В ожидании солнца (сборник повестей) [Николай Михайлович Омельченко] (fb2) читать онлайн

В ожидании солнца

1. Глас вопиющего в дождливой пустыне

Туча воробьев, застопорив стремительный лёт, упала на молодые деревья, растущие по обе стороны шоссе, и шумная воробьиная трескотня разбудила Цалю. Он высунул голову из-под мокрого брезента, сонно поглядел на птиц, облепивших ветки, лениво усмехнулся, поняв, чем привлекли деревья эту трескучую стаю. Вчера, когда воробьи летели куда-то в предгорья Копетдага устраиваться на ночлег, ветви деревьев были голы, а сегодня утром на них появилась густая листва. Воробьи спали и не видели, как до самой полуночи помреж, ассистенты, осветители и Цаля развешивали на деревьях бутафорные листья: утром группа должна снимать летнее шоссе, а в Ашхабаде, куда киношники выехали навстречу раннему лету, даже настоящая весна задерживалась.

Обнаружив обман, воробьи снялись с деревьев, огласив все вокруг сердитым чириканьем. «Все бутафория: и эти листья, и кино, и даже сама жизнь. Все подделка», — мрачно подумал Цаля и натянул на голову брезент.

Брезент укрывал два огромных дига и ящик с подсветками, на котором спал Цаля. От дигов, уже давно остывших после съемки, все еще исходил знакомый Нале чуть ли не с детства, едва уловимый запах нагретого стекла и краски. Этот запах мог различить лишь человек, давно привыкший к нему. Он был в общем-то приятен Цале, даже волновал его, но в это утро и жить не хотелось: сжимало сердце, давило в затылке, ныла печень. «Все подделка, все бутафория», — уже вслух трагически сказал Цаля и, почувствовав, что задыхается под брезентом, резко откинул его. Дождь был таким мелким, что даже не стучал по брезенту, не шелестел в бутафорных листьях на деревьях, но, казалось, и сам воздух, и небо, и предгорье Копетдага, застывшее вдалеке гигантскими расплывчатыми тенями, и пески пустыни были сотканы из мелкой сетчатой влаги, беззвучной, почти невидимой и лишь до ломоты в теле ощущаемой каждой клеткой, каждым нервом.

Цаля вынул мятую пачку «Памира», долго чиркал спичками — руки дрожали, а спички и сигареты порядком отсырели. Наконец прикурив, он неторопливо, с отвращением затянулся. Отсыревший табак казался слабым и облегчения не принес, закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Отшвырнув в мокрую траву, щетинисто пробивавшуюся вдоль шоссе, сигарету, Цаля поправил на аппаратуре брезент, поднял воротник помятого, с прожженной полой пальто и вышел на шоссе в надежде остановить проезжую машину, чтобы раздобыть сухую сигарету. Поеживаясь, он смотрел то в одну, то в другую сторону пустынного шоссе — время, по всей видимости, было раннее. Не будь дождя, часть группы приехала бы сюда часов в шесть, так как съемка назначена на восемь и надо было бы готовить объект. А так, конечно же, кроме него, Цали, получившего задание караулить съемочную аппаратуру, все еще спали по случаю дождя, нежились под пахнущими дезинфекцией простынями, и неуютные номера «Туркменистана» в такую погоду казались им раем.

А вчера в отличную солнечную погоду снимали дождь. Актера Мишу Григорьева, исполняющего роль главного героя фильма, поливали из пожарных шлангов. Собственно, этот бутафорный дождь и явился причиной Цалиного срыва. Вода была ледяной, и после шести дублей посиневшему от холода Мише выделили для немедленного растирания бутылку спирту.

— Поможешь, Цаля, — невнятно выговорил Григорьев, с трудом размыкая дрожащие от холода, посиневшие губы.

Цаля накинул на худые Мишины плечи, обтянутые мокрой нейлоновой рубашкой, пальто и так, держа руки на плечах, чтобы Григорьеву было теплее, повел его к тонвагену. Миша снял рубашку, раскисшие от воды длинноносые туфли и, дойдя до брюк, попросил звукооператора Лилю Мишульскую, склонившуюся над магнитофоном:

— Лиля, выйди, мужчина раздеваться будет.

— Тоже мне — мужчина, — басистым от курения голосом пророкотала звукооператор, мельком взглянув на синие цыплячьи плечи Григорьева.

Она прикурила от не потухшей еще сигареты и, накинув старую куртку из кожзаменителя с обвисшей, сломанной «молнией», стала спускаться по лестничке тонвагена. Цаля посмотрел ей вслед. Даже сквозь кожу куртки было видно, как на сутуловатой спине остро двигались лопатки, вызывая у Цали чувство отеческой жалости и мужской нежности к этой женщине-девочке.

Григорьев стянул липнувшие к ногам брюки, лёг на длинное сидение. Цаля, налив на ладонь спирт, стал быстро растирать ему плечи и спину. Растирал, пока не покраснела кожа, а у самого не устали руки.

— Теперь бы и внутрь малость, — сказал Цаля, вдыхая тревожно дразнящий его крепкий спиртной запах.

— Мне нельзя внутрь, еще крупные будем доснимать, — закрыв глаза и наслаждаясь теплом, охватившим все его тело, ответил Григорьев. — А ты можешь, за труды праведные отдаю тебе и мою порцию.

— Завязал, — вздохнул Цаля.

— На ночь можно, чтобы не замерзнуть. Растирать-то тебя некому будет, — успокоил Григорьев.

— Нет, Миша, сказано — отрублено! — Цаля очень гордился своей твердостью, силой воли.

Григорьев поднялся, надел шерстяной спортивный костюм, несколько раз легко и грациозно присел, глубоко вдохнув, втянул живот, выпятил атлетически округлившуюся грудь — и сразу же показался и ростом выше, и в плечах шире. Куда и девалось в нем что-то жалкое, цыплячье — артист! Цаля смотрел на него влюбленно.

— У одного чудака спрашивают: отчего это у тебя мешки под глазами и руки трясутся? А тот ответил: друзья и годы… — сказал с наигранной скорбью Григорьев и, оттянув борт Цалиного пальто, сунул в боковой карман бутылку с остатками спирта.

«Ну и бог с ней, — спокойно подумал Цаля, — угощу кого-нибудь, а сам пить не стану». Он шел по площадке, улыбаясь, довольный собой, что случалось с ним в последнее время не так уж часто.

Под брезентом, у ящика с подсветками, стоял Цалин фибровый чемоданчик, уже повидавший виды. В нем были полотенце, мыльница, бутерброд с бараньей колбасой и полулитровый термос с зеленым чаем. Цаля открыл чемодан и аккуратно поставил в него бутылку со спиртом.

Часть группы уехала сразу же после окончании съемок, остальных, тех, кто развешивал на деревьях листья, только за полночь увез автобус, ослепив на прощание Цалю ярким светом фар. Цаля остался один в кромешной темноте каракумской жутковатой ночи. Случилось то, чего Цаля больше всего боялся: на него навалилось одиночество. Вместе с ним к Цале всегда приходила тоска, а в ней было все: мысли о бесцельно прожитой жизни, о тяжелой болезни, столько лет диктующей ему свои условия, и многое другое…

И Цаля не выдержал — достал бутылку и медленно, глоток за глотком, не закусывая, цедил из горлышка спирт, пил, пока не опьянел настолько, что даже не помнил, как забрался под брезент и уснул. И, наверное, спал бы еще, если бы не воробьи. Хорош сторож!

На шоссе послышался гул машины, и, когда она показалась, Цаля отошел на обочину, поднял руку. Это был молоковоз — желтая цистерна, густо забрызганная грязью. Он не остановился. Цаля, не опуская руки, провел его тоскливым, укоризненным взглядом. В кабине сидел кто-то черствый, безразличный, не пожелавший прислушаться к гласу вопиющего в дождливой пустыне.

— Сволочь! — скорее с грустью, чем со злобой, бросил Цаля и вновь стал с надеждой всматриваться в тонущее в рябящей мге шоссе.

Из этой туманной мги вскоре снова проклюнулась машина. Теперь уже Цаля вышел на середину шоссе и поднял обе руки. «Волга» резко затормозила, съехала на обочину.

— Прости, браток… — начал было Цаля и радостно засмеялся: в окошке сияла добродушная золотозубая физиономия Саида, шофера местного таксопарка, в котором группа арендовала машины.

— Салям, Цаля, ты еще жив? А начальник сердился, когда ехали в аэропорт. Говорил, сторож исчез…

— А я видел вас, — солгал Цаля. — Под брезентом сидел, дождь…

Тот, кого Саид назвал начальником, второй режиссер Виталий Жолуд, хотел было что-то сказать, но другой пассажир не дал ему и слова молвить. Почти вытолкнув Виталия из машины на обочину, проворно выскочил сам и, широко улыбаясь, разведя руки, пошел на Цалю.

— Сашка?! — обмер Цаля. — Родной мой!

Обнявшись, они расцеловались.

Жолуд скромно стоял в стороне, не решаясь первым сесть в машину. Его стройная высокая фигура в моднейшем, в крупную светлую клетку пиджаке и американских джинсах выражала… да, почтительность — не лакейскую, а исполненную достоинства, слегка даже снисходительную. Гость, которого он вез из аэропорта, был не просто автор сценария, а известный молодой писатель Александр Мережко. Жолуд сам вызвался встретить его, хотя это полагалось делать директору картины или режиссеру-постановщику. Глядя, как Мережко тискал в объятиях Цалю, Жолуд иронично улыбался: он мало верил в искренность радости от встречи этих двух таких разных людей, скорее всего, автор просто «играет на публику». Ведь что могло быть общего у этого талантливого баловня судьбы, человека даже с виду подчеркнуто благополучного — в дорогой заграничной тройке, в моднейших штиблетах, округлого от излишнего жирка — и у опустившегося алкоголика, которого группа чуть ли не из милости взяла к себе разнорабочим. На красивом лице Жолуда невольно мелькнула тень брезгливости.

А Мережко и Цаля все еще шутливо тискали друг друга.

— И пузо уже как у классика! — смеялся сквозь слезы радости Цаля. — Никак не вспомню, где мы с тобой виделись последний раз…

— Постой, постой… Кажется, в Доме кино.

— Нет, уже после.

— В Киеве?

— В Киеве я не был три года. Все мотаюсь по Азии.

— Вспомнил! — радостно воскликнул Мережко. — В Баку!

— Верно, в подвальчике. Эх, это же надо — забыть о такой встрече! Мне-то простительно, как-никак уже пятьдесят, а ты небось едва за четвертак перешагнул?

— Какое там, Цаля… — В голосе Мережко прозвучала наигранная обида. — Уже тридцать…

— Ну, уж ты прости меня старого. Вид у тебя… дай бог каждому!

— А ты-то как?

— Ничего, спасибо. Вот, все свое ношу с собой!

Мережко отстранился от Цали, оглядел его и покачал головой.

— Тут-то что делаешь?

— Работаю в группе.

— Женился? Осел в этих краях?

— Нет…

— А что же?

— А, подробности за столом, — вздохнул Цаля и попытался улыбнуться, но улыбки не вышло, только лицо болезненно сморщилось.

— Закладываешь? — тихо спросил Мережко.

— Завязал…

— А чего же от тебя, как из того бакинского подвала?..

— Это случайно, ночью…

— Похмелишься?

— Что ты… — нерешительно пожал плечами Цаля.

Мережко полез в кабину, расстегнул большой кожаный портфель, вынул пузатую бутылку коньяка, два дорожных пластмассовых стаканчика. Один дал Цале, другой протянул Жолуду, отвинтил пробку, налил.

— А вы? — вежливо спросил Жолуд.

Мережко покачал головой, и Цаля чокнулся с Жолудом:

— За благополучное прибытие в Ашхабад прекраснейшего и талантливейшего человека — за Сашу Мережко!

Они выпили. Цаля залпом, как и пил все — водку, чачу, сухое вино, а Жолуд отхлебнул смакуя.

— «Наполеон»? Нектар, божественно! — сказал он, пренебрежительно взглянув на Цалю: этому, мол, все равно.

— Еще? — наклонил над Цалиным стаканчиком бутылку Мережко.

— Нет, благодарю, — чувствуя, как приятным теплом растекается по телу коньяк, как сразу же перестало давить в затылке и исчезла боль в печени, удовлетворенно сказал Цаля. Потом снова обнял Мережко, прижался к нему мокрым от дождя лбом. — Эх, Сашка, Сашка, как я тебе рад… Жизнь-то, несмотря на все, прекрасна! Помнишь у Мопассана?.. «Все в природе казалось ему созданным с чудесной, непреложной последовательностью… Утренние зори созданы для того, чтобы радостно было пробуждаться, летние дни — чтобы созревали нивы, дожди — чтобы их орошать, вечера — для того, чтобы подготовлять ко сну, а темные ночи — для мирного сна… Но он ненавидел женщину, бессознательно ненавидел, инстинктивно презирал. Часто повторял он слова Христа: «Жена, что общего между тобой и мною?» Право, сам создатель был как будто недоволен этим своим творением. Для аббата Мариньяна женщина поистине была «дитя, двенадцать раз нечистое», о котором говорит поэт. Она была искусительницей, соблазнившей первого человека, и по-прежнему вершила свое черное дело, оставаясь все тем же слабым и таинственно волнующим существом. Но еще больше, чем ее губительное тело, он ненавидел ее любящую душу».

— Ну и память у тебя, ничто ее не отшибло! — восхищенно произнес Мережко и повернулся к Жолуду. — Целые повести и поэмы когда-то наизусть знал…

Жолуд согласно кивнул Мережко, но на Цалю, отпивая из стаканчика, посмотрел с сочувствием: что, мол, толку в том, если ты даже всю классику наизусть знаешь…

— Уже многое подзабыл, — с сожалением покачал головой Цаля, — но есть, есть еще порох в пороховницах! Эх, Саша! Ты вовремя приехал. Самая распрекраснейшая пора в Ашхабаде — весна. Мы с тобой побродим по предгорьям и долинам. Насобираем тонны тюльпанов и будем дарить девушкам. Сколько здесь тюльпанов! Целыми коврами устилают землю. И не какие-нибудь там леманские или кушкинские, которые продают в ларьках и на базарах, а самые чудесные — согдийские. Растут они в песках Каракумов и впитали в себя весь аромат земли туркменской. Волшебный цветок!

— В свободное от сценарных забот время, Цаля, я в твоем распоряжении. Ты долго здесь будешь? — кивнул Мережко на покрытую брезентом аппаратуру.

— Чего ей здесь мокнуть? Как только приедем, пришлем людей, пусть заберут, — ответил за Цалю Жолуд.

— Значит, до скорой встречи, — обрадовался Цаля.

Когда машина растаяла в плотной туманной мге, Цаля вспомнил, что забыл попросить сигарету. Он достал свой «Памир», закурил. На удивление, сигарета показалась ему не такой уж отсыревшей и безвкусной, какой была десять минут тому назад.

2. Прибытие

В узком вестибюле «Туркменистана» в этот ранний час было тихо и душно. На старых диванах, зачехленных в серое полотно, сидело несколько усталых командированных, сонно и заискивающе поглядывающих на окошко администратора: его закрывала извечная, банальная дощечка с надписью «Мест нет». Поскрипывал упрятавшийся под вытертый ковер пол, по которому, заложив руки за спину, нервно, хоть и неторопливо, прохаживался коренастый мужчина в мешковатом, давно не глаженном костюме и в белой парусиновой кепке. Иногда он останавливался у стеклянной двери вестибюля, смотрел на плотно запахнутое высокими облаками небо, сеявшее мгу, и лицо его, белое и рыхловатое, как тесто, с широким ртом и тонкими губами, собиралось в морщины; зеленоватые глаза, печальные и ироничные, суживались, будто кто-то дышал в них едким дымом. Мужчина вынул старомодный, потертый до желтизны портсигар, закурил и, держа сигарету во рту, вновь заходил по вестибюлю.

— Аникей Владимирович, пожалуйста, не курите, дышать нечем, — сказала из своего окошка с просящей улыбкой администратор.

— Ах, да, прошу прощения, — пробормотал мужчина, поискал глазами на низеньких тусклых столиках пепельницу и, не найдя ее, обжигая короткие, желтые от никотина пальцы, смял сигарету, сунул ее в портсигар. Быстро и пытливо, будто вспомнив что-то очень важное, посмотрел на администратора и спросил вежливо, но почти строго, начальственно: — Вы звонили?

— Ах, боже мой, — дернув плечами, с ласковым сокрушением произнесла администратор. — Я же говорила вам, что звонила. Облачность высокая, и аэропорт самолеты принимает.

— Да, да, благодарю вас, но я не об этом. Я относительно бюро погоды, о прогнозе. — Последнее слово мужчина выговорил кривясь, страдальчески.

— Звонили, — ответила администратор. — И я звонила, и ваш Борис Семенович. Мне сказали, что идет какой-то то ли циклон, то ли антициклон, и дожди надолго. А Борису Семеновичу ответили, что даже во время антициклона могут быть просветы, солнце.

— Понятно, — пробормотал мужчина и вновь вынул свой старомодный массивный портсигар. Сунул в рот недокуренную сигарету, щелкнул зажигалкой и, оставив застывшее в спертом воздухе вестибюля облачко дыма, толкнул тяжелую дверь.

— Коберский! Коберский! Режиссер… — донеслись до его слуха тихие голоса, едва он вышел на улицу.

Услышав свою фамилию, Коберский уныло обернулся и увидел стайку девиц, прижавшихся под навесом. Ныли они в плащах и все, как одна, в новеньких, не по погоде, туфлях. В глазах, устремленных на режиссера, любопытство и заискивающе-выжидательное напряжение.

— Спать бы вам, девушки, — устало сказал Коберский.

— Объявили набор в массовку, — срывающимся от волнения голосом произнесла одна из девиц, по всей вероятности, самая смелая.

— Какая массовка, видите — дождь!

— Уже перестал! — обрадованно сообщила девушка.

Коберский огляделся. Действительно, дождь уже не моросил, но небо, хмурое и тяжелое, солнца не обещало.

К гостинице подъехала забрызганная «Волга».

— Салям, Аникей Владимирович! — просиял своей золотозубой улыбкой из окошка Саид. — Привез целым и невредимым.

Из машины выскочил Жолуд с тяжелым желтым портфелем Мережко, а затем неторопливо вышел и сам автор сценария. Жолуд тут же отметил про себя и эту неторопливость, с какой выходил из машины писатель, и его сдержанную добродушную улыбку; куда девались веселая непосредственность и все то мальчишеское озорство, с каким он устремился к Цале на шоссе по дороге из аэропорта…

Коберский пошел навстречу, протянул полусогнутую руку. Оба смотрели друг другу в глаза и долго жали руки, застыв в полупоклоне.

— С прибытием, Александр Николаевич, — наконец отняв руку и обнажив в улыбке редкие зубы, сказал Коберский.

— Спасибо, Аникей Владимирович.

В вестибюле их встретил директор картины Борис Семенович Скляр. Он видел из окна своего номера, как подъехала машина, неторопливо и легко сошел по лестнице вниз, сунул Мережко сухую цепкую руку, второй рукой пожал локоть и хорошо поставленным баритоном произнес:

— Ждали. Рады. С прибытием.

Борису Семеновичу уже перевалило за шестьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать моложе, был высок, моложав лицом, волосы, в которых, несмотря на возраст, едва-едва пробивалась седина, коротко острижены. В его манере держаться сквозила легкая развязность, которая позволяла в зависимости от обстоятельств то фамильярничать, вплоть до обращения к малознакомому на «ты» и похлопывания по плечу, то мгновенно, когда это требовалось, демонстрировать собеседнику превосходство над ним.

Борис Семенович вежливым жестом пригласил Мережко к окошку администратора, которая, уже догадавшись, кто приехал, поспешно протянула бланк и деловито уточнила:

— «Люкс», Борис Семенович?

— Все равно, лишь бы отдельный, — сказал Мережко, вынимая паспорт и фломастер.

— «Люкс», — кивнул администратору Скляр.

«Люкс», хоть и не совсем соответствовал столь громкому названию, — узкий, темноватый, с запахом дезинфекции и сырости, — все же оказался приличным номером, как говорится, со всеми удобствами.

Завтракали вчетвером в ресторане. В зале пахло вареной бараниной. Здесь за группой были закреплены три столика. Сели за крайний, у окна. Официантка сменила на нем скатерть, поставила чуть привядшие тюльпаны в пластмассовом стаканчике.

— Что будем есть? — Скляр подвинул к Мережко меню.

— Что все, то и я, — ответил Александр. — Вообще-то, я предпочитаю есть то, что принято в данной стране или крае.

— Мне все равно, — пожал плечами Коберский.

— Значит, пельмени из баранины всем, — заказал Скляр официантке.

— А пить? — спросила девушка.

— Пить? Что будем пить? Я, например, всегда одно и то же — чай и кефир, — ответил Скляр.

— Все равно, — буркнул Коберский.

— Чай зеленый, — полуобернулся Жолуд к Мережко.

— Зеленый? Великолепно! — согласился Александр.

— В нем много танина, — пояснил Жолуд, довольный тем, что его выбор пришелся по вкусу писателю.

— Пожалуйста, два больших чайника и обязательно пиалы, — улыбнулся официантке Мережко.

Та мило улыбнулась в ответ:

— Обязательно.

Когда она ушла, наступило молчание, хотя и Коберский, и Скляр, да, пожалуй, и Мережко были готовы к серьезному, не очень приятному разговору по поводу снимаемой картины и терпеливо ждали его, но никто не решался заговорить первым.

— Ты на студию перед отъездом заходил? — спросил Коберский у Александра, и никто не понял, спросил он это для того, чтобы просто нарушить молчание или чтобы начать важный разговор издалека.

— Заходил, — кивнул Мережко.

— Что там новенького?

— Все то же. — Мережко усмехнулся. — Толчея в коридорах, треп, споры, похожие на ссоры. Агаджанов кричит на всех углах, что лишь он гениален, а все остальные компиляторы, лакировщики и бездари. Молодые считают, что только они начинают подлинно новое кино, а три четверти века жизни кинематографа ничего не стоят, что Эйзенштейн и Довженко — люди одной картины и т. д. и т. п.

— Так всегда было в мире искусства, так, наверное, будет и впредь, — вяло, кривясь, как и всегда, когда ему что-нибудь не нравилось, заговорил Коберский. — По этому поводу давно бытует актерская притча: на первом курсе студент — гениальный мастер, на втором — талантливый, на третьем — хороший, а когда придет в театр — начинающий.

— Во все века молодые считали себя гениями. Это у них, по-моему, от телесного здоровья и беспредельно легкомысленной веры в свои силы, — с иронической улыбкой произнес Скляр. И уже со вздохом добавил. — Молодежь всегда права, если даже ошибается, старики всегда ошибаются, если даже правы.

— Да! — с веселой злобой согласился Коберский. — Еще Марк Твен печально изрек, что лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей.

— Старой райской птицей ты еще будешь, — с фамильярной льстивостью заключил Скляр.

— А щенком уже нет, — со смехом добавил Мережко.

— А я им и не был! — вспылил Коберский. — В наше время мы после ВГИКа — ассистентами и помрежами. А сейчас, едва скомпилировал из отходов разных модерных киношек дипломную короткометражку, — сразу на тарелочке подают полнометражный.

— «В наше время», «вкалывали помрежами»… — сокрушенно покачал головой Скляр. — Тебе ли на судьбу обижаться? Ты говоришь так, словно у тебя все в прошлом, словно ты уже старик. В свои тридцать лет ты смял полдюжины картин, которые принял зритель и о которых спорили критики.

— А-а-а, — отмахнулся Коберский. — Для молодых щенков я уже старик, снимающий, как с гордостью провозгласил однажды с высокой трибуны директор нашей студии, «фильмы хорошего среднего уровня».

Мережко вдруг расхохотался:

— Так и сказал, на полном серьезе?

— На полном, — кивнул Коберский, и сам рассмеялся.

Смеялись и остальные. Смеялись скорее всего не над словами директора киностудии — они уже давно в кругу киношников стали нарицательными и вряд ли вызвали бы смех. Только Мережко слышал их впервые, а когда он смеялся, заражал и других, все невольно покатывались от хохота вместе с ним, если даже острота была изрядно заезженной.

После завтрака Коберский и Мережко поднялись в номер к режиссеру. Перед их приходом здесь уже успела побывать уборщица: кровать была застелена, в запотевшем графине свежая вода, чайник и пиалы аккуратно сложены на столике, ворса ковров на полу ершилась от недавно утюжившего их пылесоса. Все остальное здесь находилось в величайшем беспорядке: на двух холодильниках, в которых хранилась пленка, навалом лежали газеты и журналы, крохотный письменный стол бугрился от рукописных листов бумаги, потертых сценариев, страничек со схемами съемок. И по всему этому было разбросано великое множество плохо очиненных карандашей, шариковых ручек, сигаретных коробок. На креслах, подоконнике, тумбочках валялись альбомы, географические карты, словари, справочники. В этом великом хаосе мог разобраться один Коберский, и если к чему-то прикасалась услужливая уборщица, режиссер приходил в ярость.

— Присядем, — предложил Коберский.

— Где? — ухмыльнулся Мережко.

— А вот…

Коберский сбросил с кресел на пол альбомы и карты. Сели друг против друга, подвинули кресла к открытому мокрому балкону, закурили.

— Что говорят о картине на студии? — искоса поглядев на Мережко, нетерпеливо спросил Коберский.

— Почему не прислал материал? — не отвечая на вопрос, спросил Мережко.

— Два дня тому назад я послал пятьсот метров, — вздохнул Коберский.

— Но это же не все…

— Больше нет. Ты же видишь, как снимаем…

— Вижу. Но знаю, что вы сняли больше. По отчету — больше.

— Так что все же говорят там? — уже без запальчивого любопытства, а скорее с ленью уставшего человека повторил Коберский. — Что болтают? Только честно, не надо меня успокаивать.

— Тебя волнует коридорная болтовня?

— Это барометр… Без причины материал вызывать не станут.

Мережко помолчал, размышляя, стоит ли говорить режиссеру правду. Ведь все равно то, что болтают о картине недоброжелатели Коберского, по мнению Александра, слишком далеко от истины, хотя и есть в этих разговорах доля правды. С самого начала работа над фильмом сложилась неудачно. Актриса, утвержденная на главную роль, не «потянула», и поэтому, еще до экспедиции в Ашхабад, почти все павильонные съемки пришлось повторить. Это лихорадило группу, вызывало много кривотолков на студии, даже люди, всегда верившие в режиссера, или смущенно отмалчивались, когда речь заходила о картине, или сочувственно пожимали плечами: все, мол, в искусстве возможно, даже гении не застрахованы от неудач, а Коберский еще не гений.

— Молчишь? — словно издалека донесся до Мережко голос режиссера.

И Мережко, всегда сдержанный, уравновешенный, вдруг выпалил сердито:

— Говорят, что ты с фильмом зашился!

— А-а-а, говорят… — болезненно поморщился Коберский и стал глядеть в открытую дверь балкона: там снова шел дождь.

Мережко тут же пожалел о сказанном. Скрывать, конечно, ничего не следовало, тем более, что Коберский, спрашивая, другого ответа и не ждал: он прекрасно знал студию. Но сказать все же надо было как-то по-иному…

— Что ж, все правильно. — Коберский с силой провел ладонью по лицу, как бы пытаясь разгладить болезненно проступившие морщины, и повторил. — Все правильно, все закономерно. Судьба режиссера всегда напоминает мне судьбу футболиста. Пока тот забивает виртуозные голы, его носят на руках, стал «мазать» — болельщики орут: «С поля!»

— Ну уж, так прямо и «с поля», — ободряюще улыбнулся Мережко. — А может, те правы, кто сомневался в сценарии? Сейчас уже и об этом говорят.

— А сам-то ты как думаешь?

— Не знаю…

— «Не знаю», — передразнил Коберский. — Вот это твое интеллигентское, рахитичное «не знаю» многим на руку. Конечно, тот, кто не сомневается, — не художник. Но все это следует держать в себе и не хныкать, не исповедываться перед каждым. И всегда помнить, что ты живешь в самом прекрасном, но вместе с тем и в самом злом мире — в мире искусства. Он разделен на два лагеря: на талантливых и бездарных. На подвижников и рвачей. Не всегда сразу и поймешь, где те, а где другие.

— Понесло, — снисходительно улыбнулся Мережко.

Коберский смутился, и сам, вероятно, понял, что «понесло», но тут же, щелкнув зажигалкой и окутав себя облаком сигаретного дыма, сердито, хотя уже и без прежней запальчивости, продолжал:

— А главное — очень трудно порой разобраться, кто с тобой, а кто против тебя. Все сочувствуют, все советуют, все улыбаются. А ты говоришь «не знаю». Да за это «не знаю» потом тебя же и секут, оно на пользу именно тем, кто действительно ни хрена не знает!

— Ты ведь и сам не раз говорил, что сценарий сложный…

— Если бы он не был сложным, я бы не брался за него. Я не люблю ремесленных поделок, где все разложено по полочкам, где все ох как кинематографично. Сценарий — это прежде всего хорошая литература!

— Говоришь так, словно ты сценарист, а не я…

— А что же ты думал! Меня хоть и нет в титрах, но и я соавтор. Если в одной упряжке, если вместе тянем, — значит, соавтор!

— Так зачем же ты меня вызвал в таком случае?

— А затем, что я без тебя не имею права ни сокращать, ни переделывать. Без тебя и представителен сценарной коллегии.

— Ах, вот оно что, — откинулся в кресле Мережко. — Значит, все-таки и в сценарии не все в ажуре? Снова переделки?

— Во, во! — почти обрадованно вскричал Коберский. — А говоришь — «не знаю». Сам же, как только дело касается переделок, — сразу ершом.

— Просто уже надоело! Что там еще? — нетерпеливо дернулся Мережко.

Коберский, погасив о пепельницу сигарету, вынул из пачки, лежавшей на столе, новую, поднялся и, став к Мережко спиной, проговорил глухо:

— Что еще — не знаю. Сам не знаю… Одно лишь скажу: почти все должно остаться, как было. Но ты же понимаешь, Саша, сроки. Они нас крепко поджимают, мы сильно отстали… Кое-какие объекты придется опустить. Эпизоды на дороге, в лесу перенести в кафе, в клуб или еще черт знает куда! На натуре погода не даст снять. Короче, заменить интерьерами… Ну и… следовательно, в помещении кое-что будет по-иному. Собственно, почти новые эпизоды.

Мережко молча вздохнул.

— Ни в одной картине у меня еще ничего не проходило гладко. Всегда что-нибудь… — словно сам себе пожаловался Коберский.

Мережко не ответил. Сощурив глаза, он жадно курил и молча смотрел, как, подгоняемые порывистым ветром, то хлюпали, то стрекотали, разбиваясь о бетонную плиту балкона, частые дождевые капли.

— Работы, наверное, не так уж и много? — Мережко посмотрел на Коберского с робкой надеждой.

— Еще не знаю. — Он снова закурил и спросил раздраженно. — А почему с тобой не приехал куратор?

— Мне сказали, что занят с другой картиной, завтра якобы вылетает.

— А-а-а, так все-таки его присылают, — неопределенно протянул Коберский.

— Такая установка: любая правка, а тем более переделка эпизодов в утвержденном сценарии, должна рассматриваться если не редколлегией, то хотя бы одним из кураторов, — засмеялся Александр.

— Чему радуешься? — хмуро удивился Коберский.

— Тому, что решение, по-моему, очень верное. Не будь его, вы так наизменяете в картине, что автор и не узнает своего родного дитяти. — Мережко снова рассмеялся.

Коберский помолчал, показывая этим, что на такое сомнительное остроумие не намерен даже реагировать, а потом спросил:

— Кто приезжает?

— Митя Осеин.

— Старый человеконенавистник. Цепной пес!

— Ну зачем ты так? — благодушно заметил Мережко. — Злой ты…

— А ты добряк, точнее — добренький! — почти перешел на крик Коберский. Потом вдруг осекся, развел руки в стороны и заговорил спокойнее, не без ехидства в голосе. — Постой, постой, да кого ты мне напоминаешь, а? Кого-то очень знакомого… Ага, вспомнил: Стиву Облонского у Льва Николаевича. Как он там о нем? М-м-м… «…В нем было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» — почти всегда с радостной улыбкой говорили, встречаясь с ним».

— Ну, думаю, это не худшие человеческие качества, — без улыбки заметил Мережко.

3. Дождливым утром

Поутру Мережко проснулся бодрым, выспавшимся, хотя и очень удивился, что за окном, как ему показалось, не совсем еще и просветлело. Но на часах было уже половина десятого, и Александр понял, что группа снова снимать не будет. Он распахнул балкон, потянулся разминаясь, настраивая себя на так необходимую ему, начинающему обрастать жирком, зарядку, которую ох как не хотелось делать. С балкона он видел потемневшие от дождя дома, над которыми плыли лохматые шапки облаков, почти цепляясь за крыши.

К гостинице, разбрызгивая лужи, подъехала машина, донесся знакомый голос Саида:

— Еще на два часа задержали. Ашхабад не принимает, а Красноводск не выпускает.

— Ну и бог с ним, — равнодушно заметил Коберский.

Мережко понял, что говорили о кураторе Осеине.

Он все же заставил себя проделать десяток несложных упражнений, которые так и не дали бодрости, хотя все же вызвали легкое удовлетворение от мысли, что нужное и полезное дело сделано. Зато в ванной плескался долго, с истинным наслаждением. И бриться ему тоже было приятно, и одеколон, мгновенно перебивавший пенициллиновый запах сырости в номере, показался необычайно благоухающим.

А едва Мережко оделся (франтовато небрежно, как и полагалось киношникам: потертые джинсы, гольф, видавшая виды замшевая куртка), от двери номера призывно потянуло ранним ресторанным душком: там уже что-то жарилось, парилось и варилось. Людей больных или просто сытых этот кухонный запах, произвольно гуляющий по коридору, непрошенно заползающий в дверные щели, неприятно раздражает своей навязчивой горьковатостью, всех же прочих он заставляет поторапливаться, как утренний зов пионерского горна.

Но уже в коридоре Мережко понял, что манящий запах плыл не снизу от ресторана, а из соседнего номера. В приоткрытую дверь он увидел электроплитку на потертом полу, на ней белую алюминиевую кастрюльку, из-под вибрирующей крышки которой попыхивал пар. А на столе красовалась горка редиски и зеленого лука. Александр улыбнулся, вспомнив, что съемочная группа занимает на втором этаже добрых полкоридора, а это, конечно же, одна из женских обителей — только девчата могут даже в гостинице варить какой-нибудь вегетарианский супчик и питаться всем этим весенним «силосом», благо здесь этой зелени навалом уже в марте, да и выгодна она во всех отношениях — экономно, можно тряпку лишнюю купить, и фигура не пострадает.

Из других номеров доносился то веселый, то раздраженный говорок, смех, стук передвигаемых стульев, горьковато пахло табачным дымом и той своеобразной обжитостью, которая свойственна только общежитиям да вот таким коридорам с дешевенькими номерами, где подолгу живут в командировках.

И еще одна дверь была открыта. На кровати кто-то спал, укрывшись с головой, на пол свисала рука, из-под коротковатого одеяла торчали большие, желтые от мозолей ступни.

На столе пустые стаканы, в массивной керамической пепельнице обертки от конфет вперемешку с окурками, по полу, у кровати, недокуренная сигарета с сиреневой отметинкой помады.

— Вы не меня ищете? — послышался сзади вкрадчивый, робкий голосок.

Мережко обернулся. Перед ним стояла молодая женщина — невысокая и полноватая, какая-то вся кругленькая, вероятно, от широкого короткого светлого плата и косынки из такой же ткани, сейчас негусто обрызганных дождем.

— Простите, не меня случайно? — повторила она уже смелее, встретив добродушную улыбку Александра.

— К сожалению, никого не ищу, — притворно вздохнул Мережко.

— А почему к сожалению? — с кокетливой наивностью удивилась она.

— А потому, что искать — это удел молодости, а я старый и усталый человек, — печально, как бы извиняясь, наклонил голову Александр.

Она рассмеялась, весело и откровенно принимая его шутку.

— Да вы кто такая?

— Не узнаете? — удивилась женщина и тут же, поняв, что Мережко действительно не помнит ее, добавила почти с грустью. — Я Марина, бухгалтер, в прошлом году накануне Восьмого марта на киностудии подменяла нашего старшего кассира Антонину Михайловну, вы получили аванс и подарили мне коробку «Птичьего молока». Помните?

— Ну как же, — вновь склонил голову Мережко, хотя, конечно же, ничего не помнил, в тот гонорарный день перед Восьмым марта он многим на студии что-то дарил. — И не потому, что я вам что-то там дарил, а потому, что вы меня по-настоящему выручили, перед таким прекрасным праздником — и вдруг гонорар!

— А вы перед отъездом на студии ничего не получали?

— Нет, обхожусь пока своими.

— Так я вам могу сейчас заплатить. Деньги есть, — доверительно, с готовностью сообщила Марина.

— Спасибо, Марина. Пусть они пока у вас побудут. Так надежнее.

— Хоть вы не похожи на других, — вздохнула Марина. — А то просто жуть, ужас какой-то! Особенно в такие дни, как сегодня, когда все баклуши бьют, когда группа не снимает. Так и прут все за авансом. Давай и давай! Да что у меня — деньги свои? Они ведь казенные! С утра хотела сбежать, да зонт забыла. Сейчас возьму — только меня и видели!

Но сбежать Марине не удалось — в коридор впорхнула бойкая стая киношников. Они весело и победно загудели, помахивая какими-то бумажками, и, подхватив Марину под руки, потащили в ее номер — кассу.

— Не знают, куда себя девать, — пожаловался, подойдя к Мережко, Цаля. — Дома-то семья, дела, заботы. А тут — свобода… А свобода и безделье требуют денег.

— С самого утра и уже в философию?

— А что мне остается? — грустно вздохнул Цаля.

— Следуй за народом, он мудр.

— Мне уже не дают, я все авансы выбрал.

— Одолжить?

— Нечем отдавать.

— Могу и так дать.

— Не нищий, просто так не беру, — обиделся Цаля.

— Ты знаешь иной выход? — невесело улыбнулся Мережко.

— Знаю, — нетерпеливо кивнул Цаля. — Купи у меня сюжет. Их у меня навалом. Лучший, сам понимаешь, не продам, пригодится еще. Но кое-что имеется…

— Валяй.

— Но не тут же, стоя в коридоре…

— Пойдем в ресторан, пообедаем, полезное с приятным, — предложил Александр.

— Нет, спасибо, мы уже скинулись с ребятами, обедаем в номере.

— Будешь пить?

— А ты не хочешь, чтобы я это делал?

— Ты этого не хочешь больше, чем я.

— Ты прав, Саша, — вздохнул Цаля.

— Червонца за сюжет хватит? — пошутил Мережко, вынимая бумажник.

— Если бы за все мои сюжеты мне давали по червонцу, я стал бы самым богатым человеком, — небрежно пряча деньги в нагрудный карман своего старого, потертого пиджака, оживился Цаля.

— Не пей, старик, — положил Цале руку на плечо Александр.

— Как сказал когда-то Оскар Уайльд, единственный способ отделаться от соблазна — это поддаться ему, — невесело ответил Цаля, но тут же поспешно добавил. — Не буду, Саша, не буду, я свое выпил. Постараюсь, Саша… — И, нетерпеливо кивнув, быстро зашагал по коридору.

В ресторане кормили какую-то делегацию — даже столики киношников были заняты. Из темноватого угла у самой кухни Александру помахал рукой оператор Леня Савостин. Он сидел за служебным столиком, и белокожие щеки его были алы от гнева.

— Полчаса жду, — уныло пожаловался он Мережко и тут же вскинулся. — Девушка!

Мимо с тяжело нагруженным подносом в руках пропорхнула легкая, подвижная официантка в неимоверно белом, снежно похрустывающем переднике; на высокой прическе зубчатый, как корона, накрахмаленный венчик. Лицо ее пылало не меньше, чем у Лени Савостина. Возвращаясь, она бросила на ходу просяще:

— Обождите минуточку!

— О, эта восточная минуточка! — воздел кверху руки Савостин.

— Как будто на западе она короче, — хмыкнул Мережко.

— Один черт… Девушка!

— А куда спешить в такую погоду?

— Хотел с утра пораньше, пока дождь, проскочить к Змеину, посмотреть натуру. А вдруг после обеда будет солнце? Ведь эту погоду никто никогда не угадает! Я такого невезения и не припомню.

Мережко усмехнулся про себя. Леня произнес последние слова так, будто за его спиною была целая жизнь в кино. А ведь он еще очень молод, снял всего лишь две-три картины. Правда, говорили, что талантливо.

— Интересное место? — спросил Мережко.

— Да само по себе не очень, здесь есть куда интереснее, но нам нужно снять кусок эпизода со степью, а там должно быть что-то похожее. Не пустыню же вместо степи снимать…

— А что, это дома нельзя снять? Да и снимали ведь уже, кажется…

— То все полетело. Сначала брак пошел, а потом, как ты знаешь, Галка не потянула.

— Не знаю, может, я не смыслю в этом, но Кобер-ская мне нравилась, да и женщина она красивая, — сказал Мережко.

— Красота и талант редко уживаются в одной персоне. И не всякая красивая актриса может сыграть красавицу. А вот каждая, по-настоящему талантливая, — сыграет. Околдует своей игрой — и, будь она даже уродиной, докажет на экране, что она красивее всех в мире, — пылко и убежденно говорил Савостин.

— Возможно, но ведь Галка Коберская не без таланта.

— У нее талант особый, на определенные роли. Но бывают роли, вот как в твоем сценарии, не ее, не для нее. А Коберский и режиссер способный, и человек умный, но имеет присущие всем режиссерам мира недостатки — хочет сделать свою жену звездой, вернее, так хочет она. А что получается из всего этого, ты сам видел. Хорошо, что у него хватило здравого ума вовремя убрать ее. А вот сейчас Вера Потапова хоть и угловатая, и ножки как спички, а на экране посмотришь — влюбишься. И всех за собой тянет!

Леня вдруг резко поднялся и, раскинув руки в стороны, загородил дорогу спешившей мимо официантке:

— Девушка!

— Ну что вам?

— Того, что я хотел, уже не будет, уже поздно. Яичницу и черный кофе. А заодно и книгу жалоб. Сейчас испорчу вам биографию.

Официантка быстро нырнула под отведенную в сторону Лёнину руку, подошла к какому-то ящичку, висевшему на стене, нервно выдернула из него книгу и бросила на стол.

— Вежливо, — вздохнул Савостин и прочитал вслух — «Книга жалоб и предложений». — Полистал, просматривая записи, и спросил у Мережко. — Ты когда-нибудь в подобной книге видел хоть одну жалобу или предложение?

— Я и книги никогда не видел, — усмехнулся Александр.

— Счастливый ты человек.

Официантка принесла сразу и яичницу, и кофе.

— Написали? — спросила она.

— Нет, уже некогда, — мигом расправляясь с яичницей, ответил Савостин, — за меня напишет вот этот дядя, — он кивнул на Мережко. — Только имейте в виду: если вы не обслужите его в течение последующего часа, он испишет всю книгу до конца. Он любит это дело, ни одной страницы не оставит для тех, кто из симпатии к вам пишет благодарности.

Залпом выпив кофе, Леня поднялся, поклонился официантке и потопал своей быстрой развалистой походкой к двери.

— Смешной он, — пожала плечами официантка, — вечно спешит, спешит. И вообще — все спешат. Вот делегация эта иностранная… Такое тут начальство подняло — давайте, давайте! Бросайте все — и только их! А вот теперь, пожалуйста: сидят и курят, а вон тот, что у окна, даже спит. Правильно говорят, что все суета сует…

— Вас как зовут? — перебил ее Мережко.

— Нина.

— Так вот, Ниночка, принесите и мне что-нибудь.

— Ой, я сейчас, — спохватилась она. — Вам что?

— Можете то же самое, что и моему товарищу.

Позавтракав, Мережко поднялся наверх, постучался в номер к Коберскому. Никтоне ответил. Неужели спит? Вряд ли, он знал, что Аникей вставал рано. Спросил у дежурной, не выходил ли режиссер из номера. Та ответила, что уже давно вышел, походил по коридору, позаглядывал в другие номера, а потом и вообще ушел из гостиницы. Мережко даже обрадовался, что не застал его: не хотелось вот так, с ходу окунаться хоть и в небольшую, но все же работу над уже порядком надоевшим сценарием, да и появилась возможность побродить по незнакомому городу, он всегда это очень любил.

4. Мне бы ваши заботы…

Вчерашнее ожидание солнца, разговор с Мережко и разные мелкие неурядицы в группе, которые всегда сопутствуют съемкам, так утомили Коберского, что он даже не занес в свою записную книжку традиционную, хотя бы краткую запись. Не раздеваясь, прилег отдохнуть и уснул.

Поднялся рано, долго слушал мерное шелестение дождя, потом, как бы не веря, что со вчерашнего дня ничего не изменилось, постоял у стеклянных балконных дверей, тупо глядя на взблескивающие под светом фонарей лужи на дороге и тротуарах, на чью-то сиротливо мокнущую у соседнего дома машину, и присел с записной книжкой к столику.

Первым словом было: «Дождь…» Затем стал вспоминать вчерашний день. Записал: «Приехал автор. Как всегда, симпатично и завидно пижонистый. Море благополучия! По даже сквозь все это чувствовались напряжение, тревога. Спорили мало. Конечно, ему это все наше производственное опостылело. А мне?! Едет куратор… О, если бы не мешали! Забыл спросить про Галку. Вернее, почему-то не решился…»

Из коридора уже доносились голоса, шум. Проснулась группа. Когда нужно — не добудишься, а тут — пожалуйста…

В душевой горячей воды не было, полчаса тяжелые стремительные струи хлестали потертую, с несмывающейся желтизной ванну, а вода так и не потеплела. Коберский осторожно умылся. Он не любил холодной воды даже летом, в жару, и это было, пожалуй, единственным неудобством, причиняемым ему поездками. Но об этом никто не знал. В тумбочке, в самодельном чехле Коберского, лежали два кипятильника. Он налил в небольшую алюминиевую кружку и в стакан воды и вскипятил ее: кружку — для бритья, стакан — для кофе.

Выйдя в коридор, он действительно, как говорила Мережко дежурная, позаглядывал в два-три номера, в основном в те, где жили ребята: предупредил, чтобы никто далеко не отлучался, чтобы на всякий случай были готовы, мол, небо может очиститься в любое время, и группа сразу же выедет на съемку. Сам он, правда, в это мало верил. Просто он всегда боялся вынужденного простоя — не только потому, что это было накладно для студии, а главным образом из-за того, что группа расслаблялась, расхолаживалась, да и вообще безделье, по его мнению, никогда не приводило ни к чему хорошему.

У осветителей, заметив на окне бутылки с вином, он стал кричать, что лишит всех премии, а потом, подскочив к мрачно сидящему за столом Цале, набросился на него:

— Это ты, пьянчужка, развращаешь здесь всех!

Цаля покраснел, поднялся, молча подошел к нему и сильно дохнул в лицо. От Цали спиртным не пахло.

— Извини, — слегка отшатнувшись, смутился Коберский. И тут же добавил, назидательно поглядывая на прятавших глаза осветителей. — Вот, учитесь, человек наконец-то понял. Видимо, мудрость уже пришла.

Цаля невесело усмехнулся:

— Да, Аникуша, когда уходит здоровье, на его место всегда приходит мудрость.

— Тоже верно, — виновато согласился Коберский.

Спускаясь вниз, он встретил на лестнице директора картины. Скляр взбегал по лестнице, шагая через несколько ступенек. Ко лбу прилипли мокрые то ли от дождя, то ли от пота волосы.

— Что случилось, Борис Семенович? — испуганно спросил Коберский. Сколько он помнил директора, никогда не видел его, важного, исполненного собственного достоинства, вот таким суетящимся, запыхавшимся.

— Ой, не говори, — устало откинул руки на перила лестницы Скляр. — В пять утра выбежал из гостиницы, бегал аж на Ферганскую пешком, Саида не было еще… Одолжи сто рублей, не хватает. Я уже в кассе взял, что только мог. Оставил задаток…

— Пожалуйста, — пожал плечами Коберский, — но объясни хотя бы, если не секрет…

— Понимаешь, умер один старый коллекционер, его дочь продает коллекцию, мне вчера поздно вечером позвонили. Причем всю оптом, там и дешевки много, но есть, знаешь, очень редкие марки… Боюсь, чтобы кто-нибудь не перехватил. Тебе, конечно, этого не понять, но для меня…

Скляр приложил обе руки к сердцу и умоляюще смотрел на Коберского. Тот знал, что Борис Семенович ярый филателист, но чтобы эта страсть так серьезно захватила отнюдь не молодого и не легкомысленного человека…

— Спасибо, дорогуша, верну с коньяком!

— Эх, мне бы ваши заботы, — со вздохом сказал Коберский.

Но Скляр уже не слышал его — мигом метнулся вниз…

Под гостиничным навесом, как и вчера, жался тот же табунок длинноногих девиц, ожидающих, когда же их позовут в массовку. Они сейчас были чем-то очень похожи друг на дружку, и, только внимательно присмотревшись, Коберский понял, чем же именно: у всех были одинаковые плащи — в коричневато-желтых, как на маскхалатах, пятнах. У входивших в гостиницу тоже были такие же пятна на плащах, и Коберский понял, что дождь был с глиной и песком.

Из гостиницы не по-юношески степенно вышел Жолуд, стройный и элегантный, чинно поздоровался с Ко-берским.

— Слыхать слыхал, но такого еще не видел, — кивая на девушек, усмехнулся Коберский. — Сроду не видел глиняно-песчаного дождя.

— Где-то в пустыне буря, и смерч забросал облака песком, — охотно объяснил Жолуд. И добавил. — А я вот в районе Балхаша был свидетелем соляного дождя. Когда он прошел, выглянуло солнце и подсушило все вокруг, такая необычная красота предстала перед взором, что описать невозможно. И крыши домов, и улицы, и люди — все блестело голубовато-белым блеском.

— Да-а-а, а нам, видать, обсыхать еще не скоро, — мрачно поглядел на низко плывущие над городом тучи Коберский.

— Не скоро, — сочувственно согласился Жолуд.

— Да вот… одна небезынтересная особа, — понизив голос, с кокетливой доверительностью заговорил Жолуд, — попросила меня достать верблюжьей шерсти.

Виталий шагнул из-под навеса под дождь и с ловкостью циркового факира вскинул вверх руку. Над его головой в тот же миг выпорхнул черный, перепончатый, как крылья летучей мыши, купол японского зонтика.

— Мне бы ваши заботы, — повторил Коберский и, подняв воротник плаща, нахлобучив на лоб брезентовую белую кепку, купленную на случай жаркого солнца, пошел по хлюпающим от дождя лужам в сторону едва различимых, казавшихся сейчас очень близкими, буквально замыкающими улицу, гор Копетдага.

Там, в конце улочки, надо свернуть направо, пройти еще немного и — кафе. Оно не похоже на восточное и вполне пригодно для съемки одного из эпизодов. Надо бы присмотреться к нему получше, хотя Леня Савостин там уже побывал.

На тротуаре морщилось рябью целое море воды, поэтому Коберский сошел на дорогу. Но его догоняла какая-то машина, и он снова вернулся на тротуар. Машина, обогнав его, остановилась у светофора, и Коберский увидел, что это такси, а в нем на заднем сиденье сидят в обнимку Цаля и звукооператор Лиля Мишульская. Лиля, заметив режиссера, опустила стекло и радостно-хвастливым голосом сообщила:

— А мы вот по случаю дождя в сторону Чули решили махнуть. Еще ни разу там не были, говорят, красотища — закачаешься! Особенно Фирюза.

Коберский хотел было сердито предупредить, чтобы Мишульская долго не задерживалась, но светофор вспыхнул зеленым светом, и такси, взревев, рвануло с места.

«Мне бы ваши заботы», — мелькнуло вновь у Коберского. Он шел, стараясь обходить холодные лужи, а иногда, забывшись, неуклюже ступал в них. «Многие, конечно, рады, что дождь, что можно посачковать, да и вообще относятся к съемкам, как и ко всякой рядовой работе, — с горечью думал режиссер. — Если бы хоть кто-нибудь из них знал, что для меня каждый новый фильм — это надежда из надежд. Каждый раз, приступая к съемкам, надеешься, что наконец-то будет что-то необыкновенное, такое, чего до сих пор не было. Страдаешь, мучаешься, ночи не спишь, места себе не находишь… А как страшно смотреть первый материал, какими неуклюжими, беспомощными кажутся первые кадры. В голове постоянно стучит одно и то же: эх, один бы, лишь один по-настоящему хороший фильм поставить бы… Это единственная мечта, единственное желание. У других филателия, скачки, автомобиль, увлечение женщинами, а у меня одно — фильм, пусть даже не такой, что потрясет мир, хоть когда-то и об этом мечталось… А теперь пусть просто хороший, настоящий, чтобы его долго-долго смотрели и помнили».

Кафе состояло из стекла и бетона — ребра бетонные, все остальное, кроме задней стенки, к которой примыкали буфет, кухня и складское помещение, стеклянное. Столики из пластика, такие имеются сейчас в каждом городе или поселке.

Людей мало. За одним из столиков две девушки пили кофе, по соседству трое парней с наслаждением потягивали из пузатых запотевших кружек темное пиво. В дальнем углу перед мужчиной с сухим аскетическим лицом и брезгливо оттопыренной губой стояла бутылка шампанского и бокал. «Тесновато малость, — со вздохом подумал Коберский. — А если еще добавить массовки…

Нет, хоть в сценарии и воскресный многолюдный день, пожалуй, не следует забивать кадр, ведь все это до некоторой степени условно. Аппаратуру надо будет поставить вон там, где стол с тем типом и шампанским. Но хороший ли будет ракурс?»

Коберский, застыв, долго смотрел в угол, смотрел до тех пор, пока мужчина не бросил ему неприязненно:

— Ну че уставился? Шиз, что ли?

Коберский отвернулся и стал шагами измерять кафе, намечая точки и квадраты, в которых будут сниматься герои. Его полностью поглотили собственные мысли и расчеты, он никого и ничего не видел, ходил по залу, как хозяин. Даже не заметил, что за ним давно уже следят буфетчица и официантка. Когда он попытался сдвинуть вместе два стола, сразу услышал строгий голос:

— Гражданин, что вы делаете? Что вам здесь нужно?

Коберский словно проснулся.

— Простите, несколько забылся, — вдруг заметив, что он в центре всеобщего внимания, смутился Коберский. И тут же, погасив на лице смущение, деловито осведомился. — Кто здесь у вас главный?

— Ну, предположим, я… — осторожно сказала буфетчица.

— Я кинорежиссер. Вы слыхали, наверное, что мы снимаем фильм в вашем городе?

— Ну как же, конечно, слыхала и видела даже. Да и ваши ребята иногда заглядывают к нам, кофе им у меня очень нравится, — обрадовалась буфетчица, и лицо ее, довольно моложавое, но сильно накрашенное, расплылось в подобострастной улыбке.

— Кафе ваше нам подходит, будем снимать здесь один из эпизодов, придется на денек-два кафе закрыть…

На лице буфетчицы проступил испуг:

— Но кто же это разрешит? Мы с вами вдвоем этот вопрос вряд ли сможем решить…

— А мы с вами и не будем вмешиваться, — успокаивающе улыбнулся Коберский. — У меня для этого есть директор, а у вас — ваше начальство. Вот они и договорятся.

— Кино все может, — донесся из угла голос мужчины с аскетическим лицом. — А это правда, что однажды, чтобы снять церквушку… какой-то там фильм делали про старину… так электропровода поснимали? А они вели на фабрику, вот она и не работала два дня, и киностудия ей все оплатила. Было у вас такое?

— Было, — ответил Коберский.

— А я читала, — вмешалась официантка, — что однажды целый полк солдат один режиссер запросил…

— Если нужно, не только полк запросим, — думая о своем, ответил Коберский.

— Ну и ну, кино — сила! — с завистью произнес мужчина. И бросил повелительно официантке. — Вера, еще один бокал!

Она тут же принесла. И когда Коберский собрался уже уходить, мужчина преградил ему дорогу.

— Извините, пожалуйста, у меня есть несколько вопросов к вам относительно кино, конечно, если это вас не затруднит и если вы не очень торопитесь…

— Хорошо, — согласно кивнул Коберский; когда дело касалось кино, он всегда мог найти время и ответить на вопросы, и объяснить, и даже поспорить, а сегодня к тому же и спешить было некуда.

Мужчина протянул руку:

— Рад познакомиться. Виктор Александрович Ковин. Хирург.

Коберский ощутил крепкое пожатие сухой сильной руки и назвал себя. Ковин налил в бокал шампанское, слегка подвинул его к режиссеру, поднял свой.

— Прошу.

— Спасибо, но я не пью.

— Не понимаю, — удивился Ковин.

— А какой сегодня праздник, что я должен пить? — нахмурился Коберский.

— Вы что, совсем непьющий?

— Нет, почему же, я не анахорет и, слава богу, вполне здоров, но просто не имею такой привычки ни с того ни с сего.

— Удивляете, — отпив из своего бокала, усмехнулся Ковин, — я думал, что киношники… ну, в общем, все закладывают — богема… Девочки так и порхают у вашей гостиницы. А вообще-то, как мне говорили, ваши немного их разочаровали, — уже смеясь, пояснил Ковин. — Я имею в виду поклонниц киноартистов. Перед вашим приездом группа каких-то то ли парихмахеров, то ли мясников пришла в пединститут на танцы и выдала себя за приезжих киношников. Все ребята — как на подбор: высокие, стильные. Ну и облепили их, конечно, девочки. А те потащили их в рестораны, в какие-то квартиры. И вдруг приезжаете вы, обман обнаруживается, слезы, скандал! К тому же как увидели ваших — полное разочарование! Все низкорослые, в карманах валюты не густо, да еще и заняты от зари до зари. — Ковин громко рассмеялся, допил свой бокал, вновь наполнил. — Так я к чему все это… Не так ли и в самом кино бывает, я имею в виду в фильме, в картине? Покупаешь билет, жаждешь увидеть что-нибудь прекрасное, интересное, ведь кино — это прежде всего зрелище, а тебе вместо стройного, элегантного подают что-нибудь этакое низкорослое. Бывает?

— Бывает, — неохотно ответил Коберский.

— Не только бывает — это уже стало правилом, — категорично заключил Ковин, и губа его отвисла еще брезгливее. — А вот смотришь американские фильмы, французские или, скажем, даже какие-нибудь там арабские — глаз не оторвешь, каждый чем-то берет: тот детективом, тот голой ножкой, тот слезой прошибает. Ну, дерьмо, правда, не только у нас есть, бывает и там… Вот «Голый остров», помните? Ну и ну! Не кино, а издевательство над зрителем. Два с половиной часа — пытка скукой. Нет, фильм должен быть таким, чтоб, когда потух свет, ты открыл рот и не закрывал, пока свет не зажжется. А о чем он — все равно: любовь ли, шпионы или какая-нибудь там война. Главное, чтобы это интересно было, развлекательно!

— Ну вот, видите, — вдруг зло повеселел Коберский, — просили, чтобы я вам что-то объяснил про кино, а сами мне целую лекцию прочитали.

— Ну что вы, что вы, это просто так, к слову пришлось. Я действительно хотел у вас кое о чем спросить… Вот скажите… Это правда, что Марина Влади только официально пять раз замуж выходила?

— Не знаю, она на свадьбу меня не приглашала, — скривился Коберский.

— А вот был у нас актер, этот… как его… ну, тот, что играет этого, вернее, играл… Фу ты, склероз чертов! Ну, да вы должны знать, вокруг него там скандальчик еще был после его смерти. Умер, сто тысяч на книжке, дача, машина… Родственники все перегрызлись, никак не решат, кому что должно достаться. Теперь вспомнили? Так это правда все?

Коберский болезненно поморщился, хотел было молча уйти, но все же не утерпел:

— Скажите, а это правда, что вы человек интеллигентной профессии, хирург?

— Какие могут быть сомнения, дорогой? — Даже руками развел Ковин. Губа его вновь брезгливо отвисла, он даже заоглядывался по сторонам, как бы ища поддержки.

— Хиру-ург, хиру-у-ург, — с ласковым заискиванием протянула нараспев буфетчица. — Мы все его знаем.

— Вот разрежу вас, — пошутил Ковин, — и сразу скажу все, что там у вас всередине.

Кто-то тронул Коберского за плечо; он ощутил прикосновение, но даже не среагировал на него, так ошеломляюще вдруг подействовали на него последние слова Ковина. Лицо его сначала налилось краской, потом побледнело, и он резко отчеканил:

— А мне вас и разрезать не нужно, я и так вижу, что вы жлоб! — Передохнул и поправился. — Духовный жлоб.

И лишь тогда увидел, что рядом стоит Мережко. Они вдвоем вышли из кафе. Коберский даже слегка покачивался. Мережко взял его под руку.

— Аникуша, что с тобой? Почему с утра шампанское?

Аникей не ответил.

— А «духовный жлоб» — это ничего. Сам придумал? — рассмеялся Александр. — Да что ты молчишь? Кто же сей жлоб — старый или случайный собутыльник?

— Случайный, — откашливаясь и доставая из портсигара сигарету, буркнул Коберский.

Мережко насмешливо взглянул на этот видавший виды, истертый до желтизны портсигар и спросил:

— Когда у тебя день рождения?

— А тебе зачем?

— Куплю тебе новую сигаретницу.

— Спасибо, Саша. Но дороже этой не подаришь. Это портсигар моего деда. Единственная память от него осталась… А ты чего сюда?

— Зашел к тебе, а твой и след уже простыл…

— Не хотел тебя будить. Мне Леня Савостин сказал об этом аквариуме, вот я и пришел посмотреть. Вроде ничего, правда тесновато… Будем снимать в нем эпизод, который ты должен еще переписывать, — первое свидание героя.

Мережко сразу как-то сжался весь, лицо его помрачнело. Но видя, что Коберский искоса наблюдает за ним, взял себя в руки, встряхнул плечами и, уже улыбаясь, спросил с легкой ехидцей:

— А скажи, пожалуйста, Аникуша, где мы в этом городе «кадиллак» достанем?

— Зачем он тебе вдруг понадобился?

— Не мне, а тебе.

— Не понял…

— А что же тут понимать? Если рабочий парнишка назначает понравившейся ему девчушке первое свидание в кафе, то и подкатить он должен к нему, ну… пусть не в «кадиллаке», а хотя бы в каком-нибудь паршивом «мерседесе». Чтобы все было как в иностранном киношке.

— А может, он назначит ей свидание во Дворце пионеров? — тоже с ехидцей спросил Коберский, но тут же, хмурясь, серьезно добавил. — Мы для того тебя и вызвали, чтобы ты написал такой эпизод, в котором кафе и все прочее не были бы похожими на иностранное кино. И мотивировочку ты должен придумать, да, да, такую, чтобы все было правдиво и логично, чтобы понятно стало, почему первое свидание состоялось не в городском парке, не на лужочке над речкой, а именно в современном кафе. Трудно? — Аникей вдруг даже приостановился и, уперев руки в округлые свои бока, заключил почти злорадно. — Если было бы легко, мы бы сами без вас как-нибудь, сударь, а так — извольте, садитесь и работайте.

Мережко не ответил. Долго шел молча, пытаясь подавить нарастающее внутри раздражение. А потом вдруг брякнул:

— Тебе Галка привет передавала.

— Да? — оживился Коберский. — Мне кажется, что она очень обиделась на меня.

— Нет, она умница.

— А умные что — не обижаются?

— Она не злая…

— Добрые тоже обижаются, — вздохнул Аникей, но заметно повеселел. Он хотел спросить о жене еще вчера, как только встретил Мережко, но почему-то не решился. — Ты где ее видел?

— У Дома кино встретил.

— Ну, и как там она?

Александр пожал плечами. Он встретил жену Кобер-ского, когда та выходила из Дома кино со своим первым мужем. Не стоило говорить об этом Аникею, он слишком любит ее и будет терзаться ревностью. Правда, и сам Мережко, увидев Галину и ее бывшего мужа вдвоем, неприязненно подумал, что не следовало бы им вот так демонстрировать. Что это была демонстрация — в этом он нисколько не сомневался. Галина ведь тоже — об этом знали все — любила Аникея…

— Ты что-то вроде не договариваешь? — словно прочел его мысли Коберский.

— А что я должен договаривать? Передавала привет тебе, пробуется в каком-то фильме. На тебя вроде бы не сердится…

— Ну, эти догадки у тебя уже от литературы, — печально усмехнулся Коберский, но все же еще больше повеселел.

— А может, все же не кафе? — осторожно спросил Мережко.

— Кафе, дорогой, кафе, — Коберский даже обнял Александра за плечи. — Только придумай, пожалуйста, чего это им вздумалось так — именно в кафе. Поднатужься, дорогой, ты ведь можешь!

Он добродушно и весело похлопал Мережко по спине, и оба чистосердечно рассмеялись.

5. У чинары семи братьев

Цаля постучался в номер к женщинам, толкнул дверь.

— Можно?

— Ой, нет! — взвизгнул девичий голос.

— Мне Лилю, — попросил Цаля.

Вышла Мишульская. В узком коротеньком халатике, в домашних тапочках она казалась еще более хрупкой, чем на самом деле. На голове топорщилась непричесанная челка — первоклашка, и все тут, вот если бы только не морщинки у глаз, да не складки у рта, да еще, пожалуй, челка не была бы крашеной.

— Ты что в такую рань?

— Кому рань, а некоторые уже и аванс успели потратить.

— Тебе это не грозит. — Лиля быстрым, заботливым движением вскинула руку к Цалиному пиджаку и оторвала пуговицу, висевшую на одной ниточке. — Снимай, пришью.

— Потом, — отмахнулся Цаля, пряча пуговицу в карман.

— Куда ты торопишься?

— Поехали в Фирюзу, мы ведь там еще не были. Махнем пораньше, а то вдруг после обеда съемка — и тебя хватятся. Возьмем мотор.

— У тебя даже на мотор деньги есть?

— Есть, — хлопнул себя по нагрудному карману Цаля.

— Удивляешь…

— Продал Саше Мережко один из своих сюжетов.

— У него что, своих нет?

— Навалом, но чужие лучше. Так что?

— Да я тут постирушкой занялась…

— В дождь? Сушить-то где будешь?

— В ванной. Не ждать же, пока он перестанет, может, еще неделю будет. Я быстро — ты подожди, хорошо?

И Цаля ждал. Настроение у него было отличное, он даже решил немного поработать. Зашел к себе в номер, достал из-под подушки толстую общую тетрадь, в которой был записан неоконченный сценарий («Солнце моей надежды» — как он сознался однажды Лиле Мишульской). Большинство из тех, кто начинал вместе с ним, далеко пошли. Много, конечно, среди них и середнячков, но все же они при настоящем деле, каждый на своем месте, не всем же быть великими. Но любил ли кто-нибудь из них кино так, как любил его Цаля? Почти четверть века он отдал ему, начинал вторым режиссером, а потом постепенно пошел по наклонной: был и ассистентом, и осветителем, и реквизитором, а теперь вот и просто разнорабочий, сторож. Но от кино все равно ни на шаг, это единственная его любовь, первая и последняя.

Кое-кому из друзей он уже читал из этой тетрадки. Похвалили и благословили, причем не из дружеских побуждений… Теперь самое трудное — работать. В молодости он и стишатами баловался, а единственный написанный им рассказ даже напечатали в одном солидном журнале. Но то было давно…

Днем писать некогда, вечно на побегушках, ночью в номере свет мешает товарищам спать, поэтому Цаля иногда уходил на лестницу, ведущую на чердак, а когда его заставали там, с шутливой многозначительностью говорил: «Сервантес писал своего «Дон-Кихота» на чердаке, я пишу на чердачной лестнице, но все же…»

Сейчас он тоже пошел на свою лестницу. Сидел часа полтора, но за все это время лишь дописал одному из героев монолог: «Мало осталось жить, смерть уже близка. Но какое счастье, что она все же не сегодня и даже еще не завтра!» Разволновался почему-то, выкурил подряд две сигареты…

Дождь все лил, и чердачное помещение гудело от его барабанного стука. Кто-то запыхавшийся взбежал по лестнице. Цаля поднял голову от тетради. Перед ним стояла уборщица с ведром в руке.

— Фу ты, а я думаю, откуда такой дымище, уж не пожар ли? Ходили бы вы курить на улицу.

— На улице дождь, — ответил Цаля и поднялся: работать перехотелось.

Вновь пошел к Мишульской, но она еще не была готова. Томился, бродил по коридору, посидел в номере у осветителей. В то время как раз и зашел к ним Коберский, обозвал Цалю пьянчужкой, что окончательно испортило ему настроение. Перед Лилей, наконец-то управившейся со своими нехитрыми делами, он предстал хмурым и грустным.

— Что, надоело ждать, сердишься?

— Нет, нет, Лилька, просто погода как-то давит…

— А наши девочки говорят, что ты хоть и старый, но симпатичный и знаешь, на кого похож лицом? На писателя Юрия Олешу. Я, правда, сроду его не видела.

— Неужто? — насмешливо удивился Цаля. Ему-то приходилось видеть Олешу, и прозу его он любил. — Уже не увидишь, умер он… — Цаля тяжело вздохнул.

— Ну что с тобой? — взяла его за руку Лиля.

Цаля натужно улыбнулся, обнял ее.

— Поехали, Лилька!

На улице Лиля сощурилась, словно на солнце, на серые струи дождя, сбегавшие с покатого навеса, протянула к ним руку, рассмеялась:

— Куда ты меня тянешь? В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит.

— Послушай, да ты совершенно лишена чувства романтики.

— Зато ты у меня — романтик!

— Такси! — зычным театральным голосом рявкнул Цаля и кинулся из-под навеса с протянутой рукой, которая будто хотела поймать зеленый огонек на ветровом стекле машины, так уютно и зазывно манящий в непогоду.

— Да куда же ты без плаща?! — вдруг спохватилась Лиля, на ходу доставая из сумки зонт.

— Плаща у меня нет, а в пальто жарко.

— Стань хоть под зонтик…

Но Цаля уже нырнул в такси, потянул за руку Лилю, которая так и не успела открыть зонт, обнял ее и сказал таксисту:

— Покатай нас, товарищ!

— Куда? — привычно спросил таксист.

— Куда-нибудь… В Фирюзу, в Чули.

Он крепче прижал к себе Лилю, поцеловал ее в забрызганный дождем висок и пообещал:

— Я покажу тебе чинару Семи братьев. Семь братьев и одна сестра — семь большущих стволов и одна небольшая ветвь. Она, эта чинара, видела столько слез, крови и горя за свою многовековую жизнь…

— Ты и правда сегодня в миноре, — прошептала Лиля.

— Влюблен, — также шепотом ответил Цаля.

— Куда тебе, — безнадежно отмахнулась Лиля.

Машина остановилась у светофора. Здесь они увидели Коберского; Лиля, открыв окно, хвастливо-радостно что-то протараторила, а потом, когда машина тронулась, передала слова режиссера:

— Предупредил, чтобы долго не задерживались, вдруг, мол, после обеда солнце будет…

— Не будет его, — мрачно сказал Цаля. — Это он так хочет, чтобы солнце было, а его еще долго не будет — неделю, месяц, а может и год…

— Типун тебе на язык! Ты так говоришь, будто сам не ждешь его.

— Каждый ждет своего солнца, — напыщенно изрек Цаля.

— Не своего, а нашего, общего, — твердо и убежденно поправила его Лиля.

Цаля снова обнял ее, Лиля прильнула к нему, закрыла глаза и так притихла надолго, пока не миновали город. Очнулась от Цалиного восторженного возгласа:

— Смотри, чудо какое!

Подняла голову. Через мокрое стекло, сквозь негустую пелену дождя вдоль шоссе круглились беловато-лиловые облачка, крупно застывшие на земле.

— Что это? — спросила пораженная Лиля.

— Алыча цветет.

Когда въехали в Фирюзинское ущелье, дождь перестал. Серовато-коричневые скалы с редкими ростками светло-зеленой травы и бурьяна на узких тропках, неизвестно когда и какими смельчаками протоптанных, мокро и тускло блестели; кое-где по шершавым желобкам еще текли почти невидимые змейки ручейков, и величественное ущелье тихо, даже как-то домовито шуршало от их торопливого, юркого движения. А вскоре зеленым весенним блеском вспыхнула перед глазами долинка с бурлящим, бьющимся о камни потоком, с прижавшимся к нему небольшим селеньицем.

Цаля попросил шофера остановиться, и они вышли из машины. Пахло дождем, травой и сладковатым дымком. У края потока стоял мальчишка в тюбетейке, в длинном брезентовом плаще и кедах, опираясь на суковатую палку, будто старик на посох. Неподалеку, присев на корточки у тазика, перебирала тюльпаны девчушка. Она исподлобья поглядывала на Цалю и Лилю, подходивших к ней в обнимку. Глаза у девчушки хитроватые, любопытные.

— Продаешь тюльпаны? — спросил Цаля.

— Да, — кивнула та и поднялась.

Цаля протянул ей полтинник, девчушка к уже связанному букетику добавила еще несколько цветков и, улыбаясь, не вставая с корточек, подняла букет над головой.

— Спасибо, — как-то осторожно, будто они стеклянные, взяла тюльпаны Лиля.

— Как называется этот ручей? — спросил Цаля у паренька.

Не меняя позы, тот гордо ответил:

— Это не ручей, это — рэка!

— Правильно, река, — согласился Цаля и подумал о том, что для этого туркменского мальчика бурлящий поток, питающий его землю, дающий жизнь цветам и травам, действительно является такой же рекой, как для сибиряков Енисей или Иртыш, как для русских Волга, как для украинцев — Днепр.

— А это ваша жена? — вдруг поднялась и, буравя черненькими, искрящимися любопытством глазенками пришельцев, спросила девочка.

— Пока еще нет. Эта тетя не хочет выходить за меня замуж, — серьезным тоном пожаловался Цаля.

— Почему же вы ее обнимаете?

— Потому что люблю.

Девчушка захихикала и закрыла лицо мокрым платком.

— Ну что ты такое говоришь ребенку!

Лиля вдруг сердито сняла его руку с плеча и пошла к машине:

Таксист рассмеялся и заискивающе сказал:

— За такую девушку большой калым придется платить.

— А теперь калым отменен, — обернулся в сторону машины мальчишка.

— Все грамотные стали, — вздохнул шофер и резко нажал на газ.

— Мой калым тебе, Лилька, — вся моя грешная жизнь.

— Калым дают не невесте, а ее родителям, а жизнь свою ты уже тысячу раз роздал другим, — снова прильнув к его плечу, пошутила Лиля.

— Неправда, есть еще порох в пороховницах, — вдруг обозленно возразил Цаля.

— Обиделся? — Лиля закурила и направила на Цалю струйку дыма.

Он откинулся на сиденье и промолчал.

— Обиделся, — глубоко затягиваясь, заключила Лиля, и уже всю дорогу они молчали.

Машина въехала в поселок, шофер зарулил на площадку у небольшого ресторанчика.

— Приехали к Семи братьям, — сообщил своим пассажирам.

Выйдя из машины, они увидели у знаменитой чинары уже не менее знаменитую кинозвезду Веру Потапову, заменившую в фильме Галину Коберскую, и звезду восходящую — Мишу Григорьева. Миша был на полголовы ниже ее ростом, и когда они снимались в кадре рядом, Вера надевала туфли на низких каблуках. Сейчас же она надела туфли на высоких каблуках, и Миша, стоя с ней рядом и видя, как десятки глаз праздно шатающихся курортников с любопытством рассматривают их, изо всех сил тянулся вверх, чтобы казаться выше. У него даже шея удлинилась, отчего он стал похож на молодого петушка, готового вот-вот захлопать крылышками и закукарекать. В руках у Веры Потаповой, как и у Лили был букетик тюльпанов, купленных, видимо, там же, в долинке над потоком. Вот Григорьев что-то шепнул Потаповой, она наклонилась и положила на вздувшиеся под землей корни чинары букетик цветов.

— Ах, черт, нас опередили! — с веселым возмущением сказал Цаля. — Ведь это была моя идея — подарить чинаре тюльпаны. И сказал я об этом только Мише, у него ведь фантазии ни-ни. Но воспользовался… А Вера и рада: ох, как эффектно это выглядит! Кто-то даже фотографирует их…

— Фотокор какой-то, весь обвешан аппаратами, даже с мигалкой в руках. А Мишка уже втрескался по уши, совсем голову потерял!

— Она однолюбка!.. — с ласковой уважительностью сказал Цаля.

— Будешь при таком муже: тридцать лет — а уже доктор наук, альпинист, красавец!

— А разве только за это и любят? — недоуменно спросил Цаля.

— А разве этого мало?

— Иногда и этого бывает недостаточно. Пойдем, и ты положишь цветы.

— Не хочу, нас ведь не будут фотографировать, — улыбнувшись, с напускной капризностью ответила Лиля. — Да и не хочу подражать.

— Умница, — обнял ее Цаля.

— Поехали еще куда-нибудь.

— Куда?

— Туда, где никого-никого нет…

6. Частый гость

Директор киногруппы Борис Семенович Скляр в тот день успел не только приобрести коллекцию, но, проделав эту волнующую его операцию, позвонил в аэропорт, узнал, принимают ли самолеты, и тут же отправился встречать куратора. Скляр знал о давней взаимной неприязни Коберского и Осеина, и поэтому поехал в аэропорт сам. Ждать долго не пришлось, да он — в общем-то человек пунктуальный, умеющий дорожить и своим, и чужим временем, на сей раз даже не сказам бы точно, сколько же он ждал самолет, так как ни разу не взглянул на свой точнейший из точных хронометр. Ожидая прибытия лайнера, Борис Семенович был самозабвенно занят другим: усевшись в кресло подальше от людей, в уголке зала ожидания, достал из портфеля альбом с только что приобретенной коллекцией — и уже не мог от нее оторваться. Когда объявили о посадке самолета, Скляр тяжело вздохнул, как это делают люди, которых вдруг отрывают от любимого дела, осторожно спрятал альбом в портфель и со своей обычной неторопливостью и степенностью направился к двери, ведущей на летное поле.

Невысокую, несколько нескладную, худощавую фигуру Осеина Скляр узнал издали. Тот был в квадратных модных очках и в неизменно широком берете, прикрывающем лысеющую большелобую голову. Осени, слегка наклонившись, что-то говорил идущей рядом с ним девушке, вероятно, случайной попутчице. Увидев Скляра, заулыбался и, широко разведя руки в стороны, словно для объятий, заключил в своей обычной манере:

— О, сам пан директор изволят меня встречать, значит, дела в группе не ахти!

— Вы же хорошо знаете мою давнишнюю симпатию к вам, Дмитрий Андреевич. А дела в группе — как и в любой другой, когда идет дождик.

— Посмотрели мы ваш материальчик, который вы отсняли, когда еще не было дождика…

— Ну и как?

— Все как в жизни: ходят, бегают…

— Но ходят-то как — хорошо или плохо? — подражая манере Осеина, поинтересовался Скляр.

— По-всякому.

— Ну, еще музыка будет, лучше под нее ходить-то…

— Музыка?.. Музыка — это та специя, которая добавляется в фильм, чтобы или сделать его немного вкуснее, или приглушить запах тухлятины. — Осеин рассмеялся и спросил доверительно. — А что бы, по-вашему, сказал на это великий Коберский? — И сам же ответил. — Он бы недовольно скривился и проворчал: «Ты, Митя, все такой же пошляк». Верно я говорю?

— Вы всегда любите заострять, — дипломатично ответил Скляр.

Осеин так и не понял, относилось это к музыке в кино или к Коберскому.

— Все гораздо проще… — вновь неопределенно проговорил Скляр и сдержанным, приглашающим жестом руки указал на ожидавшую их машину: — Прошу сюда.

Саид, сверкая своей золотой улыбкой и прижимая обе руки к сердцу, полупоклонился гостю:

— Ашхабад приветствует вас, Дмитрий Андреевич! Вы у нас частый гость…

— О, Саидушка, Саид Шарипович, салям алейкум! Ты, я вижу, навсегда прописался к киношникам — и в прошлом, и в позапрошлом году…

— Алейкум салям! — ответил Саид. — Люблю киношников, веселые люди.

— А как там мой любимец, Ашир Саидович? — словно вдруг позабыв о Скляре, спросил Осеин у Саида, садясь с ним рядом.

— Уже большой, в пятом классе. Заходите в гости, он вас помнит, и жена моя вас тоже хорошо помнит.

— Зайду, обязательно зайду, Саид. — Осеин обернулся к Скляру и сказал восторженно. — В прошлом году Саид угошал меня таким пловом, что ай-ай-ай! Лучше плова, чем в Туркмении, нигде не едал. А натуральное вино — мед! Не то что наша кислятина. Грешен, люблю все сладкое, а восточные сладости в особенности, в них столько аромата!

Осеин на восточный манер поцокал языком, примолк, глядя перед собой. «Дворники», с хрустом трущиеся о ветровое стекло, оставляли на нем веерообразные желтовато-серые потеки из глины и песка.

— Снова дождь — теперь уже с песочком! — весело, будто это его обрадовало, кивнул на стекло Осеин.

— С песочком, — ответил Саид. — Это у нас бывает.

Осеин снова повернулся к Скляру и заговорил о деле:

— Так вот, просмотрели мы пятьсот метров вашей пленки. Могу сообщить и приятное. Брак не по вашей вине, это уже установлено. Виноват проявочный цех.

— От этого нам не легче.

— Ну, все же… Однако и материал нас встревожил, а это уже хуже. Впечатление такое, что Коберский все еще ищет, как бы нащупывает…

— А искусство — это прежде всего вечный поиск извините за банальные слова, — осторожно заметил Скляр.

— Это не банальщина, это — истина, но дело не в ней. Поиск поиску рознь, ведь он и называется поиском потому, что не всегда знаешь, в каком направлении идти. Вы, Борис Семенович, мудрый и многоопытный человек, не мне вам объяснять… — Осеин помолчал и вдруг заговорил почти с грустью. — Вот знаете, когда-то шли на эшафот ради того, чтобы утвердить искусство, а теперь некоторые готовы искусство повести на эшафот, лишь бы самоутвердиться.

— Надеюсь, это к Коберскому не относится? — полувопросительно произнес Скляр.

— Да нет, я просто к слову… Наше ведь дело — помочь, а я вот перед отъездом просмотрел сценарий и увидел, что в нем еще имеются кое-какие недотяжки…

— За свою многолетнюю работу в кино не помню еще ни одного сценария без этого, — пожал плечами Скляр.

— Причина — наша снисходительность, доброта… А частенько просто робость перед так называемыми корифеями. Меня раздражают добренькие. Меня коробит, когда кто-то нашептывает: «Поласковей, поласковей с ним, он хороший и талантливый парень». Хороший парень — это не профессия, а талант — это еще нечто абстрактное. Чтобы он приносил пользу, к нему еще многое нужно: и чутье, и понимание подлинных задач искусства, и кропотливый труд. Саид, правильно я говорю?

Осеин вдруг так хлопнул шофера по плечу, что тот даже вздрогнул, но тут же добродушно осклабился:

— Правильно, вы всегда говорите правильно и хорошо.

— Устами младенца глаголит истина, — полуобернувшись к Скляру, с иронической многозначительностью поднял палец Осеин.

Они въехали в город. Дождь перестал, и небо чуть-чуть просветлело.

— Может, еще сегодня и солнце будет? — с надеждой вздохнул Скляр.

— Ух, какая девушка пошла! — Припал к стеклу Осеин.

— У нас много хороших, — с гордостью сказал Саид.

— Много, — согласился Осеин. — Я вообще люблю Ашхабад, и девушки мне здесь нравятся. Даже нравится у них то, чего они немножко стесняются, считая, что это уродует их, — пендинки.

— Что это? — спросил Скляр.

— Такие маленькие оспинки на лице, образовывающиеся после укуса какой-то мошки. Мне они кажутся симпатичными. А знаете, что обозначает по-туркменски «Ашхабад»?

— «Город влюбленных», — быстро, со своей обычной улыбкой пояснил Саид.

— Во! — снова многозначительно поднял палец Осеин. — Город влюбленных. В прошлом году у меня здесь была одна… Беленькая, как цветущая черемуха. На Ферганской жила, ждала жениха из армии. Наверное, уже замужем, такая долго даже в Ашхабаде не засидится.

— У нас много других не замужем, — заговорщицки засмеялся Саид.

— Или вот, смотрите! — вновь припал к стеклу Осени. — Возьмем ее в массовку, Борис Семенович? Добрее буду…

— Нам с пендинками не подходят.

— Загримируете.

— Жениться вам надо, — покачал головой Саид.

— Зачем? Столько девушек вокруг… Да и не представляю себя в роли семьянина.

Когда подъезжали к гостинице, Скляр увидел Коберского и Мережко. Автор, что-то увлеченно доказывавший режиссеру, мог и не заметить машины. Коберский, конечно же, увидел ее наверняка, но даже не остановился, чтобы поприветствовать Осеина. Скляр отвернулся от окна и тяжело вздохнул.

7. Психологическая несовместимость

На площадке второго этажа Мережко и Коберский расстались. Александр пошел к себе, а Коберский остановился у перил и некоторое время смотрел вниз, в лестничный пролет, откуда хорошо был виден вестибюль первого этажа и куда как раз вошли Скляр с Осенным.

— А когда начинали съемки, разве тарелку не били? — спрашивал Осеин.

— Нет, Аникей Владимирович был против.

— Ах, они-с были против? Ну уж этот Аникей Владимирович… Нарушить такую традицию! Это даром ему не пройдет, бог его накажет, попомните мое слово, — добродушно рокотал иронический голос Осеина — голос, которого не мог слышать без раздражения…

— Вам письмо, — сообщила дежурная.

Коберский сразу же понял, что оно от Гали. Забыв тут же об Осеине и вообще обо всем на свете, он почти вырвал письмо из рук, даже не поблагодарил. На конверте — Галин округлый, почти детский почерк. Исполнила-таки обещание, написала. Спасибо тебе, Галка, спасибо родная! Ведь с какой неохотой и как редко даже близкие и любящие пишут сейчас друг другу письма. Все больше телефон. Жив? Жив. Здоров? Здоров. Ну как там? Нормально. А ты? Ничего. Целую. А я тебя тысячу раз. Пока. Пока. Не разговор, а какая-то морзянка. Пространность и человечность слов ограничивает лимит времени, интимность нежности вспугивает постоянная мысль о том, что вас слушает кто-то третий, любопытный и насмешливый.

Он уселся тут же, у стола дежурной, в кресло, нетерпеливо разорвал конверт и стал читать. Галка охотна писала о пробах — значит, новая роль ей пришлась по душе, а в том, что ее утвердят, он не сомневался. Писала, что уже успела отсняться для какой-то передачи по телевидению, немного подработала и посему прилетит за свой счет на несколько дней в Ашхабад погостить. Аникей понял, что Галка скучает по нему, что она любит. Тревога ревности, постоянно бередящая его душу, вдруг как-то сразу поутихла, а мысль о том, что Галка пробудет здесь хоть денек, вызвала у него такой восторг, такую неудержимую радость, что он, пугая и удивляя дежурную, видевшую его всегда сосредоточенным и хмурым, несколько раз стукнул себя кулаком по колену и рассмеялся. Он сам заметил это лишь несколько мгновений спустя, когда, откинувшись на спинку кресла, увидел, с каким насмешливым любопытством следила за ним дежурная.

— Любит? — вдруг тихо спросила она.

— Кто?

— Жена.

— А откуда вам известно, что это от жены?

— Обратный адрес прочла, да и первый раз вас таким вижу. Обычно вы все кривитесь да покрикиваете на других, а теперь вот сами с собой смеетесь…

Коберский перестал улыбаться и сказал скорее не дежурной, а самому себе:

— Как порой нам нужно совсем-совсем немного для огромной радости и отличного настроения. Вот, всего лишь одна тетрадная страничка…

И он поспешил в номер, чтобы тут же написать ответ.

По коридору навстречу ему шел своей переваливающейся походочкой Леня Савостин.

— Ну, что, шеф… Обследовал я объект под этим Змеином. Думаю, вполне подойдет. Но, по-моему, это будет слишком роскошно только для одного эпизода, накладно. Там бы снять еще парочку. Уломай автора, пусть допишет. Эх, на фоне вечернего, ярко-багрового заката солнца они на черном, летящем, как дьявол, мотоцикле…

— А там что, уже солнце есть? — нетерпеливо перебил его Коберский.

— Нет, но будет…

— А, бу-у-удет, —покачал головой режиссер и, насмешливо фыркнув, уточнил. — И обязательно ярко-багровое будет, да?

Он не стал ждать, что ответит обиженно насупившийся Савостин, пошел к себе в номер.

Положив перед собой Галкино письмо, уселся отвечать, но тут же вспомнил Леню, его извечную страсть к яркому, контрастному, порой даже вовсе не нужному для картины. Отодвинув в сторону приготовленный для письма чистый лист, открыл записную книжку и записал: «Медики говорят, что у каждого человека оптические характеристики глаза сугубо индивидуальны, все мы видим по-разному. А тут нужно видеть одинаково. Всем! Создавать единую оптику искусственно! Производство… Отсюда все наши беды, в этом большая уязвимость кино как искусства». Он подумал немного и быстро дописал: «Но все же и преимуществ у кино в тысячу раз больше!»

В дверь настойчиво постучали.

— Можно, Аникей Владимирович? — как-то непривычно робко спросил, входя, Скляр; за его спиной стоял Осеин.

— Пожалуйста, — досадливо ответил Коберский, уже заметив по непривычно растерянному виду директора, что произошло что-то неожиданное и не весьма приятное.

— В гостинице ни одного места, — извиняющимся тоном начал Скляр. — Неожиданно нагрянули туристы, их обещали расселить где-то в другом месте, но там что-то не вышло, и вот распоряжение свыше, многих даже в срочном порядке выселяют…

— Нас тоже собираются выселять?

— Нет, что вы!

— Но вы так длинно все это мне объясняете, что я подумал было…

— Вас, Аникей Владимирович, просто попросили немножко потесниться, — ступил через порог из-за спины директора Осеин. — Я вас приветствую… — Он подошел к Коберскому с протянутой рукой.

— Я вас тоже. — Коберский хотел улыбнуться, но улыбка вышла кривой и кисловатой.

— Роскошно живете, один на две кровати… Не возражаете? — Осеин поставил портфель на одну из них, ту, что давно не расстилалась, и стал снимать плащ.

— Но… ко мне жена прилетает. Вот, только что письмо получил…

Коберский бросил уничтожающий взгляд на Скляра, и тот вдруг вспомнил, что режиссер отказывался от двойного номера, но именно он, директор, уговорил его: мол, большой, роскошный «люкс» — это как раз то, что совершенно необходимо постановщику, в нем при случае и группу можно собрать для производственного разговора, да и просто солиднее, по чипу.

— Сегодня приезжает? — виновато спросил Скляр.

— Может, сегодня, может, завтра…

— Туристы должны уехать, а если и останутся, потом что-нибудь придумаем, — просяще посмотрел на него Скляр.

Коберский молчал, горько думая о том, что большего наказания, чем подселить к нему Осеина, даже злейший враг не мог придумать. Добрейший Борис Семенович, конечно же, не хотел этого, вынудили обстоятельства, но, черт бы его побрал, мог же он найти и другой какой-нибудь выход: например, переселить к нему Сашу Мережко, сам бы, в конце концов, сюда временно перебрался…

Настроение режиссера понял и сам Осеин, однако сказал со своей обычной обезоруживающей прямолинейностью:

— Разумею вас, Аникей Владимирович, разумею и сочувствую. Боитесь, так сказать, психологической несовместимости? Она, как известно, противопоказана при полете в космос, при длительных экспедициях, ну а здесь, извините меня, выхода пока все равно нет, да и, надеюсь, за короткие земные сутки мы все же не перегрызем друг другу глотки.

— Да дело не в том, я же говорю, что жена…

— Уладим, все уладим, — заверил Скляр, умоляюще глядя на Коберского.

— Ну что ж, располагайтесь…

Скляр с облегчением вздохнул и удалился. Коберский уселся за стол, убрал записную книжку и бездумно уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собраться с мыслями, сосредоточиться, вернуть в себя те чувства, с которыми он садился, чтобы писать жене письмо — нежное и благодарное. Но выходило сухо, неуклюже. Он написал коротко, что очень ждет ее, пожаловался, что все время идет дождь, но потом, подумав, что Галя прилетит гораздо раньше, чем дойдет письмо, решил вовсе его не писать, а позвонить вечером по телефону.

Он слышал, как дежурная принесла Осеину что-то из белья, как тот вынимал и раскладывал свои вещи, плескался в ванной.

Коберский порвал недописанный листок, хотел подняться и выйти, но вспомнил, что должен заглянуть Мережко. Хотя бы скорее! Но почему молчит Осеин? Обычно рта не закрывает, а сейчас будто его и нет в номере. Обиделся? Нет, он не из тех, кто обижается по пустякам, скорее всего, собирается с мыслями, чтобы начать нелицеприятный разговор о материале фильма.

Скрипнули пружины кровати — это Осеин улегся отдыхать. Устал с дороги? Тоже не очень-то похоже на него. Скорее всего, говорить вот так с ходу не намерен, тем более, что и сам Коберский пока что ни о чем не спрашивает. А может, он тоже ждет Мережко? Скорее бы Саша приходил!

Послышался щелчок зажигалки, потянуло ароматным дымком «Золотого руна». «Курит в постели», — брезгливо подумал Коберский. Захотелось и самому закурить, достал портсигар — сигарет в нем не было; пошарил в столе, проверил валявшиеся на подоконнике коробки от папирос — в них тоже пусто. Он собрал их и бросил в корзинку для бумаг. Но запах ароматного дыма еще сильнее возбуждал желание курить. Осеин, видимо, заметил попытки Коберекого отыскать сигарету.

— Прошу мои, — сказал он.

— Спасибо, — поднялся Коберский, взял из пачки, лежавшей на тумбочке рядом с кроватью, на которой расположился Осени, сигарету и тут же увидел, что куратор читает его режиссерский сценарий; только что он лежал на той же тумбочке, где и сигареты.

— Не возражаете? — спросил Осени.

— Пожалуйста, если плохо помните.

— Всего не упомнишь, хочу еще раз просмотреть.

Коберский вновь вернулся к столу, прикурил, с наслаждением несколько раз затянулся, думая, чем бы заняться, пока придет Мережко. Машинально достал записную книжку, стал листать ее, читая старые записи.

«Вчера подслушал разговор молодых. «Гениально снял», — сказал один. «А ведь до этого гнал серятину…» — «А все после контузии, что-то сдвинулось у него, и вот, пожалуйста, — гениально!..» Думал, шутят, а потом понял: говорят серьезно. Хотелось подойти, погладить их по головкам и сказать: «Чушь все это, мальчики, настоящее искусство всегда отличалось прежде всего здоровьем: Толстой и Гете, Чаплин и Эйзенштейн…»

«Больно слушать, когда несправедливо ругают тебя или твоего товарища. Но в сто раз больнее, отвратительнее, когда незаслуженно хвалят, льстят, подхалимничают, чувствую тогда себя мухой, попавшей в патоку…»

Он полистал дальше. Или слыхал где-то, или сам выдумал? «Пошлость — это истина, из которой вышелушено ее настоящее зерно». «Боюсь зрителей взыскательных, люблю зрителей талантливых, способных на соавторство».

Читая, он наткнулся на имя Мережко, оно записано было еще в прошлом году, во время обсуждения фильма на пресс-конференции. «Поправились слова Мережко: «Когда я смотрю фильм, сажусь в зале под таким ракурсом, чтобы увидеть как можно больше хорошего…» Кое-кто улыбнулся — из тех, которые сидят на обсуждении и натужно думают: что бы такое заметить из просчетов в картине, чего не заметили другие? И когда заметят, когда выскажутся, чувствуют себя на недосягаемой высоте, тешатся мыслью, что и они помогают, что-то смыслят, причастны к искусству. Доброжелательность — это тоже талант, а точнее — свойство души талантливого человека».

Снова щелкнула зажигалка, и опять потянуло ароматным дымком. Коберский закрыл записную книжку и обернулся.

— Курите, — сказал Осеин, не отрываясь от сценария. — Кури, милый…

Это слово «милый» неприятно кольнуло Коберского, покоробило даже: не фамильярность тому была причиной (одно время они друг с другом и на «ты» были), просто почему-то ясно, отчетливо вспомнился один случай, связанный с этим самым «милый»…

Жил еще совсем недавно на свете сценарист Виталий Москаленко — бывший фронтовик, который в свои восемнадцать лет был дважды ранен, компанейский парень, заводила и добряк. Он получал за сценарии хорошие гонорары и не умел ими разумно распорядиться, тратил все деньги на неумную и бездарную свою жену, актрису, время от времени уходившую то к одному, то к другому режиссеру — в зависимости от того, у кого она снималась. В общем, он был великолепный парень, но как-то незаметно пристрастился к спиртному. Добродушнейший и смиреннейший, когда трезв, во хмелю он был неузнаваем — зол, задирист и скандален, за что нередко жестоко расплачивался. Товарищи, видя, что человек гибнет, уговорили его лечиться; Москаленко вылечился, бросил пить и вообще, как говорится, взялся за себя: располневший и обрюзгший, он завел себе строгий режим, сел на диету, похудел, помолодел, великолепно себя чувствовал, стал больше работать. Теперь, встречая иногда тех, кто еще продолжал бездумно бражничать, добродушно посмеивался над ними, а порой и советовал серьезно: «Бросил бы ты, братец, это дело, совсем другим человеком станешь, да и жизнь будет намного интереснее».

Как-то в Доме кино, в баре, Виталий сидел в шумной компании, конечно же, не пил, только цедил через соломинку коктейль из апельсинового сока. Подошел Осеин с каким-то своим приятелем. Был тот еще очень молод, но не по годам уже раздобревший, с животиком, отечным лицом, от него сильно несло спиртным. Виталий Москаленко, видимо, хорошо знал его. «Слушай, старик, — несколько брезгливо обратился к нему Виталий, — ты же совсем еще мальчик, а как разнесло тебя. А все, дорогой, чрезмерная выпивка. Брось, вот возьми пример с меня — сразу же и похудеешь, а значит, и проживешь дольше». Парень смутился, пьяно отмахнулся, а Осеин насмешливо сказал громким и внятным своим голосом, обращаясь к Москаленко. «Послушай, милый, а зачем вот тебе, к примеру, жить-то долго? Ну, увидишь, как твоя жена еще пару раз уйдет к другому, ну, напишешь еще полдюжины посредственных сценариев…»

Подвыпившей компании это показалось остроумным, она грохнула нетрезвым смехом. Москаленко побледнел, в его лице что-то как бы сдвинулось. Опустив голову, он долго сидел так, а потом поднялся и вышел. Осеин бросил ему вслед победно и жестко: «Вот так-то, милый!..» В тот вечер Москаленко снова напился, и теперь ничто не могло его остановить. Вскоре он умер от инфаркта.

— Кури, милый, — повторил Осеин, подталкивая пачку с сигаретами.

Курить Коберскому перехотелось, он снова вернулся к столу. В это время в номер вошел Мережко.

— Привет, Митя! — весело поздоровался он с Осеиным.

— Привет, привет, Сашенька! — поднялся с кровати Осеин.

— Решил почитать классику? — кивнул Мережко на сценарий.

— Повторить, — вздохнул Осеин и окинул Александра иронично-восторженным взглядом. — А ты красив, красив, в тебе даже появилась некая вальяжность, вечная спутница преуспевания. Как же! Совсем недавно — «подающий надежды», потом — «молодой, талантливый», а теперь пишут: «известный прозаик и кинодраматург». И, представь, все это правда, ни капли преувеличения. Писатели действительно делятся на известных и неизвестных. Но и тут есть своя градация. Есть совершенно неизвестные, и относительное их благополучие в том, что никто не знает, хорошие они или плохие. А вот известные — это да! Это люди, я бы сказал, трагической судьбы, они всем известны тем, что пишут плохо!

Мережко снисходительно усмехнулся:

— Ты, Митя, все свои интеллектуальные алогизмы возводишь в степень категоричности. Люблю я тебя за это.

— Ну, так уж и любишь, — рассмеялся Осеин.

Он поднялся, прошелся по номеру, разминаясь и потягиваясь, снял очки и, протирая стекла платком, некоторое время близоруко смотрел перед собой. Глаза у Осеина были маленькие, голубоватые; на красных, словно воспаленных веках ресниц или не было вовсе, или были они такие короткие, что и заметить трудно.

От всего этого лицо казалось каким-то беспомощным, наивно-младенческим. Но вот он надел очки — и сразу же преобразился, в лице появилось что-то менторское, холодноватое.

— Так вот, Саша, всего не только не упомнишь, по и не разглядишь сразу как следует. А вот сейчас я читал и, признаться, кое-что меня насторожило. Удивляюсь, как не заметил этого раньше. Мелочи, конечно, однако… В книге, например, в рассказе или в каком-нибудь романе, эти вещи могут быть и не замечены, а кино обладает страшной силой гиперболизации… — Ом замолчал, коротко поглядывая то на Коберекого, то на Мережко.

Александр был весь внимание, а Коберский, слушая и сразу же протестующе настораживаясь, смотрел в окно на темно-серые космы облаков, похожих на гигантские уродливые тени, медленно плывущие над крышами.

— Ну говори, говори же, Митя, — нетерпеливо сказал Мережко. — Что за привычка тянуть резину!

— О чем у тебя сценарий? — ткнул пальцем в него Осеин.

Это был один из тех вопросов, от которых Мережко всегда терялся. Ему было легче написать повесть, чем внятно растолковать, о чем она.

— Ну… — Мережко развел руками и поглядел на Коберского, как бы ожидая от него спасительной подсказки. Но тот молчал. — Ну… прежде всего о человеке.

— О каком человеке?

— Как это о каком?

— Ну, о хорошем или плохом, злом или добром, если уж говорить школярским языком…

— О добром, — все еще не понимая, к чему клонит Осеин, улыбнулся Мережко.

— Нет, милый, не о добром!

— Мне-то лучше знать, о каком я хотел…

— Желание и его исполнение, как известно, — вещи, не всегда идущие друг другу навстречу. Твой герой не добрый, а всего лишь добренький. Его взбалмошная дочь не хочет идти в школу, просит отца, чтобы тот разрешил ей остаться дома… И что же? Он, взрослый человек, волевой и умудренный жизнью, с которого следует брать пример, разрешает ей это!

— Но она же неважно себя чувствует, больна…

— Чем она больна? Грипп, у нее температура?

— Нет, у нее конфликт в школе, она сама виновата в нем, девочка терзается, ей нужно успокоиться, подумать, осознать все спокойно, а у отца в тот день выходной, он хочет провести его с дочерью, о многом поговорить, и это будет гораздо полезнее для нее…

— Ну что ты мне-то объясняешь? Я все понимаю, но поймут ли правильно те, кто будет смотреть фильм? Ну, если бы такой фортель вдруг выкинул отрицательный герой — еще куда ни шло, а то симпатичный, положительный… Да и не болезнь вовсе у этой дурехи, а просто девичья блажь, с которой надо бороться не высокими душевными словами, а ремнем…

— Это болезнь, как и любая другая, — упрямо, начиная раздражаться, сказал Мережко. — И он у меня не просто добренький, а именно добрый, человек с умным сердцем.

— Ох, ох, ох, — покачал головой Осеин, — всему этому я верю, все это так, но что, к примеру, скажут учителя, узрев такой эпизод в фильме?

— А какое нам дело до того, что скажет какой-то учитель? — пружинисто выходя на середину комнаты и став к Осеину бочком, словно принимая боксерскую стойку, вмешался Коберский.

— Не «какой-то», ми-и-илый, а наш, советский! И не просто скажет, но и напишет, и не автору или режиссеру, а в газету, в Госкомитет…

— Госкомитет, как вам известно, сценарий вот с этим самым эпизодом утвердил, и один Осеин, к большому счастью для кино, изменить уже ничего не сможет, — сухо отрезал Коберский.

— Да я ведь только советую, мне-то что? Но вам все-таки следовало бы прислушаться, сценарий одно, а фильм — совсем, совсем другое. Разве мало потом вырезают из него? Вам ведь, милый, известно и такое?

— Известно даже, что и вообще на полку кладут!

— Ну, милый, вы не из тех режиссеров, фильмы которых кладут на полку, и все же… Зачем вам усложнять себе жизнь?

— Этот вопрос считаю исчерпанным, — строго и деловито, как на заседании, сказал Коберский. — Насколько мне известно, цель вашего приезда несколько иная. Автор напишет новые сцены для интерьеров. Их тема, в основном, не меняется. Вот их и обсудим…

Дверь приоткрылась, и в номер вошла официантка с подносом, на котором стояли кофейник и чашки.

— Вы, девушка, не перепутали? Я ведь не просил, — удивился Коберский.

— Ни капельки, — ответила она, глядя почему-то не на Коберского, а уже на более знакомого ей Мережко. — Ни капельки, ваш Борис Семенович прислал…

— А-а-а, тогда спасибо, — кивнул Коберский.

— Ваш директор, Аникей Владимирович, намного гостеприимнее вас. Все же я гость, хоть и мало симпатичен вам, но гость…

— Так вот, я и говорю… — следя за тем, как официантка на журнальном столике расставляет чашки, как разливает кофе, начал было Коберский, но тут же замолчал, кривясь и хмурясь, будто никак не мог вспомнить, о чем собирался говорить.

А Осеин и Мережко, казалось, забыв о споре, уже мирно пили кофе, улыбались официантке Нине. Но едва та ушла, Осеин вновь заговорил о материале фильма: повторил, что брак случился не по вине группы, хвалил отдельные эпизоды.

В номер неожиданно ввалился Цаля. Волосы и пиджак его были мокрыми от дождя, он зябко поеживался.

— Входи, входи, Цаля. Погляжу на тебя, тысячу лет не видел!

— Ба, Митя! — Цаля пошел навстречу поднявшемуся из-за стола Осеину.

Когда-то они были приятелями, хорошо знали друг друга, а потом, как это часто случается в жизни, их дороги разошлись, несколько раз они довольно остро сталкивались во время обсуждений новых фильмов.

— Жив, жив курилка! — смеялся Осеин.

— А чего это я должен не жить?

— Да не видел тебя давненько, ты словно сквозь землю провалился.

— Почти угадал, я действительно сейчас в подполье, добиваю сценарий.

— Молодец, поздравляю! Разбогатеть захотел? Ну давай, давай! Ты и жизнь, и кино знаешь, давай, поможем, Цаля. Кому-кому, а тебе поможем. Да вот тот же Мережко первый поможет! Вообще-то, каждый человек, проживший интересную жизнь, может написать одно неплохое произведение. Вот оживай и ты, поднимайся… Я тебя, между прочим, в эпизоде у Коберского в роли пенсионера видел. Представь, не хуже наших актеров, талантливый этюдик вышел… — Осеин перестал улыбаться, благодушие, с каким он говорил с Цалей, мгновенно исчезло с лица, он вдруг сказал, обернувшись к Коберскому. — Кстати, а почему у вас, в благоустроенном поселке, танцы на шоссе, да еще в дождь? Для киношного эффекта? Фары машин, дождь… У девушек платья облепили фигуры, герой — как мокрая курица… Будете переснимать — придумайте что-нибудь другое.

— Уже пересняли позавчера, и снова — шоссе и дождь, так нужно, так и в сценарии, — сдержанно ответил Коберский.

— Но почему, почему?! — даже хлопнул от досады себя по бедрам Осеин. — Почему они танцуют в дождь, какова мотивировка данного эпизода?

— Пьяные были, — всхохотнув, сострил Цаля.

Коберского даже передернуло.

— Вон! — затопал он на Цалю ногами.

— Ретируюсь, ретируюсь, — попятился к двери Цаля, — поняв, что сострил неудачно, а главное — в неподходящий момент.

Осеин пожал плечами:

— Вы, Аникей Владимирович, вижу, не в настроении, отложим этот разговор, да и обедать уже пора. — Он надел пиджак и вышел вслед за Цалей.

— Пойду и я, — поднялся Мережко и успокоительно похлопал Коберского по плечу. — Не надо, Аникуша, по пустякам нервничать. Я пойду и подумаю над сценой в кафе.

Аникей молча пожал ему руку.

8. Когда ничего над тобой не висит

Работать не хотелось, и то море фантазии, о котором не раз шутливо говорил Коберский, не плескалось волнами, даже мелкой зыби не было — полный штиль. Мережко приготовил себе крепчайший кофе, чтобы как-то взбудоражить это «море», но потом все равно долго лежал на кровати, в полной тишине, нарушаемой лишь хлюпаньем дождя за окном. Думалось трудно. И дело было вовсе не в лени, о которой тоже говорил Коберский, просто Александру уже до смерти надоел этот сценарий. Сколько раз он зарекался заключать со студиями договоры, продаваться в это добровольное рабство, но каждый раз вновь в него попадал. И опять начиналось одно и то же, все сначала. Писал, обсуждали, возвращали на доработку, снова писал, вновь обсуждали и возвращали — варианты, варианты… Сколько их было? Ровно столько, сколько утверждающих сценарии инстанций. А возможно, и больше. Проклинал все, снова писал… Повести тоже рождались в муках, но эти муки были сладки, он наслаждался ими, чувствовал себя творцом, богом; здесь же он был рабом. Проклятье!

После долгих усилий вроде бы проклюнулась какая-то мысль. Он вскочил с кровати, сел за стол, быстро, как пулемет, застучал на своей «колибри»…

А через полчаса Мережко уже был у Коберского.

— Кажется, нашел! — протянул испещренный мелким шрифтом лист бумаги.

Коберский читал, болезненно морщился, но потом его лицо несколько просветлело, губы тронула едва заметная улыбка.

— Ну, мотивировка, хоть и относительная, все же есть. Сойдет… А вот экспозиция эпизода не та! Ну зачем ты так пространно все это описываешь? Все слова, слова… Актерам играть надо, а не говорить. Напиши просто — они друг другу нравятся, а там уж актеры сами как-нибудь сыграют.

— «Они друг другу нравятся»?! — вскипел Мережко. — Да как у меня рука поднимется написать этакое, пусть даже в скороспелом эпизоде? Это в аннотации можно, в театральной программке, а не в произведении!

— Да не обязательно так, пиши по-своему, но короче, яснее и, главное, динамичнее, чтоб актерам было что играть.

Пришли Скляр и Жолуд.

— Аникей Владимирович, с кафе все в порядке, оказалось, в горпищеторге сидят симпатичнейшие люди, один из них даже филателист. Договорились прямо на завтрашнее утро. Причем сегодня они закрывают кафе раньше, так что свет и кое-какой реквизит можно перевезти вечером, — доложил Скляр.

— Так скоро? А успеем ли мы это сегодня? У нас все готово? — обернулся Коберский к Жолуду. — Как там у тебя, Виталий?

— У меня будет все в порядке.

— Прошлый раз ты говорил то же самое, а уже на площадке обнаружилось, что не захватили «дипломат», и герой, как охламон, тащился со старым провинциальным портфелем, который мы одолжили у случайного прохожего.

Жолуд обидчиво покраснел.

— Вспомните, никаких указаний насчет «дипломата» не было…

— А тебе обязательно на все указания мои нужны? Может, мне еще приказывать тебе гримировать актеров? Нет, дорогой, обо всем должен знать ты, помнить все мелочи! Ты второй режиссер, ты — мой начальник штаба, если хочешь знать.

Жолуду, разбитному и честолюбивому парню, было приятно, что режиссер-постановщик возвел его, своего помощника, в столь высокий ранг, но все же самолюбие защитно противилось, когда его вот так при всех отчитывали.

— На своих начальников штабов командиры, насколько мне известно, не кричат, — сказал с достоинством.

— А я что, кричу на тебя? — удивился Коберский и даже рассмеялся. От этого неожиданного смеха по его округлому лицу пошли добродушные полукружья морщин. — Видали его, а? Обиделся. Да некоторых вторых постановщик, как собак, гоняет, а они и пикнуть не посмеют! А он за упрек обиделся…

— И вовсе я не обиделся, — проворчал, вновь краснея, Жолуд.

— Ну спасибо, дорогой, спасибо. — Коберский даже слегка поклонился. — Если не обиделся, то сейчас же тащи сюда оператора, будем делать раскадровку. — И когда Жолуд вышел за дверь, крикнул вдогонку. — Да не забудь художника позвать!

— А машины где мы на вечер достанем? Их же надо было еще вчера заказать, — будто сам себе пожаловался Скляр.

— А это уже не мое дело, Борис Семенович. Мое дело — сделать раскадровку и отрепетировать сцены с актерами…

— Ну ладно, что-нибудь придумаем, — вздохнул Скляр.

— А ты можешь идти гулять, спасибо за эпизод, — сказал Коберский Александру. — Осеину я покажу его сам…

Мережко облегченно вздохнул.

Улица встретила его тихим предвечерьем, дождя и ветра не было; и низкие тучи над городом, и воздух застыли в какой-то нереальной неподвижности, овеянной парким теплом и терпким запахом распускающихся деревьев. Мережко, вдыхая этот влажный весенний запах, снова почувствовал облегчение: вновь он оказался свободен, по крайней мере до завтра, ничто не висит над ним, не давит, можно долго бродить по городу. Любой незнакомый город всегда казался ему немного загадочным, даже романтичным; все заманчиво влекло: и аккуратненькие скверы, и еще чернеющие катальпы (листья на них появятся позже, чем на других деревьях, а пока на ветвях висят прошлогодние длинные мокрые стручки), и низкие, словно бутафорные, домики с косыми старинными решетками на продолговатых окнах, и современные новые дома, из подворотен которых тянуло прохладой и сыростью. Даже в окна домов в чужом незнакомом городе Мережко почему-то всегда хотелось заглянуть: ему казалось, что жизнь за этими окнами иная, чем та, какую он знал и видел в своем, во многих других, хорошо знакомых ему городах…

Но едва он миновал сквер, как его окликнули. На скамейке сидели Осеин, Цаля и Лиля.

— Говорят, что Коберский тарелку не бил и начало съемок не обмывал, — сказал Осеин, когда Мережко подошел. — Надо бы исправить это нарушеньице, а? Закатились бы куда-нибудь на окраину, где прямо под открытым небом жарятся шашлыки, а сладкое вино востока закусывают шурхан-травой.

— У меня свидание, — солгал Мережко.

— Ну, придется тогда, наверное, с Цалей и Лилей, — скорбно заключил Осеин.

— А почему вы употребили такое пренебрежительное «придется», а? — возмутилась Мишульская, нервно выхватила из кармана своей курточки пачку «Столичных», зубами вынула, словно выкусила из нее, сигарету, щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и с презрительным вызовом уставилась на Осеина, ожидая ответа.

Тот нашелся.

— «Придется» потому, — сказал он с полунасмешливой, полуснисходительной улыбкой, — что Цаля ведь завязал, а в таких случаях раскачать его трудно, он человек железной воли. А Лиля без Цали, по всей видимости, не пойдет. В таком случае и придется провести определенную работу.

— Ничего у вас не выйдет, — сказала Лиля.

— Ладно, Цаля, входя в твое бедственное положение, угощаю сегодня я, — положил Цале на плечо руку Осеин.

— Нет, — твердо сказал Цаля.

— Нет, — покачала головой Лиля.

— Да у тебя, Митя, и не выйдет сейчас ничего, — сказал Мережко. — Я вам работку подбросил, пару сцен в кафе, посмотреть надо, завтра съемка. Коберский наверняка уже по всей гостинице тебя ищет.

— Ох мне этот Аникуша! — поднялся со скамейки Осеин и подчеркнуто неохотно зашагал по аллейке сквера.

— Ой, слава богу, что ушел, такой неприятный тип! — глядя вслед Осеину, сказала Лиля. — А умный, аж страшно…

— Да зря ты так на него, он ничего мужик, — проговорил Цаля.

— Для тебя все «ничего», которые тянут тебя в чайхану! — возмущенно ответила Мишульская и снова выдернула из кармана куртки сигареты.

— Лиля, хватит! — взяв ее за руку и засунув пачку обратно, сказал Цаля.

— Хорошо, — согласилась она и с какой-то кокетливой жалобностью взглянула на Мережко. — Жить не дает…

Цаля не поддержал ее игривого тона, нахмурился, бросив на Лилю укоризненный взгляд, и мягко коснулся рукава плаща Александра Мережко:

— А вот скажи, Саша, объясни мне, что происходит… Вот вынашиваешь идею, видишь и чувствуешь ее, как живую, но как только прикасаешься к бумаге, как только начинаешь писать — сразу же слова и мысли, которые так искрились в сердце, уме, вдруг тускнеют… И пропадает желание писать, понимаешь? У тебя бывает такое, Саша?

— Бывает, — вздохнул Мережко.

— А писать очень хочется. Эх, написать бы что-нибудь хорошо! Особенно этого хочется в те минуты, когда чувствуешь, как движимо, будто песок под ногами, уходит жизнь.

— «Движимо» — это хорошо. Сам придумал?

— Наверное, сам. Правда, иногда трудно разобраться, сам или где-то вычитал… Да какое это имеет значение? — Цаля задумался, затем полез к Лиле в карман, достал сигарету.

— Я хотел даже не об этом, а о том, что дни стали лететь как-то невероятно быстро. Раньше этого не замечал. Лет до тридцати жизнь идет медленно, словно в гору. И ты не видишь, что за той горой — зеленая долина или пустыня, но все же надеешься, что обязательно что-то прекрасное. А когда взойдешь, то не успеешь и осмотреться, как уже летишь вниз. Пустыня ли, долина ли — все равно быстро вниз, не зная, где та пропасть, которая поглотит тебя навеки.

— Цаля пессимист, — улыбнулась Лиля и снова потянулась за сигаретой.

Цаля хлопнул ее по руке. Она послушно сложила на коленях руки, вздохнула и сказала с наигранной, по-детски кокетливой капризностью:

— А Цаля меня не любит.

— Любит, он оптимист! — убежденно сказал Мережко.

— Сюжет мне плохо дается, вернее, его драматургия… Вот все, кажется, у меня есть: и о чем рассказать, и любопытные характеры — из жизни прямо выдернул их, — а закрутить все это так, чтоб… — Цаля стиснул зубы и, сжав кулаки, резко, с усилием крутнул ими перед собой, как шофер баранку при внезапной помехе на дороге.

— А знаешь, — ответил Мережко, — Щепкина-Куперник говорила, что самое существенное в Чехове — это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных завязки и развязки.

— Ну, вам, литераторам, все что угодно можно, вас будут читать, лишь бы хорошо было написано, а у нас совсем другое. У нас в кино, если уж вздохнул, то выдохни, иначе тебе смерть!

— Ой, мы же опаздываем! — вскочила вдруг Лиля.

— Извини, — поднялся и Цаля, тоскливо поглядев на Мережко.

— Далеко?

— В теа-а-атр! — трагическим голосом произнес Цаля.

— Представляете, Саша, оказалось, что Цаля уже целых двенадцать лет не был в театре! Ужас!

— Думаю, с тех пор там ничего не изменилось, — без энтузиазма сказал Цаля.

— Я тоже давно не был, — рассмеялся Мережко. — Даже привычкой стало — ходить только на те спектакли, на которые приглашают товарищи, авторы пьес…

Мережко остался сидеть на скамейке. Смотрел вслед этой необъяснимо симпатичной ему паре — и только сейчас заметил, что на Мишульской не было старой куртки с поломанным обвислым замком; девчоночью фигуру упрятало модное замшевое пальто, скрывая ее худобу и угловатость; Цалин старенький костюм был тщательно отутюжен. Сам Цаля галантно держал Лилю под руку и, слегка сутулясь, неторопливо о чем-то ей рассказывал. И были они сейчас так похожи на счастливую влюбленную пару, у которой еще ничего не было в прошлом, а все только начинается, все еще впереди. А может, Мережко не казалось все это, а просто очень хотелось, чтоб так было…

Немного пройдя, Цаля и Лиля взялись вдруг за руки и побежали, чтобы действительно не опоздать.

Мережко вздохнул и поднялся со скамейки.

— Боже мой, и эти спешат. Уже старики, а как дети…

Александр быстро обернулся. Рядом с ним стояла Нина, она узнала Мережко, поздоровалась, хотя они сегодня уже виделись. Он кивнул в ответ и спросил:

— У вас обеденный перерыв?

— Нет, я уже сменилась. Я вообще работаю не полный день, я здесь на стажировке.

— Вы не местная?

— Из Кызыл-Арвата я. А вообще-то, и не оттуда, там мы всего лишь три месяца живем, отца моего на работу перевели туда, а до этого жили в Кишиневе, потом училище.

— А училище какое?

— Не художественное и не хореографическое, — вздохнула и тут же засмеялась Нина. — Кондитерское…

— Ну, настоящий кондитер — художник тоже.

— Ой, из меня настоящего не вышло. Адская работа — жара целый день, да и однообразие: торты да печенья, торты да печенья…

— А в ресторане интереснее?

— Какой там…

— Зачем же вы пошли?

— А разве человек всегда идет туда, куда хочет?

— Ну, все же… Выбор большой…

— Так получилось…

Они пошли по аллейке сквера. Переходя дорогу, по которой густо мчались машины, разбрызгивая на узкие тротуары и на стены домов лужи, Александр взял ее под руку. Нина вся как-то напряглась, руку держала опущенной, но потом, уже на другой стороне улицы, согнула ее в локте, коротко, с любопытством взглянула на Мережко и улыбнулась ему с радостным удивлением, как старому знакомому, которого давно не видела и вот неожиданно встретила.

— А вы никогда не спешите? — спросил Мережко.

— Я? Что вы! — Она рассмеялась. — Я больше всего не люблю спешки. Ненавижу ее! И когда все торопятся, целыми толпами бегут, как стада на водопой, хочется всегда крикнуть: стойте, люди! Куда вы?!

— О-о-о! Какая вы… — Он посмотрел на нее снисходительно, но не без интереса.

— Что, плохая?

— Нет, почему же…

Некоторое время они шли молча, следя за машинами, увертываясь и прижимаясь к домам от брызг. А когда вышли на более широкий тротуар, она снова заговорила:

— И еще я не люблю шума. Я и эти места полюбила, когда увидела здешних стариков. Пьют чай, мирно, тихо говорят… А у нас в Кишиневе все шум да шум. На работе шум, на отдыхе вино, пляски и песни. И всегда кажется, что и этот шум постоянно куда-то спешит, все торопится отшуметь… А вы у этих киношников начальник? — быстро взглянула на Мережко.

— Нет, откуда вы взяли?

— Да к вам как-то иначе, чем к другим, относятся, с уважением.

Мережко, сжав ее руку, рассмеялся.

— Это вам только так кажется. Я самый, самый не начальник здесь — такой, что даже разнорабочему не могу ничего приказать.

— Выдумываете вы все, — покачала головой Нина. — Вы, видно, большой выдумщик.

— А вот здесь вы угадали, я действительно выдумщик, хотя и не очень большой.

— Зачем вы на себя так?

— Что, клевещу?

— Конечно. Это тоже плохо. Другая сторона медали. Знаете, есть такие люди, что все хвастаются да хвастаются, все возносят себя и возносят, а есть другие — ругают себя, ох такой, сякой я, плохой, негодяй даже. И этим самым тоже ведь бахвалятся и хвастают — вот, мол, какой я честный, прямой, даже себя не щажу, ругаю. Один такой у меня даже жалость вызывал…

— Ну и что?

— Да ничего. Как все, — коротко засмеялась и неприязненно дернула плечами Нина.

Пошел дождь. Нина как бы не замечала его, лишь слегка поеживалась; Мережко тоже не хотелось уходить, он, слушая девушку, искоса, с любопытством поглядывал на нее. Дождь все усиливался, и Александр, посмотрев на небо и поняв, что это снова надолго, вдруг предложил:

— Нина, пойдемте в театр.

Девушка от удивления даже приостановилась.

— Пойдемте, пойдемте, — не понимая ее нерешительности, повторил он. — Музей и театр — единственные места, где сейчас бывает тихо…

— Как, вот так, сразу?

— А почему бы и нет?

— Но, во-первых, мы уже опоздали… — растерянно протянула Нина.

— А я расскажу вам начало пьесы.

— А во-вторых, я не одета для театра.

— Я тоже, — подергал Мережко за лацканы свою потертую замшевую куртку.

— Ну, мужчина все же как-то…

— Ничего, ничего, — сказал он и решительно расстегнул на ней плащ, распахнул полы. — А ну, покажитесь!

— Ой, какой вы. — Она слегка отступила.

А он с преувеличенной удовлетворенностью рассмеялся и сказал:

— Гольф модный, юбка — что может быть лучше!

— Ну, все же… Можно, правда, и в этом, но еще кто-нибудь из наших увидит. Все наши в театр такими расфуфыренными приходят, такими расфуфыренными: все лучшее надевают, и каждый раз чтоб новое. Ну вот скажите: откуда это пошло?

— От старины, — беря ее снова под руку и направляясь в сторону театра, сказал Мережко. — Все от старины пошло. Когда-то определенная часть горожан, богатых или просто состоятельных, и в театр-то ходила лишь затем, чтоб, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Вот и выпендривались друг перед другом, если выразиться современным языком, кто лучшее напялит на себя, кто более дорогую побрякушку себе на шею повесит.

— А сейчас разве этого нет?

— И сейчас есть.

— Особенно женщины. Из кожи вон лезут, чтоб одеться получше.

— Ну, эта слабость простительна, женщины должны быть красивыми.

Сам того не замечая, он прибавил шагу, и они уже чуть ли не бежали. Нина, заметив это, спохватилась, пошла медленно, укоризненно покачала головой:

— Опять спешка?

— Забыл, привычка! — виновато усмехнулся Мережко. — Вот так всегда: лишь только появится цель — уже летишь!

9. Сказка о домашнем гусе

Когда Осеин вошел в номер, Коберский и еще несколько человек из группы, тесно сгрудившись у небольшого письменного столика, рассматривали план кафе, изображенный на листе ватмана; круглолицый, с рыжей шкиперской бородкой парень (как понял Осеин — художник) что-то вычерчивал на схеме фломастером. Никто, кроме Коберского, даже не поднял головы, да и сам режиссер лишь коротко, исподлобья взглянул на куратора и протянул листок с эпизодом. Осеин быстро пробежал его глазами.

— Можно и так, — пожав плечами, снисходительно заключил он.

— А почему это «можно и так»? — взъершился Леня Савостин. — По-моему, хороший эпизод!

— Да я ведь не против, — безразлично пожал плечами Осеин. — Сцена как сцена. Сойдет, ребята! Я вам больше не нужен? Будьте здоровы, не буду мешать!

В мокрой, заляпанной грязью машине сидел Саид.

— Кого ждешь? — выйдя из дверей гостиницы, спросил Осеин.

— Бориса Семеновича. Мотается, как зверь…

— Передавай привет Акджагуль и Аширу.

— Зачем привет? Я сегодня раньше освобожусь. Вот съездим с директором в автоколонну — и все… Приглашаю на плов. Есть мясо молодого барашка, есть ваше любимое сладкое вино.

— И шурхан-трава будет? — как бы еще раздумывая, идти или нет, спросил Осеин.

— Что за разговор, конечно, будет!

— Борис Семенович, — сказал он появившемуся возле машины Скляру, — Саид на плов приглашает, пойдем?

— Какой плов? Завтра съемка.

— Борис Семенович, я же нашел время ваши марки посмотреть, а вы не хотите отдать должное моему хобби — плову. Да если вы попробуете, то и марки свои забудете!

Скляр уже сидел в машине, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Садитесь с нами, — сказал Саид Осеину, перегибаясь через спинку сидения и услужливо открывая заднюю дверь. — Прокатимся в автоколонну, а потом ко мне…

— Нет, потом меня в гостиницу, а там делай, что хочешь!

— Борис Семенович, когда человек приглашает, зачем его обижать? — настаивал Саид.

— Не могу, Саидушка, не могу, — успокаивающе похлопал шофера по плечу Скляр, — сегодня у меня еще много дел, завтра съемки, да и не ем я ничего жирного, не пью ничего сладкого. Поехали!

— Ай-ай-яй, — уже давя на акселератор, покачал головой Саид. — Как можно не любить плова и вина?

— Да не в том дело, что не люблю, а просто мне нельзя.

— Но почему нельзя?

— Гастрит, диабет… Врачи запретили.

— У нас тысячу лет кушают плов и никому никто не запрещает. А разве у нас врачи хуже?

— Не хуже, Саид, не хуже.

— Хобби любое вылечат.

— Хобби, Саид, это увлечение, а не болезнь.

— А по-моему, это до некоторой степени все же и болезнь, — вмешался Осеин. — Вначале просто увлекаются чем-то, а потом у иных это перерастает в фанатизм.

— Как, например, у меня? — хмуро спросил Скляр.

— Нет, ваше увлечение давнее и, так сказать, полезное. Филателия узаконена и нравственно, и эстетически. А вот один актеришко коллекционирует телефонные трубки. Недавно целый скандал был, попался, когда обрывал трубку у нового, только что установленного автомата…

— Ну, мало ли идиотов…

— Да тут дело не в идиотизме, — удобно откинувшись на спинку сидения, начал со всей серьезностью размышлять Осеин. — Тут дело посложнее, поглубже… Для того, чтобы меньше думать или не думать вовсе, люди находят себе тысячи развлечений. Иногда они полезны, помогают отдыхать, иногда даже с претензией на ученость и культуру. О, что люди только не делают для того, чтобы меньше думать! Заражаются добровольно футбольно-хоккейной болезнью, травят себя вином, упиваются разным чтивом про умных и находчивых милиционеров и романтических шпионов, смотрят дешевые киношки и телепредставления, где им навязываются необременительные мысли и легкие, стереотипные страстишки…

— Ну, вы, Дмитрий Андреевич, в своем амплуа, — рассмеялся Скляр. — Всех и вся кроете, у вас ум какой-то особый, направленный лишь на одно: критиковать, критиковать…

— Что, неправду говорю?

— Правда — она всегда о двух концах, — осторожно заметил Скляр.

— Нет, правда всегда одна, — вмешиваясь в разговор, убежденно изрек Саид.

— Правд, дорогой Саид, много, столько, сколько звезд на небе. А если говорить без пошлых, с претензией на поэзию, сравнений, правд столько, сколько на земле людей. И у каждого она своя, каждый по-своему ее понимает и выбирает, как невесту, ту, которая ему больше подходит. И здесь тоже чисто индивидуально: один выбирает по любви, другой из выгоды, а третий ту, что первой попалась под руку.

— Нет, нет, — снова с убежденностью ребенка закачал головой Саид, — правда, как и солнце, — одна, потому она и правда, что одна, для всех одна! — Он остановил машину. — Приехали, Борис Семенович!

— Я скоро, только договор подпишу, — выходя из машины, бросил Скляр.

— Одна, одна правда! — еще раз повторил Саид.

Осеин не спорил с ним — он привык спорить с людьми, утверждения которых строились на доказательствах, а не просто на голом убеждении. Откинув голову на спинку сидения, он закрыл глаза. Что-то еще говорил Саид, но Осеин уже не слышал: он умел отключаться и таким образом отдыхал. Так делают йоги, он когда-то увлекался их системой, но потом слишком однообразные, рассчитанные на фанатиков упражнения надоели, а вот умение вдруг отключиться, чтобы отдохнуть, осталось. Он слышал, как тронулась машина, но продолжал сидеть неподвижно, пока не вышел у гостиницы Скляр и они не подъехали к дому Саида.

— Поставим машину в гараж, — открывая ворота, говорил Саид, — и начнем совсем-совсем другую, приятную земную жизнь.

— А ты что, такси у себя в гараже держишь? — спросил Осеин, когда Саид сел в машину и осторожно направил ее через узкие ворота к распахнутым дверям гаража.

— Да какое же это такси, Дмитрий Андреевич? — рассмеялся, сверкая золотом зубов, Саид. — Вы стали рассеянным. Это не такси. Такси в таксопарке, сегодня у меня выходной, а Борис Семенович попросил, вот я и взял свою, катаю на ней.

— Бесплатно?

— Что говоришь? — возмутился Саид. — Разве для товарищей делают за деньги?

— Быстро вы со Скляром стали товарищами. Хитер он, умеет это, — усмехнулся Осеин.

— Почему со Скляром? Не только с ним — со всеми из кино. Я полюбил кино и киношников, готов для них на все… И у нас на студии часто работаю, и когда другие приезжают, добровольно соглашаюсь возить их. Хорошие люди!

— Ну, спасибо тебе, спасибо за доброе слово о киношниках, — выходя из машины и с любопытством рассматривая благоустроенный гараж Саида, сказал Осеин. И, кивая на обшитые фанерой стены, на умывальник с широким зеркалом, на небольшой бар в углу, с завистью добавил. — А я вот в более холодном краю проживаю, носвой гараж никак не соберусь утеплить и благоустроить. То времени нет, то денег…

— А зачем деньги, надо все своими руками, я два года после работы каждый день…

— У меня, Саид, после работы постоянно подкатывает еще какая-нибудь работенка.

От дома донесся веселый гортанный крик. Перепрыгивая лужи, к гаражу бежал сын Саида Ашир в спортивном костюме, кедах и белой кепчонке. Едва Саид вышел из гаража, Ашир с ловкостью обезьянки прыгнул ему на грудь и, обхватив шею короткими, но уже, видимо, сильными руками, терся о небритый, наждачный подбородок отца и что-то быстро говорил по-туркменски. Саид смеялся, качал и подбрасывал его на руках. На пороге дома появилась жена Саида Акджагуль и тоже что-то весело прокричала, вероятно какое-то приветствие, принятое только дома, только в семье — хозяина тут почитали и любили.

Осеин еще издали кивком и взмахом руки поприветствовал хозяйку; она, узнав его, немного смутилась, ответила легким, полным достоинства поклоном. Заметил Осеина и Ашир. Вначале притих у отца на руках, как это бывает, когда дети неожиданно видят у себя дома или во дворе чужих, но потом щуркие карие глазенки его заискрились радостью — Ашир узнал Осеина.

— Здравствуйте, дядя Дмитрий! — протянул он важно, по-взрослому руку.

— Ашир, дети не должны первыми подавать руку, — строго выговорил ему Саид.

— Ничего, главное — радушие, — засмеялся Осеин, — радушие и чувство приязни к гостю, а разные условные этикеты и вериги надуманных правил ему еще успеют надоесть. Ну, как живешь, герой?

Они вошли в дом. Хозяйка стояла сбоку у двери и приветливо кивала, приложив к груди руки в знак гостеприимства.

— А почему все дяди называют детей героями? — спросил Ашир.

— Почему? Вот над этим я еще не задумывался, — снова засмеялся Осеин, — предоставляю право тебе самому подумать.

— Потому что герой — это джигит. По-нашему говорят: как живешь, джигит? По-вашему — как живешь, герой?

— Что ж, определенная логика есть, — согласился Осеин.

— А что такое «логика»?

— Ашир, не надоедай, — приказал ему отец, — беги в сарай за дровами, плов будем готовить.

Ашир убежал, Саид и Акджагуль стали возиться в кухне, примыкавшей к большой комнате-гостиной, такой большой, что огромные туркменские ковры, висевшие на стенах и лежавшие на полу, казались крохотными. Посреди комнаты стоял такой же большой, покрытый тяжелой бархатной скатертью, старинный стол, а вокруг него уже современные стулья — узкие, обитые тусклой, бедно выглядевшей на фоне ковров тканью. В гостиной, кроме этого стола, стульев да еще современного секретера с откидной крышкой-столиком, на котором лежали тетрадки и учебники Ашира, больше никакой мебели не было. Оттого, может, и казалось это жилье необычно просторным.

Но была в этом человеческом жилье еще одна особенность: этот дом — один из немногих в Ашхабаде, уцелевших во время последнего, известного всем своей трагичностью землетрясения. Саиду и Акджагуль не раз предлагали квартиру на новом массиве, по они отказались. Ценнее этого дома для них ничего не было, они не променяли бы его ни на какие дворцы — ведь он спас Саиду жизнь. А Саид тогда спас Акджагуль. Они, правда, не любят вспоминать тот страшный предутренний час, когда сотрясалась земля и, хрустко громыхая, рушились дома, хороня под обломками людей. Но в прошлый приезд Осеина они все же рассказали ему…

Саид тогда был еще совсем мальчишкой, таким, как вот сейчас Ашир. В ту ночь он оставался дома один: отец и мать гостили у родственников под Ашхабадом, а три старшие сестры уже не жили с ними, были замужем. Проснулся Саид от странного гула и какой-то невероятной качки. С потолка и стен сыпалась штукатурка, потом что-то тяжелое ударило его в лицо, почти оглушило (как он узнал позже, это был небольшой обломок лепки, оторвавшийся от потолка). В горячке Саид не почувствовал боли, выбежал на улицу, но не узнал ее. Домов не было, на их месте бесформенно холмились груды развалин, от которых густо несло глиняной пылью и гарью. Соседский дом опрокинулся прямо на дорогу, его крыша, перегородив улицу, остро топорщилась одним своим крылом вверх, как упавший самолет. Откуда-то доносились крики о помощи, ближе всех слышался слабый, стонущий плач. Саид бросился к крыше рухнувшего дома и увидел придавленную балкой девчушку, дочь их соседей. Саид оттянул балку, схватил девочку на руки, и в это время земля снова качнулась, потом подпрыгнула, рванулась вверх, свалив мальчика с ног. Уже падая, он видел, как острое крыло и часть оставшейся стены рухнули, погребая отца, мать и братьев маленькой Акджагуль… Их, мертвых, откопали только на следующее утро. Акджагуль приютили родители Саида.

— Старшие наши дочки повыходили замуж, пусть будет у нас еще одна, — сквозь слезы сказала мать Саида, и отец согласился.

Шли годы, Саид и Акджагуль подросли, полюбили друг друга, а потом и поженились…

Вернулся Ашир, неся в охапке белые, тонко нарубленные дрова. Прошел на кухню, бросил их у плиты и, расплываясь в широкой Саидовой улыбке, спросил:

— Показать вам что-то?

— Давай, — согласился Осеин, — если, конечно, что-нибудь новое. Страсть как ненавижу, когда повторяются.

— Новое, вы этого не знаете.

— Ну уж прям-таки не знаю, — хмыкнул, подзадоривая Ашира, Осеин.

Он удобно и бесцеремонно, как частый гость, свой человек в доме, устроился на ковре и жестких зеленых подушках у стены, завешенной таким же, как и на полу, ковром, расслабился и вновь попытался отключиться. Но Ашир не дал ему: порывшись в горке книг на полке секретера, он нашел квадратный альбом с плотной синеватой бумагой, на какую обычно наклеивают фотографии, раскрыл его и уселся рядом с Осеиным.

— Да вы же смотрите! — донесся до Осеина нетерпеливый голос Ашира.

Тот нехотя посмотрел на страницы, заклеенные картинками с изображениями лошадей, и сказал со скукой в голосе:

— Милый, но ведь я это уже видел! И могу лишь заверить тебя лишний раз в моем глубочайшем к тебе уважении за твою бескорыстную, неземную любовь к этим благороднейшим из четвероногих. Больше того, я восхищен таким постоянством в любви, такой фанатичной привязанностью. И это в наше-то время, когда твои ровесники увлекаются больше ракетами и космонавтикой, когда твой отец уже лет пятнадцать одним пальчиком управляет доброй сотней лошадиных сил, когда…

Осеин не закончил — Ашир перебил его:

— Вот, этого вы не видели.

— Ну как же не видел, милый? Это арабский скакун, это дончак, а на открытке — монгольская лошадка.

— А возле нее? — тихо, почти затаив дыхание, спросил Ашир, глаза его возбужденно блестели.

На небольшом цветном рисунке, вырезанном из журнала, легко и грациозно мчался пепельно-серебристый конь с короткой темноватой гривой.

— Ну, еще один скакун у тебя прибавился, — усмехнулся и равнодушно откинулся на подушки Осени.

— Буцефал! — торжественно воскликнул Ашир.

— Кто?

— Буцефал! — еще торжественнее объявил Ашир, но, не прочитав на лице Осеина никакого интереса, сник и спросил удивленно, даже с сочувствием. — Вы не знаете, кто такой Буцефал?

— Буцефал? — Осеин лениво напряг память. — Кажется, чей-то конь у древних, по-моему у Александра Македонского.

— Правильно! — обрадовался Ашир. — Так вот, тот Буцефал — древний-древний дедушка этого нашего Буцефала. Это ахалтекинский скакун, предок современных туркменских лошадей!

— У тебя глубокие познания, молодец, — Осеин погладил Ашира по жестковолосой, коротко стриженной голове. — Ты далеко пойдешь, милый…

— А я еще больше о них знаю, — довольный похвалой, похвастался Ашир. — Я прочитал, что родина ахалтекинцев — оазис у нас в Туркмении. Он протянулся…

— «Протянулся», — насмешливо перебил его Осеин. — Ты шпаришь прямо как из учебника.

— Нет, не из учебника это, — обиженно возразил Ашир, — стану я вам рассказывать из учебника. Это из журнала!

— Ну, если из журнала, то валяй дальше.

— Так вот, в этом оазисе более трех тысяч лет назад путем долгого отбора формировался будущий скакун. А знаете, откуда у него такое имя?

— Нет, и этого не знаю, — притворно огорчился Осеин.

— В конюшни македонского царя Филиппа пригнали большущий табун лошадей, а среди них был один жеребец с тавром в виде бычьей головы, а по-гречески — это буцефал. Так и назвали жеребца. Так Буцефал и попал к царевичу Александру — будущему великому полководцу.

— Это легенда, Ашир.

— Почему легенда? Журнал написал, люди ведь писали, те, кто занимается лошадьми.

— Люди и сочиняют легенды. Но ты не огорчайся, без легенд жить нельзя.

— А вы мне расскажите какую-нибудь.

— Как-нибудь потом…

— Вы всегда говорите «потом». Почему вы всегда так говорите?

— Почему? — смежив глаза и уже почти не слушая Ашира, спросил Осеин.

И вдруг словно легкий ток пробежал по телу: нужно же, этот наблюдательный мальчик подметил в нем то, в чем Осеин сам себе боялся признаться — именно это постоянное ленивое «потом» мешало ему в жизни. Вот уже много лет подряд он все откладывал на потом, на завтра, мол, все еще успеется. Задуманный (по его мнению, очень серьезный) сценарий он никак не мог начать, диссертацию тоже не закончил, даже большую проблемную статью о кино для крупного столичного журнала пишет второй год. Золотое время свободных вечеров, когда бы только думать и писать, уходило на длинные разговоры и споры после просмотров новых картин, на киношные застолья, которые редко без него обходились, как в былые времена мещанские свадьбы без генералов. Всех поучал, всем советовал, а они — эти все, с кем начинал, — писали книги и ставили картины, становились кандидатами и видными кинодеятелями…

— Вы не ответили, — не отставал Ашир.

— Почему я всегда говорю «потом»? Да просто привычкой стало. У каждого человека, Ашир, есть свои хорошие и дурные привычки.

— А вы не говорите «потом», а возьмите да и расскажите мне сейчас, пока плов готовится и пока мама с папой вас у меня не заберут…

— Что же тебе рассказать?

— Вы в прошлый раз говорили, что и стихи писали, и басни, и даже сказки. Стихов я не люблю, в школе надоели, басни тоже учить заставляют, и их я не очень, а кино и сказки люблю. Давайте, пожалуйста, сказку.

— Все это давно было и очень слабо, — речитативом проговорил Осеин, не открывая глаз, и ему уже показалось, что он засыпает.

Показалось это, наверное, и Аширу. Мальчик потрогал его за плечо и попросил настойчиво:

— Ну продолжайте же!

— Что продолжать? — приподнялся Осеин. Снял очки, протер их платком. — Что продолжать?

— Сказку. Вы же начали…

— Начинал?

— Да, я могу напомнить начало. «Все это давно было и очень слабо».

Осеин рассмеялся, весело и ребячливо, запрокинув голову и хлопая себя по сухим ляжкам. Ашир, оказывается, принял его слова за начало сказки.

— Ашир, ми-и-илый, это ведь не сказка, это правда… — сквозь смех сказал Осеин.

— Все равно рассказывайте.

— Ну что с тобой поделаешь, настойчивый ты парень. Ладно… Расскажу тебе одну сказку… и байку, все вместе. Она в свое время была даже напечатана в одной провинциальной газетке. — Он задумался.

— Все это было давно… — нетерпеливо подсказал Ашир.

— Да, все это было давно, — повторил Осеин, — и вот однажды над сытым Домашним Гусем пролетели его дальние родичи — легкокрылые, быстрые Гуси. «Га-га-га! — воскликнул Домашний. — И я хочу летать, надоело ходить по земле!» Взмахнул он крыльями, но, отяжелевший, даже от земли не оторвался. Завидно стало ему. Ковыляя вперевалку, добрался кое-как до болота, где сели отдыхать его родичи. «Хочу летать, как вы, — сказал он Гусям. — Вы, наверное, много видели, много знаете, вам интересно жить». И стали ему Гуси наперебой такие чудеса рассказывать, такие земли описывать, что нашему Домашнему и не снились. Слушал их Домашний, слушал — и острая зависть охватила его. «Да как же мне быть? И я хочу все видеть и знать. Чем я хуже вас?» Гуси посоветовали: «Упражняйся целое лето, больше маши крыльями, учись летать, а ешь как можно меньше. И осенью ты сможешь полететь с нами». Обрадовался Домашний совету. Вначале и крыльями часто махал, и щипал только травку. Но скоро почувствовал, что крылья устают. Надоело ему. Привык Домашний к лени, медлительности, важности. А тут еще его Гусыня стала злобно шипеть: «Чего машешь? Гусь ты или легкомысленный воробей?» В корытах были отруби, в лужах плавали жирные черви — не мог утерпеть Гусь, чтобы не полакомиться… Пришла осень. Домашний еще пуще ожирел. Но когда пролетали Гуси, вспомнил их совет и зимой решил снова поститься и упражняться. Но и зимой случилось то же, что и летом. Гусь каялся, щипал от злости свои сытые бока, но приучить себя махать крыльями и меньше есть никак не мог. Приходила зима, откладывал все на лето, приходило лето — думал, что начнет новую жизнь зимой. А время шло быстрее, чем в сказке. Гусь жирел и старел… И теперь, когда над землей пролетают его веселые усталые родичи, Домашний Гусь медленно поворачивает за ними свой клюв и сердито гогочет. А в глазах его тоска и зависть…

Осеин снова закрыл глаза.

— И все? — тихо и разочарованно спросил Ашир.

— И все, — вздохнул Осеин. — Не понравилось?

— Короткая очень.

— На длинные у меня всегда терпения не хватало…

В комнату вошел Саид, в каждой руке он ловко держал по две тарелки с редиской, молодым луком, чесноком, шухран-травой и еще какой-то зеленью. Следом шла Акджагуль — на вытянутых руках у нее большое блюдо с пловом, над которым слегка курился прозрачный, едва заметный парок.

— Гость не скучает?

— Отдыхаю.

— Рассказывал мне сказку, — похвастался Ашир.

— Тебе? Ты сам должен рассказывать, развлекать гостя, а не гость тебя! — строго заметил Саид, доставая из буфета бутыль, наполненную золотистым домашним вином.

— Прошу к столу, — пригласила хозяйка, прижав руки к сердцу и грациозно наклонив голову.

Когда Осеин поднялся, Акджагуль протянула ему полотенце и кивнула на таз с водой в углу комнаты — в этом доме по старинной традиции плов ели руками.

— Спасибо, — поблагодарил Осеин. — Я всегда дома рассказываю, что самая гостеприимная и прекрасная женщина в Ашхабаде — Акджагуль, что по-туркменски означает «белый цветок».

Акджагуль зарделась и легким движением руки поправила свои не по-восточному светлые прямые волосы.

10. Воспоминание о шукшине

Коберский открыл балкон, чтобы выветрился табачный дым. По-прежнему сеял дождь, но все уже, видимо, свыклись с ним, город жил своей привычной вечерней жизнью: хлопали дверцы такси, натужно гудели, набирая скорость, троллейбусы, из сквера доносились звуки гитары, а в соседней подворотне ворковал чей-то неокрепший басок, перебиваемый прыскающим девчоночьим смехом.

Становилось зябко. Коберский прикрыл балкон, погасил большую, круглую, со слабыми тусклыми лампочками люстру, включил на тумбочке у кровати яркую настольную лампу, разделся и, съежившись, нырнул во влажные простыни отсыревшей постели. У него уже стало привычкой перед съемками ложиться рано. И он умел засыпать быстро, несмотря на то, что не шли из головы мысли о завтрашней съемочной площадке. Вот и сейчас он выронил газету, потянулся к лампе и выключил ее. Но почти в тот же миг раздался осторожный стук в дверь.

— Да не закрыто! — раздраженно проворчал Аникей Владимирович, полагая, что это вернулся Осеин (потому-то и не запирал дверь).

Но в ярко осветившемся проеме дверей появилась женщина и тут же быстро отпрянула.

— Ох, извините!

Он узнал голос дежурной.

— Да входите, если разбудили, — сердито сказал Коберский, чувствуя, как улетучивается сон.

— Извините, бога ради, Аникей Владимирович, никак не думала, что вы уже спите, — виновато лепетала женщина.

— Да входите же! — Он включил свет.

Она вошла, все еще извиняясь.

— Что случилось?

— Понимаете, — смущенно заговорила дежурная, — тут мы поспорили… «Калину красную» — это Шукшин про себя делал или как? Ко мне подруга пришла, ну и говорит, что это он про себя, из своей жизни, из биографии, значит… А я и говорю — нет, он был учителем в школе, потом ВГИК окончил, сама ведь читала.

— Почему же вы ей всего этого не объяснили? — еще больше рассердился Коберский и закурил.

— Да она говорит, мало ли что напишут. У нее, мол, сосед из заключения вернулся, дак вместе с Шукшиным отсиживал, вместе лес валили, в хоре лагерном пели, а освободили их по амнистии. Я, говорит, сюда подался, а Шукшин прямо в Москву, кино про это снимать… А я отвечаю, вот Аникей Владимирович его, должно, хорошо знает. Я вас в журнале на фотографии с ним видела.

— Скажите вашей подруге, что я подтверждаю ваши слова, что ее ввели в заблуждение, — раздраженно ответил Коберский.

— Спасибо, большое спасибо, — благодарно и даже как-то победно закивала дежурная.

Сна как не бывало. Может, спроси дежурная о ком-нибудь другом, он все же сумел бы себя заставить спать, но сейчас даже не старался: встал, надел шерстяной спортивный костюм, открыл балкон, взволнованно закурил и думал с грустью: «Вот и о тебе, Василь, уже сочиняют небылицы, а значит — слава. При жизни робко она шла к тебе. Читали Шукшина-писателя, знали Шукшина-актера, меньше — Шукшина-режиссера. Ярко бросилась в сердце «Калина красная», фильм мученический. Да и другие тебе давались нелегко, как и всем, кто шел в искусстве непроторенной тропкой…»

И ему вдруг вспомнился Шукшин — не таким, каким он был в последние годы, всегда усталым и немного больным, а совсем молодым, каким запомнил его с первых встреч, еще мальчишкой. Эх, надо бы все записать, чтобы осталось, — возможно, кто-нибудь когда-нибудь прочтет…

Аникей подсел к столу, открыл записную книжку и стал торопливо писать: «Я познакомился с Василием Шукшиным в конце пятидесятых годов, летом, еще будучи мальчишкой, во дворе Одесской киностудии…»

Ему не понравилась такая протокольная сухость, хотелось по-другому, ведь это было не просто знакомство с будущим товарищем и коллегой, а начало всех начал, это, в конце концов, было детство и его голубая колыбель — Одесса.

И Аникею вдруг показалось: это было так давно, что тот худенький белоголовый мальчишка совсем не он, Коберский, а кто-то другой, хотя очень-очень знакомый и чем-то странно похожий на него. Может быть, поэтому он и начал от третьего лица…

«Мальчишка жил неподалеку от киностудии в узком переулке, начинавшемся у Пролетарского бульвара и круто сбегавшем к морю. Дворы переулка в пыльных акациях были обнесены заборами из желтого, пористого, как пчелиные соты, камня, добытого из чрева Одессы — катакомб. Мальчишка, как и все его сверстники-одесситы, больше всего любил море, до неправдоподобия синее в солнечные дни и свинцово-печальное в непогоду. Когда ветер дул с моря, он вместе с крутыми волнами, перевитыми водорослями, прибивал к берегу множество мелких кисельно-скользких медуз, купаться становилось неприятно, и мальчишки устраивали игры или просто лежали на горячей гальке, бродили по опустевшему, словно осенью, пляжу.

Как-то в один из таких дней играли в прятки. Мальчишка убежал дальше всех, к киностудии, даже поднялся к границе ее владений и спрятался в каком-то сломанном контейнере, в котором сладко пахло конфетами. И тут же услышал насмешливый голос:

— Эй, ты что тут делаешь? На ночлег устроился, что ли?

— Прячусь, играем мы…

— А на мороженое заработать хочешь?

— А чего же…

— Тогда держи, — парень лет двадцати двух протянул ему сачок и ведро. — Вытащи десятка полтора медуз, только чтоб живые были, не мятые… Принесешь наверх, к съемочной площадке у бассейна.

Мальчишка вприпрыжку побежал к морю, вмиг позабыв и об игре, и о приятелях: ведь сейчас он увидит место, где снимают кино! Не раз он уже пытался заглянуть в этот таинственный двор, но проникнуть туда с улицы мешал забор, а с моря — собаки на цепях, прикрепленных к проволоке вдоль границы студии. Когда он с ведерком медуз поднимался на гору, одна из таких собак лениво вышла ему навстречу. Мальчишка остановился.

— Давай, давай, не дрейфь! — крикнул парень из толпы киношников у бассейна. — Она не тронет.

— Ага, не тронет! — недоверчиво обходил собаку мальчишка, хорошо помня, с каким остервенением эти цепные сторожа бросались на него и его сверстников, когда те пробегали мимо по берегу.

Тем не менее, собака и в самом деле равнодушно, с сытым подвыванием зевнула и вернулась к своей будке.

— Чего это она такая? — удивился мальчишка, отдавая парню сачок и ведро с медузами.

— Ученая. Когда людей много, понимает, что идет работа, съемка, вот и не трогает. А когда крадется какой-нибудь бездельник, вмиг цапнет за штаны!

— Ты чего там застрял, сейчас солнце зайдет! — донеслось сердитое из толпы киношников.

Парень бегом метнулся к бассейну, а мальчишка несмело пошел следом, то оглядываясь на собаку, то высматривая место, где можно было бы остаться незамеченным и поглядеть, для чего киношникам понадобились эти медузы. Очень любопытно было! Впрочем, все тут были настолько заняты работой, так торопились, поглядывая на небо, где к солнцу подползла огромная синевато-сизая туча, что никому не было никакого дела до чумазого одесского мальчишки.

Зато все внимание было сосредоточено на другом мальчике: лет пяти-шести, круглолицем, с ямочками на щеках, как у девчонки, с курчавыми, желтовато-белыми, как морская пена у прибоя, волосами. На него тут, видимо, все молились, слащаво улыбались ему, подмигивали, о чем-то ласково просили, как милостыню у капризного принца, — и человек в берете со съемочной камерой в руках, то припадавший на колено, то взбиравшийся на растопыренную лесенку и оттуда целившийся объективом вниз, и парень, посылавший за медузами, а теперь аккуратно опускавший их в бассейн, вокруг которого толпились люди. А мальчик, хмуро прислушиваясь к какому-то моложавому дяде с редкой седой бородкой, стоял в бассейне по шею в воде и трусливо тянул к медузам руки.

— Так, так. Хорошо, хорошо! — обрадованно кричал седобородый. А потом уже тише, с сожалением. — Эх, а все же в море было бы лучше, с волнами куда эффектнее!

— Да нельзя, нельзя, — раздраженно отвечал ему кто-то, — в море не очень спокойно, малыш не устоит, побьется о камни, а волны мы и тут сейчас устроим, соорудим!

— Да дело не в волнах… Ну, начинаем! Опустите бассейн ниже, чтобы как раз на одной плоскости с морем…

Мальчишка увидел, что бассейн вместе с медузами и дрожащим малышом вдруг стал опускаться, а вода в нем такая же синяя, как и в море…

И только потом, год спустя, когда увидел фильм и узнал этого мальца, он понял: бассейн опускали для того, чтобы его вода слилась с фоном моря. В кино получилось так (что бесконечно удивило и восхитило мальчишку): в большом, безбрежном синем море плыл малыш, храбро расталкивая большие медузы, норовившие присосаться к нему…

Съемки в этом уголке киностудии велись не часто, мальчишка уже знал это. Всякий раз, как только к морю доносилась знакомая команда «Мотор!», он бежал сюда, уже смело проходя через заслон из сторожевых собак. И скучал, когда киношники долго не появлялись. Ему очень хотелось еще заглянуть в большие павильоны, где вообще, наверное, творились чудеса. Парень, который посылал его за медузами, однажды даже пообещал провести туда. Он, как позже узнал мальчишка, был вторым режиссером, все звали его странным именем — Цаля; трудно было вообще понять, имя это, фамилия или просто кличка. Но Цаля так и не выполнил своего обещания, группа вскоре уехала из Одессы. Сделал это другой человек, хотя того, первого, попросившего собрать ему медуз, мальчишка помнил всегда, даже когда вырос…

Как-то, когда одной из собак почему-то не было — на проволоке висела лишь ее цепь, мальчишка все же решился проникнуть дальше того уголка, где стоял теперь уже пустой, полузасыпанный мусором бассейн. Шел он осторожно, посматривая по сторонам и оглядываясь, однако тут же наткнулся на человека. Мелькнуло трусливое: «Охранник!» Форма у этого дяденьки была подходящая: кирзовые сапоги, гимнастерка, галифе, причем все поношенное, выгоревшее. Ко всему еще и усы, в то время их мало кто носил, разве что старики да охранники.

Усатый держал руки в карманах и, чуть-чуть кривя улыбкой губы, спросил насмешливо:

— Ну, че уставился?

— Заблуди-и-ился, — протянул мальчишка первое, что нашлось из арсенала спасительных слов.

— Заблудился? В трех-то соснах? — Мужчина вынул руки из карманов, засмеялся и кивнул на сосны: их в этом месте действительно было три.

Мальчишка молчал.

— Знаю я вас, — хмурясь, сказал усач, — говори лучше правду, зачем тут шастаешь, коробки от пленки нужны или еще что?

— Ей-богу, дядя охранник, заблудился, — уже чисто по-одесски, просительно оправдывался мальчишка.

— Охранник? — снова рассмеялся тот. — Я похож на охранника? Нет, брат, ошибаешься… Костюм-то у меня солдатский, солдат я, хотя и бывший…

Мальчишка, поняв уже, что опасность миновала, спросил сочувственно:

— На «губе», что ли?

— О, да ты, браток, грамотный, знаешь даже, что такое «губа»?

— Читал.

— Но почему я похож на солдата, которого посадили на «губу»?

— Без погон и без ремня.

— И-и-ить ты, даже такое тонко знаешь. А на студию-то все же зачем, а?

— Просто посмотреть, — со вздохом сознался мальчишка. — Мне тут один пообещал показать, да вот уехал.

Они уселись под соснами на большом камне, подбитом сухим беловатым лишайником. У изножий деревьев сквозь плотную осыпь сосновых игл пробивалась редкая, жесткая, как и хвоя, трава. Усач вырвал травинку и, пожевывая ее, внимательно посмотрел на мальчишку:

— Вот теперь верю. Я привык, чтобы мне правду говорили ребятки. Директором школы когда-то работал…

— Вы-ы-ы? — снова уловив в глазах усача насмешку, со смелой недоверчивостью переспросил мальчишка.

— Не веришь, не похож?

— А почему солдат? Директор, если и пойдет служить в армию, то обязательно офицером будет.

— А вот я, брат, совсем другой. Рядовой я, может, когда-нибудь еще и генералом придется, а пока что — рядовой. Тебя-то как зовут?

— Аник.

— Ить ты, выходит, тоже воин. Аника-воин. Знаешь? Слыхал про такого?

— Читал. А вас как?

— Меня? Федором меня зовут.

— А отчество?

— Отчества пока что у меня нет, я еще молод, но будет, со временем будет, как и у всех…

Из-за дальней беседки вдруг появился какой-то юркий мужчина и крикнул:

— Василь! Васенька, вечно ты уединяешься. Мы тебя уже ищем, пора гримироваться.

— Ну, бывай, — протянул руку мальчишке Федор-Василь. — Приходи сюда завтра в это же время, может, что и удастся показать…

Хотя артист, как уже понял мальчишка, не назвал своего настоящего имени и, по детским понятиям, обманул его, Аник все же почему-то поверил, что тот сдержит слово, придет и обязательно покажет ему киностудию. Не поколебалась в нем эта вера даже тогда, когда артист не пришел вовремя на следующий день. Ждать пришлось долго и не под теми соснами, где они сидели в первый день, а у границы студии, на июньском солнцепеке; к соснам он пройти не смог — все собаки оказались на месте.

Уже и солнце стало скатываться к горизонту, когда мальчишка наконец услышал:

— Эй, Аника-воин, ты еще ждешь?

— Жду, — обрадованно подскочил тот.

— Ну, пошли, коли ждешь.

Артист подал мальчишке руку, помогая взобраться на крутизну подъема. Тут же, гремя цепью, подбежала собака, но не залаяла. Правда, и угодливо хвостом не помахивала, просто смотрела настороженно и испытующе, как всегда смотрят сторожа.

— Не укусит?

— Нет, — рассмеялся Василь, — если со мной — не укусит. Давай немного вот тут, где вчера, посидим. Люблю я это местечко.

— Почему? — удивился мальчишка, недоуменно разглядывая камень, подбитый, словно мехом, белым, высохшим на солнце лишайником.

Артист усмехнулся:

— Малость Алтай мне напоминает… Там у нас и сосны, только побольше этих и поветвистее, и камень тоже… но покрупнее. Знаешь Алтай, слыхал?

— Знаю, по карте… А моря у вас нет.

— Моря нет, — вздохнул Василь.

Мальчишке вдруг стало почему-то жаль его; скорее всего потому, что там, где жил или живет этот артист, не было моря. Аник смотрел на его лицо, чуть-чуть подгримированное — щеки розовенькие, а глаза, как у девицы, подведенные черным, на едва заметно выдающиеся упрямые скулы и думал, чем бы утешить этого человека, что бы такое хорошее сказать ему.

— Ничего, — приободрил обещающе, — и у вас море будет, сейчас везде моря строят!

— Ну, ну, не накаркай, — отмахнулся от него Василь. — Хватит нам на всех и этого моря. Ведь лучше-то человек не построит…

— Не построит, — согласился мальчишка, несколько смущенный тем, что не порадовал человека надеждой, а наоборот, сказал невпопад. — Такого синего никто не построит. А почему его назвали Черным, дядя? Оно ведь, наверное, самое синее среди всех морей…

— Его еще называли когда-то Русским. А Черное, говорят, потому, что в этих степях, у моря, когда-то жили племена, которых называли «черные славяне». Сами они, правда, были беленькие, вот такие, как мы с тобой, а одежды носили черные. Есть и еще предположения разные…

Коберский услышал, как кто-то, не стучась, вошел в номер. Щурясь после яркого света настольной лампы, он обернулся к двери и тут же услышал удивленный голос Осеина:

— Вы еще не спите?

— Засиделся, — буркнул Коберский, досадуя, что его так внезапно вырвали из того прекрасного мира, который зовется детством, разлучили с Одессой, с Василием Шукшиным, с которым так неожиданно свела его судьба в детстве. Нельзя сказать, что именно эта встреча и определила его судьбу. Аника-воин, даже побывав на студии, мечтал, как и каждый одесский мальчишка, стать моряком. Но потом все же случилось иное…

— Хотя бы отопление включили, — ворчал Осеин. — Промок до нитки, а посушиться негде… — От него пахло мокрой одеждой, вином и бараньим жиром. — Ну и дождяра, вот тебе и пустыня!

Мысли у Коберского смешались; он уже не в силах был вернуться к тому одесскому мальчишке, к морю, студии, но и не мог вот так бросить, не дописать, не в его это характере. Да и когда еще выпадет время и настроение?

Заканчивал Аникей свою запись совсем по-иному — уже не мог смотреть на то милое прошлое сквозь призму мальчишки. Дописывал от своего имени…

«В тот день я увидел огромные гулкие павильоны студии, побывал в гримерных, а в монтажной даже покрутил ручку моталки. Кто-то отозвал Шукшина в сторону, а вернувшись, он сказал доверительно и немного взволнованно:

— Понимаешь, разрешили мне на самого себя посмотреть…

— Как это? — не понял я.

— Ну, на ту роль, что я исполняю. Режиссеры поначалу не очень-то идут на это, уже в конце, когда картина почти готова, показывают. А тут вот разрешили…

Я молчал, не зная, уходить мне или ждать его. Молчал и Василь. Тогда я почти с обидой спросил:

— Картина-то хоть как называется?

— «Два Федора».

— А о чем она?

— О двух мужиках — маленьком и большом.

— А вы кого там играете?

— Большого, — вдруг покрутил ус Шукшин.

Мне почему-то подумалось, что усы у него приклеенные; даже стало немного не по себе — так всегда бывает, когда обнаруживаешь какую-нибудь фальшь.

— А ты не хочешь? — Шукшин хитровато посмотрел на меня.

— Что? — с замиранием сердца выдохнул я.

— Посмотреть материал? Он еще совсем не готов, и каждая сцена будет даваться в нескольких дублях. Зрителю эту кухню показывать и не следовало бы, но ты смотри, если уж хочешь что-то знать о кино. — Он почесал затылок. — В зал, конечно, тебя не пустят, но… будешь смотреть из проекции. Я договорюсь, там свой парень.

Я не знал, что такое «проекция», а она оказалась просто кинобудкой с двумя проекционными аппаратами и киномехаником — пареньком, который, как мне показалось, был ненамного старше меня. Я с ним даже заговорил на «ты», и он не обратил на это внимания, охотно все объяснял, как старому знакомому.

В квадратике крохотного окошечка экран был хорошо виден, но я долго не мог понять, о чем же фильм. По нескольку раз повторялось, как выбегает из школы детвора; женщина беззвучно шевелила губами, говоря какие-то слова, а в глазах ее стояли слезы; ехали в телячьих вагонах солдаты, пели песни, а у переезда стоял безногий на костылях и грустно провожал их глазами — это запомнилось надолго. И запомнилась мне еще сцена, которая повторялась раз пять. Федору-старшему, вернувшемуся с работы усталым и голодным, Федор-младший сварил курицу. С жадностью набросился на нее Федор-старший, но тут же узнал, что курица украдена у соседей. Тяжело на душе у старшего. Он бросает есть и говорит с упреком своему тезке: «Мы же с тобой рабочие люди…» Снова и снова повторялась эта сцена — и все повторялись эти слова, и все более хмуро выслушивал их Федор-младший.

Потом, когда я увидел картину полностью, мне почему-то было жаль, что сцена дается в фильме всего один раз, хотелось слушать ее еще и еще — странное желание, чем оно было вызвано, до сих пор объяснить не могу. Теперь, когда я отбираю дубли, они надоедают до тошноты и все время кажется, что именно того, самого нужного, лучшего дубля мы так и не сняли…

Встретились мы с ним через несколько лет. Он недавно закончил ВГИК, а я только-только в него поступил. Я следил за Шукшиным все это время, знал каждую его роль, прочел его первые напечатанные рассказы. Встретились мы с ним не во ВГИКе и не в Доме кино, где обычно встречаются киношники, а в журнале «Октябрь». Было в то время там что-то вроде литературной студии, а пригласил меня туда сокурсник со сценарного факультета, пописывающий рассказы. Мы, правда, опоздали, все уже закончилось. Из двери вышло несколько человек, среди них был и Шукшин. Когда он, распрощавшись с друзьями, остался один, я подошел к нему.

— Не узнаете?

— Нет.

Я напомнил ему Одессу, студию, «Два Федора». И тут он вспомнил, заулыбался.

— Ишь ты, во ВГИК поступил? Неужто я сбил тебя с пути праведного, соблазнил кинославой?

— Да нет, — пожал я плечами, — просто тут все как-то совпало. Увлекался в школе кинолюбительством, получил приз, заметили, рекомендовали…

— А я толкусь, толкусь — и никаких призов;— с тихим задором засмеялся Василь. — Только все учусь, учусь… все меня учат. Вот теперь сюда захаживаю… — он кивнул на здание, где помещалась редакция журнала «Октябрь».

— Читал, — сказал я, — мне нравится.

Он недовольно сморщился.

— Мелочи все это…

И после мы встречались не раз, уже как равные; но как-то вечно спешили, у каждого были свои заботы, даже водку иногда при встречах пили как-то наспех.

Последний раз мы виделись на киностудии имени Довженко в Киеве, встретились у парадных дверей, у вертушки, обнялись. Но поговорить не успели, я даже не знал, зачем он приехал в Киев, не успел рассказать о своих делах на студии — меня ждала машина, я, как всегда, куда-то опаздывал.

— Зайди, Аник, я в гостинице «Москва», триста шестидесятый номер.

— Зайду, — бросил я уже на ходу.

А он вслед:

— Вечерком заходи, завтра меня уже тут не будет…

Не зашел, что-то помешало… Это «что-то», которого я и не помню сейчас, казалось, наверное, страшно неотложным и важным, а с товарищем, мол, успеется, еще посидим, наговоримся, еще много будет встреч. Но их больше не оказалось… А теперь вот столько лет терзаюсь, и все не идут из сердца поистине бессмертные слова: «Ленивы мы и не любопытны…»

Коберский встал из-за стола, взволнованно заходил по номеру, хотел закурить, но сигаретная пачка снова была пуста. Подошел к Осеину — тот спал, укрывшись с головой. На тумбочке, рядом с очками, лежала пачка «Золотого руна», но в ней была всего лишь одна сигарета. Аникей скривился, но только махнул рукой — не станет же Осеин курить ночью, спит мертвецки, а ему закурить сейчас было просто необходимо…

11. Четверо и другие

Из театра он и вышли уже вчетвером. Укрылись от дождя под навесом. Мужчины то и дело выбегали на дорогу останавливать такси, но они в этот поздний дождливый вечер как будто бы тоже спешили укрыться в гараж. Цаля ворчал:

— Такие деньги тратить за вечер скуки! Да еще таскаться в слякоть!

Он мерз без плаща, лицо его, и без того синюшное, стало совсем сизым, жалким.

— Спектакль действительно скучноватый, — согласилась Мишульская. — Телевизор и кинотеатр в этом отношении выгодно отличаются от театра. Скучно — выключил телик, а из кинозала в любое время можно уйти, даже не шикнет никто. А тут вроде бы неудобно…

— А я все равно ушел бы и тебя утащил бы, — упрямо сказал Цаля. — Да вдруг вижу — входит Саша Мережко вот с этой обаятельной девушкой. Ну, думаю, если уж Мережко пришел в театр, то, наверное, спектакль стоит того. И все три акта ждал, что вот-вот произойдет что-то необычайное. Не дождался…

— Нас дождь загнал, — почему-то виновато объяснил Мережко и, взяв Нину за руку, наклонился к ней с улыбкой. — А вам как, Нина, понравилось?..

— Не знаю, — пожала она плечами. — Тихо, уютно, а я люблю это, отдохнула. А пьеса… она как и все…

Цаля, трясясь от озноба, вдруг захохотал:

— Вот это дала! Да ни один критик еще не выдал такого точного, такого смелого определения. Верного и самого что ни на есть короткого. «Она как и все…» И все! Ха-ха-ха! Мне, например, после таких представлений хочется выпить.

— Ну, это желание тебя никогда не покидает, — заметила Лиля.

— Это когда-то было, в молодости, а теперь все, завязал.

— Рюмку в такую погоду, даже тем, кто завязал, не грех, — засмеялся Мережко.

— То, что ты привез, наверное, уже выпили? — осторожно спросил Цаля.

— Кто и когда это успел, уж не я ли сам?

— О, у него почти целая бутылка «Наполеона»! — потер руки Цаля.

— Даже две, — похвалился Александр.

— Зачем вы ему про две? — с упреком покачала головой Мишульская.

— Но он же завязал…

— И всем вам докажу это! — расхрабрился Цаля. — Кофе, и все… и к нему одну крохотную рюмочку, за всю ночь…

— Вот, ты уже и думаешь о всенощной… Он, такси с зеленым огоньком, хватай его, Цаля!

Цаля выбежал под дождь. Такси шло в другую сторону, и Цаля, усевшись рядом с водителем, видимо, уговаривал его, после чего машина покатила на разворот.

— А вы как к кофе с коньяком? — спросил Мережко у Нины.

— Я больше люблю с ликером. А вообще-то, я пью только сухое вино, у нас в Молдавии пьют сухие вина.

— Ликера у меня нет, а сухое найдется, я и сам его уважаю. Поехали? — Он кивнул на приткнувшееся вплотную к ним такси.

— К вам, в гостиницу? Ни за что!.. Нет, нет, не подумайте, что я почему-то там… Вовсе нет, я бы даже с удовольствием… Но нам, официанткам, категорически запрещено приходить в гости в мужские номера. Даже если там живет родной брат…

— А вы пойдете не к мужчинам, — закуривая, сказала Мишульская. — Вы пойдете ко мне. Мужчины минуту-другую помокнут под дождиком, а мы пройдем…

— Ой, не знаю, что и делать, — растерялась Нина.

Цаля открыл дверцу:

— Да садись, чего уж там!

— Только до двенадцати и только, конечно, к вам…

— Ну, это я вам только наполовину обещаю. В номер-то мы ко мне зайдем, но я там не одна, уже, наверное, кое-кто и спит. А Мережко живет один. Но зайти ко мне все равно придется — захватить что-нибудь из закусок. Я уверена, что у Мережко — шаром покати, не так ли?

— Почему это «шаром покати»? — притворно обиделся Александр. — Есть лимоны, конфеты и даже крабы.

— Ха, наедимся мы вашими крабами. Я принесу чего-нибудь…

В гостинице Нина и Лиля благополучно прошли мимо сонной дежурной. Напарницы Мишульской действительно уже спали. Нина даже не входила в номер, осталась ждать у двери. Лиля что-то искала в потемках, чем-то глухо звякнула и вышла из номера на цыпочках, неся в руках банку кабачковой икры и кастрюльку с редиской, прикрытую ощипанным батоном.

У лестничной площадки их встретил Осеин.

— О, пани Мишульская, — с насмешливой восторженностью развел он руками, — вы после театра выглядите неотразимо, вероятно, благотворная сила искусства действует на вас гораздо больше, чем на других.

— Ах, спасибо, ах, спасибо, — с притворным смущением отвечала Лиля.

— А на тайную вечерю к кому это, если не секрет?

— Мы, киношники, все на виду… К вашему другу.

— О, друзья, сказал Пилат, нет друзей, сказал Сократ… Никак к Мережко?

— Никак…

— А она ничего-о, — наклонившись к Мишульскои, шепнул ей на ухо Осеин, показывая глазами на Нину. — Ах ты, сводница…

— Вы пошляк, Дмитрий Андреевич, — также шепотом ответила Мишульская.

Александр стоял у гостеприимно распахнутой двери номера. Пропустив Лилю и Нину, приглашающе кивнул Осеину:

— Заходи!

— Благодарствую, милый. Я уже был в гостях, сыт и пьян.

— Ну, дело хозяйское.

Мережко хотел было прикрыть дверь, но Осени все еще не уходил, видимо, ощущал потребность поболтать после выпитого. Не найдясь, о чем, он покачал головой, сокрушенно и дурашливо поцокал языком:

— Ох уж этот Александр Николаевич, я вам скажу, ох уж этот Мережко… С официантками, значит? Ну вам ли это к лицу, известному, талантливому?

— Дурак ты, Митька! — добродушно улыбнулся Мережко.

— А вообще-то, Саша, здесь из девочек можно устроить даже фейерверк, вдвоем, без пиротехников, — пьяно хохотнул Осеин. — Давай, Сашенька, с тобой как-нибудь… Взяли бы и Коберского, но он вереи своей Галке до пошлости…

— Сюда или туда? — нетерпеливо взялся за ручку двери Мережко.

— Нет, милый, я устал.

Едва поставили на стол всю нехитрую снедь, приготовили кофе и разлили в рюмки вино, как кто-то сильно толкнул ногой дверь и в номер вошел Миша Григорьев. На руках он держал Веру Потапову — мокрые волосы ее распущены, голова безжизненно запрокинута, лицо бледное, в полузакрытых глазах застыли боль и отчаяние. А у Миши глаза широко открыты, маленькое ребячье лицо перекосила гримаса ужаса.

— Помогите! — рыдающим голосом крикнул он.

Мережко и Нина с готовностью поднялись, испуганно и выжидающе глядя на актеров. Только Цаля и Мишульская, даже тогда, когда у Веры Потаповой потекли из глаз слезы, остались насмешливо спокойными, улыбчиво и снисходительно посматривали на всю эту сцену.

— Что случилось? — встревоженно спросил Мережко.

— Помогите, с голоду помираем! — уже тише произнес Григорьев, положив Веру на диван, сам обессиленно уселся рядом.

Все рассмеялись, лишь Нина, прижав руки к груди, молвила тихо, все еще не придя в себя:

— Ужас, как напугали!..

А Миша говорил с натуральным возмущением и обидой в голосе, поглядывая на орудующую гребнем,приводящую в порядок прическу Потапову:

— А нам не до смеха, правда, помираем от голода!

— Страх, как мы настрадались, — вставила Потапова, устало откидываясь на спинку дивана.

— Ушли бы спать, завтра ведь съемки, но голод не тетка, а ни у меня, ни у Веры ни крошки в номере. Думали купить чего-нибудь на обратной дороге, а вышло так, что обратной дороги не оказалось…

— Как это не оказалось? А какой же дорогой вы сюда приехали? — нетерпеливо дернулся Цаля. — Договаривай скорее, кофе стынет!..

— Так прекрасно начинался этот день, — жаловалась Вера, — мы столько объехали, столько повидали, а после полудня помчались в горы. Какие бескрайние поля тюльпанов мы увидели, они тянулись до самой границы и дальше — в Иран…

— А есть мы уже хотели, тюльпанами ведь не закусишь, — перебивал Миша. — Бегом бежали от этой красоты вниз к дороге, где нас ожидало такси. Сели, а машина дернулась раз, другой — и точка. Открыл шофер капот, копался в моторе часа два. Но это еще что, это еще ничего… А вот только отъехали с километр, даже на главную трассу еще не вышли — бац! Скат лопнул. Таксист закурил и сидит, спокойно песенку мурлычет. «Чего сидишь, артист? — спрашиваю. — Меняй скат, уже темнеет». — «Нечем менять, — отвечает, — нету ската». — «Как нет? Ты что, дегенерат, — без запасного ездишь?» — «Почему без запасного, даже обязательно с запасным, — отвечает. — Но у меня сегодня уже и запасной прокололся. Невезучие пассажиры целый день попадаются…» — «Так что же будем делать?» — «Ждать», — отвечает. «Кого и сколько ждать?» — «Кого-нибудь, а сколько — один аллах знает. Тут редко ездят. Да и чего вам-то особенно волноваться? Это мне надо — у меня план. И потом я один, мне скучно, а вы вдвоем, и такая красивая пара. Идите собирайте тюльпаны — погода к вашим услугам, дождик перестал…»

— Ну, положим, насчет красивой пары он не говорил, приврал ты, Мишенька, — вставила Потапова.

— Говорил, — отмахнулся Григорьев, — ты нервничала и прослушала. Идите, говорит, собирайте тюльпаны…

— Короче, выручили нас пограничники, — снова перебила Потапова. — Отличные ребята! Узнали нас… Сначала отвезли на заставу, куда-то позвонили, а потом в город на газике доставили.

— А таксист как же? — сочувственно спросила Нина.

— А о нем тоже позвонили в таксопарк.

— За благополучное прибытие! — поднял рюмку Цаля.

— Да погоди ты, поесть бы чего-нибудь вначале, — отмахнулся от него Григорьев.

— Ну, так давайте к столу, — засмеялась Мишульская. Она уже нарезала на тарелку батон и его тонкие ломтики намазала кабачковой икрой.

— У-у-у, царская еда! — подсаживаясь к столу и шаря по нему голодными глазами, рычал Григорьев. Но и о Вере не забыл, протянул ей руку, усадил рядом. — Садись, Вера, бедная моя… Вы не можете представить… Сунулись в один ресторан — полно народу, не пускают. «Да это же сама Потапова! — кричу швейцару. — Одна-единственная на всю страну!» — «Иди, пьянчужка, — отвечает мне швейцар, — у нас только в ресторане три Потаповых…»

— Верочка, за тебя, — потянулся к ней рюмкой Цаля.

— Спасибо, — она чокнулась с ним и поставила рюмку, принялась за редиску с крабами и кофе. — У-у-у, вкуснятина!

Цаля отпил только треть рюмки.

— А Цаля-то, Цаля — глядите, не пьет! — удивленно воззрился на его рюмку Григорьев, жадно проглатывая ломтик батона с икрой.

— Ты Цалю не трогай, — рассердилась Мишульская. — Цаля сам знает, что ему делать.

Цаля с улыбкой потягивал из крохотной чашечки кофе, блаженно поглядывая на рюмку.

— Он пьет вприглядку, — вдруг расхохотался Григорьев.

Его смех подхватили, а потому и не слыхали, как в номер вошел Леня Савостин.

— Услышал ваше ржание аж через десять номеров. Во дает братва! Такой пир накануне… я не говорю — генеральной, но ведь и все маленькие бои — составные части битвы генеральной. А вы как по этому поводу мыслите, товарищ автор?

— Садись, — кивнул Савостину на край дивана Мережко, — что будешь пить?

— Я? Все, что нальешь, а вот уважаемой мадам Потаповой, по-моему, все же не стоило бы… После спиртного у нее на следующий день лицо в аллергических пятнах.

— А я ни граммулечки, — давясь ломтиком бутерброда, указала мизинцем на наполненную до краев рюмку Потапова.

В номер несмело постучали, нерешительно повозились за дверью, и, наконец, подталкивая друг друга, ввалились Жолуд и два мальчика-актера, студенты ВГИКа. Один был с гитарой.

— Вот мы идем, — запинаясь, начал он, — слышим — веселье, а музыки нет. И решили занести вам гитару.

— Ну, хитрецы! — мотнул головой Цаля.

— Гитара без гитариста нам не нужна! — заявила Потапова.

— Прошу за стол, тащите сюда кровать! — радушно смеялся Мережко. Он любил и компанию, и песни под гитару, и молодых талантливых ребят. Да и сам еще не ощущал возраста, тех лет, которые уже считаются зрелостью, чуть ли не серединой жизни — ему казалось, что он не так уж далеко ушел от этих юнцов.

— О, «Наполеон»… — вздохнул Жолуд. — Божественно!

— Наливай, ребята, — махнул рукой Мережко, — а я сейчас еще кофе поставлю.

— Сидите, сидите, Александр Николаевич, — поднялась Мишульская, — кофе займусь я.

Звякнули струны гитары, и ребята — длинноволосые, в потертых джинсах и стареньких застиранных гольфах, — дружно запели:

Все с веселым терпением выслушали песню, затем вторую, третью, четвертой стали подпевать, а потом уже запели довольно слаженным хором, никого и ничего не замечая вокруг…

Где-то после полуночи в номер вошел заспанный Коберский, постоял некоторое время у двери, подтягивая спадавшие с округлого живота тренировочные брюки, изо всех сил пытаясь унять, сдержать кипевшую в нем ярость. Когда его наконец заметили, режиссер спросил с тихим бешенством, кривя побелевшие губы:

— Это какой же молодчик придумал такое за несколько часов до съемок?

Все молчали. Коберский переводил взгляд с одного на другого, видимо выискивая того единственного, на кого можно было бы обрушиться. Им оказался Цаля — может быть, потому, что был абсолютно трезв и поэтому смелее всех смотрел на разъяренного Коберского.

— Снова твои штучки, снова ты тут, веселый затейник?!

— Конечно, я, тут все святые, один я… — начал было Цаля, но его перебил Мережко: поднялся, прикрыл Цале рот ладонью, боясь, что тот сейчас скажет режиссеру что-нибудь грубое.

— Хозяин в этом номере я, Аникуша, и поэтому сам несу за все ответственность. А вообще-то, дорогой, успокойся. Тут никто не напивался, не буянил — нужна же людям хоть какая-то разрядка в это дождливое безделье… Да и разойдемся мы сейчас.

То ли спокойный тон Александра подействовал, то ли вспышка ярости прошла сама собой, но Коберский медленно повернулся и ушел. Остальные делали это с большой неохотой. Нина осталась, выжидающе глядела на Мережко.

— Я провожу тебя, — предложил Александр.

В глазах девушки мелькнуло насмешливое удивление.

— Как знаешь, — вдруг перейдя на «ты», тихо и покорно ответила она.

Александр снял с вешалки плащ и, помогая ей надеть его, задержал на плечах руки, обнял. Она прижалась к нему и, зябко поежившись, заговорила взволнованной скороговоркой:

— А вообще-то, знаешь, страшно оставаться. Вдруг все же кто-то видел меня, придут среди ночи… позор. Я живу на Ростовской, хозяйка моя давно уже спит…

12. Первые дубли

Сценаристу обычно нечего делать на съемочной площадке. Но Мережко любил понаблюдать за утренней суетой группы. И поэтому, вернувшись поздно, все же попросил дежурную разбудить его в половине седьмого. Казалось, не успел и заснуть по-настоящему, как его тут же разбудили хлопанье дверей, скрип половиц под торопливыми шагами, сдержанный шумок нервного движения и хрипловатые со сна голоса. Это ожило то крыло коридора, где жила большая часть группы. «Почему же не разбудила?» — сердито подумал о дежурной. Он включил свет и поглядел на часы — было только шесть; окна едва-едва посинели от пробивавшегося где-то сквозь пелену плотно запахнувших небо облаков рассвета.

Мережко вскочил, поставил кофе. От номера напротив, где жили костюмер и реквизитор, донесся брюзжащий голос Коберского:

— Миша, что это у тебя за костюм?

Григорьев отвечал удивленно, непонимающе:

— Обычный, Аникей Владимирович, тот самый, который и был на мне во время после дней съемки.

— Аня, Маня, — уже кричал Коберский, — поглядите на его костюм!

— Все нормально, — после короткой паузы недоуменно отвечала одна из женщин.

— Что же тут нормального, что нормального?! Парень попал под дождь, в таком виде и появляется в кафе… А у вас что? Он что — перед свиданием в бюро добрых услуг забегал? Кто выгладил костюм?

— Я, — робко вздохнул кто-то. И тут же обиженно: — По сценарию он не сразу в кафе шел, там прошло несколько часов. Да и вообще никакого кафе не было…

— Не было — теперь есть! Вам что — художник ничего не говорил?

— Про кафе говорил, — ответил уже другой голос. — А сколько времени прошло — не говорил…

— Мне переодеваться? — нетерпеливо спросил Григорьев.

— Во что? — почти плаксиво протянул Коберский.

— Так что же делать?

— Делайте, что хотите!

— А может, снова под дождь? — хихикнул девичий голосок. — Вон он какой хлещет, натуральный…

— Хватит, я уже два дня под ним был — и под искусственным, и под натуральным. Вот простужусь, будет вам «под дождь»…

Теперь уже все засмеялись — Коберский, наверное, куда-то отошел.

— Так что же делать? — повторил свой вопрос Григорьев. — Решайте, девочки, а я полежу еще чуток, пока машина подойдет.

— Придется просто костюм под душ, — предложила одна из девочек, — а потом вы, Миша, и полежать в нем сможете, так сказать, полезное с приятным…

И снова голос Коберского:

— Гримируйте актеров пока что условно, догримируете там, при том освещении. Кстати, что-то я не вижу осветителей, дрыхнут до сих пор?

— Уже уехали с Савостиным свет ставить, — ответил Жолуд.

Мережко наспех побрился, выпил кофе. Едва вышел в коридор, сразу же столкнулся с Коберским.

— А тебе чего не спится?

— За вами поспишь — толчетесь тут всю ночь, — усмехнулся Мережко.

— Ну, ты даешь! — вдруг даже всхохотнул Коберский. — С больной головы на здоровую. Умеешь! Но я на твоем месте все же спал бы.

— Хочу поехать с вами, посмотрю, как будут снимать эпизод.

— Эпизод? — скептически хмыкнул Коберский. — Какой эпизод! Тут хотя бы пару кадров сиять. Пока Савостин развернется со своим светом, пока отрепетируем… На улице дождь, а в этом тесном кафе жара от дигов будет под все сорок. Тоже — удовольствие… Приезжай часам к десяти-одиннадцати.

— С вами, к восьми.

— Глупый упрямец, ему советуешь, как лучше… Борис Семенович, — Коберский обернулся к подошедшему Скляру, — как массовка?

— Уже в автобусе. Жолуд с ними, отбирает на первый план.

— Пришлете к десяти машину за автором.

— Есть, — Скляр улыбнулся Александру.

— Не надо, Борис Семенович, я пешком, тут близко.

— В дождь?

— Не размокну.

Мережко понимал, почему Коберский возражает против его присутствия сейчас, с утра. Аникей был человеком, в общем-то, интеллигентным и мягким, таким его всегда знал Александр. Однако на площадке, особенно в начале съемки, всегда нервничал, кричал, то есть нередко бывал таким, каким его видели вчера, а вернее, уже сегодня ночью. И все же автору очень хотелось посмотреть, как выглядит то, что он дописал уже здесь, в Ашхабаде.

Улицу поливал все тот же бесконечный дождь. Сквозь открытую дверцу автобуса с запотевшими стеклами слышался наставнический голос Жолуда:

— И помните, товарищи, что вы хоть и безымянные артисты, но тоже до некоторой степени причастны к большому искусству, которое называется коротким упрощенным словом «кино»…

Мережко открыл зонтик и шагнул под дождь, уютно зашуршавший по черному куполу. В голове стоял легкий шумок, какой всегда бывает, когда человек недоспит, тело казалось тяжеловатым, и у Александра несколько раз шевельнулась мысль: а и в самом деле, куда ты идешь в такую погоду? Лежать бы тебе да нежиться в постели. Кто тебя заставляет шлепать по такой слякоти? Но он шел и шел, изредка останавливаясь, чтобы посмотреть то на проржавевшую водосточную трубу у старого дома, из которой во все дыры фонтанами хлестала желтоватая вода, то бросить завалявшийся в кармане леденец мокрой собачонке, мелко дрожавшей на сквозняке в подворотне. Собачонка не взяла его, трусливо отскочила от сухо, как камешек, стукнувшего о выщербленную брусчатку леденца, недоверчиво и с каким-то своим собачьим укором посмотрела на Мережко. «Так смотрят на праздного баловня, совершающего мелкое благодеяние от сытости и скуки, — почему-то невесело подумалось ему. — Может быть, все-таки вернуться?»

Два автобуса, тонваген и такси Саида уже стояли у кафе. Когда Мережко вошел в него, столы уже были уставлены бутылками с лимонадом, бокалами с коктейлем и кофейными чашками. За столами восседала массовка, щурясь от яркого света дигов и множества мелких ламп на штативчиках. Леня Савостин вразвалочку, но удивительно легко и красиво двигался вдоль столиков, поправляя лампы и подсветки.

За небольшим звукопультом у двери сидела Мишульская, ее мальчишескую прическу обхватывало черное полудужье наушников. Она глазами указала Мережко на стоявший рядом стул. Мережко сел, как-то сразу же оробев от чувства собственной ненужности здесь, старался казаться незаметным, хотя вряд ли кто-нибудь, кроме Мишульской да нервничавшего Коберского, увидел его — все суетливо были заняты делом.

— Ну, как там у тебя свет, что ты опять тянешь? — нетерпеливо спросил режиссер у Савостина.

— Да переставлял же для общего плана. Ведь ты сказал, что сначала будем снимать общий!

— Общий. Внимание, еще раз репетируем!

Леня припал к глазку камеры, двинулся с ней вперед и, перебивая Коберского, поднял руку:

— Стоп!

— В чем дело?

— Тут в правом углу — толстая испитая морда. Ну разве такой будет в молодежном кафе пить коктейли? Виталька, не понимаешь? — набросился он на Жолуда.

— Но по кадру съемка идет слева направо, и этот тип останется на заднем плане, его не будет видно, — с обидой ответил Жолуд. — Вначале-то и ты его не заметил…

— Был бы я хорош, если бы заметил уже в материале. Поприличней массовки ты, конечно, не мог достать…

— А кто пойдет сюда мучиться за три рубля?

— Да вон же, погляди, какая красавица — сама чистота и нежность!

— Эта чистота и нежность еще только в седьмом классе.

— Прекратить! — прикрикнул на них Коберский. — Этого убрать вон туда, к бочке с пальмой. А сюда эту девочку. — Аникей наклонился к камере и наблюдал в кадре, как Жолуд пересаживал девочку на место мужчины. Скривился, сказал Виталию: — Уж больно молода, а так ничего, сделайте ей грим. И возьми, Леня, ее крупнее.

— Симпатичная мордашка, — улыбнулся Жолуд, поняв, что режиссер доволен его находкой.

— Включите третий диг! — скомандовал Савостин.

— Репетируем! — поднял руку Коберский, жадно и придирчиво охватывая взглядом сразу весь зал. — Начали!

Все, до сих пор казавшееся скованным, неподвижным, завороженно глядевшим на камеру и режиссера, ожило, задвигалось; звякнули бокалы, забулькало ситро, заиграла негромкая уютная музыка, задвигались стулья, и в глубине зала несколько пар поднялись танцевать.

— Так, так, ничего, — сказал Коберский. — Стоп!

— Да они все — как настоящие артисты, — наклонился к Мишульской Мережко.

— Как настоящие истуканы, — ответила своим баском Лиля. — Седьмой раз репетируем, удивляюсь, как Коберский еще не вышел из терпения. У него все-таки огромная воля.

В кафе вошли Скляр, Григорьев и Потапова.

— Почему так рано? — вновь набросился на Жолуда Коберский.

— Вы же сказали на восемь, а уже пятнадцать минут девятого.

— Не успели, значит! Не видишь сам, что ли? Мог бы позвонить, они еще часок-полтора отдыхали бы в гостинице, страсть не люблю усталых актеров!

— Так что, попробуем снять? — спросил Савостин.

Коберский не ответил, мысли его, по всей видимости, уже были заняты только что приехавшими актерами, они для него важнее любой сегодняшней сцены с массовкой.

— Тут нет никакой комнатки, где бы они могли пока отдохнуть? — спросил он у Скляра.

— Заведующая дала мне ключ от своего кабинета.

— Отлично. Пусть идут туда… Или нет, постойте. — Он положил руку на плечо Савостину и сказал виновато. — Ты был прав, не снимем мы того, что на сегодня задумали. — И уже властно. — Значит, так: сейчас снимем уже отрепетированный общий план, потом приход героя в кафе, затем… А вот их встречу уже не успеем снять.

— Может, снять крупным планом героиню? — предложил Савостин.

— О, молодец, это идея! — загорелся Коберский. — Только игра у нее сложная, она в этом крупном плане должна задать тон и темп всему эпизоду, поэтому нужно снимать ее свежей, еще не уставшей. Вот этот крупный план снимем — и отпустим ее на все четыре стороны.

— Что, опять свет переставлять? — Лицо у Лени Савостина страдальчески сморщилось. — Пощади, Аникуша!

— Пощадить осветителей и не пощадить актрису — значит, не пощадить кино, — сердито изрек Коберский и нахмурился.

— А массовка? — вмешался Жолуд.

— Что массовка?

— Они тоже устали, тоже ведь люди.

— Да что вы мне все диктуете! — взорвался Коберский и пошел было к двери, но тут же наткнулся на сочувствующий взгляд Мережко, взял себя в руки. — Сигареты есть?

— Есть, — вынул из кармана плаща пачку Мережко.

— Объяви пятиминутный перекур, — сказал он Жолуду. — И все чтоб на террасу, а то еще на дождь выпрутся. И свет выключить, открыть окна!

— Да, жарковато! — вытирая платком пот со лба, заискивающе посочувствовал Коберскому Мережко.

Они стояли в углу большой террасы, еще не готовой для лета, без стульев и столов, курили. Массовка собралась в другом конце, ее участникам что-то снова горячо объяснял Жолуд.

— Конечно же, во всем виновата спешка, — жаловался Аникей. — Она — наипервейший враг кино. Сроки, сроки поджимают. Ведь если бы шло по-людски, то следовало бы в первый день освоить интерьер, установить свет да отрепетировать все как следует. Ну, снять какой-нибудь проходной кадр. А тут приходится все делать сразу…

— Все будет нормально, — успокоил его Мережко.

— Все, да не все… А тебя не пойму. Ну что ты в этой суете находишь интересного? Первый раз на съемках, что ли?

— Тянет почему-то, может, когда-то и мне придется снимать.

— Не лезь не в свое дело, у тебя профессия спокойнее.

— Может, махнемся? — хитровато прищурился Мережко.

— Нет уж, каждый знай свое. Я, правда, сознаюсь тебе, тоже кое-что задумал, хочу попробовать написать, но свое ставить — избави бог!

— Все вы так говорите, а там напишешь первый сценарий, захочешь второй — и прощай тогда, Мережко. Авторский кинематограф нынче в моде.

— Нет, трудно свою вещь ставить, все равно нужна помощь хорошего сценариста. Характеры, сюжет, диалоги… Сложно, — Он бросил в лужу, кипящую от дождя, сигарету и спросил уже с улыбкой. — Может, подключишься к моей задумке? Закончим картину, поедем куда-нибудь в село или махнем на пустынный берег моря, чтоб тихо было, чтобы никто не мешал и не гнал в шею, да сварганим такой сценарий, а?

— Нужно подумать, никогда в соавторстве не работал, не представляю даже, как это. Один пишет, а другой за пивом бегает, так, что ли?

— Если даже и так, — рассмеялся Коберский, — то все будем делать по очереди.

— А я пива не пью, — погладил себя по животу Мережко.

— А я сценариев не пишу!

Теперь они уже оба весело смеялись, и все оглядывались на них удивленно: только что стояли мрачные, только что Коберский, выйдя из себя, едва не покинул съемочную площадку, а тут такой смех. И у всех как-то сразу же поднялось настроение.

И снова Мережко сидел рядом с Мишульской, наблюдая, как готовится группа и массовка к съемке, как уже в который раз репетируют одну и ту же сцену. Наконец наступило долгожданное…

— Все готовы? — спросил Коберский.

Тишина в ответ обозначала готовность.

— Внимание, мотор!

Какая-то быстрая, юркая девушка, вероятно монтажница, объявив номер дубля, вскинула перед крайним столиком хлопушку, резко хлопнула ею.

— Пошли! — взмахнул рукой Коберский.

Затрещала камера, закивали головами, загалдели за столиками, стали есть и пить; плавно, как бы ниспав откуда-то сверху, заиграла музыка, тихая и мелодичная, поднялись из-за столиков пары и очень естественно, как и в жизни, стали танцевать.

Мишульская, почти не глядя на кадр, внимательно вслушивалась в свои наушники. Но вот глаза вдруг расширились, она вскинула голову и стала сердито всматриваться в тех, кто сидел за одним из столиков.

— Стоп! — скомандовал режиссер, вытер вспотевший лоб и тихо Савостину. — Ну как, ничего?

— По-моему, сносно…

Со стула вскочила Мишульская и гневно спросила у зала:

— Кто за левым столиком, у самого микрофона, чавкает?

Двое ребят и девушка, еще не успевшие дожевать пирожное, закрыли рты, застыли ни живы ни мертвы.

А Мишульская, уже тише, сказала Александру:

— Фу, как может жена жить с мужчиной, который чавкает?

— Они еще не женаты, — презрительно усмехнулся Жолуд.

— А может, это не они, а девушки? — спросил кто-то из осветителей и захохотал.

Мишульская окатила его негодующим взглядом:

— Девушки, во всяком случае, те, что за столом, не могут чавкать. Они вполне современны и интеллигентны.

— Замечание звукооператора понятно? — скривившись, спросил Коберский.

— Понятно, — крикнул кто-то за последними, даже не попадающими в кадр столиками.

— Снимаем еще один дубль.

Мережко знал, что сейчас будет долго повторяться одно и то же, ему стало скучно. Не дожидаясь, пока Коберский крикнет свое извечное режиссерское «Полная тишина!», быстро поднялся и юркнул за дверь кафе.

В такси он увидел Саида и Цалю. Саид, закинув голову, неудержимо хохотал, сверкая своими золотыми зубами. Мережко, перепрыгивая лужи, подбежал к машине, распахнул дверцу, уселся сзади.

— Что так весело?

— Ой, Александр Николаевич, не могу, меня Цаля когда-нибудь уморит!

— Анекдоты? — с теплой приязнью поглядел на Цалю Мережко.

— Нет, мемуары, — вздохнул Цаля.

— Он рассказывал, как разводился с первой женой и какой повод выдвинула та дура, когда их не хотели развести. Говорит судье: у меня очень важный аргумент, мой муж допился до того, что кто-то на спине написал ему мелом неприличное слово, — Саид снова взорвался смехом. Потом, вытерев слезы, спросил: — Вас отвезти куда-нибудь?

— Куда-нибудь можно.

— Сейчас должна выйти Потапова, завезем ее в гостиницу, а потом — куда скажете.

Но вскоре вместо Потаповой вышел Жолуд, плюхнулся на сиденье рядом с Мережко:

— Давай мигом в гостиницу! Опять этот проклятый «дипломат» забыли…

— А что, разве реквизитор не могла за ним поехать? — удивился Мережко.

— Да он у меня в номере…

— Ну и что?

— В нем верблюжья шерсть для кофточек, — иронически ухмыльнулся Цаля, — Жолуд все ею понабивал.

— Цаля, ты хам! — рассвирепел Виталий.

— Зачем оскорбляешь человека, начальник? — обернулся к нему Саид.

— Кстати, — сердито сказал Мережко, — вам бы, Виталий, и вообще не следовало называть Олега Иларионовича Цалина на «ты», он вдвое старше вас… — Помолчал немного и строго добавил. — Извинитесь, Виталий!

— Извините, — краснея, выдавил Жолуд — скорее для Мережко, чем для Цали.

— Ладно уж, я привык, — смущенно отмахнулся Цаля. — Да и сочувствую я Виталию. Второй режиссер, а нагрузка у него по первой категории, как у каждого, выбравшего себе подобную профессию. Знаю и сочувствую. Только пусть Виталий помнит всегда об одном: что жизнь коротка и не все мечты сбываются. Ровно семьдесят пять лет назад, когда на бульваре Капуцинов появился первый фильм, вместе с ним возникли и первые киношники-неудачники, которые, к сожалению, никогда не переведутся. Я тоже, Виталий, как и ты, сценарии пытался писать, да и сейчас еще подумываю. В меня даже верили — и не кто-нибудь, а сам Иван Пырьев! Как-то он выступал на худсовете и сказал: вот такой-то сценарист, хоть и лауреат, хоть и мастер, авторитет, но хорошего сценария уже не напишет, а вот Олег Цалин еще напишет. Написал, и не один, но ни один так и не был поставлен…

— Бывает, все бывает, Цаля, — подбодрил его Саид. — Но ты еще напиши, поставят, все ведь свои люди, правильно я говорю, Александр Николаевич?

Мережко не ответил, а Цаля засмеялся и заговорил уже в своем обычном полувеселом тоне:

— Вот вспомнил Пырьева — и вспомнилась одна сценка. В Крыму это было, что-то там снимали мы в Ялте. Когда съемок не было, купались или просто стаей бродили по городу, как это заведено у киношников… Ну и повстречали Пырьева. Остановились, разговорились, а потом вдруг решили сфотографироваться всей группой. Вернее, не сами так решили, а зазвала нас какая-то старая женщина-фотограф с таким же старым-престарым фотоящиком на треноге. Ну, выстроились перед объективом, а она начала свой кадр создавать: ты вот сюда стань, а вы вот сюда, ты, дядя, — на Пырьева, — выше всех, становись сзади, а ты, — на меня, — пониже, давай вперед, девушек в центр, и так далее. Долго мучила. Наконец, Пырьеву это надоело, и он скомандовал: а ну, массовка, рассыпайся! Стали кто где. Фотограф посмотрела, посмотрела на все это и засмеялась: мол, шутники вы, что в нашем фотоделе смыслите? А Иван Александрович говорит: снимайте так, как мы стали. Нет, ничего вы не понимаете, я хочу лучше для вас. Для нас будет лучше так, как предлагаем мы, отвечал Пырьев. Потом понял, что убедить фотодаму невозможно, и взорвался: да я же народный артист СССР, я снял в своей жизни столько метров и столько людей, сколько весь ваш род не снял и уже не снимет! А она ему свое: артистов тут много у меня снималось, а я фотограф, я знаю свое дело лучше. Пырьев сдался, потом долго хохотали…

— К чему это ты рассказал? — вновь позабыв совет Мережко называть Цалю на «вы», спросил Жолуд. — Не понял я подтекста…

— Ты везде ищешь подтекст, — ухмыльнулся Цаля. — А я просто так рассказал. Разве нельзя просто так?

— В любой истории есть свой подтекст, — многозначительно заметил Жолуд. И тут же обратился к Мережко: — А скажите, Александр Николаевич, как, по-вашему, что все-таки нужно, чтобы стать сценаристом?

Мережко пожал плечами:

— Наверное, прежде всего, как и в любом другом деле, способности…

— А некоторые твердят — знание жизни, знание жизни…

— А как же без этого, — снисходительно улыбнулся Мережко.

И подумал о том, что этому парню как раз и не хватает того, что зовется знанием жизни. Он, может, и способный, целеустремленный, но вот и у Цали все это было, — а что он в жизни видел? Кино, кино, поездки, съемки, гостиницы. — Жил, парился много лет в этом киновареве, а писать-то ему, по сути, было не о чем. В этом, пожалуй, судьбы и юного Жолуда, и уже прожившего жизнь Цали схожи…

13. Немного из жизни Саши Мережко и его первых товарищей

За проступок, совершенный в тот вечер, даже по самым снисходительным законам им грозила тюрьма.

— Волки вышли на промысел, — храбрясь, острил Сашка.

Они в самом деле вышли на «промысел» и действительно напоминали волков: были злы и голодны. Мелкая спекуляция уже второй день не приносила ничего, на большее они пока что были не способны. А в тот вечер решились…

Прохаживались по Основянской, в полукилометре от Илюшкиного дома. Илюшка отказался идти с ними. Ему, конечно, жилось легче: мать работала на заводе и получала дополнительный паек. Когда они уходили, Илюшка сидел на краешке койки, покрытой серым солдатским одеялом, и, заложив крохотные кулачки между коленей, подрагивал худыми, узкими, как у девчонки, плечами.

Улица была без фонарей. Спать здесь ложились рано, и лишь кое-где в окнах мерцал свет. Первым им встретился инвалид на костылях — его не тронули. Затем минут через двадцать — женщина. Они спросили, который час. Ответив, что часов у нее нет, женщина пугливо обошла их и почти побежала. Их, оказывается, боялись, и это придало смелости (хотя женщин они договорились тоже не трогать).

А третьим был Он…

Пришел поезд — станция была рядом. Люди шли вначале кучками, затем поодиночке растекались по переулкам. Бережан остался один. Он шел с вещевым мешком за плечами, с чемоданом в руке, прихрамывая, опираясь на палку. Иногда из подворотен со злобным лаем выскакивали собаки, подкатывались под самые ноги, но он словно был глух — не приостанавливался, не оборачивался. И только поравнявшись с оврагом, Бережан остановился, напряженно вгляделся в темноту, где тускло светилось окно Илюшкиного дома, постоял в раздумье и, вдруг подняв палку, с силой швырнул ее в темноту. Тут они и выросли перед ним.

— Закурить не найдется? — преградил ему дорогу Витька и щелкнул зажигалкой.

Не успел Бережан ответить, как Сашка рванул чемодан. Потом ребята даже не поняли, что же произошло. Оба полетели на землю, пытались подняться, но все плыло в глазах, как после долгого кружения. А когда поднялись, увидели, что Бережан уже стоял у Илюшкиного дома…

Он еще долго стоял, глядя на дом и не решаясь войти. Потом все же нерешительно зашагал к крыльцу, перевел дыхание, постучался. Ему открыла Лидия Антоновна, Илюшкина мать. Когда яркий квадрат света выхватил пришельца из темноты, женщина вздрогнула и некоторое время напряженно, с тревогой вглядывалась в небритое усталое лицо.

— Не узнать? — хрипло спросил Бережан.

— Вася, — наконец выговорила хозяйка; в ее голосе не было ни радости, ни удивления.

— Где Андрей? — выкрикнул Бережан, заглядывая через плечо Лидии Антоновны.

В дверях затемненной комнаты появился Илюшка. Бережан быстро поставил чемодан, сбросил с плеч вещмешок и с подвижностью человека, которой трудно было ожидать от этого неуклюжего на вид человека, пошел на него, широко раскрыв руки.

— Андрей!

Илюшка стоял неподвижно.

— Илюша… — виновато проронил Бережан, опуская руки. — Как похож…

Лидия Антоновна невольно перевела взгляд на портрет на стене, где был снят ее муж, Илюшкин отец, друг Бережана, и с горьким упреком, почти с отчаянием сказала:

— Все, все вернулись… Даже те, кого никто не ждал…

Бережан нагнулся, поднял вещмешок. Он понимал ее горе, знал, что через минуту-другую женщина заговорит совсем по-иному. Ведь он проделал слишком долгий путь, видел горя больше, чем хозяйка, и окно этого дома было, пожалуй, единственным светом, который манил, звал его. Только здесь его ждали открыто и радостно. Но сейчас радости не было: в дом не вернулся с войны хозяин, друг Бережана…

— Дядя Вася, оставайтесь, — с мольбой проговорил Илюшка.

Бережан пристально посмотрел на паренька, улыбнулся ему своей обычной грустной улыбкой, покосился на Лидию Антоновну. Хозяйка молчала. Гость потоптался в нерешительности: обида у него прошла, осталось только чувство неловкости.

Тут-то и вошел в дом Анатолий Степанович Коротков. Он был в защитном кителе, в диагоналевом галифе и в щегольских хромовых сапогах. Коротков часто бывал в этом доме, но Илюшка не любил его, хотя тот на вид казался спокойным, добродушным человеком. Круглолицый, розовощекий, он всегда ходил с большим кожаным портфелем, от которого дразняще пахло конфетами.

— Бережан? — узнал пришельца Коротков и радостно, широко заулыбался, бросил портфель на подоконник, обнял фронтовика. — Вернулся, живехонек! Рад, очень рад. А я вот иду, вижу — свет, дай, думаю, заверну на огонек… Ну и вообще, Лида теперь у меня работает, вот и заглядываю…

Лидия Антоновна тем временем пошла накрывать на стол.

Коротков рассказывал, что его еще под Москвой контузило, что шесть месяцев пролежал в госпитале, а потом «комиссовали», вернулся на завод…

— Пришел — одни женщины да старики. Трудно, трудно было. Ну, а теперь все наладится, возвращаются люди. Теперь заживем! И мне, может, легче станет, а то — как белка в колесе. Видал, какой портфелина — полон бумаг, — рассмеялся Коротков, раскрыл его, вынул бутылку водки и консервы. — Вот, держи, — передал Лидии Антоновне. — Сегодня премиальные получили, купил на всякий случай…

Но когда хозяйка пригласила за стол, решительно отказался, направился к двери.

— За встречу, — тянул его за рукав Бережан. — Ну?

— Потом как-нибудь, Вася, у нас еще много времени впереди, — извинялся Коротков. — А сейчас не могу, отчеты, всю ночь буду сидеть. На завод вернешься или в другое место метишь?

— Вернусь, — твердо ответил Бережан.

Когда сидели за столом, Илюшка во все глаза смотрел на Бережана, и ему казалось, что тот почти не изменился. Вот только будто стал немного пониже, поседел, да еще военная форма делала его каким-то чужим, мало похожим на того довоенного дядю Васю, каким он запомнился — в потертом коричневом пиджаке с наспех заштопанными пропалинами, в рубашке со змейкой-«молнией».

Лидия Антоновна с грустью думала о том, как эти несколько лет жизни изменили Василия. Лицо, до войны совсем молодое, сейчас стало сероватым, словно в него крепко впиталась пыль пройденных дорог, лоб, казалось, стал ниже — это, конечно, от морщин, раньше их не было…

Бережан тоже нашел Лидию Антоновну изменившейся, постаревшей. И только за столом, робко поглядывая на нее, будто знакомясь заново, подумал, что она, пожалуй, стала еще красивее. Исчезла девичья угловатость, которая до войны так мешала ей, вместо восторженного блеска в глазах появилось какое-то печальное спокойствие.

— Чего тебе идти к чужим? — беря рюмку, сказала Лидия Антоновна. — Оставайся, места хватит.

— За Андрея, пусть земля ему будет пухом, — глухо молвил Бережан, и они выпили.

Лидия Антоновна покосилась на Илюшку, который выпил свою рюмку залпом, с хвастливой бравадой, как пьют обычно юнцы.

— Видал его? — осуждающе сказала. — Да ты хоть закусывай…

— Не хочу, — отмахнулся Илюшка.

— Совсем от рук отбился, — жаловалась Лидия Антоновна. — С седьмого класса школу бросил, баклуши бьет…

Бережан откинулся на спинку стула, вынул сигареты, протянул Илюше:

— Закурим?

— Я ему закурю!

— Да ведь курит он, — сказал Бережан. — Бери, немецкие…

Илюшка впервые при матери взял в рот сигарету. Бережан щелкнул зажигалкой. Мальчишка нагнулся прикурить, но вдруг так и застыл, будто в полупоклоне.

— Можно? — протянул он руку к зажигалке. — Ну, конечно же, моя!

— А где ты ее потерял? — насторожился Бережан.

— Я?.. — смутился Илюшка. — Витьке в карты проиграл…

Бережан помрачнел и задумчиво посмотрел на него.

— Вот-вот, — вздохнула Лидия Антоновна, — карты, а от них и до тюрьмы недалеко.

— А он что — твой дружок? — спросил Бережан.

— Умгу, — кивнул Илюшка.

— Друзья — это те, у кого учатся хорошему, — заметила Лидия Антоновна назидательно.

— Всякое бывает, — вздохнул Бережан.

— А отец в карты играл? — спросил Илюшка.

— Нет, отец в карты никогда не играл, — поспешила ответить Лидия Антоновна. — Дай бог, чтобы и ты в него пошел…

Бережан приподнял голову, прислушался. До его слуха донеслись далекий скрежет и повизгивание металла, затем ухающий, глухой стук, словно по земле били гигантским молотом.

— Ветер переменился, от завода дует…

Конечно, и ему, и Лидии Антоновне в тот вечер думалось, что не такой должна быть эта встреча и вовсе не о том им хотелось говорить… Хозяйка молча убирала со стола, мыла посуду, стелила гостю постель в той самой комнатушке, в которой он часто ночевал и раньше, когда засиживался в гостях допоздна. Бережан с Илюшкой, точь-в-точь как когда-то с Андреем, вышли на крыльцо покурить перед сном…

Ранним утром Бережан, как и когда-то до войны, деловито шагал к заводу, заметно прихрамывая. Все улицы, аллейки и дорожки заводского поселка вливались в широкую, с потрескавшимся асфальтом аллею, ведущую к центральной проходной; так к большой реке стекаются ручейки и маленькие речушки. По этим улочкам и переулкам, дорожкам и аллейкам негустым молчаливым потоком текли к проходной люди. Бережан жадно провожал их взглядом, выискивая знакомых. Мужчин почти не было, преимущественно женщины и подростки. Вот уже не прошли, а пробежали последние — две заспанные девчонки и паренек, на ходу жующий хлеб, — и аллея опустела.

Миновав проходную, Бережан вошел в невысокое здание с облупленным фасадом, открыл дверь с табличкой «Отдел кадров». Коротков будто всю ночь ждал его: быстро встал из-за стола и радостно пошел навстречу.

— Ну как, устроился?

— Устроился.

— У Лиды?

— Пока у нее…

— Хочешь — помогу в общежитие?

Бережан промолчал.

Коротков вынул из сейфа анкету, протянул ему:

— Теперь не отпущу, заполняй!

— Ты бы мне пропуск сначала, анкета подождет.

— Давай, давай, не хитри, знаем мы вас, — засмеялся Коротков, — еще на другой махнешь, люди-то везде нужны, все теперь выгоду ищут. Заполняй.

— Никуда больше идти не собираюсь, — просматривая графы анкеты, ответил Бережан. — И это все писать?

— Все, — похлопал его по плечу Коротков.

Бережан сел за стол, вздохнул, взял ручку. Не разучился ли он выводить буквы? Итак, фамилия, имя, отчество. Он поглядел в окно — и вдруг увидел коренастого мужчину. До чего знакомая лысина! Господи, да это же инженер Вирин!

— Петр Петрович! — распахнув окно, крикнул Бережан.

Через мгновенье Петр Петрович и его товарищи подбежали к управлению и со смехом, с веселыми возгласами вытащили Василия через окно на территорию завода.

— Вы хоть пропуск ему закажите! — кричал вслед Коротков.

Шумно разговаривая, перебивая друг друга, шли мимо строящихся и отстраивающихся здании, мимо бассейна-отстойника, окутанного паром, мимо целой горы помятых танков, привезенных на переплавку. А когда пришли в цеховую конторку, когда вспомнили уже всех общих знакомых, замолчали надолго, усиленно дымя сигаретами. Потом Петр Петрович вдруг спросил:

— Ну, так что, Василий, берешь ремонтную бригаду?

Бережан согласился. Хотелось побыстрее взяться за привычную работу, да и недосуг было отдыхать, ждать, пока окончательно заживут раны.

— На первое время хотя бы человек пять-шесть, — говорил Вирин. — Людей подберешь сам.

— А кто эти ребята? — поинтересовался Бережан.

И тут все рассмеялись.

— В том-то и дело, что на заводе ни одного лишнего. Пойдешь на вокзал, лови там демобилизованных и тащи сюда.

— Вот как? — удивился Бережан.

— А что же ты думал, — смеялся Петр Петрович. — Даем три дня, считай себя в командировке.

В тот же день Бережан пошел на вокзал. Внимательно приглядывался к толпам пассажиров, пока не заметил стайку ребят. Сашка, Илюша и Витя привычно толкались в вокзальной сутолоке, предлагая приезжим маргарин и бритвенные лезвия.

— Маргарин, маргарин, — гундосил Витька, прикрывая грязным носовым платком огромный синяк под глазом.

— Кому лезвия, американские лезвия! — бойко выкрикивал Сашка.

Илюша шел сзади. Засунув руки в карманы и опустив глаза, бормотал застенчиво:

— Маргарин. Лезвия… Маргарин. Лезвия…

А тем временем Бережан увидел в толпе того, кто был ему нужен, — огромного парня с таким же вещмешком и чемоданом, с каким сам Бережан вчера сошел с поезда. На плечах у парня красовались сержантские погоны.

— Огонька не найдется? — издалека зашел к нему Бережан.

— Есть, — парень поставил чемодан, достал зажигалку.

— Домой? — прикуривая, спросил Бережан.

— Домой, — вздохнул парень.

— Работать-то где будешь?

— Работа всегда найдется, — хмуро ответил парень.

— А может быть, к нам, на завод?..

— На завод… — проворчал парень. — А хлебом кто кормить будет? В селе одни бабы… А ты — на завод… — И пошел своей дорогой.

Вскоре Бережан, всматриваясь в толпы пассажиров, вновь заметил подходящего демобилизованного. Это был невысокий худощавый мужчина лет сорока. Поспешно погасив папиросу, Бережан подошел к нему с той же просьбой — прикурить.

— Извините, — смутился мужчина, — некурящий.

— Домой? — спросил Бережан.

— Домой…

— Извините, — подстраиваясь под вежливый тон незнакомца, начал Бережан, — у меня к вам разговор…

— Пожалуйста.

— Тут дело такое, деликатное… Организуем на заводе бригаду, а людей не хватает. Может, к нам завернете?

Мужчина с сочувствием посмотрел на Бережана. А тут как раз приблизились трое дружков, предлагая «маргарин и лезвия». Незнакомец перевел на них горестный взгляд и сказал:

— Нет, товарищ, учитель я… Вот эти меня ждут.

Бережан оглянулся.

— Дядя Вася!.. — испуганно шепнул друзьям Илюшка.

Торопливо пряча товар, Витька с Сашкой пыталась уйти, но Бережан проворно опередил их, крепко схватил за руки.

— Пусти! — рванулся Витька.

— В чем дело? — вырос перед ними милиционер. — Пройдемте!

— Нет, нет, они со мной, — успокоил его Бережан. — Пойдемте, ребята.

С мрачным молчанием выбирались они из вокзальной сутолоки.

— Итак, старые знакомые? — насмешливо глядя на синяк у Витьки под глазом, заговорил Бережан.

— Не заложили — и на том спасибо, — зло буркнул Витька.

— Весьма благодарны, — манерно кривляясь, добавил Саша.

В привокзальном сквере они присели на свободную скамейку.

— Где отец? — спросил Бережан у Сашки.

— Погиб.

— А у тебя?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Витька. — Мать посылала на розыски, ответили, что пропал без вести…

— А мать?

— Сидит. — Витька, заметив, как удивленно вскинулись брови у Бережана, поспешно добавил. — За пачку маргарину.

— А твоя? — повернулся Бережан к Сашке.

— Умерла.

— М-да-а… Ну, вот что, хлопцы, хотите ко мне в бригаду?

У них давно был готов ответ на подобные предложения. Первым, словно боясь, что его перебьют, высказался Сашка:

— Не-э-эт, мы люди свободные, нам свобода дороже!

— А что такое свобода? — спокойно, слегка насмешливо поинтересовался Бережан.

Все трое молчали, зная, что их мнение расходится с мнением тех, кто пытался «прибрать их к рукам».

— Свобода — это когда человек может честно людям в глаза смотреть, — тихо ответил сам себе Бережан. Он закурил и, отвернувшись, некоторое время смотрел на бесконечный людской поток, плывший к вокзалу, затем обратно. Наконецнегромко произнес. — У меня в бригаде не хватает людей… Не понравится — держать не буду. Пошли?..

Они нерешительно поднялись, еще ясно не сознавая, что начинают невольно подчиняться воле этого человека, не приказывающего, а делающего все как-то очень просто, спокойно и деловито. Ребятам казалось, что они давным-давно знакомы с ним и только на короткое время расставались. Они поплелись за Бережаном, почему-то опустив головы, не глядя друг на друга…

Не гул станков запомнился им, когда впервые вошли в цех, не запахи нагретых масел и не визг железа. Запомнилась инструментальная. У ее широкого, как в ларьке, окна сидела девушка. Звали ее Вера.

— Вот мои, Вера, — сказал Бережан, когда они робко подошли к окну. — Покажи им тумбочки и выдай инструменты.

Вера со строгим любопытством оглядела ребят, остановила взгляд на Витьке, спросила:

— Фамилия?

— Юденков.

Девушка протянула ему ключ:

— Шестая тумбочка, сверла получишь завтра.

— Твоя?

— Мережко, — назвал свою фамилию Сашка.

— Третья тумбочка. Вот ключ. Недоукомплектовано зубилами. Получишь позже.

— Бочарову дан первую, — сказал Вере Бережан.

— Бочаров? Фронтовик вернулся? — Вера близоруко сощурила глаза, пытаясь лучше разглядеть Плюшку. И недоверчиво спросила. — Вы воевали?

— Бочаров — это мой отец.

Илюшка очень волновался, когда открывал тумбочку отца. Даже капельки пота выступили на лбу. Став на колени, вынимал из тумбочки ключи, зубила, достал темный от масел ошметок ветоши, которым отец когда-то вытирал руки. На ладонях остались следы…

А потом уже, стоя у гигантских сушильных печен, которые нужно было ремонтировать, Бережан говорил ребятам:

— Есть пословица: куй железо, пока горячо. А у нас, запомните, должно быть наоборот. Жди, пока железо остынет.

— А вы ведь, Василий Николаевич, и в горячую печь лазили, — заметила проходившая мимо Вера.

— Это когда же?

— Я недавно просматривала довоенные подшивки газет, и там написано, как вы и Андрей Иванович Бочаров, отец Ильи, обмотали лица, надели ватники, рукавицы и полезли. А Бочаров обгорел даже…

— Сильно обгорел? — обеспокоенно спросил Илюшка.

— Нет, пустяки, — вздохнул Бережан.

— А я плохо помню отца, — признался Илюшка. — Вроде бы и недавно все было, всего пять лет назад, а как будто в тумане…

— Твой отец был очень смелый и решительный человек, — сказала Вера.

— А вы моего отца не помните? — спросил Витька у Бережана. — Он работал в М-1. Даже фотографии не осталось…

— Твоего? — внимательно поглядев на Витьку, задумался Василий Николаевич. — Как же, помню… Он был высокий такой, худощавый, жилистый. Очень сильный. Трудился здорово, к товарищам хорошо относился. Его все любили.

— А мой? — спросил и Сашка. — Я вот вроде и хорошо помню, но как-то не присматривался к нему тогда. Есть отец — ну и ладно, так ведь и должно быть. Помню только, что любил выдумывать разные истории, веселый был, всегда шутил и смеялся. На сборке он работал.

Бережан внимательно, как и на Витьку, посмотрел на Сашу:

— Помню. Круглолицый такой был, и верно — веселый. Не очень высокий, но сильный и, главное, работящий. Честный, товарищем хорошим был. Его тоже все любили.

В те дни и в цехе, и в столовой к новичкам часто подходили активисты, агитировали вступать в разные кружки и секции. И хотя завод еще не был полностью восстановлен и многие больше думали о том, чтобы после утомительного рабочего дня досыта поесть, уже шли занятия в школе рабочей молодежи, уже на праздники в заводском клубе демонстрировала свое искусство самодеятельность. Из красного уголка цеха во время обеденного перерыва доносились звуки аккордеона и басовитые раскаты духового оркестра. Но трое новичков поначалу довольно скептически относились ко всему этому, а может, просто терялись в круговороте событий, так неожиданно захватившем их. Умная девушка Вера, инструментальщица, секретарь комсомольского бюро цеха, в первые дни сумела увлечь одного лишь Илюшку — он поступил в секцию туризма. Но друзья понимали, что тихоне Илюшке не туризм был нужен, а Вера — бедняга страдал «влюбчивостью с первого взгляда».

Как-то в столовке сквозь стук ложек о тарелки послышался застенчивый голосок:

— Кто хочет записаться в стрелковый кружок?

Посреди зала стояла высокая красивая девушка с неестественно большими глазами, с уложенными на голове толстыми черными косами, слегка прикрытыми косынкой.

— Война ведь закончилась, дуреха! — весело сказал Сашка.

— А стреляют не только на войне, это хороший вил спорта, — с наивной убежденностью ответила девушка.

— Знакомьтесь, ребята — выросла рядом с ней Вера, — это моя подруга, чемпионка нашего завода по стрельбе Ира Старченко.

— Я вам, Ира Старченко, очень сочувствую, — острил Сашка. — Представляю, как трудно во время стрельбы зажмуривать такие глаза.

Витька сердито дернул Сашку за пиджак:

— Это нам подходит, записывай!

Ничего нет странного в том, что в памяти о первых днях заводской жизни остались не работа, не усталость после смены, не сбитые молотками руки, а люди, которые стали им близки, их лица, жесты, улыбки. Среди ребят новички не искали себе товарищей. Их было трое. Так уж повелось издавна, что дружба почти всегда крепка тройкой, не были исключением и они. Был у них еще и четвертый, старший, а в пятом они не нуждались. Но очень скоро им захотелось дружбы с девушками — той настоящей, чистой, которая бывает только в юности, память о которой остается на всю жизнь. Многие называют ее первой любовью. Илюшка увлекся Верой, Витька с нетерпением ждал тренировок в стрелковой секции, и лишь Сашка держался дольше, свысока поглядывая на товарищей, насмешничал, хотя где-то в душе и чувствовал свою неполноценность (что это за рабочий парень, если он не имеет девчонки?). Но в день, о котором пойдет речь, и Саша, как он выразился позже, «распрощался со своей свободой».

Было это так… Конец смены. Прячется в тумбочку инструмент, хлещет вода в темной, сырой душевой. Сашка лениво, вытираясь застиранным вафельным полотенцем, позевывает и говорит с нарочитой небрежностью:

— Так куда махнем вечером?

— Как куда? В стрелковый кружок, — невозмутимо отвечает Витька.

— Ах, да, — усмехается Сашка и бросает иронический взгляд в тот угол цеха, где Ира убирает стружку со своего станка. — Ну, что ж, стреляй, стреляй!

Засунув руки в карманы, гордый и насмешливый, Сашка подходит к Илюше:

— Как вечерок проведем?

— Сегодня секция туризма, — виновато разводит руками Илюшка.

— И руководит этой секцией Вера? — с подвохом уточняет Мережко.

— Ну да, — отвечает Илюшка, но, уловив насмешку, сердито отворачивается.

— А вы, Василий Николаевич, в какой кружок на вечер? — невинно спрашивает Сашка у Бережана.

— Я, Саша, устал, — кладет ему руку на плечо бригадир. — Я иду спать.

Бережан быстро шагает по скользким от пролитых масел плитам цеха, слегка припадая на раненую ногу. Сашка почти бежит рядом. Коротконогий, коренастый, он кажется даже полноватым, хотя вряд ли в те годы это могло кому-нибудь прийти в голову — паренек не помнил уже, когда досыта ел. Их догоняет Лариса Бойко, очень тоненькая, почти крохотная, востроносая, с печальными, всегда усталыми серыми глазами.

— Товарищ Марешко, — несмело дергает она за рукав Сашу, — вы единственный, кто до сих пор не вступил в общество Красного Креста…

Его фамилию всегда почему-то коверкали, и это очень сердило его.

— Не Марешко, а Мережко, — отрезает он. — И вообще — пошла ты со своим крестом!..

Лариса растерянно моргает глазами.

— А ну, извинись, — беря Сашу за плечо и поворачивая лицом к Ларисе, хмуро говорит Бережан.

Сашка, насупившись, молчит.

— Нет, нет, не надо, — мотает головкой Лариса, — не надо…

И чтобы не увидели в ее глазах слез, быстро отворачивается, мигом скрывается в пролете между станками.

— Зачем обидел девчонку? — строго спрашивает Бережан.

— Ненавижу я этот пол, — небрежно сплевывая, пожимает плечами Сашка. — Все женщины одинаковы, все беды от них.

Бережан даже приостанавливается на миг, но, поняв, что перед ним еще совсем мальчишка, что вспышка грубости — всего лишь мальчишеская бравада, говорит уже мягче:

— Зря ты это, братец. Ей только шестнадцать, сидеть бы за книгами да покусывать карамельки, а она уже по пятому разряду вкалывает, понял? Ну, так ты куда?

Они остановились у выхода из цеха.

— Пойду инспектировать кружки и секции, которые так бессовестно поглотили моих друзей, — вздыхает Сашка.

Секция туризма собиралась в красном уголке. На скамейках сидело человек десять девушек. Илюшка приткнулся на стуле у самой двери. У противоположной стенки, на которой висела карта, стояла с указкой в руке Вера.

— Таким образом, как вы видите, наш первый маршрут будет несложным. Но это только первый…

— Восемь девок, один я… — войдя, шепнул другу Сашка.

Илюшка покосился на него сердито, но промолчал. Скучающе повздыхав, Сашка демонстративно ушел.

Направился к тиру. Но и там долго не задержался. В тире было всего два человека — Ира и Витька. Юденков держал в руках малокалиберный пистолет и напряженно всматривался в конец тоннеля, где над мишенью ярко светила огромная лампочка, прикрытая железным щитком.

— Попробуем? — предложила Ира.

Витька поднял пистолет, прицелился, выстрелил раз, другой, третий…

— Ни одного попадания! — весело констатировала Ира.

— Это потому, что не по живой цели, — сконфуженно оправдывался Витька. — Вот если бы какую ворону или фашиста… Давай возьмем пистолет и постреляем в овраге?

— В овраге можно будет потом, когда хорошо обучишься, обретешь навыки, а пока нельзя, — строго ответила Ира и снова предложила. — Давай еще попробуем.

Сашке, если откровенно, тоже хотелось пострелять, но раз уж отказался записаться в секцию, нужно было держать марку, попроситься теперь мешала гордость.

Он вышел из тира, медленно, как человек, которому некуда было торопиться, побрел по коридору. У пожарной лестницы вдруг снова столкнулся с Ларисой, слегка отшатнулся к стенке, с насмешливой подчеркнутостью уступая ей дорогу. И, когда Лариса уже прошла мимо, бросил вслед:

— Эй, как тебя…

Лариса остановилась.

— Ладно, так и быть, отпускай грехи, давай сюда свою индульгенцию. Вступаю в общество Христа…

— Не Христа, а Красного Креста.

— Давай-давай, не рассусоливай. Сколько платить?

Лариса вынула из кармана жакета стопку билетов, не глядя на Сашку, сказала:

— Три рубля.

Сашка с форсом вынул новенькую красную тридцатку.

— У меня нет сдачи, — заморгала глазами Лариса.

— Потом отдашь.

— А мы можем по пути разменять.

Когда миновали проходную и пошли по аллейке сквера, Саша спросил:

— А ты, кроме своего Христа, какому-нибудь кружку поклоняешься — туризму там или стрельбе?

— Я в духовом оркестре.

— Где-э-э?

— Я очень люблю музыку.

— Как же ты с такими легкими, — окинул ее хрупкую фигурку, — умудряешься дуть?

— А я не дую, я на барабане.

— А-а-а…

— Наш оркестр постепенно перерастет в симфонический. Когда завод разбогатеет — купим инструменты. Я, вообще-то, люблю скрипку. Ну, а пока на барабане….

Саша критически оглядел ее, остановил взгляд на брезентовых потертых туфлях.

— Что же это ты, по пятому вкалываешь, а туфли не можешь купить?

— Я купила, — торопливо оправдывалась Лариса, — даже две пары купила… своим братьям. Они у меня маленькие еще, один другому каши не подаст.

— Понятно, — неопределенно протянул Саша, а затем со вздохом и наигранно-скучающей миной спросил: — Ну так что, может, тебя домой проводить?

— Если тебе хочется…

— Хочется или не хочется — не в этом дело. Просто такой закон. Пошли!

— А ты мне вначале показался таким грубым, — с улыбкой сказала Лариса, — а на самом деле ты…

— Что — я? — краснея, нахмурился Саша.

— Ничего, с тобой и ходить бы можно…

Сашка еще больше покраснел: вот так тихоня — пигалица!..

На завод возвращались фронтовики, эвакуированные, и теперь уже не хватало станков. Старые, вывезенные во время войны на Урал, в Сибирь, остались там навсегда, завод получил часть трофейных, немецких, но их было недостаточно, чтобы цеха работали на полную мощность. Как-то Бережан сказал:

— Есть на свалке несколько станин «фиатов». Наша с вами задача, ребятки, собрать их, в кратчайший срок наладить и ввести в строй.

Работали и после смены, иногда по двенадцать-четырнадцать часов, к ремонтной бригаде подключилось еще человек двадцать комсомольцев. Рылись на свалках, в вагонах с металлоломом, выискивали нужные части, детали… Когда недели через две первый «фиат» был готов, Вера выпустила в их честь «молнию»: «Слава бригаде ремонтников!» Дальше перечислялись их имена. Ребята ходили страшно гордые и, косясь на «молнию», где крупными красными буквами были выведены их фамилии, немного стеснялись внезапно обрушившейся на них славы.

В цех из заводской конторы забежала Лидия Антоновна, сказала Бережану:

— Талант у тебя, Вася. Из таких бездельников и архаровцев сделать людей! Талант, ей-богу…

А когда они смонтировали второй «фиат», местный комитет выдал им в награду по шевиотовому костюму. На толкучке такие стоили не меньше трех тысяч. Получили ребята их в пятницу, а в субботу решили сходить в театр. Пригласили и Бережана с Лидией Антоновной.

Та пятница запомнилась Саше Мережко еще и потому, что в тот день он потратил почти все деньги, которые долго откладывал на костюм. Поскольку костюм теперь был не нужен (спасибо месткому!), он пошел сразу же после работы на толкучку и купил себе толстую тетрадь и новенькую авторучку (уже тогда он тайно пописывал стихи). Тетрадь была в какой-то лакированной обложке, в которую можно было глядеться, как в зеркало, заграничная, пахло от нее чем-то приторно-сладким. Потом, когда Александр Мережко вспоминал эти первые свои слабые вещи, сразу же ощущал и тот неулетучившийся из памяти с годами запах. Побродив по барахолке и купив еще кое-какие мелочи, Сашка вдруг увидел босоножки — заморские, на высоченном каблуке. Купил сразу, не раздумывая, и подарил их Ларисе.

Растерянная девушка долго отказывалась, но все же согласилась примерить. Босоножки оказались велики на нее, пришлось натолкать в носки пакли. А как преобразилась в них Лариса! И ростом стала выше, и будто взрослее. А ноги — никогда потом Саша не видел таких красивых ног! Смущенная, раскрасневшаяся, не очень уверенно передвигаясь по некрашеным доскам пола красного уголка, где они тайком остались после работы, Лариса говорила:

— Ну хорошо, поношу немножко, пока куплю себе, а потом продам и верну тебе деньги…

Вскоре к новым радостям ребят прибавилась еще одна. Вера, решив заняться, как она выразилась, «Илюшкиной культурой», потащила его в библиотеку. Они зашли в читальный зал и стали просматривать свежие газеты. Вера вдруг спросила взволнованно:

— Как звали Витькиного отца?

— Григорий.

— Точно?

— Точно.

— А отчество?

— Кажется, Иванович…

— Ой, неужели!? Нашелся!

— Кто? — не понял Илюшка.

Но Вера, радостная, возбужденная, ничего не объясняя, схватила Илюшку за руку и потащила к выходу. И лишь на улице выкрикнула:

— Да ты читай, читай — Витькин отец!

Илюшка прочитал статью, подпрыгнул:

— Айда к Витьке!

Дома его не оказалось, и они побежали к Старченко. Ирина мама сказала, что Ира с Витькой ушли в кино. Возле кинотеатра бушевала огромная толпа желающих попасть на кинофильм, дверь брали штурмом. В центре толпы они увидели вдруг белую голову Витьки и черную косу Ирины. Из толчеи их пришлось вытаскивать за руки. У Витьки на новом костюме не хватало двух пуговиц, а у Ирины платье было настолько измято, что она очень расстроилась и тут же хотела бежать домой гладить.

— Да погоди ты со своим платьем, — отмахнулась Вера, — вот слушайте! — и торжественно, косясь на Витьку, чтобы видеть, какое впечатление произведет на него новость, стала читать статью.

Витька, казалось, уже не слушал. Он стоял как пьяный, чуть-чуть покачиваясь, лицо покрылось капельками пота. И когда Вера прочла о том, как его отец, сражаясь в Чехословакии, в последнем бою, уничтожив много фашистов, погиб, Витька лишь едва заметно покачал головой:

— Так, так, все верно, но где же он, какой у него адрес? Написать надо…

— Он же погиб, Витя, — тихо сказала Вера.

— Да, да, — закивал Витька. И вдруг заплакал. Затем отвернулся, вытер кулаками глаза и пошел по щербатому тротуару, спотыкаясь.

Все медленно двинулись за ним. Потом Вера взяла Витьку под руку и потянула в улочку к Илюшиному дому.

Бережан и Лидия Антоновна как раз пили чай.

— Читайте, читайте! — прямо с порога прокричала Вера и развернула газету.

— Ну что ж, Витя, — прочитав статью, сказал Бережан, — хоть и мертвый, но нашелся твой отец. Он настоящий герой!

Лидия Антоновна всплакнула и вышла на кухню.

— Надо бы нашему заводу присвоить имя Юденкова. Мы предложим от имени комсомольцев! — пылко заявила Вера.

— Ну, заводу не заводу, а цеху можно, — заметил Бережан, — я поддержу вас.

В театр они в ту субботу так и не попали — пришлось идти только Лидии Антоновне да девочкам. Вышла из строя четвертая печь, нужен был срочный ремонт. Они, правда, надеялись, что устранят неполадки к вечеру, и девушки даже ждали их у проходной.

В цехе, кроме ремонтников, уже никого не было. Все стояли у печи и с надеждой глядели на лежащего лицом вверх в сушильном отверстии Бережана. Он выполз, черный от сажи, невесело посмотрел на ребят:

— Если до утра управимся, заслужим памятник при жизни.

— А если отложим на утро, а сами пойдем в театр? — нерешительно спросил Саша.

— Если отложим, участок будет стоять, — хмуро ответил бригадир.

— Ну чего канителить? — сердито сказал Витька. — Раз надо, давайте начинать.

Надолго запомнилась им та ночь, пропахшая гарью колосников, утомительная и бессонная, сбитые зубилами пальцы, першащее от сажи горло. Говорят, что в работе да в заботе время быстро летит. Для Сашки же и его товарищей та ночь показалась вечностью. Однообразный лязг зубил, боль в боках и в спине от неудобного положения — приходилось или лежать, согнувшись в три погибели, или до ломоты в позвоночнике сидеть на корточках, слипались от усталости глаза… Бережан торопил. А ему ведь было труднее, чем всем им, вместе взятым. Иногда он, вылезая из печи, не мог разогнуться, кривился от боли, растирал раненое, как он когда-то сказал, «набитое осколками бедро»…

Утром по гулкому, еще безлюдному цеху шли двое: Петр Петрович Вирин и Вера.

— Неужели закончили так рано, что успели разойтись по домам? — недоуменно пожимал плечами Петр Петрович.

— Не могли ведь они уйти, не закончив ремонта, — с тревогой уверяла и себя, и Вирина комсорг Вера.

— Посмотрим…

Возле печи на ящике из-под ветоши сидел, дымя сигаретой, Бережан. Лицо серое, осунувшееся, глаза полузакрыты. Неподалеку на куче ветоши покотом спали трое ребят.

— Готово, что ли? — недоверчиво спросил у Бережана Петр Петрович.

— Готово, — кивнул Василий Николаевич.

Вирин обеими руками схватил вялую, словно неживую руку Бережана и с чувством потряс ее.

— А эти пусть поспят, до смены еще двадцать минут, — растроганно прошептала Вера.

— Комсомольцы? — поинтересовался Петр Петрович.

— Нет, — покачала головой Вера.

— Надо подготовить ребят, пусть поступают. Это твоя, Вера, так сказать, прямая обязанность.

А вскоре в красном уголке состоялся праздник. Очень запомнилось лицо Витьки в тот вечер — растерянное, в розовых пятнах от волнения. На крохотную сцену поднялся Петр Петрович, сказал торжественно:

— Итак, товарищи, отныне ремонтная бригада Василия Бережана будет носить славное имя нашего земляка, бывшего рабочего нашего завода, Героя Советского Союза Григория Ивановича Юденкова…

К Витьке тянулись с поздравлениями, а он стоял смущенный, бесконечно счастливый. А потом играл заводской духовой оркестр, и за барабаном едва видна была-маленькая Лариса…

Ира Старченко и Витька почти каждый обеденный перерыв проводили в тире. Однажды, едва лишь они открыли дверь, в тир прибежала Вера.

— Знала, что ты здесь, — запыхавшись, сказала она Витьке. — Тебя Коротков разыскивает.

— Зачем это я понадобился такому высокому начальству?

— Не знаю. Передал только, чтоб ты срочно зашел.

— Вечно кто-нибудь помешает, — с досадой сказал Витька и просяще поглядел на Иру. — Давай захватим пистолет с собой, постреляем в овраге, теперь ведь мне можно?

— Ну что мне с тобой делать? — притворно вздохнула Ира.

— Ну разреши уж… — обнял ее Витька.

— Ладно, — согласилась Ира. — Только спрячь — и никому ни гугу. Узнают — будет скандал. А главное — тренер ключи у меня заберет…

— Не подведу, — весело заверил Витька и спрятал пистолет под куртку.

Насвистывая, поднимался он по лестнице из подвала, быстро шел по коридорам, на ходу здороваясь с ребятами и девушками, знакомыми и приятелями, которых немало теперь было у него на заводе. Вежливо постучался в отдел кадров и, открыв дверь, поздоровался с улыбкой. Ему в эти дни очень хотелось быть хорошим, вежливым. Ведь он был счастлив, а счастливые всегда хорошие.

— Здравствуйте, садитесь, — буркнул Коротков.

Витька кивком, как взрослый, поблагодарил, сел — и вдруг почувствовал в груди сосущий комочек тревоги. Коротков мельком взглянул на него и, перекладывая на столе бумаги, спросил:

— В комсомол вступаешь?

— Вступаю, — кивнул Витька.

Тот поднял голову, жестко взглянул на него и сказал неприязненно:

— Не рекомендую.

— Почему? — растерялся Витька; он все еще не понимал, не сознавал ясно, откуда идет чувство тревоги, что хочет сказать ему этот человек, всегда казавшийся веселым, приветливым и добрым, а сейчас холодно-надменный.

— Не рекомендую, это значит — не советую. Таким, как ты, в комсомоле не место.

— Не понимаю, — совсем растерялся Витька. — Если у меня когда-то и было что-то, то… я теперь работаю не хуже других… Вот спросите у Бережана, у Петра Петровича…

— Не в тебе дело, — нетерпеливо перебил его Коротков. — Вчера мы получили бумагу. Твой отец действительно Юденков, действительно Григорий Иванович, бывший токарь, но не тот, не снайпер, который погиб смертью героя. Тот с Харьковского тракторного. А твой… добровольно сдался в плен, был начальником полиции. Вот бумаги. Я все проверил, затем и сижу здесь.

Смысл этих страшных слов не доходил до Витьки.

— Возьми почитай, — Коротков сунул ему лист бумаги, на котором густо дрожали отпечатанные на машинке буквы.

Витька наклонился над листом, стал читать. И, все еще не веря написанному, цепляясь взглядом за лицо Короткова, будто ища в нем спасения, спросил:

— А может, все это неверно, может, ошибка?

— У меня не может быть ошибки. Такой отдел, — сухо ответил Коротков.

Витька поднялся и молча поплелся к двери.

В коридоре сразу же встретил Бережана. Тот уже слыхал от Лидии Антоновны, что пришла какая-то бумага относительно Витькиного отца, но что именно было в ней — не знал, затем и шел к Короткову.

— В чем дело? — поглядев на Витьку, встревоженно спросил Бережан.

Но тот лишь скривился, словно от сильной боли, и быстро ткнулся в дверь, ведущую на улицу.

Коротков, едва лишь Бережан вошел к нему, молча протянул бумагу. Тот медленно и, казалось, спокойно прочел, положил на стол, пожал плечами.

— Вот так, — с упреком заключил Коротков.

— Но при чем же здесь Виктор? — запальчиво спросил Бережан.

— Парень, конечно, ни при чем, но сам понимаешь: нельзя. Придется уволить. Да и с присвоением бригаде имени Юденкова вы тоже поторопились…

— Бригаде дали имя героя Юденкова, а насчет Виктора ты и думать не смей!

— Не понимаю.

— Я говорю об увольнении.

— Ну, знаешь… Я считал тебя в политическом отношении человеком более зрелым. Оставить сына такого человека в нашем коллективе, да еще рекомендовать в комсомол?!

— А ты помнишь, Анатолий Степанович, как нас с тобой принимали в комсомол?

— Это не забывается.

— А помнишь, как мы провалили Буравина?

— Это какого же?

— Умнейшего парня, работягу, не приняли из-за того, что он был сыном священника. Он ушел тогда от нас. Приняли его другие. А потом каким коммунистом стал… А сейчас знаешь, где он?

— Знаю, в Москве, директор завода.

— То-то, а мы его не приняли…

— Время было такое.

— Так ведь и те, другие, жили в то же время. А внимательно подошли к парню, не искалечили ему судьбу… Да и, в конце концов, изменилось время, — добавил Бережан.

— Изменилось, — кивнул Коротков, — но…

— Вот и не трогай парня! — Бережан поднялся. — И запомни, что не один ты все решаешь. Есть рабочие, есть администрация, парторганизация, наконец…

А Витька, выбежав за проходную, брел сам не зная куда. До него все явственнее стало доходить то страшное, что вдруг свалилось на него. Парню было лишь шестнадцать, и все казалось вдвойне трагично. После голодной сиротской жизни неожиданно все найти: и настоящих товарищей, и работу, где его любили и уважали, и светлую дружбу с чудесной девушкой, и отца, пусть неживого, но героя, именем которого можно было гордиться, — а потом внезапно все потерять… Да мыслимо ли все это выдержать?! Тем более, если это сваливается вдруг на хрупкие плечи мальчишки, который едва-едва нащупал свою тропку в жизни…

Он еще не знал, что будет делать. Остановившись, увидел каменистое, поросшее крапивой и лопухами дно оврага: сюда должна прийти Ира, ведь договорились пострелять. Витька лихорадочно нащупал под курткой пистолет. И вдруг словно все прояснилось: выход найден…

Стайка скворцов, раскачивающаяся на пружинистом кусте, вспугнутая кем-то, дружно взмыла вверх. Витька поднял голову. Перед ним стоял Бережан. Витька поспешно засунул под куртку пистолет.

— Да ты не прячь, — переводя дыхание и стараясь быть как можно спокойнее, произнес Василий Николаевич. — Ира проговорилась, испугавшись за тебя… Она хорошая девушка, мягкая такая, добрая.

Витька молчал.

— Ну, постреляем, что ли?

Витька вынул пистолет. Бережан осмотрел склоны оврага, отыскивая какую-нибудь мишень. Увидел у кустов пыльной дерезы осколок бутылки, прицелился. Пуля взбила землю рядом с осколком. Бережан снова выстрелил — пуля ударилась с другой стороны осколка.

— Плохой из меня стрелок, — сокрушенно мотнул головой Василий Николаевич. — Даже война не обучила. Вот твой отец — это да…

— Не надо о нем, — обозленно перебил его Витька. — Я не хочу о нем слышать!

— Та-а-ак… Это почему же?

— А вам что, Коротков ничего не говорил?

— Говорил, но все это чепуха. Мы с ним все проверили. Тот негодяй, что стал полицаем, сдался в плен в июле сорок первого, а твоего отца только в августе призвали.

— Это… правда?

— Правда, — твердо, глядя парню прямо в глаза, ответил Бережан.

— А как же тот Юденков, с Харьковского тракторного?

— И тот Юденков был снайпером. Только он живой остался… — Василий Николаевич передал Витьке пистолет. — Давай, — кивнул на бутылочный осколок.

Витька прицелился. Рука дрожала, и, чтобы немного успокоиться, он опустил пистолет, закурил, сделал несколько затяжек, затоптал окурок и стал снова целиться. Плавно, как учила Ира, нажал на спуск. Осколок, будто его ударили молотком, разлетелся на мелкие кусочки.

— Вот видишь! — обрадовался Бережан. — Глаз у тебя отцовский…

Сашкина тетрадь с лакированной обложкой все больше наполнялась стихами, притчами и просто записями об увиденном и услышанном, казавшимся Мережко интересным, волновавшим его. Он писал стихи о море, которого никогда не видел, о любви, которой еще не познал, в которую, как и многие из отроков, не очень-то верил.

А первый свой рассказ Сашка почему-то написал о древнеримском юноше — поэте и воине. Как-то решился прочитать его Ларисе.

— Сам все написал? — удивилась та.

— Сам.

Она нахмурилась:

— Зачем обманываешь, ведь откуда-то переписал.

— Ей-ей, — божился Саша.

— Да откуда ты все это знаешь — «туника», «триумфальные украшения», «претор», «календы»?

— Как откуда? Читал…

— Значит, переписал?

— Да нет же! — сердился Сашка. — Читать — это не значит переписывать, выдумал-то все это я сам!

Лариса молчала, и автор понял, что так ни в чем и не убедил ее. Однако о Древнем Риме больше ничего не писал. Начал было повесть о юном комиссаре полка в гражданскую войну, который должен был позже стать известным писателем, но опять понял, что это из прочитанного… Попробовал написать рассказ о войне — хоть он и не участвовал в ней, но жил на оккупированной территории, кое-что знал, видел и немцев, и полицаев. Но всего этого оказалось мало, рассказ был похож на многие из тех, которые он читал в газетах и журналах. К счастью своему, он быстро научился разбираться даже без помощи Ларисы.

Сколько он потом еще написал! Но всё это было не то, надо всем написанным как бы висел несмелый Ларискин голосок: «Да откуда ты все это знаешь? Переписал?»

Ах, если бы знала в те далекие, грудные, но прекрасные дни Лариса, что пройдет время и первый удачный рассказ Мережко (его напечатает солидный журнал и заметит критика) будет о рабочей девчонке, которая мечтала о скрипке и консерватории, но пока что играла в духовом оркестре — и не на трубе, так как у девчушки были слишком слабые легкие и не хватало дыхания, а на барабане…

Но все это было уже потом, много лет спустя, когда Саша отслужил армию, закончил школу рабочей молодежи и поступил в университет. Сама Лариса к тому времени уже была на последнем курсе консерватории.

А второй рассказ был об Ире и Витьке, в основу первой повести — о человеке, вернувшемся с войны на родной завод, — легла судьба Бережана….

14. Он должен добиться большого!

Всю обратную дорогу Жолуд молчал, хотя словоохотливый Саид все время что-то рассказывал и даже не раз апеллировал к Виталию.

— Ты что, начальник, обиделся? — удивился Саид. — Не говоришь почему?

— За что обиделся?

— За мораль тебе, за Цалю…

— Нет, нет, спасибо, извини… — пробормотал привычные слова Жолуд и снова погрузился в то болезненно-гнетущее состояние, в которое вогнал его Мережко требованием извиниться перед Цалей, а главное — таким холодным, неприязненным тоном.

Так всегда бывает, когда уважаешь человека, более того — стараешься заслужить его расположение, а он вот так ни с того ни с сего осадит тебя. Да еще из-за кого? Из-за Цали, пустячного человечка, которого уже давно при случае любой пинает. А Мережко, хоть и проявил себя психологом в своих произведениях, так и не понял того, что сам Цаля оскорбил его, Жолуда, обвинив чуть ли не в спекуляции этой самой верблюжьей шерстью. «Все ею понабивал…» А он ведь и купил-то всего лишь целлофановый кулек да то, что вошло в «дипломат»…

Виталий был человеком впечатлительным, и чем больше думал о происшедшем, тем тягостнее становилось у него на душе. И только чуть-чуть в ней просияло, когда вспомнил Марину, имевшую кое-какое отношение к этой истории.

Марина всегда просила привезти ей что-нибудь модное, вот и приходилось, бывая в командировках, изрядно помотаться, применяя всю свою изобретательность, чтобы достать то, что она требовала. А тут такая пустяковая просьба: необработанная, пыльная верблюжья шерсть, которая и стоит-то копейки, и достать ее не представляло никакого труда…

Любил ли он Марину? Все, в том числе и она, считали, что любил. Сам же Виталий вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Скорее всего, любви настоящей пока что не было, но увлекся он девушкой «капитально». В этом, пожалуй, тоже проявилось его болезненное самолюбие: хотелось иметь все лучшее, даже девушку, возбуждать у других пусть небольшую, но зависть. Когда Виталий шел с Мариной по улице, все пижоны оглядывались, когда она появлялась в Доме кино и на виду у всех направлялась к нему — рыжеволосая, голубоглазая красавица в бирюзовом брючном костюме, туго облегавшем ее точеную фигурку, — сердце его наполнялось сладкой сытостью тщеславия.

Она, как и почти все красавицы, не блистала особым умом, но, вопреки сложившемуся мнению о красивых женщинах, была добра и простодушна, бескорыстна и по-детски непосредственна. На студию в монтажный цех Марина пришла после десятилетки, тут же и познакомилась с Жолудом. Виталий был у нее первым, кого она полюбила, испорченность «студийной мишуры» еще не коснулась ее, разве только в отношении страстного поклонения моде, падкости на экзотические тряпки, но он не считал это пороком, сам все это любил и был даже рад, что у нее так мгновенно выработался вкус ко всему «суперсовременному», броскому.

Он ревновал ее, когда ей приходилось работать на студии в ночную смену с молодыми, но уже известными режиссерами, когда бывал в командировках, а особенно когда уезжала на съемки она. Вспомнив об этом, Жолуд и сейчас ощутил в груди терпкий холодок тоски. Просил же он Коберского взять ее в группу, но у Аникея Владимировича свои монтажницы, он в этом отношении консервативно постоянен.

Даже один из первых рассказов Жолуда был о ней и о себе, о том, как молодой «киношный супермен» встретил растерявшуюся, заблудившуюся в многочисленных коридорах и переходах студии девчонку, как тут же назначил ей свидание и как это случайное знакомство переросло в большую любовь. Однако два журнала, куда Жолуд посылал рассказ, вернули его, похвалив, но не напечатав…

А в компаниях, в том кругу, где постоянно вращался Жолуд, его произведения нравились. Приятели, как и он сам, верили, что придет время — и его рассказы, сценарии увидят свет. Во всяком случае, Жолуд со временем станет позначительнее Мережко, напишет что-нибудь такое, что сделает его знаменитым. Уж очень не хотелось ему быть серым, обыкновенным…

Машина остановилась. Саид привычно доложил:

— Начальник, приехали.

В кафе была страшная духота, приторно пахло нагретыми дигами. Массовка сидела на своих местах. Коберский и Савостин стояли рядом и что-то негромко обсуждали.

— Зря мотался, — сказал Савостин Жолуду, кивнув на «дипломат», — уже обошлись без него.

Коберский едва сдерживал радостное волнение:

— Тут по ходу одна сценка придумалась. С автором и куратором мы утрясем потом, думаю, они не будут возражать… Короче, вводим официанта, нужен актер. Срочно, немедленно, понял?

— Понял, — выдохнул Жолуд.

— Тогда сейчас же мотнись в театр или куда угодно, только срочно, понял?

Жолуд понял, какой актер требуется и что нужно для того, чтобы привести его в кафе.

— В театр, Саид! — приказал он шоферу.

— Что смотреть будем? — попытался пошутить Саид.

Жолуд не ответил, хотя настроение у него заметно улучшилось. Так было всегда, когда ему поручались подобные задания, когда от этого зависела съемка. В нем все-таки билась административная жилка…

В театре шла репетиция, главного режиссера трогать было нельзя — неэтично. Да если бы Жолуд и нарушил этику, режиссера только рассердила бы подобная бесцеремонность и вряд ли тогда Виталий вернулся бы с актером. Директор же, как назло, тоже куда-то отлучился по своим, всегда важным, директорским делам. Правда, администратор пообещала, что он вот-вот должен появиться.

Жолуд стал ждать. В отличие от других людей, он любил ожидание. В это тягостное для других время Жолуд, обычно занятый до предела, мечтал и наслаждался тем, что должно было в конце концов когда-нибудь прийти. В такие свободные часы Виталий сочинял сюжеты, придумывал детали и характеры, а иногда просто пытался найти их в мелькавших мимо, занятых или праздных людях. Вот и сейчас он увидел, как из темноватого угла вестибюля вышел быстро, осторожно и неслышно человек, видимо, уже много лет проработавший в театре. Виталий тут же отметил, что у него на шее обвисла красная бугристая кожа, точно так же обвис и нос — чистый тебе индюк… Оглядевшись вокруг, Жолуд остановил взгляд на старинных (или сделанных под старину) часах, стоявших в углу. И тут же отметил, что лик циферблата с тусклой бронзой чем-то похож на икону. Ему это так понравилось, что он вынул блокнот и даже записал, хотя потом некоторое время и терзался: все казалось, что подобное он уже у кого-то читал…

И снова мечталось. Он будет, конечно же, будет писать, только не так, как все, — лучше, по-новому, он должен добиться большого, очень большого! И в мечтах его зрели такие произведения, такие шедевры! Даже боязно садиться за стол… Вот стол частенько пугал его: не раз уже случалось так, что в мыслях все получалось гениально «от и до», а как только перо прикасалось к бумаге, письмо становилось или слишком похожим на то, что уже было, или сильно отличалось от задуманного — выходило бледное, бесплотное и бескровное. Он это чувствовал и в таких случаях сильно страдал, надолго оставлял писание. А потом опять мечты и новые надежды. Последнее время он подумывал о том, чтобы стать режиссером-постановщиком, при этом, конечно же, не оставляя писательства…

В вестибюль вошел какой-то мужчина. Дежурная у двери повела вслед ему глазами, потом прикрыла их, дав понять Жолуду, что это и есть директор. Жолуд подождал несколько мгновений, пока тот зашел в кабинет, и поспешил следом за ним. С ходу объяснив причину визита, тут же попутно похвалил город, театр, людей и, конечно, актеров, отличный коллектив, который сумели сколотить два очень талантливых человека — директор и главный режиссер театра.

— Что же вы, такой богатый коллектив, не могли привезти еще пару актеров с собой? — снисходительно усмехаясь и немножко кокетничая, говорил директор. Он был доволен и похвалой Жолуда, и той сдержанностью и деликатностью, с которой умел говорить Виталий, а еще больше тем, что тот обратился с просьбой именно к нему, директору, а не к главрежу.

— Ну как же, у нас театр киноактера, свой собственный, бери кого угодно и когда угодно, — ответил с любезнейшей улыбкой Жолуд, — но все случается. Думали, лишний не понадобится, да и, кроме того, любой из нашего коллектива, из нашей группы небольшую эпизодическую роль потянет. Но в данном случае роль хоть и небольшая, но трудная, значительная. На нее мы хотим пригласить хорошего, настоящего актера. И пот просим, чтобы вы нам порекомендовали. У вас опыт, вы всех своих отлично знаете…

Директор взял с тумбы около своего стола массивный, в сафьяновом переплете альбом, полистал его, пока, наконец, со вздохом не остановился на одной из страниц:

— Вот, пожалуй, можно этого…

Жолуд заглянул в альбом. Актер, изображенный на фотографии, явно не подходил, было ему за тридцать, на обрюзгшем лице — узкие, заплывшие жирком глазки. И директор знал, что актёр не для той роли, о которой говорил Жолуд, но это, по всей видимости, был хороший приятель его, вот он и рекомендовал.

— Подходит? — с улыбкой поглядел на него директор.

— Подходит, — улыбкой на улыбку ответил Жолуд, — подходит на роль повара, по повара мы еще не ввели в сценарий. А вот актера на роль молодого симпатичного официанта в эту минуту, когда мы с вами приятно беседуем, ждет вся группа…

— Ну что ж, тогда выбирайте сами. — Директор положил альбом на колени Жолуда.

Виталий сразу же нашел того, кто был нужен.

— С ним придется трудновато, — вздохнул директор. — Он у нас на главных ролях, а на пятницу, субботу и воскресенье заменять его менее талантливым дублером театр не согласится, сбор и престиж для нас, как вы понимаете, играет немаловажную роль.

— А мы его на эти дни брать и не будем, мы его снимем сегодня.

— Ну, в таком случае, пожалуйста. — Директор вырвал из настольного блокнота листок, написал на нем адрес, тихо добавил: — Об условиях вы договоритесь с ним сами…

Жолуд, беря листок, взглянул на часы. На всю операцию ушло ровно сорок минут, еще через двадцать он привезет актера в кафе. Виталий был уверен, что Коберский похвалит его, и настроение у него стало еще лучше.

— Куда едем, начальник? — привычно спросил у него Саид.

Жолуд назвал адрес и тут же спросил раздраженно:

— Почему ты называешь меня начальником?

Саид улыбнулся, пожал плечами, подумал немного и ответил очень серьезно:

— Вид у тебя, Виталий, всегда такой… важный, как и у большого начальника. Не обижайся. Не хочешь — не буду так называть, я не умею обижать людей.

Жолуду была приятна эта простодушная лесть Саида, но, вместе с тем, слова шофера чем-то покоробили его, поэтому он промолчал нахмурившись. Саид, видимо, понял это и спросил уже несколько заискивающе:

— Ты учился в школе, наверное, очень хорошо?

Жолуд учился хорошо, но где-то прочел, что большинство великих людей учились в школе неважно. Сказал небрежно:

— Плохо я учился, Саид…

— А я своему сыну говорю: учись на «отлично», а то человека из тебя настоящего не выйдет. Правильно я говорю?

— Правильно. Но не все зависит от хорошей учебы. Много в жизни зависит от везения, от таланта…

— И это верно, — вздохнул Саид. — Мы с начальником нашей автоколонны в один класс ходили. Верблюд верблюдом был. А потом как пошел, как пошел… Правда, так и остался глупым человеком. Приехали!

Актер, которому позвонил директор театра, уже ждал их у подъезда, стоял под зонтиком, высокий, молодой, модно одетый.

— Вот и он, — довольным голосом сказал Жолуд.

Саид причмокнул языком и восторженно покачал головой:

— Красивый парень, на тебя похожий.

15. Леня и лев

Актер сразу же хорошо забегал по кафе. Как отличный слаломист, лавировал он между столами, виртуозно перебрасывал с одной руки на другую тяжелый поднос, уставленный дюжиной бутылок и еще какой-то бутафорией Единственным недостатком актера было то, что, играя, он пучил глаза да слишком театрально, на старинный лакейский манер, склонялся над столиками и говорил так, как говорят на сцене: хорошо поставленным голосом, слышным не только партеру, но и задним рядам галерки.

— Он не говорит, а изрекает, слишком много дешевого пафоса в голосе, — морщилась, хватаясь за наушники, Мишульская. — Да поубавьте же ему голос, он оглушит меня!

— Исправим, Лиля, — отмахивался Коберский.

Актер ему нравился, он оказался человеком способным и после нескольких коротких репетиций уже и глаза не выпучивал, и говорил человеческим голосом. Коберский был доволен, Мишульская тоже удовлетворенно молчала, но вот Лене Савостину пришлось туговато: акселеративно высокий актер изнекоторых точек просто не мог полностью попасть в кадр — срезалась голова. Леня таскал по кафе камеру, злясь на тесноту помещения, покрикивая на осветителей, которые уже порядком взмокли, но по воле оператора безропотно таскали по залу тяжелые диги и все, что могло светить. Но все, что светит, как известно, и греет. В кафе стало так жарко, что у актера, привыкшего к лунно-холодному свету рампы, по лицу струился пот, да и сам Леня уже давно то и дело подносил к своему узковатому лбу аккуратно сложенный платок, пахнувший бензином от зажигалки.

Иногда Леня садился на скользкий пластиковый стул рядом с камерой, долго и, казалось со стороны, тупо смотрел на актера. Но все молчали, никто не торопил Савостина: все знали, что он что-то придумывает, что-то на ходу изобретает, что под его узким лбом напряженно работает талантливый мозг, а глаза — небольшие, круглые, со свинцовым отливом, как монеты, цепкие, — видят то, чего не видит никто из людей в этом кафе, где воздух уже прогрелся до температуры мартеновского цеха.

Савостин поднял руку с оттопыренными двумя пальцами, слегка повел ими в сторону, и бригадир осветителей мгновенно перекатил второй диг на полметра левее, зажег его — тот задымился, мигая и потрескивая. Леня махнул рукой, свет в диге погас. Савостин побегал по залу и снова уселся на стуле. И опять все молчали, хоть любой из группы мог бы поведать о Лене Савостине как об операторе много интересного. О нем, например, ходили легенды: снимая фильм с вертолета, висел в воздухе на веревке вниз головой, привязанный за ноги; в Южной Америке запечатлевал на пленку крокодилов под водой и т. п. Случались с Леней и курьезы, об одном из них все знают и часто рассказывают, уже многое привирая и разбавляя отсебятиной. А было все так…

Для одного из фильмов потребовался лев. Доставили его вместе с укротителем-дрессировщиком, который и стал дублером артиста, игравшего сценку со львом. Посадили зверя в клетку, сверху ее срезали почти налоловину, чтобы не видно было прутьев во время съемки. Снимали все это сверху, для этого Леню вместе с его кинокамерой плавно носила стрела небольшого автокрана. Все это было несложно, а вот со светом никак не ладилось: диги и лампы стоили за клеткой, и полосатые тени прутьев падали на льва и на дублера. Долго Савостин придумывал разные трюки со светом — все напрасно. И тогда он решил положить большую, в пятьсот свечей, лампу прямо в клетку. Положили ее в углу, подальше от зверя. Тот вначале занервничал, зарычал, недоверчиво поглядывая на яркое, невиданное им до сих пор солнце, потом попривык, успокоился, даже подошел поближе. Тепло ему, видно, понравилось, и перед тем, как все приготовились снимать сцену, а Леня повис со своей камерой над клеткой, лев подошел к лампе вплотную и даже прилег рядом, щурясь и позевывая. В огромном павильоне было прохладно, гуляли сквозняки, и лев вдруг чихнул. Слюна его попала на лампу, она лопнула — раздался мощный взрыв. Испуг швырнул льва на стенку клетки, та перевернулась, сбив своим решетчатым концом Савостина вместе с его камерой на пол. Лев перепрыгнул через оператора и, разъяренный, пошел носиться по павильону в поисках выхода. Все разбежались кто куда, а лев метнулся к приоткрытой двери, выбежал в коридор студии. У выхода дежурил пожарный и, как все его коллеги по профессии, которые, как известно, редко высыпаются, дремал. Услышав, что кто-то вышел, открыл глаза, но, увидев, что это лев, попросту не поверил (он не знал, что в павильон привезли зверя) и, видимо подумав, что это ему померещилось со сна, опять погрузился в дрему. Время было позднее, в коридоре никто не разгуливал, и все окончилось благополучно. Дрессировщик разыскал перепуганного льва где-то в темном углу, долго успокаивал его и даже, как он сказал, уговаривал вернуться в клетку, но безрезультатно. Да и вряд ли состоялись бы в тот вечер съемки — любимый киноаппарат Савостина был сильно поврежден…

— Ну что, ничего не придумаешь? — нетерпеливо усмехнулся Коберский. — Когда ты долго думаешь, у тебя обязательно что-нибудь получится этакое…

Он говорил тихо и, пожалуй, без каких-либо намеков, но вокруг раздались добродушные смешки — наверняка все вспомнили приключение со львом (тогда Леня тоже долго возился со светом).

А Савостин все сидел невозмутимо и, казалось, даже внимания не обращал на нетерпеливые жесты Коберского. Наконец, он решительно поднялся и приказал осветителям:

— Тащите сюда два стола, живо! Вон те, пустые, что в углу.

А когда их принесли и поставили один на другой, он забросил на них еще и стульчик, на котором до сих пор сидел, легко и проворно взобрался на эту пирамиду. Ассистент подал ему камеру, и все поняли по лицу Савостина, что им принято уже то решение, которое, как говорится, является единственно верным.

— Репетируем? — с опаской поглядывая на пирамиду, где уже гордо восседал Савостин, уточнил Коберский.

— Великолепно! — радовался Леня.

И снова началось то, на что очень скучно смотреть со стороны и о чем знает мало кто из зрителей, сидящих у экрана, но без чего не было бы кино.

16. Лиля Мишульская

Когда трудились, то и о дожде позабыли. Но вот все расселись по машинам, а мокрые, непросыхающие окна в них — словно из желтоватой побитой слюды: ничего сквозь них не видно. И здание гостиницы, потемневшее и какое-то нахохлившееся, казалось, стало меньше — может оттого, что перед ним разлилось целое море воды, которую не успевали принимать решетчатые колодцы у бордюров дорог. Вода охватывала здание со всех сторон, и когда налетали порывы ветра, она вскипала, пенилась, как на настоящем море, волны и брызги шлепались о стены, вселяя в сердца люден чувство беззащитного, тревожного одиночества. Может, подобное чувство ощущали не все, но к Лиле Мишульской оно пришло в тот день после съемок в кафе, тоской сжало сердце. Болела голова, и почему-то страшновато было оставаться одной в комнате, да еще сверлила мозг сердитая раздражающая мысль: почему не встретил машину Цаля? Такого еще не бывало, даже если он выпивал…

Торопливо помывшись, Лиля подогрела на электроплитке еще утренний жидкий кофе в кастрюльке, пожевала кусочек шоколадки, закурила и, нервно походив по комнате, решила разыскать Цалю. Кто же еще о нем позаботится, если не она?

В большом, как казарма, номере его не оказалось, ребята, которые жили с ним, сказали, что видели его только утром. Мишульская походила по коридорам, зашла еще в несколько номеров, потом робко постучалась к Мережко. Тот предупредительно вышел ей навстречу — вежливый, какой-то уютно-домашний в вельветовой куртке и таких же брюках, в каких-то турецких, с загнутыми носами, наверное, очень мягких и теплых комнатных туфлях. Пригласил сесть, угостил американской сигаретой. Лиля закурила и, резко, с придыханием выпустив изо рта дым, как бы пытаясь сдуть падающую на глаза рыжевато-красную, цвета ржавчины челку, спросила, стараясь не казаться очень обеспокоенной:

— Вы случайно не знаете, куда девался Цаля?

Мережко удивленно вскинул брови:

— Когда мы с ним расставались, он говорил, что хочет поработать. Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, — глубоко затянувшись сигаретой, ответила Лиля. Она вспомнила, куда Цаля уходил работать из своего многолюдного шумного номера. — Теперь я знаю, где он, спасибо. Извините…

— Может, кофе?

— Только что пила, благодарю.

Она прошла в конец коридора и стала осторожно, неслышно подниматься по пыльной пожарной лестнице, ведущей на чердак. Ощущение беспокойства уже совсем прошло, наоборот — появилось ребяческое дурашливое желание предстать перед Цалей неожиданно, напугать его.

Цаля сидел на площадке у небольшого окна, опершись спиной о решетку перил, и что-то увлеченно писал в своей тетради. Даже сбоку было видно, что лицо его сияло от какой-то сосредоточенной улыбки. Рядом лежал его пиджак, к которому Лиля так и не успела пришить пуговицу. На цементном полу валялось множество окурков.

Лиле перехотелось пугать его, и она тихо присела на ступеньки. Окошко вдруг просветлело, в него ярким красновато-золотистым снопом ворвались лучи предвечернего низкого солнца, осветив Цалю, густо плавающие вокруг него пылинки и висящие над ним, чуть-чуть колеблющиеся пласты табачного дыма. А он и солнца не заметил, тем более, что оно тут же и спряталось. Писал и писал, потом, по-детски шевеля губами, перечитывал, снова улыбался, потирая лицо рукой. И Лиля тоже улыбалась вместе с ним, она поняла, что Цаля в эти минуты был счастлив. И не решилась мешать ему — поднялась и так же тихо, как и появилась здесь, ушла.

Захотелось вдруг пройтись, прогуляться по улице. Едва вышла из гостиницы, как опять откуда-то из переулка, обсаженного молодыми деревьями, проглянуло низкое, как бы опрокинувшееся на крыши домов солнце, заискрились мокрые тротуары, аж глазам стало больно. На душе еще больше потеплело, губы тронула улыбка, и Лиля так и несла ее до тех пор, пока не услышала знакомый голос Осеина:

— О, пани Мишульская, вы сегодня и вообще очаровательны. И это-то после изнурительного трудового дня! Видимо, то, затаенное, чему вы улыбаетесь, способно сделать даже из простой женщины красавицу.

— Вы, оказывается, и на лесть способны, — усмехнулась Лиля.

— Как говорил одни великий и бессмертный, «меняем мы на почести и лесть то лучшее, что в нашей жизни есть».

— Шекспир, — уверенно уточнила Лиля.

— О, да вы все, оказывается, знаете, все вам известно. Конечно же, Цаля просвещает, он когда-то его чуть ли не всего наизусть шпарил…

— Было кому и без Цали просвещать…

— Ну зачем же так о себе. Цаля ответил бы на это словами Талейрана: никогда не говорите дурно о себе, ваши друзья сами достаточно наговорят о вас.

— С такими не вожусь, — ответила Лиля и остановилась. — Вам в какую сторону?

— Прогоняете, не гожусь в попутчики?

— Ну что вы, Дмитрий Андреевич… — Лиля даже смутилась. — Просто мне нужно на базар. — И доверительно добавила. — Вечером там всегда дешевле.

— Я с вами, если не возражаете. Хочу чего-нибудь сладенького, восточного, да и орешков не мешало бы, тут они хорошие, дешевые…

— Странный вы, — сворачивая к рынку, сказала Мишульская, — мужчины, даже сладкоежки, обычно не признаются в том, что они любят сладкое, все бахвалятся — мы любители всего горького, нам горькую подавай. А вы — сладкое…

— Просто я всегда, Лиля, такой, какой есть на самом деле, — грустно сказал Осеин.

Старый высокий куст сирени, мимо которого они проходили, ожил от набежавшего ветерка, плеснул на Мишульскую и Осеина крупными дождевыми каплями. Лиля даже вскрикнула от неожиданности. Осеин снял забрызганные очки и, протирая их, повторил уже со вздохом:

— Да, именно такой, как есть, никого из себя не ставлю, никого не играю.

Его небольшие, почти без ресниц, глазки были сонно, по-кроличьи печальны, и эта печаль, и розоватая вмятинка от очков на переносице почему-то делали его очень похожим на мальчика, только что побитого сверстниками, исцарапанного, готового вот-вот расплакаться. Лиле даже стало жаль Осеина, она осторожно взяла его под руку.

— А другие что, не такие, какие они есть на самом деле, играют?

— Не совсем так.

Он надел очки и слегка закинул голову вверх. Теперь он снова был тем, кем его все знали: строгим, неподкупным куратором, человеком, стоящим на страже киношной эстетики и нравственности, волевым и твердым; и Лиле захотелось отнять руку, но он, будто ощутив это, повелительно прижал ее локтем и продолжал:

— Не совсем, милая, так, люди не настолько талантливы, чтобы постоянно играть то, что больше импонирует их желанию и замыслу. Такой талант дается лишь на время, для влюбленных, которые хотят понравиться друг другу. Это естественно, это в генах. Люди же зачастую лишь доигрывают тот образ, который из них создают другие. О, это они инстинктивно чувствуют, прекрасно угадывают режиссуру…

— И образ подлеца тоже?

— Ну зачем же, — засмеялся Осеин. — В жизни, как и в искусстве, главенствует, в основном, положительное начало, положительный герой. Вот его-то образ постоянно и доигрывается нами, грешными.

— А это потому, что все же положительных, добрых людей в мире больше, чем злых…

— Ну, это общеизвестно, хотя… — Осеин достал сигарету, закурил, — …хотя добро и зло всегда относительны.

— Все же злые есть злые, а добрые — добрые, они основа мира.

— Сложно все это, давайте о чем-нибудь другом, во всем этом и философы увязли по самые уши.

Мишульская спорить не умела, да и никто не говорил с ней на подобные темы, даже Цаля, которого она считала человеком начитанным и неглупым. Он тоже, едва Лиля затрагивала нечто подобное, прибегал к снисходительному тону. А ей хотелось поговорить, да еще с такими, как Осеин: когда подвернется такой случай, такая возможность? Тема добра и зла ее всегда будоражила, с этим было связано многое в ее жизни. Поняв, что Осеин не хочет продолжать тему, Лиля попыталась несколько упростить ее, как бы подойти с другого конца.

— Ладно, не будем, — хитро согласилась она, — но все же ответьте мне… Я вот давно заметила, что люди всегда заискивают не перед добрыми, а перед злыми, крикливыми, брюзгами, неуживчивыми, какими там еще… Почему?

— Наверное, из трусости, а может и от лени, которая, как ни странно, всегда является своеобразной защитой от неудобств: ладно, мол, бог с тобой, лишь бы ты на меня не напирал, не катил бочку.

— А может быть, все от той же доброты?

— Ну, милая, это опять философия, — даже передернулся Осеин.

— Вот-вот, я сейчас выступаю в роли злой, а вы — доброго ленивца, — победно засмеялась Мишульская. — Правда ведь, правда?

Они подошли к воротам рынка, обошли большую лужу, прямо от которой тянулись ряды прилавков, сейчас уже почти опустевших. Лишь кое-где за ними стояли торговки, зазывно поглядывая на редких в такой час покупателей, похваливая пучки своей редиски, лука и молодого чеснока. Ни орехов, ни того сладкого, что хотел Осеин, на прилавках уже не было. Они побродили по рядам, остановились в самом углу рынка, где на жаровне еще жарились на длинных шампурах ароматные шашлыки. Лиля сглотнула слюну, остро почувствовав голод: ведь за весь день и съела-то всего пару бутербродов да выпила две чашки кофе.

— Правда, их смугленькие тельца завораживают? — спросил Осеин.

— Правда, — созналась Мишульская.

— Берем по два.

— Что вы, два мне на неделю хватит…

— Под вино можно и по три. Какое у вас вино? — обратился Осеин к продавцу.

Тот, уже не молодой, длинный и тощий, как шампур, в высокой бараньей шапке и белом, порядком помятом и забрызганном жиром халате, виновато развел руками:

— Вина у меня не бывает, было пиво — кончилось. Наши шашлыки можно и так кушать, тысячу лет их едят без вина. Есть молодой чеснок, лук есть, приправы острые есть, вина нет, можно без вина, — сыпал он словами и тут же втыкал шампуры в длинный низкий столик со столетней, иссеченной их остриями, как тирная доска пулями.

Осеин обернулся и скользнул взглядом по ларькам — одни из них пока был открыт.

— Там вино есть, — понял его продавец.

— Простите, — кивнул Осеин Мишульской и быстро направился к ларьку.

Возвратился он с какой-то темной бутылкой, с манерным восторгом прочитал вслух Лиле:

— «Ашхабадское крепкое»!.. Пойдет, а?

— Под мои шашлыки все пойдет, — хвастливо заявил продавец.

— Не знаю, никогда не пробовала. Что это, сухое? — спросила Мишульская.

— Милая, когда же это крепкое было сухим! Но и в нем есть свое достоинство: оно хоть и дрянь, а все же сладкое. Мы его с минеральной, вытравим из него крепость газом. Минеральная вода у вас есть?

— Для хороших людей бутылка найдется, для себя держал, — продавец достал из-под прилавка бутылку «Боржоми».

— Прекрасно, милый, — одарил его царственной улыбкой Осеин.

Он разлил в стаканы вино, разбавил его минеральной, попробовал, отпив глоток.

— За неимением другого сойдет и это.

Лиля пригубила, скривилась. Это был отвратительный напиток. Но, поглядывая на шашлыки, на молодой чеснок и дразнящий ароматом пряностей соус в гофрированной тарелочке, она удовлетворенно прищурила глаза и подтвердила:

— Сойдет.

Хоть вино и было разбавлено водой, хоть и пила Мишульская мало, хмель тут же ударил ей в голову. Отпив полстакана и почти прикончив шашлык, Лиля стала громко хохотать, вспоминала все смешное из жизни группы, а потом, отпив еще глоток и закурив, сказала вдруг серьезно и убежденно:

— А знаете, Дмитрий, вы хороший куратор!

— Откуда вы это взяли? — благодушно рассмеялся Осеин, откровенно любуясь опьянением Мишульской; она ему уже начинала нравиться, казалась красивее, чем на самом деле, привлекательнее.

— Вас боятся. Когда вы выступаете, все напряжены, как струны. А когда выезжаете в группу — переполох. Вас боятся, вашего ума боятся.

— Не ума, пани Мишульская, а моей недоброжелательности, — вдруг с грустным откровением сказал Осеин.

— Так это же очень хорошо! — даже всплеснула руками Лиля.

— Что хорошо?

— То, что вы все понимаете. Мне всегда казалось, что тот, кто делает что-нибудь не так, делает другим плохо, не понимает этого, а когда он сам сознает, то это уже прекрасно!

— Наивная вы, — почти с нежностью произнес Осеин и взял ее за руку; Лиля не отняла руки.

По рыночной площади уже шаркали метлы уборщиков, стаи воробьев упали на опустевшие лавки, склевывая крохи и наполняя все вокруг своим торжествующим чириканьем.

— Базар закрывается, — вежливо напомнил продавец.

— Спасибо, уходим, — кивнул ему Осеин и, взяв Лилю уже за обе руки, сказал с веселой бесшабашностью. — А не продолжить ли нам наше приятное общение, не пойти ли в гости к одним прекрасным людям?

— К кому?

— К Саиду.

— Неудобно… — заколебалась Мишульская.

— Вообще-то, немного неудобно, я только вчера у него был, — задумался Осеин. Но вдруг снова просиял. — А не покататься ли нам на машине?

— У вас какая-то машиномания! — рассмеялась Лиля. — Цаля последнюю десятку истратил на такси, а вы хоть и не последнюю, но… Да и куда же, на ночь глядя?

— Вот именно, на ночь глядя! Романтика! Эх, забываем мы порой о ней, старушке. Пошли!

Лиля вначале даже не понимала, куда вел ее Осени, да и не спрашивала ни о чем. Ей было приятно с ним, ставшим вдруг таким веселым, простецким и ребячливым, сыпавшим всю дорогу остротами и анекдотами. Таким она видела его впервые, это льстило ее самолюбию, ведь, кроме Цали, с ней вот так давно никто не хаживал, а тут сам Дмитрий Андреевич Осеин, человек строгий и серьезней, проявил к ней интерес! И лишь когда подошли к воротам старого двора и она увидела за невысоким новеньким забором Саида, несколько растерялась, подумав, что Осеин обманул ее.

— Так мы все же в гости? — спросила.

— И да, и нет, — ответил Осеин. — Всего на минутку.

Саид встретил их со своей извечной радушной улыбкой. Дмитрий отвел его в сторону, о чем-то просительно шептал, после чего хозяин вдруг перестал улыбаться, на лице его появилась озабоченность. И снова что-то тихо говорил ему Осеин. Саид вздохнул и согласно закивал, пытался было даже улыбнуться, но улыбка вышла у него неискренняя, натянутая. После этого он вывел из гаража машину и сказал, обращаясь сразу и к Осеину, и к Митульской:

— В прошлом году Дмитрий Андреевич уже брал у меня ее… Вообще-то, когда мотор передают в чужие руки, нужна доверенность, но тогда все обошлось. Только осторожно, не нарушайте, и никто вас не остановит. Дмитрий Андреевич хорошо водит…

Да, Осеин отлично водил машину, в этом он был асом, не всем это дается — есть такие, что сидят за баранкой всю жизнь, а водить по-настоящему так и не научились. Осеин — Лиля сразу же это заметила — так тонко ощущал ритм города, как ощущают одаренные танцоры нюансы синкоп; он так чувствовал «плечи» машины, как чувствует свои собственные акробат-виртуоз, прыгающий в узкую щель между лезвиями ножей.

«Москвич» почти мгновенно вырвался из тесных улиц на гладко чернеющее в оседающих на землю сумерках шоссе и мчал, мчал в темноту, которая как бы надвигалась из пустыни. На баранке, едва касаясь ее, легко лежала рука Осеина, другая, казавшаяся Лиле тяжелой и жесткой, покоилась у нее на плече. Сквозь наплывавшую дремоту она слышала, как рука эта постепенно сползла на колено, не вызвав в Лиле никакого чувства. Она поспешно убрала руку Осеина. Но он был настойчив, рука снова легла на ее колено. «Ну и пусть, — лениво подумалось Лиле. — Мужики все одинаковы — и умные, и неумные. Как только выпьют с женщиной хоть грамм, да еще очутятся где-нибудь вот в такой ночи, так и тянутся к коленкам».

И тут же вспомнился Цаля. «Неужели он еще работает? — мелькнуло у нее тепло и усмешливо. — Вряд ли, у него никогда не хватало ни терпения, ни усидчивости». Дремота вдруг слетела с нее, захотелось поговорить, и она спросила у Осеина, снова снимая его руку с колена:

— А скажите, Дмитрий Андреевич, только откровенно, у Цали что-нибудь получится?

— Вы о чем? — недовольно взглянул на нее Осеин.

— Сценарий он пишет.

— Все мы пишем, — неопределенно сказал Осеин.

— Нет у него терпения…

— У всех его нет.

Осеин притормозил машину, свернув на обочину. «Москвич» остановился, фары погасли, лишь сзади светились подфарники, их свет бросал на стекла свои рубиновые отсветы, и казалось, что где-то далеко полыхало огромное пожарище. По крыше забарабанил дождь, капли мокро шлепались о ветровое стекло, стекая по нему розоватыми змейками.

— У всех его нет, — насмешливо повторил Осеин и обнял Лилю.

— Ну зачем это? — устало проговорила она.

— Мы ведь не дети, — ответил Осеин, и в голосе его послышалось раздражение.

— Тем более, что не дети.

— Поэтому и не будем ломаться…

Он пытался притянуть ее к себе, она вяло воспротивилась.

— Давай лучше поговорим.

— Надоело — все говорить, говорить! — уже со злобой сказал Осеин.

— Почему вы не женитесь?

— Зачем? Чтобы создавать себе подобных, постоянно тяготиться бытом и заботами? Это еще успеется. Да и о чем это мы? Идите лучше сюда. — Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу. — Ну идите же!

— Мне и здесь хорошо, — с насмешливым кокетством ответила Мишульская.

— Да не бойся, Лиля, — переходя уже на «ты», сказал он. — Здесь такое есть у Саида, иди посмотри! — Осеин что-то вынул из кармана чехла. — На минутку…

Любопытство взяло верх, и Мишульская пересела на заднее сидение.

— Что там? — Она вглядывалась в темноте в то, что держал в руках Осеин, и наконец разобрала: это была обыкновенная бутылка.

— Домашнее, сладкое, мое любимое, то, чего не хватало нам к шашлыку. У Саида оно всегда имеется в машине. Попробуй…

— Спасибо, не хочется.

— Ну немножко, только попробуй.

Она отпила, вино было вкусным, терпко-сладким, мгновенным теплом растеклось по телу. Сразу захотелось закурить. Но не успела она достать сигареты, как ощутила на плечах сильные ухватистые руки Осеина, а его губы на своих губах. Она не оттолкнула его, но и не ответила на поцелуй. Больше того, ее вдруг разобрал смех, нервный, мгновенно обезоруживший Осеина.

— Ты чего? — все еще не отпуская ее, со злобной дрожью в голосе спросил он.

— Ой, ничего, ой, не знаю! — продолжала еще пуще смеяться она.

Осеин снова попытался прижать ее к себе, но Лиля резко оттолкнула его и, тоже переходя на «ты», выкрикнула:

— Да пусти же ты, за кого меня принимаешь? — И вышла из машины.

Где-то далеко-далеко пылал огнями город, а тут была кромешная тьма, шел дождь. Однако странно, откуда он? В темном небе роилась густая россыпь мелких звезд, наверное, одна-единственная тучка и зависла лишь над тем местом, где стояла машина, в которую Лиле не хотелось уже возвращаться.

— Садись, Лиля, поехали, я больше не буду.

— Поезжай сам! — Мишульская произнесла эти слова так, как выговаривают ругательства.

— Сумасшедшая!

— Пошел вон! — почти весело ответила она и зашагала по мокрому, в скользких отсветах далеких городских огней шоссе.

Осеин развернул машину, догнал Лилю:

— Садись же!

— Не сяду.

— Ну и оставайся, милая, черт с тобой! — крикнул он, и «Москвич», взревев, помчался в сторону города.

А Лилю вдруг охватил страх. Она шла, вслушиваясь в каждый шорох, ей чудились то змеи, которых в пустыне было великое множество (все казалось, что они переползают дорогу), то барс (она слыхала, что те обитают в пустыне и по ночам выходят на охоту), и каждый всхлип дождя, каждый звук, которого, может, и не было на самом деле, а лишь создавала его обостренная страхом Лилина фантазия, заставляли останавливаться, прислушиваться, едва не припадать к земле.

Но вот вдали ослепительно скользнули фары машины. Лиля поняла, что это возвращается за ней Осеин, и тут же сошла с дороги, спряталась за какой-то песчаный бугорок, уже не страшась ни барса, ни змей. На сердитый окрик Осеина не отозвалась. Нет, она вовсе не боялась его, не таких видела и не то познала в жизни, ее просто охватило чувство злобной мстительности: поезди, мол, поищи, покричи, поволнуйся. А еще ее душила какая-то обида…

Осеин, проехав километра два, вернулся обратно, снова звал ее, и опять она не отозвалась. «Дойду сама, — решила, — хоть до утра буду идти, а дойду сама!» И уже шагала без страха, испытывая лишь одно чувство — жалость к себе. Может быть, именно поэтому и стало вспоминаться ей самое обидное и трудное в ее жизни, что выпало ей за тридцать далеко не счастливых лет, и Лиля даже всплакнула, тихо, по-бабьи подвывая, будто страшась, что кто-то услышит ее. Так она плакала лишь однажды, когда сын, которого она родила, едва ей стукнуло девятнадцать, слабенький, с тонкими, как велосипедные рули, ручонками, умер, не дожив и до года. «Это все кино твое проклятое, командировки твои!» — кричал муж. Он был старше ее на десять лет, работал на санэпидемстанции санитарным врачом, нравился ее родным своей видной внешностью и «положительностью» — не пил и не курил.

А она полюбила его лишь за то, за что любят часто в ранней юности подобные ей дурочки — за высокий рост и красивое тонкое лицо, за умение играть на гитаре и петь про любовь песни собственного сочинения. Как выяснилось уже вскоре, ничего высокого, кроме роста, в нем не было, ничто тонкое в душе и не ночевало, а песни такие сочинял и хрипловато пел под гитару чуть ли не каждый городской мальчишка. Она, сельская девчушка, только что поступившая в ПТУ, тогда этого еще не знала. Оказалось, что он и книги-то ни одной толковой не прочел, что он, человек интеллигентной профессии, не любил ни кино, ни театра, а по телевизору смотрел только футбол да фильмы про шпионов. Для Лили же кино, едва она переступила порог студии (устроилась туда на работу после замужества), стало второй жизнью. «Положительный» муж постоянно устраивал скандалы, требуя ее ухода из студии, а один раз даже избил ее, изрубил топором все ее вещи, от рубашек до пальто, чтобы Лиля не только на киностудию, но и на улицу не могла выйти. Она выплакалась, надела мужнин костюм, подвернув длинные брюки, и в таком виде явилась на студию. Домой она больше не вернулась, домом для нее на всю жизнь стало кино…

Лиля не знала, сколько километров прошла она по этому пустынному шоссе. Было уже за полночь, когда она ступила на тротуар первой улочки города. Улица перед гостиницей тоже была пуста, лишь у двери под навесом кто-то зябко жался, куря сигарету. Лиля сразу же узнала Цалю.

— Ты еще не спишь? — обрадованно спросила она и бросилась ему на шею.

— Что случилось, где ты была? — строго спросил Цаля.

— Ходила, гуляла, думала. Я столько сегодня передумала и вспомнила!

— А я жутко переволновался, как никогда… В молодости так не волнуются, наверное! Старею…

— Нет, ты просто ревновал. Сознайся, ревновал, да?

— Было малость…

— Глупый! Замерз… — Она хотела застегнуть на его пиджаке пуговицу, но вспомнила, что так и не успела ее пришить. — Пойдем ко мне, пришью, — сказала мягко.

— Твои соседки уже спят.

— Тем лучше.

— А если не спят?

— Значит, притворятся… Они ведь добрые.

17. Луна и звезды

Утомительный съемочный день для большей части группы заканчивался властным режиссерским «Стоп!» и вдруг наступающей (после того, как гаснут диги и лампы) полутьмой, когда хочется немедленно смежить уставшие глаза. А вечером — отдых, его проводили кто как умел, по своему вкусу и способностям. Отдых для всех, кроме режиссеров, оператора и художника. Они еще долго сидели в номере у Коберского за журнальным столиком, вычерчивая на ошметке ватмана кадры, устало споря и сдержанно переругиваясь. А потом Жолуд написал своим разборчивым, несовременно красивым почерком «листок оповещения» на завтра, где точно указано, когда кому выходить на площадку, какая техника будет обслуживать съемку. Лист подписал Скляр, и Жолуд вывесил его в вестибюле.

Уже поздно вечером Коберскому позвонила администратор гостиницы и сказала, что для Осеина освободился номер.

— Виталий, собери и перенеси его вещи в его тридцатый, а то разбудит меня среди ночи, — попросил Аникей Жолуда, облегченно вздохнув.

Когда все ушли, взглянул на часы: они стояли, видимо, забыл завести. Услышав в коридоре голос Мережко, приоткрыл дверь:

— Который час теперь, Саша?

— Половина двенадцатого. Ты еще не спишь, к тебе можно? Как прошла съемка? — Мережко сочувственно смотрел на посеревшее от усталости лицо режиссера.

— Вроде бы нормально, — заводя часы, ответил Коберский.

В дверь постучали, заглянула дежурная.

— Аникей Владимирович, — радостно сказала она, — вы слушали последние известия?

— Нет, а что? — насторожился Коберский.

— На завтра обещают солнце!

Он поморщился и махнул рукой:

— Каждый день обещают… Спасибо вам, попробуем еще раз им поверить. — И уже к Мережко. — Чем занимался?

— Да пописал малость. Задумал-то давно, а никак не начну.

— Начнешь! — ободряюще усмехнулся Коберский. И тут же, словно ушат холодной воды: — А сценаристом настоящим ты все же никогда не станешь.

— Это почему же? — обиделся Мережко.

— Потому, что ты чистейшей воды писатель, проза твоя слишком самобытна. Писатель — это мастер, художник, а сценарист — всегда ремесленник, пусть даже хороший, даже гениальный, но все же ремесленник.

— Ну, это все спорно, — пожал плечами Мережко, усевшись в кресло. — Все это спорно, Аникуша, любое произведение, будь то сценарий или повесть, удачно, когда хорошо и ко времени написано.

— Все это так. Но все же осмелюсь утверждать, что сценарист — это литератор без своего лица, литератор, лишенный индивидуальности, пусть даже он и талантлив. А писатель, даже посредственный, имеет всегда что-то свое, присущее только ему одному, что-то самобытное. И работать вам в кино трудно потому, что, как это ни парадоксально, именно ваша самобытность и мешает вам. И нам с вами по этой же причине работать нелегко. Но мы с тобой все-таки еще поработаем. Напишешь — тащи мне, буду первым твоим читателем… — Коберский протянул ему руку.

— Посмотрим, — поднялся Мережко, — только когда это будет?

— Не прибедняйся, уверен, что это произойдет не позже, чем я закончу фильм. — Он усмехнулся. — Я даже знаю, о чем ты сейчас думал.

— О чем?

— Ничего, мол, я тебе не покажу, черта с два я с вами теперь буду связываться, угадал?

— Угадал! — рассмеялся Мережко.

— И все же никуда от нас не денешься, сам придешь, спорим?

— Видно будет…

Раздеваясь, Коберский слышал, как по коридору прошли Цаля и Мишульская: тот что-то ворчливо ей говорил, а она в ответ негромко напевала.

И почти тут же послышался осторожный стук в дверь.

— Ну кого еще там несет, неугомонные? — проворчал он. — Кто там?

За дверью не ответили, но постучали уже более настойчиво.

— Да кто же там, черт побери! — выкрикнул он, надел пижаму, сердито толкнул дверь. И едва не подкосились ноги: у порога стояла Галя. — Боже, Галка!..

— Ну? — Она, держа в руках перед собой модную дорожную сумку, качнулась по старой своей привычке с носков на каблуки; к другим такая привычка не пошла бы, вмиг полетели бы каблуки, но Галя была легкая, как пушинка. — Ну, — еще строже, ледяным голосом повторила она. — Не пишешь, не звонишь!

Он забрал у нее сумку, закрыл дверь, виновато развел руками.

— Я же только вчера от тебя письмо…

— А сам первый не мог написать? — Она сняла плащ, ища место, где бы его можно было повесить и вместе с тем скользя любопытным взглядом по номеру, по столам, по кроватям и креслам, по всему тому великому беспорядку, который царил здесь. — Не мог первый? И трешку пожалел на телефонный разговор!

— Прости, Галка. — Он взял у нее плащ, повесил его на пустой вешалке. — Прости, но ты знаешь, у меня тут такое было!..

— Да не оправдывайся, — уже не строго, а с ласковой насмешливостью произнесла она. — Что там у тебя такое? Вечно преувеличиваешь… — Она обняла его и поцеловала. А потом, уже капризно жалуясь. — Думала, не доберусь. В Баку сидели три часа, в Красноводске целых шесть, все ваш Ашхабад не принимал, дождь и дождь, а мне с детства внушили, что в пустыне дождей не бывает…

— В пустыне, как и везде, все бывает, — помогая снять кофточку, суетился вокруг нее Коберский.

— А теперь больше всего мне хочется принять ванну. Как у вас с горячей водой?

Он мигом метнулся в ванную, моля всех аллахов, чтобы те ниспослали горячую воду. Вода, к счастью, даже в этот поздний час была (наверное, иностранцы, которым так услужливо ее грели, не очень-то любили мыться).

Едва Галя вошла в ванную, Коберский заметался по номеру, заглядывая в ящики стола и тумбочки: надо же было чем-то угостить жену или хотя бы элементарно накормить с дороги. Но нашел только несколько леденцов, которые дала ему еще стюардесса в самолете, когда летел сюда, да полпачки печенья, припасенного для вечернего кофе. Постоял растерянно посреди номера, и тут же мелькнуло спасительное: Мережко! У него-то всегда что-нибудь найдется… Он, наверное, уже спит, но пусть не прогневается — такое дело!

Мережко еще не спал, у него в номере сидел Жолуд.

— Выручай, друг, жена приехала! А у меня нигде ни крохи, все потом втройне верну тебе, все отдам!

— Того, что я тебе дам, ты, конечно, не вернешь, с добродушной насмешливостью сказал Мережко и открыл тумбочку под телевизором, из которой он уже устроил уютный бар. — Так что все это можешь считать моим презентом Галке. Бутылка «хванчкары» устроит?

— О, спасибо, Саша!

— «Слива в шоколаде», коробка «Ассорти»?

— О, благодетель!

— Ну, еще вот апельсины, банка крабов.

— Век, Сашенька, не забуду твоей щедрости!

— Валяй. Сейчас же все и позабудешь! — смеялся Мережко.

Пока Галя плескалась в ванной, Коберский успел накрыть стол и даже раздобыть у дежурной букет тюльпанов, все выглядело теперь празднично. Галя вышла из ванной в шелковом стеганом халатике, босиком прошлась по жесткому ворсистому ковру, остановилась у столика, качнулась привычно с носков на пятки, плюхнула в кресло и только теперь ахнула, заметив столик:

— Откуда такая роскошь, Аник! Ты совершенно разбаловался!

— Это не я, — сознался Коберский, — это тебе презентовал Саша Мережко.

— Ну, тот умеет, тот может!

Коберский взял жену за руки:

— Родная, если бы ты знала… Я ждал только тебя и солнца, больше ничего!

— Но солнца ты ждал, наверное, больше?

Когда они поужинали, Коберский выключил верхний свет, а ложась к Галке в постель, погасил и настольную лампу. Но в номере все еще было непривычно светло, он даже не мог понять вначале, отчего это, и только потом увидел висящий прямо над ним яркий диск полной луны на усыпанном лучистыми звездами небе. Аникей тут же вскочил, подбежал к окну.

— Ура! Луна и звезды, ты видишь их, Галка?

— Вижу!

— Это ты их привезла, спасибо тебе! — Он возбужденно забегал по номеру. — Ну, завтра и шум будет! Никаких кафе, к черту интерьер! Все — как было в сценарии до этого!

— Ты что, Аник, бредишь? — обнимая его, обеспокоенно спросила Галя.

— Нет, нет, Галка, — торжественно сказал Коберский, — ум мой чист и ясен, как вот сейчас это небо.

Варя Скосырева

1

Все это началось по дороге на Вилково, между Шабо и Белгородом-Днестровским, куда наша киногруппа забралась в поисках подходящей натуры.

В «рафике» нас было пятеро; но говорить сейчас о своих товарищах нет необходимости, потому что к истории, о которой я хочу рассказать, никто из них никакого отношения не имеет.

Мы уже давно молчали, за долгую дорогу обо всем переговорили, однообразные пейзажи с пыльными виноградниками нам порядком надоели. Уставшие от ухабистых проселочных дорог и тряской брусчатки, разморенные жарой, мы подремывали, лишь изредка просыпаясь от сильного толчка на выбоинах. И когда машину встряхнуло сильнее обычного, так, что, обсыпая осколками сиденья, повылетали стекла, а мы, сорванные с мест, попадали на дно кузова, нам тоже вначале показалось, что это очередная колдобина, которой не заметил наш шофер. Но уже в следующее мгновенье мы увидели помятый капот тупорылого газика, а наш водитель вдруг всем корпусом рванул баранку влево, машина взлетела на крутую насыпь и уткнулась в лозы виноградника. Если бы не эта крутизна, погасившая скорость, нам бы, пожалуй, пришлось худо. А так, как говорится, лишь отделались легким испугом да небольшими ушибами.

Мы вышли из машины. У нашего «рафика» было смято крыло и пробита правая часть кузова. Газик пострадал больше, радиатор запал внутрь, сдвинув мотор. Машина истекала водой и маслом.

Наш шофер, размахивая кулаками, набросился на хозяина газика с самыми страшными ругательствами. Но когда мы спустились к ним с откоса, он говорил уже спокойнее, а затем и совсем замолчал, словно поняв вдруг, что перед ним стоит глухонемой. Мы все вначале подумали: водитель газика молчит потому, что оправдываться ему нечем, он и действительно виноват на все сто процентов, его машина на всем ходу вылетела на трассу с проселочной дороги, а какие бы то ни было оправдания лишь еще больше настроили бы нас, пятерых, против него. Но уже несколько успокоившись и присмотревшись к нему, поняли: парня совершенно не волновало случившееся, он был абсолютно равнодушен ко всему и напоминал человека, который уже давно примирился с мыслью о своей самой что ни на есть печальной участи. Он был высок, красив, такие типы часто встречаются у нас на юге, где круто смешана кровь южных и северных национальностей. У него были черные гладкие волосы и синие — не голубые, а именно синие, как это часто бывает у брюнетов, — глаза. Тонкое, слегка продолговатое лицо в те минуты очень побледнело и поэтому казалось светлым, как у ребенка. Внешне это был чуть ли не идеальный парень, хоть сегодня снимай его в кино в роли эдакого героя-красавца. Даже кисти рук его, словно напоказ высунувшиеся из коротких рукавов замасленной нейлоновой куртки, как бы убеждали неверящих в силу этого парня: вот сожмемся в кулачищи, и тогда… Но, как ни странно, сейчас они были вялы, как гроздья тронутого морозцем винограда.

— Моя вина, ребята, — наконец безучастно произнес парень.

Рядом уже остановилось несколько машин, вышли любопытные. И тут же, как бывает в подобных случаях, подкатил мотоцикл с двумя работниками ГАИ. Быстро, молча осмотрев помятые машины, дорогу, милиционеры, по всей видимости, сразу же все поняли, и коренастый лейтенант, подойдя к парню, произнес спокойно, с легким вздохом:

— Снова ты, Борута…

— Я, — вяло ответил парень.

— И вином разит. Пьян?

— Есть малость.

— Ну, теперь не открутишься!

— А я теперь и не собираюсь…

Пока проводились разные замеры, опрашивали очевидцев, составляли протокол, Вадим Борута (мы теперь уже знали его имя) оставался стоять на одном месте, все с тем же безучастием глядя перед собой, коротко и односложно отвечая на вопросы, которые ему задавали, ни в чем не оправдываясь, а даже наоборот — полностью взяв на себя вину, и этим невольно вызвал наше сочувствие. Когда все было закончено и лейтенант, глядя на наш искореженный «рафик», спросил, куда мы следуем, парень слегка повернул голову в нашу сторону. А услышав, что мы едем в Вилково и будем там до тех пор, пока не починим машину, Борута заметно заволновался и, довольно решительно взяв меня за руку, сказал просяще:

— Мне нужно сказать вам несколько слов.

Заметив на моем лице удивление и истолковав его по-своему, он быстро произнес, кивнув на помятый газик:

— Нет, нет, вовсе не об этом! Это все ерунда. О другом, о личном… Ну, на две минутки. Отойдем… — И, поймав на себе взгляды работников ГАИ, добавил: — Не бойтесь, не сбегу..

— А куда тебе бежать, — отмахнулся лейтенант.

Мы остановились у виноградных лоз.

— Присядем, в ногах правды нет, — сказал Борута.

Мы сели на колючую, выгоревшую траву. Солнце пекло вовсю, сидеть было неудобно и жарко, на дороге хоть ветерок обвевал, да и вообще всегда кажется, что стоять на солнцепеке куда легче, чем сидеть.

Борута раздражающе долго собирался с мыслями, а потом заговорил торопливо и не очень внятно.

— Теперь уже конец, — загудел, — посадят. За хулиганство полтора условно схлопотал. Срок еще и не кончился. Но мне все равно… Пусть хоть смерть!..

— А почему при этом должны страдать другие? — перебил я его.

Он приумолк на мгновенье, тупо, непонимающе глядя на меня.

— Мы-то, говорю, при чем? Ведь и мы могли погибнуть! Или кто-нибудь другой…

Медленно, но все же дошел до него смысл моих слов. Лицо его слегка покраснело, в глазах застыла растерянность.

— Об этом не думал, — вздохнул он. — Варя опять, в который раз, права. Всю жизнь только о себе пекся…

Мне уже надоел этот, хотя и короткий, но зряшный, неприятный разговор, и я хотел было подняться, но Борута вынул из кармана блокнот, огрызок карандаша и стал что-то быстро писать. Затем вырвал листок и сказал уже спокойнее:

— Здесь адреса. Зайдите, пожалуйста, и все расскажите. Лиля — это моя жена. Я ей еще напишу. Да и придет она ко мне… А это Варин адрес. Из-за нее все… Была невестой моей. В невестах и осталась… Женился я на Лиле, хоть и не любил. Хотел за все, за все ей, Варе, как это называется… отомстить. Да нет, не то слово. Другою не знаю. Короче, хотел, чтобы она век страдала, жалела, ведь она любила меня и сейчас любит. Да, любит, я знаю. Сама говорила. Люблю, говорила, и буду любить, но никогда не стану твоей. Думал, онастрадать будет, а вышло, что я, я!

Последние слова Борута почти выкрикнул. Лицо его вдруг исказила гримаса, в глазах выступили слезы. Он отвернулся, прокашлялся. Заговорил глуховато, спокойнее:

— Так что же это делается? Скажите, а? Зачем же жизнь калечить друг другу? Ведь и я люблю и она любит…

— Борута! — донесся голос лейтенанта.

Мы поднялись.

— Так вы зайдете к ней? — спросил Борута.

— Честно говоря, я не понял, что передать…

— Лиле только скажите, что случилось, а Варе наш разговор передайте. И что смерти искал, передайте. Скажите ей, что к жене я после отсидки не вернусь. Буду один. Варя одна — и я всю жизнь один буду. А мое слово — камень! Это все знают.

2

Вилково на Дунае — один из самых оригинальных городов нашего юга. Вдоль улиц-каналов, по-местному ериков, лежат на сваях дощатые кладки-тротуары, заборы у домов сколочены из обомшелых днищ старых каюков, а калитки во дворы — крохотные мостки через ерики. На ночь их не закрывают от нежданного гостя, а поднимают, как когда-то у ворот крепостей поднимали мосты через ров.

Дунай здесь не имеет крутых берегов, идет вровень с сушей, и при скольжении по водной глади даже небольшого каюка пепельные от ила волны накатываются на берег и добегают до самых заборов, оставляя в кустах верболоза белые гнезда иены.

Я бродил по пружинящим под ногами кладкам, по кирпичным, замшелым от сырости тротуарам, похожим на окислившиеся медные плиты, и необычность городка так очаровала меня и увлекла, что лишь поздно вечером, стоя в густых потемках над Дунаем и слушая протестующий девичий шепот, вспомнил о просьбе Боруты.

«Может, отыскать его любовь, зайти? Развлеку, чтобы не скучала по Боруте», — весело и легкомысленно подумалось мне. И тут же попытался представить себе ее: какая она, видавшая ли виды молодуха или вот как эта девчонка в каючке с ласково-строгим шепотом? Но я уже порядком устал, да и не стоило так поздно вторгаться в дом, тем более с неприятными известиями. Да и найдешь ли ты нужную улицу в незнакомом городе в такую темень?

И я поплелся в гостиницу к своим ребятам.

На следующее утро я проснулся очень рано от дребезжащего звона гостиничных окон. Перед этим мне снились густые, бесконечные дунайские плавни — камышовые джунгли, которые я видел накануне, подъезжая к Вилкову. А над этими плавнями висел гигантский тарпан для резки камыша, но резал он со скрежетом и грохотом не камыш, а рыболовный сейнер, который я вчера тоже видел на причале… Я поднялся и посмотрел в низкое, незашторенное окно. По брусчатке, гремя всеми пластинами своих мощных гусениц, полз трактор, таща за собой сразу два строительных вагончика; и трактор, и вагончики показались мне инородными в этом городке, где царствовали пропахшие рыбой сейнеры и каюки, да еще влажные от камышового сока тарпаны.

Уже с утра было душно от солнца и влаги. Я вышел на улицу. Хотелось нить, но вода в колодце-бассейне на гостиничном дворе была привозная, теплая, попахивающая илом, и я решил потерпеть до базара, находившегося неподалеку, где, конечно же, найдется кое-что повкуснее привозной водицы.

Южный базарчик предстал предо мною во всем богатстве и всей своей красе. Горки яблок и груш, корзины слив, алычи и айвы, вееры тарани, рыбца, тяжелые плети молодых сомят, и среди всего этого на каждом шагу вино в мутноватых графинах, а рядом стакан — пробуй, утоляй жажду. Я выпил стакан терпкого домашнего каберне, впился зубами в брызнувшую обильным соком мягкую, ароматную грушу и, ощутив веселую беззаботность, пошел вдоль рядов. Базарчик в Вилкове отличался от других южных базаров, пожалуй, лишь тем, что не был криклив и шумен, люди здесь сдержаннее и молчаливее. Я остановился у косо опершегося на старенький пыльный забор винного ларька, прислушался к степенному, неторопливому разговору, который вели мужчины со стаканами вина в руках.

— Я рыбак, надо — буду ловить сельдь, камбалу, а надо — и карасиком не побрезгую, — говорил краснолицый седобородый мужчина в соломенной шляпе и высоких резиновых сапогах. Отпив одним глотком добрых полстакана вина, продолжал: — Но если я зашел к тебе, ты меня поперву сесть пригласи!

— Зазнался малый, — сказал стоящий рядом длинный парень в сильно вылинявшей майке и сандалиях на босую ногу.

— А ты бы ему по шее! — оглянувшись, будто боясь, что его услышит кто-нибудь посторонний, посоветовал сухой человечек с фиолетовыми губами. — По шее таким давать надо, и чтоб без свидетелей! Знаешь, как Вадька Борута однажды рыбинспектора с глазу на глаз проучил?

— Проучил, — фыркнул, насмешливо дернувшись всей своей длинной фигурой парень, — проучил — и с сейнера за это списали! Чуть было в отсидку не угодил, да простил инспектор…

Я хотел было вмешаться в разговор, спросить о Бо-руте, но седобородый, допив вторым глотком остатки вина, сказал сердито:

— А вы разве не слыхали, что его уже упекли?

— Да ну? — вырвалось у кого-то, остальные же уставились на седобородого с терпеливой выжидательностью.

— Да об этом уже все Вилково знает, — сняв соломенную шляпу и вытерев рукавом потный лоб, сказал рыбак.

— А за что же это? — удивился мужчина с фиолетовыми губами.

— Говорят, авария. Жертвы есть, да к тому же пьяный был, такого не прощают. — Седобородый вздохнул, заказал себе еще стакан вина и, отпив половину, заключил. — Нашли кому машину доверить — дурачку…

— Да пора бы уже поумнеть, отец уже, — вставил фиолетовогубый.

— А когда это дети ума придавали? — вновь насмешливо качнулся длинный в вылинявшей майке.

— Дело не в уме, а в серьезности, — ответил седобородый.

— Вот эта штука его погубила, — щелкнул по стакану пальцем длинный.

— Вино придумано умными людьми и не для дураков, а для тех, кто умеет пить. А тем, кто не умеет, я бы клеймо на лоб ставил: этому не давать ни в жисть! — сурово нахмурился седобородый рыбак, поставил пустой, подкрашенный розовым вином стакан на-прилавок и пошел от ларька, шагая несколько косолапо, но широко и твердо.

Остальные тоже поставили свои стаканы, и я понял, что компания распалась. А когда и они уходили, я достал листок, врученный мне Борутой, и, прочитав названия улиц, спросил у длинного, как туда пройти.

По дороге я встретил существо, на которое где-нибудь на Крещатике или на Дерибасовской, пожалуй, не обратил бы даже внимания, по в этом городке оно так всему контрастировало, что я невольно приостановился. Существом этим была девушка в длинной малиновой юбке с высоким прорезом на боку, сквозь который при каждом движении проглядывали нога и часть бедра. Грудь ее была лишь слегка прикрыта какой-то поблескивающей мишурой, спина же оставалась по-пляжному голой. Девушка вся, от ногтей до волос, была так обильно «загрунтована» всевозможными красками, что возраст ее поначалу трудно и определить. А лицо вообще — сплошная радужная маска. В одной руке она держала цилиндрическую корзинку с клубникой и зеленью, а в другой незажженую сигарету. Девушка остановилась, глядя на меня с изучающей пристальностью:

— Простите, пожалуйста, у вас огонька не найдется?

— Простите, не найдется, некурящий.

— Серьезно? — откровенно удивилась она.

— Серьезно и надолго, — вздохнул я.

— Первый раз встречаю киношника без зажигалки.

— Что ж, меня все считают редким экземпляром, — начал было я насмешливо, но тут же спохватился, несколько озадаченный. — А откуда вам известно, что я киношник?

Я даже невольно оглядел себя. Ничего отличительного от других: потертые джинсы, ковбойка, туфли из искусственной замши. Так ходят сейчас многие, как говорится, и в селе и в городе. Может быть, перстень с кинолентой? Борода? Но сейчас многие носят бороды.

— Своих узнаешь особым чутьем, — почти загадочно ответила она.

— А если конкретнее?

— Видела вас в машине, которую чинит мой брат, он механик. Вам ее тот подонок Борута порядочно помял.

— И вы его знаете?

— У нас тут все друг друга знают.

— И Лилю, его жену, конечно, тоже знаете?

— Еще бы… Несчастная женщина! Ну, сама виновата. Бабы сами в петлю лезут, особенно те, кто способен только детей рожать.

— А с Варей вы знакомы?

— Скосыревой? Эта моя бывшая школьная приятельница. Мещанка. Собственно, как и большинство в нашем городишке.

— А вы к какому сословию себя относите? — осторожно, хотя и не без прочий, спросил я.

— К временным неудачникам, — покривившись, сказала она.

— Ну, об этом еще рановато говорить, — польстил я.

— Поступала во ВГИК — провалилась, в Харьковский театральный — то же самое, одного балла не хватило. У Варьки-то Скосыревой все проще, таким, как она, жить легче. По традиции, как и все ее родичи, на рыбозавод, а людям, чей контрапункт жизни совершенно иной… — Она не договорила, кивнула здоровенному, мрачноватого вида парню и спросила, потянувшись к нему сигаретой. — Огонька не найдется, малый?

Тот остановился, остолбенело поглядел на нее и с какой-то ленивой брезгливостью выдавил:

— Пошла вон!..

— Вот видите, какие тут персонажи встречаются, — ни капли не смутясь, со вздохом сожаления кивнула она вслед парню, добавила. — Тут много таких…

— На Боруту чем-то похож, — заметил я.

Она возмутилась:

— Ну что вы! Борута просто пижон и хулиган, а это местный жлоб. — Она помолчала и видя, что я замялся, собираясь уходить, быстро, без особого любопытства, а вероятно, лишь только для того, чтобы продолжить разговор, спросила. — А откуда вы знаете Лилю и Варю?

— Борута передал Лиле письмо, ну а о Варе я просто слыхал, что любопытная особа, — солгал я.

— Она не в вашем вкусе…

— Откуда вам известен мой вкус?

— Да уж известен, — с таинственным видом всезнайки и детской доверительностью тихо сказала она и тут же с бесшабашностью. — А чем вы занимаетесь вечером?

— Играем в преферанс.

— Прямо вся группа?! — почти с ужасом спросила она.

Я вспомнил моего ассистента, начинающего оператора Ромку, вспомнил, что его интересуют такие девушки, как вот эта, и сказал:

— Почему же, нет… Один симпатяга не играет. Слишком молод, и к сидячим играм у него никакой склонности. Приходите вечерком к гостинице, он вас будет ждать.

3

Семья Боруты жила на неширокой улочке, а вернее, на одном из канальчиков, впадавших в главный, большой. К дому Боруты я и шел вдоль этого ерика, по пружинящим под ногами мосткам в две доски. Дом был деревянный, крытый камышом, а наполовину застекленная веранда, окрашенная зеленой краской, видимо, пристроена недавно. У крыльца я увидел женщину, сидящую на низеньком стульчике в какой-то неестественной, напряженной позе. На одной руке она держала ребенка, другой что-то делала. Только всмотревшись, я понял, что женщина красила свежеоструганные ступеньки крыльца. Делала это поспешно, нервно и неумело. Заметив, что я остановился у ее дома, настороженно обернулась, держа в отведенной в сторону руке кисть, с которой капало на землю, а на мое «здравствуйте» лишь слегка кивнула и спросила:

— Вы к кому?

— Вы жена Боруты, Лиля?

— Ну?

Я вошел во дворик, женщина положила на крыльца кисть, поднялась, пересадила привычным движением с одной руки на другую ребенка с пышными кудряшками, с длинными кукольными ресничками, в цветастой рубашонке — мне трудно даже было понять, девочка эта или мальчик, и с напряженным выжиданием смотрела на меня. Она, конечно же, никого не ждала так рано, была непричесанная, в халатике и босиком. Из-под припухших век колюче смотрели зеленоватые глазки. Услыхав, с чем я пришел к ней, она вдруг как-то ссутулилась, низко нагнула голову и визгливо, сквозь давившие ее слезы выкрикнула:

— Я уже все знаю. Ну и пусть! Он мне, проклятый, жизнь испортил!

И тут же убежала в дом по только что покрашенному крыльцу. На темно-красном полу веранды остались зеленые следы ее босых ног.

Я постоял некоторое время посреди дворика. Из дома слышались надсадные приглушенные рыдания, потом заплакал ребенок. Мне было искренне жаль Лилю, и я подумал, что, наверное, не следовало приходить к ней, лишний раз расстраивать, тем более, что она уже все сама знала, а помочь я ничем не мог — только сделал хуже. Да и у меня настроение испортилось, и поэтому уже не хотелось идти к Варе. Она, как мне думалось, тоже была виновата в несчастье этой бедной женщины. Я ругал про себя Боруту и за Лилю, и за то, что группа наша по его милости оказалась в вынужденном простое, злился на себя за свой приход сюда. Но делать было нечего, улочки находились рядом, и я по горбатому мостику вышел на соседний канальчик, отыскивая нужный номер дома. Я уже почти подошел к нему, когда из дворика вышла девушка и торопливо зацокала каблучками по кладкам мне навстречу. Я почему-то сразу же угадал, что это Варя, почему — не могу объяснить и до сих пор. Когда она поравнялась со мной, я, чуть посторонившись, чтобы дать ей дорогу на узких мостках, спросил:

— Извините, пожалуйста, вы не Варя Скосырева?

— Варя! — охотно и обрадованно выпалила она, заулыбалась и засияла так, будто все, что было в ней самого радостного, самого светлого и приветливого, выплеснулось на ее лицо, растворилось в улыбке. Я даже смутился — давно не видел такой откровенной, такой обаятельной, предрасполагающей улыбки. Нет, ничего необычного в Варе не было, пройдет такая мимо — и не заметишь ее. И красотой особенной она не отличалась, самая что ни на есть обыкновенная девушка. Вот только эта улыбка, эта естественность и непосредственность — именно то, чего так добиваются режиссеры даже от талантливых актрис и чего так редко удается добиться. Но она не актриса, не играла, все в ней было естественно, и в этом была сила ее красоты.

Видя мое смущение и некоторую растерянность и истолковав все это по-своему, Варя тоже чуть-чуть смутилась, слегка покраснела, взяла меня за руку, торопливо заговорив:

— А я вас таким и представляла! Точно-точно таким!

От этих ее слов я совсем растерялся: наконец-то хоть одна девушка обрадовалась, что я именно такой, а не другой, и оттого, что не обманулась, так счастливо сияет.

— Мне Василь столько о вас писал! Только он говорил, что борода у вас как у шотландского шкипера, а у вас как у наших староверов. Отросла в дороге, да?

Я не успевал ей ответить, да и не знал, что и как отвечать, — очень уж не хотелось ее разочаровывать. Впрочем, она и не давала мне говорить. Идя рядом со мной по таким узким кладкам, что ее плечо все время касалось моего, тараторила:

— Я опаздываю на работу, сейчас прямо пущусь бегом. Кончаю в четыре и сама прибегу к вам, тогда обо всем, обо всем и поговорим. Вы ведь остановились у Изотовых?

Я что-то промычал в ответ, а она тут же:

— А если у вас есть время, можем встретиться в порту. Мне туда после работы на минутку по делу забежать надо. Договорились?

— Да, — теперь уже внятно сказал я, ощущая одновременно и радость от такого внезапного знакомства и проникаясь не очень-то веселым, гаденьким чувством обмана, неприятным ощущением того, что все это скоро откроется. «Но я ли виноват в этом, ведь слова не дала сказать», — успокаивал я себя.

А она и действительно почти побежала по кладкам и, сворачивая за угол, оглянулась, помахала мне рукой.

«Кто же этот Василь? Брат, жених, просто хороший знакомый? А кто тот счастливчик, за кого она меня приняла? Конечно, одного имени мало, а то можно было бы такую игру на эти несколько дней вынужденного простоя затеять! Целый детектив!» — вновь уже легко и насмешливо думалось мне. Но чем дальше я заходил в своем воображении в уже выстроенный сюжет этого лирического детектива, чем чаще в нем появлялась Варя с ее обаятельнейшей улыбкой, тем больше охватывало меня неприятное беспокойство. И я уже не был уверен, смогу ли сыграть случайно доставшуюся мне, не принадлежавшую по праву роль.

Шел я по Вилкову, как говорила одна наша старая актриса, в расстроенных чувствах. Но это не помешало мне отыскать укромный пляжик, искупаться и пойти в кафе завтракать. «Не стоит об этом слишком много думать, — решил я, вновь пытаясь настроиться легко и весело. — Пусть все будет, как выйдет. Откроется обман — скажу ей все, как просил Борута, и делу конец».

Мои ребята уже восседали за столиком этого душного, пропахшего горклым маргаринным перегаром кафе, где свисающие с потолка ленты липучек были черны от упокоившихся на них мух. Зато яства были!.. Когда видишь такой стол, хочется воскликнуть: «Да здравствует цветная пленка!» Центр стола украшало огромное блюдо жарко-красных раков, блюдо окружали пузатенькие стражи — графинчики с золотистым шабским, черные плети молодых сомят, а между всем этим тарелки и тарелочки с крохотными юными огурчиками, с клубникой и персиками.

— Шикуем, а потом на плавленные сырки перейдем?

— проворчал я, несмотря на то, что стол мне понравился.

— Да тут это все копейки стоит, — широко раскинул над столом свои длинные, огромные руки акселерата Ромка, мой верный помощник.

Он тут же, легко выдернув из-под соседнего столика свободный стул, дунул на ею сиденье так, что под потолком закачались липучки, и кивнул мне:

— Падай, старик!

Мне налили вина, положили на стакан самого крупного рака.

Его хвост и клешни упирались в стол, а глаза-дробинки невидяще уставились на меня. Хотя все, наверное, было наоборот, это я, не отпив вина и не попробовав раковой шейки, невидяще уставился на него, вновь вдруг вспомнив Варю.

— Ты что, не хочешь, старик? — нежно хрустя клешней рака, удивленно спросил у меня Ромка.

— Да, понимаешь, влюбился. — шепнул я Ромке.

— Да ну?!

Все были сосредоточенно заняты раками, и никто не прислушивался к нашему разговору.

— Святой крест.

— Верю — сказал Ромка, — пожилые всегда спешат жить.

Ромка считал меня пожилым потому, что ему только исполнилось девятнадцать, а мне уже стукнуло аж двадцать восемь.

— Верю, — повторил он и тут же спохватился: — Поздравляю, шеф!

— Не с чем, — сказал я. — Ей понравился ты…

Ромка кинул в рот гармошку очищенной раковой шейки, запил ее глотком вина и одарил меня снисходительной улыбкой: брось, мол, это у нас не проходит.

— Подкатила ко мне, — продолжал я, — не дева, а настоящая радуга, в твоем вкусе, и спрашивает: киношник? Киношник, отвечаю. Ехали в помятом «рафике»? Ехали, говорю. Люблю киношников, говорит. Мечтаю быть актрисой, поступаю во ВГИК. Ну, я, конечно, сразу же свидание ей. А она: нет, извините, мне бы того, что головой в потолок кузова упирался. Ох, и вкус же у вас, уважаемая, говорю, да у него голова эта — как куриное яйцо, еще и не оформилась-то как следует. Но она свое гнет…

— Заливаешь, шеф, — обиженно сказал Ромка.

— Вечером она подойдет к гостинице, и ты выйдешь, встретишь ее, — уже строгим, даже несколько сердитым тоном заключил я, как частенько говорил с ним на съемочной площадке, когда мой помощник бывал нерасторопен. Это подействовало. Ромка едва заметно согласно кивнул, хотя вряд ли поверил. Но когда я говорил таким тоном, Ромка не перечил.

После кафе ребята пошли на пляж, а я вернулся в гостиницу, валялся на кровати, пытаясь заснуть, читал кем-то забытый в тумбочке «Огонек» без обложки, сильно потрепанный, пахнувший парикмахерской. И, наконец, заснул тем нездоровым, неприятным сном, каким спят в духоте после вина и раков, да когда еще на душе непонятная тревога оттого, что совесть не совсем чиста. И сон мне снился тоже не очень приятный — парикмахерская (это, наверное, потому, что уснул, укрывшись пахнувшим ею «Огоньком»), я сижу в кресле, а надо мной в белом халате, с ножницами, похожими на клешни рака, Варя, улыбается своей обворожительной улыбкой и говорит: «Сейчас мы из твоей староверческой бороды сделаем бородку шотландского шкипера».

4

На пристани в этот час было безлюдно. Только что отошла ракета, в ее бело-матовом хвосте, который она оставляла за собой, несколько раз мелькнуло павлинье перо радуги, гладкая вода Дуная взбугрилась волнами, прибивая к плавно качнувшемуся дебаркадеру, под деревянной крышей которого я укрылся от солнца, дохлую рыбешку и огрызки яблок. Некоторое время я смотрел на пыльную пристанскую площадь и старенькую, с выпавшими камнями, словно беззубую, мостовую, с нетерпением дожидаясь, не появится ли Варя раньше времени, и думая, как все же повести себя: продолжать игру или передать слова Боруты? Конечно, рано или поздно я скажу ей все, хотя, если откровенно, мне не очень-то хотелось передавать ей то, что наговорил Борута и что казалось мне теперь дешевой провинциальной мелодрамой.

Варю пришлось ждать не так уж долго, вскоре донесся уже знакомый цокот каблуков о дощатый пол дебаркадера.

Она подошла ко мне все с той же улыбкой, сразу же заговорила с укором:

— Как вам не стыдно, почему вы меня обманули, а?

Я покраснел, что со мной случалось не так уж часто, но тут же и подумал с облегчением: «Ну вот, все само собой решилось, и хорошо, что она не так уж сердита за обман, что все же одарила меня своей улыбкой». А Варя продолжала:

— Ведь, оказывается, Изотовы уехали вместе с моими на свадьбу в Измаил. Где же вы остановились?

— В гостинице, — растерянно брякнул я.

— Могли бы остановиться у нас…

— Неудобно, — пожал я плечами.

Она утвердительно кивнула вздохнув:

— И правда, наверное, неудобно. Соседи такое наговорят. Только, мол, родные из дому, а у нее уже кавалер…

Она засмеялась весело, откровенно рассматривая меня. Я молчал, понимающе улыбнувшись, тоже приглядываясь к ней. Такие, как она, вероятно, не могут играть и притворяться, и, конечно же, за этой внешней мягкостью наверняка укрывались и твердость характера, и умение постоять за себя. И снова мне невольно вспомнился Борута, стало неприятно от этого воспоминания. Что могло быть общего между этими людьми?..

— Да вы что, боитесь на солнышко? — кивнув на крышу дебаркадера, удивилась она и, тронув меня за руку, предложила: — Пойдемте погуляем. Брат писал, что у вас там жара бывает еще сильнее, чем здесь.

«Ага, значит, это брат. Но кто он и где это «у вас»? На Кавказе, на Колыме? — соображал я. — Хотя бы уж скорее все прояснилось. А как теперь меня зовут, долго ли она не будет называть меня по имени?»

— Но вы уже акклиматизировались немного? Как вам Одесса? Хорошо отдохнули?

«Значит, не Кавказ, — облегченно подумал я, — а Одессу я знаю, можно и мне говорить».

— Одесса прекрасна, — заговорил я. — Отдохнул великолепно после всего нашего однообразия.

— Ну что вы! — перебила она. — Ведь у вас там каждый день что-нибудь новое!

— Каждый день что-нибудь новое — тоже становится однообразием, — уже совершенно уверенно заговорил я и, вскочив на кладки, к которым мы подошли, подал Варе руку. Рука у нее была маленькая и прохладная; на кладки она прыгнула чисто по-женски — бочком, легко, привычно и так мягко, что даже туфли не цокну-ли о звонкие пересохшие доски. — А вот Одесса — это да! Один театр чего стоит!

— Он разве сейчас работает?

— Я говорю о внешнем виде… Оригинальнейшее здание! И порт чудесный. А лайнеры? А пляж в Люстдорфе?

— А мне больше нравится Аркадия. Там хоть и людей всегда полно, но вода теплее, я не люблю холодную воду.

— А кто ее любит, холодную-то? Холодную воду только пить приятно, когда жарко, а купаться, конечно же, приятнее в теплой.

Последние слова я сказал уже почти сердито — злясь на то, что разговор выходил не такой, какого бы мне хотелось. Ведь я умел и фантазировать, и рассказывать более интересно даже о тех вещах, которых и в глаза не видел, а тут почему-то не получалось, словно совершенно атрофировалась фантазия. Какая-то непривычная скованность овладела моими мыслями. И в ге минуты я поймал себя на том, что мне страшно не хотелось играть кого-то, что с Варей хотелось быть самим собой, говорить обо всем просто, расспросить о ее жизни, рассказать о том, чем я жил, что по-настоящему заботило и волновало меня сейчас.

Чем больше мы говорили о разных пустяках, тем больше меня подмывало сказать ей правду. И не мог — боялся, что, как только откроется обман, Варя тотчас же уйдет. А как мне не хотелось этого! И когда я рассказал уже все, что знал об Одессе, спросил вдруг, чтобы начать разговор о ее брате и о том, кого представлял здесь:

— А что же это Василь вам такого обо мне понаписал, ему что — нечего о себе писать?

— И о себе пишет… Но там, где о себе, обязательно и о вас… Все — мы с Аркадием, мы с Аркашей…

«Значит, я Аркадий, Аркаша», — тут же зафиксировал я.

— Ну, так что же «мы»? — осторожно выспрашивал я.

— И смешное, и грустное… Например, как вы в наводок на реке Бие перевернулись на лодке. Целый юмористический рассказ, хотя я представляю, каково вам было, — даже всплеснула руками Варя.

Я тоже представил довольно живо этот «юмор» в ледяной воде, да еще в паводок, на такой реке, как Бия. И тут же вспомнил, что Бия на Алтае, на ней стоит такой городишко — Бийск.

— И об этом Василь пишет родным домой?! — притворно возмутился я.

— Что вы! Это письмо только мне, маме я даже не показывала, она бы разрыв сердца получила.

— Вы умница, Варя, — ласково сказал я; мне и в самом деле очень хотелось сказать ей что-нибудь хорошее.

Я остановился, раздвинул кусты, сквозь которые мы пробирались к берегу Дуная, и придержал, пока Варя пройдет, чтобы ни одна ветка не хлестнула ее, не поцарапала. И повторил с той же ласковостью:

— Умница вы и прекрасная девушка.

Она смутилась.

— А что же грустное? — допытывался я.

— А это, когда вы в горах, в разведке, в пургу отбились от партии, и Василь поломал ногу. Вы пять километров несли его на себе. Даже не верится… — Она окинула меня удивленным взглядом. — Не верится. Ведь он весит девяносто килограммов, а вы такой… Ну, не маленький, а…

— У меня всего шестьдесят три, — вздохнул я и тут же представил, как бы я нес того гиганта, ее брата, в горах, в метель… Представить подобное весьма трудно. И я, чтобы все выглядело правдивее, осторожно соврал. — Нас выручил вертолет.

— Правда? Василь об этом не писал. А какой же вертолет в пургу?

— Там такие ребята, что все могут!

— Да, геология — романтическая профессия, — с восхищением сказала Варя. — Расскажите что-нибудь о вашей работе.

— О ней уже столько написано, что, откровенно говоря, более интересно и не расскажешь. Лучше уж вы о своей…

— О чем, о нашем рыбозаводе? — прыснула смехом Варя.

— Расскажите о Вилкове. Интересный город.

— А вам разве Василь не рассказывал?

— Почему же, рассказывал. Но то было там, я просто плохо себе все представлял. А вот теперь, когда все перед нами…

— Ну, Василь и вправду не ахти какой рассказчик. Он все больше молчит. У нас в роду все такие молчуны, одна я, как сорока. Но рассказывать тоже не умею. — Она замолчала, задумалась, пожала плечами. — Ой, и не знаю, о чем рассказывать. Все здесь ведь и так видно, все — как на ладони. Может, только с колокольни лучше. Красиво, я один раз была, тайком Вадим провел…

— Борута? — невольно вырвалось у меня.

Варя бросила на меня быстрый, изумленный взгляд, отвернулась, глядя не на реку, а куда-то в сторону городка. Нехотя сказала:

— Нет, то был другой Вадим…

А после долгого молчания, когда я, идя с ней рядом по песчаной отмели берега, ругал себя за то, что так случайно вырвалась у меня эта фамилия, Варя спросила:

— Василь вам и о Боруте рассказывал?

— Да, немножко что-то говорил, так… вскользь, — с веселым равнодушием ответил я.

— А что же именно? — допытывалась она.

— Честно говоря, не помню. Просто мне почему-то запомнились эти имя и фамилия…

— А-а-а, — протянула она, как мне показалось, все еще неверяще, но уже веселее.

Мы уселись на скамейке у самой воды. Когда по Дунаю проходила мотофелюга, от берега — а он здесь казался даже ниже самой реки — как бы отрывалась широкая, низкая, едва стлавшаяся по песку волна и беззвучно подкатывалась к нашим ногам. Мы их тут же поджимали, и волна хлюпала о кусты где-то за нашими спинами. Это повторялось так часто, что стало своеобразной игрой, заменившей нам на некоторое время разговор.

Варя громко смеялась, и я тоже смеялся — оттого, что мне очень хотелось, чтобы смеялась Варя. А еще хотелось обнять ее, но почему-то я не мог сделать этого. Возможно, мешала моя роль «друга» ее брата или, скорее всего, робость во мне вызывала скрытая за внешней Вариной простотой и непосредственностью, но каким-то чувством угадываемая мною строгость, которая и охлаждала меня и вместе с тем усиливала мое любопытство к девушке.

Вечером мы пришли к Варе домой, где, окутанный теплом гостеприимства, я начинал все больше чувствовать неловкость и даже стыд за свой обман, за эту не очень-то приличную игру. Ведь все это гостеприимство предназначалось не для какого-то самозванца, а для друга ее брата. Я даже поймал себя на том, что при малейшем шорохе или стуке поглядываю на дверь, не идет ли тот бородатый богатырь, который был настолько силен, что мог тащить на себе в горах целых пять километров девяностокилограммового парня, что отдыхал сейчас в Одессе и вот-вот должен был заехать в Вилково проведать Скосыревых.

Мы пили чай на крохотной открытой верандочке, оплетенной виноградом, пили из старинного медного самовара с какими-то уже порядком истершимися медалями, наверное века полтора тому назад отчеканенными на его надраенной до блеска груди. Варя, убрав большие, тяжелые чашки, вазочки с вареньем и тарелки с закусками, принесла альбом с фотографиями, показывала своих родичей и знакомых. Каждый раз, когда переворачивалась очередная страница, я думал, что вот-вот увижу портрет Боруты. Но его в альбоме не было. Брат же, Василь, был чуть ли не на каждой странице. Вначале Варя показала его еще совсем мальчишкой. «Узнаете?» — спросила с улыбкой. Догадавшись, что это Василь, я ответил: «Конечно же, это он». И потом уже безошибочно узнавал его. А затем я увидел и Аркадия вместе с Василием, в обнимку. «А эти вам знакомы?» Она засмеялась так, словно сделала открытие. А мне при виде этой фотографии вдруг стало жарко. Ничего похожего. Разве что такая же ковбойка, как у меня, да борода. Но Варя была уверена, что перед ней именно Аркадий, а не какой-то самозванец, поэтому лишь мельком взглянула на фото и на меня:

— Только вы здесь моложе выглядите.

Я согласно кивнул и перевернул страницу. Тут весь разворот был аккуратно оклеен более мелкими фотографиями: геологи за работой, в походе, у костра, на фоне гор, кедров и палатки, на берегу какой-то крохотной речушки. И все парни бородаты, а фотографии такие невыразительные, тусклые, что будь и я там, все равно себя не узнал бы.

А у меня, у оператора, считай у профессионального фотографа, вся холостяцкая комнатушка была оклеена — по сравнению с этими — настоящими шедеврами. Тысячами фотографий были забиты стеллажи, письменный стол, чемоданы, и некогда их было клеить в альбомы или просто систематизировать, отбирать. Часть из них я время от времени выбрасывал, как устаревшие и ненужные бумажки. И, может быть, именно сейчас, рассматривая этот провинциальный альбомчик, я вдруг ощутил еще смутное, но все же (должно же было оно когда-нибудь возникнуть) желание, чтобы в доме моем появилась вот такая Варя, которая привела бы в порядок не только эти дешевенькие фиксации ушедших мгновений, но и упорядочила бы как-то и мою жизнь, в общем-то хоть интересную, по цыганскую, ждала бы меня, любила… Может быть, я стал бы тогда серьезнее, больше и лучше работал бы? Возможно, это смутное желание возникло еще и оттого, что были мы на этой уютной верандочке одни, что волосы Вари, когда она наклонялась, рассматривая альбом, дразняще касались моего виска. Как бы отяжелев от нахлынувших на меня чувств, я поднял голову и пристально посмотрел на Варю. Она слегка отпрянула, будто поняв мои мысли, тихо сказала:

— Уже темнеет…

Я понял, что пора уходить, быстро поднялся. Она не удерживала, проводила до калитки, протянула руку:

— Приходите завтра, я буду дома.

Я пожал ее руку, затем взял в свои и другую. Она осторожно, как бы боясь обидеть меня, отняла их, с грустным укором посмотрела на меня, потом, будто обращаясь не ко мне, а к кому-то другому, спросила:

— Почему в меня все влюбляются?

— Потому, — взволнованно сказал я, — что вы необыкновенная, ни на кого не похожая…

Она печально покачала головой:

— Неправда, я — как и все, самая-самая обыкновенная.

Я ушел и еще долго бродил по городу, наполненный самым прекрасным из чувств — чувством мгновенной влюбленности. Мне даже не верилось, что за такое короткое время оно могло овладеть мною.

Вернулся домой чуть ли не в полночь. Ребята уже спали, только Ромки все еще не было.

5

Проснулся я поздно. Со двора, куда выходило окно моего номера, доносился негромкий разговор. Один голос — директора нашей группы, другой тоже мне показался немного знакомым. Выглянув в окно, я узнал Лилю, жену Боруты. Правда, ее трудно было сейчас узнать: все на ней новенькое, яркое, высокая прическа — так одеваются, когда хотят произвести впечатление. Лиля умоляла:

— Очень, очень вас прошу, не показывайте на него, что он все сделал нарочно. Дурачок он, пьяный был…

— Не беспокойтесь, ни я, ни мои ребята никаких показаний никому давать не собираются, нам сейчас не до этого, — нетерпеливо отвечал директор.

— Вот спасибо, вот благодарю вас, а за машину вашу мы полностью уплатим, за весь ремонт, он так и сказал мне… — закивала Лиля, протягивая директору руку. А уходя, увидела меня, узнала, заискивающе заулыбалась: — Вы извините меня, я была в таком настроении!

«А сейчас вы в лучшем?» — едва не вырвалось у меня, но я пожалел Лилю. Она, видимо, уже пришла в себя и решила действовать. Вероятно, уже с кем-то советовалась и у Боруты была.

— Были у него? — полюбопытствовал я.

— А-а-а, — Лиля сокрушенно махнула рукой, — была… Кается.

Мне показалось, что она готова заплакать, как и тогда у себя дома, но Лиля лишь глубоко вздохнула, сдерживаясь, и, оглянувшись вокруг, тихо, почти шепотом, спросила у меня:

— Как вы думаете, сколько ему дадут?

Я молча пожал плечами.

— Мне хотелось с вами поговорить, я вас разыскивала, но вы спали, а директор ваш оказался хорошим человеком. Спасибо вам, спасибо, до свидания. — Уходя, она улыбалась, но видно было, что это дается ей с большим трудом.

А я тут же вспомнил Варю, вспомнил о том, что сегодня мы целый день будем вместе, и, провожая глазами разнаряженную Лилю, подумал, что надо бы, наверное, и мне переодеться — снять свои извечные дорожные джинсы, да и ковбойку следовало бы поменять на что-нибудь более приличное. Достал из чемодана брюки в белую и черную полоску, розовую рубашку. Все было помято, но я раздобыл у администратора утюг, потея и проклиная начавшуюся с самого утра духоту, тщательно все выгладил.

Варя сразу же, едва я появился перед ней, заметила мои старания.

— Ой, такой чистенький да наглаженный, теперь совсем не похож на геолога! — воскликнула она. — А брюки! Ну чисто как у артиста!

— Это чтобы вам понравиться, — откровенно сознался я.

— А мне нравятся артисты, — с веселой задумчивостью сказала Варя.

— Чем же они вам нравятся? — Я даже покривился.

— Ну, как это чем? — удивилась она. — Красивые, смелые, а умные какие!

— Это они только в кино, — сказал я и, чтобы не возводить поклеп на ближних своих, с усиленным вниманием начал осматривать Варю. — А сама-то, сама!.. Словно на свидание нарядилась!

— А разве у нас не свидание? — вдруг слегка пококетничала она, оглаживая длинную модную юбку из какого-то шуршащего материала.

Услыхав от Вари такое, я смело взял ее руку и поцеловал. Было это уже на улице, куда мы сразу же вышли из ее дворика. Варя быстро отдернула руку и конфузливо обернулась по сторонам. Поздоровалась с какой-то тетенькой, видимо шествовавшей с базара — через плечо мешок, а на локтевом изгибе кошелка, — и только тогда, сокрушенно покачав головой, сказала:

— И замашки у вас артиста! Если бы вы не были другом моего брата, я бы — ух! — Она сжала кулачок и погрозила кому-то перед собой.

Я сделал вид, что обиделся, немного отошел в сторону, нахмурился.

— Ну, ладно — упрашивающе улыбаясь, протянула Варя. — Не будем…

— Нет, будем, — упрямо сказал я. — Вот ты вчера обещала рассказать мне всю многовековую историю вашего города и показать его достопримечательности.

— Ой, какая там многовековая, какие там достопримечательности! — Она снова обрела свою, прекрасную улыбку. — Вы уже все сами видели, а история короткая и простая… У большинства из нас предки старообрядцы, они и поселились тут первыми, еще в начале прошлого века. Их ведь преследовали всюду, религиозные они очень были. Вот и забрались в эти дебри, в эти плавни. Вырезали ерики, чтоб осушить немного земли. Люди они были работящие. Поставили дома, сады посадили и стали заниматься рыбным промыслом, жить и поживать. А рыбы тут много было. Ну вот, строили, строили — и вырос целый город. И от этих первых поселенцев, наших прадедов-кряжей, и все мы пошли. Верующих, какие были когда-то, у нас теперь уже немного, но строгость к жизни осталась от дедов…

— А как попять эту самую вашу строгость?

— Как это «как понять»? — серьезно нахмурила лоб Варя.

— Ну, строгость, как вы говорите, «к жизни»…

— А вот так и понимать… Чтоб, значит, уважать и почихать старших, не красть, не врать, не курить, вина без меры не пить, в работе быть злым, а к людям добрым.

— Ну, об этом, пожалуй, не только вы, но и все человечество печется, — снисходительно заметил я.

— Но у нас это особо! — с гордостью подчеркнула Варя.

Я хотел было заметить, что даже за короткий срок пребывания здесь видел немало другого (да и пример тому — Борута, о котором, мол, я слыхал, что он каких-то там дел натворил, а такой наверняка тут не один), но не решился. Тем более, что город, конечно же, был жив прежде всего тружениками, людьми уважаемыми.

Мы подошли к церквушке. Чистенькая, аккуратненькая, стены выкрашены в светло-зеленый цвет, купол белый, как парашют, в окнах мозаика из мелких цветных стекол. Казалось, что церквушка посматривает на нас разноцветными глазами с хитроватой косинкой.

— Так что, проберемся на колокольню? — решительно спросил я у Вари.

— А пустят ли?

— Со мной пустят.

Варя осталась сидеть на скамеечке неподалеку, а я пошел разыскивать настоятеля Нашел чернобородого и мрачного старика, объяснил, что я из кино, что нужно для работы над фильмом осмотреть город с колокольни. Он старательно, все до буквочки прочел в моем удостоверении, раздумчиво поглядывая на меня из-под нависших на глаза, густых, без единой сединки черных бровей. Потом молвил на удивление тонким бабьим голоском:

— Ладно. Хорошо, хоть табачищем от тя не разит!

— Я не один, — кивнул на скамейку, где сидела Варя. — Это мой гид.

— Скосырева? — снова взвизгнул своим голвском настоятель. — Чтой-то она к вам на работу перешла, отец-то знает?

— Да никуда она не перешла, — нетерпеливо сказал я, — просто временно.

— Ну ежли временно, то нехай…

Мы с Варей поднялись по крутым скрипучим ступенькам, пахнувшим сохлым деревом и пылью, и первое, что я увидел, это парящее высоко в небе облачко красноватых птиц.

— Что это? — спросил я.

— Бобы, — ответила Варя.

— Не знаю таких птиц.

— Они похожи на аистов, только поменьше обычных, они тоже рыбаки. Вот так летают, летают стайками, а потом один камнем в воду — раз! И рыба в клюве. Красивая птица, — засмеялась Варя.

И снова я не мог отвести глаз от ее смеющегося лица, вид у меня, наверное, был дурацкий, потому что Варя вдруг оборвала смех и протянула руку в сторону раскинувшейся перед нами панорамы города.

— Туда, туда смотрите. Боже, красота-то какая!

Теперь, отсюда, Дунай под лучами солнца казался уже не пепельным, а по-настоящему голубым. Наверное, Штраус, когда собирался писать свой знаменитый вальс, увидел эту чудесную реку откуда-нибудь с высоты, увидел в ней отраженное шелковисто-голубое небо.

От Дуная через весь город тянулись тоже голубые, чуть взблескивающие серебром улицы с домишками, которые, как в зеленых гнездышках, уселись в уютных садах и огородиках. И очень тихо, видимо где-то далеко, тарахтит мотором-трудягой невидимая из-за прибрежных ветел фелюга. Варя что-то высматривала на большом колоколе. Я щелкнул по нему пальцем, и колокол ответил мне густым шмелиным гудением.

— Тс-с-с, — испуганно ухватила меня за руку Варя. И тут же кивнула на литую надпись на бронзовой ще-ковине колокола: «Пожалован купцом Семякиным и сыновьями».

— Кто они, где они… — с усмешкой пропел я и вновь хотел щелкнуть по колоколу.

— Тс-с-с, — снова шепотом остановила меня Варя и опять ухватила за руку, отводя ее от колокола.

Тогда я, как и вчера вечером, взял ее обе руки в свои, крепко сжал и даже было слегка подался вперед, наклонился над ее лицом.

И снова Варя осторожно отняла свои руки, покачала головой:

— Ох вы ж и грешник, разве можно так?

И пошла к скрипучей лестнице.

А у паперти церквушки уже стояла горстка стариков, и среди них настоятель, провожающий нас, как мне показалось, укоризненным взглядом.

— Спасибо, до свидания, — с важностью и солидностью сказал я, слегка поклонившись старикам. Они ответили мне легкими, полными достоинства кивками, осуждающе поглядывая на Варю.

— Не насплетничают твоим предкам? — спросил я у Вари.

— Нет, они добрые, — улыбнулась она и увлекла меня к фанерному, с облупившейся от жары и сырости краской киоску пить газировку.

6

Сейчас, откровенно говоря, я и не могу понять, хорошо ли, плохо ли, что, едва отойдя от ларька, мы встретили Ромку и ту девицу, которую я ему вчера «подарил». Случись эта встреча или нет, концовка всей этой истории, наверное, мало в чем изменилась бы, разве что лишь в отдельных деталях.

Они заметили нас раньше, еще когда мы пили воду, пошли к нам, и никакие мои знаки Ромке (мол, мы с вами не знакомы) не помогали… Восторженный Ромка ничего не видел, ничего не понимал, да и скорее всего это девица его вела к нам. Они очень были рады встрече с нами. Варя тоже, казалось, обрадовалась своей школьной приятельнице. Едва допив воду, двинулась ей навстречу.

— Ой, Олька, сто лет тебя не видела!

— Так ты ж домоседка!

Ромка успел мне восторженно шепнуть:

— Девка — обалдеть можно!

— Уводи ее сейчас же, — зашипел я на него.

Ромка глядел на меня оторопело, не понимая, в чем дело. Я все еще надеялся на благополучный исход этой встречи, когда Оля, многозначительно посмотрев в мою сторону, уже говорила:

— Ох и киношники! Когда же это он тебя, тихоня, успел закадрить? Это только они могут. — И к Ромке. — Познакомься, моя давняя приятельница.

— Роман, — протянул онсвою ладонищу.

— Варя, подавая руку, все еще, казалось, ничего не понимала, на лице ее застыла легкая растерянность.

А Оля тараторила:

— Ромка тоже оператор, он помощник у твоего… Роман обещал мне помочь устроиться в институт, во ВГИК, у него там уйма знакомых.

Я боялся глядеть на Варю и поэтому испепелил взглядом вконец растерявшегося Ромку. Мухомор несчастный, лопух! Во ВГИК он поступить ей поможет! Да сам уже второй год поступает…

А Оля продолжала:

— Рома еще только начинающий, а твой Леонид Скорик уже знаменитость. — Она восхищенно посмотрела на меня. — Он снял пять фильмов, о последнем все газеты писали.

И я снова смотрю не на Варю, а на Ромку. Трепач. Впрочем, его комплименты не очень меня коробили, была в них хоть и малая, но все же доля правды.

Я, наконец, осмелился поднять глаза на Варю и встретил такой недоуменный, такой растерянный взгляд, что мне стало не по себе. Хорошо, что в это время к нам подошли двое мальчишек, держа за ручки большую корзину, в которой шуршали живые раки.

— Купите раков, дяди, — попросил одни из них.

— А что, братцы, — воскликнул Ромка, — давайте купим, отнесем в кафе, нам там сварят, вина возьмем!

— Идея! — загорелась Оля.

— Нет, нам пора, — строго и сухо сказал я. Варя молчала, в мою сторону даже не посмотрела.

— В чем дело? — удивился Ромка.

— Я все поняла, — вздохнула Оля. — У них дела поважнее. — И взяла Ромку под руку, уводя в сторону центральной улицы.

— Так, может, вы купите? — не отставал мальчишка, тряся корзину с шуршащими раками.

— Нет, хлопец, спасибо, — сказала с печальной улыбкой Варя и погладила его по голове. Подняла на меня глаза все с той же улыбкой. — Дяде не до раков…

— Не до раков, — согласился я, вдруг почувствовав облегчение.

— Пойдемте где-нибудь сядем, я что-то устала немного.

Мы пошли к крохотному скверику, заросшему кустами акации. Но едва уселись на скамейку, как Варя нетерпеливо поднялась.

— Нет, тут душно, лучше к Дунаю…

Настоящей прохлады и здесь, на реке, не было, хотя и подувал ветерок. Он долетал сюда из жарких степей, рябил воду реки, слегка теребил листву осинки, что росла в низинке, неподалеку от берега. Чуть в стороне от осинки лежал старый, перевернутый вверх пробитым днищем каюк. Неспокойная, трепыхающаяся тень от листьев дерева падала на него, и я подумал, что Варя не раз, видимо, сиживала тут в такое вот жаркое время, когда лодку покрывала тень.

Мы молчали, я хотел было настроиться на бесшабашно-шутливый лад, который выручал меня даже в более сложных ситуациях, но почему-то не смог. Всякая игра сейчас казалась мне противной. И я начал с извинений:

— Вы, Варя, меня простите, пожалуйста, я, понимаете… Ну, так получилось, все вышло как-то само собой, нечаянно. Конечно, за подобные вещи такие прекрасные ребята, как ваш Василь и его товарищ, попросту говоря, бьют морду. Собственно, самозванцы всегда этого заслуживали и всегда расплачивались, но я, понимаете…

— Нет, я все же ничего не понимаю! — вдруг перебила она, досадливо всплеснув ладонями. Затем просяще уставилась на меня и спросила: — А вы-то кто будете Василю и Аркадию, тоже товарищ или просто знакомый?

— Ни то, ни другое, — виновато вздохнул я.

— Не понимаю. Откуда же вы их знаете, где познакомились?

— Мы вовсе не знакомились…

— Вам кто-то о них рассказывал?

— Да.

— А кто?

— Вы.

— Я?! — ткнула она себя пальцем в грудь, и на лице ее появилось такое замешательство, что я едва не рассмеялся.

— Да, да, Варя, вы.

— Но когда же я успела? Я ведь только вчера с вами познакомилась, а вы уже все о них знали.

— Нет, я лишь спросил вас, не Варя ли вы, а вы сразу же приняли меня за другого, за Аркадия. Но… вы мне так понравились, у вас для того, другого, для Аркадия, была такая улыбка, что мне очень захотелось видеть ее еще и… думать, что она принадлежит хоть немножко и мне… Теперь вам понятно? Если да, то улыбнитесь мне еще хоть раз…

— По заказу не получится, — пожав плечами, простодушно сказала Варя. — А потом, мне до конца так и не стало все ясно…

— Что не ясно, Варя?..

— Откуда же вы узнали мое имя и почему вы меня разыскивали?

И вот тут мне предстояло сказать ей самое неприятное. Как мне не хотелось этого! Признаться, я совсем уж, было, позабыл о том, что обещал Боруте. Но не говорить Варе о нем, о его просьбе я не имел права. Ведь я обещал ему.

— Борута, — сказал я. — Борута мне о вас говорил.

Что-то дрогнуло в Варином лице, она потерла виски, опустила голову и спросила неприязненно, каким-то чужим голосом:

— Где же это вы с ним свиделись, уж не в забегаловке ли?

— Нет, — ответил я и стал рассказывать все, как было, ничего не добавляя, не приукрашивая, хотя говорил я о нем сердито, как бы заново переживая тот инцидент на дороге.

Варя слушала меня не перебивая, лишь иногда коротко и, казалось, даже с легким недоверием вскидывала на меня глаза, ставшие какими-то равнодушно сонными, словно потухающими, не теми, к которым я уже привык за это короткое время. И от этого она становилась все некрасивее и некрасивее. У рта появились сухие складки, под глазами проступила болезненная синева, на лбу выступили капельки пота. Ничего я не утаил от нее, все передал, о чем просил меня Борута: и что женился на нелюбимой лишь для того, чтобы ее заставить страдать, и что чуть ли не нарочно смерти искал, и что обещал любить Варю до конца дней своих.

— Все это слова, пустые слова, — равнодушно, будто сама себе, сказала вдруг Варя, не дав мне закончить.

— Но почему же, — неуверенно заметил я и добавил единственное мною упущенное. — И еще он говорил, что и она, то есть вы, Варя, его любили, и любите по сей день, и всегда будете любить, что сказали вы ему это совсем недавно. И еще сказали, что никогда не станете его… наверное, женой? Так понимать следует?

— Говорила, жалко стало, — сухо молвила она. И гордо вскинула голову. — Но никогда не будет этого. У него уже есть жена, есть ребенок! Когда-то казалось, что любила, а теперь нет, даже не кажется! Поверьте мне… — просяще выкрикнула она и вдруг заплакала. И уже сквозь слезы. — Он не достоин ничьей любви, таких людей, как Борута, любить нельзя. Им любовь, а они в ответ тебе горе…

Она теперь уже плакала, как ребенок, всхлипывая и кривя лицо, не закрываясь руками и совсем не стесняясь меня, вытирая ладонями слезы.

— Перестаньте, Варя… Забудьте, Варенька… Мало ли что было. Я вам верю, таких любить нельзя.

Я действительно верил в то, о чем говорил, а она, уже успокаиваясь, всхлипывая, повторяла за мной:

— Нельзя, нельзя…

Потом и совсем успокоилась, доверчиво улыбнулась той самой улыбкой, которая так нравилась мне, и, вытерев досуха глаза, заговорила уже спокойно, с грустью.

— Тому Аркадию, за которого вы себя выдавали, я, может быть, и не рассказала бы ничего, и Василию тоже, но вам… если вы уж многое знаете, немного расскажу, может, легче станет… Ничего в том, что у нас было, необычного нет, все, как и у всех… Встречались, гуляли, говорил, что любит. Парень он, как вы знаете, видный, красивый, но балованный, к вину пристрастился. А выпьет — море по колено. Многое ему прощали, думали, исправится, остепенится, а он хуже и хуже. Вообще-то, когда стал встречаться со мной, вроде бы поначалу и лучше стал. Меня слушался, меня он уважал… Потом сватался. Я согласилась, только назначила ему срок — год. Всего го-о-о-дик просила его продержаться, быть человеком. Если выдержишь, говорила ему, годик — поверю, что всю жизнь сможешь держаться, сможешь быть другим. И все это время обещала ему каждый день быть рядом с ним, лаской хотела поддержать, теплом, добрым словом. Раз он все же сорвался — простила, второй — тоже простила. А потом и в третий, это за год-то… Покинула я его. Он-то на зло мне и женился на Лиле… Она хорошая, скромная была и тоже его любила. А как он ее мучил, сколько слез она пролила, один бог знает! Вот и все, — заключила Варя и поднялась. Снова улыбалась, будто и не было этого нелегкого для нее разговора. — Вот видите, как получается. Вы совсем-совсем чужой для меня человек, а все вам рассказала. Мне кажется, что вы тоже могли бы стать хорошим товарищем моему Василию, вы, наверное, добрый… А вино пьете?

— Пью, — сознался я.

— А после него не буяните? — как-то по-детски насторожилась Варя.

— Нет, не приходилось.

— Почему люди такие неодинаковые? — наивно удивилась она.

— Да уж так мы все устроены.

— Верно, — печально согласилась Варя. Некоторое время она смотрела на осинку, которую все так же трепал предвечерний, но все еще горячий ветер, и сказала: — Я часто бываю тут и люблю это дерево. Смотрю, смотрю на него… Листья на нем, хоть и нет ветра, все время трепыхаются, и если долго глядеть, то кажется, что это вовсе и не листья, а много-много бабочек, они машут и машут крылышками, а все не могут улететь, как приклеенные.

— Не это главное, — снова любуясь Варей, сказал я, — не в этом суть. Главное, что вы больше не любите Вадима, правда ведь?

— Правда, — твердо сказала она.

— Верю, вы умница, вы лгать не умеете и поэтому — ура!

— А почему «ура»?

— А почему — я скажу вам завтра. Я вам завтра много-много скажу, хорошо?

— Хорошо, — неуверенно выговорила она.

— А сегодня вы устали.

— Устала.

— Тут нас никто не видит?

— Никто, а что? — быстро, как бы чего-то пугаясь, спросила Варя.

— Разрешите, я поцелую вам руку?

— Ой, что вы! — смутилась она.

Я припал губами к ее руке, и мне даже показалось, что Варя другой рукой, легким, едва ощутимым прикосновением, погладила мою голову. А может, не показалось?

Я шел в гостиницу, все еще чувствуя это ее легкое, как пушинка, прикосновение, и уже твердо знал, что скажу Варе завтра. Я скажу ей: «Дорогая, милая Варя, я уеду, меня ждет работа, но как только закончу ее, сразу же вернусь сюда к вам, в самый распрекрасный город на земле — Вилково, и попрошу у вас руки. Я ведь об этом думал еще тогда, когда был у нас дома, и мысль эта не стала мимолетной. А если вы боитесь, что мы мало знакомы, дайте мне любой испытательный срок, я возьму отпуск хоть на целый год и буду все время рядом с вами. И я выдержу этот испытательный срок, чего бы мне это ни стоило! А потом увезу вас к себе и буду любить так, что ни одна слезинка не выплывет от горя и печали из ваших глаз. А за это вы будете всю жизнь светить мне своей улыбкой».

Я не задумывался над тем, что ответит на все эти слова Варя. Меня глубоко и радостно обнадеживала все еще ощущаемая мною пушинка прикосновения Вариной руки.

7

Но в гостинице мою радость на какой-то миг заглушило известие, что машина уже почти отремонтирована и завтра рано утром мы выезжаем. Я снова торопился к Варе, чтобы все то, что приготовил на завтра, сказать сегодня.

Уже темнело, когда я ступил на кладку Вариной улочки. Кое-где на деревянных столбах вспыхнули тусклые лампочки под жестяными абажурчиками, о которые бились, густо роясь, мириады мошек и бабочек, свет, проникавший лишь на кладки да до середины канальчика, мельтешаще подрагивал от теней сонмищ насекомых и казался тревожным. А может, это мне лишь так казалось, может быть, это в груди моей бились тревожные всполохи?

Я почти вбежал во дворик, хотел позвонить, но окно рядом с дверью было не зашторено, и я невольно заглянул в него. Варя сидела за столом. Перед ней у цветочной вазы стояло что-то квадратное, как небольшая иконка. «Может, и правда икона, — подумалось мне. — Мало ли причуд у этих потомков староверов?» Затем она протянула к вазе руки, положила на них голову…

Я нетерпеливо позвонил, решив, что ее бог подождет, а мне некогда, потому как завтра рано утром ехать. Она испуганно вскочила, на миг обернулась к двери, и я увидел, что лицо ее мокро от слез. Потом она поспешно спрятала иконку под скатерть и, вытирая на ходу глаза, пошла к двери.

— Кто там? — спросила Варя.

Я назвал себя.

— Одну минутку, — послышался ее спокойный голос.

Она, наверное, торопливо умывалась, приводила себя в порядок, и ожидание казалось мне невыносимо долгим. Но вот дверь открылась, на лице у Вари виноватая, но все такая же приветливая, обаятельная улыбка.

— Проходите, заставила вас немножко ждать, но я уже спать собралась, завтра рано на смену, — извиняющимся тоном заговорила она. И тут же спохватилась: — А вы ведь не обещали вечером приходить…

— Не обещал, — вздохнул я. — Но вот так вышло. Рано утром уезжаю. И пришел вам сказать очень важное. Хотел отложить на завтра, но… Вот пришел сейчас…

Она, будто зная уже, о чем я собирался говорить, нетерпеливым жестом остановила меня:

— Присаживайтесь, а я сейчас чай приготовлю.

— Не буду я садиться, не хочу я чаю, — покачал головой, досадуя, что она не дала мне закончить. — Не надо чаю, выслушайте, Варя….

— После, за чаем ведь всегда лучше говорится, — обезоруживающе проговорила она.

«Да разве можно об этом за чаем!» — едва не выкрикнул я. Но она уже быстро юркнула на веранду и оттуда:

— У нас чай для гостей — давняя традиция, никакого разговора без него быть не может.

Я нетерпеливо опустился на стул. На веранде загорелся свет, тихо зазвенела посуда. Я смотрел на стол, покрытый старинной, ворсистой, будто подстриженный газон, зеленой скатертью. У края стола она слегка топорщилась квадратной выпуклостью. И как-то невольно, без любопытства, я приподнял скатерть и увидел портрет под стеклом, в самодельной рамке из ракушек. С портрета на меня смотрело улыбающееся, красивое, самоуверенное лицо Вадима Боруты. Я тут же со злостью снова накрыл его скатертью. Все слова, которые я с таким трепетом нёс сюда, мигом пропали. Я поднялся. Варя появилась в дверях с подносом, на котором стояли две уже знакомые мне тяжелые чашки и вазочка с вареньем.

— Вам прошлый раз понравилось из крыжовника, а теперь попробуйте из мирабелек, сама варила. Вы никогда не пробовали из мирабелек?

— Первый раз слышу, — сказал я мрачно.

— Это у нас сливы есть такие, круглые, маленькие, на райские яблочки похожи. Да чего же вы встали?

Поставив на стол поднос, она дотянулась руками до моих плеч, решительно нажав на них, усадила меня на стул.

А потом, как и в прошлый раз, мы пили чай. Варя не напоминала о начатом мною и так поспешно прерванном разговоре, а расспрашивала совершенно о другом, о том, что, наверное, ей было интересно. Я отвечал почти односложно, вяло и неохотно. В основном все сводилось к моей работе, к кино. Расспросила, какую мы собираемся снимать картину, о чем она, и, услыхав короткое: «о жизни, о любви», обрадовалась, как ребенок, торопливо заговорила:

— Я люблю про это смотреть. Только всегда хочется, чтобы любовь была не совсем такая, как в кино. Она почему-то вся одинаковая, хочется, чтоб… как в жизни. Чтобы все правда… — Помолчала, вздохнула задумавшись. И заговорила, будто сама себе: — А вообще-то кино, наверное, тем и хорошо, что в нем все не как в жизни, все не так… Я вообще-то не люблю фильмов с плохим концом.

Я слушал ее, пил чай, ел кисловато-сладкие мира-бельки и все еще надеялся, что она спросит меня, зачем пришел, о чем важном хотел говорить. И загадал: если спросит — скажу, несмотря на то, что под скатертью лежит портрет Боруты, человека, которого она любила, каким бы он ни был, любила и, не умея лгать, все же обманывала и себя, и других.

Но она так ничего и не спросила.

С тем я и ушел, не холодно, не сухо, но как-то неуклюже попрощавшись. Несколько раз останавливался на улице, хотел вернуться, но желание мое тут же удерживало воспоминание о портрете, о ее слезах… Да, конечно, она любит его, только обманывает и себя, и других. Впрочем, себя, пожалуй, нет.

В гостинице, как и вчера, все уже спали, кроме Ромки, который еще не вернулся. Сон долго, мучительно долго не мог одолеть меня. Я лежал и вновь думал о том, что, может, и действительно не стоило бы после всего, мною увиденного, начинать важный разговор, что поступил я правильно. А заговорить следовало бы о другом, сознаться ей просто и откровенно, что я все вилел и все мне ясно, а вы, мол, Варенька, не лгите ни себе, ни людям, никому ваша ложь не нужна и, прежде всего, вам. Эх, почему я не сказал ей всего этого!

Утром оказалось, что еще не все ладно с нашей машиной и что очень рано не удастся уехать, придется час-другой подождать. Теперь у меня было время еще раз повидаться с Варей и сказать ей о том, о чем я думал ночью. Меня даже охватило предчувствие какой-то нехорошей, мстительной радости, и я выбежал из гостиницы.

У распахнутых ворот рыбозавода меня остановили.

— Вам кого тут? — строго спросил тот самый краснолицый седобородый рыбак, которого я уже встречал у винного ларька.

— Варю Скосыреву.

— А-а-а, глазировщицу. Прямо к кирпичному зданию, — указал рыбак на невысокое строение, — дверь там открыта в компрессорную, туда и входите.

Поблагодарив, я двинулся к зданию быстро и решительно, еще острее проникаясь тем же настроением, с которым выбежал из гостиницы. Но чем ближе я подходил к этому приземистому строению, где работала Варя, тем больше остывал, мне уже не хотелось говорить ей ничего резкого, делать ей больно.

Я прошел через компрессорную, где сильно пахло аммиаком, через таровочный, в котором стоял сухой прохладный запах пиленого леса. После жары и духоты, которые с утра уже липко налегли на город, эта прохлада казалась особенно приятной. А из цеха глазировки на меня и вообще дохнуло северным холодом. И все здесь были одеты по-северному.

Я остановился у мигом захлопнувшихся за моей спиной тяжелых, на пружинах, дверей, и никто не обратил на меня особого внимания, видать, тут привыкли к туристам. Но вот из дальнего угла уже кто-то шел ко мне, одетый точно так же, как и все, и поэтому издали трудно отличимый от других, шел быстро, и я уже видел ту самую, одну из прекраснейших на свете улыбок — Варину улыбку. Мне и вовсе перехотелось говорить ей что-либо обидное, всю злость вмиг потушила эта улыбка.

— Кто вас сюда раздетого пустил? — вместо приветствия спросила Варя, сокрушенно покачивая головой.

— Через компрессорную, — ответил я, чувствуя, как мое тело начинает сковывать холод.

Она открыла какой-то шкафчик, вынула из него фуфайку и помогла мне ее надеть. Я вдруг заметил на стене крупные красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» Кивнув на надпись, спросил у Вари:

— Зачем же его беречь, когда его здесь хоть отбавляй?

— И всегда не хватает, — засмеялась Варя. — А вы еще не уехали?

— Как видите…

— Случилось что-нибудь?

— Нет, ничего особенного, просто вышла небольшая задержка, и мне вот захотелось еще раз увидеть вас.

— Ну, вот и увиделись…

— И не просто увидеть вас мне захотелось, а сказать вам, вернее спросить у вас… Нет, даже и не это. Хочется дать вам хороший совет. Не надо обманывать, Варенька.

— Кого, в чем? — тихо спросила она.

— Прежде всего себя. Вы ведь любите Вадима, я это понял вчера, я случайно заглянул в окно, когда вы смотрели на портрет.

— Не надо, не смейте об этом, — с трудом выговорила она.

— Нет, надо, — раздраженно сказал я, чувствуя, как меня охватывают тоска и досада. — Надо, Варя, говорить об этом. Не мучайте себя. Я знаю, что вам с ним будет трудно, но Вадим попал в беду, долго ему из нее выбираться. Пройдет время — и, может, вы и станете той единственной, которая сделает его человеком. Ваша любовь, ваша забота!..

— Нет, — жестко и вместе с тем как-то отрешенно проговорила Варя, — этого никогда не будет. — Она помолчала, сухо, колюче посмотрела на меня, потом, словно увидев, что перед ней я, а не тот, другой, кому предназначались ее слова, заговорила уже с едва заметной улыбкой: — Поймите меня, этому человеку все очень легко давалось в жизни, слишком легко. Вот он и моей любви захотел. И это ему шутя удалось. Потом он ушел к другой, думал, что этим меня изведет. И там ему удалось. Ребенок есть… А теперь снова ко мне. Любит, говорит. Верю, что любит. Сознаюсь вам, и я его не забыла. Но он не заслуживает того, что есть у меня к нему. А я, может, еще встречу человека, которого… А не встречу — и так обойдусь. Да у меня, Леонид, в груди не только тепла много, но и холод есть. Может, его не меньше, чем вот здесь кругом. Он-то и поможет мне все остудить. Ведь чтоб жизнь была справедливей, не всегда и не для всех нужно только тепло, в ней и холод полезен… Пусть не для меня, а для него же, беспутного, для его ребенка. А я обойдусь, обойдусь…

Она как-то вся решительно сжалась, плотно сомкнулись губы, лицо побледнело, будто проступил на нем весь тот хранившийся в ее сердце холод, о котором она говорила и который помогает людям не меньше, чем тепло.

— Парадокс какой-то, — вырвалось у меня, и я снова увидел на стене большие красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» И эти два слова, написанные, возможно, давным-давно, еще до рождения Вари, вдруг словно ожили совершенно в ином для меня смысле.

— Парадокс, — снова повторил я.

— Не знаю, что это такое, — она уже, как и раньше, доверчиво смотрела на меня, улыбалась и снова была красивой. — Что это за слово такое — «парадокс»?

— Это когда все не так, как у людей, — вздохнув, упростил я свое объяснение.

— А-а-а, — неопределенно протянула она, — может быть, но что поделаешь? Вы меня осуждаете?

— Не имею права, Варенька, мне очень хочется верить, что вы еще встретите человека, достойного вашей любви. Есть же он где-то среди людей!

— Дай то бог, — со своим обычным, подкупающим простодушием сказала она.

И мы попрощались, кажется, навсегда.

А я теперь часто вспоминаю Вилково, Варю, — и все надеюсь, что, может, и меня еще полюбит похожая на нее девушка. Есть же где-то на земле такая? Дай то бог, как говорила Варя.

Оглавление

В ожидании солнца

  1. Глас вопиющего в дождливой пустыне

  2. Прибытие

  3. Дождливым утром

  4. Мне бы ваши заботы…

  5. У чинары семи братьев

  6. Частый гость

  7. Психологическая несовместимость

  8. Когда ничего над тобой не висит

  9. Сказка о домашнем гусе

  10. Воспоминание о шукшине

  11. Четверо и другие

  12. Первые дубли

  13. Немного из жизни Саши Мережко и его первых товарищей

  14. Он должен добиться большого!

  15. Леня и лев

  16. Лиля Мишульская

  17. Луна и звезды

Варя Скосырева