К вам идет почтальон [Владимир Николаевич Дружинин] (fb2) читать онлайн

К вам идет почтальон

К ВАМ ИДЕТ ПОЧТАЛЬОН

1

Сюда, будьте любезны!

Да голову-то, голову нагните: хозяину шестой десяток идет, а дом старше.

Позвольте, я теперь полезу первый, а вы держитесь за меня. С улицы вы сюда как вступили, так, наверно, и ослепли, — правда? Правое перильце чуть отошло, а я всё никак не соберусь приколотить. Дом большой, хворый, тут хоть целый день молотком помахивай, всего не починишь.

Что, крутовато? Вы, небось, на пароходе намаялись, — по трапам вверх и вниз, — а тут опять физкультура и спорт. В городе лестницы посмирнее, да и вообще пути-дорожки там ровнее, чем у нас, всюду тебе замощено, везде лампочка Ильича светит. Хорошо бы и нам ее! У соседей есть, в Пахте, а мы не дожили до такой благодати. Говорят, в нашей речке воды мало.

Устали? Да, лестница для вашей комплекции тяжела. Тут во всех домах такие. Мы тут, в Курбатовке, все корабельщики. Рука корабельщика, она во всем видна. Строит он дом — и, глядишь, лестница ни дать ни взять — судовой трап, а проем в перекрытии узкий, на чердак мы с вами выбираемся словно из люка на палубу.

Сюда! Вторая дверь! Вот, будьте любезны, располагайтесь. Один приезжий, тоже из Чернолесска, всё охал да ахал. В городе бы такую комнату! В сельпо метр выпросил, измерил всю, потом спустился ко мне. «Счастливый вы, — говорит. — Знаете, какая там площадь?» — «Нет, — отвечаю я, — понятия даже не имею». — «У вас, — говорит, — двадцать четыре метра там, наверху, и всё это — излишки!» Что ж, так оно и есть. Пожалуй, у меня и внизу излишки, потому что живу я один, а во всем доме нас всего двое. Недаром Савва, наш председатель колхоза, всех командировочных ставит на квартиру ко мне. «Забирай, — говорит, — к себе, в свою гостиницу».

У меня тут, конечно, всё по-простому. Сами видите, какая гостиница. Пальто вешайте вот сюда, за печку. Портфель кладите.

И садитесь, покорно вас прошу. Нет, не на стул, — на диван, как положено гостю. Диван, правда, самодельный, жесткий — доски, накрытые половиком.

Да, дом большой, а жителей всего двое. Бывало, до войны, дом ульем гудел. Вон на стене, на карточках, сколько нас Мелентьевых, молодых и старых… Вы спросите, где они? Разлетелись кто куда, не подходит им, видишь, Курбатовка. Посередине на карточке, угадайте, кто? Не узнаёте меня? Где же! Двадцать лет прошло! Там я и Савва, наш председатель, в экспедиции, на борту ледокола «Садко». Лежбища морского зверя разведывали. Да, не всегда я был почтальоном. После войны пришлось, после ранения.

Нет, детей в доме нет. Я заметил, куда вы посмотрели. На Кольку, на игрушечного младенца. Это внучка мне подарила. «Тебе, — говорит, — дедушка, без меня будет скучно, так вот тебе мой Колька. Береги его, следи, чтобы не простудился, — он ведь голенький». Посадила младенца на комод, дала ему пучок ковыля.

Вы не в курсе — от природы ковыль такой желтый или красят его?

Прошлый год еще Костя гостил, племянник. Звал я его остаться. Где там! «У вас, — говорит, — на краю света, только Робинзону существовать». Вот как они рассуждают!

Не всякий у нас привыкнет, это верно. Сторонка студеная, иной раз и в июле голландку затопишь. Так ведь и здешние уроженцы и те норовят лыжню проложить отсюда!

Савва всё твердит: «Понимаешь ли ты, Евграф, что у тебя за должность! Сознаешь ли, сколь ответственную роль ты играешь в Курбатовке как почтальон? Не дай бог, залежится у тебя в сумке письмо. Что отсюда может быть? А то, что не получит человек письмо, затоскует, да и даст тягу. И так у нас людей не хватает, а если четкой почтовой связи не будет, ну тогда и вовсе беда».

Насчет моей роли Савва слегка перехватил. Не такая уж она выдающаяся. Не первый год хожу я с сумкой, но дом мой всё-таки пустеет. Как бы и Зина не улетела.

Это соседка ваша, — в комнате рядом. Тоже из. Чернолесска. Вы не беспокойтесь, она вам не помешает. Легкий она человек, легкий, как пташка. Шума от нее не больше, чем от ласточек, — вон там они свили себе гнездо на чердаке, под коньком. Встает она рано, но вас не разбудит, я думаю.

Ну, устраивайтесь. Отдыхайте. А я пойду. Пароход привез почту, до вечера ее надо разнести.

Холодно станет, затопить можно. Сумеете сами? Спички на полке, дрова на чердаке, как выйдете — налево. Июнь нынче не греет. А отчего? Полуночник дует, то есть северный ветер. Пока он не изойдет, тепла не жди.

Интересно всё же, кто вы будете? Я ведь всех знаю, кто у нас бывает. В сельпо ревизию наводит женщина — полная такая, в очках. Как везут ее в карбасе с парохода, по волнам-то, так она всё кричит: «Ой, девушки, хорошо как! Ой, славно бросает!» Морского, видать, племени. Из рыбаксоюза инструктор ездит к нам, так тот тощий, от табака весь пожелтел, против вас вдвое, я бы сказал, более мизерный.

Простите, не даю вам отдыхать. Пожалуйста, постель готова. Ложитесь. Время есть, впереди еще день целый.

Заведующая почту, верно, разобрала, так что я пойду. До скорого свидания!

2

Конечно, выговорить всё это приезжему человеку я бы постеснялся.

Правда, Савва, наш председатель, частенько шутит: «Тебе, Евграф, никак под язык репей засунули». Всё же сдержать себя, когда нужно, я могу. Тем более, товарища в море укачало, а тут уж не до разговоров. Нет, я не всё сказал ему, что думал. И уж, само собой, не допытывался, кто он и зачем.

Почта от меня — два шага. Прогончиком, мимо бани пройти — тут сразу и почта. Хотя и недолог путь, а меня не один раз остановили: всем любопытно, что за незнакомая личность пожаловала к нам в Курбатовку и поселилась у меня. Заведующая моя тоже, оказывается, гадает:

— Женатый или кавалер?

— В три обхвата боров, — сказал я. — Нет, Шура, кавалер из него такой же, как из меня.

Письма и газеты Шура рассортировала. Я сидел, а она надписывала извещения на посылки и на ценные пакеты.

Вдруг она изменилась в лице, и из рук ее выпало на стол закрытое письмо:

— Ой, Евграф Иванович…

— Ну, — говорю, — что у тебя, Шура? — И смотрю, почерк на конверте словно знакомый.

А она мне:

— От него, дядя Евграф, от него… Вот же…

И тычет пальцем в низ конверта, где обратный адрес.

Вот так фунт! От него, и правда, от него! От Алешки-матроса! Он самый, обожур ее, и пишет. Объявился!

Курлыкин А. П., Чернолесск, сплавная контора Северостроя — таков обратный адрес, и, значит, сомнения никакого нет — от него письмо, от Алешки-матроса.

— Оробела! — смеюсь я. — Читай! Почто́ не читаешь, Шура, товарищ заведующая? Робкая же ты, оказывается.

А она:

— Боже упаси вскрывать, Евграф Иванович. Не мне ведь.

— Как не тебе? — спрашиваю. — Лизе, что ли? Или…

Лиза Гуляева тоже пострадала от него. Тоже жениться обещал. Есть еще Мотя Хомякова. У нас так и прозвали их — Алешкины вдовы.

Парень до бабьего пола охочий, а главное — настойчивый. Прошлым летом тут был, с бригадой плоты собирал из плавника. Летом наша молодежь вся на дальнем лове, а девки скучают…

Так думаю я, гляжу на конверт и вижу: в самом деле не Шуре письмо. И не Лизе. И вроде вообще некому это письмо получать.

— Совсем сдурел твой Алешка, — говорю, — от девок у него в голове помутилось. Кому пишет-то!

На конверте выведено:

«Курбатовка, Приморского района, директору разработок точильного камня».

А разработок у нас фактически нет. То есть, они должны быть. На бумаге-то они есть, и даже в областной газете было напечатано, будто у нас добывают точильный камень, или, по-нашему, пещуру.

— Наверно, Алешка из газеты и взял, — сказал я. — Вопрос, какое ему дело до камня. Человек он морской…

— Кто его ведает — морской или сухопутный, — молвила заведующая и отшвырнула письмо. — Он сам не знает, чего ему требуется.

— Несамостоятельный он, это верно, — согласился я. — «Я, говорит, — везде работник на все руки. Круглое катать, длинное — таскать». Я так думаю, Шура, заковычка у него вышла на сплаве: набедокурил, не за ту юбку ухватился… А что, был же случай, матрос капитанскую жену увел. До войны еще, на Мурманском берегу…

— Да ну его, — перебила Шура.

— Пропадет он через женщин, — сказал я. — Как говорил тралмейстер у нас на сейнере:^[1] «женщины что минное поле, — не предвидишь, где подорвешься». Балагур был. Нет, не знаю, придумать не могу, что у Алешки на уме. Выгнали, ну и ищет, куда податься. Вот, вот! — и я остановился на этой догадке. — Приедет, приедет камень ворочать.

— Нужен он мне! — молвила Шура, и на лбу ее, над курносым носом, вырезалась складка.

— Поглядим, нужен или нет, — сказал я посмеиваясь. — Так как же с письмом? Обратно ему отсылать за ненахождением адресата, что ли?

— Обратно, — молвила Шура, — И вообще, дядя Евграф, нечего ему тут делать.

Последние слова, однако, она произнесла не так твердо, чуть не с жалобой.

— Ладно, — говорю, — обратно так обратно, товарищ заведующая.

А самому себе я сказал: «Положим, Шура, иначе решить ты не имеешь права. А ну как я твое решение отменю и оставлю письмо у себя. И греха против службы тут не будет. Всё равно Алешки сейчас в конторе нет, время на сплаве самое горячее, а пока он бродит, может, у нас и начнут ломать пещуру и, значит, адресат появится. И Алешка сюда вернется. Ведь ясно же — письмо насчет работы, что́ тут может быть другое! Я считаю, ему и надо вернуться».

— Верите или нет, Евграф Иванович, он мне не нужен. И Лизке не нужен.

«Ну, это еще мы посмотрим, — подумал я. Хотя, положим, девки у нас гордые, не городским чета».

Взвалил я сумку, набитую почтой, и отправился.

Так как мне всё равно идти тем же прогоном, мимо бани, то я не утерпел и зашел домой, проведать постояльца.

Он не ложился. Глядит в зеркало, скоблит бритвой седую щетину. Кофта на нем домашняя, полосатая, едва не лопается на животе.

— Как себя чувствуете? — спрашиваю.

— Получше, — говорит. — Спасибо. А вы как? Здо́рово нас подкидывало в лодке! Впрочем, на вас, как на аборигена, или, иными словами, как на местного уроженца, это, вероятно, не влияет.

— Истинно, — отвечаю. — Я коренной курбатовский. А вы издалека ли родом?

— Из-под Херсона.

Потом он сказал, что зовут его Григорий Казимирович Мелешко, а я ответил, что мне очень приятно познакомиться, и тоже назвал себя. И хотя на языке у меня вертелось совсем другое, я осведомился — не там ли, под Херсоном, растет трава ковыль и если да, то от природы она желтая или ее красят? Наверно, я бы еще долго так топтался на опушке, не осмеливаясь шагнуть в лес, да он сам помог мне:

— От природы белая, раз вам так нужно знать, да вы не стесняйтесь, пожалуйста. У вас ведь еще что-то на уме, не так ли, друг мой?

— Острый у вас глаз, — отозвался я с радостью. — Ничего особенного нет, и не в моих правилах мешаться в чужие дела. А только курбатовским любопытно, что за человек встал у меня на квартире. То есть вы.

— Я то есть? — прищурился он. — Человек как человек. Смотрю, как вы тут живете.

«Ну нет, — думаю, — уж коли мы данной материи коснулись, ты смешком от меня не отделаешься».

— Я извиняюсь, конечно, — начал я. — Я пойду сейчас по деревне с почтой, и меня любой и каждый спросит насчет вас. От кого же все новости получать, если не от меня. А тут, тем более, вы проживаете в моем доме. Что же, так и сообщать всем, что у вас такая должность — смотреть, как люди живут? Чудно как-то!

В самом деле, чудно. Много есть разных должностей: инструктор какой-нибудь, или, к примеру, председатель, или там секретарь, а то ревизор, бухгалтер, кассир. Или заготовитель, фининспектор, приемщик семги или другой рыбы. Сомневаюсь я, чтобы его послали в командировку просто так, смотреть, как живут люди, и ничего больше. Вряд ли где-нибудь платят за это деньги.

А он всё свое:

— Вы полагаете, это пустяковый вопрос — как живут люди? Правильно живут или нет? Сознают ли свою пользу?

— Истинно, — говорю. — Не то что пустяковый, а вопрос главнее главного.

— Ох, чуть не забыл! Поскольку вы идете с сумкой, у меня к вам просьба.

— Будьте любезны, — говорю.

— Тут должна быть гражданка Гуляева.

— Как не быть. Гуляевых у нас целый карбас наберется. Вам, может, Лизу Гуляеву? Или Настю Гуляеву, что на молочной ферме дояркой? А возможно, Манефу Васильевну Гуляеву, учительницу?

Он отмахнулся:

— Нет, нет, тут есть старушка Гуляева, товарища Гуляева мамаша.

— Бабка Парасковья! — спохватился я. — Есть, куда ей деться. Мимо нее я не пройду, будьте спокойны. Из окна непременно заметит, не пропустит.

— Отлично. Посылочка тут ей.

Поднялся, затопал ногами-коротышками в угол, к чемодану, наклонился сопя и достал сверток.

— Вот, — говорит, — от товарища Гуляева мамаше коробка конфет и, естественно, поклон.

— Давайте, — говорю, — передам.

И вот я шагаю по улице с сумкой да с конфетами под мышкой. Дом бабки Парасковьи неблизко. Сперва на левой стороне у реки Заманихи общественный амбар и пристань, потом, чуть подальше, сельпо. Это, можно выразиться, самый центр нашей Курбатовки, — как площадь Челюскинцев в Чернолесске. Отсюда мостки проложены вверх, но, однако же, намного от реки улица не отбегает, а вьется с ней как бы в упряжке. Вот слева дом капитана Гуляева, Никиты Харитоновича, пустой, заколоченный, в палисаднике — крапива и чертополох. Хозяева давно в отъезде. Дальше — клуб, на нем доска для афиш, сейчас на ней ничего понять нельзя, потому что старую афишу содрали, а новой картины еще нет. Потому на доске невесть что — одни лоскутки. Тут ружье торчит, там лошадиная голова из другой картины и еще велосипед из третьей, может, прошлогодней. Еще подальше, справа, дом Насти Гуляевой, — у нее в палисаднике стоит крест старый, весь белый от дождей. Это дед Гуляев поставил. Унесло его на льдине в море, он и обещал водрузить крест, если благополучно вернется. Ну, случай вышел не смертельный, прибило его к суше.

Еще шагов полсотни пройти — рыбозавод. Ворота сегодня на засове, потому на море пятые сутки взводень и на то́нях работы нет, семга в грубую погоду не ловится. За рыбозаводом улица поворачивает вправо и немного спустя упирается в лес.

Там, на краю, на холмике, живет в новом доме бабка Парасковья Гуляева. Дом, ни дать ни взять, — теремок из сказки сочинения Пушкина. Крылечко со столбиками резными, наличники на окнах, мезонин с фигурами, а уж конек на крыше — ну, чисто кружевной! Не то что в Курбатовке, а, почитай, во всех селениях на побережье нет дома пригожее! Загляденье! Строили его специально для покойной Авдотьи Гуляевой, сказительницы былин, а бабка Парасковья обитает тут сейчас как ее сестра и наследница всего имущества. Сказы она не складывает, — такой талант одной Авдотье достался, — но кое-что из старого помнит. Нет-нет, бывало, и споет про Илью Муромца.

В последнее время что-то замолчала. Не поет. Сердитая стала бабка.

Конечно, на пути к ней я заходил в разные дома, отдавал письма, рассказывал про своего постояльца. Странная вещь. — как он мне со смешком про себя говорил, так и я о нем. Ровно шалый ветер на меня пахнул. Приехал, говорю, поглазеть, как жизнь идет у нас, в Курбатовке. Такая у него должность. За одно это и жалованье дают.

Говорю, а сам смеюсь.

Бабка Парасковья, даром что наполовину ослепла, заметила это мое настроение.

— Ты, Евграф, весело шагаешь сегодня. Неужто мне от сынка несешь что?

Это она стук моих сапог по мосткам заслышала. Я подошел и положил ей коробку на подоконник.

— Точно так, — говорю, — Парасковья Степановна. От товарища Гуляева вам подарок.

Бабка, однако, сыновней посылочке не обрадовалась ничуть. Взяла сверток своими костлявыми руками, подержала и положила на стол. Я понял, в чем дело. Бабка ждет его самого к себе. И давно ждет.

— Товарищ Гуляев занят, — сказал я, чтобы ее успокоить. — Он приехать не может.

— И не написал ничего?

— Нет.

— Да ты разверни. Может, на посылке что написано, — сказала бабка и сунула мне сверток.

Я развернул.

— Ну! Читай! — приказывает.

— «Шоколадные конфеты, — прочел я. — Ассорти. Цена сорок восемь рублей». Самые дорогие.

Выслушав это, бабка не смягчилась, а, наоборот, взъелась еще пуще:

— Сорок восемь? Откупиться от матери надеется. Сорти, что ли, как оно? Я вот возьму, — и голос бабки совсем ожесточился, — в сортир это добро и выкину.

— Ну зачем же? — молвил я примирительно. — Конфеты высшего сорта, у нас в сельпо таких нет.

Не знаю, я ли на нее подействовал, но бабка намерение свое переменила.

— Забирай их, — говорит, — назад.

— То есть как?

— А так! Обратно ему отсылаю, — отрезала бабка. — Пускай сам ест.

Вот история! Еще одно обратное отправление! Ну, это я уж у себя не оставлю, придется и в самом деле отсылать. Мне-то как быть теперь? Легко сказать — отсылаю. Надо же запаковать по всем правилам, в полотно зашить или заколотить в ящик, написать адрес, всё как следует оформить. Бабка, небось, и не сумеет. А что если… Пароход еще на рейде. Груз сегодня в наш адрес большой, молодежная бригада еще часа три проканителится, не меньше. Слетаю-ка я на пароход! Посылка хотя без оформления, а всё-таки, если посмотреть серьезно, срочная и важная. Вручу капитану и попрошу его. Неужели не передаст!

Гуляева каждый знает. Иному даже лестно его навестить лично.

— Ладно, Парасковья Степановна, — сказал я. — Для вас я постараюсь.

И сразу, скорым шагом, на пристань.

Карбас только причалил. Девушки таскали в амбар мешки с мукой. И тут же Афонин — секретарь сельсовета. Его-то я издали и заслышал. Собой он не больно казист, в плечах узок, а пониже, откуда ноги растут, не по-мужски широк, — но горлом вышел богатырь.

— Давай живей! Судно задерживаем, некрасиво это! Языки дома чесать будете!

Всё точно так же шло бы и без него. Страсть любит он распоряжаться.

— Задохнешься, — сказал я. — Посиди.

На лбу пот выступил, китель ворсистого трофейного сукна, с не нашими пуговицами, расстегнут.

— Где же сидеть, — кричит, — за нашим народом если недоглядишь…

Всегда он так. Твердит, что он сейчас, поскольку председатель сельсовета в отпуске, один как есть в Курбатовке представляет советскую власть. И что с нами он отдыха не ведает. Я считаю — только горло у него должно уставать. Дела настоящего мы от него не видим пока что, а суеты-колготы — сверх всякой меры.

Однако постой, сегодня он мне как раз нужен. Спрошу-ка у него насчет Григория Казимировича, моего квартиранта.

— Лицо из областного центра, — сказал Афонин важно, — проверять нас.

— Что же проверять?

— Мало ли, вообще. Как мы тут дышим.

Сам приосанился и грудь свою куриную выпятил. И от этого не добьешься толку! Словно сговорился с Мелешко.

— Обыкновенно дышим, воздухом, — сказал я и отвернулся.

А он опять заорал:

— Шевелись, девчата! Ну, красавицы, ходу! Не допускайте простоя транспорта. Раз, два, взяли!

— Потаскал бы сам, — ответили ему с карбаса.

— Да он, Лиза, слабосильный.

— Сохнет! Через тебя, Дуська!

Лиза Гуляева оттолкнулась веслом от сваи, и карбас отплыл.

Вот она, наша гребная команда! Восемь на веслах, девятая на руле. Девки, женки молодые, — одна к одной, загляденье! Недаром пассажиры с парохода глаз не спускают с них, любуются нашей молодежной бригадой. А что, пожалуй, по всему побережью поискать таких! Да и в Чернолесске вряд ли отыщутся под стать. Другой бы на месте Алешки, поумнее, разве отстал бы от Лизы или от Шуры, заведующей нашей! Да ни за что!

Гляди в оба! Вот катится с моря вал. Тут он еще выше вздымает свой гребень, а под ним мелко. Тут пути для нас нет… Где крупнее волна, где меньше пены и брызг — туда и держит наш карбас.

Вал позади. Теперь море качает нас, одна волна передает другой. Вон и пароход обозначается в тумане. Уже можно прочитать надпись на борту: «Колгуев».

Посудина старая, ветеран прибрежья. Это его я высматривал, будучи мальчишкой, с крыши. Бывало, посинеешь от холода, а сидишь, хочется ведь первому крикнуть на всю улицу: «„Колгуев“! „Колгуев“!». Сколько раз я на нем был — не сосчитать. Был и пассажиром, был гостем в буфете. В Курбатовке ведь нет ни чайной, ни столовой, так как же не съездить на «Колгуев», коли есть лишние деньги. Во время войны «Колгуев» вез меня раненого, и фашистская бомба чуть не добила меня тут, не знаю, каким чудом я спасся. Всё, всё на пароходе знакомо, как в своем доме: вмятина на борту, заплатка на палубе, где осколок ударил, медная дощечка, приделанная к надстройке. На дощечке написано, что судно построено в 1898 году в Гамбурге. И вместо буквы «б» — мягкий знак. Видно, в те времена за границей никто не знал по-русски.

Только я взобрался по штормтрапу на борт, как передо мной, нежданно-негаданно, сам товарищ Гуляев, собственной персоной.

Вот так раз! Значит, он здесь! И не мог сойти с карбаса на берег навестить мать!

Да тот ли это Васька Гуляев, который, бывало, рядом со мной торчал на крыше, встречал «Колгуева»? С которым мы вместе ловили камбалу на ярус?^[2] Которого я в школе отстегал ремнем? Васька Гуляев, что, бывало, ходил за мной по пятам и слушал как старшего?

Тот самый. Ничуть не изменился за последние два года. Такой же плотный, щекастый и одет так же — во всё серое. И на голове серая шляпа. Облокотившись на поручни, держит у глаз фотоаппарат, хочет, по всей видимости, заснять нашу деревню.

— Данная деревня, Вась… Василий Поликарпович, — сказал я подходя, — есть Курбатовка.

— Ничего не выйдет. Туман проклятый, — отозвался он и опустил аппарат. — А, Пропеллер! Здоро́во!

В школе меня так прозвали — Пропеллер. Васька и пустил кличку, даром что меньше меня. Он, между прочим, любил про самолеты читать, всех знаменитых летчиков наизусть знал.

— Здравствуй и ты, — говорю, и подал ему сверток.

— Что это? — спрашивает.

— Ознакомься.

— В чем дело? — воскликнул он, развернув. — Я же просил…

— Возвращает она, — сказал я. — Требует, чтобы ты пожаловал лично.

Тем временем нас обступили пассажиры. Ваське, должно быть, сделалось неловко. Он стоял, перекладывая коробку из одной руки в другую, и конфеты внутри гремели.

— Ох, мамаша! — усмехнулся он. — Курьез, ей-богу! Непременно сейчас я ей нужен! А я не в состоянии.

— Отлично можно успеть, — сказал я. — Выгрузки тут до обеда хватит.

Он поглядел на меня, потом на море, как будто готов был согласиться. Но вдруг мотнул головой вбок, как прежде, в детстве, когда он не хотел слушать и напрашивался на ремень.

— Нет, тут со мной люди, понятно? Едем в Ненецкое устье, знамя вручать. Мамаше скажи — я к ней обратным рейсом. Как она, здорова?

— Здорова, — говорю. — Спасибо.

— Дом-то держится? Ремонтировать пора, наверное.

— Дом еще хороший. Счастливо доехать, — сказал я и повернулся.

— Постой! А коробку?

— Нет, — ответил я. — Не возьму. Ты уж сам отдашь ей, когда приедешь.

И с этими словами я ушел.

3

Дома поел ухи и отправился с почтой на выселки. Они от деревни километров шесть, на той стороне реки. Оттуда, налегке, с пустой сумкой завернул в правление.

Тут у нас по вечерам вроде клуба. Савва, председатель наш, сидит в своем кресле и чистит трубку, а на лавках, на сундуке с деньгами располагаются старики.

Разговор шел о Гуляеве. Ведь вот досадно: новость-то моя, а всё-таки кто-то уже принес ее сюда. Всегда так! Обгоняют меня мои новости, я шагом иду с сумкой, а они по деревне бегом несутся. Правда, я, пожалуй, сам виноват. Мне бы донести новость до правления, не рассыпав, а я не вытерплю, да нет-нет кому-нибудь и расскажу по пути.

В клубе у Саввы все уже знали — Гуляев скоро приедет к нам, на свидание с мамашей. Сошлись все на одном — надо его пристыдить. Я вызвался это сделать. Савва поцарапал гвоздем в трубке, подумал и сказал:

— А бабка Парасковья на что? Она сама возьмет его в оборот.

— Ухватом огреет, — захихикал Кузьмич — маленький, румяный, с бородкой на́косо.

Затем оказалось — Мелешко прислал не кто иной, как Гуляев, обследовать нас.

— Ну вот, наконец-то ясно! — не вытерпел я. — А то я, работник связи, и не имею представления, что за человек у меня на квартире встал.

— Тебе известия не на язык класть полагается, а в сумку, — ехидно вставил Кузьмич.

— Отцепись, — отвечаю. — Обследование, значит?

— А ты думал? — отозвался Савва. — Потому и не хотел Гуляев к нам ехать.

Правда, слыхал я, — в области нами недовольны. Началось из-за молочной фермы. Спустили нам план на восемьдесят коров, а где же нам этакое стадо содержать! Рук же не хватает! Основное наше орудие — не подойник, а сеть рыбацкая, верно? Прежде чем планы составлять, надо было с нами посоветоваться. Ну, мы и остались при пятидесяти коровах. Кланяться каждой бумажке мы не намерены.

Нет!

А Мелешко, стало быть, погнушался мной. Ниже себя считает довериться мне, почтальону простому, — бумажная душа!

Велик ли толк от его обследования, коли он от народа прячется!

Так я и сказал старикам, но Савва остановил меня:

— Погоди, Евграф, больно ты ершист. Эх, старцы! Тяжело нам оправдываться!

И он поднял со стола синий пакет со штемпелем Москвы.

Знакомый пакет. Я заметил его еще утром, когда принимал почту.

— Опять из треста абразивов, — сказал Савва. — А мы ни мычим, ни телимся. Из Москвы запросы, из области…

— Насчет пещуры? — спросил я.

Все только поглядели на меня, но ничего не ответили, как будто должно быть понятно само собой.

— Эх! — сказал я. — Дернуло кого-то в газету бухнуть.

— Тем лучше, печать подтянуться заставит, — молвил Кузьмич со своей всегдашней усмешкой. — И рыбу давай, и камень давай! Поворачивайся!

— Это еще не большая беда, старцы, что бухнули, — сказал Савва. — Думайте, думайте, как с пещурой быть. Миллионное дело! Миллионное, старцы. Сами не возьмем, соседи примутся.

— Нет, нет, ишь чего! — загалдели старики. — Самим надо, Савва.

— Думайте, думайте, старцы, — повторил Савва.

Да, задача не простая. Действительно, точильный камень в нашей местности имеется. Это испокон веков известно. В Зимних горах, километрах в пятидесяти от нас, его сколько угодно. Еще деды наши подбирали обломки у моря да в ущелье у Гагачьей реки и точили топоры, косы, долота. В большом масштабе пещура — так у нас называется этот камень — не добывалась. А теперь ее нужно много. Мы хоть и на краю России живем, а из газет и через радио знаем, какое строительство идет на Севере. Топоров немало звенит в лесу! Сейчас еще тот звон до нас не доносится, но скоро, надо полагать, просеки проложат и к нам. Конечно, чтобы точить такое множество топоров да пилы на лесопилках и прочий инструмент — пещуры требуется тонны и тонны.

Это всё понятно. Наш колхоз с великой радостью взялся бы ломать камень и поставлять его в город — были бы люди.

— Не знаю, старцы, не знаю, — сказал Савва, положил трубку и сплел свои длинные пальцы, — где народу взять на такое дело? Худо, старцы.

— Саввушка, — подал я голос. — Отыскать бы место, где Куликов камень брал.

— О чем и забота, — кивнул Савва.

— Ищи, — ехидно вставил Кузьмич. — Ты с сумкой ходишь, вот по дороге и поискал бы.

Ох, Кузьмич! Всегда он суется. Будто не знает, каково искать завод. Куликов — то был односельчанин наш, человек грамотный, до войны состоял в обществе краеведов. Какие травы у нас, звери, камни — до всего ему было дело. В городе, в музее висит клык мамонта, а под ним подпись — обнаружен, мол, сей драгоценный клык Николаем Куликовым близ деревни Курбатовки. Может, сто тысяч людей этот клык видели и подпись читали. Так вот, Николай ломал пещуру и, мало того, приноровился обрабатывать ее, делать точильные круги, бруски, словом, какие угодно изделия, да не вручную, а механическим способом. Было это давно, еще до колхозов. После он уехал с нашего побережья и с тех пор не показывался. Слышно, убит он на войне, и, стало быть, секрет пропал. Куда как был бы он нужен сейчас! Завод без Куликова заглох, — ведь тогда на камень сильного спроса не было. Теперь туда даже дороги никто не знает. А места там, в Зимних горах, опасные, глина ползет, наобум не суйся.

Конечно, искать надо. Так ведь туда впору целую ватагу снаряжать, в глушь такую. А людей где взять? Савва прав — нет у нас лишних людей.

Так я размышлял, а старики между тем гадали — как пробраться к заводу и осталось ли от него что-нибудь за столько-то лет.

— Старцы, — сказал я, — Арсений Куликов не укажет?

Арсений приходился Николаю двоюродным братом и на заводе, правда, не работал, но бывал там.

— Толковали с ним, — ответил Савва. — Не может он идти. Стар.

— А на тоне, семгу ловить, не стар? — молвил Кузьмич.

Тут я рассердился.

— Да что ты, Кузьмич, — говорю, — как муха кусачая! К чему твои смешки? По-твоему, Арсений не хочет показать, что ли?

А Кузьмич на это:

— А бог его знает, что у него на уме.

— Тьфу! — говорю.

— Ты потише, Евграф, — остановил меня Савва, видя, что я на Кузьмича взъелся и вот-вот произойдет шум.

Я помолчал, чтобы успокоиться, и сказал:

— Жаль мне Арсения, старцы. Всех собак вешают на него. Снасть море унесло — тоже он в ответе…

— Море, а может, и не море, — вставил Кузьмич.

— Полно тебе, — сказал я. — Арсений рыбак честный. Сети море поглотило, и нечего тень наводить на невинного.

Тут мы опять друг на друга оскалились. И клуб наш зашумел. Одни Кузьмича поддерживают, другие меня, словом, из-за Кузьмича получилось несогласие.

К я, конечно, не отступаюсь. Нет! Вряд ли кто у нас лучше меня знает Арсения. Стало быть, кому и заступиться за него! Честный он человек, это я голову на отсечение кладу, а невезучий какой-то, вот в чем беда. Не ленивый, нет! Работу всякую может. До войны в сельпо служил, при нем растрату учинили. Он только тем и виноват, что недосмотрел, но однако же пришлось с должностью распрощаться. А на войне к немцам в плен угодил. Да и много с ним случалось всякого. Говорят, коли есть где яма, туда непременно не кто иной, Куликов Арсений завалится. А отчего? Я и сам гадаю. Есть у него недоглядка какая-то, ребячья доверчивость ко всем — через это и страдает.

Положиться на такого человека, как он, не легко, это я понимаю. Тем более в деле общественном. Но я-то его знаю, и мне жаль его, вот как жаль!

— Как хотите, старцы, — говорю, — а с Арсением надо еще побеседовать. Позовем его на правление. Мне как раз завтра на Поползуху идти, могу передать.

Рыбачьи тони у нас все имеют названия. Поползуха, где ловит Куликов, самая дальняя.

— С тони срывать человека не будем, — сказал Савва. — Вдруг развёдрится. Потеряем рыбу. Ты сам поговори с Арсением.

— Я всего-навсего почтальон, — заметил я. — Поавторитетнее кого-нибудь.

— Ничего, хорош, — возразил председатель. — Ты только лишнего много не городи, Евграф, а прямо приступай к сути. А то ведь у тебя под языком-то репей.

Так и решили.

Встревожился я из-за невеселых наших дел сильно. Домой пришел рано, уху разогревать не стал, съел две ложки холодной и лег.

4

Миллионное дело! Вспомнились мне эти слова Саввы и сон отогнали. В самом деле, почему не миллионное?

Миллионное!

Так значит, если мы в добавление к рыбе, к зверю морскому еще и пещуру осилим, — колхоз наш станет миллионером. И, значит, незачем будет завидовать соседям — и у нас всё будет, да еще и получше. К пароходу не на гребках — на моторках выезжать будем. У нас тут мотоциклы или автомобили легковые не к месту — дорог-то по суше почти нет, ехать некуда. А вот моторное судно — первая необходимость. Потом надо будет клуб починить, ясли устроить. А электричество тогда уж непременно будет. Протянул руку, чик — и светло в избе.

Тут рука моя сама вылезла из-под одеяла и ткнулась в стену. Эх, вместо выключателя — голое дерево да пакля из паза торчит.

Пригласим в Курбатовку самых что ни есть лучших специалистов. Надо же, наконец, выбрать место для плотины на Заманихе.

Зина с ног сбилась. «Как, — говорит, — ни прикидывай — воды в Заманихе мало».

Тут я стал думать о Зине — квартирантке своей. Должно быть, спит. Устала, находилась за день в своих резиновых сапогах. Велики они ей, и шагает она — ну, словно девочка маленькая, надевшая шутки ради сапоги взрослого.

Трудно ей у нас. Реку измеряет, высчитывает скорость течения, на план всё заносит. Сколько тетрадок цифрами исписала!

Похоже, верно говорят — воды мало. Не первый раз изучают нашу речку. Так, может, силу прилива оседлать сумеем. Читал я…

И как не пожалели, загнали девчонку в такую глушь одну! Тоже и с дровами мается моя квартирантка. Надо бы сделать уважение, колотые дрова молодой специалистке доставить. Всё рук не хватает. Привезли ей бревно в три обхвата, сбросили, управляйся как умеешь! Я уж ей свои дрова подкидываю, так она не берет. Чуть не плачет, а тяпает тяжелым колуном, отламывает от бревна по кусочку.

Как-нибудь я найду напарника, распилю ей этот чурбан и наколю поленьев.

Савва говорит — непременно надо замуж ее выдать, за нашего, за курбатовского. Закрепить тут. Будет она у нас директором гидростанции, а муж помощником, вот славно! Но женихов у нас для Зины нет, мордой не вышли для такой невесты.

Афонин примазывался, да нет, и тут не клюнуло. Не любят его девки. Он и к Дусе Прохватиловой подкатился было, но и та дала ему от ворот поворот. С тех пор он еще пуще гребчихам досаждает.

В прошлом месяце Зине артист понравился, гипнотизер. В клубе у нас выступал. Боялся я, как бы чего дурного не вышло, да, слава богу, гипнотизер вскорости уехал.

Теперь за Зиной ухаживает Клюйков, наш радист. Мальчик скромный, молоденький — одногодки они с Зиной. Вечером зайдет за ней, и вот гуляют они взад и вперед по мосткам и молчат, потому очень стеснительный мальчик.

От кого ее надо беречь, так это от Алешки-матроса, если явится.

Уж теперь-то мы женим его! На Шуре или на Лизе.

…Когда лежишь в темноте, думы приходят разные, вперемежку печальные и веселые.

Савва, между прочим, любит сватать. Есть у него такая слабость. Меня и то как-то грозил женить. «И как тебе, — говорит, — Евграф, холодная уха не надоела!»

Постоялец, Мелешко этот, тоже заметил. Подивился на меня, что я уху не разогрел, и спросил, почему я не заведу хозяйку. А я ответил, что молочная уха и так годится. Она даже вкуснее — остывшая.

Нет, хозяйки пока не предвидится.

Тихо в доме. Иногда на чердаке, под крышей, защебечут ласточки. Да ветер с севера, с моря, вдруг разбежится и ударит в стену, а сухие бревна отзовутся стариковским скрипом. Зина, верно, второй сон видит, из комнаты Мелешко тоже ничего не слышно.

Потом опять вспомнил Алешку и его письмо. Хоть и решил я его отложить, а на душе всё-таки неспокойно. По правилам что полагается? Отослать обратно! Выходит, я нарушил… И тут па́ло мне — ведь Алешке надо ответить. Очень просто! Так и так, мол, письмо твое получено, распечатать его пока некому, но скоро адресат будет. Миллионное дело мы из своих рук не выпустим, приезжай! Приезжай! Про вдов, конечно, ни слова не напишу. Приезжай, и точка!

Правда, не только у меня, но, пожалуй, нигде не было случая, чтобы почтальон сам отвечал на письма. Ну да ведь на свете всякие чудеса бывают.

Наконец я уснул.

Мне привиделась гиря. Огромная, вся рыжая от ржавчины, вроде той, что валяется у меня на задворках, только гораздо больше. Будто она в доме, и доски под ней трещат и проламываются. Я очнулся. Кто-то поднимался по лестнице.

Кто же это? Неужели к Зине? Надо посмотреть. Но нет, гость, оказывается, не к Зине. К Мелешко! И я приподнялся.

Я не подслушивал. Нет у меня такого обыкновения. Но дом дряхлый, перекрытие в углу прохудилось. Звуки оттуда, сверху, хочешь не хочешь, а проникают и доходят до моих ушей.

Афонин!

Ну да — он! Хоть и старается он спрятать свой голосище, но напрасно. Не может он говорить шепотом. Горло у него устроено так, что вместо шепота получается совсем другое. Будто собака скулит.

Ночью пришел, тайком. А горло его выдало. Зачем он там? С чем пожаловал к Мелешко?

Тотчас мне представилась нескладная фигура Афонина, расстегнутый китель. Вспомнил я, как он бегал, вихлял у пристани, и мне, как тогда, стало смешно.

Только его и ждали! Ввалился ночью, мешает человеку спать, городит какую-нибудь несусветицу.

Чу, кто-то из двоих наверху, скорее всего Мелешко, прошагал по комнате, отодвинул стул, зашуршал бумагами в углу, и я услышал ясно:

— Обвинение безусловно серьезное.

Это сказал Мелешко. А дошли до меня его слова потому, что как раз в том месте в углу дыра.

Потом заскулил Афонин, и я не мог понять ничего. Нет, не подслушивал я! И всё-таки досада взяла — эх, подтолкнуть бы Афонина к углу! Однако голосище свой он не всегда сдерживал.

— Я сигнализировал насчет этого, — сказал Афонин.

Ишь ты! Всё свое «я» выпячивает. Я посмеивался про себя над Афониным и рисовал себе, как надоела Мелешко его нудная болтовня. Но через минуту охота шутить у меня пропала.

Афонин, должно быть, встал ближе к углу, и я понял, о чем он ведет речь. О том, что у нас в колхозе якобы есть темные элементы. Что Савва их не видит или не желает видеть, а они этим пользуются и разрушают наше хозяйство. Из-за них мы и пещуру не даем. И тут Афонин назвал Куликова. Возможно, не только его, но эту фамилию я хорошо расслышал, Афонин произнес ее два раза и потом что-то долго говорил тихо, постукивая о пол каблуком.

— Это ваше предположение, — громко сказал Мелешко, — на чем оно построено?

Опять Афонин заговорил.

— Савва не может обеспечить, — вдруг донеслось до меня. — Безрукость и бесхозяйственность…

Затем, немного погодя:

— Гуляев вправит им мозги…

И еще:

— На Куликова вы обратите внимание. Он не случайно…

Скулящий голос Афонина сочился сквозь потолок, через все его щели, лез в уши. И до того мне сделалось тошно, что я вскочил, надел ватник и вышел на воздух.

Ну, что ты там плетешь, про Куликова? Что — не случайно? Повторились в уме слова Кузьмича насчет Куликова — «не хочет». Не хочет показать дорогу к заводу? Глупости это, глупости! Ложь! Вот с чьего голоса Кузьмич поет!

Тут еще сети. Сети с Куликова спрашивают. На беднягу все шишки валятся…

Ветер освежил меня. Может, мне всё приснилось, так же, как гиря, проломившая пол. Уж очень несерьезно всё! Не ожидал я, что он так себя покажет, Афонин, суматошный, нелепый мужик. Мы смеялись над ним, а он вот, оказывается, каков! Нет, теперь не до смеха! Такую грязь принести в мой дом. Есть же люди! И что ему надо, какая корысть ему чернить честных людей!

Но, может, я слеп как крот и даже старого своего соседа Арсения Куликова толком не знаю?

Нет!

Правда — она не боится белого дня. Ее за пазухой, тайком, носить не нужно. А он как вор прокрался. Он выйдет, и я скажу ему. Хотя он не ко мне приходил, всё равно, я хозяин здесь. В моем доме должно быть чисто. Пусть забудет дорогу сюда.

Словом, я много хотел сказать ему. Складывая свою речь, я и не заметил, как он вышел.

Я догнал его на мостках.

— Постой, — сказал я, взяв его за локоть. — Ты зачем про Куликова? Врешь ведь подло.

Афонин вздрогнул и вырвался.

— Ты, почтальон! — заговорил он. — За дверью стоял? А тебе-то что надо? И ты туда же? Одна шайка-лейка? Ладно, приедет Гуляев… Расчехвостит вас…

Пока я собирался ответить, он завернул за угол палисадника и исчез.

5

Да, я так и не успел ответить ему.

Слова, которые я приготовил, остались при мне. К ним прибавились еще новые. Возвращаясь домой, я пробирал Афонина без пощады, только про себя. Даже не смутился, наглец! Ведь я, как вора, поймал его, накрыл его ночные козни, а ему — хоть бы что!

Бывают же люди!

Хотел я пойти к Мелешко, выложить всё ему, но не решился. Тоже скажет, что я подслушивал. И еще, может, что я всего-навсего почтальон и лезу куда не просят.

Вот кто мне нужен, так это Савва. Сейчас же нужен. Но не поднимать же его с постели!

Пришлось разговор с Саввой отложить на утро. Однако он встал раньше меня. А Савву если дома не застанешь спозаранку, ну, тогда запасайся терпением, бегай, ищи его по всей Курбатовке. Побывал я и в правлении, и на пристани, и на рыбозаводе, — не нашел нигде.

Нет, этак ног не хватит. Да и некогда, пора отправляться на тони.

И вот я снова шагаю с сумкой. Ветер свистит, заносит песком кладбище. А за кладбищем, за крестами, сразу море.

Здесь, по краю суши, идти легче. Песок плотный, гладкий, как панель в городе. Море не дает ему просохнуть, два раза в сутки накатывается на берег, заливает до самого пригорка с крестами.

Идти хорошо, нежарко. Чистые, прозрачные ручейки текут из леса, да так бойко шумят, так спешат, словно море только их и ждет, только и недостает ему этих капель воды. Перескочишь через ручей, потом, глядишь, надо шагать, а то и перелезать через бревна, позабытые приливом. Бог весть где оторвались они от плота, — море и взяло их. Носило, отмывало, по кусочку очищало от коры и здесь вернуло земле.. Много и другого приносит прилив. Ноги вязнут в водорослях, запутавшихся, как трос у неумелого корабельщика, а то уходят вдруг в мягкую пену. Она лежит на песке ровно талый снег, ветер дует на нее, раскидывает по берегу хлопья.

Слева лес, справа море, и ни души кругом. Слышно только, как ступают по упругому песку мои подошвы да как ведут между собой беседу деревья да морские волны. Сегодня ветер с севера, море шумит громко, — и лесу трудно с ним спорить.

Бывает, на берег выходит из леса медведь. Сейчас он сытый, человека не тронет.

Сосны качаются, а шума не слышно, — у моря голос погромче…

Под шум моря мы родились и выросли. Люблю я слушать море. Всегда оно помогает моим мыслям и словно объясняет мне всё, что тревожит меня, смывает прочь всякий мусор и наталкивает на главное.

В мыслях у меня еще был Афонин, а тут, на берегу моря, я вдруг сказал себе:

«Не стоит он того, чтобы долго о нем думать. Ничтожный он человечишко, вот вроде той щепки, что болтается в за́води. Мечется она, толчется, а всё на одном месте: суша ее не берет, да и морю она не нужна.

Может, тот же Арсений утрет ему нос. Еще как! Услышит, какую напраслину на него возводят, соберется с силами и поведет нас в Зимние горы. Ничего удивительного.

Так или иначе, пещуру осилим. Быть не может, чтобы миллионы от нас ускользнули!»

Так сказал я себе, и на душе стало легче. Быстрее задвигались ноги. Вот и первая тоня. В хорошую погоду я застал бырыбаков в лодке, выбирающих сеть, или на берегу, за разборкой и разделкой добычи. Сейчас промысла нет. Семга к берегу не идет, держится на глубине. Рыбаки, верно, в избушке, чинят снасть либо спят.

— Эй! — кричу я. — Почта! Почта!

Избушка в расщелине стоит, точно спряталась от ветра. Оттуда сбегает ко мне мальчуган в белой рубашке, принимает письма и газеты.

— Пиджак бы надел, — говорю, — простынешь.

Следующая тоня — Морозовка, в получасе ходьбы, потом через два часа Гусиная, а там Тимошкина, Лешачиха, Заручье. До Поползухи, где хозяином Арсений, добрался я вечером.

Над самым обрывом стоит его избушка. Деревья, сбегающие по откосу, хотят увлечь ее с собой, столкнуть, а она упирается, робко поглядывает на море двумя маленькими окошечками. Откос тут глинистый, Поползуху давно пора передвинуть на другое место. Сделали бы и нынче, да всё не хватает рук.

У крыльца, над столом для разделки рыбы, — седая голова Арсения. Он бросил молоток, подбежал, обнял меня, повел в дом.

— Ну, хохолок, — сказал я, — как живешь?

Когда-то волосы его были рыжеватые и топорщились, как петушиный хохол, а теперь он весь выцвел. Глаза были голубые, а сейчас водянистые и словно слезятся.

— Плохо, — отвечает. — Радио испортилось. На прошлой неделе, в среду, нет — в четверг, начали передавать об Антарктике — и на́ тебе вот! Замолчало. В поселке Мирном, знаешь, шестьдесят четыре градуса мороза! И больше ничего не успело сказать, оборвалось что-то внутри.

Я положил на лавку газеты и спросил:

— А сам починить не можешь?

— Евграфушка, милый! Катушку надо перематывать! Я слепой как крот.

Золотой старик! Всё-то он умеет, одряхлел только. А хозяйство на тони ведет аккуратно. В избе культурно. Койка под чистым полотняным пологом, от комарья, в углу полочка, на ней вместо иконы будильник, стопка книг да лампа. С потолка свисает проволочный крюк, на него Арсений вешает котелок с ухой, чтобы не пачкать печной копотью стол. Койка пустая, на топчане тоже никого.

— Коротков где? — спросил я. — Письмо ему вот, из города.

— В деревню ушел. Не попадался тебе разве? Ох, не могу я с ним!

— Молчит всё?

— Пускай другого ученика дадут. Посуди сам, Евграфушка, радио немое, да еще и этот стоерос как воды в рот набрал. Голова лопается.

«Хорошо, что нет Короткова, — подумал я. — Как раз кстати. Наедине можно будет потолковать».

Однако помнил я, что у меня под языком репей, сдерживал себя, ждал удобного момента и терпеливо слушал Арсения, обрадовавшегося собеседнику.

— Ох, худо, худо без радио! — сетовал он. — Передача какая интересная была! Ловко там наши целый поселок сгрохали. А ветры там — на ногах не устоишь! У нас лютые ветры, а там еще пуще.

— Наивная же ты душа, Арсений, — не выдержал я. — Антарктики тебе только и не хватает!

Он заморгал и уставился на меня. Почуял, должно быть, скрытый смысл в моих словах. И тут мне уже ничего не оставалось, как выложить ему всё.

— Сидишь тут, — начал я, — не ведаешь, что Афонин про тебя плетет! Как имя твое треплет!

— Знаю, милый. Знаю. Злой он на меня, а за что? Ну чем я ему не по нраву?

— Плюнь, — сказал я. — Гром не из тучи, из навозной кучи. От тебя зависит заткнуть глотку Афонину.

Верно, он не понял, к чему я клоню.

— Нет уж, увольте. Дайте дожить тихо.

— Арсений, — сказал я, — ты сам постоять за себя должен. Не в Афонине дело. Одно к одному. Снасть, что в море на льдине унесло, три тысячи стоит.

— Всё равно, — сказал он, — повернешься — бьют и не повернешься — то же самое. Ну что я могу?

— Этак хуже бить будут, — молвил я в сердцах и потерял нить рассуждения. Арсений же вдруг замкнулся, морщины, игравшие на его лице, как пенка на молоке, застыли и словно врезались глубже.

— Обследование идет, Арсений, — строго проговорил я. — Мелешко приехал, товарищ из области. Афонин днем и ночью к нему бегает.

— А Савва что? — заговорил Арсений обиженно. — Савва не знает меня разве? Савва не знает — брал я когда чужое, губил общественное добро?

— Знает, Арсений, — сказал я. — Он меня и послал. Общество тебе верит, Арсений, ты не сомневайся. Я от Саввы, от всего правления к тебе. Первым делом ты должен написать объяснение насчет сетей, а я отнесу Мелешко.

Это я, положим, сказал ему по собственному почину. К слову пришлось.

— Вот тебе конверт и бумага, Арсений, пиши, — прибавил я.

Я подождал, пока он напишет, а потом завел речь о главном.

— Понатужился бы всё же, — начал я, — показал бы завод. С пещурой, понимаешь, вопрос не терпит, а дело миллионное…

Некоторое время он смотрел на свои ладони. Темные, жесткие — смола въелась.

— Арсений, — сказал я, — сам не пойдешь — другим дай напутствие.

Избушка тряслась от ветра, море шумело громче — надвигался прилив. Море подступало к нам, подхватывало плавник, клочки водорослей, сгустки пены, плескалось совсем близко, словно и его касался наш разговор.

— Вот что, Евграф, — молвил он, — коли веришь мне, я скажу. Нет туда дороги. Смотрел я.

— Ходил? Ходил, значит, в Зимние горы?

Он кивнул.

— А Савве сказал?

— Он не знает. Ему-то я согласия не дал идти, стар, говорю. Он с тем и ушел. А я дал мозгам движение. Погода, вишь, препятствует лову, дай оставлю тут Короткова, схожу, попробую, Евграф! С моря к заводу нельзя пройти, — разве если обсохнет после дождей. Реку завалило, нет по берегу пути, вовсе нет. Обвал. Река в Гусиное озеро течет. А через кручи, тебе самому понятно, как…

— Понятно. Гибель — через кручи идти.

— То-то и есть. А хоть ты и дойдешь до места, какой толк? Как ты вывезешь пещуру? Без реки-то.

— Эх, незадача! Надо же тому быть — лежат наши миллионы в таком проклятом месте, в Зимних горах! Арсений, — говорю, — неужели откажемся? Выход должен найтись.

У меня даже голос пресекся, — до того стало досадно.

— Сухой путь нужно найти.

— Бог с тобой, — испугался я. — В болоте завязнем.

Мы замолчали.

— Евграф, — сказал Арсений, — коли не веришь мне, сходи сам посмотри, завалило реку или нет.

— Ерунду ты болтаешь, Арсений, — ответил я твердо, — сущую ерунду. Даже слушать невозможно.

Мы поели ухи, выпили чаю и легли на топчан. Арсений заснул сразу, как младенец, мне даже смешно стало, до чего быстро он уснул. Щетинистую свою щеку на ладонь положил, — ну, чистое дитя!

Кроме нас в избе был будто еще третий. Не могу сказать, отчего мне так показалось. Наверно, оттого, что в другом углу белел полог от комаров, простыня, подтянутая бечевками с потолка, — ни дать ни взять лежит кто-то там, накрывшись простыней, и не спит, прислушивается к моему дыханию и думает.

Но там, конечно, никого не было. Какие комары в этакую стужу! Всех прибило.

За стеной море ворочалось. Прямо точно в стену бьет волна, — прилив идет.

Утром Арсений встал молчаливый, занятый какой-то мыслью. Я не спрашивал, — сам выложит.

— Евграф, — произнес он вдруг со вздохом, — и зачем я сказал тебе?

Я не понял.

— Ведь не поверят мне, что я был там, в горах. Не поверят. То отказывался, стар, вишь, а тут — реку заволокло, дороги нет. Не поверят мне, Евграф, Афонин особенно…

— Опять ты чепуху городишь, Арсений, — сказал я.

— Нет, ты погоди. А коли я недоглядел чего? Ведь едва добрел. Не те годы-то.

Очень мне стало жаль его, но я сказал строго:

— Ну, главное-то ты видел? Завалило реку?

— Завалило. Так ведь не поверят мне… Раз вором считают, так что уж… Не поверят, — упрямо повторил он и поник.

Локоть он поставил в лужицу пролитого чая и не отдернул.

«А он прав, — подумал я. — Афонин первый подымет крик — нельзя, мол, полагаться на старика, надо проверить… И Кузьмич подхватит. А Савва не сумеет их унять, мягок очень. Цыкнул бы на них…»

— Евграф, я тебе нарисую, где я ходил. У тебя ноги крепкие. А? Пойдешь, посмотришь.

— Обожди, — перебил я. — Во-первых, я еще не иду.

— Пойдешь, Евграф, — ответил он. — Вижу, тебе самому охота пойти. А про меня молчи, будто я и не был там вовсе. А? Ладно?

— Ладно, — сказал я. — Пускай так.

И тут же я рассердился на себя. Вот он — репей-то под языком. Не пойму, как вырвалось у меня! Да какое право я имею смолчать, раз меня Савва послал? Я поглядел на полог от комарья, словно и впрямь там лежал кто-то и слушал.

— Вот и хорошо, милый, выручишь, — обрадовался Арсений и поцеловал меня.

Ну как я теперь возьму свои слова назад! И я обещал ему, дал честное слово, что не скажу никому.

На прощание он нарисовал мне план своего похода, по памяти, чернильным карандашом, на листке, выдранном из школьной тетради.

6

Утром я надел сумку, поблагодарил за хлеб-соль и вышел.

Почту я ро́здал, остались только газеты да журнал «Знание — сила» для Самохвалова, нашего смолокура. Сумка легкая, зато дорога впереди длинная, безлюдная — сперва берегом, а потом лесом.

Впрочем, сегодня она покажется короче. Есть над чем поразмыслить.

Нет, Арсения мы в обиду не дадим.

Не впервой мне таскать заодно с почтой чужие заботы и тайны. Иной раз, по просьбе малограмотной старушки, прочтешь письмо вслух, а то и ответ напишешь, да тут же и положишь к себе в сумку. К примеру, бабка Татьяна, мать костромича Савельева. У нее сыновья и дочери по всему Советскому Союзу раскиданы: на Урале есть, на Кавказе, на Ангаре и в Москве даже. Так мы с ней читать письма прочь из дома выходили, во двор. Каждый ее к себе тянет, внуков нянчить, а она по доброте всем обещала приехать — ну и заварила кашу. Уж полгода здесь гостит, у сына, женатого на нашей курбатовской, а остальные дети, слышь, обижаются! Как им написать! Всегда бабка Татьяна со мной советуется. Не знает она, ехать ли ей отсюда, а если ехать, то в какую сторону.

Она, видишь, считает, коли я почтальон, значит должен ей всё объяснить по географии, где какой климат, какие люди, ну и насчет снабжения продуктами тоже.

Вот и Арсений доверился мне. Он может быть спокоен, тайну я не выдам, раз обещал. А письмо с объяснением насчет сетей я передам Мелешко, не задержу ни на минуту. На правах срочной корреспонденции.

Говоришь: «Сходи сам, если мне нет веры». Эх, Арсений, Арсений!

Я-то верю. А проверить, сам признаешь, надо. Теперь уж мне выпало идти, иначе некому. Сам на себя всё взял. Речного пути нет, так должен быть путь по суше. В чем и загвоздка! Хоть я тут и родился и вырос, а сомнение у меня большое — как туда добираться по суше. Болота же!

Вдруг за поворотом берега — буксирный пароход. Стоит на взбаламученной желтой воде совсем близко от суши, а на песке, на обломке плавника сидят трое. Что за публика? С какой целью? Буксир, наверное, прибыл из Чернолесска. Средней силы, обшарпанный, с желтой надстройкой и черной трубой, обведенной белой полоской, он лучше всего, пожалуй, годится вести плоты на реке или в прибрежной зоне. Для дальнего рейса он слабоват.

Я ускорил шаг. Буксир между тем засвистел и двинулся навстречу мне. Вскоре я прочел название над колесом: «Подснежник». Ветер трепал белье, развешанное на корме. А там, где стоял пароход, колыхался на волнах крошечный голубой катерок.

Никак плотовщики приехали, плавник собирать! Я подошел ближе и поздоровался. Приезжие ответили мне, и одного из них я узнал.

— Матрос! — крикнул я. — Алешка!

Он встал. Темные волосы его выбивались из-под фуражки. Он, Алешка, конечно он!

— Здравствуйте, дядя Евграф, — сказал он, потоптавшись, и протянул мне руку.

— Ей-богу, он! — кричу. — Чудеса! Я уж ответ тебе на твое письмо припас, а ты сам явился. Легок на помине, как сноп с овина.

— Прислали вот…

— А я уж подумал — сбежал ты со сплава, матрос. С чего, мыслю, камень понадобился… Попался ты! Проси пощады.

И я опять сгреб его и хотел напомнить про вдов. Письма его я больше не касался — видимо, было неудовольствие у него на работе и прошло. И нечего поминать это, тем более при его товарищах. Но, к моему удивлению, Алешка спросил:

— Давай, дядя Евграф. Что они мне пишут?

— Чудак, — говорю, — никаких разработок нет, и ответ от меня лично.

— Жаль, — говорит.

— Позволь, — говорю, — что ты в этом производстве понимаешь?

И вдруг я слышу:

— Дядя Евграф! Я же из каменотесов сам. У меня и отец и дед камень тесали. У нас вся деревня в Ярославской области, под Угличем, — каменотесы.

— Забирайте его, — подал голос один из сплавщиков, черноусый. — Забирайте да жените. Шалит много.

— Правильно! — кричу. — Правильно! Савва тебя не выпустит. Тебе которая больше нравится — Лиза Гуляева или Шура, заведующая наша?

Сказал я это и опять засмеялся, не хватало мне еще сватовством заниматься! Вот он — репей-то — под языком!

Алешка молчал. Ветер теребил его вихры.

— Шабаш! — молвил черноусый плотовщик. — Накиньте на него аркан. Кончилась, Ленька, твоя свобода.

Тут я познакомился с остальными двумя. Действительно, все из Чернолесска, от Северолеса, за плавником.

— А катеришко у вас ерундовый, — сказал я. — Не по здешней волне. Ну, прощайте, будь здоров, Алешка. Смотри, на свадьбу не забудь позвать!

Вот новость, Алешка вернулся! Большая новость, особенно для его вдов.

Вода убывает, море откатывается, открывает мне гладкую, чисто умытую дорогу. Упругий песок гудит и чуть не выталкивает ногу.

Потом лес принимает меня под свой кров.

Где-то здесь, в этих местах, есть будто бы Зосимова деревня. Основал ее святой Зосима. Живут там по справедливости, нет ни злобы, ни зависти, ни ссор. Туда путь только тот найдет, у кого душа чистая. Сказка, конечно! У нас в Курбатовке как завидят над лесом дымок, так говорят: в Зосимовой деревне печи затопили.

Глубже всех проник в глухомань Самохвалов, наш смолокур. Почти до самого Варегова болота прорубил он просеку.

У просеки этой я присел на опушке — передохнуть и пожевать хлеба с семгой. Потом обмахнул веткой пыль с сапог, ополоснул лицо водой из ключа. Так-то приличнее.

Здесь Самохвалов рубил лес лет шесть или семь тому назад, пни успели высохнуть, посереть. Кое-где они совсем исчезли в молодой поросли.

Тучи вдруг разорвались, выглянуло солнце, и сразу всё переменилось. На маленьких елочках, на кустах малины заиграли паутинки. Серые пни сделались чисто серебряные. Березы, даже самые дальние, за домом Самохвалова, забелели резко, теперь их все, сколько есть по опушке, можно пересчитать. А дом смолокура — на самой середине широкой просеки, сложенный из толстых бревен, необшитый, без наличников на окнах, — тоже весь серебряный.

Чу, дверь стукнула! И вон платок клетчатый над елочками плывет.

Плывет он над ельником, над пеньками, а мне вдруг вспомнилось, какие Анна прежде платки повязывала. Огнем горели! А в ушах сережки, — Самохвалов из заграничного рейса привез, молодую жену украсил. Звенели те сережки! Бывало, как зазвенит, стрельнет раскосыми глазами. Верно, ненецкая кровь в роду у нее была.

Теперь платок у тебя, Анна, простой, смирного цвета, бабий. Лет-то сколько прошло? Двадцать пять, или нет, двадцать шесть лет минуло с того дня, как она к моей жизни прикоснулась. Помню, Самохвалов привез ее из Ненецкого устья.

Бравый был парень Самохвалов тогда. Из-под козырька фуражки, украшенной якорем, вылезали кудри, точь-в-точь как у матроса Алешки. Плавал он на торговых судах, всё тело его разрисовано, на плечах и на груди сплетались змеи, а на руке, пониже локтя, парила птица и в клюве держала сердце, проткнутое стрелой.

Тогда моя Настасья была жива, и Анну я старался забыть. Да я видел ее редко. Я тоже плавал. На траулере в океане треску промышлял.

Анна подошла ближе, и солнце осветило ее теперь всю.

— Ты? Поздно ты сегодня!

— Замешкался, — сказал я, — на тоне у Куликова.

— Али с ним повадно?

— Дело у нас было, — ответил я.

Мы пошли рядом.

— Нету твоего? — спросил я.

— В деревне.

— Как рука у него?

— Так же, — сказала она.

Рука у Самохвалова висела плетью, когда он вернулся с фронта. Сейчас пальцы немного шевелятся. Фельдшерица наша впрыскивает ему новое лекарство, говорит, должно помочь. Но пока что работает Самохвалов одной левой.

— И долго ему лечиться? — спросил я.

— Кто его знает. Неизвестно.

— Ты не расстраивайся, — сказал я. — Незачем себя расстраивать.

— Жалко его, Евграфушка.

Мы сели на поляне, на нежарком припеке. Посреди поляны торчит старый черный пень. На нем нет следа пилы, — березу когда-то сломало бурей и она загнивает во мху, кора отстала и шуршит под головой, как набитая соломой подушка. А пень еще крепок. Нынче весной выросли на нем тоненькие побеги и оделись светло-зеленой листвой. И от корня побежали кверху опенки. В прошлый раз их было не больше полдюжины. Теперь эти грибы повзрослели, шляпки местами потрескались, ножки подогнулись. А маленьких стало больше, лезут они всё выше. Сейчас почти до самой вершины добежала цепочка малышей в желтых шапочках.

— Грибов много будет, — сказала Анна. — Говорят, урожай на них — к войне.

— Глупости, — сказал я.

— Хорошо, коли глупости, — согласилась она. — На болоте, на валу они шибко родятся. Хоть возами вывози.

Насчет вала я слыхал и собирался расспросить Самохвалова подробнее.

— Интересно, — сказал я. — Что за вал? Куда он может привести? Неужели до самых Зимних гор?

— До самых.

— Надо бы проверить.

— Зачем тебе?

— Как зачем? — отозвался я и приподнялся на локте. — Там, в горах, Куликов пещуру ломал. С моря ходу нет теперь, так, следовательно, отсюда надо. Москва камень требует. Может, мы миллионерами станем.

— Дай бог. Вал сухой, песок и камни. Ровно кто нарочно насыпал. Николай ног не замочил нигде.

— И далеко он был?

— До гор немного не дошел. Утверждает — идти свободно. Вал, как мостовая. Да ты что? Тебе-то нечего — помоложе тебя есть.

— Еще вопрос, — сказал я.

— Ишь ты, проворный какой! А сапоги вон — каши запросят скоро. Не ходил бы ты.

— Да ты что!

— Не ходи, — повторила она.

— Ты кто, Анна? — шутливо возмутился я. — Жена мне, что командуешь?

Она, жуя стебелек, с грустным смешком промолвила:

— Жалко тебя, лешего. Мотаешься ты, мотаешься на старости лет…

7

Шагая в Курбатовку, я обдумывал, как улучить время и наведаться в Зимние горы. Вал через болото, открытый мужем Анны, тянул меня к себе и тянул, так бы и двинулся туда сразу, не откладывая.

Завтра нельзя — «Колгуев» придет. С северного конца, из Ненецкого устья, почта хоть и невелика, а всё же есть, и мне надо быть на службе.

А вот потом попрошу у Шуры — заведующей нашей — два выходных подряд.

Есть пословица — дурная голова ногам покоя не дает. Может, моя и дурная. И права Анна — сапоги у меня на ногах каши просят, потому что у меня и так маршрут немалый, а я нет-нет да и сверх того отломаю конец. Так ведь не для себя же, для общества. Хотя, если по правде, то и для себя. Точильный камень, вполне вероятно, даст Курбатовке миллионы дохода.

Миллионы! В пути времени достаточно, чтобы представить себе нашу будущую, разбогатевшую Курбатовку. Да, тогда уж зажжется у нас лампочка Ильича! Не в обиду Зине, пригласим целую экспедицию изыскателей, покажем нашу реку таким специалистам, которые, может, станцию на Днепре строили. Не эту реку, так другую приспособим. Клуб приведем в надлежащий вид. Сейчас в нем обстановки, можно сказать, никакой нет — захудалая изба.

Тогда о нашей Курбатовке никто плохого не скажет. Напротив. Как начнем ломать пещуру да пустим в ход производство точил, — Вася Клюйков, наш радист, сразу напишет заметку. Он уже посылал в газеты материал о нашем колхозе и, бывает, печатают его, но только в Чернолесской «Северной волне». Не доросли мы, чтобы о нас центральная печать заговорила. Вот начнем точила сдавать — тогда другое дело. Не грех будет на весь Советский Союз протрубить.

Что же, я стану сапоги свои беречь и стоять в стороне? Ни в коем случае.

Так рассуждая, возвращался я вечером в деревню. И первый, кого я увидел, был Мелешко, мой постоялец. Сперва я не узнал его. На поверхности воды болталось что-то круглое, похожее на буй, к которому привязывают суда, но телесного цвета. Оказалось, что Мелешко плавает животом кверху.

Вот уж охота пуще неволи! Холодно ведь! Чудны́е эти приезжие, все норовят купаться, словно у нас тут курорт.

За штабелем плавника, укрывшись от ветра, сидел на корточках Афонин и держал мохнатую простыню.

— Ступай и ты, — сказал я, подходя. — Труса празднуешь? На твоем месте я бы первый полез — воду греть для начальства.

Тут Мелешко выбрался на берег — неуклюжий, толстый, в черных трусах. Афонин вскочил, подбежал к нему и подал простыню.

— Застыли вы, — сказал я.

Он ответил, что студеная вода ему нипочем, — организм нуждается в закалке. Афонин прыгал вокруг Мелешко, растиравшего себе плечи и живот, глядел на его белую, точно морозом схваченную кожу, вздрагивал.

— Ты бы спину ему потер, — посоветовал я.

— Вот это правильно! — весело откликнулся Мелешко. — Ценное предложение. Спина, между прочим, наиболее чувствительная к холоду часть нашего тела.

Афонин бросил на меня взгляд исподлобья и принялся усердно тереть. Мелешко быстро раскраснелся.

— Спасибо. Жарко, — засмеялся он.

— Одеться помоги, — молвил я Афонину.

— Нет, я сам, — и, держась на одной ноге, Мелешко вдел волосатую ногу в штанину. — Купаться, товарищи, следует именно в холодной воде. Северные жители недооценивают это. Я солнцем не злоупотребляю, загаром не увлекаюсь, ибо от него страдает нервная система.

Мне показалось, он прочел нам это вслух из отрывного календаря, где помещают указания врачей, правила готовки пищи и вообще всякую всячину.

— Нам купаться некогда, — заметил я.

— Пустяки. Обычная отговорка. Пятнадцать минут в день всегда можно выделить…

Он не договорил и замолчал, — может быть, до него дошел смысл моих слов. Так и надо. Был бы я обследователь, присланный из области, не стал бы я время терять на прогулки да купания, и еще в компании с Афониным. Выбрал дружка-приятеля!

Я смотрел на них и старался узнать, жаловался на меня Афонин или нет.

— А вы мне нужны, товарищ Мелентьев, — сказал Мелешко, застегнув пиджак. — Хочу прибегнуть к вашему жизненному опыту. Точнее, к вашим познаниям о местной природе, несомненно богатым.

«Ну и говорит!» — подумал я. Невольно я поглядел, нет ли у него в руках календаря или бумажки с конспектом речи, какая бывает у докладчиков. Однако то, что я ему понадобился, меня обрадовало. Уж, конечно, познаний у меня побольше, чем у Афонина.

— Извольте, — сказал я.

— Зимой, в результате морозов, у берегов образуется лед, так называемый припай. Так ведь?

— Истинно, — кивнул я.

— Весной его отжимает от берега. Вопрос в том, насколько внезапно это может произойти?

Ах, вот оно что! Снасть его заботит, проклятая снасть, которую Арсений упустил в море. Зачем только хитрит Мелешко! Ладно, я тоже не простак — Куликова не назову и вида не покажу, что его судьба меня касается.

— От ветра зависит, — ответил я. — Иной раз и оглянуться не успеешь. И не хочешь, а прозеваешь.

— А если хочешь, то тем более, — вставил Афонин, шевеля посиневшими губами.

Ведь продрог, продрог как собака, а не уходит! Не обойдемся без него! Непременно ему надо влезть в наш разговор!

— Нечего языком молоть зря, — оборвал я его. — Куликов мужик честный, не вор, не барышник. У нас на что дед Силантий был мудрец, сколь часто он зверобоев выручал, выводил на берег, а и тот ошибался…

Сказал и умолк. Эх, черт, помянул таки Куликова! Вот он, репей-то, под языком!

Афонин нагнул голову — словно боднуть собрался — и шагнул к Мелешко, волоча по песку простыню.

— Вот вам, пожалуйста, — проговорил он. — Все они тут друг за дружку.

— А ты за кого? — вырвалось у меня.

— За порядок в колхозе.

— А я, что, за беспорядок? А? За беспорядок?

Ужасное зло взяло меня. Тут бы мне, при обследователе, выложить всё, что я думаю об Афонине, но с губ моих срывались какие-то случайные и бессвязные слова. Не знаю, чем бы кончилось у нас, если бы не вмешался Мелешко.

— Не шумите, товарищи. Я очень благодарен вам, — тут он обернулся ко мне. — Мне, вероятно, и впредь потребуется совет старожила. Тогда еще потревожу вас, если разрешите.

— Да я всегда…

— Разумеется, товарищ Мелентьев, — вежливо остановил он меня. — Ах, что вы наделали с простыней, разбойник вы этакий! Дайте сюда!

Это уже Афонину. Мелешко взял у него простыню и начал сбивать с мокрого ворса песок. Похоже, он весь погрузился в это занятие и обо всем прочем забыл.

— Хуже, когда людей пачкают, — промолвил я в сердцах. — Кстати, письмецо вам.

Отдал ему пакет от Арсения, козырнул и ушел.

Я не оглянулся. Я шагал, отшвыривая куски плавника, теребя ремень сумки. Как раз теперь стали появляться в голове нужные слова, слова, которые я не успел сказать. Я шел, продолжая про себя перепалку с Афониным, и попадись мне сейчас навстречу Савва, наш председатель, ему тоже пришлось бы меня успокаивать. Но Савву и на этот раз не так легко было отыскать. Я уже остыл, когда увидел его возле клуба.

Он стоял в кольце подростков, и они в сравнении с его долговязой фигурой выглядели совсем детьми.

— Экое счастье целый день шарики гонять! — говорил он и разводил длинными ручищами. — А вон забор обвалился, что бы починить! Или мостики поправить! Неужели три месяца каникул на биллиарде просадить, будь он неладен! А? Да вы мозги вытряхнете, ребята! Одуреете. Ну как на собрание вас вытащим да проберем! Ведь стыд убьет.

— Хорошенько их поучи, Савва, — сказал я, подходя. — Построже.

— Издурачилась молодежь, — вздохнул он. — Ну, был у Куликова? Что он?

Мы спустились к реке и сели на доски, приготовленные для ремонта школы.

— Савва, — начал я, — дозволь мне сходить в Зимние горы.

И я стал толковать ему, какой маршрут я выбрал, да невзначай и сболтнул, что реку завалило.

— Завалило? — спросил Савва. — Откуда такие сведения?

— Арсений там был, — ответил я и спохватился. — Эх, мать честная, Савва! Опять репей под языком, правда твоя… Ну да, Арсений ходил и мне молчать велел. Я слово дал…

Тут я совсем смешался.

— Почему молчать! — спросил Савва, нахмурившись.

— Ясно почему, — сказал я. — Довели человека! Хорошее дело сделал, а скрывает, всё ему недоверие видится, страх имеет. Не тебя, Савва, Афонина опасается. «Не поверят, — говорит, — мне». Заладил — и баста. Я пожалел его. Прости, Савва, я решил — возьму на себя…

— Твоя забота маленькая, Евграф. А мне за всё отвечать.

— Ошибаешься ты, — прервал я, обидевшись. — Вовсе не маленькая забота. Один ты ответственный, что ли? Мы все ответственные.

— От меня-то почему хотел скрыть? — спросил он. — А, Евграф? Тебя же от общества послали. Эх, Евграф, Евграф! Репей ты весь, коли так. Дикий репей.

Не сразу я нашел слова для ответа, а он не отпускал мне плечо, всё крепче сжимал его и допрашивал:

— Зачем ты это взял на себя, Евграф? Какие у тебя причины? Я понять хочу. Может, думал, и я Арсению не поверю?

— Что ты, Саввушка, — сказал я. — Не думал я так вовсе.

— Не думал?

— Нет. Я решил сам в Зимние горы сходить, а потом уж… Потом всё сказать.

— Нет, погоди, — остановил он меня. — Всё же я не понял, отчего ты от меня таился. Ты Арсения послушал, зато меня обидел, вот ведь как вышло.

— Прости, Саввушка, — говорю. — А отчего? Тебе секрет этот труднее держать, ты на должности, ты обязан объявить всем. А так… Афонину ты силой не зажмешь рот, а следовало бы, олуху царя небесного… Мое положение другое, чувствуешь?

— Эка повернул, — молвил Савва. — А ты сообрази. Миллионное дело! Может оно на личных отношениях, как на волоске, висеть? Ты с обществом в прятки не играй.

— Хорошо, Савва, совет принимаю. Я и сам не хотел, да вишь… Теперь я так вопрос поставлю — ты мне доверяешь идти? Еще раз спрашиваю. Да? Ну и всё. И спорить нам не о чем. При коммунизме, как, по-твоему, будет существовать ответственность? Я не столь грамотен, а всё же разбираюсь. Властей не будет, суда не будет, и каждый, значит, перед всеми в ответе, а все каждого берегут, верно? Как жить, если людям не верить? Я Арсения ободрить хочу, Савва. Про него ведь бог весть что плетут…

— Думаешь, я не хочу? — спросил он и полез во внутренний карман своего пиджака, лацканы которого всегда торчат кончиками вперед. — Смотри, с какого года я в партии, — он раскрыл красную книжечку и показал мне. — Тридцать один год. Для спокойной жизни я вступил, что ли? Куда проще — все заботы свои в конверт да начальству. Начальство, мол, существует — ему и рассудить всё. Нет, Евграф, я риска не избегал. Случалось, ошибался, не без этого. Выговор был. Положился на одного, а он меня подвел. Но я считаю — ошибаться худо, но хуже во сто крат, опасаясь ошибки, ответственность на другого перекинуть. Что проку от такого чистенького!

Он сложил партийный билет, спрятал и спросил:

— Как же ты пойдешь?

— Через болото, Савва. Там вал есть, от Самохвалова.

— Да? Вопрос, куда еще выведет. А как в гору упрется, в оползень? Не лучше ли сначала проверить старый-то путь?

— Нет, — говорю, — Савва.

— Следовательно, проверять Арсения не станешь?

— Нет.

— А если правление постановит, тоже не станешь?

— Не стану, Савва. Дело миллионное, это верно, а ведь не от одних миллионов счастье. Еще важнее — человека не обижать.

— Вот ты опять недодумал, Евграф. Доверие, значит, без проверки? А Арсения как раз проверить надо. Пойми, он же слаб, он едва добрел и, может, рекой ошибся. Да мало ли что… Один человек ведь.

Я подумал и сказал:

— Ладно. Правда твоя. Я к морю выйду, коли сил хватит. Везде посмотрю. Видишь, он свой маршрут мне дал.

И я достал бумажку.

— Договорились. Действуй, Евграф. Взялся за гуж, так… На тебе всё.

— Спасибо, Савва, — сказал я. — Главное — человека не обижать.

И тут я вспомнил Афонина. Почему в нем злость такая? Что он за личность? Что ему нужно вообще? Мою схватку с Афониным я описал подробно.

— Загадка нехитрая, — сказал Савва. — Областное начальство нас не жалует, а он смотрит, откуда дует, да свой парусишко и подставляет.

И он прибавил, что, по всей видимости, Афонин метит в председатели сельсовета, поскольку Соколов заболел и из отпуска не вернется. Не исключено, нам кандидатуру Афонина порекомендуют сверху.

— Ну уж, шалишь, — воскликнул я. — Не выйдет! Не соберет он голосов.

— Его Гуляев выдвигает. Слыхал, наверное, они вместе в армии служили. Афонин был у Гуляева интендантом. По продовольственной, что ли, части.

— Ладно, — сказал я. — Вот приедет Васька, я потолкую с ним с глазу на глаз.

— Поругаетесь вы — и получится один пшик, — ухмыльнулся Савва. — А толковать с ним придется. Не только тебе. Тут к нему Мелешко с докладом… Гуляев, я подозреваю, рад будет виноватых найти, чтобы за наши прорехи самому не отвечать. Тяжело с ним.

— От Мелешко я не жду доброго, — сказал я. — Натура его бумажная. И что ему Афонин дался!

Тут я вспомнил вслух, как Мелешко купался, а Афонин ему прислуживал, и картина эта, возникшая передо мной, привела меня в такое раздражение, что я плюнул.

— Я всяких видал, — ответил Савва спокойно. — А Мелешко… Мужик он не ленивый, всю нашу отчетность прочитал.

— Весь он бумажный, — сказал я. — Как календарь. На каждый день листок готовый.

— А надо, ох как надо, чтобы Гуляев приехал! — молвил Савва, помолчав. — Тьма вопросов у нас. И насчет пещуры… Откуда руки взять? Значит, надо изменения в план вносить, в расстановку сил, понимаешь? Хорошо, что приедет. Пускай вникнет в наши дела, давно пора.

Я еще долго сидел с Саввой у реки. Много кусков коры оторвал он от доски и пустил по течению, — руки его всегда двигаются.

Не преминул я сообщить и о встрече с матросом Алешкой. В другое время Савва принял бы эту весть живо и наверняка стал бы рассуждать, как женить Алешку и оставить его у нас в колхозе. Но сейчас Алешка не очень-то заинтересовал Савву.

И то сказать, события у нас в Курбатовке такие, что и без Алешки есть о чем подумать.

8

К прибытию «Колгуева» курбатовцы, почитай, все на ногах, у пристани, где причаливают карбасы, а ребятишки — синие от холода, как когда-то мы с Васькой Гуляевым, — сидят на крыше. Но сегодня «Колгуев» особенно взбудоражил деревню. В толпе у пристани не было только бабки Парасковьи, должно быть, она решила дождаться сына в доме.

Что же до Афонина, то он, конечно, постарался прибыть на пристань раньше всех. Над горизонтом еще и дымок не заклубился, а он уже бегал на берегу и кричал, что карбас надо снаряжать немедленно и встретить товарища Гуляева в открытом море.

Дуся Прохватилова — ее окно как раз смотрит на пристань — пила чай. Афонин ее заприметил, кинулся к ней и начал торопить, да не на робкую напал. Дуся блюдце степенно осушила, поставила на стол, положила на перевернутую чашку огрызок сахара, потом показала Афонину язык и с треском захлопнула окно.

И правильно сделала! С какой стати непременно встречать в открытом море!

Афонин, понятно, взбесился и заорал еще громче, созывая молодежную бригаду, но это не привело ни к чему. Девушки взялись за весла, когда «Колгуев» бросил якорь в бухте. Афонин оттолкнул меня, с разбегу впрыгнул в карбас и как куль свалился на сиденье, злой донельзя и мокрый от пота.

— Распустились, — ворчал он сквозь зубы, с угрозой поглядывая на гребчих и особенно на Дусю. — Дисциплину черт съел! Полюбуется на вас Гуляев!

— А почто не любоваться, — отозвалась Дуся. — Мы не рябые.

— Позволяете себе, — не унимался Афонин. — Что хочу, то и делаю! Анархия полная.

— Хватит тебе, — вмешался я. — Карбас в положенное время вышел.

Но попробуй останови его! Он и так всегда привязывается к гребчихам, — с тех пор, говорят, как приударил за Дусей и та дала ему от ворот поворот. А сейчас Афонина ровно муха бешеная укусила.

Сегодня свара, пожалуй, некстати. И тут я сообразил, чем ее погасить.

— Слыхали, красавицы, — молвил я. — Матрос Алешка вернулся, плавник собирает.

— Нужен он нам! — бросила Лиза.

Значит, знают уже. Немудрено, Курбатовка невелика, новость, поди, в каждую дверь постучалась.

— Ишь ты! — сказал я. — Нет, он попался теперь. Мы его на какой-нибудь из вас женим, это факт, а не реклама!

— Куда его! Золото самоварное!

И Лиза упрямо повела плечом. Ох, гордые у нас девки! Шура, заведующая наша, тоже так… Я перевел взгляд на Афонина — он сидел, обдаваемый брызгами, ежился и ворчал.

— Проходимец, — донеслось до меня. — Морально разложившийся субъект. И его сюда, под одну кровлю! У преподобного Саввы всякой твари по паре.

Карбас между тем приближался к бару^[3]. С моря катились барашки и разбивались на отмелях. Лиза повернула руль, нос карбаса стал подаваться вправо, мы явно сползали с обычного курса.

— Лиза! — крикнул я.

— Сносит, дядя Евграф, — ответила она.

Не моргнула даже! Но я же видел, как она переложила руль! Или мне померещилось?

— Проскочим, — подала голос Дуся.

Правый проход мелок, а вода низкая. Однако Дуся и не помышляет выправить курс, она глядит на меня и лукаво посмеивается.

— Зубы скалить нечего, Авдотья, — строго сказал я. — Прихватит нас.

Дуся шепнула что-то белотелой, будто молоком умытой Нюре Панютиной, Нюра — Лизе. «Не первый раз они так перешептываются, — подумал я. — Что это они затеяли?»

— Где же прихватит, дядя Евграф, — заметила Лиза. — Налегке идем.

— Перышком плывем, — тоненько пропела Нюра.

Встречный ветер усилился. Бригада налегла на весла, брызги чаще стали влетать в карбас, и больше всего почему-то доставалось их Афонину. Он ругался и отряхивался. Китель его с начищенными пуговицами и выглаженный к приезду начальства намок и обвис.

Но я и вообразить не мог, что ожидало Афонина. Карбас коснулся дна. Правда, следующая волна тотчас подняла судно, но потом воровато выскользнула из-под него, и мы еще раз ударились килем о песок. У Нюры Панютиной весло чуть не выскочило из уключины, ведро сорвалось с места и, грохоча, налетело на мои ноги.

— Тьфу, лешачихи! — крикнул я, но, наверно, никто этого не расслышал. Пришла еще волна, но уже не могла подхватить нас, а только протащила карбас по дну. Песок держал нас, точно тысяча острых зубов, и с непривычки — от противного скрежета внизу — могло показаться, что карбас разламывается на части. Афонин побледнел. Вокруг нас пена, впереди морские волны, и хотя к нам они доходили уже ослабленные, подрезанные песчаными косами, всё же борта карбаса сотрясались от частых, сильных ударов.

Афонин, совсем белый, дрожащей рукой крутил пуговицу кителя. «Так и надо, — невольно подумал я, — давно пора тебе получить морское крещение!» Но он не выдержал его. Он вдруг встал, шагнул с карбаса в воду, туда, где открылась горбинка песка, и, подтягивая резиновые сапоги, побежал по отмели к близкому берегу.

Волны догоняли его, обдавали до пояса. На берегу он снова обрел голос. Он кричал что-то и размахивал кулаками, а мы уже снялись с мели и вышли в море.

Всё рассчитали, шельмы! Уперлись все разом веслами в дно, помогли волне, и песок только один раз прихватил нас слегка и освободил.

Всё произошло так быстро, что я не успел и слова выговорить. Гребчихи давились от хохота.

— Ой, дядя Евграф… — покатывалась Дуся. — Мы же его попугать хотели. Чуток попугать!

— Бесстыжие вы! Озорницы! — укорял их я, но, признаться, лишь для виду, — у меня самого всё внутри рвалось от смеха.

— А вы бы схватили его, дядя Евграф, — бойко вставила Лиза.

И верно, я бы мог ухватить Афонина за штаны и усадить, — стоило протянуть руку. Почему-то я не сделал этого. Ну, жалеть нечего. С одной стороны, это даже хорошо. Встречу Гуляева первый.

Разговоры смолкли — грести против ветра стало труднее. «Колгуев», окутанный дымкой тумана, стоял неподвижно, как будто на сваях, но, когда мы приблизились, я увидел, что и он качается, — медленно, неохотно поддается морю, а мелкая посудина, приткнувшаяся к его черному стальному боку, так и прыгает.

Под самым шторм-трапом занял место катер с маяка. Он принимал груз, пассажиров с парохода не выпускали. Я перебрался на катер, поймал стропы, и стрела подняла меня на палубу.

— Смотри, почтальон, — крикнул мне машинист с лебедки, — спущу я тебя когда-нибудь в трюм!

На белой стене надстройки блестела медная дощечка с мягким знаком вместо «б» в слове «Гамбург», она бросалась в глаза сразу, а под ней оказалась серая шляпа Гуляева, зажатого в толпе.

— Мое почтение, — сказал я, протиснувшись к нему. — К нам поедем? Милости просим!

Его толкали, он жался к стене.

— И канитель же тут с высадкой, — сказал он, сопя. — Безобразие!

— Маячный катер сунулся вперед всех, пройдоха, — ответил я. — Верных минут двадцать отнимет.

Гуляев хмыкнул и двинулся к открытой двери, ведущей в первый класс, я последовал за ним, хотя он и не звал меня.

«Васька! Да неужели ты не поедешь?» — так хочется сказать, но что-то мешает мне.

Вот он достает из кармана ключ, и качка не дает ему сразу попасть в скважину, а я еще не раскрыл рта. И тут я слышу:

— Заходи, Пропеллер.

Опять прозвище мое школьное вспомнил.

— Садись, — произнес он. Я сел и он тоже. Нас разделял столик, на нем лежал фотоаппарат, придавленный туго набитым портфелем. Скоро, наверное, бумаги в чемоданах будут носить, столько их развелось.

— Ну, как мамаша моя? — спросил он. — Очень на меня обиделась?

— Уж не без этого, — ответил я. — Конфетами бабку Парасковью не задобришь.

Кому-кому, а нам-то ее характер известен. Бывало, Ваську оттаскает за уши, да заодно и мне достанется.

— Как у тебя однажды ярус запутался! — молвил я, смеясь. — И она тебя… Или запамятовал?

На ярус — на бечевку, усаженную крючками, — мы ловили камбалу к обеду, я и Васька. И вместе в его доме снимали рыбу. Тут и свалялся Васькин ярус узлом. Но не за это поколотила его мать, а за то, что он, развязывая, потерял терпение и заревел. Будущий-то рыбак!

— Затрещина тебе и сегодня приготовлена, — пригрозил я шутя. — И горячая.

Он тоже развеселился. Нос у него поморщился, как у прежнего Васьки Гуляева, и мне показалось на миг, что мы снова мальчишки и держим совет, как избежать гнева бабки Парасковьи. Я показал на фотоаппарат и сказал:

— Ты ее на карточку, Василий. Она это любит. К сестре ее, к сказительнице, приезжали фотографы, так всё норовила ей под бок.

— Нет, эту машинку я спрячу. Ну ее! Жена пристала — заведи да заведи! Тот снимает, этот снимает, а ты чем хуже, говорит. С аппаратом, говорит, внешность более интеллигентная. Занятие интересное, но мне, сам можешь понять, уделять много времени некогда. Главное, Гуляевых чуть не половина деревни. Родня все! Прибегут сниматься…

— Не умеешь еще, что ли?

— Дело не в том, — сказал он, смутившись. — Мелешко работает?

— Работает.

— Ну вот!

Что-то он иначе повел речь! Ну ничего, по крайней мере откровенно.

— Я в отношении мамаши хотел тебя просить, Евграф. Предупреди ее, чтобы она не слишком… Я со следующим карбасом могу съехать, а ты сходи к ней. Понял? Сердита она на меня, так пусть не афиширует, понятно?

Чего тут не понять, всё ясно! Не затем ли он и позвал меня к себе в каюту. Эх, Васька, Васька! Плачет по тебе ремень, да вот беда — большой вырос, и еще областное учреждение представляешь.

— Предупредить можно, — сказал я. — Только напрасно это. Я так полагаю, мать именно при народе захочет тебя пристыдить. Если тебе неловко, если ты, Василий, своей семьи чуждаешься, тогда лучше и не заявляйся туда. Никто не неволит.

Такого ответа он, верно, не ждал. Ловко я подобрал слова!

— Нет, — сказал он. — Поеду.

Я и не сомневался, — отказаться ему нельзя. Я одобрил решение, а он вздохнул и молвил:

— Был бы я на твоей работе, почтальоном! Горя мало и воздух здоровый!

Я представил себе, как мы меняемся местами. Он надевает мою фуражку со значком связиста, мою ватную куртку, залатанную на плече. Да нет, не полезет она на него — раздобрел! Мне он отдает свое серое пальто, шляпу, свою квартиру в Чернолесске, приличная, должно быть, жилплощадь, или как это у них там, в городе, называется. И кабинет с телефонами, бумаг необозримые груды. Нет, обоим станет кисло!

— Эх, Пропеллер, — вырвалось у него. — Надо мной ведь тоже начальство есть. У вас плохо, а теребят ведь меня!

Говоря так, он обращал взор к выбеленной подволоке, то есть к потолку каюты, по которому скользили отсветы моря.

— Афонин тоже всё наверх глядит, — сказал я.

Я хотел добавить, что надопочаще смотреть вниз, на простых людей. Но в эту минуту постучала к нам коридорная. Выгрузка кончалась, пассажиров, едущих в Курбатовку, просят в карбас.

Гуляев встал, сунул фотоаппарат в портфель, и мы вышли вместе.

Трюм уже задраен. На люковой крышке водружен диван, должно быть купленный в Чернолесске. Владелец дивана, рябой парень в ушанке, сидит на нем, держа на коленях гармошку.

— Что ж, Афонин! — слышу я. — Чем он вам не угодил? Критика нам нужна.

Гуляев приосанился, расправил плечи, втиснулся в толчею, и на лице его снова нет ничего Васькиного. И я не отвечаю ему. Правда, я очень мало успел сказать тебе, Василий, но потом, в Курбатовке, мы продолжим разговор. Впрочем, ведь я не один! Найдутся и другие, чтобы потолковать с тобой о наших делах по совести и напрямик.

9

На берегу, у пристани, было черным-черно, — видать, вся деревня высыпала встречать Гуляева. Ребятишки оседлали перила на террасе сельпо, крышу бани и даже остов недостроенного бота, возвышавшегося над пристанью, будто скелет акулы. Но я и сейчас не мог отыскать среди курбатовцев бабку Парасковью. Нет и председателя нашего, Саввы.

Зато Афонин, конечно, тут как тут. После своей прогулки вброд он не просох, сапоги его громко чавкают, когда он рысцой трусит по сходням на бон.

— Здравия желаю, товарищ майор! — орет он, вытягиваясь перед Гуляевым.

— Привет, — отвечает Гуляев, — привет, товарищи! — и оглядывает Афонина со снисходительной усмешкой. — Гвардеец! Пуговицы сменил бы… Пуговицы короля Михая…

Это последнее, что до меня донеслось. Я прежде Гуляева спрыгнул с карбаса и спешу к Шуре — передать ей почту. А потом к бабке Парасковье! Нет, Гуляев не повторял своей просьбы предупредить ее, но надо же выяснить, почему она не показалась у пристани.

«Ох, почтальон Мелентьев! — говорю я себе. — Везде-то ты должен поспеть! Не про тебя ли поговорка — дурная голова ногам покоя не дает! Что тебе, больше других нужно?» Однако ноги мои не останавливаются, они сами несут меня задворками, кратчайшим путем, к дому бабки Парасковьи.

Бабка, конечно, вознамерилась проучить своего сынка, потому и дома осталась. Она сидит, верно, в красном углу под иконой древнего письма, в окружении отцов и дедов, корабельщиков из рода Гуляевых, чьи портреты развешаны по стенам, — сидит и вяжет цветные варежки. И правильно! Пускай Васька сам найдет дорогу к ней да попросит прощения. Нет, ему нечего гнушаться своей родни. У бабки, чуть поправее иконы, висит старинная картина под стеклом, называется она «Подвиг крестьянина Ивана Гуляева в 1855 году». В тот год англичане штурмовали Соловецкий монастырь, и одна военная ладья ихняя толкнулась было к нам, в устье Заманихи. А Иван Гуляев в лесу капканы ставил. Усмотрел он англичан с холма, да и начал палить из своего охотничьего ружья. Те подумали — засада, боя не приняли, поскольку их была всего горсточка, и убрались прочь. Потом Ивану прислали медаль, но ее присвоил себе волостной старшина, и она только после революции водворилась у Гуляевых. Лежит, верно, в жестянке из-под печенья, на бабкином комоде.

Всё это вихрем проносилось в уме, пока я спешил, и мне представлялось, как она вынимает медаль из этой коробки, вмещавшей когда-то соленое печенье фабрики Абрикосова и украшенной трехмачтовым парусником, и показывает сыну, как показывала прежде, лет тридцать назад, ему и мне.

Вот и околица деревни, а там и пригорок, ощетинившийся чашей пеньков, и дом. Вернее сказать, терем, где покойная Гуляева, сестра бабки, складывала свои былины. Что и говорить, славный род!

Перед входом, под резным навесом крыльца, что-то белело. Я вгляделся.

Вот так штука!

Бабки-то дома нет! Может, померещилось мне? Нет, к двери приставлены два весла, крест-накрест. Знак этот по всему побережью понятен. Если бы она ушла ненадолго, скажем, к овцам, в лес наломать веников, то выставила бы одно весло. А два весла — значит и ждать нечего. Вернется нескоро.

Я подбежал и на всякий случай дернул скобу. Нет, бабка еще и заперла дверь. Заглянул в окно. В избе пусто, на столе брошенное вязанье.

Ну и бабка! Верно, она крепко обиделась на сынка, раз выкинула такое!

Но где она? Не могла бабка уйти далеко. Верно, заперлась и сидит где-нибудь в доме, в задней комнатушке, за печью. Я побарабанил в окно, затянутое изнутри, потом кинулся к черному ходу. Заперто и здесь! «Ну, а ты чего суетишься, Евграф? — сказал я себе. — Тебе-то что нужно? Ступай-ка на почту, забирай письма, газеты…»

В это время, пока я топтался у черного хода, кто-то постучал в дом с другой стороны, сперва тихо, а потом сильнее.

Я завернул за угол. На крыльце стоял Афонин. Сверкая пуговицами короля Михая на ворсистом кителе, он раскачивался и молотил кулаками в дверь так, что гудел весь дом и дребезжали стекла. Я подошел, но он, занятый своей работой, не замечал меня.

— Потише! — окликнул его я.

— Спит она, что ли! — он отступил на шаг, тяжело дыша. — Куда она делась, почтальон? Черт ее задави! Гуляев приехал, а она…

— Парасковьи Степановны нет, — сказал я как можно спокойнее. — Видишь, весла! Нечего и грохотать зря. Гуляеву надо будет потерпеть да выпросить прощения у матери.

Афонин поглядел на весла. Вид у него был ошеломленный. Он сбежал с крыльца и уставился на меня. Сапоги его уже не чавкали, из широких раструбов пахло потом, и я отшатнулся.

— Дурака не валяй, почтальон, — бросил он. — Товарищу Гуляеву некогда. А ты чего потерял тут? А-а-а, понятно! — вдруг выпалил он и потемнел. — Сговорились! Понятно, всё понятно! Ишь, затеяли… Всё ясно, для чего ты тут околачивался. И тебя на свежую воду выведем! Ишь ты! Нашли темную старуху, из ума выжившую…

Остановить его я не мог. Он кричал как бешеный. Оба мы не заметили, как подошел Гуляев.

С ним был Савва, наш председатель, заведующий рыбозаводом Никандров, Мелешко и несколько стариков, в том числе Кузьмич, румяный, с косой бородкой да, как всегда, с ехидной ухмылкой.

— Нашли дуру, — бушевал Афонин. — Использовали как орудие! Да за это, знаешь ли ты… Где бабка? Зови ее. Я вправлю ей мозги, ведьме старой.

И тут он осекся. Кажется, Савва подал голос и остановил его. Афонин глотал воздух, рот его шевелился, как у рыбы, выброшенной из сети в лодку. А Гуляев смотрел на него, сжав тяжелые кулаки.

Однако Афонин овладел собой. Он с усилием подтянулся, выпятил куриную грудь и двинулся вперед.

— Разрешите доложить, — начал он, приближаясь к Гуляеву четким солдатским шагом. — Нездоровые настроения… Вот, извольте видеть, во что вылилось. Демонстрация против руководства. Факт налицо.

Гуляев молчал. Афонин ступил на корень, поскользнулся, походка его сделалась не столь уверенной. Но он всё-таки шел, смело шел на Гуляева. И тут Гуляев выставил вперед руку. Она была по-прежнему сжата в кулак, — похоже, что он сейчас ударит Афонина. Все притихли, слова Афонина, вылетавшие с какой-то отчаянной решимостью, раздавались как бы в пустоте.

— Я сигнализировал, — донеслось до меня. — У них тут шайка-лейка… Председатель и все в правлении… Сговорились все.

Афонин подошел еще ближе, — вот-вот он наткнется на вытянутую руку Гуляева. А Гуляев не отводит руку. Афонин говорит что-то, но то ли голос его упал или расстояние увеличилось, — я никак не могу разобрать, какую еще несусветицу он городит, чтобы спасти себя.

Гуляев разжал кулак и схватил Афонина за пуговицу. За самую верхнюю, у ворота. Оторвал ее, выпустил из пальцев и взялся за вторую.

Минуты две ничего не было слышно, кроме треска отрываемых пуговиц. Они падали и мерцали на тропе, пуговицы с гербом короля Михая, краса Афонина. Другой бы на его месте сгорел от стыда, исчез. След бы его простыл, только пуговицы бы и остались от него на истоптанной земле.

— Напрасно обижаете, товарищ Гуляев… — бормотал Афонин, рывками запахивая китель. Борта выскальзывали из его пальцев, открывали грязную майку.

— Уходи-ка ты лучше, — пробасил Савва. — Уходи да приведи себя в порядок.

— Ладно. Я уйду! — крикнул он с угрозой. — Но я докажу… Я, товарищ Гуляев, докажу…

И тут на рейде протяжно загудел «Колгуев», словно и он решил вмешаться. Над трубой взлетело белое облачко пара, растаяло, — пароход дал второй гудок.

Гуляев вытащил часы, а Кузьмич, сощурившись, протянул:

— Приглашают вас, Василий Поликарпович.

«Вредный твой язык! — чуть не произнес я. — На что ты подбиваешь Гуляева? Чтобы он, не получив материнского прощения, уехал?»

Гуляев вытащил часы, повертел их и сунул обратно. Вряд ли он рассчитывал остаться у нас. Следующий приход «Колгуева» через неделю! Но и уехать ему сейчас нельзя, никоим образом нельзя. И не отпустим мы его!

— Товарищ Гуляев погостит здесь, я считаю. Ему будет интересно со всех точек зрения.

Мелешко, сказавший это, словно поддержал меня, но тут же я уловил какую-то заднюю мысль в его словах. Что за человек Мелешко, всё-то он загадки ставит! А Савва, Савва почему молчит? Безразлично ему, что ли?

Но всё шло своим порядком, и только мое нетерпение не давало мне покоя.

— Ты, Василий Поликарпович, — начал Савва, по обыкновению своему дружески и вместе с тем твердо, — послушай, рыбаки что говорят. Товарищ Гуляев только на праздники приезжает! На готовый пирог!

Вот-вот! Правильно! Молодец Савва, выложил ему самое важное!

— Помочь съесть пирог нехитро, каждый сумеет, — продолжал он. — А вот испечь как? Ты в этом разберись! Всё мы с тобой бумажками перебрасывались, ты на меня в претензии, я на тебя… Давай, в конце концов, приведем нашу канитель к одному знаменателю.

Правильно! И я думал так, только не успел сказать! Теперь очередь за Гуляевым.

— Кстати, — молвил он, как бы отвечая на вызов, — насчет точильного камня как у вас? Меня Москва запрашивает, я обещал. И пока что я в дураках. Канитель от вас происходит.

Так я и знал — непременно подберет что-нибудь в пику Савве. Ну, ничего! Савву не так-то легко сбить с толку.

— Дадим камень, — коротко сказал Савва.

Толчком отдалось это в моем сердце, — так решительно он сказал. «Держись, Евграф, и от тебя кое-что зависит, — напомнил я себе. Чем еще закончится мой поход в Зимние горы! Но всё равно — дадим камень!»

А Гуляев не промолчит! Наткнулось долото на гвоздь! Верно, помянет молочную ферму, из-за которой ворох переписки накопился. Само собой, и на это Савва найдет ответ, ведь основная наша специальность рыбная ловля и зверобойный промысел. Возможная вещь, Гуляев заведет разговор и о пропаже снастей, об Арсении и вообще обо всем том, из-за чего прибыл к нам Мелешко. И откроется тут, перед домом бабки Парасковьи, диспут.

Однако я в мыслях унесся слишком далеко вперед. Ничего такого не произошло. Никакого диспута. Позади меня в замке звякнул ключ.

Все голоса смолкли, как только на крыльце показалась бабка Парасковья. Гуляев снял шляпу и, держа ее перед собой обеими руками, двинулся навстречу. Бабка спустилась на одну ступеньку и остановилась, а Гуляев приблизился к крыльцу и, прижав шляпу к животу, поклонился.

— Простите меня, мамаша, — сказал он.

Бабка глядела на него сверху вниз. На ней были новые полусапожки, голову она, как на праздник, украсила кокошником. Давно, с детских лет, не видел я бабку такой высокой. И к тому же, она стояла на крыльце, а Гуляев, согнутый в поклоне, еще был внизу, не решался без позволения матери поставить ногу на ступеньку. Гуляев ждал, бабка не двигалась, только искорки на кокошнике перебегали с одной тусклой старинной жемчужины на другую. Я посмотрел на Гуляева, лицо у него стало совсем как у прежнего Васьки, пойманного на шалости и заслужившего порку.

— Весла-то подыми, — промолвила бабка строго. — Поставь вон там, к стене, пока.

Оставив дверь открытой настежь, она ушла обратно в дом, а Гуляев положил шляпу на перильце и послушно подобрал весла. Потом он взял шляпу, решительно нахлобучил ее и переступил порог.

10

Ну и дела у нас в Курбатовке! Ну и дела! За один день сколько событий! Да я бы не поверил, честно говорю, не поверил, что один день может вместить столько всего, если бы не убедился сам. Ведь бывает — целый месяц минет и не оставит после себя ничего, ну решительно ничего выдающегося.

А тут — за один день…

И всё-таки, если разобраться, особенно радостного не случилось ничего. Афонин хоть и ушел тогда от дома бабки Парасковьи как побитая собака, но гнев Гуляева пройдет…

Одно хорошо — не отказался Гуляев от своей родни, остался у нас. По сути-то, мужик он неплохой. Вот беда — на должность в Облрыбаксоюзе недавно поставлен, не знает еще, как держаться.

Афонин и пользовался.

Неужели не убедился Гуляев, что́ он за фрукт, Афонин! Ну как же доверять ему? Нет, ни в чем нельзя! Он и правду-то повернет криво!

Кстати вышло, что Гуляев здесь. Бабка Парасковья удержала его! Всё разрешится при нем и, я надеюсь, в лучшую сторону.

Так думал я, разнося письма. Конечно, не раз мысли мои обращались и к предстоящему походу в Зимние горы.

Домой я возвращался вечером. Солнце уже опустилось в море, вода потемнела, и ветер стал холоднее.

Не подозревал я, что день еще не отдал всего, что имел в запасе. Что еще одна новость стережет меня у моего дома, у самого входа.

— Дядя Евграф, — услышал я.

С завалинки поднялся парень в фуражке, сдвинутой на затылок, и я узнал матроса Алешку. Вот о ком я начисто забыл!

— Здоро́во, матрос, — сказал я. — Пришел всё-таки!

Оказывается, он еще вчера, с товарищами своими, стал тут на квартире у деда Игната, который карбасы мастерит. А утром был на пристани. Что же ему от меня нужно?

— Я к Зине, дядя Евграф, — ответил он. — Не знаете, когда она будет?

— Ну нет! — крикнул я. — Извини! Кукиш с маслом! Поворачивай, живо поворачивай отсюда!

Хватает нам и двух Алешкиных вдов. Девчонку смущает! Нет, я хоть и не отец, а не позволю! Ишь, проворный какой, уже высмотрел! Нет, не разрешаю! Точка! Распалился я, взял его за плечи и стал подталкивать, а он уперся. Так боролись мы некоторое время, пока я не устал.

— Не допущу всё равно, — молвил я и перевел дух. — Еще вдов кликну. Выцарапают они тебе глаза.

На это он преспокойно ответил, что вдов он видел и они даже здороваться с ним не желают.

— Так и надо, — сказал я. — Девки у нас самостоятельные. Погоди, они еще тебе покажут. А ты, значит, перестроился! Уже и Зина понравилась.

— Понравилась, дядя Евграф, — произнес Алешка, но другим голосом, без обычной своей лихости, а скорее с жалобой, как будто с ним приключилась нечаянная напасть.

— Очень понравилась? — спросил я.

— Ага.

— Ладно. Постой тут, — сказал я и вынес из сеней пилу и топор.

Не говоря ни слова, я подвожу его к тому толстому бревну, что лежит возле дома. Зина отколола от него совсем немного. Да и где ей с ним справиться! Давно я собирался найти напарника да разделать это бревно.

Пеняй на себя, Алешка! Сам напросился! Берись-ка за работу!

Думал я, что он сдрейфит, как увидит такую махину — в три обхвата. И действительно, сперва Алешка оторопел. Потом взял у меня пилу и повернул зубьями кверху.

— Не беспокойся! — сказал я.

Развод в порядке, придраться не к чему. Не зажмет. Был бы пильщик не ленив.

— Давай, дядя Евграф, — тряхнул кудрями Алешка и сбросил куртку.

Мы допилили до половины, и пилу всё-таки зажало. Алешка вытесал клин, загнал его в расщелину, и работа пошла легче. Однако пришлось вбить еще два клина, вот какой матерущий достался ствол!

Отрезали один кругляш, сели передохнуть.

— Ну и хворостина чертова, — бросил Алешка и провел ладонью по мокрому лбу.

— Еще три таких полешка отрежем, — напомнил я. — Колоть сейчас будешь или все сразу?

Он и тут не сробел, однако ответил, что переколет потом, чтобы меня не задерживать.

Неужели Зина не знает про его вдов? Знает, конечно, иначе и быть не может. А он не отстанет от нее, вон какой трудовой энтузиазм показывает! Ох, лучше бы сбежал!

Вообще я люблю, когда хорошо работают. Но тут Алешкино рвение стало раздражать меня.

— Всё чтобы было расколото! — сказал я сурово. — Бегать за девками вы все горазды, а вот…

— Порядок будет, дядя Евграф, — ответил Алешка послушно и швырнул окурок.

— Начали, — говорю я и протягиваю ему пилу. — Намнет тебе холку эта хворостина. Гляди, сучков сколько.

— Ерунда!

«Тьфу, чтоб тебя! — молвил я мысленно. — Настырный какой!» Мы отпилили еще кругляш, немного потоньше. На него хватило двух клиньев. Однако жару он нам задал, и я от усталости прямо свалился на ступеньку.

— Дядя Евграф, — сказал Алешка. — Интересовался я вашим камнем. Пробовал тесать.

У деда Игната, который Алешку на квартиру к себе пустил, точильных камней полон двор. Поэтому слова матроса меня не удивили.

— И удалось? — спрашиваю.

— Нет еще. Против нашего он мягче, а не дается.

— То-то, — бросил я. — Мастер нужен.

— Я в Армении служил, дядя Евграф. В пограничных войсках. Камень есть, туф называется. Из него что хочешь можно высечь, кисть винограда или, предположим, человека.

— Ну и что? — спросил я.

— Сноровка нужна, главное. Я видел. Инструмент у них специальный, вроде долота. Дядя Евграф, — вдруг оживился он, — я всё-таки перейду на каменную работу, ей-богу!

— Отстань ты, Алексей! — отмахнулся я. — Сам ты не ведаешь, что тебе нужно.

Всегда он так — попадется ему на глаза что-нибудь новое, загорится, да ненадолго.

— Я моряк случайный, — говорит.

— Море случайных не терпит, — возразил я. — С морем не играют, оно, брат, серьезное. Дело твое, Алексей. Тебе виднее, кто ты есть. Надо тебе к чему-нибудь одному прицепиться в жизни, а то что же… Кончай курить!

Как не противилось свилеватое дерево, мы осилили его, нарезали пять кругляшей. И Алешка уже начал колоть, но в это время показалась Зина. Она шла по улице со своей подругой, фельдшерицей Верой.

— Куда! Куда! — крикнул я, но Алешку словно ветром сдуло к ним.

Колун упал к моим ногам. А на мостках гудели Алешкины шаги, неслись вдогонку за стуком девичьих сапожек. Как его остановишь! Что я могу! Ну, не впущу я его в дом, так ведь найдет место… Размахнулся я колуном и со всей злостью хватил по кругляшу. Он уцелел, однако, и точно насмехался надо мной. Глазки-сучки, темные на белом срезе, как бы щурились.

Нет, не стану больше. Алешка докончит.

Я лег в постель и долго прислушивался — не возвращается ли Зина. Под утро, сквозь сон, доносились до меня какие-то удары, а когда я вышел, Алешка всё еще колол. Он, должно быть, не спал и был бледен, но трудился рьяно и даже не поглядел в мою сторону.

— Зина где?

— Дома.

— Вот что, Алексей, — сказал я, приблизившись вплотную. — Если обидишь ее, плохо тебе будет.

Не дожидаясь ответа, я ушел обратно к себе. Согрел самовар, достал из подполья соленой семги, — дорога предстоит длинная и заправиться надо как следует.

Пройду сперва по берегу, по тоням, раздам почту и, не доходя Поползухи, сверну к смолокурне. У Самохваловых заночую и с утра двинусь через болото. Потом — к морю, на Поползуху, к Арсению. С новостями.

А вдруг матрос Алешка и вправду приноровится к пещуре? Ну что ж, на то и молодые, чтобы нас, стариков, обгонять.

11

Я уже и сумку надел и только собрался уходить, как явился Мелешко — за горячей водой.

И, не глядя на часы, можно было сказать — минуло семь. Мелешко спускается ко мне за кипятком всегда в одно и то же время — минута в минуту. И всегда в жилете поверх сорочки, накрахмаленной точно к празднику. Наливая воду из самовара себе в стаканчик, он сообщает, что бреется ежедневно, и объясняет, почему. Не избежал я этой лекции и сегодня.

— Некоторые опасаются за кожу, — сказал Мелешко. — Но, я бы сказал, наоборот: волос за сутки не успевает сильно отрасти, и коже легче.

«Завел! — подумал я с досадой. Лучше бы поделился, о чем вчера с Гуляевым беседовал!» Я приготовился слушать наставление до конца, но Мелешко оставил начатую тему.

— В экспедицию, значит, собрались? — спросил он. — В Зимние горы?

Я, должно быть, вздрогнул. Кусок семги упал с вилки на стол. Ведь я думал, о походе моем никто, кроме меня и Саввы, не знает. Стало быть, Савва открыл ему! С какой стати? Я мог только гадать, много ли Савва сказал Мелешко, и поэтому от себя не прибавил ничего. Притворился, что рот у меня набит, и кивнул.

— Это хорошо, — сказал Мелешко. — Откладывать было бы нецелесообразно.

Я молчал.

— Очень хорошо, что вы идете, — закончил он.

— Извините, — молвил я. — Неясно.

Он стоял в жилете, скрестив на груди руки, и о чем-то размышлял. Мой ответ заставил его очнуться.

— Желаю вам благополучно дойти. Достигнуть вашей цели.

Он шагнул ко мне и пожал мне руку. Я смущенно поблагодарил.

Ему-то что? Чего он-то чает от моего похода? И почему сейчас самое время? В голове у меня поднялась сумятица и вид у меня, должно быть, был дурацкий, а он еще раз, без улыбки, но ободряюще, стиснул мою руку и слегка встряхнул:

— Видите, дело в том, что сегодня Афонин отправился с той же миссией в горы, к той мастерской.

К мастерской? Я прирос к полу. Ах вот как! Передумал я много за все эти дни, но чтобы там, в Зимних горах, встретиться с Афониным… Нет, это не приходило мне в голову. Что ему надо? Нужда должна быть крайняя пускаться одному, не зная как следует местности, в такую дорогу. Что ж, удивляться нечего. Для себя старается. Положение его пошатнулось, надеется поправить.

А Мелешко мне:

— Я приглядывался к Афонину. Опасаюсь — его информация может оказаться ненадежной. Он трусоват и невыдержан. Я пошел бы сам, но, к сожалению, подобные кроссы уже не по мне.

Вот тебе и отрывной календарь. Приглядывался! А я-то думал…

— Письмо Арсения Куликова, — спрашиваю, — вы читали?

— Разумеется. Меня оно вполне удовлетворило. Я сам пришел к тем же выводам. Куликова, по-моему, следует считать свободным от подозрений в каком-либо недобропорядочном умысле.

Минут пять я стоял, ликуя, глядя на дверь, закрывшуюся за Мелешко, а потом вышел и ноги сами понесли меня из деревни.

Вот и море. Огибая бугры, поросшие лесом, вьется узкий песчаный край суши, моя дорога. До чего же длинная она сегодня!

Ветер ночью стих. Волны всё еще плещут, несут свою палубную вахту, отмывают песок, но белых гребешков уже не видно, а вода из желтой сделалась свинцовой, потому что муть осела на дно. Но не было бы перемены к худшему! На небе, кое-где чистом, обозначились легкие, словно перекрученные облачка, в вышине столкнулись два ветра. Какой осилит? Конечно, вёдро будет непременно, не минет же лето без него, но перед тем, как установиться тихой погоде, ветер возьмет, свое сполна, отыграется штормом.

Ненадежное это затишье. А мне и так беспокойно. Незачем спешить, а спешу.

Ро́здал я на тонях почту и достиг смолокурни к вечеру. У Самохваловых я ночевал. Утром Анна сунула мне узелок с ватрушкой.

Самохвалов проводил меня до вала. Простился с ним, сел на пенек, перемотал портянки. Великое дело — перемотать в походе портянки!

Ну, давай, Евграф! Шагом марш! Не оглядывайся. Вся твоя надежда на ноги. Вспомни, как бывало в наступлении, на Псковском участке. Однажды вот через такое же болото пятьдесят километров за день прошли.

Здесь природа потрудилась, спасибо ей, соорудила, словно специально для меня, дорогу.

Вал сухой, порос жесткими травами, сосняком. Под сапогами песок скрипит. А местами вал тонет в трясине, заплывает черной грязью.

Еще часа три шел я по валу. Горы, вот они, за болотом сразу. Всегда в дымке, как в снегу, — оттого, верно, и названы Зимними. Конечно, если взять и поставить рядом гору Ай-Петри в Крыму, куда я лазал с экскурсией из санатория, то это не более как холмы. Но по нашим краям — горы. А подъем тут несравнимо тяжелее, местность что ни есть дикая. В ложбинах лесная чаща немыслимая — в ней только топор Николая Куликова и стучал. Бурелома там, гнили скопилось — страсть! Да еще завалы камня. Но главное препятствие — глина. Хорошо, дождей давно не было, а то нечего и соваться туда.

Николай водным путем к своей пещуре проник, а по суше, ох, намаешься!

Два пота с меня сошло, пока я на хребет взобрался. Глина хоть и застыла, пообсохла, а всё же скользкая она, всё, проклятая, норовит сбросить меня назад! Да, хуже болота такая суша! А что тут творится осенью или по весне, когда потоки глины свергаются с откосов!

Говорят, до войны один пастух забрел сюда и погиб, так и не нашли его. Не курбатовский, — из Пахты.

Повыше, на ветру, на солнечном припеке, глина тверже, трещины во все стороны разбегаются, как паучьи лапы. Торчат редкие сосны. За ними, далеко впереди, открылось море. Но не туда надо мне смотреть. Шагаю я, глядя всё время вниз, в излучину Гагачьей реки, шумящей слева, под обрывами. То и дело показывается сквозь заросли ее мутная густо-желтого цвета вода.

На ней, на реке Гагачьей, поставил Николай свой завод. Многое с тех пор изменилось. Говорят, там пожар лесной прошел, тому годов пятнадцать. Давно исчез пал, прикрылась его чернота новой зеленью, не сохранилось, поди, и уголька. Но вековой лес начал как бы мельчать. Я напрягал зрение, стараясь различить хоть обгорелый тычок, и наконец заметил не один такой ствол, а три, на поляне, среди кустов малины. Верно, тут, поблизости…

Но признаков постройки я пока не видел. Если огонь уничтожил, — печная кладка должна уцелеть.

Прошел я дальше по хребту, осматривая долину. Красная полоса глины пересекла лес, протянулась к реке, а за ней стеной стоят могучие деревья. Эти старше самого Николая, не то что его мастерской. Я уже стал спускаться, чтобы получше разведать местность, как вдруг в зелени хвои блеснула другая зелень, светлее и ярче. Она была почти белой, эта диковинная зелень, и я смотрел на нее, смотрел, и сердце у меня заколотилось в груди.

Нет, не хвоя это и не малинник, отливающий серебром. Мох! Ну да, мох на ветхой крыше, вот что это такое! Не помня себя, я сбежал вниз. Да, так и есть! Господи, да есть ли человек счастливее меня!

Не сгорел завод! Не сгорел!

Огонь немного не дошел до него. Метров тридцать. Глина спасла постройку, отразила пожар. Всё еще не веря удаче, я подошел и приложил руку к бревенчатой стене. Она покосилась, а с другого бока упала. Держится лишь половинка крыши, и то не сразу догадаешься, на чем. Облепили мастерскую кусты, раскудрявились кругом папоротники, сруб взяли штурмом жучки-древоточцы, просверлили бесчисленными своими ходами, а под нижним бревном вырыл нору какой-то зверь, должно быть, барсук. Немного осталось от строения, название одно — завод. Но суть-то разве в этом!

Под крышу я вошел прямо по бревнам, лежавшим на земле и оплетенным травой, по двери, соскочившей с ржавых петель. На дубовой, еще довольно крепкой оси — колесо с лезвием, тоже изъеденным ржой. Наверное, здесь Николай и его отец обкалывали пещуру, а там, у другого колеса, поменьше, пускали в окончательную отделку.

Впрочем, не знаток я техники, не по моей это части. Может, и не нужно это всё, устарело, и наладится производство другим каким-нибудь способом.

Невдалеке от строения увидел я и природную залежь пещуры, — она синела сквозь кустарник. И еще кое-где выпирали синие желваки камня, прорывая покров травы и валежника. Сколько ее тут — пещуры! Верно, тыщи и тыщи тонн, внукам и правнукам нашим не выбрать всю.

Тут я почувствовал, что очень утомился и хочу есть. Я сел, достал из сумки узелок и съел ватрушку, а потом вспомнил про Афонина.

Он еще не был здесь, это ясно. Я поднялся и еще раз осмотрел полосу глины. Следов, кроме моих, нет. Конечно, он движется с моря, если только не заблудился. А он, скорее всего, заблудится. И выйдет обратно к Курбатовке. Или выбьется из сил и застрянет в горах, а то еще утонет…

Вот бы попался он мне! Вдруг мне представилась наша встреча. Я к морю выхожу, к самому берегу, слышу, кричит кто-то. Ступил на край обрыва, гляжу — Афонин. Красный, задыхается, лезет наверх. Китель расстегнут и не блестит на нем уж ничего, — пуговиц короля Михая ведь нет. Лезет, ноги скользят, а сзади прилив настигает. «Эй, почтальон, помоги!» — «То-то, — говорю, — теперь занадобился тебе! Зачем сунулся сюда? Общественному делу помочь? Врешь! Оправдаться решил, прощение заслужить. А всё равно знаем мы, кто ты таков есть. Уж бог с тобой, живи. Вытащу тебя, так и быть».

И с этими словами я бы его, поганца, вызволил.

Так я рисовал себе нашу встречу и даже невольно прислушался, не кричит ли Афонин.

— Странно мне, — говорил я вслух, продолжая мысленный свой разговор с Афониным, — для чего такие, как ты, на свет родятся? Курица, бывает, снесет худое яйцо, болтун. Так оно мертвое. А ты вот живешь зачем-то.

В лесу я ночевал в шалаше из веток, на другой день вышел к тому месту, где побывал Арсений, и убедился — реку в самом деле завалило. К вечеру выбрался я к морю. Афонина не встретил.

Уже потом, на тонях, узнал я, что он шел сюда, да не дошел. Проплутал в лесу два дня, да и поворотил ни с чем. Не солоно хлебавши, как говорится. Людям на смех.

12

Сюда, будьте любезны!

Да голову-то берегите, голову! Дом ведь постарше хозяина, в землю уходит.

Осторожно! За правое перильце не хватайтесь — отошло. Всё никак не соберусь приколотить. Дом большой, постоянно рук требует, а мне хозяйством очень-то заниматься некогда. Что, крутовата лестница? Мы ведь, курбатовские, — корабельщики. Дома́ строят у нас чисто пароходы. Лестница в виде трапа получается, проемы в перекрытии узкие, наподобие люка. Мелешко жил у меня, обследователь, так тот, как лез к себе, вовсе дыхания лишался.

Савва, председатель наш, говорит — вы писатель. Да? Бывало, к сказительнице Авдотье Гуляевой часто ездили из разных редакций, и тоже вот с машинками. А потом померла она — и перестали. Прошлый год хотел один побывать у нас, так Гуляев отговорил. Сказительницы покойной племянник. Он в Чернолесске, в Облрыбаксоюзе. Нечего, мол, в Курбатовке отображать, ничего передового там нет. С парохода к пристани на гребках повезут, моторными судами они не богаты. Электричества не имеют.

А вы у Гуляева были? И он сам посоветовал? Ну, значит, взгляд у него изменился.

Он тут гостил у нас, в июне. У мамаши своей. Надо думать, на пользу пошло. А нет, так придется бабке Парасковье опять его вызвать к себе.

Сейчас-то я смеюсь, а вот в ту пору дела у нас в Курбатовке закрутились! Ох, дела!

Вот, пожалуйста, ваша комната. Всё по-простому в моей гостинице. Машинку прямо сюда ставьте, на стол. Вы как, сразу печатаете или сперва от руки? Быстрее дело должно подвигаться с помощью техники, а? Всё же прежние писатели выпускали сочинений побольше, чем нынешние. Худо-бедно двенадцать томов, а то и двадцать четыре, как, например, Станюкович.

Соседи тут есть, за стенкой, но вас они не потревожат. Да они редко дома находятся. Зина и Алешка-матрос, молодожены. Эх, вот бы вам роман составить про них!

Вас, конечно, производственная сторона интересует. Так Зина — гидротехник. Алешка пещуру ломать начал, точильный камень, в Зимних горах он, с бригадой.

Савва, наш председатель, не нарадуется. Двух молодых специалистов Курбатовка приобрела. Ты, говорит, Евграф, смотри, не задерживай им почту, отыщи и вручи в тот же день, где бы они ни были.

Боится он, не улетели бы от нас. Молодежь ведь как рассуждает нынче! Костя, племянник мой, так высказывается — у вас, мол, в глуши только Робинзону существовать. Ведь что придумал! Пишет мне — продавай свой дом, перебирайся к нам в Чернолесск.

Это мне такое письмо! Курбатовскому почтальону! Да уж не касаясь всего прочего, про меня ведь недавно из Москвы по радио передавали. Клюйков, наш радист, дал заметку. Подробно всё указал, как у нас добычу этой пещуры восстанавливали. Ну и я там, значит, сыграл известную роль. А в Чернолесске кто я? Ноль! Нет, мне там делать нечего. Место мое здесь и нигде больше. Дерево старое, глубоко корнями ушло. Правда, живу я один, бобылем, но всё же населяется дом, веселее стало.

Ну, располагайтесь как вам удобнее. Вы отрицательное тоже пишете? Материалы у нас есть. Если всё описать…

Что, вы в курсе наших дел? Знаете, вы лучше поступить не могли, как ко мне на квартиру встать. Всё вам расскажу. Конечно, я не по бумажке действовал, а по-своему, как совесть велит, однако пришли мы в конце концов к одному результату, я и Мелешко.

Вот тут, за этим столом, он сидел за своими бумагами. Или брился. Я, говорит, без ежедневного бритья, без купания — не человек. Холод собачий, а он купается!

Как уезжал от нас, благодарил меня за содействие. Нет, хвастаться нам, по сути, еще нечем. Прорех в колхозе пока порядочно. Мостки на улице взять, в каком они состоянии? Стыдно! Клуб как сарай, никакой культурной обстановки. Дальние водоемы для рыбного промысла мы освоили не вполне, — тоже надо признать. Пещуру только начали ломать. Но и дурную славу распускать про нашу Курбатовку мы тоже не позволим. Афонин думал, тут, в медвежьем углу, всё можно!

Гуляев от него отрекся. Так ведь у него еще дружки есть. Дают ему характеристики: Афонин-де если и перегибает иногда, то это от горячности натуры.

Не застали вы его у нас. Поглядеть бы вам на этого типа! Ему должность в другом сельсовете предоставили. Снова, поди, горло дерет, командует. Выпячивает свое «я». Ну, дайте срок, своротит он себе шею. Чтобы у нас в стране подлый человек мог с пользой для дела управлять чем-либо, честными людьми руководить, нет, никогда я в это не поверю.

Дед Кузьмич, ехидный такой старикан у нас есть, надо мной посмеивается. Чего ты, говорит, Евграф, достиг? Всюду ты суешься, всегда тебе больше всех надо.

Но как, по-вашему, душевно поддержать человека — это пустяк? Один ведь он был, Арсений. Недаром Афонин на него, на беззащитного, навалился.

Не понимает Кузьмич. По каждому поводу у него смешки. Несолидные какие-то смешки. Вот тоже для вас тип. Я вам покажу его, низенький такой, бородка косая, румяный, и в некоторых словах первой буквы не признаёт. Вместо буфета говорит — уфет. А большим грамотеем себя считает, между прочим.

Разведка моя в Зимних горах тоже не пустяк. Реку расчистим, всё же водный путь способнее, и пойдет наша пещура по воде прямо до самого Чернолесска. И наследство Николая Куликова вот как пригодилось, хотя и устарело кое в чем, Алешка вон улучшения какие-то затеял.

Недавно Савва меня удивил. «Хотим, — говорит, — тебя выдвинуть, разработками нашими каменными заведовать будешь. Поди, устал с сумкой ходить». — «Нет, — отвечаю, — уволь. Не буду. Не с руки мне, пограмотней кого ставь и помоложе. Например, Алешку, чем плох?» — «Ладно, — говорит, — подумаем».

Вот оно как обернулось! Может, Алешка письмо, адресованное директору-то разработок, самому себе писал! А? Правда, в моей практике еще не было, чтобы человек себе же послал письмо, да ведь нынче и не такие чудеса случаются.

Заболтался я, извиняюсь. Вы, наверное, отдохнуть хотите. Располагайтесь, а я пойду.

В голландку я дров наложил. Спичку только чиркнуть. Труба вон там открывается. Нас единственно весной солнышко побаловало, а то всё дует и дует. Семужий промысел худой нынче был. Сентябрь у околицы, тепла не жди.

Всего вам хорошего пока. Мне еще почту надо разнести. Видите мою сумку? Лет ей уже немало, кожа вот потрескалась, ремень обтрепался, того и гляди, лопнет. И вместо застежки, видите, веревочка. Я уж сколько хожу с этой сумкой, а она еще до меня служила. Какая масса всего через нее прошла, это вы можете себе представить. И плохого и хорошего. Почтовая связь, она обязана всё препровождать по адресу. А знаете, когда плохое письмо человек получает, я тоже, откровенно сказать, переживаю.

Хороших-то писем побольше бы надо! Вот зайду сегодня к Клюйкову, сулил он заметку послать в Москву о том, как у нас на Гагачьей реке завал разгребают, дают ей ход в море, по прежнему руслу. Чтобы, следовательно, водой пещуру сплавлять. Где, скажу, заметка? Не тяни, давай мне в сумку!

Людям доброе слово, ох, как нужно! А если человек здесь, в нашей Курбатовке, славу и доверие заслужил, то ведь, пожалуй, на студеном здешнем побережье станет ему тепло. Не так ли?

Ну, я пошел. Пора мне. Уже, должно быть, бранят меня курбатовские: почтальона долго не слышно, заговорился со своим новым квартирантом. А Савва скажет: «У тебя, Евграф, под языком определенно репей».

В каждом доме ждут меня. Сегодня по деревне пройду, а завтра на то́ни. Открывайте двери, люди добрые, почтальон идет!

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Я родился в среднерусском селе Клёнове. Мой отец, Николай Сергеевич Ливанов, был учителем.

Впрочем, спешу оговориться. Не потому я начал свои записки с нескромного «я», что намерен приписать себе главную роль в событиях. Нет, я далек от такого стремления. Если бы не мои друзья, вместе со мной боровшиеся и с силами природы и против коварного, опасного врага, я не продвинулся бы и на шаг в своих поисках и, конечно, не сидел бы сейчас в своей комнате на Васильевском острове, — живой, с пером в руке.

Я мог бы в первых же строках сказать о партизане, который, преодолев тысячи опасностей, пришел из вражеского тыла к своим и сообщил важные вести. Я мог бы начать с того дня, когда наши бойцы захватили в плен парашютиста Гейнца Ханнеке, сброшенного близ Дивногорска, и затем рассказать о том, как странный документ, найденный у Ханнеке, помог раскрыть заговор, составленный много-много лет назад. Я мог бы…

Нет, не сто́ит забегать вперед. Ведь события, связанные с черным камнем, начались для меня очень давно — в детстве.

Итак, родом я из Клёнова. Село это — если смотреть сверху — чаша садов, разделенная, словно пробором, широкой и прямой улицей, по-нашему «плантом». Теперь наше Клёново знаменитое: мичуринцы вывели замечательный сорт яблок. А тогда, в доколхозное время, яблоки были мелкие, кислые и мало отличались от диких. К тому же, чуть не каждый год львиную долю урожая съедала болезнь. Не успев созреть, яблоки валились на землю и покрывались пятнами гнили.

Один дом в Клёнове резко отличался от прочих. При нем не то что сада — кустика не было. Не было ни клумбы с цветами, ни скамеечки под окном. Ветер шевелил бородки пакли, торчавшие из пазов. Некрашеный, без наличников на окнах, без навеса над крыльцом, дом выглядел голым, неуютным, холодным. Он был известен под названием «приказчиковой дачи», или «Сиверсовой дачи». Хозяином ее был приказчик Сиверс — датчанин, служивший до революции у крупного нефтепромышленника.

В Клёново Сиверс наезжал вербовать рабочих и здесь женился на дьяконовой дочери Тамаре. Говорят, что дача воздвигалась на ее приданое. Тамара хотела, будто бы, осесть с мужем в Клёнове и умножить капитал торговлей. Но впоследствии Сиверсы перестали бывать в Клёнове. Дача осталась неотделанной; для присмотра за ней Сиверс поселил старуху.

Много лет прожила эта женщина на «приказчиковой даче» совершенно одна. Сиверс пропал куда-то. Его домоправительница добывала кусок хлеба тем, что вязала из цветной шерсти варежки и остроконечные шапочки.

Я помню ее. Труша — так окрестили у нас Гертруду — была тощая высокая старуха с глазами младенческой голубизны — робкими и кроткими. Из своего жилья она выходила редко, потому что у нее болели ноги. Она переставляла их медленно, с опаской, словно шагала на ходулях. По-русски она говорила плохо. Мальчики дразнили ее, а девочки защищали, — она учила их вязать.

Перед смертью Труша помешалась. Должно быть, одиночество доконало ее. Она заперлась в «приказчиковой даче» и несколько дней ничего не ела. Потом собрала свои пожитки в мешок, взвалила на плечи, шатаясь спустилась с крыльца и упала. Фельдшер Николай Кузьмич не мог помочь ей. Сельчане жалели Трушу. Несчастная умерла вдали от родины! Вспомнили про Сиверса. Где он? Если жив — должен прибыть, чтобы распорядиться домом.

И Сиверс прибыл. Это событие прекрасно сохранилось в моей памяти, хотя мне было тогда тринадцать лет.

Я полол гряду с брюквой, елозя голыми коленками по канавке. Подошел отец и велел мне переодеться: «у нас гость».

Новость удивила меня. День был будний, трудовой. В такой день нам никогда не случалось принимать гостей. Для этого существуют праздники. Необычный гость заинтриговал меня. Чтобы не показаться ему в затрапезном виде, я влез в свой мезонин снаружи, по пожарной лестнице, вымылся и надел парадную толстовку.

В столовой я увидел низенького, коротконогого человека с отвислыми усами, которые придавали его узкому лицу выражение сокрушенное. Он обмахивался платком от жары и от мух.

— Ваш наследник? — произнес он, посмотрев сперва на меня, потом на отца. — Мое почтение, молодой человек.

Меня никто не называл наследником. Судя по иллюстрированному журналу «Нива», лежавшему в коробах на чердаке, наследником именовали царского сына. Там было черным по белому написано под портретом: «Наследник цесаревич». В применении ко мне, советскому мальчугану, готовившемуся вступить в комсомол, слово «наследник» звучало странно и даже обидно. Я пожал протянутые мне жесткие, прохладные пальцы и сел.

Сидел я между двумя тетушками. Поглощенный созерцанием гостя, я всё же заметил, что с тетей Клавой — младшей сестрой отца — творится неладное. Она словно окутала себя непроницаемым, недобрым молчанием. Худое скуластое лицо ее еще больше обтянулось. Отец поглядывал на тетю Клаву с некоторой опаской и сам держался необычно: говорил мало, угощал гостя с какой-то забавной церемонностью.

Я понял, что гость очень неприятен тете Клаве. Отец тоже не питает к нему симпатии, но боится взрыва со стороны тети Клавы. И только разбитная тетя Катя — старшая сестра отца — тараторит как ни в чем не бывало: она решила выжать из гостя как можно больше городских новостей.

Гость жевал и говорил. Он как будто не примечал сурового взгляда тети Клавы. С легким акцентом, временами коверкая фразу, он обстоятельно и с жаром рассказывал о себе. Мне казалось, он хвастается. Однако ничего особенного он не совершил. Он служит бухгалтером — вот и всё.

— Да вы на все руки мастер, — подал голос отец. — Вы и бухгалтер, и механик…

— Приходится, — ответил гость. — Я на этих руках, Николай Сергеевич, обошел земной шар.

Тут произошел небольшой конфуз. Я представил себе нашего гостя, идущего вокруг света на руках. К несчастью, рот мой был наполнен супом. Я фыркнул и окатил скатерть. Одна капля попала даже на запасное пенсне отца, висевшее на лацкане его люстриновой куртки.

Естественно, разговор за столом сосредоточился вокруг моего поведения, а затем коснулся воспитания детей вообще. И тут отец выдал мою тайну. Не знаю, зачем он это сделал. Возможно — хотел сгладить впечатление от моей неловкости.

— У Сережи серьезные интересы, — сказал он. — Пишет историю нашего села.

Отрицать было бесполезно. Я действительно писал историю Клёнова. Но никто из посторонних не должен был этого знать. Работа только начата. Еще неизвестно, что получится. Я надулся и стал смотреть на плакат, приклеенный к стене. Плакат изображал прилавок сельского кооператива, у которого теснятся довольные, смеющиеся мужики. У них квадратные плечи и квадратные ярко-желтые бороды. А напротив, через улицу, виднеется лавка частного торговца. Там нет ни одного покупателя. Частник стоит всклокоченный и злой. В него я и вцепился сумрачным взглядом, но ненадолго. За столом заговорили о Труше.

Гость скорбел о ней вместе с нами. Но что можно было сделать? Ревматизм, как известно, лечат на юге, грязевыми ваннами. Да и то не всегда вылечивают. У него тоже ревматизм. Суставы трещат, как сухая лучина, а спину по утрам не разогнуть. И однако он ждет путевки на курорт. Так, без путевки, он не может себе позволить… Он скромный служащий. Некоторые думают, что он нажил бог знает какие ценности при старом режиме. Но это смешно. Он всегда трудился. Его хозяин — тот, совершенно верно, нажил и теперь живет себе припеваючи за границей.

Уже не раз я мысленно спрашивал себя — кто такой наш гость. Теперь я начал догадываться. Неужели — сам «приказчик»? Откуда, с какой стати?

— Гертруда служила у моего покойного папаши, — говорил между тем гость. — Она нянчила меня. Можете быть абсолютно уверены: я не бросил бы ее так, на милость божию, если бы не превратности судьбы.

Сомнений больше не было. Помнится, я сжал кулаки и нахмурился. Пусть видит Сиверс: я всецело на стороне тети Клавы.

Обед кончился, отец увел гостя к себе, а я еще сидел некоторое время, удивленный и сердитый. Тетя Клава срывала тарелки со стола.

— Николай как хочет, а я не поеду, — вдруг произнесла она. — Не поеду я.

— Подумайте, радость какая! — отозвалась тетя Катя, размешивая пойло для поросенка. — На юру ветер свищет. В подвале, чай, вода. И для скотины ничего нет.

— Ясное дело, нет. Двор самим надо строить, — сказала тетя Клава. — Нет, вы как желаете, а меня простите… Проклятое место.

Оказывается, Сиверс предлагает нам купить дачу. Просит он недорого. Но, по мнению тети Клавы, дом не сто́ит и этих денег. А главное — это дом Сиверса! Ноги́ ее не будет там.

Я понимаю тетю Клаву. Я знаю, почему она терпеть не может Сиверса.

Тетя Клава — вдова. Со своим мужем, дядей Ефремом, портрет которого висит у отца в кабинете, она прожила очень недолго. Принесла нелегкая Сиверса в наше село нанимать рабочих. Он и подсунул контракт дяде Ефрему. Соблазнил его хорошим заработком и увез куда-то за тридевять земель. Там обманутый дядя Ефрем затосковал, пристрастился к вину и однажды, возвращаясь в рабочую казарму, упал в шахту и разбился на́смерть.

Я всем сердцем сочувствовал тете Клаве. Мы были друзьями, хотя характер у нее был далеко не из-легких. Она часто бывала резка, иногда выпивала и после этого ругалась нехорошими словами. Отец в таких случаях запирался с ней наедине и часами стыдил ее. После она долго ни с кем не разговаривала, молча, яростно работала и неизменно ломала что-нибудь — косу, грабли, а то рассыпа́ла крупу или соль.

Ласки от нее доставались мне редко. Тетя Катя — та расточала их без счета. И всё же я любил тетю Клаву и заодно с ней ненавидел Сиверса.

Неужели отец купит «приказчикову дачу»? Нет, это немыслимо. Оставить наш уютный старый дом, поставленный еще дедушкой, наш сад, с узловатыми, раскидистыми яблонями! Расстаться с моей комнатой в мезонине, с чердаком, где лежит в коробах «Нива», висит дедушкина домра и где найдется, если поискать получше, еще много-много неизведанного! Всё это сменить на холодную, мрачную «приказчикову дачу»! Нет, ни за что!

— Я тоже не поеду, — сказал я тете Клаве. — Я с тобой буду.

ВЫЦВЕТШАЯ ФОТОГРАФИЯ

Мы напрасно волновались, — отец отказал Сиверсу. «Приказчикову дачу» купил кулак Нифонтов. А Сиверс уехал и больше не напоминал о себе.

В сентябре мне исполнилось четырнадцать лет. Тетя Клава испекла сладкий пирог и воткнула в середину пучок бумажных цветов. Они очень смущали меня. Парадная толстовка резала под мышками: я вырастал из нее. Пришли мои приятели — Женя Надеинский и Шура Петелин. На них тоже всё было тесное и до того чистое, что они боялись сделать лишнее движение. Я не пытался их развлечь. Не знаю почему, но на торжестве, устроенном в мою честь, я чувствовал себя ужасно неловко и глупо.

Вечером отец позвал меня к себе, чтобы побеседовать по душам. Он любил такие беседы. Он был доволен, когда ему удавалось «пронять», «взять за живое» меня, тетю Клаву или кого-нибудь из своих учеников.

— Я наблюдал за тобой и мальчиками, — начал отец, — и нахожу, что вы представляли жалкое зрелище. Вы стесняетесь взрослых. Вам не о чем говорить в их присутствии. Чем же заняты ваши головы, возникает вопрос? Я не случайно коснулся сегодня этого. Ты уже почти юноша.

Словом, отец советовал мне подвести итог прожитому году, составить план на следующий и постараться больше и упорнее заниматься. Как обстоит дело с историей села Клёнова? Что-то она медленно подвигается. Смогу ли я выполнить такую задачу один? В этом году в школе будет организован краеведческий кружок — кружок юных историков, натуралистов, собирателей песен и сказок.

Тут я стал слушать отца внимательней. Целый кружок? Это интересно. Я как историк зашел в последнее время в тупик. Из столетнего деда Евдокима — самого старого клёновского жителя — я выудил всё, что мог.

Вдруг отец встал и указал на старую, пожелтевшую фотографию на стене. Портрет выцвел неравномерно: лицо сделалось белобрысым, безбровым, зато на рубашке можно было пересчитать все полоски и пуговки. В семейном альбоме был другой портрет этого же человека, — там он снят примерно в моем возрасте, с матерью. Стройный мальчик с вздернутым носиком, который словно тянет за собой верхнюю губу и чуть открывает ровные зубки. Поэтому кажется, что он улыбается. Именно по той детской фотографии знаю я этого человека и чаще всего рисую себе его как своего сверстника.

— Ты знаешь, кто это? — спросил отец.

— Дядя Ефрем.

— А всё-таки… Кто он такой был?

На это я не знал, что ответить. Простой и понятный в свои тринадцать или четырнадцать лет, он куда менее ясен взрослый. Отзываются о дяде Ефреме различно. Тетя Катя, например, удивляется: как могла тетя Клава выйти замуж за такого беспутного! Он забросил жену и дом ради каких-то сумасбродных фантазий; не хотел работать, как все: невесть что воображал о себе. Если послушать тетю Катю, выходило, что Сиверс не ахти как виновен в гибели дяди Ефрема: он сам себя погубил. Возразить тете Кате я не умел. Я только думал, что чудаковатый дядя Ефрем был, верно, не так уж плох, если завоевал любовь строгой тети Клавы.

— Дядя Ефрем, — сказал отец, — прожил свой век неудачником.

— Что значит неудачник? — спросил я.

Отец засмеялся, снял очки и протер ладонями близорукие глаза:

— Да, к счастью, теперь это слово исчезает. И скоро его вообще не будет. Видишь ли, умный, талантливый был дядя Ефрем, а сруб сгорел.

Да, так оно и было. Я не раз видел у отца газету царского времени, с иллюстрацией, отчеркнутой красным карандашом. В кольце зрителей пылал бревенчатый сруб. Невозмутимые всадники с саблями возвышались над толпой. То были полицейские. Подпись я знал наизусть: «Плачевный результат испытаний огнеупорной краски крестьянина Ефрема Любавина». В толпе был и Сиверс. Впрочем, искать его в черном сгустке голов, похожем на икру, бесполезно. Даже дядю Ефрема и то не найти. Голова в платке, белеющая в задних рядах, за лошадью полицейского, — быть может, тетя Клава. Отец в то время учился в Петербурге, так что подробности знаменательного дня мне известны только со слов тети Клавы.

— Дядя Ефрем был очень несчастен, — продолжал отец. — Даже самый близкий человек не сочувствовал ему. Ведь мой отец мог дать образование только сыну, на дочерей средств не хватило. Клава не могла даже понять, чем занят ее муж. Она считала его талант проклятием, ненавидела его талант. Ты понимаешь, Сергей, какой это ужас? Какая страшная была жизнь!

Волнение отца передалось мне. События, знакомые с детства, поворачивались передо мной, обнаруживали неведомые до сих пор стороны и новый смысл. Я вдруг почувствовал себя старше. Ведь отец впервые заговорил со мной так.

— А дарование у Ефрема было. Самоучкой постигнуть такую сложную науку, как химия! Сколько опытов он проделал, с каким упорством! Он жег костры за деревней, в овраге, клал в огонь деревяшки, покрытые краской. Над ним издевались, а он всё палил свои костры. Он хотел избавить наше крестьянство от пожаров, от «красного петуха», уносившего каждый год многое множество дворов. И заметь: в кострах краска вела себя хорошо, а на публичном испытании сруб сгорел. Почему? Я в свое время снесся с одним специалистом, который принимал близкое участие в трудах дяди Ефрема. Правда, специалист не ахти какой… Он уверял меня: Ефрем стоял на правильном пути и непременно добился бы своего, если бы поработал еще. Одно дело — маленький костер, другое — сруб, обложенный кучами хвороста. Нужно было усовершенствовать состав краски.

— Папа! — воскликнул я. — Значит, он мог стать знаменитым изобретателем?

Эта мысль поразила меня. Наш дядя Ефрем мог занять место рядом с создателями паровоза, парохода, электрической лампочки! Чего доброго — и о нем было бы сказано в школьной хрестоматии. Но почему же он бросил свои поиски и уехал куда-то с Сиверсом? Должно быть, решил, что ничего не выйдет? Вот ведь досада!

Я обрушил град вопросов на отца. Он печально улыбнулся, кутаясь в плед:

— Мальчик мой, дядя Ефрем был беден. На опыты нужны были деньги. Не думай, что он упал духом. Нет, нисколько. Но ему никто не помогал. Он поехал добывать деньги.

В тот вечер я долго не отставал от отца. Куда отправился дядя Ефрем? Правда ли, что Сиверс обманул его? Я хотел знать всё. У отца на столе лежала стопка тетрадок по русскому языку, ему предстояло проверять их, он уже несколько раз раскрывал одну. Раскрывал и клал обратно, — ему жалко было отпускать меня. Да, дядя Ефрем не получил того, что сулил ему Сиверс. Так, по крайней мере, говорится в дядином последнем письме: «попутал меня бес довериться Сиверсу». А подрядился дядя Ефрем в Дивногорск, — это километров восемьсот от нас. Там капиталист, у которого Сиверс служил в приказчиках, затеял добычу асфальтита. В то время вербовщики, нанимая рабочих, обычно привирали: расписывали беднякам разные блага, хотя надобности особой в этом не было, — местность наша была малоземельная, голодная, и мужики соглашались на любую плату. Выходит, Сиверс и дяде Ефрему наврал. Однако первые месяцы дядя Ефрем не жаловался; а потом, вслед за последним его письмом, пришло другое — из конторы, с черной траурной каемкой. В нем не было никаких подробностей; Любавин Ефрем Федорович стал жертвой несчастного случая, — вот и всё. О том, как это произошло, написал Сиверс. Дядя Ефрем был нетрезв и оступился в темноте. Сиверс присовокупил: его-де, как цивилизованного человека, всегда неприятно поражал странный характер русских. Напрасно он, Сиверс, поощрял Любавина в его работе над огнеупорной краской, напрасно подыскал место с хорошей оплатой. Любавин показал, что у него нет той твердости воли и дисциплины, которая необходима для достижения цели.

— Высокомерное, холодное письмо, — сказал отец. — Не понравилось оно мне. Вместо того чтобы утешить родных Ефрема, он вздумал поучать. Ну вот, Сергей, я и предлагаю. У вас будет краеведческий кружок, займитесь Ефремом Любавиным. Разберитесь в его записях, рецептах, составьте его биографию. Может, из трудов Ефрема удастся извлечь что-нибудь полезное. Тут понадобятся и историки и химики.

Так закончилась беседа с отцом — беседа, повлиявшая на всю мою жизнь. Нужно ли говорить, что мне не терпелось начать изыскания: сию же минуту кинуться на чердак, рыться в коробах. Но спускались сумерки, а тетя Клава запретила ходить на чердак с лампой. И главное, надо было сесть за уроки.

Наконец воскресенье. Я снова лезу в короб. Надо мной то лениво, то настойчиво барабанит по дранкам дождь. Дверь в мой мезонин открыта, полоса света, протянувшаяся оттуда, затеняется набегающими тучками. Запахи чердака в сырую погоду еще сильнее, — особенно лекарственный дух мяты, напоминающий о зубной боли. Я откладываю в сторону черные тома «Нивы», знакомые от корки до корки. Дальше — слой бумаг, еще мало изведанный. Там, должно быть, и записи дяди Ефрема.

Вот они! Пухлые счетоводные книги, заполненные цифрами, перечнем товаров, — чай, сахар, соль, керосин. Загадочные цибики, дести, гарнцы. И всюду, где лавочник оставил чистое место, — выписки из научных книг. Как отец объяснил мне потом, бумага для дяди Ефрема была слишком дорога, он выпрашивал у сельских торговцев приходо-расходные книги и писал в них. Отличить его строки нетрудно: очень мелкие из-за экономии места, но четкие, вдавленные.

Эти драгоценные конторские книги я передал Жене Надеинскому, взяв с него клятву не терять, не закапать чернилами. Краеведческий кружок уже начал жить, и кому, как не Жене, надлежало взять на себя химическую часть исследования о Ефреме Любавине. Еще два года назад Женя чуть не спалил дом своими экспериментами. Он пытался заливать горящий бензин водой, отчего огонь растекся еще шире по полу. Но, конечно, не по невежеству Женя так сделал, а от страха. Теперь, в седьмом классе, он занял по химии первое место.

Полмесяца спустя Женя сделал доклад на кружке. Пришел Шура Петелин, решивший стать, по моему примеру, историком. Сестра его Тося взялась измерять глубину снежного покрова и направление ветра, а подруга Тоси — Зина Талызина, краснощекий, вечно смеющийся живчик, захотела собирать песни и частушки. Женя сел за учительский стол, рядом с моим отцом. Жесткие черные волосы Жени, обычно топорщившиеся, были смочены и зачесаны назад. Как сейчас, вижу его темные глаза, слышу его неторопливую речь с заиканием, на «у».

— У-у-уже ясно, что́ это такое. Мы с Вадимом Александровичем прочитали…

Пробежал смешок. Все знали: формулы читал один Вадим Александрович — учитель химии. Но авторитет Жени в этот вечер всё же вырос еще больше, о чем мне тут же на собрании сообщила запиской Зина.

Из доклада Жени следовало, что дядя Ефрем избрал стекло как основу огнеупорной краски. Состав несложен. Надо продолжать опыты изобретателя-самоучки.

Разумеется, все горячо откликнулись. Зина Талызина, комментировавшая каждое событие нашей школьной жизни, послала мне записку:

«Т. говорит, что Надеинский герой вечера. Ревнуешь?».

Буквой «Т» была обозначена Тося Петелина, самая хорошенькая девочка в классе, при которой Зина состояла в адъютантах. Записка смутила меня, я спрятал ее в карман, потом, долго мусоля карандаш, обдумывал ответ, и рука вывела против воли, упрямое:

«Ну и пусть».

КРАСКА ЕФРЕМА ЛЮБАВИНА

Учитель химии Вадим Александрович, или сокращенно Ваксаныч, прибыл в Клёново со студенческой скамьи. Он привез с собой теннисную ракетку и повесил ее в своей комнате над письменным столом. В Клёнове играть в теннис было негде и не с кем, и Ваксаныч жаловался на это всем и каждому. Потом он влюбился в Стрункину — преподавательницу начальной школы. Это не сразу обнаружилось бы, если б не Зина Талызина. У нее была страсть лазить на деревья. Устроится там с книгой и читает. Однажды она просидела на ветвях битых два часа, ни жива ни мертва: под деревом на лавочке были Ваксаныч и Стрункина. Они целовались!

Сперва об этом потихоньку шушукались девочки, потом стало известно и мальчикам. «Меня мама ужинать кличет, — рассказывала Зина, краснея. — А как мне слезть!»

Вскоре они поженились; молодой химик попытался отрастить усы, по это не прибавило ему солидности. Ученики старших классов держались с ним запанибрата. Урок он вел с увлечением, любил повторять, что химия — это музыка, но часто терял нить изложения и принимался объяснять какую-нибудь теорию, понятную разве только Жене Надеинскому. Предмет Ваксаныча так и окрестили: «музыка».

Однако с осени химия начала завоевывать умы. Всё реже слышалось пренебрежительное: «музыка». Надеинский убеждал меня:

— Переходи в нашу секцию. Что — история! То ли дело химия. Химия, понимаешь, везде. Человек, например, дышит — и тут химия.

Как я ни упирался, увлечение химией, охватившее многих моих товарищей, тревожило меня. Коллекция старинных книг уже не радовала, как прежде. Я уже не ощущал трепета, переворачивая толстые, пожелтевшие по краям, изъеденные жучком страницы «Диоптры», изданной до Петра, реже снимал с полки любимый роман — «Юрий Милославский» Загоскина. А ведь бывало я по нескольку раз читал то место, где Юрий, застав в русском доме врага, приказывает ему под дулом пистолета доесть огромного жареного гуся — доесть до последней косточки. Враг давился, лопался, но ел. Этот жареный гусь поражал мое воображение не меньше, чем кровавые битвы, описанные в романе.

Нет, не хочется читать Загоскина!

— Знаешь, что я буду делать? — сообщил я Жене Надеинскому. — Я буду клёновским летописцем, раз у нас затеяли такие важные дела с краской.

До зимних каникул химики варили песок с поташом, добавляли различные красящие вещества, испытывали составы на огне. Ваксаныч внес поправки в любавинский рецепт шестнадцатилетней давности, — ведь наука за это время ушла далеко вперед. Настало решающее испытание.

Километрах в двух от села была сторожка лесника. Лес вокруг вырубили, и она торчала на Копейкином бугре никому не нужная. По преданию, записанному Зиной Талызиной, некогда на этом бугре один бродяга убил другого из-за копейки. Эту сторожку мы и решили обмазать краской Любавина и поджечь. Восемь слоев краски положили на дощатые стенки, на тесовую крышу, кругом навалили сухого хворосту. В воскресное утро клёновцы, стар и млад, обступили Копейкин бугор. Остались дома только дряхлые старики и старухи, да еще наша тетя Клава, которая с утра заявила с раздражением:

— Все уйдут, а дом на кого? Обворуют — вот и будете знать. Нет, нет, я всё равно не пойду.

Отец чуть не силой тащил ее, но под конец обругал темной бабой и отступился.

Не было у Копейкина бугра и Тоси Петелиной. Она еще в августе уехала в город и поступила в педагогический техникум. «Но это, пожалуй, кстати, что ее нет, — думал я. — Если бы я стоял там, на вершине бугра, в числе ассистентов Ваксаныча, вместе с ними поливал хворост керосином, тогда мне только приятно было бы показаться Тосе». Но я был внизу, среди зрителей, и чувствовал себя не у дел.

Горючее занялось быстро, и сторожка мгновенно скрылась в огне. Ваксаныч увел всех с холма, и ветер швырнул вслед клубы густого дыма. Ветер в тот день неистовствовал. Но клёновцы, обдаваемые горьким дымом, стояли неподвижно и молча, захваченные зрелищем пожара. Скоро у подножия холма стало жарко, люди отодвинулись. Хворост сгорел, теперь пылали дрова. Языки пламени стали ниже, но как будто яростней. И всё же сторожка держалась. Поленницы таяли, съедаемые огнем, а сторожка вздымалась из огня и возвышалась в нем, словно волшебная. Держится краска Любавина! Клёновцы хлопали и улыбались нам. Аплодировал и мой отец, стоявший на большом березовом пне. Когда пламя затихло, отец легко соскочил и первый побежал к сторожке. Она потемнела от копоти, но сохранилась прекрасно. Лишь кое-где обуглились доски. Удача! Сельчане еще долго обхаживали и разглядывали сторожку; поздравляли Вадима Александровича.

На долю Жени Надеинского, Шуры Петелина и других ассистентов тоже досталось немало похвал. Как я завидовал им в тот день!

В понедельник, после урока литературы, мой отец задержал нас в классе.

— Деятельность наших краеведов, — сказал он, — не мешало бы осветить в газете.

— Ливанов напишет, — подала голос Зина Талызина, которая всегда совалась первая. Подумать можно, она лучше всех знает, кому что надо делать! Зину поддержал Женя Надеинский.

Я встал и, глядя в парту, сказал:

— Я не буду.

— Почему, Сергей? В чем дело? — полетело со всех сторон.

— Пусть Надеинский напишет, — сказал я, — он работал…

Как еще объяснить, что́ со мной произошло? Почему я потерял вкус к своей миссии историка и летописца? Но других слов я не нашел и замолчал.

— Кто же возьмется? — спросил отец.

Поднял руку Женя.

«Ишь ты, как ему не терпится, — подумал я, хотя только что назвал его имя. — Обрадовался, что я отказался. А еще друг! Ну и пускай пишет, пускай. Мне всё равно».

На следующем уроке я получил записку от Зины:

«Ты поступил благородно. Тосе будет сообщено».

Это несколько ободрило меня, но ненадолго.

Статью Жени напечатали. Ваксаныч вырезал ее, приложил рецепт огнеупорной краски и послал в Москву — своему университетскому профессору.

Через две недели пришел ответ. По мнению профессора, начинание Любавина было смелым. Времени, однако, прошло много. За границей имеются краски, в основе своей весьма сходные с любавинской. Но честь и слава тому, кто обгонит иностранцев. Главная задача — обеспечить долговечность огнезащитного слоя. Пока что все силикатные краски быстро разрушаются от сырости. Дождь губителен для них. В заключение профессор советовал продолжать опыты и давал указания. Эта часть письма состояла из сплошных формул.

Незадолго до весенних каникул пришел еще один отклик на статью Жени Надеинского — на этот раз из далекого города Дивногорска.

Вот что мы прочли:

«Дорогие товарищи! Я узнала из газеты насчет Любавина, насчет доброй его смекалки. Я прошу вас ответить, не тот ли это Любавин Ефрем, который работал в Дивногорске на асфальтовой шахте. У нас многие его помнят. Мой муж вместе с Любавиным спину гнул, и злодеи, которые Любавина со света сжили, и супругу моему сократили век. Мой адрес — Дивногорск, Донская, дом 10. Парасковья Шатохина».

ЕГО УБИЛИ

Был второй день весенних каникул, когда я слез с поезда в Дивногорске.

— Тебе полезно съездить, — сказал отец, напутствуя меня. — Узнай всё. Не мямли, не фыркай в кулак. Пора быть взрослым.

И вот я совершил первое в своей жизни путешествие по железной дороге, во время которого, понятно, не сомкнул глаз, так как боялся выпустить из рук мешок с хлебом, салом и запасной фуфайкой, боялся проспать Дивногорск и не помню, чего еще я боялся.

Глаза ломит от бессонной ночи. За вокзалом площадь и такой же круглый сквер, как в нашем уездном городе, — только, пожалуй, больше. Впрочем, и дома здесь большие. Я иду по главной улице, читаю вывески, считаю этажи самых высоких домов. Этажей — три, очень редко четыре. Но в нашем уездном городке и трехэтажных зданий только два.

В конце проспекта, за садом, отыскалась Донская улица и повела меня под откос, мимо заборов, складов, мастерских, к реке, покрытой синим льдом. Поют провода, желтеют стволы тополей. Почки набухли, снег вокруг деревьев обтаял, и кажется, что они растут из горшков. Ворота деревянного домика под номером десять приоткрыты. Во дворе высокая горбоносая старуха в очках колет дрова. Я толкаю ворота, они отчаянно скрипят, старуха оборачивается и, с топором в руке, идет прямо на меня.

— Нету, нету тут ваших птиц, — говорит она угрожающе и загораживает мне путь. Я почти касаюсь носом полушубка, горько пахнущего дубленой кожей.

— Ка-каких птиц? — бормочу я.

— А ты чей такой, молодой человек? — слышу я. — Чего тебе нужно?

— Я из Клёнова… к Шатохиной. Я…

Не успел я кончить, как сильные, словно мужские, руки стиснули мне плечи:

— Ах вот кто! Ты бы сразу…

Пахну́ло печным теплом из открывшейся двери, и я очутился в комнате — чистой, светлой, с фикусом, упершимся в низкий потолок.

— Зятек мой голубей приучил. Повадились у нас кормиться. Как улетит у кого голубь — так к нам. Терпенья нет! Ходят и ходят без конца. Ты, молодой человек, раздевайся. Вот сюда вешай. Письмо от твоего папаши получила, хотела бежать встречать, да ведь личность незнакомая, как узнаешь! Сапоги не промочил? А то снимай, мы живо обсушим. Садись, чай пить будешь с нами.

Она с такой ласковой твердостью указывала мне, что я должен делать, что приступ застенчивости быстро прошел. Я сел на деревянный диван с узорчатой спинкой и — совсем как дома — увидел свою нелепо вытянутую физиономию на выгнутой поверхности самовара.

— Горячий ли? А то подогрею?

— Не надо, — ответил я непринужденно. — Горячий. В самый раз.

— Ну, я пошла, — объявила она. — А ты поспи. Глаза-то красные.

Когда я проснулся на лежанке, на окна уже пала предвечерняя тень. В комнате — никого! Я слез и босиком прошелся по жестким половикам, потрогал ногой педаль швейной машины, перебрал книги на этажерке, выронил конверт с адресом: «Депутату Горсовета Парасковье Димитриевне Шатохиной», — повертел в руках, положил обратно. Очень хорошо, — теперь я знаю отчество. Не звать же ее тетей Пашей! Пора быть взрослым. Над этажеркой улыбался в рамке из ракушек некто с усиками и остреньким девичьим подбородком. «Зять, любитель птиц», — подумал я почему-то.

Шатохина вернулась вечером. И вскоре к ней начали собираться гости. То были кряжистые старики, благообразные и степенные. Хозяйку они называли запросто — Пашей, а она подталкивала меня к каждому и говорила:

— Ефрема Любавина племянник.

Мне же сообщала имя, отчество и должность каждого: мастер на лесопилке, начальник пристани, директор фабрики-кухни…

Они крепко жали мне руку, поглядывая так, будто ожидали совсем другого племянника дяди Ефрема — постарше и посолиднее.

Последним явился маленький веселый дядька с трубкой в зубах. Борода его начала седеть снизу, а у самых губ была еще черная. Он подмигнул мне, точно товарищу.

— А вот и Петрович, — сказала хозяйка, и больше ничего я не узнал про него.

Старики смотрели на меня, спрашивали о любавинской краске, о родне Любавина, и я сообразил, что Шатохина пригласила их по случаю моею приезда.

Их заинтересовал мой приезд. Почему? Они любили дядю Ефрема, объяснил я себе мысленно. Но есть — я чувствовал это — еще причина. Нашим опытам с краской они придавали какое-то особое значение. Пестробородый, тот сказал по этому поводу загадочно:

— Пурклин знал, поди, что тут деньгами пахло.

— А то нет! — ответил мастер с лесопилки.

Застенчивость моя быстро прошла, — так захватила меня встреча с друзьями дяди Ефрема.

Мне и раньше приходилось слышать об асфальтитовых разработках под Дивногорском. Страшную они оставили память. Там бедняки, нанятые за гроши, долбили лопатами вязкий, пропитанный загустевшей нефтью грунт, дышали нефтяным газом, который съедает легкие, отравляет мозг. Когда на одной из тетрадей дяди Ефрема мы прочитали «Доннель и К°», напечатанное золотыми буквами, мой отец сказал мне, что фирма эта — иностранная, что на Доннеля работали и добытчики асфальта и еще тысячи других людей. Доннель имел нефтяные промыслы на Кавказе, имел суда, пристани, заводы. Я узнал также, что у Доннеля и состоял в приказчиках Сиверс, вербовавший у нас рабочих. Клёновцы шли на баржи, на буксиры, на заготовку леса, но только самая отчаянная нищета могла заставить человека запродать себя на асфальтитовые копи.

Вот примерно всё, что я знал о Доннеле. Сегодня смысл пышной золотой марки «Доннель и К°», а вместе с тем и судьба дяди Ефрема открылись мне с новой, отчетливой и жесткой ясностью.

— Много ли выжило наших, дивногорских, которые асфальтит ломали? Почитай, тут все они, — и Шатохина обвела рукой сидящих. — Еще кто? Ну, Костя из слободки. Еще Машошин, больной.

— Больной, — подтвердил начальник пристани. — Хоть и подлаживался к Пурклину, а не помогло.

— А мой Степан? — продолжала хозяйка. — Кабы не асфальт, разве погиб бы от пустяковой раны?

Но кто же такой Пурклин? Оказывается, Пурклин и есть Сиверс. Еще в Баку, где Сиверс был буровым мастером, он, по слабости в русском языке, писал в контору о результатах бурения: «Пур клин», — то есть «бурая глина». Так и возникла кличка.

Я рассказал о приезде Сиверса в Клёново, и старичок с пестрой бородой сказал:

— Уцелел, паразит.

При этом он стиснул зубами трубку, и смеющиеся, оплетенные сеткой морщинок глаза его стали строгими. «Сюда бы еще тетю Клаву», — подумал я. Кроме нее, никто в Клёнове не говорил о Сиверсе с такой непримиримой ненавистью, как эти дивногорцы. Мастер с лесопилки спросил меня, откуда пожаловал к нам Сиверс, но этого я не знал. Сиверс не дал нам своего адреса.

— Эх, жаль, — молвил начальник пристани.

Он сидел против меня, грузный, красный, с прилизанными волосами, которые на макушке завивались крючком, и гневно, шумно дышал.

— Кабы не Пурклин, дядя твой и сейчас, может, был бы жив. Крепкий был мужик, — сказал он, обминая пальцами кожаный кисет с табаком.

Никто не курил, и я понял, что в доме Парасковьи Димитриевны это не принято.

Вслед за начальником пристани все заговорили о Сиверсе, и поднялся спор, вначале темный для меня. Упоминались какие-то Ибрагим и Савка, следившие за дядей Ефремом. Шатохина объяснила мне: у Доннеля были свои наемные охранники; Савка — кулацкий сын, в гражданскую войну ушедший к белым, а Ибрагим откуда-то издалека. Как прогнали Доннеля, Ибрагим — ходил слух — удрал за границу.

Я спросил, зачем они следили за Любавиным. Старичка с пестрой бородой мой вопрос почему-то удивил.

— А как же! — воскликнул он, усмехнулся, и трубка в его губах быстро задвигалась.

— За нами тоже шпионили, — сказал мастер. — Верно, товарищ Панфилов?

И тут я с новой стороны узнал дядю Ефрема. Нет, оказывается, мало назвать его изобретателем-неудачником. Крепкий мужик, — так отозвался о нем начальник пристани. Да, крепкий. Однако не физическую крепость имели в виду старые дивногорцы… старые рабочие, говорят так. Дядя Ефрем был их боевым товарищем.

Сиверс поставил Любавина, как грамотного человека, учетчиком. Дядя Ефрем не должен был спускаться в колодец в бадье. Он наблюдал за вагонетками, куда из той же бадьи, поднимавшейся ручным воротом, высыпа́лись комки асфальтита, и вел учет добыче. И платили дяде Ефрему больше, чем грабарям. Но он не продал свою честь. Он не мог спокойно видеть, как рабочий вылезал из колодца, шатаясь, словно пьяный, — нефтяной газ в самом деле опьянял. Одни принимались хохотать без причины, другие буйствовали, рвали на себе рубахи, лезли в драку. Доннель, купивший копи у местного заводчика, тогда еще обещал доставить машины, облегчить труд, провести вентиляцию. «Всё будет новое, заграничное», — похвалялся он, однако обманул рабочих. И Ефрем Любавин выступил против хозяина. В ту пору на копях служил геолог Пшеницын, душа-человек. Он был в дружбе с Ефремом, занимался с ним разными науками и вместе с рабочими пошел против Доннеля, — прокламации писал даже. Началась забастовка. Но геолога Пшеницына арестовали, рабочих стали увольнять пачками. А Ефрема Любавина нашли в колодце мертвым.

— Колодцы не ограждались, — сказал директор фабрики-кухни. — Хозяин-то жалел деньги на охрану труда. А людей не жалел.

— Лучше всего спа-сает ин-стинкт само-сохра-нения, — проговорил Петрович по слогам, и я догадался, что он передразнивает Сиверса.

— Оступился — и готов, — продолжал директор. — Не разобьешься, так газ задушит.

— Оступился! — задорно отозвался Петрович. — Нет, Ефрем не оступился.

— Доказать трудно.

И тут старики опять заспорили. Мастер с лесопилки и Петрович насели на директора фабрики-кухни.

— А ты скажи, — настаивал Петрович, — почему в ту же ночь в казарму — тук-тук. Кто? Ибрагим и Савка. Где Любавин? Я говорю: не возвращался. Они на это ноль внимания, — шасть к нему в угол. Выволокли сундучок из-под койки. Мы, мол, прокламации ищем. Всё выложили на одеяло: книги его, тетрадки. Что в тех тетрадках, мы мало знали.

— И камешек черный в сундучке был, — вставил мастер с лесопилки.

— Да. Образец породы Пшеницын Ефрему дал. На память, верно. Ну-с, прокламаций никаких не нашли. Однако сложили всё обратно в сундучок и унесли. После мы ходили в контору, требовали: выдайте имущество погибшего, родным пошлем. Отвечают: сами пошлем. Три рубля, что в сундучке были, перевели по почте, это верно. А прочее всё сгинуло куда-то.

Я слушал с бьющимся сердцем. И вдруг, словно завеса раздвинулась, — смысл спора стал понятен мне. Я как будто увидел, что́ произошло с Любавиным.

— Его столкнули? — спросил я пресекшимся голосом. — Его, значит, столкнули туда?

Помнится, я перестал слышать спорящих. Зато внутри каждая клеточка моего существа кричала: его столкнули в колодец! Его убили!

Несколько мгновений спустя стали до меня доходить чьи-то слова. Не помню, кто говорил, кажется, мастер с лесопилки.

— Конечно — Сиверс. Кто же еще над ним был! Охранниками командовал управляющий, — Сиверс, следовательно.

Директор фабрики-кухни не возражал больше. Теперь все сошлись на одном: Сиверс — убийца! Никто не произносил — Пурклин. Сиверс, и только Сиверс, — отчетливо, как на суде. Я был однажды на заседании волостного суда, когда разбирали дело наших клёновских хулиганов, и знакомые фамилии их звучали необычно, грозно. Так и теперь — фамилия Сиверса. И я подумал, что ведь труды Ваксаныча и ребят тоже обвиняют Сиверса. Ну разумеется! Дядю Ефрема убили и ограбили. В деревянном сундучке Ефрема нашлась лакомая добыча для Сиверса. «Изобретение огнеупорной краски было по тогдашнему времени смелым», — так писал Ваксанычу профессор…

Почему же Сиверсу всё сошло с рук? Почему не заставили его ответить?

— Заставили! — молвил Петрович. — А кому пожалуешься? Кто заставит-то? Записали в акте: несчастный случай. И вся обедня. Ты, молодой человек, учил в школе, что́ такое буржуазная власть? Сам разбираться можешь, как оно… А в революцию Сиверса тут не было. Еще до германской войны очистил место. Или после?

— До германской, — подтвердил директор фабрики-кухни. — Как закрыли предприятие. Газ настолько сильно пошел, что никакой возможности не стало копать, — прибавил он, обернувшись ко мне.

— Сейчас-то где он? — сказал Петрович. — Вот, брат, голова с мозгами. Адрес-то не взяли!

Это относилось ко мне, и я почувствовал себя очень виноватым. В самом деле, надо найти Сиверса. Мастер с лесопилки, скрипя табуреткой, требовал, чтобы Шатохина дала ход делу через горсовет.

— А может, не отцу, так другому кому он адрес дал? — спросила она меня, и я ощутил, как тяжесть вины на моих плечах еще больше выросла.

— Не знаю, — выдавил я.

Надо сказать всем в Клёнове: отцу, Ваксанычу, ребятам. Может, кому и оставил. И тут я мысленно представил себе, как много еще предстоит рассказать в Клёнове…

В поезде на обратном пути я думал всё о том же. Эх, зачем доверился дядя Ефрем! Почему не догадался! Подальше бы ему держаться от Сиверса, от Доннеля, тогда он дожил бы до советской власти, стал бы знаменитым изобретателем… Вся моя, с раннего детства взращенная, неприязнь к Сиверсу поднималась во мне и становилась глубокой, недетской ненавистью.

За окном проплывали Дивные горы. С них сползал снег, и я, казалось, различал на рыжих склонах впадины асфальтитовых колодцев. Мрачно смотрели на меня Дивные горы, прославленные своей красотой.

СИВЕРС ИСЧЕЗ

В Клёнове никто не мог сказать в точности, где находится Сиверс. От нас он поехал на Кавказ, — так утверждал дядя Федя, отвезший Сиверса на станцию. Но дядя Федя был мужик забывчивый, рассеянный. Он постоянно терял что-нибудь. При этом он хлопал себя по бедрам и произносил нечленораздельные, кудахтаюшие звуки. На слова дяди Феди положиться было нельзя. И к тому же, разве это адрес — Кавказ!

Дома у нас творилось невообразимое.

— Что́, собственно, мы можем предъявить Сиверсу? — вопрошал отец. — Там, в Дивногорске, его лучше знают, но всё же… Свидетелей нет. Очернить человека — проще пареной репы. Я сам не поклонник Сиверса, но убийство! Боже мой!

И отец хватался за голову.

— Ты вечно успокаиваешь, преподобный ты Никола, — задорно ответила тетя Катя.

— Глупости, — сердился отец. — Я стремлюсь быть объективным. Всю жизнь стремлюсь…

— Ну, мы неученые, таких слов не знаем, — пожимала плечами тетя Катя, хотя отлично понимала, что́ значит быть объективным. Отец постоянно подчеркивал свою объективность.

И всё-таки тетя Катя не решалась обвинить Сиверса. Она колебалась. Такой вежливый, приличный, воспитанный человек, и вдруг — убийца! Отец уверял, что искать Сиверса всё равно бесполезно: срок давности для возбуждения уголовного дела истек.

Тетя Клава почти не участвовала в дебатах. Можно было даже подумать, что ей безразлично, виновен Сиверс или нет. Выслушав новости, которые я привез из Дивногорска, тетя Клава часа полтора просидела на одном месте как оглушенная. Посуду не мыла, со стола не убирала, только молча сидела и шевелила пальцами узловатых рук. Потом она вышла, крепко стукнув дверью, и вернулась пьяная. Опять был крупный разговор между нею и отцом. Тетя Клава кричала, что ей наплевать на срок давности, — ей нужна справедливость. Она сама будет искать Сиверса и расправится с ним, а отец пусть въезжает в рай на осетре.

Что до меня, то я полностью разделял гнев тети Клавы. Я тоже не мог примириться с мыслью, что приказчику Доннеля всё сойдет с рук. Нет, ни в коем случае! Заступившись за тетю Клаву, я нагрубил отцу и несколько дней не разговаривал с ним. Упорным молчанием отвечали мы с тетей Клавой на рассуждения отца:

— Закон есть закон. Если вы не желаете с ним считаться, это доказывает лишь вашу ограниченность. Жаль, не спросили вашего мнения при составлении законов, Клавдия Сергеевна. Или вашего, Сергей Николаевич. Михаил Иванович Калинин не знал, очевидно, что есть в Клёнове такие головы…

Отец убеждал не только нас, но и себя. У всех было ощущение чего-то невыполненного, какого-то долга перед дядей Ефремом.

Но так продолжалось недолго.

Директором школы был у нас коммунист, бывший боевой комиссар Иван Назарович Масловский. Он нередко заходил к отцу — побеседовать и сразиться в шашки. Мне Масловский нравился своей прямотой. Помню, он как только появился у нас в доме, сразу заметил несходство двух сестер — моих теток — и спросил отца: «Что за причина? Одну словно всю жизнь пряниками кормили, другая глаз не поднимает. Горе на сердце есть?» Отец ответил, что у Кати характер легкий, воробьиный характер, а историю Клавы передал подробно…

Иван Назарович был в курсе всех наших дел. Он поощрял работу с краской Любавина, близко к сердцу принимал судьбу химика-самоучки.

Конечно, Масловский тотчас же вник в наши споры и сомнения по поводу виновности Сиверса и срока давности. И когда Иван Назарович стал высказывать свое мнение, — а он по каждому вопросу старался отчетливо определить свое мнение, — я с восторгом смотрел на него. Казалось, сама справедливость говорит его устами:

— Тут не простая уголовщина. Враг рабочего класса, царский шпик, главарь охранников! Нет, извините, для таких типов срока давности не существует. Это дело политическое.

Не только я и тетя Клава, — все мы ободрились и повеселели, услышав это. Словно большая тяжесть свалилась с плеч. Значит, от кары Сиверс не уйдет, была бы только доказана его вина. Тут же, за чайным столом, как бы под председательством Ивана Назаровича, порешили: ехать тете Клаве в областной центр, требовать расследования.

— Однако не мешало бы вам заглянуть в литературку кое-какую, — сказал дотошный Иван Назарович, считавший, что каждое начинание нуждается в солидной подготовке. — Я вам принесу завтра.

На другой день я, придя из школы, застал в мезонине тетю Клаву. Она сидела за моим столом. Обернувшись ко мне, она прижала пальцем недочитанное место.

— Сиди, — сказал я. — Я еще за водой схожу.

— Здесь потише, так я… Голова-то старая, вколачивать надо, — молвила тетя Клава строго, как будто имела в виду кого-то другого.

С тех пор тетя Клава, улучив свободную минутку, занималась в моем мезонине. Я знал: коли на столе порядок, карандаши собраны и вставлены в стаканчик, учебники мои и тетрадки уложены в две стопки по краям — значит, была тетя Клава. Иногда она спрашивала у меня значение трудных слов — «кассация», «высшая инстанция», а я бежал к отцу и приносил ответ. Через неделю тетя Клава уехала.

Отлично помню ее возвращение из областного города. Весна была холодная, и тетя Клава вошла толстая от накрученных серых шалей. Не говоря ни слова, она освобождалась от них и бросала на лавку. Став прежней тетей Клавой — сухой, скуластой, сказала резко:

— Ищут его… Видишь, он не значится нигде, Сиверс. Пропал.

Эх, а мы не знали! Схватить его надо было, когда он приезжал сюда. Приехал, продал дом кулаку, положил в карман деньги и укатил преспокойно. Какая досада!

Сколько раз я воображал себя обличителем, выступающим на суде против Сиверса. Я даже пробовал произнести речь, как наш волостной адвокат Петелин — с подвыванием и отчаянной жестикуляцией.

За обедом отец хватался за голову и повторял:

— Чудовищно!

Тетя Клава брала горячие чугуны руками. Тетя Катя спрашивала:

— А дети есть у него?

— Один сын, за границей, ровесник Сергея.

— Какой он мне ровесник! — вставил я.

— В одних летах, следовательно, ровесник, — спокойно заметил отец.

— Мало ли что, — буркнул я.

Отец и тетя Катя улыбнулись, но тетя Клава сохранила серьезность.

Сиверса не нашли. Скоро имя его перестало упоминаться у нас в семье. Но тетя Клава не перестала читать книги в моем мезонине. Иван Назарович предложил ей учиться на курсах женщин-активисток.

— Что вы! Где мне! — отнекивалась она. — Там всё молодые, поди…

Но мы все насели на нее, и она, подумав два дня, согласилась.

Вообще, какой это был значительный год!

Поездка в Дивногорск была как бы рубежом в моей жизни. Чем больше я думаю об этой поездке и о последующих событиях, тем яснее становится, что они не только совпали с порой моего возмужания, но и ускорили его. Помогли ответить на вопрос — кем быть. Той же весной преподавательница географии сказала мне:

— Почему бы тебе,Сережа, не сделать доклад о Дивных горах?

Я, собственно, ждал этого. Мы как раз проходили Европейскую часть СССР. Мое путешествие в Дивногорск прославило меня на всю школу и на время затмило даже труды Ваксаныча и его помощников.

— Во-первых, передай свои впечатления. О Дивных горах в песнях поется. Ах, жаль, ты не видел их летом! Тогда они во всей красе, зеленые, как… как…

Она не нашла сравнения, и, к тому же, одышка мешала ей говорить длинными фразами. Когда-то давно, когда у нее не было одышки, не было грузной полноты и серебристых усиков на верхней губе, Анна Ивановна побывала во многих уголках России.

— Не знаю, — сказал я. — По-моему, ничего там красивого нет.

Я вспомнил рыжие склоны с пятнами грязного снега, промоины, которые представлялись мне заплывшими асфальтитовыми колодцами. Нет, вовсе не о красоте Дивных гор я собирался говорить в докладе. О чем же? Это я сам недодумал до конца.

Дома, просматривая книги по географии, я набрел на рисунок, не раз встречавшийся мне и прежде. Голая песчаная равнина. Из почвы вырываются столбы пламени. Среди них, словно охраняемый огненными часовыми, храм с плоской крышей и сводчатым входом.

Рисунок давно был в памяти, но в текст я не вчитывался до сих пор. А тут бросилось в глаза: «Нефтяной газ». У храма огнепоклонников в Баку горел нефтяной газ — тот самый, который губил рабочих Доннеля в Дивногорске. В Баку ему почему-то воздавались почести! Конечно, я прочел главу географической хрестоматии до конца. В докладе нельзя обойти молчанием нефтяной газ. Но тогда уж придется объяснить, откуда он взялся. Если я этого не сделаю, то дотошный Витя Шилов, наш отличник по всем предметам, непременно задаст вопрос. Он хотя и мечтает стать, по примеру отца, начальником железнодорожной станции, но интересуется решительно всем, и Зина Талызина недаром сказала о нем: «Не голова, а Дом советов». «Дом советов» спросит о газе, непременно спросит, — мысль об этом заставила меня погрузиться в следующую главу — о нефти.

Доклад прошел хорошо. Зина Талызина, как водится, многозначительно обещала, что Тосе Петелиной будет сообщено о моих успехах. Образ Тоси, учившейся в городе, начал уже расплываться. Но как признаться в этом Зине! Она сочла бы меня самым низким предателем.

Жене Надеинскому — председателю кружка краеведов — я в тот же день заявил:

— Надо организовать географическую секцию. Может, и у нас обнаружится что-нибудь.

— Что?

— Ну, нефть или железо, например.

— Мы у-у-ужо́ обсудим, — кивнул Женя. — Я посоветуюсь с Ваксанычем и с Анной Ивановной.

Женя важничал в последнее время. Чем больше росла моя слава путешественника, тем больше он задирал нос. Должно быть, не хочет уступать пальму первенства, — так оценил я его поведение. Впрочем, возможно, я ошибаюсь? Я обменялся мнениями с Зиной, и она — совесть нашего класса — подтвердила:

— Жуткий воображуля.

— Слушай, Зина, — вдруг решился я спросить. — Ты сама в кого-нибудь влюблена?

— Да. Но этого никто никогда не узнает, — испуганно проговорила она. — Ни одна душа.

— И он не будет знать?

— Нет, ни за что на свете.

— И мне не скажешь?

— Ну уж нет. Во всяком случае, не тебе.

— Глупо.

— Видишь ли, я умею скрывать свои чувства, — ответила Зина тоном такого превосходства, что я не нашел, что ответить.

В июне, после окончания занятий, географическая секция совершила первый выход в поле. Мы осматривали берега речки Сонохты, огибающей Клёново и пропадающей в березняке. Предполагалось обследовать Сонохту до самого районного города, где она впадает в Волгу, но так далеко мы не дошли: задержались в березняке. Там, на обрывах, нависших над рекой, ясно можно было разглядеть земные пласты. Ни дать ни взять — разрез слоеного пирога! Однако Сонохта нас не порадовала ни железом, ни нефтью…

В девятом классе у меня окончательно сложилось решение: поступить на геолого-географический факультет.

ЗАГАДКА ДИВНЫХ ГОР

Настал, наконец, счастливый миг — в университетском коридоре вывесили списки принятых, и я прочел там, боясь верить собственным глазам:

«Ливанов Сергей Николаевич».

Я студент!

Еще недавно был выпускник клёновской школы Сергей Ливанов, оглушенный громадным городом, растерявшийся в круговороте незнакомых лиц и робко мечтавший встретить земляка, неловкий юноша в толстовке, до боли в затылке уставший считать этажи высоких домов, шагать по бесконечным, размякшим от жары тротуарам. Фамилия этого юноши писалась до сих пор карандашом или чернилами, так как в клёновской школе не было машинки, а здесь, в списке, отпечатанном фиолетовыми буквами, она выглядела необычно, словно речь идет о другом человеке. И в самом деле — появился на свет студент Ливанов, Сергей Николаевич. Студент!

Теперь, когда я вспоминаю свои университетские годы, мне ясно, что студент Ливанов еще долго оставался мальчишкой. Во всяком случае, первый курс был пройден в состоянии умиления и восхищения решительно всем: городом, товарищами, профессорами. Курс геологии читал у нас профессор Подшивалов. Вот уж кого, при всем желании, я не мог сравнить ни с одним клёновцем! Достаточно взглянуть на него: оленья малица, отороченная ломаным якутским узором, мягкие вышитые унты с раструбами выше колен, меховая шапка с ушами, которые не завязывались на макушке, а свободно ниспадали на грудь.

Подшивалов провел десять лет в царской ссылке, в Сибири, обнаружил там залежи угля, а при советской власти отправился в те же места с экспедицией и подробно обследовал запасы, оказавшиеся колоссальными. Он бил медведей картечью и рогатиной, передавали, что квартира его увешана шкурами таежных зверей. Он много раз тонул, замерзал, зарывался в снег от бурана, — приключения Подшивалова стали легендой.

Для лекций Подшивалова отводилась самая большая аудитория, двухсветная, выходящая окнами на Неву. Иногда даже в этом зале не хватало мест, и опоздавшие слушали стоя. Подшивалов читал лекцию без конспектов, на память (а она у него была изумительная), называл возраст пластов, состав минералов, на доске размашисто чертил схемы залегания. Каждая лекция его была путешествием, увлекательным путешествием в недра.

В перерыв его обступали студенты, и он охотно отказывался от короткого отдыха, чтобы ответить на вопросы. Наконец и я, собравшись с духом, подошел к нему.

— Петр Евграфович, — начал я. — В Дивногорске есть асфальтиты и газ…

— Да, да, есть, — отозвался он, круто, всем туловищем, поворачиваясь ко мне. — Вы сами оттуда, да?

— Не совсем, — ответил я.

Меня оттирали другие, но он с улыбкой потянул меня к себе:

— Асфальтит, да, конечно… Загустевшая древняя нефть. Разработки заброшены, кажется?

— Да. Газ очень сильно пошел…

— И вышел весь, — усмехнулся он. — И асфальтита там немного. По нынешним запросам — самые пустяки. Вас интересуют перспективы промышленного освоения? Нефти там нет.

Больше я не спрашивал Подшивалова. Но он запомнил меня.

Однажды после лекции он подозвал меня, указал на молодого человека в синем костюме в полоску, по виду не студента, и сказал:

— Познакомьтесь. Это аспирант Касперский. Все справки даст по Дивногорску.

— Пожалуйста, к вашим услугам, — произнес тот скороговоркой, наклонив голову. — Но я-спешу, к сожалению. Вы прово́дите меня? Безумный цейтнот, понимаете…

Что значит цейтнот, я понятия не имел, но не показал виду. Мы вышли на набережную. Касперский шагал, придерживая меня за локоть, и говорил тоном старшего. Он в самом деле старше меня лет на пять, а главное, уже готовится защищать диссертацию. Мое восхищение новичка перед университетом, профессурой тотчас распространилось и на Касперского.

Говорил он то же самое, что и Подшивалов, только гораздо подробнее. Да, асфальтиты — это остатки древней, загустевшей и потому уже непригодной нефти. Газа очень немного. Правда, сперва он вырывался из асфальтитовых ям бурно и остановил разработку, но скоро иссяк. Словом, для нефтяников перспектив никаких.

— А для кого? — спросил я.

— Ну, боюсь, не сумею в короткое время… Моя работа — чисто теоретическая. Дивногорск — это ключ, понимаете, ключ, который может открыть геологическое прошлое огромной территории. Как бы вам изобразить… Дайте тетрадку! Нет, карандаш дайте!

На белой стене дома он начертил маршрут своей поездки, крестиком пометил Дивногорск.

— Вы нашли ключ? — доверчиво спросил я.

Касперский приосанился:

— Видите, геологическое строение здесь очень сложное, — и он набросал на стене схему. — У Подшивалова очень интересная точка зрения на вопрос… Я, в сущности, развиваю его взгляды.

Он объяснял, а около нас росла кучка слушателей. Два строителя в куртках и беретах, вымазанных штукатуркой, женщина с узлом белья, школьники.

— Вопросы имеются? — весело обратился к ним Касперский. — Нет?

Он засмеялся, осторожно кончиками пальцев отстранил штукатура и, не дожидаясь ответа, зашагал дальше. На минуту он, казалось, забыл обо мне и улыбался своим мыслям. Потом спросил:

— Интересуетесь нефтью?

— Нет, специально заниматься нефтью я не думал, — сказал я. — Я бывал в Дивногорске и вообще хотел знать, что там есть…

Он проворно сжал мне руку около запястья, снова помянул загадочный цейтнот и побежал к трамваю…

Шли месяцы, и Дивногорск оттеснялся в дальние закоулки памяти. Геология нефти и в самом деле не увлекала меня сама по себе, и не о Дивногорске, — о других, куда более далеких, краях мечтал я, намечая маршруты своих будущих путешествий.

В те годы студентов геолого-географического факультета можно было разделить на две группы: одна готовилась плавать в водах Арктики и зимовать на Диксоне или на Земле Франца-Иосифа, другая бредила Средней Азией. Меня полярные края отпугивали холодом и одиночеством. Мой путь — на юго-восток! Туда — на поиски металлов и угля для пятилетки! Всё, всё волновало мое воображение: караванные тропы, песчаные бури, схватки с басмачами и даже тропическая лихорадка.

Но вскоре мои мечты переменились.

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ

Я был на первом курсе, когда наше Клёново стало колхозным.

Летом со станции я ехал на грузовике, придерживая ногами бочку с керосином для трактора, поминутно срывавшуюся с места. Шоссе чинили, машина тряслась по ухабистым объездам.

Если вам случалось приезжать на каникулы в родной дом, то вы, наверное, тоже с удивлением смотрели на постройки и вещи, знакомые с детства и вдруг ставшие совсем-совсем другими. Проснешься утром, лежишь и диву даешься: до чего всё сделалось маленьким и старым, пока тебя не было. И потолок навис до странности низко, не то что в студенческом общежитии.

За стеной катятся машины на Великую Чисть — на торфоразработки. Это громадные, тупорылые машины с высокими бортами; дом дрожит, словно трехтонный «ЗИС» зацепил его и потащил за собою.

Много перемен в Клёнове. В доме Сиверса — колхозный клуб, и самое название «приказчикова дача» быстро забылось. Сын кулака Нифонтова, владевшего дачей, ударил сельскую активистку, его судили в зале клуба при участии народного заседателя Клавдии Любавиной — моей тети Клавы.

Тетя Клава — и в суде и в правлении колхоза. Мой мезонин она превратила в свой рабочий кабинет, по вечерам щелкает там на счетах, разлиновывает бумагу для записи трудодней, ведет беседы с бригадирами.

Бригадиры с интересом расспрашивают меня об университете, о будущей моей специальности, — они ведь знали меня ребенком, и каждый из них считает долгом зайти к моему отцу и поздравить: «Вымахался сынок», «Ливановы все с головой». Отец смотрит праздником, тетя Катя уговаривает меня не спешить с женитьбой.

Первое время мне кажется, что я заехал от Ленинграда за тридевять земель, но потом — странное дело — Клёново словно подвигается к городу, к университету всё ближе и ближе, потому что у клёновцев открылись глаза на широкий мир, им понятнее теперь мечты и заботы студента.

Однажды я застал у тети Клавы бригадира-полевода Федора Матвеевича. Передо мной был тот самый рассеянный мужик, который отвозил когда-то Сиверса на вокзал. Впрочем, рассеянности в нем теперь стало как будто меньше, он подтянут, побрит, старается говорить деловито, твердо. Отец утверждал, что прежний пришибленный, потерянный вид дяди Федора проистекал от бедности и неустроенности его жизни, от тревоги за семью в семь ртов, а вообще он человек дельный и неглупый.

Узнав от тети Клавы, что я буду геологом, дядя Федор вспомнил прошлое.

— Знал я одного геолога, — начал он. — Некто Пшеницын, Кирилл Степанович. Я ведь тоже мотался по свету порядочно, только в голову не входило, на подметках отражалось единственно. Так вот, насчет геолога я начал…

Пшеницын! Я ведь слышал о нем, помнится. Это имя потянуло за собой другое — Ефрема Любавина. Ну да, еще в Дивногорске мне рассказывали про Пшеницына. Он служил на асфальтитовых копях, боролся вместе с рабочими против Доннеля, потом был арестован. Любавин хранил в своем сундучке вместе со своими тетрадками камешек, подаренный геологом, — должно быть образец породы.

Конечно, теперь я весь обратился в слух. Что же знает дядя Федор про Пшеницына, друга дяди Ефрема?

В десятом или одиннадцатом году — дядя Федор точно сказать не может — ватага клёновских мужиков двинулась на заработки в Дивногорск. Сиверс жил там, был управляющим асфальтитовыми разработками и представителем фирмы Доннеля по губернии.

Одних мужиков Сиверс отрядил цистерны ставить, других — на ремонт пристани, а дяде Федору, деду Семену покойному и еще двоим объявил, что они будут сопровождать геолога. Мужики и слова такого не слыхали — геолог. Духовное звание, что ли? Но нет, при чем духовное, не для крестного хода нанимались. Тот геолог и был Пшеницын, Кирилл Степанович — молодой человек приятной внешности, обходительный, обращавшийся к мужикам не иначе, как на «вы». Дед Семен ворчал: мол, что за честь, когда нечего есть, даст ли этот господинчик заработать? Кирилл Степанович первым долгом спросил: есть ли грамотные. Назвались двое — дед Семен и Михаил Стрюков. Кирилл Степанович вздохнул и повел свою бригаду к бурильному станку. Он был разобран, лежал на дворе под навесом и выглядел грудой стальных труб. Пшеницын стал объяснять, да так хорошо и понятно, что дяде Федору геолог понравился еще больше. Оказалось, Кирилл Степанович работает в Дивногорской губернии не первый год. Он нашел нефть в земле, и теперь остается еще пробурить в нескольких местах и окончательно выяснить, где она залегает. А потом Доннель заложит промысел, и народ получит дешевый керосин. Сейчас его из какой дали возят! С Кавказа! Дед Семен ворчал: мы-де не дивногорские, мы клёновские. Но тут дядя Федор встал на защиту геолога и принялся доказывать деду: Клёново от Дивногорска всё равно ближе, чем от Баку. И отправились клёновцы с геологом бурить землю. На привалах Кирилл Степанович читал мужикам Тургенева. Семен — тот сапоги латал на всю партию и отказывался слушать. Некогда, дескать.

Дядя Федор то и дело отклонялся в сторону во время рассказа, и я перебил его:

— Нефть есть? Видел ты ее?

— Постой, — сказал он. — От Дивногорска, от ям асфальтитовых прошли мы всю губернию, бурили в пяти или шести местах. Инструмент высверлит кусок камня — небольшой брусочек. Понюхаешь — крепенько отдает керосином. Были у меня такие камешки взяты на память, да ведь тогда пешком всё… Котомка во как плечи натрет! Я и выкинул их из котомки. Ну, на другое лето мы, мужики-то, сами подались в Дивногорск. Нельзя ли на промысел устроиться… Какое там! Степь как была пустая, так и осталась, — один ветер да суслики. Хотел я Пшеницына повидать, да, вишь, — его уже не было. Сиверс нам: Пшеницына, мол, арестовали за бунт и услали в Сибирь. Сами, говорит, виноваты, понадеялись на Пшеницына. Пеняйте на себя! И даже говорить нам запретил, что мы искали с Пшеницыным. Это-де в секрете надо держать, чтобы народ не смущать. Одним словом, велено было забыть про наши труды с Кириллом Степановичем. Вот какое дело, Сереженька! Извините, вы теперь Сергей Николаевич. А на асфальте, совершенно верно, заварушка была, не одного Пшеницына схватили. И супруга ихнего, — он показал на тетю Клаву, — тогда сгубили… А керосин, — неожиданно закончил дядя Федор, — при царе и вправду дорогой был.

— Дорогой, — подтвердила тетя Клава.

— Мы вот толковали с Клавдией, — сказал бригадир. — Виноват ли Пшеницын-то?

Дядя Федор в школу не ходил, но грамоту знает, начал изучать ее с геологом, а вполне осилил уже при советской власти и понимает, что́ пишут в газетах. Капиталисты в море выбрасывают мешки с зерном, только бы удержать цену на хлеб. Не так ли поступал и Доннель! Ему-то чем дороже керосин — тем лучше.

Тетя Клава кивала, ласково глядя на бригадира. Да, и Доннель так поступал, наверно.

В сознании моем возник Ефрем Любавин и встал рядом с геологом Пшеницыным. Может быть, и Пшеницына постигла та же судьба. Он нашел залежи нефти, хотел дать мужикам дешевый керосин, а Доннель скрыл нефть. Скрыл не только от клёновцев — от России…

Я подумал, что в наших руках нить еще одного преступления Доннеля, и, как знать, возможно, это преступление до сих пор не раскрыто и нефть, обнаруженная Пшеницыным, никому неведома.

Но если так, то профессор Подшивалов и его ученик Касперский неправы!

Еще в прошлом году до университета докатились вести, что в Приуралье нашли нефть. Нефть на равнине! Правда, нефть дает только одна скважина, но теория, отрицавшая нефтеносность русской равнины, была поколеблена. Разгорелись споры. Я не следил тогда за этими спорами. Но теперь почувствовал, как они важны.

Знает ли Касперский о работе Пшеницына? Конечно, должен знать. Интересно, что́ он скажет…

Сейчас, вспоминая те каникулы в Клёнове, я могу сказать, что именно тогда начали меркнуть мечты о Средней Азии и на смену неопределенной, наивной романтике явились серьезные цели, стали вырисовываться маршруты, ставшие впоследствии моей трудовой жизнью.

Вернувшись в Ленинград, я первым долгом рассказал о Пшеницыне и своих сомнениях друзьям.

Мы жили втроем в комнате общежития: я, Ваня Щекин и Кондратий Алиханов.

Щекин был невысокий, верткий, скуластый крепыш. Ему было свойственно то состояние упоения жизнью, какое бывает у очень здоровых, чистых сердцем. Он хотел слушать лекции всех видных профессоров, переплыть Неву, сыграть в волейбол со всеми командами Ленинграда, — и всё как можно скорее. Он всегда куда-нибудь тащил меня. Утихал он только за едой да еще в присутствии чернокудрой студентки Маши Элинсон, о которой пели:

Серые глаза Вани делались большими и жалобными, когда он смотрел на неприступную Машу.

Кондратий Алиханов — родом с Терека, из казаков. Это нескладный, большерукий, смуглый гигант, с точками оспин на носу. Барашковая шапка словно приросла к его голове, остриженной бобриком. Алиханова нельзя представить себе без казацкой шапки, без струйки мелких черных пуговок по груди от высокого тесного ворота. В прошлом у Алиханова — схватки с интервентами, рабфак. Он самый старший среди нас.

— Вот что, — сказал Алиханов и, скрипнув табуреткой, повернулся ко мне. — Научное студенческое общество зачахло у нас. Думали мы на партбюро, сидели и думали… Как расшевелить, а? Доклад об экспедиции Пшеницына прочитать ты можешь? По-моему, можешь.

Щекин фыркнул:

— И вдруг Подшивалов забредет на его доклад? Наш Сереженька сразу языка лишится.

Он попал не в бровь, а в глаз. Застенчивость, которой я страдал в начале своей студенческой жизни, еще не вся выветрилась. Перед Подшиваловым я как-то странно робел. Должно быть, я поставил этого простого и доброго человека на очень высокий и вычурный пьедестал.

— Иди к черту, Иван, — огрызнулся я. — Серьезный вопрос, а ты…

— Поругайтесь у меня! — цыкнул Алиханов. — Так как же, Сергей?

— Не знаю… У меня, понимаешь, минералогия не сдана.

Он сказал, что время найдется. Он прибавил еще, что договорится с Нюрой Ушаковой — секретарем нашей ячейки, — и я могу рассматривать доклад о Пшеницыне как комсомольское поручение. Но я, собственно, не отказывался. Я просто не мог решить сразу, сумею ли я сделать доклад в научном обществе. Там бывают не только студенты, но и преподаватели; Подшивалов, в самом деле, может прийти.

— Но ты держись, Сергей, — предупредил Алиханов. — Бой будет.

Он высказал то, о чем я сам размышлял в эту минуту. Конечно, у меня будут противники.

— Первым налетит Касперский, — сказал я.

Черные глаза Алиханова иронически сузились, как всегда при упоминании о Касперском. Я знал, почему. Алиханов называет Касперского белоручкой. Геологом-белоручкой, который не поднимется лишний раз по обрыву, пожалеет свои брюки.

— Касперский сейчас важный ходит, беда! — вставил Щекин. — Книжку всем сует.

Диссертация Касперского о Дивногорске вышла отдельным изданием. Ее похвалили в научном журнале. Касперского оставили при университете.

— Всем профессорам преподнес свое произведение, — продолжал Щекин. — С трогательной надписью.

— Не только профессорам, — возразил я. — Мне он тоже подарил. Вообще, ребята, Касперский вовсе не плохой парень.

— У тебя все хорошие, — отрезал Щекин.

— Хватит языки чесать, — вмешался Алиханов. — Сергей, доклад за тобой. Так?

— Хорошо, — сказал я.

— Добре, Сергей, действуй… Глинистый раствор при бурении служит для того, чтобы…

И он снова припал к книге. Занимался Алиханов с яростным упорством. При этом его могучее, жилистое тело принимало самые разнообразные положения: он то вытягивался на койке, держа перед собой книгу, то клал ее на подушку и садился, обхватив руками колени, то наваливался на маленький, хрупкий столик так, что тот трещал. Можно было подумать — Алиханов одолевает науку не только умственным напряжением, но и силой своих мускулов.

За подготовку к докладу я принялся на следующий же день: разыскал Касперского и спросил, знает ли он что-нибудь о Пшеницыне.

— Да. Геолог, революционер. Умер в ссылке. Кажется, в шестнадцатом году.

Я попросил указать, имеются ли печатные труды Пшеницына и что́ вообще есть в геологической литературе о нем и его экспедициях.

— Зачем вам? — удивился аспирант.

Я объяснил.

— Модные влияния, — улыбнулся он.

Подходящего ответа у меня не нашлось, и я промолчал. В этот миг я впервые, должно быть, почувствовал в Касперском неизбежного оппонента.

— Я должен огорчить вас, Сережа, — произнес он. — Пшеницын не создал сколько-нибудь солидных трудов. Небольшие заметки в журналах, в газетах, вот и всё. Зато в беллетристике он упражнялся весьма серьезно. У него есть неплохие зарисовки пейзажа, народного быта.

— Пшеницын был поэтической натурой, — сказал я, вспомнив рассказ дяди Федора.

— Настоящий ученый чужд беллетристики, — молвил Касперский строго. — Что ж, я могу вам дать библиографию, если вам хочется. Только спишите здесь, — велел он, доставая из портфеля пачку глянцевых карточек. — Навынос я не даю.

Я списал, вернул ему карточки, и он — дружелюбно, но с ноткой иронии — пожелал мне успеха.

— Работы Пшеницына, разумеется, представляют исторический интерес, — молвил он. — Некоторый исторический интерес. Но и только. Если вы рассчитываете на большее, — разочаруетесь, уверяю вас, Ливанов.

— Увидим, — сказал я.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДОННЕЛЯ

С тех пор я стал проводить вечера в Публичной библиотеке, с головой ушел в комплекты старых газет и журналов. Не вдруг мои старания были вознаграждены: я обнаружил несколько очерков из крестьянской жизни, написанных Пшеницыным, статьи о признаках нефти в Башкирии, которую он обследовал в 1908 году, а вот о второй его экспедиции — в Дивногорской губернии — почти ничего! Наконец я набрел на открытое письмо Пшеницына, помещенное в газете «Отголоски» в апреле 1910 года. Имя Доннеля сразу же бросилось мне в глаза.

Пшеницын писал живо, горячо, и я мог отчетливо представить себе происшедшее.

Зимой, накануне нового, 1909 года, Пшеницын, будучи в Екатеринбурге, получил письмо, написанное собственноручно Доннелем: он узнал об изысканиях Пшеницына в Башкирии, восхищен его умением и настойчивостью и предлагает ему место у себя. Он, Доннель, рад будет поручить Пшеницыну геологические исследования в Дивногорской губернии, в районе своих асфальтитовых разработок. Там замечены сильные выходы газа. Можно предполагать нефть.

«Письмо нефтяного туза, — пишет Пшеницын, — явилось для меня как бы новогодним подарком. Принимая предложение, я надеялся, что необозримые капиталы этого богатейшего предпринимателя будут употреблены на благо России, на использование ее подземных ценностей».

Как поясняет Пшеницын далее, такой маршрут был облюбован им давно. Он не раз высказывал мнение, что из Башкирии к самому Дивногорску тянется нефтеносная полоса. Доннель дает ему возможность доказать это!

Два года провел Пшеницын в Дивногорске и губернии. Он числился геологом асфальтитовых копей: в летние месяцы вел изыскания — те самые, в которых участвовал клёновский дядя Федор, а в холодную пору обрабатывал собранные в поле материалы.

«Доннель вынуждал меня держать мои занятия в тайне и ничего не публиковать без его разрешения. Управляющий Сиверс, как я после узнал, учредил контроль за моей корреспонденцией, дабы не просочилось ничего, что могло бы рассматриваться как секрет фирмы», — прибавляет Пшеницын не без горечи.

Странное чувство овладело мной, когда я сидел, склонившись над пожелтевшей газетной страницей, — я словно читал между строк. Я видел геолога — он представлялся мне сухощавым человеком с бледным добрым лицом, видел рабочих — оборванных, измученных людей. И невольно я думал о Ефреме Любавине. Ведь он был на копях в то время, он и Пшеницын должны были хорошо понять друг друга…

«Результаты двухлетнего изучения местности подтвердили мои прогнозы относительно нефтеносности земель, простирающихся от Дивногорска к южному Уралу. Нефть залетает на большой глубине. Ручной буровой станок, которым я располагал, позволил нам извлечь лишь образцы пропитанного нефтью песчаника, лежащего близ поверхности».

Черный камень! Тот самый пласт черного камня, кусочки которого таскал в своем заплечном мешке дядя Федор! И такой же образчик хранился в сундучке Ефрема Любавина — дружеский дар геолога Пшеницына.

«Подобные находки, по моему глубочайшему убеждению, твердо указывают на наличие жидкой нефти в более древних, нижележащих слоях, откуда часть ее поднялась в верхние слои и в них, под воздействием воздуха и других факторов, окислилась, загустела».

Выписав это место в свою студенческую тетрадку, я прибавил несколько саркастических и, как мне тогда казалось, уничтожающих фраз по адресу Касперского. Касперский не верит, что нефть мигрирует, передвигается из нижних слоев в верхние. И многие не верят, считают, что нечего искать ее внизу, не видят дальше бурового долота!

Пшеницын прав! Прав!

«Послав Доннелю отчет экспедиции, я одновременно обратился к Доннелю с целью испросить средства на более глубокую разведку бурением, более сильными станками. Письменного ответа я не получил, но меня пригласил вскоре управляющий г-н Сиверс и, очевидно на основании инструкций от Доннеля, начал речь весьма курьезную».

Нефтяной король, г-н Доннель, доволен данными экспедиции. Он благодарит Пшеницына, выделяет суммы для награждения геолога, но планы создания промысла неосуществимы: цены на нефтяном рынке падают и без того. Даже слух о новом месторождении может поколебать курс акций. Пшеницыну нужно будет еще раз проехать по тем же местам, и одному.

«Несколько удивленный, я спросил г-на Сиверса, не соблаговолит ли он объяснить мне, чем вызвана такая необходимость. Если г-н Доннель обнаружил какие-либо пробелы в отчете, то восполнить их в одиночку, без людей и аппаратуры, представляется затруднительным. То, что я услышал вслед за тем от г-на Сиверса, побивает все рекорды цинизма. «Дельце деликатное, и следует стараться избегать огласки», — так начал г-н Сиверс, а далее от имени г-на Доннеля предписал мне буквально следующее: в местностях, где я производил изыскания, договориться с сельскими старостами и волостным начальством, чтобы они не допускали на свои земли геологов и не разрешали добычу нефти. Засим г-н Сиверс положил передо мной образчик требуемого соглашения — документ, чудовищный по своему назначению! Мне предлагалось собирать подписи, втягивать в эту преступную сделку наше крестьянство, выплачивать за это деньги, или, проще говоря, действовать подкупом! Меня понуждали скрыть то, что я сам стремился извлечь из земных недр на свет! Естественно, согласиться на это значило бы потерять всякую совесть и стать сообщником самого откровенного разбоя. Я обращаюсь к вам, г-н редактор, дабы через посредство вашей уважаемой газеты мог прозвучать и дойти до слуха общественности голос русского геолога».

Сидя за столом библиотеки, в тишине, под мирным светом люстр, я сжимал кулаки. Соседи с опаской поглядывали на меня.

«Отказ мой, — читал я дальше, — поставил меня в условия невыносимые, какие можно сравнить только с домашним арестом. Доннель не увольняет меня, оттягивает расчет, боясь, что я перейду к его конкуренту, и не разрешает публиковать материал экспедиции. Если бы не было верного человека, изъявившего готовность доставить настоящее письмо вам, г-н редактор, то оно не пошло бы дальше дивногорской почты».

Интересно, кто был этот верный человек? Ефрем Любавин?

Как сложилась дальше жизнь Пшеницына, я уже знаю. Это письмо в редакцию напечатано в августе, а в сентябре на асфальтитовых копях начались волнения. Пшеницына выслали. Любавин погиб. Как много говорит мне эта пожелтевшая страница провинциальной газетки, слежавшаяся, чуть припахивающая плесенью, как «Нива» в клёновских коробах на чердаке, и такая тонкая, что кажется — вот-вот обратится в ничто! Теперь можно считать фактом: Доннель скрыл дивногорское месторождение, сделал всё, чтобы замолчать данные экспедиции Пшеницына, вычеркнуть ее из истории.

Голос Пшеницына прозвучал одиноко. Я перелистывал столичные издания, отпечатанные на плотной, глянцевой бумаге, и в них находил статьи, угодные Доннелю, может быть даже написанные по его заказу, чтобы замять правду, опорочить Пшеницына. Пшеницына принялись обвинять в «легкомыслии», «научной несамостоятельности», называли его мечты о степных промыслах «чистейшим блефом».

Итак, судьба Пшеницына ясна.

Вопрос о дивногорской нефти тоже ясен, кажется. Судьба Пшеницына как будто прямо говорит — нефть он нашел!

Но через минуту та необычайная легкость, которая приходит к человеку с решением трудной задачи, исчезла, как ни хотелось мне удержать ее. Ведь всё, что я узнал, — только начало моего доклада в научном обществе. О дивногорском месторождении Пшеницыну ничего не дали сказать в печати. Мы даже не знаем, из каких слоев получены черные, пахнущие нефтью песчаники, которые были в вещевом мешке дяди Федора, в сундучке Любавина. Известно только одно: эти слои близки к поверхности. По мнению Пшеницына, поверхностные признаки нефти указывают на месторождение в глубине. Такие взгляды высказывали и до Пшеницына геологи, изучавшие русскую равнину; потом эти взгляды подверглись критике и одно время были даже забыты, а теперь снова утверждаются, — в спорах, в борьбе за освоение «второго Баку». Мне не отделаться общими рассуждениями. Скажут: подавай точные данные о геологии Дивногорской области, укажи, как образовалась там нефть и в каких пластах скопилась. И правильно скажут.

Касперский доказывает, что нефти под Дивногорском нет. Пусть в Приуралье есть, а здесь — нет. Я чувствую, что Касперский неправ, что он во власти старых, неверных взглядов. Но чем я опровергну Касперского?

А я должен опровергнуть, отомкнуть запертое Доннелем и Сиверсом, узнать, что́ же заперли они… Лицо Сиверса, узкое лицо с опущенными книзу усами, маячит передо мной, я вижу его таким, каким видел в Клёнове. Отступиться сейчас, оставить поиски — значит позволить Доннелю и дальше держать под спудом богатство, принадлежащее нам, нужное пятилетке! Нет, ни за что! Чего бы это ни стоило — не отступлюсь!

Студенты, сидящие за одним столом со мной в тихом зале библиотеки, поглядывают на меня, — это оттого, что я яростно скриплю пером, разбрызгивая чернила. Наверное, я похож в эти минуты на одержимого. Помнится, мне хотелось объявить вслух, всему залу, открытые мною факты и тут же, при всех, принести клятву: не отступать, разгадать тайну дивногорских недр до конца, продолжить дело Пшеницына.

Что же теперь? Надо найти документы экспедиции. Лежат же где-нибудь карты, дневники, буровые журналы Пшеницына! Хранятся же где-нибудь образцы пород — черные камни! Неужели всё ушло с Доннелем за границу? Не может быть. Что-нибудь осталось. Во всяком случае, тяжелые ящики с брусками высверленной породы он вряд ли увез с собой, удирая из России.

Не один я ломал голову. Со мной вместе судили и рядили Щекин, Алиханов, Лара.

ЛАРА

Над моей койкой в общежитии висела открытка с видом на площадь Эль-Регистан в Самарканде. На обороте — по диагонали, к верхнему углу — бежала одна размашистая строчка:

«То солнечный жар, то ущелий тоска».

Поэт с филфака сказал мне, что это из Маяковского. В нижнем углу, мелко: «Лара».

Лара Печерникова ходила в лыжных шароварах и в тюбетейке, из-под которой тянулись до пояса две темные косы. Крутой взлет бровей — нарочно слегка подбритых — делал ее глаза чуть-чуть раскосыми. Со всеми на нашем курсе она была на «ты», с шиком ввертывала в свою речь таджикские и узбекские словечки.

Я слушал ее с завистью. Девушка, не старше меня, — и уже побывала на Памире, у отрогов Копет-Дага! Отец ее — начальник экспедиции. Иногда зависть мучила меня так сильно, что я, боясь обнаружить ее, только молча кивал в ответ на ее рассказы, и она отходила обиженная. Эх, если бы я мог тоже показать себя бывалым человеком! Но как?

Иногда она, поощряемая вниманием слушателей, начинала завираться, и меня так и подмывало дернуть ее за косу. Однажды я открылся ей в этом, и Лара сказала:

— Ладно, Сережа. Дергай. Только не больно.

— Уж как выйдет.

— Смотри, сдачи дам!

После этих вскользь и со смехом брошенных слов мы стали как-то ближе друг к другу.

На втором курсе мы всё чаще бывали вместе. Несколько раз я провожал ее домой, и всю дорогу до улицы Декабристов мы разговаривали без умолку. О чем? Обо всем, — не задумываясь, не стесняясь самых случайных ассоциаций, самых причудливых прыжков с одной темы на другую, то есть так, как разговаривают люди, способные стать очень близкими, но еще не догадывающиеся об этом. В марте в пролетах улиц свистели сырые ветры, серый снег распускался в синих проталинах на Неве. Мы не прощались у подъезда с лепными русалками, а шли дальше. Не думаю, чтобы я когда-нибудь в своей жизни ходил больше, чем в ту весну. Мы уходили по Невскому до Лавры и пешком же двигались обратно, пережидая набеги дождя в подъездах, любуясь, как стрелы дождя, невидимые среди серых домов, выбивают миллион фонтанчиков на черном, опустевшем асфальте. Мы бродили между колоннами Казанского собора, как в волшебном лесу. Трамваи для нас не существовали.

Особенно тянуло нас шагать вдвоем по граниту набережных, вниз по течению канала, туда, где за каменными громадами угадывалось море. Однажды незнакомая улица вывела нас к мостику, и мы вступили на небольшой остров. Из него росли, тесно сгрудившись, узкие дома с пятнами от едкого дыхания моря, — высокая, скалой вздыбившаяся куща строений, обнесенных рыбачьими сетями, упруго натянутыми на вешалах. Пахло смолой, в проливе качались, перестукивались бортами лодки, высокая баржа уткнулась в низкий берег. Мы долго гуляли по острову. Была белая ночь, фонари не горели, сиреневый закат лежал на воде.

Остров этот исчез за поворотом, когда мы шли обратно, и больше мы не могли его отыскать, как ни старались. Мы забыли туда дорогу. И теперь наши прогулки имели одну цель — найти остров. Не знаю почему, но мы ни у кого не пытались спрашивать. Мы ходили и ходили по приморским улицам — пустынным, широким, как будто раскрывающимся навстречу простору.

Дома у Лары я бывал редко. Старшую сестру ее — крупную девицу, с полными, тяжелыми руками, коротко остриженную — я видел мельком. И однажды — мы с Ларой стояли в конце какой-то улицы — она мне сказала:

— Я не хотела, чтобы ты видел Ксению.

— Почему?

— Все мои знакомые дуреют при ней. Досадно даже.

— Подумаешь, — сказал я. — Что в ней хорошего!

— Се-ре-жа! В моей сестре!

— Ах, прости!

— То-то же! Но ты не подумай, пожалуйста, что я в тебя влюблена.

— И ты не думай, что я в тебя! — сказал я с веселой запальчивостью, какая всегда присутствовала в наших встречах, и замолчал, смутившись.

Лара тоже умолкла.

Так вырвалось наружу наше первое признание. Но мы не знали этого. Невзначай коснувшись того, что зрело в нас, мы через минуту опять исступленно болтали, шагая в ногу по звенящим плитам набережной.

Я всеми своими заботами делился с Ларой — и, конечно, имя Пшеницына упоминалось в наших беседах очень часто.

— Понимаешь, Лара, — говорил я, — какие-то материалы экспедиции были в геологоразведочном институте. Но их затеряли. Касперский просил найти, но ничего не добился.

— А Касперский вообще добивался? Он ждет, что ему на подносе принесут образцы, — сказала Лара.

— Может, всё-таки мне толкнуться туда? Взять ходатайство из университета? А?

— Возьми, возьми. Только ты, Сережка, либо мямлить будешь невразумительно, либо петушиться. От тебя одного мало толку. Я вот думаю, кого я знаю в институте…

— Ты борца вызови ворочать ящики с керном, — пошутил я.

Среди знакомых Лары — а их великое множество — есть и спортсмены. Она играет в теннис и вместе с Ваней Щекиным болеет за ленинградских футболистов и тяжелоатлетов.

Ходатайство я выправил, и даже за подписью Подшивалова.

Был поздний час, мы с Щекиным, обжигаясь, пили чай из жестяных кружек, Алиханов, корабельным узлом скрутившийся на койке, повторял, закрыв глаза, кристаллографию. В дверь резко постучали, и только мы успели ответить, как в комнату влетела Лара — раскрасневшаяся, радостная:

— Сережа! Материалы Пшеницына есть…

Она говорила не только мне, — всем нам, так как дело, занимавшее меня, стало общим делом.

— Ларка! — вскочил я. — Ты просто невероятная прелесть!

Я стащил с нее перчатки. Она бросила пальто на спинку стула.

— Я тут ни при чем, ребята! Совершенно ни при чем. Только узнала раньше вас и прибежала… Это всё Лукиных.

Московского профессора Лукиных я знал по его статьям. Они очень помогали мне в подготовке к докладу. Лукиных стоял во главе энтузиастов среднерусской нефти, остроумно полемизировал с Подшиваловым. Лукиных был не только выдающимся ученым, но и государственным деятелем. Он работал в главном геологическом управлении. Оказывается, он предложил директору геологоразведочного института отыскать материалы старых экспедиций, положивших начало разведкам на нефть между Волгой и Уралом. И многолетние залежи кернов и документов, скопившиеся в институте, наконец сдвинулись с места. Образцы пород, добытых Пшеницыным, обнаружены.

— А буровой журнал? — спросил я.

Я еще не был на практике, но понимал, что образцы трудно оценить по-настоящему без бурового журнала, куда разведчики недр записывают характеристику каждого каменного кусочка и с какой глубины он вынесен на поверхность.

— Журнала нет, — сказала Лара. — Ни дневников, ни карт — ничего.

— Плохо, — вздохнул я.

— Степан Степанович — знаете, старожил института — говорит, что их не было. То есть, их не было еще в Баку, когда вывозили керны из бывшей конторы Доннеля.

Мы все бывали в институте на лабораторных занятиях и встречали Степана Степановича — кособокого, маленького старичка с трясущейся головой, который когда-то одолевал уссурийскую тайгу и хребты Сихотэ-Алиня. Степан Степанович — ходячая летопись института.

— Ясно. Документы Доннель увез, — сказал я. — Эх, черт! Ну, хорошо хоть керны есть.

Институт помещался в громадном здании на Васильевском острове. Широкие окна смотрели на пустыри, на серо-голубую весеннюю воду взморья, но я погрузился в вечные сумерки, как только вступил в коридор, окаймленный шеренгами шкафов. Двери справа и слева вели в лаборатории, где геологи, возвратившиеся из походов, изучали привезенные образцы пород. Там в свете дня сверкали сотни пробирок и линз.

— Сюда, сюда, молодой человек, — направлял меня Степан Степанович. — У нас и не новички блуждают, как в лесу.

И вот я в комнате без окон. Высокие, до потолка, шкафы заполнены ящиками. Один из них передо мной; у него выдвижная крышка, как у пенала, и внутри, переливаясь оттенками коричневого и желтого, плотно лежат каменные столбики. Их перепоясывают бумажные ленты с цифрами. Чернила выцвели, порыжели… Вот что добыл Пшеницын. Я вспомнил клёновского дядю Федора, — не он ли своими руками крутил буровой станочек, который вырезал эти столбики и извлекал их из недр. Здесь глины, пески, спрессованные в течение миллионов лет.

Затаив дыхание, я стал вынимать камни. Степан Степанович укладывал их на столе, следя, чтобы не нарушился порядок. Его узловатые пальцы бережно обнимали каждый образец. Мы молчали.

Серые, синеватые, красного оттенка образцы глины, желтые, серые, темно-серые песчаники. Доставая их один за другим, я словно погружался в дивногорские недра.

Где же черный камень? Где тот пропитанный нефтью песчаник, о котором писал Пшеницын? Черный камень, крепко отдающий керосином, камень, радовавший дядю Федора?

Мы перебрали весь керн во всех трех ящиках. Я нюхал каждый брусок темного песчаника, но нет — ни один не пахнет. Может быть, мелкие черные точки, рассыпанные по гладкой поверхности песчаника, несут весть о черном золоте? Но Степан Степанович — он стоит рядом в синем рабочем халате — еще сильнее трясет седой головой:

— Смолистые вещества. Нефти онине родня.

— Степан Степанович, как же так? Должен быть запах. Неужели выветрился? — спрашиваю я упавшим голосом.

— Запах долго держится, молодой человек.

Нет, за двадцать с небольшим лет не могли эти камни потерять запах. Мы исследовали их. Да, пустая порода! Степан Степанович смотрит на меня с тревогой и сочувствием.

— Хаос, хаос, — произносит он в сердца́х. — В кернохранилище что делалось, черт ногу сломит! Образцы на полу валялись! Я всегда говорил: хаос у нас тут… Это сейчас немного привели в систему, а то ведь войти невозможно было при Тарасове. Завхоз у нас был, некто Тарасов, ремонт затеял в хранилище. Всё разворошил…

— Степан Степанович! — воскликнул я. — Это не те образцы. Не Пшеницына!

— И очень просто. Тут такой хаос…

— Перепутали образцы, вы думаете? А может, нарочно подменили, Степан Степанович?

Говоря так, я испытывал такое же чувство, как в Дивногорске, в доме Парасковьи Шатохиной, когда узнал об убийстве дяди Ефрема. Да, и здесь преступление. Когда оно совершено? Возможно, керны подменили еще в Баку, в конторе Доннеля. Быть может, Доннель, удирая за рубеж, дал такое распоряжение. Или после. О Доннеле, о Сиверсе я привык думать, как о фигурах далекого прошлого, но ведь это не так. Быть может, враги действуют и теперь, таятся в этом здании, их грязные руки недавно касались этих кусков известняка и песчаника.

Сейчас, вспоминая эти минуты в кернохранилище, я могу сказать, что тогда я впервые почувствовал сопротивление врага. Начиналась борьба — борьба, ставшая неизбежной, как только я решился продолжать дело Пшеницына.

Степан Степанович, бедняга, покраснев от волнения, стоит растерянный, перекладывая образцы на столе. Подменили нарочно! Нет, этого добрейший Степан Степанович не может допустить.

— У нас, в институте! Что вы, молодой человек! Кто же у нас? Нет, нет, у нас порядочные люди… Завхоз? Так он же не геолог, едва грамотный человек. Специалистом надо быть, чтобы нарочно-то. Нет, нет… А я наших специалистов всех знаю, поверьте, молодой человек. Вы директору не брякните, я вас прошу, я сам доложу как-нибудь… Перепутали. Хаос ведь… Хаос!

В ту ночь долго не засыпали три друга в комнате общежития.

— Может, ты и прав, — гудел Алиханов. — Отчего нет? Такие случаи не бывали? Бывали. Старичок, ясно, думает: сам я чистенький, так и все чистенькие. Паразит какой-нибудь есть среди специалистов. Запросто! Это именно специалист мог, старик прав. Попробуй подменить так, чтобы сбить с толку геолога! Вообще — гадать трудно, кто́ сделал и когда, но керны не те! Факт! Ты не стесняйся, Сергей, так и заяви.

— Я так и сказал, — ответил я. — Мы вместе пошли к директору.

Алиханов взялся было за учебник, но потом отложил его и продолжил:

— Да хорошо ли искали в институте? Ты попроси всё-таки, пусть еще пороются.

— Я просил, — заверил я. — Обещали.

Но ничего нового о Пшеницыне в институте не нашли. Что же до образцов, оказавшихся на месте пшеницынских, то их директор передал на экспертизу. Мнения разошлись. После долгих прений решение приняли такое: хотя данные об экспедиции Пшеницына, обнаруженные и представленные студентом С. Н. Ливановым, позволяют сомневаться в подлинности кернового материала, хранящегося в институте, тем не менее установить, откуда взяты данные образцы, не представляется возможным. При отсутствии бурового журнала Пшеницына и других документов проверить подлинность керна нельзя.

Мне сообщили это решение в канцелярии института, и секретарша сказала:

— Вас Степан Степанович хотел видеть.

Я застал его в лаборатории, залитой холодным светом зимнего солнца, — аккуратного, заботливого, как всегда. Голова его тряслась, но пальцы крепко держали пробирку. Он много думал обо мне, о моих поисках и вспомнил: у геолога Пшеницына был брат здесь, в Ленинграде.

— Высокий такой, в сюртуке, с бородой, похожий на Льва Толстого. Когда к нам керны привезли в Баку, из конторы Доннеля, старик заходил к нам, справлялся, есть ли пшеницынские. Адрес свой оставил. Вот, пожалуйста, — он раскрыл записную книжку. — Это на Песках.

— Где? — удивился я.

— По-старому это — Пески, по-петербургски. Четвертая Советская, восемь, квартира два. Сам-то он не жив, может. Но вы прогуляйтесь, молодой человек, я вам рекомендую. Вдруг почерпнете что-либо.

ЧТО БЫЛО В СУНДУЧКЕ?

Старик, похожий на Льва Толстого, давно умер. В квартире мы с Ларой застали его внучатого племянника — долговязого, вертлявого молодого человека в пиджаке песочного цвета. И волосы у него были такого же цвета. Весь он, за исключением золотых зубов, был какой-то линялый.

— Пра-шу, — говорил он в нос и глядя только на Лару. — Пра-шу садиться. Извините, не прибрано.

Мало сказать — не прибрано. В комнате, смотрящей окном в колодец двора и еще затененной широколистой пальмой, все вещи словно встряхнуло землетрясением. На полу, прислоненные к стене, стояли два пейзажа в золоченых рамах, на крышке рояля красовалась электрическая плитка. На круглом столе в углу чернел большой длинный ящик.

Оказывается, картины, пластинки Шаляпина и Галли Курчи в длинном ящике — всё продается, о чем молодой Пшеницын дал объявление. То, что мы пришли не по объявлению, несколько огорчило его.

— Геолог Пшеницын? — произнес он, обращаясь к Ларе. — Совершенно верно, мой дядя. Интересовались уже, были тут у меня.

— Кто? — спросил я.

— Один гражданин, — ответил он, небрежно скользнув по мне взглядом, и снова повернулся к Ларе: — Я продемонстрировал ему письма дяди, предлагая купить. Он тут читал и ничего не взял. Они якобы абсолютно не имеют значения. Я лично не могу судить, я совершенно другой специальности.

Он помолчал, надеясь, должно быть, что Лара спросит, какой, но она тоже молчала, и он сказал:

— Я артист кукольного театра.

— Ужасно люблю кукольный театр, — весело отозвалась Лара. — Я, знаете, долго думала, что куклы сами разговаривают. Так это вы, значит?

Он засмеялся:

— Э-э, да. Совершенно верно.

— Письма можно посмотреть? — напомнил я нетерпеливо.

Он перестал смеяться:

— Простите, я хотел бы всё же… Каковы ваши намерения? Вы купить смогли бы?

Я замялся, — не ожидал, что разговор примет такой деловой оборот. Но Лара всегда найдет, что сказать.

— Конечно, — решительно кивнула она, тряхнув косами. — Мы из университета. Университет, понимаете, изучает вопрос… Если письма нам пригодятся, то мы, конечно, купим.

Он стал шарить в старом, скрипучем комоде, а Лара подбежала к ящику с пластинками:

— Ах, какая масса у вас!

— Двести штук, — гордо сказал артист. — Громадная ценность. Желаете послушать?

— Мы торопимся, — отрезал я.

— Поставьте что-нибудь, — ответила Лара, не обращая на меня внимания.

Шаляпин запел: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», — и я шепнул Ларе:

— На какие деньги мы купим?

Она подмигнула мне, потом сделала глазки артисту и вздохнула:

— Как бы я хотела всё прослушать. Всё!

— Пожалуйста, — услышал я. — В любое время. Вы позволите вас пригласить?

— Боюсь, что не удастся. Так некогда!..

— Мы по делу, — сказал я грубовато, стараясь перекричать пластинку. — Будьте добры мне…

— Пожалуйста, пожалуйста, — он кинулся к комоду и принес пачку писем, перетянутую резинкой.

Письма Пшеницына! Письма, серые от пыли, — не очень-то берег их этот артист, сверкающий своими золотыми зубами. Письма самого Пшеницына!

Пусть Лара кокетничает с артистом. Подумаешь, артист кукольного театра! Пусть, мне всё равно. Я не должен обращать на них внимания.

Почерк тонкий, почерк мечтателя. Чернила были когда-то зеленые, но сейчас лишь местами отливает зелень. Кое-где строки почти растаяли. Писем всего десять. Они все помечены Дивногорском. Пшеницын пишет как будто только о своем житье-бытье, о домашних делах. Да что́ бы он ни писал! Мне всё важно, что касается его, каждая мелочь, каждая буква, каждая запятая. Не всё разборчиво. Далеко не всё. Но разбирать сейчас нет никакой возможности, странное нетерпение охватывает меня, и я говорю:

— Всё это нужно. Очень нужно.

Лара выхватывает письма.

— Дай сюда! Что тут есть? А про месторождение? Нет? — частит она вопросы. — Ну, тогда действительно, какое же научное значение…

Я жадно гляжу на письма, и у меня одна мысль в эту минуту: вдруг он не отдаст их, отнимет, спрячет, и я больше не увижу их!

— Десять писем, — слышу я голос артиста. — По десяти рублей, самое малое. Сто рублей. Недорого. Мы всё оформим, пожалуйста. Я выдам расписку.

— Да нет, какая расписка? Зачем расписка? — озабоченно тянет Лара, наморщив лоб.

— А как же? Вам для отчета? Вы же от учреждения.

— Нет, — храбро сказал я. — Мы не от учреждения. Мы студенты. У нас сейчас нет столько, и вообще это много… Но мы соберем вам деньги.

Лара молчала. Она уже не улыбалась артисту. Она смотрела на него сурово.

Он сидел неподвижно. И вдруг артист кукольного театра сделал правой рукой широкий, картинный, даже величественный жест.

— Я ничего не возьму, — сказал он.

Мы охнули.

— Нет, нет, — он загородил себя рукой, словно мы упрашивали его взять. — Нет. Студенты! Ради науки! Нет. Позвольте мне пожертвовать вам. Да, позвольте!

Только спустившись с лестницы, мы оправились от изумления. Лара сказала:

— Я-то разыгрывала, делала глазки, чтобы он не чересчур содрал с нас. А он неплохой парень, в сущности.

— Просто влюбился в тебя и отдал даром, — сказал я.

— Сережка! Значит, в меня можно влюбиться? Да? — и она затормошила меня, потом нахмурилась: — Если он из-за меня только, то это нехорошо, Сережка. Тогда ему надо заплатить.

— И я думаю, надо.

— Давай замнем лучше это дело, — решила она. — Ты шутишь, собрать сто рублей!

— Нет, надо заплатить, — упрямился я. — Ты что, продаешь свои улыбки?

И мы чуть не поссорились. Но Лара сумела успокоить меня и заявила примиряюще:

— Сережка! Мы вот что сделаем: мы пошлем ему благодарность от группы студентов. Верно?

Так мы и сделали.

Письма я передал потом геологоразведочному институту, предварительно сняв копии для себя. Я знал каждое слово наизусть. Еще бы! Одно место, неразборчивое и пропущенное при первом чтении, я помню и до сего дня. Оно до конца открыло мне историю Ефрема Любавина. Правда, имя его не названо в письме, но можно ли отрицать, что речь шла именно о нем!

«Среди рабочих есть чудесный человек, изобретатель-самоучка, которому я по вечерам даю уроки химии. Именно он носит мои письма в город к адвокату Томбергу, а тот переправляет их с оказией в Петербург. Иначе мне не избежать недремлющего ока Доннеля, присутствующего на почте. Увы, я как бы под домашним арестом! Потрудись, братец, зайти в Географическое общество к Антону Эрастовичу, расскажи, в каком положении я нахожусь, а главное, пусть они займутся дивногорской нефтью. Это их святая обязанность. Одновременно посылаю ему письмо, из коего он убедится, что игра, право же, сто́ит свеч. Экспедиция Географического общества, не зависимая от частного капитала, — она одна может разрешить проблему! До свидания, братец, через несколько дней вышлю тебе мою статью, о которой, я, кажется, уведомлял тебя. Намерен опубликовать ее, несмотря на запрет Доннеля, для чего также будешь от моего имени бить челом Обществу».

Письмо написано в сентябре, за несколько дней до убийства Ефрема Любавина. Вот как сплелись, оказывается, судьбы Любавина и Пшеницына! Статья Пшеницына, научная статья, лежала в сундучке Ефрема Любавина. Да, скорее всего так! Он должен был вынести ее с асфальтитовых копей в город, но ему помешали… Статья и, наверно, образец породы, приложенный к ней! Это и было добычей убийц!

Что же до рецепта краски, то у Сиверса была тысяча возможностей завладеть им. Любавин не делал из этого секрета. Он на первых порах доверял Сиверсу, ждал от него содействия…

Доннель — вот главный убийца Любавина! Доннель убил, Доннель руками Сиверса! Доннель, наложивший лапу на труды Пшеницына, как на свою собственность, готовый перегрызть горло всякому за малейшую часть своей собственности!

Весь под впечатлением открывшегося, я не сразу уразумел одну деталь в письме, одну, брошенную вскользь ссылку на другое письмо, более раннее: «вышлю тебе мою статью, о которой я, кажется, уведомлял тебя». Правда, тут есть «кажется». Стало быть, может и не уведомлял. И потом, уведомить можно и устно, не обязательно письмом. Всё же, когда я перечитал внимательно все письма и нигде не нашел намека на статью, мне стало как-то тревожно.

Что если Пшеницын действительно написал брату о своей статье и даже изложил ее содержание, привел данные о месторождении, которые нам так нужны, и это письмо исчезло, перехвачено в пути!

Но почему непременно в пути? Письма Пшеницына переправлялись верными людьми, друзьями геолога. А может быть, исчезновение письма, так же как и керна, — дело совсем недавнее!

И тут я, уже с отчетливой неприязнью, подумал о человеке, который недавно был у артиста Пшеницына, смотрел письма и оставил, сказав, что они не имеют значения.

Выслушав меня (а я всеми своими догадками и тревогами делился с товарищами по комнате и по курсу), Ваня Щекин сказал:

— Фантазия, Серега! Артист заметил бы пропажу. Заметил бы, будь спокоен.

— Я схожу к нему всё-таки, — ответил я. — Спрошу.

Непредвиденное событие ускорило мой визит к артисту.

Было двадцать седьмое мая, день рождения Лары. Я явился в гости первым, ровно к назначенному часу. Во-первых, я спешил к Ларе. Во-вторых, я состоял в обществе «Береги время» — было и такое! — и носил значок с синими буквами Б и В. Лара встретила меня в фартуке, с полотенцем через плечо. Я слонялся за ней по пятам из комнаты в комнату, предлагая помощь: откупорить бутылки, вытереть блюдо для пирога или нарезать хлеб.

— Отстань! — слышал я в ответ. — Не суйся. Посиди тихо.

Она и сестра твердо решили не допускать меня к хозяйственным делам. Я сел и начал от нечего делать разглядывать семейные альбомы. Набрел на большой групповой снимок, сделанный по случаю десятилетнего юбилея геологоразведочного института. Узнал отца Лары, служившего тогда там, узнал старожила, ходячую летопись института, Степана Степановича, отыскал еще нескольких знакомых геологов.

И вдруг… Наяву это или… Прямо на меня из сонма близких, дружеских лиц глянуло другое лицо. Совсем другое, немыслимое здесь, чужое. Но ошибки нет. Я же отлично помню его… Помню эти опущенные книзу усы, которые придают его узкому лицу скорбное выражение, помню прикосновение его прохладной руки тогда, в Клёнове…

— Сережка! Что с тобой? Что, покажи!

Ко мне подбежала Лара.

— Это Сиверс, — сказал я пресекшимся голосом. — Смотри. Это Сиверс.

Убийца Сиверс среди геологов института! Среди людей! Почему он здесь?

Теперь около меня стоял отец Лары, держал обеими богатырскими ручищами снимок и гудел:

— Опять у вас сенсация! Какой Сиверс? Нет, такого не знаю. Сочиняете вы! Это Тарасов, завхоз бывший наш.

— Сережка, ты ненормальный! — воскликнула Лара. — Тебе почудилось.

Она надушилась, надела длинное платье. Сейчас соберутся гости. И вот, в такой день…

— Нет, мне не почудилось, — сказал я и почти крикнул: — Это Сиверс!

«Сиверс, конечно Сиверс, — проносилось у меня в голове. — Его искали. Тарасов — не настоящая фамилия. Его искали, а он устроился завхозом в институт под фамилией Тарасова… Теперь понятно, кто подменил керны! Да, завхоз, который делал ремонт в хранилище кернов… Где он теперь?..»

Так я объяснил им, — не помню, какими словами, наверно очень сбивчиво, путано. И тут мне пришел на память тот неизвестный, кто являлся к артисту смотреть письма. Я взял у Константина Игнатьевича снимок.

— Извините меня, — сказал я. — Можно мне его на час-полтора? Пожалуйста!

Крепко держа фотографию, я кинулся в переднюю одеваться. За мной выбежала Лара.

— Прости, Ларка, — сказал я. — За час обернусь. Я к артисту. Ты понимаешь?

— Понимаю, — кивнула она.

— Я скоро, Ларка!

— Ладно. Иди.

— Я покажу ему Сиверса, понимаешь?

— Да. Постой, Сережка. И я с тобой.

— Нет, нет. Тебе нельзя. Ты новорожденная, и вообще…

— Шут с ним. Новорожденная сбежала, — засмеялась она. — Я подколю платье, и всё. Я хочу быть с тобой.

— Ларка!

— Ну что!

Мы поцеловались в передней, с нашими пальто на руках, поцеловались крепче прежнего, но легко, по-товарищески. Как причудливо сплеталось тогда у нас наивное, детское со взрослым, серьезным!

Дорогой я уверял Лару, что это Сиверс приходил к артисту за письмами и, наверное, украл часть. Я снабжал этот рассказ фантастическими подробностями, и Лара, в подколотом вечернем платье, выбившемся из-под пальто, соглашалась и прибавляла от себя.

Артист был дома. Впустив нас в свою комнату, он первым долгом указал на стену, — там в рамке, под стеклом красовалась наша благодарность, подписанная мной, Ларой, Щекиным и Алихановым.

— Я крайне, от всей души признателен, — протянул он в нос, изгибаясь. — Копию дал нашему месткому. Общественная деятельность, так сказать.

Я положил на стол снимок, показал Сиверса и… предположения, которые вели нас сюда, рассыпались.

— Абсолютно не тот. Ни малейшего сходства. Здесь пожилой, а у меня был гражданин в моем возрасте. Да, лет двадцати пяти. Я еще не скрываю свой возраст, — прибавил он, осклабившись и сверкнув золотыми зубами.

Да, значит не Сиверс! Но я не мог успокоиться. Кто же тогда? Артист не спросил имени, а тот не назвал себя. Ни одно письмо не пропало. Их было десять, всего десять.

Узнав это, мы тотчас ушли, как ни упрашивал он нас посидеть, послушать пластинки.

— Не ты один занимаешься Пшеницыным, Сережка, — сказала Лара. — Есть еще такой же безумный. Это тебе не приходило в голову?

— Нет, как-то не приходило, — засмеялся я. — Вот бы узнать, кто?

— Он не университетский.

— Нет, — сказал я. — А то бы мы знали.

Еще недавно я видел Сиверса в незнакомце, а теперь мы с такой же быстротой освобождали этого неизвестного от подозрений. Такова юность.

«БЫТЬ МОЖЕТ, СТОЛКНЕТЕСЬ НА УЗЕНЬКОЙ ДОРОЖКЕ»

Но что же всё-таки с Сиверсом? Где он? Служит где-нибудь, вредит исподтишка, и никто не знает, что он Сиверс, — Сиверс, а не Тарасов! Я должен что-то сделать. Надо сказать… И немедленно.

— Ларка, я минуты не могу ему дать лишней. Ты поезжай к гостям, а я скоро…

Нет, я ни минуты не могу дать ему. Ведь один миг понадобился для того, чтобы столкнуть Ефрема Любавина в асфальтовую яму и чтобы он задохнулся там. В несколько минут перерыли сундучок Любавина, вытащили статью Пшеницына. Ждать до завтра и сознавать, что Сиверс, возможно, на свободе, — нет, это немыслимо.

— Ну, ладно, — сказала Лара. — Гости всё равно уже сели за стол. Поедем.

— Тебе необязательно.

— Нет уж, поедем вместе. И ко мне будут вопросы. Мало ли…

— Ты-то при чем? — удивился я.

— Мало ли, — настойчиво повторила она.

По улице Дзержинского мы почти бежали: Лара боялась, что все следователи, кончив работу, разойдутся по домам. Добежав до большого пятиэтажного здания, мы остановили первого человека в форме, показавшегося из подъезда. Он повел нас в бюро пропусков, позвонил по телефону.

— Давай, Сережка, я буду объяснять первая, — шёпотом предложила Лара. — Ты залезешь в дебри.

Мимо нас по лестнице проносились люди в форме, — люди сурово озабоченные и словно окутанные непроницаемой тайной.

Кого же я увидел, когда вошел в кабинет следователя? Нет, такой встречи я никак не ожидал! Ко мне навстречу из-за письменного стола вышел… Нет, кто бы мог подумать! Женя Надеинский!

— У-ужасно рад, — сказал он, пожимая мне руки. — У-ужасно! Садись.

Карие глаза его блестели, черные волосы топорщились совсем как раньше, в Клёнове.

Я знал, что он оставил химию, поступил по путевке райкома комсомола на юридические курсы. Да, всё это я знал. Он писал мне. Но что он здесь…

— Ты кем же? — спросил я.

— Помощником следователя.

— Значит, химию по боку?

— Да, так получилось, — ответил он деловито. — Но мы у-успеем о личных делах.

Он обмакнул перо в чернильницу. Он не ожидал, что на прием явится товарищ по школе, и смутился. Как я теперь вижу, вспоминая этот эпизод, молодой помощник следователя не совсем твердо знал, как ему надлежит себя вести.

Перо его, однако, застыло в воздухе.

— А ты… на каком курсе?

— На втором, — сказал я и развернул снимок. — Это Сиверс, Женя. Я голову дам отсечь. Да ведь ты сам видел его. Он приезжал в Клёново в двадцать шестом году. А здесь снят в двадцать седьмом.

— Здесь он Тарасов, — вставила Лара.

— Не все разом, товарищи, — взмолился он. — По порядку давайте.

Он всё записал и тотчас доложил своему начальнику, и тот обещал навести справки. Потом Надеинский повел нас отмечать пропуска и затем проводил до часового.

— От Тоси Петелиной имеешь вести? — спросил он по дороге.

— Нет.

— Она в Москве учится…

У часового мы остановились, и Лара сказала:

— Сережа! Зови товарища Надеинского к нам сейчас. Дело в том… — Она поглядела на свое подколотое платье и кончила робко: — У меня сегодня компания собралась и…

— У нее день рождения, — пояснил я.

— Да? Поздравляю. Я никак не смогу, очень благодарен. Никак не вырваться сейчас. Ты звони, Сергей.

Мы шли к трамваю молча; мне всё казалось, что я не сказал чего-то очень важного, и мысленно продолжал свой рассказ.

Лара посмотрела на часы:

— Ну вот. Я уже родилась. Ох, что за день у меня сегодня. Я так еще ни разу не рождалась, Сережка! На улице! Шутишь! Все поздравили, а ты… Эх, ты!

— Поздравляю, — сказал я коротко, так как беседа с Надеинским о Сиверсе для меня еще не кончилась. — Я завтра же позвоню ему, Ларка.

— Он славный, — сказала она. — А что это за Тося?

— Училась с нами.

— Твоя симпатия? Или его?

— Наша, — признался я. — Дело прошлое. Это всё забыто, — оправдывался я почему-то.

— Что ты помнишь вообще, кроме Пшеницына! — заметила она колко.

Но я думал о своем:

— Не ожидал я, что Надеинский бросит химию. По-моему, если выбрал себе путь, то не оставляй его.

Сказал — и встревожился. Лучше бы не брался Надеинский искать Сиверса! Впрочем, надо сказать, для такого дела найдется более опытный человек.

Когда мы вернулись, нас обступили, мы попали в кольцо протянутых к нам бокалов, и я послушно пил, пил и не пьянел, — так велики были волнения этого вечера. Лара сунула мне в рот кусок торта. Отец Лары уже принялся за свое любимое: богатырь саженного роста, на голову выше других, он дирижировал пением и сам был запевалой. Казалось, дрогнули стекляшки люстры от его зычного:

Я никогда не пел на вечеринках, голос у меня прескверный, но тут и я решился. Фальшивил, но пел.

Так завершился этот памятный вечер.

Надеинскому я позвонил на другой же день, но он еще не успел ничего выяснить. Я позвонил на следующей неделе и услышал в трубке:

— У-у тебя есть время зайти?

— Есть! — крикнул я.

— Зайди.

На этот раз меня пожелал видеть начальник Надеинского — седой, с тремя «шпалами» в петлице. Женя держался при нем так же спокойно и рассудительно, как обычно, и это понравилось мне. Начальник поблагодарил меня за стремление помочь чекистам и начал расспрашивать об учебе, о моих исследованиях.

— Сиверс проскользнул, к сожалению, — сказал он, выслушав меня. — Проскользнул между пальцами. Это был очень ловкий враг.

Я опешил. Я смотрел на полковника, не говоря ни слова. Мы опоздали? Та́к я должен понять его? Сиверс удрал?

— Сиверс умер в прошлом году в Курганове, — он назвал город недалеко от Дивногорска. — Устроился в конторе утильсырья под именем Тарасова и умер своей смертью. От гнойного аппендицита.

— Он в самом деле умер? — вырвалось у меня.

Полковник улыбнулся.

— В самом деле, — кивнул он.

— Досадно всё-таки… Своей смертью!

— Но в этом деле не всё умерло, товарищ Ливанов, — продолжал полковник. — Не исключено, что у вас будет случай помочь нам. Кстати, вам известно, что существует сын Сиверса?

— Говорили мне… Да, у Сиверса был сын, я слышал это еще в Клёнове. Отец назвал его как-то моим ровесником, а я обиделся. Но ведь он за границей, как будто.

— Достойный отпрыск отца, — сказал полковник. — Маврикий Сиверс. Быть может, столкнетесь… На узенькой дорожке.

Я сидел, гордый доверием, которое мне оказали, оглушенный новостями, распираемый невысказанными вопросами.

Объяснений мне дали немного, но всё же я смог дополнить и связать всё известное мне про старого Сиверса. Он поступил завхозом в институт вскоре после своей поездки в Клёново. В том же году подменил образцы породы в хранилище кернов и затем уволился. Значит, когда моя тетя Клава била тревогу, требовала найти Сиверса, он был в Курганове, числился Тарасовым.

— А Маврикий Сиверс? — спросил я. — Где он?

— Он за границей, — сказал полковник, — но может появиться и здесь… Товарищ Ливанов, я верю, что вы никому ни под каким видом не разгласите то, что я вам сообщил.

«Зачем он напоминает мне!» — подумал я с удивлением. Я принимал каждое его слово как драгоценный дар доверия и точно становился взрослее и сильнее.

Как убедить его, что он может сказать мне всё, всё, что он может целиком положиться на меня, как на самого себя!

— Желаю вам успеха, — проговорил полковник, и глаза его потеплели. — Желаю большого успеха.

И опять Женя Надеинский — наш клёновский Женя Надеинский — в форме чекиста, скрипя новыми сапогами, проводил меня до часового, застывшего у выхода как изваяние. И снова он, как и в тот раз, заговорил о Тосе Петелиной, и это было странно, неуместно в таком доме, среди озабоченных людей, проносившихся мимо.

Зина Талызина, подруга Тоси, написала ему какую-то глупость. Будто сердце Тоси несвободно. Будто между мной и Тосей что-то есть.

Во-первых, ничего подобного нет. И во-вторых, откуда Зина там, в Воронеже, в мединституте, может знать! Лирическая душа Зина! Всё-то ей видятся вокруг пылкие чувства, любовь! Вечно она болеет за других!

Невдомек мне было, что Женя Надеинский — пылкий и сдержанный Женя Надеинский — до сих пор не может забыть хорошенькую одноклассницу Тосю. Мои мысли были заняты другим. Передо мной неотступно стоял Маврикий Сиверс. Я рисовал себе узкое, как у его отца, лицо… Что ж, давай встретимся, Маврикий Сиверс!

ПЕРВЫЙ БОЙ

Доклад свой для научного студенческого общества я дописал, будучи на третьем курсе. В докладе, как я сейчас понимаю, было много благих намерений и деклараций, но мало геологических данных о районе Дивногорска, хотя я использовал все известные тогда источники. По молодости лет мне казалось: все, потрясенные судьбой Пшеницына, поверят в дивногорскую нефть, и Касперский не сумеет мне возразить.

Предстояло поставить мой доклад в календарь общества. Научным руководителем был Подшивалов, но он заболел, и профессора замешал Касперский.

— Тема не наша, — сказал аспирант, просмотрев мои тезисы. — Для истфака скорее. Нет, мы будем возражать.

— Простите, — ответил я, — кого вы подразумеваете под «мы»?

Вряд ли тон мой был очень вежлив. Но во мне поднялось раздражение против Касперского, и я не мог сдержаться. Касперский ответил:

— Мы. Вообще — старшие.

— В таком случае, к самому старшему и обратимся, — сказал я.

— Петра Евграфовича сейчас нельзя беспокоить; его измучили лекциями, заседаниями, учеными советами. Врачи велели ему отлежаться и никого не принимать…

Друзьям я сказал:

— Что-то надо сделать, ребята. Подшивалов, говорят, не так уж болен. Касперский стоит у его постели как цербер.

Мы посовещались, и Лара предложила:

— Я пойду к Подшивалову.

— Вот это правильно, Ларчик, — сказал я. — Она пройдет, ребята: Подшивалов дружит с ее отцом. Ларису Касперский не посмеет не пустить.

Пока Лара была у профессора, я ждал в воротах, скрываясь от ледяного ветра.

— Пляши, Сережка! — крикнула она, подбежав ко мне. — План ему понравился. Обещал подумать, но наверно утвердит. А Касперский, знаешь, почему так зазнался? Его за границей превознесли до небес. Там пишут, что дивногорский ребус разгадан.

Дня два спустя Касперский столкнулся со мной в коридоре и бросил:

— Подшивалов разрешил ваш доклад.

Пронесся дальше, потом круто повернулся и подозвал меня:

— Максимально сократить общие рассуждения. Меньше трескотни.

Для моего доклада отвели кабинет картографии. Здесь — в романтическом окружении карт, висящих на стене и свернутых в рулоны, под портретами знаменитых мореплавателей — особенно часто собиралось студенческое научное общество. Но народу явилось много, и мы перебрались в аудиторию.

Судьбу экспедиции Пшеницына я изложил на фоне борьбы монополий за нефть — звериной борьбы стяжателей, безудержных в своей жадности. Таков, например, Эзра Доннель — один из самых богатых хозяев зарубежной нефти, на которого работают миллионы людей в Мексике, Венесуэле и других странах, Доннель, держащий на откупе инженеров и геологов, газеты и радиовещательные станции, министров и генералов, Доннель, диктующий правительству политику разбоя. Изгнанный из России в семнадцатом году, он пытался вернуть свои промыслы силой, тратил миллионы на вооружение интервентов. Потерпев поражение, он сменил личину. Под видом мирного, доброжелательного негоцианта он предлагал советской власти техническую помощь, брался вести разведку на нефть. В концессии ему было отказано. Конечно же, Доннель не успокоился. Он снабжает деньгами германских фашистов, стремится к войне против нас. Доннель и его приказчики пойдут на любую подлость, чтобы помешать нам в освоении наших нефтяных богатств, чтобы лишить наши тракторы, наши автомашины, наши танки и самолеты горючего.

Потом я прочел вслух выписку из заокеанского журнала, издающегося фирмой Доннеля:

«Нефтяные ресурсы огромной России, предпринимающей индустриализацию, ограничены по-прежнему областями Баку, Грозного, Майкопа. Большевикам грозит нефтяной голод».

Я сказал:

— Тот же журнал хвалил работу аспиранта Валентина Адамовича Касперского. Но я думаю, каждую свою работу исследователь должен рассматривать как ступень, которая ведет к следующей, более высокой ступени. А если похвала исходит от доннелей и дело касается района Дивногорска, то тем более нельзя успокаиваться на достигнутом.

Я коротко сказал о геологии района, в свете воззрений Лукиных, и несколько раз повторил, что под Дивно-горском есть условия для скопления нефти.

— Доннель до сих пор смотрит на дивногорскую нефть, как на свое, спрятанное в недрах добро, как на свои владения. Не характерно ли: подручный Доннеля Сиверс проникает в геологоразведочный институт, устраивается там завхозом, и после него мы обнаруживаем подлог. Какая-то подозрительная личность интересовалась письмами Пшеницына у его родственника. И, на мой взгляд, одного письма там не хватает.

Сказав это, я призвал геологов уделить больше внимания Дивногорску. Университет должен снарядить туда экспедицию! Надо бурить там, и как можно глубже! А Касперский не вел буровой разведки, он только обследовал поверхность, видел обнажения пород над рекой Светлой да в степных балках.

Прения были жаркие. В нашем научном обществе, как в капле воды, отразились споры, которые разгорелись тогда среди геологов. Первые ораторы — два студента и один аспирант — встали на мою сторону.

Касперский, как и следовало ожидать, выступил против. Он прочел добрых три страницы из своей диссертации, сказал, что геологическое строение Дивногорского района специфично и сколько бы нефти ни добыли в Приуралье, он — Касперский — стоит на своем: под Дивногорском нефти нет. И нечего бурить, выбрасывать огромные деньги, когда это и так ясно.

И опять он сослался на свою, работу. Как упоенно он цитировал самого себя!

— Керн могли перемешать случайно или подменить, это дела не меняет, — сказал он в заключение. — И Пшеницын и Доннель, поверивший ему, ошибались: наука с тех пор ушла вперед. Пшеницын обнаружил недалеко от поверхности песчаник с запахом нефти, но это вовсе не значит, что ниже есть месторождение жидкой нефти. Его нет и быть не может.

Словом, ничего нового Касперский не сказал. Снисходительно похвалил меня за инициативу и упорство в сборе материала, слегка пожурил за чрезмерную подозрительность, — мол, если верить Ливанову, то кругом притаились враги, приказчики Доннеля. Спокойно улыбаясь, всем своим видом давая понять, что ничуть не поколеблен в своем мнении, он занял место в президиуме. И я понял: это не последний спор с Касперским.

В зале на нашем собрании сидел еще один человек, которому тоже суждено было играть видную роль в дальнейших событиях — студент-дипломант, сотрудник геологического музея Василий Симаков, или, как его звали студенты, — Симаха.

Когда Симаков поднялся на трибуну, слушатели переглянулись. Он ни разу не выступал в научном обществе. Начал он…

Но сперва о самом Симакове.

Краснощекий, шумный, с нагловатым блеском в глазах, он всегда вызывал во мне смешанное чувство опаски и любопытства. Он вышел из беспризорников, а я, юноша, выросший в семье, видел беспризорных в ореоле романтики. Я много читал о них, зная, что среди них немало талантливых людей. За Симаковым знали один талант: он быстро и аккуратно рисовал плакаты, диаграммы и этим зарабатывал деньги в дополнение к стипендии.

Заказчиком его часто был Касперский, читавший популярные лекции в клубах и нуждавшийся в наглядных пособиях. В геологоразведочном институте многие диаграммы сделаны тоже Симаковым.

Учился Симаков средне и постоянно жаловался, что ему, бывшему беспризорнику, плохо помогают. Все в долгу перед Симаковым, который, видите ли, несмотря на равнодушие к его особе, всё-таки кое-чего достиг, до университета дошел. Однако полностью он, Симаков, свои способности еще не развернул. Беспризорным своим прошлым он явно кичился… Охотно рассказывал, как он, четырех лет от роду, был отдан матерью деду-шарманщику, потом попал в детдом, бежал оттуда…

Он любил издеваться над теми, кто вырос «держась за мамкину юбку», и к таким причислял и меня.

Этот-то Симаков поднялся на трибуну, выпятил грудь и начал так:

— Валентин Адамович Касперский слишком мягко, я считаю, отозвался о докладе Ливанова. Я считаю, товарищи, надо подойти принципиально, по-комсомольски, дать опенку со всей остротой. Надо прямо заявить: доклад Ливанова — это выпад против наших специалистов и ученых, ни больше, ни меньше. Что получается, товарищи! Все у него льют воду на мельницу Доннеля! Ливанов бросает тень на коллектив геологоразведочного института, пытается опорочить товарища Касперского. Я бы сказал: Ливанов в последнее время прямо-таки травит Касперского, и невольно приходится делать вывод, что здесь играет роль личный момент.

Он еще долго говорил в таком духе, но я плохо слушал. Личный момент! Что он имеет в виду!? Но самое примечательное было впереди.

— Ливанов и на меня бросил тень. Да, и на меня, товарищи! — крикнул он, наваливаясь на трибуну, и широкое лицо его покраснело от негодования. — Никакой не классовый враг был на Четвертой Советской, у кукловода этого почтенного, а я.

Он так неожиданно сказал это, что я в первую минуту даже не поверил.

Так это он был у артиста? Он, Симаков? Ему-то что там понадобилось?

Оказывается, в музее составляют геологическую карту равнины. Район Дивногорска — трудный, мало изученный. Симаков случайно узнал, что в Ленинграде живет племянник Пшеницына, и решил попытать удачи.

— Ливанов действует в одиночку, товарищи. Он оторвался от коллектива. Я, например, не знал, чем он занят. У него вообще нездоровые тенденции, товарищи…

Как только Касперский закрыл собрание, я пошел искать Симакова и застал его в кружке приятелей. Спиной ко мне стоял Скобыкин — понурый парень, лодырь и завистник. Когда я подошел, Симаков, беседовавший о чем-то вполголоса со Скобыкиным, умолк и выжидательно уставился на меня.

— Какие же у меня нездоровые тенденции? — спросил я громко. — Какой личный момент?

Он ощупал меня взглядом, нагнул голову и нехотя буркнул:

— Сам должен знать, какой.

Я шагнул еще ближе:

— Не увиливай!

— Правильно, пусть ответит, — сказал Алиханов.

Симаков помялся, обвел взглядом присутствующих и подбоченился:

— Ты комедию не ломай, Ливанов. Геоморфологию провалил Касперскому? Провалил.

— Не понимаю, — сказал я.

Я действительно не сразу понял. Да, я не сдал зачет Касперскому. Но при чем тут это?

Симаков сквозь зубы, злорадно пояснил:

— Ребята! Провалил и обозлился на Касперского. Мстит ему.

Мне как будто кипятком плеснули в лицо. Должно быть, я хотел ударить Симакова, потому что руки мои кто-то сжал железной хваткой и отвел за спину.

— Скот! — сказал я.

Нас развели. Меня держал Алиханов. Лицо мое горело, и то, что говорил Алиханов, стоявший рядом со мной, доносилось до меня как бы издалека.

— Мальчишки! Вы где — в университете или во втором классе школы? Симаков! — крикнул он. — Вот что, вы немедленно должны извиниться друг перед другом.

— Нет, — сказал я.

— И я не намерен, — сказал Симаков. — За скота он мне ответит. Я в бюро ячейки подам.

На бюро вызвали нас обоих. Симаков настрочил про меня столько, что Шура Ушакова — секретарь нашей ячейки — читала заявление добрых четверть часа. Широкоплечая девица в клетчатой ковбойке, она откровенно вздыхала и чертыхалась, разбирая мелкий, разузоренный почерк Симакова. Он обвинял меня, во-первых, в том, что я по личным мотивам всячески дискредитирую Касперского. Дальше Симаков «вскрыл корни» моего поведения. Это выражение ему, видимо, очень нравилось, и он совал его к месту и не к месту. Корней он обнаружил два. Один — моя личная обида на Касперского. Другой «корень» — моя «академическая неуспеваемость». Никаких доказательств, кроме двух моих «хвостов» — по немецкому и по геоморфологии, Симаков не мог привести, и, однако, он рьяно утверждал, что я отстал от товарищей и пытаюсь прикрыть это болтовней в научном обществе. Все мои выступления по поводу дивногорской проблемы — это, по мнению Симакова, краснобайство, демагогия и желание выдвинуться.

Себя Симаков изображал страдальцем за правду. Он, дескать, сигнализирует, вскрывает, а его за это осыпают оскорблениями. В заключение он предлагал строго наказать меня.

— Ну и наворотил, — сказала Шура, дочитав. — Послушаем теперь Ливанова.

— Симаков всё извратил, — начал я. — Он хвастается, что вскрыл какие-то «корни». Чепуха на постном масле. Эти корни существуют лишь в его больном воображении.

— Ливанов! — остановила меня Шура. — Ты можешь говорить более спокойно?

— Могу. Мне нечего волноваться — он врет, а не я.

Отвечая, я видел самонадеянную физиономию Симакова и плохо владел собой. Как он возмутил меня! Минутами я от волнения переставал слышать собственные слова.

— В общем, ты безупречен? — сказала Шура. — Так я тебя поняла?

— Нет, но… Никакой личной вражды к Касперскому у меня нет. Даю слово комсомольца. Я не хотел чернить его. Я надеялся, он поймет и сам захочет разобраться в истории с Пшеницыным. Это очень важный вопрос… Что бы ни говорили, я его не оставлю.

— Всяк по-своему с ума сходит, — молвил Симаков в сторону.

— Ему доказывать что-нибудь, — взорвался я, — это всё равно что прививать оспу телеграфному столбу.

Все засмеялись, кроме меня и Симакова. Шура постучала карандашом по крышке чернильницы.

— Ну вас! — сказала она просто, по-домашнему, и я, поймав взгляд ее невозмутимых серых глаз и вдруг испугавшись, что самое важное будет забыто, заявил:

— Я кончу вуз и поеду в Дивногорск. Я для того и учусь.

Должно быть, фраза прозвучала заносчиво, так как Шура сухо заметила:

— Приветствовать будем.

Симаков заерзал на стуле:

— Ливанов разводит демагогию.

Поскрипел стулом, откашлялся и оглядел членов бюро, ища поддержки. Но Шура опять постучала карандашом.

— У Ливанова есть серьезная цель, — сказал Савичев, один из самых старших студентов на факультете. — Демагогии я тут не вижу, — он пощипал редкую бородку. — Не вижу. Зачеркивать доклад Ливанова нельзя, мысли хорошие. Главный вывод такой: мы должны быть ближе к жизни, к задачам пятилетки.

Он помолчал и закончил:

— Но вот с кулаками кидаться, обзывать других — нехорошо, товарищ Ливанов.

При этих словах Симаков приободрился. Не воображает ли он, что я начну оправдываться?

— Перед ним мне нечего каяться, — отчеканил я. — Он налгал на меня. И уж если искать корни поведения, то я у него скорее найду. И не ошибусь. Симаков лижет пятки Касперскому. Это все знают.

Мой выстрел попал в цель. Симаков побагровел…

Закончилось разбирательство тем, что и мне и Симакову решили вынести порицание — ему за склоку, а мне за нетактичное поведение.

Принял я это решение без ропота, но, когда вышел из университета и зашагал к дому, от меня словно отделился другой Сергей Ливанов. И два Ливанова столкнулись в споре.

«Плохо, брат, — сказал один, глядя на другого сверху вниз. — Впервые за свое пребывание в комсомоле ты получил взыскание. И за что! Ты назвал Симакова скотом. Так он же действительно скот. Ты хотел дать ему в морду. И следовало дать. А он вышел чистым. Нет, бюро отнеслось к тебе очень несправедливо».

«Всё же драться не полагается, — пробовал возражать другой Ливанов. — Должна же быть дисциплина».

«Так ведь ты и не ударил. Только замахнулся. И за это — взыскание! Никто тебя не понял, бедняга. Все будут теперь пальцами показывать: вот, мол, Ливанов, тот самый, который выступил с неудачным докладом, затеял ссору с Симаковым и получил взыскание. А Симакова пожалеют, как жертву. И он еще больше зазнается и будет издеваться над тобой, и тебе придется всё покорно переносить».

Этот второй Ливанов — не понятый светом и несправедливо наказанный — взял, наконец, верх. Он поднялся в комнату замкнутый и злой, молча завалился на койку и на расспросы Алиханова невнятно огрызался. Тогда его решили оставить в покое, и он, часа два протаращив глаза в стенку, уснул. На другой день Ливанов на лекциях присутствовать не изволил и явился лишь на комсомольское собрание, где решение бюро было утверждено.

После этого Ливанов — я говорю о себе втретьем лице, так как видел себя как бы со стороны, — провел еще два дня на койке, упорно цепляясь за свою роль невинно пострадавшего. К концу затворничества настроения Ливанова-второго, впрочем, несколько изменились. Дело в том, что товарищи решили испытать, надолго ли его хватит, и отвечали на молчание дружным молчанием. Сперва Ливанов-второй хорохорился.

«И пусть, не всё ли тебе равно, — убеждал он другого Ливанова. — Все от тебя отворачиваются, но ты будь горд и непреклонен».

Товарищи даже не замечали всей красоты и трагичности роли, и это было тяжелее всего. Они вели между собой обычные разговоры, как будто ничего не произошло. Ливанов-второй сбавил тон, сморщился и слился с первым; я впал в тоскливое оцепенение, мысли потекли медленно. Да, все от меня отвернулись, никому я не нужен. Должно быть, я очень глупо выступал в научном обществе. Я наболтал массу лишнего. Недаром Щекин говорил мне: ты обычно самое главное проглатываешь; тебе, верно, кажется, что оно само собой разумеется — и тонешь в подробностях. Впрочем, теперь не исправишь. Я больше рта не раскрою. К чему? Всё равно никто не примет мое мнение всерьез. Придет время — я докажу, кто прав. Докажу, если сумею. Если я вообще годен на что-нибудь…

Вечером — вместе с Алихановым — неожиданно вошла Лара.

— Фу, какая небритая рожа! — сказала она с гримасой. — Немедленно срежь бороду, иначе уйду.

«Ну и уходи», — шевельнулось во мне, но тотчас заглохло. Что-то заставило меня встать с койки и выполнить приказ…

ДОРОГА В БУДУЩЕЕ

После доклада я ушел с головой в учебу. Первым долгом избавился от «хвостов», чтобы никто не смел попрекать меня, а затем начал читать труды по геологии средней России. И чем больше читал, тем сильнее мечтал о работе в поле, о том, чтобы самому вонзить в недра стальной бур.

Весной приехал из Москвы — на сессию Академии наук — профессор Лукиных. Весть эту принесла Лара (она всегда-в курсе всего, что делается в среде геологов), и я решил пойти к ней с просьбой. Приближается производственная практика! Вот бы провести ее в экспедиции разведчиков-нефтяников, если не под Дивногорском, то на приуральских буровых или в Башкирии! А Лукиных по-прежнему служит в главном геологическом управлении и может мне помочь.

Ко мне присоединились Алиханов, Савичев, Митя Бунчиков — тщедушный паренек, болевший коклюшем и прозванный по этой причине «младенцем», и Лара, — словом, целая делегация.

Собрались у Дворцового моста. Через полчаса я стучал в номер гостиницы «Астория», — как сейчас помню, двести пятый. Человек невысокого роста, с большой рыжей головой, с огненными веснушками на лбу, похожий на озорного деревенского парня, толчком распахнул дверь:

— Входите!

— Мы к профессору Лукиных.

— Я Лукиных, — сказал он. — Садитесь. Ну что? — он быстро оглядел нас. — Поедем во второе Баку?

У меня дух захватило, так просто, буднично назвал он то, что только начинает обозначаться порослью вышек опытного бурения, — пока еще редкой.

— Поедете в Приуралье, — объяснил он. — На реку Чусовую. Слыхали? У Мамина-Сибиряка замечательно описано… Моя родина. Я ведь пермский лесоруб.

Тут я заикнулся о Дивногорске, и Лукиных бросил на меня быстрый взгляд.

— Дале-е-еко туда, — протянул он, разумея не расстояние, а время. — Дивногорск — наша вторая очередь. Конечно, хорошо бы так: карту развернул и провел нефтяной пояс от Урала до Волги, как мечтал Пшеницын. Но пока трудно… трудно.

Огненные крапинки на его лбу шевелились, и были они словно знаки внутреннего пламени, горящего в этом сильном, подвижном, жилистом человеке. Я не успел задать вопрос, — он, словно угадав его, заговорил:

— Очень сложно всё в Дивногорске. Там в университете ваш Касперский доцентуру получает. Я не возражаю. Пусть полазает по балкам, по обрывам. Ему полезно. Вы, — он вдруг нахмурился, — смотрите у меня, я не люблю таких, которые боятся запачкаться… Загорать не дам.

Закончив угрозы, Лукиных вскочил, заходил по комнате.

— Нефтяной пояс проведем, обязательно проведем, — сказал он с неожиданной душевной теплотой, — со временем наладим и у Дивногорска глубокое бурение. Вы должны знать: мы накануне великих открытий на равнине. Многие не верят. Говорят: мало нефти у нас, чайной ложкой черпаете, есть ли смысл… Ничего, второе Баку еще покажет себя…

А в окно смотрит весна. Золотая пыль солнца тлеет на бархате портьеры, лучи его горячие и почти весомые. Бывают такие дни на нашем Северо-Западе, когда весна, долго скованная холодами, вдруг вырывается на волю, и тогда замечаешь, что молоденькое деревцо, высаженное на тротуаре, стоит окутанное прозрачным изумрудным облачком, что в сквере поднялась трава и от самого крохотного газончика, смоченного дождем, пахнет лугами и речкой, затянутой кувшинками.

Сегодня как раз такой день. И слова Лукиных звучат особенно радостно, празднично. Правда, жаль, что решение дивногорской загадки откладывается, — но я поеду создавать «второе Баку», поеду!

Пришли другие посетители. Я так и не успел рассказать Лукиных, почему меня интересует Дивногорск, и вообще не задал и десятой части приготовленных вопросов, но главное ясно: я поеду… Еще месяц-другой, и я отправлюсь в первую свою экспедицию. И Лукиных будет там. Лукиных, покоривший меня сразу и навсегда…

— Ребята, как чу́дно на улице! — кричала Лара, сбегая впереди всех по лестнице, вызолоченной солнцем. — Пошли скорей! Пошли гулять!

Что творится с ней сегодня! Она болтает вдвое против обычного, смеется, кокетничает с Алихановым. Вдруг ей понадобилась ветка каштана, Лара подпрыгивает, тянется к ней. Я хочу поднять ее, но она высвобождается, — нет, пусть лучше Алиханов, он выше. Ветка сорвана и через минуту брошена, мы идем гурьбой через площадь, и Митя Бунчиков — самый рассудительный в нашей шумной компании — останавливается:

— Стоп! Куда же мы движемся?

Лара и минуты не думает:

— Ребята! Давайте искать остров! Мы с Сережей забрели как-то, понимаете, забыли дорогу… Словно приснился.

Она объясняет, в какой стороне должен быть наш остров, и Митя Бунчиков, знающий город как свою ладонь и прочитавший уйму книг по его истории, говорит:

— Никакой не сон, это Лоцманский остров в Нарвском районе. Идти к нему…

Он объясняет своим тихим голоском, покашливая и стягивая потуже шарф, и у меня сразу почему-то пропадает охота идти туда:

— Нет, не сто́ит. В другой раз.

— Мы одни пойдем с Сережкой, — говорит Лара, подбегая ко мне. — Верно?

Не успел я ответить, — она снова берет под руку Алиханова, висит на огромной его ручище.

— Ребята, давайте на пристань, — зовет она. — На пароходе кататься!

Голубая весенняя Нева, ветер. Узорчатая пристань, пахнущая краской, покачивается на дерзкой волне. Желающих кататься много сегодня, на пароходе полно пассажиров. Мы проехали две остановки, Бунчиков закашлялся, и Лара объявила, что мы сойдем у Марсова поля. Но случилось так, что Лара и Алиханов, пробившись сквозь толпу, вскочили на пристань, а я не успел и остался. Должно быть, у меня был очень растерянный, нелепый вид, — Лара смотрела на меня и хохотала, цепляясь за рукав Алиханова.

Бунчиков и Савичев исчезли куда-то, я стоял один, сжатый со всех сторон незнакомыми людьми, брошенный, забытый, одинокий. Ледяные брызги летели через борт, на пароходе стало холодно, неуютно.

У стальной громады Литейного моста я вылез и побрел по набережной обратно, в надежде увидеть Лару, попрощаться, — да, только попрощаться и уйти домой. Лара и Алиханов выбежали ко мне из-за угла, он слегка подтолкнул ее ко мне и сказал, лукаво подмигнув:

— Принимай ее. Соскучилась.

— Ты прости, Сережка, — сказала она, когда мы пошли вдвоем. — Ты рассердился? За то, что я смеялась, да? Но ты застыл, как аист, с поднятой ногой, — ужасно уморительно.

Если бы я решился открыть ей свою душу, я должен был бы сознаться, что обида моя называется ревностью, — да, ревностью, неожиданно вспыхнувшей к Алиханову в этот удивительный, солнечный, такой богатый событиями день, и что через ревность дано мне было осознать другое чувство… Но я ничего не объяснил и только спросил:

— С ума ты сошла сегодня, Ларка?

— Хорошее настроение, — упрямо ответила она. — А знаешь, почему хорошее?

— Нет.

— Фу, надутый какой! А ты не хочешь ехать вместе со мной на практику?

Она записалась у Лукиных, но к этому я не мог отнестись серьезно, — ведь отец Лары и в этом году снаряжает экспедицию в Среднюю Азию и Лара сама собиралась…

— А ты, правда, поедешь? — спросил я.

— Поеду. Ты хочешь?

— Да. Очень хочу.

Эти слова мы произнесли тихо, почти шепотом, как будто высказали тайну, которую надо было скрыть от дворника, подметавшего тротуар, от школьников, игравших в «орла-решку», даже от гипсовой кариатиды с отбитым носом, поддерживающей балкон. И в ту же минуту мы поцеловались под балконом, на виду у всех.

…Мы долго гуляли по городу, держась солнечной стороны гулких, гудящих от ветра улиц, любуясь зеленым прибоем, хлеставшим в решетки садов, — и говорили о будущем.

— Ларка! — сказал я. — Давай всё-таки искать наш остров! Ты не устала?

— Нет, не устала, милый. Пошли, — ответила она.

На практику мы поехали вместе, и там, в Уфе, поженились. Через год мы окончили университет и были зачислены оба в нефтяной институт.

Исполнилась моя сокровенная мечта. По предложению профессора Лукиных меня направили в Дивногорск. Я должен пойти по тем местам, где работал Пшеницын, бурить там, искать нефть!

— Первым долгом — в Клёново, — говорил я Ларе, захлебываясь от воодушевления. — Стариков повидать и дядю Федора. У меня предложение к нему. Авось тряхнет стариной, поедет с нами в экспедицию. Покажет, где бурил с Пшеницыным.

Казалось, стоит погрузить бур поглубже, — и хлынет нефть.

НА БЕРЕГУ КЕМБРИЙСКОГО МОРЯ

Уговорить дядю Федора оказалось легче, чем я думал. Пожилой колхозный бригадир с завистью смотрел на молодежь, приезжавшую в отпуск с больших строек. Стать снова бурильщиком (эта специальность полюбилась ему в молодые годы, хотя и не принесла радости), поехать снова с геологом, да еще со своим, клёновским, продолжить дело Пшеницына — можно ли отказаться от этого! Он отложил молоток, которым отбивал косу, и, краснея от волнения, заговорил:

— Что ты, что ты, Сережа! Мыслимо ли! Куда мне, я свои версты отмахал, борода уже седая. А бригаду на кого я брошу? На Кольку Авдотьина?

Но я видел, что он уже решился и заместителя наметил, — не кого иного, как Кольку.

Я напомнил ему мечту Пшеницына — промыслы в степи. Теперь она становится явью.

— Не смущай меня, Сергей. Не надо. А то я… Я ведь земляную работу люблю. Вот она — землица. Всё от нее! И хлеб и всякое растение. И золото в ней! Что хочешь…

Я почувствовал, как сильна у него любовь к «земляной работе».

Мы прибыли в Дивногорск в июле. Дикая сирень, одевавшая лиловой шапкой Тугову гору — самую высокую в цепи Дивных гор, — уже отцвела, на вершине дул ветер, шевеля поблекшую листву. Сзади — весь в прозрачных дымках, в бликах раскаленных крыш, там и сям пронзенный острыми тополями — лежал город. Улицы его уступами спускались к синей реке. Другой берег ее почти невозможно было различить: он сливался с горизонтом, растворяясь в жарком мареве. А перед нами раскинулась степь — выгоревшая, желтая. Тени облачков медленно ползли по ней, переваливали через косогоры, тонули в облаках.

— Тугова она и есть, — сказал Федор Матвеевич. — Натужно было тут нашему брату. Вон деревня Корсаковка, прямо.

Там, куда он указывал, сгрудились дюжины две построек. Неподвижные клубы пыли висели над ними.

— Два пальца отмерь вправо. Силосная башня, видишь? Там асфальтовые ямы доннельские были.

Я напряженно всматривался. Всё та же опаленная солнцем степь, волнистая, расчерченная квадратами посевов. Стерлись с лица земли проклятые копи, никто не скажет, где была яма, в которой погиб Ефрем Любавин, — она, как и другие, давно исчезла, занесенная глиной, поросла ковылем и полынью.

Там, у асфальтовых ям, и начал бурить Пшеницын. Но где в точности? Когда мы спустились с горы и уже из города всей партией выехали в Корсаковку, Федор Матвеевич стал в тупик. Местность неузнаваемо преобразилась. Хутор стал селением, пустырь — полем или садом, балки переменили русло. При всем том можно было найти скважины, пробитые экспедицией Пшеницына, если бы уцелели остатки вышек, торчащие из земли концы стальных труб. Ничего, ровно ничего! Районный агроном, которого я застал в сельсовете, посоветовал не тешить себя надеждами.

— Бревна от вышек сгнили либо пошли на стропила. Дерево — большая ценность в степи. А металлическое, если что осталось до наших дней, свезли на утиль. Да, да. Возле Гремячей, километрах в тридцати отсюда, выворотили трубу, диаметром в пять дюймов примерно. Тарасов, прежний начальник конторы утильсырья в Курганове, только что носом землю не рыл.

— Как вы его назвали? — переспросил я.

— Тарасов. Он всю степь обрыскал.

Сиверс! До последнего издыхания он вредил нам, затаптывал следы экспедиции Пшеницына.

В Курганове мне подтвердили: Тарасов, служивший здесь лет пять назад, отыскал и доставил на базу полтонны труб и другого бурового оборудования — старого, проржавевшего.

Я подумал, что путь, который я себе наметил как геолог, неизбежно ведет меня к жестокой борьбе, будет испытанием всех моих сил. Пусть! С дороги я не сверну. С такими мыслями я писал докладную записку в Москву, профессору Лукиных.

Писал я ночью, в палатке. За пологом трещал кузнечик. Федор Матвеевич лежал на койке, глядя вверх, и рассуждал вслух, сумеет ли Авдотьи Карповны Колька — новый бригадир в Клёнове — во́время убрать клевер. Я прочел вслух всю докладную, он вздохнул, ничего не сказал, но погрузился в размышления. Наутро я услышал от него:

— Ты, Сережа, — он всегда звал меня по имени, когда мы оставались с глазу на глаз, — и на будущее лето приедешь сюда шуровать?

— Придется, — ответил я. — Работы еще много.

— Тогда и я с тобой. В Клёнове без меня управятся, я считаю. Надо дело наше доводить до конца.

А конца еще не предвиделось. Чем больше мы трудились, тем дальше он, казалось, отодвигался. Не только преграды, воздвигнутые темными вражескими силами, замедляли разведку дивногорских недр, — сами эти недра были малодоступны, загадочны. Поистине — дивногорский ребус! Не стану утомлять вас подробностями, скажу только, что строение здесь действительно своеобразно и геолог, знающий месторождения в Приуралье или в Башкирии, не будет иметь ключа к Дивногорску. Сложно, подчас причудливо залегают пласты. Вот, думаешь, успех почти в руках: посверлим черный камень, пахнущий нефтью, еще день, два — и отдаст земля свое богатство. Но нет, буровой инструмент выносит на поверхность пустые породы.

Правда, добыли мы немало и образцов, пахнущих нефтью, подобных тем, какие дядя Федор доставал с Пшеницыным.

Иногда меня навещал Касперский. Он стал доцентом дивногорского университета, слыл знатоком местного края, вся фигура его излучала благополучие. Федор Матвеевич прозвал его «майским барином». Помню — Касперский вылез из машины одетый как на прогулку: в соломенной шляпе, защищавшей его лицо от загара, в синем костюме в полоску. Других расцветок он не признавал. Касперский взял кусок керна, покатал на ладони, затем вытер руки платком и сказал:

— Согласитесь, моя концепция устояла.

— Пока да, — ответил я. — Но мы не кончили работу.

— Блажен, кто верует, — молвил Касперский. — Кстати, слыхали? Приехал Симаков.

— Приятная новость, — сказал я.

— Поверьте, и я не в восторге. Устроился здесь, в областном геологоразведочном тресте. Говорит, — тут Касперский пренебрежительно усмехнулся, — что хочет работать под моим научным руководством. Оснований возражать у меня не было, кадры нужны, хотя, между нами, наличие научных устремлений у Симакова весьма сомнительно.

Я молчал.

— Ненависть, я вижу, взаимная, — засмеялся он. — Симаков — субъект злопамятный, он, по-моему, не забыл эпизода в университете и настроен в отношении вас весьма агрессивно. Не подумайте, что я… Я давно искал случая вам сказать, что его выходка меня глубоко возмутила. Я ни словом, ни намеком не поощрял его тогда. По-дружески хочу предупредить: Симаков агитирует против вас в дивногорских учреждениях, намерен писать в Москву, выставить вас чуть ли не растратчиком государственных средств. И должен сказать: мнение здесь не в вашу пользу.

Касперский закончил советом, — чисто дружеским, как он подчеркнул, — прекратить разведку на нефть.

Шел третий год работы, я из начальников отряда был переведен на должность главного геолога всей экспедиции. Тем больше ответственности на мне, тем тяжелее признать неудачу. Признать после того, как миллионы рублей ушли на бурение!

Симаков строчил кляузы в главное управление, обвинял меня во вредительстве, требовал отдать под суд.

Этим он только раззадорил меня еще больше. Я подал заявку на дополнительные ассигнования. Конечно, я старался всё рассчитать спокойно, взвесить трезво все шансы, но возможно всё-таки, что доля азарта в этих расчетах была.

Ответом был вызов в Москву.

— Как же мне быть с вами? — вот первая фраза, которую я услышал от Лукиных. — Печальная картина получается.

— Так, — сказал я. — Понятно. Что же, крест поставим на Дивногорске?

— Сядь, — приказал он, впервые, с отеческой суровостью, обращаясь ко мне на «ты». — Мы тут совещались, обсуждали твою работу. Есть разные мнения…

Он не кончил и потянулся к кипе бумаг. Я вставил:

— В том числе мнение Касперского.

Про себя я решил: клевета Симакова и неверие Касперского проложили дорогу и сюда, в главное управление, к Лукиных.

— Молчи! — сказал он, рассердившись на мое замечание. — Молчи и не ершись. Мнение Касперского, если хочешь знать, давно у нас имеется. Заниматься углем, не нефтью, а глубинным углем, — вот его мнение. По обыкновению, цитирует свои труды, игнорирует оппонентов. А уголь, между прочим, достать нельзя, даже если он и есть на этой сумасшедшей глубине, в чем я лично сомневаюсь. Но всё-таки, товарищ Ливанов, знания у Касперского есть, как по-твоему?

— Григорий Ильич, нет у меня с ним общего языка, — сказал я, уловив, к чему он клонит.

— Касперский замкнулся, считает себя непогрешимым, трудно с ним, — верю. Но ты сделал хоть шаг со своей стороны? Выходит, каждый на своем хуторке? Так? Ох, не терплю я хуторян в нашем деле! Надо учиться работать с людьми. Ладно! Был бы ты постарше, я бы не так с тобой говорил. Одно тебя извиняет — твоя молодость.

Я молчал.

— Так вот, мы рассмотрим вашу заявку и все данные. Вывод такой: прежде чем сверлить новые дырки, надо пересмотреть теоретическую основу. Действовать на ощупь не можем, товарищ Ливанов, слишком дорого. Но я надеюсь, в Дивногорск вы еще вернетесь. У меня есть идея… Потребуются эксперименты. Хотите поступить ко мне в лабораторию?

— Спасибо, — ответил я смущенно, так как не ожидал такого приглашения после разноса. — Но я не знаю… Дайте мне подумать.

Я пошел на улицу Горького, на междугородную телефонную станцию, и заказал Ленинград. Там моя Лариса нянчила дочку. Она знала о наших неудачах в Дивногорске, и то, что я сообщил, не удивило ее.

— Лукиных зовет к себе в лабораторию. Но ты послушай, Ларка, могу я сейчас, после всего этого?.. Похоже на бегство. Скажут, оскандалился в поле и спрятался в тихом углу. Нет, буду бурить в другом месте, если разрешат. Пускай пошлют на любой промысел, только не снимают с разведки.

— Очень глупо, — донеслось до меня.

— Почему?

— Ты иногда бываешь таким мальчишкой, Сергей! По-моему, то, что ты решил, это и есть самое худшее бегство. Скажут! Подумаешь, как важно! Я думала, ты тверже.

Умница Ларка! Она права, — я понял это, когда остыл. И как это я сам не почувствовал, что́ мне мешает. Ложное самолюбие! Нет, не сворачивать в сторону! Не на буровой, так в лаборатории распутать дивногорскую загадку!

Отдохнув месяц в Ленинграде, я с головой ушел в изыскания. Лаборатория, руководимая Лукиных, — имя его я всегда буду произносить с уважением и благодарностью — готовила те, известные ныне всем нефтяникам, труды по геологии русской равнины, или, как говорят геологи, платформы, которые позволили в конце концов понять строение дивногорских недр. Рассматривая под микроскопом породы, добытые мной и другими геологами, изучая состав этих пород и окаменелостей, мы точнее узнавали историю русской равнины. Миллионы лет назад на месте Дивногорска было море, и Лукиных решил выяснить, как и в какие сроки менялись очертания этого моря. Ведь именно в прибрежных участках — в тихих лагунах — скапливаются остатки морских животных и растений, порождающих нефть.

Вывод у Лукиных сложился такой: в недрах Дивногорска скрыты огромные богатства, о которых Пшеницын не имел, да по тогдашнему состоянию науки и не мог иметь точного представления.

Напутствуемый Лукиных, я выехал с экспедицией в Дивногорск весной 1941 года. В намеченных местах мы заложили пять опытных скважин. Но нефть упорно не давалась.

Война застала нас на буровой. Я пошел в ополчение. Со мной вместе двинулся, несмотря на свои пятьдесят пять лет, буровой мастер Федор Матвеевич — наш клёновский дядя Федор, который работал на Эмбе, пока я жил в Москве, и присоединился ко мне, как только я снова вышел в поле.

Через два дня нас отозвали из ополчения. В Дивногорск пришла телеграмма от Лукиных:

«Постановлением правительства предписано бурение продолжать. Желаю успеха в труде для победы».

Пришлось подчиниться приказу. Пришлось сдать гимнастерку, бриджи, противогаз. Винтовку я не успел получить. Выходя из расположения полка в штатском, я видел, как наш старшина, стоя в кузове трехтонки, вынимал из ящика винтовки, жирные от густой янтарно-желтой смазки, и выдавал моим товарищам, выстроившимся в очередь. Так, даже не прикоснувшись к оружию, я вернулся к буровым. Неделю спустя, в довершение ко всему, слег. Выпил сырого молока, заболел коровьей хворью — бруцеллезом и провалялся в госпитале целых три месяца. До сих пор не могу вспомнить об этом без досады.

Моя Лара и та на фронте. Она капитан, геолог в воздушной армии, а я в тылу, да еще без дела, на больничной койке.

Без меня скважина номер один — первая и самая глубокая, впоследствии почтительно названная «бабушкой», — дала газ. Федор Матвеевич, навещавший меня, рассказывал, как скважина сперва «плевалась», как глинистый раствор клокотал в ней, выплескивался — и вдруг взмыл фонтаном. Как все стало серым от глины: вышка, одежда рабочих, земля вокруг. Фонтан ревел, выбрасывал камни, потом стал бледнее и как будто исчез. Раствор вышел, но скважина гудела, из нее рвался газ.

Всё это было без меня! Не я, а Лукиных, находившийся тогда в нашей экспедиции, набрал газа в бутылку и почти бегом, с бутылкой в кармане плаща, отмахал пятнадцать километров до города, разбудил лаборантов, велел немедленно определить состав. Не передать, какую радость доставил всем нам результат анализа: нефтяной газ — спутник жидкой нефти.

Шли месяцы, забурлили еще две скважины и стали, хотя и скупо, с перерывами, давать нефть. Экспедиция наша гордо назвалась промыслом, а я лежал в четырех стенах палаты. Бороться с тоской помогал мне, как мог, Федор Матвеевич, помогали близкие своими письмами.

В Свердловске дочка моя Таська прижала ладошку к листу бумаги, обвела карандашом растопыренные пальцы и прислала, подписав:

«Папка, это моя ручка, бабушка велела тебе нарисовать».

Лара служила под Москвой, на строительстве аэродрома. Она встретила там Женю Надеинского, — он старший лейтенант, разведчик, спрашивал про меня и передал привет. Даже Симаков — мой старый противник Симаков — и тот был на фронте.

Тогда, лежа на больничной койке, я и вообразить не мог, что Дивногорск тоже станет фронтом жестокой непримиримой, смертельной борьбы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ СИМАКОВА

Он вошел ко мне в кабинет в офицерском кителе без погон, с нашивкой на груди, выданной за ранение, подтянутый и как будто повзрослевший. В документах его значилось, что он, Симаков Василий Андреевич, отозван из армии, как специалист, нужный в тылу, и направлен в Дивногорск в наше распоряжение.

Я прочитал документы и вернул ему.

Он не торопясь вложил их в карман и сказал:

— Значит, так… Если не возражаешь, Сергей Николаевич, будем работать.

Он замолчал, ожидая ответа.

— Люди нам нужны, — сказал я. — Зверски нужны.

— Мне предложили Дивногорск. Я сразу решил — поеду. После всего, что было между нами, Сергей Николаевич, мое место, я так считаю, — здесь!

Я понял — он просит меня забыть прежнее. И я не возражал.

Что я мог возразить?

То, что было между нами, давно прошло. Давно, задолго до войны. Теперь, когда идет война, это кажется таким несерьезным, мелким. И сам он, Симаков, как будто не похож на прежнего Симакова. Он пролил свою кровь на фронте. Пристало ли мне судить его, — мне, пострадавшему во время войны всего лишь от сырого молока!

Передать точнее мое состояние тогда, в день возвращения Симакова, я не берусь. Но вывод, к которому я пришел, помню отлично. Да, надо забыть их, наши былые столкновения. Война велит нам это.

— Под Москвой царапнуло, — сказал он, заметив, что я гляжу на его нашивку. — Хорошо, кости не задело. Из такого ада выскочил!.. А как на промысле дела?

— Нефть даем, — сказал я. — Но мало пока.

— Молодец ты, Сергей Николаевич. Добился.

— Ну, хвастаться нечем, — ответил я. — Не такие у нас успехи, чтобы хвастаться.

План добычи мы не выполняли. Дивногорск вобрал в себя заводы, эвакуированные с Украины, из Ленинграда, заказы на горючее росли, а новых месторождений мы не находили. Нет, не все тайны дивногорских недр удалось нам раскрыть. Далеко не все.

— Где вы остановились? — спросил я.

— В гостинице.

Я подвел его к окну, еще не затемненному черной шторой (у нас тогда не было затемнения), и показал дом геологов, только что выросший в ряду других стандартных домов на главной улице поселка нефтяников.

— Перебирайтесь сюда, — сказал я.

Не мог я, никак не мог, перейти с ним на «ты». Еще не освоился как-то. Возможно, он заметил это.

— Сергей Николаевич, — проговорил он и сжал мои руки. — Значит, вместе работаем? Да? К черту старое! Правильно! Симаков пригодится здесь, будь спокоен!

Всё время он держался со мной скромно. А последние слова вдруг напомнили прежнего Симакова. Однако я ответил на пожатие.

Он ушел. Около полуночи позвонил Касперский.

— Симакова видели? — спросил он.

— Да.

— Война Алой и Белой розы закончилась? — пошутил он. — Помирились? Ну, я сердечно рад, Сергей Николаевич. Серьезно. Вашего полку прибыло. Он товарищ энергичный, горячий. Не то что мы, скептики.

Касперский имел в виду себя. Он числился научным консультантом промысла, носил поверх синего костюма в полоску ватник и сапоги, вникал в наши заботы, но единомышленником моим в геологии не стал. То, что Дивногорск начал давать нефть, не переубедило его. По его мнению, для развития добычи данных нет. «Нет смысла доставать нефть по капле, — твердил он на совещаниях, которые созывал Лукиных. — Рациональнее перебросить силы в Башкирию, — в Ишимбаево». Это особое мнение доцента Касперского неизменно заносилось в протокол. Я спорил с ним, и Лукиных тоже спорил.

В трубке раздалось:

— И как же вы намерены его использовать?

— Не знаю, — ответил я. — Директор решит.

— Армия пошла ему на пользу, кажется. Бравый товарищ!

Как всегда, доцент отзывался о Симакове с легкой, снисходительной иронией.

Утром меня вызвал директор:

— Симаков был у тебя? Дадим ему первый участок. Парень смелый, видать. Фронтовик.

В тот же день Симаков был назначен начальником первого участка — самого трудного. Я, как главный геолог промысла, поддержал это решение…

Симаков приосанился. Прежний апломб вернулся к нему. В час перерыва в столовой слышалось:

— Скажу вам точно: весной фрицы побегут. Мне известно из авторитетных источников. Это не для широкой огласки, конечно, вы понимаете…

На первом участке бельмом на глазу, постоянным укором была скважина номер один, «бабушка». Газовый фонтан не сумели покорить, заковать в сталь. То ли от искры, высеченной камнем, то ли от спички, брошенной вражеской рукой, фонтан загорелся.

Синий пульсирующий сгусток пламени висел над вышкой. Газ выходил из скважины вместе с водой. Бессильная потушить, она гнала его вверх, и поэтому казалось, что струя воды там, на десятиметровой высоте, превращается в огонь. Падая ливнем на землю, вода замерзала, глыбы льда скрыли вышку до половины. А вокруг, на пятачке раскисшего, истоптанного чернозема, обдаваемые брызгами, двигались люди.

Борьба с пожаром шла круглые сутки. Счастье, что другие вышки далеко от «бабушки». Но опасность велика. Не сегодня-завтра придет приказ замаскировать промысел. Надо погасить, во что бы то ни стало погасить, газовый фонтан.

В конце марта водяная струя из скважины усилилась, шапка пламени поднялась, и мы решили добавить еще воды, направить в фонтан струи воды из нескольких пожарных шлангов, — тогда, может быть, пламя уйдет выше и оторвется, затухнет.

Мы не ошиблись. Гнетущее синее зарево, стоявшее над Дивногорском, исчезло, и Симаков — новый начальник участка — сразу стал видным человеком на промысле. Правда, всё было подготовлено до него. И самую большую благодарность заслужил Федор Матвеевич, организовавший тушение. Но ведь он не любил распространяться о себе. И вышло так, что львиная доля славы досталась Симакову.

Так или иначе, пожар одолели. Тот день, когда погасили «бабушку», был праздником, настоящим праздником. Еще вчера огни поселка мерцали тускло, придавленные синим светом газа — мертвенным, больше похожим на тень, чем на свет. Свинцово смотрели окна. Паровоз, шедший по насыпи, которая отделяла поселок от промысла, казался в зловещем сиянии плоским, словно вырезанным из черного листа. Жуткий, несносный свет! А сегодня белеет снег под молодой луной, тени лежат четкие, неподвижные. Эх, друзья! Если бы можно было так всегда различать в жизни светлое и темное, благородство и низость, честность и предательство.

Другая буровая у Симакова, пятая, вела себя неспокойно. «Плюется», — говорил о ней Федор Матвеевич. Из осадной трубы, торчавшее из земли, смачно выплескивался глинистый раствор.

— Надо закрыть ее, — сказал я Симакову. — А то еще ударит…

Он и сам решил сделать это, оказывается. Закроет, поставит отводную трубу.

Но не всё он сказал мне. Знал бы я, что́ он собирается учинить на буровой, — крупный вышел бы у нас разговор.

Как только поток из недр начал настойчиво проситься наружу, упираясь в стальную задвижку, Симаков бросился к телефону. Он позвонил в горком, в горсовет, в буровую контору, в трест, в университет Касперскому. Начальник участка приглашал всех на пуск скважины, звал любоваться, как пойдет нефть.

Затем Симаков известил дирекцию о предстоящем спектакле. Я был против. Но директора он всё-таки уломал: промысел-де молодой, надо ему создать авторитет.

Что же получилось? Скважину открыли, в трубе забулькало, заурчало, и хлынул поток, — но не нефти, а воды.

К счастью, зрителей было немного: у большинства приглашенных нашлись более важные дела.

Красный, в расстегнутом ватнике, Симаков носился от вышки к гостям и жаловался на воду, на оборудование, на всё решительно:

— Хоть сам дежурь день и ночь! Скважина капризная, а помощи я много вижу? Настоящей помощи?

Знакомая песня! Я снова увидел прежнего Симакова-студента, вспомнил, как он бил себя в грудь и возмущался, что ему — беспризорнику, сироте — никто не помогает.

Я не был в числе зрителей. О неудавшемся спектакле я узнал от товарищей. Многие жалели Симакова. Директор наш сказал:

— Сильно переживает, бедняга. Всю душу вложил.

Пятая буровая всё же оправдала надежды: воду откачали, просверлили еще несколько метров песчаника — и пошла нефть.

ОЧНАЯ СТАВКА

Да, это была очная ставка. И необычная. Но сперва надо сказать о мастере Загоруйко.

Загоруйко — один из лучших наших бурильщиков. Человек он молчаливый, замкнутый. Голос от застарелой простуды сипловатый, тихий. Чуть ли не к каждой фразе он прибавляет: «никаких зверей». Лет ему по паспорту пятьдесят, а на вид — не больше сорока. На войне он был шофёром, возил снаряды через замерзшую реку, под огнем немцев. В конце зимы его, тяжело раненного, вытащили из ледяной воды. В мае он вернулся на промысел — в солдатской гимнастерке, с орденом Славы, — и встал у буровой, хотя нога, поврежденная в колене, повиновалась неважно.

— Никаких зверей, — говорил он. — Выдержит.

Больше всех был рад ему Федор Матвеевич. С Загоруйко он подружился до войны, на Эмбе. С тех пор повелось так — дядя Федор ничего не решит, не посоветовавшись с Загоруйко. И Загоруйко, прежде чем взяться за какое-нибудь сложное дело, непременно обговорит всё с Федором Матвеевичем. Своеобразный технический совет образовали на промысле два мастера-бурильщика, и даже война не могла оторвать их друг от друга. Загоруйко в каждом письме спрашивал, как идет бурение. Дядя Федор подробно отвечал: мол, замучила вода, затопляет скважину. Проходит неделя, — и старый мастер развертывает очередное письмо-треугольник со штампом военной цензуры.

В час короткого отдыха, в землянке, сержант Загоруйко припоминал свой опыт борьбы с подземными наводнениями, давал советы, набрасывал чернильным карандашом схемы. «Алексашка помоложе, пограмотней», — говорил с уважением дядя Федор.

Работали они на разных участках промысла, встречались в перерыв, в столовой. Молча ели, потом, поднявшись на взгорок, ложились на жесткую степную траву, уже начинавшую желтеть от солнца. Федор Матвеевич сосал трубку. Загоруйко, выросший в старообрядческом селе, не курил.

Дядя Федор заметил: Загоруйко всё чаще заводит речь о Симакове. Чем так заинтересовал мастера новый начальник первого участка? Загоруйко не объяснял. Пройдет Симаков мимо, — мастер обернется и долго смотрит ему вслед.

— Симаков! Симаков! — загадочно повторял он, лежа на взгорке и жуя травинку. Казалось, фамилия эта удивила Загоруйко.

Когда при нем говорили о Симакове, мастер слушал, стараясь не пропустить ни слова, Федор Матвеевич — тот недолюбливал своего начальника. Плохой работник? Нет, этого не скажешь. Первый участок не назовешь отстающим.

— Шумит, колготится, — ввертывал дядя Федор клёновское словечко, означавшее чрезмерную суетливость. — Подумать можно, Аника-воин, герой. А для себя всё. К другим — задом.

В общем, отношение к Симакову установилось на промысле несколько насмешливое. Конечно, люди сразу раскусили мелкое честолюбие Симакова, его хвастливость и эгоизм. Над ним посмеивались, — одни сурово, другие добродушно. Работает всё-таки, надо отдать ему справедливость, неплохо!

Федор Матвеевич, знавший Симакова еще до войны, был строг к нему. И Загоруйко соглашался:

— Без отца, без матери вырос. Один — вот главное дело. Без семьи сердце у человека каменеет. Си-ма-ков!..

«Далась ему эта фамилия», — думал дядя Федор. Но он не требовал откровенности, — умел терпеливо ждать.

Однажды в перерыв они сидели на пригорке, и Загоруйко, повернувшись к дяде Федору, спокойно сказал:

— Матвеич! Мне с Симаковым потолковать надо.

— Да?

— Дело к нему. Серьезное.

— Какое дело, Алексаша?

— Трудное. Не знаю, как и взяться.

Матвеич ждал.

— Ты говоришь, матка шарманщику отдала его?

Со слов Симакова было известно: ребенком четырех лет привезла его мать в Алма-Ату на базар и отдала деду-шарманщику. Дед бросил мальчика или потерял, его подобрали и определили в детский дом. Чей он, откуда, малыш толком объяснить не мог. Симаков — фамилия воспитателя. Ее и дали ребенку. Эту историю Загоруйко знал, но теперь ему зачем-то понадобилось услышать ее снова, и со всеми подробностями, какие Матвеич мог припомнить.

— Чумаченко Настька, — сказал Загоруйко тихо, как бы про себя.

Матвеич не понял.

— Была такая в нашем селе. Отдала ребеночка на ярмарке, в Алма-Ате. Никаких зверей! Только не его.

— Не его?

— Нет.

— Этого тринадцати лет отдали. Отец, своими руками… Сам отослал от себя. К чужим людям…

Говорил Загоруйко не торопясь и как будто спокойно, только голос вдруг осекся, упал до шепота. Лица его Матвеич не видел: Загоруйко лежал на животе, подперев кулаком щеку, смотрел вниз, пальцы его выщипывали траву. Она не давалась, корни ее цепко впились в сухую, спекшуюся землю. «Словно волосы на себе рвал», — рассказывал мне Матвеич впоследствии.

— Тринадцати лет мальчишка, — продолжал Загоруйко. — Должен он отца помнить или нет? А?

Ошеломленный, слушал Федор Матвеевич, и не сразу до него дошло, что друг его говорит о себе, о своей отцовской боли.

Впервые Загоруйко открыл ему свое прошлое. Прошлое, о котором писал в автобиографии: «вырубил навек и убедительно прошу не разглашать». Кроме отдела кадров, мало кто знал, что он, Александр Загоруйко, в 1923 году был осужден на десять лет за то, что вместе с приятелем-кулаком поджег сено в соседней сельхозкоммуне. Сперва арестовали его сообщника. Предвидя разоблачение, чувствуя крах всего мира собственников, к которому и сам Загоруйко тогда принадлежал, он решил расстаться с сыном. Чтобы хоть на сыне-то не было пятна! Пусть считают, что Василий — беспризорник, не знающий ни отца, ни матери, как тот мальчонка, отданный шарманщику. Так наказал Загоруйко родственнику своей покойной жены, кустарю-фотографу Кумушкину. К нему, в город Кзыл-Орду, он и отослал сына на воспитание.

Загоруйко отбыл принудительные работы и, отпущенный досрочно через четыре года вместо десяти, вышел на волю со специальностью электромонтера и поступил на лесопилку в Архангельске. В Костроме он стал матросом речного флота, в Баку — бурильщиком, и к этому делу привязался душой. Имя его появилось на Доске почета, среди ударников. Шли годы. Прошлое свое Загоруйко стал вспоминать с удивлением и ужасом, — словно не он, другой кто-то шел поджигать… Пытался найти сына, но безуспешно: кустарь-фотограф умер, воспитанник его Василий исчез из Кзыл-Орды.

И вот нашел теперь…

— Забыл он меня, Матвеич? Или не хочет признать? — спрашивал Загоруйко с тоской. — Боится меня? А? Неужели я и теперь недостоин? Скажи!

Вот что мучило Загоруйко. Федор Матвеевич как мог ободрял его, советовал:

— Ты бы поговорил с ним.

— Да. Предположим, я поговорю. А если он отопрется? От страха возьмет да отопрется? Тогда что? Оставим мы это дело? Что же я врать буду людям, что от сына вестей не имею, а он тут, начальником участка? И тебя врать заставляю? А? Ведь не будешь ты врать, Матвеич.

— Не буду.

— Вот я и соображаю: с глазу на глаз, втихаря, разговор у нас, может, и не выйдет. Никаких зверей. При свидетелях надо.

Не знаю, почему, но Федор Матвеевич решил, что свидетелем должен быть я. Если бы он предупредил меня, я пригласил бы парторга.

Дядя Федор привел сперва Загоруйко, а потом с озабоченным видом отправился за Симаковым, который еще ничего не подозревал. Так состоялась встреча отца с сыном.

Я назвал ее очной ставкой. Действительно, Симаков имел вид пойманного преступника. Он сидел красный как рак. Даже руки его, усеянные рыжеватыми волосами, покраснели. Он не знал, куда девать их. Если у него и пробудилось хоть малейшее сыновнее чувство, то я, во всяком случае, не заметил этого. Он испугался. Страх подавил в нем всё остальное. Однако он понял, что отрицать бесполезно. На это у него хватило разума.

Да, он Загоруйко, а не Симаков. Каким образом он стал Симаковым? Так его записал Кумушкин, у которого он жил. Зять Кумушкина служил в милиции, поверил родственнику, подмахнул документ. Симаковым и в школе числился, и в вуз пошел.

Лицо Загоруйко выражало страдание.

— Простят, Василий, — произнес он тихо, с суровой решимостью.

Сын не взглянул на него. Симаков поспешно шарил своими красными руками по карманам расстегнутого ватника. Потом оттянул обшлаг пиджака, извлек бумажник. На столе выросла пачка серых, замусоленных справок.

— Геологоразведочного треста… От буровой конторы в Грозном… От экспедиции редких земель… Пожалуйста, можешь убедиться. На ответственном деле был всегда.

— Простят, Василий, — молвил Загоруйко еще тверже.

Но сын опять не обратил на него никакого внимания. Вид бумажек придал Симакову бодрости. Видно, он держал свой архив всегда при себе, на всякий случай! Теперь он, слюнявя палец, осторожно развертывал каждую потертую, прозрачную на сгибах бумажонку, расправлял и клал на стол. «Словно деньги отсчитывает», — подумалось мне.

Я посмотрел на Загоруйко. Страдание не сходило с его лица. Как бы я хотел порадоваться тому, что этот человек нашел сына! Но я не мог радоваться.

Вдруг Симаков ободрился. Нагловатый огонек блеснул в его глазах:

— Та-ак! Что же дальше? На собраниях трепать будете? Ну-ну. Вижу, Сергей Николаевич, не забыл ты старое.

Меня передернуло.

— Не понимаю тебя, — сказал я.

— Всё понятно, всё понятно. Было бы желание. Эх!.. От тебя зависит, как подать… Пока до масс не дошло… С авторитетом моим, как начальника, надо считаться? А? Симаков нашел отца, вот и всё. Коротко, ничего лишнего… А то — скрывал происхождение, то да сё. К чему это?

— Товарищ Симаков, — прервал я. — Вы сейчас же возьмете свои слова обратно.

— Ладно. Вижу. Эх…

Он махнул рукой и промолчал, отвернувшись, потом бросил:

— Ладно. Топи́те Симакова.

— Глупый ты человек, — прозвучал голос Загоруйко. — Совесть твою хотят спасти, а ты…

Когда эта необычная очная ставка наконец кончилась, я подошел к открытому окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Поселок спал, в тишине светлого летнего вечера звенели шаги двух человек, шедших по дощатому тротуару.

— Ну, и чего ты добился? — услышал я резкий, озлобленный голос Симакова. Он шел впереди. Хромой Загоруйко едва поспевал за ним.

— Василий… Вася… Погоди! Не беги! — донеслось до меня.

Симаков, ускоряя шаг, поднялся на мостик, перекинутый через ручей, и пропал в волне тумана.

Оба они уже давно перешли на тот берег, а я всё еще слышал их шаги — Симакова и его отца, хромого Загоруйко, спешащего вдогонку. Но нет, это мне кажется. Всё тихо, только стучитдвижок электростанции за ручьем, — стучит неумолчно, размеренно, жестко.

И на партийном собрании, где разбиралось дело Симакова, меня почему-то преследовала одна эта картина: гулкие мостки, ведущие к ручью, туман, ковыляющий Загоруйко, его просящее: «не беги»…

Я готов был сказать во всеуслышание: Симаков не заслуживает доверия. Ему не место в партии. Уже изобличенный в обмане, он придумывал новую ложь. Он озлоблен против нас. Он озлоблен и против своего отца. За что? Отец поступил честно, открыл нам правду. Оказалось, что ходом истории и волей самого Загоруйко социальное происхождение Симакова исправлено. Ему бы благодарить нашу партию, которая такие чудеса творит, так людей поднимает! Но Симаков не понял этого, ничего не понял. И раскаяние его неискреннее, вынужденное.

Но я ничего не сказал. Я колебался.

«Не лучше ли тебе помолчать? — спрашивал я себя. — Вряд ли ты сможешь быть вполне беспристрастным к Симакову. Пусть скажут другие».

За исключение из партии высказался только один из выступавших, но все критиковали недостатки Симакова, советовали ему строже отнестись к себе, оправдать доверие товарищей.

Бюро решило:

«Принимая во внимание, что Симаков пролил кровь за Родину, в партии его оставить, вынести строгий выговор с предупреждением».

За это решение вместе с большинством проголосовал и я.

Потом я жалел, что не взял слова, спрятался за коллектив, оставил при себе свое мнение. И от этого моя неприязнь к Симакову, вспыхнувшая вновь, стала еще сильнее.

Однако не так уж много я думал о нем. Были дела поважнее.

Фронт приближался к Дивногорску, — вот главное, что волновало всех нас.

То была пора Сталинградской битвы. Фашисты силились перерезать Волгу, охватить все средние области России, лишить их бакинской нефти, с тыла выйти к Москве. В июле враги два раза бомбили Дивногорск. Подвоз оскудевал, запасы в городе истощались, заводы, ковавшие оружие для фронта, жгли последний уголь. Теперь как никогда важно было иметь собственное топливо. Между тем из скважин всё чаще вместо нефти лилась вода. Дивногорские недра отдавали нефть скупо, слишком скупо! Промысел по-прежнему не выполнял плана. Когда же удастся освоить это загадочное месторождение, которое то как будто дается в руки, то исчезает? Когда мы избавимся от аварий, перестанем тратить недели на то, чтобы достать инструмент, оброненный по неумелости или по злому умыслу в глубокую скважину?

Неожиданно в самую гущу наших горестей и забот ворвался Надеинский. Капитан Евгений Надеинский.

СЛЕД ВРАГА

— Помогать вам прислали, — сказал Надеинский.

Помощь ох как была нужна!

Он сидел у меня в комнате, как всегда чистенький, аккуратный, с вышитыми звездочками на сверкающих погонах, в хорошо начищенных сапогах, которые каким-то образом сохранили свой блеск, несмотря на черноземную пыль. Офицерская планшетка лежала на колене. А вот глаза его остались такие же, как у школьника Надеинского, — большие и мечтательные.

Я спросил его про Тосю Петелину, он грустно усмехнулся:

— Она замужем.

— Да, мне Зина сказала, — отозвался я. — Наша Зина Талызина, клёновская. Помнишь? Она здесь, врачом в госпитале.

— Тося уже пять лет замужем, — сказал он. — Я, как только прослышал, отправил свой гроссбух ей по почте. Пусть знает, что я вздыхал по ней! Смешно? А? Сам не понимаю, зачем я у-учинил такое.

Гроссбухом называл Женя толстую тетрадь, в которой тайком от всех писал стихи, посвященные Тосе.

— Даже мне не показал ни разу, — пожурил я его. — Прочел бы хоть одно.

— Еще чего! — удивился он и поднял брови. — Лариса как? Пишет?

— Пишет. Молодец она, орден ей дали. Не то что я тут…

— И у тебя, по-моему, есть успехи.

— Какие к черту! — сказал я. — Трудно нам, Женя. Придется тебе лекцию по геологии вытерпеть, коли хочешь иметь понятие о наших делах. Не по твоей части, боюсь.

Пока мы говорили, на языке у меня вертелся один вопрос. Ведь я не забыл нашей встречи в Ленинграде. Нет больше на свете негодяя Сиверса, ускользнувшего от правосудия, но есть его отпрыск. Маврикий Сиверс, — вот что сообщили мне тогда, и это крепко засело в моем сознании. Известно о нем что-нибудь? Объявился он? Пойман?

— Ничего нельзя сказать, — ответил Надеинский.

По тону его я понял: ему не пришлось долго рыться в памяти, чтобы ответить мне. Он тоже не забыл и, может быть, видит след врага!

На самом деле Надеинский, как он сам признался мне потом, еще ничего не видел.

В то время, когда коммунисты промысла решали судьбу Симакова, в тысяче километров от нас шел из вражеского тыла партизан. Очень многое в жизни разных незнакомых друг с другом людей зависело от того, сумеет ли он пройти через позиции гитлеровцев, добраться к своим, вручить донесение. В нем сообщалось, что вражеский штаб установил связь с агентом, находящимся в Дивногорске. Этот агент вместе с тремя другими гитлеровцами был заброшен в район Дивногорска еще в конце февраля.

Партизан благополучно перешел линию фронта. Донесение передали капитану Надеинскому, который интересовался всем, что касалось Дивногорска. Надеинский изрядно удивился. Там в конце февраля действительно была сброшена четверка вражеских парашютистов. Но десант считался ликвидированным. Судя по рапорту, полученному тогда из Дивногорска, ни один враг не спасся.

А теперь выходит — один всё-таки ускользнул!

Приехав в Дивногорск, Надеинский первым долгом направился в центр города и вошел в серое трехэтажное здание. Местный работник, лейтенант Карпович, положил перед ним папку с пометкой «секретно».

Папка содержала отчет о ликвидации вражеского парашютного десанта 26 февраля 1942 года. Операцией руководил Карпович. Из протоколов явствовало, что трое диверсантов убиты, один захвачен живым.

Переворачивая страницы протоколов, Надеинский обнаружил имена убитых гитлеровцев: их назвал задержанный.

1. Герман Винд, двадцать пять лет, уроженец колонии Грослибенталь, близ Одессы.

2. Франц Вирбель, двадцать два года, оттуда же.

3. Маврикий Сиверс, тридцать лет, родился в Баку.

И это не было новостью для Надеинского. Тогда, полгода назад, он почувствовал облегчение, узнав о гибели Маврикия Сиверса. Опаснейший, злобный враг не существует больше! Теперь Надеинский перечитывал список с тревогой.

Он крепко запомнил себе со времен учебы: опытные шпионы «погибают» и «воскресают» иногда самым неожиданным образом. А Маврикий Сиверс, капитан гитлеровской армии, главарь десанта, был бесспорно самым матерым врагом из четверых.

Но нет, не похоже, что ускользнул именно он. Труп Сиверса опознан не только задержанным парашютистом Гейнцем Ханнеке, — этот, допустим, солгал, — но еще и нашим человеком — шофёром грузовой машины военторга Петренко Анатолием Ивановичем.

Вот как это было.

В ночь с 3 на 4 марта разыгралась пурга. Благодаря ей парашютисты могли скрытно приземлиться и остаться незамеченными до рассвета. В ту же ночь Петренко возвращался из дальнего района в Дивногорск с грузом картофеля. Близ деревни Михеевки, в тридцати шести километрах от города, машина застряла. Петренко уверяет, что он завяз в сугробе, но это не совсем точно. Просто он плохой водитель, имеет два выговора за халатное обращение с машиной. Колхозники напрасно раскачивали грузовик и толкали. Мотор заглох. Петренко сообразил, что машина встала намертво, что картошку, пожалуй, хватит морозом, и расстроился. Телефона в Михеевке нет, и шофёр отправился в село Раздольное, с тем, чтобы оттуда позвонить в Дивногорск, на свою автобазу, спросить, как действовать. От Михеевки до села десять километров открытой степью. Пройдя примерно полдороги, Петренко сбился и вышел по снегу, крепко схваченному настом, к глубокой балке. Там он встретил незнакомого человека в полушубке, в шапке-ушанке и спросил, как пройти в Раздольное. Незнакомец не знал и даже не слыхал о таком селе и, в свою очередь, задал вопрос Петренко — где находится военный городок.

Петренко знал это, но не сказал и двинулся дальше. Нездешний человек, ищущий военный городок, показался шофёру подозрительным, и он оглянулся. Незнакомец спускался в балку. На дне ее были какие-то люди. Уже светало, сквозь летучий снег люди различались смутно. Петренко не может сказать, как они были одеты. Они что-то делали, сгрудившись и нагнувшись, похоже — пытались разжечь костер.

Что им нужно в голой степи, в балке, вдали от жилья? Кто они такие? Хотя Петренко не отличался доблестью как водитель и политзанятия пропускал постоянно, однако одно он усвоил твердо: время военное, надобно быть начеку.

Светало быстро, пурга слабела, и Петренко смог ориентироваться без посторонней помощи. Часа полтора спустя он рассказывал по телефону дежурному автобазы о происшествии с машиной и о странной встрече в степи.

Лейтенант Карпович уже имел известия о появлении чужого самолета к востоку от Дивногорска и принимал меры. К полудню, силами подразделения автоматчиков и местного населения, диверсанты были окружены.

Итак, труп Сиверса опознал гитлеровец Ханнеке, а шофёр Петренко подтвердил, увидев труп: да, это тот самый подозрительный субъект, который спрашивал дорогу к военному городку.

Перечитав показания Петренко, Надеинский обратился к протоколам осмотра трупов. На Сиверсе была одежда советской выделки. Белье помечено клеймом 213-го госпиталя. В кармане перочинный нож с маркой «Павлов посад», огрызок карандаша «Пионер», советские деньги на сумму 167 рублей 75 копеек. Ничего удивительного! Гитлеровцы отобрали одежду и прочее у советских граждан, запертых в концлагерь, и экипируют своих агентов.

Надеинский закрыл папку. Всё! Бумаги больше ничего не скажут.

И всё-таки он медлил сдать папку в окошечко канцелярии. Он вызывал Карповича, задавал ему еще раз одни и те же вопросы, ворчал по поводу того, что поля документов слишком узкие:

— У-удовлетворительно я бы вам не поставил за оформление. Поля должны быть шире! Научите ваших машинисток! Читать же трудно! Хоть расшивай!

Имя Маврикия Сиверса не давало ему покоя. Уходя, он сказал Карповичу:

— Если вы допустили ошибку, то именно в отношении Сиверса, мне кажется.

— Какую?

— Пока неясно. Поговорю с Петренко. От него самого хочу услышать.

«Карпович — мужик без фанаберии, — решил про себя Надеинский. — Правильный мужик. Хотя ликвидацию десанта он считает самой большой своей заслугой и сейчас ему обидно, всё же он держит себя в руках».

— Надо, значит, исправлять ошибку, товарищ капитан, — сказал Карпович. — Указания от вас будут?.

— Пока нет.

На автобазу Надеинский попал в обеденный перерыв. Шофёр Петренко — молодой парень, щеголеватый, насколько это вообще возможно на работе в гараже, в кубанке набекрень, с пестрым шарфом, лезущим из-под ватника, сидел на ступеньке грузовика и рассказывал товарищам, обступившим его, что-то смешное. Рассказывал живо, в лицах, «ч» произносил с присвистом, как «щ».

«Парень наблюдательный, — подумал капитан. — Запоминает людей, их характерные черты. Тем лучше».

После перерыва он отвел Петренко в сторонку. Разглядев погоны, шофёр обратился по-солдатски:

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— В армии служили? — спросил Надеинский.

— До октября сорок первого. Я оконтуженный весь, а на личность — здоровый.

Надеинский попросил его передать встречу с незнакомцем в степи во всех подробностях.

— Опять следователь! — вздохнул Петренко. — Я могу сказать. Он подошел ко мне… Ну, обыкновенно подошел. Говорит: эй, браток, ты здешний? Я говорю: здешний. А я сразу щувствую, как будто меня по голове…

— Так уж сразу?

— Ага, — отозвался он вполне серьезно. — Он мне: в какой стороне военный городок? Я говорю: не знаю. Тут он меня, товарищ капитан, послал.

— Куда послал?

— А подальше. Интеллигентно сказать — в три этажа.

— Так, товарищ Петренко. Честно, без хвастовства, могли вы тогда подумать, что этот человек — только что из немецкого расположения, с парашютом?

— Очень свободно. Меня ровно кто по голове. Стоп, думаю…

Они поговорили еще немного, и на прощанье Петренко вдруг молвил, вздохнув:

— Эх, мне бы на следователя выущиться.

— Пока воевать надо, товарищ Петренко, — сказал Надеинский. — Ваша работа важная и чистая. Да, чистая. Вам не надо в человеческой грязи копаться.

Что осталось от беседы с Петренко? Почти ничего. Разве только одно словечко: «браток». Словечко возможное только в устах человека, который отлично, до мелочей, знает наш разговорный язык.

Из автобазы Надеинский поехал в военный госпиталь. Машина шла сперва по набережной, потом по шоссе вдоль берега. Дивные горы охватывают город полукольцом, прижимая его к реке Светлой. Как раз там, где южный конец подковообразного хребта выходит к Светлой, на скатах, над обрывами стоят белые здания курорта «Красный богатырь», теперь заполненные ранеными.

В коридоре Надеинского встречает женщина средних лет, — невысокая, широколицая. Крепко, по-мужски, жмет руку:

— Майор Талызина, — отступает на шаг и: — Женя? Неужели Женя?

Кинулась к нему, поцеловала в щеку, подтянувшись на носках, затормошила, засыпала вопросами. Он смотрел на нее во все глаза. Та же Зина Талызина, только крупнее и черты лица расплылись немного. Рядом с ней виделась ему Тося Петелина. Они всегда были вместе в школе.

Зина привела его в свой кабинет, включила электрический чайник. Не сразу Надеинский смог приступить к делу.

— Зина! Не имеешь представления, где госпиталь двести тринадцать?

— Это не наш номер, — сказала она.

— Я знаю.

— Двести тринадцать! Постой! Этот госпиталь расформирован. Ну да! Часть его, видишь, к немцам попала. На Украине. Нам кое-что из их имущества передали.

— Например?

— Инструменты.

— А белье?

Она вызвала сестру-хозяйку — белобрысую, розовую, словно облитую горячим молоком, и та, закусив губу, думала.

— Есть белье, — заявила она наконец.

Надеинский попросил показать ему пару. Сестра-хозяйка посмотрела на него, улыбнулась и опрометью выбежала из кабинета.

Метка, обнаруженная на рубашке убитого, была срисована в блокноте Надеинского. Но ему не пришлось вытаскивать блокнот. Одного взгляда было достаточно, — да, метка та самая.

Простое совпадение? Весьма возможно. Но Надеинский не мог уйти, не выяснив одной подробности — когда поступило сюда белье из двести тринадцатого?

Сестра-хозяйка снова улыбнулась ему и помчалась за накладными.

— Ох, бесстыжая, — рассмеялась Талызина. — На всех мужиков пялится. И на женатых.

— Я не женат, — сказал Надеинский.

— Да что ты?

— Из-за Тоси, наверно, — признался он. — Она, злодейка, виновата. А там война…

— Бедный, — вздохнула Зина.

Вернулась сестра-хозяйка. Белье заприходовали пятнадцатого февраля.

Пятнадцатого… значит, за одиннадцать дней до истории с десантом. За это время пара белья вряд ли успела пропутешествовать в Германию и прибыть обратно — на парашютисте. Значит, ему дали пару из имущества, забранного немцами раньше, на Украине. Но это в том случае, если убитый — Маврикий Сиверс.

А если нет? Если шофёр Петренко встретил в степи не Сиверса, а советского человека? Могло ли быть на нем белье с такой меткой? Да, могло. Допустим, это был боец, выписавшийся перед тем из госпиталя и искавший зачем-то военный городок. А задержанный Ханнеке, будто бы опознавший труп Маврикия, солгал.

Догадка крепла. Рождалась гипотеза, — пока еще шаткая. Как проверить ее?

Так размышлял Надеинский. Должно быть, эти мысли не покидали его, когда он сидел у меня в комнате вечером. Уже уходя, он спохватился и вынул из кармана пачку глюкозы:

— Чуть не забыл. Тебе от Зины для поддержания сил.

— Спасибо, — сказал я. — Не хочу я глюкозы, говорил же я ей. Добрая душа Зинка! Ей непременно надо заботиться о ком-нибудь.

Надеинский подал мне руку.

— У-увидимся, — сказал он. — Мне работать еще. А глюкозу ты ешь! Хорошая штука.

НАСЛЕДСТВО ГЕЙНЦА ХАННЕКЕ

Гейнца Ханнеке еще не расстреляли. Полковник Степанов — начальник Карповича — решил, что Ханнеке рассказал не всё.

На первом допросе Ханнеке отчаянно изворачивался, уверял, что оказался в числе диверсантов не по своей воле, а по принуждению. Во всем-де виноват Сиверс.

Как же Сиверс заставил его? Карпович потребовал объяснений. Ханнеке долго вилял, но наконец сознался в одном — он отправился в Советский Союз добывать себе наследство. Дома, у родных Ханнеке, хранится документ, удостоверяющий, что 23 мая 1913 года отец Гейнца — Рудольф Ханнеке, совместно с Генрихом Сиверсом — отцом Маврикия, приобрели у фирмы «Доннель и К°» часть ее земельных владений в Дивногорской губернии. На этом участке ныне расположен курорт «Красный богатырь» с его сернистыми источниками. А в то время значилась лишь небольшая деревушка Шестихино. На востоке участок примыкал к доннелевским асфальтовым разработкам, где теперь нефтепромысел.

— Выходит, Ханнеке за наследством пожаловал к нам? — спросил Надеинский Карповича.

— Точно, — ответил он. — Надеялся досидеть тут до победы Гитлера и стать хозяином.

«Генрих Сиверс, — тот, по всей вероятности, вложил в эту покупку деньги, нажитые на украденном изобретении — на краске Любавина. А Рудольф Ханнеке? Верно, был под стать ему», — подумал Надеинский.

Готовясь к беседе с Гейнцем Ханнеке, он слушал Карповича. Лейтенант допрашивал Гейнца подробно и смог многое сообщить о нем.

Гейнц Ханнеке родился в 1910 году в Баку. Отец его, инженер Рудольф Ханнеке, ганноверский немец, приехал в Россию в начале века и поступил в контору нефтепромышленника Доннеля. Там Рудольф познакомился с датчанином Генрихом Сиверсом. Оба искали одного — наживы. Но, конечно, не асфальт привлекал их под Дивногорском, — залежи его истощились и, кроме того, пугал ядовитый нефтяной газ. Землю купили для того, чтобы соорудить на целебных ключах водолечебницу, — вернее сказать, увеселительное заведение под вывеской лечебницы. Заведение назвали «Квисисана». Дивногорские купцы ездили туда на пароходе кутить.

Гейнц провел детство в Баку, о «Квисисане» знает только по рассказам отца. Другом Гейнца с ранних лет был Маврикий Сиверс. В 1922 году, когда Ханнеке выехали за границу, старый Сиверс отправил Маврикия с ними.

Вернувшись в Германию, Рудольф Ханнеке не потерял связи с Доннелем, определился на службу в туристское бюро «Глобус», созданное на доннелевские доллары. В этом бюро весьма интересовались Советской Россией, и Рудольф слыл специалистом.

Купчая на землю в России лежала в шкатулке вместе с фамильными ценностями. Гейнц помнит: отец иногда вынимал купчую, расправлял, читал вслух, по-русски, и бранил большевиков. В 1928 году надежды семейства Ханнеке ожили: заокеанский миллионер Доннель просил у советской власти концессию на поиски нефти. Однако радость была недолгой: Доннель получил отказ. Ханнеке перенесли упования на Гитлера, на войну.

Себя Гейнц Ханнеке не причислял к фанатикам гитлеризма. По его словам, он стремился жить тихо. Маврикий Сиверс пошел в военное училище, ну а он, Гейнц, предпочел архитектуру. Гитлер покрывал Германию казармами, и Гейнц чертил эти казармы — сходные между собой, как солдатские ботинки. Таланта для такого занятия не требовалось. Однако Гейнц на вопрос о профессии именует себя деятелем искусств.

В 1935 году отец Гейнца умер. Во главе доннелевского «Глобуса» оказался гитлеровец Маврикий Сиверс. В 1939 году Маврикий вызвал Гейнца и поставил вопрос решительно: право на землю в России надо заслужить, иначе Доннель объявит купчую потерявшей силу. Гейнц усомнился, есть ли на это право у Доннеля. Маврикий ответствовал, что Доннель достаточно богат, чтобы не считаться с законами. Потом Сиверс сказал: война с Россией будет, а Доннель стоит на стороне Гитлера против России, так как вложил в нацизм двести сорок миллионов долларов. Гейнц отказывался служить у Сиверса: архитектору-де, человеку искусства, чужда воинская дисциплина. Он хотел, чтобы землю завоевали ему другие. Однако уклониться не удалось. Его мобилизовали в армию и направили в школу альпинизма при «Глобусе», то есть в школу шпионажа и диверсий. Выучившись там на доннелевские деньги, Гейнц пожаловал к нам.

Обрадованный тем, что его не расстреляли сразу, как он ожидал, Гейнц рассказывал о себе подробно, поощряемый лейтенантом Карповичем, которому вообще интересно было узнать, как же формируются такие, как Гейнц, как Сиверс и прочие, им подобные. Гейнц выложил на допросе и задание, с которым летела сюда вся четверка диверсантов: тормозить выпуск оружия для фронта всеми мерами, вплоть до убийства советских и партийных работников, крупных специалистов. Особое внимание приказано было обратить на нефтепромысел, хотя он создан недавно и дает очень немного топлива для промышленности города. Но у Доннеля, говорит Ханнеке, есть какие-то особые интересы, связанные с дивногорской нефтью.

Вот и всё, что сообщил Гейнц Ханнеке. Понятно, Карпович этим не удовлетворился. Есть ли у четверки диверсантов опора на нашей земле? Кто сообщники? Где явки?

Тут Ханнеке начинал отнекиваться. Он никого не знает в Советском Союзе. Явки, наверно, есть, но о них знал Сиверс, убитый Маврикий Сиверс. Карпович и его начальник, полковник Степанов, пришли к выводу: Гейнц рассказал лишь часть правды. Потомственный шпион, друг детства Маврикия Сиверса, должен знать больше.

«С чего же начать разговор с Гейнцем? — спрашивал себя Надеинский. — Вряд ли стоит задавать ему вопрос, жив ли Сиверс. Если предположения верны, то Маврикий Сиверс, главарь группы, удрал, избежав кары. Из этого и надо исходить. Сиверс жив, Гейнц Ханнеке нас обманул. Так скорее подействует».

Гейнца привели. Запоминающихся примет нет, — так говорил мне Надеинский впоследствии. Такого можно увидеть несколько раз и всё-таки не удержать в памяти. В глазах — испуг. Но эти же глаза могут смотреть заносчиво, нагло.

— Вы по-прежнему намерены утверждать, что Маврикий Сиверс убит? — начал Надеинский.

Всё же он удивился, когда услышал ответ, удивился, хотя имел основание предвидеть его. Прежде чем заговорить, Ханнеке дернулся на табуретке и помолчал. Потом ответил с готовностью и даже истово:

— Теперь я могу сказать, господин офицер. Убитый не Сиверс.

— Кто же?

— Не знаю.

— Опять играете в прятки?

— Нет, нет. Теперь я скажу всё, господин офицер. Но я клянусь, что не знаю.

И он объяснил, как было дело. Четверка Сиверса приземлилась в сильную пургу. Пурга, да еще ночь, ориентиров никаких, кроме далекого зарева горящего газового фонтана. Определить свое место непрошеные гости не смогли, забрались в балку, попытались устроить укрытие из снега, но не сумели. Под утро, как только стало светать, Сиверс приказал Ханнеке идти на разведку. Ханнеке вылез из балки, побродил по степи, вышел на полузанесенную дорогу и у колхозника, обновлявшего путь на санях, спросил, куга он едет. Колхозник ответил, что до Раздольного, за четыре километра. С этим Ханнеке и вернулся. Сиверса он не застал. Под обрывом, на снегу, лежал труп неизвестного человека — очевидно, русского. Кто он, как попал сюда, в балку, Гейнц не знает. Сиверс застрелил его, взял документы и ушел, назначив старшим Германа Винда. Гейнц не успел ничего расспросить толком: их окружили, завязалась перестрелка.

— Винд приказал, в случае чего, выдать убитого за Сиверса, — сказал Ханнеке. — Я боялся, нет ли риска. Но Винд сказал, что риска никакого нет, так как этого человека хватятся не скоро.

Надеинский спросил:

— Почему вы сразу не открыли правду?

— Я думал, господин офицер… Я думал, меня всё равно расстреляют… Господин офицер, могу я рассчитывать, что мне сохранят жизнь?

«Ну, это не от меня зависит», — подумал Надеинский. Он бы лично не сохранил его паршивую жизнь. Ханнеке обманывал нас, он позволил удрать обер-бандиту Сиверсу и теперь ищи-свищи его! Да, предположение оправдалось. Но радости от этого было мало. Сиверс жив, шофёр Петренко встретил тогда, утром в степи, не его, а нашего, советского человека, которому нужен был военный городок. Затем неизвестный заметил людей в балке, спустился и, наверно, с той же доверчивостью обратился к ним. Почему Сиверс убил его? Неизвестный, приглядевшись к людям в балке, очевидно, заподозрил, что это чужие, стал опасен для бандитов!

— Винд хотел сперва спрятать труп, — обстоятельно пояснял Ханнеке. — Но тут нас окружили, а убитый был еще теплый… Я сам не трогал, я боялся прикоснуться, это Винд сказал: он еще теплый, надо выдать его, в случае чего, за Сиверса.

— Это я уже слышал, — сказал Надеинский. — Вы хотите быть откровенным сегодня, я вижу. Продолжайте. У вас должны быть явки.

— Я не знаю, господин офицер. Маврикий знал всё и Винд тоже. Мне Маврикий не всё доверял.

— Почему?

— Ну, понимаете… Я человек искусства. Маврикий считал, что это несолидно. Он вообще грубо обращался со мной, господин офицер. Я знал одно: мы должны были устроиться рабочими на нефтепромысел. Документы у нас хорошие. Сиверс обещал, что всё пройдет отлично с такими документами, тем более при нынешней обстановке.

— То есть? Что за обстановка?

— Военная, господин офицер. Но мы ее неправильно оценивали. Нас направляли в прифронтовой район. А оказалось, что наша армия еще далеко. Нам говорили, что у русских в тылу полная неразбериха и наша задача — только усилить хаос. И что вообще война вот-вот кончится. Я не знал ничего, в сущности… Я, господин офицер, в сущности случайно попал в эту компанию… Я вообще…

Глаза его шныряли, он лепетал, заискивал. Надеинскому стало противно, и он сказал:

— Ясно. Я вижу, кто вы такой. И всё-таки вы не сказали всей правды.

— Клянусь вам…

— У вас должны быть явки.

— Клянусь вам, господин офицер, я всё сказал… Я хотел вам помочь…

«Врет, негодяй, — решил Надеинский. — Не нам, себе он старается помочь. Да, про Маврикия он, пожалуй, открыл всё».

Глядя в плоское, бледное лицо пойманного диверсанта, следователь думал о причинах поведения Ханнеке и тут, казалось, до дна увидел подлую его натуру. Ведь Маврикий, судя по купчей, соперник Ханнеке. Война затянулась, авось русские успеют расправиться с Маврикием, а ему, Ханнеке, за откровенность даруют жизнь, и он, выпущенный из камеры своими, вступит во владение землей один! Не эта ли перспектива рисовалась ему?

— Всё, Ханнеке, — сказал Надеинский, вставая. — Пока всё. Не от меня зависит сохранить вам жизнь, — проговорил он, поймав умоляющий взгляд. — Только полной откровенностью, слышите, полной, вы сможете облегчить свою участь.

Всё, капитан Надеинский! Больше ты ничего не добьешься. Вот он опять клянется и умоляет. Что же ты остановился? Ты же ему разъяснил его положение как надо.

— Но знайте: так или иначе, земли вам не видать так же, как Гитлеру победы, — сказал он.

Ну, это уж вовсе ни к чему. Этакая привычка у русского человека — пронять врага не только оружием, но и словом, чтобы осознал безнадежность своих позиций, чтобы признал себя побежденным. Да где там? Этот разве осознает?

Очутившись на улице, Надеинский продолжал размышлять о том, что сейчас произошло. Он шел допрашивать Ханнеке, приготовившись к упорной борьбе, к запирательству преступника, к отчаянным уловкам с его стороны. И вдруг Ханнеке выдал Маврикия. Пришлось выдать, потому что война идет не так, как планировал Гитлер, — война затянулась, и Ханнеке решил извлечь из этого выгоду. История сработала против Маврикия Сиверса: Ханнеке выдал его, не сознавая, что его маневр обречен, что купчая, которую он хранил под подкладкой, никогда не будет иметь силы. Еще не разобравшись во всем этом, Надеинский обрадовался удаче, — очень обрадовался, напав-таки на след Маврикия Сиверса. Но в следующую минуту одернул себя: «Берегись, этак на радостях, упоенный успехом, ты примешь частицу правды за всю правду. Да и нет тут, по сути-то дела, твоего личного успеха».

Да, Ханнеке выдал Маврикия, так как считал это выгодным. Но ведь не лишено вероятности, что есть другие, которых Ханнеке знает, но укрывает. Ханнеке — враг, злобный, непримиримый враг, который силится, во-первых, избежать расстрела, во-вторых…

Ну, условимся, что про Маврикия, по крайней мере, Ханнеке сказал всё. Что же дальше? Опять впереди развилка дорог, капитан Надеинский! Два вопроса: кто убитый диверсантами советский человек и где Маврикий Сиверс? Не лишено вероятности: обе эти дороги в какой-нибудь точке сойдутся, потому что документы убитого — у Маврикия. Но он вряд ли пустит их в ход без особой нужды. Слишком рискованно.

Установить личность убитого надо поручить Карповичу. Он недостаточно внимательно вел следствие, рано ему вынесли благодарность. Пусть исправляет промах.

Маврикию повезло, чертовски повезло. Он уцелел благодаря исключительному стечению обстоятельств и за эти месяцы, наверно, плотно замаскировался, пустил корни.

Видно, у Маврикия есть в Дивногорске опора. В Дивногорске на нефтепромысле, возможно, с давних пор сидит какой-нибудь резидент Доннеля, — ведь на нефтепромысле у Доннеля какие-то особые интересы. И Ханнеке, если и знает, не спешит раскрыть этого резидента: ведь он не стоит на дороге у Ханнеке, как Маврикий Сиверс, сонаследник. Напротив, Ханнеке оттягивает время, спасает свою жизнь…

Шли недели. Ханнеке ничего не открыл.

«ЧЕЛОВЕК НЕ ИГОЛКА, ПРОПАСТЬ НЕ ДОЛЖЕН»

Фронт еще ближе придвинулся к Дивногорску. Гитлеровцы бросали к Сталинграду всё новые дивизии. Вести оттуда сообщало два раза в день радио, приносили беженцы, нахлынувшие в Дивногорск, и раненые воины. В госпитале № 212 стало тесно. Койки стояли в клубных комнатах, даже под стеклянной крышей оранжереи. Талызина похудела от бессонных ночей, от бесконечной ходьбы по палатам, от забот о новоприбывших.

Иногда ее навещал Надеинский. Вначале она была для него лишь подругой Тоси, живым напоминанием о ней. Я не спрашивал, что произошло у него с Тосей, только ли ради нее он бывает у Зины или появилась другая причина. Кажется, появилась…

— Хорошая она, — говорил он о Зине. — Всё для других! Трех младших сестер воспитала. Правда, свою жизнь так и не устроила, осталась бобылкой.

Он чего-то недоговаривал, умолкал смущенно.

Однажды Талызину позвал безногий сержант Лазарев. Пулеметчик, спасенный санитарами из пробитого, горящего танка, он перенес несколько операций. Прошло более полугода с тех пор, как его привезли в Дивногорск. Спокойное мужество этого человека, упорно цеплявшегося за жизнь и не терявшего веры в будущее, поражало Талызину. Он никогда не жаловался. И на этот раз он говорил не о себе. Его тревожила судьба товарища — ефрейтора Клочкова, гвардейца-минометчика, который лежал с ним в одной палате.

Еще в начале марта Клочков выписался из госпиталя, получил отпуск на родину до полного выздоровления, — и словно в воду канул. Ни слуху, ни духу. Лазарев запросил родных Клочкова, но они переехали на Урал, почта долго искала их, наконец прибыл ответ:

«Клочков дома не показывался».

— Обращался я в его воинскую часть, — сказал Лазарев, — но и там его нет.

— Позволь, — заметила Талызина. — Зачем же туда? Клочкова же домой направили.

И тут открылось: Клочков, еще будучи в госпитале, узнал, что его родная часть, в которой он бился на Волоколамском шоссе, прибыла на переформирование под Дивногорск и разместилась в военном городке. Родная часть! Какой воин не мечтает вернуться после ранения в свою фронтовую семью, в свою роту!

Тогда же между Клочковым и Лазаревым возник спор. Минометчик уверял, что он чувствует себя хорошо и годен в строй, а Лазарев предостерегал: всё равно полк не примет, не отменит отпуск, нет такого права. Клочков всё-таки решил попытаться и взял слово с товарища: никому ни звука!

— Веры у меня в эту затею не было, — сказал Лазарев Зинаиде Павловне. — Однако на всякий случай и туда написал. Выходит, нигде его нет. Как понять, товарищ майор? Человек не иголка, пропасть не может. Куда мне теперь толкнуться, может, посоветуете?

Гвардейский минометный полк давно уже покинул военный городок и дрался под Сталинградом. Запрашивать снова? Вряд ли есть в этом смысл. Кто же тогда мог бы помочь? И Зинаида Павловна подумала о Надеинском.

— Есть тут капитан один, следователь, — сказала она Лазареву. — Он уж наверно все пути знает… Я вот скоро поеду в город и повидаю его, попрошу.

Она спустилась к шлагбауму и влезла в кузов трехтонки, направлявшейся в город. Попутчиками ее оказались два пожилых солдата из строительного батальона, колхозница и два школьника. Зина села на груду мешков, вынула из планшетки пачку бумаг и стала их перечитывать… Не ради одной просьбы Лазарева ехала она в город. Надо было выхлопотать овощи для раненых, посмотреть новую аппаратуру для водолечения, присланную из Москвы, посоветоваться с профессором по поводу редкого заболевания, да и мало ли накопилось дел…

Недалеко от города, у поворота на мост через Светлую, трехтонка нагнала колонну тяжелых, крытых брезентом санитарных машин и пошла в хвосте. В это время завыли сирены, — из облаков вынырнули фашистские хищники. Одни спикировали на мост и на шоссе, другие снизились над промыслом. Трехтонка остановилась. Зина встала, чтобы сойти, но помедлила, пряча бумаги в планшет.

— Прыгайте, прыгайте! — крикнул ей шофёр.

Он вылез из кабины и протянул ей руку, но оглушительный треск и свист осколков, разодравших воздух, заставил его нагнуться. И не он, а солдат-строитель, успевший выбраться из машины и лечь в кювет, увидел, как женщина зашаталась и упала.

Она упала ничком на пыльные мешки и застыла. На виске, там, где вонзился крохотный осколок, розовела тонкая и, казалось, совсем неглубокая царапина. Можно было подумать, что маленькая женщина в шинели с погонами майора медицинской службы и с потертой, туго набитой походной сумкой устала от множества забот и прилегла отдохнуть.

Надеинского на похоронах не было. Поздно вечером, придя ко мне, он признался:

— Пусть она живой останется в памяти, понимаешь? Только живой.

— Понимаю, — сказал я.

Я видел, как ему тяжело. Мы сидели молча, больше думали о Зине, чем говорили о ней.

— Да, ты прав, — сказал я наконец. — Человек хочет бессмертия. Я тебе откровенно скажу: когда погибает кто-нибудь, невольно и о себе думаешь, — правда ведь? Пусть краешком сознания, но думаешь. Единственное утешение: я смертен, но мы, мы все — бессмертны. А ты? Тебе не приходило в голову? Знаешь, когда-нибудь жизнь будет настолько хороша… Ну, когда не будет войны, при коммунизме, одним словом… Настолько хорошо, дружно будут жить люди одной человеческой, всемирной семьей, что чувство коллектива, сознание своего «мы» сделается куда сильнее. Правда?

Так, августовской ночью, рассеченной клинками прожекторов, наполненной гулом самолетов, охраняющих город, два друга скорбели о потере и мечтали о бессмертии.

Между тем безногий сержант Лазарев, озабоченный судьбой своего друга, наводил справки как только мог. И в конце концов, хотя и с большим запозданием, Надеинский от начальника госпиталя узнал об исчезновении ефрейтора Клочкова.

Допрос Ханнеке возобновился.

— Мы знаем, чьи документы у Маврикия Сиверса, — сказал ему Надеинский. — Не сегодня-завтра он будет в наших руках, и если вы что-нибудь скрываете, это всё равно выплывет наружу. Нам надо знать, кто помогает Маврикию Сиверсу в Дивногорске.

Однако Надеинский добился немногого.

— Не знаю, Маврикий никогда не называл его. Этот человек был связан еще с отцом Маврикия в Ленинграде. Теперь я сказал всё, господин офицер.

Всё ли? Надеинский был уверен, что Ханнеке и на этот раз выложил лишь частицу правды.

Шли недели. Однажды Ханнеке попросил плотной бумаги и новое перо. Если бы Надеинский заглянул к Ханнеке, он удивился бы несказанно: Ханнеке рисовал. Он набрасывал какой-то эскиз, рвал его, бросал на пол и снова принимался за работу.

ДОВЕРЕННЫЙ ДОННЕЛЯ

В конце лета в Дивногорск прибыло из-за океана оборудование, а с ним — мистер Джонатан Келли, представитель фирмы «Доннель». Прислали его, как объявлялось официально, для технической помощи.

Не очень я обрадовался такому гостю. Но ничего не поделаешь, надо принять союзника.

Джонатан Келли — лысый, краснощекий — ходил в зеленом пиджаке, усеянном всевозможными значками. Среди них я, к удивлению своему, обнаружил даже эмблему спортивного общества «Локомотив». Ловко пользуясь небольшим числом известных ему русских слов, он смело заговаривал с каждым, через пять минут хлопал собеседника по плечу и просил значок, какой-нибудь советский значок для коллекции. Секретарша его, Хэтти Андерсон, затянутая в темный жакет, молчаливая, с суровым взглядом серых глаз, была, напротив, сама сдержанность.

Для ужина, устроенного в честь мистера Келли, раздобыли икры и семги. Я расстался на этот вечер со своим неизменным ватником и вынул из чемодана пахнувший нафталином парадный костюм.

— Ли-ваноу, о-о! Да, да. Ли-ваноу, — обрадованно повторял мистер Келли, тряся мою руку. — О, йес! Да, да.

Он прибавил английскую фразу, и Хэтти, звонко и старательно выговаривая русские слова, перевела:

— Я много слышал о мистере Ливанове, и меня восхищает его упорство.

Потом ему представили Касперского. Его руку Келли тряс еще дольше, высказал еще больше восторга, а Хэтти, всё так же спокойно, без улыбки, возглашала:

— Я читал труды мистера Касперского. Я рад приветствовать такого выдающегося коллегу. В Штатах высоко ценят его труды.

Келли изрядно нагрузился, и щеки его сделались пунцовыми. Были тосты за союзников, тосты за правительства обеих стран, за Красную Армию, за второй фронт. Мистер Келли каждый раз исправно осушал свою рюмку.

— Второй фронт! — восклицал он. — Да, да. О, да!

Он умолк и уже без всяких спичей хлестал рюмку за рюмкой. Набрал в ложку икры, не донес, обронил часть на скатерть, не заметил и размазал бы локтем, но подоспела Хэтти, нагнулась к мистеру Келли и проворно очистила скатерть ножом.

Хэтти сидела почти напротив меня и рассказывала, старательно, по-ученически закругляя фразы. Она окончила университет. Ее отец три года работал в России, на тракторном заводе. Тогда в Америке был кризис. Отец в России добыл деньги для того, чтобы Хэтти могла учиться. Он много говорил дочери о России. Поэтому она избрала своей специальностью русский язык.

В произношении Хэтти выпадали мягкие знаки, «л» звучало твердо, жестко.

— На каком заводе был ваш отец? — спросил я.

— Краснохолмский тракторный завод, — выговорила она. — Красно-холмский.

— Да. Слышал, — сказал я. — Я жил в одной квартире с инженером, который проектировал этот завод и строил. Ваш отец, верно, знал его. Инженер Шеломкевич, Ефим Семенович.

— О! — брови Хэтти поднялись, глаза оживились. — Шеломкевич! Конечно! Отец вспоминал.

— Вот видите. Есть поговорка — мир тесен.

— Как? Мир тесен? Очень хорошая поговорка, — сказала Хэтти и повторила: — Мир тесен.

После ужина она подошла ко мне и сказала, что еще в Нью-Йорке узнала мое имя.

— Ваш родственник был изобретатель, — сказала она с улыбкой, и у меня дух захватило от неожиданности.

Оказывается, Келли перед отъездом поручил ей перепечатать справку из архива фирмы. Справку о доходе, полученном от какой-то огнеупорной краски, лет двадцать назад. Странная бумага, Хэтти запомнила ее. И сумма солидная — несколько сот тысяч. Старичок конторщик сказал Хэтти, что изобрел краску один русский. А когда она спросила Келли, то он ответил: этот русский — родственник Ливанова, главного геолога в Дивногорске. Келли велел ей молчать, но она не знает, зачем нужно скрывать это.

Кажется, когда Хэтти рассказывала, возле нас терся Симаков. Во время ужина он сидел на дальнем конце стола и молча ел, не поднимая головы, а тут вынырнул откуда-то.

Но я не обратил внимания на Симакова. В полнейшем смятении я слушал Хэтти. Что задумал Келли? Соблазнить меня своими грязными долларами? И Хэтти — такая с виду искренняя Хэтти, просто-напросто прощупывает меня? Я сказал довольно резко:

— Меня совершенно не касается, сколько нажил Доннель.

Глаза Хэтти заблестели.

— Да, мне отец говорил, — неожиданно воскликнула она, — русские — особенные люди! Они не молятся на деньги, точно это есть бог.

Она пристально и с любопытством посмотрела на меня. Овладев собой, я спросил:

— Вы давно у Доннеля?

— Нет. Не давно́, — произнесла она раздельно.

Я молчал. Какая-то неловкость сковала меня, и Хэтти почувствовала это и тоже умолкла. Конечно, я бы с наслаждением выложил ей всё, что знаю о фирме Доннеля, о его приказчиках. Но нужно ли это? Надо быть осторожным. Что сказал бы на моем месте Надеинский?

— Вам известно, как изобретение попало к Доннелю? — спросил я.

— Да. Был служащий фирмы. В России… Я забыла имя. Он отнял изобретение. Он продал фирме, понимаете… продал патент. Сиверс. Так его звали.

— Да, — кивнул я. — А почему Келли велел вам молчать?

— Я не знаю. Наверно, он желал говорить с вами сам. Я доставила вам неприятность? — и она тревожно взглянула на меня. — Простите…

В эту минуту подошел улыбающийся Келли, протараторил пару английских фраз и прибавил нетерпеливо по-русски:

— Переводить!

— Господин Ливанов — опасный мужчина, — с усилием, чуть нахмурившись, перевела она. — Но у мисс Андерсон есть жених в Нью-Йорке.

Келли залился смехом и подмигнул мне, а Хэтти бросила ему несколько слов, и Келли прервал смех. Он отвел ее в сторону, и они беседовали некоторое время, как мне показалось, не очень дружелюбно. Грубоватое вторжение Келли, очевидно, не понравилось девушке. Шутливо грозя мне пальцем, доверенный фирмы снова подошел ко мне.

— Хэтти каприз. Да, — молвил он и взял меня под руку.

Я не отнял руки. Мне хотелось знать, что он еще скажет.

— Надо практика. Да, да. Немного водка, не надо переводчик, а? О, да, да!

Однако он подозвал Хэтти.

— Путешествия весьма полезны, — услышал я. — Нам весьма интересно в России. Возможно, господин Ливанов приедет как-либо со временем в Штаты. Ему будет тоже интересно познакомиться с нашей фирмой.

Хэтти обрела свою обычную деловитость и переводила безучастно, как автомат.

— Скажите господину Келли, — начал я, — что некоторое представление о фирме Доннеля я уже имею.

Дипломатическими способностями я не обладаю. Чтож поделаешь!

— Господин Ливанов, я понимаю вас, — сказал Келли. — У вас имеется предубеждение против нашей фирмы, и это весьма прискорбно. Но капитализм теперь другой. Он стал лучше.

— Что вы имеете в виду? — спросил я и отнял руку.

Тут Хэтти не успела подать голос. Я поймал на себе ее внимательный взгляд. Заговорил Келли:

— О, вы это узна́ете. Я уверен.

Начал он ворчливо, но потом снова заулыбался и, хлопнув меня по плечу, отошел к директору промысла. А я остался с ощущением брезгливости, словно чьи-то грязные руки шарили по мне. Отыскав Надеинского, я дал себе волю и, выложив всё, что услышал от Хэтти, крикнул:

— Гнать Келли отсюда, гнать! Нечего церемониться!

Я даже стукнул кулаком по столу.

— Не кипятись, — сказал Надеинский. — У-узнаю студента Ливанова! Нет, не сунется Келли с деньгами, у-учтет, с кем имеет дело. Не так уж он глуп. Зондирует почву. Начал он вон как — с пропаганды капитализма! А присмотреться к этой птице надо. Что за человек Хэтти — секретарша его, как по-твоему?

— Одного поля ягода!

— Думаешь, притворяется наивной? Давай вообще не делать скороспелых выводов.

На утро Келли осмотрел промысел. В легком плаще и кепке блином он носился от одной вышки к другой, хлопал по плечу геологов, мастеров, рабочих, расспрашивал обо всем: о режиме бурения, о глубине скважины, о зарплате. В одной скважине оборвался бурильный инструмент, бригада пыталась достать его, опуская туда различные приспособления. Келли предложил свой способ, и хотя, как сказал мне после Федор Матвеевич, он отнюдь не мог считаться новинкой, отзывчивый мистер Келли сразу завоевал симпатии на буровой.

Один изъян обнаружили в нем нефтяники, и довольно скоро, — трусость. Мистер Келли панически боялся налетов. Вой сирены гасил краску на его щеках и загонял его в первую попавшуюся канаву. — бледного, дрожащего. Сидя в убежище, он силился шутить, уверял, что его могут убить только тринадцатого числа, но зубы мистера Келли стучали, и усмешка получалась кривой. Налеты стали реже. Сирены затихали иной раз на неделю, — битва под Сталинградом поглощала все силы гитлеровцев. Тяжелая была осень. Холод пробирался в палатки госпиталей, в аудитории; многие цехи теперь работали в одну смену. А впереди — зимняя стужа.

Делом жизни для нас стало — добыть больше топлива, скрытого в земле, снабдить город.

Снова — в который уже раз — я попытался проникнуть до дна в загадку дивногорских недр, всё еще не разгаданную до конца. Близость фронта, необходимость отстоять жизнь города, спасти его людей от холода надвигавшейся зимы — всё это придавало мне силы. Я работал ночами как одержимый. Первые эскизы, появившиеся на бумаге, казались мне самому фантастическими. Я показал их Лукиных, он ободрил меня.

Однажды зашел Надеинский. Он хотел тотчас уйти, чтобы не мешать, но я попросил его остаться. Пусть сидит молча, курит, читает. Пусть делает, что хочет. Присутствие спокойного, сильного, упорного человека помогало мне. Я чертил, отпивая крепкий чай, чертил волнистые разрезы пластов, закрашивал их, вдруг отрывался от стола и, глядя на Надеинского, начинал вслух спорить, нападать на воображаемого противника.

Надеинский сидел и думал о своем. Ему было еще труднее, хотя бы потому, что он не имел права сказать о том, что́ мучит его. Маврикий Сиверс исчез, как в воду канул. Не найден и его дивногорский помощник. Нет даже намека на след.

И Надеинскому — он признался мне в этом впоследствии — легче думалось рядом со мной.

Чтобы было понятно, я должен, прежде всего, объяснить, как выглядит нефтеносный пласт.

Лучше всего сказал об этом великий Менделеев:

«Представим себе слой песчаника, подобный губке, напитанной водой, вообразим, что такая губка окружена непроницаемыми стенками, и представим себе затем, что в этом замкнутом пространстве имеются возвышения и углубления. Далее вообразим, что в этом замкнутом слое находятся нефть и сжатый газ. Газ должен скопляться в верхних частях такого пространства, нефть ниже, еще ниже вода».

Почему именно так? Да потому, что вода тяжелее нефти, а нефть тяжелее газа.

Обычно пласты пористой породы, собирающие нефть, образуют пологие своды, или, как говорят геологи, куполы. В вершине собирается нефтяной газ, как самый легкий, под ним нефть, а под нефтью вода.

Строение недр под нашим промыслом мы рисовала себе так: вот пласт эпохи карбона, выгнутый кверху. Внизу пласт эпохи девона с таким же выгибом. Купол девона под куполом карбона.

Верно ли это? Ведь здесь очень подвижный район, то есть подвергавшийся бурным изменениям. Что если под куполом карбона — скат девонской складки, а под скатом девона как раз купол! Просверлили здесь скат — вода! Ничего, надо смело бурить глубже. Пробьем купол нижнего пласта, а в нем, возможно, газ! Или в нефть попадем?

Если же верхний пласт дал хоть малую толику нефти, а нижний в этом месте решительно ничего, как у нас часто бывало, то огорчаться, проклинать девон не следует.

Составляя новую схему, я использовал данные полутора десятков скважин, пробуренных нами. Без этого я не мог бы вычертить ничего сколько-нибудь вразумительного. Недаром мы зондировали землю!

Вывод ясен: надо бурить глубже, главное внимание направить на девон! Брать девонскую нефть, о которой Пшеницын и мечтать не мог!

Когда я и Лукиных сказали об этом Касперскому, старый спор разгорелся с новой силой.

— Арабески, красавец мужчина, — молвил он с усмешкой. — Чистейшие арабески.

По мнению Касперского, под Дивногорском вообще нет цельных структур, а есть лишь кусочки. Искать какую бы то ни было систему бесполезно.

Я показал на плане промысла буровую номер три и сказал:

— Предлагаю проверить. Углубим эту скважину до девона и посмотрим, что будет.

Третья была на консервации. Там дошли до карбона, нефти не получили и прекратили бурение.

— Безумие! — пожал плечами Касперский. — Бросаем деньги на ветер!

— Валентин Адамович, — сказал я. — На войне приходится рисковать не только деньгами. Более дорогим — жизнью!

— Что ж, делайте, делайте.

Он отошел от стола, сунул руки в карманы своего синего в полоску костюма и прибавил:

— Келли абсолютно согласен со мной, кстати. А у них, в Америке, опыт нефтедобычи на равнине слава богу какой… Побольше нашего. Желаете, прокатимся к Соломенной балке, перенесем дискуссию в поле. Захватим Келли.

Соломенная балка была издавна яблоком раздора. Я и Лукиных видели там признаки правильной структуры, а Касперский — ничего, кроме разломов и сбросов. Решили съездить еще раз.

Келли, разумеется, принял приглашение с радостью. Он карабкался по откосам, вымазался в глине, как и мы, слушал всё, что говорилось, и сам рьяно поддакивал Касперскому. Но, как и следовало ожидать, каждый остался при своем мнении.

Третью буровую всё же пустили. И вскоре наступил счастливый поворотный день в истории нашего промысла: из скважины, считавшейся безнадежной, пошел газ. Газ из глубины девона!

Кому первому пришло в голову использовать газ для спасения города, соорудить газопровод, перевести на газ заводы, лазареты, столовые, школы, — сказать трудно. Эта идея возникла, кажется, одновременно у многих людей: в обкоме партии, в дирекции промысла, в главке у Лукиных. Только Касперский оставался скептиком, уверял, что месторождение бедное, газа не хватит. Жизнь прошла мимо Касперского.

Развернулась народная стройка. Тысячи и тысячи дивногорцев — рабочие и домашние хозяйки, служащие, студенты — рыли траншеи, укладывали трубы.

В середине октября, как ни пытались гитлеровцы помешать нам своими налетами, мы закончили первую очередь газопровода — до госпиталя и пригорода Коркино.

Мистер Келли поздравлял нефтяников с успехом, сулил Гитлеру скорый разгром. К Касперскому Келли охладел и расточал свои восторги мне и Симакову. Да, и Симакову. Этот решил всех удивить! Шли осенние дожди, газопровод был местами под водой; кто-то из членов комиссии во время приемки потребовал палку, чтобы прощупать стыки. Но палки под рукой не оказалось. И тогда Симаков, не раздумывая, шагнул в лужу, ухнул выше колен в холодную воду и, отыскав ногами трубу, поднялся на нее. Некоторое время он стоял на трубе, подпрыгивал и приплясывал, показывая ее прочность.

— О! Да, да, — возглашал Келли. — Это есть героизм! О! Да, да, героизм!

Кто решился бы утверждать, что энтузиазм розового, говорливого, разбитного мистера Келли — настоящий, не наигранный?

О краске Любавина, которой завладела фирма, о доходах от нее мистер Келли речи не заводил. Надеинский оказался прав: Келли учел обстановку и не пошел на явный провал. Он решил действовать иначе.

НОВЫЙ ПОЧТАЛЬОН

Я по-прежнему работал ночами. В печке громко и торжественно, как труба победы, гудел газ — дивногорский горючий газ, отвоеванный нами, освобожденный из подземных каменных казематов. Я сидел без ватника, даже без пиджака, наслаждаясь теплом, а в окно колотился ветер, разгулявшийся в голой степи, набравшийся там ярости. С фотографии смотрела на меня и улыбалась Лара. Ларка, родная Ларка! Подожди, кончится же когда-нибудь война, и мы будем вместе. У нас будет тогда настоящее тепло, — нашей маленькой семьи, нашего дома.

Вошел Надеинский, острым холодком пахнуло от его шинели.

Я показал ему неоконченный чертеж:

— План закладки новых скважин. На бумаге всё более или менее гладко, а на деле… Черт его знает, как обернется! Мы тут привыкли к неожиданностям.

— Что ж, хорошая привычка, — сказал он. — Полезная привычка на войне. Сергей, у-у меня к тебе дело. Очень серьезное.

Он сел.

То, что я услышал от него, не только встревожило, но и удивило меня.

— Береги себя, Сергей, прошу тебя. Ты бродишь один по балкам… Это неосторожно. Обстановка сейчас такая, что…

— Беречь себя на войне! — рассердился я. — Абсурдно! Не меня охраняй, пожалуйста, а промысел.

Я, действительно, лазал вчера часа три по Соломенной балке, где обнажаются девонские пласты, — надо же взять на карандаш всё, что можно, пока не занесло снегом. К зиме там встанут вышки, возникнет новый участок промысла. Симаков уже завозит строительные материалы, — он вызвался осваивать Соломенную балку. Но не могу же я сидеть в кабинете, всё доверить другим! Ну нет! Лукиных постарше меня, он доктор геологических наук, а как лихо орудовал багром, показывая рабочим, как надо вылавливать бревна из Светлой. Я, говорит, пермский лесоруб и сплавщик! А мне — беречь себя! Сидеть в четырех стенах!

— Сережа, — сказал Надеинский. — Я беседовал по телетайпу с моим начальником. Он считает, что тебя надо подготовить. Промысел выходит из прорыва, и враги будут действовать еще активнее.

Он открыл свою офицерскую планшетку, достал листок плотной бумаги. На нем резкими взмахами пера, густыми синими чернилами было изображено лицо мужчины — узкое, бритое, с маленьким, презрительно сжатым ртом. Кое-где рисовавший слишком нажимал на перо, поэтому в волосы, в сетку морщин на лбу вплелись кляксы.

— Незнаком? — спросил Надеинский.

— Нет, — сказал я.

— Это редкий документ. Исключительный. Я вот смотрю и, знаешь, что́ думаю? Наступит время, когда не надо будет людям ничего скрывать друг от друга. Никакая грязь не коснется честности и чистоты человеческой. И вот этот портрет я сохранил бы потомкам нашим для музея. Да, чтобы знали они, какие существа попадались раньше на земле. Как тебе известно, наверно, здесь в феврале были сброшены на парашютах диверсанты. Один попал в плен.

— Доходили слухи, — сказал я, не понимая, куда он ведет речь.

— Я допрашивал его на днях. Десятый раз, должно быть. Он и нарисовал. Рисунок не блестящий, конечно. Понимаешь, он архитектор по специальности, а не портретист, но он очень старался. Да, еще бы! Он нарисовал своего друга детства, своего товарища по шайке… и знаешь, зачем? Ведь сам захотел! Мне, по правде сказать, в голову не пришло предложить ему… Его рукой водили жадность и страх за свою шкуру.

И Надеинский рассказал мне историю Гейнца Ханнеке — незадачливого наследника.

Она показалась мне странной, почти фантастической. Человек, развращенный настолько, что даже за решеткой тюрьмы воображает себя хозяином поместья, хочет нашими руками устранить соперника, увеличить свою долю в грабеже!

Надеинский говорил, и вдруг смысл его слов перестал доходить до меня. Я понял, кого нарисовал Ханнеке. Сиверс! Маврикий Сиверс!

В комнате стало как будто холоднее. Лара, кажется, перестала улыбаться из своей рамки, глядя на портрет Маврикия Сиверса.

— Женя, — сказал я. — Ты знал давно, что он здесь. И мне — ни слова!?

— Ну зачем же? — ответил он. — У тебя хватит своих забот. Всё равно ты не мог бы помочь. Он ловко прячется. У него много имен, очевидно. Хитрый негодяй! Я чувствую: все нити ведут к нему. Теперь мы знаем: пожар на первой буровой в марте, аварии — дело врагов. След их вожака, Маврикия Сиверса, оборвался.

«Как спокойно он говорит, — подумалось мне. — Маврикий Сиверс здесь, может быть, рядом с нами. Тут у него подручные, которые указывают цели… Я не знал бы покоя ни днем, ни ночью, пока не нашел бы Маврикия Сиверса, не схватил за глотку!»

— Женя! — сказал я с обидой. — Неужели я ничем не мог помочь?

— Теперь можешь, — кивнул он. — Я уже сказал тебе. Береги себя, вот что требуется пока. Кстати, оружие тебе выдали? Ты стрелял хоть раз?

Он осмотрел мой пистолет, велел получше вычистить, потом выучил меня наводить на цель.

— Тренируйся почаще, — сказал он, садясь и вытирая носовым платком пальцы. — Ну, что нового вообще? Симаков, говорят, не ладит с отцом?

— Нет, не ладит. Трудный человек, никому не принес радости. Для себя живет.

Только вчера был у меня Загоруйко. Просится на другой промысел. Первое время они жили вместе — в деревне Петровской, где Симаков купил дом. Оказывается, Симаков взял к себе отца, чтобы сделать из него батрака. Сад решил развести, огород и заставляет старика после работы, уставшего, окапывать деревья, рыть колодец. Ругает его!

— Как, по-твоему, — произнес Надеинский, выслушав всё это, — Симаков может стать врагом? Изменником родины?

— А что? Есть основания?..

— Нет. Одно известно: у Маврикия Сиверса в Дивногорске есть человек. Он был знаком еще с Генрихом Сиверсом, в Ленинграде.

— Симаков был тогда студентом, — сказал я, — желторотым юнцом. Нет, нет, отказываюсь представить. Я никаких симпатий не питаю к Симакову, ты знаешь. Но подозревать, что он враг! Нет, это слишком. Это чудовищное обвинение!

Надеинский усмехнулся:

— Я вспомнил Клёново, Сергей, Твой отец вот так же хватался за голову и восклицал: «Чудовищно!», когда ему доказывали, что Сиверс — убийца.

Надеинский ушел, а я еще долго сидел в тягостном раздумье. Как помочь Надеинскому? Иногда во мне вдруг поднималась досада на него. Как случилось, что Маврикий Сиверс еще не пойман? Быть может, Надеинский напрасно бросил химию в свое время, — быть бы ему лучше химиком, а поиски врагов предоставить более умелому. И снова настойчивый вопрос: как помочь? Шесть специалистов, работающих на промысле, учились в Ленинграде, когда там, в институте, под видом завхоза Тарасова был старый Сиверс. Мы только что перебрали с Надеинским всех шестерых и, должен признать, я не блестяще знаю людей. Далеко не блестяще! С головой ушел в геологию, а к людям, стоящим бок 6 бок, как-то не нашел времени присмотреться.

Конечно, Симакова и Касперского я знаю получше. Касперский был и остался белоручкой в науке, барином. Да, барином! Нет, уж он-то не полезет лишний раз в балку! Он по-прежнему любит цитировать самого себя, любит покой и тех, кто ограждает для него славословиями этот дешевенький покой. Поэтому — хоть и с иронической усмешкой — Касперский покровительствовал даже Симакову, который, помню, как-то до войны возгласил на одном заседании: «Валентин Адамович — большой ученый! В глаза скажу! Резко, может быть, но правильно, товарищи!» Касперский, верно, и сам не заметил, как оброс самодовольством, стал сторониться свободных дискуссий, критики, превратил свою кафедру в университете в единоличное владение. И не только кафедру! Он удивился бы, если б ему сказали, что он добивался последние годы не столько научной истины, сколько монополии в геологии Дивногорской области. Но это так!

Касперский, вероятно, видел Генриха Сиверса в институте, и, во всяком случае, они имели тысячу возможностей познакомиться. Но это еще не улика.

И снова мои мысли обращаются к Симакову. Я вспоминаю наше столкновение в студенческие годы, его кляузы, когда я закладывал первые буровые под Дивногорском. Я вижу Симакова, стоящего на затопленной трубе газопровода, приплясывающего на ней, и ощущение, возникшее тогда у меня, оживает. Мокрый, в хлюпающих сапогах, он был жалок мне. В нем под внешней лихостью было что-то трусливое, истерическое… А почему он, вернувшись из армии, оставил своего патрона Касперского, решил прослыть энтузиастом дивногорской нефти? Правда, он усердно гасил горящий фонтан… Но во всем — такое неприкрытое жадное стремление сделать карьеру! Теперь открылось его прошлое, которое он так судорожно скрывал. Пусть вся прежняя его жизнь была изуродована, отравлена ложью, но сейчас его освободили от лжи! Ему бы вздохнуть свободно, по-другому посмотреть в глаза людям!

Я вижу мастера Загоруйко — отца Симакова. Вот кого мне по-настоящему жаль! Он всё сделал, чтобы вернуть сына. Надо будет поговорить с Симаковым, пристыдить…

Подумав так, я очинил карандаш и снова нагнулся над картой, где синими крестиками, пока эскизно, обозначались будущие буровые.

Наутро я выехал в Соломенную балку. Осматривал обнажения, уточнял план закладки скважин. Видел мельком Симакова, но не говорил с ним о Загоруйко. Симаков ходил растерянный, жаловался на дождь, вконец испортивший дорогу. Как возить с берега, вверх по откосу, бревна для вышек! Как всегда, нахлынули на меня трудовые заботы промысла, и тяжесть подозрений, вспыхнувших вечером, стала как-то менее ощутимой.

Между тем мы стояли на пороге жестокой схватки. Враг стягивал силы.

В тот самый день в наш поселок на почту явился мужчина лет пятидесяти — грузный, с белесыми бровями, в солдатской шинели, и попросился на временную работу — в письмоносцы. Из бумаг его следовало, что он военнослужащий, находится в долгосрочном отпуске после ранения. Родных своих, живших в Воронежской области, он найти не смог и решил провести остаток отпуска в Дивногорске… Словом, документы ефрейтора Клочкова наконец выплыли!

Об этом Надеинский не сказал мне тогда ни слова, но отныне я буду излагать события, в основном придерживаясь их последовательности.

Нетрудно понять, что лже-Клочков тотчас поглотил всё внимание Надеинского. Впоследствии он ругал себя за то, что на время забыл всё остальное, но кто поступил бы иначе! Не знаю…

Одного взгляда было достаточно Надеинскому, чтобы сказать себе: нет, это не сам Маврикий Сиверс. Почтальон старше. Но он, конечно, связан с Сиверсом: ведь не кто другой, как Сиверс, не мог бы снабдить его отпускным билетом и красноармейской книжкой Клочкова.

Как поступить? Арестовать? Нет, решил Надеинский. Схватить подручного значило бы спугнуть хозяина. Надеинский и Карпович начали следить за врагом — следить неотступно, осторожно…

Новый почтальон обнаружил немалое усердие. Признаться, я с некоторой симпатией смотрел на пожилого человека с сумкой, энергично карабкавшегося по косогору к буровой. До сих пор письма и газеты доставляли на дом, их читали вечером, после работы. Новый работник почты взялся сам обходить буровые. В два-три дня он уже хорошо усвоил расположение участков, и мы видели, как он, покинув проезжую дорогу, шагал по тропе или прямиком через степь — желто-бурую от высохшего ковыля и полыни.

— Люди доро́гой, а черт стороной, — говорил он о себе, снимая сумку и переводя дух. — Здравствуйте, кого не видал.

Держался он бывалым солдатом, охотно рассказывал: служил-де писарем в штабе полка, попал под артналет. Осколком задело легкое. И сейчас еще больно дышать…

Однажды я задержался до сумерек на дальнем участке — не доходя Соломенной балки, откуда берет начало газопровод. Рабочие собрались на перекур, я отозвал в сторону мастера Загоруйко и спросил, как он живет с сыном. Загоруйко ответил, что переехал обратно в общежитие. Не склеилось у них. Светлячок папиросы дрожал в его руке. В эту минуту из полумрака возникла фигура почтальона.

— Фу ты! Испугал даже, — бросил Загоруйко.

Раздав почту, тот ушел, а Загоруйко сказал:

— Полюбился ему наш участок.

— Разве? — отозвался я.

— Ну, не то чтобы полюбился… Спрашиваю его вчера: зачем тащился к нам в такую даль? Почты — почти ничего! А он мне: нет, мол, надо! Сами, мол, критику наведете: почтарь ноги свои жалеет, не ходит к нам. И давай доказывать, что главная его заслуга — нас, то есть дальних, обслужить. До Соломенной балки ему не дойти, дня не хватит, а то бы и туда махнул.

Участок здесь, действительно, самый малолюдный. Работает только одна вышка. Две скважины уже разбурены, закрыты стальными задвижками и тихо, без помощи человеческой руки, подают газ. От них тянутся трубы и срастаются с газопроводом.

— Уж он доказывал нам, доказывал, как ему важно к нам добраться, — продолжал Загоруйко. — Как на митинге… Сергей Николаевич, — неожиданно заключил мастер, — интересно, кто он такой, откуда взялся?

Видно, честные люди уловили нотку фальши. Не укрылось от рабочих и то, что хотя почтарь и служил при штабе, как он говорит, а к аккуратности не приучился, повязку на шее — против кашля — давно пора сменить, до черноты затаскал ее.

Однако главного о почтаре мы не ведали. Надеинский уже сделал свои выводы из наблюдений: похоже, лже-Клочков интересуется скважинами, дающими газ, изучает подходы к ним, бродя вечерами по полям и оврагам.

Но главный враг — Сиверс — еще не пойман. Значит, надо неустанно наблюдать за его подручным и в то же время оградить буровые еще надежней, быть готовым в любую минуту обезвредить противника. Кроме вооруженной охраны, у нас был отряд рабочих для борьбы против вражеских парашютистов. Этот отряд пополнили. В числе добровольцев был и Загоруйко.

Надеинский жил очень неспокойно эти дни. Казалось — след Сиверса ясен! Но нет, негодяй с документами Клочкова хитер, ничем не выдает своих связей. Верно, он и Маврикий Сиверс обо всем условились заранее и день вылазки уже назначен!..

ВЫЛАЗКА

У Соломенной балки, в перелеске, рубил колья невысокий, жилистый человек в ватнике, подпоясанном широким ремнем, — по виду такой же рабочий человек, как и все. Поступил он на промысел плотником недавно, одновременно с лже-Клочковым. Паспорт на имя Корнея Салаги, предъявленный плотником при найме, сомнений не возбуждал.

Никто не заметил, что Корней Салага связан с Келли — доверенным фирмы Доннеля. Два прохожих столкнулись на людной улице, извинились друг перед другом, причем Келли учтиво приподнял шляпу, — и разошлись. Так выглядела эта встреча.

И слова Келли и движение его руки были полны значения для Корнея Салаги. Доверенный Доннеля давал директиву, а Салага — впрочем, будем звать его настоящим именем — Маврикий Сиверс — принимал ее к исполнению.

Если бы Сиверс обнаружил на промысле свое знакомство с лже-Клочковым, карьере гитлеровца, агента двух разведок, был бы тотчас положен конец. Но он принимал все предосторожности, хотя и не знал, что его подручный уже разоблачен.

Однако Маврикию Сиверсу нужен был еще один подручный. Никто не видел, как в ольховой чаще, одевшей склоны Соломенной балки, человек в подпоясанном ватнике подошел к начальнику участка Симакову и спросил:

— Вместе с Ливановым приехали, товарищ начальник?

— Да. А тебе что? — не останавливаясь, грубо отозвался Симаков.

Плотник с топором на плече двинулся следом. Симаков обернулся:

— Ну?

— Старых знакомых забываете, — негромко произнес плотник. — А они помнят вас. Особенно Тарасовы.

Симаков покачнулся, как от удара, и сделал шаг к незнакомцу. Тот спокойно улыбался, поглаживая длинное, в черных пятнах смолы топорище.

Теперь они стояли друг против друга. Сиверс увидел, как плечистый, широкий в кости Симаков вдруг ослабел, обмяк, его красное лицо пошло пятнами. Он задел ольху, она окатила его ледяным дождем, но он остался на месте и смотрел на незнакомца, тяжело дыша и крепко сжав ветку ольхи.

— Вытрите лицо, — приказал Сиверс.

Симаков послушался, стер рукавом холодные ручейки, но по-прежнему не мог выговорить ни слова.

— Хозяин очень доволен вами, — сказал человек с топором. — Вам доверяют здесь. Вы вели себя неплохо.

— Тише! — прошептал Симаков.

— Мы давно не тревожили вас. Мы вам даже позволили ликвидировать пожар на вышке. Вы видите, как мы вас бережем, — чуть усмехнулся Сиверс. — Сейчас… Сейчас от вас нужна маленькая услуга.

Симаков сделал нетерпеливое движение. Он выпустил ветку, она разогнулась и несильно хлестнула незнакомца по плечу. Симаков выругался.

— Нервы! — молвил Сиверс.

— Я не могу, — зашептал Симаков. — Я ничего не могу. Вы ошибаетесь. Мне не доверяют.

— Дело — пустяк. Ливанов ездит сюда каждый день…

— Что вы хотите с ним?..

Тот смерил взглядом Симакова:

— Не волнуйтесь. Ничего плохого. Келли должен побеседовать с Ливановым. Вот и всё. В укромном месте.

К этому Симаков был уже подготовлен. Со слов Хэтти, подслушанных тогда, на вечере, он знал, что Келли имеет какие-то виды на главного геолога. Фраза «мы вас бережем», брошенная незнакомцем, тоже не пропала даром для Симакова. Он несколько успокоился и, чтобы показать себя осведомленным человеком, произнес, с усилием переводя дух:

— Да, деньгами пахнет, а?

И нервно засмеялся.

— Слушайте, — прервал его Сиверс. — Завтра вы сами повезете Ливанова. Сами, без шофёра. Ясно вам?

Не дожидаясь ответа, он быстро, раздельно, тоном командира, объяснил, что́ требуется от Симакова. Его дело — везти, вот и всё. Если остановят, вызовут главного геолога — оставаться в машине, отъехать в сторону и ждать.

— Так вы… от Келли? — спросил Симаков.

— Да. От Келли. От союзников. Это вас больше устраивает? Не вздумайте делать глупостей! Слышите? Не подходите ко мне больше.

Симаков ничего не сказал, но Сиверсу достаточно было посмотреть на его лицо, словно окоченевшее от страха. Через минуту над балкой снова зазвенел топор, — насвистывая, как ни в чем не бывало, плотник рубил колья.

Буду и дальше излагать события в их последовательности.

В семь утра, когда я делал зарядку, чтобы согнать сон, мне позвонил шофёр. Это был Петренко, тот самый Петренко, который навел на след парашютного десанта. С автобазой своей он расстался, решил попытать удачи на легковой машине и — не без содействия Надеинского — устроился у нас на промысле. Водил он машину теперь неплохо, так как новым местом дорожил, и заслуживал полного доверия. Выпить любил, но обычно соблюдал меру.

— Товарищ нащальник, — услышал я. — На Соломенную балку поедете?

— Непременно, — сказал я.

— Хана́, — вздохнул он. — Я совсем без живота. Лежу, товарищ нащальник. Вчера тут с одним маленькую распещатали.

— А не большую? — спросил я.

Петренко любое количество выпитого называл «маленькой», а самый процесс поглощения именовал каждый раз по-новому: «раздавили», «перекачали», «тяпнули».

— У меня язва, наверно, товарищ нащальник. Мне Екатерина Павловна, женщина-вращ, говорила: не пей, а то будет язва. Вам ехать? Да? Вот номер, а? Пещальный номер!

Обычно Петренко, упомянув Екатерину Петровну, прибавлял, что она была в него влюблена. Он очень гордился этим. Женщина-врач — в него, шофёра! Она даже подарила ему шарф. Но на этот раз Петренко только жалобно охал в трубку.

Кто́ напоил его, он сказал не мне, а бригадиру Федору Матвеевичу — соседу по комнате.

— У Салаги пе́ти-ме́ти, видать, водятся, — удивлялся Петренко. — Откуда? Плотничает по мелочи, на дальнем участке. Выработка с гулькин нос!

Петренко на работу не вышел. Федор Матвеевич, обеспокоенный тем, что я остался без шофёра, встретил на улице, у конторы промысла, Симакова и сказал:

— Петренко заболел. Как же Сергей Николаевич? Подвезете его?

В ответ Симаков выругался, велел бригадиру заниматься своим делом и прошел мимо. Однако через несколько минут Федор Матвеевич увидел, как Симаков выкатил свою машину, открыл дверцу и впустил меня. Мы поехали.

Немного спустя подошла трехтонка с брезентовым верхом и скамейками в кузове. Ее ждали, и она в мгновение ока заполнилась. Федор Матвеевич мог подождать следующей машины, но он заспешил и втиснулся последним.

Федор Матвеевич — я всегда буду думать о нем с любовью и признательностью — относился ко мне с отеческой заботой. Он всегда оберегал меня — задолго до того, как Надеинский просил об этом его и еще нескольких наших нефтяников. Правда, сейчас я был не один, а с Симаковым, но старик всё-таки решил поехать следом. Почему? Вряд ли он сам мог бы тогда толково объяснить. Беда, случившаяся с Петренко, его отзыв о Салаге, странное поведение Симакова — всё это встревожило старика.

Между тем я сидел в машине, рядом с Симаковым. Он был в расхлыстанной кожаной куртке, застегнутой на одну пуговицу, небритый, но таким я видел его нередко.

Стало совсем светло, мокрое шоссе блестело, на ветровом стекле возникали редкие капли дождя.

Теперь, вспоминая всё происшедшее, я спрашиваю себя: как же я, сидя рядом, ничего не заметил! Вероятно, я был слишком занят собственными мыслями и не следил за Симаковым, державшим баранку. Я давно собирался поговорить с ним о его отце, усовестить его, и случай представился.

— Мне вчуже обидно, — сказал я. — Ваш отец достоин лучшего отношения.

Симаков сжал губы и промолчал.

— Я сто раз его похоронил, — произнес он, наконец. — Так нет, воскрес!

Было в тоне Симакова что-то откровенно злобное, и это смутило меня, расстроило приготовленную речь.

— Ох, невесело вам жить на свете! — вырвалось у меня.

Он не ответил, рывком припал к баранке, прибавил скорость.

Мелькнул верстовой столб. Симаков резко затормозил. Кто-то постучал по стеклу дверцы, — я заметил только темные от грязи пальцы и рукав ватника.

— Авария! Товарищ Ливанов, авария! Трубу пробили! Газ!

В следующую минуту я перескочил через кювет и побежал, продираясь сквозь кусты, к газопроводу, лежавшему параллельно шоссе, метрах в двухстах от него. Впереди маячил человек, остановивший нас. Невысокий, цепкий, он перескакивал через канавы, нырял под ветвями сосенок. Топор, который он держал в правой руке, казалось, был слишком велик для него.

О Симакове я забыл. Я не позвал его с собой и не задавал себе вопроса, почему он не присоединился к нам.

Тем временем позади меня, на шоссе, прошла трехтонка с рабочими. Хотя Симаков, следуя инструкции, отвел машину в сторону, Федор Матвеевич, сидевший на заднем борту, заметил ее среди деревьев и, попросив шофёра замедлить ход, соскочил. Он застал в машине одного Симакова.

— Авария, — вынужден был сказать Симаков. — Ливанова вызвали. Машину бросить нельзя, а то бы и я…

— Куда они пошли?

— Туда, — показал он.

Теперь в голосе Симакова были нотки испуга…

К трассе газопровода и дальше, к реке Светлой, вела ложбинка, поросшая молодым леском. Шумел ручей, мутный и набухший от дождя. Проводник мой двигался очень быстро, и я потерял его из виду. Я позвал его. Он отозвался не сразу, где-то в стороне, и я двинулся на голос. Густые, плотные кусты противились мне, коряги лезли под ноги. Наконец я достиг газопровода. Проводник мой маячил справа, на гребне ложбины. Там свистел газ, рвавшийся наружу.

Труба в том месте лежала в траншее. Ее вырыли недавно, выброшенный лопатами грунт раскис, превратился в жидкую грязь. Я поскользнулся и, ухватившись за рукав человека, стоявшего рядом, посмотрел вниз. Отверстие было на самом стыке. Действительно, похоже, что сварку повредили нарочно. Но почему мы стоим на месте? Надо что-то делать! И почему мы одни?

Странно ведет себя этот человек! Уснул он стоя, что ли?

Я обернулся и увидел совсем близко худое, темное от жесткой щетины лицо с тонкими губами, лицо смутно знакомое…

— Сиверс! — вырвалось у меня.

Как я узнал его? По рисунку Ханнеке? Нет, если бы я не знал старого Сиверса, плохой рисунок вряд ли помог бы мне. Скорее всего, помогла моя настороженность, ощущение близости врага, вызванные этим портретом и словами Надеинского. Я увидел черты сходства, фамильные черты исконного врага, давно врезавшиеся в память, вдавленные в нее глубоко, навечно, силой ненависти.

В ту же секунду я почувствовал сильный удар по голове и полетел вниз, в траншею.

Я не услышал шагов Федора Матвеевича, подоспевшего вскоре. Дядя Федор вытащил меня из траншеи, а немного спустя явились еще люди, так как давление в трубе от потери газа упало и стрелка прибора в будке диспетчера стала крениться.

Меня положили в госпиталь отравленного газом, с сотрясением мозга. Я был без сознания.

Между тем Петренко почувствовал себя лучше. Он направился было в медпункт, но по дороге решил зайти в контору, чтобы позвонить Надеинскому. Не то чтобы шофёру передалось беспокойство Федора Матвеевича, — нет, для этого Петренко был слишком беспечен, хотя и состоял в числе лиц, которым Надеинский поручил оберегать меня. У Петренко были свои причины для волнения. С тех пор как он стал возить главного геолога, Петренко привык считать себя весьма значительным лицом на промысле, водителем особого класса, незаменимым. И вдруг обошлись без него!

— Сегодня Сергей Николаевич без меня поехал, — сообщил он директору промысла, столкнувшись с ним в коридоре. Смысл этих слов был такой: бог весть, ка́к главный геолог доедет без меня, но я за это не отвечаю.

Надеинскому Петренко сказал:

— Я щуть приболел, товарищ капитан.

— Что? Язва? — спросил Надеинский, зная, с какой мнительностью тот следит за своим здоровьем и внешностью.

— Ага.

Оправдываясь, он рассказал, как тяпнули «маленькую», а она оказалась «вредной», и пожаловался на Салагу, не преминув упомянуть про «пе́ти-ме́ти», водящиеся у Салаги в подозрительно большом количестве.

Словом, первый сигнал тревоги Надеинскому — сам того не зная — дал Петренко.

Надеинский уже собирался на промысел, когда прозвучал второй сигнал. На газопроводе авария!

Мчась на трассу, Надеинский встретил рабочих, несших меня из леса. От Федора Матвеевича он узнал, что я выехал с Симаковым на его машине и, очевидно, был кем-то вызван к газопроводу. Кем? Ответ на это мог дать только Симаков.

Через полчаса Надеинский был на дальнем участке. Симаков не появлялся, сказали ему.

Капитану еще ничего не было известно о Маврикии Сиверсе. Но поиски Симакова, исчезнувшего при странных обстоятельствах, начались тотчас.

Между тем помощник Надеинского Карпович не выпускал из виду лже-Клочкова, вышедшего еще затемно с сумкой на плече в обычный обход. Примерно в то время, когда Федор Матвеевич вытаскивал меня из траншеи, почтарь приблизился к скважине, подающей газ, открыл сумку и прикрепил к задвижке, закрывавшей скважину, небольшой, малозаметный предмет. Как из земли, выросли люди, охранявшие участок. Диверсант был схвачен. В его сумке нашли еще один заряд взрывчатки, для другой задвижки. Несколько минут — и обе взлетели бы на воздух. Два фонтана горящего газа поднялись бы над промыслом.

ШЛАГБАУМ

Сиверса не заметили. Он прошел вверх, к шоссе, по ручью, чтобы скрыть следы, и влез в машину.

— Поехали! — приказал он Симакову.

— А как же… А Ливанов? — забормотал Симаков, включая мотор. — Как он там?

— Ливанов просил не ждать, — бросил Сиверс. — Поехали! Живей!

Симаков не знал, кто этот человек, именующий себя Салагой, хотя старого Сиверса видел не раз. Те черты сходства, которые различил я, были недоступны зрению Симакова хотя бы только потому, что он думал лишь о себе, смертельно боялся за себя, и страх застилал ему глаза.

По-видимому, Симаков надеялся, что никто не явится к нему из прошлого, от «семьи Тарасовых».

Прошло двенадцать лет с того дня, когда Симаков, рисовавший плакаты по заказу института, познакомился с завхозом Тарасовым, как именовал себя Генрих Сиверс. Сиверс каким-то путем узнал, кто был отец Симакова, и дал ему понять это. Симаков страшно испугался. Трусость толкнула его на преступление. Он снимал для Сиверса тяжелые ящики с образцами пород, выкладывал керны, добытые Пшеницыным, и, сам того не зная, помог совершить подлог. Сиверс не оставил его в неведении. Нет, напротив, он объяснил ему всё, дал денег, велел молчать и ждать нового задания. Вскоре Сиверс попался на растрате. Тогда его не удалось разоблачить до конца. И Симаков уцелел. Через четыре года Сиверс, отсидев свой срок, приехал на побывку в Ленинград, отыскал Симакова, задавал ему вопросы, вручил ему еще денег и инструкции. Симаков появился у актера Пшеницына, просмотрел письма, но действительно, как мы теперь знаем, ни одного не взял, — ничего существенного в них не нашлось.

Сиверса уже не было в живых. Десять лет «Тарасовы» не тревожили Симакова. И вот они снова позвали его.

Правда, многое изменилось. Отец Симакова, о котором и кустарь-фотограф в Кзыл-Орде и впоследствии Сиверс говорили, что он не выйдет из лагеря, на самом деле обрел новую жизнь, вернулся другим человеком. Пример отца мог бы подсказать Симакову путь искупления вины, открытый и для него. Но для того, чтобы встать на него, надо было иметь доверие к людям, доверие к нашему строю и уверенность в победоносном для нашей страны исходе войны, а этого Симаков в себе не нашел. И путь искупления, как черным дымом, заволокло недоверием, злобой против нас и страхом.

Новое задание казалось ему на первых порах не очень опасным. Во всяком случае, он больше боялся ослушаться Сиверса и быть выданным за это, чем подчиняться ему. Подвезти главного геолога на свидание с Келли? Только и всего? Но когда Маврикий Сиверс влетел в машину забрызганный грязью и запыхавшийся, с таким видом, словно за ним гнались, беспокойство Симакова усилилось.

— Нехорошо всё-таки, — сказал он. — Ливанову надо к Соломенной балке. Как он доберется?

Сиверс понял, что слова эти — косвенный вопрос. Кабриолет, ковыляя, выходил с ухабистого объезда на шоссе, Сиверс качался, держась за скобу дверцы, и процедил:

— Ничего. Доберется.

— На чем?

— Есть транспорт.

Сиверс хотел успокоить Симакова и обдумать собственное положение. Но Симакова всё крепче сжимали тиски страха.

— Пока я стоял, — сказал он, — бригадир меня видел. Этот… Федор.

Сиверс не ответил.

Симакова прорвало. Он заговорил о себе. Он умеет держать язык за зубами, когда нужно! Он доказал это! Разве не правда? И тут, осмелев, Симаков выложил главное:

— Что же получается? Глаза мне завязали? Я не привык так, извините!

Он хотел знать, что́ же произошло там, в ложбине, почему его седок так спешит. Маврикий Сиверс отвернулся. Болтливость Симакова мешала ему думать.

До сих пор обстоятельства складывались для него неплохо. Маврикий Сиверс предвкушал звание майора и еще один железный крест, — на этот раз, быть может, с венком из дубовых листьев.

Еще в 1926 году подростком он с делегацией немецкой молодежи был в Ленинграде, видел отца и передал ему задание от старика Ханнеке из туристского бюро «Глобус», то есть из доннелевского шпионского центра. С этого началась карьера Маврикия. В «операцию Дивногорск» он верил, как в козырного туза. Хлопот она доставляла до войны не много: черное золото там упорно не давалось большевикам, и казалось, сами недра земли содействуют Маврикию.

Во время войны Маврикию Сиверсу пришлось еще раз отправиться в Россию. Ему повезло: случай занес в степную балку ефрейтора Клочкова. Сиверс застрелил его, скрылся, бросив своих, и в том числе друга детства — Гейнца Ханнеке, несколько месяцев выжидал, заметал следы, нащупывал связи. Его считали убитым. Судьба была милостива к нему: он сумел завербовать уголовника, бежавшего из тюрьмы и нуждавшегося в новых документах. Подручный получил их — красноармейскую книжку и отпускной билет ефрейтора Клочкова.

Сиверс гордился и тем, что, не вызвав подозрений, вошел в контакт с Келли, а затем прибрал к рукам Симакова. Всё сулило успех.

Верный прусской военной школе, воспитавшей его, Маврикий Сиверс готовил свой небольшой блиц-криг. Уничтожить главного геолога, который давно стоит на дороге у Доннеля, отвлечь нефтяников к траншее, избранной для нападения, и в это время взорвать задвижки, устроить пожар, вывести газопровод из строя на сутки или двое, а может, на неделю. Фонтанами огня демаскировать местность, открыть цели для ночных бомбовых налетов.

Не всё, однако, шло по плану. И самое неожиданное, непонятное для шпиона стряслось сегодня, — его опознали!

Неожиданное либо веселит, либо пугает, — так говорил Маврикию друг детства Ханнеке. В данном случае оно пугало. Конечно, если бы он был уверен, что я погиб и что Федор Матвеевич, спугнувший его, не слышал моего крика: «Сиверс!» — оснований для паники не было бы. Убийство могло бы, по крайней мере в первое время, сойти за несчастный случай, и тогда он — Маврикий Сиверс — мог бы перебраться через линию фронта без излишней спешки, по плану.

Прежде он мечтал дождаться в России прихода гитлеровских войск. Не раз он рисовал себе, как это произойдет. Он явится к командованию в русской ватной куртке, в шапке с ушами и затем поразит всех метаморфозой: предстанет капитаном разведки, героем немецкого шпионажа. Он будет подобен тому лейтенанту, который жил под видом скромного часовщика на Оркнейских островах и, указав германской подводной лодке проход в базу английского флота, помог ей потопить броненосец «Ройял Ок». Тогда война только начиналась и про лейтенанта не писали в газетах, а о нем — Маврикии Сиверсе — напишут! Он позаботится об этом! И, само собой, он получит награды и сразу же вступит во владение земельными угодьями под Дивногорском — по отцовской купчей.

Но война затянулась, и он понял, что план надо менять. Уходить придется раньше. Когда? Возможно, сразу после нападения на главного геолога. Симаков с машиной как нельзя более подходил Сиверсу.

И всё-таки он не думал, что бегство будет таким стремительным, паническим. Его опознали. И откуда-то взялся бригадир Федор. Следил он, что ли? Маврикий Сиверс ничего не мог объяснить и от этого нервничалеще больше.

Машина приближалась к Соломенной балке. В зеркальце, укрепленном в кабине, Симаков видел своего седока, подскакивающего на заднем сиденье. На крупных, еще не обкатанных булыжниках шоссе машину бросало. И вдруг седок соскользнул куда-то с зеркальца, исчез.

Симаков обернулся. Седок лежал на полу, скрючившись, вобрав голову в плечи: он прятался. Симаков сообразил это. Он свернул к обочине и остановил машину.

— Вам вылезать, — сказал он.

Начинался тот самый лесок, где Салага рубил колья. По условию, Симаков и не должен был везти его дальше. Но седок не пожелал вылезать. Если Симаков, чуя беду, стремился как можно скорее избавиться от опасного пассажира, то у Маврикия Сиверса родились другие намерения.

Не поднимаясь с пола, чтобы случайный прохожий не увидел его сквозь стекла, он велел ехать дальше. И тут Симаков восстал.

— Вылезайте, — повторил он.

Теперь, чтобы удержать Симакова в повиновении, оставался один способ.

— Не валяйте дурака, — сказал Сиверс. — Или вы хотите, чтобы вас поставили к стенке?

Симаков побелел.

— А что?.. Ливанов жив? А? Жив? — зашептал он, пугаясь собственного голоса. Зубы его стучали.

— Простись с Ливановым, — отрезал Сиверс.

Не дав оторопевшему Симакову прийти в себя, он пояснил: расстрел грозит обоим, и, значит, лучше держаться друг за друга.

Через минуту машина тронулась. В ней сидели два человека, связанные преступлением.

Маврикий решил бежать, немедленно бежать к своим через линию фронта. До нее было не больше семидесяти километров. Он обещал взять с собой туда Симакова, и тот, парализованный страхом, гнал машину на юг. Маврикий показывал дорогу. Кроме страха, Симаков уже ничего не чувствовал и не сознавал.

У безымянной балки, вдали от жилья, Маврикий Сиверс тронул Симакова за плечо:

— Мотор стучит.

— Нет… Вроде, ничего.

— Я слышу. Иди посмотри.

Симаков вылез, подошел к радиатору и поднял крышку. Сиверс тоже вышел, держа сзади топор, и приблизился к радиатору с другой стороны, незаметно для Симакова, потом сделал быстрый рывок вперед и наотмашь ударил его.

Симаков упал, не вскрикнув. Так кончилась его уродливая жизнь.

Сиверс оттащил труп в кювет и забросал соломой. Он еще издали заметил груды соломы на пашне и поэтому выбрал именно это место для того, чтобы избавиться от Симакова.

Сев за руль, Сиверс проехал еще с десяток километров. На голой грязно-желтой поверхности осенней степи темнела впадина, одетая кустарником. Там Сиверс разбросал дерн, вытащил из тайника чемодан. В нем была одежда. Шпион вынул ее и торопливо переоделся. В новенькой форме с погонами, сверкавшими золотом, он вернулся в машину. Безопасной бритвой, всухую, выскоблил щеки, подбородок.

Проселок заворачивал вправо, к большаку. Там невдалеке — шлагбаум, проверка.

Сиверс знал это. Однажды он видел, как к контрольному посту с бешеной скоростью мчался «Виллис» и в нем во весь рост стоял военный в очень высоком звании и махал рукой. Шлагбаум поднялся. «Виллис», даже не замедлив хода, пронесся мимо. Тогда же Сиверс сказал себе: престиж мундира, гипноз золотых нашивок действует безошибочно. Полуграмотная девчонка-солдат не посмеет задержать такого.

У Сиверса в кармане кителя лежало удостоверение, соответствовавшее погонам и изготовленное в Берлине со всей тщательностью. Но оно было всё же не очень надежно.

Брезентовый верх машины теперь мешал. Сиверс откинул его. Через полчаса он вырулил на шоссе и нажал рычаг.

Все контрольные посты на всех дорогах, ведущих к фронту, уже получили приказ усилить бдительность. Но никто не мог сказать, в каком обличье появится враг.

У шлагбаума стояла низенькая, веснушчатая девушка, в сапогах, в застиранной добела гимнастерке с ефрейторскими лычками. Она знала — смотреть надо в оба, не пропускать никого без самой строгой проверки, но, конечно, она меньше всего ожидала увидеть врага, одетого генералом. Около дежурной топталась в ожидании смены ее подруга.

— Открывай, Шурка, — сказала она. — Генерал! Открывай! Шурища!

— Обожди, — ответила та спокойно. — Дай посмотреть… В военном совете всех знаю, командующего артиллерией знаю…

Сиверс не сбавлял хода. Стрелка спидометра достигла семидесяти. Сиверс несся на шлагбаум, отчаянно сигналя и бранясь. Один раз он привстал, держа левой рукой баранку, и попытался сделать другой рукой повелительный жест, но баранка угрожающе задергалась, свистящий ветер едва не сорвал фуражку. Расстояние до шлагбаума быстро уменьшалось, полосатый брус, перегородивший путь, вырастал, делался толще…

— Манукяна из бронетанковых знаю, Сергеева из связи… — невозмутимо продолжала Шура.

Теперь всё зависело от того, подчинится ли ефрейтор Шура Морозова «гипнозу золотых нашивок», на который враг так твердо надеялся.

— Шурка! Генерал же! — волновалась сменщица. В нетерпении она семенила у столбика, где закреплялся конец бруса, и уже взяла веревку.

— Не надо, — сказала Шура и отвела ее руку.

Шлагбаум не поднялся.

Нервы Сиверса сдали. Он начал тормозить, но полосатое бревно надвинулось так близко, что шпион, испугавшись столкновения, инстинктивно свернул влево. Машина влетела в канаву.

Сиверса вытащили оттуда помятого, оглушенного.

Удостоверение берлинской выделки не помогло: в тот же день Надеинский, подоспевший вскоре, препроводил шпиона в Дивногорск, а наутро свел лицом к лицу Сиверса и Ханнеке — обоих незадачливых «наследников». Сиверс назвал себя, рассказал всё о себе, Симакове и Келли.

На этом можно было бы поставить точку. Но воспоминания обступают меня, не дают положить перо.

Разве забудешь это!

Кажется, всё напоминает мне о тех событиях. Даже часы на руке Лары, маленькие часики на черном ремешке. Ведь это был едва ли не первый предмет, увиденный мной, когда я очнулся тогда в палате дивногорского госпиталя. Глазами вернувшегося к жизни я смотрел на свет, на белизну высокого потолка надо мной, на солнечный луч, лежащий на тумбочке и на одеяле, — нежаркий, невесомый и нежный. И что-то блестело на тумбочке, зажженное лучом. Твои часы, Лара! Ты прилетела на самолете ко мне, просидела двое суток возле меня и, как раз перед тем, как я открыл глаза, вышла из палаты отдохнуть. Ларка, родная! Как ты помогла мне встать на ноги!

Вот здесь, на столе, оттиски моей диссертации о дивногорском месторождении — свеженькие, пахнущие типографской краской. И они напоминают о том же. Ведь всё, что вы прочли здесь, это, можно сказать, история моей кандидатской диссертации, и, коли рассудить по совести, я никак не могу считать себя ее единственным автором. Впрочем, если вы не специалист, она покажется вам сухой и скучной. Съездите лучше в сегодняшний Дивногорск, побывайте на промысле. Еще в конце 1942 года он поддержал город, немало сделал для победы, а теперь снабжает многие промышленные центры. Самое подходящее время для этого — начало лета, когда степь еще зелена, а на склонах Дивных гор цветет сирень.

Не закончен, однако, мой поиск, хотя мечта Пшеницына осуществлена, и черный, цилиндрической формы брусок, лежащий возле письменного прибора, добыт с такой глубины, до которой Пшеницын и в мыслях своих, верно, не осмеливался добираться. Этот камень — крохотный сколок гигантских сокровищ, найденных под поверхностью дивногорской степи, — наших и моих сокровищ, друзья! Вряд ли сам Доннель так счастлив, подсчитывая свои миллионы, как я, богатый нашим всеобщим богатством. Враги наши — жалкие существа, они даже понять не способны, что́ значит быть по-настоящему счастливым и богатым.

Глядя на черный камень — твердый, спрессованный в недрах, я думаю о загадках природы, еще не раскрытых нами, таящихся под панцирем земных пластов, о новых кладах. Я думаю также о темных кознях врагов. Но они не спрячутся от света!

Я смотрю на свою папку с письмами. Здесь послания — многостраничные и по-стариковски обстоятельные — от Федора Матвеевича, вышедшего недавно на пенсию и поселившегося в Клёнове. Здесь еще одно, очень памятное письмо. Адрес написан крупными, почти детскими буквами: «Сергею Николаевичу, г-ну Ливанову». И вот снова перед глазами палата госпиталя, у моей койки сидят Лара, Надеинский, — он выглядит в белом халате юношей. Дежурная сестра вносит ужин.

— Ах, извините, — говорит она, — совсем забыла, вам письмо… Давно лежит.

Лара передает его мне.

— Ну-ка, ну-ка! — вопросительно улыбается она, подняв брови. — Почерк женский.

«Глубокоуважаемый Сергей Николаевич! Г-н Келли внезапно принял решение уезжать. Однако я не могу уезжать, не написав Вам. Я имею нечто очень важное сообщить. Я получила письмо из Штатов. Стало известно относительно г-на Келли, что он до войны жил на Тихоокеанском побережье и был членом фашистского «Германо-Американского клуба». Этот клуб является, как говорят, замешанным в большом преступлении. В 1938 году был взрыв на верфи компании «Пасифик», причинивший смерть 179 людям. Г-н Келли также долго служил в филиале фирмы «Доннель» в Берлине и находился в контакте с гитлеровцами. Нельзя доверять Келли, г-н Ливанов! Я не могу больше писать, т. к. пакуем вещи. Поверьте, в Америке большинство — настоящие союзники России, желающие победы над фашизмом, в том числе я. Мое письмо я прошу Вас сохранить на память обо мне, а я всегда буду помнить Советскую Россию и Вас. Ваша Хэтти Андерсон».

Письмо было помечено двадцать вторым октября. Келли уехал вечером, накануне покушения на меня! Бежал, боясь разоблачения!

Где теперь Хэтти Андерсон? Как сложилась ее судьба? Хватило ли у нее мужества открыто порвать с доннелями, встать в шеренги борцов за мир?

Надеинский часто бывает у нас. Он теперь подполковник. Иногда я шутя спрашиваю его: не лучше ли было бы ему заниматься химией? Он сердится. Конечно, не всё было гладко у него тогда, — в Дивногорске. Надеинскому представляется, что он мог бы гораздо раньше пресечь путь врагу, если бы не брался всё делать сам и больше полагался бы на силы и зоркость своих друзей. Не знаю, возможно, он и прав.

Сейчас Надеинский сидит рядом со мной, просматривает эти записки, составленные при его участии, и просит добавить, что борьба не кончена. Надеинский обязан держать в тайне дела, которые он ведет теперь, но и так всем ясно, что Доннель и его шайка не сложили оружия. Не далее, как осенью 1953 года, в газетах промелькнуло имя Келли. Как сообщают беженцы из Западного Берлина, Келли возглавляет там шпионский центр под прежней вывеской — «Туристское бюро „Глобус“». Келли вызывает к себе немцев, бывших в плену в Советском Союзе, и, угрожая лишить работы и хлеба, выпытывает у них разные сведения о нашей стране. Его карьера, как видно, еще не кончилась…

Прошло больше десяти лет со времени событий в Дивногорске, описанных мной. Но они свежи в памяти. Можно ли забыть это? Нет, такое не забывается. Не правда ли, друзья?

ТАЙНА «РОСОМАХИ»

1

Моя страсть к путешествиям занесла меня однажды в далекий, суровый приграничный край.

Когда я впервые увидел Змеиное болото и низкие, приплюснутые холмы, словно тонувшие в нем, я еще ничего не знал о событиях, разыгравшихся здесь, о поразительном поиске, до сих пор еще не завершенном.

Однако от одного вида этих мест нельзя было не почувствовать волнения.

Из топи, по обеим сторонам гати, торчали то погнутый штык, то полусгнившее ложе винтовки, то колючая проволока, красная от ржавчины. Война, ушедшая так далеко в прошлое, вдруг напомнила о себе, приблизилась, нарушив ясность и спокойствие мирного летнего дня, дохнула в лицо запахом смерти и тлена.

Гать вела к «Росомахе». Вернее, к тому, что осталось от этой вражеской линии обороны, именовавшейся в сводках гитлеровского командования «неприступной». Редкий, истерзанный артиллерийским огнем лес, одевший холмы, позволял хорошо разглядеть заплывшие черной водой траншеи, покосившиеся накаты землянок. Дожди давно смыли с них дерн и даже кору, бревна торчали голые, сияя костяной белизной.

Сюда в осенние дни 1944 года в панике бежали фашисты, бросая оружие, утопая в трясинах. Но «Росомаха» не спасла гитлеровцев. Наши войска обходили ее с флангов, и враги, боясь оказаться в котле, уходили дальше на запад, через границу. «Росомаха», сданная без единого выстрела, осталась как огромный, распластавшийся по лесам гниющий скелет. Не коснулась этих мест и мирная жизнь. Люди сторонились мертвой «Росомахи», едва заприметив на стволах деревьев предупреждающие надписи: «Смертельно! Мины!»

Мин уже нет, земля очищена от них, но я поймал себя на том, что не доверяю этой земле, что мне как-то неприятно твердо поставить ногу, опереться на всю ступню. Такая же тревога, казалось, охватила и моего спутника, майора Аниканова. Общительный, жизнерадостный, душевный человек, он вдруг замкнулся, умолк. Все движения его, даже походка, обычно четкая и размеренная, как у всех старых служак, сделались беспокойными и нетерпеливыми, как будто и ему хотелось как можно скорее выбраться отсюда, не видеть этого дзота с черными пустыми глазницами, этой помятой грязно-зеленой каски. Выбраться, выйти на дорогу, полной грудью вдохнуть воздух…

Помнится, в тот день было тихо, совершенно тихо, лес оцепенел в безветрии, но и тишина представлялась мне обманчивой, как оглушенному взрывом.

Я так и сказал Аниканову. Погруженный в какие-то свои мысли, он ответил рассеянно:

— Точно, точно. Тут так рвануло, что… Идемте, я покажу вам.

Через несколько минут мы стояли на берегу небольшого озерка. В него сползали полуразвалившиеся бревенчатые избушки, некогда, должно быть, служившие помещением для штабистов. Один сруб совсем распался в воде — на поверхности виднелись лишь пучок кровельных досок да плотный, слежавшийся, как войлок, комок маскировочной хвои.

— Вот это я и хотел вам показать, — проговорил Аниканов. — Всю ложбину залило. После взрыва. Вы должны были это увидеть, иначе… Иначе я просто не представляю, как я мог бы вам рассказать. Теперь мы пойдем потихоньку к дому.

Я выслушал рассказ майора Аниканова и, как смог, записал.

* * *

— Жизнь моя — кочевая, военная и вдобавок — холостая. Всё имущество — книги да спиннинг. Разве можно без спиннинга в таких местах, на таком приволье! Как раз об этом — о рыбной ловле — и толковал я с сослуживцами тогда, в тот вечер, в час ужина, когда пришло донесение.

Однако надо сказать еще кое-что о себе. В молодости профессора прочили мне будущее ученого филолога. Положив в карман университетский диплом, я вскоре ушел по путевке комсомола в пограничные войска, потом стал чекистом и не жалею об этом. Не жалею, хоть и нелегка наша служба. Первое боевое крещение получил я в Средней Азии в схватке с басмачами. Жену там потерял…

В моем дипломе — я иногда разглядываю его и, признаться, с некоторым удивлением — перечислено множество предметов. Смотрю и думаю: «Неужели я когда-то знал столько!» Понятно, всю эту премудрость я довольно основательно забыл, кроме, впрочем, современного немецкого языка. На войне он пригодился. Я тогда переменил род оружия. Писал листовки, по радио призывал немецких солдат сдаваться в плен.

После войны я вернулся на границу. Направили меня сюда, вот в эти места.

Я сам стремился сюда. Почему? Трудно ответить в двух словах. Здесь в феврале 1943 года погибла моя Ташка. Дочка моя.

После смерти жены я остался с Ташкой. Вот и вся семья. Не скажу, что не было у меня в мыслях жениться, нет, этого я, положа руку на сердце, утверждать не могу. Но Ташка мне не позволяла. Смешно, может быть? Товарищи подтрунивали, называли Ташку моим командиром. И они не ошибались.

Вы не лыжник? Нет! Иначе имя Татьяны Аникановой было бы вам знакомо. Мастер спорта, чемпион республики…

Как она погибла, я не знаю. Пошла в разведку и не вернулась. Ни один не вернулся из группы.

Когда я выбирал место службы, я, быть может, питал смутную надежду узнать что-нибудь о Ташке. Так или иначе — тянуло меня сюда.

Итак, позапрошлой весной, в час ужина, к нам в штаб отряда пришло донесение.

Как я уже упоминал, в столовой военторга шла мирная беседа. Говорили о том, что на озерах лед взломало и сейчас самое время для вылазки со спиннингом.

— Конец мая — щучий нерест, — сказал лейтенант Марочкин. — Щука бешеная, на лед прыгает, хоть руками бери.

Я улыбнулся. Марочкин прибыл в отряд недавно, родом он с Кубани, и слова, которые он произнес тоном знатока, не его слова, а услышанные от кого-то. Вот уж не терпится ему ввязаться в разговор старших! Самоуверенный парень, надоедливый иногда, но всё-таки славный! Темные глаза его на румяном курносом лице смотрят на всё с пытливой жадностью и напоминают мне мою собственную пору юности, когда я был студентом и чувствовал себя способным учинить переворот в науках.

— Руками хватать щуку не советую, — сказал я. — Но такой случай был. У Ладва-порога.

— Там рыба еще не пуганая, — молвил другой собеседник.

— Распугают, — отозвался всезнающий Марочкин. — Из Черногорска рыболовы повадились ездить. По выходным.

Донесение прервало нашу беседу. На заставе, в соседнем отряде, к северу от нас, поймали нарушителя. Как его поймали, я сейчас плохо помню, да это и не имеет значения. Важно то, что он сказал на допросе.

Из показаний его стало известно, что готовится новое нарушение нашей границы.

Пожаловать к нам намерен Генрих Бадер, человек пожилой, служащий крупной частной молочной фирмы.

Кто такой Бадер, мы имели представление. На озере Сорока островов имеются и полуострова, кстати говоря, очень живописные, и на одном из них стоит дом Бадера, построенный при оккупантах. Когда едешь на катере и острова проплывают мимо, то в просвете между ними на дальнем берегу можно различить серую крышу.

Недолго хозяйствовал там Бадер. Пришлось ему убираться восвояси вместе с гитлеровцами.

Что ему теперь нужно здесь? Этого задержанный лазутчик не знал или не хотел сказать. Он твердил одно — поручение у Бадера важное. Как же выяснить намерения Бадера? Нужно встретить его и проследить.

Полковник Черкашин — начальник нашего отряда — вызвал офицеров-штаба и сообщил новость. Хотя Бадер должен перейти границу у соседей, всё же и нам нужно усилить наблюдение и быть наготове.

Словом, вы понимаете, в воскресенье идти на рыбалку не пришлось.

А через пару дней выяснилось: соседи встретили Бадера, следовали за ним несколько километров, но из-за тумана потеряли. Ночи здесь в эту пору светлые, но туманы по утрам густые.

И был объявлен поиск.

Знаете ли вы, что это такое? Если бывали в атмосфере поиска, то не забудете его.

Боевой сигнал у нас, на границе, не звучит раскатами горна. Его несут провода, волны радио, несут в комендатуры, на заставы, во все концы участка, охраняемого отрядом, — и жизнь на границе становится иной.

На заставах пустеют казармы, с пирамид снимают винтовки. Формируются усиленные наряды.

На вид ничего не изменилось на холмах, на просеках, на перекрестках троп и дорог. Чуть гуще стал куст боярышника, а там — немного чаще молодой ельник. Поди, угадай, что там — растения, не имеющие корней в земле, торчащие из-за пояса бойца, залегшего с карабином в руке. Надо подойти вплотную, чтобы различить его и других, лежащих рядом, в уборе маскировки…

Секрет внимателен, чуток. Секрет не смыкает глаз. Он сменяется редко, осторожно, скрытно. Одолевает сон солдата, голова тяжелеет, опускается вниз — но вмиг отрезвляет его холодок карабина. Солдат держит карабин перед собой, держит твердо…

Спать нельзя. В любое мгновение может появиться нарушитель. Из-за перелеска, из-за той толстой сосны, из-за пригорка… Таких неусыпных секретов с оружием наготове много. Они ждут, подстерегают. А сквозь глухомань, через болотную топь, движутся поисковые группы. Те недвижимы, как изваяния, — эти в неустанном походе. В полном боевом снаряжении, с радиостанцией, идет такая группа, идет молча, не зажигая костра на коротком привале. Идет, зорко оглядывая местность, примечая каждую мелочь, — будь то птица, взвившаяся над лесом, или примятый папоротник.

Во всем этом — в маршрутах поисковых групп, в расположении секретов — есть система и замысел. Чтобы окинуть глазом картину поиска, надо войти в штаб, в кабинет начальника отряда полковника Черкашина, где висит большая карта, испещренная флажками и условными знаками, отражающая каждый день, каждый час позиции пограничного войска, вставшего в ружье.

С юга на север, к городу Черногорску, тянется черная лента железной дороги. К западу от нее — леса и болота, среди которых растеклось озеро Сорока островов. Уходя на север, оно соединяется проливом с озером Глубоким, на берегу которого расположен городок Кереть. Западнее в дугу, образуемую этими озерами, вдвигаются минные поля «Росомахи». А еще дальше на западе — граница.

Черкашин стоял у своей стенной карты в накинутой на плечи шинели.

— Поглядите, товарищ майор! — сказал он. — Не мешало бы перекрыть и это направление. А? Как вы находите? Тут маловато людей у нас.

Он указал на глухой приграничный район юго-западнее «Росомахи».

Я посмотрел и согласился.

Надо вам сказать, я вообще пока не считаю себя стариком и в поиск готов всегда, а тут меня особенно взбудоражило. Да, особенно, — так по крайней мере кажется мне сейчас.

Полковник покачал головой.

— Места самые гиблые. Помоложе бы кого-нибудь на это дело. А? Что если мы поручим лейтенанту Марочкину? Как вы смотрите?

Признаться, мне стало обидно, но я постарался скрыть это.

— О Марочкине могу вам доложить только хорошее, — сказал я. — Третий год на севере, участвовал в поисках, имел благодарности. Хотя и кубанец, степняк, а с обстановкой освоился быстро.

— Ох, не люблю я этого «хотя», — вздохнул Черкашин. — Я вот тоже казак, донской казак, и однако…

В послужном списке Черкашина — заставы в горах Памира, в Уссурийской тайге. В тайге выстрелил в него японский диверсант, пробил руку. По возрасту мы с Черкашиным однолетки, а боевого опыта у него побольше, что, впрочем, не мешает ему внимательно выслушивать мнение подчиненного.

— Одно смущает, товарищ полковник, — продолжал я. — Хватит ли опыта у Марочкина.

— Сами хотите? — спросил он в упор и усмехнулся.

— Хочу, — признался я.

— Хорошо, — кивнул он. — Пойдет Марочкин. Но со старшим.

— Со мной, товарищ полковник!

— Добре, — кивнул он подумав. — С вами.

Час спустя я принял команду над группой.

Нас было пятеро. Кроме меня и Анатолия Марочкина, на поиск вышли: сержант сверхсрочник Николай Яковлев, молчаливый высокий силач, местный уроженец, один из лучших в нашем отряде следопытов. Ефрейтор Виталий Аношков, его ученик, юноша из Донбасса, низенький, проворный, с хитрыми ямочками на щеках. Ефрейтор Василий Кузякин, радист, щуплый, большеухий, с упрямым взглядом исподлобья. Он тоже хорошо знает свое дело. В Казани, еще школьником девятого класса, построил телевизор.

Словом, как видите, народ подобрался неплохой.

На второй день поиска нам посчастливилось напасть на след врага. Яковлев заметил примятый папоротник под елью, спичку — признаки привала. Вскоре после этого мы увидели Бадера.

Бадер шел прямо на восток.

Вы знаете, как выглядит этот край на карте? Он как бы исполосован мелкими надрезами, сквозь которые проступает голубизна бесчисленных, узких, вытянутых с запада на восток озер. Чего тут больше — воды или суши? Есть места, где воды во всяком случае не меньше. Кроме того, суша далеко не везде оправдывает свое название, — она изъедена болотами. Где болото — там рыжая, безлесая плешина, деревья цепляются за берег, лезут подальше от топей вверх, на холмы, кое-где возвышающиеся над низиной.

Людей здесь мало. В радиусе сотни километров — пять — шесть селений, да и то небольших, прижавшихся к двум лесным речкам. Редки здесь дороги, редки и тропы, проложенные человеком, зато чаще встретишь тропу, выбитую копытами лосей.

Трудный край, неласковый. Кто не знает его, тот с первых же шагов завязнет в болоте или заплутается в чаще. Или водная преграда остановит его, и будет он блуждать, биться в лабиринте озер и рек, да так и не отыщет выхода. Бадер эту местность знал. Он шел не торопясь, но уверенно, не сбиваясь с пути.

Старое военное правило предписывает: наблюдать так, чтобы самому оставаться невидимым. Это нам удалось, Бадер не почуял преследователей. Когда он пересекал болото или озеро на плоту из стволов, связанных наскоро веревкой, я направлял Марочкина с двумя бойцами по одному краю трясины, а сам шел с третьим по другой стороне. Хвойные заросли закрывали нас.

Иногда фигура Бадера в окуляре моего бинокля вырисовывалась довольно ясно. Одет он был, как местный житель: полушубок, шапка-ушанка, валенки, обшитые желтой кожей. Однажды весь окуляр заполнило его лицо — круглое, с белесыми бровями, лицо мужчины лет пятидесяти. Губы его шевелились: он разговаривал сам с собой, как это делают северяне, коротая время в одиночку — на охоте или на рыбалке.

Бадер не останавливался, чтобы поесть, — должно быть, он жевал на ходу, доставая еду из заплечного мешка. Он спешил. Конечно, и нам нельзя было отдыхать. Наконец, часов в восемь вечера, Бадер углубился в гущу кустарника и затих там.

Я приказал бойцам не выпускать кусты из вида, а сам достал из планшетки карту и подозвал Марочкина.

Тут, откровенно признаться, мне стало не по себе. Мурашки забегали по спине, едва я определил наше место на карте и подвел к нему пройденный маршрут. Марочкин посмотрел и от неожиданности закусил губу.

— «Росомаха»! Так он…

— Очень вероятно, — перебил я. — Кратчайшим путем через минные поля выберется к озеру. Там, кстати, его бывший хутор.

Я еще раз проверил себя. Может быть, ошибся? Нет, всё правильно. С нашего бугра видно достаточно хорошо. Вот Змеиное болото, знакомое мне; оно кончается тут, под нами, а к востоку, за каемкой черных кустарников, — Железные горы. Их очертания я тоже видел не раз. На них — главные укрепления «Росомахи». Траншеи, дзоты, землянки, колючая проволока, надолбы и мины, мины, мины… Да, мы уперлись прямо в «Росомаху», в проклятую «Росомаху». Если бы Бадер думал обойти ее, он свернул бы раньше.

Сейчас он, верно, лег передохнуть. Набирает силы для решающего перехода.

Марочкин глядит на меня с нетерпением. Он чуть побледнел, брови очертились, как выведенные углем. Я снова наклоняюсь к карте. Неужели Бадер пойдет прямиком? Тогда, очевидно, у него есть схема минных полей. У нас нет. Ни в штабе отряда, ни в округе, вообще нигде у нас нет полной схемы.

— А что, если, — прикидываю я вслух, — вас, товарищ Марочкин, направить в обход? С двумя бойцами.

В глазах лейтенанта — сперва удивление, потом они становятся упрямыми, гневными.

— Не согласен, — слышу я вдруг.

— То есть как — не согласен, — обрезаю я. — Не согласен выполнить приказание?

— Извините. Но…

На что было бы лучше так: Марочкина в обход! Рисковать, так меньшим числом жизней! Но можно поставить под удар всю операцию. Нельзя отпускать людей. Кружная дорога отбегает далеко в сторону, связь между группами оборвется. Кто заменит меня, если я подорвусь! Нет, нет, надо держаться всем вместе.

Еще и еще раз я спрашивал себя, имею ли право решить иначе. Нет, не имею!

— Всем вместе, — сказал я и бросил карандаш. Глаза Марочкина зажглись.

«Мальчик, совсем мальчик, — подумалось мне. — Задор, как у школьника, дорвавшегося до приключения. Да отдает ли он себе отчет, как это опасно? Чего доброго, побежит вприпрыжку по минному полю».

Во мне шевельнулось раздражение, и я сказал:

— Прошу отнестись серьезно. Если я подорвусь, замените вы. Ваш заместитель — сержант Яковлев.

— Ясно.

В глазах Марочкина уже не было озорства.

— Надо двигаться по пятам, — говорит он. — Как можно ближе к нему. Цепочкой.

«Да, именно так. Почему ты считаешь его мальчиком? — спросил я себя. — Потому только, что у тебя седые виски? Брось, Тихон Аниканов! Без сентиментальностей! Ты военнослужащий, и он тоже».

«Пройдем, Анатолий, пройдем сынок», — хочется мне сказать, но в эту минуту Бадер поднялся и я сказал строго:

— Двинулись!

2

Идем в таком порядке: впереди сержант Яковлев, за ним я, потом Аношков, Кузякин, а замыкает Марочкин. Бадер исчез из вида. Кругом лес. Двигаемся медленно, очень медленно. А ведь тянет шагать быстрее, ох, как тянет, всем телом, каждым мускулом тянет! Но нельзя. Черт его знает, вдруг Бадер там, впереди, остановился, высматривает дорогу. Или сбился с пути и пошел назад. Всё может быть! Надо сдерживать себя, вести самого себя на поводу, чтобы не спугнуть зверя…

Вся надежда на Яковлева. Я вижу впереди его спину, слышу учащенное дыхание. Он шагает, наклоняясь к земле, и кажется — глаза наши — у него, слух наш — у него…

Собаки с нами нет. Она не смогла взять след Бадера: обувь его обработана специальными химикалиями, отбивающими запах.

Нет, до сих пор ни один лазутчик не отваживался на это. Все обходили «Росомаху». У нас сложилось мнение, что схемы «Росомахи» погибли в огне войны, что даже враги, даже сами создатели «Росомахи», укладывавшие мины, уже не найдут здесь пути.

Лес то редеет, то смыкается и хлещет нас колючими ветвями. Где гуще заросли, там еще лежит снег. Снег помогает нам — следы на его поверхности отпечатаны четко. Свежие, надежные следы…

Снег долго держится здесь. Местами и на полянах длинные дорожки снега, розоватые от закатного солнца. Скоро оно должно скрыться, но ненадолго. Очень медленно наступает белесая ночь, не сулящая ни сна, ни покоя. Само время остановилось как будто. Перелесок, просека, за ней, за каменистым гребнем, — еще просека, вся ощетинившаяся сухими пнями. Если верить стрелке часов, мы идем всего час с небольшим. А кажется — целую вечность! Но незачем смотреть на часы. Видеть спину Яковлева — вот что нужно. Только это! Не отстать от него!

«Попасть в след, это еще не всё, — шепчет во мне робкий голос. — Это еще не гарантия. Бывает, сто человек пройдут по дороге, а подорвется сто первый…»

Как бывает, я знаю хорошо. Слишком хорошо. И я гоню от себя дурные, расслабляющие мысли. Я стараюсь не думать о минах. Они тут везде, тут кругом мины. Здешний лес и валуны — не более, как маскировка смерти. Притаившейся смерти. Разбудить ее легко. Стоит только задеть ногой тоненькую, еле заметную проволоку, протянутую через тропу, и подскочит прыгающая мина, разорвется на уровне твоей головы, выбьет твои мозги. А на земле, где ты поставишь ногу, может сработать взрыватель противопехотной мины — небольшой коробочки, с виду такой безобидной. Заряд в ней невелик, но его достаточно, чтобы оторвать тебе ступню. А там ждет тебя противотанковая мина. Эта разделается с тобой начисто, в ней — по крайней мере десяток смертей. Хватит на всех нас…

Нет, нельзя думать о смерти. Нельзя! Я запрещаю тебе думать, Тихон Аниканов!

Ты видишь воронку от бомбы, зарастающую кустами, переступаешь через полуистлевший валенок, из которого торчит кость, — и всё-таки ты не должен думать о смерти!

Целью маршрута Бадера, по крайней мере ближайшей целью, оказался, как мы и предполагали, его хутор. Достигли мы его утром. В тумане обозначились залив озера с плавающими льдинами, забор, спускающийся к самой воде.

Бадер подошел к калитке. Он мог бы пройти рядом, по доскам забора, в этом месте рухнувшего наземь, но, нет, ему зачем-то понадобилось войти через калитку. Хотел, видно, открыть ее своей хозяйской рукой. Однако прежде он постоял некоторое время, потом перекрестился.

Калитка скрипнула. Бадер исчез в доме, и мы, расположившись у дырявого забора, дожидались долго. Было слышно, как Бадер ходит по дому, открывает слипшиеся двери, как потрескивают половицы.

Он вышел с лопатой. Ударил ею раза три по косяку, сделал зачем-то зарубку… Потом сошел с крыльца, постоял у старой, толстой ели, отмерил от нее несколько шагов и начал копать.

Конечно, мы могли тут же схватить его. Но мы ждали.

Он часто садился, вытирал пот со лба, потом торопливо, испуганно вскакивал и снова принимался за работу. Он спешил. Наконец он кончил работу.

Затем он пригнулся. Похоже было — нащупывает что-то в вырытой яме.

Я сделал знак товарищам, вынул из кобуры пистолет, встал и пошел в пролом.

Бадер не разгибался. Он не замечал нас, весь погруженный в свое дело. Что у него там? Сейчас узнаем. Я открыл рот, чтобы окликнуть его и наставил пистолет, но в эту минуту раздался резкий, негромкий удар. Сотни игл впились мне в лицо, и я невольно зажмурил глаза.

Когда я разлепил их, все уже сгрудились вокруг Бадера. Он лежал на животе, накрыв собой яму, истекая кровью, — мертвый.

3

Сперва я подумал, что Бадер заслышал шаги, заметил пограничников и решил подорвать себя и нас. На самом деле было не так. Осмотр ямы, остатков мины и ящика, вырытого Бадером, показал, что кто-то приготовил ему здесь смерть.

Сейчас, через два года после этих событий, мне иногда кажется, что предвидеть судьбу Бадера, сохранить его для допроса было всё-таки можно. Я невольно сотый раз спрашиваю себя: что я должен был сделать, чем предотвратить такой исход? Я вижу свои ошибки и снова чувствую горечь неудачи, постигшей нас тогда на хуторе Бадера.

А это была неудача, серьезная неудача. Все мы почувствовали это и даже, помнится, говорили вполголоса…

Если хотите, мне было еще и жаль Бадера. То есть не его только, а вообще… Ну, как бы вам это объяснить! Жаль человеческой жизни, которая оказалась дешевле кучки золотых монет, старых золотых риз с икон, серебряных подсвечников… Это добро Марочкин брал из ямы, отбрасывая щепу разлетевшегося на куски ящика.

В это же время Яковлев вынимал из моего лица занозы, клал на ранки пластыри.

— Как в глаза не угодило! — говорил он, и мне было хорошо слушать его басовитый, спокойный голос.

Сокровища Бадера легли на доску крыльца, как маленький могильный холмик. Ради них Бадер прошел «Росомаху». Верно, он прошел бы две, десять «Росомах», только бы дорваться до своего имущества. Я вспомнил, как он крестился у калитки. Его добро — это его религия, смысл его существования.

Те, что послали Бадера, одели его по-нашему, указали проход через «Росомаху», — знали это. Еще бы! Бадер — удобное орудие в их руках.

Зачем же послали его?

Я рылся в памяти, надеясь найти похожий случай, пролить хоть какой-нибудь свет на загадку. Но, нет, ничего подобного в моей практике не было.

Так или иначе — смерть Бадера не случайна. Чем больше я размышлял и изучал место взрыва, тем больше утверждался в этом. Случайности тут быть не могло. Клад Бадера заминировали. Сделали это намеренно, с тем, чтобы ограничить его маршрут по нашей земле, положить предел… Выходит, он выполнил свое назначение! Каким же способом?

— Товарищ майор! — сказал Марочкин. — Разрешите изложить свои соображения.

На людях он всегда выражался сугубо официально, самыми книжными словами.

— Излагайте, — ответил я.

— По моим соображениям, мина там находилась… Ну, в общем она уже была, когда он закапывал свой ящик, товарищ майор, и тогда не взорвалась.

— Нет, — сказал я. — Хутор Бадера не было смысла минировать. Ни нам, ни противнику. Место глухое, в стороне от всех дорог.

Яковлев уже оставил в покое мое лицо. Теперь он собирал остатки мины, а мы с Марочкиным обыскивали убитого. В кармане штанов нашли документы на имя Бадера, общепринятые в сопредельном государстве и не оставлявшие сомнений в подлинности. Никакого оружия у Бадера не было, если не считать большого ножа с рукояткой из прозрачной пластмассы. Он висел на поясе, в кожаном чехле. Такой нож необходим путнику в этих местах, так же как спички, соль, котелок, ложка, запас хлеба и сала. Всё это и обнаружилось в холщовом заплечном мешке Бадера.

На ногах у него были валенки, обшитые желтой кожей. Именно русские валенки, а не сапоги с загнутыми носками, распространенные за рубежом. Лишнее доказательство того, что Бадера снаряжали сюда специально.

Но для чего? Для чего?

Возможно, вся суть в зарубке, которую он оставил на косяке? Но как разгадать ее смысл?

Ответить может только тот, для кого этот знак оставлен. Очевидно, этот человек должен явиться сюда, и, значит, хутор Бадера надо держать под наблюдением.

Я приказал уничтожить все следы происшествия, кроме зарубки. Радист Кузякин передал в штаб итоги нашего похода. Затем Аношков встал часовым, а остальные расположились на отдых в большой горнице с печью-голландкой.

— И хозяин погиб, и дачка тоже, — пробасил Яковлев, растапливая печь. — Всю ведь жучок сожрал.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Как же, рассказывали наши в Ладва-пороге. Хотели, значит, бадеров дом в колхоз вывезти, под клуб приспособить. Да где! Всё как есть проедено жучком. В труху всё размалывает. Прямо-таки — кипит жучок, вот сколько его!

Яковлев не терял связи с односельчанами, с жизнью родного колхоза.

Печка упорно не желала давать тепло, злобно дымила. Сержант терпеливо открывал двери и окна, чтобы выгнать дым, снова растапливал. Я расположился на полу, подложив под себя валявшийся кусок овчины и накрывшись шинелью. Рядом лег Марочкин.

Бледная ночь освещала стены, кое-где еще прикрытые пятнистыми обоями.

— Товарищ майор, — шепчет Марочкин. — Слыхали, ведь подписан приказ о разминировании «Росомахи». Велено нам выделить силы и артиллеристам. План на два года.

Любит Марочкин сообщать новости! О приказе мне известно. Давно пора! Наконец-то исчезнет «Росомаха», исчезнет смерть с этой земли, из нашего леса. Но не об этом думаю я сейчас. Зарубка на косяке — звено, наглядное звено, попавшее нам в руки, и надо тянуть за него, извлечь всё, что можно.

Марочкин умолкает, погруженный в какие-то свои догадки, и я не сплю.

— Товарищ майор, — слышу я. — Бадера послали проторить дорогу! В качестве пробного шара! Тут еще кто-то есть.

Я и сам думал об этом. Да, это, пожалуй, весьма вероятное назначение Бадера. Допустим, за рубежом тоже нет точной схемы минных полей, она пропала во время войны. Есть, быть может, грубая схема, сделанная по памяти… А «Росомаха» удобна для нарушителей. Через нее можно скрытно подобраться к линии железной дороги, к полустанку, влезть в порожний товарный вагон, направиться в глубь страны, раствориться в каком-нибудь большом городе, замести следы… Я так отчетливо представил себе нарушителя, что приподнялся. По тропе, проложенной Бадером и нами, должен пойти кто-то еще. Быть может, уже идет сию минуту! В глубь страны или, наоборот, к границе!

Да, именно этого хотели пославшие Бадера — проторить путь. Он, возможно, не знал всех замыслов их, но всё же кое-что мог выболтать, потому и убрали его.

Враг рисковал серьезно, готовя западню Бадеру. Надо было выкопать где-то мину, принести сюда, установить. Громоздкое предприятие! Но, видно, игра стоила того. Бадера надо было устранить любой ценой.

Однако немного спустя это умственное сооружение, казавшееся мне таким прочным, стало шататься и трещать. Я начал перестраивать его. То, что Бадера убрали как возможного свидетеля — это ясно. Но каково назначение его?.. Если ему поручили всего-навсего проторить дорогу, то так ли уж необходимо было убивать его, да еще таким явным и шумным способом! Нет, роль Бадера, видимо, важнее.

Зарубка, весьма вероятно, означает не только: «Я прошел через «Росомаху», путь свободен».

Что же еще? Не один разум, но и чувство вели меня к новой догадке. Ощущение близости врага, встревожившее Марочкина, передалось и мне. Я рисовал себе второго нарушителя, крадущегося по тропе, проложенной Бадером и нами, и вдруг четко сложился вывод. Не о своем приходе извещал знаком на косяке Бадер!

Есть другой! Он уже здесь, на нашей земле. Возможно, они одновременно перешли границу. Бадер знал его, мог выдать.

Теперь смерть Бадера более понятна.

Конечно, и это всё — догадки. Но я был твердо уверен: с гибелью Бадера схватка только началась. Так подсказывали мне мой опыт, мое чутье.

Следовательно, отрядный поиск надо продолжать. Я встал, разбудил радиста и передал в штаб:

«Предполагаю наличие на нашей территории второго нарушителя».

После этого я лег и, сраженный усталостью, заснул. Когда я открыл глаза, в окна светило солнце. Аношкова сменил на часах Яковлев. Аношков достал из вещевого мешка толстую книгу, счистил с нее налипшие хлебные крошки и сел читать.

Счастливый возраст! Только вчера он трясся от страха, глядя на убитого взрывом Бадера, а сейчас погружен в роман, который, верно, кажется ему более занимательным, чем жизнь!

«Спать Тихон! — приказал я себе. — Еще рано».

Голова моя съезжала с холодной кожаной планшетки, служившей мне подушкой, я поправлял ее, потом задремал, но какой-то новый звук заставил меня очнуться. Я прислушался. Дом, казалось, тоже пробудился, и что-то в нем настойчиво, мерно поскрипывало.

Ходит кто-то! Рука моя сама потянулась к оружию, и в эту минуту сон окончательно покинул меня. «Верно, часовой, — подумал я. — Но почему он в доме? Велено же находиться вне помещения и наблюдать».

Тихо, чтобы не тревожить спящих, я выглянул в сени. Снизу, осторожно ступая, поднимался Яковлев с автоматом в руке. Завидев меня, он остановился и перевел дух, но дом не перестал скрипеть. Кто-то шагал по лестнице, ведущей из сеней на чердак.

Яковлев наклонился ко мне.

— Гражданка какая-то, — шепнул он.

Мы оба двинулись вслед. Неведомая гостья уже влезла на чердак, гулко шагала по доскам, посыпанным песком, и что-то бурчала про себя.

Я тронул за рукав сержанта и застыл сам. Сверху донеслось:

Молодой голос выводил песню — первые строки ее — снова и снова. Странно звучала она здесь! Потом гостья замолчала, на чердаке раздалось постукивание. Пробует крепость постройки, что ли? Или ищет что-нибудь?

Я подтолкнул Яковлева. Мы вошли на чердак. Спиной к нам стояла женщина в кожаном пальто и такой же шапке с ушами, какую носят нередко водители автомашин. Руки ее были подняты и шарили по ветхому, прохудившемуся навесу, выбивая облака пыли.

— Ой, кто там! — вскрикнула она и обернулась.

— Это мы вас хотели спросить, — сказал я. — Что вам тут нужно?

Из-под толстого кожаного козырькаглянуло на меня обветренное, открытое лицо с мелкими чертами, сперва испуганное, потом приветливое, — лицо красивой женщины лет тридцати пяти. Громоздкая кожаная спецодежда к ней совсем не шла.

— Слава богу! Пограничники! — произнесла она.

Я не успел вымолвить слова, как она шагнула ко мне и протянула руку:

— Бахарева.

— Майор Аниканов, — назвался я.

— Вас, наверно, мое пение привлекло, — засмеялась она. — Пою, что взбредет на ум. А знаете, товарищ майор, вы мне как раз нужны.

— Очень приятно, — ответил я. — Вы приезжая, если не ошибаюсь. Позвольте ваши документы. Мы с вами в пограничной полосе всё-таки.

Документы — паспорт, пропуск, командировочное удостоверение института лесного хозяйства на имя Бахаревой Екатерины Васильевны — оказались в порядке. Я вернул их ей, козырнул и спросил:

— Что же вы тут делаете, однако?

— Видите, я как раз зашла… осмотреть еще раз хутор, он нам нужен. Не могли бы вы нам помочь?

— В чем?

— В устройстве базы. Для рыболовов и охотников. Пограничники должны заинтересоваться! Вы сами случайно не рыбак?

— Как же, рыбак! — ответил я, взвешивая каждое слово. — Мы ради этого тут и остановились на ночь. Думаем попытать счастья. Но для базы дом вряд ли годится. Жучком съеден. Так ведь, товарищ Яковлев? — обратился я к сержанту, который стоял рядом, с любопытством разглядывая Бахареву.

— Так точно, — отозвался он степенно. — Жучок там, в стенах, прямо-таки…

— Кипит, — подсказал я.

— Точно, товарищ майор. Кипит.

Но Бахарева не отступилась.

— Хоть на время приспособим. А там соберем средства и выстроим хату. При вашем участии. А? Нет, вы должны заинтересоваться нашей затеей.

Хорошо, надо посоветоваться с сослуживцами и дать ей ответ. Иметь базу на озере неплохо. А заодно — вот и повод поближе познакомиться и с Бахаревой и с другими черногорскими рыболовами, посетителями хутора.

Разговаривая, мы спустились по лестнице и стояли теперь на крыльце. Рука Бахаревой рассеянно скользнула по косяку, ноготь чуть задел зарубку…

Невольно я впился взглядом в лицо Бахаревой, но на нем не дрогнул ни один мускул.

— Так вы и ловить прибыли? — спросил я. — Или только дом осмотреть?

— И ловить тоже.

Она выбросила вперед руку.

— Вон там на мысу, видите, я прошлый раз таких лещей поймала! Здесь, у самого дома, не советую пытаться, тут ничего нет. Сюда мы за наживкой ходим, за червями. Лямка мне всё объяснил. Мой консультант. Он, собственно, Лямин, — усмехнулась она. — Мы тут целой компанией…

«Тем лучше. Увижу, что за компания», — подумал я.

Женский голос, раздавшийся за кустами, позвал Бахареву, потом появилась худощавая, узколицая женщина в сапогах и синем пальто с подбитыми плечами, с ведерком и удочкой. У нас на севере жены часто сопровождают мужей на рыбалку, и это зрелище не удивило меня.

— Знакомьтесь, — сказала Бахарева. — Это Лена Шапошникова, супруга Лямки. А вот и он сам.

Подошел мужчина в куртке. Прядь волос спущена на лоб, красивое лицо, медленные, ленивые движения. Я не раз видел его в Черногорске. Лямин — администратор Дома культуры.

За ним шли еще двое: преподаватель географии Чернышев, молодой человек с усиками и бачками, в морской фуражке, местный франт, и толстый мастер лесозавода Коробов.

Все они остановились у крыльца. И каждый мог отлично видеть след лопаты Бадера на косяке…

4

В тот же день к вечеру я вернулся в Кереть. Полковник Черкашин ждал меня. Я вошел к нему с ощущением неудачи, не покидавшей меня последние сутки.

— Действовали вы правильно, — было первое, что он сказал. — На хуторе есть кто-нибудь?

— Яковлев и Аношков.

— Хорошо. Пусть посидят пока. Ну, ваши выводы? Что дальше?

Он был верен своему правилу: узнать сперва мнение подчиненного.

— Согласен с вами, — сказал Черкашин, выслушав меня. — Очень хитрая вылазка врага. Ведь что получается? Враги предвидели, что мы, узнав о переходе Бадером границы, не схватим сразу его, а пойдем следом, доведем до хутора. Если только взрыв не случайность, — а это мало вероятно, — то они, значит, предусмотрели наше поведение и выполнили свой план. Да, согласен с вами, — второй нарушитель есть. Это логично. Следа его мы не нашли, но предполагать при данных обстоятельствах можем. Однако поиск я приказал снять. Дали отбой. С какой стати открывать врагу наши предположения, показывать, что мы почуяли второго!.. Пусть думает, что мы успокоились.

Возразить было нечего.

— А я даже сомневаться стал, не напрасно ли мы оставили зарубку на косяке, — сказал я.

Если говорить точнее, — всю дорогу в Кереть меня мучили сомнения. Хутор Бадера посещают многие. Городские рыболовы ночуют в деревушке Ладва-порог, а днем отдыхают, укрываются от дождя на хуторе. Попробуй распознать среди многих того, кому Бадер подал знак!

— Сложное дело, не спорю, — улыбнулся полковник. — А что вы с ней сделаете, с зарубкой? Как спрячете? Обтешете косяк или новый поставите? А? Всем напоказ? То-то и оно! Нет, они тоже не глупцы. В Ладва-пороге колхозники слышали взрыв?

— Нет как будто.

Полковник встал, откинул занавеску, приложил к карте циркуль.

— Четыре километра. Могли услышать. И вы ничего не рассказывали в деревне?

— Нет.

— Напрасно. Всё равно взрыв, появление пограничников на хуторе — это трудно спрятать. Вас же застали там люди, Тихон Иванович! Незачем держать в секрете то, что Бадер, бывший хозяин хутора, явился из-за рубежа за своим золотом и подорвался.

— Не совсем понимаю вас, — сказал я.

— Наши догадки мы оставим при себе, разумеется. Пусть считается, что Бадер подорвался случайно.

— Ясно, товарищ полковник!

— Ведь это похоже на случайность, правда? Расчет организаторов вылазки как раз и построен на этом: Бадер погиб как бы от случайной мины. Ну, мы, допустим, ничего не подозреваем. И зарубку не заметили. Понимаете мою мысль? Не будем пугать врага, успокоим его пока, чтобы потом взять врасплох.

И он предложил приглядеться к рыболовам, нет ли среди них людей, проявляющих к хутору повышенный интерес. Врагу удобнее всего включиться именно в такую группу, так как в ней он менее приметен.

— Добро! — закончил Черкашин. — Кому же мы задачу поручим?

Не вдруг дошел до меня смысл вопроса. Ах, вот оно что? Опять смущает мой сорокасемилетний возраст! Помоложе кого-нибудь хочет подобрать!

— Товарищ полковник, — сказал я. — Разрешите мне закончить дело.

Он помолчал.

— Хорошо. Поручим вам.

Был поздний час. За окном расстилалось озеро, — спокойное, холодное, в охвате лесистых берегов. К нему тянулась улица бревенчатого районного городка и по ней, мимо райкома с флагом на башенке, мимо свежесрубленной конторы леспромхоза, шагали люди, ничего не подозревающие о наших заботах и тревогах.

— Значит, беретесь, — говорил полковник. — Смотрите, дело вашей чести, Тихон Иванович. Ну, я рад. Рад, что вы и доведете до конца. Берите Марочкина и… С Яковлевым, к сожалению, придется расстаться.

— С нашим следопытом?

— Да. Он и так сколько сверх срока прослужил! Есть ходатайство от предприятия. Он же мастер по сплаву, хороший мастер. Люди нужны и лесу. Вот еще «Росомаху» разминируем… Новые угодья передадим хозяйству.

В окно бьет музыка. У самого озера, в парке, вернее, в гуще лесных сосен, сохраненных строителями городка и обнесенных нарядной голубой оградой, зажигаются красные, синие, зеленые фонарики над танцплощадкой, веселится молодежь. Там, за стенами штаба отряда, никто не догадывается, что идет схватка с лютыми врагами нашей мирной жизни.

5

Гостиница в Черногорске, где остановилась Бахарева, стоит на огромной, темно-серой, почти черной скале, отшлифованной миллионы лет назад ледником. Многие дома города, почти сплошь деревянного, раскинуты на таких могучих скалах и потому кажутся удивительно легкими и хрупкими. «Спичечный город» — так окрестил Черногорск южанин Марочкин. Однако этот непрочный на вид город — большой и славный труженик. Он шлет в дальние концы страны и за границу грузы смолистых, лимонно-желтых досок, добывает в бурных морских водах рыбу…

Бахарева была у себя. Она писала что-то, на столе лежали раскрытый портфель и планы лесных участков. В большой, пустоватый, грубо оштукатуренный номер она не внесла ничего женского: ни духов, ни безделушек. Только одинокий флакон с одеколоном красовался рядом с чернильницей.

«Неужели Бахарева в самом деле такая спартанка! — подумал я. — Или хочет казаться такой?..»

— А! Вы легки на помине, — воскликнула она. — Я думала о вас. Скоро ли придет майор и доложит…

И она посмотрела на меня с шутливым вызовом. Я сразу же сообщил новости. Начальство отнеслось к начинанию рыболовов положительно. Но поддерживать обреченное здание нет смысла, нужно сооружать новое. Чем мы можем содействовать? Материалами. Быть может, и рабочей силой, но это труднее — ведь предстоит разминирование «Росомахи».

— По пятам за саперами и я пойду, — заявила она. — Слышите! Попробуйте мне отказать!

Она прибавила, что командирована сюда в связи с освоением новых лесных массивов.

Наконец-то «Росомаха» будет обезврежена! Лес там, лес какой гибнет! Да, перестаивает, портится на корню. А она жалеет лес. Лес — ее стихия. Она родилась тут, на севере, отец ее служил у лесопромышленника. В детстве ее увезли отсюда. Вернулась она молодой специалисткой. Работала в лесу, партизанила тут в этих же краях.

Всё это она выложила просто, с откровенной прямотой, а о партизанском своем прошлом упомянула тоже просто, стороною и как бы невзначай.

Значит, она партизанка! Вот откуда эта спартанская суровость!

— Лицезрели Лямку с женой? Да, и она рыбачка. Того и гляди, себя зацепит крючком за ухо!

— Говорят, они бежали вместе из Ютоксы? — спросил я.

— Да. Она говорит, если бы не Лямин, не быть бы ей живой. Он организовал побег и вообще вел себя очень храбро.

Передо мной возникли обгорелые бараки — черные, длинные, как огромные гробы, — опаленные сосны. Кто здесь не слыхал о Ютоксе, страшном лагере для советских пленных! Остатки его и сейчас виднеются в лесу, в нескольких километрах к западу от «Росомахи». Говорят, наши войска застали там костры из трупов. Гитлеровцы делали настил из досок, клали тела убитых, потом еще доски и еще тела, обливали горючей смесью и поджигали. Перед бегством своим стремились уничтожить всех. Спаслись из Ютоксы немногие.

Бахарева прибавила, что заключенные, бежавшие из лагеря, нередко попадали в партизанский отряд, где она была замполитом. Их подкармливали и провожали дальше, через линию фронта к своим. Но Шапошникова и Лямин миновали партизан, сами нашли путь. Так что Бахарева только теперь, увидевшись со своей приятельницей довоенных лет, узнала о ее злоключениях и о спасении из плена.

— Я и понятия не имела, что Ленка здесь. Приезжаю в Черногорск, захожу в магазин, смотрю — Ленка! Бывают же встречи!

Я почти не задавал вопросов Бахаревой. Она углубилась в воспоминания, беседа наша пошла легко. Подробно рассказала она о Шапошниковой и Лямине.

Лена была на войне санитаркой, участвовала в разведке боем, кончившейся неудачно, блуждала по тылам противника и угодила в Ютоксу. Это было в августе 1942 года. Направляли в Ютоксу самых здоровых пленных, достаточно сильных, чтобы долбить лопатами каменистый грунт, укреплять «Росомаху». После работы валились почти без чувств на нары, но нередко вскакивали среди ночи и били крыс, что вменялось заключенным в обязанность, так как крысы грабили кладовые, грызли обувь. Штурмбанфюрер Цорн, помощник начальника лагеря, ввел даже премию: за каждый десяток убитых хищников — добавочную порцию овсяной похлебки.

— Да, мы в отряде были в курсе жизни Ютоксы, — сказала Бахарева. — Мы думали даже освободить пленных, но у гитлеровцев была очень сильная охрана…

Лямин появился в Ютоксе тоже в 1942 году. По словам Шапошниковой, его взяли в плен где-то на Украине. Лагерь расширялся, «Росомаха» требовала всё больше рабочих рук.

— Да, проклятое место — «Росомаха», — сказала Екатерина Васильевна помолчав. — Очищайте, очищайте ее поскорее. Прощупайте всё как следует, всё что там есть.

Я спросил, что же там может быть, кроме траншей, дзотов и мин?

— Точно не знаю… Если не спешите, расскажу вам один эпизод. Нам, партизанам, его не раз рассказывали очевидцы.

Однажды из Ютоксы, в пролом, сделанный в ограде, бежали десять заключенных. Побег удался лишь наполовину — пятерых поймали.

Наутро их выстроили на площадке перед бараками. Цорн расхаживал взад и вперед и держал речь. Беглецы-де не оценили Ютоксы, лучшего из лагерей, не оценили справедливейших начальников, пожелали уйти к большевикам, где бы их наверняка расстреляли как изменников, сдавшихся в плен. Цорн вообще часто похвалялся своей справедливостью и приводил в пример прежде всего премии за крыс. Он говорил по-русски без малейшего акцента, так как вырос в России. После каждой фразы штурмбанфюрер подходил к кому-нибудь из беглецов и наотмашь бил хлыстом по лицу. К концу речи лица их были залиты кровью.

Закончил Цорн тем, что с провинившимися будет поступлено по приказу фюрера. Никто не видел казни. Все пятеро исчезли. Их увели в хвойную чащу, начинавшуюся сразу же за лагерем, и что с ними стало — неизвестно.

Люди не раз исчезали таким образом. Это случалось с теми, кто был неугоден обер-палачам. Против фамилии такого человека Цорн ставил за каждый проступок минус. Наберется дюжина минусов — глядишь, и нет человека. Ни в списках, ни на работе, нигде. Никто никогда не находил его трупа в лесу. Никаких следов!

По слухам, штрафников уводили в подземелье, под «Росомаху»…

В числе пятерых, бежавших тогда и погубленных фашистами, была одна русская девушка. Цорн в своей речи отозвался о ней как о провинившейся особо. При этих словах девушка вдруг выпрямилась и крикнула что-то. Ей тут же зажали рот и увели.

— А как она выглядела, эта девушка? — перебил я Бахареву.

— Обыкновенная девушка, как мне говорили. Худенькая. Впрочем, там все были худенькие. Называл ее Цорн по номеру… Высокая. Светлые волосы. Больше, по-моему, никаких примет мы не получили, хотя интересовались ею. Что с вами?

— Ничего, — проговорил я, проводя ладонью по лбу. — Продолжайте, пожалуйста.

«Спокойно, Тихон, спокойно, — сказал я себе. — Мало ли на свете высоких, светловолосых девушек!»

Но странное дело, Бахарева стала вдруг ближе мне. Вообще я не склонен раскрывать душу мало знакомому человеку, а тут, неожиданно для самого себя, сказал:

— Видите ли, здесь воевала моя дочь, Татьяна Аниканова… Она не вернулась из разведки…

— Простите, что я…

— Нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста.

— Мы все потеряли близких. Правда, у меня семьи нет, так жизнь сложилась… Но я понимаю вас.

Она участливо коснулась моей руки.

— Что же крикнула она? Та девушка? — спросил я. — Так и неизвестно?

— Мы старались выяснить. Будто бы девушка крикнула: «Доживете до воли, так передайте, что на «Росомахе»… Ей не дали кончить.

Что же на «Росомахе»? Пленница, видимо, что-то обнаружила, знала что-то важное. Она несла известие нашим и не хотела умереть, не выполнив своего долга. И крикнула, обращаясь к тем, кто, может быть, выживет и вырвется на свободу.

— Партизаны, наверно, обсуждали это событие, строили предположения? — поинтересовался я.

— Да, мнений было много, — сказала Бахарева. — Большинство сходилось на том, что она знала систему оборонительных сооружений «Росомахи». Или какую-нибудь особенность их.

Много позже партизаны помогли бежать из лагеря пленному летчику. В отряде он рассказал, что разговорился однажды со стражником — немцем. Онезорге — кажется, так звали стражника — сказал, что передал девушке перед ее побегом один предмет. Если летчик уловил правильно — кисет. Этот кисет у нее не нашли, когда схватили ее, значит, она успела передать его кому-то из товарищей. И теперь, мол, кисет, надо надеяться, за линией фронта.

— А что еще он сказал летчику?

— Пусть-де русские не думают, что все немцы фашисты. Это летчик хорошо понял.

— Кисет? Может, в нем что-нибудь было спрятано? Послушайте, — вдруг воскликнул я, — случайно к Лямину он не попал? Ведь Лямин был награжден за доставку нашему командованию ценных сведений. Не вместе ли с этой группой он бежал?

— Не знаю. Не спрашивала. Да и летчик, может быть, напутал просто…

— Онезорге, — произнес я. — Любопытная фамилия. Онезорге по-нашему — Беззаботный.

Я вдруг испытал своеобразное чувство. Мне показалось, что я где-то встречался с Онезорге или слышал такую фамилию.

Но память ничего не подсказала мне.

«В кисете могла быть схема, скатанная в комок и спрятанная в табаке, — подумал я. — Схема «Росомахи». Девушка, хоть и передала кисет товарищу, опасалась, вдруг и он не дойдет. И крикнула всем…»

— Вы поговорите с Ляминым, — предложила Бахарева. — Я ведь рассказываю со слов других, а он, может, в курсе сам… Поговорите непременно.

Я уже решил сделать это. И не откладывая. Но сперва мне хотелось узнать о нем и его жене побольше.

— Итак, Лямин и Шапошникова поженились, — сказал я. — Слыхал я об этом. И как же они живут? Счастливы?

— Более или менее, — усмехнулась Бахарева. — Ленка ревнует его дико. И в рыбачество ударилась на этой почве, вы видели. Он, конечно, не без греха, заглядывается на молоденьких, как все вы, мужчины… В Доме культуры ансамбль песни и пляски, кружки кройки и шитья, — представляете, как Ленка переживает. Ужас! Но он от нее не уйдет.

Бахарева болтала, добродушно посмеиваясь, и я не удерживал ее. Вдруг выплывет что-либо, чего мы еще не знаем.

— Плохо ли Лямке! Елена — местная, черногорская. У нее тут дом, доставшийся от родителей, корова, куры. Жалованье администратора не ахти какое, так что… На Украине где-то осталась у него прежняя жена, но с ней всё покончено. Так он сам уверяет, и я лично не склонна сомневаться. Худо ли ему в Черногорске!

Я встал.

Прощаясь, она задержала мою руку.

— Извините, вы не хотите именно сейчас зайти к Лямину?.. Он взял несколько дней в счет отпуска и вот-вот укатит на озеро. Я рада вам помочь, и, может быть, со мной вам удобнее…

Она смотрела на меня прямо, искренне. Трудно было заподозрить в этом взгляде заднюю мысль…

— Хорошо, — сказал я.

Тем лучше, пойдем вместе — значит, супруги Лямины не будут предупреждены о моем посещении, о том, что меня занимает тайна казненной пленницы и загадочный кисет.

Я не мог логически связать эти давние события в лагере Ютокса с нынешними, с приходом Бадера, но и разум и чутье повелевали мне не отступаться, искать.

6

Дом Шапошниковой, деревянный, когда-то крашенный, но облезший от сырости, низкий, с выцветшими резными наличниками, стоял на краю города, на огромной, плоской каменной глыбе, треснувшей во всю длину. Глубокая, рваная расщелина словно пощадила дом, обошла его и лишь отделила от соседних построек. За домом — серая ширь реки, которая, там и сям вскипая на порогах, несла свои воды к морю.

Спутница моя дернула железное кольцо. С минуту скрежетали, звенели запоры. Наконец, дверь отворилась.

— Принимай гостей, Лена, — возгласила Бахарева входя.

— Ох, а я в таком виде! — жеманно воскликнула хозяйка. — Сюда, будьте добры.

Одета она была по-домашнему, но опрятно, и оправдываться было вовсе незачем.

— Помешали вам, верно, — сказал я. — Виновата Екатерина Васильевна. Она меня затащила.

— Да уж, от нее не вырветесь, — отозвалась Шапошникова тем же наигранным тоном.

Мы вошли в кухню, пылавшую красной медью старательно начищенных кувшинов и тазов, затем в чистую, просторную горницу в три окна. В простенках висели увеличенные фотографии родственников, дородных поморов и поморок, в черных рамках, украшенных пучками бессмертников.

Лямин сидел в углу и чинил сапог. Поздоровавшись, хозяин попросил нас сесть и вернулся к прерванной работе. Орудовал он толстой кривой иглой усердно, но с какой-то театральной нарочитостью в движениях. Широким, плавным жестом отводил иглу, вскидывал голову и оглядывал нас с улыбкой, как бы говорившей: полюбуйтесь, я и это умею. Никаким делом не гнушаюсь!

— Мы с новостями, — сказала Бахарева. — Пограничники поддержат нас. База у нас на озере будет. Вот, благодарите Тихона Ивановича.

Лямин вскочил с места, вытер свою мягкую, пухлую руку о резиновый передник и протянул мне.

— На лов собираетесь? — спросил я.

— Так точно, товарищ майор, — отозвался он.

Бахарева разглядывала старую олеографию на стене. Ярко раскрашенные сценки из немецких народных сказок: Черный Петер, лесной житель из Шварцвальда, храбрый портняжка, крысы, сожравшие епископа, и нюрнбергский игрушечных дел мастер, изделия которого обрели жизнь. Под картинками — готической вязью — стихотворения. Должно быть, кто-нибудь из дедов Шапошниковой, водивших по морю парусники, купил этот лубок в иностранном порту.

— Не про нас писано, — молвила Бахарева отходя. — Товарищи, я рассказывала майору о Ютоксе. Про ту девушку, о которой потом так много говорили, помните? Вы не вместе бежали?.. У майора дочь была на этом фронте, Татьяна, не вернулась из разведки, так может быть… Вы-то знаете больше.

Лямин повернулся ко мне. Все притихли.

— Да, та девушка была в нашей группе. Называла она себя Анной, — сказал Лямин просто и на этот раз без рисовки. — Но если она была разведчицей, то, вероятно, умалчивала о настоящем своем имени.

— Вполне возможно, — отозвался я. — Любопытно… У нее был кисет какой-то?

Повторять вопрос не пришлось. Что-то дрогнуло в лице Лямина. Или показалось? Он быстро поднялся.

— Извольте, могу продемонстрировать! Мы вам не говорили разве, Екатерина Васильевна?

Он вышел в соседнюю комнату. Там загрохотали выдвигаемые ящики. Через минуту вернулся и подал мне темный кожаный кисет, перетянутый тесемкой, скрученной из двух полосок кожи — красной и черной — с кисточками.

— Храню на память, — сказал Лямин. — Как-никак, награду от командования получил.

— Я уж мыла его, мыла, — прибавила Шапошникова. — Весь в земле был.

Слушая непринужденную, неторопливую речь Лямина, я упрекнул себя за излишнюю подозрительность.

— Память о ней, молодой героине, — продолжал он. — Говорят, видная спортсменка была…

У меня перехватило дыхание. «Ташка? Спокойно, Тихон! — удержал я себя. — Мало ли было спортсменок на войне! Разведчицы, лыжницы. Не отвлекайся, слушай, помни, зачем ты здесь!»

Лямин продолжал. Да, кисет был у нее, у той девушки. Ее нагоняли стражники, но она успела всё-таки отдать кисет ему, Лямину. Он не мог помочь ей, безоружный… Ее схватили. Но он довел ее дело до конца, доставил кисет командованию Советской Армии. В кисете была схема одного из узлов сопротивления «Росомахи». На тонкой папиросной бумаге, скатанной в комок.

Сообщая это, Лямин не хвастался. Тут он оказался скромным.

— К сожалению, благодарность досталась мне, не ей, — закончил он.

«Ташка, моя Ташка родная! — звучало во мне. — Неужели это ты! Неужели это твой привет пришел ко мне с этой вещью, неужели в твоих руках она была! Привет через колючую проволоку Ютоксы, через муки и смерть…»

Должно быть, я всё же обнаружил свое волнение. Все смотрели на меня. И Бахарева, умница Бахарева выручила меня.

— Да, мы все потеряли близких, — сказала она.

— Ох, не говорите, кошмарные годы, — вставил Лямин, теперь уже с обычной своей театральностью. — Кошмарные!

— Давайте, оставим грустную материю, — сказал он после паузы и подбросил на руке готовый сапог. — Теперь, я полагаю, ваша очередь рассказывать, товарищ майор.

— И у меня веселого мало, — ответил я.

— Ну, ну! Наши бодрые, мужественные стражи границы! — продекламировал он. — А я хочу к вам на поклон идти, в отряд. Ну, хоть плачь, нет хорошей пьески на пограничную тему. Мечтаю как-нибудь, упорядочив бюджет времени, поживиться фактами, боевыми эпизодами у вас, сесть и попробовать написать.

— Извольте, — сказал я. — Недавно был эпизод…

И я рассказал про Бадера. Историю человеческой жадности и стяжательства, оборванную случайной гибелью.

Лямин, как и остальные, слушал внимательно, но совершенно спокойно.

Я спросил попутно, не знает ли кто, чем угождал Бадер оккупантам. Говорят, был поваром при штабе укрепленного района, на «Росомахе». Но ведь поварское жалованье невелико, до́ма на него не построишь.

— Бадер? — произнесла Бахарева. — Стойте, стойте… Он был на заметке у нас в отряде. В числе предателей. Но в чем его обвиняли… Право, не помню.

Лямин наморщил лоб.

— Нет, никогда не слыхал такой фамилии. Нет, нет. Категорически нет.

На том и закончился наш визит. Мы вышли, Екатерина Васильевна крепко тряхнула мою руку и попросила заходить.

Я обещал.

На пути в Кереть я спрашивал себя: «Чего же я добился за этот день?» Ничего! Разгадка миссии Бадера не подвинулась ни на шаг.

7

Вернулся я из Черногорска поздно, долго не ложился. Белесая пустота за окном раздражала меня.

«Спокойно, Тихон! — говорил я себе. — Как будто ты новичок на севере! Пора бы уж привыкнуть!» Но, конечно, не белая ночь была виновата в том, что я не находил покоя. События последних дней породили томительное нетерпение, словно дергаешь, дергаешь закрытую дверь, она трещит, приоткрывается и всё-таки не впускает тебя.

Вспоминались Ютокса, Ташка, кисет, наш немецкий друг Онезорге.

Онезорге! Где же я встречал это имя? Взгляд мой задержался на полке над столом. Там лежали старые тетради — мои дневники военных лет. Я снял пачку и сел ближе к окну. Бревенчатый городок спал под шум озера и ветра, спал чутко, оставив на главной улице желтые, ненужные огни в качающихся фонарях.

Долго перелистывал я пожелтевшие страницы и вот в последней тетради, под датой — 5 июня 1945 года, встретил, наконец, имя Ганса Онезорге.

Едва начав читать запись, я понял почему это имя не вызывало в памяти точного образа человека. Уж очень непохож на свое имя был Ганс Онезорге. Никаких признаков беспечности, — как раз напротив. Из скупых строк возникал передо мной человек еще не старый, но сгорбившийся, худой, с землистым, нездоровым цветом лица. Конечно, он не всегда был таким. Я столкнулся с ним тогда, когда он вышел из гитлеровской тюрьмы.

Да, совсем не шло ему быть Онезорге, и я, помнится, никак не мог запомнить его фамилию и путал ее. Свобода, казалось, не радовала Ганса. Он не улыбался. Строгий, с пронзительным, обличающим взглядом запавших глаз, он подошел ко мне и попросил позволения обратиться с речью к населению города.

Это было в Виттенберге на Эльбе, где жил и проповедовал Лютер. Старинная, почерневшая от времени двурогая готическая кирха возвышалась над площадью. Близ нее стоял гипсовый Лютер, лежали кучки каменных ядер и врастала в землю медная пушка. Эти памятники средневековья были как будто вынесены из музея. И тут же, под сенью кирхи, лихо наигрывала пластинка, созывая народ, наша звуковещательная машина — синяя, с двумя рупорами.

У микрофона мы разъясняли жителям Виттенберга задачи Советской Армии в Германии. Я говорил о том, что гитлеровская тирания, вовлекшая страну в огонь войны, сгорела в нем сама и не воскреснет из пепла, призывал уничтожать остатки гитлеризма, очищать от них страну, начинать строить новую жизнь.

Тут и подошел ко мне из толпы Ганс Онезорге и попросил слова.

Помнится, говорил он быстро и не очень связно, но с большой силой гнева. Я не записал его выступления целиком. Оно было направлено против военных преступников, нашедших пристанище в городе и хитро маскирующихся. Я взял их на заметку: Гешке, Лаушер, Цорн…

Цорн! Роберт Цорн! Дневник чуть не выпал из моих рук. Цорн! Помощник начальника лагеря Ютокса!

Тогда, в Виттенберге, я ничего не знал о «Росомахе», о Ютоксе. Ганс не называл их. Характеристика, которую он давал каждому из трех гитлеровцев, была краткой.

Про Цорна в дневнике было всего четыре строки. Вот что я прочел:

«Цорн — отъявленный злодей. Он ломает комедию: «Я-де пострадал от Гитлера. Меня разжаловали!» Я, правда, не присутствовал, когда Цорн закончил службу, так как он загнал меня в тюрьму, но от товарищей мне известно, за что его разжаловали. Он потерял голову от страха. Он бежал от русских и не уничтожил то, что ему велели уничтожить».

Тогда я наспех записал это и вскоре забыл. Мало ли было таких цорнов! Мало ли митингов было на площадях немецких городов, вокруг громкоговорящей машины!

Заняться Цорном, Гешке, Лаушером — это уж было делом местного советского коменданта. Я тотчас после митинга уехал из Виттенберга.

На всякий случай я всё-таки дочитал дневник. Пестрели названия городов, имена. Нет, больше дневник ничего не напомнил мне. Да и смешно было надеяться. В Виттенберг я больше не заезжал. С невольной досадой захлопнул я тетрадь.

А мог бы заехать. Был рядом — в Ютерборге. И быть может, узнал бы что-нибудь о Цорне. По крайней мере комендант, возможно, рассказал бы мне, что стало с негодяем Цорном. Разоблачили его, призвали к ответу?

Он не уничтожил то, что ему велели уничтожить. К чему это относится? К «Росомахе»? Но ведь Цорн служил в лагере и не отвечал за «Росомаху». Да, гитлеровцы, уходя, оставили оборонительные сооружения и минные поля нетронутыми, — но ведь не за это же разжаловали Цорна! Тут он ни при чем. А в лагере Ютокса мало что уцелело. Бараки гитлеровцы подожгли, а о судьбе заключенных свидетельствуют костры из трупов, догоравшие там, когда пришли наши.

Не уничтожено что-то другое. Я встал, заходил по комнате, открыл окно и впустил сырой, холодный ветер. Что же другое?

Как вам передать мое состояние! Дверь, которую я силился открыть, подалась еще раз, но опять лишь приотворилась, и я ничего не успел разглядеть.

Напротив, тайна сгущалась.

Тайна, еще недавно связанная только с Бадером, с зарубкой на косяке, теперь охватывала и минные поля «Росомахи». Я не видел, не мог видеть связи между Бадером и Цорном, но чувствовал: какая-то связь, пока скрытая, есть!

Что же оставил Цорн на «Росомахе»?

Может быть, та девушка, отважная русская девушка, которой палачи зажали рот, знала?

«На „Росомахе“, — крикнула она и ей не дали кончить. Она уже передала кисет со схемой, спрятанной в табаке. Да, уже передала! Я думал об этом и раньше, но теперь эта истина была по-новому ясна и значительна. Так что же она хотела сообщить нашим этими словами — «На „Росомахе“»… Что-нибудь еще о системе обороны? Но есть ли смысл кричать во всеуслышание? Противник внес бы изменения в свою «Росомаху» — вот и всё. Внес бы немедленно — рабочей силы у него хватало. Нет, такие данные имеют дену лишь тогда, когда передаются тайно от врага. В кисете, например.

Значит, она знала что-то еще. Может быть, более важное. То, что оставил Цорн?

Цорн был разжалован. Эту меру применяли к офицерам в Германии чрезвычайно редко. Стало быть, он серьезно провинился. Потерял голову от страха, как сказал Онезорге. Не уничтожил…

Еще и еще раз я представлял себе день казни в Ютоксе, пленницу, избитую хлыстом Цорна, ее порыв, ее крик. И невольно виделась мне на ее месте Ташка. Моя Ташка. Да, я видел ее в ряду приговоренных и, казалось, слышал ее голос.

«Ташка! Ответь мне Ташка, это была ты? Это похоже на тебя, Ташка, ты никогда не была робкой.

Значит, кисет, принесенный Ляминым, — от тебя? Значит, ты знала?.. Тайна у тебя, Ташка? Они убили тебя, но неужели твоя смерть помешает мне узнать твою волю — то, чем ты жила последние минуты…» — Так я говорил с ней мысленно, снова листая дневник. Потом закрыл уставшие глаза. И Ташка в серой одежде узника, с номером вместо имени, стояла передо мной, шла ко мне…

Утром я вошел к Черкашину. Доложив ему о поездке в Черногорск, об изысканиях в дневнике военных лет, я сказал:

— Получилось так, товарищ полковник: бился над одной задачей, не решил, а тут возникла вторая. Голова кру́гом, откровенно признаться.

В самом деле, мы так и не знаем, для кого оставил Бадер свой знак на косяке, существует ли предполагаемый второй нарушитель. История с кисетом, рассказанная Бахаревой, обратила мое внимание на Лямина, но ничего против Лямина у меня нет. Его тревога, почудившаяся мне, даже не повод для сколько-нибудь обоснованных подозрений. Действовал Лямин в конце концов хорошо — командованию нашему оказал помощь…

А тут еще появилась тайна «Росомахи», по виду ничем не связанная с Бадером. Как к ней подступиться? И стоит ли вообще ломать голову над тем, что когда-то забыл, не уничтожил на «Росомахе» Цорн, обезумевший от страха? Боюсь, это отвлечет меня от главной задачи, собьет с начатого пути.

Словом, я выложил полковнику все свои раздумья и затруднения.

Я ожидал, что он учинит мне разнос и скажет: «Работаете растопыренными пальцами», — любимое выражение Черкашина, означающее крайнюю распыленность, несогласованность. Но он сидел молча, постукивая по столу, погруженный в свои мысли. Потом встал и откинул занавески, скрывавшие от посторонних глаз карту.

— Вы помните в прошлом году два взрыва, — он показывал на район «Росомахи». — Здесь и здесь?

— Лоси подорвались как будто, — сказал я.

— Вы не в курсе, Тихон Иванович, вы тогда были заняты другим делом. Я послал минеров. Лосей не нашли, к вашему сведению. Выяснили, не пострадал ли кто из местных жителей от мин, не пропал ли в лесу. Никто! Может, барсук, землеройка вызвали взрыв или живая росомаха, настоящая… Бывает, конечно. Но тряхнуло здо́рово. Завалило траншеи.

— Странно, — сказал я.

— Да. Вот вы сказали про Цорна, я и вспомнил. Может быть, и верно оставлено что-то важное. И кто-то пытается устранить то, что не успел убрать Цорн.

— Кто же? — вырвалось у меня.

— Возможно, тот, кто подложил мину Бадеру. И принял его сигнал. А? Всё это предположения, конечно, но вы не отчаивайтесь. Мы имеем дело с очень хитрым, ловким противником. Поэтому нужна выдержка. Действуйте и впредь за двоих — как пограничник и как чекист, хотя бы даже пришлось выйти за пределы погранполосы.

— Слушаюсь, — ответил я с готовностью.

Обычно функции чекистов мы на себя не берем. Но, очевидно, получена санкция высшего начальства…

— Наверху согласовано, — кивнул Черкашин, как бы угадав мои мысли. — Вы ведь к тому же бывший чекист. Не забыли, надо полагать?

— Никак нет.

— Ну вот. И начальство не забыло. А главное — случай ведь исключительный. «Росомаха» у границы, все нити ведут к ней. На вас, Тихон Иванович, возлагается большая надежда.

С этим напутствием и еще с некоторыми инструкциями я ушел от Черкашина.

8

Через день после моего разговора с полковником на «Росомахе» произошел новый взрыв.

Место взрыва довольно точно определил Кузякин, наш радист, участвовавший в походе через минные поля по следам Бадера.

Кузякин возвращался на заставу из Черногорска, куда ездил по увольнительной. Верткий «газ», именуемый в просторечье «козлом», катился по ухабистому проселку, огибающему «Росомаху» с юга. Водитель остановил машину у моста через поток и пошел за водой, чтобы залить радиатор. В это время и ударило на «Росомахе». Слух у радиста натренирован, Кузякин сразу сказал себе, что это именно взрыв, а не что-нибудь другое: не обвал, не падение дерева-гиганта в лесу. Солдат указал и направление, откуда донесся грохот.

Одновременно часовой на заставе, на бревенчатой вышке, вздымающейся над вершинами елей, заметил вдали черный сгусток дыма. Об этом также было доложено в штаб.

Кстати говоря, Черкашин приказал всему отряду присматриваться к «Росомахе», и поэтому то, что взрыв был замечен, нельзя считать случайным.

Разминирование «Росомахи» еще не началось. Первые минеры, углубившиеся в нее со своими щупами, прокладывали путь только для меня.

Марочкина, к сожалению, с нами не было. Он уехал в Москву сдавать зачеты на сессии в академии.

Я не стану описывать подробно этот второй мой поход через минные поля. Он был не так опасен, но утомителен. Минеры, держа перед собой щупы — длинные палки со стальными остриями, — вонзали их в землю. Вонзали дважды и трижды при каждом шаге. Шли, прощупывая впереди землю, шли медленно, нестерпимо медленно.

Ночевали в лесу. Место взрыва мы обнаружили лишь на другой день к вечеру.

Сквозь редкие деревья показалось темное пятно вывороченной почвы. Мы подошли к краю воронки. Хотя, впрочем, эту яму и воронкой-то трудно было назвать. Очевидно, взорвалось несколько мин, уложенных в траншее, — и траншея обрушилась.

Похоже, траншея была заминирована. Да, так оно и есть! Мы обследовали ее, и другого вывода быть не могло.

Но как это объяснить?

Конечно, мне тотчас же пришли в голову слова Черкашина: «Кто-то пытается устранить то, что не успел убрать Цорн». Если это применимо и здесь, то, значит, взорвать эту траншею должен был еще Цорн. И мины заготовили для этого.

Мы перерыли всё, надеясь найти хоть намек на разгадку. Решительно ничего!

Траншея была неглубокая. Она напоминала скорее ход сообщения, по которому надо идти пригнувшись, а местами и ползти. Но ход не имел связи с другими окопами или укреплениями, и я всё-таки видел здесь траншею. Ее, по всей вероятности, начали копать незадолго до наступления наших войск и не закончили.

Зачем же, зачем надо было ее взрывать? Еще недавно, когда я беседовал с Бахаревой, тайна «Росомахи» заключалась для меня в кисете, появившемся неизвестно откуда у стражника Онезорге, затем врученном пленной девушке и попавшем к Лямину. Потом оказалось, что в кисете была схема узла сопротивления, а тайна «Росомахи» не исчерпывается ею. Это подтверждали и загадочные взрывы в прошлом году. И вот новый взрыв, новое осязаемое свидетельство тайны…

Если врагам нужно было только засыпать, скрыть эту неоконченную траншею, то им удалось бы это, будь мы менее зорки. Прошло бы два-три месяца, и зелень молодой травы закрасила бы, укрыла от нас этот темно-рыжий рубец в каменистом грунте.

«Довольно, Тихон! — одернул я себя. — Нечего гадать. Занимайся делом! Тот, кто взорвал, оставил, верно, какие-нибудь следы».

Прилегающая местность подверглась самому тщательному изучению. Следы кое-где остались, но их едва можно было различить. Здесь смятый мох, там сломанная ветка. Однако мало, очень мало для того, чтобы понять, откуда пришел неизвестный, куда отправился. Собака взяла след, но остановилась на берегу озера. Зато мы нашли другое, и весьма существенное, — кровь. Да, кровь краснела на сером круглом голыше. Кровь была на листе папоротника, на корне березы.

Враг, значит, ранен? Не доглядел или не предвидел силы взрыва?

Ценность такой находки ясна. Рана — примета, по которой можно искать врага. Если он и не обратится к медикам, будет лечиться сам, всё-таки раненого обнаружить легче. Примета, бесспорная и на ближайшее время неистребимая, у нас есть.

Словом, мы как будто достигли некоторого успеха. Дверь, замыкающая тайну, приотворилась немного шире.

Наутро я докладывал Черкашину. Были приняты меры, нужные для того, чтобы установить личность человека, подорвавшегося на «Росомахе». Не стану перечислять их. Конечно, они нисколько не освобождали меня от забот и ответственности. За две недели я побывал во всех медицинских учреждениях нашего участка пограничья, у всех врачей.

«Нет, никто не подрывался», — отвечали мне. Никто не был ранен миной. Ни у кого нет травмы, подобной той, какую причиняет взрыв.

Помог нам дед Хаттоев, личность в этом крае известнейшая. До войны он прославился тем, что приручил лося, запряг его в сани и прибыл в областной город. Привязал лося к фонарному столбу на главной улице, пошел к председателю облисполкома и предложил посмотреть… В дни войны, когда в родную деревню Хаттоева — глухую затерянную среди болот — вошел взвод гитлеровцев, крестьяне, по совету деда, приняли их с хлебом-солью, уложили спать, а ночью всех до единого прикончили. Только через год добрались гитлеровцы до этой деревни, но людей не застали — жители ушли в леса, а многие, в том числе сам Хаттоев, влились в партизанский отряд, тот самый, в котором воевала Бахарева. Теперь Хаттоев — главный советчик во всех сельских делах, инициатор всего нового. Кто первый посадил мичуринскую стелющуюся яблоню, не боящуюся студеных ветров, прячущую свои ветки в снегу? Дед Хаттоев! Кто следит, как прижились мальки, выпущенные в озера ихтиологами, кто изучает повадки и переселения лесного зверя? Всё он же.

Дед Хаттоев соорудил у отдаленного Сонд-озера избушку. Раз или два в году, во время охотничьих своих экспедиций, он останавливается там, иногда на месяц или полтора. Верный законам севера, дед не возбраняет и другим охотникам пользоваться избушкой.

Да, он-то, дед Хаттоев, и помог нам.

Он известил нас, что в избушку, в его отсутствие, наведался необычный гость. Не похоже, чтобы он был занят охотой или рыбной ловлей. В избушке он был, по-видимому, недолго, судя по тому, как мало убыло дров, спичек, соли. Ничего этого деду не жалко, понятно. Эти припасы — для каждого, кому есть в них нужда. Но посетитель шарил по всему жилищу, рылся в вещах деда и унес пару башмаков. Башмаки не новые, но пришелец положил в солонку, очевидно, в виде платы, сто рублей. В печке дед нашел бинт со следами крови.

Вы представляете себе, конечно, как эта новость была кстати!

Свое сообщение дед Хаттоев передал через солдата-пограничника и теперь ждал меня к себе.

От Керети до избушки Хаттоева не меньше ста пятидесяти километров. Больше половины пути надо трястись в седле — по извилистым тропам, по каменистым кручам и перевалам.

Двое суток такого пути измучили меня вконец. Я лежал в избушке на топчане, покрытом душистым лапником, а дед кормил меня рыбником — ватрушкой с рыбой, запеченной целиком. Свистел ветер, избушка ходила ходуном, и, казалось, только сам дед — плечистый, с окладистой бородой — удерживал утлое строеньице на месте своей тяжестью.

— Ну, скоро ли Колю отпустите? — спросил дед, снимая с огня огромный пузатый чайник.

Речь шла о сверхсрочнике Яковлеве, нашем следопыте, доводившемся Хаттоеву родственником.

— Скоро, — отвечал я. — На днях уволится.

— И ладно, — рассуждал дед. — Мало людей в лесу. Мало, мало.

Когда я умолкал, уходя в свои мысли, дед продолжал говорить, по привычке северян, сам с собой. Он был постоянно в движении. Хоть и немудреное хозяйство, а дело старик находил всегда, жилистые руки его держали то нож дляотделки шкурок, то ружейную гильзу, то рыбачий невод.

Я разглядывал бинт. Пятна крови на нем повторялись, становясь бледнее. Один конец бинта обгорел, должно быть пришелец хотел сжечь его, но огонь в печке погас. Как определить, куда был ранен неизвестный? Способ один — бинтовать себя в разных местах, пока пятна крови не совпадут, не лягут одно на другое.

Не очень-то приятно прикладывать к своему телу чужой, грязный бинт, вымазанный в крови и в саже. Но ничего не поделаешь. Я разделся.

Дед помогал мне. Я перебинтовал ногу выше колена — нет, не здесь, пятна далеко разошлись. Стал бинтовать ниже колена. Почти в самый раз! Моя нога, наверно, потолще. Но сомнения нет — пришелец был ранен в ногу.

Рана была, видимо, легкая. Он быстро оправился и ушел. Его просто царапнуло.

«Дешево отделался», — подумал я, вспомнив осыпавшуюся траншею.

Теперь можно пенять, зачем ему потребовались башмаки деда. Сменить обувь! На пришельце были, должно быть, сапоги. Осколок, задевший его, порвал голенище. Враг опасался преследования, его пугало рваное голенище, оно могло выдать его.

И он взял башмаки. А куда же он дел свои сапоги? Он не оставил их деду в обмен. Предпочел положить деньги. Следовательно, он спрятал их.

«Ну, Тихон, — сказал я себе, — ищи сапоги! В лепешку разбейся, но найди!»

Избушка невелика. Вместе с дедом я быстро обшарил ее. Нетрудно было убедиться, что тут сапог нет. Нет их и под срубом. Я вышел наружу. Надо поставить себя на место врага. Вот он вышел из избушки и соображал, озираясь, куда бы засунуть сапоги. За деревьями, глубоко внизу, синело Сонд-озеро. Бросил в воду? Нет, сапоги прибьет к берегу, не уплывут они далеко. Сунул в чащу? Да, это скорее всего. В чащу или в нору, под пень.

Целый день и ночь я бродил по лесу, ползая на четвереньках, раздвигая заросли елочек, особенно густые в сырых впадинах. Напрасно!

И всё-таки засела, прочно засела в сознании уверенность, что сапоги спрятаны. Они где-то здесь…

Вдруг фигура врага, рисовавшаяся в моем сознании, обрела черты Лямина. Я представил себе Лямина, тачающего сапог. Вот он картинным взмахом отбрасывает в сторону руку с кривой иглой, как бы говоря: «Смотрите, я и этой работой не гнушаюсь». Он подшивал носок, носок правого сапога, желтоватой дратвой.

Служба на границе приучает всё замечать, откладывать в памяти каждую мелочь. Недаром страшен для врагов глаз советского пограничника! Конечно, я узнал бы сапог Лямина! Найди я такой сапог… Подшитый на носке желтой дратвой, да еще с дыркой на голенище! Это была бы улика, отчетливая, разоблачающая улика.

Тем больше оснований у врага убрать возможную улику.

За ужином, беседуя с дедом о разных разностях, я как бы невзначай ввернул:

— Вы Лямина не знаете случайно? Большой любитель пострелять дичь, рыбу половить.

— Лямин? В Доме культуры который, что ли?

— Да.

— А как же. Ты спроси лучше, кого тут дед не знает! Да он мне попался, никак… Когда? Прошлое воскресенье, у Пор-порога. Навстречу попался. Да, Лямин из Дома культуры. Когда наш хор выступал…

— У Пор-порога? — перебил я.

— Ну да, — кивнул старик. — Я шел сюда, а он навстречу…

До Пор-порога — добрых полсотни километров. И, быть может, Лямин шел вовсе не отсюда. Но он мог быть и здесь. Да, как раз в то время, в субботу или воскресенье, мог!

— А в чем он был, дедушка? — спросил я. — В сапогах или в башмаках?

Хаттоев понял меня.

— Эка ведь… Так ты вот к чему! Думаешь, это он тут хозяйничал. А я, прости, и не посмотрел на ноги… Прости, не посмотрел.

Дед искренно огорчался.

«Досадно, что не посмотрел, — подумал я. — Чертовски досадно». Но я ничего не сказал деду, а он, по деликатности, не допытывался и, сокрушенно вздыхая, снимал со стола деревянные миски.

У меня возникло ощущение, точно я уже схватил врага и он проскользнул между пальцами. Настороженность моя в отношении Лямина, появившаяся еще в Черногорске, теперь усилилась.

В уме я составлял донесение в штаб, полковнику Черкашину. Ляминым надо заняться повнимательнее, познакомиться с ним поближе.

Однако непредвиденный случай изменил ход событий и поставил перед нами новые, едва ли не более серьезные препятствия.

9

В то время, пока я был у Хаттоева в его лесной избушке, в поезде, мчавшемся к Черногорску с юга, ехала женщина средних лет, румяная, с веселыми карими глазами, родом полтавчанка.

Если бы я знал это и встретил ее в Черногорске, многое пошло бы по-иному…

Ее никто не встретил. Было раннее, прохладное утро, с моря дул пронизывающий ветер, и приезжая, наверно, почувствовала себя очень неуютно на широкой, пустой привокзальной площади, озелененной лишь двумя чахлыми березками. Женщина спросила прохожего, где гостиница, и, взвалив за плечи рюкзак, взяв в руку чемоданчик, зашагала по звонкому дощатому тротуару.

Бахарева в этот час была уже на ногах. Она спускалась по лестнице, чтобы погулять перед завтраком, как делала всегда, и вдруг услышала:

— Да нет у нас Лямина, гражданка.

У стола дежурной стояла женщина в темном дорожном пальто, полная, с усталым лицом. Сложив свои вещи на пол, она уверяла, что Лямин непременно должен быть здесь. Он же писал ей! Дежурная уже теряла терпение и готовилась сказать резкость, но тут вмешалась Бахарева.

— Лямина у нас в самом деле нет. Вы напрасно спорите.

— Та як же, — простонала та. — Вин писав мени…

— Простите, а вы кто такая? — спросила Бахарева.

— Бойко я, Бойко, Василиса Осиповна, жена его… Господи, как же так…

Лямин написал ей в ответ на ее письмо, что приезжать ей в Черногорск незачем, да и некуда: он живет в гостинице, вообще устроен плохо и думает перебираться в другое место. Детям пока помогать не может. Надо ждать. Ну, а она не стала ждать и приехала всё-таки. Надо же поговорить! Ведь трое детей! Одной ей трудно, она всего-навсего — учительница начальной школы. В селе Рудяны.

Всё это она выложила в одну минуту, не переводя дыхания, и теперь стояла, глядя на женщин растерянно и с мольбой.

Бахарева знала адрес Лямина. Но если Бойко явится туда, будет скандал. Нет, ей нельзя идти, нельзя сталкивать ее с новой женой Лямина. Пусть лучше он и бывшая жена встретятся на нейтральной почве. И Бахарева сказала:

— Вы подождите здесь. Вы устали с дороги. А я постараюсь дать знать вашему мужу.

— Ах, серденько мое! Какая же вы добрая, — встрепенулась приезжая. — Я и правда без ног совсем. А он в Доме культуры работал. Может, теперь на другой должности…

Она повеселела, развязала свой рюкзак.

— Милые мои. У меня тут коржики есть, свое изготовленье. Половину ребятам раздала в вагоне. Вы кушайте…

Когда Бахарева вернулась, дежурная с хрустом жевала коржики и, красная от любопытства, слушала приезжую.

Бойко рассказывала, что жили они с Ляминым до войны дружно, в мире и согласии. Очень горевала она, прочитав в извещении — «пропал без вести». Однако надежды не потеряла. То ли это была надежда, то ли предчувствие… И вот один ее знакомый, побывавший в Черногорске, сказал, что там живет Лямин, Константин Григорьевич, администратор Дома культуры. Вместе довелось рыбачить однажды. Видимо, он самый, ее муж. Она навела справки. Имя, место рождения, возраст — всё подтвердилось. Да, такой проживает в Черногорске.

— Конечно, он завел тут какую-нибудь, — говорила гостья. — Ко мне он не хочет, это уж ясно. Но о детях он должен заботиться!

В этот момент вошла Бахарева. Лямина она не застала дома, он взял отпуск и уехал с ружьем и спиннингом на озеро.

— Дорогая моя, — сказала Бахарева, — в городе он будет завтра.

— Ой, надо ж! — вздохнула та. — Шо ж робить! А где то озеро? Далеко?

— Нет. Полтора часа в пригородном поезде, час на попутной машине до деревни Ладва-порог. Словом, по здешним масштабам — это два шага.

— Я пойду, пожалуй, туда. Коржиков возьмите пожалуйста, да, я пойду.

«И лучше, — подумала Бахарева. — Побеседуют с глазу на глаз, без помехи». Она взяла душистый коржик и пожелала Василисе Осиповне успеха.

О том, что произошло дальше, мне стало известно уже не со слов Бахаревой — она больше не видела Василису Бойко, — а из донесения сержанта-сверхсрочника Яковлева, находившегося в тот день на хуторе Бадера на часах.

Яковлев служил последние дни. Он сидел на берегу, жевал травинку и поглядывал то на дом, тихий, с черными окнами без стекол, то на озеро с зеленеющими островами. Вряд ли я сильно ошибусь, если скажу, что он мысленно прощался с отрядом.

На заставу он пришел юношей, за год до войны. Дисциплина давалась ему туго, да и в развитии он, молчаливый лесной паренек, отставал от других и первые месяцы был по всем статьям на худшем счету. Нашлись товарищи, охотно громившие Яковлева на комсомольских собраниях, но не сумевшие присмотреться к нему поближе, найти меры воспитания. Паренек замкнулся еще больше, взыскания сыпались на него чаще и чаще. Вскоре на заставу назначили нового начальника, молодого капитана. Прежний был шумен, суетлив, этот же — спокоен и не по летам вдумчив. Тот, никак не мог выбрать время, чтобы обстоятельно познакомиться с подчиненными, разобраться, чем они живут, чем интересуются. Новый же первым долгом вызвал к себе отстающих и сидел с ними целый вечер. На столе у начальника, рядом с уставом и учебниками, лежала книга любимого писателя — «Педагогическая поэма» Макаренко. Капитан понял, что рядовому Николаю Яковлеву не хватает веры в свои силы. Надо ободрить его, дать дело по вкусу, такое дело, в котором он мог бы сделаться мастером!

И Яковлев стал следопытом. Никто, как он, на заставе не умел видеть след. Незримый для новичков, он перед Яковлевым — потомком охотников — лежал зримо, выдавая себя примятым листком, сдвинутым камешком, едва приметным углублением, царапиной на валуне или осыпью на песчаном откосе.

Грянула война. Яковлев сражался, получил тяжелое ранение, долго лечился и был отпущен для поправки домой. Два военных года он провел в деревне, работал на сплаве. В газетах печатали его портрет. В конце войны он вернулся в войска и остался служить сверхсрочно.

И вот он последний раз на посту. На днях сдаст оружие. Останется у него только орден Красной Звезды и именные часы — подарок командования. Он очень бережет их и любит перечитывать надпись, выгравированную на крышке мелкими, узорчато закругленными буквами.

В 14.08 — Яковлев по привычке засек время — на озере, из-за острова, появилась черная точка. Сержант поднес к глазам бинокль, в круглой линзе точка превратилась в лодку. В ней сидели двое — мужчина и женщина… Мужчина держал весла, но не шевелил ими. Некоторое время лодку несло течением на юго-запад, она удалялась и вскоре зашла за другой остров.

«Отдыхают», — решил про себя Яковлев, любивший обстоятельно, не торопясь, осмысливать всё совершающееся. Он подумал еще, что место для отдыха неплохое. Там ведь самая пустынная, уединенная часть острова. Из Ладва-порога никто эту парочку не видит, а окрестные острова необитаемы. На один остров, самый большой, колхозники позже свезут телят, оставят их там и будут изредка наведываться. Но пока и на большом острове никого нет.

«Однако день не воскресный, — подумал Яковлев и почувствовал невольную, впитанную с молоком матери неприязнь. — Лодыри!»

Ни отцы, ни деды Яковлева не были лодырями. Они покоряли эту неласковую землю, корчевали пни, раздвигали многопудовые валуны. Живя здесь, они закалились у лесных костров, на студеном ветру, в рыбацкой ладье и в схватке с медведем, научились переносить в охотничьей избушке, в глубине леса, затихшего в вековом молчании, самое страшное для человека — одиночество.

Последний наряд Яковлева подходил к концу. Стараясь подавить волнение, он убеждал себя сохранить до последней минуты выдержку.

Пост Яковлев сдаст ефрейтору Аношкову, своему ученику, и это радовало сержанта. Он был уверен в Аношкове, хотя о том и говорили иногда: «Ворон считает».

— В поле зрения ничего особенного нет, — сказал Яковлев ефрейтору, сдавая пост. — Там, за островом, лодка с гражданскими, на прогулке. Парочка — баран да ярочка. Лоботрясы.

Аношков взглянул на сержанта с удивлением. Сержант никогда не сердился без серьезного повода, Аношков не знал, что его учитель сейчас попросту прячет волнение.

— Ну, счастливо тебе, — твердо сказал Яковлев и пожал ефрейтору руку. — Счастливо служить.

Но уходить он медлил. Он осмотрел обмундирование Аношкова, напомнил, что в вещевом мешке не должно быть ничего лишнего, а в нем… Ну, так и есть, в нем опять пачка книг! Целая библиотека!

— Да они легкие, товарищ сержант, — оправдывался Аношков.

— Мало ли что легкие. Ты еще вздумаешь тут! Ох, Аношков! Ну, будь здоров.

И ефрейтор остался один. Конечно, несправедливо было полагать, что он станет читать на посту. Даже на дневальстве в казарме Аношков редко раскрывал книгу. Читать он любил, когда никто не мешает, читал упоенно, самозабвенно, до одури, до звона в ушах, а отложив книгу, находился еще долго в ее власти. Тогда и говорили о нем шутя, что он считает ворон. В особой тетрадке — он показывал мне ее, и я ставил его в пример, беседуя с молодыми солдатами, — Аношков записывал названия прочитанных книг и краткие отзывы. В списке были, разумеется, книги о пограничниках, о войне, проглоченные еще в отрочестве на окраине маленького, опаленного зноем степного городка в Донбассе. На заставе круг чтения Аношкова расширился.

Заняв пост на берегу, Аношков поглядывал в бинокль на озеро. Часа через три лодка появилась снова. Невооруженным глазом это было едва заметно, просто в ряду прерывистых черточек — островов и точек — каменных банок прибавилась еще одна точка. Аношков не опускал бинокля. В лодке теперь был только мужчина. Аношков рассмотрел это.

Лодка приближалась к банке. Похоже, гребец старался обойти банку. То была вершина подводного утеса, выступавшего с большой глубины. И вдруг лодка качнулась, гребец заметался в ней — Аношков увидел его синюю рубашку — и упал в воду.

Аношков кликнул младшего по наряду, велел ему наблюдать, а сам побежал к ялику, привязанному шагах в десяти к ольхе.

Между тем мужчина вынырнул, проплыл немного и опять погрузился. Вот голова с шапкой светлых волос высунулась еще раз и опять исчезла. Что с ним? Утонул? Или выплыл за островом?

Аношков греб очень долго — не меньше двадцати минут. Наконец он достиг рифа. Пустую лодку относило течением.

Нечего было и думать искать утонувшего. С облегчением он увидел вдали промысловую колхозную ладью и стал подзывать ее, размахивая руками. Ладья подошла.

Он сказал рыбакам, что произошло.

С ладьи спустили сети. Седобородый старик, старший на судне, заметил, однако, что надежды мало — утопленника непременно захватит донная струя и унесет к южному берегу.

Лодку колхозники поймали. В ней — охотничье ружье и снаряжение, патроны с картечью, ватная куртка и шапка, из которой торчало что-то белое. Записка, нацарапанная твердым, бледным карандашом:

«Я нечаянно убил близкого человека, мать моих детей, и кончаю с собой, так как не могу вынести этого. К. Лямин».

Записку дали прочесть Аношкову. Потом ее передали милиционеру, явившемуся вскоре на место происшествия. Аношков уже не видел этого — он осматривал остров, к которому как будто пытался плыть Лямин.

Недавно Аношков читал книгу о похождениях английского шпиона Лоуренса, агента колонизаторов, рядившегося то в бурнус араба, то одевавшего феску турка. Не раз Лоуренс разыгрывал самоубийство, а затем выступал в очередном перевоплощении. Книга произвела большое впечатление на Аношкова и теперь, прочитав записку Лямина, он вспомнил Лоуренса.

И тотчас же он вообразил себя героем — разведчиком, разоблачающим нового Лоуренса.

«Возможно, он выплыл и прячется на острове!» Ефрейтор вылез из ялика. Он вышел на западную оконечность острова, но не нашел ничего, никаких признаков человека. Так же безуспешны были поиски на соседних островах, и Аношков направился к материковому берегу.

Надежда изловить Лоуренса поблекла. «По крайней мере найду тело убитой», — решил он.

Вот и берег. Ялик ткнулся тупым носом в ил. Ефрейтор выскочил на берег и пошел по краю суши. Ил, чавкая, засасывал ноги. Аношков часто нагибался, чтобы удержать за ушко и натянуть сползавший сапог. Яковлев часто поучал Аношкова, что в обмундировании нет ничего лишнего, что в порядке должна быть каждая мелочь. Например, ушки сапог. Если порвутся, надо сразу же пришить — могут пригодиться. Теперь ефрейтор имел случай вспомнить наставления своего учителя.

Наконец Аношков увидел свежие следы двух людей.

Начинались они у воды. Мужские следы были странно глубоки.

Аношков выкрутил из карабина шомпол, проткнул один след, чтобы дать сток воде. Трудно было различить что-нибудь в вязком грунте, но Аношкову показалось, что человек прошел здесь дважды, ставя ноги в прежний свой след. Если так, то, похоже, Лямин и впрямь Лоуренс, он не утонул, а доплыл до берега и отправился по собственным следам в лес, на запад, один!

Оставив за собой низину, поросшую камышом, Аношков двинулся к лесу.

В пограничной полосе каждый преступник, скрывающийся от возмездия, бродящий по лесам и болотам, рассматривается как нарушитель. Аношков всё больше и больше входил в азарт поиска.

В лесу было сумрачно, ефрейтор с трудом различал следы, часто возвращался. Хорошо еще, что примятая трава не успела подняться! Но разглядеть новый след, след уходящего на запад Лямина почти не удавалось.

А это что? Стараясь не пропускать ничего, ни одной мелочи, ефрейтор увидел на сухом стволе упавшего дерева маленькое синеватое пятнышко. Края его были неровны, лучились застывшими брызгами. Сюда упала капля, да, капля синей жидкости.

Тотчас Аношков вспомнил синюю рубашку на Лямине, в лодке. Ясно, у него не было времени снять рубашку, отжать. С нее текло…

Найти бы хоть еще одно пятнышко. След — и рядом пятнышко. Тогда было бы ясно: «утопленник» прошел здесь.

Но, увы, пятен больше не попадалось.

В чаще елей мелькнуло что-то темное. Аношков приблизился и невольно вздрогнул. На траве, разбросав руки, ничком лежала женщина…

На спине, вокруг широкой раны, роились мухи, застыли ручейки крови.

Стараясь не смотреть на рану, ефрейтор поднял сумочку убитой, достал паспорт на имя Василисы Осиповны Бойко. В сумочке были еще несколько коржиков, носовой платок, зеркальце и ключи. Аношков положил сумочку на траву и огляделся… Сломанные листья папоротника, вмятины во мху от мужской ноги свидетельствовали, что Лямин дошел здесь до трупа, а затем продолжал, да продолжал путь уже не по старому следу. К западу от поляны желтел сквозь редкую хвойную поросль каменистый косогор. Следы вели туда.

На одном из камней осталась грязь с подошвы… В другом месте каблук Лямина с торчащим гвоздем оцарапал валун. Кое-где еще были видны следы отсыревших в лесу ботинок, но вскоре подошвы обтерлись о камни, и камни замолчали, стали немыми.

Ефрейтор развернул карту, сориентировал ее по компасу. Да, так и есть, — след ведет на запад, к границе!

Километрах в тридцати отсюда, на пути к границе, простираются минные поля «Росомахи». Если продолжить след Лямина по карте чертой, он совпадет с маршрутом Бадера, уже знакомым Аношкову.

Как быть дальше! Аношков понимал, что он и так сильно отстал.

«В одиночку ничего не сделаешь», — сказал себе ефрейтор с досадой. Надо добежать до телефона. Правда, это не близко и придется свернуть в сторону. Но иначе нельзя. Да, так он и поступит. Свяжется с отрядом, а потом — продолжать преследование. Враг идет по маршруту Бадера. Это предположение переходило в уверенность.

С холма Аношков спустился в лесистую лощину, повернул на север. Через два с лишним часа ходьбы он достиг реки Юхоти. Из всех рек нашего лесного края Юхоть отличается нравом бешеным — это пенистый поток, дико скачущий по камням к морю. Горе тому, кто сунется вброд! Аношков огляделся. Вот большой синеватый валун с острым выступом, похожий на наковальню. Возле него был мост — два толстых бревна над стремниной. Вот и вмятина от них на берегу. Вешние воды, видно, сорвали его и разбили в щепы.

Перейти реку! Как можно скорее перейти! Отыскать поваленное дерево, перебросить через поток? Нет, одному не справиться. Перейти по камням, кое-где белеющим над водой? Да, скорее так… Но надо найти удобное место.

Однако не так это просто было — найти. Аношков потерял еще час. Он шел вверх по течению, но река не становилась у́же. Наконец в глубокой лесистой ложбине ее сдавили два гигантских валуна — один против другого. Ефрейтор подошел ближе. Вода между валунами была совершенно белой от ярости и вспучилась посередине, перекатываясь через широкий, плоский камень.

Что если прыгнуть… Аношков взошел на скалу, дотянулся до камня палкой и потрогал его. Поток отшвырнул конец палки. Но всё-таки здесь неглубоко и, пожалуй, поток не так силен, чтобы сразу смыть человека. Если бы только второй камень был поближе!

Нужен разбег. Иначе рискуешь не попасть на него или застрять на нем. И тогда исход один: не удержишься — смоет, перемелет все кости.

Аношков занимался спортом и упражнялся в прыжках. Но такого препятствия ему не приходилось преодолевать. С полчаса он собирал и клал камни в выемку между береговым обрывом и валуном, а затем натаскал хвойных веток и наложил сверху. Теперь можно было без помех разбежаться и прыгнуть, прямо с валуна. Ефрейтор счистил землю с подошв, чтобы не поскользнуться.

Когда он взбегал на валун, одна ветка треснула под ним и прогнулась. Покров хвои был недостаточно плотен. Это несколько затормозило движение, но всё же он, собрав остаток сил, оторвался от камня. Прыжок вышел, однако, не совсем удачным. Аношков, опустившись на противоположный берег, соскользнул с валуна и повис над потоком, впиваясь пальцами в холодную, шероховатую поверхность гранита. Правая рука нащупала выемку, он сделал огромное усилие, подтянулся и вылез.

Шатаясь, он сошел на траву, сел и только теперь ощутил боль в колене. Аношков подумал, что, если останется тут отдыхать, то совсем не сможет подняться, и эта мысль испугала его. Он встал и, превозмогая боль, двинулся дальше.

Пограничник перевалил через холм, спустился к небольшому озеру, обогнул его. Дальше он уже перестал ясно воспринимать окружающее: боль в ноге усиливалась и всё — оранжевые стволы сосен, ясность неба — закрылось для него серой пеленой. Он чувствовал под своими подошвами шорох песка или хруст гравия, острые ветки царапали его руки до кровавых ссадин, царапали, не причиняя боли, ибо вся боль была сосредоточена злобным, змеиным комком в одном месте, сковывала, тяжелила каждый его шаг. Он сознавал, однако, что идет по лосиной тропе, обновлявшейся каждый год по осени, когда эти животные уходят на сотни километров к югу, туда, где не так глубок снег, где легче достать корм. Иногда он в полузабытьи поглядывал на компас, на карту.

А в памяти его билось в такт ходьбе имя, одно имя из прочитанной книги:

— Лоуренс… Лоуренс…

Лишь поздно вечером Аношков прислонился к толстой сосне, обнял ее, надавил кору, просунул руку в открывшееся дупло и почувствовал бесконечно желанный, нужный, как воздух, холодок телефонной трубки.

10

Я еще ничего не знал о Василисе Бойко, о происшествии на озере.

Простившись с дедом Хаттоевым, я оседлал своего коня и поспешил в Кереть, в штаб отряда.

Доехав до ближайшей заставы, я передал по радио донесение с итогами своего поиска. Оно будет на столе у полковника Черкашина через несколько минут, а мне еще трусить и трусить на буланке…

Прибыл я поздно вечером. Черкашин ждал меня. Он ходил по кабинету в накинутой на плечи шинели. Увидев меня, он остановился, крепко пожал мне руку и придвинул ко мне пачку бумаг.

Среди них было мое донесение. С результатами поездки к Хаттоеву, с моими выводами. Находку свою — бинт с пятнами крови — я принес в вещевом мешке и еще не выложил.

Продолжая читать другие донесения, я сжимал кулаки от досады. Раньше бы!.. Эх, если бы раньше выследили Лямина!

Первое донесение, полученное еще днем, было с хутора Бадера, от часового. На озере Сорока островов кто-то утонул, и ефрейтор Аношков отправился выяснять. Следующие депеши, из других источников, уточняли: Лямин покончил с собой. Приводился текст записки Лямина. Тела Лямина и убитой женщины не найдены, хотя в поисках участвуют все жители Ладва-порога и милиционер. И, наконец, последнее донесение, опять с хутора, очень короткое: ефрейтор Аношков не возвратился.

Всё было так неожиданно, что я не мог и слова вымолвить. Одно только и стучало в сознании: «Раньше бы… Раньше бы выследить его! Тогда бы мы, возможно, спасли человека. Предотвратили убийство».

Еще не зная обстоятельств, я чувствовал, что не могу доверять записке Лямина.

— Вот что, Тихон Иванович, — произнес Черкашин задумчиво, — я уже дал команду, Аношкова ищут. Вызвал Марочкина. Вас и Марочкина через полчаса заберет самолет. Сами вы, товарищ Аниканов, останетесь на озере, а лейтенанта — в Черногорск. Кто убитая женщина? Нужна полная ясность.

В это время дежурный принес еще одну депешу. Аношков объявился! Объявился сам! Однако сообщение его было очень странное:

«Преследую Лоуренса. Лоуренс уходит к «Росомахе».

— Что за чертовщина, — рассердился полковник. — Может, неверно записали? — и его рука потянулась к звонку. — Лоуренс… Позвольте, да это…

— Знаменитый английский шпион, — сказал я. — Аношков много читает и…

Полковник помрачнел.

— В нормальном самочувствии так не докладывают, — сказал он. — Значит, с Аношковым что-то неладно.

— Это означает и другое, товарищ полковник, — заметил я. — Вы помните как Лоуренс исчезал и появлялся. Если Аношков увидел наяву Лоуренса, то, следовательно, преступник жив и бежит от нас.

— Возможно, — кивнул Черкашин. — Но есть еще одна вероятность.

— Какая?

— Фантазия. Чистейшая фантазия нашего Аношкова!

Однако через четверть часа Аношков снова дал о себе знать, на этот раз более внятно.

«Преследовал Лямина, потерял след, обнаружил труп убитой Бойко Василисы Осиповны. Продолжать преследование не могу — повредил ногу».

Далее следовал маршрут Аношкова, место, где лежит убитая, направление, в котором скрывается преступник.

— Эх, черт! — вырвалось у меня. — Как бы не ускользнул теперь Лямин.

— Спокойно, майор, — сказал Черкашин. — Ну, вот и Марочкин. Сейчас полетите.

Марочкина вызвали из комендатуры, где он был в командировке. Он вошел раскрасневшийся и, как всегда, чем-то восхищенный.

— Чудо, какой водитель! Мы летели просто. Через такие ухабы, и без единого толчка. Талант! По таким-то дорогам! Сказочный водитель.

Мы давно не виделись. Марочкин был в Москве, сдавал зачеты, приехал — и сразу в комендатуру… Мне хотелось расцеловать его милое, курносое лицо, но я сказал:

— Послушать вас, так все чудо-богатыри.

Марочкин шагнул ко мне.

— Есть новости?

— Да, есть.

— Хорошие?

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — ответил я. — Полковник сам объяснит задание. Поедете со мной.

Черкашин тем временем разговаривал по телефону. Кончив, он сказал:

— Давайте, товарищи. Вы, товарищ Аниканов, дорогой введете лейтенанта в курс дела. Всё проверяйте, а то… Оба вы, ох, горячие!..

На озере Сорока островов поиски тела Лямина еще продолжались. Я подплыл к месту происшествия на пограничном катере, обычно занятом перевозкой почты и грузов для комендатуры, и застал целую флотилию: несколько колхозных ладей с высокими острыми носами и шлюпку с милиционером.

— Найти тут тяжело, — крикнул мне знакомый колхозник. — Относит сильно. Донное течение. Я говорил ефрейтору вашему.

Донное течение! Если бы Лямин хотел свести счеты с жизнью, он мог бы ведь там же, в лесу, пустить в себя заряд картечи. Нет, ему понадобилось вернуться на озеро, сюда, где донное течение уносит утопленников, где тело не найдут.

Не самоубийство! Нет, явная инсценировка.

Я съездил на катере в комендатуру, взял двух солдат с собакой, косматым Буяном.

С помощью собаки мы уверенно шли по пути Аношкова и быстро достигли лесной поляны.

Я осмотрел тело убитой. Лямин стрелял с близкого расстояния, почти в упор. Края раны и отверстия в одежде обожжены.

На поляне Буян остановился и растерянно заскулил. Махая хвостом, он побежал назад, вернулся, обнюхивая траву, и посмотрел на хозяина пристальным, вопросительным взглядом. Да, именно вопрос читался в умных глазах собаки!

След оборвался.

Конечно, Лямин мог пустить в ход химический состав, отбивающий запах. Так или иначе — след оборвался. А ведь Аношков прошел вперед…

Скорее к Аношкову! Только выслушав его, можно будет оценить его действия и сделать вывод.

Изрядно повозившись, мы навели переправу через Юхоть, а скоро нашли и ефрейтора. Он лежал на ветвях хвои, у сосны, помеченной на наших картах как пункт связи. Увидев меня, Аношков попытался встать, но схватился за колено, охнул и сел.

Я ощупывал его ногу, вздувшуюся от растяжения и сильного ушиба, а он морщился от боли и спрашивал, поймали ли мы убийцу.

— Лоуренса? — улыбнулся я. — Нет, не поймали еще. Не так скоро…

Досада отразилась на лице ефрейтора. Я достал из планшетки карту. Он доложил мне во всех подробностях о своем походе. Тут я узнал и о синем пятнышке. Путь Аношкова я нанес на карту.

— Молодцом, молодцом, — утешал я его. — Найдем Лоуренса.

— Вы пойдете? — произнес он с завистью.

— Нет, есть другие. Кому поближе к «Росомахе»…

Я связался по телефону со штабом. Действительно, уже объявлен отрядный поиск. К «Росомахе» направлены из ближайших комендатур и застав поисковые группы; они уже просматривают подступы к ней. По трассе Бадера пройдут дозоры. Усилена бдительность на границе. Мне Черкашин рекомендовал ехать в Черногорск, так как Марочкину одному, пожалуй, не справиться. Надо установить, кто такая Бойко, каковы мотивы убийства.

— Отрядный поиск, товарищи, — сообщил я. — Надо было видеть, как подтянулись мои два солдата, поправили ремни карабинов. Аношков же расцвел, как будто получил подарок. Труд его не пропал даром.

Славный у нас народ на границе!

Вскоре у сосны вокруг Аношкова стало еще более людно. Явились солдаты, посланные за ним специально. Сделали носилки и в ту же ночь отнесли Аношкова к озеру, на катер.

Оставшись со своей группой солдат, я заново обдумывал случившееся. Да, почти невозможно сомневаться, что Лямин — убийца, разыгравший самоубийство с целью замести следы. Однако данные Аношкова надо уточнить.

Я объяснил солдатам задание. Мы дошли до того места, где Аношков потерял след, и стали искать. Через несколько часов наши старания увенчались успехом. И каким успехом! На земле, усеянной камнями и серой галькой, виднелась целая гроздь синих пятен.

Здесь Лямин, почувствовав себя, очевидно, в безопасности, снял мокрую рубашку и выжал ее.

След врага стал яснее!

«Теперь Лямин вряд ли уйдет далеко. А когда мы поймаем Лямина, то уж, наверно, получим ключ к решению загадок, над которыми бьемся последнее время, — узнаем тайну «Росомахи»!»

Эта мысль обрадовала меня, окрылила, и озеро, показавшееся из-за деревьев, открылось мне во всем своем великолепии. Острова и впрямь точно корабли. Вон на одном острове возвышается над густой порослью гигантская ель, как бы мачта.

Но скоро пейзаж потерял интерес для меня, краски его померкли. «Лямина не так-то легко найти, — думал я с тревогой. — Возможно, поднявшись по каменистому косогору, он круто изменил направление, держит путь вовсе не на «Росомаху»… И вовсе не на «Росомахе» надо его искать!»

11

В Ладва-пороге, куда мы вернулись, все считали, что Лямин покончил с собой, жалели его и погибшую женщину. Никого не разуверяя, я уехал в Черногорск.

На перроне меня ждал Марочкин, предупрежденный по телефону. Протиснувшись в сутолоке ко мне, он сообщил вполголоса: «О самоубийстве в городе уже известно!»

— Хорошо, — сказал я. — Да, самоубийство. Пусть так это и выглядит пока. Что у вас?

— Шапошникова, жена Лямина, в таком состояний, что… трудно подступиться было. И Бахарева тоже.

— А Бахарева причем?

Он рассказал, как Бойко встретила Бахареву в гостинице и узнала от нее, что Лямин на озере.

— Хорошо, зайду сам к Бахаревой.

— Бойко, оказывается, бывшая жена Лямина, приехала из Полтавской области, — продолжал лейтенант.

Это мне уже известно. На расспросы лейтенанта я ответил коротко. Делиться всеми данными и соображениями не позволяло время.

— Отдыхайте пока, — посоветовал я. — Вы спали? Мало? Ну так поспите.

Мы дошли до гостиницы. Марочкин пошел к себе в номер, а я постучался к Бахаревой.

«Естественно, она расстроена, — думал я. — Вышло так, что она послала приезжую на смерть. Хоть и нет никакой вины, а всё-таки тяжело».

— Одну минуту! — раздалось за дверью. — Тихон Иванович? Я сейчас. Мигом!

Было слышно, как она впопыхах одевалась.

— Прошу! Сегодня я в растрепанных чувствах, не спала совсем. Беспорядок страшный, но вы не обращайте внимания.

Как всегда, она говорила о себе чуть насмешливо, словно со стороны. Но тотчас этот тон изменил ей. Кутаясь в ворсистый халат и распространяя запах крепкого мужского одеколона, она вздохнула и произнесла упавшим голосом:

— Плохо, Тихон Иванович.

— Да, очень плохо, Екатерина Васильевна, — сказал я.

— Все говорят, — случайный выстрел и самоубийство. Но вчера приехал ваш офицер, ходит с видом следователя. Сегодня вы. Что же произошло?

— То, что говорят все, — сказал я.

— Вы… твердо уверены?

— Твердо, — произнес я с некоторым усилием, выдержав ее взгляд. — А вы разве иначе полагаете? По-моему, нет оснований…

— А вот есть! — крикнула она и стукнула по столу костяшками пальцев. — Есть, может быть! Есть! Вы… неискренни со мной, Тихон Иванович.

— Не понимаю вас, — сказал я.

— Да? Простите, вам сколько лет? За сорок? Вы не так наивны, товарищ майор. У меня нет погон, я не следователь, и всё же… Скажите, можно допустить, что Лямин пожелал отвязаться от бывшей жены?

— Покамест из моих наблюдений это не вытекает, — сказал я осторожно.

— Так вы отрицаете преступление?

— Да, нет оснований, — повторил я, торопясь успокоить ее, смущенный ее настойчивостью.

— А почему Лямин так боялся своей бывшей жены? Боялся, что она приедет? Говорил о ней всегда с ненавистью?

— Откуда вы это знаете?

— От Лены. От Шапошниковой.

— А как она смотрит на дело?

— Как смотрит! Подавлена горем, вот и всё.

— Может быть, Лямин так говорил о бывшей жене, желая успокоить новую? — сказал я. — Она ведь ревнива, правда?

— Не знаю, Тихон Иванович, дорогой, не знаю. Но я должна быть в курсе. Вопрос моей чести. Это мое право. Вы понимаете меня?

— Кажется, да.

— Извините, — проговорила она мягче, угадав, мое смущение. — Вы не обязаны давать мне отчет. Но если будет удобно, посвятите меня, когда кончится следствие. Можно? Видите ли, Лямин не был обаятелен, но и не производил впечатления убийцы. И если он убийца, то… То это надо знать и мне и другим. Тогда, значит, я доверяла убийце, послала ему жертву прямо в руки… Это вопрос совести, Тихон Иванович.

— Понимаю, — сказал я.

— Чего только не взбредет в голову! — заговорила она помолчав. — Может, самоубийство это просто — липа? Черт его знает! То он ненавидел эту женщину, а то вдруг так стал переживать, что… И бросился в воду. А там, говорят, сильное течение и всё равно тело не найдут. Во всяком случае, если найдут, то не скоро.

«Однако, Тихон Аниканов, — сказал я себе, — она тоже ведет свое следствие. Не ты один способен разглядеть преступление. Она не следователь, но у нее есть совесть. А она очень зорка — народная совесть».

О мотивах убийства я еще не составил определенного мнения, но ясно: бывшая жена не мешала Лямину до сих пор. Как она могла мешать? Дети, судя по паспорту, уже взрослые, алиментов она не могла требовать.

Эх, почему я не вправе сказать Бахаревой всё, что я знаю? Ведь я верю ей. Нет, нельзя. Пусть версия о самоубийстве будет пока незыблемой. Так нужно.

«Прости меня, Катя, — хотелось мне сказать ей, — но так нужно».

Я впервые, хоть и мысленно, назвал ее так.

— Повторяю, — сказал я, — пока что не могу вам сказать ничего другого. То, что вы сообщили, я возьму на заметку, спасибо. Нам ведь полагается знать всё, что происходит на границе.

Я встал. Она взяла обе мои руки, крепко пожала их.

— Желаю успеха. Очень, очень желаю! И… не забывайте меня. Ладно?

Теперь — к Шапошниковой!

Нелегкое это дело — тревожить ее сейчас. С какой охотой я отложил бы посещение! Но нельзя.

На этот раз за дверью не скрежетали, не лязгали засовы — дверь была приоткрыта. Хозяйка вышла навстречу, в сени, лицо ее было, казалось, спокойно, но в следующую минуту я понял — оно сковано горем.

— Вам, конечно, не до меня, Елена Степановна, — начал я. — Сочувствую вам, но…

— Нет, ничего, — услышал я. — Пожалуйста.

Я объяснил цель своего посещения. Хотелось бы уяснить причины и все обстоятельства самоубийства, так как записка слишком лаконична. Наша обязанность повелевает…

Она сделала нетерпеливое движение. Нет, не надо извиняться, она сама не может понять…

— Как же так! Господи! Наложил на себя руки! — повторяла она. — И обо мне не подумал…

Предки-поморы смотрели на нее со стен и, казалось, слушали. Нет, в роду Шапошниковых не было такого. Никто не лишал себя жизни. Самоубийц хоронили за оградой, подальше от порядочных людей. То, что случилось с Ляминым, не только несчастье, но и позор для семьи.

— Убить себя! Да как это! А сам говорил: «Я вздохнул бы свободно, если бы ее не было на свете». Значит, любил он ее, что ли? Обманывал меня? — Она с мольбой и ужасом посмотрела на меня, — Выходит, что обманывал! Вызвал ее сюда, что ли? Чего она явилась, зачем? — произнесла Шапошникова с неожиданной злобой. — Чего приехала? Чего ей надо было?

— Успокойтесь, — сказал я. — Надеемся пролить свет на происшествие.

Разговаривать с женщинами я, признаться, вообще не очень, хорошо умел, а утешитель из меня и вовсе негодный. Наверно, я говорил вовсе не подходящие слова. Терялся — и речь моя становилась против воли сухой и казенной.

— Стало быть, любил он ее, — молвила Шапошникова глухо, покорно.

Иначе она и не могла подумать, дочь поморов, выросшая в строгой, честной семье!

— Так признался бы мне! Я бы отослала его, сердцу ведь не прикажешь… Зачем же обманывал? Вот ложь-то и убила… Зачем письмо заставил писать?

— Какое письмо? — спросил я.

Оказывается, еще в прошлом году Бойко прислала Лямину открытку. Шапошникова не видела ее. Лямин будто бы разорвал открытку и выбросил. Но Шапошниковой сказал и принялся ругать бывшую жену: ищет, мол, его, привязывается. Шапошникова приняла возмущение мужа за чистую монету и согласилась отпечатать у себя в учреждении на машинке ответ.

— На машинке? — заинтересовался я.

— Да, построже чтобы…

— Что же было в письме? — спросил я.

— Я, мол, с тобой не буду, не вернусь к тебе и ты не езди, а если приедешь, так всё равно напрасно. Я, мол, отсюда вот-вот переберусь в другое место, потому что в гостинице ютиться надоело, а квартиру не дают. Ну, как понять его, товарищ майор? Неужели всё ложь, глаза мне отводил? А? Выходит так. Может, он не первый раз с ней встретился?

— Вы предполагаете?

Да, еще кое-что было странно, как она видит теперь. Никогда Лямин не был рыболовом, а в последние годы увлекся, стал пропадать днями и ночами, домой приносил пуды грязи на сапогах, на куртке, ровно валялся где… А последний раз явился в чужих башмаках, сапоги украли у него где-то.

Башмаки! Ах, вот они и обнаружились, наконец! Стали понятными, кажется, и все взрывы на «Росомахе»! Правда, Лямин в те дни находился в отпуске, далеко отсюда… Так по крайней мере считалось у него дома.

Шапошникова, точно угадывая мои мысли, продолжала.

— Повадился отпуска проводить в Заозерске: там будто рыбалка какая-то особенная. И всегда один.

Заозерск — небольшой курортный городок на Большом озере, километрах в пятистах к югу от Черногорска. Я бывал там. Для рыбной ловли места действительно превосходные.

— И странно! Никогда не давал мне своего заозерского адреса! Только — «до востребования».

Потом наша беседа коснулась прошлого. Шапошникова верила Лямину свято, верила, как самой себе, верила, как человеку, который спас ее, вызволил из плена…

Я спросил:

— Говорят, где-то в районе «Росомахи» было подземелье? Люди исчезали. Вы не слыхали?

— Были слухи. Тех, кто выкопал это подземелье, будто всех расстреляли. И будто там что-то вырабатывалось. Тайное оружие, что ли.

Слухи о тайном гитлеровском оружии во время войны ходили. Распускались они нарочно вражеской пропагандой, чтобы поднять дух своих войск и запугать нас. Показания немцев, переходивших на нашу сторону, были разноречивы; то ли это некие смертоносные лучи, то ли пушка необычайной мощности. Ничего, кроме слухов, не было. Немудрено, что легенда о «тайном оружии», ожидающем своего часа, преподносилась и заключенным в лагере Ютокса.

Однако кое-что я всё же получил от Шапошниковой: письмо Лямина бывшей жене, отпечатанное на машинке, адрес «до востребования»…

Конечно, тайну «Росомахи» эти детали не разъяснили. Но они вызвали размышления, которые захватили меня. В уме стала складываться гипотеза… Еще свежая, едва наметившаяся, она нуждалась еще во многих звеньях.

По дороге в Кереть, в штаб отряда, я обдумывал свои догадки и они крепли. Для проверки их требовалось прежде всего послать запрос на Полтавщину, по местожительству убитой Бойко, получить оттуда довоенные данные о Лямине, его фотографию и образец почерка.

Догадываетесь зачем?

Вам не показалось странным, что Лямин специально поручил Шапошниковой отпечатать письмо к Бойко на машинке? То, что это придает посланию «строгость» — объяснение слабое. Не было ли у Лямина других целей? Не имел ли он оснований скрывать свой почерк от Бойко?

Если Лямин — подлинный Лямин, бывший муж Бойко, то скрывать, понятно, нечего.

А коли скрывает, значит, довоенный Лямин и нынешний — не одно лицо.

Так я и доложил полковнику Черкашину, вернувшись в Кереть.

И запрос был отправлен в тот же день.

12

Ответ не замедлил. Пакет из Полтавы, вскрытыймоей нетерпеливой рукой, принес мне первый серьезный успех.

Вот фото довоенного Лямина. Да, тот и нынешний — не одно лицо. Вот он — муж Бойко, молодой человек в рубашке с отложным воротником, большелобый, с мягко очерченным подбородком. Как и Василиса Бойко, он родился и вырос на Полтавщине, в семье агронома, окончил в Киеве институт, работал перед войной в Днепропетровске инженером, оттуда пошел на фронт и пропал без вести. Почти все его родные были летом 1942 года истреблены гитлеровцами.

Что общего у него с черногорским Ляминым? Лишь небольшое внешнее сходство. Почерки, разумеется, совершенно разные — недаром лже-Лямин вынужден был прибегнуть к пишущей машинке.

Да, ясно! Под видом побега из концлагеря Лямина был переброшен на нашу землю враг.

Случайно ли, что лже-Лямин бежал из лагеря с уроженкой Черногорска? Видимо, нет. Очевидно, он имел задание осесть у нас надолго, пустить корни. Ему заранее определили адрес. Несколько лет он жил, ничем не вызывая подозрений. Им не рисковали по пустякам, его, видимо, предназначали для особо важной надобности, связанной с «Росомахой».

Взрывы на «Росомахе» — его рук дело. Нетрудно допустить, что он подложил мину Бадеру.

Понятно, почему гитлеровцы уничтожили всю родню Лямина. Они надеялись предохранить своего агента от разоблачения. Уцелела только Василиса Бойко, жившая в эвакуации в Сибири. Вряд ли лже-Лямин вызвал ее к себе в Черногорск. Скорее всего она прибыла неожиданно для него. Только Бойко могла разоблачить лже-Лямина! Он боялся встречи, хотел предотвратить ее своим машинописным ответом. И всё-таки Бойко явилась, и как раз тогда, когда он отбыл на озеро.

Можно только гадать, как встретились Бойко и лже-Лямин… Так или иначе — он заманил Бойко в лодку. Дальше — убийство и инсценировка самоубийства.

Что же дальше? Где Лямин?

Успех, пришедший с пакетом из Полтавы, изрядно запоздал. Торжествовать пока нечего.

След врага еще не найден. А это опасный, хитрый враг!

Когда я излагал добытые результаты полковнику Черкашину, вид у меня был далеко не победный.

С моими заключениями полковник согласился. Первый его вопрос был:

— Кто у вас в Черногорске?

— Марочкин.

Он кивнул, отпер сейф и достал папку.

— Есть кое-что о Цорне, — сказал он, развязывая узел тесемок.

Оказывается, отыскался бывший советский комендант города Виттенберга на Эльбе — ныне офицер одной танковой части. Он коротко сообщал, что военного преступника Генриха Цорна привлечь к ответу не удалось, так как в день митинга на площади тот бежал в западную зону Германии. А Ганс Онезорге вскоре после своей речи у микрофона скоропостижно, от невыясненных причин, умер.

— Еще одна смерть, — сказал я, сжимая кулаки и видя перед собой мужественное лицо Онезорге.

— Да, Тихон Иванович, — проговорил Черкашин. — И сколько смертей! Сколько крови нужно проклятой «Росомахе», а? Теперь прочтите это.

Он протянул мне вырезку из газеты, издающейся в сопредельной стране, и перевод.

«Туристы на горе Веркайсе

Наша Веркайсе, эта жемчужина Севера, давно привлекает туристов как отечественных, так и иностранных. Зрелище незаходящего солнца в наших широтах доступно лишь с вершины Веркайсе — «жилища лета», как именуют ее окрестные жители. В числе туристов имеются, к сожалению, лица, которых интересует не феномен природы, а нечто другое. Близость Веркайсе к советской границе — вот что их вдохновляет! А туризм — лишь предлог для получения виз в нашу мирную страну. Утверждают, в частности, что среди туристов был здесь недавно бывший гестаповец, расправлявшийся с заключенными в известном концлагере Ютокса. Что было нужно у нас гитлеровскому палачу? Он обрабатывал некоего Бадера с целью побудить его перейти границу, после чего последний исчез. Темные дела творятся у Веркайсе! Наша страна находится в дружественных отношениях с Советским Союзом, и мы не желаем допускать на нашу территорию проходимцев, служащих целям поджигателей войны».

Я дочитал перевод и, признаться, он взволновал меня. Эти строки были как привет друга из-за рубежа.

— Видите, — сказал Черкашин, кладя папку на место. — Либо сам Цорн, либо подручный его. Цорн ведь был разжалован за нерадивость, вы говорили? Так? Ну вот, он теперь и восстанавливает свою репутацию у новых хозяев. Как же вы намерены действовать, товарищ Аниканов?

Я ответил, что, по моему мнению, надо наблюдать за домом Шапошниковой. Лже-Лямин может появиться. И, конечно, надо побывать в Заозерске, где он проводил отпуска.

— Вы правы, — сказал полковник. — В Заозерске у него может быть явка. В Заозерск я предлагаю послать Марочкина. Вы будьте в Черногорске. А мы тут ускорим разминирование «Росомахи». Пора, пора с ней покончить!

13

Марочкин попал в Заозерск впервые. С первых же шагов его охватила та, несколько расслабляющая атмосфера отдыха, вечного выходного дня, какой пропитаны курортные города. Два толстяка в пижамах сидели за бутылкой лимонада под затейливым навесом вокзального буфета. Даже северные сосны, растущие вдоль тихих улиц с яркими вывесками, выглядели здесь празднично. Их стволы отливали медью в косых лучах солнца. Радуясь теплу, лейтенант осматривал город, осматривал, как вы можете догадаться, с особым любопытством. Вот белое, каменное здание санатория, господствующее над Заозерском. Оно расположено на отрогах горного хребта, обрывающегося у озера, а на самом берегу краснеют крыши четырех домов отдыха. Здесь, в городе, в уютных домиках дачного вида, отдыхающие и больные, приезжающие без путевок, снимают комнаты. Население здесь постоянно меняется, тут легко остаться незамеченным, особенно на окраине, где улицы теряют стройность и словно тонут, погружаясь в лес.

Прежде чем наводить какие-либо справки, Марочкин решил пройтись по городу, всмотреться в его черты. Прямоствольные сосны чистого, насквозь пронизанного солнцем парка, расступались и среди них вырисовывались домики, нарядные, разузоренные, один за другим.

Марочкин шел не торопясь, читая таблички на калитках, и вдруг остановился.

На эмалированной дощечке, прибитой к столбику ограды, он прочел:

Василий Кузьмич Бахарев

Бахарев? Какой Бахарев? Родственник Екатерины Васильевны? Отец? Именно здесь, в Заозерске!

Взгляд Марочкина был прикован к черным, очень узким буквам. Отойти он не мог. За дощечкой, верно, кроется какое-то непонятное сцепление событий. Какое? Надо узнать! И сейчас же!

Как Марочкин признался мне потом, он недолюбливал Бахареву: по-мальчишески ревновал ее ко мне. «Обхаживает она неженатого майора», — думал он с неудовольствием, видя дружеское расположение Екатерины Васильевны ко мне. Она иногда казалась Марочкину даже подозрительной в силу близости к Лямину и его жене.

Да, надо войти! Едва обдумав предлог, он толкнул калитку. Она отчаянно скрипнула. Из-за дома вышла немолодая женщина с лопатой в руке. Лейтенант посмотрел на ее полное приветливое лицо, потом на лопату. Вспомнился вдруг хутор Бадера.

— Нельзя ли хозяина? — спросил он.

— А на что он вам?

— Я… от дочери его.

«Если он однофамилец, — подумал Марочкин, — то я извинюсь и, сославшись на недоразумение, откланяюсь».

— Он ведь лежит, — услышал лейтенант.

— Болен?

— Да. Ну, раз от дочери, так идемте. Старый, как малый ведь. Я гряды копала, как вот сейчас, приходит больной, комнату снимать… — Не договорив, она умолкла и пошла тихо, на цыпочках. Ввела в комнату, наполненную запахом лекарства, затененную плотными темными занавесками, и произнесла другим голосом — солидным старушечьим баском:

— Василий Кузьмич! От дочки вашей…

Круто повернувшись, звякнув лопатой о косяк, она тотчас ушла.

Из сумрака, ослепившего Марочкина на миг, выступила кровать, и на ней что-то зашевелилось. Из-под одеяла выглянул сухонький, беленький старичок. Бородка его была так же бела, как и кожа.

— Кто? Господи! — заговорил он, выпрастывая тонкие руки. — От Кати? Из Черногорска? Господи!

— Да, от Кати, из Черногорска, — сказал лейтенант, подходя. — Вы успокойтесь.

— Что… Что с ней?

— Ничего. Жива, здорова, передает вам привет.

— Да? Вы правду говорите? Ну, спасибо вам, спасибо! — и он потянулся к Марочкину обеими руками. — Я бог знает что болтаю… Вздор, всё вздор, — он сделал попытку засмеяться. — Если рассказать вам, потеха, совестно только… Из-за какой ерунды я… Тень свалила!

— Расскажите, Василий Кузьмич, — сказал лейтенант, вслушиваясь в этот бессвязный лепет. — Я знакомый Екатерины Васильевны. Она просила меня привезти известия о вас, самые обстоятельные.

Почему поиски врага привели к отцу Бахаревой? Случайно ли? Эти вопросы проносились в мозгу Марочкина.

Но старичок точно забыл о госте. Пожевал губами и прошептал:

— Комары ее… не очень мучают? Комары там… Невообразимые тучи.

— А вы были в Черногорске?

— Десять лет жил. Фирма «Вандейзен». Слыхали?

— Слыхал, — ответил Марочкин.

В Черногорском музее, в отделе истории, целая стена была посвящена революционному движению на лесозаводе Вандейзена.

— Десять лет, — повторил он. — Десять лет… Техноруком у них. Катя не говорила вам?

— Говорила, возможно, но я, признаться, запамятовал, — сказал лейтенант.

Он не расспрашивал. Чтобы взять инициативу разговора, нужен был выгодный момент. Старичок снова оживился.

— Вандейзен. Золотые гербы… Поставщик двора и прочее. Миллионный капитал. Как же! Громкое имя… Облигации… Я сам пачку приобрел, тоже числился в акционерах в некотором роде… И меня объегорили. Меня, старую крысу. А? Каково! Будьте столь любезны, который час? Микстуру велено глотать. Да, тень свалила, вот и лежу. Микстура… Против тени.

— Какой тени? — не выдержал лейтенант.

— Какой? — Бахарев приподнялся на подушках. — Я вам расскажу, какая тень.

«Заговаривается старик», — подумал юноша с тоской.

— Мне ведь, милый товарищ, восемьдесят два года. Тень, и та ушибет. Я вам расскажу, потому что вы Катю увидите. А я вот… Я, может, и не увижу.

— Полноте, — сказал лейтенант. — Не надо так…

— Катя не знает, что́ я вынес, — и голос его вдруг окреп. — Вандейзен… Злой гений нашей семьи. Акции, дутые акции, бумажки… Я… — он откинулся и тяжело задышал. — Вам сколько лет? Вы мальчик. Для вас это — история. Своего же служащего надуть! Так подло!

Устами старика действительно говорило ветхое прошлое. И гнев его казался запоздалым, странным.

Марочкин почувствовал себя словно в Черногорском музее, перед ожившим экспонатом.

— А я верил ему. Долго верил. Слишком долго… Бедная Катя! — вдруг прошептал Бахарев.

Шепот прервался.

— Откиньте занавески, будьте добры.

Комнату залило светом. Старичок стал еще белее — он словно растворялся в простынях.

— Поглядим хотя друг на друга. Вот прошу вас, полюбуйтесь, каков стал Василий Бахарев. Как он жил? Плохо жил. Верил Вандейзену, всему ихнему сословию верил. Верил, что они свой долг, то есть вину свою передо мной за разорение, за дутые бумажки признали, что положили якобы капитал на имя моей дочери Кати за границей. И я служил им. При Советской уж власти, когда был нэп, принимал я у себя Вандейзена. Не здесь, а в Угличе, мы там жили тогда… Вандейзены хотели лесную концессию получить, а я им помогал, бумаги писал разные. Затея эта, положим, рухнула. Потом Вандейзены скупили паи концессионного датского заводика в Петрограде. Я и там служил… Кате через них жизнь испортил. Она, милый товарищ, любила одного молодого человека, прекрасного молодого человека, а я стукнул кулаком по столу: не сметь, мол! Не сметь с комсомольцами гулять! Запирал ее в квартире, потом увез на Волгу, к тетке… Вот, милый товарищ! В гимназии, помню, проходили мы мифологию — вам эта материя, верно, неизвестна. Существовал якобы царь Мидас, который всё, к чему прикасался, превращал в золото. Я вот от них ждал такого… прикосновения Мидаса. А что я получил? Дочери счастья не дал и себе…

Она-то ушла из дома двадцати лет, в вуз поступила, вышла на самостоятельную дорогу. И я, может, милый товарищ, был бы знатным сейчас, в почетном президиуме сидел бы…. Жизнь-то прошла… И вот… тень свалила…

Он закашлялся глухо, со стоном, завершая этим свою непрошенную исповедь.

Она потрясла Марочкина. На советской земле, среди торжества новой жизни, Василий Бахарев остался на крохотном островке старого, цеплялся за него, ждал золота от прикосновения когтей хищника! Мечтал дать дочери капитал, ненужный ей. Во имя этого мешал ей жить. Марочкин пожалел Бахареву, потом мысленно похвалил за то, что она ушла от отца.

Будь у Марочкина больше знания жизни, он понял бы, откуда у Бахаревой ее внешняя суровость и резкость, скрывающие природную женственность. Ее воспитывали барышней, нежили, прочили наследство, выгодного жениха — она взбунтовалась, ополчилась против мещанства своей семьи, ожесточилась…

— Вы, милый товарищ, не думайте… Потом я служил Советской власти, честно служил, да ведь лучшие-то годы ушли, похварывать стал, одним словом, карета под откос покатилась…

Помолчав, лейтенант спросил:

— Какая же всё-таки тень вас свалила?

— Вандейзена, — ответил он. — Вандейзена, Генриха. Почудилось, понятно. Откуда ему взяться? Отдыхающий приходил. Слышу, с Дашей в саду говорит. Я выглянул из окна, ну, мне и почудилось… Побежал в сад. И грохнулся. Потом — очнулся, Даша и говорит: отдыхающий один был. Ах ты, господи! Комнату ищет. Спрашивал, есть ли у нас квартирант.

— И что же Даша ему?

— Нет квартиранта, не приехал, а комнату хозяин занял. Не сдает пока.

— А что за квартирант у вас был?

— Два лета подряд приезжал. От вас, из Черногорска. Лямин. Не знаете?

— Да, слышал о таком, — сказал Марочкин пресекшимся голосом и встал.

Он не был удивлен. Он как будто предчувствовал это. И всё-таки самообладание изменило ему. Совсем незачем было вскакивать. Но раз уж он поднялся, надо было оправдать свое поведение.

— Вы, наверно, устали, — сказал лейтенант. — Я вас утомил.

— Нет, нет, — Бахарев сделал движение, чтобы удержать его. — Мы чай будем пить. Вы нам про Катю расскажете… Даша! Даша, покричите ей, прошу вас.

Марочкин остался. За чаем, беседуя с Бахаревым и пухлолицей Дашей, он исподволь вставлял вопросы. Лямин жил здесь скромно, по нескольку дней пропадал на рыбалке, гости к нему не заходили, а с кем он встречался — Бахарев и его хозяйка не знают. Лямин производил впечатление человека непоседливого, нервного. Как у него хватало терпения высиживать с удочкой! Бахарев однажды задал ему такой вопрос. Лямин ответил, что ловить рыбу полезно: укрепляет нервы.

— Так нынче летом Лямин не был? — спросил Марочкин.

— Только два дня, в начале июня, — сказала Даша.

«Значит, после гибели Бадера, — подумал Марочкин. — Да, как раз тогда…»

— Комнату снимал на месяц, а жил недели две либо три, — продолжала Даша. — Дела всё какие-то. А нынче сулил приехать в отпуск, да нет его. Не знаете, что с ним?

— Не знаю, — сказал Марочкин.

Мысль его работала. Значит, последний раз лже-Лямин отдыхал здесь в прошлом году. В Черногорске он до конца месячного отпуска не появлялся, а отсюда уехал, прожив две — три недели. Куда уехал? Марочкин вспомнил мои изыскания по поводу загадочных взрывов на «Росомахе». Лямин мог отправиться на «Росомаху». Очень важное обстоятельство! А нынче, в начале июня, он навестил хутор Бадера, увидел знак на косяке и вскоре, под видом рыбалки, уехал в Заозерск. О приходе Вандейзена извещал Бадер этим знаком! И лже-Лямин, верно, встретился с Вандейзеном в Заозерске!

Марочкин ликовал, он предвкушал успех. Но надо побольше узнать о «тени» Вандейзена.

«Отдыхающий», потревоживший Василия Кузьмича, — высокого роста, пожилой, с обвисшими щеками, бритый.

Марочкин объяснил появление «тени» так: Вандейзен ждал лже-Лямина, обещавшего прибыть сюда в отпуск, не дождался и в тревоге пришел к Бахареву. Зачем? Узнать, нет ли сообщника. Почуя неладное, заметался… Убедился, что Лямина нет, и не стал мешкать, унес ноги.

В сложной мозаике фактов прибавился еще один кусочек и завершил картину. Да, так оно и есть! В Заозерске у врагов явка, место встреч.

Догадка стала уверенностью. В тот же день Марочкин связался с сотрудниками госбезопасности.

Однако до полного успеха было всё еще далеко. Последующие дни в Заозерске принесли Марочкину одни огорчения. Человека с приметами Вандейзена в городе найти не удалось.

Между тем в Черногорске события приняли новый оборот.

14

Разбуженная ночным стуком, Шапошникова отодвинула засов и отскочила: кто-то в забрызганной куртке, в надвинутой на лоб фуражке втиснулся, нагнув голову, в сени и стал, тяжело дыша. Она уже начала узнавать этого человека, но не могла выговорить ни слова.

— Живой, — сказал он. — Можешь пощупать…

Дар речи вернулся к ней.

Он жестко сдавил ей плечо, повел в горницу, плотнее затянул занавески, сел. На полу — она только вчера вымыла — отпечатались желтой глиной подошвы. Он положил руки на скатерть — грязные руки, ставшие на фоне скатерти совсем черными.

Он сидел и смотрел на нее, смотрел с холодной насмешкой.

Мысли ее начали обретать ясность и порядок. Да, он в самом деле живой. А самоубийство, записка? Лицо давно не брито, полоса сажи на лбу и на щеке. Она легла так, что делает его лицо другим, почти незнакомым…

Он живой, она хотела бы радоваться этому, но радости не было. Один страх.

Губы его шевелились. До нее донеслось:

— Дай поесть и на дорогу чего-нибудь. Поняла? И ты меня не видела. Поняла?

— Погоди, — произнесла она. Страх сдавил ей горло, но она уже успела подумать, где он был, почему не являлся домой, почему так спешит.

— Тише! — сказал он.

В его голосе была угроза.

— Нет, погоди, — повторила она. — Что это значит всё? Ты можешь мне объяснить? Ты должен…

— Сядь! — приказал он.

Руки его комкали скатерть.

— Не трогай! — крикнула она. — Не трогай!

Сорвала скатерть, бросила на лавку.

— Лена, ну… Лена, — заговорил он мягко. — Тише ты… Понимаешь, я прыгнул… А потом страшно стало, выплыл. И… Теперь… Как быть, черт его знает, ведь подумают, что я убил ее… Нарочно убил…

Его пальцы с плоскими ногтями приближались к ней по столу, шевелились.

Она отодвинулась. Она смотрела на него, и портреты со стен — поморы и поморки, честные, строгие, — тоже смотрели на него. В роду Шапошниковых не было убийц, никто из Шапошниковых не сидел в тюрьме. А он убийца. Она не верит ему. Он прятался, боялся показаться в городе, потому что он — убийца.

— Ты убил ее, — сказала она.

Шапошниковы, глядевшие из рамок, давали ей силу. Она была не одна. Ее поддерживал суд родичей — суровый и безмолвный.

— Да, убил, — бросил он и выпрямился. — Поняла? Беги, выдавай меня! Иди в милицию! Нет, не выдашь. Оба мы с тобой… связаны одной веревочкой. Тебе тоже… мало не будет.

Со смехом, похожим на икоту, он отшвырнул табуретку, прошелся по горнице, оставляя на посконных дорожках, на выскобленных половицах лепешки глины. На стене, под портретом Шапошникова-деда, насупленного, с желваками могучих скул, висела старинная раскрашенная немецкая олеография. Шапошникова вздрогнула: ее муж читал вслух, со злостью чеканя непонятные слова. Он читал по-немецки… Он никогда не говорил, что знает немецкий язык.

Кончив, он повернулся к ней.

— Пора тебе сказать, — он шел к ней, развязно вихляя коленями. — Пора представиться, драгоценная супруга…

Она молчала, не двигалась. Ее охватило какое-то свинцовое оцепенение. Отлетела табуретка — она опять попалась под ноги ему. Он стоял теперь близко, почти касаясь ее, а голос доносился откуда-то издалека. Он не Лямин. У него другое имя, не русское… На суде он скажет, что она знала это, знала всё время, все годы совместной жизни… И ей не отпереться.

Потом он вышел из горницы. Шапошникова сидела в той же позе, пришибленная, коченея от нервного холода, трясшего ее всю. Он вернулся переодетый, в ватнике, с деревянным сундучком. В руке его была телеграмма.

— Когда это пришло?

— Вчера, — ответила она.

— Дай ответную. Сейчас же, слышишь? Я подожду тебя.

— Хорошо, — сказала она.

Как покорный автомат, она поставила перед ним кринку молока, положила хлеб, взяла листок, вышла. Прибежала на телеграф, не читая, сунула листок в окошечко. Вернулась, отдала мужу квитанцию. И всё это делала она словно не сама, а кто-то другой.

— Ты не видела меня, — проговорил он. — Поняла?

— Поняла, — ответила она.

— Проболтаешься — плохо будет. Поняла?

— Я ничего не скажу.

Она отвечала покорно, скованная холодом, вселившимся в нее. Звякнул засов. Он ушел.

Этот звук заставил ее очнуться. Холод не выпустил ее, но она уже начала мыслить. Ноги и руки, не слушались, словно их кто-то держал.

Наступило утро, улица пробудилась. Шапошниковой стало лучше. Кутаясь в шерстяной платок, она вышла из дома и направилась к гостинице.

Бахарева только что встала. Увидев свою подругу, она испугалась. Елена сгорбилась, постарела.

Екатерина Васильевна выслушала ее не прерывая. Затем спросила:

— Он назвал себя?

— Да… Как же, господи!

Он назвал имя… Но какое? Оно выскочило из памяти. Елена сделала усилие, проговорила неуверенно:

— Дейзен…

— Вандейзен? — спросила Бахарева.

— Да, да… Вандейзен.

Бахарева побледнела.

— Вандейзен! — проговорила она. — Вот уж… Воскресение из мертвых.

— Что мне делать, Катя?

Бахарева взяла ее за руку.

— Идем!

— Куда?

Елена невольно отшатнулась, но пальцы подруги, сжимавшие ее запястье, стали железными.

15

Как вы уже знаете, за домом Шапошниковой было установлено наблюдение.

В тот день, когда «тень» Вандейзена свалила старика Бахарева, из Заозерска в Черногорск на имя «самоубийцы» Лямина пришла телеграмма.

Она гласила:

«Сообщите приезд, иначе сдадут комнату».

Подписи не было.

Я снял себе копию и попросил вручить телеграмму Шапошниковой.

Через несколько дней подоспело сообщение Марочкина. Теперь мы знали о Вандейзене — сообщнике Лямина. Они, видимо, должны были встретиться в Заозерске, но Василиса Бойко нарушила план… Теперь они потеряли контакт и силятся возобновить его. Наблюдение за домом Шапошниковой стало еще зорче. Мы ждали лже-Лямина: он должен был придти за телеграммой.

И он пришел. Мы видели, как он входил в дом. Проследили за Шапошниковой, разрешили отправить ответную телеграмму в Заозерск, Савельеву, до востребования.

«Приезжайте жду нетерпением», —

вот что писал лже-Лямин.

Я распорядился задержать отправку этой телеграммы. Сперва надо было взять преступника.

Мы могли бы задержать врага сразу, как только за ним закрылась дверь. Но я не хотел затевать шум здесь, под окнами Шапошниковой.

Шпион пересек двор, завернул за коровник, перешагнул через низенький плетень и пошел закоулками.

Каменный сплошняк, служащий как бы фундаментом Черногорску, раздвигался, прорезанный ложбиной. В нее и опустился шпион.

По-видимому, он хотел выйти из города. Впереди лежал пустырь; здесь еще недавно желтел тес, свезенный для стройки рыбозавода. Теперь, как раз поперек ложбины, стоял забор, сделанный из этих досок. Наткнувшись на нежданное препятствие, шпион повернул. Топчась на месте и озираясь, он искал обход.

Он был в тупике. Справа и слева чернели почти отвесные обрывы. С минуту он колебался, — вернуться в город или попытаться влезть на откос…

Я негромко окликнул его и, наставив пистолет, приказал поднять руки.

Ох, не хотелось ему…

Он съежился, смерил злобным взглядом исподлобья меня и автоматчика, стоявшего рядом со мной, и пробормотал, стуча зубами:

— Не… недоразумение тут. Ош-шибка.

— Разберемся, — сказал я.

Тишина спящего города ничем не была нарушена. Впрочем, если бы мне и пришлось пустить в ход оружие, звук выстрела заглох бы здесь, сдавленный гранитными стенами.

Карьера шпиона кончилась.

Праздновать победу мы, однако, еще не имели права. Взят один из Вандейзенов, но еще гуляет на свободе другой — Вандейзен-старший, как я назвал про себя заозерского «больного».

В тот же день телеграмма в Заозерск, задержанная мной, была отправлена.

Одновременно я предупредил Марочкина: не зевать, подстеречь Савельева, то есть, очевидно, старшего Вандейзена, и не выпускать его из поля зрения.

Видимо, шпионы пытались договориться о встрече, намерены были съехаться где-то. Где? Надо узнать у задержанного. Тогда Вандейзена-старшего встретим мы!

Допрашивали шпиона за пределами отряда, но при моем участии.

Сперва враг открещивался от всего. Пожимал плечами, изображал недоумение, разыгрывал обиженного.

Обличителем выступила Шапошникова. Она вполне овладела собой. Спасибо Бахаревой — поддержала ее в минуту слабости.

Негодяй еще цеплялся за свою маску. Он вертелся, запутывал, лгал. Он уверял, что переменил свое немецкое имя во время войны, из патриотических побуждений. Козырял благодарностью, полученной от командования за доставку чертежа «Росомахи». Твердил, что знать не знает ни о каких взрывах на минном поле.

— А почему вы спрятали сапоги? — спросил я в упор и увидел, как он отшатнулся.

— Сапоги? — выдавил он. — Какие?

— Вспомните, — сказал я. — На другой день после взрыва вы были в избушке Хаттоева.

— Я не был там.

— Закатайте-ка штанины на ногах, — сказал я. — До колен закатайте.

Он побелел.

Пальцы плохо слушались его или он медлил нарочно, чтобы оттянуть время, придумать очередную ложь. Наконец на правой ноге открылся фиолетовый рубец, залепленный посредине пластырем.

— Вот, — сказал я, указывая на это. — А вы говорите, что о взрыве вам ничего не известно.

Постепенно, под тяжестью улик, он сознался и в шпионаже и в намеренном убийстве Василисы Бойко.

Теперь его охватил страх. Он решил выторговать себе жизнь и заявил, что, если его пощадят, он выдаст весьма крупного преступника.

Я предупредил: судьбу его будет решать не следователь, допрашивавший его, а суд. Но, несомненно, полная откровенность может смягчить приговор.

Он попросил бумаги, чернил и написал пространное заявление.

Да, он Артур Вандейзен. Отец его происходил из Германии, из города Ольденбурга, из голландско-немецкой семьи. Сам Артур родился в России. Известные лесопромышленники Вандейзены — его дальние родственники. В год смерти отца, служившего в архангельской конторе фирмы Вандейзен, а потом принявшего советское подданство, Артур окончил музыкальный техникум. Затем он поступил в оркестр театра оперы и балета во Львове. Там Артура застала война. От призыва в Красную Армию он уклонился, перебежал к гитлеровцам и встретился с штурмбанфюрером Генрихом Вандейзеном. Наследник фирмы, смытой с лица земли революцией, Генрих занимал важный пост на северном участке Восточного фронта. Направленный в шпионскую школу, Артур обучался там, готовился к переходу на нашу территорию.

Из числа советских людей, захваченных в плен, Генрих выбрал одного, внешностью и возрастом сходного с Артуром. Пленный был расстрелян, Артуру вручили его документы, сообщили биографические данные. Так Артур Вандейзен стал Ляминым.

Когда он вошел в роль, свыкся с новым именем, его направили в лагерь Ютокса под видом заключенного. Генрих предложил ему организовать побег из лагеря и наметил спутницу — черногорскую уроженку Шапошникову. Для отвода глаз Артуру дозволялось подговорить еще несколько человек.

Среди них была девушка, называвшая себя Анной. Выпускать ее, однако, не входило в расчеты гитлеровцев. При побеге Анну и еще четверых поймали. Она успела передать Артуру кисет, в котором была спрятана схема важного узла сопротивления «Росомахи», вычерченная на папиросной бумаге и скатанная в комок. Кисет был очень грязный, с землей почему-то. Поразмыслив, он сообразил, что документ послужит ему на пользу. Легче будет обосноваться в Черногорске, приобрести доверие.

Жить в Черногорске скромно, ждать сигнала — так предписал Артуру штурмбанфюрер Генрих Вандейзен, посулив внушительные блага в будущем за усердие.

Война кончилась, а Генрих так и не дал сигнала. Не разделил ли он участь многих других военных преступников? Эта мысль огорчила Артура, но вместе с тем и успокоила: он пустил корни в Черногорске, потрясений и опасностей не искал.

В позапрошлом году Артур отдыхал по путевке в Заозерске. Дни проводил на рыбалке. Шеф когда-то советовал ему посещать с удочкой уединенные места, удобные для беседы с глазу на глаз. Артур не сразу последовал этому совету, но постепенно втянулся.

По соседству с ним удил еще один рыболов. Он подошел к Артуру, назвал его настоящим именем и передал привет от Генриха Вандейзена.

Артур страшно перепугался. Вдруг ловушка! Незнакомец назвал себя, и Артур, приглядевшись, узнал его. Это был штурмфюрер Граве, подчиненный Генриха.

Граве передал Артуру пачку денег и сказал, что новые хозяева платят лучше, чем Гитлер. Артур несколько пришел в себя. Затем он получил от Граве план минных полей и укреплений «Росомахи» и выслушал задание.

Траншеи, отмеченные на плане крестиками, необходимо взорвать. В свое время этого не сделали, и Генрих имел большие неприятности…

Еще в Ютоксе до Артура доходили слухи о «тайном оружии», якобы готовившемся на «Росомахе». Генрих ничего не объяснил ему. Это-де высшая государственная тайна, доступная очень небольшому кругу лиц. То же самое ответил на вопрос Артура и Граве. Он прибавил, что новые хозяева еще более заинтересованы в «Росомахе» и не поскупятся на награду, когда поручение будет выполнено и Артур вернется за границу.

Артур спросил, когда его собираются вернуть. Граве не мог указать точный срок. Это будет зависеть от обстоятельств. Возможно, сам Генрих явится и возьмет Артура туда. О прибытии Генриха Артур будет предупрежден зарубкой на косяке хутора Бадера. Надо только позаботиться о том, чтобы посланный не мог никого выдать.

Так была решена судьба Бадера. Артуру надлежало подложить мину там, где Бадер закопал свое добро.

Как только на косяке появится условленный знак, Артур должен отправиться в Заозерск и посвятить все дни рыбной ловле.

С этим Граве откланялся и ушел, звякая ведерком с наживкой. Больше Артур его не видел.

Бадер пришел в этом году, в конце мая. Заприметив метку, оставленную им, Артур понял: Бадер сделал свое дело, замолчал навеки, а в Заозерске Артура ждут. Он взял несколько дней в счет отпуска, запланированного на июль, и отбыл в Заозерск. Там, у тихой заводи, под утро, к Артуру, ловившему карасей, подошел пожилой мужчина, тоже с удочкой. Это был Генрих Вандейзен собственной персоной.

Он первым долгом осведомился, как Артур себя чувствует.

Артур ответил, что настроение у него неплохое, опасности нет. Хутор Бадера посещается очень многими рыболовами и охотниками. Убитого Бадера пограничники, конечно, нашли, но подозревать его — Артура — нет причины.

Артур порадовал своего шефа также взрывами, учиненными на «Росомахе». Генрих дал Артуру деньги и объявил: наступает последний, решающий этап операции. Затем — переход границы, награда, отдых.

Договорились так: в июле Артур приедет в Заозерск в отпуск, они вместе направятся на «Росомаху» и всё закончат. Но перед этим Артур взорвет еще цепочку мин. Нельзя оставлять огрехи. Ведь близится разминирование «Росомахи», она вся будет открыта для людей и, если хозяева узна́ют, что их приказание недовыполнено, плохо дело! Лучше не ссориться с ними. Тем более — взрыв в такой глуши не привлечет внимания.

Артур согласился. Да, на минах нередко подрываются лоси, медведи и другие звери, «Росомаха» то и дело грохочет и к этому привыкли. Правда, то что офицер пограничник завел с ним речь о Ютоксе, встревожило его. Но ненадолго. И Артур даже не рассказал об этом шефу. Верил в свою ловкость и неуязвимость. И предвкушал милость хозяев.

Он взорвал и последнюю траншею. Осколок царапнул его, он перевязал ногу, добрался до избушки Хаттоева, сменил обувь и пошел домой, в Черногорск. Рана была пустяковая, но она показалась Артуру плохим предзнаменованием. Он суеверен, боится цифры тринадцать, своим числом считает семерку. Дорогой он на всякий случай спрятал в лесу, под буреломом, свои сапоги. Отсчитал седьмое дерево от тропы и спрятал.

Нервы шпиона начали сдавать. И новый удар ждал его.

Он уже двигался в Заозерск. По пути — опять-таки под влиянием усилившейся в нем тревоги — он сошел на полустанке. Не то чтобы его тянуло к хутору, где погиб Бадер. Нет, понадобилось выяснить, всё ли спокойно на озере и в окрестных лесах, сняты ли пограничные наряды, можно ли будет ему и Генриху пройти этой местностью к «Росомахе» или надо избрать другое направление.

Когда к нему подошла женщина и назвала себя Бойко, он страшно перепугался. Нечего было и думать играть свою роль при ней: даже будь он достаточно похож на Лямина, чтобы сойти за него, всё равно он уже выдал себя. Выдал тем, что не узнал свою «жену» и спросил удивленно, кого ей нужно. Она тоже растерялась. Ей нужен Лямин, но, странное дело, человек к которому ее послали, вовсе не он.

Это было в Ладва-пороге, в избе, где Артур остановился на ночлег. Он и Бойко столкнулись в сенях, встреча была так неожиданна, что он не сразу сообразил, как себя вести. Он решил было сослаться на недоразумение и, кажется, уже произнес это слово, но спохватился. Нет, какое же недоразумение! Он ведь ответил ей на письмо, ответил, как Лямин, как ее муж! И она приехала к мужу!

Она повернулась, чтобы уйти, и тут снова, как ножом, резанула его мысль об опасности, которую принесла эта незнакомая, ненавистная женщина.

Он сознавал одно: нельзя отпускать ее. Он удержал ее, ввел в комнату, усадил. Очевидно, она ищет его брата! Константина Лямина? Ну, разумеется. Как он сразу не догадался! Брат говорил, что у него была жена на Украине. Брат недалеко, на том берегу озера, ушел за черникой. Вернется он поздно, ждать незачем. Нет, к чему дожидаться, когда можно сейчас же, в лодке…

Кстати, он — Андрей Лямин — едет на ту сторону, на охоту. Да, дичь стрелять до осени запрещено. Он берет картечь, это не для бекасов. Хищников развелось много в лесах — диких кошек, волков.

Быстро, задворками, чтобы никто не увидел, не окликнул по имени, он повел женщину к лодке.

В лесу он хладнокровно выпустил ей в спину заряд картечи. Мнимое самоубийство было уже обдумано. Он знал озеро, знал, где донные течения…

Он углубился в глухую чащу, несколько дней скрывался по оврагам, по лесным избушкам. Он не заметил преследования, тешил себя надеждой, что инсценировка удалась.

Между тем в Заозерске Генрих ждал от него вестей. Артур похолодел, представив себе, как рискованно показываться в Черногорске. Но условленную телеграмму надо дать. Самоуверенность слетела, опять начал грызть червь сомнения и тревоги. На что хорошо было бы вообще не выходить из леса, выполнить задание в одиночку! Генрих всё объяснил ему. Но покинуть Генриха мешал, во-первых, страх. Этого завершения всех своих дел на советской земле и перехода границы Артур боялся больше всего. А в союзе с шефом он видел гарантию и помощь. Артур верил в способности своего шефа — опытнейшего шпиона, еще до войны побывавшего с тайными поручениями во Франции, в Польше, в странах Скандинавии. О похождениях Генриха Вандейзена рассказывали легенды. Он неуловим, ему везде сопутствовала удача. Вот и теперь он сумел обмануть бдительность советских пограничников. Он поселился в Заозерске, и никто не догадывается, что с паспортом на имя Савельева ходит бывший штурмбанфюрер Вандейзен.

Кроме того, Артуру мешала бросить Генриха и честь, да, своеобразная честь бандитской круговой поруки, внушенная ему еще в шпионской школе.

Артур знал: самому показываться на телеграфе нельзя. Лучше всего воспользоваться чужими руками. У него есть жена. В конце концов его дом — единственное место, куда он может войти без больших опасений. Жена не выдаст его. На нее есть узда.

Конечно, не надо было идти домой. Он допустил ошибку. Теперь, излагая свои преступления на бумаге, он это видит.

Но тогда его мысль была затемнена страхом, а состояние нервов после того, как он совершил убийство, еще более ухудшилось.

Так писал о себе Артур Вандейзен.

Читая его заявление, я ощущал омерзение и досаду. Глубоко противен был этот резонерствующий убийца и шпион, то копающийся в своих переживаниях, то впадающий в фальшивую декламацию; преступник, который не раскаивается в совершенном, а сожалеет о своих промахах. А досаду вызывало то, что в пространной, многословной писанине всё еще нет самого существа всей вражеской операции. Нет разгадки тайны «Росомахи». Артур — если верить ему — только исполнитель, пешка…

Но, может быть, он даст хотя бы ключ к этой тайне! Я продолжал чтение.

«Понять — значит простить, граждане судьи. И я надеюсь, что вы поймете, как мало был свободен в своих поступках человек, заранее обреченный играть данную роль и воспитанием и условиями военного времени».

Он еще рассчитывает на сострадание! Однако он ведь, помнится, не одними мольбами хочет выпросить себе жизнь. Где же то важное признание, которое он обещал нам?

Вот оно.

Если Артуру не удастся прибыть в Заозерск, то он, дав знать Генриху и получив от него отзыв, должен идти на «Росомаху» один. Встретятся они позднее.

В землянке, отмеченной жирным крестиком, надо отыскать ход, закрытый дверцей с выжженной свастикой.

Бетонированный коридор поведет Артура под укреплениями «Росомахи» в помещение из нескольких комнат. В одной из них, с портретом фюрера на стене, стоит сейф. На крышке — алфавит с подвижными буквами. Необходимое сочетание букв — «фиалка». Это любимый цветок супруги Генриха Вандейзена. Отперев таким образом сейф или взломав его, если механизм не сработает, Артур вынет бумаги, поднимет крышку люка в полу и бросит бумаги туда.

Прежде чем уничтожить документы, Артур прочтет и запомнит хотя бы заголовки их.

В подземелье Артур пробудет до прихода шефа и сообщит ему названия бумаг. Других доказательств не потребуется. Оба выйдут на поверхность, и Генрих проведет Артура через границу. До нее там — рукой подать.

Задание не простое. Артур согласился не без боязни. Что если подземелье обрушилось, разъеденное грунтовыми водами, и он окажется в ловушке? А вдруг шеф не придет, что тогда? Где выход наружу? Генрих успокоил, сказал, где выход. Сооружение рассчитано на годы, — заверил он. Строители предусмотрели всё.

В конце своего заявления Артур Вандейзен нарисовал план подземелья и прибавил:

«Раскаяние мое вам не нужно. Я хочу жить, и потому каждое слово здесь — чистая правда. В надежде на милость я передаю в ваши руки крупного шпиона, бывшего помощника начальника лагеря Ютокса, человека, повинного во многих преступлениях, а вместе с тем и секретные документы, по всей вероятности, чрезвычайна ценные».

Он расписался с росчерком, разбрызгивая чернила, и поставил дату.

На другой день заявление Артура Вандейзена было у нас в штабе. Я прочел его в кабинете Черкашина.

— Позвольте, — сказал я, — помощником начальника в Ютоксе был Цорн.

— Да, он же Вандейзен. Арестованный пояснил это устно. В лагере Вандейзен фигурировал под фамилией Цорн. И понятно почему.

— Крупная фирма. Слишком известное имя, — сказал я. — Он не желал афишировать…

— Совершенно верно. И кстати, отрекся от голландских предков, сделал себя стопроцентным арийцем.

Волнение сдавило мне горло. Генрих Цорн, кровавый Цорн здесь, на нашей земле! Как же, должно быть, нужно его новым хозяевам то, что спрятано на «Росомахе»! Цорн здесь, чтобы исправить свой промах, восстановить карьеру. Новые хозяева вернут ему чины, отнятые Гитлером! Еще бы! Они не пожалеют ничего, только бы тайна «Росомахи» не досталась нам. Неужели мы, наконец, взяли у Артура Вандейзена ключ от этой тайны! Можно ли верить шпиону?

— По-моему, он не врет, — сказал Черкашин. — Он ставит на карту всё.

Подумав, я пришел к тому же выводу. Но более сомнительно другое: явится ли Цорн в подземелье?

— Вы правы, — проговорил полковник. — Это более сомнительно. Артур — пешка, которой можно пожертвовать. Слепой исполнитель. Документы в сейфе, надо полагать, шифрованные, так что Артур всё равно ничего не уразумел бы в них. Не лишено вероятия, Цорн приготовил ему сюрприз какой-нибудь… Помните смерть Бадера! Так что будьте осторожны там. Особенно у выхода.

То, что в подземелье с планом Артура Вандейзена пойду я, разумелось само собой.

Поход в недра «Росомахи» назначен на послезавтра. Минеры прощупывают подход к землянке, помеченной на плане Артура жирным крестиком.

Жаль, нет со мной Марочкина. Он всё еще в Заозерске. Телеграмма «Савельеву, до востребования» уже там. Марочкин на страже.

Полковник Черкашин рисует мне в бесконечных вариантах, как может сложиться обстановка, что́ нужно предусмотреть, и глаза его при этом блестят молодо и задорно.

— Эх, Тихон Иванович, — вырывается у него. — Как хочется пойти с вами!

Он улыбается, глаза его еще больше помолодели. Сейчас можно легко представить, каким был Черкашин в юности.

Я подумал: «Плохо, скучно живется тому, кто не сохранил в себе искру юности».

И вот я в пути. Прыткий «козел» катит по лесной дороге, подскакивая на ухабах. Ночь на редкость тихая, безветренная, теплая; холода, донимающие нас до середины июля, прекратились. Со мной в машине — ефрейтор-радист Кузякин, уже знакомый мне, и два солдата. У всех нас, кроме оружия и боеприпасов, саперные лопатки и запас продовольствия. Кто знает, как долго придется пробыть в подземелье, сколько времени дожидаться Цорна.

Гулко стучит мотор в тишине девственных зарослей. Ни жилья, ни человека! Однако, пока мы ехали, нас не один раз видели внимательные глаза секретов, просматривающих дорогу. «Отрядный поиск», объявленный после взрыва на «Росомахе», не кончен. Если Марочкин потеряет Цорна, след должны найти другие. Двинется ли враг в подземелье, бросится ли прямо к границе, — он не уйдет от нас!

Так я уверял своих спутников, но на сердце было тревожно. Вдруг новая неожиданность расстроит наши планы! Враг ловок, хитер, и пока он не в наших руках, надо быть готовым ко всему.

Едем час, другой. «Росомаха» уже близко. Лес как будто мрачнеет,хмурится.

Отпускаем машину, идем пешком. Нас встречают минеры. Правда, они прибили к деревьям стрелки, указывающие безопасный путь, но этого мало. Минеры ведут нас через лес, мимо заросших траншей, оседающих, уходящих в землю дзотов с ржавыми стволами пулеметов, торчащими из бойниц. За брустверами огневых позиций стоят тяжелые орудия, подняв стволы, тоже изъеденные багровой ржавчиной. А вот гитлеровский танк с крестами на броне. Как стальное надгробие. Видно, он неуклюже повернул и подорвался на собственной мине.

Оружие армии, переставшей существовать! Брошенное в панике, навеки умолкшее!

А мы, горсточка людей в этом зловещем лесу, словно призваны завершить сражение, бушевавшее на подступах к «Росомахе» годы назад.

Землянка, помеченная на плане крестиком, не отличалась от многих других. Она возвышалась на поляне зеленым холмиком, кудрявым от молоденьких елочек. Внутри, под тремя накатами бревен, было прохладно, как в погребе, пахло плесенью.

Дверь с выжженной свастикой не подалась, ее выломали. Открылся ход.

Полосуя мрак лучами фонарей, мы спускались по бетонным ступеням.

Потом осторожно ступая, в полном молчании мы двинулись по подземному коридору.

Где-то капала вода. Громче, громче… Частая, звонкая капель оглушила нас и замерла позади.

Примерно с полкилометра прошагали мы, как вдруг перед нами выросла преграда. Свод коридора обрушился, мы уперлись в нагромождение обломков бетона и земли.

Тут и пригодились наши лопатки. Почти три часа мы трудились, разбирая завал.

Вскоре мы опять прибегли к лопаткам. Напрасно Цорн уверял своего подручного в добротности сооружения. Созданное подневольным трудом, оно и не могло быть долговечным. Как ненавидели это подземелье люди, работавшие здесь!

Что-то зашумело за стеной — наверно, глубинный поток, отведенный в сторону бетонной кладкой. Вода силилась ворваться в коридор, просачивалась, покрывая стены и своды грязной сыростью, обдавала нас дождем капель, а кое-где низвергалась на пол ручьем. Отверстия в полу поглощали ее, но не везде. Местами мы шли по воде.

Так приближались мы к тайне «Росомахи».

16

Между тем лейтенанту Марочкину в Заозерске — простите мне это необходимое отступление — приходилось тоже нелегко.

Цорн за телеграммой не явился. Она лежала в Заозерском отделении связи, на полочке, прибитой над столиком веснушчатой Люси, кокетливой девицы в кудряшках.

Два дня лежала телеграмма, и никто ею не интересовался. На третий день Люсю вызвали к телефону.

— Говорит генерал-директор, — прозвучал бас. — Из областного управления. Давайте, посмотрим, сколько у вас невостребованных телеграмм.

Зачем это нужно? Какой смысл их считать?

И как фамилия генерал-директора? Все эти вопросы пришли в голову Люсе потом. А сейчас высокое звание «генерал-директор» и начальственный тон загипнотизировали ее.

— Сию минуту, — ответила она трепеща.

Побежала к полке, взяла всю пачку.

— Ну, — урчало в трубке. — Поживей нельзя?

— Пять, — выдохнула в трубку Люся. — Пять, товарищ генерал-директор.

— Кому они?

— Сейчас. Хомякову, Завьялову, Иванову, Савельеву, Ласунской. Товарищ генерал-директор, так ведь они не приходят, что же я могу?..

— Работать надо, — рявкнул бас. — Вот что вы можете. Вы список вывесили?

— Н-нет.

— Повесьте.

Стукнула трубка, брошенная на рычаг сердитым генерал-директором.

Люся села, стараясь унять забившееся сердце. Да, список телеграмм, недоставленных и невостребованных, не вывешен. Ей никто не говорил. Странный звонок!

Марочкин проклинал себя. Не предвидел! Думал выследить Цорна и не сообразил, что ему, может быть, достаточно узнать, есть ли телеграмма. Телеграмма на имя Савельева. И всё.

Лейтенант позвонил в управление связи. Самые печальные предположения Марочкина сбылись: генерал-директор и намерения не имел проверять, сколько в Заозерске невостребованных телеграмм.

Значит, звонил Цорн.

А он — Марочкин — остался в дураках. Прошляпил! Никогда в жизни, кажется, ему не было так горько, как сейчас.

Откуда же звонил Цорн? Марочкин с помощью местных чекистов выяснил это. Из автомата на вокзале. Как раз в то время у перрона стоял поезд с юга. Враг, очевидно, смешался с толпой, заполнившей перрон и зал ожидания.

А потом? Что сделал Цорн потом?

Весьма возможно, уехал с тем поездом. Чего ему еще ждать в Заозерске!

Но он, Марочкин, на поезд опоздал. На целых три часа! Нечего и думать догонять в машине. Лейтенант посмотрел на расписание: поезд подходит к Вендо-горе, крупной станции на пути к Черногорску. Надо дать знать туда.

Однако пограничник, осмотревший вагоны, не нашел Цорна, хотя знал его приметы.

Значит, Цорн не был в поезде или слез раньше.

Между тем на другой станции, в другой поезд вошел, инвалид. Одна нога его была согнута и упиралась коленом в деревяшку, одна рука скорчена. Никто не узнал бы в нем Цорна, Генриха Цорна, одного из асов гитлеровского шпионажа, умевшего мастерски менять обличье. Не так ли, ковыляя на протезе, он заметал следы во Франции, в Норвегии!

На Цорне был грязный залатанный пиджачок, купленный у пьяного забулдыги за сто рублей. Забулдыга, сидя в буфете при вокзале, громко хвастался выгодной сделкой, чем обратил внимание на странного инвалида. Однако когда пограничники решили познакомиться с ним, — было уже поздно. Цорн слез с поезда.

В лесу он снял деревяшку. Сбросил в кустах пиджачок, достал из котомки ватник и надел его. Выкинул паспорт на имя Савельева. Всё это нашли позднее…

В запасе у Цорна был другой паспорт — на имя Кондратовича, уроженца Белоруссии.

О превращениях Цорна Марочкин узнавал, но с опозданием. Когда Марочкин принял меры, чтобы задержать «инвалида», Цорн был уже за много километров от железной дороги и выдавал себя за сплавщика, завербованного для работы в Керетский район.

Сплавная пора в разгаре. Недалеко от Керети, на берегу озера, желтеет на солнце биржа: штабели бревен, от которых идет густой смоляной дух. Еще зимой, по ледяным дорогам и по гатям, свезли сюда бревна трелевочные тракторы. Теперь озеро, чистое, голубое, потеплевшее, готово принять лесной груз. Рослые парни и девицы из-под Брянска, из-под Минска, Гомеля сталкивают бревна одно за другим. Они катятся по откосу и с гулким всплеском падают в воду. Падают бревна, отплывают немного, а потом десятки и сотни их скапливаются на воде, образуя почти сплошной колеблющийся на волнах настил.

Скоро их обведут оплоткой — прочным ободком из бревен, соединенных стальными цепями, и буксирный пароход потянет всю эту массу к восточной оконечности озера, туда, где берет начало река Вепша.

Принимая в себя Юхоть и другие потоки, Вепша течет к Черногорску, к морю. У входа в нее кошель распускают, и бревна устремляются по течению.

В одном нашем районе сплавные пути составляют четыре сотни километров. Много нужно людей для того, чтобы столкнуть заготовленный лес в воду, сплотить кошели, протолкнуть бревна по узким фарватерам, разобрать заторы на отмелях и порогах. И сделать всё это надо быстро, до конца лета, пока реки не обмелели.

Но вернемся к лесной бирже, что возле Керети. Обеденный перерыв. На штабеле сидят, беседуя, мастера — двое пожилых, в сапогах с загнутыми носками и в свитерах, и один молодой, в гимнастерке без погон. На рукаве — след нашивки сверхсрочника. Это Яковлев, демобилизованный сержант, бывший следопыт.

Он ничего не знает о Цорне. Но в душе Яковлев, конечно, остался пограничником. По некоторым признакам он догадывается, что в отряде неспокойно, по-видимому, идет поиск. Яковлев чувствует невольную досаду оттого, что поиск на этот раз обходится без него. Впрочем, разве только одни пограничники охраняют границу? Разве не участвуют в этом все советские люди? Яковлев даже не задает себе этих вопросов. Ответ на них ясен каждому.

— Надо будет Тальянову еще раз задать баню, — медленно говорит Яковлев, постукивая кулаком по толстому бревну. — Мало ему досталось на прошлом собрании!

Тальянов — начальник сплавной конторы. Он охотно произносит громкие, напыщенные фразы о бдительности, но на деле этот пухлый, улыбающийся, сыплющий прибаутками человек поразительно беспечен.

— Кто у нас на сплавных участках? — возмущается Яковлев. — Знаем мы? У всех, что ли, направления из конторы? Черта с два — у всех! «Скажешь, мол, мастеру, что я послал». Вот и всё. На словах!

— На словах, — согласился собеседник Яковлева, жилистый рыжебородый, с большим ножом в кожаном чехле, свисавшем с пояса. — А вот утром сегодня был я на пристани. Смотрю, в катере, знаешь, в девятке, где Митька капитаном, лежит какой-то… Накрылся брезентом, храпит на всё озеро. Спрашиваю Митьку: кто такой? Пьяный, говорит. Пускай проспится. Он чует, куда ему надо.

— Вот, вот! — подхватил Яковлев. — Митька сам не прочь маленькую пропустить. А то и большую. Ему каждый пьяный родня.

Яковлев замолчал и подумал, что капитан девятки, верно, и не пытался узнать, кого он пустил на борт.

Эта мысль привела Яковлева в беспокойство. Он встал, спрыгнул со штабеля и пошел на пристань.

Девятки уже не было. Но другие два катера, пришедшие вчера, еще стояли у причала. Битком набитые пассажирами, они готовились к отходу.

На катерах нашлись сплавщики, которые видели пьяницу, уехавшего на девятке. Были даже такие, что выпивали с ним в чайной. Эти были о нем самого лучшего мнения: хороший мужик, компанейский. Подсел к столику и выставил сразу литр водки на четверых. Потом еще литр. Видать, деньги у него водятся. За выпивкой советовался с собутыльниками, как ему быть: ему надо на работу, на тот берег озера, а направление из конторы он где-то выронил… Ему ответили, что бумажку иметь не обязательно. Тьфу на бумажку! При этом плюнули на пол, выражая этим свое глубочайшее доверие к новому приятелю. Ему надо сесть на девятку и всё будет в порядке. Никто и не спросит.

Под утро пьяный взобрался на катер, свалился и тотчас захрапел.

— Ну и храпел же! — сказал Яковлеву сплавщик. — Духовой оркестр прямо.

— А пил много?

— Не так, чтобы очень. Меньше, чем мы.

Яковлев подумал, что незнакомец, возможно, не был очень пьян и храпел нарочно.

— То-то и есть, — строго сказал Яковлев. — У нас ведь так рассуждают: «С пьяного спрашивать нечего». А он, может, на это и рассчитывал.

Потом он вспомнил, что и ему надо на ту сторону. Так лучше ускорить поездку!

Через четыре часа Яковлев сошел с катера. Рядом стояла пришвартованная девятка, на ней — ни души. У костра Яковлев отыскал капитана. Он отхлебывал чай из металлической кружки, запивая галеты. Поставил кружку на пенек, потер лоб:

— Где пассажир? Тот, что храпел? Верно, на работе. Где ж ему быть? Хмель из него выдуло, вскочил, как мячик, и первый — шасть с катера.

Яковлев решил проверить. Нет, на работу пассажир не встал. Его нигде не видели: ни в бригадах, ни в конторе участка. Словно сквозь землю провалился.

Бывший следопыт взял трубку телефона и попросил соединить его с отрядом.

Услышав голос полковника Черкашина, он выпрямился, развернул плечи, как в строю, рука его машинально прошлась по ватной куртке, как бы проверяя заправку, и произнес:

— Докладывает Яковлев.

Черкашин узнал его. Полковник мог бы напомнить бывшему следопыту, что тот теперь человек штатский и вовсе не должен докладывать по-военному. Но Черкашин понял: Яковлев, став мастером сплава, хочет подчеркнуть свою связь с отрядом. И поэтому полковник ответил так, как будто Яковлев всё еще состоял на пограничной службе:

— Ну, что у вас, товарищ Яковлев? Докладывайте!

Яковлев сообщил об исчезнувшем пассажире девятки и услышал в трубке:

— Очень кстати, товарищ Яковлев. Спасибо. Ну, а как вообще жизнь. Успехи какие?

— План пока выполняем, товарищ полковник, — говорил Яковлев, стоя навытяжку. — Дождя бы нам… А то сухо очень, вода убывает.

Между тем Цорн кружным путем, петляя, пробирался к «Росомахе».

Следующую ночь Цорн спал под деревом. Он больше не появлялся в населенных пунктах. Он избегал людей. Он крался в чаще, как зверь, почуявший преследователей.

Если бы можно было — он бы превратился в дикое животное и побежал бы, обнюхивая землю.

17

Пробивая себе путь под «Росомахой», сквозь баррикады обвалов, мы теряли представление о времени.

Неожиданно стены коридора пропали во тьме. Мы вошли в зал. Он показался нам сперва очень просторным. Мы осветили его нашими фонарями, огляделись. Это было помещение длиной, приблизительно, в тридцать метров и шириной примерно в пятнадцать. В два ряда тянулись столы — отсыревшие, скособочившиеся и пустые, если не считать аптекарских весов. Позеленевшие тарелочки от наших шагов чуть вздрагивали. Под ногами хрустело. Я провел лучом фонаря по полу. Мы шагали по битому стеклу.

Весь пол был усеян остатками стеклянной посуды. Должно быть, она стояла на столах, ее смахнули и растоптали. Да, топтали, словно нарочно, чтобы разбить на самые мелкие осколки.

Но вот нога на чем-то мягком. Направляю фонарь вниз — кисет!

Да, кисет, точно такой же, как у Артура Вандейзена, из темной кожи, перетянутый двухцветной витой тесемкой — красно-черной. Он тяжелый, в нем не табак. Нет не табак — земля. Странно! А вот еще кисеты. На полу — и в них тоже земля. Странно, очень странно! Но всё, надо полагать, скоро разъяснится. Уже недолго ждать разгадки!

Вдоль стены слева чернеют шкафы. На полках — обломки толстых, темных бутылей, какие-то рассыпанные химикалии, помятый микроскоп…

Справа — двери. Их четыре. Одна дверь держится на нижней петле, откинулась; видны железные койки, поставленные в два этажа. Наверно, казарма охранников. Вдруг что-то черное шариком метнулось оттуда на свет, пробежало под столами и юркнуло в щель.

— Мышка полевая, — басовито молвил радист Кузякин. — Чудно́. Откуда она взялась? С поверхности, не иначе, товарищ майор. Сквозной провал где-нибудь есть.

Он не ошибся, потолок над койками продавлен, ребра железобетона оголились.

Три другие двери заклинило, подперло изнутри. Тут пошли в ход не только лопатки, но и топор, предусмотрительно захваченный нами. Немалых усилий стоило выломать двери, отодвинуть глыбы бетона.

И вот, наконец, мы в комнате с сейфом. Вы легко поймете, какое нетерпение жгло меня, когда я поднес фонарь к буквенному замку черного стального куба с массивной ручкой и вензелем фабричной марки, блеснувшей тусклым золотом: «Фиалка» — таков пароль. Фиалка — любимый цветок супруги Цорна, черт бы ее побрал!

Однако сырость и здесь сделала свое дело, слой никеля облупился, ржавчина сковала буквы.

Замок не действовал.

Конечно, мы не были бы разумными людьми, если бы не приготовились и к этому. С нами инструменты, и в руках Васькова — одного из моих солдат, в прошлом слесаря-лекальщика — они одолеют сейф, эту, надо надеяться, последнюю твердыню, где враги прячут от нас свою тайну.

Пока Васьков, освещенный двумя скрещенными лучами фонариков, вскрывал сейф автогеном, я осматривал комнату. Только сейчас я заметил под обломками рухнувшего потолка, нечто темное, бесформенное, протянул руку и нащупал доску сломанного, упавшего на бок шкафа. Кузякин помог мне раскопать его. Внутри — тяжелые, слипшиеся пачки тетрадей и папок. Я раскрыл одну.

«Реестр заключенных, опасных для райха и переведенных на объект 08», —

стояло на заглавном листе.

Объект 08 — это, очевидно, и есть подземелье. Видимо, «опасные» работали за теми столами в зале. В лаборатории непонятного назначения.

— Ну, как у вас, товарищ Васьков, — окликнул я солдата, возившегося с сейфом. — Подвигается?

— Помалу, товарищ майор.

Сейчас мы узнаем, что они скрывали тут. Что заставляли делать в своей лаборатории. Все мои ожидания настолько связались с сейфом, что изучать содержимое шкафа я не спешил. И смысл заглавия тетради дошел до меня не сразу.

Реестр! Значит, — список заключенных… Я раскрыл тетрадь, со страниц глянули на меня квадратики фотографий — снимки в профиль и фас, имена, какие-то данные, выписанные мелким почерком.

Теперь я сообразил, что могут открыть эти книги в одинаковых синих переплетах. Я вынимал их, смотрел даты, лихорадочно листал…

Через минуту я забыл даже о сейфе. Крохотная фотография остановила мой взгляд. Я нагнулся. И уже ничего не видел, кроме этой фотографии, вдруг необъятно выросшей и закрывшей всё.

«Ташка! Ташка моя!»

Из огромной дали, сквозь завесу смерти она глядела на меня. Глядела из плена, из страшного, плена. Худое, истощенное лицо… Но это ее лицо. Это она, сомнения не может быть! Значит, она была здесь. В этих стенах. Значит, и ее кровь на Цорне!

Что написано о ней тут? Взята в плен в январе 1943 года. Да, в январе она вышла с разведчиками и не вернулась… Называет себя Анной Арсеньевой, уроженкой Саратова, что проверить не удалось. По-видимому, большевистская разведчица. Прислана на объект, так как пыталась бежать и передать русским важные сведения.

Да, это у нее был кисет. Кисет, полученный от Онезорге.

«Это ты, Ташка! Вот я здесь. Вот как… мы увиделись с тобой. Поздно, слишком поздно я пришел сюда!»

Я стоял, видя перед собой Татьяну, мысленно разговаривая с ней. Рядом свистела ножовка Васькова, я не слышал ее. Смутно донеслось до меня:

— Товарищ майор!

Я обернулся.

— Готово, товарищ майор!

Васьков вытирал рукавом лоб. Все сгрудились у распахнутого настежь сейфа.

— Пустой, — протянул кто-то.

Я погрузил руки в холодное стальное нутро. Нет, не пустой! С непередаваемым ощущением торжества я вынул из сейфа серый от плесени портфель, разрезал ремешок, раскрыл. Там бумаги. Их немного: листок, написанный шифром, несколько карт и схем.

Это и есть тайна «Росомахи!» Не верится, что она здесь, в моих руках. Бумаги пока что ничего не говорят мне, их еще предстоит расшифровывать. Да, надо запастись терпением. Я сунул находку в вещевой мешок.

— Продолжим осмотр помещения.

Однако больше ничего, заслуживающего внимания, не попалось нам. Еще один кисет — тоже с землей. Разыскали люк, о котором говорил Артур Вандейзен. Солдаты приподняли крышку, и вдруг бетон под моими ногами дрогнул, словно от взрыва. Мы прислушались. Далекий шум коснулся слуха.

Он нарастал.

Вода! Уже не капель, звеневшая в коридоре, когда мы шли сюда, не ручей — целый поток, казалось, ворвался в подземелье и несся к нам.

Нас заливает!

Мы не успели и сообразить, как это произошло. Вода уже здесь. Она в мгновение ока растеклась по комнате.

— За мной! — крикнул я и выбежал в зал. Справа чернел выход, из него хлестала, пенясь, мутная желтая вода. Я знал — там коридор, там подъем к поверхности. Есть только один способ спастись — идти туда, против течения, наперекор потоку. Если осилим, выберемся!

— В затылок! — крикнул я. — Становись в затылок! Взяться всем за руки!

И мы пошли в контратаку, уже почти по колено в воде. Я впереди. В свободной руке фонарь, луч его скользит по стенам, по воде, вскипающей пузырями, ревущей, силящейся опрокинуть нас.

С каждым шагом всё тяжелее подниматься по ступеням, ноги точно пудовые, их тянет назад, подошвы скользят, и я уже не держу фонарь: зацепил его за пояс и хватаюсь рукой за стену.

Луч отклоняется, но странно — передо мной по-прежнему отчетливы пузыри на воде, пена. Это уже не фонарь — свет дня проник откуда-то и озаряет коридор, указывает нам, путь, зовет к себе. Но как трудно добраться до него! Как тяжелы ноги! А вода хлещет и хлещет. Еще несколько шагов, и с ними, сдается мне, уходят последние силы. Но выход уже близко, здесь светло, и где-то наверху — кусочек неба. Всей грудью я вдыхаю свежий воздух, он ободряет меня, я делаю еще шаг, другой…

Тут волна накатывается на меня, я теряю опору, пальцы напрасно царапают скользкую стену…

И в этот миг чья-то тень вырастает передо мной, я чувствую крепкую хватку на запястье, обретаю опору. И голос, перекрывающий плеск воды, удивительно знакомый голос, кричит:

— Сюда, сюда!..

Меня тянут вправо, я закрываю глаза от яркого, ослепительно яркого света.

Позади гудит затопляемое водой подземелье. А я уже на поверхности. Поток еще злится, но напор его ослабел. Я иду по дну реки и следом за мной Кузякин, Васьков, Нифонтов — вся моя группа. Все тут. Все спаслись. И вот мы стоим по пояс в воде, вытираем пот и смеемся от радости. И деревья, и голубое северное небо для нас невиданно прекрасны сейчас.

Человек, который вывел меня и всю нашу цепочку, оборачивается и тоже смеется.

Это Марочкин.

— Здравия желаю, товарищ майор, — говорит он, еще бледный от волнения.

Я узнаю Марочкина и снова начинаю трезво воспринимать окружающее.

Что же произошло? Марочкин ведь гнался за Цорном.

— Где Цорн? — спрашиваю я.

«Неужели он не пойман? Неужели уйдет? Палач Цорн, совершивший столько преступлений! Неужели мы позволили ему безнаказанно убраться восвояси!»

Тайна «Росомахи» у нас, она, в моем вещевом мешке, но, пока Цорн на свободе, у меня одна мысль, одно стремление, одно дело, которому надо посвятить все силы, — поймать Цорна. Пока Цорн на свободе — нет для меня отдыха, нет покоя.

Вы знаете, что́ такое «второе дыхание»? Спортсменам оно известно. Вот уже достигнут как будто предел человеческого напряжения. Смертельная усталость охватывает тело. Живет только воля к победе — и она творит чудо. Новая энергия вселяется в мышцы, движет вперед.

Подобное испытал и я, измученный долгим и трудным подземным походом.

И не только я! Мы все.

Так, выйдя на поверхность, мы тотчас же присоединились к поиску. И уже на ходу я слушал Марочкина, рассказывавшего мне, как он сидел с бойцами в секрете у выхода из подземелья, подкарауливал Цорна, как взорвалась мина метрах в двухстах, в лесу, и как после этого, откуда ни возьмись, в ложбину, по траншее, исчезавшей в черном зеве пещеры, хлынула вода. А из показаний Артура было известно, что эта пещера — и есть выход из подвалов «Росомахи».

— Ведь там же наши! Затопит их! Я часть людей послал туда, где рвануло, а сам думаю… Хотя я ни о чем уже не думал, товарищ майор. Кинулся в пещеру. Темно, ни зги… Вода бьет. А тут фонари ваши засверкали. Я вас и схватил за руку.

— Вовремя схватил, — сказал я. — Молодец.

— Ерунда, — простодушно отмахнулся Марочкин. — Нас вода не страшила. Мы ремнями соединились.

— Ну а нам некогда было снимать ремни, — ответил я.

Мы шли по краю ложбины. Желтой дорожкой тянулась на дне, среди сухих пней и папоротника, залитая траншея. В нее смотрелись три бревенчатых штабных домика. Впоследствии, когда подземелье заполнилось, вода здесь разлилась и образовала озерко.

«Туда не спустишься уже, — думал я. — Жаль! Ведь мы так мало были там. И, может быть, добыли не всё существенное»…

В поисках Цорна, двигаясь по тропе, которую мы начали прокладывать еще весной, мы достигли вскоре последних рубежей «Росомахи».

Кузякин опускает на траву свою рацию. Устанавливаем связь со штабом. Передаем свои новости, получаем инструкции. Кольцо, замкнувшее Цорна, всё у́же, враг мечется в нем, силясь прорваться к границе. Но она заперта крепко, надежно.

— Вот что, товарищи, — сказал я. — Цорн неплохо знает местность, но лучше всего, конечно, район Ютоксы, бывшего гитлеровского лагеря.

К счастью, мне удалось правильно предугадать путь Цорна. Почувствовав себя в неумолимо стягивающейся петле окружения, он бежал к Ютоксе. Враг рассчитывал там спрятаться, переждать. Легко представить себе последние часы Цорна, — он искал спасения в Ютоксе, где был когда-то палачом, где земля впитала кровь и слезы его жертв. Как крыса, он шнырял по своему лагерю, тревожа пепел костров, что пылали здесь, распространяя запах горелого мяса, рыскал по баракам, уцелевшим от пожара, высматривая себе убежище.

В Ютоксе, в бараке, под нарами мы и нашли его — мертвого. При нем был заряженный пистолет. Цорн не решился выйти против нас лицом к лицу — он предпочел разгрызть ампулу с ядом, зашитую в воротнике рубашки.

18

Что же скрывала «Росомаха»?

Это разъяснилось для меня очень скоро: как только я, приняв сигнал отбоя, распустил свою поисковую группу, поспал часок на заставе и прибыл в Кереть, в штаб отряда.

У Черкашина были посетители, штатские. Маленький человек с бронзовым от загара лицом и седыми, пушистыми усами, в верблюжьей куртке, две девушки в штанах, трое юношей и… Вот уж кого я меньше всего ожидал увидеть тут! Бахарева, Екатерина Васильевна Бахарева…

Я стоял на пороге, не зная, о чем говорить с полковником при посторонних. Он подозвал меня.

— Давайте сюда, товарищ Аниканов! Знакомьтесь.

Я всем пожал руки и сел в стороне, чтобы не мешать Черкашину закончить беседу.

— Ближе, ближе, — подозвал он меня. — Сюда, к столу. Не стесняйтесь. Вы как раз нам нужны.

Все смотрели на меня. И ждали от меня чего-то. По правде сказать, я почувствовал себя не очень удобно. Что нужно от меня этим гражданам? Кто они такие? Неужели Черкашин хочет, чтобы я при всех рассказывал о нашей операции? Нет, должно быть, они, как и Бахарева, лесники, и всё, что требуется от меня, — это помочь им пройти в район «Росомахи», дать совет. Впрочем, что ж это я… Ведь явился-то я не к ним, а к своему начальнику…

— Слушаю вас, товарищ полковник, — сказал я, подсаживаясь к столу. И вдруг услышал:

— Выкладывайте, выкладывайте, что́ там хранил Цорн!

Всё еще недоумевая, я подал Черкашину бумаги, он глядел на них с минуту — да, всего минуту — и они оказались у усатого. Тот схватил их так жадно, что задел меня локтем. И все посетители вскочили с мест и столпились вокруг усатого, очевидно, главного у них, а одна девица — искусанная комарами, увешанная походными сумками и фотоаппаратами — прямо носом ткнулась в план «Росомахи». Черкашин оставил у себя только шифровку.

— Прочтем и дадим вам знать, — сказал он усатому, а тот только кивнул в ответ, приняв это как должное.

Усатый развернул план на столе Черкашина и, весь просияв, сказал:

— Спасибо, пограничники! Ну, вот какое спасибо! — и он развел руками. — Теперь как на ладони всё.

Полковник тоже разглядывал план. Он указал на край «Росомахи».

— Не эту ли траншею взорвали в июне, товарищ Аниканов?

Я нагнулся.

— Как будто… Знакомое место.

— Траншея! — усмехнулся Черкашин. — Она же в яму уходит! Как вести огонь отсюда? Ничего же не видно! Где сектор обстрела? Да, да, с точки зрения военной очень неудачно расположенная траншея. Вы правы, Алексей Петрович, — обратился он к усатому, — они рыли шурфы под видом оборонительных работ. Неплохая маскировка! Не так-то легко раскусить! Отправляли заключенных ночью в бараки, и тогда выходили в шурфы коллекторы. Забирали пробы и уносили под землю, в лабораторию, на исследование. Уносили в кисетах, неприметно. И никто ничего не знал, ни пленные, ни гитлеровские войска.

Так вот зачем нужны были кисеты! Брать пробы. Потому-то все кисеты с землей! От геологии я далек, но всё же понял, что такое проба и шурф.

Шурф — канава, которую роют для того, чтобы исследовать состав грунта. Значит, на «Росомахе» — залежи ценных ископаемых! Так выходит?

Мне очень хотелось расспросить гостей, очевидно геологов, а не лесников, но Алексей Петрович говорил, и я не стал перебивать.

Да, они геологи. Они вели свой поиск. Двигаясь на север, они дошли до «Росомахи». Предупреждения: «смертельно, мины», развешанные на деревьях, и колючая проволока остановили геологов. Может быть, есть расчищенные проходы? К счастью, встретили Бахареву. Она предложила направиться в Кереть, к пограничникам. Там всё скажут.

Потом Алексей Петрович еще раз повторил, как замечательно помогли пограничники: все шурфы, проделанные гитлеровцами, все минные поля как на ладони. И тут мелькнуло в его быстрой, горячей речи короткое слово, объяснившее мне всё: он назвал подземное сокровище.

Это вещество, которое может быть и великим благодеянием для человечества, и страшнейшим бедствием…

Да, теперь всё понятно. Гитлеровцы действительно готовили на «Росомахе» сырье для тайного оружия. А в Норвегии они уже создали завод «тяжелой воды», ступень производства атомной бомбы. Но дни Гитлера были сочтены. Советская Армия своими ударами обратила в прах преступный замысел фашистов, не позволила им сбросить атомную бомбу.

На международную арену выступили новые агрессоры, и тайна «Росомахи» перешла к ним. Еще более старательно, чем гитлеровцы, сберегали они эту тайну, боясь, как бы богатое месторождение не досталось советским людям.

Поэтому и забросили сюда Вандейзена. Не пожалели даже шпионского аса Цорна.

Один вопрос вертелся у меня на языке. И когда Алексей Петрович умолк, я спросил:

— Кто же открыл месторождение? Откуда узнали гитлеровцы.

Нет, открыли не они. Оказывается, Алексей Петрович накануне войны находился в приграничных лесах, южнее Керети в экспедиции. Искали железо. В соседстве с железом был обнаружен другой металл… Правда, в очень-очень малом количестве. Залежи прослеживались к северу. Война прервала работу, враг внезапно перешел границу. Не все геологи успели уйти — одна группа из семи человек очутилась на оккупированной территории. С ними был некий Бадер, служивший проводником, человек не внушавший симпатий. Группа пыталась выбраться к своим, некоторое время держала с руководством экспедиции связь по радио, извещала об интересных находках. Все семеро сгинули. Очевидно, их схватили фашисты. Последняя радиограмма гласила:

«Бадер предатель».

— Знакомое имя, — сказал Черкашин.

— И мне знакомо, — кивнула Бахарева. — Я говорила Тихону Ивановичу.

Да, говорила. В Черногорске, в доме Шапошниковой. Бадер был на заметке у партизан как слуга оккупантов. Теперь ясно, что это были за люди, которых он выдал. Бадер пронюхал об открытии геологов. Материалы их достались врагу. Вот чем угодил Бадер гитлеровцам. Вот каким образом штабной повар смог выстроить хутор.

Совсем недавно мы шли по следу Бадер а через «Росомаху». А кажется, поиск наш продолжался не два месяца, а годы — так он труден, так наполнен событиями. И вот, наконец, тайна «Росомахи» разгадана. Наша страна получит огромное сокровище.

«Ташка! Ташка моя! Ты хотела этого. Нету Цорну всё-таки не удалось зажать тебе рот. Теперь мы знаем, что ты стремилась пронести через линию фронта: пробу земли с рудой и схему узла сопротивления с фальшивой траншеей — шурфом. Но одного этого было недостаточно, надо было еще рассказать… Ты не вырвалась на волю, Ташка! Но ты крикнула перед лицом палачей…»

Она словно здесь, с нами, в этой комнате. Я слышу ее голос: «На „Росомахе“…»

«Я слышу тебя, родная. Да, мы знаем, что́ скрывали враги на «Росомахе».

Беседа в кабинете Черкашина затянулась. Геологи наседали на него: скоро ли расчистят минные поля? Полковник обнадежил:

— Скоро! Расчистка уже началась. Погружаются в грунт щупы, движутся миноискатели. Наши войска ведут последний штурм «Росомахи». Саперы уже на месте…

Подрывная карта минных полей, добытая в подземелье, позволит, верно, провести этот штурм не в два года, а в один.

Геологи встали, начали прощаться. Черкашин задержал меня.

— Ваш поиск, думается мне, не кончен, — сказал он, когда мы остались одни. — Геологи, их безопасность — на вашей ответственности.

И он напомнил мне о Граве, бывшем штурмфюрере, что явился в Заозерск к Артуру Вандейзену в качестве связного. Его задержали вскоре после того по другому делу, и он назвал крупную шпионскую организацию, существующую за рубежом на деньги заокеанских атомщиков. Это она держала здесь Вандейзена, послала на нашу землю Цорна, а теперь затевает новые темные дела.

…Синеватая, светлая июльская ночь опускалась на затихшую Кереть. На улице меня нагнала Бахарева.

— Тихон Иванович, а это вам, — сказала она, подавая мне что-то завернутое в бумагу. — Я взяла у Шапошниковой. Я подумала… Вы захотите сохранить это…

Я развернул бумагу. На ладони моей лежал кисет из темной кожи, с пестрой красно-черной тесемкой.

— Очень, очень благодарен вам, Екатерина Васильевна, — сказал я и пожал ее руку.

Мы пошли рядом по звонкому дощатому тротуару. Как поднялись молоденькие березки, высаженные по сторонам улицы! Ростом деревца выше нас, легкая, бледно-зеленая, почти прозрачная листва тихо шелестит.

Мы прошли мимо здания райкома с флагом на узорчатой башенке, мимо строящегося магазина, мимо ворот парка, откуда, сквозь веселый топот на танцевальной площадке, неслись переливы лихого баяна. За деревьями парка лежало озеро, такое же ясное и спокойное, как небо.

Мы дошли до пристани, к которой притулился уснувший катер, полюбовались на водный простор и двинулись обратно. Мы молчали, но не потому что нам нечего было сказать друг другу…

…Два года прошло с тех пор.

Мы с Катей и теперь в свободный вечер гуляем по нашей Керети, по главной ее улице — от штаба отряда до пристани — и вспоминаем славный поиск, сдруживший нас. Правда, таких вечеров у нас немного.

Я постоянно в разъездах. Катя, жена моя, тоже не домоседка. Она не рассталась с любимым делом и по-прежнему иногда неделями пропадает в лесу.

Нередко, проезжая «Росомахой», я навещаю бревенчатый городок геологов, новые лесные разработки.

Еще белеют среди елей и сосен остовы землянок, зияют амбразуры, ржавеет колючая проволока, но «Росомаха» уже обезврежена. Завершен большой труд, навсегда изгнана с этой земли смерть. И что ни год, всё меньше видишь следов войны. Зарастают рубцы траншей, гниют, исчезают под зеленой муравой бревна накатов. Оседают размываемые дождями дзоты. Но главное, что преображает эту израненную землю, — это труд советских людей. Ожил мертвый лес, падают мачтовые деревья, срезанные пильщиками, грохочут тракторы. Широкие просеки прорублены сквозь вековые чащи к берегам озер и рек, у воды вырастают оранжевые штабели сочащихся смолой стволов. Они ждут вешней воды, чтобы плыть к морю.

Это — конец проклятой «Росомахи». Скоро от нее не останется ни имени, ни даже воспоминаний: она исчезнет, как тяжелый сон перед солнечным ликом дня.

ТЕНЬ ТРЕЗУБЦА

Эта история так необычайна, что порой я спрашиваю себя: да было ли всё это на самом деле? И вмиг возникает в памяти Москва 1957 года, Москва в дни VI Всемирного фестиваля молодежи. Была ли когда-нибудь такой красивой, такой веселой наша столица? Нет! То было время удивительных встреч, когда в братском рукопожатии сходились черный Судан и златокудрая Исландия, когда по улице Горького, обнявшись, с песней шагали немцы с Рейна и немцы с Одера, а на площади в жарком танце кружились араб и чешка, грузин и девушка из Вьетнама; когда стремительный язык испанца, напевная речь Китая, гортанные звуки наречий Африки сливались в один язык, понятный и доступный всем, — язык мира и дружбы.

Можно ли забыть лицо Москвы в те дни, — счастливое лицо матери, которая любуется своими детьми и их гостями, собравшимися со всех концов света!

Время уже стерло фестивальные приветствия на стенах домов, исчезли с окон разноцветные звездочки, белые голуби, но люди всегда будут помнить необыкновенный праздник, и деды расскажут своим внукам о Москве фестивальной, о Москве — столице молодежи мира.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной шумит и поет столица, полная радости, плещутся флаги всех государств, а в Центральном парке культуры и отдыха пылает фейерверк, и Москва-река ловит его отсветы, словно хочет взять с собой, пронести по русской равнине, передать могучей Волге и поведать ей о небывалом празднике. Тот вечер в парке особенно памятен мне, — там произошла встреча, положившая начало этой повести.

Теплый июльский ветер раскачивал гирлянды лампочек. Из рупоров парка неслись одна за другой мелодии — албанские, греческие, индонезийские, — ведь гости привезли в Москву вместе с мечтой о счастье, о мире и лучшие свои песни. Но вот песня умолкла и раздался голос диктора:

— Кася Назарова! Студентка Кася Назарова! Вас просят прийти в павильон студенческих встреч!

Чуть притихло веселье в парке, тысячи людей повторили, оглядывая соседей:

— Кася Назарова! Где Кася Назарова?

Имя русской девушки облетело парк: его аллеи, запруженные молодежью, толпы людей, теснящихся у открытых эстрад, где выступали широкоплечие, величественно-медлительные плясуны из Монголии, где задумчивый, черноглазый мальчик из Колумбии тихо, но уверенно играл на арфе.

— Кася Назарова, — снова заговорил диктор, — вас ждут!

В эту минуту с подножки троллейбуса спрыгнула невысокая девушка, белозубая, крепкая, с румянцем, упрямо пробивавшимся сквозь смуглоту ее щек. На ней была белая блузка и широкая, яркая, развевавшаяся юбка, какие в то лето, к празднику, сшили себе москвички.

— Кася Назарова! — грянули ей навстречу рупоры, укрепленные над входом в парк. — Кася Назарова! Вас ждут в павильоне студенческих встреч.

Девушка спешила. В карих глазах ее было столько нетерпения, что шеренги друзей расступались, влюбленные разнимали руки и уступали ей дорогу. А за ней бежал, едва поспевая, человек лет сорока, в сером костюме, с лучиком стальной «молнии» на светлой рубашке.

— Ну вот, — сказал он ей задыхаясь. — Не опоздали… Всё хорошо.

Они были уже у ступеней павильона. Девушка, не оборачиваясь, влетела в зал, навстречу улыбкам, под объективы наведенных на нее репортерских фотоаппаратов. А человек, сопровождавший девушку, остановился, чтобы перевести дух. Он вынул из кармана клетчатый платок, с облегчением вздохнул и вытер лоб. Я подошел и тронул его за локоть.

— Володя! — воскликнул он. — Ты?

Мы виделись редко, последний раз я был у него на границе два года назад.

— Какими судьбами, Андрей? — спросил я. — В отпуске? И вообще, что тут происходит?

— Ого! — засмеялся он. — Столько вопросов сразу! Войдем туда, прежде всего…

В павильоне всё трепетало от электрических вспышек. Кася кому-то жала руку, кругом шумели, аплодировали. То, что я увидел там и что потом услышал от Андрея Михайловича Ковалева, моего старого друга, я постараюсь теперь передать вам, читатель.

1

Граница проходит по реке.

Вся белая от пены, река мчится к морю. В тучах брызг сверкают бесчисленные клинки радуг. Они гаснут лишь с заходом солнца.

Судя по картам, рубеж проведен по самой середине реки, но, когда смотришь туда — в водовороты и водопады, — очень трудно представить себе пограничную черту. Буйные воды не признают ее. Быстрые струи, прыгая по валунам, летят из одного государства в другое и смешивают землю, смытую с берегов, — чужую землю и нашу.

На той стороне, как и на нашей, греются на камнях ящерицы, летают бабочки, ветер шевелит густую листву дубов, чинар и алычи, одевающих склон горного хребта. Но рисовое поле, возделанное на узкой прибрежной террасе, совсем не похоже на наши поля. Оно не знает ни трактора, ни железного плуга. Люди разбивают комки земли, спекшиеся на солнце, мотыгами.

Вот один из крестьян бросает мотыгу и спускается к реке, чтобы напиться. Видны струйки пота на его лбу, рваный ворот рубашки. Можно пересчитать даже пуговицы на ней, — так узок поток, разделяющий две страны.

За полем, повыше, начинается деревня. Среди саманных хижин, крытых соломой, возвышаются три бревенчатых здания, срубленных приблизительно так, как у нас в России, — то дома старосты, торговца и еще одного человека, хорошо известного нашим пограничникам.

Его дом особенно приметен. На крыше — большая заплата из оцинкованного металла, отсвечивающая на солнце. Появилась она давно, тому больше тридцати лет. Тогда многочисленная банда Сафара-мирзы — так зовут хозяина дома — внезапно ночью прорвалась через границу и вырезала нашу заставу. Сафар-мирза унес с собой кусок кровли, гордится им и бережет как память.

В километре с небольшим от деревни, выше по течению реки, — пограничный пост. Серое здание с куполом, напоминающим мечеть, прячется в чаще деревьев.

Часто на берегу показывается солдат в короткой куртке, перетянутой ремнем с патронташами, и в гетрах. Ленивым шагом он идет к вековому дубу, на котором укреплено некое подобие скворечника. Это наблюдательный пункт. В стенке скворечника сделан круглый, проем. Оттуда — с утра до вечера — смотрит в нашу сторону чужой пограничник.

Наша застава — как раз напротив. Скворечница на том берегу подвешена высоко, и люди на заставе постоянно чувствуют чужой, настороженный взгляд.

Впрочем, и от нас трудно что-нибудь скрыть там, за рекой. Каменный дувал заставы, пронизанный амбразурами, стоит над самым потоком. А с вышки, поднявшейся над лесом, всё как на ладони: рисовое поле, крыша Сафара-мирзы и дорога, которая тянется от деревни вдоль берега к низкому, под шапкой камыша, постоялому двору.

Однажды, в жаркий августовский день, на этой дороге показалась машина едкого лилового цвета, с длинным приплюснутым радиатором, похожим на утиный клюв.

Машина оставила за собой рисовое поле и, легко одолев подъем, въехала в деревню.

— У старого знакомого гость, — сообщил с вышки часовой начальнику заставы.

Гость побывал и на пограничном посту. Уехал он поздно вечером, а несколько дней спустя прибыл снова. Вскоре, со слов пойманного лазутчика, стало известно, кто хозяин лилового шевроле. Капитан Хилари Дюк — один из иностранных инструкторов, хлынувших в зарубежную страну тотчас после подписания Багдадского пакта.

В отличие от «старого знакомого» — Сафара-мирзы его начали именовать «новым знакомым».

Нашлись, однако, офицеры, для которых Дюк не был «новым». Они вспомнили: в годы войны в Тегеране у иранцев некий Дюк состоял переводчиком.

Дюком заинтересовались и работники КГБ, — и прежде всего капитан Ковалев. Он мог рассказать о Хилари Дюке, пожалуй, больше всех.

Человеческая память действует сложными путями: иногда первой выскакивает из глубин забвения какая-нибудь мелкая деталь и словно вытягивает за собой всё остальное. Так случилось и с Ковалевым.

В ожидании полковника Костенко, начальника пограничного отряда, капитан Ковалев покрывал листок бумаги значками. То были трезубцы разного вида. И прямые, и гладкие, а вот — с наконечниками в форме стрел, погнутыми, словно от удара.

Почему мелочь, вензель на кольце, такзапомнилась? Наверное потому, что старинное, крупное серебряное кольцо на руке Хилари Дюка, тогда еще лейтенанта, бросалось в глаза, не вязалось с серой форменной гимнастеркой, или, точнее, блузой, с нашивками, с эмблемой бейзбольной команды, со всем спортивным обликом Дюка.

Ковалев сидел в приемной и вызывал в памяти картины прошлого.

Иран. Высокое синее небо, жара. Вереница машин на шоссе. В кузовах, под пыльными, побуревшими от солнца брезентами, ящики с консервами, со сгущенным молоком, солдатские ботинки. Идет перегрузка. Ковалев был в числе тех, кто охранял важную трассу, по которой союзники доставляли нам грузы. Тогда, у склада, они и познакомились.

Молодой долговязый парень с выпуклыми, жадными глазами…

«Должно быть, из богатой семьи», — решил Ковалев, заметив кольцо.

— Вам нравится? — сказал Хилари Дюк и протянул руку. — Кольцо деда. Из России… Наша фамилия очень связана с Россией.

Он прибавил, что отец не велел ему носить кольцо и, наверное, будет сердиться.

— Почему? — спросил Ковалев.

— Видите ли… оно серебряное, но дороже всяких денег… Это… Я не могу вам сказать, простите. Маленькая фамильная тайна.

Дюк восхищался стойкостью советских войск, бранил Гитлера.

Вот и всё.

Больше ничего не сохранилось в памяти Ковалева. Очнувшись от воспоминаний, он увидел дежурного офицера, окно, а за ним спокойное, усеянное солнечными искрами море.

— Прошу! — услышал Ковалев.

Начальник отряда Полковник Костенко — низенький, седой, черноглазый — возился с сейфом. Как всегда, сейф не хотел подчиниться стремительному, нетерпеливому Костенко.

— Истукан! — бранился начальник. — Тьфу, мученье! Вот! — дверца распахнулась, полковник извлек и бросил на стол папку. — Садитесь, капитан. Вам известно, как величают нашего нового знакомого? «Охотник за скальпами»! Тут вообще любопытные данные. Фигура, оказывается, не простая. Не пешка. Скальпы снимает, а? Ну? А вы опять к нам пожаловали. Совсем пограничником стали.

Действительно, Ковалеву в последнее время часто приходилось выезжать на границу.

Полковник выслушал Ковалева, заставил нарисовать трезубец, вызвал переводчика.

— Тамга. Родовой знак. Значит, Дюк в родстве с каким-нибудь племенем. Правильно?

Лейтенант Саламбеков, кудрявый красавец, подтвердил. Да, тамга. Но такая ему не попадалась.

Ковалев вышел из кабинета задумавшись. Дежурный по штабу передавал по телефону приказ начальника — охрану границы усилить. Вновь возник перед Ковалевым Хилари Дюк, долговязый бейзболист. Это из-за него тревога. Ого, подрос Дюк! «Охотник за скальпами»! Кличка, очевидно, почетная. Так что же ему нужно, этому охотнику?

В тот же день Ковалев уехал на заставу.

2

Рядовой Басков стоял на вышке. Ветер дул ему в лицо, платформа покачивалась, скрипела, и солдату казалось, что он летит над лесом. Одной рукой он держал бинокль, другой крепко ухватился за перильце.

Только полмесяца, как Басков на заставе.

На вышку он лез с дрожью, стараясь не смотреть вниз. Он боится высоты, но еще больше пугало новичка, что его страх могут заметить другие.

Сейчас рядом с ним офицер. При нем да показать себя трусом! Нет! И всё-таки Басков не может оторвать руки от перильца, — она точно приросла. И дрожь никак не уляжется, бинокль ходит ходуном.

— Дайте-ка мне, — сказал Ковалев.

Ну вот! Заметил! Басков жалобно поглядел на офицера. Тот ласково улыбался, — юный солдат, с виду почти еще мальчик, чем-то привлек Ковалева.

— Фамилия ваша? — спросил он.

— Басков.

— А, так это ваше стихотворение в боевом листке? Неплохо! В школе знаменитостью были? Да?

— Я много писал. Одно в «Пионерской правде» было напечатано, — заговорил Басков. — Я и теперь… Вот хочу про вышку сочинить, только рифму никак не подобрать. Мышка, крышка… Всё не то.

Он осекся и замолчал, смущенный тем, что столько сказал офицеру. А Ковалев уже не слушал.

На том берегу к самой реке сбегались солдаты. Усатый сутулый офицер построил их, ро́здал патроны. Один за другим выходили из строя солдаты, — смуглые, в коротких курточках и в гетрах, — и стреляли в фанерный ящик, надетый на кол.

Эхо множило выстрелы. Оно билось о наш скат ущелья, отскакивало к чужому скату и снова летело к нам, — оглушительный грохот поднялся над кордоном. Стая птиц просвистела мимо вышки и исчезла за хребтом.

Ковалев улыбался. Досталось, должно быть, соседям от Хилари Дюка! Всякий раз после визита инструктора они старательно наводят порядок, принимаются за боевую подготовку, изрядно запущенную. Обычно усердия хватает на два-три дня. Но что-то уж очень они стараются…

— Товарищ капитан!

Ковалев опустил бинокль. Басков показывал что-то. Край рисового поля, опушка колючих кустов, огромные скалы, сдавившие русло реки, — больше ничего не увидел капитан. Линзы бинокля выхватили и приблизили мшистый камень, застывшую, точно припаянную, ящерицу. В следующую минуту в круге зрения оказался человек.

Он стоял, прижавшись к камню, скрытый зарослями почти до подбородка. Узкое лицо с острой, седеющей бородой, пристальные глаза, обращенные к советскому берегу. Ковалев тотчас узнал его: Сафар-мирза!

Да, Сафар-мирза, старый знакомый. Он проворно скользнул в расщелину. Ковалев ждал. Ветки зашевелились, голова Сафара-мирзы в черной барашковой шапке вынырнула из-за другой скалы, ближе к воде. Зачем он тут? Похоже, высматривает что-то на советском берегу. Ковалев следил, как старый бандит шнырял между скалами, нагибался, пропадал и вылезал опять, словно в прятки играл. Время от времени Сафар-мирза оборачивался в нашу сторону, — с опаской и, как казалось Ковалеву, со злобой. А солдаты всё стреляли по ящику, и ущелье полнилось грохотом.

Что же это происходит? Ковалев уловил связь между событиями — ясное дело, стрельба должна отвлечь наше внимание от Сафара-мирзы, от его загадочных поисков.

Басков между тем отнял руку от перил. Сафар-мирза, матерый враг Сафар-мирза! Так близко! Солдат слышал о нем не раз, вожак бандитов представлялся ему зловеще уродливым, обросшим волосами.

— Плюгавый какой, — протянул Басков.

— Вы молодец! — сказал капитан. — Я думал, поэты народ рассеянный. «Но что же он там ищет? Что потерял?» — размышлял Ковалев про себя, не отводя бинокля.

Полчаса спустя Сафар-мирза ушел к себе, и пальба после этого прекратилась. Ковалев так и не получил ответа на свой вопрос. Он спустился с вышки и вошел к начальнику заставы.

Старший лейтенант Маконин — румяный, крепкий, беловолосый карел — составлял план охраны границы. Темная занавеска защищала его от палящего солнца. Маконин страдал на юге, мечтал о зиме, о лыжах. Ковалев рассказал ему о том, что видел.

— Баскову я бы дал поощрение, — прибавил капитан. — За бдительность.

— Басок, — засмеялся Маконин. — Так прозвали Баскова. Ох, языкатые!

— Ты в обиду не давай новенького, — нахмурился Ковалев, хотя отлично знал — нет ничего обидного в добродушной шутке, с какой принимают солдаты в свою семью новичка. Басков нравился капитану всё больше.

Вечером Ковалев уехал на другую заставу. Дорогой он и словом не обмолвился с водителем, — не выходил из головы Сафар-мирза.

У Баскова, напротив, всё пело внутри. Счастливый день! Командир объявил ему благодарность. Значит, он не так уж плох, хоть и посмеиваются товарищи! Всё-таки выйдет из него хороший пограничник! Непременно!

Конечно, усилий потребуется еще много, — в этом Басков отдавал себе отчет. Ведь вот у сержанта Стаха никогда не бывает сборок под ремнем спереди и пуговицы у него все застегнуты и блестят. А у него — Баскова — что-нибудь да не так. То забудет пришить свежий подворотничок, то ногти не острижет вовремя. Пуговицы не блестят, хоть плачь! Может, негодные пуговицы попались, тусклые от природы?

Чтобы стать хорошим пограничником, надо еще одолеть страхи. Вышка, ее он теперь, после благодарности, освоит быстро. Лес, темный лес — вот самое страшное. И тропа над обрывами. В лунные ночи еще туда-сюда, а без луны, в кромешной тьме, — совсем скверно. Одно помогает — смотреть в спину старшего по наряду, шагающего впереди, ступать ему в след. И не думать. Не думать о пропастях, скрытых в темноте, о леопардах, о диких кабанах, таящихся в этих джунглях. О дикой кошке, которая вот-вот спрыгнет на тебя с дерева.

Всё-таки и на его, Баскова, долю выпадет когда-нибудь большой подвиг.

Большой подвиг рисуется ему по-разному. Допустим, начальник даст ему пакет и прикажет отнести в комендатуру, а по дороге нападут враги. И он, Басков, перебьет их всех и сохранит секретный пакет. Подобный случай был, тут неподалеку есть скала, названная по имени красноармейца Корнева, погибшего в бою с бандитами. Ну, он, Басков, постарается не погибнуть… А то он выследит опасного шпиона. Шпион уже побывал на нашем аэродроме, добыл секретные сведения, сфотографировал и возвращается восвояси, и тут — бац, выбегает навстречу Басков: «Стой, руки вверх!»

Так мечтал Басков и в этот вечер, сменившись с поста. В ночной наряд его не послали. Казарма опустела. Солдата неудержимо тянуло излить кому-нибудь свою душу, поделиться первым успехом по службе. Он подсел к тумбочке и стал писать письмо.

Начало не складывалось. Басков скомкал листок и положил новый. Эка, подумаешь, доблесть! Заметил Сафара-мирзу, — только и всего. Что тут интересного для нее?

Он выдвинул ящик тумбочки. На него глянула полнощекая, белозубая девушка.

Товарищи завидовали Баскову, — до чего же красивая у него «заочница». И к тому же студентка! Он и сам гордился этим и в то же время стеснялся немного. Да, чувство смущения возникает у него даже перед портретом, и писать нелегко. Всегда нелегко. Конечно же, для нее, для Каси, хочется быть и старше, и лучше и вообще достойнее по всем статьям.

Завязалась переписка случайно. Адрес Каси Назаровой достался ему от солдата, уезжавшего в отпуск, к невесте. Солдат спешил, во дворе заставы гудела машина, он впопыхах сунул Баскову листок из записной книжки, фотографию и вспрыгнул в кузов.

Басков растерялся. Грузовик тронулся, обдав его бензиновой гарью, отпускник крикнул что-то, но Басков не ответил, — на него смотрела девушка, смотрела ласково, с умной, понимающей улыбкой. Она как будто была свидетельницей этой неловкой сцены и спрашивала Баскова, как он намерен поступить. Весь день он был в страшном смятении. Стало обидно за Касю, — очень уж грубо разделался с ней ее «заочник». Сперва Басков решил ничего не писать, потом передумал и написал ей всё начистоту — убеждал забыть неблагодарного солдата, наказать его презрением. Сообщил о себе. Вырос в Саратове, отец — архитектор. Упомянул и старшего брата Бориса, ставшего гордостью семьи, — он ведь уже почти инженер, скоро получит назначение. Мечтает о полете в космос.

Касю Басков не спрашивал ни о чем, но он обрадовался, когда из Ленинграда пришел конверт.

Письмо Каси было простое, дружеское. Она очень рада познакомиться с Басковым. С пограничниками она переписывается давно, — это началось еще в школе, в пионерском отряде. Басков читал и перечитывал, каждое слово казалось полным особого, невысказанного смысла… Так Кася Назарова вошла в его жизнь.

Что же он скажет ей сейчас? Как-то не ложатся на бумагу эти два слова — «первая благодарность». После всего того, что он писал ей! Правда, Басков не примысливал себе геройские похождения, он чаще всего употреблял местоимение «мы», но громких, мужественных тирад в его посланиях было больше чем достаточно, — он сам сознавал это. И вдруг — первая благодарность! Еще только первая! Каким же зеленым новичком он сразу предстанет перед Касей?

Может быть, рассказать ей про Сафара-мирзу, бандита, напавшего тридцать лет назад на заставу? Описать дом с краденым листом железа на крыше? Но разрешается ли сообщать такие подробности в письмах…

Дверь казармы скрипнула, повар Воронов позвал Баскова играть в шахматы. Письмо осталось неоконченным.

На другой день Басков попал в группу «тревожных». Это значит — быть на заставе на случай тревоги. Он сидел в тени, резкой и черной, как пролившаяся тушь, в этот лучистый, жаркий день, и сочинял в уме стихотворение для Каси. Рядом сидел сержант Стах. Он не был поэтом. Он думал о предстоящем окружном соревновании гиревиков, перебирал в уме возможных соперников, высчитывал шансы.

Изредка солдат и сержант перебрасывались ленивыми фразами. Солнце поднималось.

Начальник заставы Маконин изнывал от жары и духоты. В полдень солнце перестало штурмовать окно канцелярии. Старший лейтенант откинул темную занавеску. Он увидел вытоптанный двор, посыпанный мелкими ракушками, завезенными с морского берега, раскаленный, вызолоченный солнцем турник, ослепительно белую стену жилого офицерского дома, а чуть правее — лестницу, ведущую на бровку обрыва, к тропке, по которой наряды уходят в дозор, — патрулировать склон хребта. Разглядев Баскова и Стаха, примостившихся на нижней ступеньке, Маконин улыбнулся.

Дружбу этих двух бойцов, таких непохожих с виду, Маконин воспринимал как свой личный успех. Именно он соединил их, поручил Баскова сержанту-коммунисту Стаху, служащему уже второй год. Из-за них Маконин поспорил с заместителем по боевой подготовке Колчиным, — тот возражал, ссылаясь на разницу в возрасте, характерах, в культуре. Правда, Басков развитее Стаха. Стах — тракторист из степного села на Херсонщине. Всё-таки Маконин знал, что делал, когда послал их в наряд вместе. Недаром на столе у него в одной стопке с уставами, с учебниками для следопытов томик педагогических трудов Макаренко. Маконин предвидел — богатырь Стах, уверенный в себе, душевный и чуткий к товарищам, сумеет повести за собой юного, мечтательного Баскова, поможет ему стать настоящим воином.

Размышления Маконина прервал телефонный звонок. Часовой с вышки докладывал — к реке с той стороны подошел человек и, по-видимому, намерен переправиться.

Среди бела дня! Маконин переспросил, — потом упрекнул себя за недоверчивость. На границе всё возможно. Он твердил это и себе, и подчиненным; здесь неожиданное — в порядке вещей. Минутой позже два бойца выбежали за ворота заставы навстречу нарушителю.

Басков охотно ходил бы в наряд только со Стахом. Но увы, это не положено. И сейчас Баскова послали с ефрейтором Алимджановым, а это уж вовсе некстати. Алимджанов — первый насмешник…

Не прошло и пяти минут, как бойцы подбежали к реке.

Человек, замеченный с вышки, не спеша перебрался через огромный валун и опустил ноги к воде. Сначала он нерешительно погрузил правую ногу, потом оторвался от камня, сделал шаг и огляделся.

Мутная, красноватая вода доставала ему до колен. Дождей не было давно, река в жаркую пору неопасна, — это известно здесь каждому ребенку. Но пришелец, очевидно, не знал ее нрава, — двигался осторожно, на ощупь.

Маконин тоже поспешил за ворота. С дороги хорошо просматривался изгиб реки и оба берега: пологий чужой и наш, круто срывающийся к потоку, одетый боярышником, ежевикой и алычой. Пришелец — крупный, плечистый, седобородый старик в черном бешмете, каких молодежь уже не носит, в барашковой шапке — сделал еще шаг. Он пока не нарушил границу, он был еще в своей стране, на своей половине потока, и намерения его были неясны. Полдень не время для лазутчика. Разве что перебежчик! С неудовольствием отметил Маконин, что Басков слишком нервничает. Не терпится ему, не может он спокойно лежать в кустах и выжидать, — ворочается и шевелит листву.

Старик пошатнулся. Он ступил в самую сильную струю и ухватился за скалу, торчавшую из воды. Вот одна нога его уже у нас, на нашей стороне…

«Надо дать ему выйти ка берег, — подумал Маконин. — Не спугнуть». Его так и тянуло броситься самому и задержать нарушителя. В ту же минуту старик выпрямился, быстрым, отчаянным взмахом поднял над головой руки и пошел вперед, уже не ощупывая дно, не колеблясь.

Бойцы вскочили. Алимджанов первый очутился у самой воды, — он, следуя правилам, взялся отрезать нарушителю путь отступления. Басков взял на изготовку автомат. Зубы его стучали. «Что же я крикну? — колотилось в мозгу. — Руки вверх? Глупо — он и так поднял…»

То, что слова, так часто повторявшиеся в его мечтах, казавшиеся такими обязательными, неизменными, вдруг неуместны, смутило Баскова донельзя. «Я просто крикну — стой! — решил он наконец. — И всё». И тотчас наступило облегчение и то состояние ясности и предельного напряжения всех сил, какое даруется человеку перед лицом неизбежного.

Нарушитель вышел на берег и стал подниматься по травянистому склону, глядя прямо перед собой и не опуская рук.

— Стой! — голос Баскова осекся, и он повторил уже громче: — Стой!

При этом он вырвался из колючих тисков ежевики, двинулся навстречу нарушителю по мягкой луговой траве. А с фланга выступил Алимджанов и тоже крикнул. Нарушитель остановился, потом вдруг руки его точно надломились, он издал короткий стон, отшатнулся, словно автомат Баскова смертельно испугал его, и упал навзничь.

Бойцы оцепенели. Даже видавший виды Алимджанов не уразумел сразу, что произошло. Они всё еще стояли — застывшие, с нацеленными автоматами, — когда Маконин перевернул упавшего. Лужица крови густела на траве.

Нарушитель пробормотал несколько слов и затих.

3

Капитан Ковалев находился в это время на правом фланге отряда — выше в горах, где кордон уходит за облака. Происшествие на пятой заставе принудило его вернуться.

Странная там история. Убит нарушитель, убит своими, выстрелом с того берега…

Ковалев старался не утруждать себя догадками, — всё разъяснится на месте. Он не давал воли воображению. В душе он завидовал людям искусства — поэтам, артистам, — ему представлялось, что им легче достигнуть успеха. Ему, Ковалеву, он доставался ценой кропотливого труда, трезвого, упорного анализа фактов. Он считал себя человеком холодного рассудка.

Память свою он хотел бы настроить, как систему ящичков, где всё бережется в строгом порядке, где нет ничего лишнего. В ней давно прочное место заняли Сафар-мирза, Дюк, знак на его кольце. Нет, Ковалев не забыл и эту деталь — трезубец с погнутыми остриями-стрелами. А вчера, колеся по прикордонным дорогам, он вспомнил, что четыре года назад на нашу сторону забрела лошадь Сафара-мирзы. Животновод колхоза имени Низами поймал ее. Хороша была лошадка! Строго говоря, не стоило отдавать ее старому бандиту, но пришлось… Сегодня Ковалев сделал крюк в пятнадцать километров на своем вертком «газике», именуемом в просторечии «козлом», чтобы повидать животновода, спросить его, не заметил ли он тогда клейма на лошади.

Было клеймо. Арабское «С» — инициал Сафара-мирзы. И вот пока ездил в колхоз, это и случилось, убили нарушителя!

На заставе Ковалев застал Колчина, молодого франтоватого лейтенанта.

— Начальства понаехало, начальства! — сообщил он с явным удовольствием. — Полковник Костенко, подполковник Выхольский.

— Вас это радует, я вижу? А меня интересует, что́ тут стряслось?

Труп сфотографировали, Костенко расспросил Маконина, двух «тревожных» и поехал на переговоры с закордонным пограничным комиссаром. Следовало заявить протест против стрельбы по нашей территории, потребовать расследования.

На убитом нашли паспорт сопредельной страны на имя Ибрагима Алекпера-оглы, крестьянина, 1896 года рождения, из селения Джали-туз. Ковалев посмотрел на руки убитого, — большие, натруженные, с потрескавшимися ногтями.

«Да, крестьянин», — подумал Ковалев. Ему хотелось представить себе этого человека живым. Живым, идущим к нам.

— Кто был в наряде? — спросил он Маконина.

В казарме на койке Стаха притулился бледный, понурый Басков. Они тихо беседовали и при появлении капитана вскочили.

— Сядем, — молвил Ковалев. — Что ж, Басков, поздравить вас с задержанием?

— Задержание-то корявое, — вздохнул Стах. — Покойника задержали.

— То-то и есть, — сказал Ковалев.

Он перевел взгляд на Баскова. Светло-карие глаза юноши выражали смятение. Басков глядел на капитана с надеждой, словно от него зависело отогнать видение смерти.

— Служба наша боевая, — произнес Ковалев и положил ладонь на щуплое плечо солдата: — Всё может быть. Что, жалко старика? Да?

— Жалко, товарищ капитан, — и Басков подался к офицеру. — За что его? Убежал от них. За это и убили?

— Печальное положение, — молвил подошедший Алимджанов. — Человека убивают, а мы стоим с автоматами как столбы, ничего сделать не можем. Э-эх!

— Вы не расслышали выстрела? — спросил Ковалев.

— Нет.

— Щелчок вроде, — вставил Басков.

— Бесшумное оружие, — кивнул капитан.

— Он к нам хотел, — сказал Басков. — Бедняга! Они нарочно его пропустили и… А могли ведь у себя задержать. Пропустили-то зачем?

— Вопрос не простой, братцы, — ответил Ковалев.

Солдатское чутье Ковалев научился уважать еще на войне. И сейчас он чувствовал — настроение, мысли бойцов совпадают с его собственными. Это поддерживало его. Поговорив с бойцами, он отправился в канцелярию.

Там собрались офицеры. Раздавался голос толстяка Выхольского, начальника политотдела отряда.

— Почему убийца не сразу выстрелил? — подзадоривал Выхольский. — Почему позволил форсировать реку? Ну?

— Почему? — горячился майор Вартанян, помощник коменданта. — В воду человек упадет — вода понесет. Доказывать надо потом — нарушил или нет. На землю упал — видно, чья территория.

— Он прав, — подскочил Выхольский. — А выстрел меткий. Учтите расстояние, товарищи…

Он протянул руку к карте.

Ковалев тоже посмотрел туда. Скалы, те самые скалы, среди которых вчера бродил, искал что-то Сафар-мирза. Конечно, стреляли скорее всего оттуда. Далековато, правда. Но ближе на том берегу спрятаться негде, место открытое.

Стрелял Сафар-мирза! Ковалев отчетливо увидел, как матерый бандит шнырял, прижимался к скалам, выглядывал из-за них. Вороватый, движения ящерицы… Вот что он искал, оказывается, — огневую позицию! Стрелок он отличный, — не в пример солдатам пограничной охраны. Не очень-то умело лупили они тогда по фанерному ящику.

— Да, Сафар-мирза, — произнес Ковалев вслух, ни к кому не обращаясь.

Ковалев стоял задумавшись. Сафар-мирза, давний, злобный враг, — он опять взялся за оружие. Там, в доме под крышей, залатанной краденым железом, сегодня праздник. Сафар-мирза, верно, получит награду от Дюка. В том, что Дюк, «охотник за скальпами», причастен к убийству, Ковалев не сомневался.

— Провокация, — твердил Выхольский. — Старательно подготовленная провокация. Весь вопрос — для чего? Помяните мое слово, этим дело не кончится.

Почему же старика не задержали, как многих других? Почему дали уйти и убили?

Ковалев, Выхольский, все напрягали память, силились найти что-либо похожее. Напрасно!

Можно подумать, Сафар-мирза сознательно выжидал, пока выйдут из зарослей наши бойцы, наставят автоматы… Всё, всё было спланировано заранее. Знали, где он пойдет. Наверно, и направили сами…

Быть может, Алекпер-оглы, умирая, пытался объяснить цель своего прихода? Но ни Маконин, ни бойцы не поняли его предсмертных слов, — отрывочных, напоминавших бред.

Алимджанов в который уж раз повторял эти слова офицерам:

«Карасы зары»… «Назыр» или «Назар-оглы» — имя, значит… И еще — «йимзвы». На конце ударение.

Алимджанов вырос в Тбилиси, на рабочей окраине, говорил по-грузински, по-азербайджански, знал немного курдский язык, мог на слух, по разговору отличить лезгина, черкеса, осетина, абхазца. Но язык Алекпера-оглы был совсем особый.

— «Йимзвы, йимзвы», — твердил Алимджанов. — «В» едва слышно, «звы»…

— Корень «йим» черкесский, — сказал майор Вартанян, считавшийся в отряде полиглотом. — А остальное…

Ковалев выписал себе загадочные слова. «Не может быть, — подумал он, — чтобы не отыскался переводчик».

Среди офицеров, держась поближе к тем, кто старше по званию, вертелся Колчин. По его мнению, «тревожные» действовали плохо, не заметили вовремя Сафара-мирзу, не уберегли перебежчика. Как надо было действовать, Колчин не объяснял, да и высказывался он лишь для того, чтобы обратить на себя внимание. Выхольский, видя это, кряхтел от досады.

— Сил моих нет, — шепнул он Ковалеву. — Так бы и выставил его за дверь.

— Откуда он у вас? — спросил Ковалев.

— Прислали из училища. Сын крупного изобретателя. О зенитном орудии Колчина слыхали? Папаша его. Сынок по настоянию отца пошел по военной линии, — без охоты, без души.

Тем временем полковник Костенко начал переговоры с соседями.

На кордон, в маленький, чисто выбеленный домик, построенный специально для встреч подобного рода, явился погранкомиссар — грузный усатый офицер с кривой саблей в узорчатых ножнах. Правая щека его подергивалась от нервного тика.

Он выслушал протест Костенко равнодушно и ответил, что переход рубежа пограничной охраной не зарегистрирован и Алекпер-оглы ему неведом. Костенко показал паспорт убитого, предложил взять тело. Комиссар обещал навести справки. На этом дело и закончилось.

На другой день бойцы вырыли на каменистом склоне яму и опустили туда Алекпера-оглы.

4

Минула неделя, и многое неожиданно разъяснилось. В Южный порт пришла почта из-за рубежа.

Крупная столичная газета, издающаяся самыми закоренелыми реакционерами, вышла с небывалой сенсацией. С фотографии, занявшей почти половину первой страницы, смотрели два советских пограничника. Хотя контуры снимка, сильно увеличенного, несколько расплылись, всё же нетрудно было узнать Баскова и Алимджанова с автоматами на изготовку и распростертого на траве Алекпера-оглы. Подпись под фотографией гласила:

«Крестьянин Ибрагим Алекпер-оглы, поддавшись враждебной нам пропаганде, возмечтал обрести радость у безбожников и перешел нашу северную границу. Красная пограничная стража хладнокровно застрелила этого несчастного, шедшего без оружия, с поднятыми руками».

Чтобы усилить впечатление, фальшивку снабдили еще заголовком:

«Вот оно — миролюбие красных!»

Ковалев представил себе, как Алимджанов сожмет кулаки, как Басков опешит и широко раскроет свои глаза с длинными ресницами.

Да, многое стало ясным. Но не всё! Почему из немалого числа перебежчиков именно Алекпер-оглы стал жертвой провокации? Зачем он шел к нам? К кому?

— Алекпер-оглы умер в нашей стране, — говорил Костенко, — на нашей земле кровь. Убит наш друг, убит подло, в спину. Тем более мы все должны знать всю подоплеку, чтобы в любую минуту, если потребуется, сказать… Вскрыть перед всеми. Нам вся правда нужна об Алекпере-оглы.

То же самое говорил Ковалеву его начальник в КГБ. Он приказал форсировать работу, открыть правду…

Непривычное задание! И Ковалеву было не по себе. За неделю он не продвинулся ни на шаг. Он показывал непонятные слова переводчикам, даже ученым-лингвистам в университете, — и всё напрасно. Алимджанов неправильно передал слова или… Или язык Алекпера-оглы у нас неизвестен.

«Это дело надо бы другому поручить! — думал Ковалев иногда. — Тут фантазия нужна».

Не раз приходило на ум событие, случившееся год назад, когда Ковалева еще не было в Южном порту. У границы, на участке соседнего отряда, солдаты наткнулись на вражеский «почтовый ящик» в дупле дерева. Извлекли записку, написанную арабскими буквами. В ней удалось понять немного. Слово «Аллах», имя некоего Шамседдина-ибн-Мухаммеда, дату — 1284 год хиджры, или, по-нашему, 1864-й.

Курьезная записка! Чекисты пришли к выводу, что это шифр. Но разобрать его не сумели, как ни бились. А что если это был не шифр, а тот же самый неведомый нам язык, на котором произнес свои предсмертные слова Алекпер-оглы? При чем же, однако, 1864 год?

«Да, нужна вся правда, — повторял он мысленно. — Как добыть ее, когда всё так запутано?»

На широком проспекте, обсаженном акациями, желтыми от зноя, ветер гонял вихри пыли. Острые, раскаленные песчинки кололи лицо, как искры.

Ковалев свернул с проспекта. Погрузился в лабиринт Старого города.

Извилистая Крепостная улица — вся в резких контрастах света и тени — вела и вела его, обдавая запахами зеленого перца, лука, кислого молодого вина. Мимо караван-сарая, охраняемого как памятник прошлого, мимо башни с остатком зубчатой стены. Звонко застучали каблуки Ковалева под сводом арки в черной, вязкой, прохладной тени. Он замедлил шаг, вбирая эту прохладу и неистребимую, извечную сырость древних камней. В проеме арки ослепительно сверкала поперечная улица. Там, будто в другом мире, прошли две девушки в шелковых платьях. Одна размахивала огромным круглым чуреком и смеялась.

Ковалев пересек улицу, Крепостная повела его дальше, в гору, на окраину города.

Он любит этот город. Не забыл его во время долгой службы на севере. Нет! Любит переулки, дворы и веранды, увитые плющом и виноградом. Здесь, в Южном порту, Ковалев учился в школе, потом в Индустриальном институте, отсюда, со второго курса, ушел на фронт.

Улица всё круче вздымалась на желтую песчаную, обожженную солнцем гору. Серое двухэтажное строение показалось за поворотом. На стене, обращенной во двор, без окон, хорошо освещенной сияньем полудня, выступали смутные, полустертые буквы. Ковалев подошел поближе.

АЛЬФОНС ДЮК

ШВЕЙЦАРСКИЙ ПОДДАННЫЙ.

ВЕЛОСИПЕДЫ МУЖСКИЕ, ДАМСКИЕ,

ДЕТСКИЕ, ВСЕВОЗМОЖНЫХ СИСТЕМ.

ФИРМА СУЩЕСТВУЕТ С 1889 ГОДА.

Последние дни Ковалев нередко думал о Дюке. Причастность Дюка к убийству Алекпера-оглы стала теперь еще более вероятной, — недаром же Дюк удостоен клички охотника за скальпами, несомненно почетной. Кровавая инсценировка без сомнения поставлена опытным режиссером. Сафар-мирза был лишь ревностным исполнителем.

Пожалуй, Ковалеву трудно было бы объяснить, зачем он избрал этот путь, мимо дома Дюков. Нет, он не мог ожидать открытий. И всё же…

Он смотрел на калитку.

Толстые петли с узором, едва различимым под наростами ржавчины, держали тяжелую, плотную дверцу. Она служила много лет, доски высохли, отливали бархатистым серебром. Ровесником дверце приходился и столб, толстый, тоже весь серебряный от старости. Калитка согнула его, столб укрепили колышками. Один из них, из очень твердого коричневого дерева, был украшен тонким узором. Ковалев наклонился. Да, узор, но не тот, что на петлях. Вереница трезубцев, крохотных, тесно сплетенных трезубцев…

Рука Ковалева поднялась, уперлась в дверцу. Он подумал, что Костенко — тот, наверное, вошел бы. Но зачем?

То, что Дюки породнились в здешних краях с каким-то племенем, уже известно, и орнамент из трезубцев не открывает ничего нового.

Капитан отошел от калитки. За домом Дюков, от Крепостной улицы, отбегал и терялся внизу под горой переулок. Ковалев заглянул туда, потоптался. Теперь старый дом Дюков смотрел на него острым, как у утюга, углом. На втором этаже резко, со стеклянным звоном, хлопнула рама, кто-то закрыл окно.

Любопытство снова повлекло Ковалева к калитке. Женский голос звал некоего Геворка обедать. Тянуло дымом печурки, за калиткой жарилось мясо, — вероятно для того же Геворка. Ковалев мог бы, став на цыпочки, заглянуть во двор, но он не сделал и этого. Он видел только расшатанную веранду, кабачки и тыквы на перилах и деревья сада, начинавшегося в глубине двора.

Пустое любопытство Ковалев привык сдерживать, так как считал, что оно вредит делу. Он бросил еще один взгляд на кружево трезубцев, вырезанное бесспорно искусным мастером, и быстро зашагал прочь.

«Сад, наверное, тоже принадлежал Дюкам, — думал он. — Слуг требовалось немало: садовников, горничных, приказчиков. И, верно, Дюки набирали к себе свою родню, из племени с трезубцем. Породнились с главарями, использовали труд бедноты…» Исторические познания Ковалева дальше общих истин не шли. «А что если, — вдруг мелькнуло у него, — Алекпер-оглы здешний уроженец! Шел на родину, к человеку своего племени! Сюда, в дом Дюков, к какому-нибудь бывшему садовнику, живущему здесь». И тотчас Ковалев оборвал этот ход мыслей: «Фантазия! Где факты?»

Ковалев ошибался, считая себя человеком, лишенным воображения. Нет, оно пробуждалось часто, но Ковалев не доверял ему, — и чем соблазнительнее были образы, нарисованные воображением, тем строже он взвешивал каждый свой шаг. Он остерегался поверить кажущемуся, не хотел действовать по наитию. Его никогда не посещал легкий, скорый успех, — всё достигалось кропотливым расчетом.

А если всё-таки Алекпер-оглы шел сюда, в дом Дюков? К кому? Как знать, кто этот человек? Хороший или дурной?

Через минуту он уже укорял себя: «Зачем околачивался у дома так долго! Была ли в этом необходимость? Добро бы, в штатском…»

Переулок, уступами спускавшийся с горы, привел Ковалева на площадь. Он пересек ее и вошел в музей — величественное здание, украшенное статуями поэтов и ученых.

5

— Байрамов у себя, — сказала вахтерша.

Сквозь стекла на Ковалева смотрели одинаковыми, неестественно черными глазами манекены в черкесках, в барашковых шапках, с патронташами и резными карабинами времен Шамиля. Посреди зала, на постаменте, возвышалась арба — грубая повозка на двух колесах. Она точно спряталась здесь, испуганная автомашинами и троллейбусами, снующими за окном. Арбу обступила экскурсия пионеров.

— Привет, «Философ»! — сказал Ковалев, закрывая за собой дверь маленькой комнаты, душной от нафталина, заваленной коврами, вышивками, забитой книгами.

«Философ», «Спиноза» — эти клички утвердились за Байрамовым еще в школе. Когда Ковалев сражался в волейбол, Байрамов наблюдал и глубокомысленно рассуждал о пользе спорта. Сблизили их шахматы, — Байрамов был чемпионом школы. Ковалев несколько лет старался одолеть его, неизменно получал мат, но не обижался и не унывал.

— Осторожно, — отозвался Байрамов. — Не наделай мне тут черепков.

Капитан едва не наткнулся на узкогорлый сосуд, склеенный и скрепленный проволокой, обошел его и ухнул в продавленное кресло.

— Я вчера из поездки, — сказал Байрамов и просиял. Сутулый, оливково смуглый, с большой лысеющей головой, он царил над сокровищами, добытыми для музея в горных селениях.

— Ах, какие там места! — произнес он с чувством. — Ты над пропастью, «как слеза на реснице». Замечательно сказано, правда?

— Откуда это?

— Арабское изречение на камне, у дороги. Хотел выворотить, увезти сюда, да тяжелый уж очень. Замечательный памятник… Ну, чем тебе помочь?

— А может быть, «Спиноза», я просто так зашел, — повидать тебя.

— Врешь, милый.

— Да, вру, — кивнул Ковалев. — Слушай, фамилия Дюк тебе знакома?

— Конечно. Что тебе нужно про них?

— Прежде всего — откуда они взялись, что тут делали?

Байрамов вышел и принес тоненькую серую брошюру с новенькой библиотечной этикеткой, еще влажной от клея.

— На, читай! Не знаю, как тебе, а для историков весьма ценный материал. Сиди, занимайся! Прочитай, а потом будем говорить.

На обложке стояло — «Записки Леопольда Дюка». Из предисловия редактора Ковалев узнал, что эти записки были опубликованы в 1873 году в Лондоне и в русском переводе появляются впервые.

«Дед или прадед охотника за скальпами, — подумал Ковалев. — Что же привлекло его в наши горы?»

«3 августа 1862 года мы оставили Трапезунд. Вперив взор в кромешную темноту, я долго молился, дабы призвать благословение Создателя на наше опасное путешествие. Целью нашей было доставить оружие племенам, продолжавшим фанатическую борьбу против русского царя. Морские воды, плескавшие о борт, как бы вторили моей молитве».

Швейцарец Леопольд Дюк был английским агентом. Он не скрывал этого в своем дневнике. Он подробно описал, как приняли его племенные князья и старейшины, как, угостившись бараниной и медом у одного из них, он отправился на коне, с эскортом горцев разведывать русские позиции. Сильный бинокль, самого последнего выпуска, — он произвел фурор среди горцев, — позволил Дюку обстоятельно разглядеть укрепления противника, оценить их прочность и способность к сопротивлению. Обещая от имени иностранных держав военную помощь, Дюк побудил горцев начать наступление, закончившееся, впрочем, неудачно. Русские форты отбили атаку. Дюк зазимовал в горах, вместе со своими друзьями отступал под натиском царских войск, голодал, питался иногда сырыми зернами пшеницы и ячменя.

Сперва Дюк показался Ковалеву романтиком, искренне добивавшимся свободы для горцев, поражения царской деспотии. Но вскоре Дюк предстал в ином свете. У него не было жалости к горцам, которые внимали его обещаниям, терпели лишения, вели войну, уже ставшую безнадежной. Всё чаще проскальзывал в дневнике холодный, жестокий расчет:

«Я утешал себя мыслью, что сии жертвы в конце концов благодетельны для цивилизованного мира, ибо чем меньше уцелеет этих храбрых сынов Магомета, тем более сильной будет их ненависть к России. И, как знать, не послужат ли они опорой и сынам нашим».

Нет, не романтик, — хитрый авантюрист, политический провокатор обрисовался за строками записок.

«Не могу не привести беседу свою с моим другом, князем Дагомуком, племя коего, в результате бедствий войны, сохранилось лишь в одном селении. Я неоднократно разъяснял ему великую историческую миссию Британской империи в отношении мусульманского Востока, и однажды он, прервав меня, воскликнул: «На кого же мне еще надеяться! Вы же видите, как мы разорены! Неужели на весах вашей королевы ничего не будет весить пролитая нами кровь!»

Леопольд Дюк заинтересовал Ковалева. Он еще не видел, чем поможет ему дневник почти столетней давности, пригодится ли для разгадки тайны Алекпера-оглы, для раскрытия всей правды об убийстве на границе, — но читал, не отрываясь.

Дюк живо, с чуть заметной иронией превосходства изображал обычаи горцев, отмечал их ловкость, выносливость, мастерство в пляске.

— Спасибо, — сказал Ковалев, кончив чтение.

— Ты удовлетворен?

— Да, любопытная фигура. Но ведь Леопольд исчез с Кавказа. Как же потом?..

— Потом, через двадцать лет, в Россию приехал его сын Альфонс. Здесь на Крепостной торговал велосипедами.

— Да, я знаю.

Ковалев снова взял брошюру. Одно место как-то особенно цепко держалось в памяти. Он полистал, нашел абзац и перечитал:

«Обстоятельства вынудили меня покинуть Кавказ суровым и долгим путем, на лошади, а временами и пешком. В селении Хадар я едва не был схвачен людьми всероссийского самодержца. Я поспешно бежал, оставив на попечение муллы, почтенного Хаджи Селима, часть своего багажа, в том числе коллекцию оружия, а также записи о верованиях и обычаях горцев и словарь языка, составленный в бытность у друга моего и родственника князя Дагомука».

— Твоя пометка? — спросил Ковалев, протягивая брошюру Байрамову.

Абзац был помечен на полях птичкой.

— Нет, я не пачкаю книг. Это Кася, — он мягко улыбнулся. — Практикантка наша. Замучила меня…

— Да?

— Стремится в Хадар. Искать материалы Дюка.

— Хадар, — повторил Ковалев. — Какой Хадар? У границы, недалеко от пятой заставы? Колхоз имени Низами?

— Этот самый, — подтвердил Байрамов. — Старый, конечно.

Ковалев знал: вот уже лет двадцать назад появился Новый Хадар, основанный в плодородной долине. А Старый Хадар обезлюдел, дома его пустыми оконцами смотрят с каменистого склона. Ковалев как-то забрел туда. В одичавшем саду он увидел следы медведя, лакомившегося яблоками. На покинутом кладбище Ковалев застал нескольких стариков, пришедших помолиться.

— Хорошо бы найти материалы Дюка, — сказал Байрамов, — словарь, главное.

— Зачем?

— Вопрос сложный. Уверенности никакой нет, конечно… Но, видишь ли, есть нерасшифрованные тексты. На том камне, например, где «слеза на реснице», — изречение арабское, а остальное черт его ведает на каком языке!. Буквы арабские, а звуки… Странные звуки, непохожие ни на тюркскую, ни на иранскую группу, и с грузинским несходные.

Байрамов прибавил, что в ученом мире по поводу этих текстов разгораются споры. Язык племени князя Дагомука, племени исчезнувшего, является остатком какого-то древнего языка. Постигнуть его важно и филологам и историкам.

— Мы вряд ли найдем что-нибудь в Хадаре, — закончил он. — Краеведы давно бы докопались… И передали бы нам. Но попытаться стоит.

Ковалев потянул к себе инвентарную опись, лежавшую на столе, и на уголке автоматической ручкой набросал трезубец.

— Смотри, — сказал он. — Вот, мне кажется, родовой знак князя Дагомука.

Байрамов поднял брови:

— Откуда ты…

— Твой хлеб отбиваю, — засмеялся Ковалев.

— Идем, — Байрамов встал. — Идем, я тебе покажу один экспонат.

Они вошли в зал этнографического отдела музея, в знакомый Ковалеву зал с арбой посредине. Пионеры уже ушли, по паркету шлепали войлочные туфли дежурной. Миновав целую анфиладу витрин, Байрамов подвел пограничника к щиту с домашней утварью горцев. На полочке чернела широкая, ковшеобразная деревянная чаша. Байрамов снял ее.

— Из дворца князя Дагомука, — сказал он.

Пальцы его поворачивали чашу, свет скользил по темной поверхности, обнажая надпись, охватившую ободок, значки, нацарапанные по бокам. Он, Байрамов, напечатал статью о чаше. Ведь значки — родовые эмблемы. Их тут десятки, вырезаны они, скорее всего, подкинжальным ножичком. Его извлекали из ножен, чтобы резать фрукты, мясо или поставить тамгу, как вот здесь. Вообще-то тамги редко встречаются на посуде. Надо было разобраться… И Байрамов установил — на чаше расписывались почетные гости, ставили тамги на память хозяину. У других князей для этого служила притолока, а в аристократических домах Европы — специальная книга. На пирах чаша ходила по кругу… Но самое занятное — надпись. Надпись, сделанная, видимо, по приказу самого Дагомука, перемежающаяся его трезубцами. Вероятно, это застольное приветствие: «Да будет радость пьющему» или что-нибудь в этом роде. Прочитать не смог еще никто.

Байрамов бережно водрузил чашу на место и посмотрел на Ковалева. Вероятно, ему скучно слушать подробности, существенные лишь для исследователя? Но этнограф ошибся, — Ковалев был весь внимание.

Здесь, в музее, Ковалев чувствовал себя словно в лабиринте Старого города: полумрак и свет, неожиданные повороты, кусочки чужой жизни, отгороженной калитками-витринами. Сейчас он отдалялся от настоятельного, жгучего сегодня,погружался в давнее прошлое, и всё-таки шел за проводником — Байрамовым.

Археолог, увлекшись, демонстрировал ему пороховницы с насечкой по серебру, редкостные пояса.

— Тоже Дагомука? — спросил капитан.

— Нет. Его только чаша. Захватил ее русский офицер, который вступил тогда в земли Дагомука в аул Гмох, а потомок этого офицера подарил чашу музею.

Что же выяснилось? Ковалев подводил итог тому, что узнал. Леопольд Дюк, дед нынешнего, породнился с вождем племени, ныне несуществующего. Племя с трезубцем говорило на неизвестном нам языке, очень интересном для науки…

— Значит, племя исчезло? — спросил Ковалев. — Это твердо установлено?

— По всем данным, — твердо.

— То-то и есть! — сказал капитан, но не Байрамову, а самому себе, — и с укором. Зря, совсем зря он готов был отнести Алекпера-оглы к племени Дагомука. Разыгралось воображение…

— Между прочим, — сказал Ковалев, — как мог иностранец стать родственником Дагомука?

— Очень просто. Совершился обряд. Дюк поцеловал грудь старшей женщине в семье, и она нарекла его своим сыном. Он вступил в род.

— И получил тамгу?

— Да.

— Спасибо тебе, «Спиноза», — сказал Ковалев. — Я не стал бы отнимать у тебя время… Дело-то вот в чем. У нас на границе имела место провокация…

Байрамов выслушал, сдвинул брови.

— Подлецы! — бросил он. — Чем же я могу помочь тебе? Чем? Приказывай!

— Не знаю, — признался Ковалев. — Пока известен главный виновник — Дюк. Внук Леопольда. Он… действует на той стороне. Надо взять на заметку всё, что касается его, и вообще все связи Дюков… Данных, понимаешь, мало, бреду́ на ощупь. Это как Крепостная улица — крутит тебя, крутит…

В эту минуту раздался звонкий голос:

— Чудесная улица! Правда?

Ковалев обернулся. Крепкая, полнощекая девушка стояла рядом, смотрела на него карими глазами — смелыми и веселыми.

— Улица Красных Зорь, — сказала девушка. — Я ее так называю, по-старому, так гораздо красивее, правда?

6

— Наша Кася, — сказал Байрамов.

Лицо его потеплело.

— Назарова, — молвила девушка. Ковалеву понравилось, как она пожала его руку, — твердо, решительно, почти по-мужски.

— Студентка, — продолжал Байрамов. — Учится в Ленинграде. На практике у нас. Сама-то здешняя. Дочь Алисы Камчуговой. Помнишь, из нашего класса?..

— Как же! Вашу маму я за косы таскал, — улыбнулся Ковалев.

— Так и надо, — выпалила Кася.

Мужчины расхохотались.

— Видите ли, она была ужасная плакса, — объяснял капитан.

— Она и сейчас такая, — сердито проговорила Кася. — Ноет, в экспедицию меня не пускает. Точно Хадар — на краю света! Вечно боится чего-нибудь.

— Там и правда страшно, — шутливо подхватил Ковалев. — Глушь, форменные джунгли. Кабаны, медведи, дикие коты. Да что коты, — леопарды водятся!

— Я знаю, — кивнула Кася.

— Вот как?

— Да, я переписываюсь с пограничником. Он где-то тут, на юге. Мы… по почте познакомились.

— Очень хорошо! — подхватил капитан. — Кстати, вы непременно побывайте на заставах. Я скажу начальнику отряда. За вами приедут, в Хадар. Расскажете бойцам о своей работе, ну и из истории края. Люди оторваны от культурных центров. Для солдат это будет событие.

Тут же он подумал, что разговаривает с девушкой сухо, наставнически, и переменил тон.

— Заодно и «заочника» своего увидите.

— И вдруг разочаруюсь! — воскликнула Кася. — Вот это самое страшное!

— Сомневаюсь, — сказал капитан. — Народ на границе прекрасный.

— Берегитесь, — вставил Байрамов. — Ей рискованно давать трибуну. Под видом науки — тысяча и одна ночь.

— Ой, Сабит Зурабович!

— Да, да, ты только послушай ее! — возмущался Байрамов полушутя. — Она, представь себе, считает, что племя Дагомука вовсе не исчезло. Берется обнаружить. Вообще, отчаянная особа. Переворот в науке совершает.

Ковалев еще не понимал, о чем речь, но лабиринт, увлекший его в прошлое, внезапно просветлел. Что хочет доказать Кася? Желанным откликом на собственные его мысли прозвучали слова этой красивой девушки. Племя Дагомука не исчезло? Где же она намерена искать его? Очень возможно, молодая практикантка фантазирует, строит несбыточные планы… И всё же он поймал себя на том, что ему хочется поддержать ее, поддержать перед Байрамовым, так как и его, Ковалева, тревожила та же надежда — перебросить мостик от прошлого к сегодняшнему.

Он повернулся к ней, но увидел лишь холодное стекло витрины и манекен с нарисованными, равнодушными глазами. Где-то за шкафами, в недрах городка манекенов, удалялись быстрые, четкие Касины шаги.

— Обиделась, — снисходительно улыбнулся Байрамов. — Дочь Алисы Камчуговой, — произнес он, помолчав. — Какие мы с тобой старые, Андрей!

— Чепуха! — тряхнул головой Ковалев. — Чепуха!

Между тем Кася толкнула железную дверь и влетела в хранилище. На столе под узким, как амбразура, окном дожидалась прерванная работа — пышный многоцветный убор невесты, который предстояло починить. Кася схватила иголку, сделала несколько стежков и больно уколола палец. Щеки ее горели.

Действительно, Кася обиделась. Правда, к добродушной иронии Байрамова она уже привыкла. Он часто посмеивался над ней. Но тут, при постороннем…

Был бы жив отец… Да, вот кто помог бы ей в поисках!

Она была еще девчонкой, в шестом классе, когда сосед, дядя Левон, рассказал ей странную историю. Давно, за несколько лет до войны, к ее отцу, доктору Назарову, пришел нищий старик зурнач, попросил лекарство от рези в желудке, прилег на кожаный диванчик в кабинете доктора и тут же умер. После него осталась маленькая двухлетняя девочка Лейла, — должно быть, внучка.

Зурнач носил ее за плечами, в камышовой корзинке.

И Лейла была чем-то больна. Доктор Назаров лечил ее, даже возил куда-то к специалистам. Дядя Левон слышал, что она тоже умерла.

Но вот что особенно примечательно в этой истории: Лейла лопотала на каком-то загадочном языке. Говорила она, наверное, простые, детские слова, но никто не мог ее понять. Никто! Ни азербайджанцы, ни армяне, ни грузины, ни осетины! В больницу приходили даже переводчицы из института.

Доктор Назаров как-то объяснялся с ней. Дядя Левон навещал в больнице своего сына и хорошо помнит, как доктор Назаров повторял какие-то два слова, а Лейла отвечала…

Отец умер, когда Касе было четыре года. Но это он помог ей найти призвание.

С тех пор как Кася себя помнит, в семье присутствовало как бы два начала. Медицинская профессия отца жила в его кабинете: в жесткой стали приборов, в пугающем зеркальце, которому надо говорить «а-а-а!», когда оно смотрит тебе в горло, в книгах со страшными анатомическими рисунками, тяжелых, в темных переплетах с тусклыми инициалами на корешках — «Ф» и «Н», Федор Назаров. Входя в кабинет, маленькая Кася жмурилась, — она старалась не смотреть на инструменты, на письменный прибор с медным черепом — подарок сотрудников больницы, руководимой отцом. Но зато у отца была вторая натура, роднившая его с матерью Каси, — он прекрасно рисовал.

Из своих командировок, — а ездил он много, потому что был одержим страстью узнавать новые места и новых людей, — отец привозил веселые рассказы о своих дорожных приключениях, фрукты, альбомы. Он зарисовал сакли, старинные фонтаны, могилу мусульманского святого, тонущую в песках пустыни, женщину с ведром на голове, опоры высоковольтной передачи, шагающие через горы… Однажды вся семья — отец, мать и крохотная Кася — совершила путешествие по горам, оставившее смутные, отрывочные следы в ее памяти.

После смерти отца его врачебные книги, инструменты стали постепенно исчезать из виду. Всё это сделалось каким-то ветхим и словно съеживалось, уступая место новым вещам. Наконец мать продала кабинет отца. На память об отце остались только два акварельных пейзажа, но и им угрожала участь отправиться на чердак, вслед за альбомами, но Кася отстаивала эти акварели.

Одна изображает аул где-то в северной части гор, — сторожевые башни высятся над кипящей рекой. Другая — пляску, стремительную, вдохновенную пляску горцев. Мужчины в черкесках, женщины в длинных платьях, с развевающимися шалями движутся цепью, взявшись за руки, а на них наперерез мчатся всадники. Передние кони взвились на дыбы, застыли в воздухе подкованные копыта… Но пляска не прекращается. Горцы не разнимают рук. Не разорвать эту цепь сильных и отважных…

Из всех отцовских картин Кася больше всего любила эту. Она сама видела такую пляску в раннем детстве.

Что ни год, квартира меняет облик. Мать — художница, служит на мебельной фабрике, проектирует буфеты, шкафы, кровати, столовые и спальные гарнитуры, создает узоры для обивочных тканей и обоев. Квартиру она превратила в экспериментальную площадку, — к досаде Каси, не желавшей так скоро расставаться с привычными, полюбившимися вещами. Кроме двух отцовских акварелей — их-то Кася ни за что не отдает, — всё непостоянно в комнатах. Абажур, ласкавший глаз зеленым цветом, — смотришь, покрыт ковровым узором, вязким и темным, на окне появляется штора, сшитая из двух полотен — рыжего и лилового. Кася сетует — магазин, а не квартира, и главное — не очень ей нравятся работы матери.

В выборе собственного пути Касю посмертно направлял отец, — его зарисовки, его путешествия побудили ее стать этнографом. И вот она уже на практике — студентка, перешедшая на третий курс, уже обдумывающая дипломную тему.

Племя князя Дагомука, загадочное, исчезнувшее племя, — чем не тема!

Грузинский летописец называл его «элиани», в черкесском документе оно именуется «тхап», а сам себя этот народ нарек «дютш Элан» — люди богатыря Элана. Столетние дубы вырывал с корнем, скалы крушил ударом кулака Элан, — так он был могуч. Однажды столкнулся он в бою с другим великаном — Ацархом. Со всего размаха хватил Ацарх мечом по шлему Элана, — и разлетелся клинок на тысячи осколков. Тогда враг пустил в дело трезубец. Превосходная сталь защищала Элана, — погнулись копья трезубца. Элан устоял, и Ацарх был посрамлен. Так рассказывало предание, записанное еще в начале нашего века. Кася перечитывала и раздумывала: подлинно ли было такое оружие? Уцелел ли хоть один боевой трезубец до наших дней? Или не легенда создала тамгу, а наоборот, — она повлекла за собой легенды, одну удивительнее другой. А как понимать упоминание о превосходных стальных доспехах? Видимо, люди Элана не отставали от соседей в технике. Напротив! Племя вело оживленную торговлю, заботилось о состоянии дорог, ставило камни с надписями, предупреждавшими путников об опасности, и пыталось создавать свою письменность. Правда, текстов мало, очень мало-Как понять мертвый язык? Племя погибло, в селениях, основанных им, всё новое — здания и нравы жителей, и говор.

Приехав на практику в родные места, Кася убедилась — народная молва отказывается хоронить это племя. Снова и снова в разных вариантах доходила до нее история про старика зурнача и его внучку Лейлу. Их уверенно относили к народу Элана.

Конечно, Кася переспрашивала соседа — дядю Левона, наводила справки в милиции, в больнице. Установила имя зурнача. Но и только.

Есть же где-нибудь потомки сказочного богатыря Элана? Несколько семей в горном ауле? Или одиночки, раскиданные по свету?

Ничего не поделаешь, пока что почва под гипотезами не очень-то прочная. Ах, какое будет счастье, если в Хадаре отыщутся бумаги Леопольда Дюка! Описания быта людей князя Дагомука, людей Элана… А главное, словарь!

Байрамов охлаждал ее надежды.

Кася уважала Байрамова. Но сегодня она обиделась на него всерьез. Он смеялся над ней в присутствии этого офицера…

И она приглашена на заставу. Ее попросили выступить перед бойцами и офицерами. Какими же глазами будут смотреть на нее пограничники после того, что наговорил Сабит Зурабович!

Твердые, по-военному четкие шаги прозвучали в коридоре, за дверью хранилища. Это он — тот капитан…

Подойти разве к нему, рассказать про письмо, про народ Элана, поделиться своими заботами и муками? Он не станет смеяться, подумалось почему-то Касе. Может быть, он даже поможет ей. Она знала: в прикордонной полосе, куда лишь немногие получают доступ, тонут в зарослях остатки древних сооружений. Пограничники вообще знают многое…

Но Кася не двинулась с места. Она села, взяла иголку, в пальцах зашуршало ломкое, пожелтевшее от времени кружево.

Тем временем Ковалев и Байрамов продолжали беседу. То, что порывалась сообщить капитану Кася, он узнал от своего друга.

— Зурнач умер, — сказал Байрамов. — Лейла тоже. Я сам выяснял. Ну, а язык… Языков в горах множество. Кася, конечно, не успокоится. Упорная она. И умница.

Впритык к столу Байрамова стоял столик Каси, — опрятный, с веткой сирени, торчащей из узкогорлого кувшина. Ковалеву нравилось смотреть на эту ветку.

— Позволь, я ведь, кажется, помню одного зурнача, — сказал он. — А как звали этого? Откуда он?

— Алекпер-Керим-оглы из селения Джали-туз, так его записали. Кстати, селений с таким названием пять — три у нас и два за границей.

— Джали-туз, — задумчиво произнес Ковалев. — Джали-туз… Алекпер-оглы тоже был оттуда. Сын Алекпера! Ты понимаешь, «Спиноза», милый!

И Ковалев, смеясь от радости, крепко схватил Байрамова за плечи.

7

Ковалев ликовал. Дочь Алисы Камчуговой принесла ему удачу. След как будто нашелся. Если Алекпер-оглы — сын того зурнача, то, следовательно, Лейла его дочь. Алекпер-оглы шел на Крепостную к доктору Назарову узнать о судьбе своих близких.

О смерти доктора Назарова Алекпер-оглы, очевидно, не знал. И о том, что доктор лечил Лейлу, тоже. Назаров был выдающимся врачом, его знали у нас и за границей. Возможно, Алекпер-оглы был в числе его пациентов; полюбил русского врача, рассчитывал на его помощь.

Впрочем, Алекпер-оглы, может быть, сын другого Алекпера. Алекперов на Востоке много.

Бурное ощущение удачи, нахлынувшее на Ковалева, проходило. Осторожность брала свое.

— Видишь ли, «Спиноза», — сказал он Байрамову, — у меня тоже есть на заметке неразгаданные тексты. Во-первых, вот…

И он написал на листке бумаги предсмертные слова Алекпера-оглы.

— «Карасы зары», — прочел тот. — «Назир-оглы», «йимзвы»… Ого, да ты совсем лингвистом стал! Фонетическими знаками пользуешься!

Байрамов указал на крохотный зигзаг над «з», обозначающий призвук «в».

— Пришлось, — улыбнулся Ковалев. — Допустим, «Назир» или «Назар-оглы» — это Назаров, доктор Назаров. А остальное? Понимаешь, языковеды меня с толку сбили. Говорят «карасы зары» — из одного языка, «йимзвы» — из другого. Разные слова по природе. Вот загвоздка.

— Постой, постой, — Байрамов поднял глаза к потолку. — «Карасы зары»… Звучит по-тюркски словно. Похоже — название местности.

— Мне и это говорили.

— Улица Красных Зорь, — произнес Байрамов.

— Как так? — удивился Ковалев.

— Вернее всего. Улица Красных Зорь, только в отуреченном виде. Алекпер-оглы повторил то, что услышал. Такой адрес дали ему. И тогда всё в рамке, всё на месте. Алекпер-оглы в самом деле направлялся к Назарову.

Да, Байрамов прав. Сомнения, только что смутившие Ковалева, начали таять. Турок или человек, говорящий на каком-либо другом языке тюркской группы, скорее всего так и произнесет название улицы. Старое ее название.

— Ты не помнишь, «Спиноза», когда там сменили таблички? — спросил Ковалев.

— Накануне войны. Неужели забыл? Когда праздновали семисотлетие Южного порта. Многим улицам вернули прежние, исторические названия.

«Уже пятнадцать лет, как улица называется Крепостной, — подумал Ковалев, — а Алекпер-оглы этого не знал. Шел к Назарову, давно умершему. Неужели Алекпер-оглы раньше не пытался снестись с Назаровым? Писал, наверное. Письма не доходили… их перехватывали. Да что же тут удивительного? Враги Алекпера-оглы знали его намерения, его симпатии к Советскому Союзу и подготовили провокацию, подстерегли на границе…»

— Интересно, — прервал его размышления Байрамов. — Корень «йим» характерен для черкесского языка, а вот лабиализованный звук «зв» как будто абхазский, «йимзвы», «йимзвы»… Где у нас тут словарь…

— Смотрели, — остановил его Ковалев. — Не абхазское слово. Неизвестно какое.

Байрамов всё же раскрыл словарь, долго рылся в нем, нахмурив большой лоб.

— Ничего подходящего, — вздохнул он. — Интересно! Вот в чем штука, Андрей, язык элиани как раз в некотором родстве с черкесским и с абхазским. Как бы промежуточное звено. Конечно, насколько мы можем судить по текстам, по отзывам путешественников.

— Значит, «йимзвы» из языка элиани?

— Похоже…

— Хорошо. Вот еще текст.

Волнуясь, он подал Байрамову фотокопию перехваченной пограничниками записки. Байрамов наклонил свою большую голову, стал читать вслух.

— Ты слышишь?! — воскликнул он. — И здесь корень «йим»! В одном слове.

— Значит, тоже язык элиани?

— Э, так быстро решать рискованно, — улыбнулся Байрамов.

— «Спиноза», милый, — заговорил Ковалев, — важно вот что — племя не совсем исчезло! Там, в Джали-тузе, живут какие-то последние элиани. А может, и в других местах? И у нас где-нибудь?

— Ты как Кася, — засмеялся Байрамов. — Как Кася, — повторил он, и Ковалев почувствовал, что краснеет. — На основании одного-двух намеков такие открытия! Вай! Вай!

Ковалев потупился. Да, Байрамов опять прав. Мало ли племен в горах, — и здесь и за кордоном. Мало ли языков, наречий…

— Откуда же известно, что элиани исчезли? Что с ними случилось? Перебиты? Вымерли от болезней, от голода?

— И то и другое. Один английский ученый полвека назад, в Стамбуле, видел последнего элиани.

— Последнего ли?

Байрамов развел руками.

«Йимзвы»… Неотвязно звучало это слово со звенящим «з». Что скрывает оно?

Что можно утверждать определенно? — спрашивал себя Ковалев, шагая к остановке троллейбуса. — Алекпер-оглы шел к Назарову. Это бесспорно. Шел узнать о судьбе своих близких. И в этом вряд ли нужно сомневаться.

Непонятное «йимзвы», жужжащее точно муха, мешает насладиться успехом. И не только оно.

Ведь главное всё-таки еще неясно — почему именно Алекпер-оглы стал жертвой провокации? Чем был опасен Хилари Дюку, Сафару-мирзе безобидный старик, шедший в Советский Союз с адресом умершего врача Назарова? Нет, нельзя, нельзя успокаиваться, пока не откроется вся правда об Алекпере-оглы. Вся, до мельчайших деталей. И, прежде всего, надо уточнить факты, уже известные. Например, гибель зурнача Алекпера.

Зурнач… Старик зурнач… Давние юношеские воспоминания всколыхнулись в мозгу Ковалева. Да, зурнач — высокий, седой, в рваной чохе — был в доме у Ковалевых. С ним была девочка, маленькая девочка…

И что-то еще пробуждалось в самых дальних закоулках памяти. Нет, он больше ничего не припомнил.

Начальник Ковалева, полковник Флеровский — высокий, худой, с паутинкой тончайших морщин на загорелом лице, — выслушал капитана внимательно.

— Нет, конечно, рано ставить точку, — сказал он. — История с зурначом, правда, старая, но надо вернуться к ней. Обстоятельства его смерти, помнится, вызывали разные толки и подозрения… Поройтесь в архивах. И побеседуйте с вдовой Назарова. Может быть, она вам поможет.

Отпуская Ковалева, Флеровский посоветовал не терять связи с работниками музея.

Проблема племени элиани заинтересовала и Флеровского и — в особенности — начальника пограничного отряда Костенко, к которому Ковалев зашел на другой день.

— Научная загадка, говорите? — отозвался Костенко. — Загадок не должно быть на нашем участке границы. Тем более таких. Я не шучу, Ковалев. Уже одно то, что Дюк сродни этому племени…

Час спустя Ковалев шел снова по Крепостной улице.

Задание усложнилось. До сих пор Ковалев имел дело с явлениями обычной, повседневной жизни. Терпеливо собирал их, обобщал. Двигался по следу врага. А здесь врага пока не видно. Врага на нашей земле…

Этнографы, погруженные в прошлое, в легенды, в пыль древних камней, древних шелков, и он — пограничник Ковалев — теперь на одном пути поиска. Странная, непривычная область для Ковалева.

Часто непрошеная врывалась в его мысли Кася. И это усиливало его смятение.

Крепостная, вздымаясь всё круче, вела его в гору. Вырос за поворотом серый дом Дюков. Боковая стена была в тени, реклама велосипедной торговли выступала на ней едва приметными пятнами. Ковалев миновал знакомую калитку, бросив взгляд на столбик, украшенный трезубцами.

Еще поворот — и показался небольшой деревянный дом с мезонином, в русском стиле, с коньком, с резными наличниками, точно перенесенный из-под Вологды или Ярославля.

Отперла женщина в переднике, повязанная красным платком, как тюрбаном. В полумраке передней он не разглядел ее лица и молвил вопросительно:

— Алиса?

— Да… Кто это? Андрей!

Они виделись со времен юности всего один раз — мельком, на улице, в позапрошлом году. Ковалев тогда приехал в Южный порт после многолетней службы на северо-западной границе, в Заполярье. Алиса спешила, с трудом узнала его, скосила глаза на его погоны, произнесла: «всего-навсего капитан!» Потом они обменялись ничего не значащими фразами.

— Надумал зайти всё-таки?..

Он еще не знал, как ему говорить с ней, и не мог приступить к делу сразу. Он старался определить, какой же она стала: Алиса-школьница, Алиса-плакса, входившая в жизнь пугливо и как-то недоверчиво. Училась она хорошо, но никогда не поднимала руку в классе. Ждала вызова. Воспитывала ее бабушка, очень неприветливая, нелюдимая. У Камчуговых жгли лампады, панически боялись грозы.

— Как живешь, Андрей? Всё еще бобылем?

Ковалев потерял жену во время войны, новая семья не сложилась. Но слово «бобыль» ему не понравилось. В тоне Алисы была навязчивая, сентиментальная жалость. «Она и в школе порывалась всех жалеть», — подумал он.

— Да, я один, — сказал он. — И ты, я вижу, сама себе хозяйка?

«Красивая женщина, — отметил он про себя, — но чего-то не хватает в ней. Тусклая какая-то красота». — Он сравнил ее с Касей, — та действительно хороша. Не в мать уродилась. Верно, в отца — отважного и жизнелюбивого человека.

— Чудесная у тебя дочка! — вырвалось у Ковалева.

Он прибавил, что видел ее в музее, у «Философа» — Байрамова.

— Невеста уже, а дура! — отозвалась Алиса. — Непременно ей нужно в этот Хадар… Свалится еще где-нибудь. Вообще блажь всё это и ни к чему девушке… Там ведь граница, правда?

Она смотрела просительно, как бы ища поддержки.

— Зачем ты волосы обрезала? — спросил он.

— А что?

— Отвозил бы тебя за косы, — пошутил Ковалев. — Плакса! Не беспокойся, дочка твоя крепко на ногах держится. Шагает — земля гудит! Прелесть твоя Кася, умница…

Он увлекся и, поймав себя на этом, почувствовал неловкость. И закончил:

— А ты ведь тоже по любви дело нашла? Художница! Твое творчество тут?

Он обвел рукой комнату. С первого взгляда, когда он вошел, она показалась ему нестройно-пестрой.

Он вспомнил свою мурманскую приятельницу — художника-декоратора в театре. Она тоже сама украшала свою квартиру, придумывала занавески, скатерти, абажуры. Там всё радовало. Полярной ночью в квартире сияло солнце, лучи его, дробясь на многоцветные спектры, лежали на тканях. Здесь же, у Алисы, преобладали блеклые, осенние краски. К тому же, до странности разные тут вещи, в равной манере, а всё вместе дышит каким-то тягостным смятением.

Что же это — муки поисков или мелкая забота подражания, скачки от одного образца к другому?

Он заговорил об искусстве, она отвечала односложно, без воодушевления. За чаем он, наконец, перешел к делу. В музее он прослышал о каком-то загадочном племени — элиани или как еще называют его? Любопытно! Касю можно будет поздравить, если ее исследования увенчаются успехом.

Лицо Алисы вдруг изменилось, черты стали угловатыми, жесткими. Призвание дочери — ее больное место. Но почему? Ковалев сделал вид, что не заметил состояния Алисы, он продолжал непринужденно, весело:

— Между прочим, правда это или сказки насчет зурнача и его внучки? Неужели так никто и не сумел понять их язык?

— Андрей, — произнесла она глухо. — Ты… с какой стороны это тебя интересует?

— Я поразился просто… Ну и потом, ведь полагается знать всё, что творится тут, — сказал он с улыбкой, и тут пришли на память слова Костенко: «Для нас тут не должно быть загадок».

— Ах вот как!

Они помолчали. Алиса сняла с головы платок, натянула на плечи, зябко дернула за концы.

— Ты потому и зашел? — спросила она.

— Отчасти, да, — признался Ковалев.

— Мне Ксения покоя не давала, и ты туда же, — сказала она, несколько спокойнее.

«Значит, Кася — Ксения», — подумал он. И тотчас отогнал образ Каси, витавший в этой комнате, мешавший ему сейчас.

— Не знаю. Ничего я не знаю. Муж рассказывал что-то… Да, он лечил девочку. Возил ее в Ростов, к профессору одному. Но спасти не удалось.

— Что с ней было?

— Отравление… отравление пищей. Зурнач ходил по дворам. Где беда приключилась, неизвестно. А муж… Муж предполагал злой умысел.

— На каком основании?

— Не знаю. Давно ведь было.

— Кстати, — сказал Ковалев. — Твой муж подолгу жил за границей?

— Да. Один раз — полгода. С чумой воевал, с холерой. И всё у него как-то удачно получалось. Работал он, знаешь, словно с песней.

Она умолкла, потом опять заговорила о муже:

— Он всю жизнь скитался. А я сидела, растила дочь… — Алиса вздохнула. — Счастливый был человек.

— Да?

— Умел легко жить. У меня вот не получается.

«Не нарочно ли, — подумал Ковалев, — она отвела разговор? Что ж, потом вернемся к делу».

Прямо перед ним, над роялем, висела акварель доктора Назарова. Танец горцев. Всадники словно пытаются разорвать шеренгу танцующих. Нарисовано динамично, размашисто. Деталей никаких, одни контуры. Сочные, решительные мазки красок. Ковалев словно видел отца Каси. Сильный человек, со своим почерком в живописи и, вероятно, во всем.

— Касино сокровище, — молвила Алиса. — Тронуть не дает! Любит отца, а ведь совсем малышкой была…

«Ревнует, — подумал Ковалев и нахмурился. — Ревнует к памяти отца. Как это нелепо!»

— Андрей… она всё отдаляется от меня. Я бессильна. Мы, должно быть, разные люди. Я не хочу остаться одинокой, ты понимаешь? Правда, у меня есть друг… Просит, чтобы я вышла замуж за него, и я, наверное, соглашусь. Хотя в нашем возрасте начинать заново… Всё равно, мне нужна дочь, Андрей. Ближе ее никого нет, и вот… Ты, — она с усилием улыбнулась, — опять назовешь меня плаксой.

Подлинное горе прозвучало в ее речи. Ковалев попытался ободрить ее. Заговорил о Касе и опять смутился, встал, хрустнул пальцами, отошел к окну.

Плоские крыши ступенями спускались к морю. Сгусток выгоревшей, примятой ветром зелени прорывал каменную целину — сад Дюков.

— А не случалось ли тебе, — повернулся он, — слышать имя Алекпера-оглы?

Она побледнела. Испуг? Да, Ковалев ошибиться не мог, именно испуг согнал краску с ее лица.

— Нет, — проговорила она и перевела дыхание. — А… кто это?

— Изволь, отвечу. Нам нужно знать правду об этом человеке. Он шел к нам через кордон, с той стороны, и в него выстрелили, — коварно, подло, в спину. Его убили.

Что это? Или ему показалось… Он увидел на лице Алисы облегчение, почти радость. От неожиданности Ковалев умолк. Как же теперь быть? Хитрить он не любил. Он охотно, если позволяли обстоятельства, шел напрямик.

— Весьма вероятно, Лейла была дочерью Алекпера-оглы. Вот потому я и спросил тебя. Так ты никогда не слыхала о нем?

— Нет.

— Недоговариваешь ты, — сказал он просто. — Напрасно, Алиса, напрасно.

— Ты волен думать, что хочешь, — отрезала она, и взгляд ее стал холодным.

Больше он ничего не добился.

«Нет, она знает больше, — твердил он себе, спускаясь по Крепостной. — В чем тут дело? Как будто Алекпер-оглы мог быть опасен ей! Чем же? Конечно, беседу с Алисой надо будет продолжить. А пока… Назаров предполагал злой умысел?.. Что же, зурнача и Лейлу отравили? Если так, то поиски правды об убитом Алекпере-оглы привели еще к одному преступлению. Очень давнему… Надо проверить».

8

Прошел месяц. Ковалев был занят трудным, кропотливым делом: он прослеживал путь зурнача Алекпера, ходившего по дворам Южного порта в августе 1939 года. Искал старожилов, расспрашивал.

Зурнач был и в доме Ковалевых, — память не обманывала капитана. И что-то еще вспоминалось ему, но смутно, неразличимо…

Работал он с упоением. Его радовало, что поиск вышел из тихих пределов музея и архива.

Кася уехала в Хадар искать материалы Леопольда Дюка. И Ковалева вдруг охватило беспокойство за нее. Он досадовал, злился на себя. Что за чепуха! Кто может грозить Касе? А главное — застава уже предупреждена, Кася там не одинока.

Наконец он не выдержал. Решил позвонить. «Справлюсь, как идут дела, — сказал он себе, — есть ли успехи, как прошло ее выступление?.. Может быть, она на заставе? Часы показывают четыре. Время для лекции подходящее. Солдаты собираются в ленинской комнате, а Кася — она в канцелярии, у Маконина, и он передаст ей трубку».

Ковалев почувствовал, что краснеет. Его соединили. Ответил Маконин, но капитан не узнал его голоса.

— Алло, — крикнул Ковалев. — Маконин? Ты что — спал? Говори громче!

— Ты… разве не знаешь?

Голос не его. Голос какого-то другого человека, больного или разбитого горем. Капитан сжал трубку:

— Алло! Алло! Маконин!

— Я послал донесение, — слова давались говорившему с мучительным трудом. — У нас че-пе. Страшное че-пе.

— Какое? Маконин! Алло!

Мембрана трещала, шипела.

«Что я делаю! — спохватился Ковалев. — Нельзя же по телефону, раз че-пе».

Он положил трубку и выбежал в коридор. Хлопали двери, — не так как всегда, а иначе: отрывисто, резко. Навстречу Ковалеву бежал полковник без кровинки на щеках.

— Немедленно! — выдохнул Костенко. — Иди к машине! Я сию минуту… Едем вместе.

Дорогой, в машине, полковник сообщил Ковалеву скупые подробности. А на заставе выяснилось всё.

День на пятой заставе начался как всегда. К большой радости Маконина, жара спала, ветер дул вдоль ущелья, охлажденный ледниками. На той стороне было спокойно.

Выступление Каси Назаровой назначили на полдень. Из комендатуры, по просьбе Маконина, за ней послали в Хадар легковую машину.

Кася спрашивала себя — что она расскажет бойцам? Из бумаг Леопольда Дюка не осталось ни клочка. Кася обошла всех стариков, навестила дряхлого муллу, доживавшего свой век при мечети. Он вспомнил: аллах привел в Хадар купца, торговавшего в Южном порту велосипедами. Да, Дюка, если не изменяет память. Он увез какие-то старые бумаги.

Сколько раз Кася видела в мечтах словарь языка племени Элана! Листала его, переводила загадочные тексты. На что же теперь надеяться!

Единственный результат поездки — еще один текст на языке элиани. Да, уж тут сомневаться не приходится. Близ старого Хадара — мертвого, поглощаемого лесом, — Кася набрела на серый известняковый могильный камень с непонятной надписью арабскими буквами, списала ее, показала мулле, и тот подтвердил: да, там похоронен элиани, один из людей князя Дагомука, рассеявшихся по горам после поражения Шамиля.

Еще один текст на исчезнувшем языке. Касю жгло нетерпение. Когда же она узнает этот язык?

Лейтенант Колчин решил собрать людей во дворе. Старшина — он же нештатный плакатист — написал тушью пышное, с вензелями, объявление. Сочно выделялось имя лектора и интригующее название «По следам забытого племени».

Басков был потрясен. Назарова! Студентка Ксения Назарова! Вся застава взволновалась. «Заочница» Баскова едет сюда, на заставу! Сразу запахло ваксой, мылом для бритья. Дежурный то и дело выбегал к воротам, лихо обтягивая гимнастерку.

Все ждали Касю, — к вящему смятению Баскова. Он давно не писал ей, и теперь его мучило сознание своей вины перед Касей и странная, сладкая робость.

Письмо, которое он начал полмесяца назад, накануне убийства Алекпера-оглы, кончено только сегодня. Басков не мог не поведать Касе о трагическом событии на границе.

Когда во двор вкатился, с треском давя ракушки, комендантский «козел», реальный мир перестал существовать для Баскова. Сам он словно растворился в воздухе, — жили только его глаза, смотревшие на Касю. Дежурный подбежал к ней и что-то сказал, потом вышел Колчин, поздоровался и тоже сказал что-то. Все звуки выключились, Басков слышал лишь ее голос.

— Спасибо! — Кася смеялась. — Меня обратно надо вертеть, раскручивать…

Горная дорога-серпантин утомила ее. Слегка болела голова. Но она пожала руку Колчину, потом Маконину. Какие все милые! И офицеры, и юноша с солдатскими погонами, который нес скамейку, потом опустил ее с грохотом и застыл… Проходя, она улыбнулась Баскову.

Дверь закрылась за ней, видение исчезло. Баскова обступили солдаты.

«Сейчас они спросят, почему я не подошел к ней, — подумал он. — На смех поднимут. Скажут ей…» — И деревянными губами выдавил:

— Не она.

— Однофамилка? Брось! Покажи фото! — раздалось со всех сторон. Такой исход явно огорчил солдат. Баскову стало стыдно, он хотел было объяснить всё, но не смог и ушел в казарму.

От друга своего Стаха он не скрыл правду. Тот вскочил с койки:

— Чудак ты! — Он затянул ремень. — Да как же так можно? Идем к ней!

— Нет, прошу тебя! — испугался Басков. — Я сам, может быть, потом… Прошу тебя!

— Сам?

— Да.

— Ладно.

Встретить «заочницу» и не подойти к ней — это, по мнению Стаха, ни с чем не сообразно! Для пограничника, для отважного, бравого воина, это даже позорно.

— Ну, как она? — спросил он, кончив вразумлять Солдата.

— Знаешь, лучше, чем на карточке! — просиял Басков. — Она… она замечательная, Богдан.

Поговорив со Стахом, он уже набрался смелости, но на лекции решимость вновь покинула его. Кася стояла перед солдатами загорелая, легкая, — ракушки только чуть потрескивали под ее каблучками. Солнце золотило ее темно-каштановые волосы.

То, что он услышал от нее, напоминало историю Шамполиона, разгадавшего древнеегипетские иероглифы. Но тому было проще: он нашел камень с надписями на разных языках и догадался, что текст-то один, только в переводах. Касе бы так повезло! От племени Элана, когда-то жившего в горах, осталось очень мало памятников, и Касе приходится трудно. Есть один камень, но надпись на нем без перевода. Попробуй прочитать! И всё-таки она не унывает, она добьется своего!

Кася сделает крупное научное открытие, это ясно. Она книгу выпустит. А он, Басков, что представляет собой? Ничего — ровным счетом!

Ну что он ей может сказать о себе? Если бы еще задержал нарушителя… Хоть одного. Поэт из него тоже пока не вышел. Подумаешь, напечатали в «Пионерской правде»! Кабы в большой, взрослой газете! Недоставало еще хвастаться «Пионерской правдой»!

После лекции Кася отвечала на вопросы. Баскову хотелось знать, почему Кася стала этнографом, но он не поднял руку. Ведь тогда придется встать и назвать себя, — по заведенному на военной службе порядку. Он сидел и завидовал товарищам, которые как ни в чем не бывало поднимались и спрашивали, а повар Воронов задал вопрос, приготовленный им, Басковым, и чувствовал он к нему что-то вроде ревности. Басков стал писать записку Касе, но не послал, а решил вложить в письмо.

Касю наградили аплодисментами. Лейтенант Колчин, расшаркиваясь, пригласил ее обедать.

Хорошо было на заставе. По дороге сюда ее одолевали сомнения — нужно ли выступать? Признаваться в неудачах! Сердечный прием, внимание ободрили. Ее никогда так не слушали, как здесь. За оградой, совсем близко, шумела река и словно вторила ей, а на той стороне, за границей, стоял под деревом чужой солдат в кургузой курточке. Стоило ей оторвать взгляд от слушателей, поднять глаза, — и она видела этого часового, и рисовое поле, и деревню, — всё чужое, иностранное. Было непривычно и чуточку жутко.

Какие все славные тут, даже Колчин, который так забавно старается показать свою воспитанность и вежливость.

Кася с аппетитом поела. Перловый суп и голубцы показались ей удивительно вкусными. Комендантский «козел» уже ждал ее. Она открыла дверцу, кинула на сидение чемоданчик и плащ и услышала:

— Я извиняюсь…

Ладный, рослый сержант стоял перед ней, поправляя ремень.

— Сплоховал ваш «заочник», — начал он с усмешкой и, видя, как взлетели брови девушки, поспешил объяснить: — Стесняется, чудак, боится вас. Письмо вам сейчас заклеивает, а вы тут. Умора! — он снисходительно фыркнул: — Басков, солдат Басков. Ну… мы рядом сидели.

Да, Кася запомнила юношу, несшего скамейку, и этого сержанта. Так тот — Басков? Басков, который пишет такие славные, искренние письма?

— А вы мало погостили… Чуток обождать можете? Я его сейчас силком притащу.

— Ой, не надо! — засмеялась Кася.

Стах, правда, обещал не вмешиваться. Но не вытерпел. Так и уедет «заочница», не повидавшись с Басковым. Ему же проходу не будет от солдат, когда узнают. Всей заставе будет стыдно за Баскова.

Стах решительно двинулся в казарму. Но в эту минуту его позвал из окна Маконин.

Кася постояла несколько минут, потом недовольно поморщила лоб: сколько можно ждать! Тут подскочил Колчин и стал усаживать ее в машину.

Встреча «заочников» не состоялась. «Козел» помчал Касю домой, в город, а бойцы стали собираться в наряд.

Басков покорно выслушивал упреки друга. Да, глупо получилось. Он сам корил себя. Как знать, когда он теперь увидит Касю!..

На этот раз Баскову и Стаху довелось идти вместе. Им достался самый дальний рубеж и самый трудный — на правом фланге заставы, — там, где граница отдаляется от реки и взбирается ввысь, по хребту.

Басков всё чаще смахивал со лба капли пота. Тропа забирала круче и круче, ноги съезжали назад по скользким камням, по сырой глинистой земле. Кася вдруг отдалилась, как теряющий очертания сон. Неужели она была на заставе, в двух шагах от него? Тропа сопротивлялась, слева зиял зеленый омут — затянутый листвой обрыв. В мыслях теперь другое: удержаться на этом скалистом выступе, поймать рукой вон ту ветку, не упасть.

Если бы Ковалев увидел сейчас Баскова, он заметил бы в облике молодого солдата много нового.

Это был уже не тот Басков, который хватался за перильце вышки, испугавшись высоты. Минули два месяца службы на заставе. Кожа на его лице погрубела от ветра, потемнела от солнца, весь он выглядел взрослее и даже как будто немного раздался в плечах. Он уже давно освоился с вышкой, — теперь он поднимался по гудящим брускам-ступеням спокойно, как по лестнице своего дома, и очень любил стоять с биноклем на платформе, словно плывущей над лесом. Свыкся он и с горной тропой. Сейчас он уверенно шагал по таким местам, которые, бывало, издали казались ему неприступными.

Как трудно, как страшно было проходить здесь первый раз! Тогда с ним был начальник заставы. Он знакомил новичка с местностью. С тех пор Басков ходил по крутой тропе, на правый фланг, много раз, часто в кромешной ночной темноте, и камни на тропе, выступы, спасительные ветви над головой знал наперечет, ощущал их тем особым чутьем, какое вырабатывается у человека в горах.

Маконин немало занимался с Басковым. Басков был слабее других, — ему надо было нагонять. Басков учился читать следы человека и зверя на распаханной полосе, на траве или на глинистом откосе. Учился передвигаться по лесу быстро, незаметно и без шума. Маконин — уроженец карельских лесов — особенно любил эти упражнения. Он сам показывал пример солдатам и затем, ловко выскользнув из чащи, приказывал Баскову: «А теперь вы! Попробуйте пройти так же!» И эта задача представлялась Баскову сперва невыполнимой, а потом всё проще…

Но нет, похвастаться большими успехами он не мог. В суровой школе пограничной службы он одолевал лишь азы, он еще не достиг мастерства, еще завидовал Стаху.

Вот и сейчас — Басков не мог не видеть этого — Стах взбирается куда ловчее по круче, движений делает меньше, но зато они хорошо рассчитаны, точны.

Внезапно слух Баскова уловил странный звук. Он родился где-то наверху, нарастал, приближался, точно порыв ветра, но громче, грознее.

— Обвал! — крикнул Стах, и голос его потонул в грохоте, заполнившем склон.

В том месте, где поднимались бойцы, тропу пересекала каменистая ложбина. Камни, срывавшиеся с вершин, давно вымостили ее сплошным серым покровом. Сейчас новый камнепад устремился по этому проторенному пути.

Как быть в таких случаях, Басков знал. Надо укрыться — встать за ствол дерева, за скалу или лечь под бугорком. Скала — вот, в двух-трех шагах. Басков увидел ее, — серебристо-серую, с ломаной темной жилкой, нависшую над тропой, увидел Стаха, протянувшего ему руку. Он едва коснулся пальцев Стаха. В следующую секунду удар по голове сбил Баскова с ног.

Удар, острая боль и темнота. Липкая темнота, затопившая всё.

Стах застыл в ужасе. Он уже не мог помочь товарищу. Басков летел вниз, ломая кустарник, покрывавший почти отвесный склон. Раз или два ремень автомата зацепился за сучок, но только замедлил падение. Яблоня треснула и со свистом выгнулась, хлестнув по соседним деревцам. Басков растянулся на траве, на самом дне ложбины. На голове его и на лице выступила кровь.

«Оглушен? Мертв?» — Стаха бросило в холод. Он не задумываясь кинулся бы вниз. Съехал бы на спине, ломая руками и ногами кусты, пни, торчащие камни, — так, как он сделал в прошлом году, когда надо было перерезать путь нарушителю. Да, кинулся бы… Но сейчас он не мог так поступить, хотя всем существом своим рвался туда, к неподвижно лежавшему Баскову.

Сейчас Баскова и Стаха разделяла граница. Там, на дне лощины, росла такая же трава, так же шелестели деревья, но там была чужая земля и ступить туда, покинуть свою землю Стах не мог, не имел права…

Мгновение он колебался… Совсем близко, но тоже за чертой границы, колыхалась на ветвях пилотка Баскова, алела крохотная звездочка. Сердце Стаха сжималось. А что если всё-таки броситься туда, нарушить рубеж? Никто, может, и не заметит! Однако как подняться с Басковым назад? Немыслимо!

Еще более жестокое испытание ожидало Стаха. Вокруг Баскова появились, словно выросли внезапно в чащах, в расщелинах, человеческие фигуры. Подняли солдата. Стах увидел, как повисла голова Баскова и часто закапала кровь. Ремень автомата сам сполз с плеча сержанта. Он знал, что стрелять туда, за рубеж, ни в коем случае нельзя, но терял власть над собой. И, наверное, не запрет помешал Стаху дать очередь из автомата, который словно накалился и жег емупальцы, а то, что чужие солдаты в тот же миг скрылись за листвой и солнечная прогалина, где только что лежал Басков, глянула на сержанта страшной, леденящей пустотой.

…Басков провел в забытьи около часа.

Очнувшись, он увидел незнакомую стену с трещинами по серой глиняной обмазке. Вместо потолка — свод, уходивший в темноту, пучки свесившейся соломы.

И под ним была солома. Она зашуршала, когда он пошевелился. Тотчас врезалась в голову острая боль. Сначала она гнездилась где-то повыше виска, а сейчас волной прошла по всему телу.

Первое, что возникло в памяти, была скала, серая с прожилкой скала, за которой он хотел укрыться от удара. Что же было потом? Память Баскова оживала медленно. Он упал, схватился за что-то, сорвался…

А Стах? Где Стах? Они же были вдвоем. Стах, видно, и принес его сюда. Здесь не застава, нет… Что-то вроде сарая. На заставе вообще нет таких построек.

— Сержант! — слабо позвал он.

Никто не ответил ему. Значит, Стах оставил его тут и сейчас вернется с кем-нибудь и с носилками.

Какое-то красноватое пятно выступило впереди. Кружка. Да, кружка на грубом столе из толстых, темных досок, у стены. А сверху — зеленое пятно. Плакат. Свет из маленького, зарешеченного оконца падал в сторону, на железную печурку, и Басков разглядел ее не сразу. На плакате — человек в черном костюме, с галстуком-бабочкой.

«Артист», — решил Басков. Напрягая зрение, разобрал подпись под портретом. Король Жиллет. Странно! Он ни разу не слыхал про такого короля. И вдруг с удивлением сообразил: «Написано по-английски!» Потом он прочитал другую надпись, лиловую по зеленому фону, менее различимую:

«Весь мир пользуется лезвиями «Жиллет».

Реклама! Размышлять, догадываться, откуда она взялась здесь, не было сил. Он забылся.

Он открыл глаза поздно вечером. «Король Жиллет», — пробудилось в памяти. Приснится же чепуха!

Сумерки скрывали плакат. Голова еще болела, но уже не так сильно. Он опять стал вспоминать. Хлопнула дверь, кто-то внес свет, — неяркий, колеблющийся, желтый свет керосиновой лампы. И вышел.

— Сержант, сержант, — шептали губы Баскова.

С улицы неслись обрывки нерусской речи. Жалобно проблеяла овца. Все звуки, все шумы, как и лачуга, где его положили, явно принадлежали не военной, а гражданской жизни. Здесь — деревня. Ну конечно, деревня…

— Сюда, капитан, сюда, пожалуйста, — услышал Басков дребезжащий старческий голос.

— Счастье, что не убился, — молвил другой голос.

— Ах, хорошо, капитан, — заговорил старик с сильным акцентом и перешел на другой язык, непонятный Баскову. Он различил только — «Харджиев» и «Южный порт».

— Помолчи, Сафар, — сказал капитан по-русски.

Пламя в ламповом стекле встрепенулось. Голос старика удалился, пропал. За изголовьем Баскова кто-то перешагнул порог.

— Товарищ, — с трудом произнес Басков. — Товарищ капитан…

— Э, да он молодцом! — ответил вошедший весело. — Молодцом, молодцом!

Тень вошедшего раскачивалась, словно дразнила. Почему он не подойдет ближе? И Басков снова позвал.

— Не товарищ. Нет, уж извините. Во всяком случае, не товарищ.

Свет лампы озарил незнакомое лицо — розовое, щекастое, смеющееся, распахнутую кожаную курточку — рыжую, с зубчатой бахромой «молнии», и орла на ней — металлического орла, с острыми, взметнувшимися кверху крыльями.

До этой минуты Басков не думал, не мог подумать, что он за рубежом, в плену. Рубеж входил в его сознание незыблемо прочно, как предел всего, чем он жил. И вдруг… Острая, ни с чем не сравнимая душевная боль пронзила его. Он увидел белые пальцы, ощутил их прикосновение, отдернул голову. Потом с яростью, со стоном, чтобы дать выход и боли и ненависти, стал срывать бинт.

— Он потерял сознание, — послышалось где-то очень далеко, и Басков не сразу уразумел, что эти слова относятся к нему.

9

Приблизительно в тот же час на заставу приехали Ковалев, Костенко и Выхольский.

— Стах не мог помочь, — докладывал Маконин. — Стоит, смотрит… Ну что он мог предпринять? Баскова камнем задело. Голова сильно разбита, кровь…

Казалось, Маконин изнывал от смертельной жары. Губы его пересохли, он едва шевелил ими. Всё было уже сказано в донесении, но Маконина переспрашивали, и он повторял, тяжело и хрипло дыша, вытирая тыльной стороной руки белый лоб. Да, тропа там без малого соприкасается с границей. Метра три до нее, а то и два. Басков поскользнулся.

Да, всё ясно, уже не о чем спрашивать Маконина, — и всё-таки стучит, молотом стучит в сознании вопрос: как же это могло произойти? Всё время виделся Ковалеву Басков, его светло-карие глаза, пушистые ресницы мальчика. Как же мы отдали его?

— Участок трудный, — сказал полковник. — Не следовало посылать Баскова на такой участок, Маконин. Парень физически еще не окреп, а вы…

— Моя вина, товарищ полковник, — с отчаянием произнес Маконин. — Я думал, вдвоем ведь…

— Вдвоем! Вдвоем! — отрезал Костенко. — Наряд не один боец с двумя головами, а два бойца, два разных человека. И веревкой они не привязаны друг к другу. Забываем мы это. Мыслим как-то… двойками, что ли.

— По шаблону, — вставил Колчин.

Колчин сидел в дальнем углу канцелярии, на диване, который обычно предоставляют для ночлега приезжим. Колчин не глядел на Маконина, он как бы отстранился от начальника заставы. Насколько Маконин был подавлен несчастьем, настолько Колчин собран и холоден. Сапоги его сверкали; он, должно быть, прифрантился к приезду начальства. Подавшись к полковнику, он ловил каждое его движение.

— А вы садитесь-ка поближе, — сказал ему Выхольский с грубоватой прямотой. — Вы тут не зритель в театре. Тоже несете ответственность.

«Правильно! Так его и надо», — одобрил про себя Ковалев. Колчин поднялся и нехотя сел к столу рядом с Макониным, но вполоборота от него.

Выхольский взглянул на Колчина, потом на Маконина и проговорил скорбно и объединяюще:

— Плохо, товарищи!

Наступила тишина, заполненная лишь тяжелым дыханием Маконина.

— Плохо, товарищ полковник, — сказал Колчин, не глядя на капитана и подполковника и обращаясь только к Костенко: — Особенно плохо, что Басков к ним попал. Слабой он породы.

— Вы что же, — Ковалев едва сдерживал возмущение, — заранее объявляете своего бойца предателем?

— Спокойно! — остановил его Костенко. — Спокойно! Ваша характеристика Баскова, лейтенант!

— Дисциплинка весьма средняя. Последнее время, правда, несколько лучше у него… До пятерки не дотягивал. На политзанятиях зевал. Один раз, я подозреваю, стихи сочинял, вместо того, чтобы конспектировать.

Колчин заменял замполита заставы, третий месяц болевшего.

— Подозреваете! — прервал Костенко. — А может, вы сами виноваты, тоску нагнали на людей?

— Разрешите, — возразил Колчин, не смутившись. — Басков производит впечатление неустойчивого человека, физически и морально. Обеспеченная семья. Дома с ним цацкались. Изнежен, к трудностям не приспособлен.

— У вас всё?

— Преклоняется перед иностранщиной. Любимые авторы у него — Гоголь и Марк Твен. На втором месте автор не наш. Характерно, я считаю.

— Вы считаете? — отозвался Выхольский. — А я, например, выше всех драматургов ставлю Шекспира. Всё у вас?

— Так точно.

— Вы, капитан, не согласны?

— Нет, — сказал Ковалев. — Лейтенант Колчин по-настоящему не знает Баскова. Наклеивает готовые ярлычки. По-моему, Басков очень честный, по натуре честный юноша. Преданный, искренний.

Капитан понимал — исход конфликта на границе зависит теперь от Баскова, если он живым достался в руки Сафар-мирзы и Хилари Дюка, «охотника за скальпами».

— Капитан Ковалев бывал здесь наездами, — заметил Колчин. — У него личные симпатии.

Колчин был явно задет.

— А что же начальник заставы молчит? — сказал Костенко. — Ваше мнение о Баскове?

— Боюсь я за него, товарищ полковник.

Холодное лицо Колчина мгновенно оживилось. «Ему же всё равно, — подумал Ковалев, — лишь бы выйти правым. Ему же нет никакого дела до Баскова…» Он ужаснулся своей мысли, отогнал ее. Сжал ладонями виски, заговорил:

— Дюк крупную игру ведет. Басков… он на фото к ним попал, в связи с Алекпером-оглы. Тот же Басков оказался у них теперь. Они используют это, будут запугивать.

— Вполне возможно, — отозвался Костенко.

Полковник оглядел понурую, обмякшую в кресле фигуру начальника заставы, покачал головой и сказал будничным голосом:

— Ну, ужин готов у вас?

Потом он встал, вышел на веранду, нарочито обстоятельно пожурил дежурного, нечетко отдавшего честь. «Зашумел, — подумал Ковалев и про себя похвалил полковника: — Молодец!» Служба идет, в ней не должно быть послаблений, что бы ни случилось, как бы ни было тяжело. И ужин надо подать вовремя, хоть и не до еды сейчас. Командование, партия решат, как велика вина Маконина, Колчина, — горю не поддаваться! Наряды, как всегда, стоят на границе и будут охранять ее. Еще зорче!

Ковалев и Костенко заночевали на заставе, а утром побывали на месте происшествия. За чертой границы, на ветках боярышника, вцепившегося корнями в откос, всё еще висела пилотка Баскова, пятнышкам крови алела звездочка.

10

Басков не совсем потерял сознание. Он удержался на зыбкой грани обморока.

Только когда человек в чужой форме вышел, Басков окончательно уразумел, что́ постигло его. Он не хотел верить, он отталкивал от себя страшную истину, но она осталась, она проникала во все клеточки его существа. Теперь болела не только голова, — мучительно томилось всё тело. Если бы Баскова спросили, где гнездится физическая боль и где душевная, он не смог бы сказать.

Он забылся лишь на миг…

Сновидение было короткое и ясное. Он увидел отца, мать, маленькую сестренку Наталку. Они все в каком-то лесу прыгали через толстый ствол упавшего дерева. Басков перепрыгнул, оглянулся. Все куда-то исчезли, лес обступил его. Он очнулся, с резкой беспощадностью вернулась к Баскову действительность. Он в плену…

А может быть, всё было сном?

Он встал, ощупал в темноте стол, остывшую лампу. Потрогал жесткие края плаката с королем Жиллетом.

Утром пришел офицер. Но не тот, с орлами. В другой форме, тощий, усатый.

Басков сидел на топчане и глядел на него. Фигура офицера била в глаза своей вычурностью — усы иссиня-черные, крашеные, длинная сабля в узорчатых ножнах.

— Солдат! — проговорил он и шагнул к Баскову: — Почему ты не встал?

Басков не ответил.

— Почему? — усы офицера задергались. — Почему ты не встал? Почему?

— Я вам не подчиняюсь, — сказал Басков.

— О! Ого! Сафар! Юсуф! — крикнул офицер и хлопнул в ладоши. Тотчас из-за спины его показался военный. Басков успел заметить нашивки, соответствующие сержантским, и неподвижные, злые точечки зрачков, совершенно черных на свежем молодом лице. А следом за ним вошел легкой, подпрыгивающей походкой невысокий жилистый старик.

Сафар-мирза! Еще недавно Басков видел его с вышки… Он здесь! Ну да, ведь это он, значит, говорил о каком-то Харджиеве. Мысли Баскова путались, на миг ему показалось, что он смотрит спектакль. До того это всё невероятно, чудовищно невероятно…

Сафар-мирза подошел к нему, наступил на ноги и уперся в его колени своими острыми, дрожащими от напряжения коленями.

— Встать! — просипел Сафар-мирза и ткнул Баскова кулаком в подбородок.

Он высвободил ноги, пробовал отбиваться. Его связали. Потом били. Били двое: Сафар-мирза и Юсуф — тот, что принес одежду. Тощий офицер что-то приговаривал.

Басков пришел в себя на топчане. Силясь скинуть веревки, он свалился на холодный земляной пол.

Мягкие белые пальцы вывели его из оцепенения. Знакомые пальцы. Они распутали, сняли веревки.

— Проклятые азиаты! — услышал он. — Варвары!

Басков закашлялся. Вошедший поднял его, уложил, дал воды. Взгляд Баскова привлек герб на груди офицера, потом кольцо на его пальце, — на кольце вензель в виде трезубца.

— Мы как следует не познакомились, — проговорил офицер и растянул тонкие губы в улыбке. — Меня зовут Хилари Дюк.

Басков не удивился. Он слышал это имя. Еще капитан Ковалев из штаба отряда рассказывал про Хилари Дюка. Упоминал кольцо с трезубцем. И вот Дюк здесь, перед ним. Дюк, Сафар-мирза — они здесь, они держат его, Баскова, в плену. Всё опять стало нереальным, как в спектакле.

— Я не хочу! — вырвалось у Баскова. — Я не хочу тут… Отпустите меня.

— Еще бы! Кому хочется тут жить! В этой вонючей стране. Я бы минуты не задержался… Мы придумаем что-нибудь, друг мой. Отдохните пока.

Вечером Дюк пришел снова. Сбросил курточку, кинул на топчан, потер руки.

— Как чувствуем себя? — он потрепал Баскова по ноге, тот отдернул ее. — Ну-ну, всё будет хорошо. Голова не болит? Кожа содрана… пустяк, завтра заживет.

От Дюка, от его куртки, лежавшей рядом с Басковым, пахло духами. Солдат отодвинулся от нее.

— Отпустите меня, — проговорил он.

Тут же он вспомнил, что в таких случаях надо добиваться свидания с советским консулом, — и сказал это.

— Понимаю вас, понимаю, — вздохнул Дюк. — Я сам тоскую иногда по России, хотя я подданный Соединенных Штатов. Видите ли, в известной степени я ваш соотечественник. Я родился в Южном порту.

Он говорил размеренно, чуть снисходительно, словно обращался к ребенку. Родная, русская речь, — и всё же чужая! Так звучала передача на русском языке из Лондона, на которую как-то раз дома наткнулся Басков, поворачивая верньер приемника. Тотчас Басков увидел этот приемник, на нем салфетку с мохнатыми кисточками и вазочку. В ней сирень — любимые цветы матери…

— Вызовите консула, — повторил Басков.

Дюк скорбно улыбнулся:

— Друг мой! Увы, я тут ни при чем! Всё устроили эти азиаты. Я передам им, но… Они ведь мстят вам.

— За что мстят? — спросил Басков. — Я вам ничего не сделал.

— Говорю же вам, — Дюк натянул улыбку, — я не имею отношения… А ведь они весьма возбуждены против вас.

Несколько минут он продолжал в таком же духе: виноват Сафар-мирза и его компания. Он — Дюк — здесь иностранец, на скромной должности советника, передающего американский военный опыт. Сам томится в этой дыре, мечтает выбраться. В этом месте роль требовала максимальной искренности. Затем Дюк выложил главный свой козырь.

— Вы, очевидно, не в курсе, — сказал он и извлек из кармана сложенную газету.

И это не было новостью для Баскова — снимок в чужой газете, снимок, с которого смотрит он сам и Стах, с автоматами на изготовку, над телом Алекпера-оглы.

— Мы не убивали! Ложь! Сафар-мирза убил!

— В самом деле? Ничего не могу вам сказать, — Дюк с сомнением развел руками.

Басков онемел. Как он может говорить так уверенно, ведь знает же, что ложь! Дюк, между прочим, словно и не подозревал, какое действие произвели его слова. Он протянул руку и похлопал Баскова по плечу. Басков отшатнулся.

— Ну, ну, — примирительно молвил Дюк. — Мы найдем с вами общий язык. Я думаю, я смогу помочь вам вернуться домой…

Он встретил взгляд Баскова — настороженный, твердый, прощупывающий, отвел глаза, засмеялся, вскочил:

— Мы еще поговорим. Мне пора.

Подошел к двери, круто повернулся:

— Кстати, кто такая Назарова? Ксения Назарова?

Кася? Было пыткой услышать это имя из уст Дюка. Но откуда… И тут Басков сообразил. Письмо! Он же не отправил его. Сунул в карман, собираясь в наряд, и забыл.

— Мой отец знал врача Назарова. Быть может, родственница? Ну, я заболтался с вами. Попробую убедить азиатов, чтобы они не давали воли рукам.

И с любезнейшей из своих улыбок Хилари Дюк закрыл за собой дверь.

На улице его кто-то ждал.

— Пока не трогайте его, — сказал Дюк по-английски, понизив голос. — Пусть отдохнет.

Басков всё же уловил смысл сказанного. Рано или поздно — опять будут бить. Не отступятся. Басков похолодел, представив себе, как входит вприпрыжку Сафар-мирза, за ним Юсуф.

Внизу, на улице, заработал мотор, потом звякнула на столе посуда. Дюк, должно быть, уехал.

Басков растянулся на соломе, запрокинув голову. Он готов был кричать. Убийцы на него свалили вину! Да, тут все заодно с Дюком, все! Конечно, где-то здесь, на этой земле, должны быть друзья, — эту истину Басков впитал с детства. Но как их найти? Нет, среди тех, кто окружает его здесь, нечего и думать найти друга. Усатый офицер, наверно из вельмож, кичится своей саблей, доставшейся, должно быть, от предков. Закоренелый враг Сафар-мирза, Юсуф… О Юсуфе Басков думал с некоторым удивлением: «Молодой ведь, почти сверстник, по годам мог бы быть товарищем, — и тоже против нас. Почему? Почему он верит Дюку и прочим, служит им?»

Да, все враги, все против него. Эта мысль душила Баскова. Он во власти лжи, чудовищной лжи.

Но всё-таки, может быть, есть и такие, которые служат Дюку и верят ему, потому что не знают правды? Басков не в силах был отогнать эту догадку, он ухватился за нее. Если не знают, то должны узнать! Должны!

В силу правды Басков верил. Верил со всем пылом юности. Он вырос с этой верой. И теперь уже он не чувствовал себя безоружным.

С этого часа Басков стал сознавать себя не только пленником, но и воином в тылу врага.

11

Советская сторона направила энергичный протест против похищения пограничника.

Зарубежные соседи отпирались: Басков-де покинул родину добровольно и ему предоставлено политическое убежище.

В белом уютном домике на границе, словно перенесенном с окраины тихого украинского городка, шли переговоры. Полковник Костенко требовал очной ставки с Басковым. Пусть он сам скажет о себе! Этим Костенко прижал своих противников к стене. После долгих препирательств они согласились.

Костенко хотел говорить с Басковым немедленно. Пограничный комиссар затягивал дело, ссылался на плохое состояние здоровья солдата, просил «на поправку» два месяца. Костенко торопил. Сошлись на пятнадцати днях. Наметили место для встречи — на правом фланге отряда, — там, где черта границы взбирается на гладкий лысый косогор.

Капитан Ковалев, между тем, продолжал поиски.

С помощью Каси он сделал неожиданное открытие, которое, впрочем, только усложняло задачу. Кася показала ему надгробную надпись, обнаруженную на кладбище близ старого Хадара. Имя умершего Шамседдина-ибн-Мухаммеда и дата, 1284 год хиджры, или, по-нашему, 1864-й, были Ковалеву знакомы. Он сравнил надпись с запиской, перехваченной пограничниками. Одно и то же, слово в слово!

В недоумении Ковалев протер глаза. Не грезит ли он! Зачем понадобилось кому-то пересылать на ту сторону старую надгробную надпись?

То, что записка на бумаге советской выделки и составлена, видимо, на нашей территории, было установлено давно. След писавшего сгинул. И Ковалев пока отложил решение этой новой загадки.

За кладбищем чекисты и пограничники установили наблюдение.

Шаг за шагом Ковалев прослеживал путь зурнача Алекпера-Керима-оглы из Джали-туза. Оказалось, что зурнач обошел не одну улицу. Десятки людей угощали его: чуреком, фруктами, початком вареной кукурузы с солью или куском баранины. Одному зурнач сказал, что он пришел из-за рубежа, — там страшная засуха, высох не только ручей, питавший поле, но даже фонтаны остались без воды. Многие пытались заговорить с маленькой Лейлой, но она знала только язык своего племени.

Однажды после трудового дня Ковалев ехал в троллейбусе.

Поток звуков — неожиданных, покоряющих — хлынул навстречу, когда он вошел. В троллейбусе пела зурна.

Играл молодой парень в тюбетейке, сидевший на переднем диванчике, играл хорошо. Старинная мелодия — протяжная, широкая, без конца и края — текла и текла из маленькой дырчатой зурны, заполняла вагон с притихшими пассажирами, рвалась в окна.

Троллейбус мчался по проспекту, мимо новых многоэтажных домов, пестрых вывесок, мимо кинотеатра, бросившего в вагон сноп многоцветных электрических брызг, — а мелодия всё звучала, настойчиво, громко, причудливо сплетаясь с шумами большого города. Древняя мелодия, родившаяся еще тогда, когда на месте этих зданий была песчаная пустыня и по ней, лениво покачиваясь, брел к пристани караван верблюдов.

Быть может, эту же мелодию играл на зурне тот старик из неведомого племени. Так или иначе, зурна помогла Ковалеву вспомнить. Под ее пение ожило всё, что смутно пробуждалось в его памяти.

Старый зурнач с маленькой внучкой еще яснее представились ему сейчас. Но, кроме них, перед Ковалевым возникла еще одна фигура, знакомая с раннего детства.

В тот день, когда на двор к Ковалевым забрел зурнач, в семье Ковалевых ели плов.

Варить плов пригласили известного мастера — уста-пловчи^[4] Уразбаева.

Его-то Ковалев не забыл! Рослый человек в халате, чернобородый, с ножом, висящим на поясе из двух красных платков. Для маленького Ковалева он был вестником праздника, веселого обжорства, — дядя Уразбаев, несравненный пловчи. Халат, пояс, нож — всё у него было необычное, а звание его — уста, мастер, звучало почти волшебно. Отвесив поклоны хозяевам, он произносил витиеватую речь, желал всему семейству благополучия и сотен лет жизни, затем благодарил за честь. Не напрасно ли, однако, пригласили его? Ведь он варит плов по-своему, как принято в Ташкенте. По-здешнему он не умеет. Только после этого предупреждения уста-пловчи приступал к делу. Сидя на корточках, он перебирал рис, отбрасывал сор и негодные, расплющенные зерна. Тончайшими, почти прозрачными дольками нарезал морковь, крошил лук, рассекал и мыл баранину, отделял крупные кости, которые, по обычаю, дают обглодать самым уважаемым гостям. Потом уста топил баранье сало и добавлял немного хлопкового масла, чтобы жир не застывал на губах. В раскаленном котле смесь сала и масла пузырилась и шипела. Уста время от времени кидал туда лук. Вот кусочек лука мгновенно покраснел в кипящем вареве, — значит, оно дошло, можно класть мясо. И долго еще трудился уста-пловчи, бросал в котел морковь, лук, стручки перца и разные другие, ему одному ведомые приправы.

Глотая слюнки, смотрит на священнодействие маленький Андрюша Ковалев. Скорее бы обед! Но надо еще высыпать в котел рис, не спеша залить всё водой. Жди, пока она закипит да пока отстоится вкусное варево, плотно накрытое одеялом… И вот, наконец, уста берет котел обеими руками, переворачивает и высыпает плов на блюдо — самое большое, какое только есть в доме. Гора, ароматная, дымящаяся гора, основанием которой служит рис, а вершиной — овощи и мясо.

Андрюша ни разу не говорил с мастером. Уста работал в суровом молчании, он попросту не замечал мальчика. Но Андрей не обижался. Для него образ пловчи был окружен ореолом величавой таинственности.

Шли годы. И вот в праздничный день, в день плова, и появился во дворе старый зурнач с внучкой. Мать Ковалева тоже пыталась заговорить с девочкой и подарила ей игрушку — деревянного попугая…

Парень в тюбетейке что есть сил впивается в свою зурну. Кажется, это песня зурны несет троллейбус мимо сквера, озаренного гирляндами фонарей. Мчит Ковалева в прошлое…

Вот уста-пловчи, степенный, суровый, выходит из кухни во двор, к фонтану, мыть мясо. Он идет, прижав большой таз обеими руками к животу. А старик зурнач уже здесь. Он присел на табуретку и обтирает зурну, подносит ее к губам, как вдруг… Завидев Уразбаева, зурнач вскочил, произнес что-то и согнулся перед уста-пловчи. Да, согнулся. Ковалев был теперь уже не юноша, он работал на заводе, учился в школе взрослых, повидал многое, — но больше никогда не видел такого поклона. Старик едва не коснулся лбом земли. Руки он прикладывал к груди и кланялся, кланялся и бормотал что-то. Уразбаев стоял с тазом и удивленно смотрел, потом сказал что-то, — резко, с раздражением. Старик перестал кланяться, сел на табуретку и заиграл.

Ковалев спросил Уразбаева, что всё это значило.

— Ошибся зурнач, — ответил уста-пловчи. — Глаза плохие, ошибся.

Потом Ковалев видел Уразбаева и зурнача вместе, на кухне. Уста-пловчи кормил старика и девочку пловом.

Вот что вспомнилось Ковалеву под пение зурны. А через два дня, когда он прошел по всему маршруту зурнача, опросил всех, видевших его, полузабытая сценка обрела новое значение.

Уразбаев был последним, кто дал в тот день пищу зурначу. Во дворе дома, где жил Ковалев, зурнач играл в последний раз. В следующем дворе он уже не мог играть. Он почувствовал себя плохо. К нему вызвали доктора Назарова. Заболела и Лейла.

Доктор Назаров предполагал злой умысел…

Что же, Уразбаев, уста-пловчи Уразбаев — отравитель? Значит, тогда, буквально на глазах у Ковалева, совершалось преступление? Нет! Ковалев не хотел верить. Нет! Уста-пловчи, несший радость, праздник, отравитель?.. А главное — какие мотивы могли быть у Уразбаева? Кому вообще мог помешать нищий зурнач?

В ту же минуту Ковалев вспомнил другого человека, по-видимому, из того же племени, погибшего недавно, на границе, — Алекпера-оглы…

— Где же теперь Уразбаев?

Ковалев навел справки. Уразбаев стар, но пока находится в добром здравии, иногда варит плов. Официальная его должность — дворник. Дворник в домохозяйстве № 178 на Крепостной улице. И вот что интересно — хозяйство охватывает квартал со старым домом Дюка и Уразбаев живет как раз в этом доме!

Видно, его не миновать! Два раза был Ковалев у калитки со столбиком, опоясанным трезубцами, — теперь предстоит открыть ее, войти.

Со странным чувством поднимался Ковалев по Крепостной. Обычная улица, с обычной своей жизнью: гирлянды петрушки и сельдерея на верандах, янтарные тыквы на плоских крышах, дым из печурок, возня черноглазых ребятишек. И где-то рядом, словно за калиткой, — другой мир, закрытый смертью Алекпера-оглы, недомолвками Алисы, тайный мир, будто придуманный кем-то.

Пустыми, черными окнами встретил Ковалева дом Дюка. Нежилым духом, запахом известки тянуло оттуда. Ковалев поискал глазами калитку, — ее убрали с частью забора, чтобы открыть дорогу грузовикам. Во дворе, у колченогого стола, по-видимому брошенного жильцами, собрались рабочие, плечистый бородач резал хлеб.

— Вам кого? — окликнул он Ковалева. — Кроме нас тут людей нет.

— Сно́сите дом? — спросил капитан.

— Что вы! — бородач укоризненно оглядел его. — Еще сто лет продержится. Капитальный ремонт.

— Тут дворник жил, Уразбаев, — сказал Ковалев. — Не знаете его? Где его искать теперь?..

— Мы ведь от стройконторы, — рассудительно молвил бородач. — Нам неизвестно. Постой, постой! Заглядывал сюда старик какой-то. Не дворник ли, а? Ребята? Ну тот, вчерашний.

— Он и сегодня был, — отозвался кто-то. — А, Бляхин… Ох, фу ты, учудит же Бляхин.

— Где озорство, там и Бляхин, — сказал бородач и с усмешкой посмотрел на круглолицего, пухлого парня во фланелевой рубашке, расположившегося поодаль. «Это и есть Бляхин», — подумал Ковалев.

Рабочие засмеялись. То один, то другой принимался объяснять Ковалеву, на какие штуки способен Бляхин. Взять того старика. Да, дворник. Просит, если попадутся забытые вещи или бумаги, поберечь, сдать ему. А Бляхин сегодня отвел его в сторону и начал городить небылицы. Будто в третьем этаже обнаружено с помощью стука потайное помещение. И будто он, Бляхин, вынул один кирпич, просунул руку и уперся в ящик. Старик хотел сейчас же лезть туда, но Бляхин не пустил. Там, мол, голые провода, опасно. Вот после работы…

— Дурная же голова, — сетовал бородач. — Заставит человека ночью прогуляться.

— А там ночью бродил кто-то, — вставил юноша в резиновом фартуке, с пятнышком штукатурки на лбу. — Одна женщина свет видела в доме. Перепугалась, ужас!

— А что, ребята, может, тут клад сокрыт, — басовито молвил другой штукатур, постарше. — Тысяч по десять на нос, и хватит…

Сам Бляхин молчал, только лукаво ухмылялся, и на мягких щеках его, словно в тесте, обозначались ямочки.

«Бумаги? — недоумевал Ковалев, — Неужели архив Леопольда Дюка? Нет, не может быть. О результатах поездки Каси капитан знал. Альфонс Дюк в свое время привез бумаги из Хадара сюда, в этот дом. Но не оставил же их здесь! С какой стати? У него была полная возможность взять архив с собой за границу. На самом деле всё, наверное, просто — дворнику нужны, может быть, квитанции Южэнерго или домоуправления, позабытые жильцами при переезде. Документы самые обыденные, никак не относящиеся к Дюкам… Но в этом деле всё так необычно! — продолжал размышлять Ковалев. Вот уже розыски привели к старому дому Дюков, и это, быть может, не случайно. Старый дворник, наведывавшийся сюда, — возможно, Уразбаев, уста-пловчи. Разрозненные нити начали как будто стягиваться в один узел. Почем знать, как обернется вдруг выдумка озорника Бляхина».

Новое решение созрело у Ковалева.

— Я, товарищи, из газеты, — сказал он.

Как заправский журналист, он интересовался выполнением плана, состоянием техники, подробно всё записывал и пробыл с бригадой до сумерек. Попрощался, вышел, некоторое время наблюдал за домом, а когда бригада разошлась, вернулся. Разыскал два рваных ватника, поднялся на третий этаж и занял пост наблюдения у лестничного проема, но не на площадке, а в передней, чтобы самому быть в укрытии.

Сумерки быстро сгущались. Снаружи ветер раскачивал уличные фонари, желтые отсветы мелькали по стенам, по потолку, наполняли дом безмолвным движением. Где-то внизу возились крысы.

В передней было совершенно темно. За порогом, в бледном сиянии, вливавшемся с улицы, простиралась пыльная, белая от известки, площадка лестницы с черным квадратным провалом. Ковалев сидел и смотрел туда, чернота дурманила его, глаза стали слипаться. Он встал, обошел пустую, гулкую квартиру, ступая по обломкам штукатурки, по иссохшим, хрустящим обоям, сброшенным на пол.

Осторожно, прикрыв рукой огонек спички, закурил, постоял у окна, выходившего во двор.

Он думал о Баскове, о Касе. Одно то, что Кася живет в этом же городе, доставляло Ковалеву постоянную радость. И где-то рядом жила боль от того, что Басков в плену. Ковалев ловил себя на том, что вот оба — Кася и Басков — почти одногодки, а относится он к ним по-разному: к Баскову чувство отеческое, а к Касе — другое. Хорошо ли это? Ведь он старше на целых двадцать лет!

«В воскресенье приглашу ее в кино», — решил Ковалев и тут же смутился.

Шли часы. Ковалев всё стоял, глядя во двор. Круг света от фонаря размеренно скользил взад и вперед, захватывая мешки с цементом, штабели кирпича, транспортер, и словно сталкивал всё это с места, увлекал за собой. Делалось холодно.

Около полуночи в воротах появилась человеческая фигура. Заглянула, отступила в тень. Потом, пригнувшись, с опаской вошла. Уразбаев? Ковалев всё время думал о нем, пытался представить, как выглядит теперь уста-пловчи.

Нет, не он. По двору, осторожно выбирая путь среди мусора, кирпичей, мешков, шла женщина. Ковалев не мог разглядеть ее, — она была далеко и фонарь давал слишком мало света. «Верно, за щепой, — подумал Ковалев. — За щепой для печурки». Но в эту минуту в руке у женщины зажужжал фонарик, тонкий луч взбежал по ступеням крыльца. Она вошла внутрь. Ковалев замер, прислушался. Тихие шаги приближались.

Первая его мысль была о Касе. Кого же еще влекут бумаги Леопольда Дюка? Сердце Ковалева забилось, он рванулся было, чтобы кинуться навстречу, но удержался. Можно ведь испугать ее. Стараясь не шуметь, он прошел в переднюю и стал у косяка. Сейчас, вот сейчас она покажется в черном квадрате, будет здесь…

Шаги раздавались громче, до слуха донеслось дыхание женщины, она явно устала. Одолела два пролета — и устала. И шаги ее на нижней площадке — медлительные, неуверенные — не похожи на Касины.

Кто же?..

Ковалев ждал. Из темноты вынырнула голова в платке-тюрбане. Алиса?..

На площадке она погасила фонарик. Алиса! Ковалев отшатнулся. Он уже облюбовал себе уголок для засады — у стенки, за огромным дубовым ларем.

Фонарик зажужжал снова. Алиса вступила в переднюю. Ковалев, улучив момент, юркнул назад, на площадку. Путь Алисы он мог проследить на слух, не обнаруживая себя. Она ходила по комнате, фонарик жужжал не переставая. Ковалев спустился во второй этаж, теперь шаги звучали над ним, с потолка сквозь доски сыпалась пыль.

Потом заохала, застонала ветхая, обреченная на слом лестница. Алиса уходила.

— Фу ты, господи! — услышал Ковалев. — Трущобы. Шею сломать можно…

Ей было жутко в пустом доме, жутко от тишины. Ковалев двинулся за Алисой. Сошел с крыльца, пересек двор, миновал ворота.

Он долго шагал за Алисой, петляя по узким, темным переулкам. Она исчезла под сенью деревьев, в маленьком сквере, сжатом каменными громадами. Сквозь листву глухой аллеи Ковалев услышал, как Алиса позвала:

— Уста! Уста!

Потом сплелись два голоса, — Ковалев не разобрал ни слова. Мужчина сердился, требовал. Алиса покорялась.

Вскоре Алиса ушла. Тихие шаги замерли в чаще акаций. Собеседник ее курил, беспокойно ерзал на скамейке. От времени до времени падал в каменный колодец ветер, крутил острые песчинки, сбивал стручки с веток. Человек кашлянул, в траву светлячком полетел окурок. Зашаркали по гравию подошвы.

Долго еще Ковалев следовал за этим человеком, по лабиринтам старого города, мимо спящих узкоглазых зданий, пока не убедился — перед ним не кто иной, как Уразбаев. Постаревший, седой, сутулый, но он, уста-пловчи!

Ковалев вышел на набережную, где открывалась глубокая даль ночного моря, оперся о гранит парапета, отдышался.

Ну и денек! Право, это дело самое удивительное из всех, выпадавших на долю Ковалева. Разрозненные нити действительно стягиваются в один узел, но пока еще решительно ничего нельзя понять. Почему Алиса подчиняется Уразбаеву? Что ему нужно? Почему Алекпера-оглы и бумаги Леопольда Дюка, породнившегося девяносто лет тому назад с людьми Элана, и вообще всё, что связано с этим племенем, окутано тайной и, по-видимому, сознательно оберегается от нас? В чем смысл старой надгробной надписи на языке элиани?

Наутро Ковалев докладывал своему начальнику полковнику Флеровскому. Никаких объяснений у капитана не было, он сообщал факты.

— Видите, не так всё просто, как нам казалось, — говорил Флеровский. — В истории с Алекпером-оглы от нас еще скрыто самое главное. Помните, вы сами спрашивали, почему именно его избрали жертвой провокации? Из десятков, из сотен перебежчиков — его. Значит опасен им был Алекпер-оглы. Мог нам открыть что-то очень серьезное. А? Весь вопрос, что?

— Алекпер-оглы, — задумчиво произнес Ковалев. — Алекпер-оглы из племени Элана. Всё упирается в эту точку. — Он помолчал и прибавил: — Важнее всего для нас Уразбаев…

Флеровский приказал собрать все данные об Уразбаеве и не спускать с него глаз.

12

Вот уже неделя, как Басков в плену.

Его не бьют. Ему приносят кислое молоко, густой, почти черный чай, сильно наперченную баранину. Нередко на столике у топчана появляются вина, ликеры, коньяк. Басков к ним не притрагивается. А однажды к нему вошла женщина — развязная, шумливая, с гнилым зубом во рту. Закатывала цыганские глаза, называла его красавчиком, котенком. Басков испугался, забился в угол. Она выпила, затянула песню: «По Дону гуля-ает…» — и вдруг стала всхлипывать. Потом швырнула на пол стакан, замолотила кулаками в дверь. Ей отперли.

Каждый день Баскова навещает Дюк. Он входит улыбающийся, самоуверенный, садится, вытягивает ноги и заводит речь о разных разностях. Баскову трудно понять, куда он клонит. Чаще всего Дюк рассказывает о своих путешествиях, вспоминает Южный порт, а иногда — доктора Назарова, будто бы дружившего с отцом Дюка. Вызывает на откровенность. Чувствуя сопротивление узника, Дюк напрягает свои актерские способности, играет мускулами своего лица, голосом. Басков видит это. Меняющиеся маски Дюка, его завывающий голос вызывают отвращение. Вот-вот он перестанет играть роль, не выдержит, закричит или ударит…

Дюка бесит молчание молодого пленника, прямой, не очень смелый и всё-таки дьявольски неизменный в своей враждебности взгляд его светло-карих глаз с девичьими ресницами. Но «охотник за скальпами» терпелив. Он старается скрыть досаду, смеется, шутит.

Басков понимает — Дюк присматривается к нему, ищет слабые места, готовится к новому натиску.

Очень часто Басков вспоминает сержанта Стаха, своего старшего друга. Басков спрашивает себя: а как бы Стах поступил на его месте? Стах, может, и добился бы свидания с советским консулом. Стах сумел бы, верно, больше выведать о намерениях Дюка и его шайки.

Юноша с ужасом думает о том, что его опять будут бить. Он боится ослабеть, уступить в чем-нибудь.

Басков уже представляет себе, где он, хотя на прогулку его не выводят. За стеной иногда храпят, бьют копытами лошади, — значит, рядом конюшня. Издали доносятся окрики офицеров, команда, патефонная игла выводит на затрепанной, щелкающей пластинке марши. Там пограничный пост. Но не тот, что против заставы, а другой — заслоненный от наших пограничников лесом. Будучи в наряде, Басков видел сквозь листву лишь крыши деревни, примыкавшей к этому посту.

Деревня близко, а по ночам она еще ближе. Кажется, тут за дверью тявкают псы, плачет ребенок…

Один раз, проснувшись, Басков услышал мотор грузовика, берущего крутой подъем, и от этого заныло сердце. Так живо возникла в его представлении машина, взбирающаяся на косогор у самой заставы. Там — на родной стороне.

В зарешеченное оконце Басков мог разглядеть лишь безглазую рыжую стену. Это, должно быть, сарай. У заколоченных ворот топорщился чертополох. Под окном никто никогда не проходил, — проулок, верно, закрыт, перетянут колючей проволокой. Множество раз, под мерный шаг часового, Басков обдумывал план побега, отвергал, принимался составлять новый.

Как-то, рано утром, из конюшни вывели лошадей, и вскоре часовой кого-то сердито окликнул. Ответил старческий голос, но не Сафара-мирзы. Потом опять заговорил часовой, теперь уже мягче, и старик вошел в конюшню. За стеной звякнуло что-то железное, похоже — лопата. Вскоре Басков догадался: старику разрешили почистить конюшню, взять навоз. Ну конечно, ведь это кизяк, топливо.

Кряхтя, охая, старик скреб лопатой, бросал навоз на тележку, отвозил. Временами он говорил про себя, хлопал себя ладонью, отгоняя слепней, бранил их и плевался.

Вдруг старик негромко забарабанил в дверь к Баскову:

— Эй, живой ты?

У Баскова пресеклось дыхание.

— Эй, комиссар!

Басков чуть не рассмеялся. И, как-то сразу проникнувшись доверием к невидимому собеседнику, придвинулся и шепнул:

— Живой.

— Откуда сам? — зачастил старик, навалившись на дверь. — Откуда? Россия, да? Откуда? Где папа твой, мама где?

— В Саратове, — вымолвил Басков, чувствуя, как тугой комок подступает к горлу.

— И-и-и! — радостно, тоненько протянул старик. — Я был Саратов. Я Астрахань жил. Большой купец Курбанов баржи гонял, я служил. Астрахань знаешь?

Ответить Басков не успел, — старик отпрянул: приближались шаги часового.

Хороший старик! Придет ли опять? Солдат с грохотом запер конюшню. Затарахтела, удаляясь, тележка.

Минуло еще два дня. Старик не появлялся. Дюк приносил альбомы с видами Нью-Йорка, Лондона, Парижа, сулил какие-то путешествия. Басков спрашивал себя — зачем его держат, чего хотят от него? Наверняка его будут допрашивать, выведывать военные тайны. Басков ждал этого, готовился к отпору.

То, чего ждал Басков, началось утром. Дверь отворилась, два солдата подняли Баскова с топчана, вывели. Он зажмурился. Слепящее солнце заливало белую стену кубического здания с цинковым, голубевшим на припеке куполом. Отсвечивало на штыке часового. Ноги Баскова, ослабевшие, отвыкшие ходить, ощутили дорогу — избитый, весь в рытвинах, проселок.

Сразу же за пограничным постом проселок нырнул с косогора в заросли. Шли около часа. Впереди Басков видел лес и гряду гор вдали. И позади, над чащами, вздымались горы, — и Басков то и дело оборачивался, чтобы посмотреть на них.

Родные горы! Он узнал их! Граница близко. Что если сейчас кинуться в лесную глушь… Но конвоиры с винтовками наготове хмуро следят за каждым движением. Нет, здесь не выйдет.

Его привели на окраину поселка, застроенного саманными и каменными домами. Поодаль от других домов поселка высилось серое двухэтажное здание, обнесенное оградой. «Штаб», — решил Басков.

Солдаты втолкнули его в затхлую комнатушку, похожую на тюремную камеру.

Вошел усатый майор. За ним Сафар-мирза, потом незнакомый военный, по-видимому офицер, с чемоданчиком в белом чехле. И Юсуф.

Они входили очень медленно, словно разморенные жарой, и последним показался Дюк. Он переступил порог и встал поодаль, чуть усмехаясь, грызя персик.

Военный открыл чемоданчик, разбирал в нем что-то, и Юсуф, склонившись, помогал.

«Сейчас прикажут встать», — подумал Басков. Он сидел не шевелясь. Каждый день он ждал побоев со страхом, а теперь страх вдруг исчез, — его вытеснила, должно быть, ненависть.

Майор повернулся к Юсуфу и заговорил на своем языке, быстро и отрывисто. Юсуф шагнул к Баскову и старательно произнес по-русски:

— Господин майор Фардж имеет к вам вопросы.

Дюк стоял и жевал персик с видом праздного зрителя. У Баскова, как и прежде, мелькнуло ощущение спектакля, — нелепого, напрасного и злого.

— Майор желает знать, ваше ли это письмо? — и Юсуф взял у майора и протянул Баскову конверт. Знакомый конверт с адресом Каси.

«Ясно и так, — подумал Басков. — Есть же подпись». Он молчал.

— Здесь написано, Назарова была на вашей заставе. Делала лекцию. Она ищет… одну национальность. Да?

«Об этом же написано, для чего же спрашивать? В самом деле, спектакль. Однако улыбается один Дюк, остальные серьезны. Им, выходит, важно».

Юсуф переводил. Майору, оказывается, надо знать, одна ли Назарова ведет эти разыскания или нет. Кто ей помогает? Читает ли она тексты?

Этого, видно, в письме нет. Басков судорожно восстанавливает в памяти свои строки Касе.

— Отвечайте, — сказал Юсуф.

Басков медлил. Ничего военного, ничего секретного в работе Каси нет как будто, но почему это им так важно? Юсуф сверлит его глазами, майор стиснул рукоятку шпаги. В чем тут дело?

И он услышал собственный голос:

— Я ничего не скажу.

— Как скоро умер Алекпер-оглы? — произнес Юсуф с трудом, и лицо его напряглось. — Он что-нибудь говорил перед смертью? Говорил? А вы поняли, что говорил?

Басков молчал.

— Говорил что-нибудь Алекпер-оглы? — повторил вопрос Юсуф, сверля Баскова глазами.

Басков не отвечал.

Майор стукнул каблуком, громко задышал, поглядел на Дюка. Тот чмокал, сплевывал кожуру.

Дюк доел персик, бросил косточку и вышел, ссилой закрыв за собой дверь. Словно по сигналу, носатый военный выступил вперед, Юсуф дал ему дорогу. Носатый держал наготове шприц. Баскова силой уложили, Юсуф закатал ему рукав. Носатый отыскал вену и сделал укол. Почти сразу возникло давление в руке. Оно двигалось толчками к плечу, это неприятное, чужое давление, и рука как-то непривычно онемела. Носатый нажимал поршень, в стеклянном цилиндре колебалась, уходила вниз жидкость нечистого, желтоватого цвета.

Потом наступила никогда не испытанная слабость. Тело как бы растворилось, потеряло вес. Пальцы обхватили край матраца, — словно не его пальцы, он не чувствовал их. Только мозг существовал и бился, сопротивляясь дурману. Всё кругом сделалось зыбким как сон, всё покачивалось, плыло куда-то.

— Говорил Алекпер-оглы? Что говорил? — неестественно громко, точно в пустой комнате, раздавался, бил в уши голос Юсуфа.

— Не знаю, — сказал Басков.

Его спрашивали снова и снова — об Алекпере-оглы, Касе…

— Не знаю, не знаю…

Он не сводил глаз с лица Юсуфа. Почему он с ними? Такой молодой! Почему?.. Голос Юсуфа становится всё настойчивее, повелительнее. И вдруг… Басков не мог потом объяснить себе, как это получилось. Он собрал остатки воли и выговорил:

— Алекпера-оглы убил Сафар…

Лицо Юсуфа было очень близко. Оно заслонило всех. Басков видел только его.

— Убил Сафар-мирза…

Лицо дернулось, брови Юсуфа надломились. Кто-то позади Юсуфа сказал:

— Бредит. Слишком сильная доза.

Руки, ноги словно возвращались к нему, прирастали. Было хорошо чувствовать это. И сознавать, что вражеский натиск отброшен.

Его отвели обратно и не трогали два дня. Даже Дюк не появлялся.

Басков вспоминал, что́ с ним было, думал. «Он бредит», — это, кажется, сказал майор. Но ведь ему-то отлично известно, кто убил Алекпера-оглы. Хотел сбить кого-то с толку. Кого же? Значит, у них есть люди, может быть, один кто-то, кто не очень-то верит им. Ободренный этими предположениями, Басков не терял надежды найти друга, человека, который хочет знать правду.

Надежда часто сменялась отчаянием. В оконце влетал горячий ветер, с песком, такой же, как дома, в Саратове. От табачного дыма, повисшего в камере после ухода тюремщика, как-то вдруг запахло кабинетом отца. Бронзовая шкатулка с табаком на столе, чертежная доска, рулоны с эскизами зданий, два окна, выходящие на Волгу…

Между тем оружие Баскова, оружие правды, действовало, хотя и невидимо для него самого.

Басков запомнил, как странно изменилось лицо сержанта Юсуфа, переводчика, когда он услышал, что Сафар-мирза убийца. Но Басков не знал и не мог знать, что Юсуф перечитал письмо Касе и увидел, что половина страницы этого письма — та, где Басков рассказывал своей «заочнице» о подлой провокации на границе, — зачеркнута и что Юсуф, вглядевшись, узнал чернила вечной ручки Дюка.

Еще раньше до Юсуфа доходили слухи от крестьян — Сафар-мирза вел себя накануне убийства Алекпера-оглы странно, бродил с винтовкой у реки. А после хвастался каким-то удачно выполненным поручением и наградой.

Несколько слов в зачеркнутых строках Юсуфу удалось прочесть…

И еще многого Басков не знал. А правда Баскова делала свое дело.

Однажды он проснулся на рассвете. За стеной, под оконцем, звенел топор. Басков встал на топчане, подтянулся на руках, но увидел только черную войлочную шапочку на седой голове. Стоя спиной к Баскову, старик отдирал доски с заколоченных ворот сарая и что-то бубнил про себя. Тот самый старик, что приходил в сарай за навозом.

Потом блеснул, проплыл мимо оконца штык часового. Ему теперь нельзя стоять на месте — он ходит кругом. Сердце Баскова отчаянно билось. Он скажет… скажет этому старику правду о Сафаре-мирзе. Пусть все знают!

В эту минуту что-то влетело в окно, упало в солому на топчане. Басков нагнулся. Карандаш! Маленький огрызок, надрезанный на тупом конце. В расщепе — листочек бумаги.

Топор опять зазвенел, старик с усердием принялся отдирать вторую доску. Скрежетали ржавые гвозди. По проулку шагал, волоча ноги, часовой. Басков невольно притаился, зажав карандаш в кулаке.

— Ах, Саратов, город чудный… — пропел вдруг старик вполголоса, с ухмылкой и прибавил скороговоркой, стукнув под окно: — Пиши, комиссар. Папа, мама, пиши!

Написать домой? О плене? Нет, конечно, нет. На заставу! Чтобы знали — жив, хочет на родину, ждет спасения. Это главное. В тот же миг память подсказала — Харджиев.

Дрожа от нетерпения, от радости, Басков припал к столику и тихо, стараясь не скрипеть карандашом, нацарапал на плотном желтоватом листке:

«Меня спрашивают, что сказал перед смертью старик и как идет работа у Назаровой. Сафар-мирза в разговоре с Дюком упоминал Харджиева и Южный порт. — Написал, подумал с секунду и добавил: — Спасите меня».

Сложил листок, вставил в расщеп, прислушался. Часовой топтался у двери. Басков сперва бросил в оконце щепку, чтобы обратить внимание старика, потом карандаш. Подтянулся. И вдруг стало страшно. Что если провокация? «Нет, — ответил он себе, — нет!»

Войлочная шапочка исчезла из виду, старик нагнулся. Наверное, поднял.

13

У Ковалева дело продвигалось медленно. Наблюдение за Уразбаевым успеха не принесло.

Уста-пловчи, казалось, потерял интерес к дому Дюков. С Алисой Камчуговой он больше не встречался. Как всегда, вставал рано, подметал тротуары, помогал вывозить мусор из дворов, подвязывал молодые деревца, поливал их. Шагал степенно, прямо, не ввязываясь в разговоры, не обращая внимания на резвящихся ребятишек.

Личное дело Уразбаева оказалось пухлым. Благодарности! Ковалев даже сосчитал их. Тридцать семь. От жилищных товариществ, от райжилуправления.

«Исключительное трудолюбие, добросовестность», — читал Ковалев. — «Сознание ответственности за порученный участок».

Один управхоз в порыве восхищения написал:

«Товарищ Уразбаев служит вдохновляющим примером для всех дворников нашего хозяйства».

Трудовой путь Уразбаева в Южном порту ясен. Всё датировано, подтверждено справками. Но вот до приезда в Южный порт?.. В автобиографии сказано коротко — прибыл в 1930 году из Ташкента, где служил в частной столовой Гевронца. О жизни Уразбаева в Ташкенте — никаких справок, подробностей, ничего, кроме одной фразы в автобиографии. Маловато!

Вот и всё. Бумаги больше ничего не расскажут об Уразбаеве. По крайней мере, здешние, в Южном порту. Остается послать запрос в Ташкент. Учтена ли кем-нибудь служба у частника? Какие-нибудь следы пребывания уста-пловчи в Ташкенте должны же быть! Ковалев послал запрос.

Иногда ему представлялось, что он барахтается без толку в массе бумаг.

Может быть, он чего-то недоглядел? Правда, многое отвлекало в эти дни, мешало сосредоточиться. Он не мог не думать о Баскове. Страдал за Баскова. И еще больше досадовал на себя, на свою беспомощность. Он вспоминал войну, бой в Пинских болотах, в густом тумане. Вот и сейчас… Битва с Дюком завязалась, но позиция врага, его цели, направление удара еще неразличимы. И он — Ковалев — и пограничники в наряде, на горных тропах, и бедняга Басков и Кася вовлечены в эту битву.

За всю неделю он только раз видел Касю. Пришел в музей, чтобы пригласить ее в кино. Застал Касю в хранилище с Байрамовым за разборкой деревянной утвари. Кася выглядела совсем девочкой рядом с «Философом».

«А ведь мы с ним ровесники», — подумал Ковалев. Ему стало стыдно. Кася держала резное блюдо из самшита. Ковалев хотел пожать ей запястье, но смутился, сухо кивнул и заговорил с Байрамовым.

— Устал, — пожаловался капитан. — Не вылезаю из бумаг. Решил проведать тебя.

Кася обиженно поджала губы, отвернулась. Тебя? Значит, одного Байрамова? Ее тянуло к Ковалеву, ей было хорошо в присутствии этого спокойного, уверенного, сильного человека. Нравились его неторопливые движения, манера засовывать руки под ремень, сзади.

Сегодня он почему-то не такой, как всегда. Что с ним? Как будто расстроен чем-то… Кася вслушивалась в голоса удалившихся мужчин.

— Идем, — басил Байрамов. — У нас новая экспозиция. Искусство горцев. Замечательная экспозиция. Увидишь. Музей, брат, лучший отдых…

— Я встретил Уразбаева, уста-пловчи. Помнишь его? — спросил Ковалев без всякой задней мысли, скорее для того, чтобы поддержать беседу.

— Еще бы, он ходит к нам.

— Вот как?

— Активный посетитель.

— Да?.. Что же его привлекает? — оживился Ковалев.

— Не знаю… «Здравствуй, — говорит, — начальник, старину посмотреть хочу». Пожалуй, вот этот зал он особенно любит. А впрочем…

Ковалев огляделся. Знакомый зал! Посредине арба — высохшая, жалкая и словно обветшавшая с тех пор, как он был здесь в последний раз. Неестественно статные, большеглазые джигиты с кинжалами, — за стеклами витрин. И чаша. Чаша из княжеского дворца, украшенная тамгами, с надписью на языке народа Элана.

Случайно ли, что Уразбаеву полюбился именно этот зал? Как знать…

Подошла Кася. Ей нужна инвентарная опись. Куда Байрамов положил ее? Взглянула на Ковалева, круто повернулась на каблуках и ушла. Капитану до боли захотелось удержать ее. Если бы не Байрамов… «Философ» ведь всё замечает.

А Касе не очень-то нужна была опись музейного имущества. Она придумала предлог… А он… он даже не повернулся в ее сторону!

Ну и пусть! В конце концов, что она для Ковалева… Девчонка! Она с жаром принялась за работу. Пусть, пусть! Из глубокого пыльного короба пахло смолой, лесом. Кася вынимала блюда, миски, ложки, вырезанные из дерева.

«Верно, и попрощаться не зайдет», — решила она. Но ошиблась, Ковалев пришел.

— Сокровища свои перетряхиваете? — сказал он. — На этом сундуке, должно быть, сидел какой-нибудь Скупой рыцарь. Правда?

Он улыбался. «А глаза тревожные, — подумалось Касе. — Кажется, он еще что-то хочет сказать».

Они были одни в узкой, длинной комнате хранилища, под круглым окном-амбразурой. И всё-таки смущение, нелепое, давно не испытанное смущение не оставило Ковалева и здесь.

Он спросил ее, как идет работа, есть ли надежда разрешить научную загадку — открыть племя Элана. И опять она почувствовала недосказанность в этих словах.

— Конечно, надеюсь, — ответила она.

— Ну, желаю успеха, — сказал он и приложил руку к козырьку.

— И вам также, — молвила она.

Он медлил. Взял зачем-то карандаш со стола, повертел… Нет, уходит. Ушел!

«Очень я ей нужен, — твердил себе Ковалев, спускаясь по лестнице. — И вообще, нашел время ухаживать!» То, что он услышал от Байрамова, снова напомнило ему битву в тумане. Уразбаев в музее, у чаши… Нет, не случайно!

Между тем штаб время от времени получал вести о Баскове. От перебежчика — голодного, оборванного крестьянина — стало известно, что русского солдата держат близ кордона, на пограничном посту. И что солдат этот, говорят, тот самый, который вместе с товарищем застрелил старика, шедшего на советскую сторону. Впрочем, недавно в деревнях стали утверждать иное — будто стрелял Сафар-мирза. Перебежчик тоже склонялся к такому толкованию. Ведь Сафар-мирза дурной человек и в молодости жил разбоем, грабил и русских и своих.

В показаниях перебежчика обнаружилась любопытная подробность: на пограничном посту, где заперли русского, служит односельчанин убитого старика — Юсуф. Приехал он только на днях из города, где обучался в какой-то школе у «жвачных», — так прозвал народ иностранных военных за их привычку жевать резинку. Родом Юсуф из какого-то племени, живущего в глубине страны. Юношей этого племени часто вербуют в пограничную стражу.

Так, постепенно, штаб отряда накапливал данные о Баскове, об окружающих его людях. Ковалев с жадностью поглощал каждую новость. Что же будет с Басковым? Как вызволить его? Найдет ли он там друзей?

И вот еще новость, нежданная, огромная: Басков сам подал весть!

На пятую заставу пришел крестьянин из пограничного колхоза и принес записку с той стороны. Он косил у реки, его окликнули два мальчугана, плескавшиеся в заводи, среди скал у того берега, и один швырнул камешек… Так и достигло заставы послание Баскова и в тот же день было переслано в штаб отряда.

Полковник Костенко протянул Ковалеву лоскуток желтой бумаги. Две строки, всего две строки, написанные в спешке, нетвердой рукой, большими буквами.

Кто же такой Харджиев? Что это за помощник, которого должны прислать? Когда? Зачем?

— Сложная задача, — сказал Ковалеву полковник.

Капитан пожал плечами.

— Битва в тумане, — сказал он.

— Что?

— На войне, товарищ полковник. Вспомнилось.

— Басков молодец. Вот вам и неженка!

— Товарищ полковник, — сказал Ковалев. — Попробуем ускорить очную ставку. Он же здоров. Сам утверждает.

— Конечно, конечно. Ох, до чего же тошно спорить с этой публикой! — вздохнул Костенко. — Харджиев… Харджиев… Постойте, я от кого-то слышал… Новоселов упоминал какого-то Харджиева.

— Полковник Новоселов?

— Нехорошо беспокоить его, но…

Он встал, сунул в карман папиросы, снял с вешалки плащ.

«Да, битва в тумане», — думал Ковалев, сидя в машине, под шум дождя, барабанившего над головой. Воспоминание преследовало капитана. Серый туман, обжигаемый вспышками выстрелов, невидимые разрывы мин. Он сам, сержант Ковалев, бегущий в атаку. Падающий в болотную слякоть. Разогревшийся автомат в руках…

Тогда — на войне — было проще. Даже там, в Пинских болотах, в тумане…

Они выехали из города. Шоссе взбиралось на рыжий, выгоревший холм. Внизу колыхалось море, тяжелое, придавленное облаками. Там и сям белели домики, разбросанные по побережью. Один — с палисадником, с одиноким тополем, у крыльца — стал быстро расти за ветровым стеклом машины, расплываясь в дождевых струях.

— Приехали, — сказал Костенко негромко.

Они вошли. Ковалев осторожно опустил за собой задвижку. Миновали веселый костер георгинов, потом долго, молча соскребали грязь с подошв.

Открыла женщина — дородная, высокая, в байковом халате и в шлепанцах. Впустила офицеров приветливо, как старых знакомых. Голос у нее был певучий, ласковый.

— Можно, можно, — сказала она. — Как же не можно? Вам всегда можно!

— Как он? — шепнул Костенко.

— Так же, — ответила она с коротким вздохом. — Ваня! — произнесла женщина громко, вводя гостей в горницу. — Ваня! К тебе!

Новоселов — полковник в отставке, бывший начальник отряда — лежал на диване, — седой, со старческим румянцем на щеках, в накрахмаленной, вышитой украинским узором сорочке. Вот уже восемь лет, как он слег, и все, даже он сам, знали: помочь ему нельзя.

— Извини, Иван Степанович, — сказал Костенко. — Коли остался тут с нами у границы, пеняй на себя. Сам виноват. Надоедаем тебе.

Фамильярной грубоватостью он скрывал жалость.

— Садитесь, — глаза больного заблестели. — Ну как, добился ты в округе? Прибавили паек восьмой заставе?

— Ни в какую! — махнул рукой Костенко. — Начпрод новый, Феоктистов, знаешь…

Он выругал начпрода за формализм, потом оба полковника, — в который уж раз при Ковалеве, — посетовали. Ведь пустяка не хватает до нормы высоты, семнадцати метров! Сколько было ходатайств, споров… Нет, не числят заставу высокогорной, не дают горного пайка — и баста!

— Да что ты всё об этом? — спросил Новоселов. — Другие ведь заботы есть. Вижу!

— Заботы всегда есть…

— Как я заболел, так и че-пе у нас не стало! — сказал Новоселов полушутя. — Благодать божья! Курорт да и только… Надо было мне раньше заболеть, а?

«У нас», — отдалось в мозгу Ковалева. Как неизменно сознает он себя пограничником! Ковалеву и хорошо и трудно у постели Новоселова — человека, ставшего образцом мужества и верности боевому знамени. А трудно потому, что приходится обманывать больного. Врачи строго-настрого запретили его волновать. А ведь он имеет право знать всё. Не вернулся на север к родным лесам. Поселился тут, в сухой степи, у своей, кровно своей границы.

— Заботы есть, как им не быть, — с усилием повторил Костенко, — но че-пе особенных нет. Один небольшой вопрос. К твоей богатой памяти хочу обратиться, Иван Степанович. Ты как-то поминал некоего Харджиева.

— Харджиева? — встрепенулся больной. — Как же! Известная личность в свое время… Тебе что, для истории части понадобилось?

— Да, да, — обрадовался Костенко. — Именно для истории, Иван Степанович.

— Двадцать четвертый год, — сказал Новоселов спокойнее. — Налет на нашу заставу. Эх, забываем мы, плохо храним факты… Кто сигналил Сафару-мирзе фонарем с нашей стороны? Харджиев, кто же еще?

— И куда он делся потом?

— Утонул. Искали его, полтора месяца длился поиск. Сунулся за кордон вплавь и утонул.

— Что же… Обнаружили тело?

— Нет. Не обнаружили. Были сведения. Да в чем суть-то? Объявился он, что ли? Воскрес?

— Для истории… Всплыла фамилия. Может, и не тот Харджиев.

— Харджиев… враг серьезный и старой закалки, не шушера, навербованная среди перемещенных.

— Значит, мог и воскреснуть? — в упор, оживившись, спросил Костенко.

— Не лишено… Постой, мы связного поймали, шел к этому самому Харджиеву. Со словесной директивой. Многое выветрилось, но одну фразу помню. Мы здо́рово головы ломали, так и не раскусили тогда. «На вас возлагается охрана трезубца», — произнес Новоселов раздельно. — Черт их ведает…

Костенко и Ковалев переглянулись. Это не укрылось от больного.

— А ведь ты врешь, Григорий Анисимович, — молвил он укоризненно. — Врешь ведь. Не для истории ты спрашиваешь. Врешь, за нос меня водишь.

Костенко помялся и виновато вздохнул:

— Ты прости, Иван Степаныч, медицина… она нам всем диктует, так что…

— Ладно, ладно. Прощаю, так и быть. Ну, так зачем тебе Харджиев? — спросил он строго.

Всей правды Костенко сказать не мог. О похищении Баскова он умолчал, сообщил об Уразбаеве — уста-пловчи, о странных событиях, связанных со старым домом Дюков. Новоселов приподнялся на подушках:

— Вот оно, вот… Троек нам не прощают. Решили мы тогда, признаюсь вам, задачу на тройку, дело сдали в архив, а оно, будь неладно, не кончилось… Что же ты раньше не пришел ко мне с этим? Альфонс Дюк при мне из Южного порта уехал. И племя это пропавшее меня занимало, как же…

Он дышал с натугой. Сухие руки комкали одеяло. Костенко встревожился:

— Ты ляг, Иван Степаныч. Ляг!

— Ничего… Затребуй дело; советую тебе. Там переписка есть, шифровки ихние. Или язык. Я тогда подозревал — может, язык, а не шифр. Вот как, значит, — и в глазах больного мелькнуло удивление, — к тебе по наследству задачка перешла! Тройка не прощается. Нет. Если я нужен, так всегда… Слышишь? Ты на медицину плюнь, ко мне в любое время, хоть ночью. Понял? Дай мне слово!

— Хорошо, Иван Степаныч, — сказал Костенко, и голос его дрогнул. — Спасибо. — Костенко встал. — Спасибо от лица всего отряда, — проговорил он с неожиданной торжественностью и выпрямился.

— Куда же? А чаю? Маша варенье сварила…

— Пора, Иван Степаныч, — ответил Костенко твердо. И по выражению лица Марии Фроловны видно было — пора уходить. Нельзя дольше.

Она проводила гостей до машины.

— Так и не хочет уезжать? — спросил Костенко. — Говорят, ему северный климат был бы полезнее. Хвойный воздух. А тут что́ — пыль одна.

— Не поедет он, — сказала женщина с грустью. — «От границы, — говорит, — мне отставки нет».

— Да, вот и застряли здесь старики, — молвил Костенко, когда машина тронулась. — Зимуют и летуют. Маня и Ваня. Служба наша целиком забирает человека, с чадами и домочадцами… Он прав, дело Харджиева мы затребуем.

Через неделю оно пришло, — дело из архива, помеченное тысяча девятьсот двадцать четвертым годом. С документами, отпечатанными на пишущих машинках давно отжитых систем. Листки серой бумаги с лиловым, неразборчивым, словно сплющенным, текстом. Ленточки папиросной бумаги, приклеенные на концах. Они шелестели, тоненько взлетали, как только Ковалев открывал папку.

Открывал он ее часто. На ленточках чернели письмена, с тех пор не прочитанные. Шифр или язык?

Потом почта принесла еще одну архивную папку, более раннюю, где Харджиев также фигурировал как обвиняемый. Он поджег стога сена, принадлежавшие сельскохозяйственной коммуне. На Ковалева глянула желтая, выцветшая фотография преступника.

Ковалев отчетливо увидел лицо Уразбаева, уста-пловчи.

Капитан откинулся в кресле. Так неожиданно, так стремительно ворвался успех! Не веря себе, подносил он портрет к глазам: «Да, Уразбаев! Ловкий враг, оборотень, три десятка лет заметавший следы, — он в наших руках. Теперь откроется всё!»

14

— Не ожидал я, что мы так встретимся, уста-пловчи, — сказал Ковалев.

В сущности, эта фраза была лишней, а он никогда не говорил ничего лишнего на допросах. Но тут он не удержался. Слишком уж необычно дело Харджиева-Уразбаева. И очень многое к тому же касалось лично его, Ковалева. Вот он сидит напротив, освещенный настольной лампой, — уста-пловчи, когда-то входивший в дом Ковалевых как желанный вестник праздника. В халате, казавшемся маленькому Ковалеву одеянием волшебника, с ножом на поясе из двух красных платков. Драгоценной частицей детства жил в памяти уста-пловчи, — и теперь Харджиев-Уразбаев отнял это…

Но нет, ничто личное не должно нарушать процедуру допроса. Стараясь быть спокойным, Ковалев пододвигает фотографию Харджиева и спрашивает:

— Узнаете себя, уста-пловчи?

На фото он молодой, с острой бородкой, почти такой, каким Ковалев знал его в детские свои годы. Арестованный шевелит губами, вглядывается в портрет, Ковалев не сводит с него глаз.

— Похож, начальник, похож, — отвечает бесстрастно. — Совсем как я.

— Это вы, уста-пловчи, — говорит Ковалев. — Только имя у вас было другое. Вы не помните, как вас тогда звали? — Не тревога, одно лишь недоумение изобразилось на бескровном лице. — Не помните, уста-пловчи? Гак я напомню вам: Харджиев! Харджиев — вот ваша тогдашняя фамилия.

Кажется, он побледнел. Или это свет лампы, — сильный свет, бьющий сквозь зеленый абажур, — сгоняет краску с лица? Губы старика опять зашевелились. Нет, он не знает никакого Харджиева. Не слыхал даже. Он — Уразбаев, Исмаил-Муса-оглы.

Что ж, другого ответа Ковалев и не ожидал. Старая фотография — недостаточное основание для ареста. Уста-пловчи не сидел бы здесь, если бы не справки из Ташкента, прибывшие сегодня утром.

— Исмаил-Муса-оглы Уразбаев, — кивнул Ковалев. — Год рождения девяносто четвертый. Из села Цалки, Южная Осетия. Так?

— Так, начальник, так.

— Этот человек здравствует в Ташкенте, уста-пловчи. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году у него украли паспорт. В конце апреля. В начале мая того же года вы приехали в Южный порт.

Маска удивления застыла на лице арестованного. Ковалев еле сдерживал ярость:

— Вы слышали, уста-пловчи?

По привычке и еще для того, чтобы не сбиться с вежливого тона, подобающего при допросе, Ковалев величал его по-прежнему — уста-пловчи.

— Слышал, начальник, как не слышал. Уразбаевых много. Он — Уразбаев, я — Уразбаев.

— Однако у вас внешность Харджиева, почерк Харджиева, уста-пловчи. Не притворяйтесь, бесполезно.

— Уразбаев я.

— Харджиев, — поправил Ковалев.

Он выдвинул ящик стола, достал кольцо. Массивное кольцо, со знаком трезубца на блестящем, темном камне, вправленном в витой узор из серебра. Точно такое же кольцо было у Хилари Дюка, в Тегеране.

— Ваше кольцо, уста-пловчи, — сказал Ковалев. — Нашли при обыске. Откуда оно у вас?

— На базаре купил, начальник. Жена носила.

Капитан поднес кольцо к свету, чтобы Харджиев мог лучше увидеть, затем надел. Наблюдая за арестованным, Ковалев поворачивал кольцо на пальце то камнем книзу, то кверху.

Харджиев прикрыл веки. Похоже, он устал или боролся с внезапно напавшей дремотой. Но то была одна видимость. Ковалев заметил и почувствовал — глаза Харджиева следят за его движениями, следят пристально, неотступно.

— Больше тридцати лет прошло, Харджиев, — заговорил капитан. — Вы поселились у границы, в Хадаре, помните? Ваш друг Сафар-мирза готовил налет на нашу заставу. Вы помогали ему, Харджиев. Сигналили из леса. У вас был фонарь, керосиновый фонарь «Летучая мышь», верно? С той стороны к вам посылали связных. Для них у вас тоже была система сигналов. С помощью вот этого кольца. Камень повернут книзу — значит, подходить беседовать о деле сейчас нельзя. Верно? Помните, Харджиев?

— Не знаю, начальник, не знаю, — вымолвил он, словно очнувшись, — Уразбаев я.

— Вот здесь, — Ковалев хлопнул по папке, — показания одного связного, пойманного нами. Хотите, прочту вам?

— Уразбаев я, начальник.

— «В течение четырех дней, — прочел капитан, — я пытался передать задание Харджиеву, но положение кольца на его пальце ясно показывало, что вступать с ним в разговор не следует. Затем Харджиев исчез из Хадара, я же был задержан советскими пограничниками». — Это уже после налета, Харджиев. Вас считали утонувшим. Вы бежали, скрылись в Средней Азии. Задание, которое вам должен был передать тот связной, гласило — охранять трезубец.

Харджиев молчал. Вдруг он выпрямился, глаза широко открылись, лицо сделалось еще бледнее. Несколько секунд прошло в томительной тишине.

«Кончено, — подумал Ковалев. — Он приперт к стене, податься ему некуда. Неужели сейчас всё откроется?»

— Пусть я Харджиев, гражданин начальник, — произнес арестованный. — Пусть. Всё равно, напрасный ваш труд. Я вам ничего не скажу.

Голос его звучал по-иному, — гораздо чище и правильнее выговорил он русские слова. Другой человек сидел перед Ковалевым, — не уста-пловчи и, может быть, не осетин Харджиев.

— Не скажете?

Опять губы его раздражающе-беззвучно зашевелились.

После долгой паузы он вымолвил:

— Нет.

— Подумайте, Харджиев, — сказал Ковалев как можно спокойнее и нажал кнопку звонка.

Арестованного увели.

Капитан встал, сообразил, что уже поздно, что ночная темнота плотно залепила окно и парадный вход, конечно, уже заперт. Будничные мысли приходили к Ковалеву; они как-то облегчали напряжение этого вечера и острое ощущение досады. Опять успех поманил его и отдалился. Предстоит упорная борьба.

Наутро он продолжил допрос. Он спрашивал еще и еще раз, что значит охранять трезубец, извлекал кольцо и демонстрировал его, надеясь вывести противника из равновесия. Спрашивал, что Харджиев знает об Алекпере-оглы, что спрятано в старом доме Дюков и что связывает его, вражеского агента, с семьей Назаровых?

Показал Харджиеву фотокопию загадочной надгробной надписи 1864 года. Веки Харджиева, казалось, дрогнули.

— Знакомо вам это? Вижу, что знакомо, — сказал Ковалев.

— Шамседдин, — выдавил Харджиев. — Шамседдин похоронен. Прадед… Прадед моей покойной жены, начальник.

— Прадед жены? Странно, почему же этот текст оказался в дупле дерева, в тайном почтовом ящике? Почему?

Харджиев молчал. Ковалев продолжал допрос, но арестованный на всё отвечал молчанием либо коротко, с злобным упрямством, двумя словами:

— Не скажу.

Пять дней, пять долгих дней бился Ковалев.

Часто на допросах присутствовал полковник Флеровский. На шестой день поединка он оглядел измученного, осунувшегося капитана и сказал:

— Даю вам выходной.

— Товарищ полковник, я хотел…

— Приказываю, — прервал Флеровский, — гуляйте, играйте в шахматы. Вы читали детективные повести? Там все чекисты играют в шахматы. Впрочем, отставить! Дайте отдых мозгам, купайтесь, ухаживайте.

Ковалев купил билеты в кино, на предвечерний сеанс, и позвонил Касе. Входя в будку автомата, он подтрунивал над собой. Вот каким служакой стал! Всё по распоряжению начальства, — даже девушку в кино приглашает… Трубку взял Байрамов, капитан не назвал себя. Слушал, как приближаются четкие, быстрые Касины шаги, робел.

— Спасибо, — сказала она, — приду.

На набережную, к условленному месту, он явился за десять минут. Волны лениво накатывались на гальку, глухо били в парапет. Подозвал девочку, продававшую цветы, взял букет желтых, положил обратно, купил красные.

Стрелка уличных часов уже миновала долгожданную черту. Кася не шла. Убыстряя шаг, он расхаживал мимо скамеек с притихшими парочками. Сеанс в кино уже начался, он убеждал себя, что ждать дольше бессмысленно, и всё-таки не мог уйти. Сердился на себя и не мог. Как мальчишка!

— Андрей Михайлович!

К нему подбежала Кася, запыхавшаяся, в расстегнутом плаще.

— Простите, Андрей Михайлович!

Она не успевала перевести дух:

— Нельзя было… Новость у меня, такая новость… В доме Дюка…

— Что? Неужели бумаги Леопольда Дюка?

Кася повисла на его руке, ее волосы коснулись его щеки.

— Нет, рисунки отца и… Я в хранилище была. Тетя Поля, вахтерша наша, вызывает к подъезду. Посетители! Байрамов обедает, я одна хозяйка. Смотрю — двое, в фартуках, в известке. Мы, говорят, с объекта. Одним словом, Андрей Михайлович, там помещение в стене. Подоконник гнилой сняли и наткнулись… Провал там, понимаете?

Она задыхалась, глотала слова. Яркий румянец залил смуглоту. Она вся была в лихорадке открытий, и это передавалось Ковалеву. Снова почувствовал он то, что уже испытывал в старом доме Дюков, — этот волнующий шаг из мира повседневного в мир необычайного.

Значит, тайник есть! Что же там — одни картины? Да, акварели и рисунки доктора Назарова, семейные альбомы Дюков. Записей никаких, ни листочка.

— Один товарищ, из милиции, что ли, помогал мне. Как из-под земли вырос. Мы всё выгребли оттуда, отвезли в музей… Я сказала ему, что сообщу вам, он похвалил. Он знает вас, должно быть.

— Знает, — сказал Ковалев.

Они стояли на набережной, в самой гуще гуляющих. Их толкали.

Он подвел ее к скамейке, усадил. Через мгновение Кася вскочила:

— Андрей Михайлович! Идемте к нам… Я вам покажу. Хотите? Пошли!

Подгоняемые порывами ветра, дувшего с моря, они прошагали мимо кинотеатра и даже не вспомнили о пропущенном фильме.

— Как же они попали к Дюку, эти рисунки? — спрашивал Ковалев.

— Он купил. Я помню, мама рассказывала… Дюк выпросил у папы рисунки и очень хорошо заплатил. Папе нужны были деньги как раз… Дюк что-то много очень дал за рисунки, папа удивился даже. Не знаю, в чем тут дело, Андрей Михайлович. Всё так странно. Путевые зарисовки и эскизы, двадцать восемь штук, сакли, горы, сельские праздники, типы горцев, — для музея нашего находка.

Да, странно. Зачем понадобились Дюку любительские зарисовки доктора Назарова? Этот вопрос Ковалев задавал себе и получасом позднее, в хранилище. Одна работа приковала внимание капитана. Горцы, мужчины и женщины, в стремительном хороводе. Назаров выписал фигуры четко, решительными, сочными мазками красок — синей, красной. Задний план он лишь наметил острием карандаша, — там вздымались на дыбы кони, чернели лохматые папахи всадников. Знакомый рисунок! Ковалев вспомнил акварель в комнате Алисы. То же самое, только здесь первый набросок, а там законченная акварель.

— Я видела такой танец, — сказала Кася. — Я была совсем маленькой, папа возил меня по горам. У нас дома большая картина висит…

На каждой работе Назаров поставил дату: 1928 год, разные числа октября и ноября. Кое-где стояло и название местности или селения: «Урзун», «Гора Комыз», «Фонтан в Джали-тузе». Потом, просмотрев пачку еще раз, Ковалев придвинул к себе эскиз древней башни, возвышающейся над плоскими крышами городка, и вгляделся.

— Это не советский флаг, Кася, — сказал он. — Видите? Ваш отец рисовал это всё за границей.

— Да, — она наклонилась над эскизом. — Андрей Михайлович! Но как же тогда…

Он подхватил:

— Вы тогда еще и не родились, Кася. За рубеж отец вряд ли вас возил. Нет же! Картина висит у вас давно, вы привыкли к ней с детства, она и слилась с вашими воспоминаниями. Так бывает часто.

— Жалко, — вздохнула Кася. — Ужасно жалко!

— Понимаю вас. Мы бережем память о детстве. Я по себе сужу…

Худое лицо Харджиева возникло в эту минуту перед Ковалевым.

— А мама уверяет, что я ездила с папой… Вот еще странность. Почему же мама…

— Ничего не могу вам сказать. Я такой пляски не видел в здешних горах и не помню. Может быть, я ошибаюсь. Вы этнограф, вам и книги в руки.

— И никто не видел, — задумчиво произнесла Кася. — Выходит, пригрезилось. Ну конечно. Хорошо, Байрамова нет, — вот бы потешался.

— Кася, — сказал Ковалев. — У меня просьба к вам. Дайте мне всё это… рисунки, альбомы, на пару дней. Честное слово, ничего не потеряю.

Она согласилась. Потом заговорила о другом. У нее еще новости! Байрамов подал замечательную мысль: если остатки племени ушли из своих селений после разгрома Шамиля за границу, то другие элиани, — взятые в плен русскими войсками или осужденные царским судом, сосланные, — остались в России. И потомки их — среди нас! Кася просмотрела данные переписи населения. И что же оказывается — четырнадцать граждан Советского Союза поставили в графе «национальность» — «элиани» или «тхап»!

— Один здесь живет, в Южном порту, — задыхалась Кася. — Вы представьте! На улице Комсомола! Я сегодня же схожу к нему.

— Отлично, — сказал Ковалев. — Непременно сходите.

Он проводил ее к троллейбусу.

Улица Комсомола, застроенная новыми зданиями, просторная, обсаженная малютками-деревьями, только что прижившимися на сухой, каменистой почве, упиралась в кирпичную ограду нефтеперегонного завода. Кася поднялась на пятый этаж. «Осторожно, окрашено», — повсюду предупреждали надписи. Табличка на двери, блестевшей от свежей охры, сообщала: «Инженер Виктор Алиевич Зурабов».

Касе открыл полнотелый невысокий мужчина лет пятидесяти, в полотняном костюме, с молотком в руке.

— С проводкой вожусь, — объяснил он и улыбнулся. — Что вы так смотрите на меня?

Касю распирало любопытство. Она увидела, наконец, живого элиани.

— Да, элиани, — сказал он, когда она быстро, волнуясь, изложила цель своего прихода. — Но должен вас разочаровать. Родился я в Красноярске. Мы, Зурабовы, сибиряки, только вот отчество да фамилия у меня восточные.

Он прибавил, что дед его отбывал в Сибири каторгу за покушение на исправника.

— Плохо, — поникла Кася. — Наверно, и языка своего не знаете?

— Нет, милая девушка, увы нет.

— Эх вы! — вырвалось у Каси.

Элиани засмеялся, принес из соседней комнаты бутыль с квасом и налил Касе стакан. Она отказалась.

— Простите, угостить нечем. Жена на даче… Вы, я вижу, очень расстроились? — спросил он с участием.

— Еще бы! Бьешься, бьешься… А вы других элиани не встречали? Правда, их немного, всего четырнадцать человек в стране. Может быть, вы случайно…

— Был эпизод. Довольно курьезный, между прочим. Я ехал в электричке с нашей стройки. Дело было прошлой осенью. Сел рядом старик, незнакомый, и вдруг слышу — обращается ко мне по-своему. Я ему: не понимаю, мол. А он опять по-своему, только, пожалуй, помедленнее. «Не понимаете?» — спрашивает по-русски. «Нет, — говорю. — Какой это язык? Слышу, на местный вроде не похоже». Он ничего мне не ответил, посмотрел как-то странно и вскоре на остановке вышел. Не знаю, может, почудилось мне, но… впечатление такое, точно он хотел проверить.

— Странно, — отозвалась Кася и подумала, что расскажет об этом Ковалеву.

Инженеру очень хотелось помочь девушке. Жаль, ему так мало известно о своем племени. Оно ведь переселилось за границу? Да, он слышал это от отца. Судовладельцы жестоко обобрали несчастных элиани, загнали в трюмы, как скотину. Многие в пути умерли.

Больше Зурабов ничего не мог припомнить. Кася поблагодарила его и простилась. Из автомата позвонила Ковалеву. Он встретил ее на остановке.

— Очень, очень ценно, — сказал он, выслушав ее. Кася обрадовалась, но расспрашивать не посмела.

В тот же вечер Ковалев показал инженеру Зурабову фотографию Уразбаева-Харджиева.

— Он, — подтвердил Зурабов. — Без сомнения, он.

На другой день Ковалев возобновил допрос арестованного. Разложил на столе всё найденное в доме Дюков, показал Харджиеву. Он долго, молча перебирал листки, разглядывал семейные фотографии Дюков.

— Вы не догадываетесь, откуда это у нас? — спросил капитан. — Вас это не интересует?

Харджиев молчал.

— Я вижу, что интересует. Могу сообщить вам: в доме, где вы жили, Харджиев, на втором этаже, в квартире Дюков. Под подоконником.

Губы Харджиева затряслись, лицо побледнело. Сильнейшее волнение охватило его. Скрыть его — при всем своем самообладании — он не сумел.

— Там ремонт, как вам известно, — продолжал Ковалев, наблюдая за ним, — меняют подоконники. И вот под одним оказался тайник. Неудивительно. Старая шпионская квартира. Тайник в стене. Смотрите, Харджиев, смотрите внимательно, не спешите, время у нас есть. Вы это искали?

Похоже, он хотел ответить. Злоба и недоверие читались в его глазах.

— Вам это и нужно было, очевидно. Что же еще? Любопытно всё же, какую ценность для вас могут представлять рисунки художника-любителя, доктора Назарова? Или семейные альбомы Дюков, а?

— Здесь не всё, — сдавленно произнес Харджиев.

Взгляды их встретились. Сорвался, — отметил про себя Ковалев. Выдал себя! Конечно, ему требовалось что-то другое.

— Нет, всё, — отрезал капитан.

— Вы… обманываете меня, — голос старика стал хриплым шепотом. — Неправда!

— Нам незачем обманывать вас, Харджиев. Больше ничего не найдено. Вот всё, что вы здесь видите. Что? Вам стало легче как будто?

— Мне всё равно.

Он вытер ладонью пот на лбу. Да, ему явно стало легче. И тут словно завеса упала перед Ковалевым:

— Не лгите, Харджиев, вам не всё равно. Да, печально сложилась ваша жизнь. Вы старались, служили Дюкам и прочим, а вам не доверяли, вас держали обманом. Ложь — их главное оружие, Харджиев.

Ковалев говорил и не узнавал себя. Никогда он не выражался так выспренно при допросе. И не поддавался так быстро собственной догадке, может быть, нелепой, фантастической.

— На всякий случай, чтобы вы не предали, не сбежали, для вас придумали легенду — в доме Дюков оставлены-де компрометирующие вас документы. В любую минуту они могут быть выданы чекистам, и тогда вам крышка. Ведь так?

— Да, — произнес Харджиев глухо, сквозь зубы, словно в забытьи.

— Вы бегали к рабочим, к ремонтникам… Один штукатур решил подшутить над вами, и тут вы попались… хотя послали вместо себя Назарову. Подумать только, как вы глупо попались, Харджиев. Иначе вы, возможно, еще гуляли бы на свободе. Ловко вас надували ваши хозяева, Харджиев.

Он уже овладел собой. Только губы его беззвучно шевелились, выдавая волнение.

— Ну, теперь вы будете разумнее, я надеюсь, — сказал Ковалев после короткой паузы. — Прекратите ваше бессмысленное запирательство.

— Я служил не Дюкам, гражданин офицер, — выдохнул арестованный. — Не за деньги. Нет! — выкрикнул он и качнулся, держась костлявыми пальцами за край стола… — Они… не купили меня, нет. У меня свои счеты с большевиками. Я не Харджиев. Можете записать. Я Гмохский. Искандер Али Гмохский, внук знаменитого князя Дагомука. Трезубец… трезубец на кольце — мой родовой знак.

Ковалев смотрел на тонкие, как у скелета, пальцы. Потомок Дагомука? Значит, чаша, загадочная чаша в музее, из дворца его предков… Да, аул Гмох — селение народа Элана, уничтоженное царскими войсками. Вот почему он ходил в музей. Тянуло в прошлое… И вдруг Ковалеву показалось, что перед ним не живое человеческое существо, а манекен, раскрашенный музейный манекен.

Потом Ковалев вспомнил старого зурнача, так странно погибшего. О нем он не спрашивал арестованного. Откладывал. К тому же было слишком мало оснований предполагать злой умысел. Но теперь…

— Мы знаем еще одно ваше преступление, — сказал Ковалев. — Вы положили отраву в ваш плов, уста-пловчи. Вы отравили Алекпера, нищего зурнача и его внучку.

Князь Гмохский вздрогнул, выпрямился, тяжело, с хрипом задышал.

— Он знал вас. Он был опасен для вас, этот старик. Кроме того, что он нес язык племени, — язык, ставший для вас шифром, — он мог разоблачить вас. И вы убили его. И ребенка.

Голова князя Гмохского качнулась. Казалось, он хотел возразить что-то.

— Вы отыскали инженера Зурабова, родом из вашего племени, и прошлой осенью, в вагоне поезда, пытались выяснить, знает ли он ваш язык. А если бы знал? Что бы вы сделали, уста-пловчи? Отравили бы его?! Отвечайте!

Преступник молчал.

15

Лето кончилось. Осень начиналась высоко в горах, — там всё чаще собирались тяжелые облака, бушевали первые метели. Из зеленого ущелья, пронизанного жарким августовским солнцем, странно было видеть снег, одевший вершины. По ночам оттуда тянуло холодом. Злой ветер сталкивал человека с узкой тропы, — скользкой, размытой дождем, невидимой в кромешной мгле.

Соседи под разными предлогами оттягивали очную ставку с Басковым, назначали всё новые и новые сроки. Сам он об этом не знал.

Дюк заходил к нему часто. Как всегда, начинал разговор с пустяков — ругал жару или распространялся о целебных свойствах гранатового сока, излюбленного на Востоке. Потом исподволь, как бы невзначай, выспрашивал.

Один раз Дюк таким же небрежным тоном сказал:

— Я слышал, у вашего брата интересная работа. Да?

Басков весь сжался. Вот куда метит! Но откуда он знает? Неужели из письма? Нет, в этом последнем письме Касе ни слова нет про Бориса.

Дюк заметил волнение пленного, усмехнулся:

— Ракеты, разведка космоса… это очень увлекательно. Я, знаете, сам мечтал… — Потом другим тоном, резче: — Вы могли бы сейчас же, завтра же быть на родине, если бы повели себя разумнее.

Потом Басков ругал себя за то, что был недостаточно гибок, не сумел поторговаться для вида с Дюком, заставить его высказаться яснее.

Спрашивал Дюк и о жизни Баскова на заставе, но почти не затрагивал вопросов военных. Кто друзья Баскова, каковы его успехи по боевой подготовке, по физкультуре? Какое любимое блюдо? Просит ли прибавки у повара?

Зачем Дюку всё это? Басков силился догадаться. Вместо ответа, он молчал или — в который уже раз — требовал свидания с советским консулом.

Иногда вместе с Дюком Баскова навещал белокурый парень, должно быть русский, и назойливо пялил на Баскова глаза. Раз как-то подсел к нему, фамильярно обнял и назвал сослуживцем. Басков отодвинулся. В другой раз белокурый спросил Баскова, играет ли он в шахматы.

— Тебе-то что? — ответил тот.

Странно, что же им всё-таки нужно?

Наконец Дюк приоткрыл карты:

— Я толковал с азиатами. Они отпустят вас. Дольше васдержать нелепо, они сообразили, слава богу…

И Дюк объяснил, на каких условиях Басков сможет вернуться домой. Во-первых, он должен рассказать о себе, о службе на заставе, не касаясь секретных вопросов, и сообщить данные о членах семьи. Об отце, матери, о брате Борисе. Как живут, чем заняты, их вкусы, привычки. Во-вторых, как умер Алекпер-оглы, сказал ли он что-нибудь перед смертью. В-третьих, о Назаровых — о Ксении и ее матери.

Всё, что он сообщит о жизни на заставе, ему придется проиллюстрировать наглядно. Его подведут к кордону, против заставы, и он покажет…

Говоря, Дюк сбил гусеницу, ползшую по куртке, и растоптал, взял соломинку и поиграл ею. И тон его и повадки выражали беспечность.

— Молодой человек, — Дюк кивнул белокурому, — тоже интересуется всем этим. Послушает. Может быть, и у него будут вопросы.

— Нет, — сказал Басков.

— Подумайте.

— Я уже думал, — произнес Басков. — Я требую… Отпустите меня без всяких условий. Я буду разговаривать только с советским консулом, — прибавил он твердо, глядя прямо в глаза Дюку.

Теперь Басков окончательно уразумел маневры своего врага. Дюк хочет знать, открыл ли нам свои намерения Алекпер-оглы. И, конечно, Дюка интересует Борис, брат. Всё остальное менее важно. Но для того-то и задавал Дюк множество мелких, на первый взгляд незначащих вопросов, чтобы поймать его на какой-нибудь мелочи, запутать, втянуть в свою сеть. «Как хорошо, что я ни в чем не уступил!» — подумал Басков.

Белокурый топнул ногой и сказал Дюку по-английски, не очень чисто:

— Это звереныш. Таких надо расстреливать.

«Пусть, — подумал Басков. — Только бы скорее». Но тут же в нем поднялась такая острая тяга к жизни, что он стиснул зубы, сдерживая стон.

— Расстреливайте, — выговорил Басков с усилием, наперекор страху и слабости. — Вам не простят…

Лицо Дюка маячило перед ним как в тумане. Если бы Басков мог спокойно наблюдать, он сообразил бы, что́ происходит с «охотником за скальпами».

Вся операция, начатая убийством Алекпера-оглы, операция, которую Дюк считал своим шедевром, рушилась, рассыпалась в прах перед сопротивлением Баскова. Безусого солдата, мальчишки!

Дюк сдернул куртку, поправил кобуру. Лицо его стало непроницаемым и холодным, — на мгновение он позабыл свою роль, сбросил маску.

Оба вышли.

В памяти Баскова надолго осталось это движение Дюка, поправлявшего кобуру. Он словно хотел сказать — пора кончать! Басков был недалек от истины.

Предстоящая встреча с советскими офицерами тревожила Дюка и его союзников. Играть в прятки больше нельзя было. Протесты советского соседа становились всё настойчивее. А привести Баскова на очную ставку — значило открыто признать свое поражение.

На пограничном посту был человек, который знал намерения Дюка и готов был сообщить о них Баскову, но он не имел свободного доступа к пленнику. То был Юсуф — соплеменник Алекпера-оглы.

Дюк доверял Юсуфу. Поколения племени Элана верно служили своим начальникам, — и Дюкам. И Юсуф старался до поры до времени сохранять доверие «охотника за скальпами».

То, что кое-кто в селениях называл Сафара-мирзу убийцей Алекпера-оглы, Дюку было известно. Однако надежность Юсуфа и других воинов из племени Элана не вызывала сомнений у Дюка. Они с детства приучены к мысли, что от русских и от большевиков исходит только злое. Смутьянов, сочувствующих красным, — таких, каким был Алекпер-оглы, немного.

Юсуфа сам Дюк уберегал от тлетворных идей! Отца Юсуфа, нищего крестьянина, нетрудно было уговорить отдать мальчика в приют, учрежденный американскими благотворителями.

В приюте Юсуфу разъясняли, что красные приносят зло и под маской добра. Так, советский врач Назаров, который лечил людей в Джали-тузе, на самом деле был коварным агентом большевиков, пытающихся уловить души правоверных, отвратить их сердце от аллаха.

С течением времени Юсуф ближе узнал своих наставников. Присланный из-за океана директор приюта запутался в спекуляциях и вынужден был с позором убраться из страны. Недовольство «жующими», распространяющееся в народе, захватывало и Юсуфа. Он сокрушался: что же делать, если нет лучших союзников против красных! Слепая враждебность к красным, к русским поневоле связывала его с наглыми, жадными чужеземцами.

Юсуф с хорошей характеристикой поступил на военные курсы русского языка, проявил отличные способности. Когда он прибыл на пограничный пост и услыхал, что один из советских солдат, убивших Алекпера-оглы, захвачен, то впал в лютую ярость. Он умолял офицеров и Дюка о милости — выдать ему пленника. Дюк посмеялся тогда, а в душе остался доволен. На всякий случай, во избежание кровопролития, он строго запретил допускать Юсуфа к пленнику одного.

Хотя правда о гибели Алекпера-оглы просачивалась и тревожила Дюка, Юсуф опасений не внушал: внешне он по-прежнему порывался отомстить Баскову.

Между тем Юсуф уже знал правду об убийстве Алекпера-оглы, и последние узы, державшие его в подчинении у Дюка, порвались: Юсуф вспоминал теперь, с какой любовью говорил ему некогда сам Алекпер-оглы о русском враче… Значит, Дюки обманывали!

Два рода обитали в селении Джали-туз: род «пшар», имеющий тамгу наподобие ящерицы, и «тгал», чье клеймо изображает две скрещенные сабли. Юсуф и Алекпер-оглы принадлежали к одному роду — «тгал». Люди «тгала» считали себя самыми храбрыми среди элиани: не было случая, чтобы кто-нибудь из них прощал обиду. Род «скрещенных сабель» доблестно сражался под знаменем Шамиля и неоднократно, путем обряда усыновления, вступал в родство с княжеским родом Дагомуков, носителей трезубца. Князей помнили только старики, сам Юсуф ни разу не видел ни одного из бывших владетелей племени. Они, говорят, жили в столице, потом сгинули. Для него, Юсуфа, скрещенные сабли рода означали одно: мужество, непримиримость к врагу.

Сафар-мирза, поднявший руку на родича, — враг, заклятый враг. Отомстить ему Юсуф обязан. Но как? Первым побуждением было выследить бандита, подстеречь в укромном месте и пристрелить. Большого труда стоило Юсуфу сдержаться. Сафар-мирза не покидал пограничный пост, — он дневал и ночевал здесь. То он вертелся возле сарая, где заперли русского пленного, то шептался о чем-то с Дюком, с офицерами. Юсуф чувствовал — Сафар-мирза присматривается к нему, держится настороженно.

Ясное дело, и Сафар-мирза участвует в охране пленника. Дюк озабочен, встревожен. Как никогда прежде, он приблизил к себе Сафара-мирзу. Это и понятно, сейчас нет у Дюка более верного слуги.

Есть еще одно стремление у Юсуфа, кроме жажды мести, — помочь пленнику. Он же невиновен! Вначале задача кажется невыполнимой. Юсуф отгоняет мысли о Баскове. Они возвращаются. Ведь спасти Баскова — это тоже способ уничтожить Сафара-мирзу. Дюк не простит ему…

Юсуф решил ждать, терпеливо ждать, не выдавая себя.

Накануне дня, назначенного для очной ставки с пленником, лиловая машина Дюка долго колесила по прикордонным дорогам. Дюк любил беседовать о делах в машине, — никто не подслушает, да и мозг работает как будто быстрее. За рулем сидел шофёр курд. Он ни слова не понимал из того, о чем беседовали Дюк и Юсуф.

Дюк не сразу приступил к делу, — он сперва помолчал, потом спросил Юсуфа о здоровье.

В военной среде это восточное правило вежливости не к месту. Но Дюк был сейчас подчеркнуто вежлив с Юсуфом. Дюк давал понять, что он обращается в данном случае не к младшему по званию, а к близкому помощнику.

К тому же Дюк говорил с Юсуфом на языке его племени. Юсуф и в этом видел признак особого расположения «охотника за скальпами».

— Ну, что, Юсуф, — сказал Дюк, — тебе всё не терпится снести голову русскому?

— Да, господин, — притворно ответил Юсуф. — Аллах требует этого от меня.

Проехали аэродром. На широком бетонном квадрате, потемневшем от солнца и гари, блестели две шеренги истребителей. Ветер шевелил иноземный флаг, укрепленный на вышке.

— Новехонькие, — сказал Дюк, скользнув взглядом по самолетам. — Прямо с конвейера сюда… Ты представляешь себе, сколько стоит такая штучка? Если в долларах… Впрочем, вы здесь на Востоке не знаете подлинной ценности подобных изделий. Сафар-мирза если бы продал всех своих овец, и то не смог бы купить…

— Великий аллах! — воскликнул Юсуф.

— Смотрю я, какую защиту мы вам дали и сколько вложено тут — и, поверь мне, грустно становится.

— Почему, господин? — спросил Юсуф, заинтересованный неожиданным поворотом мысли Дюка.

— Я думаю: неужели всё это в один прекрасный день достанется красным? Вашим же красным?

— Сердце господина неспокойно, — произнес Юсуф, — и кровь слишком горячит ему голову. Красные? Аллах вразумит их или уничтожит, — руками же самих красных, как это случилось с моим бедным заблуждавшимся односельчанином.

Юсуф повторил то, что ему внушал Дюк и офицеры, и ждал, что еще скажет «охотник за скальпами».

— Я не разделяю твоей беспечности, — сурово возразил Дюк, — уповающий лишь на аллаха и проводящий время в праздности не собирает зерна. Или ты слеп, Юсуф, не видишь, как красные всюду плетут свои сети? Эти возмутительные слухи о Сафаре-мирзе, — откуда они? В селениях есть люди, сочувствующие убийце, Юсуф.

— Аллах отнял у них разум, господин.

— Аллах… — Дюк сделал нетерпеливое движение. — Короче, мы должны развязаться с этим русским.

— Отлично, — поспешно согласился Юсуф. — Поручите мне.

— Не так всё просто, — молвил Дюк, помедлив. — Твои начальники готовы отпустить Баскова.

Возглас радости готов был вырваться у Юсуфа, но он подавил его.

— Увы! — вздохнул Дюк. — Авторитет Соединенных Штатов, видимо, недостаточно могуч для твоих начальников. Несмотря на всё, что мы вложили… Даже под защитой наших истребителей они способны уступить Советам.

— Невозможно, господин, — откликнулся Юсуф.

— Печально, печально! Отдавать Баскова никоим образом нельзя. Его надо вывезти из страны. Завтра устроим ему допрос… Еще одна попытка, и если он не откроет рта, — отправим его. На этот последний допрос, — и Дюк опустил руку на колено Юсуфа, — приведешь русского ты и кто-нибудь из твоих соплеменников, — Гусейн, например. Впрочем, на твое усмотрение.

— Возьму Гусейна, господин, — ответил Юсуф. — Будет исполнено.

— Обстановка тревожная. Русский, не лишено вероятности, попытается бежать.

— Не осмелится, господин.

— А я предвижу это, — отрезал Дюк, и Юсуф покорно склонил голову. Теперь замысел Дюка не оставлял сомнений.

— Тем лучше, — молвил Юсуф и изобразил такую радость, что Дюк дружески хлопнул его по колену.

— Чего доброго, ты застрелишь его у самого поста, — засмеялся Дюк. — Этого не хватало!

Он оборвал смех и плотно сжал губы, красные от бетеля. Обычно Дюк жевал резинку, издававшую запах мятного зубного порошка, и лишь изредка — в трудные минуты службы — прибегал к наркотику.

— Однако наша прогулка затянулась, — сказал Дюк. — Я высажу тебя на перекрестке. Нас слишком часто видели вместе.

Так закончилась эта беседа^[5].

А Басков ждал своей участи. Он ничего не знал, но чутье подсказывало — судьба его вот-вот должна решиться. Вечером он услышал невдалеке голос Юсуфа. «Гусейн!» — донеслось до слуха Баскова. Юсуф и Гусейн прошли мимо конюшни, негромко совещаясь о чем-то. Баскову показалось, Юсуф назвал его имя. Впрочем, он легко мог ослышаться — рядом за стенкой фыркали и ржали кони.

Наутро, на рассвете, Баскова подняли с топчана, вывели на улицу. Вздрагивая от холодка, от тревоги, он вглядывался в конвойных — в Юсуфа и незнакомого солдата, приземистого, с тяжелым квадратным подбородком. На их лицах Басков не прочел ничего.

Миновав здание пограничного поста, все трое свернули с дороги в чащу. Тропа терялась среди кустарников, самшитов, дикой алычи.

Тревога Баскова росла. Юсуф, шагавший впереди, иногда оглядывался на Баскова, придерживая ветки; потом он вдруг улыбнулся, показав ровные белые зубы. Это было неожиданно, Басков обрадовался и в то же время растерялся.

В Юсуфе он привык видеть врага. Что же стало с Юсуфом? Не поговорить ли с ним? Басков уже совсем решился и приготовил даже первую фразу, но тут тропа перевалила за гребень холма и Басков чуть не вскрикнул.

Далеко внизу потоком пены неслась река. На том берегу, на фоне зелени, ярко белел дувал с черными точечками амбразур, краснела черепичная крыша. Чуть левее будто темная паутинка раскинулась по кронам деревьев… Вышка!

Толчок в самое сердце ощутил Басков, как только понял, что такое всё это: сотканная из стальных брусьев вышка, дувал, белое здание под красной крышей.

— Твоя застава, — сказал Юсуф как бы вскользь, не оборачиваясь, раздвигая кусты.

Наверху выгнулась ветка, вспорхнула птица и полетела туда, повисла над ущельем. Она неудержимо потянула Баскова за собой. Но о побеге нечего было и думать, — тропа вилась по краю обрыва, над бездной.

Потом каблуки стали скользить, срываться с каменных выступов, тропа круто спускалась по откосу ближе к реке.

«С вышки нас, наверное, видят», — подумал Басков. Но вышка и вся застава уже скрылись за скалистым лбом горы, а река придвинулась. Лес скрывал ее, порывы ветра заглушали далекий шум, но временами он как бы прорывался сквозь трущобу, звал Баскова.

Почему его ведут здесь, так близко от границы? Басков шагал, жадно вглядываясь в родной берег, вставший справа, над лесом. Там всё яснее различались стволы дубов и ясеней, телеграфные столбы, сплетения ежевики у обочины дороги, — всё такое же, как и здесь, и вместе с тем другое, свое. Ничто не могло бы оторвать его взгляда от тех деревьев, от шоссе, от родной земли, которая словно двигалась наперерез могучей высокой волной.

«Бежать! Бежать!» — повторялось в мозгу Баскова. Обрыва уже нет, лес полого уходил к реке.

Что если нагнуться, прыгнуть в те кусты, потом кинуться в заросли яблонь, где потемнее… Тут Басков вздрогнул, Юсуф словно прочел его мысли.

— Гусейн! — окликнул Юсуф солдата. — Гусейн! Смотри, убежит русский!

Солдат грузно ступал сзади, горячо дышал в затылок. Он молчал, а Юсуф говорил, и Басков вдруг сообразил, что Гусейн не понимает по-русски. И Юсуф обращался вовсе не к нему…

— Что будем делать, Гусейн? — сказал Юсуф. — Стрелять будем? Правильно! Только трудно попасть, а? В дерево попадем, Гусейн, в русского не попадем, а? Плохо, а?

Юсуф резко обернулся, и снова блеснули его зубы.

Ясная, ободряющая улыбка сообщала Баскову решимость, силу…

Басков прыгнул, плашмя кинулся на плотный кустарник. Сквозь ветви его, упругие как пружины, провалился наземь, на миг замер и пополз к гуще яблонь. Там он оттолкнулся от земли и побежал. За спиной его оглушительно грохотали выстрелы, эхо гуляло по ущелью, тяжелая ветка с плодами, срезанная пулей, упала Баскову на плечо.

Он бежал, слыша над собой посвист пуль. Эхо кругом рождало выстрелы, и всё ущелье гремело, как от горного обвала. Басков бежал, чувствуя, как редеют заросли и тают лесные тени, бежал что есть духу, всем телом, всей душой рвался он к солнечному простору впереди.

Он вступил в воду, шагнул и ухнул по пояс. Осень, начавшаяся высоко в горах, напоила реку, — она стала глубже и холоднее. Течение сбило Баскова с ног, он упал, ударился о камень, стремнина подхватила его и понесла. Поверхность реки была вся в бурунах, в воронках, черных зубьях скал, торчавших из воды. Теперь они все словно ринулись на Баскова, помчались на него, вспарывая пену, и он, крутясь в водоворотах, отбивался, силился встать и снова терял ускользавшее дно, и медленно продвигался к середине потока, к рубежу. Тело Баскова онемело от стужи, он не ощущал боли от ударов о камни, от кровоточащих ссадин на руках, — впереди, теперь уже совсем близко, был рубеж. Проложенный в беснующихся водах, он ждал Баскова, и не было для него ничего более прочного, чем этот невидимый в скачущих струях, в сверкающих брызгах рубеж родины.

Один раз Басков на мгновение увидел позади чужой, оставленный берег, блеск двух винтовок.

Басков уже пересек рубеж. Река здесь поворачивала, воды ее, наталкиваясь на глиняный откос, неслись навстречу Баскову, отбрасывали назад. Он влез на валун, перескочил на другой, прыгнул еще раз и уцепился за липкую, купающуюся в воде ветку ивы. Выбрался на сушу, замер, растянувшись на влажной, прогретой солнцем, бесконечно желанной земле.

Наряд «тревожных», посланный с пятой заставы, обнаружил на приречном лугу юношу в солдатской форме без погон, мокрого, в синяках и кровоподтеках. При виде бойцов он поднялся на колени и засмеялся.

— Вот те на, — оторопело молвил старший наряда Воронов. — Это же Басков!

В первую же минуту они подумали, что Басков помешался. Он не узнавал товарищей и что-то бессвязно шептал. Ему почему-то вспоминались пропуска, выученные за месяцы службы и застрявшие в памяти:

— Ярославль… Новгород… Казань…

Память всё подсказывала ему пропуска — названия русских городов. Они слетали с его губ, он смеялся от счастья и протягивал к бойцам руки.

16

Весть о возвращении Баскова мгновенно облетела заставы, комендатуры и достигла штаба отряда, превращая обычный будничный день в праздник.

Ковалева она не застала в штабе.

Утром он снова — и опять безрезультатно — допрашивал Гмохского. По-видимому, князь твердо решил унести свою тайну в могилу. Ковалев решил еще раз произвести обыск в жилье арестованного. Напрасно!

Часто Ковалев мысленно обращался к Алисе. Она-то могла бы помочь ему, если бы открыла то, что связывало ее с Гмохским. «Алиса», — писал капитан на листке перекидного календаря, потом зачеркивал, откладывал встречу. Нет, он не был готов для решительного разговора с ней. Сперва надо самому хоть что-нибудь выяснить.

Есть отдельные, разрозненные звенья, но цепь из них не составлялась. Находка в доме Дюков — тоже звено. Рисунки доктора Назарова, сделанные за границей, и среди них пляска горцев, загадочная пляска, сжившаяся с детскими воспоминаниями Каси…

Кася и Байрамов перерыли все библиотеки города в поисках данных о селениях Урзун и Джали-туз, запечатленных карандашом врача-художника. Ковалев помогал им. Два кружочка на карте одной ближневосточной страны да короткая справка о жителях — выходцах из Российской империи, — вот и всё, что удалось найти. Племя Элана названо не было. Умалчивала о нем и официальная статистика ближневосточного государства. Потомки горцев, переселившиеся за рубеж после восстания Шамиля, причислены там к основной национальности, отдельно не учтены. Но ясно — только люди Элана могли обитать в тех двух селениях! Недаром же именно эти рисунки Дюк приобрел у Назарова и спрятал.

Правда, особой опасности для Дюка они, видимо, не представляли. Он не уничтожил их перед отъездом, а просто оставил. Похоже, Дюк не хотел, чтобы рисунки эти хранились в семье Назаровых.

Верно, по пальцам можно было пересчитать людей, говорящих на языке Элана, — на языке, который стал для врагов шифром. Тем больше у них и стремления и возможностей оберегать шифр, окружить тайной самое существование людей Элана.

В иностранном журнале отыскалась статья немецкого ученого. Он пытался проникнуть к племени Элана, с тем, чтобы изучить его язык. Власти воспротивились этому. До сих пор, сетовал ученый, племя неизвестно науке, так как исследователи не имеют к нему доступа. Власти ссылаются на обычай, запрещающий людям Элана принимать у себя иноплеменных.

Живут замкнуто, дики, — вот всё, что смог сообщить автор статьи о племени, и то понаслышке.

«Отличаются храбростью, — прочла Кася в другой статье, — и поэтому их охотно вербуют в солдаты».

Напрашивалось сравнение с племенем гуркхов в Индии. Тех тоже держали в изоляции. Англичане избрали их в качестве опоры. Гуркхи были полицейскими, стражниками. Гуркхи составляли ядро национальных, так называемых сипайских войск, созданных британскими колонизаторами.

— Да, люди Элана — это ближневосточные гуркхи, — рассуждал Байрамов. — Вот в чем суть! Крепкий орешек для тебя, Кася!

— Разгрызу, — отвечала Кася. Глаза ее горели, и Ковалев любовался ею.

А Ковалев думал о своем.

Судьба племени Элана несомненно как-то определила и секрет Алисы Назаровой. Но как? Вспоминалась тревога Алисы за дочь, ее опасения потерять Касю, странная неприязнь Алисы к этнографической профессии Каси, к научным изысканиям. Можно подумать, Касе грозила опасность. От кого? От Гмохского? Но зачем ему и его хозяину Хилари Дюку бояться Каси? Ведь люди Элана за рубежом и селения Урзун, Джали-туз для нее пока недостижимы! Так или иначе, тревога за Касю возникла у Алисы, вероятно, не без влияния Гмохского.

Он внушил ей мысль об опасностях, будто бы ожидающих Касю, и таким путем, с целью, пока непонятной, подчинил ее мать. Она слабовольна, легко поддается всяким страхам. Главное — выяснить цель врага.

Ковалев уже готов был вызвать Алису, но опять отложил встречу, так как размышления его пошли по новому пути.

Он поехал в музей.

Сердце Ковалева забилось, когда перед ним, в конце анфилады выставочных зал, мелькнула гибкая фигурка Каси в синем халатике-спецовке. Догадки, которые привели его сюда, показались фантастическими. «Ты просто придумал повод для встречи», — строго сказал он себе и смутился. Кася подбежала к нему.

— Кася, — сказал капитан, — у меня из головы не выходит рисунок вашего отца. Пляска, — помните? Великолепный рисунок. Как сильно он привлек вас в детстве!

— Да, очень сильно. И знаете, мне не верится… Неужели я там не была?

— Как же вы себя видели там? Среди зрителей? Рядом с отцом?

— Нет, — произнесла Кася. — Нет… Отца не было. Люди кругом. Много людей. Морды коней, всадники. А я будто бы плачу. И меня унесли куда-то. Теперь-то я понимаю, что это было во сне. А почему вы спрашиваете?

— Да так, Кася. Мне интересно… С психологической точки зрения. Ранние воспоминания ведь причудливы. Я, например, был в лесу и видел играющих медвежат. То есть мне казалось… Потом мне сказали: обои такие были у нас в квартире, с медвежатами.

— А у меня… У меня в памяти кувшин. Да, глиняный кувшин, кувшин с водой. И… я тянулась к нему, а меня не подпускают.

— Кто?

— Женщина какая-то. В черном. Должно быть, тоже сон.

— Весьма возможно, — вымолвил Ковалев и, пряча волнение, заговорил о другом:

— Так вы не разочаровались в вашей дипломной теме? Не расстаетесь с племенем Элана?

— Что вы? Напротив!

Стрелка часов подошла к шести, по-школьному задребезжал звонок, рождая бесчисленное эхо в залах и закоулках музея. Кася предложила прогуляться по набережной, капитан с радостью согласился.

Его так и подмывало поделиться с ней своими догадками. Необходимость что-либо скрывать от Каси была мучительна. Но что делать? Ведь он еще на подступах к разгадке, на запутанных тропинках предположений. А они слишком близко касаются девушки.

Если они оправдаются, тогда она, конечно, всё узнает. И тут он пожалел, что отложил вызов Алисы. Она-то как раз и нужна сейчас.

— Нет, нет, как же я могу отказаться от своей темы, — весело болтала Кася. — Вы видели, как меня на заставе слушали? Так слушали!.. Да, я ведь рассказывала вам. А про «заочника» своего говорила?

— Про «заочника»? — спросил Ковалев, оторвавшись от своих мыслей. — Он, значит, там оказался, на пятой?

— Да, представьте себе, стеснялся ко мне подойти, — засмеялась она и вдруг покраснела: — Он… непохож на других молодых людей, совсем непохож.

Румянец всё настойчивее пробивал смуглоту ее щек. Ковалева это неприятно задело.

— Кто же он? — хотелось спросить Ковалеву, но он промолчал. «Не всё ли тебе равно», — молвил вдруг внутренний голос, строгий и приказывающий.

Они шли по торговой улице, мимо витрин, и отражались в зеркалах, — Кася и он, мужчина с проседью, которого, верно, прохожие принимали за ее отца…

— Вы… вы извините, — сказал он и протянул Касе руку: — Мне пора… Масса дел.

Она не удерживала его. Ей по-прежнему было приятно с Ковалевым, но что-то в нем, прежде привлекавшее ее, исчезло. Почему? Может быть, тому виной был тот застенчивый юноша, ее «заочник»? Но ведь она видела его только один раз! Кася старалась разобраться в себе и мыслями возвращалась к нему — этому нескладному юноше. Ее идеалом всегда был мужественный, сильный герой, а Басков так далек от этого образа…

В своем смятении она даже не проводила Ковалева взглядом.

Капитан жил в центре города, на седьмом этаже, над шумным перекрестком. Над толчеей троллейбусов, роняющих по вечерам на асфальт бенгальские искры, в созвездии освещенных окон Ковалев различил свое окно, — там тоже горел свет.

Его ждали. Кто?

— У вас гражданка какая-то, — сообщила соседка, открывая ему.

«Вероятно, Алиса», — подумал Ковалев.

Она вскочила с дивана, завидев его, и с неожиданной силой стиснула ему руки.

— Прости меня, Андрей. Мне в штабе дали твой адрес, и я… Прости, что я ворвалась… Я слышала, Уразбаев арестован. Да? Я понятия не имею, что он натворил, клянусь тебе, но… Это очень серьезно?

Ковалев смотрел на нее — на Алису-плаксу, всю свою жизнь обитавшую в узком мирке, в окружении ею же созданных химер. Вот и сейчас ее привел страх.

— Очень серьезно? Да? — она бледнела, комкала носовой платок. — За что его? Нельзя сказать? Всё равно, — выкрикнула она, — всё равно… Чтобы вы не думали… Я должна всё сказать тебе…

Она еще не произнесла этих слов, а он чувствовал, — она приготовила признание. И сейчас вдруг по-новому отчетливым стало для него то звено, которое соединяло Алису с преступником. Надо было еще раз посмотреть на нее, — и вот гипотеза, еще час назад казавшаяся плодом воображения, обрела дыхание жизни и плоть человеческих характеров. И стало понятно всё: туманные образы детства Каси, Алекпер-оглы и цель, побудившая его отправиться через рубеж — к нам, к доктору Назарову…

— Видишь ли, Андрей… Дело в том… Это касается меня и Каси…

— Твоей падчерицы? — сказал Ковалев.

— Ты… ты знаешь? — вздохнула она. — От Уразбаева? Конечно, я должна была раньше прийти…

— Хорошо, что всё-таки пришла, Алиса, — перебил Ковалев. — Я знаю, ты теперь поможешь мне. Завтра ты пойдешь к нам в комитет госбезопасности и там всё повторишь. А сейчас я по-дружески спрашиваю, Алиса, что могло связывать тебя с бандитом, с убийцей?

— Главное ты сказал сам, Андрей, — поникла она. — Кася не родная моя дочь. Она оттуда… Ее отец…

— Алекпер-оглы.

— Да.

Восемнадцать лет назад, летом, доктора Назарова вызвали к больному.

Во дворе дома, окруженный толпой растерявшихся, опечаленных людей, умирал нищий старик зурнач. Возле него плакала маленькая девочка. Старика спасти не удалось. Назаров боялся, что Лейла тоже умрет.

Девочку отвезли в больницу. Назаров днем и ночью не отходил от нее. Повез в Ростов, чтобы испробовать какие-то новые методы лечения.

Назаров удочерил Лейлу. Когда она выздоровела, он поехал с ней в Темрюк, к своей матери. Там она прожила два года, научилась русскому языку. Потом маленькая Ксения появилась в доме Назаровых, в Южном порту. Соседям и знакомым сказали, что дочь воспитывалась у бабушки, так как климат Южного порта девочке противопоказан. Ксения быстро позабыла свой язык, выросла как русская, как родная дочь Назаровых.

Только Назаров и Алиса знали, откуда она.

По праздникам у Назаровых ели плов. Варил плов Уразбаев. Сперва он как будто не проявлял интереса к Касе. Как-то раз — Алиса уже была вдовой — он намекнул ей, что прошлое девочки ему известно. Алиса испугалась. Уста-пловчи обещал молчать.

От него Алиса узнала имя отца Каси — Алекпера-оглы. Мать Лейлы умерла в год засухи. Алекпер-оглы был тогда далеко от дома, на заработках. Дедушка и Лейла побирались. Кто-то показал зурначу путь к границе, сказал, что советские люди накормят.

Алисе было неспокойно. Уразбаев толковал об опасностях, угрожавших Касе в случае раскрытия тайны. Законы ее племени запрещают общения с русскими. Дед погиб недаром. Убьют и ее.

Назаров в свое время рассказывал Алисе о людях Элана. Доктор сам чуть не поплатился жизнью, хотя и лечил их. Власти убеждали его уехать. Хотели даже выслать его, но не осмелились оторвать врача от больных во время эпидемии, которая грозила распространиться по всему государству. Назаров провел в Джали-тузе и Урзуне месяц. Запомнил несколько слов на языке племени.

Говоря, Алиса комкала платок, завязывала и нервно распутывала узел, подносила платок к лицу, точно вытирала слезы. Но глаза ее были сухие, покрасневшие, тревожные. Страх не покидал Алису.

— Я боюсь, Андрей, — призналась она. — Уразбаев всегда что-то недосказывал. А самое важное, Андрей, — я боюсь потерять дочь.

— Не бойся, Алиса, — сказал Ковалев. — Прошли годы, враги наши стали слабее и трусливее…

— Нет, не только в этом дело… Она и так отдалилась от меня, я уже жаловалась тебе… А теперь, если она узнает… Что удержит ее около меня? Я мачеха! Даже нации разные, господи! А для меня она родная, я не могу жить без Ксении. Не могу.

— Полно, Алиса, — успокоил ее Ковалев. — Ты преувеличиваешь. Ответь мне, Уразбаев, наверное, требовал от тебя что-нибудь?

— Почти ничего. Один раз… На Крепостной, в доме Дюка, шел ремонт, а там будто бы бумаги хранились. В стене. Уразбаев велел мне пойти.

— Почему он послал тебя?

— Там, говорит, прошлое Каси. В тех бумагах. Сам он почему-то опасался идти. «Мне, — говорит, — неудобно».

— И это всё, Алиса? Неужели ему больше ничего не нужно было от тебя?

Она помолчала.

— Уразбаев выставлял себя другом нашей семьи. Плов нам варил и денег не брал. «Я, — говорит, — для Лейлы всё сделаю». Он ведь из того же племени. Ах, Андрей, сколько пережила я из-за Касиной дипломной темы! Ну как себя отыщет — Лейлу! От судьбы не уйдешь, видно. Голос крови у нее, что ли?.. Нет, я просто не могу придумать, зачем я нужна была Уразбаеву. А он ходил ко мне. Часто ходил. Один раз… я пришла с рынка и застала его в комнате Каси. Он читал письмо от солдата с заставы. Тоже причуда Ксении…

— Что же было в письме? — прервал Ковалев.

— Очень милое письмо. Мальчик из хорошей семьи, сын архитектора. Брат его, по-моему, какой-то важной проблемой занят, авиацией вроде. Продолжатель Циолковского, так про него сказано в письме. Мальчик, видно, восторгается братом. Да, вспомнила, ракеты, ракеты, — вот какая специальность у брата.

— Интересно, — молвил Ковалев. — Кстати, как фамилия солдата?

— Басков.

— Басков? Басков! — крикнул капитан. — Продолжай, — он схватил Алису за руки. — Мне надо знать всё об Уразбаеве. Каждая мелочь может иметь значение.

— Тогда вот… Это было недавно. Незадолго до моего ночного похода в дом Дюков, — смущенно улыбнулась она. — Он пришел расстроенный и сказал, что чувствует себя плохо. И дал мне кольцо — старинное серебряное кольцо с каким-то темным камнем. «Вот, — говорит, — единственная ценность, которая у меня есть». Наследников у него нет. Если с ним что-нибудь случится, я должна выполнить за него обет. Кольцо принадлежало родственнику, похороненному в старом Хадаре, и надо было вернуть его — положить на могилу. Погрузить в землю у самого надгробного камня. Вот и всё. Я обещала, Андрей. Это обычай такой — класть разные вещи на могилы, делать покойникам подарки. Уразбаев объяснил, как найти могилу.

— А потом? — спросил Ковалев.

— Он забрал его. После нашей прогулки в дом Дюков, — она опять смущенно отвела глаза, — он сказал, что кольцо незачем класть на могилу. Лучше он продаст его и поедет лечиться.

Собственно, и в этом не было большой неожиданности. Ковалев недаром установил наблюдение за кладбищем. Наверно, не кто иной, как Гмохский вложил в дупло текст надгробной надписи. Он попросту давал знать на ту сторону о смене почтового ящика. И полагал, что послание дошло. Последнее время он был в тревоге, начал метаться, сперва доверил кольцо Алисе, потом решил сам положить его, но не успел.

В чем же, однако, состоит значение кольца?

— Андрей! — и Алиса подняла на Ковалева умоляющие глаза. У меня к тебе просьба.

— Какая?

— Огромная просьба. Чтобы всё осталось между нами. Не дошло до Ксении. Обещай мне, Андрей! Ведь необязательно посвящать ее. Верно?

— При одном условии, — произнес Ковалев. — Ты сама ей скажешь.

— Никогда! — вырвалось у Алисы.

— Как хочешь. А если она узнает другим путем? Сама найдет Лейлу? А? Лучше будет? Нет, Алиса, она должна знать правду.

Он встал, прошелся по комнате, глянул в окно. Во мраке мерцали, сплетались клубками и разбегались в стороны электрические нити улиц. Далеко в ночную даль уходила, извиваясь, Крепостная.

— Правда превыше всего, Алиса, — заговорил он громко, убежденно… — Мне жаль тебя, Алиса, ты словно живешь в драме, которую сама сочинила. Не бросит тебя Кася, не верю я. Ерунду ты болтаешь насчет разной крови. Есть другие узы, связывающие людей. Важнее крови, важнее печатей загса. Ты же была настоящей матерью Касе. Нет, не надо скрывать от Каси, уверяю тебя. Тем более, тайна не только семейная.

Он подробно рассказал Алисе, как погиб Алекпер-оглы. Она не прерывала.

— Такое скрывать нельзя, Алиса. Люди должны знать, все люди, во всех странах, чтобы такие преступления не могли повториться. И Кася должна знать, в каком мире она живет. Это суровая, жестокая правда, но она нужна, пойми ты! Ты скажешь Касе всё это. Обещай мне!

Она слушала, опустив голову, сжав платок. Потом вдруг выпрямилась, встала:

— Хорошо, Андрей. Я постараюсь. Я пересилю себя. Хорошо. Ты, наверно, прав. Я скажу ей. Я не хочу, чтобы ты плохо думал обо мне.

Ковалев проводил ее, вернулся, распахнул окно, — обе половинки рамы. Вместе с ветром ворвался в комнату сверкающий рой городских огней.

— Кася — дочь Алекпера-оглы! Дочь племени Элана! Как это не пришло в голову раньше! Стоило поглядеть повнимательнее на Касю, темноволосую, смуглую. Ковалеву вспомнилось, как она однажды сказала о себе: «Ни в мать, ни в отца уродилась». Так часто бывает — жизнь подсказывает нам решение своих загадок, а мы не слышим ее или не понимаем.

Так думал Ковалев, глядя на сверкающий город. Потом ощущение успеха стало гаснуть, он вспомнил о князе Гмохском. О нем он узнал мало нового. Очень мало.

Два десятка лет тут варил плов, подметал дворы. Ради чего?

Капитан взял кольцо с трезубцем, взвесил его на ладони, потом порылся в ящике стола и достал перочинный ножик. Кончиком лезвия стал отгибать серебряные лапки, державшие камень. Наконец камень упал на стол. В пустом ложе нащупывалось что-то мягкое. Ковалев осторожно выковырял маленький серый комок. Расправил, поднес к глазам лупу. На листке тончайшей материи были искусно нанесены квадраты, испещренные разными знаками — кружочками, крестиками.

Было что-то очень знакомое в этом чертеже, но Ковалев не сразу сообразил, что перед ним Южный порт. Да, план города, на котором рука врага пометила дислокацию воинских частей, котельную номерного завода, радиолокационные станции…

Этот план составлялся в течение месяцев, а может быть, и лет. Он лежал перед Ковалевым как итог деятельности злобного врага, к счастью зачеркнутой теперь.

Ковалев поднялся, снял трубку телефона и набрал домашний телефон Костенко.

— Товарищ полковник, — сказал он. — У меня важные новости. Очень важные.

— У меня тоже, — голос Костенко был веселый и, несмотря на поздний час, свежий, какой-то утренний. — Насчет Баскова. Вы в курсе?

— Нет.

— У нас он. Пришел сынок, — ласково произнес полковник. — Хороший он парень. Замечательный.

— Ну и день! — воскликнул Ковалев. Его душил неодолимый, счастливый смех.

— Вот что, — нотка заботы прозвучала в этих словах, — я спать собрался, да нет, пожалуй, не усну… Давайте-ка сейчас ко мне.

Ковалев выбежал на лестницу и спустился на этаж ниже. Костенко — в шароварах, со спущенными подтяжками — ждал его на пороге. Капитан на цыпочках прошел через темную жаркую тишину спальни и плотно затворил за собой дверь. Он вошел в кабинет — маленький, оплетенный вьющимися растениями и электрическими проводами. В углу, под аквариумом с глазастыми зелеными рыбками, мурлыкал приемник. Костенко выключил его.

Ковалеву следовало тотчас же доложить об итогах дня, но весть о Баскове оттеснила всё остальное.

Полковнику и самому не терпелось рассказать. Он видел Баскова. Сейчас Басков здесь, в городе, в госпитале. Сильное нервное потрясение.

— Отлежится, — молвил Костенко с нежностью. — Недели через три встанет на ноги. Данные он нам доставил…

Ковалев слушал, затаив дыхание. В эту ночь вновь возник перед ним Дюк, «охотник за скальпами», открылась от начала до конца его провокация, разоблаченная, рассыпавшаяся в прах благодаря стойкости Баскова, юноши с длинными ресницами, почти мальчика.

Ковалев узнал, какие испытания выдержал Басков, какие виды имел на него Дюк.

Вероятно, Гмохский каким-то путем успел сообщить Дюку о специальности брата Баскова, Бориса. Так или иначе, Дюк о нем знал. Рассказ Баскова о белокуром подручном Дюка не оставлял сомнений: разумеется, белокурого готовили к засылке, и вернее всего, в Саратов, к Борису Баскову.

— Ясно, зачем Дюк таскал белокурого на беседы с пленным, — рассуждал Костенко, — ясно, зачем выпытывал всякие подробности о службе на заставе. Да, ничего секретного! Стало быть, белокурый намеревался приехать туда, в Саратов, как сослуживец Баскова, его товарищ, и втереться в доверие к Борису. Использовать доверие наших людей к пограничнику. Разведать, где производится запуск ракет дальнего действия. И то немало для Дюка. Его вопросы об Алекпере-оглы тоже понятны. Дюк боялся, что мы разгадаем намерения старика, доберемся до Назаровых, а затем и разоблачим Гмохского. Так оно и случилось, к счастью.

Отдельные детали, порой казавшиеся Ковалеву несоединимыми, теперь сочетались, составили план обнажившегося вражеского заговора.

Потом Ковалеву подумалось о том, какой путь проделал он сам, собирая и изучая эти звенья. Ведь задачей его было добыть правду об убийстве Алекпера-оглы. И он, Ковалев, привыкший идти по следу, искать нарушителя, вначале растерялся, получив столь необычное задание…

— Да, вот оно как обернулось дело, — сказал Костенко, словно угадав мысли капитана. — Ну, что у вас?

До самого рассвета сидели они, обсуждая все перипетии и результаты схватки у кордона, на той стороне и на нашей, — схватки, завязавшейся десятилетия назад и, разумеется, еще не законченной.

— То, что Басков вернулся, — поражение для них, страшное поражение. Но отступятся ли они? Наши ракеты — лакомая приманка! Словом, я предвижу… да, я отчетливо предвижу командировку для вас. В Саратов.

— Я готов, коли прикажут.

— Ну да, у вас же свое начальство, — засмеялся Костенко. — Я так привык к вам, что… Жаль расставаться, откровенно говоря.

Полковник посмотрел в окно на крыши, порозовевшие от встающего солнца.

— Ну, а если охотники за скальпами отступятся, тогда что ж, тем лучше! Всё равно, не напрасно вы поработали. Обезвредить матерого врага, припасшего путеводитель для диверсантов, предупредить вылазку против советского специалиста, владеющего большой государственной тайной, — это что, пустяки, по-вашему? А?

И Костенко, повинуясь внезапному порыву, крепко обнял Ковалева.

— Отдыхайте, — сказал он, всё еще не отпуская его. — Идите, дорогой. Отдыхайте.

Костенко оказался прав. Начальник Ковалева, полковник Флеровский, выслушал доклад капитана и сказал, что на всякий случай надо подготовиться к встрече непрошеного гостя в Саратове. И кто же может помочь саратовским коллегам, если не Ковалев? Флеровский связался с высшей инстанцией и получил согласие.

На другой день Ковалев собрался в путь. Отдельский «козел» повез его в аэропорт. У грузного, с колоннами, здания госпиталя капитан остановил машину, — он не хотел уехать, не повидав Баскова.

Сестра дала капитану халат. Ковалев неуклюже натянул его поверх кителя, царапая о погоны, и, скользя по навощенному паркету, поспешил к палате. Дверь была приоткрыта. Чье-то золотистое платье сверкнуло там, когда он подошел. Там, в палате, в солнечном луче, бившем в окно, Кася!

Он встал на пороге. Сердце его колотилось. А они — Кася и Басков — не замечали его. Кася сидела у койки, спиной к Ковалеву, и не могла его видеть, а Басков… широко открытыми глазами, не отрываясь, смотрел на Касю.

Потом, в самолете, над ледниками, над провалами ущелий, Ковалев много раз вызывал в памяти эту картину, — в просвете полуоткрытой двери, к которой он так и не прикоснулся. Знакомые черты бледного лица, спутанные волосы на подушке… Он стал другим, этот юноша с детскими ресницами. Что-то новое, мужское появилось в его облике, словно не недели, — годы утекли с того дня, когда он стоял рядом с Ковалевым на вышке. Неизгладимо запомнился Ковалеву и взгляд Баскова, обращенный к Касе. Он как будто благоговейно дивился тому, что она живет на свете, и благодарил — за счастье видеть ее, за то, что она здесь, рядом с ним…

* * *

— Что же было дальше? — спросил я Ковалева после недолгого молчания.

— У тебя, верно, уже готова концовка, — улыбнулся он. — На пороге квартиры Басковых чекисты хватают белокурого шпиона, посланного Дюком. Ведь так?

— Нет, — ответил я. — Твоя история лучше всякой выдумки. Сочинять не требуется.

— Вот как! Нет, с белокурым нам столкнуться не пришлось. За кольцом никто с той стороны не пришел, хотя мы на всякий случай положили его на могилу Шамседдина. Значит, на той стороне либо вовсе не узнали о замене почтового ящика, либо не осмелились сунуться. Вернее всего, последнее. У дуплистого дерева тоже никто не появлялся. О Дюке не слышно больше. Его отозвали за океан. Карьера его, по-видимому, серьезно подорвана. Майору Фарджи грозила виселица, но он сумел свалить часть вины на Сафара-мирзу. Майора разжаловали, а Сафара-мирзу повесили. На Востоке расправа крутая. Юсуф, выходит, отомстил.

Что же до связей Гмохского на нашей земле… Ну, об этом говорить рано. Розыск продолжается. Между прочим, языком элиани враги там, на юге, в пограничье, пользовались мало. Шифровки обнаружились в одном московском деле и еще в Киеве. Ну, из четырнадцати элиани, обитающих в нашей стране, один знает несколько слов. С помощью филологов начинаем разбирать.

— А что значит «йимзвы»? — спросил я.

— Ребенок. Очень просто. Отец Каси хотел узнать о ее судьбе.

— Как Басков?

— Он еще служит. Сержант теперь. Решил стать офицером. Мечтает об училище. По-прежнему влюблен в Касю. Нет, не то слово, —он обожает ее. Она ждет его. Эх, Владимир, — он огляделся вокруг и вздохнул, — до чего же хорошо молодым!

Мы шли по аллее парка, и вокруг нас, звеня, плескал разноцветьем флагов и пел фестиваль.

— Не завидуй, — сказал я. — Мы все молодцы, Андрей. Время наше молодое.

Теплая летняя ночь, — синяя, трепетная, — опускалась на праздничный парк. Уже погасли огни Павильона студенческих встреч, где мы недавно были. Удивительная встреча произошла там! Кася познакомилась со своим соплеменником Юсуфом, который прибыл в Москву в составе делегации одного арабского государства. Храбрый, честный человек, настоящий Элан! Он снял мундир, ставший ему ненавистным, бежал к арабам, примкнул добровольцем к войскам Египта, сражавшимся против чужеземных захватчиков.

Ощущая биение фестиваля, я думал о нашем времени, о том, как оно, подобно неудержимому вешнему потоку, ломает преграды между людьми разных наций, смывает всё, что противится прогрессу и миру. Рушится и стена, возведенная вокруг маленького, исчезающего племени Элана злобой и коварством Дюков и их сообщников.

Навстречу нам, взявшись за руки, шагали сыны и дочери черной Африки, белой Европы, желтой Азии. Из многоликой, многоязычной толпы доносилась то горячая, быстрая речь испанца с ее раскатистыми «р», то легкая щебечущая фраза японца, то суровый, неторопливый говор шведов. Тут запели протяжную песню черноглазые девушки с острова Кипра, там, скандируя джазовую мелодию, идут в разрисованных рубашках-«гавайках» молодые американцы. Песни звучат повсюду, — они рождаются в толпе, льются из репродукторов. Они сливаются в единый, мощный гимн Миру.

В открытом кафе, на поплавке, колеблемом водами Москвы-реки, к нам присоединилась Кася Назарова. Ее сопровождали двое юношей — стройных, белозубых.

— Это Юсуф и его друг Мансур, араб, — представила их Кася. — Ух, сядем! Устала страшно! Я… во сне или наяву? — рассмеялась она. — Просто не верится! Они обещают мне… Мне кричать хочется от радости — они мне словарь пришлют. Да, словарь языка элиани. Он печатается в Дамаске. Это же… вы не представляете, что это значит для меня. Ведь скоро защита диплома.

— А там и диссертация, — вставил Ковалев.

— Да, да, Андрей Михайлович, непременно! Спасибо ему, — она показала на Ковалева: — он так помог мне с дипломной работой, так помог! Старинные тексты, вышивки, посуда — это же не всё. Надо же и о судьбе племени. Оно так бы и исчезло в невежестве и безвестности, в рабстве…

— Если бы не наше время, — сказал я.

Юсуф и Мансур не понимали нашего разговора, но, казалось, улавливали его смысл. Они согласно кивали и улыбались, — дружески и чуть смущенно.

— Время, — задумчиво произнес Ковалев. — Да, верно. Но оно ничего не даст нам без нашей воли. Без нашего труда.

— Вот-вот, он всегда твердит это мне, — засмеялась Кася. — Я ведь непоседа, и лень иногда такая схватит!.. Хороший у нас Андрей Михайлович! — и она нежно погладила руку Ковалева. — Я слушаюсь его. Честное слово! Слушаюсь, как отца. Ой, смотрите, смотрите!

Над парком взорвался фейерверк. Один за другим стали распускаться, сжигая ночь, огненные цветы. Их лепестки — золотые, красные, зеленые — падали в воду. Москва-река подхватывала их и несла, — словно спешила передать огни фестиваля другим рекам, послать во все концы света.

ШКИПЕР С «ОРИНОКО»

1

Откладывать больше не к чему. Всё равно ведь, — как ни раскидывай умом, как ни высчитывай, другого выхода нет. А раз нет, то незачем и тянуть с этим делом.

Он, бедняга, не знает, что́ ему предстоит. Вот он стоит у причала и охорашивается на солнышке, — наш «Ориноко». Он ждет своего хозяина, а не знает, что хозяин давно уже порешил отдать его в чужие руки. Еще в прошлом месяце был у меня разговор с Бибером. Я спросил его, не возьмет ли он «Ориноко» в свою мастерскую. Но Бибер заломил такую цену за ремонт, что мне только одно и остается — продать бот. Биберу, верно, это и нужно было.

— Могу вам предложить другое, — сказал он, подвигая мне ящик с табаком. — Я куплю вашу посудину.

— Горький у вас табак, — ответил я. — Мой слаще, господин Бибер.

— Подумайте, господин Ларсен, — сказал он.

— Хорошо, я подумаю, — обещал я.

А думать, собственно, нечего. К кому пойдешь, кроме Бибера. Я бы, не мешкая долго, отвел бот, если бы не бабушка Марта. Запало ей в голову, что вот-вот вернется Аксель.

— Посмотри на его карточку, — говорит она. — Он смотрит как живой. Никогда он так не смотрел. Кажется мне почему-то, что он скоро будет дома.

И сегодня она уговаривала меня подождать. Но откладывать дольше я не могу.

— Идем, — сказал я ей. — Простись с ним, если хочешь.

И мы выходим. Солнце перевалило через хребет и залило всю бухту, но тепла от него нет. Студеная нынче весна, недобрая, — точь-в-точь как в первый день оккупации, когда немцы забрали Акселя. С тех пор не видим мы настоящего тепла. Солнце как будто подменили. Апрель на исходе, а оно всё не может обогреть нас.

На камнях, на мостках, переброшенных от одного гранитного желвака к другому, лежит ночная изморозь. Она тает медленно. Холодное солнце не скоро сгонит ее всю.

Бабушка Марта переступает следом за мной по качающимся, хлюпающим лодкам, она крепко держится за мой плащ. Я поднимаюсь на бот и даю ей руку.

— Это что? — спрашивает она, разогнувшись и подобрав с палубы стебелек морской травы. — Так вы с Эриком ухаживаете за кораблем? Не прибрали напоследок!

И как она разглядела крохотный стебелек! Дома без очков ни шагу, — а тут разглядела.

— Постыдился бы, Рагнар, — продолжает она отчитывать меня. — Что если господин Бибер сам пожалует? По кораблю судят и о хозяине. Воображаю, что внизу делается. Нет, не ходи за мной, — отмахнулась она. — Я сама. Ноги еще держат.

Она долго не выходила из трюма, и я не торопил ее. Я ведь знаю, зачем она туда полезла: просто ей хочется побыть одной, проститься с нашим «семейным ковчегом», как говорил Аксель. Я догадываюсь, что́ видят сейчас старые глаза бабушки Марты. Нет, не сор на полу. Она видит себя молодой. Она видит, как ее муж, дедушка Карл, в своем синем свитере и войлочной шляпе, откинутой на самый затылок, сколачивает стапель, отбирает брусья для шпангоутов и по расположению сучков отличает доброе дерево от злого, приносящего беду. Как соскальзывает на воду новенький бот с надписью на борту — «Ориноко», а мы, ребята Сельдяной бухты, стоим на скалах и кричим от радости. Среди нас и хрупкая, тоненькая Хильда — дочь дедушки Карла и бабушки Марты, ставшая потом моей женой. И я вижу всё это сейчас, — только, конечно, не так ясно, как бабушка Марта. Я был тогда мальчишкой. Меня, помню, удивила надпись на борту. Что значит «Ориноко»? Никто в Сельдяной бухте не мог толком объяснить. И дедушка не знал. Он прочел это название на большом океанском пароходе и окрестил в честь него свою скорлупку.

Мы, ребята, гурьбой двинулись в соседнюю бухту, к учителю, — выяснять, что́ же такое «Ориноко».

«Ориноко» служил нам долго. Когда немцы сожгли наш дом в Сельдяной бухте, мы перебрались в него все трое: я, бабушка и Эрик, мой младший сын. Немало жестоких штормов выдержали мы в нем на севере, у Птичьих островов, куда нас угнали немцы ловить треску и зубатку. На нем мы вернулись после войны в родную бухту, на нем и ушли из нее, побродив по голым скалам, погоревав над пожарищами.

Всему свой конец, как видно. Вот и последний рейс.

— С богом, Рагнар, — говорит бабушка Марта. — Не провожай меня, я одна сойду.

Лицо у нее строгое, как на молитве. Глядя прямо перед собой, она идет к берегу, твердо перешагивая с лодки на лодку. Они трутся бортами, скрипят и всхлипывают.

Теперь бабушка Марта на берегу и будет там до тех пор, пока не потеряет «Ориноко» из виду.

Вот я уже на середине бухты. Ветер тихонько подталкивает старый, залатанный парус, домики на берегу становятся всё меньше, а горы за ними всё выше. Но глаза бабушки Марты, верно, еще не оторвались от паруса.

Ветер слабеет. Такая печальная тишина вокруг, что больно сердцу. Даже чайки сегодня не хотят составить мне компанию, не хотят повеселить меня своими звонкими голосами. Чуют они — нечем поживиться на пустом судне. Подлетела одна, взмыла кверху над мачтой, блеснула белой грудкой и, не издав ни звука, словно испугавшись чего-то, кинулась в сторону.

Еще час ходу — и по левому борту раздвигается стена гор, открывается рыбная гавань с причалами, чащей мачт, рыбозаводом и конторой. Над крышей конторы серебряные буквы: «Генри Бибер и сыновья». У него два сына, и оба живы, здоровы.

Настоящее его имя, данное при рождении, — Хенрик, но оно ему, видно, не понравилось, и он выбрал себе другое, не наше — Генри. Мы все — и рыбаки, сдающие ему улов, и рабочие, матросы на судах Бибера — так и зовем его меж собой: Генри.

Вскоре «Ориноко» пришвартован к набережной; а я сижу в кабинете у Генри.

— Да, да, — говорит Генри, подвигая мне свой резной ящичек с табаком, — о мореходных качествах вашей посудины можете мне не рассказывать, господин Ларсен. Я знаю. Если бы не это, сильно сомневаюсь, что я смог бы купить «Ориноко», при всем желании пойти вам навстречу. Вы знаете, я недавно приобрел лесопилку, и мне не до новых покупок. Суда из вашей Сельдяной бухты вообще славятся, я знаю. Конечно, было бы жалко, если бы такой шедевр пошел на слом.

— Это точно, господин Бибер, — отвечаю я, польщенный похвалой, — у нас умели строить. Дедушка Карл работал без чертежей и нынешним дал бы два очка вперед.

Господин Бибер очень любезен со мной сегодня. Вот если бы он был так любезен, чтобы скостить хоть немного долг при расчете за «Ориноко».

Секретарша отстукала на машинке столбик цифр и, держа бумажку в вытянутых розовых пальчиках, протанцевала ко мне по паркету. Нет, ни одного эре не скинул Генри.

— Что ж, избавиться от долга это тоже кое-что значит, — сказал он. — Я особенно легко себя чувствую, когда мне удается сбросить с плеч долг. Не знаю, как вы, господин Ларсен, а я лично полагаю так.

Спорить бесполезно. Всё равно ведь больше не к кому пойти, кроме как к нему. Но всё-таки, — не всё будет, как ему угодно.

— Одного вы не учли, господин Бибер. Я сам доставил вам бот.

— Велико ли расстояние, господин Ларсен!

— И мне казалось, что небольшое, — говорю я как можно бесхитростней. — Две трубки — так мне всегда представлялось. А сегодня пять успел выкурить, пока добрался до вас. Три кроны надо положить за доставку.

— Довольно и двух, господин Ларсен.

Каков! Торгуется из-за кроны! Цепко держится Генри за свои деньги. Ну да и я могу постоять за себя. Нет, три кроны — и ни эре меньше.

— Виола, — позвал Генри и вздохнул. — Приплюсуйте три кроны. Поверьте, господин Ларсен, в моем хозяйстве не меньше трудностей, чем в вашем. Большое хозяйство — большая и тяжесть. Маленькое — и забот меньше.

— У меня теперь никакого нет, — сказал я.

Генри уже поглядывает на часы, вертится в своем плетеном креслице, поскрипывает кожаной курткой, заправленной в брюки, и всем своим видом показывает, как ему дорого время и до чего много у него забот. Теперь я должен встать и поблагодарить господина Бибера, как того требует вежливость, сказать спасибо за то, что он изволил купить бот и накинул три кроны за доставку; за то, что он избавил меня от хозяйства. И еще за то, что обещает дать мне место в своей флотилии. Значит, мне грех обижаться. Многим живется хуже. Немало хороших шкиперов, а того больше лоцманов и матросов ищут работы.

Язык мой поворачивается туго, но я выдавливаю слова благодарности господину Биберу.

Вот и всё. Шкипер Ларсен уже не хозяин на своем судне. Сегодня же слух об этом выкатится за ворота рыбной гавани, — а там долго ли ему обежать полдюжины улиц городка. Слух поднимется сперва по улице Лютера в гору, остановится возле кинотеатра «Одеон», возле кирки, пристанет по пути к почтальону Пелле, который рад разнести, кроме писем, еще свежую сплетню. Слух шмыгнет затем в харчевню «Веселый лосось». Словом, к вечеру все охотники почесать языки будут гадать — как могло случиться, что шкипер Ларсен продал свой знаменитый «Ориноко», избороздивший всё море от края до края? Неужели шкипер Ларсен так обеднел, что не мог наскрести сотню-другую крон на ремонт. И бог весть, что еще будут болтать пустомели. Так нет же, не очень-то они разойдутся. Прижму я им языки. Я сам найду дорогу к «Веселому лососю».

2

Давно я не был в «Веселом лососе». Иногда я, проходя мимо, видел через приоткрытую дверь старуху Энгберг, которая поджидала гостей, положив жирные локти на буфетную стойку. Но я не мог переступить порога ее заведения. Говорят, она выдала гестаповцам моего Акселя. Правда, никто не знал ничего определенного. Здесь и соврут, так не возьмут и эре. Такой уж здесь народ. Однако я не мог войти к старой, прости меня бог, ведьме, пока она была жива.

Старуха Энгберг умерла дня три назад. За стойкой теперь ее племянница. Черное теткино платье, надетое в знак траура и наспех подогнанное, висит на худеньких плечиках девчонки, как на вешалке.

Так вот какое оно, — самое шикарное заведение в городе! Бумажные занавески, бумажные линялые розы над буфетом. Не очень-то богато! Мы с Эриком заняли столик в углу, я подозвал девчонку и спросил, как ее зовут.

— Христина, к вашим услугам, — пропищала она и сделала неловкий книксен, словно споткнулась.

— Послушай, Христина, не слыхала ты — никто не поминал тут имя шкипера Ларсена?

— Нет, никто.

— Значит, никто не рассказывал, как Генри Бибер выпросил у Ларсена «Ориноко»? — спросил я нарочно громко, чтобы слышали другие посетители.

— Нет. Ой, это вы — шкипер Ларсен?

— Ну да. А что?

— Вы будете у нас свидетелем.

— Каким свидетелем? — удивился я.

— Вы не знаете разве? — тихо сказала она, теребя скатерть. — Послезавтра нас будут вводить в наследство, меня и Стига. Бургомистр вас назначил.

Нет, это новость для меня. Значит, не забывает меня доктор Арвид Скобе, земляк из Сельдяной бухты. Не отшибло у него память оттого, что стал главой города. Это хорошо! Вспомнил, стало быть, что есть шкипер Ларсен, когда потребовалось назначить свидетелей из числа уважаемых граждан города для передачи наследства старухи Энгберг.

— Должно быть, Пелле, почтальон, не донес еще письма, — сказал я девушке. — Вы со Стигом подготовьте всё, понятно? Список всех пожитков.

— Скорее бы! — вздохнула Христина. — Стиг сегодня пришел, полез в конторку и взял пять крон из выручки. Так нахально поступает!..

— Боцман Стиг деньги любит. Не терпится ему заполучить наследство.

— Я тоже наследница, — улыбнулась Христина и показала мелкие, ровные, остренькие зубки. И нос у неё острый, и плечики. Вся она остренькая.

— Много ли тебе нужно, пичужка! — засмеялся я. — Пиво у тебя хорошее?

— Солодовое только, — ответила она, посмотрела на Эрика и повторила: — Солодовое. Вам сейчас? Ах, вы друзей ждете? Пожалуйста. Ячменного пива вы теперь и в столице не найдете, — прибавила она тихо, словно доверяла нам тайну, известную ей одной. И опять стрельнула глазами в Эрика.

Ишь, хворостина, еще пялится на моего Эрика. Ладно, что он еще не понимает. Выглядит он заправским женихом, а ведь ему еще восемнадцати нет. Нечего ей глазеть на него. Богатая невеста! Нет, не надо нам добра старухи Энгберг.

Впрочем, Эрик и внимания не обращает на Христину. Он смотрит на дверь, откуда должны появиться мои гости, и ёрзает ногами под столом, — жмут новые башмаки.

Идут, идут наконец! Сапоги начищены, волосы приглажены. Вот какой народ у нас в Сельдяной бухте, молодец к молодцу, не чета городским! Верзила Микель — приемщик рыбы. Брат его Юхан — чуть пониже — вышагивает вслед за Микелем. А вот рыжеватый, плечистый, в сером пиджаке Нильс Эбергард, по прозвищу Летучий шкипер — бывший партизан, ускользавший из-под самого носа у немцев и нападавший на них там, где они меньше всего ждали этого.

Все — мои земляки, кроме одного, — лысого безбородого Эркко, родом с севера, круглого бобыля.

— Остренькая, — кликнул я Христину, завидев их. — Тащи пиво. Убери бумажные цветы. Ему, — я указал на Эрика, — тоже большую кружку.

И покраснел же Эрик! Даже руки у него сделались красные, — так показалось мне, — когда он здоровался с гостями.

— Ну, рассказывай, — молвил Летучий шкипер, садясь. — Тебя Бибер, слыхать, с почетом принимал сегодня. В кабинете? Да? Ты, верно, гостинцами завалил своих.

— Эрик, выставь-ка ноги из-под стола, — велел я. — Похвастай обновкой.

— Только и всего? — спросил Летучий шкипер. — Ловко! Обменял корабль на башмаки.

Все засмеялись. Но я решил доказать им, что и я умею постоять за себя, и сказал:

— Я тоже прижал Бибера!

— Интересно, — молвил Летучий шкипер. — Тише, мальчики, послушаем, как Рагнар прижал Бибера.

Я тут же выложил им, как мне удалось вытрясти три кроны за доставку «Ориноко». Шкипер, вместо того, чтобы оценить мою находчивость, покачал рыжей головой, и лицо его с огненными крапинками на белом лбу стало вдруг очень серьезным:

— Как же ты считаешь, кто кого больше прижал — ты его или он тебя?

Хромой Эркко фыркнул и засмеялся. Но, когда Эркко рассмеется первый, ему редко кто вторит, потому что смех у него невеселый. Эркко обыкновенно сразу же закашляется и начнет тяжело, с присвистом, дышать. И на этот раз смеялся он один. Отдышался и проговорил:

— Кричит заяц: я, мол, лису поймал. Ему зайчиха: тащи ее сюда! А он: нельзя, не пускает!

— Не пускает, — грустно повторили братья Микель и Юхан.

Что это они, никак вздумали жалеть меня? Не люблю я этого.

— Ничего, ребята, мореход Ларсен не пропадет, — сказал я громко, чтобы слышали все в зальце.

Но никто не поддержал меня, а Микель пошевелил губами и произнес:

— Скоро совсем негде будет ловить.

— Что значит негде? — удивился я. — Что ты говоришь, Микель?

Микель опять пошевелил толстыми, потрескавшимися губами, собираясь ответить, но Нильс опередил его: — Генри отдает остров Торн.

— Торн? Да вы шутите, ребята! Не может быть!

По их лицам, однако, видно было, что они не шутят. Остров Торн? Тогда либо я ничего не понимаю в промысле, либо Генри… Много ли у него таких угодий, как остров Торн, изрезанный заливчиками, удобными для нереста, окруженный банками, где рыба кормится водорослями! Нет, Генри плохой хозяин, если хочет расстаться с островом.

— Торн отойдет авиационной компании, — сказал Нильс. — Один представитель от нее приезжал, осмотрел место. Генри ждет другого, поважнее, чтобы ударить по рукам.

— Дурак будет Генри, если продаст, — сказал я. — Затеял тоже! На кой нам черт нужна тут авиация! К нам и так письма дойдут, — было бы кому писать.

— Тут другое, — молвил Нильс.

— Что же другое?

— Войной пахнет, вот что, — вставил Эркко, дернувшись вперед. — Или ты не знаешь, что́ творится, Рагнар? В газетах давно пишут…

— Мало ли что пишут в газетах, ребята, — ответил я. — Про Олле писали, — в каком это году было, не помнишь, Микель? — будто он вытащил из лосося жемчужину. А он пуговицу нашел. Вот такую, — я обхватил пальцем медную пуговицу с якорем на своей куртке и показал им. — Вот чего сто́ят ваши газеты.

— Кто-кто, а Генри не стал бы горевать, начнись опять война, — сказал Нильс и выколотил трубку. — Напротив.

Нет, глупости! Я и слова не хочу слышать, — война. Разве второй Гитлер где-нибудь объявился? Три года прошло, как отвоевали, и что же — опять? Кто же, спрашивается, полезет воевать? Хоть я и не читаю газет, хоть память у меня и не приспособлена для политики, — политика вытряхивается из головы, как мелкая плотва сквозь сеть, — а всё-таки скажу, что неоткуда быть войне, и никто меня не переубедит. Я начал обдумывать, как бы похлеще ответить Нильсу, но в это время, слышу, Христина подъехала к моему Эрику:

— Я вас не видела.

— Мы не ходили сюда. А я вас тоже нигде не видел.

— Я нигде не бываю.

— Почему же вы нигде не бываете?

— Я всё на кухне. Меня тетя дома держала.

— А ну вас, — вмешался я. — Хватит жужжать над ухом. Справляй свое дело, девочка.

Так я и не ответил Нильсу.

Эркко, волнуемый какими-то своими мыслями, говорил, щелкая кривым ногтем по кружке:

— Богач та́к рассуждает: коли у тебя нет денег, значит, проживешь недолго. А коли недолго проживешь, то зачем тебе и деньги.

— Да ну вас к черту, ребята, — взмолился я. — Глядеть на вас тошно. Моряки мы или нет? Пей, Эркко, пей, шкипер, — я два раза поднял свою кружку. — И вы тоже, Микель, Юхан, поживей. Как говаривали прежде, — твое здоровье, мое здоровье, здоровье всех красивых девушек! Опорожним посуду и сыграем. Нас шестеро как раз. Ну, ребята! Ей-богу, не может же быть всё время плохо. Будет же, дьявол побери, когда-нибудь хорошо, а?

— Он прав, мальчики, — поддержал Летучий шкипер. — Давайте сыграем.

— Я капитан на этой стороне, — объявил я, вынув из кармана двадцать эре.

— У нас главным будет Нильс, — сказали братья Микель и Юхан и пересели на другую сторону стола.

И вот мы сидим друг против друга, — две команды. Я подбрасываю монетку; она падает гербом вниз. Нильс начинает. Я передаю ему монету и командую:

— Раз!

Летучий шкипер не спеша посапывает трубочкой, выталкивает маленькими облачками дым, лицо его спокойно, большой белый лоб не морщится, зато руки под столом беспокойные, быстрые.

— Два! — отсчитываю я.

Нильс уже вложил кому-то монету в ладонь. Он нарочно медлит немного, забавляясь нашим нетерпением, затем раздается резкий удар, — руки Летучего шкипера лежат на столе, и вслед за ними выбрасываются на стол руки игроков его команды. У кого под ладонью монета? Ручища Микеля лежит на скатерти словно чугунная плита. Небось, Микель расплющил монету, — так хватил по столу. Но почему мне сдается, что он прячет монету? Не оттого ли, что он не поднимает на меня глаз, взглядом боится выдать свою тайну? Я же знаю тебя, Микель, мой дорогой, — парень ты открытый, прямой, ничего ты не умеешь скрыть. Но и Юхан внушает мне подозрения: рука его очень крепко прилепилась к скатерти, мизинец оттопырился и вздрагивает, сто́ит мне прикоснуться к нему трубкой. Похоже — держит он монету, держит со страхом, боится выдать себя неосторожным движением. Мужик он не очень-то смелого десятка, — это верно. А шкипер — тот озорничает, делает вид, что монета у него, заглядывает себе под ладонь, подмигивает мне. Развеселился точь-в-точь, как Эрик, — даром, что на пятнадцать лет старше. Ну, меня не так-то легко сбить с толку. Я толкаю в бок подпрыгивающего на стуле Эрика:

— У кого она, как по-твоему?

— У вас, дядя Нильс, — говорит Эрик, не спуская глаз с Летучего шкипера.

Я не спешу. Мне хочется подразнить их:

— Ты, Нильс, можешь убрать руки; всё равно у тебя нет. А ты, Юхан? У тебя ведь тоже нет. Ты до того входишь в игру, что тебе и впрямь чудится монетка под ладонью. Снимай, снимай свои лапы. Давай мои двадцать эре, Микель!

— Из-под какой руки? — спрашивает Микель, не поднимая глаз.

— Из-под правой.

— Молодец, Рагнар! — крикнул Летучий шкипер.

Он повторил это, когда мы, сыграв несколько конов, вышли на улицу.

— Хорошо, если бы ты во всем так докапывался до правды, — прибавил он. — Не только в игре.

Что он хочет этим сказать. Я чувствую, он опять сворачивает на политику. Так пусть он не беспокоится за меня. Рагнар Ларсен хоть и не может похвастать ученостью, но кое-какая смекалка у него есть. В людях он мало-мальски разбирается. И уж во всяком случае он может постоять за себя.

— Много ты повидал, мореход Ларсен, да мало понял, — молвил Нильс тихо. — Ну ладно, прощай. Поработаешь с нами — поймешь кое-что.

3

Утром, выйдя из дому, я столкнулся с Пелле, почтальоном, и ухватил его за рукав куртки:

— Стой, Пелле, ты так и не скажешь мне ничего?

— А что вы хотите знать, господин Ларсен? Ах да — я и забыл! Есть новость для вас. Корова отелилась у фру Агаты.

— Вот видишь! Это очень важно для меня, Пелле. Значит, скоро можно будет опять брать молоко. Всё-таки на одно эре дешевле, чем у лавочника. А в газете о чем пишут? — спросил я, сообразив, что предстоит встретиться с образованными людьми.

— В столице автобус свалился с моста. К нам идет помощь из Америки. Пароходы с грузом. Дальше печать очень мелкая. А я, — он нагнул ко мне свою седую голову, — по секрету вам доверяю, адреса на конвертах уже с трудом разбираю. Вот в автобусе четырнадцать человек погибло. Это крупно напечатано.

Отпустив Пелле, я сообщил ему, что иду делить наследство старой Энгберг. Пусть знает, что шкипер Ларсен не последний человек в городе.

В «Веселом лососе» я застал чиновника из ратуши — горбуна с важным и строгим лицом, второго свидетеля — старого бухгалтера с лесопилки — и наследников.

Христина сидела, подобрав под стул ноги в потрепанных туфлях, то и дело натягивала на колени подол черного платья, поправляла обожженные щипцами желтые кудряшки и явно не знала, о чем говорить с комиссией.

Стиг — красный, в крахмальном воротничке, упиравшемся острыми концами в шею, потел от волнения и громко расхваливал пунш, которым угощала его при жизни старуха Энгберг.

— Христина знает рецепт, — хвастал он. — Сделай сегодня же, Христина, слышишь! Вам, господа, понравится. Просто чудо!

Улучив момент, когда Стиг переводил дух, чтобы снова заладить насчет пунша, я сказал:

— Слыхали? К нам пароходы идут из Америки.

Пусть знают, что шкипер Ларсен имеет представление о событиях.

— Помощь Европе, — кивнул чиновник. — В соответствии с планом Маршалла.

План Маршалла! Слыхал я о нем, да вот беда — не держатся у меня в памяти такие слова, хоть убей! Чтобы не оскандалиться, я перевел разговор на автобус, упавший в воду.

— Хотите анекдот? — откликнулся чиновник. — Двое едут в поезде. Один говорит: «Я всем своим состоянием обязан железнодорожному транспорту». Второй спрашивает: «У вас, очевидно, железнодорожные акции?» — «Нет, — отвечает тот, — мой дядя лишился жизни во время крушения и оставил мне свою усадьбу».

Он снисходительно оглядел нас, словно спрашивая: ну, каков анекдот? — но никто не смеялся. Горбун открыл рот, и мы все вежливо молчали, предоставляя господину чиновнику смеяться первому. А он, должно быть, и не собирался. Он посидел некоторое время с открытым ртом, закрыл его, не проронив ни звука, и припал к описи. Он дочитал ее до конца и объявил, что мы будем проверять наличие имущества.

— Тащи-ка нам чернила и перо, голубчик, — бросил он Стигу.

И повозились же мы! Накопилось же хлама у старой Энгберг! Через несколько минут наши руки стали черными, а в горле саднило от пыли. Она поднималась клубами, когда мы вытряхивали на пол добро из ящиков комода. Чего там только не было! Пряжки, пузырьки из-под лекарств, страусовые перья, груды ломаных ножей и вилок. Но не подумайте, что старая Энгберг была бедна! Нет, она боялась воров и хранила свои ценности в тайниках, а в комод, стоявший на виду, сваливала разное старье. Покончив с комодом, мы занялись шкатулками, кошельками, сумочками. От них пахло мышами, на коже зеленела плесень. Старуха Энгберг прятала их всюду — за портретом короля, под кроватью, в погребе. В одной коробке были негодные банковые билеты, затрепанные доне́льзя, с оторванными номерами, и тут же лежали брошки, золотые и серебряные кольца.

Из другого ящика вынули ожерелье из янтарей, очень крупных, и в самом большом камне, величиной с голубиное яйцо, застыл муравей, неведомо как попавший туда. Все подивились на муравья, а бухгалтер с лесопилки сообщил, что такие янтари с запекшимися в них насекомыми встречаются редко и потому дорогие. Я тоже взял ожерелье, чтобы поглядеть поближе, но тут истлевшая нить не выдержала и янтари брызнули на пол. Я извинился за свою неловкость и хотел подобрать, но Стиг первый ринулся за ними. Он поднимал их, ползая на четвереньках, и считал вслух.

Бухгалтер, слишком толстый, чтобы последовать его примеру, с тревогой следил за Стигом и повторял:

— Четыре, пять, шесть.

— Шестнадцать, — сказал Стиг, вставая, — одного не хватает.

— Нет ли щелей в полу? — забеспокоился бухгалтер.

— Наперечет знает тетушкины бусы, — усмехнулся я. — Когда же ты успел?

— Тетя часто надевала, — ответил Стиг, ничуть не смутившись. — Семнадцать камней, я хорошо помню.

И он не ошибся. Христина нашла янтарь под буфетом.

Разобрали и бумаги старой Энгберг. Всё время я ждал, что вот-вот разъяснится что-нибудь из ее прошлого, о котором ходит столько слухов. Но приходно-расходные книги, счета, квитанции ничего не открыли мне. А письма горбун откладывал в сторону.

— Я не имею указаний от бургомистра, господа. Личная корреспонденция будет просмотрена особо. Ввиду некоторых… э, ввиду некоторых обстоятельств.

— Правильно, — сказал я. — Вы уж повнимательней, пожалуйста.

— А разве я был невнимателен, господин Ларсен?

— Нет, нет, что вы! — поправился я. — Я ничего подобного не имел в виду. Простите, пожалуйста.

— Разумеется, он не имел в виду, — поспешил вставить Стиг, оглянулся на меня и покачал головой.

К вечеру проверили всё и поставили свои подписи под актом. Устали страшно. Стиг повел нас мыть руки, а потом усадил за стол, и Христина внесла пунш. Ничего особенного. Порядочная бурда.

— Н-да, — протянул Стиг. — Не совсем удачно. Знаете, ведь кроме всего прочего нужны еще умелые руки.

Христина жалобно посмотрела на него и покраснела, но Стиг обозлился еще пуще.

— Извольте вести дело с такими людьми, — произнес он, показав на нее пальцем.

Конечно, не следовало бы так стыдить девушку при посторонних. На месте чиновника я бы одернул Стига, вот что бы я сделал. А она, остренькая, не знала, куда ей деться.

— Эх, господа, — вздохнул Стиг, — разве это кафе, вообще! Это позор для города.

Стиг разошелся.

Никогда я не видел его таким самоуверенным. Скажи, какая важная фигура — совладелец кафе! Впрочем, в нашем городишке и Стиг, пожалуй, вылезет в тузы.

Горбун уже не называл Стига свысока «голубчик», — объемистая опись имущества, лежавшая теперь в портфеле, должно быть, придала вес боцману Лаурису. Горбун и бухгалтер с лесопилки обращались к нему всё более почтительно, и физиономия Стига лопалась от удовольствия. Он клялся, что город будет иметь настоящее кафе, такое, как в столице. Бывали ли господа в кафе «Континенталь»? Какая там прекрасная мебель из гнутых металлических трубок. Трубки и немного фанеры — вот и всё. Недорого, прочно и современно. Танцбан из пробки. Пробку добыть труднее, но он попытается.

При этом Стиг меня не удостаивал и взглядом, словно я перестал существовать. Он сверлил глазами чиновника, бухгалтера и говорил:

— Ручаюсь вам, господа: через три месяца вы не узнаете этого заведения. Готов спорить! Конечно, не обойтись без ссуды, я надеюсь заинтересовать денежных людей, и если бы вы, — он придвинулся к горбуну, — могли замолвить словечко кому-нибудь из них… При ваших связях… Да, вот я и говорю, господа. Ведь в нашем городишке мужчинам негде развлечься по-настоящему, не правда ли?

Стиг лукаво подмигнул, рассыпался мелким смешком и стукнул по столу недопитым стаканом.

Пришел твой час, боцман Лаурис! Ну что ж, я не против. Не знаю только, будет ли тебе на пользу наследство старухи Энгберг.

4

Недаром говорит пословица: то, что спрятано в снегу, весной выйдет наружу. Оказывается, старуха в самом деле якшалась с гитлеровцами. Весь город твердит об этом. Правда, я не очень-то верю здешним сплетникам, как бы они ни клялись, что передают сущую правду. Лгун на лгуне — вот что такое город. Не намерен я доверять во всем и газете, которую развернул передо мной почтальон Пелле. Но Пелле носит с собой не только газеты. Он всюду вхож и, человек солидный, разумный, умеет отличить истину от выдумки. И если вам случится заехать в наш городишко и до вас дойдет какой-нибудь слух, — Пелле, почтальон, в девяти случаях из десяти скажет вам, так это или не так.

— Бургомистр прочитал письма покойницы, — сообщил он. — Что он нашел, я в точности не знаю, но выходит, она военная преступница. Тут напечатана беседа с бургомистром. Печать мелкая…

Он начал было разбирать, но я отнял у него газету, — авось справлюсь побыстрее. Да, так и есть — военная преступница. Впрочем, не наверное. Печать, действительно, дьявольски мелкая. Арвид Скобе еще не ознакомился со всей пачкой писем и пока высказывает предварительное мнение. Если оно оправдается, тогда он поступит по закону. Собственность старухи — в пользу казны. При прежнем бургомистре этот закон не соблюдался, ну а он — Арвид Скобе — для того и выбран, чтобы отстаивать интересы демократии.

Я читал вслух, а Пелле слушал и сокрушенно вздыхал. Он жалел наследников. Мне так нисколько не жалко было их в ту минуту. Правильно, закон есть закон. Сразу видно — наш Арвид Скобе наведет порядок!

— Одно плохо, — сказал я почтальону, — сама-то она померла. Знали бы мы раньше, она бы ответила нам… Может быть, она и выдала моего Акселя, ты понимаешь, Пелле! И жила себе припеваючи, войну пережила, копила деньги. Эх, Пелле, Пелле! Понимаешь ли ты, Пелле!

И я стал рассказывать всё, что знал о судьбе Акселя. Забыл я, что Пелле не раз слышал это от меня.

…Аксель отвез в город рыбу, сдал ее и зашел в «Веселый лосось» выпить чашку кофе. Ввалился немецкий офицер. Известно, как поступали тогда наши в таких случаях. Поднялся один посетитель, расплатился и вышел. За ним другой. Никто не хотел оставаться под одной крышей с разбойником. И Аксель ушел, конечно. Через день его схватили. И других, которые были с ним в «Веселом лососе». Тот гитлеровец никого в городе не знал, — он только что прибыл со своей частью. Стало быть, не он указал гитлеровцам на Акселя. Потому-то и пало подозрение на старую Энгберг. Она-то знала, как Аксель относился к оккупантам, не раз слышала его откровенные речи с приятелями и поддакивала для вида, навалившись животом на стойку. Акселя немцы заперли в концлагерь, а потом увезли с партией заключенных в Германию.

— Я пойду к бургомистру, Пелле, — сказал я. — Давно я собирался навестить его, да не решался тревожить. А он меня звал. «Ты, Ларсен, заглядывай в любое время», — вот что он сказал мне, Пелле. Я задам ему вопрос: верно ли то, что напечатано тут, нет ли подробностей, важных для меня. Арвид не станет скрывать, — будь уверен, Пелле.

После ухода Пелле нежданно-негаданно явился боцман Лаурис. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы определить: наследство не приносит ему радости! Какое там! Он весь посерел и обмяк, словно старый, замызганный парус в штилевую погоду.

— Не помешал? Ты один дома? — вымолвил он тихо. — Я на пару слов, Рагнар.

Бабушка Марта на кухне чистит картошку. Эрик ушел — его пригласили в кино. И представьте себе, кто пригласил, — Христина! Ведь у богатых наследников денег-то много, не то что у нас, простых рыбаков. Бойкие, чересчур бойкие девушки в городе. Не очень мне это нравится, ну да бог с ними. Пусть молодежь развлекается.

Всё это я сказал Стигу, так как видел, что он молчит и мнет в руках шляпу.

— Дура она, — выпалил он.

— Кто?

— Христина.

— А что случилось?

— Старуха велела ей бросить в плиту… лишние бумаги, а девчонка не послушалась. Забыла, говорит. Черт бы ее побрал.

— Положи шляпу, — посоветовал я. — Вещь дорогая всё-таки. Или ты решил швыряться деньгами?

— Не скаль зубы, Рагнар.

Обычно боцман болтает больше чем нужно. Но вот он сидит уже минут десять, а я всё не возьму в толк, что́ его привело ко мне.

— Извини меня, Стиг, но я хотел еще сегодня навестить Скобе, нашего бургомистра, — сказал я. — Если я тебе нужен, то выкладывай.

— Правильно, Ларсен, правильно, — встрепенулся он и придвинулся ко мне. От него пахло кухней. — Ты же с ним запросто… Непременно сходи. И не теряй времени.

Кажется, я догадываюсь, зачем ты пришел, Стиг. Хочешь, чтобы я похлопотал за тебя.

— Идем, Рагнар, я провожу тебя, — сказал он и встал. — Я не стану тебя задерживать.

— Отлично, — ответил я, притворяясь, что ровно ничего не подозреваю. — Тебе полезно прогуляться, Стиг. Свежий воздух много значит вообще.

Я шагал по мосткам, а он семенил рядом, спотыкаясь об острые выступы скалы.

— Конечно, ты мог бы мне помочь, — произнес он, наконец, дотронувшись до моего рукава.

— Я? Право, не вижу…

— Было бы желание.

Наследник старухи Энгберг бежал за мной вприпрыжку, размахивая своей зеленой праздничной шляпой. Вскоре он устал, взобрался на мостки позади меня и, отдышавшись, сказал:

— С твоим мнением он считается, Рагнар. Ты мог бы убедить его, что наследники ведь ни при чем.

Он гудел мне прямо в затылок. А когда мостки кончились, он забежал вперед и заглянул мне в лицо:

— Ты бы мог сказать, Рагнар, что все такого мнения, — ну, шкиперы и матросня. Чем я виноват, посуди сам! А? Почему я должен страдать? Пусть он поймет, что ни к чему этот спектакль.

— Меня никто не уполномочил, Стиг. И потом — какой спектакль? Ничего не понятно.

— Ты и впрямь такой наивный, Рагнар? Не может быть, ты отлично понимаешь. Сядем, Рагнар, — он крепко стиснул мой локоть. — Сядем, прошу тебя.

Мы свернули в сквер, где стояли четыре скамейки, расположенные квадратом, и Стиг усадил меня. Мы были в центре города, против самых окон «Веселого лосося». До войны здесь гуляющие кормили голубей, мальчишки продавали пакеты с хлебными крошками.

— Войди в мое положение, Рагнар. Я столько ждал… Нет, я не могу, не могу я вернуться на траулер, — простонал он.

«Еще бы, — подумал я. — Ты считал бусы на шее старой Энгберг».

— Опять на эту проклятую работу! Нет, лучше головой в воду, Рагнар. Я думал, конец мучениям, всё в руках, понимаешь? И вдруг на́ тебе! — он поднес ко мне кулак. — И главное, почему я должен отвечать? А? Нет, я в столицу поеду, к министру…

— К министру — это дело другое, — сказал я. — Вряд ли я сумею повлиять на Скобе. Закон есть закон. Об этом с ним лучше не спорить.

— Закон? — усмехнулся Стиг. — Закон? Ты ребенок, Рагнар. Скобе ставит спектакль. Что, Бибер не служил немцам? Или его управляющий? Или хозяин лесопилки? Все они ходили на задних лапках. Да, да, Рагнар! И никто их не трогает. Закон! Горбун тоже начал декламировать: закон, торжество демократии, — пока я не сунул ему в зубы полсотни. Обещал помочь. Но если бы и ты со своей стороны…

— Разогнать взяточников, вот что нужно, — перебил я. — Скобе и за них возьмется.

— Посмотрим.

— Ты не знаешь Скобе, боцман. Нашего Скобе из Сельдяной бухты.

— Твой Скобе рассуждает так: «Что такое Стиг Лаурис? Ерунда! Что я потеряю, если пущу его без гроша? Ничего. Зато шуму сколько! Эффект какой!» Чем не социалист Арвид Скобе!

— Глупости ты болтаешь, Стиг, — оборвал его я.

— Рагнар, — сказал он, колотя каблуком твердую, утоптанную землю. — В мое положение ты можешь войти или нет? Ты мог бы деликатно… Понимаешь, у прежнего бургомистра был пай в «Веселом лососе». Ну, понимаешь. И Скобе мог бы стать пайщиком… Конечно, я предоставил бы ему льготы… Да нет, шкипер, с тобой, видно, не договоришься, — закончил Стиг, потому что я встал.

Он тоже поднялся.

— Нет, боцман, не договоришься, — сказал я и пошел прочь.

Он не стал догонять меня.

5

В Сельдяной бухте дом Скобе стоял шагах в трехстах от моего. Сколько раз мы с Арвидом ходили на лов. Это бывало летом, когда он приезжал на каникулы.

Отец его — доктор Скобе — тоже был ученый человек. Но у него все книги помещались в одном шкафчике. Арвид заполнил книгами весь дом. Они лежали даже на кухне, на полке, где хозяйки обыкновенно выставляют медную посуду. Доктор Скобе накопил деньжонок и не пожалел их, чтобы дать Арвиду образование. Он выучился на адвоката и переехал в город. Когда вторглись немцы, он перебрался в Англию. Он служил в английском флоте. И, говорят, был в сражениях. А после войны вернулся. Конечно, такой человек, как Арвид Скобе, был бы и в столице не последним. Но нет, он не чета тем, которые готовы забыть родную сторону, уезжают и носа не кажут потом. Посмотрели бы вы, какой памятник воздвиг Арвид на могиле отца. До́ктора немцы расстреляли за то, что он лечил у себя раненого партизана. Арвид отыскал место, где зарыли доктора, перевез прах в город и похоронил. Все знают могилку доктора Скобе. И бабушка Марта не раз бывала там и каждый раз плакала, читая надпись на памятнике, которую составил Арвид.

Вот кто такой Арвид Скобе, глава здешних социалистов. Он не чета правым, которые прежде сидели в ратуше.

Бургомистр живет на улице Лютера. Надо пройти мимо кирки, мимо кинотеатра «Одеон», где намалеванный на полотне человек в широченной шляпе целится в проходящих из револьвера. Еще два квартала — и улица упирается в гору. Там поставил себе дом Арвид Скобе. Гора защищает от северного ветра, а это как раз то, что ему нужно. Он ведь большой любитель цветов. Прибежит домой хоть на час, выпьет кофе, — и немедленно возьмется за лопату, выйдет в палисадник и начнет ухаживать за своими клумбами.

Позади дома тоже есть клумбы. Там работают люди нанятые. Ну, а палисадник Арвид уж никому не доверит.

В палисаднике Арвид Скобе работает всегда сам. Каждый собственными глазами видит — наш бургомистр не белоручка.

Вот зеленая ограда, за ней красный дом с белыми ставнями. Дома или в ратуше, а я разыщу Арвида Скобе.

Как бы Арвид ни был занят, для меня у него, я думаю, найдется несколько минут.

Я не ошибся. Он даже обрадовался мне, ей-богу! Завидев меня, он опустил дернину с маргаритками, вытер руку о траву и протянул через ограду. Я ответил пожатием, но не очень сильным, чтобы локоть Арвида не накололся на острые балясины ограды.

Через минуту я был в палисаднике и подавал Арвиду нарезанные дернины, а он укладывал их и, не дав мне и слова вымолвить о цели моего прихода, справлялся о моем здоровье, о здоровье бабушки Марты, Эрика.

— И Эрика не забыли! — вырвалось у меня.

— Мой дорогой Ларсен, — улыбнулся он. — Я перестал бы уважать себя, если бы забыл своих односельчан. Давайте-ка вон ту, большую. Мы поместим ее в центре клумбы, как вы находите? — спросил он, принимая от меня дернину. — Примерьте-ка, у вас глазомер лучше. Эх, Ларсен, — он потрепал меня по пояснице тыльной стороной ладони, чтобы не испачкать. — Сельдяная бухта — ведь это наша молодость, не правда ли?

Вон он какой — наш Арвид! Нет, боцман Лаурис, видно, совсем потерял голову из-за наследства, если мог приравнять нашего Скобе к какому-нибудь белоручке.

— Ты не представляешь, Ларсен, как меня интересует всё, что касается твоего семейства. Кстати, об Эрике. Он ведь получил место? Он у Бибера на засолке, я слышал. Для начала и это не плохо. Тебе подходящее дело труднее найти — по нынешним-то временам. Но ты не унывай, Ларсен, образуется.

Тут бы мне и начать о себе, да и завести речь о бумагах старухи Энгберг. Но Арвид продолжал:

— Я ведь еще что-то слышал про Эрика. Выскочило из головы. Нет, вот что: будто он подружился с этим… ну, как его — с Летучим шкипером. Что — вы не знали? Нет, я, собственно, ничего против не имею. Но, может быть, юноше рано заниматься политикой, О боже мой, Ларсен, это тяжелый труд — политика.

— Поспорили мы как-то с Летучим шкипером, — сказал я.

— Да? И ты принимаешь участие в дебатах?

Я промолчал и подумал, что теперь мне уж и вовсе не пристало лезть со своими заботами. На внимание Арвида ко мне я должен, как воспитанный человек, ответить тем же.

— Мы-то, в общем, скрипим, но держимся, — начал я, — а вот вы, наверное, свалитесь в постель, если не наденете сейчас же пиджак. Ну-с, надевайте, — прибавил я тоном старшего и снял с ограды темно-синий пиджак в полоску.

Арвид, смеясь, отскочил, но я изловчился и набросил ему пиджак на плечи.

Прошел бы сейчас по улице Пелле, почтальон, — завтра к обеду весь город знал бы, что шкипер Ларсен запросто бывает у бургомистра. Но по мосткам тротуара шагали два мальчугана — и больше никого не было видно. Мальчуганы шагали по другой стороне улицы, насвистывали и даже не глядели в нашу сторону.

Закончив клумбу, мы с Арвидом мыли руки, поливая друг другу из кувшина, а потом Арвид повел меня в дом. Два рыжих щенка катались на ковре, Арвид выпихнул их за дверь, позвонил. Вошла экономка. Он велел ей вычистить ковер и сварить кофе.

Я спросил, как поживает супруга — фру Елена.

— К сожалению, отсутствует, так что, боюсь, ты останешься недоволен угощением. Она уже девятый месяц в Дегерупе, у матери.

— Девятый, — сказал я и подмигнул. — Верно, приедет не одна, а с сыном или с дочкой? А?

Он засмеялся:

— Вы, моряки, догадливый народ.

Мы сидим за длинным узким столом и ждем кофе. Разговор оборвался. Арвид барабанит по столу костлявыми пальцами и смотрит на меня. За дверью царапаются и скулят щенки. Как полагается гостю, только что севшему за стол, я помолчу еще чуточку и начну о самом важном для меня.

Пока, чтобы сделать приятное хозяину, обернусь к стене и полюбуюсь на морского офицера Арвида Скобе, снятого на набережной, на фоне корабля, в компании с англичанами. Я уже видел эту фотографию раза два, но было бы неучтиво не обратить на нее внимание снова, тем более, что Арвид увеличил ее и она теперь вставлена в дорогую раму под стекло и занимает целый простенок.

Тем временем Арвид снял со спинки стула подтяжки и вышел. Слышно было, как он хлестал щенков и заталкивал их куда-то, — должно быть, в следующую комнату.

Он вернется, и я начну.

Долго объяснять, конечно, не будет нужды. Он поймет сразу, — и он не скроет от меня, если выяснилось что-нибудь об Акселе.

— Нет, нет, — услышал я наконец. — Ничего такого, что прямо касалось бы Акселя. Но вообще она, может быть, и замешана. Покойная владелица кафе была связана с оккупантами. Она, видимо, рассчитывала на их возвращение, так как держала у себя документы явно обличающего свойства.

Значит, недаром говорили: она выдала Акселя! Знал бы я, когда она была жива…

— Старая ведьма умерла, и теперь с нее взятки гладки, — сказал я, положив на скатерть кулаки. — Что теперь можно сделать? Не вызовешь ее на суд с кладбища.

Я думал вслух, глядя на свои кулаки, совсем черные на скатерти Арвида, и, забывшись, отпустил словечко, неуместное в присутствии бургомистра.

— Извините, что я грубо выразился, — сказал я. — Но что же это, господин Скобе? Покойница Энгберг жила себе припеваючи, копила деньги и при фашистах и после… А мой Аксель…

— Успокойся, Ларсен, — остановил меня Арвид.

— Да, верно, верно, — и я убрал кулаки со стола. — Вы уж извините, господин Скобе. Но я должен знать всё об Акселе. Не должен человек исчезать как дым. Нельзя этого допустить. И если его нет на свете, я должен знать, почему его нет, господин Скобе.

— Понимаю тебя, Ларсен, — проговорил он, пристально посмотрев на меня. — Судьба Акселя мне тоже не безразлична, можешь быть уверен. У меня лично составилось мнение… Мне не хочется огорчать тебя, но мне кажется, тебе следует приготовиться к самому худшему. Аксель попал к русским.

— Не может быть, господин Скобе, — сказал я.

— На твоем месте, Ларсен, я не стал бы утверждать в такой категорической форме.

— Русские не стали бы его держать, — сказал я. — Он был бы давно дома, господин Скобе. Господи, неужели вы серьезно думаете?

— Совершенно серьезно, Ларсен. Я сам боготворил русских! — воскликнул он, вскочил и начал ходить по комнате, размахивая подтяжками. — Но факты есть факты. Давай будем трезвыми людьми. Ты ведь не коммунист, не Летучий шкипер какой-нибудь. Ему партия приказала хвалить Россию, вот он и старается. Если русские такие, как расписывает вам Нильс, то почему же они держат в Сибири невинных людей? Эх, Ларсен, как будто один твой Аксель был на Зандкугеле.

— Нет, конечно, — сказал я и встал. — У вас есть новые факты, господин Скобе?

— Сядь! — бросил он и тоже сел, положив подтяжки на стол. — Факты пока те же, хорошо известные и тебе. Но надо делать выводы, Ларсен. В декабре сорок четвертого года Аксель был жив и находился на Зандкугеле. Я помню, как видишь.

Верно. Я получил тогда весть от Акселя через матроса немца. Аксель был в двести шестом лагере. Небольшая группа заключенных — в том числе Аксель — помещалась на мысу Зандкугель, близ Штеттина. Там были еще французы, голландцы, греки. Их там заставляли строить укрепления. Господи, да неужели я еще не сделал всех выводов? Я перебирал всё это в голове сотни раз. Да какое сотни — тысячи, миллионы раз. Да, в те места пришли русские четыре месяца спустя. Но, видно, Акселя там уже не было, ему не довелось дождаться русских, — вот как я думал.

Потом я же писал в столицу, там наводили справки. Мне сообщили, что Аксель и в России не значится. Нигде не значится. Что я мог сделать?

— Да, сейчас его в России, возможно, и нет. Но он мог быть. Мне тяжело говорить, Рагнар, но Сибирь… Нужно быть очень крепким человеком, чтобы выдержать там. Ты одного еще не знаешь, очевидно. В Америке есть организация, специально занятая розысками пропавших без вести. Насчет двести шестого лагеря есть данные. Всех заключенных немцы угнали на запад, всех, кроме группы на Зандкугеле. Она вся попала к русским, Ларсен. Так вот, Ларсен, — ни один из них не вернулся. Сюда должен приехать представитель этой американской организации. Ты встретишься с ним, поговоришь сам.

Вот что сказал мне Арвид Скобе!

Шатаясь, как больной, шел я от Арвида. Дома я сказал Эрику:

— Я видел Арвида Скобе. Он считает, что тебе еще рано заниматься политикой.

Больше я ничего не сказал.

«Аксель, Аксель, — твердил я про себя, глядя на его карточку, — не ты ли уверял, что у нас одна надежда на русских. Что же это происходит на свете!»

Слышу слова Акселя:

«Русские воюют не только за себя, папа. И за нас тоже. Наши партизаны не могут сами прогнать немцев, но зато мы сковываем несколько немецких дивизий. Мы помогаем русским, папа».

Аксель сам готовился уйти в горы, в отряд сопротивления. Он не успел, попал из-за пустяка в когти гестапо.

Все эти годы я думал: «Дожил бы Аксель до прихода русских, был бы дома… Значит, не дожил или увезли его фашисты куда-нибудь…» Так я размышлял всё это время. А теперь не знаю, что и подумать. Нет, моего ума, видно, не хватит, чтобы понять, что же делается в мире.

Но я пока что никому ничего не скажу. Ни фру Агате, никому. Приедет представитель. Может быть, выяснится всё до конца.

6

Уже июнь на дворе, а всё нет настоящего тепла. Скалы холодные, словно вчера с них сошел снег. И хотя теперь светло почти круглые сутки, солнце совсем не такое приветливое, как бывало.

Видно, мы никогда не отогреемся после той студеной весны, когда немцы забрали Акселя. И после той зимы, там, на севере, у Птичьих островов, куда немцы водили нас под конвоем ловить треску, где простудилась и умерла Хильда.

И в комнате нет спасенья от стужи. Дом ведь не такой, как у нас, в Сельдяной бухте. Стены тонкие, печка, против нашей, игрушечная. Ветер без труда пробивается в жиденькую городскую постройку, спозаранку выгоняет тепло из-под одеяла. Правда, жаловаться грешно. Кабы не Арвид Скобе, который помог своему земляку отыскать квартиру, ютились бы мы где-нибудь в сарае или в землянке.

Бабушка Марта уже давно встала. Она сидит у окна в ватной кофте и вяжет носок. После того, как мы расстались с «Ориноко», она очень осунулась, ослабела, и я начинаю бояться за нее. Завидев, как я выхожу из-за перегородки, бабушка Марта знаком подзывает меня.

— Ты слышишь? — спрашивает она.

— Что?

— Встань здесь, — она указывает мне место рядом с собой. — Слышишь теперь?

— Ничего я не понимаю, бабушка, — говорю я.

— Кончили сейчас, — тихо произносит она. — А как ясно было слышно! Колокол нашей кирки, Рагнар.

Нашей? В Сельдяной бухте? Бедная, бедная бабушка Марта, — ей мерещится бог знает что!

— Немыслимые вещи ты говоришь, — объясняю я ей. — Во-первых, до нашей бухты больше тридцати километров. Какой ветер принесет звон через такую даль? И звонить там некому. Или ты забыла, что от кирки нашей остался один мертвый кирпичный остов, лестницы все сгорели, обрушились. Только птица может подняться на звонницу.

— Я слышала, — упрямо твердит бабушка. — Я всегда узнаю колокол нашей кирки.

Плоха, совсем стала плоха бабушка Марта.

— Что ж, может быть, ты и права, — отвечаю я.

Я бужу Эрика, и мы идем в рыбную гавань. Это не близко. На набережной нас обгоняет красный почтовый автобус с ящичком для писем на кузове, — тот же самый автобус, который делал остановку у нас в деревне. По праздникам я ездил на нем в город за покупками.

Эрик поднял было руку, но я удержал его. Нет, мы не можем тратиться на билеты, ведь очень может быть, мы и сегодня проходим напрасно. Эрику — тому еще удается иногда заработать. Управляющий ставит его на засолку или на весы. Для меня вот уже вторую неделю ничего не находится. Не станет же мореход Ларсен таскать мешки с солью! Что люди тогда скажут!

— Папа, Нильс, знаешь, что́ говорит? — сказал Эрик. — Он говорит: в следующий раз бургомистру Скобе не поверят. Он ведь обещал всем работу, когда были выборы.

— Нильсу вынь да положь, — ответил я. — Не всё сразу делается.

Потом я напомнил мальчишке, что ему незачем вмешиваться, когда взрослые беседуют между собой.

— Я не вмешивался, — возразил Эрик. — Дядя Нильс нам говорил — мне, Альберту, длинному Хансу.

— Напрасно Нильс отвлекает вас от дела. Меньше болтайте там. Перело́жите соли в рыбу, вам тогда покажут! Тоже нашлись политики!

Потеряет место Эрик, — как мы тогда будем жить? Подумал он об этом? “И я опять начал наставлять его уму-разуму.

Да, и на этот раз не оказалось работы для меня.

— Парень пусть остается на всякий случай, — сказал управляющий.

Про меня — ни звука. Словно я уже не гожусь ни на что. Словно я способен только провожать Эрика до ворот.

— Видно, мне надо ждать, пока починят «Ориноко», — сказал я. — Да и то, как знать, будет ли он плавать. Хозяин продает остров Торн, верно или нет?

— Простите, мне некогда, господин Ларсен, — сказал управляющий. — Ну, а ты ступай в посолочную, Берт.

— Я Эрик, а не Берт, — поправил Эрик.

— Ты потише, — заметил я. — Повежливей.

Хорошо, что хоть его взяли. Спасибо и на том, Генри! Я пробился сквозь толпу, собравшуюся у ворот в ожидании работы, и двинулся в обратный путь.

По тропинке, вытоптанной в камнях, я поднялся на холм. Позади меня, на дне впадины, лежала рыбная гавань с белым зданием конторы и серыми крышами цехов, которые разрослись вокруг нее, как грибы вокруг березового пня. А впереди — тоже впадина, но пошире, и в ней город. Когда я добрался до самой вершины холма, город открылся мне весь, и первое, что я увидел, был пароход, бросивший якорь в заливе. Событие редкое у нас. Городишко, правда, числится портовым, но посудите сами, — разве здесь порт? Один-единственный кран торчит на гранитных плитах. А волнорез? Лучше и не спрашивайте. Вместо него — две продолговатые скалы, показывающиеся из воды. Одна — широкая, напоминающая грудь человека, другая поменьше, с зазубриной вроде рта, с бугорком вроде носа, — ни дать ни взять лицо. Будто каменный великан свалился в воду. «Пьяный Матрос» — так зовутся эти скалы. Они-то и служат здесь волнорезом.

Пароход большой, больше любого из домов на берегу. «Пьяный Матрос» почти весь скрыт за пароходом, видна только часть головы.

Флаг на таком расстоянии нельзя рассмотреть. Но, верно, судно из-за границы. Откуда же? И что на нем?

Пойду мимо — узнаю. Нет, не подумайте, что шкипер Ларсен, как мальчишка, спешит поглазеть на иностранный пароход.

Не оттого быстрей задвигались ноги. Три года назад, как кончилась война, стали говорить в народе, что вот-вот придет транспорт из Германии, привезет наших — угнанных немцами. Правда, с течением времени всё реже рисовалась мне эта картина, — и всё же сердце не на месте.

Через час ходьбы я свернул с главной улицы влево, в узенький переулок. В конце его зеленела ограда порта и маячил солдат с винтовкой.

Видно, не простое торговое судно прибыло к нам, раз выставили охрану с оружием!

Солдат лениво прохаживался и поглядывал в небо. Он следил за голубями пастора Визелиуса, кружившимися над переулком. Козырнул мне и сказал:

— Здравствуйте, дядя Рагнар!

Никак Вилли! Ну да, Вилли, сын Гуннара из Фламмеля, маленькой деревушки по соседству с нашей Сельдяной бухтой. С Гуннаром мы ловили лососей у Белых порогов.

— Ого, как ты вырос, Вилли! — сказал я и пощупал его плечи. — Здоровый парень, весь в отца!

— Вы не трогайте меня, дядя Рагнар, — сказал он и отступил на шаг. — Не велено, потому что я на службе, дядя Рагнар, вот в чем суть.

— И форма идет тебе, — сказал я. — Она очень неплохо сидит на тебе. Что за коробка там пристала к нашим камням, Вилли? Откуда ее принесло?

— Из Америки, дядя Рагнар, — сообщил Вилли, оправил френч и сделал еще шаг назад.

— Хватит тебе пятиться! Не бойся ты меня, дурень! Так из Америки, значит?

Тут вспомнил я разговоры насчет американской помощи. Интересно, что это за помощь. Конечно, если там фрукты в банках да хлопковое масло, то радоваться нечему. Банки нашему брату не по карману, масло из хлопка дешевое, да горькое, тощее, — только от бедности его в рот класть. Китовый жир, который мы добывали до войны, не объеденье, но всё лучше этого. Мне сдается, богом положено из хлопка делать одежду для человека, но отнюдь не еду.

Вилли не сразу сказал, с чем явился американец на этот раз. Завел меня за киоск, чтобы сержант не увидел, потоптался на месте, передвинул прикладом винтовки щепочки на земле и, собравшись с духом, вымолвил:

— Товар секретный, дядя Рагнар.

— Да ну? — удивился я. — Мне-то ты можешь сказать.

Да тебе и самому не терпится выложить секрет, губошлеп ты этакий. Ты побаиваешься, ты с опаской поглядываешь на меня.

— Не беспокойся, не выдам, — прибавил я. — Нечего тебе играть со мной в прятки, Вилли. Не говори — очень мне нужно. Я схожу к доктору Скобе и узнаю у него всё. Для шкипера Ларсена нет секретов здесь, Вилли, имей в виду, телячья ты голова.

— Ладно, дядя Рагнар, вам, пожалуй, можно, — решился он наконец, приблизился ко мне и задышал мне в щеку. — Бомбы привезли.

Тут я сам отскочил от него. Целый пароходище! Что мы тут будем делать с ними? Не дай боже они взорвутся, тогда и бревна не останется от нашего городишки.

Но Вилли сказал, что здесь они не будут лежать, — их отвезут на аэродром в Роммендаль.

Тоже не легче. Роммендаль рядом.

— Ты сам-то видел их? — спросил я.

— Нет. Но это точно. Нам объявили, когда наряжали сюда.

— Послушай-ка, Вилли…

Я хотел узнать, не объявили ли им еще чего-нибудь. Я хотел прямо спросить — что там слышно, у военных? Но тут же я подумал: вот и опростоволосится шкипер Ларсен, если заведет речь о политике. Сразу и обнаружится, что он не читает газет. Платит крону в месяц почтальону Пелле за пересказ новостей, а тот разбирает только крупную печать. Желторотый Вилли и тот будет смеяться надо мной. Поэтому я спросил парня:

— Послушай, а как кормят вас?

— Больше всё клецками, дядя Рагнар. И к завтраку, и на обед.

— И то неплохо по нынешним временам, — сказал я. — Прибавку, верно, дают.

— Редко.

А впрочем, почему бы не поинтересоваться? Ведь военным сообщают и такое, чего нет в газетах. Вилли помялся, посмотрел по сторонам и ткнул нос в мое ухо:

— В Роммендаль прилетят американские самолеты. Осенью. На маневры.

Что ж, маневры — это еще не война. Значит, ничего особенного не стряслось. Но, конечно, было бы лучше, если бы эти бомбы отвезли куда-нибудь подальше. Неужели нет другого места!

— Это секрет, дядя Рагнар!

— Не беспокойся, Вилли. Прощай. Дядя Рагнар, братец, хранит секреты даже тогда, когда его об этом не просят.

Зачем я сказал это? Сам не знаю.

7

Подумайте, пока я добирался до дому, новость успела обежать весь город. Длинные у нее ноги! Представьте себе, даже бабушка Марта знала, что в порту стоит пароход с бомбами, — ей сказала фру Агата, заносившая молоко. Разумеется, она всполошилась и напугала бабушку Марту. А ей нельзя волноваться.

— Бомбы отсюда увезут, — сказал я ей.

— Все говорят, опять война будет. С кем же война, Рагнар? Опять немцы?

— Мало ли что болтают, — отмахнулся я. — Как тебе объяснить… Наше правительство, на всякий случай, купило оружие в Америке. А американцы рады всучить свой товар — бомбы или хлопковое масло. Привезли этакий ворох. Да ты не бойся, их сегодня же отправят отсюда.

Успокоившись немного, бабушка Марта сказала, что фру Агата не только принесла молоко, но помогла в стирке и поэтому придет к нам обедать.

— С бельем мне не справиться, — пожаловалась она. — Силенки-то еще есть, а пальцы не те. Ты не ругайся, Рагнар.

Я не против того, чтобы вдова Агата бывала у нас. Мне нравится слушать, как Агата гремит корытом на кухне или рубит щавель так, что дом дрожит. Она обыкновенно подпевает себе во время работы, как, бывало, покойница Хильда. Голос у Агаты чуточку похожий.

Но только голос. Поэтому, когда она выходит из кухни и открывает дверь в комнату, я смотрю куда-нибудь в сторону.

Эрик к обеду не явился, и мы сели без него. Агата внесла миску с супом, поставила и побежала назад за крышкой. Сразу-то не сообразила накрыть!

Нет в ней, как я посмотрю, расторопности и обращения настоящего нет. Села обедать в чужом доме и чуть не первая схватилась за ложку. А еще городская! У нас так заведено: хозяин раз пять хлебнет, а уж потом гость пригубит ложку. А чего сто́ит усадить гостя! Ведь если он человек воспитанный, он ни за что не послушает первого приглашения, он убежит на улицу, спрячется где-нибудь за пристройками или на огороде, а хозяева добрых четверть часа кличут его и ищут.

Корзины с рыбой она могла бы таскать, это верно: плечи, как у мужика.

— Куда же Эрик пропал? — спохватилась бабушка.

Фру Агата, очистив тарелку, ни с того ни с сего объявила, что она вчера видела Эрика.

— Он был с девушкой.

— Эрик? — спросил я. — Вы не путаете, милостивая фру Агата? Эрик еще мальчик.

— Я тоже нахожу, что он мальчик, — сказала она и улыбнулась неизвестно чему.

И тут она меня ошарашила: Эрик стоял вчера вечером у «Веселого лосося» с Христиной! Еще не легче. Ох, остренькая подъехала-таки к парню!

Фру вставила несколько слов насчет состояния Христины.

— Еще неизвестно, как обернется дело с наследством, — сказал я. — Впрочем, меня не касается. Я не собираюсь женить Эрика.

— Вы правы, — согласилась она. — Всё равно ведь возьмут в солдаты. Время такое…

— Да бросьте вы, — рассердился я. — С ума все посходили из-за парохода.

— Мне больше некого провожать на фронт… А всё же страшно, — тихо сказала Агата.

Картошку с рыбой мы доели молча.

— Какая Христина? — вдруг подала голос бабушка. — Дочка Олле? За ручьем? Нет, что я, — поправила она себя, — та ведь вышла за лесоруба Андерса.

После обеда я сказал Агате, что время уже летнее, не грех скинуть еще одно эре за молоко. Агата, держа в охапке посуду, остановилась в дверях.

— Что ж, ради вас, — молвила она. — Ради вас можно…

Ступайте, ступайте мыть посуду, фру Агата, и спойте что-нибудь. Всё равно что, — например, ту плясовую, под которую я, бывало, кружился вокруг Хильды. Хильда держала в руках шест с шапкой на конце, и парни, кружась, выкидывая перед Хильдой коленца, подпрыгивая, старались сбить шапку. Я сбил ее и получил право весь остаток вечера танцевать с Хильдой. Вы напевали про себя эту плясовую, фру Агата, спойте ее еще раз и не показывайтесь сюда. Сделайте и это ради меня, раз вы так хорошо ко мне относитесь.

Конечно, я не сказал этого. Я только подумал. Фру Агата не пела, я слышал лишь грохот посуды.

Из окна видно было, как она шла к себе по дощечкам, перекинутым через каменные желваки. Дощечки прогибались и жалобно скрипели под ее крепким шагом.

Эрик не явился и через час и через два.

— Я дойду до «Веселого лосося», — сказал я бабушке. — Если мальчишка там, притащу за ухо.

Не пришлось мне, однако, дойти до харчевни. Еще по дороге заметил я, что люди оживлены больше обычного, что на углах, у кирки, возле кинотеатра собрались кучками женщины и громко судачат. Вскоре я встретил знакомого матроса.

— В порту забастовка! — крикнул он, переводя дух. — Все рыбники там…

Ну и денек сегодня! В самом деле, все с ума посходили, — ничего другого не скажешь. Пока я спешил к порту, мне попались навстречу еще знакомые, и каждый добавлял какую-нибудь подробность. Представьте, что учинилось в порту! Грузчики отказались работать. Мы, мол, согласны что угодно выгружать, но не бомбы. Пусть американцы везут их обратно. Так и сказали директору порта. Тот позвонил Генри Биберу. Порт ведь тоже его предприятие. Так и получилось, что поиски Эрика привели меня в порт, к тому же проклятому пароходу.

Вообразите себе: и рабочие из рыбной гавани не захотели выгружать. Что сделалось с народом! Когда я прибежал в порт, кран стоял неподвижно и царила полная тишина. Ворота распахнуты, на створке кусок фанеры, и на нем наспех выведено мазутом:

«Срочно требуются грузчики».

У ворот внутри прохаживался, похлестывая прутиком по голенищам коротких сапожек, конторщик Борг — прыщавый малый в клетчатых шароварах.

— Эрик здесь? — спросил я его.

— Да. Стойте, Ларсен! Вот что, забирайте его отсюда. Дружеский совет… Не случилось бы беды с юнцом. Вызвали полицию. Парни и сами не работают, и других решили не допускать. А мне велено тут нанимать людей, — он пожал плечами. — Дурацкое положение.

По узкому проулку между складами я вышел к причалам. Прямо передо мной выросла громада океанского парохода, от черного борта его, вздымавшегося к небесам, легла на плиты набережной, на штабели бревен темная тень. И первый, кого я увидел сидящим на бревне, был Нильс — Летучий шкипер. Он посапывал своей трубочкой как ни в чем не бывало, а с ним сидели братья Микель и Юхан, рассказывали ему что-то и посмеивались, как будто ничего не случилось. Я подошел к Нильсу и сказал ему прямо:

— Ты главный заводила. Я так и знал.

— Присядь, шкипер, — ответил он. — Не расстраивайся.

— Я пришел не для того, чтобы лясы точить с вами, — ответил я. — Я за Эриком. А вы, ребята, если не имели дела с полицией, так будете иметь. Борг сказал…

— Мы слыхали, можешь не повторять, что́ сообщил тебе Борг, — прервал Нильс. — Красиво будет, если Скобе через три недели после выборов позовет на помощь полицейских, а? После болтовни о демократии! После всей фарисейской болтовни! — Нильс свел брови и стукнул каблуком. — Я всё же думаю, он не решится сразу. Сперва сам пожалует к нам.

Брови его разошлись, он смотрел на меня посмеиваясь, и с таким же выражением глядели на меня братья Микель и Юхан.

— Мне некогда спорить, — сказал я. — Где Эрик?

Я думал, он начнет ругаться. Ничуть не бывало. Не торопясь поднялся, стряхнул пыль с брюк.

— Побудьте тут, — велел он Микелю и Юхану. — Я — на третий пикет.

Ясно — командиром у них!

— Эрик сам решит, — повернулся Нильс ко мне. — Я удерживать не стану.

— Покамест я решаю, — ответил я.

На это он ничего не сказал. Меня так и подмывало вымолвить ему пару крутых словечек, но он шагал так невозмутимо, словно на прогулке, и я не вдруг приготовил эти слова. А когда приготовил, было уже поздно, — дорожка среди штабелей вывела нас к крану, стоявшему на ржавых, поросших травой рельсах. Кругом сидели на траве рабочие из рыбной гавани — человек десять, и среди них Эрик.

Эрик, завидев меня, встал. У меня, должно быть, вид был далеко не любезный, потому что еще двое парней вскочили с земли и один взял его под руку.

— Идем домой, — приказал я.

Что же он ответил мне, как бы вы думали? Ведь не послушался! Да, да — вообразите себе! Он, изволите видеть, не может оставить товарищей. Товарищи для него важнее! Он заявил, что должен охранять порт. Как будто он хозяин! Так меня поразило это, что и передать не могу.

— Хорошо, оставайся, — только и мог я сказать. — И можешь вообще не показываться домой.

После этого я повернулся и, не говоря ни слова никому, двинулся прочь. А что я должен был сказать? Пусть живет как знает, если он умнее отца.

Целую ночь я не спал и ждал, что залает собака инженера Зайделя, живущего наискосок. Дорога от порта к нашему дому как раз мимо него. Ночью эта собачонка непременно тявкает на прохожих.

Несколько раз она поднимала лай, и я спускался вниз отпирать дверь. Уж коли я всё равно не сплю, так отчего же не выйти. Фру Гортензия, супруга таможенного чиновника, живущая в нижнем этаже, терпеть не может, когда ночью топчутся на ступеньках у парадной. Неделю будет ворчать. Так что лучше сойти и поскорее впустить человека.

Однако ночью прохожие шли мимо. Утром фру Агата принесла вместе с молоком новости: в порту был Скобе, уговаривал рабочих; многие послушались, и пароход разгружается.

После кофе явился Нильс.

Глаза его не смеялись, как обычно, в них были тревожные искорки. «Случилось что-нибудь с мальчишкой», — мелькнуло в уме. Я не поздоровался с ним, не кивнул даже, — ждал, что он скажет.

— Эрик у меня, — сказал он.

Я и тут не смог ничего произнести. Стало легче дышать, и я сделал большой глоток воздуха.

— Вам надо помириться, — сказал Нильс.

Меня всего передернуло. Сам же виноват и, извольте радоваться, советует мириться. Начни он как-нибудь иначе, я бы, возможно, попросил его сесть и рассказал бы ему самое важное, то, что узнал от Скобе, и заставил бы Нильса задуматься над своими поступками. Я доказал бы ему, что сейчас самое лучшее, что можно сделать, это держаться в стороне от политики, раз в мире всё перевернулось и нельзя понять, где друг, а где враг.

— Знаешь что, Нильс, — сказал я, стараясь не кричать. — Лучше тебе уйти.

8

Боже мой, что с ним стало! Как он помолодел, мой «Ориноко»! Да нет же, он и в ранние свои годы не выглядел таким новеньким и щеголеватым, как теперь. Я даже глазам не поверил сперва, честное слово! Чей это голубой ботик у причала, раскрашенный, как прогулочная яхта, подумал я. Что-то он незнаком мне. Должно быть, Генри Бибер ошибся, послав меня на второй причал, — принимать корабль, вышедший из ремонта. Никакого «Ориноко» я здесь не вижу, — так говорил я себе, пробираясь между бочками с соленой салакой, треской и бутылями с рыбьим жиром. И вдруг… Да неужели это он, мой «Ориноко»!

— «Ориноко» ваш готов, — сообщил мне сегодня Бибер. — Так как по всей вероятности никто не сумеет плавать на нем лучше вас, то я и поручу его вам.

На этот раз Генри принял меня не в кабинете, а в маленькой комнатке за кабинетом. Она вся обита коврами, а в углу небольшой столик с медной дужкой, вделанной в крышку. Генри потянул дужку кверху, крышка стола раскрылась, распахнулась двумя половинками, а изнутри поднялись графинчики и стопки из матового стекла. Генри налил мне и себе какой-то зеленоватой диковины, пахнущей мятными каплями, и мы выпили.

Я ждал, что скажет Генри. Порция с наперсток величиной не затуманила мне мозги, и я мог рассуждать трезво, — неспроста же позвал меня сюда Генри. С ним ухо надо держать востро.

Он налил мне еще, и тут я окончательно решил, что дело нечисто.

— Как семейство ваше? — спросил он.

— Благодарю вас, по-прежнему, — ответил я.

— Сынок ваш дома?

— Нет, — ответил я осторожно. — Гостит у знакомых.

— Для юноши в таком нежном возрасте, — проговорил Бибер, вытирая платком губы, — крайне необходимо твердое руководство со стороны отца. Только оно способно уберечь от случайных и опасных знакомств.

Ах, вот он куда гнет! Ну, у меня нет охоты отдавать ему отчет в своих личных делах. И я, не вдаваясь в эту материю, вежливо согласился, что отец, действительно, много значит для ребенка, тем более, что бабушка Марта стала плоха.

Тут Генри зачем-то поинтересовался, сколько лет бабушке Марте. Видимо, он еще не дошел до сути и заходит издалека. Что ж, и я за словом в карман не полезу. Извольте слушать, коли так, господин Бибер. Бабушка Марта, к сожалению, стала заговариваться. Вообразила, что Эрик ночует у невесты — у дочки Олле, который жил в Сельдяной бухте. Бабушка всё беспокоится, как бы Эрик не поскользнулся и не расшибся, прыгая через ручей, и твердит, что ему надо идти через мостик. От него прямо к амбару тропинка. Это она помнит — бабушка Марта! Действительно, у Олле за ручьем, на выступе скалы стоял большой старинный амбар с резными столбиками и наружной лесенкой, прямо к чердачку. Внизу, как водится, хранилось зерно, вяленая рыба, сухие лепешки под потолком, надетые на брус. А на чердачке в теплые летние ночи спала дочка Олле — Христина. Не троюродная сестра боцмана Лауриса, а дочка Олле, что вышла за лесоруба Андерса.

Всё это я выкладывал Биберу и, посмеиваясь про себя, видел, как он ёрзает от нетерпения на табуретке. «Теперь я довел его, — решил я. — Раскроет карты».

И действительно, он прервал меня и сказал, поматывая головой, будто разбрасывая слова по всем углам комнаты:

— У меня есть для вас предложение, господин Ларсен. Оно встретит, как мне представляется, ваше полное одобрение. Не желаете ли взять ваше «Ориноко» в аренду? С вашим искусством вы сможете, не сомневаюсь, выкупить его с течением времени в собственность.

«Ага, вот в чем дело, — подумал я. — Бибер учел свою выгоду. Что ж, предложение как будто, сто́ящее, но нет ли какого подвоха».

— Прежде всего я хотел бы осмотреть судно, — ответил я Биберу.

И вот я стою на набережной, у мастерской, а передо мной мой переродившийся «Ориноко». Выходит, мы снова будем вместе, дружище! Снова будешь носить меня!

Но я должен проверить, не обманчива ли твоя новая наружность, не намерен ли Генри надуть меня, сбыть с рук корабль, залатанный кое-как, на живую нитку, не скрывается ли под слоем краски какой изъян. Прежде чем я не сделаю на нем несколько кругов по заливу, я не отвечу Биберу ни «да», ни «нет».

Вот идет по настилу старый Эркко. Он сгорбился, втянул лысую голову в плечи, что-то шепчет про себя.

— Эй, Эркко, — крикнул я.

Он кивнул мне и не остановился.

— Что с тобой, Эркко, — удержал его я. — Да ты спишь на ходу, парень! Полюбуйся-ка на эту посудину, — сказал я, указывая на «Ориноко». — Узнаёшь ее?

Но Эркко, обычно разговорчивый, молча щурил на солнце свои подслеповатые глаза, приоткрыв их, и покачивал головой, словно вид «Ориноко» был ему неприятен. Потоптавшись, звякнув носками пыльных ботинок о банки с тресковым жиром, он двинулся дальше.

— Да что с тобой, Эркко! — крикнул я и взял его за локоть.

— Не кричи так, шкипер, — проговорил он и высвободился. Но я загородил ему путь:

— Очнись же, слушай! Я с делом к тебе. Если ты свободен, помог бы мне… Надо испытать корабль, понимаешь. Я встану на руль, ты к мотору.

— Нет, Ларсен, нет, — он растерянно заморгал и отвернулся, — Некогда мне…

— Врешь ты, Эркко. Ненадолго ведь. Понимаешь, я спасаюсь, нет ли какой каверзы. Генри возвращает мне бот. Но надо всё проверить сперва. Ему ведь палец в рот не клади…

— Ты выслужил, Ларсен, — тихо ответил Эркко, не глядя на меня.

— Как выслужил? Кому? Да что ты мелешь, Эркко, с ума ты сошел! — крикнул я, но он быстро пошел прочь, перешагивая через банки. Я сделал шаг, другой, чтобы догнать его, но он уже исчез за углом склада.

Ну и бог с ним. Не стану упрашивать его. Очень он мне нужен!

Я постоял некоторое время и подождал, — не покажется ли этот старый болтун. Конечно, искать его я не намерен. Но если он еще раз пройдет мимо причалов, я ему скажу. Я скажу: «Дурак ты, Эркко, неужели ты воображаешь, что я собирался увести Эрика ради Генри или кого-нибудь другого?» Но Эркко не показался.

В конторе мне дали матроса, и я вывел «Ориноко» из рыбной гавани. Я покружил по заливу, затем вышел в море и взял влево, пока не послышался шум падающей воды и не блеснули «пять сестер» — пять каскадов, свергающихся с высокой, почти отвесной горы. Нет, Генри не подвел меня как будто. В корпусе никакой течи. Вот руль перекладывается не очень легко. Но это пустяк. Словом, только бы радоваться мне, если бы в ушах не звучали слова Эркко: «Ты выслужил, выслужил, выслужил». Ведь вот же, привяжется какая-нибудь ерунда и не отогнать ее!

В конторе я сказал, что подпишу договор на аренду «Ориноко», но сперва пусть мне подгонят штурвал получше и положат на борт еще один слой краски.

Из конторы я пошел в посолочную, где работает Эрик, и отыскал мастера.

— Бибер отдал мне «Ориноко» в аренду, — сказал я. — Сообразил, что кроме меня некому поручить такой корабль.

— Поздравляю, шкипер, — и толстяк мастер прижал меня к своему животу. — Поздравляю.

— Передай моему Эрику, Бенгт. Только осторожно, — не от меня, понимаешь?

Ясно. Мальчишка обрадуется, со всех ног кинется домой. Еще бы! Плавать на своем судне.

— Мы умнее были в его годы, Бенгт. Занимались своим делом, не лезли в политику.

— Истинно, Рагнар. Нильса уволили, ты слышал? И еще пятнадцать человек. У меня, слава богу, никого.

Толстяк комкал фартук, лоб блестел от пота.

— Ты мокрый, бедняга, — засмеялся я.

— Не заварилось бы снова, — охнул он. — Хожу и срываю, — он протянул мне горсть бумажек. — Сердце болит за них, дураков. Работали бы смирно. Почитай, что́ твой Эрик расклеил у нас тут…

— Не интересуюсь, — ответил я, отводя его руку. — Я добываю кусок хлеба для семьи, вот и всё. По нынешним временам и это не легкое дело, Бенгт. Вот Нильс не понимает меня, и Эркко тоже. Многие не понимают меня, Бенгт, а дело ведь простое…

Я еще долго распространялся в таком духе, держа Бенгта за пуговицу комбинезона. Освободившись от меня, он пожелал мне счастливого промысла на «Ориноко».

— Я завтра приду за ним, — сказал я. — Штурвал заедает, и краски на борту маловато. Заставил сделать. Бибер не должен забывать, что имеет дело со шкипером Ларсеном. А шкипер Ларсен звезд не хватает, правда, но провести себя не даст, — а?

Говорил я с Бенгтом, а обращался к Нильсу, к Эркко, к братьям Микелю и Юхану. И, закончив свою речь, я продолжал ее мысленно, шагая вдоль шеренги бутылей с рыбьим жиром и оглядываясь по сторонам, — не покажется ли опять Эркко.

9

«Ориноко» у нас, и всё было бы хорошо, если бы не эта заваруха.

Видели вы что-нибудь подобное? Ведь не явился мальчишка! Он боится меня, вот в чем дело. Или Бенгт не исполнил моей просьбы? Да нет, не может этого быть, — Бенгт сделает, если обещал. Да и, небось, всему городу уже известно, что шкипер Ларсен привел «Ориноко» обратно. Меня уже не один встречный спрашивал — каков промысел? А какой может быть промысел, если бот стоит у причала. Или прикажете мне брать на борт чужого человека? С какой стати! При взрослом-то сыне! Но вот уже потерян один день по милости Эрика, негодяя мальчишки. А тут еще Агата со своей болтовней. Она видела Эрика и прибежала доложить мне.

— Он изменился, господин Ларсен, — сказала она. — Он смотрит как-то по-другому. Знаете, ведь бывают такие дни, когда мальчики вдруг становятся мужчинами. Он делается всё больше похож на своего брата.

Я оборвал ее и спросил, где она видела Эрика. В сквере у «Веселого лосося». Они так мило беседовали, — Эрик и Христина.

— Чему вы улыбаетесь, фру Агата? — вскипел я. — Он бегает за девчонками, шляется черт знает где, а отец сидит на берегу, сидит как… как…

Я так и не сумел подобрать подходящего слова, до того обозлился. Между тем Агата, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Вы и оглянуться не успеете, как ваш Эрик раздобудет молодую хозяйку для вашего дома. И тогда, — она опустила голову, — я вам буду совсем не нужна.

— Я ему покажу хозяйку! — сказал я. — Я возьму его за шиворот и притащу домой.

Чего же ждать?

Салака, небось, уже пошла. Конечно, больших косяков еще нет, и другой рыбак зря будет мочить сети. Надобно знать банки за маяком Ялмарен, песчаные банки, покрытые водорослями до того густо, что они кажутся зелеными подушками. На тех банках уже, наверное, есть рыба. А шкипер Ларсен всегда выходил первый. На салаку, или на треску, или на камбалу — всегда первый, черт побери! Люди, верно, в толк не возьмут, почему такой неповоротливый нынче шкипер Ларсен, почему он не спешит выйти в море. А кое-кто, может, уже подсмеивается: одряхлел, мол, Ларсен, не совладал с желторотым юнцом.

А тут опять Агата:

— Она с коготками птичка — Христина. Она поженит Эрика на себе, господин Ларсен.

— Простите меня, фру Агата, — ответил я. — Удивительно устроена у вас голова. Всё, что происходит на свете, вы сводите к свадьбе.

С этими словами я ушел, велев ей покормить бабушку Марту и самой поесть супа, что остался от обеда.

До Нильса путь не близкий. Он живет на самом краю города, за лесопилкой. Дом, где Нильс снимает комнату, торчит на скале, на самом ветру, и туда от мостовой надобно карабкаться по деревянным, зеленым от времени ступенькам, числом не менее полусотни.

Я застал одну Асту — жену Нильса, пеленавшую ребенка. Эрик на собрании, а Нильс трудно сказать где. Ему за вечер надо побывать по крайней мере в трех местах.

— Недаром он «летучий шкипер», господин Ларсен, — прибавила Аста. — Уж такой он есть. Придет поздно.

Каждое слово она растягивает, как будто я глухой. Все так говорят там — на Синих горах. Нильсу, видите ли, не нашлось невесты в Сельдяной бухте, привез с Синих гор. И не удосужился даже приучить ее говорить по-человечески. Вы думаете, фру Аста, очень красиво — раскатывать каждое слово, как тесто для ватрушек. А то, что вы держите у себя лоботряса, сбежавшего из дому, — это тоже в порядке вещей, по-вашему, фру Аста? Вам даже весело, сдается мне.

Так я думал, глядя в смеющиеся глаза Асты. Она радуется безобразию, вместо того чтобы прогнать мальчишку к отцу. Дать хорошего пинка и прогнать.

— Я пришел за Эриком, — сказал я.

Она что-то ответила, но в эту минуту, как назло, заорал ребенок.

— Что вы сказали, фру Аста? — спросил я немного погодя.

— Садитесь, садитесь, шкипер, вот о чем я вас прошу, — она повернулась ко мне, и глаза ее так же беззаботно смеялись. Господи, что за странное существо! Все они на один лад — там, на Синих горах. Как говорится, пока не обожжет, не поймут, что загорелось.

— Отдохните, ведь небось без ног остались, взбираясь на наш небоскреб? Вы давно у нас были? В прошлом году? Мы всё в той же хибарке, как видите. Хотелось бы устроиться получше, да не выходит.

«Никак вы пытаетесь успокоить меня, фру Аста? — подумал я. — Напрасно. Лучше договаривайте, кто вас просил взять еще квартиранта, коли самим тесно. Ведь никто не просил! Эрик, верно, валяется на полу. Так ему и надо, пусть почувствует, каково в людях».

У одной стены — кровати Нильса и Асты, у окна — письменный стол, у другой стены — два шкафа с книгами и между ними места только-только хватило для детской кроватки. А книжки у Нильса потрепанные, видать, куплены по дешевке, — не то, что у Скобе. У одной корешок отрывается.

— Эрик спит на кухне, — сообщила Аста. — Тише ты, — цыкнула она на хнычущего младенца. — Для Эрика у нас есть складная кровать.

— Очень вам благодарен, — сказал я.

— Ох, как вы злы на нас, шкипер, — вдруг задорно вымолвила она. — Ведь злы — верно? Молодой человек ваш тоже с характером. Он уверяет, что вы сами отказали ему от дома. Так или нет? Дождитесь его, поладите, может. Или прогуляйтесь, — собрание у них на каменоломне.

— Дожидаться его тут — много чести, фру Аста, — отвечал я, немного смущенный ее прямотой. — До свиданья.

— Дорогу найдете? Тропинка за углом.

Она проводила меня и показала тропинку. Выщербленная каблуками рабочих ботинок, она тянулась темной полоской по скалистому холму вверх, к карьеру, где рвут гранит.

Положим, рвут его редко. В летнее время, да еще вечером, там нет работающих, — одни гуляющие. Есть же любители карабкаться на верхотуру специально для того, чтобы поглядеть на город! И добро бы еще на весь город, а то на одну рыбную гавань Бибера. Остальное скрыто за скалами. Конечно, отваживается на этот подъем только молодежь. Говорят, еще прежний владелец лесопилки лазал, чтобы похудеть.

Вот, наконец, карьер, ведущий в сарай с оцинкованной крышей. Ворота настежь, слышен визгливый голос, выкрикивающий что-то. Я остановился у сосны, прилепившейся к косогору. Побуду здесь, пока они галдят, а потом заберу Эрика. Заберу без лишнего скандала.

Впрочем, может быть, его еще нет там. Собрание только что началось, видимо. То и дело сверху, с откоса, черного от шапок можжевельника, сбегают опоздавшие. И конечно, парень не упускает случая поддержать девицу за талию или облапить и снять с уступа.

Между тем становилось темно. Можжевеловые кусты слились в одну темную гущу, и никто не показывался оттуда. Ветер колотил по крыше сарая, лез ко мне за ворот. Ноги у меня застыли, и торчать под сосной стало уже невтерпеж. Я приблизился, не торопясь, кворотам и заглянул внутрь. Вот сколько их набралось, бездельников! Полный сарай! Интересно, кто им разрешил пользоваться помещением? Сожгут — кто будет отвечать? Вот один дымит сигареткой! А стены, скамейки, пол — всё деревянное, долго ли до беды. Нет здесь хозяина, вот что плохо.

Арвид Скобе обещал, что каменная гимназия, взорванная немцами, будет восстановлена. Давно пора! Вот этим юнцам, которые приходят сюда тискать девчонок да трепать языком, было бы особенно полезно потрудиться на каменоломне.

Я вошел. Никто не оглянулся в мою сторону, до того всех захватил оратор — белобрысый, курносый мальчонка, которому, верно, нет еще и шестнадцати лет. Над ним, привязанный проволокой к балке, висел фонарь «Летучая мышь». Я подтянулся на носках, и тут взгляд мой упал на Эрика. Он сидел согнувшись и подперев голову руками. Лица его я не мог видеть.

— Ну, погоди же!

Свет фонаря не достигал моего закоулка. Скамейка последнего ряда, у самой стенки, под огнетушителем, была в темноте. Я сел. Теперь голова оратора исчезла за спиной высокой, плечистой девицы, стоявшей впереди меня, и единственное, что я мог разглядеть отчетливо, был листок на ветке, которую она держала в зубах, — неподвижный светло-зеленый листок с прожилками.

Смысл того, о чем разглагольствовал курносый мальчонка, не сразу дошел до меня, — присутствие Эрика в каких-нибудь двадцати шагах не давало мне покоя. Курносый умолк, на смену ему выскочил другой, побасовитей. Он назвал имя Гейнца Янзе, как будто знакомое мне. Кто же такой Гейнц Янзе? Не тот ли боцман голландец с траулера «Генриетта»? Басок называет его почему-то преступником. Вот так раз! За что юнец обозлился на голландца? Ты, милый мой, лоботрясничал, вот тебе и влетело от боцмана. И поделом! Однако нет, тут другое. Юнец не из команды траулера. Он засольщик, если верить тому, что́ он говорит. Тогда какое же он имеет право судить моряков? Его ли ума дело? Ага, он был вместе с Нильсом в тот день в порту. Тоже не хотел разгружать пароход. Значит, и этому Нильс свернул мозги!

Я приподнялся. Желтый огонь фонаря отсвечивает на приглаженных волосах коренастого парня в кожаной куртке. Ровесник Эрику.

— Теперь мы знаем, кто́ такой Янзе, — сказал парень. — Знаем, зачем его держат у нас. Гитлеровский убийца Янзе нужен тут как штрейкбрехер, как соглядатай. Мы потребуем, чтобы его убрали.

— Правильно, правильно! — загалдели все, как будто припомаженный парень всё так толково объяснил, что ничего непонятного не осталось.

Следующим выступил, вообразите себе, Эрик. Уж его-то я меньше всего ожидал услышать. При первых звуках его голоса я вскочил, — он ли? Не чудится ли мне? Дома иной раз двух слов не выдавит за день. Мне показалось даже, что это вовсе не Эрик, а похожий на него, только немного повыше.

— Товарищ Нильс Эбергард просил передать… — начал Эрик, запнулся, поднял глаза к фонарю и замигал. Новый горе-оратор! — Просил передать так: партийная организация имеет все данные о прошлом Янзе.

Ишь, слова-то какие произносит! А с каких пор, хочу я спросить, ты стал вмешиваться в дела взрослых? Всё Нильс намутил! Они словно повторяют за ним урок. Эбергард считает, Эбергард предлагает, — то и дело мелькает в речи Эрика. Надо, дескать, всему городу сообщить про голландца, настроить всех, а затем идти к бургомистру с требованием: уволить голландца, выгнать его из города. Но и этого мало. Добиться, чтобы правительство запретило Янзе пребывать в нашей стране.

Растолкать бы всех, взять мальчишку за ухо и вывести. Но тут я перестал понимать смысл речи Эрика, потому что совсем недалеко от меня кто-то сказал соседу:

— Говорят, он ушел от отца.

— Да. И хорошо сделал.

Это обо мне. Обо мне и Эрике! И вдруг всё словно перевернулось. То, о чем я начал догадываться с той минуты, как услышал здесь Эрика, обрисовалось отчетливо. Я напрасно стою здесь и жду.

«Ушел» — это слово стеной встало между мной и Эриком. Глупо было думать, что он боится меня и из-за этого не вернулся домой. Хватит считать его ребенком, которого надо заставлять или уговаривать. Нет, он не ребенок, и я не подойду первый к нему. Он ушел, он заодно с Нильсом и другими. И с Эркко. Он хочет жить по-своему. Пусть попробует.

«Что ты притащился, старый дурак, — сказал я себе с досадой. — Сматывай-ка удочки, пока тебя не подняли на́ смех».

Кажется, никто не заметил, как я попятился, стараясь не шуметь, и шагнул к двери.

10

Я свернул с тропы, чтобы никому не лезть на глаза. Под ногами зашумела каменистая осыпь, кое-где скрепленная колючим кустарником. Впереди, в полумраке, обозначился дом Нильса, обращенный ко мне безглазыми задворками.

Надо бы сказать Асте: незачем давать мерзавцу складную кровать. Пусть валяется на полу.

Но я, конечно, не зашел. Я взял в сторону от дома Нильса. Вдруг послышались голоса Нильса и Асты. Я остановился. Аста давала мужу поручение — посмотреть мимоходом, не отвязалась ли коза. Ответа его я не разобрал. Затем Аста сказала, что скоро заберет козу в стойло.

Да что я хожу и подслушиваю чужие разговоры! Какое мне дело до них всех!

Я двинулся дальше. Нильс, по-видимому забегавший домой перекусить, пошел своей дорогой. Я мог бы окликнуть его. Но к чему? О чем мне толковать с Нильсом?

Фигура Нильса удалялась. Я еще раз подумал, что с Нильсом у меня не может быть общего языка. И в этот момент, словно нарочно, словно издеваясь надо мной, запиликала губная гармошка Нильса. Сам он давно исчез за косогором, а гармошка разливалась, разливалась без удержу.

Проклятая гармошка! Я готов был заткнуть уши, чтобы не слышать ее. Она преследовала меня. Был как раз тот час затишья, какой обычно бывает вечером, когда ветер делает передышку, прежде чем задуть с новой силой.

Я ускорил шаг, расстояние между нами быстро увеличивалось, но от музыки Нильса решительно невозможно было отвязаться. Без работы остался, а играет! И чего он радуется!

Нильс где-то в темноте поднимался в гору по крутой тропе, которую выбили в камне каблуки с гвоздями, и швырял оттуда свою бесшабашную плясовую. Она неслась за мной по деревянному тротуару, кружилась по улице, как бешеная, обегала столбы, цеплялась за палисадники, колола меня и дразнила.

Кажется, до самого дома проводила она меня.

Бабушке Марте я объявил, что Эрик нанялся на траулер — промышлять у Птичьих островов.

— У Птичьих? — она приподнялась на постели, глаза ее блуждали. — Господи, там же немцы.

— Опомнись, какие теперь немцы. Мальчишке полезно… побыть одному. Ему хорошо заплатят.

Успокоившись, она спросила, как я управлюсь без Эрика. Я уверил ее, что это нетрудно.

— Возьму на бот Агату, — сказал я. — Она рыбачила с мужем, не впервой ей. Вообще, свет клином не сошелся на Эрике. Плавать со мной всегда охотники найдутся. Одно беспокоит, не вывесили бы завтра «штаны».

Штаны — так зовется в просторечье сигнал шторма, флажок с двумя язычками, запрещающий выход в море. Я еще некоторое время распространялся об этом, доказывая бабушке Марте и себе, что другой заботы у меня нет.

Ветер опять разошелся. Всю ночь он наскакивал на наш дом и молотил по крыше — чертов ветер. А внизу гремела посудой прислуга таможенного чиновника. Удивительное дело, сколько там успевают напачкать посуды за день. Задремал я только под утро, и то ненадолго. Почудилось — кто-то прошел за ширму, где уголок Эрика. Такой у нас дом — весь он набит стуками, шорохом, скрипом, и вся эта путаница шумов собирается к твоему изголовью. Однако когда я поднялся, то первым долгом заглянул за ширму.

Там было пусто. Слепило солнце. Я сел на койку Эрика и положил ладони на одеяло. Набежало облако и затенило комнату, погас переплет окон, отброшенный на стену и койку, но ворсистое сукно хранило тепло.

«Нет у тебя больше семьи», — сказал я себе. Мне представилось, что Эрик завтра или послезавтра заявится и потребует, чтобы я его выделил. Потребует долю имущества: свои резиновые сапоги, которые он так еще и не удосужился залатать, денег или… ну не знаю, что еще. Я позабыл на минуту, что мы не в Сельдяной бухте и никакого имущества, собственно, нет. Но Эрик, пришедший за своей долей, обрисовался передо мной очень ясно, и злость снова поднималась во мне, а сонливость пропадала. Черта с два ты проживешь на кухне у Нильса! Умолять будешь меня, в ногах будешь валяться!

Я решил не терять из-за него ни минуты. Пусть висят «штаны» на мачте у порта — я всё равно пойду в море. Я прошмыгну так, что никто не заметит и не успеет помешать.

Если за маяком Ялмарен разбушевались волны, то есть же тихие заливчики у острова Торн. Найду, куда опустить сеть.

Во всяком случае, я не могу сидеть на месте. Пусть там, в порту, вывешивают, что́ хотят.

Я выпил кружку кофе и снял уже зюйдвестку с гвоздя, как постучал Пелле-почтальон.

— Заходи, — сказал я, впуская его в комнату. — Только потише, бабушка Марта спит.

Сейчас он спросит: неужели я всё еще не помирился с Эриком. И я отвечу, что молодым людям полезно бывает пожить самостоятельно. Я давно приготовил такой ответ. Но тут мне пришло в голову — в городе, может быть, стало известно, что я вчера искал Эрика и лазал на карьер. Значит, нужен какой-то другой ответ. Однако Пелле, слава богу, не проявил любопытства.

Он вытащил, из сумки газету. Водя пальцем по строчкам, покашливая, Пелле прочел:

— «Двое подростков совершили не лишенное приключений путешествие в чужом автомобиле от южной набережной до северной окраины столицы, где они вошли в резкое соприкосновение со столбом. Радость оптовика Хенриксена, обретшего машину, была омрачена печальным ее видом».

— Черт с ним, с видом, — сказал я. — Нынче подростки на всё способны. Нет ли поважнее новостей?

— Что вас интересует, господин Ларсен?

— Ты, наверно, в курсе, Пелле. Что за история с Гейнцем Янзе, с голландцем?

— Утверждать затрудняюсь, — ответил Пелле, пощипав щетинку на подбородке. — Коммунисты говорят, он служил у немцев в офицерах, был с ними в Эстонии. Утопил в проруби женщину, которая помогала партизанам. А горбун из ратуши уверяет, что это всё враки.

— И я тоже считаю, — сказал я. — Наш бургомистр не стал бы давать приют в городе нацисту. Наш Скобе не меньше нас с тобой ненавидит коричневую сволочь. А коммунисты на голландца злы, потому что он взялся работать в порту, а они не хотели, вот и всё. Так что всё ясно.

— А давно он здесь?

— Голландец? Понятия не имею.

— С прошлого года, как будто, — сказал Пелле. — Черт его знает, откуда он взялся.

— Во всяком случае, власти знают — откуда, — заявил я. — Был бы он нацист, несдобровать бы ему. Скобе строг к таким.

Наконец Пелле попрощался. Я вышел вместе с ним. «Штанов» на мачте не было, но бухта хмурилась.

11

Как я и ожидал, Агата согласилась сразу. Она сказала, что всегда рада помочь мне. Это чистая правда. Я видел, как заблестели ее глаза, а концы платка разлетелись в стороны. Она побежала давать наставления дочке.

И непогодь вам нипочем, фру Агата. И хозяйство вы готовы доверить десятилетней дочке, лишь бы помочь мне на промысле. Значит, не так еще стар шкипер Ларсен? Так, что ли, фру Агата? Держу пари, сегодня же кумушки начнут судачить, что шкипер Ларсен неспроста взял вдову Агату на свою посудину.

Так думал я, пока Агата разговаривала с Минной и одевалась. Не очень-то быстро она покончила со сборами. Пришлось поторопить ее.

Ветер благоприятствовал, я решил беречь горючее и поднял парус.

Огромный кошель древесины лежал на поверхности бухты. Извольте обходить.

— Эй, вы, — крикнул я плотовщикам, — какого дьявола раскатали свои палки? Подвязать нечем?

— Ах, господин Ларсен, — улыбнулась Агата. — Бабушка Марта вам задала бы.

— Да, она посулила бы мне гвоздик в язык на том свете. Им там не напасти гвоздей, а?

Выкурив полтрубки, я велел ей убавить парус: мы выходили из бухты, и море задышало нам в лицо.

В тихие дни, в самые тихие штилевые дни, которые, однако, не часты у нас, остров с маяком Ялмарен отсюда бывает виден. И другие острова, цепочкой тянущиеся от него к острову Торн. И даже Торн можно разглядеть вдали, вернее, не самый Торн, а отражение его в воздухе. Остров тогда висит в небе, и под ним деревья, вершинами вниз. Но так бывает в очень ясную погоду. Я не помню, когда последний раз видел остров Торн лесом вниз.

Сейчас горизонт в тумане — в грязном, нехорошем тумане. Агата закрепила парус, она раскраснелась от натуги, но улыбка не сошла с ее лица. Нас слегка подбрасывает: «Ориноко» короткими ударами рубит волну. Фру Агата делает вид, что для нее возиться с парусом в качку — самое привычное дело. Хорошо, фру Агата, посмотрим, какой у вас будет вид, когда мы очутимся в открытом море. Вот тогда и выяснится, можно ли вам доверить парус.

Но шторм, верно, натешился где-нибудь в иных краях и добежал к нам уставший и ленивый. Рваные клочья серой мути неслись по небу, но выше обозначился слой белых облачков — плотный и неподвижный.

Ветер слабел, чайки без страха лезли в воду. Мы обогнули маяк Ялмарен и взяли влево.

Впереди чернели, там и сям, камни, опоясанные кушаками пены. Это самое опасное место у нашего побережья. Здесь не зевай, не выпускай штурвала, не сбейся с узкого фарватера…

Каменные банки, высовывающие из-под воды свои угловатые башни, напугают, не допустят новичка, но я-то с ними в ладу. Между ними и ищи салаку. Конечно, другой проплутает целый день без толку, — рыба сама не поплывет к нему.

Когда мы расставили ловушки, солнце уже отмерило без малого половину своего пути.

Я положил за лучшее двинуться к маяку, отдохнуть, под вечер выбрать, что попадет в ловушки, и поставить их опять — на ночь.

Ялмарен — местечко довольно-таки унылое. Издали оно вырисовывается нагромождением серых и лиловых скал. Ни одного кустика нет на этом клочке суши. Вся зелень — пятна лишая на граните да водоросли, которые плотно оплели обломки скал у воды. На возвышенной западной оконечности островка, над обрывом, торчит маяк, выкрашенный в два цвета, кольцами, и на нем каждые пятнадцать секунд вспыхивает огонь ацетиленового фонаря. По краям островка видны, когда подплывешь поближе, лачуги из плавуна, настроенные рыбаками. Ведь дикий Петер — так прозвали смотрителя маяка — никого не пускает к себе.

Одну из таких хижин я и облюбовал. По привычке, я громко попросил разрешения войти, прежде чем открыл скрипучую дверцу, висевшую на двух полосках жести.

Дверцей хлопал ветер, показывая, что внутри пусто, но уж так повелось у нас — рыбак или охотник, набредший на заброшенную хибарку, непременно попросит позволения войти. Старики говорят, что иначе томты — маленькие человечки — смертельно обидятся. И они, говорят, найдут способ отомстить — перевернут котелок с варевом, стащат ложку или хлеб. Вообще, много рассказывают всякого.

Поесть я мог бы и не сходя с бота, но фру Агата совсем сплоховала от качки и ее никак нельзя было оставить без берега. Однако она еще пыталась изображать любезную хозяйку.

— Достаточно ли я посолила, господин Ларсен? — спрашивала она. — Вы ведь любите соленое.

Ничего, есть можно…

— В последнее время, — сказал я, обсасывая хребет трески, — часто приходится чересчур солоно.

Но мне вовсе не хотелось говорить об Эрике, и мы доели суп молча.

Я открыл дверцу, чтобы выбросить кость, и увидел дикого Петера. Он шел стирать. Корзину с бельем он держал обеими руками, прижав к животу. Петер курил сигаретку, и мне показалось, что пепел ее падает в корзину. Завидев меня, он остановился, но не поздоровался. Это меня не удивило: дикий Петер ни с кем не здоровается.

Он постоял, сося свою сигаретку, и, наконец, спросил, привезли ли в город кофе.

— Нет, — ответил я, — пьем ячменное пока.

— А мыло привезли?

— Да, это есть, — сказал я. — Никак ты в город собрался?

— Юсси поедет, — промолвил дикий Петер и пошел, не торопясь, дальше.

— Он с войны не бывал в городе, — сказала Агата. — Ужасно! Как сыч в дупле. Без женщины! Боже мой, как только Юсси не сбежит от него.

Не все же бегут от отцов. Вы, фру Агата, чуть пришли в себя и затрещали! Юсси держится даже за такого отца, как дикий Петер. Не спорю, быть с таким под одной кровлей — радость небольшая. Грязища у них, верно, невообразимая.

Я не сказал это Агате, а лишь подумал. И мы продолжали молчать, — ведь история дикого Петера достаточно хорошо известна, чтобы о ней нужно было вспоминать вслух. Во время оккупации наши партизаны послали просьбу Петеру: погасить маяк на одну ночь. Они намеревались зажечь фонарь в другом месте и посадить на банку немецкий транспорт. Петер не сделал этого. Он объяснил после, что был болен и не мог влезть наверх, но все решили, что он побоялся. Не знаю, как оно было, утверждать не берусь. Но с тех пор Петер замкнулся на своем маяке, перестал показываться в городе и сделался диким Петером. И не здоровается ни с кем, так как ему могут не ответить.

— Ну, чем мы займемся теперь, фру Агата? — спросил я. — Как вы полагаете? А не заготовить ли нам камней для грузил… а? Жаль было бы уйти без них, не правда ли?

У нас, на городском берегу, подходящие камешки почитай что все выбраны, а здесь их масса, да и время свободное есть. Не сидеть же сложа руки!

На первый взгляд, что́ может быть проще — собирать камни для грузил. Но вы дайте мне такой, чтобы он был не слишком тяжел — а то ведь и сеть не вытянешь со дна — и не очень легок. Легкий тоже не годится: сеть сдвинет течением — и тогда ищи ее! И форму камня надо принять в расчет. Посмотрим, как вы сумеете, фру Агата.

Мы носили камни в кучку, и я, приближаясь к ней, чуть ли не каждый раз замечал неладное. Так и есть, разве городским вдомёк, какое должно быть грузило.

Сперва я просто отшвыривал ногой негодные камни. Они отлетали у меня всё дальше и дальше, потому что я начал терять терпение.

Я отнял у Агаты камень, который она преспокойно несла, чтобы поместить в куче. Правда, он был нельзя сказать, чтобы чрезмерно тяжел, но и не очень легок, а с одной стороны сколот и заострен.

— Поражаюсь, фру Агата, как вы рыбачили? — говорю я. — Неужели я привяжу такую штуку? Она прорежет бечевки, испортит мне снасть, фру Агата.

Вот какова помощь от городских! Нет, на них никогда нельзя положиться. Что-нибудь да неладно.

А она, может быть, воображает, что может сравниться с моей Хильдой? С досады я, размахнувшись, запустил камень изо всех сил. Раза два он подпрыгнул на воде и впился во встречную волну.

Мы перенесли камни на бот и покинули остров. Вынули ловушки — добыча оказалась небогатая. То ли холодная весна виновата, то ли другая причина, но салака ныне запаздывает.

Дотемна мы снова установили сети и повернули к дому. Ветер упал, легкая зыбь катилась по морю. Мы еще не достигли ворот в бухту, как впереди вынырнула темная точка. Она быстро увеличивалась и приняла вид моторной лодки. Еще немного, и я узнал ее — лодка Арвида Скобе.

«Куда это отправился бургомистр? — подумал я. — Что за прогулки, на ночь глядя!»

Но не Скобе сидел за рулем. Лодка пронеслась невдалеке от нас, и я различил человеческую фигуру ростом поменьше Арвида. Кто же? Никак Лаурис, боцман Стиг Лаурис! Да, его брезентовая куртка, приплюснутая, нахлобученная кепка. Как он оказался в лодке бургомистра?

Я проводил ее глазами, пока она не скрылась из виду. Она шла прямо к маяку Ялмарен.

12

О встрече со Стигом я передал Пелле-почтальону, и он сказал, что я не ошибся: Стиг еще третьего дня хвалился — Арвид Скобе доверил-де ему свою моторку для важных поручений.

Может, Стиг выпросил лодку, чтобы похвалиться перед людьми? Не представляю, какую пользу Скобе извлечет из Стига. А пустить пыль в глаза боцман любит. Пелле тоже не смог придумать, на что может бургомистру понадобиться Стиг.

Газеты в сумке Пелле лежали нетронутые, но он не разделался еще с городскими новостями. Он заговорил об Эрике, которого видел на улице вместе с Христиной, но я остановил его. Хватит с меня Эрика и Христины! Не интересуюсь. Пелле смутился, заморгал подслеповатыми глазами, потерял нить новостей и осведомился, как идет промысел.

— Салакой нынче не разживешься, — сказал я. — Это разве лето! Каких-нибудь две недели теплых. Попробую передвинуть ловушки поближе к острову Торн, там дно помягче и морская трава гуще. А кстати, Бибер всё еще приторговывает Торн?

— К сожалению, да, — сказал Пелле. — Остров осматривали какие-то господа из Америки.

— И тут американцы, черт бы их взял. Лезут в каждую щель.

— Они остановились в «Веселом лососе», во втором этаже, — там Стиг принимает постояльцев. В этом заведении такое творится! Матросня ихняя набивается туда, нарежется, а потом зазывает девиц, — хэй, кам алонг, только и слышишь.

— Зато Стиг, верно, на седьмом небе, — сказал я. — Помощник-то бургомистра.

Неужели Стиг втерся к Скобе? Нет. Думается мне, Арвид нашел бы человека более солидного, если бы встретилась необходимость послать нарочного на судне. Мой «Ориноко» хоть и не так быстроходен, как его моторка, но куда надежнее.

— Да, — сказал я, — городишко захудалый, крошечный, шляпой накроешь, а поди ж ты, сколько всяких событий. Голова кругом!

Когда Пелле, наконец, добрался до газет, я увидел у него на носу очки.

— Подарок фру Агаты, — заявил он с торжеством. — Остались от покойного мужа.

— И подошли?

— Очень хорошо. Даже слишком резко всё показывают. Если долго носишь — глаза устают.

— То-то и есть, — сказал я. — Посоветовался бы с врачом сперва.

Но Пелле замотал головой:

— Нет, что вы, я не так богат. Уж как-нибудь обойдусь без врачей. Грабят они нашего брата. Не знаю, как благодарить фру Агату за ее милость. Теперь я любой адрес прочту, самый корявый. Спасибо ей. Это, говорит, тебе, Пелле, ко дню рождения.

Вот как? Я и позабыл. Оказывается, послезавтра Пелле стукнет шестьдесят лет.

— Поздравляю, дорогой, — сказал я. — Возраст пустяковый, в сущности. Ты еще молодой парень, Пелле, коли разобраться по-настоящему. Всего на пять лет старше меня. Не смейся. А знаешь, мне сдается, ты нравишься Агате.

Сам не знаю, зачем я брякнул это. Пелле сконфузился, снял очки и начал протирать их платком. Лицо его порозовело, отчего седые брови стали еще светлее.

Тут пришло мне на ум, что здешние языки Агату, верно, выдали замуж за меня, и я подкинул углей в топку.

— Не всё же ей одинокой жить. А женщина она разумная, работящая. Домик свой. Хоть неказист, а всё-таки свой. И корова. Корова — это нынче капитал, Пелле. Она дает литров шесть молока, а иной раз и больше, было бы корма вдоволь. Да нет же, Пелле, я вовсе не смеюсь, с чего ты взял!

Теперь если до ушей Пелле дойдет какая-нибудь глупость про меня и Агату, он сумеет разъяснить истинное положение вещей.

Всё еще красный, Пелле встал и надел сумку. Он и так задержался у меня, и я на этот раз так и не узнал, кого обокрали вчера в столице, кого убили и кого переехало поездом или чем-нибудь еще.

На другое утро Пелле, завернув на нашу улицу, первым долгом постучался не ко мне, как обычно бывало, а к фру Агате. Не знаю, что подействовало на Пелле, — подарок ее или, может, мои слова нечаянно попали в точку. Так или иначе, когда я подошел к домику Агаты, чтобы забрать ее на лов, Пелле уже сидел там за палисадником и рассказывал что-то Минне — дочке Агаты. До меня донеслось:

— Да, и под водой есть люди, Минна. У них там деревни, поля. Бот дяди Рагнара часто проплывает над этими полями и приносит обрывок соломы на носу.

Невольно я остановился. Ту же самую сказку я слышал от дедушки Карла, когда был мальчиком, и сам передал ее Акселю и Эрику. И давно ли это было? Эрик спрашивал, помню, — разве к судну прилипает не та солома, что падает с крестьянских лодок и плавает у берегов? Нет, отвечал я, совсем не та. И он верил. Он допытывался — как попасть в подводную страну. И я отвечал: надо быть хорошим, честным человеком. Тогда прилетит к тебе птица с невиданным оперением и укажет путь. Она является обычно в самый отчаянный шторм, когда мачта трещит, и кажется, нет спасения. Да, в эту самую минуту и взмывает над кораблем чудесная птица — ты узнаешь ее сразу по яркому оперению, — и тут уж не зевай, не выпускай ее из виду, следуй за ней. И Эрик ждал эту птицу, как ждал когда-то я в мои юные годы. От отца к сыну передается у нас сказка о подводной стране, где колосятся золотые нивы, где нет войн, где господствует правда.

Да, было время, когда мальчишка во всем верил мне. Прошло это время и больше не вернется.

13

У острова Торн мы наловили ненамного больше, чем у маяка. Вся флотилия Бибера промышляет на угодьях вокруг Торна; где помельче, там торчат ловушки, а мористее — шныряют траулеры, волочат за собой свои сетевые мешки и обшаривают ими дно во всех направлениях. Однако косяков салаки всё еще нет. Приемщикам Бибера мы сдаем камбалу, стремигу, мелкую селедку, треску, всего понемножку. И приемщики каждый раз заявляют, что товар мелкий, пойдет третьим сортом, — значит, за самую низкую цену.

— Плохо здесь стало, — сказал я приемщику. — Совсем плохо. Надо подаваться куда-нибудь.

Отпрошусь у Бибера на север, на Птичьи острова, например. Там всё попривольнее. Бабушку Марту оставлю на попечении Агаты, она не откажется присмотреть. Подберу команду, — настоящих матросов. В самом деле, что́ меня держит здесь? Свет клином сошелся, что ли, на этом городишке.

Размышляя об этом, я приводил в порядок бот. Агата сошла на берег навестить родственницу. Я собрался было плыть домой, когда на палубу вошел незнакомый человек, увешанный кожаными сумками.

— Я Джон Сомс. Здравствуйте, — выпалил он.

— Здравствуйте, — ответил я, с любопытством разглядывая его. Иностранец, а по-нашему говорит довольно сносно. В двух его сумках — фотографические аппараты, а в третьей — бинокль. Костюм просторный, даже мешковатый, как будто не надет, а наброшен на него, крахмальный воротничок закреплен концами на затылке, отчего кажется, что господин Сомс вытягивает шею из фарфоровой миски.

Он порылся в бумажнике, извлек карточку с золотыми уголками и протянул мне.

«Джон Арчибалд Марвин Сомс, Нью-Йорк», — вот что я прочел на карточке. Там было написано еще что-то, но я не понял.

— О’кей, — сказал я. — Что ж вы хотите?

По правде сказать, мне не очень-то понравились такие манеры — вламываться без приглашения на чужое судно и тыкать в нос карточками. Не мог мистер Сомс подождать меня на берегу!

Начал он с восторгов по поводу моего корабля. Какой ход! Всё восхитило иностранца, даже окраска корпуса, — того же цвета, что море. Корабль буквально сливается с волнами, делается невидимым. Чудо!

Затем Сомс пожелал узнать, к какой церкви я принадлежу. Я сказал. Тогда он спросил, откуда я родом.

— Да зачем же вам всё это нужно? — удивился я.

— О, просто любопытно. Вы знаменитый шкипер Ларсен. Мне очень любопытно. Вас хвалил мистер Скобе.

Что ж, пусть спрашивает, если так. Должно быть, репортер.

— Я из Сельдяной бухты, мистер, — сказал я.

— Прошу вас, не имеете ли сведений, бывали ли в Сельдяной бухте мормоны?

— Мормоны? Кто они такие?

— Это… это церковь.

— На эту тему лучше всего было бы побеседовать с бабушкой Мартой, с моей тещей. Послушайте, вот занятная история для вашей газеты.

И я рассказал ему, какую штуку выкинули у нас, когда нашу церковь построили и пригласили художника, чтобы расписать ее. Художник собирался изобразить двенадцать апостолов, как полагается. Так нет, женщины вмешались. Пускай будет одиннадцать. Не хотим Иуду-предателя! Пастор уговаривал их: всюду, мол, двенадцать. Нет, они стоят на своем: нам, мол, до других дела нет, а мы Иуду всё равно замажем. Все прихожане поддержали. Так что наша церковь, мистер, единственная в стране. Без Иуды. Жаль, она разрушена, а то стоило бы съездить.

— О, она очень… много разрушена?

— Фото для газеты не получится. Одна звонница едва держится. Колокол, правда, уцелел.

Но оказалось, что он вовсе не репортер, а секретарь знаменитого проповедника. И проповедник этот будет на днях здесь.

На прощанье мистер Сомс дал мне еще четвертушку картона, — на этот раз не визитную карточку, а билет на выступление преподобного Джемса Харта, назначенное в нашем городе на воскресенье. Он прибавил еще, что можно являться и без билетов, и сказал:

— Приходите обязательно. Вам будет интересно.

Странный какой-то: разыскал меня только для того, чтобы вручить билет на проповедь. И почему он знает, будет мне интересно или нет?

14

День рождения Пелле-почтальона прошел великолепно. Сам бургомистр прокатил его в своей машине.

Видели бы вы, что́ это за машина! Темно-синяя, сверкает вся, внутри чего только нет, даже зажигалка и пепельница, но Арвид сам читает газеты и получше меня знает, сколько развелось любителей чужих машин. Так вот Пелле, подавая бургомистру почту, не удержался похвастаться очками — подарком Агаты по случаю дня рождения. Арвид велел ему подождать, допил кофе, посадил в свою машину и провез целый квартал по дороге к ратуше. Мало того, Арвид останавливал машину раза три и ждал, пока Пелле отнесет в дом письма и газеты.

Понятно, тотчас весь город узнал, как бургомистр поздравил почтальона.

Но вскоре на беднягу Пелле свалилась большая беда. Очки подвели его. А ведь я предупреждал: не следовало носить их, не посоветовавшись с врачом. Сэкономил Пелле десяток крон, а потерять может очень много. Не подходят ему эти очки. Глаза от них разболелись и зрение стало еще хуже. И на другое утро после дня рождения Пелле напутал — вручил письмо не тому, кому оно было адресовано.

Как назло, чужое письмо досталось не кому иному, как Стигу Лаурису. Конечно, будь он прежним боцманом Лаурисом, он, самое большое, поворчал бы на Пелле, и уж во всяком случае не стал бы затевать скандала. Но теперешний Лаурис, хозяин «Веселого лосося», не только прочел нотацию несчастному Пелле, но погрозился сообщить директору почты.

— Тогда конец, — сказал мне расстроенный Пелле. — Директор давно подозревает, что у меня неладно с глазами, хоть я и уверяю его, что вижу прекрасно. Как получит жалобу — сразу устроит мне проверку. И вон со службы.

Напрасно я старался успокоить его. Пелле, чуть не плача, твердил:

— Выгонят меня. Непременно выгонят.

— Да брось ты стонать, — сказал я. — Стиг забыл про тебя, я уверен.

Однако я вовсе не был уверен. Очень просто, и нажалуется. Нарочно нанесет визит на почту, будет возмущаться и всячески разыгрывать из себя важную персону.

— Выкинут вон и даже обрадуются, — упрямо молвил Пелле. — Возьмут другого, помоложе.

— Обратишься к Скобе, — сказал я.

Пелле помолчал. Он, наверно, вспомнил мягкие бархатные подушки в машине бургомистра. Но через минуту белесые брови Пелле сдвинулись, и он проговорил:

— Улле, наш бывший сторож, ходил в ратушу.

— Ну и что же?

— Скобе не принял его. Советник муниципалитета, — знаешь, горбун…

— Надо было к самому Скобе, — перебил я.

— Не пускали к нему. А советник отказал. Очень, мол, сожалею, но государство не может держать на работе инвалидов. Мол, у государства и так не хватает на всё. Улле набрался смелости и заявил, что за двадцатидвухлетнюю службу казна могла бы помочь ему полечиться. Так нет, видите ли, в казне на это нет ни одного эре. Положение в мире очень напряженное, начал объяснять горбун. Это значит — Россия хочет на нас напасть. Так они всегда говорят, чуть рабочий человек попросит поддержки.

Что я мог ответить Пелле? Я начал было о том, какая сложная штука политика и как трудно, не имея надлежащего образования, в ней разбираться. Но Пелле покачал своей лысой головой.

— Одно я скажу, Ларсен, — проговорил он, — в России человека не выбрасывают за ворота, как собаку. В России тебя лечат, если ты болен, и ничего не берут за это. Врач приходит к тебе и, если нужно, кладет тебя в больницу. И тебе дадут самые дорогие лекарства, чтобы тебя спасти.

— Самые дорогие? — удивился я. — Откуда ты знаешь, Пелле? Это Нильс рассказывает всякие чудеса про Россию, но на то он и красный.

— Нет, Рагнар. Мне сказал сын пастора Визелиуса — Конрад, который кончает в этом году университет. Он был в России.

Никогда я не видел почтальона Пелле таким взволнованным. Я не мог успокоить его, как ни пытался.

15

Мистер Арчибалд — нет, вылетела у меня из головы вереница имен этого чудака, увешанного сумками, — выбрал для выступления преподобного Харта сквер против «Веселого лосося». С вечера там застучали топоры. Не знаю, по какому праву, но Сомс довольно решительно хозяйничал в сквере. Скамейки на площадке, где гуляющие прежде кормили голубей, он передвинул, наставил еще скамеек, а на самом газоне воздвиг кафедру. Рядом с ней сколотили еще зачем-то арку с перекладиной, выкрасили белой краской и навешали разноцветных лампочек, хотя белые ночи еще не кончились. Видно, мормонам просто некуда девать деньги.

Арка тоже стояла на газоне. И как это Арвид Скобе, с его страстью к зеленым насаждениям, спокойно смотрит на такое разоренье в городском сквере!

Сомсу мало показалось флажков на кафедре, он прикрепил еще несколько дюжин к стволам деревьев и под каждым флажком прибил плакат с духовными стихами или с видом города Солт Лейк в штате Юга. Из «Веселого лосося» вынесли столы и разложили на них для продажи разный товар: книжки, зубочистки, жевательные резинки и прочее. Так что сквер наш запестрел, как ярмарка. Портили впечатление только черные дыры в окнах соседних домов — след дебоша, устроенного матросами с американского парохода.

Утром на перекладине под аркой повис колокол. Как вы думаете, что́ это был за колокол? Наш, из Сельдяной бухты, с нашей церкви! Ума не приложу, как Сомс достал его. Было шесть часов утра, когда он начал трезвонить и поднимать всех с постели, — это в воскресенье-то. Не дал людям поспать. Некоторые, говорят, спросонок выскочили в одном белье, решили — пожар.

Звонари, нанятые Сомсом, по очереди раскачивали язык колокола, — набат гремел непрерывно часа полтора, пока сквер не заполнился.

За кафедрой полукругом разместился хор. В толпе говорили, что хор не наш — столичный, прибыл сегодня поездом. Верно, и это обошлось мормонам недешево. Толпа напирала, чтобы получше разглядеть певчих и Сомса, и я очень скоро потерял бабушку Марту. Меня отнесло в сторону, к столику с молитвенниками, и я едва не опрокинул его. Сомс подал знак, хор затянул гимн. Слова гимна были наши, но звучал он не по-нашему и так странно, что и слова родного языка нельзя было как следует разобрать; ясно слышался лишь припев — «ух», «ух». Под это уханье и поднялся на кафедру преподобный Харт — толстый, краснолицый. Он положил руки на край кафедры, пошевелил пальцами, разбрасывая искорки золота от своих колец, потом застыл и поднял глаза кверху. Я невольно сделал то же самое и увидел зеленый шпиль кирки, на котором сидела ворона. Преподобный постоял в таком положении минут пять; хор не пел, и колокол не звонил. Наконец в толпе не выдержали молчания и начали шептаться, и тогда преподобный, видимо, сообразил, что пора начинать.

Он произнес длинную фразу на английском языке, и тотчас визгливый голос перевел ее:

— Дорогие братья и сестры, святые последнего дня послали меня сюда сообщить истину, начертанную на серебряных скрижалях.

Я подтянулся на носках, чтобы выяснить — откуда же исходит голосок, и увидел горбуна из ратуши. Он стоял у самой кафедры и был такой важный, что, казалось, лопнет от важности.

Послушаем, что́ там начертано, на скрижалях. Всё у них либо серебряное, либо золотое.

Однако из следующей фразы я узнал очень немного. Выходило, что скрижали были найдены на какой-то горе в Америке. А затем выяснилось, что надпись на них удалось прочитать лишь с помощью двух ангелов. Стало быть, сейчас истина доходит к нам уже в третьем переводе.

Толпа колыхалась, задние нажимали на передних, и меня отодвинули к дереву с плакатом. На нем было нарисовано здание с башенками, а под ним чернел столбик цифр. Оказывается, это и есть храм мормонов в Солт Лейк Сити, высотой в 118 футов и вмещающий 9000 человек. Да, дела у них идут не плохо, по всему видно. Что ж, истина на скрижалях, может, кой-чего и сто́ит, но я не большой охотник вникать в церковные вопросы, — тут уж я уступаю место бабушке Марте.

Один раз ее клетчатый платок мелькнул справа от меня, вокруг нее кучкой сгрудились старухи и шушукались о чем-то. А слева, у самого края сквера, стояли на скамейках члены нашего магистрата — Генри Бибер, начальник полиции и другие видные люди города. В этой группе, ближе всех к вытоптанному газону с кафедрой, был Арвид Скобе. Не ожидал я, что он заметит меня, но он — представьте — заметил, кивнул мне и, мало того, слез со своей скамейки, подошел и при всех поздоровался со мной за руку.

— Преподобный мистер Джемс Харт, — сказал Арвид, — и есть то лицо, о котором я говорил. Мормоны заботятся о жертвах войны.

— Это он — представитель? — воскликнул я.

— Тише, Ларсен. У него есть сведения. Он, вероятно, коснется в речи…

Хорошо, значит, надо будет отыскать его после проповеди. Вряд ли он коснется сейчас. Сомневаюсь, что он уделит время для этого, — он и до истины на скрижалях еще не дошел по-настоящему. Всё же я стал внимательнее прислушиваться к скрипучему, срывающемуся голосу горбуна. Но тут проповедник умолк, взялся за веревку колокола и ударил несколько раз, а потом опять застыл, поднял глаза и предложил помолиться за людей из Сельдяной бухты, погибших и лишившихся крова.

Хор запел заунывный гимн, и я начал было подтягивать, но не мог разобрать слов.

Затем мистер Харт сказал, что нужно помолиться за Акселя Ларсена. Я даже не сразу понял, о ком он говорит, до того это было неожиданно. Но горбун повторил имя громко. Действительно, называли моего Акселя, и снова пел хор, а потом преподобный назвал еще имена, незнакомые мне, и объявил, что все эти люди погибают в Сибири, у русских.

— На скрижалях сказано: печатью мрака отмечены все красные! — выкрикнул он. — Прокляты те, у кого красная кожа, но еще ужаснее те, у кого красная душа. Они сотрут ваши жилища с лица земли.

Хор пел теперь тихо, не заглушая Харта, а он приходил в ярость, сжимал свои кулаки и кричал всё громче. Он твердил, что наш город будет уничтожен, как Сельдяная бухта, если сюда придут красные, а они, по его мнению, непременно придут, если не вмешается Америка.

Но теперь я слушал не так внимательно. Одна мысль засела у меня в голове — откуда ему известно про Акселя? После проповеди мистер Харт будет отвечать на вопросы, — так сказано в пригласительном билете. Непременно спрошу его. И я начал складывать в уме подходящие слова. «Господин Харт», — я так обращусь к нему. Нет, лучше: «Господин проповедник». Еще лучше звучало бы: «Господин епископ», — но кто их знает, есть ли у мормонов епископы. Во всяком случае, подойти нужно тонко, а то еще обидится за то, что я требую объяснений. «Господин проповедник, я отец Акселя Ларсена», — так я начну.

Пока я обдумывал, Харт кончил говорить. И я не успел выложить приготовленный вопрос, — меня опередил Нильс Эбергард. Я узнал его по голосу, повернулся вправо и увидел его — он стоял на скамейке не очень далеко от меня.

«Без Нильса не обойдется, — подумал я с досадой. — Начнет заступаться за своих, схватится с Хартом насчет политики».

— Интересно, ваше преподобие, — начал Нильс, — ваша церковь, верно, не мало средств затрачивает на нас, а? Приехать из Америки сто́ит не дешево, правда? А кроме вас, я полагаю, еще ездят проповедники?

Лицо Нильса было серьезно. Куда он клонит? Зачем ему понадобилось знать всё это? Но мистер Харт не удивился. Он первый раз видел этого моряка в синей куртке и в фуражке с флажком и не усмотрел никакого подвоха. Напротив — мистер Харт даже обрадовался.

— Миллионы, — объявил он и потряс руками. — Миллионы отдает наша церковь.

«Будет теперь хвастать», — подумал я. И действительно, преподобный довольно долго рассказывал, сколько миссионеров посылают мормоны в Европу. Они-де ничего не жалеют для спасения душ.

Но Нильс не унялся.

— Понятно, — сказал он. — И как же вы надеетесь вернуть эти деньги?

Тут мистер Харт произнес еще несколько фраз о спасении душ. В тоне его послышалось нетерпение. Однако Нильс не отвязался. Что ему еще нужно, — не возьму в толк.

— Поясню вопрос, — сказал он громко. — Что вы от нас хотите получить за ваши проповеди, за ваши книжки, которые вы раздаете почти даром? За ваши бомбы? Какую прибыль, мистер Харт? Я знаю, какую.

Что же это! Выходит, мы пришли слушать Нильса! Арвид Скобе хочет остановить его, и правильно делает. Но я не мог разобрать, что́ крикнул Скобе, так как Нильс заговорил еще громче:

— Вам нужно, чтобы мы воевали за вас, вот что.

— Ловко, Нильс, — раздалось в толпе.

Но Харт тоже не остался в долгу. Обозлился он, видно, здо́рово, и я сказал себе, что теперь мне не скоро представится возможность обратиться с моим делом. Всё испортила политика! Люди от нее теряют рассудок и становятся бешеными. Мистер Харт сперва попытался было нас уверить, что он будет молиться за Нильса и упросит бога, чтобы он как-нибудь просветил заблудшего. Но про себя преподобный, небось, думает, как бы вцепиться Нильсу в волосы. Очень уж скоро мистер Харт оставил молитвы и начал сыпать угрозами.

— Красные ничему не верят. Они пожалеют об этом. Скрижали предписывают нам быть твердыми. Святые последнего дня благословляют нас на битву, на битву! — завопил Харт и часто-часто застучал пухлым кулаком по кафедре. — Красные должны погибнуть!

Толпа загудела, и кто-то рядом со мной бросил:

— Вот так проповедник!

— Постыдился бы он, — отозвался другой.

Я ничего не сказал. Я был слишком подавлен, сбит с толку, чтобы сказать что-нибудь. И вдруг над головами протянулась рука, жилистая, старческая рука, и, перекрывая вопли мистера Харта, ропот толпы, подвыванье хора, раздалось:

— Антихрист!

Крикнула одна из женщин, окружавших бабушку Марту. Это я успел заметить. Мистер Харт запнулся, народ зашумел и расступился, и женщины двинулись к кафедре. Они шли, придерживая длинные платья, и повторяли:

— Антихрист! Антихрист!

Бабушка Марта с ними. Не обойдется без нее! Надо увести ее, нельзя ей волноваться. Я стал проталкиваться, стараясь не потерять из виду клетчатый платок бабушки Марты. Но я скоро застрял. Прямо передо мной возвышался мистер Харт, на лице его выступили пунцовые пятна. Мистер Харт смотрел на горбуна, и кулаки его были по-прежнему сжаты. АрвидСкобе куда-то исчез. Горбун растерянно озирался, должно быть он искал бургомистра. К кафедре выдвинулись полицейские, но старухи уже выстроились перед кафедрой и запели.

Мистер Харт оправился и попытался было заговорить, но старухи пели дружно, и мормон осекся, а в толпе пробежал одобрительный смех. Полицейские переминались на месте, и вид у них был преглупый. Вскоре клетчатый платок бабушки Марты скрылся, потому что ее загородили десятки людей, вышедших из рядов слушателей на газон, к кафедре. И теперь пели уже не церковный гимн, начатый старухами, а что-то совсем другое, светское, и мистер Харт напрасно старался прервать их.

Наконец мистер Харт повернулся к публике задом и пошел прочь из сквера, а горбун побежал следом. Публика смеялась, певцы, притопывая, выводили:

С певцами был Нильс. Он улыбался, держа в руке свою губную гармошку. Он помахивал ею в такт песне, подбрасывал на ладони.

Через несколько минут я шагал к дому, держа под руку бабушку Марту. Кто-то подошел и поддержал ее с другой стороны, и я увидел Нильса. И откуда-то вынырнули братья Микель и Юхан.

— Спасибо, мальчики, — только и успел сказать я им, потому что в эту минуту бабушка Марта вдруг оступилась и стала падать.

16

Ноги у бабушки Марты подкашивались, вести ее было всё труднее.

— Давайте понесем ее, — предложил Нильс.

Мы перенесли ее через улицу и положили на траву под окнами адвоката Сильверсмида. Микель упрекал меня:

— Зачем пустили старуху?

Фру Сильверсмид выбежала, поглядела на нас, но в дом не пригласила, а велела горничной последить, чтобы мы не помяли цветы. Нильс попросил девчонку принести нашатырного спирта. Он дал понюхать бабушке Марте, она открыла глаза, приподнялась и сказала, что пойдет сама.

Но встать на ноги она не могла, и мы понесли ее. Временами она переставала узнавать нас и звала Хильду.

Мы уложили бабушку Марту в постель и молча постояли около нее, и Нильс сказал, что теперь самое главное — покой. Потом мы, стараясь не стучать каблуками, отошли от задремавшей бабушки Марты, и я сказал:

— Она сдала в последний месяц, очень сдала.

— Не надо было выпускать ее, — повторил Микель.

Он никак не может сократить свой голосище, упрятать его в шепот, и ему велят молчать. Всё это доносится до меня словно сквозь туман.

— Видите как, мальчики, — сказал я. — Я рассчитывал, что лучше будем жить, а оно вот как получается. Рассыпалась семья. Эрик ушел из дому… Сегодня ему следовало быть здесь. Сегодня, по крайней мере.

При этом я посмотрел на Нильса. Он шагнул ко мне и проговорил тихо:

— Эрик не у меня, Рагнар. Он на острове Торн. Тебе разве не передали?.. Бибер послал туда людей, хочет выловить всё напоследок, перед тем как сбыть остров с рук. Рыбаки там днюют и ночуют, Бибер с них пять потов согнал. Поверь мне, Рагнар, я-то меньше всего хотел отнимать у тебя сына.

— Я не обижаюсь, Нильс. Он не ребенок, сам решает, как ему жить. Нечего нам ссориться из-за него.

И тут наши руки встретились. Встретились и соединились в крепком пожатии.

— А кто собирается отнять наших сыновей, ты видел, — продолжал Нильс.

— Здо́рово ты всыпал мистеру Харту, — сказал я. — Поделом ему.

— Когда старушка очнется, — вставил Юхан, — ты ей скажешь, что это всё вранье — насчет Акселя. Понял? Про Сибирь и прочее. Вранье.

— Не знаю, мальчики. У меня голова раскалывается, — признался я. — Скобе всё же считает…

— Скобе из того же гнезда птица, — проговорил Нильс жестко.

На этот раз я не защищаю Арвида. У меня просто нет сил для этого.

— Из России же ясно сообщили — Акселя у них нет. Не было его в лагере, когда пришли русские. Ты не веришь? Веришь бургомистру? Слушай, Рагнар, что случилось с Акселем, в конце концов выяснится. Человек не может пропасть, как иголка. Не от Скобе и не от Харта ты дождешься правды. Но правда выйдет наружу. Она не только тебе нужна.

Они все протянули ко мне руки, что-то сдавило мне горло, и я сказал:

— Спасибо, мальчики. Вы настоящие земляки. Спасибо, что не забыли в тяжелую минуту.

Вместе с ними я выхожу на улицу. Рассы́палась, рассы́палась семья, — стучит в голове.

— Значит, Эрик на Торне, — сказал я. — Стало быть, один грех долой. Я так и объяснял бабушке Марте: Эрик в отъезде, на дальнем промысле.

— Никак ты отпеваешь ее? Брось, — ответил Нильс. — Поживет еще старушка. Главное — покой для нее. Помни.

Мы остановились у шоссе, и Микель прогудел, что семья у меня еще наладится, только бы не было войны. И все согласились с ним.

— Представляете, друзья, какая будет радость, когда люди избавятся от войн, — молвил Нильс. — Какая великая радость! Я думаю, в каждой стране устроят праздник мира.

И Нильс рассказал нам, как видится ему это торжество. У нас отведут для этого широкую, красивую долину, хотя бы Роммендаль, где сейчас аэродром. На поездах, на машинах приедут гости из-за границы. Сойдутся финны и немцы, поляки и французы. Приедут русские. Когда все выйдут на поле и поднимут свои знамёна, поле как бы покроется цветами. Праздник начнется, может быть, без всяких речей, а так, что все сто тысяч умолкнут на несколько минут и будут стоять молча, держа свои знамёна. Это минуты молчания в честь тех, которые погибли, отстаивая мир. И каждый подумает о близких, которых он потерял, о тех морях огня, которые пришлось пройти, чтобы завоевать этот праздник.

— Во́йны сами не исчезнут, — закончил Нильс. — Надо связать руки тем, кто их затевает.

В могучем своем кулаке он сжимал трубку, ветер выдувал из нее искры, они вылетали и чертили тоненькие огненные ниточки в спускающихся сумерках.

Нильс умеет говорить, — этого у него не отнимешь. Один Арвид Скобе найдет, что́ возразить Нильсу.

Что же до меня, то я еще тверже скажу себе: «Заботься о своей семье, Ларсен, и не ссорься с земляками. Не так уж много нас уцелело, — рыбаков из Сельдяной бухты».

К вечеру бабушке Марте стало лучше.

— Никуда я не гожусь, Рагнар, — сказала она, приоткрыв глаза.

Я пообещал ей, что она скоро поправится, но она не обратила внимания на эти слова. Она думала о чем-то своем. Я поправил ей подушку и хотел уйти, но она удержала меня.

— Рагнар, — прошептала она. — Женись на Агате.

Что? Не ослышался ли я?

— Женись на Агате, — повторила она.

По правде сказать, я очень удивился. Я почему-то не ожидал, что бабушка Марта, мать Хильды, скажет такое. И тут я даже обиделся.

— Глупости, — ответил я.

Бабушка Марта произнесла несколько слов, но очень тихо, и я наклонился к ней.

— Агата будет работать, — проговорила она. — Агата здоровая.

— Да нет, что ты, — вырвалось у меня. — Ничего подобного! Какая от нее помощь. Видела бы ты, каких она грузил мне набрала, — вдруг вспомнил я вслух. — С голову! Здоровая, а что проку. Нет, с Хильдой ей никогда не сравняться. Нет, нет.

— Как хочешь, — вздохнула бабушка Марта.

После ужина она попыталась ходить, и я уложил ее чуть не силой. Я оставил около нее Агату и вышел из дому.

17

Первым, кого я увидел в «Веселом лососе», был мистер Сомс — Арчибалд или как его там дальше. За широкими спинами матросни, плотно сомкнувшимися вокруг него, видна была только голова мистера Сомса и тарелочка, которую он держал в руке, а на тарелочке что-то каталось и дребезжало. За прилавком стоял, облокотившись, Стиг Лаурис. Он тоже, не шевелясь, следил за предметом на тарелке.

— Каково? А? — шепнул мне Стиг. — Уже две минуты лишних. Пари было на десять минут…

Прыщеватый, совсем еще зеленый паренек сидел среди матросов, окружавших Сомса. Раскрыв рот, паренек глазел то на Сомса, то на моряков с американского парохода, занявших соседний столик. По их примеру этот сосунок расположился, вытянув ноги, на двух стульях.

— А ну-ка! — одернул я его, вынул стул из-под его ног и сел. Тут тарелка в руке Сомса дрогнула, монета съехала с ободка и упала.

Сомс повернулся в мою сторону, но не узнал меня. Янки с парохода затопали и засвистели, прыщеватый юнга тоже вложил два пальца в рот, чтобы свистнуть, но не сумел и выдавил короткий мышиный писк. Сомс потряс тарелкой и сказал:

— Теперь деньги.

Янки вынули бумажники. Собрав деньги, Сомс пересчитал их вслух. К нему уже подскочил Стиг. Сомс остановил на мне свой взгляд.

— А, шкипер, — проговорил он.

— У меня к вам дело, мистер, — начал я.

— И у меня тоже, шкипер, — ответил он. — Я хотел вас видеть. Счастливо, ребята, — обратился он к матросне, поднимаясь из-за стола. — Ко мне пришли.

«Какое же у него-то ко мне дело? — думал я, следуя за ним по скрипучей деревянной лестнице во второй этаж, где Стиг устроил номера для приезжающих. — Скорее всего, он просто рад отделаться от компании. Матросня, небось, рассчитывала на совместную выпивку с выигрыша».

Но он, оказывается, не пьет. Ему нельзя. Сообщив мне об этом, Сомс прибавил, что городишко у нас мерзкий, тоскливый, и ви́ски был бы утешением.

Конечно, я сам не очень высокого мнения о нашем городе, но поддакивать мистеру Сомсу не стал. Кто его просил к нам? Сидел бы себе в Нью-Йорке или в Солт Лейк Сити.

В номере пахло кислым. На тумбочке, у кровати, зеленели пузырьки с лекарствами. Сомс поглядел на часы, накапал на ложку какого-то снадобья и проглотил.

— У меня язва желудка, шкипер, — объяснил он. — Так что я трезвенник. Сода без ви́ски.

— Где ваш Харт? — спросил я.

— Он уехал. А что случилось, шкипер? Почему ты сегодня такой колючий?

— Я должен знать, откуда у вас сведения о моем сыне, мистер Сомс, — сказал я прямо.

Он усадил меня, поставил бутылку с содовой водой и начал уверять, что Харт не ошибся и вообще — если мормоны возьмутся за поиски, то уж добьются. Потом Сомс вдруг помрачнел и выпалил:

— У вас полно красных, шкипер.

— Я не красный, — произнес я довольно громко. — Я не хочу, чтобы имя моего Акселя трепали зря, вот что.

— Понятно, шкипер, — согласился он. — Я считаю, мы договоримся. Самое главное, — ты не красный. Ты прав, зря болтать не следует. Я тоже так смотрю на это. Надо иметь документ.

— Верно, мистер Сомс, — сказал я. — Харт надолго уехал?

Он не ответил. Он продолжал твердить, как важно иметь документ на руках, а затем вильнул в сторону и поинтересовался, много ли я зарабатываю.

— Неважно, я слышал? С таким кораблем, как у тебя? Досадно, шкипер. Корабль замечательный.

— Так Харт…

— С Хартом я берусь всё устроить, — объявил он и понизил голос.

— Спасибо, мистер Сомс, — сказал я. — Но…

Я хотел спросить прямо, что́ он намерен устроить, но вот черт! Он перебил меня и ни с того ни с сего похвалил меня за то, что я не красный.

— Ты не давайся красным, шкипер. А прижать Харта нужно. Но мы это сами сделаем.

Он достал из шкафа еще бутылку, но на этот раз не с водой. Налил мне и себе.

— Одну рюмочку можно, шкипер. Ради знакомства.

— На вашем месте я не стал бы, — сказал я. — Раз нельзя, так нельзя. Хуже будет.

— Бросим через забор, — ухмыльнулся он и выпил.

Я зажал стопку в кулаке и поднес ко рту, но оттуда так потянуло аптекой, что тотчас отставил. Не раз я пробовал виски, а тут почему-то восстала душа против этого иностранного зелья, приправленного бог знает чем. Однако я не разжал руки, и Сомс ничего не заметил. Он еще пуще принялся хвалить меня и ругать красных. По всему видать, крепко поддел их Нильс.

Арчибалд говорил всё быстрее, изо рта его стали выскакивать и английские слова вперемешку с нашими. Ему стало жарко, он отцепил воротничок и бросил его на кровать, расстегнул рубашку, обнажив тонкую шею с острым кадыком. Мистер Арчибалд Сомс обмяк с одной стопки, как бывает только с горчайшими пропойцами. Он облизал губы, тихо рассмеялся и отодвинул бутылку:

— Больше нельзя, шкипер.

— Ни в коем случае, — сказал я и унес питье на подоконник. — Мы должны говорить о деле, мистер Сомс.

Знал бы я, что его так быстро разберет! Какой теперь толк от него. Но я не спешил уходить, я вслушивался в его речь с некоторой надеждой, — авось не совсем перестанет соображать, вдруг удастся узнать что-нибудь.

— У Харта есть деньги, — сказал он., — Если ты будешь доказывать своим, что Харт врет, тебе от этого легче не станет. Только красным поможешь.

Я ждал, что́ будет дальше.

— Ты упрямый парень, капитан. Эта история с пленными из двести шестого лагеря — главный его козырь. Он не отвертится, если его как следует прижать. Будь спокоен. Поверещит, конечно, но ускользнуть не удастся. Пятьсот легко можно взять, а то и тысячу. Разумеется, он попросит у тебя гарантию, — ну, что ты, дескать, благодаришь преподобного Харта за трогательную проповедь о твоем сыне и проклинаешь красных. Несколько строк. Что с тобой, шкипер?

Не знаю, как я не ударил его. Не помню, как я сумел удержаться, чтобы не разбить эту подлую рожу. Я только схватил его повыше локтя и крепко сжал.

— Не смейте трогать моего Акселя, — сказал я. — Не смейте трогать! Слышите!

«Жаль, что Харт уехал, — думал я, спускаясь с лестницы. — Я бы поговорил с ним. Проклятые проходимцы! И зачем власти пускают таких сюда. Я бы и на пушечный выстрел не дал подойти к нашей земле».

В зале горланили янки. Стиг стоял у их столика с полотенцем и подносом.

Я вышел на улицу, сделал несколько глотков прохладного воздуха и вдруг понял — нет у Харта никаких сведений об Акселе. Им нечем доказать, решительно нечем — вот в чем дело. Поэтому-то они суют мне свои деньги. И Аксель, может быть, жив. Они выдумали насчет Сибири, насчет русских, — это ведь для них козырь. Козырь для них, и больше ничего. Непременно надо рассказать Арвиду. Пусть знает, кого он принял в своем городе.

Но где же правда об Акселе? Неужели я никогда не найду ее! Ей-богу, все точно сговорились, чтобы спрятать от меня правду.

18

В сквере ветер шевелил мормонские плакаты, сыпал песок на скамейки. Я сорвал один плакат, скомкал и сунул в мусорный ящик. Я собирался проделать то же с остальными, как услышал:

— Дядя Рагнар!

— Остренькая! — вырвалось у меня. — Ты почему здесь?

Христина зябко ёжилась, на ней была легкая кофточка с рукавами до локтей.

— Там пьяные, дядя Рагнар. Я боюсь.

— Ты что? К себе в дом боишься? — удивился я. — Сама хозяйка — и боится.

— Я не буду жить там, дядя Рагнар.

— Ты с ума сошла, девочка!

Но нет, она, оказывается, решила твердо. Она больше ни за что не вернется к Стигу.

— Стиг нехороший, дядя Рагнар.

Ей трудно было говорить. Дрожа от холода, она стояла передо мной и никак не могла выговорить, что́ же у них там произошло. Но в конце концов я понял.

В дополнение к ви́ски и закускам, к своему ячменному кофе, он и ее хотел пустить в продажу. Свою троюродную сестру! Каков негодяй! Ну и дела творятся в городе! Когда буду у Арвида, обязательно скажу ему обо всем. Девчонка выбежала из «Веселого лосося» в чем была и теперь хочет взять свои вещи. Но она боится войти, пока там галдят янки.

— Что ж, так и будешь сидеть, девочка? — сказал я. — Замерзнешь ведь.

Не думал я, что придется еще раз навестить заведение Стига Лауриса. Но не оставлять же девчонку на улице. Я ввел ее туда и прямо предложил Стигу выдать вещи.

Он заартачился, но я пригрозил полицией. Так как он и после этого еще пытался спорить, я пообещал ославить его на весь город. Тогда Стиг, ворча, пропустил ее за прилавок, она шмыгнула в свою каморку и через несколько минут вышла в тоненьком пальтишке, с чемоданом и свертком, из которого торчали щипцы для завивки.

— Это всё, что у тебя есть? — спросил я. — Плоховато. Но ты не огорчайся.

— Я в суд подам. Стиг выделит мне мою часть.

Мы стояли теперь на панели. Ветер поднимал песок, невидимый в темноте, он лез в глаза и за воротник.

Какой же негодяй этот Стиг Лаурис! Еще нос задирает перед порядочными людьми. Что выдумал! Будто он доверенное лицо у самого бургомистра, у доктора Скобе!

И я спросил Христину, правда ли, что Стиг выполняет поручения бургомистра.

Нет, этого она не знает. Стиг ездил куда-то в моторке бургомистра, — это верно. И потом ходил очень довольный. Купил сахар у спекулянта и принимал этот товар, добытый на черном рынке, не в задней комнате, как бывало обычно прежде, а у прилавка. Христина заметила ему, что так поступать неосторожно. На это Стиг заявил: «Всё равно, в случае чего есть кому выручить».

— Ладно, — сказал я. — Рано или поздно Скобе поймет, с кем имеет дело. Ну, где же ты устроилась, девочка?

— Пока нигде.

— Вот так раз! Куда же ты пойдешь?

— У меня есть подруги, дядя Рагнар. Я сейчас к Инге Бергваль. А если у нее не найдется места, то к Эльзе… Вы не беспокойтесь, дядя Рагнар. Большое вам спасибо.

Мы прошли квартал, и у меня вдруг появилась мысль. Сперва эта мысль показалась мне очень странной, и я тотчас отбросил ее, но она вернулась. Я опять отогнал ее, но назойливая мысль снова начала донимать меня. Поэтому я прошагал с Христиной еще квартал по направлению к Инге Бергваль. И лишь у дома пастора, немного не доходя до угла, я сказал:

— Вот что, остренькая, давай-ка чемодан. Идем к нам.

Она даже перепугалась:

— Что вы, дядя Рагнар. Зачем…

Чемодан я отнял и сказал:

— Комната Эрика свободна. Нечего тебе искать пристанище, на ночь глядя.

Я всё время смотрел ей в лицо и увидел, как она густо покраснела.

— Переночуешь у нас, а там видно будет, — продолжал я. — Не спорь, девочка. Пошли.

Конечно, я выговорил не всё, о чем думал. Но зачем же выкладывать всё сразу, если есть возможность повременить и тщательно взвесить всё.

— В комнате Эрика, — сказал я, — тебе будет удобно. Правда, это скорее загородка, а не комната в полном значении, но ты спокойно выспишься. Поняла?

Краснея от смущения, она шла за мной. Я привел ее в загородку Эрика, показал его койку:

— Располагайся здесь, девочка.

Я покормил ее. Потом она вымыла посуду и стала прибирать на кухне: сменила бумагу на полке и вычистила ножи, хотя никто не указывал ей, что нужно делать.

Я зашел к ней, когда она вынимала вещи из чемодана. Бывают женщины, у которых аккуратности хватает только на кухню. Нет, ты покажи мне, как ты обращаешься со своими вещами! Христина бережно расправляла каждую тряпку, и, что больше всего понравилось мне, она и второпях не забыла захватить вешалки, складные фанерные вешалки для платья. И через несколько минут загородку Эрика нельзя было узнать — там и сям голубели, розовели, синели, желтели юбчонки и блузки.

— Надо, чтобы всё отвиселось, дядя Рагнар, — сказала она. — Я, конечно, завтра разыщу Ингу Бергваль, а пока пусть повисит.

На это я ничего не ответил. В ее быстрых руках появилась вдруг коробочка, а из нее брызнуло искрами — там лежало ожерелье из крупных янтарей. Какова остренькая! Сумела прихватить и это!

Тут я почувствовал досаду. В моем доме, во всяком случае, не место для добра старой Энгберг, пусть для самой малой частицы ее добра. Между тем Христина расправила ожерелье и поднесла к лампочке.

— Смотрите, дядя Рагнар, там муравей внутри. Ах да, ведь вы видели уже… Я готова целый час рассматривать. Ведь он жил тысячи лет назад, этот муравей. Смотрите, он весь целый — и лапки, и головка.

«Ветер у тебя в голове, девочка, — подумал я. — Игрушки на уме».

Я ушел — мне не хотелось любоваться янтарем. Муравей! Подумаешь, диковинка — муравей! Черт с ним, когда бы он ни жил. Муравей как муравей.

Наутро Христина еще раз решительно заявила, что она отправится к Инге Бергваль, так как не хочет нас больше стеснять. Ничего не поделаешь, придется ей сказать всё. Конечно, следовало бы еще обмозговать, присмотреться к человеку, чтобы потом не каяться. Но Христина уже стояла в пыльничке, с чемоданом и прощалась. «Нет, откладывать, пожалуй, не сто́ит», — решил я.

Однако я не начал с главного.

— Постой, девочка, — сказал я. — Приедет Эрик, где он будет тебя искать?

— Эрик найдет меня, — выпалила она и смутилась. — Если меня пустит Инга, то я у Инги… Инга живет на Горной улице, за лесопилкой. А если у Эльзы, тогда, значит, я возле бойни.

— Значит, Эрик везде найдет тебя?

— Мне кажется, найдет, дядя Рагнар, — сказала она, осмелев и подняв на меня глаза.

— Он может задержаться. Бибер загонит его куда-нибудь к черту на рога, понимаешь? В общем, всяко бывает. А ты, девочка, — ты будешь его ждать?

— Я буду, дядя Рагнар, — ответила она уже без всякого смущения, а скорее с вызовом, и замолчала, ожидая, что дальше последует от дяди Рагнара, который, как ей должно быть известно, не очень-то радовался ее знакомству с Эриком.

И вот сейчас дядя Рагнар скажет ей такое, чего она никак не ожидает.

— Вот что, остренькая, — слышу я свой голос, — раз так, то нечего тебе уходить. Оставайся у нас.

Она, действительно, удивилась, — так удивилась, что даже не поняла меня.

— Оставайся у нас, — повторил я. — Невесте сам бог разрешает жить в доме жениха. Или ты не хочешь?

Она ничего не могла ответить. Вернее, она ответила, только не словами. По тому, как загорелись ее глаза, по румянцу, проступившему на щеках, по всему видно было, — она, конечно, хочет остаться. Еще бы! Но через секунду глаза ее потухли, и она проговорила:

— Вы… серьезно, дядя Рагнар?

Она еще не верит. Да мне и самому кажется необычайным, как это я сосватал Эрика… Разумеется, не так это всё делается. Спешить не следовало бы. Но одно я знаю: теперь-то Эрик не минует отцовского дома. И, возможно, снова наладится семья. Конечно, они не сразу поженятся, молоды еще. Христине только восемнадцать. Но ведь бывает, невеста несколько лет до брака находится под одной кровлей с женихом и работает в хозяйстве как свой человек. Теперь Эрик не променяет свой дом на походную койку у Нильса, станет заботиться о своем гнезде.

Бабушка Марта отнеслась к появлению Христины спокойно. Агата сделала вид, что это ее нисколько не касается, но не выдержала и шепнула мне:

— Привели молодую хозяйку?

Да, привел. И что же, фру Агата? Вы хотите сказать — вы больше не нужны? Ошибаетесь.

— Христина поступает на работу, — сказал я, — в швейную мастерскую к Блиссу, так что без вашей помощи мы не обойдемся, фру Агата.

«Что я могу вам еще сказать, фру Агата? — продолжаю я про себя. — Не надеетесь же вы закрепить за собой место в моем доме. Я вам не давал повода, фру Агата, а если и дал какой-нибудь ничтожный повод — прошу извинить. Настанет время, вероятно, когда нам не потребуется посторонний человек в доме. Что еще вам сказать? Если мне тогда случится проходить мимо вашего дома и до меня донесется ваш голос, похожий временами на голос Хильды, я постою и послушаю, фру Агата, но только так, чтобы вы меня не заметили. Вот и всё».

19

— Не слышно, мистера Харта еще не выгнали из нашей страны? — спросил я почтальона Пелле.

— Напротив, — сообщил он, — в газетах пишут — он в столице выступает. Даже кто-то из министров присутствовал на проповеди. Кто его выгонит, коли он сам чувствует себя хозяином.

Пелле уже не носит очков, на переносице — след от дужки, но в облике скромного, тихого, незлобивого Пелле есть что-то новое.

— Ты уж слишком, Пелле, — остановил его я. — Какой он хозяин! Он не в Америке.

Я ожидал, что Пелле, как обычно, согласится со мной. Но он усмехнулся и спросил, знаю ли я, как вел себя Харт с Арвидом Скобе.

— Харт орал на бургомистра, словно на своего слугу-негра, — сообщил он.

— Не может быть, — сказал я. — Кто распускает такие слухи, Пелле? Скобе не позволит с собой так обращаться.

— Не позволит? Секретарь в ратуше может подтвердить, какой шум поднял американец.

— Ты ничего не говорил тогда, Пелле, — заметил я.

И тут Пелле разошелся. Прежний тихий Пелле исчез окончательно.

— Да, не рассказывал. Вы всё думаете, я разносил по дворам все, решительно все городские новости? Как бы не так! Прежде чем пустить в ход язык, я соображал — о чем можно болтать, а что лучше оставить при себе. Я боялся потерять службу. Ну, а теперь я ее уже потерял. Вчера директор предупредил… Последние дни таскаю сумку. Значит, бояться больше некого. Свободно могу выложить всё, что знаю.

А знает Пелле-почтальон много. Недаром он столько лет ходил по городу, стучал в каждую дверь. Да, Харт пришел к Скобе и устроил скандал. В городе слишком много красных — вот что вывело Харта из себя. Что́ именно американец требовал предпринять, секретарь не расслышал, потому что Скобе закрыл плотнее дверь в кабинет, но, во всяком случае, скандалил Харт долго. И Скобе не осадил его. Ничуть. Скобе проводил его из ратуши с поклоном, как будто не он, Скобе, а мистер Харт — бургомистр в городе. Но это не всё, что может рассказать Пелле-почтальон, — хотя бы про того же Скобе. Почему Скобе утвердил Стига Лауриса в наследстве, хоть это имущество военной преступницы? Бургомистр получил пай в «Веселом лососе» — вот в чем дело. За деньги поступился законом. А известен ли такой факт: голландец Гейнц Янзе исчез. Да, голландец — нацист, бежавший с советской территории, когда русские войска громили гитлеровцев. Предположим, шкипер уже слышал, что этого проходимца нет в городе. Но — истинная подоплека? Скобе на людях хватается за голову — проглядел, мол, нациста. Надо было, дескать, давно проверить личность подозрительного голландца. Правильно сделали рабочие, обратили внимание, — но слишком поздно, к сожалению. А ведь на самом-то деле не кто иной, как Скобе, взял Гейнца Янзе под покровительство. Да, снабдил деньгами и отправил куда-то. Теперь Скобе может сколько угодно бить себя в грудь — проглядел, дескать, проглядел. Впрочем, Скобе спрятал голландца не только для того, чтобы вольготно было изображать из себя антифашиста. Есть и другая причина. Кто объяснил ее Пелле-почтальону? Оказывается, Нильс Эбергард…

В этом месте я прервал Пелле:

— Выходит, ты занимаешься политикой, — сказал я. — Понятия не имел.

Представьте, что ответил на это Пелле. Он сказал, что политика бывает разная, что ему по душе политика Нильса. До сих пор Пелле никому не признавался в этом и опасался подолгу задерживаться у Нильса. Почтальон совал письмо, газету, козырял и спешил дальше, чтобы директор почты, упаси бог, не обвинил Пелле в сочувствии к красным. Директор не терпит у себя красных.

— А теперь мне всё равно, — упрямо твердил Пелле. — Мне нет дела до директора. Вчера я зашел к Нильсу, отдал газету и спросил: зачем нашему бургомистру нужны такие, как Стиг Лаурис или гитлеровец Янзе. Нильс растолковал мне, очень ясно всё растолковал.

— Бог с ней, с политикой, — прервал я его. — Какая бы она ни была, не увлекайся ею, Пелле. Хватит нам с тобою своих дел.

Но Пелле покачал своей седой головой и продолжал, а я всё-таки слушал его.

— Кто доверяет Скобе, тот в руках у Харта, — с этим поневоле согласишься, шкипер.

— И это слова Нильса? — спросил я.

— Да.

— Повтори-ка. Что-то я не понял.

Хотя Пелле и повторил, я всё-таки не мог уразуметь, к чему Нильс так выразился. И Пелле не сумел мне объяснить. Кончилось тем, что я рассердился и сказал:

— Чушь какая, Пелле! Я в руках у Харта? Да с чего он взял — Нильс. Нет, Харт не станет трогать меня своими грязными лапами. Я кое-что расскажу бургомистру про Харта и про Сомса. Наш Арвид Скобе перестанет церемониться с ними, будь уверен. А тебе, Пелле, незачем передавать всякую глупость.

Когда он ушел, я пожалел, что так обрезал его. Пускай бы выговорился. Он потерял работу, бедняга Пелле. И когда! В тот самый момент, когда собирался пристроиться к Агате. Теперь-то, конечно, ей мало проку от него. Вот Пелле и зол на весь свет, да еще стакнулся с Нильсом, а тот рад подлить масла в огонь. Нет, Пелле сейчас в таком состоянии, что верить его новостям никак нельзя. Всё, что я услышал от него насчет Скобе, насчет Гейнца Янзе, либо преувеличение, либо выдумка. Так я убеждал себя; но всё же новости Пелле не выходили из головы, и особенно цепко держалась одна фраза: «Кто доверяет Скобе, тот в руках у Харта». Глупость, явная глупость! А всё-таки интересно, что́ Нильс хотел этим сказать?

Пелле между тем двигается широким шагом по мосткам. Из-под фуражки, сдвинутой на затылок, выбиваются серебряные кустики волос, голова Пелле покачивается, левая рука обнимает сумку, правая взлетает кверху, — видно, Пелле еще не кончил свою речь.

20

К Скобе я так и не собрался. По горло было работы. Раз Бибер продает остров Торн, надо хоть напоследок попользоваться тамошними угодьями. Бибер нагнал туда, считай, всех своих рыбаков, принял обратно Нильса и других, уволенных после забастовки в порту, и велел брать подряд всю рыбу — пускай самую мелкую, — выскрести всё дно, не упустить ни камбалы, которая лежит там, подкарауливая добычу своими выпуклыми глазами, ни скользкого, увертливого угря. У острова Торн и для Пелле нашлась бы работа, но человек он к рыбацкому делу непривычный, да и нельзя ему оторваться от города — хлопочет о месте ночного сторожа на лесном складе.

Салака пошла густо, и мы с Агатой едва успевали поворачиваться. Эх, кабы Бибер отложил продажу хотя бы до декабря. Салаки одной сколько можно было бы взять! А там, может быть, и селедка пожалует.

Однажды я, оставив «Ориноко» у пристани, направлялся домой и на шоссе, огибавшем бухту, увидел машину. Она была большая, блестящей темно-синей окраски, с громадными фарами, с толстыми, глубоко вызубренными покрышками, еще не обтершимися на наших камнях. Та самая, что купил Скобе! Только я подумал это, как дверца открылась, и из машины вышел сам бургомистр.

На нем был желтый дорожный плащ. Скобе, должно быть, куда-то спешил, потому что не выключил мотор.

— Иди сюда, шкипер! — кричал Арвид. — Иди.

Взяв за руку, он без разговоров втащил меня в машину и усадил на пружинящие подушки.

— Какова вещица? — спросил он. — Я два года откладывал деньги, шкипер. Мудрая пословица есть у англичан: «Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи».

Он тронулся с места, меня, как мяч, откинуло на задние подушки. Со всех сторон ко мне тянулись сверкающие серебром ручки, держатель спичек, радиоприемник и разные другие устройства, и я, очутившись в такой роскоши, подумал: «Всё-таки богат ты стал, Арвид!»

— Сколько же вы дали, господин доктор? — спросил я.

— За машину? А как ты думаешь?

— Право, не знаю, почем они. Насчет цен на салаку или, например, на селедку, на камбалу, — это мы соображаем, господин доктор, — сказал я.

— Ну, прикинь, прикинь, — дразнил он меня.

— Тысяч десять, не меньше.

— Побольше, — сказал доктор Скобе и усмехнулся. — Двенадцать тысяч.

Ого, порядочный куш! Я даже тронуть боюсь своими грубыми, грязными рыбацкими руками обивку твоей машины, доктор Скобе! Как бы не испачкать. И лучше уж не прибедняйся, не доказывай, что у тебя не хватает богатства на дешевые вещи.

— Конечно, не легко было, ты сам понимаешь, — продолжал он. — Я урезывал во всем. Я отложил ремонт дома. Все свои сбережения вбил в эту игрушку, Рагнар.

Он еще долго разглагольствовал в таком духе, — то словно оправдывался передо мной, то принимался хвалить покупку. Ему, наверное, хотелось, чтобы я похвалил ее. Изредка он поворачивался ко мне, но большей частью я видел только его спину и затылок, розовый затылок и волосы, уже отсвечивавшие сединой. Игрушки ему нужны — бургомистру Скобе! Вот мы сидим с ним в одной машине — и, странное дело, расстояние между нами как будто увеличивается. Дорого́й ли автомобиль причина этого или то, что я слышал про бургомистра от Пелле-почтальона, а может быть, то и другое вместе, но я не спешу выкладывать ему свои заботы. Что если Арвиду Скобе уже не интересны они? Что если он, как и многие другие господа, сулившие нам всякие блага перед выборами, отвернулся от нас, простых людей, и якшается с жуликами вроде Стига Лауриса, Харта, Сомса?

Но нет, не должно этого быть. Надо предостеречь его. Надо открыть ему глаза.

И я начал рассказывать, как навестил Сомса в «Веселом лососе» и почему у меня нет доверия к Харту.

— Да, Сомс нечестный субъект, — согласился Арвид, выслушав меня. — Возмутительно! Ты прав, таким у нас не место.

— Конечно, господин доктор. Разные проходимцы получают кров и пищу в нашем городе. Надо принять меры. Надо вывести их на свежую воду.

— Однако ты рассуждаешь нелогично, шкипер, — произнес он вдруг. — Допустим, у Харта нет на руках письменных доказательств. Значит ли это, что их вообще нет?

Что я мог возразить? Пожалуй, ничего. Я не ответил, а Скобе говорил:

— Эх, Рагнар, Рагнар. Я понимаю, в сознании плохо укладывается: как случилось, что русские, наши недавние союзники… Но ведь ты сам их даже не видел, не правда ли?

И опять мне нечего было спорить, — действительно, в нашей стороне русских войск не было.

— Я видел, — сказал Скобе и помолчал.

— И что же, господин доктор?

— Впрочем, это не имеет значения, — произнес он глубокомысленным тоном.

Не довольно ли о политике? Но он стал меня убеждать, что наше государство не зря-де закупает снаряды в Америке. Что мы-де маленькая страна и русские-де грозят нам, а вот Америка берется нас защищать. Всё это я уже слыхал.

— Насколько мне кажется, — вставил я, — янки сами не прочь повоевать.

— Ты судишь по Харту, — улыбнулся Скобе и, придерживая одной рукой руль, другой протянул мне портсигар. — Не все такие, как Харт. В правительстве Америки наши друзья, они помогают нам.

«Нильс сумел бы ответить, — подумал я. — Ну а я не желаю знать никакой политики. Правду об Акселе — вот что я хочу знать».

Между тем Скобе не умолкал. Он обещал мне еще раз запросить об Акселе американские власти в Германии, а затем снова накинулся на русских.

— О политике я не берусь толковать с вами, господин доктор, — остановил я его. — Материя сложная и не для моей старой головы.

Но он не унимался.

— Будем надеяться, что Аксель жив, — продолжал он. — Но кто может вернуть его нам, Рагнар? Пока что я не вижу… Русские добром не отдадут его, Рагнар. Да, ты прав, сложная штука политика. У нас с тобой будет разговор не о политике, Рагнар, а о практическом деле.

Что ж, посмотрим. Но Скобе не спешил объяснить мне, что́ у него за дело ко мне.

Мы поднялись в гору. Под нами был не только город, с его красными крышами, но и каменоломня была тоже далеко внизу, бухта стала небольшим язычком воды, и цвет ее, чем выше мы поднимались, делался светлее. Машина Арвида неслась вперед, со свистом разрезая воздух, Арвид нагнулся над рулем и то и дело давал гудки. То были особые гудки, не такие, как у других машин. Должно быть, так гудят очень дорогие машины. И Арвиду, верно, нравился звук рожка, и он нажимал его даже тогда, когда на дороге не было ни прохожего, ни коровы. Настойчиво и долго гудел Арвид на поворотах, гудел на перевалах, где дорога словно упирается в небо и ты готовишься слететь во весь опор по крутому скату в долину. Но Скобе жалеет свою машину, он спускает ее осторожно, на тормозах, — и я упираюсь руками и коленями в переднее кресло.

Временами, где дорога полегче, он возобновлял разговор. Его интересовали мои семейные дела и успехи на промысле. Что Христина перебралась к нам, он, оказывается, уже знает. Ладит ли она с бабушкой Мартой? Помогает ли по хозяйству? Показывался ли Эрик?

— Нет, он не был, — сказал я. — Бибер, видимо, не отпускает его с лова. А там, на промысле, он мне не попадался.

Мой ответ понравился Арвиду.

— Правильно, Рагнар, — похвалил он. — Эрик сам прибежит к отцу, прощения будет просить.

— Не знаю, — сказал я.

И этот мой ответ понравился Скобе, он ободряюще улыбнулся мне.

Город уже скрылся за перевалом, а Скобе мчал меня всё дальше. Поднялся каменный хребет и волной двинулся нам навстречу. Приближаясь, он вырастал и всё яснее показывал нам свои расщелины и осыпи. Вот мы въехали в его тень. Солнце ушло за гребень хребта, и весь он был черен, только на вершинах его играло дневное сияние. Дорога вонзилась в хребет и рассекла его, а за ним открылась широкая-широкая долина. Справа ее подковой охватывали горы, а слева лежало море — очень светлое, спокойное и пустынное. Ни парохода, ни кошеля бревен, ни лодки — ничего не видно на поверхности. Точки рифов, выступающие кое-где, иной мог бы принять издали за лодки, но только не я. Я-то знаю эти камни наперечет.

Я скажу вам, что́ за скалами, на берегу реки, отсюда невидимой: там звонница полуразрушенной церкви, и вон торчит острие шпиля. И темные, обгорелые квадраты фундаментов, трубы — остатки домов.

Это Сельдяная бухта. А долина называется Роммендаль. В числе тех слов, которые нельзя произнести без отвращения, — таких, как «фашист», «свастика», — есть и «Роммендаль». Немецкий аэродром Роммендаль. Конечно, до войны это название означало совсем другое. Оно вызывало часто веселую улыбку, — да, улыбку, потому что трудно было отыскать во всей провинции более красивую долину. Недаром молодежь стекалась сюда в праздничные дни — жечь костры и плясать в белые летние ночи, в теплые ночи, когда серебряное зеркальце озера Роммен до утра остается чистым, свободным от малейшего пятнышка тумана. У самого озера стояла деревня Роммен, и жители ее считались счастливцами: ведь горы поблизости невысокие, и поэтому солнце туда входило раньше, чем в другие долины, и уходило позже. Немцы снесли дома, а землю разровняли, утрамбовали для своих самолетов. Никогда я не забуду, как выли немецкие самолеты. Они разлетались каждое утро, как коршуны из гнезда, и носились над горами, высматривая партизан. Эрик, помню, допытывался у взрослых: можно ли подбить бомбардировщик из охотничьего ружья, спрятанного у нас под амбаром, и в какое место надо угодить зарядом крупной дроби. Нередко до нашей Сельдяной бухты доносился грохот фашистских бомб, рвавшихся в горах.

Плуг до сих пор не переворачивает землю в Роммендале. На аэродром везут бомбы. Нет деревни Роммен, нет и нашей Сельдяной бухты. Долина мертва, безлюдна. Жизнь не вернулась сюда. Или, действительно, дело идет к новой войне?

В памяти возникла обрюзгшая физиономия мистера Харта. Мне стало не по себе. И, странное дело, я вдруг почувствовал досаду на Арвида Скобе, припавшего к рулю. Зачем он завез меня сюда? Что ему от меня нужно?

Он повернул назад, и каменная волна снова загородила долину.

Вблизи города он убавил скорость и сказал, что у острова Торн лов на днях прекращается, — там будет запретная зона. Я ответил, что мне это известно. Скобе пожал плечами:

— Суровая необходимость заставляет, Рагнар. Жестокая, суровая необходимость.

Я молчал. Я не знал, что он приступает к самой сути.

— Бибер намерен наладить дальние промыслы. Отказаться от Торна и не получить ничего взамен — это же катастрофа. Катастрофа для тысячи людей.

— Что верно, то верно, — отозвался я. — Я, откровенно говоря, подумывал — не связать ли мне пожитки и не поискать ли удачи в другом месте.

— Подожди. Для тебя есть одна работа.

— Серьезно, господин доктор? Кому же понадобился старик Ларсен, интересно!

Скобе повел машину еще медленнее. Значит, мы доехали до самого главного, решил я.

— Ты ведь плавал однажды с научной экспедицией, Рагнар. В каком это было году?

— В тридцать пятом, — сказал я.

Мы избороздили тогда всё море — я, профессор Бамберг и два его помощника. Мой «Ориноко» они превратили в лабораторию, заставили разной стеклянной посудой, микроскопами. Я был капитаном экспедиции и еще тралмейстером, — мы приладили небольшой трал, чтобы доставать нужные профессору образцы рыб и прочих тварей. Жаль, ему мало выдали денег на экспедицию и он не успел изучить все места нереста и нагула. Если теперь решено продолжить то, что тогда начали, что ж, в добрый час, я готов. Наш Генри Бибер, верно, побогаче того столичного института, где служил профессор Бамберг. Захочет, так доведет экспедицию до конца.

— Бибер ассигнует крупные средства, — сказал Арвид. — Дело будет поставлено солидно. Рыбакам тесно, Рагнар, необходимы новые угодья.

Мы двигались по городской улице, прохожие останавливались, завидев машину бургомистра, и провожали ее глазами.

— Коли действовать, так сейчас же. Осень на носу, — сказал я. — Пока дни не слишком укоротились, море не очень злое, и начали бы. Какие планы у Бибера? Ему ведь не всегда можно верить, господин доктор, сколько лет он собирается поставить новые машины на своем консервном заводе.

Но Арвид заверил меня, что на этот раз Бибер не намерен бросать слова на ветер.

— Экспедиция состоится. Мы с Бибером обдумали этот вопрос и пришли к одному: лучшего корабля, чем твой, для нее нет. И лучшего шкипера нет.

Вот что сказал Арвид Скобе! Однако я решил еще раз прощупать почву и возразил:

— Неужели нет у Бибера моряка помоложе? Будто он без меня не обойдется!

И еще раз Арвид сказал то, что мне хотелось. Нет, Бибер рассчитывает только на меня. Кому же еще можно доверить «Ориноко»! На днях Бибер пригласит меня заключать контракт и, вероятно, познакомит с главой экспедиции. Бибер не станет откладывать.

Вот что я услышал от Арвида Скобе! Выходит, он не забыл еще своих земляков. Чего же он тянул, почему не выложил сразу, как только взял меня к себе в машину! Каково! Я раскачивался на подушках и улыбался прохожим, и день стал как будто яснее, и улицы чище, и всё в городе словно прибрали к празднику.

— Ну, спасибо вам, господин Скобе. И не только от меня, от всех рыбаков спасибо. Я догадываюсь, что это вы подали мысль Биберу, а? Сам-то он не любит расставаться с деньгами. Признайтесь! Угадал?

Скобе только опустил глаза:

— Я считал своим долгом, Рагнар…

Он довез меня до своего дома и предложил зайти выпить кофе, но я отказался. И так достаточно он потратил времени со мной. На прощанье я сказал:

— Бибера вы всё-таки поторопите, господин доктор.

Через два дня — вот как скоро! — Бибер прислал за мной конторщика Борга, да, именно конторщика, а не какого-нибудь мальчишку-рассыльного. Принял меня Генри Бибер в той самой задней комнате, за кабинетом, где я уже был однажды, и всё произошло в точности так, как предупредил Скобе.

Бибер тут же представил меня ученому, с которым мне предстояло плавать. Звали его Карлсоном, — фамилия самая обыкновенная, да и наружность в том же роде. Решительно ничего ученого не было на вид в Карлсоне. «Бьюсь об заклад, что он не профессор, а чином пониже», — подумал я. Возрастом не дотянул еще до профессора. Лицо моложавое, помятое, словно ученый Карлсон только что встал с постели и не умылся. Фигура крупная, но не сильная, рыхлая. Похоже, синий костюм Карлсона подбит толстым слоем ваты и скрывает кудаболее щуплого господина.

Говорил, главным образом, Бибер. Карлсон погрузился в глубокое кресло, вяло чистил ногти на толстых, коротких пальцах и изредка вставлял пару слов. Хотел я спросить его, жив ли профессор Бамберг, но не решился сразу: уж очень необщительным показался мне мой будущий начальник.

Бибер между тем говорил за двоих, вертясь на стуле и поскрипывая своей кожаной курточкой:

— Идея экспедиции? Она не нова, шкипер. Еще когда мы ремонтировали ваш «Ориноко», план был, в общих чертах, ясен. Из предосторожности я не изложил вам… Теперь необходимые суммы имеются, надо действовать.

«Болтун, — подумал я. — Еще станешь уверять, что эту твоя собственная идея! Давай-ка лучше покажи, сколько тебе не жалко отпустить из того несгораемого шкафа, что стоит в углу».

Не прошло пяти минут, как выяснилось и это. Контракт составлен на год, мне Генри дает тысячу крон в месяц, в виде аванса я могу получить две тысячи, а то и три. Сегодня же, сразу! Я не верил своим ушам. Два раза я перечитал контракт — сличал слова Бибера с тем, что написано на бумаге.

Никаких расхождений я не обнаружил. На всякий случай я заявил, что для начала хватит и двух тысяч.

— Воля ваша, шкипер. Повторяю, можете взять три. Я знаком с вами не первый год, шкипер.

Он открыл дверцу сейфа, вынул три тысячи банкнотами и выжидательно смотрел на меня.

Почему я отказался? Три так три. Тем лучше! Но шкипер Ларсен — хозяин своему слову.

— Нет, господин Бибер, — сказал я. — Довольно двух. Одну кладите обратно.

Я отвел глаза от денег и услышал, как щелкнул замок сейфа. А через минуту я ощутил тяжесть двух плотных пачек во внутреннем кармане моего воскресного пиджака и уже не жалел, что не взял больше. Был бы больше обязан Биберу, только и всего.

Никогда, никогда у меня не было таких средств. Профессор Бамберг — тот заплатил мне всего восемьсот при окончательном расчете. На месяц приходилось триста. Нынешнее предприятие, как видно, покрепче. Деньги прибавили мне решимости, и я спросил-таки Карлсона, что ему известно про Бамберга.

— Бамберг? — переспросил он.

— Ну да, профессор Бамберг.

— Есть такой, — кивнул он. — В последние годы я потерял его из виду.

— Я полагал, вы в одном институте.

— Нет, в разных.

Ему явно не доставляло удовольствия отвечать мне. Но я не смутился, однако.

— А вы из какого, позвольте узнать?

— Из института ихтиологии, — сказал он. — У вас больше нет вопросов, шкипер?

«Эге, характер не из легких», — подумал я. Только я успел расписаться под договором, как Карлсон уже повысил тон. Но я не испугался. Ничуть!

— Имею еще несколько вопросов, — проговорил я твердо. — Задержу вас немного. Но раз вы меня наняли не в матросы, а капитанствовать…

И я стал выяснять подробности маршрута и распорядка работ на корабле; и Карлсон вынужден был на всё дать мне ответ.

Немного спустя я вышел из ворот рыбной гавани. Вот ты и дождался, шкипер Ларсен! Вот и привалила удача! Помнишь, Нильс Эбергард, помните, братья Микель и Юхан и старик Эркко, не говорил ли я вам — будет же когда-нибудь хорошо! Не может же быть всё время плохо!

21

— Входи, — сказал я, впуская Эрика. — Вспомнил, слава богу, что у тебя есть дом.

Больше я ничего не сказал ему. Я дал ему дорогу, он прошел в комнату и увидел Христину, накрывавшую на стол.

Не знаю, как они встретились. Во всяком случае, до меня ни звука не донеслось оттуда. Там было тихо, совсем тихо, и я решил заглянуть туда, выяснить, что́ же такое происходит. Я приоткрыл дверь. Эрик и Христина стояли друг против друга, она держала его руку в своих руках. Я тихо прикрыл дверь и сказал себе, что всё как будто в порядке.

Затем я пошел на кухню, где хлопотали бабушка Марта и Агата, и сказал:

— Явился наш пропащий.

Через несколько минут мы все сели обедать. Эрика и Христину я поместил рядом. Оба они были розовые от смущения, в особенности Эрик. Высокий, плечистый рыбак, который только что прибыл с промысла и проговорил по-взрослому: «Здравствуй, отец», — он теперь снова стал подростком. Щеки его горят, он украдкой бросает взгляды на Христину, а на меня и вовсе не решается поднять глаза. Зато остренькая не теряется: она уже осваивается со своим положением члена семьи и, я слышу, шепчет Эрику: «Не кроши хлеб». Правильно, остренькая! Что до меня, то я держусь так, словно ничего между нами не случилось, а если и было что, то заслонилось другими событиями. И не желая замечать румянца на его лице и даже на руках, я спрашиваю Эрика:

— Ты знал, что она здесь?

Кивком я показываю на Христину. Агата улыбается и тоже смотрит на нее, а бабушка Марта — та, как мы сели, умиленно переводит взгляд с Эрика на Христину, потом опять на Эрика. Пока он собирался ответить, остренькая подала голос:

— Знал. Передал кто-то.

Еще бы. Обежав город, слух прыгнул в какую-нибудь посудину, отправлявшуюся на промысел, и живо отыскал Эрика. Что ж, только дурной человек откажется сообщить добрую весть. И вот ты опять дома, Эрик. И вряд ли ты теперь захочешь поменять свой дом на кухню Нильса. Нет, этого не будет. Я уверен, что этого не будет, и потому, как ты, верно, догадался, готов простить тебе всё прежнее. Теперь-то я, кажется, могу быть спокоен за семью. Остренькая сумеет удержать жениха, а кроме того, есть новости, которые еще не дошли до тебя. Но я поберегу их, послушаю сперва тебя.

— Похвастайся заработком, — предлагаю я Эрику.

И тут он впервые вскинул на меня глаза. Лицо его вдруг помрачнело.

— Выдали последнюю получку, — промолвил он зло, и Эрик-подросток снова исчез.

— Вот как, — отозвался я. — По-моему, ты ошибаешься, это не последняя твоя получка у Бибера.

Я и сам когда-то считал — туго будет нам, если Бибер продаст остров Торн. Конечно, Эрику и всем другим невесело было поворачивать домой в самый разгар лова. А ведь на самом деле Бибер вовсе не собирается сокращать производство. Наступит временная заминка, а потом отыщутся новые угодья, ближние и дальние. Но всё это я скажу потом. Интересно, что́ еще привез Эрик.

— Конторщик Борг, который выдавал нам деньги, сказал, что я больше не потребуюсь.

— Мало ли что говорит Борг.

— И то милость, — хмуро усмехнулся Эрик. — Со мной могли поступить, как с Нильсом, как с Микелем и Юханом.

— Как же поступили с ними?

Теперь Эрик глядел на меня в упор, и его лицо выражало удивление:

— Я думал, тебе известно. Их арестовали.

— Что? — крикнул я и со стуком положил ложку. — Что вы там наделали? А?

Оказывается, когда прибыли военные и объявили, что район отныне запретный, Нильс и его друзья стали протестовать. Они вывесили красные флаги на мачтах, и то же самое сделали рыбаки на многих других ботах. На острове Ялмарен, у маяка, устроили митинг. С флагами пошли в гавань Бибера и хотели маршировать в город, но вмешалась полиция.

И Эрик участвовал в этом деле, оказывается. Пожалели юнца, а то бы и он сидел в тюрьме.

— Чего вы надеялись добиться? — спросил я. — Головы у вас есть? Соображаете вы или нет?

С каждым вопросом я повышал голос. Еще немного, и я, может быть, разрушил бы то, что строил. Хорошо, что я всё время не выпускал из виду Эрика. Лицо его словно твердело. И когда я остановился, чтобы перевести дыхание, мне вдруг показалось: Аксель сидит передо мной, Аксель!

Не знаю, как это получилось. Никогда у Эрика не было большого сходства со старшим братом. Лишь иногда появлялось что-то, напоминавшее Акселя. И вот сейчас…

Это помогло мне прийти в себя. Зачем кричать? Ничего, кроме плохого, это не даст. Не для того мы встретились, чтобы поссориться еще раз. Без крика, спокойно я докажу ему, кто из нас прав.

— Чего достиг твой Нильс со своей пропагандой? — спросил я гораздо тише. — Пока вы устраивали демонстрации, твой отец добывал удачу и для семьи, и для всех рыбаков.

Словом, то, что я откладывал до послеобеденного кофе, пришлось выложить немедля. И тут я почувствовал себя еще увереннее.

— В сущности, Нильс такой же мальчишка, как ты, — сказал я. — Вы ломитесь в открытые ворота. Вчера я подписал контракт у Бибера.

Я хотел сперва рассказать об экспедиции, о пользе, которую она принесет, а потом, в подтверждение, упомянуть и об авансе. Но иначе рассудила бабушка Марта.

— У Рагнара две тысячи, — выпалила она. — Рагнар, кто тебе дал столько денег?

Из всего, о чем я говорил, она уразумела, должно быть, только «контракт» и вспомнила две тысячи. Еще вчера вечером я пересчитывал при ней бумажки и напугал ее до полусмерти. «Рагнар, — спросила она, — что ты сделал, откуда у тебя такие деньги?» Я пытался растолковать ей, но толстая, невиданная пачка кредиток потрясла бабушку Марту, — она не могла успокоиться. И то правда, легко ли поверить, что две тысячи достались честно! Не следовало показывать ей. И сейчас она перебила меня совсем некстати. В голосе ее звучал тот же испуг, и Эрик, Христина, Агата — все встревожились и воззрились на меня. На них эти две тысячи упали неожиданно. Они и не подозревали до сих пор, что у меня есть солидная сумма денег. Я ведь почти ничего не потратил из них. На столе у нас та же салака с картошкой, потому что не в моих правилах разбазаривать задаток, не принявшись за работу.

— Больно щедрый Бибер, — сказала Агата.

Я хотел было намекнуть Агате, что ей следовало бы выслушать всё до конца, а потом уже выражать свое мнение, да и то в последнюю очередь, но в это время Эрик протянул:

— Да-а, странно.

— Ничуть не странно, — отрезал я. — Известно, что у Бибера каждый медяк гвоздем прибит. Так уж если он так раскошелился на экспедицию, стало быть, нацелился на большие барыши.

Но хотя я постарался растолковать им так, чтобы всё, решительно всё, стало ясно, Эрик сидел, по-прежнему уставившись в тарелку, и брови его были сдвинуты. Когда я кончил, он проговорил:

— Обещать они мастера.

Христина подалась к Эрику, погладила его руку, лежащую на скатерти.

— Помолчи, — шепнула она.

Но рука Эрика упрямо сжалась в кулак:

— Смотри, чтобы не обманули тебя, отец.

Несколько мгновений я заставлял себя молчать, чтобы избежать скандала.

— Повторяешь вслед за Нильсом, — сказал я наконец, отодвинул ложку, и она со звоном ударилась о солонку. — Хватит! Довольно политики вашей. Никакой политики, чья бы она ни была — Нильса, или Скобе, или Бибера. Один черт! Тут не политика, а выгодное дело — выгодное дело и для Бибера, и для всего города. А что отец выкупит бот в собственность, что своя снасть у нас будет, — тебе наплевать?!

— Ты не в курсе, отец, — сказал Эрик. — Предприятие Бибера на три четверти американское. Он, по сути, приказчик у янки. А им не рыба нужна здесь.

Нет, не так прошел обед, как я рисовал себе. Настроение у всех упало, как ни старались Христина и Агата поднять его своей болтовней. Христина, — та принялась рассказывать про своего хозяина, толстяка Блисса, владельца швейной мастерской. Когда поднимаешься к нему на второй этаж, то прежде всего попадаешь в переднюю. Из нее ведут две двери — одна в кабинет самого Блисса, где он принимает заказчиков, другая в помещение, где работают девушки. Эта дверь отчаянно скрипит. Христина взяла да и смазала ее машинным маслом. Входит Блисс к мастерицам и спрашивает — кто это сделал? Христина ему откровенно, не чуя беды, — я! Толстяк чуть не уволил ее. Дверь-то у него скрипит со дня основания предприятия. Она всем режет слух, и даже некоторые клиенты жаловались; Блисс ни за что не позволяет смазывать. Скрипит, — зато ни одна работница не выйдет из мастерской неслышно, не прогуляет, не обманет хозяина. Толстый, красноносый Блисс, с очками, сдвинутыми на мягкий, постоянно потный лоб, следит неотступно.

Мы посмеялись над хитростью Блисса и опять умолкли. И стали с нетерпением поглядывать на бабушку Марту.

Бабушка Марта пила кофе. Все уже кончили и перевернули чашки, а бабушка Марта всё еще пила. Она делала это так же истово, как молилась. Вот она положила в рот маленький кусочек сахара и степенно поднесла к губам свою чашку из толстого фаянса, расписанную синими цветами. Чуть приоткрыв губы, бабушка Марта отпивает кофе редкими глотками. Сахар она удерживает при этом кончиком языка, кофе проходит через сахар и становится сладким. Эта манера пить кофе давно вышла из моды и многим кажется смешной — во всяком случае, в городе. В городе у человека никогда не бывает времени, чтобы посидеть за столом лишних пять или десять минут. Однако из уважения к бабушке Марте никто не встает с места.

«Вечером мы все соберемся к ужину, и тогда авось будет повеселее, — подумал я. — Спорить с Эриком я больше не буду — он убедится и сам. И вообще ни звука о политике! Теперь вся семья собралась под одной крышей, — сказал я себе, — надо ее беречь. Это самое главное».

Но не так-то легко отделаться от политики. Вот уже, кажется, выбросил ее из головы, — она снова тут как тут. Как только бабушка Марта перевернула чашку и мы поднялись, я прошел за перегородку к Эрику и спросил:

— Вы соображали или нет, прежде чем лезть на рожон? Чего вы хотели добиться? Нильс сидит, Аста одна с ребенком. Достукались!

— Не все еще с нами, отец, — ответил Эрик. — Некоторые еще верят Скобе. Нильс пошел за нас в тюрьму, а Скобе раскатывает на машине да стрижет купоны со своих акций.

Мальчишка целит в меня. Острый у него язычок! Мне представилась редкостная машина Скобе, за которую он заплатил двенадцать тысяч. Первый раз в жизни я не нашелся, что́ возразить Эрику.

— Много ты понимаешь! — сказал я. — Вот что, пользы мало чесать языком, для тебя есть работа.

И я сказал, что надо поставить трал на «Ориноко». И это еще не всё. Надо вытащить из сарайчика нашу старую ручную лебедку. Конечно, она пришла в ветхость. Попробуй, запусти ее — она заскрипит, как дверь у толстяка Блисса, а затем развалится к черту. Надо починить. И начать надо не мешкая, — каждую минуту можно ждать сигнала от Карлсона.

— Папа, ты не знаешь…

— Ну, что?

— Я не хотел сразу… Мне утром надо было быть на сборном пункте. Начинаются маневры и, видишь ли, допризывников тоже ставят под ружье на это время.

Как громом, ошеломила меня эта новость. Мальчишку под ружье! Наденут военную форму! Господи, вот еще беда! Наш Эрик — в казарме. Никогда не было в нашей семье военных. Избавил бог от военной службы и отца, и деда.

Первые минуты я ничего не мог выговорить. Сумерки, клубившиеся в комнате, словно стали сразу гуще. В них маячил Эрик — высокий, взрослый парень, похожий на Акселя.

— Утром? — сказал я наконец. — Господи, не обойдутся без тебя! Не говори бабушке Марте, — она умрет, если узнает.

22

Вот и попробуй удержать семью под одной крышей. Нет, никак не выходит. Теперь вмешались маневры. До сих пор в нашей местности никто и понятия не имел о них. Если их где-нибудь и устраивали, то сгоняли одних солдат. А теперь, видите ли, мало оказалось солдат, вызвали и зеленых юнцов вроде Эрика и, можете представить, даже девчонок. Да, я собственными глазами видел их: в юбках защитного цвета и в шапочках пирожком.

Говорят, к маневрам войск решили приурочить сборы допризывников и женских команд, чтобы получше их обучить. Маневры, говорят, будут похожи на настоящее сражение.

Кое-кому это нравится. Сын адвоката, сын владельца бойни Сандеберга и еще несколько лоботрясов промаршировали по улице Лютера на сборный пункт, горланя фашистскую песню. Полицейский не утихомирил их. Молодчики безобразничают уже не первый раз: еще в то воскресенье, когда Харт мутил горожанам головы в сквере, молодой Улоф Сандеберг швырнул камень в окно Нильса.

Вот что делается у нас в городе! Неужели и в других местах то же самое? Если так, то, значит, нигде нет спокойной жизни.

Так размышлял я, орудуя молотком и клещами во дворе. Я приводил в порядок лебедку трала. Иногда над головой с гулом проносились самолеты.

С тех пор как опять начал действовать аэродром Роммендаль, их шум нередко слышится в небе, а в дни маневров они стали летать еще назойливей.

Однажды ночью я проснулся от ужасающего грохота. За окном полыхало зарево, где-то рвались бомбы. Первая мысль, возникшая в мозгу, была: война! Сон слетел мгновенно, я подбежал к окну. Пристань, вода залива, темные горы, всё — то возникало, облитое кроваво-красным светом, то проглатывалось темнотой. Грохот шел со стороны острова Торн, шел медленно, далеко отставая от вспышек огня, и, проложив себе путь под морским дном, с силой ударял в берег, отчего наш дом вздрагивал.

Я погнал спать Христину и бабушку Марту, которая уже связала в узелок вещи и собиралась бежать в укрытие, но сам долго стоял у окна.

Давно уже ходили слухи, что остров Торн превратят в площадку для бомбежек. Летчики будут тренироваться, сбрасывая бомбы на остров Торн, кормивший сотни рыбаков. Но кто мог предположить, что начнут именно ночью. Кому пришло в голову будоражить народ! Почему непременно ночью?

Когда же они угомонятся? Но вспышки над Торном следовали одна за другой с неутихающей яростью, американские бомбы терзали и терзали нашу землю. Те самые бомбы, которые доставили к нам в начале лета, бомбы, которые у нас не хотели выгружать.

Проклятые бомбы! Они еще лежали в трюме парохода, бросившего якорь в порту, — и уже поссорили меня с Нильсом, разлучили с Эриком. Теперь эти бомбы рвутся на острове Торн.

Они падают далеко от меня, на пустую землю, и это не война, а только маневры — пусть так. Всё равно каждый удар болью отдается в сердце. Я вижу Акселя, Хильду, вижу гибель Сельдяной бухты, вижу с небывалой отчетливостью, — их словно освещают сполохи огня, бушующего на острове Торн. Неужели после всего, что вытерпели люди, после такой крови, таких мучений, — снова война? А ведь мы уже поверили в то, что тишина будет долгой. Проклятые бомбы! Они бьют и бьют по острову, и всё, что занимало меня в последние дни — контракт с Бибером, деньги, — вдруг показалось мне неверным и хрупким. В одну ночь всё это может быть сметено. Все наши заботы и мы сами, весь наш городишко.

Кому же это нужно, боже мой! Скобе говорит — виноваты русские; Нильс — что затевают войну американцы. В самом деле, у американцев, видно, немало охотников воевать. Но как разобраться в этом до конца? Как и прежде, я твержу себе: «Не ломай голову, Рагнар Ларсен, политика — не твоего ума дело, предоставь ее другим». Но это не приносит мне спокойствия сейчас, когда языки огня с острова Торн, кажется, охватывают дом, в котором я живу.

Не раз мои мысли обращались к Эрику. Где-то он теперь? Тоже, верно, не спит. Говорят, они должны устроить высадку десанта на остров.

Это еще всего-навсего игра, но и то страшно за Эрика. Не перестреляли бы мальчишки друг друга в темноте. Господи, неужели мне доведется провожать его на войну! Прошлая война отняла жену и старшего сына, а теперь хотят забрать у меня младшего.

Чем больше думал я об этом, тем страшнее становилось. Мысли начали путаться, и я словно попал в водоворот. Человек выбивается из сил, разгребает воду, старается выплыть, а в воде будто сотни невидимых рук хватают его и тянут, тянут в пучину. Беспомощно барахтается человек, ищет опоры. Скверное положение! Вот и мне теперь нужна опора. Еще недавно я бы, пожалуй, пошел к Скобе и спросил его: «Что же это делается на свете, будет ли у нас спокойная жизнь?» Но нет, послушаешь Арвида Скобе — и станет еще тревожнее на душе. Опять примется бранить русских. К кому же тогда? К Нильсу? Нильс воображает, что можно что-то сделать. Но что? Он пробовал, — чего достиг? Сидит в тюрьме.

Словом, я так много думал в ту ночь, что голова у меня разболелась и я почти не спал. Голова раскалывалась, как после попойки, когда утром я принялся за работу.

А как назло, дела еще было немало. Карлсон прислал распоряжение с посыльным: подать бот под погрузку к старой лесопилке, километров за двенадцать от города; срок — послезавтра.

Трал и лебедка почти готовы. Я установил их до обеда, а затем стал прибирать судно.

Когда я спустился в кубрик, то мне подумалось, что на стенке, над койкой Эрика, чего-то не хватает. Одно время здесь висели открытки Эрика. Он снял их перед тем как бот отошел к Биберу, и теперь стенка над койкой голая. Правда, чем меньше на судне лишних предметов, тем лучше, но теперь я почему-то не мог отделаться от ощущения пустоты в кубрике.

Если бы Эрик был со мной, он отыскал бы свои открытки и прикрепил бы их на прежнее место. Непременно!

На открытках, на фотографиях, вырезанных из журналов и наклеенных на картон, изображены страны, в которых Эрик мечтал побывать, когда станет взрослым моряком. Есть тут и тропические пальмы, и египетские пирамиды. Но главное место в уголке Эрика было отведено Советскому Союзу. Юсси Коринк, знакомый матрос с торгового парохода, ходивший в позапрошлом году в Ленинград, привез Эрику пять русских открыток.

«Почему бы не восстановить уголок Эрика, — подумал я. — Только вот вопрос — куда засунул Эрик свои сокровища? Скорее всего, в тумбочку. Если там нет, значит, в отведенном ему ящике комода».

Искать пришлось недолго. Хуже обстояло дело с кнопками — их я должен был пойти купить в лавочку в четырех кварталах от нас. Но надо же привести кубрик в божеский вид. Сперва я поместил было в центре египетские пирамиды, но они оказались явно не к месту. Нет уж, чем мудрить, лучше сделать так, как было у Эрика. А ка́к было — я помню прекрасно. В центре — Москва. Чем плох этот вид на Кремль, снятый с большой высоты, должно быть, с воздуха. Справа от Кремля я приколол вид московской площади с Мавзолеем Ленина, слева — улицу Ленинграда. Внизу поместил еще две русские открытки: на одной — собор в Ленинграде, а на другой — цветы. Да, обыкновенные полевые цветы. Не знаю, чем привлекла Юсси эта открытка. Должно быть, его поразило, что в России те же самые цветы, что у нас, есть даже иван-да-марья, который, говорят, бережет от дурного глаза. По бокам я прикрепил остальное: пирамиды, рощу финиковых пальм, набережную в Шанхае.

Я вдавливал кнопки, выравнивал открытки, и всё время у меня было такое чувство, словно Эрик стоит рядом и помогает мне.

23

В дни маневров что-то стряслось с диким Петером — смотрителем маяка Ялмарен.

Правда, люди и раньше стали замечать за ним некоторые странности. Когда на остров Торн и прилегающие к нему угодья явилась военная охрана и многие рыбаки, вытесненные оттуда, сделали остановку у маяка, дикий Петер обнаружил необычайный интерес к ним. Говорят, он ходил от одной группы моряков к другой и слушал. Давно он не видел на своем острове такой массы народа, и ему, верно, хотелось выяснить, что же привело их и почему они все так взбудоражены. Вот дикий Петер и вышагивал неторопливо по берегу, где разом заполнились все хижины и заполыхали костры; не здороваясь, задерживал свой взгляд на рыбаке, который разговаривал громче других. Внимание дикого Петера было мало кому приятно, нередко рыбаки умолкали при нем и к тому же иной раз грубовато спрашивали, что ему нужно. Всё это Петер, однако, сносил терпеливо. Передают, что под конец кто-то сжалился над ним, пригласил в хижину и даже попотчевал ухой.

Так или иначе, дикого Петера ввели в курс событий. А катера́ с солдатами, шнырявшие мимо маяка, полеты разведчиков и, наконец, ночное нападение бомбардировщиков на остров Торн дополнили рассказы рыбаков.

Если оно в городе всех всполошило, то легко представить, что почувствовал дикий Петер в своей башне. Ведь он-то находился почти у самой мишени! Маяк, верно, покачивало, как дерево от порывов ветра, осыпалась штукатурка со старых, прокоптелых сводов. Если бы дикий Петер не был уже в какой-то мере подготовлен к происходящему, он, наверно, умер бы от страха.

Однако дикий Петер не умер, а, напротив, двигался в тот день с небывалой живостью. Чуть ли не у каждого рыбака, причалившего к маяку, Петер спрашивал: где шкипер Рагнар Ларсен, когда можно ждать его на Ялмарене.

Одним из этих рыбаков был старый Эркко. Только я улегся в постель, как он предстал передо мною, словно привидение, — скрюченный, в сером плаще с очень короткими рукавами, из которых вылезали худые, костлявые руки.

— Непременно побывай у дикого Петера, — сказал он. — Он очень хочет с тобой встретиться.

— Дикий Петер? — удивился я. — Никогда у меня с ним не было дел.

— Это ничего не значит, Рагнар, — умоляюще проговорил Эркко и оперся о спинку кровати.

Он тяжело дышал. «Должно быть, он спешил», — подумал я. И тут я понял, почему он спешил ко мне.

— Неужели насчет Акселя? — спросил я и спустил ноги с кровати.

— Кто его ведает. Мне сдается вот что: совесть у него пробудилась. Мы это заметили еще знаешь когда? У нас митинг был на Ялмарене…

— Слыхал, — вставил я. — Подвели Нильса под арест, вместо того, чтобы поспокойнее…

— Ты бы слышал, как Нильс говорил там, — продолжал Эркко, не обращая внимания на мои слова. — Эх, как он замечательно говорил! Как Скобе, заодно с американцами, обманывает народ, как настраивает против русских, в войну тянет нас. И смотрим — Петер стоит поодаль, глядит в сторону, как будто ему безразлично, но уши навострил всё же. Стоял до самого конца, пока все не разошлись.

— Ну и что с этого? — спросил я.

— Он очень встревожился тогда, как узнал, что опять пахнет войной. А тут еще бомбы! Я так понимаю — заговорила совесть, решился человек облегчить ее, хочет открыться тебе в чем-то. Он ведь при немцах еще служил на маяке. Рыбаки сразу так и решили: верно, знает что-нибудь про Акселя. Воля твоя, Рагнар, а я бы съездил к Петеру.

— Поеду, не уговаривай, — согласился я. — Слушай, Нильса навещать можно?

— Нет, пока не разрешают.

— Когда увидишь его, передай привет от меня. И скажи, нечего было шуметь, народ без работы не останется. Скажи, Ларсен уехал в экспедицию, добывать новые места для промыслов.

Я решил заехать на Ялмарен по дороге к старой лесопилке, и потому вышел в путь пораньше.

Дикий Петер ждал меня на берегу. Очевидно, он заметил «Ориноко» издали и вышел встречать. Высокая фигура дикого Петера неподвижно торчала среди зеленых, окутанных водорослями валунов. Рыжая куртка дикого Петера была на этот раз застегнута на все пуговицы и туго перетянута пояском. Сигаретка, зажатая в зубах, не дымилась. Он вынул ее изо рта и, против обыкновения, первый поздоровался со мной.

Потом он сунул сигаретку обратно в рот и с вызовом посмотрел на меня.

— Здравствуйте, господин смотритель, — ответил я.

Молча он повернул ко мне свою широкую спину и начал подниматься по откосу, усыпанному валунами. Я шел за ним и ждал, что он скажет. Но я слышал только хруст ракушек под нашими подошвами да шорох задетого сапогом можжевелового куста.

— Господин шкипер, — сказал он наконец. — У вас был сын по имени Аксель?

Ему что-то известно про Акселя! Да, это ясно. Я подумал, что в свое время дикий Петер услужил немцам тем, что отказался помочь нашим партизанам. Не от немцев ли дошло что-нибудь до Петера? Что могли гитлеровцы, контролировавшие маяк, рассказать Петеру, кроме того, что Аксель арестован и отправлен в концлагерь? Все эти мысли в один миг пронеслись в мозгу и, конечно, не породили доверия к дикому Петеру. Я ответил сухо и коротко:

— Совершенно верно.

— Я не из простого любопытства, господин шкипер, — сказал он.

— Хорошо. Что же вы хотите?

— Вашего сына держали в Штеттине? — спросил он. — Это верно, господин шкипер?

«А ты что делал в это время? — подумал я. — Подмигивал немцам своим фонарем?»

— В Штеттине, — кивнул я. — Но пока я, признаться, не понимаю, смотритель, почему вас это интересует?..

— А бежал он из Киля… — произнес дикий Петер тихо, как бы про себя.

— Что? Не понимаю. Как — бежал? Куда? Аксель бежал из лагеря? Понятия не имею. Стойте, объясните мне, что всё это значит, — сказал я и вытянул руку так, что он натолкнулся на нее, как на шлагбаум. — Когда Аксель бежал? Вы это всё — серьезно? Какого же черта вы молчали!

И тут я допустил неосторожность. Я забылся и вслух назвал его диким Петером.

Он отступил от меня на шаг и не сказал ни слова. Но в его глазах, красных от бессонницы, не было злости. Я не прочел в них решительно ничего. Он как будто весь ушел в себя, и я испугался: как теперь заставить его говорить?

— Я и теперь мог бы молчать, — проговорил он. — Бургомистр велел мне молчать.

Его лицо вдруг искривилось, и он выругался. Меня или бургомистра бранил дикий Петер — было неясно.

— Молчать о чем?

— Бургомистр прислал ко мне боцмана Лауриса, — сказал Петер, не обратив внимания на мой вопрос. — Бургомистр требует, чтобы я молчал.

Я вспомнил странную поездку Стига на маяк. Еще секунду назад мне казалось, что дикий Петер, может быть, просто-напросто не в своем уме и плетет что попало. Но Лаурис в самом деле хвастался какими-то поручениями доктора Скобе. При чем же тут Аксель? Ну, ладно, держись теперь, Петер. От меня не отделаешься. Я всё из тебя выжму, решил я. Если уж начал, — договаривай, дикий Петер.

Я еще не домыслил до конца, каким способом буду выжимать правду из Петера, как услышал:

— Всё равно меня здесь не будет. Пусть другие хоронят утопленников. С меня хватит.

Дикий Петер смотрел куда-то мимо меня. Он разговаривал теперь сам с собой, по привычке, укоренившейся за долгие годы одинокой жизни на маяке. Затем он двинулся дальше, и я последовал за ним, пытаясь уловить смысл отрывочных фраз, которые он бросал.

Перевалив через пригорок с чахлыми кустиками, прибитыми ветром к земле, мы спустились к берегу и шли по песчаной полосе, размытой приливами. Остров заканчивался здесь длинной косой, уходившей в открытое море. На ней лежали, распластав свои лапы, водоросли, принесенные волной, одни еще свежие, темно-зеленые, издававшие сырой сладковатый запах, другие пожелтевшие, обсохшие на солнце, рассыпавшиеся в труху. Но не только морская зелень скапливалась на косе, — сюда устремлялись сильные течения из водных пространств, и поэтому нет на острове лучшего места для сбора плавника. Остатки разбитых штормом кошелей леса, бочонок, скатившийся с палубы, поплавок от сети — всё это собиралось здесь, годное либо для костра, либо для постройки хижины. Иногда сюда заносило и утопленников, и Петеру приходилось рыть для них могилы. Коса постепенно погружалась в море, и острие ее указывало на остров Торн, видневшийся на горизонте.

Дикий Петер подвел меня к камню, лежавшему шагах в десяти от границы прилива, на возвышенности. Я думал, что Петер собирается сесть на эту глыбу синеватого гранита, усадить меня и выговориться. Но он остановился и сказал:

— Я должен был давно дать вам знать, шкипер. Я виноват перед вами.

В тоне дикого Петера было что-то совсем необычное, и я насторожился.

— Он здесь, — сказал Петер.

— Кто?

— Аксель Ларсен, — промолвил он.

Не помню, что я ответил. Кажется, я крикнул ему, что он лжет. Ноги мои вдруг ослабели, я, шатаясь, подступил к нему, схватил его за плечи, а он сжал мои руки. Он сжимал их всё сильнее и сильнее, — хватка у дикого Петера медвежья. Но я не выпускал его.

Если бы я мог привести в порядок то, что мелькало у меня в сознании в эти минуты, получилось бы вот что. Аксель, быть может, в самом деле бежал из лагеря, немцы его поймали на пути и убили тут, на острове. И дикий Петер был здесь в то время. И, возможно, не без участия дикого Петера гитлеровцы расправились с Акселем.

Физиономия Петера с глубоко запавшими, красными глазами стала мне ненавистной, и это чувство росло по мере того, как пальцы его впивались в кисти моих рук. Потом мы оба оттолкнулись друг от друга.

Холодный ветер обдавал меня, но дышать было нечем, совершенно нечем.

— Вы спятили, черт вас возьми, — проворчал он, и я понял, что мысли свои я в волнении произносил вслух. — Это было после оккупации.

Не сразу пришел я в себя. Не сразу вернулась ко мне способность трезво, хладнокровно воспринимать человеческую речь. Мы долго стояли у камня, мы долго шагали по песку, по звенящей гальке, по скрипучей жесткой траве, долго сидели на ржавом якоре, вросшем в берег, потом на груде плавника, — ибо невозможно было покорно и скоро взять на веру то, что говорил дикий Петер.

Если верить дикому Петеру, в самом конце войны, в апреле, к острову Ялмарен принесло изуродованную ладью и полумертвого человека, цеплявшегося за нее. Он назвал себя Акселем Ларсеном, сыном шкипера Рагнара из Сельдяной бухты. Несколько часов спустя Аксель умер. Петеру он успел сказать всего несколько слов. Из них можно было понять, что, когда русские подошли к Штеттину, гитлеровцы перегнали заключенных на запад, и они попали к американцам. Вместо того чтобы отпустить Акселя сейчас же на родину, они заперли его в свой лагерь для перемещенных. Оттуда Аксель бежал, в него стреляли… Больше ничего он не смог сказать. У него было заражение крови от раны, и спасти его не было никакой возможности, — по крайней мере, так уверяет Петер.

Петер похоронил его, положил на том месте камень и никому ничего не сказал. Гитлеровцев на острове уже не было, они удрали с нашей земли, и не они помешали Петеру подать мне весть.

Однако он боялся. Не так-то легко взрослому мужчине сознаться в своей трусости, но он сознался, и от этого я почувствовал доверие к нему.

Он жил под проклятием страха. Он трепетал перед немцами, — и оттого не решился выполнить задание партизан. Обманув их, он стал бояться не только оккупантов, но и своих соотечественников. Его презирали, — он забился в свою нору, озлобился.

Пока Аксель еще дышал, Петер не мог его оставить. А потом он побоялся сказать. Он решил, что ему могут не поверить и, мало того, заподозрят дурное.

Недавно ему еще прибавили страха. Прибыл Стиг Лаурис — посланец бургомистра, велел ни в коем случае не разглашать, ка́к погиб Аксель, и ссылался на государственные соображения. Дескать, случай этот — если он получит широкую огласку — подорвет симпатии к союзникам. Ка́к дознался бургомистр, — дикий Петер может только догадываться. Не иначе, как через пастора Визелиуса, которому Петер открылся на исповеди.

— Хотят воевать с русскими, — сказал Петер. — Вот к чему всё идет. Как разделали остров Торн! Я думал, наш Ялмарен расколется и пойдет ко дну. Опять будут утопленники, — он дернулся и с ужасом посмотрел на меня. — Их негде больше закапывать, шкипер! И так везде… Под каждым камнем. Тут кладбище, — он стукнул каблуком в сухую землю. — Крестов нет только. На камнях ничего не написано. Лежат так. Я уйду отсюда, шкипер. Я сказал вам всё…

С усилием произнося слова, дикий Петер шевелил пальцами, точно развязывал невидимые узлы — тугие, намокшие узлы — жилистыми, заскорузлыми пальцами.

— Я сказал вам всё — повторил он, — чтобы не считали меня… — он запнулся, с напряжением развязывая новый узел, самый непослушный. — У Петера есть еще совесть. Пусть от вас это пойдет дальше, пусть выгонят меня отсюда… Что еще сделает со мной бургомистр? — выкрикнул он и рванул ворот рубашки. — Что?

— Не беспокойся, — сказал я, не чувствуя к дикому Петеру ни ненависти, ни недоверия. — Больше ничего не сделает.

Так вот она — правда об Акселе. Она должна была выйти наружу, и я знал, что она будет суровой: к тому, что его нет в живых, я приготовился давно. Но как неожиданно она открылась — правда об Акселе! И как страшна она, как грозна для тех, кому я еще недавно верил!

24

Как в тумане, двигались передо мной люди с ящиками и тюками, складывали их на палубе, распаковывали, раскуривали потухавшие на ветру сигареты. Меня то и дело звали в кубрик, на мостик или на пристань, я что-то объяснял им, показывал. Размахивая руками, носился Карлсон и покрикивал на рабочих. Он был чем-то очень обеспокоен, и до меня не сразу дошло, что в багаже есть стеклянная посуда и Карлсон боится, как бы ее не переколотили.

Всё, всё было словно в тумане.

Не могу сказать, как долго шла погрузка. Час, а может быть, два, три. Иногда мне казалось, что я всё еще иду вслед за диким Петером по песчаной косе острова Ялмарен или сижу у могилы Акселя.

Вдруг наступила тишина. Прекратился грохот ящиков, стук каблуков. Рабочие схлынули куда-то. Карлсон жал мою руку своей мягкой, потной рукой и говорил:

— Отлично, шкипер! Как вы догадались? Отлично! На исследовательском судне должен быть трал. Я позабыл вас предупредить, а вы сами… Всё в порядке, шкипер. А выставка внизу, очевидно, забава вашего мальчика?

— Так точно, господин Карлсон, — ответил я.

— Вообще, на таком судне не должно быть ничего лишнего, шкипер.

В другой раз я, может быть, спросил бы Карлсона, откуда ему известно про Эрика. Но я ничего не сказал и не удивился.

Карлсон заявил, что он отлучится часа на два по делам, и повернулся, чтобы уйти. Я удержал его, мне нужно было знать, когда мы выходим и куда. Однако он торопился и ничего не объяснил мне, только бросил:

— Ждите меня, шкипер. На судно никого не пускайте.

Но я опять остановил его.

— Извините меня, господин Карлсон, — сказал я. — Но если придет ваш лаборант? Как его зовут? Не было бы каких недоразумений.

— Ничего, не беспокойся, шкипер, — проговорил Карлсон и дернулся от нетерпения.

Он запахнул плащ и рысцой сбежал со сходен. Со мной на «Ориноко» остался только моторист — низенький человечек в кепке, надвинутой на лоб.

— Эй, шкипер, — крикнул он, высунувшись из люка, — подсоби-ка мне.

Теперь я мог разглядеть его получше. Очень бледная, нездоровая кожа на лице, резкие складки на лбу делали его старше своих лет. На самом деле ему не больше тридцати. И никто не дал ему права обращаться ко мне как к равному.

— Прежде всего напомните мне, как вас зовут, — сказал я с ударением на «вы». — Познакомили нас в такой суматохе… Ханс, если не ошибаюсь?

— Да, Ханс Тинг, — ответил человечек угрюмо, не поднимая глаз.

— Откуда вы родом?

— Из Сулидена.

Так я и думал. Неотесанный, грубый народ в Сулидене. До сих пор не научились произносить простое слово — «вы». Тычут всех подряд. Ну, поблажки не дам. Пусть попробует еще раз.

Я нагнулся. Возле мотора лежали запасные части, доставленные Карлсоном, в том числе даже ходовой винт. Я поднял винт, ощутил его тяжесть, и снова возник передо мною камень на пустынной косе, у маяка. Камень на том месте, где похоронен Аксель.

Ханс из Сулидена заставил меня очнуться. Молча он взял у меня винт, приставил к стенке, и я закрепил его. С полчаса мы закрепляли крупные детали, и моторист всё это время не издал ни звука. Затем он сказал:

— С остальными я сам управлюсь.

Но я не ушел. Руки требовали работы. Они не хотели отдыхать, ни за что не хотели. Однако какой запас деталей мы берем в плавание! Карлсон позаботился обо всем. Такого набора хватит на целый год. Похоже — Карлсон неплохой хозяин, только уж больно суетлив, убежал и не сказал ничего. А я спрашивал у него то, что шкипер обязан знать наперед. Если переход предстоит дальний, значит, надо иметь побольше пресной воды. И задраить надо везде поплотнее.

Последние соображения я выговорил вслух, и моторист тихо, как бы про себя, отозвался:

— Вопросов он не любит.

— Да, верно. Всякие бывают люди, — сказал я. — Всякие люди, всякие.

Конец фразы я почти выкрикнул. Мне представились Арвид Скобе, Стиг Лаурис, Харт. Кулаки у меня сжались. И тут я увидел глаза Ханса из Сулидена, — темно-серые, глубоко запавшие. В них светился испуг.

— Карлсон не любит вопросов? — переспросил я. — Вы давно с ним?

— Нет, недавно.

Глаза Ханса из Сулидена исчезли под опущенными веками, лицо его приняло прежнее замкнутое, равнодушное, сонное выражение.

— Кто он такой? Лиценциат или профессор? Вряд ли дорос до профессора.

Моторист, вместо ответа, усмехнулся и начал вытирать руки. Вытирал он долго, с усилием, словно пытался открутить себе пальцы. Улыбка застыла на его губах.

— Что смеетесь? — сказал я. — Конечно, я сам не очень-то сведущ в науке. Может, он написал уйму книг. Не спорю.

— Вы что, первый раз у него?

— С ним не приходилось. А вообще я плавал с экспедициями.

— Значит, имеете понятие.

— Да.

— Не меньше, чем я, разбираетесь, — сказал моторист с непонятным укором, точно я расспрашиваю его о том, что мне самому великолепно должно быть известно.

Попробуй выжать из него что-нибудь! Продолжать этот никчемный разговор у меня не было никакой охоты, и я поднялся в рубку покурить.

Не знаю, сколько я просидел там, наедине со своими мыслями. Стемнело, когда явился Карлсон.

Он позвал меня в кубрик и развернул карту. Пятерня его задержалась у Хагена — километрах в пятидесяти от нас, к югу. Там мы примем на борт лаборанта. Оттуда наш маршрут протянется еще дальше к юго-востоку.

Подвинув мне карту, Карлсон скинул пиджак и велел подать стакан воды.

Он мог отлично сам налить себе воды, для этого нужно было встать и сделать шаг к баку, стоящему в углу. Или Карлсон считает, что шкипер будет и лакеем для него? Но я решил простить ему бестактность для первого раза.

Он сунул в рот пальцы, вынул челюсть и опустил ее в стакан. Лицо Карлсона обмякло, щеки провалились. Пробормотав что-то, он повернулся к стенке и скоро захрапел.

Там, где он провел своей пятерней, я должен теперь проложить курс, — мимо зубчатых берегов, вдоль узких проливов, среди множества островов и банок, где, бывало, профессор Бамберг ночь не спал, разбирая живность, захваченную тралом, и разглядывая в микроскоп крохотных рачков. На тех банках — на пути к Хагену — всегда кормится сельдь, и странно, что с нами не будет лаборанта в это время.

Однако я недолго раздумывал, что́ за человек лежит около меня в кубрике «Ориноко», выставив из-под одеяла ногу в синем носке. Способность ясно воспринимать окружающее не вернулась ко мне. Я не покидал Ялмарена, песчаной, исхлестанной приливами косы с могильным камнем.

Вышли мы в море на рассвете. Часов в девять мы были на тех самых рыбных местах, которые так интересовали профессора Бамберга. Карлсон еще спал, ящик с приборами, корзина со стеклянной посудой оставались нераспакованными. Я спрашивал себя, не разбудить ли Карлсона, но вскоре он появился на палубе. Он стоял, запрятав руки в карманы, и зевал. Бот слегка качнуло, и Карлсон уцепился за такелаж и выругался, да, выругался, и не по-нашему, а точно так, как выражаются пьяные американские матросы в заведении Стига Лауриса.

Я решил всё же напомнить ему, какие золотые места мы проезжаем, и в ответ услышал:

— Да, да, Ларсен. Ты хочешь, чтобы всё было так, как при твоем профессоре, как его… Не беспокойся, успеем расставить банки и склянки.

Не понял я его. О себе я пекусь, что ли? Но по всему видно было, что за разъяснениями к Карлсонунет смысла обращаться. Морская поездка плохо повлияла на него. Вчера он держал себя более солидно.

Улучив удобную минуту, я вызвал в рубку моториста Ханса из Сулидена.

— Слушайте, Ханс, — начал я. — Вы плавали с ним однажды, с Карлсоном. Сдается мне — не очень он похож на ученого. Как вы находите, а?

— Как тебе сказать, шкипер, — промолвил он нехотя. — Ты тоже имел дело с такими… экспедициями. Что же тебя удивляет, в таком случае?

Он опять тыкал меня, но теперь, после ругани Карлсона, «ты» в устах Ханса показалось мне уже не столь обидным.

— Вот что, Ханс, нечего играть со мной в прятки, — отозвался я. — Я плавал с профессором, с умнейшим человеком. Не чета этому Карлсону.

— Я не спорю. Может, профессор по-настоящему занимался наукой.

— Чудак, спорить нечего. Разумеется, по-настоящему. Да вот, на тех отмелях…

И я стал вспоминать вслух, как мы ходили с тралом, измеряли температуру воды на разных глубинах, как Бамберг определял возраст рыб по кольцам на чешуе — словно по срезу дерева, и вообще, как много интересного я узнавал каждый день.

— Нет, тут совсем другое, — сказал Ханс, помедлив. — Во-первых, он вовсе не занимается рыбой.

— Как так?

— Он из фирмы «Атлантик компани». Американская фирма. И сам он ихний подданный, только в прошлом году приехал к нам.

— Ханс, так что же это! — крикнул я и схватил его за плечи: — И тут янки!

— Тише, тише шкипер, — проговорил он пятясь. — Что с тобой?

— Американская фирма? Не рыбная? Не наша? Так какая же, Ханс? Чем они занимаются?

— Мое дело маленькое, шкипер, — ответил Ханс, помедлив. — Мотористу ведь не докладывают — куда и зачем. Они глубины меряют, поднимают со дна ил и прочее, — это я видел. Но рыба им ни к чему. Разве к завтраку…

Я не спрашивал Ханса больше. Ясно одно — и тут обман. Раз им понадобилось врать насчет разведки рыбных мест, стало быть, прячут недоброе дело.

Сказав себе это, я не почувствовал удивления. Напротив, я как будто ожидал чего-нибудь в таком роде. Всё шло к этому. Теперь мне странно, как я не догадался раньше, когда получал бот из ремонта или когда сидел в машине Скобе, или когда ставил свою подпись под контрактом. Две тысячи! Да, прав Эрик — такие деньги не достались бы честным путем. Смотри теперь, Рагнар Ларсен, к кому ты нанялся, куда завела тебя твоя дурацкая доверчивость.

Длинный гвоздь торчал из стенки, вбитый для того, чтобы вешать плащ. Я протянул руку, крепко, со злостью схватил гвоздь и вытащил его. Затем я согнул его пополам. Острый край шляпки больно впился в ладонь, но я всё-таки согнул его, а затем стал разгибать. Приложив его к стенке, я стал бить кулаком, пока толстый железный гвоздь не выпрямился. Тогда я вогнал его в дерево ударами кулака.

После этого я вынул платок и вытер кровь, выступившую на руке, Ханс смотрел на меня и молчал.

— Черт их ведает, — заговорил он тихо. — Я понятия не имею. Тебе Карлсон сплел про научную экспедицию, а мне он ровно ничего не сообщил. Конечно, мое дело маленькое. Аванс получил, и помалкивай.

Последние фразы он произнес с некоторой обидой. С обидой на то, что его, моториста, держат в неведении.

— Хорошее дело незачем скрывать, Ханс из Сулидена, — сказал я. — А они скрывают. Понял? Друзья наши! — вспомнил я вслух слова Скобе. — Избави бог от таких друзей.

Я выразился бы покрепче, да не знал — можно ли вполне довериться Хансу. Нет, лучше сперва размыслить про себя. Что же ты намерен делать, Рагнар Ларсен?

Служить американцам ты не станешь, это ясно, как дважды два четыре. Ты не позволишь Карлсону командовать собой — мистеру Карлсону, прибывшему ловить рыбку в мутной воде. Нет, ты бросишь ему в физиономию деньги и уйдешь. Вот уже чернеет вдали мыс Хаген с полосатым маяком, за мысом через полчаса откроется город Хаген. Там ты и распрощаешься с проклятым янки. Но тут во мне заговорил другой голос.

Не слишком ли просто получается у тебя, Рагнар Ларсен, сказал этот голос; вернуть деньги не штука, тем более, что они у тебя почти все целы. Но этого, пожалуй, мало. Карлсон наймет другого шкипера, только и всего. И будет командовать на твоем корабле, поганить его. И будет творить свои темные дела. Можешь ли ты расстаться с ним так мирно? Подумай над этим вопросом, — он ведь касается не одного тебя.

И тут первый голос — прежнего Ларсена — умолк во мне. И я сказал себе, что прежде всего выясню, с какой целью пожаловал в наше море мистер Карлсон — непрошеный гость. Разберусь до конца, в какую паутину меня запутали. А там будет виднее, как поступить.

Пытливо, настороженно поглядывает на меня Ханс из Сулидена. Но подожди, Ханс, я еще слишком мало знаком с тобой. Ты хочешь, чтобы я открыл тебе, что́ бродит в моей голове? Нет, рановато, пожалуй. И я сказал нарочно:

— Ничего не попишешь, Ханс. Авансы мы с тобой взяли, значит, Карлсон над нами хозяин.

Около полудня мы встали на якорь в Хагене. На судно вошел долговязый мужчина в сером плаще, доходившем до колен. Я сразу же узнал этого человека. Передо мной был Гейнц Янзе, бывший боцман с биберовского траулера, нацист Гейнц Янзе.

25

Смотри, Ларсен! Вот до какого позора ты дожил. Они расположились на твоем корабле, как у себя дома. Куда ни глянешь в кубрике, всюду их бутылки, банки из-под консервов, набитые вонючими окурками. Раскидали свои лезвия для бритья, кисточки с запекшимся мылом, пропотевшие воротнички. Янзе лежит в одном белье, свесив с койки босые ноги, — он выпил, и ему жарко. Как они пакостят всё, к чему прикасаются. Ждут, верно, что я буду убирать за ними.

Карлсон сидит в расстегнутой рубашке и покрывает листок тетрадки столбиками цифр.

— Я потревожу вас, господин Карлсон, — начал я. — Прошу вас ответить мне. Не привык я работать в потемках. Если я взялся за какую-нибудь работу, господин Карлсон, то я должен знать, в чем ее смысл.

— Ах вот как, шкипер, — говорит Карлсон, отрываясь от тетрадки. — Тебе не терпится, чтобы всё было, как у твоего профессора… как его… Не беспокойся, шкипер. Завтра же расставим приборы.

Дряблые губы Карлсона изображают что-то похожее на усмешку. Он издевается надо мной.

«Руки назад, Ларсен, — приказываю я себе. Немедленно назад, за спину, чтобы не видно было, как хочется тебе двинуть в морду того и другого. Господи, как трудно сдержаться! Но это необходимо».

— Прошу вас разъяснить мне характер работы, — говорю я раздельно — Иначе, господин Карлсон, я не смогу вам быть полезен.

Карлсон опешил. Правда, он пытался скрыть это, выпрямился и даже застегнул рубашку на все пуговицы, но я отлично заметил, что он смутился и обдумывает, как быть со мной. Прогнать шкипера Ларсена на берег он, как видно, не склонен. Янзе, приподнявшись на койке, пробормотал:

— Ему не нравится наша компания.

— Помолчи, — бросил ему Карлсон и ударил носком ботинка в голую ступню. — Мы с вами, господин Ларсен, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — не будем ссориться.

«Эге, да он сбавил тон, — подумал я. — Ладно, посмотрим, что дальше…».

— Согласен с вами, — сказал Карлсон еще тверже. — Не будем играть в прятки. Вы ведь не красный, — так меня уверяли. Если так, то вы должны понять. Да, Ларсен, вы поймете, что наша работа поважнее, чем рыскать за селедкой. Америка выступит, наконец, против большевиков. У вас как будто нет оснований симпатизировать русским, не так ли, Ларсен? Меня уверяли, что вы надежный человек. Вот некоторым вашим знакомым я бы не доверял, — например бывшему почтальону Пелле. Я потому вам и не сказал всего тогда, — в кабинете у Бибера. Одно слово, оброненное при Пелле или при вашем мальчике, может наделать кучу неприятностей. Суть в том, Ларсен, что наша работа — запомните это хорошенько — совершенно секретная. Специальность нашей фирмы — морские сооружения: портовые устройства, доки, укрытия для кораблей. У вас тут в бухтах, среди островов, замечательные места имеются. Подводную лодку, торпедный катер можно держать наготове так, что пройдете мимо — и ничего не заподозрите. Надобно обследовать эти места, прощупать удобные фарватеры. Понятно вам?

— Еще бы не понятно, — сказал я как можно хладнокровней. — Все говорят, что будет война. Ничего секретного, по моему разумению, тут нет.

Пусть они думают, что перед ними прежний Ларсен. Прежний растяпа Ларсен. Буду держаться этой роли до поры до времени, чтобы выведать побольше.

— Конечно, для нас с вами это не секрет, — согласился Карлсон. — Но для людей недальновидных… Могут пойти кривотолки среди рыбаков. Тем более, что работать мы будем как раз в промысловых районах.

«И это понятно, — подумал я. — Понятно, зачем мы должны выдавать себя за научную экспедицию. Честным рыбакам вы боитесь сказать, господин Карлсон, чем вы заняты. Мало вам острова Торн. Вам нужны еще острова. Вы отнимаете наш хлеб, мистер Карлсон. И что вы даете взамен? Войну».

— Повторяю, — продолжал между тем Карлсон, — язык держать за зубами! Вы не прогадаете, если зарекомендуете себя у нас соответствующим образом, шкипер. На оплату вы пожаловаться не можете. А нам нужен такой человек, как вы. И судно такого типа, мелкосидящее, устойчивое судно, да еще опытный моряк за штурвалом… В здешних фарватерах сам дьявол хвост потеряет.

«А мы разве просили вас лезть сюда, господин Карлсон?» — подумал я. Но сказал так:

— Передо мной теперь всё раскрылось; благодарю вас. Я вижу теперь, что́ представляет собой ваша фирма.

— Вопросов нет больше?

— Никак нет, господин Карлсон.

Некоторое время он смотрел на меня своими водянистыми глазами, а затем кивнул:

— Ступай.

Господи, сколько надо сил, чтобы сдержать себя!

Я возвращаюсь в рубку. Здесь мне легче дышать. Легче, потому что моя рука на штурвале.

Я не боюсь вас, Карлсон. Я сильнее вас — я веду корабль. Вы воображаете, что я в вашей шайке. Не стану разубеждать вас пока. А откровенность ваша мне как нельзя более кстати, — сейчас уже более отчетливо рисуется в голове, как надо действовать.

Мы выходим из Хагена. Из воды торчат скалы, изъеденные дождями и ветром, похожие на гнилые зубы. Ветер налетает короткими порывами, сбивает пену с острых, злых волн, не дает им донести ее, швырнуть в борт судна.

Линия горизонта еще резкая, небо над ней почти везде чистое, только в одном месте выползают маленькие облачка и мчатся навстречу. Плотные, с рваными краями, они несут весть о перемене погоды. Что ж, не беда. Штормы в августе хоть свирепы, но коротки. Они не расстроят моих намерений.

— Шкипер, — шепчет моторист Ханс, втиснувшийся ко мне. — Слушай, какая история: Карлсон вызвал меня…

Оказывается, Карлсон велел мотористу наблюдать за мной, доносить о моих настроениях.

— Не удивляюсь, — сказал я. — Им каждый честный человек страшен. О чем еще с тобой толковали?

— Больше ни о чем. Да, когда я вошел, они спорили, и Карлсон здорово наседал на длинного. «Вы, — говорит, — будете кричать «хайль» президенту Трумэну». Кто этот длинный? Немец, что ли?

— Голландец, как будто. Значения не имеет. Думаешь, он Голландию свою не продаст Трумэну? Продаст в любой момент.

Я рассказал мотористу всё, что знал о Янзе. О его похождениях в качестве штрейкбрехера, о том, как он, сидя в «Веселом лососе», грозился, что еще побывает в России и отомстит русским. И как он удрал из города, когда люди разобрались, что́ он за птица.

— А теперь его наняли американцы, — сказал я. — И выходит, как ни поверни, с какой стороны ни посмотри, — кто русским враг, тот и нам враг.

Нелегко далась мне эта истина. Но теперь я уразумел ее. Чем больше я размышляю о том, что́ произошло со мной, тем глубже она вбивается в голову. Да, у нас, простых людей, и у русских враги одни и те же. Я не попал бы в ловушку к Карлсону, если бы знал это раньше. Но уж теперь я чувствую, как эта истина впитывается в самую кровь мою, бежит по жилам, входит в мускулы, становится как бы частью моего существа.

Однако для Ханса из Сулидена вывод мой оказался не таким ясным. Он пожал плечами:

— Я плохо разбираюсь в политике, шкипер.

— И я тоже, — ответил я. — Но политика бывает разная, хорошая и плохая.

Так произнес я, сам того не ожидая, слова Нильса. Ну да, слова Нильса, дошедшие ко мне через Пелле-почтальона.

Однако не слишком ли я разоткровенничался с Хансом из Сулидена.

— Задраить как следует люк, — говорю я ему, — закрепить жестянки с горючим, а то море начнет нас бросать, они слетят и покатятся тебе под ноги.

И вот я опять один в рубке. Темнеет быстро. В последних отблесках солнца, потонувшего на западе, летят и летят облачка. Они несутся по чистому, холодеющему небу как стайка буревестников. Их становится всё больше, и, наверное, они затянут до рассвета весь небосвод. Проплыл мимо, перерезав мне путь, торговый пароход — глыба с редкими светляками. Видно, как ветер рвет его флаг, на котором уже нельзя различить цвета. Дым плотной, тяжелой гущей выливается из-трубы, спадает со спардека, с кормы и стелется над самой водой. Это верный признак шторма: отяжелевший, придавленный к воде дым. В сыром воздухе тускнеет блеск маяков, они тоже предупреждают меня о наступающей буре.

Бот движется в небольшом пространстве света, отбрасываемого фонарем. Смутно видно, как нос раскалывает вал, выбегающий из тьмы, гонит перед собой волну, как она сталкивается с новым валом, — и тогда две волны, налетев друг на друга, в ярости лезут кверху и кончают свою борьбу на палубе «Ориноко», в обвале кипящей, сплетающейся пены.

Черна ночь, но вдали мерцает крохотный огонек. Я веду бот на него: огонек делается больше, ярче. Я приближаюсь к нему до тех пор, пока справа, из-за острова, не вынырнет другой маяк, — и тут не зевай, немедля перекладывай руль, бери вправо. Наперекор ночи, бесконечной чередой развертываются путеводные огни. Они словно висят в густой мгле. Вот маяк Слите, загорающийся лениво, медленно — два раза в минуту. Вот деловитый Йоран, отсчитывающий короткие вспышки каждые десять секунд, а там резвая Уктуна, которая сыплет своими искорками почти без передышки. Выходите, показывайте мне дорогу! Ваш язык давно понятен мне, я заучил его наизусть. «Не подходи ко мне, — тревожится Уктуна, — здесь Кошачьи рифы, погубившие не одно судно». Но я вижу ясно. Я иду к маяку Онгеруд, выросшему слева, на лесистом мысу, и Кошачьи рифы — острые каменные когти — остались позади.

Пролив расширяется, острова с огнями маяков отодвигаются в сторону, и курс теперь прямой. Но зато еще крепче ветер на просторе. Всё сильнее колотит он в стекло рубки, гнет мачту, натягивает такелаж. Всю ночь «Ориноко» пробивается сквозь жестокий шторм.

Янзе, зеленый от качки и от выпитого виски, окликает меня сзади. Ноги плохо держат его, он обеими руками вцепился в дверь.

— Шкипер, ч-черт тебя подери, — мямлит он. — Куда нас несет? Нельзя встать где-нибудь, переждать? Слышишь ты, шкипер?

— Никак нет, господин Янзе, — отвечаю я, сдерживая злость, поднявшуюся во мне при виде этой рожи. — Негде бросить якорь. Ни одной удобной гавани. Надо потерпеть.

Вслед за ним показывается Карлсон. Он пытается повысить голос, но только шипенье вырывается из его помятых губ. И для него ответ у меня тот же. Нет, «Ориноко» не сойдет с курса.

Скрипя всеми своими суставами, взбирается бот на хребты моря, — то нос вздыблен к небу, и вода каскадами бежит по палубе к корме, то взлетает корма, и винт начинает вдруг вертеться вхолостую. Кто увидите берега топовый огонь рыболовного бота, тот, верно, подумает: «С ума сошел рыбак, что́ он болтается в море в этакую непогодь, давно пора ему быть дома». Тревожно перемигиваясь, провожают меня далекие маяки. Пусть как следует потреплет шторм непрошеных гостей, расположившихся на моем корабле, пусть вытрясет из них душу, — попеняют на себя, что сунулись к нам. А для «Ориноко» не опасен короткий августовский шторм. Утром он утихомирится. Мы тогда будем опять в крае островов. Карлсон отметил их кружком на карте, он намерен начать там свои промеры, — но не все сложится по его желанию. Именно там, в рыбацком крае, где идет промысел селедки и трески, поговорю я с мистером Карлсоном начистоту. И при свидетелях.

Задувай же, ветер, громозди волны — всё равно ты не заставишь меня сойти с курса, спрятаться под защиту бухты. Не будет для меня покоя, пока я не сделаю того, что велит моя совесть.

26

— Тихий ход, Ханс!

Отдав команду, я переложил руль. Бот качнуло на невысокой, голубой волне, и переговорная трубка вдавилась мне в подбородок. Я увидел вдали косогор, покрытый пятнами зелени, и между ними в одном месте — деревянный домик с оцинкованной крышей. С косогора волнами сползал утренний туман. Всё это я увидел, потому что зрение у меня в эту минуту обострилось до крайности.

Косогор только что был по левому борту, но теперь суша стеной выросла впереди.

Передо мной, метров трехсот не доходя до берега, беснуются буруны. Здесь каменная банка. Взгляд едва прощупывает ее сквозь пену. Вон рыбацкий бот обходит камни. Но я не поворачиваю штурвал. Прямо на камни веду я «Ориноко».

Ветер встречный, с суши, как я и ожидал. Ветер — союзник мой: он не толкает меня в корму, чтобы с силой бросить на камни, а, напротив, дует в лицо, и, значит, я могу всецело положиться на руль и мотор.

— Самый тихий ход, Ханс, самый тихий!

Прямо на камни, на гряды гранита, исхлестанные бурунами, веду я свой бот. Ну, держись, «Ориноко»! Не подведи меня. Ты молодцом выдержал ночное испытание — должен вынести и это. Я верю в тебя, мой корабль.

Вот уже близко! Можно пересчитать, сколько блестящих, округленных прибоем вершин высовывает из воды каменная банка. Раскачивается бревно, измочаленное прошедшим штормом. Держись, «Ориноко!» Покажи, сколько у тебя осталось сил. Не выпуская штурвала, я одной рукой хватаю переговорную трубку, подтягиваюсь к ней и кричу:

— Самый тихий ход, Ханс! Самый тихий, и всё будет в порядке. Слушай меня, Ханс!

Еще миг — и «Ориноко» коснулся дна. Киль, скрежеща, проехал по камням, но не остановился: мутная волна подхватила его, пронесла немного дальше. Она несла его, как мне показалось, очень медленно. Я успел заметить, что из расщепленного бревна торчит загнутый гвоздь, а рядом, на той же волне, лежит обруч от бочонка. И тут раздался второй удар о днище.

Корпус «Ориноко» трещит, как скорлупа, — так стиснули его каменные клещи. Он еще сопротивляется, бедняга «Ориноко», рвется вперед, но клещи сжимаются, и весь корпус корабля стонет от боли. Сзади накатываются валы, молотят в корму. Но вот корабль затих, перестал стонать, и волны, плещущие в корму, не колеблют его больше. Всё в порядке, старина! Кажется, я рассчитал удачно. Теперь стой, спокойно стой на месте, верный мой «Ориноко». Ты увидишь, как сойдутся сюда со всех сторон рыбацкие суда, — к нам на помощь. У меня лежит на полке, над штурвалом, сигнальный флаг бедствия, но разворачивать его, верно, не придется, рыбаки и так увидят, что мы попали на камни, и соберутся все, сколько их есть в этой бухте: ведь каждому лестно подать руку помощи Рагнару Ларсену и его славному «Ориноко».

Вот уже один — тот, что при мне обходил банку, — направляется сюда. Идут, идут сюда! Нужды нет, что я встречаюсь с ними впервые в жизни, — они такие же рыбаки, как и я, и мы поймем друг друга.

Смертельно бледный Карлсон вылез из кубрика. Не сразу сообразил я, что он надевает на себя спасательные пояса, — все четыре сразу. Пояса, запасенные на весь экипаж. Карлсон с бранью оттолкнул нациста, цеплявшегося сзади. Янзе отшатнулся, — Карлсон двинул его ногой в живот.

— Тихо! — заорал я. — Эй, вы — Атлантик компани! Тихо! Расшумелись тут!

Это отрезвило их.

— Бросьте их, — приказал я Карлсону, указывая на пояса. — Не валяйте дурака.

Неплохо, если бы он прыгнул с борта на камни. Туда и дорога. Но, значит, не догорела ваша свеча, мистер Карлсон, ваша паршивая сальная свечка.

Пояса падали на палубу. Он отвязывал их с трудом, а последний так и не мог отвязать. Пальцы его дрожали, как у вора, пойманного с поличным. А Янзе визгливо засмеялся и сел на палубу, поджав длинные ноги.

Идут рыбаки, идут на выручку. На первом боте уже разматывают трос и хотят кинуть мне конец. А вот еще бот и еще. Знаками я даю понять бородатому шкиперу с концом троса в руке, чтобы он подошел еще ближе, — пока позволяет глубина. Сложив ладони рупором, я зову их всех:

— Ближе ко мне, братцы! Ближе!

Сейчас я скажу им. Конечно, если бы здесь был Нильс Эбергард, он сумел бы куда лучше произнести речь. Не мастер я говорить и многого еще не понимаю в том, что происходит вокруг, но главное, кажется, понял. Не нужно только спешить, — вон еще три судна подплывают сюда. Мачта за мачтой вырастают передо мной. Небось, диву даются рыбаки, ка́к могло случиться, что Рагнар Ларсен угодил на банку среди бела дня. Сейчас я скажу вам. Вы поймете, друзья, что у меня не было другого способа собрать вас, собрать без помех со стороны моих пассажиров, и начать с вами беседу. Вы поймете и другое: уж если Рагнар Ларсен не пожалел свой знаменитый бот, чтобы созвать людей, значит, причина очень серьезная. Вы узна́ете, кто эти два дрожащие, жалкие существа у меня на палубе, узна́ете, что́ им нужно здесь и кто́ их послал. Вы узна́ете всё.

Слушайте меня, друзья! Выходите из кубриков, из моторных отсеков! Нас много, и если мы все будем действовать дружно, то сможем постоять за себя, защитить свою родную страну, свой хлеб насущный, своих сыновей.

Примечания

1

Рыболовецкое судно.

(обратно)

2

Орудие лова — трос, усаженный крючками.

(обратно)

3

Порог, образуемый выносимым из устья реки песком, илом и пр.

(обратно)

4

Уста — мастер. Пловчи — варщик плова (тюркск.).

(обратно)

5

Много месяцев спустя история жизни Юсуфа и эта беседа, в его собственном изложении, появились в одной газете, выходящей на Ближнем Востоке (примеч. автора).

(обратно)

Оглавление

К ВАМ ИДЕТ ПОЧТАЛЬОН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ

  НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

  ВЫЦВЕТШАЯ ФОТОГРАФИЯ

  КРАСКА ЕФРЕМА ЛЮБАВИНА

  ЕГО УБИЛИ

  СИВЕРС ИСЧЕЗ

  ЗАГАДКА ДИВНЫХ ГОР

  ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ

  ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДОННЕЛЯ

  ЛАРА

  ЧТО БЫЛО В СУНДУЧКЕ?

  «БЫТЬ МОЖЕТ, СТОЛКНЕТЕСЬ НА УЗЕНЬКОЙ ДОРОЖКЕ»

  ПЕРВЫЙ БОЙ

  ДОРОГА В БУДУЩЕЕ

  НА БЕРЕГУ КЕМБРИЙСКОГО МОРЯ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ СИМАКОВА

  ОЧНАЯ СТАВКА

  СЛЕД ВРАГА

  НАСЛЕДСТВО ГЕЙНЦА ХАННЕКЕ

  «ЧЕЛОВЕК НЕ ИГОЛКА, ПРОПАСТЬ НЕ ДОЛЖЕН»

  ДОВЕРЕННЫЙ ДОННЕЛЯ

  НОВЫЙ ПОЧТАЛЬОН

  ВЫЛАЗКА

  ШЛАГБАУМ

ТАЙНА «РОСОМАХИ»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

ТЕНЬ ТРЕЗУБЦА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

ШКИПЕР С «ОРИНОКО»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

*** Примечания ***