Raw поrно [Татьяна Васильевна Недзвецкая] (fb2) читать онлайн

Татьяна Васильевна Недзвецкая Raw поrно

Никто не думал здесь, как жить, все просто жили, и в этом была своя поэзия.

Лоуренс Даррел

«Маунтолив»

Посвящается Р.А.

ПРОЛОГ. БИТУМНО-ЧЕРНЫЕ ЗУБЧИКИ НА НАКОНЕЧНИКЕ ПЕЧНОЙ ТРУБЫ

Дом из белого кирпича, отражая свет уличных фонарей, мягко источал желтое сияние. Глубокое и бархатное синее небо. Звезда. Одна — прозрачная и яркая. Одна. Красный огонек на шпиле антенны. Острые битумно-черные зубчики на наконечнике печной трубы. Ветка дерева — одинокая, отбрасывает колышущуюся тень на стену, покрытую тонкими трещинами. Почему невзрачный перечень предметов бывает столь красив, а человеческие отношения уродливыми?

…Непотушенный окурок брошен с балкона, кувыркаясь, достигает асфальта и рассыпается маленькими оранжево-красными искрами.

Толкнув балконную дверь, он вошел в комнату. Она уже спала. Вытянувшись ровно, на спине. Легкий храп, зарождаясь в гортани, с приглушенным рокотанием выходил сквозь полуоткрытые губы.

Он провел пальцем по ее резцам, что тонким краешком белой канвы виднелись из-под верхней губы. И едва успел отдернуть руку, как ловкий ее язык, словно ящерка юркая, метнулся к точке прикосновения и скользким движением смыл оставленный отпечаток. Губы ее сомкнулись, и голова из идеально ровного положения слегка склонилась на левую сторону. Симметричным движением рук коснулся ее закрытых глаз. Тонкие веки нервно дернулись и вдруг распахнулись — расширенные зрачки. «Я вызволил тебя из тьмы. Я подарил тебе свет», — прямо в ухо щекочущим шепотом ей сказал. Она скорчила недовольную гримасу: тонкие ниточки мимических морщинок пробежали по ее носу и лбу. С досадой издала какой-то крякающий звук и повернулась спиной. Белой, с мелкими веснушками.

К родинке, что располагалась чуть ниже лопаток, ровно на позвоночнике, припал холодным поцелуем. Слегка прихватил зубами кожу. «Не надо», — буркнула спросонья, но поздно: на ее тонкой коже уже оставлен ядовито-красный след. Легким движением его рука скользит по позвоночнику вниз. Минует колючий и острый копчик.

Опираясь на локоть, смотрит на ее лицо — на нем отражена безмятежность: в левом уголке рта поблескивает крохотная росинка вытекшей расслабленной слюны. Не ощущая сопротивления, поочередно, словно раскладываемый пластинчатый веер, он вводит в ее влагалище один палец, второй, третий, четвертый. С пятым на мгновение медлит: опасается причинить ей боль, потому действует крайне осторожно.

Получилось. Теперь дело за малым: настойчиво, но не резко двигает ладонь вверх. Слышится короткий всхлип. Опустив глаза, видит круглые ее ягодицы, чуть ниже — свое запястье, плотно охваченное браслетом ее мягких выбритых губ.

Средний палец настырно упирается в шейку ее матки. Самый любопытный изо всех — этот пальчик осторожно описывает небольшую окружность, а после упирается в еще одно отверстие. Она сонным голосом протестует: «Вытащи — немедленно!» — приказ, отданный раздосадованным голосом. Он повинуется. Освобожденную влажную руку кладет ей на шею. Чувствует узкие клавиши ее гортани. «Ну же, — недовольно произносит она, — будет что-нибудь существенное или же одна только…» — отпускает неприличное словцо. «Конечно же, будет», — заверяет он. Медленно и обстоятельно заполняет ее своей плотью. Далее следует механическое раскачивание — неторопливое и плавное вначале, оно становится резким и частым и оканчивается дробью мелких движений приблизительно минут через шесть. Готово. Она в отличие от него, горлопана, за минуты эти не издала ни звука. Встает с постели первой. В небольшом промежутке времени, пока она идет в ванную, до его слуха доносится звук слабого шлепка.

Догадываясь о его происхождении, он идет за ней следом. Так и есть: ровно посреди прихожей распластанный сгусток, состоящий из его спермы и ее выделений.

— Неряха, — ворчит себе под нос и, нарочно ступив голой пяткой в этот сгусток, превращает его в распластанную, двадцатисантиметровую полоску, с неровно смазанным финишным краем.

— Неряха! — говорит уже громче, перекрикивая струи душа.

— Нуда, — лениво отзывается она и продолжает мыться.

Требует:

— Дай мне ополоснуть пятку!

— Отвали! — отвечает она через дверь. Резким движением выключает воду, берет полотенце, выходит из ванной, минуя направленные к ней объятия, идет в спальню, оставляя его одного.

«Не слишком-то вежливо с ее стороны», — думает он. Не разжимая губ, в унисон со льющейся водой, начинает мычать не имеющую ни смысла ни гармонии никому не ведомую мелодию. Вернувшись в спальню, обнаруживает: она спит. Вытянувшись ровно на спине. Легкий храп, зарождаясь в гортани… «Надо же, какое дежа вю, словно ничего и не было», — подумал и заснул.

Но он и знать не знал: спящей она притворилась…

МЕНЯ ЗОВУТ НОРА РАЙ

Пятый был брюнетом, густые брови, уголки глаз — опущены вниз. Свой большой член засовывал в меня меланхоличными движениями. Но дело не в этих приметах и не в том, был ли он хорошим или плохим, а в том, что в какое-то мгновение мне вдруг показалось, что он был тем, кто, выражаясь банально, мне подходит. Он был таким же ненормальным, как и я. Милым, странным, запутавшимся, но верившим в то, что обнаружил цель и знает, где спасение и выход. Между нами вполне могло случиться что-то хорошее, например, такие вещи, как семья и даже дети.

Я смотрела на его спящий профиль, и мне было по-настоящему приятно, что он — есть. Мне было с ним уютно, находясь рядом, я не чувствовала себя слишком одинокой, не ощущала внутреннего беспокойства. Но сила ли привычки оказалась сильнее возникших во мне эмоций либо что-то другое?

Удостоверившись в том, что он крепко спит, я вспорола ему глотку от уха до уха. Яркая кровь забила красивым фонтаном.

Бедняга издал короткий и громкий всхлип. Ему не было больно… Надеюсь…

Меня зовут… не важно, как именно меня зовут. Имя мое, настоящее, — прозаическое и широко распространенное. Ничего оно обо мне не говорит. Куда интереснее мой ник, что придумала я сама, — Нора Рай. В сочетании этом скрыты мне присущие низость и высота. Мне чуть менее тридцати лет, и я красотка. Так не только я одна считала, но так обо мне говорили. Черные волосы, синие глаза. Соблазнительные изгибы тела. Провинциалка от рождения, сознательную жизнь я прожила в Москве, где ничем особенным не занималась и ни к чему такому да эдакому не стремилась. Не то чтобы у меня не хватало силы воли, решимости и прочих черт характера. Просто любой успех казался мне не менее стандартным, что и неудача. Я во всем видела оковы. Любое занятие казалось мне добровольным рабством, принесением себя в жертву во имя чего-либо, что этой жертвы нисколечко не стоило. Любое дело было для меня сродни каннибалу, что жаждет сожрать мои легкие, сердце и печень.

В своем «нестремлении ни к чему» я не оригинальна. Таких — много. Они ходят по улицам, едят и спят, прожигают жизнь в шумных кафе и дымных клубах. Я и прожила бы одну из тысяч, одну из миллионов ничем не примечательных, скроенных по серому стандарту жизней, но для пяти я навсегда осталась последней партнершей. И это укрепляет мою глубинную веру в собственную исключительность. Я чувствую себя святой: для пятерых мужчин соитие со мной было последним.

В этот вечер, неся на своем теле брызги его крови, я обнаженной вышла на балкон. Ночь была теплая — первая декада сентября. Стояла на балконе, смотрела на металлические зубчики, венчавшие кирпичную трубу на крыше соседнего дома, и думала о том, что жизнь — невыносимо скучна. Перегнувшись через кованое ограждение, ощутила огромную тоску. Нерадостные мысли…

Я одна на балконе… Я одна в холодном мире… Скудный индустриальный пейзаж… Слезинка соскочила с ресниц и маленькой каплей для всех беззвучно и для всех невидимо упала на асфальт.

ГОЛУБЫЕ ИРИСЫ, ЛЕПЕСТКИ ГИБИСКУСА И ПРОЧИЕ ЦВЕТЫ

Семья была обычной. Необычной была я. Потому с момента моего появления семейство наше и стало казаться необычным.

Никаких выкрутасов особенных я не вытворяла. Просто всегда была сама по себе. Одинокой. Одиночество пропитывало меня особыми флюидами. Находясь со мной рядом, каждый это инстинктивно понимал. Вокруг меня словно существовал ореол пустоты. Нельзя сказать, что я ходила с угрюмым видом и ни с кем не дружила. Такого не было. Но звенящая пустота меня окружала — и дети и взрослые чувствовали это.

«С вашей девочкой что-то не так», — частенько говорили моей матери ее подруги. Мать смотрела на меня внимательно, но не видела ничего, кроме обычного ребенка. Прищурившись, смотрела на подруг, пытавшихся ей эту мысль внедрить, — и выгоняла вон.

Вся прелесть и одновременно каверза существования скрыта в том, что в нем выше себя не прыгнешь. Каким уродился таким и останешься: сколько о себе ни мни, сколько себя ни вуалируй — видны природные задатки: врожденное великодушие, врожденная тупость, врожденное тщеславие, мелкость, подлость и так далее. Конечно, возможно образованием и трудом пытаться, подобно некоему художнику, вылизывающему свое произведение, поработать над собой — старания эти похвальны. Но тьма тому примеров, как недозревшее и смазанное, но истинное, имеющее смысл, может производить глубинное впечатление, а доведенное до абсурдной чистоты казаться лакированной, бездушной поделкой.

К чему я так туманно рассуждаю? Пытаюсь ли склонить к тому, что добродетель бывает приторной, а словно знамя поднятый модными беллетристами лозунг: «Посмотрите, какой я подлый засранец!» — выкрик этот лживый? Не-ет! Я не это хочу сказать. И мне плевать на всяческие там социальные, коллективные и прочие поверхностные, но старающиеся казаться глубокомысленными пошлые идеи, которыми так щедро кормится посредственность. Я хотела сказать, что по-настоящему плохих — мало. И я — к вящему сожалению — не одна из них. Внутри себя я всегда была — чистоты кристальной! Исполненной иллюзий и романтических надежд. По природе своей была ранимой и не умела толкаться локтями. Но этому я прилежно училась.

Итак, я родилась в маленьком городке, около моря. Видите, как романтично. Но как-то мимоходом воспринимались горожанами летние невыносимо яркие и праздничные рассветы и торжественные до слез и тошноты красивые закаты. Все принималось как некая данность, и от явлений этих никто особенной радости не испытывал. А также никто никуда не стремился, каждый подыхал от тоски, но считал себя исключительным. Любому дай только волю! Но подвиги выполнены быть не могли, ибо был слишком велик гнет внешних обстоятельств, поэтому образ жизни был столь скучен.

Моя мать была душевно больной. Нет-нет, она не была кретинкой, у нее была больная, израненная душа. Отец был молод, красив и он, вероятно, любил мою мать в лучшем понимании этого слова — ни намека, ни упрека, ни капельки случайно оброненного презрения.

С раннего детства с родительской стороны я была одарена заботой, которой хватало ровно настолько, чтобы мой внешний вид был опрятен. Услуги эти были осуществлены не отцом и не матерью, потому как все помыслы мамы занимала ее собственная больная душа, отцу же было слишком скучно возиться с капризной девчонкой.

Ко мне была приставлена няня. В те времена это было не только неслыханной роскошью, но и для многих наших соседей явилось благодатным источником сплетен и пересудов. И признаюсь, основания на то — были. Няня моя была молодой и привлекательной и пользовалась заслуженным вниманием мужчин.

Однажды бессонной ночью (а не спалось мне в детстве часто — по неизвестной причине у меня случались приступы невыносимой ломоты суставов) я подслушала: няня тихонько плакала, а отец сурово выговаривал ей, что подобные желания — заурядная женская блажь. Он говорил ей о том, что она прекрасно осведомлена о положении сложившихся вещей, которые, вопреки нянькиным желаниям, он менять не намерен. После того ночного разговора няня пробыла у нас еще неделю. Те последние семь дней она была бледна и печальна — поникшая фиалка, — ничто не могло вызвать ее улыбки. Она старалась исполнять свои обязанности, готовила мне завтрак — овсяная каша пригорала, молоко убегало. Выводила меня на прогулку — взявшись за руки, мы шли по скверу, Я, в обычном своем одиноком и туманном состоянии, и такая же няня, что недавно была столь весела.

Я хорошо запомнила тот день, когда няня пропала. Смеющаяся, меня разбудила мать. Она, подхватив на руки мое тщедушное тельце, кружилась со мной в импровизированном вальсе. Музыкой же было свободное биение ее сердца. После, я помню, мы бежали через цветущий луг, скитались целый день, а домой вернулись глубоко за полночь. С тех пор никаких нянек у меня больше не было. Отец от нас отдалился, уехал в экспедицию, в Арктику, и, помимо ежемесячных денежных переводов, присылал письма — желтоватые страницы, исписанные мелким почерком. Там было все о могуществе льда, нежности самок тюленей к своим белькам, северном сиянии, и иногда рассказы эти сопровождали чернобелые фотографии — на фоне бескрайних снегов отец, смеющиеся лайки и однажды — снимок перепуганного и прехорошенького белого медвежонка.

Мать моя вскоре переехала жить к сестре, обладавшей расчудесным именем Лилия, и меня, соответственно, с собой прихватила. Лилия жила на окраине города в маленьком покосившемся домишке, который, конечно, не выдерживал никакого сравнения с нашей хорошо обустроенной квартирой — все удобства в этом доме были на улице. Но мать моя «не могла более находиться в тех стенах», так она говорила, там все ее угнетало, и от этого ее хрупкое здоровье еще больше истончалось.

Вокруг дома тетки росли голубые ирисы, распускавшиеся в июне. И если бы меня спросили, что особенно приятного я могу о том времени вспомнить, то ответила бы я патетически: «Замороченная летними» нарождающимися днями и запахом ирисов, — в этой неге я росла». И именно эти ирисы я укладывала ровнехонько в изножье белого савана — тонкие его кружева оттеняли бледное лицо моей матери. Причина смерти ее была для многих непонятна, но! я-то знала, что виной тому — одиночество ее глубинное. Одиночество, которое она мне столь щедро как черту характера по наследству передала.

Свою отчужденность она, в отличие от меня, не показывала. Притворялась нормальной, а от этого, как и следовало ожидать, казалась еще более сумасшедшей и сама от измены своей сути природной — страдала.

Отец на похороны прибыл. Он был едва румяней моей матери. Вид его был несчастен. Я чувствовала, что он себя винит. Но исправить уж более ничего не мог, а заняться моим воспитанием — на это у него то ли смелости, то ли дальнозоркости — не хватило. После похорон он ретировался, оставив меня на попечении тетки Лилии, обеспечив ей за это вполне немалую ежемесячную плату.

Тетку мою некоторые считали не менее сумасшедшей, чем мою мать. Суждение это было неверным: она никогда не страдала ни от тоски, ни от каких-либо припадков, да и вообще ни от чего не страдала. Мысли свои изъясняла всегда ясно. Послушать ее — так закачаешься, насколько она умна! Была она ни много ни мало, а писателем и художником. Речами своими устными она так искусно восхваляла то, что в часы досуга создала, что хотелось верить в то, что она как минимум гений. Но когда я впервые увидела ее картины то — оторопела. Ирисы или рассветы воспитали во мне любовь к подлинной красоте — не могу сказать точно, но фальшь я умею чувствовать физически: между лопаток пробегает неприятный холодок.

На мой четырнадцатый день рождения тетка Лилия подарила мне карманное издание собственного сочинения и угостила дорогим чаем, в котором плавали лепестки гибискуса. Кисловатый привкус, тонкий аромат.

Она заваривала этот чай при мне, засыпая его в фарфоровый чайник. Рука ее вдруг дрогнула — чаинки и свернутые в них лепестки цветов гибискуса просыпались на стол: «Высохшие, как лоно моей тетушки», крамольно подумала я, взглянув на рассыпанные лепестки. Тетка же моя, уткнувшись головой в сложенные крест-накрест руки, визгливо вдруг запричитала: «На кого же ты, сестрица моя, дитя свое оставила!» Хотела я ей было сказать: на вас, тетя Лиля, но промолчала, взяла под мышку подаренную книгу и пошла задом, чтобы в тишине почитать.

Тетка полагала, что на тот возраст книжица эта мне более чем полезна, потому как повествует о великой любви и не менее великой скорби. Знание об этом поможет сформировать меня как личность с качественным знаком плюс.

В книге той было тетушкино воспоминание о скоропостижно почившем три года назад муженьке. Ну подох так подох — с кем не бывает! Но съедавшая тоска мучила тетушку, лишая ее сна. Подстегиваемая невыносимой грустью, она однажды села за написание романа. Получилась весьма занятная вещица.

Именно эта книжка подтолкнула меня к размышлению о том, что устные слова, за которыми прячется персона, словно маска, могут скрывать уродливое естество. Впрочем, если обходиться без тонкостей, то пассажи ее были весьма примечательны, например: «любимый умирает, но прежде чем умереть — он лечится», или же «его крепкое мужское достоинство требовало, чтобы моя широкая глиняная ваза обнимала талию цветов».

— Тетя Лиля, тетя Лиля! Меня терзает мысль: а следует ли во всеуслышание заявлять, что у тебя — широкая глиняная ваза? — спросила я ее.

Колкости моей тетя Лиля не оценила, потому как подвоха не заметила.

Описание душевных качеств дядюшки, что тетка представила в злополучной той книге, с моим о нем представлением не совпадало. Но это, конечно же, мои проблемы. Потому как каждый всякого видит так, как он видит. Так вот мой дядя лично мне припоминался не как «представительный мужчина», а желчным, страдающим подагрой доходягой.

Впрочем, сохранившиеся у тетушки фотографии — красноречиво свидетельствовали: в молодости дядюшка был очень даже хорош. Да и тетушка Лиля была ничего — по всей своей книге она рассыпала щедрые описания себя: и ножки у нее ладненькие, и ручки изящненькие, и головка умненькая, и волосики — шелковые.

Первое мое воспоминание о дядюшке было связано с зефиром, которым он меня заманил на коленки. Я не была жадной до сладостей, но я предчувствовала что-то нехорошее в его змеино-приторной улыбке. Именно поэтому, презрев всполошившийся было на секунду врожденный инстинкт самосохранения, я, шестилетняя, забралась к нему на колени. Дядюшка, наблюдая, как белая мякоть зефира исчезает в моем рту, осторожно запустил свой палец мне под подол короткой юбчонки и, отодвинув краешек панталон, нащупал мою щелку. Первой моей реакцией был испуг — я, повторюсь, ожидала от него какого-то нехорошего действа, но не такого. И испугана я была скорей не им, а собой, своими ощущениями, но ласковый мой дядюшка запел детскую песенку и голосом, вкрадчивым, меня успокоил.

С того дня и повелось. Продолжалось — регулярно и часто. Мне, по детскому невежеству, действия дяди казались явлением нормальным, естественным. Глупой старой тетке Лиле — обо всем об этом было невдомек.

Отношения же наши закончились внезапно. Мне тогда было восемь лет, и я торопилась домой с детской площадки, потому как мне — приспичило. Вбежала в гостиную. Но тут дядюшка с похотливым шепотом: «Я замаялся в одиночестве», — зажал меня в объятия. Я и пикнуть не успела, как руки его уже в меня проникли. Малейшее прикосновение его пальцев к моему анусу спровоцировало мое испражнение — я щедро испачкала его руки и манжеты рубашки.

С тех пор дядюшка стал испытывать ко мне очевидную гадливость, которая, впрочем, длилась не слишком долго, ибо ровно через месяц он (возможно, из-за пережитого огорчения) заболел, начал лечиться, притом недолго, ибо, надеюсь, помните что далее было.

Таким вот хитросплетенным образом я осталась у тетки Лили — единственной. Не могу сказать, чтобы она меня не любила, но и не баловала. Так она считала, что недостаток игрушек развивает фантазию ребенка. Мне же позиция ее казалась чистым издевательством. Особенно противно было то, что она спрятала большинство игрушек, купленных мне матерью, и оставила — прожиточный минимум — одну куклу, одного плюшевого медведя, пластмассовое ведро, металлический совок. Подобное положение вещей вместо фантазии активно развивало во мне чувство зависти. Я завидовала тому, что у сестер Наташи и Вали есть замечательные, почти как настоящие, плюшевые коты — один сиамского окраса, другой серый. Я завидовала тому, что у Сашки был настоящий грузовик с откидным верхом, а у Андрея — набор индейцев из резины; что у Ксюши есть маленькая собачка из белой пластмассы, а у Маши — маленькая собачка из прессованного поролона; что у Лены были два красивых матрасика для кукол: один — из белого атласа, а другой — вельветовый синий; что у девочки Валеры было вообще много всего, в том числе необыкновенный белый Чебурашка и заводной коричневый медведь, умеющий растягивать гармонику…

Я много чего хотела, но ни черта не получала. Канючить же, просить тетю Лилю что-либо мне купить было почему-то противно и стыдно. Желания свои, капризы детские приходилось губить, а малым своим количеством игрушек играть я не любила, потому как все они мне давным-давно осточертели.

Потому неожиданной яркой и одновременной болезненной радостью явилось то, что однажды знакомая тетки, Анна Васильевна, приехавшая погостить, вдруг подарила мне куклу. Обыкновенную куклу в общем-то, ничем не примечательную: среднего размера, не ахти какую красавицу, но дело было не в ней, а в приданом, ее сопровождавшем.

Анна Васильевна жила одна — была старой девой, свободного времени у нее была масса, и, помимо курения табака и беспрерывной болтовни по телефону, она имела и пристрастие положительное, а именно — была заядлой мастерицей. У подаренной мне куклы имелся чемоданчик нарядов, сшитых и связанных Анной Васильевной. Там была белая шубка, расшитое золотой ниткой вечернее платье, несколько костюмов — летний, деловой, спортивный, вязаная с помпоном шапочка, блестящий плащик, короче, если вы — девчонка, то меня поймете.

Момент дарения этого сокровища остался в моей памяти надолго. Я болталась в гамаке, разглядывала надоевшую книжку с картинками, когда Анна Васильевна с благостной улыбкой презентовала мне куклу с чемоданчиком. Я угрюмое сказала: «Спасибо». Внимательно рассмотрев и куклу, и содержимое чемоданчика, подошла к Анне Васильевне, занятой курением, чаепитием и беседой с теткой Лилей о том о сем. Я спросила Анну Васильевну, на какое время она дала мне с куклой поиграть. Анна Васильевна не поняла вопроса. Она удивленно на меня посмотрела, а потом рассмеялась и небрежно бросила: «Деточка, это подарок», — и махнула рукой: дескать, не мешай нашему занимательному общению. Я от счастья ошалела.

На детскую площадку я пришла улыбаясь. В одной руке была кукла, а в другой — чемодан с кукольным барахлом. Меня распирало от радости. Меня распирало от гордости. Меня распирало от чувства превосходства. И от чувств этих впервые казалась себе не одинокой.

Игравшие в дочки-матери Лена, Валера, сестры Наташа и Валя равнодушно меня приветствовали. У всех были замечательные красавицы куклы. Я села рядом с девочками. Наконец-то эти курицы обратили внимание на то, что у меня новая кукла.

Надо же, тебе купили новую куклу, — фыркнула Наташа. — Дай посмотреть. — Она взяла куклу, повертела в руках.

— Она не музыкальная? — поинтересовалась Валя.

— Нет, — сказала я, — зато она — с приданым, — и раскрыла молнию на чемоданчике.

Девчонки стали ворошить кукольную одежду, разглядывать.

Первоначальное их тихое изумление сменилось несдерживаемыми криками восторга:

— Ой! Посмотри, какое платьице! А это же, смотри, это же шапочка! Такая маленькая вязаная шапочка! И шубка!

Только Валера молчала. Поджав губы, она перебирала одежду и вдруг, взяв колготки с узором, сказала:

— Они мне — нравятся. Подари!

— Нет! Мне они самой нужны! — сказала я.

…Когда я пришла домой и вновь разложила кукольный гардероб, то обнаружила отсутствие злополучных колготок, белых льняных брюк и черного вечернего платья. Зареванная, с гнетущим чувством утраты, я едва заснула.

На следующий день спозаранку ко мне прибежала Ленка. Виновато на меня посмотрела и протянула скомканное в руке кукольное вечернее платьице.

— Ага, так вот кто у меня все забрал! — выкрикнула я.

— Нет! Это все Валька и Валерка! Они договорились. Хотели и это платье своровать. А я его у себя спрятала.

— Ты все врешь! — сказала я. — Ты все врешь! Потому что это ты у меня украла и платье, и колготки, и брюки. Зачем это барахло Валерке — у нее много игрушек. Ей родители все, что она хочет, покупают.

— Нет, я не вру. Это правда, и сегодня, я слышала, Валька и Валерка договорились украсть курточку и вязаную шапочку.

— Неправда, я сейчас же спрошу у них, — сказала я и, вырвав из рук Лены кукольное платье, побежала к Валере и Вале.

— Это правда, что вы у меня кое-что украли? — крикнула я.

Девочки изобразили притворное удивление.

— Да ты что, — словно переживая потрясение, сказала Валя, — совсем уже?

— Вот еще, подумаешь, появилась у нее наконец-то нормальная игрушка, так она давай теперь воображать. Нужны мне твои колготки! Мне, между прочим, папа покупает фирменные одежки для кукол, а не какая-нибудь там тетя шьет. И вообще, что это значит? Ты что, думаешь, что я воровка?

— Я ничего не думаю. Просто у меня нет колготок. А вчера ты просила их тебе подарить, — сказала я.

— Пошла ты вон! — резким, громким голосом сказала Валера. — Что — не поняла? Пошла вон отсюда! — повторила Валера.

Я неуклюже развернулась и пошла обратно домой. Я шла и не могла сдержать слез — обильно они катились по моему лицу.

Благодаря недолгому размышлению, в тот вечер я пришла к неожиданному выводу: оказывается, получить желаемое просто. Вот Валерка захотела эти чертовы колготки, запросто их взяла и вещью этой теперь в свое удовольствие пользуется. Следовательно, если чего-то хочешь, то, не мешкая, не маясь размышлениями, — иди и возьми это.

Таким образом, благодаря утрате я многое приобрела. Я стала обладательницей всех тех игрушек, о которых мечтала. Я своровала всех резиновых индейцев у Андрея, украла сиамского плюшевого кота у Вали, у Валеры сперла белого Чебурашку и заводного медведя с гармоникой, у Маши — собачку из прессованного поролона. Не пощадила я и Ленку: у нее был конфискован атласный матрасик — по размеру он идеально подходил для моей куклы.

Труднее всего было похитить у Саши грузовик. Именно на нем я и погорела. Саша обнаружил пропажу и никак не мог успокоиться. Ужасно горевал. И мне вдруг стало его жалко — я вернула игрушку. Возвращение пропажи обставила весьма неумело: дескать, шла-шла и вдруг нашла его в кустах. Но Сашка оказался противным — обвинил меня в воровстве. Всем расстрепал, что скорее всего — я и есть причина исчезновения игрушек.

Валя и Валерка тут же предъявили мне свои претензии, к ним присоединились Маша и Ксюша. Но я — стойко отпиралась. Хватит мне жалости, проявленной к Сашке. Если сделал что-то кому-то или чему-то вопреки — не колись до последнего. Это было второе полезное правило, которое я из этой истории вынесла. На коллективное заявление детей, что однажды все вместе соберутся, ворвутся ко мне в дом, все там переворошат и найдут свои игрушки, я лишь криво улыбнулась.

Дети нажаловались своим родителям. Те, в свою очередь, пожаловались тетке Лиле. Тетка проявила вдруг несказанную крепость духа — стала за меня горой: она и думать не хотела, что я могу быть воровкой.

Я испугалась, что девчонки действительно могут ко мне ворваться и обнаружить свои игрушки. Я спрятала украденное в сундук с бельем. К тому же в качестве конспирации я попыталась игрушки эти замаскировать: перекрасила белую собачку Ксюши в ярко-красный свет. От этого зверь стал совсем некрасивым. Но одновременно это была та же самая собачка, но теперь — испорченная. Осознав свою оплошность, я не слишком-то расстроилась. Неожиданно для себя получила новые, приятные ощущения. Нанося урон игрушкам, я воображала, что калечу их бывших хозяев. Так, мстя Валерке, я с превеликим удовольствием отрезала уши ее белого Чебурашки, а заводного мишку бросила в воду и держала его там до тех пор, пока механизм безнадежно не заржавел. Прессованную из поролона собачку Маши я ногтями разорвала на мелкие-премелкие кусочки. Вещи эти мне было не жалко, напротив, имея теперь сломанные игрушки, я чувствовала себя одной их тех избалованных детей, что ничуть об игрушках не заботятся, позволяя себе их ломать, потому как через несколько дней родители купят новую забаву.

Едва я достигла более или менее самостоятельного возраста, так сразу же осуществила давнее свое мечтание: приобщилась к одинокому скитанию по пустынным пляжам. Не то чтобы это доставляло мне удовольствие. Я казалась себе безликой, затерянной песчинкой. Я сливалась с окружающим миром. Я была зноем и маревом, испариной на коже моря, мифической саламандрой, возникшей от танца солнечных лучей по раскаленным камням.

С утра и до позднего вечера, прихватив с собой краюху хлеба да бутылку пресной воды, отдавалась я своему, по мнению большинства, безделью. Ходила по пляжу — ноги утопали в мягком желтом песке, задерживая дыхание, глубоко ныряла. Вниз, вниз… С глазами, раскрытыми, не защищенными стеклами очков для плавания. В мутной бледно-зеленой толще морской воды я видела косые и тонкие солнечные лучи. Очертания их казались размытыми. Поднималась, жадный делала вдох, для того чтобы снова, опуститься вниз, еще глубже.

Я помню, что тот день не был жарким — начало сентября, — последнее солнце и прохладный ветер вынудили меня спрятаться за кустом. Лежала ничком, прикрыв веки, впитывая кожей скупое тепло. Песок рядом заскрипел — открыла глаза, — незнакомец присел на корточки и, улыбаясь, смотрел на меня. Мне бы испугаться, но не хотелось. Он был молодым и почти красивым. Руки покрыты мелкими царапинами почти до локтя: наверно, собирал шиповник. Он попросил разрешения прилечь со мной рядом.

— Пожалуйста! — разрешила я и перевернулась на спину, ослепив незнакомца своей наготой.

Прошло менее пары минут, как его рука блуждала по моему телу. Сначала — робко… смелее… наглее… бесстыдно…

Истекая желанием, я делала вид, что ничего особенного не происходит. Такая вот игра: завороженная последним летним теплом, безжизненная наяда и путник, соблазненный ее красотой.

Многого он себе не позволил: кончил, едва поднес свой член к моим полуоткрытым губам. Полежал немного рядом.

— День сегодняшний — холодный. Нагоняет грусть, — сказал.

— Да. Скоро осень, — ответила я.

— Как думаешь, вода, сегодня очень холодная?

— Не знаю.

— Ладно, подожди меня.

— Конечно.

Прищурившись, посмотрела ему вслед. Он смело нырнул в море. Я не стала его ждать. Подхватила свои вещи и пошла прочь, кромкой моря — лицом на восток. Предзакатное солнце — воспаленное око неба смотрело мне в спину, соленые волны слизывали мои оставляемые на вязком песке следы.

ЖЕРТВА ПЕРВАЯ

Провались во мне, мой зритель… К черту провались! В хвост его, в копыта, в грязный анус превратись! Растворись во мне как сало в топке тает, оставляя смрадный запах. Черный дым. Душной копоти налет. Коркой гноя истекая, ты еще таишь улыбку? Отстраненным себя видишь: думаешь, имеешь собственную мысль? Ты и я — не отделимы: жирной, в синих жилах пуповиной скреплены. Преисполнившись надменности ко мне — преисполнишься надменности к себе. Победитель — я: ты горечью отравишься — собственным же ядом. В словах, сумрачным сознанием моим рожденных, ты барахтаешься, как барахтается в околоплодных водах эмбрион.

Я — твое семя, я — твое мясо. Я — твоя хижина и твое ничто! Я — твоя жертва, я — твой палач. Сердце мое, как кровью сочащая матка, — пустое и болезненное. Бьется тихо, глухо. Выдох-вдох… выдох-выдох… выдох… тишина…

Одиночества тем вечером было так много, что суставы скрипели, как петли старой покосившейся двери. Я села за компьютер.

Вышла в Интернет. В поисковой строчке набила: «RAW PORNO» — «сырое», стало быть. Захотелось, знаете ли, каких-то неожиданных получить ощущений. Нажала кнопку «энтер». Выскочило всякое, в том числе и сайт знакомств.

Зашла на него, осмотрелась: грустные лица, в ожидании даже не счастья, а какого-либо действия извне. Я хотела выйти вон, но обратила внимание на имя «Виктор». Мальчик этот две свои роскошные повесил фотографии. На первой он сидел в деловом костюме на белом диване. Второе фото было куда интересней: теперь он располагался на диване коричневом. Развалившись, одетый в веселую клеточку семейные трусы и расстегнутую черную рубашку, что щедро оголяла его торс, помеченный тату русалки.

Но какое же замечательное он написал приветствие:

«Здравствуйте, все дуры, что сегодня здесь собрались! Протираете на стульчиках свои изнеженные жопки? Что вы можете мне рассказать? Поговорить о тряпках? О модных курортах, которые посетили? Связать двух слов не сможете! Тупицы!

Мастурбируете у экрана? Да? А слабо вам взять и снять трусы, показать прыщавые пизденки!

Все вздыхаете? Все прынцев ждете? На лошадках да с большими кошельками? Так прынцы для прынцесс, а не для вас — убогие!

Что вы можете сказать: «Ой, да я — не такая! Я здесь проездом! Я жду трамвая!» Дегенератки! Не пишете мне девочки, пишите!»

Я стала изучать остальные данные, что Виктор для посторонних взглядов предоставил. И здесь меня ожидало новое удивление. Вопреки заглавному нервному выкрику он аккуратно и добросовестно заполнил, предоставленную администрацией сайта анкету: лет ему-де столько-то, любит он то и это, рост такой-то, вес такой.

Фото в трусах; подробно составленная анкета со всеми признаками занудства и в наивысшей степени злобное приветствие, что при наличии веры в ум человеческий, существующий наяву, могло сойти за тонкий юмор либо за столь же тонкий расчет, где цель — привлечь к себе внимание. Диссонанс трех представлений об одной личности вызвал во мне замешательство.

Я клюнула на эту приманку. Мне стало любопытно. И я впервые в жизни вступила в безличную связь через Сеть. Я написала Виктору письмо, которое, по моему мнению, по амплитуде ярости мало чем отличалось от приветствия, составленного им: «Не вяжу, а только плету. Жопа — изнежена до ужаса. Только что закончила курсы режиссеров. Обращайся, может, в кино сниму, бедолагу».

Мне на удивление ответ пришел тут же: «Я уже снимался». — «Вот, хрень!» — подумала я.

Я знаю о том, что первое впечатление — истинное. Как у всякой психопатки, у меня хорошо развита интуиция — предчувствие меня никогда не подводило. Однако — и в этом более всего проявляется моя нервозность — чувствам своим я не доверяю: спонтанность своих ощущений пытаюсь проверить разумом, который, к несчастью, меня обычно подводит.

Почему я столь многословно распыляюсь о предыстории знакомства с Виктором? А потому, что после первого же его ответа мне стало понятно, что Виктор этот — человек неинтересный. Скучный. Нытик. Но вера в высшее начало человеческое, а может быть, просто мое безделье, подтолкнули меня продолжить разговор. Я послала ему свою фотографию — в ответ мне пришло пошловатое: «Ты — симпа! У тебя чувственные губки».

Позицию общения я выбрала «свободолюбивую, но Виктором заинтересованную» плюс небольшое чувство юмора, короче, драматургия разговора свелась к тому, что приблизительно на послании двадцатом Виктор стал просить «созвониться».

Я задумалась над этим предложением. Стоит ли? Внутренний голос орал: «Не надо! Ничего хорошего здесь не получится!» Однако я, как всегда, поступила наперекор себе: позвонила.

«Привет», — сказал он. Голос Виктор был обычным, построение речи казалось еще более примитивным, чем его письменные послания. Но при этом он проявлял ужасающую самоуверенность по отношению к собственному бытию и непримиримую агрессивность к тому, что хоть немного противоречило его воззрениям. Короче говоря — Виктор во всем себя считал правым, а не это ли есть главный признак скудоумия?

В процессе телефонного общения мы договорились, о том, что завтра я позвоню ему в 19.30. А еще Виктор по секрету мне сообщил, что он вовсе не Виктор, а Петр. И что он написал книгу: прежде чем я с ним встречусь, мне желательно зайти на сайт такой-то и с творчеством его подробно ознакомиться.

Было поздно — около двух часов ночи. Читать что-либо — а тем более некий эпос и без того надоевшего мне «Виктора-Петра» — было лень. Я чувствовала себя утомленной общением с чужим человеком. С прескверным настроением приняла душ. Струи воды казались мне липкими. И с неизменившимся к лучшему настроением бухнулась лицом в подушку и отчаянно захрапела.

Проснулась поздно. Встала. Выпила чаю. Привела себя в порядок. Совершенно не чем было заняться. Ходила по квартире бесцельно и предвкушала скорую и неприятную встречу с Виктором. Именно этим именем я решила его и называть, потому хоть он и был Петром, но в сознании моем укоренился как Виктор, и я ничего не могла с этим поделать.

Мысль о том, что он — извращенец или маньяк, меня не пугала, и не потому, что я была уверена в том, что это не так. Боялась большего: боялась того, что он каким-либо образом, словом ли неосторожным, взглядом, короче, чем-то вербальным, может поранить мою и без того вдоль и поперек исполосованную бритвами равнодушия психику. Эта мысль и вновь навалившаяся на меня скука привели к тому, что я вновь зашла на сайт знакомств, но зашла теперь под иным паролем и именем. Я зашла под именем Анна, Томная Анна. Я хотела еще раз посмотреть на фото того, с кем все еще помышляла встретиться. По характерному маячку я увидела, что в данную минуту он присутствует на сайте.

Наивная, я ожидала, что он хоть немножко, но мной увлекся и в это время занят тем, что готовится к встрече. Но он об этом и не думал: расставив силки, поджидал новую добычу. Для меня это было новостью неприятной. Я и подумать не могла о том, что, возможно, Виктор просто не поверил в то, что я — настоящая, в то, что я действительно захочу с ним встретиться. Я подумать не могла о том, что другой человек, не только я, может быть одинок. Я и думать не могла, что отчаяние и тусклая надежда могут жить в сердцах других людей. Я одержима была правилом: не пытаться кого-то понять. Я готова была кромсать, крушить и калечить. Вгрызаться в чужую плоть и с проклятием сплевывать на пол кровавые ошметки, себе на память оставляя вкус крови на губах. Зацикленная на себе и своих ощущениях, я — прекрасная и сияющая — убогая в своем эгоизме.

Под именем Анна, Томная Анна, с робким стуком я вошла к нему. Написала:

— Как приятно встретить человека, без ошибок изъясняющегося на русском языке. Нынче это — редкость!

Правила лести я усвоила давно: никогда ее не бывает много. Лей гуще и больше — это не патока, приторно не будет.

Ответ от Виктора пришел незамедлительно:

— Приятно, что хоть кто-то это понимает и ценит!

Ну вот, о чем я только что столь банально распиналась! Лесть — не бальзам, это маленький ключик к загадкам человеческих душ: пизди много, красочно и сочно, и за каждое слово тебе — воздастся!

Невинное письмо послал «Анне» Виктор. Но мне от факта существования этого незамысловатого ответа было обидно и забавно одновременно. «Обманщик и гад!» — подумала я и решила продолжить начавшую забавлять меня игру. Характер для «Анны» я придумала «чуточку капризный, но щедро снабженный чувством юмора», но юмором более мягким, нежели мой природный, то и дело поблескивающий холодными оттенками садизма. Обликом для «Анны» послужила фотография красавицы из агентства моделей. Целью же было милыми разговорчиками выманить у Виктора его номер телефона и назначить встречу.

С «Анной» Виктор был более упрямым и несговорчивым, и это моему самолюбию немало льстило. Однако неприятных моментов было также немало. Так, некоторые фразы, которые вчера меня так зацепили и порадовали, оказались общими. Они не несли никакой эмоциональной нагрузки. Были обычными штампами, которыми он пользовался. Наивная, а я-то в них поверила! Из-за этих примечаний, находясь под прикрытием пароля «Анна», я пару раз, вскипая яростью, едва не прокололась. Однако по истечении двухчасовой переписки наступил наконец-то торжественный момент.

— Может, созвонимся? — спросил Виктор и оставил свой телефон.

— Когда мне лучше позвонить? — спросила «Анна».

— Да звони прямо сейчас! — бодро ответил «Анне» Виктор.

Фразочка эта роковая вышла в онлайн аккурат в то время, когда я, Нора, должна была позвонить Виктору.

— Сейчас тебе позвонит моя подруга, Нора Рай, а я потом, как-нибудь попозже, — от имени «Анны» написала я.

Виктор завис. Ответил не сразу. Потом нахамил. Затем обвинил, написав, дескать, все это «есть маленькое женское свинство». Потом понес какую-то околесицу, но до самоиронии так и не дошел. Ни полраза не пошутил на забавную ситуацию: «погнался за двумя бабами, но че-то как-то ни в одну не попал…» Я тоже не могла остановиться и продолжала переписку теперь уже от имени двух подруг. С каждым новым своим ответом Виктор проявлял себя все более и более занудливым и скучным типом. В разгар моей с ним полувялой перепалки в гости ко мне пришли Ядвига с Коломбиной. Кое-как я объяснила в чем дело, и вдруг Ядвига с Коломбиной мне говорят:

— Да ладно, что такого! Встреться с ним!

— Вы с ума сошли, Ядвига и Коломбина! Он же конченый поц! Это же — очевидно! Нам не по пути, у нас различные взгляды и все такое прочее.

— Тебе какая разница? Тебе же все равно встречаться не с кем! — сказала мне, уже не помню кто именно — Ядвига или Коломбина.

Обобщая, уточняю: Ядвига и Коломбина оказали на меня давление, и мне пришлось перед этим ублюдком Виктором извиниться (но за что именно, я так и не поняла). Мне пришлось растекаться в сюсях и пусях. А этот мелкий гад ломался, как девчонка, и говорил: «Ты все испортила!» — «Разве можно испортить никого и ни к чему не обязывающий флирт?» — спросила его я.

Но на тот момент столь неожиданно поставленная цель оказалась весомее амбиций, которые не без труда пришлось запихать куда подальше. Ловко маневрируя на нервах Виктора при помощи мнимой заботы и лести, я договорилась о свидании с ним на следующий день.

Договорилась, твердо зная: прислушайся к совету Ядвиги и Коломбины и сделай все наоборот. Что одна, что другая, а вместе и подавно — те еще бедоносицы! Все нормальные люди дуэт этот на дух не переносят — одна я упорно продолжаю с обеими общаться.

Факт появления в моей жизни Ядвиги и Коломбиныдо сих пор остался неразгаданным. Однажды, где-то там, в подсознании, мне захотелось, чтобы рядом обитал кто-то, пускай хотя бы с виду, но забавный, и бац — появилась Ядвига. Возникла ниоткуда: в короткой клетчатой юбке, из-под которой торчали короткие же и мускулистые ноги в плотных темно-синих колготках. Клоунская, круглая мордашка Ядвиги сплошь засыпана веснушками, нос — смешная круглая кнопка — и гримасы всевозможных оттенков улыбок, усмешек, ухмылок (и так далее) без устали сменяют друг друга.

Ядвига всегда и везде появляется не одна: таскается с большой (почти метровой) куклой — Коломбиной. Занятно то, что за этим лирическим именем куклы скрывается не мечтательная внешность, а кажущееся не мне одной невыносимым — стопроцентное сходство с Ядвигой.

Когда я впервые увидела Ядвигу, то спросила: кто, когда и где сделал ей такую куклу и почему Ядвига не слишком-то трепетно относится к своему столь филигранно исполненному двойнику (краска на левой щеке Коломбины была щедро содрана). Ядвига ответила, что кукла эта на сто с лишним лет старшее ее, к тому же она — очень редкая и дорогая. Судя по интонации голоса Ядвиги — смесь раздражения и снисходительности, — подобные вопросы задавали ей слишком часто, и это одинаковое любопытство посторонних Ядвиге порядком надоело. Но обижаться на меня Ядвига не стала: немного помолчав, с оттенком гордости она добавила, что плечи и голова Коломбины из настоящего бисквита. Хорошо это или плохо, я не знала, но издала понимающее: «У-у». Ядвига же, то ли обрадованная тем, что ей не пришлось объяснять, что есть такое этот самый «бисквит», толп по другим причинам, вдруг оживилась и, не выпуская куклу из рук, придвинулась ко мне ближе и шепотом заговорщицы сообщила, что щеку свою Коломбина ободрала во время страстного свидания с Пьеро. И тут Коломбина вдруг ожила: повернула голову в сторону Ядвиги и, дробно раскрывая свой маленький ротик, зло сказала: «Навозница! Разносчица сплетен, падкая к чужим интимным тайнам». Для меня это было очень неожиданно и, признаться, жутковато: я почувствовала, как неприятные мурашки, пускай торопливо (всего каких-то несколько секунд), но пробежали по моей спине. Заметив мое оцепенение, Ядвига спрятала куклу за спину и, глядя мне прямо в глаза, не дрогнув ни единым мускулом лица, таким же противным голосом сказала: «Она верит в обманки, стало быть, не все напрасно!» Неприятное мое удивление медленно сменилось догадкой о том, что Ядвига — чревовещательница. Я растерянно улыбнулась. Ядвига была более чем довольна своей выходкой. Она заботливо усадила Коломбину на диван. И сказала, что удивление, которое я только что пережила — ничто в сравнении с не торопящимся ее покинуть собственным удивлением. Подумать только, какая нелепая путаница: спустя полтора века лицо и телосложение живого человека копирует лицо и телосложение куклы. Не глупый ли это сон? Нет: полюбуйтесь — вот оно, нахальное доказательство, убеждающее своей непоколебимой правотой: застывшее в гримасе личико Коломбины с немигающими глазками из пресс-папье.

Прибавьте к этому вышеупомянутый дар чревовещания Ядвиги, и сам собой напрашивается нелепый вывод, что смысл Ядвигиной жизни заключается в том, чтобы быть ногами, руками и (самое главное и самое противное) голосом Коломбины.

Способность к этому голосу была обнаружена Ядвигой в достаточно раннем возрасте. В первом классе Ядвига симпатизировала некому Коле. И однажды, едва ли не вопреки собственной воле, но благодаря сильному желанию помочь, вдруг взяла да и подсказала ему, горемыке, стоявшему у доски и постыдно краснеющему от своего незнания, правильный ответ. Учительница (престарелая и отечная сука с толстенными линзами уродливых очков) по этому поводу устроила скандал. Она громко стучала указкой по столу, разбрызгивая слюну и срываясь на визг, долго кричала. Старания ее были безуспешны. Ответа на вопрос, кто издал эти пресловутые звуки, она так и не добилась. Растерянные дети сами пребывали в недоумении и даже соседка Ядвиги по парте, Ирочка — ябеда над ябедами, безуспешно вертела своей лопоухой башкой, с досадой кусала нижнюю губу, но ничего не могла понять.

Для Ядвиги этот самый первый раз послужил не только хорошим наглядным пособием полезности ее дара, но и уроком на будущее, что лучше о своих способностях помалкивать — эвон, сколько шума может быть из-за нескольких звуков, порожденных нераскрытым ртом.

В остальном Ядвига была вполне заурядной — не красавица и не уродина, не умная, но и не тупая, она скромно работала редактором в одном крупном издательстве. Денег ей там платили мало, но Ядвига недостаток этот неплохо компенсировала — особенности ее психологии без труда позволяли ей давать себя потрахать за деньги. Она шаталась по всем модным (да и не модным тоже) клубам. Она любила проводить там время. Ей в отличие от меня нравилась вся эта тупая и бездушная обстановка. Там она была своей в доску. Она оценивала тряпки на девицах. И она в отличие от многих туда пришедших — улыбалась. При не очень хорошей своей репутации, многим она была и так известна. С незнакомыми, но понравившимися сходилась легко и просто. По одной и той же весьма незатейливой, но безотказной схеме. По крайней мере я за все время общения сбоев каких-либо не наблюдала. Она улыбалась, ей улыбались. У нее спрашивали имя, она отвечала. Если это был клуб, то она всегда вытаскивала человека оттуда, шла с ним в какое-нибудь кафе, где в более спокойной обстановке общалась, создавая о себе весьма приятное мнение. Оставляла телефон и все — никакой скоропалительной близости. На следующий день — свидание, а после него — секс. Уже во время прелюдии Ядвига просила определенную сумму, и эта ее просьба ни для кого не была шоком. Ядвигу не особенно заботило, продолжится это знакомство либо прервется.

У нее было несколько постоянных полуклиентов-полулюбовников, которые звонили ей в случае острой половой надобности. Она им никогда не отказывала, те, в свою очередь, были благодарны, что та, с удовольствием и выдумкой удовлетворяла их ртом, жопой, пиздой и никогда не беспокоила расспросами и не лезла в их частную жизнь. Я всегда удивлялась Ядвигиным способностям без труда и без обид напрямик решать вопрос секса и денег одновременно.

В этом я ей завидовала. Заявляла напрямик:

— Как же так получается? Я вся такая расчудесная, а хожу нетраханая. Мозоли на подушечках пальцев зудят от мастурбации. Хожу я с пустым кошельком, в ту пору как ты, Ядвига, что в сравнении со мной — замухрышка, постоянный срываешь куш.

Ядвига, выслушав мои жалобы, честные давала мне советы. Но когда я начинала ими пользоваться, у меня ни черта хорошего не получалось. Все было ужасно! Я жаловалась Ядвиге, обвиняла в том, что она чего-то мне не объяснила. Ядвига поначалу меня успокаивала, заверяла, что ничего, такое бывает. Первые блины — всегда комками. Мне просто непривычна данная модель поведения, но когда-нибудь я обязательно перестану подсознательно ожидать отказа, и тогда у меня все — получится. Проходило время, но ситуация не менялась. Ядвига, сетовала, что я, вероятно, выбираю не тех — кого надо, но после неоднократных проверок на одних и тех же типах, что мы поочередно снимали в клубах, она на меня махнула рукой. Заявила, что я — клинический случай, не подлежащий выздоровлению, что я — проклятая, заколдованная и тому подобное. Увидев навернувшиеся на мои глаза слезы, обняла и попыталась успокоить:

— Не стоит плакать, дорогуша. У каждого свое Ватерлоу. Свой пунктик. У меня, например, — Коломбина.

Итак, в тот, оказавшийся в отражении последующих событий роковым для меня, вечер, я прислушалась к совету Ядвиги — Коломбины встретиться с Виктором.

Перед сном я извелась. Не могла заснуть, думала о том, как бы отменить назначенное свидание. С каждой наступающей минутой мне становилось ясно, что ни черта хорошего из задуманного случиться — не может. Я хотела позвонить и честно все рассказать Виктору. Набрала его номер, но в последний момент повесила трубку. Не хватило мужества, так как по переписке и разговору, уловив наклонности его характера, я знала, что на эту мою весть в ответ услышу какую-нибудь гадость, и от этого нестабильное мое настроение испортится надолго, Наконец, я подумала, что завтра скорей всего поступлю, как простая трусишка, то есть просто не приду на свидание, а если он будет звонить, то не отвечу. Успокоившись этой мыслью, я заснула.

Следующим утром я поняла, что обречена на свидание, потому как наивысшая трусость возобладала над трусостью обычной. Наивысшая трусость не позволила мне не взять трубку, когда позвонил Виктор. Эта же самая наивысшая трусость не позволила мне не пойти.

Я тщательный навела марафет. Красиво причесалась и тщательно оделась. Придирчиво оглядев себя в зеркале, поняла, что давно не выглядела столь привлекательно. Один лишь заусенец был в моей внешности: около губ три дня назад выскочил прыщик. Я его выдавила, ранка затянулась, но кожица от этой зажившей ранки немного шелушилась. Изъян этот я припудрила, еще не зная о том, что миллиметры этой шелушащейся кожи сыграют особую драматическую роль в тот вечер.

Крепко надушенная любимыми духами, я поджидала Виктора в условленном месте. Он опаздывал, о чем галантно предупредил меня эсэмэской. Ну вот наконец-то, не прошло и получаса, как притормозила его машина. Покачивая бедрами из стороны в сторону, я направилась к его авто. Далее — по порядку: открыла дверь, села рядом, посмотрела на него.

Конченым уродом назвать его было нельзя. То, что он был не писаным красавцем, ясно было и по фоткам, но на них он был представлен в чересчур удачном виде. Именно об этом я подумала, когда впервые Виктора вживую увидела.

У него были жидкие серого цвета волосы, маленькие глубоко посаженные глазки, узкое личико, узкий нос, узкие губы, зубы крупные, но некрасивые. Мне бы тут произнести: «Аудиенция окончена!» и пойти прочь, но в тот вечер я решила над собой поиздеваться.

— Сколько у тебя есть времени? — вместо приветствия спросил Виктор.

«На общение с тобой? Ноль минут и ноль секунд!» — хотелось заорать мне, но я сказала ему нежным шепотом:

— Около часа.

Виктор хмыкнул:

— Маловато. Ну что же, покатаемся по Садовому кольцу, поговорим.

Уверенно поехал в темноту в неизвестном мне направлении. Мне вдруг стало страшно. Я не осмеливалась спросить, куда он меня везет, — стеснялась, боялась показаться дурочкой. Посмотрела на его руки, маленькие, с неприятной формы ногтями: «Пиздец какой-то! — подумала я, — Наверное, его член такой же маленький и неприятный».

— Как ты догадалась, что это моя машина? — спросил вдруг Виктор.

— Да ты же мне сам сказал свой номер! — соврала я. Не хотелось посвящать его в запутанные лабиринты своей логики, напоминать о том, что в процессе переписки он то мне, то «Анне» писал о цвете своей машины, о марке и, пускаясь в эзотерику, сравнивал номера моего телефона и своей машины.

— Да? — удивился Виктор. — А я уже не помню. Ну давай рассказывай…

— Что тебе рассказать? — поинтересовалась я.

— Что хочешь, то и расскажи о себе, — сказал он пренебрежительно.

Или же эта эмоциональная окраска мне померещилась? Как померещился весь этот вечер, и этот чужой мне человек, и глупая моя затея знакомства через Интернет? Но нет, в тот вечер мне ничего не мерещилось, а чувствовалось. Чувствовалось то, что мне неприятен человек, общаться с кем я непонятно почему согласилась. Что человек этот до безобразия случаен и затея моя с Интернетом безобразна и противоестественна по сути своей. Случайные встречи, что происходят сами по себе, — шел-шел по улице и вдруг — бац! — не случайны. Что-то необъяснимое совпадает, хотя бы просто то, что двое, находясь в подобающем настроении, обратили друг на друга внимание. Я злонамеренно пыталась сконструировать случай, я возомнила себя равной провидению. И в этом была моя ошибка, которая в первую очередь разрушительно сказывалась на эмоциональном моем самочувствии. В физическом же проявлении моей жизни поступок этот привел к тому, что промозглым вечером, сидя в опасной близости с чужим, неприятным мне человеком, я ехала в неизвестном направлении.

К моему удивлению, Виктор привез меня не в овраг за пределами МКАД, а в давно уже ставший немодным, но продолжающий считаться «так, ничего себе заведение» ресторан «Эльдорадо».

Проходя в это пустующее и казавшееся неуютным заведение, Виктор галантно пропустил меня вперед, но этому его действию я не обрадовалась. Я подумала, что он сделал это, руководствуясь не воспитанностью, а желанием поглазеть на мою задницу, плотно обтянутую узкой юбкой. Догадка моя была верна на все сто, потому как, едва сели за стол, Виктор спросил:

— Попка у тебя такая круглая, случайно, не силиконовая?

— А если и да, то что? — огрызнулась я.

— Ну ты и даешь — в тебя пальцем ткнуть страшно, вдруг ты — сдуешься?

— А ты и не тыкай! — холодно сказала я, и вообще, кто бы мне это говорил — чмо, с покатыми плечами, нечто кривоногое!

В анкете Виктор собственное телосложение оценил как спортивное! Ага — держите карман шире! Спортивное для тех, кто ни разу не видел спортивных парней. Спутник мой был рахит рахитом.

«Короче, — сказал мне внутренний голос, — если ты так негативно реагируешь на своего собеседника, то не поднять ли тебе свою псевдосиликоновую задницу и не двинуть ли отсюда куда подальше?» — «Но нет, — в противовес первому сказал мне мой второй внутренний голос, — если ты сейчас же встанешь и уйдешь, то, во-первых, так до конца и не удовлетворишь свое любопытство, не сможешь ответить на простой вопрос: а что же было дальше? Во-вторых, у тебя надолго останется неприятный осадок, потому как ты ужасно не любишь прерванные встречи, тебе нравится определенность».

Я задумалась: кого послушаться — первый голос или второй? В этот момент Виктор внимательно изучал меню. Я еще раз посмотрела на его противные ручки, что цепкой обезьяньей хваткой держали увесистое меню. «Ладно, — согласилась я со вторым своим внутренним голосом, — так и быть — побуду мазохисткой, но любопытство свое удовлетворю». Я осталась. А так как надо было о чем-то говорить, то решила завести разговор о нейтральном, например, о кино. Завела. Выслушав его предлинную реплику, поняла, что напрасно я это сделала.

Со слов Виктора весь современный кинематограф был одним большим куском дерьма. Мириться с подобным культурным упадком он не собирался, грозился: «Вот только разберусь с делами, так сразу сам займусь кино. Надо перевернуть весь этот тухляк!» Произнеся эту грозную тираду, он зубами впился в куропатку. «Хоть бы ты зуб сломал!» — мысленно пожелала ему я, однако внешне лишь улыбнулась.

Я была уже порядком утомлена тем, что любое мое предложение вызывает фонтан негативных оценок у Виктора, потому решила помолчать. Благо, что Виктор вдруг ни с того ни с чего стал рассказывать о каких-то своих бабушках и дедушках и об их потрясающих фамилиях, что были одна другой примечательней. Короче, дело кончилось моей тщательно скрываемой зевотой. Однако Виктор позывы моей скуки уловил, вероятно, внутри себя оскорбившись на мое невнимание к особенностям жизни его предков, пристально на меня посмотрел и вдруг агрессивно сказал:

— Вытри уголок рта.

— Да, — кокетливо сказала я, подавшись к Виктору вперед, — что там такое?

— Что-то белое. Откуда мне знать, может, у тебя до меня уже с кем-то было свидание.

Мне захотелось вмазать ему в рыло. Я сдержалась. Достала из сумочки зеркальце, посмотрела на себя внимательно. Под «чем-то белым» подразумевался отслоившийся кусочек кожицы заживающей вышеупомянутой ранки.

— Это не что-то, это губа треснула, — вдруг начала оправдываться я.

— Ничего себе ты ее раскатала!

Ну такой вот у него юмор, что я могла поделать. Да и я — в тот вечер не фонтан. Потому как излишне застенчивая. Ранимая — вот я и не нашла слов, чтобы достойно парировать. Но именно после этих показавшихся мне уничижительными замечаний у меня и возник замысел, который я спустя лишь пару часов и несколько минут воплотила в действительность.

Никогда ранее до этого вечера я столь страстно не желала кого-либо лишить жизни… Конечно, как всякий живущий, я убивала: впрямую или косвенно. Ну косвенно, — это понятно — с немалым удовольствием носила шубы, кожу, ела мясо, рыбу, креветки и прочее. Впрямую — неосторожными шагами давила жучков, мокриц и муравьев, тапочкой и дихлофосом истребляла тараканов, хлопала комаров, ради забавы ловила бабочек и мотыльков, мышеловками и отравленным зерном уменьшала популяцию мышей, ногтями больших пальцев давила вшей и гнид, а однажды, ради бахвальства, из мелкашки на лету подстрелила какую-то маленькую птичку. Птичка рухнула, но, когда я подошла ближе — оказалось, что она ранена. Пришлось ее добить прикладом. Таким вот скромненьким был список моих преступлений. Опытом в этой области я обладала никаким. Потому мне становится страшно, что с задуманной миссией своей я не справлюсь.

Остаток ужина завершается под мое угрюмое молчание и колкости Виктора, что раз от разу вызывают во мне все большее омерзение. Выходим на улицу, садимся в машину. Виктор, как мне кажется, удивлен моим ответом на его вопрос: «Ну куда тебя теперь отвезти?» — «Я думала, что мы сейчас поедем к тебе», — отвечаю я.

Едем почти в гробовой тишине. Молчание наше изредка прерывается обрывочным шумом, что доносится из телевизора, встроенного в авто: он то ловил волну, то нет. Мое предложение включить радио остается неудовлетворенным: он, видите ли, терпеть не может всякие там песенки.

Приехали. Двухкомнатная его квартира отмечена унылым бардаком.

М-мм… У тебя есть что-нибудь выпить? — спрашиваю я, понимая, что трезвой радом с ним я находиться более не могу.

Виктор наливает мне виски. Я делаю глоток. Становится легче. Я смотрю на то, как Виктор уверенно и нагло раздевается. Стоит голый. То ли я уже начинаю пьянеть, но без одежды он мне кажется более привлекательным. Его руки тупые и холодные. Даже хмель не может отогнать от меня мысли, что Виктор — чужой. Он с непонятным усердием мнет мою грудь. Ради проформы проводит руками по телу. Тащит меня на кровать. Я лежу ничком, вдыхаю аромат несвежего, плохо пахнущего постельного белья. Виктор суетливо заправляет мне. Его член, длинный и тонкий, неприятно упирается в шейку матки, причиняя мне боль, в то время как стенки влагалища из-за недостаточного объема его органа — пустуют. У меня возникает ощущение, что меня не ебут, а издеваются. «Все не так! Все плохо! Неправильно!» — хочется мне закричать, но от отчаяния я лишь мычу — и этот звук вполне можно спутать со звуком, издаваемым от удовольствия. К моему счастью, Виктор кончает быстро. Он кончает, извергая какую-то дурацкую брань. Я чувствую, как его сперма пачкает мою поясницу.

Смотрит на меня. Мне кажется, что он смотрит на меня с презрением. Во всяком случае, во взгляде его нет ни капли нежности, ни благодарности. Он смотрит на меня с видом покорителя Эльбруса. Отправляется мыться в душ.

Я наливаю себе виски. Почти целый стакан, давлюсь, но пью. Жадно. До тех пор, пока не превращаюсь в ни на что не годную пьянь. Испачканную спермой поясницу вытираю краешком шторы. Смеюсь сама себе, вспоминая бородатый анекдот про жену поляка, которая подпрыгивает от того, что тот вытирает свою елду их новенькой шторой.

Иду на кухню. Иду и чувствую, как же я ненавижу Виктора. В этот час ярость и обида за все мои неудачи сконцентрировались в образе этого ублюдка. Я выдвигаю кухонный ящик, достаю оттуда большой кухонный нож. Мое пьяное воображение рисует фантазии в духе хичкоковского «Психо»: я крошу ножом Виктора, он кричит. Его рот огромен, как черная дыра. Струи воды окрашены кровью.

Трогаю лезвие ножа. Понимаю, насколько глупа моя фантазия: и инструмент недостаточно острый, и сил во мне маловато. При таком раскладе жертвой запросто могу оказаться я сама. Оглядываюсь вокруг, пытаясь найти более достойное орудие для убийства. Надо, чтобы было «быстро и наверняка».

Вилка, нож, кастрюля, сковородка, при большом желании возможно и ими. В задумчивости открываю холодильник — там, на вид уже несвежая, лежит колбаса. Секунду живу абсурдной идеей сделать бутерброд — такой, чтобы Виктор им подавился! В мировой статистике существует какой-то там процент погибающих от удушья из-за попавшей в дыхательные пути пищи. Лично знаю одну пожилую и воспитанную даму, муж которой в ее отсутствие подавился куском колбасы и задохнулся. Лежал под порогом с посиневшим лицом, пока жена не вернулась с работы.

Секундой позже сама дивлюсь этой дебильной мысли: «Дорогуша, — говорю себе со смехом, — разве позарится Виктор на этот, уже начинающий дурно пахнуть, кусок колбасы?» Вряд ли.

Я начинаю перебирать в памяти виденные мной по криминальным новостям нелепые убийства, где совершившие насилие были немощными, вдвое, а то и втрое меньше своих жертв. Вот восьмилетний внучек убил бабушку, крепко стукнув ее молотком по виску. Убил зато, что она громко храпела. Две хрупкие и юные подружки лесбиянки закололи мамашу одной из них — здоровущую, дородную женщину — за то, что она препятствовала их запретной любви. Восьмилетняя малышка зарубила топором спящего отчима, насиловавшего ее три года подряд. Блядь, сколько же в мире всякой мерзости!

Отгоняю от себя овладевшие мной социальные мысли. Концентрируюсь на собственных ощущениях и собственной ситуации. Что я могу поделать в данной передряге — тепличное создание, рохля, видевшая трупаки лишь по телевизору?

Слышу, как шум льющейся воды в ванной затихает. Начинаю суетиться. Вбегаю в комнату. Но по-прежнему держу большой кухонный нож в руке. «Хер с ним, раз не смогла убить, так пускай просто ограблю», — думаю я. Хватаю какую-то спортивную сумку, бросаю туда свои вещи — оденусь где-нибудь на лестничной клетке. Суетливо шарю в ящиках комода. Ага, вот небольшая пачка зеленых бумажек. И это что еще за агрегат? Беру его в руки, разглядываю. За этим занятием меня и застает Виктор. Вокруг его бедер обернуто белое полотенце. Мокрые волосы закинуты назад. Он неприятно поражен картиной: ящики комода открыты, я пьяная и голая, да еще и с кухонным ножом!

— Эй ты, сука, — зло говорит мне Виктор, — положи это на место!

Меня вдруг пробирает на смех, мне смешны его позыв, его испуг и его тон.

— Я сказал, положи пистолет, — зло и серьезно повторяет он.

— Чего-чего? — честно удивляюсь я.

И тут до меня, дуры пьяной, наконец-то допирает, что непонятная хрень, которую я держу в руках, — это пистолет, стреляющий резиновыми пулями. Точно. Подобное чудовище я видела опять-таки по телевизору. «Дизайнеры — уроды, — подумала я тогда, — неужели нельзя, не выпендриваясь, придерживаться традиционных форм?»

Виктор, оценив мою нерешительность, идет ко мне. Я понимаю, что медлить больше нельзя. Я поднимаю эту ни на что не похожую чертову пушку. Целюсь Виктору в голову. Стреляю. Изо всех своих немощных сил жму на курок — металл врезается в мякоть пальца.

Первый раз я сочно мажу мимо. Виктор пугается. Он не ожидал, что могу выстрелить. Остальные пули я выпускаю с относительно хорошим результатом. Мой ненавистный кавалер ударами оглушен. Тихо сползает на пол.

Словно дикая кошка, прыгаю на него с размаху и со всей силы рушу на него удары ножом. Слышу хрип Виктора. Слышу мерзкий звук рвущихся тканей. Наверное, со стороны я похожа на большую заводную куклу, совершающую однообразное, заданное внутренней пружиной, действие. Кровь струится, брызжет, пачкает мои руки и одежду. Меня тошнит, я сблевываю прямо в распоротое горло Виктора. Густая рвотная масса смешивается с его кровью. От этого зрелища меня тошнит еще больше.

Мне кажется, что я сейчас потеряю сознание. Солнце. Громадное липкое солнце, пульсирующее в моей голове. Солнце и воля. Печень… Селезенка… Меня выворачивает с такой силой, что кажется, будто внутренности мои и мозг вылетят вон. Не сдержавшись, падаю плашмя на Виктора. Мое лицо погружается в смесь моей блевотины и его крови. Слабость. Сознание шаткое, туманное.

С неимоверным усилием воли поднимаю себя. Каждой клеткой тела ощущаю нечеловеческую усталость. Кошмар произошедшего не позволяет мне верить в то, что случившееся… нет, более того… — совершенное мной! — что это — реальность. Мне хочется верить в невозможное: произошедшее — всего лишь темная игра моего подсознания. Мне хочется свернуться клубочком около теплого трупа Виктора и заснуть. Заснуть и забыть этот день навсегда.

Заснуть рядом с Виктором. Чувствовать, как он остывает, костенеет в противоестественном положении. Заснуть в этой кошмарной вони, а проснуться в собственной чистой постели. Я укладываюсь рядом. И вдруг меня непроизвольно начинают душить рыдания. Я раненый зверь. Расстрелянная браконьерами росомаха. Я понимаю, что все, что случилось, — было взаправду.

Я встаю, смотрюсь в висящее напротив зеркало. Голая, измазанная кровью и блевотиной. Никогда я не казалась себе более красивой.

Мой бедный разум работает остервенело. Он выдает мне решения, краткие и кажущиеся логичными. Иду в душ и долго моюсь. Вытираюсь полотенцем. Спешно одеваюсь. Забираю найденные мной деньги. Не пересчитываю — на вид около трех тысяч долларов. Мне они пригодятся. Разум говорит мне, что нужно вымыть здесь все как следует: моя блевотина хороший способ меня идентифицировать. Но я не в силах этого сделать. Я уже такая чистая и ароматная, вылившая на себя два флакона шампуня, я не могу еще раз измараться. Я выхожу из квартиры Виктора. Бесшумно и осторожно. Спускаюсь по лестнице. Покидаю пахнущий мочой подъезд.

Уходя, никого не встречаю — ни любопытной соседки, ни случайного гостя, но в удачу свою я не верю. Убеждена в том, что кто-нибудь не спящий меня полностью либо частично, но хорошенько заприметил.

Прихожу домой. Со мной случается истерика. В ожидании ареста несколько суток не выхожу из дома. Первоначально меня сковывает страх. Я не в силах что-либо делать вообще. Я не могу нормально спать. Вздрагиваю от малейшего шороха. Мне кажется, что меня вот-вот поведут в тюрьму, в изолятор, в камеру пыток. Бросят на гнилую солому, на холодный цементный пол. И тогда моя прошедшая, казавшаяся мне бессмысленной жизнь определенно покажется мне моей однофамилицей (то бишь — раем), а обретенное новое существование будет сущим кошмаром. Страх парализует все мои движения.

После на меня вдруг нападает деятельность. Подхлестываемая непонятным оптимизмом, я затеваю сбор нужных мне вещей. Я перебираю какие-то безделушки и начинаю плакать. Тихо и беззвучно — вот так я, оказывается, люблю какие-то маленькие, бездушные, ничего не значащие предметы. Сломанная брошка в виде стрекозы, пластмассовая фигурка поросенка, с перламутровым покрытием шариковая ручка. Понимаю, что этих ранее ничего не значащих для меня предметов я буду лишена. Плачу от никчемной жалости к себе. Лежу ничком и щедро смачиваю подушку слезами. Впадаю в забытье — бессвязные, несуразные вижу сны.

Мне снится лето. Теплый воздух. Ощущение надежды, возможности счастья. Мне снится P.P. — он улыбается мне. Рад меня видеть. Я подхожу к нему совсем близко. Становлюсь перед ним на колени и склоняюсь к его талантливым рукам художника. Я начинаю сосать его пальцы, как молочный теленок сосет коровье вымя. P.P. смотрит на меня сверху вниз. Смотрит на меня ласковыми, карими глазами. Я спрашиваю его, почему он не хочет быть со мной? Почему он не хочет быть рядом с той, для которой он — все? P.P. молчит. Я жду его ответа. Ласкаю его набухающий член, сквозь ткань брюк. P.P. наконец-то отвечает, что именно поэтому он и не хочет, потому что он для меня — все.

Я начинаю методично объяснять ему, что именно я могу ему дать забвение. P.P. слушает меня. Слушает внимательно, не прерывает и не останавливает. Я замолкаю сама, понимаю, что доводы мои не трогают его. Смотрю на него. Опять начинаю сосать его пальцы. Моя любовь, словно жадная крыса, пожирает меня изнутри. Сосу пальцы P.P.: моя нежность сменяется остервенением. Зубами сдираю кожу с его пальцев, сдираю мясо. Его руки навсегда искалечены. Он теперь — никто. P.P. корчится, он пытается вырваться. Мои внутренности сочатся невысказанными слезами. Моя любовь, словно жадная крыса, пожирает меня изнутри…

В мое видение вдруг вторгается надоедливый зум. Он рушит образы. Я просыпаюсь. Ужасный этот звук исторгает мобильник. Экранчик светится опиумным именем — Ядвига.

В этот час она мне на хрен не нужна. Отключаю телефон. Но заснуть более не могу. Встаю. Слоняюсь по квартире, мне совершенно нечем себя занять. Сажусь напротив компьютера, нажимаю кнопку «Пуск», выхожу в Интернет. Читаю новости, глупости, анекдоты и гороскопы, смотрю порно. Грустное действо. Жопа кверху, жопа книзу. Один хуй там, другой здесь. Члены маленькие страшненькие, большие и красивые. Растянутые, широчайшие и псевдодевственные, узкие вагины. В жопе красивой до пошлости блондинки — баклажан. Картинки эти не вызывают во мне ни вожделения, ни простого глупого возбуждения. Сквозь мегабайты этой информации вдруг отчетливое во мне возникает желание соприкоснуться с Виктором.

Бытует мнение — преступник всегда хочет вернуться на место преступления. Нет, его убогую нору, где пол перепачкан моей блевотиной и его кровью, я видеть не хочу. Но не могу отделаться от мысли, что поступила неправильно. Вновь и вновь возвращаюсь к мысли, что я в этом самом Викторе, возможно, что-то не поняла, не разглядела, не рассмотрела. Случаен ли случай? Почему именно на него я обратила тогда внимание? Меч ли я карающий, что предначертан ему судьбой? Либо глупое недоразумение, природное уродство, что прервало его жизнь? За что ему такая кара? Либо он есть мое наказание? И настоящая жертва не он, а я? От мыслей этих у меня кружится голова.

Мне вдруг безумно хочется с Виктором пообщаться. Я понимаю, что сделать это нереально, но вспоминаю, что он был начинающим писателем. Дальнейшее свое размышление в равной степени было банальным и здравым: ничто не отражает мысли человека лучше, чем его письменное творчество.

В поисковике набираю фамилию, вернее псевдоним, под которым вышла книга Виктора. Об этом он мне сообщил еще в переписке. Ага, вот сайт, вот выдержки из книги, предупреждение: данная книга не рекомендуется для тех кто младше восемнадцати, так как содержит эротические сцены и сцены насилия — замечательно, именно это мне и интересно!

С первых строк мне становится ясно, что я столкнулась с классическим образцом мужского творчества. Драматическое повествование о жизненных перепитиях некого Никиты, он был здесь главным действующим лицом и, несомненно — альтер-эго автора. Он был настоящим героем и отличался не только мужественной физией, но в отличие от остальных многочисленных уродов морально-этическими и прочими нравственными качествами. Обитать же он был вынужден в прогнившем и протухшем городе Москве. Никита мужественно, вооружаясь злобным матом, продирался по пробкам города, пробовал пройти в модные ночные клубы — с переменным успехом действия эти у него получались. Он томился ожиданием по настоящим чувствам, задыхался от мировоззренческой узости окружающих — ненавидел всех: всех считал лишь быдлом и стаей, короче, трали-вали, стандартный набор. В перерывах же между этими занятиями герой сей пребывал на спецслужбе (ого!). Именно там он встретил наконец-то девушку своей мечты — Маришу, которая «была в соответствии со вкусами Никиты, а он был приучен только на голливудский стандарт». Но в отличие от остальных Мариша не была безмозглой заезженной московской телкой, у которой в мыслях только бабки и тряпки, а была милой и покладистой, умной, принципиальной и порядочной. К тому же Никита не раз замечал, что рассказы его она слушает так внимательно, что даже открывает свой «прелестный ротик». В принципе на этом месте чтиво это можно было и оставить, но я решила пойти до конца.

Лучше бы мои глаза лопнули до того момента, прежде чем я начала читать описание эротического действа, что происходило в джакузи. Пизду героини автор именовал словом «прелести»: «прелести Мариши нежно коснулись воды, и у Никиты закипела кровь». Хуй у героя был необычный: он был с мозгами — «достал обезумевший от возбуждения орган мужской гордости». Остальные же конечности были названы уменьшительно-ласкательно: глазки, спинка, ножки, пальчики, а груди — два прелестных бугорка. Суммируя эти данные, получалось следующее: «Мариша выгнула спинку, Никита, разогнав пенку водой, плеснул водой на два ее прелестных бугорка, она закрыла глазки и приоткрыла ротик, он раздвинул ее ножки, вошел в ее прелести своим органом мужской гордости и включил максимальную скорость…»

«Ну что ж, — подумала я, — себя он видел рыцарем и искал для себя благородную даму». Увы, мечтаний и надежд Виктора я не оправдала, зато теперь одним хреновым писакой было меньше. С праздником в душе, я выхожу со страниц виртуальной книги теперь уже покойного писателя. Аминь!

СОБАЧЬЯ ПОКОРНОСТЬ

Нахожу пульт от телевизора. Включаю. Смотрю передачу о всемирной поп-звезде. Друзья, коллеги, все те, кто сталкивался с ней, наперебой вещают о том, сколь многого она добилась и какая она умница. Я не умница. Я не добилась ничего и ничего добиваться не собираюсь: «нет ничего более развращающего, чем маленький, но стабильный доход», — кто-то из философов эту мысль изрек. Жизнь моя — хорошая иллюстрация этому постулату. Мой образованный, мой умница отец, словно стирая вину за безразличие к моему воспитанию в детстве, позаботился не только о жилище в столице (когда мне было пятнадцать — он купил мне квартиру), но и о небольшом ежемесячном доходе, что получаю я, невзирая на бескрайнее мое безделье.

Денег этих — не много, их хватает ровно настолько, чтобы я могла не голодать и от случаю к случаю покупать себе недорогие шмотки. Конечно, я могла бы потратить все — разом, но тут проявляются мои благоразумие и трусость. Таков уж мой характер: не поверите, но в данном деле медленное тление я предпочитаю яркому огню. Утешением и даже манией величия меня наделяет знание, что подавляющему проценту живущих подобная денежная сумма (а то и меньше) достается за месяц неинтересной, ненавистной, ублюдочно-скучной работы.

Обеспечивая меня этим минимумом, отец не предполагал, что я буду существовать лишь на то, о чем он столь великодушно, в благом порыве позаботился. Он мечтал, чтобы я училась, чтобы я стремилась, добивалась, участвовала в борьбе за выживание. Мне бы двинуться дальше, используя свою базу как пособие, мне бы стать писателем, актрисой, режиссером. Да мало ли кем возможно стать, имея желание? Но мне с ранней юности стало ясно, что я не стану тратить свои жизненные силы на такие глупости, как удовлетворение тщеславия. Мне никому и ничего совсем-совсем не хотелось доказывать. Мне было безразлично, что делаю и в какие места — модные или нет — я хожу. Вернее — не хожу. Безразличием своим я частенько ставила не знавших меня в недоумение: «Как вы, такая красивая, и не были там-то, не участвовали здесь?» — «Да, не участвовала и не ходила, потому как это мне было неинтересно, а потому я и посчитала это для себя ненужным». Я не хотела самоутверждаться, менее всего мне нужно было кому-то что-то доказывать. Какая разница? Я просто есть и этого — довольно.

Я донага раздевалась перед зеркалом. Я смотрела на свое отражение: я видела прекрасные ноги, руки, грудь, живот. Мое предназначение — быть созданной для любви. Вот о чем говорило мне отражение. Это то единственное, ради чего я хочу жить. Ради чего я готова тратить свое время, душевные и физические силы. Но именно на этом поприще из-за тупых и нерадивых особей человеческих, неготовых принять мою любовь, у меня всегда случался сбой.

Все, что было однажды, — будет всегда… Все, что происходит в самый-самый первый раз, не забывается… Ни-ког-да… Особенность защитной системы организма: чтобы быть готовым отразить агрессивное вторжение внешнего, надо помнить. Краеугольные камни первого полового акта и первой любви.

Москва была чужой. Она казалась мне запутанной и бескрайней. Изгибы улиц напоминали мне кольца затаившейся змеи. И одновременно город этот был для меня муравейником — ограниченным и тесным. Я задыхалась, как запертый в каморке больной клаустрофобией, и одновременно терялась, как хлебная крошка на полу заводской столовой. Неуютным этим ощущениям немало способствовало то, что горизонт Москвы не оголен, как я к тому привыкла, прожив детство в родном приморском городишке. Горизонт Москвы был и есть скрыт серыми крышами высотных домов и редкими острыми шпилями башен. Запах моря в Москве отсутствует напрочь, и если улица узка и резко уходит вниз, то это не значит, что она упрется в прибрежный песок, как я к тому привыкла. От непривычного мне большого количества людей Москва казалась мне хаотичного рисунка гигантской мозаикой.

Но этот город был напоен тайными желаниями, и я, превозмогая робость и страх, — чувствовала это. Мне казалось, что за плотным психозом поверхностного есть пузырчатая, тонкая пленка чего-то настоящего, манящего, чуточку развратного (а быть может, и не чуточку…).

Он увидел меня, когда я, презрев подземные переходы, с немалым риском для жизни осуществляла переход проезжей части Тверской. Его позабавило. Еще бы! «Выживет, обязательно познакомлюсь!» — пронеслось у него в голове. Лавируя между машинами, гудящими с негодованием, я, перепуганная, наконец-то добралась до незнакомца, который с едкой ухмылкой и любопытством наблюдал за моим путешествием.

Поравнялась с ним и короткий, ничего не значащий бросила на него взгляд. Вскользь подумал: «Она меня не заметила, я был для нее ничем не примечателен. Посторонний, наблюдатель, не имевший отношения к ее жизни».

Я прошла мимо него неторопливой походкой. День был летним. Теплым и душным. Пасмурным и хмурым. То и дело редкие крупные капли собирались грянуть ливнем, но, будто пугаясь, вновь прятались. Небо ожидало какого-то особенного часа, потому никак не могло решиться на поступок.

Внезапно и разом безо всякого предупреждения (лишь несколькими мгновениями привычный городской шум стал глуше), безо всякого там «грома и молний», даже не капли, а целые струи теплого летнего ливня обрушились на город. Тверская, что была такой многолюдной, разом стала пустой: все прохожие попрятались под козырьки крылец, подъезды, вывески, кафе и магазины. Одна я продолжала свое, неизвестно куда нацеленное, путешествие. Моя дешевая белая юбка насквозь промокла.

«Сумасшедшая», — думал он, меня догоняя. Я обернулась — тонкими лучами от сосцов расходилась мокрая ткань блузки.

Ни удивления, ни злости не отразилось на моем лице. Мокрые пряди волос прилипли к щекам.

— Вы не боитесь простудиться?

— Не боюсь, — только и всего, что я ему ответила и собралась идти дальше, но замешкалась и улыбнулась.

«Смуглое лицо, карие глаза, тонкая и беззащитная шея. Стояла предо мной, раздетая теплым летним ливнем. Вся одежда хоть и была на тебе, но была лишь призраком и ничего не скрывала от моего взгляда», — позже, срывающимся голосом, словно стыдясь внезапного приступа романтизма, делился он впечатлением от нашей первой встречи.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Я ответила и почему-то не спросила его имени.

Мы пошли дальше вместе: я — нареченная, он — безымянный. Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Постепенно улица стала заполняться людьми, что в отличие от меня и моего спутника были сухими (крылечки, подъезды, кафе и магазины — уберегли горожан от влаги). Я в мокрой своей одежде на фоне сухих и успешных горожан казалась жалкой. К тому же вид мой постепенно стал вызывать недовольство старушек и насмешки подростков. Я, проникаясь ханжеством прохожих, густо покраснела. Шла, опустив голову.

— Мне неловко. Как-то… — сказала я.

— Я живу рядом. Мы можем зайти ко мне.

— Там ты пообсохнешь, — предложил он.

— Ага, прям счас! — грубо ответила я. Но тут же осеклась.

— Я, правда, не думал ничего такого, — сказал он.

В тот вечер мне некуда было податься, никто меня не ждал. Он постелил мне в соседней комнате. В тот вечер он меня не тронул. Бессонно ворочался, прислушивался к сонному моему дыханию.

«Взять да и наброситься на нее прямо здесь, прямо сейчас. Изнасиловать, зажав ей рот ладонью, а там будь что будет!» — подумал и наконец-то заснул.

Когда я проснулась, он еще спал. Тихонько, передвигаясь на цыпочках, я оделась, съела булочку с сыром — как следы преступления оставила грязный ножик, крошки на столе и кусочек мякиша, со слабыми отпечатками зубов.

Прошло около трех месяцев, и он почти перестал обо мне думать. Лишь изредка вспоминал мои соски, что так упрямо натягивали ткань мокрой блузки. Работа и регулярный секс с покладистыми и многочисленными московскими красавицами занимали его пустоту.

Сентябрьским днем он, войдя в свой подъезд в обнимку с какой-то весьма перезрелой шлюхой, увидел меня. Я сидела под дверью его квартиры. Представьте себе, миленькое мое заявление: «Здрасьте! Мне негде ночевать». Полное вранье с моей стороны, но зато эффективное. Шлюхе он, смутившись, объяснил, что я есть его блудная незаконнорожденная дочь, и вместе с ней, оказавшейся весьма отзывчивой дамой, потратил около двух часов, прежде чем нашел мне пристанище, которое мне на фиг не было нужно.

Почему он в ту ночь опять не решился? Точный ответ на этот вопрос предоставить сложно. Демонстрировал остатки порядочности перед шлюхой? Вряд ли. Вера ли в мою непорочность либо желание себя потомить двигали им? Сомнительно… Быть может, уверенность в том, что я так беззащитна и он может поступать со мной так, как ему заблагорассудиться? Вот это скорее всего…

Через три недели повез меня на Корсику, где снимал просторный дом и где весь летний сезон толпилась целая стая его друзей-товарищей и прочих прихлебателей. Временем на отдых он не располагал, потому через день он вернулся в Москву, оставив меня в компании бывшего школьного приятеля — Леши, — у него были серьезные проблемы с психикой, но, как многие недоразвитые, он был добрым малым, к тому же был предан. Водителя, двух малолетних детей (два года — мальчику Петьке, пять лет — девочке Ане), няньки, удовлетворявшей свою похоть с вышеупомянутым водителем, сварливой мамаши, исподтишка приглядывающей за всеми и знавшей все обо всех. Как я приживусь в этом сообществе, его не заботило. Он считал, свой поступок — отправить бедную девочку в теплые края на полный пансион — не самым плохим.

Вернулся недели через три. На этот раз он рассчитывал пробыть на Корсике подольше. Едва он принял радостные вопли, объятия и поцелуи от Пети и Ани и окунулся в атмосферусвоего корсиканского дома, то понял, что я за все это время так ни с кем и не сдружилась и держалась особняком. Мамаша его, улучив минутку, отозвала в сторонку, ничуть не стесняясь того, что я все неплохо слышу, начало ему выговаривать: «Кто это такая да растакая? Нелюдимая и злобная тварюжка!» Хватило ли ему мозгов догадаться, что я слишком застенчива и попросту не знаю как себя вести в чужой компании, или привычным были подобные замечания от родительницы? Не знаю.

Краем уха вслушиваясь в наговоры по мою душу, я сидела в кресле в гостиной и с усилием делала вид, что заинтересована замусоленным журналом, который пребывал на столике не менее месяца и в подобные неловкие для меня минуты немало меня выручал.

Забыла сказать главное — он приехал не один. Взял с собой свою давнишнюю подругу Таню. Ему нравилась искренность, с которой Таня нечасто (в этом была его вина, а не ее), но всегда так искренне, без каких либо ухищрений, но с неподдельным жаром-пылом, ему отдавалась. Что же касалось манер — вот уж кто-кто, а Таня знала, как себя вести, при желании могла завоевать симпатии кого угодно. Потому уже через пару часов пребывания Тани на Корсике она весело и непринужденно щебетала с его сварливой мамашей. Та не выпускала из рук привезенную ей в подарок Таней сумочку, лучилась улыбкой и была в полном восторге от новой гостьи.

Все дни напролет он, Таня и я (изредка к нам присоединялся Алексей) только и делали, что бездельничали, катались на лодке, валялись на пляже. Как-то утром он и Таня уединились на пляже, спрятавшись за валявшуюся на песке огромную корягу… В тот момент, когда Таня взяла его член в рот, он заметил, что я за ними подглядываю. Я сидела на корточках чуть поодаль, держала в руках веточку и делала вид, что рисую на песке, но глаза мои, наполненные едкой и обжигающей ревностью, пристально за ними наблюдали. Заметив, что я все вижу, действия Тани он не прервал: даже не попытался укрыться, перейдя в какое-нибудь укромное место, несомненно, получая удовольствие от моего подглядывания, он неторопливо и изощренно Таню выебал.

Медленные мои полудетские каникулы все текли и текли. Утро начиналось с шума поливалок, что включались автоматически. Тонкий запах цветов, веселое настроение утра, предвещающего жаркий день, запах белого, раскаленного солнцем песка и моря. Я просыпалась рано. Спускалась к морю, купалась там и возвращалась к завтраку. Частенько, сорвав с росшего напротив окон моей комнаты куста ярко-розовый цветок, втыкала его себе в волосы. На как-то раз заданный им вопрос, что это за цветок, ответила: «Гибискус», — и не утруждая себя каким-либо объяснением, удалилась. Невзирая на глубоководную и обоюдную симпатию, разговор между нами все никак не мог ни завязаться, ни склеиться. Я закрылась от него, как улитка в раковине, для понимания оставив дурацкую полуулыбку.

Тем памятным вечером ему взбрело в голову поехать в город на дискотеку. Таня села на переднее сиденье: «Оттуда лучше видно, а то, что же, я приеду, и мне будет совсем нечего рассказать». Рядом с ним на заднее сиденье села я. Он незаметно придвинулся ко мне ближе. Я понимала, что ему приятно мое присутствие. Долгой дорогой он мял мою ладонь, указательным пальцем проводил по линии жизни и легонько, словно невзначай, тыльной стороной кисти касался моего соска, топорщившего тонкую футболку.

Дискотека оказалась безнадежно закрытой. Обратной дорогой он дремал. Говорила ли я о том, что он был старше меня ровно вдвое? Короче, не важно, той теплой ночью на песке, минуя легкое сопротивление моей плевры, он проник в меня. Безучастная к его неторопливым и обстоятельным движениям, я не издала ни звука, смотрела на него в упор раскрытыми глазами. Он не мог понять, боль ли он мне причиняет, либо наслаждение. «Приласкай его», — сказал он, подводя к моей ладошке свой вздыбленный член. Мои руки были неумелы. Не кончив, он потащил меня в дом. Мы шли через кусты, что царапали мне ноги, моя испорченная девственность обильно кровоточила.

Затащил меня в душ. Хорошо намылил руки, стал мыть мои ноги и промежность. Тугую струю душа направил мне на клитор. Потом взял под мышки, приподнял кверху, насадил на свой член. Я чувствовала себя мотыльком, наколотым на булавку. Его движения были резкими. Мне казалось, что меня сейчас разорвет изнутри. Потом поставил раком и выебал с еще большей яростью. Вытащил из душа, укутал в полотенце, потащил в спальню. Сел на краешек кровати и настырно стал совать свой член мне в рот. Я не сопротивлялась, но была не готова к подобным действиям и порядком устала. Никак не могла совладать с зубами — те то и дело неприятно скребли член, а это ему не слишком это нравилось. В конце концов, он прервал эту обоюдную пытку и заставил меня ему дрочить. Кончая, он прерывисто сказал: «Мы сейчас друг к другу прилипнем».

Хорошая плюха спермы попала ему на живот, он опустил в нее свой палец и засунул его мне в рот. Вкус и запах спермы, опробованные впервые, показались мне отвратительными. Я сморщилась и деликатно отвернувшись, сплюнула в кулак и, разжав ладонь, вытерла ее о простынь. Виновато и одновременно с упреком улыбнулась. «Ничего. Привыкнешь», — сказал он и уснул.

Той ночью он ужасно храпел, потому заснуть рядом с ним я не смогла. Убежала в свою комнату.

Наутро он при всех подошел ко мне сзади, залез руками под футболку, лбом уткнувшись в мой затылок, губами присосался к шее. Я увильнула из его объятий и как ни в чем не бывало села за стол рядом со всеми собравшимися. Видели бы вы рожу мамаши! Я думала, что от удивления она сожрет салфетку вместо тоста. Таня перекинулась взглядом с мамашей и с видом оскорбленной гордости стала наливать себе чай. Лexa-дурачок ни черта не понял, а водитель плотоядно улыбнулся.

Произошедшее ночью не изменило моего поведения. Я продолжала ходить по дому с равнодушным видом и так же неохотно общалась с его обитателями.

Теми душными корсиканскими ночами он, прижимая меня к себе, признавался в том, что рядом со мной остро и радостно ощущает собственное существование, кажется себе истинным и настоящим, не фантомом, набором переливчатых мнений, а чем-то цельным, и непреложным, и твердым, и вечным, словно скала.

Целуя мои губы, заглядывая мне в глаза, он безуспешно искал разгадку в себе, перебирал свои ощущения и мысли, но не мог найти ответ на мучавший его вопрос: почему именно я? Почему именно я, неловкая, нескладная, задавленная стеснением, волную его. Он не мог найти ответ оттого, что не сразу догадался, что ищет его не там. Он силился найти разгадку в себе, а она крылась во мне. И решение это было до жуткости простым и пошлым: я была в него влюблена. Втюрилась в него настолько сильно, насколько способно быть влюбленным существо, не испорченное размышлениями и страхом за собственные чувства.

Но об этом он догадался много позже. Пока что мучительной проблемой ему казалась моя пресловутая стеснительность. Он с остервенением стал ее искоренять. Однажды он наголо выбрил мне лобок и убедительно попросил меня делать это каждое утро. Он ложился между моих ног и рассматривал мое перламутровое, розовое нутро. Я не протестовала, подлым румянцем горели мои щеки, а клитор, набухая, высовывался из-под укрывавшей его кожицы. Желая меня помучить, он не торопился и ко мне не прикасался до тех пор, пока я не начинала извиваться и издавать какие-то неясные, несвязные звуки. Дразнил меня:

— Что, теперь невмоготу, маленькая сучка? Хочешь, чтобы я тебя выебал, да? Хочешь этого?

— Хочу… Хочу… Хочу…

Кончала я с трудом, но он считал, что дело это — поправимое: «Как только привыкнешь к ебле, так сразу…» — «Короче, с возрастом придет», — дополняла я его глубокомысленное изречение. Пока что я могла кончить лишь от своих собственных пальцев. Он называл это горьким наследием детской мастурбации.

Последствиями же привитого в детстве чувства вины считал то, что кончать я хотела только после того, как кончит он. Желая разнообразить этот мой нехитрый ритуал, засовывал мне в рот обмякший, с остатками спермы член.

Постепенно сквозь плотное покрывало моей ложной стеснительности стали прорываться искры развратности.

Однажды вечером он, предварительно хорошенько напоив меня вином, долго-долго целовал мою шею, а пальцами в смазке нежно и осторожно разминал мой анус. Когда я расслабилась полностью, неторопливо и аккуратно вошел в меня полностью. Ощутив чувство заполнения, смешанное с тупой болью, я пискнула и прерывисто задышала.

Наши корсиканские беззаботные дни закончились с началом осеннего ненастья. Мы переехали в Париж, где в соответствии с положением своих дел он намеревался прожить не менее трех лет. Таня укатила в Москву. Чем особенно она была ему приятна, так это тем, что даже если она и бывала им не раз всерьез оскорблена, то никогда не показывала и малейшего вида. Держалась с невыносимым достоинством. Уезжая, она не высказала ему ни слова упрека, ни единым движением не проявила своего недовольства. Естественно улыбаясь, по-дружески пожала руки мне и ему. «До встречи!» — помахала на прощание и растворилась среди толпы. Быть может, она брела, спотыкаясь, удерживая бурлящие рыдания в глотке, глотала крупные слезы, что так навязчиво, некстати все застилали и застилали ее глаза.

Париж показался мне красивым и равнодушным. Мужчина мой вдруг стал очень занят, а я, ничем не обремененная, погрузилась в переживание своих любовных ощущений.

В своих порывах я была правдива, мне, лишенной опыта, неведомы были размышления: чувствам своим я отдавалась самозабвенно. Частенько была снедаема ревностью. Мне казалось: я вмещаю в себя Вселенную и он обязан смотреть не отрываясь на меня — бездонную точку — и не сметь оглядываться по сторонам.

Моя любовь была тяжелой, словно дешевое вино. Легкий хмель от эгоистической мысли полнейшего обладания другим человеком, то бишь мной, быстро сменился головной болью от моей назойливости. Мне хотелось быть с ним рядом повсюду, в своем желании я была фанатична. Как-то раз лежала рядом, приподнявшись на локте, посмотрела на него долго, неотрывно и вдруг сказала: «Как бы я хотела стать тобой!» На его недоуменный вопрос: «Как это?» — ответила: «Не то, чтобы быть тобой, а чтобы мне войти в тебя и раствориться в тебе полностью и чтобы все мои клетки стали твоими. Тогда я могла бы смотреть на мир твоими глазами, дышать твоими легкими и понимать мир так, как его понимаешь ты».

Я хотела быть несвободной личностью. Я хотела быть его добровольной рабыней. Сама себе составила свод неписаных, но жестких правил, которым неукоснительно следовала. Так, к примеру, я не могла появляться без него на улице. Не могла без него принимать пииту и воду. Мои часы сна должны были также совпадать со временем его сна.

Учитывая, что он был немало занят своими делами, при таком моем подходе к жизни некоторые моменты моего существования были кошмарны и абсурдны. Я зачастую была измучена бессонницей, голодом и одиночеством. Я собственноручно издевалась над своим организмом, а упрекала в этом его. На мои претензии он отвечал, что давно кажусь ему сумасбродкой, что ему хочется надавать мне хороших шлепков и швырнуть куда подальше.

Покорность моя, добровольный паралич воли не привлекали его ни чуточки. Долгими ночами я лежала рядом с ним, неласканая, и дыханием своим ощущала, что плоть моя кажется ему безвкусной, пресной. Что если бы ему вдруг пришлось привести сравнение, то скорее всего он сравнил бы меня с сырым тестом, замешенным на затхлой воде.

Взгляд мой, такой преданный и весь без остатка ему принадлежащий, казался ему неприятным. Порой он еле-еле сдерживал себя, чтобы меня не ударить. «Собачья покорность — откуда у тебя это?» — выкрикивая, спрашивал он меня. Но самое странное, а может быть, и не странное, что эта моя зависимость хоть и тяготила его, но одновременно и не отпускала. Он был по-прежнему в меня влюблен? Сомневаюсь. Но когда он отлучался, то чувствовал, что ему меня не хватает. Бывало даже так: он сбегал, как ему казалось, на свободу и обретал ее в глазах какой-нибудь развратной и своенравной одалиски, но тут же хотел, чтобы эти глаза смотрели на него с моей покорностью.

Он владел не только моим телом, не только желаниями, но и моими фантазиями. В области темной и завуалированной, там, где любая нормальная женщина всегда имеет и растит что-нибудь такое да эдакое про запас, у меня был только Он.

А еще я его ревновала! Ужасно! Он тщетно пытался мне объяснить, что ревность — это чувство собственности, не имеющее никакого отношения к чувству любви. Но даже сквозной намек на бывшую пассию, какая-нибудь невзрачная совместная фотография могли вызвать у меня неподдельные слезы. Мне было больно даже подумать о том, что он может принадлежать не только мне. Все его философские разговоры о том, что каждый человек — это отдельный индивидуум и что у каждого своя жизнь, рассыпались в прах. Я внимательно его слушала. В противовес высказывала свои аргументы. Подтвержденные истерикой голоса и лихорадочным румянцем, что покрывал мое искаженное злобой лицо, мои несвязные слова звучали убедительней его сухих и разумных доводов.

«Запах Парижа и всех парижских шлюх, вместе взятых, отравлен ее полудетским и чистым дыханием. Вот какой же я увалень, — говорил он кому-то по телефону (я, притворяясь спящей, подслушивала), — встретил девушку, что так истово в меня влюблена и через пару месяцев так с ней заебался!»

Случилось так, что он был вынужден уехать на три недели в Москву. Я просилась поехать с ним, но он мне отказал, сославшись на то, что будет слишком сильно занят. Я пыталась канючить, но на этот раз он был резок. К тому же взял с меня клятву, что я не буду плакать дни напролет и морить себя голодом. «Хорошо», — сквозь слезы согласилась я. Он уехал, но чувствовал, что моя собачья преданность его не отпускает. Его рука сама собой набирала номер, и, словно заколдованный, он вновь и вновь хотел слышать мой голос, позволяющий почувствовать, что в момент разговора с ним на моих щеках блестят слезы.

Проблемы, что поджидали его в Москве, оказались серьезнее, чем он предполагал. И едва он из них выкарабкался, то с удивлением обнаружил, что не думает обо мне! Так, обрывочные и копеечные остались воспоминания о моих полудетских грудках и костлявой попке.

Он оттягивал свое возвращение. Ему казалось, что едва прибудет в Париж, как тут же очутится в липкой паутине моей надоевшей ему любви и вновь станет зависимым и уязвимым. Сейчас на расстоянии он видел все яснее и резче. Ему казалось, что он понял истоки моей зависимости и покорности: оторванная от дома, я боялась свалившегося на меня огромного и чужого мира. Потому, не желая взрослеть, искала в нем убежище. Он подготовил целую речь, которой решил осадить меня с порога. Но едва он увидел ту радость, с которой я набросилась на него, ему стало страшно. Он впервые подумал о том, что ответственен за мою судьбу. И ему было ясно, что к этому он совершенно не готов. «Слишком молода, слишком глупа. Пройдет немало лет, прежде чем она сумеет быть мне под стать. Да и сумеет ли? — думал он. — Куда пропала та отважность, с которой она при нашей первой встрече лавировала между машинами? Она такая пресная. Мне с ней неинтересно. Я ошибся».

По прибытии провел бессонную ночь. Нет, он и в мыслях не держал намерения, накрыв меня подушкой, задушить и таким вот немудреным способом от меня избавиться. Вот еще — какая глупость! Он много курил и, окутанный этим дымом, придумал то, что казалось ему лучшим решением.

Еще давно он заметил, что я очень нравлюсь одному его приятелю. Француз — он давно мечтал о русской жене. Он частенько наведывался к нам в гости и пытался со мной беседовать. Я, насколько мне хватало запаса французских слов, отвечала ему. Созвонившись с Фредериком (так звали того француза), объяснил проблему в нужных для него тонах. Мне же наврал с три короба. Он нес какую-то околесицу, дескать, с недавних пор у него появились большие и страшные проблемы, ужасные настолько, что они могут оказаться опасными для его жизни, и, соответственно, я, как его сожительница, также могу ни за что ни про что пострадать. Это была драматичная сцена. Я ревела и говорила, что готова на все. Готова быть со своим любимым рядом и готова умереть за него. Он в такт мне по-женски заламывал руки и увещевал в том, что не может допустить того, чтобы я погибла по его вине. Объяснение его показалось мне правдоподобным (похоже, что он сам поверил во все, что придумал).

Посадил меня в машину и повез к Фредерику. По дороге разглагольствовал о порядочности своего друга, я молчала и слушала. Он был искренне уверен в том, я, отойдя от бреда любви, пойму и оценю его заботу. Убедил себя в том, что придумал для меня гораздо лучшую долю, чем я могу получить непосредственно с ним, бесстыдным и беспутным. Его так и подмывало сказать вслух, что когда я повзрослею, то не раз и не два поблагодарю за то, что он нашел мне хорошего мужа и устроил судьбу.

Оставив меня у Фредерика, возвращался домой и каждой клеточкой кожи чувствовал, что для него начинается новая, свежая и свободная жизнь.

Но не все было так просто. Через три дня я сбежала от Фредерика и стала монотонно его преследовать. Возможно, разумом он, быть может, и был восхищен глубиной моих чувств, но эмоционально он меня ненавидел. Я являлась к нему в самый неподходящий момент, плакала и вопрошала, почему он не желает взять то, что я так щедро могу ему предложить. «Неужели девушки точно так же влюбляются в тебя, как и я?» — спрашивала я. «Нет, не влюбляются, — отвечал он. — Ты — это редкое исключение». «Так почему же? Почему?» — спрашивала я. «Ну не знаю!» — с раздражением отвечал он и старался скрыться от меня, находя раз от разу все более затейливые предлоги.

Чем кончилась эта история? Я подстерегла его и убила? Либо неудачно попыталась покончить с собой и, претерпев немалые физические муки, растеряла всю свою направленную к нему любовь? Увы, все было много проще: однажды я нашла в себе силы и перестала к нему приходить. Хотела бы я думать о том, что сначала он был обрадован, — еще бы такая помеха исчезла! Но после наступил период, когда он вдруг заволновался: куда же я пропала? Уж не случилось ли чего-нибудь со мной? Он безуспешно наводил обо мне справки, но я — растворилась. Осталась лишь воспоминанием, видением, крохотной песчинкой крохотной тоски. Хотела бы я так думать… Хотела бы я узнать именно о таком финале… Но — неведение, неведение, неведение…

ЖЕРТВА ВТОРАЯ

Я вошла на сайт знакомства в сороковой день кончины Виктора. В эти прошедшие сорок дней я не раз и не два была парализована ужасом от мысли, что меня вот-вот обнаружат. Страх ядовитым пауком пожирал мое тело, пил мои соки, заливая нутро ядом, расплавленной резиной. Терзал мои нервы, словно струны хлипкой цитры. Малейший шорох приводил меня в оцепенение, заставляя дрожать и звенеть каждую клетку моей кожи.

Но в этот день с утра я внезапное почувствовала освобождение. Мне отчетливо показалось, что за мной никто не следит и никто меня не подозревает. А угрызений совести и сожаления у меня насчет содеянного не было нисколечко.

Предыдущий пароль для входа я забыла, пришлось пройти регистрацию на вышеупомянутом сайте. Сделать это — несложно. Да и данное действие неплохо для конспирации.

Внимание мое привлек кучерявый, голубоглазый, тонкогубый. Возраст — 37 лет. Но главное — он был отдаленно похож на того Владислава. Даже имена — совпадали. С тем Владиславом я была знакома, когда мне было, кажется, восемнадцать.

На какой-то блядской вечеринке не менее блядского агентства, именовавшего себя «модельным», я пообещала какому-то весь вечер вертевшемуся около меня уроду, что отсосу у него, если тот не только мне заплатит, но и познакомит с состоятельным господином. Свое обещание тот сдержал. Едва кончил и застегнулся, как тут же набрал чей-то номер и очень даже неплохо меня отрекомендовал: «Не проститутка, хорошая девочка из хорошей семьи. Фигура — просто чума! Я тебе говорю! Гарантирую!» Договорился о моей встрече и дал мне заветный адресок.

Была зима. Холодно. На мне было тонкое и модное пальто, что плохо меня защищало от холода. Каблуки были высокими и для скользкой зимней дороги не приспособленными. Я еле-еле отыскала малоэтажный домик, что располагался в конце Нового Арбата.

Охране на вопрос: «А вы, девушка, к кому?» — я ответила решительно: «К Владиславу». Меня пропустили. Я шла, подавляя в себе чувство гадливости, мое воображение, руководствуясь расхожими штампами, рисовало мне мерзкие картины, что спустя несколько минут мне предстоит вступить в интимные отношения с каким-то обрюзгшим и жирным богатеем.

Велико было и мое удивление, и радость, когда действительность вдруг оказалась краше ожиданий. Он был высоким, в тонкой дорогой рубашке, с голубыми глазами — он был таким красивым!

Посмотрел на меня. Я понравилась ему — это было очевидно. В разгар рабочего дня он завел меня в пустой кабинет и закрыл дверь на ключ. Сел за стол. У него был такой важный и деловой вид. Я села на стул напротив него и нахально закинула ногу на ногу. Внутренне я была перепугана, но вида старалась не показывать.

— Сколько стоит провести с тобой вечер? — продолжил разговор Владислав.

Я назвала… (для меня, но вовсе не для него, прошу заметить) сумму.

— Угу. Понятно, — погрустнев, сказал Владислав. — А как насчет blow job? Прямо сейчас?

Мое знание английского в то время не было столь совершенным. Я вопросительно приподняла брови.

— Ну, минета, если говорить по-русски, — пояснил Владислав.

— Сколько заплатите? — спросила я.

— Половину суммы, что ты назвала.

— Идет, — согласилась я.

Он встал. Вышел из-за стола. Снял рубашку.

— Мне раздеться полностью? — спросила я.

— Да нет, сними только кофточку.

Я сняла.

— У тебя хорошие сиськи, — разглядывая меня, сказал он.

— Нравятся? Это я поправилась, — брякнула я и улыбнулась самой глупой улыбкой на свете.

Он сел в глубокое кресло, что находилось около двери. Я встала на колени, он расстегнул ширинку, достал член, похлопал им по моим губам.

Он кончил слишком быстро. Я не поняла: в данном случае это хорошо или плохо? Спермы было много, я не удержалась, поперхнулась: с видом провинившегося щенка салфеткой оттирала его брюки.

Владислав встал, застегнулся, достал из кармана скрепленную золотой застежкой, свернутую пополам пачку денег. Отсчитал запрошенную сумму. Протянул мне деньги, я посмотрела на него внимательно и задумчиво. Подумала о том, что попросила слишком мало.

Недельки через две, а может, даже и три, набравшись смелости, я ему позвонила. Владислав, конечно, меня уже порядком подзабыл, я чувствовала это по интонации его голоса. Пришлось уточнить: «Blowjob». «А-а! — улыбнулся он. — Конечно, вспомнил!» Естественно, что ни хрена он меня не вспомнил. Однако наверняка под воздействием интереса: «Что это за идиотка?» — назначил мне встречу, предложив прийти к его офису часов в восемь.

Я пришла. Он улыбнулся. Вряд ли он обо мне хотя бы секунду после той встречи вспоминал, но в тот вечер видеть меня ему было приятно. Я села рядом с ним в его дорогую машину. Он положил свою руку мне на колени. Повез меня в квартиру, к своему другу. Я убедилась в том, о чем догадывалась, — что Владислав не одинок и что он относится ко мне как к обычной бляди.

Набраться смелости и обнажить перед ним свою девичью душу, сказав, что я очень-очень замечательная, добрая и чуткая и что я его люблю безумно, мне не хватило пороху произнести эту чушь.

Приехали в какой-то обычный панельный дом. Зашли вместе к его другу. Друг забился на кухню. Владислав затащил меня в спальню. Начал трахать. Делать это он, как выяснилось, не слишком-то умел. Руки его были нежными, но движения монотонными. Я заскучала. Ему вдруг позвонили: какая-то баба истерически громко и отчаянно его к себе звала. «Наверное, жена», — подумала я. Владислав с меня слез, но весело пообещал, что еще обязательно сегодня вернется, так как не кончил. Уехал.

Я вышла из спальни, прошла на кухню, где сидел его друг. Вид у него был какой-то перепуганный. Несмотря на то, что он был старше, мне показалось, что он ожидает от меня какой-то угрозы. Посмотрев в его трусливые глаза, я пожалела о том, что не являюсь конченной оторвой.

— Будешь чай? — предложил он мне.

— Буду, — ответила я.

— Бери конфеты, — сказал он.

— Спасибо, — ответила я.

Далее друг этот ни с того ни сего вдруг завел морализаторскую беседу о том, что любовь — это прекрасно, но надо пользоваться презервативом.

Я откусила шоколадку, посмотрела на него и спокойно спросила:

— Хочешь меня выебать?

— Нет, что-ты, что-ты! — вдруг испуганно заговорил он.

— Тогда, до свидания, — сказала я, забрала шоколадку, оделась и ушла.

С тех пор Владислава я видела лишь в разделе светской хроники глянцевых журналов. С ним всегда была рядом бульдогообразная блондинка иностранного производства.

«Дурак, ты! — каждый раз говорила я, изучая его изображение — Я могла бы любить тебя во много-много раз сильнее и лучше, чем эта каракатица!»

Таким вот воспоминанием руководствовалась я, когда увидела на сайте знакомств имя Влад и чем-то схожую внешность. Открыла анкету и обалдела! Его рассказ о себе как личности и его желаниях начинался так:

«Год назад мой брат заразился от своей девушки генитальным герпесом. Видя, какие мучения это ему приносит, я попрошу тебя, милая незнакомка, пройти медицинское обследование на предмет заболеваний, передающихся половым путем. За мой счет, естественно. Подобное ты также вправе потребовать от меня. Я обеспеченный человек, глава сети корпораций. Проживаю в районе метро «Выхино», имею свою жилплощадь, мы могли бы встречаться у меня и весело проводить время. Люблю давать и получать оральное удовольствие. Почему я так откровенно рассказываю о себе? Потому что я хочу, чтобы ты не тратила на меня свое драгоценное время. Всем желаю удачи в скорейшем поиске своей половинки».

Меня так и подмывало написать ему с издевкой:

«В Выхино ты возглавляешь крупную сеть палаток около метро? И кстати, я как раз собиралась к врачу на предмет триппера — оказывается, у меня есть шанс сдать анализы бесплатно!»

На подобное письмо Влад бы не ответил, в лучшем случае промолчал, а позволило бы воспитание, послал куда подальше. Но я скучала, и потому меня интересовали отбросы рода мужского, скользкие твари, уроды явные и скрытые, закомплексованные ослы и прочие инфузории. Оружие мое, проверенное и безотказное, — лесть, залепляющая глаза, одурманивающая разум, приторная, ядовитая патока. Я составила письмо для Влада:

«Я совершенно случайно очутилась на этом сайте знакомств. Внимание привлекло твое фото — у тебя открытое и честное лицо. Твоя анкета — если бы я была наделена полномочиями, то выдала приз за честность и оригинальность мышления».

К письму этому я приложила одну из самых лучших своих фото. Ответ пришел незамедлительно:

«Ты очень красивая и стильная. Эдакая женщина-вамп. Но, к сожалению, ты не в моем вкусе. Желаю удачи в поиске!»

Ну ни хрена себе! Да мне как будто в рожу плюнули подобным ответом. И кто — это чмо, мелкое, гадкое, ничтожное. Вот, блядь, сама подставилась! Но, в конце концов, нельзя же быть столь уверенной в собственной привлекательности. Но я не сомневалась в том, что этот хлюпик клюнет на мою приманку. Моя недальновидность — дурочка, могла бы и подумать о том, что для подобных хлюпиков надо выбирать картиночку попроще. Я написала ему в ответ: «Ублюдок! Вкус надо развивать!» Это мое высказывание он даже не распечатал.

Черт!!! Жаль, очень жаль. Однако он наделен немалой интуицией и развитой техникой самосохранения, живучая гнида! Он почувствовал какой-то подвох! Жаль, очень жаль, что Влад за никчемность и гнусность своего естества так и останется ненаказанным.

Подобным образом я могла бы долго размышлять, но непредсказуемость жизни, моя фортуна и судьба, которой Влад тщетно пытался избежать, спустя лишь неделю расставили финальные точки в этой истории.

Итак, неделю спустя я ощутила невыносимое желание выйти из квартиры вон. Позвонила Ядвиге с Коломбиной. Мне пришлось три раза перезванивать, прежде чем мой сигнал был принят.

— Алло, — наконец-то я услышала недовольный голос Ядвиги.

— Привет, как насчет прогуляться сегодня вечером куда-нибудь?

— Ты с ума совсем спятила? — услышала я в ответ.

— А что такого?

— Ты на часы смотрела? — продолжала негодовать Ядвига.

— Час ночи. Что такого?

— Ненормальная, — сказала Ядвига, — к тому же я не одна…

Я съязвила:

— С Коломбиной? — Но шутка пришлась в пустоту, на тот момент Ядвига уже бросила трубку.

Я собрала спортивную сумку и отправилась в бассейн — самое тому время, благо, что в Москве хватает спортклубов, работающих круглосуточно.

Безо всякой косметики в скромном закрытом купальнике исправно плавала от бортика к бортику. Наплававшись, вылезла из бассейна и устроилась в массажную ванну.

Прошло минут, наверное, пять, когда я почувствовала, что кто-то на меня пристально смотрит. Я открыла глаза: напротив в шезлонге сидел какой-то парень и буквально меня гипнотизировал. Освещение в бассейне тусклое, потому подробно рассмотреть его лицо мне не удалось.

— Что-то не так? — поинтересовалась я.

Парень подошел ближе, присел на корточки. Таким образом, его лицо оказывается на уровне моего. Я чуть не утонула от неожиданности! Голубые глаза, вьющиеся волосы, тонкие губы, невероятно, но это был тот самый Влад, с которым я столь неудачно пыталась завязать знакомство в Интернете. Я подумала, что он меня узнал тоже и сейчас напомнит мне о том, что я ему писала.

— Простите, я хотел поинтересоваться: как долго вы собираетесь здесь еще пробыть? — спросил Влад.

— До вашего вопроса мне хотелось побыть здесь еще полчаса, а теперь… я уж и не знаю.

— Не сочтите меня назойливым и наглым, но…

(«Так, так, так! — ликовала я. — На ловца и зверь бежит!»)

— Понимаете, мне завтра очень рано вставать, а сегодня был такой напряженный день.

— Да, конечно, — приняв соблазнительный вид, сказала я, — выхожу сейчас же. Сушка волос займет минут десять, чтобы одеться тоже минут десять, пять на макияж. Итого, через двадцать пять минут встречаемся у входа.

Влад смущенно и обаятельно улыбнулся:

— Простите, конечно. Но вы не так меня поняли. Дело в том, что сегодняшний день был очень нервным. Мое тело очень напряжено, мне необходимо расслабиться.

— Только не говорите мне, что хотите прямо здесь, — кокетничала я.

— Да нет же, нет, — с легким раздражением в голосе сказал Влад. — Я очень люблю этот водный массаж. Он помогает мне расслабиться, после него хорошо и спокойно спится.

— Так пожалуйста, присоединяетесь. Ванна большая, вряд ли я вам помешаю.

— Видите ли, именно вы-то мне и мешаете.

— ???

— Понимаете, я… я не могу залезть в ванну, если там находится чужой человек. Мне кажется, только вы не обижайтесь, не сочтите, за оскорбление, пожалуйста, но мне кажется, что таким образом можно запросто чем-то заразиться. Понимаете места общего пользования…

— Может, вам тогда не следует ходить в места общего пользования? — изо всех сил пытаясь скрыть злость, сказала я и вылезла из ванны.

— Спасибо вам большое. Честное слово, если бы не сегодняшний день и не завтрашний — такие тяжелые дни, — я бы вас не побеспокоил.

— Что же вы не усаживаетесь в ванную? Кажется, я ее уже освободила, — спросила я.

— Дело в том, что вода должна совершить оборот. Там очистительные системы. — Влад посмотрел на часы в бассейне. Минуты через три — будет можно.

— О-о! Хо-хо! — непроизвольные и странные издала я звуки. — Извините, а вам не кажется, что вы меня где-то могли видеть.

Влад прищурился, внимательно на меня посмотрел:

— Нет, вряд ли, у вас лицо — тонкой, аристократической лепки. Очень редкое лицо. Благородное. Я бы вас запомнил.

— Спасибо за комплимент, — говорю я, подумав о том, насколько фотографии бывают обманчивы.

— Знаете, вам тоже спасибо. За понимание. Мне кажется, что вы очень чуткий человек.

— Да? Возможно… Кстати, четыре минуты уже прошло, — говорю я, собираясь идти.

— Погодите, как вас зовут?

— В следующий раз будете выгонять из ванны, называя по имени?

— Зачем вы так, я же извинился…

— Нора. Нора Рай.

— А я — Влад.

— «А я знаю!» — чуть было не ляпнула я, да вовремя прикусила язык.

— Учитывая вашу благосклонность к чужим слабостям, мне кажется, что мы могли бы с вами встретиться… пообщаться… если вы не против, конечно…

От неожиданности я чуть обратно в эту самую ванну не упала.

— Ну что же, — прищурившись, сказала я, — неплохая идея.

— Какая досада, — улыбнулся Влад. — Мне нечем записать ваш телефон.

— Давайте оговорим время и место и оба постараемся завтра не опоздать.

Минуя легкие разногласия по причине завтрашних дел, мы договорились встретиться в кафе «XXX» в 19.30.

Надо ли говорить о том, какие приятные мне после этого разговора снились сны. Судьба, провидение подарили мне шанс исполнить задуманное!

Весь следующий день я потратила на тщательное продумывание внешнего вида. Моя хладнокровная цель — понравиться этому шизику на тонких ножках. Для руководства к действиям у меня было два образа. Первый для вкуса Влада отрицательный — холеный образ уверенной в себе, как он выразился, — женщины-вамп. А второй — я беззащитная и мокрая, без косметики в бассейне. Не так уж и сложно: макияж мой в тот вечер был нейтральным — губы едва блестели бесцветным блеском, слегка подкрашенные ресницы — никаких румян и теней. Из одежды я выбрала светло-бежевый кашемировый свитер, юбку в тон, средней длины, не вызывающую, но мило подчеркивающую изгиб бедер, туфли на среднем каблуке, короче, бла-бла-бла и сю-сю-сю, привет женским журналам. Длинные ногти свои спилила, яркий лак — стерла. Ни дать ни взять сама воспитанность под градусом кристальной чистоты.

К аккуратности своей вопиющей прибавила точность. Нехитрый мой расчет оказался верным — Влад также не опоздал, мы нос к носу столкнулись с ним около входа. Пунктуальностью моей он был немало обрадован. Из жрачки мы заказали себе что-то невыносимо-диетическое, пили белое вино. Я чувствовала, что Влад, стараясь не быть нарочитым, внимательно приглядывается к тому, как я держу нож и вилку, как ем, как пью и прочее. Он придирчиво меня изучал. Ожиданиям его я старалась соответствовать, так что придраться ему в общем-то было не к чему.

К концу вечера Влад, глядя мне в глаза, взял за руку и сказал:

— Ты такая милая. Я уже отчаялся. Я думал, что никогда не встречу приятную мне девушку.

Я так вошла в свою роль, что от смущения покраснела.

— Милая, — поднес он мою руку к губам. Коснулся своими плотно сжатыми сухими и кажущимися колючими губами моей кисти. — Мне кажется, что ты сможешь понять меня.

В ответ я лишь пространно улыбнулась.

— Может быть, для тебя все, что я сейчас скажу, прозвучит очень резко… Извини, конечно, что я поднимаю этот вопрос на нашем первом, таком романтическом вечере. Но отношения мужчины и женщины…

— Я понимаю, — нежно произношу я и томно улыбаюсь.

В общем-то я догадываюсь, что дальше Влад скажет: анкетой своей в Интернете он меня здорово о своих убогоньких страхах уведомил, но терпение, терпение…

— Так вот, — продолжил Влад, — я не люблю презервативы. Дело здесь не в механическом снижении чувственности. Понимаешь, мне кажется, что в этом есть какая-то ненормальная ложь: искать близости с человеком и от него же оберегаться. Но безрассудство я тоже осуждаю. Нельзя рисковать своим здоровьем. Это очень глупо. Не считай это оскорблением, ты очень милая, и ты мне очень нравишься. Поэтому я хочу, чтобы завтра, вместе со мной ты поехала в клинику и там сдала бы анализы на вирусы и прочие заболевания, которые можно передать половым путем.

— Да. Да, конечно, Влад, — мне нравится подобный подход к делу, — хлопала я ресницами.

Влад так обрадовался моему покладистому согласию, что не заметил фальши, с которой я эти слова произнесла.

— Ты — чудная! Расчудесная! — лучезарно улыбаясь, сказал он.

— Правда? — сияя еще ярче, спросила я.

После этого свидания я все никак не могла заснуть. Ворочалась, но беспокоило меня не то, что завтра мне предстоял медицинский осмотр. Я пыталась представить себе, что бы чувствовала я, если бы мне по-настоящему нравился Влад. Вот сижу я напротив него, пребывая в романтических соплях. И вдруг он мне заявляет о том, что завтра пойдем проверяться на предмет мандовошек. К сожалению, подобная ситуация ничего не вызывает во мне, кроме смеха. Решила позвонить Ядвиге.

— Ты взяла за привычку звонить мне в час ночи? — Я услышала ее недовольный голос.

— Ну да. Ты же сейчас все равно не спишь. — Голос слишком бодрый.

— Что у тебя стряслось?

— Хотела посоветоваться.

— Это понятно. Конкретнее можешь?

— Как бы ты поступила в следующей ситуации. Ты идешь на первое свидание. Романтика, ля-ля, тополя. Он тебе нравится. Замечательный, не тупой, не нищий, ухоженный. И вдруг он в разгар ваших милых бесед берет тебя за руку и проникновенно говорит: «Ядвига! Прежде чем мы перейдем ко второму этапу наших М/Ж отношений, я должен быть в тебе уверен, потому нам необходимо пройти медосмотр на предмет твоих половых заболеваний».

— Ты совсем охуела! Когда ты прекратишь с психами общаться! Где ты только их находишь?

— Да повсюду. Но ты мне не ответила, что бы ты сказала, а?

— Да ничего, стукнула бы его Коломбиной по башке и пошла домой.

— Приятных тебе сновидений, подруга!

— Тебе того же. — Ядвига повесила трубку.

Влад позвонил мне ни свет ни заря.

— Я договорился. Нас ждут в клинике в 17.00 — ты сможешь?

— Да, конечно, смогу, — спросонок ответила я.

Мы встретились около входа в клинику. Пунктуальность свою в качестве положительного качества я сохранила. Все прошло относительно быстро. Событие медпроверки мы с Владом отметили небольшой посиделкой с бутылочкой белого вина.

На прощание Влад галантно поцеловал мне руку. «Во избежание возможной заразы даже в губы целовать боится», — подумала я и игриво ему улыбнулась.

Вернувшись домой, вдоль и поперек в своей башке гоняла мысль: какой именно казни стоит подвергнуть Влада? Мысль о том, что он может со мной больше и не встретиться, вдруг у меня окажется какая-нибудь глубоко засевшая неистребимая хламидия, меня не пугала, не потому, что я чувствовала себя независимой от зловредных микробов, а потому, что во время сегодняшней беседы выяснила, где Влад работает, живет и прочее, так что при желании мне найти его будет не сложно. Что же касается казни, то расправиться с ним, как с Виктором, непродуманно, неосторожно и нечаянно я уже не могла — встала на путь серийного убийцы. Да и не хотела — Влад требовал утонченных пыток.

Припомнила фильм «Семь». У маньяка этого многому можно было поучиться: умение строить драматургию и подводить основание, и все это в красивом и точном исполнении.

Мне хотелось, чтобы смерть Влада была мучительной. Мне хотелось, чтобы она была долгой, чтобы она доставляла ему не только физические, но и психологические страдания. Более всего Влад боится инфекций. Что ж, было бы неплохо, если бы он от этого погиб. Но как это сделать? Пойти сейчас и самой заразиться, чтобы гадость эту ему передать? Алиби, то бишь справочка о здоровье, на тот момент у меня будет готово. Но извините, здоровьем своим ради засранца Влада я рисковать не намерена. А доступа в лабораторию, где содержатся разные опасные болячки, у меня — нет.

Что ж, остается мне лишь фантазировать на тему, как Влад, зараженный проказой, медленно гниет. Наяву все будет много примитивней.

Последующие три дня до прихода анализов Влад со мной не встречается. Мы лишь созваниваемся.

Наконец-то наступил день, когда все было готово. Обязанность забрать справки, Влад великодушно взял на себя. Вечером он мне позвонил.

— Норочка! Я так рад. По-настоящему рад!

— Значит, все в порядке?

— Да, почти все.

— Что значит почти?

— Знаешь, это уже при встрече. Давай встретимся в нашем любимом кафе.

В тот вечер Влад преподнес мне букет белых лилий. С нескрываемым почти что восхищением он показывал мне выписку о моих и его анализах. Все нормально, но он по опыту знает, что бывают какие-то расхождения во флоре, потому, прежде чем я вступлю с ним в половую связь, мне следует неделю засовывать в себя антибактериальные вагинальные свечки. Это будет замечательная неделя, за которую мы друг к другу привыкнем, между нами установится неплохая эмоциональная взаимосвязь, которую мы закрепим нашим плотским союзом.

Мне хочется воскликнуть: «Какой ужас! Терпеть тебя еще неделю!»

На прощание Влад меня поцеловал в губы. Язык его — маленький и юркий, словно ящерка. Пугливый поцелуй: будто что-то проверяя, скользнул по деснам, потом опять и опять. Дурацкий поцелуй как следствие очередной моей дурацкой затеи…

В ожидании свидания с Владом мне было тошнотворно грустно. Тело мое молодое, изголодавшееся по любви, не знало куда ему и приткнуться, то и дело я бестолково натыкалась на предметы и набивала синяки.

Налила воды в ванну. Вспенила три колпачка пены с коричным ароматом. Легла в приятную и теплую воду. Смотрела, как мои сосцы, точно две любопытные кожистые зверюшки, забавно торчали из воды. Не успела полностью расслабиться, как услышала, что звонит домашний телефон. Оставляя мокрые следы от босых ног, шлепала по холодному полу.

— Алло!

— Как же я по тебе соскучился, — услышала я голос из полузабытого прошлого.

— Марк! — я почувствовала, как на мои глаза навернулись слезы.

— Как ты, девочка моя?

— Я? Да никак. Сейчас вот в ванной сидела.

— Маленькая моя…

— Хочешь, приезжай…

Марк ласково и пошло коверкает мое имя и сообщает, что сегодня он — не может. Только завтра.

— Завтра? Завтра ко мне может тетка Лиля нагрянуть, — зачем-то соврала я.

Марк рассмеялся:

— Разве отсутствие места было когда-то помехой для наших встреч?

— Да. Даже странно, чего это я вдруг спросила… А ты что — развелся?

— Надо же, время проходит, а вопрос остается таким же.

— Можешь не волноваться, это я так, для проформы, по старой привычке спросила. Знаю, знаю: ни мне ни тебе этого не надо.

— У меня к тебе есть одно неплохое дельце. Давай действительно завтра встретимся.

— Ну завтра, так завтра…

«Мужчины тоже стареют», — была моя первая мысль, когда я увидела Марка. За три года, что мы не виделись, в нем произошли непоправимые изменения. То, что когда-то меня манило, — бесследно исчезло. Да какие там три года! Три— года это точка отсчета нашего знакомства. Не видела же я его месяцев семь. Не более. Какие-то жалкие семь месяцев, а поди ж ты, как может за это время измениться человек. На просвет ясного осеннего дня мне видны невесть откуда-то взявшиеся мешки под его грустными карими глазами. Такие грузные, такие некрасивые мешки, а еще поредевшие на макушке волосы, пожелтевшие зубы, морщины на лбу, казавшиеся раньше такими благородными, углубились на сотые доли миллиметра, казалось бы, сколь ничтожно это измерение, но эти самые морщины, выглядевшие теперь такими глубокими, были отвратительны.

Я смотрела налицо Марка, и мне, словно пророчице, виделись все новые и новые изменения, которые неизменно появятся на этом, некогда столь привлекавшем и бывшем любимом, лице. «Маска распада. Зачем он позвал меня?» — думала я. Мы шли вдоль аллеи молча.

— Куда мы идем? — наконец-то спросила я.

— Сейчас узнаешь, — сказал Марк и через несколько шагов взял меня за локоть.

Оказывается, мы шли в пустую, оставленную его другом квартиру. «Как-то все это противно», — думала я, наблюдая как трясущимися от нетерпения, руками Марк ищет ключ и столь же нервно вставляет его в замочную скважину.

— Проходи, — скомандовал он, наконец-то справившись с замком и распахнув дверь.

Холодная чужая квартира. Посреди чужой спальни — чужая двуспальная кровать, мятые и явно несвежие простыни. «Да что я совсем что ли одурела?» — думаю я, когда Марк, повалив меня на кровать, начинает настойчиво добиваться ответного поцелуя и не менее настойчиво расстегивает молнию моих джинсов.

Запрокинув голову, я смотрю на отражающееся в громадном стенном зеркале свое красивое, гибкое и молодое тело, над которым склоняется не гибкое, не красивое и не молодое тело Марка.

«Яйца у него маленькие, с обвисшей кожицей, все в пупырышках и неровных седых волосках. Всегда они такие у него были или недавно приобрели соответствующую безобразность?» — проносится у меня в голове.

Меня ужасно раздражают самодовольство и бахвальство Марка. Каждое его движение говорит: «Сейчас я тебе покажу высший класс, девочка!» Меня раздражает, казавшийся ранее таким соблазнительным, шепот, которым Марк произносил свои сомнительные комплименты и высказывал свои неприличные желания. Раньше я включалась в эту игру и охотно отвечала тем же, теперь, стиснув зубы, молчу.

Прикосновения Марка кажутся холодными. Они не приятны и не возбуждающи. Они просто никакие, я чувствую лишь то, что мне очень холодно быть голой в неотапливаемой квартире: «Наверное, то же самое чувствуют проститутки, когда ложатся со всякими неприятными типами», — думаю я.

Увлеченная рассматриванием копошения наших тел, я не сразу отвечаю на вопрос Марка:

— Можно сегодня в попочку? — настойчиво в третий или четвертый раз повторяет он. «Щас прям, козел, размечтался!» — думаю я, а вслух не без раздражения отвечаю:

— Попочка сегодня для тебя закрыта.

— Почему, мой ангел? — игриво обиженно спрашивает Марк.

«Потому что, ты — старый козел», — думаю я, но вслух ничего не говорю.

Меня бесит его непритворное желание. Меня раздражает то, что он, вероятно, в эти минуты ужасно горд собой. Наверняка, мнит себя великим любовником, таким, что сам Казанова с ним не сравнится. Марк с неподдельной страстью елозит руками по моему телу и покрывает частыми поцелуями. Он цепляется к моему оргазму.

— Сейчас ты у меня кончишь! Ох, как ты кончишь! — шепчет он и с остервенением трет мой клитор.

«Старый козел!» — с завидной частотой крутится в моей башке одна и та же мысль. И лишь давняя, уже остывшая благодарность к Марку за минувшую поддержку в моменты упадка духа, благодарность за неподдельное, бывшее когда-то таким настоящим влечение к нему, благодарность за бывшую в него влюбленность не дает мне резко встать и не менее резко уйти.

— Сейчас ты у меня кончишь обязательно, сильно и обильно кончишь, — продолжает приговаривать Марк.

Я зажмуриваюсь и изо всех сил напрягаю свое воображение. Представляю абстрактного любовника, старше меня максимум на два года. Красивого, высокого, загорелого. Представляю, как сосу его большой член, и тот, не в силах себя сдерживать, кончает горячей спермой мне прямо в глотку. Я представляю громкие стоны молодого мужчины, молодую, покрытую потом, глянцевую кожу и терпкий, хлебный запах подмышек, в пазах которых растут густые и кудрявые темные волосы, и кончаю тут же. Обильно и сильно. Заливаю своими выделениями руку Марка.

Открываю глаза, вижу довольную, морщинистую рожу Марка. «Старый козел», — думаю я. Марк, исполненный самодовольства и еще не использованного желания, настойчиво клонит мою голову к своему члену. «Что он себе вообразил?» — негодую я про себя и отказываюсь взять в рот. Лениво переворачиваюсь на живот, оттопыриваю жопу. Хуй Марка маленький, а мне уже все равно. Смочив его слюной. Он засовывает его туда, куда так хотел, — мне в жопу. Трахает не долго, кончает быстро. Орет мне на ухо так, что закладывает перепонку. Вынимает. На его головке зацепился небольшой кусок моего дерьма. Моя неопрятность не вызывает в нем ни негодования ни отвращения. Он улыбается. Идет в ванную. Моется. Одетый в банный махровый халат, ложится рядом со мной, отупелой и равнодушной. Прижимается. Смотрит в глаза. «Вот только не надо этой сентиментальщины!» — вырываюсь я из его объятий. Иду в ванную. Скручиваю наконечник у душа. Вставляю шланг себе в жопу, включаю воду, вымываю из себя его семя начисто, начисто, напрочь. От напора воды, распирающей мои кишки, испытываю наслаждение, чтобы его усилить машинально начинаю тереть клитор. В зеркале замечаю отражение: дверь приоткрыта и Марк за мной наблюдает.

— Закрой дверь, — ору я ему. Он молчит. Он смотрит на меня и дрочит. От этого я вдруг ужасно возбуждаюсь. Поворачиваюсь к Марку спиной, становлюсь раком, чтобы он мог видеть, как из моей жопы торчит шланг от душа. Дергаю его в себе. Растягивая анус, отодвигаю шланг в сторону. Марк видит, как из моей задницы струей выливается вода. Я оборачиваюсь, вижу с каким неистовством он дрочит.

— Иди сюда, — приказываю я.

Марк залазит ко мне в ванну. Узкая, вдвоем мы еле-еле в ней помещаемся. Я выхожу. Марк недоуменно смотрит на меня. Я начинаю сосать его вздыбленный член. Марк раскачивается, он буквально ебет меня в рот. Я всовываю два пальца ему жопу, покуда он не опомнился, засовываю туда и гудящий от мощного напора воды душевой шланг. Марк издает какой-то дикий вопль и тут же кончает. Я отодвигаюсь от него. Смотрю на него, и вдруг меня начинает разбирать смех. Какое жалкое зрелище! Маленький, тощий, старенький, перепачканный дерьмом и спермой, с обвисшим сморщенным хуем.

Но Марк доволен. Смущаясь признается, что такого оргазма он не испытывал, наверное, за всю свою жизнь никогда. По-хозяйски расхаживает по чужой кухне, угощает меня свежезаваренным чаем и строит планы на нашу следующую встречу. «Шел бы к своим жене и детям», — думаю я, отпивая из чашки. Я ему не перечу, на его болтовню утвердительно качаю головой и дробное сыплю: «Да-да-да!» Про себя же думаю о том, лучше бы нам сегодня не встречаться. Не портить этой жалкой встречей то, что когда-то между нами было.

Возвращаюсь домой раздосадованная. Вспоминаю наше первое свидание. Мы сидели в кафе, моя нога вдруг нечаянно прикоснулась к его ноге. Я почувствовала, что от этого незначительного прикосновения, пробежала электрическая искорка возбуждения, теплая тугая волна прокатилась по телу — приятно и легко защекотало в паху. Это было… Что ж теперь с того?

Мужчины стареют столь же стремительно, как и бабы. Не у всех хватает мудрости признаться себе в этом. Все продолжают хорохориться и воображать. Небось и этот тащит сейчас свою жалкую, выебанную мной задницу домой и млеет от собственного геройства. Дескать, я еще ого-го каков! Вечный страх перед смертью, вечная жажда бессмертия…

Я проглотила вдруг нагрянувшие слезы. Достав салфетки из кармана, — высморкалась. Вместе с этими своими соплями выдула сегодняшнее воспоминание о Марке. «Хер с ним», — подумала я. Мне вдруг стало радостно от того, что мне до возраста, в котором пребывает нынче Марк, — еще далеко. Стало радостно от того, что я молода и что могу с радостью совокупляться с едва ли не любым мужиком, который только понравится. «А как же любовь? — мелко царапнул произнесенный тоненьким внутренним голоском вопросик. — Дахер с ней. С любовью! Плоть и кровь — это много веселей!» С задором перепрыгнула я глубокую и широкую лужу:

— Веселей! — с утверждающей радостью, сказала громко вслух и привлекла внимание прохожих.

С таким вот приподнятым настроением я и завалилась к Владу. Он был рад моему появлению. Выдал мне чистое полотенце, халат и новый кусок антибактериального мыла. Вооружив меня этим арсеналом, отправил в ванную, предварительно прочитав лекцию о том, что следует мыться не менее 15 минут, только тогда все микробы погибнут. Ну что ж, пятнадцать так пятнадцать. Этого времени мне вполне хватит, чтобы детально продумать план своего преступления. Изощренности маньяка из триллера «Семь» не хватает мне. Все будет гораздо проще — я вооружилась острым скальпелем. В момент соития я просто перережу Владу глотку. Движение должно быть точным и достаточно сильным. Для этого не следует колебаться и думать о Владе как о неком человеке. Он субъект — неодушевленный. Между нами нет взаимоотношений. Есть Я и есть он — безличный.

Моюсь с удовольствием, даже начинаю напевать какую-то попсовую песню, что со мной вообще-то никогда не случается. В красивом новом махровом халате я выхожу из ванной. Влад лежит на кровати. Он совершенно обнажен, поза его расслабленная и вальяжная. Правой рукой я ощупываю лежащую в правом кармане острую пилку. Я совершенно не забочусь о том, как я смогу разрезать ему горло. На этот счет у меня нет страха. Нет сомнений.

Первый случай с Виктором придал мне уверенности. Имея опыт, помня ощущения, как острый предмет разрезает человеческие ткани и какой при этом раздается звук. Как руки погружаются в теплое, и остается лишь наблюдать, как медленно покидает жизнь человеческое тело. Для меня сейчас было главной проблемой незаметно извлечь пилку из кармана халата и припрятать где-то рядом. Зная о параноидальной наблюдательности Влада, сделать это — не просто. Я присаживаюсь на край кровати, принимая стеснительный вид. Придвигаюсь к Владу. Смотрю на него пронзительно, заглядывая в самую-самую глубину его глаз. Прозрачных, сине-голубых. Влад придвигается ко мне. Его движения мягкие. Осторожные. Он словно ласковый кот мягкими руками снимает с меня халат. Но я отодвигаюсь.

— Ну что ты, — доверительно говорит Влад и вновь придвигается ко мне.

Я вновь стыдливо от него отодвигаюсь.

— Прикрой глаза, пожалуйста, — растерянного прошу я его.

Влад повинуется. Этой доли секунды мне хватает, чтобы спрятать пилку под подушку. Остальное — дело техники и тонкого расчета.

Влад на удивление оказывается правдивым мужчиной. Он поступает точно так, как представил себя в анкете на сайте. Этим он, наверное, мог бы заслужить уважение, если бы не был таким законченным уродом. Он писал о том, что «любит получать и любит доставлять оральное удовольствие», и это самое «удовольствие» я получила сполна. Не могу сказать, что мне не понравилось. Юркость его языка, что нещадно была раскритикована мной во время первого поцелуя, оказалась уместной в моей щели. Член его был небольшим, но эстетически приятным, сосать его не составляло особого труда. Влад чуть было не кончил мне в рот, но я, преследуя поставленную цель, отодвинулась, прошептала, что хочу почувствовать его в себе, и, не давая Владу опомниться, села на него верхом. Плотно сжала бедра. Влад прикрыл глаза, он не заметил, как я потянулась за своей наточенной пилкой. Резким движением полоснула по его шее. Кровь брызнула веселым и красивым потоком. Влад захрипел — я не дала ему шанса выжить, — получая глубокое моральное удовлетворение, разрезала, ковыряла его ужасную рану все глубже и глубже.

Когда все было кончено, я прилегла рядом со Владом и, вдыхая аромат его антибактериальной крови, стала ласкать себя, пока не кончила. Потом пошла и приняла приятный душ. За собой убрала все тщательно, постаралась уничтожить следы своих прикосновений.

СУШЕ, ЧЕМ В ПЕСКАХ САХАРЫ

После убийства Влада, я, как и после убийства Виктора, сторонюсь активных проявлений жизни. Прячусь в квартире. В определенном месте поджидаю, не желая лишним поиском усложнять работу замечательных ребят, занимающихся раскрытием преступлений. Словно мышь, подъедаю остатки круп.

Но, видимо, в этом мире всем опять не до меня. Одиночество мое врожденное приобрело уже какие-то патологические черты. «Человека обычного — не замечают», — философствовала я. Мысли мои, нерадостные и примитивные, прервал телефонный звонок: Ядвига-затейница придумала отметить день рождения Коломбины… Но это была лишь малая часть тупой затеи: она решила сделать это в стрип-клубе для дам «Эгоистка». Но и это еще не все: она намылилась туда, не обладая достаточным количеством денег.

Собрав своих более или менее близких подруг, предварительно всех оповестила, что «мужики там дорогие» — так что лучше смотреть на них на расстоянии. Близко не подпускать, а то — разденут до нитки.

В назначенное, ненормальное для этого места, время — девять часов вечера — мы собрались около входа. Быть здесь в девять часов вечера — это все равно, что быть в пять часов утра на перроне, когда нужный тебе поезд отходит в двенадцать дня. Но опять-таки и это еще не все: день рождения Коломбины мы празднуем в один из самых тухлых дней для вечеринок — в воскресенье.

Зашли внутрь. Нас — семеро девиц, считая Коломбину. Охранники клуба пялятся на Ядвигу, держащую под мышкой Коломбину, с удивлением, но пока до них очередь не дошла — вида не подают. Светят фонариком в наши сумки — изучают их нутро на предмет оружия, баллончиков и прочей хрени. Можно подумать — кому-то это надо. Когда дело доходит до Ядвиги, то ей предлагают оставить Коломбину в гардеробе. На что Коломбина им человеческим голосом отвечает:

— А не пошли бы вы куда подальше! Например, на…

Я резко и вовремя одергиваю Ядвигу, чтобы она от мата по крайней мере сейчас побереглась. Выражение лиц охранников изображает: «Чё? Мы не поняли???»

— Я, собственно говоря, и заказывала столик, — теперь уже вежливо говорит Коломбина и не без помощи Ядвиги протягивает свою фарфоровую руку для пожатия.

С одного охранника медленно спадает ступор, он пытается изобразить на своей роже улыбку:

— Вы актриса? Да? Наверное? — спрашивает он Ядвигу.

Я замечаю, что Ядвига опять готова нахамить, потому, перебивая ее намерение, говорю за нее:

— Да.

Охранники мило улыбаются, проверяют Коломбину на содержание в ней металла.

В сопровождении менеджера — явного педрилы, с плохо крашенными в «блонд» волосами, поднимаемся вверх по лестнице. Интерьер темный, свет везде приглушен, двери и перила — красные.

— Знаешь, что тут любого понравившегося можно себе заказать. И пойти в гостиницу — наверх — ебаться. Причем брать можно не только танцора, но и менеджера, и охранника, и официанта, — шепчет мне на ухо Ядвига.

— Офигительно! — без тени радости отвечаю я.

Ядвига заказала столик в вип-ложе — в центре на балконе. Усаживаемся на широкий диван с обивкой под зебру. Четверо официантов входят гуськом. Все — полуголые, вокруг бедер намотана белая атласная тряпица, приносят шампанское, фрукты. Мы единственные посетительницы и пока что ничем отрицательным себя не проявили — поэтому нам еще рады. Смотрят на нас с любопытством. Мы — их потенциальный заработок.

На сцену поочередно выходят мальчики. Молоденькие. Подкормленные пэтэушники. Двигаются — кое-как. Некоторые явно другой ориентации. Наверное, их менеджер по дружбе взял. Они призывно смотрят на нас со сцены — снизу вверх, как покорные собачки, ждущие колбаски. «Выбери меня! Выбери меня!»

Сидим, пьем шампанское. Смотрим. Их пластмассовые, подкаченные торсы не вызывают во мне никаких эмоций. Смотрю на их плавки.

— Что-то там у них — жидковато, — говорю сидящей рядом Ваське.

Васька, красивая и крупная, хищно щурится:

— Пока висит — не угадаешь.

— Это точно. Мужчина — всегда — еще тот сюрпризик.

— Действительно, есть в этом какой-то элемент нечестности. Они же все у нас видят: руки, там, ноги, грудь. А мы у них — самое главного не видим и до последнего в неведении.

— Да ладно, мы их все равно больше дурим: мы же — красимся.

Ядвига, подслушав наш разговор, встревает. Говорит мне:

— Расскажи ей, как однажды ты пошла ебаться, а он снял штаны, а там была крохотулька! — заливается смехом.

— Ты уже все и рассказала! — отвечаю ей я.

— Нет, ты в подробностях с метафорами! — не может угомониться Ядвига.

— Потом как-нибудь, обязательно.

— Ладно, не хочешь, тогда я, — говорит Ядвига. — Итак, это был ее бывший начальник. Как-то раз наша бездельница где-то по чистой случайности недолгое время работала. Так вот, он ее приглашает в квартиру, снимает с нее лифчик, целует, то се, пятое десятое. Осторожно снимает свои трусы, и тут героиня нашего рассказа не может понять, видит ли она это что-то или ей — мерещится. У него был…

Я не выдерживаю, встреваю в разговор:

— В стоячем положении половина моего мизинца, толщиной в указательный и средний пальцы.

— Да ладно! — чуть ли не хором ахает вся компания.

— Не верю! — восклицает Тамара. — Такого не бывает!

— К сожалению — бывает, — с видом эксперта авторитетным тоном заявляю я.

— И что же ты делала? — спрашивает Васька.

— Попыталась засунуть его туда, где уже, но, кроме зуда в заднем проходе, ничего не ощутила. Пришлось срочно ретироваться. Сказала, что утюг дома забыла выключить.

— Какой ужас! — восклицает Васька. — Бедный парень!

— Бедная — я! — говорю и широким глотком допиваю свое шампанское. — У меня до сих пор комплекс остался. Сидишь с кем-нибудь, кокетничаешь, а по позвоночнику — озноб: а ну как дойдет до дела, он как разденется, а там…

— Пися — женская! — подхватывает Тамара и заливается смехом.

— Какой-то у нас феминистический сегодня треп, — резюмирует Коломбина.

— А что ты от баб хочешь? — раскуривая сигару, говорит Васька.

Постепенно наш девичий хохот превращается в ржание. То ли шампанское, то ли очередная выставка танцоров, что сейчас стоят на сцене, и каждый, поворачиваясь то сяк, то этак, ждет приглашения хотя бы на полчаса приватного танца, действуют на нас так нервно и как-то быдловато. Краем глаза замечаю, что на меня пялится официант с офигительно тупым лицом. Я подмигиваю ему. Подмигиваю, как мужик подмигивает девке. И вдруг на какое-то время этим самым мужиком я и начинаю себя чувствовать.

Реально — не понимать, а чувствовать. Вокруг меня полуголые мальчики, готовые выполнить любое пожелание, любую услугу, готовые смотреть влажными глазами; готовые слушать всякую херь, которую ты понесешь: хоть о блюющей дома шерстью кошке, хоть о маме, хоть о муже, хоть о чем; готовые лизать тебя покорно, до тех пор, пока не кончишь. Единственное, что они у тебя за это возьмут, — деньги. Всего-то.

Возьмут и про тебя забудут, и ты получишь свое наслаждение, расплатишься и тоже не будешь об этом вспоминать.

Накачиваясь шампанским в вип-ложе этого блядовника, меня вдруг накрывают философские размышления. Мне кажется, что одна из занавесочек повседневного бытия вдруг в этот час для меня приоткрылась. Мне кажется, что я кожей начинаю чувствовать то, о чем так много говорят: о разнице мужской психологии и женской, и вдруг начинаю понимать, что разницы-то никакой нету! Просто есть ситуация. Кто-то однажды распределил роли, и по привычке из поколения в поколение их начали копировать. И всему виной — привычка. Мне непривычно платить за секс, потому что с детства вдолбили мысль об обратном: он за тобой должен ухаживать, а ты ломаться, а потом — давать. А почему? Потому, что прерогатива зарабатывания денег, больших денег — у мужиков? Только ли за этим и стоит весь глобальный перекос? Женщина должна быть умиротворяющей. Кто придумал этот стереотип? Кто научил меня мыслить в подобном романтическом ключе? Найти бы этого предка и зарезать!

— Представляешь, — перебивает мое размышление Ядвига, — я три раза сейчас про себя мысленно перекрестилась, что я — не мужик.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что здесь такая обстановка, что я сейчас мужиком себя почувствовала!

— Ну?

— Ты представляешь, каково мужику херово? Вот сейчас мы сидим тут без денег, ни хрена этим птенчикам заплатить не можем. Они на нас уже смотрят, как на второсортных, потому что сейчас они — девки, а мы — сила. Так вот мы сила, а им ни хрена не даем. И они про себя думают — жлобы. Поначалу выделывались, а поняли, что мы — дохлый номер, и остыли. За кулисами, обсудили нас по финансовому положению и успокоились. Мы для них потеряли всякий интерес.

— Ну?

— Да что ты все нукаешь, тупица ты этакая! Неужели не понятно, какое счастье, что мы не мужики?

— Блядь, Ядвига! Ты можешь внятно и коротко, без эмоций сформулировать, что ты имеешь в виду?

— А то, что, кроме парева, которого мы и так о жизни знаем, еще бы пришлось всякой херью страдать. Денег зарабатывать много и платить везде и всюду — много. Потому как мужик без денег, будь хоть красив, как Аполлон, — никто, ноль без палки. На тебя только завалящая — да и то по глубокой молодости — посмотрит.

— Не волнуйся, мы не меньшей херью страдаем. Только более тупой, потому что она у нас всякими романтическими соплями прикрыта. А вообще — противно все это.

— Да, а представляешь, если бы между М и Ж не было бы товарно-денежных отношений, какая бы была скукотища? — спрашивает меня Ядвига.

Я смотрю на нее, тупицу, самку полоумную, и говорю:

— Не знаю, скукотища ли была бы. Просто было бы все по-другому. Но можешь не париться: узнать, как было бы иначе, тебе уже не светит.

— Это почему же?

— Сила привычки, милая, сила привычки. Благодаря устоявшемуся в раннем возрасте стереотипу мышления, позволяющему избежать каждодневного страха перед пропастью бытия, мы не можем и помыслить о том, что что-либо может происходить и быть совсем-совсем иначе. Только единицы могут вырваться из этого плена.

Вокруг нас роем ходили полуголые парни, а меня и Ядвигу несло в сторону какой-то совершенно пустой демагогии, а между ног у обеих было суше, чем в песках Сахары. Время близилось к полуночи. На меня нападала зевота, а на сцене наконец-то стало хоть что-то забавное происходить. Подиум отодвинулся, получился бассейн. Одну из девчонок, что пришли позже нас и скромно сидели в партере, танцоры вытащили на подиум. Невзирая на ее слабые протесты, раздели и стали купать в бассейне. Сиськи у девчонки были красивые: маленькие, крепкие и торчащие. Сиськи нерожавшей и не кормившей молодой девчонки.

Стриптизеры с удовольствием девчонку ту тискали до тех пор, пока у одного из них не встал, как следует. Гордясь своей эрекцией, он ее весьма эффектно продемонстрировал. Демонстрация эта скорее предназначалась не столько нам, сколько своим собратьям. Его торчащий хуй был вызовом остальным самцам. Непререкаемым доказательство собственного превосходства.

Ядвига, оставив Коломбину в безжизненной позе, подробно разглядывая происходившее на сцене, стала танцевать. Откинувшись на спинку дивана, я на нее залюбовалась. Движения ее были призывными, пластичными и самую капельку нервными. Ядвига извивалась в такт музыки — я любовалась ее подмышечными впадинами, ее мягкой колышущейся грудью, ее круглыми бедрами, шпильками остроконечных, лаковых сапог. В этом тусклом свете лицо ее казалось мне лицом мадонны.

Поймав себя на лесбийских мыслях, я встала и пошла в туалет. За мной увязалась Тамара:

— Скажи, Ядвига эротичнее всех этих мальчиков вместе взятых? — спросила она меня. — Пьяная, она растягивала слова.

— Ну да. В хорошем расположении духа, когда бывает бесплатной, — ответила я.

Под предлогом, дескать, кабинка здесь не закрывается и она-де меня посторожит, Тамара не выходит, стоит рядом со мной и смотрит, как я писаю.

— Том, может выйдешь, подождешь за дверью, пока я подтираюсь? — спрашиваю ее я.

Тома ответила нервным смехом. Я встала с унитаза, потянулась за бумагой, но Тамара меня опережает, продолжая хихикать, начинает меня вытирать.

— Ты совсем что ли? — спрашиваю я.

— А ты? — кокетничая, спрашивает она и оправляет мне юбку. Потом обнимает, прижимает к себе, тянется к моим губам.

Я не гомофобка, но Тамара мне не нравится:

— Том, отвали, — прошу ее я. Отстань.

— Знаешь, мне Ядвига, когда она танцует, больше нравится, чем все эти пластмассовые педовки.

— Ты мне об этом уже говорила.

— Поцелуй меня, — просит Тамара и жмется ко мне.

— Не сегодня, крошка, — говорю я, верным, но осторожным движением отстраняю Тамару. Под ее пьяные всхлипывания выхожу из сортира.

«Пора валить отсюда, пока девки, по бедности, между собой не перееблись», — думаю я, беру Коломбину на руки, спрашиваю у Васьки, куда делась Ядвига. Васька, загадочно улыбаясь, показывает мне за штору. Заглядывая за нее, я нахожу Ядвигу, обнимающуюся с каким-то рослым и накачанным танцором. Видимо, он появился в то время, пока Тамара пыталась меня облобызать. Охваченная самозабвенной похотью, Ядвига меня не замечает. Г ладит красивый живот стриптизера.

— Мы ей скинулись, — объясняет Васька.

— Понятно, — отвечаю я.

Кладу Коломбину на место, предупреждаю Ваську и Тамару, чтобы они «в порыве могущей возникнуть между ними страсти» не покалечили именинницу. Игнорируя призывные взгляды официантов, направляюсь к выходу. Прохожу мимо сцены, на ней вяло топчутся три танцора. По собственной оценке, сегодня я выгляжу более чем хорошо, но парни не удостаивают меня и мимолетным взглядом: неплатежеспособная, я им не интересна.

Домой ехать не хочу. Набираю телефон Дениса. «Красивый, как Аполлон, но без денег — кому он на фиг нужен!» — вспоминаю слова Ядвиги. Мне нужен, по крайней мере сегодня ночью.

Мы жили по соседству, потому встречались часто, но ограничивались пустыми, непродолжительными разговорами: то да се, привет, пока. Я знала о нем, что он учится в юридической академии, там же работает, ведет какие-то дела. Страстно увлечен футболом. Ездит на маленькой и неновенькой «бэшке». Я перекидывалась с ним ничего не значащими фразами и думать не думала заводить с ним какие-либо отношения, до тех пор пока его не увидела Ядвига. Эта ведьма на него сразу же положила свой глаз:

— Какой красавец! Высокий!

— Знакомься, мне кажется, он совсем неинтересен. И денег у него — увы, не так, как любишь.

— М-да, жаль! — протянула Ядвига, провожая Дениса взглядом.

Вот именно из-за Ядвиги — то ли из-за ревности, то ли из-за вредности — я при следующей с Денисом встрече оставила ему телефон.

Однажды вечером он позвонил и предложил:

— Может, сходим в кино?

Я согласилась.

Взяли билеты на последний ряд — классика жанра. Сидим. Денис берет меня за руку. Огромная ладонь. Эта первая, легкая близость незнакомых, не познанных друг другом тел всегда приятно интригует. Он проводит пальцами по моей ладошке. Подносит кисть мою к губам, потом кладет ее на член. Я чувствую, как его плоть топорщит грубую ткань джинсов. На этот раз народная примета о соотношении размера мужской ладони и члена — соблюдается. Рядом сидят зрители. Они ничего не замечают или делают вид? Во всяком случае, особенно нагло мы себя не ведем. Периодически я убираю ладонь с его хуя, но Денис упрямо возвращает ее на место.

Фильм длится около трех часов — три часа его эрекции, три часа моей мокроты. Денис гладит мою промежность. Чем я, дура, руководствовалась, что на первое свидание надела брюки?

После фильма едем к нему. Однокомнатная холостяцкая квартира. В ней — бардак несусветный. Перешагивая через наваленные на полу вещи, добираюсь до кровати. Присаживаюсь на край. Денис неторопливо и безо всякого стеснения раздевается. Снимает трусы. Высокий, с широкими плечами — голый, он красив. Он красив по-настоящему!

Его лицо похоже на лицо статуи — тяжелый подбородок, серо-синие глаза. Подходит ко мне. Наклоняется, целует в губы. Я прикасаюсь рукой к его члену. От моих ласк он быстро набухает. Приятное удивление — в кинотеатре, скрытый тканью он казался мне меньше. Теперь же понимаю — он огромный. Начинаю сосать. Денис, подстегивая свое удовольствие, матерится. Будучи не слишком словоохотливым, его однотипная брань, в другой ситуации показалась бы смешной, но сейчас она меня возбуждает: «А-ах, сука! Блядь!» — повторяет и повторяет он. Его яйца, маленькие, подтягиваются к основанию его громадного члена, так что кажется, будто их и вовсе нет. Отрываюсь от его хуя: любуюсь восхитительным зрелищем, никогда у меня не было такого по-настоящему красивого парня.

Раздеваюсь сама. Откидываюсь на спину. Задираю ноги. Ступнями ласкаю его член, предвкушая, когда он войдет в меня. Но он не торопится, дразнит меня, всем своим видом показывает, что входить не собирается. Вновь присасываюсь к его члену. Урчу, словно дикая кошка, пытаюсь поглотить его хуй целиком. Старания мои идут полным прахом — давлюсь и задыхаюсь. Рывком оторвавшись, становлюсь на колени, выставляю свое нутро на показ. Деловито хлопнув меня по заднице, он наконец-то начинает меня трахать — мое влагалище принимает его благодарно и жадно. Чавкающие, сильные, гулкие удары — с непривычки больно, но мысленно захожусь от гордости, что во мне, оказывается, может столько поместиться.

Я не испытываю от Дениса какого-либо особенного энергетического потрясения, но он так красив, что факт этот многое мне заменяет. «Его драйв в его монументальности» — приблизительно так резюмировала впечатление о нем Ядвига. К тому же он умеет долго не кончать, и мне это нравится. Упорно и неистово трахает меня в разных позах.

Улегся на спину. Раздвинул ноги. Онанирует, осторожно теребит свою головку. Я понимаю, что он хочет. Медленно опускаюсь ниже — сначала лижу его анальное отверстие, потом, обхватив губами, двигаюсь вверх-вниз по его пенису. Действие это длится восхитительно долго.

— Девочка моя, хорошая, как же ты классно сосешь, — выдыхает Денис и за волосы подтаскивает меня к себе. Кончает мне в рот. Струя спермы упруго бьется о стенки моей глотки. Я хорошая, красивая и молодая, в меня запросто можно влюбиться.

Усталые, лежим рядом. Молчим. Говорить категорически не о чем. Поднимаюсь. Молча одеваюсь. Молча ухожу. Денис догоняет меня уже на выходе из подъезда, хватает ха плечо, разворачивает смотрит на меня:

— Ты, что, обиделась? — спрашивает он.

— На что мне обижаться? Все было замечательно!

— Такая ты странная, оделась и ушла. Так от меня еще никто не уходил!

Я целую его губы, выхожу на улицу.

— Позвони мне! — кричит вдогонку Денис.

— Сам позвонишь! — отвечаю я.

Звонит через неделю. Опять встречаемся у него. Опять тот же бардак в его квартире. Опять его красивое тело, опять его однотипные ласки. Его член — мое сокровище. Я поклоняюсь его фаллосу, как богу. Я готова петь ему мантры, плясать вокруг, как обкуренный шаман.

Меня подбешивает, что у Дениса в квартире нет зеркал, — люблю подсматривать. Лезу в сумку, копошусь в ней, достаю пудреницу. Раскрываю, торжественно вручаю 140 эту коробочку Денису со словами:

— Держи вот здесь, — и корректирую наиболее удачный ракурс.

Держит, я смотрю, как его хуй входит в мой рот. Денису нравится эта игра, он начинает увлекаться. Раскачиваясь из стороны в сторону, трахает меня в рот.

Его проникновение сзади действительно дается не без труда. Угрохано немалое количество смазки. И немалое количество болезненных попыток. Наконец, он входит в меня. Медленно-медленно, вползает, как осторожная змея. Входит полностью. Прижимается ко мне всем телом. Вплотную. Моя кожа сливается с его кожей. Он целует меня в губы. Я не дышу. Такое плотное проникновение — его сердце и мое бьются в унисон. Он и я — единое существо. Медленное и неспешное, он начинает раскачивающееся движение. Но минут через пять он долбит меня со всей силы. Одержимо. Неистово. Лава. Огонь. Жар. Внутри меня. Я ору от боли и наслаждения. Болтаюсь на его члене, словно ватная кукла:

— Протрахаю тебя в задницу до горла, — сбиваясь, говорит он. Лава. Огонь. Жар.

Стоя на коленях, прогибаюсь в пояснице — похотливая сука, с размаху насаживаюсь на его хуй, до конца. Урча, отмахиваюсь, чтобы он выскочил полностью и вновь в меня вонзился. Кончает, заливает мои кишки своим горячим семенем.

На этот раз поддаюсь его уговорам: ухожу не сразу. Сидим на кухне. Думая, что я ему родственная душа, Денис начинает откровенничать. Он рассказывает мне о том, как недавно познакомился с совсем юной моделью, что она — красивая, но уже — избалованная, как всякая московская красавица. Он ее за это не осуждает, потому как таков порядок выживания в мегаполисе. Он это — понимает. Знает по себе. Здесь все стремятся продать себя подороже. За красивую внешность требуют большие дивиденты.

Раскачиваясь на стуле, Денис разглагольствует о природе истинных отношений. С его слов все выглядит очень прямолинейно и убого, что неудивительно: каков сам, таково и мнение.

Размышляет о некрасивых женщинах:

— Понимаешь, она смотрит на тебя, и у нее в глазах загораются звезды: она думает: за что ей вдруг так несказанно повезло. Она не знает, как долго это счастье продлится. Вдруг я мираж — раз и исчезну. Вдруг я просто ее сон — не более того. Потому она готова на все. Она дает такую огромную, такую мощную душевную отдачу!

Я смотрю на него в свете кухонной лампы: на его широкие плечи, густые ресницы, серо-синие глаза, и мысленным задаюсь вопросом: как же возможно быть таким красивым внешне и таким убогим умственно и душевно? Набивший оскомину стереотип во всем своем блеске и нищете.

При следующей встрече Денис опять трахает меня по полной. Достает из тумбочки вибратор, засовывает мне его в пизду, сам имеет сзади, в рот засовывает свои пальцы. Потом лежит на спине, привычно онанирует, я натягиваю на его ноги свои чулки. Ему это нравится. Сквозь шелк чулок сосу пальцы его ног. Денис кончает мне в рот. Размазывает своими красивыми пальцами сперму по моему лицу.

Лежим рядом. Мой уставший кавалер — задремал, я кладу его руку себе на живот. Его холодное тепло меня ни капельки не согревает.

Просыпается. По выражению его лица понимаю, что мне пора уходить. Я молча одеваюсь. Он тоже.

Провожает меня. Идем по улице. Опять молчим. Пара-тройка фраз, что мы перекидываемся, — разговором считаться не может. Прощаясь, Денис пронзительно и долго смотрит на меня. Ничего не говорит, просто смотрит. Я смотрю на него и думаю, о том, что он имеет меня не первый раз, во всяких разных изощренных позах, и он даже честно делится осколками своих, кажущихся мне нелепыми, переживаний, но между нами не возникает ни душевного тепла, ни какой-либо человеческой близости. Мы не становимся ни друзьями, ни врагами. Уходя от него, я совсем о нем не думаю. Легко и просто его забываю — так же, как и он обо мне. Мой нестабильный эмоциональный фон остается на одном и том же уровне: что до него, что после. Ни в плюс, ни в минус не касается моих чувств. Просто красивая самка и красивый самец занимаются красивым сексом. Хм… идеальные, казалось бы, условия. Отчего же накрывает от других? Иногда совсем ни по возрасту, ни по полу не подходящих?

МАРИНА

Впервые я встретила ее в одной сомнительной компании, куда меня случайно занесло. Был июнь. Я сидела на скамейке. Ко мне подошел парень с двумя девушками — одной из них и была она — Марина. Все трое имели косвенное отношение к театру. Кто-то в каком-то вузе учился, кто-то что-то окончил, кто-то пытался работать и бросил. Друзья у них были такие же — обыкновенные творческие неудачники с претензиями.

Сначала пили на одной квартире, потом поехали на другую. Было нас пятеро мужчин и четыре девицы вместе со мной. Марина в тот вечер со мной не общалась: имела на то веские основания — очень уж недружелюбный у меня в тот вечер был вид: молчала и пьяно наблюдала за ничего не значащим и ничего не несущим времяпрепровождением. А она была — настоящей красоткой, приторной куколкой с пухлыми губками и русой до густых бровей челкой.

В наступивший час икс кого-то затошнило, кто-то собрался и ушел — словом, вечеринка стала медленно сходить на нет. Я задремала в том же кресле на котором сидела. Но скоро дрема моя была прервана. Самый говорливый изо всех, кажется, его звали Костя, потащил Марину. Изрядно пьяный, он свалил ее на пол в коридоре. Я за ними пристально наблюдала. В их занятии сексом не было ни радости, ни любви, ни желания. Его тонкий и бледный член втыкался в нее равнодушно. Всовывал-высовывал — монотонно и вяло.

Он слишком много выпил: никак не мог кончить. Связь их кончилась без оргазма и эякуляции: его член увял, они отпрянули друг от друга. Марина поднялась с грязного пола. Ничуть не смущенная тем, что только что между ними произошло, отправилась с Костей на кухню. Там он заваривал ей чай. В тусклом свете электрической лампы она казалась такой же бледной и безвкусной, как несколько мгновений назад приключившаяся между ними ни ему, ни ей не нужная вязка.

На следующее утро кавалер этот немало бахвалился перед остатками компании, что вчера он не только побухал, но и поебался. Марина рассказ его слушала — не протестовала, и даже казалось, что она тайно гордится тем, что является сегодняшней героиней разговора. Дескать, вот она как вчера отличилась.

Из-за моей отчаянной привычки находить прекрасное в уродливом, она казалась мне неприятной и скользкой лягушкой, но одновременно красивой, беззащитной и родной.

Второй раз я встретила ее в неуютное для себя время. Холод на улице. В душе пустота, Себя она чувствовала приблизительно так же. Одиночества притягиваются, но не для того, чтобы от одиночества избавиться, а для того, чтобы его приумножить.

Растерянная, она стояла посреди платформы станции метро, кажется, «Баррикадная», поток спешащих пассажиров огибал ее, оставляя — неприкосновенной, будто она была — табу. Я узнала ее не сразу. Лицо ее было красиво, но — беспристрастно — на нем хотелось нарисовать страдание. Тогда она стала бы еще красивее. Вертикальная морщинка, что пересекла бы ее лоб, углубившиеся носогубные складки могли сделать ее выразительней. Человечней. В маске перенесенного страдания, застывшей тоски выразилась бы истинная ее красота, но об этом я подумала позже. Тогда же, на «Баррикадной», меня привлекли из закутков памяти извлеченные и узнанные ее русая, до густых бровей челка, капризные губки.

Посреди превращенной в гвалт, многоголосой человеческой речи и свиста уходящих электричек я, минуя приветствие у нее спросила:

— Где ты живешь?

— Нигде.

— Хочешь — у меня?

— Давай, — устало согласилась она.

Мы спали обнявшись на моей продавленной кровати. Проснувшись, тихо целовались. Между нами была настоящая нежность. Ее губы были мягкими и послушными, сама она — душистой и покладистой.

Бывают дни, когда ничто не происходит. Такие дни были у нас с Мариной. Ничего не происходило, вдвоем, в окружении зимы, заснеженных дорог, деревьев и домов, мы чувствовали себя спокойно. В полной гармонии с собой, в кажущейся гармонии друг с другом. Мы просыпались поздно, не раньше полудня. Передвигались медленно. Никто никуда не спешил и тем более не желал появляться на улице.

В первый же день Марина немногословно рассказала мне о том, как совсем недавно влюбилась в мужчину много старше ее. Поначалу все это казалось ей лишь забавной игрой. Она просто хотела увидеть его член. А он был не из тех, кто бросается на первую встречную. Потому ей из себя пришлось состроить недотрогу, что лишь немного, самую малость, им увлечена. Внимание ее скупое было воспринято тем мужчиной как вызов, и он употребил немалый арсенал мужских уловок, для того чтобы, выражаясь стандартно, ее добиться. Таким образом, задуманное у Марины получилось, но осложнением выполненной задачи явилось то, что она сама оказалась в него безнадежно влюблена. Почувствовав потребность в нем ежеминутную и ежесекундную, презрела природный свой медлительный характер, навалилась на него фейерверком искренности, состоящим из истерик и нервозности, густо приправленной всевозможными претензиями.

Подобный коктейль возлюбленный терпел недолго: мягко и осторожно ретировался, оставив Марину с нерадостными домыслами: неужели она недостаточно хороша, что возможно было так грубо ею пренебречь? Ведь она никем до этого серьезно не увлекалась. Так, глупости — одни потрахушки. Берегла себя, свои чувства, и на тебе — такое скотство! — выбрала довольно неказистый по общим меркам экземпляр, который до смерти должен быть счастлив, что она, воплощение молодости и красоты, вниманием своим его облагодетельствовала и — какая, елки-палки, дрянь — была им так жестоко отвергнута.

Иллюзии, под началом которых мы находимся всю жизнь. Я смотрела на нее, совсем на меня непохожую, и воображала, что ею пережитая ситуация ничем не отлична от моей. Следуя дальнейшему выводу, я размышляла о том, что она и я — почти неотличимы, потому как находимся в едином времени, зализывая одну и ту же рану. Мне не хотелось ни думать, ни знать о том, что прожитое она наделяет совершенно другим смыслом, нежели я. Что она делает иные выводы. Что она будет поступать иначе. Мне была нужна не общность, мне была нужна неотделимость — Марине же этого было не нужно.

Грамотность не означает способность к чтению, глаза не обеспечивают потребность к видению, наличие нормального слуха не означает способности слышать. Это лишь навыки, посредством которых возможно увидеть, услышать… При условии — если способен. Марина была не способна. И я не могла ей это объяснить. И даже не потому, что информацию эту она бы не восприняла. А скорее оттого, что сама не желала в Маринину категорическую от меня разность — верить. Для меня соитие было жизнью — содержанием, имеющим форму, для меня соитие было сосудом, нотой, жестоким божеством. Для нее же — соитие было лишь средством. Средством для того, чтобы в лучшем случае удовлетворить свои физические потребности, средством для того, чтобы добиться расположения, получить что-либо, если не материальное, то просто получить. И я, и она были хищницами, но разной породы. Кто из нас кровожадней, не знаю: она хотела со своей жертвы содрать шкуру, я — выгрызть сердце. Потому и молчание наше было различным: мое — полярное, а ее — отрицательное. Я принимала в себя иное тело, иного человека ипыталась получить наслаждение, она получала и за это требовала. Я была корыстно бескорыстной, она бескорыстно корыстной.

Молодые, раненые хищницы, мы зализывали свои раны неспешно. Передвигались неслышно. Не так много нужно действий для поддержания жизни: проснуться, встать, прошествовать в ванную. Вымыться — вытереть тело — высушить волосы — утренние хлопоты одни из самых сложных. Приемы пищи. Небольшие прогулки. Сон. Соблюдение этих правил гарантирует нормальную жизнь, все остальное лишь занимает промежутки между ними и является не столь обязательным.

Промежутки эти мы заполняли ласками — с кожи друг друга, объятиями и поцелуями, словно ластиком, стирали перенесенные нами обиды. Несмотря на то что Марина была покладистей, а я — агрессивней, первой всегда начинала она. Подходила ко мне близко. Касалась моей шеи пальцами легонько, будто случайно — затем был ее поцелуй. Она дышала жарко и влажно, язык ее проникал в мой рот так напористо и сильно, что казалось, будто она хотела затолкать мне его в глотку, будто имела желание всю меня наполнить, до отказа, своим языком. Ее слюна была сладкой, будто патока, душистой, словно ежевичный компот. Груди ее были развитей моих, тугие и налитые, с маленькими, упругими бледно-розовыми сосками. Живот упругий. Мягкая ложбинка. Я осторожно раздвигала ее ноги, чтобы присосаться к ее перламутровому розовому мясу. Ее малые половые губы были тонкими и узкими. Напоминали крылья стрекозы, клитор же был упрямый круглый бугорок, при возбуждении он выдавался значительно. Она не любила, когда я всовывала в нее посторонние предметы, отвергала даже мои пальцы:

— Твоего языка мне достаточно. — Кончая, она скулила, как маленький щенок.

Я навсегда запомнила ощущения, что исходили от нее по направлению ко мне. Она подолгу могла лежать на диване в неподвижной позе — марево лени испарялось от кожи. Небрежно одевшись во что-то распахивающееся и бесстыдно оголяющее свисающую грудку и заросший густыми русыми волосами лобок. Как-то раз, запустив руку в ее заросли, я с вопросительным оттенком сказала: скорей всего, эти ее волосы, такие пышные, такие курчавые, никогда не знали ни бритвы, ни ножниц? Марина, не отвлекаясь от своей лени, головой кивнула. Мол, конечно.

Масти она оказалась обманчивой: в зависимости от освещения была то блеклой и тусклой, то вдруг ангелом чудесным, что внутри хранит искру небесную и от этого сиянием исходит изнутри. Кожа ее, бледная, была плотной, зачастую от наших ласк становилась на ощупь влажной. Первые несколько раз мне было неприятно, но вскоре я привыкла, и эта ее физиологичная особенность стала привычной, приносящей некий шарм. Потребность в регулярно принимаемом душе она не испытывала: забродивший запах ее подмышек, несвежий, как вредной плесенью пораженный мякиш хлеба — я утыкалась в него головой и блаженствовала. Благо, что она не препятствовала, ничему не препятствовала — покорная.

Милая. Мне в ней все казалось милым: и на редкость некрасивые, широкие, узловатые пальцы ног; и выражение ее глаз — отсутствующее. Но что бы она ни делала, каждое ее движение оказывалось бесстыдным. Словно забывшись в глубоком сне, она могла поудобнее принять позу, и не секунду, и не две, а долгие минуты зиять своей расщелиной. Рот ее, красивый, с сочными губами, казался запрограммированным на вечное, но опять-таки ленивое движение. Ему было необходимо что-то жевать. Флегматичность ее меня ничуть не раздражала, глядя на нее, меня душило восхищение от того, что, оказывается, можно в таком вот темпе прожить всю жизнь.

Мы мало говорили друг с другом. Казалось все, что могли, уже друг другу при первой встрече рассказали. А теперь — разговоры лишние не имели никакого значения. Каждая из нас никуда не стремилась и ничего конкретного не хотела. Подчиненные нашим тусклым биологическим импульсам, мы были словно две тени. Две пародии на существование. Я — она — телевизор — окно.

Раз в неделю Марина уединялась в ванной. Набирала воду, вспенивая пену, — запах ванили был ее любимым. Сидела там подолгу, пока ладони и пальцы не становились морщинистыми. Вытиралась. Оставляя мокрые следы, неспешно отправлялась в комнату, ложилась поперек кровати, свесив ноги — кожа ее бело-розовая источала парфюмерный аромат. Я приходила к ней. Раздвигала ее ноги. Прижималась губами к ее вздрагивающей плоти, языком дразнила ее соленый клитор.

Сочетанием сдерживаемой стыдливости и порочности она доводила меня до исступления. Она развратно раскрывалась вся: влагалище, анус и рот ждали меня. Изгибаясь она, шептала непристойности, но всегда до и после смотрела на меня беззащитно и как-то наивно. Я всегда ощущала греховность связи с ней. Запретность. Наша однополость, скорее всего это, а не мнимое «родство душ» — вновь и вновь притягивали меня к ней.

Держа ее в своих объятиях, я грезила о том, что она — есть мое отражение.

«Же ма пель Ма-ри-на», — училась она французскому. Смешно вытягивая губы, глядя ровно мне в глаза, произносила она. Искаженное французским произношением ее имя звучало для меня мелодией — меланхолично и тягостно протяжно. Густые и одновременно прозрачные звуки, что по произнесении их мгновенно таяли, не оставляя ровным счетом ничего: ни привкуса, ни впечатления. Прозрачные, пустые звуки.

Марина не была тем человеком, в котором я испытывала истинную необходимость. Невзирая на сходство недавно пережитых жизненных ситуаций, ощущения от жизни и общей рефлексии, она не была мной. Она не была даже десятой частью меня. Она была лишь обманом, красочным миражом…

Она исчезла так же, как появилась. Кажется, я тогда выпила. Встретила какого-то знакомого и с ним вместе выпила. Марина сидела на кухне в привычной своей лени, в обычном молчании. Я больно схватила ее запястье, подняла. Она стояла и холодно смотрела мне ровно в глаза, мы были с ней — одинакового роста. Я схватила ее за левую грудь, сжала ее крепко, изо всех сил, пока Марина не вскрикнула от боли. Посмотрела на меня — зрачки расширились, глаза оливковые стали казаться черными. Дикая кошка. В едином движении я прижалась ртом к ее губам, запрокинула ей голову, стянула свою юбку. Медленно терлась о нее, наблюдая, как Марина заражается моим возбуждением.

— Становись на колени, — приказала ей я. Повиновалась.

Ненасытно и бешено я тычусь своей пиздой ей в лицо. Нос ее, губы. Язык, ставший вдруг таким вертлявым.

— Ненасытная сучка! Хочешь еще? — шепчу ей, пока она давилась моей плотью.

Опрокинув ее на пол, продолжаю трахать своей пиздой ее рот, Марина давится и кашляет, я — кончаю. Слезаю с нее. Грубо снимаю ее трусы, синтетические кружева царапают ее нежное тело, оставляя ярко-розовые полоски. Хлопаю наотмашь по ее заднице. Марина тихонько охает. Воспринимаю это как знак одобрения. Смачиваю пальцы — указательный и средний — засовываю ей их в жопу. Аккуратно. Пизда ее хлюпает от возбуждения. Щипаю и тру ее клитор, до тех пор, пока с рыдающим воплем Марина не заливается выделениями.

Ухожу в душ мыться — возвращаюсь — ее нет. Кричу, зову, ищу — не отзывается. В квартире нет и слабого признака ее пребывания. Исчезла точно так же, как появилась — внезапно и непредсказуемо. В отместку мне или на память, прихватила с собой мой самый лучший лифчик.

Первое время я ужасно на нее злилась. Мне хотелось осыпать ее ругательствами. Обвинять в дурном своем настроении. Но за что мне было ее укорять? За то, что она захотела двигаться относительно собственной жизненной орбиты? Ведь только в этом была ее вина.

Я скучала по ней не неделю и не две, а много больше. Она была неотделимой от меня частицей, которая пропала, оставив одну. Оставив страдать.

Два года спустя я неожиданно с ней встретилась. Пьяной она была — в стельку. Стояла около таксофона, хотела, вероятно, кому-то позвонить, но нарушенная алкоголем координация движений не позволяла. Я пришла ей на помощь — за нее опустила монетку. Она медленным движением подняла голову, посмотрела на меня — свою благодетельницу. Узнавание меня было также — медленным:

— А, ты, — наконец-то сказала она. И вдруг уткнулась мне в плечо и заплакала.

Слезы ее были горячими, как кипяток. Обжигающими. Целуя ее левый висок, вдыхая душок ее сладковатого парфюма, смешанный с перегаром, я думала о том, что, сбежав от меня, она была права. Вопреки всем моим желаниям она никогда не смогла бы даровать мне ни счастья, ни покоя. Ровно так же, как и не могла бы взять это у меня. Сколько ни сжимай ее в объятиях, сколько ни впивайся в ее губы — безрезультатно: ни радости, ни умиротворения. Ни для нее, ни для меня… Ошибка… мутная, неясная, лишенная драматургии и всяческого смысла.

ЖЕРТВА ТРЕТЬЯ

Было приблизительно часа три ночи. В рубрике «Лидеры» в онлайне я неожиданно обнаружила Виталия Шадхова. Он был психологом. Одно время он снискал кратковременную популярность, написав книжку об особенностях взаимоотношений полов. Книга эта была поверхностной, вторичной и пустой, но вышла она в то время, когда общество испытывало неутоленный, волчий аппетит к данной теме. Потому какое-то время автор щедро купался в лучах славы и выглядел настоящим гуру в подобных делах. Его приглашали на радио и телевидение, его именем пестрели газетные и журнальные статьи. Потом, как водится, все успокоились. Автор же ничем более интересным не разродился, и о нем забыли.

В настоящее время Шадхов был стар, а потому мог быть мудр — так я наивно посчитала. В анкете своей он сообщал, что вот уже как три года был вдовцом. От потери близкого человека он — немало страдает, но не отчаивается. Познакомиться хотел с парнем-девушкой от 18 до 60 — с любым интересным человеком. В качестве резюме он дежурно и мажорно восклицал: «Жизнь — прекрасна!»

Настроение мое в тот поздний час было полно и надежды и отчаяния одновременно. Мне вдруг сентиментально показалось, что Шадхов сумеет меня понять. И я впервые за весьма долгий период написала то, что по-настоящему в тот момент думала:

«Зачем вы врете: сами же знает, что жизнь — это дерьмо! Кого вы здесь надеетесь встретить — бодрых и отзывчивых? Здесь лишь закомплексованные, запутавшиеся в себе, никчемные и ущемленные дураки, для которых высшей мерой понимания мира является собственное ограниченное и кастрированное мнение.

Я — молода. Выгляжу так, что Клаудия Шиффер и Наоми Кембелл могли бы быть моими служанками. Но я — подыхаю от одиночества! Нет, в физическом смысле я не одинока. Вокруг меня всегда кто-то невнятный, в большом количестве. Быть наедине с самой собой мне — комфортно. Но изнутри меня сжирает пустота. Мне некому отдать скопившуюся нежность. Я не знаю, почему так получается и кто мне начертал такую глупую судьбу: все, в кого я по-настоящему влюблялась, от меня бежали. Почему? Только не говорите мне тысячу раз слышанные общие фразы, дескать, я выбираю не тех в качестве объекта обожания».

Ответ на мое послание пришел незамедлительно, но содержание этого ответа меня расстроило:

«Нет, что вы, я не буду говорить вам общих фраз. Я вас сейчас уже боюсь. Виртуально. А вы говорите о реальных встречах. Могу понять, почему многие убегают от вас. Я их понимаю, вот я — человек выдержанный, а — убегаю! Желая вам, конечно, самого доброго. Я же всем людям этого желаю».

«И после этого вы претендуете на звание психолога?»

«Нет, что вы, что вы, я ни на что не претендую! Еще раз вам всего доброго», — ответил мне Шадхов.

Следите за движением моих пальцев — на белой облупившейся стене я буду тень воссоздавать и оживлять ее: час дня и переулок узенький, запруженный машинами. Осень ловко расправилась с листвой: голые ветви — для этой поры вполне нормальные — банальные и черные — пахнут, должно быть, обычным запахом мокрой коры. Но чувствую я не уныние: привкус надежды на нечто, простите за пошлость, «пикантненькое» настырно скребет мое ждущее пряностей нёбо. Лет пять или пару назад в подобные минуты бесцельной прогулки внимание мое скорее всего привлечено было чем-то неодушевленном, к примеру разлапистой и уродливой ветвью дерева, опасно нависшей над крохотным и нелепым домишком, и воображение мое — прихотливое — стало бы жадно выглядывать на той ветви драконью чешую и ноздри, от которых смрадное должно исходить дыхание. И сам дом меня немало бы позабавил — строение его нелепое — крохотный квадратик с округлой пристройкой и окна маленькие, с дребезжащими стеклами, промеж которых юркие скользили сквозняки. Но ныне не это: иное меня привлекает — около кованых ворот у этого самого неказистого домишка стоит щуплый, не знаю скольколетний, юноша (монашек, послушник, прислужник — опять-таки не знаю). Нелепо одетый (точностью названия его одежды также себя утруждать не желаю), обеими руками держит фанерную коробку с прорезью для монет. Некрасивое лицо паренька щедро украшено налетом глупости и затаившимся бахвальством. Глаза он старается держать распахнутыми, с выражением — «наивно», какая-то заученная препротивная улыбка снисхождения прозрачной гадиной вертится на его тонких губах. Ветер, осенний, промозглый, треплет подол его платья. Несчастное существо — с узким личиком подхалима, изнуренный тайным онанизмом и изъеденный собственной глупостью — блеклый самец вида человечьего. Образ его, что был на самом деле — нейтральным, казался мне в тот час — нестерпимым.

В проулке том, нервничая, я поджидала профессора Шадхова. Небольших литературных высот стоила та лесть, что я разлила по его душу на следующий день на том же самом сайте, войдя туда, под другим ником, естественно. Я написала, что являюсь верной его поклонницей, что я читала все его книги и самого его, невзирая на преклонный возраст, считаю интересным мужчиной. Сообщение подкрепила своей новой фотографией. Сердце старика было тронуто. Он взмолился о том, чтобы я ему позвонила. Разговор о погоде, буддизме, переселениях душ и прочих нейтральных темах был недолгим. Через несколько минут общения профессор прерывистым шепотом спросил:

— Во что ты сейчас одета, деточка?

«В карнавальный наряд палача», — подумала я, а вслух сказала:

— Ничего особенного: топик с голенькой спиной и джинсы.

— Джинсы, наверное у тебя узкие. Обтягивают твою попочку и коленки. Острые коленки.

— Да.

— О, ты моя девочка, — на том конце провода раздался вздох облегчения.

«Сколько ж можно ждать?» — начинаю я злиться. Но вот наконец-то появляется Шадхов. Он учтив:

— Извини моя девочка, пришлось задержаться, — улыбается, направляет меня к своей машине, кладет свою руку на мою поясницу.

«Кто мне объяснит, неужели близкое общение только и состоит в том, чтобы поебаться? Странная все-таки вещь — трение слизистых оболочек», — думаю я, разглядывая потолок в квартире Шадхова, покуда тот трудится надо мной с ученическим прилежанием и ненужным мне желанием «доставить мне удовольствие».

«Секс со старцем с коротким промежутком второй раз за месяц? Не становится ли это для тебя привычкой? Смотри, а то: «Привычка свыше нам дана — замена счастию она», — думаю я, принимая в рот член Шадхова. Сосу его крупный с остроконечной головкой член. Хороший, кстати, член. Рекомендую.

Сосу долго. Однотипно. От монотонности своих движений самой себе становится тоскливо. Ни с того ни с сего вдруг начинаю испытывать желание, чтобы Шадхов меня немножко поистязал. Отрываюсь от его хуя. Разворачиваюсь к его лицу жопой, прошу: «Пощипай меня». Шадхов — озадачен. Совершает какое-то неумелое и трусливое движение.

— Не так! — выкрикиваю я.

— Покажи как надо? — смиренно говорит он.

— Хорошо, — говорю я, — становись передо мной на колени. Нагибайся.

Профессор послушно выполняет мою команду. «Ну вот, — думаю я, — а ведь уважаемый человек! Ученый, психолог. Студентов учит уму-разуму. Видела бы тебя сейчас аудитория!» Я сжимаю руками его ягодицы — потертые временем, дряхлеющие половинки. Сначала легонько. Потом сильнее, сильнее, мои когти впиваются в его податливую плоть. Вырывается, обиженным голосом выкрикивает: «Мне больно!»

Да брось ты, — отвечаю я, — бывает и хуже. Бывает, когда ты томишься, маешься одиночеством, а тебе срут в душу, — с таким вот подростковым пафосом отвечаю ему я и с размаху пятерней шлепаю его по заднице.

Шадхов кажется растерянным, он смотрит на меня влажными глазами ребенка.

— Это всего лишь игра, расслабься, — уговариваю его я. — Тебе понравится, расслабься.

Стягиваю с себя чулок, делаю петлю. Надеваюему на горло.

— Не бойся, — говорю я, — будешь моим милым животным. Лысенькой псинкой!

Голая расхаживаю по его квартире, тяну профессора за собой. «Пиздец! Клоунада на выезде!» — думаю я, замечая свое и его отражения в зеркале. И зачем только природа людей создала, чтобы они вот такой вот херней занимались? Останавливаюсь. Не убирая с шеи Шадхова импровизированного поводка, подлезаю под него, похотливая сучка. Ложусь прямо на пол. Шадхов всовывает в меня два или три раза. Я выскальзываю из-под него, хватаю свою туфлю, начинаю колотить по его заднице, сначала легонько, потом сильнее. Левой рукой дрочу ему.

Шадхов чуть ли не визжит от удовольствия.

— Нравится, тварь? Нравится тебе, милый, добрый дедушка? — с улыбочкой спрашиваю я.

Профессор, войдя в роль, поскуливает.

— Это только начало! Сейчас ты у меня обосрешься от удовольствия! Поверь на слово — имею опыт, — говорю я.

Смочив слюной тонкий стилет каблука, засовываю ему его в задницу. Осторожно. Опасно и осторожно. Кручу в его кишке туфельку, как ручку шарманки.

— Ну что, засранец. Кончить хочешь? — спрашиваю и перестаю ему дрочить.

Он думает, что это тоже продолжение игры:

— Да, девочка моя! Да, моя маленькая волшебница! — от вожделения закатывая глаза, стонет он.

— Ах ты, старая скотина! Неужели тебя в детстве уму-разуму родители не учили, что не гоже ебаться стареньким с молоденькими?

— Солнышко мое, поцелуй мою писечку. Ну поцелуй меня там! — стонет Шадхов.

— Сейчас, — говорю я ему и берусь одной рукой за хуй, немного наклоняюсь, отпускаю туфельку, глубоко засунутая она из него не вываливается.

Профессор извивается жопой. Туфля в ней забавно качается вправо и влево. Беру свою пилку. Неожиданно и резко по его члену — раз! Готово! Шадхов орет от боли. Орет от ужаса:

— А-а-а-а! Сука! Блядь! — давится он ругательствами. Булькает, хлюпает слюной, руками хватается за свой обезображенный орган.

— Да знаю я. Я такая. Я — знаю, — приговариваю я и режу ему глотку.

В который уж раз дивлюсь тому, что я — знатный мясник. Но эмоций, к сожалению, не лишенный. Меня немножко трясет. Руки и ноги — нехороший тремор.

Иду в ванную. Моюсь. Приятная теплая водичка. Она меня успокаивает. Беру кусок мыла. Неплохо пахнет. Намыливаюсь, мягкая пенка на моей коже. Ни с того и ни с сего вдруг вспоминаю исторический факт: в концлагере «Вороний мост» офицеры под местной анестезией отрезали самым красивым узницам руки и ноги. Некоторым только ноги. Полностью «обесчлененные» девушки назывались подушками, а наполовину — те, что оставались с руками, — полуподушками. Холеные офицеры собирали их целые коллекции. Кормили их. Поили. Гладили. Использовали за это, конечно — бесплатной заботы же не бывает. Клали их рядком и — давай по очереди. В эту тык и в эту тык. Обменивались ими, как марками. Развлекались как могли, в холодное военное время.

«Сохраните меня в чистоте и непорочности — девы иерусалимские», — молюсь я, подходя к несчастному Шадхову. Выдергиваю туфлю из его жопы — золотая шпилька в стразах и дерьме…

«Старый засранец! Только не ври, что тебе было неприятно! Мне даже показалось, что, когда я его отрезала, ты эякулировал! Такого ты еще не испытывал! Дряхлая вонючка! Или же это лишь моя буйная фантазия?»

— ворчу я. Не знаю. Но вот то, что ты, Нора Рай, разговариваешь с умершими, — это действительно попахивает клиникой. А еще с собой разговаривать — тоже, знаешь ли, никудышный признак. Пойду помоюсь. Еще разик. Вместе с туфелькой своей любимой. Потом вернусь домой и меня окружит всеобщее молчание. Я уже не завидую Теду Банди — я все про него поняла: не обладал он никакой изворотливостью. И даже особенно не заботился об осторожности. Невидимка-полубог: он так же, как и я, до поры до времени на фиг не был нужен ни социальным институтам, ни остальным сообществам, собратьям, индивидуумам и прочим.

СПОКОЙНО И… ХОРОШО…

У меня зазвонил телефон. Угадайте: «Кто?» С трех раз… Ага — она, она — Ядвига… Порочное дитя, присосавшееся ко мне так же, как и я к ней. Она и я — мы друг друга избегаем, тянемся. Мы друг друга — любим-ненавидим. Она пакостная и завистливая, великодушная, лживая и честная. Она всегда готова меня подставить и всегда готова меня спасти. «Когда-нибудь, в старости, мы будем жить вместе», — периодически напоминаю ей я и глажу по волосам. «Мы будем двумя мерзопакостными, шаркающими старушками. Моя родимая, моя ранимая Ядвига — душа твоя и мысли — нежные цветы, что для обороны своей хрупкости надежно поросли шипами».

Занятые увлекательной работой, ее родители мечтали, чтобы она была хорошо образованна. Потому она торчала в элитном интернате, среди конченых, избалованных психов, никому не нужных, брошенных на заботу коллектива выблядков. Тщедушную, противненькую Ядвигу нянечки, воспитатели и преподаватели терпеть не могли. В шестилетием возрасте за какую-то крошечную провинность самая красивая воспитательница отодрала Ядвигу за ухо с такой силой, что у нее пошла кровь из мочки и остался шрам. Ядвига, не понимая истоков этой агрессии, обиду свою никак не могла позабыть. Рассказать же о случившемся кому-либо, поделиться своим переживанием и поплакаться ей почему-то казалось делом стыдным. Злость свою она в себе держала долго и не успокоилась, пока во время тихого часа не пробралась в комнату воспитательницы и не нассала в ящик с ее вещами, что та по неосторожности забыла запереть.

Ядвига была маленькой гадиной, затравленным зверенышем, искалеченным котенком — она била все, что могла избить. Вступала в схватку даже тогда, когда силы были явно неравны. Кусалась, царапалась, плевалась — изо всех своих немощных сил. Синяки, ссадины, вывихи были для нее — привычны. Практика драки у нее была большая — наяву выучила самые болезненные, слабые места человеческого тела. Подрастая, поняла, что ей даже не надо изображать из себя крутую, она ею и является — отдубасить какую-нибудь домашнюю курицу, выросшую в уюте и тепле, при мамочке, да при папочке, не составляло для нее никакого труда. И более того — ей это нравилось.

После какой-нибудь очередной стычки, которую Ядвига устраивала раз в месяц — это точно, она неизменно мне каялась в том, что пора бы ей расстаться с этой глупой детской привычкой.

Многозначительную выдерживала паузу и пускалась в пространное рассуждение о том, чем именно она сможет заменить это удовольствие, что уже привыкла получать в таком виде.

Вот и в этот раз взбудораженный голос Ядвиги вещал:

— Короче, я не занимаюсь оправданием, но она первая на меня напала.

— ????

— Ну ладно. Сучка эта не напала, она просто косо на меня посмотрела. А у меня, понимаешь, настроение в этот вечер было — омерзительное, даже не помню, кто мне его испортил, так что не хуй было ей на меня пялиться!

— Хватит оправдываться, — равнодушно говорю я и готовлюсь к обстоятельному рассказу Ядвиги о ее подвигах. Мне — не привыкать.

— Так вот, я выждала момент, пошла за ней в туалет, — продолжает Ядвига, — благо, что там никого не было, — подошла сзади и схватила за патлы. Ебанула со всей силы башкой ее о кафель — так, что у нее кровь пошла носом. Выхожу спокойно, иду к барной стойке начинаю пить свой «мохито». И вдруг замечаю, что идет эта красавица, а с ней какой-то суслик татуированный. Девочка зажимает нос, вся в слезах и показывает на меня пальцем. Возлюбленный ее подходит ко мне, толкает в плечо, сильно толкает, так, что я чуть не падаю со стула: «Ты что же, сучка, такое вытворяешь?» — орет он, перекрикивая шум и музыку. «Ну так чё, пойдем выйдем?» — говорю я ему. Он смотрит на меня, и у него явно происходит сбой в системе: перед ним стоит девка, без пяти минут красотка, и вот так вот с ним резко, как мужик, разговаривает. Секунду-другую он колеблется. А вокруг нас — уже толпища, и все — пялятся. Девка хнычет — ждет отмщения: «Ну бля, пойдем, убогая», — говорит мне этот суслик. «Не по-мужски так с девушкой разговаривать», — говорю ему я. «Ты, ты — сучка!» — срываясь на истерику, орет его краля и пытается меня стукнуть.

Я направляюсь к выходу. Он идет за мной, девка за ним. Выходим на улицу. Темно, легкий морозец. «Может, извинишься?» — спрашивает меня этот хилый. «Да, мне ее извинения на хрен не нужны! — верещит эта потаскушка. — Врежь ей по ее раскрашенной физии!» Мужик смотрит на меня, колеблется, я улыбаюсь. Он подходит ближе и вдруг хватает меня за волосы бьет лбом о коленку. У меня просто искры из глаз посыпались!!!

— Ядвига, короче, ты победила, — останавливаю я насыщенную внутренними диалогами и экспрессией ее исповедь.

— Ты еще спрашиваешь?

— Понятно, но тебе, подруга, пришлось нелегко.

— Да, представляешь, нос весь распух, выгляжу не лучше битого боксера. А мне срочно нужно в Питер. Может, со мной? В качестве медсестры и группы-поддержки?

— Извини, подруга, не имею лишних средств, — ответила ей я.

— М-да? Жалко… Ладненько, извини, что разбудила.

— Ничего, я тебе это припомню. А на нос свой льду и яда какого-нибудь налей.

Вдохновленная словом «Петербург», пытаясь заснуть, предаюсь воспоминаниям об одном из жителей этого города, что позапрошлым летом в Москву приезжал постоянно.

Мне было с ним не весело. Но и не скучно. Как-то просторно. Петербуржец этот безо всяких усилий «затащил меня в постель» — так вот пошло он выражался, что я могу поделать.

Я познакомилась с ним в тот период, когда переживала тот памятный разрыв с человеком, имя которого предпочитаю не вспоминать, да уже и не помню. Спустя всего лишь три дня с нашей первой встречи петербуржец признался в любви. Признание это было адресовано не совсем мне. Он признался мне в том, что давно влюблен в другую. Это было для меня неприятной неожиданностью. Все-таки мне хотелось думать, что петербуржец хотя бы немножечко, но мною увлечен. Оказалось иначе. Он искреннюю и душераздирающую мне рассказал историю о том, как жил с девушкой и была она ему ни так и ни сяк. Однажды он добровольно по собственной инициативе решил с ней расстаться.

Прошло немного времени, в лучших традициях мелодрамы, он узнал, что она беременна. При этом девушка та весьма отчаянно ему заявила, что лично он не имеет к ребенку никакого отношения и что сейчас живет с другим и все у нее замечательно. Выслушав эту речь, он понял, что всерьез в нее влюблен.

Я внимательно выслушала его историю. Сначала расстроилась. А после вдруг — обрадовалась. Оказывается не я одна сумасшедшая — это раз. А во-вторых, я поняла, что желания наши — мне быть с другим, а ему — с другой, сексу между нами — не помеха.

Свидания наши были довольно однообразны. Мы встречались неподалеку от его дома. Я неизменно опаздывала, он терпеливо ждал. Мы шли к нему. Ехали на лифте. Он открывал дверь. Я первая заходила в квартиру. Скидывала туфли. Он предлагал мне тапочки. С плохо скрытой иронией от его предложения я всегда отказывалась. Не представляла себе симбиоз моих декольте, чулок с кружевной резинкой и тапочек. Далее я шла на кухню. Там петербуржец весьма неплохо готовил для меня и поил вином.

Его звали Юра, он был болтуном и ужасающим зану-у-удой. Он мог пространно и обстоятельно, не торопя ни слов, ни времени, рассказывать мне о том, как ужасно он скучает по своей пассии, какие действия он предпринял, и какими подарками в надежде на то, что та одумается, он ее осыпал и сколь изощренно она его в последний раз отвергла. У меня хватало мозгов, чтобы не распространяться о своих собственных страданиях. Я поддакивала, и угукала, и ерзала на стуле в ожидании, когда же он наконец-то наговорится и приступит к делу.

То, что при мне он часами говорил о другой, нисколько меня не оскорбляло. Задевало, но вовсе не по причине честолюбия, дескать, как же он смеет так бесстыдно и откровенно трахать меня и в моем же присутствии говорит о другой с настоящим трепетом и нежностью, и наверняка, когда входит в меня представляет, что я — это Она. Просто во время его рассказов-пересказов о тоске по Ней вдруг случались моменты, когда петербуржец становился моим голосом и языком: он вслух высказывал те же самые переживания, которые и я испытывала когда-то. Я прикрывала глаза и представляла, что напротив меня сидит не этот, а другой. И в эти минуты частота моих ощущений скакала нервным зигзагом от ощущения блаженства (ведь это невероятно, когда один человек вслух высказывает то же самое, что чувствуешь сама) до злости и отчаяния, что напротив меня сидит не тот, который нужен, а грубый его заменитель.

Когда же петербуржец окончательно доставал меня своими разговорами, я раскрывала окно и садилась на подоконник. Закуривала сигарету и болтала босой ногой. Выпускала дым в окно колечками. Он продолжал что-то там свое беспрестанное «бу-бу-бу» говорить, но гул проносящихся мимо машин благополучно пожирал его слова. Я смотрела на алевший от закатного солнца краешек неба, и мне было покойно и хорошо. Соседи из напротив стоявшего дома с удивлением смотрели на сумасбродную девицу едва ли не по пояс высунувшуюся из окна, а петербуржец испуганно кричал, чтобы я побереглась, потому как восьмой этаж — это не шутка! Это очень высоко!

Когда сигарета догорала до окурка, я закрывала окно и шла в ванную: мыть испачканную о закопченный сажей подоконник руку.

Конечно, имея связь со мной, петербуржец помимо того, что благодарно изливал свою душонку, немало тешил свое мужское тщеславие, а то как же: такая телочка с упругой попкой и длиннющими ногами любого порадует, к тому же он наверняка был убежден в том, что невероятно мне симпатичен и я в нем еще как — о-го-го как! — заинтересована. В этом своем убеждении он был не совсем не прав: с моей стороны связь с ним действительно имела некую заинтересованность и даже почти наркотическую зависимость.

Он не был обладателем идеальных рук и губ. Он не относился к числу тех, от чьих прикосновений и объятий время замирает. Но то, чем он был одарен, стоило многого.

Его член был совершенным божеским созданием, словно по мерке сотворенный специально для меня. До пресловутого этого петербуржца я и представить не могла, что такое возможно. Но это стало ясным и очевидным с первого раза, едва он только-только вошел в меня. Ни больше, ни меньше: идеально заполнял мое влагалище. Входил в меня, как в узкую перчатку: точно впритык и помещался там весь. А стоило его обладателю совершить несколько вполне однообразных движений, как я испытывала настоящий, а не вымученный долгими стараниями и скаканиями, сильнейший оргазм. Свихнуться можно: то, над чем обычно бились десятки более интересных, более красивых, более умных мужчин, у этого зануды с туманных берегов Невы получалось легко и естественно. Причем сам он не прикладывал к этому никаких особенных усилий. Попросту втыкал в меня, и все.

Пытаясь понять причину, я детально рассматривала его орган. Широкий у начала, снабженный крупными и крепкими яйцами, он немного сужался к головке. Вероятно, поэтому его вхождение в меня было таким простым и одновременно ощутимым. Сосать этот член было неудобно. Из-за широкого его основания мне никак не удавалось захватить его полностью и почувствовать, как головка касается задней стенки нёба. Но для влагалища этот член был идеален. Я мимо пропускала все его неуклюжие поцелуи и ласки, раздвигала ноги и нетерпеливо ждала, когда же он в меня войдет.

После того как петербуржец кончал, я, невзирая на все его уговоры, старалась как можно скорее смыться. Потому что те разговоры, которые возможно было вытерпеть в качестве прелюдии, — совершенно невозможно было вынести в качестве послесловия, ибо стоило мне чуток замешкаться, как он начинал донимать меня такими расспросами, от которых становилось тошно.

Например, он мог меня начать пытать: счастлива ли я вообще по жизни? Не получив от меня вразумительного ответа, пускался в рассуждения о том, бытие ли определяет сознание либо наоборот — сознание строит бытие. Причем он говорил «бытиё», что не могло меня не раздражать. А бывало и того хлестче: у него хватало глупости пускаться в воспоминания о своей пассии. Которую я в порыве лести назвала зачем-то красавицей — хотя она была — бурундук бурундуком и до которой мне было до лампочки. Потому я, приняв душ, поспешно одевалась и, невзирая ни на какие уговоры, стремительно уходила.

Уходила в состоянии, близком к абсолютному счастью: ноги в коленках немного дрожали и поясницу ломило, мыслей же не было никаких. Лишь ощущение, что я иду по улице, разъебанная насквозь. Протраханная от горла до кончиков пальцев. Счастливая, с пустой головой.

Не стесняясь ни капельки, ничуть не заботясь, что он там обо мне подумает, я подносила к его рту свою бритую письку и чувствовала, как его подбородок упирается мне в половые губы. Я засовывала по два его пальца себе в задний проход. Я заставляла его кончать мне на живот: мне нравилось смотреть и чувствовать, как его теплая сперма капает на кожу.

Под воздействием этих наших встреч я впервые стала приходить к неутешительному выводу: приятнее всего заниматься сексом с человеком, который эмоционально безразличен, потому что можешь себе позволить все, что хочешь, не опасаясь, что он о тебе подумает, потому что отношениями с ним не дорожишь.

В моменты удовлетворения своих желаний я чувствовала, что становлюсь самой собой, такой, какой меня создала природа. Без примеси этики и ненужной морали, почерпнутой из глупых книг. Входя в состояние жизни без мыслей: я становилась счастливой.

Лишь на следующее утро, а то и ближе к полудню, у меня появлялись две мысли. В классическом эквиваленте — одна хорошая, другая тревожная. Первая: «Счастье — это состояние организма, вызванное естественными биохимическими процессами». Вторая: «А не является ли такое высокое, воспетое понятие, как «любовь», напыщенной пустышкой?»

СТОП-ОГНИ БЛАГОРАЗУМИЯ

Жизнь похожа на боксерский поединок. Это мгновение, которое надо не упустить, если хочешь победить. Быть во всеоружии, не расслабляться. Чуть замешкаешься, не ударишь вовремя, вовремя не защитишься, и ты — повержен. Жизнь похожа на боксерский поединок с той лишь разницей, что противник у тебя не один, а много, много больше. Жизнь похожа на боксерский поединок с той лишь разницей, что ты, не замечая рефери, думаешь: а может, это и не так? Может, померещилось? Думаешь, что не минуты отведены тебе, а бесконечность, и потому всегда можно наверстать упущенное.

От добившегося успеха и почивающего на лаврах, от проживающего свои дни в подворотне тебя отделяет лишь один поворот, одно движение. Одно мгновение, которое ты либо, струсив, потратил впустую, либо вступил в схватку и выиграл.

К чему это я, а к тому, что — одно движение в другую сторону, одна исправленная ошибка, и, возможно, образ моих мыслей был бы иным. Прописные, елки-палки, истины (плюньте мне в глаза, за то, что их — цитирую) — образ мысли большинства определяет бытие, редко кто находится с ним в разногласии. Еще более редко, когда образ мысли меняет бытие.

Могу ли я дать утешение другому? Вряд ли. В данном случае я — обманка. Мой вид привлекает: некоторым кажется, что, сжимая меня в объятиях крепко, можно на какое-то время — забыться, но это — не так. Это не так, потому как, отдавая малую толику тепла от своего тела, я требую много большего: я требую сердце, печень и легкие. Свежие. Разделанные, пахнущие теплой кровью, — я сожру их на глазах изумленной подыхающей жертвы. Не так важны мои физические деяния. Мое дыхание — это смрад, лучащийся обман.

Я сосала у него сосредоточенно, до тех пор, пока он, в унисон моему подавленному урчанию, подвывая, не кончил. Его имя — Михаил, возраст — около сорока. Его торс и живот были замечательно волосаты. В качестве прелюдии он долго рассказывал мне об отличиях кожи славянок и азиаток. С качественным знаком «плюс» побеждали иноземки. Еще он носил очки, а также у него был долго тянущийся развод с женой-балериной:

— Ты не можешь представить, как это все — непросто. Взять и навсегда разорвать то, что когда-то было общим! — деловито подмываясь, говорил он.

— Ты имеешь ввиду, разорвать напополам дом, собаку и тряпки? — ехидничала я, стирая следы его спермы со своей шеи.

— Разорвать общую жизнь, — с укоризной говорил он, — ты слишком молода, ты не имела опыта долгих отношений — ты не можешь представить.

Ну да, не могу и не желаю. Так же, как и он не может и не желает знать, каково быть мной, которую только что поимели орально, а теперь еще пытаются и в мозги.

— Нет, ты все-таки не поймешь, совместная жизнь, она превращает двух людей в единый организм, с одной стороны, а с другой — скука… Хочется каких-то новых диалогов, новых ощущений. Нет, ты меня не понимаешь… — сокрушался он, вытирая яйца полотенцем.

Он пропадает на несколько месяцев. Я выветриваю из памяти его запах. Я его не вспоминаю. Ни разу не вспоминаю перед сном. Не помню его руки, его ноги, его плоский живот с узким белым шрамом от удаленного аппендицита. Не помню ни одной детали, даже самой крохотной детали, его ногти, аккуратно подстриженные, приятной прямоугольной формы — не помню я. Не помню.

Вдруг он мне звонит, как ни в чем не бывало. Будто с последней встречи мы не виделись пару часов, не более.

— Я около твоего дома — выходи.

«А не хрен бы тебе?» — думаю я. Второпях одеваюсь нарядней, выхожу. С ним его друг. Молодой и жизнерадостный, тупой, как банальный пень. Едем развлекаться. Сначала в кафе — я съела салат и жареное мясо. Потом в средней паршивости прокуренный клуб. На свое отсутствие замечательную он придумал отмазку:

— Путешествие в Бразилии! Ты не представляешь, как это было интересно!

— Да, — подхватывает его приятель, — так все это неожиданно получилось. Я опомнился лишь тогда, когда посреди Амазонки мне вручили крокодильчика, дескать, держи, он не опасен.

Я слушаю их бодрый треп, тону в клубах сизого клубного дыма. Мои глаза бледные и тусклые, словно лунные огни семафора, не выражают ничего.

В качестве законного продолжения вечера не терпящим возражения тоном Михаил предлагает мне поехать к нему.

— Не поеду, — отвечаю я.

Он, добропорядочная скотина, моим отказом удивлен. Оскорблен. Унижен.

— Но я же с тобой был! — в качестве неоспоримого аргумента обиженно говорит он.

— Это была неполноценная связь.

— Что? — не понял он.

— Твой хуй был в моем рту. Пять месяцев назад я в кульминационный момент, сделав неудачный вдох, чуть не подавилась твоей спермой. Делов-то…

Он пьян. Вечер свеж и по-весеннему душист. От моих слов у него возникает эрекция. Брюки заметно выпирают. Он пошатывается от желания схватить меня за волосы, поставить раком. Шандарахнуть меня башкой о стену, стянуть трусы, впиться ртом в мою влажную пизду, изжевать мои губы. Выгрызть клитор и сплюнуть его кровавой бусинкой на асфальт. Отвесить сочного шлепка по моей заднице, вставить мне до отказа, раскачиваясь в безумном танце, продолбить меня насквозь. В его глазах отражаются красные стоп-огни проезжающих мимо машин. Он похож на одержимого похотью дьявола. Я, мой вид и моя дерзость — будят в нем человека, будят в нем желание. Будят все то, что он долгие годы сдерживал в своем пресном союзе с благопристойной женой. Будят в нем жажду, вкус к настоящей жизни. Он готов разорвать меня на двое. Он готов ебать меня до тех пор, пока я не закричу о пощаде. Он готов… Но он этого не сделает. Трусость с кислым всхлипыванием тушит полыхающие вожделением его глаза. Осторожность, словно матушка-наставница, уговаривает его невыпущенные инстинкты. Стоит и мнется. Размышляет… Тусклые годы благоразумности. Стоит ли оно этого? Он — слабак. Я это вижу. Я это знаю.

Я поворачиваюсь и ухожу.

ЖЕРТВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мне надоело гоняться за добычей самой. Я тихие расставила силки. На сайте повесила свою фотографию — из затемнения смотрело мое строгое лицо, шея, оголенные плечи. Заполнила анкету, отправила ее на поиски, подняв на самый-самый вверх. Предложения, похожие на дифирамбы, посыпались тут же: «Какая вы красивая!», «Ваша ли это фотография или это фото модели?», «Как бы я хотел познакомиться с такой красивой девушкой», «Желаю вам счастья!» — прочее, прочее, как вдруг «Ничего не видно на вашей фотографии, может, какая-нибудь получше есть?»

— Привет, урод! Ты-то мне и нужен! — сказала я самой себе, в ответ написала: «А что именно вы хотите увидеть? Сиськи или задницу?»

Пока я дожидалась ответа, просмотрела анкету написавшего мне. Звали его Алексей. Ему было сорок три года, он имел усы и довольно неказистую внешность, что щедро раскрывали аж шестнадцать (!) его фотографий, сделанных в Нью-Йорке. Вероятно, за неимением собственного грандиозного вида, он хотел поразить воображение видами этого мегаполиса. Я отметила, что «близнецы» на тех фото были еще живы, стало быть, был он там не так уж и недавно, а стало быть, с тех пор его лысина могла утроить свои владения. Информация Алексея о себе была скучной: он был женат, имел детей, жизненными приоритетами считал авто и дачу, по знаку зодиака был Раком, мечтал же найти — «Любовницу, друга, человека».

Тем временем от Алексея пришел ответ:

«Ваше фото какое-то темное, на нем, кроме лица, ничего не видно. Если бы у вас было несколько фоток, какие-то в полный рост, я бы лучше представлял себе человека, с которым хочу общаться. Ведь, кроме лица, есть и что-то ниже. Не зря же в анкете указываются и рост, и вес, чего у вас, кстати, не указано. Может, вы только на лицо красивая?»

Я нравоучительно подумала: «Если собираешься найти «друга и человека», то обращаешься к образу мыслей, а не образу тела», но подобный ответ может дать лишь нормальная девушка, а так как в свете совершенных мной с особой тяжестью убийств я себя таковой не считала, то соответственно ей и не являлась. Алексею я написала:

«Предлагаю на выбор пять вариантов. Угадаете — получите приз.

1. Я высокий и статный трансвестит с огромной елдой. Жаждущий отодрать тебя как следует в задницу.

2. Я милая и обаятельная карлица. Мой рост всего 40 см, вес 8 кг, грудки маленькие, но торчащие. Карманная женщина — удобная во многих отношениях.

3. Я обыкновенная: руки, ноги, голова…

4. Я — веселая и обаятельная толстушка.

5. Мой рост 177, грудь 4-го размера, талия узкая, бедра округлые. Короче говоря, моимпропорциям могла бы позавидовать молодая Софи Лорен».

Алексей ответил:

«Конечно, я хотел бы 5-й, но не расстроюсь, если — 3-й. Так — общаться проще, у 5-го обычно гонору выше крыши».

«Хуже и придумать сложно!», — подумала я и написала:

«Вам не кажется, что вы изначально предъявляете слишком много требований?»

Алексей:

«Нет, я просто хочу нормального человеческого общения».

«Ну что же, — ответила я, — полагаю, что именно со мной вы это самое нормальное человеческое общение получите сполна. Предлагаю вам со мной встретиться».

Он пригласил меня в какой-то отвратительный сырой ресторанчик. С ним, как и ожидалось, было потрясающе скучно. Слова его вызывали во мне такую тоску, что я изо всех сил старалась не заснуть. Ради моего фирменного росчерка мне нужно было, чтобы он потащил меня в постель. Однако представьте себе, господин этот оказался старой закалки, он мне вдруг заявил, что конечно же, хочет познакомиться со мной поближе, но нужно время, чтобы мы друг к другу привыкли. «О нет, — подумала я, — еще один такой вечер я не выдержу».

— Какая глупость! — горячечно воскликнула я. — Зачем откладывать то, что может нас по-настоящему сблизить?

Его глаза засветились:

— Знаешь, ты — необыкновенная! — сказал Алексей.

От этих слов я на минуту прониклась к нему симпатией. Далее он привычно занудел, дескать, вот, он думал, что женщины с такой внешностью обычно такие-растакие да непростые, а я такая да такая вся прямая, такая близкая и прочее, и прочее, и что я ему очень нравлюсь, но дело в том, что ему совсем некуда меня для нашей интимности пригласить. Друг его уехал и ключи от своей холостяцкой квартиры не оставил. Дома сидит его постылая жена. На отель, даже самый паршивый, денег у него нет, да и не хотелось ему, чтобы наше первое общение проходило в каком-то задрипанном номере. Возможен, правда, вариант поехать ко мне. Я представила его труп в моей квартире и прервала его бестолковую болтовню:

— Есть вариант намного проще и романтичней.

— Какой?

— Твоя машина.

Приятному изумлению Алексея не было предела. После некоторой паузы он рассудительно сказал:

— Ну да, машина же у меня большая. Если забраться на заднее сиденье, есть место где развернуться.

— Предлагаю отъехать куда-нибудь подальше. Либо спрятаться в каком-нибудь глухом-глухом дворике. И там познакомиться поближе, — продолжила я свое дерзкое предложение.

Мы невыносимо долго петляли по улицам и переулкам. В конечном итоге он нашел такое глухое место, что первой моей мыслью было, что тело его найдут даже не на следующей неделе.

Алексей выключил фары. Перебрались на заднее сиденье. Он притянул мою голову и одарил ужасающе слюнявым поцелуем. Я отдернулась. Посмотрела на его охваченное похотью лицо. Он неплохо возбудился: новизна партнерши и места были тому виной. Алексей расстегнул ширинку. Я посмотрела на его член и вдруг поняла, что пересилить себя не смогу. Я его категорически не хочу! Не хочу этого зануду — хоть ты тресни! Я пощупала его член — он был нормальной, средней величины и толщины. Потянулась к Алексею, якобы опять за поцелуем. Он прикрыл глаза. Я достала нож — кровь косым фонтаном брызнула на боковое стекло.

Вылезая из машины, я подивилась своему возросшему мастерству — настолько движения мои были точны. «Практика — залог успеха!» — подумала я. Помимо этого, я думала и о том, что изменила своему ритуалу: Алексей был жертвой, с которой у меня не было секса. Признаться честно, из-за этого меня мучило некое чувство неудовлетворения. Я смотрела под ноги в холодные, тронутые колючей кромкой льда лужи, видела в них свое перевернутое отражение, думала о случившемся и понимала, что не допустила половой связи не потому, что Алексей был противнее всех, а потому что мы были в машине. Так уж получилось, что автомобиль, как место для занятия сексом, был для меня священным.

ДВОЕ И ОДНА… МНОЖЕСТВО… НО ВСЕ ЖЕ — ТОЛЬКО ДВОЕ

«Память, память моя. Охотничий рог, замирающий в дебрях тумана», — обдолбанный Аполлинер нашептывал мне свои строки. Год назад, июльским душным вечером, я шла по обочине дороги. Мимо меня проезжали красивые и дорогие авто. Их фары горели бледно-желтым светом.

Легкая дымка сизого дыма, тонкий горьковатый запах гари в воздухе от горящих торфяников. Надежда на что-то вдруг прекрасное, что может вот-вот произойти. Но еще несколько шагов — и я окажусь в подъезде своего дома, войду в скрипучий и допотопный лифт, он доставит меня на пятый этаж, я войду в свою квартиру, а там стены обнимут мою надежду и она — задохнется.

Я не дошла пятнадцати шагов до двери подъезда, как одна из машин, самая красивая и самая блестящая из всего потока, вдруг остановилась. «Мерседес» — спортивное купе. Я обернулась с мыслью, что наверняка какой-то очередной занудливый мудак. Но шаг свой на всякий случай замедлила. Машина дала задний ход. Я посмотрела на того, кто сидел за рулем этой красавицы. Узнала Тра-Ля-Ля. Я шапочно знакома с ним около двух лет. Вместе занимаемся в спортзале.

Тра-Ля-Ля вышел из машины, симпатичный, загорелый, в клетчатых штанах:

— Еду себе спокойно, еду и вдруг — бац! — шикарная женщина. Подумал, что не могу не остановиться. Привет!

— Привет.

— Извини, но мы толком с тобой не общались, я забыл твое имя.

Я представилась.

— Красивое у тебя имя! — сказал он.

— Льстишь — самое обычное! — улыбнулась я.

— Слушай, а может, оставишь мне свой телефон? Созвонимся как-нибудь, пообщаемся, — предложил он.

— Конечно, — соглашаюсь, потому как Тра-Ля-Ля в этот сизый вечер в этих своих клетчатых штанах очень мне был симпатичен.

— Слушай, а быть может, прямо сейчас выпьем где-нибудь кофе? — продолжал проявлять инициативу Тра-Ля-Ля.

Я согласилась и села в его машину.

До умопомрачения люблю новенькие, дорогие машины, а у этой такое бежево-кремовое нутро и отделка из дорогого дерева. В мозгах моих и почках возникло ощущение настоящего праздника.

— Какая у тебя красивая машина! — сказала я.

— Лучше бы ты меня похвалила, — улыбаясь, сказал Тра-Ля-Ля, резко снявшись с места, лихо поехал по дымной и душной Москве.

Было около полуночи, но лето — жара, понятно, что город не спал. Мы сидели на открытой веранде модного кафе, пили красное вино, Тра-Ля-Ля умом и остроумием не блистал, но проявлял ко мне яркий сексуальный интерес, меня это забавляло. Говорил, что на указательном пальце у меня красивое кольцо — оно как праздничное солнце, и сама я как солнце, нет, как Памела Андерсон, а может, даже лучше. Мне вдруг стало смешно. Я рассмеялась и стала думать о том, каким способом он меня впервые трахнет.

Ночь была мягко-сизая, прозрачно-фиолетовая. Пошли к его машине обратно. Я шла чуть позади него, смотрела на его красивые ягодицы. Поехали, врубив на полную силу какую-то офигительную песню из 80-х. Тра-Ля-Ля был пьян, машиной правил лихо, дерзко нарушая правила. Гаишники смотрели на нас, но нам было на них — по хую!

Я начинаю заводиться от бесшабашности Тра-Ля-Ля. Ерзаю по сиденью, чувствуя, что моя бритая киса-пиписа уже мокрая вся. Тра-Ля-Ля ставит машину в какой-то узкий арбатский переулок. Тушит фары. Тянет меня за подбородок, целует в губы, а другой рукой лезет в вырез, вытаскивает мою левую грудь наружу, начинает ее сосать. Не отрываясь от соска, задирает мне подол, щупает меня внизу:

— Какая ты уже вся мокрая, сучка.

Я вдруг начинаю ломать комедию.

— Может не надо это делать, мы так мало знакомы.

— Да брось ты! — говорит Тра-Ля-Ля, расстегивает ширинку, достает свой хуй. — Длинный, изогнутый, словно сабля.

— Возьми мой хуй себе в рот, тебе понравится, — говорит он.

Я наклоняюсь и начинаю сосать.

— Сучка, я знал, что ты там вся выбритая. Когда сидели в кафе, я подумал, что у тебя бритая пизда, — говорит Тра-Ля-Ля и, смочив пальцы моими выделениями, вставляет мне указательный и средний в жопу.

— Хочу тебя выебать. Хочу тебя выебать прямо сейчас. — Я отрываюсь от его хуя, разворачиваюсь к нему задницей. — Моя машина всем хороша, кроме одного недостатка: в ней очень сложно кого-либо выебать. Выходи на улицу, я буду ебать тебя прямо на улице.

Я ему говорю:

— Ты с ума сошел, Тра-Ля-Ля, а вдруг кто-нибудь увидит?

— Да мне по хую, кто там что увидит.

Мне от этой фразы и собственно от ситуации который раз уже за вечер весело становится ужасно. Прыская от смеха, выхожу из его шикарной тачки, Тра-Ля-Ля наклоняет меня, задирает юбку, снимает мои трусы и выбрасывает их куда-то на фиг. Засаживает мне резким рывком и начинает трахать. Я чувствую, как его длинный, изогнутый хуй бьет по шейке матки и скребется о заднюю стенку влагалища. Я еле-еле сдерживаюсь, чтобы не орать от восторга.

В напротив стоящем доме вдруг загорается свет на первом этаже, чья-то рука отодвигает занавеску, кто-то за нами наблюдает, от того, что у нас теперь есть какой-то анонимный зритель, мне становится еще праздничней.

— Блядь, я не могу больше. Я сейчас кончу, — говорит Тра-Ля-Ля и отодвигается от меня, начинает дрочить, я поворачиваюсь к нему, сажусь на корточки: он кончает мне в рот.

— Шоу закончено, — говорю я незнакомому наблюдателю, машу рукой, мне в ответ машут тоже.

Тра-Ля-Ля везет меня к дому. Едем молча. Около дома я вдруг начинаю канючить:

— Блядь, ты меня так завел… Я хочу кончить. Сейчас же…

Тра-Ля-Ля услужливо паркует машину и начинает тереть мой клитор, засовывает в жопу пальцы, в пизду умудряется впихнуть почти целую ладонь. Роскошно трахает меня своими умелым ручками и без устали несет какую-то пошлятину:

— Ты так кричишь, милая… Сучка… Похотливая блядь… я хочу тебя завтра выебать обязательно. Долго-долго. Не прерываясь буду ебать тебя час, а может, и полтора.

Я кончаю: из меня выливается столько, будто я обоссалась.

— Хорошо, что сиденья кожаные, — говорю я и хихикаю, как идиотка.

Мы договариваемся встретиться завтра вечером, и Тра-Ля-Ля обещает мне, что выебет меня завтра так, что я неделю буду ходить раскорякой.

Я вхожу в свой скрипящий, допотопный лифт, он везет меня домой. Я раздеваюсь, ложусь на кровать и мгновенно засыпаю. Сегодняшнее ожидание чуда оправдалось. В этот вечер я засыпаю счастливой. Знаю: весь остаток этой ночи буду видеть красивые сны.

Завтра наступает точно завтра, не задерживается ни на минуту. Тра-Ля-Ля звонит мне в час дня, спрашивает, не передумала ли я приехать сегодня к нему.

— Конечно же, нет! — отвечаю я.

Перед моим приходом он звонит еще пару раз и все время несет какую-то заводную секс-чепуху. Я без труда нахожу его дом и квартиру. День ужасно жаркий. Тра-Ля-Ля не церемонится: встречает меня почти голый. На нем лишь какие-то синие в белых ромашках шорты, больше похожие на трусы. И тут я решила застесняться. Ну не могу расслабиться — хоть ты тресни. Ласки Тра-Ля-Ля кажутся мне слишком яркими и грубоватыми. А мне вдруг ни с того ни сего хочется вожделения, неги и медленного совращения. Вот я и ломаю комедию: «Ой-ой, да что вы, что вы! Я же не такая! Я просто полевой цветочек, пушистый одуванчик! Красотка нецелованая!»

— Да перестань ты меня наконец-то стесняться, — говорит Тра-Ля-Ля, всовывая свой хуй мне в рот.

Я послушно медленно заглатываю его почти полностью, держу его так долго-долго, не шевелюсь. Тра-Ля-Ля смотрит на меня сверху вниз — мне нравятся его лукавые глаза.

И тут его словно прорвало. Он начинает иметь меня в каких-то совершенно невыносимых позициях, меняет их через одну-две минуты, вертит меня, словно куклу. В разгар моих с Тра-Ля-Ля отношений, я в отражении стоящего напротив кровати огромного зеркала, помимо наших двух хитросплетенных тел, вдруг замечаю, как медленно приоткрывается входная дверь. На пороге возникает человек, невыносимо похожий на Тра-Ля-Ля. Нет, меня — не глючит: Тра-Ля-Ля спешит меня успокоить, это его брат-близнец Тру-Ля-Ля. Мое желание прикрыться он считает большой глупостью и заверяет, что стесняться мне незачем, потому как брату своему он доверяет.

— Всех девушек тоже? — спрашиваю я, усаживаясь на Тра-Ля-Ля сверху, спиной к нему.

Тра-Ля-Ля наотмашь бьет по моей жопе ладонью:

— Хорошая задница! Хочешь, я буду трахать тебя в жопку, а Тру-Ля-Ля в это время в ротик?

Заманчивая перспектива. Ну что мне делать? Сразу же, не ломаясь, расписаться в своей распущенности?

Я молчу. Я стоически молчу.

— Правда, она красивая? — не дождавшись моего ответа, спрашивает Тра-Ля-Ля у Тру-Ля-Ля.

— Шикарная, — отвечает Тру-Ля-Ля. Он все еще стоит около двери и за нами наблюдает.

Я смотрю на ширинку его джинсов: ему там очень тесно.

— Ну что? Как насчет любви втроем? — продолжает допытываться Тра-Ля-Ля, — Ну что ты молчишь, сучка? Ты же хочешь, чтобы он к нам присоединился! Я же вижу!

Тру-Ля-Ля подходит медленно. Улыбается плотоядно. Я вижу, что от возбуждения по его телу пробегает мелкая дрожь — кожа в мурашках, так сильно он хочет меня выебать. Но не торопится — смакует, скотина. Наклоняется ко мне, целует мои губы. Нежно. Глубоко проникает языком в мой рот. Чувствую вкус его слюны. Оказывается очень странно целоваться с незнакомцем, с которым я никогда ни о чем не разговаривала, но одновременно с незнакомцем, столь невыносимо похожим на того, кто тебя уже хорошенечко оприходовал.

Черты лица Тру-Ля-Ля немного грубее и резче, чем у Тра-Ля-Ля. Тру-Ля-Ля, не переставая со мной лизаться, трогает мою грудь. Пальцами осторожно щиплет меня за соски. Отрывается от губ, прикрыв глаза, словно ласковый теленок присасывается к моей груди. Выпрямляется, расстегивает джинсы. На мгновение его хуй кажется мне больше, чем у Тра-Ля-Ля. Я, постанывая, беру его распаленное хозяйство в рот. Я облизываю его головку, вбираю его в себя почти целиком. Тра-Ля-Ля изо всех сил долбит меня внизу.

Спустя минуту, другую Тра-Ля-Ля переворачивает меня, теперь я сосу у него, а Тру-Ля-Ля имеет меня сзади. Потом Тру-Ля-Ля спереди, а Тра-Ля-Ля сзади. Далее: хуй Тра-Ля-Ля во влагалище, а Тру-Ля-Ля в заднице. От того, что их во мне сразу двое, я чувствую как меня распирает, раздирает изнутри. Я, блядь, кричу, молю о том, чтобы они, извращенцы, хотя бы немного сбавили темп. Но они церемониться не привыкли — от резкой боли, переходящей в наслаждение, я — кончаю так, как будто — умираю. Из недр моей гортани вырывается громкий и нелепый вопль, который немало смешит братьев. Да и меня тоже. Наверное, у меня — это нервное. Отхохотавшись как следует, они дают мне немного отдохнуть. Галантный Тра-Ля-Ля приносит мне стакан воды — невиданное с его стороны джентльменство.

Они играются мной, как с котенком. Я понимаю, что я лишь звено. Передатчик их глубинного общения между собой. «Когда они вдвоем ебут одну — они становятся единым, совершенным существом, движения их ритмичны, один дополняет другого» — думаю я в то время, как Тру-Ля-Ля сбоку, Тра-Ля-Ля снизу, Тра-Ля-Ля с другого боку, Тру-Ля-Ля сверху, Тру-Ля-Ля вдоль, а Тра-Ля-Ля поперек, Тра-Ля-Ля спереди, Тру-Ля-Ля, ну и так далее — скучно перечислять.

Первым кончает Тра-Ля-Ля — с криками заливает спермой мне рот. Тру-Ля-Ля кончает чуть позже: молча спускает в задницу.

Моемся, втроем толкаемся в узкой душевой. Как заботливые, дрессированные зверушки вытираем друг друга. После сидим на кухне. Тра-Ля-Ля и Тру-Ля-Ля, занятые приготовлением чая, ходят голыми, не прикрываясь. Прищурившись, я за ними наблюдаю. Пытаюсь, как в детской головоломке, найти десять отличий. Тра-Ля-Ля и Тру-Ля-Ля, словно читая мои мысли, не сговариваясь оборачиваются:

— Ну что, мы похожи, — спрашивают едва ли не вместе.

— Ужасающе, — с удовольствием говорю я.

— Только я симпатичнее, — сказал Тра-Ля-Ля.

— А я — мужественней, — сказал Тру-Ля-Ля.

— Тебе кто больше понравился? — провокационный вопрос задает мне Тра-Ля-Ля.

«Конечно, ты. Не знаю, почему именно ты, — может, потому, что к тебе я вдруг вчера очень сильно привыкла», — впадая в занудство, чуть было не раскалываюсь я. Но решаю в чувствах своих не признаваться. Говорю им весело:

— Оба!

— Прикольная! — говорит Тру-Ля-Ля, обращаясь к Тра-Ля-Ля, будто меня рядом и нет.

Я не питаю иллюзий. Находясь в здравом уме и памяти, отчетливо понимаю, что Тра-Ля-Ля прохвост, подлец, порнушник и развратник, любитель групповух. В нем и в помине нет ничего святого и милого, ни даже капельки чего-то такого, на основании чего молено было бы создать привлекательный образ. Он — лживый безо лжи, приукрашенный без прикрас. Стараясь казаться лучше, он не старался быть.

Он ни о чем меня не расспрашивает и не пытается произвести впечатление. Но мне с ним весело, и я вопреки мнениям многих испытываю к нему человеческую теплоту. И я… я — люблю его. Я люблю его зато, что мы — живем и умираем. Все — остальное суета. Я люблю его за то, что когда его хуй стоит и когда он его в меня куда-то вставляет, он превращается в нормального, умеющего любить человека.

Он трахает меня: его рот не затыкается, он признается мне в любви, он целует меня, он смотрит на меня благодарными глазами. Он кончит, и на этом вся его человечность тоже кончится. Его теплые, желтые тигриные глаза станут стеклянными и равнодушными. Его лицо, что в момент единения со мной такое милое и такое родное, — примет выражение: «Шла бы ты отсюда». Я знаю, я все об этом знаю.

Тра-Ля-Ля, тоже любит меня: он любит меня за то, что я такая же заблудшая, такая же непутевая, как и он. Он любит меня зато, что я смотрю на него без прикрас… Тра-Ля-Ля чувствует, что я принимаю его примитивное мышление и испытываю от этой реальной незатейливости реальное удовольствие. Он знает, что я для него — безотказная, и бесстыдно эту мою черту пользует. Таскает меня на приватные секс-вечеринки. Участников здесь от пяти — минимум.

Жизненная философия Тра-Ля-Ля пронизана десадовскими идеями. Полностью насытить тело, удовлетворить его — значит не оставить незадействованным ни единый лоскуток тела, ни единого дюйма. Слиться воедино с максимальным количеством людей.

Как лакомый кусочек, высокой кулинарии пирожное, Тра-Ля-Ля предлагает меня своим друзьям. Тесным кольцом меня окружают обнаженные люди — мужчины теребят свои мошонки, фаршируют меня членами, женщины жадными пиявками присасываются к интимным местам. Тра-Ля-Ля приобщает меня к своему миру. Групповое соитие, где цель — стать единым чудовищем, многоруким, многоглазым, многочленным, дышащим одновременно несколькими вагинами, существующими лишь в состоянии блаженства. Плазменное настроение сладострастия. Только так и не иначе. Иначе его — попросту нет. Оно распадается на отдельных, озабоченных идеей банального выживания людей. Мы можем быть соперниками, но не тогда, когда мы охвачены вожделением, не тогда, когда мы — слитные.

По желанию и воле Тра-Ля-Ля, на его глазах я отдаюсь другим, и этим не себе, а в первую очередь ему доставляю удовольствие. И здесь я не лукавлю и не оправдываюсь — в чертах моего характера пороки эти не значатся.

Тонкая грань — в сексе легко переступить порог, совершить то, что вчера еще считал запретным. Делаешь сначала легкий штрих того, что под гнетом воспитания считал недоступным. Делаешь то, что запретностью своей возбуждало, а через несколько минут глядишь, как это совершенное действие уже стало обыденностью, и для поддержания либидо требуется новый шаг. Так вот — меня всегда манило недоступное…

Для Тра-Ля-Ля групповой секс — это естественно. Для него это было делом привычным, и мне это его знание передавалось через его слюну, через запах, исходящий от его кожи. Любительнице трудностей, мне хотелось большего, мне хотелось, чтобы Тра-Ля-Ля изменил свое поведение. Мне хотелось, чтобы он поступал со мной так, как не поступал ни с кем. Я хотела то, что хотела практически ото всех, с кем вступала в спаривание. Тупо, по-бабьи хотела, чтобы он — нуда, нуда, опять в свою дудку заладила, — чтобы он в меня влюбился. Мне хотелось стать для него — вселенной, мне хотелось, чтобы он относился ко мне с благоговейным трепетом, мне хотелось сожрать его желания, подмять под себя, похитить его мысли, разжевать, размолоть. Впустить и выплюнуть уже изношенного и неинтересного. Если разобраться, то мое желание поработить его душу — более распущенное и гнусное, чем ему принадлежащие простые помыслы: смотреть, как пара-другая людей мной овладевает.

Отношения наши — стабильно нестабильные. Я стараюсь о нем не думать. Он звонит мне лишь тогда, когда нужна партнерша для новой грандиозной оргии. Но… наперекор логике и скуке мы, не договариваясь, сталкиваемся нос к носу в разных частях города. Интуиция и притяжение — страшная штука: трахаться начинаем практически на месте встречи — ненадежным укрытием от посторонних взглядов служит его машина. Невзирая на ограниченность пространства, наши с Тра-Ля-Ля действия изощренные — ведь дело не в хитросплетениях тел, а во взаимодействии взглядов и вкусе слюны.

Ядвига с Коломбиной эту мою связь не одобряют. Считают ее бесперспективной и все такое прочее. Мое общение с Тра-Ля-Ля и Тру-Ля-Ля рассматривают как недостойное, противоречащее правилу поведения истинной женщины: не давать и поцелуя без подарка, — которое Ядвига безуспешно пытается мне привить. Так, наверное, проще и практичней, но зато ей никогда не узнать о том, как красиво умеет падать снег…

С каким-то очередным ухажером Ядвига сидела в дорогом ресторане. К ним подошел друг. Ему было скучно. Ядвига позвонила мне:

— Приезжай, скорее! С тобой познакомиться хотят.

— Кто?

— Один очень достойный молодой человек.

Я надела узкую юбку, блузку с большим вырезом, накрасилась. Достойного молодого человека, что для меня приготовила Ядвига, звали Женя. Невзирая на его ухоженную рожу, я возненавидела его с первых трех минут. Он был обычной богатой и развращенной скотиной. Улыбнулся самодовольно, посмотрел на меня — оценивающе: типа, а ничего себе такая — можно. Сидим. Изображаем разговор. Воображаем, что мы в чем-то умеем разбираться, например, в кино, высказываем свои плоские суждения, киваем головами. В промежутке, чтобы не было совсем кисло, я тихонько напиваюсь. И вдруг Ядвига пинает меня под столом ногой и жестом показывает, чтобы я посмотрела назад. Я оборачиваюсь. Вижу: сидят мои Тра-Ля-Ля и Тру-Ля-Ля, которых я уже лет сто не видела, с какой-то девицей. Заметили, что я обратила на них внимание, разулыбались, закивали своими одинаковыми башками.

— Вот придурки! — тихо говорит мне Ядвига.

Я отворачиваюсь. На протяжении всего вечера изо всех сил стараюсь в их сторону не смотреть.

Ядвига под каким-то предлогом уходит со своим принцем первой, нарочно оставляет меня с Женей наедине. Добрая девочка. Сидим молчим. Подливая остаток вина в бокал Женя наконец-то спрашивает:

— Ну что, поехали ко мне? Отпразднуем знакомство.

— В следующий раз, — холодно улыбаюсь я.

— А телефончик? — спрашивает Женя.

— А он тебе разве нужен?

— Ну а как же?

— Раз нужен, спросишь у Ядвиги.

— Хм, — улыбается Женя, — а ты — забавная.

— Наверное, — говорю я, краем глаза замечаю, что Тра-Ля-Ля и Тру-Ля-Ля — уходят. Украдкой смотрю им в след, и меня вдруг накрывает вселенская тоска.

— Мне пора домой, — говорю я Жене.

— Да? Что так ты вдруг заторопилась?

— Муж ждет, нервничает.

— Да? — удивляется Женя, — А Ядвига мне не сказала, что ты замужем.

— Все женщины — обманщицы, — резюмирую я.

— Хм! Ну до свидания.

«Осел!» — бормочу себе под нос, шагая по заснеженной улице. — Хоть бы подвезти предложил!» Вдруг какая-то машина тормозит рядом. Сигналит. Подхожу. Боковое стекло опускается. Кого я вижу? Тра-Ля-Ля!

— Залезай! — командует он мне.

Два раза ему повторять не приходится.

— Ну что, красавица моя? Кто это был там с тобой?

— Да так, один.

— Трахает тебя?

— Пока еще нет.

Тра-Ля-Ля лезет ко мне в вырез блузки, высвобождает мою грудь:

— Я уже и забыл, какие у тебя классные сиськи! — говорит он.

Крупные снежинки, сбиваясь в стаи, медленно, белым укутывают засыпающий город. Губы Тра-Ля-Ля клянутся мне в любви: я знаю, что это — пустой треп, но его поцелуи такие искренние.

— Кто тебя трахает, кто? — расспрашивает меня Тра-Ля-Ля.

— Да так, один красавец, с большим членом. Богатый. Умный. Влюблен в меня по уши, — начинаю врать я.

Вру правдоподобно о неправдоподобном. Вру так самозабвенно, что сама начинаю верить в существование любовника, в которого я влюблена. Внезапно Тра-Ля-Ля закрывает мне рот ладонью.

— Заткись! — говорит он.

Вырываюсь, стукаюсь головой о потолок.

— Почему? Ты ревнуешь? Ревнуешь?

Его машина стоит на обочине посреди дороги, от взглядов посторонних нас укрывает позднее время и падающий снег. Секс — похожий на любовь.

Тра-Ля-Ля отвозит меня домой. Улыбаясь просит, чтобы я завтра вечером позвонила. Едва он отъезжает, бумажку, на которой он записал свой новый номер телефона, я комкаю в руке и выбрасываю. Я знаю. Я себя уже хорошо знаю: еще сильнее втрескаться в Тра-Ля-Ля для меня — опасно.

ГУСТОЙ ТУМАН ПЕРЕД ВЕНЕЦИЕЙ

Ядвига неоднократно мне повторяла: «Чтобы регулярно, без заминок получать оргазм, над этим надо поработать!» По ее мнению (и по опыту) надо было воспитать в себе любовь и жадность к моменту, в котором находишься. Научиться концентрироваться на текущем моменте и собственных ощущениях.

Тренинги в условиях быта — просты, например, намыливая руки, смотреть, как подмокший кусочек мыла застревает на кончиках пальцев, и, ощущая склизкую мягкость, обмылок этот разминать, наблюдая, как прозрачная струя воды смывает его бесследно и только мелкие мыльные пузырьки остаются на краешке раковины еще несколько мгновений.

В прозрачный чайник, насыпая чай, смотреть, как чаинки медленно осыпаются на дно, а некоторые из-за неосторожных движений застревают на каемке отверстия. Тихой струйкой внутрь — кипяток. Звучание это не напоминает ни журчание горного ручья, ни водопад. Это тихое журчание кипятка, наливаемого из обычного электрического пластмассового чайника в стеклянный чайник для заварки, но в тот момент — нет звука красивей.

Когда чай налит и губы прикасаются к фарфоровой кромке чашки, при первом глотке свежезаваренного чая в отличие от Пруста — не впадать в воспоминания о прошедшем — ощущать прикосновение чашки к губам, вкус чая и больше — ничего.

Я пьяна. Стараюсь не шататься: тонкие каблуки моих туфель вонзаются в доски деревянной лестницы. Иду за не менее пьяным Димой. Мы познакомились с ним часа так три назад. И про себя я уже все решила. Решению этому было целых три причины: я давно не была с мужчиной, это во-первых, во-вторых, рожа Димы была смазливой, в-третьих, он был владельцем этого самого треклятого ресторана, где мы и познакомились, короче, я подумала, что вполне возможно считать, что он мне — нравится. Воображение мое пьяное и буйное уже написало приблизительный сценарий наших сегодня ночью изощренных отношений. Я, притворяясь немного смущенной, вовсю разрешала ему хватать мои лодыжки, гладить коленки. Но, вместо того чтобы завалиться с ним в постель, я почему-то тащусь по этой самой крутой лестнице, чтобы опять-таки зачем-то поздороваться с его друзьями.

Друзей этих злополучных — четверо. Так, из себя вроде бы приличные, но пьяные до неприличия — много хлестче, чем я сама. Двое дремлют. Один — опустив голову себе на грудь, второй, напротив, ее запрокинув. За это ему неплохо достается — двое неспящих — один толстый, другой худой — по очереди опускают в его приоткрытый рот маринованный огурец. Я присела на диван. Дима меня представил.

— Хор-рошая, — многозначительно сказал худой, — грудь, ноги — все в порядке.

Дима обошел диван, на котором я сидела, запрокинул мне голову, стал целовать мои губы, глубоко проникая в рот языком. Действие это привлекло внимание худого. Он, прищурившись, на нас посмотрел. Закинул ногу на ногу. Резиновые сланцы на босу ногу, рваные джинсы, из широких дыр которых торчали худые сильно волосатые колени.

— О-о-о! А давайте вы сейчас устроите соитие, а мы с Олегом будем комментировать, правильно вы все делает или что-то не так, — громко сказал, почти прокричал, с иронией.

Толстяк Олег попытался друга урезонить:

— Саня, поосторожнее: ты шутишь, а девчонка — ведется.

Напрасно толстяк беспокоился, мне это замечание было по фигу.

Не по фигу мне вдруг стало то, что я поняла: гораздо больше, чем Дима, мне нравится этот самый Саня. Потому как он — настоящий, хоть и не молодой, но красавец. Мужественное лицо, характер, наличие ума и прочих положительных качеств, что скрыть, даже упившись в стельку, — трудновато.

Дима опять меня целует. На этот раз мои губы ответили ему более сдержанно.

— Да схвати ты ее крепче, за сиську, — предлагает Саша.

Я лишь улыбнулась. Вид у Димы стал какой-то странный. Он прошелся по террасе, из угла в угол. Сказал: «Сейчас приду», — спустился вниз и — пропал…

Желая согреться, я притянула колени к подбородку, сверкнув при этом трусиками. Мне было неуютно чувствовать себя среди незнакомых, но я не испытывала какого-либо беспокойства за собственную безопасность. Саша попросил официантку поставить диск Высоцкого — хриплый голос возвестил: «Люблю тебя сейчас…»

— Сколько раз ты влюблялась? — вдруг спросил меня Саша.

Я прикрыв глаза, начала считать и — сбилась, от балды сказала:

— Пять.

— И сколько раз еще готова влюбляться? — опять спрашивает Саша.

Алкоголь провоцирует меня на откровения, я, помолчав, глубоким отвечаю шепотом:

— До самой смерти…

Саша посмотрел на меня удивленно:

— Умничка!

«Да ничего особенного, просто природа у меня такая», — чуть было не ляпнула, но вовремя прикусила язык: стоит ли так быстро рушить романтический облик?

— А ты, — спрашивает он толстяка, — сколько раз ты влюблялся?

Тот задумчиво считает в уме. Отвечает:

— Знаешь тоже пять, а ты?

Саша, раскачиваясь на стуле, загибает пальцы, потом смотрит на меня, но смотрит — сквозь. Наконец говорит:

— Ага, двенадцать!

— Да ладно! — со смехом говорит Олег.

— Правда!

— И каждый раз до разрыва аорты? — спрашивает Олег.

— Да, каждый раз.

«Потаскун!» — подумала я о Саше и неожиданно: «Хочу быть тринадцатой, твоей самой памятной любовью, — и сама испугалась своих мыслей. — Все дело в этом гребаном летнем вечере и выпитом виски… Ничего не значат мои глупые мысли… Ничего…»

Помолчав, Саша вдруг ни с того ни с сего стал рассказывать Олегу и отчасти мне, как хороша собой Венеция. И что туда обязательно нужно съездить:

— Медленно расходится густой туман, и перед тобой Венеция, похожая на кукольный театр. А если при этом с тобой девчонка, которая тебе в это время по кайфу то…

«Осел… Стареющий Казанова», — зло подумала я, но вслух ничего не сказала.

Дима все не появлялся, краткая летняя ночь обрела очертания утра: звезды стали зыбкими, темнота неба подтаяла по краям.

— Ну что, по домам? — предложил Саша.

— Мне нужно вызвать такси, — сказала я, уверенная в том, что действие это мне совершить не дадут.

— Брось ты, я тебя довезу. Куда тебе ехать? — спросил меня Саша.

— К подруге, в Усово, — нагло вру я.

— О, оказывается нам даже по дороге.

«В пьяном ступоре по фигу кого ебать, главное — хоть кого-то», — вспомнила я мудрое изречение, садясь к нему в машину. Все как по заказу, для избалованной задницы: его машина оказалась большой и дорогой. Черные кожаные сиденья. Приятно пахнет. Молчаливые водитель и охранник.

Саша задирает подол моей юбки, гладит внутреннюю сторону моих сомкнутых бедер. Мне приятно — его руки такие удивительные, тонкие очень-очень гладкие, будто отполированные пальцы. Его рука лезет выше, он дотрагивается до каемки моих трусов. Мне вдруг захотелось, чтобы он трахнул меня сейчас же, при своем водителе и охраннике. Воспитание не позволило. Я лишь влагалищем, словно жадным, скользким моллюском-самоубийцей, насаживаюсь на его большой палец. Саша притягивает меня к себе, шепчет на ухо:

— Ты мне нравишься, развратная.

Летняя ночь короткая. Уже почти рассвет. Мы приехали в его загородный дом. Он тащит меня по лестнице, заводит в ванную, начинает раздевать:

— Жизнь — удивительная штука, иногда она делает такие подарки, — шепчет Саша.

Эти слова в сознании моем отпечатываются эхом. Слова, что однажды я кому-то неоднократно говорила. Саша засовывает мне член в рот. Я послушно его почти прогладываю. Этот большой член с большой сизой головкой.

— Полижи мне яйца, — просит Саша.

Я опускаюсь ниже, послушно выполняю его просьбу. Саша поднимает меня с колен, наклоняет меня. Пытается вставить.

— Без презерватива? — вдруг спрашиваю я.

— У меня гарантии, а у тебя? — шлепая меня хуем по жопе, спрашивает Саша.

— Какие такие гарантии?

— Ну у меня жена и четверо детей.

«Можно подумать, что это действительно гарантирует хотя бы что-то», — думаю я, а вслух кокетничаю:

— Блядь, а я что тогда тут делаю? — и насаживаюсь на его вздыбленный член.

— У тебя такие красивые, необыкновенные волосы, — говорит он и хватает меня за эти самые волосы на затылке, с силой тянет к себе, засаживая как можно глубже.

Тащит меня на кровать, ложится сверху. Хуем дразнит мой клитор, проникает неглубоко, разрывая этим мелким проникновением вход моего влагалища. Внутри меня все хлюпает.

— Слышишь этот звук? — спрашивает Саша.

— Слышу, — выдыхаю я.

— Так могут ебать только те, кто умеют и любят этим заниматься, — говорит он и вдруг стремительно врывается в меня. Весь без остатка. Ору как сумасшедшая. Кончить никак не могу.

Вдруг Саша отвешивает мне пощечину, я испуганно смотрю на него — его красивое лицо приняло садистское выражение.

— Так ты кончаешь, сука! — орет он и, не останавливаясь, хлещет меня по щекам.

Моя голова как у куклы мотается из стороны в сторону. Саша бьет меня и трахает, каждый удар его все сильнее, он явно теряет контроль над собой и каждый его толчок все сильнее и сильнее, боль и наслаждение заливают меня, я чувствую как изо рта тонкой теплой струей течет кровь. Я заливаюсь слезами и начинаю реветь, рычать и стонать. Я издаю какие-то дикие, невообразимые звуки и мощнейший оргазм заливает все мое тело.

— Так ты кончаешь, — эхом отраженный слышу я голос Саши.

Меня трясет словно от озноба. Саша отрывается от меня, встает на кровати в полный рост, трясет хуем, его сперма капает мне на грудь и живот.

— Ты же ласковая, душевная девушка, — говорит он, ложась со мной, все еще скулящей, рядом, — зачем тебе это надо, зачем тебе все это? — спрашивает он.

Я понимаю и не понимаю, о чем он говорит.

— Только не говори, что тебе самому это не нравится, — отвечаю я.

— Мне — нет, я чувствовал, что этого хотелось тебе. И я тебе это дал.

— Какая ложь! — говорю я и доверчиво прижимаюсь к этому садисту. Сворачиваюсь клубочком и засыпаю.

Просыпаюсь часа через три. Смотрю на его профиль. На его губы, что с легким фырканьем смешно выпускают воздух. Придвигаюсь ближе, осторожно указательным пальцем начинаю водить по извилинам его ушной раковины.

— М-м, — не открывая глаза, говорит Саша, — так приятно.

Смотрит на часы: уже одиннадцать часов утра.

— В такое время можно помечтать о близости, — говорит он и тут же себя исправляет: — Об утренней близости.

Я целую его губы — питаюсь его несвежим дыханием; опускаюсь ниже. Саша переворачивается на живот, подставляя мне свою задницу. Я приникаю к анальной дырочке, осторожно ее раздвигаю, всовываю туда язык. Чувствую всю сладость и горечь его задницы. Лижу его жопу чувственно и самозабвенно, Саша ложится на спину — без особых выкрутасов, но от души начинаю сосать его член.

Он также без особых выкрутасов начинает меня трахать. Без особых выкрутасов я медленно и сладко кончаю. Скулю, как маленький битый щенок.

Встаю, иду в ванную и начинаю там плакать: ну какого хрена я с ним стала рядом спать! Прониклась и расчувствовалась. Я понимаю, что теперь буду по нему тосковать.

Саша заходит в ванную. Чтобы скрыть свои слезы, я лью воду себе на голову. Мои волосы мокрые, лицо распухшее — я уже не такая красивая.

Одеваемся. Саша собирает разбросанную по дому одежду:

— Алкоголь — это мнимое счастье, — раза два или три повторяет он.

Его слова я почему-то адресую себе в упрек. Он, словно угадывая мое настроение, с грустью смотрит на меня.

— Сколько тебе лет? — спрашивает он.

Я отвечаю.

— Ты всего на два года старше моей дочери, — самому себе говорит он.

Неловкая пауза. Беру с прикроватной тумбочки супербестселлер Дэна Брауна, Листаю. По мне, так книга эта — дерьмо. Чтобы поддержать светский разговор спрашиваю:

— Интересная книга?

— Не знаю, — отвечает он, — это не я читаю.

— Ну да, понятно. — Я вдруг начинаю трепаться о литературе. Меня несет: Ходасевич, Набоков, Мандельштам, Газданов, рассказываю о них, будто они мои ближайшие родственники.

— Девушка, а девушка, — вдруг говорит Саша, — а можно ваш телефончик?

Радуюсь, как последняя дура, но стараюсь эмоции свои не показывать.

— Записывай, — говорю с деланным равнодушием.

— Я запомню, — отвечает он.

Я говорю заветные семь цифр. Повторяю и еще раз повторяю. «Пожалуйста! Запомни мой номер телефона! Пожалуйста!» — содрогается все внутри меня. Выходя, я замечаю в прихожей разбросанные женские журналы, безвкусные туфли. — «Вещи его жены», — думаю я. На стене фотография симпатичной девчушки: «Наверное — его любимица».

Выходим на улицу. Машина, джип сопровождения, вышколенные водитель и охранники — терпеливо ждут. Ни единым лицевым нервом не показывают удивления от того, что их босс с какой-то девицей. Ему нужно куда-то очень срочно ехать, он торопится. Деловой человек, уважаемый человек, елки-палки. Он сажает меня не в свою машину, а в джип сопровождения. Просит довести до места. Наверное, такое расставание — легче.

Угрюмый водила едет резво. Джип шатает из стороны в сторону. Слезы застилают мне глаза. Я сентиментально начинаю думать, ну почему, блядь, какая-то тупая дура, читающая идиотские книжки и пошлые журналы, носящая ужасные туфли — его жена? Почему, блядь, она, а не Я? Я же в тысячу раз лучше!

Как побитая собака — день напролет жду его звонка. С неохотой даже не засыпаю, а впадаю дремотное забытье: в нервном и легком сне вижу, как медленно расходится густой туман перед Венецией.

Следующим днем собираю в кулак все остатки, огрызки и лоскутки своей воли. Гоню прочь все нежные мысли о Саше. Я хорошо знаю о последствиях подобных встреч. Об их губительном влиянии на мое романтического склада сознание (хо-хо! — и не надо смеяться!). Я прекрасно помню о том, как в течение некоторого количества времени просыпалась в ожидании чудесного звонка. Ожидание это сковывало мою фантазию, губило волю и действия.

Кто он был тот, по кому я впервые сильно-сильно тосковала? Обычный прохожий, что схватил за руку весенним утром. Посмотрел на меня внимательно и улыбнулся. Мы — созвонились — пообедали — переспали. Все. Таким вот немудреным был алгоритм наших отношений. Но я что-то в нем неведомое для себя рассмотрела. Видно, в воздухе тогда витало что-то нервное.

Я стала неадекватно реагировать на его вполне заурядное имя. Едва слышала сочетания букв, что укладывались в нужную масть, — я проникалась незаслуженной нежностью к случайному человеку, обладателю имени-двойника.

Мне хотелось бывать там, где впервые увиделись. Мне казалось, что асфальт может запомнить прикосновения его ног, и следы эти я — узнаю. Все места, где он изредка бывал и небрежно мне живописал в непринужденном нашем разговоре, стали моими любимыми. Названия их дарили надежду на могущее свершиться чудо, мне казалось, что от этих мест исходит сияние; они сулили мне ложную веру — встретить там Его.

Я приходила. Ждала, но зрение мое реалистичное — фиксировало Его отсутствие и лишь чужие лица, черты которых я не считала нужным запоминать.

Тогда, в тот период, я стала верить в телепатию, оправдывая эту веру законами физики о магнитных полях. Сидя в укромном уголке своей комнаты, подтянув колени к подбородку, я шептала: «Ты мне нужен, нужен, нужен…» Я наивно верила в то, что тот, кому эти слова я адресую, — их непременно услышит. Но он, завладев моим воображением полностью, обо мне совсем-совсем позабыл.

Отдаваясь вволю своему психозу, я разбирала свое состояние на молекулы и понимала, что мне нужен не конкретный, именно этот человек. Что все это — некое стечение неких обстоятельств, что выбор мой случаен и ненадежен, что просто, как в калейдоскопе, сложился произвольный узор.

Но мне было надо! Мне было надо… Сам того не понимая, тот прохожий мимоходом сумел мне дать то, чего мне не хватало. Он сумел дать мне ощущение жажды моего тела, настоящей похоти, плохо прикрытой заботой, но за этим всем скрывалась нежность. Он являлся для меня не просто человеком, а надеждой на то, что существует в этом обыденном, загаженном бытовыми заботами мире нечто настоящее, ради чего стоит жить. Он был для меня иллюзией, которой приятно жить и невозможно жить, понимая, что это всего лишь иллюзия и она никогда не будет воплощена.

Именно тогда, за время ожидания, что было наполнено размышлениями, я почувствовала, как повзрослела и многие вещи стала воспринимать иначе. Хорошо это или плохо — не знаю. Но жизнерадостность свою я — растеряла.

Чтобы избавиться от подобной, ни к чему путному не приводящей зависимости, немалых усилий мне стоило убедить себя в том, что событие это произошло не со мной, что было оно не наяву. Я подумала о том, что реальность всегда ускользает от нас. Клетки кожи, тела, внутренних органов обновляются с неуклонной периодичностью, следовательно, спустя какое-то время ты — то есть я — всегда другая, и другие тоже — не они.

К чему я плету эту абстрактную ахинею? В оправдание того, что, встретив Сашу я, — крепко испугалась. Мне стало страшно не потому, что могу попасть в зависимость от ожидания, что ко мне должны проникнуться чувством. Мне стало страшно от того, что я по-прежнему способна даровать малознакомому, но ставшему вдруг мне дорогим человеку теплоту и ласку. Мне стало страшно от того, что, невзирая на свои недавние деяния и холодные мысли, я способна человека полюбить таким, каков он есть. Полюбить его вместе со всем его «пройденным жизненным путем», полюбить со всеми его ошибками, со всеми его заблуждениями.

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

Сегодня я отчетливо улавливаю признаки весны. Едва ощутимые ноты — они витают в воздухе. Продуваемый насквозь весенними сквозняками холодный, старый автобус. Жесткая скамья, на которой я сижу. Я ругаю свой слишком чувствительный нос за то, что он так отчетливо угадывает запахираспада, исходящие от тела моего отца. Но я желаю, чтобы этот путь был долог, так долог, насколько возможно представить бесконечность. Я знаю, что смотрю на отца — в последний раз. Я его не видела давно. Упущенное время. Упущенные возможности. Прописные истины: то, что нам дано, — тем расшвыриваемся, спохватываемся — поздно.

Я смотрю на его желтую кожу, разглаженные смертью морщины и улыбку, что на его мертвом лице создала я сама — подвязав его полуоткрытую челюсть платком. Я смотрю на носки его ботинок, совершенно новых ботинок, что были куплены давно и которые отец при жизни так ни разу и не надел.

Они ему не нравились: «В них мне только в гробике лежать!» — каждый раз, с раздражением эти ботинки разглядывая, говорил он. «Мечты сбываются, папа!» — с нехорошей улыбкой могу я ему сейчас сказать, но он меня не услышит и грубый, несмешной мой юмор не оценит.

Я смотрю на его неподвижное лицо. Я знала его так мало — какие-то осколки, обрывки воспоминаний. Вот отец плачет от того, что у него отобрали велосипед какие-то крепкие, прибывшие в большом количестве хулиганы. Силы были не равны, и отец, проявив здравое малодушие, не сумел им противостоять. Мне слишком мало лет, и драму его я понять не в силах: его слезы кажутся мне смешными и нелепыми. Вот мой отец — пьян, он притворно сердит, он стучит кулаком по столу, из его искаженного незлобным криком рта вылетает: «Молчать!» А вот, важно расхаживая по двору, он катает меня на плечах: я совсем-совсем маленькая и ужасно боюсь с него, такого огромного, свалиться… Июльский, теплый и еще солнечный вечер, моя ладошка крепко сжата ладонью отца, мы бредем кромкой моря. Не далее как десять минут назад отец обидел меня каким-то пустяком. Но сейчас я уже успокоилась и даже готова к мелкому шантажу оттого, что чувствую, как его гложет чувство вины. Но капризу этому не суждено осуществиться: мне вдруг становится так счастливо и покойно от собственных слез, собственных мокрых ресниц, но главное — от ощущения защищенности, возникшего оттого, что мою ладонь накрыла большая и сухая ладонь отца. Пляж почти пуст, так, редкие виднеются фигуры отдыхающих вдалеке и привязанные болтаются около берега лодки. Красное и громадное солнце позади, впереди долгая белая пенка от нахлынувших волн, что так быстро тает и восполняется новой. Блестящая поверхность моря, как кожа громадного, лоснящегося кита, и песок сухой и теплый — его цвет усилен предзакатным солнцем…

А одно мимолетное воспоминание вдруг пронзает меня острой болью: облепленный солнечными бликами, что золотым дождем прорвались сквозь густую листву, отец стоит посреди тополиной аллеи, держит в руках потертую старую сумку и, ссутулившись, улыбается тихой и кажущейся мне виноватой улыбкой. А теперь ярким, но холодным весенним днем я смотрю на его лицо последний раз. Прощай…

Вечером того же дня, засыпая, я вдруг явственно увидела, как медленно со скрипом открылась ранее плотно закрытая дверь. На пороге комнаты в куртке с капюшоном, в старой кроличьей шапке стоял отец и, словно смущаясь, в руках теребил сшитую из болоньи старую сумку. Я окликнула его. Попросила войти. Но он, румяный и счастливый, мне ответил: «Я не могу. Меня ждут. Я должен в небо запустить воздушного змея». — «При чем тут воздушный змей?» — удивленная, спросила его я и проснулась. Свет в маленьком непогашенном ночнике дернулся: «Сбой напряжения», — механически про себя отметила я и, приподнявшись на локте, огляделась. Комната — пуста. Плотно запертая прежде дверь — сантиметров на тридцать приоткрыта…

В ожидании поминок на девятый день после смерти, я шатаюсь по своему когда-то родному город. Ранняя весна его еле-еле красит. Обшарпанные стены домов на фоне едва распустившихся почек выглядят особенно сиротливо. Пронзительная грусть. Море холодное, неуютное, серое. Знакомых моих здесь почти не осталось, а если и да, то все равно не слишком хочется кого-то видеть.

Новая семья отца — веду себя с ними вежливо. Горюющая вдова — по многим приметам, красивая когда-то женщина, мой отец обладал хорошим вкусом. Сводные брат и сестра. Внешне мы немного похожи. Я испытываю к ним некий вид человеческой теплоты. Они — пожалуй, нет. Сосредоточены на себе и собственных переживаниях. И я для них — посторонняя.

Прибываю в Москву в полдень. Спускаюсь в метро. Словно сквозь плотный покров продираюсь сквозь гудящую толпу. Каждый — личность, каждый что-то значит, каждый о чем-то мечтает, уклад мыслей некоторых, быть может, созвучен мыслям и желаниям моим. Каждый горюет и радуется, чувствует то же, что и я… каждый, так же как и я, — одинок и единолично встречает превратности жизни. Но для меня все они вместе и по отдельности — ничего не значат. Они лишь ходячие тела, все они — преграда на моем пути.

Из подземки я вырываюсь на улицу. Шагаю. Припадочное проявление весны нарастает с каждым часом. Шум, птичий гвалт содрогается в моих перепонках. Впечатываю свой шаг в асфальт. Я знаю, что не дам просто так отцу своему в памяти моей растаять. Он станет бумажным — постепенно и неспешно перетечет на белые листы и там станет значительным, оставшись для всех — невидимым. Слезы застилают мои глаза. Плакса — я плакса-вакса…

Тарабаню в дверь: «Это я! Впусти Ядвига!» Открывает нарядная до невозможности.

— Ты чего? — без приветствия, видя меня зареванную, спрашивает она.

— Хочу замуж! — заявляю с порога и прохожу в квартиру.

— Да ладно! — оторопело произносит Ядвига. Секунду-другую переживает эту новость, после оживляется. Весть эта кажется ей забавной. — Ага! А тебе какого мужа надо?

— А сама как думаешь?

— А… ну умного, богатого, красивого?

— Ну да… и чтобы групповой секс не предлагал!

— Это еще почему? — вдруг искренне удивляется Ядвига.

— Надоел… — выдыхаю я.

— М-да… Ты, да с таким настроением… Бурелом… — молчим, стоим и смотрим друг на друга. Ядвига чувствует, как внутри меня все — неладно.

— Ты куда нарядилась? — спрашиваю я.

— Вчера познакомилась с одним известным телеведущим, и сегодня какая-то закрытая тусовочка, — достает из сумочки пригласительные. — Вот: «Празднование дня рождения Вашей любимой радиостанции!» Хочешь, пойдем вместе?

Идем вместе. «Закрытая тусовочка», как и большинство подобных мероприятий, оказывается полной скучищей. По крайней мере для меня. Толпища неприкаянных, со скукой, разлитой по лицам. Дрянное мое настроение спасает халявное виски. Ядвига вертится как дура, смеется как еще большая дура, этим немудреным способом она старается понравиться этому ведущему. На хрен ей это надо, мне — не понятно, но старания ее этим самым ведущим незамеченными не остаются. Нуда черт с ней. За мной неотрывно следует приятель ведущего — его то ли кличка, то ли фамилия Гном. Имени не запомнила.

Гнома мне представили как важного человека, занимающегося компьютерным бизнесом. Он — высокий, полноватый, с довольно неприятным выражением лица, пытается за мной ухаживать. Таскается за мной повсюду, просто не спускает глаз, вдобавок услужливо носит женскую сумочку Ядвиги на плече — короче, выглядит не очень.

Встречаю какого-то своего знакомого, начинаю к нему — ластиться. Облизываю мочку его уха. В этой толпе, стоя под разлапистым фейерверком, в этот праздничный час сумрачное мое сознание выдает реакция, дескать, мне чертовски нравится этот человек и, возможно, между нами вдруг… Мы теряемся в толпе. Увы…

Кончается тем, что я, Ядвига и ее телеведущий почему-то едем к Гному в гости. Там выпиваем еще. Как-то под шумок Ядвига со спутником — исчезают. Я остаюсь с Гномом наедине. «Вот только секса мне сейчас не хватало!» — думаю я, располагаясь на диване поудобней.

— Что-нибудь еще выпьешь? — спрашивает Г ном.

— Да пожалуй, уже достаточно.

Он садится на маленький пуфик у меня в ногах, смотрит на меня. То ли разглядывает, то ли любуется. Вдруг спрашивает:

— Чем ты занимаешься?

— Пишу романы, — на голубом глазу выдаю ему я.

— О, сейчас все пишут. Особенно женщины. Это — модно…

— Последнее мое произведение написано в лучших традициях постмодернизма, — без запинки после небольшой паузы говорю я.

— Мда… Как интересно? И о чем он?

— Это слишком сложно рассказать и вообще, там, в моей книге, все написано.

— Что ты имеешь в виду, говоря «постмодернизм»? — продолжает умничать Г ном.

— Знаешь, в определениях я не сильна. Я знаю, что это такое, но сформулировать мне… тяжело…

Гном вдруг медленно и доверительно придвигается ко мне ближе, берет меня за лодыжки. Нежно и ласково, смотрит мне в глаза. Гладит мои ноги. Постепенно. Осторожно, словно не желая испугать добычу, руки его исследуют мои секретные места. А сам говорит:

— Постмодернизм… практикует открытый ретроспективизм. Это эклектическое обращение к традиционным художественным формам. Сопоставляя их необычным способом, постмодернизм создает своеобразную театрализованную эстетическую среду. В которой нередко присутствуют элементы иронии и гротеска.

— Да. Да… Именно так… — говорю я, откидываясь на спинку дивана и приглашающим жестом раздвигаю ноги. Пальцы Гнома окунаются в мои выделения. Раскачиваю бедрами — мое ли опьянение, его ли серьезный взгляд и похотливые движения рук, контрапункт его речи и действий возбудили меня. Возвратили к жизни, заставили дышать! Хотя бы на короткие два-три часа.

Он снимает с меня платье. Ощупывает везде:

— Какая ты красивая! — расстегивает ширинку.

Я вижу, что он уже порядком возбужден.

Начинаю сосать. Удобный для минета член. Не знаю, как так получается, но как-то удобно брать его в рот, прихватывать легонько зубами, облизывать, дразнить языком, заглатывать глубоко и, задерживая дыхание, ощущать вкус его плоти.

Гном поднимает меня. Ставит раком, начинает трахать. Забивает меня хуем в глухое забытье, фарширует своей плотью, вытесняя последние остатки того, что было чистого во мне. Привычная сладость охватывает мое тело, тихо поскуливая, я кончаю.

Моемся. Гном идет меня провожать. Поздно. Довольно холодно. Около моего дома ремонтируют дорогу. Стоит оглушающий шум. И вдруг на меня нападает пьяная истерика. Я смотрю на Гнома и понимаю, что, блядь, видеть его рожу не хочу! Мне начинает казаться, что сейчас, после совокупления, он слишком уж доволен. Слишком истекает благостью. Он гладил мою жопу и говорил:

— Никогда у меня не было девушки красивей!

И я ему верила… Я верила в то, что опять продешевила! Я верила в то, что я — круглая дура! Подобным типам девки даром не дают! Из-за этого, просто так ли, либо в связи с предшествовавшими событиями, но в этот день и в этот час Гном мне — противен! Я вдруг начинаю в голос реветь. Он смотрит на меня настороженно и испуганно. Струи черной туши стекают по моему лицу. Нет ничего противнее пьяной женщины в истерике. В этот час я именно такая. Я реву. Я ору! Голос мой, утробный вопль расстрелянной росомахи, соединяется с грохотом отбойных молотков, которыми рабочие дробят асфальт. Мой стон долетит, надеюсь, до Бога. Или хотя бы ангелы… Ангелы суровые, если Господь глуховат, то, пожалуйста, вы! Вы должны меня услышать! Услышать меня и понять. Понять и услышать, что из объятий ваших душистых и зефировых я вырываться не хочу!

ЕСЛИ СУЩЕСТВУЕТ СКАЗКА, ЗНАЧИТ, ЕСТЬ ЕЕ ПРОТОТИП

Если бы меня позвали на ток-шоу какое-нибудь популярное и спросили бы: «Что делать, если возникает нормальная потребность в родном человеке?» Моим ответом — было бы: «Не знаю». Я пробовала различные варианты — так и эдак, — но везде — ошибалась. Я понимаю, что не общество тому виной — это особенность моей личностной психологии. Возможно, даже душевной болезни, названия которой я, увы, не знаю. Но я-то ладно, а другие? Есть ли кто-либо друг другу близкий в этом мире? Есть ли кто-либо друг другу столь родной, понимающий во всем везде и всюду. Понимающий с полуслова, с полунамека простые и сложные вещи. Не делающий вид, «дескать, да хрен с тобой, думай что хочешь», не идущий на компромисс «в чем-то ты, конечно, права, но все же…» Лично я такие альянсы не встречала. Утопия, утопия, утопия…

Хандрю, расшатывая стул, сижу перед компом и равнодушно изучаю анкеты. Смотрю на фотографии чужих людей. Пытаюсь представить их характер. Уклад жизни. Уклад мыслей. Решительно ни черта хорошего не могу ни подумать, ни придумать ни о ком! Злая? Злая! Уже почти выхожу, как вдруг мне приходит сообщение: «Здравствуйте, Прекрасная Незнакомка! Не столь часто можно встретить на данном сайте столь оригинальных, с прекрасным чувством юмора и умением кратно и точно выражать свои мысли людей (я ознакомился с вашей анкетой). Спасибо, что Вы есть! Примите мои искренние пожелания, чтобы все Ваши добрые мечты стали реальностью».

«Утю-тю-тю, — думаю я, — какие мы разлюбезные и воспитанные». Учитывая, что ничего выдающегося я в так называемой анкете Пруста, что великодушно предоставлена администрацией сайта, не написала. Ну да ладно…

Изучаю фотографию написавшего: худощавый, с усами, в дешевом костюме, черная рубашка. Залысины. Зовут Ринат. Профессия — «Волшебник». Многообещающе… Для полноты ощущений читаю его анкету. Ничего особенного, все рассудительно и пресно:

«Самый ценный совет?»

«Еще в детстве мама мне сказала: не делай зла людям, даже если человек сделал тебе плохо, но обратился за помощью — не отказывай. Помоги ему. Любой твой злой поступок обернется тебе во сто крат».

«Ну да, несомненно», — уже во власти нехороших мыслей и в предвкушении черных дел, я кротко Ринату отвечаю:

«Здравствуйте! Спасибо вам за комментарий!»

Ответ приходит незамедлительно:

«Был бы рад познакомиться с вами, для пополнения своего интеллектуального багажа. Но оценивая свои возможности, понимаю, что они, к сожалению, не в мою пользу».

Такой вот вежливый зануда: не мытьем, так катаньем. Следующее от него сообщение:

«За несколько дней, проведенных в Интернете, я понял, как здесь много интересных людей. Таких, например, как Вы. Вы также, полагаю, приобрели ценный опыт. Но все-таки живая встреча даст большее представление о человеке, чем любая даже самая откровенная переписка».

Любовь к человечеству от этого сообщения меня по-прежнему не накрывает. К тому же в этом его ответе я вдруг замечаю собственное отражение. «Или же я совсем больная, или Ринат такой же охотник, как и я!» Больное мое воображение приукрашивает личность Рината настолько, что он становится мне ровней (а это — немало: учитывая, что у меня — мания величия). Мне чудится, что Ринат падок на страдания людские, что они ему необходимы, что он, как паук мухой, лакомится ими.

«Да, я понимаю, вас, несомненно. Понимаю, как никто другой, — отвечаю я Ринату. — Давайте с вами встретимся в каком-нибудь укромном местечке. Полутемном, полуподвальном кафе. А еще лучше — у вас дома, поздно вечером. Наедине. Короче — встретимся в то время и в том месте, где нас никто не сможет потревожить, где мы сможем пообщаться, не отказывая себе ни в чем».

Я искренне ему написала. Ринат не ответил. Исчез. Наверное, подумал, что я над ним — издеваюсь. Возможно… Но скорее — он был ненастоящим, он был лишь моим призраком, моим отражением: его молчание — прямое тому доказательство.

Объявляется Ядвига с радостной вестью о том, что она отправляется вместе со своим телеведущим отдыхать. Что она полетит на белом самолете через синий океан. Что она будет лежать в эротическом угаре на белом песке и потягивать через соломинку свежевыжатый сок экзотических плодов, смешанный с ромом.

«Мне бы твои таланты уметь использовать людей», — услышав эту новость, думаю я и вдруг понимаю, что я ее — ненавижу. Ненавижу за то, что она — проныра каких поискать. Ненавижу за то, что она — жизнерадостная. Ненавижу за то, что происходящие с ней жизненные события воспринимает намного легче, чем это делаю я. Ненавижу ее за ложь. Ненавижу за то, что она меня удачливей! Ненавижу как соперницу. Ненавижу ее, заурядную сучку, с высоким самомнением. Сучку, умеющую быть поверхностной, умеющую добиваться. Сучку, умеющую ловко, себе в угоду, использовать людей.

— Ну и катись ты к чертям собачьим! — неожиданно выкрикиваю я.

— Что?? — спрашивает Ядвига.

— Катись к чертям собачьим! — разбрызгиваю слюну, срываясь на визг, повторяю я.

— Ты чего, белены объелась? — возмущается Ядвига.

— Да пошла ты! Придурочная, со своей Коломбиной в придачу!

— Да сама ты…! — Такая вот незатейливая между нами происходит бабская перепалка, А чего я так на нее взъелась? Потому что я к ней привыкла, потому что она и есть тот самый, близкий мне человек. Но с этого дня она от меня — я это чувствую — отдалилась, Я знаю, я это точно знаю. У меня нюх на подобные дела. Я знаю, что она втюрилась в этого ведущего, и теперь я буду ей не так уж сильно нужна.

Ядвига вдруг, словно почувствовав мои мысли, обернулась. Подошла ко мне:

— Ты меня что — ревнуешь? — спросила она.

— Отъебись! — прошипела я.

— Из-за этого ты расстраиваешься?

— Я тебе уже сказала!

— Ладно, успокоишься, позвони…

Ушла. А я подумала: может, стоит рассказать ей про свой секрет? Позвонить прямо сейчас и признаться: «Знаешь ли ты о том, Ядвига, что я — это Нора Рай, которая злонамеренно — четверых мужчин лишила жизни? Я сделала это весьма изощренным и весьма кровавым способом. И мне не было неприятно. Наоборот — я испытала немалое удовольствие. Удовольствие на градус выше, чем обычное, плотское — удовольствие ментальное. В этот момент мне казалось, что я — достигла истины. Мне казалось, что я поняла, в чем мое предназначение и какова моя цель».

Воодушевленная этой идеей, я тянусь за телефоном. Но порыв свой внезапный — останавливаю. Ведь секрет секретом не является, если он никому по секрету не рассказан, — не так ли? Стало быть, покуда я никому о своем злодеянии не рассказала, никакого секрета у меня и нет.

Тьфу, полная дрянь и тавтология какая-то! Сдается мне, что главная моя проблема заключается в том, что я слишком много занимаюсь философией, невзирая на то, что в данной области я — дилетант. Нет ничего хуже, как пытаться мыслить необразованной башкой. Размышлять и выносить вердикты имеют право лишь профессионалы. Остальным вход в палату мысли — заказан. В оправдание могу лишь заметить, что пустыми размышлениями все — грешат и большинство этого даже не стесняется и паче того — гордится и пытается свои воззрения выставить на показ. Как-то раз я спала с одним ученым сусликом. При свете дня он был прилежным, положительным и затурканным. К вечеру для храбрости, наверное, напивался пивом и вытворял со мной то, что ему благовоспитанная жена запрещала. Так вот, в кратком перерыве от нашего орально-анального общения, он, как человек воспитанный, занимательные мне рассказы вал истории об особенностях человеческой психики. Например, такие, что каждому необходимо своим мировоззрением делиться. И не просто делиться, а точку зрения свою пытаться в голове собеседника, а лучше собеседников, укоренить. Таким образом, происходит вербальное копирование, размножение личности, а это, оказывается, для человека не менее, а для некоторых даже более важно, чем размножение физическое. Но пока он так туманно рассуждал, я садилась ему промежностью прямо на лицо. Его заумные слова тонули в моей пизде. Он захлебывался моими секрециями и своей слюной, в эти минуты ему было по фигу всякое там учение, его воспитанная жена и парочка таких же умненьких, как и он, ребятишек. Он питался моей сочащейся пиздой, и в эти минуты все Коперники и Ньютоны были низвергнуты, была лишь власть и истина моей пизды, моего обмана, моего Великого Ничто.

Ну что мне было делать в день и час, когда мне некуда было пойти, не с кем пообщаться, некому слово доброе либо злое сказать? Правильно, ничего не оставалось, как проверенной довериться связи с миром через Интернет.

Решила быть осмотрительнее. Решила не набрасываться на первого попавшегося. Не стала отвечать на кучу писем, которыми меня первые встречные — закидали. Потому как никого там более или менее приятного не было. Я решила подойти к делу серьезно. Я решила написать тому, только тому, кто мне действительно понравится.

Благим было это начинание… Перед монитором я сидела, наверное, часа четыре непрерывно — задницу и спину ломило от неподвижности. И когда мне все это окончательно надоело, то вернулась к началу и выбрала того, кто в это время шел по списку первым. Опять доверилась случаю? Но к этому часу все они мне мне уже казались на одно лицо и имя. А данная внешность мне вдруг показалась знакомой и очень симпатичной.

До меня поздно доперло, уже после того, как я отправила приветствие, с восторженным описанием того, как мне понравилась его репа, что это было фото голливудской звезды — Тима Дальтона. Купилась, балда, на обычную и тупую разводку. Придется исправлять ошибку. Притворюсь, Дескать, сделала это нарочно, будучи великолепно осведомленной, кто это есть передо мной. Благо, что тип этот (его имя было Марат, но скорее всего, как и мое, — вымышленное) мне тут же предоставил такую возможность.

— Приятно слышать. Но фото было сделано на корпоративной вечеринке, получилось, по-моему не очень. А другое сделать мне попросту некогда. Очень я занят работой.

— Ага. Понимаю. Только Дальтон тут при чем?

— О, а ты — проницательная! — ответил он мне.

— Да брось ты — я обычная чукотская девушка.

— Погоди минуточку, сейчас накатаю еще одной, написавшей мне девушке. Потом изучу твою анкету внимательней и сразу же тебе отвечу.

«Вот хамло!» — подумала я и оставила ему номер своей аськи.

Он ответил мне приблизительно через сутки:

— Здравствуйте, Нора!

— Привет! Как поживает та девушка, что волею твоей стала моей соперницей?

— Да никак она не поживает. Набитая дура, поверила в фотографию, как в настоящую мою физиономию.

— А может, она под стать тебе просто шутит, знает заранее, что ты — урод, вот она тебя и разыгрывает.

— Э-э, красотка! Полегче на поворотах, у тебя пока что нет никаких подтверждений того, что я — урод.

Написал и отрубился. Поведению такому я не удивилась: подумала о том, что он, либо смертельно обиделся, либо просто, скорее всего, женат, и в момент, когда был занят флиртом, она возьми да тихонько, подкравшись к нему на цыпочках, встала у него за спиной. Возможно, даже увидела кусочек переписки. И хорошенькую ему закатила семейную трепку.

Я была удивлена, когда на следующий день, меня посетило витиеватое послание от Марата, смысл которого заключался в том, что всю прошедшую ночь он, страдалец, обо мне только и думал.

— Наверное, храп жены тебе обо мне напевал, — написала я.

— Не понял?

— Чего уж понятнее…

— Не понял?

— Ну и шел бы к черту…

— С чего ты вдруг решила, что я — женат? — задал он мне вопрос.

— Очень просто: вчера в разгар беседы ты взял и вдруг поспешно выключил компьютер.

— Ну надо же, а мы, оказывается, умеем строить догадки!

— Конечно.

— Логика женская — страшная вещь. Не ржавеет в отличие от железной.

«Ну да, теперь при свете дня — все, что угодно можно заявлять», — подумала я и не стала ему отвечать.

Человеческие отношения — взаимная череда унижений, принуждений и обид. В каком городе, в какой стране, на юге ли, на западе, в какое время суток это происходит — не важно. Не проще ли взять и плюнуть на это самое общение? Не проще ли признать то, что все это блеф, мишура. Не проще ли мне для себя раз и навсегда уяснить, что напрасно ожидать от общения — наслаждения? Не проще ли принудить себя не испытывать в общении потребности? Что не стоят того крохотные проблески радости на фоне тусклого разочарования.

Тихонько сама с собой? Но сама же я испытываю неподдельное удовольствия от обид, которые могу причинять, — к чему лукавить? И расстраиваюсь, если допустила оплошность, опростоволосилась, и как следствие — обида, нанесенная не мной, а мне. Истина эта дорого ли стоит? Дорого ли стоит мой треп? Истина не выставляет себя напоказ. Поступки и слова искренние и настоящие лишь тогда, пока о них еще никто не знает. Пока о них не рассказали, не запротоколировали, прибегнув к плоскости письменности. Покуда витает, покуда не поймана. Что я ожидала от каждого свидания на которое шла, знакомясь через сеть?

Я заведомо знала, что ничего хорошего из каждой намеченной встречи не получится. Я знала, что это совсем не те люди. Я изначально видела их насквозь, изначально их презирала. С любым из них я вряд ли стала бы общаться, встреться он мне в городе случайно. С первого взгляда послала бы куда подальше. Конечно. Так зачем же я искусственно моделировала ущербную для меня ситуацию? Зачем я соблазнялась теми, кому природой моей изначально был предназначен отказ?

Я была соблазнена не ими, я была соблазнена сама собой. Собственным желанием, что взращивала в себе. Интригой возможности, интригой наивной веры в то, что: «А вдруг?» Вдруг кто-то окажется достойным, вдруг кто-то окажется интересным, вдруг кто-то окажется тем, кого я так долго искала. Я соблазнялась собственным ожиданием чуда. От каждой новой переписки на меня шел флердоранж надежды, прохладный холодок скользил по затылку и позвоночнику. Но мне лишь казалось, что притяжение это исходит извне. Притяжение это было лишь отражением моего собственного свечения.

И я ничего не скрывала, я вся была напоказ: оголенная кожа, оголенные мысли и нервы. Слова, слова, слова… смысл их — ускользает. И я так же, как все, не придаю им особого значения. Сколько миллиардов, биллионов слов я выпустила вольнодумно. Сколько их, сплетенных в кружево фраз, воссоздающих порой то, чего в помине и не было. За быль продаем небылицу. В воображении других эта небылица приобретает обманные очертания реальности.

Хочу с тобой поиграть, — следующим днем пишет мне Марат, — позже расскажу тебе правила игры.

Я уж было приготовилась написать ему колкость, но он опять пропал — отключился. Ну и типчик… Ловит прямо на живца, подсекает, едва почувствовал, что я заглотила приманку. Опасаюсь, что метод этот не просто им придуман, но уже хорошо испробован, думаю, что подобным образом он не со мной одной имел беседу.

Методом проб и ошибок разработанный план, имеющий в основе несколько тактик. Но разве я сама не такая? Разве я сама не использовала приманки для того, чтобы достичь своей цели. Цели, которую я имела в виду, еще не переходя к знакомству. Цели, ради которой все и начиналось. Ради которой строился сюжет отношений. Ради цели, а не ради человека. Есть я и есть цель. Остального не существует, так поступала я. Так ли поступает Марат? Во всяком случае, именно так я о нем думаю. Я ему не доверяю и подозреваю в ирреальности его существования. Но так как мне заняться больше нечем, буду решать эту головомойку. А существующий процент опасности меня даже подстегивает.

Пускай он наверняка замухрышка, если боится поставить свое настоящее фото, прикрывается фотографией голливудской звезды. Пускай он одноногий калека, слепой горбун, парализованный старик, но ситуация эта меня начинает привлекать. Понимаю, что все это, как сказал бы мой покойный отец (эвон как и его всуе вспомнила), что все это происходит от безделья, но все же… Интрига эта не желает выходить из моей пустой башки, Я становлюсь заложницей этой странной игры. Я думаю об этом субъекте. Мысленный рисую его портрет. Я трачу на него свою фантазию, жгу некое количество жизненной энергии. И чем больше я это делаю, тем больше во мне появляется желание довести игру до конца. Разгадать, раскусить его. Я ничего не жду, я понимаю, что действия мои скорее всего окажутся ерундовыми, потраченными впустую и зря, но также понимаю и то, что если я сейчас ситуацию эту оставлю незавершенной, то буду о ней думать и этим самым незавершенным своим действием запросто доведу себя до ручки.

На следующий день Марат мне пишет:

— Всю ночь любовался твоей фотографией.

— И как — удачно?

— Не совсем. Дело в том, что…

— Можешь не писать, в чем дело, кажется, я — догадываюсь, что ты имеешь в виду.

— Ах, вот как!

— Дело в том, что ты видишь лишь мое лицо. А такую замечательную часть, как женское тулово ты видеть не можешь.

— А еще ножки!

— Ну да, как же я совсем о них — забыла!

— Ну так что — пошлешь мне их?

— Ас какой бы это радости?

— Чтобы закрепить наше знакомство. Желательно тебе послать не только фотографии, но и видео, чтобы я мог оценить твою пластику. И чтобы материалы эти были не только на общем плане, ну чтобы ты сделала фото или видеосъемку сосков, половых губ. Я в отношении строения этих частей женского тела — гурман и бываю щепетилен.

— Да ни фига себе!!! Я, не видевшая твоего настоящего лица, не имеющая и представления, как ты хотя бы приблизительно выглядишь, должна предстать перед тобой во всей своей красе!

— Я понимаю, что это может выглядеть неправдоподобно, но я — уважаемый и публичный человек. Обеспеченный. Но, к сожалению, скрепленный постылыми узами брака. Я готов испытать новую любовь, мне она — необходима. Мне необходим глоток чистого воздуха, ноя не могу рисковать, не будучи уверен в том, что избранница моя потенциальная того стоит.

— Вот это дешевая залепуха!

— Я не знаю, как тебя убедить в том, что я говорю правду, но это действительно так.

— Не сомневаюсь в этом ни минутки! То, во что человек искренне верит, то для него правдой и является. Но нет гарантий того, что правда эта — окажется действительностью.

— И все-таки я бы очень хотел увидеть твое тело. Хотя допускаю, что подобное агрессивное твое поведение вызвано тем, что у тебя — кривые ноги, некрасивая грудь. Нет, ты не расстраивайся, и на подобное, конечно, есть любители, но, к сожалению, не я. До свидания. Думай над моим предложением. Потому как мордаха твоя мне понравилась. Что со мной происходит нечасто.

Ну и как я должна вести себя в подобной ситуации? Нормальная девушка со стабильной психикой подобный разговор забывает тут же. Мало ли онанирующих маньяков, собирающих бесплатные коллекции оголенных дурочек. Какая прелесть: вышли ему видео, не скрывая интимных частей! И вдруг ловлю себя, сначала на маленькой мысли: а вдруг я действительно что-то упускаю? Вдруг все сказанное им есть правда! Та самая неправдоподобная правда, что Дает нам иллюзию, что дает нам всем надежду на чудо. Ведь Бога нет и не будет, а мы все равно… даже самые отпетые атеисты и циники в глубине себя, никому вслух не признаваясь, верим в то, что жизнь — оправданна, что она — бесценна, что она имеет логику и цель. Мы верим в неправдоподобное, слепо верим в несбыточное… И порой веры этой даже не стыдимся.

Так отчего бы и мне вдруг не поверить в то, что может жить интересный человек, добившийся успеха, но страдающий от непонимания, от недостатка ласки от близкого по духу человека, что такой человек запросто может существовать и запросто может мне — встретиться? Встретиться с надеждой, что я его тоску — развею.

Если существует сказка, значит, должен был быть ее прототип — не так ли? И — наоборот, если сотни раз повторенная и выдуманная история витает в воздухе, то почему однажды она не может стать явью?

Наивно, да? Но я никак не могу отделаться от мысли, а вдруг все сказанное им — чистая правда? Вдруг я наконец-то методом проб и ошибок напоролась на что-то стоящее! Меня — достойное. И из-за своей глупости, приобретенной осторожности, нет, даже — трусости, возникшей под гнетом многотиражных неудачных примеров, которыми наполнены средства массовой информации, я от своей удачи — откажусь.

Закон сохранения энергии в рамках бытовой философии — гласит: где убыло — там прибудет. Если есть негативные примеры, стало быть, есть и позитивные. Все плохое случится не со мной. Ведь я же единственная, я — это не они.

Таким вот образом себя успокоив, я на восемьдесят процентов приняла позитивное решение относительно его просьбы. В конце концов, окажись он заурядным онанистом, что от меня — убудет? И вообще, мало ли я нарывалась?

ПЕШКИ НА ГИГАНТСКОЙ ШАХМАТНОЙ ДОСКЕ

Сам по себе — город прозрачен. Он лишь полый каркас, что питается нашими телами, нашими мечтами, нашими желаниями. Мы оживляем его своим движением, наполняем дыханием, светом и теплом, безличные — мы его кровь, мы его — душа. Он не может без нас — он требует, чтобы ветхие члены его обновлялись. Он хочет расти, он щедро тратит время других. Он игриво лжет, бросая мелкие подачки. На деле — все ему безразличны. Свое огромное железобетонное брюхо он набивает нашими телами. Переваривает, выдавая в воздух зловонную отрыжку.

Я познакомилась с ним в баре. Едва зашла, толком вокруг не осмотрелась, а он тут как тут — объявился. Порядком уже пьяный. Волосы кудрявые забраны назад. Морда противная — выражение зажравшегося кота. А еще я терпеть не могу, когда мужики так одеваются: казаки-разбойники, белая рубашка, джинсы, черный пиджак. И все это с каким-то дешевым лоском. Уставился. Мне не слишком-то хотелось с ним общаться. Сделала вид, что его не заметила вовсе. Отвернулась. Ага, не тут-то было! Менее чем через минуту он, протиснувшись сквозь толпу, оказался рядом. В каждой руке по бокалу с вином. Одно с красным, другое с белым:

— Девушка, какое вы предпочитаете? — и улыбается, просто трескается от самодовольства, наверное, думает, что я оценю и его заботливость, и оригинальность.

— Я не пью.

— Совсем?

— По крайней мере, с вами. Не пью.

— Хорошо, — сказал он и выпил все сам и белое и красное. Залпом.

— Я расхохоталась.

— Я хочу сказать, что влюблен в вас! — уже заплетающимся языком сказал он.

— Так вот с ходу?

— Да, а что такого? У всех все так сложно, все так запутано. Все соблюдают какие-то ненужные условности. Осторожничают. А у нас с тобой будет все — легко и просто. Я люблю тебя, а ты — меня. И точка! Владимир! — Он протянул мне руку. Я пожала ее — мягкая, податливая клешня.

— У вас дурацкая манера одеваться, — сказала я.

— Да? Как это?

— Дурацкая! Вы стараетесь выглядеть моложе?

— Тпр-р… нет…

— Стараетесь, стараетесь. Я-то вижу. Только от этого вашего старания получается все наоборот. Вы выглядите, как дешевый бонвиван!

— Ей, куколка, не будь ты так красива, я бы вмазал тебе между глаз!

— Нет! Дело не в этом!

— А в чем же?

— Не хотел бы ты меня так выебать, ты бы мне и вмазал!

Кудрявый смеется, прямо-таки подыхает от хохота, даже слезы на глазах выступили.

— Это грустно, — говорю ему я.

— Что — грустно? — подавляя икоту, спрашивает он.

— Да все грустно. Вы были женаты?

— Три раза! — с пьяной гордостью говорит он.

— О-о! Здорово! Просто замечательно! И как это вам удается? Меня вот никто замуж не берет.

— А хотите, я стану вашим мужем!

— Чушь какая-то!

— Почему чушь! Мне кажется, это очень неплохое пред… предложение. Принимайте его, не пожалеете.

— Да. И что для этого от меня требуется?

— Во-первых, поехать ко мне и посмотреть своего суженого в полном боекомплекте.

Вышли на улицу. Весенняя сечка — смесь дождя и колючего снега, больно хлестала по лицам. Поймали такси. В машине он начал ко мне приставать. Дышит жарко. Пытается присосаться к моим губам.

— Э-э! Красавчик, разве я тебе не говорила, что я до свадьбы — ни-ни!

— Ах, да-да. Простите. Просто ты такая аппетитненькая! Такая соблазнительная. Я, знаешь, никогда не видел женщины красивее тебя!

— Да, как замечательно. А то буквально вчера один тип пытался мне впарить, что красивых женщин как таковых не бывает в природе вообще.

— Он голубой?

— Да нет. Очень даже наоборот. Слишком богат, слишком хорош собой, чтобы ему отказывали. Говорит, что все женщины с изъянами. Все — и Моника Белуччи, и София Лорен. Все — уродины.

— Тогда это пресыс… Тьфу, черт, пресысенн… — Короче с пятого раза ему все-таки удалось сказать слово «пресыщенность». — А я вот не такой. Я действительно буду вам идеальным мужем. С одной стороны, я опытен. С другой — не избалован. — При этих словах он расстегивает ширинку, вываливая свой в синих жилах толстый хрен. — Приласкай его, смотри, как ты ему нравишься.

— Спрячь немедленно эту штуковину, — зло шиплю я.

Ловлю взгляд таксиста в зеркальце заднего вида. Взгляд любопытно-безразличный. Даже если сейчас Владимир начнет у меня отрезать уши он скорее всего сделает замечание, чтобы делал он это аккуратнее, чтобы не испачкал обивку. Ну и хрен с ним. С водилой.

Приехали наконец-то. Спальный район, Орехово-Борисово. Набор одинаковых домов. Поднимаемся в лифте. Владимира за поездку порядком развезло. Он теперь даже самому себе не кажется бравым кавалером. Без моей помощи вообще вряд ли дошел до квартиры — остался бы ночевать в лифте.

Входим. Квартира так себе — стандартная. Двухкомнатная. Поражает отсутствием необходимой мебели в гостиной — комнате, по совместительству бывшей и спальней, вместо дивана — матрас на полу. Вторая комната сплошь завалена нераспечатанными куклами и мягкими игрушками. И везде по стенам невыносимое количество фотографий в рамочках. От пола до потолка. На всех фотографиях — портреты детей. В возрасте где-то от трех — до восьми.

— Это все — мои детки, — говорит он.

И тут его прорывает. Он начинает плакать. Пьяные слезы струятся по его лицу.

Мужская истерика — это зрелище не для слабонервных! Он пытается одновременно и вставить мне, и выплакаться, высказаться, высморкаться. Сняв штаны с наполовину эрегированным хуем, с отчаянием в голосе рассказывает мне о том, какой же конченой сукой была его последняя жена.

Что она была красивая. Очень! Такая красивая, как я, а может, даже и красивей. Но она — стерва, гуляла от него налево и направо. А он? А он все знал! Все знал и все — прощал. Закрывал глаза на все ее выходки. Она даже спала с соседом. С этим Степаном. Видела бы я его. Плешивое убожество! Да на него ни одна баба не позарится! Кроме его бляди-жены.

А он ей все, все прощал! Почему, спрашивается? Почему? А потому что — любил. Любил, эту гадину, с выпуклыми, словно стеклянными голубыми глазами. С кривыми ногами. На них, кстати, росли густые волосы, она их тщательно травила, брила, щипала, истребляла. Так вот — он любил ее до умопомрачения. Это была та редкая любовь, которая не каждому достается. Любовь — орхидея, расцветающая в полнолуние раз в сто лет!

Он готов был все сделать ради этой женщины! Млечный Путь достать — пожалуйста, Солнце в праздничной упаковке — да нет проблем! Развернуть в обратную сторону Землю — да какая чепуха! Всё!!! Что бы она ни попросила.

И она просила. Она была расчетливая, разумная тварь. Машина, шуба, еще одна шуба, подвеска с бриллиантами — он из кожи лез, чтобы купить ей эти вещи. И что вы думаете, благодарила она его за эти старания? Фигу огромную! Она не ценила его ни капельки, и напоследок она — да нет, при чем здесь мебель! — ну да, она увезла его роскошный белый кожаный диван, но дело не в этом. Дело в том, что трое очаровательных детишек, их совместно рожденных бамбини, она, подлюка, забрала! Забрала! И запретила ему видеться с ними когда-либо вообще. Запретила!

А он без них так тоскует. Особенно по старшей доченьке. Маруся — она такая милая, такая замечательная! Когда она вырастет, она обязательно станет такой же красавицей, как я, а может, даже еще красивей.

— Ну да, и ее так же, как и меня, будут ебать в задницу разные похотливые уроды, — брякаю я, не подумав.

— Замолчи, сука, ты не имеешь право так говорить. Ты, шлюха, подзаборная. Иди ты на хуй отсюда!

Его начинает тошнить прямо на пол. Изо всех сил тащу его в ванную, засовываю его голову под холодную струю. Мать Тереза — да и только.

— Ты добрая, душевная, — бормочет мой неудавшийся ебарь, пока я пытаюсь уложить его поудобней на матрасе. — У тебя такие большие красивые сиськи. Я сразу в них влюбился, когда тебя увидел, сразу.

— Да спи ты, — зло говорю, укрывая его ноги пледом.

— Разденься. Ну пожалуйста! Ляг со мной. Мне сейчас так необходимо женское тепло! Понимаешь меня? Понимаешь? Я ничего не буду делать, обещаю, я буду только тебя обнимать.

Много мне радости, чтобы какая-то протошнившаяся пьянь меня обнимала!

— Вот тебе плюшевый заяц, — даю ему я игрушку, — обнимай его сколько тебе влезет.

Он вдруг опять начинает плакать. Навзрыд и всхлипывая:

— Этот зайчик был самым-самым ее любимым!

— Да когда же это кончится!

Все: взяла ноги в руки и — марш отсюда! Пойду только душ приму, смою брызги его блевотины с себя. А то запах от меня — хуже некуда. Помойка ходячая. Раздеваюсь, сначала оттираю испачканную юбку. Сама в это время прислушиваюсь — в комнате тихо, вроде бы этот мудак угомонился. Ну и ладно. Включаю воду. Намыливаю себя хорошенько. Теплая вода успокаивает меня. Стирает память об этом не слишком-то приятном вечерке. Вдруг, сквозь шум воды, я слышу достаточно громкий и резкий хлопок, шлепок, удар — не сразу поняла, что это за звук. Не вытираясь, обернувшись лишь полотенцем, выхожу из ванной.

Моя нога погружается в мокрое и вязкое. За ухо поднимаю плюшевого зайца — весь пропитан кровью. Медленно на раз-два-три-тик-так до меня доходит, что произошло. На мгновение — цепенею. Заставляя себя думать, что мне это все — приснилось, перешагиваю, через безжизненное тело.

Сквозь незашторенные, мутные стекла смотрю на многоэтажные постройки. Однотипные. В полумгле они кажутся пешками, расставленными на гигантской шахматной доске. Кое-где горят тусклыми желтыми огнями окна. Все эти тонкие панельные дома так близко, друг напротив друга, окнами в окна, но на поверку — бесконечно далеко.

ЖЕРТВА ПОСЛЕДНЯЯ

— Ну так что — будет ли продолжение нашего общения? — пишет мой «бедный Марат».

— В общем-то, почему бы нет! — отвечаю я.

— Так за чем дело стало? Где обещанное??? Или ты трусишь???

— Я — технический кретин. Не знаю, с какой стороны в компьютер фотографии засовывать.

— А, ну это не страшно, — отвечает он и присылает мне подробное описание способа передачи.

— Спасибо за инструкцию. Жди.

— Поторопись, пожалуйста!

— А что много претенденток?

— Да, немало!

— Удачно тебе на них подрочить, — отвечаю я.

В тот же день в фотоателье сканирую лучшие свои фотографии, в нете нахожу симпатичную, снятую крупным планом сочную и влажную письку — все это богатство высылаю на указанный адрес, выдаю за свое и бесстрашно оставляю ему свой номер телефона.

Он звонит мне через день. Приятный голос:

— Ты, просто прелесть! Хочу с тобой встретиться. Скажи мне свой адрес и жди меня в десять вечера.

— Я не принимаю гостей у себя дома.

— Почему?

— Живу со всевидящей, всеслышащей бабушкой, — вру я.

— Это осложняет дело… Ладно… Давай тогда в городе пересечемся, а там — как делопойдет!

— Как я тебя узнаю? — спрашиваю я.

— Не волнуйся, я тебя сам узнаю.

В назначенное время в оговоренном месте в центре Москвы жду его. Пришла пораньше. Жду… Подмерзаю… Наконец-то ко мне кто-то подходит:

— Нора Рай?

— Я. А вы и есть то самое медийное лицо? — спрашиваю я подошедшего ко мне парня. — Или вы вместо него?

— Да — это я.

Я внимательно рассматриваю его. Высокий. Симпатичный. Меланхолично опущенные книзу уголки глаз. Густые брови. Брюнет.

— Не подскажете, чем же вы столь знамениты? А то три года, проведенные на Марсе, совершенно дезориентировали меня.

Он улыбается:

— Меня по-настоящему зовут Илья, а тебя как?

— Как назвалась, так и зовут.

— Стало быть — Рай Нора?

Машу башкой утвердительно:

— Ну и куда поведешь свою даму сердца, чтобы поведать о том, как и почему ты докатился до такого вранья?

— Чудесная сила вранья. Мне даже жаль, что этим даром божьим, по-другому и не назовешь, люди так часто пренебрегают. Вымысел, ложь, обман — единственное, что нас обогащает. Человек — это всего лишь животное, способное к вымыслу. Так зачем же лгать в глаза природе, пытаясь говорить якобы правду? — говорит он.

— Оправдываешься, что ли? — сбитая с панталыку его рассуждением говорю я.

— Не имею такой привычки. Но если бы я не наврал, что известен, то…

— То что? Думаешь, я не стала бы с тобой знакомиться?

— Дело не в этом. Стала бы или нет — ты и сейчас вправе развернуться и уйти. Но скажи честно, в этом же была какая-то интрига. Ты волей-неволей ждала чуда.

— Ага, а потом как всегда — облом!

— Странно, на вид ты такая милая, но говоришь так, будто напрочь лишена и толики романтизма. У тебя ведь аура жар-птицы! Обычно мужчина сначала рассматривает женщину, а потом решает, любоваться ею или нет, так вот тобой с первого взгляда — любуешься.

Я внимаю его трепу, внутри меня начинает клокотать злость, терпеть не могу, когда меня начинают уговаривать на койку, пользуясь подобными дешевыми методами. Черный мед в мои уши:

— Тебе фото моей интимной части понравилось или так себе? — резко говорю ему.

— Извини, подружка, но это не твоя, — отвечает он мне спокойно и независимо.

— О, как интересно! И с чего бы вдруг такие выводы?

— Ну, во-первых, я хороший физиономист, к тому же давно заметил, что по девичьим губкам можно понять, какая там киска. У тебя — другая, более выпуклая, но менее мясистая. А ту, что ты мне прислала, — как ни странно, но ровно пять девочек мне уже присылали. Так же как ты, пытались выдать за свою. Самое забавное, что знаю, кому именно эта киса на самом деле принадлежит. Ничем не примечательная тетя, средних лет, среднего роста и прочее, но штучка эта у нее на редкость красивая. Одна из многих-многих. Такие симметричные пухлые губы.

У меня челюсть отвалилась от его комментария. Стараясь скрыть замешательство, выдаю многозначительное:

— Мда…

Он смотрит на меня внимательно. Пристально изучает мое лицо. Мне становится не по себе. Улыбается:

— Вот видишь, как много интересного и общего уже есть между нами. А все лишь благодарю вранью. Утонченному и обоюдному.

Заходим в первое попавшееся кафе. Полутемное. Музыка играет так громко, что говорить и понимать друг друга сложно. Но мы почему-то из этого кафе не уходим. Может, потому, что говорить нам не о чем, — мы друг другу чужие, случайные люди, может потому, что нам слова не нужны. Короче, не знаю, как так получилось, но там я здорово набралась. А еще этот сигаретный дым — здорово там было накурено. Выходим на улицу. Проклятый свежий воздух — меня развозит моментально. Машу рукой своему кавалеру, который и двоится, и троится, дескать, хватит, скоротали вечерок, и все — давай вали отсюда. Но он следует за мной.

В подворотне, крепко обхватываю водосточную трубу — наклоняюсь, все выпитое и съеденное выливается из меня шумным водопадом. Ненавижу блевать, но делаю это регулярно. Илья гладит мои волосы:

— Уйди, — говорю ему я.

— Бросить тебя в таком состоянии? Что я тебе — подонок какой-нибудь? — говорит он и осторожно расстегивает брюки. Льстит мне: — Под этим бледным светом, ты сейчас такая эротичная. Лицо твое, искаженное физическим страданием, такое красивое. — Он задирает мне юбку. Нежно трогает мои, становящиеся мокрыми губки. Аккуратно вставляет. Я не могу остановить рвоту, Илья, не прекращая движений, шепчет мне на ухо: — Каждый твой рвотный позыв, сокращает влагалище, оно сжимает меня словно тиски. Это так приятно. Нора, бесподобная Рай Нора. Я врываюсь в твои сны, потрошу твои мысли. Я заполняю все твое пространство собой.

Отблевавшись, я грубо отталкиваю его. Присев на корточки, мочусь в подворотне. Он жадно смотрит на змеевидную струйку, вылезающую из-под моих ног. Мастурбирует. Кончает — его сперма капает в мою мочу — слияние этих выделений образуют бесцельный союз.

Кое-как Илья приводит меня в порядок. Выходим к дороге. Он держит меня под локоть, пошатывающуюся, держит крепко. Ловит такси.

— Мне домой, — едва ворочая языком, говорю я.

— Да-да, не волнуйся, — успокаивает он меня и называет таксисту незнакомый мне адрес. У меня нет сил протестовать.

Едем в тишине, Илья гладит мои спутанные волосы. Пару раз я прошу водителя остановиться, открыв дверь, блюю на проезжую часть. Вечер уютный и теплый, ласковые пальцы Ильи — мне вдруг становится спокойно и уютно, и совершенно безразлично, куда он, малознакомый, меня везет. И что со мной после будет. Провал. Обрыв…

Просыпаюсь утром — одна. На разложенном диване. Голая, но заботливо укрыта байковым одеялом. Оглядываюсь. Вижу, что моя одежда, аккуратно сложенная, лежит на стуле. Кричу:

— Эгей! — в надежде, что кто-нибудь ответит. Мне густо и многозначительно отвечает тишина.

Встаю, иду осматриваться дальше. Выясняю, что нахожусь в однокомнатной квартире. Довольно убого меблированной. Обои — старые, местами тронуты подтеками и плесенью. Ванная и туалет и того хуже. Взгляд из окна информирует меня о том, что квартира эта находится этаже где-то на шестом или пятом. Так что из окна на волю не сиганешь, да и крепкие металлические решетки помешают это сделать. По пейзажу и по вчерашним воспоминаниям о том, как долго мы ехали, — понятно, что находимся где-то на окраине Москвы.

Охереть! Я что, узница теперь, что ли? Заложница маньяка. Воплощенная в новой реальности героиня Фаулза? Приехали… кажется… подобное положение вещей называется и на старуху бывает проруха или попросту — пиздец! Надо же было так оплошать…

Проверяю входную дверь — металлическая, закрыта крепко. Никаких тебе записок. На кухне вдруг обнаруживаю завтрак: ничего особенного: апельсиновый сок в пакете, булочки, масло. Но видно, что продукты эти поставлены для меня специально. Трогательная заботливость. Почти в моем духе — сначала ласкаю, целую и обнимаю, потом вскрываю глотку.

Решаю сначала пожрать, а потом начать паниковать.

Голова раскалывается. Я не могу понять: с какого такого расклада я вчера так ужасно напилась? Нервы ни к черту? Либо новый знакомый мне что-то подсыпал? А если он это сделал, то когда успел? Предаваясь подобным нерадостным размышлениям, пытаюсь привести себя в порядок.

Мою голову шампунем с тошнотворнейшим запахом, по мнению производителей, обозначенным как «морской бриз». Если были бы такие бризы, то к морю без противогаза никто не ходил. Одеваюсь… Что теперь-то мне делать? В этой квартире даже телевизора нет.

«Телефон!» — радуюсь я. Достаю свой мобильник. Все, как в плохом кино, — батарейка разряжена! Зарядного устройства у меня нет. Стационарный телефон, кажется, отсутствует. По крайней мере я его не вижу.

Теперь уж точно: приплыли…

Я всегда знала, что молодые и отчаянные особи оказываются недостойны этой жизни. Вот я в буквальном смысле — Дева Орлеанская и что же? Смелость моя так и не нашла достойного применения. Нарывалась, нарывалась… За благое дело, за справедливость, елки-палки, шла. И каков исход? В расцвете сил погибнуть в душном заточении, не успев оставить после себя даже потомство, не успев размножить свой уникальный генотип.

Итого — мораль: побеждает осторожность. Девиз: «Не высовывайся, останешься цел». Побеждает трусость. Побеждает посредственность. Как ни крути, так творится абрис человеческой природы. И чем далее, тем прогрессивней. Закон эволюции: выживают все более осмотрительные, все более равнодушные, все более блеклые, изворотливые…

Беспомощно хожу из угла в угол. Смотрю на узкие, золотистые лучи, что пронизывают комнату, — в них крохотные пылинки. Солнечное утро нарождающегося дня. Я всегда знала, что от катастрофы меня, да и любого, отделяет лишь одно неверное движение, один неправильный шаг, поворот на пути, взгляд не на того, чих налево, вместо того, чтобы направо. Балансируя — между… в сердцевине Здесь и Сейчас, замирая на этом великом просвете, не имеющем под собой никаких оснований. Что есть — Я? Я есть — Обман. Я — есть — пустой Наперсток. Горошинка где-то рядом. Я есть — Никто.

Молочная река — кисельные берега, присказка и только. Набор ни к чему не ведущих мыслей, пустых мечтаний, неоправданных надежд. Одиночества нет — есть только скука.

Я вздрогнула от неожиданного звука. Мысли мои прервал энергичный и короткий скрежет — звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Реакция моя — испуг, удивление и радость — одновременно.

— Ау! Ты все еще спишь? — слышу я бодрый голос своего тюремщика.

Я молчу. Сначала он заходит на кухню, потом в комнату, где я нахожусь. Видит меня:

— Ну чего не отзываешься?

— Ты — идиот! — говорю ему я.

— Здрасьте! За что такой немилосердный вывод?

— Я думала, что ты меня запер!

— Ну ты и дура! Я же записку на кухне оставил! Что не заметила?

Захожу на кухню: на стене белый печатный лист, на котором крупно красным фломастером написано: «Не хотел тебя будить! Сейчас вернусь!»

Бьюсь об заклад, что этого послания там и в помине не было. Я же не крот слепой.

— Опять вранье? — спрашиваю его я.

— Я тебя не понимаю, — с наивным равнодушием отвечает Илья. Вываливает на стол из пакета продукты: — Будешь мне помогать? — спрашивает.

— Я готовить терпеть не могу, — бурчу я, — и вообще я домой хочу. Потом как-нибудь встретимся.

— Ну если так хочешь, — равнодушно говорит он, — не смею тебя задерживать.

Не человек, а парадокс какой-то. Ненормальный. Конечно, после таких слов — я остаюсь.

Он готовит, я смотрю. Разделывает мясо. Видит, что я наблюдаю за его действиями.

— Ты — хищница, присматриваешься ко мне, словно изучаешь мои повадки.

— Раз дело пошло на откровенность, то вот, что я скажу, — я не хищница, но я — собственница. Душевный покой по мне — быть единоличной обладательницей. Я хочу — банального! Я хочу, чтобы в меня втюрились и точка! Чтобы только в меня. Не хочу ни слышать, ни думать, ни знать о том, что на горизонте будущего либо в подвале памяти у моего избранника есть или был кто-то там.

— Милая, но ревность и тому подобные чувства — это простейшие, первобытные инстинкты. Это пережиток. Они были нужны в дикие времена, помогали выжить тогда. Сейчас же — это никчемные вещи. Руководствоваться ими при моделировании отношений, применять их в качестве оси — это глупо, при подобном раскладе ни черта хорошего у тебя не получится. Ты лишь измучаешься, лишишься многих удовольствий, предоставленных современностью.

— Посмотришь на тебя издалека, индивидуалист, копнешь глубже, так ты — зануда!

— Только не начинай заливать мне обычное женское: все мы одинаковые, одна ты не такая — особенная! Поэтому, бедняжечка, разнесчастная, никто не может тебя понять!

— Да — так оно и есть! Я — особенная, такая же, как остальные шесть миллиардов. Каждый по-своему особенный, и второго точно такого же — нет. И знаешь что, прекращай лить дешевый мед в мои уши!

Он посмотрел на меня, помолчал, потом спросил с улыбкой:

— Знаешь, кем и чем я работаю?

— Не знаю.

— Порнографом.

— Ух! До чего же мне везет по жизни!

— А что ты хотела, если ты, голубушка, только таких, мягко сказать, моральных уродов выбираешь.

— Вот это уже стандартно с твоей стороны — именно это я только и слышу ото всех подряд, кому не лень.

— Ну извини. Правда на то и есть правда, что она однобока и стандартна.

— Кто бы заливал о правде. Ты же патологический обманщик! Профессиональный лгун. Ну и каким же ты, кстати, таким порнографом работаешь? В каком жанре: «hard», «soft», «raw»?

— Raw?

— Ну да, «сырое» — порно с мясом, с мясорубкой, — объясняю ему я.

— Ну, во-первых, без иронии — я замечательный фотограф. Это раз. И именно с этого все и началось. А еще, ну тут, правда, много ума не надо: неплохо могу руководить съемочным процессом.

Я его слушаю и уже ничему не удивляюсь; а чего я, собственно говоря, хотела? Сама таких выбираю.

За время нашего диспута он вроде бы выполнил задачу минимум по приготовлению нашего обеда. Поставил мясо в духовку.

— Пойдем, — зовет меня в комнату. Достает ноутбук, включает его. — К сожалению, в порно сейчас много грязи. Насилия над личностью. И это противоречит истинной, изначальной идее порно. Потому как настоящее порно — это всегда обоюдно. Это всегда — желание. И это, только не смейся, это настоящая любовь к человеку. Это тонкая философия. Но ты поймешь.

«Наверное…» — думаю я, так и не врубаясь, на фига я слушаю эту ахинею?

Илья говорит:

— Давай, садись рядом.

Положив пальцы на встроенную в ноутбуке мышку, он листает фотографии:

— Смотри. Видишь это: неописуемая красота. По краям — словно черное, изжеванное кружево, внутри — ярко-розовая. Это пизда вот этой мулатки, — показывает мне ее в полный рост.

— Симпатичная деваха, — комментирую я.

— Так вот, — продолжает Илья, — порно — это единственная отрасль бизнеса, которая любит человека. Любит и принимает его таковым, каков он есть, без прикрас. Любит вместе с пороками и изъянами. Вместе со всеми скрытыми внутренностями. И тут в отличие, допустим, от пресловутого модельного бизнеса, нет каких-либо узких рамок. Пресловутых критериев. Здесь нет кем-то придуманных однотипных стандартов. Настоящему порно человек интересен именно таким, каким он создан: пухленькая ли ты, длинная, худая, плоская ли у тебя грудь, маленький пенис, большой, несимметричные половые губы, выпирающий клитор… вкусы у всех разные. Возбуждаются и дрочат на разных. Потому в порно живет заложенный свыше, заложенный Космосом смысл. Порно — это живая иллюстрация мысли Борхеса: «Красота мира скрыта не в идеальных пропорциях, а в его многообразии».

— Ну ты… — У меня нет слов.

— Не кипятись. Вот тебе — конкретно: рассматривая эту мулатку — девочка эта, красоты неидеальной. Но она хочет себя проявить. В ней, как во всякой женщине, скрывается актриса, но, увы, для профессоров, завзятых театралов она недостаточно эмоциональна, для всяких там модельных дел недостаточна высока и вообще конкуренция, сама понимаешь, признанных красавиц, априори, должно быть немного, а то, во-первых, и денег на них не хватит, и вообще, какая она после этого красавица, если их пруд пруди, но это демагогия, возвращаюсь к конкретике. Именно мои снимки дали этой девочке, нет, не деньги, я заплатил ей мало, но именно мои порноснимки и доставили ей удовольствие во время съемки, дали возможность выпустить свои потаенные желания наружу, почувствовать себя королевой, и самое главное, что ее — принимают любой. Что любуются именно ею. Ее асимметричными, остроконечными грудками, ее пиздой, ее втянутым анусом.

То ли голая мулатка, то ли уверенность и спокойствие и главное — действительно неподдельная любовь Ильи к делу, которым он занимается, действуют на меня умиротворяющее. И одновременно я испытываю сладкую волну возбуждения. В конце концов, гораздо аморальнее изо дня в день выполнять что-то скучное, серое. Быть подчиненным изначально бездушному, не несущему никакой радости делу. Быть рабом конторы. Отдавая безличному делу свои силы, свой разум, тратить свое время и думать, что выполняешь, что-то важное, не задумываясь о том, что если это никчемное дело исчезнет — никто от этого не пострадает.

— Порно любит человека, — тихим голосом повторяю я, загипнотизированный кролик. — А как же мораль?

— Мораль, нравственность — разве есть что-либо более гнусное? Мораль — это лишь способ, метод умыкнуть. Упрекнуть. Заиметь превосходство. Так просто поставить клеймо: да она — шлюха. Потерянная репутация. Сегодня, конечно, не так, но все равно имеет некоторую силу. Хотя что преступного в том, что она или он полизали чужой хуй, понюхали другую пизду.

— Действительно! Делов-то!

— Я не знаю, что более извращенное: оргия или ее публичное обличение. Оргия происходит в атмосфере, когда к ней — готовы. Чувства обострены, возбужденное тело реагирует на прикосновения иначе. Зрение, обоняние, вкус — все настроено на определенную волну. А когда обличитель показывает данные пороки, он врывается с этой информацией к душам и телам, врывается в бытовую атмосферу к неподготовленным, и это — настоящее насилие. Мораль — всего лишь бич, при помощи которого можно унизить и на фоне поверженного самому возвыситься. Что такого запретного в пределах жизни может произойти, чего не может вынести тело? Тело, которое никогда не лжет, никогда ничего не прячет, отражает все движения души. Страх, ужас, ты думаешь, что ты все это — удачно скрываешь. И ты думаешь, что тебе это удается. Но при этом ты вся на виду. Обнаженная, даже скрытая одеждой. Твоя одежда — это код. Шифр, послание, которые ты адресуешь внешнему миру. Посмотри на себя, как ты ходишь?

— Так, как мне — нравится. Ты думаешь, что я — провоцирую? Ты правильно думаешь, я — провоцирую.

— Почему ты это делаешь? — говорит он с видом человека, уже знающего ответ на этот вопрос и уверенного в том, что именно его ответ и есть — верный.

— Я провоцирую, не потому что у меня — бесконечная течка. Я провоцирую, потому что — тоскую. Я живу со своим внутренним беспокойством, со своей невысказанной тоской. И я ничего не могу с собой поделать. Дыхание мое пронизано беспокойством.

— Человек не хочет и не может жить в стерильных условиях. У него есть нереализованная потребность в сильных эмоциях и насыщенных переживаниях, — с видом знатока нравоучительно говорит мой кавалер.

— О да, я это — знаю! А еще ожидание чуда — постоянный его поиск и надежда. Мы забиваем себе башку чем попало, чем не надо, и с этим «не надо» — носимся. И от мысли, что возможно никакого чуда, и никакого смысла, и ничего вообще нет, — нами овладевает паника. И это — вместо того, чтобы испытывать покой и умиротворение. Все это и моя тоска — вот это толкает меня к бездумному соитию.

— Там ты ищешь успокоение?

— И да и нет. Потому как знаю, что там его — нет. Я знаю, что зависима от внешних проявлений ласки и всех тех приманок, что якобы сулят любовь. Я пыталась добиться свободы собственного сознания, освободиться от привязанности, освободиться от потребности в переживаниях — вот к чему стремилась я. Я старалась быть независимой от действий, что при пересказе их случайному слушателю обнажают присущую им грязь, тщету и пошлость. Никчемность. Эгоизм не ради выживания, эгоизм ради расписки в собственном эгоизме. — Вижу его снисходительную улыбку. Говорю ему: — Забудь. Ничего не значащее утверждение. Все это — тщета. Пустота. Нет ничего. Нет ни тебя ни меня. Есть твое вранье, есть моя наивность, да и они — лишь велеречивы, а на поверку, так — пустышки — скорлупки без начинки.

Он усмехается. Он обнимает меня крепко, он целует мои губы, впивается в меня языком. Он думает, что все это лишь пустой бабский треп. Я поддаюсь его движениям. Я доверяю ему ласкать мое тело. Я знаю, что и это — лишь самообман. Я — творение Божье, я всего лишь самка паука, пожирающая неумелую жертву. Заурядная представительница отродья членистоногих, ползающая посреди своих же собратьев, топчущая своих же, но живущая в красивых иллюзиях, инстинктивно ткущая липкую паутину: попасть в нее ничего не стоит, но выбраться — нельзя. Вереница членов в меня входящая — не задевая моих истинных чувств, они исчезали, проваливались во мне. Я — бесконечная, я — черная всепоглощающая нора.

Прищурившись, я смотрю на пробившиеся сквозь оконные стекла лучи полуденного солнца. Оно еще высоко. Мы еще успеем вволю друг с другом наиграться. Мы еще успеем друг друга возжелать и друг другу опротиветь.

А после — закат окрасится в багрянец. Неся на своем теле мелкие брызги его крови, я выйду голой балкон. И, как всегда, не смогу увидеть горизонт — он тщательно скрыт крышами высотных домов.

ЭПИЛОГ

Она неотрывно смотрела на битумно-черные зубчики, венчающие кирпичную трубу и тонкие стрелки проводов, безобразящие небо. В холодном ее взгляде соединились и замерли пространство и время. Мысли — путаные и ясные одновременно. Всецело была занята своими воспоминаниями, что, презирая упорядоченность, налезали друг на друга, цеплялись друг за друга и бесследно сменялись, как узор в калейдоскопе.

Сколько времени она простояла в безмолвии, простояла неподвижно — ей одной лишь ведомо. Часы ли это были, или мгновение, за которое в памяти своей она воскресила все то, что считала важным, все то, что задевало ее, все то, что волновало, — неизвестно. На глубоком, черном и беззвездном небе похожее на пар, крохотное, полупрозрачное облако, плавностью своего передвижения сообщало: за скукой и сутолокой человеческих отношений есть совершенно иные миры.

Рывком встала на цыпочки, вверх подняла руки и потянулась так сильно, что хрустнули суставы, потом, словно сломанная кукла, резко наклонилась, перегнулась через кованую оградку балкона. Сначала — Боль… Потом — Свобода…

Оглавление

ПРОЛОГ. БИТУМНО-ЧЕРНЫЕ ЗУБЧИКИ НА НАКОНЕЧНИКЕ ПЕЧНОЙ ТРУБЫ

МЕНЯ ЗОВУТ НОРА РАЙ

ГОЛУБЫЕ ИРИСЫ, ЛЕПЕСТКИ ГИБИСКУСА И ПРОЧИЕ ЦВЕТЫ

ЖЕРТВА ПЕРВАЯ

СОБАЧЬЯ ПОКОРНОСТЬ

ЖЕРТВА ВТОРАЯ

СУШЕ, ЧЕМ В ПЕСКАХ САХАРЫ

МАРИНА

ЖЕРТВА ТРЕТЬЯ

СПОКОЙНО И… ХОРОШО…

СТОП-ОГНИ БЛАГОРАЗУМИЯ

ЖЕРТВА ЧЕТВЕРТАЯ

ДВОЕ И ОДНА… МНОЖЕСТВО… НО ВСЕ ЖЕ — ТОЛЬКО ДВОЕ

ГУСТОЙ ТУМАН ПЕРЕД ВЕНЕЦИЕЙ

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

ЕСЛИ СУЩЕСТВУЕТ СКАЗКА, ЗНАЧИТ, ЕСТЬ ЕЕ ПРОТОТИП

ПЕШКИ НА ГИГАНТСКОЙ ШАХМАТНОЙ ДОСКЕ

ЖЕРТВА ПОСЛЕДНЯЯ

ЭПИЛОГ