно, до того проникновенно окинул меня таким мягким, таким умным взором, ровно как вы сейчас, батюшка и матушка, изволите на меня смотреть. Если эта девица находится здесь, то, быть может, ей будет позволено выйти на минутку, чтобы я мог ее увидеть?

Оба моих почтенных собеседника улыбнулись.

— Уважаемой особы, с которой вы желали бы познакомиться, здесь нет, — проговорил пастор, — но кто вы, позвольте спросить?

Я тоже не мог сдержать улыбку. В небольшом происшествии было, несомненно, нечто приятное и вместе с тем нечто странное.

— Зовут меня так-то и так-то, — отвечал я, — я такой-то и такой-то. Можете считать меня студентом, странствующим по свету ради обретения знаний.

— Мне очень жаль, — сказал в ответ пастор, — что вам не удалось найти у нас того, кого вы искали.

— Так, может быть, найду в другой раз, — произнес я радостно, и, попросив извинения у людей, рассматривающих меня с головы до ног внимательно, но совершенно доброжелательно, я распрощался с ними и отправился дальше.

ФРАУ ВИЛЬКЕ

Однажды, когда я пребывал в поисках подходящей комнаты, я забрел на окраину большого города, где у самой железнодорожной линии стоял странный, вычурный, старомодный и, как мне показалось, довольно запущенный дом, внешний вид его необычностью своей тотчас же мне невероятно понравился.

На лестнице, по которой я медленно поднимался, светлой и просторной, царили запахи и звуки, словно напоминавшие об утраченном благополучии.

Так называемая былая красота чрезвычайно привлекательна для некоторых людей. В руинах есть что-то трогательное. Наше мыслящее, чувствующее существо непроизвольно склоняется перед былым благородством. Остатки того, что некогда было изысканным, утонченным и блистательным, внушают нам сочувствие, но вместе с тем и почтение. Ушедшее, увядшее, как ты очаровательно!

На одной из дверей я прочел: «Фрау Вильке».

Я позвонил нежно и бережно. Когда же я понял, что звонить бесполезно, потому что никто так и не появился, я постучал, и тогда послышались шаги.

Кто-то чрезвычайно осторожно и медлено открыл дверь. Сухая, худая, высокая женщина показалась передо мной, спросив меня тихим голосом:

— Что вам угодно?

Ее голос звучал удивительно сухо и хрипло.

— Могу ли я посмотреть комнату?

— Да, извольте. Проходите!

Женщина повела меня через причудливый темный коридор в комнату, которая тотчас же привела меня в восхищение своим милейшим видом. Помещение было в некотором роде изящным и благородным, быть может, несколько тесноватым, зато относительно высоким. Не без некоторой робости я осведомился о цене, которая оказалась вполне умеренной, и потому я не стал долго раздумывать, а тут же и снял эту комнату.

Случившаяся удача настроила меня на веселый лад; дело в том, что по причине возможно несколько странного расположения духа, сильно удручавшего меня с некоторых пор, я чувствовал себя необычайно усталым и жаждал покоя. Раздраженный бесконечными поисками и попытками, расстроенный и угрюмый, я не мог не порадоваться любому приемлемому пристанищу, где я мог закрепиться, и покой укромного местечка был для меня в самом деле поистине желанным.

— Чем вы занимаетесь? — спросила дама.

— Я поэт! — ответил я.

Она молча удалилась.

«Жилище прямо-таки графское», — болтал я сам с собой, внимательно разглядывая свое новое пристанище.

«Эта симпатичнейшая комната, — продолжал я разговор с самим собой, — несомненно обладает одним значимым достоинством: уединенностью. Тишина здесь как в пещере. В самом деле, здесь меня ничто не потревожит. Похоже, мое сокровенное желание исполнилось. В комнате, как я вижу, или по крайней мере мне так видится, царит, так сказать, полумрак. Вокруг то ли темнота переходит в свет, то ли свет переходит в темноту. Я нахожу это в высшей степени похвальным. Посмотрим! Сударь, располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Дело ведь совершенно неспешное. Времени у вас сколько угодно! Не свисают ли здесь местами обои по стенам печальными, меланхоличными клочьями? Так и есть! Но как раз это меня и восхищает, потому что я обожаю некоторую степень упадка и запущенности. Пусть себе клочья остаются, я ни за что не разрешу их убрать, поскольку я согласен с их существованием во всех отношениях. Мне хотелось бы верить, что когда-то здесь жил барон. Офицеры, должно быть, распивали шампанское. Гардины на окне, высоком и узком, кажутся старыми и пыльными, однако их изящные складки свидетельствуют о хорошем вкусе и чувстве такта. В саду, прямо перед окном, стоит береза. Летом в мою комнату будет врываться смех зелени, а на прелестных нежных ветвях будут располагаться разнообразнейшие певчие птицы, для своего собственного и моего удовольствия. Восхитителен этот старый, благородный письменный стол, происходящий из забытых, утонченных времен. Предполагаю, что я буду писать здесь статьи, заметки, очерки, короткие истории или даже повести, чтобы рассылать их с настоятельной просьбой о благосклонном рассмотрении и незамедлительной публикации в разного рода строгие, уважаемые редакции газет и журналов, скажем в «Новейшие пекинские известия» или «Меркюр де Франс», где мне наверняка улыбнется удача.

Кровать кажется вполне приличной. От придирчивого освидетельствования подобного рода я бы хотел воздержаться, так будет и пристойнее. А вот и престранная, напоминающая призрачное видение вешалка для шляп, а зеркало там над умывальником будет каждый день честно сообщать мне, как я выгляжу. Надеюсь, картина, которую оно предложит моему взору, всегда будет лестной. Ложе старое, значит, оно приятное и удобное. Новая мебель легко раздражает, потому что новизна бросается в глаза и путается под ногами. С радостным удовлетворением вижу голландский и швейцарский пейзажи, скромно висящие на стене. Я определенно буду неоднократно и внимательно рассматривать эти картины. Что касается воздуха в комнате, то я все-таки хотел бы верить, или даже сразу же предположить в качестве вполне вероятного, что уже солидное время никто не помышлял о регулярном и якобы совершенно необходимом проветривании. Здесь наверняка стоит затхлый запах, но я нахожу и это интересным. Вдыхание спертого воздуха доставляет даже своеобразное удовольствие. Вообще же я могу днями и неделями держать окно открытым, тогда в моей комнате будет веять покоем и порядком».

— Вы должны раньше вставать. Для меня невыносимо, что вы так долго остаетесь в постели, — сказала мне фрау Вильке. Вообще-то, она не много со мной говорила.

Дело в том, что я целыми днями лежал не вставая.

Состояние мое было неважным. Распад обступал меня со всех сторон. Я лежал, как в меланхолии; я не узнавал себя, потерял себя и не мог найти. Все мои мысли, прежде ясные и светлые, погрузились в мрачный хаос и беспорядок. Мое сознание, словно разбитое вдребезги, представало перед моим печальным взором. Мир мыслей и мир чувств перепутались. Сердцу моему все было мертво, пусто и безнадежно. Ни вдохновения, ни радости, и я едва мог припомнить времена, когда я был весел и тверд, добродушен и уравновешен, исполнен веры и счастлив. Какая жалость, какая жалость! Куда ни глянешь — ни следа надежды.

И все же я обещал фрау Вильке вставать пораньше, я и в самом деле снова начал прилежно трудиться.

Я часто отправлялся в ближний хвойный лес, который своими красотами, своим чудесным зимним уединением словно хранил меня от подступающего отчаяния. Неописуемо приветливые голоса доносились ко мне с деревьев: «Не смей поддаваться мрачному взгляду, будто все в мире жестоко, лживо и злонамеренно. Почаще приходи к нам, лес тебе друг. Общаясь с ним, станешь здоровым и бодрым, и к тебе вновь придут возвышенные, прекрасные мысли».

В обществе, то есть там, где собирается весь свет, чтобы быть светом, я не появлялся никогда. Мне там было нечего делать потому, что я был безуспешен. Людям, которые не добиваются у людей успеха, нечего делать среди людей.

Бедная фрау Вильке, вскоре после этого она умерла.

Кто сам испытал бедность и одиночество, тот понимает потом других бедных и одиноких намного лучше. Нам бы надо по крайней мере научиться понимать нашего ближнего, раз уж мы не в состоянии предотвратить его несчастье, его позор, его боль, его бессилие и его смерть.

Однажды фрау Вильке прошептала мне, протянув руку:

— Потрогайте. Она холодна как лед.

Я взял бедную, старую, худую руку. Рука была холодна как лед.

Фрау Вильке блуждала по своей квартире прямо как призрак. Никто к ней не приходил. Целыми днями она сидела в холодной комнате.

Быть одиноким: ледяной, стальной ужас, предвкушение могилы, предвестие безжалостной смерти. О, кто сам был одинок, тому чужое одиночество не может быть безразлично.

Я стал понимать, что фрау Вильке нечего есть. Правда, хозяйка дома, которой потом досталась квартира и которая согласилась на то, чтобы я продолжал жить в моей комнате, по доброте сердечной приносила днем и вечером всеми забытой женщине чашку бульона, но это продолжалось недолго, и фрау Вильке угасала. Она лежала и уже не двигалась, а скоро ее на носилках доставили в городскую больницу, где она три дня спустя скончалась.

Однажды к вечеру, вскоре после ее смерти, я зашел в ее пустую комнату, которую милостивое закатное солнце нежно украсило розовато-светлым, радостным светом. Я увидел на постели вещи, которые носила бедная женщина, юбку, шляпу, зонтик, а на полу маленькие изящные ботиночки. Несказанную печаль навеяло на меня это странное зрелище, и от этого необычного настроения я и сам себе показался почти что умершим, и вся насыщенная жизнь, нередко казавшаяся мне столь значимой и прекрасной, стала бедной и истонченной, будто вот-вот рассыплется. Все преходящее, бренное стало мне ближе, чем когда-либо. Долго смотрел я на ставшие ничейными и бесполезными вещи и на золотую, возвышенную улыбкой вечернего солнца комнату, не двигаясь и отказываясь что-либо понимать. Однако, простояв так в молчании некоторое время, я ощутил умиротворение и успокоение. Жизнь взяла меня за плечо и заглянула мне чудесным взглядом в глаза. Мир был, как всегда, полон жизни и прекрасен, как в самые чудесные часы. Я тихо удалился и вышел на улицу.

Из сборника «РОЗА» Die rose (1925)

ЛЮДВИГ

Рецензия

О если бы я мог дать прочитать эту книгу каждому!

В книге речь идет о юноше, он сидел в кресле, закрыв лицо руками.

Звали его Людвиг, и окружающие твердили, что он безнадежен. Но он не хотел в это верить!

«Кошмар!» — испуганно раздавалось вокруг него. Его уложили в постель, якобы он был болен, но похоже, другие были больны больше него, потому что несли несравненную чепуху.

Что делал Людвиг? Вопрос, не стоящий ответа! Он только и делал, что вздыхал. Кто довел его до этого? Те, кто считали себя очень умными. Чего они добились своими усилиями? Ничего, кроме того, что он был вынужден сказать им: «Не пытайтесь превратить меня в того, кем я не являюсь».

Однако они не переставали оплакивать его. Пристойное поведение так скучно! Они заохали бы его до смерти, если бы он не продолжал преспокойно в себя верить. Он лежал тихо, как ребенок, и не мешал им.

Там был господин Бачано, который не делал ничего особенного, произнося пустые заклинания точь-в-точь как все прочие. «Что вам от меня нужно?» — спрашивал наш Людвиг.

К нему приближались дамы и говорили: «Дорогой, как же ты нас опечалил».

«Если б я только знал причину», — отвечал больной. Лежа в постели, он был хорош как картинка, в своем нежном терпении он был совсем как девушка.

Я не дочитал книгу до конца, поскольку речь шла все об одном и том же, о невинности и ужасе. Где нет повода для того, чтобы горевать, отпадает оправдание для безутешности.

Они хотели, чтобы Людвиг разуверился в себе, но он болея веселился целыми днями.

«Скоро ли мне можно будет вставать?»

«Что взбрело тебе в голову? Ты сошел с ума?»

Так он оставался в постели, потому что был очень послушен. Тетки и сестры, невесты и соблазнительные женщины непрестанно обцеловывали его по очереди. Я бы на его месте тоже не имел ничего против этого.

Эдит не отходила от его постели. «Ты негодник», — шептала она. В книге этого нет, это я написал. Странно, откуда я всего этого понабрал! Ах, как я тоскую по объятьям!

СТРАННАЯ ДЕВУШКА

Хотя в моей голове не наберется и двух с половиной мыслей и хотя у меня болят зубы, я все же расскажу, как однажды девушка, одетая в мужскую одежду, появилась в обществе. Дрожащей рукой продолжаю я эту блистательную новеллу. Осмеливался ли когда-либо кто-нибудь писать вот так — что попало? У девушки было очаровательное лицо, а как сверкали ее глаза, как кривились в издевательской усмешке губы! Распущенные волосы говорили своим особым языком. Некая особа, привыкшая, что мужчины именно перед ней рассыпаются в учтивостях, попыталась запугать незваного гостя, однако ей пришлось смириться с тем, что на нее даже не обратили внимания. Она была так этим поражена, что удалилась в изящно обставленную боковую комнату и бросила на устланный коврами пол фарфоровую собачку. Исходя злостью, она закусила губу, приложила ладонь к груди, растревоженной неприятными, поскольку, возможно, слишком уж любвеобильными, впечатлениями, прогнала почитателя, который, наверное, пытался ее успокоить, и…

Здесь у меня происходит небольшая заминка, и я прошу у читателя ровно столько терпения, сколько нужно для того, чтобы я снова собрался с мыслями. Да поможет аромат сигареты моему вдохновению.

Из граммофона доносилось пение Карузо. Поэт галантно поцеловал хозяйке дома руку. Как чопорно танцевали все девушки в платьях с длинным шлейфом! Кое-кто превосходил во внимательности самого себя. Да не оставит меня мой засыпающий дух и подарит мне как можно больше замечательных идей!

На софе времен Второй империи сидела женщина, которая могла бы быть красивее, если бы меньше беспокоилась о том, чтобы быть красивой. Беспечность дарит молодость, деловитость — раздражение. Одно из условий, чтобы оставаться молодым, заключается в способности постоянно находить какое-нибудь увлечение, пусть это будет даже самая прозаическая вещь. Портье может быть счастлив при чистке обуви, а виртуозная пианистка — в отчаянии во время игры. Опускаться бывает лучше, чем подниматься.

Не правда ли, стиль моего сочинения отличается поразительной сухостью!

Артист прилип к подносу с бутербродами. Его импресарио убеждал его не думать только о себе, вспомнить об идеях, обратить достаточное внимание на других людей. Тем временем своенравная девушка безнадежно влюбилась. Грудь ее была словно растерзана.

«Эй, комедиант!» — стал задираться к ней один из наблюдателей, искавший возможности с ней познакомиться и не знавший иного средства, кроме невежливости. Люди порой обходятся с нами грубо, потому что ценят нас и не желают себе в этом признаться.

Все дело было в ангельском личике дамы, которая своей молочно-белой любезностью, приторной невозмутимостью совершенно сломила нашу хрупкую героиню.

«Неужели в тебе нет ни капли жалости?» — лепетала бедняжка, вся дрожа, при этом слова ее относились к дочери сыровара, вышагивавшей с достоинством банки конфитюра и вообще-то с мармеладной снисходительностью отвергавшей, изволите ли видеть, подобные выражения.

Эта высокая, полная фации, невероятно благородно двигающаяся лохудра словно сошла со страниц романа Сенкевича, не так ли?

Ее как раз потянуло на картофельный салат, голова ее была совершенно занята уксусом и маслом, и этим она разбила сердце девушки в мужском костюме.

Мои усилия меня утомили, я иду спать. Пусть с этой историей разбирается тот, кому это захочется.

ВЛАДИМИР

Назовем его Владимиром, потому что это редкое имя, а он и в самом деле был единственным в своем роде. Те, кому он казался странным, охотились за каждым его взглядом, за каждымсловом, на которые он был скуп. В плоховатой одежде он держался уверенней, чем в изысканной, и был, в сущности, добрым человеком, у которого был только один недостаток: он фантазировал и наделял себя недостатками, которых у него не было. Он относился к самому себе большей частью плохо. Разве такое простительно, в самом деле?

Как-то он поселился у одной супружеской четы, и его никак не могли выставить. «Пора бы и честь знать», — давали ему понять: он, похоже, никак не мог этого уразуметь, глядя, как жена улыбается, а муж бледнеет. Он был сама рыцарственность. И это давало ему высокое понятие радости бытия. Он не мог спокойно видеть хорошеньких женщин, нагруженных чемоданчиками, свертками и тому подобным и тут же подскакивал, выражая желание помочь, причем всегда прежде всего рассеивал малейшие опасения навязчивости с его стороны.

От кого он был родом, этот Владимир? Не иначе как от своих собственных родителей. Примечательным представляется его признание, что в несчастье он часто бывал весел, в удачную пору мрачен, а еще, что он считает основной чертой своей натуры трудолюбие. Свет еще не видывал столь довольного и в то же время недовольного человека. Не было никого столь же порывистого и в тот же миг более нерешительного.

Однажды девушка назначила ему в условленном месте свидание, но вовремя не пришла. Это его поразило. Другая сказала ему:

— Вам доставляет удовольствие быть одураченным. Вы, должно быть, питаете особое пристрастие к проделкам, граничащим с бестактностью?

— Вы ошибаетесь, — вот все, что он ответил.

Он ни на кого не был в обиде, потому что и сам, как он говорил, «частенько вел себя скверно по отношению к людям».

В дамском кафе его забавляли выражения лиц и высказывания посетительниц. Впрочем, он не был особым любителем развлечений, хотя и чрезвычайно ценил их время от времени. Он размышлял обо всем, чтобы тут же об этом и забыть, хорошо считал в уме, потому что не позволял своим эмоциям взять верх над собой.

Женщины не слишком ценили его, что не мешало им не выпускать его из виду. Они называли его робким, но и он говорил о них то же самое. Они играли с ним и боялись его.

С одной дамой, которая, должно быть, слишком уж явно продемонстрировала ему свое богатство, он был так вежлив, как это бывает, когда отсутствуют чувства. Необразованные девушки были для него объектами наставлений, в то же время он видел и таких девушек, которые много читали и при этом желали казаться невежественными. За испытанную несправедливость он никогда не мстил, и это была, должно быть, достаточная месть. Тех, кто обходился с ним не так, как он того желал, он, как говорится, игнорировал, то есть научился не думать о многих неприятных вещах. Тем самым он защищал свою душевную жизнь от одичания, свои мысли от нездоровой жестокости.

Музыка настраивала его на сентиментальный лад, как и большинство людей. Если он видел, что какая-нибудь девушка оказывает ему предпочтение, ему сразу казалось, что она имеет на него виды, и он начинал ее избегать. Он был недоверчив, как южанин, и по отношению к другим, и по отношению к самому себе; часто бывал ревнив, но никогда надолго, потому что самоуважение быстро освобождало его от терзаний зависти, которая, едва проснувшись, тут же казалась беспочвенной, ничтожной.

Потеряв друга, он сказал себе: «Он теряет столько же, сколько и я». Он преклонялся перед одной женщиной, пока она не совершала ошибки, и он уже не мог более испытывать по ней томление. Ее поспешность вызвала его смех, и он был рад этому. Испытывая жалость к партнерше, он уже не нуждался в том же по отношению к самому себе.

Он оставался молодым и использовал это преимущество для того, чтобы приобрести и не утратить уважение к тем, кто более всего чувствителен к равнодушию и нуждается во внимании, к слабым и престарелым. Не слишком ли мы его захваливаем?

Порой он ведет себя как бонвиван, захаживает в так называемые заведения с не лучшей репутацией. Некоторые его за это порицают, хотя сами не прочь бы повеселиться, чего им порой не хватает в их привычной жизни. Ему пытались подражать, но оригинал остается тем, кто он есть. Впрочем, подражание — вещь вполне естественная.

Копии тоже могут производить впечатление, но только подлинное своеобразие рождает то, что воистину бесценно.

ЖЕНЕВА

От Берна до Фрайбурга шесть часов пешком. Во Фрайбурге я на всякий случай купил чулки и шел, задевая пакетиком за детские головки. В субботу вечером девочки счастливы, потому что все отправляются на улицы за покупками, словно открывая себе двери в умиротворение и радость воскресенья.

Я спросил какого-то парня, как дойти до Ромона, тот посмотрел на мои ботинки, будто хотел проверить, годятся ли они для похода.

— Это далеко, — сказал он.

— Не страшно, — ответил я и добрался до места за четыре часа, поел сыра, выпил немного вина и лег спать. Прежде чем закрыть глаза, я подумал о возлюбленной, что доставило мне радость.

Дорога до Лозанны заняла восемь часов. По пути можно встретить священника, перед которым снимают шляпу, оказывая почтение духовному сословию. Высоко расположенный городок называется Рю.

На подходе к Лозанне навстречу мне двигалась гуляющая воскресная публика. Я зашагал дальше и через два часа был в Морже, здешняя церковь приятно поразила меня, а заведения показались восхитительными.

Еще два часа понадобились мне, чтобы добраться до Ролля, где я под навесом, рядом с торговцем каштанами и стайкой ребятишек, скрутил себе сигарету, зашел в «Черную голову», трактир, основанный в 1628 году, и нашел его опрятным и достойным.

В восемь часов я двинулся дальше. Миновав Нион, а вместе с ним и всяческие сельские усадьбы, в одиннадцать часов я добрался до Коппета, где я позволил себе отведать салата и мяса. А хозяин, латиноамериканец, задавал мне всяческие вопросы.

Элегантная дама стояла у стойки, за три минуты я успел получить истинное наслаждение, созерцая ее, она почувствовала это, почесала спину.

В три часа пополудни я достиг Женевы, направился в кафе, а потом повстречал старика, живущего здесь у своих детей и не испытывающего от этого счастья.

— Между людьми всякое бывает, — пытаюсь я успокоить его. На плакате крупно, так что видно издалека, написано: «Борджиа забавляется». Это про кинофильм.

Чем можно заняться в Женеве? Чем угодно! Например, зайти в кондитерскую и осведомиться, позволительно ли будет тотчас же отведать сладостей.

После этого отправиться в старый город, восхититься церквями и поразмышлять о Кальвине. Мраморная доска напоминает о некогда проповедовавшем здесь шотландце Джоне Ноксе.

Можно подарить плитку шоколада школьнику, после чего отправиться в художественный салон, оказать честь нескольким питейным заведениям, повстречать уроженку кантона Аппенцель и спросить ее, как пройти к театру.

Среди памятников выделяются статуи генерала Дюфура и герцога Брауншвейгского. Один из монументов посвящен вступлению Женевы в Швейцарскую конфедерацию.

Обращаешь внимание на музеи, знатные частные дома, притом успеваешь заметить хорошеньких девушек, оказываешься перед магистратом, заходишь во двор и находишь его поразительно красивым.

Я посчитал уместным сделать комплимент кельнерше из кантона Юра, а встречу с молодым уроженцем Ааргау я воспринял как игру случая. Мы проходим через огромный универсальный магазин, присаживаемся, как принято в большом городе, перед кафе на свежем вечернем воздухе.

Женевские жители производят впечатление людей учтивых и доброжелательных. Я покупаю миндаль, даю его мальчику, оставляю своего спутника, поскольку каждый раз быстро осваиваюсь в новом окружении, устраиваюсь потом в «Маленьком казино», где играю комедию, заворачиваю в бар, где танцуют.

Во время ночных блужданий я забрел на островок среди Роны, украшенный памятником Руссо, снял шляпу перед недвижимым, сдвинувшим немало в этом мире.

Расположение у озера придает городу некое умиротворение, покой. На набережной расположились роскошные отели. Мосты, по которым ступает твоя нога, воодушевляют. Одной стройной женщине я долго глядел вслед, она кого-то мне напоминала.

В трактире «Швейцарский двор» я, несмотря на поздний час, нашел желанное пристанище по вполне сходной цене. Обратный путь я проделал по железной дороге, преодолев расстояние, на которое мне понадобилось два дня, за четыре с половиной часа.

ВИТРИНЫ

Кто не любит разглядывать витрины? Вот быстренько полакомился, отведав взглядом шоколада.

Тут заинтересуешься шляпами, там галстуками, где-нибудь еще венскими и франкфуртскими сосисками. Прекраснейшие вещи порой достаются даром, например созерцание репродукций работ великих мастеров.

Аппетитно расположились среди апельсинов букетики фиалок с их умненьким фиолетовым цветом. Наши глаза дарят нам массу радости.

В антикварных лавках выставлены макеты исторических битв швейцарцев. Поразительно, насколько ужасные вещи тогда происходили. Возможность узнать жизнь с лучшей стороны даром не дается.

Я примечаю съестное, эмментальский и грюйерский сыр.

Модные магазины напоминают о том, как выигрывает тот, кто хорошо одет. Быть элегантным никогда не повредит. Разве не отведывал я частенько в кондитерской в переулке Арбергергассе яблочный дессерт?

Закусочные завлекают спешащего прохожего ветчиной и оладьями. Внимательно рассматривать корсеты и тому подобное мужчинам неприлично. Но для журналиста в этом нет ничего предосудительного.

Девичьи платки украшены премилой вышивкой. Из-за такого вот платка Отелло устроил своей жене сцену.

Я довольно рано усвоил, что дарить дамам обувь не стоит; гораздо лучше, если они покупают ее сами.

Ювелирные магазины сверкают кольцами, брошками и ожерельями. Магазины канцтоваров напоминают, что время от времени бывает полезно написать письмо.

Недавно я видел у старьевщика фигурку Христа из слоновой кости; руки распятого раскинуты в стороны, а на ногах следы от гвоздей.

Опять я ограничился беглыми зарисовками, а вообще-то я должен был написать побольше.

ПРИМЕРНЫЙ

Один из моих однокашников еще мальчиком казался не по годам почтенным. Мы с ним не слишком-то ладили, а его послушание было нам противно. К тому же он, совершенно костлявый, от худобы казавшийся прозрачным, расхаживал, словно жердь, отвратительно манерный и надутый. Проказы — это не для него. Над другими, например над Грюрингом, мучившим стихотворение «Фирдуси», как он это произносил, можно было смеяться. А тот не давал повода ни для малейшей усмешки. Поэтому его словно и не было, хотя субтильность, в которой он, казалось, хотел достичь предела, просто бросалась в глаза. Его родители жили в новом квартале. Отец был нотариусом, а мать так же скупа на телесный объем, как и ее образцовый сынок. Воспоминание о его степеннности доставляет мне боль. Разве позволено нам, людям, быть такими неинтересными? Как смеялись мы над выходками ученика, слывшего шалопаем, впрочем, это реноме не помешало ему стать порядочным мужчиной. Сегодня он ведет себя так, будто у него и в мыслях никогда не было никакого озорства. Другой же был наказан за свою непогрешимость. Бог не слишком впечатляется человеческой безупречностью. Как долго могли развлекать нас так называемые дураки. Благодарили ли мы их за это? Нет, но мы испытывали к ним симпатию, мы признавали их, хотя и без почтения. Они для нас кое-что значили; зато ничего не видевший вокруг зубрила был для нас чужаком. Как гадко быть таким безукоризненным. Вернувшись после долгого отсутствия в город, в котором я вырос, я узнал, что его постигла неудача. Заносчивость привела его к падению, и репутация, которой он пользовался среди окружающих, рухнула вместе с ним. Значит, и примерным приходится умерить свой пыл?

ПИСЬМО ЭДИТ

Если ты соблаговолишь меня выслушать, я сообщу тебе, что за обедом, состоявшим из кофе и пирога, я убил трех ос. Содеянное вызывает у меня сожаление, но они так нервировали меня своим злобным видом!

Потом я отправился за город, прошел через лесок, в котором я обстоятельно побеседовал с тобой. Ты даже не представляешь себе, каким прекрасным представляется мне твое серьезное лицо. Шагая вот так, как лошадь, я наговорил тебе много ласковых слов. Должно быть, дороже тебя у меня нет никого, потому что на самом деле я тебе так ничего и не сказал, остался должен тебе все слова.

Стайка школьников осветила меня улыбками своих веселых лиц. Я услышал, как один мальчик сказал другому, поменьше: «Какой же ты злой». Видела бы ты действие этой лести. Не наполняют ли нас упреки зачастую большей гордостью, чем похвалы?

Поесть сыра и хлеба в деревенском трактире — удовольствие не меньшее, чем от изысканных блюд в элегантной обстановке. Глядя на футбольную игру, я сказал себе: «Пусть их азарт послужит тебе примером». Неожиданно показались две башни, на одном из зданий было написано: «Радиозавод Маркони».

Двух идущих мне навстречу людей я посчитал за санитара и санитарку, дело в том, что поблизости, как мне было известно, находилась психиатрическая лечебница. Прутиком я сбивал осенние листья, висевшие одиноко и вызывающе. Обращающие на себя внимание вещи легко вызывают у нас желание преподать им урок, называемый нравоучением. Разумеется, особенным развлечением это не назовешь. Один господский дом вызвал во мне желание пожить в нем. В комнате находилась бы библиотека, там бы я проводил за чтением целый день, несправедливо пренебрегая действительностью ради духовных наслаждений. Какое-то время я наслаждался мыслью, что когда-то в Техасе в экипажи, в которых с хлыстом восседали дамы, запрягали негров.

Должен тебе сказать, что довольно давно я любил останавливаться перед витриной одного берлинского книжного магазина, расположенного в квартале со множеством кафе и театров, и с интересом разглядывать тома с заглавиями вроде «Нравы Луизианы». В магазине сидела импозантная и, скажем без обиняков, потасканная женщина. Поблизости располагался ресторан, большинство посетителей которого были швейцарцы.

Один из ресторанчиков назывался «Коровник». Там играла дамская капелла, ее руководительница сказала мне, что она родом из Биля. Я ответил, что мне приятно слышать это, я тоже там вырос.

У Ашингера был картофельный салат с колбасой, а если хочется чего-то более утонченного — жареные голуби. Они до сих пор греют мне душу. Шедевры кулинарного искусства могут оставлять по себе такую же дорогую память, как и хорошая книга.

В этой самой местности находилось кладбище с могилами эпохи романтизма. Городской транспорт мчался без всякого пиетета мимо, однако часто именно диссонансы, а не созвучия, заставляют нас обратить на что-либо внимание.

Вечером я зашел в город, двигаясь от заведения к заведению; в одном из них сидела только одна девушка, которая что-то писала.

В испанском винном погребке я заказал каталонского вина, салями и еще попросил завести мне музыку. Там было электрическое пианино. Хозяйка отказалась от вина, которым я пытался ее угостить; у нее были симпатичные глаза, и она удостоила меня легкого кокетства. Ее супруг заметил меня.

На овальном столе лежали журналы. Колбаса была отменного вкуса. Я вышел из погребка прогуляться у дома. Свобода моих желаний не была понята правильно. Хозяин бросился за мной по пятам, потребовал ответа, так что мне пришлось успокоить его, показав бумажку в пятьдесят франков. Кошелек легко устанавливает отношения и меняет взгляды. Если где что разладилось, деньги на удивление быстро все склеят.

В следующем трактире были политические дебаты, я тут же в них включился. Официантка сказала мне, что я порадовал бы ее, если бы как можно меньше встревал в разговор, а лучше, может быть, и вообще поскорее удалился. Ее желание было исполнено.

Шатаясь, я ввалился в кондитерскую и, продолжая шататься, даже выпил еще коньяку. Два музыканта сыграли мне Грига, но шеф заведения набычился мигом и попросил меня выйти с ним в коридор. Здесь он доходчиво дал мне понять, что я осчастливил бы его, усвоив некоторые вещи. Обмен репликами превратился в образец изъявления взаимной вежливости. Я с полным пониманием отношусь к сложившейся ситуации, попытался высказаться я, однако гибкость моего языка временно была ослаблена.

На улице, вид которой обрадовал меня, как встреча со старой подругой, меня мотало от одного тротуара к другому, что вызвало участливый ужас добрых людей.

— Можем ли мы предложить вам отдохнуть у нас? Настоятельно просим вас довериться нам.

В ответ из моих уст прозвучало:

— Ваша доброта восторгает меня, но Господь обо мне позаботится.

— Вы правы, однако…

— Никаких однако, — мягко оборвал я дискуссию и двинулся дальше, вполне справляясь с дорогой, достал из кармана фигурную макаронину и проглотил ее.

ПАРЦИФАЛЬ ПИШЕТ СВОЕЙ ПОДРУГЕ

В душе я еще так юн, писал Парцифаль своей подруге, а потому многое оставляю без внимания, читаю каждую книгу, отвлекаюсь на каждого попадающегося мне человека. Я такой же, как все: мы больше любим заниматься другими, чем самими собой, заботимся о них, потому что видим их недостатки. Мои пороки заметнее другим, чем мне самому, и они судачат обо мне, как и я о них. Мне еще ни разу не приходило в голову подумать о себе пренебрежительно. Уверенность, что я кое-чего да значу, не покидает меня никогда. Ты и другие хотели бы, конечно, сбить меня с толку, но как я могу в угоду вам обманываться. Ведь тогда я бы стал неискренним. От мысли о твоих прелестях я пустился в пляс, упал, попал в больницу и вместо того, чтобы известить тебя об этом как полагается, стал упиваться беспрестанными фантазиями, будто я рядом с тобой. Ты была постоянно рядом, смотрела на меня. Может быть, именно любовь — враг любви. От бесконечной верности я стал тебе неверен, от бесконечного вожделения прекрасного я вел себя некрасиво и после не осмеливался, когда осознал это, навестить тебя, бродил вокруг, искренне преданный тебе разом и сердцем и разумом, и потому ставший вялым. Вот ведь как обстоит дело, подруга: я не мог пойти к тебе, потому что ты уже и так осчастливила меня сверх меры, ты, может быть, отняла бы у меня мое приобретение. Говоря совсем попросту, я и так получил от тебя довольно, то есть я был так тобой занят, что в твоем присутствии просто не было надобности. Кроме того, я стыдился тебя, потому что слишком много о тебе надумал. Меня так и тянет познакомиться с другой, чтобы обмануть ее восхитительным образом, оказывать ей знаки внимания, на которые только ты имеешь право. Разве ты не лишила меня веселия, не превратила в растерянного ребенка? Любовь делает ребячливым, и мог ли я позволить себе так обеднеть? Став перед тобой таким бедняком, я уже не мог решиться вернуться к тебе, старался изо всех сил вновь отыскать дорогу к себе. Понемногу я разучился плакать по тебе. Я никогда не смогу тебя забыть, но я так же не в состоянии ради тебя презирать все, меня окружающее. С течением времени такая страсть стала бы монотонной. Могу ли я позволить одному-единственному чувству омрачить все, допустить, чтобы счастье обладало властью делать меня несчастным? Мой долг — следить за живостью моих способностей. Ради тебя я не имею права забывать, что человек должен стараться оказать почет своему ближнему, являя ему такое зрелище, которое тот мог бы одобрить. Несчастного, погребенного под множеством чувств, ближние одобрить не могут, а я не таков, чтобы мог не ощущать себя неприятно оттого, что меня жалеют. Я люблю тебя и обладаю тобой, а раз я тобой обладаю, мне нет нужды с тобой встречаться. Зачем куда-то отправляться, чтобы добыть то, что у тебя и так есть? Ты насытила меня навсегда, дала мне слишком много, позволила мне взять слишком много, чтобы я желал получить что-нибудь еще. Кто пожелает налить в сосуд еще, когда видит, что тот и так полон до краев? Одним словом, я нахожу тебя слишком прекрасной для вожделения и вознес тебя слишком высоко, чтобы мне было тебя довольно. Не люблю иметь дело с вознесенными до небес, не хочу играть роль, которой тебе пришлось бы злоупотребить. Считал ли я тебя когда-нибудь умной? Ни в коей мере. Я еще не насладился тобой вполне, и если тебе когда-нибудь придет в голову посмеяться над моей смиренностью, то тебя ждет сюрприз, чего я тебе почти желаю; ведь при всей жажде самоотречения во мне не умерло желание, чтобы меня уважали. Быть может, это желание во мне слишком развито, однако раз оно мне дано, я должен с ним считаться. А еще во мне есть нечто, испытывающее счастье от презрения к счастью. Отвергая тебя, прекрасная, я не могу не сложить в молитве руки и не попросить Бога о прощении, но я не желаю зависеть от тебя в том, томлюсь ли я по тебе до смерти. Я не могу доверить себя никому, кроме меня самого, потому что лишь я знаю, как со мной управляться, и, значит, мне приходится подчиниться самому себе.

АНГЕЛ

И ангелу приходится подождать, пока ему не дадут понять, что в нем появилась нужда. Это длится порой дольше, чем он предполагал, но с этим приходится смиряться, ему не полагается воображать, будто он незаменим. Не хотел бы я быть на его месте, на месте того, кого я сделал ангелом. Я обожествлял его, чтобы он нигде мне больше не попадался, оставался картинно-неизменным, чтобы я всегда мог на него смотреть, если будет потребность или желание, черпая из созерцания мужество. Мне его почти жаль, он думал, я любопытен, буду бежать за ним следом, тогда как он у меня, можно сказать, в кармане или что-то вроде повязки на голове. Я больше не хожу к нему, это он окружает меня, я вижу себя озаренным его светом. Кто умел быть щедрым, умел и принимать от другого. И в том и в другом нужен навык. Он возник из жалости, но, может быть, я примусь умолять его. Он в сомнении, ему не по себе. То я верю в него, то не верю, а он должен это терпеть, милый.

ЭРИХ

Молодой человек, работавший в одной конторе, вел дела пристойно, деликатно и учтиво; каждое воскресенье он ходил в церковь, писал письма братьям и сестрам, рассказывая в них, как обстоят его дела, описывал то или иное обстоятельство, а в конце всегда просил прислать ответ. Его родители заботились бы о нем, если бы им довелось дожить до этого времени. От чрезвычайной рассудительности он был бледен, от чрезвычайной утонченности чувств — без чувств. За конторкой, подперев голову рукой, он часто погружался в мечтания, надеясь пережить что-нибудь необычайное, но что-то ничего необычайного не происходило. Проживал он, разумеется, в комнате с альковом, барабанил пальцами по стене, отчего сосед принимался кричать: «В чем дело?» — «Мне скучно, — отвечал он, — а легкое постукивание — не что иное, как небольшое развлечение». — «Извольте оставить это занятие, вы мне мешаете». В ответ звучало: «Не волнуйтесь, я вас больше не побеспокою». Хозяйка каждое утро приносила ему кофе; она была округла, как яблоко, и выглядела такой же, как яблоко, здоровой. «Если желаете, я готов на вас жениться», — проговорил однажды жилец. Он сделал это не слишком-то раздумывая. Стояла такая многозначительная весенняя погода, на улицах было так тепло, а люди были такие приветливые. Она ответила со смехом: «Почему бы и нет? Правда, для мужа вы слишком молоды. Я могла бы взять вас в сынки». Это его не заинтересовало. Несколько раз к нему приходила девушка. Хозяйка была заинтригована; нет, не то чтобы, но она не могла удержаться и сказала, как неприятно было бы ей, если бы барышня появилась еще. Когда он стоял в комнате, высунувшись из окна, его наполняло томление. Томление — это когда не знаешь, куда тебя влечет. Чтобы избежать однообразия, он часто менял жилье. Вечерние пейзажи напоминали вечерю, закат — лик Иисуса. Внутренне он часто менялся — становился из богатого бедным, из спокойного беспокойным; его почерк выдавал в нем витиеватую ограниченность: он был готов и к смирению, и к порыву. Однажды он попал в зал, разделенный балюстрадой из темного дуба на две половины. Жаль, что в постели не лежала красотка. Этот покой стоил сорок франков, а он никогда не платил за комнату больше восемнадцати в месяц. Он мигом насмотрелся досыта во все окна и простился с самым благородным жилищем, какое ему доводилось видеть, ушел несчастный, чтобы уже вскоре оказаться довольно счастливым. То он ощущал приливы твердости, то ему ее не хватало. Все было ему важно и в то же время совершенно не важно. Одной из его черт было то, что он никогда не был в согласии с собой; ему никогда не хватало мужества поверить, что люди когда-нибудь его полюбят, но душа его тут же в этом утешала. Он не считал себя ни сильным, ни слабым, оказываясь то таким, то этаким, по обстоятельствам. Провести год-другой без достойных упоминания друзей льстило его пониманию чести. Поскольку люди почти вызывали его жалость, он переносил их с охотой и все надеялся на счастье, заключенное в вере, не ради счастья, но ради умиления. Назовем его Эрихом, потому что это такое светловолосое имя, от которого веет невинностью и идеализмом. Одно время он жил в узком, но интересном в архитектурном отношении переулке старого города у семейства портных, однажды занимал должность — всего один день. По этому поводу он написал начальнику следующее извинение: «Я понял, что в вашем заведении меня не ожидает процветание, и ретировался к моей полной материнского чувства подруге, в связи с чем нижайше прошу посчитать это по-человечески понятным». В отчем доме он прочел историю о Питере Марице, молодом буре, которому пришлось, когда его призвали, сражаться против лучшего друга. На главной улице находилась кофейня или безалкогольное заведение, где можно было выпить чашку шоколада за двадцать раппенов и съесть кусочек кекса за те же деньги. Порция жареного картофеля стоила пятнадцать сантимов. Из окна был виден славный сад; цветы словно говорили посетителю: «Приятного аппетита!» Однажды официантка шепнула Эриху, что некий господин спрашивал ее о нем. «И что вы ему сказали?» — «Да что же я могла ему сказать, когда я ни имени вашего не знаю, ни рода ваших занятий». — «Да я и сам едва себя знаю, — сказал он на это, — да и не очень надеюсь; что-то подсказывает мне, что счастлив тот, кто не бередит себя вопросами о своем предназначении». В кофейню нередко заходила дама в прекрасных перчатках, державшая себя с таким достоинством, что ему было не трудно одарить ее в своем воображении мраморным дворцом с искусно изогнутыми, великолепными лестницами, а себя превратить, пока он ел яичницу, в ее пажа, для чего, как он полагал, у него была подходящая фигура и соответствующие способности. Прекрасные руки, как же он любил смотреть на них! За шесть лет он один-единственный раз был на концерте. Экономность была ему по вкусу, как отлично приготовленное блюдо. Людям отмерены скупые семьдесят лет. Бог дает немного, чтобы и малое что-нибудь да значило, чтобы не умирала благодарность. Его часто тянуло к деревьям, тихо пускающим корни и довольным местом, отведенным им тем, кто их посадил. «Я была бы рада, если бы ты стал другом моего дома», — сказала ему дама, понимавшая его лишь отчасти. Такую роль он себе никогда бы не позволил. Те, кто видят себя и других неясно, порой ошибаются. Радость радостному не дорога; счастливый может растратить немало счастья, потому что убежден, что оно ждет его повсюду.

ТИТУС

Не будет ли это излишне претенциозно, рассказывал Титус, если я упомяну, что моя мать была княгиней и что бандиты похитили меня, чтобы вырастить из меня себе подобного? Но я это говорю только для красного словца, чтобы не наскучить уже в начале. Если бы меня спросили, где я родился, то я назвал бы Гослар, хотя это было бы порядочное вранье. Моя мать меня никогда не баловала, чему я, пожалуй, могу лишь радоваться. Гослар, прочитал я не так давно, восхитителен в весеннем наряде, а поскольку я довольно доверчив, то с готовностью принял это утверждение. У разбойников я научился стирать, шить, готовить и играть Шопена, прошу, однако, не понимать эти слова слишком буквально. Похоже, фантазия моя разгулялась, за что я надеюсь на снисхождение. Разве не позволено поэту играть на инструменте своего воображения столь же непринужденно, как, например, музыканту на фортепьяно? В бытность мою лейтенантом у меня был денщик, который меня холил и лелеял. Я попал в один город и после блужданий и поисков нашел подходящее жилье, пансион у семьи, глава которой был столь же угрюм, сколь его жена — обходительна. Их сыновьям я показывал, как скручивать сигареты, а сам в обществе одной барышни учил английский язык. Высокая и бледная, словно овеянная духом романтизма роза, с глазами, сияющими сердечной теплотой, сидела в своей комнате официантка, она осчастливила меня двумя словами, которых меня удостоила, хотя мне еще не было ведомо, что такое блаженство. Третья жилица, вдова, сошлась со мной так близко, что ворчливый хозяин объявил мне, что не одобряет флирта в своем доме. Ладить с людьми не просто. Я занялся писательством, чтобы все дальше и дальше от этого занятия уходить. На востоке огромного города, забитого транспортом, я познакомился в пивной с черноглазой женщиной, закутанной в желтое. Не производит ли все это копание в воспоминаниях, будучи напечатанным, сентиментальное впечатление? Со мной, существом заурядным, дело обстояло так же, как с теми, чья главная цель в жизни — пробежать мимо множества людей, никак с ними не общаясь. Необычен я, пожалуй, только в том, что потерял ужасно много времени и с удовлетворением отметил это. Вместо того чтобы стареть, я молодел. То, что я немного поглупел, наполняет меня несомненным самомнением. Я был горд и ограничен и упорно теребил свой нос, пока он не принял прелестную форму, постоянно молил Господа Бога, чтобы помог мне обрести детскую внешность, что мне и в самом деле удалось. Грудь моя — змеиное гнездо, неудивительно, что я обращаю умоляющий взор к людям, которые поэтому считают меня уступчивым. Боже, какие несообразности, безобразящие фразу! Кто не готов врать по доброй воле, тот человек совсем пропащий. Искренность редко оказывается пристойной. Чтобы сделать признание, я таскаю с собой любовь, которая отчасти мне надоела, но зато и окрыляет меня. Когда общество содействия поэтическому искусству попросило меня представить новую рукопись, я помчался, забегая в каждую кофейню, где мне виделась дама достаточно снисходительная, чтобы я мог перед ней преклоняться. С тех пор я самый бледный и самый залитый румянцем преданный воздыхатель, жаль только, что Песнь песней уже написана и издана; как бы я хотел пробраться через черный ход во дворец литературы, прислуживая там со сладострастием. Вчера я отправился за город, где все было покрыто солнечной позолотой ранней весны, снял шляпу перед милостивой мамочкой-природой, сел на скамейку и заплакал. В разветвленной сети методик омоложения слеза занимает, по моему опыту, немаловажное значение. Отращивать ногти больше не стоит. О браке помышляет другая сторона. Волосы следует мыть не реже раза в неделю. У ног моих игриво плескались волны, а по долине, состоявшей из вереницы пологих холмов, веяла безмятежность, подобная той, что можно увидеть на лице человека, сохранившего доброту за долгие годы, так что жизни не удалось настроить его на угрюмый лад. Чудесны древность и молодость земли. Позвольте мне воспеть танцующую речку, срывающуюся водопадом с отвесной скалы, сверкающую серебром, радостную и божественно прекрасную, глубоко серьезную и веселую, как она расшибалась о камни, неслась дальше, чтобы частичкой влиться в огромное море, где на тысячеметровой глубине невинные чудища плавают вокруг вечно мокрых и искривленных деревьев, а великолепные пароходы украшают его поверхность, а еще я расскажу о тени, нежно ложащейся на луг, о домике на склоне и лежащем юноше. Ужасно, если читатель станет от этого зевать! С алчущей душой и глазами, готовыми выскочить из орбит от охватившего меня томления, отправился я в залитый солнцем, укромный сад, слушал приятно звучавшую там капеллу, при этом поведение мое было явно из ряда вон выходящим, потому что одна девушка, смотревшая на меня, от сочувствия рухнула, приняв смерть от пронзающей, словно кинжал, жалости, — кто в это поверит, да будет счастлив всю жизнь. Людям, проникающимся ко мне симпатией, я позволяю сооружать здание их дружбы так долго, как им того угодно; я им никогда не мешаю, потому что мне до них нет дела. Кое-кто неосмотрительно считает меня нецивилизованным. Моя повелительница столь прекрасна, и я охаживаю ее с таким священным трепетом, что мне нужно прислониться к другой и воспользоваться случаем отдохнуть от напряжения бессонных ночей, поведать следующей, как мила была ее предшественница, и сказать ей: «Тебя я люблю не меньше».

ФРИДОЛИН

Гизела с нетерпением ожидала его в своем замке, он расхаживал, очарованный весной, перед фасадом, одетый в лохмотья. В зале, где царила Гизела, у бедняги сжалось сердце в ответ на замечание: «Ты только и делаешь, что лжешь», — его дрожащие губы не смогли произнести ни слова, и он покраснел как рак или как школьник, не знающий урока. «Это лентяй, у которого нет фантазии, чтобы выдумать новеллу, и негодный любовник», — услышал он рядом с собой; это был хозяин замка, не нашедший более обходительных выражений. Недавно одна барышня подарила мне книгу, в ней шла речь о некоей Гизеле, от которой я никак с тех пор не могу отделаться. Гизела обратилась к тетушке с просьбой о помощи, та ответила: «Будь спокойна, моя голубка». Дочь в зале еще с полгода провожала взглядом стремительно удалившегося, если только это не звучит преувеличенно. Правда же в том, что мысли ее были несколько мелочны, что должно было бы ему помешать поклоняться ей и пренебречь ради нее своим долгом поэта. После обеда он отправился на прогулку и вернулся в город насквозь мокрый. Фридолин, так его звали — нет, подумать только! Порой он совсем не напоминал учтивого пажа у Шиллера. О, как любил он свою Гизелу, его любовь была столь серьезна, сколь я нахожу ее забавной. Авторы похожи на злобных женщин! Если бы Гизела уже не получила имени, нам могло бы прийти в голову украсить ее именем Эдит, выглядела она корделиански; размышления, похоже, не входили в число ее занятий. Тем больше этому предавался каталонец, впавший из-за нее в благочестие, украсившее его душу, но не дух. Дело в том, что он ежедневно размышлял об одном и том же, насколько она мила, и все же она не была такой, но из-за того, что она такой не была, она именно была такой. Логика любви очень смешная. Любящие радуются, когда становятся смешными, исходя томлением до полусмерти. Она была восхитительнейшей соплячкой, стройной и белокурой, и умела выглядеть серьезной и величественной, Боже мой, так что глупейший из всех вертопрахов попался на это, хотя и заслуживал к тому времени, чтобы его обозвали верблюдом. Разве он не расхаживал, как неловко открытая банка сардин, без всякого благородства манер, шапка на затылке, с изнанки повытертая и до тысячи раз подброшенная с радостным ликующим криком маленьким мальчишкой в лесу, зеленое пристанище которого он предпочитал всем прочим, подброшенная среди елей, дубов и буков и вновь пойманная? Мы дрожим от возмущения, сообщая об этом. Далее упомяну настырного типа, с наилучшими намерениями ходившего кругами вокруг Фридолина, чтобы уберечь его от неверных шагов и так далее, постоянно качавшего головой и произносившего: «Так не годится». Наш романтик, будь его воля, пришиб бы его за это. Разве она уже не одарила его многообещающей улыбкой, и что же? По вечерам он произносил «Отче наш», тем не менее все оставалось по-прежнему. Отец Небесный предпочитает бросать чад своих на произвол судьбы, чтобы они не воображали себе лишнего, а упражнялись в неколебимой вере. Под другим именем, но с тем же лицом он ходил в одно питейное заведение, где какая-нибудь кельнерша сочувственно гладила его всклокоченные волосы. За это он приветствовал любую из них на улице поклоном, будто перед ним были настоящие дамы. Бегал он резво, что твоя лань, зато стихов не писал вовсе. Храня верность своей госпоже, он понимал преданность не слишком буквально, а достаточно вольно, и целовал халде, которую он угощал в пригородной забегаловке колбасой, жирную от этого угощения руку, ручка была, надо сказать, такая жесткая, заскорузлая, какую только можно себе представить, так что Теодору, как-то затеявшему чистку чужой кожи, пришлось тереть ее, словно пол шваброй. Это пугало дало ему свой адрес, которым он при случае собирался воспользоваться, а потом он, словно настоящий воздыхатель, таился у жилища Гизелы с песнями в блаженно мечтательной груди. Музыканты предлагали ему свою помощь, от которой он с изысканной вежливостью отказывался. В каждом своем движении он казался себе вызывающим симпатию, поднимал взгляд на ярко освещенные окна дворца и оставался настоящей волосатой обезьяной. Внутри делать было нечего, а снаружи вечер зеленел от вечерне-ясного, прохладного освещения: морозные ночи лета вставали над красотой и точностью его гизелианских ощущений, в мыслях и хрустальном покое своих фантазий он целовал край ее платья, поэтически одаренный талантишко и мальчишечка. «Ах ты, рехнувшийся от счастья болван», — говорил он себе и радовался, что не осталось у него гордости, после того как его охладили сосульки жары, отчужденный чуждостью, коварно таящейся в любой приязни. Поскольку поблизости как раз оказалась церковь, с цветистыми капителями, классическими фронтонами и железными воротами за высокими колоннами, он вошел в нее и преклонил колени. Ночью ему виделись разные лица, однако лик Эдит развеял этот морок, он спал как дитя Моисей в ковчежке среди тростника, окруженный, словно радостной материнской заботой, сном без сновидений, а наутро проснулся канадцем.

«МАЛЕНЬКИЕ ТАНЦОВЩИЦЫ, ПЛЯШУЩИЕ ДО ИЗНЕМОЖЕНИЯ»

Когда начал публиковаться Франц Кафка, среди первых отзывов были такие: «Появился молодой автор, пишет в манере Роберта Вальзера». Кафка не был подражателем Вальзера, но сравнение было совсем не беспочвенным. Известно, что Кафка любил читать Вальзера вслух, словно на публике, с чувством погружаясь в звучание каждой фразы. Тогда, в начале двадцатого века, среди почитателей писателя были авторы с очень тонким литературным слухом: Гуго фон Гофмансталь, Кристиан Моргенштерн, Герман Гессе, Вальтер Беньямин. И все же судьба Вальзера, и литературная и человеческая, складывалась совсем не просто.

Роберт Вальзер родился в 1878 г. в швейцарском городе Биль, в многодетной семье мелкого коммерсанта. Дела отца шли неважно, и мальчику не пришлось закончить гимназию. В четырнадцать лет его отдают в учение в местное отделение кантонального банка. Три года спустя учеба заканчивается, и Вальзер начинает долгое странствие, перебиваясь кратковременными заработками на разных мелких должностях в конторах и банковских учреждениях Швейцарии и Германии. Мысли его уже тогда были заняты совсем другим: поначалу он попытался стать актером, но безуспешно, затем все больше времени отдавал литературе. В 1898 г. в печати впервые появляются его стихи, на следующий год — проза. В течение нескольких лет небольшие сочинения публиковались в разных периодических изданиях. В 1904 г. выходит его первая книга, озорные, мастерски стилизованные «Школьные сочинения Фрица Кохера», написанные от лица недалекого гимназиста, пытающегося — не слишком удачно — понять происходящее вокруг него.

В 1905 г. Вальзер предпринимает серьезную попытку войти в литературную жизнь и отправляется в Берлин, где уже обосновался его старший брат Карл, ставший к тому времени достаточно известным художником. Роберт Вальзер получает предложение от издателя Бруно Кассирера и в течение нескольких недель пишет свой первый роман, «Дети семейства Таннер», в котором без труда узнается его собственное детство, отношения с братьями и сестрами. Роман публикуется в 1907 г., Вальзер тут же пишет следующий роман, «Помощник» (опубликован в 1908 г.), напоминающий о недолгом времени, проведенном им в должности ассистента эксцентричного изобретателя Карла Дублера. Затем следует еще один роман, «Якоб фон Гунтен» (1909), рассказывающий об ученике странной школы. И здесь не обошлось без автобиографических мотивов: по приезде в Берлин Вальзер посещал школу для домашней прислуги и даже недолгое время прослужил в замке одного из дворянских семейств Верхней Силезии.

Вроде бы успешно начавшаяся карьера Р. Вальзера не получает продолжения. Неуживчивость, нежелание считаться с привычными нормами не облегчали ему существование ни в литературе, ни в жизни. Отношения с издателями никак не складываются. Свои небольшие тексты, жанр которых чаще всего не поддается традиционному определению, Вальзер публикует в периодике. В 1913 г. он внезапно, словно обратившись в бегство, оставляет Берлин и возвращается в Швейцарию, где и остается до конца жизни.

На протяжении более чем десяти лет Вальзер ведет внешне ничем не примечательное существование. Он пишет множество небольших вещей, публикуя их в газетах и журналах у себя на родине и в других странах, где выходили издания на немецком языке. Заработков хватает только на то, чтобы кое-как сводить концы с концами, но Вальзер продолжает писать в своей манере, игнорируя известные рецепты успеха. Не волнуют его и события общественной жизни.

Где-то шла мировая война, совершались революции, разражались экономические катастрофы, а житель маленькой страны, упрямо отгородившейся от остального мира, словно и не замечал на улицах швейцарских городов ни русских большевиков, ни итальянских анархистов. Действительность лишь изредка случайным замечанием проскальзывала в его миниатюрах, представлявших собой, в сущности, непрерывную хронику его внутренней жизни. По сути, он всегда писал о себе самом. Вальзер был как большой ребенок, отказывающийся взрослеть, не желающий принимать на себя общественных обязательств. Писал о самых ничтожных вещах, да и интересовали его не столько эти вещи, сколько переживания, которые он по этому поводу испытывал. Он постоянно доказывал, как много может сказать о какой-нибудь мелочи тот, кому есть что сказать. Свои короткие произведения он называл «маленькими танцовщицами, пляшущими до изнеможения». Он бывал чрезвычайно ироничен, но ирония эта мягкая, то и дело неожиданно соскальзывающая в бездонную сентиментальную грусть.

Оригинальность его прозы сыграла с Вальзером злую шутку. Никто не знал, как назвать то, что он пишет. Это не были рассказы или новеллы в более или менее привычном смысле. Фабулазачастую отсутствует, а если и была, то автор мог оборвать повествование в любой момент и заявить, что дальше ему рассказывать неохота, сменить тему или начать обсуждать только что написанное. Перед читателем оказывается то путевая заметка, то пейзажная зарисовка, то притча или сказка, то странный диалог. Вальзер и сам не мог придумать единого обозначения для своей прозы, называя издаваемые сборники «Истории», «Малая проза», «Прозаические миниатюры».

Р. Вальзера нельзя было отнести ни к одному из литературных течений начала двадцатого века — ни к натурализму, ни к неоромантизму, ни к экспрессионизму. В его произведениях немало юмора, но юмористом или сатириком он не был, а для «большой» литературы оказывался как-то уж слишком несерьезен. Умение уловить тончайшее настроение связывало его с импрессионизмом, но и здесь сходство было лишь частичным. Наверное, он мог бы найти понимание у некоторых близких ему авторов следующего поколения, например у нас в России — у Даниила Хармса, но встретиться с такими авторами ему уже не довелось.

В середине двадцатых годов психическое состояние страдавшего от депрессивных расстройств писателя резко ухудшается. Словно вдогонку уходящему времени, он начинает лихорадочно писать карандашом, странным мельчайшим почерком (долгое время считалось, что разобрать эту тайнопись невозможно), используя для этого любые попадавшиеся листки бумаги. В 1925 г. он некоторое время работает над романом «Разбойник», но оставляет его недописанным. Начинает и другие работы, но тоже не доводит их до конца. В начале 1929 г. Вальзера вынуждают обратиться к психиатру, с диагнозом «шизофрения» он оказывается в психиатрической лечебнице Вальдау. Здесь он проводит несколько лет, время от времени пытаясь продолжать литературную работу. В 1933 г. Вальзера против его воли переводят в другую лечебницу, после чего он совершенно перестает писать. На этом заканчивается биография писателя Роберта Вальзера, хотя пациент психиатрической клиники Роберт Вальзер прожил еще много лет. В рождественские дни 1956 г. 78-летний Вальзер не вернулся с одной из своих обычных пеших прогулок.

Интерес к творчеству Роберта Вальзера вновь стал пробуждаться еще при его жизни. Его начали переиздавать, а в середине 50-х вышло первое собрание сочинений. Немалая заслуга в этом принадлежала швейцарскому писателю и журналисту Карлу Зеелигу, в конце 30-х взявшему на себя заботу об оставленном всеми Вальзере — в 1957 г. Зеелиг опубликовал книгу «Прогулки с Робертом Вальзером», в которой рассказал о разговорах с писателем. Сам Вальзер был полностью равнодушен к судьбе своих произведений, не интересовали его отклики, появившиеся в печати в связи с его 70-летием и 75-летием. В одной из бесед с Зеелигом Вальзер сказал, что напрасно был столь субъективен в своем творчестве. Стоило больше прислушиваться к пожеланиям издателей, больше учитывать интересы публики, сказал он. С практической точки зрения с этим можно было бы согласиться. Жизнь Роберта Вальзера в этом случае была бы иной. Но тогда он не стал бы тем писателем, о котором Герман Гессе как-то сказал: «Если бы у него было сто тысяч читателей, мир стал бы лучше».

В этой небольшой книге собрана малая проза зрелого Роберта Вальзера швейцарского периода, опубликованная в сборниках, выходивших в 1915–1924 гг. Это произведения, в которых его своеобразие отразилось в наибольшей мере. В последних работах, в сборнике «Роза», уже ощущается нарастающий надрыв, приближение катастрофы. Но и в них царит все то же озорство, за которым кроется светлая, щемящая грусть.

Сергей Ромашко

Оглавление

Из сборника «МИНИАТЮРЫ» Kleine dichtungen (1915)

  ВОСПОМИНАНИЕ

  МИЛЛИОНЕРША

  ЗАЯВЛЕНИЕ

  ДВЕ МЕЛОЧИ

  ПЕЙЗАЖ

  ПОРТНИХА

  ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

  КАПЕЛЛА

  СМЕХ

  ДОКТОР

  ОСКАР

  НА УЛИЦЕ

Из сборника «ПРОЗАИЧЕСКИЕ КОМПОЗИЦИИ» Prosastücke (1916)

  ПРОНЫРА И ЛЕНИВЕЦ

  ИТАЛЬЯНСКАЯ НОВЕЛЛА

  ОТВЕРЖЕННАЯ

  КОЛБАСА

  ЗЛАЯ ЖЕНЩИНА

  БЕРТА

  ЗУБНАЯ БОЛЬ

Из сборника «МАЛАЯ ПРОЗА» Kleine prosa (1917)

  РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО

  КИНАСТ

  ТО-ТО! МЕНЯ НЕ ПРОВЕДЕШЬ

  КРАЙ СВЕТА

  СНЕГОПАД

  ФРИЦ

  ХЕЛЬБЛИНГ

  ФРЕЙЛЕЙН КНУХЕЛЬ

  СТУДЕНТ

Из сборника «ЖИЗНЬ ПОЭТА» Poetenleben (1917)

  ИНДИАНКА

  ЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ

  ПАСТОРСКИЙ ДОМ

  ФРАУ ВИЛЬКЕ

Из сборника «РОЗА» Die rose (1925)

  ЛЮДВИГ

  СТРАННАЯ ДЕВУШКА

  ВЛАДИМИР

  ЖЕНЕВА

  ВИТРИНЫ

  ПРИМЕРНЫЙ

  ПИСЬМО ЭДИТ

  ПАРЦИФАЛЬ ПИШЕТ СВОЕЙ ПОДРУГЕ

  АНГЕЛ

  ЭРИХ

  ТИТУС

  ФРИДОЛИН

«МАЛЕНЬКИЕ ТАНЦОВЩИЦЫ, ПЛЯШУЩИЕ ДО ИЗНЕМОЖЕНИЯ»