Отряд под землей и под облаками [Мато Ловрак] (fb2) читать онлайн

Мато Ловрак, Франце Бевк, Драгутин Малович Отряд под землей и под облаками

Мато Ловрак Францек Храбрый едет в деревню Перо-Загвоздка собирает отряд

Францек Храбрый едет в деревню

Перемена

Случилось это в одной школе, в предместье большого города. В этой школе не меньше пятидесяти классных комнат — и просторных и маленьких. Там учится две тысячи ребят. Им преподают сорок учителей и учительниц.

В один прекрасный июньский день стрелки электрических стенных часов перескочили на цифру «десять», и тотчас же во всех коридорах — тррррррррррр! — прозвенел звонок.

Перемена. Распахнулись двери. Высыпали шумные ватаги ребят. Носятся по коридору. Заглядывают в чужие классы. Затевают потасовки. Возятся. Молотят друг друга кулаками. Ставят подножки. Падают. Меняются черешней, мармеладом, булками, колбасой, сыром и мелкими игрушками. Голодные налетают на еду. Гангстерски выхватывают куски из рук беззащитных тихонь. Где-то уже слышится плач. Это драчуны вцепились друг другу в вихры. Дворник и учителя разнимают и утихомиривают противников. Обнявшись, прогуливаются неразлучные друзья.

Просторная лужайка двора тоже кишит ребятней. На нее не то что самолету приземлиться — яблоку негде упасть. Земля гудит от топота босых ребячьих ног. Улица перед школой сотрясается от громыхания грузовиков, от тяжелой поступи марширующих солдат. Неподалеку тренькает трамвай, визжа на крутом повороте. Завывает фабричная сирена. Из трубы валит дым. Неказистые низкие строения лепятся, теснясь на пологом берегу широкой реки. Оттуда тянет кухонным чадом, дразнящим запахом домашней стряпни. Доносится перебранка женщин. Пролетела стая вспугнутых крикливых воробьев. Голубое небо сияет над школьным двором. По нему плывут белые облака. Ласточки кружат в вышине.

Во дворе вдруг появляется учитель. Он чем-то радостно взволнован. Поднимает руку и кричит:

— Первый класс «А», строиться!

После долгих препирательств малыши наконец строятся парами.

— Скорее в класс! У меня для вас интересная новость!

— Интересная новость! Интересная новость! Интересная новость! — подхватывают хором первоклассники. И, едва усевшись в классе на свои места, засыпают учителя вопросами, спеша узнать интересную новость.

Учитель торжественно поднимается, откашливается, поправляет галстук, берет со стола какое-то письмо и поднимает его вверх.

— Я получил письмо! — произносит он.

— Мой папа тоже получает письма, — замечает кто-то из ребят.

— Но это, мои дорогие, необыкновенное письмо!

— Необыкновенное письмо! Необыкновенное письмо! Необыкновенное письмо! — повторяют дети хором по привычке.

Учитель продолжает:

— Мне пишут из моего родного села и приглашают нас всех вместе приехать в гости.

— Поедем! Поедем! — кричат малыши, а сами они такие маленькие, что их едва видно из-за парт.

— Мы поедем в деревню, далеко!

— Далеко-далеко! — вторят ребята.

— На целых семь дней!

— На семь дней! — беззаботно подтверждают малыши.

— Там мы будем есть! — говорит учитель.

— Есть! Есть! — отзываются в восторге ребята, топая ногами.

— Там мы будем спать!

— Спа-ать! — невольно ахают ученики и шлепаются, как подкошенные, на скамейки.

— А можно, мама поедет со мной? — вырывается у одного малыша.

Учитель качает головой. Наступает тишина.

Некоторое время никто из ребят не может произнести ни звука. Где-то в вышине проносится самолет: ж-ж-ж-ж-ж-ж… И снова наступает тишина. Ее прерывает чей-то несмелый вопрос:

— А сколько надо платить?

— За еду и дорогу, за все вместе — пятьдесят динаров.

— Пятьдесят динаров! — пробегает по классу шепот и затихает.

Учитель продолжает:

— Скажите дома маме с папой. Подумайте. И решайте скорее.

— А на чем мы будем спать? — лепечет чуть слышно один мальчик.

— На полу. На соломенных тюфяках.

— На тю-фя-ках! — шепчут потрясенно первоклассники.

И снова тишина.

— Я буду спать с вами! — говорит учитель.

— На полу?

— На полу.

— На тюфяке?

— На тюфяке.

— Раздетый?

— Ну конечно!

Ребята привстают со своих мест, не отрывают глаз от учителя.

— Ну как, поедем?

Все кивают головами.

— Кто поедет, пусть завтра запишется у меня и принесет пятьдесят динаров. А маму пусть попросит сшить чехол для тюфяка — мы их вышлем в деревню. А там набьем душистым сеном.

Малыши оживляются. Снова галдят:

— Едем! Едем!

Их восторг поддерживает и учитель:

— В деревне нам будет очень хорошо! Представляете себе: поля, леса, луга до самого горизонта, ручьи, речки, мельница! Воздух чистый, солнце, веет ветерок…

— Едем! Едем! — кричат малыши. Они вскакивают со скамеек, хлопают в ладоши, топают ногами. — Мы едем в деревню!..

Тюфяк

Маленький Францек пришел домой из школы. И, забыв поздороваться, еще с порога закричал:

— Мама! Мы едем в деревню!

— Прекрасно! — ответила мама, целуя Францека в глазки.

Францек тоже обхватил крепко маму и десять раз чмокнул ее в лоб. А потом набрал побольше воздуха в легкие и выкрикнул:

— Вот! Пять раз по десять — столько надо платить за поездку в деревню!

— Ого! Не слишком-то дешевая поездка, — заметила мама. — Ну да постараемся найти где-нибудь серебряный полтинник!

— Но только настоящий, серебряный, звонкий! — предупреждает Францек.

— Еще бы не настоящий! Неужели мама даст своему единственному любимому сыну фальшивый полтинник, чтобы его с ним задержали и стали допрашивать?! — нежно говорит мама, притягивая к себе Францека и целуя его на этот раз в обе щечки.

Францек тоже жмется к маме. Сейчас самое время выговорить главное.

— Мамочка, еще мне нужен чехол для тюфяка, — решается он наконец.

— Для тюфяка?! — поражается перепуганная мама. Руки ее разжимаются, лицо бледнеет. — Значит, вы едете куда-то далеко?

Францек согласно кивает.

— Это что же, на несколько дней?

Францек кивает опять. Он не может произнести ни слова.

— И будете там ночевать?

— Три ночи, — отвечает Францек.

— Но это невозможно! — восклицает мама. — Для такой поездки вы слишком малы.

Францеку едва исполнилось семь лет. Он еще маленький, молоко на губах не обсохло. И все они совсем еще беспомощные. У них еще молочные зубы. Они не умеют сами одеваться, не могут завязывать на ботинках шнурки. Едят до сих пор молочную манную кашу. Боятся темноты. Как же они там будут спать три ночи на полу, на тюфяках, одни, без мам?! Нет! Нет! Это невозможно!

— Почему невозможно? — протестует папа, он как раз явился с работы домой пообедать. — Пусть Францек поедет в деревню. Друзья его поедут, и он тоже пусть едет. Учитель у них человек серьезный. Знает, что делает. Пусть Францек в свои семь лет поживет несколько дней самостоятельно в деревне, на воздухе, под солнцем! Мне бы такое счастье… Я просто завидую Францеку!

Все это папа сказал уверенно и бодро. И маме не оставалось ничего другого, кроме как вздохнуть и утереть слезы. Францеку жаль стало маму.

— Я не поеду! — захныкал он.

— Поедешь, — твердо сказал папа. — Я не хочу, чтобы ты был белой вороной.

Так было днем. А вечером? На ужин мама испекла пышные картофельные оладьи. Францек съел много-много оладий, потому что он их очень любит.

— Смотри не слишком усердствуй, как бы они тебе не повредили! — остановила Францека мама.

У Францека в тарелке оставалось еще пять оладий. Он послушался маму и не стал их есть, а бросил собаке Лоле. Лола съела оладьи и сладко облизнулась. Францек погладил ее и вздохнул:

— Уеду в деревню и не увижу Лолу долго-долго…

А мама перестала расстраиваться. Не плачет больше. Села за швейную машинку и, не откладывая дело в долгий ящик, принялась шить чехол для тюфяка. Половина будет сшита из мешка, а другая половина — из старого чехла от матраца. Удобный будет у Францека тюфяк. Метр с лишним в ширину и два метра в длину.

Мама строчит на машинке и наставляет сына, как себя в деревне вести. За столом всё съедать, что дадут. Досыта есть. Ночью хорошенько укрываться одеялом, чтобы не мерзнуть. По утрам умываться как следует, уши мыть и шею. Нос платком вытирать. Перед сном пожелать учителю спокойной ночи. А проснувшись утром, сказать: «С добрым утром». Беречь свои вещи. А их у него будет немало: хорошенькая вышитая подушечка, теплое одеяло. И мелочи еще: миска, ложка и вилка. Кроме того, кое-что из белья. Мыло, зубная щетка и паста. Не обойтись и без щетки для ботинок. И без провианта на дорогу. Невозможно же, чтобы Францек заказывал себе дорогую еду в вагоне-ресторане. Да в этом поезде и вагона такого не будет. Все это надо беречь, как и деньги, которые на всякий случай даст ему мама с собой…

— Но во что я все это сложу? — забеспокоился Францек.

— В маленький папин чемодан. И его тоже храни, не оставляй под дождем. Это не какой-то там роскошный кожаный чемодан, а дешевенький, фибровый…

— Так ты мне и ключ к нему дашь?

— А как же. Держи свой чемодан закрытым и ключ от него не теряй.

Да, нелегкое бремя забот взваливал Францек на свои слабые плечи, отправляясь в эту поездку. И, уже лежа в кровати с закрытыми глазами, он мысленно перебирал и складывал щетки, и пасту, и мыло, а деньги, выданные ему мамой «про черный день», прятал в самый дальний угол чемодана… Уложив таким образом вещи, Францек замкнул его на ключ, ключ привязал к веревочке, а веревочку повесил на шею. И только после этого облегченно вздохнул и уснул.

Чемодан

Францек отправляется в деревню. Утром папа сказал маме:

«Ты на вокзал не ходи. Еще расплачешься. И мальчуган захнычет, и ему не захочется ехать. Выйдет один срам, как будто бы наш Францек хуже всех. Я сам отвезу его на вокзал на велосипеде».

Францек прильнул к маме на прощание. И если бы не папина решительность, так бы и не оторвался от нее.

Лола не согласна расстаться с Францеком дома. Ей тоже хочется на вокзал. Напрасно ее загоняют обратно во двор. Напрасно бранят и грозятся побить. Она перепрыгивает через забор и догоняет обоих своих хозяев — большого и маленького. Бежит упорно за велосипедом. Когда они выехали на Савское шоссе, Францеку стало очень страшно за Лолу. Тут такое сильное движение — не попасть бы ей под трамвай, не задавила бы ее машина! Но папа на полной скорости мчится дальше. Чемодан падает на дорогу.

«Стой! Стой! — кричит Францек отцу. — Чемодан упал!»

Папа остановился. Где же чемодан? А, вон его Лола схватила зубами за ручку и тащит к ним.

Папа снова вскакивает на велосипед и мчится стрелой. Францек одной рукой прижимает к себе чемодан, а второй — вцепился в раму. Лола их догоняет. Высунула язык, громко дышит.

Вот и вокзал. Тут уже толпятся дети и родители. Отцы держатся вполне достойно, а мамы потихоньку утирают слезы. Собака тут только одна — Лола нашего Францека.

Учитель выстроил своих учеников в ряд. Сейчас они погрузятся в вагон. Наступают прощальные минуты. Все обнимаются, целуются. Францек подает папе руку.

«Счастливого пути, сынок! Эх, если б я мог поехать с вами в деревню! Завидую тебе!»

«Мамочке привет», — тихо говорит Францек и прощается с Лолой. Лола подает ему правую лапу, а Францек чмокает ее в лоб. Это укрепляет в Лоле решимость непременно прорваться за Францеком в вагон. Отец с трудом оттаскивает ее. Лола скулит, визжит, лает. Францек вместе с другими ребятами поднимается в вагон. На глазах у него слезы. Он машет рукой отцу и Лоле.

Паровоз гудит, поезд трогается. Ребята глядят в окна. И вот уже остаются позади городские дома, а навстречу бегут поля и луга, леса и села. Поезд набирает скорость, громче и отчетливей слышен перестук колес: там-там-там, там-там-там, там-там-там! Повеселели малыши. Вместе с ними радуется и учитель. Вдруг один мальчик как вскрикнет:

«Смотрите, смотрите, да это же Лола!»

Первоклассники, словно по команде, прильнули к окну. И правда!

Лола несется наравне с поездом. Вся мокрая от пота. Язык висит чуть не до земли. Францек и счастлив и встревожен. Зовет Лолу. Посылает ей ласковые знаки из окна.

«Лола! Миленькая моя Лолочка!.. Лола! Лолочка!..»

Но вот и первая станция. Поезд останавливается. Учитель принимает Лолу с перрона. Она такая мокрая и усталая. Пробеги еще столько же, у нее бы, наверное, лопнуло сердце.

Входит кондуктор и обращается к учителю:

«Скажите, а у собаки есть билет?»

«Нет, она все время бежала за поездом, и мы ее посадили без билета», — говорит учитель.

«Платите штраф и покупайте ей билет, иначе я ее выкину из поезда».

«Не смейте ее выкидывать! — восклицает Францек, обхватывая Лолу руками. — Только вместе со мной. Тогда и я с ней вместе пойду пешком домой».

Тут учитель, в свою очередь, обращается к своим ученикам:

«Ребята, согласны ли вы, чтобы Лолу высадили из поезда или хотите, чтобы она вместе с нами поехала в деревню?»

«Хотим, чтобы она поехала в деревню!» — хором кричит класс.

«Тогда каждый из вас должен внести несколько динаров из своих карманных денег, чтобы мы могли купить ей билет и заплатить за Лолу штраф».

Малыши дают по одной-две монетки из своих карманных денег, а Францек собирается отдать все деньги, которые припрятаны у него на дне чемодана. Надо только достать его с полки.

Все кидаются искать чемодан, но его в вагоне нет. Может быть, Францек оставил чемодан на платформе? Нет, он помнит прекрасно, что взял его с собой в вагон. Так где же он тогда?

«Может быть, чемодан стянули у него на перроне», — говорит кондуктор.

Францек плачет. Что скажет ему мама? Нет! Без чемодана он не может вернуться назад! Если чемодан не найдется, он бросится под поезд, пусть его задавят колеса! Все жалеют Францека, но он вдруг перестает плакать и радостно восклицает:

«У меня же ключ на шее! Вор не сможет открыть чемодан!»

«Ха-ха-ха!» — смеются все в вагоне.

«Бедный Францек, — говорит учитель. — Вору не нужен ключ. Он взломает замок, заберет себе деньги и вещи, а сам твой дешевенький фибровый чемодан бросит где-нибудь, и вскоре он раскиснет под дождем и превратится в бумажную кашу».

Францек опечален. Слезы так и сыплются градом. И Лола заскулила вслед за ним.

«Не все еще потеряно, — говорит кондуктор. — Может быть, твой чемодан попал в другой вагон. Пойдем его поищем!»

Все бросаются за ним на поиски пропавшего чемодана, но учитель останавливает ребят. Искать чемодан пойдут кондуктор, Францек и Лола. Поезд мчится как стрела, мотаются вагоны, стучат колеса. По шатким железным мосткам Францек с Лолой переходят из вагона в вагон. Но вот все вагоны обысканы. Чемодана нигде нет.

«Остается вагон-ресторан, — вспоминает кондуктор. — Может быть, вор сидит там за столом и обедает».

Они входят в вагон-ресторан. Все столы покрыты белыми скатертями. За одним из них сидит плечистый и мрачный незнакомец. У его ног стоит чемодан.

«Мой чемодан!» — кричит Францек и кидается к своему чемодану. Вор вскакивает. Толкает стол, и тарелки с него валятся на пол. Францек хватается за ручку своего чемодана. Вор выхватывает из кармана пистолет. Он целится в Францека. Лола кидается к незнакомцу и впивается зубами ему в руку. Вор вскрикивает, раздается выстрел. И — бумц! — пуля угодила в кнопку сигнала «Стоп»!

Тр-р-р-р-р-р-р-р-р! — надрывается сигнал тревоги. Лола подбирает с пола рассыпавшуюся еду. Это прекрасные картофельные оладьи. Тр-р-р-р-р! — трещит над ухом сигнал. Францек прижимает к себе свой чемодан и плачет от счастья. Плачет, плачет… и вдруг просыпается.

Рядом с ним на кровати сидит его мать. Она гладит Францека. Стирает пот с лица. Францек долго не может прийти в себя и понять, что это был сон. Будильник трезвонит назойливо: тр-р-р-р-р-р-р! Ранний час рассвета. Пять часов утра. Будильник будит отца — пора вставать и отправляться на работу.

Францек рассказывает папе с мамой, какой он видел сон. Мама ему на это говорит:

— Просто ты слишком много съел картофельных оладий на ночь! И поэтому так плохо спал.

А папа протягивает ему серебряную монету в пятьдесят динаров со словами:

— Отдай это учителю и запишись на поездку в деревню!

Францек подбрасывает монету вверх. Она звонко стукается об пол и отскакивает от него. Отличная монета, ничуть не фальшивая. Францек крепко сжимает ее в кулаке и забирается под одеяло. Переворачивается на другой бок и сейчас же крепко засыпает, позабыв про свой кошмарный сон.

Лунный свет

В тот день, когда ребята из первого класса действительно отправились в деревню, все было совсем не так, как приснилось Францеку во сне. Конечно, на вокзале в большом городе могут быть воры. Только вряд ли они польстятся на детский чемодан с домашней снедью и нехитрыми ребячьими пожитками, собранными мамой в дорогу. Не мчался Францек с папой на велосипеде. А собака Лола, жалобно визжа, осталась посаженная на прочную цепь во дворе. Францека провожала мама. До вокзала они доехали трамваем.

Вагон, куда погрузились малыши, со всех сторон облепили материнские руки, словно хотели его задержать. Поезд тронулся, и дети подняли визг. В последний момент Францек чуть было не бросился обратно в объятия своей мамы. Но все-таки сдержался.

Когда крыши высоких городских домов, колокольни и фабричные трубы остались позади и поезд, набирая скорость, помчался мимо полей, лугов и лесов, ребята вытащили свои чемоданчики и сумки и за полчаса уплели все вареные яйца, все булочки и всю колбасу, которые в них оказались. Теперь бы они выпили целое озеро воды — такая на них напала жажда. Но поезду нет дела до их жажды. На мгновение он останавливался на станциях и снова мчался через мосты над речками и реками с прозрачной холодной водой.

— Никогда еще мне так не хотелось пить, как в этом поезде, который летит над ручьями и реками! — заявил один мальчик.

— Никогда в жизни мне так не хотелось пить, как в этом поезде, который несется мимо лугов и полей с канавами и ручейками! — признался второй мальчик.

— Это на вас действует перемена обстановки, вольные просторы, солнце и воздух, — весело блестя глазами, заметил учитель и оглядел учеников.

Ребята говорят наперебой. Счастливые, оживленные, несмотря на жажду. Все, кроме Францека. Он один понурился печально и молчит.

Вот поезд прибыл в маленький город. Здесь остановка подольше. Ребята высаживаются из вагона. Через два часа подойдет другой поезд, и в нем они поедут дальше. А до этого они могут позагорать на скамейках на перроне.

Но прежде всего — пить! Они пьют воду из-под крана, брызгаются, обливаются. Вымокли с головы до ног, а после обсыхают на скамейке на солнце. Но не долго приходится им дремать на припеке: ребят заприметили продавцы мороженого и сластей. Началась настоящая гонка двухколесных белых повозок мороженщиков. Кто первый успеет опустошить кошельки приезжей детворы! А маленьким путешественникам никогда еще за всю их долгую семилетнюю жизнь не хотелось так страстно отведать мороженого и сластей, как сейчас, в этом незнакомом городке под жарким солнцем. Больше всего им нравится мороженое ассорти: ванильное, лимонное, малиновое и шоколадное. Белое, желтое, красное и коричневое, твердое, сладкое и ледяное! После мороженого настает черед леденцам, сейчас же освобождаемым от бумажек. Потом все бегом мчатся на вокзал. Там в стене есть шкафчики. Опустишь в щель динар, нажмешь кнопку, и из шкафчика выскакивает шоколадка. А еще на вокзале есть огромная расписная курица. Опустишь ей в клюв динар, нажмешь кнопку, и курица сейчас же откладывает жестяное яйцо с конфетами. Один динар еще остался непотраченным! На него можно купить сахарного петушка на палочке. Петушка можно долго-долго лизать!

Среди всеобщего веселья оживляется немного и Францек. Раскрывает свой чемоданчик, извлекает оттуда динары, припрятанные «про черный день», и сразу все их тратит.

Через два часа подходит другой состав, и дети едут в нем дальше. К вечеру они добираются до родины учителя. На станции их встречает местный учитель со своим классом. Сельские ребята из вежливости хотят понести багаж своих гостей. Но Францек не выпускает из рук свой чемодан. И другие дети тоже. Со станции через деревню ребята идут прямо к школе. Лают собаки. Шипят гуси. С заборов кукарекают петухи. Квохчут сидящие на яйцах куры. Гугукают голуби на крышах. Чирикают воробьи под стрехами домов и на черешнях. В зеленой листве желтеет налитая черешня. Переспелые тутовые ягоды шлепаются с деревьев на землю. Их с радостным гоготом подбирают утята. Цыплята снуют под ногами маленьких приезжих. Дорогу им перебегают кошки. Блеют телята в хлевах. Ржут кони. Из летних кухонь доносятся запахи ужина. Вкусно пахнет яичницей, мятой картошкой с салом и жареным луком, кукурузными лепешками со сметаной.

Над головами маленьких горожан проносятся быстрые стрижи. В глаза лезут крохотные мошки — они роятся и вьются на вечернем солнце.

Приезжие дотащили свои пожитки до старой школы. Двухэтажная школа заметно возвышается над деревенскими домами, ее окружает целый лес старых фруктовых деревьев с широкими кронами.

Под белыми домоткаными скатертями на школьном дворе вытянулись составленные вместе столы. Гости сейчас же уселись за них. Вот когда пришлось им горько пожалеть о том, что животы их перегружены мороженым и шоколадом! Перед каждым из ребят поставили по полной тарелке густого супа с картошкой, морковкой, кольраби и зеленым горошком. В суп накрошено куриное мясо, а приправлен он мелко изрубленной зеленью петрушки! Не придумать лучшего лекарства для переполненных мороженым желудков!

Наевшись до отвала, ребята притихли, склонились к столам. От домотканых скатертей исходит особый свежий запах. Темнеет. На небе показались звезды. Только бы добраться со своими пожитками до второго этажа старой школы. А там ребят ждут набитые сеном тюфяки, сшитые мамиными руками.

Заскрипели старые ступеньки под ногами детворы. Запели старые дверные петли. Из просторного класса вынесены парты. Широкие окна распахнуты настежь. Свежий вечерний воздух наполняет комнату. Еще достаточно светло, чтобы каждый из ребят узнал свой тюфяк на полу.

— Вот мой тюфяк! А вот мой! — раздаются радостные крики.

А один тюфяк лежит в стороне у стены — учительский!

Дети разомлели от сытной еды и свежего деревенского воздуха. Еле-еле стянули с себя одежду и ботинки. Обхватили покрепче набитые пахучим сеном тюфяки, зарылись в них носом, укрылись потеплее и заснули.

Около одиннадцати часов полная луна посеребрила своим светом белые стены класса. Зашевелились спящие ребята. Забеспокоились. Забормотали что-то во сне. Чмокают губами, как грудные младенцы.

Но вскоре успокоились. За окном в раскидистых кронах фруктовых деревьев тяжелые капли росы падают с одного листа на другой. Далеко за околицей лает собака. Ей вторят собаки из других деревень. На колокольне часы бьют одиннадцать.

В одном углу слышен шорох и вздохи.

— Кто это вздыхает? — спрашивает учитель.

Никакого ответа, только кто-то вздыхает еще громче.

— Кто это вздыхает? — настаивает учитель и настороженно поднимается на своем тюфяке.

— Я! — пищит чей-то печальный голосок.

— Кто это «я»?

— Францек…

— Ты почему не спишь, как все ребята?

— Я хочу вас о чем-то спросить…

— Спроси, только потихоньку.

— Скажите, этот месяц сейчас и в нашем городе светит? На кровать, где спит моя мама?

— Светит. Он всю землю озаряет. А ты почему спрашиваешь?

— Просто так… Нипочему!..

— Тогда спокойной ночи, Францек! И постарайся заснуть.

— Постараюсь. Спокойной ночи!..

Но через несколько минут слышится всхлипывание. Приглушенное, а потом все более громкое. Учитель вскакивает, подходит к Францеку, присаживается к нему на тюфяк.

— Ты о чем плачешь?

Францек указывает на грудь и сквозь рыдания произносит:

— Вот здесь… Болит вот здесь… Я хочу к маме. Я заболел… Напишите, пусть моя мама приедет… Дайте ей телеграмму… Прямо сейчас. Пусть сразу же едет сюда… Я пока не буду спать. Буду ждать ее до утра…

Учитель уговаривает Францека. Гладит его русую голову. Загораживает собой от яркого света луны. А Францек заливается тихими слезами. И дрожит как в лихорадке. Учитель долго сидит возле Францека, подтыкает со всех сторон одеяло, и мальчик наконец засыпает.

Ясная деревенская заря будит учителя ранним утром. Он оглядывает класс. Многие тюфяки пусты, а ребята крепко спят на голом полу: скатились во сне со своих постелей. Учитель осторожно перекладывает их на мягкие сенники и укрывает.

А Францек? Он не на полу. Обеими руками вцепился в мамин тюфяк и спит, уткнувшись в душистое сено.

Горлица

Кое-кто из ребят проснулся в то утро необычно рано. Другие, наоборот, никак не могут оторваться от теплых тюфяков. Но в семь часов все уже на ногах и умываются. Благоухает дешевое мыло. С нижнего этажа доносится приятный аромат кипяченого молока. Дразнит носы и желудки.

Во дворе снова накрыт стол. Ребятишки, те, что попроворней, уже пьют горячее молоко. А растяпы отстают. Они еще не успели одеться. Или натянули рубашки наизнанку…

Францек хмурится, не выспался Францек. Он еще в пижамных штанах. Одной рукой придерживает их, а в другой держит зубную щетку. Не знает, что ему делать. Как справиться со всем. А что с его вещами? Чемодан раскрыт, вещи разбросаны по полу, словно в лавке старьевщика. Приятели его давно пьют горячее молоко. И какое! Густое, желтое. Выпьешь пол-литра такого молока, раскраснеешься, кровь горячей струей разольется по телу, а ноги запросятся в пляс.

Учитель повел своих ребят в крестьянскую усадьбу. Цепная собака встретила их лаем. А четверо разномастых щенят бросились им навстречу. Ребята так и покатились со щенками на траву. Возятся с ними, гладят, прижимают к груди. А мать их встревоженно лает.

У порога кошка с тремя котятами греется на солнце. Ребята кинулись к ним. Ласкают котят. Встревоженная кошка вертится под ногами. Сорвавшись из-под навеса сарая на нее с грозным криком налетают ласточки. Носят в клювах жучков и мушек в гнезда своим птенцам, и ребята мчатся в сарай. Но, оглушенные их испуганным гомоном, снова выбегают во двор.

Вот они увидели старую длинную телегу. Одни вскакивают в телегу, другие запрягаются в нее и катают друзей по двору.

Гуси, утки, куры и сам голосистый петух дивятся на них и с кудахтаньем и квохтаньем шарахаются врассыпную. И горлица курлычет изумленно: «Ку-рру-у-у! Ку-рру-у-у! Ку-рру-у-у!»

Эти птицы живут в клетке, висящей на стене под стрехой. Хозяин дома снимает клетку. В ней сидит горлица на двух яичках. Самец взволнован: озабоченно расхаживает по клетке, курлычет и клювом расшвыривает просо, есть ему совершенно не хочется.

Группа ребят сгрудилась у колодца. Из темной его глубины веет жутью и холодом. Вытащили ушат воды. Вода прозрачная, ледяная. Один ее глоток исцелит от любого недуга.

Вот хозяйка вынесла корзину с зерном. Сзывает птицу. Сотни две ее пернатых подопечных слетаются к ней со всех сторон. Восторженно кричат на разные лады. Поспешили к обеду и голуби. А воробьи таскают зерна, отлетевшие подальше. Хозяйка поймала одну курицу и понесла. Ребята бросились за ней вдогонку, одолевают ее вопросами:

— Что вы с ней будете делать? Куда вы несете ее?

— Идемте со мной, увидите сами! — отвечает хозяйка.

Она зашла за дом, взяла кухонный нож, зажала курицу между коленями и перерезала ей горло. Обескураженные ребята вернулись обратно во двор.

Но не прошло и десяти минут, как они снова устремляются за женщиной вдогонку. На этот раз хозяйка направляется в свинарник, отмыкает дверь. Огромная откормленная свинья, волоча по земле набухшие соски, выходит во двор. За ней вприпрыжку скачут десять розовых поросят. Свинья развалилась посреди двора. Поросята каждый хватает по соску, громко сосут. Ребята приседают возле них на корточки, смотрят. А горлица под крышей дивится: «Ку-рру-у-у!» И смеется: «Хи-хи-хи!»

Хозяйка снова спешит в свинарник. На этот раз с большой лоханью. Над лоханью поднимается пар. Ребята бегут за ней. Хозяйка выливает пойло в корыто. Свиньи жадно припадают к корыту, сладко чавкают: чав, чав, чав…

Ребята наблюдают за тем, как быстро опорожняется корыто. Но что это?! Из конюшни выносятся на двор два рыжих красавца жеребенка. Мчатся галопом по двору. Летит трава из-под копыт, гудит земля. Городская детвора потрясена. Смельчаки пытаются приблизиться к норовистым животным. Но жеребцы вскидывают задними ногами, роют землю. Ребята отбегают к дому. Горлица потешается над ними: «Хи-хи-хи!»

Хозяин зовет гостей с собой в конюшню. Там стоят кони. Каждого, кто захочет, хозяин сажает на спину смирного коня. Одни сидят, боясь пошелохнуться, и только и ждут, когда их снова спустят на землю. Другие сияют от счастья. Так бы, кажется, поддав коню в бока, и полетели вихрем над полями и лугами, над горами и долинами. Хозяин подхватывает и Францека под мышки. Хочет посадить на коня.

— Не-ет! — взвизгивает Францек и опрометью кидается из конюшни.

Голубь на крыше недоумевает: «Ку-рру-ку-рру! Ку-рру-ку-рру!» Гогочут гуси. Кукарекает петух. Лает собака. А горлица потешается: «Хи-хи-хи!» У Францека тоскливо сжимается сердце, и снова ему больше всего на свете хочется к маме домой.

Гости с хозяином из конюшни переходят в хлев. Там стоят волы, коровы и телята. Ребята ластятся к телятам, а те лижут их своими длинными, шершавыми языками. Хозяйка приносит подойник, садится на низкую скамеечку под коровой, берется за соски и начинает доить. Молоко тонкой струйкой бьет в стенку подойника: вжик, вжик, вжик…

Хозяйка предлагает и детям попробовать подоить. Ребята принимаются за дело. Натягивают сосок, и из него бьет молочная струя. Добродушные коровы смотрят на них удивленными и ласковыми глазами.

И Францек берется доить. Оттягивает сосок, но молоко почему-то не идет. А потом как брызнет прямо Францеку в лицо! Вскрикнув от неожиданности, он отскакивает от коровы. Ребята хохочут, а Францек выбегает из хлева. Горлица смеется под стрехой: «Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!»

Бежать скорее из этого места, где даже птицы смеются! Зажмурить глаза — и очутиться в большом городе, подле мамы!

Хозяйка процедила теплое, парное молоко и повела ребят во двор. Возле ее ног увивается кошка с котятами. Хозяйка наливает молоко в кошачье блюдце, а потом отдает ребятам целое ведро. Пейте досыта душистое деревенское молоко! Напившись, ребята оживляются. Приободряется и Францек и забывает свой недавний позор.

Настало время покинуть гостеприимное крестьянское подворье. Гостям пора идти дальше. Дети прощаются с жеребятами. Осмелевший Францек треплет одного из них по шее. Но тут подбегает гусь и хватает мальчиков за штаны. Ребята верещат, выбегают на улицу. А горлица под стрехой смеется: «Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!»

Гадюка

Ребята из большого города идут по деревенской улице.

Они весело болтают, от них пахнет парным молоком. Но вот они почему-то притихли, замедлили шаг. Это потому они так присмирели, что навстречу им шел общинный сторож. С боязливой почтительностью ребята приветствуют деда. В деревне сторожа в шутку прозвали Колумбом, как того знаменитого путешественника, который в давние времена открыл Америку. А прозвали деда так потому, что он тоже когда-то собирался в Америку съездить.

Учитель ведет ребят в поля. Их взорам открывается неоглядное волнистое море. Под ветром переливается пшеница, рожь, ячмень и овес.

Маленькие полевые мышки, быстрые как молнии, перебегают от норки к норке. Скрытые в густой пшенице, перекликаются перепелки: «Пуч-пурич! Пуч-пурич!» И два десятка жаворонков заливаются песней, взвившись в высоту. А ястребы-мышеловы кружат еще выше, высматривают добычу.

Ребята тропой спускаются в луга. С ликующими воплями несутся они вниз по склону. Луга простираются перед ними, насколько хватает глаз. Раскинув руки в стороны, ребята несутся навстречу ветру. Он бьет им в грудь, обвевает лицо, надувает полотняные рубашки. У-у-у-у-у! — гудит что-то в воздухе. И ребята гудят, подражая моторам. Летят вперед, словно подхваченные ветром, словно поднятые им над землей на невидимых крыльях. Стоит лишь раскинуть руки в стороны и загудеть: «У-у-у-у-у!» — как тебя подхватит ветер и ты понесешься над землей…

Вот они спустились в луга. Переводят дух. Опали надутые стратостаты рубашек. Опущены руки. Нет больше у них могучих крыльев. Заглохли, не гудят моторы. Только дышат открытые рты. И маленькое человеческое сердце колотится под взмокшей рубашкой.

Ребята оглядываются вокруг, любуются пестрыми цветами. Сотни бабочек вьются над ними, жужжат тысячи пчел, жуков и мушек. Луговины поменьше косят вручную. На открытых участках стрекочут косилки: рррр! Кое-где трава уже скошена, и сено свезено в деревню.

Солнце стоит высоко. Обжигает ветер-суховей. У маленьких горожан обгорели лбы, носы и скулы. Они бегают по лугу, кричат. Отраженное стеной леса, им громко отзывается эхо. Ребята прислушиваются. Понравилась им эта перекличка.

— Эгей! — кричат они.

— Я тут! — отзывается учитель.

«Я тут!» — вторит ему эхо.

Теперь учитель кричит:

— Ого-го!

«Ого-го!» — повторяет эхо.

— Ого-го! — раздаются звонкие детские голоса.

«Ого-го!» — передразнивает их эхо.

— Мы есть хотим!

«Мы есть хотим!» — откликается эхо.

— И вы хотите есть?!

«И вы хотите есть?!» — вторит лес.

— Не вы, а мы!

«Не вы, а мы!» — несется отзвук.

— Ха-ха-ха-ха! — хохочут дети.

«Ха-ха-ха-ха!» — хохочет лес.

Пора в тень, отдохнуть. Дети рассаживаются под развесистым дубом — межевым великаном. Стая птиц, сорвавшись с ветвей, с шумом перелетает с него на соседний дуб. С веток доносится смех: «Хи-хи-хи!» У Францека перехватывает дыхание. И здесь, оказывается, есть птица-пересмешник?!

— Это дикие горлицы и голуби, — поясняет учитель.

На ветках раскачиваются и каркают вороны. Большой черный жук-короед ползает по корявому дубовому стволу. Знойный ветер-суховей донимает ребят и в тени. Расстегнуты рубашки. За ворот с дерева то и дело падают муравьи. Кузнечики скачут детям на колени, на руки.

— Ой! — не своим голосом вскрикивает вдруг Францек, безумным взглядом уставившись на свою ногу.

Учитель бросается к нему на выручку. И что же? Огромный зеленый богомол сидит на колене у Францека и глядит на него фонарями выпученных глаз. Францек бледнеет от страха. А учитель зовет ребят посмотреть, как богомол причудливо кланяется и вращает глазами.

Тр-р-р-р-р! — трещит что-то над головами в воздухе.

Это жук-рогач летит к лесу. Ребята бегут за ним. Жук улетает в лес. А ребята останавливаются перед лесом, словно на пороге величественного дворца. Дорогу им преграждают заросли высокого кустарника. Лесные орехи выглядывают из листвы. На кустах ярко алеют и улыбаются ягоды. Качаются и позванивают колокольчики на тонкой ножке.

Но вот что-то зашуршало под кустом. Ребята осторожно раздвигают ветви. Видят — гнездо, а в гнезде четыре неоперившихся, пушистых птенца. Раскрывают желтые клювы, просят есть.

Францеку страшно пробираться сквозь кусты. Из-под ног у ребят разбегаются ящерицы. Скачут лягушки. Таинственно шумят темные кроны высоких деревьев. Ш-ш-ш-ш! — шумит в ветвях ветер. Трещат сухие ветки под ногами, шуршат прошлогодние листья.

— Лучше бы я вас на лугу подождал… — жалобно бормочет Францек, но учитель не соглашается, потому что они пойдут сейчас лесом и выйдут у деревни.

А другие ребята с воинственными кличами врываются в лес. Продираются сквозь боярышник и ежевичник. Острые колючки раздирают им в кровь руки и ноги. Но ребята не сдаются. Они перекликаются с певчими птицами. Подражают кукушке. Клекочут, как ястребы.

Францек не отходит от учителя. Столько чудес таится в этом дремучем лесу! Попался им на пути старый раскидистый бук. Приложились дети ухом к стволу. А там — жу-жу-жу-жу! В дупле наверху обосновался рой диких пчел. К осени пчелы насобирают в лугах столько меда, что он потечет ручейками по буковому стволу.

Белки скачут с ветки на ветку, показывают ребятам акробатические трюки. Есть на что полюбоваться!

А внизу, под деревьями, выводки грибов. Каких только нет: коричневые, красноголовые, желтые… Но ребята ищут белые грибы. Высматривают вздувшиеся пласты прошлогодней листвы. Под ними притаились целые семейства больших и маленьких белых.

Но вот за деревьями показывается полоса яркого света. Это кончается старый лес и начинается молодой — веселый и прозрачный.

— Тут ягод тьма-тьмущая! — говорит учитель.

И правда: пригретые солнцем полянки усыпаны красной, спелой земляникой.

С криками восторга ребята налетают на нее. Кто отправляет землянику прямо в рот, кто собирает букетики из унизанных красными бусинами стебельков. Рожицы у всех перемазаны. Руки красные. Выпачканы земляникой рубашки и штаны. А ягод на полянах столько, что дети их давят ногами. В прогретом солнцем воздухе стоит густой земляничный аромат, смешанный с благоуханием трав.

Не оторвешь детей от земляники! И Францек увлекся сбором. В азарте потерял учителя из вида. Только слышит вокруг радостные восклицания товарищей.

Вдруг всеобщее веселье прерывает пронзительный визг. Это призывает на помощь Францек. Учитель кидается к нему. И вовремя! Францек белый как смерть. В руке он держит палку и прижимает ею что-то к земле.

— Змея! — ахают ребята, подоспев к товарищу на выручку.

— Держи ее крепче и не выпускай! — кричит Францеку учитель. — Это гадюка, ядовитая змея.

Учитель замахивается своей тростью. И с одного удара расплющивает гадюке голову. Трость переломлена пополам. Францек переводит дух и тут только выпускает палку из рук. А ребята ногами затаптывают гадюку в землю.

Сосредоточенные и молчаливые, возвращаются ребята в деревню. У Францека дрожат ноги, и товарищи посильнее некоторое время несут его на спине. Но понемногу он приходит в себя и шагает со всеми наравне. Ребята восторгаются Францеком. Он в их глазах становится настоящим героем. Придавить к земле ядовитую гадюку! Шутка ли! Ведь укус гадюки смертелен. И учителем они восхищены. Подумать только — с одного удара размозжить гадюке голову! Да, жаль только его красивой трости… Впрочем, не страшно! Ведь учитель у них такой молодой, он может обойтись и без трости. Посмотрите, как он загорел. А учеников его прямо не узнать: обожженные солнцем, вымазанные земляникой и к тому же исцарапанные до крови… В таком виде они являются в село.

Умывшись холодной водой из колодца, ребята садятся за стол. Они уплетают еду, словно не ели семь дней. Больше всего нравятся им румяные поджаристые оладьи. Они быстрее всего исчезают из мисок.

В тот вечер ребята еще засветло рухнули на свои соломенные тюфячки. И сразу же заснули мертвым сном.

Около полуночи лунный свет осветил спящий класс. Францек зашевелился. Перевернулся на другой бок. Натянул одеяло. И собирался было снова погрузиться в теплые волны сна, но тут послышался шорох и приглушенный вздох.

— Кто это вздыхает? — спросил Францек.

Но никто ему не ответил. Тишина. Францек закрыл глаза. Должно быть, это ему померещилось. Но нет, снова шорох и вздохи. Францек приподнимается на своем тюфяке и спрашивает:

— Кто это не спит и вздыхает?

Ни звука в ответ. И вдруг слышит шепот учителя:

— Это я! Ты меня слышишь?

— Почему вы не спите? — удивляется Францек.

— У меня змея все время перед глазами. Все думаю, какая могла стрястись беда. И какой ты был храбрый, Францек…

— Я был храбрый? — переспрашивает Францек и садится.

— Как это ты догадался палку схватить?

— Когда она зашипела и голову подняла, — тоже шепотом отвечает учителю Францек, — со мной что-то сделалось. Руки сами так за палкой и потянулись… Я потом еле пальцы разжал! Не будь палки, я бы каблуком ей голову придавил…

— Ты сегодня в лесу совсем другим мальчиком стал, Францеком Храбрым! — продолжает учитель в тишине.

— А здорово храбрым быть! — шепчет Францек.

А учитель снова окликает его:

— Францек!

— Да?

— Опять луна.

— Да, луна, — отвечает мальчик тихо.

— Она сейчас и в ваши окна светит… И на мамину кровать…

— Мама… — нежно шепчет Францек и спокойно засыпает.

Водяная мельница

Ребята от загара стали бронзовыми, словно индейцы. Кожа у них огрубела. Волосы стали жестче. Животы вечно пустые и голодные, глотки — пересохшие. Расширились легкие. Дышат воздухом, веющим над золотыми полями пшеницы и ржи. Звонче звучат окрепшие голоса.

Однажды в полдень стояла невыносимая жара. Деревенские жители вот уже несколько дней с опаской ждали грозы.

В тот день ребята с учителем сразу же после обеда отправились на водяную мельницу. По дороге они не пошли, потому что слой белой пыли на ней доходил теперь до щиколоток. Не пошли они и через луг. Идти по открытому лугу было слишком жарко. Они двинулись лесом, в обход. В лесу удушливо пахло цикламенами. Под густыми кронами деревьев было сумрачно, точно вечером. Глаза не сразу привыкли к темноте. Но вот впереди в просветах между деревьями заблистало солнце, показалось синее небо. Теперь до них отчетливо доносился какой-то шум и грохот. И вскоре за поредевшим лесом открылась мельница.

Не успел учитель остановить ребят, как они уже мчались к высокому берегу. И ему не осталось ничего другого, как поспешить за ними следом.

С гористого склона бежала быстрая, шумная речка. На берегу ее стоял дом. Это и есть мельница. В ней обитает мельник со своим семейством. Поток воды обрушивается на мельничное колесо и разливается перед мельницей широким озером запруды.

Ребята подошли и остановились как завороженные. Поджидают учителя. Подступы к мельнице охраняют три сторожевых пса. На их лай выбежал мельник и его маленький сын. Увидев приближающегося учителя, они оттащили собак и посадили их на цепь.

Мельник повел ребят с учителем в дом. Показывает им свое жилье. В углу стоит чисто выскобленный стол. На столе нож и хлеб. В углу у двери бадья с водой и кружка. У стен под белыми покрывалами высокие постели. Вся комнатазалита солнцем.

Хозяин ведет ребят на мельницу. Два тяжелых каменных жернова вертятся, мелют кукурузу. А вот и запруда. Мельник опускает заслонку плотины. Речка перекрыта. Колесо остановилось. Воцарилась необычная тишина. Мельник снова поднял заслонку. Вода ринулась в проем. Мельничное колесо завертелось. И снова загрохотала мельница. Хозяин предлагает и ребятам попробовать остановить мельницу. И Францек остановил ее своей рукой, а потом снова пустил в ход жернова, чтобы они мололи муку.

Учитель с мельником уселись на траву под развесистой ивой поговорить. А ребят привлекает речка, так соблазнительно блестящая под солнцем. В ней брызгаются и ныряют маленькие утки, которых разводит мельник. Завидуют ребята уткам. Пробуют руками воду.

— Вода теплая!

Сброшены ботинки с ног. Ребята болтают ногами в воде и кричат:

— Вода теплая!

Учитель беседует с хозяином.

— Из каких семей эти школьники? — интересуется мельник. — Из богатых или, может быть, знатных?

Нет, ребята эти из простых семей. Дети рабочих, мелких служащих, ремесленников и торговцев. Только один среди них — сын капитана. Это известие действует на мельника ошеломляюще. Какой же он из себя, этот маленький капитан? Учитель зовет его к себе. Ничего особенного. Мальчик как мальчик. И все же при появлении капитанского сына мельник вскакивает и, сделав стойку «смирно», по-солдатски щелкает босыми пятками.

Учитель встревоженно оглядывается. Своевольные купальщики уже разделись и лезут в речку. Учитель бегает по берегу, как растерявшая свой выводок утка, уговаривает ребят сейчас же вылезти на берег, но тщетно. Счастливые вопли звенят в воздухе, заглушают тарахтенье мельницы. Ребята бьют по воде руками, как гуси крыльями. Брызги летят на берег. Никогда еще не были они так счастливы. Они кувыркаются в воде, бултыхаются, им хочется поплыть, но плавать никто из них не умеет.

Мельник зовет своего сына. Он у него настоящий водяной: вырос на воде. Сейчас он покажет этим детям, как надо плавать. Прикрывая руками голый живот, мальчик разбегается и прыгает в речку. Плывет размашисто, шумно — колотит по воде ногами и руками, точно тонет, но, к удивлению ребят, не тонет, а движется вперед.

Учитель от всей души смеется, глядя на маленького водяного. И тоже стягивает с себя одежду. Ребята в воде затаили дыхание: что-то теперь будет? Но вот — прыжок, и учитель врезался в воду. Фонтан воды окатил ребят с головой. Они издали приветственный клич и бросились было к учителю, но — поздно! Бесшумно, словно лягушка или рыба, плывет учитель вниз по реке, и вот уже он далеко от ребят. Мельник с сыном смотрят на него не отрываясь, а ребята хлопают в ладоши и вопят:

— Браво! Браво! Браво!..

Учитель поворачивает назад, потом опять плывет к мельнице. Туда и обратно! Туда и обратно! Так проплыл он десять раз и ни разу не ударил ногой по воде, не ступил на илистое дно речки. Устав, он подплыл к детворе. Хватает ребят за руки, за ноги. Тащит глубже в воду, топит… Они отбиваются, хохочут, захлебываются, вырываются от него, отплевываются, рвутся на берег.

В конце концов учитель остается в воде один. Все его ученики на берегу.

— Одевайтесь сейчас же! — кричит им учитель, — Вы уже все посинели!

Он вылезает на берег, берет свою одежду и уходит одеваться за мельницу.

Долго натягивают ребята на себя рубахи и штаны. Францека одевают трое. Он сердится, отбивается от помощников руками и ногами…

Наконец приезжие прощаются с мельником и его сыном. Учитель пожимает им руки.

Мельница осталась позади. В лесу каждый сломал себе палку и, нацепив на нее мокрые трусы, закинул за спину.

В деревню учитель повел ребят другой дорогой.

По пути им попался ручей, узкий, но глубокий и темный. Через него вместо мостика переброшено бревно. Длинный дубовый ствол. Отдельные храбрецы перебежали через него единым духом. Остальные ползут на четвереньках, боясь заглянуть в черную глубь воды. Все благополучно перебрались на тот берег. Перебрался и Францек.

Лес вскоре кончился. Ребята вышли в луга. Солнце уже клонится к закату. Пора было ужинать. А деревня еще далеко. За дальними полями едва виднеется колокольня. Дети опечалились. Как туда добраться? Повесили головы. Умолкли. И трусы мотаются на палках поникшими флагами.

Вдруг кто-то радостно вскрикнул. Все обернулись на крик. Шагах в двухстах от них, в поисках лягушек, расхаживают две огромные белые цапли вдоль канавы. Ребята разбились на три отряда. Решили поймать цапель, незаметно окружить. Подбираться к ним надо на четвереньках. По лугу, вероятно, придется ползти. Перебегать можно только под прикрытием деревьев на межах. Но не в полный рост, а пригибаясь.

Учитель уселся под дубом. Он главнокомандующий. Ребята пошли в наступление. Они перебегают от ствола к стволу. Прячутся в траве, ползут. Подают друг другу безмолвные знаки. Приближаются к цаплям.

Две огромные белые птицы так прекрасны, так заманчивы в свете заходящего солнца! Но они давно уже заметили охотников. Перестали вышагивать вдоль канавы. Встали рядом, одна подле другой. Самец и самка. Смотрят на подползающих ребят, словно ждут чего-то. Но вот самец дал знак своей подруге. Цапли разбежались, раскинули в стороны крылья — и взвились в воздух.

— А-а-а-а-аа! — вырвалось у незадачливых охотников.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — от души рассмеялся под дубом учитель.

«Хи-хи-хи!» — захихикали горлицы на соседнем межевом дереве.

«И-го-го-го! И-го-го-го-го!» — весело заржали кони. Проселочной дорогой едет телега, запряженная парой молодых лошадей. Она везет сено в деревню. Возница останавливает лошадей, говорит учителю:

— Садитесь, подвезу!

— Спасибо! А ну-ка, ребята, живей! — обрадованно крикнул учитель.

Забыты коварные цапли. Ребята разбежались по лугу, подбирают мокрые трусы. Не узнают свои, отнимают чужие. Наконец попрыгали в телегу. Зарылись в душистое сено. Крестьянин щелкнул вожжами. И понеслась телега! А солнце уже садится за горизонт.

Друг

Многие в округе уже слышали про ребят, приехавших в деревню из большого города, и наперебой приглашают их в гости. Пригласил их также и учитель из соседнего села.

Ребята в восторге. Им так хочется прокатиться в повозках! Только Францек загрустил и заскучал. Едва он успел привыкнуть к новому месту, как снова надо ехать куда-то. К тому же у него качается зуб, надо бы вытащить его, да мамы нет рядом…

Но вот наступил счастливый день: ребята вместе с учителем погрузились в длинные повозки и поехали проселочной дорогой через леса, луга и поля. Они проезжали селенья. Из дворов выбегали бдительные псы и поднимали громкий лай. Переезжали через речки, покрытые круглыми листьями кувшинок. На припеке в песке грелись черепахи. Мелькали поля, крестьяне убирали спелый ячмень. Утро, а солнце палит немилосердно.

Наконец приехали на место. Скоро полдень. Высадились у школы. На дворе собрались деревенские ребята в нарядных белых рубахах. Местный учитель сообщает гостям неожиданную весть:

— Ребята! Мы решили на обед развести вас по разным домам. Пообедайте за обычным крестьянским столом! Мои ученики поведут вас в гости к своим родителям. Каждый приглашает к себе двоих гостей.

Городские ребята растерялись. Не знают, что ответить.

— А где наш учитель будет обедать? — спрашивают они.

— Его я приглашаю к себе, — говорит местный учитель.

Гости приумолкли.

Но учитель убедил их согласиться. Нельзя же огорчать хозяев.

Деревенские ребята, обняв гостей, ведут их деревней. Только один приезжий остался без пары. Францек. Он хотел было и вовсе отказаться от обеда. Боязно ему одному идти к незнакомым людям. А тут еще и зуб шатается. Учителю жаль Францека, который остался без пары, но еще больше жаль ему деревенского мальчика Иво. Нельзя же допустить, чтобы Иво так не повезло. Обидно будет Иво без гостя возвращаться домой. Нет, Францек должен к нему пойти!

Обед у Ивиной мамы еще не готов. Иво зовет Францека в хлев. Тут Францек позабыл и про свое смущение и даже про шатающийся зуб. В хлеву множество кроликов. И белых, и желтых, и черных, и пятнистых. Иво ловко подхватывает пушистых зверьков и дает подержать их Францеку. Францек прижимает кроликов к себе, чешет за ушами, дует в розовые мордочки. За возней ребята не замечают, как подоспел и обед. Не заметили они того, что неожиданно в хлеву помрачнело и стало совсем темно.

Ивина мама пришла звать мальчиков обедать. Она чем-то сильно озабочена. Но стоило ребятам выйти из хлева, как они сразу поняли, в чем дело: с западного края неба надвигается черная, страшная туча. Она вот-вот поглотит деревню, подомнет ее под себя. Градом побьет хлеба на полях, смешает их с землей. Или молнией спалит и дома и посевы.

Вся семья за столом. И Францек сидит со всеми. Похлебка разлита по тарелкам, от нее поднимается пар, но никто не притрагивается к еде. Женщины вздыхают. Мужчины вскакивают, глядят в окна на огромную, угрожающе нависшую над деревней черную тучу. На колокольне тревожно забил колокол. Динь… динь… динь… Динь-динь-динь-динь… динь… динь… динь-динь… динь… — прерывистым звоном возвещает он приближение бури. Хозяйка обнимает Францека за плечи, успокаивает его:

— Ты на нас, милый, не смотри! Это нас так туча напугала, что нам в рот кусок не идет. Она может сгубить все жито в полях, и тогда мы останемся на зиму без хлеба. Но ты на нас внимания не обращай! Бери ложку в руки и ешь!

— Раз вы не едите, и я не буду есть! — шепчет Францек в ответ, а с улицы до них доносится завывание страшного ветра.

— Надо скошенный ячмень спасать! — решительно восклицает молодой хозяин дома. — Пока его градом не побило.

С этими словами он выбегает во двор и бросается к конюшне. За ним его старый отец, жена и сын Иво. Хозяин выводит лошадей во двор. Все помогают ему запрячь их в подводу. Взрослые залезают на нее. Маленького Иво с собой не берут. Гонят его в дом, Иво плачет. Ветер все крепчает, треплет деревья в саду. Подвода трогается. Но Иво от нее не отстает. Цепляется за борт. Приходится втащить его в подводу. Францек остается дома с бабушкой. Бабушка места себе не находит. Ее пугает ветер. Он гнет деревья в саду, завывает под крышей. Францеку обидно. Почему его тут бросили? Со старой бабушкой дом сторожить?! Хоть бы Иво был с ним! А раз Иво нет, и он не останется дома. Францек кидается вон из избы. Бабушка кричит ему вслед, да разве его теперь удержишь! Францек выбегает в поле со двора. Вон впереди что-то темнеет. Это катится подвода. В подводе Иво. Надо догнать его. Ветер подхватывает Францека и несет вдогонку за подводой. Забарабанили по дорожной пыли первые крупные капли. Сверкнула молния. Вдали загромыхало. Францек глотает слезы. Падает. Но снова поднимается и бросается вслед за подводой. Тут его заметила молодая хозяйка.

В ужасе вскрикнула, увидев маленького гостя под дождем, но что поделаешь, возвращаться домой уже поздно. Завывает буря. В темноте ярко вспыхивают молнии. Над головой громыхают громовые раскаты. Кажется, небо вот-вот обрушится на землю и наступит конец света…

От первых тяжелых капель сразу промокла одежда, но этого сейчас никто не замечает. Не время теперь думать о себе. Люди торопятся вывезти с поля ячмень. Они сносят снопы в подводу. Ветер сбивает их с ног, но они отчаянно сопротивляются. Еще каких-нибудь двадцать снопов осталось в поле. Вместе со всеми работает и Францек. Таскает снопы. Ветер валит его с ног, ливень хлещет в лицо. Он падает. Подымается. Не выпускает снопа из рук. Не плачет. Не жалуется. Только чувствует в себе силу, стойкость, гордость, а в груди — теплое, нежное и доброе чувство к Иво, ко всем этим людям, ко всему миру.

Вот уже шестой сноп притащил Францек. Побежал за седьмым. Ослепительная молния сверкнула над его головой, страшный разряд, казалось, расколол пополам небо, обрушил на него лавину ветра и дождя. Францек задыхается, он совсем выбился из сил… Но в это время чьи-то сильные руки подхватили мальчика вместе со снопом и подняли на подводу. Хозяйка накрыла его кафтаном. Под ним уже был Иво. Он хлюпал носом и дрожал. Мальчики прижались друг к другу. Крепко обнялись. Стучат зубами в темноте. Францек вдруг почувствовал какую-то пустоту во рту. Пощупал языком и радостно вскрикнул:

— Зуб выпал! Я его в поле посеял.

— Теперь его мышь в свою нору утащит, — говорит Иво.

Подвода катит домой. Буря не унимается. И вдруг по кафтану, под которым укрылись ребята, затараторил град. Но они уже у себя во дворе. Последние усилия — и вот весь ячмень снесен под крышу сарая. Они спасли свой ячмень. И радовались теперь, что вовремя вывезли его с поля, где он был бы уничтожен градом. А через некоторое время и буря утихла. Посветлело. Черная туча полетела дальше разбойничать и уничтожать крестьянские посевы.

Наконец вся семья снова собралась за столом. Все переоделись в сухое. Переодели хозяева и Францека. Ивина мать стащила с него мокрую городскую одежду и нарядила своего гостя в белую деревенскую рубаху и широкие холщовые штаны. Францеку очень идет праздничный наряд маленького Иво. Он чувствует себя гордым и счастливым. И вместе со всеми жадно уплетает дымящуюся похлебку.

На прощание Ивина мать подарила ему красивую рубаху, с которой мальчику не хотелось расставаться. А отец — двух кроликов: самца и самку. Кроликов посадили в ящик с дверцей, чтобы их можно было кормить. Теперь кролики поедут с Францеком в большой город и будут жить у него.

В небе снова засияло солнце. Пора было вести Францека в школу. Иво пошел его провожать. Они вместе пришли на школьный двор, где их дожидался учитель. Смотрит на них учитель и не узнает в крестьянском мальчике Францека.

— Где же Францек? — озабоченно спрашивает он.

— Да вот он самый я! — откликается довольный мальчик.

Друзья наперебой рассказывают учителю все, что с ними было. Учитель разрешает Францеку ехать домой в подаренном крестьянском наряде и везти с собой кроликов. Надо только запасти в дорогу травы.

Но вот настало время погружаться в повозки. Грустно Францеку уезжать из деревни. Здесь он оставил в поле зуб, а в Ивином доме — друга. Деревенские школьники гурьбой повалили за повозкой. Босые пятки месят свежую грязь. Дольше всех провожает повозку Иво. Держится за борт, бежит вровень с ней.

— Я к тебе опять приеду!.. — кричит ему Францек.

— Обязательно приезжай! — отзывается Иво.

— Я с папой приеду!

— Приезжай!

— Он мне позавидовал, что я в деревню поехал…

— Приезжайте скорей!

— А как же мы Лолу дома оставим?

— А ты и Лолу с собой забирай!

— Лола у меня охотничья собака!

— Вот и здорово! Мы с ней на озера пойдем. На диких уток охотиться…

Тут лошади припустились быстрее, торопясь до вечера добраться до дома. У Францека сжалось сердце. Он не успел еще раз пожать руку Иво — своему новому другу. Деревня осталась далеко позади… И снова замелькали перед ребятами поля, луга, селенья. И снова с громким лаем кидались на них сторожевые псы. Но теперь Францек их не боится. Не боится он и змей.

В лесу их встретил таинственный сумрак. Но теперь Францеку не страшна темнота. Он вскакивает в повозке и едет стоя. Ему кажется, что он стал выше, сильнее, шире в плечах! Он стал совсем другим — Францеком Храбрым.

Кролики

— До свиданья, тюфяки! — прощаются с приютившим их классом ребята. — Пора домой.

Настежь распахнуты окна. Свежий воздух заполняет класс. Ночью лунный свет озаряет соломенные тюфяки на полу. Но тюфяки пусты. Никого на них нет. Никто с них не скатывается на пол. Удивляется месяц: где же дети? Ищет их в школе — нет детей. Ищет в деревенских домах и добирается наконец до предместья большого города. Вот дома, но окна в них наглухо закрыты. Да еще занавешены шторами, а снаружи забраны ставнями. Потому что все это квартиры простого люда в нижних и полуподвальных этажах. Здесь и обнаружит исчезнувших детей месяц, пробравшись тонким лучом сквозь щель в ставне или в зазор между неплотно запахнутыми шторами…

А пока, прильнув к стеклу уходящего поезда, дети провожают прощальным взглядом уплывающие поля, леса, деревни. Они возвращаются домой.

От этого зрелища их отрывает голос кондуктора, вошедшего в вагон:

— Откуда вы, дети?

— Мы из Большого Города.

— И сколько вас?

— Нас двадцать пять.

— А этот малыш тоже с вами?

— Это вы про меня?

— Про тебя.

— Конечно, с ними, — уверяет кондуктора Францек, но кондуктор не верит. Ведь Францек один в деревенском наряде. Кондуктор снова пересчитывает билеты. Пересчитывает ребят. Не доверяет сам себе. И снова принимается считать.

— Да вы уже нас два раза пересчитывали! — возмущается Францек.

Кондуктор глядит на Францека оторопело — теперь он совершенно убежден, что это городской мальчуган. Деревенский никогда бы не посмел так сказать.

— Проверю билеты, зайду к вам опять! — говорит кондуктор. — Расскажешь мне, как ты оказался переодетым в крестьянскую одежду.

— Вот это да! — забеспокоились ребята. — Еще откроет наших кроликов, заберет их в товарный вагон. Пропадут там кролики без еды и питья!

Не успел кондуктор выйти из вагона, как ребята, словно по команде, кинулись за своими вещами. Распахнули все двадцать пять чемоданов. У Францека он доверху набит люцерной. И у других ребят. У всех. Все чемоданы заполнены сочными зелеными стеблями и листьями.

— Ну и ну! — рассмеялся учитель. — С такими запасами кроликам впору хоть до Парижа катить!

Каждому хочется, чтобы кролик отведал хоть листок. И кролики безотказно принимают угощение. Передними лапами подносят листки к нежным розовым мордочкам и с хрустом усердно жуют.

Ребята не могут от них оторваться. Но пора прятать кроликов в ящик. В вагон с минуты на минуту нагрянет кондуктор. А вот он и сам на пороге… Францек во всех подробностях рассказывает кондуктору о том, как он познакомился с Иво, как на деревню налетела буря и они спасали вместе жито, как он посеял в поле зуб, а потом получил в подарок праздничный Ивин наряд, да еще и кроликов в придачу. Кондуктору так понравился его рассказ, что он разрешил везти кроликов в пассажирском вагоне.

…Ребята прибыли в Большой Город. Высадились в вокзальную суету. На перроне их ждали родители. Бросились к своим детям. Только Францека мама ищет глазами и не находит.

— Вот он я! — кричит ей Францек. — Только я теперь совсем другой! Теперь я Францек Храбрый!

Счастливая мама трамваем везет своего сына домой. С ними и кролики в ящике. Францек рассказывает маме о том, как он жил в деревне без нее, как познакомился с Иво и вместе с ним спасал в поле ячмень, а потом получил от его родителей подарки. Мама слушает своего сына. Слушают его и другие пассажиры. А некоторые до того увлеклись, что пропустили свою остановку.

Узкими улицами окраины мама и Францек идут к себе домой. Солнце палит немилосердно. Душно. Дворник метет мостовую, пыль стоит столбом. Вот проехала телега с мусором. Из заводской трубы стелется к земле густой черный дым. Пахнет бензином. Из тесных кухонь тянет чадом.

Мама с Францеком подошли к своей калитке. Лола бросилась на них с громким лаем: не узнает в переодетом мальчике своего маленького хозяина. Францек попятился, но, вовремя вспомнив, что теперь он другой, Францек Храбрый, решительно шагнул к собаке:

— Да что это ты на своего хозяина лаешь?!

Узнала Лола знакомый голос, с радостным визгом кинулась к мальчику. И вдруг замерла, пораженная подозрительным запахом. Забеспокоилась, нюхает воздух. Прежде всего надо кроликов в безопасное место устроить, спохватился Францек. Ведь недаром же Лола — охотничья собака.

И снова перемена

На следующий день во время большой перемены все классы трехэтажной школы высыпали на школьный двор. Никто не бегает, не возится и не дерется. Окружили кого-то гурьбой. В центре наш Францек. Он рассказывает детям о том, как после всего, что с ним было в деревне, он стал совсем другим, бесстрашным и большим, — Францеком Храбрым.

Перо-Загвоздка собирает отряд

Что бывает, когда ночью у мальчика жар?

Началось все это первого июня. И хотя церковные календари предписывали своей пастве при крещении нарекать детей именами библейских святых, в этой повести речь пойдет о самых обыкновенных мальчиках и девочках из небольшого селения у реки, которые просыпались в то утро и спешили заняться своими обычными делами.

Итак, первый июньский день. Раннее утро. Прокричали петухи. Молниями вырываются ласточки из-под крыш и носятся в воздухе. В ветвях ореховых деревьев по дворам щебечут воробьи. В душном сумраке единственной комнаты одного из ветхих крестьянских домов спят его многочисленные обитатели. На кровати рядом с отцом раскинулся Перо. Вот он вскакивает с постели, как лунатик. Бледный, вихрастый. Размахивает руками и громким, срывающимся голосом кричит:

— Держи его! Держи!

Наверное, ему приснился какой-то неприятель.

— Спи, еще рано вставать! — успокаивает мальчика отец.

Но вот зашевелились и остальные домочадцы. Просыпаются один за другим. А Перо хлопнул себя по лбу:

— Да это же типичная углекислота! Тут без кислорода задохнешься!

Перо распахивает настежь узкое оконце. А старая бабушка сейчас же начинает на него ворчать. Она не выносит открытого окна, а кислород считает выдумкой внука.

— Закрой окно, сквозняк будет!

— От одного окна сквозняк? Вот это новость! А угореть ты не боишься в этой духоте? Нам в школе объясняли, что в помещении, где много людей, скапливается углекислота. Углекислота очень вредная. Потому-то богачи и любят спать каждый в отдельной комнате…

Бабушка уже не слушает внука. Она расчихалась, закашлялась. Остается только догадываться, какой природы ее напасть. Но мать сейчас же вступается за бабушку и велит сыну немедленно закрыть окно. Ее Перо ослушаться не может. Окно закрыто, а Перо с порога кричит:

— Ну и пропадайте без кислорода! А я буду свежим воздухом дышать.

— Дыши себе, дыши! — шепелявит вдогонку внуку беззубая бабушка.

Перо потягивается во дворе, расправляет затекшие плечи. Подскакивает к окну, стучит своим:

— Эгей! Тут у меня такой сквозняк гуляет! Ужас!

А сам — к колодцу. Зачерпнул ковш холодной воды, умылся, обливается. Земля на дворе влажная после прошедшего ночью дождя. Зеленеет листва. Небо блестит, словно чисто промытое окно. Перо снова стучит по стеклу:

— Эгей! Сегодня ночью дождь прошел. Так что тут еще и озона полно! Знаете ли вы, что такое о-зон?

При этих его словах бабушка за окном снова чихает:

— А-пчхи!

— Будь здорова! Поправляйся, — кричит Перо, — да поскорее дай мне на завтрак кукурузных хлопьев с молоком! У меня от озона аппетит разыгрался!

— И не надейся, — вмешивается мать. — Молоко я для продажи берегу. Выручим немного денег на керосин и на соль. Да еще тебе на обувку…

Вскоре Перо уже гнал корову на выпас. Узкая тропа ведет от селения в луга. Траву разрешается щипать вдоль тропы, а забирать в сторону нельзя, чтобы не портить посевы. И поэтому Перо должен неусыпно следить за своей скотиной.

Вымя у коровы и сейчас уже набрякшее, большое. Мать доит ее два раза в день, но никто из домашних молока ни разу не попробовал. Молоко достается чужим людям. Кто они, Перо даже не знает. Знает только, что они живут где-то там, в большом городе.

Трава еще не высохла после дождя. Приятно шлепать по ней босыми ногами. Свежий воздух обвевает горячую голову юного пастуха. Наверное, ночью у него был жар. Проснувшись среди ночи, он долго потом не мог заснуть. Никто из взрослых об этом не знает. Не знает об этом и его отец. И еще отец понятия не имеет о том, что сын его слышал весь длинный ночной разговор, который родители вели в темноте.

«Неразумные люди в нашем селе, — растолковывал матери отец. — С незапамятных времен на речке у нас стоит водяная мельница. Общинная мельница, коллективная. Она принадлежит нам всем. А что с ней стало? Вот уже шесть лет, как она брошена и зарастает терновником. На глазах разрушается! А почему? Да потому, что на канаве перед въездом на мельницу провалился мост, и теперь телеге к мельнице подъехать невозможно. Стали наши люди спорить: одни за то, чтобы мост починить, другие — против. А богатей, владелец паровой мельницы, этим разногласием ловко воспользовался. Кого подкупил, кого подпоил и сколотил целую партию тех, кто против починки моста. Пока суд да дело, люди поневоле один за другим перешли молоть зерно на паровую мельницу, а свою, водяную, забросили. Богатей наживается, потому что дерет с крестьян втридорога, а нашу собственную мельницу крапива глушит. Вот что ракия^[1] с людьми сделала… Расколола надвое село! Развела на враждующие партии. Старый мельник не вынес этой вражды, перебрался в соседнее село. Да и кто же теперь к нам на мельницу пойти согласится!»

Отцовские слова все утро не выходят у Перо из головы. Корова медленно бредет, пощипывая траву. А Перо ее подгоняет:

— А ну-ка поживее шевелитесь, госпожа кормилица! Давай сюда повыше на откос взберемся. Посмотрим с него на старую мельницу.

Вдали на берегу реки в зарослях ивняка виднеется мельница, похожая на развалины старой крепости. Так бы и полетел сейчас туда Перо… Пробрался бы сквозь кусты, перемахнул через канаву — и на мельницу! Потрогать бы своими руками старые каменные жернова… Воображение распаляет Перо сильнее недавнего ночного жара. И он в воодушевлении восклицает:

— Вот что, Пеструха! Послушай! Решено: я собираю отряд! С отрядом верных ребят мы восстановим мельницу.

Перо невероятно радует принятое решение. Он прыгает за межу и, нарвав пучок сочных кукурузных листьев, преподносит их корове в подарок. А потом говорит ей, прижав палец к губам:

— Только тссс, моя Пеструха! Никому об этом ни полслова!

Корова согласно кивает. А Перо озирается вокруг. Ему не терпится с кем-нибудь поделиться своей радостью, но вокруг до самого леса только камни-голыши, и больше ничего. И Перо поневоле снова обращается к корове:

— У вас, конечно, госпожа кормилица, большое преимущество по сравнению с этими голышами. Вы хоть мычите, а голыши вообще немые… Но все равно вы меня не поймете. Впрочем, довольно рассуждать! Пора поворачивать к дому.

Когда они вошли во двор, Пеструха протяжно замычала. Она словно бы хотела пожаловаться своим хозяевам на то, что пастушок ее, должно быть, все еще горит в жару, раз он так громко разговаривает сам с собой. Но ее предупреждения никто не понял, а бабушка подала своему внуку кружку черного кофе. Перо ненавидит черный кофе. Кофе вызывает в нем бурный протест:

— Эта черная бурда совершенно не годится детям! В ней содержится кофеин! От кофеина я схвачу ангину!

Бабушка сердится, а Перо не унимается:

— Что же тут такого удивительного! Да теперь об этом каждый школьник знает! Кофеин-аспирин, температура-карикатура!

Перо кликнул собаку и вылил ей кофе в миску. Но собака к нему не притрагивается. Посматривает на Перо укоризненно. А Перо ее уверяет:

— Я тут, мой дружок, ни при чем. Так что на меня не обижайся!..

В это время взгляд его упал на тень от тутового дерева. Ого! Должно быть, уже времени много. Пора бежать в школу. Там занятия начинаются точно в девять по часам, а часы никогда не подводят.

Засуетился Перо. Ищет свою широкополую шляпу. Не находит. Шляпа наконец отыскалась. Теперь не может свой ранец найти. Но вот и ранец здесь! Остается еще найти книги. Где книги? Пропали книги. Учитель им всегда советует: «Берите с собой книги на пастбище. Корова впереди — вы с книгой сзади!» «Ну и фигура — карикатура!» — думает Перо.

На колокольне пробило восемь. Тут как раз обнаружились книги, сваленные грудой на скамье. Перо отхватил ножом краюху хлеба, завернул щепотку соли, схватил головку красного лука и все это вместе с книгами торопливо запихал в свой ранец.

Во дворе ему попалась под ноги кошка. Он выхватил линейку, прицелился, прищурившись, и — бац! — прижал ей хвост линейкой. Кошка взвыла не своим голосом.

— Ага, сдаешься! — завопил Перо, а бабка стала выпроваживать его поскорее за калитку.

— Ступай, ступай себе с богом, — приговаривала она шепеляво сквозь два зуба, оставшиеся ей на память от былых времен. — Пусть хоть кошка без тебя отдохнет…

Первой задачей Перо, когда он выскочил со двора на дорогу, было набить полные карманы мелких камней. Он набивал себе камнями карманы и при этом приговаривал:

— Если хочешь мира, будь готов к войне!.. Кто-то это очень правильно сказал.

На сливовой ветке у дороги воинственно нахохлились два воробья. Отношения выясняют. Перо запустил в них камнем. Камень угодил в забор. Из-за забора на дорогу выскочил пес. Всполошил соседских собак. Перо отступил к середине дороги и принял бой. С помощью камней он героически отражал атаку шестерых собак. Всех отогнал, только одна не унималась. С громким лаем кидалась она на Перо, грозя разодрать его единственные штаны. Тут Перо сунул руку в ранец, извлек оттуда лук и бросил собаке. Обманутый пес впился в подачку зубами, зафыркал, зачихал и убрался восвояси.

Перо проводил его торжествующим смехом победителя. А из калиток между тем навстречу ему высыпали его друзья. Отчаянный собачий лай оповестил их о том, что это Перо шествует дорогой. Вот они все пятеро уже бегут ему навстречу. Умытые, причесанные. У каждого вдобавок к обычному имени есть еще и прозвище, полученное в школе. Заработать в школе кличку легче легкого. Одного из них прозвали «Балда», другого — «Шило». У третьего кличка «Косолапый». Четвертый называется «Дикарь». А пятому, самому маленькому, дали ласковое имя «Малыш».

И вот шестеро друзей двинулись дорогой в школу. Дикарь на ходу уплетает здоровый ломоть слоеного пирога с сыром. Перо выжидательно молчит и ест его глазами. Наконец не вытерпел. Загородил дорогу Дикарю да как крикнет:

— Проснется у тебя, наконец, совесть или нет?!

Объяснения Дикарю не потребовались. Он разломил остаток пирога и оделил всю братию поровну.

— Послушайте! — Дожевав свой кусок, Перо оглядел ребят. — Давайте соберем отряд! Один за всех, все за одного! Идет?

— Идет! — согласились ребята и с видом заговорщиков сгрудились вокруг Перо; тот приглушенным голосом заговорил:

— Сегодня ночью дождь славно обмыл черешни в саду у хозяина Ма́рко. Грешно нам было бы к ним не наведаться.

— Грешно! — с готовностью отозвались ребята, но Перо их остановил:

— Стоп! Только прежде чем ягоды рвать, влезем на макушку, я вам оттуда что-то покажу!

Отряд свернул в проулок, а там через поле рукой подать до сада хозяина Марко. Ранняя черешня так и манит путника с дороги. Ребята пробираются к деревьям ползком в густой траве. Первым на черешню влезает Малыш. За ним Дикарь, за Дикарем остальные. Перо подтягивается последним; он зацепился за ветку обеими руками и с ловкостью белки взобрался наверх.

На каждой ветке — по мальчишке. Перешептываются. Перо показывает им на старую мельницу вдали:

— Кто пойдет со мной на мельницу?

— А вдруг там змеи! — неуверенно тянет Шило.

— А палки на что! — отвергает Перо его сомнения и с жаром доказывает, что исследование мельницы обещает им много интересного. Каких только чудес не увидишь там в дремучих зарослях!

Сопротивление неверующих сломлено, ребята согласились отправиться на мельницу.

— А теперь налетай на черешню! — кричит Перо. — Снесем в школу ягод хозяйскому сыночку.

— А в награду за сбор и сами угостимся на славу! — подхватывает Дикарь.

— Еще бы, черешню собирать не так-то просто! — поддерживает его Балда.

За веселой болтовней незаметно исчезают ягоды. Малыш и Косолапый поглощают их прямо с косточками. Другие ребята косточки выплевывают. А Балда вздумал косточками обстреливать друзей. Пораженные негодуют. Перо возмущается. Шум стоит такой, что вот-вот кто-нибудь с дороги откроет самовольных сборщиков чужого урожая.

Тут, как нарочно, на тропе в сопровождении стражника показался налоговый сборщик, только он не ягоды — недоимки с села собирает. Перепугались дети: как бы их и в самом деле не заметили! Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

К налоговому сборщику и стражнику навстречу по тропе приближался крестьянин с лошадью на привязи. Видно, в кузницу ее вел. При виде лошади налоговый сборщик перескочил с тропы на дорогу и раскричался во все горло:

— Что это за порядки такие! Лошадей водить пешеходной тропой!

— Да чего вы испугались, господин? — недоумевает крестьянин.

— Как же мне лошадиных копыт не бояться! — горячится налоговый сборщик.

— Да она у меня смирная, — уверяет крестьянин.

В этот самый момент под Балдой треснула ветка, которую он оседлал. Лошадь взвилась на дыбы. Опрокинула своего хозяина в канаву, выскочила на дорогу и бешеным галопом понеслась обратно к дому.

— Смилуйтесь надо мной Савва, Драва и Дунай! — завопил Балда и, перескочив каким-то чудом с подломившейся ветки на соседний сук, обхватил ствол руками и единым духом съехал на землю.

За ним попрыгали с черешни остальные. Слышат у себя за спиной какие-то крики, но криками их не остановить. Они уже мчатся гурьбой через поле.

Первым опомнился Перо, остановил друзей:

— Стойте! Никто за нами не гонится. Все ли вы тут?

— Все тут!

— Руки-ноги целы?

— Целы!

— А из-за чего же такой гвалт? Ха-ха-ха-ха! Ну и вид у вас! Все физиономии ягодами вымазаны!

Ребята припали к канаве ничком, умыли перепачканные ягодами рожицы.

— Послушайте! — спохватился вдруг Перо. — А где же наш гостинец сыночку хозяина Марка?

— Здесь он! — показывают ребята на вздутые животы. — Упакован уже!

— Фу какие шутки! — морщится Перо. — Не к лицу они гражданам развивающейся страны!

Вжик! — вонзилась «пуля» в щеку предводителя.

— Кто посмел?! — завертелся Перо по сторонам.

— Я посмел! — выпятил грудь Дикарь. — Подумаешь, учитель какой! Вот я тебе покажу, как важничать!

Ребята, с ликованием предвкушая предстоящую потасовку, подначивают противников, только Малыша она не радует. Хнычет Малыш и торопит товарищей в школу.

Но Перо и Дикарь уже сбросили с себя ранцы в траву. Нахохлились. Наскакивают друг на друга. Схватились за грудки. Молотят друг друга кулаками. Пыхтят. Напирают. Подставляют подножки. Кусаются. Взмокли все. Хватают воздух ртом, задыхаются. Но вот Дикарь сцапал Перо и, приподняв, хотел было швырнуть на землю.

— Ой мама родная! — скрипнул зубами Перо, изловчился и, перевернувшись в воздухе змеей, положил Дикаря на обе лопатки. Придавил его коленом и сплюнул в сторону.

— Ну ты, Дикарь, и вправду дикий! — бросил он, поднимаясь с поверженного противника.

Новая опасность подкарауливала между тем ребят. Какая-то женщина истошно вопила от своей калитки:

— Вы что это траву тут мнете? Ах вы чертенята этакие! А ну-ка я вас палкой сейчас!..

Похватали ребята свои ранцы и помчались лугом к дороге. Отбежали порядочно от разъяренной женщины и повалились под куст передохнуть. У Малыша глаза на мокром месте, страх его берет. Он стоит за то, чтобы сейчас же в школу идти.

— Подумаешь, невидаль! Давно там не бывал! — набросился на Малыша предводитель отряда. — Целый божий день в школе просидеть! Куда лучше под облаками побывать!

Ребята в недоумении переглядываются. Что еще за новая выдумка?

— Слушайте, — говорит Перо, — давайте на церковную колокольню влезем! С колокольни отлично видна старая мельница!

Малыш, конечно, против. Но не осмелится же он один явиться в школу с опозданием! А Перо продолжает настаивать на своем… И вот уже отряд полем пробирается к церкви. Дорогой им нельзя. Дорогой их обязательно увидит кто-нибудь из взрослых. Но и в полях небезопасно. Крестьяне вышли в поле окапывать кукурузу. Ребята их обходят стороной.

Но вот и церковь. Дверь на колокольню, к счастью, открыта. Узкие каменные ступени уводят вверх спиралью. На хорах открывается просторное помещение. Вдруг — крик. Малыш визжит, словно его режут. Перо сейчас же сообразил, в чем дело.

— Не иначе как Малыш святого испугался. Не бойся, — успокаивает он своего маленького друга. — Ничего в нем страшного нет. Это же типичный образец народного творчества!

И правда, в темноте стоит немая и загадочная фигура безрукого святого. Ребята с опаской осматривают ее. Малыша больше всего пугает его взгляд. Очень у него страшные, выпученные глаза.

— Ребята, за мной! Под облака! Кто боится — может оставаться здесь! — коварно добавляет предводитель.

Крутой лестницей ребята добираются до самого верха колокольни. Стоят под колоколами. Запыхались, сердца в груди колотятся от долгого подъема, как будто маленькие колокола бьют в набат. Врываясь в проемы арок со всех четырех сторон света, гуляет ветер под колоколами.

— Вот это сквозняк! — восторженно восклицает Перо. — Мою бы бабушку сюда погулять! Подышать кислородом! А что, если из самого большого колокола возьмет сейчас да и сорвется язык? — подталкивает он Балду.

— Я бы на пол бросился, — выпалил тот, не задумываясь.

Перо расхохотался:

— Ну ты и умник, Балда…

Но не успел он договорить до конца, как — ш-ш-ш-ш! — угрожающе зашумело что-то над головами ребят, и все, как по команде, бросились на пол ничком. Зажмурились, притаились в ожидании страшного удара. Балда считает непонятно зачем:

— Раз, два, три…

Мгновения проходят, а удара все нет. Наконец Перо поднял голову. Огляделся. Бледный, но смеется.

— Подъем, герои! — проговорил он. — Это летучие мыши с перекладины снялись!

Летучие мыши почему-то всегда пугают ребят. И Перо спешит поскорее их чем-нибудь отвлечь, тащит к южной арке. Внизу на полях копошатся люди. Маленькие. Это крестьяне высыпали в поля окапывать кукурузу. Северная арка открывает вид на село и дорогу. Дорога разрезает село пополам. На дороге возятся детишки, тянутся цепочкой гуси. В стороне видна школа.

— Что-то с нами сегодня в школе будет… — вздыхает Малыш.

Восточная арка выходит на мельницу.

— Старая мельница! — ахают восхищенные ребята. И смотрят, не отрываясь, на белое чудо.

Отсюда, свысока, кажется, что мельница совсем близко. Так бы и схватил ее рукой! В густых зеленых зарослях она выглядит игрушечным замком.

— Здорово! — не удержался Шило. — Прямо как сказочный замок!

— И в нем живет прекрасный принц! — подхватывает Малыш.

Перо сияет. Щеки его раскраснелись, глаза блестят.

— Ребята, — говорит он, — а что, если в один прекрасный день мельница и правда превратится в дворец! Только хозяевами его будем мы, и никто другой!

Отряд недоумевающе молчит.

— Скоро я вам все объясню, — продолжает Перо. — Дайте только хорошенько поразмыслить еще несколько дней. А потом я вам открою один план…

— Какой? Скажи сейчас! — загалдели хором ребята. Не могут они ждать так долго.

— Потерпите немного. Замысел еще не созрел окончательно. Лучше поклянитесь еще раз: один за всех, все за одного!

— Клянемся!

— Один за всех, все за одного!

— Чтоб мне сдохнуть!

— С места не сойти!

— Разрази меня гром!

Ребята скрепили клятву рукопожатием. Малыш в качестве третейского судьи разнял их ладони.

— А теперь отправляемся в школу! — закричал довольный Перо.

— Ура! Конец делу венец! — отозвались ребята, а Шило помахал на прощанье рукой далекой мельнице, казавшейся с высоты сказочным замком.

Господин инспектор отличается

Крадучись проскользнули ребята в школу. Пробираются к лестнице длинным коридором. В нем обитает невыветривающийся, спертый воздух. Вот где был бы нужен хороший сквознячок, вроде того, что гулял на поднебесной колокольне.

У дверей учительской ребята замедлили шаг. Прислушались.

— Инспектор в школе!

— Мы погибли!

— Если инспектор уже был в нашем классе, — обернулся к своему отряду предводитель, — нам грозит смертная казнь!

— Я в классе первый по арифметике, а пол-урока прогулял! — сокрушался Дикарь.

— И Перо, наш отличник по истории… — с раскаянием заметил Косолапый.

— Спасем отечество, если нам удастся опередить господина инспектора! — воззвал к ребятам Перо. — Вся моя надежда на это, ибо господин инспектор обычно прежде всего посещает первоклашек!

Бесшумно пробрались они на второй этаж. Школьные часы показывают точно девять.

— Вот это здорово! Ну и везет же нам сегодня! Оказывается, мы вовсе и не опоздали! — радуется Перо.

— Да они стоят, — поспешил разочаровать его Шило. — Они же не тикают!

— Двинь их в бок, они и затикают, — посоветовал Перо своему другу и, приготовившись вступить в класс, скорчил удрученную и скорбную мину.

Вот он надавил на ручку, и дверь отворилась.

— Здравствуйте, — произнес Перо как можно более вежливо, опасливо косясь на учителя.

— Вот это да-а! — ахнул класс. — Ну и опоздание!

Косолапому удалось из-за спины Дикаря показать всему классу язык. А Малыш успел похвастаться шепотом самой любопытной девчонке, сидящей на первой парте:

— А знаешь, где мы были? На самом поднебесье!

Любопытная девчонка так и вытаращила на него глаза. А ее подружка, известная тараторка, затараторила:

— Где, где, где? На поднебесье?

— Ш-ш-ш-ш! Там летучая мышь! Кыш! — зашипел на нее Малыш.

А третья их подружка, заядлая ябеда, подхватив на лету его слова, сорвалась со своего места и уже бежала жаловаться учителю.

— Малыш нам кукиш показывает и всякие другие гадкие слова говорит!

Учитель нахмурился. В класс вот-вот нагрянет инспектор и увидит толпу у двери. И учитель грозно надвинулся на опоздавших. Но Перо нашелся и тут:

— Господин учитель, этим вот легко живется. — И он показал рукой на притихший класс: — Все они тут баловни, маменькины сыночки. Могут спать хоть до восьми часов. А мы на рассвете встаем, скотину гоним пастись…

Гнев учителя сразу же остыл.

— И правда, — обратился он к классу. — Вам хорошо. Вы только и знаете, что ученье. А эти мальчики по дому помогают… Садитесь быстро по местам! С минуты на минуту к нам в класс пожалует господин инспектор!

Пол в классе тщательно выметен. Нигде ни соринки. Окна распахнуты настежь. В них врывается солнце. На столе постелена скатерть. И цветы стоят в вазе. Доску заслоняют. Не иначе, девочки принесли. На вазе голова рогатого чертика.Чертик высунул язык, наставил рожки, сейчас забодает ребят. Косолапый, прячась от учителя, пытается скопировать гримасу чертика, дразнит класс. Ребята смеются:

— Посмотрите, посмотрите, что за рожа!

— Тише! — усмиряет их учитель. — По местам! Да не топайте так башмаками!

— Господин учитель, мы босыми ходим, башмаков у нас нет!

— Значит, не топайте пятками. И посмотрите, сколько грязи вы в класс принесли. Ноги надо чище вытирать!

— Мы их и так вытирали!

— Тише, у меня от вашего крика болит голова!

— Это не от крика, это от цветов. Цветы перед дождем очень пахнут, а барометр идет к дождю. Пусть девчонки вынесут вон свои цветы!

— Пусть мальчишки нами не командуют!

Перепалка, гвалт, обиды, слезы. Учитель стукнул кулаком по столу.

— Довольно! Хватит! Сейчас я вам задачу дам, — сказал учитель, зная, что задача — лучшее успокоительное средство для ребят.

В эту минуту дверь отворилась, и в класс вошел господин инспектор. Поздоровался за руку с учителем. Повернулся к классу. Учитель представил его:

— Дети! К нам пожаловал господин инспектор.

Класс встал и замер. Да и что им сказать господину инспектору? Что им хочется поскорее домой? Но какой же храбрец осмелится в этом признаться! Никакой. И потому ребята молчат, стоя приветствуя инспектора. Пока им не разрешают сесть.

Господин инспектор между тем вынимает из кармана белый платок. Обстоятельно развертывает его. Обстоятельно сморкается.

— К дождю, видно, дело идет, — замечает он.

— Да, видно, к дождю. От этого и цветы так сильно пахнут.

— И у меня все тело ломит, — соглашается с учителем господин инспектор. — У меня всегда ревматизм к дождю разыгрывается.

— Вы же старый воин, — замечает учитель.

— Это верно. Это вы правильно сказали, — довольно кивает господин инспектор. — Однако же прошу вас, продолжайте прерванный урок.

Учитель откашлялся.

— Ребята, запишите, пожалуйста, условие задачи, — сказал он. — «У одного землепашца был надел длиной сорок два метра и шириной восемнадцать метров. На нем было болотце общей площадью в двести восемьдесят квадратных метров. Какова была полезная площадь надела?..»

— Дикарь! Дикарь пусть идет к доске! — раздаются крики.

Дикарь выходит к большой классной доске. Берет мел. Страх его одолевает. Ему вдогонку летит метко пущенная черешневая косточка. Хорошо, что господин инспектор с учителем этого не заметили. Дикарю не надо объяснять, что эта косточка означает. Она говорит ему: «Держись! Отряд ждет от тебя славных дел!»

Дикарь собирается с мыслями и громко повторяет задание. Все идет прекрасно вплоть до злополучного болота. Болото прямо-таки ставит Дикаря в тупик. Дикарь затравленно озирается. Смотрит испытующе на Перо. А Перо уже в лихорадке горит. Вскакивает со своего места и протестующе кричит:

— В нашей стране земледелие ведется передовыми методами! И болота всякие на полях осушаются…

Господин инспектор снова вынимает из кармана свой белый душистый платок. Учитель прохаживается между рядами, смотрит, как справились дети с задачей.

— Зорица правильно решила задачу! Зорица, скажи, пожалуйста, какова же была полезная площадь надела?

— А тем, кто болото осушил, можно его из общей площади не вычитать? — выкрикивает Шило.

Ребята оживленно галдят. А Дикарь уныло плетется на место.

— Проморгал ты свою славу! — шипит ему Малыш, когда он поравнялся с его партой.

Дикарю, замкнувшемуся в одиночестве, приходит записка от Перо: «На девчонок внимания не обращай. Они согласятся хоть на солнце общую площадь болота высчитывать, не посмотрят, что оно давным-давно уже высохло. Зато на нашей мельнице никаких болот нет. Вот что самое главное!»

Тем временем господин инспектор спрятал свой белый платок в карман, а учитель сказал:

— А теперь, дети, приступим к чтению. Все вынимают свои хрестоматии.

Ребята зашевелились, захлопали партами. Перо сидит словно окаменелый. Он обдумывает про себя свой смелый план, и мысли его витают далеко от хрестоматии. Взгляд учителя вовремя его отрезвил. Перо выхватил книгу из ранца и положил на парту. Открывает ее и начинает меняться в лице: бледнеет, краснеет, потом снова бледнеет и снова краснеет. Впопыхах, оказывается, вместо хрестоматии он сунул в ранец бабкин сонник.

— Откройте свои книги, дети, на той странице, где начинается сказка про Золушку!

Перо замер. Перевернул одну страничку. Первая строчка открывается словами на «Б». Картинка изображает толстую бабу с усами. Под картинкой надпись: «Видеть во сне бабу с усами — к наговорам и злым наветам».

Перо бросило в жар. Он поскорее — бац! — захлопнул книжку и хотел было запихнуть ее в парту. Но учитель недовольно хмурится, сверлит его взглядом. Делать нечего, Перо снова открывает сонник наугад. Открыл и обомлел от неожиданности. На картинке была изображена водяная мельница, а надпись под ней гласила: «Видеть во сне водяную мельницу — новый интерес получить!»

Перо твердит про себя лихорадочно: «Да, да, да! Скоро я придумаю что-нибудь очень интересное!»

Хорошо, что его не вызвали читать. Таким образом, с Золушкой все обошлось гладко. Но вот и с чтением покончено. Господин инспектор пожелал теперь услышать, как дети знают историю своего народа. Учитель хлопнул три раза в ладоши и подмигнул Перо:

— А ну-ка, Перо, расскажи нам о религиозной борьбе. Расскажи о епископе Гургуре Нинском, как он независимость сербской церкви отстаивал. Толково и связно расскажи, я на тебя полагаюсь.

— Были, значит, католики… — начал Перо. — И православные… Католики, значит, и православные… православные и католики…

В классе начались смешки. Учитель строго одергивает весельчаков, обращается к Перо:

— Что это с тобой сегодня, Перо! Ты словно язык проглотил перед господином инспектором! Соберись с мыслями и расскажи нам о Гургуре Нинском.

Перо невидящими, стеклянными глазами уставился на господина инспектора и вдруг как выпалит:

— Вот в том-то и загвоздка!

Класс так и покатился со смеху.

— Загвоздка! Загвоздка! — подхватили ребята.

— Перо-Загвоздка! — выкрикнул Шило.

— Ой, держите меня, не могу! — изнемогает от хохота Дикарь.

— Ой, у меня лопнет живот! — стонет Малыш.

Гвалт не утихает. Учитель сердится.

— У Перо жар! — вскакивает с места Дикарь.

— Откуда ты знаешь? — поворачивается к нему учитель.

— Он сегодня жаловался нам, — заступается за товарища Шило. — Утром он босой погнал скотину пастись, а роса холодная была. Он каждый день босой по холодной росе гонит скотину пастись.

— Ах вот оно что! — качает господин инспектор головой и обращается к учителю: — А не отпустить ли нам детей сегодня пораньше домой? Пусть отдохнут!

— Вот это так славное дело! — выкрикнул, не удержавшись, Перо.

— Что такое? — удивился учитель.

— Славное дело совершил Гургур Нинский! — не растерялся Перо. — Отстоял на церковном соборе в Сплите наше сербское богослужение.

— Правильно! Молодец! Довольно с тебя, — останавливает его господин инспектор. — Я вижу, ты знаешь предмет. А теперь собирай свои книжки и отправляйся домой. И сразу же ложись в кровать, раз у тебя жар. Да не забудь передать привет своему почтенному отцу!

Ребята уже собрались. Попрощались с учителем и господином инспектором — и бегом вниз по лестнице во двор. Перо догнал Шило. Побежал с ним в обнимку. Зашептал горячо на ухо:

— Славное дело совершил наш инспектор: дал народу свободу! Знал бы он, как она нам нужна. Сегодня же после обеда айда на старую мельницу!

Только вышли друзья на дорогу, как их нагнал один рыжий мальчишка и гаркнул:

— Эй ты, Перо-Загвоздка!

Перо бросил Шило и кинулся вдогонку за обидчиком. Нагнал, ухватился за полу. Размахнулся и влепил оплеуху. Рыжий всхлипнул, утирая нос, и поспешил убраться.

— Ну вот, окропили святой водицей мое новое имя! — заметил Перо. — Не хотел я, правда, ему нос разбивать, но так уж вышло.

Подбежали ребята из класса. Они всей гурьбой шли из школы домой.

— Эй, знайте все! — прокричал им Перо. — Рыжий уже получил свое за нахальство. А теперь пусть я буду Загвоздкой. Мне как раз подходит эта кличка. Так что кто согласен быть в отряде Перо-Загвоздки, пусть выйдет вперед на два шага.

Ребята вышли из толпы, окружили своего предводителя.

— Домой надо идти! — запищали девчонки. — Кто за нас уроки будет делать? Вот мы учителю на вас пожалуемся.

— На это вы большие мастерицы! — вдогонку им крикнул Перо и обвел глазами свой отряд.

— А где же Малыш?

— Домой побежал, — сказали ребята. — Ну и пусть, обойдемся без него. Малыш — еще совсем дитя. Только мешать будет нам.

Но Перо неутешен. Он искренне любит маленького Мартина.

— Эй, Мартин! Куда ты?! Вернись! — кричит ему Перо. Но Мартин не отзывается.

— Подождите меня здесь! Я мигом вернусь! — кричит Перо и пылит босыми ногами по дороге вдогонку за Мартином. Нагнал его.

Малыш понуро плетется домой. Перо обнимает его, долго шепотом уговаривает. Малыш и сам расстроен. Даже всхлипнул разок. Только сейчас он не способен на подвиги, потому что страшно проголодался и устал. Делать нечего, немощных и слабых мужчины не берут с собой в поход, их оставляют дома. Так Малыш получил свободу, а Перо вернулся к отряду.

Сказочный дворец прекрасного принца

И вот все они в сборе. Только дорога — плохое место для тайных совещаний. Надо свернуть куда-нибудь в укромный уголок.

Ребята зеленой лужайкой побежали к старой, заброшенной конюшне. Это строение каменной кладки в старые времена наверняка принадлежало какому-нибудь властелину. Ребята отворили створку тяжелых ворот, заглянули внутрь. И вдруг — ш-ш-ш-ш! — навстречу им сова. Прошумела над головами и скрылась в ветвях.

— «Сова» означает «мудрость», — заявляет Балда.

— Мудрость — оттуда, глупость — туда! — язвительно замечает Шило.

— Вот что, Перо, — насупился Балда, — если вы не прекратите называть меня «Балдой», я немедленно выхожу из отряда! С меня хватит!

Перо задумался.

— Вообще-то ты прав. Отныне в честь встречи с совой мы переименовываем тебя в «Мудреца». Это будет твое новое законное имя!

— Ой ля-ля, ой ля-ля! Мудрец, Мудрец, съешь огурец! — заплясал на одной ножке от восторга Шило.

— Шутки в сторону! — прикрикнул на него Перо. — Мы, кажется, собирались совет держать!

— Начинай! — поддержали его ребята.

— Вы видели, — заговорил Перо, садясь на какую-то перекладину, и глаза его лихорадочно заблестели, — старую мельницу с колокольни. Вы еще сами сказали, что она похожа на дворец. И учитель нам на уроке говорил, что в скором времени в нашей стране вырастут прекрасные дворцы и в них будут жить веселые и счастливые люди. Вот я и предлагаю вам: давайте и правда превратим мельницу во дворец, свой собственный дворец с парком и цветником…

Голос Перо прервался. Отряд в молчании слушает своего предводителя. Не ожидали они такого предложения… Да по плечу ли им такое? Где взять все, что для этого потребуется? Смогут ли они часто отлучаться из дома? Ведь мельница от села далеко. Разгорелся спор. Дикарь что-то громко доказывает Шило. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы, по своему обыкновению, не пустить в ход руки, Шило опровергает товарища, на этот раз полагаясь на силу голоса. Косолапый гудит, словно из бочки с медом, густым басом. А Мудрец, как ему и положено по новому званию, распалившись, пускается в туманные рассуждения. Неизвестно, долго ли длился бы еще этот гвалт, если бы Перо не протянул в глубокой задумчивости:

— Да, вот это уж действительно загвоздка!

Все взгляды обратились к нему. Он сидел, уставившись застывшим взглядом в угол, и, казалось, не слышал жаркой перепалки товарищей.

— Перо! Ты что, будто воды в рот набрал? Слово за тобой!

Перо не отзывается. Косолапый потряс его как следует за плечи. Перо очнулся:

— Н-да, в том-то вся и загвоздка, — протянул он.

Ребята переглядываются в недоумении, требуют от него объяснений. А что тут можно объяснить, когда надо не галдеть, а действовать.

— Тогда пусть Перо скажет, как надо действовать!

— А вот как, — проговорил командир отряда. — Хватит тут попусту время терять, пошли сейчас же на мельницу. Посмотрим, можно ли ее в самом деле превратить во дворец.

Предложение было разумное, но вся беда состояла в том, что подошел час обеда и голодные желудки заговорщиков начали бунтовать. Сдаться, как Малыш, не выдержав первого же испытания, или, пожертвовав обедом, сразу отправиться на мельницу? Мнения ребят по этому вопросу резко расходились. Командиру снова предстояло принять какое-то решение. Перо уставился в задумчивости в стог прошлогодней соломы и протянул:

— Н-да, за-гвозд-ка!

И вдруг волосы у него под шляпой стали дыбом! Из-под соломы послышалось какое-то ворчание и стон…

— Упырь! — завопил Дикарь и опрометью кинулся вон из конюшни.

За ним остальные всем скопом. Сшибают друг друга с ног. Лягаются босыми пятками. Толкаются. Падают. Снова поднимаются и бегут…

Добежали до старого дуба на лужайке, повалились под него вповалку. Тут и Перо к ним подоспел:

— Хорош отряд! Как удирать, так откуда только прыть берется, а как делом заняться, так у них животы подвело. А ну-ка назад, в конюшню! Посмотрим, что там за загвоздка такая!

После некоторых колебаний ребята все-таки согласились вернуться. Осторожно подкрались к конюшне. Прильнули к широкой щели в воротах. Смотрят, а там старый знакомый — бездомный бродяга — сидит на соломе и сладко зевает со сна.

Беглецы посрамлены. А Перо доволен. Пережитый страх заставил ребят позабыть про голод, и теперь они бежали за ним через сад, выбираясь на большую дорогу.

— За мной, отряд! Мы на верном пути! — С этими словами Перо решительно зашагал вперед по дороге.

Полдневное солнце сильно палит с безоблачного неба. Раскаленная дорожная пыль жжет босые ноги. Пройдя немного, ребята присели отдохнуть в тени густого дуба. Косолапый растянулся во всю длину. Шило лицом зарылся в траву — так ему лучше всего отдыхать. А неугомонный Дикарь стал шарить по кустам в поисках птичьих гнезд. Он утверждал, что в кустарнике вдоль дорожной бровки всегда полно птичьих гнезд с яйцами. Эти яйца прекрасно заменят им обед. Но, как назло, на этот раз только дохлая кошка валялась в траве на обочине.

Двинулись дальше. До последнего поворота к мельнице надо было пройти еще столько же. Перед поворотом Перо остановил свой отряд:

— Стойте, братцы! Шапки долой! Сейчас за этим самым поворотом нам откроется мельница!

Торжественным строем миновали ребята поворот. Несколько последних шагов, и им открылся широкий вид. Вдали виднелись заросли ивняка, а над ними — потемневшая кровля деревенской мельницы.

— Настоящий дворец! — восторженно шепчет Перо.

Ребята смотрят на него сконфуженно. По их понятиям, старая развалина ничуть не похожа на дворец. Ужасный фантазер этот их предводитель Перо-Загвоздка! А может быть, у него просто жар?

Но вот и канава. Не больше двух метров шириной. Мост через нее разрушен. Провалился. Это и есть тот самый мост, из-за которого крестьяне забросили мельницу.

— Наши никак не могли договориться, кому починить мост. Перессорились. Забросили свою общинную мельницу и перешли молоть на паровые. За паровую мельницу приходится очень дорого платить, но кой-кому это на руку. Кое-кто не прочь нажиться на чужой беде. Словом, наших здорово околпачили, — растолковывает Перо ребятам.

— Знаем, что дорого! Можешь нам про это не рассказывать! Сами страдаем от этого, — по-взрослому ответил за всех Дикарь. — Веди нас дальше быстрее!

Перейти безводную канаву было делом нетрудным. Теперь до мельницы рукой подать. Ребята пробрались сквозь заросли густого, разросшегося ивняка и ольшаника и оказались на открытой поляне, где прежде останавливались и разгружались повозки и телеги с зерном. За отводным рукавом реки у пересохшей запруды стояла мельница. Ворота ее заложены на засов. На засове висит тяжелый заржавевший замок. Кровля поросла мохом, в некоторых местах сгнила и провалилась.

— Ура прекрасному дворцу на берегу прекрасного озера! — издал Перо ликующий клич.

— Ну и дворец! — не вытерпел Шило.

Через отводной рукав к мельнице ведут дощатые мостки. По ним снуют с одного берега на другой большие черные муравьи. Трудятся, переносят провиант и строительные материалы. По тем же самым доскам предстоит перейти на другую сторону и ребятам. Долго мнутся они перед ветхим настилом, прежде чем ступить на гнущиеся доски и, балансируя, перебежать по одному на тот берег. Когда последний человек обрел под собой твердую почву, на штурм переправы ринулся Перо. Он с разбегу вскочил на мостки, прыжок, другой, и вдруг — краххх! — не выдержали доски этой последней нагрузки, и смельчак с невольным стоном кубарем полетел в отводной рукав. Он отчаянно колотит по воде руками, бьет ногами со всей силы, но ребята видят — плывет. Отводной рукав и весь-то в ширину не больше метров трех, и вот уже несколько рук дотянулось с берега до Перо, и он благополучно вылезает на сушу после принудительно принятой ванны. Тина в волосах, вода стекает с него грязными потоками.

— Отличная вода! — бодро заявляет он. — Никто больше не хочет сдать экзамен по плаванию?

В сторону от мельницы в чащу кустарника уводит заросшая тропа. Куда она ведет? Ребята пробрались по ней гуськом и вышли на лужайку, где стоял небольшой дом — жилище мельника.

Дверь заперта на замок. Ребята обошли дом вокруг. Как бы проникнуть внутрь? Окна тоже заперты. Стекла в них, по счастью, уцелели. Но вот — ура! — они увидели широкий полукруг чердачного окна, не забранный стеклом.

Как туда забраться? Косолапый и Дикарь сразу сообразили, что́ надо делать. Они вдвоем встали на четвереньки, образовав помост. На них точно так же встал Перо. На его выгнутую спину, как самый легкий, взгромоздился Мудрец. Подтянулся и достал до рамы чердачного окна. Схватился попрочнее обеими руками. Пытается подтянуться. Болтает в воздухе босыми ногами… Еще усилие, рывок — и через мгновение Мудрец скрылся в оконном проеме.

Живая пирамида ребят сейчас же распалась. Дикарь вскочил на ноги и крикнул, театрально скинув шляпу:

— Эй, там! Приятно провести лето! Мы уходим.

Мудрец высунул голову на крик. Лицо искажено ужасом: как теперь он слезет с этого проклятого чердака?! Еще немного, и человек, по прозванию «Мудрец», начнет всхлипывать на своей верхотуре.

— Согласен снова называться «Балдой»? — продолжает мучить его Дикарь.

— Прекрати свои дикие шутки, Дикарь, — вмешался Перо. — Попробуй сделай что-нибудь серьезное с этими людьми! А ты, Мудрец, займись осмотром дома!

Крутая и узкая лестница вела с чердака в чуланчик, а тот в свою очередь примыкал к маленькой кухне. В кухне тоже было окно. Мудрец стал его открывать, но оно ни за что не хотело ему поддаваться. Насилу справился Мудрец с перекошенными, осевшими рамами и все-таки их переупрямил. Окно распахнулось, и Мудрец выпрыгнул на землю. Он наконец на свободе!

Ему на смену в окно с радостным гиканьем вскочил Перо. За ним остальные ребята. Кухню оплела паутина. В чуланчике стоит сырой и затхлый дух. В одном углу тянется к свету тощая белая поганка.

Пока другие обследовали чуланчик и шаткую, ведущую на чердак лестницу, любознательный Шило обнаружил маленькую комнату при кухне. Заглянул он внутрь — да как заверещит! Ребята бросились к нему.

— Что там такое? Змея или опять упырь?

Шило затряс головой.

— Тогда что же — скелет?

— Он самый!

Все кинулись опрометью к тому самому единственному окну, из которого недавно вырвался на свободу Мудрец. Торопятся, напирают друг на друга, толкаются… Выбрались, а Шило в окне потешается над ними.

— Ха-ха-ха-ха! Скелет! — покатывается Шило со смеху. — Не бойтесь, заходите! Сейчас я вам скелет покажу! — подталкивает он ребят в комнату, где на столе догнивали остатки какого-то пиршества — обглоданные кости, арбузные корки.

— Ну и дрянь! — скорчил Перо гадливую гримасу.

— Не волнуйся! К дню торжественного открытия дворца мусор будет отсюда удален, — успокоил его Шило.

По узкой лестнице ребята гуськом поднимаются на чердак. Шарят в полутьме — не осталось ли чего-нибудь ценного от прежних владельцев. Вдруг из дальнего угла до них доносится крик Косолапого:

— Эй! Идите сюда! Посмотрите-ка, что я тут обнаружил!

Ребята — к нему. И что же? Смотрят, Косолапый сидит в лодке, покачивается. В настоящей лодке, на которую он случайно наткнулся.

— Преподношу в дар будущему мировому курорту флагманский корабль!

— А мы провозглашаем тебя капитаном! — восклицает Перо и протягивает новоиспеченному капитану руку для пожатия.

Косолапый хочет пожать его руку и нечаянно отпускает весло. Злополучное весло — бац Дикаря по голове! Но тот не такой человек, чтобы сносить безответно обиды. Дикарь схватил весло да как размахнется, желая отомстить невидимому обидчику. Но не успел он обрушить на чью-то невезучую голову удар, как раздался страшный вой, да такой, что все оторопели. Это взвыл невесть с чего Мудрец. Его вою вторило устрашающее жужжание. Ребята вмиг догадались, в чем дело, и всей гурьбой скатились с лестницы. Пронеслись стремглав по лугу к озеру. Впереди всех, не умолкая, мчался Мудрец. Добежал до озера и, не раздеваясь, нырнул.

Вот что оказалось: замахнувшись веслом, Дикарь ненароком угодил в осиное гнездо, прилепившееся к потолочной балке. Рой встревоженных ос устремился на противника и напал на первого попавшегося. Так пострадал несчастный Мудрец.

Он охладил свою пылающую голову в воде, и стоны наконец прекратились.

Тем временем его друзья прилегли в тени большого тутового дерева. Они говорили о том, как им хочется есть. Они просто зверски проголодались. Они голодные как волки. Духота стоит, как в сушилке для груш. Наверняка соберется гроза… Едва ли не больше голода их мучает жажда. А воды нигде нет. Ни капли. Правда, во дворе они обнаружили колодец. Но, похоже, колодец засорен. Впрочем, надо осмотреть его получше.

Ребята вскочили и побежали к колодцу. Перо заглянул в глубину. Там в мутной луже плавала дохлая крыса.

— Смотрите не вздумайте отсюда пить! — предупредил товарищей Перо. — Отравитесь. Пока мы его не очистим, воду пить нельзя.

Ребята в унынии вернулись в спасительную тень тутового дерева. Духота сгущалась.

— Не пора ли идти по домам? — предложил Мудрец.

— Сейчас нельзя. Придется подождать, — ответил Перо. — Гроза собирается. Как бы не застала нас в пути. А здесь мы можем переждать ее под крышей… Куда, кстати, делись Дикарь и Косолапый?

В это время из домика мельника донеслись рычание и крики.

— Вон они, воюют там! Слышишь? — приподнялся, прислушиваясь, Шило. — Эй, вы что там, подрались?

Наступила тишина, и ребята под тутовым деревом снова задремали. Но только они сладко закрыли глаза, как снова рычание и вопли.

— Что там такое?! Не дают людям спать! — проворчал недовольно Мудрец.

Завывание повторилось.

— Уж не сбесились ли они там от жажды? Вдруг на них бешенство напало? — всерьез забеспокоился Перо, поднимаясь со своего травянистого ложа и всматриваясь в домик: дверь его распахнута настежь — значит, ребята все-таки сладили с ней; из дверей поочередно выскакивают Дикарь и Косолапый. Что-то кидают в кусты. «Надо пойти посмотреть, что там такое».

Не успел предводитель отряда так подумать, как в небе засверкало. Ребята вскочили на ноги, ринулись к дому и ворвались в него, едва не сбив с ног Косолапого и Дикаря. Окна были вмиг закрыты. Весь отряд находился в сборе под крышей.

Перо обвел глазами помещение и поразился. Оно было убрано и чисто выметено. Все-таки в отряде у него отличные ребята! Славно похозяйничали они здесь, хотя недавние вопли отвращения и свидетельствовали о том, что далось им это нелегко.

В доме между тем сделалось совсем темно. С запада к мельнице надвигалось зловещее черное облако. Казалось, наступили сумерки. Блеснула молния. Где-то совсем близко ударил гром. Несмотря на то что окна в доме были плотно закрыты, грозовые раскаты наводили на ребят страх. Особенно боялся грозы Шило. Он забился в темный угол и замер.

— А как же если война? — пробормотал Косолапый.

— Шило не боится войны, — вступился Перо за друга. — Он ее одним махом прикончит!

Ребята смеются, но их веселье прерывает новый раскат грома.

И не успели еще улечься последние его отголоски, как на землю обрушился ливень невиданной силы. Дождь лил сплошной стеной. Густая завеса дождя скрыла окрестность, так что из окон в двух шагах ничего не было видно. Ребята приумолкли, осматриваясь. Внимание их привлекла капель, которая с потолка все настойчивее капала на пол. Видимо, прохудилась крыша или потолочный настил.

— Прежде всего надо будет крышу починить, — деловито отметил предводитель отряда.

Но ребят сейчас не занимают хозяйственные проблемы. Вода льется им прямо на голову, а их мучит страшная жажда.

— Я бы выхлебал сейчас весь тот колодец с дохлой крысой!

— А я бы выпил целую реку!

— А я бы вылакал до дна весь океан!

— Колодец и река еще куда ни шло, — подал голос Шило из своего угла, — а вот уж океан совсем не годится. В океане вода отчаянно соленая.

— А я вам предлагаю заделать течь на крыше. Хныкать тут о какой-то воде, когда нам надо с ней бороться! Кто со мной на чердак? — И Перо, подавая пример остальным, полез вверх по лестнице.

Обнаружить прореху в крыше было делом нескольких минут. Она образовалась оттого, что съехала одна черепица. Гораздо труднее было водворить черепицу на прежнее место, но Перо взобрался на перевернутый ящик и, орудуя подвернувшейся под руки жердью, поставил черепицу на место. Гордый, спустился он вниз.

— Крыша починена! — заявил он.

— Осталось только дождь остановить! — заметил Шило из своего угла.

Дождевые потоки, дразня ребят, струились по стеклам. Так бы и прильнули они к ним жаждущими ртами. Хуже всего приходилось искусанному осами Мудрецу. Уши у него раздулись, лоб вспух, нос превратился в большую бугристую картофелину. А глаза… самое жалкое были глаза! Глаза у Мудреца почти совсем заплыли и глядели на мир чуть заметными щелочками. Вид у него был препотешный, но никто и не думал смеяться над ним. А Мудрец, посмотрев на свое отражение в оконном стекле, чуть не заплакал. Не вытерпев, толкнул с силой раму и, подставив пригоршню под капель, стекавшую с крыши, так и припал к ней запекшимися губами. Несколько пар рук вмиг потянулось к окну. Раскрытые ладони челноками снуют туда и обратно. Но теплая и безвкусная дождевая вода плохо утоляет жажду, и Перо еще раз подумал о том, что в первую очередь им предстоит очистить колодец. А пока надо отвлечь внимание отряда от этой злосчастной воды.

— Давайте, ребята, с вами в школу сыграем! — воскликнул Перо. — В урок повторения. Кто-нибудь будет спрашивать, а другие отвечать!

— Вот еще! Мало нам в настоящей школе повторения!

— Но мы будем повторять не какие-то там стихи или таблицу умножения, а что-нибудь такое, что необходимо знать для практической жизни.

— Что же это, по-твоему, такое?

— А вот, например, кого-то из нас укусила змея. Что надо делать?

— Надо рану прижечь!.. Надо высосать из нее яд!.. Надо перетянуть ногу жгутом выше укуса! — загалдели все ребята разом.

— Очень хорошо. Садитесь! — сказал Перо, освоившись с ролью учителя.

— Куда прикажешь? На пол? — засмеялись «ученики».

— Н-да, загвоздка! — признался Перо. — Можете на корточки. Но посмеялись — и хватит. Продолжаем урок. Вот вам второй вопрос: что делать, если человек тонет в озере?

— Надо ему соломину бросить! — не удержался от остроты Шило. — Пусть за соломину хватается…

— Надо его спасать… — протянул неуверенно кто-то.

— Вот я вас и спрашиваю: как спасать утопающего, когда ребята из отряда не умеют плавать?

После некоторого молчания Перо снова заговорил:

— Это я вам напоминаю, что нам надо поскорее снять лодку с чердака. На лодке мы вмиг догребем хоть до самой середины озера. — «А кстати и через отводной рукав сможем перебраться обратно», — подумал про себя предводитель отряда, вспомнив про рухнувшие под ним мостки. Но об этом он только подумал, решив пока не тревожить ребят понапрасну.

Туча пронеслась на восток. С неба теперь падали редкие мелкие капли. Западный край горизонта озарился сиянием. Казалось, после краткой ночи снова наступил рассвет.

— Должно быть, около шести часов, — оглядев небо, заметил Перо. И вдруг отпрянул от окна. С озера доносились жалобные вопли и стоны.

— Что такое? Что случилось?

— Утопленник?

— Или водяной затащил кого-нибудь в омут?

— А вдруг кто-нибудь и вправду тонет в озере! — воскликнул Перо и ринулся на выручку несчастному.

Ребята — за ним. Бегут тропой к отводному ручью. Останавливаются. Прислушиваются. Чу!.. И правда кто-то там плачет или ухает. А может быть, всхлипывает. Ребята затаили дыхание. И вдруг до них доносится отчаянный крик:

— Перо-о-о-о! Ого-го!..

— Да это же Малыш нас зовет! — переглянулись ребята, услышав знакомый голос. И отряд устремился к ручью.

Выскочили из кустов, и им открылась печальная картина. На другом берегу стоит перед провалившимися мостками Малыш и рыдает. Промок до нитки. С лохматой головы стекает вода. За плечами у него набитый ранец.

Перо страшно обрадовался при виде любимого друга.

— Подожди нас минутку, Малыш! Мы сейчас! — крикнул ему он. — Ребята, за мной! Снимем с чердака лодку и перевезем на ней Малыша.

Здорово намучились ребята, пока, приставив доски к чердачному окну, спускали по ним лодку на землю. Да и потом, пока доволокли ее до берега. И вот после долгих лет чердачной спячки лодка снова весело закачалась на воде. В нее спешно влезли Перо и Косолапый.

— Полный вперед! — подает команду капитан.

Лодка закачалась, потеряв равновесие. Перо схватился за единственное весло, безропотно взяв на себя роль гребца. Налегает на него. Лодка заплясала по воде, выписывая кренделя. Не желает она слушаться неопытного гребца. Капитан повторяет команду:

— Полный вперед!

Перо забирает веслом еще глубже. Но, вместо того чтобы устремиться вперед, лодка завертелась волчком вокруг своей оси, грозя сбросить в воду и капитана и гребца.

Косолапый крепится, стараясь сохранить достойный вид.

— Не иначе как нечистая сила хочет нас на дно утащить, — бормочет он про себя, готовый покаяться во всех своих грехах.

— Будешь ты самовольничать или нет?! — зарычал Перо, досадуя на непослушную лодку. — Сейчас я тебя как следует проучу! — И он с такой силой всадил в воду весло, что лодка едва не перевернулась. Однако теперь они легли на верный курс, и лодка уткнулась носом в противоположный берег.

Перо выскочил к Малышу. Он дрожит. Продрог. Весь до нитки промок. А в лодку спускаться боится. Наконец уселся. В лодке на воде озноб бьет его еще сильнее. При каждом новом рывке Малыш невольно вздрагивает и закрывает глаза, чтобы не видеть своей гибели.

Перо изо всех сил работает веслом.

— Давай! Давай! Еще разок!.. — с берега сопровождают ребята каждый его новый взмах.

И вот, разогнавшись, лодка врезалась в берег.

Отряд встретил бурными аплодисментами пришвартовавшийся корабль. Трое пассажиров благополучно высадились на сушу.

— Бегом под крышу! — крикнул Перо. — Надо поскорее переодеть Малыша во что-нибудь сухое.

Помчались, прихватив тяжелый ранец, снятый с плеч мальчугана. Чем это он так набит? — теряются в догадках ребята. Едва ворвавшись в дом, бросились расстегивать его. Отнимают друг у друга. Тянут из рук. Вот-вот передерутся.

— Эй, вы! — крикнул Перо. — Что вы делаете? Посмотрите, вы же черешню давите! Это Малыш нам черешню принес.

Слова командира отрезвили ребят. Черешня была поровну поделена. Ее жадно глотали, усмиряя душистыми, сочными ягодами голод и жажду. А Малыша каждый из членов отряда ссудил какой-то частью из своей одежды, и таким образом общими усилиями мальчуган был одет во все сухое. При этом, правда, пострадали другие. У одного в туалете до полного комплекта недоставало рубахи, у другого — штанов, а третий остался без трусов. Но зато их всеобщий любимец Малыш отогрелся.

Утолившие голод и жажду ребята обнимали маленького друга и расспрашивали его о том, что было с ним после того, как они с ним расстались. Малыш принимался было за рассказ, но, едва начав, сейчас же умолкал, с опаской косясь на Мудреца.

— Кто это такой? — наконец не выдержал он.

Ребята расхохотались. Вот кого все время боялся Малыш. Он не узнал несчастного Мудреца, столь жестоко пострадавшего от осиных укусов. Удостоверившись в том, что его не услышат чужие уши, Малыш приступил к своему рассказу:

— Так вот, домой я не пошел, а в сад побежал. Влез на черешню и стал ее есть, потому что был здорово голодный. Ел, ел, а потом с черешни увидел старую мельницу. И так меня к вам и потянуло! Ну, думаю, наберу черешни и отнесу ее ребятам. Так и сделал. Но по дороге меня застала гроза. А пока я на черешне сидел, я слышал разговор, что дома всех нас ждет хорошая трепка, потому что родители волнуются и не знают, куда мы пропали. Думают, может быть, мы в лес за ягодами пошли…

Пока Перо расспрашивал Малыша про разные другие новости, которые он принес из села, ребята выскользнули из жилища мельника во двор. А через некоторое время вернулись с зеленым венком из свежих веток. Выстроились перед Малышом. Сняли шапки.

— Малыш! Ты сегодня спас нас от голода. Свалился на нас с неба, как будто бы тебя ливень принес. Как какой-нибудь сказочный принц! В благодарность за твою заботу дарим тебе дворец на озере! И возлагаем на тебя лавровый венок.

Ребята заплясали вокруг Малыша, провозглашенного владетельным принцем будущего дворца, и еще бы долго веселились, если бы кто-то из них не заметил, что солнце с угрожающей быстротой клонится к закату. Скоро вечер. Все заспешили домой. Только как они переправятся через отводной рукав?

— А лодка для чего! — возмущается капитан. Еще немного практики, и они с Перо окончательно освоят технику вождения корабля.

— До свидания, наш дом! — закричали ребята, закрывая жилище мельника. — Скоро мы снова увидимся с тобой!

И отряд помчался к берегу. Немало помучились Перо с Косолапым, пока переправили на тот берег свой славный отряд. Но вот последние пассажиры высадились на сушу и зашагали по дороге к селу.

Когда они подходили к сельским садам, солнце одним краем уже садилось за горы. Ребята разбрелись по своим домам. Перо и Шило остались вдвоем. По своему всегдашнему обыкновению, Шило вместо приветствия на прощание дал другу в бок тычка.

— Ну и глупо! — заметил Перо, возвращая ему колотушку.

— Сам дурак! — не замедлил откликнуться Шило.

— Слушай, тот, кто умный, перестает первым. Я говорю: чур-чура, первый умный я!

— А правильно ли, чтобы умные глупым уступали? Не кажется ли это тебе не-прак-тичным! — бросил Шило вдогонку, довольный возможностью употребить только что освоенное слово.

Отряд под землей и под облаками

В школе наступила самая тоскливая пора. На улице лето в разгаре, а в классных комнатах сумрачно и душно. Даже по программе они не проходят сейчас ничего нового. Они занимаются «повторением пройденного материала». Единственную отраду в такой обстановке представляют собой распахнутые настежь окна. Когда учителя нет, некоторым счастливчикам удается захватить место на подоконнике и устроиться на нем, свесив ноги наружу и болтая ими в воздухе. Отсюда, с высоты второго этажа, можно пугать прохожих. Или, если ты человек благовоспитанный, учтиво их приветствовать.

Прохожие при этом делятся на три категории. Первые сосредоточенно и мрачно проходят мимо, не выражая никаких чувств. Вторые пытаются снизу воздействовать на безобразников. К третьей категории относятся мягкосердечные граждане, которые, увидев ребенка, свесившегося с высоты второго этажа, хватаются за сердце и просят его сейчас же слезть оттуда.

В десять часов звонит спасительный звонок на большую перемену. Школьники с гиканьем и криком несутся табуном во двор. Но не успеют они немного поразмяться, как уже звонок сзывает их обратно в классы. И снова надо садиться на жесткую скамью и приступать к «повторению пройденного материала».

Полдень приносит им свободу на несколько часов. Наступает обеденный перерыв, во время которого дети обычно отправляются домой обедать.

В среду друзья Перо-Загвоздки не пошли домой обедать. Договорившись заранее, они подождали, пока другие школьники разошлись по домам, а сами, незамеченными, проскользнули в знакомую нам старую конюшню на совет.

В конюшне ребята прежде всего переворошили лежалую солому. Никого! Ни упырей, ни бродяг! Можно не опасаться, что кто-нибудь проникнет в их тайны. Ребята собрались в кружок. Сидят на корточках, смотрят друг на друга. Невесело смотрят, повесили носы.

— Садитесь! — говорит им предводитель. — Что вы торчите как пни.

Ребята молчат. Никто не шелохнется.

— Легко тебе сказать — садитесь… — первым заговорил Шило. — Вчера отец мне здорово всыпал. «Будешь знать, говорит, как до потемок невесть где пропадать…»

Не лучше обстоят дела и у других.

— Что же будет с нашим дворцом? — пал духом Перо. — Может быть, лучше во всем признаться взрослым?

— Не поможет это нам, предводитель! Они не проходили в школе про дворцы. И не знают, что значит быть передовой современной страной… — рассудительно заметил Мудрец.

— Мой отец только то и помнит из всей школьной науки, что «курица зернышко по зернышку копит», — заметил Малыш.

— А невдомек ему, что человеку, может быть, эти зерна проклятые вредны, потому что у него есть отросток слепой кишки по названию аппендикс! — подхватил Косолапый. — И я тоже считаю, что нельзя нам родителям признаваться. Они нам все равно на мельницу ходить не разрешат.

— Значит, погибла наша затея! Значит, не бывать дворцу на озере! — в унынии воскликнул Перо.

— Ничего не погибла! — запротестовали ребята. — Все равно будем на мельницу ходить. Завтра же отправляемся туда. Завтра, и ни днем позже.

И ребята назначили друг другу встречу в конце сада у дороги. Каждый принесет с собой что-нибудь из инструментов. А также воды и съестного.

После обеденного перерыва в школе возобновились занятия. Снова началось «повторение пройденного материала». Перо написал записку и послал ее по кругу членам отряда:

«Мы тут с вами только зря время теряем. До чего же надоело это — «повторение пройденного материала». А что, если мы попросим учителя отпустить нас на мельницу? Перо-Загвоздка».

Обойдя всех ребят, сложенный вчетверо листок вернулся к Перо. Каждый из ребят оставил в нем свою приписку: «Ни слова учителю», «Я тоже за то, чтобы молчать», «Вообще-то наш учитель хороший, но он нас выдаст родителям, и тогда мы пропали…»

Не успел Перо дочитать записку до конца, как над его ухом послышался оклик учителя:

— Чем это вы там занимаетесь? Вытащите сейчас же, что вы там под партами прячете!

«Смилуйтесь над нами, силы небесные и вся нечисть лесная! — взмолились в душе ребята. — Что с нами будет? Где блуждает записка? Снизойди на нас, землетрясение!»

Но стены не зашатались, земля не разверзлась, землетрясения не произошло. Охваченный волнением Малыш залился алой краской. Учитель прежде всего направился к нему. Осмотрел парту. Нет ничего. В карманах тоже пусто. Перешел к другим партам. И там не обнаружено никаких посторонних предметов. Ребята ликуют, торжествуя победу. Вдруг кто-то в наступившей тишине пропищал:

— А у Перо что-то под партой припрятано…

Это Аница-ябеда нажаловалась на своего соседа.

Пока учитель направлялся к ним, Перо быстро нагнулся к парте и замер.

Учитель велел ему вытащить все, что там у него было. Но ничего такого в парте не обнаружилось. В карманах тоже. Под партой — пусто.

— Наша Аница-ябеда всегда на других сваливает, чтобы себя выгородить. Надо бы сначала ее парту осмотреть, — заметил Перо обиженным тоном.

Пришлось учителю его послушаться. Заглянул он в парту к Анице — глядь, а там здоровая самодельная трубка из кукурузного стебля. Мальчишки так и взвыли от восторга:

— Аница-курильщица!

— Аница-табачница!

— Ябеда-беда, набей в трубку табака!

Класс покатывался со смеху. А тут как раз затрезвонил звонок, возвещая окончание занятий.

И ребята гурьбой повалили из школы. Хихикают, перешептываются:

— Ну и повеселились мы сегодня всласть!

— Здорово наш Перо эту ябеду проучил!

— А куда же в самом деле записка девалась? — воскликнул Малыш.

— Трудно мне пришлось, ребята, — сознался Перо. — Чертова бумажка была у меня в руках. То-то загвоздка! Куда ее спрятать! Я повертелся, повертелся, скатал ее в шарик и — хоп! — проглотил.

— Неплохо придумано! — одобрили ребята своего предводителя. — Блестящая идея!

Вскоре все разошлись, и на дороге, как всегда, остались Перо и Шило.

— Послушай, друг, хоть мне и плохо будет без тебя, но после вчерашней головомойки лучше уж ты дома посиди, — сказал Перо товарищу. — Пусть твой отец успокоится.

На следующий день утром спозаранку Шило первый явился в назначенное место и засел в сливняке. Ребята сходились один за другим. Они принесли с собой вдоволь съестного, воды в баклажках. А кроме того, пилу, молоток, топорик, клещи, гвозди и вдобавок ко всему еще две лопатки.

Около восьми все были в сборе, и теперь можно было двинуться на мельницу.

Вскоре они подошли к отводному ручью. Их корабль, покачиваясь на мелкой подветренной ряби в полной боевой готовности, дожидался своих хозяев.

— Здоро́во, непослушный черт! — приветственными криками встретили ребята свой корабль и тотчас позабыли про расплату, которой по возвращении домой грозила им новая самовольная отлучка на старую мельницу.

Для первого рейса в лодку погрузились трое. И снова долго вертелась непослушная лодка на месте, пока Перо не освоился с греблей. Ребята терпеливо дожидались своей очереди на берегу. Но вот все счастливо переправлены через отводной рукав. Капитан привязал лодку к иве, чтобы ветер не отнес ее случайно в озеро.

Побежали к дому. Распахнули дверь. Дом встретил их приятной чистотой. Из такого дома и уходить неохота. Заглянули в кладовку, начердак. Везде порядок.

Выбежали во двор. Зеленые лягушки прыгают в траве, дразнят ребят.

— Вы что же это сюда пришли — гоняться за лягушками или мельницу осматривать? — окрикнул товарищей Перо.

— А как в нее попасть, когда она на засове?

— Засовом нас не остановишь. Нам через запертые двери не впервой проникать. К тому же я вижу в этом добрый знак!

— Это какой же?

— А такой, что раз она заперта — значит, должна быть в целости и сохранности.

— Вот было бы здорово! — загорелись ребята надеждой.

— Итак, долой засовы! — крикнул Перо.

— Долой! — поддержали предводителя ребята.

Одни бросились за инструментами. Остальные навалились на заржавевший засов. Но засов намертво застрял в пазах, и выдвинуть его не удавалось. Тогда пустили в ход клещи, вырвали болты и сорвали задвижку с ворот. Стали их открывать. Заскрипели, завизжали старые мельничные ворота, пропуская ребят. В мельнице все сохранилось, как было когда-то оставлено несколько лет назад. Приводные ремни были на месте. Колеса в порядке. Жернова уцелели. На них еще виднелись остатки муки, скатанной шариками бесчисленными жучками и червями. Ребята исследовали мельничное помещение. Потолок, углы и стены оплела густая паутина, пол толстым слоем припорошила пыль.

Ребята попробовали было повернуть два колеса. Но колеса не трогались. Их покрывал налет рыжей ржавчины. Видимо, над ними прохудилась крыша. Жернова, как и колеса, тоже были неподвижны. Настоящее мертвое царство, погруженное в волшебный сон…

Перо поднимается по лестнице наверх. Оглядывает кровлю. В просветы ее видны облака. «Хоть и приятно видеть облака над головой, — думает он про себя, — но все равно крышу придется заделать». И снова спускается к жерновам. А потом еще ниже, под землю, в подполье, куда от большого мельничного колеса проходит главный вал, приводящий в движение жернова. Вал заканчивается шестерней, оснащенной зубцами. В темноте подполья Перо ощупывает зубцы. Все они, по-видимому, целы.

— Ура! — подает Перо голос из-под земли. — Все зубцы целы!

— Кто там такой внизу с зубами? — недоумевают ребята.

Но Перо недосуг вдаваться в объяснения. Он продолжает осматривать механическую часть. Главный вал приводит в движение две соединительные оси. Соединительные оси заставляют вращаться колеса с ремнями, а те в свою очередь поворачивают жернова. Незаметно, чтобы какого-то звена недоставало. Кажется, все звенья сложной техники в полном согласии соединяются и связываются друг с другом. Вот бы все это в движение привести! Чтобы все эти колеса, ремни, жернова ожили, завертелись, запели. От одной этой мысли у Перо голова пошли кругом… Он едва устоял на ногах и выскочил к ребятам во двор.

— Ребята, за дело! Прежде всего нам надо очистить колодец! — в порыве воодушевления воскликнул он.

Договорились сначала вычерпать воду до дна. Потом очистить дно. Но прежде всего измерить глубину колодца. Отыскали длинный шест. Косолапый вызвался первым спуститься в ушате в колодец и измерить глубину шестом.

У Малыша дрожат от страха коленки. Лично он таким затеям не пособник. Смотреть, как ушат с Косолапым вниз поедет, — нет, он на это ни за что не согласен. И Малыш кинулся прочь от колодца. Ребята не стали его уговаривать и принялись осматривать колодец. Главное — цепь. Цепь была прочной и надежной. Ушат из дубовых досок достаточно вместителен для одного. Косолапый вполне в нем усядется. Во́рот тоже в полном порядке.

— Все отлично, Косолапый! — заверил друга Перо.

— Сейчас! — отозвался тот. — На всякий случай все-таки обнимемся, братцы, на прощание. Как-никак меня под землю спускают. И если я оттуда больше не вернусь, вот вам моя последняя воля: Дикарю я поручаю оттрепать моего соседа по парте, Рыжего. Я ему сдачи дать не успел. Малышу завещаю все черешни в селе, а Мудрецу — чин капитана.

Покончив с завещанием, Косолапый схватил шест и полез в ушат. Ребята крепко вцепились в ручку ворота, удерживая ушат на месте, а потом стали по команде Перо медленно его поворачивать, плавно разматывая навернутую на вал цепь с ушатом. Ведь если у них вырвется ручка ворота, Косолапый полетит в ушате вниз и, того и гляди, разобьется. Ушат медленно пополз в глубину, а Косолапый подает голос оттуда:

— Давай, давай!

Ребята спустили еще, и вдруг — молчание. Кличут Косолапого сверху. Он — ни слова в ответ. Перо свесился над колодцем. Заглядывает в темноту. Кажется, Косолапый в ушате, но, чудится Перо, свесился словно куль через край… Чуть только шелохнется ушат — и Косолапый выпадет в воду…

— Поднимайте, поднимайте его скорее! — крикнул Перо, отстраняясь от колодца. — Только осторожно, а не то он в воду свалится!

Ребята приналегли на ворот и вмиг вытащили Косолапого на поверхность. Он и правда свесился через край ушата словно неживой. Бледный и глаза закрыл. Ребята зовут его — он не откликается. Не открывает глаз.

Перо и Шило схватили его под мышки и вытащили на лужок у колодца. Ребята оцепенели от ужаса, а Малыш ударился в плач:

— Погиб, погиб!..

— Сейчас же перестань причитать! — послышался окрик предводителя. — Не видишь, что ли, у него обыкновенный обморок. Его надо скорее водой отливать…

Ребята стоят неподвижно, словно окаменелые. Первым пришел в себя Шило. Побежал к ручью. Зачерпнул шапкой воды, притащил к Косолапому. Перо стал пригоршней брызгать ему в лицо. При этом он так усердствовал, что вскоре Косолапый оказался в луже. Но, несмотря на все старания, не подавал видимых признаков жизни. Перо смотрит на него. Задумался. Словно бы вспоминает что-то. И вдруг хлопнул себя по лбу. Вспомнил! Бросился перед Косолапым на колени и — вверх, вниз — начал делать ему искусственное дыхание. Раз-два, раз-два, руки вверх — руки вниз! Косолапый приоткрыл глаза и снова их закрыл. Грудь его приподнялась. И вот наконец из приоткрытого рта вырвался легкий вздох. За ним второй… И Косолапый задышал глубоко и ритмично. Бледность сошла с лица, он открыл глаза, обвел взглядом ребят.

— Забыл вам в завещании сказать, — проговорил он со слабой улыбкой, — чтобы вы иногда занимались повторением пройденного и не забывали, что на дне старых колодцев скапливается углекислота, вот я от нее и задохнулся…

— Но теперь тебе уже лучше, Косолапый, — сказал Перо. — А мы все-таки очистим этот колодец. Вычерпаем воду и очистим! За работу, ребята!

Оставив Малыша смотреть за Косолапым, ребята вернулись к злополучному колодцу. Решили вычерпать воду ушатом. Прежде всего прорыли канавку к отводному ручью. Воду из ушата выливали в канаву, и она уходила в отводной рукав. Полный ушат с водой медленно поднимался из темной глубины колодца. Тяжело было ребятам крутить ворот. Но едва ли не тяжелее было вытаскивать ушат из колодца и выливать воду в канаву. Вода расплескивалась, вся одежда на ребятах промокла. Пришлось работникам раздеться до трусов. Подняли очередной ушат, смотрят — а в нем плавает та самая дохлая крыса, которую Перо заметил еще в первый раз. Значит, воды осталось мало. Ребята свесились над краем колодца. И правда, зеркало воды переместилось в самую глубь и отливало оттуда тусклым светом. В это время из села до них донесся колокольный звон. Двенадцать звучных ударов с церковной колокольни возвещали полдень. Настало время обеда.

Долго уговаривать ребят не пришлось. Бросив все, они кинулись гурьбой в прохладу старого тутового дерева, где Косолапый с Малышом разложили запасы. Славное угощение дожидалось их на этот раз: хлеб, солонина, репчатый лук и баклажки с водой. Одно было плохо — за день вода успела нагреться в баклажках; но ничего, скоро у них будет вдоволь студеной и чистой колодезной воды. То-то запируют они тогда в тени под старым тутовым деревом!

После обеда и отдыха ребята снова взялись за работу. Им казалось, что ушат уже тысячу раз поднимался над краем колодца. А жара после полудня допекала особенно жестоко. И ребята то и дело бегали освежаться к ручью. Наконец работники запросились домой.

— Вы — домой, а я — в колодец! — заявил им Перо.

— Тоже угореть захотел?

— Не угорю! Углекислый газ оттуда весь уже вышел. Мы его ушатом разогнали. Мне необходимо исследовать дно… Шило, спускай меня. Я на тебя полагаюсь.

— Не буду! Мы сейчас же уходим!

Но Перо стоит на своем. Влез в ушат. Ребята держат ручку ворота, а у самих душа в пятки ушла.

— Спускай!

Крутят ручку, разворачивают цепь.

— Ниже! Ниже! — подает им голос Перо из глубины.

Остался позади рубеж, где Косолапому сделалось дурно. Еще немного — и дно…

— Ну, как ты там?

— Душновато, но терпеть можно! Еще давай!

И вдруг — ж-ж-ж-ж-ж! — ручка ворота вырвалась каким-то чудом у Шило из рук, вал закрутился, разматывая цепь. Бум! — послышалось снизу. Отряд окаменел. Не иначе как Перо разбился…

— Ну и растяпы! — донеслась до них брань. — Чуть меня совсем не угробили. Хорошо, что я сразу на дно приземлился.

— Эй Перо, ты жив? — свесился Шило над колодцем.

— Заходи ко мне в гости! Тут, правда, грязновато немного. И сороконожек полно. Но, в общем, сносно.

Договорились, что Перо прямо ушатом будет зачерпывать тину, а ребята поднимать ее на поверхность. Только уж, чур, ручку не упускать! Не слишком-то приятно, чтобы тебя грязью окатило! А тем более получить по макушке ушатом.

— Вира! — кричал Перо, подавая знак вытаскивать наполненный тиной и грязью ушат.

— Майна! — кричали ребята сверху, опуская ушат на дно.

В одном улове ребятам попалась старая шляпа. В другом улове оказался детский мяч. Потом рваный башмак. Все находки разложили на лугу. Получилась настоящая лавка старьевщика.

Последний ушат вытащили почти пустой. Тина не зачерпывалась больше… Колодец был очищен!

— Все-таки лучше жариться под солнцем, чем прохлаждаться в тени под землей, — поневоле вырвалось у Перо, когда он показался над краем колодца.

…В тот день кое-кто из ребят плохо спал от усталости. А кое-кто едва доплелся до школы на следующий день. Больше всех досталось Малышу. Ему пришлось отведать березовой каши вместо той, что мама сварила на ужин… Про мельницу никто и думать больше не хотел. С непривычки у ребят ломило спины, болели руки. Но вскоре все наладилось, и Перо зазвал ребят на колокольню.

Звонарь подметал в церкви к воскресенью и оставил двери открытыми…

Взобрались на колокольню. С перекладины, словно колбаски, подвешенные коптиться над очагом, свисали летучие мыши. Две совы дремали на балке, с любопытством посматривая на нежданных гостей. Перо припал к восточной арке. В зеленых зарослях вдали виднелась мельница.

— Посмотреть бы сейчас, набралось ли в колодце воды? — как бы ненароком бросил он.

— Правда, посмотреть бы! — подхватили ребята. Были бы крылья у них, так бы и слетали они на мельницу!

— Значит, один за всех, все за одного? — воскликнул Перо.

— Один за всех, все за одного! — Ребята скрепили клятву рукопожатием, и Малыш по традиции рассек их руки ребром ладони.

— Вы знаете, что мы в понедельник в школу не идем? — заговорил снова Перо. — В понедельник открывается ежегодная ярмарка. И все от мала до велика повалят туда. В селе и в полях не будет ни души. И мы преспокойно улизнем на мельницу…

Встреча в понедельник утром, в сливняке, у начала дороги. Брать с собой инструменты и еду. А питье брать не надо. Питья будет вдоволь на месте.

Компания ребят спускается с колокольни. Только Шило никак не может расстаться с поднебесьем.

— А здорово под облаками, ребята! — кричит Шило и машет на прощание рукой далекой мельнице, к которой все они успели привязаться.

Отряд в действии

Занялся безоблачный и ясный день. Небо голубое. Буйно зеленеют сады и поля. Блестящая под солнцем дорога испещрена бесчисленными темными лепешками, оставленными скотом, — на заре его гуртами гнали на ярмарку.

Тяжело было ребятам уходить сегодня из села, потому что ярмарка — невероятно интересное событие. На ярмарке все продают и покупают. На ярмарке полицейский хватает мелких воришек-карманников. Взрослые мужчины напиваются на ярмарке и, расплачиваясь, просыпают мелочь из карманов. Ребята подбирают ее и покупают себе медовые пряники и липкие леденцы. А некоторые просто так, бесплатно таскают их с прилавка, поскольку ведь не каждому посчастливится найти в пыли монетку. Лоточники ловят за это проказников и задают им хорошую взбучку.

Отряд собрался в сливняке. Помимо солидных запасов продовольствия, сегодня им удалось прихватить с собой косу и брусок. Все давно уже в сборе, не хватает только Перо.

— Не заболел ли уж он? — беспокоится Шило. — Не простудился ли?

— И правда, он мог простудиться в колодце, — рассудительно заметил Мудрец.

Ребята приуныли без своего предводителя, а потом и заспорили. Один за то, чтобы Перо ждать, другой — против. Третьего неодолимо тянет на ярмарку. Четвертый хочет домой. Перепалка разгорается, грозя перерасти в рукопашную.

— Эй вы, что там у вас за загвоздка! — тонким, петушиным голосом вместо обычного баска прокричал вдруг Дикарь.

Ребята невольно рассмеялись, забыв про перебранку.

— Предлагаю выбрать на сегодня нашим предводителем Дикаря! — воскликнул Мудрец.

— Дикарь — предводитель дикого племени! — подхватил Косолапый.

Но не в добрый час осмелился он потешаться над Дикарем, ибо Дикарь не имел обыкновения прощать безнаказанно ехидство. Он кинулся на обидчика, и они покатились по траве. И добро бы еще боролись по правилам, так нет же! Вцепились друг другу в волосы, таскали за уши… Мудрец скакал возле них по-судейски и пытался образумить сражающиеся стороны с помощью самого страшного обвинения:

— Девчонки! Что вы за космы друг друга таскаете! Девчонки!

Но ничего не помогало. В пылу поединка борцы не слышали призывов и продолжали применять недозволенные методы. Дикарь при этом явно пересиливал. Еще напор, последний рывок — и Косолапый был пригвожден обеими лопатками к дорожной пыли. Дикарь сидел верхом на поверженном противнике.

— Победа! — завопили ребята. — Дикарь наш предводитель!

— Но только пока Перо не пришел, — вставил тоненьким голоском здравомыслящий Малыш.

— В дорогу, отряд! — не обращая внимания на его слова, выкрикнул Дикарь. — Мы уже и так запаздываем!

Через некоторое время ребята благополучно добрались до мельницы.

Никто им не встретился на пути. Дорога и поля были безлюдны. Вокруг ни души. Лодка ждала их на месте, привязанная к иве. Покачивалась на мелкой волне. Будто бы кивала своим добрым знакомым в знак приветствия утиным носом. Дикарь решительно устремляется к лодке. Как предводитель отряда, он все самые ответственные дела должен был вместо Перо брать теперь на себя.

— Прошу занимать места на судне!

— Спасибо большое, — учтиво благодарят его с берега ребята. — У нас капитан — Косолапый.

— Подумаешь, сложность этакой лодчонкой управлять! — не соглашается Дикарь и хватает весло.

Со всего размаха всаживает его в воду, и лодка вылетает на середину ручья. Еще такой же взмах — и лодка завертелась вокруг своей оси, норовя выкинуть в воду горячего гребца.

— Долго ты там намереваешься болтаться? — кричит ему с берега оскорбленный капитан. — Высаживайся на берег!

Дикарь, не обращая внимания на выкрики, продолжает бороться с лодкой.

Ребята в растерянности. Как быть? Как переправиться на тот берег?

— Да, загвоздка! — поневоле вырывается любимое слово предводителя у Мудреца.

— Вот ему и быть сегодня нашим вожаком, — говорит Шило. — Он первый вспомнил заветное слово, а оно всегда все наши сомнения разрешает.

Таким образом, Мудрец вместо смещенного с этого поста Дикаря был избран вожаком отряда и прежде всего должен был подумать, как переправить ребят на тот берег. Поручили ему с Косолапым вплавь преодолеть отводной рукав и с помощью принесенных в прошлый раз инструментов постараться соорудить через него мостки.

Оказавшись на другом берегу, новый вожак отряда и Косолапый внимательно оглядели местность и решили, что для мостков лучше всего подойдет старый свинарник. Не прошло и получаса, как одна стена полуразвалившегося свинарника была разобрана на доски. Ребята выбрали четыре самых крепких доски и по очереди перетащили их к отводному ручью. Вскоре через него была наведена надежная переправа. Не успели ребята, отбросив инструменты в сторону, полюбоваться на плоды своих трудов, как уже вереница первых пешеходов заторопилась по только что наведенной переправе на другой берег. Это были всё те же проворные черные труженики муравьи.

— Первые туристы направляются осматривать дворец на озере! — сказал Малыш.

Между тем Малыш и Шило тоже не теряли времени даром. Пока объединенными усилиями нового вожака и Косолапого сооружалась переправа, они успели расчистить к ней подходы. Скосили косой осоку и бурьян на берегу и даже выдрали с корнем несколько ивовых кустов. Потом снесли всё в кучу, и проход к мосту был открыт!

— Пойдем посмотрим, что там с нашим колодцем! — закричали ребята и побежали к колодцу, оставив Дикаря, продолжавшего упрямо кружить по воде, в полном одиночестве.

С надеждой заглянули ребята в его глубину. Чистое зеркало воды приветливо сверкнуло им оттуда.

— Свежая вода! Ура!

Ребята вытащили полный ушат прозрачной и чистой родниковой воды. Они зачерпывали ее пригоршнями и пили не отрываясь. Прохладная, вкусная вода отлично утоляла жажду и восстанавливала силы.

Напившись вдоволь, ребята снова взялись за работу. Сегодня они решили заняться расчисткой берега перед мельницей. Мудрец и Косолапый взялись за лопаты, Шило орудовал косой, а Малыш, как самый маленький, сносил охапки скошенной осоки за развалившийся свинарник.

Вжик, вжик! — визжала разгулявшаяся коса, срезая осоку. Следом за Шило шли с лопатами Мудрец и Косолапый и по колено в воде выкорчевывали оставшиеся корневища из податливой прибрежной почвы.

Солидный участок расчистили ребята от осоки. Здесь будет пляж с прекрасным песчаным дном!

А впереди им еще предстояла суровая война с кустарником. Беспорядочные заросли ивняка, терновника, ежевики, малины заполонили пологий берег, глушили воду, заслоняли вид на озеро.

И отряд врезался в заросли, беспощадно крушил их топором, подсекал под корень косой, валил лопатами, выдирал руками. Росли груды выкорчеванных кустарников, срезанных ветвей. Малыш не успевал сносить их за свинарник. Ребята взмокли, а заросли кустарника стойко сопротивлялись.

Вдруг… что за новая загвоздка! Только было Косолапый размахнулся, намереваясь единым взмахом топора снести какой-то ничтожный куст, вставший на пути будущей аллеи, которая по замыслу ребят должна была окружить озеро, как, метнувшись к нему стрелой, его остановил Малыш.

«Пи-пить, пи-пить, пи-пить…» — послышалось из куста, и маленькая серая птичка выпорхнула из-под топора Косолапого.

Малыш раздвинул осторожно ветки… И что же? В гнезде сидят четыре полуоперившихся птенца, разевают желтые клювы. Придется пощадить птичий дом… И, в нарушение всех планов, будущая прогулочная тропа сделала от куста крутой поворот.

В это время с колокольни из села донесся звон. Двенадцать ударов. Полдень. Работники побросали инструменты и отправились под тутовое дерево обедать. До чего же вкусным показался им обед! Но особенно хороши были черешни, чудесным образом попавшие к ним на обед прямо из сада хозяина Марко, и вода из собственного колодца.

Солнце припекало все сильней. Ребята развалились в тени отдохнуть. Вспомнили о Перо. Что же с ним все-таки стряслось?

И вдруг на полуслове осеклись и насторожились. Со стороны отводного ручья до них донесся сильный всплеск.

— Уж не плюхнулся ли в воду наш Дикарь? — заволновался Мудрец и первым бросился на подозрительный звук. Подбегают они к отводному ручью — глядь, а навстречу им, направляемый умелыми взмахами весла, плавно скользит, весело разрезая воду носом, их корабль и везет на борту не кого иного, как Перо!

Здорово освоил их предводитель искусство гребли с помощью одного весла!

Ребята так и заплясали, так и заскакали на берегу! Кричат, визжат… Не терпится им до самого Перо дорваться.

Наконец Перо выпрыгнул из лодки:

— Привет, отряд!

Ребята навалились на своего друга всей гурьбой. Виснут на нем, обнимают, хлопают… Едва угомонились. Смотрят — Перо бледный, кашляет.

— Простудился я в колодце. Но дома невмоготу мне сидеть. К вам прибежал. Вот вам медовые пряники. Это гостинец с ярмарки тетка принесла.

Еще больше, чем пряникам, ребята обрадовались тому, что теперь они все в сборе.

— Как же все, когда я не вижу Дикаря! — заметил Перо.

Действительно, где же Дикарь? Лодку, по словам Перо, он нашел причаленной к тому берегу. Не похоже, что тот утонул. Стали ребята звать Дикаря. Кричали, кричали — ответа нет. Наверное, подгреб кое-как к тому берегу и с досады убежал в село. Обиделся на товарищей.

— Мы еще с ним поговорим, — сказал Перо. — Покажем ему, как от работы отлынивать.

— А вдруг он нас выдаст? — заметил Малыш.

— Мы его предупредим: если он нас вздумает выдать, мы его будем лупить без передышки по дороге в школу и обратно и все переменки подряд! — сказал Шило.

— Правильно! — подтвердил Мудрец. — Дикарь от нас никуда не уйдет. А теперь давайте покажем Перо свою работу.

Первое — мостки. Перо и сам заметил их, когда переплывал на лодке отводной рукав. Потом побежали к колодцу. Перо заглянул внутрь. Зеркало чистой воды подмигнуло ему из глубины. Поднесли ему попробовать воды. Перо в восторге — зачерпывает ее пригоршнями. Но сегодня холодная родниковая вода ему не впрок. Перо закашлялся и отставил ушат.

Ребята побежали с ним на берег. Показывают, как они очистили пляж от осоки. Как начали прокладывать дорожку вдоль берега. Подвели и к кусту с гнездом. Раздвинули ветки и дали полюбоваться желторотыми птенцами.

Но пора и за работу. Перо решили поставить сегодня на легкий участок. Пусть подсобит Малышу перетаскивать за свинарник выкорчеванные кусты и осоку. Впряглись они с Малышом в один куст, потащили его за косматую гриву. Растопыренные щупальца корней с тяжелыми комьями земли упираются, цепляются за неровности почвы, за кочки, за пучки травы, тормозят. Сто потов сошло с ребят, пока они через луг мимо мельницы дотащили волоком первый куст за свинарник. А таких кустов еще с добрый десяток! Да вдобавок две здоровые вербы, сваленные ребятами топором.

За работой у Перо в уме созрел окончательный проект планировки будущего цветника и парка.

Как только ребята присели отдохнуть, Перо начертил им на песке свой проект.

Поляна перед домиком мельника превратится в большой цветник. Английский газон спустится к воде от мельницы. Прогулочная тропа, углубляясь в лес, постепенно обовьет все озеро вокруг.

Ребята решили прежде всего заняться цветником, пока земля еще влажная после дождя. Взялись за лопаты. Мудрец и Косолапый вскапывают, Шило выдирает корни, Перо и Малыш рыхлят граблями землю. Долго провозились ребята с цветником. А когда все было готово, на церковной колокольне пробило шесть. Удары колокола живо напомнили ребятам про дымящуюся мамалыгу с очага. Припасы еды давно кончились, и, подгоняемые голодом, они быстро добрались до села.

У околицы, как всегда, Перо и Шило отделились от других. Только свернули с дороги, смотрят — а там Дикарь мирно пасет корову на меже.

— Попался, изменник! — закричали они, бросаясь вдогонку за беглецом.

Дикаря словно ветром сдуло с межи, и ребята ни с чем повернули обратно. Что же касается коровы, то, оставшись без присмотра, она забрела в кукурузу и вдоволь наелась сладких стеблей.

Отлучка из дому и на этот раз не сошла ребятам безнаказанно.

— Все пропало! — поневоле вырвалось у Шило при виде матери, дожидавшейся его у калитки с березовой хворостинкой наготове.

— То-то будешь знать, как пропадать на целый день из дома без спроса! — согласилась с ним мать, подкрепляя свои слова парой горячих по его босым ногам.

Перо кашлял всю ночь, но встал пораньше, на рассвете, и где-то пропадал до самой школы. В первую же перемену, пригвоздив зазевавшегося Дикаря к стене в укромном уголке, он прошептал ему на ухо:

— Не вздумай проболтаться кому-нибудь о нас, возвращайся лучше, пока не поздно, в отряд!

Но Дикарь не мог забыть обиду и, вырвавшись от Перо, показал ему длинный нос и убежал.

«Ничего, еще одумается! — рассудил Перо про себя. — А пока что надо поскорее засадить цветами возделанные грядки». И Перо вызвался вдвоем с Малышом отправиться для этого на мельницу. Перо скажется учителю больным, а Малыш пойдет его провожать.

После обеденного перерыва, отпросившись домой, ребята незамеченными вышли на дорогу. У Малыша за спиной грабли, у Перо — корзина, наполненная чем-то тяжелым.

Вот и мельница. Подготовленные под цветник делянки дожидались своих новых хозяев. Пока Малыш взрыхлял граблями высохшую за день землю, Перо быстро раскрывал многочисленные кулечки с семенами. Каких только тут не было семян — это Перо за сегодняшнее утро насобирал их в своем саду, у родных и у соседей. Ребята засеяли цветник, а под конец Перо разгрузил и свою тяжелую корзину. В ней оказались корни многолетних цветов. Клубни георгинов, луковицы тюльпанов, корневища мака. «И когда это Перо успел их накопать?» — поражался Малыш предусмотрительности своего друга. Оставалось полить посадки, чтобы они принялись. Для этого в ход пошли шапки, и вскоре с поливкой было покончено.

— Пора бы принцу прокатиться по озеру и осмотреть свои владения! — заметил Перо, увлекая Малыша к отводному ручью.

Лодка стояла наготове, и Перо вывез Малыша на середину озера. Как изменилось все вокруг! В беспорядочных зарослях воображению ребят рисовались очертания будущего парка с тенистой аллеей, цветниками и газоном.

— Ну как, узнаёшь ли ты свои владения?.. Здорово мы тут поработали! — И Перо в приливе энтузиазма с такой силой взмахнул единственным веслом, что загнал лодку в прибрежные кусты, вспугнув целую тучу потревоженных комаров.

Ж-ж-ж-ж-ж-ж! — с жужжанием набросились злые комары на владетельного принца с гребцом, так что те едва унесли от них ноги, поскорее высадившись на берег.

— Придется еще кустарник вырубать, потому что в нем плодятся комары, а они переносчики малярии, — заметил Малыш.

— Точно! — согласился Перо. — Мы и тут даром время не теряем, а повторяем пройденный материал.

Быстро стемнело, пора по домам. Перед отходом ребята еще раз осмотрели свои посадки — они печально повесили головки.

— Поднимутся, когда их ночная роса освежит, — успокоил Перо Малыша, и они побежали домой.

В лугах шла уборка сена, и ребятам то и дело приходилось шмыгать в придорожные кусты, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из взрослых.

— Откуда это вы, пострелята? — остановил их внезапный оклик из-за спины. Ребят нагонял хозяин Петар.

— Мы в речке купались! — поспешил заверить своего соседа Перо.

— А для чего корзина у вас? Да к тому же и грабли я вижу!

У ребят занялся дух. А сосед не унимается с расспросами:

— Уж не на выдру ли вы ходили?

— Вот именно! — подхватил Перо. — На выдру.

— Ну и пострелята! — смеется хозяин Петар. — Наши охотники из села вот уже два дня ее выслеживают. Говорят, видели ее на реке. Только им и с ружьями зверя не подстеречь, а куда уж вам с вашими граблями! — И крестьянин, успокоившись, отпустил детей с миром.

Удачный день

Потом отряду целую неделю не везло. Дождь лил семь дней и семь ночей, и ребята носа высунуть из дома не могли. И только на восьмой день, после полудня, очистилось небо и снова проглянуло солнце.

Ребята едва дождались, когда им удастся вырваться на мельницу. Надо было продолжать наступление на комариные заросли. Расплодившиеся после дождя комары немилосердно донимали ребят. Руки и лица были у них искусаны и расчесаны в кровь.

Вот когда пришлось им пожалеть о малочисленности своего отряда.

— Мало у нас рабочих рук, — сетовал предводитель. — Трудно нам будет управиться в срок…

— А когда у нас срок?..

— Двадцать восьмого июня, день окончания школы…

— Давайте позовем в отряд еще кого-нибудь! — предложил Шило.

— А кого? Если уж Дикарь сбежал от нас, на кого же надеяться!

— Н-да, действительно загвоздка! — озадаченно нахмурился Перо.

Но на этот раз заветное слово бессильно было им помочь. Оставалось надеяться на «улучшение погоды», предрекаемое стрелками барометра и столь нужное для продолжения начатого дела.

На следующий день была суббота, четырнадцатое июня. День занялся безоблачный и ясный. Перо примчался спозаранку в школу. Едва дождался своих. И сразу же увел их в конюшню, неизменно служившую местом тайных переговоров.

— Ребята! — наскоро оглядевшись, выкрикнул он в нетерпении. — Слушайте, какая новость! Сегодня после обеда взрослые собираются на сходку. И знаете, о чем они будут на ней говорить?

— О чем? — не терпелось узнать ребятам новость.

— Они будут насчет нашей мельницы совещаться. Мой отец сказал, что заброшенная общинная мельница — позор всего села… Нам надо пробраться на сходку!

— Надо, но тут есть загвоздка. Первая — урок закона божьего, а вторая — родители: если чей-нибудь отец заметит нас на сходке, сейчас же в школу прогонит.

После долгих препирательств на сходку отрядили Перо и Шило — двух самых предприимчивых и ловких. Им поручалось незримыми присутствовать на ней, а после обо всем доложить ребятам. А теперь пора было в класс.

Учитель в тот день был в сильном волнении. Это сразу бросалось в глаза. Он мерил класс из угла в угол крупными шагами и делал какие-то пометки на клочке бумаги. Ребят он засадил за повторное чтение. Казалось, что чтение продлится до самого судного дня. Но тут до них, по счастью, из домика учителя донеслись звуки радио.

— Разрешите нам, пожалуйста, радио послушать! — вскочил со своего места Перо.

Учитель, занятый своими мыслями, разрешил, и ребята побежали во двор. Жена учителя поставила приемник на подоконник и усилила громкость.

«Добрый день! — звучным голосом произнес диктор. — Передаем сводку погоды. Метеорологические центры передают нам сведения о том, что после затяжных дождей в большинстве районов нашей страны ожидается наступление устойчивой солнечной погоды…

А теперь прослушайте рекомендательное меню на завтрашний день! — продолжал диктор бодрым голосом. — В качестве первого блюда на обед советуем подать фасолевый суп-пюре с фрикадельками и поджаренными в масле гренками…»

— Ребята, похлебка на обед! — в восторге завопили дети.

«На второе…»

— Как, после похлебки еще что-то дадут?

«На второе телячий шницель…»

— Ого! — вырвался у ребят восхищенный возглас.

«…с гарниром из жареного картофеля…»

— Мы картошку едим саму по себе! — не уставали изумляться радиослушатели.

«…и со шпинатным соусом…»

— Так это уже целая свадьба получается!

«На десерт пирожное с заварным кремом…»

— У нас мама никакого крема не готовит, она нам дает мамалыгу, картошку и суп.

«А что же посоветовать на ужин? — не умолкал женский голос в радиоаппарате. — На ужин рекомендуем вам что-нибудь легкое. Например, лягушачьи лапки и салат…»

Ребята дружно схватились за животы, не в состоянии вынести упоминания о лягушачьих лапках на ужин, и жена учителя поспешно выключила радио.

— Ну и отсталый же вы народ, как я посмотрю! — неожиданно подал голос мальчишка по прозвищу Рыжий. — Да лягушачьи лапки самое лакомое кушанье для некоторых…

— Особенно для туристов! — добавил не совсем уверенно его друг Джордже.

— Стоп, стоп, стоп! — остановил его Перо, осененный внезапной мыслью. — А может быть…

Вечером того же дня в старой конюшне двое новых ребят были приняты в члены отряда. Они произнесли клятву: «Один за всех, все за одного» — и приняли пароль отряда: «Загвоздка». Оставалось только отвести их быстрее на мельницу и показать им будущий дворец и озеро, где драгоценные лягушки во множестве разводятся сами по себе.

…Но пока что им предстоял еще урок закона божьего. Приходский священник столкнулся в дверях с выходившим из класса учителем.

— Вы на сходку идете? — блеснул его преподобие на него толстыми стеклами очков. — Снова про общинную мельницу толковать? А я не иду. Какой прок в этих сходках — покричит народ, пошумит и разойдется…

На этот раз на уроке закона божьего речь шла о соборовании умирающих. А кто же из детей любит говорить о покойниках! Особенно страдал Малыш, он прямо-таки не мог слушать о всяких мертвецах.

— Пожалуйста, — не выдержав, поднялся он с парты, — можно мне выйти? Мне плохо.

— Ты слишком чувствителен, сын мой, — заметил его преподобие. — Выведите его на свежий воздух!

Ребята из отряда «Перо-Загвоздки» только того и дожидались. Они не заставили его преподобие повторяться и, вызывая ропот в рядах одноклассников, вслед за Малышом выскользнули в коридор, а потом и во двор. Свежий воздух и правда произвел на Малыша благотворное действие, и, совершенно оправившись, он, сверкая босыми пятками, уже мчался по пыльной дороге следом за товарищами.

Ну, а как же Перо и Шило, которым было поручено незримыми присутствовать на сходке?

«Н-да, загвоздка!» — поневоле задумались оба. Но тут же, осененные великолепной идеей, кинулись к общественному саду. Обойдя стороной просторный луг, служивший местом сходок, ребята забрались под самую крышу сельской караульни, сдвинули осторожно по черепице и получили таким образом смотровую щель, через которую могли беспрепятственно наблюдать за всем, что происходило перед ними на лугу. Стараясь умерить биение своих сердец, ребята стали прислушиваться…

На лугу уже толпился народ. Крестьяне собирались группами, перекликались и громко спорили, подсобляя себе жестами и забористыми словечками. Камнем преткновения по-прежнему был мост. Кто его должен чинить — вот о чем спорили люди.

Вдруг у Перо захватило дыхание. На сколоченный дощатый помост поднялся его отец. Знаком руки попросил дать ему слово.

— Позор, что мы забросили свою общинную мельницу! — заявил отец Перо.

— Ну, это ты, положим, ошибаешься! — заливаясь краской волнения, проговорил Перо из-за черепицы.

Отец продолжал свою речь:

— Терновник заглушил к ней подходы. Заросли вокруг превратились в обиталище лягушек и змей…

— И снова ошибаешься! — заметил Перо. — Там разбит цветник, а заросли частично уничтожены…

— А мельница в бездействии стоит под замком.

— Он давно уже сбит! — в возбуждении выкрикнул Перо, высовываясь из своего отверстия на крыше.

В толпе зашевелились, засмеялись, отыскивая глазами, кто бы это мог кричать. Но Перо уже скрылся под крышей — предводителя образумил хороший тычок в бок, которым наградил его Шило. Постепенно люди успокоились. С дощатого помоста снова зазвучал голос отца Перо:

— …Кому-то охота посмеяться. Пусть смеется! Я на это внимания не обращаю. Долго я распространяться не буду, только вот что я вам, братья, хочу напоследок сказать: губят нас бездействие и раздоры. Оглянитесь вокруг! Кому в убыток простой нашей общинной мельницы? Владельцам паровой мельницы? Или, может быть, нам?

— Та-ак! Началось! — послышались отдельные возгласы.

— Правильно он говорит! — всколыхнулась толпа. — Нечего молчать!.. Кой-кого из наших сбили с толку деньги!.. Задурила голову дармовая выпивка!.. Подкуплены они!..

Негодующие крики устремились к оратору на помосте:

— Нет, ты скажи, кто подкуплен? Укажи нам его!

— Да вот, к примеру, он! — не смущаясь, показал на одного крестьянина в толпе отец Перо. — Такие, как он, и еще кое-кто повинны в нашем позоре! Родные дети наши посмеются над нами за это!

Шило насторожился. Перо замер и ждал, что будет дальше. Крестьянин, уличенный его отцом, пробивался в толпе к дощатому помосту. Сейчас он обрушит свою палку на обидчика. Перо хотел было броситься на подмогу отцу. Шило едва удалось его удержать. Но люди плотной стеной сомкнулись вокруг оратора, остановив его взбешенного противника. Постепенно крики улеглись, и дети увидели, что отца на помосте сменил их собственный учитель. Толпа утихла, вся обратившись в слух. Учитель говорил тихим голосом, но впечатление от его слов было велико. Он говорил, какой вред приносят крестьянам раздоры и вражда. И какую выгоду принесло бы использование общинной водяной мельницы. Он призывал крестьян сразу же после уборки урожая взяться за восстановление мельницы, чтобы иметь возможность смолоть на ней новое зерно.

Снова поднялся гвалт и шум. Из толпы к учителю неслись крики одобрения и поддержки, но также негодующие возгласы и брань.

— Смотрел бы ты лучше за своими делами, учитель, а в наши не лез! Ребятишек в школе розгой охаживать — это твоя забота, а нам голову не дури!

— Постыдились бы учителю так говорить! То-то и видать, что подкупили вас! — кинулись в защиту учителя другие. Еще немного, и вспыхнет потасовка. Тут подоспел полицейский и стал разгонять толпу по домам. Битый час уговаривал людей, пока наконец луг у караульни не очистился полностью…

Раскрасневшиеся от возбуждения незримые участники сходки спустились с караульни. Они были счастливы. Еще бы! Учитель и отец Перо показали себя на сходке такими бесстрашными и честными, что предводителю не терпелось рассказать об этом своему отряду, дожидавшемуся их на мельнице.

— Друзья! — воскликнул Перо с воодушевлением. — Не позволим взрослым себя опередить! Восстановим мельницу сами!

…Многое сделал отряд, но самое трудное еще впереди. Прежде всего ему предстоит залатать течь в переборке запруды, через нее сейчас утекает вода, оставляя мельничное колесо в бездействии. Кроме того, надо укрепить размытые земляные насыпи плотины, чтобы ее не обвалил весенний паводок. Тогда и озеро станет полноводнее и красивее.

— Но нам ведь еще и в доме надо порядок навести! — огляделся вокруг себя Мудрец. — А где на это деньги взять? Для того чтобы укрепить насыпь, нужны только лопаты да земля, а кто нам даст бесплатно побелку и краску для дома?

На этот вопрос ответа не было, и ребята поплелись домой, погруженные в невеселые мысли. Вдруг кто-то их окликнул в темноте. Это были возвращавшиеся с поля крестьяне.

— Откуда так поздно, проказники? Не собирались ли и вы на какую-нибудь тайную сходку?

— Мы с реки, — за всех ответил Перо.

— Уж не взялись ли вы своими силами мельницу поднимать?

Ребята замерли.

— Мы на выдру охотились! — находчиво ответил Перо, и крестьяне рассмеялись, успокоившись, а ребята без всяких приключений добрались до села.

Перо и Шило на прощание пожали друг другу руки и в один голос признались:

— Все-таки сегодня был удачный день!

Отряд под счастливой звездой Зорицы и Зорьки

В воскресенье спозаранку Перо созвал свой отряд на совет в старую, заброшенную конюшню. Он узнал, что священник назначил на понедельник исповедь, а на исповеди, как известно, перед принятием святого причастия надо покаяться в грехах. Но ведь не могут же они разгласить свою тайну! После долгих пересудов решено было сознаться в прогуле уроков и тем самым облегчить свою душу, а об остальном молчать.

И так, с легким сердцем, ребята стали дожидаться исповеди, после которой обычно отменяют уроки, а это значит, они смогут удрать к себе на мельницу!

В понедельник чуть свет отряд Перо-Загвоздки был уже у церкви. Народ еще не собрался. И его преподобие не спешил в божий храм. Но вот наконец-то он занял свое место в исповедальне, а ребята уже тут как тут.

Получили отпущение грехов и из церкви помчались в высокий кукурузник, где еще до исповеди припрятали необходимый инструмент и запасы еды. Забрали их и вскоре были на мельнице. Здесь они чувствовали себя в полной безопасности.

На вчерашнем совете постановили прежде всего взяться за плотину. Смогут ли они залатать ее так, чтобы она не пропускала воду? Выдержит ли она напор воды? В среднем щите недоставало доски. Притащили свежую из полуразобранной стены свинарника. Поставили ее на место. Для прочности еще приколотили большими гвоздями. Перо и Джордже попробовали ее вышибить с размаху — доска не поддавалась.

— Сильный паводок все равно ее высадит… — заметил Рыжий.

— При паводке надо открывать запасные заслоны и выпускать лишнюю воду, — со знанием дела заметил Мудрец.

Гораздо труднее было поправить размытую земляную плотину. Поплевав на руки, взялись за лопаты. Вгрызались в неуступчивый прибрежный грунт, отчаянно сопротивлявшийся натиску лопат. Спины от напряжения ломило, на ладонях с непривычки вздулись водяные пузыри. Нужно было засыпать обвалы по обе стороны отводного ручья. Для большей надежности решили укрепить земляную насыпь плетнями. Перетащили к запруде одну из сваленных верб из-за свинарника, приготовили колья. Вербовые ветви пошли на плетни. Их установили и тоже засыпали землей.

Юных землекопов донимала жара. Побросав лопаты, они то и дело убегали в тень развесистого тутового дерева и падали ничком в траву. Но и на отдыхе их одолевали тревоги и сомнения.

— А что, если Дикарь возьмет да и выдаст нас кому-нибудь? — беспокоился Косолапый.

— А я слышал дома, что у нашего учителя неприятности. Из-за того, что он уговаривал людей на общинной мельнице молоть. Говорят, он паровому мельнику коммерцию подрывает. Как бы не пришлось ему уехать отсюда…

— Пустим мельницу, тогда и учителю уезжать не придется, — возражал Перо.

— А правда, будто тот человек, на которого твой отец показал, в суд на него подает? — приглушенным голосом прошептал Малыш, поднимая на своего предводителя испуганный взгляд.

— Правда, — подтвердил Перо. — Такая каша снова заварилась — ужас! Вся надежда на нас. Что мы своими силами мельницу пустим!.. А ну за работу!

И снова ребята брались за лопаты. Рыли землю, засыпая плетни, утрамбовывали почву, забивали колья. Десять потов с них сошло, пока они покончили с плотиной и уселись под тутовое дерево пообедать.

Только начали они уплетать домашние запасы, как из кустов за отводным ручьем послышались чьи-то голоса. И какие голоса! Не привычные — грубые, мальчишечьи, — а высокие и тонкие, живо напомнившие им про пискливых девчонок из класса.

— Девчонки! — сдавленно прошипел Перо, в последний момент отскочив за кусты.

Ребята шмыгнули за ним. Притаились. Смотрят. На той стороне отводного ручья из кустов и в самом деле появились две девчонки из их класса: Зорица и Зорька. Перо застонал, как подстреленный:

— О горе, горе! За что нам такое наказание!..

А девчонки уже орали во все горло:

— Перо-о-о-о-о! Мальчи-ки-и-и-и-и-и!..

Перо и Шило выскочили из кустов, скорчив страшные рожи, но девчонки, ничуть не испугавшись, с радостным смехом бросились к ним навстречу.

— Как это вы сюда попали? — подступился к ним Перо со строгими расспросами.

— Точно так же, как и вы! — нисколько не смутились девчонки.

— А вот мы вас отсюда прогоним!

— А вот и не прогоните, если не хотите, чтобы ваши секреты завтра же знало все село! Лучше скажите, что вы тут делаете?

— Сначала признавайтесь, откуда вы знаете, что мы тут?

— Нам Дикарь рассказал… — поглядев друг на друга, признались подруги.

— Предатель! — гневно стиснули мальчишки кулаки.

Девчонки захихикали.

— Не очень-то он прогадал! — проговорили они. — За одну эту тайну он с нас целых два зеркальца получил.

Косолапый сплюнул на землю:

— Дикарь остается дикарем! За блестящую безделушку готов разболтать все секреты.

Перо взбешен. Насупился, продолжает допрашивать девчонок:

— А для чего вы сюда пожаловали?

— Мы хотим в отряд вступить! — в один голос заявили они.

Ребята покатились со смеху. Но Перо по-прежнему серьезен. Задумался.

— Мы вам дом уберем, — настаивали на своем Зорица и Зорька. — Вы же убираться не умеете.

— Вообще-то они верно говорят, — согласился Перо. — Убираться мы не умеем… Лишние руки нам не повредят. А может быть, Зорица и Зорька нам счастье принесут?!

И ребята все вместе отправились в тень тута доедать обед. Перо посвятил девчонок в их планы. Рассказал, сколько у отряда забот.

— Я буду за цветником ухаживать! — воскликнула Зорица. — Я цветы больше всего на свете люблю. Сначала я цветник выполю, чтобы его после дождя сорняк не заглушил. А после взрыхлю…

— А я в доме стены разрисую! — перебивает подругу Зорька. — Я — лучшая художница в классе! Я на стенах нарисую разные фрукты, овощи и цветы!..

— Вот это так славные нам попались девчонки! — обрадовался Перо. — Жаль, что мы уже подарили дворец Малышу, так что теперь нехорошо у него отнимать. Но зато мы вас на лодке покатаем, покажем вам наше озеро!

И ребята все вместе побежали к лодке. На воде храбрость оставила девчонок. Они прижались друг к другу, вскрикивают при каждом взмахе весла. Но Перо уверенно владеет лодкой. Вот он выгреб на середину озера. Показывает Зорице и Зорьке мельницу, зеленый луг, будущий цветник и домик мельника. Девчонки смотрят, зачарованные открывшимся им видом.

— Значит, с нами навек и до конца? — еще раз для уверенности переспрашивает Перо.

— Клянемся! — подтверждают Зорица и Зорька и, освоившись и позабыв про страх, затягивают песню.

Перо снова берется за весло. Подгребает к прибрежным кустам. Приглядывается. А кусты в воде по колено.

— Ребята! — завопил Перо друзьям на берегу. — Озеро поднялось! Ура! Запруда не пропускает воду! Плотина действует! Еще немного, и на мельнице откроется курорт!

Вдруг — что такое? Девчонки заверещали не своим голосом и, резко отшатнувшись от борта, едва не перевернули лодку вверх дном. Перо ничего не понимает. Бледные, с открытыми ртами, Зорица и Зорька уставились на что-то за его спиной. Перо обернулся.

— Выдра! — вырвался у него невольный возглас.

Выдра плавно скользила по озеру вровень с лодкой, выставив из воды свою серебристую голову. Бац! Со всей силы хватил Перо веслом по плывущему зверю. Но весло, подняв фонтаны брызг, шлепнуло по воде, а выдра преспокойно плыла дальше. Перо буквально голову потерял. Недолго думая бросился в чем был в воду и поплыл за выдрой вдогонку. Загнал ее на мелководье и кинулся на нее с голыми руками. Вскоре схватка была окончена. Перо поднялся, держа задушенного зверя за шиворот. По руке у него стекала струйка крови.

— Ой, ой, ой! Она его укусила! — заверещали девчонки, закрываясь руками.

— Чем хныкать, лучше перевяжите мне палец поскорее. Кровь надо остановить, — строго одернул Перо трусих. И бросил им в лодку выдру с белым оскалом мелких и острых зубов.

Но теперь ее зубы были уже не страшны. Успокоившиеся девочки перевязали предводителю отряда палец, пожертвовав для этого белым носовым платком, и он подвел лодку к берегу, где их уже ждали ребята.

Сколько было ликования и криков! Героем дня, конечно, был Перо. Его прославляли и превозносили за совершенный подвиг. Он был провозглашен непревзойденным охотником — охотником над всеми охотниками! Не забыли мальчики и Зорицу с Зорькой. Эти трусихи своим визгом сегодня сослужили им добрую службу, вовремя обратив внимание Перо на выдру. Теперь домик мельника не останется без ремонта. Ребята продадут шкуру выдры и выручат за нее целую кучу денег.

Снимать шкуру с пойманной выдры вызвались Рыжий и Шило. Им приходилось видеть, как это делают взрослые. Остальные принимали живейшее участие в происходящем советами и наставлениями.

— Выделаем шкуру и сейчас же понесем ее в уездный центр продавать, — говорит Мудрец.

— Боюсь, не надул бы нас торгаш, — опасается Малыш.

— Не выйдет! — заверяет Перо своего робкого друга. — Придется торгашу круглую сумму нам отсчитать.

Снятую шкуру Рыжий и Шило бережно растянули на траве и, закрепив колышками, оставили сушиться. А освежеванную выдру бросили в воду — рыбам и драгоценным лягушкам на подкорм. Воды в озере еще прибавилось. Пройдет еще несколько дней, и оно наполнится до прежнего уровня.

Хоть и не хотелось ребятам покидать свою усадьбу, но голод гнал их домой. Счастье еще, что их не мучит жажда, однако на одной воде долго не протянешь.

Дорогой они жаловались друг другу на то, как ополчились против них родители — не желают мириться с тем, что дети пропадают где-то целый день и являются домой поздно вечером. Сейчас у ребят есть отговорка — земляника, поспевшая в лесу. А когда земляника сойдет, чем тогда оправдают они свои отлучки из дома?

На следующее утро спозаранку сельская детвора собралась в церковь на причастие. Священник произнес с кафедры проповедь и отпустил ребят до сентября. Ура! Оставалось принять причастие. Кое-кто из отряда здорово при этом осрамился. Принимая дары божьи, Перо, Косолапый и Шило подавились липкими облатками и еле проглотили их, запив красным вином.

В школе в тот день было много интересного. Сначала внимание ребят привлекли к себе заплаты на штанах одного мальчугана, удивительно напоминавшие моря, материки и океаны. От чрезмерного и опасного увлечения географией, повально овладевшего всем классом, беднягу спасло появление учителя. Учитель приготовил своим ученикам сюрприз. Он принес в класс множество зубных щеток и пасту и показал ребятам, как надо ими пользоваться.

Ароматная паста привела всех в восторг. Повезло ребятам с учителем — не будь его, никогда бы им не узнать про существование столь чудесных вещей!

На следующий день в уездном центре был большой базар, и Перо с Шило поручалось, под любым предлогом отпросившись с уроков, отправиться со шкурой к торговцу. Как-то им удастся вырваться из школы…

Утром, как всегда, в положенное время неотвратимо прозвенел звонок, оповещая о начале уроков и приглашая ребят в классы.

— Трезвонит, словно на пожар! В голове от него звон стоит! — ворчал Шило, плетясь по коридору в класс.

В классе за столом вместо учителя сидела его жена и просматривала старые газеты — в село их приносят с опозданием.

— А что, господина учителя не будет? — осмелился обратиться к ней с вопросом Перо.

— Сегодня с вами, дети, буду я!

— А что с господином учителем?

— Он, к сожалению, занят.

Перо громко вздохнул, а про себя подумал, что теперь они наверняка улизнут из школы.

— Сначала почитайте, ребята, журналы, а потом повторим арифметику.

Перо нахмурился и открыл журнал. Это был специальный журнал для детей. Ему попалась сказка. Ворона в ней вещала человеческим голосом. Перо бросил сказку. Принялся за рассказ. А там осел хотел полакомиться медом, разбил копытом улей, да вместо меда отведал пчелиных укусов…

«Какой же это осел станет разбивать копытом улей, когда ослы отродясь не ели меда…» — подумал Перо и с досадой захлопнул журнал.

— Перо, ты почему не читаешь? — оторвалась от газет жена учителя. — Может быть, тебе не нравятся журналы?

— Не очень… — кисло протянул Перо. — Лучше бы я свежие газеты просмотрел. Там по крайней мере про землетрясения пишут, и про крушения поездов, и про раскопки, и про путешествия государственных деятелей по Европе, и фотографии всякие печатают знаменитых боксеров и восточных принцесс!.. — И, набравшись смелости, Перо закончил: — Пожалуйста, отпустите меня за свежими газетами в уездный центр!

— За свежими газетами? — заколебалась жена учителя.

— Мы с Шило быстро туда-сюда обернемся! — продолжал наступление Перо.

— С кем, с кем? — переспросила учительница.

— Да нет, это мы так Ивана зовем, — поспешил поправиться предводитель отряда.

Внезапность натиска сломила сопротивление. И, вырвав у жены учителя согласие, ребята бегом припустились на мельницу. Лодка, к их удивлению, болталась на середине озера. Цветник был потоптан. К счастью, шкура дожидалась их в целости и сохранности. Но сегодня некогда было задерживаться на мельнице. Ребятам предстояло пройти несколько километров до уездного центра. Туда от мельницы вела прямая тропа. Добравшись до уездного центра, они сразу же направились в самую богатую лавку. В лавке было полно народу, и ребят обступила целая толпа. Рассматривают шкуру. Мнут ее в руках. А торговец скупится, хочет шкуру за бесценок приобрести.

— Не подходит вам моя цена, ну и ступайте с богом дальше! Может быть, кто-нибудь вам больше даст.

— Да еще узнать надо, кто эту выдру поймал! — подливает масла в огонь его подозрительная хозяйка. Этой-то подозрительностью она и выручила ребят.

— Я сам поймал эту выдру! — с гордостью воскликнул Перо. — Вот, смотрите, выдра палец мне прокусила!

И Перо рассказал про то, как они катались в лодке, как завизжали девчонки, как он, не раздеваясь, бросился в воду и поймал на мелководье выдру своими руками. Выслушав рассказ мальчугана, торговка что-то шепнула своему мужу, и он согласился купить у них шкуру за сто пятьдесят динаров. Это была невиданная сумма!

— И мы у вас тоже хотим кое-что закупить, — заявил Перо важно.

Услужливый приказчик тотчас же подскочил к ребятам. Засуетился вокруг необычных покупателей.

Ребята отобрали себе разных гвоздей. Затем кисти и масляные краски. Банку белил для потолка и к ним немного разноцветных красок в порошке. Еще им понравился стеклянный шар для украшения цветника перед домиком мельника. Не забыли они спросить и свежих газет. Напоследок приказчик предложил им шоколадные конфеты в блестящих слюдяных обертках. Таких конфет в обертках мальчикам никогда не доводилось в своей жизни пробовать, и они согласились взять кулек. Когда приказчик закончил подсчет истраченного, у них не осталось ни гроша.

— Ничего! — вздохнул дорогой здорово проголодавшийся Перо. — Шоколадные конфеты не лакомство, а просто обыкновенная еда! — И он стал раскрывать одну конфету за другой.

Не успели они опомниться, как все конфеты до последней были съедены.

— Нехорошо, что мы сами все съели! — заметил Шило, но это замечание ничего уже поправить не могло.

Ребята занесли покупки на мельницу и вернулись домой.

Малыш покрывает себя славой

Встретившись на околице села на следующий день после уроков, отряд в полном составе заторопился на мельницу. Там ребята разделили обязанности. Мальчики продолжали расчищать дикие заросли, сносить за свинарник сушняк. Лес на усадьбе должен превратиться в парк!

Потом они насадили стеклянный шар на кол и воткнули посреди главной клумбы на цветнике. Стеклянный шар искрился и горел под солнцем, озаряя цветник стрелами сверкающих лучей.

Позаботились ребята и об украшении своего нового жилища. Они сплели из прутьев ивняка небольшие корзинки, наполнили землей и посадили в них плющ. Потом на веревках подвесили корзинки к балке под крышей. Глядят и не нарадуются. Как преобразился домик мельника!

А что же делали девочки? Зорица взрыхлила потоптанный невидимым врагом цветник и тщательно выполола его от сорняков. Приведя в порядок все клумбы и грядки, она хорошенько полила цветник водой.

Ее подруга Зорька, как вам уже известно, отличная художница. Она еще дорогой спорила с мальчиками о том, каким узором расписать ей стены дома. Ребята настаивали на исторических сюжетах. Пусть она изобразит знаменитых богатырей. Например, королевича Марко на своем могучем Шарце. Но Зорька рисовать богатырей не соглашалась. Богатыри у нее не выходят, да и кони получаются неважно. Лучше уж она распишет стены узором из фруктов и цветов. Рисовать фрукты и цветы она большая мастерица!

Ну что ж, пришлось согласиться на это.

В помощники Зорьке выделили Малыша. Зорька смела со стен паутину и пыль. Тем временем Малыш развел известь. И они принялись в две руки белить стены. Стояла сильная жара, и белила быстро просыхали. Малыш перешел белить дом снаружи. Он был весь закапан известью. Даже нос и подбородок у него в белых крапинках. Но зато работал с жаром. А Зорька начала разрисовывать стены. Кухню опоясал венок из спелых красно-желтых черешен. В комнате стены расцвели алыми розами.

Мальчики то и дело забегали в домик посмотреть, как движется работа. Запущенное и мрачное жилище мельника оживало на глазах, приветливо встречало юных хозяев.

Славно потрудились ребята! Но чем больше радовали они командира отряда своими достижениями, тем сильнее мучился он совестью. Как могли они с Шило съесть все конфеты в соблазнительных слюдяных обертках! Сейчас бы он мог угостить ребят конфетами в награду за самоотверженный труд. И Перо решил в искупление своей вины прокатить ребят по озеру. Хватит работать, пора отдыхать!

Все сейчас же согласились. Только Малыш не желает кататься. Боится, лодка будет слишком перегружена.

— Дело твое! Оставайся мельницу сторожить, — без возражений уступил своему любимцу Перо. — Если кто-нибудь чужой вторгнется в наши владения, сразу знак нам подай! Мы его встретим по-свойски.

Ребята погрузились в лодку. Под их тяжестью она глубоко осела в воду. Перо с усилием загребал своим единственным веслом. Малыш помахал отчалившему кораблю и стремглав кинулся к мельнице. Он давно вынашивал в душе один план, но осуществить его мальчугану пока не удавалось. Малыш мечтал научиться грести. Он давно присмотрел в темном мельничном закутке большое, старое, но целое корыто. И вот теперь задумал пуститься в нем в плавание. Он вытащил из мельницы корыто, подобрал подходящую дощечку и спустил свое судно возле мельничных колес, где было мелко. Забрался сам в корыто и стал грести. И что бы вы думали? Судно самым настоящим образом поплыло по воде, приводя в неописуемый восторг морехода. Смотрите, как управляет он своей лодкой! И Малыш, насколько позволяло утлое корыто, гордо выпрямился в нем, стремясь принять надлежащую позу. Он изо всей силы греб своей дощечкой. Вспотел, как заправский гребец. Скинул с себя джемадан^[2], потом и рубашку. Одна беда — под мельничными колесами было так мелко, что его самодельное весло все время скребло по песчаному дну. Может быть, отодвинуть заслонку и пустить воду на мельничное колесо? Тогда под ним станет глубже. Малышом овладела невиданная решимость. Он вытащил свое корыто на сушу и побежал к плотине. Заслонка сидела в зажимах. Если их приподнять, заслонку можно отодвинуть. Зажимы поднимались с помощью вертушки. Раз, два, три — и все вертушки повернуты. Оставалось выдвинуть освобожденную от зажимов заслонку. Малыш приналег на нее, но не тут-то было. Заслонка не желала поддаваться. Малыш навалился на нее всем телом, заслонка скрипнула и подвинулась на сантиметр. Потом еще, еще, и через образовавшийся зазор вода устремилась на мельничное колесо. Колесо дрогнуло, заскрежетало, тронулось. И пошло, пошло… Мельничное колесо привело в движение вал, приводные ремни и жернова. Затарахтела мельница, загудела, затряслась.

Малыш ни жив ни мертв от ужаса. Что он наделал?! Мельницу пустил. А потом как закричит:

— Перо-о-о-о-о-о-о-о!

Но за шумом мельницы мальчуган и сам не услышал собственного крика.

Малыш попробовал было водворить на место проклятую заслонку, но где там с этим справиться! Слезы так и брызнули из глаз Малыша. Что делать? Бежать за друзьями на озеро? Но они давно уже уплыли к тому берегу. А может быть, и до самого Черного моря добрались по Дунаю. Малыш метнулся к мельнице. Заглянул осторожно внутрь. Она вся сотрясалась, дрожала. Солнечные лучи пронизывали клубы взметнувшейся белой пыли. В ней носились тучи мошкары и мотыльков. Колеса вращались. Визжали приводные ремни. Скрежетали каменные жернова. Не загруженные зерном, они впустую терлись друг о друга.

И Малыш преисполнился гордости. Подумайте, он своими силами пустил в действие мельницу! Значит, не такой уж он слабый! Он сильный и смелый. В порыве отваги Малыш взвалил на спину корыто и помчался к озеру, быстро погрузился в свой корабль и поплыл.

Но куда же и в самом деле запропастилась лодка с отрядом Перо-Загвоздки? Ребята уплыли на дальний край озера и были поражены, услышав какой-то шум и грохот. Уж не мельница ли это заработала?! Но их мельница стоит, а другой, насколько они знали, не было поблизости в округе. Озадаченные странным шумом, они повернули обратно. Лодка, перегруженная пассажирами, медленно продвигалась вперед. Перо налегал на весло что было мо́чи. Ребята помогали ему грести ладонями.

Миновав мыс, ребята остолбенели от изумления. Им навстречу в каком-то необыкновенном судне плыл Малыш.

— Люди! Посмотрите, в чем плывет этот парень! — воскликнул Перо.

— Сдается, в корыте! — захохотали ребята.

— Ну и храбрец наш Малыш!

Малыш поравнялся с лодкой.

— Что там за шум такой? — наперебой кричат ребята.

— Промышленное предприятие пущено в ход!

— Как это так?

— Очень просто! С моей помощью!

— Ты что, мельницу пустил?

— Вот именно! — И Малыш небрежно кивнул головой.

Перо, не дослушав, погнал лодку к берегу. За ребятами скользил в своем корыте Малыш. Едва лодка коснулась носом суши, ребята повыскакивали на берег и всей гурьбой кинулись к мельнице. В клубах водяной прозрачной пыли вращалось мельничное колесо, мелькая лопастями. Струя воды из желоба подгоняла и ускоряла его вращение. Жужжали, пели, скрипели колеса и приводные ремни. Ребята онемели от этого чуда… А потом кинулись обниматься и кувыркаться по траве. Причалившего к берегу Малыша они встретили, как победителя. Взволнованный Перо произнес краткую речь. Он должен был все время кричать, потому что шум мельницы заглушал его слова:

— Малыш! Ты самый настоящий герой! Напрасно мы тебя сравнивали с каким-то принцем-неженкой! Но это мы исправим! В придачу к усадьбе мы тебе дарим и промышленное предприятие и назначаем тебя его генеральным директором.

Едва пробормотав «спасибо», Малыш виновато потупился и не мог больше произнести ни слова. Он снова стал обыкновенным мальчиком, который не привык так долго привлекать к себе всеобщее внимание.

А ребята продолжали веселиться и плясать. Сбегали на мельницу, полюбовались на жернова и приводные ремни. Только Перо смущает их своим молчанием.

— Люди в селе могут услышать шум мельничного колеса и нагрянуть сюда, — проговорил он наконец.

— Ну и пусть! — возразил с недоумением Шило. — Пусть придут и посмотрят, что мы сделали.

— Нет! Нет! — горячо протестует командир отряда. — Еще рано! Мы еще не все закончили. Потерпите немного. Мы должны устроить настоящее торжественное открытие мельницы, а пока — айда за мной!

Ребята помчались к плотине, навалились на заслонку и поставили ее на место, перегородив плотину.

Колесо замедлило свой бег. Сделало еще несколько ленивых оборотов и стало. И после недавнего шума и грохота в мире воцарилась непривычная и чуткая тишина.

Отряд переживает черные дни

Перо явился в школу озабоченный и мрачный.

— Моего отца вызвали сегодня в уездный центр, — объявил он своему отряду на совете в старой конюшне. — По обвинению того крестьянина, на которого отец на сходке показал.

В полдень Перо сбегал домой узнать, не вернулся ли отец, и принес ребятам плохую весть.

— У нас дома несчастье. Отца посадили в тюрьму на восемь дней. Хотя он не преступник и не вор. Он только сказал, что крестьянин подкуплен. Отец точно знает это, но у него свидетелей нет. Пока что я не смогу из дома уходить. Даже в школу. Шило будет передавать вам от меня поручения.

Что же будет с отрядом без командира? Как они обойдутся без Перо?

— Главное, чтоб вы были все заодно! — утешает Перо свой отряд. — Один за всех, все за одного! Клянетесь?

— Клянемся!

— Не бросите без меня мельницу?

— Не бросим!

— Доведете работу до конца?

— Доведем!

— И последнее: по-прежнему никому ни слова…

Ребята пообещали и это, и Перо успокоился.

Учитель дал ему разрешение несколько дней побыть дома с матерью. И сказал на прощание:

— Твой отец — смелый и честный человек. И мы постараемся раньше его освободить…

Отряд и без Перо продолжал работу на своей усадьбе. Девочки взялись за уборку мельницы. Обмели паутину, очистили от старой трухи жернова, вымыли пол. Мальчики побелили ее снаружи. А Шило масляной краской выкрасил ворота. Ребята договорились принести из села зерно и попробовать его смолоть. Малыш как генеральный директор руководил всеми действиями отряда.

Сначала пустили воду на колесо. Колесо с жужжанием тронулось, заскрежетала, застонала мельничная справа. Ребята всей гурьбой повалили за Малышом в верхнее помещение мельницы, где находился большой деревянный ларь, воронкой подававший зерно на жернова. Крх-ххх! — послышался звук. Это тяжелые каменные жернова мололи зерно. Ребята во главе с Малышом стремглав слетали в подполье, куда стекала по желобам мука. Они подставляли руки под горячую белую муку, мяли ее в пальцах, пробовали на язык. Мальчишки визжали от радости, а Зорица и Зорька пообещали напечь им лепешек. Вся кукуруза, которую они с таким трудом дотащили в мешке из села, была смолота за несколько минут.

Между тем на стенах маленького домика всё расцветали новые узоры из невиданных цветов, листьев, груш, яблок, арбузов и дынь небывалых размеров, которые рисовала Зорька.

А тут еще однажды рано утром учитель объявил классу, что поведет детей в гости в соседнее село. Пусть дети пойдут домой и принарядятся, а кроме того, захватят с собой завтрак и полдинара денег: в соседнем селе будет дано представление.

Ребята из отряда Перо-Загвоздки быстро перемигнулись. Первым поднял руку Шило:

— Господин учитель! Мне дома полдинара не дадут.

— И мне не дадут!.. И мне!.. — сразу подхватило несколько голосов.

Учитель растерялся. Слишком много оказалось в классе детей, которые не могли принести из дома деньги.

— Жаль, — вздохнул учитель и помедлил. — Ну что ж, тогда придется вас распустить по домам, — наконец промолвил он.

Обретя нежданную свободу, отряд устремился на мельницу. И что же? Печальную картину застали там ребята.

Взрыхленные клумбы цветника хранили отпечатки чьих-то варварских набегов, в домике на свежепобеленной стене было написано углем одно очень гадкое слово, а вместо блестящего стеклянного шара посреди цветника красовалась старая дырявая шляпа…

Ребята приуныли. Все это, конечно, проделки Дикаря. Но вот загвоздка: как его укротить, как вернуть в отряд? Вскоре все разрешилось…

Воскресенье выдалось теплым и ясным. Ребята торопились на мельницу поскорее уничтожить следы вероломного набега, а потом порыбачить и покупаться на озере. Захватив с собой завтрак, удочки и коробки с мотылем и червями, они собрались, как всегда, у развилки и заспешили к мельнице, оживленно переговариваясь на ходу и ничего вокруг не замечая. Они обсуждали новости, которые принес им Шило. Вчера он навещал Перо. Его отец все еще томится в тюрьме, а сам командир шлет им привет и возмущается выходками Дикаря.

— Перо так и рвется с нами на мельницу, но, пока нет его отца, он из дома ни ногой…

Не успел отряд прийти в свои владения и расположиться в тени под тутовым деревом, как из кустов в них запустили камнем. Камень просвистел у Малыша над ухом и чуть-чуть поцарапал его.

— Ребята! Война начинается! Дикарь привел сюда целую шайку! — закричал Шило. — Вооружайтесь кто чем может!

— А как же мы? — захныкали Зорька и Зорица. Они ударились в плач, едва увидев поцарапанное ухо Малыша.

— Женщинам не место на войне! — бросил им Мудрец. — Быстрее прячьтесь в дом и чтоб без нас носа за дверь не высовывать!

Вслед за первым камнем в отряд полетел второй и третий, но эти снаряды уже никого не задели. Отряд занял оборонительный рубеж, а Дикарь (ибо это был, без сомнения, он!) во главе ватаги босоногих мальчишек вприпрыжку мчался к мельнице.

Дикарю нельзя отказать в стратегическом таланте и смекалке. Неприятель занял самую выгодную позицию. Попробуй-ка теперь их выкури из этой неприступной крепости! Перебежав через луг, ребята сбились у мельничных ворот под навесом. Толкнули ворота. Но противник припер их чем-то изнутри. Взобраться на крышу и проникнуть в мельницу через чердачное окно тоже не удавалось.

Долго переговаривался шепотом отряд под спасительной защитой навеса.

— Я знаю, ребята! — вдруг вскрикнул Мудрец. — Меня осенила прекрасная мысль!

И, прошептав что-то пригнувшимся к нему друзьям, Мудрец первым кинулся к запруде. За ним остальные. Высвободили заслонку из зажимов и общими усилиями отодвинули ее. Вода пошла в проем, мельница затряслась, задрожала, наполнилась гулом и скрежетом.

— Землетрясение! Спасайся кто может! Землетрясение! — хором завопили Шило, Косолапый, Мудрец, Рыжий, Джордже и Малыш.

Мельничные ворота распахнулись, и из них, истошно вопя, в сопровождении ватаги мальчишек вылетел Дикарь. Но отряд Перо-Загвоздки уже поджидал их у входа. Он встретил их палками и кулаками. После отчаянной схватки четверо врагов были повержены на землю. Дикарь оказывал отчаянное сопротивление. Он вырывался, отбиваясь ногами и руками, пыхтел. Косолапый пытался скрутить за спиной ему руки, но Дикарь, изловчившись, вырвался и через мостки помчался к дороге. Шило погнался за ним. Однако длинные ноги Дикаря быстро уносили его вперед, и Шило терял последнюю надежду. Вдруг — что такое?! — Дикарь заметался на дороге, завертелся волчком и шмыгнул в заросли кукурузы. Кто-то бросился ему наперерез. Шило во все глаза уставился на неизвестного — и что же он видит?! Это не кто иной, как Перо! В густых зарослях кукурузы далеко не уйдешь. Перо и Шило вдвоем быстро нагнали Дикаря и взяли его в плен.

— Вовремя я подоспел! — отдуваясь, проговорил Перо. — Мой отец как раз сейчас домой вернулся. Его выпустили из тюрьмы. Ну, а я на радостях — к вам!

Ребята приветствовали появление своего предводителя радостными криками. Не меньшее ликование вызвал у них и вид понурого пленника. Его присоединили к четверке ранее захваченных врагов и учинили над ними суд в тени старого тута. Допрос вел Перо:

— Ну как, не надоело вам безобразничать? Всякие пакости на стенах писать и цветник вытаптывать… К тому же вы и шар у нас стащили! Отвечайте, куда вы его припрятали?

— Туда! — мрачно кивнул головой в сторону отводной канавы Дикарь.

— Другие бы вам сейчас задали хорошую трепку или крапивой по ногам настегали, но мы не какая-то банда, а сознательные люди. И поэтому предлагаем вам забыть вражду и присоединиться к отряду! Согласны?

— Согласны! — протянули захваченные пленники.

— Не будете больше нам вредить?

— Не будем!

— Тогда сейчас же забелите на стене свою надпись, заровняйте цветник, а шар поставьте над клумбой.

Когда все это было исполнено и шар, посылая на все стороны солнечные зайчики, снова загорелся над клумбой, в нем отразился какой-то яркий красный огонек. Это первый цветок в цветнике, гордый мак, поднял свою голову и раскрыл махровую алую чашечку.

— Ура, ребята! — крикнул Перо. — Шапки долой! Красный мак желает вам успехов и удачи!

В этой главе все ребята получают жар и лихорадку

Школьный год подходил к концу, и ребята из отряда Перо-Загвоздки приналегли на учебу. Мельницу они навещали теперь урывками. Поливали цветы, прокладывали дальше прогулочную тропу вокруг озера, наводили порядок в домике и на мельнице.

Ко дню торжественного открытия усадьбы ребята решили приготовить спортивные состязания, в том числе и на воде. Сначала выступят пловцы: кто первым достигнет противоположного берега, тому будет вручен приз победителя. Затем покажут свое искусство гребцы: Перо с капитаном — Косолапым в лодке и Малыш один в одноместном корыте. Судьями были назначены Зорица и Зорька. Закусив чем-нибудь на ходу, спортсмены вместо обеда бегали на мельницу тренироваться. Скинув быстро с себя одежду, Шило, Дикарь, Рыжий и Джордже вставали на изготовку на краю плотины и по счету Зорицы: «Раз, два, три!» — вниз головой бросались в воду. На другом берегу озера их поджидала Зорька и с беспристрастностью судьи отмечала, чья рука раньше коснется берега. Потом пловцы выходили на сушу отдышаться и позагорать.

Перо с Косолапым и Малыш состязались тем временем в гребле…

Однажды спортсмены сильно опоздали в школу, и учитель сделал им строгое внушение:

— Я понимаю еще, мальчики опаздывают — их заставляют выгонять скотину на пастбище, а вот уж девочкам это совсем непростительно!

Ребята из отряда замерли. Что-то сейчас будет?! Неужели девчонки не выдержат и выдадут их тайну? Зорица и Зорька покраснели под взглядом учителя до ушей, потупили головы, но не проронили ни звука. Вот как некоторые девчонки, оказывается, умеют держать свое слово! Во всяком случае, те, которых они приняли в отряд.

Учитель между тем продолжал распекать опоздавших:

— И всего-то осталось каких-нибудь несколько дней, а там все будет кончено…

— А мы и так всё уже кончили! — раздалось вдруг в тишине притихшего класса. Это вдруг расхвастался Дикарь. С тех пор как его снова приняли в отряд, он себя не помнил от радости и ему не терпелось похвастать.

— Все пропало! — простонал Перо.

— У него, наверное, жар… — выдохнули Зорька и Зорица.

— Ну и достанется же ему на орехи! — прошептали мальчишки.

— Какая дерзость! — воскликнул учитель.

— Простите его! Простите! — закричал класс. Особенно усердствовали друзья Дикаря. — Он это просто так, не знает сам, что говорит!

— Сейчас же прекратите шум! — возвысил голос окончательно рассерженный учитель. — Я не желаю слышать никаких объяснений. Приступаем к занятиям!..

После урока учитель покинул класс все такой же непреклонный и суровый.

— Если мы не объясним ему все, как есть, он на нас обидится, — сказал Перо ребятам, срочно собравшимся на совет в конюшне. Дикарь понуро слушал его слова. — Придется, наверное, посвятить учителя в нашу тайну и попросить его помочь нам устроить торжественное открытие дворца на озере.

— И нашего промышленного объекта, — добавил Малыш.

— И нашего промышленного объекта, — согласился Перо. — Учитель у нас добрый. Он помог освободить из тюрьмы моего отца и нам, наверное, поможет.

Наступила пауза. Все думали о том, что будет.

— Ставлю этот вопрос на голосование, — продолжал Перо. — Кто за то, чтобы во всем признаться учителю, пусть поднимет руку.

Руки поднялись. Их было довольно много. Ведь после знаменитого сражения у осажденной мельницы отряд пополнился еще четырьмя членами.

— Предлагаю, не откладывая, идти к нему домой. Для этого нам остается выбрать делегатов.

Делегатами для столь ответственной миссии были единогласно выбраны Перо и Шило.

Через несколько минут, бледные и взволнованные, они осторожно постучались учителю в дверь.

— Войдите! — послышался знакомый голос. — Кто там?

— Это мы!

— Ребята?! Вам что?

— Мы вам пришли сказать, что у нас в самом деле все кончено…

— В каком смысле? — недоумевал учитель.

— В том смысле, что это длинная история, — вставил Шило.

— Ну, если длинная, тогда, пожалуйста, пройдите. — И учитель пригласил ребят зайти к нему.

Разговор затянулся. Прозвонил звонок, созывая школьников на последний урок, а учитель все не показывался. Не являлись в класс и Перо с Шило. Ребята из отряда изнывали от неизвестности. Наконец пришла жена учителя и объявила, что на сегодня господин учитель отпускает класс домой.

Все высыпали гурьбой на дорогу, но на первом же повороте ребята из отряда приотстали и, выждав, пока другие уйдут, бросились бегом в старую конюшню. Им не терпелось узнать, чем кончился разговор посланцев с учителем. Но из его дома никто не показывался. Долго пришлось им просидеть в конюшие. Но вот дверь отворилась, и на пороге появился учитель с Перо и Шило. Разговаривая о чем-то на ходу, они торопливо зашагали по дороге, прошли мимо конюшни, не подозревая о том, что здесь затаились наблюдатели, и, свернув к саду, потерялись из вида. Оттуда дорога уходила на мельницу…

Разойтись по домам, так ничего и не узнав, было просто немыслимо. Решили воспользоваться испытанным способом — взобраться на колокольню и посмотреть оттуда, что происходит на мельнице. Но церковь, на беду, была в тот день закрыта, и друзьям не оставалось ничего другого, как влезть на черешни хозяина Марко — с черешен мельница видна как на ладони.

Побежали к саду хозяина Марко. Мудрец проворно взобрался на самую верхушку. Дикарь оседлал крепкий сук, готовясь служить передатчиком, остальные, задрав головы кверху, следили за дозорным, ловя каждое его движение. Мудрец долго молчал, испытывая их терпение и всматриваясь в даль из-под козырька приставленной к глазам ладони. И вот, как бы заметив что-то на дороге, крикнул, указывая туда рукой:

— Смотри, Дикарь!

— Дика-арь! — прорычал кто-то снизу. — Сейчас посмотрим, кто из нас «дикарь»! А ну-ка слезай ко мне, негодник! Теперь я знаю, кто мои ягоды таскает!

И фигура хозяина Марко появилась из-за деревьев. Ребята бросились врассыпную, а несчастный Мудрец, сознавая всю безвыходность своего положения, стал медленно спускаться с верхушки прямо в руки разъяренного хозяина ранних черешен. Ребята ни живы ни мертвы затаились за кустами. Но хозяин Марко, тряхнув хорошенько разок схваченного за шиворот «негодника», остудил свой гнев и, пообещав в следующий раз задать ему настоящую трепку, отпустил Мудреца с миром.

Через минуту пострадавший был уже среди своих и рассказывал, что видел учителя с ребятами на подходе к мельнице. На сегодня, видимо, им оставалось удовольствоваться этими сведениями и в ожидании дальнейших разойтись по домам.

Наутро чуть свет все собрались в старой, заброшенной конюшне. Посланцы, задыхаясь от волнения, наперебой рассказывали им, как привели они учителя на мельницу.

«Ну и молодцы, вот так молодцы! — твердил учитель. А еще иногда переспрашивал: — Неужели и это вы тоже сами сделали?» А мы ему сказали, что все-все — и плотину, и мостки, и мельницу, и домик — мы сами починили, и сами засадили цветник, и проложили прогулочную тропу. Жаль только, что она еще у нас не обогнула все озеро. Но зато теперь озеро до краев наполнилось водой, и наша усадьба на мельнице превратилась в настоящий водный курорт!

— Учитель сказал, что обязательно поможет нам! — с жаром вмешался Шило. — И вместе с нами подготовит праздник с соревнованиями, музыкой и танцами!

— А как же наш промышленный объект? — забеспокоился Малыш.

— Про твой объект мы тоже не забыли, — успокоил Перо Малыша. — В день открытия мельницы у нас будет первый помол кукурузы и пшеницы нынешнего урожая.

— Ребята! — снова загремел голос Перо. — Подготовим все для праздника, а теперь — в школу и поклянемся напоследок: «Один за всех, все за одного!»

Одиннадцать голосов подхватило клятву, и одиннадцать пар босых ног замелькало по дороге, спеша до звонка успеть в свой класс.

…Но вот наконец настало так долго ожидаемое двадцать восьмое июня, день окончания школы. Классы были украшены гирляндами зелени, венками из вьющихся роз, ковриками ручной вязки и картинами. Мальчики пришли в школу в белых рубахах, а девочки — в вышитых фартуках и с букетами цветов.

Вскоре на школьный двор стали стекаться и родители. Учитель встречал их у входа и провожал в классы. Явились на двор и сельские музыканты, трубачи и тамбуристы. А за ними пожаловал сам председатель общины. При его появлении музыканты заиграли туш, и председатель общины под звуки музыки проследовал в школу. Здесь учитель сказал ученикам краткое напутственное слово, а потом обратился к гостям:

— Дорогие гости! Вы привыкли, что традиционный праздник окончания школьного года мы проводим обычно на школьном дворе, где ваши дети декламируют стихи и поют народные песни. Сегодня распорядок праздника меняется. Просим вас пожаловать на мельницу, где вас ждет большая праздничная программа!

Многие недоуменно переглянулись. Идти в такую даль?!

Грузно приподнявшись со скамьи, председатель общины наклонился к учителю с расспросами, но, выслушав его, согласно закивал головой и сказал, обращаясь к собравшимся родителям:

— Нет ничего удивительного, что господин учитель перенес окончание праздника на природу. В такую жару там несомненно будет значительно приятней! Я тоже отправляюсь на мельницу. Нас там уже ждут — вы, наверное, заметили и сами, что часть учеников отсутствует…

Взрослые стали отыскивать глазами своих детей, и многие и правда их не могли отыскать. Не нашел своего сына и отец Перо.

— И моего, смотрите-ка, нет! — воскликнул он.

— И моего!

— И моего!

— И Зорицы моей нет! — послышался возглас.

— И Зорьки моей нет! — раздался за ним другой.

Больше родителей не пришлось уговаривать. Длинная, растянувшаяся по дороге процессия гостей, сопровождаемая школьниками, музыкантами и учителем, потекла к мельнице. Мужчины дорогой говорили о предстоящем покосе сена и ячменя. Где они будут обмолачивать ячмень? — возникал извечный вопрос.

За рассуждениями не заметили, как добрались до мельницы. Вот канава со злополучным провалившимся мостом. Перебравшись через нее, гости подошли к отводному ручью — и что же они видят? Через него проложены мостки! Но еще более, чем эти новые мостки, поразил их какой-то шум, давно уже различаемый ими вдали. Похоже, что это тарахтела водяная мельница.

Люди перешли через мостки, и им открылся расчищенный парк с цветником и лужайкой, побеленный домик, украшенный корзинами с плющом, и, наконец, обновленная мельница, пущенная на полный ход. Это было похоже на сон!

Перед домиком мельника выстроились между тем одиннадцать ребят. Девять мальчиков и две девочки. Один из них занимал место командира. Он вскочил на пень и, держа перед собой какую-то бумагу, звонко крикнул:

— Прошу внимания, господа!

Мужчины, женщины и дети полукругом окружили ребят. Впереди всех стояли учитель с председателем общины.

— Отряд, — стоя на своем пне, поднял руку Перо, — смирно! Двое дежурных по мельнице — вперед!

Из строя вышли Малыш и Косолапый.

— Остановить промышленный объект!

Дежурные помчались к запруде, и через несколько минут мельница замолкла.

В наступившей тишине Перо срывающимся от волнения голосом стал читать обращение. В нем описывались славные дела отряда, своими силами восстановившего мельницу; и говорилось про то, как трудно им пришлось и сколько всего они вытерпели. И наказания родителей, и гнев учителя, а одному из них пришлось на себе испытать и тяжелую руку хозяина Марко… Но все это они преодолели, потому что им очень хотелось, чтобы мельница заработала снова и чтобы у них был настоящий парк на озере.

Слушая эту речь, степенные главы семейств только кивали согласно головами, а многие женщины всхлипывали, утирая платочками поневоле увлажнившиеся глаза.

— А теперь мы передаем мельницу вам! — закончил свою речь Перо.

Рукоплескания и восторженные крики заглушили его последние слова. Гости кинулись к ребятам с объятиями и поздравлениями. Сколько тут было радости, поцелуев и слез! А отец Перо подхватил своего сына с пня, поднял его и сказал:

— Здорово же вы нас, взрослых, научили уму-разуму!

Дети и взрослые разошлись по усадьбе. Гости не давали покоя хозяевам мельницы, засыпали вопросами и похвалами.

Вдруг заиграла труба. Учитель крикнул, сзывая собравшихся гостей:

— Прошу внимания! Начинаются спортивные состязания!

Музыканты заиграли, и все повалили к озеру.

Шило, Дикарь, Мудрец и Рыжий, загорелые и стройные, вытянулись на плотине. По команде Зорицы они бросились в воду и стремительно поплыли к противоположному берегу. Бросок обратно — и чемпионом по плаванию в мужском заплыве выходит Шило. Зрители награждают его аплодисментами, а Зорица увенчивает дубовым венком.

— А где же Перо, предводитель отряда? — забеспокоились в толпе.

— Он сейчас откроет второй тур спортивных соревнований! — сказал учитель.

В то же время на озере показалась лодка. Посредине ее, словно мачта, возвышался шест, на вершине которого реял яркий вымпел. Управлял лодкой капитан, греб единственным веслом Перо. Толпа подалась к пляжу, следя за лодкой, как вдруг из-за зеленого мыса навстречу флагману вылетел еще один корабль — это было одноместное корыто, управляемое Малышом. И взрослые и дети покатились со смеху. Музыканты грянули марш, а председатель общины, окончательно развеселившись, воскликнул:

— Это дело следует отметить! Обмыть надо открытие мельницы!

— Правильно! Правильно говорит председатель! — поддержали его давно уже терзавшиеся жаждой мужчины.

Отрядили двух посыльных в село привезти на подводе пиво в бочках и угощение.

А еще председатель сказал:

— Предлагаю всю выручку от первого месяца помола подарить нашимребятам!

Голоса из толпы закричали:

— Верно! Верно! Они еще и большего заслуживают!

У Перо заколотилось сердце в груди. Он себе купит настоящие часы! Они будут у него тикать весь день на руке. И будут время показывать. При одной этой мысли у Перо голова закружилась от счастья…

Вскоре подоспели из села подводы с пивом. На праздник сходились запоздавшие гости. Заиграла музыка. Начались танцы.

Юные виновники торжества вскоре были всеми забыты. Почувствовав себя одинокими и покинутыми в этой веселящейся, танцующей и поющей толпе, Перо, Шило, Мудрец и Малыш выбрались потихоньку на дорогу и зашагали к селу. Они направились к церкви. Она была открыта, и ребята взобрались на колокольню. Восточная арка открывала вид на мельницу. Вон она белеет в оправе зеленого леса, словно волшебный замок. Сгрудившись у арки, ребята задумались. Потом обнялись. И долго не говорили ни слова. Мудрец первым прервал затянувшуюся паузу:

— Ну вот мы и пустили мельницу! Пусть там теперь взрослые хозяйничают. Только как бы они там опять все не испортили!

— Не помяли бы цветник, не передавили бы лягушек… Невдомек им, что мы их нарочно разводим…

Перо между тем молчал. Ребята затормошили его:

— О чем это ты думаешь, Перо?

Но предводитель отряда по-прежнему неотрывно вглядывался в даль и не произносил ни слова. А потом промолвил:

— Н-да, вот это так загвоздка!

Заветное слово мгновенно развеяло всякую грусть и печаль. Ребята встряхнулись и ожили. Не иначе как Перо озарила новая идея.

— Говори, что ты там такое придумал? Какое-нибудь новое славное дело? — требовали мальчишки ответа.

Не отводя мечтательного взгляда от мельницы, Перо прошептал:

— Так, есть кое-какие идеи… Только тсс-сс!.. Немножечко терпения… Я вам завтра все расскажу.

Франце Бевк Черные братья

1

Соборные часы пробили четыре, когда Ерко и Па́влек вышли на улицу. Колокольный звон разбудил полицейского комиссара Паппага́лло, который вот уже два часа храпел, развалившись на диване. В страхе он открыл глаза, оторопело поморгал, глядя в потолок, и перевел взгляд на открытое окно. Сел, вытащил из кармана платок и вытер шею, лицо и лоб. У него было два подбородка, и он был круглый, как бочонок. Проснулся он весь мокрый от пота. Осеннее солнце, переместившееся, пока он спал, к западу, било прямо в лицо.

Паппагалло посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что проспал целых два часа. Вот так-так… Ему уже пора быть на посту.

Он подошел к умывальнику, сполоснул лицо, чтоб окончательно прогнать сон и взбодриться. Вытираясь, он вспомнил о том, что давно не давало ему спокойно жить; лицо его сразу вытянулось. Два месяца… какое там два — уже три месяца, если не больше, он безуспешно выслеживает преступников. А ведь вначале он был готов поклясться, что через две недели они будут у него в руках. И остался с носом! Его неудача вызывала насмешки сослуживцев, портившие ему жизнь. А преступления тем временем множились. Только сегодня утром он натолкнулся на новые случаи и нашел новые улики.

И, словно желая убедиться, что все это ему не приснилось, он вытащил из кармана листок бумаги. Одна сторона его была пустая, на другой стояли призывы: «Долой фашизм!», «Долой Италию!», «Свободу народу!», «Да здравствуют словенцы!». Листовки такого содержания появились вчера вечером на улицах, в кинотеатрах, школах.

Началось это весной. Сперва листовки появлялись изредка, потом все чаще и чаще. Их становилось все больше. Паппагалло понимал, что это дело рук какой-то подпольной организации. «Если так и дальше пойдет, — подумал он, — в один прекрасный день начнут стрелять и бросать гранаты. Это необходимо пресечь, пока не поздно. Зло надо вырвать с корнем».

Полиция произвела в нескольких подозрительных домах обыски, но ничего не обнаружила. Все удары шли мимо цели. Инспектор Паппагалло вбил себе в голову, что преступников следует искать среди уличных мальчишек. Конечно, без взрослых дело тоже не обошлось, это он понимал. Но взрослые держатся в тени, затаились как мыши и печатают листовки, а мальчишки разносят их по городу и лепят на оконные стекла. Сколько сопляков шатается день-деньской по городу! Никто на них и внимания не обращает! Поймать бы хоть одного с поличным, он бы уж вытряс из него признание, как орехи из мешка.

Вот почему, шагая по городу, он выглядывал только мальчишек и слышал только детские голоса. Нюх подсказывал ему, что под особым подозрением надо держать словенских школьников. Как только его слух улавливал словенскую речь, он делал стойку, как легавая, учуявшая дичь. Однажды он увидел трех сорванцов: сблизив головы, они о чем-то шептались. Он счел своим долгом узнать, в чем дело, остановился посреди улицы, посмотрел налево, направо, а когда обернулся, обнаружил на стекле витрины листовку. Мальчишки прилепили ее за его спиной…

Брр! От одного воспоминания об этом эпизоде его передернуло. Инспектор надел котелок и вышел на улицу. В ближайшем киоске он купил газету, пробежал заголовки и, сложив, сунул ее под мышку. За первым же углом играли трое мальчишек и две девочки. Они с визгом прыгали на одной ноге по квадратам, мелом нарисованным на мостовой. Обычные классики, излюбленная детская забава — ничего подозрительного! Пошел дальше.

Внезапно его взгляд остановился на двух мальчишках. Руки они держали в карманах, а носы прижали к витрине с охотничьими ружьями и патронами. Мальчишки все, как один, вызывали у него подозрение, а эти два сопляка — особенно. Почему они так зачарованно разглядывают оружие? Это было вдвойне подозрительным.

Он прошел вперед, потом вернулся, как будто его тоже заинтересовала витрина. Притворился, что рассматривает двустволки, а сам искоса следил за ребятами. Школьники. Он понял это с первого взгляда. Тот, что повыше, был длинный, вихрастый, с круглыми румяными щеками. Товарищ его был помельче, с птичьим лицом и острым носом, на котором сидели очки; русые волосы аккуратно причесаны на пробор.

— У папы есть такое ружье. — Высокий показал на двустволку. — Правда, не такое новое. А у нашего работника — револьвер с барабаном…

Так и есть, словенцы. Паппагалло еще больше укрепился в своих подозрениях. Он мало что понимал из их разговора, но был уверен, что они говорят о вещах, не предназначенных для его ушей. Заметив его, высокий вздрогнул и поднял на инспектора свои голубые глаза. И тут же легонько тронул коленом товарища. Мальчики отошли от витрины, ни разу не оглянувшись.

Паппагалло несколько мгновений смотрел им вслед. Где он видел этого вихрастого сопляка?.. Но так и не смог вспомнить. Впрочем, не в этом дело. Он готов дать голову на отсечение, что мальчишки замышляют неладное. И решил идти за ними.

Он пошел так быстро, как только позволяли его короткие ноги и толстое брюхо. Но те уже отошли на порядочное расстояние и, как ему показалось, ускорили шаг. Дойдя до первого перекрестка, мальчишки свернули влево.

Инспектор почти побежал. На перекрестке он посмотрел налево и оцепенел: среди прохожих не было видно ни одного мальчишки. Сорванцы исчезли, как сквозь землю провалились. То ли они промчались как ветер по длинной улице и скрылись за углом, то ли спрятались в одном из домов, стоявших по обеим сторонам улицы. Кто знает? Ребят не было. Сомнения его усилились еще больше. Но что толку в сомнениях, если он потерял след!

Инспектор выругался сквозь зубы и стукнул себя по лбу: болван! Спугнул пташек. Надо было тут же хватать их и вести в полицию. Дурак!

И Паппагалло платком вытер вспотевший лоб.

2

Тем временем Павлек и Ерко — это были они — шли уже совсем по другой улице. Как только Павлек узнал в «бочонке», следившем за ними, комиссара Паппагалло, они бросились наутек, словно земля горела у них под ногами. Мальчики забежали в какой-то дом, выскочили во двор, перепрыгнули через ограду в другой двор, прошли через черный ход еще одного дома и снова оказались на улице. За это время они ни разу не оглянулись, не сказали друг другу ни слова. Они чувствовали себя птицами, вырвавшимися из когтей ястреба.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Ерко недоверчиво.

— Он бывает у нас на По́логе. Охотится. Моего отца знает.

Павлеку нелегко было в этом признаться. Как раз сегодня его должны были принять в тайное общество «черные братья». С Ерко они жили на одной квартире и сейчас торопились на собрание общества, на котором его приведут к торжественной присяге. Товарищи долго не хотели его принимать, утверждая, что его отец фашист. Но ведь отец не был фашистом! Не ходил в черной рубашке, дома любил говорить, что он настоящий словенец… Правда, он подобострастно раскланивался с итальянцами, не желая рисковать благополучием семьи. Павлек боялся, что знакомство с полицейским комиссаром еще больше скомпрометирует его в глазах товарищей.

Он вопросительно посмотрел на Ерко — тот какое-то время смотрел себе под ноги, а потом громко рассмеялся.

— Ты чего?

— Вынюхивал, вынюхивал — и все впустую. А если бы и поймал нас, какой прок? Никакого.

Они вышли на длинную пыльную улицу на окраине города. Дальше до самой Сочи^[3] тянулись лишь сады да клочки полей. В низком, одноэтажном доме, тесно примыкавшем к соседнему, жил То́нин, одноклассник Павлека. К нему они сейчас и направлялись. В подвале дома находилась слесарная мастерская; над дверью вместо вывески висел огромный ключ. В ней отец Тонина, по фамилии Фаганель, вместе с подмастерьем и учеником с утра до вечера бил по железу и со скрежетом, пробиравшим до костей, орудовал напильником.

Тонин уже ждал товарищей на усыпанном пестрым щебнем дворе. Невысокий, коренастый, с крупным ртом и курносым носом, он походил на медвежонка, на которого надели штаны. Черные глаза из-под длинного черного чуба смотрели ласково и доброжелательно.

На деревянной лестнице, ведущей на балкон и в комнаты, сидела сестра Тонина Жу́тка и вязала. Она покачивала правой ногой, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Это была худенькая девочка с продолговатым лицом и такими же черными глазами и волосами, как у брата. Склонив голову набок, Жутка кокетливо поглядывала на гостей. Глаза ее говорили: «Я все про вас знаю, но не бойтесь, слова никому не скажу; я тут стою на посту и сразу дам знак, как только появится опасность…»

Мальчики по каменным ступенькам спустились в темный подвал. Сквозь зарешеченное оконце, за которым рос раскидистый олеандр, едва-едва проникал слабый рассеянный свет. Вдоль стен лежали груды ржавого железа, тут же валялось деревянное корыто для стирки белья. Только под самым окном было свободно. Там был поставлен старый, отслуживший свое колченогий стол, а возле него скамья, которую Тонин притащил из садовой беседки. Два пустых ящика заменяли стулья. На столе, накрытом старыми газетами, стоял огарок свечи. К стене был прикреплен словенский флаг.

Мальчиков встретили Филипп и Не́йче, одноклассники Ерко. Они учились в третьем классе гимназии, а Павлек и Тонин ходили в реальное училище. Филипп был высокий и сухой, как жердь, глаза на худом костистом лице сверкали решительным блеском. Нейче был одного роста с Ерко, только не такой щуплый; нервный и робкий, он постоянно ворошил свои темно-русые всклокоченные волосы.

Павлек видел их впервые. Он пожал им руки и остановился в нерешительности. На него произвела большое впечатление торжественно-мрачная обстановка подвала. Он не знал, что сказать, что делать с руками и ногами, куда смотреть.

Тонин вопросительно взглянул на Ерко, тот кивнул головой, и Тонин зажег огарок. Тусклый свет бросал на стены бледные дрожащие тени. Тонин вытащил из кармана брюк старинный револьвер с барабаном, который они называли «бульдогом», и положил его на стол. Револьвер он нашел среди старого отцовского хлама, вычистил его и взял себе. Патронов у мальчиков не было, но все же это было грозное оружие. У Павлека от страха мурашки побежали по спине.

Ерко откашлялся, подошел к Павлеку поближе и произнес, глядя ему прямо в глаза, торжественным, дрожащим от волнения голосом:

— Павлек Го́ля, знаешь ли ты цель и задачи общества «Черные братья», в которое мы тебя сегодня принимаем?

— Знаю.

— Готов ли ты без колебаний и до конца выполнять все задания, какие тебе будут даны?

— Готов.

— Знаешь ли ты, что тебя ждет, если ты изменишь или выдашь малейшую тайну?

— Знаю.

— Что тебя ждет?

— Смерть!

При слове «смерть» глаза Павлека впились в старинный револьвер; голова пылала, в груди теснило.

— Клянись! — сказал Ерко. — Прижми правую руку к сердцу и смотри на флаг!

Павлек приложил руку к бьющемуся сердцу и устремил взгляд на флаг.

— Повторяй за мной! «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью…»

— «Я, Павлек Голя, клянусь словенским флагом и своей честью, — повторил Павлек еле слышно: от волнения у него пропал голос, — что буду неустанно и беспощадно бороться с фашистами, роющими могилу нашему народу… что буду честно и беспрекословно выполнять все задания… что я не предам и не изменю, а если выдам хоть малейшую тайну, пусть наказанием мне будет смерть».

С каждым словом у Павлека все сильнее жгло в глазах. Еще немного, и слезы покатились бы по его щекам.

Прием нового члена закончен. Тонин задул свечу и спрятал револьвер в карман. Ерко с чувством пожал руку Павлеку.

— Отныне ты наш черный брат, — сказал он.

Все по очереди пожали Павлеку руку и сели на лавку и ящики.

Напряжение спало. Они снова были просто товарищами. Однако Павлек чувствовал, что теперь все по-другому. Он был связан с «черными братьями» не на жизнь, а на смерть. Ему казалось, что он вошел в совершенно новый, прежде недоступный ему мир.

— Где новые листовки? — Ерко вопросительно посмотрел на Филиппа и Тонина.

— Здесь. — Тонин сунул руку в ящик, на котором сидел, и вытащил толстую кипу листовок.

Мальчики взяли по листовке и прочли про себя.

Кроме Ерко, никто не знал, что строки принадлежат Ашкерцу^[4]. Востроносенький гимназист, втайне сам писавший стихи, нашел их и дополнил, приспособив к нуждам своего времени. Если бы поэт узнал об этом, он, наверное, не перевернулся бы в гробу, а тихо и одобрительно улыбнулся себе в бороду.

Стихи были отпечатаны на игрушечном печатном станке на листке бумаги величиной с ладонь, обратная сторона была пустая. Печатный станок принадлежал Филиппу. Ему подарила его тетка в день рождения, и он великодушно пожертвовал его обществу. Листовки он печатал вместе с Тонином.

«Черные братья» остались довольны. Это звучало иначе, чем «Долой Италию!», «Долой Муссолини!», «Да здравствует Югославия!», но отражало те же чувства.

— Мало только, — сказал Ерко.

— Больше сотни, — отозвался Тонин. — Денег нет ни на бумагу, ни на чернила.

Мальчики безмолвно переглянулись. Деньги! В них часто все упиралось. Они не решались кому-либо довериться и попросить о помощи. А сами были бедны как церковная мышь. Отдай они все, что когда-либо попадало в их руки, и того оказалось бы мало.

Рука Павлека невольно потянулась к карману. Он был из них самый богатый. Отец, правда, отличался крайней скупостью, хотя денег у него «куры не клевали», как злословили соседи, но мать была доброй и щедрой. Когда он приезжал домой — а бывало это почти каждую неделю, — мать всегда совала ему несколько лир на всякий случай… Он вытащил все, что у него было в кармане, и положил на стол.

— Вот, — сказал он, залившись краской.

Товарищи застыли от изумления. Такой щедрости они не ожидали. Глаза их с удивлением уставились на Павлека.

— В долг? — спросил Тонин, чтоб исключить возможное недоразумение.

— Нет. Насовсем.

Тонин взял деньги и пересчитал их.

— Напечатаем еще две сотни листовок, — сказал Ерко. — Это уже что-то… Ну, а теперь поделим!

Тонин кивнул и тут же разложил листовки на три стопки. Самую большую подвинул к Павлеку, одну дал Ерко, а третью оставил для Жутки.

— Ты, Павлек, сегодня вечером облепишь витрины в центре. Нейче, ты пойдешь с ним! Покажешь ему, как это делается. Смотрите не попадитесь.

Павлек взял листовки и положил их в карман. Руки у него дрожали. Ему стало страшно.

— А Филиппу что? — спросил Ерко.

— Филипп повесит флаг, — ответил Тонин. — Больше чем этот. — И он кивнул на флаг, прикрепленный к стене. — Я буду ему помогать.

Ребята радостно оживились. Где он достал флаг? Этого никто не знал. Тонин таинственно улыбался. Где его повесить? Этот вопрос волновал ребят больше всего. На крепости или на платане в аллее? С крепости флаг виден был бы лучше и дальше, но трудно было бы различить его цвет. Размер не тот. На платане флаг увидят все, пока его не снимут полицейские.

— Значит, повесим на платане, — заключил Тонин.

«Черные братья» встали. Тонин снял флажок и сунул его за пазуху, а свечу положил в карман. Тихо, один за другим они вышли во двор. И каждый невольно втянул голову в плечи: на дворе стоял отец Тонина, теребя свои пушистые усы и оглядывая ребят проницательным взглядом. Но он не произнес ни слова, даже сыну ничего не сказал, и тот быстро скрылся на балконе.

3

«Черные братья», не похожие друг на друга ни внешне, ни по характерам, разные, как камни в ущелье, но крепко-накрепко спаянные любовью к своему народу и родному языку, разошлись в разные стороны. Ерко в одиночестве побрел домой, обдумывая текст новой листовки.

Если для иных его товарищей тайное общество было волнующей игрой, для него это было делом жизни. Он очень рано забросил детские забавы. За что бы Ерко ни брался, он отдавался этому занятию целиком, всей душой. Думая о своих родителях, которым стоило больших усилий содержать его в городе, он прилежно учился. Его неудержимо тянуло к чтению. Книги он проглатывал с такой страстью и жадностью, с какой барсук расправляется с медовыми грушами. Мечтами он любил уходить в то время, когда «черные братья» под словенским флагом, распевая словенские песни, будут шагать по улицам Горицы.

— Тебе письмо, — сказала госпожа Нина, открывая ему дверь.

Госпожа Нина, его квартирная хозяйка, пожилая, седовласая вдова, жила на маленькую пенсию, которую она получала после смерти мужа. Чтобы как-то свести концы с концами, она сдавала комнату с пансионом двум гимназистам. Причесывалась она так же старомодно, как одевалась и как вела все свое хозяйство. Добрые серые глаза на широком бледном лице смотрели спокойно. Жила она уединенно и так всего боялась, что двери в ее квартире всегда были крепко-накрепко заперты.

Ерко кинул взгляд на письмо, и глаза его загорелись радостью. По почерку он узнал руку отца. Тот был сельским учителем. Два года назад, когда словенские школы стали превращать в итальянские, отца перевели в глубь Италии. Там он и жил в ожидании пенсии, которая позволила бы ему вернуться к своей семье, оставшейся в бришской деревушке.

Ерко быстро пробежал глазами аккуратно и густо исписанные страницы. В письме он не нашел ни одного слова жалобы на жизнь в чужом краю, среди чужих людей. Но в каждой строчке сквозила острая тоска по родине, по чистому синему небу над залитыми солнцем родными холмами и горами, по цветущим и зреющим полям, по словенской песне и речи. Он наказывал Ерко прилежно учиться, чтоб «не огорчать мать». Но еще настоятельнее просил его помнить о том, о чем он говорил ему при прощании. Отец всякий раз писал об этом. Слов этих он никогда не повторял — они были не для всех ушей и не для всех глаз. Но Ерко и так прекрасно их помнил. Они говорили о верности родному народу и языку, любви к родине…

Задумался Ерко. Отец ведь и не подозревал, как он выполняет его наказ. Знай он об этом, он, возможно, отругал бы его, назвав это глупой детской забавой. Обидно! Но, может быть, отец молча положил бы ему руку на плечо, и его глаза засветились бы теплым блеском… Впрочем, окажись сейчас отец здесь, все равно Ерко не решился бы ему признаться, что он член подпольной организации гимназистов, о которой уже говорит весь город и вся округа.

«Черные братья» добровольно и беспрекословно признали его своим вожаком. Собственно, руководили организацией они вместе с Тонином. Когда речь шла о том, что делать, глаза всех обращались к Ерко. Когда же речь заходила о том, кому, когда и как выполнить поставленную задачу, головы поворачивались к Тонину. Изобретательность его не знала границ. Он быстро находил решение, и все снова переводили взгляд на Ерко. Предложения Тонина отвергались очень редко. И все же «черные братья» скорее могли бы обойтись без Тонина, чем без Ерко. Без Ерко подпольной организации просто бы не существовало, мысль о ней зародилась в его голове.

Любая несправедливость больно ранила его сердце. События в Кобариде^[5] были для него не меньшим горем, чем смерть старшего брата. Ерко тогда пошел только седьмой год, и понимал он далеко не все из того, что говорили об этом дома, но в душе с тех пор осталась незарастающая рана. Когда он уже ходил в школу, однажды в класс вошел незнакомый учитель и заговорил на непонятном языке. На Ерко словно навалилась тяжелая мгла. В городе, куда его послали учиться дальше, было еще хуже. По-словенски можно было говорить лишь украдкой. Все здесь было чужим и враждебным. Обида не раз выжимала слезы из его глаз, оставляла горький осадок в душе.

Сильнее всего его потряс поджог словенского театра^[6]. Воспоминание об этом мучило его с такой силой, будто все произошло только что. Случилось это воскресным днем. Стояла тихая солнечная погода. Перед театром собралась толпа зевак. Со двора столбом валил черный дым. Горели кулисы, костюмы… Из окон под оглушительные крики летели книги, тетради, полки, стулья, столы и шкафы. На улице разожгли настоящий костер, вокруг которого плясали и бесновались чернорубашечники. Вонючий дым поднимался под кроны платанов и каштанов.

Ерко — ему тогда было одиннадцать лет — стоял и смотрел, бледный, прерывисто дыша, словно ему кто-то сжимал горло. В душе у него бушевала буря. Все обиды, которые он когда-либо пережил сам или о которых слышал от других, ожили с удесятеренной силой. Ерко с трудом удержался, чтоб не зарыдать во весь голос, не застонать, не броситься с кулаками на веселящуюся и беснующуюся толпу… У него не было сил остановить эту оргию. Он был одинок, ужасающе одинок! Подбородок у него дрожал в бессильной ярости, слезы текли по щекам.

Ерко убежал. Не потому, что испугался, а потому, что не мог больше на это смотреть. Сердце его разрывалось от боли и горя. Прочь отсюда! Прибежав домой, он бросился ничком на постель и громко зарыдал. Госпожа Нина положила ему руку на голову и участливо стала расспрашивать, что с ним. Обругал ли его кто? Избил? Всхлипывая и запинаясь, он рассказал ей, в чем дело. О своих чувствах он не смог рассказать… Госпожа Нина несколько минут молчала, потрясенная и обескураженная. Потом она долго утешала его, и Ерко чувствовал на своем лице ее горячие слезы…

В то время он был совсем еще ребенком, но случай этот на всю жизнь запечатлелся в его сознании. И, как всякий ребенок, переживший горькую обиду, он мечтал стать богатырем и, вроде Петера Клепеца^[7], вырывать из земли деревья и крушить ими врагов. Но это были мечты, несбыточные мечты… Он уже понял, что слаб и один ничего не сможет сделать. Но однажды в руки ему попала книга с интригующим названием «Черные братья». За новые книги он всегда хватался сразу, эту он проглотил буквально залпом. Дойдя до конца, он вернулся к началу. Писательница с большим сочувствием изображала борьбу карбонариев^[8] против австрийцев, угнетавших Италию. Тайная организация, называвшая себя «Черными братьями», устраивала заговоры, разбрасывала листовки, вывешивала флаги, подкладывала бомбы… В конце концов поднялся весь народ и выгнал из страны чужеземцев… Персонажи волнующей истории в глазах Ерко были настоящими героями. Вот это люди! Вслед за ним книгу прочел Филипп.

Книгу Ерко давно вернул в библиотеку, но по-прежнему постоянно думал о ней. Бесчисленные тяготы, описываемые в ней, были хорошо ему знакомы. Книга словно в зеркале представила ему тяжелую жизнь его земляков. И все же на родине дела обстояли не так, как в книге. Где храбрые борцы и герои? Нет их…

Однажды он зашел к Филиппу. Полицейские как раз в это время пришли за рабочим, жившим по соседству. Жена и трое детей, заливаясь слезами, повисли на нем. У мальчиков, издали наблюдавших за этой сценой, сердце сжималось от боли. Рабочий был не вор и не разбойник, люди говорили, что у него нашли какие-то бумаги. Друзья долго смотрели друг другу в глаза, затуманенные слезами.

— Вот бы нам так… как в той книге, помнишь? — произнес наконец Филипп и стиснул руку Ерко.

Много дней мысли Ерко были заняты только этим. Слова Филиппа заронили первые семена, из которых выросла подпольная организация «Черные братья». Поначалу в ней было только два члена, присягнувших друг другу хранить верность и тайну. Затем к ним присоединился Тонин; его приходилось все время сдерживать, он был слишком нетерпелив. Потом к ним пришел Нейче, его влекло к себе все новое, и общество он воспринял как веселую игру… Ребята не были настолько наивны, чтобы надеяться своими силами прогнать фашистов. Они хотели стать искрой, из которой разгорится пламя пожара. Точно так, как произошло в книге «Черные братья»…

Ерко открыл сундучок и положил письмо отца в пеструю коробку. Из-под белья вытащил «Стихи» Грегорчича^[9], подарок матери, и стал перелистывать страницу за страницей в поисках слов, высекающих искру.

4

Павлек был не робкого десятка, однако в тот вечер на душе у него было скверно. Одно дело разбрасывать листовки во время сеансов в кинотеатрах, в полной темноте, или на уединенных улицах — это под силу любому мальчишке. Но пусть-ка кто-нибудь попробует приклеивать их к стеклам витрин на центральных улицах — отважно и незаметно, не глядя на снующих туда-сюда людей. Поймают, схватят за шиворот как кутенка, отведут в полицию. Для начала надают по шее, но самое главное будет потом. Павлек слышал немало страшного о том, как у арестованных, отказывающихся говорить, вырывали признание. А предателя ждет месть «черных братьев». Револьвер Тонина так и стоял у него перед глазами.

Неожиданно он почувствовал прилив мужества. Ни за что на свете он не покажет Нейче, что у него от страха дрожат коленки.

— Смотри, как это делается, — сказал Нейче, когда они оказались на узкой пустынной улочке.

Он взял листовку, провел по ней языком и — шлеп! — прилепил ее к окну зеленной лавки. При этом он ни на мгновение не придержал шага и смотрел прямо перед собой, не оглядываясь ни направо, ни налево.

— Попробуй!

Держался Нейче свободно и независимо, чуточку бравируя своей храбростью и делая вид, что это всего лишь игра. На самом деле Нейче был порядочный трусишка и, когда расклеивал листовки первый раз, трясся больше Павлека. Если бы он не боялся Тонина, который учил его, он бы тогда просто сбежал. Теперь он был мастером и охотно делился своим опытом с Павлеком. Листовки он нашлепывал как бы между прочим, как делал бы любое привычное дело: готовил уроки или грыз орехи.

Павлек вытащил из кармана листовку, быстро провел по ней языком, и вот она уже красуется на витрине парикмахерской.

— Хорошо, — прошептал Нейче, следовавший за ним в нескольких шагах, чтоб в случае чего предупредить об опасности. — Очень хорошо! Еще одну! Так… Неровно получилось, но это неважно…

Наконец они вышли на центральную улицу, кишевшую народом. Фонари еще не зажигали, только начинало смеркаться. Окна верхних этажей полыхали отсветами заходящего солнца. Здесь витрины шли почти вплотную друг к другу и все были высокие и широкие. Проявив известную ловкость и сноровку, можно было налепить по листовке на каждое стекло. Павлеку страстно хотелось поскорее разгрузить свои карманы. Колени его больше не тряслись, он был как натянутая струна. Не оборачиваясь, он чувствовал, что Нейче идет за ним, не спуская глаз с его спины.

Но если бы Нейче и не было с ним, мысль о побеге даже не пришла бы ему в голову. Как всегда, тяжелее всего был первый шаг. Ему казалось, что, как только он приступит к делу, все тут же обратят на него внимание. У него было такое чувство, что всем известно и содержание листовок. Поэтому он все время ждал, что вот-вот раздастся окрик: «Держите его!» Но все шло спокойно, и он осмелел. Шлеп! Шлеп! Напряжение ослабло. Это стало походить на забавную игру.

Павлек и в самом деле не вызывал подозрений. Мальчишка как мальчишка — на улицах таких полно! Идет себе, грызет орехи, выплевывая скорлупу на землю. Те, кто заметили листки, думали, что это реклама нового гуталина или зубной пасты. Правда, иной останавливался, отлеплял листок и тут же его читал. Но, не поняв, небрежно сминал и швырял под ноги. Те же, кто понимали, осторожно озирались и быстро совали листок в карман. Дома листовка прочитывалась еще раз, ее показывали друзьям. И никому не приходило в голову, что прилепил ее к стеклу витрины гимназистик с невинным выражением лица.

Неожиданно Павлек увидел впереди сухощавую фигуру часовщика, стоявшего на пороге своей лавки. Тот поглаживал свой чисто выбритый подбородок и глазел на прохожих. Шлеп! Листовка забелела на стекле витрины. Павлек на мгновение почувствовал на себе острый недоумевающий взгляд часовщика! Шлеп! Новая листовка заняла свое место на стекле второй витрины.

— Эй, осел! — услышал Павлек за собой голос. — Я покажу тебе, как пачкать стекла!

Гимназист и ухом не повел. Павлек знал, что за ним идет Нейче, и надеялся на него. И все же ноги сами собой пошли быстрее.

Нейче на мгновение остановился. Что будет? Часовщик в ярости все еще таращил глаза на Павлека. Вот-вот бросится за ним и схватит за шиворот. Но удовлетворился листком; содрав со стекла, он внимательно прочитал листовку. Глаза его гневно и озлобленно засверкали. Он поискал взглядом Павлека, но тот уже скрылся в толпе. Оглянувшись по сторонам, часовщик увидел лениво прохаживавшегося по другой стороне улицы полицейского и сделал ему знак глазами.

Нейче пустился бежать, догнал Павлека и на ходу незаметно ткнул его в бок: «Беги!»

Павлек не стал прилеплять уже приготовленную листовку, кинул ее на землю и побежал за Нейче. Ему чудилось, что за ним бежит вся улица и сто рук тянутся к нему, чтоб схватить его.

Однако бегущие мальчишки — вещь в городе обычная. По вечерам с городских окраин в центр стекалось множество сорванцов, они слонялись по улицам, разглядывали витрины, дурачились. Но Павлек и Нейче не были просто сорванцами. Как-никак гимназисты! Не дай бог увидит преподаватель — неприятностей не оберешься…

Неожиданно Нейче свернул в тихую боковую улочку. С размаху уселся на низкую стенку с железной оградой и состроил такое невинное выражение лица, словно весь день просидел на этом самом месте. Мгновение — и Павлек сидел рядом.

Оба запыхались, устали, щеки полыхали огнем. Посмотрели в сторону главной улицы. Под платанами спокойно прогуливались люди. Их никто не преследовал.

Мальчики переглянулись, и только тогда улыбка осветила их лица.

— Что произошло? — спросил Павлек, как только немного перевел дух.

— Да часовщик… — отмахнулся Нейче, словно и говорить о нем не стоило. — Сколько у тебя листовок осталось? Прилепим их здесь и пойдем в кондитерскую.

— У меня денег нет, — сказал Павлек.

— Я заплачу! — Нейче ухарски ударил себя по карману. — И лимонада выпьем. Пить хочется до смерти, правда?

— Угу, — согласился Павлек.

5

Полицейский инспектор Паппагалло напоминал в тот вечер заряженное ружье, грозившее каждую минуту выстрелить. Ясно сознавая, что в городе происходит что-то неладное, кружил он по улицам. Взгляд его рыскал по сторонам, не пропуская ни одного мальчишки, но ничего подозрительного не находил. Как назло, все они чинно проходили мимо магазинов, и в глазах их светилась сама невинность.

Он перешел улицу, взглянул на первую же витрину и обомлел. Если бы дорогу ему преградил лев, он был бы поражен меньше.

— Опять! — просипел он. — Опять! — И горячий пот выступил у него на лбу.

Паппагалло сорвал листовку с витрины и быстро пробежал ее глазами. Ничего не понятно! Он сунул листок в карман и волчком закружился на месте. Где негодяй? Куда он пошел? Вниз или вверх по улице?

Тут он увидел полицейского, оживленно разговаривавшего о чем-то с часовщиком. Оба яростно размахивали руками. Он подошел поближе, и тогда, будто издеваясь над ним, они сунули ему под нос листовку: она была точь-в-точь такая, какая лежала у него в кармане.

— Знаю, знаю, — проворчал он. — Видел уже. Кто только прилепил, вот что меня интересует.

— Сопляк какой-то, — сказал часовщик.

— Вы его видели?

— А как же! Ведь он, негодник, на моих глазах пришлепнул ее к стеклу!

— Видели и не схватили его?! — возмутился Паппагалло.

Часовщик смущенно почесал подбородок.

— Как же, схватишь его… — протянул он.

— «Как же, как же»! — передразнил часовщика разъяренный инспектор. — А куда он пошел, вы, по крайней мере, знаете? И какой он из себя?

— Он туда пошел, — показал рукой часовщик вдоль улицы. — А какой он из себя? Этого я не могу вам сказать. Они ведь все одинаковые, как горох в стручке…

Паппагалло решительным движением руки заставил часовщика замолчать. Нельзя было терять ни минуты. Негодяй, из-за которого вот уже много месяцев он не может спокойно спать, был почти в его руках. Теперь его легко будет поймать, он оставил верный след.

Инспектор быстро пошел по улице, внимательно оглядывая витрины. Здесь листовка, здесь, здесь… Хе-хе-хе… Сердце от радости готово было выскочить из груди… Внезапно он остановился. След кончался. Неужто негодяй кончил дело и теперь ходит руки в брюки, насвистывая себе под нос и посмеиваясь? Или он учуял опасность и будто сквозь землю провалился?

Снова на лбу его выступил пот. Он чувствовал себя гончей, неожиданно потерявшей заячий след. Куда идти, что делать?

Между тем спустился вечер. На улицах зажгли фонари. Ярко светились витрины магазинов, кафе, баров и кондитерских. В одной из кондитерских у окна сидели двое мальчишек. Они ели пирожные, запивая их лимонадом. Проходя мимо, Паппагалло бросил на них взгляд. Внимание его привлек прежде всего Павлек. Уж не тот ли это парень, которого, ему казалось, он видел где-то раньше и который несколько часов назад испарился прямо на его глазах? Он еще был с товарищем… Нет, прежний его товарищ был в очках, а этот без очков… А может быть, он ошибается? Охваченный подозрением, он вошел в кондитерскую. Ноги сами понесли его туда.

Паппагалло подошел к стойке и заказал стаканчик вермута. Облокотившись на стойку и заложив ногу за ногу, он наблюдал за мальчиками.

Глаза Павлека на мгновение встретились с глазами полицейского инспектора, мальчик смешался, но быстро взял себя в руки и едва заметно поклонился.

Паппагалло приподнял котелок.

Значит, он не ошибся, сопляка этого он действительно где-то видел. Причем видел не только сегодня в полдень, но и раньше. Мальчишка знает его, вот ведь и поздоровался с ним. Он рассердился на свою память: так подвести его! И тут его осенило. Ага! Сын лавочника в Пологе, с которым он и секретарь общины ходят на охоту… Подозрение несколько улеглось, хотя и не исчезло вовсе.

Он взял свой стаканчик и подошел ближе.

— Ты ведь Голя, да? — ласково спросил он. — Павлек? Смотри-ка, а ведь я тебя сразу и не узнал. Слишком редко видимся… Можно мне к вам присесть? На одну минутку. Вы ешьте, ешьте! Не беспокойтесь… Тоже гимназист? — спросил он, глядя на Нейче.

У Нейче мелкой дрожью дрожали руки. Павлек успел шепнуть ему, с кем он поздоровался. Нейче был убежден, что их выследили; душа у него ушла в пятки, дыхание перехватило, он не мог произнести ни слова.

— Тоже, — ответил вместо него Павлек.

— Значит, оба гимназисты? — И Паппагалло устало прикрыл глаза. — А мы сегодня как будто уже встречались?

— Нет, сударь, мы вас не видели.

Павлек ожидал этого вопроса и не растерялся. Правда, если бы не загар, инспектор мог бы заметить, что он покраснел при этом до корней волос.

— Не видели? — изумился инспектор. — Около витрины с ружьями.

— Нет.

— Значит, я ошибся, — медленно произнес инспектор, хотя в глазах его еще светилось недоверие. — Прогулялись, закусили — и опять за книги, да?

— Да.

Мальчики низко склонились над своими тарелками.

— Так, так… — разговорился толстяк. — За книги, значит. Правильно. Молодые люди должны прилежно учиться. Кто в молодости учится, в старости отдыхает. Если б только все учились! У иных совсем другое на уме. Слоняться по садам и полям, красть фрукты, овощи… И это еще не самое худшее. Сейчас пошли дела похуже. Некоторые вот какие листовки распространяют! — вдруг закончил он, вынул из кармана листовку и помахал ею перед носом ребят. — Это вы, конечно, уже видели?

— Нет, сударь, — сказал Павлек.

В висках мальчиков стучало, мурашки пробегали по их спинам. Они не поднимали глаз, но чувствовали, что комиссар пронзает взглядом то одного, то другого.

Нейче поперхнулся и закашлялся. Взгляд, который он бросил на Павлека, был полон страха. Испугавшись, как бы он чего-нибудь не натворил, Павлек толкнул его под столом ногой.

— Не видели? — удивился Паппагалло. — Никогда? Ничего похожего?

— Нет, — сказал Павлек, глядя прямо в глаза инспектору.

— Ну, я вам верю. Лучше всего быть от этого подальше. Это дурно пахнет! А занимаются этим такие же гимназисты, как вы, может даже ваши однокашники… Нам все известно. И мы скоро их поймаем. На след уже напали. Загоним как мышей в мышеловку. И тогда уж покажем им, где раки зимуют… Пусть тогда себя благодарят…

Павлек и Нейче съели пирожное и теперь маленькими глотками тянули лимонад. Они чувствовали себя как мухи, угодившие в паутину. Паппагалло говорил, говорил не умолкая, а они не знали, что и сказать. Лишь с трудом выдавливали из себя «да» и «нет». У них было одно желание — как можно скорее оказаться отсюда подальше.

— Если заметишь такого молодчика, самое правильное сообщить о нем кому следует, — тут инспектор понизил голос, — это самое правильное. Ведь речь идет об измене родине! Нет худшего преступления! Доносить о разных пустяках нехорошо, это я вам говорю! Но это совсем другое дело. Позор для всей гимназии!

Он хотел еще что-то добавить, но передумал и замолчал. Нейче не вызывал в нем доверия, выглядел парнем себе на уме. Собственно, Павлек тоже, но к нему он одновременно испытывал какую-то симпатию. Видимо, сказывалось знакомство с его отцом. Чтобы поймать преступников, он раскинул свои сети во всех гимназиях и школах. Но все его осведомители были из учеников, которым товарищи не доверяли. В свою грязную игру ему необходимо было втянуть кого-то из учеников-словенцев.

— Оставьте! — сказал Паппагалло, когда Нейче по знаку Павлека вытащил из кармана деньги. — Сегодня вы мои гости. И куда вы так торопитесь? Поболтаем еще немножко, я люблю молодежь… Ну да ладно, не буду вас задерживать. Ты когда домой собираешься? — обратился он к Павлеку.

— В субботу.

— Не забудь, передай привет отцу! Скажи, что в воскресенье я приеду на охоту. Подстрелим зайчишку, — тут он пригнулся к самому его уху, — и кое-что с тобой обсудим…

Когда мальчики выходили из кондитерской, Паппагалло заговорщицки подмигнул им и помахал рукой. А сам остался сидеть, задумчиво уставившись взглядом прямо перед собой и барабаня пальцами по столу. Рассеявшееся было подозрение вспыхнуло в нем с новой силой. Так ли уж невинны мальчишки, как кажутся, или это чистое притворство?

6

«Черные братья» перестали собираться в подвале Тонина. Фаганель не верил, что мальчики учат там в темноте уроки, как представляла ему дело Жутка. Но с расспросами не полез; тайны ребят его не интересовали. Он просто запер дверь и ключ повесил в мастерской.

Теперь заговорщики встречались в большом блиндаже возле Сочи, оставшемся со времен первой мировой войны. Под прикрытием густых кустов они, казалось бы, могли свободно обсуждать свои дела. Но такое не пристало заговорщикам. Разве они играли в индейцев или разбойников? Ведь из кустов их мог кто-нибудь подслушать. И листовки нельзя было печатать в темной сырой яме. Ерко и Павлек перенесли печатный станок к себе домой.

Они заперли единственное окошко своей комнаты, выходившей во двор, и зажгли свет. Дверь закрыли на засов, чтоб их не застали врасплох. Хозяйки они не боялись, она никогда не заглядывала к ним, когда они «учили уроки».

Тонин пинцетом брал буквы и выстраивал их в ровные строчки. Ерко подливал на подушечку густые чернила, равномерно размазывал их и втирал. Павлек сгибал листы бумаги и разрезал их острым ножом на четвертушки.

Они отпечатали новый текст:

Стихи принадлежали Грегорчичу. Только вместо слова «чужеземец» Ерко поставил «фашист». Так звучало сильнее.

Дощечку со стихами Тонин прижимал то к подушечке, то к чистым листам бумаги. Павлек помогал ему, укладывал отпечатанные листовки в стопку. Дело спорилось. В комнате стояла тишина, словно в ней никого не было.

Ерко тут же рисовал большие плакаты с горячим призывом ко всем приморским словенцам восстать и освободиться от чужеземного ярма. К этой мысли «черные братья» пришли на первой встрече в блиндаже. Часть листовок не выполняла своего назначения: они были слишком маленькими и не всегда привлекали к себе внимание прохожих. Большие плакаты, раскрашенные в цвета словенского знамени и вывешенные на окраине города и в окрестных селах, бросятся в глаза всем.

Юные подпольщики с удовлетворением вспоминали о флаге, который они прикрепили на верхушке самого высокого платана в центре города. Об этом случае говорил весь город. Люди целое утро не спускали с него глаз, пока неприехали пожарники с большой лестницей и не сняли его с дерева. После этого возле платана постоянно дежурили двое полицейских.

Вспоминая об этом, Ерко улыбался, рисуя синие и красные полосы словенского флага. Голову его сверлила новая идея, не дававшая ему покоя.

— Нужно достать бомбы, — сказал он словно бы про себя, но так, что Павлек и Тонин услышали и посмотрели на него.

Бомбы? Никогда еще их мысли не были столь дерзновенны и не заходили так далеко. Павлек страшно завидовал Тонину, что у него есть старинный револьвер. Хоть и без патронов, он казался ему смертоносным оружием. А Ерко вспоминал итальянских заговорщиков, про которых недавно читал. Те то и дело бросали бомбы, австрияки взлетали на воздух.

— Где ты возьмешь бомбы? — спросил Тонин.

— В том-то и дело. Хоть бы динамиту раздобыть!

— Где ж его раздобудешь? Патроны для револьвера и те не достать.

— С твоим бульдогом много не сделаешь, — презрительно отозвался Ерко.

Шлеп, шлеп! — на подушку, на бумагу. Тонин долго печатал молча. Его задело презрение Ерко к его оружию.

— Погнались бы за нами, я бы пальнул, они бы напугались, а мы бы тем временем удрали, — наконец сказал он.

Павлек ушел в свои мысли, мучившие его уже несколько дней.

— У нашего работника есть такой же револьвер. И патроны, наверное, тоже.

Руки Тонина замерли. Ему стало жарко.

— Притащи!

Павлек попал в трудное положение. Обещать медведя, когда он еще в берлоге, нельзя. И отказать неудобно. Тем более, что у него были собственные планы на этот счет.

— Не даст он.

— А ты сам возьми!

Павлек про себя уже перебрал все пути, которыми он мог бы добраться до патронов. Йо́хан, работник отца, обычно прятал револьвер; он показал его лишь один раз, когда был сильно пьян. Кто знает, где он его держит? Да и знай он об этом, он не стал бы воровать — противно! Может, просто попросить? Ведь они как-никак приятели.

— Принесу, — сказал он. — Думаю, что смогу, — добавил он неуверенно.

— Ты когда домой поедешь?

— Завтра. В понедельник вернусь.

Ерко поднял голову.

— Бочонка увидишь, — сказал он.

Бочонком ребята прозвали Паппагалло. Павлек с удовольствием рассказывал ребятам, как ловко он вырвался из его когтей. Над Нейче он смеялся: тот, мол, помертвел от страха. На самом деле, когда они уже отошли далеко от кондитерской, их обоих трясла дрожь. Павлек гордился своей находчивостью, и его злили поддразнивания товарищей, что у него в полиции завелся свояк. Слова, сказанные ему Паппагалло на ухо — а он не утаил их от друзей, — не выходили у него из головы.

— Что ему от меня надо? — спрашивал он.

— Не догадываешься? — говорил Ерко. — Он доносчика хочет из тебя сделать.

— Кого?

— Доносчика, — повторил Ерко и повел носом, как мышь, выглянувшая из норки. — У него нос короток, чтоб нас унюхать, вот он и хочет удлинить его с помощью твоего.

Павлек представил себя придатком инспекторова носа и расхохотался.

7

В понедельник запыхавшийся Павлек в последнюю минуту влетел в класс и плюхнулся на скамью. Вслед за ним вошел учитель, повесил географическую карту и начал вызывать учеников.

— Принес? — тихо спросил Тонин.

— Ага.

— Покажи.

Павлек сунул руку на самое дно кармана, вытащил патрон и положил его на ладонь Тонину.

Тонин принялся внимательно разглядывать его под партой. Лицо его расплылось в широкой улыбке. Он вытащил из кармана револьвер, с которым никогда не расставался, хотя он часто мешал ему и заставлял быть всегда настороже. Тонин повернулся к Павлеку, чтоб другие не видели, и сунул патрон в барабан. Тот легко встал на место. Мальчик от радости цокнул языком.

— Смотри, как бы не выстрелил, — шепнул Павлек, скосив глаза на его руки.

— Вот дурень!

— Дай мне, — невольно вырвались у Павлека слова, которые давно уже были у него и в мыслях и на сердце, но которые до тех пор он не решался произнести.

— Что? — спросил Тонин, будто не расслышал. — Что тебе дать?

— Бульдог.

Тонин посмотрел на товарища таким взглядом, словно тот попросил у него один глаз. Он даже не счел нужным отвечать. Вытащил патрон из барабана и сунул револьвер в карман.

— На что он тебе? — спросил Павлек. — Все равно ведь у тебя нет патронов!

Тонин почувствовал себя уязвленным. Разве Павлек не обещал ему принести патроны? А когда принес, передумал и просит теперь отдать револьвер ему? Это обман, чистое надувательство, и все!

— Да, патронов у меня нет, — с усилием проговорил он. — Но ты же их мне принес.

Теперь молчал Павлек. Глядя на ученика, переминавшегося с ноги на ногу перед учителем, он тяжело переживал обиду. Тонин, видно, думает, что принести патроны так же легко, как яблоки. Поднимешь с земли, и никто тебе худого слова не скажет. А ведь их пришлось выпрашивать, да еще серебряную монету дать в придачу. Да он бы и не получил их никогда, если бы Йохан, их работник, не сидел без гроша в кармане и если бы его с дьявольской силой не тянуло в трактир. Теперь патроны были его, и они стоили не меньше, чем пустой бульдог. Перед Тонином он чувствовал себя неловко, но желание иметь оружие было несравненно сильнее.

— Дай хоть на время, — прошептал он.

— Нет.

— Только на сегодня.

— Зачем он тебе?

— Хочу стрелять поучиться.

Тонин подумал.

— Я пойду с тобой. Вместе будем учиться.

— Ты не сможешь. Я принес три плаката. Вам с Филиппом идти в предместье.

— А ты?

— Я в городе. С Нейче. Нам вечером идти.

Они снова замолчали. Тонин огорчился. От заданий, которые ему поручали, он не привык уклоняться. Больше всего ему хотелось, чтоб Павлек забыл про бульдога. Он попытался свернуть разговор на другое.

— Покажи листовки, — попросил он.

Павлек положил на колени географический атлас и открыл его. Между страницами находилась пачка листовок. «Словенцы, чего вы ждете? Чтобы нашу прекрасную землю покрыли могилы, над которыми бы куражился чужеземец?..» От этих слов мороз подирал по коже. В верхнем левом углу развевался словенский флаг.

— Молодчина Ерко! Давай! — сказал Тонин.

— После уроков, — шепнул Павлек и быстро захлопнул атлас, потому что как раз в эту минуту мимо них проходил ученик с последней парты, вызванный учителем к доске.

Ребята устремили взгляд на учителя. Отвечал Аниба́ле, худенький мальчик с черными кудрявыми волосами и глубоко посаженными, маленькими, ровно перчинка, глазками. Они перебегали с учителя на класс и обратно, меньше всего он смотрел на карту. С трудом он нашел Амазонку и придавил ее указкой, словно змею, которая вот-вот от него убежит.

— Амазонка — река, которая… река… — запинался он. Холодный пот выступил у него на лбу.

— Итак, что Амазонка река, мы уже знаем, — сказал учитель. — Что дальше?

— Амазонка… — река… которая течет… течет…

— Все реки текут. А куда течет? Где ее истоки? Куда она впадает?

— Амазонка — река, которая течет по… которая впадает…

— Дай пострелять из бульдога, — снова сделал попытку Павлек, — половина патронов твоя.

В душе Тонина шла борьба. Он завидовал Павлеку, что у того были патроны, как Павлек ему — что у него был револьвер. Револьвер без патронов все равно что сломанный замок. А патроны без револьвера — не более, чем горсть фасоли. Стоит одному из них заартачиться, оба останутся ни с чем. Победил разум, преодолев сопротивление сердца.

— А ты мне точно вернешь? Вечером.

— Честное слово!

Тонин сунул револьвер в карман Павлека, Павлек положил в руку Тонина половину патронов.

8

«Черные братья» не подозревали о беде, которая в этот момент нависла над их головами. Их не поймали с поличным, когда они расклеивали листовки. Их не арестовали, когда они вешали словенский флаг на самый высокий платан в городе. Их не удалось уличить инспектору Паппагалло со своим коротким носом. Разоблачил «черных братьев» его пособник Анибале. Произошло все по чистой случайности.

Когда Анибале, не выучивший урока по географии, нехотя тащился к доске, проходя мимо Павлека, он скосил глаза и на мгновенье увидел яркие полосы словенского флага. Заметь он револьвер Тонина, он и тогда не был бы так поражен…

Стоя у карты с абсолютно пустой головой, он на какое-то время позабыл обо всем на свете. Получив кол, он пошел на свое место, и его вытянутая физиономия была под стать самой длинной реке в мире. От смущения и неловкости губы его кривились. Особенно задел его насмешливый, как ему показалось, взгляд Тонина, и он снова вспомнил яркий флаг, недавно бросившийся ему в глаза.

Он думал о нем весь остальной урок, горько переживая плохую отметку. Взгляд его все время упирался в спины Павлека и Тонина. Они сидели через три парты от него и, пользуясь тем, что учитель туг на ухо, непрерывно шептались.

До сих пор они не питали к нему вражды. Никогда с ним не ссорились. С Павлеком он иногда по субботам и понедельникам ехал одним поездом, и они всю дорогу разговаривали. Анибале не был из тех ребят, что доносили на своих одноклассников за одно словенское слово. Но словенский флаг просто сразил его. Отец его был фашистом. Все, что не было итальянским, вызывало у него подозрение. А кроме того, за его спиной стояла тень Паппагалло. Инспектор крепко ухватил его в свои сети, играл на его патриотических чувствах и вконец одурманил своими нескончаемыми словесами. Уже несколько недель он тщетно подслушивал и вынюхивал: словенские ребята держали ухо востро. И вдруг важная улика сама собой попала ему в руки. Его так и подмывало встать и сказать учителю о своем открытии. Из-за кола он чувствовал себя униженным и опозоренным, а такой шаг выправил бы положение. Учитель поставил бы его в пример другим… Но как у него ни чесались руки, у него не хватило храбрости подняться. Анибале был страшный трус. Ему заранее стало страшно, когда он представил себе, каким враждебным взглядом окинут его Тонин и Павлек. Он так боялся навлечь на себя их гнев! Ведь тогда ему на улицу не выйти. Они не должны знать, что донес он. Анибале решил, что лучше он пойдет в полицию, к Паппагалло. И не сегодня, а завтра. А прежде он расскажет отцу…

Весь урок он не спускал глаз с Тонина и Павлека. На перемене, когда большинство учеников выбежали во двор, он остался в классе. Он надеялся, что сможет порыться в парте Тонина и Павлека и еще раз убедиться, что глаза его не обманули. Но мальчики не двинулись с места.

После уроков Тонин и Павлек завернули за угол школы. Анибале тенью потащился за ними. Наполовину скрытые пышными кустами магнолии, росшими вокруг школы, словенцы открыли свои атласы. Павлек передал Тонину пачку бумаги. При этом они настороженно оглянулись.

Тонин пронзил Анибале сердитым взглядом.

— Чего вынюхиваешь, барсучье племя? — прикрикнул он на него по-словенски.

Павлек засмеялся.

Анибале стоял белый как полотно. В том, что Тонин обратился к нему по-словенски, а Павлек засмеялся, он усмотрел прямое оскорбление и вызов.

— Che cosa? — спросил он, прищурившись. — Che cosa?^[10]

— Какая коза? — передразнил его Тонин. — Та, у которой кривые рога и которая кричит «ме-е-е»?

Мальчики с громким хохотом вышли на улицу.

Оскорбленный до глубины души, Анибале в ярости кинулся за ними. Он весь кипел от гнева и обиды, и это придавало ему храбрости и решительности. К Тонину и Павлеку он уже не чувствовал ничего, кроме ненависти. Медленно, глядя в землю, поплелся он к станции. После школы он ездил домой — отец его работал на железной дороге, и они жили в трех перегонах от города. «Завтра», — сказал он про себя, думая о Паппагалло. А вдруг уже будет поздно? Тонина и Павлека обыщут и ничего не найдут. Отец обзовет его болваном…

Анибале замедлил шаг. Повернулся и стремительно зашагал в город.

9

Тонин только что пообедал. Сытый и ленивый, как турецкий паша, он чуть ли не лег на стол и закусывал инжиром, беря его одной рукой из стоявшей перед ним миски. Мать мыла посуду. Жутка побежала во двор.

Думал он о револьвере, который дал Павлеку, — ему казалось, что он его уже не увидит. Потом вспомнил о Филиппе. Надо идти к нему. По дороге из школы он купил коробочку кнопок, и они с Павлеком разделили ее пополам. Филипп загородит его, а он за его спиной развернет плакат и кнопками прикрепит к стене дома в четырех углах, чтоб крепче держался. И они как ни в чем не бывало пойдут. Народ будет собираться кучками, пока не покажутся фашисты или карабинеры.

Представив себе эту картину, он торжествующе улыбнулся и потянулся за новой инжириной. Тут в кухню влетела Жутка. Щеки ее пылали.

— Тонин, там два господина тебя спрашивают! — выпалила она одним духом.

Мальчик вскочил. Из одеревеневших пальцев выпала на пол инжирина. Его спрашивают два господина? Это было так неожиданно, что его охватило мрачное предчувствие. Что еще за господа? Но он не успел ни о чем спросить. Господа стояли уже в дверях, и он мог видеть их собственными глазами. В кухню вошел Паппагалло, а за ним полицейский агент Бастон, чернявый человек с худым лицом и язвительным взглядом. Вошли они тихо, осторожно, словно боялись кого-то спугнуть. Бастон, казалось, едва сдерживал ярость. Бочонок улыбался от приятного сознания, что первая жертва свалилась ему в руки как спелая груша.

Он оглядел кухню внимательным взглядом и, жмурясь, уставился на Тонина.

— Тонин Фаганель? — спросил он.

— Да.

У мальчика дрогнул голос, в горле застрял горький комок. Полиция, измена, арест… Все кончено! В голове проносились обрывки мыслей. Он чувствовал себя косулей, окруженной собаками. Бежать? Двери заперты. Прежде чем он их откроет, его схватят и свяжут. Отчаянно-молящим взглядом он посмотрел на мать и сестру.

Жутка стояла, прижавшись спиной к стене, бледная, перепуганная, и переводила глаза с агента на брата и обратно. Мать так и застыла с тарелкой и полотенцем в руках.

— Что произошло? — удивленно спросила она.

— Ничего, сударыня, — отвечал Паппагалло, — пока ничего не произошло. Возможно, это лишь досадное недоразумение. Сейчас все выясним… Где у тебя книги? — спросил он Тонина.

Тонин показал на шкаф, где стоял будильник. Туда он бросил книги и тетради, когда пришел из школы.

Бастон стал рыться в шкафу. Инспектор взялся за Тонина.

— Руки вверх!

Мальчик поднял руки вверх, словно тонул и последним усилием тянул их из воды. К страху присоединилось чувство унижения и стыда. На глазах выступили слезы, он судорожно сжимал губы, чтоб не заплакать. Мать и Жутку он видел как сквозь мутное стекло.

Паппагалло обыскивал его карманы. Может, он ничего не найдет? Как хорошо, что он отдал револьвер! О патронах он не подумал. Мучительно хотелось знать, что делает за его спиной Бастон, но оглянуться он не решался.

Из его карманов извлекались самые различные предметы. Паппагалло внимательно разглядывал каждый и выкладывал на стол. Ничего особенного. Перочинный ножик с обломанным лезвием, крохотная записная книжка с огрызком карандаша. Бригадир полистал книжку, но она была чистой, как первый снег. Несколько мелких монет, два ржавых пера. Медная монета наполеоновских времен, покрытая ярью, — Тонин нашел ее в песке на берегу Сочи. Носовой платок. И, наконец, шесть патронов, которые ему дал Павлек.

— Это что такое? — спросил инспектор, поднося патроны к самому носу Тонина.

Тонин смотрел на них с удивлением, словно сам не понимал, как они оказались в его кармане.

— Где ты их взял?

— Нашел.

— Нашел? Где? На улице? Такие вещи на улицах не валяются. Ты врешь!

— А это ты тоже нашел? — раздался за его спиной голос Бастона.

Тонин опустил руки и оглянулся. Чернявый агент поднес к его глазам плакат с разноцветным словенским флагом. Паппагалло вонзился в текст, потом в Тонина. Из его горла вырвался торжествующе-гневный смех.

— О господи! — воскликнула мать и так и села, бессильно уронив руки на колени.

— Где ты это взял? — сердито повторил вопрос Бастон. — Может, тоже нашел на улице?

— Нет.

Тонин понял, что погиб. Сердце сжалось, колени дрожали мелкой дрожью. Мысль выдать товарищей даже не приходила ему в голову. Ощущал он только отчаяние и унижение. И тут же на него нашло ожесточение и упрямство. Вспомнились «черные братья». Сколько раз они давали клятву, что, если поймают, все принимать на себя.

— Нет? — наседал на него Бастон. — В таком случае, кто тебе это дал?

— Никто. Сам сделал.

— Сам сделал? А для чего? А?

Тонин молчал.

— Говори! — в ярости закричал агент и ударил его наотмашь по лицу. — Говори! Говори!

Тут вошел Фаганель, отец Тонина. После обеда он пошел вздремнуть, и его разбудил необычный шум в кухне. Он сразу увидел Тонина — тот пошатнулся от удара, схватился рукой за щеку и сморщился от боли… Фаганелю не понадобилось спрашивать, что случилось, в мгновение ока он оценил ситуацию. Один взгляд на плакат открыл ему причину тайных сборищ в подвале.

— Не смейте его бить! — закричала мать. — Он скажет. Тонин, говори! Расскажи все, как есть!

Тонин упрямо молчал.

— Мы, сударыня, не бьем его, — сказал Паппагалло. — Мы его только по головке гладим. Бить его будет закон…

Фаганель хотел вмешаться, но прикусил язык. Он был человек рассудительный и решил, что словами тут не поможешь. Он сел на лавку и сделал знак жене, чтоб та замолчала.

Паппагалло и агент обыскали кухню и спальню. Переворошили постель Тонина, но не нашли ничего предосудительного. Не обнаружили и флага, который осторожная Жутка спрятала подальше от материнских глаз.

Тонин, стоя совершенно неподвижно посреди кухни, одними глазами пытался что-то сказать Жутке, то бледневшей, то вдруг покрывавшейся краской и смотревшей на брата участливо-испуганным взглядом. Она догадалась, что брат хочет ей что-то сказать, но что? Чтоб она никого не выдавала? И не подумает! Он может быть спокоен. Но нет, он хочет сказать что-то другое. Во всяком случае не только это. Тонин шевелил губами, неслышно выговаривая какие-то слова. Шептать он не решался. Жутка в отчаянном усилии понять брата открыла рот, распахнула глаза и вытянула шею. Тонину показалось, что она поняла его, и он ласково ей улыбнулся.

— Пошли! — сказал Бастон и схватил Тонина за руку.

Мать тихо заплакала. Отец с натугой откашлялся, словно ему что-то попало в горло. Жутка терла глаза и кусала губы.

Тонин не сомневался в том, что его уведут, и сердце его сжалось. Он хотел попрощаться с матерью и отцом, но агент резко потянул его за собой. Мальчик держался как мог, но все же крупная слеза выкатилась из его глаз и сползла к самому рту. Он почувствовал ее горький вкус.

10

Павлек, пообедав, сразу побежал к Нейче. Тот жил у своей тетки, базарной торговки Нуты, дородной неряшливой женщины, которая держала его в ежовых рукавицах. Боялся он ее ужасно, но все равно вел себя от этого не лучше, и что ни день, на него выливался поток брани. К счастью, тетка редко бывала дома и не могла уследить за каждым его шагом.

Нейче рассматривал новую листовку. До вечера, когда надо было отправляться на задание, было еще далеко. Револьвер манил Павлека выйти за город, куда-нибудь подальше, и попробовать пострелять. Нейче, как обычно, пошел с ним.

Они легко и весело шагали по мягкой пыли, жмурясь от осеннего солнца, бьющего в глаза. Куда пойти? На Соче всегда много людей — они услышали бы выстрелы. Идти в Гройно или на склоны Шкабриела слишком далеко. Они направились в Розовую долину. Там в стороне от дороги есть густые заросли акации, где пусто и глухо. Спрячутся в чащу и — ба-бах!

Пока они шагали по городу, Павлек внимательно озирался по сторонам. Боялся наткнуться на Паппагалло. В воскресенье тот, вернувшись с охоты, заходил к ним и спрашивал о нем. Но сколько его ни звали и ни искали, он не отозвался — спрятался… Он был уверен, что встреть он его сейчас, Паппагалло сразу бы догадался, что́ лежит у него в кармане. Успокоился он лишь тогда, когда они миновали последнюю улицу и последний дом.

В городе и он и Нейче чувствовали себя стесненно. Надо было ходить по струнке, как подобает ученикам. Здесь, среди природы, они отдыхали не только душой, но и телом. Гимназисты превращались в обыкновенных сорванцов, до поры до времени запрятанных в коконы приличий и дисциплины. Здесь они могли сколько угодно тузить друг друга, играть в салки, кричать. А уж свистели так, что в ушах звенело.

— Дашь разок стрельнуть? — попросил Нейче.

— Дам, — сказал Павлек. — Ты разок. И я разок.

— Почему?

— Надо патроны беречь. Вдруг полиция нападет или кто выдаст…

Нейче какое-то время задумчиво и молча смотрел на дорогу.

— Ты думаешь, его и вправду застрелили бы?.. — спросил он.

— Кого?

— Ну этого… кто бы рассказал… выдал…

— Конечно, — хладнокровно отозвался Павлек. — Тонин мигом бы прихлопнул… Боишься?

— Не, — сказал Нейче, с трудом проглотив слюну. — Чего мне бояться?

— Предатель ничего другого и не заслуживает. Зачем давал присягу? Правда?

— Да, — согласился Нейче, но на душе у него вдруг стало тоскливо.

Навстречу им по дороге шел торговец, толкая перед собой тележку с виноградом, и по-итальянски зазывал покупателей.

— Пить хочется, — сказал Нейче, у которого неожиданно пересохло во рту.

— Мне тоже. Купить винограду?

— Купи.

Павлек купил две больших грозди и одну дал Нейче. Держа виноград за черенок, они отщипывали ягоды и бросали их в рот.

Скоро мальчики свернули на покрытую бурым песком проселочную дорогу, ведущую в горы. Показались заросли акации. С дороги они сошли на избитую тропу, поднимавшуюся в густой кустарник. Там мальчики нашли ложбинку, поросшую редкой, наполовину пожухлой травой. Ложбинка была окружена как бы живой изгородью акации.

Они опустились на землю и уселись по-турецки.

Павлек вытащил из кармана револьвер и долго и любовно рассматривал его. Вроде не было в нем ничего особенного, но Павлеку он казался настоящим чудом, он не мог отвести от него глаз. Он спустил курок. Барабан повернулся, раздался холостой выстрел. Потом еще и еще раз.

Павлек взял патрон и благоговейно вставил его в барабан. На сердце был холодок страха. Это была уже не игра. Локтем левой руки он оперся о землю, правую с револьвером протянул вперед и, прищурив один глаз, стал целиться. На мушку он взял темное пятно на толстом стволе акации. Нейче напряженно следил за каждым его движением; он затаил дыхание, в любую минуту ожидая выстрела. Павлек спустил курок. Боек ударил впустую. Еще раз впустую… Теперь должен быть выстрел. Павлек улегся поудобнее и снова спустил курок… Щелк! Ни выстрела, ни дыма, акация не шелохнулась.

Огорченный Павлек чувствовал себя опозоренным. Нейче злорадно засмеялся. Павлек рассердился. Он осмотрел револьвер, пытаясь разобраться, почему вышла осечка. Может, дело в патроне?

Он вытащил его из барабана и вставил другой. Снова прицелился. Раздался оглушительный выстрел, горы отозвались эхом, руку сильно тряхнуло. Ствол акации не пострадал, лишь одна ветка обломилась и повисла.

Павлек победоносно улыбнулся. Нейче молчал.

— Теперь ты, — протянул ему револьвер Павлек.

— Не хочется.

— Трусишь?

— Не-е-е!

Он боялся, конечно, но не хотел в этом признаваться.

Павлек лег навзничь, заложив руки под голову, и устремил взгляд в багряные листья. Мысли в голове его плыли, как облачка, бороздящие чистое небо. Так бы и лежать до вечера, когда подует свежий ветерок и в вышине зажгутся звезды. В город идти не хотелось. Давно ему не было так хорошо! Однако надо было вернуть Тонину бульдог. И еще его ждали листовки…

Он вскочил на ноги. Не спеша, болтая о том о сем, мальчики пошли в город.

11

Жутка поняла, что́ ей хотел сказать Тонин. Он думал о «черных братьях». Одними губами он выговаривал имена друзей: Ерко, Павлек, Филипп, Нейче. Им и не снится, что произошло с ним. Надо их во что бы то ни стало предупредить. Пусть все, что может их выдать, спрячут, уничтожат всякие следы организации.

О, Жутка сделает все, что надо… Тонин может не волноваться! Она докажет, что достойна его доверия. Ах, ведь только подумать, что он считал ее любопытной болтушкой, и все! Она с трудом ему это прощала. Конечно, она сама все разнюхала. И тогда Тонин пригрозил ей такой страшной карой, если она проболтается, что ее начинала бить дрожь, лишь только она вспоминала об этом. Теперь он убедится, что она умеет держать язык за зубами. И даже может помогать им в их заговорщицких делах…

Когда Тонина увели, в кухне долго стояла мертвая тишина. Только будильник громко тикал на шкафу. Отец неподвижно сидел на скамье, углубившись в свои мысли. Мать перестала плакать, но глаза у нее были красные, и она то и дело сморкалась.

Жутка хотела тихонько выскользнуть за дверь.

— Куда? — поднял отец голову.

— Во… во двор.

— Незачем! Сиди дома! — Отец встал и подошел к ней. — Может, ты будешь говорить, что ничего не знала, а?

Жутка смотрела на него испуганными глазами и молчала.

— Не сам же он это придумал, — заговорила мать. — Другие впутали. Мальчишки из его школы часто сюда приходили.

Фаганель резко повернулся и выразительно посмотрел на жену.

— Об этом надо молчать! — произнес он глухо. — Никто к Тонину не приходил! Мы ни о чем не знаем. Знает один Тонин, пусть он и говорит, если сочтет нужным.

Жена молчала — видно, поняла мужа. Чтобы как-то занять себя, она снова захлопотала по хозяйству.

Фаганель широкими шагами мерил кухню от стены до стены. Он был встревожен, страшился последствий для всей семьи, но в душе оправдывал Тонина. Разве не он сам толкнул его на это, когда, не выбирая слов, с ненавистью говорил о фашиствующих молодчиках? Что-то даже радовало его. Вот чертенок, надо же такое выдумать!

Поглядев на часы, он торопливо ушел в мастерскую.

Немного погодя и Жутка шмыгнула в дверь. Мать была слишком подавлена, чтоб уследить за ней. Девочка выскочила на улицу и кинулась на ближайший угол, подальше от отцовских глаз.

Что делать? Куда бежать? Где живут Филипп и Нейче, она не знала. Собственно, она даже не знала, как их зовут. Про себя она называла их «Большой» и «Маленький». Имена Ерко и Павлека она знала и как-то случайно обнаружила, где они живут. Это был узкий двухэтажный домишко с сапожной мастерской внизу. Улица была поблизости.

Выбрав окольный путь, она побежала туда и, запыхавшаяся, с пылающими щеками, одним духом взлетела на второй этаж. Судорожно схватилась за деревянную ручку звонка и резко потянула на себя.

В квартире раздался оглушительный звон. Несколько мгновений было тихо, потом в коридоре послышались шаркающие шаги. Дверь открылась, и показалось бледное лицо госпожи Нины.

Жутка растерялась, увидев пожилую даму. Боясь выдать тайну, она не знала, что сказать. Хозяйка тоже была удивлена. Она недоуменно смотрела на девочку своими добрыми глазами.

— Входи, — сказала она. — Чем могу служить?

Девочка вошла. Она уже придумала, о чем спросить, чтобы не вызвать подозрений. Она открыла уже было рот, но стрельнула глазами в открытую дверь кухни. Там сидел господин в сером костюме — точь-в-точь такой же, какой увел Тонина. Он барабанил пальцами по колену, не сводя с нее пронизывающего взгляда.

Жутка снова растерялась. Она поняла, что спрашивать про мальчиков нельзя. Видно, она опоздала. И сердце говорило ей о том же. Однако что-то надо сказать. Нельзя же повернуться и убежать. Это вызвало бы еще больше подозрений. В поисках выхода она обвела взглядом кухню. В глаза ей бросилась кофейная мельница, стоявшая на кухонной полке.

— Мама просит, — пробормотала она, — одолжить нам кофейную мельницу.

Это было не очень находчиво, но ничего другого она не смогла придумать, чтоб объяснить свое появление здесь. А в конце концов, может быть, это и не так глупо! Матери часто посылали детей одолжить щепоть соли или пригоршню муки. Но обычно это случалось в вечерние часы, когда магазины бывали закрыты. Поэтому ничего другого, кроме кофейной мельнички, она не могла попросить.

Госпожа Нина удивилась еще больше. Чья это девочка, кто послал ее к ней? Ей казалось, что она никогда в жизни ее не видела. Но, прежде чем спросить, кто она и откуда, она внимательно вгляделась в растерянные, умоляющие глаза девочки и как будто что-то поняла.

Женщина пошла в кухню, взяла мельницу с полки и дала девочке.

— Кланяйся маме! — сказала она на прощанье.

— Спасибо! Мы скоро вернем.

— Мне не к спеху! — сказала госпожа Нина и, провожая ее, у самых дверей шепнула: — Ерко взяли. Ждут Павлека. Его пока нет. — И закрыла двери за девочкой.

Жутка остановилась на лестнице, крепко сжимая в руках кофейную мельничку. В груди захолонуло. Она опоздала! Промешкала, не выполнила просьбу Тонина. Но еще не все потеряно! Павлека дома нет. Где он бродит? Она должна разыскать его, должна найти… Жутка стремглав вылетела на улицу…

Что делать? Не бегать же ей как дурочке с кофейной мельницей в руках по всему городу! Да так и разминуться с Павлеком очень просто. Она не знала, на что решиться, и у нее даже слезы выступили на глазах.

12

Как только Павлек и Нейче свернули к дому Тонина, они увидели Жутку. Она вынырнула откуда-то словно чертик из шкатулки и загородила им дорогу. Глаза ее были широко раскрыты, она махала им руками, будто вот-вот взлетит.

— Павлек, беги! — произнесла она страстным шепотом. — Спасайтесь!

Мальчики стали как вкопанные.

— Что такое? — спросил Павлек.

— Тебя ищут. Дома ждут.

— Кто?

— Полиция, кто ж еще! — Девочка даже сердито затопала ногами: вот уж непонятливые! Она трижды обежала чуть не полгорода, наконец нашла его, а он стоит и пялится на нее как дурень! — Тонина увели, Ерко тоже. Прячьтесь! Не ходите домой!

Она повернулась и побежала прочь.

Только тут мальчики поняли, в чем дело. Да так хорошо поняли, что у них мурашки по спине побежали. Какое-то мгновение они обалдело, открыв рты, смотрели вслед Жутке, быстро исчезнувшей с их глаз. Потом вопросительно уставились друг на друга. У Нейче был вид щенка, над которым занесли палку. Но Павлек не потерял головы и быстро сообразил, что стоять посреди улицы и ошарашенно озираться по сторонам довольно глупо.

Подмигнув товарищу, он кратчайшей дорогой повел его за город.

Павлек шел быстро. Нейче с трудом поспевал за пим. Страх совсем лишил его самообладания. Он полностью подчинился воле Павлека. Тот напряженно что-то обдумывал. Нейче долго не решался с ним заговорить.

— Куда мы идем? — спросил он, когда они уже вышли в поле.

— В блиндаж. Там спрячемся.

В блиндаж! Павлек сказал это так просто, словно речь шла об очередной сходке «черных братьев». А ведь приближалась ночь, и они должны будут провести ее в темной, сырой яме без постели, без ужина. А завтра? И следующие дни?

Нейче пал духом. Общество «черных братьев» до сих пор было для него волнующей веселой игрой, которую он воспринимал еще совсем по-детски. Сейчас у него было такое чувство, будто его с голубых небес сбросили на твердую землю.

Навстречу им попадались люди, возвращающиеся с вечерней прогулки. Мальчики окидывали их настороженными взглядами: нет ли среди них агентов? То и дело они оглядывались назад: не идут ли за ними? Но нет, ничего подозрительного они не замечали.

— Кто нас выдал? — спросил Нейче.

Этот же вопрос мучил и Павлека.

— Кто? Не я и не ты. И конечно, не Тонин и не Ерко. Они в кутузке.

— Может, Филипп?

Павлек подумал и покачал головой.

— Нет, — сказал он решительно. — Не верю. Голову готов дать на отсечение, что не он. Может, Паппагалло каким-то образом пронюхал?

— Как?

Павлек пожал плечами. Этого он не знал.

Мальчики остановились на высоком холме, глядя в глубокое ущелье Сочи. По дну ущелья уже ползли темные вечерние тени. Павлек и Нейче спустились по крутой, почти отвесной тропе, которой отваживались спускаться только мальчишки. Они продрались сквозь густой кустарник, обогнули скалы и остановились под гладкой каменной стеной.

Тропа шла дальше, к реке, тускло мерцавшей сквозь густую листву… Мальчики забрались в заросли под скалой; туда вела узкая, давно не хоженная, заросшая тропа. Руками они осторожно разводили колючие ветки, чтоб не оцарапать лицо и не порвать одежду. Ржаво-зеленые кусты снова сомкнулись за ними, как занавес.

Ребята остановились перед блиндажом, в котором во время войны солдаты прятались от артиллерийского обстрела. Неглубокий окоп вдавался в скалу. Оттуда веяло мраком и сыростью. Вход был наглухо закрыт кустами, так что в десяти шагах его нельзя было заметить.

Солнце спускалось за горизонт. Лишь редкие облачка на западе покрывал легкий багрянец. Свет, проникавший сквозь густые ветви, слабел с каждой минутой. Темнота сгущалась.

Павлек глубоко вздохнул и улыбнулся. Здесь их никому не найти. Во всяком случае сегодня. Впереди была долгая ночь. До утра можно будет придумать, куда бежать дальше.

Он опустился на сваленный у входа хворост. Здесь была последняя сходка «черных братьев». Павлек вынул револьвер из кармана и вложил в барабан два патрона. Пристроил его рядом с собой и посмотрел на Нейче.

— Садись, — сказал он. — В ногах правды нет!

Тяжело вздохнув, Нейче сел. Вид у него был совершенно убитый.

— А там бьют?

— Где?

— В полиции.

— Бьют, — ответил Павлек спокойно и уверенно, словно в этом было что-то утешительное. — Всегда бьют. Да еще как! Если отказываешься говорить, молотят точно сноп; если заговоришь, еще больше достается.

— Почему больше?

— Потому что не верят, что ты все сказал. Думают, начал петь, пой уж до конца. Мне один парень из нашего села рассказывал, он сидел в тюрьме… Но ты не бойся, нас не будут бить.

— Почему?

Павлек тихонько засмеялся:

— А они нас не найдут!

Наступила ночь. Смолкли все звуки, лишь монотонно шумела река. Сквозь ветви виднелась узкая полоса темного неба с мерцающими звездами. В чаще вдруг пронзительно крикнула птица, разнеслось торжественное уханье совы, и снова все стихло.

Нейче била дрожь.

— Страшно? — спросил Павлек.

— Немного. А тебе?

— Нисколечко!

На самом деле Павлеком тоже постепенно овладевал страх.

— Куда мы пойдем? — спросил Нейче.

— Во всяком случае не в город, — ответил Павлек. — И не домой. И там и там нас будут искать. Раз — и взяли! В горы подадимся, думаю, а там махнем через границу.

— И я?

— А ты что, хочешь попасть им в руки?

Наступила тишина. Потом вдруг в кустах раздался какой-то шорох и треск. Мальчики подняли головы и насторожились. Павлек схватился за револьвер. Но все снова стихло, только легкий ветерок шевелил кусты. Может быть, это камень оторвался от скалы и скатился вниз…

Нейче подтянул колени к самой груди, обхватил их руками и уткнулся в них подбородком. Сердце его сжималось от страха и неизвестности. Страх пересилил жажду приключений. Мальчик почувствовал голод и сразу вспомнил про тетю.

— Тетка будет искать! — вздохнул он горестно.

На душе у Павлека тоже было не легко. Его раздражали плаксивость и малодушие Нейче. Не хватало еще и Павлеку распустить нюни, тогда уже они влипнут по-настоящему.

— Пусть ищет! — в сердцах ответил он. — Пусть лучше ищет тетка, чем найдет Паппагалло.

Ветви зашумели сильнее. Повеяло холодом. Нейче передернуло.

— Костер бы зажечь, — сказал он.

— Спичек нет, — шепнул Павлек из темноты. — А если бы и были, хочешь, чтоб нас огонь выдал? Да? Ложись, свернись клубком, вот и не будет так холодно. И давай потише, а то мы что-то чересчур разболтались. Ночью все слышно.

Нейче покорно лег и затаил дыхание. Теперь он боялся и Павлека. Ему показалось, что тихо щелкнул затвор револьвера.

Павлек тоже улегся, плотно запахнувшись в пиджачок и подложив руки под голову. Мысленно он был сейчас с Тонином и Ерко. «Как они? — грустно думал он о товарищах. — Арестовали ли Филиппа?» Ему стало стыдно, что он не сразу вспомнил о нем… Подбиралась дремота, все тише шумела река. Крепкий сон сморил его, он задышал громко и равномерно.

13

Тетушка Ну́та в тот день вернулась домой поздно. Приготовила ужин, а Нейче нет как нет. Вот поганец, опять где-то шляется! С каждой минутой росла лавина слов, которые она готовилась обрушить ему на голову.

Но ужин уже перестаивал, дожидаясь Нейче. Нута все время прислушивалась, не раздастся ли топот ног племянника по лестнице. Три раза отпирала дверь и выглядывала во двор. Никого! Как в воду канул!

Она не на шутку рассердилась. Много раз она грозилась избить племянника, но до сих пор никогда этого не делала. Теперь, кажется, она ему задаст трепку, появись он только в дверях. И брату напишет, пусть забирает его домой или ищет ему новую хозяйку. Она не собирается на него жизнь класть.

Но когда наступил поздний вечер и стало совсем темно, злость ее улетучилась. Она встревожилась. Все-таки такого еще никогда не случалось! Нейче был порядочный трусишка и не осмелился бы заявиться так поздно. Может, несчастье какое?

И стоило ей подумать об этом, как она уже не сомневалась в том, что с Нейче стряслась беда. Наверное, попал под машину! Это показалось самым вероятным. Он вечно ходит посередине улицы, словно вчера только из деревни приехал. Подобрали его, бедняжечку, залитого кровью, и отвезли в больницу. А может, он уже мертвый и лежит в покойницкой, и ни одна душа не знает, откуда он, несчастный, и как его имя…

Все это она представила себе так живо, что у нее закололо сердце. Она оделась, чтоб идти его искать, не было сил сидеть и ждать неизвестно чего. Слезы закапали из ее глаз…

Вот беда! Каждый день она на него кричала, но при этом по-своему любила. Совсем еще молоденькой девушкой она приехала в город, служила у разных господ, потом вышла замуж. Муж ее был добряк, которого несправедливо было бы назвать запойным пьяницей, однако трезвым его видели редко… Чтобы как-то свести концы с концами, Нута торговала фруктами и овощами. Она пошла навстречу брату и взяла в нахлебники Нейче. Прежде она все вечера проводила в одиночестве — своих детей у нее не было, — и присутствие мальчика скрашивало ее жизнь. Постоянная воркотня была скорее выражением ее любви, чем злобности характера…

Вдруг Нута услышала шаги. Она кинулась к двери, открыла. Но это был весело улыбающийся муж. Он изумился, что жена еще не спит. Ведь было уже за полночь.

— Парня нет дома, — сказала она.

— Ай-ай-ай! Что ты говоришь?

— Боюсь, не случилось ли чего…

— Да ну, что с ним может случиться! А боишься, пойди спроси в полицию.

Нута и сама уже подумывала об этом, хотя идти туда ей не хотелось. Но стрелки часов беспощадно продвигались вперед; заснуть она не могла и после долгих колебаний все-таки решила обратиться в полицию. Она оделась, накинула на плечи шерстяную шаль и вышла на улицу.

Шла она быстро, непрестанно оглядываясь вокруг в надежде увидеть Нейче и кинуться ему навстречу. Но Нейче нигде не было видно. По пустым улицам лишь изредка брели пьяницы, возвращавшиеся домой. Постовой неторопливым шагом мерил брусчатку мостовой.

Двустворчатые двери полицейского участка были не заперты. В щель пробивался свет из передней, где под потолком горела лампа.

— В чем дело? — неприязненно спросил ее дежурный полицейский.

Нута была так растеряна, что не обратила внимания на тихое всхлипывание за дверью справа, словно там кто-то плакал, стискивая зубы от невыносимой боли. Запинаясь, она рассказала, зачем пришла.

— Минутку, — сказал агент, постучал в соседнюю дверь и вошел туда.

Нута плотнее запахнулась в шаль. Ее знобило от дурных предчувствий. Прислушалась. Плач за дверью прекратился, послышались резкие слова. Потом где-то открылась и снова закрылась дверь. Дежурный вышел в приемную.

— Войдите, сударыня! — пригласил он ее.

Она вошла в комнату направо. За столом, с трудом втиснувшись в кресло, сидел Паппагалло. Вид у него был мрачный, глаза сонные. Бастон стоял, прислонившись спиной к стене; камышовый прут, который он до этого держал в руке, он бросил на стол.

— В чем дело? — спросил Паппагалло. — Что случилось? Отвечайте быстро и коротко!

Нута одним духом повторила то, что говорила дежурному.

В мгновение ока Паппагалло преобразился, теперь он был сама любезность.

— В третьем классе, говорите?

— Да, сударь. Я боюсь…

— Бояться нет никаких оснований! — сыпал словами Паппагалло. — С ним ничего не случилось. Мы найдем его. Скажите, сударыня, к нему приходили его школьные товарищи?

— Редко. Двое или трое.

— Кто же это?

— Один маленький в очках, а другой — высокий, вихрастый такой. Этих я лучше всего запомнила…

— А как их зовут, не знаете?

— Ох, сударь, не знаю. Если б я могла думать, что это… Я как-то не поинтересовалась. По виду такие приличные мальчики.

— Да, да, приличные, — ироническим тоном подхватил Паппагалло. — Я их уже знаю. И какие они приличные — тоже.

Он мигнул агенту. Бастон вышел и через минуту вернулся, впихнув в комнату Ерко.

Мальчик был белый как полотно и казался еще более худым, чем раньше. Левое стекло в очках было разбито, под левым глазом синяк, губы распухли. Он поднял испуганные глаза на Нуту.

— Этот? — спросил Паппагалло.

Нута, пораженная видом мальчика, не услышала вопроса.

— Этот мальчишка приходил к вашему племяннику? — резко повторил Паппагалло свой вопрос.

— Да, — ответила она. — Но что он сделал?

Ей не ответили. Бастон увел Ерко.

У Нуты испуганно забегали глаза. Ей вспомнился плач, который она недавно слышала из-за стены. Она ничего не могла понять, но чувствовала, что невольно допустила какую-то оплошность.

— Ой, — всхлипнула она и всплеснула руками, — ведь Нейче не сделал ничего плохого!

— Увидим, — холодно сказал Паппагалло, встал и надел котелок. — Пойдемте. Покажите мне его вещи. И успокойтесь, пожалуйста. У кого совесть чиста, тому нечего бояться.

Нута, шатаясь, почти в беспамятстве, поплелась к двери.

14

Нейче в ту ночь не спал. Чуть задремлет и тут же просыпается. Он сидел, сунув руки под мышки, дрожа от холода. Ему мерещились всякие ужасы.

Вспомнилась тетя, и на сердце вдруг потеплело. Как живая стояла она перед ним. Ведь она ждет его, а от него ни слуху ни духу! Наверно, выбежала на улицу, смотрит во все стороны. Соседей расспрашивает, не видел ли кто его. И уж наверно, приготовила целыйворох самых обидных слов, которые обрушит на него, лишь только он появится на пороге.

Этих ее слов он всегда ждал со страхом. Каждое попадало прямо в сердце — такие они были колкие и обидные. Сейчас он с радостью бы их выслушал, только бы быть дома… Рядом с тетушкой он все-таки чувствовал себя как за каменной стеной. Лучше быть с ней, чем бродить по свету с Павлеком, — сегодня здесь, завтра там, голодать, мерзнуть.

Ему так захотелось под крылышко тетушки, что он решил бежать. Бежать не от полиции, а от Павлека. Ни секунды он не думал о том, что это было бы изменой и предательством, мысль о том, что он сам может попасть в ловушку, как мышь в мышеловку, тоже не приходила ему в голову.

Он тихо встал и, задержав дыхание, прислушался. Павлека в темноте не было видно, но он слышал его равномерное, спокойное дыхание. Ночь была полна страхов, однако больше всего Нейче боялся сейчас товарища и его бульдога, который тот положил под голову. Если Павлек проснется и догадается о его намерении, он тут же обвинит его в измене.

Два-три шага — и вот он под открытым небом. Со всех сторон его окружали кусты. У него было такое чувство, что к нему тянутся длинные руки с тонкими, холодными пальцами. Тихо шелестела Соча, на другом берегу лаяла собака. Но Нейче пугали не эти звуки. С ужасом он ждал оклика Павлека, за которым из темноты последует выстрел…

Он уже не чувствовал холода; мокрый от пота, он с трудом отыскал тропку, что, извиваясь и петляя, вела наверх. Бежал он так быстро, как только позволяла тьма. Хотя глаза его привыкли к темноте, он то и дело натыкался на стволы деревьев и скалы. Теперь его уже пугал не Павлек, а ночная тьма… По лицу текли слезы.

Наконец он выбрался наверх, в поля. Он был так измучен, что больше всего ему хотелось повалиться на траву и перевести дух. Но надо было торопиться. За полями, за кронами деревьев, окаймлявших полоски полей, спал город. Страх гнал его на освещенные городские улицы.

По проселочной дороге он вышел на шоссе, серой лентой бегущее перед ним. Слышен был только глухой звук его шагов. Но он каждую минуту в страхе оборачивался — нет ли погони? Шелковицы вдоль шоссе казались ему шеренгой карабинеров в широких шляпах. Он бежал изо всех сил, чтоб поскорее оказаться у первых домов с тускло горевшими уличными фонарями.

Здесь он замедлил шаг. Страх исчез. Он ладонью утер слезы, которые заметил только сейчас. Чем ближе к дому, тем больше его терзала мысль о тетушке. Что она скажет? Что сделает? Перед низким темным домиком в тихой улочке он остановился и посмотрел на окна. В одном окне горел свет. Тети не спит, ждет его. Даже входная дверь была приоткрыта.

На сердце у Нейче было так тяжело, что он прислонился к стене и глухо застонал. Но тут раздались чьи-то шаги, он быстро вошел в дом и стал ощупью подниматься по неосвещенной лестнице. Без стука открыл дверь в кухню.

Потрясенный до глубины души, он замер на пороге. Тетя жалась у плиты, глаза ее были полны страха и муки. За столом сидел инспектор Паппагалло, хмуро насупившись. Возле окна стоял агент Бастон, оглядывая все кругом острым взглядом.

Лишь только Нейче вошел, все, кто был в кухне, уставились на него с удивлением и радостью. На него было жалко смотреть: бледный, зареванный, руки и ноги в ссадинах. Страх его, когда он увидел инспектора и агента, превратился в настоящий ужас. С мольбой он взглянул на тетушку, губы его скривились — сейчас заплачет.

Сердце Нуты стиснула жалость, вся ее злость прошла. Она была рада, что племянник вернулся, что он снова дома. Она схватила его за руку.

— Нейче, какой же ты! — воскликнула она. — Горюшко мое, где ты был так долго? Что мне с тобой делать?

Тут поднялся Паппагалло, растянув физиономию в довольной ухмылке.

— Подождите, сударыня! — сказал он. — Вы еще успеете поговорить. А сейчас я его кое о чем спрошу. — И он повернулся к мальчику: — Скажи, а где твой товарищ?

Вид у Нейче был испуганный и покаянный. Инспектор уже по глазам его определил, что это тот самый мешок, из которого, действуя где угрозами, где обещаниями, нетрудно будет вытрясти все, что нужно.

Мальчику вначале даже в голову не пришло что-либо утаивать. Он надеялся, что так его скорее освободят.

— Павлек? — спросил он. — На Соче.

— Так, на Соче, — удовлетворенно повторил инспектор. — А что он делает на Соче?

— Спит.

— Так, спит, значит? Ясно! Где же он спит?

До сих пор Нейче от страха ничего не соображал. Инспектор задавал свои вопросы добродушным тоном, умильно улыбаясь, и мальчик чуточку приободрился. И тут же осознал, что совершил предательство. Сердце забилось часто-часто. Они хотят узнать, где спит Павлек, чтоб схватить его спящим! И Павлек сразу поймет, что он сбежал и предал его. «Черные братья» не простят ему, что он нарушил клятву. Страх перед гневом товарищей пересилил страх перед инспектором.

— Ну, где же он спит?

— Не знаю. — Нейче опустил глаза.

— Значит, не знаешь? Врешь, вы были вместе, ты не можешь не знать! Где он?

Перепуганный Нейче в полной растерянности посмотрел на тетку, словно она могла ему помочь.

— Не знаю, — повторил он чуть слышно.

— Нет, ты знаешь, просто не хочешь говорить, — заключил раздраженно инспектор и подмигнул агенту. — Ладно, пусть так. Не хочешь говорить — пойдешь с нами.

И не успел Нейче осознать, что происходит, как агент уже держал его за руку. В отчаянии Нейче бросил взгляд на тетку и заверещал, как заяц, угодивший в капкан.

— Отпустите его, сударь! — молящим голосом закричала Нута. — Нейче, скажи лучше… Сударь, он скажет… все скажет…

— Разумеется, скажет, — произнес инспектор сурово и насмешливо. — Я в этом не сомневаюсь… только не тут… Пошли!

Нейче безутешно зарыдал и покорно, как овечка, дал себя увести.

15

Спал Павлек всегда очень крепко. Дома, под теплым одеялом, его пушкой не разбудить. Но в ту ночь он несколько раз просыпался от холода, правда не до конца. Съежится еще больше, подтянет колени к подбородку и снова заснет. На рассвете, когда раздались первые птичьи трели, зубы его начали выбивать дробь.

Он сел и протер глаза. Со сна он никак не мог понять, где он и каким образом очутился в этой берлоге. Но скоро все вспомнил, оглянулся, рассчитывая увидеть Нейче, и с удивлением обнаружил, что тот исчез. Место, где Нейче с вечера лег, было пусто. Это окончательно прогнало сон. Он вскочил на ноги, осмотрел блиндаж, кусты. Ничего… Горячая волна прошла по его телу.

Нейче исчез ночью. Этого можно было ожидать. В город подался, трусишка, к тетке. Что последовало за этим, легко себе представить. Попал в капкан, как заяц. И поручиться, что он ничего не скажет, нельзя. Горечь залила сердце Павлека.

Убежище перестало быть надежным. Наверняка уже известно, где он провел ночь. Может, агенты уже продираются сквозь кусты, чтоб схватить его, как барсука в норе. Он напряг слух, однако ничего подозрительного не услышал. Только шумела река да птицы приветствовали новый день.

Павлеку отчаянно захотелось пить. Жажда мучила его еще с вечера и всю ночь, а от волнения стала еще сильнее… Вдруг у него блеснула надежда, что Нейче, может быть, пошел пить. Захотел пить и спустился к реке. Наверное, он там…

Павлек пробрался через кусты к Соче и спрятался за скалой, чтоб осторожно и незаметно осмотреть окрестности. Рука его сжимала револьвер, оттопыривавший карман. Вряд ли бы он стал стрелять, но одна мысль об оружии прибавляла ему мужества. Никого… Слабая надежда, что, возможно, Нейче здесь, рухнула. На другом берегу две женщины, громко переругиваясь, полоскали белье.

Он лег животом на белый песок, оперся на ладони и долго и жадно пил. Потом плеснул водой в глаза — прогнать остатки сна. Смочил также волосы и пригладил их рукой, чтоб своими лохмами не вызывать лишних подозрений. Он почувствовал голод, но сейчас было не до еды. Мысли его были заняты побегом.

Бегство Нейче огорчило его, но в то же время облегчало ему задачу. Робкий и малодушный, Нейче был бы ему только обузой. Надо будет выбраться наверх, потом тропой перейти поля и, минуя редкие, разбросанные дома, подняться на склон Шка́бриела. Когда город окажется далеко внизу, он сможет вздохнуть свободно. Что будет потом, его не заботило. Он был уверен, что перед ним откроется широкий мир.

Но тут Павлек подумал о товарищах: ведь он бросает их! Хотя чем сейчас он может им помочь? Как и вчера вечером, перед тем как сон окончательно сморил его, мысль его остановилась на Филиппе. На душе заскребли кошки. Перед Филиппом он чувствовал себя виноватым.

Вчера, мчась сломя голову к блиндажу, он не подумал о нем. Филипп, наверное, даже не подозревает о том, что произошло. Удивляется, почему Тонин не пришел к нему, чтобы вместе отправиться на задание. Ерко не выдаст. И Тонин будет молчать. Вот о Нейче этого не скажешь. Но если Нейче не взяли, кто знает, как все обернется…

Душу Павлека раздирали противоречия. Бежать сразу или все-таки вначале предупредить Филиппа и, может быть, взять его с собой? Филипп не чета Нейче, лучшего товарища в дорогу нельзя и пожелать. С ним хоть на край света! Довольно долго Павлек сидел, следя за расходившимися кругами на воде. Вдруг он вскочил. Решено: он вернется в город и предупредит Филиппа, если еще не поздно, а если поздно, как-нибудь вывернется и уйдет один…

Павлек вышел на тропу и тут вспомнил про револьвер. Идти в город с револьвером глупо. Если схватят и начнут обыскивать, не поздоровится. Но и расстаться с оружием ужасно не хотелось. Он было уже замахнулся, чтобы кинуть его в реку, но рука бессильно опустилась. Не хватало духу. Лучше зарыть. Если им с Филиппом удастся бежать, они придут сюда и откопают его. В дороге он еще как пригодится!

В песке возле воды Павлек отвалил камень, выкопал углубление и положил туда револьвер. Но прежде вложил в барабан все патроны. Потом засыпал углубление песком и вернул на место камень. Внимательно оглядевшись, он постарался точно запомнить расположение тайника, чтобы потом легче было его найти.

Неслышно, почти крадучись он пополз по крутой тропе наверх. Лежа на животе, наполовину укрытый кустами, он осмотрелся. Несколько крестьян, согнувшись в три погибели, копошились на своих полях. По дороге с грохотом мчалась пустая телега. Из дымки тумана на горизонте вставало солнце, освещая крутые склоны ущелья Сочи.

Павлек сунул руки в карман и, тихонько насвистывая, зашагал с таким видом, словно на душе у него не было никаких забот. Глядя на него, каждый бы подумал: надо же, чуть свет уже отправился шататься. На самом деле он был как натянутая струна. Глаза зорко следили за окружающим. Его так и манили гроздья винограда, соблазнительно проглядывавшие из красноватых листьев. Для его голодного желудка, все сильнее дававшего о себе знать, это было сильнейшим искушением. Ведь стоит сделать два шага в сторону и протянуть руку…

Впереди, за поворотом дороги, между шелковицами он увидел двух хорошо одетых горожан, которые стремительным шагом шли навстречу ему. Они о чем-то оживленно разговаривали и, возможно, еще не заметили его. Павлек оцепенел от страха. Потом соскочил в глубокую канаву, окружавшую две длинных шпалеры винограда. Пригнувшись, он побежал вдоль виноградника, не решаясь оглянуться.

На другом конце он наткнулся на крестьянина, тот хмуро глядел на него, опершись на лопату.

— Ты что, не знаешь, где дорога? — проворчал он.

— Знаю, — сказал Павлек и обернулся.

Незнакомцы как ни в чем не бывало продолжали шагать по дороге. Если они шли за ним, им его уже не найти. Он облегченно вздохнул.

— Тут мне ближе, — сказал он крестьянину и кинулся на тропу, вьющуюся среди виноградников.

И он двинулся по ней, словно только она и вела в город.

— К винограду тебе ближе! — услышал он за собой голос крестьянина.

Павлека ужасно обидело, что его приняли за обычного мелкого воришку, промышлявшего на виноградниках. А ведь скольких сил стоило ему преодолеть искушение и не сорвать ни ягодки, хотя желудок сводило от голода! Но о том, чтоб остановиться и ответить крестьянину, не могло быть и речи. Скорей, скорей скрыться в садах и тесных переулках предместья!

Он не решился идти по центру города, опасаясь, что его заметят и схватят, и сделал большой крюк окраинными улицами. Павлек торопился, однако из одной закусочной на него так пахну́ло запахом свежего хлеба, что ноги его сами собой остановились. В кармане у него было несколько мелких монет.

Он вошел туда, взял чашку горячего молока и большой кусок хлеба. Он ел, но одним глазом косил в дверь на улицу, а одним ухом прислушивался к разговору буфетчицы с покупательницей.

— Вчера, сударыня, студентов каких-то взяли. Я сама видела, как вели одного.

— Что вы говорите? Неужели? А что они сделали?

— Видать, деньги украли. Да большие! Целая банда работала. Но еще не всех поймали. Еще кого-то ищут…

Женщины долго рассуждали, как испортилась нынче молодежь. Они поглядывали на Павлека, у того кровь бросилась в лицо. Ему показалось, что их взгляды говорили: «А вдруг это один из тех? Пришел и угощается теперь на украденные деньги…»

Павлеку очень хотелось взять еще чашку молока, но и впрямь надо было торопиться. Земля горела у него под ногами. Когда он расплачивался, руки его заметно дрожали. Он стремглав выскочил на улицу.

16

Инспектор Паппагалло был самым счастливым человеком на свете. Хотя он и напускал на себя хмурый вид, сердце его прыгало от радости. Повышение в чине, можно сказать, было в кармане. Птички, за которыми он гонялся вот уже несколько месяцев, чирикали в клетке. Анибале — золотой парень!

Однако он ошибался, полагая, что стоит ему взять одного из них за ухо, как из него тут же посыплются признания. Тонин и Ерко были твердые орешки. Того, в чем их уличили, они не отрицали. Но ни в чем другом не признавались. Тонин в присутствии Анибале решительно отвергал, что Павлек ему что-то передавал. Павлек выдал себя сам тем, что исчез из дома. На квартире у него нашли книги и листовки. Однако из Ерко и Тонина никакими побоями нельзя было выбить ни слова.

На помощь пришел Нейче. Паппагалло правильно рассчитал, что этому рохле он развяжет язык. Нейче так боялся побоев, что совершенно потерял голову, а инспектор еще пригрозил ему смертью. Если же он все выложит, сказали ему, его выпустят и он вернется к тете. При своем легковерии и боязни побоев и смерти он не мог долго упорствовать. Он описал, в каком месте скрывается Павлек, при этом страстно желая, чтоб его там не нашли. Выдал он и Филиппа. Не умолчал и о Жутке, которая сказала им, что их ищут. Словом, выложил все, что знал. Лишь кое-какие важные подробности ему помогали вспомнить тростью. Каждое его слово записывали.

Когда на следующее утро полиция пришла за ни о чем не подозревающим Филиппом, на лестнице его дома арестовали и Павлека. Паппагалло просто ликовал. Он послал двух агентов на берег Сочи, чтоб они застали его там врасплох спящим, а птенчик сам прилетел к нему в руки.

Павлек никогда в жизни не испытывал такой горечи. Он опоздал! От ужаса и изумления у него широко раскрылись глаза. Ноги одеревенели, и он не мог бы бежать, даже если б такая возможность вдруг представилась. Филиппу не помог и сам угодил в западню! Обида и горечь лишили его сил, голова поникла…

Потом он стоял в канцелярии перед инспектором. Руки его были бессильно опущены, но голову он уже держал высоко поднятой. Глаза смотрели смело и спокойно. Он был ко всему готов. В конце стола сидел Бастон, перед ним лежала камышовая трость.

Лицо Паппагалло выражало деланную скорбь и разочарование: «Это невероятно! И его я хотел сделать своим помощником! А он без всякого зазрения совести лгал мне в глаза и притворялся!»

Он кинул взгляд на агента, незаметно подмигнув ему, чтобы тот вышел. Инспектор и Павлек остались вдвоем.

— Я огорчен, — заговорил Паппагалло, разыгрывая искреннее горе, — очень огорчен. И разочарован. До глубины души. Ты — и эта компания! Не ждал я такого от тебя…

Павлек молчал. Слова инспектора его совсем не трогали.

— Что ж, тебе нечего сказать? — продолжал инспектор. — Тогда и мне нечего сказать. Не знаю, что и думать. Удивительно! В высшей степени удивительно! Я считал тебя порядочным мальчиком. Что скажет твой отец? Его это очень огорчит.

Павлек опустил голову. При мысли об отце ему и правда стало не по себе. Как он покажется ему на глаза?

— Я был тебе другом. Приглашал заходить, поболтать. Ты избегал меня, потому что совесть у тебя была нечиста. Так ведь?

Павлек упорно молчал.

— Я не могу поверить, что ты так испорчен! — Паппагалло понизил голос и продолжал дружеским тоном: — Просто не могу поверить! Душа не позволяет. Тебя впутали обманом. Я в этом убежден! Поэтому я и хочу по-дружески помочь тебе. То, чем вы занимались, — преступление. Серьезное преступление! О том, что ожидает твоих товарищей, я говорить не хочу. Они получат по заслугам. Но тебе, если ты все расскажешь, повинишься и раскаешься, могут сделать поблажку. Не бойся, об этом никто не узнает, кроме меня. Никто! Видишь, мы и сейчас с тобой одни. Говори! Расскажи подробно и точно, с чего все началось, сколько вас было, что вы делали и что собирались предпринять в дальнейшем. Словом, все, все! Ничего не утаивай. И мы тебя тут же отпустим домой. Завтра опять пойдешь в школу. Под арестом тебя держать не станем…

Мальчик, стиснув зубы, молчал.

— Не хочешь говорить? — Инспектор повысил голос, и взгляд его стал жестким. — Тогда приступим к допросу. Но смотри — отвечать только правду!.. Где револьвер?

Когда Павлека схватили, ему тут же вывернули карманы. Тогда ему не пришло в голову, что это ищут револьвер. Сейчас он подумал о Нейче. Ох этот Нейче! На мгновение он втянул голову в плечи, но тут же снова ее вскинул.

— У меня нет револьвера!

— Знаю, что нет. Но он у тебя был. Тебе дал его Тонин. Ты стрелял из него. Куда ты его спрятал?

— У меня не было револьвера, — сказал Павлек.

Несколько мгновений Паппагалло пронизывал его сердитым взглядом. Потом полез в ящик стола, вытащил листовку и сунул ему под нос.

— А это тебе знакомо?

— Нет.

— Нет? Ее нашли в твоих книгах. Будешь еще отпираться?

Павлек молчал.

— Кто тебе ее дал?

— Никто. Она не моя.

Инспектор стискивал зубы, с трудом сдерживая ярость.

— Я хотел тебе помочь, а ты водишь меня за нос! — закричал он. — Нам все известно! Все, «черный брат»! Вы распространяли листовки антигосударственного содержания. Вывесили словенский флаг. Собирались налепить на стены домов призыв к восстанию. Это государственное преступление! Преступление, которое карается смертной казнью. Смертной казнью! Мы вас повесим… Только полное признание и раскаяние могут спасти вас…

У Павлека задрожали колени. Однако не от страха перед смертью, а от сознания, что все раскрыто.

— Будешь говорить? — грозно спросил инспектор.

Павлек только покачал головой: у него пропал голос.

Паппагалло нажал кнопку звонка. Вошел Бастон и вопросительно посмотрел на инспектора.

— Не хочет говорить, — сказал Паппагалло. — Ничего не делал. Невинной овечкой прикидывается! Черное за белое пытается выдать. Но у нас есть способ развязать ему язык, — угрожающе проговорил он и обернулся к Павлеку: — Не я буду тебя бить. И не господин Бастон будет тебя хлестать, а твое собственное упрямство…

Агент взял со стола трость, рассек ею воздух и с видом палача стал перед Павлеком. Тот прикрыл руками лицо, сгорбился, напрягся и затаил дыхание в ожидании первого удара.

17

Перо отказывается описывать подробности истязаний, которым подвергались «черные братья». О том, как из ребят выбивали признание, можно было бы написать еще много страниц, но лучше я опущу их. Все были достойны сочувствия. Даже Нейче. Трудно судить его слишком строго. Он был неплохой мальчик, только трусишка и ребячлив не по возрасту, дальше своего носа ничего не видел. С таким характером не легко стать героем, даже и вступив в общество «черных братьев».

Его, разумеется, не выпустили, как обещали, хотя он все рассказал, и он долго горько плакал. Как и всех, его тоже посадили в одиночку. Это была тесная темная камера без окна, лишь над дверью была отдушина, в которую проходил воздух. Днем здесь стояла мертвая тишина, словно его закопали глубоко под землю. Почти каждую ночь раздавался скрип дверей — это мальчиков водили на допрос. Сквозь стены доносились звуки ударов, крики и рыдания. От этих страшных голосов Нейче била дрожь, он не мог их слышать. Он затыкал уши, бросался ничком на деревянный лежак и дрожал как в лихорадке.

Иногда два-три раза в ночь скрипела и его дверь. Нейче водили на очную ставку. То с Ерко, то с Тонином, Павлеком или Филиппом, и он должен был повторять то, в чем уже признался. Это было самое страшное. Он трясся как тростинка на ветру, глаза молили о прощении. Ребята были избиты так, что едва держались на ногах. В их взглядах он читал удивление, угрозу, презрение. Его показания заставили их признаться. Всех, кроме Ерко. Ерко настолько измучили допросами и истязаниями, что он еле-еле волочил ноги, от него осталась одна тень.

Признанием «черных братьев», подтвердивших показания Нейче, закончилась лишь первая часть следствия, тут же началась вторая, а с ней и новые муки. Паппагалло, произведенный тем временем в комиссары, не верил, что ребята действовали самостоятельно. Он считал их обычными уличными сорванцами, сорванцам же пристало играть в индейцев и разбойников, а не в заговорщиков. Он хотел во что бы то ни стало докопаться, кто их подбил на это дело, кто снабжал их деньгами и руководил ими. Ему чудился за всем этим большой заговор, представляющий серьезную опасность для государства. И он весь горел от нетерпения и жажды деятельности.

Однако ни от одного из мальчиков нельзя было добиться показания на этот счет; даже из такого зайца, как Нейче, не удавалось ничего вытрясти… Не помогали ни посулы, ни угрозы. Напрасно размахивал своей тростью Бастон, верой и правдой служа отечеству. Каждый удар вызывал у Нейче лишь потоки слез.

— Говори, кто вас научил? — нашептывал ему на ухо Паппагалло. — Кто давал вам деньги? Будешь говорить?

— Да, да!

Трость замирала.

— Ну, говори же! Кто?

Нейче стоял перед комиссаром в полной растерянности, не зная, что сказать, что сделать. Кто научил? Никто! Но ему не верили. Назвать тетю? Или толстого пекаря на углу улицы, куда он ходил за булками? Или отца Тонина? Хозяйку Павлека госпожу Нину? Он мало кого знал в городе. Назвать кого придется, лишь бы освободиться, нельзя, это было бы ложью. И все равно это обратилось бы против него. Выхода не было…

Его снова отводили в камеру, и через минуту до него доносились крики Тонина…

Больше, чем на трость Бастона, Паппагалло рассчитывал на голод и жажду. «Черные братья» с первого дня заключения не получали ни крошки хлеба, ни капли воды. Постепенно желудок привык к отсутствию пищи и затих. Мальчики вконец ослабли, колени тряслись, голова кружилась. Но тяжелее голода, хуже любых побоев была жажда. Пересохшее горло, казалось, заполнял песок, язык прилипал к нёбу. Они не могли думать ни о чем, кроме воды. Во сне им виделась вода, широкой журчащей струей льющаяся мимо рта. Они вертели головой, пытаясь поймать языком хоть каплю. Они испытывали одно желание — напиться досыта, а там хоть и умереть…

На четвертый или пятый день им дали соленую рыбу. Прекрасная еда, если ее есть чем запить. Нейче жадно вонзил зубы в розоватое мясо. Утолив первый голод, он решил, что жажда несколько ослабла. Но это продолжалось мгновение. Тут же он почувствовал, что жажда стала еще сильнее, чем прежде, она жгла все нутро огнем и мутила разум.

Спотыкаясь, он доплелся до двери и забарабанил по ней кулаками.

— Воды! — глухо и хрипло вырвалось из его горла. — Воды! Воды!

Он окончательно изнемог, ноги больше не держали его. Язык распух; ему казалось, что он сейчас умрет. Нейче упал на доски, зарылся лицом в ладони, дергался всем телом и стонал.

— Воды, воды, воды! — твердил он одно слово. В конце концов язык перестал ему повиноваться, и слышался лишь невнятный стон.

В коридоре заскрипели двери. «Черных братьев» снова попели на допрос, но теперь не было слышно ни ударов трости, ни криков. Стояла грозная тишина.

Пришли и за Нейче. Голова кружилась отчаянно, ноги не слушались. Чтобы не упасть, он держался руками за стены. Губы его все время тихо повторяли: «Воды, воды…»

На этот раз в камере пыток кое-что изменилось. За столом сидел пожилой, седовласый господин с гладко выбритым, неподвижным лицом и прищуренным левым глазом. Он смерил Нейче холодным взглядом. Рядом с незнакомым господином сидел Паппагалло, выражение лица его было мягче, чем обычно. Бастон расположился у стены, без трости, руки он держал за спиной. На краю стола стояла кружка с молоком, на нее Нейче и уставился жадным взглядом.

— Садись, — сказал ему Паппагалло.

Нейче сел, едва на него взглянув. Глаза его были прикованы к кружке с молоком.

— Хочешь пить?

Мальчик кивнул, в глазах его засветилась надежда.

— Сейчас будешь пить, — добродушно проговорил комиссар. — Но прежде ты должен все рассказать! Сам знаешь, что нас интересует. Повторять не буду.

Невыносимая жажда, вид молока и условие, которое он не в силах был выполнить, сломили Нейче. Он отчаянно, безутешно зарыдал, сложил в мольбе руки, глаза его были полны укора и грусти, словно глаза подстреленной косули в последние мгновения жизни.

— О-о-о, я ничего больше не знаю! — вырвался у него из горла хриплый, прерывистый крик. — Я все… сказал… О-о-о, я все сказал!.. Все…

Слова прерывались громкими всхлипами.

Паппагалло оглянулся на седовласого господина и чуть заметно пожал плечами, как бы говоря: не знаю, что и делать. Тот некоторое время пристально смотрел на Нейче, потом сделал решительный жест рукой и опустил глаза на стол.

Паппагалло взял кружку и протянул ее Нейче.

— На, пей! — сказал он добродушным голосом. — До дна!

Нейче схватил кружку обеими руками и, мешая молоко со слезами, жадно приник к кружке, словно в ней была его жизнь.

— Еще хочешь? — спросил комиссар, когда Нейче поставил пустую кружку на стол.

— О да!

Бастон взял с подоконника кувшин и налил ему еще кружку.

18

Следствие по делу «черных братьев» закончилось, и их перевели в судебную тюрьму. У них еще не зажили следы побоев, лица были бледные, с черными подглазьями, но мальчики уже улыбались. Сквозь большое, зарешеченное окно лился воздух, солнце играло на стенах. Они утолили жажду. В полдень им обещали дать по куску хлеба и миске горячей похлебки. На железных койках лежали подушки, простыни и одеяла.

В камере, куда их поместили, уже находился молодой парень по имени Юшто. Для своих семнадцати лет он был невысок ростом; рыжие волосы коротко острижены, веснушки щедро украшали его лицо, серые глаза смотрели смело. Штаны внизу висели бахромой, башмаки стоптаны, руки торчали из рукавов тесного пиджачка. Он бесстрашно передразнивал надзирателя, как только тот поворачивался к нему спиной, и ребята сразу почувствовали к нему симпатию.

Нейче, которого никто не удостоил ни взглядом, ни словом, выбрал себе койку в углу, за дверью. Тихий и перепуганный, он зажал руки между колен и, погруженный в свои мысли, сидел не поднимая глаз… Ерко был совершенно прозрачный. Войдя в камеру, он чуть не упал от слабости. Сейчас он сидел на койке под окном и растерянно улыбался. Глаза его лихорадочно блестели, мелкая дрожь сотрясала тело.

— Если ты болен, ложись! — покровительственно сказал ему Юшто. — Больным разрешается днем лежать. Ты болен?

— Нехорошо мне, — ответил Ерко.

— Завтра можешь потребовать, чтоб тебе вызвали доктора.

Ерко разобрал постель, лег и натянул одеяло до подбородка. Закрыл глаза и тихо, едва слышно дышал.

Юшто порылся в карманах, нашел окурок и закурил. Окурок прилип к губе, и он дымил, не вынимая его изо рта. Сунув руки в карманы пиджачка, он мерил крупными шагами камеру и переводил взгляд с одного на другого.

— Что натворили? — спросил он.

— Ничего, — ответил Тонин.

— Ха! — презрительно хмыкнул Юшто. — Рассказывайте! За «ничего» не сажают! Втирайте очки кому-нибудь другому.

— Ладно! — взорвался Павлек. — Листовки расклеивали. Это что? Преступление?

— А… — протянул Юшто. — Я слышал про вас. Здесь все известно. Здорово вас разукрасили! — сказал он, глядя на заплывший глаз Тонина и распухшие губы Филиппа.

— Да, жаловаться не приходится, — горько пошутил Тонин. — А ты за что здесь?

— Хозяин, у которого я работал, дал мне затрещину. А я его так лягнул ногой в живот, что он тут же сковырнулся на землю. Два года мне теперь обеспечены.

Мальчики смотрели на Юшто со все возрастающим изумлением. Но вся его история с затрещиной была выдумкой. На самом деле он уже давно бродяжничал; родом он был из села, несколько раз его отсылали туда, но он снова возвращался в город. Занимался он и мелкими кражами. Но признаться в этом ему было стыдно. Хотя гимназистов он считал еще детьми, они были «политические», и в душе он испытывал к ним уважение.

— Два года! — воскликнул Павлек. Прошло всего несколько дней, как их взяли, а ему казалось, что прошли месяцы.

— Вам тоже дадут не меньше, — сказал Юшто, выплюнул окурок и снова зашагал по камере. — Или вы признались?

— Признались, — проворчал Филипп, который все это время с трудом сдерживался и сейчас бросил яростный взгляд на Нейче. — Пришлось признаться, раз они все уже выведали. Вот этот заяц наложил полные штаны, из него все и вытрясли…

Нейче вскинул испуганные глаза. Он с ужасом ждал этого мгновения. В полиции его мучило сознание вины и чувство стыда, там он не испытывал страха перед товарищами, там они ничего не могли ему сделать. Теперь он снова был с ними. Он страдал от их презрения, упрек Филиппа вызвал новую боль. Он обвел молящим взглядом всех подряд; ему казалось, что от него ждут каких-то объяснений, оправданий.

— Меня так били! — плачущим голосом протянул он.

— Били? — Филипп сухо, издевательски засмеялся. — Тебя били, а нас по головке гладили, да? Видишь, что из меня сделали? А пышками да коврижками тебя не угощали?

— Нет.

— Ой, а нас на убой кормили! — подал голос Тонин. — Желудок мне испортили. Павлек, а ты съел все колбасы, которыми тебя потчевали?

— Где там! Павлек взмахнул рукой. — До сих пор на спине таскаю.

Мальчики засмеялись.

— А рыбу-то тебе давали? — снова спросил Филипп.

— Ой, она была такая соленая… — простонал Нейче. — После нее еще больше пить захотелось.

— Вот осел! — Филипп ударил себя по колену. — И ее съел, обжора! Так ведь они могли за стакан воды заставить тебя признаться, что ты мой родной дядя!

Новый взрыв смеха.

Филипп подошел к Нейче и сунул ему под нос кулак.

— Мы еще с тобой поговорим, — угрожающе сказал он. Не здесь, а там… Запомни это!

— Один я виноват, что ли? — запричитал Нейче, чуть не плача, и вскочил на ноги. — Павлеку и Тонину ты ничего не говоришь! А это они виноваты, что Анибале увидел листовки! Вот почему нас разоблачили…

Нейче не договорил до конца. Тонин подскочил и дал ему по физиономии. То, за что он все эти дни в глубине души упрекал себя, Нейче сказал ему прямо в глаза. Этого он не мог стерпеть.

Нейче схватился руками за лицо и громко заплакал.

— Тихо! — шикнул на них Юшто, до сих пор забавлявшийся с высоты своего жизненного опыта ссорой «малышей». — Тихо! Еще накличете на нашу голову какого-нибудь дьявола!

Мальчики затаились, как перепуганные мышата. Только Нейче еле слышно всхлипывал и кулаком утирал слезы.

В коридоре раздались шаги. В двери распахнулось окошечко, показалась голова надзирателя.

— В чем дело? Что за вопли?

— Ничего, — сказал Юшто. — Домой хочет, вот и плачет! — ткнул он пальцем в Нейче.

— Не домой, а в карцер пойдет, если будет канючить, — сурово сказал надзиратель. — В темный карцер.

Окошечко снова захлопнулось.

Задремавший Ерко встрепенулся, оперся на руку и обвел взглядом камеру.

— Оставьте его, — проговорил он тихим голосом. — Оставьте! Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет… Как будто его нет…

Он снова лег и закрыл глаза.

Павлек подошел к нему и сел на край койки:

— Ерко, ты болен?

Товарищ посмотрел на него и грустно улыбнулся.

— Не знаю, — сказал он.

— Что с тобой? Где болит?

— Ничего у меня не болит. Слабый только. Ничего не могу… Ничего… Высплюсь вот, и все опять будет хорошо…

— Хочешь чего-нибудь?

— Воды… Немножко водички…

Павлек принес ему воды. Он сделал несколько глотков и закрыл глаза…

Вечером, когда все улеглись и во всех камерах воцарилась тишина, Тонин поднял голову и тихонько окликнул Павлека.

— Что? — отозвался тот.

— Ты отдал бульдог?

— Нет, я его спрятал, — ответил Павлек так, чтобы слышал только Тонин. — Паппагалло я сказал, что бросил его в реку. А на самом деле спрятал.

Тонин довольно улыбнулся. Снова все стихло. Сквозь окно со двора проникал свет и рисовал квадраты решетки на стене.

19

Ночной сон не прибавил Ерко сил. Спал он беспокойно, каждую минуту просыпался. Утром все ребята уплетали хлеб и ели похлебку. Лица их слегка порозовели. У Ерко еда вызывала отвращение. Он лишь то и дело просил воды, его мучила невыносимая жажда. Все время клонило в сон, иногда он погружался в тяжелое забытье.

Чаще всего ему представлялось, что он на допросе. Еще чаще он думал об этом наяву. Физически он был самым слабым среди «черных братьев», но духом был сильнее всех. От показаний, которые он дал в первый день, он так и не отказался. Ни признания товарищей, ни побои, ни голод, ни жажда на него не подействовали. Паппагалло в ярости скрипел зубами; он поставил перед собой задачу сломить его, так как считал его главарем. Душу его он не сумел сломить, но слабый организм был сломлен. Мучения превысили его физические силы. Ерко чувствовал, что нить жизни в нем надорвана.

Мальчики были подавлены его болезнью. К ним силы возвращались с каждым днем, они могли бы уже громко разговаривать, смеяться, но ходили на цыпочках, разговаривали шепотом. То и дело кто-нибудь подходил к больному, смотрел на него с сочувствием, всем хотелось хоть как-то ему помочь. Они боялись лишний раз потревожить его вопросом, разбудить, если ему удавалось задремать. Иногда он ненадолго открывал глаза и делал успокаивающий жест рукой: не волнуйтесь, мол! Товарищи надеялись, что наступит день, когда взгляд его прояснится и он улыбнется им. Мысль о смерти не приходила им в голову.

Однажды они сидели на койке Юшто и с восхищением следили за тем, как бродяга из жеваного хлебного мякиша мастерил цветы. Зашел разговор о больном Ерко.

— Почему его не берут в больницу? — спросил Павлек.

— Почему! — сказал Юшто. — Знаешь, что говорит доктор? Болит у тебя живот или голова, все одно тебе скажут — лежать, пропишут касторку и заставят поститься. А умрет человек, они рты разевают от удивления, как голодные вороны.

— Неужто умирали?

— Да, примерно с месяц назад один тут умер.

— Тут? — изумился Тонин.

— Вон с той койки. — Юшто показал на койку, на которой в одиночестве сидел Нейче. — Не верили, что он серьезно болен. А он как-то ночью встал и вдруг грохнулся на пол. Мы положили его на койку, он раза два вздохнул и умер.

Мальчики посмотрели на больного Ерко, который лежал совершенно неподвижно, словно неживой, и только одеяло на груди слегка опускалось и поднималось. В камере словно повеяло смертью.

Вечером они все по очереди подходили к Ерко: может, он воды хочет? Но он как будто спал, и они не решились его будить…

Дышал Ерко еще более прерывисто, чем прежде. Иногда дыхание вообще замирало, а потом легкие с силой и хрипом выталкивали воздух из груди… Этого не слышал никто, кроме Нейче. Он тихо лежал без сна на своей постели, отдавшись своим переживаниям. Сердце его не было бесчувственным, презрение товарищей очень его мучило. Особенно его задело отношение Ерко. Он не мог пережить слова, которые тот сказал о нем: «Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет». Эти слова обрекли Нейче на полное одиночество. Он всегда относился к Ерко с особым уважением, можно сказать, обожанием и надеялся, что по крайней мере тот поймет его и простит. Ведь все, что он сделал, он сделал не нарочно, он не мог иначе. Душа его не в силах была примириться с тем, что Ерко осудил его и отверг.

Он тихо встал, прислушался, все ли спят. Никто не шелохнулся. Он подошел к Ерко. Нейче давно собирался сделать этот шаг, да мужества не хватало. Он опустился на одно колено и взял бледную, худую руку товарища, неподвижно лежавшую на одеяле.

— Ерко… — шепотом окликнул он его. — Ерко.

Больной задержал дыхание, словно прислушиваясь, но не смог ни шевельнуться, ни открыть глаз.

— Ерко, ты слышишь? — горячо зашептал Нейче. — Ты сердишься на меня?

Тут Ерко чуть приоткрыл глаза, блеснувшие в слабом отсвете дворового фонаря.

— Ерко, ты сердишься на меня? — повторил Нейче.

Веки мальчика снова опустились, он лишь слабо стиснул руку Нейче. В этом слабом пожатии Нейче увидел понимание его душевной муки, прощение и тихий знак восстановленной дружбы. Но пальцы Ерко тут же ослабли, рука бессильно легла на одеяло. Из груди сквозь сжатые губы вырвалось хриплое дыхание.

Радость и благодарность залили душу Нейче, но в то же время его сковал ужас. Когда-то он видел, как умирала его старшая сестра. Картина эта глубоко врезалась ему в память, он никогда ее не забывал, и теперь ему показалось, что с Ерко происходит то же самое.

Он бросился к постели Павлека.

— Павлек! — тряс он за плечо товарища. — Павлек!

Павлек проснулся, поднял голову и с раздражением посмотрел на Нейче:

— Что тебе?

— Ерко умирает!

Павлек встал, подошел к больному и окликнул его. Ерко не отзывался. Он тяжело дышал, веки его чуть приоткрылись.

Камера проснулась.

— Что такое? Что случилось? — спрашивал вскинувшийся Юшто.

— Ерко голоса не подает, — выдавил из себя Павлек — горло перехватила судорога боли.

Юшто встал, потрогал Ерко за руку, потряс его за плечо… Ничего. Дыхания больного снова не было слышно.

Ни слова не говоря, бродяга подошел к двери и постучал.

Надзиратель, клевавший носом в коридоре, зажег свет и сунул свою заспанную недовольную физиономию в окошко.

— Что такое? Чего колобродите?

— Человек умирает! — Юшто показал на Ерко. — Позовите доктора!

— Доктора? В такую пору? — Надзиратель с возмущением взглянул на больного. — Еще чего выдумали!.. Завтра будет доктор. Небось до утра не помрет… Живо по койкам! Спать! И чтоб тихо мне!

Окошко в двери захлопнулось, свет погас, шаги удалились.

Мальчики не легли, сидели по своим койкам; заснуть они уже не могли. Прислушивались к неровному дыханию больного и думали тяжелую думу. Изредка раздавались тихие голоса. Что делать? Как помочь товарищу? Они сознавали свое бессилие.

— Знаете что, — раздался голос Юшто, который лежал на спине, подложив руки под голову, и глядел в потолок, — давайте накроем его простыней и скажем, что он умер. Сразу унесут.

Мальчики молчали. Предложение Юшто им не нравилось. Им казалось, что этим шутить нельзя: не ровен час, еще и правда смерть накличешь.

— Как хотите, — сказал Юшто, несколько уязвленный общим молчанием. — Я вас не неволю. Только так он у вас в самом деле помрет…

Тонин и Филипп быстро переглянулись. Потом Тонин подошел к Ерко и несколько мгновений пристально на него смотрел. Наконец он решился и стянул простыню со своей постели. Филипп помог завернуть больного. Сделав это, они стали, опустив руки, словно не зная, как действовать дальше. Юшто направился к двери.

Надзиратель удивленно пялился в окошко на постель, выглядевшую как смертное ложе. Словам Юшто, что парень умер, он поверил. Известие это ему не понравилось. Он быстро ушел и вернулся с еще одним надзирателем. Они заглянули в камеру, пошептались, заперли окошечко и, не сказав ни слова, ушли.

Спустя час, а может быть, и полчаса, потому что минуты тянулись страшно долго, заскрипел засов. В камеру вошли надзиратель и доктор. У доктора была заспанная физиономия, глубокие залысины надо лбом обрамляли седые, торчком стоящие волосы.

— Где покойник? — спросил он и, не ожидая ответа, шагнул прямо к покрытой постели. — Как это могло произойти? — удивился он.

Он отдернул простыню, пощупал пульс, оттянул веки и, приложив ухо к груди, долго слушал сердце.

— Он еще жив, — сказал доктор, — однако… — Он хотел продолжить, но прикусил язык. — Почему вы раньше меня не позвали? — сделал он выговор надзирателю. — Немедленно в амбулаторию! А завтра в больницу…

«Черные братья» стояли безмолвно. Раньше они боялись, что их станут ругать за ложь и обман, но теперь мысли их приняли совсем другое направление. Сердца их переполняли иные чувства.

Пришли двое служителей в полосатых одеждах, с носилками. Ерко положили на носилки. Он на мгновение открыл глаза, словно бы удивляясь тому, что с ним делают, и снова закрыл их. Мальчики стояли как завороженные. Они хотели подойти к товарищу, пожать ему руку, сказать что-нибудь, но все произошло так быстро и сурово, что они не смели и шелохнуться.

Шаги стихли, мальчики снова легли, бессонно тараща глаза в темноту. Из угла за дверью слышались тихие всхлипывания Нейче. Он не в силах был скрыть свое горе и отчаяние. Павлек, Тонин и Филипп, стиснув зубы, молча переживали новый удар.

20

На другое утро в город приехала мать Ерко. Впервые родственники получили разрешение навестить отважных бунтовщиков и принести им передачи. До сих пор их без всякой пощады прогоняли и были глухи ко всем их просьбам. Даже Голя, приехавший из Полога, ничего не мог добиться. Паппагалло окатил его таким холодом, словно они никогда и знакомы не были.

Мать Ерко с удивлением услышала, что сына в тюрьме нет.

— Его уже выпустили? — спросила она с надеждой.

— Он в больнице.

У матери подогнулись колени. Страшное предчувствие охватило ее.

— Он тяжело болен?

Этого тюремщики не знали. Ночью ему стало плохо, сказали ей, и его отнесли в амбулаторию. Утром улучшения не было, поэтому его перевезли в больницу.

У бедной женщины заплетались ноги, когда она шла по улицам города в больницу. Все последние дни сердце сжимала лютая тоска. Она слышала, что мальчиков мучают, и боялась, что Ерко, слабый здоровьем, не выдержит побоев. Теперь онапредставила себе самое худшее. Губы ее непрестанно шептали: «Только бы застать его в живых!..»

Она застала его живым. Но был он весь белый и высохший, словно жизнь покидала его вместе с последними каплями крови. Глаза у него были закрыты, дышал он почти неразличимо, словно был в глубоком обмороке.

Когда мать увидела сына, сердце у нее чуть не разорвалось от боли, и она громко зарыдала. Но врач приложил палец к губам. Женщина поняла, что больного нельзя тревожить, и затихла.

Ерко открыл глаза. Будто вынырнув из тяжелого бреда, он с удивлением обвел комнату. Взгляд его остановился на матери.

— Ерко! — тихо позвала его мать и нежно погладила по руке. — Ты узнаешь меня?

— Да, — еле слышно ответил мальчик. — Мама!

Он радостно улыбнулся, глаза его снова закрылись.

— Он поправится? — тихо спросила мать у врача.

— Это от нас не зависит, — уклонился врач от прямого ответа. — Сердце плохое…

— Если надежды нет, лучше я его домой возьму, — сказала женщина дрожащим голосом.

Прежде чем ответить, врач некоторое время смотрел в окно на багровеющие ветки каштанов.

— Берите, — наконец сказал он, — я не возражаю. Вы получите разрешение.

И он дал ей письмо к Паппагалло. Она не знала, что́ в этом письме, но заметила, что комиссару оно не понравилось. Это испугало ее, но она тешила себя надеждой, что, может быть, все еще не так плохо. Она объяснила, что дома Ерко скорее поправится. Она сама будет его выхаживать. Паппагалло написал разрешение взять больного домой. Мать не могла дождаться, когда бумага окажется в ее руках, словно боялась опоздать.

Успокоилась она только тогда, когда Ерко лежал в карете «скорой помощи», а она сидела рядом с ним, не спуская с него любящего взгляда и держа его за руку. Вера в выздоровление сына была так велика, что на лице ее даже блуждала легкая улыбка.

Машина мчалась, непрерывно сигналя. От тряски Ерко, все время находившийся в забытьи, снова открыл глаза. Казалось, он хотел понять, что с ним происходит. Наконец он понял, что едет домой и что рядом с ним сидит мать. Горячая волна радости прошла по его телу при мысли, что он на свободе. Он улыбнулся и взглянул в мутные стекла машины.

— На улице солнце? — спросил он тихо.

— Солнце, — ответила мать, — виноград начали собирать.

— Сладкий в этом году виноград?

— Сладкий. Хочешь попробовать? — Мать полезла в сумку и достала гроздь винограда. — Поешь-ка. Ведь я для тебя принесла!

Ерко взял золотистую гроздь, отрывал ягоды и клал их в рот. Но вдруг руки его упали, он закрыл глаза. Мать снова охватила тревога…

Ерко умер через несколько часов после того, как его привезли из города. Перед смертью он еще раз взглянул на мать, не выпускавшую его исхудалой руки из своей. Потом глаза его обвели знакомые картины, висевшие на стенах, уставились в угол и там замерли. Сердце перестало биться.

Мать зарыдала…

В окно светило осеннее солнце, заливавшее горы. С виноградников доносился смех сборщиков урожая.

21

Госпожа Нина и Жутка вместе пошли на похороны Ерко. Тяжелую весть привезла им Дана, сестра Ерко, приехавшая в город за вещами брата. Обе были потрясены.

Стоял осенний день, словно весь вытканный из золота, когда они, празднично одетые, шагали по пыльной дороге среди садов и виноградников. Говорили мало, а если и говорили, то о всяких посторонних вещах. О покойном не заговаривали — было слишком тяжело, хотя он все время присутствовал в их мыслях.

Старая женщина и девочка хорошо понимали друг друга. Вернув кофейную мельничку, девочка разговорилась с хозяйкой Ерко, и они быстро подружились. Почти каждый день виделись, разговаривали, гадали, что будет с Тонином, Павлеком и Ерко. У них всегда находились темы для разговора. Потом Жутку тоже вызвали в полицию. Там ей устроили разнос, зачем она предупредила Павлека, что его ищут. Но она так твердо отвечала, что полицейские ограничились угрозами и отпустили ее… Об арестованных словенских мальчиках в городе ходили жуткие слухи. Рассказывали, что их пытают и мучают. Ночью якобы их крики разносятся на всю улицу. Госпожа Нина и Жутка и верили и не верили этим слухам. И только смерть Ерко убедила их в том, что люди говорили правду.

— Посмотри, Жутка, — заговорила госпожа Нина, — какой красивый сад! Одни цветы!

— Да. Белые, синие, красные…

И обе перевели взгляд на огромные букеты, которые они несли на могилу Ерко. Жутка вспомнила яркий словенский флаг «черных братьев», который она заботливо хранила.

Перед небольшим домиком, в котором лежал Ерко, стояла целая толпа. Вся улица пестрела цветами — так их было много.

Ерко лежал в окружении свечей, с букетиком красных гвоздик в отвердевших пальцах; от него остались кожа и кости — так он исхудал и высох. Мертвые глаза виднелись в щелке чуть приподнятых век.

Мать, такая же маленькая и худенькая, каким был и он, сложив руки на груди, безмолвно сидела у его изголовья, не сводя с него горестно-любовного взгляда. Когда пришло время похорон, она вздрогнула и с рыданиями обхватила обеими руками тело сына, словно хотела помешать унести его из дома.

— О Ерко, сынок мой милый, что с тобой сделали, что теперь со мной будет? — причитала она, не в силах совладать со своим горем. — О, убили тебя, сынок мой милый, убили!.. Что скажет твой отец, ведь он не может даже приехать посмотреть на тебя последний раз! За что тебя убили? Как они могли так поступить?..

— Аница, — ее брат положил ей руку на плечо, — успокойся! Твой сын умер, как герой. Как герой! — повторил он и вытер красным платком слезы. — Ты можешь гордиться им, Аница! Он научил нас, что надо делать! Ребенок научил!.. Мы никогда его не забудем… Весь народ наш знает, что он погиб… Весь народ…

Да, все словенцы знали про смерть Ерко. Все! Ничто не осталось тайной, молнией разнеслась эта весть по всем словенским селам и хуторам. Гибель мальчика потрясла души людей, всколыхнула национальные чувства. Палачи Ерко безмолвствовали. Виноградники в тот день опустели, каждый хотел проводить Ерко в последний путь, положить на его могилу цветы. Толпа, собравшаяся перед домом Ерко, была охвачена единым порывом ненависти к убийцам, ее объединял безмолвный протест против угнетателей. Пусть знают палачи, что все сердца на стороне мертвого мальчика. И что в душах людей живут слова, которые они тайком читали в листовках, хотя еще и боялись произносить их вслух.

Властям смерть Ерко принесла вреда больше, чем тысяча листовок. Они предпочли бы увидеть на платанах сотню вывешенных словенских знамен. Листовки можно подобрать, знамена снять, с этим же ничего сделать нельзя. В толпах людей, в охапках цветов они видели антиитальянскую демонстрацию.

Перед домом, где теперь обитала смерть, стоял комиссар Паппагалло с двумя агентами и четырьмя карабинерами. Глаза его неустанно шарили по лицам людей, пронзавших его безмолвными взглядами, полными ненависти. Группа девушек и парней образовали круг, собираясь затянуть песню.

— Никаких песен! — закричал Паппагалло. — Нельзя! Запрещаю!

Запевала подошел к нему, приподнял шляпу.

— Мы хотим проститься с покойным, — сказал он смиренно. — Мы все любили его. И еще одну песню споем на кладбище, у могилы. Только одну. Такой у нас обычай.

— Запрещаю! — повторил Паппагалло. — Строго-настрого запрещаю! Расходитесь! Никаких песен! И никаких речей! Не разрешаю!

Молодежь не расходилась, запевала все еще растерянно топтался перед комиссаром. Тогда тот сделал знак карабинерам, те вклинились в группу молодежи и разогнали ее.

Похороны прошли тихо — без песен и надгробных речей; раздавались лишь слова похоронного обряда на латинском языке, время от времени прерываемые громкими рыданиями. Не было человека, глаза которого не увлажнили бы слезы, когда комья земли забарабанили по крышке гроба. Цветов было столько, что над могилой Ерко скоро вырос огромный зеленый холм — знак любви и горя.

Госпожа Нина и Жутка последними положили свои цветы на могилу Ерко.

Без слов и вздохов возвращались они в город. На сердце было еще тяжелее, чем до похорон. Обе молчали, уйдя каждая в свои мысли.

Но вдруг Жутка заплакала, сначала тихо, потом все громче и громче.

— Жутка, — заговорила госпожа Нина, — ты думаешь, мне его не жалко? Но разве слезами горю поможешь?

— Так ведь они не только Ерко… Они и Тонина… тоже… убьют… — И Жутка зарыдала во весь голос.

Госпожа Нина долго молчала.

— Нет, не убьют, — наконец заговорила она. — Тонин выдержал то, чего не перенес Ерко. Бедняжка, он был такой слабенький! И поверь мне, их больше не будут бить. И вообще выпустят… Смотри-ка, кто-то обронил гроздь винограда. Подними.

Жутка подняла гроздь и вытерла слезы. Слова госпожи Нины успокоили ее. Глаза заблестели надеждой.

22

Надежда Жутки оправдалась. «Черных братьев» выпустили в тот же день. Госпожа Нина, говорившая это в утешение Жутке, невольно угадала правду. Безмолвная волна негодования, прокатившаяся по стране, доставила властям немало хлопот. Ложным слухам о разоблачении шайки мошенников, которые они распустили по городу, никто не верил. Если бы они стали судить зеленых юнцов за то, что те сделали, как настоящих преступников, их подняли бы на смех. Не умри Ерко, мальчиков, скорее всего, продержали бы под арестом еще некоторое время, чтобы страсти улеглись и все позабылось. Но смерть Ерко заставила их поторопиться. В тот час, когда могилу Ерко засыпали цветами, перепуганную четверку, не знающую, чего им ожидать, доставили на специальную комиссию.

Смерть товарища освободила мальчиков, их выпустили, хотя и оставили под полицейским надзором. Для детей, привыкших свободно бегать и ходить куда захочется, это было все равно что для собаки цепь. Быть все время под строгим надзором закона, знать, что в любую минуту тебя могут спросить, с кем ты дружишь, что поделываешь? «Черным братьям», до сих пор связанным не на жизнь, а на смерть, запретили даже встречаться. Никуда не ходить, вечером сидеть дома, спать ложиться вместе с курами… И в придачу их исключили из школы и лишили права учиться во всех итальянских учебных заведениях. Надежды ребят получить образование, добиться чего-то в жизни рухнули раз и навсегда… И все же мальчики были так счастливы, когда снова оказались на улице, что готовы были кричать от радости.

Павлек, Тонин и Филипп договорились на следующее утро встретиться на Соче. Их не остановил строгий запрет властей. Не остановила и угроза Паппагалло, что он снова их арестует, если хоть раз застанет вместе. Павлек должен был выкопать старинный револьвер и вернуть его Тонину. И разве мог им кто-нибудь запретить еще раз поговорить по душам, пожать друг другу руки, перед тем как надолго, может быть навсегда, расстаться.

Шли они к реке порознь, не торопясь и, как злоумышленники, оглядывались по сторонам. Губы их сами собой раскрывались в улыбке — они на свободе! Но радость их была не полной, ее омрачала смерть Ерко, воспоминание о нем саднило душу. Не было с ними и Нейче, но о нем они не тужили. Без Ерко же они ощущали пустоту и горечь.

Один за другим ребята прокрались к большой скале, на которую накатывали волны. Последним пришел Павлек.

— Где бульдог? — спросил Тонин.

Павлек нашел заветный камень и отвалил его. Под ним показался револьвер, наполовину засыпанный песком. Павлек вытащил его и торжественно вручил Тонину.

Тонин оглядел его любовным взглядом и вытряхнул из него песок.

— Если выстрелить, его разнесет: он весь в песке, — сказал Филипп. — Разряди его.

Тонин высыпал патроны в ладонь.

— Они мои? — спросил он Павлека.

— Твои! — сказал Павлек. — Я все равно собирался тебе их отдать. Зачем они мне!.. А бульдог хорошенько спрячь, чтоб никто не нашел!

— Не бойся, — заверил его Тонин. — Пусть только попробуют…

«Черные братья» понимающе переглянулись. Они не отреклись от своей мечты о свободе.

— Анибале я при случае покажу! — Филипп в ярости стиснул зубы. — Встречу, так разукрашу ему физиономию…

— Он уже свое получил, — сказал Тонин.

— Да? Кто ж его?

— Кто — не знаю, — продолжал Тонин, кладя револьвер в карман. — В школе. Мешок на голову, чтоб не видел кто, и давай тузить. Говорят, ходит сейчас с обвязанной головой.

Филипп громко рассмеялся, Павлек и Тонин улыбнулись; приятно, что школьные товарищи их не забыли.

Мальчики легли на песок, подперев головы руками. Они задумчиво смотрели на другой берег — там ребятишки бросали в воду камешки, подпрыгивавшие на волнах. Над ними свисали багровеющие ветви акаций, трепещущие под дуновением ветерка. Мальчики напоминали сейчас потерпевших кораблекрушение, с печалью вспоминающих о своем затонувшем судне.

— Попались как ишаки, а как было хорошо! — вздохнул Тонин.

— Хорошо, — подтвердил Павлек.

— Увидимся ли мы еще когда-нибудь? — спросил Филипп.

— Я убегу за границу, в Югославию, — сказал Павлек, принявший такое решение этой ночью. — Там у меня тетка. Буду учиться.

— Плевал я на школу! — зло проговорил Тонин. — Буду слесарить. Пойду в ученики к отцу, — усмехнулся он горько.

— А у меня дядя живет в Австралии, — поделился своими планами Филипп. — Я напишу ему, попрошу выслать денег на дорогу.

Да, дядя Филиппа в самом деле жил в Австралии, но мечтам Филиппа не суждено было сбыться. Три года он напрасно ждал ответа. Кто знает, где затерялось письмо? Вместо Австралии Филипп попал в столярную мастерскую, куда отец спустя неделю отдал его в учение.

Пути «черных братьев» расходились. Они долго молчали, грустно было у них на душе.

— Писать будем, — подал голос Павлек.

— Обязательно, — подтвердил Тонин. — Часто будем писать.

Они двинулись каждый по своей тропке и долго оглядывались, ища взглядом друг друга.

23

Когда Павлек вернулся в город, он застал в кухне отца. Тот сидел на плетеном стуле, серые глаза его метали молнии. Тут же была госпожа Нина, и он сердито выговаривал ей за то, что Павлек пошел по плохой дороге, словно это была ее вина. Госпожа Нина оскорбленно отвечала ему, что его сын не карапуз, которого можно водить за ручку.

— И в конце концов, что он такого сделал? На вашем месте я не стала бы так кипятиться…

Тут Голя от ярости едва не вышел из себя.

— Теперь я уж ничему не удивляюсь, — хриплым голосом произнес он. — После этого я ничему не удивляюсь! Вы тут все с ума посходили!..

В эту минуту показался Павлек. Он тихо поздоровался и остановился у дверей. Подойти к отцу и подать ему руку он не решился. Под его пристальным взглядом он весь съежился и понуро отошел к окну. Отец следил за ним взглядом, полным горестного упрека.

Когда Голя узнал, что его сына арестовали как бунтовщика, он чуть не лишился рассудка. Лучше бы того обвинили в воровстве! Все эти годы он всячески заискивал перед властями, лишь бы отвести от себя и тень подозрения, а теперь собственный сын подрубил его под корень. Карабинеры перестали его узнавать, секретарь общины бросал на него осуждающие взгляды: «Не знали мы, синьор Голя, что у вас такой дом!» И Голя уже не решался показаться на улице с женой и детьми.

А виноват во всем этот кудлатый пентюх! Попадись он ему под горячую руку, он отвесил бы ему крепкую оплеуху. И жену он винил за то, что она разбаловала сына. Бедная женщина и без того все ночи проплакала от страха за своего мальчика, а теперь должна была выслушивать еще и несправедливые попреки мужа. Он был готов простить Павлека, если бы тот, раскаявшись, упал перед ним на колени; а если бы он не услышал слов раскаяния, он отколотил бы его как следует, хотя до сих пор обходился без рукоприкладства.

Однако Павлек не проявлял ни тени раскаяния, только испуг можно было прочесть в его глазах. Он понятия не имел или не желал понимать, в каких тисках оказался отец. У Голи чесались руки вразумить сына, но он не давал себе воли.

— Тебе нечего мне сказать, Павлек? — спросил он его тоном глубокого упрека. — Неужели я не заслуживаю того, чтобы ты посмотрел мне в глаза?

Павлек поднял глаза на отца. Ему было тяжело. Не из-за того, что он сделал. В этом он не раскаивался, даже когда его били и мучили. Но отца он любил, хоть они и не во всем понимали друг друга. Ему хотелось обнять отца, а не проливать перед ним слезы.

Павлек молчал.

— Ты что, язык проглотил?

— Я вернусь домой.

— Конечно, вернешься, — сказал отец. — Я за тобой и приехал. Хватит, отучился. Не хочешь стать господином, будешь слугой.

— Я убегу, — невольно вырвалось у Павлека.

— Что ты сказал? — Отец вскочил и угрожающе поднял руку. — Повтори!

Павлек молча потупил глаза. Рука отца упала. Не хотелось сводить счеты с сыном на глазах у чужого человека.

Они заторопились, чтоб успеть на первый дневной поезд. Сели у окна, друг против друга. Голя жевал сигарету, и лицо его было то скорбным, то сердитым. Павлек смотрел в окно.

— Хорошую кашу ты заварил, — начал отец. — Сам заварил, сам и расхлебывай. Стал господином, ничего не скажешь. Я тебя буду учить по-другому. Некогда будет забивать голову пустяками.

Павлек понял, что отец всю дорогу собирается вправлять ему мозги. Слушать его было ужасно нудно и тяжко, словно гвоздь в башмаке вонзался в пятку. Он решил, что лучше всего молчать. Что бы он ни сказал, отец вспылит еще больше. И тут его внимание привлекло другое.

В конце вагона, забившись в угол, сидел Анибале с перевязанной головой. Фуражку он надвинул на самые глаза, но скрыть повязку все равно не удавалось. Значит, Тонин говорил правду.

Павлек улыбнулся.

— Ты еще смеешься! — вскинулся отец. — Плакать впору, а он скалится! Грустно это, а не смешно!

— Я смеюсь другому.

— Чему ты смеешься? — Голя обернулся. — Говорю, говорю, а ты даже не слушаешь! На ветер я говорю, что ли? Осрамил себя, меня и весь дом. Карабинеры теперь будут следить за каждым твоим шагом, будто ты вор. Разве это не срам?

Улыбка сошла с лица Павлека, он пожал плечами.

— Не знаешь? Так я тебе скажу, что это настоящий позор. Наш дом был на хорошем счету, а ты все испортил. О чем вы, сопляки, думали? Думали мир перевернуть? Яйца курицу вздумали учить! Мне тоже не все нравится, — понизил он голос, — но я не такой дурак, чтоб идти против ветра… Кто идет против ветра, только пылью себе глаза запорошит. Слушайся того, кто дает тебе кусок хлеба, иначе получишь палок. Кто бы ни был над тобой господином — Петр или Павел, — твое дело слушаться, стену лбом не прошибешь…

Слова отца не нравились Павлеку. Слушай он все это год назад, он вряд ли нашел бы что возразить. Сейчас он стал другим человеком. От Ерко, с которым они часто разговаривали далеко за полночь, он многое узнал и многому научился. Побои в полиции не смогли выбить это из его головы, наоборот, идеи Ерко еще глубже вошли в его душу и сердце. Слова отца кололи, как шипы. Ему хотелось ответить, но он не находил нужных слов.

— Я… я… — начал он, запинаясь, и осекся.

— Ну, что ты?

— Фашистом я не буду.

Отец несколько мгновений внимательно всматривался в сына.

— Никто от тебя не требует, чтоб ты был фашистом, — снова понизил голос отец и быстро огляделся по сторонам. — Я ведь тоже не фашист. Кто тебя заставляет быть фашистом?.. Только… — Голя вдруг замолк, словно ему не хватило слов. Может быть, понял, что все слова напрасны, что Павлека ничем не проймешь? Каждый думает по-своему и не понимает другого, словно они говорят на разных языках.

Отец и сын замолчали.

Когда они вышли на своей станции, у Павлека сжалось сердце. Город, где была школа, «черные братья», волнующие приключения и тяжкая расправа — все осталось позади. Даже после утреннего прощания с товарищами ему не было так тяжело.

* * *

Спустя месяц, когда листья уже опали и с севера подули холодные ветры, однажды ночью Павлек стоял высоко в горах. Контрабандист, который переводил его через границу и нес в рюкзаке его сундучок, сказал:

— Посмотри еще раз на Полог, больше ты его не увидишь.

Павлек оглянулся. Ночь выдалась темная, безлунная, меж редкими облаками мерцали одинокие звезды. Взгляд его окинул горные склоны, тесные ущелья. Весь край тонул в глубокой тьме. Лишь кое-где трепетали слабенькие огоньки, точно светлячки. Это были хутора в горах. А дальше в долине мигало целое скопище огней. Там находился Полог.

Он представил себе родной дом. Встревоженная мать не находит себе места от страха за него. Удалось ли ему пройти через глухие горы на ту сторону? Отец сердится: ночь на дворе, а сына все нет дома. Где он только шляется, этот бродяга? Разве он не знает, что как только стемнеет, он должен быть дома? Может быть, тут-то мать и скажет ему, что он опять натворил. Конечно, с ее ведома и согласия… Отец вскипит, и у матери из глаз хлынут слезы. А может, и не вскипит, а возьмет шляпу и уйдет, словно не желая ничего об этом знать. А может, в глубине души одобрит этот шаг сына…

Когда они вернулись домой, отец, вопреки ожиданиям Павлека, не поколотил его. Только был постоянно сердит и не смотрел в его сторону. Слуга пронизывал его взглядом, как бы говоря: «Смотри не проговорись о патронах!» Павлек понимающе подмигнул ему, и Йохан довольно ухмыльнулся в усы. Мать, вся в слезах, обняла его так, словно уже и не надеялась увидеть его живым. Ей-то он и доверился. Однажды, когда они остались вдвоем, он открылся ей и рассказал о своих планах. И как ни тяжело ей было расставаться с сыном, она помогла ему. Написала сестре письмо, в котором говорила о нем всякие хорошие слова и просила приютить его. И гнев отца в первую минуту, когда он обо всем узнает, она брала на себя.

— А ты, — сказала она сыну, — напиши отцу ласковое письмо, когда будешь по ту сторону…

Огни родного Полога, воспоминания о доме согрели душу Павлека. Слезы защипали глаза. Итак, он уходит. Быть может, надолго, быть может, навсегда, кто знает. Когда он двинулся дальше через горный хребет в страну, которой он до сих пор никогда не видел, он оглянулся еще раз. Бросит ли он когда-нибудь еще взгляд на родные места?

Павлек не мог тогда знать, что наступит день, когда он с винтовкой в руках поднимется на этот самый хребет и при свете весеннего солнца увидит под собой Полог. Это случится тогда, когда наконец осуществятся мечты «черных братьев».

1952 г.

Драгутин Малович Рыжий кот

Часть первая

Рыжий кот

Я тебе рассказывал про Рыжего кота? Нет? Тогда слушай.

Рыжий кот был барон, а может быть, виконт или граф. Сейчас трудно установить его титул. Одно достоверно известно — он был рыжим. Именно это и отличало его от других котов. Ну и красавец он был — всем котам кот! Второго такого кота на всем белом свете не сыщешь. Уж ты поверь мне, сынок, и не слушай того, кто вздумает с этим не согласиться.

Мать его звали Анна-Мария-Розалия. Тебе смешно? Но я вовсе не шучу. Благородным кошкам всегда дают несколько звучных имен. И чем благороднее ее происхождение, тем больше у нее имен. Разумеется, у Анны-Марии-Розалии было еще семь имен, просто я их забыл. Однако ее хозяйка, высокородная графиня Ало́йза Ле́нер Хо́фманстал, всегда называла кошку полным именем.

В середине тысяча девятьсот тридцать третьего года мы приехали в графское поместье. Графиня велела нам ждать ее возле за́мка — она желала взглянуть на нас. В назначенное время мы пришли к за́мку, наивно полагая, что графиня выйдет к нам, но, видно, негоже графине якшаться с простыми людьми — во двор она не вышла, а только подошла к балкону. Рядом с ней стоял бледнолицый щербатый мальчик, смотревший на нас столь же высокомерно, как и графиня. Тяжко, сынок, вспоминать эти взгляды, полные презрения, брезгливости и отвращения, которые, точно помои, выплескивались на нас из высоких окон старинного замка графини Ленер Хофманстал.

— Таращится на нас, как на дохлых рыб, — сказала Ми́лена.

— А графиня косая, — заметил Вита. — И мальчишка тоже.

Мать улыбнулась и тихо проговорила:

— Наверно, это у них семейное. Не то чем бы графы отличались от простых смертных?

Графиня долго наводила на нас лорнет в золотой оправе. Наконец взгляд ее остановился на мне. Я смутился и, словно устыдясь самого себя, печально опустил голову.

Отец толкнул меня в спину:

— Ты что, оглох? Тебя зовет графиня. Может, возьмет на службу в замок.

По широкой лестнице я поднялся в покои графини. Я шел словно во сне: кругом ковры, картины в золоченых рамах, столы, стулья, шкафы и кресла — все сверкает позолотой. И среди этого блеска и роскоши в огромном массивном кресле, точно на троне, восседает большая толстая кошка.

— Как тебя зовут? — спросила графиня.

Я сказал. Графиня вздохнула и задумалась.

— Гм, гм… — заговорила она вдруг. — Пожалуй, я возьму тебя в услужение. Каждый день будешь водить на прогулку Анну-Марию-Розалию, а по средам и субботам будешь ее купать.

Среди разбросанных по полу пестрых подушек сидел мальчик, которого я незадолго перед тем видел в окне. Посмотрев из-под ресниц на графиню, он показал мне язык и весело рассмеялся. Я сделал вид, что не замечаю его.

— А кто эта Анна-Мария-Розалия? — поинтересовался я.

— Моя единственная радость, — ответила высокородная графиня Ленер Хофманстал, показывая на дремавшую в кресле кошку. — Не правда ли, она прелесть?

«Вот так кошка, — подумал я. — Целая лиса… Какая пушистая… А хвостище!..» Когда я вошел, она лениво открыла глаза, и мне почудилось, будто в них мелькнуло то же надменное выражение, с каким смотрели на нас графиня и мальчик.

Я сердито глянул на кошку, едва удерживаясь от искушения дать ей хорошего пинка. Но графиня иначе истолковала мой взгляд — она решила, что я пленен красотой Анны-Марии-Розалии, и сказала с нескрываемой гордостью:

— Чистая ангорская порода!

— Значит, я буду гулять с кошкой? — спросил я.

— Кошатник! Кошатник! Кошатник! — закричал мальчик.

Графиня погрозила ему пальцем, и он замолчал.

— Будешь гулять с ней по часу утром и вечером. Так предписал доктор Кальман.

Мне отвели крохотную, но очень уютную комнатушку в правом крыле замка. В тот же день дядюшка Иштван сшил мне ливрею, какие носили все слуги графини. Вечером пришел отец, он принес мои книги и кое-что из одежды. Увидев меня в этом наряде, казавшемся мне парадным генеральским мундиром, он разразился гомерическим смехом.

— Забодай меня корова, если ты не рожден лакеем! Эта дура графиня сделала из тебя чучело гороховое! Повернись! Ха-ха-ха, сзади ты еще смешнее!

— А где вы устроились? — спросил я, когда он прекратил свои насмешки.

— Тут поблизости. В одном роскошном бараке. Не стану описывать тебе все его прелести, скажу только, что на крыше растут фиалки и подснежники. Словом, не жизнь, а малина — живем как в сказке. Да к тому же окон и дверей открывать не надо, потому что таковых вообще не имеется.

— Здесь хорошо, — грустно сказал я, — но я не привык жить один. Жаль, что я не с вами.

— Жаль, конечно. А впрочем, мы не за горами, барак наш у колодца. Заходи, когда поведешь гулять эту чертову кошку.

Незаметно пролетело несколько месяцев. Графиня Ленер Хофманстал была мною очень довольна. Вручая мне шелковый поводок, она обычно говорила: «Немного на свете таких людей, кому бы я могла доверить свое сокровище». И, сощурив свои близорукие глаза, как бы добавляла, какая это для меня честь нежить и холить Анну-Марию-Розалию. Я ненавидел графиню не меньше, чем Анну-Марию-Розалию, и всегда старался поскорее покинуть ее душные, пропыленные покои.

Итак, я терпеть не мог кошку и ее хозяйку, но это ничуть не мешало мне ежедневно в одно и то же время выводить на прогулку Анну-Марию-Розалию по избранному графиней маршруту. Всей душой ненавидел я эту унизительную для меня службу. Однако она меня не слишком утомляла, и я мог часами сидеть за книгой или предаваться другим занятиям. Поэтому обязанности свои я выполнял терпеливо и безропотно. Между тем Анна-Мария-Розалия начала вдруг вести себя очень странно. Она ни за что не хотела идти на прогулку, а если к ней кто-нибудь подходил, то фырчала, выгибая спину, скалила зубы и выпускала когти, не делая исключения даже для сиятельной графини Ленер Хофманстал.

Не на шутку встревоженная графиня пригласила доктора Кальмана. Он прибыл в посланной за ним большой карете, запряженной четырьмя рослыми белыми жеребцами.

Доктор Кальман был седой, сгорбленный старик, вечно жаловавшийся на ревматизм и другие недуги. Сейчас, после долгого пути по жаре, он был особенно брюзглив и раздражителен.

— Где пациентка? — крикнул он, едва выйдя из кареты. — Где больная кошка? Ты что, глухой? А ты, братец, пожалуй, вор! Того и гляди, влезешь в карман! Долго я буду стоять посреди дороги? Гм… гм!.. За тобой смотри в оба — не ровен час, лишишься еще золотых часов. Знаю я вас, мошенников! Да веди же меня, осел!

Я отвел его к графине. Он учтиво поклонился, поцеловал ей руку и начал извлекать инструменты из большой кожаной сумки, жалуясь на свои хвори и немощи и на все лады кляня лето и пыльные сельские дороги. Потом он подошел к Анне-Марии и стал ее осматривать. Графиня внимательно следила за каждым его движением.

— Ну что? — нетерпеливо спросила она. — Надеюсь, ничего серьезного?

— Поздравляю, поздравляю! — воскликнул доктор, подходя к графине и протягивая ей руку. — Скоро у вашей прекрасной кошки появятся котята!

Но графиня не выразила никакой радости.

— Что?.. — едва слышно пролепетала она. — Невероятно… Ничего не понимаю…

Вдруг графиня повернулась ко мне и, гневно сверкнув глазами, начала щедро награждать меня пощечинами и подзатыльниками, после чего кулаки ее загуляли по моей спине.

— Злодей, злодей! — кричала она в ярости. — Для того я тебя кормила и одевала? Ты совсем не смотрел за ней! Осел, дубина, болван…

Тут она рухнула на пол.

Доктор Кальман склонился над ней и приоткрыл ей веко.

— Ничего страшного, — сказал он. — Приступ истерии. Скоро придет в себя. — И, поманив меня пальцем, шепотом спросил: — Позволь-ка полюбопытствовать, чем ты досадил графине?

— Я каждый день водил на прогулку Анну-Марию-Розалию, — ответил я, глотая слезы. — Клянусь вам, я не отходил от нее ни на шаг! Я тут ни при чем.

Доктор Кальман погладил меня по голове:

— И все же тебе лучше не ждать, пока графиня очнется. У бедняжки не все дома, но это не помешает ей задать тебе хорошую порку. Так что дуй-ка отсюда со всех ног.

Я мигом добежал до лачуги на хуторе и рассказал отцу о случившемся. Он равнодушно пожал плечами.

— Кошки для того и существуют, чтоб приносить котят. И этому не помешает ни графиня Ленер, ни граф Чано, ни даже сам господь бог! Впрочем, посмотрим, как пойдут дела. Хочешь верь, хочешь нет, но я чертовски любопытен.

Через несколько дней графиня прислала нам со слугой письмо, в котором заявляла, что мы не заслуживаем ее милостивого внимания и потому она просит нас покинуть ее имение. «При сем сообщаю вам, — писала она дальше, — что Анна-Мария-Розалия родила двоих котят, один из которых тут же сдох. Второго, рыжего котенка, посылаю вам — делайте с ним что хотите. Сиятельная графиня Алойза-Кристина Ленер Хофманстал».

— Ну и чудеса! — рассмеялся отец. — Теперь в нашей семье есть граф.

Мы погрузили свой скарб на телегу и в тот же день двинулись в путь через Тиссу.

На Тиссе

Рассказать тебе про Рыжего кота? Да? Ну слушай.

Итак, в прошлый раз я остановился на том, как мы переправлялись через Тиссу. Трудный это был путь, сынок. Много часов ехали мы вдоль берега в тщетной надежде найти мост, чтоб переправиться на ту сторону, в Бачку. Местами Тисса разлилась так широко, что нам приходилось огибать огромные поймы, над которыми поднимался пар и раздавался утренний переклик обитавшей здесь птицы. Как зачарованные любовались мы этим прекрасным зрелищем.

— Вид тут, конечно, дивный, сказочный, волшебный, — с улыбкой проговорил отец, — но нам нужен мост.

Наша телега равномерно покачивалась, навевая на нас легкий сон. Временами мы просыпались и с удивлением замечали перед собой тот же самый пейзаж: слева по-прежнему катила свои волны синевато-зеленая Тисса, а справа тянулась безбрежная равнина, на которой, точно грибные шляпки, рдели красные кровли домов. Все это огромное пространство было безлюдно, и мы тщетно старались заглушить шутками и смехом щемящее чувство тоски и одиночества.

Только к полудню попался нам крестьянин с косой на плече.

— Скажи-ка, приятель, есть тут поблизости мост? — поздоровавшись, спросил отец.

Крестьянин окинул нас недоверчивым взглядом.

— Говорят, есть возле Кани́жы.

— Ух, брат, да ведь до Канижы целых сто километров!

— Говорят, что побольше будет, — не моргнув глазом заявил крестьянин.

Отец поблагодарил его, и мы снова тронулись в путь.

— Таких болванов следовало бы сдавать в музей, — сердито проворчал он, когда мы немножко отъехали. И, с минуту помолчав, добавил: — Черт меня побери, если нам не придется тащиться в Канижу!

— Как-нибудь доберемся, — сказала мать. — Мы уже привыкли.

— Да я не о вас пекусь, а о господине графе!

Словно поняв, что речь идет о нем, Рыжий кот мяукнул. Ах, какой у него был дивный голос! Как у львенка или тигренка.

Мы с восхищением посмотрели на нашего красавца. Он мяукнул еще раз.

— Спасибо, ваше сиятельство! — сказал отец, снимая шапку и сгибаясь перед ним в поклоне. — Спасибо.

— Есть хочется! — захныкал мой маленький брат Ла́зарь. — Дайте поесть.

— Поешь, когда придет время, — сказал отец.

— А когда придет время?

— Когда будет еда. А сейчас ложись и спи. Или полюбуйся рекой. Делай что хочешь, только не думай о еде. Тогда забудешь про голод.

— Папа, а ты здорово умеешь разговаривать с малышами, — заметил я.

— Начал учиться, когда ты появился на свет, — сказал он и легонько щелкнул меня по лбу. — А потом ежегодно расширял свои познания.

Я рассмеялся. Отец взглянул на меня и тоже засмеялся, но как-то невесело.

— Над чем смеешься, маленький мудрец?

— Правда, у нас чудная семья?

— И большая. И бедная. И упрямая, и неутомимая… Видишь, если постараться, то можно о ней кое-что порассказать.

Уже много лет подряд семья наша скиталась по Сербии, следуя какому-то странному плану, известному только отцу. Мы появлялись на свет во время этих скитаний, иногда прямо в телеге, в разное время года. Росли под солнцем и ветром, и перед глазами у нас вереницей проходили края, то улыбчивые и плодородные, то каменистые и мрачные. Мы привыкли к путям-дорогам, и кочевой дух, впитанный с молоком матери, всегда манил нас в синие дали.

Переезды казались нам делом вполне естественным, и мы никогда не задавались вопросом, почему так должно быть. Тогда я впервые подумал об этом и сразу же ощутил во всем теле холодную дрожь.

Было около двух часов дня, когда мы увидели паро́м, привязанный к большому пню на берегу. Паромщик лежал на песке. Его лицо, руки и все большое и могучее тело были покрыты старыми газетами, которые качались на нем, точно на волнах.

— Из его носа так дует, что можно простудиться! — шепнул отец, склоняясь над ним. — К тому же он и рот закрыть забыл!

Мы засмеялись.

— Эй, сударь! — крикнул отец. — Сударь!

Но паромщик продолжал беззаботно храпеть, убаюканный ласковыми лучами солнца, пробивавшегося сквозь густой ивняк.

— Думаешь, он согласится перевезти нас бесплатно? — тихо спросил я.

— Может, у него доброе сердце, — ответил отец. — Сударь, сударь, проснитесь!

— А я и не сплю, — сумрачно буркнул паромщик и вынырнул из-под газет. — Чего вам? — Увидев нагруженную телегу, на которой сидели мать, братья и сестры, он прибавил: — Три динара за телегу, по два за лошадей, по динару с каждого из вас, egy, kettö… kilenc, tiz…^[11] Итого четырнадцать динаров!

— Немного, — усмехнулся отец. — При нынешней дороговизне просто даром! Я бы и двадцати не пожалел… — Тут он вздохнул, развел руками и, взглянув на небо, снова обратил свой взор на паромщика. — Но у меня, милостивый государь, и гроша ломаного нет. Ни гроша, ни крейцера, ни сольдо, ни марьяша. Ничего! — И для вящей убедительности отец вывернул все карманы. — Вы когда-нибудь видели карманы пустее моих?

Паромщик таращил на него свои большие глаза. Вдруг он заморгал и стал было снова устраиваться на песке, но отец так настойчиво тормошил его и уговаривал, что в конце концов он сдался. Сошлись на том, что вместо денег мы дадим ему кое-что из наших вещей.

Паромщик долго ходил вокруг телеги, рылся, высматривал, вынюхивал. Наконец пробурчал:

— Я возьму два стул и котенок. Я люблю кошка.

Я задрожал. Отец тоже огорчился.

— Возьмите лучше еще один стул, — предложил он. — Рыжий кот — граф, а кроме того, у моих детей нет других игрушек. Послушайте, сударь, возьмите все четыре стула, только оставьте нам Рыжего кота. Мы все любим этого дурашку.

Но паромщик не склонен был торговаться. Он презрительно махнул рукой, улегся на песок и начал накрываться газетами.

— Отдай ему котенка, Ми́лутин, — взмолилась мать.

Паром оттолкнулся от берега и стал быстро пересекать реку. Обливаясь слезами, простились мы с Рыжим котом. Мы стояли на берегу до той поры, пока паром не вернулся на банатскую сторону и паромщик с двумя стульями на плечах и котенком за пазухой не скрылся за высокой насыпью.

— Куда теперь? — озабоченно спросила мать.

Отец долго вглядывался в необозримую равнину Бачки. На лице его была написана тревога…

— Едем прямо, — сказал он, силясь улыбнуться. — Прямая дорога — самая верная!

Он дернул поводья, и лошади тронулись. Я сидел на задке телеги и с грустью смотрел на Тиссу и на противоположный берег, куда жестокий паромщик увез моего любимца. Увижу ли я его когда-нибудь?

На ферме

Через день мы прибыли на ферму, хозяина которой звали Ла́йош. А может быть, он был Янош? Помню только, что был он необыкновенно толстый, такой толстый, что не мог сам подняться со стула — ему помогали двое слуг. Я уверен, сынок, ты еще не видывал такого толстяка! Я и сейчас еще смеюсь до слез, когда вспоминаю его пунцовое лицо, жабьи глаза и огромные обвислые губы.

— Сударь, — обратился к нему отец со смиренным поклоном, — мы бедные люди и хотели бы у вас работать. Мы не переборчивы, согласны на любую работу.

Га́зда Лайош, или Янош, кивнул головой, а потом что-то пробормотал себе под нос.

Отец повернулся и устремил на нас вопрошающий взор.

— Кто-нибудь понял, что он сказал?

Мы все отрицательно мотнули головой.

— Гм… — произнес отец, снова поворачиваясь к газде Лайошу, или Яношу. — По рукам, сударь, мы согласны.

— Ммм… — промычал газда Лайош, или Янош, тяжело вздыхая.

— Будете получать два динара в день, — перевел нам слуга, стоявший по правую руку газды Лайоша, или Яноша. — Плата невелика, зато на харч у нас не жалуются.

— Это я сразу заметил, — сказал отец, глядя на хозяина. — А что мы будем делать?

— Ходить за свиньями! — вставил левый слуга.

— Все? — удивился отец.

— Ага! — ответил правый слуга (по всему было видно, что он важнее левого). — Ферма большая.

— А когда мы будем получать эти два динара? — спросил отец.

— Szombat^[12], — значительным тоном проговорил газда Лайош, или Янош.

Правый слуга перевел:

— По субботам, после вечерней мессы.

— Он сказал только «по субботам»! — вмешался я. — А «после вечерней мессы» вы сами прибавили!

Отец бросил на меня довольный взгляд и улыбнулся.

— Наш хозяин, — заговорил левый слуга, — рассчитывается с батраками после вечерней мессы. Так повелось со времен Иштвана Фенеши и так будет до скончания века!

— Я не возражаю, — добродушно сказал отец. — Где мы будем жить?

Правый слуга кликнул со двора работника и, показав на нас пальцем, велел проводить нас к нашему жилью.

Телега медленно катилась по пыльной, ухабистой дороге. Отец погладил меня по голове и восхищенно произнес:

— У тебя, сынок, талант к языкам! Может, ты знаешь, что говорил газда Лайош, или Янош, в самом начале?

— Еще бы! — самоуверенно воскликнул я. — Он сказал: «Мне нужен свинопас!»

— В жизни бы не додумался! — искренне сказал отец. — Черт бы его побрал, этого жирного борова!

— Кажется, нам здесь будет неплохо, — заметила мать, оглядывая возделанную равнину, с одной стороны окаймленную молодым лесом, с другой — узеньким ручейком. — Мне здесь нравится.

— А что он ест? — спросил мой младший брат Лазарь, всегда занятый мыслями о еде.

— Сиротскую му́ку, — грустным голосом ответила мать.

— Хочу быть таким толстым, как газда Лайош, — решительно заявил Лазарь, не обращая ни малейшего внимания на печальное лицо матери и звучавшую в ее голосе грусть. — Если б я был таким толстым, мне бы никогда не хотелось есть!

— Ну, а вам здесь нравится? — обратился отец к моим сестрам.

— Без Рыжика мне везде плохо, — проговорила сквозь слезы Милена. — Нейдет он у меня из головы, и все.

— У меня тоже, — сказала Даша.

— А может, паромщик уже съел его? — предположил Лазарь.

— Люди не едят кошек! — авторитетно заявил Вита. — Не едят, не едят, не едят!

— А я бы съел и кошку, и крокодила, и дракона, и все, что угодно, потому что мне хочется есть!

— Рыжика тоже съел бы? — спросила Милена и разревелась.

Лазарь задумался:

— Нет, его я не стал бы есть. А всех остальных съел бы!

Вскоре мы подъехали к маленькому белому домику на опушке леса. Отец спрыгнул с телеги, обошел его вокруг и торжественно возгласил, что «это рай, а не жилище» и он надеется, что «господа будут довольны». Ну, а ежели сей приют им не по вкусу, он сию же минуту расторгнет контракт.

В сравнении с халупой в имении сиятельной графини Ленер дом этот выглядел настоящим за́мком, и потому восторг отца был вполне понятен. Провожавший нас работник показал на видневшиеся невдалеке небольшие загоны и велел завтра явиться к Ми́халю Ро́же.

— Гм… — произнес отец, с улыбкой глядя на меня. — Был ты кошатником, теперь станешь свинопасом. Как-никак повышение.

Мы разместились в нашем новом жилище, а назавтра все, кроме мамы и Лазаря, отправились на работу. Мы носили воду, наполняли корыта пойлом и отрубями и так к концу дня устали, что заснули,едва проглотив скудный ужин, за которым пришлось идти к хозяйскому дому. У котла с желтой мамалыгой стоял правый слуга и заносил в длинный список имена тех, кто уже получил еду.

Дни проходили незаметно, серые, унылые, однообразные. В редкие минуты отдыха я все чаще думал о том, почему мы ведем кочевую жизнь, почему у нас нет своего угла, как у других людей? Мысль эта с каждым днем все больнее врезалась в мою душу, наводя тоску и уныние.

Глядя на домашних, я с удивлением замечал, что они тоже как-то попритихли, перестали шутить и смеяться. «Отчего грустят Вита, Даша, Милена и Лазарь? — думал я, стараясь проникнуть в причину столь разительной перемены. — Не могут же они убиваться из-за вечных скитаний?» И каково же было мое изумление, когда я узнал, что все они горюют по коту. А Лазарь, склонный к преувеличению, заявил даже:

— Я умру без Рыжика!

Накануне того дня, когда мы должны были получить расчет за неделю, мать долго «тратила» эти деньги. Она была очень оживлена и все время смеялась. Отец молчал, казалось, он не слушает ее. Его задумчивый взгляд блуждал где-то за безбрежной равниной.

— Я уже все распределила, — с воодушевлением говорила мать. — Даше купим платье, Лазарю — галоши, а Дра́гану, Милене и Вите — по карандашу и по тетрадке в линеечку. Что ты на это скажешь, Милутин?

Отец по-прежнему молчал, только губы его тронула какая-то загадочная улыбка.

В субботу, лишь только колокол на сельской церквушке возвестил конец вечерней мессы, мы с отцом поспешили к дому газды Лайоша. Меня очень удивило, что мы поехали на телеге, но я не стал ни о чем спрашивать.

Правый слуга выплатил нам за шесть дней одиннадцать динаров вместо причитавшихся двенадцати. Отец насупился.

— Один динар — пожертвование на церковь! — объяснил левый слуга.

— Священник тоже не святым духом сыт, — добавил правый. — К тому ж пора заделать трещину на колокольне.

— Аминь! — сказал отец, кладя деньги в карман. — Пошли, сынок!

Кони понеслись во весь опор. Но везли они нас не к нашему домику на опушке леса, а совсем в другую сторону. Туда, откуда мы приехали, — к Тиссе.

— Папа! — воскликнул я, осененный вдруг счастливой догадкой. Конечно же, он заметил, как тоскуют по Рыжему коту Вита, Даша, Милена и Лазарь, и потому был так мрачен и угрюм. — Папа, ведь мы едем за котенком?

— Да, да, едем вызволять его из рабства! К черту платья, галоши, карандаши и тетрадки в линеечку! Сейчас нам дороже кошачий граф, добрый, умный Рыжий кот!

Рыжий кот очень обрадовался, увидев нас. Обрадовался и паромщик.

— Tizenegy?^[13] — сказал он, пересчитывая деньги. — Ну и ладно. Дам вам ваш деревянный стулья и ваш Рыжий кот за одиннадцать динар. Все равно я не любит кошки!

Утром мы вернулись домой. Все с радостью кинулись к Рыжику. Милена гладила его, прижимала к себе и горячо целовала.

— Папа, мы никогда больше с ним не расстанемся? — спросила она.

— Нет, — ответил отец, — даже если нам придется идти пешком до Канижы!

Только мама не разделяла общей радости и ликования. Вся как-то сникнув, она грустно сидела у окна, глядя на поля, луга и молодой невысокий лес, тихо шумевший под легким дыханием ветерка. Много дней подряд мечтала она о том, чтоб у Даши было новое платье, а у Лазаря галоши, и потому долго не могла простить отцу, что он отдал тяжким трудом заработанные деньги за стулья, без которых мы прекрасно обходились, и за Рыжего кота, от которого и вовсе не было никакого проку. Временами, прикрыв лицо передником, она плакала горько и неутешно. Но, увидев, как все вокруг радуются возвращению Рыжего кота, она забыла про свое горе и от души веселилась вместе с нами.

— Ну… добро пожаловать, господин граф! — сказала она наконец. — Добро пожаловать!

А отец добавил, посмеиваясь:

— Эх, не жалко мне даже того динара, который я подарил церкви, раз мои дети так счастливы и веселы!

Осенний рассказ

Пришла осень. Ты знаешь, как бывает осенью. Дни становятся короче, небо хмурится, с деревьев опадают листья, улетают на юг птицы. Но в деревне, сынок, есть еще и другое. Осенью поспевает кукуруза, и вся равнина золотится благоухающими початками, а среди них там и сям сверкают, точно маленькие солнца, спелые тыквы. Знаешь, какая бывает тыква, когда вырастет? Такая, что в нее могут войти телега, две лошади и кучер. Однажды, когда мы еще жили в имении графини Ленер… Впрочем, об этом в другой раз. А сейчас слушай, что случилось осенью.

В один прекрасный день газда Лайош Фенеши велел всем скотникам собраться в церковном дворе. Он долго лопотал что-то по-мадьярски, а когда кончил, правый слуга сказал нам:

— Вы оставите на время все свои дела и пойдете убирать кукурузу. Работать будете с утра до вечера: господа метеорологи изволили сообщить из Пешта, что скоро зарядят дожди. Вы знаете, что и молодой господин Ференц…

Отец в это время разговаривал с дядюшкой Миха́лем. Он был единственным человеком на ферме, к кому я привязался всей душой. Дядюшка Михаль был страстным охотником и все свободное время проводил в ближних заводах, охотясь на бекасов и фазанов. Сидит он, бывало, с ружьем на носу лодки, а я гребу себе потихоньку. А кругом такая тишь, прозрачный воздух дрожит и сверкает… Вдруг из камыша или осоки вылетает бекас, дядюшка Михаль стреляет, и я замираю от какого-то сладкого блаженства. В такие минуты во мне, должно быть, пробуждался дух далеких предков, которые вот так же скитались и охотились на широких паннонских просторах.

На охоте мы с дядюшкой Михалем не произносили ни слова. И, только пристав к берегу и усевшись где-нибудь в прохладной тени, заводили задушевную беседу. Дядюшка Михаль рассказывал мне о своей безрадостной молодости, отданной тяжелому труду на разных фермах, о борьбе с жестокими помещиками, о большой забастовке, несколько лет тому назад всколыхнувшей всю Бачку.

— А знаешь, кто ее организовал? — как-то спросил он. — Может, отец рассказывал?

— Нет, — ответил я и тут же подумал, что вряд ли он и сам о ней слыхал: ведь мы в ту пору жили за добрую сотню километров отсюда.

— Эту забастовку батраков организовал мой сын Ти́бор Рожа! — гордо произнес дядюшка Михаль, и по лицу его разлилась счастливая улыбка. — Потом жандармы схватили его и на целых четыре года упекли в каземат в Сре́мской Ми́тровице. Сейчас он в Субо́тице, рабочий в железнодорожном депо.

Он вытащил из кармана обернутый в тряпку бумажник и показал мне фотографию сына. Тибор был так похож на отца, что я принял его за дядюшку Михаля в молодости. Потом я часто всматривался в его веселое и живое лицо и запомнил его на всю жизнь.

Не один я подружился с дядюшкой Михалем. Мой отец тоже проводил с ним много времени, а когда мать журила его за это, он, смеясь, говорил, что хочет выучить мадьярский язык и ему-де «необходима разговорная практика».

— Ну как сегодняшний урок? — подтрунивала над ним мама. — Что еще выучил?

Дядюшка Михаль был костистый и высокий, как тополь, и мой отец, хотя он тоже был не маленького роста, смотрел на него снизу вверх, как смотрят на звезды или луну. Сейчас — напомню тебе, сынок, что мы стояли на церковном дворе, — отец непрестанно говорил ему что-то, а дядюшка Михаль кивал в знак одобрения, повторяя со своей недоступной высоты: «Igen, Милутин… Igen, igen…»^[14]

— Надеюсь, вы все поняли, — закончил правый слуга. — Завтра приступаем к уборке урожая.

Дядюшка Михаль с отцом обменялись взглядами, кивнули друг другу головой, и дядюшка Михаль крикнул:

— А сколько нам будут платить?

Правый слуга и бровью не повел.

— Завтра приступите к работе, — повторил он.

— Мы спрашиваем, сколько нам будут платить за уборку кукурузы? — крикнул отец.

По толпе скотников прошел одобрительный гул:

— Правильно! Даром гнуть спину не станем!

Слуги подняли газду Лайоша. Он сказал, что всех нас очень любит и понимает, что сердце его рвется на части при виде нашей нужды и бедности, но он в наших несчастиях не виноват и повысить нам плату на время уборки кукурузы не может.

— Почему? — крикнул отец.

Столь длинная речь утомила газду Лайоша, и вместо него ответил правый слуга:

— Кому мало, пусть уходит!

— Ах так?! — грянул гневный голос дядюшки Михаля. — Тогда убирайте ее сами! Вы, господин Лайош, и молодой господин Ференц, и госпожа Гортензия, и старая госпожа…

Дядюшка Михаль с отцом повернулись и медленно пошли со двора. Почти все скотники двинулись за ними. Священник Ло́вро, стоявший на ступеньках перед церковной дверью, испуганно закрестился. А оттуда, где сидел господин Лайош Фенеши, вслед уходившим неслось: «Пуф… пуф… пуф…»

Отец, дядюшка Михаль и остальные скотники были уже довольно далеко, когда оба слуги закричали хором:

— Назад! Назад! Господин Лайош зовет вас!

Отец глянул на дядюшку Михаля, протянул ему руку и весело засмеялся.

— Я знал, что этому заике придется уступить, — сказал он бодрым голосом и решительно зашагал обратно.

Увидев, что скотники возвращаются, священник Ловро еще раз перекрестился и скрылся в церкви.

Поохав и повздыхав для порядка, газда Лайош заявил, что мы плохие христиане, не умеем ценить его любовь и заботу и вообще думаем только о собственной выгоде, тогда как он печется обо всех нас. Тут глаза его оросились слезами, и он с трудом выдавил из себя:

— Однако ж будь по-вашему… Прибавлю вам по динару в день.

Но дядюшка Михаль так гневно крикнул что-то по-мадьярски, что газда Лайош вздрогнул и тотчас же накинул еще динар. Битый час проторчали мы в церковном дворе, торгуясь с хозяином.

Меня все это очень забавляло; я «болел», как «болеют» на спортивном состязании: то радуясь и ликуя, то дрожа и печалясь, когда любимая команда оказывается в трудном положении. Наконец газда Лайош согласился платить всем по пять динаров в день.

— Да здравствует дядюшка Михаль! — вдохновенно крикнул я.

Отец с дядюшкой Михалем посмотрели на меня с удивлением.

Вскоре церковный двор опустел. Довольные, скотники спешили сообщить своим женам радостную весть и до поздней ночи «тратили» еще не заработанные деньги.

Последним в сопровождении многочисленных слуг ушел газда Лайош. У ворот его ждал фиакр. Проезжая мимо нас, он хлестнул отца таким откровенно злобным взглядом, что я содрогнулся, но отец, как мне показалось, вовсе не обратил на него внимания.

— Попробуй тут не прибавить, когда тебе под нос суют кулак! — весело сказал отец, усаживаясь на телегу.

— Получишь ты эти деньги после дождичка в четверг! — сказала мать и, заметив пробежавшую по его лицу легкую тень, продолжала насмешливо: — Получишь, когда ивы принесут виноград, когда камень превратится в золото, когда у жабы отрастут рога! Тогда вот ты их и получишь!

Я смеялся украдкой. Сколько бы они ни ссорились, все равно не рассорятся.

— Посмотрим! — сказал отец и взмахнул кнутом. Лошади побежали быстрее.

— Посмотрим! — сказала мать.

Возле дома нас ждала толпа придворных: Вита, Милена, Даша, Лазарь и Рыжик. Кот, мурлыкая, терся о наши ноги.

— Где вы были? — нетерпеливо спросил Лазарь. — Я чуть не умер с голоду!

— За синими морями, за высокими горами, — ответил отец. — Привезли тебе жареную индейку!

— Правда? — воскликнул Лазарь, и глаза его засияли.

— Да, — ответил отец. — Сорвали с одного дерева у дороги.

— А разве индейки растут на деревьях? — удивился Лазарь.

— В нашей стране растут, — произнес отец. — Разве это не счастье в ней родиться?

Наутро мы отправились убирать кукурузу. Сначала все шло хорошо, мы шутили, смеялись и пели. В полдень у меня заныла спина, а вечером, когда стемнело, я просто не мог разогнуться. И мама, и Вита, и Даша согнулись в три погибели: они шли, касаясь кончиками пальцев земли.

— Что мне с вами делать? — засмеялся отец. — Глядите-ка, всю мою семью скрючило.

— А теперь надо поужинать и ложиться спать! — звенел в вышине голос дядюшки Михаля. — Завтра будет легче. Лиха беда начало.

Дядюшка Михаль исчез в темноте. Мы медленно двинулись домой. Не дожидаясь ужина, я бросился на кровать. Котенок свернулся клубком у меня в ногах. Глаза его светились точно маленькие зеленые огоньки. Вскоре они начали потихоньку гаснуть, и меня окутал непроницаемый мрак. Я слышал, как скрипит колодец, как где-то в вышине курлычут журавли, как заливисто и сердито лают собаки, тоже напуганные внезапно сгустившейся тьмой. Засыпая, я думал о том, как тяжело весь день работать в поле. У меня ныли руки и ноги, а под лопаткой будто полыхал костер. И все же это не так страшно, когда у тебя есть дом, свой угол. Я неимоверно устал, но на душе у меня было легко и торжественно. Впервые в жизни захотелось мне остаться здесь навсегда; с этой сладкой мыслью в сердце я заснул.

Ночью мне приснился дивный сон. Ты не замечал, сынок, что самые прекрасные сны обычно видишь, когда устанешь до изнеможения? Не удивляйся тому, что сейчас услышишь: я видел во сне Рыжего кота. Я лежал на широченной кровати. На стенах висели картины в золоченых рамах, пол был устлан коврами, а столы, стулья, шкафы и кресла сверкали позолотой. На массивном кресле, точно на троне, восседал Рыжий кот.

Я спал как убитый.

«Как изволили почивать?» — спросил меня Рыжик, когда я проснулся.

Я засмеялся — ну и чуди́ло, задает такие смешные вопросы да еще делает вид, будто мы с ним совсем не знакомы. Насмеявшись всласть, я ответил, что спал хорошо, если не считать небольшого беспокойства, которое причиняло мне кукурузное зерно под двадцатью восемью перинами. Мы оба расхохотались.

«Знаете ли вы, кто я такой? — спросил вдруг Рыжик. — Я кошачий король Барбаросса Первый!»

«Ты граф! — возразил я, дергая его за усы. — Не заносись, пожалуйста, так высоко».

«Я король! Король! Король! Барбаросса Первый!»

«Хорошо, — уступил я, полагая, что я все же умнее кота, кем бы он ни был. — Ты король. Прикажи подать мне сто тортов и сто плиток шоколада».

«Зачем вам столько сладкого?» — изумился Рыжий кот.

«Хочу швырять их, как в кинофильмах».

Рыжик хлопнул лапами, и в комнате появились несколько котов в черных фраках с белыми бабочками. Все они держали торты и шоколад. Хорошо зная нашего забавника, я сначала осторожно надкусил их: а вдруг они не настоящие, а какие-нибудь деревянные или глиняные? Однако и торты и шоколад были настоящие, и я стал швырять их в окно.

Тут я проснулся. Я убедился в этом, ощутив ломоту в пояснице. Все мое тело горело как в огне. Я попробовал подняться, но не смог. Рыжий кот открыл один глаз, посмотрел на меня и снова впал в дрему.

Мне стало жутко. Я пнул котенка ногой. Он проснулся.

— Иди сюда! — тихо позвал я.

Рыжик лениво подошел к моему лицу.

Ночь стала еще чернее. Я пристально вглядывался в темноту, стараясь увидеть во дворе тополь и колодец, напоминавший в лунные ночи огромного аиста. Но все поглотил густой, вязкий мрак. Тогда я прижал к себе котенка и принялся ласкать его, прислушиваясь к беспокойным ночным шорохам — предвестникам дождя. В оконные щели, под дверью, через дымоход шел в дом тяжелый запах сухой земли. Вдохнув его, я опять подумал, что скоро польет дождь.

Ломота в пояснице не утихала. Я все крепче сжимал Рыжего кота и, поглаживая его по мягкой шерстке, шептал ему что-то нежное и ласковое. Между тем в глубине моей души поднимался какой-то неопределенный страх. Я гнал его прочь — ведь рядом со мной спали отец, мать, братья и сестры, и все равно не мог освободиться от этого нелепого, непонятного страха. Вдруг мне послышались шаги за окном. Подумав немного, я решил, что это ветер гоняет по двору сухую ветку или трясет на колодце цепь. Но тут блеснула молния, и я увидел подходивших к дому троих людей.

— Папа, папа! — кричал я, расталкивая отца. — К нам идут какие-то люди!

Не успел отец протереть глаза, как в дом наш вломились те самые люди, которых я только что видел в окошко. Все трое были вооружены длинными суковатыми палками.

— Нас послал газда Лайош! — прогремел в темноте голос правого слуги.

— Зачем пожаловали? — мрачно спросил отец.

Первый слуга приблизился к нему и вместо ответа ударил его палкой в грудь. Отец упал на кровать, но тут же поднялся и так его двинул, что он пролетел через дверь и, как куль, рухнул наземь. Тотчас же к отцу подскочили двое других, сбили его с ног и принялись дубасить палками и кулаками. Мы с матерью попытались остановить их, но в эту минуту в дверях снова показался правый слуга. Он схватил нас своими огромными ручищами и отшвырнул в дальний угол. Тогда на помощь нам пришел Рыжий кот. Он вспрыгнул правому слуге на плечо и стал так остервенело царапать его по лицу, что тот взвыл от боли. Однако слуга был сильнее, и Рыжик вскорости оказался за дверью. Милена с ревом кинулась за ним.

Изрыгая ругательства, трое слуг продолжали избивать отца. Они избили его до бесчувствия, выволокли во двор и бросили в телегу. Потом покидали в нее наш жалкий скарб, и правый слуга прорычал:

— Вон отсюда, воровские хари!

Он хлестнул лошадей, и они пустились во весь опор. Вита схватил вожжи и через некоторое время остановил телегу. Отец с трудом открыл окровавленные, подбитые глаза и сел. Мы с мамой поддерживали его.

— Славно они меня разделали, — сказал он, силясь улыбнуться. — Ничего, я, как кошка, семижильный…

Он быстро повернулся и всмотрелся в темноту:

— А где котенок?

— А где Милена? — испуганно крикнула мама.

В горячке мы совсем забыли о них. Мы с Витой нашли их во дворе под тополем. Милена держала на руках котенка и шептала сквозь слезы:

— Не бойся, кисонька, не бойся. Я тебя не дам в обиду. А когда вырасту, отведу газду Лайоша в лес, привяжу к дереву и оставлю там — пусть его растерзают серые волки…

Мы сели на телегу и поехали дальше.

— Кто был прав? — спросила мать и, вздохнув, прибавила: — Вот тебе плата Лайоша.

Отец молчал. Он поцеловал мать в щеку и положил голову ей на плечо. Из темных низких туч полил холодный осенний дождь. Телега медленно катилась в ночи, а я с грустью думал о том, что никогда не забуду обиды, нанесенной нам газдой Лайошем и его слугами.

Как видишь, я ее не забыл.

Переезд в город

Наконец вдали показался город. По правде говоря, сначала мы увидели какую-то высоченную башню, а уж потом крыши домов. При виде города всех нас захлестнула бурная радость. Даже Лазарь, всю дорогу просивший есть, на миг забыл свой голод и восторженно воскликнул:

— Голод!

Мама посмотрела на него с тревогой, но, увидев его протянутый в сторону города пальчик, весело засмеялась.

— Ах, город? Он и вправду очень красивый!

— Мы будем там жить? — спросила Милена.

— Попытаемся, — ответил отец.

— А какой это город? — спросила Даша.

— Если штурман не сбился с курса, то должна быть Суботица. В противном случае, мы прибыли в Се́гедин, Пешт или в Вену. Поживем — увидим!

После того что случилось на ферме газды Лайоша, мы решили поселиться в городе. Отец долго советовался с матерью и со мной, а также с дядюшкой Михалем, который нашел нас на другой день в одном селе неподалеку от фермы. Он пришел проститься с нами. Вид у него был сокрушенный и подавленный, на глазах блестели слезы.

— Ну и гнусы, — сказал дядюшка Михаль. — Помяните мое слово, не сойдет им это с рук. Придет время, заплатим им долг сполна.

Он с одобрением отнесся к нашему решению переехать в город и, не задумываясь, дал адрес своего сына Ти́бора, который-де хорошо знает Суботицу и, уж конечно, поможет нам устроиться.

— Мы с Витой будем учиться! — радостно воскликнул я, вглядываясь в видневшийся вдали город. — Мы пропустили целых два года.

Мама заплакала. Она утирала слезы краешком передника, но слезы все бежали и бежали из глаз.

— Что с тобой? — спросил отец.

— Хочу, чтоб мои дети ходили в школу…

— И из-за этого ты ревешь?

— Не знаю, — ответила мать и заплакала пуще прежнего.

Отец взмахнул кнутом; Лебедь и Сокол ускорили бег. Рыжик открыл глаза и, увидев, что все в порядке, снова уснул.

При въезде в город отец остановил телегу. Справа от дороги стоял большой железный указатель, на котором было написано название города.

— Читайте! — весело обратился к нам отец. — Государство для того и поставило указатели, чтоб народ не коснел в невежестве.

По складам, с помощью родителей мы кое-как прочли: Суботица. Лазарь захлопал в ладоши и весело рассмеялся.

— Чего ты хохочешь? — спросил я.

— Какое смешное название — Суботица! Суботица! Суботица!.. Правда, Драган?

— А мне нравится! — заявила Милена.

— Смотри, папа, сколько церквей! — воскликнула Даша. — Раз, два, три…

— Надеюсь, они еще не так прогнили, как на ферме газды Лайоша! — сказал отец. — Не то нас со всеми потрохами не хватит на их ремонт.

Это была последняя ночь, проведенная под открытым небом. Наутро мы с отцом отправились в железнодорожное депо искать сына дядюшки Михаля. Он был весь в саже и мазуте, лицо его уже утратило ту свежесть, которой веяло с фотографии, но все же я его сразу узнал. Мы отрекомендовались, и отец, показывая на свои многочисленные синяки и кровоподтеки, шутливо прибавил:

— Знаете, я вконец разочаровался в сельской жизни!

Тибор дал несколько адресов, но тут же заметил, что квартиру нам никто не сдаст, если мы не заплатим за месяц вперед: с тех пор как участились стачки и увольнения рабочих, домовладельцы стали очень осторожны и подозрительны.

— Спасибо, товарищ Рожа, — сказал отец, уходя. — Когда снимем квартиру, позовем тебя на яблочный пирог.

Денег на квартиру не было, и отец решил продать одну лошадь. Выбор пал на Лебедя. Мы распрягли его и повели на скотный рынок. Покупатель нашелся скоро — это был крестьянин из Оджака.

— Как раз то, что мне нужно, — сказал он отцу, отсчитывая деньги. — Добрая лошадка и сильная…

— И умная, — прибавил отец, поглаживая лошадь по влажной морде. — Не сердись на нас, дорогой, у нас не было выхода. Но поверь, мы тебя никогда не забудем. Ты служил нам верой и правдой, и горюшка с нами помыкал немало.

На глаза его набежали слезы; я тоже заплакал. Крестьянин смотрел на нас с недоумением.

— Видать, любите вы своего конягу, — сказал он. — Приезжайте ко мне в Оджак. Я буду рад.

— Спасибо, непременно приедем в гости, — повеселевшим голосом заверил его отец.

— Приезжайте! Буду рад, — повторил крестьянин.

Мы распрощались и пошли искать квартиру.

— Слушайте, дети, — заговорил отец, останавливая телегу у колонки, из которой вода текла, когда поворачивали большое железное колесо. — Умойтесь, причешитесь — словом, приведите себя в порядок… Люди любят чистых и опрятных детей. Поняли?

— И помалкивайте, — посоветовала мать. — Люди не любят болтливых детей.

— Сидите смирно на телеге, не толкайтесь, не смотрите по сторонам, — сказал отец. — Люди любят смирных и послушных детей.

— А уж если вам приспичит поговорить, то говорите друг другу «спасибо, пожалуйста, извините», — наставляла нас мать. — Люди любят хорошо воспитанных детей.

Мы долго и шумно мылись и чистились. Наши звонкие голоса и смех неслись по всей улице. Прохожие бросали на нас недоуменные взгляды.

— Никак, циркачи или комедианты приехали, — сказала какая-то старушка. — Может, у вас есть дрессированные львы?

Вита распушил свои густые волосы, встал на четвереньки и громко зарычал:

— Бр-бр-бр!..

Старуха пришла в неописуемый восторг.

— Рычит, как настоящий лев, — объясняла она случайной попутчице. — Я была в зоологическом саду в Пеште и своими ушами слышала, как рычат львы — в точности так же, как этот мальчик! Вот увидите, вечером на представлении он нарядится в львиную шкуру!

Старуха ушла, а мы продолжили свои приготовления. Сначала подстригли ногти, а потом мать извлекла откуда-то пузырек орехового масла и всем нам смазала волосы. Снова и снова оглядывала она нас с головы до пят, обходила вокруг, как генерал на смотре, каждый раз находя какую-нибудь мелочь, которую нужно было исправить. Примерно через час она нашла, что всё в порядке.

— Боже правый! — воскликнула она, радостно всплеснув руками. — Вот не знала, что у меня такие красивые дети!

Вскоре мы подъехали к одному дому на Пупиновой улице. Отец сошел с телеги и, взглянув еще раз на адрес, позвонил. Где-то далеко, за большой дверью, глухо зазвенел медный колокольчик.

Нам открыла сгорбленная, закутанная в шаль женщина. Вот она подняла голову, и мы увидели ее рябое веснушчатое лицо. А маленькие, глубоко посаженные глазки блестели каким-то недобрым блеском. Рыжий кот выгнул спину и яростно зарычал.

— Извините за беспокойство, милостивая сударыня, — сказал отец. — Мы хотели…

— Это ваши дети? — грубо перебила она.

— Вроде мои, — засмеялся отец.

— Они хорошие и послушные? — спросила женщина, недоверчиво меряя нас своими острыми ненавидящими глазами.

— Смирные, как овечки. Живут в ладу, не дерутся, как другие…

В эту самую минуту Лазарь дернул Милену за косичку. Она взвизгнула, мигом обернулась и влепила ему звонкую пощечину. Лазарь разревелся и заорал во всю мочь:

— Спасибо… Пожалуйста… Извините…

А Вита, всегда молчаливый и замкнутый, громко заметил:

— Да она просто баба-яга!

Хозяйка быстро вошла в дом и захлопнула за собой дверь.

— Сударыня!.. — крикнул отец, потом повернулся и сердито бросил Вите: — Осел!

Отец взял с нас слово, что такой спектакль больше не повторится, и мы поехали по другому адресу. Мы сидели на телеге, неподвижные и притихшие. Но стоило только домовладельцам увидеть, сколько нас, как у них находились тысячи предлогов для отказа. Один хозяин, сделав озабоченное лицо, заявил, что квартира сырая и для детей не годится; другой — что двор маловат и нам-де негде будет играть; третий — что в доме полно мышей. Сколько мы ни твердили, что мыши нам не помеха, что у нас, кстати сказать, есть кот, который не преминет полакомиться такой свежатинкой, хозяин упорно повторял:

— Мыши есть, мыши… мыши…

— Ну что ж, — вздохнул отец, утомленный его тупым упрямством, — оставьте своих мышей при себе.

А мама тихо прибавила:

— Дай бог, чтоб мыши отгрызли вам уши!

— Может, мы попали в сказку? — предположил отец. — В страну жестоких, бессердечных людей…

Было уже совсем темно, когда мы, усталые и поникшие, подъехали к улице Па́йи Куйу́нджича. Это был последний адрес из тех, что нам дал сын дядюшки Михаля.

Путь наш лежал мимо церкви.

— Послушай, боже, — фамильярным тоном обратился к нему отец, — мог бы ты и для нас что-нибудь сделать. Ведь тебе это ничего не стоит.

Он возвел очи горе́ и, словно услышав оттуда ответ, попросил:

— Повтори, пожалуйста, не расслышал я, далеко ведь. Говоришь, поможешь нам? Очень мило с твоей стороны…

Мы немного оживились.

— Подумаешь! — беззаботно воскликнул отец. — Не найдем квартиру сегодня, найдем завтра или послезавтра. Главное — не вешать нос.

— Мудрые твои слова, — иронически заметила мать. — Только от этого нам лучше не станет.

— Как бы там ни было, перед нами уже третий дом, — сказал отец. — Третье счастье!

— Не третий, а пятый, — поправила его Даша.

— Тем больше шансов на успех! — как из пулемета выпалил отец и дернул звонок.

Прошло несколько минут, но никто не появлялся.

— Папа, можно, я позвоню? — попросил Лазарь.

— Ради бога! Отчего не поиграть, коли дом пуст.

Отец взял Лазаря на руки и поднес к двери. Лазарю так понравилось это занятие, что, будь его воля, он бы трезвонил до утра.

— Хватит! — сказал отец. — Оставь чуток на завтра.

Он поставил Лазаря на землю и взялся за большую медную ручку. Дверь была не заперта. Довольно мрачные сени вывели нас во двор.

— Эй, кто здесь есть? — крикнул с порога отец.

В ответ ни звука. Отец повторил свой вопрос, опять никакого ответа. Тогда мы ступили во двор и направились к росшей у забора липе. Уже подходя к ней, мы разглядели в темноте кончик зажженной трубки, потом трубку и, наконец, человека, курившего эту трубку. У него было круглое, как луна, лицо, длинные усы и только одно ухо.

— Мы пропали, — горестно прошептал отец. — Если все с обоими ушами были к нам глухи, то уж этот и подавно нас не услышит!

— Что вам надо? — послышался голос одноухого.

— Мы ищем квартиру… — неуверенно начал отец. — Мы хотели…

— Дети у вас есть? — неожиданно спросил человек с трубкой.

— Дети? — встрепенулся отец. — У меня нет ничего другого. Бог, щедрый к беднякам, послал мне пятерых.

— Правда? — приветливо сказал курильщик, открывая свои гноящиеся глаза. — Приведите их сюда.

Отец выстроил нас посреди двора. Человек с трубкой долго смотрел на нас и довольно улыбался.

— Говорите, Тибор Рожа дал вам адрес? — заговорил он наконец.

— Да, сударь, — серьезно ответил отец.

Я даже уловил в его голосе какую-то новую, покорную интонацию.

Хозяин раздумывал. Вдруг он улыбнулся и живо сказал:

— А мне так недостает веселого смеха и шума!

— Этого у вас будет в избытке! — искренне заверил его отец.

Человек с трубкой дал нам ключи. Мы загнали телегу во двор и сразу же принялись расставлять и раскладывать вещи. Квартира была так хороша, что всем нам казалось, будто мы видим прекрасный сон.

— И такое бывает, — сказал отец. — Коллективная галлюцинация. Однако это самая настоящая явь: Суматра, Борнео, Целебес! Слышите, как радостно мяукает господин граф.

Разложив наши жалкие пожитки, мы с отцом пошли в город купить какой-нибудь еды. Вечер был тихий и полный лунного света. Желтая брусчатка тротуара сияла, как золото. Мы направились к центру, где было много магазинов. Я шагал рядом с отцом и чувствовал себя бесконечно счастливым. С радостью думал я о том, что кончилась наша кочевая жизнь и завтра мы с Витой пойдем в школу. И, словно прекрасная музыка, в сердце моем звенела полузабытая таблица умножения:

— Дважды два — четыре, дважды четыре — восемь, дважды пять…

Школа

Прошло две недели, а мы с Витой еще сидели дома.

— Когда же мы начнем учиться? — то и дело спрашивал я у отца.

— Как только соберу все бумажки! — отвечал он. — В этой заколдованной стране без бумажек ни шагу: глотнул воздуха — дай подтверждение, плюнул — дай справку, а перешел через дорогу — предъяви диплом. Что я могу поделать?

Я принимал его слова за шутку, но он говорил серьезно.

А тем временем мы с Витой слонялись по окрестным улицам и уже довольно хорошо изучили эту часть города. Часто мы ходили за железнодорожное полотно — нам нравилось смотреть на проходящие поезда, швырять в вагоны камешки и махать рукой пассажирам. Иногда мы шли дальше, до самой бойни с огромными загонами — сюда пастухи сгоняли скот со всех концов Бачки. И куда бы мы ни забрели, мы жадно впитывали все новое и интересное. Но излюбленным местом наших прогулок был парк перед зданием дирекции железной дороги. Здесь стоял большой беломраморный памятник, и мы взбирались на небо почти каждый день — отсюда была видна чуть ли не вся Суботица. Мы с Витой были уверены, что это самый большой город в мире.

Как-то раз, когда мы сидели наверху, любуясь убегавшими во все стороны пестрыми рядами домов, к памятнику подошел мальчик с зеленой холщовой сумой, какие бывают у нищих. Он остановился и посмотрел на нас с нескрываемым любопытством — видно, он уже и раньше бывал здесь, но ни разу не догадался затеять игру на памятнике.

— Эй! — крикнул он и махнул нам рукой.

— Эй! — ответил я.

— Что вы там делаете?

— Сидим и смотрим, — ответил Вита. — Отсюда видно всю Суботицу.

— Можно мне к вам?

— Конечно, — дружелюбно ответил я. — Места всем хватит.

Он снял с плеча сумку, положил ее прямо на землю и вскарабкался к нам наверх.

— Меня зовут Пи́шта, — сказал он, протягивая нам руку. — А вас?

Мы назвали себя. Мальчик засмеялся. Мы с Витой переглянулись.

— Чего смеешься? — спросил я.

— Отсюда не видно даже и пол-Суботицы, — сказал он, всласть нахохотавшись. — Всю Суботицу видно с моей башни.

— А где она, позвольте узнать? — насмешливо спросил я.

— Идемте, покажу! — ответил Пишта и ловко соскользнул на землю.

Мы последовали за ним. Я приглядывался к новому товарищу. На нем был дырявый балахон, сшитый из разноцветных лоскутов, — так одеваются ряженые на масленицу. Эти пестрые лохмотья болтались на его маленьком, щуплом теле, точно на вешалке. Босые ноги его, привычные ко всему, бодро шагали по камням и осколкам стекла.

Всю дорогу он балагурил, смеялся, швырял в воробьев камушки, задирал прохожих, озорно подмигивая нам: знайте, мол, что все это веселое представление дается в вашу честь.

— Да он просто паяц! — шепнул мне Вита. — Потешный малый. Правда?

— А наряд его еще потешнее, — ответил я. — Непременно спрошу, у кого шил.

Наконец мы дошли до церкви. Это было огромное строение с тонюсенькой колокольней, уходившей высоко в небо. Я был просто потрясен ее размерами (ведь до сих пор я видел только невзрачные сельские церквушки) и в глубине души побаивался, как бы вся эта громада не рухнула мне на голову.

— Тут я живу, — сказал Пишта, показывая на верхушку колокольни. — Меня пустил отец Амврозий. Сейчас вы увидите всю Суботицу.

Тайком, точно воришки, прошмыгнули мы на колокольню и по узенькой деревянной лестнице поднялись на самую верхотуру. Пишта не обманул нас. Глазам нашим действительно представилось великолепное зрелище. Всюду, куда хватал глаз, тянулись ровные линии пестро окрашенных домов; мы чувствовали себя затерянными на крошечном островке среди сверкающего многоцветья крыш. Точно завороженные, смотрели мы на город, поминутно восклицая: «Видишь вон ту трубу?», «Глянь-ка на ту улицу!», «А дома-то какие!», «Смотри, вокзал!». А Пишта в это время так же увлеченно рассматривал нас, радуясь тому, что сумел нас так удивить.

— А как вам нравится моя квартира? — спросил он, когда наши восторги несколько улеглись.

Я обвел взглядом площадку. Над нами висел огромный колокол. В стенах со всех четырех сторон зияли широченные оконные проемы, и колокол, слегка колеблемый ветром, гудел глухо и протяжно. В темном углу, прямо на досках, лежала застланная рядном солома и рогожи. Это и была квартира Пишты.

— Ты в самом деле здесь живешь? — спросил Вита.

— Да. Здесь красиво и тепло. Мне повезло.

Пишта проводил нас до площади. Там мы расстались, назначив свидание назавтра у памятника.

— Где вас носило? — крикнул отец, как только мы переступили порог. — Я уже отрядил на розыски своих гвардейцев. Налево кругом, шагом марш к умывальнику — руки вымыть до локтей, ноги до колен, уши, шею, нос, лицо и все прочее! Отправляемся в школу!

— Папочка, это правда? — И я повис на шее у отца.

— К сожалению, да!

— А в какой школе мы будем учиться? — поинтересовался Вита.

— В начальной, — ответил отец. — А где бы вы желали?

— Я не про то… Как называется эта школа?

— Имени королевичей Андрея и Томислава. Ну как, господа, довольны? Будете учиться в королевской школе!

Мы с Витой умылись, надели чистые рубахи, давно уже припасенные на этот случай, нахлобучили форменные фуражки и отправились с отцом в школу.

Я чувствовал себя легким, как птица. Всю дорогу я напевал вполголоса: «Я иду в школу… Я иду в школу…» Дома я долго стоял перед зеркалом, любуясь собственным отражением. Вдруг в каком-то страстном порыве я сорвал с головы форменную фуражку, благоговейно прижал ее к сердцу, ласково погладил и, улучив момент, когда на меня никто не смотрел, поднес к губам и поцеловал. Все это было точно во сне. Неужели я пойду в школу, неужели стану школьником, как и другие мальчишки?

Мать провожала нас до ворот. Пока шли сборы, она без умолку говорила, смеялась, шутила, но в последнюю минуту вдруг разрыдалась.

— Странная женщина, — сказал отец, когда мы немного отошли. — Всякий раз плачет, когда речь заходит о школе.

Здание школы было большое и красивое. Мы поднялись на второй этаж, где находился кабинет директора.

— Придется подождать, у него сейчас господин Кана́чки, — шепнул нам служитель. — Господин Каначки!

Он сообщил нам, что Каначки — миллионер, что он «ужасно добрый», у него два сына, жена его — подруга королевы Марии, он может разговаривать с королем, когда пожелает: ведь у него прямая телефонная связь с дворцом, дивизионный генерал Алаупович — его шурин, у него самый красивый дом в Суботице, жена его — председательница «Союза сербских дам», а сам господин Каначки — депутат от всего суботицкого округа.

— Будем знать, — сказал отец, когда служитель умолк. — Да здравствует господин Каначки!

Наконец господин Каначки вышел из кабинета. Это был маленький, коренастый краснолицый человек, совсем не такой, каким я его себе представлял, наслушавшись рассказов служителя. Он громко дышал и поминутно утирал пот со лба. Господин Каначки прошествовал мимо нас с таким безразличным видом, будто мы были не людьми, а чем-то вроде соломенных стульев, на которых мы сидели.

— Войдите, — пригласил нас стоявший в дверях директор. — Это ваши сыновья?

— Да, — ответил отец.

— Садитесь. — Директор показал на стулья. — Прежде чем принять вас в мою школу, я должен сказать вам следующее: школа эта носит имя братьев короля — его высочества Андрея Карагеоргия и его высочества Томислава Карагеоргия. Знаете ли вы, к чему это обязывает?

Он выкатил на нас свои огромные рыбьи глаза. Мы с Витой молчали.

— Это ко многому обязывает! — торжественным тоном произнес директор. — Вы должны примерно вести себя и отлично учиться. Ясно?

— Да, — пролепетали мы разом.

— А теперь ступайте по классам. И запомните мои слова!

— Он похож на крокодила, — заметил Вита уже в коридоре.

— Скорее на акулу! Видел, какие у него глазищи?

— Ну, детки, счастливо! — сказал отец и прибавил со смехом: — Охота пуще неволи! После уроков мигом домой. Не вздумайте слоняться по улицам!

Урок уже начался, и мой приход вызвал в классе небольшое волнение. Сорок мальчишек тут же повернулись ко мне. Учитель, уже предупрежденный о моем поступлении, сказал ребятам, как меня зовут, и выразил надежду, что они поладят с новичком. Потом он посадил меня за парту и продолжил свой рассказ о притоках Дуная. Я ловил каждое его слово и внимательно следил за малейшим движением указки по висевшей на доске большой географической карте. На душе у меня было светло и празднично. Я учусь в школе! Учусь! Учусь! Каждую минуту я боялся заплакать от счастья.

Прозвенел звонок. Учитель вышел из класса. Ребята окружили меня и стали засыпать вопросами, а я изо всех сил старался удовлетворить их любопытство. Один бледнолицый пучеглазый мальчик смотрел на меня как-то странно — так смотрит аист на жабу, перед тем как ее проглотить.

— Чего зенки вылупил? — спросил я.

— Ты лгун! — дерзко заявил он. — Ты все наврал.

— Много ты понимаешь!

Шум утих. Ребята отступили от нас.

— Ты деревенщина! — с вызовом воскликнул бледнолицый. — И еще кошатник! Я все знаю!

— А ты хвастун! — И я дернул его за ухо. — И еще трус!

— Я могу делать что хочу, а ты не смеешь меня и пальцем тронуть. Никто не смеет меня бить! — И он залился злорадным смехом.

И тут я заметил, что у него не хватает двух передних зубов. Где я его видел? Ну конечно, в имении высокородной графини Ленер. Он уехал на следующий день после нашего приезда, и потому лицо его почти стерлось в моей памяти. Сейчас я вспомнил его презрительный взгляд, вспомнил, как он показывал мне язык и насмешливо кричал: «Кошатник! Кошатник!» При этом воспоминании во мне вспыхнул яростный гнев. Он был маленький и тщедушный, и я мог бы запросто уложить его на обе лопатки. Но, поразмыслив хорошенько, я решил, что не стоит затевать драку в первый день.

— Оставь меня в покое! — сказал я. — Лучше помолчи, не то получишь в нос!

Бледнолицый небрежно махнул рукой, вскочил на парту и крикнул, смеясь:

— Слушайте все! Летом я гостил у тети Алойзы, а этот мальчишка прогуливал ее кошку. Он кошатник! Он ходил за Анной-Марией-Розалией! Он кошачий слуга, он кошатник!

— Врешь! — сказал я перехваченным слезами голосом. — Врешь как сивый мерин!

— Не вру! — крикнул мальчик. — Я напишу тете Алойзе, и она все подтвердит. Вот!

Ребята захихикали. Недолго думая я вцепился в своего обидчика и стал стаскивать его с парты.

— Как ты смеешь?! — истошно заорал он и грохнулся на пол.

— Вот тебе еще, еще! — кричал я, входя в раж и давая ему пощечину за пощечиной.

Мальчишка развернулся и ударил меня кулаком в живот, а я в ответ ахнул его ключом по затылку. Он заревел и выбежал из класса.

Вошел директор. Лицо его было то бледно-зеленым, то почти синим. Он взял меня за ухо и, не говоря ни слова, потащил по коридору. Школьники толпой шли за нами.

— Вон из моей школы! — рявкнул он уже в дверях. — Злодей!

И тут он дал мне такого пинка, что я упал. Когда я поднялся, рядом со мной стоял Вита.

— А еще хотел учиться, — сказал он. — Вот тебе и ученье! Директор послал служителя за отцом.

— Ты ступай домой, а я приду после. Или лучше завтра.

— А где ты будешь спать? — забеспокоился Вита.

— У Пишты.

— На колокольне?

— Да. Это лучше, чем порка.

Отец сек меня очень редко, однако я чувствовал, что на сей раз буду бит.

Пишта с сочувствием отнесся к моей беде и всячески старался меня утешить, но я был в таком отчаянии, что никак не мог остановить душившие меня слезы. «Боже правый, — думал я, — неужели это должно было случиться в первый же день?» Целых два года мечтал я о школе. Свет надежды озарял мне путь во время наших скитаний… И вот… Горе мое не знало границ.

Рано утром за мной пришел Вита.

— Ох и лютовал отец! — сообщил он. — Но теперь успокоился. А ведь знаешь — нас с тобой обоих выгнали из школы!

— А тебя за что? — удивился я.

— За то, что этот щербатый и кривоногий идиот — сын депутата, господина Каначки!

— Так ты разделал сына Каначки! — воскликнул Пишта и, чмокнув меня в щеку, весело запрыгал: — Молодец! Молодец! Éljen Драган! Éljen!^[15]

Не расспросив Пишту о причинах его столь бурной радости, я со всех ног помчался домой. Родители мои пребывали в глубокой печали: мать плакала, отец стоял у окна и смотрел в огород.

— Ну? — сказалон и повернулся ко мне: — Выкладывай-ка, что у тебя стряслось?

Я рассказал все без утайки. Отец слушал меня с печальным и задумчивым видом. Наконец он улыбнулся.

— Ладно, — вымолвил он, — после драки кулаками не машут. Скажи-ка, откуда у тебя взялся ключ?

Я и по сей день не знаю, каким образом ключ оказался у меня в руке. Наверное, он лежал на парте.

— Здорово ты его треснул, — сказал отец. — Знаешь ли ты, несчастный, что уж наверняка сам король извещен по прямому проводу о твоей проделке? И дивизионный генерал Алаупович? И «Союз сербских дам»?

Помолчав немного, он подошел ко мне и ласково провел рукой по моим волосам. Я зарыдал.

— Уверяю тебя, сынок, — робко начал он, — плевать мне на всю эту королевско-генеральскую свору. Я рад, что ты отколошматил маленького негодяя. По совести говоря, я бы на твоем месте поступил точно так же!

Разлука

Много прошло времени, пока в памяти у меня померкла история с сыном господина Каначки. Вита сравнительно легко перенес изгнание из школы и уже на другой день беззаботно играл с Пиштой и Лазарем во дворе под сенью большого мраморного памятника. Я же предавался самому безысходному отчаянию, сторонился людей и плакал украдкой. Отец, видя, в каком я состоянии, не бередил моей раны, оставляя меня наедине с моим горем. Однако время шло, я постепенно забывал о нем и месяца через два почувствовал себя словно выздоровевшим.

— Сынок, нам с тобой нужно поговорить, — сказал мне однажды отец. — Сам видишь, как обстоят дела: моего жалованья едва хватает на еду. Сразу по приезде мы продали Лебедя, недавно простились с Соколом. И телеги у нас больше нет, нашей доброй, крепкой телеги, много лет заменявшей нам крышу над головой. Все, что можно, мы уже проели. Спасибо всевышнему, животы ваши способны переварить даже камни! Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Мне пора работать? — сказал я.

— На базаре всегда можно найти какую-нибудь мелкую работенку. Возьми с собой Виту. Кому подвезти груши, кому перец, кому арбузы, дыни… Вдвоем вы могли бы немного заработать.

Наутро мы с Витой, вооружившись тачкой, отправились на базар. Но никакой работы для нас не нашлось, и около полудня, когда рынок опустел, мы уныло побрели домой. От грустных дум отвлек нас звонкий голос Пишты.

— Работу мы вам мигом найдем! — весело воскликнул он, узнав про нашу беду. — Со мной не пропадете. Суботицу я знаю как свои пять пальцев! Айда за мной!

Пишта привел нас на большой склад под вывеской: «Литман и К°». Он шепнул что-то какому-то человеку, и тот сразу же поручил нам выносить со склада пустые картонки. Мы проработали больше двух часов и, к великой нашей радости, получили десять динаров.

С того дня мы часто работали втроем. Мы работали всюду, где только находилось для нас какое-нибудь дело. Мы делали все, что можно делать руками и ногами! Да, да, ногами, и, должен признаться, ногами мы работали гораздо чаще, чем руками. Приходим мы как-то в булочную Андры Дуклянского за хлебом, а дядюшка Андра и говорит:

— Хотите у меня поработать?

— Не откажемся, — отвечаю я, — если хорошо заплатите…

В тот же вечер началась наша работа в пекарне. Дядюшка Андра велел нам как следует вымыть ноги и прыгать в больших каменных корытах, в которых была мука с водой. Мы прыгали как одержимые, приправляя свою работу визгом, смехом, пением.

— Ах, — вздохнул дядюшка Андра, — как я скакал по тесту в молодые годы!

Однако мы недолго работали у дядюшки Андры втроем. Вскоре к нему определился и Рыжий кот. Теперь это был огромный котище, очень похожий на свою мать Анну-Марию-Розалию, с огненно-рыжей шерстью и длинными белыми усами, придававшими ему вид царственный и холодный. И нрав его очень изменился: чужим он не позволял даже прикоснуться к себе, а на соседских кошек глядел свысока, правда временами снисходя до того, чтобы поколотить их или больно царапнуть. Собак он совсем не боялся, напротив, он наскакивал на них с такой непостижимой отвагой, словно был не котом, а львом или тигром. К тому же он превосходно ловил мышей. В пекарне от них никакого спасу не было — вот и пришлось дядюшке Андре взять на службу нашего Рыжика.

Постой, чуть не забыл сказать тебе: как-то я встретил дядюшку Иштвана, портного сиятельной графини Ленер, того самого, который сшил мне прекрасную разноцветную ливрею. Со слезами на глазах он сообщил, что Анна-Мария-Розалия приказала долго жить, а почтеннейшая графиня «божьей милостью еще жива и пребывает в добром здравии».

Пока Рыжий кот задирал кошек, дрался с собаками и ловил мышей, все шло отлично. Но в один прекрасный день в характере его произошла перемена, которой никто не мог предвидеть: господин граф, забыв о своем высоком происхождении, вдруг стал бесстыдно воровать! Он тащил все, что плохо лежало, ему было до крайности безразлично, кого он обворовывает — министра, торговца, священника или неимущего работягу. Отец в шутку говорил, что во всей этой неприятной истории ему нравится лишь одно — Рыжий кот «в числе прочих грабит и буржуев, ускоряя тем самым их неминуемый конец».

Сначала мы смотрели сквозь пальцы на поведение Рыжего кота, считая его обыкновенным проказником. Мы любили его и находили ему множество оправданий, надеясь, что эта сомнительная забава скоро ему наскучит и опять все пойдет по-старому. Но кот упорно продолжал таскать из курятника кур, голубей, плюшевых медвежат с подоконников, яркие подушечки для иголок и даже мячи… Все это он приносил домой, и нам волей-неволей приходилось разыскивать их владельцев. Ты и представить себе не можешь, как мучительно трудно было извиняться перед ними и объяснять, как все эти вещи попали в наши руки… Многие подозрительно качали головой, не очень-то веря в наш рассказ.

— Это добром не кончится, — частенько повторяла мать. — Милутин, сделай что-нибудь…

— Прочесть ему проповедь о том, что воровать грех? — отшучивался отец. — Могу заодно рассказать, как несправедливы наши законы…

— Все смеешься! — сердилась мать. — Что ж, только помни — я тебя предупреждала!

— Постараюсь не забыть.

Конечно, он и не подумал что-нибудь предпринять. А Рыжий кот, этот аристократ, в чьих жилах текла голубая кровь благородной Анны-Марии-Розалии, по-прежнему занимался воровством и, видимо, делал это с величайшим наслаждением. Теперь он крал даже рубашки с веревок, а в один прекрасный день принес в зубах кролика и победно сложил его к нашим ногам, причем глаза его блестели каким-то особенным блеском.

Мать чуть не хватил удар; отец нахмурился и сказал:

— И в самом деле надо что-то делать…

Он, как и все мы, очень любил Рыжего кота и поэтому не мог ни на что решиться. Однако было ясно, что Рыжик будет продолжать свои бандитские налеты, обрушивая на нашу голову всевозможные беды. Соседи давно уже на нас косились. Мало помогали объяснения отца, что мы тут ни при чем, а его уверения в том, что «это больше не повторится», никто и слушать не хотел. Мы следили за каждым шагом Рыжего кота, запирали его в комнате, привязывали к старой липе во дворе, но он всегда умудрялся сбежать и вот уже снова шнырял по соседним дворам в поисках добычи. Убедившись наконец в том, что Рыжик неисправим, отец посадил его в мешок и отнес в Палич. Там он бросил его в лесу, а сам с тяжелым сердцем вернулся на трамвае домой.

Об участи Рыжего кота знали только мы с мамой. Вита, Даша, Милена и Лазарь думали, что он, по своему обыкновению, бродит по окрестным дворам, и нимало о нем не беспокоились.

Как-то мы всей семьей обедали в кухне, когда вдруг кто-то заскребся в дверь. Милена, сидевшая с краю, вскочила и отворила ее.

— Рыжик! — радостно воскликнул Лазарь. — Рыжик!

— Невероятно! — сказал отец, протирая глаза. — Да это и вправду Рыжик!

За эти несколько дней он так исхудал, что даже сквозь его густую шерсть проглядывали тонкие ребра. По всему видно было, что он проделал нелегкий путь — живые глаза его провалились и потускнели, весь он был грязный, бока в репье и травинках, лапы в ссадинах и ранах.

— Ах, какой ты страшный! — печально вздохнула Милена. — Бедненький ты мой… — И, взяв горшок с водой, она тут же принялась его мыть.

Отец все это время смотрел в окно — казалось, он стыдится глядеть в глаза Рыжему коту.

Рыжий кот быстро поправился. Раны на лапах зажили, мягкая пушистая шерсть отливала прежним красноватым блеском. День-деньской он сидел во дворе, и все мы решили, что недавнее происшествие образумило его и с воровством покончено раз и навсегда.

К сожалению, мы глубоко заблуждались.

По соседству с нами жила госпожа Ка́тица Ма́ршич, жена мясника по имени То́ма.

Мясник был маленький толстый человечек, имевший красивый дом, коляску и астму. Госпожа Катица была долговязая и худая. Руки ее были унизаны кольцами, в ушах висели крупные сережки, а шею всегда украшали какие-нибудь бусы. Ну просто манекен с витрины ювелирного магазина! «Я госпожа!» — напоминала она при всяком удобном случае.

Дворы наши разделяла высокая стена, утыканная поверху битым стеклом. Однако с липы, росшей у забора, можно было видеть, что́ происходит на той стороне. Меня особенно занимал песик, целыми днями неподвижно лежавший на траве возле своей конуры. Он никогда не лаял и только временами открывал свои гноящиеся глаза, чтоб посмотреть, не изменилось ли что на белом свете. Звали песика Цезарь.

Мы даже думали, что это просто чучело, но однажды вечером до нас донесся его лай.

— Слышишь, Цезарь лает! — вдохновенно воскликнул Лазарь. — Гав, гав, гав!

Через несколько минут госпожа Катица была уже у нашего порога. Следом за ней ковылял ее муж. Он тяжело дышал, издавая при каждом вдохе и выдохе легкий присвист.

— Слушайте, госпожа Малович! — крикнула госпожа Катица и подбоченилась.

— Кто это свистит? — спросил отец. — Ах, добрый вечер, уважаемый господин Тома!

Господин Тома кивнул в ответ — говорить ему было трудно.

— Я это так не оставлю! — бушевала госпожа Катица, размахивая руками в кольцах. — Я буду жаловаться! Все знают, что мой Цезарь и мухи не обидит… Ваш кот только что укусил его за ухо! Бедненький песик весь в крови! Я требую, чтоб вы немедленно унесли отсюда своего кота! В противном случае, мы подадим в суд. Судья Фа́ркаши мой родственник!

Разгневанный отец сказал, что ему тоже надоели проказы Рыжего кота, что один раз он уже пытался от него избавиться, но кот нашел дорогу домой. Тут же, в присутствии госпожи Катицы и ее мужа, он послал нас на поиски кота и пообещал сию же минуту отнести его на край света — он-де тоже жаждет мира и покоя. Успокоенные, супруги Маршич ушли.

Рыжий кот словно сквозь землю провалился. Хитрец видел всю сцену и вполне здраво рассудил, что лучше переждать, пока буря уляжется. Заявился он на следующий день, когда отец совсем отошел, и так к нему ластился, кувыркался и весело мяукал, что отец смягчился и сказал:

— Слушай, шалопай, даю тебе возможность исправиться, но запомни — это в последний раз!

Прошел месяц, а Рыжик вел себя самым примерным образом — целые дни проводил он в комнате, лишь изредка выходя на прогулку во двор. Вечерами он обычно неподвижно сидел в сенях или на подоконнике. Я часто поглядывал на него и по глазам его видел, как хочется ему на волю. С тоской и печалью смотрел он на забор, улавливая своим чутким ухом возню и воркованье примостившихся там голубей. Душа его рвалась к бою, но он вынужден был сдерживать свои порывы и, сидя на подоконнике, щурить глаза на закатное солнце. День ото дня во мне крепла уверенность, что он не смирился, и дикий нрав его рано или поздно себя проявит.

Только начало светать, как мы услышали шум на голубятне, разъяренный голос госпожи Катицы и громкие вздохи ее мужа. Слов разобрать нельзя было, и все же мы поняли, что происходит. Рыжий кот забрался на голубятню, загрыз пятерых голубей, перемахнул через забор и исчез в неизвестном направлении.

Госпожа Катица влетела к нам в кухню и, швырнув на пол мертвых голубей, тут же умчалась. Не успели мы и глазом моргнуть, как она вернулась в сопровождении двух полицейских, приказавших отцу следовать за ними. В полицейском участке судья Фаркаши после короткого допроса осудил его на семь дней тюрьмы.

— Неделю тюрьмы за пять голубей! — сказал отец, вернувшись. — Это тебе не шуточки! Судья Фаркаши творит суд и правду. Очень мне жаль, господин граф, но вы сами виноваты в том, что вас постигнет.

— Папа, неужели ты его убьешь? — спросила Милена и разревелась.

— Тогда я тоже умру! — заявил Лазарь.

— Хватит с меня твоих самоубийств! — вскипел отец. — Пошел вон!

Мы решили отнести кота в Оджак, к дядюшке Ласло. С тех пор как мы продали дядюшке Ласло Лебедя, он завел с нами дружбу, и иногда по воскресеньям мы ездили к нему, чтоб побегать по полям или насладиться благоуханием густых лесов в окрестностях Оджака.

Мы были уверены, что Рыжику будет там хорошо. Кроме того, Оджак находился далеко от города, и он при всем желании не сможет вернуться домой.

Словно предчувствуя скорую разлуку с нами, Рыжий кот ластился ко всем и жалобно мяукал. Милена с Лазарем целыми днями лили слезы.

— Надо поскорей унести его, — сказал отец. — Этот несчастный граф — великий артист. Еще меня разжалобит.

Мы посадили кота в мешок и около полудня прибыли в Оджак. Всю дорогу он молчал и не шевелился — бедняга безропотно покорился своей судьбе.

— Знаешь, сынок, — сказал мне отец на обратном пути, — я только сейчас понял, как нам будет не хватать этого разбойника.

Он оглянулся — вдали белели свежевыкрашенные стены дома дядюшки Ласло — и, смахивая непрошеную слезу, сказал:

— Прощай, господин граф! Прощай навсегда!

И мы быстро зашагали к железнодорожной станции.

Часть вторая

Рассказ про день рождения

Как-то в начале марта отец сказал мне:

— Завтра твой день рождения. В этом году мы отпразднуем его по-королевски. Я пригласил датскую принцессу, голландского наместника и прочих высоких лиц. Ты доволен?

— А Пишту пригласил? — спросил я.

— Какого еще Пишту?

— Моего друга.

— Ну что ж, пригласим и его. Где живет этот твой друг?

— На колокольне.

— Гм… — Отец дернул меня за ухо. — Довольно странный друг.

— Он был у нас несколько раз, — вмешалась мать. — Он хороший мальчик, я отдала ему старые штаны Лазаря.

— Молодец! — с нескрываемой иронией воскликнул отец. — А почему бы не отдать ему еще рубаху, пальто, чулки и башмаки? Коли уж разыгрывать миллионершу, то до конца.

— А раз ты так злишься, то знай правду, — сказала мать, и на губах ее мелькнула лукавая улыбка. — Я отдала ему те самые штаны, которые мы на днях купили Лазарю. Он был совсем голый, в буквальном смысле слова голый.

— И ты… в буквальном смысле слова… подарила новые штаны Лазаря? Ну что ж, к черту их с обеими штанинами! Назад не возьмешь. Итак, сынок, зови на день рождения своего Пишту в новых штанах Лазаря.

Я знал, где искать Пишту. В субботние вечера он продавал свечи у церкви, оплачивая таким образом его преподобию Амврозию квартиру на колокольне, которую тот ему предоставил.

Пишты нигде не было. Не было его и в ризнице, где он иногда помогал отцу Амврозию готовиться к службе или крутился возле мальчиков, прислуживавших священнику во время мессы, помогая им надевать облачение, казавшееся ему царскими одеждами.

— Благодарение Иисусу, ваше преподобие! — поздоровался я с господином Амврозием, заходя в ризницу. — А где Пишта?

Отец Амврозий снял очки с круглыми стеклами, через которые глаза его казались огромными, как пятаки, протер их платком и, бережно положив в карман, уставился на меня.

— Стало быть, тебе нужен Пишта? — сердито пробурчал он. — Этого выродка и богохульника я выбросил с колокольни!

Заметив мой недоуменный взгляд, отец Амврозий пояснил:

— Он прикарманивал деньги, вырученные за свечи, вот я и прогнал его! Теперь понял?

Я кивнул головой и медленно направился к выходу. Но в дверях я обернулся.

— Ваше преподобие!

— Что тебе, сын мой? — отозвался он елейным голосом.

— Вы осел! — крикнул я и во весь дух помчался по улице.

Уже при первом знакомстве с отцом Амврозием я почувствовал к нему неприязнь, хотя на первый взгляд в нем не было ничего отталкивающего. Длинное лицо его казалось даже добродушным; он щедро расточал снисходительные, ласковые улыбки и был со всеми любезен и обходителен. И все же, разговаривая с ним, я невольно думал, что все это напускное, что каждое его слово, каждый жест заранее обдуманы и рассчитаны. За его ослепительной улыбкой, за сладкими, медовыми речами я видел человека холодного, черствого, безжалостного. Я не сомневался, что отец Амврозий оклеветал Пишту, в которого я верил как в самого себя.

Слова отца Амврозия не выходили у меня из головы, я уже ругал себя за то, что не обозвал его как-нибудь похлеще. Дав себе слово сделать это при первом же удобном случае, я весело побежал домой.

Только я дернул звонок, как дверь отворилась. Я очень удивился, увидев Пишту.

— А я пришел к тебе! — сказал он. — Где ты был?

— У тебя.

— А я пришел к тебе! — повторил он. — Отец Амврозий выгнал меня на улицу.

— Знаю, я был там. Говорит, ты прикарманивал церковные деньги.

— Это неправда! — возмутился Пишта.

— Верю. Я сказал ему, что он осел.

Разговаривая с Пиштой, я как-то машинально рассматривал его штаны. И только сейчас до меня дошло, почему они привлекали мое внимание.

— А где новые штаны? — спросил я с удивлением.

Пишта опустил голову.

— Отец Амврозий взял… за свечи…

— Вот как! — вскипела мать. — Он думает, что священнику дозволено снимать штаны, с кого он хочет? Пошли, дети!

Я впервые видел мать в гневе.

У ворот мы встретили возвращавшегося с работы отца.

— Эй, вы куда собрались?

Мать объяснила.

— Что с возу упало, то пропало! — твердо сказал отец. — Знаю я этого Амврозия. Что он взял — взято на веки веков, аминь… Удивляюсь только, как он втиснет свое брюхо в детские штанишки.

Мы рассмеялись и вернулись домой. Отец внимательно разглядывал Пишту.

— Так это вы и есть господин Пишта? — спросил он уже в кухне. — Я это сразу понял по твоим… по твоим так называемым штанам.

Мы долго говорили об отце Амврозии и о Пиштиных штанах. Мать накрывала на стол. После обеда отец сказал:

— А ну-ка вставайте! Идем в город!

— Милутин, ты, никак, с получкой? — озабоченно спросила мать. — Ты же знаешь…

— Никакой получки я не получал. Списки еще утрясают. Пошли, дети!

— Лучше я останусь играть с Лазарем и Витой, с Миленой и Дашей, — сказал Пишта.

— Ты пойдешь с нами!.. — прикрикнул на него отец.

— Милутин… — Мать хотела было что-то сказать, но вдруг передумала и только махнула рукой.

Мы перешли площадь, прошли через парк и направились к центру города.

— Папа, куда мы идем? — спросил я.

— Разговаривай с Пиштой, не мешай мне думать! — ответил он. — И будь уверен, кирпичи таскать я не заставлю!

Зазвонил трамвай, и мы остановились. Потом перешли через линию и… увидели большой магазин тканей и одежды «Хартвиг и К°».

— Папа, так мы идем! — воскликнул я.

— Конечно, мы идем, — небрежно заметил он.

Мы вошли в магазин Хартвига. Несмотря на дневное время, он был залит электрическим светом. Швейцар смерил нас презрительным взглядом.

— Этот оборванец с вами? — спросил он, показывая на Пишту.

— Этот юный господин со мной! — с достоинством ответил отец. — У вас есть еще вопросы?

Мы поднялись на второй этаж. Там находился отдел детской одежды.

— У меня немного денег, — сказал отец. — Тебе, сынок, нужна куртка, а Пиште — штаны. Мы купим один костюм, и вы его поделите. Это тебе подарок ко дню рождения!

Мы купили голубой матросский костюмчик. Я надел куртку, а Пишта — брюки. Новая одежда нам очень шла. Словно завороженный стоял Пишта перед огромным зеркалом, не веря, что он видит в нем свое собственное отражение.

— Ах, как к лицу тебе синий цвет! — воскликнула продавщица.

— Ты в них настоящий моряк, — прибавил я.

Пишта гладил штаны, засовывая руки в карманы, вертелся перед зеркалом и, наконец, встал, выпятив грудь и выставив вперед правую ногу. Несколько минут стоял он так, не шевелясь, в полной неподвижности, и вдруг сорвался с места, повис у отца на шее, прижался головой к его груди и разрыдался.

— Господин Малович… — лепетал он сквозь рыдания. — Господин Малович…

Отец гладил Пишту по голове и повторял смущенно:

— Вот ведь как… Вот ведь как…

Мы вышли из магазина и молча направились домой. У трамвайной линии отец вдруг остановился.

— Давайте-ка немножко прогуляемся, — предложил он. — Боюсь, что дома нас ждет скандал. Я должен подготовиться к обороне!

Мы долго гуляли по городу. Отец завел нас в кондитерскую и купил мороженое и медовых конфет. Потом мы зашли в кафе, где он выпил красного вина. Домой мы вернулись уже на закате.

Я думал, что мама удивится, но, казалось, именно этого она и ожидала.

— Ну и франты! — сказала она, поглаживая нас с Пиштой по голове. — Теперь вы точно братья. — И, повернувшись к отцу, сердито проговорила: — Молодчина! А почему бы тебе еще не купить рубаху, пальто, чулки, башмаки и шапку?.. Давайте, господин миллионер, посмотрим, что осталось от вашей жалкой получки!

Ах какой день!

Дело было так. Отец три дня кашлял, потом три дня чихал, а в субботу был уже совершенно здоров. Он вынес в сад раскладушку и лег загорать.

— Наконец-то, сынок, мы разбогатели, — сказал он, увидев меня.

— Каким образом?

— Обыкновенным! Я выздоровел. А здоровье дороже денег!

Он закрыл глаза и блаженно улыбнулся. Я рассмеялся.

— Папа, — заговорил я, всласть насмеявшись, — пошли завтра на озеро. Если будет хорошая погода. Будем купаться, загорать… Отлично проведем время.

— Ну что ж, пошли.

— Лучше помоги мне сделать уборку, — вмешалась в разговор мать. — Не развалишься!

— Я полагаю, что сейчас мне полезнее подышать свежим воздухом.

— Убедил! — засмеялась мать. — Может, пора уже ставить пироги вам в дорогу?

— Спасибо. — Отец бросил на мать благодарный взгляд. — Пропал бы я без тебя!

— Не торопись благодарить, — язвительно сказала мать. — Отправляйся себе на Палич, только прихватишь еще Виту с Миленой.

Отец вскочил с раскладушки.

— А почему не Лазаря с Дашей? — мрачно пробурчал он.

— Лазарь еще мал, а Даша останется мне помогать, — невозмутимо ответила мать.

— Идет! — сказал отец. — Долой солнце, долой воздух, долой купание… долой все на свете! Я остаюсь дома, буду валяться на раскладушке!

— Папочка, миленький, пошли на озеро! — защебетала Милена. — Ну, пожалуйста, папочка, пойдем купаться! Пойдем, пойдем, пойдем…

— А я возьму лук со стрелами, чтоб охотиться на тигров, — заявил Вита. — Я буду охотиться на львов, на верблюдов и китов!

— Если так, то пошли, — засмеялся отец. — Представляю, как мне будет весело.

Мы вышли из дому около девяти часов. Утро было ясное, солнечное, настроение у нас было самое распрекрасное — словом, все обещало отличную прогулку.

У ворот мы простились с мамой.

— Милутин, — озабоченно сказала она, — смотри за детьми!

— Спасибо, что напомнила! — надувшись, буркнул отец. — Пошли, господа! Левой, правой, левой!..

— Хорошенько смотри за детьми! — крикнула мать, когда мы уже подходили к концу улицы. — И возвращайся вовремя!

Мы направились к аптеке. В ожидании трамвая отец разговаривал с каким-то человеком в соломенной шляпе.

— Поглядите-ка на мою армию! — с гордостью сказал отец. — Тот ушастый — старший.

Человек в соломенной шляпе метнул на нас быстрый взгляд и вернулся к разговору о гражданской войне в Испании.

— Знайте же, господин Милутин, — в голосе его звучали восхищение и приподнятость, — генерал Франко — великий человек!

Отец нахмурился, губы у него задрожали. Я знал, как он ненавидит фашизм, как рвется в бой на стороне республиканцев, и потому испытывал невольный страх за соломенную шляпу незнакомого господина. Но в эту минуту подошел трамвай, и мы поехали.

— Он тебе не кажется странным? — вдруг обратился ко мне отец.

— Кто, папа?

— Да господин, с которым я разговаривал. Похож вроде на человека, а на самом деле просто осел!

Трамвай бежал, весело звеня. На Палич мы прибыли раньше, чем думали.

— Озеро, озеро, озеро! — возбужденно напевала Милена.

— А воду в нем можно пить? — спросил Вита.

— Если будешь умирать от жажды, — ответил отец. — Да и то советую потерпеть.

Мы прошли мимо лодок и парусников, привязанных к деревянному молу. Дул слабый, как дыхание, ветерок, и лодки равномерно покачивались на мелкой зыби. Зрелище было великолепное.

— Что ты делаешь? — вдруг вскрикнул отец, хватая Виту за руку.

Но было уже поздно. Стрела просвистела в воздухе и угодила в голову бородачу с вытатуированным на груди океанским кораблем.

— Извините, пожалуйста, — сказал отец с виноватой улыбкой.

— Повесьте свое «извините» кошке на хвост! — негодовал бородач. — Маленький дикарь! Ты что, пришел сюда охотиться на людей?

Отец взял Виту за руку и ускорил шаг. Мы с Миленой едва поспевали за ними.

— Так это и есть твои львы, тигры, киты и верблюды? — сердито спросил отец и дернул Виту за ухо.

— Я не в него целился! — оправдывался Вита.

— А в кого же?

— В старуху с пестрым зонтиком!

— Еще лучше! Только посмей еще разок стрельнуть — руки оторву. А теперь, дети, купаться!

Кроме нас, на пляже был еще один человек в зеленых купальных трусиках. Он лежал на песке, когда мы пришли. Одежду он, вероятно, спрятал в кустах.

— Чудак, — тихо сказал отец, когда незнакомец поднял голову и недовольно покосился на нас. — А впрочем, какое нам до него дело…

Мы долго не выходили из воды — плавали, плескались у берега, брызгались. Вита поймал даже какую-то рыбешку. Правда, она плавала кверху брюхом, но какое это имело значение!

Человек в зеленых трусиках все время лежал на песке. Под вечер, когда мы уже собрались уходить, он встал и быстро пошел в воду. Постояв немного у самого берега, он вдруг нырнул и поплыл, размахивая руками и ногами с таким ожесточением, будто хотел взбаламутить все озеро. Мы весело расхохотались.

— Далеко ему не уплыть! — сказал отец, вытряхивая из башмаков песок.

Он оказался прав. Через несколько минут с озера донесся истошный крик:

— Помогите! Тону!.. Поооомооогите!

— Что я говорил? — воскликнул отец, бросил башмак, прыгнул в воду и стремительно поплыл к утопающему.

— Почему папа купается в костюме? — удивился только что подошедший Вита.

— Один дяденька тонет, — объяснила Милена. — Папа поплыл его спасать.

Вита с Миленой, не понимая опасности, хлопали в ладоши, смеялись и что-то кричали. Я же замирал от страха, глядя, с каким трудом отец тащит крупного, плечистого человека. Берег все приближался, и казалось, что все это кончится быстро и просто. Но вдруг волна захлестнула человека, державшегося за плечо отца; он захлебнулся и в диком страхе снова начал бить руками и ногами; я с ужасом увидел, как он пошел ко дну, увлекая за собой своего спасителя. Однако вскоре отец снова всплыл на поверхность. Он держал утопающего за волосы, а тот, совсем обезумев от страха, пытался схватить отца за горло. Недолго думая отец грубо оттолкнул его, изогнулся, словно щука, и наотмашь ударил его кулаком по лицу. Голова утопающего безжизненно свесилась на грудь, и он опять скрылся под водой. Отец снова взял его за волосы и вытащил на берег.

— Гм, пришлось его стукнуть, — сказал отец, глядя на большой синяк под правым глазом спасенного. — Однако я надеюсь, он не взыщет с меня за это, когда очнется… Черт его подери, и меня чуть не утопил в этой луже!

Отец надавил ему коленом на живот, потер веки, а потом взял его руки и стал водить их вверх и вниз. Жизнь постепенно возвращалась в распростертое на песке посиневшее тело. Наконец человек открыл глаза и посмотрел на отца благодарным взглядом.

— Вы спасли мне жизнь, господин, — пробормотал он. — Спасибо!

— Не за что! — великодушно воскликнул отец. — Люди должны помогать друг другу в беде. Я выполнил… апчхи!.. свой долг.

— Я никогда этого не забуду! — сказал неизвестный.

— Ваше дело! Сынок, помоги мне отжать костюм.

Пока я помогал отцу выжимать из пиджака и брюк воду, неизвестный ушел в кусты, где лежала его одежда. Его долго не было, а когда он появился, отец так и обомлел: спасенный им человек был одет в красивую жандармскую форму, на плечах его поблескивали лейтенантские погоны!

— Ну и болван же я! — Отец стукнул себя по лбу. — Видишь, сынок, к чему приводит поспешность!

Жандармский лейтенант подошел к нам, еще раз поблагодарил отца и медленным, неуверенным шагом направился к трамвайной остановке.

— Ах, какой сегодня день, какой день! — бормотал отец, шагая по широкой тропе вдоль озера. — Всю жизнь воюю с жандармами и полицией, а тут вытаскиваю из воды жандармских лейтенантов… апчхи!.. Одно утешение — что дал ему хорошую плюху!

Дома отец рассказал матери про случай на озере.

— Да мне не жалко, что я его спас, — сказал он в заключение. — Черт с ним! Только вот опять буду три дня кашлять и три дня чихать!

В гостях

Моя тетушка Ви́линка вышла замуж за торговца Миле́нтие Би́бера^[16]. Она была счастлива, даже чересчур счастлива. В письмах к нам она неизменно писала: «Дорогие мои, я очень счастлива! Милентие прекрасный человек! Он такой внимательный, заботливый и так любит меня! Ах, вы просто представить себе не можете, какая я счастливая!»

— Позавидовать можно! — говорила мать, глотая слезы. — Вилинка счастлива, Вилинка слишком счастлива, а я? О господи! У меня пятеро детей, и один хуже другого. И это называется жизнью!

— А кроме того, у тебя муж, которого только что прогнали с работы! — сказал отец, входя в кухню (он слышал причитания матери). — Печально, но факт.

— Опять? — вскрикнула мать.

— А что я могу сделать? — оправдывался отец. — Это уже восьмой раз… нет, девятый! Скоро будем праздновать юбилей!

— Потерял работу и радуешься, — укоризненно сказала мать. — Как мы будем жить?

Отец долго размышлял.

— Я кое-что придумал, — сказал он наконец, — только не знаю, как ты на это посмотришь.

Мать взглянула на него с любопытством.

— Драгана с Лазарем пошлем к Милентию с Вилинкой. Разве Вилинка не пишет в каждом письме, какая она счастливая? Два лишних рта их не разорят.

— Три рта! — поправила его мать. — Ты забыл, что Лазарь ест за двоих. Только стоит ли докучать им своими бедами?

— А ты знаешь выход поумнее? — сердито спросил отец.

— Ну ладно… — согласилась мать. — Если на днях не найдешь работы, то пошлем их к Милентию с Вилинкой.

Отец каждое утро отправлялся на поиски работы. Вечером он возвращался такой усталый, будто весь день ворочал камни.

— Уф, — отдувался он. — Нет работы тяжелее, чем искать работу!

Прошло десять дней, но работы все не было. Наши продовольственные запасы подходили к концу.

— Радуйтесь! — воскликнул отец. — Завтра поедете к тетке с дядей. Там у вас будет все, даже птичье молоко! Хе-хе-хе, и не каких-нибудь пичужек, а перелетных птиц!

— Почему вы отсылаете меня? — заворчал я, нисколько не обрадовавшись. — Пусть едет Вита.

— Путь не близкий, — серьезно сказал отец.

— Так что же, мы с Лазарем поедем одни?

— Конечно, нет! — Голос отца заметно повеселел. — Вас будет сопровождать придворная свита: министры, повара, кондитеры, гувернеры, няньки, мамки, кучера и прочие слуги… Это вас устраивает?

— Они живут недалеко от вокзала, — объясняла мать. — Я там никогда не была, но очень хорошо представляю себе их дом. Вилинка так часто описывала его в своих письмах. Ах, это настоящая вилла! Внизу находятся гостиные и столовые, а наверху — спальни. Окна широкие, белые, с серебристыми жалюзи, чтоб солнце не портило мебель. Перед виллой сад. Вилинка обожает цветы! В Турополе у нас был садик, и Вилинка всегда следила за ним и ухаживала за цветами. Там росли самые обыкновенные цветы, но теперь у нее орхидеи, хризантемы, камелии… Сад огорожен, в центре забора ворота с небольшим навесом, чтоб дождь не повредил электрический звонок. Вы без труда найдете их дом.

Мы стояли на перроне. Лазарь сиял, как ясное солнышко, а я едва сдерживал слезы.

— Мне жаль отпускать тебя, сынок, — ласково сказал отец. — Но другого выхода у нас нет.

— Я понимаю, папа, — проговорил я, отворачиваясь, чтоб он не видел моих слез. — Понимаю…

— Приглядывай за Лазарем, — сказала мать. — Он еще маленький. И пишите нам!

Чем дальше отъезжали мы от Суботицы, тем тяжелее становилось у меня на душе. Впервые в жизни я должен был жить отдельно от семьи, и это угнетало меня. Невидящими глазами смотрел я в окно. Мне казалось, что поезд везет нас в неведомую даль, откуда нет возврата. Чтобы отвлечься от горьких дум, я закрыл глаза и мысленно перенесся в нашу уютную комнату. Напряженный слух мой улавливал ласковый голос отца, звонкий смех Милены и тихие, размеренные слова матери, всегда вселявшие в меня бодрость и надежду. Тут я открыл глаза и увидел, что нахожусь в поезде. Сердце мое сжалось от боли, ком подступил к горлу, но я подавил слезы — неловко было перед Лазарем, как-никак я считался уже взрослым.

— А какое на вкус птичье молоко? — спросил вдруг Лазарь.

— Птичьего молока не бывает, — засмеялся я. — Так только говорят.

Но Лазарь не поверил. До самого Шабаца он неутомимо расспрашивал меня о птичьем молоке.

В Шабаце сошло много народу. Я крепко держал Лазаря за руку.

— Дяденька, вы не знаете, где живет Милентие Бибер? — спросил я одного степенного седовласого человека.

— Нет, не знаю, — ответил он. — Я не здешний. Я из Де́брца.

— Я покажу вам, — предложил свои услуги какой-то гимназист, слышавший мой вопрос. — Откуда ты, малыш?

— Из Суботицы.

— А это твой брат? — Он показал на Лазаря.

— Да.

Гимназист вытащил из кармана сигарету, зажег и, прикрыв ее рукавом, стал пускать кольца голубоватого дыма. Мы с Лазарем шли за ним.

— Ты тоже из Суботицы? — обратился гимназист к Лазарю.

— Да, дядя.

— Гм! Никогда не слышал об этой вашей Суботице!

Мы дошли до перекрестка. На углу было кафе.

— Я пойду направо, а вы сверните налево, — сказал гимназист. — Там дом вашего Милентие Перца. В Нижнем переулке. Ну, всего вам!

Нам пришлось спрашивать прохожих, прежде чем мы нашли дядюшкин дом. Никакой ограды вокруг него не было. И никакого сада. Ворота с электрическим звонком тоже отсутствовали. Это был низенький, покривившийся домишко с облупленной штукатуркой и узкими, давно не крашенными окнами. Словом, впечатление он производил самое жалкое и унылое. Я долго стоял перед расшатанной калиткой, не решаясь войти. На всякий случай я спросил еще одного прохожего, здесь ли живет Милентие Бибер, и, получив утвердительный ответ, робко толкнул калитку. Она поддалась. Мы вошли в выложенный кирпичом темный и сырой двор.

— Ох, — вздохнула тетя Вилинка, увидев нас. — Дядя Милентие будет вам очень рад. Раздевайтесь, садитесь. Есть хотите?

— Я бы съел слона! — сказал Лазарь, широко открывая рот. — Весь день не ел.

— Ты съел два куска хлеба с маслом и яблоко, — заметил я.

— Разве это еда?! — удивился он.

Тетя Вилинка разохалась, что мы застали ее врасплох, что в доме ничего нет, кроме хлеба и брынзы, но, к счастью, у нее много кукурузной муки, и она вмиг сварит мамалыгу. Готовя ужин, она все время говорила, и Лазарь, утомленный дорогой, заснул. Пришел дядя Милентие. Угрюмо покосившись в нашу сторону, он молча сел за стол и закурил дешевые сигареты с ужасно едким запахом.

— Какой черт принес вас сюда? — пробурчал он с нескрываемой яростью, когда тетя Вилинка поставила на стол мамалыгу. — И так все идет кувырком, только вас здесь не хватает!

— Не надо, Милентие, — взмолилась тетя Вилинка. — Они не…

— Молчи! — загремел Милентие и, шумно отставив стул, начал взволнованно ходить по комнате. — Ты соображаешь, что происходит? Кризис, безработица, стачки! Все рушится и валится. Того и гляди, нас коснется. А она приглашает этих… этих… в гости! Дура ты набитая, ни о чем не имеешь понятия!

Лазарь проснулся. Он с интересом взглянул сначала на Милентие, потом на меня.

— Это наш дядя? — спросил он.

С налитыми кровью глазами Милентие повернулся к Лазарю.

— Плодятся как зайцы, а потом вешают своих чад на шею другим! — рычал он. — Чего сами о них не заботятся? Тоже благодетелей нашли! — Он оттолкнул тарелку с мамалыгой и, хлопнув дверью, вышел вон.

— Он немного нервничает, — сказала тетя Вилинка, накладывая Лазарю добавки, ибо он, несмотря на все громы и молнии, уже слопал свою порцию. — Не обращайте внимания на дядю Милентие. Ты, Драган, уже большой и все понимаешь… Мается он, бедняга, — и товар закупи, и привези его на место, и продай, и даже на дом отнеси. Вертится как белка в колесе… Идем, Лазарь.

Тетя Вилинка уложила нас спать. Лазарь тотчас заснул, а я до полуночи ворочался с боку на бок. Я слышал, как вернулся дядя Милентие. Он долго ходил по двору, распевая хриплым пьяным голосом:

Потом пение прекратилось, а из соседней комнаты послышался его храп и приглушенный голос тети Вилинки.

Дядя Милентие ушел еще затемно. Вернувшись, он упорно делал вид, что не замечает нас. Мы прожили у них несколько недель, до того самого дня, когда получили от мамы письмо, в котором она писала, что отец нашел работу и мы можем вернуться домой.

— Кланяйтесь маме с папой, — сказала тетя Вилинка, кладя в сумку большой теплый каравай, кусок солонины и несколько яблок. — И приезжайте еще. Надеюсь, вам здесь было хорошо.

Вечером мы были уже дома. Сославшись на усталость и головную боль, я тотчас же улегся в постель. А на рассвете незаметно улизнул из дому, нашел Пишту, и мы вместе отправились на Палич. Мне не хотелось рассказывать дома о нашем житье в Шабаце. Разве мог я сказать правду после всего, что тетя Вилинка сделала для нас?

Через несколько дней пришло письмо от тетушки. Мама читала его вслух, бросая временами на отца взоры, полные укоризны.

— Да, вот у Вилинки жизнь так жизнь! — вдохновенно воскликнула мама, окончив чтение. — Подумать только, они покупают автомобиль! А осенью поедут в Вену…

Мать вновь и вновь перечитывала письмо, а я ушел в комнату и, уткнувшись головой в подушку, залился слезами. В ушах у меня звучал самый печальный голос, какой я когда-либо слышал, голос моей доброй и милой тети Вилинки:

«Надеюсь, вам здесь было хорошо».

Красные и белые

Когда я встречаюсь со своими братьями и сестрами, разговор у нас как-то сам собой переходит на детство. Недавно я был у Виты. Мы сидели на веранде, любуясь Дунаем и чернеющим на той стороне лесом.

— А помнишь нашего соседа Игнатия Аполлоновича Борисова? — спросил вдруг Вита.

— Словно вижу его перед собой! — живо ответил я. — Высокий, костистый, с курчавыми волосами, всегда блестящими от разных масел и помад. Вся улица благоухала, когда он шел. И одевался он как-то необычно. Часто ходил в черном сюртуке, широких полосатых брюках и узеньких лакированных ботинках. «Настоящий светский человек, — говорила про него мама. — Посмотрите, какой он элегантный, подтянутый, как следит за собой. Позавидовать можно». Еще у него была черная трость с серебряным набалдашником, которой он размахивал, как фокусник, прежде чем вытащить из шляпы зайца или голубя. Держался он чересчур надменно, с соседями знакомства не водил, а если кто-нибудь с ним здоровался или старался заговорить, он презрительно отворачивался или делал вид, что разглядывает бегущие по небу облака.

— Точный портрет! — засмеялся Вита. — Мы все считали его русским. Помнишь, отец называл его «этим противным белым», что приводило меня в крайнее недоумение. Как-то я спросил отца, что это значит. Разве мы не такие же белые, как Игнатий Аполлонович Борисов?

— Отец иногда рассказывал нам о борьбе красных и белых в России, — продолжал Вита. — Я очень любил эти его рассказы. В то время я запоем читал книги про индейцев и был уверен, что в России тоже шла война между краснокожими и белыми. Признаюсь, всем сердцем и душой я был на стороне белых. Отец же, как ни странно, был на стороне красных.

— Почему тебе хочется, чтоб побеждали индейцы? — спросил я его однажды.

— Какие индейцы? — удивился он.

— Да красные, про которых ты всегда рассказываешь!

— Ты еще слишком мал, — сказал отец. — И глуп вдобавок. Красные вовсе никакие не индейцы!

— Ну и сказанул! — надулся я. — Не собираешься же ты утверждать, что красные — это белые.

Отец ласково посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Красные — белые. Но есть среди них и желтые, и черные, и даже красные!

Я решил, что он просто пьян. Но тут же уверился в обратном. Я был в полной растерянности.

— Ну и тупица же ты! — сказал отец в ответ на мой вопросительный взгляд.

— Не обижай мальчонку! — строго одернула его мать.

— Ладно. Приказано не обижать, не буду. Но в таком случае прикажи ему не задавать мне глупых вопросов.

Я вновь занялся упражнением по сербскому языку, которое мне задал отец, чтоб я не слонялся из угла в угол.

«День был чудесный», — прочел я первое предложение. Мне было невыносимо скучно. Вы с Лазарем гостили тогда у тетки Вилинки, и я просто умирал от зависти, представляя себе, как вы сейчас играете, лакомитесь шоколадом и яблочным пирогом, а я вот сиди за каким-то глупым упражнением. Я долго зевал и потягивался, прежде чем взяться за дело, но все же сделал упражнение и стал читать его вслух. «День был чудесный». Вдруг кто-то постучал в дверь. Отец вздрогнул. Мать пошла открывать. «День был чудесный». Я глянул в окно. На улице лил дождь!

— Кто там? — крикнул отец.

— Милутин, скорей иди сюда! — испуганно позвала мать. — Тебя спрашивает господин Игнатий. Говорит, у него срочное дело.

Отец так скривился, будто съел полкило соли.

— Мне как раз не хватает этой белой крысы! — проворчал оннарочно громко, чтоб господин Игнатий мог его слышать. — Вот уж незваный гость!

Он вышел в сени, а я на цыпочках подкрался к двери.

Господин Игнатий протянул отцу руку. Отец взял ее кончиками пальцев, как дети берут лягушку или противного жучка.

Господин Игнатий приблизился вплотную к отцу и что-то доверительно зашептал ему.

Мать, заметно взволнованная, стояла в сторонке, в нескольких шагах от них.

Я не слышал, что говорил господин Игнатий, видел только, что слова его буквально ошеломили отца. Он одобрительно кивал головой, то и дело восклицая: «Черт возьми!» или «Ах, вот как! Вот как!» Но больше всего меня удивило, что с господина Игнатия начисто соскочило то надменное выражение, за которое его не любили.

— Что?! — изумился отец. — И Тибор Рожа с вами?

— Да, — ответил господин Борисов. — Надо спешить!

Отец быстро обернулся и, показывая на меня пальцем, сказал матери:

— Запри на ключ эту полицейскую ищейку. Задвинь задвижку и на всякий случай вбей в дверь два-три гвоздя! Идемте, господин Игнатий!

Они ушли, а мать вернулась в комнату и плотно притворила за собой дверь.

— Куда они пошли? — спросил я.

— Прогуляться.

— Ну и выбрали денек!

— Иные любят гулять в дождь, — сказала мать, подходя к окну.

— Что-то я раньше не замечал этого за папой! — съязвил я. — И господина Игнатия он всегда зовет «этим противным белым»! И вдруг…

— Молчи! — сердито перебила меня мать, приникая лицом к запотевшему стеклу.

Скрипнула входная дверь, из сеней донеслись шаги и какой-то шум. Мать все еще смотрела в окно, и я благополучно выскользнул в сени.

Отец, господин Игнатий и еще один человек, которого я никогда раньше не видел, несли два больших ящика и части какого-то странного станка. С их одежды, сплошь перепачканной машинным маслом, ручьями стекала вода.

— Наш пострел везде поспел! — воскликнул отец, увидев меня. И обратился к господину Игнатию и незнакомцу: — До свидания! Не беспокойтесь. Приходите, когда все уляжется. Все будет в целости и сохранности. А тебе, товарищ Рожа, я еще должен яблочный пирог!

Господин Игнатий и незнакомец, забыв затворить за собой дверь, быстро сбежали по ступенькам.

— Куда они так торопятся? — поинтересовался я.

— В театр! — ответил отец и глубоко вздохнул. — Иди сюда, мы тоже посмотрим спектакль!

Мы подошли к матери и тоже стали смотреть в окно. Я видел, как живший напротив нас господин Игнатий вошел в дом, а незнакомец, шлепая по лужам, заспешил вниз по улице. Вот он завернул за угол, и улица опустела. Я слышал только шум дождя да свист ветра, напоминавший протяжные звуки волынки.

Мы все еще стояли у окна.

— Чего мы ждем? — с досадой спросил я отца.

— Имей терпение! — ответил он и взглянул на часы. — Еще рано.

— А я боялась, что вы не успеете! — вздохнула с облегчением мать. — Тебе, Милутин, пришлось бы плохо. Ведь ты и так уже значишься во всех черных списках!

— Беспричинный страх! — с каким-то насмешливым озорством сказал отец. — Хорошенько открой глаза, господин шпик! Вон идут твои коллеги!

Я прилип носом к стеклу. На улице появились двое в черном.

На некотором расстоянии от них бодро шагал отряд жандармов.

— Как ты думаешь, кого они хотят проведать? — обратился ко мне отец.

— Господина Игнатия Аполлоновича Борисова! — выпалил я как из пулемета.

Отец с удивлением посмотрел на меня.

— А ты не так глуп, как я погляжу! Может, ты знаешь, зачем они пришли?

Я пожал плечами.

— Ладно, — сказал он, прячась за занавеску. — Потом объясню. А сейчас наслаждайся приятным зрелищем! Шекспир в сравнении с ним ничто!

Жандармы вошли в дом господина Игнатия. Вскоре я увидел, как в окошке замелькали их тени. Двое влезли на крышу. Поддерживая друг друга, они ползком добрались до дымовой трубы, встали во весь рост и, скривив лицо в брезгливой гримасе, заглянули внутрь. Не знаю, что там было интересного, только они долго смотрели в трубу и так смешно вертели головами, что я расхохотался. Родители тоже весело смеялись. Потом один жандарм вышел на улицу и стал прикладом простукивать стену. Очевидно, что-то показалось ему подозрительным, он приложил к стене ухо, и потоки дождя заструились по его лицу и шее. Когда он отошел от стены, я увидел, что лицо его посинело. Отец указал на него пальцем, и все мы залились веселым, лукавым, совершенно беззаботным смехом.

Жандармы долго пробыли у господина Игнатия. Наконец они удалились. Господин Игнатий с любезной улыбкой проводил их до ворот. Раздосадованные и посрамленные, жандармы тяжелым широким шагом направились в казарму, чтоб высушить свои мундиры, висевшие на них, точно ветошь на огородных пугалах.

Улица снова опустела. Опять слышался шум дождя и глухой, протяжный вой ветряных волынок. Отец отошел от окна и растянулся на кровати.

— Поди сюда, сынок, — позвал он меня, когда немного отдохнул. — Я хочу кое-что растолковать тебе. Господин Игнатий печатал прокламации Коммунистической партии. Он вовсе не белый, а красный. А кроме того, он такой же эмигрант, как ты, я, твоя мама или тетя Вилинка! Знаешь, откуда родом этот досточтимый Игнатий Аполлонович Борисов? Из Никшича! Ясно?

— Да, — сказал я.

Но это была неправда. Я ничего не понял.

Несколько месяцев я размышлял об этом событии. Конечно, многое оставалось для меня неясным, но я научился думать и по-другому смотреть на вещи. И этим я обязан «господину Игнатию Аполлоновичу Борисову», настоящее имя которого я так никогда и не узнал. Но разве дело в имени? Важно, что он был мужественным, благородным и честным человеком, важно, что он был красным!

Наши родственники

А теперь, сынок, я познакомлю тебя с нашей родней. Я всегда считал, что у нас нет никого, кроме тети Вилинки и дяди Милентие Бибера. Правда, отец иногда рассказывал о нашей бабушке, которая жила в Черногории, в Пи́ве. И как жила! Как царица! У нее был большой замок, пятьдесят, а может, и больше слуг, целая конюшня арабских скакунов, да еще поля, луга и сады.

— И все это принадлежит ей? — удивлялся я.

— А то кому же? Бабушка живет как сказочная царица! Каждый день ей доставляют рыбу из Скадарского озера и реки Црно́евича, бананы из Ба́ра, инжир и апельсины из Улциня.

— Как это у нее не испортился желудок? — ехидно спросила мать.

— Привыкла, — небрежно ответил отец. — А кроме того, она любит финики, кокосовые орехи, ананасы — словом, южные фрукты. И знаете, что она делает? Посылает самолет в Ирак. «Привезите мне двести граммов фиников к обеду и половину кокосового ореха к ужину». Она может себе это позволить!

— Вздор! — сказала мать. — Вот Вилинка и в самом деле живет припеваючи. Дети убедились в этом. А ты все выдумываешь.

После этого разговора мы долго не вспоминали ни бабушку, ни тетю с дядей.

Но в один прекрасный день отец сказал:

— Дети, сегодня к нам в гости придет один родственник.

— Бабушка? — обрадовался я.

— Тетя Вилинка? — прощебетала Милена.

— Дядя Перец? — подал голос Лазарь.

— У нас и кроме них есть родственники! — с достоинством произнес отец. — Много родственников! И с каждым днем их будет все больше. Сегодня к нам придет дядя Ро́куш.

Мы растерянно переглянулись. Ни о каком дяде Рокуше мы и слыхом не слыхали.

— А кто он нам? — спросила Даша.

— Дядя.

— Он твой брат? — удивился Вита (нам было известно, что у отца нет ни братьев, ни сестер).

— Мне он не брат, — отец начал сердиться, — но вам дядя! Поняли?

Дядя Рокуш всем нам очень поправился. Он долго играл с нами во дворе и вдруг запел. Сначала он спел одну сербскую песню, потом мадьярскую и, наконец, русскую. Мы и не заметили, как пролетело время.

— Как вам нравится дядя Рокуш? — спросил отец и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Вечером к нам придут еще два дядюшки.

— А откуда они приехали? — полюбопытствовал Лазарь. — Как их зовут?

— Так я тебе и сказал! — Отец дернул его за ухо. — Будешь много знать — скоро состаришься. Судья Фаркаши и тот так не любопытничает.

Я вгляделся в отца и с изумлением заметил, что за то время, пока мы с Лазарем гостили у тети Вилинки, он очень изменился. От его всегдашней веселости не осталось и следа, на лицо легли мрачные тени, не слышно было его беззаботного смеха и шуток. А по вечерам, с первыми сумерками, он незаметно исчезал из дому и возвращался лишь под утро, чтоб немного поспать перед работой. Однажды он то и дело забегал домой с какими-то пакетами, которые складывал в сарае в дальнем углу двора. Мне давно уже бросилось в глаза, что сарай теперь всегда на запоре, тогда как раньше двери его никогда не закрывались. Все это казалось мне весьма загадочным, и я решил напрямик поговорить с отцом.

— Папа, я хочу знать, чем ты занимаешься, — сказал я, когда мы остались одни. — Что в этих пакетах, которые ты так заботливо хранишь в сарае?

— Ты умеешь молчать? — таинственно спросил он.

— Смешной вопрос!

— Я жду ответа!

— Умею молчать, как рыба, как немой, как утопленник. Хватит с тебя?

— Тогда слушай: в этих пакетах фальшивые деньги! — прошептал он. — Надоело жить в нужде, хочу разом разбогатеть. По-моему, это самый быстрый, верный и самый легкий способ. Теперь ты все знаешь, ступай-ка умойся!

— Я уже не маленький, — в голосе моем звучала обида, — и хочу знать про твои дела!

Отец посмотрел на меня долгим внимательным взглядом.

— Как летит время! — вздохнул он. — Я и не заметил, как ты вырос. Что поделаешь, с родителями такое случается. А почему тебя интересуют мои дела?

— Я мог бы помогать тебе, — проговорил я, растягивая слова. — Я могу быть хорошим помощником…

Заявились оба дядюшки, и разговор наш оборвался. Родственники подарили нам кулек конфет и плитку шоколада. Мы поделили все поровну, но моя доля тут же перекочевала к Лазарю — этот маленький обжора с ревом заявил, что умрет на месте, если ему не дадут добавки.

— Значит, это дядя Андра и дядя Тибор, — представил нам их отец. — Дядя Андра и дядя Тибор…

Я с улыбкой посмотрел на дядю Тибора — ведь это был Тибор Рожа, сын дядюшки Михаля. С тех пор как мы поселились в Суботице, я частенько относил ему письма и книги в депо, где он работал, или домой, в рабочий поселок. Он весело подмигнул мне.

Вита пристально смотрел на дядю Тибора.

— Что глаза вылупил? — накинулся на него отец. — Никогда не видел людей, или, как это по-научному говорится, homo sapiens?^[17]

Вита пропустил мимо ушей вопрос отца и обратился к дяде Тибору:

— А я вас видел! Когда вы с господином Игнатием принесли ящики. У вас все пальто было в масле…

— Тебе померещилось, — поспешил ответить отец. — Он здесь первый раз. Пошли в дом. Играйте, дети. Раз, два, три, кто остался, тот води!

С тех пор родственники наведывались к нам чуть ли не каждый день. Мы вконец запутались в том, кто нам дядя по отцу, кто по матери, кто племянник, кто двоюродный брат. Отец именовал их нашими родственниками. Я привык уже весь мир считать своей семьей, но, признаюсь, два новых родственника окончательно сбили меня с толку.

— Послушай, сынок, — сказал мне как-то отец. — Сегодня мы устроим небольшую вечеринку. Карнавал, маскарад, фейерверк! Я только что был у нашего хозяина. Ты знаешь, он вечно в разъездах и поймать его труднее, чем жар-птицу. Увидел я, что он вернулся, и сразу к нему. «Вот, говорю, газда Фра́не, плата за пять месяцев — одни золотые дукаты и серебряные гроши!» А он в ответ: «Сядь, Милутин». Разговорились мы с ним, и выяснилось — нет, ты просто не поверишь! — что он тоже доводится нам родней. Разве это не чудесно?

— И он наш родственник? — изумился я.

— Один из самых близких! Что-то вроде двоюродного брата. Прекрасный человек!

— Значит, мы не будем платить за квартиру?

— Ты угадал! — весело воскликнул отец. — На эти деньги мы малость кутнем. Дуйте с Пиштой к Турину за вином, потом к мяснику Ленджелу за колбаской. Какой сегодня день? Пятница? Прекрасно! Только смотри, чтоб мать не увидела, как будешь возвращаться. Ах, порой чертовски хочется жить на свете! «Музыканты, подайте мне шотландскую волынку!»

Второй родственник озадачил меня еще больше. Он был огромного роста, голову его покрывала короткая черная щетина, а на улыбчивом лице, точно рассыпанные черешни, темнели большие веснушки. Мне показалось, что он тоже смущен этим неожиданным знакомством.

— Наш родственник! — лаконично сказал отец. — Доктор Моисей Сем.

Я улыбнулся и протянул доктору Моисею руку. Он спросил, как меня зовут. Я ответил.

— Так, так, — сказал он рассеянно, расплылся в улыбке и ушел.

— Ведь он еврей? — спросил я.

— Разумеется, — засмеялся отец. — Он мог бы быть раввином в синагоге.

— Какой же он нам родственник? — вмешался Вита. — Мы же сербы.

— Ваша мать хорватка! — значительно проговорил отец.

— Допустим. А кто у нас еврей?

Отец опять засмеялся:

— Доктор Моисей Сем! Вот кто!

Так я познакомился и подружился со многими нашими родственниками. А вскоре мне представился случай увидеть их всех вместе. Была пасха, и отец пригласил их в гости. Когда все собрались, мать подала им кофе с бутербродами, а потом повела детей во двор, где был большой стол, уставленный разными яствами, раскрашенными яйцами и пирожными.

— А ты чего ждешь? — спросил отец, задумчиво поглядев на меня. — Почему не идешь есть? Или ты не голоден?

— Я хочу остаться! — сказал я, сам удивляясь тому, как серьезно и настойчиво прозвучал мой голос. — На меня ты вполне можешь положиться!

— Гм… — Отец немного подумал. — Оставайся…

В комнате воцарилась тишина. Тогда встал один наш родственник, кажется его звали Антал, и возгласил:

— Товарищи, заседание окружного комитета Коммунистической партии считаю открытым…

Я неподвижно сидел в углу и смотрел на дядю Андру, дядю Тибора, доктора Сема, счастливый и гордый тем, что я тоже член этой большой и славной семьи.

Выборы

Когда мама делает уборку, мы все ей мешаем. Сядем на кровать, она кричит: «Что вы уселись на кровати?»; переберемся на кушетку: «Другого места не нашли?»; уйдем на кухню: «Только вас здесь не хватает! Ох уж эти мужчины, и какой от вас прок!» Где бы мы ни сели, где бы ни встали — всюду мы ей помеха.

— Сегодня у меня уборка, — сказала мать. — Надеюсь, я выразилась достаточно ясно?

— Еще бы! — воскликнул отец. — Исчезаем до обеда.

— И Пишту возьмем? — спросил я.

— Конечно. Без него мы просто умрем со скуки!

— А куда это вы направляетесь? — поинтересовалась мама.

— На факультет, — ответил отец. — Мы же ученые мужи!

— В добрый час, только смотри, Милутин, много не пей!

Не удивляйся, сынок, мама знала, что говорила. Водился за отцом такой грешок, любил он выпить, а выпивши, шумел и распевал бесконечную песню:

В народе эту песню поют по-другому, отец переделал ее на свой лад. Так она ему больше нравится, да и легче запомнить слова собственного сочинения.

За смехом и разговорами дошли мы до факультета. Навстречу нам то и дело попадались орущие толпы с флагами и транспарантами. В одной толпе мы заметили преподобного Амврозия, вернее, его большую черную шляпу, румяное лицо и белоснежный воротник. И лицо, и шляпа, и воротник были такие застывшие и неподвижные, точно их высекли из камня.

Пишта нахально показал ему язык, а я, не придумав в ту минуту ничего лучшего, крикнул: «Амврозий — осел!» К сожалению, святой отец был слеп и глух, и вообще вид у него был такой, словно он парил под небесами.

Возле факультета мы остановились. Наказав нам ждать его у входа, отец торопливо вошел внутрь. Я знал, что он отправился к доктору Моисею Сему, читавшему здесь римское право. Доктор Моисей Сем отличался большим умом и редкой образованностью, но, как и мой отец, имел одну низменную страстишку — любил выпить.

«А почему бы не выпить? — говаривал он. — Бог создал вино не для одних дураков. Оно прополаскивает мозги».

Доктор Моисей Сем часто захаживал к отцу. Они подолгу беседовали, сначала тихо, сдержанно, вполголоса, но постепенно воодушевляясь и буквально захлебываясь словами. Мне казалось, что слова с разлету ударялись друг о друга и ломались со звоном, точно копья. В такие минуты собеседники забывали обо всем на свете. Я не прислушивался к их разговорам — все равно непонятно, но отдельные слова возбуждали во мне особый интерес. Стараясь проникнуть в их тайный смысл, я снова и снова повторял про себя: социализм, Ленин, Маркс, диалектика, исторический материализм, Плеханов, Анти-Дюринг…

Как-то доктор Сем с удивлением спросил отца:

«Откуда вы все это знаете?»

И мой отец, менявшийся, как весеннее небо, умевший быть то серьезным, то ребячливым, ответил с улыбкой:

«Сорока на хвосте принесла!»

Доктор Сем смеялся как исступленный. Думаю, что этот случай и положил начало их дружбе. Теперь они встречались гораздо чаще — то у доктора Сема, то у нас, а время от времени в кафе у Ту́рина.

Кафе это находилось как раз напротив факультета. Хозяин его, Турин, был маленький круглый человечек с кривыми ногами и непомерно большой головой. К тому же он был глуп как пробка. Стоило только перекинуться с ним несколькими словами, и вы тотчас же убеждались в его необычайном тупоумии.

— Господин Малович, профессор Сем! — кричал он, едва завидев их. — Милости прошу! Всегда рад хорошему человеку! Ха-ха-ха…

Друзья здоровались с хозяином и садились за столик, а Турин тут же приносил им литр белого вина и две рюмки.

— Не угодно ли чего-нибудь для детишек? — спросил Турин.

— Три малиновой, — ответил отец.

— Три малиновой? — переспросил Турин, явно возмущенный тем, что отец заказывал воду и для Пишты — ведь в его глазах он был «жуликом, про которого всему городу известно, что он украл церковные деньги у отца Амврозия».

— Три порции малиновой, черт побери! — сердито крикнул отец. — Egy, ketö, három!..^[18]

— Хорошо, господин Малович. — Турин изобразил на лице угодливую улыбку и, бросив на Пишту презрительный взгляд, пошел выполнять заказ.

В будние дни в кафе бывало мало посетителей, но на этот раз все столики были заняты, даже у стойки толпился народ.

— Через несколько дней будут выборы, — сказал Пишта, как бы прочитав мои мысли.

— Он всегда в курсе событий, — заметил доктор Сем, когда мы выпили малиновую воду. — Ступайте, дети, на улицу, а ты, Пишта, объясни им все, что нужно.

— Ну, начинай! — язвительно потребовал Вита, только мы вышли из кафе.

— На выборах я наедаюсь от пуза, — похвалился Пишта. — А в прошлый раз, когда выбрали господина Каначки, я даже забил деньгу.

— Ты? — удивился Вита. — Врешь.

— Клянусь родной матерью, не вру!

— Вольно ж тебе клясться матерью, когда ее нет! — пробурчал Вита.

Мы знали, что Пишта круглый сирота и с малых лет живет на улице. Такая жизнь не прошла для него бесследно: он вырос крепким и выносливым парнишкой, чуточку недоверчивым к людям, большим насмешником и острословом, но при этом он не был ни озлоблен, ни ожесточен. Напротив, с какой-то удивительной бодростью переносил он жизненные бури и невзгоды. Я никогда не слышал от него ни слова жалобы и просто остолбенел от удивления, когда он вдруг разразился горькими, безутешными слезами. Голова его свесилась на грудь, а худые, опущенные плечи тряслись как в лихорадке. Грубые слова Виты задели нечто такое, что он прятал глубоко в своем сердце, и вся его печаль вдруг прорвалась и хлынула наружу бурным потоком.

— Ты гиппопотам! — обругал я брата. — Не плачь, Пишта. Смотри, что я тебе дам!

Я протянул ему чудесный красный карандаш, недавно подаренный мне отцом. Пишта безучастно поднял голову, но, увидев красный карандаш, сразу оживился. Он уже не раз просил у меня карандаш хотя бы на денек — просто поносить в кармане, но я не давал, боялся, что потеряет. Говоря по правде, слова эти вырвались как-то помимо моей воли, и мне стало жаль карандаша, лишь только я его предложил.

— Ты отдаешь мне карандаш? — спросил Пишта, протягивая руку.

— Да.

— Насовсем?

— Да, да! — прокричал я, злясь на самого себя за свою поспешность.

— Зачем ты ему отдал карандаш? — спросил Вита.

— А тебе лучше помолчать! А то я за себя не ручаюсь.

В эту минуту в конце улицы появилась большая толпа. Над ней плыли флаги, транспаранты и два огромных портрета, с которых смотрела на нас препротивная хмурая рожа, намалеванная так грубо, что мне стало жутко.

— Да здравствует господин Дакич! — крикнул кто-то из толпы. Голос его, как мячик, покатился по улице.

Видимо, кричавший был очень доволен собой — не успели замереть последние звуки, как он заорал еще истошнее:

— Да здравствует господин Дакич! Да здравствует народный депутат!

Пьяная толпа ответила ему каким-то невнятным бормотанием.

Крикун остановился и вперил взгляд в золотые буквы вывески над входом в кафе Турина. Он бессмысленно вращал своими мутными глазами, стараясь, вероятно, понять смысл написанного. Вдруг он громко откашлялся, сплюнул и завопил:

— Вперед — к Турину!

И вся орава стремительно хлынула в кафе, увлекая за собой и нас. Человек с флагом вскочил на стол и разразился громовой речью. Во всей толпе он один не был пьян.

— Всякий, — кричал он, — у кого в голове не солома, а мозги, должен голосовать за Дакича. Почему именно за него? Потому что господин Дакич честный, добрый, искренний, трудолюбивый человек, пламенный патриот и примерный гражданин, больше всего пекущийся о благе народа. И если вы желаете добра своей стране, народу и самим себе, то отдавайте свои голоса за господина Дакича. Долой вора и негодяя Каначки!

Я равнодушно слушал все эти тирады во славу господина Дакича, но при последних словах меня словно прорвало.

— Правильно! Долой Каначки! Да здравствует Дакич! — вдохновенно прокричал я и изо всех сил захлопал в ладоши.

Пишта с Витой последовали моему примеру.

— Мальчик, иди сюда! — позвал меня оратор. Толпа утихла. — А ну-ка скажи этим людям, кто такой Каначки!

Я взобрался на стол и крикнул что было мочи:

— Каначки вор и негодяй!

— Повтори еще раз!

Я был вне себя от счастья: кто бы мог подумать, что мне представится случай публично высказать свое мнение о человеке, по милости которого меня выбросили из школы и которого я ненавидел всеми силами своей души?

— Каначки вор, мошенник, мерзавец и негодяй!

— Вот тебе десять динаров, — сказал оратор. — Ты их заслужил. Смотрите, он еще ребенок, но уже знает, за кого надо голосовать. Откуда он это знает? Сердцем чувствует, господа хорошие, одним своим чистым детским сердцем, которое всегда безошибочно отличает добро от зла. Да здравствует Дакич! Турин, ставь вино! Пейте сколько хотите! И помните, вас угощает господин Дакич!

— Спасибо, но мы выпили уже целый литр, — попытался отказаться доктор Сем. — Больше не можем.

— Значит, вы против народа? — загремел оратор, а толпа мигом окружила друзей, готовая в случае отказа растерзать их на части.

— Я полагаю, что мы с народом! — сказал отец. — Турин, литр белого!

— Послушай, мальчик, — обратился ко мне оратор, — хочешь заработать?

— Хочу!

— Писать умеешь?

— Как угодно — и славянскими и латинскими буквами. А доктор Сем выучил меня даже греческим.

— Да, да, альфа, бета, гамма, дельта… Вот тебе мел. Будешь ходить по улицам, и всюду, где тебе понравится, пиши: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!». Я заплачу тебе пятьдесят динаров. — И обратился к Вите с Пиштой: — Может, вы тоже займетесь делом?

— Конечно, — ответил я за них. — Папа, ты разрешаешь?

— Пожалуйста… По крайней мере, поупражняетесь в чистописании! — сказал он и громко запел:

А доктор Моисей Сем замурлыкал старую песенку.

— Вперед! — скомандовал я своей гвардии.

Мы расписали двери Турина и двинулись дальше. Соседняя улица вывела нас к школе. Мы в растерянности остановились.

— Пишите! — распорядился я после недолгого раздумья. — Нечего ее щадить! Она нас не жалела.

Мы исписали уже всю стенку лозунгами: «Да здравствует Дакич!», «Голосуем за Дакича!» — как вдруг я сообразил, что мы тратим мел на одного Дакича.

— Стой! — я крикнул ребятам. — Мы совсем забыли про Каначки.

— Правильно, — весело сказал Пишта и тут же огромными буквами вывел: «Долой вора и негодяя Каначки!» А Вита нарисовал под лозунгом осла и приписал: «Это Каначки! Хотите, чтоб вашим депутатом был осел?»

Мы обходили улицу за улицей, оставляя за собой сотни дакичей и каначки. Наконец запасы мела, который нам дал оратор, иссякли, и я предложил подкупить еще мела на свои деньги.

— Ты что, сдурел? — накинулся на меня Вита. — Зачем нам это надо?

— Затем, чтоб вор и негодяй провалился на выборах! Из-за его милого сыночка нас вышибли из школы. Ну и короткая у тебя память.

— Подлиннее, чем ты думаешь, только я все равно не дам ни динара!

— Я дам! — сказал Пишта. — Каначки плохой человек.

Вита пристыженно понурил голову.

— Чего лезешь не в свое дело? — глухо проворчал он. — Ну ладно, сколько с меня?

Мы купили три коробки мела и трудились в поте лица до самых сумерек. Оставшиеся до выборов пять дней были самыми длинными в моей жизни. Я испытывал нетерпение человека, ожидающего на вокзале поезда. Я просыпался чуть свет, работал в огороде, подметал двор, читал, писал, старался днем поспать, бродил по городу, удил рыбу на Паличе… Я просто не находил себе места. Не думай, сынок, что я так переживал за господина Дакича. В конце концов мне было совершенно безразлично, кто займет депутатское кресло — богатый помещик или еще более богатый фабрикант. Но в глубине души мне все же хотелось, чтоб господин Каначки с треском провалился. Тогда я был бы отомщен. К тому же я чувствовал, что провал Каначки внесет в мою жизнь что-то светлое и прекрасное. Несмотря на все наши злоключения, во мне жила надежда на что-то хорошее, что ожидает меня впереди.

Наступил день выборов. Все мои страдания как рукой сняло, когда я узнал, что господин Каначки не прошел в депутаты. Такое событие надо было отметить, отпраздновать с подобающей случаю пышностью. У меня оставалось немного денег, и я пригласил Пишту с Витой в кондитерскую — лакомиться пирожными с лимонадом. А Даше, Милене и Лазарю купил медовых конфет, от которых, если верить написанному на кульках, «человек поздоровеет, станет сильным, точно лев».

Весь мир как-то сразу похорошел в моих глазах.

«Если хочешь увидеть чудо, верь в него, и оно придет», — сказал поэт. А я верил в него твердо и непреклонно.

Дня через три после выборов отец пришел с работы неожиданно рано. Он был в самом отличном расположении духа, смеялся, шутил, балагурил, и слова его заражали всех такой же веселостью и радостью.

— Господа графы, — обратился он к нам с Витой, — нуте-ка быстренько умойтесь и обуйтесь! Чтоб выглядели так, будто вас только что вынули из коробки!

— А куда мы пойдем? — спросил Вита.

— На придворный бал! — засмеялся отец. — По приглашению их высочеств королевичей Андрея и Томислава!

Я знал, что это значит. Догадка моя превратилась в уверенность, когда мать, вся в слезах, проводила нас до ворот. Отец, держа нас за руки, шагал с гордо поднятой головой. И весь он был такой просветленный и величавый, что я невольно залюбовался им.

Я молчал, боясь каким-нибудь случайным словом разрушить все это волшебство. Вскоре мы подошли к школе. Рабочие смывали со стен наши лозунги.

— Вот они, врата рая! — смеясь, сказал отец, подходя к дверям.

Директор встретил нас приветливо и сердечно, предложил отцу сигарету, а нам с Витой фруктовый сок.

— Вы, сударь, умный человек, — сказал он, обращаясь к отцу. — Смею надеяться, что вы правильно поймете меня. Каначки был тогда депутатом, и я бы лишился места, если бы не поступил так, как поступил.

— К сожалению, это правда, — вздохнул отец. — Могут ли мои сыновья завтра же приступить к занятиям? Им не терпится сесть за парту.

Наутро мы с Витой пришли в школу. Ребята встретили нас веселым криком. Сына бывшего народного депутата господина Каначки среди них не было. Сразу после выборов он уехал с отцом в Белград.

Богатство наше растет

Давно уже в нашем доме творится что-то странное. Чуть свет отец с матерью куда-то уходят. Куда? Э, сынок, я и сам хотел бы это знать!

— Присматривай за детьми, — сказала мне мать перед уходом. — Оставляю их на тебя. Напомни Вите, чтоб умылся, последи, чтоб Милена не ела руками, и смотри в оба, чтоб Лазарь не слопал чужой завтрак.

— Это все? Не беспокойтесь.

— Вчера ты так же говорил, — сказал отец, — а когда мы вернулись, тут был дым коромыслом. Удивляюсь только, как вы умудрились за полдня перевернуть весь дом вверх дном.

— А нам помогал Пишта, — сказал я.

— Сегодня он опять придет? — спросила мать.

Я утвердительно кивнул.

— В буфете хлеб и сало. Дашь ему. Вот ключ.

— Как нехорошо, мама, — обиженно протянул Лазарь. — Ты из-за меня запираешь буфет?

— Нет, из-за Пишты! Чтоб быть уверенной, что он получит свою долю. А сейчас подойдите ко мне, я вас поцелую на прощанье.

— Мама, куда ты ходишь по утрам? — спросил я после поцелуя. — Ты поступила на работу?

— И на какую! Сам черт на нее не польстился бы!

— Слушай, сынок, — сказал отец, — типография бастует уже несколько дней. Мама вместе с другими женами рабочих собирает средства для бастующих, варит еду, дерется с жандармами, таскает за волосы штрейкбрехеров… Жаль, что не на кого оставить детей, а то б ты мог увидеть ее в деле. Это не женщина, а сущий дьявол! Одного штрейкбрехера, его фамилия Лозанчич, она так оттрепала, что бедняга уже неделю не может ни сесть, ни встать. Я и то замирал от страха, когда она его лупила.

— Возьмите меня с собой! — взмолился я. — Ужасно хочется посмотреть на забастовку: ведь дядюшка Михаль столько про это рассказывал.

— Ах, юному господину хочется поразвлечься! — воскликнула мать. — А кто будет сидеть с детьми?

— Вита тоже не маленький. Он и посидит. Мать покосилась на Виту и махнула рукой.

— Ты отлично знаешь, что он с детьми не справится. Они слушаются только тебя.

— Того и гляди, лопну от гордости, что я такой незаменимый! — сердито проворчал я. — Не увижу этой забастовки, жди потом другой.

— Организуем специально для тебя! — засмеялся отец.

Напрасно я молил и уговаривал — родители были твердо уверены в том, что одному мне под силу «смотреть за детьми» в их отсутствие. Я взглянул на Виту, Дашу, Милену и Лазаря и вдруг с ужасом ощутил, что в груди у меня поднимается волна ненависти к ним. Почему я не единственный сын, как мой отец? Необходимость остаться дома я воспринял как кару небесную и с нетерпением ждал Пишты, который всегда умел разогнать мою грусть-тоску.

Пишта пришел, как только мы сели за стол. Я отпер буфет и дал ему хлеб с салом. Лазарь посмотрел на сало завистливым взглядом и крикнул:

— Его кусок больше! Пусть поменяется со мной.

Пишта встал и протянул ему свою долю:

— Возьми, Лазарь. Я уже завтракал.

— Спасибо! — Лазарь схватил хлеб с салом и вихрем вылетел во двор. Бежать за ним не было смысла — все равно не догонишь.

— Сам виноват, — сказал я Пиште. — У него не желудок, а бездонная бочка.

— Но я уже завтракал! С господином Пе́пе.

Хочешь послушать про господина Пепе? Пепе — это городской сумасшедший. Его знала вся Суботица. И уж никто не величал его господином, его попросту звали Полоумный Пепе. Тогда ему было лет тридцать, ходил он круглый год в тельняшке и с большим деревянным ружьем через плечо. Затаится, бывало, за толстым деревом и поджидает прохожих. Стоило только кому-нибудь с ним поравняться, как он вскидывал ружье и с криком: «Пиф-паф! Пиф-паф!» — выбегал на дорогу. Как-то приехала в Суботицу одна англичанка, и Пепе так напугал ее, что у нее случился сердечный приступ. Пепе отвели в полицию. А когда полицейский писарь стал корить его за то, что насмерть перепугал иностранку, Пепе засмеялся и рассудил вполне здраво:

— Ну и дура! Умного деревяшкой не напугаешь.

Рассказать тебе про Пепе? Однажды он стянул у полицейского шинель и форменную фуражку. Сияющий и счастливый, он долго бродил по улицам, а дойдя до базара, вдруг выскочил на дорогу и поднял руку. Проезжавшие на велосипедах горожане узнавали его и только посмеивались в ус. Но ведь на базар приходят жители окрестных сел. Один велосипедист остановился. Вокруг них мигом собралась толпа зевак. Разумеется, никто и словом не обмолвился, что Пепе не в своем уме. Пепе учинил велосипедисту настоящий допрос — кто он, откуда и зачем приехал в Суботицу, а под конец спросил:

— Почему крутишь педаль правой ногой?

— Что?! — воскликнул ничего не подозревавший велосипедист. — Я, как и все, кручу обеими ногами.

Толпа затаила дыхание, чтоб не пропустить ни одного слова.

— Это запрещено законом! — строгим голосом произнес Пепе фразу, которую тогда можно было слышать на каждом шагу. На улицах, в кафе, в магазинах, на базарах, даже в общественных уборных висели таблички, напоминавшие гражданам, что законом «запрещается плевать на тротуар», «водить в парк собак», «продавать фрукты на улицах», «побираться», «обслуживать пьяных посетителей», «тем, кто не умеет плавать, купаться в неогороженных местах» и так далее.

Велосипедист показал рукой на проезжавших мимо людей:

— Посмотрите, пожалуйста, все крутят обеими ногами.

Пепе задумался.

— Они живут в Суботице и вольны делать что хотят, — проговорил он наконец. — А ты, бездельник, из Сомбора!

Толпа разразилась гомерическим смехом, а какой-то полицейский, на этот раз настоящий, подошел к Пепе, взял его под руку и сказал велосипедисту:

— Продолжайте крутить обеими ногами. Извините, пожалуйста, это наш городской сумасшедший…

— Все вы тут сумасшедшие! — сердито крикнул велосипедист и поехал прочь.

Итак, этот самый Пепе накормил Пишту. Этот безумец был великодушен.

После завтрака мы всей гурьбой высыпали во двор, играть в воров и сыщиков. Не успели мы начать игру, как на входной двери весело зазвонил колокольчик.

— Здесь проживает Милутин Малович? — спросил носильщик, шапкой отирая со лба пот. — Этот ящик я должен вручить ему.

— Что в ящике? — поинтересовался я.

— Черт его знает! — мрачно ответил носильщик. — Похоже, что камни. С меня семь потов сошло, пока допер его с вокзала.

— С вокзала? — удивился я. — Кто же вас послал?

— Одна госпожа. — В голосе носильщика слышалась досада. — Ставьте его где хотите.

Носильщик приволок ящик в сени и ушел. Я кликнул Пишту, чтоб помог мне внести его в комнату, но как мы ни тужились, так и не смогли сдвинуть его с места. Пришлось позвать Лазаря, Милену и Виту.

— Пусть стоит здесь, — сказал Лазарь. — Без подъемного крана тут не обойтись.

Вскоре опять зазвонил звонок. Я открыл дверь и увидел высокую женщину со смуглым морщинистым лицом и спускавшимися по спине длинными косами.

На ней был отделанный золотыми пуговицами жилет и зеленое пальто с шелковой выпушкой, а голову покрывал большой черный платок. Именно так я и представлял себе вилу^[19] из сказки.

— Клянусь святым Йованом, — воскликнула женщина, — ты вылитый Милутин! Так, так! Ну, твой отец может спать спокойно. Поди ко мне, герой, я тебя поцелую!

— С удовольствием, — сказал я. — В лоб или в щеку?

— А язычок у тебя повострей отцовского! Я твоя бабушка.

— Ребята! — радостно крикнул я. — Это наша богатая бабушка из Пивы! Теперь я знаю, почему сундук такой тяжелый — он набит золотом.

— Вот и не угадал, — сказала бабушка. — В нем швейная машинка. Это все мое имущество.

Она нагнулась, взяла ящик, без особых усилий взвалила его на плечо и отнесла в комнату. Мы так и замерли от изумления.

— Ребята, — сказала Милена, — видели?

— Бабушка сама отнесла ящик! — восхищенно воскликнул Вита.

— Я б его и с вокзала принесла сама, да неловко как-то, — сказала бабушка. — Выбросила на ветер десять динаров!

— Бабушка, так ты не богачка? — разочарованно протянул Лазарь.

Наслушавшись рассказов отца, Лазарь представлял себе, как он будет жить в Пиве, скакать по горам на арабском скакуне, а потом отдыхать в постели — слуги будут подавать ему бананы, финики, кокосовые орехи, яблоки, груши, крендели, айву, мясо, шпиг, баклаву, пирожные, мороженое… Полные тарелки, полные миски, полные корзины! Ах, какая дивная, божественная жизнь!

— Бабушка, так ты не богачка? — повторила Милена вопрос Лазаря, делая точно такую же смешную гримасу.

— Слушай меня хорошенько, постреленок: было б у меня столько золота, сколько нет серебра, я могла бы знаться с царями.

— А папа рассказывал, что ты живешь в большом замке, у тебя много слуг, табун лошадей, поля, луга, пастбища, — еще печальнее проговорил Лазарь. — Так это неправда?

— Ах вот как! — весело воскликнула бабушка. — Я все это продала и купила швейную машинку.

— Бабушка, — я обнял ее, — ты приехала как раз вовремя. Ах, как я тебя люблю!

Бабушка обратила на меня взор, полный недоумения. Но у меня не было времени пускаться в объяснения. Я позвал Пишту, и мы со всех ног понеслись к типографии.

Отца я заметил в большой группе рабочих, стоявших у входа.

— Кого я вижу? — с наигранным удивлением спросил отец, когда мы протолкались к нему.

— Борцов за дело пролетариата! — ответил я.

— Вас-то нам и не хватает! — весело сказал он. — С минуты на минуту начнется спектакль.

Старый должник

В два часа женщины, среди которых была моя мать, принесли бастующим обед. Одному богу известно, где они выкопали большой котел на колесах, вероятно ходивший еще в обозе императора Калигулы. Две женщины катили этот драгоценный котел, остальные несли корзины с хлебом и тарелками. Они шли неторопливым, но решительным шагом, их хмурые, насупленные лица выражали гнев и ожесточение.

Над улицей нависла тяжелая, гнетущая тишина. Процессия надвигалась с неотвратимостью грозы или горного потока.

Поперек улицы выстроился кордон жандармов. Они стояли, опершись на свои ружья, словно вросли в землю, и казалось, никакая сила не заставит их двинуться с места. На какой-то миг я даже подумал, что это не люди, а огромные пни, невесть откуда взявшиеся посреди дороги.

Перед этой живой стеной гарцевал на норовистой белой лошади жандармский унтер, высоченный большеголовый детина с огромными, до ушей, усами. Конь под ним храпел и брызгал пеной.

— Личанин! — сказал отец, заметив мой восхищенный взгляд. — Ни дать ни взять — средневековый витязь! Народ в Лике — все голь перекатная, вот их и вербуют в жандармерию. Одного не могу понять: откуда у них такие усищи?

— Ружья на прицел! — громовым голосом скомандовал унтер, когда женщины приблизились к жандармам. — Стой! Что в котле?

— Жидкая фасоль, — с улыбкой ответила мать. — Знаете, господин Граховец, фасоли у нас было немного, а воды хоть отбавляй, вот и вышло что-то вроде похлебки.

— Покажите! — грубо потребовал унтер. — И нечего называть меня господином Граховцем. При исполнении служебных обязанностей я только жандармский унтер-офицер!

— Вам бы генералом быть! — тепло сказала мать. — Клянусь, в генеральском мундире вы будете писаный красавец.

— Бросьте вы это, сударыня. — Голос унтера несколько смягчился. — И откройте ваш допотопный котел!

— Сию минуту. Хотите попробовать, господин Граховец? — Мать взяла из корзинки ложку и с улыбкой протянула унтеру.

— Цирк, да и только! — засмеялся отец. — Видишь, как мать заговаривает зубы Рёле Крылатому?^[20]

— Проходи! — гаркнул унтер, убедившись в том, что в котле действительно фасоль, а в корзинах хлеб и ложки. — И чтоб вам животы посводило!

— Спасибо! — сказал отец. — И вам того же!

Мать подошла к нам.

— А вас сюда за каким чертом принесло? — накинулась она на нас с Пиштой. — Почему ты бросил детей?

— С ними бабушка, — сказал я.

— Какая бабушка? Чья бабушка?!

— Наша. Миллионерша из Пивы!

Мать бросила на отца сердитый взгляд. Он безмятежно уписывал свою фасоль.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросила мать.

— Фасоль отличная! — весело ответил он.

— Не строй дурачка. Ты звал ее?

— Звал.

— Ну что ж, приехала так приехала. Ума не приложу, где мы будем покупать ей кокосовые орехи и ананасы.

Вдруг послышались крики: «Идут! Идут!» Мать повернулась и быстро пошла к тому месту, где стояли женщины.

— А теперь смотри в оба! — сказал отец. — Ты присутствуешь при историческом событии.

— Я тоже! — гордо воскликнул Пишта.

— Конечно, — подтвердил отец и похлопал его по плечу. — Ты тоже!

По широкой улице под охраной конных жандармов двигалась толпа штрейкбрехеров. Женщины во главе с моей матерью и тетей Марией, работницей типографии, пошли им навстречу.

— Смотри, смотри! — изумленно воскликнул отец. — Лозанчич опять здесь! Вон тот с кудрями… Значит, мало его лупили, хочет добавки. Видишь, сынок, синяки на его гнусной физиономии? Это все ручная работа твоей матери.

— А почему мы их не бьем? — спросил я.

— Незачем. У женщин это лучше выходит. Они наш передовой отряд. Разумеется, в случае нужды мы им подсобим.

Штрейкбрехеры и жандармы приблизились к преградившим им путь женщинам.

— Никак, к месту приросли? — крикнул «господин Граховец». — Дайте людям пройти!

— А кто им мешает? — спокойно сказала тетя Мария. — Пусть себе идут на здоровье…

— Господин Лозанчич, вы первый? — крикнула мать.

Отец, Пишта и я — все мы громко расхохотались. Лозанчич грубо выругался, но с места не тронулся.

— Хватит валять дурака! — рявкнул унтер. — Прочь с дороги!

Он дал коню шпоры и двинулся прямо на женщин. Те стояли неподвижно на своих местах. Лошадь унтера прядала ушами и, бойко выкидывая длинным хвостом, яростно била по мостовой копытами. Вдруг она взвилась на дыбы и вихрем налетела на женщин. Тетя Мария упала, мать отскочила в сторону. Я видел, как она остановилась наминутку, потом повернулась и кинулась к штрейкбрехерам. Белобрысая голова Лозанчича исчезла в общей свалке.

Штрейкбрехеры разлетелись, как вспугнутые птицы. Но в эту минуту справа, со стороны железнодорожного полотна, показался конный отряд жандармов и полицейских, вооруженных резиновыми дубинками. Они неслись прямо на нас.

— Ого! — воскликнул отец. — Держись, сынок! Сейчас пойдет потеха. Уверен, вы с Пиштой не заскучаете.

Что было дальше, я не помню. На голову мою опустилась дубинка, и я почувствовал, что падаю. Очнулся я в тюрьме. В крошечной камере нас было человек двадцать. Рядом со мной сидели мои дядья — Андра и Тибор.

— Твое счастье, что голова у тебя крепкая, — не то был бы уже в царствии небесном! — сказал дядя Тибор. — Болит?

— Ух! — протянул я, ощупывая шишку величиной с орех. — Вот украшение! А где мама с папой? И Пишта?

— Все здесь, — с улыбкой сказал дядя Андра.

— Слушай, — шептал мне дядя Тибор, в то время как дядя Андра стоял у двери, наблюдая в глазок за тюремщиком. — Пронюхал-таки этот мерзавец Лозанчич, что печатный станок хранится у вас. Тебя по малолетству первым выпустят на волю. Так вот, прямо отсюда беги в пекарню Андры Дуклянского. Спросишь Милана. Его легко узнать — такой курчавый, черноволосый да и хром на левую ногу… Скажи ему: «Когда посадите в печь кекс?» Повтори.

— «Когда посадите в печь кекс?»

— Хорошо, — продолжал дядя Тибор. — Он ответит: «Посадим, когда народ потребует». Расскажи ему про нас, а потом перенесите станок в дом на улице Обилича — вы там будете жить. Ключи у Милана. Сделаешь?

— Неужто вы сомневаетесь, товарищ Рожа? — обиделся я.

Он весело засмеялся.

— Ни капельки. Кабы сомневался, не стал бы давать тебе такое поручение.

Меня продержали в тюрьме до вечера. Жандармы все время водили забастовщиков на допрос. Когда повели дядю Тибора, он весело подмигнул мне и поспешил за жандармом с таким блаженным видом, будто шел на свободу. Вернулся он сияющий и счастливый.

— Меня допрашивали! — Дядя Тибор щелкнул языком. — Этим горе-следователям никогда не понять, что, хотя у нас и нет дипломов, мы тоже кончали университеты. Только свои. Что знают они о жизни? Какой-то прилизанный капитанишка битый час выспрашивал, как меня зовут, где работаю, откуда родом, состою ли в профсоюзе и в Коммунистической партии. А я знай себе на все вопросы: «Я не Хоргош, я Тибор Рожа из Суботицы». Тогда он позвал переводчика, который задал мне те же вопросы по-мадьярски: «Hogy hivják Mivel foglalkozik Hol születet? Tagja-e a Szövetségnek? És a kommunista pártnak?» Хотите знать, что я ему ответил? А то же самое, что капитану: «Я не Хоргош, я Тибор Рожа из Суботицы!» Боюсь, что оба заработали нервный тик.

Около шести вечера в камеру вошел жандарм и велел мне следовать за ним. Я бросил на дядю Тибора красноречивый взгляд и быстро зашагал по темному узкому коридору. Вдруг жандарм остановился, постучал и, гаркнув: «Входи!» — грубо втолкнул меня в дверь.

Прежде всего я увидел огромный письменный стол красного дерева, за которым сидел человек, погруженный в чтение газеты. В нескольких шагах от стола, спиной к двери, стояли мои родители. В первую минуту я страшно обрадовался, но радость моя тут же сменилась страхом, что полиция уже нашла печатный станок. Между тем одного взгляда отца и беззаботной улыбки матери было достаточно, чтоб весь мой страх как рукой сняло.

— Значит, все семейство в сборе! — сказал человек за столом и, опустив газету, пронзил меня долгим испытующим взглядом, на который я ответил полным равнодушием.

Наконец он встал, улыбнулся и подошел ко мне.

— Кажется, ты меня забыл. — И повернулся к отцу: — А вы, сударь?

Отец пожал плечами и вдруг изумленно воскликнул:

— Так это были вы?..

— Значит, вспомнили?

— Да. Вы тот самый жандармский лейтенант, который тонул на Паличе!

— Теперь я капитан! — гордо объявил жандарм и снова воззрился на отца: — Вы, господин Малович, спасли мне жизнь.

— Что ж, — усмехнулся отец. — Человеку свойственно ошибаться!

— А вы шутник, — с кислой улыбкой заметил капитан. — Впрочем, это неважно. Я хочу вернуть вам долг. Вы свободны.

— Хорошо, господин капитан, мы уходим, — сказал отец. — Теперь мы квиты, однако позвольте надеяться, что наша любовь на том не кончится.

— Прощайте! Прощайте, сударь!

Как только мы вышли на улицу, я рассказал отцу все, что сообщил мне дядя Тибор. Мы поспешили домой.

Дома родители поговорили с бабушкой, а потом мы разобрали станок, разложили его по маленьким ящикам и ночью, с помощью мастера Милана, перенесли в дом на улицу Обилича. А на следующий день перебрались на новую квартиру.

Как-то в погожий день отец отдыхал во дворе.

— Гм, просто невероятно! — воскликнул он вдруг. — Раз в жизни дал промашку, и та пошла на пользу! А капитану надо зарубить на носу: не зная броду, не суйся в воду!

Пять белых платьев

Моя мать часто говорила:

— Только бы еще Лазарь подрос, тогда я буду самая счастливая женщина на свете. Только бы Лазарь подрос…

Она любила грезить вслух. Вот Лазарь подрастет, пойдет в школу, она не будет привязана к дому, как теперь, сможет, скажем, сходить в театр. У нее будет белое платье до пят, а у папы — фрак. Слушая ее, мы всегда дружно хохотали. Мама не сердилась и, дождавшись, пока мы угомонимся, продолжала свои фантазии. Но мы обычно прерывали ее и просили еще разок рассказать, как она пойдет в театр. Уж очень смешным и забавным казался нам ее рассказ, а посмеяться мы любили. Мама печально улыбалась и, не обращая внимания на наш хохот, с полной серьезностью повторяла:

— У меня будет белое платье до пят, а у папы — фрак.

Шло время, и мы все чаще с грустью думали о том, что мама никогда не пойдет в театр в таком наряде. Мы были очень бедны, а с приездом бабушки Милицы из Пивы жить стало еще труднее. Вместо миллиона, который мы по своей наивности надеялись от нее получить, она привезла одну швейную машинку марки «Зингер», которая стояла в углу и только собирала пыль, так как ни мама, ни бабушка не умели шить. Да и шить было не из чего. Большой коричневый колпак поднимался лишь в тех случаях, когда Даша с Миленой шили из лоскутов платья своим куклам или когда бабушка, вооружившись маленькой жестяной масленкой, смазывала машинку.

Вид «Зингера» вызывал у всех нас неприятное и мучительное чувство. Как-то раз, взглянув на нее, Лазарь сказал маме:

— Когда я вырасту, я подарю тебе белое платье до пят!

Мама долго смотрела на него влажными от слез глазами.

Все мы сникли и пригорюнились. Каждый думал про себя, как это он сам не догадался пообещать ей такой подарок.

— Ну, а что подарят мне остальные? — спросила вдруг мама с наигранной веселостью.

Ни одна мать в мире не получала столько подарков, сколько их получила в тот день наша мама. Подарки сыпались на нее как из рога изобилия. Вита посулил ей виллу, я — автомобиль. Даша — самолет, а Милена — сто шелковых платьев, двести из парчи, триста тюлевых и…

— Постой! — перебила ее мама. — А что я буду с ними делать?

Мы продолжали дарить ей драгоценности, о которых знали только понаслышке. Мама смеялась, благодарила нас, «брала» подарки в руки, рассматривала, восхищалась, но я чувствовал, что в душу ей запал лишь подарок Лазаря — белое платье до пят, в котором она пойдет в театр, когда он подрастет.

И вот долгожданный день настал. Мама поднялась чуть свет и затеяла в доме такую возню, что все мы проснулись. Я вошел в кухню, где она готовила завтрак, и застыл от изумления — передо мной стояла незнакомая красивая женщина без единой морщинки на удивительно молодом лице. Горькая улыбка, придававшая ей какое-то печальное, пожалуй, даже трагическое выражение, куда-то исчезла.

— Что уставился на меня, как теленок? — спросила мама, как бы прочтя мои мысли. — Не узнал родную мать?

— Я еще не видел тебя такой веселой, — сказал я, не скрывая своего восхищения.

— А знаешь ли, мудрец, почему? Мог бы догадаться, умная головушка. Сегодня лучший день в моей жизни… — Она чуть понизила голос, чтобы не услышали дети за стенкой. — Так знай же — я уже несколько лет коплю на белое платье, длинное белое платье… Ах, какая я буду в нем красивая! После обеда пойдем с папой покупать платье, а вечером — в театр! Будем смотреть «Госпожу министершу»^[21] и билеты возьмем не на галерку, под облака, а в первый ряд партера! Ну, что ты на это скажешь, шут гороховый?

— Думаю, что в белом платье ты будешь очень красивая.

— Дурачок! — Она громко рассмеялась. — Я буду прекрасна, божественно прекрасна!

Оставив маму наедине с ее радостью, я вышел во двор умыться. А после завтрака взял Лазаря за руку и повел в школу.

У ворот мама давала Лазарю последние наставления:

— Сиди на уроках смирно, не вертись, как на иголках, не смотри по сторонам… Понял? И внимательно слушай учителя. Он для тебя бог! Сегодня Драган тебя отведет, а потом будешь ходить сам. А сейчас ступайте, не то опоздаете. И запомни: слушайся брата!

— Не беспокойся, мама! — сказал я. — Он будет меня слушаться. Правда, Лазица?

— Правда, — подтвердил Лазарь. — Я буду слушаться.

После уроков я ждал Лазаря у школы. Вид у него был унылый и потерянный.

— Никакой он не бог, наш учитель, а самый обыкновенный старикашка. И еще шепелявый. «Ваши лодители пливели вас ко мне. И холошо сделали. Я сделаю из вас людей». И так все время. Голова трещит от его болтовни. Давай хоть погуляем немножко!

Я охотно согласился. Тут-то я и совершил большую, непоправимую ошибку. Но разве мог я знать, что прогулка по тихому заштатному городку может таить в себе опасность? В то время на всю Суботицу было три автомобиля — один принадлежал господину Дакичу, народному депутату, второй — богатому торговцу Литману, а третий доктору… доктору… словом, тому самому, что лечил меня от ветрянки, скарлатины и дифтерита.

Постояв немного у городской управы, возле которой резвилась стая голубей, мы свернули направо. Собственно говоря, я собирался идти налево, и тогда не случилось бы того, что случилось; но Лазарю так хотелось пройти мимо булочной Коробоша и хоть одним глазком взглянуть на рабочих, месивших тесто в больших деревянных корытах, что я не выдержал и пошел направо. Этот хитрец всегда умел подольститься ко мне и добиться своего.

Мы шли по улице, громко распевая всякие песни. Лазарь подцепил пустую консервную банку и, пошвыривая ее ногой, то забегал вперед, то отставал. Вдруг банка подкатилась ко мне, и я увидел на ней улыбающегося негра с большими серьгами в ушах. «Пейте кофе Юлио Мейнл», — было написано на этикетке. «Ладно, запомним», — подумал я и так поддал банку, что она покатилась к противоположному тротуару.

У трамвайной линии я остановился. Лазарь торчал еще перед пекарней — шагах в двадцати от линии. Это был старый приземистый дом с гипсовыми ангелами на фасаде. Наверху, в доме, помещалась булочная, а в подвале, куда едва проникал дневной свет (днем и ночью там горела электрическая лампочка), была пекарня.

— Пошли, Лазица! — крикнул я. — Пора домой, не то останемся без обеда. Вита, Даша и Милена все съедят!

Обычно эта угроза действовала на Лазаря безотказно, но на сей раз она не сработала.

Я зашагал к пекарне, полный решимости надрать уши своему обожаемому брату. Он стоял у подвального оконца, просунув голову сквозь решетку, и неотрывно глядел на рабочих.

— Что ты увидел там такое интересное, что оторваться не можешь? — нетерпеливо спросил я.

— Голова застряла! — захныкал Лазарь. — Это самое интересное!

— Не валяй дурака! — Я начал злиться. — Идем, после обеда мне в школу!

Рабочие оставили дело и с интересом воззрились на нас.

— Я не могу вытащить голову! — простонал Лазарь.

— Как же ты ее просунул? — удивился я.

— Не знаю… — Лазаря душили рыдания.

Вокруг нас собралась толпа, из булочной вышел газда Коробош.

— Убирайся отсюда! Мешаешь людям работать! — прорычал он и, схватив Лазаря за плечи, стал оттаскивать от окна.

Лазарь кричал благим матом.

— Перестаньте, газда Коробош! — сказал я решительно. — Он и в самом деле застрял.

— Еще чего? Как пролез, так и вылезет. Иль голова выросла за пять минут?

— Выходит, выросла, — спокойно сказал я.

Толпа вокруг нас все прибывала. Подошли полицейские.

— Чей парнишка? — спросил один из них. — Кто толкнул его в решетку?

Я молчал.

— Сам влез, — сказал газда Коробош.

— Вы здесь работаете? — спросил полицейский.

— Я хозяин! — с достоинством ответил Коробош.

— Так, — многозначительно сказал полицейский и, наклонившись к Лазарю, спросил: — Как тебя зовут?

Люди зашумели. Женщина с младенцем на руках выступила вперед:

— Спасите ребенка, пока не поздно! Вытащите его оттуда! А еще полиция! Им бы только справки наводить, а помочь человеку в беде — не их забота.

Младенец заплакал.

— А вам бы только языком чесать! Заморите ребенка, — огрызнулся полицейский и, обернувшись, накинулся на меня: — А ты что рот разинул? Марш отсюда! Здесь не цирк!

— Я не могу уйти. Это мой брат.

Полицейские попытались было раздвинуть прутья, но они были толстые и крепкие. Несколько человек из толпы вызвались им помочь.

— Ничего не выйдет, — сказал полицейский, отирая со лба пот. — Какого черта поставили такую решетку! Можно подумать, что в этой халупе не тараканы, а золото! Придется послать за слесарем!

— Решетка не с неба свалилась! — взволнованно крикнул газда Коробош. — За нее деньги плачены!

— Подумаешь! — сказала женщина с ребенком. — Не обеднеете из-за пары прутьев.

— Помолчите, госпожа Панич! — цыкнул на нее газда Коробош. — Вы мне должны сто двадцать динаров. Будете много разговаривать, перестану хлеб в долг давать!

— Экое вы нам делаете одолжение! — не унималась женщина. — Каждый раз присчитываете двадцать — тридцать динаров. И не только нам. Всех обираете. Грабите бедняков.

— Какая наглость! — крикнул кто-то из толпы. — Возвращай им деньги!

— Прекратите шум! — рыкнул полицейский. — А ты беги домой и приведи взрослых. Эй вы, бездельники, расходись! Расходись, расходись!

— Не дам пилить, пока не заплатите! — крикнул газда Коробош мне вдогонку. — Деньги на бочку — и решетка ваша!

Я рассказал маме о случившемся. Она побледнела и бессильно опустилась на стул. Помертвелыми губами шептала она, что я очень нехороший мальчик, раз могу так грубо и зло шутить над ней, что я несу несусветный вздор, ибо такого быть не может. Я стоял, низко понурив голову, не смея взглянуть ей в глаза. Я чувствовал себя кругом виноватым и лепетал в свое оправдание что-то бессвязное.

— Значит, Лазарь в пекарне Коробоша, — отсутствующим голосом сказала мама и пошла в комнату.

Вскоре она вернулась с завернутой в шелковый голубой платок шкатулкой. Она долго смотрела на сверток немигающими глазами и наконец сказала сквозь душившие ее слезы:

— Здесь мои сбережения. Хотела пойти сегодня в театр в длинном белом платье. Об этом я мечтаю уже много лет… Но, видно, не суждено. Не суждено…

Мы не торгуясь заплатили газде Коробошу, а оставшиеся деньги отдали слесарю. А когда мы пришли домой, мама подарила Лазарю свою заветную шкатулку — для карандашей и перьев.

— Может, это к лучшему, — сказала она, утирая слезы. — Давно я не была в театре и совсем от него отвыкла. Я уверена, что мне было бы ужасно скучно!

С тех пор прошло много лет. Как-то я навестил мать. Мы сидели на веранде.

— Помнишь ту историю с Лазарем? — спросила она вдруг и засмеялась.

— Да, помню.

— У меня и вправду хорошие дети, — продолжала она с заметным волнением. — Видишь, я никому из вас еще не говорила этого. Каждый год в день рождения я получаю пять белых платьев.

Подарок брату

С тех пор как Рыжий кот поселился на ферме дядюшки Ласло, мы словно забыли о нем. Казалось, он раз и навсегда вычеркнут из нашей жизни. И все же я постоянно ощущал его присутствие, он был здесь, с нами.

Как-то раз я полез в шкаф за рубашкой и вдруг в груде белья обнаружил тетрадь для рисования, принадлежавшую Милене. Как она сюда попала? Конечно, не случайно. Но почему Милена прятала самую обыкновенную дешевую тетрадку для рисования? Что могло в ней быть?

В комнате никого не было, и я решил полистать ее. Представь, сынок, мое удивление, когда на первой же странице я увидел кошку, под которой кривыми печатными буквами было написано: «Мой Рыжик». Еще на нескольких страницах был нарисован Рыжий кот, а потом я увидел толстого человека с противной физиономией. В одной руке он держал кошку, другой крепко сжимал палку. Над рисунком была надпись: «Газда Лайош бьет моего Рыжего кота», а внизу, под ним, множество раз: «Ненавижу его… ненавижу… ненавижу…» Местами чернила расплылись — это Милена плакала, вспоминая происшествие на ферме Лайоша и печальную судьбу нашего Рыжего кота.

А спустя много лет, когда я был уже взрослым и писал книжки, почтальон вручил мне пакет с пожелтевшей тетрадью и письмом. Едва вскрыв его, я узнал почерк Даши.

Дорогой брат, — писала она, — в детстве я вела дневник, в который заносила все смешные и грустные события той далекой поры, когда все мы жили под одной крышей. Недавно он попался мне на глаза, и я сразу подумала о тебе: ведь ты пишешь для детей, и он мог бы тебе пригодиться. Мне бы очень хотелось, чтоб ты написал что-нибудь о Рыжем коте. Помню, я чувствовала себя глубоко несчастной, когда вы с отцом унесли его к дядюшке Ласло. Я долго думала о том, правильно ли вы тогда поступили, и поверь, до сего дня не уверена в этом полностью. Согласен ли ты со мной?

Многое, сынок, я позаимствовал из Дашиного дневника. Там я нашел ту историю, которую ты сейчас услышишь.

Как-то раз, придя из школы, Лазарь открыл свой ранец, и оттуда одна за другой выпрыгнули несколько ящериц. Мы ахнули и бросились кто куда: кто влез на кровать, кто на стул, а Вита умудрился даже забраться на шкаф. Мы кричали, ревели, но он невозмутимо стоял посреди комнаты, с восхищением глядя на своих любимиц.

— Вы только взгляните на них! — повторял он каждую минуту. — Ведь они такие красивые!

— Хвосты длинноваты, — презрительно заметила Милена.

— А ну-ка собирай свой зверинец! — сказал я. — Мне надоело стоять на стуле.

— Что здесь происходит? — спросила мама, входя в комнату. — Как сюда попали ящерицы?

— Лазарь принес, — объяснила Милена.

— Хочешь превратить дом в зоопарк? — крикнула мама. — Сию минуту унеси отсюда этих вертихвосток!

Лазарь отнес ящериц во двор.

— Милые мои ящерки, милые мои ящерки… — приговаривал он, вынимая их из ранца.

— Любит животных, — сказала мама, глядя на него в окошко. — Видит бог, хлебнем мы с ним горя.

И действительно, не прошло и трех дней, как мы услышали нетерпеливый стук в дверь.

— Что стучишь? — сердито крикнула мама, полагая, что это кто-то из нас. — Погоди, я тебе задам!

Она отворила дверь и в страхе отпрянула назад — перед ней стоял незнакомец.

— Я Милорад Папич, — пробурчал он. — А вы госпожа Малович? Да? Ага! Значит, вы мать этого воришки! Я требую немедленно вернуть мне украденное. Вот как! В противном случае подам в суд. Вот как! Так ловко и дерзко воровать может только хитрый и опытный жулик.

— Послушайте, господин «Вот как»! — вышла из себя мама. — Мы собираемся обедать, а вы колотите в дверь, шумите, и я терпеливо выслушиваю всю эту несуразицу! Можете ли вы, господин Панич…

— Папич, — поправил он.

— Можете ли вы, господин Папич, толково объяснить мне, что вам угодно?

— Конечно. Вот как! Ваш сын украл у меня голубей.

— Мой сын? Какой?

— Вон тот. — Он показал на Лазаря. — От стола два вершка, а уже голубей ворует. И ловко, вот как! Украл у меня лучшую пару, моих любимцев — Предрага и Ненада.

— Вот почему он после школы сразу бежит домой! — сказала мама. — Господи Павич…

— Извините, Папич, — опять поправил ее голубятник. — Почему-то все коверкают мою фамилию!

— Не огорчайтесь из-за этого! — сказала мама. — А своих любимцев Предрага и Ненада вы сейчас получите!

Она взяла шумовку и поднялась на чердак. Сверху долго слышался рев Лазаря, а потом мы увидели спускавшуюся по лестнице маму. Она несла две пары голубей.

— Какие ваши? — спросила она Папича. — Возьмите. А из этих мы сделаем гуляш.

— Прошу вас, сударыня, — сказал Папич, беря своих голубей, — не бейте Лазаря.

— Он уже получил такую трепку, что больше и не подумает заводить себе ящериц, голубей, орлов или диких коз… А вам, господин Папич, большое спасибо.

Лазарь тяжело переживал потерю голубей. Никакие игры и забавы не могли вызвать на его лице даже тень улыбки.

— Леший возьми этих голубей, — вздохнула мама. — И наесться не наелись, только нажили беду!

— Ты думаешь, он все еще из-за голубей убивается? — спросил я.

— Из-за голубей, из-за улиток, из-за слонов… Он любит животных, и все тут. Надо что-то придумать, не то этот упрямец объявит голодовку, как Ганди, на целый месяц.

В это время кто-то позвонил. Лазарь, бывший в сенях, пошел открывать.

— Кто там? — крикнула мама.

— Почтальон Видое! — ответил Лазарь. Вслед за тем донесся до нас шепот.

Мама вышла в сени.

Почтальон покраснел до корней волос.

— Письмо… — лепетал он в смущении, — нет никакого письма.

— У вас ко мне дело?

— Я, это… мне… Я просто не знаю, как вам сказать!

— Мама, — грустно вымолвил Лазарь и взглянул на маму, — дядюшка Видое хочет подарить мне котенка.

— Знаете, я обещал вашему парнишке котенка, когда Фи́да окотится. Так вот она недавно окотилась… четверо… один лучше другого… Одного я принес Лазице.

— Не везет нам с кошками, — мрачно заметила мама. — Вы уверены, что ваш котенок станет честным котом?

— Сударыня! — В голосе Видое слышалась обида. — О чем вы говорите? Я вас не понимаю. Этот котенок будет украшением вашего дома, радостью вашего ребенка!

— Вы поете, как коммивояжер! — усмехнулась мама. — Кажется, я сдаюсь. Вы в самом деле полагаете, что он будет порядочным котом, когда вырастет?

Видое вспыхнул.

— Сударыня, моя Фида — благороднейшее животное сиамской породы! В другой стране за такого котенка я получил бы целое состояние. В других странах золотом платят за сиамских котят!

— Ну, раз так, — засмеялась мама, — от всего сердца принимаем ваш подарок. Возьми его, Лаза!

Лазарь утер слезы и с недоверием воззрился на маму.

— Ты мне разрешаешь взять котенка? — спросил он после некоторого раздумья.

— Еще спрашиваешь? Ты что, не слышал, какая это драгоценность? Этот котенок да бабушкина швейная машинка составят все наше богатство!

— Ребята! — воскликнула Милена. — Как его назовем?

— «Как, как»! — пробурчал Лазарь. — Конечно, Рыжим котом.

— Но ведь он не рыжий! — засмеялся Вита. — Разве ты не видишь, что он весь белый?

— Эка важность! Я бы и зеленого все равно назвал Рыжиком!

Лазарь поцеловал маму, меня, почтальона Видое, а потом схватил котенка и с криком: «Рыжик! Рыжик!» — вихрем умчался во двор.

Мы поблагодарили Видое и пошли в кухню. Через открытое окно доносился восторженный голос Лазаря и тоненькое, отрывистое мяуканье сиамского котенка.

Piros, fehér, zöld^[22]

С тех пор как мы переехали на новую квартиру, у нас были вечные затруднения с водой. Просто невероятно, сколько воды в день расходует семья из восьми человек. Наверное, целое озеро. С утра до вечера мы только и делали, что носили воду. А сколько было споров, шуму и препирательств из-за того, кому идти за водой!

— Пусть Милена сходит, — буркнул я, когда мать торжественно объявила, что в доме нет ни капли воды. — Ее очередь.

— Что? — вскипела Милена. — Я сегодня уже три ведра принесла.

— Я тоже! — подал голос Лазарь.

— А я уже пять раз ходил, — сказал я. — Бабушка может подтвердить.

— Мне только и дела, что считать, кто сколько ведер принес, — отозвалась бабушка. — Будет спорить! Драган с Витой — марш по воду! Да поживее.

— Можно, я им помогу? — спросил Пишта.

— Ради бога! — ответила бабушка. — Можешь даже сам принести ведерка два-три, раз тебе так нравится быть водоносом.

У колодца собралась очередь. Первой была какая-то старуха, за ней — двое мальчишек, в хвосте — сыновья мясника Имре Ле́нджела, оба низенькие, толстые, с красными, как свекла, лицами. Я часто видел их в мясной лавке и всегда испытывал неприязненное чувство к этим недоумкам. Но с особенным омерзением я смотрел на них в воскресные дни, когда они шли в церковь — надушенные, напудренные, чистенькие, в одинаковых костюмчиках с бантами и в зеленых панамках, — паяцы, да и только!

— Чем-то запахло! — сказал вдруг старший Ленджел и, сделав несколько шагов в нашу сторону, потянул воздух носом. — Фу! Так это вы портите воздух? Воняете, как дохлые блохи!

Младший Ленджел подошел к брату.

— И как хорьки! — прибавил он с нескрываемым отвращением.

Стоявшие в очереди мальчишки хихикнули. Старший Ленджел сказал им что-то по-мадьярски, и они разразились диким, злорадным хохотом. Пишта нахмурился.

— Все сербы — вонючие твари! — крикнул Ленджел. — Но скоро Суботица станет нашей, тогда мы вам покажем!

— А я и не знал, что ваш отец такой богач, — засмеялся я. — Собирается купить всю Суботицу?

— Суботица будет принадлежать нам, мадьярам! — вызывающе заявил Ленджел.

— Вы не мадьяры! — гневно сказал Пишта. — Вы просто ослы! Свиньи! Коровы! Вот вы кто!

Старший Ленджел приблизился к Пиште и стал честить его за то, что он говорит на «этом поганом сербском языке». Он обзывал его врагом, предателем, подонком, грозил расправой за дружбу с нами. Но Пишта даже бровью не повел. Спокойно и невозмутимо смотрел он на кипевшего от злобы Ленджела.

— Кончай! — оборвал Ленджела один из мальчишек. — С ним мы еще потолкуем. Он мадьяр, его место с нами. Потешимся лучше над вонючими сербами!

— Правильно! — гаркнул старший Ленджел. — Бей их!

И все четверо яростно набросились на нас.

— Гнусы! — крикнул я и хватил Ленджела ведром. — Затеяли грязное дело! Ничего у вас не выйдет!

Мы с Витой орудовали ведрами, точно дубинами. Пишта усердно тузил младшего Ленджела. Но силы были неравные, и мы уже боялись за исход сражения, как вдруг к колодцу подошел Благое, школьный товарищ Виты. Не поинтересовавшись даже причиной потасовки, он тут же бросился нам на помощь. Вскоре противник был наголову разбит и позорно бежал с поля боя, оставив у колодца пустые ведра. Должен, однако, признаться, что победа далась нам не легко — враг был силен и ловок и здорово разукрасил нас синяками и шишками.

— Ленджел скот, а не мадьяр, — сказал Пишта, вытирая струящуюся из носа кровь.

— Надо спешить, — сказал я. — Ленджелы скоро вернутся с подкреплением. Вита, качай воду! Пишта, держи ведро!

— На кого вы похожи! — воскликнула бабушка, едва завидев нас. — Словно с Ко́сова^[23] идете. С кем дрались?

Мы рассказали все, особо подчеркнув храбрость Пишты.

Отец глубоко задумался.

— Кто знает, может, нам и вправду скоро придется уехать отсюда? — сказал он. — Я нисколько не удивлюсь, если разбойники Хорти^[24] на днях войдут в Суботицу. После мартовских событий^[25] всего можно ожидать. А ты, Пишта, настоящий герой! Наследник Белы Куна!^[26] Иди, сынок, я тебя обниму и поцелую!

Растроганный, Пишта заплакал. Отец ладонью вытер его слезы.

— Знайте, дети, — сказал он взволнованно, — Пишта поступил смело и благородно. Слушай, Драган, ты вечно что-то маракуешь. Если когда-нибудь будешь писать о теперешних временах, то не забудь упомянуть и Пишту.

— Обязательно упомяну, — засмеялся я. — Он дрался как лев, хотя Ленджел сделал ему из носа гуляш.

— А я из Ленджела сделал каурму!^[27] — сказал Пишта, победоносно выпятив грудь.

После обеда Вита, Лазарь и я отправились в школу. Пишта проводил нас до парка.

— Я помирился с преподобным Амврозием, — сказал он. — Сегодня буду чистить колокол. А завтра приду к вам.

Пишта пошел в церковь, а мы неторопливо зашагали к школе. Когда церковный колокол возвестил начало третьего, в класс вместе с учителем вошло несколько солдат в зеленых мундирах и двое штатских с красно-бело-зелеными повязками на руках. Они выстроились у кафедры и вдоль стены и навели на нас винтовки. Мы смотрели на них, не понимая, что здесь надо солдатам.

— Есть среди вас мадьяры? — спросил один штатский.

Несколько мальчиков встали. Солдат сказал им что-то, и они вышли.

— А вас расстреляем! — обратился к оставшимся тот же штатский. — Сербские собаки!

Он вытащил из кармана пистолет и выстрелил в воздух. Мы в страхе пригнулись к партам. Солдаты расхохотались.

— Кто из вас знает мадьярский? — спросил долговязый штатский.

Физиономия его показалась мне знакомой. Ба, да это газда Коробош!

Я, сынок, не храбрец и все же встал и спокойно сказал:

— Я знаю. Egy, kéttö, három, négy, öt, hat, hét, nyolc, kilenc, tiz…^[28]

— Хорошо. — Коробош осклабился. — А что еще ты знаешь?

— Вот: tizenegy, tizenkéttö, tizenhárom, tizennégy…^[29]

— Tizenöt!^[30] — рявкнул Коробош и ударил меня по лицу.

Я залился кровью.

— Теперь вам придется выучить мадьярский! А этот ваш свинячий язык сотрем с лица земли!

Он подошел к доске и написал большими буквами:

PIROS, FEHÉR, ZÖLD —

EZ A MAGYAR FÖLD!

(КРАСНОЕ, БЕЛОЕ, ЗЕЛЕНОЕ —

ЭТО МАДЬЯРСКИЙ ФЛАГ!)

Потом он громко прочел написанное и сказал:

— Повторяйте за мной! Piros, fehér, zöld… Ну как? Начали! Piros, fehér, zöld… Вы что, немые? Черти полосатые! Piros, fehér, zöld…

Наступила мертвая тишина. Слышался только глухой голос Коробоша. Мне казалось, что он идет из какого-то иного мира, из мира, полного страха и ужаса. Щеки мои пылали огнем, но гораздо сильнее жгла меня боль душевная. Я не в силах передать тебе, сынок, всю бездну страданий, мук, скорби и отчаяния, в которую повергла меня эта пощечина. Я был точно в столбняке. Другие тоже сидели словно окаменелые.

— Всем молчальникам всажу в глотку пулю! — гаркнул Коробош и положил на кафедру пистолет. — Начинайте!

Целый час повторяли мы этот стишок. Губы мои едва шевелились, а из горла вместо слов вырывался какой-то непонятный хрип. Слезы бежали по лицу и падали на парту. Я осмотрелся — почти все в классе плакали. Вскоре нас вывели во двор, где уже толпились перепуганные малыши.

Коробош влез на стол и заговорил:

— Раз, два, три… Начали: Piros, fehér, zöld, éz a magyar föld! Так! Поздравляю! — цинично сказал он. — А сейчас мы прогуляемся по городу.

Под конвоем солдат и вооруженных штатских фашистов мы ходили по улицам, как похоронная процессия, выкрикивая по знаку Коробоша эти два стиха. Наконец нас привели на площадь перед городской управой. Там происходило нечто страшное.

На тротуаре валялись трупы. Чуть поодаль, в окружении солдат, стояли доктор Моисей Сем, дядя Андра, дядя Тибор, мой отец и еще несколько незнакомых мне людей. Вита с Лазарем бросились ко мне.

— Я боюсь, — прошептал Лазарь. — Я боюсь…

Я молча обнял братьев. Отец заметил нас. «Сынок, ты самый старший, — сказал он как-то на днях. — Если со мной что случится, позаботься о детях. Замени им отца». Я еще крепче прижал к себе Виту с Лазарем.

— Держитесь! Отец смотрит на нас.

Тут я увидел в толпе местных фашистов мясника Ленджела. Он разговаривал с офицером, и тот одобрительно кивал головой после каждого его слова. По его знаку солдаты схватили доктора Сема, дядю Тибора и отца и, подталкивая их прикладами, отвели в сторону.

— Это разбойники и враги венгерского народа! — громогласно заявил Ленджел. — Сербы с евреями целых двадцать лет глумились над нами. Сейчас мы с ними расквитаемся!

Двое солдат схватили дядю Тибора и потащили к городской управе.

— Разве дядя Тибор еврей? — спросил Лазарь.

— Конечно, нет, — ответил я. — Он мадьяр. Просто Ленджел — гнусный лжец!

— Éljen Magyarország!^[31] — воскликнул дядя Тибор. — Да здравствует Коммунистический Интернационал!

Окровавленное тело дяди Тибора упало на тротуар. Среди школьников послышались испуганные крики и плач.

— Молчать! — загремел Коробош. — Всех крикунов поставят к стенке!

Солдаты подвели к стене доктора Сема. Увидев меня, он смущенно улыбнулся и помахал рукой. Он всегда так махал, когда уходил от нас. Я ждал, что вот и сейчас он перейдет площадь своими крупными ровными шагами, а завтра зайдет к нам, чтобы поговорить и поспорить с моим отцом. Я закрыл глаза и стоял так, пока над площадью не прогремел выстрел.

С городской управы шумно взлетела стая голубей и, описав в воздухе круг, снова вернулась на крышу. Опять наступила тишина.

Знал ли я тогда, что сейчас произойдет? Да, знал, и все же никак не мог в это поверить, никак не мог представить себе, что отца могут убить. С каким-то шальным упорством я верил в невозможное, ждал великого чуда — вот-вот, казалось мне, отец превратится в невидимку или взмахнет руками и взмоет, точно птица, в голубую высь. Все это смахивало на бред; но я так сильно любил отца, что не мог думать иначе.

— Дети! — крикнул вдруг Ленджел, подходя к отцу. — Я хорошо знаю этого человека. Я знаю о нем даже такое, чего не знали его лучшие друзья. Он коммунист, паршивая красная собака! Но я знаю, что у него пятеро детей. Поэтому господин майор Сигетти великодушно дарует ему жизнь. Что он должен сделать? Только отречься от своих завиральных идей, от своих чудовищных убеждений; он должен сказать, что выходит из Коммунистической партии.

Отец громко рассмеялся.

— Шутить изволите, господин мясник! — сказал он. — У меня ничего нет, кроме убеждений. Без них я был бы совсем нищим.

Майор Сигетти о чем-то спросил Ленджела, тот ответил и снова обратился к отцу:

— Разве вы не любите своих детей? Подумайте о них!

— Только о них, господин мясник, я еще и думаю!

— В таком случае перестаньте упрямиться. Господин Сигетти тоже готов пойти на уступки. Он вполне удовлетворится, если вы крикните: «Да здравствует Миклош Хорти!»

— Как бы не так! — не колеблясь, сказал отец. — При всем честном народе? Что подумают обо мне мои сыновья? Я учил их другим наукам, а не рабству и покорности. Так что, господин мясник, ваше предложение для меня неприемлемо. Вам никогда этого не понять! Я не виноват, что вы такой тупица!

Отец разговаривал с Ленджелом, но я знал, что на самом деле он обращается ко мне, Лазарю и Вите.

— Хорошо! — рявкнул Ленджел. — Ведите!

Солдаты вскинули ружья. Майор Сигетти извлек из ножен саблю, вытянул руку и вдруг быстрым движением опустил ее. Солдаты дали залп. Изрешеченный пулями, отец стал медленно опускаться на тротуар. Но в нем тлела еще последняя искра жизни, он улыбнулся и проговорил с гордостью и неистребимой надеждой:

— Сыны мои…

Ночью мы покинули Суботицу. Перед нами была неизвестность. Надвигались трудные, суровые военные дни.

Примечания

1

Ракия — сливовая водка.

(обратно)

2

Джемадан — безрукавка в национальной сербской одежде.

(обратно)

3

Река в Словении.

(обратно)

4

Антон Ашкерц (1856–1912) — словенский поэт, автор многих известных патриотических стихотворений.

(обратно)

5

В 1922 г. фашистские молодчики из Чедана и Видма организовали в Кобарид карательную экспедицию, срубили на площади липы, под которыми по традиции устраивались сходки, разрушили памятник композитору Храброславу Воларичу, всячески терроризировали население. Почему? Потому что в соседнем Крну молнией был поврежден итальянский памятник, а они обвинили в этом местное население. (Прим. автора.)

(обратно)

6

В 1927 г. фашисты разгромили «Торговый дом» в Горице, где давал спектакли словенский театр, выбросили кулисы, костюмы и все декорации во двор и на улицу и подожгли их. (Прим. автора.)

(обратно)

7

Петер Клепец — герой словенских народных сказок, богатырь.

(обратно)

8

Карбонарий — член тайного общества, организованного в Италии в начале XIX в. для борьбы против чужеземного ига, за объединение Италии.

(обратно)

9

Симон Грегорчич (1844–1906) — словенский поэт, известный своей патриотической лирикой.

(обратно)

10

Что? (итал.)

(обратно)

11

Один, два… девять, десять… (венг.)

(обратно)

12

Суббота (венг.)

(обратно)

13

Одиннадцать (венг.)

(обратно)

14

Да, да (венг.)

(обратно)

15

Да здравствует Драган! Да здравствует! (венг.)

(обратно)

16

Бибер (серб.) — перец.

(обратно)

17

Разумное существо (лат.).

(обратно)

18

Egy, ketö, három!.. (венг.) — Один, два, три!..

(обратно)

19

Ви́ла — русалка, фея.

(обратно)

20

Рёля Крылатый — персонаж из сербских эпических песен.

(обратно)

21

«Госпожа министерша» — комедия известного югославского писателя Бранислава Нушича.

(обратно)

22

Красное, белое, зеленое (венг.)

(обратно)

23

Косово. — 15 июня 1389 года на Косовом поле произошла битва, положившая начало завоеванию Сербии турками.

(обратно)

24

Хорти Миклош — фашистский диктатор Венгрии (1920–1944).

(обратно)

25

В конце марта 1941 года, когда гитлеровцы готовили нападение на Югославию, хортисты выразили готовность принять участие в этом нападении.

(обратно)

26

Бела Кун — один из основателей Коммунистической партии Венгрии.

(обратно)

27

Каурма — национальное кушанье из мелко нарезанной свиной или бараньей печенки с рисом.

(обратно)

28

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

(обратно)

29

Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

(обратно)

30

Пятнадцать!

(обратно)

31

Да здравствует Венгрия! (венг.)

(обратно)

Оглавление

Мато Ловрак Францек Храбрый едет в деревню Перо-Загвоздка собирает отряд

  Францек Храбрый едет в деревню

    Перемена

    Тюфяк

    Чемодан

    Лунный свет

    Горлица

    Гадюка

    Водяная мельница

    Друг

    Кролики

    И снова перемена

  Перо-Загвоздка собирает отряд

    Что бывает, когда ночью у мальчика жар?

    Господин инспектор отличается

    Сказочный дворец прекрасного принца

    Отряд под землей и под облаками

    Отряд в действии

    Удачный день

    Отряд под счастливой звездой Зорицы и Зорьки

    Малыш покрывает себя славой

    Отряд переживает черные дни

    В этой главе все ребята получают жар и лихорадку

Франце Бевк Черные братья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

Драгутин Малович Рыжий кот

  Часть первая

    Рыжий кот

    На Тиссе

    На ферме

    Осенний рассказ

    Переезд в город

    Школа

    Разлука

  Часть вторая

    Рассказ про день рождения

    Ах какой день!

    В гостях

    Красные и белые

    Наши родственники

    Выборы

    Богатство наше растет

    Старыйдолжник

    Пять белых платьев

    Подарок брату

    Piros, fehér, zöld[22]

*** Примечания ***