Верен до конца [Василий Иванович Козлов] (fb2) читать онлайн

Верен до конца

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

В июне 1919 года на станцию Жлобин прибыл агитпоезд «Октябрьская революция». Тысячная толпа забила перрон: всем хотелось увидеть и услышать Михаила Ивановича Калинина, незадолго до этого избранного на пост председателя ВЦИК. Среди встречавших был молодой рабочий паренек в стоптанных солдатских сапогах, в пиджачишке с чужого плеча, Василий Козлов. Он жадно ловил каждое слово Михаила Ивановича — это говорила с ним его, народная власть. Несмотря на свою молодость, а минуло ему всего шестнадцать, был он в числе тех, кто горой стоял за Советскую власть…

Но если б тогда кто-нибудь сказал ему, что пройдут годы и его, всенародно уважаемого человека, изберут в родной Белоруссии на пост Председателя Президиума Верховного Совета республики, сделают своим «старостой», вряд ли принял бы он всерьез это пророчество, хотя уже тогда твердо знал, что перед трудовым людом широко распахнулись двери в новую жизнь и его, Василия Козлова, как и других, ждет в этой жизни много радостных неожиданностей.

Мужание его проходило вместе с мужанием страны. В то первое десятилетие, когда Советская власть становилась на ноги, ей крайне нужны были свои собственные специалисты, хозяйственные руководители. Их выдвигали из народа — самых преданных, самых энергичных, самых инициативных. Всего этого — преданности, энергии, инициативы — было в избытке у демобилизованного красноармейца Василия Козлова, вернувшегося после службы в армии в свои родные края. И вот первая ступенька: он инструктор райисполкома. А потом была учеба, не очень долгая, и долгие годы, когда он очень, очень много работал, забывая про сон, еду и отдых. Работал во имя того, чтобы людям, за которых он нес всю полноту ответственности, жилось лучше, богаче, интереснее. Такая работа, с полной отдачей душевных и физических сил, для коммуниста Василия Ивановича Козлова была естественна, органична. Это был его образ жизни, его неизменное состояние. И когда напали на страну фашисты, он, будучи секретарем Минского обкома КП(б)Б, просто, скромно делает еще один шаг — становится организатором и руководителем минского партийного подполья и партизанского движения в оккупированной врагом Белоруссии. И если до войны он уже снискал народное уважение за свою самоотверженность, бескомпромиссность, доброе, отзывчивое внимание к человеку, то борьба с фашистами сделала его поистине народным героем.

Несколько лет тому назад Издательство политической литературы задумало серию мемуаров «О жизни и о себе». К одному из первых издательство обратилось к Герою Советского Союза, Председателю Президиума Верховного Совета Белорусской ССР, Заместителю Председателя Президиума Верховного Совета СССР Василию Ивановичу Козлову с просьбой рассказать читателям о своем жизненном пути. Издательство верило, что и пример самой жизни Василия Ивановича, и его богатый жизненный опыт представят огромный интерес.

Василий Иванович охотно согласился. Но, к сожалению, смерть помешала ему исполнить задуманное. Им была в основном закончена только первая часть мемуаров, рассказывающая о довоенных годах жизни.

Несмотря на то что эта часть рукописи могла бы быть издана самостоятельно, издательство все-таки решило представить жизненный путь В. И. Козлова с наибольшей полнотой. Для этого мы воспользовались ранее изданной книгой В. И. Козлова «Люди особого склада», в которой он повествует о партизанской борьбе на Минщине, о своих товарищах партизанах, взяв из нее то, что имеет непосредственное отношение к В. И. Козлову.

Так родилась эта книга «Верен до конца», которую, как мы надеемся, читатель прочтет с интересом.

Исполняя волю автора, издательство выражает глубокую признательность близким друзьям В. И. Козлова, оказавшим большую помощь в подготовке рукописи книги к изданию, — Г. М. Бойкачеву и Ф. Г. Михееву.

I. НАЧАЛО ПУТИ

1

Первое яркое воспоминание — рассказы деда Трофима. — Иван-да-Марья. — Моя родная сторона.

Родился я в деревне Заградье. Деревню эту сейчас можно найти лишь на старых картах Белоруссии: в Отечественную войну фашистские захватчики стерли ее с лица земли. Она ничем не отличалась от соседних с нею деревень — Малевичей, Новиков, Кормы — и вместе с ними входила в Рогачевский уезд Могилевской губернии.

Раскинулось наше Заградье вдоль Екатерининского гужевого тракта, или, как его по-местному называли, Варшавского шляха, что от Жлобина тянулся на Бобруйск, оттуда на Минск и дальше в Польшу. Рядом со шляхом проходила Либаво-Роменская железная дорога, соединяющая Россию и Украину с Прибалтикой. Так что место было довольно бойкое: недалеко от деревеньки располагался железнодорожный разъезд № 22, теперь блокпост Малевичи, а верстах в шести — узловая станция Жлобин, с депо, мастерскими, с большим шумным местечком на берегу Днепра.

Дед мой Трофим Козлов отходничал. Весной, как только начиналось половодье, он на плотах уходил вниз по Днепру до златоглавого Киева. Иногда спускался и дальше, к Херсону, к самому гирлу. Пропадал обычно дед до глубокой осени. Мы, внуки, ожидали его возвращения с большим нетерпением.

Из своих дальних странствий дед Трофим возвращался лохматый, с продубленной солнцем и ветром кожей, в рванине, из которой выглядывала широкая крутая грудь, жилистые коричневые руки. От него пахло солью, рыбой, табаком, смолой. Обычно дед привозил мешок с таранью. Нас, мелюзгу, он всегда одаривал какими-нибудь гостинцами: или глиняной, покрытой глазурью свистулькой-«птичкой», или деревянной, расписанной золотыми цветами мисочкой, или дудкой. Привозил пряники, обсыпанные маком, длинные, похожие на свечи конфеты в грубых цветных обертках. То-то у нас было радости! Мы с упоением рылись в его холщовом мешке, и если под руку попадались заплесневелая горбушка хлеба или сухарь, то и они казались редкостным лакомством.

— Как мыши, прости господи, — глядя на нас, смеялась мать.

Перво-наперво дед Трофим шел париться в баню, мылся долго, переодевался в чистое, натягивал сапоги с подковками, а потом у него в избе гуляли. Вертелись, конечно, здесь и мы, дети.

Может быть, дороже всех гостинцев, сластей для нас были рассказы деда Трофима о дальних краях, которые он видел. Хмельно блестя смелыми озорными глазами, пуская облака дыма из трубки с камышовым мундштуком, дед рассказывал:

— Плывешь этак на плотах по Днепру, а ширь вокруг, степи — глазом не окинуть. День проходит, другой, неделя — и все им конца-краю нету. Простору много, а… тесно живут люди, землицы не хватает. Глядишь, все пашни межами исполосованы, и лишь где панские угодья, скатертью раскинулись колосящиеся хлеба.

— Точно, как у нас, — заметит кто-нибудь из мужиков. — У нас не пашня, а ремешки да заплатки, а у пана Цебржинского за неделю посевы не обойдешь.

А кто-нибудь добавит:

— Иль у попа Страдомского.

И снова всех заглушает громкий, хрипловатый голос деда Трофима:

— Везде одинаково живут те, кто гнет спину. Понаездился я, понавидался. Как наш белорус носит домотканые портки, так и хохол… да и русский тоже — все одно.

— В городах все же посытнее, — заметит кто-нибудь из гостей. — Кто хлебушек не сеет, тот его чаще жует.

Дед Трофим слушает, пускает дым из трубки. А потом опять заговорит, и все смолкнут:

— Города у хохлов большие, и живут в них знатно, это верно. Киев возьмите. Красоты такой — слов не хватит описать. На улицах каштан растет. Зацветет, будто свечки белые запылают. А уж духовитый! В магазинах чего только нету! Извозчики на дутых шинах так и жгут по улицам, только сторонись, не то задавят. Богато живут паны: и сладко едят и мягко спят. Дворец есть там гетманский, стражники стоят. Купола золотые Софии горят, как жар. Стены белые, стоит на бугре над Днепром, издали приметишь. Бого-мо-оль-це-ев! — дед зажмурится и покачает кудлатой головой. — Как овец в отаре. Случается, плывешь на плотах и видишь: гонят по степи отару и овце этой счету нету. Так и богомольцам. Особенно много их в Лавре. Иная старушонка еле ноги передвигает, а несет в Лавру последнюю копейку. Ну и монахов этих, тоже вам скажу, будто воронья. В черных рясах, рукава широкие, что твои крылья. И по двору снуют, и по пещерам, где мощи лежат, и по церквам. Да все гладкие, рыластые, брюхо, как мешок с овсом. Руки чисто у барынь: белые, пухлые. Думаешь: запрячь бы в плуг, так потянул бы лучше иного мерина.

Гости хохочут:

— Ну и дед! Вот тебе на том свете черти язык-то прижгут…

Старик усмехнется и продолжает рассказывать дальше:

— А в этом же Киеве возьмите Бессарабку или Еврейский базар. Полно босоты, бурлаков, как я и мои товарищи плотогоны. За любую работу схватиться рады: поднести кому корзину с овощем, дровишек наколоть, сарай починить… Руки есть, а работы нету. А на днепровской пристани? На Подоле, на окраинах, где фабрики? Рабочий люд по таким хибаркам ютится, что и скотину пожалел бы туда загонять. Так что тем сладко, у кого брюхо гладко.

Не все мы, ребятишки, понимали в рассказах деда Трофима. Но крепко запало в душу: нет на свете работы интереснее, чем у плотогона. Свяжем, бывало, несколько жердин, бросим в воду речки Белицы и, вооружившись шестами, плывем «в Киев» или аж к «самому морю».

Перезимовав в Заградье, дед Трофим с весны отправлялся с новыми плотами. У нас дома говорили, что он не столько «длинный рубль» ищет — работа плотогона тяжелая, опасная, да и не видать что-то было по осени этого «длинного рубля» — сколько манит деда вольный простор, широкий свет, встречи с такими же, как он сам, бывалыми, бесстрашными людьми.

Дед не раз говаривал:

— Тут, в Заградье, знай ломай шапку: то перед урядником, то перед паном управляющим, то перед попом, то перед лавочником. А там я вольный казак!

Отец мой Иван Трофимович был человек другого склада: из родной деревни на заработки никуда не подавался.

Помню я его плотным, крепким, здоровым. Ходил он по-солдатски подтянутый, одевался чисто. Кое в чем отец все же пошел в деда: остер он был на язык, любил в кругу своих деревенских мужиков едко, с юмором высмеять то попа, то панского прихвостня. Подрастая, я гордился тем, что односельчане уважали моего отца за ум, рассудительность, смекалку. К тому же был он искусным мастером: строил мосты, рубил новые избы, делал всякие плотницкие работы на железной дороге. Услыхав позже выражение «золотые руки», я сразу же вспомнил руки отца.

Однако жили мы бедно. Какие заработки простому рабочему в наших краях?

Иногда, горько шутя, отец говорил:

— От нашей работы будешь не богат, а горбат. Мать обычно вставляла:

— Мужик спину не согнет — хлебушка не добудет.

Звали ее Марья или, по-деревенски, тетка Марута. Роста она была высокого, сложена ладно, очень сильная. Лицо имела открытое, веселое, часто щурила глаза, любила посмеяться. Человеком мать моя была чрезвычайно деятельным, энергичным: я не помню, чтобы она сидела сложа руки.

Ее можно было видеть не только в кругу женщин, но и с мужиками, толкующей о трудностях житья-бытья, о севе, косовице. Ее громкий голос часто раздавался на крестьянских сходках, когда нанимали общественного пастуха, сторожа или брали в аренду у помещика луг для пастьбы скота или сенокоса. Если решался вопрос о ремонте дороги, гребли, моста, о подвозе топлива школе, не обходилось и тут без тетки Маруты. Наблюдательная, словоохотливая, она то и дело сыпала колючими поговорками, могла метко «отбрить» языком. К ее смелому, справедливому слову народ прислушивался. Мать не боялась сказать правду в глаза и старшине и стражнику.

Можно было ее увидеть и по вечерам среди парней, девушек: вместе с ними она пела песни, шутила, и в тихую погоду ее сильный голос разносился на всю деревню. Односельчане охотно обращались к ней со своей докукой, за советом.

Отец с матерью жили дружно, и про них в деревне говорили: «Они как цветок Иван-да-Марья». Надел у них был в три десятины, а детей целая куча — девятеро. Четверо, правда, умерли в малом возрасте. В доме всегда стоял детский галдеж, было тесно, душно.

Избенка наша, или, как называют белорусы, хата, была старая, в общей сложности не больше двадцати квадратных метров. Окна маленькие, подслеповатые, и вечно какое-нибудь из трех заткнуто тряпкой: разобьем мы, детишки, а где в деревне возьмешь стекольщика? Поэтому стекла были составлены из мелких, склеенных меж собою кусочков. Когда их протираешь, непременно порежешь пальцы. Пол запомнился мне рябым от щербин. В доме имелась ступа, в ней часто толкли пшено, и, передвигаемая по полу, ступа оставляла вмятины. Доски пола ходили — встанешь на один конец, а другой подымается.

От печи до стены тянулись полати. Делились они на две части и служили общей кроватью для всей нашей большой семьи. Спали мы на соломенном тюфяке, накрывались домотканой холщовой дерюгой. Дерюга была такая тяжелая, что младший мой братишка сам не мог из-под нее вылезти. Подушек не было. Вернее, они были в доме, но мать хранила их в приданое для Маши, старшей сестренки, и нам не давала. Подушки были у взрослых, их часть полатей всегда была застланной.

Вдоль стен и возле стола тянулись «услоны» — лавки из толстенных досок работы деда и отца, выскобленные добела. В углу всегда была насыпана картошка, которая там не прорастала; основные запасы «бульбы» хранились в яме под полом.

Сундук белоруса свидетельствовал о зажиточности хозяев: каков сундук — таков и достаток. В нашей хате в углу стоял маленький ободранный сундучок.

Зато над полатями, где спали родители, тянулась жердочка. На этой жердочке красовался весь скарб семьи, все ее богатство: материн полушалок, связанные за ушки стоптанные сапоги отца, которые ему перешли от деда. Сапоги предназначались только для больших праздников, их брали у отца «напрокат» и друзья и родственники. У матери на жердочке висел хитро завязанный узелок с гостинцами, чаще всего тыквенными семечками. Висел он в самом углу, так, чтобы до него нельзя было добраться нам, детворе. А все, кто к нам приходит, пусть видят, что у нас немало всякого добра.

Для чего я так подробно описываю приметы тогдашнего быта? Все это ушло, ушло безвозвратно. Сегодняшняя молодежь может увидеть соху или домотканую рубаху разве что в музее. А вот у меня все это в памяти. Поэтому для людей моего поколения столь наглядны великие перемены, происшедшие в жизни страны за полвека.

…Стояла наша хата на окраине Заградья, прижатая к большому топкому болоту. Во дворе в сараюшке мы держали коровенку: старая, беспородная, молока она давала совсем мало — едва забелить похлебку малышам. Обычно к весне из-за бескормицы коровенка наша еле передвигала ноги, все лето нам приходилось бегать с мешками за травой, рвать ее, где только можно. На задах у нас был разбит огород, там сажали капусту, лук, «бульбу» — главную нашу еду.

Наша деревенская кличка была «Луговцовы». И не только потому, что жили мы на окраине, у самого болотистого луга. Весной, начиная с мая, мы тоже вместе со скотиной «паслись» на лугу. Рвали щавель, ели сердцевину лугового ириса — аира, отыскивали на болоте рогоз, лакомились его белым мучнистым корнем. В ход у нас шла и крапива, и лебеда, и всякая другая съедобная трава. Из аира делали пищалки, свистели, что есть силы, на разные голоса: это была наша музыка.

И в Заградье и в соседних деревнях народ перебивался бо́льшую часть года с хлеба на квас. Да и хлеба не всегда хватало до нового урожая. Из-за безземелья мужики строились тесно, чуть ли не крыша в крышу, так что куры каждый день перелетали на чужую «усадьбу» и хозяйки нет-нет, да и подымали из-за этого свару.

Ну да потравы соседских огородов — это еще полбеды!

Беда приходила, когда крестьянская скотина забредала на помещичьи пастбища, луга, а то на так называемую железнодорожную полосу отчуждения. Коровенок немедленно захватывали объездчики, и крестьянам приходилось платить денежные штрафы, отрабатывать помещику.

Бывало крестьяне целыми селами отрабатывали пану Цебржинскому за потравы, за право пасти скот на его болотах, а также за заготовку валежника, хвороста, за сбор грибов и ягод. Причем хитрый пан заставлял «нести барщину» в самую горячую страдную пору, когда, как говорится в народе, каждый день год кормит.

Из-за малоземелья не только нельзя было посеять, сколько надо, ржи, картошки, но и негде накосить сена. Заградские женщины и подростки спозаранку уходили в ближайший лес, на болота, собирали по пучочкам траву, «будто козы на бегу», и в мешках, в фартуках приносили домой небольшие охапки. Чтобы не провалиться в топь — а то засосет, утонешь, — брали с собой длинные палки: в случае беды бросишь ее на кочки, подтянешься и выберешься из топи. Кое-кто серп прихватывал, чтобы резать траву, о которую кровянили руки. Конечно, попутно все баловались и ягодой, набирали полные кошики, сплетенные из лозы. Домой нередко возвращались мокрые по грудь, перемазанные грязью.

Земли было не только мало. Была она еще и малоплодородна: заболоченная, супесчаная. Раскиданы были мужицкие наделы нашей деревни в сорока семи участках чересполосного пользования: там кусочек, тут кусочек. Иные из этих полосок такие узкие, что на них еле могла поместиться деревянная борона; при обработке земли борона заскакивала за межу, задевала «владения» соседа. Земля для крестьян главная кормилица. И поэтому даже между добрыми соседями вспыхивали ссоры, завязывалась вражда. Случалось, и у родных братьев дело доходило до жестоких драк, до увечья, а вгорячах и до убийства.

Лишь два зажиточных мужика во всем нашем Заградье имели в наделах более пятнадцати десятин каждый да еще не менее чем по десяти «купчей» в лесах. Они же владели и тремя мельницами, что обслуживали все окрестные деревни. Оба отличались большой набожностью. Ходили они важно, никому первые не кланялись, а все мужики ломали перед ними шапку. Если кто из подростков не отдавал им поклон, они останавливались, сердито спрашивали:

— Чей?

И, случалось, драли за ухо:

— Уважать надо старших. Я вот скажу твоему батьке, чтобы не жалел на тебя, поганца, хворостину.

Сапоги они носили добротные, смазанные берестяным дегтем, со скрипом, и этот скрип нам тоже казался обязательной принадлежностью богача.

Среди узеньких крестьянских полосок — «ремешков» — выделялись широченные волоки церковных земель — попа и дьяка малевичскои церкви. Конечно, духовные отцы на земле сами не работали, она исполу засевалась деревенской беднотой либо обрабатывалась батраками. Высокий, крытый гонтой дом попа Страдомского стоял на пригорке против церкви между нашей деревней и Малевичами и был виден издали. Его окружал огромный фруктовый сад, обнесенный высоким забором. Мы любили разглядывать через этот забор груши разных сортов, невиданные в наших местах «райские» яблоки, огромные сливы. Однако лазить в сад за фруктами мы боялись: «бог накажет».

Иногда мы бегали смотреть помещичий дом Цебржинских, это в полукилометре от нашей деревни, за железной дорогой. «Замок» был высокий, с башней. Из-за вековых лип выглядывала его островерхая крыша. Многочисленные службы, огромный сад со стройными рядами фруктовых деревьев, роскошный парк — все это было ограждено живым забором из колючих кустарников. Близко подходить к поместью Цебржинского нам не разрешалось. Поговаривали, будто пан собственноручно стегал плеткой залезших в сад мальчишек, а то спускал на них собак.

Кроме поместья у Цебржинского был кирпичный завод с высокой трубой, крытыми дранкой навесами для сушки готовой продукции. Управлял заводом выписанный из Германии немец Шрейтер. Многие мужики гнули на заводе спину, чтобы заработать сотню-другую кирпичей и сложить в хатенке печку.

Видали мы изредка и самого Цебржинского, и жену его, и нарядных паненок, когда они на чистокровных рысаках, запряженных в великолепные фаэтоны, или верхом, в сопровождении слуг, выезжали из своего родового «замка» и вихрем проносились по шляху. О роскошной жизни пана Цебржинского много было разговору на деревне. Говорили, что еду панам подают на серебряных блюдах, что в подвалах замка не счесть бочек с дорогим вином, что коровы у Цебржинского выписаны из Голландии, а свиньи — из Англии.

Здесь, в поместье, Цебржинские жили только лето, да и то не каждое, а на зиму они возвращались в Варшаву, в свой особняк.

Перед паном Цебржинским гнулась вся округа, одно появление его приказчиков нагоняло ужас на окрестных крестьян.

Из-за малоземелья, из-за постоянных недородов многие парни и мужики нашего малевичского прихода покидали родные края и искали хоть какой-то заработок в Гомеле, Могилеве, Вильно, Екатеринославе, в Питере, а то и на далеком Урале. Очень многие, в том числе и мой отец, работали на Жлобинском железнодорожном узле, на ближайших станциях, блокпостах, разъездах перегона Гомель — Бобруйск.

Это были кузнецы, слесари, столяры, стрелочники, сцепщики, составители поездов, кондукторы, смазчики, кочегары, машинисты. Некоторые работали грузчиками, путевыми обходчиками, сторожами на переездах, на дровяных, угольных складах, в интендантских пакгаузах. Практически их уже нельзя было назвать крестьянами, хотя и жили они в деревнях. Скудный клочок земли, огородик при хате у большинства имели только подсобное значение. Весь уклад жизни становился другим — поселковым. У них и моды были другие — городские, и привычки, и слова, и песни. Главную роль в жизни играло «жалованье», от него зависело — будет предстоящий месяц сытным или голодным. И мы, мальчишки, уже с малых лет мечтали попасть в депо, в мастерские, стать кузнецом или слесарем, носить картуз с лаковым козырьком, ремень вместо домотканого пояса, пиджак, сапоги и завести балалайку, а то и гармонику.

В дни получек деревеньки наши гуляли: захлебывались от визгливой музыки, пьяных залихватских песен. Редкая получка обходилась без драки.

2

Босиком по снегу. — Земская школа и уроки родителей. — Империалистическая война. — Тетка Марута помогает бедноте. — Беженцы.

Больше всего в родной хате я запомнил русскую печку, огромную, занимавшую треть всего помещения, с беленым челом. Несмотря на то что жили мы вблизи леса, дров и хворосту зимой не хватало, мать экономила их. Уже к вечеру нашу худую хатенку выдувало. Поэтому мать обычно сажала нас, малышей, на печку:

— Сидите тут, детки, только смотрите не свалитесь.

Тепло на печи, уютно. Но уж очень скучно. Слезу я, сяду у маленького окошка и с завистью гляжу на предвечернюю, заваленную сугробами улицу. Мне слышны веселые звонкие возгласы: это соседские ребятишки, мои товарищи, катаются у реки Белицы на санках. А то и прямо с крыш занесенных снегом сараюшек.

Как мне хочется к ним! А выйти не в чем. На всех ребят у нас одни истоптанные валенки и один латаный-перелатанный кожушок. Их всегда захватывают старшие: брат Федор или сестра Маша. А ни мне, ни тем более меньшим, Володе и Павлушке, они не достаются.

Вспоминаю: на мне одна рубашонка до пят из грубого домотканого полотна. Я прижался лбом к окошку и зачарованно смотрю на розовый в блеске закатного солнца снег. Он кажется мне совсем не холодным, даже теплым.

Вот мимо нашей избы, по той стороне улицы, волоча за собой санки, пробежал мой товарищ-одногодок Михейка Бойкачев. За ним, весело помахивая хвостом, трусит Пушок — желтая дворняга с рваным ухом. Я забарабанил в окно, но Михейка то ли не слышал, торопясь на Белицу, то ли не посчитал нужным оглянуться.

И тогда, поддаваясь непреоборимому желанию, я вдруг сорвался с лавки и, как был в одной рубашонке, босой, без шапки, выскочил за порог избы, припустил по улице. Летел так, что только голые пятки сверкали. Добежал до угла — почувствовал, что обжег глотку и ноги. Сел на дорогу, подобрал под себя длинную холщовую рубаху, пытаясь согреть заледеневшие ноги, стараясь отдышаться. До речки еще неблизко. Но очень уж хочется хоть раз прокатиться с веселой горки! Вскочив, я решительно рванулся вперед, с разбегу налетел на чьи-то ноги в лаптях, онучах, перевитых оборами, и чуть не упал.

Поднял голову — передо мной стоит дед Костей, живший возле лавки Менделя. Прокуренные рыжие усы под носом заиндевели. Он удивленно уставился на меня:

— Ты чего голяком бегаешь? А ну домой! Погляди-ка на него… кавалер!

Меня как ветром повернуло, и я помчался к дому. Не оглядываясь, влетел во двор, ухватился за железную, словно бы липкую, скобу двери, вскочил в избу — и на печь.

Сердце колотится, как у зайца, ноги распухли, и я их не чувствую.

И тут только я заметил, что окошко-то наше все в морозных узорах, снизу льдом затянуто. Почему же мне показалось, что на улице тепло?

Все же я и на другой день устроил такую пробежку: она мне понравилась. Только вот кашлять стал.

— Что-то наш Василек забухал, — взволновалась Маша. — Иль в хате простудился?

А в сумерках, придя из лавки Менделя домой и развязывая платок, мать сказала:

— Теперь я знаю, чего Васька кашляет. Вот возьму веник да как следует полечу!

Я насторожился, готовясь шмыгнуть на печку: там я всегда прятался от родительского гнева. Отец, куривший у окна самокрутку, поднял голову.

— Встречаю деда Костея, он говорит: «Чего вы своего Ваську выпускаете голым?» И соседка Иванчиха видала. — Мать погрозила мне пальцем. — Вот я до тебя доберусь!

— Да я еще ремнем добавлю, — сказал отец.

Вся деревня узнала о моих «прогулках». Люди качали головой, а дьяк Еремей, сын которого рос хилым, чирястым, вздохнув, сказал:

— У порядочных родителей дети ни с чего болеют, а у голодранцев и холоду-морозу не боятся. Архаровцем, видать, вырастет этот Васька Козловых.

Детство мое было босопятое, полуголодное, но шумное, веселое. Компанию, конечно, я водил с такими же, как и сам, ребятами из бедноты: с тем же Михейкой Бойкачевым, подвижным задиристым Федькой Губаревым, замкнутым и вспыльчивым Павлухой Старостенко, однофамильцем Павлухой Козловым — всех не перечтешь. Ватага наша была дружная, сплоченная. Случались, понятно, и у нас ссоры, драки, однако тут же наступал и мир. Мы бегали в лес, на болото по ягоды, по грибы, драли лозовое лыко, из которого сами же потом плели лапти. Сколько я этих лаптей износил за свои юные годы — и счесть нельзя! Зато не бегал уже босой.

Я не помню, с каких лет я втянулся в домашнюю работу. В многодетных крестьянских семьях малыши всегда посильно помогают родителям. Так и у нас. Сестра Маша и меньшой Володька больше были заняты хлопотами по дому, ухаживали за коровенкой, нянчили Павлушку. А я ходил на болото: то нарву травы скотине, то насобираю ольхового хвороста. Иногда мы с ребятами забирались с саночками и в панский лес, сухостоя там было пропасть. Во время этих поездок надо быть все время начеку: поймают лесники — уши надерут.

На болото за травой отправлялись мы обычно по нескольку человек, для страховки: ненароком провалишься, может и засосать.

Восьми лет меня отдали в земскую церковноприходскую школу. Помещалась она в обыкновенной хате возле церкви. Училось в ее четырех классах не больше полусотни ребят.

Мать надела мне новую домотканую свитку, дала лапти с новыми онучами, расчесала волосы, благословила в путь-дорогу. Я и радовался и волновался. В нашей ватаге, не сливаясь со всеми, шел в школу сын мельника Захарка. Он отличался ото всех нас — был в сапожках, в голубой сатиновой рубахе, перехваченной расшитым самотканым пояском. Был он важный и какой-то полусонный, с надутыми щеками, точно держал там по райскому яблочку. На всех он косился подозрительно, а если кто к нему приближался — сторонился. Наверное, отец наказал ему с «шушерой» не баловаться, не перемазать обновы. На ходу Захарка все что-то шептал.

— Молитву, что ль, читаешь? — поинтересовался Павка Старостенко.

— Это он колдует, — засмеялся Михейка Бойкачев. — Чтобы учитель не надрал за волосья.

В школе расселись по партам. Передние парты заняли самые бойкие. Вошла учительница Ольга Степановна Богданович с журналом и стала всех спрашивать: как звать, сколько лет, где живет, кто родители.

Очередь дошла до Захарки.

— Как тебя зовут? — ласково спросила Ольга Степановна.

Захарка молчит.

— Ну, чей ты будешь? Как твое имя?

Захарка опять молчит, лишь шевелит губами. Ребята стали шуметь, смеяться.

Захарка заревел, выдавил сквозь слезы: «Я забы-ыл!» — и вдруг сорвался с места, выскочил из класса.

— Зачем вы смеетесь? — пристыдила нас Ольга Степановна. — Дразнить человека, издеваться над ним очень плохо. Запомните это раз и навсегда…

Так началось мое ученье.

Буквы я усвоил легко, нравилось мне и читать по складам. Так же без труда дался мне счет. За все время ученья в церковноприходской школе меня ни разу не наказывали, не ставили в угол. Уроки я готовил охотно, озорством не отличался.

Уже на второй год ученья из нашего класса отсеялась чуть не третья часть школяров, особенно девочек: у кого одежонки не было ходить из другой деревни за несколько верст в школу, кого родители отдали в подпаски или няньки, посчитав дальнейшую учебу излишней роскошью, а кто и сам ленился.

Меня же дома никогда не упрекнули, что «лишь зря лапти бью»; и отец и мать были довольны, что я учусь старательно. Только старший брат Федор как-то насмешливо сказал:

— В писаря, Васька, метишь? Аж потеешь над уроками.

Федора я недолюбливал. Рос он чванливым, заносчивым, и от нас, мелюзги, и от товарищей держался особняком, явно льнул к зажиточным односельчанам. Федор был парень форсистый, на него заглядывалась не одна девушка; он же на вечерках выбирал только богатеньких, с ними плясал, провожал их домой. Над беднотой ехидно посмеивался, крестьянской работы чурался. «Парень себе на уме», — недовольно говорил про него отец. Мать поджимала губы и грустно качала головой: «Только о себе думает. На этого надежда плохая…»

Не раз родители принимались урезонивать Федора, стыдить за лень, за бахвальство. Он хватал шапку и уходил из дома.

Вскоре Федор поступил в железнодорожное депо и перешел на самостоятельные хлеба. В то время ему едва исполнилось шестнадцать лет. Мы поняли, что он уже отрезанный ломоть.

Воспитывали нас, как и обычно в деревнях, сурово: попробуй только ослушаться старших. Кодекс был простой: растите честными, работящими, уважайте кусок хлеба, который едите, достается он великим потом, внимайте старшим, худому вас они не научат. Обычно мать поучала: держите себя так, чтобы перед людьми не было стыдно. Богомольная бабка все время грозила: «Украдешь чего — бог накажет. Он все видит». Я не раз в детстве пытался проверить слова бабки: возьму — и вдруг быстро обернусь назад, не подглядывает ли бог? Может, увижу. Боязливо косился на темные иконы в красном углу.

Всем известно, что воспитание идет как бы по трем линиям: первая — дома, вторая — в школе и третья — на улице. Вот эта третья линия, я бы сказал, самая «вольнодумная».

Старшие ребята, имевшие среди нас непререкаемый авторитет, откровенно и цинично объясняли нам, малышам, что такое жизнь и отношения полов, как надо вести себя дома и на улице, чтобы стать «настоящим парнем». Здесь, в компании старших, я тайком сделал первые едкие затяжки из цигарки, научился играть в карты, освоил ходовые соленые шуточки. Но вот раз на улице ребята подговорили меня: курить нечего, возьми у отца махорки. «Что, иль боишься?» Меня это задело. Не хотелось, чтобы считали трусом. Какой же я тогда буду «настоящий парень»? Взял тайком полпачки «Трезвона», принес им.

На второй день отец хватился:

— Где махорка?

Мы только что пообедали, все были в сборе. Сестра Маша спокойно отошла к печке. С нее спрос короткий. Федька был парень самостоятельный, с собственной копейкой. А Володя и Павка смотрят отцу прямо в глаза — сразу видно, они тут ни при чем.

— Значит, Васька? Твоя работа?

Я было с лавки в дверь; отец меня поймал и так выдрал — на всю жизнь запомнилось. В другой раз никакие уговоры ребят на меня не действовали, навсегда зарекся брать чужое без спросу.

…Школу я окончил хорошо. Вместе со мной свидетельства получили всего восемь человек, то есть меньше четверти поступивших. Слишком трудно бедноте было тянуться к свету, даже начальное образование было по тому времени редкостью.

Мне было одиннадцать лет, когда началась империалистическая война, или, как ее тогда называли, «германская».

Впервые я услышал слово «мобилизация».

Всех здоровых мужчин начиная с восемнадцати лет стали забирать в армию, отправлять на «позиции». В деревне поднялся надрывный женский плач. Матери, жены, сестры, невесты провожали в дальний путь, на кровавую битву с врагом сыновей, мужей, братьев, женихов. Молодые парни хорохорились, лихо сбивали картузы набекрень, выпячивали грудь и хвастливо обещали с ходу разбить германца и вернуться с победой. Отцы семейств не скрывали своей печали, озабоченности, а мужики, побывавшие в боях с японцем, в Маньчжурии, покачивали головами:

— Мы тоже так думали в девятьсот четвертом. А немцы-то подюжее будут, чем японцы. Надолго, видать, проклятущая…

Поп Страдомский заказал пышный молебен в церкви, благословлял «христово воинство» на ратный подвиг. Деревенские богатеи надели праздничные рубахи и вместе с полицейским принимали самое деятельное участие в проводах новобранцев.

Плакавших баб строго одергивали:

— Чего ревете? Нетто об себе мы думать должны? Об великом нашем отечестве. О царе-батюшке. Гордиться должны, что ваши сыны станут защищать веру христианскую.

По гужевому Варшавскому шляху мимо нас на запад теперь день и ночь везли пушки с длинными хоботами стволов, тянулись запыленные обозы. Часто шли поезда, больше красные товарняки, до отказа набитые солдатами; в середине всегда был зеленый, классный, вагон для офицеров. На платформах везли орудия, зачехленные брезентом, а иногда в открытые двери теплушек за перекладинами из досок мы видели разномастных лошадей.

Смотреть было очень интересно. Хотя мы, ребята, и чувствовали что-то грозовое, тревожное в воздухе, хотя и видели слезы женщин, но настроены были очень воинственно. Мы вооружились «шашками» — палками и устраивали бои между «русскими» и «немцами». Помню, в одном из таких боев ребята объявили меня генералом. Для игры это было в порядке вещей, но толстый Захарка запротестовал:

— Какой ты генерал, Васька? Они, которые генералы, сапоги носят со шпорами, а ты в лаптях. Будешь… ефлейтором…

Ребята переглянулись. Никто из нас не знал, кто такой «ефлейтор». Мне было все равно, но я почему-то заартачился. Если кто носит сапоги, то ему только и быть генералом?

— А вот буду генералом, и все, — сказал я. — А ну, защищайся, германец пузатый, не то башку отрублю!

— Ура! — закричал мой младший брат Володька. — Бей кайзеров!

Гордыми победителями вернулись мы с братом домой.

— Что это у тебя, Васька, щека расцарапана? — спросила мать; она мыла чугун. — И штаны опять порвал. Латать не успеваешь.

— Я был генералом, — важно сказал я. — Эх, и задали мы нынче немцам!

Мать насмешливо покачала головой:

— Вояки!

Надо сказать, что ребята, отцы и старшие братья которых шли на фронт, вызывали у нас почтение. Мы с завистью смотрели на своего товарища Андрюшку Будника: из его семьи уходили сразу двое. Мы с братом Володькой очень жалели, что Федька наш по возрасту еще не подходил под набор. И за отца мы немного стыдились: он был единственным кормильцем большой семьи и мобилизации не подлежал.

Все это Володька сейчас вдруг и высказал матери. Та от изумления оторопела и замерла с тряпкой в руке. Потом замахнулась на него этой тряпкой, Володька еле успел отскочить.

— Да-а, — захныкал он, — у всех на фронт идут, у них пампушки пекут, кисель варят.

Мать уже отошла душой, смеялась…

Вскоре мне довелось услышать о войне и совсем другое. Я сидел на бревне под окном и плел из конского волоса леску для удочки. Окошко было открыто, и я слышал, как отец негромко сказал матери:

— Знаешь ты его, Марута. Слесарем в депо он. Присадистый такой, усы рыжие. Так вот, он говорил рабочим. Проезжал, мол, тут через Жлобин один человек. Из тех, что жандармы ловят. Рассказывал. Десять годов назад семья царей Романовых затеяла войну с Японией из-за своих богатств. А теперь богачи наши сговорились с Францией, с Англией отнять у Германии заморские земли. А немецкие богачи у них норовят сграбастать. Вот и затеяли бой. А простому народу, дескать, чего делить? У нас идут иваны, у каких всего один надел. У немцев такие же фрицы. Тем же, кто работает на фабриках или, как вот я, на железной дороге, и того делов меньше. Гайки, что ли, захватывать друг у дружки?

Не знаю почему, но слушал я очень внимательно. В хате помолчали, потом мать отозвалась:

— Испокон веку так: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.

Над этим разговором родителей я задумался только много позже: слишком уж шумная, бойкая, интересная жизнь бурлила вокруг. Столько эшелонов оружия, разномастных коней, солдат всех родов войск наш край никогда не видел.

Скоро, однако, картина переменилась. С запада в глубь России густо потянулись совсем другие составы: зеленые с нарисованным на стенке белым кругом, перерезанным красным крестом. Это с фронта в лазареты везли раненых.

— Увечных-то! — сокрушались на деревне бабы. — Тьма! Мать пресвятая богородица, да что же это такое?!

В голосе слышались боль, страх, слезы, ведь такими могли оказаться и их мужья, братья, которые где-то «на позициях» защищали «веру, царя и отечество». Вся деревня бегала на разъезд и в Жлобин смотреть на эшелоны раненых.

Железнодорожные пути были забиты составами, грузами, отцепленными неисправными вагонами. Иные санитарные поезда стояли у нас часами. Изо всех окошек выглядывали меловые или желтоватые лица раненых. Иные из тех солдат, которые могли ходить, спускались размяться на перрон — кто с забинтованной головой, кто с култышкой вместо руки, кто на костылях.

— Защитнички вы наши, — шептали растерявшиеся бабы. — Да бедненькие же вы, страдальцы. Вот с какой наградой с войны-то вертаетесь.

Помню, с каким ужасом, острым сочувствием смотрел и я на раненых. Какие ж супостаты могли их так покалечить?!

Немолодой солдат в нижнем белье и в накинутой на плечи шинели, зло блеснув глазами, едко кинул:

— Нам и кресты, тетка, дают. Только не сюда, — ткнул он себя в грудь, — а в изголовья, на могилу.

Из-за встречного потока воинских эшелонов, идущих на фронт, санитарные составы, случалось, часами, а то и сутками простаивали и возле самой нашей деревни. Узнав об этом, из хат, наскоро повязавшись платком, выбегали бабы, особенно солдатки. Кто нес крынку молока, кто пару вареных яичек, кто яблок из своего сада, кто краюху хлеба, испеченного на капустном листе.

Все это совали раненым, радовались, когда те, поблагодарив, тут же начинали есть.

Надо сказать, я редко видел унылых солдат. Наоборот, все, кто мог ходить, хотя бы опираясь на костыль, светились надеждой, радостью. Пекло боев осталось где-то позади, ехали домой «на побывку», скоро должны были и выздороветь и увидеть дорогих сердцу родных, близких. Лишь те, кто ничком лежал на полках, проявляли полное равнодушие к окружающему. Таких мы тоже видели, заглядывая в окна. Далеко не все из них доезжали живыми до своего города, деревни. Их оставляли где-нибудь в пути, на чужом кладбище. Появились солдатские кресты и у нас.

Солдатки искали среди раненых своих мужей, братьев, знакомых. Выпытывали, из какой они части, не знают ли, где воюет такой-то полк. И опять находились шутники, весело спрашивали:

— Молодка, да ты не мужа ли ищешь? Вот же он я. Изменился? Давай поцелуемся.

— Ой, да отстань, — смеясь, отмахивалась баба.

— Ай некрасивый? Ну мы тебе мигом найдем бравого да румяного, только у него обеих рук нету. Возьмешь?

Женщины спрашивали, скоро ли кончится война. Тут все сразу затихали, разговор начинался серьезный и горький. Помню, раз в Жлобине один солдат с повязкой на глазу сплюнул и сказал:

— Когда всех нас перебьют!

Стоящий у вагонной подножки рабочий из депо подхватил разговор:

— Вас перебьют, нас возьмут. Разве им жалко простой народ?

Такие разговоры можно было услышать еще в первый год войны.

Тяжесть войны чувствовалась все ощутимее. Все больше мужиков забирали на фронт, деревни пустели, работниками оставались старики, женщины да мы, подростки. Тяжесть полевых работ, ухода за скотом легла на плечи многодетных баб. У нас в семье тянулись из последних жил: и пахали, и боронили, и с косой на болото шли.

Нищета в нашем Заградье росла. Совсем придавило деревню, когда с фронта потекли «похоронные» с черным воинским штемпелем. Стали появляться и земляки-инвалиды: кто хромой, скособоченный, кто без руки. Во всей окрестности поднялся ропот, от победного угара не осталось и следа.

Многим осиротевшим семьям требовалась неотложная помощь. И вот теперь, в дни всенародного бедствия, я по-новому увидел свою мать.

— Что ж, бабы, — говорила она, собрав женщин, — нельзя же сидеть сложа руки, глядеть, как солдатки мыкаются, вдовы. Сердце кровью обливается. Видать, некому нам помочь. Давайте сами чего-то придумаем.

— Чем подсобишь-то? У самих в хозяйстве дыра на прорехе.

— И все-таки давайте пойдем по дворам со сбором. Кто что сможет, тот и подаст.

Решительный тон тетки Маруты, вера в то, что нельзя оставлять на произвол судьбы семьи солдаток, подействовали. Вместе с нею вызвались пойти по дворам еще несколько хозяек.

Мать моя оказалась права. Крестьяне весьма сочувственно откликнулись на такой сбор, делились тем небольшим, что имели: куском холста, старенькой, но еще годной обувкой, торбочкой муки, куском солонины. Богатеи жались, давали скупо, и тут вновь звучал резкий, сильныйголос тетки Маруты.

— Ай разориться боишься? — с притворным смирением говорила она. — Так-то ты поддерживаешь защитников веры? А окорока, что в кладовушке висят, сало в кублах небось протухли?

Хозяин наливался краснотой, как петушиный гребень:

— Больно языката, Марья. Ты в своих закромах считай, а не в чужих.

На слово «закрома» хозяин делал едкое ударение: дескать, какие там закрома, известная всей округе голь перекатная, мыши с голоду из избы разбегаются. Но мать моя всегда отличалась сметливостью и отвечала с тем же показным смирением:

— Где уж нам с тобой тягаться. Эва у тебя какие хоромы, кровать с блестящими шишками, стол фабричный под скатеркой, зеркало… Да мы ведь не для себя собираем. Не ты ли говорил, когда солдат отправляли на позиции: «Ступайте, защитнички, а мы тут в беду ваши семьи не дадим»?

И богатей вынужден был насыпать мерку ржицы да еще и от окорока кусок отрезать. С языкатой Марутой только свяжись, на всю округу ославит!

Больше всего насобирали «бульбы». Народ у нас отзывчивый, привык делать пожертвования: то странникам, то на божий храм, то погорельцам. Не было такого лета, чтобы к нам в деревню не наезжали с тележкой и кружкой коричневые от солнца старики, оборванные детишки или полусонные монахи. И как же было не помочь вдовам и сиротам фронтовиков?

Не оставались в стороне от общего дела и мы, подростки.

— Чего вам, ребята, по деревне собак гонять? — остановилась как-то около нас мать. — Помогли бы нам.

Мы как раз играли в бабки.

— Что же мы можем подать, тетка Марута? — спросил Павка Козлов. — Нешто вот эту биту?

Суровый взгляд матери оборвал смех ребят.

— А ты что скажешь, Васька?

Я понял, чего она хотела.

— Чего надо сделать?

— Так бы сразу надо, — смягчилась мать. — Вон Хоцыниха принялась избу на зиму утеплять, обложила полстороны да и бросила: детишки малые не дают. А кто ей валежник в лесу на топку заготовит? Кто скосит сено на болоте? А мало ли таких, как она, по деревне?

Так мы, ребята, стали подсоблять многодетным семьям. Работа спорилась. Даже старики и те одобрили нашу хватку.

— Вот так-то способней. Вернутся фронтовики — спасибо вам скажут.

Но фронтовики все не возвращались. На второй год войны по шляху потянулись невиданные доселе печальные обозы. Это были и красивые экипажи, запряженные холеными, но измученными конями, и перемазанные засохшей грязью городские тарантасы. Но больше всего скрипучие телеги, крытые деревенским холстом поверх соломы. Тут-то впервые по нашей деревне поползло новое слово — «беженец».

Оказалось, что немец наступает и люди бегут от войны, от смерти, от пожаров. В телегах сидели поникшие, закаменевшие от горя женщины, полусонные дети, был навален скарб, выглядывал то поросенок из клетки, то гуси. Часто старик или подросток шагали рядом с изнуренной лошадью, серой от дорожной пыли.

— Ой, да куда ж они? — жалостливо рассматривая беженцев, переговаривались наши бабы.

Видать, этого не знали и сами беженцы. Когда их расспрашивали, они зачастую отвечали непонятно. Оказалось, что уходили эти люди из Прибалтики, из Польши.

Однако вскоре мы стали понимать беженцев, да и внешний их вид уже не казался нам диковинным. Очередь дошла до таких же, как и мы, крестьян из Гродненской губернии, из других уездов Западной Белоруссии. Эти нам рассказывали, что «ерманец прет», что его пушки палят уже совсем близко.

— Куда ж вы, бедняги? — спрашивали беженцев.

— А мы знаем? В Россию.

Многие уж не могли двигаться дальше: или исхарчились, или лошаденка пала, или развалилась телега; такие оседали в Жлобине, в окрестных деревнях. Постояльцы оказались чуть не в каждой хате.

На сортировочной станции железнодорожного узла Жлобин, так называемом Сахалине, появились целые кварталы землянок. Некоторым беженцам жильем служили старые товарные вагоны, снятые с колес, — в таких жили семьи железнодорожников из Варшавы, Бреста, Ковно, Вильно.

Изменился и сам шлях, еще при Екатерине Второй обсаженный с обеих сторон березами. Там и сям на нем появились свежие холмики — могилы беженцев, сиротливо черневшие крестами.

Из-за павших в пути и незахороненных лошадей начались эпидемии. Начальство выгоняло местных крестьян, в основном женщин и подростков, заставляло обливать трупы известью, зарывать в скотомогильники. Конечно, ящур или сибирку такими средствами остановить было нельзя, крестьяне лишались своей единственной кормилицы — коровенки.

Деревни примолкли, совсем редко слышались веселые песни — разве что увечный вернется домой, так родные отметят это событие.

И все же находились люди, которые наживались, богатели на всенародном бедствии. Купцы, лавочники сбывали самый залежалый товар, повышали цены. Беженцы служили помещику Цебржинскому дешевой наемной силой. Вместо ушедших на фронт батраков он теперь мог набрать сколько угодно «сахалинцев» — жителей окрестных землянок.

— Вот теперь и погляди, — рассуждал отец в кругу знакомых мужиков, — кому выгодна война. Кто слезу льет, а кто деньгу гребет.

3

Хочу быть самостоятельным. — «У нас тут игрушек нету». — Быть рабочим — счастье. — Солдатский подарок. — «В свой корень удался, Василь».

Войне не было видно конца. Нивы стояли несжатыми: не хватало рабочих рук. Продукты дорожали, и рабочему люду жить становилось все труднее.

Младшие мои братишки то и дело хватали мать за подол юбки, хныкали: «Е-есть хочу». Павка однажды заявил: «Не дашь хлеба — уйду побираться!» От кого уж он это перенял? Мать отшлепала его, в отчаянии воскликнула: «Чем мне заткнуть ваши рты? Хоть бы господь кого прибрал! Когда только это замирение выйдет?»

Пришлось и нашей семье батрачить: сперва на пана Цебржинского, потом и на попа Страдомского. Мы убирали их хлеб, косили сено, сгребали, ворошили, — отрабатывали за пуд ржи или ячменя, взятый в весеннюю пору, за охапку травы, накошенной для коровы на панском или церковном лугу.

И хотя коса для меня тогда еще была тяжеловата, орудовать ею я научился исправно и на покосе старался не отставать от старших.

Но не об этом я мечтал. Мне хотелось стоять в паровозной будке, положив руку на реверс, вести машину, чувствуя на тендерном крюке тяжеловесный состав, смотреть на зеленые сигналы семафоров, горящие впереди. Я понимал, что еще маловат для машиниста, но всей душой стремился в депо, к слесарным тискам.

Вообще, меня начали волновать разные вопросы: есть ли правда на земле? Есть ли на свете такая счастливая страна, где всем хорошо? Далеко ли до звезд? Как живут в Африке негры, снимки которых я видел в журнале «Нива»?

Я с жадностью прислушивался к рассказам бывалых людей. Мне не сиделось дома, я рвался к самостоятельной жизни, мечтал быстрее овладеть ремеслом. Путь к этому был один: через жлобинское депо и его железнодорожные мастерские.

Жлобин в то время был крупной узловой станцией. Рельсы от него бежали и на Петроград, и на Киев, и на Гомель, и на Минск. Сразу от вокзала начиналось большое местечко, где белорусское население перемешалось с русским, еврейским. В связи с войной движение поездов через Жлобин очень выросло, все запасные пути — а их было двадцать пять — были забиты. Паровозы, вагоны с грузами стояли в тупиках, на прилегающих к станции полустанках и разъездах. Начальник ходил с красными, опухшими от бессонницы глазами, дежурные едва успевали принимать воинские эшелоны, спешащие на фронт, и санитарные, идущие с запада в Россию.

Поэтому в Жлобине деятельно велось расширение железнодорожного узла, прокладывались новые объездные пути; у паровозного и вагонного депо строились новые тупики. Сооружались они и на топливных складах, у пакгаузов, набитых военными грузами.

И специалистов, и неквалифицированной рабочей силы не хватало. Железнодорожное начальство охотно принимало всех, кто мог держать лом, кирку, топор, лопату. Оплата за труд была неравная: мужчины получали вдвое больше женщин и подростков. Но разве это могло остановить нас — группу заградских закадычных друзей? Все мы окончили церковноприходскую школу и считали себя большими. Мне тогда исполнилось двенадцать лет.

Однажды, когда мы шли со станции в деревню, я предложил:

— А давайте сами устраиваться! Ведь не маленькие.

Мысль эта поразила моих товарищей. Я сам ее высказал неожиданно для себя. Мы все остановились посреди дороги.

— А и правда, — сказал Федька Губарев. — У нас тут уж и знакомые есть.

— Пошли… завтра? — загорелся Михейка Бойкачев.

Сперва мы сунулись в вагонное депо.

Мастер, с толстыми заросшими щеками, в засаленной жилетке, из нагрудного кармана которой свисала часовая цепочка, сперва не понял нас.

— Куда принять? — переспросил он, с недоумением переводя взгляд с одного из нас на другого.

Мы переминались, молчали, куда и смелость вся подевалась! Дружки смотрели на меня: ведь я был инициатором.

— Хотим в слесаря к вам, — наконец хрипло выговорил я.

Брови у мастера поползли кверху:

— Кто? Вы?

И расхохотался. Хохотал он долго. Щеки его тряслись, мастер даже слезинку смахнул рукой. Затем вздохнул и сказал:

— У нас тут игрушек нету, ребята. С инструментом… играемся. Вагоны ремонтируем.

Но увидев, как мы огорчены, сконфужены, он ласково похлопал меня по плечу, постарался утешить:

— Подрастите, орлы. Заходите после, тогда сладимся.

Он ушел, а мы уныло побрели на станцию, оттуда в деревню. Я не знал, как оправдаться перед товарищами. Все молчали. Павка Козлов вдруг сплюнул и сказал:

— Разнасмешничался! Бугай. Все одно куда-нибудь поступим. Верно, ребята?

— Поступим, — решительно подтвердил Михейка.

После этого мы пытались наняться в кочегары, но получили отказ и в деповской конторе. Пожилой, с длинными усами чиновник, правда, над нами не смеялся, ответил мягко, однако категорически:

— Маловаты вы, хлопцы. Знаете, что такое кочегарская лопата с углем или плахи сырых дров? Без малого полпуда. А кидать их надо в топку всю смену. Не всякий взрослый выдержит.

«Там сказали, что вагонное дело не знаем, — размышлял я. — Тут — не осилим кочегарское. Значит, надо искать чего-то попроще».

Эту мысль я и высказал товарищам. После второго отказа кое-кто из нас повесил нос. Я чувствовал: наша «артель» вот-вот может рассыпаться — и стал подбадривать своих дружков:

— Добьемся! Еще не везде ходили.

Сам я тоже был не очень-то уверен, сумеем ли поступить куда. Но ведь не опускать же в самом деле руки?! К моей радости, и Пашка тоже не собирался отступать от задуманного.

Дома мы с ним еще раз все обсудили и решили обратиться за помощью к его старшему брату Степану, работавшему на строительстве железнодорожных путей. Откуда-то о наших хождениях узнали мои родители и спросили: что-де вы задумали? Я не стал скрывать.

— Чего так заторопился, сынок? — спросила мать. — Успеешь еще спину погнуть.

— Помогать вам буду, — ответил я давно заготовленной фразой. — Заработаю, справлю себе сапоги и пиджак.

Сапоги были моей давнишней мечтой. Купить новые, со скрипом и пройтись по улице: собаки и те небось от удивления в подворотни бы забились.

— Не паны, — с какой-то ласковой грустью усмехнулась мать. — В лаптях и домотканой свитке проходим. А там как хочешь: решайте с отцом.

Отец не возражал. Все легче будет семье. Он даже попросил нашего односельчанина техника-строителя Петра Осмоловского замолвить начальству за нас доброе словечко.

Еле дождались мы того дня, когда наконец можно было отправиться в огромную казарму, расположенную возле путей. Здесь мы должны были обратиться к мастеру Морозу, ведавшему строительством на сортировке.

Застали мы его в тесной конторке с грязным, давно не мытым окошком. Мороз был высокий, тощий, с быстрыми движениями длинных рук. Как и все железнодорожные чиновники, он носил черную шинель, на шапке кокарду с якорем и топориком, сапоги. Был он замкнутый, держался с достоинством, рабочие ценили его: не требует взяток, не притесняет, не выговаривает зазря. Бывало, еще чуть рассветет, на путях никого нет, а он уже ходит, проверяет, осматривает…

Сейчас Мороз сидел за столом над бумагами, возле которых лежали счеты. Мы несмело объяснили, кто мы и зачем пришли.

— Новое пополнение? — спросил Мороз, чуть заикаясь, и почесал свой коричневый сморщенный подбородок.

Мы переминались у порога. Волновался я теперь еще больше, чем в первый раз, когда мы нанимались в депо. Предыдущие неудачи подорвали веру в то, что нас примут, и я почтительно рассматривал сутулую спину Мороза, его форменную шинель, кокарду с топориком и якорем. Лицо у старого мастера было в синих точечках, точно обожженное порохом, глаза узкие, карие, зоркие.

— Ну-ну, — сказал Мороз. — Возьму. Вам уже по пятнадцать, авось вытянете. Время такое, что и ваш брат малец в цену входит.

Мы радостно переглянулись и покраснели: возраст мы себе прибавили. Догадался он или нет?

— Возьму, — повторил Мороз. — Только не хныкать. Не подводите своих земляков. Работайте, значит, на совесть.

Нас зачислили поденными чернорабочими.

Конечно, это было не депо и не паровозная будка, но мы и такой работе безмерно обрадовались. Настал для нас великий день: мы — самостоятельные, будем жалованье получать, приоденемся.

Федька Губарев воскликнул:

— Эх, и наемся же я теперь баранок! Сколько в пузо влезет. Дай только деньги получить.

— Сперва их заработай, — осадил Михейка.

Мы все рассмеялись, но смеялись весело, уверенно. Знали, что заработаем. Я тоже видел на своих ногах яловые сапоги со скрипом, пахнущие берестяным дегтем.

Вспоминая далекие отроческие годы, своих сверстников, я сравниваю их с нынешней молодежью и вижу, насколько теперешние парни и девушки образованнее, культурнее нас, насколько лучше и интереснее они живут, иными словами, какая у них действительно счастливая юность. Значит, не зря наши отцы и старшие братья и мы, сегодняшние отцы и деды, работали не покладая рук: совершали революцию, строили социализм, закладывали фундамент нового, невиданного доселе коммунистического общества, воевали в Отечественную войну.

Я сравниваю отношение к труду моих сверстников в дореволюционные годы и современной молодежи в наше время и вижу существенную разницу.

В «священном писании», которое нас в детстве заставляли учить назубок в церковноприходской школе, сказано, что бог, проклиная Адама и Еву, обрек их «в поте лица добывать хлеб свой», то есть заставил работать. И тут же для сравнения показывалась беззаботная жизнь, которая была у наших «праотцев» до изгнания из рая. Гуляли, отлеживали бока, слушали пение птичек. В детстве поп Страдомский тоже объяснял нам, что райская жизнь — это богатые одежды, белые руки, молочные реки и кисельные берега, и в раю от человека не требуется ни малейших усилий, ни малейшего труда.

Я коммунист и, конечно, человек неверующий. Но если бы я на минуту мог допустить, что бог действительно есть, то должен был бы признать, что единственное благое дело, которое он сделал, — это то, что он проклял Адама и Еву и заставил их работать. Потому что труд, и только труд, приносит человеку настоящее счастье. Труд у нас давно стал делом доблести и чести, а безделье, лень осуждены нашим социалистическим обществом. Душа радуется, когда видишь образцы истинно патриотического труда нашей молодежи.

Однако есть у нас молодежь и другого склада. Этакие барчуки, ценящие только безделье и праздность. Я не зря сказал «барчуки». Ведь такое отношение к труду отличало сынков и дочерей помещиков, купцов, лавочников, деревенских богатеев. Я сам знал таких. В их представлении рабочий человек был человеком второго сорта. И когда мы, мальчишки, усталые, перемазанные, но счастливые, возвращались с работы, кое-кто провожал нас презрительными и насмешливыми взглядами. Однако нас переполняла горделивая радость. Сами мы глубоко ценили труд, не гнушались никакой работой, брались за всякое дело, что нам поручали…

Когда, торопливо глотая слова, я рассказал своим родителям, что принят на работу, я сразу почувствовал себя повзрослевшим. Уже не буду теперь обузой для семьи, и приоденусь, и харчи оправдаю, да еще и родителям помогу.

С какой важностью я теперь ходил по деревне! Небось скоро взрослые при встрече со мной будут браться за шапку и уважительно здороваться.

Трудовая жизнь началась.

Но не зря нас предупреждал старший железнодорожный мастер Мороз: работа действительно оказалась нелегкая. «Мастерская» наша была под открытым небом, на путях. Выходили мы из дому чуть свет, шагали семь верст вдоль железнодорожных путей (а в дождь прямо по шпалам) в Жлобин. Хорошо если уцепишься на подъеме за поручни попутного товарняка, вскочишь на подножку и немного подъедешь! Не то меси лаптями грязь, считай шпалы.

Кончали мы, или, как тогда говорили, «шабашили», в потемках: трудовой день тянулся десять часов. Возвращались домой не чуя ни плеч, ни ног. Правда, обратный путь всегда легче. И все же, как доберешься до порога хаты, снимешь мокрый пиджак, сбросишь лапти, повесишь сушить онучи и с наслаждением растянешься на жестких нарах, уже спишь, мать едва добудится, чтобы поужинал.

Чего нам только не приходилось делать! Мы и копали ямы, и таскали землю на носилках для насыпи, и работали на камнедробилке, глотая пыль, и вручную перебрасывали рельсы.

Таскать балласт, укладывать шпалы и стрелочные переводы, бить мерзлый грунт тяжелой киркой нелегко даже взрослым натренированным людям. Нечего говорить, как тяжко приходилось нам, мальчишкам. К тому же не надо забывать, что все мы ходили полуголодными.

Рабочие из семей «покрепче» брали с собой на работу торбочки с хлебом домашней выпечки, бутылку молока, а то и кусочек сала. У меня и моих друзей ничего этого не было. И когда рабочие присаживались «полдневать», мы уходили в сторонку, за откос путей, на ходу жуя всухомятку свои горбушки, а весной по давнишней привычке искали щавель, летом — землянику.

Нередко к работающим на укладке путей подходили ехавшие с фронта на побывку солдаты, присаживались рядом, расспрашивали, как идет жизнь. Женщины громко, не стесняясь, ругали дороговизну, «проклятую жизнь».

На камнедробилке у нас работала пышнотелая молодица из Новиков. Она была щеголиха, любила носить блестящие бусы и яркие платки. В карман за словом никогда не лезла. Муж ее пропал без вести, и солдатка почти открыто крутила с холостыми сезонниками.

— Думаете, вам одним горячо на позициях? — отвечала она фронтовикам. — У нас тут орудия не пуляют, а тоже припекает. Думаете, сладко нам, бабам, мужчинскую вот эту работу делать? Покрутись-ка одна! Баба и тут на путях, и на поле с матушкой-сохой, а там ребятишки галдят: дай им кусок. А где его возьмешь, когда ни к чему не подступишься? Керосин вздорожал, на сахар только издаля глядим.

Иногда солдаты из стоявших эшелонов делились с нами пайковым хлебом, сахаром, совали котелок супа или каши. Некурящие дарили пачку махорки, и она тут же шла по рукам, все мужчины крутили «косоножки».

Работать я всегда старался изо всех сил, чтобы «не опозорить земляков», как наказывал старый мастер Мороз. Случалось, более состоятельные артельщики за это давали мне добрый ломоть хлеба, а то и шматок сала. А тут однажды немолодой, чахоточного вида солдат смотрел-смотрел на мою работу да и сказал:

— Стараешься ты, вижу, парнишка, а вот из лаптишек никак не вылезешь. Аль семья большая, на сапоги не сколотитесь? Да и портки холщовые…

Я застеснялся. За меня ответил односельчанин: мол, деньги дешевеют, что купишь на те рублишки, что мы тут зарабатываем? Солдат постоял-постоял да и ушел к своему вагону. Я забыл о нем, продолжал таскать на носилках землю, когда он вдруг появился вновь. В руках у него были еще крепкие сапоги со сбитыми каблуками и какой-то сверток, вроде скатанной одежды.

— На, малый, — сказал он, — носи на здоровье.

Я глазам своим не поверил. Не шутит ли солдат? Ведь он меня впервые видит.

Оставили работу и окружавшие нас.

— Что же ты стоишь, Васька? — сказала мне соседка. — Бери, раз дает человек.

Я взял сапоги, сверток и так смутился, что даже забыл поблагодарить. Сапоги! Сколько о них мечтал, поступая на работу, думал: получу жалованье, куплю новые, со скрипом. Ан из этого ничего не вышло. Семье жилось все труднее и труднее, все чаще приходилось нам хлебать пустые щи, а братишки бегали полуголые. И когда я принес первую получку, то тут же отдал всю ее матери. «Что ж мы тебе, сынок, купим?» — сказала она, заалев от радости. Я лишь рукой махнул: берите на харчи. А теперь вот сапоги, пускай и старые, истоптанные, были в моих руках.

— Поблагодарствуй хоть, — подсказали мне женщины.

Я что-то пробормотал, покраснев, точно бурак. Солдат тихо проронил:

— Думал меньшому брату отдать, да отписали из деревни: весной от голодухи помер.

В свертке оказались засаленная гимнастерка и штаны. Мать мне постирала это добро, подлатала, и я стал щеголять как в обновках.

Не только мне посчастливилось так, и другие солдаты давали ребятам одежду: то пару истоптанных ботинок, то засаленную, жесткую от пота гимнастерку, то папаху, а иногда и дырявую, прожженную у костра старую шинелишку.

Постепенно все мы приоделись в старое, великоватое для нас военное обмундирование. Те же, кто отдавал семье не все деньги, по дешевке мог купить на привокзальном базарчике и гимнастерку поновее, и обмотки, и башлык, и желтое бязевое солдатское белье.

Уже на второй год работы старые путейцы-строители взяли меня, как теперь бы сказали, в штат артели. Из сезонника я превратился в постоянного, кадрового путейца. Работа интересовала меня, я старался вникнуть в ее тонкости, секреты, никогда не отказывался от того, что меня заставлял делать старшой: видимо, это оценили. Я стремился ни в чем не отставать от взрослых, во всем им подражал.

Так я получил квалификацию по ремонту и прокладке сложного путевого хозяйства и мне положили одинаковое со всеми жалованье.

Скоро я понял, что артельный староста и дорожный мастер вполне мне доверяют.

К нам часто на черную работу присылали новичков, и однажды мастер сказал мне:

— Поручаю тебе их, Василь. Командуй и… одним словом, доглядай.

Потом произошел случай, который еще выше поднял в артели мой авторитет. Среди рабочих давно шел ропот из-за того, что некоторые чиновники, приставленные к нам для учета, делали приписки объема выполненных артелью работ, а при расчете со строителями весь этот излишек, а заодно и часть причитающихся нам денег клали себе в карман. Многие рабочие были полуграмотные и лишь с трудом выводили в ведомости свою фамилию, некоторые же просто ставили крестик. А кто знал арифметику и замечал обман, боялся выступить против чиновников: еще уволят за дерзость, дома же семья, голодные ребятишки.

И вот при выдаче жалованья, когда нас опять хотели обсчитать, я громко сказал:

— Нам не по четыре рубля двадцать копеек надо. Мы заработали по пять шестьдесят три.

Пожилой чиновник сердито поднял на свой морщинистый лоб очки в железной оправе, оторвался от разложенной на столе ведомости, рыкнул:

— Это кто такой грамотный?

Я чуть выступил вперед:

— Подсчет у вас неправильный.

Вокруг толпились рабочие, смотрели угрюмо, пытливо. Перетрусил ли чиновник или понял, что время тревожное, война, вокруг ходит много солдат из эшелонов, только он не цыкнул на меня, не обрезал. Лишь, забегав рысьими глазами, пробормотал под нос:

— Мал еще, утри сопли сперва. Всякий лезет тут с поправками.

Все же взял лежавшие рядом счеты, стал перебрасывать черные и желтые костяшки. Потом пробормотал с видом человека, который обнаружил что-то неожиданное:

— Действительно, вкралась ошибка. И как это я не увидел?

И выплатил правильно.

После этого взрослые артельщики подходили ко мне, хвалили за смелость, правдолюбие, предлагали в награду чарку. А наш заградский, пожилой, степенный Василь Хоцын, сказал:

— В свой корень удался, Василь. У вас и дед-покойник был правильный, и весь род.

И все-таки на свою работу я смотрел, как на временную. Меня не покидала надежда либо попасть в паровозное депо, либо стать к станку рядом с моим односельчанином Мишкой Столяровым, получить квалификацию слесаря. Через слесарное ремесло я мечтал шагнуть в будущем к «стальному коню». Брат Федор тогда уже работал в мастерских и говорил домашним, что метит в помощники машиниста.

4

Пристанционный базар. — Нищему пожар не страшен. — «Всем надо собираться, как прутьям в один веник». — Царя свергли, а живем по-старому. — Я впервые вижу большевика. — Избрание Жлобинского Совета рабочих и солдатских депутатов. — Делегатский поезд.

Все ниже падал обесцененный царский бумажный рубль. До войны я считал рубль огромным богатством и видел его лишь у чужих людей. А теперь мне доводилось держать в собственных руках и побольше денег, но купить на них можно было совсем мало. В Жлобине появился совсем другой вид торговли — мена.

На пристанционном базарчике, а то и просто среди эшелонов всегда толпился народ: солдаты из стоявших на путях воинских эшелонов, беженцы, пассажиры, ожидавшие пересадки, рабочие из депо, местные крестьяне, какой-то пришлый люд, неизвестно чем живший. Каждый что-то покупал, продавал, но взять старался не бумажные кредитки, а натуру. За буханки хлеба, куски густо посоленного сала, сахарные головы в синей оберточной бумаге получали новые солдатские сапоги, тупоносые австрийские ботинки, гимнастерки. Меняли платки, махру, отрезы ситца. Все это делалось тайком, из-под полы, чтобы не видели офицеры или станционные жандармы.

Впоследствии об этой бойкой торговле начальство узнало, но уже ничего поделать не могло.

Не однажды на пристанционном базарчике толкался и я с товарищами. Интересно было посмотреть разный люд, послушать, о чем толкуют. Подвыпившие солдаты не боялись открыто ругать порядки.

Меня поразил один из них, с георгиевским крестом на широкой груди. Солдат был в шинели, накинутой на плечи, в грязных сапогах, рука висела на перевязи. Рябое горбоносое лицо от выпитого раскраснелось, зоркие черные глаза смотрели смело, пронзительно, и говорил он громко, не заботясь о том, кто его услышит. Вокруг собрались слушатели и просто зеваки.

— Многие в тылу кричат «за веру и царя». Многие. Особливо, кто с интендантами заодно. Им выгодно, пускай солдаты кровь проливают. Не своя кровь — чужая. А в это время им золото в карманы льется. Аль плохо? Мы ж в окопах по колено в воде сидим, крысы по нас бегают. Называется воюем — только чем? Снаряды пришлют, а они к орудиям не подходят. Сапоги выдадут, как попали в дождь — подметки расползаются. Картонные. Сухари плесневелые привозят. А деревни обезлюдели. Баба сеет, баба жнет, баба подати несет.

— Жандарм, — негромко предупредил чей-то голос.

Рябой солдат глянул в сторону медленно подходившего блюстителя порядка, зло, многозначительно бросил:

— Вот такие… фараоны рот всем запечатывают. Ну, да не всегда коту масленица — гляди, как бы пост не наступил.

И как бы нехотя, вразвалку направился к вокзалу, затерялся среди солдат.

Много тогда пришлось слушать рассказов о храбрости русских воинов, о бездарности генералов. Впервые стали появляться туманные слухи о взяточничестве, об измене военного министра Сухомлинова. Намекали, что, мол, царица-то немка, а он с ней в сговоре. Много толков было о «святом старце» Григории Распутине, о его влиянии на Николая Второго, об оргиях, которые этот бывший сибирский конокрад устраивал с придворными дамами.

Все заметнее становилось брожение и в нашей местности.

Помещик Цебржинский взял на работу в свое огромное имение полтысячи австрийских военнопленных. Военнопленные были самой дешевой рабочей силой. После этого Цебржинский уже более не нуждался в наемных батраках из соседних деревень и в беженцах. Среди уволенных поднялся ропот.

— Женщин повыбрасывал на улицу, будто сор какой, — толковали в народе. — А за что им хлеб покупать? Чем детей кормить? Мужья на фронте, иных уж нет, а панам лишь бы мошну набить потуже.

Но всесильный, спесивый магнат оставил без внимания проявления недовольства.

Больше того, под предлогом, что ему нужны помещения для военнопленных, решил выселить из фольварка прежних батраков-беженцев, а дома переделать в казармы. Беженцы заволновались, ходили объясняться в контору.

Управляющий, толстый поляк с холеными усами, ходивший со стеком, которым иногда хлестал женщин и ребятишек, вскочил из-за стола.

— Бунтовать вздумали?! Вы у меня за это поплатитесь.

— Нам терять нечего. Нищему пожар не страшен.

— Красным петухом грозите? Или давно вам казаки спины не чесали нагайками?

— Пугаете нас, пан управляющий. Только весь народ не перепорете. А справедливости мы добьемся.

Часть беженцев разбрелась по соседним деревням, ища крова у мужиков. Другие остались ночевать под открытым небом у болота, до утра жгли костры. Управляющий вызвал объездчиков и поручил им зорко охранять имение.

Наутро по просьбе Цебржинского местный полицмейстер Климов затребовал из уездного города Рогачева отряд жандармов. Среди уволенных начались аресты. «Зачинщиков» — нескольких вернувшихся по ранению фронтовиков и женщин-беженок — под конвоем отвезли в уезд, заключили в тюрьму.

Помещик хотел запугать «холопов», а вышло совсем наоборот: бывшие батраки устроили сходку, потребовали вернуть им жилье, работу. Угрожающие выкрики долетали и до панского замка.

В окрестных деревнях внимательно следили за событиями. Отец в эти тревожные, полные напряжения дни ходил еще более суровый, сумрачный. При мне он говорил соседу:

— Похоже, Цебржинский осекся на этот раз. Не удастся ему отыграться на мужицких спинах. Время не то. Народ озлоблен: слышь, какие речи говорят? Того и гляди за вилы возьмутся, как в девятьсот пятом. Разнесут усадьбу. Да сколько солдат на станции. С оружием. Думаешь, их жандармы не боятся? Ведь мужья-то у баб, которых пан выгнал, на фронте!

Я тоже с волнением наблюдал, как развертываются события. На моей памяти таких «беспорядков» наша округа еще не знала. Я смутно понимал, что каким-то образом события в поместье имеют отношение и ко мне. Я тоже чувствовал себя крошечной частичкой трудового народа. Сумеют ли люди отстоять свое достоинство, права? Перестанут ли наконец с ними обращаться, как с бессловесным рабочим быдлом?

Мне запомнились слова отца, сказанные угрюмым и решительным тоном: «Сейчас такое время: всем надо собираться, как прутьям в один веник. Так-то нас не сломаешь. Говорил я тут кое с кем, поддержим батраков».

Местные власти не решились действовать круто.

Арестованных вскоре выпустили, и пан Цебржинский вынужден был принять обратно на работу большинство уволенных и снова разместить их в фольварке.

Стремясь ослабить возмущение батраков, сгладить у окрестного населения впечатление от произвола, Цебржинский решил устроить «зрелища». Рядом с лавкой торговца Менделя и полицейским участком он приказал военнопленным австрийцам по воскресным дням давать концерты оркестра.

Летними вечерами веселые подмывные звуки созывали народ. Послушать музыку и потанцевать приходили девушки, парни, молодые солдатки и, как всегда и везде, вездесущие мальчишки. Мы дивились на пленных, на огромный барабан с медными блестящими тарелками и особенно на «скрипку-корову» — так у нас называли контрабас, до этого не виданный в наших местах. На «корове» играл громадный рыжий и сутулый австриец с закрученными усами, немного знавший русский язык. «Здоровый девушке» — так обычно с улыбкой приветствовал он своих слушательниц.

Оркестром дирижировал низенький толстый австрияк в мундире мышиного цвета. Он важно размахивал короткими руками. На нас, мальчишек, посматривал презрительно и не позволял трогать музыкальные инструменты. «И чего размахался? — размышляли мы. — Без него, что ли, не сыграют? Еще поправляет всех…» Обычно возле оркестра стояли два-три вооруженных русских солдата — конвоиры.

И австрийские песни, и музыка были чужды нам. Запомнилась лишь песенка, которая называлась, кажется, «Красавица Ойра», близкая по ритму к славянской народной музыке. Да еще остались в народе веселые анекдоты о рыжем австрийце и пузатом дирижере.

Военнопленных из имения убрали сразу после Февральской революции. Почти вслед за ними уехал и сам помещик Цебржинский со всей семьей и приближенной челядью: вероятно, испугался народной расправы, решил за границей переждать «смуту». С тех пор мы его больше и не видели. В имении остался управляющий, приказчики, объездчики во главе с бывшим гусаром, двухметровым Антоновым. Они наблюдали за работами на полях, в фольварке, по-прежнему строго оберегали панский дом, лес, добро, а полученные деньги отправляли в банк.

Весть о свержении царя всех ошеломила. Кумачовые банты прикололи себе и рабочие-путейцы, и солдаты, и лавочники, и кое-кто из начальства, и даже лица духовного звания.

— Теперь живи как хошь, — раздавалось отовсюду. — Царя нету. Свобода.

— А стражники?

— Говорят, в Могилеве народ самосудом решил расправиться с квартальным.

Лишь церковный староста укоризненно качал головой и говорил, что быть беде: как же это можно жить без царя? Искони Русь святая держалась на вере да престоле. Старухи предсказывали конец света, судачили, что в народе появился антихрист, именно сейчас ему исполнилось тридцать три года и он начал мутить православных.

Все вокруг бурлило. На станциях митинговали солдаты, требовали немедленного конца войны. Их перебивали офицеры, призывали сражаться с немцем «до победы». Тут же выступали транспортники: требовали действительного равноправия, улучшения жизни. А белорусские буржуазные националисты ратовали за отделение от России.

Работы на путях, по существу, прекратились, составы простаивали сутками.

Подошла весна, растаял снег, набухли, лопнули почки на березах вдоль Екатерининского тракта, а все шло по-старому. Управляющий пана Цебржинского так же заставлял батраков строго выполнять работы; так же торговал прижимистый Мендель в своей лавке; стражники важно расхаживали в красных повязках, да еще появилась милиция; по-прежнему служил в церкви поп Страдомский. Жизнь дорожала от базара к базару, рабочие и крестьяне питались еще скуднее, чем раньше. Чувство какого-то великого обмана стало охватывать народ. Ну вот и свобода, а что же изменилось? То, что каждому стали говорить «гражданин» да красные банты нацепили? Кто жил хорошо, тот и живет хорошо, а кто плохо, так и не простился с нуждой.

А война продолжается, рекой льется кровь…

Через рабочих, приезжавших из Гомеля, Харькова, до нас доходили слухи о революционном брожении в Петрограде, Москве, в других промышленных центрах России. Знали мы о забастовках, кое-что о социал-демократах, слышали о Ленине.

И вот наконец у нас на Жлобинском узле состоялось большое собрание. К депо сошлось больше тысячи транспортников, представителей всех служб узла, рабочих из мастерских, путестроителей. Из эшелонов привалило множество солдат; были и мужики из соседних деревень. Громадная толпа гудела, бурлила, в ней чувствовалась великая сила.

На этом митинге я впервые увидел большевика — члена Полесского комитета РСДРП(б) и глядел на него во все глаза. Рядом с ним стоял всем нам хорошо знакомый Карпович, пожилой приземистый котельщик нашего паровозного депо, участник событий 1905 года. Лишь теперь мы догадались, что наряду с другими большевиками-подпольщиками Карпович проводил большую работу на железнодорожном узле. Лишь теперь все поняли, почему он так часто и подолгу задерживался с рабочими в депо или на путях, заводя острые, смелые беседы, почему толкался среди солдат у эшелонов, иногда присаживаясь похлебать из их котелка.

— Вон какой головастый человек с нами живет, — тихонько переговаривались два слесаря, — А нам-то с тобой и невдомек было.

На Карповича смотрели так, будто только что его увидели.

Большевистские ораторы доходчиво разъяснили собравшимся суть Февральской буржуазно-демократической революции, что из себя представляет Временное правительство и что такое Советы рабочих и солдатских депутатов, к чему сейчас призывает Ленин. Мы, ребята, и то стояли взволнованные.

Выступавших было много. Общее одобрение вызвала бойкая речь литейщика из паровозного депо, малого в расстегнутой ватной тужурке, сбитом набок форменном картузе, из-под которого торчали соломенного цвета волосы:

— Обрадовались мы в феврале революции, как пасхальному яичку… а яичко-то оказалось с тухлинкой. По-прежнему нам говорит начальство: «Поднатужься! Поторапливайся! На оборону работаем!» А из-за чего, если спросить, лично мне воевать? Вот из-за этого тряпья? — показал он на свой засаленный пиджак и сбитые грязные сапоги. — Так я их могу снять и отдать немцу: бери! Подавись! Только он их едва ли возьмет…

В толпе послышался смех.

— Керенский опять всех на войну толкает. Что же это выходит? Царя свергли, а царский договор со всеми французскими Пуанкаре и подобными держим? Вот нам товарищ из Полесья объяснил насчет колоний и прочего. Нам с вами, что ли, ими владать? Господам миллионщикам, разным магнатам, Потоцким, радзивиллам, цебржинским. Они как сидели у нас вот тут, — литейщик хлопнул себя по черной, прокопченной шее, — так и сидят. А попы кадилом мотают: «Идите защищать веру и отечество». Что же изменилось? Что?!

Литейщик будто спрашивал у собравшихся. И в ответ посыпались громкие голоса:

— Хватит лить кровь. Долой войну!

— О трудовых людях пора подумать!

Поднялся шум, гам, над толпой выросли десятки, сотни рук, захлопали оратору, он хотел что-то еще добавить, но лишь махнул темной от въевшейся литейной пыли и грязи рукой и спрыгнул с самодельной трибуны.

И опять звучали речи о воплощении многовековой мечты тружеников: землю без выкупа — тем, кто ее обрабатывает, кто из года в год поливает ее своим потом; фабрики — тем, кто стоит у станков и поэтому является их подлинным хозяином. Не только взрослые рабочие, но и мы, подростки, с особым подъемом, воодушевлением слушали требования большевиков о переходе на восьмичасовой рабочий день без уменьшения оклада. Сверхурочную работу — лишь с согласия самих металлистов, путейцев, строителей и за повышенную плату.

Под крики «ура» и громкие аплодисменты были избраны посланцы в Жлобинский Совет рабочих и солдатских депутатов. Присутствовавшим тут же раздавали «Известия Минского Совета» (как я узнал позже, их редактировал М. Фрунзе), воззвания большевиков Полесья, листовки.

В стороне маленькой кучкой жалось встревоженное железнодорожное начальство в своих черных добротных пальто, в шапках с кокардами, с начищенными до блеска пуговицами. Вот когда я впервые почувствовал силу и власть организованных рабочих, мощь народа, объединенного единой идеей! Ведь все эти начальники, мастера не всегда кланяются в ответ. А сейчас стоят смирненько, словно воды в рот набрали.

Рядом с ними растерянно топчутся полицейские, чубатые казаки. Недалеко от нас в Могилеве была ставка верховного командования, и у нас скопилось много воинских и жандармских чинов.

С этого времени бурные митинги на нашей станции не прекращались, и я и мои товарищи и дневали и ночевали там. Все для нас было ново, интересно, близко сердцу, хотя и не все понятно.

Вскоре на Жлобинском узле был введен восьмичасовой рабочий день и создан профсоюз железнодорожников. В члены его немедленно с гордостью вступили я и все мои дружки.

На одном из первых собраний рабочие узнали о пуске поездов местного назначения, как у нас их называли, «делегатских».

— Жлобинский Совет депутатов, — говорил молодой путеец, — принял решение, значит, насчет облегчения рабочему человеку. После смены-то вон как все устают, а тут тащись по непогоде за десятки верст домой. А теперь как шабаш, будут ходить по нескольку вагонов в сторону Бобруйска от Жлобина до Красного Берега. И в сторону Гомеля от Жлобина до Салтановки. Билетов не брать… бесплатно.

Теперь мы, рабочие, по утрам не месили грязь. «Делегатский» шел медленно, останавливаясь у переездов, у деревень и подбирая всех рабочих, строителей, путейцев. После работы этот же состав переполненным выходил из Жлобина. У Новиков, у Заградья и Малевичей из трех его вагонов вылезала добрая половина пассажиров. Черные, замасленные, но веселые, добродушные. Обычно люди сидели не только на подножках, но и на паровозе с обеих сторон котла. Все были очень довольны, и окрестные деревни без конца обсуждали это знаменательное событие. Вот и наглядная забота народной власти о трудовом человеке! Небось ни царское правительство, ни Временное о наших удобствах не думало.

Короткий состав «делегатского» поезда водил машинист Макар Осмоловский. Проезжая мимо своей родной деревни Малевичи, он непременно давал несколько резких, протяжных паровозных гудков, этим приветствуя односельчан и старика отца, жившего в небольшом домике у болота. Помню, я остро завидовал Осмоловскому: вот бы и мне когда-нибудь огласить протяжным гудком родное Заградье!

Все новости, которые я узнавал в Жлобине, — а в ту пору чуть ли не каждый день приносил новость — я передавал дома. Отец мой словно помолодел, еще аккуратнее брился, подстригал усы и ходил подтянутый, веселый.

— Дождались и мы красных деньков, — говорил он, сидя с мужиками на завалинке. — Царь ни земли не дал, ни свободы. Керенский наговорил с три короба, а толку чуть. Видать, только Ленин да свои рабочие Советы заступятся за нашего брата. Если сейчас сами за них не подымемся стеной, вовек не видать нам хорошей жизни.

В окрестные деревни из разных мест заглядывали новые люди. Из Петрограда на побывку приехали два наших односельчанина — матросы с крейсера «Аврора» Алексей Горенков и Павел Сидоркин. С их помощью в апреле в Заградье, Малевичах, Новиках и других деревнях были созданы крестьянские комитеты.

Председателемкомитета в Заградье выбрали моего отца Ивана Трофимовича Козлова. В хате нашей сразу стало шумно от людей. Хоть отец и работал на железной дороге, он никогда не отрывался от земли и близко к сердцу принимал все деревенские дела. Он тут же поставил вопрос на комитете — предоставить крестьянам выпас. Мужики стали выгонять свой скот на помещичий луг и сенокосы, что кольцом опоясывали скудные крестьянские наделы наших деревень.

— Теперь хоть немного вздохнуть можно, — говорили довольные хлебопашцы, — Не будет сердце болеть, глядючи на голодную скотину. Спасибо комитету.

Однако управляющий поместьем и мужики побогаче были недовольны таким решением, они потребовали, чтобы комитет вернул выпасы.

— Самоуправничать голота вздумала? Власть такого не допустит. Все Ивашка Козлов мутит. Рано этот «луговик» возрадовался, морду поднял. Главная-то косточка в Расейской державе мы, хозяева. От нас беднота кормится. И с рук комитетчикам это не сойдет. Вот уж попляшут плети кое у кого по спине.

Дошли эти слухи и до отца. Он сплюнул, зло, едко сказал:

— Припекло «благодетелей». Обидно пану управляющему, попу и богатеям: нельзя, как раньше, драть с мужика сразу три шкуры. Только прошло то времечко, нас не запугаешь.

И этим же летом крестьянский комитет захватил часть помещичьих лугов, разделил их на делянки по душам. Мужики и бабы скосили сено и перевезли в свои дворы. Так же свободно стали они заготавливать и дрова на топку в панском лесу, а кто и бревна на новую хату.

Вслед за железнодорожными рабочими, крестьянской беднотой потянулось и большинство середняков Заградья: сено, строевой лес, дрова нужны были всем. Засвистели косы на лугах Цебржинского, застучали топоры в лесу.

Теперь народ с жадностью смотрел на необъятные помещичьи посевы, политые крестьянским потом. Однако захватить их пока не решались: мешали ставленники Временного правительства, эсеры, прочно окопавшиеся в уездных органах Рогачева. Мешал этому и приказ командующего Западным фронтом, изданный в июле 1917 года и запрещавший «экспроприацию движимого и недвижимого имущества». Мешали провокационные слушки, пущенные кулаками, церковниками к поднявшими голову черносотенцами.

— Учредительное собрание разберется в земельном вопросе, — твердили они. — Сейчас главное — война до победы!

А в стране шло великое брожение. Старый революционер котельщик Карпович разъяснял рабочим и солдатам директивы, получаемые через Полесский комитет РСДРП(б) из Питера. Среди них были такие, которые особенно близко касались Белоруссии, — к примеру, наказ силой изолировать от фронта ставку генерала Духонина в Могилеве, где находился центр офицерского заговора, и во что бы то ни стало задержать эшелон генерала Лавра Корнилова, направлявшийся в Петроград на подавление революции.

На Жлобинском железнодорожном узле, по примеру Гомеля, возник комитет революционной охраны. Рабочие паровозного и вагонного депо соорудили нечто вроде бронепоезда. В прицепленных к нему вагонах-углярках прорезали отверстия для пулеметов, а стены изнутри выложили мешками с песком. Не только мы, подростки, но и взрослые рабочие с гордостью и уважением смотрели на эту своеобразную движущуюся крепость, самодельный блиндированный поезд. Многие рабочие обзавелись винтовками, револьверами, боеприпасами. Их кто находил, кто выменивал.

— Видать, большая каша заваривается, — вслух рассуждали транспортники.

Прежде на нас всегда смотрели как на рабочие руки, а теперь мы становились и военной силой. Все понимали: если ударит грозный час, трудовому народу придется грудью встать за свое кровное дело.

Все мои товарищи, и я в том числе, рвались на этот поезд. Как мы мечтали занять место у его амбразуры! Конечно, мы понимали, что нас не возьмут: маловаты. Однако нашлось и нам дело. Члены комитета в ответ на нашу просьбу о зачислении в рабочую дружину сказали:

— Пока, ребята, у вас другая задача. Надо охранять мосты через Днепр, Добосну, Белицу, кое-какие сооружения тут, на узле. Надо знать, какие поезда с запада идут в глубь России, чтобы, значит, не пропустить. Да как бы и тут, на путях, кто не напакостил. Понимаете? Вот это будет ваша революционная служба.

Нечего говорить, что мы тотчас с гордостью согласились выполнять поручение комитета.

Кроме того, у меня было еще дело: в рабочий перерыв я читал вслух газеты, листовки — многие у нас были неграмотные.

5

«Вся власть Советам!» — Мой отец — председатель комбеда. — Мятеж генерала Довбор-Мусницкого. — Мы защищаем революцию.

Октябрьский переворот мы встретили так, как встречают грозу в знойном, выжженном солнцем краю, где на корню гибнет урожай и люди ждут не дождутся освежающего, живительного ливня. Везде забурлили шумные, горячие митинги. В Жлобине появились отряды большевиков — рабочих, солдат и матросов. На шапках у них были красные полосы, через плечо ленты с патронами, у пояса гранаты, револьверы.

Они призывали население к беспощадной борьбе с контрреволюцией. Замелькали боевые лозунги: «Вся власть Советам!», «Мир — хижинам, война — дворцам!», «Заводы — рабочим, земля — крестьянам!».

В Жлобине возник ревком. В первых числах ноября на станцию прибыли настоящий бронепоезд, полк имени Минского Совета, эшелоны сибирских стрелков. К середине месяца со ставкой генерала Духонина в Могилеве было покончено.

Отец мой как председатель крестьянского комитета развернул в Заградье и окружающих деревнях активную работу. Действовал он под охраной местного вооруженного отряда красногвардейцев. По решению общей крестьянской сходки они захватили имение пана Цебржинского и раздали крестьянской бедноте, семьям фронтовиков, беженцам землю, рабочий скот, сельскохозяйственный инвентарь, хлеб. Часть помещичьего зерна, а также фураж и скот передали революционным воинским частям. Помещичий дом решили сохранить в целости и устроить в нем или школу, или больницу.

Теперь ахнула вся округа. Кого «разбуржуили»! Самого пана Цебржинского! Забрали имение, урожай. Наконец-то восторжествовала справедливость! Люди все больше убеждались, что власть большевиков и есть власть народная.

Дверь нашей хаты в это время ни днем ни вечером не закрывалась. К отцу шла беднота за советом и помощью. Вечерами собиралась молодежь, зная, что тут всегда, найдутся свежие большевистские газеты, принесенные нами со станции. До поздней ночи обсуждались события в деревне, городе, в армии, завязывались споры. Я и мои дружки с подъемом пели новые революционные песни, а я еще любил заучивать стихи. Начал с Демьяна Бедного — «про землю, про волю, про рабочую долю».

С наступлением морозов и установлением санной дороги население окрестных деревень на подводах хлынуло в помещичьи леса. Оттуда потянулись громадные нескончаемые обозы с бревнами, дровами. Почти у всех дворов прямо на улице, а то и на огороде выросли ярусы заготовленного леса для строительства новых и ремонта старых хат, сараев.

И тут появились новые хлопоты у крестьянского комитета и его главы. Безлошадной бедноте, вдовам, инвалидам войны и сиротам самим не раздобыть подвод. По инициативе отца, рабочих-железнодорожников, живущих в деревнях, и не без активной помощи тетки Маруты в деревне была создана общественная взаимопомощь. Добровольцы, мужчины, женщины и подростки, заготавливали в лесу бревна, а в определенные дни крестьяне с лошадьми привлекались на их вывозку.

Только у нашего двора не лежало ни одного бревна, хотя наша старенькая хатенка все больше и больше клонилась набок. Когда отцу предлагали подводу для вывозки строевого леса, он обычно отмахивался:

— Сперва поможем другим, а уж после и о себе подумаем.

В разговор тут же вмешивалась мать:

— Знаете, как два старосты бревно пилили? Каждый к себе тянет, а другому подать не хочет. Хотите, чтобы и мы так поступили? Сперва себе, а потом людям — это так старая власть делала. А Ивана моего народ выбрал, народу все и в первую голову. Нам пока терпится. Успеем. — И шутила: — Зато потом построим себе хоромы не хуже, чем у батюшки.

Многие в те годы сетовали, что жизнь наступила тяжелая, опасная, смутная. Действительно, видали мы и смену властей, грозило нам и офицерство, верное царю казачество, пошаливали местные бандюги — оружия-то везде много было. Появились болезни, страшные эпидемии тифа, «испанки», все беднее становились базары, заметнее ощущался голод. Ложась с вечера спать, мы не знали, что ожидает нас завтра.

Все это, повторяю, было, все это я видел своими глазами, и тем не менее никогда жизнь не казалась мне такой яркой, пестрой, захватывающей. И голод и недостатки как-то мало меня задевали. Да и могло ли быть иначе? Разве мы и в «доброе старое время» ели досыта? Разве мы не ходили такие же обшарпанные, в худой одежде и разбитых лаптях? Зато какие теперь события бурлили вокруг, и хоть и грозные они были, но сколько приносили надежды! Для меня главным стало то, что делалось в Жлобине, что сообщали ораторы на митингах, о чем рассказывали газеты. Конечно, происходило это потому, что и мои родители, и старшие товарищи по работе были настроены революционно и дух взрослых целиком передался мне. В Заградье, Малевичах и других окрестных деревнях нас теперь называли красными, большевиками. Богатеи хмуро говорили: «Иванка Козлов? Он теперь у совдепчиков коренником… да и вся семейка в пристяжке ходит».

Одного я опасался: как бы все не вернулось на старую тропку, как бы рабоче-крестьянскую власть не задавили «контры». Каждый день газеты приносили тревожные вести: там и сям против красного Смольного вспыхивали восстания. Офицерство, недобитая буржуазия все выше поднимали голову.

Не случится ли чего худого и у нас?

И это случилось.

Неожиданно в январе 1918 года белопольский генерал Довбор-Мусницкий поднял мятеж. Сразу стало известно, что он взял под свою защиту панские имения, фабрики предпринимателей.

Новый главком Западного фронта Мясников потребовал от Довбор-Мусницкого, чтобы он не вмешивался во внутренние дела республики. Несмотря на это, корпус белопольских легионеров захватил Минск, Бобруйск, наш уездный город Рогачев и ряд других населенных пунктов. В Рогачеве белополяки разгромили уездный Совет, разграбили казначейство, изъяв свыше полутора миллионов рублей золотом, продовольственные склады.

Затем стали готовиться к наступлению на Жлобин.

Настали очень тревожные дни. Стало известно, что председатель Совнаркома Ленин дал указание революционной ставке и главному командованию Западного фронта задержать наступление белопольских мятежников на Жлобин, отбросить их назад.

В Жлобин спешно прибывали воинские части, в прилегающих к нему деревнях формировались революционные отряды из рабочих депо, лесозавода, путейцев, окрестных, крестьян. Народ был полон решимости. На станции сгружали орудия, пулеметы. Батальоны, неумело шагая в ногу, сурово, решительно уходили занимать оборону. Везде рыли окопы, революционные войска залегли за высокой насыпью железнодорожного полотна, так называемого Пересеченья, кольцевой обводной дороги, идущей с сортировочной товарной станции на Могилев и Оршу.

Орудия и станковые пулеметы выставили и у леса, у болота. Жлобин грозно затих.

Вот когда война, о которой мы знали лишь по газетам и сводкам, слышали от проезжих бывалых солдат, вдруг вплотную подступила к нам.

В доме у нас, казалось, поселился больной. Однако родители панике не поддались. Отец с матерью не спали ночами; часто просыпались и мы, старшие, и лишь малыши сладко посапывали на нарах. Мы, как и все, ловили слухи, чудовищно раздутые в такое тревожное время, прикидывали, как быть. Отовсюду приходили вести, что отряды польских карателей жестоко расправляются с революционными комитетами, со всеми, кто сочувствует «совдепчикам».

Однажды я проснулся среди ночи и услышал негромкий разговор родителей:

— Придется тебе, Марута, с малыми уйти из Заградья… подальше в лесные деревни, — говорил отец насколько мог спокойно. — Наши решили Жлобин не сдавать, держаться до последнего, но… все может быть. Белополяк-то прет, как знать…

— А ты, Иван?

— Я председатель крестьянского комитета. Сама понимаешь, где мое место. В окопах, с винтовкой.

Некоторое время стояло молчание. Верещал сверчок, зимовавший у нас за печкой. В небольшие замерзшие окошки глядела глухая ночь. Мать спросила:

— А старшие ребята?

— Федор сказал, что пойдет со мной. Ваську возьми, он тебе поможет детишек приглядеть.

«Ну, это посмотрим», — подумал я, стараясь не шевелиться, а то родители услышат, что я не сплю.

Только в этом году мне должно было исполниться пятнадцать. Я давно ел свой кусок хлеба и считал себя самостоятельным. Многое я уже понимал в жизни. Вот он настал, тот день, когда на карту было поставлено существование новой власти. Признаюсь, я даже по молодости обрадовался такому грозному испытанию: пусть даже я погибну, но спасу республику Советов. Все тогда узнают, какой был стойкий парень Васька Козлов!

Каждый, кто помнит старую дореволюционную жизнь, поймет меня. Ведь приход легионеров Довбор-Мусницкого означал бы возврат к прежним порядкам. Опять бы только знатные и богатые имели право на свободу и счастье, они вершили бы суд и расправу, уверяя при этом, что «ратуют за народ». А мы — «мужички и мастеровые» — так бы и остались черной костью, ломали бы шапку перед каждым паном. Прощай тогда равноправие, к которому мы так быстро привыкли, прощай хорошее и душевное обращение — т о в а р и щ и. Оставаться бы мне тогда навек с четырьмя классами церковноприходской школы: где уж там мечтать об учебе!

И нет ничего удивительного в том, что теперь я во что бы то ни стало, даже против воли родителей, готов был встать «на баррикады».

Утром я так и заявил отцу: никуда не уйду, где он будет с Федором, там и я.

Он промолчал. Мать цыкнула на меня, я поспешно оделся и вышел на улицу. «Что бы со мной ни делали, — упрямо рассуждал я, — все одно в беженцы не пойду».

И когда отец и Федор, тепло, по-зимнему одетые, рано на заре отправились в Жлобин, я сзади последовал за ними. Мать с Машей и малыми ребятами осталась в избе: братишки еще спали.

С поворота улицы я украдкой оглянулся назад. «Вернемся ли домой?» Сердце колотилось, глаза пощипывало, к горлу что-то подступило; однако никаких колебаний я не испытывал.

Заметив меня, отец остановился, угрюмо спросил:

— Ну?

Тут был и приказ вернуться, и вопрос: что же, мол, ты делаешь? Я тоже остановился, всем своим видом упрямо показывая, что все равно решения своего не переменю. Отец поправил шапку и пошел дальше.

Так я оказался с ним и с Федором в окопах.

Бои под Жлобином длились несколько дней. Теперь я узнал на деле, что такое «передовая», «позиция». Получилось не совсем так, как я мечтал: подвига совершить мне не удалось. Охотников защищать Жлобин нашлось много, оружия не хватало и взрослым, мне даже думать было нечего о том, чтобы раздобыть хотя бы револьвер.

Вместе с другими бойцами мы ломами, кирками поспешно отрывали в мерзлой, расчищенной от снега земле окопы.

Я тоже копал затвердевшую землю; дело было знакомое.

Отец еще раз попытался отослать меня в тыл:

— Ступай, Васька, отсюда. Убьют.

Федор отмалчивался. Он — как, впрочем, и отец — понимал, что идти мне некуда. Наше Заградье, Малевичи, другие ближние деревни очутились в руках врага, и мы сами не знали: спаслись ли мать, сестра и младшие ребятишки, цела ли наша хата?

Скоро отцу стало не до меня: польские легионеры начали обстрел Жлобина. Орудийные снаряды первое время все перелетали через нас. Затем твердо застучали пулеметы, противник повел по нашим насыпям прицельный огонь.

Я забыл про все на свете: так вот она какая война!

Пристально, до рези в глазах вглядывался я в хорошо мне знакомые поля, где я знал чуть ли не каждый бугорок, в синеватую хвою леса, можжевеловые кустарники. Сколько раз я ходил по этим местам и не обращал на них особого внимания. Сейчас они вдруг словно бы изменились, наполнившись грозным и таинственным значением: там, в этих синих лесах, скопился беспощадный и смертельный враг — польские паны, легионеры, драгунские эскадроны. Вооруженные до зубов Антантой, хорошо обмундированные, они мечтали одним ударом покончить с ненавистной им властью Советов в Белоруссии. За ними шли местные националисты, фабриканты, кулачье, их прихвостни.

— Конница! — раздался чей-то тревожный крик. — Атакуют!

Далекое поле в стороне Рогачева зашевелилось, словно ожило: из леска вылетали конники с пиками наперевес и неслись прямо на западную часть круговой обороны Жлобина. Вот он наконец и враг. До чего он стремительно движется! Я сам не заметил, как упал за насыпь полотна в неглубокий окопчик. Зачем-то схватил ком мерзлой земли, крепко сжал, так что он начал крошиться. Или вообразил, что это у меня граната?

Тишина стояла такая, что биение собственного сердца я принимал за бешеный топот копыт. Затем резко застрочили пулеметы с нашей стороны, грянули нестройные винтовочные залпы. Я выглянул через насыпь и зажмурился. Конница неслась лавиной, в свете неяркого дня поблескивали обнаженные сабли. Отчетливо были видны конфедератки, шинели английского сукна.

Наши теперь стреляли густо, без перерыва.

Одна лошадь упала, покатился всадник, другой, четвертый, вон еще, еще! Лавина приближалась, но уже медленнее, нерешительнее. Легионеры вдруг стали поворачивать коней, все смешалось — и вот уже поляки беспорядочно бросились назад, в лес, исчезли, будто их никогда и не было.

Стихли наши пулеметы, винтовки. От волнения я весь вспотел.

— Всыпали! — радовались все вокруг. — Всыпали! Отбили!

Потерь у нас почти не было: несколько легкораненых. Насыпь железной дороги хорошо укрывала.

Долго ли будет длиться затишье? Большую ли передышку даст нам враг или скоро начнет новое наступление?

— Ах, туды-т твою! — неожиданно послышалось рядом со мной. Взъерошенный солдат с потным закопченным лицом, в серой папахе шарил по карманам шинели, ощупывал патронташ. В левой руке он держал винтовку, из-за пояса торчали гранаты, вокруг валялись пустые, расстрелянные гильзы.

Я повернулся к нему.

— Слышь, малый, — вдруг обратился он ко мне. — Видишь соснячок у переезда? Там двуколка с патронами. Добеги, принеси хотя бы пару обойм. А? Для революции.

…Когда полчаса спустя я, еле дыша, вернулся в окопчик, солдат грыз сухарь, держа его озябшей рукой. Он помог мне выгрузить из карманов, из-за пазухи обоймы с патронами. Сунул мне сухарь, а сам стал набивать оба патронташа, заряжать винтовку.

Потом я еще несколько раз подносил патроны и отцу с Федором, и другим бойцам. Приносил суп из полевой кухни, что пряталась на окраине молодого леса, ближе к станции.

Атаки белополяков в этот день захлебнулись. Их кавалерия и пехота под Жлобином попали в ловушку. Легионеры в беспорядке отступили, оставили на снегу сотни убитых солдат, офицеров, трупы лошадей.

На следующий день было отбито еще несколько атак врага, их ночные вылазки. Белополяки стали гораздо осторожнее, а наши, наоборот, почувствовали свою силу, держались уверенно, бесстрашно, несмотря на то что многие защитники из рабочих были необстрелянными.

Так легионерам и не удалось взять Жлобин. Подоспевший советский бронепоезд внес окончательное смятение в их ряды, и они откатились назад в направлении Рогачева и Бобруйска. Боясь преследования, они по пути отхода взрывали железнодорожное полотно, мосты.

Во время одной из таких диверсий красногвардейцы поймали на рельсах польского поручика. Его доставили в отбитые нашими войсками Малевичи. Население признало в нем одного из самых злобных карателей; при полном одобрении крестьян поручик был тут же на шляху у колодца расстрелян.

Странно было мне с товарищами ходить по родной деревне, несколько дней находившейся у врага. Хата наша уцелела; живой и невредимой вернулась мать с ребятами: все это время она спасалась в лесной деревушке у дальних родственников. Соседи рассказали нам, что белополяки, видимо, вместе с местными предателями устраивали возле нашего двора засаду в надежде поймать для расправы кого-нибудь из нашей семьи.

За короткое время хозяйничанья в окрестных деревнях легионеры разогнали крестьянские комитеты. Польские паны и прибывшие с ними буржуазные националисты из Белорусской центральной рады взяли под охрану имение Цебржинского. Изъятые крестьянами из панского имения скот, инвентарь, хлеб они силой возвращали обратно. Сельских активистов избивали нагайками, грозили расстрелом.

— Показали паны свои клыки, — говорили в народе.

К концу января в Жлобин прибыли новые отряды красногвардейцев. Они ударили на Рогачев, выбили оттуда белополяков, разгромили их и под Бобруйском.

Более двух десятков жителей Заградья и Малевичей, главным образом молодые железнодорожники, влились в ряды бойцов дальнебойного бронеотряда, которому присвоили имя В. И. Ленина.

6

Кайзеровская Германия перешла в наступление. — Снова наша власть. — Подручный слесаря. — Я слушаю М. И. Калинина. — Кончина отца.

Затишье у нас длилось недолго. Едва отгремели бои с польскими легионерами, как над молодой Советской республикой нависла еще более страшная опасность: вероломно нарушив договор о перемирии, кайзеровская Германия начала новое наступление по всему фронту, и вскоре ее полчища захватили Минск, ряд других белорусских городов.

И вновь народ доказал свою верность рабоче-крестьянскому революционному правительству. Началась всеобщая мобилизация, везде возникали отряды добровольцев.

Весной 1918 года германские войска оккупировали Жлобин. Окрестные деревни притихли, затаились. Радовались одни богатеи: им будь кто хочешь, только бы не «совдепчики».

Даже после подписания в марте в Бресте мирного договора немцы продолжали хозяйничать у нас до самой осени, вплоть до его аннулирования Советским правительством.

Вся Белоруссия с облегчением вздохнула, когда наконец серо-голубые полчища в остроконечных касках покинули наши края.

У нас в жлобинском депо сразу началось восстановление разрушенного войной хозяйства. Ремонтировали разбитые паровозы, чинили покалеченные вагоны, восстанавливали водокачки, путейское хозяйство. Угля на железной дороге совсем не было. Сотни рабочих, крестьян из окрестных деревень были направлены в ближайшие леса на заготовку дров; этими дровами загружали тендеры восстановленных локомотивов, и они уходили в рейсы с нашего узла по всем направлениям.

Незаметно наступила весна нового 1919 года. Подтаявший снег захлюпал под ногами; под крышами на солнечной стороне выросли сосульки, зачернели, обнажились бугорки, особенно те, на которых лежали шлак, угольная пыль. В эти дни исполнилась моя долгожданная мечта: меня приняли в паровозное депо.

— Пока будешь на черной работе, — сказали в конторе. — Других мест нет.

— А после поставите обучать на слесаря? — с надеждой спросил я.

— Куда ж от тебя денешься, — развел руками деповский мастер.

Вообще-то я не оставлял и думку стать машинистом, водить пассажирские поезда (а то хоть и товарные), побывать в разных городах — Могилеве, Бобруйске, Киеве, Петрограде, добраться когда-нибудь до самой Москвы. Кремль мне снился не один раз, снился Ленин. Хоть бы одним глазком увидеть!

Пока же мне дали метлу и лопату. Таскал я буксы по подъездным путям, но уже твердо знал: пройдет еще немного времени, и я попаду к верстаку, тискам.

С полгода всего минуло, и меня из чернорабочих перевели подручным слесаря.

Величественные, грозные события тем временем сотрясали молодую Советскую республику. Мировой империализм всячески старался уничтожить новый правопорядок в России, сломать его нападениями извне, взорвать изнутри.

Помещичья Польша бросила против нас свежую армию. Армия эта заняла рубежи по реке Березине, оккупировав значительную часть Белоруссии. Наш Жлобин снова стал прифронтовым городом.

Его еще больше забили воинские составы, бронепоезда, кавалерия, пехота. С платформ торчали дула орудий, из дверей вагонов выглядывали стволы пулеметов. Куда ни глянешь — всюду красноармейцы.

Плакаты висели на станции, в пристанционном поселке, на заборах, на стенах домов: «Все для фронта!» И тут же рядом: «Все для народного хозяйства и преодоления разрухи». Много их было. На одном красноармеец в шлеме поднимает на штык толстого буржуя. На другом — от рабочего и крестьянина во всю прыть бегут генералы, попы, кулаки. На третьем — кузнец кует железо, «пока оно горячо». Много тогда появилось брошюр, написанных понятным, доходчивым языком. Мы, молодые рабочие, с жадностью их читали. Вообще, к чтению политической литературы потянулись все, кто разбирал «азы». Далеко не все я понимал в напечатанных статьях, запинался на иностранных словах: «империализм», «экспроприация», «аннексии и контрибуции», «шовинизм», — я не говорю о таких словах, как «интернационал», «революция», — эти нам стали родными. Все же суть написанного до нас прекрасно доходила, мы ее понимали «нутром».

На всю жизнь остался у меня в памяти июнь 1919 года: к нам в Жлобин приехал агитпоезд «Октябрьская революция». Тысячная взволнованная толпа забила перрон, пути — так народ встречал вновь избранного, вместо покойного Свердлова, председателя ВЦИК Михаила Ивановича Калинина. Конечно, и я с товарищами был на митинге, слушал речь Калинина, радовался и аплодировал, не жалея ладоней.

— Теперь вы, рабочие и крестьяне, сами хозяева своей страны, — говорил он. — Поэтому ваше кровное дело защитить ее от происков Антанты…

Возвращаясь гурьбой домой, мы с товарищами горячо обменивались впечатлениями о митинге.

— Погляде-ел на Калинина, — с довольным видом говорил один. — Послу-ушал. Хоро-ошую речь сказал. Правильную, все в точку. А совсем простой. В рубахе-косоворотке…

— А каким ему быть? — подхватил другой. — Обыкновенный рабочий. Как мы вот с вами. Металлист с Путиловского.

— А теперь председатель ВЦИК. Вот это своя власть!

Да, все мы знали: власть теперь народная, рабоче-крестьянская. И от нас, именно от нас, зависит, удержим мы ее или нет, создадим себе свободную от кабалы жизнь или не создадим.

Свобода в опасности — значит, отдай за нее все, если надо — и жизнь.

Мы, парни, не подошедшие по возрасту под мобилизацию, чуть не круглые сутки проводили в мастерских депо. Гудели станки, шелестели трансмиссии, летела стружка, стучали молоты, шаркали напильники; день и ночь шла работа. Мы помогали взрослым восстанавливать паровозы, разрушенное хозяйство нашего железнодорожного узла, не всегда спали дома — иногда урывками в мастерской на верстаке, где-нибудь у топки еще не остывшего паровоза. И никому из нас это не было в тягость. Мы ни в чем не хотели отставать от рабочей гвардии — отцов, старших братьев, учились у них, подражали им.

У нас на Жлобинском узле железнодорожники организовали массовые субботники, воскресники. Мы очищали пути от мусора и завалов, собирали металлолом, разбросанный по всем путям, меняли шпалы. Трудовые отряды выезжали на разъезды, на близлежащие станции отгружать топливо для Москвы, Петрограда — так мы отвечали на призыв Ленина, донесенный газетой «Правда»: «Все на борьбу с топливным кризисом!»

Такая же напряженная жизнь текла и у нас дома. Отец перешел работать в комбед и пропадал там целыми днями. Он с активом собирал по деревням продукты для Красной Армии, фураж. Проводил мобилизацию взрослого населения на заготовку в лесах топлива, вывозку его, размещал по дворам на постой передвигающиеся войска, обеспечивал их фуражом, продовольствием, подводами.

Не отставала от него и мать. Покормив детей, она набрасывала платок и бежала в сельсовет. Оттуда вместе с женщинами шла по избам собирать теплые вещи для фронтовиков и раненых бойцов, выхаживала заболевших тифом. Наладила помощь семьям фронтовиков, многодетным вдовам.

Бывало, придет домой, сядет на лавку и сидит не шевелясь минут десять.

— Устала, мама? — спросит кто-нибудь из детворы.

Она встрепенется, поправит платок на голове:

— Я-то? Да что вы! Так просто. Прибежала узнать: как у вас? Надо еще к соседке заглянуть: приболела, детки голодные, корову подоить некому.

В начале 1920 года белопольские оккупанты-пилсудчики форсировали Березину и опять пытались захватить Жлобин. Однако и на этот раз Красная Армия отбросила их назад. Все же несколько дней в наших деревнях легионеры похозяйничали. На железнодорожном узле вся молодежь, способная носить оружие, перешла на казарменное положение. Были созданы отряды из рабочих для сопровождения пассажирских поездов, эшелонов с воинскими грузами.

Наши парни оставались на круглосуточную охрану мостов, полотна железной дороги. Вот тогда-то как член рабочей дружины получил винтовку и я. Вокруг шныряли бело-польские диверсанты, недобитая «контра», надо было зорко глядеть в оба.

Семью нашу постигло большое горе. Легионеры схватили моего отца, били, жестоко издевались над ним. Потом нам передали, что его кто-то выдал: «Иван Козлов у красных в Заградье первый заправила. Он-то и делил панские угодья, выгребал хлеб». Из лап врага отец вырвался еле живым. Когда осенью у нас началась эпидемия тифа, ослабевший отец не перенес болезни и скончался.

В октябре этого же 1920 года после предварительного договора с Польшей о мире в нашей части Белоруссии, к общей радости населения, окончательно установились советские порядки.

На первой после смерти отца сходке мою мать Марию Ивановну Козлову избрали делегаткой от женщин в местный Малевичский сельсовет, а затем и депутатом.

7

Опора семьи. — «А что, Василь, творится в мировом масштабе?» — Картежника из меня не получилось. — Комсомольская ячейка. — «Пусть вам будет сладко!» — Служба в армии.

Без отца жить нам стало еще труднее, чем раньше. Время было суровое, голодное, давала себя знать жестокая разруха. Не хватало семян, сельхозинвентаря, рабочих рук, а тут еще недород, болезни.

Хлеб пекли с мякиной, с примесью картошки, с лебедой; за деньги даже и такой не всегда можно было достать. По вечерам мать жаловалась, что совсем «без силенок осталась». Работала она не покладая рук. Мы стали ей помогать еще больше, распределили между собой обязанности. Знали, кто пол должен мыть, кто выносить золу из печки, кто рубить дрова. Ребятня меня слушалась.

Новая экономическая политика оживила торговлю. Начали восстанавливать заводы, фабрики, привели в порядок Жлобинский железнодорожный узел, деповские мастерские.

Постепенно оправлялась и деревня, появились хлебушек, сахар, постное масло. Народ стал забывать о горестях войны.

Я продолжал работать слесарем, зарабатывал неплохо. У нас в доме вышло так, что всю надежду мать возлагала не на старшего, Федора, а на меня. Я это чувствовал и, признаться, гордился доверием матери. Что бы она ни собиралась делать: купить ли сестренке ситцу на платье, подправить ли сарай, раздобыть сена для коровы, — всегда советовалась со мной. Зная, что на моих плечах вся семья, я получку и хлебный паек, что нам, рабочим, выдавали раз в месяц, полностью отдавал матери. Никогда себе ничего не оставлял.

Конечно, мать понимала, что я уже вырос, девушки на меня поглядывают, и я на них кошусь, хочется мне приодеться, выглядеть достойным рабочего звания. И она все обещала справить мне хромовые сапоги, брюки, сатиновую рубаху, кепку. Да откуда возьмешь денег? Все уходило на хозяйственные нужды. Мало ли дыр в хозяйстве? То сена нужно купить корове, то стекло в избе вставить, то обувку починить, взять в кооперативной лавке мучицы, сахару.

Некоторые мои друзья носили зефировые рубахи в полоску, сапоги, поддевки с бараньим воротником, косыми карманами, широкие кашне в клетку, а я единственное, что мог завести, — модную прическу «политика»: зачесывал волосы кверху. Из лаптей, правда, вылез, но сапоги носил юфтевые, смазанные дегтем, штаны хоть и чистые (мать всегда обстирывала аккуратно), да зато ношеные-переношенные, и замазанный на работе кожучишко.

Бывало, кто из друзей — Андрюшка Будник или Федька Губарев — скажет:

— Айда к Ехле, возьмем в долг бутылочку. Первач у нее — аж дых перехватывает.

Я бы, может, и пошел и выпил чарочку, но как подумаю: истрачусь, а какими глазами мать посмотрит, что потом будем есть? — и откажусь. Но отказывался не только по этой причине. Тянуть в пьяной компании слово за словом, переливать из пустого в порожнее? Уж лучше я займусь тем, к чему рвался всей душой: почитаю газету, новую брошюрку, схожу в комитет комсомола, может, будет какое интересное собрание.

Где-то в Кашире строили первую в Советской России электростанцию. Казалось бы, какое мне дело? До нее чуть не тысяча километров. А я радовался, рассказывал о ходе строительства ребятам. Начали организовывать коммуны в бывших панских имениях — и это волновало, потому что приближало к коммунизму, о котором мечтали. Бастовали горняки Уэльса в далекой Англии — и это не оставляло равнодушным. Революцию я принял каждой своей жилкой, ведь теперь у нас все делалось для народа, и поэтому как же можно было мне, выходцу из трудовой гущи, стоять в стороне от важнейших событий на земном шаре?

И товарищи привыкли к такой моей черте. Бывало, кто что хочет узнать о «текущей политике», обращаются ко мне:

— А что, Василь, творится в мировом масштабе?

— Конференция в Гааге. Наш Чичерин кроет буржуев.

Я сам не знал толком, что такое «международная конференция», как она проходит, где находится Гаага, но это меня мало смущало. Главное, что мы прорвали блокаду, «санитарный кордон», и капиталистические державы — Германия, Франция, Англия вынуждены нас признать!

В те годы меня не пугали никакие трудности. Осень. Приду домой с работы поздно. Темно. Коптит лампенка с треснувшим стеклом. В хате те же подслеповатые окошки, натертые до блеска нары, на которых сбились в кучу младшие. Я, бывало, обниму за плечи Павлушу и Володьку и начну им рассказывать, что теперь вот скоро и мы дождемся красных деньков. В городах новые большущие заводы построят, клубы, как дворцы, в деревнях — коммуны, и тогда все-все заживут счастливо.

— Сахару тебе захочется, Павлуха, — бери хоть фунт и соси целый день.

— Когда? — уточнял практичный братишка.

— Да скоро. Вот только сперва социализм построим.

— А мне дадут тогда игрушечного коня?

— Все дадут, чего захочешь. Скажут: вот тебе квиток на руки, ступай в лавку и выбирай.

Я глубоко верил в то, что говорил. Эта вера и помогла нам перенести все трудности разрухи, помогла строить фундамент нового общества.

Деповские парни иногда надо мной подсмеивались. Были у нас такие ребята, которых не привлекала общественная работа, не интересовала политика.

— Ты, Василь, будто монах, — с насмешкой говорили они мне. — Или комиссаром хочешь стать?

Задевали их издевки за живое. Думаю: может, и в самом деле упускаю я в жизни самое интересное?

И вот, помню, получили мы получку. Ребята предложили выпить пивка, сели играть в карты — в очко. На этот раз согласился и я. И уж не знаю, как это вышло, но проиграл я все дочиста. Сижу, будто меня крапивой натерли, горю весь и думаю: что же теперь делать, что я скажу матери? Мать, может, меня и ругать не станет, но только представлю ее грустные, удивленные глаза — и на свет бы не глядел! А тут еще вспоминаю про младших братишек и сестренок. «Отыграться надо. Во что бы то ни стало отыграться. А то хоть и в деревню не возвращайся. И зачем, дурень, сел?» Тогда я попросил Федьку Губарева:

— Дай трешку в долг.

— Зачем? Еще больше продуешься.

И опять стал сдавать.

Не знаю, то ли поскупился он дать взаймы, то ли в самом деле пожалел меня. Я попросил у другого — Павла Козлова.

— Когда играю, отцу родному не дам копейки, — ответил тот. — Примета дурная, сам без гроша останешься.

Я обратился к Павлу Старостенко. Он дал без звука.

Опять стали играть. До сих пор, когда вспоминаю тот день, удивляюсь. Наверно, у меня все чувства обострились — по лицам партнеров читал, у кого какая карта, или судьба ко мне повернулась лицом, только стал я выигрывать. Смотрю, все и разговаривать перестали, сидят серьезные, глаза горят, кое у кого даже руки трясутся.

И вот гляжу — уже Федька Губарев по карманам шарит, кривит губы. Посмотрел на меня, и я прочитал у него в глазах: мол, дай теперь мне трешку. Но сказать все-таки он не решился. А Павлуха Козлов попросил. Ответил я ему тем же, что и он: примета плохая. Лишь Павел Старостенко сидит и улыбается, он по характеру был малый веселый.

— Здорово ты нас, Василь, — сказал он.

— Да, уж поддел…

Вижу, сидят ребята понурые, друг на друга не смотрят. Я тогда собрал деньги, аккуратно сложил рубль к рублю. Серебряной и медной мелочи набралась целая горсть. Встаю веселый. Косятся они на меня, тоже начали подниматься.

— Ну, — говорю, — кто сколько проиграл? Только чур не брехать.

И вот они один за другим стали называть суммы. Да тут, собственно, долго считать не приходилось, мы все знали, кто сколько зарабатывал. Выслушал я и смеюсь:

— Сейчас проверим.

Смотрят они на меня, не понимают. Уж не издеваться ли я над ними вздумал? Я послюнявил пальцы, пересчитал деньги. Правильно вышло, не соврали. Тогда повернулся к Павлу Старостенко и говорю:

— На, держи свои. Точно? На теперь ты, Федя.

И всем вернул, кто сколько проиграл.

Смотрят они опять на меня во все глаза, будто ничего не понимают. Но я вижу, лица посветлели.

— В долг, что ли, даешь? — нерешительно спросил кто-то.

Я спрятал свои деньги в карман, надвинул потуже кожаный потрепанный картуз и сказал:

— Баста. С этого дня карты в руки не беру. Вам тоже не советую. Дома-то семья у каждого, на нас как на кормильцев смотрят. Да разве такой выигрыш мне в карман полезет?

И разошлись по домам.

В Жлобине среди деповских ребят уже были комсомольцы. Вся наша передовая молодежь мечтала получить красный эмалевый значок с золотыми буквами «КИМ» и членскую книжечку. Но в окрестных селах членов союза молодежи еще не было.

В 1923 году из рабочей молодежи и крестьянской бедноты мы организовали инициативную группу. В нее вступили пятнадцать наиболее активных ребят. Вскоре из этой группы в нашей деревне выросла первая комсомольская ячейка. В состав ее бюро был избран и я.

Комсомольцы принимали участие в текущих кампаниях — выходили дружно на воскресники, устраивали рейды «легкой кавалерии», организовывали антирелигиозные шествия под пасху или рождество, спектакли, читку газет.

О чем только не говорилось на шумных собраниях, которые устраивала комсомолия! Мы обсуждали, как работают наши ребята в мастерских, в подшефных селах, какими должны быть отношения в новой, советской семье. Допустимо ли в наше время иметь золотые зубы, поскольку золото — признак буржуазности? Имеет ли право девушка носить перстень, а парень — галстук? Не мещанство ли это?

Театров или кино у нас тогда не было. Откуда им взяться на железнодорожном узле или в таких деревушках, как Заградье, Малевичи? Но везде говорили о просвещении населения. Да и нам самим хотелось жить культурно. И вот в это время расцвела самодеятельность — «Синяя блуза», постановки революционных пьес. В то время не пойдешь в местком или сельсовет, не скажешь: выделите деньги на стулья, на занавес, на костюмы. Мы все хорошо знали: лишних средств для нас у республики нет. Сколько безжизненных паровозов еще стояло на «кладбищах», в тупиках около депо. Еще многие пути надо было восстанавливать. Сколько забот было у государства — возродить заводы, транспорт, дать деревне плуги, гвозди, ситец! Для клубов, народных домов, изб-читален средств оставалось совсем мало.

Накануне одного из «святых» праздников наша комсомольская ячейка решила провести диспут и поставить антирелигиозный спектакль. В качестве реквизита наши ребята взяли из церковной сторожки старый поповский подрясник — «напрокат». Зрителей в клуб, или, как тогда говорили, в нардом, собралось уйма, конечно, в основном молодежь.

Узнав о предстоящем спектакле, церковный староста поднял скандал и пошел жаловаться на наше «самоуправство» в сельсовет. Возглавлял сельсовет тогда наш дружок, толковый грамотный комсомолец Гриша Бойкачев.

— Что будем делать, Василий? — спросил он меня.

— Семь бед — один ответ, — махнул я рукой.

— Значит, кроем дальше?

И пока церковный староста обивал в Совете пороги, наши артисты все-таки выступили на сцене. Роль попа исполнял здоровый краснощекий комсомолец Яша Хромов. Он прыгал по дощатым подмосткам, тряс косичкой, сделанной из пеньки, говорил дребезжащим козлиным голосом, дико вращал глазами и вызвал у зрителей много смеха и аплодисментов.

Сразу после спектакля мы отнесли подрясник в сторожку.

В награду за свой бескорыстный труд мы получили не только аплодисменты. Богомольные женщины, особенно старухи, на улице встречали нас осуждающим взглядом, посылали вслед проклятья.

Церковники пожаловались на вожаков ячейки, и секретарь Жлобинского райкома партии, бывший путиловский рабочий Зеленковский, крепко взгрел председателя сельсовета Григория Бойкачева как «официальную власть». Комсомольцам пришлось собирать закрытое собрание, перестраивать работу.

В клуб на наши спектакли художественной самодеятельности, на модную тогда «Синюю блузу» захаживало все больше и больше народу. Постепенно потянулись на огонек и те, кто прежде стеснялся или боялся запрета домашних.

Весной комсомольцы окрестных деревень запахали на землях малевичского попа «ленинскую десятину», засеяли ее овсом. На вырученные с урожая, деньги они купили грим, книги для своей библиотеки, а также буквари, по которым решили учить неграмотных.

В 1924 году я женился.

Еще в школе со мной училась односельчанка Фрося Бойкачева. Я и не заметил, как она выросла. Потом мы стали «гулять» и наконец решили пожениться. Парень я уже был совсем взрослый:двадцать один исполнился. В наших краях, да и вообще в деревне женятся куда раньше. Иного, чтобы «не забаловал», родители засватают в шестнадцать-семнадцать лет. Попу долго ли? Пропел «Исайя, ликуй», обвел вокруг аналоя и — прощай жизнь холостяцкая!

Мать моя не возражала, даже обрадовалась: давно, мол, подоспела пора. Фросю Бойкачеву она знала, девушка была ей по душе. «Места в хате хватит», — сказала она.

Хуже обстояло с родителями Фроси. Они были середняками, побогаче нас и, видимо, не хотели отдать свою дочку голи перекатной, «Луговцову». Главное же, им не понравилось то, что я комсомолец, безбожник. Тут уж в борьбу за наше счастье вступила сама невеста. Характером Фрося была бойкая, дома она заявила, что, кроме меня, ни за кого не пойдет. И хотя мать ее плакала, а отец грозился взять вожжи и отходить как следует строптивую дочку, Фрося стояла на своем: мол, тогда убежит из дома. И Бойкачевы уступили. Мать только в сердцах сказала: «От Васьки своего понахваталась? Венчаться в церкви, иначе прокляну».

Фрося прибежала ко мне в слезах. Она отлично знала, что я, комсомолец, не мог идти к аналою, да и не хотел.

— Чего ты боишься? — спросил я Фросю. — Не веришь?

Она молча мяла в руках расшитый носовой платочек.

— Не о себе я, Вася. Матери кровная обида. Да и люди как посмотрят. Может… согласишься?

— Пойми ты, шептаться будут лишь те, кто спиной к новому стоит. Церковь — это вчерашний день. Может, вместо кооператива к лавочнику Менделю снова станем ходить? Вместо волостного совета старшину, урядника примемся искать? Нет, Фрося, оглядываться назад нечего.

На глазах Фроси блестели слезы, но она улыбнулась и в знак согласия крепко сжала мою руку.

Все мы, таким образом, уладили, и только не мог я с одной задачей справиться: раздобыть на свадьбу приличные брюки.

Пришлось обратиться к друзьям.

— Выручайте, ребята, — попросил я, стараясь взять шутливый тон. — Первая красная свадьба в деревне. Надо бы в новых штанах показаться.

— Да уж ради такого дела! А поднесешь чарку?

— Пьянства разводить не будем, но постараемся, чтобы горло не было сухим.

После регистрации брака в Малевичском сельсовете мы устроили комсомольский вечер.

В поселковый клуб — дом бывшего попа — народу набилось битком. Пришли не только наши комсомольцы, но и много любопытной молодежи. На всех лавках полно. Потихоньку семечки лузгают, перешептываются, смеются — и все смотрят на «молодых». Всю округу интересовало, какая же она будет, первая комсомольская свадьба без попа?

Мы с Фросей сидели под развернутым кумачовым знаменем, и не знаю, кто был краснее: знамя или мы с ней. Я старался выглядеть гордым, смелым, как и подобает передовому рабочему парню, который отбросил все предрассудки. Фрося тоже крепилась, но временами на нее было жалко смотреть: она то вспыхивала, то обмирала, и я чувствовал, как дрожит ее рука. Я всячески пытался приободрить ее, шептал что-то веселое на ухо.

Пожилых в клубе было мало. Только на минутку заглянула моя мать. О Фросиных родителях и говорить, нечего — не пришли.

Помещение клуба украшали лозунги о новом быте, красные полотнища, еловые ветки. На столе стояли букеты полевых и садовых цветов. Поблескивал стеклом графин с чистой водой и стакан — их всегда ставили для ораторов, но тут они, возможно, должны были намекать на то, что жить мы должны в полной трезвости и пить только колодезную воду. По бокам от нас с Фросей сидели ее подруги, мои друзья — представители ячейки, профсоюза, из мастерских.

Поднялся секретарь ячейки, поздравил нас.

— Вы наглядно видите, товарищи, как полиняла старая жизнь. Вот они новые ростки. — И указал на нас.

Я постарался еще выше поднять голову и улыбнулся, точно меня должны были сфотографировать. Фрося, бедняжка, еще ниже наклонила голову и сидела ни жива ни мертва.

— Религия, она опиум, — продолжал секретарь, — и наш передовой комсомолец хороший слесарь Василий Козлов и его молодая жена не пожелали отравиться ею с первых дней. Мы верим, что они заживут дружно и у них не будет разных старорежимных склок, разных драк, а мир да лад… и поэтому пропадет угнетение женщин. Рабочий класс теперь обходится без попов и всевозможных культов, а кольца вообще буржуазный пережиток. Нам золота на пальцы не нужно. В будущем деньги вообще отменят, а золото пойдет коням на подковы.

Закончил секретарь свою речь такими словами:

— Раньше, когда из церкви привозили повенчанных и начиналась поголовная пьянка, все кричали «горько!». Мы же, товарищи, провозгласим молодым: «Пусть вам будет сладко!» Сладко, товарищи! Сладко!

Он налил из графина в стакан воды и выпил.

Послышался смех, все зааплодировали.

А я сидел и думал, что в кармане у одного из моих друзей припасены две бутылки водки. Стоит ли теперь их пить, может, это противоречит комсомольской свадьбе? Обещал ведь! И решил, что по рюмочке можно.

Председатель сельсовета мой дружок Гриша от местной власти и комитета комсомола поднес нам подарок — два отреза: Фросе на платье, мне на рубаху. Оркестр железнодорожников сыграл туш.

После нас поздравлял представитель профсоюза. Он тоже держал большую и торжественную речь и тоже сделал подарок. Передавая нам сверток, сказал:

— Тут и от нас что-то молодым. В кооперации подобрали. Посмотрите сами.

Среди общего оживления сверток развернули. Фросе там было готовое сатиновое платье, чулки, а мне брюки. Фрося принимала подарок, благодарила, все громко аплодировали, выкрикивали разные пожелания, а я подумал: «Вот спасибо! После свадьбы в собственные новые штаны наряжусь».

Выступали еще и другие представители, наши комсомольцы, и все желали нам разного добра в жизни. Оркестр без конца играл туш. В общем, свадьба прошла весело. Фрося под конец совсем оправилась от смущения, смеялась, и я очень был рад за нее.

В конце я взял слово и всех поблагодарил.

— Хоть нам сейчас разные попы да религиозники проклятья шлют, — говорил я, — ну да нам это глаза не выест. Мы докажем, что не «Исайя, ликуй» связывает людей, а сознательное желание плечом к плечу строить коммунизм. Спасибо вам всем, что почтили. И также за подарки спасибо.

Свадьба наша наделала немало шума. Вновь богомольные плевались.

— Разве это по-людски? — собираясь у колодца, говорили женщины. — Ведь что за столом, что под кустом — все одно. Бог-то, он покарает.

— И-и, соседка. Опозорит он девку да к другой подкатится. Коту абы сливки.

— Про него что речь, Фрося-то, бесстыжая, чего смотрела? Вроде бы и девка была пригожая, работящая, из семьи хорошей, а вон какой оказалась. А все комсомолы, они, идолы, мутят. Нет, не будет им счастья, не будет.

— Тут и сейчас видно, разбегутся они. Месяца не пройдет.

Спустя год родилась у нас девочка. Назвали мы ее Оля, крестить не стали. И тоже пошли разговоры:

— Нипочем не выживет, расшибет громом. Видано ли, крестить не понесли!

Вскоре меня призвали в армию. Было это в 1925 году, совсем мы еще мало прожили с Фросей. Как железнодорожник, я был зачислен в инженерно-технические войска. Служил в Витебске, затем был направлен в полковую школу младших командиров. Вместе со своей частью участвовал в сооружении железной дороги Орша — Лепель, железнодорожной ветки около Ораниенбаума, под Ленинградом, и дороги Овруч — Чернигов. На службе неоднократно получал благодарности командования, поощрения.

Конечно, постоянно читал газеты, ходил на политзанятия и дружил с книгой. Особенно пристрастился к произведениям Максима Горького, а также наших белорусских классиков — Янки Купалы, Якуба Коласа. В армии я вступил в члены ВКП(б), был избран секретарем первичной организации.

8

Солдат партии. — Исполнение мечты всех мечтаний. — С удостоверением комвуза. — «Моя резиденция» — колхоз «Новый быт». — Я представлен колхозникам. — Мой заместитель Ничипор Прихожий. — А ларчик просто открывался. — Разберемся спокойно.

В начале июня 1933 года я на грузовой машине выехал из Минска и покатил по Слуцкому шоссе. В кармане поношенного командирского френча у меня лежало удостоверение о том, что я окончил комвуз имени Ленина и направляюсь Центральным Комитетом Белоруссии на работу в колхоз «Новый быт» Метявичского сельсовета Старобинского района.

К этому времени моя Родина уверенно встала на новые рельсы: успешно завершалась первая пятилетка, в стране прошла коллективизация, полным ходом выполнялся грандиозный, невиданный в мире план превращения бывшей отсталой Российской империи в передовую индустриальную державу — Советский Союз. На Волге и на Амуре, на Урале у горы Магнитной и в Казахстане на озере Балхаш закладывались новые заводы, комбинаты, рудники, возводились города.

Для этих великих преобразований требовались новые люди, вооруженные марксистской идеологией, полные революционной энергии, — словом, большевики. Десятки тысяч идейно закаленных партийных работников вместе со специалистами двинулись на громадные новостройки, в деревню. И я стал одним из солдат этой великой преобразовательной армии.

Демобилизовался я еще в то время, когда у нас в стране свирепствовала безработица. Куда я сразу пошел? Конечно, в Жлобинскии райком партии. Мне помогли найти работу на железной дороге, потому что там меня хорошо помнили. Вскоре, приглядевшись, как я стараюсь, очевидно, решили, что «мужик толковый», и взяли инструктором в райисполком.

Как я расстался со своей любимой рабочей профессией? Не протестовал ли против перевода? Должен ответить прямо: у меня и мысли такой не было. Во-первых, все мои помыслы были направлены на то, как бы больше принести пользы своему государству. И во-вторых, я считал себя солдатом партии. Куда меня пошлют, значит, там мое место.

Так я стал работать в райисполкоме.

Однако вскоре выяснилось, что новая должность мне не по плечу. Старания много, а толку маловато. Сказались недостаточная грамотность, отсутствие опыта советской работы. Тем не менее руководители райкома и райисполкома не думали ставить на мне крест. Видно, оценили мою сметку, силу воли и решили, что со мной есть смысл повозиться. А знания — дело наживное. Мне предложили ехать в Минск в комвуз. Для меня возможность учиться была мечтой всех мечтаний. Я знал, что мне нелегко придется, ведь все мое образование составляла церковноприходская школа да кратковременные курсы, но я охотно вновь сел за парту — теперь студенческую.

Несколько месяцев я пробыл в специальной подготовительной группе, затем перешел на общий курс. Не скрою, учеба мне давалась с трудом, слишком скудны были первоначальные знания. Но мне здорово помогали товарищи, особенно давний дружок, бывший председатель Малевичского Совета Григорий Бойкачев (занимался он в то время уже на втором курсе). Все трудное, непонятное он всегда терпеливо мне объяснял. Жили мы с ним в одной комнате.

…Промелькнули студенческие годы, и вот теперь я ехал из Минска на работу.

Второй секретарь Старобинского райкома сказал, просмотрев мои документы:

— В «Новый быт»? Условия там замечательные, заживешь помещиком. Колхоз в бывшем имении.

— Мне бы хотелось, чтобы вы ввели меня в курс дела, — попросил я. — Нас, студентов, не раз посылали в деревню создавать колхозы, но я в них не работал. Какие «узкие места» в «Новом быте»? На что упирать?

В открытое окно была видна песчаная старобинская площадь, тополя, березы за низенькой деревянной оградой сквера. Солнце било прямо в душный, прокуренный кабинет.

— Наверно, из газет знаешь, кое-кто здорово поналомал дров в коллективизацию. «Голова от успехов закружилась», как товарищ Сталин определил. Не секрет, в иных местах пришлось коллективизацию фактически проводить второй раз…

Зазвонил телефон. Секретарь снял трубку, поговорил, покрутил ручку, давая отбой. Вытер платком красную потную шею.

— Одним словом, товарищ Козлов, на месте сам увидишь. Да и на бюро будешь приезжать, войдешь в курс. Главное сейчас — приучить крестьян к общественному ведению хозяйства, чтобы… поверили в артель. А то ведь никто еще толком не знает: как, что? В инструкциях все ясно. А вот в жизни-то не очень.

В кабинет вошли, секретарь замолчал, потом сунул мне руку, и лицо его досказало остальное: мол, видишь, некогда, ну да на месте разберешься…

От Старобина деревня Метявичи была совсем недалеко. Из «Нового быта» за мной прислали подводу, и я благополучно добрался до усадьбы своего колхоза.

Нечего толковать, что я был полон энергии и у меня, что называется, руки чесались по работе. Хотелось применить к делу свои новые знания, полученные за три с половиной года учебы.

Деревня Метявичи похожа на сотни белорусских деревень: песчаные улицы, зелень садов за плетнями, рубленые избы. Правление «Нового быта» помещалось в панском имении. Огромный дом стоял на берегу реки Случь, что змеилась внизу по лугам. Длинная аллея из великолепных вечнозеленых пихт вела в огромный сад, раскинувшийся на шестнадцати гектарах. Чего только в нем не росло! И яблоки всевозможных сортов, и груши, и сливы, и вишня, и крыжовник, черная и красная смородина. Благоухали полузаброшенные, заросшие густой травой цветники.

За рекой тянулся луг, который весной заливала вешняя вода, дальше раскинулся сосновый бор «Погулянка» — это уж после я узнал, как он называется. Из панского дома как на ладони была видна соседняя деревня Погост. Место великолепное!

В конторе меня ждали руководители колхоза: им уже позвонили из Старобина, что едет парторг ЦК. Навстречу из-за стола поднялся плотный мужчина ниже среднего роста, с загорелым молодым лицом и пышной красивой бородой, протянул руку:

— Познакомимся. Председатель колхоза Петр Кошанский.

Поздоровался я со всеми коммунистами, активом «Нового быта», посидели мы в правлении, для знакомства почадили махоркой, обменялись новостями. Я им столичные, минские, рассказал, они свои, и тут же разговор перекинулся на уборку колосовых, подъем зяби. В сельской местности, о чем бы ни заговорили, непременно вспомнят или о пахоте, или о видах на урожай и не забудут потолковать про погоду.

Потом мне рассказали вкратце историю усадьбы. До революции она принадлежала польскому помещику Крупскому. Жил он очень богато. У него было много земли, великолепная конюшня, бильярдная. К нему всегда наезжало много гостей. При поместье находился отлично оборудованный спиртозавод. Вся округа работала на пана Крупского.

После того как в 1920 году Красная Армия отбила белополяков, помещик, точно как и наш пан Цебржинский, спешно бежал в Польшу. Все его хозяйство осталось в исправном виде: видно, мечтал еще вернуться.

Уже поздним вечером мы с Кошанским шли аллеей огромного сада. Старые могучие тополя, клены, ели, лиственницы, точно сторожа, охраняли сад. Пан надежно отгородился от крестьян.

— Мне тебе политэкономию не читать, — начал Кошанский. — Без меня знаешь, что у нас в Советской России еще с 1918 года стали организовываться коммуны. Застрельщиками иногда были и прибывшие из города промышленные рабочие. Голод, разруха, вот и шли в деревню, сбивались в артели с крестьянской беднотой. Им и отдавали бывшие поместья. Так и тут. Поселились здесь партизаны гражданской войны — шесть или семь семей. Но дело, как говорят местные жители, не заладилось. Ну, а теперь, как видишь, организовали колхоз «Новый быт».

— Ты тут давно?

— Да нет. Знаешь, за три года сколько тут до меня «старшинь» перебывало? Ого! Только, бывало, начнет председатель работать, не успеют еще к нему колхозники приглядеться, понять характер, как, смотришь, уже сняли. В 1930 году председателем был Василий Захарович Корж, потом его куда-то перевели. Назначили Долину. Этот тоже долго не сидел. После него прислали Бобкова. Он тут и помер в 1931 году. Могила его в саду, я тебе потом покажу памятник. Когда хоронили, за гробом шел первый трактор: прислали из МТС. Потом и другие хозяйствовали, а вот теперь все это наследство досталось мне.

Я знал, что текучесть кадров была нашей серьезной болезнью. Да ведь это и понятно. Где, в какой стране было видано, чтобы сложившееся тысячелетиями индивидуальное землепользование сразу перевели на коллективные рельсы? Дело поднимали великое и совершенно никому не знакомое. Как его вести? Полагаться надо было лишь на собственную сметку, на людей да на партийную совесть. Районные, областные работники иногда вместо помощи начинали растерянно дергать в разные стороны. А спустя срок снимали «несправившегося» председателя колхоза. А если говорить по совести, винить подчас было и некого…

Одной из основных бед было отсутствие квалифицированных кадров. Их только-только начинали готовить. Да разве только в знаниях дело? Один сельское хозяйство знает — организаторских способностей нет. У другого организаторские способности налицо — чересседельник от хомута не отличит. Третий разбирается и в севе, и в пахоте, и в людях — слишком доверчив и слабоволен, подкулачники, лодыри из него веревки вьют. А в деревне потерял авторитет — пиши пропало. А случалось, и проходимцы попадались, охотники урвать из артельного кармана.

Отсутствие полновесного, надежного трудодня расшатывало спайку крестьян. Наименее устойчивые из них теряли веру в коллективное хозяйство. Кулацкие недобитки пользовались каждым случаем, чтобы посеять смуту.

— Ну, а ты как, крепко себя чувствуешь? — в упор спросил я у Кошанского.

Он пожал плечами:

— Тяну вот. Но чувствую, надо бы лучше. Агрономическое дело как следует бы знать, а я что? Еле считать, писать умею. Но вот теперь ты впряжешься, надеюсь, дружней потянем.

Он оглянулся, словно нас могли подслушать, понизил голос:

— Тут еще… настроения гнилые у некоторых. Тянут все. Там шлея пропала, там коса. Зерно везет с тока — мешок себе за плетень скинет. Огурцы уносят с общественного огорода ведрами. Беда просто! — И Кошанский даже скинул кепку, почесал затылок.

Я понял, что работа предстоит очень большая, серьезная. Надо было вдохнуть в людей веру в будущее, убедить словом и доказать делом, что коллективная работа не только прогрессивнее единоличной, но и выгоднее. В первую очередь следовало поднять в колхозе дисциплину. Высоких, пышных слов было сказано с избытком, теперь требовалось дело. К работе я приступил в тот же день.

В «Новом быте» было шесть коммунистов. Со мной теперь стало семь. Начал я с того, что собрал их вечером в правлении.

— Наверно, дорогие товарищи, — начал я, — вы сами отлично понимаете, зачем меня к вам прислали. Наша с вами задача — наладить такую жизнь в «Новом быте», чтобы и люди были довольны, и Родина богатела. Кроме того, не надо забывать, что колхоз наш пограничный, до буржуазно-помещичьей Польши от нас рукой подать…

Вижу, коммунисты слушают меня внимательно, заинтересованно. Похоже, что с таким активом можно потянуть хозяйство. Должен заранее сказать, что я не ошибся в этих людях: они оказались верным колхозным активом, на который я всегда мог твердо опереться. Я и сейчас помню их фамилии. Это Мицкевич, Калина, Степурко, Карасев, Басов.

Под конец я сказал:

— Когда человек приезжает на новое место, он первое время ходит вроде как с завязанными глазами. Так и я у вас. Вы же все хорошо видите. Вот и расскажите мне, какие у вас болячки и что у вас хорошего.

В тот раз засиделись мы за полночь. Надымили махоркой так, что свет большой керосиновой лампы-«молнии» еле пробивался.

Через два дня мы назначили общеколхозное собрание, наметили повестку дня, договорились, кто по какому вопросу будет выступать.

Народу набилось в клуб столько, что яблоку некуда было упасть. Всем хотелось поглядеть, что это за карась приплыл к ним из Минска. Лучше ли с ним станет или хуже?

Клуб в Метявичах был вместительный. Вечер стоял по-июньски теплый; открыли окна. Мы с Кошанским заняли места за столом, накрытым красным коленкором. Зажгли несколько керосиновых ламп, чтобы лучше осветить зал (об электричестве мы в то время мечтали почти так же, как и о коммунизме).

Начался колхозный сход.

Решили ряд очередных вопросов, потом наступила моя очередь. Кошанский представил меня народу. Я поднялся, коротенько рассказал о себе: откуда родом, где работал, учился. Слушали колхозники в оба уха.

— Кем же вы у нас будете? — раздался голос из дальних полутемных рядов. — По партийной линии? Это как перевесть… на крестьянскую сущность?

Разумеется, всем было хорошо известно, какое внимание уделяет коллективизации наша партия. Все слышали либо читали о двадцатипятитысячниках, видели не раз уполномоченных. Однако скрытые подкулачники старались представить их как «говорунов», которые дела не делают, а лишь болтают языком. Я ожидал таких подковыристых вопросов, задаваемых как бы от «деревенской простоты», и спокойно ответил:

— Главная моя работа — партийная. Но одновременно я буду у вас и заведующим животноводством. Правление «Нового быта» доверило мне эту должность.

Некоторое время в зале слышалось лишь перешептывание да скрип скамеек. Тот же голос с прежней простоватостью спросил:

— Надолго ль до нас, ай как?

— Квартиру правление мне уже отвело. Буду жить, пока не прогоните.

— Женатый? Аль холостой?

В клубе раздался смех. Я охотно поддержал веселый тон:

— Вашим девкам и молодым вдовушкам рассчитывать на меня не придется. Женат, и уже у самого две невесты растут. Послал нынче семье телеграмму, чтобы ехала.

Теперь люди увидели, что я действительно собираюсь пустить корни в «Новом быте» и, стало быть, на хозяйство буду смотреть как член коллектива. Притом, раз не скрываю своего семейного положения, значит, человек серьезный, не какой-нибудь «алиментщик». Я уже сам знал, что бывали такие уполномоченные, что женились в каждой деревне, куда их посылали.

Люди теперь смотрели на меня явно благожелательно. Все же с задней скамьи раздался еще вопрос, вернее, реплика:

— Животновод нам кстати. А то у нас бычки нераздоенные. Надо бы раздоить…

Ответил я раньше, чем зал отреагировал на эту последнюю подковырку:

— Кто это там сказал? Предложение дельное. Надо будет его продвинуть.

Собрание замерло, не зная, как понять мои слова. Неужто я действительно такой «знаток» сельского хозяйства, что не отличу корову от быка? Вот это, мол, животновода им прислали! А я продолжал:

— Иди сюда, товарищ. Что прячешься за спины? Вот мы тебя и изберем главным… быководом. Обещаю премию, если раздоишь закрепленных за тобой бычков. Только уж если не добьешься результатов, придется самому поставлять молоко и телиться.

Смех волной прокатился по всему залу. Больше таких вопросов уже никто не задавал, не прерывал мою речь. Вернее, это была не речь, а просто беседа, что называется, с открытыми картами. Как и коммунисты «Нового быта», я понимал, что успеха в предстоящей работе можно достичь только одним путем: сразу опереться на честных людей колхоза, из которых и сколотить здоровый костяк.

— Вот мы и познакомились, — говорил я. — Вы на меня поглядели, я на вас поглядел. Вам я виднее, вы в сотню глаз на меня смотрите. Ну да и я на зрение не жалуюсь, дайте срок, тоже всех вас узнаю. Скажу вам прямо: ЦК партии Белоруссии прислал меня в ваш колхоз для того, чтобы сделать ваш «Новый быт» богатым, а вас — зажиточными и, главное, чтобы у вас за каждой чернильной «палочкой» был полновесный трудодень.

Тон я выбрал правильный, это почувствовал и Кошанский. Сидел он с довольным видом. Наладить контакт с колхозниками мне помогло то, что еще до учебы в Минске я принимал активное участие в создании и укреплении у себя на родине колхоза «Красный партизан». Там же, в Малевичах, была хорошо слаженная партийная ячейка; после демобилизации я некоторое время был в ней секретарем.

Этот опыт сейчас пригодился; колхозники слушали меня внимательно.

— Заранее вам говорю, — продолжал я, — что без вас ни я, ни партактив сами ничего не сделаем. Вы — хозяева колхоза, вы — его главная сила. Мы только будем стараться направлять вас на торную дорогу, а все зависит от вас. Мы с вами должны наладить дисциплину, выходить на работу вовремя, без опозданий. Мы должны трудиться на совесть, чтобы не было стыдно нам ни друг перед другом, ни перед другими артелями, скажем соседями из Погоста. Пора кончать с безалаберностью и разбазариванием артельного добра. Предупреждаю: за это будем наказывать по всей строгости. Так мне и сказали в ЦК перед отъездом к вам в колхоз: опирайся, товарищ Козлов, на народ. Я не сомневаюсь, что большинство из вас честные труженики. Надеюсь, что общими усилиями мы наладим жизнь в «Новом быте». А тех, кто нам будет мешать, ударим по рукам. Больно ударим!

По одобрительному говору, который поднялся в зале, я убедился, что меня поняли. Собранию, видимо, понравилось то, что я не произнес длинной речи со много раз слышанными лозунгами. Правда, когда я предложил было присутствовавшим высказаться, из этого ничего не получилось.

— Что же вы, товарищи, молчите? Выходите сюда к столу, обменяемся мнениями: что же мешает колхозу стать зажиточным?

Все молчали, переглядывались, толкали друг друга локтями, улыбались, но молчали.

Сидели мы долго. То о том толковали, то о сем, курили, кто что имел. Я, как всегда, смолил махорку. Сказать по совести, я и не особенно рассчитывал на откровенный разговор. Хорошо уже было то, что люди не увидели во мне «записного оратора», почувствовали, что я хочу вместе с ними заняться делом.

В колхоз я приехал совсем налегке. Что может быть у студента? Ободранный чемоданишко со старыми учебниками, «Капитал» Маркса (премия за учебу) да пара белья. Одет я был в поношенный пиджак, сбитые ботинки с побелевшими носками и дешевенькую кепку Галстука не носил: хорошей рубахи не было. Деньжонки — стипендия, выданная за лето, и подъемные — быстро таяли. Едоков же, кроме меня, было еще трое: жена и две дочки.

Как жить? На трудодни, как известно, в колхозе продукты распределяют осенью. До осени же хоть воздухом питайся. Конечно, мне предлагали помощь: и председатель колхоза Кошанский и Старобинский райисполком. Я не брал. Пока, думаю, обернусь, а потом видно будет. Мне не хотелось ни от кого зависеть, этак ведь недолго и самостоятельность потерять.

Я написал письмо в ЦК партии Белоруссии и все объяснил: послан вами парторгом для укрепления колхоза, трудодни ждать долго, а денег нет. Прошу срочно решить вопрос: как мне, коммунисту, быть в сложившихся условиях?

Пока ждал ответа, пришлось попоститься, перехватил деньжат у родни и знакомых, но все-таки авансироваться в колхозе я так и не стал. Наконец пришло решение ЦК Белоруссии: выплачивать выпускникам комвуза, направленным в колхозы, оклад инструктора райкома.

Конечно, моя выдержка сказалась на авторитете. Колхозники увидели, что я не запускаю руку в их кладовую. И районные руководители поняли, что я человек принципиальный.

В те годы и сами колхозники, и те, кто их организовывал в колхозы, толком не знали, что такое артельное хозяйство. Воодушевлялись главным образом лозунгами: поднять сельское хозяйство на небывалую высоту; облегчить жизнь крестьянина; раскрепостить труженицу полей от печки и пеленок: детей отдать в ясли; наладить общественное питание; превратить деревни в благоустроенные поселки; провести везде электричество; воздвигнуть клубы и т. д.

А как конкретно приступить к плану переустройства? Отсюда-то и возникали неурядицы первых лет коллективизации, перегибы, когда хозяйство обобществляли вплоть до кур и договаривались до того, что и ложки, и тарелки в избе не нужны: в столовой будут. Тех же руководителей, кто высказывал осторожные сомнения, кое-где даже высмеивали: «Да ты что? Не веришь в великий перелом? Какой же из тебя вожак?»

Серьезное положение складывалось и в области землепользования. Все понимали, что наше сельское хозяйство отстало, что нельзя его вести допотопным способом, как это делали деды. Нужны новые, социалистические методы, научный подход, механизация всех отраслей.

Однако на практике весьма смутно представляли себеу каким же образом переиначить веками сложившиеся трудовые процессы. С чего начинать? Где взять на это средства? Конечно, государство ощутимо помогло в механизации обработки полей: создали МТС — по одной на район. Но как быть со всем остальным?

На бумаге у нас было все рассчитано, райземотделы даже высчитали предполагаемый рост доходов, расширение ферм. В жизни же все было значительно сложнее…

Первую неделю я ходил по полям, по фермам, стремился побеседовать с каждым человеком на месте его работы. Приглядывался, как содержится скот, чем его кормят, тщательно ли убирают помещения. Вставал я ни свет ни заря, проверял, когда люди выходят на работу, кто из них с охоткой, а кто без охоты берется за дело.

Свободного времени у меня совсем не было, спать удавалось не больше пяти часов. Мне ведь, как заведующему животноводством, приходилось отвечать за коров, лошадей, овец. А в животноводстве, честно говоря, я не был силен.

Был у меня заместитель — зоотехник Ничипор Прихожий. Роста примерно моего, такого же возраста — лет тридцати. Смотрел он немного исподлобья, глазки были маленькие, и не поймешь, что они выражают. Одевался, как и все колхозники: в ватник, сапоги. Не отличался от них и культурой речи.

Я уже говорил, что в то время не хватало людей с образованием. Кадры специалистов готовились на кратковременных курсах. Дело не ждало, надо было наиболее толковым работникам дать хотя бы азы знаний. И должен сказать, что такая практика оправдала себя.

Ничипор Прихожий раньше работал пастухом, отличался сметкой. Его послали то ли в Слуцк, то ли в Старобин на курсы животноводов. Кончил он их и получил назначение к нам в «Новый быт». До него здесь такой должности не числилось. У Прихожего была жена, детишки. Жили они, как и я, на отведенной правлением квартире. Беда заключалась в том, что Прихожий любил выпить. Порой, хватив лишнего, он заваливался спать в желоб, куда клал корм для скота, и его удивленно обнюхивали коровы. Раз с похмелья выпил он весь гематоген из зооаптечки.

— Как будем с тобой развивать животноводство, Ничипор Трофимович? — спросил я Прихожего. — Ты специалист. Твое первое слово. Нам в комвузе такой науки не преподавали.

Зоотехник поглядел куда-то в луга за Случь, словно хотел найти там ответ или пересчитать стога сметанного сена.

— Да будем, — буркнул он.

На этом «совещание» и кончилось.

Целый день Прихожий пропадал то на фермах, то в цементном подвале на усадьбе, где у нас хранилось молоко, сливки. Работал он, как и все мы, не считаясь со временем, от зари до темна, но никаких «рационализаторских» предложений не вносил, новшеств не заводил. Вел хозяйство, как вели его деды.

А дела на фермах не поправлялись. Удои молока составляли в среднем литров пятьсот — шестьсот на корову, жирность была низкой. Невысок был настриг шерсти от овец. Кормов было в обрез, а тут еще с ферм они исчезали: доярки растаскивали в мешках, в торбочках, в карманах. Да и корм задавали они скотине неаккуратно: сорили, бросали кое-как, коровы затаптывали его.

Заходил я не раз к дояркам, колхозному пастуху. Спрашивал, как они думают поднимать животноводство.

— Что-то надо придумать, — соглашались они. — Не век же по старинке.

— Об этом я и толкую. Вы теперь сами хозяева.

— Знаем. Слыхали на собраниях.

И замолкали, как и Прихожий. Я всячески старался их расшевелить. Убеждал, что надеяться нам не на кого: у государства и без того забот полон рот. И как лучше вести хозяйство — надо покумекать самим.

— Да вы поглядите на наших коровенок, Василь Иваныч, — как-то разговорился все-таки пастух, захватывая в бурую от загара руку громадный длинный кнут. Бегают, как те собаки, ищут, чего бы сжевать. Какие у нас пастбища? Трава выгорела, а ту, что еще оставалась, повытолкли.

Примерно это же говорили и доярки:

— Как с коровы молока спросишь, когда у нее брюхо пустое?

А наша ударница тетя Паша добавляла:

— Скотина, она не глупее человека и обращенье чувствует. Что ты ей дашь, то она тебе и вернет. Нет уходу, не будет и приходу.

Я и сам отлично видел, что колхозный скот отощал, вид имел заморенный. Из района требовали, чтобы мы увеличивали поголовье. А нам это бы стадо прокормить. Коровники у нас разваливались, у ворот росли горы навоза, гнилой соломы, скапливалась черная вонючая жижа.

«Почему так туго с кормами? — размышлял я. — У нас за Случью заливные луга, вон какой травостой отменный! Правда, много сенокосных угодий распахали под зерновые. И все-таки если по-хозяйски выкашивать луга, беречь корма, то для колхозной скотины вполне хватит».

Начал я с похода за чистоту; собрал всех до одного скотников, конюхов, доярок, сказал им:

— Почему скотина должна по колено в грязи стоять? Вам же самим через эти кучи лазить приходится.

— Времени не хватает, Василий Иванович. И так в потемках подымаемся, в потемках в постель тыкаемся. А там еще по дому сколько переделать. Щи-то надо сварить, детишек прибрать?

— Небось пану Крупскому так бы не ответили. У него разговор был короткий: делай все на совесть или бери расчет.

Смущенно улыбаются, жмутся, отворачиваются.

— Там деньги платили, — бросил один, из, конюхов. — Хоть и малые, а все же…

Такого ответа я ожидал.

— Вот какая у тебя душа, Ефим Семеныч, — сказал я. — Только на деньги откликается. Значит, тебе все равно, стоит над тобой управляющий с кнутом или ты сам себе хозяин? Тогда-то небось в три погибели гнулся, из кожи лез, а теперь полдня потягиваешься. Потому и «палочки» у вас пустые, что так рассуждаете. Конь телегу не потянет — с места она сама не тронется. Давайте и мы как следует рукава засучим, а уже после будем обсуждать, выйдет что или не выйдет. А языкам своим отдохнуть дадим. Посмотрите, какие горы навоза скопились у коровника. А на поле этот навоз лишним пудом хлеба обернулся бы. — И, чтобы показать пример, я первый взял вилы. Поднял лопату пастух, подключились доярки, и мы устроили настоящий субботник.

Так мы очистили ферму, свезли навоз на поля. После этого мне пришлось-таки взяться за специальную литературу по животноводству, беседовать со стариками. Они посоветовали подкармливать коров и на ферме, после того как их пригонят с пастбищ: «Охапки две-три свежей травы подбросить в ясли, пускай жуют».

— Что ж, — согласился с этим предложением Прихожий. — Я не противник. Только б в зиму не остались без сена.

— Надо ударить по рукам тех, кто ворует корма, — ответил я. — Тогда наверняка хватит.

На это Прихожий промолчал.

Второе, что я ввел по совету одного старика, — ночной выпас колхозного стада. Делали мы это в особенно знойную погоду, когда днем жара, оводы, слепни не давали скотине спокойно поесть. Вроде бы простое, немудреное дело, а удои сдвинулись, стали постепенно расти.

С каждым днем я все больше осваивался в Метявичах, вживался в колхозные дела, ближе узнавал людей. Жена хозяйничала, старшая дочь Оля нашла себе подруг среди будущих одноклассниц. Приглядывался и к нам народ: чего мы сто́им.

Понадобилось мне раз ехать в Старобин по вызову райкома. Пришел я на конюшню и сказал, чтобы запрягли гнедого в повозку. Конюх вывел лошадь из станка и стал надевать хомут. Надел его неправильно, клещами кверху, а сам хитро косится на меня. Явно ждет: что же я буду делать?

— Готово? — спрашиваю. — Садись и езжай.

Конюх поспешно бросил цигарку, затоптал ногой и как следует запряг коня. Смотрю, глаза виновато прячет.

Съездил я в Старобин, вернулся, но больше об этом случае мы с ним не вспоминали.

Разумеется, я учитывал, что и в городе и в деревне продолжается острая классовая борьба. И в Старобинском районе коллективизация проходила с осложнениями. В деревне Саковичи, как рассказали мне, даже были жертвы. Застрелили милиционера, при раскулачивании был убит секретарь райкома комсомола. Тогдашние шептуны пускали слушки, будто скоро сгонят всех спать под одним одеялом.

У нас в «Новом быте» тоже не обошлось без слухов. Подкулачники пользовались всяким поводом, чтобы вносить в работу разлад, пускать злобные сплетни.

Подошло время уборки. Кошанский провел заседание правления, мы проверили готовность колхоза к страде.

Прикинули, что сами сумеем скосить, обмолотить, а чем нам должна помочь МТС, в зону которой входил наш «Новый быт». Вновь подняли вопрос об охране колхозной собственности. Кошанский говорить был не мастер, да и я недалеко от него ушел, но все же в основном разъяснительная работа ложилась на мои плечи.

— На ответственные посты, — говорил я, — нужны такие люди, которым можно смело доверять. Сами вы знаете, как заяц морковку сторожил. Нам таких зайцев-грызунов не нужно. Вы, товарищи, должны понимать, что такой «сторож» воровать-то будет у вас. Поэтому давайте подбирать только таких, которые сумеют охранять богатство колхоза.

Сторожам я потом наказывал:

— Ко всяким расхитителям надо относиться без пощады. Не покрывать их. Для вас не должно быть ни родственных отношений, ни соседских. Запомните: вам доверил коллектив и вы должны оправдать его доверие.

Коммунистов и комсомольцев правление расставило на самые трудные участки.

Уборку мы встретили по-боевому. За эти три недели я стал похож на араба, так как с утра и до ночи был в поле, на токах, у молотилки. Все мы похудели, зато такого бодрого настроения давно никто не испытывал. Дружно работали все. Когда командиры идут во главе отряда, солдаты всегда воюют с подъемом.

Но вот беда: хищения продолжались. Везут зерно с тока — отсыплют себе пару ведер, огурцы с огорода — мерку домой.

Другое, что было характерно для тех лет, — нехозяйское, безответственное отношение некоторых колхозников к инвентарю, сбруе, инструменту. Смотрели на них как на что-то чужое. Окучивают на поле картошку — бросают тяпки в грядке. Работают в саду, в огороде — лопаты, грабли порастеряют. Поломают зубья у жнейки, выпрягут лошадей, уедут. То в поле бочонок для воды оставят, и он рассохнется, то ведро, а то и косилку, плуг, борону.

Очень медленно, с трудом, но все-таки колхозники подтянулись в работе. Это в один голос отметили чуть не все правленцы, бригадиры. Очевидно, подействовала хорошая подготовка к уборке, организованность. У людей появился интерес. Подстегивали и специальные листки, которые выпускала редколлегия нашей стенгазеты, и красочный щит, поставленный перед правлением: в самолете летели передовики; отстающие же, лодыри тащились на черепахе. У щитка всегда толпился возбужденный народ.

Начали косить сено. Пришел я на луг, пригляделся. Кто старается, забирает косой широкие ряды, срезает траву низко, ровно. А кто будто ворует, режет только вершки, делает огрехи.

— Что ж, — говорю, — одни верхушки забираете?

Молчат косцы.

— Вы же только портите травы, — продолжаю я. — Небось на своих наделах старались.

Опять молчат. Только кто-то тихонько обронил:

— Там сено в свой сарай шло.

— А сейчас в мой, что ли, пойдет? Или мы с вами и государство не одно и то же? После не жалуйтесь, что трудодень мало весит.

Одна женщина — языкатая, щеголиха — бросила мне:

— А ты, партийный секретарь, возьми-ка да сам попробуй. Иль, думаешь, легко?

Я взял косу у ближнего ко мне колхозника. Все приостановили работу, смотрят на меня во все глаза. Кое-кто прячет улыбку. Я попробовал лезвие — совсем тупое. Посадил правильно по-своему росту «дедок» (косец был выше меня). Навел косу бруском, так что в пору бы и бриться, и начал ряд.

Взял широкий размах, двинулся вперед споро. Прошел до конца прогона, все стоят, смотрят, но я вижу — выражение у людей совсем другое. Начал другой ряд. Оттого, что давно не работал, спину стало ломить, руки болят, пот глаза заливает. Темпа я, однако, не снизил, так и дошел до конца. Дышу тяжело, но улыбаюсь, вернул косу хозяину:

— Уморился. Отвык.

А он не может скрыть удивления:

— Умеешь ты косить, товарищ секретарь. По правде сказать, мы не надеялись…

Слух о том, как я косил, разнесся по всем бригадам. При встрече люди останавливались, заговаривали о хозяйстве, советовались. Общее мнение сложилось такое: крестьянскую работу знает.

И когда я появлялся в поле, на лугу, на огороде, колхозники подтягивались, понимая, что меня не проведешь.

Казалось бы, какое отношение к моей партийной работе имели косьба, умение запрячь лошадь, наладить жнейку? Оказывается, самое прямое. Основная масса хлеборобов теперь поверила в меня. Они и раньше видели, что я целый день с ними — то на поле, то на ферме, то в конторе, не считаюсь со временем. Видели, что стараюсь в каждом вопросе разобраться по справедливости. А теперь еще убедились, что я не новичок и в крестьянском труде. Им явно нравилось, что партийный секретарь у них знаком с сельским хозяйством не по книгам.

Все мы знаем, что человека, который работает искренне, от души, сразу отличишь от того, кто работает лишь по обязанности, без интереса и большой веры. Я стоял на пороге тридцатилетия, отличался недюжинным здоровьем. В таком возрасте человек готов горы свернуть. И я работал не покладая рук. А кроме силенки у меня было и упорство.

Колхозное дело я считал своим кровным, лично меня касавшимся. Я понимал, что от него зависит судьба советского строя, коммунизма. Знал, что лишнего времени история нам не отпускает: в соревновании двух систем дорога каждая неделя, каждый день. Поэтому-то я так энергично и работал, мечтая поскорее увидеть родную свою страну преображенной, народ счастливым. Правда, раньше я не предполагал, что работать придется в деревне. Но раз надо — значит надо.

Однажды я встретил на вокзале в Осиповичах знакомого — вместе учились в комвузе. Он стоял с чемоданом у кассы.

— Куда едешь? — спросил я.

— Домой. Ну его к черту, этот колхоз. Все нервы вымотал. А ты?

— Работаю. Тебя ж из партии исключат! Это дезертирство.

— А мне здоровье дороже.

Полгода спустя я его встретил в Слуцке на совещании. Работал он заведующим клубом. Мне не захотелось с ним и здороваться: не мог я ни понять, ни простить его поступок.

…Хозяйство «Нового быта» начало понемногу подниматься. Налаживаласьдисциплина. В 1933 году у нас в «Новом быте» были хорошие виды на урожай. Поэтому у людей вырос интерес к трудодню. Укрепилось и животноводство. Привели в порядок помещения ферм, вовремя убрали и заготовили сено, заботливее стали ухаживать за скотом. Удои заметно поднялись. А вот жирность молока по-прежнему оставалась низкой. На молокопункте, куда мы сдавали молоко, даже удивлялись.

«В чем дело? — ломал я себе голову. — Травы, что ли, у нас плохие?»

Скот в «Новом быте», как и везде в ту пору, был беспородный, местный. Коровки маленькие, привычные к холодному двору, скудному содержанию. И все же коровы колхозников давали более жирное молоко, чем наши, общественные.

За теми, надо признать, уход был заботливее. И кормили их получше… А может, есть еще какая причина?

Я решил проверить. Следил, сколько и какого дают корма, присутствовал на дойках. Все вроде делалось правильно. Иногда и молоко получали хорошее.

В чем же все-таки дело?

Обычно у нас после каждой дойки молоко с ферм в бидонах привозили на усадьбу и ставили на склад. Склад был хороший, каменный. На дверь навешивался большой пятифунтовый замок. Ключ от кладовой хранился у меня как у заведующего животноводством.

И вот как-то раз вышел я поздно вечером из дому, закурил, прошелся. Месяц стоит высоко над парком, где-то в хлебах бьет перепел, и светло-светло вокруг. Роса упала обильная, приятно так. Все окна темные, спит деревня.

Словом, впал я в лирическое настроение. Отдыхаю душой и телом. Обошел этак вокруг дома, поравнялся со складом и вдруг вижу в окошке тусклый свет. Заметил я его не сразу, наверно, стекла были изнутри чем-то завешены. Я заглянул в щелку: там какой-то человек. Думаю, как же так, ведь ключ-то у одного меня. Неужели забыл закрыть? Со мной этого не бывает. Пригляделся — оказывается, мой заместитель, зоотехник Прихожий. Возится над бидонами с молоком, слышу бульканье: переливает.

«Эге-ге, — догадался я. — Кажется, нашел причину низкой жирности».

Я тихонько подошел к двери и хотел ее закрыть. Замка нет, значит, Прихожий забрал его с собой. Тогда я накинул петлю на пробой, нашарил в темноте крепкую палку и воткнул ее. Сам сбегал домой, взял другой замок и запер дверь.

«Подумать только, кто охотится за сливками! Заместитель мой. Вот это руководитель!»

Я тут же отправился на квартиру к председателю Кошанскому (жил он близко). У него, конечно, все уже спали. Мне пришлось сильно постучать, пока добудился. Вышел председатель, трет глаза:

— Чего стряслось, Иваныч?

— Да вот поймал домового, какой сливки собирает с молока.

Кошанский сразу проснулся:

— Ну! Где?

Я все объяснил.

— Что же ты теперь думаешь, Иваныч?

Я сказал, что надо бы оставить Прихожего до утра на складе. Утром позовем свидетелей, и пусть все расскажет людям, отдаст свой второй ключ от замка. Как он его раздобыл? Сам же на собраниях говорил, что надо бороться с разбазариванием колхозного добра, а вон какие дела творит…

На том и порешили.

Утром я привел к складу колхозников, открыли замок, вошли. Прихожий стоял возле двери, уныло опустив голову. Люди глядели молча, осуждающе.

— Думаю, Ничипор Трофимович, — сказал Кошанский зоотехнику, — отпираться тебе бесполезно. Рассказывай людям, что тебя привело сюда. Часто ли приходил?

Прихожий сопел, молчал и боялся поднять глаза. Вид у него был совершенно убитый.

— Ну, так будешь отвечать народу, Ничипор Трофимович?

Прихожий только переступил с ноги на ногу. Сзади вырвался голос какой-то женщины:

— Так вот он кот, что за сливками повадился! Вот где он гроши на выпивку находит!

И тут как будто всех прорвало. Одни кричали:

— Чего на него смотреть? Всыпать как следует да выгнать из колхоза!

Другие перебивали их:

— Мало ему этого будет! Под суд надо отдать!

— На телегу да прямо в Старобин к прокурору!

Прибежала жена Прихожего. Одета наспех, простоволосая. Лицо заплаканное, вся трясется, стала народ просить:

— Ой, люди добрые, да с кем греха не случается? Чего уж так накинулись, будто он брал один! Ай у других рыльце не в пушку? Вы бы хоть детишек пожалели. Двое их, на кого останутся?

— А мужик твой наших детишек жалел? У каждого кружку с молоком отымал.

Прихожий стоял серый, как известка, руки, ноги у него мелко дрожали. Так люди, окончательно потерявшие совесть, не держатся. Все это я взвесил, восстановил тишину.

— Крик никогда никому не помогал, — начал я. — Давайте разберемся спокойно. Все вы сейчас всполошились. А почему?

Люди притихли.

— Вот ты кричишь, Марья Сидоровна: выгнать! — продолжал я. — Ты, Матвей Самойлович: под суд! Ты, дед Прохорыч… костылем грозишь. Что, зоотехник ваш дом обокрал? Имущество у кого унес?

— Так он же тащит наше… колхозное! — вырвался из толпы голос.

— Вот, вот! — подхватил я. — В этом вся и штука. Он тащит наше. Что такое колхоз? Большая семья. И если пропадает что в хозяйстве, то страдают все. Правильно тут кто-то сказал: «У каждого ребенка Прихожий вырывал кружку молока из рук». Вот что значат хищения в нашей артели. Сливки ль снимают, сноп ли волокут с поля, яблоки прихватывают из сада — обкрадывают всех. Вот поэтому-то ко всем рукастым, кто за чужим добром тянется, мы должны быть беспощадны. Согласны со мной?

Ответили мне громко, но вразнобой:

— Согласны! Правильно!

Вижу, некоторые глаза прячут.

— Хорошо, что все мы одного мнения, — продолжаю. — Теперь все поняли, что такое колхозное добро? Общее оно, наше. А правильно ли мы к нему относимся? Нельзя не согласиться с женой Прихожего: «Один он, что ли, брал? И у других рыльце в пушку!» С болью мы должны признать: зоотехник не одинок в низких поступках. Его-то мы поймали, но есть такие, кто не пойман. Да ведь у народа тысяча глаз, не скроешься. Пусть этот позорный случай послужит великим уроком. Сами видите, товарищи колхозники, что значит вор в своем доме. Как же можно спокойно работать, если все время приходится приглядывать за соседом? Очень хорошо, что вы это почувствовали…

Так что же решим с Прихожим?

Люди примолкли, задумались. Кое-кто из передних рядов потихоньку отодвинулся назад, словно бы прячась за других: как у нас говорили, перешел в обоз. А были такие, что и совсем не выдержали, ушли со двора.

— Думаю, — продолжал я, — к прокурору отвезти его мы всегда успеем. Может, на первый раз не спешить? Посмотрим, какие выводы сделает.

Народ как будто бы вздохнул одной грудью. Никто не возразил. Прихожий поднял голову. Люди смотрели на него, ждали.

— Слово даю, если хоть грамм возьму колхозного… Самосудом тогда бейте. Вот при всех зарекаюсь!

Голос у него был хриплый, челюсть тряслась.

— Так-то лучше, — тихонько сказала доярка.

— Поверим Прихожему? — спросил я собравшихся. — Считаю, можно на первый раз поверить. Пусть хорошей работой искупит вину перед колхозниками. Но если повторится… отправим в Старобин и еще и это дело вспомним. Имейте в виду: так поступим со всяким вором. Больше уж не помилуем. И еще предупреждаю насчет бесхозяйственного отношения к инструменту. Порча, разбазаривание инструмента тоже своего рода воровство.

Колхозники стали расходиться на работу.

Тот случай Прихожий запомнил надолго. Он совсем бросил пить, семья его повеселела, а жена приходила даже благодарить правление.

9

Все тянут за одну веревку. — Итоги года. — Новое назначение. — Главное богатство человека — голова да руки. — Каким должен быть руководитель. — Секретарь райкома Воронченко.

Бывает так: совсем еще хорошая машина, скажем та же молотилка, а работает плохо. В чем дело? Износилась? Что-нибудь разладилось? Барабан, к примеру, вышел из строя? Нет. Просто надо все как следует почистить, отрегулировать, смазать. И опять молотилка заработает нормально, с ровным стуком, без перебоев. Слушаешь — сердце радуется.

Вот так было и с нашим колхозом «Новый быт». Видимо, не хватало в нем порядка, люди не видели к себе подлинного внимания, уважения. «Организационные вопросы» зачастую решались в спешке. Из области, из района наезжали уполномоченные, выкрикивали лозунги, призывы, что-то шумно объясняли и улетали, как грачи. И у людей не крепла вера в то новое, великое и очень трудное начинание, которое называется коллективным хозяйством.

Сейчас же, когда мы у себя в «Новом быте» начали кропотливо работать с народом, терпеливо выяснять, отчего возникают неурядицы, советоваться, как их ликвидировать, колхозники стали внимательно прислушиваться к нашим словам и вроде бы вспомнили, что у них крепкие сильные руки, и если ими хорошенько поработать, то можно, пожалуй, немало заработать и зажить сытно.

Все меньше у нас в колхозе оставалось лодырей, прогульщиков, все больше выявлялось ударников на фермах, на полях.

Мы хорошо, почти без потерь справились с уборочной, выдали аванс, и тут случилось главное — люди почувствовали, что значит полновесный трудодень. После этого бригадирам уже не приходилось бродить утром по улице и стучать в оконца, созывая народ на работу. В правление понабежали «женки», которые раньше всегда чем-нибудь хворали, теперь они чуть не с обидой требовали:

— А почему меня в наряд не вставляете?

Один сивоусый дед сказал мне:

— Дело, секретарь, не в длинном рубле и не в мешке с житом. В семье раньше, бывало, все тянут за одну веревку. Все, что получат, складывают в один кошелек. А в колхозе один тянет изо всех сил, а другой только вид делает, что старается. Вот и приходит думка: зачем же я буду гнуть горб за чужого? Я буду цепом махать, а кто-то ложкой? А теперь народ увидел, что и в колхозе хозяйствовать можно. В колхозе тоже отличают тех, кто сил не жалеет…

В ту осень мы сняли такой обильный урожай, какой в «Новом быте» еще не видывали. Колхозники перестали называть пренебрежительно трудодень «палочкой».

Много лучше выглядела и наша молочнотоварная ферма. Коровы поправились, шерсть на них блестела, помещение содержалось в порядке, подстилки своевременно менялись, навоз вывозился. Появилось много молодняка. Правда, ферма наша по-прежнему была расположена в одном сарае, крытом гонтом, но мы уже подумывали о постройке нового коровника.

За каждой дояркой закрепили по десять коров, за которых она и отвечала. Она привыкала к своему рабочему месту, к определенному кругу обязанностей. Все теперь сознательней относились к хозяйству, к общественному добру, к инвентарю.

Зоотехнику Прихожему мы не вспоминали истории со сливками. Я видел, что он старается загладить свой проступок. Все время на работе: то на ферме, то руководит перевозкой сена, то проверяет, учитывает молоко.

На общем собрании мы решили подвести итоги трудового года.

— Всего шестнадцать лет прошло со дня Великого Октября, — начал я свою речь, — а сколько перемен! Все ли из вас верили, что сообща лучше заживем? — Я оглядел зал. — По глазам вижу, что большинство. Но находились и такие, кто боялся нови, слушал попов, богатеев, кулацких прихвостней, ждал чуть ли не конца света и прихода антихриста.

По залу прокатился смешок. Хрипловатый мужской голос выкрикнул:

— Мало таких было, Василий Иваныч. Это больше бабки-богомолки.

— Верю. А все-таки за одних бабок нечего прятаться, и среди мужиков-хлеборобов находились маловеры.

Теперь все убедились: кто в колхозе хорошо поработал, того не подвел трудодень. Например, Наталья Корбут с дочерью на трудодни только ржи и пшеницы получили двадцать восемь пудов. Это не считая картофеля, капусты, бураков.

Много я мог бы вам хороших цифр привести. Да их вам скажет наш колхозный счетовод.

Зал зашевелился, люди улыбались, хлопали, выражая свое одобрение.

— Вот теперь мы с вами пригляделись друг к другу, и если не целый пуд соли вместе съели, то уж килограмма по два наверняка. Я видел, как вы меня испытывали: мол, каков-то у нас партийный секретарь? Какая ему цена? Что он умеет? Скажу откровенно, думаю, вы мне поверите: я за это не в обиде. От руководителя много зависит, и ваше право — узнать его хорошие стороны, а также недостатки. И указать на них. Почему нет? Я ведь тоже к вам приглядываюсь… и… указываю. Кое-кто, небось, помнит…

По скамьям пробежал дружный смех, колхозники стали весело переговариваться, а несколько человек потупились. Все отлично помнили карикатуру в стенной газете: на ней нарисовали меня с огромной метлой в руках, а из-под нее во все стороны летели прогульщики, лодыри, пьяницы. Карикатура появилась после моего выступления на общем собрании, где я «крыл» проштрафившихся колхозников.

— Будешь хорошим колхозником — ты всем друг, — продолжал я. — Станешь лодырничать, подрывать хозяйство — враг. И тогда тебе спуску не дадут. Ни правление, ни коллектив артели этого не позволят. Рука у нас твердая и не дрогнет. Теперь вы меня знаете неплохо и, надеюсь, верите в то, что я сказал.

Колхоз «Новый быт» я покидал в уверенности, что он скоро прочно станет на ноги.

Райком партии накануне самого сева послал меня в другое хозяйство — «Луч коммуны» Чепелевского сельсовета. Это было весной следующего года. Меня даже не спросили, согласен ли я. Секретарь райкома просто позвонил по телефону и сказал, чтобы я сдавал дела и укладывался. Новое назначение огорчило меня. Только-только втянулся в работу в «Новом быте», привык к народу, хоть немного разобрался в хозяйстве. Пригляделись и колхозники ко мне. Но приказ есть приказ. Его надо выполнять. Значит, меня в райкоме уже считали достаточно сильным партийным работником, раз перебрасывали на укрепление в отстающий колхоз. Секретарь райкома Воронченко не раз бывал у нас в Метявичах, видел, как я работаю. Нередко он ставил «Новый быт» в пример другим колхозам района, а меня на партийной конференции назвал одним из лучших парторгов. Но это я вспоминаю сейчас не для похвальбы. Дело прошлое, давнее. Мне хочется только подчеркнуть, что если и неопытный человек, как у нас говорят, заболеет делом, он, даже совершая ошибки, — а ошибки у нас были, и немало, — сможет все-таки потянуть работу, оправдать доверие народа, партии.

В колхозе «Луч коммуны» я тоже проработал совсем недолго: получил новое назначение — директором МТС в Старобин. Прежнего директора выдвинули в Наркомзем в Минск, начальником зернового управления.

На новое место работы я поехал в самую весеннюю распутицу. В лесной глухомани еще лежал плотный снег, на дне оврагов зеленел грязный лед, поля набухли влагой, а на дорогах творилось черт те что: грязь по колено. Но время не ждало, надвигался сев, нельзя было терять ни одного драгоценного денька, поэтому я не стал выжидать, пока земля провянет. Конечно, о том, чтобы добираться на машине или подводе, и думать было нечего; поехал верхом.

Старобинская машинно-тракторная станция была расположена в деревеньке Кулаки, от Метявичей совсем недалеко. Колхоз «Новый быт» входил в ее зону, я частенько бывал там, мы заключали с МТС договоры, она обслуживала нас техникой. Прежнего директора Алексея Гака хорошо знал лично, дружил с ним.

Я с особым интересом приглядывался сейчас к хатам деревеньки, к постройкам машинно-тракторной станции. «Какое наследство оставил мне предшественник? — размышлял я. — С чем тут работать, тянуть хозяйство? Не завязнуть бы, как вон тот лапоть в грязи».

Капитальных построек на территории МТС не было. Контора помещалась в обыкновенном пятистенном доме, наверно принадлежавшем раньше какому-нибудь кулаку-выселенцу. С десяток тракторов стояло под открытым небом, даже навесов не было. Чернела громадная молотилка. Под хмурым весенним дождем сиротливо жались веялки, конные косилки и грабли.

«Придется не только пахать, убирать хлеб, укреплять колхозы, а одновременно и строиться», — размышлял я.

Хат в Кулаках было немного — ученик первого класса пересчитал бы с ходу. Мокрые соломенные крыши походили на нахохлившихся галок. Глаз радовали розовато-лиловые, по-весеннему оживающие ветви садов. Огромный сад, видно помещичий, тянулся и на задах конторы; Белоруссия наша вообще славится обилием садов — ароматной антоновкой, грушами, сливами, вишней.

Алексея Гака я застал в кабинете — небольшой комнатенке, где теперь предстояло хозяйничать мне. Мужчина здоровенный, говорил он басом, движения имел размашистые и был скор на решения.

Гак уже знал о моем назначении и приготовил дела к сдаче. Мне надо было принять их но акту.

— Богатое наследство оставляешь мне, — невесело пошутил я, разбираясь в бумагах.

— Главное богатство человека — голова да руки, — засмеялся Гак. — Если они у тебя золотые, товарищ Козлов, и ты будешь с золотом. Небось знаешь, что МТС нашей всего-то три года. Организовалась она, можно сказать, на голом месте. Что нам дали, то имеем.

Как всякий коммунист, работник сельского хозяйства, я, конечно, знал, какие огромные задачи поставила партия перед машинно-тракторными станциями.

Комплектовались МТС уже тракторами отечественного производства. В Ленинграде был завод, выпускавший «фордзон-путиловец». Вступили в строй такие гиганты, как Сталинградский тракторный, Харьковский. Работали на полях и старенькие заграничные, но их осталось уже немного.

— Я когда сюда приехал, — продолжал Гак, — тут лишь один кузнец был. Две-три лошаденки — вот и вся механизация. Ни электричества тебе, ни станков, ни ремонтного оборудования. Все, что теперь видишь, сами нажили. Будешь хорошо хозяйничать — разбогатеешь еще больше.

Говорил это Гак с гордостью, и я понял, в каких труднейших условиях приходилось ему работать. Приехал на пустое место, и опыта подзанять было не у кого. Прокладывай сам первую борозду.

— Принял я дела, — опять заговорил Гак, — и сразу острее ножа стал вопрос с кадрами: надо готовить трактористов. Курсы в то время были двух-трехмесячные. Обучали наскоро, времени не было подготовить человека основательно. Умеет рычаги двигать? Сажай на «стального коня». Поэтому раньше мы организовывали предпосевные выезды. Собирали всех трактористов, сажали по машинам и проезжали перед сельсоветом, по деревушкам. Ох, и волновался же я! Народ сбегался смотреть. Ну, надо сказать, курсанты ни разу не подкачали: и моторы работали четко, и никто ничего не зацепил. А сейчас что! Ребята уже опыт имеют, не будут без конца бегать: «А это как делается?», «А это как?» Вот тебе наше наследство, товарищ Козлов…

— Спасибо.

— Дело свое делали. Пахали, сеяли, убирали. Выполняли план.

— Точно ль выполняли?

Гак засмеялся и подмигнул:

— Проверь по сводкам. Желаю тебе перекрыть наши достижения.

Гак должен был мне передать не только ту технику, что находилась на усадьбе МТС, но и посланную по колхозам. Ездили мы с ним по бригадным участкам, принимал я все по инвентаризационной описи, вникал во все, приглядывался. Дело было кропотливое. В передаче принимали участие бухгалтер, агроном, старший механик.

По ходу дела я задавал бывшему директору интересующие меня вопросы. Каков запас горючего? Сколько тракторов отремонтировано и готово к посевной? Каким ремонтом: капитальным или текущим?

— А как качество ремонта, товарищ Гак?

— Только хорошее. Ремонтируют тракторы сами трактористы, им ведь на них и работать.

— А как с молотьбой? Много осталось?

— Кое-что осталось. Три наших молотилки сейчас по колхозам работают. Бухгалтер уточнит тебе цифры.

И конечно, интересовал меня один из основных вопросов: каково положение с заключением договоров с сельхозартелями зоны МТС? Определили точный объем работ на год или нет? Поинтересовался, с убытком или с прибылью завершен прошлый год.

— Будь другом, скажи, кто у вас лучшие механики, трактористы? На кого опираться в работе?

— Обижаться на людей я не могу, — ответил Гак. — Все работали неплохо. Кто тебе будет лучшей подмогой? Механик Барановский Феофил Степанович… У нас все зовут его Фантик. Из трактористов Павел Гапанович дельный. Они тебя всегда выручат… Да ведь ты многих и сам знаешь: сталкивался по работе, на собраниях. К остальным присмотришься…

Текучка меня заела с первых же дней. Уже на другое утро меня обступили десятки дел, и все были неотложные, все требовали срочного решения. В контору ко мне потянулись трактористы, кузнецы, повариха. Все шли со своим насущным, каждый, пользуясь моей неопытностью, старался побольше урвать для своего участка. Я ловил внимательные, прощупывающие взгляды: каков, мол, есть новый директор? Как с тобой придется работать? Рачительным ли окажешься хозяином?

Конечно, большинство эмтээсовцев знали, что я метявичский парторг, на хозяйственной работе не был. Опыта у меня, стало быть, нет. Относились ли они ко мне сочувственно? Кто его знает! Легко ли раскрыть человека, который впервые разговаривает с тобой как с руководителем?

«За большой гуж ты взялся, Василий Иванович, — думал я. — Ответственный. Потянешь ли? Трудно придется. Гляди не поскользнись, не обмани доверия».

В сущности, хозяйственником я никогда не был. Эту роль в «Новом быте» выполнял председатель Кошанский. В основном я занимался организаторской работой. К тому же я еще не имел специального технического образования. Хорошо хоть немного знал слесарное дело, разбирался в токарном.

«Надо ни в коем случае не показывать своей слабости».

И я повел себя как мог спокойнее и хладнокровнее. Не стеснялся дотошно расспрашивать людей о том, что мне было неизвестно, достал нужную литературу по технике, экономике, начал изучать. Вроде опять стал студентом. На людях держался так, будто никакие трудности мне не страшны.

Вера в себя — это обязательное качество для руководящего работника. Расчет на собственную смекалку, на упорство всегда помогает. Надо только быть наблюдательным, влезать во все мелочи дела, запоминать. Сознание, что ты необходим на этой должности, порученной тебе партией, утраивает силы, и при усидчивости, смекалке, терпении можно преодолеть, казалось бы, невозможное.

Первые недели, пока ты еще незнаком с новой обстановкой, надо меньше принимать самостоятельных, поспешных решений, советоваться с заместителями, со специалистами и рядовыми тружениками, не умаляя, однако, себя как руководителя. Когда же вникнешь в сущность работы, поймешь ее, можно и покрепче брать вожжи в свои руки. Если люди увидят твою рассудительность, справедливость, поверят в тебя, значит, найдешь, на кого опереться.

В каждом деле главное — люди. Сумеешь их организовать — потянешь воз в гору. Не сумеешь — будешь топтаться и на ровном месте. А что значит организовать людей? В первую очередь, показать, что веришь в них, дать им простор для инициативы, свободу действий. Не угнетать мелкой опекой, не надоедать указаниями: идите туда-то, беритесь за то-то, смотрите на все моими глазами. Наоборот, жди от людей полезного совета, поддерживай их смелые действия, отметай ненужное.

Весьма важно, конечно, уметь разглядеть людей «с изюминкой» или, как уральский писатель Павел Бажов говорил, «с живинкой в деле». Есть и такие, которые хотят сладко пожить, а засучивать рукава и работать не любят. Эти стараются втереться в доверие лестью, подхалимажем, пытаются оттеснить по-настоящему трудовых, скромных, инициативных тружеников, норовят получить себе работенку полегче да поприбыльней.

Если руководитель клюнет на их червячка, то считай, что его прочно подцепили и ловко водят за нос. Ему будет казаться, что он сам руководит производством, тогда как на самом деле все за него станут решать пронырливые «помощники» да «советчики». И тогда не ожидай ничего доброго.

Тут уж я надеялся на свое чутье, накопленный опыт.

Первые дни после вступления в должность у меня ушли на ознакомление с делами, хозяйством. Я не ошибся: мне сразу помогли люди. Коммунистов в МТС в ту пору, как и везде, было мало, но все же ядро актива имелось, и с ними, а также с передовиками производства я и начал свою работу.

Размышлять долго не приходилось, жизнь сама наступала нам на пятки и подсказывала, что надо делать в первую голову. Шла весна, и Старобинская МТС начала пахоту, сев. Утро я проводил на усадьбе в конторе, отвечал на звонки и просьбы председателей колхозов, переговаривался с Минском о запчастях, горючем. Затем шел глянуть, как ремонтируют оставшиеся машины, а после обеда седлал коня и отправлялся на поля проверять, как идет посевная, как выполняют план бригады. Заезжал в обслуживаемые нашей станицей сельхозартели.

Возвращался домой поздно вечером, усталый, забрызганный грязью, в мазуте, и опять садился за дела: проверял отчеты, накладные. Случалось, засиживался до петухов.

Первое время я и ночевал в конторе. Гак еще не устроился в Минске, не перевез семью и не освободил квартиры. Поэтому моя жена и дочки по-прежнему жили в Метявичах, и я каждый день мечтал поехать к ним, отдохнуть в кругу родных, но всякий раз откладывал поездку «на завтра». Хоть бы заскочить искупаться дома, сменить бельишко! Все мои привычки были забыты: даже газеты приходилось просматривать наспех. Когда же, раздевшись на ночь, кинув подушку, я пристраивался на диване, рассчитывая часок почитать, то не выдерживал и десяти минут: глаза слипались.

Один раз меня разбудил ночной сторож. Я накинул пальто, открыл засов?

— Что случилось?

Старик смотрел на меня испуганными глазами и молчал.

— Приехал кто? Вызывают меня?

Старик поправил шапку:

— Да нет, никто не приехал, товарищ директор. Я подумал: не стряслась ли беда? Дымок у вас вроде из форточки шел. А так ничего.

— Это я всегда курю много… Уже солнышко встало? Спасибо, дед, что разбудил.

Старик повернулся и пошел.

Зевая, я протер глаза и обнаружил, что руки у меня черные. Схватил небольшое раскладное зеркальце, перед которым брился. Батюшки! Лицо-то у меня, как у арапа, лишь белки глаз блестят да зубы. Посмотрел на лампу — фитиль чадит, стекло совсем черное, хлопья сажи покрывают и подушку, и диван, и упавшую на пол книжку.

«Вот отчего сторож встревожился, — подумал я. — Дымок-то не похож был на махорочный».

Оказывается, я заснул с книжкой в руке…

Районные власти меня не беспокоили, видимо, давали время осмотреться. Я был рад. Мне хотелось хоть что-то понять, освоиться в новом сложном хозяйстве, а уже после этого показаться «на глаза начальству». Впрочем, долго без помощи районных руководителей продержаться я не мог. И как только меня совсем «поджало», поехал в Старобин, — благо, до него было недалеко, всего десять километров. А неотложных дел накопилась целая куча. Надо было и в банк заехать и разрешить ряд вопросов в райисполкоме, потребкооперации, и на склад сельхозснаба за деталями для тракторов завернуть.

Как это всегда бывает с работниками глубинки, стоит лишь попасть в центр, как тебя закрутят дела. В одном месте ты за кем-то гоняешься, в другом тебя ищут, в третьем, едва нос сунул, тебя сразу хватают за полу пальто: «На ловца и зверь бежит. Садись, тут кое-какие сведения нужно утрясти по вашей МТС».

Только к самому вечеру сумел я освободиться и поспешил в райком, кляня себя, что не заехал сюда в первую очередь, как имел привычку делать это.

«Поздно-то как, — терзался я, подъезжая к длинному деревянному зданию с широким навесом над крыльцом. — Наверно, Воронченко уже ушел».

Секретарша сидела на обычном месте у телефонного аппарата. Это мне подало надежду, что и «хозяин» здесь.

— У себя? — кивнул я на дверь кабинета.

— Еще не уходил.

Я попросил доложить о себе и тут же был принят.

Воронченко, нагнувшись над зеленым сукном стола, что-то писал. Перед ним лежала куча разных сводок, раскрытый том Ленина с закладками. Наверно, секретарь готовился к докладу.

На меня Воронченко только покосился и продолжал писать. Потом поднял голову, оглядел внимательно, серьезно:

— Кулак приехал?

Надо же было так называться нашей эмтээсовской деревеньке: Кулаки!

— Советский, — в тон ему шутливо ответил я.

— Мы уж решили — забыл нас. Садись давай.

Воронченко еще что-то минуты две писал на листках. Встал с кресла, с удовольствием расправил плечи, потер руки; так и чувствовалось, что ему хочется потянуться, — засиделся.

— А я уж собирался сам к тебе в МТС ехать, Василий Иваныч. Посмотреть. Осваиваешься на новом месте?

— Привыкаю.

— Все у тебя в порядке?

— Пока не жалуюсь.

Воронченко прошелся по кабинету, хитровато глянул на меня:

— Говорят, ты там чуть не сгорел?

«Уже дошло до района, — подумал я. — И, как водится, в преувеличенном виде».

— Гореть мне еще рано, Николай Андреич. Вот уж когда наделаю ошибок в МТС, тогда приедете… тушить меня.

— Надо будет, потушим, — засмеялся Воронченко и еще раз прошелся наискосок через весь кабинет. Все еще улыбаясь, повторил: — Потушим. А вот отдых свой организовать тоже следует нормально. Дома-то давно был?

Я сказал, что на днях собираюсь.

— Еще ни разу не был? — Брови Воронченко удивленно поднялись. — Завтра же поезжай. Работа, как мокрая глина, всегда за сапоги хватать будет: всю не переделаешь. Съезди, отдохни немного, детишек проведай. Разве так можно?

Глубоко тронула меня эта заботливость Воронченко.

Где бы я ни жил, где бы ни работал, партийный комитет всегда был для меня самым родным и близким: и на железной дороге, и в армии, и в колхозе «Новый быт». Если я чего не знал, хотел о чем посоветоваться, искал поддержки, я всегда шел в партком, к товарищам по партии. Я верил: там меня выслушают внимательно, разберутся с моим делом, подскажут правильный выход. Чего-чего, а уж равнодушия я не встречу. И вот таким взыскательным, строгим и отзывчивым был для меня Старобинский райком и его первый секретарь Николай Андреевич Воронченко. С него я старался брать пример, у него многому научился.

Воронченко задумчиво смотрел в окно.

— Не жалеем мы себя. И на работе до петухов, и питаемся зачастую всухомятку. А потом или порок сердца, или язва. — Он сунул пятерню в негустые волосы, продолжал, словно рассуждая: — А с другой стороны, как себя жалеть? Время уж больно горячее, работы по маковку. Такая уж судьба у нашего поколения. Отцы вели войну гражданскую, а мы — хозяйственную.

Он еще раз прошелся по кабинету, затем сел против меня:

— Ну, рассказывай, что у тебя?

Я рассказал о своих делах, о том, что сейчас было самое больное, в чем требовалась поддержка. Кое-какие из моих просьб Воронченко записал себе в большой блокнот, лежавший на столе.

— Со стройматериалами поможем. Запчастей много не обещаю: их попросту нету. Тетрадки, карандаши для курсов дадим. Подбросим в столовую крупы, сахарку. Чего еще?

— Пока все.

— Говори. Все, что в наших возможностях, сделаем.

На это я и рассчитывал, в такой поддержке и был уверен.

— Еще одно. — Я помялся, но сказал откровенно: — На такой должности, как моя, сидеть бы инженеру, который в технике собаку съел. Тогда бы не было опасности, что сгорю и вам придется тушить.

Воронченко пристально посмотрел мне прямо в глаза:

— Заранее слезу в жилетку пускаешь? Или перестраховаться решил?

Я выдержал взгляд секретаря райкома, ответил спокойно:

— К такому не привык, Николай Андреич. За свои поступки всегда готов отвечать. Завел разговор об этом, чтобы вы ясно представляли себе мое положение.

— Ты, может, думаешь, Козлов, что мы тебя с закрытыми глазами из мешка вынимали? Не знали, кого выдвигаем? Прежде чем тебя посылать в Старобинскую МТС, я внимательно ознакомился с твоим личным делом, присматривался к твоей работе в колхозе. Мне ведь известно, что ты железнодорожник, рабочая косточка. Известно, что окончил комвуз… Не инженер ты. Знаем. Да есть такие инженеры, что нам их даром на руководящий пост не надо. Организатор тут нужен, вожак… со здоровым нутром. Между прочим, зря прибедняешься: у тебя есть и механик, и агроном, и бухгалтер… А ты думаешь, Гак с образованием? Меньше твоего. Справился ж в МТС? Справился. И вот теперь руководит зерновым управлением республики. Людей сейчас выдвигают смело…

— Райком посчитал тебя достойным, раз выдвинул, — продолжал Воронченко. — Наверно, сам замечаешь, какая у нас пока еще текучесть кадров. А задумывался ли ты, почему это происходит?

Слушал я внимательно. Первого секретаря у нас уважал весь район, выступления его, указания, советы всегда вызывали общий интерес. Такой обстоятельный разговор был при его занятости редкостью.

— Ты, конечно, знаешь, Василий Иваныч, что партии нужны верные работники, которые будут беззаветно проводить ее политику. Поэтому так охотно выдвигают на руководящие посты вчерашних рабочих и крестьян. Ну, а культура-то у них, сам знаешь какая, наши вузы пока еще мало специалистов наготовили… И вот дадут иному портфель, он и начинает туда-сюда дергать руль, буксует на ровном месте… Приходится его менять. А то, случается, карьерист попадется: поди-ка разгляди его сразу. Он и в грудь себя при случае ударит, и поклянется красному знамени, и речь толкнет поцветастей, а сам только и норовит, чтобы из района прыгнуть в область, оттуда еще повыше — в столицу. Его тоже стараются поймать за шиворот…. — Воронченко положил мне руку на плечо: — Одним словом, на тебя мы надеемся. Вытягивай Старобинскую МТС в передовые. В обиду не дадим. Ну, а если зарвешься, зазнаешься — спуску не жди.

Не ошибся я, идя в райком. Да и могло ли быть иначе? Ведь мы все вместе строили социализм, и партия направляла, корректировала каждый наш шаг.

Зазвонил телефон — большая желтая деревянная коробка с ручкой, висевшая на стене. Воронченко подошел, снял трубку:

— Слушаю. Катя? Иду, иду. Тише… не ругайся. Ну, что же делать, подогреешь и в третий раз. Совсем вот было и пальто надел, кабинет собирался запирать — снова пришлось вернуться. — Воронченко сообщнически мне подмигнул. — Кто задержал? Козлов, новый директор МТС. Вот мы сейчас с ним вместе и придем, познакомишься. По рюмочке-то найдется? Брось, брось. Не заходить же мне в магазин. Скажут, секретарь райкома запьянствовал… Вот так-то лучше. Выходим, выходим, уже оба и шапки надели.

Воронченко покрутил ручку, дал отбой. Открыл дверку шкафа, доставая с вешалки пальто, сказал:

— Слыхал, Василий Иваныч? Ты арестован, пойдешь ко мне ужинать. Жена ждет. Ведь голодный?

Ел я, действительно, только утром, перед поездкой в Старобин. Но неудобно было и соглашаться, я отказался.

— И слушать не хочу, — перебил меня Воронченко. — А то жена скажет: «Наврал! За Козлова спрятался!» Идем перекусим. Небось отвык от домашних щей?

Когда вскоре от нас забрали Воронченко, я очень огорчился. Это был деловой, глубоко принципиальный человек, чуждый красивой позы, краснобайства. Он был подлинным вожаком районных коммунистов. Какой бы ни случался конфликт, Воронченко с порога не обрушивал на голову виновного поток тяжких обвинений или насмешек. Всегда даст возможность высказаться, привести все доводы в защиту, тщательно разберется, взвесит все факты. Если же увидит, что ты действительно виновен, — не обессудь, воздаст по заслугам без пощады. Однако сам же потом и поможет исправить ошибку.

10

Залог успеха — в дисциплине. — Прежде чем с других, спроси с себя. — По примеру Паши Ангелиной. — Умнеем на ходу. — Конфликт с райкомом. — Байка про баньку.

Все службы Старобинской МТС помещались в пятистенке. В одной части дома — дирекция, в другой — общежитие, в третьей — магазин. Имел свой уголок я, имел его старший механик, а для агронома места уже не нашлось, и он скитался со своими бумагами со стола на стол.

Начальником политотдела был у нас Кукелко — старый член партии, рабочий-двадцатипятитысячник, присланный к нам из Москвы.

Как известно, во время сплошной коллективизации сильно активизировалось кулачество. Я уже упоминал, что в нашем районе были даже случаи убийства активистов. Прежний директор МТС Гак рассказывал мне, что в 1932 году ему самому довелось как-то вытаскивать ломик из заднего моста трактора. А однажды вредители из подкулачников засыпали песок в коробку передач. Надо было постоянно быть начеку, воспитывать в людях бдительность, ответственность за свою работу, разъяснять им политику партии — все это входило в задачу политотделов. Начальники их были облечены большими правами. При директорах МТС они считались кем-то вроде комиссаров. Начальник политотдела был настоящей грозой для всякого рода вредителей, нарушителей порядка и государственной дисциплины.

С Кукелко мы жили дружно, работали слаженно. На двоих у нас была машина для разъездов, но пользовался я ею мало: предпочитал коня. При нашем бездорожье это было куда удобнее, притом на лошади, проверяя трактористов или комбайнеров, я мог ехать прямо по пахоте.

Обслуживала наша МТС все колхозы района. Территория огромная, и это, конечно, создавало известную трудность в работе. Все же я довольно быстро близко узнал всех председателей и в первые же месяцы побывал во всех колхозах.

Договоры с артелями наша Старобинская МТС заключала и весной и осенью, но большею частью все же перед началом весеннего сева. Мы посылали своих представителей в колхозы, и там они вместе с правлением колхоза определяли точный объем работ и сроки их выполнения.

В те времена основными считались вспашка и культивация. Боронование колхозы проводили сами. Когда я заступил на должность директора, МТС частично уже занималась и уборкой урожая. Комбайны у нас были саратовского завода, имелось несколько молотилок с механическим приводом. Потом появились культиваторы, льнотеребилки «комсомолка», жатки и прочий сельскохозяйственный инвентарь.

Для поднятия производительности труда мы с Кукелко организовали соревнование между бригадами, а внутри бригад — между трактористами, комбайнерами, машинистами молотилок и льнотеребилок. Доски показателей всегда находились перед самым крыльцом МТС, и наши механизаторы могли видеть, кто из них сегодня летит на «самолете», а кто ползет на «черепахе». Премирование, как правило, происходило в торжественной обстановке, при полном стечении рабочих и служащих машинно-тракторной станции, представителей колхозов. Произносились торжественные речи, ценные подарки вручались у стола президиума, самодеятельный оркестр играл туш. Это было событие, памятное для награждаемых. Оно подстегивало и других, порождало у них желание не отставать.

Традиционным праздником решили мы сделать и начало весенне-посевных работ. После зимнего ремонта наши вычищенные до блеска тракторы, украшенные красными флажками, стройной колонной двигались за полтора километра в деревню Чижевичи. Там у сельсовета происходил митинг. На сыром весеннем ветру трепетало алое знамя. Напутственное слово говорил механизаторам Кукелко, выступали передовики производства.

На поля люди выезжали в приподнятом настроении, за работу брались дружно.

Недавняя служба в Красной Армии показала мне, какое огромное благотворное воспитательное значение имеют строгий режим и дисциплина. Кому не известно, что хорошо налаженная и систематически проверяемая машина работает без перебоев? Попробуйте-ка самый лучший, новенький, усовершенствованный механизм оставить без ухода! Трудовая дисциплина обязывает вовремя осмотреть машину, устранить мелкие дефекты, чтобы они не превратились в крупные.

Болезнь, с которой я боролся еще в колхозе «Новый быт», пустила корни и в Старобинской МТС. Болезнь эта — наплевательское отношение к народному добру. Заметив разгильдяйство, неряшливость, или я или Кукелко обязательно беседовали с виновным: дескать, добро это народное, а ты — частичка народа, значит, это и твое. Мы приучали трактористов, комбайнеров, кузнецов беречь порученную им технику, инструмент, запчасти, по-хозяйски экономить горючее, свое рабочее время.

Большое терпение надо было проявлять. Коренная ломка векового уклада внесла сумятицу в психологию крестьянина. Все наши механизаторы были выходцами из деревни, вчерашними колхозниками и совсем недавними единоличниками. Им не так легко было отрешиться от частнособственнического взгляда на жизнь, на «казенную» работу. Мы должны были сделать из них передовых людей на селе, настоящих борцов за новые общественные отношения в деревне.

Создание высокоорганизованного рабочего костяка было залогом успеха всей МТС, залогом правильных отношений с колхозниками.

Мы проводили беседы с механизаторами, слесарями, объявляли санпоходы. Приучали не только содержать в чистоте свое рабочее место, но и тщательно следить за собой. «От твоей аккуратности зависит и твоя квалификация и высокая производительность», — твердили мы. На работу я всегда приходил побритый, в свежем подворотничке, вычищенных сапогах.

На деревне про меня говорили:

— Василий Иваныч на работу ходит, как на праздник.

Надо сразу сказать: дисциплина среди трактористов, комбайнеров укреплялась быстро. Кроме командного состава в это дело включилась вся парторганизация МТС. Прекрасно зарекомендовали себя политотдельцы Михаил Бобриков и Артемий Василевский. Большим авторитетом пользовался комсомольский секретарь Иван Прокопович, серьезный, собранный, работящий парень.

Значительно хуже было положение с трудовой дисциплиной в колхозах. Возьму для примера колхоз «Свобода» — самый близкий к нам. Был он большой, в него входило несколько деревень.

Выходили на работу там кому когда вздумается. Бывало, приедешь в полдень, а еще не все люди на поле. Бригадир с батогом ходит от хаты к хате, отбивается от собак и уговаривает мужичков да женщин выйти на работу.

Председатель «Свободы» Долина не пользовался авторитетом у колхозников. При нем царила бесхозяйственность, отчетность была заброшена, добро потихоньку растаскивалось. Люди несли домой с работы и картофель, и овощи, и зерно с токов.

— Расшаталась твоя телега, Семен Григорьевич, — говорил я председателю. — А все потому, что по кочкам, оврагам ездишь, никак на большак не выедешь.

— Стараемся, Василий Иванович, — разводил руками Долина, пряча красные с похмелья глаза. — Но что я могу поделать? Народ трудный…

— Людей ругать легче всего, Семен Григорьевич. Ты сумей заинтересовать колхозников,чаще советуйся с ними, тогда они активнее будут участвовать в выполнении планов. Чтобы укрепить дисциплину, никому не давай поблажки, пусть это будет даже уважаемый тобою человек или родич. А то ты сегодня с одним горилку пьешь, завтра с другим, вот все тебе друзья да кумовья. Как же тебе с них строго спросить?

Долина шмыгнул красным носом:

— Пристают! Не уважишь — обидятся.

— Небось ко мне не пристанут. Иль ты маленький, Семен Григорьевич, не понимаешь: бутылка — та же взятка, только прикрытая «хлебосольством»?

И Кукелко, и я, и сельские коммунисты не раз выступали в небольшой избе-читальне «Свободы». Помогали нам и учителя: готовили лекции, читали вслух газеты. Всеми силами старались мы вытащить колхоз из отстающих.

Следует напомнить, что в те годы директор МТС должен был быть в курсе дел, событий любого из колхозов своей зоны. За весь цикл работ он нес прямую ответственность, и поэтому районные власти весьма считались с мнением директора и начальника политотдела МТС о деятельности того или иного колхозного руководителя.

Пригласил я как-то и председателя своего «родного» колхоза «Новый быт», где прежде работал парторгом ЦК. Артель «Новый быт» теперь возглавлял Иван Кондратьевич Горячко. Явился он точно к назначенному часу — к девяти вечера. Мне это понравилось. Средних лет, одет опрятно, держится уважительно, чувствуется, себе цену знает.

— Зачем вызвали, Василий Иванович?

Смотрю я на него, улыбаюсь. «С таким, — думаю, — можно работать. Самостоятельный. Из тех, кто лишнего не сболтнет, а любит сперва прощупать обстановку, все взвесить, прикинуть».

— Да вот, — отвечаю, — днем все времени нету поговорить. То дела в МТС, то разъезды по бригадам, так я пригласил тебя на вечер. По-соседски… Живем, почитай, рядом. Интересуюсь, как хозяйствуете в «Быте»? Как там дела у наших трактористов?

Отвечает осторожно:

— Ничего. Обходимся.

— Может, помощь тебе какая нужна, Иван Кондратьевич? Может, мешает что в работе и мы подсобить в силах? Говори, не стесняйся. Одно дело делаем.

Все, видимо, не может понять Горячко: неужели только из-за этого вызвал директор МТС?

— Что ж, можно посидеть часок. Потолковать.

— Вот-вот. Как у вас сейчас со скотом, Иван Кондратьевич? Хватило кормов? Интересуюсь, как бывший животновод.

— Справляемся. Отел был хороший. К осени надеемся увеличить поголовье. И удои держатся неплохие.

Расспросил я его о вывозке за зиму навоза на поля, о ремонте инвентаря, о подготовке семян к севу.

— Чем помочь?

— Спасибо, Василий Иванович. Да вот надо сено перевезти с лугов к фермам. Если б дали трактор, мы бы на санных прицепах его мигом перевезли.

— Приезжайте в конце недели, дадим «фордзон».

Побеседовали мы таким образом по-товарищески часик. Горячко поглядел в окно, встал с табуретки, спрашивает:

— Больше ничего?

Чувствую, раздумывает: какую же цель имел я, приглашая его?

Засмеялся я и сказал:

— Захотел я проверить, Иван Кондратьевич, можно ли на тебя положиться.

— И что же?

— Вполне можно.

Попрощались, за Горячко хлопнула дверь.

— Ну, шевелись, милая, — услышал я с улицы под окном его сильный голос и, вслед за этим легкие сани заскрипели по мерзлому снегу.

Общественная работа всегда была для меня обязательной. Не приходило в голову сослаться на занятость или усталость, когда тебе давалось общественное поручение.

Вообще, вся сельская интеллигенция широко привлекалась к работе. Раз я поручил провести собрание в одной из дальних тракторных бригад учителю Дубровскому и завучу семилетки Русаку. Выделил им машину.

Дня четыре спустя я заехал в Чижевичскую школу. Завуч Александр Русак поздоровался со мной и спрашивает:

— Василий Иванович, когда мы с Дубровским вышли у вас из доверия?

Слышу: в голосе его и укор, и удивление.

— С чего это вы решили?

— Да вчера встретил бригадира тракторной бригады, где мы с Дубровским проводили собрание. Он говорит: «Василий Иваныч был вчера, интересовался, как прошло собрание, о чем говорили». Вот мы с коллегой и хотим узнать: отчего такое недоверие?

Русак был человек довольно скрытный, и если уж так заговорил, значит, сильно разобиделся.

Я положил ему руку на плечо и улыбнулся:

— Это не к вам недоверие. Это я не хочу потерять доверие к самому себе. Какой же из меня будет руководитель, если я не проверяю выполнения поручений?

Да, проверка у нас была налажена строго. Взял обязательство? Голосовал за него на собрании? Дал слово? Будь добр, выполняй! Не выполнил — на очередном производственном совещании ожидай «прочистку» от своих же товарищей по работе и, конечно, от начальника политотдела, директора.

Меня считали требовательным, я это знал. Но прежде всего я был требователен к себе: чуть не сутками пропадал на работе, домой заглядывал только поесть. Ночью старался выкроить часок, чтобы почитать книжку. И сознаюсь: считал себя вправе спрашивать и с сослуживцев много.

Жила у нас в доме девушка-сирота Настя. Отвели мы ей комнатку, и она была вроде за старшую дочку. (Потом мы ее отдали замуж за своего политотдельца Ивана Прокоповича, да недолгим было их счастье — погиб Иван в первый же год Отечественной войны.) Так вот. Сели раз завтракать. Жена подает на стол сковородку с картошкой, пожаренной со свининой, смотрит на меня, улыбается.

— Чего ты? — спрашиваю.

Переглянулась она с Настей, и засмеялись обе.

— Смешинка вам в рот попала? — говорю.

— Да вчера мы вышли с Настей во двор свинью поглядеть: пороситься ей, — отвечает жена. — Уже первый час ночи. Луна в небе, лужи ледок стянул. Все Кулаки спят, лишь у тебя в кабинете окно светится. Подошли потихонечку, смотрим: сидишь над книжкой. Иногда шевелишь губами, встанешь, пройдешься по комнате — и опять к столу. Я и говорю Насте: «Давай Василия Ивановича испугаем? Постучим в стекло, а сами схоронимся». А Настя и отвечает: «Да он, пожалуй, и не услышит. Видите, губами шевелит? Наверное, наизусть что-то учит». Минут десять на тебя глядели, ты даже головы не поднял. Так и ушли.

У меня это давняя привычка: если хочу что запомнить, повторяю вслух. Когда учился в Минске, в комвузе, приехала ко мне семья. Комнатенка в общежитии была тесная, и дочка Оля обычно играла под столом. Залезет туда со своей куклой, наряжает там ее, пеленает, сидит тихо, будто воробышек. Я штудирую Ленина, вслух повторяю формулировки. Потом слышу — Оля тоже что-то шепчет. «Ну-ка, что ты там?» Она и давай шпарить мне наизусть Ленина! Так много цитат заучила, мы только диву давались.

…Да, работали мы в те годы не щадя сил, не считаясь со временем, стремились ударно построить для будущих поколений фундамент нового общества.

В тридцатые годы машинный парк был совсем иной, чем сейчас. Тракторы не отличались удобствами: кабинок и тех не было, и дожди, ветры сильно досаждали механизатору.

Наши «фордзоны-путиловцы» капризничали, работали с большими перебоями. «Десять минут пашут, десять часов стоят…» — горько острили трактористы. Не было еще хорошо оснащенных ремонтных мастерских, не было опытных механиков, даже квалифицированных слесарей. В основном пользовались кузней: отковывали, что могли.

Несовершенной была сама конструкция тракторов. Зажигание — плохое. Заводили мотор ручкой: бывало, семь потов сойдет, пока стронешь трактор с места.

Попадет молодой, «зеленый» тракторист в поле, случится с ним какая-нибудь оказия — он и кукует сутки-другие, пока подмога не придет.

И все равно мы вытягивали план.

Руководитель предприятия, если он болеет за свое дело, никогда не знает покоя. Где бы ни находился, — скажем, на совещание в райцентр вызовут, — мысли без конца на производстве: что-то там без меня? Как бы достать такие-то запчасти? За столом ли сидишь, спать ли ляжешь, а в голове тракторы, комбайны, сеялки, веялки, запчасти, ремонт, пахота.

Везде хочется поспеть, подтолкнуть, самому убедиться, как идет работа. Выеду, бывало, верхом или на линейке, заберусь в глубинку, спрошу председателя колхоза: все ли тракторы работают? А потом все-таки подверну к вагончику, потолкую с бригадиром, возьму последние сведения. Еду проселком, слышу: тарахтит «фордзон-путиловец» или «ХТЗ», подгоню туда коня. Тракторист еще издали меня заметит, остановит машину, поздороваемся, поговорим.

— Трактор смазываешь?

— А как же? Слышите, как чисто мотор работает?

— Горючее при заправке не проливаешь?

— Да или я себе враг?

Работали тогда тракторы на керосине, который не всегда регулярно завозили в кооперацию для нужд населения. И часто бабы приходили к трактористу просить «бутылочку на лампу». А там потянутся и родственники, если он сам из этой деревни, или потребует керосина хозяйка, у которой стоит на квартире. Большую надо иметь стойкость, чтобы всем отказать! А ведь находились и такие «молодцы»-механизаторы, что пропивали горючее. И когда я спрашивал тракториста: «Не проливаешь?» — он прекрасно понимал, на что я намекаю.

Осмотришь пахоту, проверишь качество. Для этого у нас был припасен специальный складной метр. Поглядишь, нет ли «балалаек» — проплешин, тщательно ли запаханы концы загонов.

Если работа хорошая, похвалишь. Нередко в таких случаях я говорил:

— Совсем был бы молодец, Андрей, да одно худо.

Забеспокоится:

— Ай что не так, товарищ директор? — Тревожным взглядом окинет трактор, пахоту.

— А ты посмотрись дома в зеркало. Небось с той недели не брился? Плохо держишь марку тракториста. Имей в виду, Андрей, в деревне ты техническая сила, культурный человек. На тебя другие должны равняться!

Поговоришь еще о том, о сем, непременно спросишь, хорошо ли кормят. В то время трактористы находились на снабжении колхоза, поля которого обрабатывали. Иной тракторист похвалит «хозяина», а кто и пожалуется, что варят одну картошку. Если на поле попадешь к обеду, то почти всегда тракторист пригласит разделить с ним трапезу.

— Идем, товарищ директор, отведаешь моего харча. Сам качество определишь.

Ну и пообедаешь с ним. И коль скудно столуют тракториста, тут же заглянешь в контору к председателю или отыщешь бригадира, поведешь серьезный разговор:

— Что же так плохо кормите наших хлопцев? С таких харчей не больно поработаешь. Не обижайтесь, если и они вам будут низкое качество давать…

Так вот поездишь по полям, вернешься в Кулаки усталый, грязный как черт, не успеешь пообедать, как уже прибегают на квартиру — народ ждет в конторе.

Во-первых, бухгалтер, чтобы подписал документы для банка. Затем агроном Андрей Делендик со сводкой, в каком колхозе и как идет выполнение плана сева или подъема зяби. Не успеет агроном уйти, как в дверь — старший механик. Этот или заводит разговор насчет текущего ремонта, или выкладывает, с какими запчастями обстоит дело плохо. Чаще всего нас подводили запальные свечи и подшипники. В каждом районе имелось свое отделение Сельхозснаба, но там, к сожалению, редко что из нужного было. За поршневыми группами к трактору, передними и задними мостами, коленчатыми валами и другими деталями приходилось ездить в Минск, часто самому.

А там тянутся трактористы с личными просьбами: тому дров надо привезти, тому сена — колхоз не дает подводу. Берешься за телефонную трубку, звонишь, пишешь записки.

Да и семья требует внимания. Надо наведаться в школу, узнать, как учится старшая. А попал в школу — там тоже просят помощи: ремонт сделать, приобрести оборудование для физического кабинета, подвезти дровишек. Я — член бюро райкома партии, депутат районного Совета, кому же, как не мне, хлопотать о семилетке, учителях, «пробивать» кредиты? Кому обеспечить школу транспортом?

Старобинская МТС помогала всем, кому могла. Но и нам помогали другие организации. Взаимная поддержка была, можно сказать, круговая, всеобщая.

Большое внимание оказывала нам районная печать.

Как-то в разгар рабочего дня, когда мы огораживали усадьбу, устанавливали цистерны для горючего, к нам приехал новый редактор газеты Иван Евменович Жевнов. Вид у него был, как тогда говорили, городской: в аккуратном сером костюме, в начищенных ботинках, в кепке, с брезентовым портфелем. Блокнот с карандашом торчат из карманчика. Лицо худое, бледное, без деревенского загара. Вежливо представился, показал удостоверение:

— Приехал поглядеть, как вы тут работаете.

Пригласил его в контору, усадил за стол.

— Что ж, будем дружить, Иван Евменович, — говорю. — Не стесняйтесь нас критиковать. Одно прошу: пишите так, чтобы это нам в помощь шло. Чтобы мы из ваших «головомоек» могли дельные выводы делать.

Редактор улыбнулся:

— Постараемся, Василий Иванович. Это в наших общих интересах.

Посмотрел он усадьбу, мастерские, нефтебазу. Везде у нас лежали доски, балки, кирпич. Видно, Жевнову понравилось то, что он увидел.

— У вас стройка в полном разгаре. Широко размахнулись.

После этого не раз к нам заглядывали литсотрудники из районной газеты. Раз звонит Жевнов, просит «газик»: надо проехать по колхозам (в редакции своего транспорта не было). Что ж, мы всегда готовы выручить. Дал я ему машину.

Было это утром. А после обеда Жевнов подкатил к моей конторе на заляпанном «газике» — дождь прошел, везде стояли лужи. Зашел ко мне в кабинет.

— Накатались? — спрашиваю. — Сбрызнуло вас, обдуло ветерком? О чем же будете писать в газете? Глаз наблюдателя, бывает, острее хозяйского. Говорите, глядишь, на ходу исправим.

— Кое-где пашут с огрехами.

— Можете показать?

— Хоть сейчас.

Признаюсь, задело это меня. Где же это недосмотрели?

— Коля, — сказал я своему молоденькому шоферу Клочкову, — придется тебе еще один рейс сделать.

Поехали в колхоз «Червоная зорка» Красноозерского сельсовета. Оставили машину на дороге, пошли по сырому полю, жирно блестевшему бугристыми отвалами. Проверяю, на какую глубину пашут.

На одном загоне смотрю — борозда не глубже грачиного носа. Проверил сантиметром: и девяти не набирается вместо положенных семнадцати-восемнадцати. Пошли напрямик к трактористу. Он узнал меня, заглушил свой «ХТЗ», сидит, ждет.

— Что же ты так пашешь? — спрашиваю я, стараясь сдержать раздражение.

— Нормально пашу.

Звали тракториста Семен Павлюша. Длинный, горбоносый, глаза бесстыжие, ничем его не смутишь. Я почувствовал, что закипаю.

— Как тебе не стыдно, Семен? Разве тебя на курсах не учили, как надо работать? Объясняли, показывали, а ты ковыряешь землю, как попало. Неужели не понимаешь, что это поле пропащее? Думаешь, спасибо тебе скажут колхозники, когда вместо хлеба бурьян вырастет?

— Урожай тут будет не хуже, чем на других загонках!

И хоть бы покраснел. Смотрит на нас с высоты сиденья и глазом не моргнет. Меня окончательно взорвала наглость Павлюши. Я обложил его крепким словцом и сказал, что поговорим в МТС. Мы с Жевновым выбрались на дорогу, сели в «газик» и поехали в правление колхоза.

Отчитал под горячую руку и председателя:

— Если будете так смотреть за трактористами, то потом не обижайтесь. Вам тут ближе глазом кинуть, кто и как пашет.

Председатель тоже было сперва заершился:

— Техника-то ваша. Ваша и ответственность.

— Техника государственная, а хозяин земли — колхоз. Ваш интерес самый первый. А у нас нет такого бинокля, чтобы из Кулаков все поля проглядывать.

В Кулаки вернулись совсем затемно.

— Нелегкий тебе сегодня достался день, — посочувствовал я редактору. — Имеешь полное право, Иван Евменович, всыпать нам в газете. И «Червоной зорке», и нашей МТС. Проштрафились.

— Кто же по первому разу с плеча рубит? — ответил Жевнов. — Да и придется, справедливости ради, тебя, Василий Иванович, похвалить, что сразу кинулся исправлять ошибку. Так что пока воздержимся.

— Ну, за помощь, за науку я у тебя в долгу, поэтому пошли ко мне обедать. А то, боюсь, до Старобина живой не доберешься…

По примеру трактористки Паши Ангелиной, имя которой прогремело на всю страну, и у нас в Старобинской МТС была создана женская бригада механизаторов. Четыре девушки-колхозницы окончили курсы и пришли к нам комбайнерками.

Я побеседовал с ними и сказал, что мы ждем от них ударной работы, хороших показателей.

— Постараемся, товарищ Козлов, — ответила за всех Ольга Василевская.

Это была высокая голубоглазая девушка с густыми русыми волосами, прикрытыми цветастой косынкой. Сильная, веселая, с открытым характером — настоящая белоруска!

— Будешь в бригаде «Тесово» помощником Силантия Клишевича, — сказал я Василевской. — Человек он пожилой, мешать тебе любезностями не станет.

Ольга засмеялась.

— Я не на гулянку сюда приехала.

— Комсомолка? Где раньше работала?

— Комсоргом была, у себя, в совхозе «Капацевичи».

— Это хорошо. Значит, и спрос с тебя будет больше.

Поселили мы девушек-комбайнерок в общежитии при МТС. Жили они в одной комнате: и Ольга, и Анна Протасеня, такая же высокая, светловолосая, и маленькая чернявая шустрая Анна Явсейчик, и спокойная серьезная Шура Маголина.

У девушек всегда было чисто, постели аккуратно прибраны, на тумбочках, застеленных белыми салфетками, летом стояли букеты полевых цветов. Пол вымыт, половички выбиты. На собраниях мы всегда ставили «девичью» в пример мужчинам.

Ясно, что приезд женщин-механизаторов был большим событием у нас в Кулаках. Многие приходили посмотреть на них: «Баба за рулем!» Сразу, конечно, нашлись и «кавалеры»: без родителей девчата живут, да еще не худо зарабатывают. Почему бы не погулять? Так что нам еще приходилось и ограждать их от особо назойливых ухажеров.

Часто заезжал я на поле, проверял, как трудятся девчата. Старались они. Однако так ладно, как у мужчин, у них пока не получалось. Конечно, им всегда помогали бригадиры, механики, это давало повод некоторым горлопанам говорить: «Зря бабам доверили технику. Ихнее дело у печки стоять да детей нянчить».

Был у нас тракторист Сосновский. Нос кверху, волосы торчком, но себя считал парнем хоть куда и все увивался вокруг девчат. Только почему-то ни одна не хотела с ним гулять. Так этот разобиженный «жених» и на собрании кричал:

— Угробят нам эти «ударницы» машины!

Тем не менее, когда к нам в МТС пришли новые комбайны, первой на самостоятельную работу мы перевели Ольгу Василевскую. И не ошиблись. Она научилась хорошо управлять машиной и все повышала и повышала выработку. Это заставило многих насмешников закрыть рот.

Как-то заходит ко мне в кабинет главный механик, красный, взволнованный.

— Чуть беды не нажили с девчатами, Василий Иванович.

— Что случилось?

— Да Ольгу чуть не затянуло в комбайн.

— Покалечило?

— Обошлось.

— Как же это вышло?

— Юбки-то длинные, захватило подол.

Я сейчас же вызвал Николая Клочкова, сел в машину и поехал на тот участок, где убирали пшеницу.

Степной корабль Ольги важно, плавно шел по загону. Она уверенно держала штурвал и меня издали встретила улыбкой. Я посмотрел, хорошо ли Ольга регулирует хедер, низко ли срезает хлеб. Работала она спокойно.

Когда комбайн остановился, чтобы выгрузить из бункера зерно на подъехавшие подводы, я как мог спокойнее спросил:

— Что это у тебя тут вышло?

Она покраснела:

— Да так!..

— Ну-ну, я ведь слыхал.

— Во время работы переходила от трактора к комбайну, и юбку захватило карданным валом. Перебросило с одной стороны на другую. Отделалась испугом.

Опять улыбнулась, а лицо при воспоминании побелело-побелело. Вижу, перепугалась сильно, значит, тряхнуло ой как!

Проследил я, как разгрузили бункер, отъехали подводы на ток, и вернулся в Кулаки. Мне все было ясно: Ольгу спасло лишь то, что юбка оказалась старой, порвалась. А будь это, скажем, андарак — национальный белорусский наряд из очень крепкой материи, — могли бы и похоронить свою лучшую комбайнерку.

После этого мы всех девушек заставили носить спецодежду. Была она у них давно, да они стеснялись ее надевать, боялись насмешек.

Постепенно к девушкам совсем привыкли. Больше того, они хорошо повлияли на мужчин. Чего греха таить: мужчины на язык невоздержанны — и в поле, и в мастерских, и в столовой частенько можно было услышать крепкое слово. Боролись, конечно, с этим, даже на собраниях вопрос не раз поднимали, да все без толку.

Присутствие же скромных, серьезных девушек невольно сдерживало и механизаторов и приезжавших на усадьбу колхозников. Да и в общежитии установился порядок. Мужчины теперь уже не ложились одетыми на застланную кровать, не разбрасывали окурки по всей комнате, даже бриться стали чаще. Кому охота, чтобы тебя поднимали на смех?

Со временем Старобинская МТС стала своего рода технической базой района. У нас был и значительный парк сельскохозяйственных машин, и грузовики, и хорошо оборудованные ремонтные мастерские.

Со стороны может показаться, что быть директором МТС — это значит заключать договоры с колхозами, отвечать за обработку полей, за своевременный ремонт тракторов, комбайнов, — словом, хозяйничать. Все перечисленное входило в мои обязанности, но этим дело не ограничивалось. Райком привлекал нас к общественной работе так же, как мы привлекали агрономов, учителей, механизаторов.

Я не ждал, когда меня нагрузят. Выступал на районных, областных партконференциях, на пленумах, делал доклады на колхозных собраниях, проводил политбеседы. Я не знал, что кое-кому в Старобине не нравилась моя активность, расценивали это как стремление выдвинуться.

Работы было очень много — не до кривотолков. Мы пахали целину. Не только в буквальном смысле — поднимая залежи, осваивая болота, корчуя кустарники, — а и в переносном: пахали целину частновладельческого землепользования.

Мы, коммунисты, и беспартийные массы, что шли за нами, — все вместе творили новую историю деревни.

Мы на ходу набирались опыта и, не побоюсь сказать, умнели на ходу, крепли, с каждым днем чувствовали себя уверенней.

Мы не только пахали, косили, обмолачивали зерно, мы строились. Работа шла на два фронта. Государство отпускало нам большие кредиты, и мы в Кулаках воздвигали на своей усадьбе кирпичное здание ремонтных мастерских. За короткое время построили четыре гаража, здание конторы МТС. Кроме того, клуб для рабочих и, сверх плана, баню.

Вид усадьбы МТС менялся на глазах.

Деньги нам давали щедро. Считалось, что мы получаем и стройматериалы, во всяком случае, нам их планировали. А вот доставать их по нарядам приходилось нелегко. Да это и неудивительно. По всей громадной, необъятной стране от Негорелого до Амура такое поднялось строительство, что кирпич, цемент, балки, лес, скобы, гвозди, листовое железо, черепицу и прочий «строительный хлеб», пожалуй, труднее было достать, чем хлеб ржаной, а, как известно, и ржаной-то отпускали по строгим нормам.

Получишь на руки наряд и бегаешь с ним высунув язык по разным районным, областным и республиканским снабам. Ответ чаще всего один: «Откуда мы вам возьмем стройматериал? Ждите, когда получим».

Так же мы бедствовали в то время с запчастями для тракторов, комбайнов. Со всем, вплоть до баббита для подшипников. Но мы всегда как-то умудрялись выкручиваться.

И вот однажды, когда я нигде не мог получить стройматериалы, поехал я в райком. У нас в районе был новый первый секретарь — Боярченко. Приехал к нему, рассказал о своих бедах и попросил помочь. В кабинете находился и второй секретарь — Жуковский.

— Лесу тебе надо? — переспросил Боярченко. — Может, ты считаешь, что у нас в райкоме лес растет? И кирпичи мы тут обжигаем? У тебя же в наряде сказано, куда обращаться.

Объяснять я секретарям ничего не стал: оба они отлично знали, как туго у нас со стройматериалами.

— В Старобине есть лесопилка, — сказал я. — Дайте хоть пяток кубометров тесу. Очень нужно.

— Туда бы и обращался. Ты что-то, Козлов, все двери путаешь.

— Они на вас показывают: «Райком разрешит — дадим».

Сидел Боярченко за своим столом с видом человека, перегруженного важнейшими государственными делами. Жуковский ходил по кабинету, и я поймал на его тонких губах ядовитую усмешку. В разговор он не вмешивался.

В Старобине Боярченко появился совсем недавно, но мы уже поняли его стиль. Ходил, как и большинство районных работников, в полувоенной форме: гимнастерка защитного цвета, галифе, хромовые сапоги. Голос у Боярченко был грубый, сильный, говорил он обычно командирским тоном, возражений не терпел. Свободно мог перебить человека репликой, оборвать, а то и высмеять. Очень любил, чтобы выступавшие на собраниях ссылались на его высказывания, цитировали его.

Кое-кто это уловил и быстро попал в милость. Я знал, как держатся некоторые районные «незаменимые» работники: по каждому поводу бегут к начальству, поступают только так, как им указывают.

Такой привычки у меня лично не было. Я с юности привык сам за все отвечать. Партия доверила — действуй. Сумеешь поднять свой участок — честь тебе и хвала. Не справишься, завалишь — уступи место другому. Вот эта-то самостоятельность, видимо, не понравилась кое-кому из нового руководства райкома.

— Я ведь не для своего дома стройматериалы ищу, — напомнил я.

— Тогда бы мы с тобой совсем по-другому заговорили.

Я понял, что ничего не добьюсь, и собрался уходить. Жуковский спросил:

— А что ты там строишь, Василий Иванович?

Я перечислил все, недоумевая, неужели второму секретарю не известно, что сооружают у райкома под самым, можно сказать, носом? «Что, — думаю, — за этим таится?» Ломать голову долго не пришлось.

— И баню? — спросил Жуковский таким удивленным тоном, будто впервые об этом слышал. — Она ведь вроде в смете у тебя не стоит?

— Не предусмотрена. Это уж наша собственная инициатива.

— Помыться захотелось, — с явной насмешкой сказал Боярченко. — Попариться, веничком обмахнуться, на полке полежать кверху пузом.

И он и Жуковский засмеялись. Я не нашел причины для обиды:

— А почему бы и не так, Степан Николаевич? Рабочему человеку после трудового дня сам бог велел кости попарить.

— Может, вы еще там у себя парикмахерскую соорудите?

— И это бы не худо.

Независимый тон мой не понравился Боярченко. Он нахмурился, надул губы:

— Живете в Кулаках, будто в собственном княжестве. Как ни позвонишь, тебя все в конторе нет.

— Значит, на полях. В колхозах.

— Руководитель обязан бывать и в конторе. Как у тебя день распланирован?

«Проверку, — думаю, — устраивает? Ну что ж, районный партийный руководитель имеет на это право».

— Мы люди деревенские, — начал я, словно бы полушутя, поддерживая обычную товарищескую беседу, — Просыпаюсь с петухами. В шесть часов уже на ногах и сразу на усадьбу МТС. Если хотите застать меня в кабинете, то прошу в первую половину дня. А уже после обеда, как правило, выезжаю в тракторные бригады.

— Катаешься, значит? — с усмешкой спросил Боярченко.

— Катаюсь. Иногда и гощу дня два-три в какой-нибудь артели. Если там какой конфликт и просят моей помощи.

— Гастролером живешь, — подытожил Боярченко, опуская последнюю часть моего ответа. Повернувшись к Жуковскому, продолжал: — Мне говорил помощник мой… Шевченко. «Прыткий, — говорит, — у нас директор МТС. Вчера видал его на собрании в «Луче коммуны» Чепелевского сельсовета. Покачнулся вдруг прямо на сцене, вывели его под руки. Ну, думаем, слег наш Козлов. Глядь, а он назавтра уже на полях колхоза «Третий решающий» под Зажевичами». Так, что ли, Василий Иванович?

Бессистемное питание, постоянное напряжение нервов действительно расшатали мое здоровье, и у меня начались приступы каменно-почечной болезни. Но какое дело до моей болезни Боярченко? Мне все больше не нравился его тон. Я поднялся и сказал, что мне пора домой.

— Стараюсь поспевать туда, где я нужен. А катаемся мы все, Степан Николаевич. Вам ведь тоже приходится?

— Приходится. Но все-таки ты… командир тяжелой артиллерии. Твое место на батарее. Все время нельзя разъезжать, на то у тебя есть заместители, штат специалистов.

— Каждый работает, как умеет.

С тем я и уехал.

Нехорошо у меня было на сердце. Давно ли я входил в райком, как в родной дом? Я старался не надоедать Николаю Андреевичу Воронченко мелкими неполадками, заботами и беспокоил его лишь в крайних случаях.

Но если уж являлась настоящая нужда, к примеру как теперь со стройматериалами, я ехал в райком с надеждой, крепкой верой, что меня обязательно правильно поймут, откликнутся. Если в чем неправ — поправят. Но встречать ухмылкой, издеваться? Нет, я к такому отношению не привык…

Лесу я, конечно, все-таки достал.

Да и как мне было его не достать, если он позарез нужен? Все колхозы района зависели от наших машин, каждому мы старались помочь, неужели бы они отказались поддержать свою МТС? Ведь от ее мощности, благоустройства зависела и обработка полей, в конечном счете — урожайность.

Все это я растолковал Ивану Кондратьевичу Горячко, председателю «Нового быта», заехав к нему в Метявичи. В правлении мы сидели вдвоем.

— Выручай, — говорю. — За нами добро не пропадет.

— Знаем, Василий Иванович. Да как это сделать? — задумался он.

— У вас же в «Быту» лес есть.

— Есть. Так ведь мы сами его не рубим. Запрещено. Сухостоем лишь да гнильем пользуемся для топки. Леса местного значения — это не наша собственность. Себе на сани да оглобли вырезать не можем. Узнают в Старобине — в суд потянут.

— Это мне все хорошо известно, Иван Кондратьевич, — говорю. — Ответственность полностью беру на себя.

Горячко помедлил.

— Что же, тогда общее собрание надо скликать.

Нечего говорить, что колхозники, когда я объяснил, для чего нужен лес, меня поддержали.

Мы привезли техника-строителя, тщательно сделали выборку деревьев, срезали их и перетащили тракторами к себе на усадьбу.

Когда впоследствии об этом узнал Боярченко, он здорово рассердился, но сделать уже ничего не мог. Во-первых, было поздно: бревна обтесывали на усадьбе МТС. Во-вторых, все по закону, комар носа не подточит. Да Боярченко и чувствовал: едва ли бы кто его поддержал, попробуй он представить данный случай как мое самоуправство, анархизм.

Стройматериалы расходовали так экономно, что хватило и на баню. Я понимал, что вот за нее-то мне могут «прищемить хвост», но это меня не смутило. Почему, действительно, баню считать ненужной роскошью? Пора же перестраивать деревенский быт!

Баню мы построили отменную, из толстых бревен, теплую, с отличной каменкой, просторным предбанником. В наших краях ничего подобного никогда не бывало. У меня сердце радовалось.

«Пускай, — думаю, — намылят нам за нее голову, зато есть где ополоснуться».

В первую же субботу баню хорошенько натопили. Милости, мол, просим, товарищи, после работы попариться с веничком березовым. Новые цинковые шайки к вашим услугам, в мастерских жестянщики наделали их предостаточно, — приходите!

Очень хотелось мне и самому попариться. Да заработался в этот день, мотался по колхозам и домой на усадьбу попал только затемно.

Отказавшись от ужина, побежал в баню, кляня себя по дороге: «Запоздал! Надо же!» Вижу — свет горит: работает еще. Обрадовался. Зашел, спрашиваю истопника:

— Есть, Тихоныч, вода?

— Сколько хотите, Василий Иванович. Можете хоть поплавать. Налейте под самый полок, да и ныряйте.

Не пойму, то ли Тихоныч шутит, то ли сердитый.

— Что, — говорю, — так? Народу мало пришло?

— Вас первого вижу. Признаться, я остолбенел.

— Ну хоть кто-то… обновил баню?

— Заходил было механик, а купаться не стал. Белье, говорит, забыл чистое. Взялся за дверь да с тем и был здоров.

С трудом верил я своим ушам. Вот это здорово! Хоть бы из любопытства, что ли, заглянули! Экий народ.

Конечно, я знал, что в окрестных деревнях люди раньше жили и небогато, и не очень опрятно. Мылись раза два в год: под рождество да перед пасхой. Нагревали в чугунах воду ну и плескались в избе.

Пришлось мне самому опробовать новостройку. Никогда я так не купался, один на всю баню.

Смешно сказать, но кое-кто потом судачил: «Вот Козлов как живет! Для одного себя распорядился баню вытопить. Дровищ сколько пожег!»

Я-то мечтал, что открытие бани станет радостью для всех окрестных деревень. Ан не вышло. Оказывается, и за это с умом браться надо.

На следующую субботу объявили банный день. Специально из-за этого я никуда не поехал, решил сам за всем проследить. Баню снова жарко натопили, ждем. Час проходит, другой опять никто не идет. Я, понятно, нервничаю. Курю папиросы, меряю кабинет из угла в угол. Выйду во двор, гляну на баню. Стоит, как сирота. Опять одному мыться?

Вызываю шофера:

— Заводи, Николай, полуторку, езжай за людьми. Вези всех в баню.

— А если не согласятся?

— Какой же ты директорский шофер? Сумей сагитировать.

— За шиворот, что ли, тащить?

Уехал.

Слышу, проурчал мотор под окном. Приехали.

Спустя какое-то время захожу я со свежим бельем в предбанник. Мужчин порядком, даже на скамьях все не могут поместиться, кое-кто на корточках присел у стены. Курят, жмутся, уже наплевали на пол.

— Вы что, на посиделки сюда? — спрашиваю. Переглядываются, улыбаются смущенно.

— Женщин тут, — говорю, — нету, раздеваться можете смело. Стесняться нечего. Если кто не совсем чистый после работы, так на то и баня.

Опять никто ни с места. Прячут от меня глаза. «Пример надо показывать», — думаю.

— Что ж, начну первый, — говорю. — Это долг руководителя. Только парку мне потом поддадите, да попрошу веничком постегать. Ну вот хоть ты потрудись, Игнат Семеныч, а потом я тебя обхожу.

А постегать веничком — это уже, значит, надо раздеться. И когда этот тракторист с видом обреченного, вроде бы посмеиваясь над собой, стал раздеваться, его примеру последовали и другие.

Поглядел я, всем был полный смысл хорошенько помыться.

— А ну-ка на полок, — командую. — Кто смелый?

Взял березовый веничек, ошпарил крутым кипятком, хлещу одного. Ежится.

— Больно? — спрашивают его товарищи и смеются.

— Прохватывает! — отвечает.

Хохот громче.

— За что вы его так, Василий Иванович? Наверно, за то, что в баню не хотел идти.

— Нет, — смеюсь. — Пашет мелко. «Балалайки» оставляет. Вот я теперь в бане и буду устраивать разносы. Так отхлещу — впредь неповадно будет портачить!

Весело стало в бане. Тракторист спрашивает меня:

— А вас, Василий Иванович, так же хлестать?

— Дело твое, — отвечаю. — Только ты ведь знаешь, как критикуют «сверху» и как критикуют «снизу»?

За шутками так напарились, что выглядели будто вареные раки.

Много на другой день было разговоров о хорошей «баньке», какую директор устроил рабочим. Те, кто не пришел мыться, пожалели.

Народ потянулся. Особенно нравилась баня женщинам. Этих и упрашивать не пришлось.

Кстати, расскажу и о кинокартинах.

Клуб свой мы еще не закончили, и фильмы смотреть можно было только в Старобине, за десять километров. Никто туда не шел: далеко. Как же это, думаю, у нас остается народ в такой непросвещенности? Иные, особенно из стариков, еще ни разу в жизни картину не видели. Тогда я выделил автомашину и сказал, что билеты беру за счет директорского фонда. Демонстрировалась в Старобине «Путевка в жизнь». Посмотрели люди и всю обратную дорогу проговорили о Мустафе, о Жигане, о ликвидации беспризорщины. Фильм очень всем понравился.

В другой раз уже за свой счет охотно поехали.

Впоследствии же, если в выходной не было свободной машины, сами приходили ко мне с жалобой: почему нет транспорта в Старобин? Нечего говорить, с каким нетерпением ждали окончания строительства эмтээсовского клуба.

Тогда уж фильмы стали смотреть дома. От зрителей отбою не было.

11

Об одной непреложной истине. — Партийный билет у меня один. — Меня избрали секретарем райкома. — Первый за годы работы отпуск. — Срочный вызов в Минск. — Переезд в Червень.

Постепенно я освоился в новой, доселе неизвестной мне роли директора. Меня дружно поддержали коммунисты, активисты, все механизаторы. Наша Старобинская МТС стала заметной в области, в республике. Доводилось нам и держать в руках переходящее Красное знамя, и получать премии, и в Минске на совещаниях делиться опытом…

Конечно, не все шло у нас гладко, без сучка и задоринки. От неопытности случались и ошибки, и срывы, и авралы.

Работая в Старобине, я окончательно уверовал в одну непреложную истину: руководитель, который не думает об интересах вверенного ему коллектива, авторитетом пользоваться не будет и хороших показателей не добьется. Лишь там, где люди почувствуют себя хозяевами производства, они смело станут проявлять инициативу, работать, не считаясь со временем.

Начальником политотдела у нас теперь был Леонтий Семенович Швайко. А когда политотделы ликвидировали, он стал заместителем директора по политической части.

Еще в детстве Швайко остался круглым сиротой, пас стадо у богатого помещика. В гражданскую войну ушел добровольцем в Красную Армию, воевал, отличился. Был в 1918 году членом ЦК партии большевиков Белоруссии. Потом Швайко перешел на работу в деревню и везде проявлял недюжинные организаторские способности. Все мы очень гордились, что рядом с нами работает такой заслуженный человек, настоящий ленинец.

С Леонтием Семеновичем мы и стали подбирать кадры, растить наиболее дельных работников; рекомендовали их в партию, посылали учиться. Есть ли на свете дело труднее и кропотливее, чем воспитание человека? Человек должен всегда чувствовать справедливое, внимательное отношение к себе; в ином случае убедить его в чем-нибудь — то же самое, что молотить пустую солому.

Много мне пришлось поездить из конца в конец района, подыскивая для МТС нужный народ. Я старался ближе узнать людей, с которыми работаю, чтобы потом найти к ним ключ. К каждому ведь надо приглядеться, понять его интересы, найти те слова, которые на него могут подействовать.

Вопросы приходилось разбирать самые неожиданные.

Помню, раз прибегает ко мне в слезах Ольга Василевская.

— Что с тобой, Ольга?

Заливается еще пуще. Налил из графина воды, подал. Взяла стакан, сделала глоток, зубы по стакану стучат.

— Успокойся. Потом расскажешь.

Сам занялся своими делами, будто забыл о ней.

Сунулся в дверь тракторист: я сказал ему, что занят, пусть зайдет после. Вижу, Ольга уже мнет носовой платочек.

— Не узнаю тебя, Ольга. Такая смелая, а тут будто язык проглотила. Долго так сидеть будем?

— Сплетню про меня пустили. — И вся залилась краской.

— Какую? Давай по порядку.

— Пошла я вчера в Чижевичи на комсомольское собрание. Меня догнал Петрович. Он ведь женатый, дочка растет. В клубе потом еще танцы были. Побыли — и домой, как и другие наши. А вчера прихожу на работу, а там слух пустили, будто мы с Петровичем не на собрании были, а гуляли в лесу. Проходу не дают.

Опять у Ольги плечи затряслись.

Работы у меня и без того «по завязку», а тут еще это разбирай. Но и без внимания оставлять сплетню нельзя: какая теперь из Ольги работница, пока не успокоится?

— Знаешь, кто сплетню пустил?

— Корбут. Он давно ко мне липнет.

Я встал из-за стола, подошел, протянул ей чистый носовой платок.

— Вытри глаза. Вины тут твоей нету? Нету. Значит, голову держи высоко поднятой. Ступай, все уладим.

Она улыбнулась сквозь слезы, вышла.

Пришлось мне вызывать Корбута. Этот у меня ни разу не улыбнулся. Заканчивая разговор, я сказал ему:

— Я раньше думал, Корбут, что ты просто крикун. А оказывается, ты еще и подлый человек. За что ты девушку грязью обливаешь? И думаешь, мы это тебе позволим? Так прищемим язык, что на всю жизнь запомнишь…

Пришлось об этом поговорить на собрании.

Больше мне Ольга Василевская не жаловалась на сплетни.

Вскоре мы выдали Ольгу замуж за Федора Юрчика, нашего секретаря-статистика. Для таких, как он, Советская власть была настоящей матерью. С детства его, сироту, опекал сельсовет, мальчонка имел кусок хлеба. Потом он пас стадо. А у нас при политотделе уже руководил комсомольским активом, закончив к тому времени школу-семилетку.

Молодожены зажили своим домиком.

В 1937 году повисла над Ольгиной семьей беда: отца ее, работавшего в Старобине заведующим столовой, арестовали якобы как врага народа. Протянули руки и за дочкой. Конечно, мы не могли без боя отдать Ольгу: какой же я после этого был бы коммунист? Я выступил в ее защиту и сумел убедить райком, что «дочь за отца не ответчица».

…Вспоминается и такой случай.

Работал в Кулаках бригадиром тракторной бригады Владимир Баранчик. Дельный был мужик, энергичный, со смекалкой. Одна беда: любил выпить. А когда человек выезжает в поле с похмелья, какой из него толк? Да и трактористам пример дурной. Несколько раз вызывал я его к себе в кабинет, пытался усовестить. Даст слово — и не сдержит. Рисовали на него карикатуры в стенной газете — не помогает, да и все.

И вот вижу, приходит к нам на усадьбу жена Баранчика. Заморозки стояли, полевые работы закончились, и трактористы занимались ремонтом машин. Нашла мужа, о чем-то говорит, Владимир мнется, отрицательно качает головой, и оба поглядывают на мое окно в конторе.

«Что-то, — думаю, — у них серьезное. Похоже, что ко мне хотят обратиться, да не решаются».

Вышел из конторы, будто по делам. Потолковал со старшим механиком и, как бы между прочим, спрашиваю жену Баранчика:

— Проведать своего пришла?

— Делать дома ей нечего, — буркнул Владимир. Сам покраснел. Смотрю, вполне трезвый.

— Хоть бы ты свой язык поганый откусил, — в сердцах бросила жена Баранчика, и вижу, на глазах слезы.

Выяснилось, что бригадир мой задумал строиться, но не может лес перевезти на участок: не на чем. Жена настаивала, чтобы он попросил у меня транспорт; Владимир же стеснялся, боясь отказа.

— Помогать ему действительно не за что, — сурово сказал я. — Не заслужил.

Стоит мой бригадир весь багровый. Ремонтники собралисьвокруг, а мужик-то он был самолюбивый, гордый.

— Хоть бы о детях, ирод, подумал, — с отчаянием сказала жена. — Так и жить нам в развалюхе! Горе ты мое горькое! «Как же поступить? — думал между тем я. — И семью жалко. И в то же время как бы не уверовал человек в свою безнаказанность, если сейчас поможем».

— Насчет своей пьянки подумай, — сказал я Баранчику. — Время у тебя есть. Завтра зайди утром в контору, на денек выделят трехтонку.

«Ну-ка, — решил я, — попробуем тебя еще одним лекарством полечить. Доверием. Заботой».

Повернулся и пошел к себе.

Вероятно, Баранчик не ожидал этого и в самом деле задумался. Занялся стройкой дома. Меньше стал пить. Так что мы убили двух зайцев: и не потеряли ценного работника, и вернули мир в его семью.

Вот еще случай. Был у нас тракторист Павел Гапанович из соседнего поселка Жабина. Он первым, еще при Гаке, получил «фордзон-путиловец», всегда давал высокую выработку и вообще отличался старательностью. Любил книгу, был активным селькором, помещал стихи в стенгазете. Не однажды получал премии.

Как передовика производства, я послал его на курсы бригадиров в Кричев. По возвращении Павел очень старательно взялся за работу. На собраниях, на производственных летучках мы ставили его в пример. Вот, мол, какого хорошего механизатора воспитали.

И вдруг Гапанович скис, притих и стал проситься, чтобы я освободил его от бригадирства и перевел обратно на трактор.

«Что стряслось? — думаю. — Откуда такие настроения?»

Стал расспрашивать. Гляжу, Гапанович лезет в карман и вынимает мне затрепанное, пожелтевшее письмо:

— От родного отца из Америки.

Выяснилось, что еще до первой мировой войны отец двухлетнего Павла уехал в Соединенные Штаты на заработки. Там его и застала революция. В письме отец сообщал, что он в числе многих эмигрантов из России поднял свой голос в поддержку Советской власти, за что вместе с другими был выслан на «остров Слез».

Маленький Павел вырос без отца, парнем вступил в колхоз, стал на ноги. И вот теперь, когда все чаще стали поговаривать о врагах народа, кто-то узнал про то старое письмо и обозвал Павла «прислужником мирового капитала». Он и решил уйти с поста бригадира.

— Вы как директор, Василий Иванович, с кого спросите? С меня. А я что должен? Спросить с тракториста. Должен при необходимости и нажимать. Не все же у нас в эмтээсе сознательные? Есть крикуны, вроде Кудрявца, а есть которые похуже. Обидится и… напишет заявление с клеветой. Так лучше я сам сяду за баранку как рядовой; уж я-то выработку всегда покажу высокую.

— Не дело ты говоришь, Павел. Конечно, хороший тракторист — находка для эмтээс. А хороший бригадир — вдвойне. Как же я могу тебя освободить? Не сомневайся, по-прежнему твердо руководи хлопцами. А о твоем письме я передам своему заместителю по политчасти, и в случае нужды мы тебя всегда поддержим.

Успокоил я его. На прощанье сказал:

— Мы тебе вполне доверяем. И даже хотим выдвинуть на другую работу… как опытного бригадира. Преподавать на курсах трактористов.

За работу после этого Гапанович взялся еще усерднее.

Вот еще случай.

Я уже, кажется, упоминал, что шофером у меня работал Николай Клочков. Парень он был видный, носил брюки навыпуск, ботинки и даже галстук — в МТС дело редкостное. Все местные девушки старались ему понравиться. Роста высокого, с каштановыми волосами, великолепно играл на гитаре, танцевал, с успехом участвовал в постановках самодеятельности. Гулял он с учительницами, с медсестрами из больницы. Держался с достоинством, знал себе цену: отлично водил нашу старенькую, допотопную машину.

Николая очень любили дети, он был их душой. За то, чтобы подержаться за крыло машины, «бибикнуть» разок клаксоном, они готовы были всю ее вымыть до блеска. Николай часто катал их по деревне.

Как-то новый замполит Швайко и я поехали в Слуцк и там задержались. Обедали поздно, с такими же, как и сами, приезжими «командировочными». В сутолоке, за делами совсем забыли о Николае Клочкове и не пригласили его с собой в столовую. Вспомнили об этом, лишь когда выехали за город. От Слуцка до Старобина недалеко, километров тридцать, и это нас успокоило: «Ладно. Дома Николай заправится».

Об этом случае все забыли, кроме самого Клочкова.

Вскоре «верхушке нашей МТС» вновь пришлось выехать: теперь всего за десяток километров — в Старобин на заседание райисполкома. Пока заседали, решали разные вопросы, хлынул обложной ливень. Погода и без того стояла дождливая, а тут совсем развезло. Смотрю я в окно и думаю: «Эка не вовремя. Лен убирать надо. Не зря в народе говорят: «Льет не когда просят, а когда косят. Не когда ждут, а когда жнут»».

Возвращались поздно. Николай ловко рулил между налитыми колдобинами, топкими местами. На середине пути машина вдруг зачихала, задергалась, а потом и совсем остановилась.

— Будем загорать, — с досадой сказал Швайко.

Свою машину мы называли «инвалидка» — так часто она ломалась, «хромала». Была она старой заграничной марки, — кажется, «Бенц», не помню точно, — с тонкими, будто у велосипеда, колесами. Николаю очень часто приходилось ее ремонтировать. Делал он это безропотно и мастерски. Бывало, ночь не поспит, а уж машина всегда в порядке.

Он и тут вылез из кабины, с час возился с мотором, а затем заявил:

— Дальше машина не пойдет. До утра, наверно, возиться придется.

— Вот это поужинали вовремя! — сказал я.

— И отоспались в дождик!

Поворчали мы, поворчали, да что поделаешь? Подобрали полы пальто, шинелей и пошлепали по грязи домой. Темнотища, идти лесом, а до Кулаков без малого шесть километров. Добрались поздно. Пока жена накрывала на стол, я вызвал механика и наказал поехать и помочь Николаю. После ужина хотел позаниматься, но так устал, что изменил своим обычаям и лег спать.

Наутро спрашиваю механика:

— Вытащил Николая?

Смеется, молчит.

— Машину починили?

Опять смеется:

— А что ей делается?

Ничего не пойму.

— Где ты вчера Николая застал?

— Да я его совсем не видал. Как вы велели, до самого Старобина добежал — и ни полуторки, ни Клочкова. Под, утро он сам приехал, сейчас спит. Что-то непонятно.

— Где же Николай был? — спрашиваю.

— А это вы его спросите.

И ушел в мастерские.

Конечно, я потом узнал все. Оказывается, машина наша была в полном порядке и совсем не думала «болеть». Просто Николай отомстил нам за то, что оставили его в Слуцке без обеда. Заставил протопать пешочком, а сам уехал в соседнюю деревню Дубеи к дружку на свадьбу.

«Вот из-за чего заставил, сукин сын, по грязи брести, — подумал я. — Фрукт».

Вспылил сперва. А потом смешно стало. Конечно, это мальчишество, Николай — зеленый парень, ему только на будущий год в Красную Армию идти служить. Ну, а может, это и не простое озорство? О себе-то, мол, начальство не забыло, а меня оставило голодным! Или я не такой же человек? В речах-то вон какую заботу проявляете о рядовых людях! Так вот же вам, обойдитесь разок без меня!

Вызвал его, будто ничего не знаю. Клочков пришел, как всегда, подтянутый, каштановые волосы пышно взбиты, ботинки начищены.

— Как машина? — спрашиваю.

— В порядке, Василий Иваныч. Заправлена. Куда поедем?

Смотрит преданно. Выкинул фортель и уже забыл о нем.

— Вокруг столба без поворота, — говорю и поднял на него от бумаг глаза.

Смешался, покраснел. Смекнул, что мне все известно. Я погрозил ему пальцем.

— Давай договоримся, Николай, больше фокусов не выбрасывать. Ясно? «Без обеда» тебя оставили, как школьника? И ты нас в «угол» поставь. Ступай в столовую и обедай, как положено всякому советскому человеку, а мы в машине покукуем. А мальчишествовать не след. Обязанности должны быть выше самолюбия. — И другим, обычным тоном добавил: — В Старобин за соляркой поедешь. Да гляди опять не сбейся с дороги… Дубеи-то в стороне лежат.

Что же мне было, в амбицию удариться, из-за самолюбия потерять хорошего шофера, способного мальчишку? Вырастет — поумнеет. Так оно и было. От нас Николай Клочков ушел служить в Красную Армию, в Киевский военный округ, потом храбро дрался с фашистами, после падения рейхстага, после победы, часто писал мне письма.

Таких фактов я мог бы рассказать много, да дело не в количестве. Привел я их тут, чтобы показать: постепенно коллектив МТС стал единой, дружной семьей.

Я уже упоминал, что моя самостоятельность кое-кому не нравилась в Старобине, искали малейшую зацепку, чтобы «надавать мне по шее», как они считали, «для пользы дела».

Надо полагать, крупных просчетов мы не допускали. К личной жизни моей тоже трудно было придраться, протекала она у всех на виду. И тогда, видно, потеряв терпение, решили меня «поймать» хоть на чем-нибудь.

Утром — было это в начале августа — сидел я у себя в конторе и, как всегда в эту пору, планировал, как лучше расставить силы, чтобы быстрее закончить уборочную, организовать подъем зяби: в какой колхоз дать трактор, в какой комбайн, думал о том, что придется, наверное, самому ехать в Минск, в Тракторосбыт, доставать запчасти. А времени нет.

Зазвонил желтый настенный ящик телефонного аппарата. Я снял трубку:

— Козлов слушает.

— Здорово! — раздался в трубке властный бас — Что у вас там хорошего?

Я сразу узнал голос Боярченко.

— Заканчиваем уборочную. Как всегда, запчасти режут. Вы нам не сможете помочь?

— Это уж твоя забота.

Обычно Боярченко разговаривал со мной сухо, требовательно, всегда старался найти какие-нибудь непорядки в работе МТС. А в этот раз тон его был добродушный. Что-то новое…

Трубка замолкла. Я ждал. Вновь заговорил Боярченко:

— Сейчас к вам приедет Жуковский.

— Примем. Можно узнать, по какому вопросу?

Пауза.

— Он сам тебя проинформирует.

И дал отбой. Не нашел нужным объяснить более подробно.

Что там у них? Жуковский — второй секретарь райкома, правая рука Боярченко, всегда держит его сторону, даже вопреки собственному мнению. Мысленно я перебрал дела последних дней: не проштрафились ли в чем? Хоть тон у Боярченко не был по-обычному придирчивым, строгим, я хорошо помнил его отношение ко мне: если даже не виноват, то попытается сделать виноватым.

«Удельный князек» — это было его любимое выражение. Меня он среди своих друзей по-другому не называл, говорил это и в глаза…

Пока я раздумывал, что за дело ко мне у Жуковского, под окном конторы зафырчала машина. В Старобине тогда было всего четыре легковушки: у председателя райисполкома, у начальника НКВД, вот эта зеленая в райкоме и у нас в МТС.

Смотрю в окно: из машины вышел Жуковский. Но в машине я разглядел Боярченко и начальника районного отдела НКВД Зведрина. И они приехали? Странно, ведь они не собирались. А уж коль пожаловали, почему не заходят в контору? Может, просто высадят Жуковского, а сами дальше? Нет, сидят ждут.

«Ладно, — думаю, — посмотрим, что будет дальше».

А тут и Жуковский зашел. Роста он был невысокого, смуглый, с ровным пробором на красивой голове, немного полноватый. Сказать по совести, раньше жили мы с ним неплохо, он всегда готов был понять, выслушать и помочь не только советом, но и делом. Но Боярченко явно оказывал на него дурное влияние.

— Приветствую, Василий Иванович, — сказал Жуковский, протягивая руку. — Все в трудах?

— Что поделаешь? Само кресло за меня работать не будет.

— Ну-ну, выбивайся на республиканскую Доску почета.

Пошутили. Спрашиваю, по какому делу приехали.

— Да небольшое дело. — И замолчал.

— Чем меньше, тем лучше. Все-таки?

— Дай «фордик». В одно место надо съездить.

— Куда это вы собрались?

И тут я замечаю, глаза у «второго» красные, веки набрякли: с похмелья. Держится, правда, хорошо, прямо.

«Эге, — думаю, — кажется, у нашего старобинского начальства праздник в самом разгаре». Меня это неприятно поразило: выбрали время гулять, хоть бы людей постеснялись!

— Не могу дать машину, — сказал я твердо и решительно. — У меня уборка. Сейчас на этом «фордике» по колхозам поеду, по бригадам, по токам.

— Для тебя, Козлов, райком не авторитет?

— Не так вопрос ставишь, товарищ Жуковский. В страду день год кормит. Вам это, думаю, не хуже моего известно. Вот закончим уборку, пожалуйста, тогда берите «фордик» хоть на три дня.

— Может, ты сознательнее всех нас, Козлов? Уж не учить ли нас собрался? «Уборочная»! Без тебя не знаем? И работаем не меньше тебя. Ишь какой показательный начальник МТС! За всех тут отдувается! Очень уж ты заносишься. Видать, не зря тебя удельным князьком называют.

Вон какой тон взял!

— Называйте меня как хотите, — стараюсь отвечать спокойно, но голос от возмущения подрагивает. — Князь так князь. Только герб мой фамильный — серп и молот. Указания райкома я всегда принимаю и выполняю… Но когда они не на пользу делу — не обессудьте.

Еще когда только Жуковский вошел ко мне в кабинет, я по шуму мотора за окном понял, что зеленая райкомовская легковушка ушла. Видно, и Боярченко и Зведрин не сомневались, что Жуковский без промедления получит у меня «фордик».

— Смотри, пожалеешь, — процедил сквозь зубы «второй».

Он подошел к телефонному аппарату, покрутил ручку и вызвал Старобин, райком. Я по-прежнему стоял у стола и ждал. Отчетливо услышал, как Жуковскому ответил голос первого секретаря, — значит, успел вернуться обратно.

— Что не приезжаешь? Ждем.

— Не на чем, — угрюмо хмыкнул Жуковский. — Отказал.

Снова отчетливо услышал, как Боярченко крепко меня выругал. Волнуюсь, конечно. Жду, что «второй» передаст мне трубку, и я сам объясню «первому» положение. В конце концов должны же меня понять!

Жуковский дал отбой и вышел. Не простился, не глянул даже в мою сторону.

«Может, зря полез в амбицию? — думаю. — И повод не такой уж серьезный. Надо было дать «фордик», а сам бы поехал на лошади».

Да вспомнил, какое сейчас горячее время, сколько надо колесить по токам, по колхозам…

До меня давно уже доходили слухи, что Боярченко — любитель время от времени «широко размахнуться», устроить пышное празднество. Наверное, и сейчас Боярченко решил гульнуть с друзьями. В сельской местности всегда все известно, и люди отлично знали, куда в таких случаях отправлялся секретарь райкома: на Мазурские хутора или к поселку Песчаный. Места там очень красивые: широкая спокойная Случь, прекрасный сосновый бор. Можно и поудить рыбу, и искупаться в реке.

В голове у меня — ералаш. Все же сижу в конторе, стараюсь работать, распределяю, куда какой комбайн, кому сколько тракторов, кому необходимо завезти горючее. Заходят люди со своими вопросами, я отвечаю, но чувствую, что толком у меня ничего не клеится. Давно бы пора ехать по бригадам, сам не знаю, почему тут сижу.

Я уже поднялся, прошелся по кабинету, убеждая себя, что надо сейчас же ехать, как раздался резкий телефонный звонок. Его-то я и ждал. Блестящий металлический шарик так и бился, так и прыгал на аппарате. Оттуда. Кто еще может потребовать, чтобы так неотложно соединили?

Я снял трубку. Так и есть: Боярченко. Голос властный, требовательный.

— Немедленно явиться в райком!

И я почему-то сразу успокоился, взял себя в руки.

Машина уже давно стояла у крыльца. Я сел, и мы помчались в Старобин.

«К чему придерутся? — встревоженно думал я по дороге. — Какой грех вспомнят? Какой выберут предлог, чтобы снять стружку?»

Низкорослый кудрявый можжевельник, сосны, болото — все промелькнуло вмиг. Потянулись одноэтажные рубленые домики окраины городка. Вот и скверик, обнесенный деревянным штакетником, знакомое здание с широким крыльцом под навесом.

По тому, как молча и сочувственно глянул на меня помощник секретаря в приемной, я понял, что начальство не стеснялось в громкой оценке моих «проступков».

Вошел в кабинет.

Боярченко сидел на своем месте с видом судьи, который уже заранее вынес приговор. Рядом с ним, положив локоть на стол, — Жуковский. На широком диване развалился Зведрин. У окна стоял председатель райисполкома Лобзаков, словно бы рассеянно выглядывал на улицу. Лобзаков — бывший кавалерист, человек лет сорока. Ходил в галифе с леями, в шинели командирского сукна. Он отличался решительностью, самостоятельностью мнения, и работать с ним было легко. Мы всегда находили в делах общий язык.

Итак, собралась вся «верхушка» районной власти.

— Явился по вашему вызову. Что…

Боярченко даже не дал мне докончить, грубо оборвал:

— Клади партийный билет.

Лицо красное, губы разгневанно выпятил, смотрит в упор.

Может, это покажется странным, но здесь, в кабинете, я почувствовал себя еще более спокойным, собранным. Наверное, потому, что перед этим сильно переволновался и все взвесил.

— Почему это, — спрашиваю, — я должен класть свой партийный билет? На каком основании?

— Не выполняешь директив райкома! — тотчас резко рубанул Боярченко.

Видно, тут уже все было заранее обговорено и предрешено. Остальные трое членов бюро молчали.

— Каких директив?

— В свое время тебя проинформируют.

— Я хочу сейчас.

— Давай билет.

— Я требую объяснить: как понимать ваш вызов?

— Неграмотным сразу стал? Ты находишься на бюро.

Раздраженный тон «первого», вся эта «проработка» взорвали меня. Вон, оказывается, как круто замахнулись! Сразу сбить с ног? Ну, нет! Так просто я не дамся.

— Партийный билет у меня один, и вот так просто его я на стол не положу.

— Заставим. Ты у нас…

— Кроме того, — продолжал я, — не слушая, — я член бюро райкома. Или вы забыли? Без пленума не имеете права ни исключать, ни снимать с работы. Да что-то я не слыхал, чтобы снимали за то, что не дал машины гульнуть.

— Ты не передергивай, — быстро перебил Жуковский. — За тобой давно куча грехов. Есть сигналы о незаконном расходовании средств, о превышении власти.

— Докажите с фактами в руках.

— Фактов хоть отбавляй, — подал с дивана голос Зведрин.

Известен он был как человек скорый на расправу.

— Хуже для себя делаешь, Козлов, — выпрямившись, продолжал начальник райотдела НКВД. — Больно зазнался.

Боярченко вставил:

— Ничего, партия одернет.

— Так предъявляйте факты. Обвинения ваши я считаю голословными.

— Будут, будут. Удельным князьком живешь. Баню построил! Заставляет для одного себя топить и никого больше не пускает.

Что мне оставалось делать? Спорить? Это было бесполезно.

— Если вы так ставите вопрос, — решительно сказал я, — то разбираться придется обкому.

И вышел из кабинета.

Ничто так не успокаивает, как работа, привычное дело. Прямо из райкома я поехал на поля, в бригады, пробыл там до позднего вечера. И, хоть ни на минуту не забывал, какая надо мной нависла туча, немного развеялся. Домой вернулся настолько разбитый, усталый, что едва до постели добрался.

Но среди ночи проснулся и уже до утра не сомкнул глаз. Перебрал в памяти события вчерашнего дня, прикинул в уме «факты», которые могли против меня выдвинуть Боярченко и Зведрин. Грубых «грехов», как назвал Жуковский, за мной не было. Мелкие ошибки? Но их всегда можно объяснить. И я пришел к твердому выводу: «Если завтра меня вызовут на бюро, то сразу же, минуя Старобин, поеду в Минск». Почему-то мне казалось, что в райкоме одумаются. Вчера ведь все время, пока меня распекали и запугивали Боярченко и Зведрин, председатель райисполкома Лобзаков посматривал в окно и не вставил ни одного слова. Всем своим видом он словно показывал, что к делу этому не причастен и просто присутствует здесь.

Действительно, весь следующий день прошел спокойно: меня никто не вызвал в Старобин. Прошло еще несколько дней. Обо мне словно забыли. А затем вдруг к нам в Кулаки приехал секретарь Слуцкого окружкома партии Соломон Каменштейн, давнишний друг Боярченко.

Он справился о том, как идет уборочная, поколесил со мной по бригадам, по токам, внимательно осмотрел усадьбу МТС, побывал в мастерских, поговорил с рабочими. Можно было подумать, что он только за тем и приехал из Слуцка — узнать, как работает МТС. Но меня удивило одно обстоятельство: с ним никого не было из районного начальства.

«Почему так? — размышлял я. — Неужели не заезжал в райцентр? Или это не случайно?»

Оказалось, не случайно.

В дом ко мне секретарь окружкома не зашел, хотя я после долгих разъездов по полям и пригласил его перекусить. Прощаясь в конторе, где мы были одни, Каменштейн вдруг навел разговор на недавнюю «склочку». Пожурил всех за горячность и посоветовал мне «не выносить сор из избы». Мало ли, мол, какие конфликты случаются. Стоит ли раздувать?

Я не возражал. Вот если Боярченко и Зведрин станут и дальше вести себя так же, тогда обращусь куда следует, пусть разберутся.

Само собой разумеется, мысленно я не раз возвращался к своему «исключению». И никак не мог понять: чем руководствуются люди типа Боярченко, когда хватают за шиворот и стараются втоптать в грязь человека, вся вина которого лишь в том, что он не ходит перед ними на задних лапках? Если бы я разваливал работу, несправедливо относился к сослуживцам, позорил своим поведением звание коммуниста, тогда меня нужно было бы привлечь к ответственности. Но за годы работы я приобрел и знания и опыт в руководстве МТС. Значит, мое снятие только повредило бы производству, то есть тому общему большому делу, какому мы служили вместе с Боярченко. Вывод напрашивался один: Боярченко свое самолюбие ставил выше партийных, государственных интересов, а стало быть, сидел не на своем месте.

Так оно вскоре и подтвердилось. Боярченко был освобожден от занимаемой должности.

В 1938 году Минский областной комитет партии рекомендовал меня старобинским коммунистам первым секретарем райкома.

«Соглашайся. Поможем», — заверили меня.

Я дал согласие.

Пленум избрал меня секретарем.

После посевной кампании в районе обычно наступает затишье — передышка. Главная весенняя страда завершена, жди всходов, прополки, а пока можешь вздохнуть свободно, заняться другими текущими делами.

Вот в такое время я впервые за шесть лет работы в деревне позволил себе воспользоваться отдыхом, который по Конституции, как известно, положен каждому советскому трудящемуся. Путевку мне дали на Черноморское побережье, в сочинский санаторий ЦК.

Вот когда мне показалось, что в сутках не двадцать четыре часа, а сорок восемь! Позавтракаешь и не знаешь, куда себя девать. Искупаешься в теплом, вечно шумящем море, поваляешься на раскаленном пляже, еще раз поплаваешь, погуляешь но тенистому парку, засаженному кипарисами, туей, чинарами, эвкалиптами, а там уже зовут снова есть, и снова не знаешь, куда себя деть. В районе, бывало, встанешь чуть свет, не успеешь десятую часть дел переделать — и день кончился, спать пора. Ложишься в постель и думаешь: скорее бы завтрашний день — то-то и то-то надо закончить, а то-то и то-то начать. Кажется, только глаза сомкнул — утро.

В Сочи же одно лишь знай: прохлаждайся.

Сперва, по новинке, мне это очень понравилось. А уж неделю спустя все мне приелось, надоело. От безделья хоть на стенку лезь. Единственное, что развлекало, — экскурсии в Мацесту, на озеро Рицу, в самшитовую рощу. И я уже думал: «Как же это буржуи могли терпеть? Целый день «лынды бить», как говорят белорусы, — сущее наказание».

Заскучал по дому, по семье, по работе.

И вдруг получаю телеграмму:

«Прошу срочно выехать Минск обком партии. Матвеев».

Александр Павлович Матвеев был первым секретарем Минского обкома.

«Как будто угадал мое настроение», — улыбнулся я.

Однако тут же настроение мое переменилось. И чем дальше, тем оно становилось тягостнее.

Почему меня вдруг вызывают? — размышлял я, все более мрачнея. — Что за срочность? Еще и двух недель не пробыл в санатории, а уже требуют обратно. Сколько мне помнится, таких случаев не бывало. Знают, что я впервые отдыхаю за все свои тридцать четыре года жизни. Видно, какое-то ЧП — чрезвычайное происшествие. Но какое? Нет, тут что-то неладно. Я немедленно заказал билет до Минска.

В нашем вагоне было шумно. У пассажиров загорелые лица, на столиках черешня, абрикосы, цветы. Во всех купе веселый разговор, смех. Только я ехал с какой-то тяжестью в душе. Что стряслось?

Мои соседи спокойно спали. Я с завистью прислушивался к их ровному дыханию. В окно глядела темная южная ночь. Проносились деревья, редкие домики с освещенными окнами. Я вертелся на полке и никак не мог уснуть.

Наступил рассвет, небо заполыхало огнистой зарей, встало солнце, проснулись пассажиры, опять послышался смех, все начали завтракать, угощать друг друга. Мне было не до еды, но надо и есть, и разговаривать, и всем улыбаться.

В Минск я приехал утром, харьковским поездом. Умываясь в вагоне, я глянул в зеркало и увидел, что осунулся, а под глазами темные крути. На вокзале зашел в парикмахерскую, побрился, привел себя в надлежащий вид и отправился в обком.

Прежде чем зайти к первому секретарю, решил у знакомых работников аппарата прозондировать почву. Мне достаточно будет намека. Одного спросил, другого: «Не знаете ль, зачем меня вызвали? В Сочи такая погода хорошая…»

Никто ничего не знал. Сочувствовали мне: как, мол, жалко, что не дали нагулять жирок. И тут же убегали по своим делам.

С тяжелым сердцем зашел я в приемную первого секретаря обкома и попросил о себе доложить. Сел было на стул, но тут же вскочил, подошел к окну: что же все-таки произошло, почему такая срочность? И вот слышу громкий голос Матвеева:

— Заходи, товарищ Козлов.

Захожу, здороваюсь. Александр Павлович сидел над бумагами с цветным карандашом в руке. Поднял голову, откинулся в кресле, глянул пристально, устало.

— Прервали отдых раньше времени? Ничего не поделаешь, так сложились дела.

Садиться я не стал. Спросил:

— По какому вопросу?

Смотрю ему прямо в глаза.

— Сейчас, сейчас объясню.

Матвеев нажал на кнопку звонка и, когда вошла девушка-секретарь, попросил подать нам чаю. Вот тут я впервые за последние три дня вздохнул свободно. Не то что камень с души свалился, а, казалось, целая гора. Раз секретарь предлагает попить с ним чаю, то мои дела не так уж плохи!

Матвеев словно бы мельком заглянул в бумаги, что-то подчеркнул.

Все-таки я не вытерпел, опять сказал:

— Слушаю вас, Александр Павлович.

Секретарь обкома бросил последний взгляд на бумаги, отодвинул их в сторону, положил карандаш.

— Отозвали мы тебя, Василий Иванович, из Сочи по предложению ЦК.

— ЦК рассматривал что-нибудь по Старобину? — спросил я.

— Речь о другом.

Матвеев взял кусочек сахару, опустил в стакан, стал медленно размешивать ложечкой.

— Знаешь, конечно, Червень? От Минска вдвое ближе, чем твой Старобин. В сторону Могилева. Так вот, в Червене на протяжении последних четырех лет сняли трех секретарей райкома и трех председателей райисполкома. Какая-то чехарда получается. ЦК указал обкому, что мы неправильно подходим к подбору кадров. Вообще Червенский район на плохом счету, ежегодно заваливает план хлебопоставок, не выполняет заготовки мяса. Этот район, как ты знаешь, в области на последнем месте. И ЦК рекомендовал нам послать туда человека надежного. Думали мы, думали и остановились на твоей кандидатуре, Василий Иванович. ЦК согласен. Второй секретарь Михаил Васильевич Кулагин так и сказал: «Козлов потянет». Он ведь у тебя бывал в Старобине. Ну, как смотришь?

— Крепкий вы мне орешек предлагаете, Александр Павлович, — сказал я. — Не поломаю ль зубы?

— Они у тебя, гляжу, и гайку перекусят. — И твердо, обнадеживающе добавил: — Обком ведь не за горами будет. В случае нужды дорогу знаешь.

Я знал, что помогут. Понимал я и то, что раз Минский областной комитет партии вызвал меня из Сочи, то здесь уже решили вопрос о моем переводе. Отказываться было поздно. Конечно, я все-таки мог бы это сделать, сославшись на то, что секретарь райкома я молодой, большого опыта еще не набрался. Но не в моих правилах пасовать перед трудностями.

Я сказал:

— Что ж, если ЦК и обком доверяют, я постараюсь оправдать доверие.

— Вот и дело, — повеселел Матвеев. — Бери, Василий Иванович, машину в обкоме и поезжай прямо в Старобин. Два дня даем…

— Успею ли, Александр Павлович?

— Больше не можем. Сам понимаешь: уборка на носу, район не может оставаться без руководителя. Четырнадцатого июля мы уже с тобой должны явиться в Червень. Там назначена партконференция, где я буду рекомендовать тебя секретарем. Так что бери пока в чемодан пару свежего белья, бритву — самое необходимое.

Пожал мне руку, и с тем я покинул обком.

В Червене до этого я был всего один раз мимолетом. Я не скажу, чтоб у меня лежало к нему сердце; привык я к Старобину. Всех хорошо знал, меня все хорошо знали, а это много значит. Машина у нас была, что называется, хорошо отлажена, работала бесперебойно. На новом месте все надо начинать сначала. Пока приглядишься к районным руководителям, к сотрудникам аппарата, к председателям колхозов, к народу — сколько времени пройдет! И они тоже должны приноровиться к тебе. Поймем ли друг друга, сойдемся ли характерами?

Но рассуждать больше не приходилось, надо было только думать о том, чтобы на новом месте (если меня изберут на партийной конференции) вытащить район из отстающих.

Приехал в Старобин к вечеру, захожу в дом. Жена убирала квартиру. Глянула на меня, и у нее тряпка вывалилась из рук.

— Ты чего? — забеспокоился я. — Или что случилось? Как дети?

Опустилась на табуретку, молчит.

— Иль сама нездорова?

— Да у нас-то все в порядке. Ты вот чего раньше времени? Хоть бы телеграмму прислал!

Я сказал, что надоело отдыхать, поэтому и прервал свой отпуск. К тому же засиделись мы в Старобине, придется переезжать в другой район.

Жена успокоилась, говорит:

— Переезжать так переезжать. Всю жизнь, как цыгане…

Объяснил я ей все, куда переводят и почему. Посоветовались насчет переезда: что брать, а что тут оставить. Мебелишка у нас была скромная: кровати, стол, табуретки, этажерка. Решили — не стоит старье тащить в Червень, обзаведемся там новой мебелью.

— Ну что ж, поезжай, — сказала жена. — А как квартиру дадут, присылай полуторку. Раз в районе такие дела — не отрывайся, без тебя переберемся. Не впервой.

Она вдруг встала с табуретки, подошла ко мне и озабоченно тронула мои волосы у виска.

— Василь, — сказала она тихо. — А ведь у тебя седина появилась.

— Это от морской соли. Въелась. Потом смоется.

После окончания церковноприходской школы моя Ефросинья Ефимовна больше нигде не училась. Но она стремилась не отстать от жизни. Интересовалась всеми делами, которыми я занимался, — будь то колхозная ферма, МТС или райком. Участвовала в самодеятельности, очень любила читать и всегда просила меня или старшую дочку приносить ей из библиотеки книги. Авгиния из «Трясины» Коласа, Аксинья из «Тихого Дона» Шолохова были ее любимыми героинями. У нее был тот верный, здоровый, трезвый взгляд на вещи, какой бывает у честных людей, привыкших руководствоваться в жизни совестью.

У нас с ней по негласному уговору было заведено: она занимается хозяйством, воспитанием детей; я занимаюсь общественным хозяйством, воспитанием людей на производстве. Конечно, мы с ней часто советовались, делились мыслями. Особенно меня интересовало ее мнение по «щекотливым» вопросам, когда на бюро, например, разбиралось чье-нибудь персональное дело. Выслушав внимательно доводы «за» и «против», Ефросинья Ефимовна выносила «частное» решение и, надо признаться, редко ошибалась.

12

В чужой монастырь со своим уставом. — Сселение хуторов. — «Упартый» Андрей Чепурко. — Бабий «бунт». — О тех, с кем работал. — ЧП в рыбхозе «Волма».

Четырнадцатого июля я вместе с первым секретарем Минского обкома партии Александром Павловичем Матвеевым прибыл в Червень. В этот день там открылась районная партконференция.

Районный актив уже знал, кто я и зачем меня привез Матвеев. «Старобинский. Секретарь молодой, без году неделя. Был директором МТС: хозяйственник» — это уже все повторяли. Посматривали с интересом, а кто и с недоверием. Я тоже исподтишка поглядывал на червенцев и размышлял: если выберут, на кого из этих людей можно будет опереться, кто станет помощником в подъеме хозяйства, культуры?

Еще никого не зная в Червене, я был убежден, что среди партактива есть много дельных, серьезных работников, которым что-то мешало развернуться, показать свои способности. Их только надо найти, развязать их инициативу. Это мне подсказывал опыт всей предшествующей работы в Старобине. А кому из червенцев придется дать бой за лень, разгильдяйство, бюрократизм? Ведь именно с ними мои предшественники «посадили» район.

— Пошли, — тронул меня за локоть Матвеев. — Открывают.

Когда вас рекомендуют на новый пост, то надо сидеть скромно, спокойно, побольше наблюдать — так уж принято. Мне было интересно сразу и поближе познакомиться с людьми. Достаточно увидеть, как кто выступает, какие ставит вопросы, какое находит им разрешение, — и ты поймешь: дельный человек перед тобой или «дежурный оратор», попросту говоря, болтун. Я надеялся, что уже на партконференции увижу кое-кого из тех активистов, на которых смогу опереться на первых шагах.

И надо сказать, я не ошибся. Таких людей я сразу взял себе на заметку.

С огорчением, однако, я убедился, что дельных выступлений не так уж много. И чем больше я вглядывался, вслушивался, тем больше меня удивляла обстановка, царившая на партконференции. Далеко не все выступавшие касались вопросов, стоявших на повестке дня. Каждый говорил о том, о чем хотел. Порой о мелочах, которые должны решаться в рабочем порядке. Некоторые по нескольку раз просили слово и уводили конференцию в сторону. Поразило меня и другое: руководители района принимали все это как должное.

«Слабовата тут дисциплина», — подумал я.

В зале все время стоял шумок, многие переговаривались, выходили покурить, то и дело скрипела, хлопала дверь.

Особенное внимание обратил на себя один из делегатов: пухленький, в защитном кителе, с черным хохолком над узким лбом. Он то и дело бросал реплики с места, вскидывал руку, не дожидаясь разрешения председательствующего, бежал на трибуну. Выступал он раз пять и все говорил о делах, не имевших прямого отношения к существу вопроса.

Я не вытерпел, сказал на ухо Матвееву:

— Дайте мне слово, Александр Павлович. Нельзя же себя так вести! Он мешает работе всей конференции.

— Сиди, Василий Иванович, — также шепотом ответил мне Матвеев. — Сиди. Тебе сейчас выступать нельзя. Обидятся: новенький, а уже начинает нас учить. Могут забаллотировать, — И шутливо добавил: — Ты ж на смотринах. Должен понравиться червенцам. — Он улыбнулся еще шире, — Знаешь, конечно, как раньше этот город назывался? Игумен. Пойдут толки: приехал, мол, в чужой монастырь со своим уставом.

Я продолжал наблюдать. Шум не смолкал. На трибуну, ораторов почти не обращали внимания. Да и кому, в самом деле, интересно слушать выступления не по существу?

«Не может быть, чтобы все коммунисты потеряли ответственность! — размышлял я. — Просто нет организованности. Видно, в Червене давно все пущено на самотек. Жалко, что Матвеев не советует мне выступать. Я бы рассказал делегатам, как проходят партконференции у нас в Старобине».

И тут вновь со своего места сорвался пухленький, с черным хохолком. Он опять поднялся на трибуну и стал что-то выкрикивать, пытаясь перекричать шумный зал.

Это уже было выше моих сил. Я поднялся со стула:

— Может, мне и не следовало бы сейчас выступать, товарищи. Но дальше молчать я не могу. Я очень коротко и по существу…

Обычно из-за стола президиума поднимается только председательствующий. И когда встал я и заговорил, это, конечно, сразу привлекло к себе внимание. Голос у меня громкий, слышно его было во всех углах большого зала. Делегаты затихли. Все были удивлены, тишина разлилась напряженная.

— Не мне вам объяснять, — продолжал я, — что такое партконференция и какой авторитет у нее должен быть в районе. А тут я вижу, что некоторые выступающие превращают конференцию в цирк. Ведь так же невозможно! Вам предстоит разобрать ряд важных вопросов; неужели нельзя придерживаться порядка, какого-то регламента? Вот этот товарищ, — указал я на полненького с хохолком, — фамилии я его не знаю… он просто дезорганизует всю работу. Ведь это неуважение к делегатам, оставившим свой колхоз, свое предприятие и собравшимся здесь. Время-то всем дорого. Таких надо лишать мандата.

Какое-то время в зале было слышно, как шелестит листва за открытым окном в саду. Потом раздались голоса:

— Правильно!

— Давно бы надо!

Пухленький на трибуне как стоял с открытым ртом, так и забыл его закрыть, только черный хохолок его вроде как бы опустился. Потом он стал что-то возражать, но тут уже со всех сторон поднялся целый лес рук. Большинством голосов делегаты лишили его права присутствовать на конференции. На многих лицах я читал явное одобрение.

Улыбался и Матвеев. Поощрительно кивнул мне:

— Смело ты, Василий Иванович. Кажется… попал в цель.

То, что я «попал в цель», выяснилось, когда стали голосовать за выдвижение меня секретарем Червенского райкома партии. Матвеев выступил и рекомендовал меня от Минского обкома. Я рассказал свою автобиографию.

Коммунисты избрали меня единогласно. Никто не выступил против, не сделал отвода. Значит, мое «незапланированное» выступление было понято правильно.

Я уже накопил некоторый опыт партийной руководящей работы. Знал, за какие вопросы браться в первую очередь, как налаживать политическую и хозяйственную работу.

Местные товарищи острили, что поскольку их город начинается на букву «ч», а это одна из последних букв в алфавите, то поэтому им как бы судьбой положено плестись в хвосте.

Я видел, что в Червене даже самые добросовестные люди, те, кто желал перелома и поэтому сочувствовал мне как новому руководителю, рассуждали примерно так: «Серьезный вроде мужик Козлов. Да что он может сделать с таким запущенным и отсталым хозяйством? Покрутится, покрутится, а потом его снимут как «несправившегося» или переведут куда-нибудь в другой район».

Надо было разбивать такое настроение. Я понимал, что успех в работе будет зависеть от того, сумею ли я вдохнуть уверенность в людей.

Первую неделю я ездил по району, приглядывался, узнавал, какие колхозы сильные, какие слабые, как работают предприятия, кооперация. Словом, собирал всевозможные сведения. В подшивках республиканских газет «Звезда» и «Советская Белоруссия» особенно внимательно перечитал материалы, посвященные району: об уборке, обмолоте, выполнении текущих кампаний. Конечно, уделял большое внимание и своей местной двухполоске «Коллективист». Между прочим, сразу увидел, что делается она жиденько, без огонька. Записал себе в блокнот: «Познакомиться с редактором».

Оглядевшись в районе, я собрал партактив: членов райкома, членов исполнительного комитета, председателей сельсоветов, колхозов, руководителей предприятий, ведущих работников просвещения. Решил со вторым секретарем райкома Элькиной заранее обсудить план проведения актива. Поделился с ней своими соображениями. Она слушала внимательно, но сама помалкивала. И не поймешь, одобряет или нет.

…Народ потихоньку подходил, зал заполнялся. Двигали стулья, переговаривались, и я поймал не один взгляд, полный интереса, ожидания. Это было первое совещание, которое проводил я как новый руководитель райкома. Как-то оно пройдет? «Чего ты сто́ишь? — как бы спрашивали взгляды, которые я ловил. — Вот сейчас и узнаем».

Еще не успела установиться тишина, как вдруг из-за стола поднялась Элькина, скороговоркой объявила:

— Заседание партактива считаю открытым. Слово имеет товарищ Элькина.

Назвала сама себя! Конечно, я очень удивился: как же так? Я ведь первый секретарь, мне открывать надо. Улыбнулся, но сижу, слушаю, что будет дальше.

— Товарищ Козлов — человек у нас новый, — говорила между тем Элькина. — Поэтому я хочу сказать в порядке информации. Конечно, наш Червенский район в числе отстающих. Но все это в основном уже позади. С весны этого года мы начали работать гораздо лучше, и у нас уже более высокие показатели…

Я сижу, слушаю и по-прежнему диву даюсь. «Откуда Элькина все это берет? Где эти лучшие показатели? Разве так надо поднимать актив на борьбу с отставанием?»

Я громко, со значением кашлянул: дескать, остановитесь, куда вас занесло? Элькина будто не слышит. Я деликатно дернул ее за полу жакетки. Она опять никакого внимания на мои сигналы. Что мне оставалось делать? Оборвать ее? Нехорошо, нам же вместе работать.

«Ладно, — уговаривал я себя. — Вытерплю твое выступление». Откинулся на спинку стула и поглядываю на Элькину даже с любопытством: «Что ж ты за человек? И зачем так себя ведешь? Хочешь таким образом убедить людей, что я без тебя ни на шаг?»

Возраста Элькина была среднего: лет тридцати пяти. Черноволосая, с коротко стриженными волосами, которые она иногда энергично откидывала назад. Ходила быстро, держалась уверенно. Что я еще успел узнать о ней? Одинокая, семьи нет. Как она работала? Полюбил ли ее тут народ? Дружно ли работала с моим предшественником? Не знаю. Одно пока ясно: Элькина — женщина себе на уме.

Говорила она минут сорок, и все в том же духе — общими, округлыми фразами. Вижу на некоторых лицах насмешливые улыбки: что, дескать, взял вожжи в руки?

Только кончила Элькина, как слова попросил заведующий отделом агитации и пропаганды райкома Трестинский.

Поскрипывая хромовыми сапогами, он мелкими деловитыми шажками засеменил к трибуне. «Вот как! — думаю. — Уже завели машину и собираются действовать по старинке, будто меня здесь и нет. Ну, такой номер не пройдет!»

Я поднялся, остановил движением руки Трестинского: «Погодите немного». Обращаюсь к активу:

— Товарищи! Давайте придерживаться положенного распорядка. Сперва я вам объясню, зачем райком оторвал вас от дел…

Говорок, покашливание,поднявшиеся было до этого в зале, утихли.

— Мне кажется, что мы не с того конца начали свое совещание. Мы сюда собрались не для того, чтобы успокоительные пилюли принимать. Не о каких-то сдвигах к улучшению надо сейчас говорить, а о том, как добиться настоящего улучшения. В Белоруссии, как вы знаете, около сотни районов. Наш Червенский не только не попал в первую полусотню, а тянется в последнем десятке. Оторваться от хвоста и перейти хотя бы в середку — это наша генеральная задача на сегодняшний день. Бюро и решило созвать вас всех, чтобы посоветоваться, как нам начать работать по-новому.

Зал настороженно помалкивал. Я продолжал:

— Ездил я по району, знакомился. У меня, к сожалению, не сложилось такого радужного впечатления, как у товарища Элькиной. Нам надо прежде всего поднять урожайность. Развивать животноводство: скот беспородный, надои сиротские. Осень на носу, значит, особое внимание сейчас кормам, чтобы зимой не ревел голодный скот. Механизацию надо шире вводить. У нас МТС очень слабая, это я как бывший директор скажу вам прямо. А тракторы, комбайны — наше будущее. Я своими ушами слышал, кое-где люди говорят: не нужны нам машины, уберем и серпами. — Я загнул все пальцы на левой руке, стал загибать на правой. — Сами знаете, сейчас колхозы переходят на севообороты. О каком переломе можно говорить?!

Я выставил два сжатых кулака.

— Видите? Пальцев на руках не хватает, — Вот сколько прорех! А это я все говорю только о первоочередных задачах нашего сельского хозяйства. Не трогаю местную промышленность, кооперацию, школы. Но есть еще одна задача, с которой тоже никак нельзя тянуть, потому что она гирей висит на наших ногах. Это сселение хуторов. У нас их до пяти тысяч. Не буду вам говорить, какая это неотложная и ответственная работа, на ней у вас кое-кто шею сломал.

По всем рядам прошла волна движения. Актив хорошо помнил, что за срыв кампании по сселению хуторов была снята с работы и отдана под суд секретарь райкома Васильева.

Я продолжал:

— Предлагаю раскрепить актив по сельсоветам, по колхозам, чтобы каждый персонально отвечал за порученный ему участок. Спрашивать за работу будем строго, предупреждаю заранее. Поэтому с завтрашнего же дня поезжайте туда, куда вас направят. Сам я буду постоянно помогать тем, у кого возникнут затруднения. В случае нужды звоните ко мне в райком или на дом в любое время дня и ночи.

Я еще не сел на место, как Трестинский, давно рвавшийся выступить и присевший перед самой трибуной на свободный стул, вскочил и поднял руку, прося слова. И тут же, не дожидаясь разрешения, заговорил. Видно, в червенскои партийной организации так было принято.

— Конечно, мы должны поднять район, — сыпал оратор скороговоркой. — И, как сказала товарищ Элькина, хорошо знающая местную обстановку, мы это уже делаем. Но какие методы для этого предлагает наш новый первый секретарь? Я прямо скажу, в глаза: устарелые. Было разъяснение ЦК, что уполномоченные теперь не нужны.

С переднего ряда встал плотный мужчина. Черты лица у него были властные, движения спокойные, неторопливые. Я уже знал, что это народный судья.

— Я полностью присоединяюсь к мнению товарища Трестинского. Пора покончить с изжившими себя методами работы.

Послышались одобрительные выкрики, правда, их было немного. «Как это понимать? — размышлял я. — Неужели эти двое выразили мнение большинства?»

В разных концах зала поднялись руки, люди вскакивали, прося слова. Я решил ответить сам на предыдущие выступления.

— Мы с вами, товарищ Трестинский, видимо, по-разному понимаем разъяснения ЦК. Там сказано, что не следует посылать уполномоченных туда, где без них могут обойтись, что уполномоченные не должны подменять местных руководителей. Но ведь у нас положение особое, авральное… И едем мы помогать секретарям первичных парторганизаций, председателям колхозов, сельсоветов. На месте лучше видно, чем из кабинета, и легче руководить, чем по телефону. И еще вам скажу: если вы устали от работы, то отдохните. А мы сейчас распределим, кому куда ехать. Каждый член бюро должен досконально разобраться в работе хотя бы одного сельсовета.

Тут опять подал голос народный судья:

— Я за весь район отвечаю, а вы меня в сельсовет запихиваете!

— Если мало одного сельсовета, прибавим еще один.

В зале послышался смех. Судья не нашелся что ответить.

Были и другие выступления против моего предложения. Особенно активно выступал заведующий райземотделом Коптелович. Одет Коптелович был щеголевато, видимо следил за своей внешностью. Услащал речь шуточками, поговорками, рассчитывая вызвать улыбки у слушателей. Речь его тоже сводилась к тому, что посылать уполномоченных в колхозы нецелесообразно.

— Мы разошлем всех руководителей в глубинки, — говорил он, — а кто останется в учреждениях? Работа от этого пострадает. Сейчас у нас в сельсоветах, в колхозах опытный народ, они и сами справятся.

Когда он кончил, я сказал:

— Удивляете вы меня, товарищ Коптелович! Ведь сселение хуторов — это прямая функция райземотдела, который вы возглавляете. Вам бы радоваться, что весь партактив идет вам на помощь, кричать во все горло: «Давай, давай! Поехали!» А вы упираетесь, кричите: «Стой! Тпру!»

Смех в зале раздался еще более громкий и дружный. Я заметил явный перелом в настроении присутствовавших. Коммунисты отлично понимали: нельзя дальше мириться с отставанием района. Один за другим поднимались на трибуну, поддерживая мое предложение. Энергия, которую проявила сколотившаяся вокруг меня группа коммунистов, живительно, воодушевляюще подействовала на собравшихся.

И опять меня удивило поведение второго секретаря Элькиной. В самый разгар обсуждения она помалкивала, будто ее оно и не касалось. «Как же так? — возмущался я. — Она же мой заместитель, ближайший помощник. Почему же она публично не поддерживает меня? Ничего не пойму!»

Элькина, как бы невзначай, поощрительно улыбалась острым, удачным выражениям «оппозиционеров» и тем самым, как говорят, лила воду на их мельницу. И у меня закралось подозрение: а не знала ли Элькина заранее о таких выступлениях?

Здесь же, на партактиве, мы распределили коммунистов по участкам, и я предупредил:

— Районный комитет партии придает большое значение этой кампании. Никому никакой поблажки не дадим! Если подводить будет первый секретарь — бюро притянет и его к ответу.

Уполномоченные разъехались. Я понимал, что дни предстоят очень напряженные и, пока не наметится благоприятный перелом в работе, об отдыхе нечего и думать, спать и то придется урывками.

Машина в райкоме была одна — «газик-вездеход». На нем ездили все секретари. Вскоре после партактива поехал на нем по сельсоветам и я.

Шофер Аладка — курносый, с глубоким шрамом на подбородке — уверенно рулил по пыльной проселочной дороге. Рубаха на нем была в клетку, рукава засучены по локоть, руки жилистые, загорелые. Сидит плотно, зорко смотрит вперед. Машина у него в полном порядке. С таким шофером приятно ехать.

— Местный? — спросил я Аладку.

— Местный.

— Значит, хорошо знаешь все овраги и ухабы? Не перевернешь секретаря райкома?

— Зачем? Если вас кто и пустит под откос, так не я…

Усмехается, спокойно крутит баранку; «газик» бежит ходко, позади нас пыль столбом.

— А кто ж, например? — спрашиваю.

— Есть такие. Которые любят долго поспать да сладко поесть… И все это в рабочее время.

Опять намеками отвечает. Но видно, мужик наблюдательный, разбирается в окружающей обстановке.

Позади остался сосновый лес, заросший папоротником и вереском — почва здесь была песчаная. Потянулись поля ржи, льна, картофеля.

«Не хочет говорить Аладка, — подумал я. — Боится. А может, не надеется, что я удержусь в Червене?»

Расспрашивать шофера я не стал.

Приехали в Рованичи, остановились возле сельсовета. Аладка поставил машину в тени березы. Я поднялся на крыльцо просторной избы с красным флагом.

Председателя Гололоба не было: сказали, что он недалеко, на колхозных огородах. Послали за ним дежурного по сельсовету. Пришел Гололоб, бурый от солнца, потный, в пыльных сапогах, в выгоревшем пиджаке. Поздоровался я с ним, поговорили о делах.

— А где уполномоченный? — спрашиваю.

Замялся.

— Кто к вам прикреплен?

— Да вроде товарищ Савченко.

Действительно, уполномоченным был сюда послан директор районной школы по подготовке кадров Савченко.

— Значит, его нет?

— Пока не видали.

Вот тебе и на! Два дня уже прошло, как мы вынесли решение на партактиве, а уполномоченный даже и не показывался в сельсовете. Хорош коммунист! Из разговора с Гололобом я понял, что и раньше районные работники наведывались сюда больше «на словах»: в лучшем случае показывались и тут же уезжали. Руководили из кабинетов, по телефону.

…Дорога повернула к перелеску, вдали показались хаты.

В селе, куда мы приехали, уполномоченным был закреплен районный прокурор Лопух. Я спросил секретаря сельсовета: здесь ли он?

— Поехали с председателем в колхоз «Жнивень».

— А вчера был?

— Товарищ прокурор у нас, почитай, днюет и зорюет. Только ночевать и уезжает в Червень. Спасибо ему, кирпича нам достал. Теперь бы еще раздобыть стекла. Клуб достроить надо. Тогда к нам кинопередвижка приезжать будет.

— Раздобудет, — пошутил я. — Уполномоченный-то у вас такой, что стоит ему лишь слово сказать, как стекло будет.

Всю кампанию по сселению хуторов и подготовке к уборочной Лопух провел отлично. Человек он был грузный, часто вытирал платком лысину, крепкую, толстую шею. Очень любил повеселиться, но это не шло во вред делу.

Забегая вперед, скажу: когда фашисты вторглись в Белоруссию, Лопух вместе с группой попавших в окружение бойцов решил перейти линию фронта, чтобы влиться в Красную Армию и продолжать борьбу с врагом. Надо было выждать темноты, переправиться через реку. В деревне Пальчики (колхоз имени Осоавиахима) они зашли в сарай, спрятались в сене. Однако их заметил один из тех негодяев, которых Лопух привлекал к ответственности за расхищение социалистической собственности, донес немцам. Гитлеровцы окружили сарай и всех расстреляли.

Поговорив с прокурором, расспросив, как у него идут дела, я поехал дальше.

Распорядок дня у меня в Червене был такой же, как и в колхозе «Новый быт», и в Старобинской МТС, и в Старобинском райкоме — везде. Вставал я рано и выезжал в сельсоветы, в колхозы. Домой возвращался к обеду, разбирал с работниками райкома текущие дела, принимал людей. Бюро мы обычно проводили в шесть часов вечера, в строго установленные дни.

Каждое утро, когда городок еще только просыпался, перед подъездом старинной одноэтажной гостиницы останавливался вычищенный, вымытый «газик-вездеход», и Аладка спрашивал меня:

— В какой нынче угол поедем?

В Червене было двенадцать сельсоветов и сто тридцать восемь колхозов, небольших конечно (укрупнение тогда еще не прошло). Мне хотелось все их повидать своими глазами, присмотреться на месте к тому, как работают руководители, составить о каждом мнение, кто слаб и требует замены, кому какая помощь нужна, а на кого можно надеяться, выдвигать на более ответственную работу.

В конце недели на заседании бюро я встал и заявил, что некоторые наши партактивисты ведут себя недостойно.

— Из чего, Василий Иванович, ты сделал такой вывод? — спросила Элькина.

— Из фактов. Савченко так и не видели в Рованичском сельсовете. А Трестинский только лишь показался. Он даже там председателя не дождался. Как говорится, отметился — и назад. Есть интересные сведения о Коптеловиче… Этот был, да работу-то проводил не на полях, не по хуторам, а… с кладовщиком да с какой-то веселой разведенкой. Люди, из ее хаты слышали: «Шумел камыш, деревья гнулись…» На другой день к вечеру уехал домой на колхозной подводе и увез бараний задок. Допустимо ли так позорить нашу организацию?

— Не может быть! — раздался голос судьи.

— Сейчас убедитесь сами.

На заседание этого бюро я вызвал всех вышеназванных товарищей. Коптелович не явился, сказавшись больным; остальные дожидались в соседней комнате.

Вызвали их.

Савченко сразу стал отпираться. Достал из кармана френча какие-то сводки, вырезки из нашей районной газеты и стал докладывать, как обстоят дела в колхозах его сельсовета.

«О, да тебя дробью не возьмешь, — подумал я. — Поднаторел! И этот человек столько времени заведует школой по подготовке кадров. Чему же он там учит людей? Фрукт!»

— Вот тебе, Василий Иванович, и данные по сельсовету, — сказала Элькина. — Может, вы с товарищем Савченко разъехались?

— Это бывает, — подтвердил кто-то.

— Мне передавали, что вы наведывались в Рованичи, — тотчас сказал Савченко. — В среду.

Это было верно.

— Кто ж вас информировал? — спросил я.

— Кто? Гололоб. Председатель сельсовета. Я в этот же день был, только позже.

Маленькие глазки Савченко бегали, и я не мог поймать их взгляда. Но стоял он прямо, отвечал громко, при этом рубил воздух короткопалой рукой.

— Вот видите, — с насмешкой сказал судья и откинулся на спинку стула.

Я попросил вызвать Гололоба и секретаря парторганизации колхоза. Когда они вошли в кабинет, Савченко сразу сник, его стриженая голова, казалось, еще глубже ушла в плечи. Видно, он никак не ожидал очной ставки. Наверно, надеялся задним числом обработать руководителей сельсовета и колхоза и выйти сухим из воды.

— Видели вы хоть раз за эти дни товарища Савченко у себя? — спросил я.

— Нет.

— Обмануть хотели бюро райкома? — повернулся я к Савченко.

Он стал что-то мямлить. Честно говоря, даже жалко его стало. Но о какой жалости тут говорить, если человек так отнесся к партийному поручению?!

Я поставил вопрос об исключении Савченко из партии. Никто из членов бюро не встал на его защиту.

Трестинский повел себя еще более развязно. Он уверял, что попутно собирал материал для газеты, ездил по колхозам, вот поэтому-де его лишь мельком и видели в сельсовете. Очень он мне не понравился на этом бюро! Я все больше поражался: такой человек возглавляет идеологическую работу, и он же как редактор районной газеты формирует общественное мнение! Совершенно ясно, что Трестинский не должен занимать тех должностей, которые занимает. Я предложил снять его.

Мнение бюро разделилось. Все же большинство поддержало меня. Трестинского освободили от работы.

От Червеня Минск находится в шестидесяти километрах, и в середине второй недели я приехал в обком, зашел к Матвееву. Он усадил меня в кресло.

— Огляделся на новом месте, Василий Иванович?

— Да вроде бы огляделся.

— С народом познакомился? Кое в каких сельсоветах побывал?

— Весь район объездил, Александр Павлович. Общее представление имею и о городе, и о селе.

— Выкладывай, что увидел свежим глазом.

Я обрисовал секретарю обкома положение в Червене, информировал, как у нас идут сселение хуторов, уборочная, какие меры мы принимаем для подъема хозяйства. Объяснил, за что исключили из партии Савченко, возбудили дело против Коптеловича. Последнего привлекаем к ответственности не только за невыполнение партийного поручения, а и за нарушение Устава сельхозартели.

Рассказал о поведении Элькиной. Попросил, если это только возможно, отозвать ее из Червеня, а на ее место прислать другого человека, на которого можно было бы положиться.

Вопросы все эти для нас были важные, я волновался.

Матвеев не перебивал меня, слушал внимательно. Зазвонил один из телефонов на столе. Секретарь обкома послушал и опять повернулся ко мне:

— Все?

— И так вам тут навалил с три короба. Небось подумаете, вот Козлов размахался кулаками! Но без таких крутых мер, Александр Павлович, толку не добьемся. Партийная организация у нас здоровая, вот только некоторые подрывают веру в ее боеспособность, расшатывают дисциплину. Оздоровить обстановку необходимо…

Я замолчал, взглянул на Матвеева, не считает ли он наши меры слишком крутыми? Но останавливаться на полдороге я никогда не любил и, твердо и прямо глядя ему в глаза, закончил:

— Червенское бюро просит областной комитет поддержать нас.

Матвеев закурил.

— Не беспокойся, Василий Иванович. Примиренческими настроениями мы, в обкоме, не страдаем и потакать антипартийным поступкам не станем. Действуйте смело. Только не торопитесь.

Постепенно партийная организация района прониклась доверием к новым мероприятиям бюро, ежедневно я чувствовал растущую поддержку коллектива.

А вскоре я получил хорошую подмогу: обком партии на место Элькиной рекомендовал нам вторым секретарем Романа Наумовича Мачульского. Я с первого взгляда поверил в него, почувствовал к нему расположение. Здоровенный, плечистый, голос громкий, говорит открыто то, что думает, смело берется за любое дело.

Первая большая кампания, которую мы проводили вместе с Романом Наумовичем в Червене, — это сселение хуторов.

Эти хутора были для нас сущим бедствием.

Обособленная жизнь в лесу, где-то на отшибе, делала многих людей закоренелыми собственниками, чурающимися всего нового. Вот почему в гражданскую войну на хуторах гнездились белобандиты, скрывались дезертиры — «зеленые». Небезопасно было попасть туда и в годы нэпа, и в годы «великого перелома», когда началось решительное наступление на кулаков. Чаще всего именно на хуторах гноили в ямах хлеб, прятали его в колодцах.

Не всякий решался ехать в дальние, глухие хутора: там случались ограбления, а то и дела пострашнее. Лютой ненавистью встречали хуторяне активиста, уполномоченного, селькора, представителя власти. Например, у нас на Червенщине хуторяне убили председателя Валевичского сельсовета Ерошевича.

Когда прошла сплошная коллективизация, стало ясно, что хутора, точно палка в колесе, тормозят артельную работу.

Какой же, в самом деле, колхоз, если усадьбы членов артели разбросаны одна от другой?! Людей очень трудно собирать на работу. Пока бригадир обойдет все хаты, скличет народ, объяснит всем задание на день — на дворе уже полдень. На работу хуторяне выходили нехотя, один прикинется больным, второй сошлется на то, что ребенок прихворнул и оставить его не с кем. Поди проверь каждого! Хуторянам-«бирюкам» было выгодно жить особняком. Рядом — хорошие выпасы для скота, а с колхозных полей темной ночкой можно утащить несколько снопов жита, накопать себе картошки.

Кроме того, мы ведь мечтали о культурной жизни для села — о клубе, хороших школах, детских яслях, электрификации; как же все это воплотить в жизнь при такой разбросанности?!

Весной 1938 года было опубликовано специальное постановление ЦК партии Белоруссии: как только закончится сев, переселить хуторян в села и провести эту кампанию до уборочной… В Старобине мы справились с этим раньше, а в Червене с сселением сильно замешкались, именно эта разобщенность крестьян и была одной из причин отставания района.

Уполномоченные наши разъехались по всем двенадцати сельсоветам. Каждые два-три дня мы собирались, слушали их отчеты, советовались, какие лучше принять меры в том или ином случае, кому и чем помочь.

Много воды утекло с той поры, а память хранит многие эпизоды той нелегкой кампании. Многие хуторяне упрямо отвергали все доводы, ни за что не хотели переселяться. Кое-где на уполномоченных даже кидались с вилами.

С одним из таких упрямцев, «упартых», как у нас говорят, пришлось иметь дело и мне. С районным уполномоченным Комитета заготовок Плоткиным приехали мы на один из хуторов Руднянского сельсовета к колхознику Андрею Чепурко. Он наотрез отказывался переезжать. Плоткин шесть раз побывал у него — и один, и с местными активистами. Толку чуть! Теперь вот должен был я попытаться сагитировать Чепурко.

…Места вокруг дикие, почва песчаная, бедная. Бревенчатая хата стоит в негустом леске, на огороде рядами «бульба», маленькие огурцы выглядывают из грядок, на кустах висят зеленые помидоры. У коровьего хлева стожок сена нового укоса, погреб для хранения картошки.

Постучались в дверь:

— Дома хозяева?

Нам никто не отозвался.

Плоткин шагнул в сени, я за ним.

Оказалось, вся семья дома. Хозяин, лохматый, давно небритый, налаживал стенные засиженные мухами «ходики» с полустертыми, еле видными цифрами. У пылающей печи возилась старуха с рогачом, на загнетке стоял чугун с дымящейся «бульбой». На застеленной рядном кровати играла с тряпичной куклой девочка лет четырех.

Хозяева оглянулись на скрип двери и продолжали невозмутимо заниматься своими делами. Лишь девочка, положив куклу на колени, смотрела на нас с явным любопытством.

— Неласково встречаете, — сказал я хозяевам. — Надоели такие «гости»? А мне вот Самуил Борисович, — кивнул я на Плоткина, — тоже говорил: «Ох, как надоело мне по хуторам ходить». Да нельзя не ходить: государственные интересы велят.

Снова нам никто не ответил. Не предложили сесть.

— Это партийный секретарь из Червеня, — представил меня Плоткин. — Пришел с вами поговорить.

Лишь после этого хозяин угрюмо встал, принес из горницы табуретку и молча поставил ее передо мной.

— Спасибо, — сказал я, — я и на лавку присяду.

Огляделся с любопытством. Обыкновенная хата. Нары, скобленый стол. Из красного угла смотрит темный лик иконы. На окнах пожелтевшие бумажные узорчатые занавесочки. В открытую дверь видна горница, фикус в щербатом чугуне. К бревенчатой стене приклеена какая-то выцветшая картинка. Ближе к печи, на длинном почерневшем шесте висит заношенная одежонка, которую в народе метко называют «рыззе» — лохмотья.

— Что ж не хотите переезжать в деревню, Андрей Михайлович? — спросил я хозяина.

Он отложил часы, закурил, и было непонятно, собирается ли вступать в разговор или нет. Старуха сердито оглянулась на меня и еще проворнее заворочала рогачом в печи.

— Правительство идет вам навстречу: кредит дает, лес. Вам специальная бригада поможет разобрать дом, сарай, выделят транспорт, чтобы перевезти все на новое место. В деревне вы даже получите возможность построить хату побольше… Чего уперлись?

— Нам и тут добра^[1], — вдруг от печи резким голосом отозвалась старуха. — Отцы наши этот хутор ставили, тут их могилки, и мы отсюдова никуда не поедем. Вот и весь разговор.

И опять ожесточенно загремела рогачом. Сразу чувствовалось, что вся семья в руках у этой властной старухи. Сорокалетний же Андрей Чепурко ни в чем не прекословил ей. Я попытался было втянуть его в разговор; отвечал он вяло, односложно:

— Никуда не поедем. Нет нашего согласия. Что хотите, то и делайте.

На крыльце послышались шаги, и в хату вошел парень лет восемнадцати в рубахе-косоворотке, в коричневых парусиновых туфлях с кожаным носком. Не надо было к нему долго приглядываться, чтобы понять, что это сын хозяина: такой же нос с горбинкой, чуть оттопыренные уши, крупные руки. Только взгляд открытый и любознательный да волосы посветлее.

Парень оглядел нас, вежливо поздоровался.

— Это вам тут добра, мамаша, — ответил я старухе. — Молодежь не к могилкам привязана, а к жизни. У них все впереди.

— Детям неохота жить в лесу, молиться колесу, — поддержал меня Плоткин. — В селе же клуб есть, школа, там кино показывают, читают интересные лекции, доклады, танцы бывают. Там вам не придется сидеть вечерами с керосиновой лампенкой: электричество и радио будут осенью проводить. Рядом лавка кооперативная, можно купить что надо.

— Деды наши обходились без кино, и мы проживем, — отрезала старуха.

Очевидно, парень сразу понял, по какому делу мы пришли. Он напряженно прислушивался к нашему разговору.

— Вы-то проживете, — вдруг сказал он запальчиво бабке, — а мне неинтересно! Мы на этом хуторе… как медведи в берлоге. Соседи давно переехали, а мы все сидим. Мне на товарищей смотреть стыдно, хоть на комсомольское собрание не ходи. Смеются. «Вы, — говорят, — в предрассудках погрязли».

Сразу было видно, что спор здесь поднимался не однажды. Парень говорил горячо. Старуха метнула разгневанный взгляд на Чепурко. Хозяин кашлянул, сурово остановил сына:

— Помолчи, Петро, когда старшие говорят. Без тебя разберемся.

И, обращаясь ко мне, твердо сказал:

— Не с руки нам, товарищ, с хутора переезжать. Тут обжитое хозяйство, все привычное. Каждый кол в заборе своими руками поставлен. Зачем нам менять милое на постылое? И отсюда можем в колхоз на работу ходить.

— Обутки не напасетесь, — возразил Плоткин.

Старуха стукнула держаком рогача об пол:

— Хоть хату разоряйте, никуда отсюда не уйду! Тут родилась, тут пускай и похоронят.

— Ну и живите сами! — воскликнул парень. — А я уйду от вас. Я комбайнером хочу стать. Устроюсь в деревне жить.

— Напрасно горячитесь, мамаша, — сказал я старухе, — Жизнь идет, и ее не остановить. Мой покойный дед, как и ваш, лапти носил, был неграмотный, бурлачил на Днепре, а я вот комвуз кончил. Старшая дочка моя, школьница, уже об университете мечтает. А почему бы и вашим внукам туда не поступить? Дорога каждому открыта, перед Советской властью все равны. Думаете, удержите молодежь в этом темном углу?

— Вы разве не рабочий? — вдруг спросил меня хозяин.

— Рабочий. Но родился я в деревне. А жизнь заставила и бросил свой двор, работал ремонтником на железной дороге, слесарил в депо, учился… А вам, товарищи, придется все-таки отсюда уйти: заявляю это ответственно. Все земли вокруг колхоз запашет, и вам ни проходу, ни проезду, все равно будете вынуждены переселиться. Только тогда уже землю под усадьбу получите не на выбор, а где останется, и не дадут вам транспорт, и плотники не помогут собрать дом. Лучше соглашайтесь.

Мы с Плоткиным встали.

— Подумай еще хорошенько, Андрей Михайлович, — сказал я на прощанье. — И не пропусти удобный момент. А то как бы не пожалеть.

Впоследствии мне рассказали, что Андрей Чепурко еще с неделю упирался, а потом все-таки переехал в деревню. То ли победил здравый смысл, то ли сын настоял. Не знаю. За сутолокой дел некогда было заехать к нему на новоселье…

Хоть мы и запоздали с сселением хуторов, до уборки не уложились, но к осени в основном кампанию закончили.

На всю жизнь запомнилась мне та уборочная…

Хлеба мы стремились убрать своевременно, без больших потерь. Для этого ускорили ремонт тракторов, сельхозинвентаря. Жалели, что молотилок марки «МК-1100» маловато, очень они нас выручали. А зерно надо было сдавать быстрее государству — выполнять «первую заповедь». Решили поднять народ на обмолот вручную: где катками, а где и цепом.

Хлеб потек на приемные пункты.

Но вдруг ударили дожди. Большинство токов открытые, без навесов, подмокший хлеб стал согреваться, гореть. Снова заседаем, ломаем голову: как выйти из положения? Решили срочно сооружать свое сушильное хозяйство.

В Червене раньше о сушильнях ничего не знали. И вот мы впервые в колхозах «Октябрь» и «Первое мая» начали их строить. Мобилизовали всех печников, столяров, приспособили сараи, у кого какие были, клали каменки, ладили навесы, нары. А пока суть да дело, все комсомольцы стали брать сырое зерно по домам, рассыпать на печах, на полатях, в хатах на полу. Все коммунисты района, весь советский актив были брошены на спасение хлеба. По грязи в непогоду возили его машинами, подводами, таскали мешками. Ни в селах, ни в хуторах никаких приспособлений для массового хранения зерна не было, все приходилось придумывать на ходу.

Вырастить такой щедрый урожай и потерять его по вине стихии? Нет, с этим никто не хотел мириться. Члены бюро райкома неделями не показывались домой, в Червень, так и жили в селах, на токах, в мастерских, ходили пропыленные, с красными, воспаленными глазами, в стружках, в мякине.

И вот внезапно, когда мы явно застряли с уборкой, из одного колхоза пришло ошеломляющее известие: там идет к концу обмолот, обещают первыми закончить хлебосдачу. Вот удружили! Вот выручили! Председатель райисполкома от радости послал поздравительную телефонограмму. Вызвал сотрудника нашей районной газеты «Коллективист», предложил ему поехать в колхоз и дать большую похвальную статью.

— Не жалей красок! — воодушевленно наказывал он корреспонденту. — Поярче опиши! Твою статью из рук рвать будут.

— Только получше на месте разберись, в чем дело, как это они сумели всех опередить, — предупредил я.

Меня точил червь сомнения: машин мало, положение авральное — и вдруг такой успех. Откуда он?

— Что ты за Фома Неверующий, Василий Иванович! — кипятился председатель райисполкома. — Все решает энтузиазм масс.

Увы, подозрения мои оправдались. Ну и оконфузились бы мы, поспеши корреспондент с хвалебной статьей!

Видно, наши стенания все-таки дошли до «небесной канцелярии»: дожди наконец-то утихли. Снова августовское солнышко загуляло по небосводу, земля стала парить, просыхать.

Правда, почва в Червене скверная — суглинок. Глянешь — земля вроде сухая. Но вот попробуй ступить… Раз, помню, во время дождей трактор «ЧТЗ» отошел от дороги метров на двадцать и безнадежно завяз. Чтобы вытащить его, пришлось рыть траншеи.

Наконец земля по-настоящему высохла. Можно было продолжать уборку, быстрее вести хлебосдачу.

В разгар уборочной наша Червенская МТС разбогатела: пришли первые комбайны. Все мы воспрянули духом, любовались этими великанами: теперь-то наверняка и скосим, и обмолотим хлеб в срок. Словом, торжество было полное. При распределении машин долго спорили, кому в первую очередь дать комбайны. Решили, лучшим колхозам, как бы в премию. Они быстро уберут хлеб, и тогда степные корабли поплывут на другие поля.

Так и сделали.

Ждем первых вестей. И ждать пришлось недолго.

Я сидел в кабинете, просматривал утреннюю сводку уборки по сельсоветам, когда зазвонил телефон. Снял трубку, в уши мне ударил тревожный, запыхавшийся голос:

— Райком? Райком?

— Слушаю вас.

— Кто это? Товарищ Козлов? Товарищ Козлов, у нас… бунт в колхозе.

Меня точно по виску ударило.

— Какой бунт? Где? Вы, случаем, не с похмелья?

— Истинная правда, товарищ Козлов… Несознательные элементы.

— Кто вы такой? Откуда?

— Из Клинка. Колхоз имени Ленина. Бригадир я полеводческой.

— Объясните толком, в чем дело.

Выяснилось следующее: вчера комбайн начал убирать на колхозном поле озимую рожь. С вечера в деревне было неспокойно. Женщины собирались группами на улицах, о чем-то шушукались. Затем целая толпа их привалила в правление и стала требовать, чтобы комбайн отправили обратно в МТС: обойдутся, мол, и без него.

Как их не урезонивали председатель, секретарь парторганизации, колхозницы стояли на своем.

Сегодня утром на поле высыпали чуть ли не все женщины деревни. Одна группа принялась жать рожь серпами, вручную. Вторая плотной стеной выстроилась перед комбайном, не давая ему возможности работать.

В телефонной трубке я слышал взволнованный голос бригадира:

— Грозятся, товарищ Козлов! Если комбайн продолжит косить, то эти несознательные бабы начнут кидаться под ножи. Какое нам указание будет? Остановить машину? Или как?

— Указание может быть лишь одно: урезонить женщин, — ответил я. — Разберитесь спокойно, выясните причину недовольства. Я сейчас же выезжаю к вам.

Что и говорить, происшествие было чрезвычайное. Я немедленно вызвал Аладку с «газиком-вездеходом», заехал за директором МТС, и мы покатили на место «антикомбайнового бунта».

Денек разгорелся ясный, хоть бы одно облачко на небосклоне, и от этого мне было еще досадней. Только наступило долгожданное ведро, сейчас работать бы и работать, наверстывать упущенное в непогоду, а тут, на тебе, придется терять золотое время!

— Нет ли там какой кулацкой агитации? — предположил директор МТС Дубовский. — Сами женщины вряд ли начали бы.

Что мне было на это отвечать? Я сам ничего толком не знал.

— На месте разберемся.

Шофер некоторое время прислушивался к нашему разговору, а потом и говорит:

— Дело-то проще пареной репы. Просто пожадничали колхознички: жалко десятую долю урожая отдавать за уборку МТС. В колхозе, где отец мой работает, такая же волынка случилась.

Что ж, вполне могло быть и так.

Кончился лесок, показались крытые соломой хаты села.

В правлении колхоза имени Ленина руководителей не оказалось: все были у комбайна. Но счетовод и учетчик нам подтвердили, что Аладка был прав: колхозникам просто-напросто стало жалко десяти процентов, поэтому они и запротестовали против механизированной уборки.

Мы отправились на поле.

— Сколько председателей просили комбайн, — возмущался по дороге директор МТС Дубовский. — Отказали. Решили Клинок премировать. И вот благодарность! Отнять у них машину да перебросить в другой колхоз!

Я с этим не мог согласиться. Нужно было во что бы то ни стало разбить антикомбайновые настроения, тем более что они, оказывается, были характерны и для других сельхозартелей. Сплетня всегда преувеличивает факты до нелепых размеров, и я не хотел, чтобы слухи о «бунте» загуляли по району, поколебали уже сложившееся отношение к машинам и у других колхозников.

Еще издали мы увидели комбайн. Он стоял посреди поля, а перед ним женщины — как наседки перед коршуном. Тут же вертелись растрепанный председатель колхоза, секретарь парторганизации, сельсоветчики. Комбайнер в стороне нервно курил папиросу. Хлеба волновались под ветерком, высокие, густые, бело-желтые. У дороги, прямо на земле, горой возвышалось зерно: высыпали из бункера. То ли подводы не успели подогнать, чтобы перевезти его на ток, то ли вообще про зерно забыли.

Когда мы подошли, чей-то резкий, визгливый голос оповестил всех:

— Районные начальники.

Женщин к нам будто ветром повернуло. Вид у них был решительный, взгляды воинственные. Я громко поздоровался, спросил:

— Что у вас тут за митинг происходит?

Женщины сразу загалдели, замахали руками, придвинулись к нам вплотную. Из общего гама я мог только разобрать отдельные выкрики: «Не хотим! Не дозволим! Не пустим! Забирайте назад!» Смысл был такой, что они лягут на жнитво, пусть их режут ножи хедера, но комбайн не пустят убирать хлеб.

Я поднял обе руки, так же спокойно сказал:

— Тише, женщины! Не все сразу. Пускай одна из вас говорит. Ну вот ты, к примеру… И не размахивай перед моим носом кулаками, я и так пойму.

Та, к которой я обращался, черноглазая, в голубеньком платочке женщина, сразу смутилась, чуть попятилась, растерянно оглянулась на товарок.

— Что ж ты задний ход даешь? — спросил я. — Рот-то разевала больше других. Говори: чего вы хотите?

Женщины примолкли. Потом стали подталкивать черноглазую: «Говори, Анна! Смелей! Мужику-то своему небось десять слов на одно скажешь, а тут оробела?»

Приободренная Анна сразу пошла на крик, замахала большими загорелыми руками:

— Не хотим вашего комбайна! Забирайте его от греха! Сами управимся!

— Сами, значит, хотите работать? — переспросил я Анну. — А почему?

Она твердила одно и то же, точно боялась сбиться:

— Не желаем! Не уйдем отсюда. Добром просим. Угоняйте его.

Снова загалдели все женщины:

— Уберем своими руками!

— Иль кос, серпов нету?

— Сами справимся! Испокон веков так деды работали. Девчат и баб хватает!

Я опять поднял руки, добился тишины и сказал:

— О том, чтобы работать, как деды, и думать теперь нечего. Отцы наши лапти носили, а вы теперь все в сапогах, полуботинках да в туфельках щеголяете. Чего же не хотите одеваться по старинке? Домотканое полотно забываете, все ситчик набираете в магазине, сатин…

На какое-то время установилась тишина. Женщины недоуменно переглядывались, кто-то даже смущенно хохотнул. Потом они опять заговорили все разом:

— Так это же одежа!

— Ты нам зубы не заговаривай! Мастера вы там в районе…

Директор МТС Дубовский не выдержал:

— Подняли тут гам! Как воронье какое!

Слова его выплеснулись, словно вода на горячую плиту. Женщины, казалось, готовы были вцепиться в Дубовского. Вот-вот протянут руки и схватят.

— Ты нам рот не закрывай!

— Вот придет охотничья пора, над зайцами командуй!

Охота была слабостью Дубовского, и, видно, об этом знали клинокские колхозницы. Директор смешался, отступил. Я незаметно сжал ему руку, мол, веди себя спокойно, не кричи на людей.

Характерно было то, что «бунтовали» одни женщины. Мужчины сперва на поле не показывались. Но, узнав, что районное начальство у комбайна, кое-кто из них тоже подошел. Было очевидно, что именно они науськали женщин и теперь пришли их поддержать, боясь, как бы не уговорили баб.

Какая-то бабка с клюкой, крест-накрест перевязанная платком, прошамкала мне:

— От дьявола ваши машины. Всю нам землю опоганили.

Знакомые речи! Еще в двадцатых годах, когда появились первые тракторы, в деревне пустили слух, будто машины «давят» землю, прессуют ее, обливают керосином и от этого-де хлеб будет родиться пустоколосый и горький.

— Насчет дьявола, бабушка, к попу обращайся, — сказал я старухе. — Я не специалист по нечистой силе. Раньше, как старики говорят, у нас в Белоруссии и черти водились, и лешие в лесу, и русалки на болотах, но мне лично не случалось с ними встречаться. Может, в гражданскую с белополяками в Польшу сбежали?

Снова послышался смешок. Настроение немного разрядилось, однако по-прежнему оставалось воинственным. Кроме меня и Дубовского женщин агитировали два председателя: сельсовета и колхоза, присоединились еще несколько коммунистов, местный учитель.

— Надо же когда-нибудь заменять тяжелый ручной труд машинным, — урезонивал я толпу. — Рабочие старались для вас, делали комбайны по-ударному, а вам они, оказывается, ни к чему. Иль вам и без уборки ржи дела мало? Ну, начнете вы сами жать серпами, застрянете тут надолго, а кто будет работать на огородах? На фермах? Сколько вам тут с серпами гнуться? Недели и недели, зерно осыпаться начнет. А комбайн за считанные дни все уберет. Да еще тут же и обмолотит. Может, вы и за цепы возьметесь? Поймите, товарищи: механизация в сельском хозяйстве будет расти из года в год. О вас же государство заботится, чтоб вам работалось легче.

Снова женщины замололи языками — одна об одном, другая о другом. Дельного возразить они ничего не могли и лишь без конца повторяли, что раньше обходились без комбайнов и сейчас обойдутся. Высокий пронзительный голос выкрикнул:

— Знаем мы вашу помощь! Потом десятую меру сдерете!

— А вы хотите все бесплатно получать? На вырученные деньги государство будет новые комбайны выпускать. Молодежь из вашей деревни сама начнет осваивать машины, значит, хлеб этот пойдет вашим же сыновьям.

— К тракторам-то привыкли, — убеждал женщин председатель сельсовета. — Попробуй теперь у вас их отнять. Раскумекали, как быстро пашут и боронуют!

— Так и комбайны просить будете, — вторил один из активистов. — Бессознательные вы клуши!

Все больше собиралось мужчин, они слушали нас внимательно, что-то обсуждали между собой. Чуть ли не весь Клинок собрался на этом загоне.

Часа три, наверно, прошло. Ясное небо за это время потускнело, запад затянуло тучами, оттуда слышалось погромыхивание; за лесом уже лил дождь.

Дубовского снова прорвало.

— Подумать только! — со злостью воскликнул он. — А? Уговариваем: «Пожалуйста, возьмите комбайн!» Да на него десятки заявок из других колхозов… Как хотите, Василий Иванович, заберу я у них машину. Сколько золотого времени потеряли! Уже полдень. Петро! — заорал он комбайнеру. — Сворачивай! Поедем в «Первое мая».

Я видел, что Дубовский потерял над собой власть и может все испортить.

— Хотите поссориться с МТС, товарищи? — перебил я его, незаметно снова дернув при этом за рукав Дубовского. — Уж тогда, действительно, уважения вам МТС оказывать не станет и скорого ремонта своего сельхозинвентаря не ждите.

С неба упало несколько тяжелых капель. Люди стали поднимать головы, поглядывать на клубящиеся тучи.

— Глядите, не застрять бы вам надолго на этом поле с косами да серпами. Решайте скорей, не то уедем.

В конце концов женщины отступились от комбайна. Степной корабль плавно тронулся по ржаному полю, пригибая мотовилом колосья и срезая их, будто громадными ножницами.

Тучи прошли стороной, лишь чуть окропив хлеба, и когда мы уезжали, то слышали стрекотанье машины, видели густую мякинную пыль над загоном.

В тот год в Клинке не только вовремя убрали колосовые, но и успешно закончили весь цикл сельскохозяйственных работ.

Уже потом, зимой, после отчетно-выборного собрания в колхозе имени Ленина, одна из участниц «бунта» мне призналась:

— Дело не только в десятой доле, Василь Иваныч. Говорили, будто при комбайновой уборке много зерна вытекает. Вот мы, бабы, по дурости и всполошились.

Наша червенская районная партийная организация насчитывала всего около трехсот коммунистов. И вот из этого немногочисленного передового отряда надо было растить людей, которые могли бы стать организаторами, настоящими боевыми командирами производства.

Задача эта была не из легких.

Осложнялось положение с кадрами еще и тем, что в Червене было мало специалистов.

Нас спасало лишь то, что всегда находились подлинные энтузиасты — коммунисты, комсомольцы, беспартийные, которые не щадили своего здоровья, времени, стремясь вникнуть в самую суть того или иного дела.

Вот среди таких мы и подыскивали замену негодным работникам, не оправдавшим доверия.

Вскоре же после приезда в Червень мне стало ясно: надо приводить в порядок МТС — нашу индустриальную базу сельского хозяйства. Несколько раз приезжал я туда, осматривал с директором и главным инженером машинный парк, мастерские. Все это в Червене было плохонькое, изношенное. Тракторы — «натики» и «ХТЗ», всего около полусотни. Мастерские тесные, оборудование в них устарелое, станков не хватает.

МТС не в состоянии была как следует обслуживать такой большой район. Отдаленные колхозы не могли рассчитывать на своевременную помощь машинами, ремонтом. В свое время в Старобине мыдобились создания второй МТС. И здесь вопрос о создании еще одной МТС мы поставили перед ЦК КП(б) Белоруссии и Совнаркомом республики.

Кроме того, я считал необходимым переменить руководителя: Дубовский с обязанностями директора справлялся плохо.

Стал я прикидывать: кем же можно заменить Дубовского? Внимательно приглядывался к партактиву, беседовал с людьми, знакомился с их «личными делами».

Выбор свой я наконец остановил на директоре маслозавода Парфиановиче. Собрал о нем необходимые сведения, посоветовался со вторым секретарем Мачульским, с председателем райисполкома. Они не возражали.

Парфианович был выходцем из крестьян, это уже хорошо: знает сельское хозяйство. В коллективизацию в Ачижах вступил в колхоз, был там замечен, выдвинут на руководящий пост и работал председателем колхоза. Потом возглавлял сельсовет в Гребенце. Закончил шоферские курсы, водил машину, — значит, разбирается в моторе, «механизатор» (где инженера-то с дипломом взять?). И вот теперь директор маслозавода.

Вывод напрашивался один: вроде должен Парфианович справиться. Решил познакомиться с ним поближе, прощупать настроение.

Пригласил в райком, усадил в кресло, спрашиваю:

— Как дела идут, Александр Михайлович?

Из себя небольшой, рыжеватенький, малоприметный. Ходит неторопливо, говорит негромко. С вопросами, предложениями не выскакивает, сперва хорошенько обдумает.

— Все в порядке на маслозаводе? Справляетесь?

Вижу, Парфианович смотрит на меня испытующе: дескать, про маслозавод мог и по сводкам узнать, мог и сам заехать. Зачем же вызвал? Упустил что в работе, нагоняй хочет дать? Ответил осторожно:

— Ничего. — Подумал и добавил: — Можно бы, конечно, и лучше.

И опять смотрит выжидательно, однако без боязни, даже с интересом. Спрашиваю:

— А не надоело ли тебе, Александр Михайлович, сидеть на маслозаводе?

— Я только-только наладил производство.

— Знаю. Поэтому и вызвал. Надеемся, что там теперь и без тебя справятся.

— Хотите куда перебросить, Василий Иванович?

— У райкома есть мнение назначить тебя директором Червенской МТС, — прямо сказал я. — Как на это смотришь?

Парфианович заерзал на стуле.

— За доверие спасибо… Только я вынужден отказаться, какой я специалист? Там человек должен быть знающий, технически подкованный, а у меня что? Одни шоферские курсы, да и то как следует не успел на машине поработать, в сельсовет забрали. Боюсь, не справлюсь.

— В таком случае большая к тебе просьба: кого бы ты нам мог порекомендовать директором?

Молчание. Думал-думал и улыбнулся.

— Вот то-то, Александр Михайлович. Нет у райкома другой кандидатуры, не видно что-то дипломированных инженеров в нашей местности. Да я тебе так скажу: не всякий, кто и диплом имеет, может руководить. Тут еще организаторская хватка нужна. Куришь?

Я положил на стол пачку «Пушки». Парфианович деликатно вытряхнул папироску, задымил.

— Так как? Решили?

— Очень ответственное дело, Василий Иванович. Это не маслозавод. Сомнение одолевает, не было у меня такой практики.

— Думаешь, у меня была подготовка лучше, когда послали в Старобинскую МТС? А почему ты не сумеешь? Опыт руководящей работы у тебя есть, подход к людям тоже. Мы тебе поможем.

Парфианович улыбнулся, но тут же покачал головой:

— А как опозорюсь, Василий Иванович?

— Если увидим, что не тянешь, освободим. Словом, Александр Михайлович, райком считает, что пока более подходящей кандидатуры на место директора у нас нет.

— Когда приглашают, коврик под ноги стелют. А не справишься — в затылок проводят. Знаю.

Он затянулся, выпустил дым, и вдруг глаза его заискрились весело и как-то озорновато.

— Ну уж если райком так ставит вопрос… — И Парфианович развел руками. Что, дескать, поделаешь? Коммунист. Обязан подчиниться.

— Я знал, что мы договоримся, — обрадовался я. — Теперь оформим решение на бюро и пошлем на утверждение в обком партии и Наркомзем республики.

Вскоре Парфианович выехал в Минск.

Вернулся он в этот же день и сразу пришел ко мне в райком. Не садясь, объявил, что его кандидатуру отклонили.

— Почему?

— Посчитали, что я слаб.

Что-то здесь было не так. Обычно областной комитет партии доверял нам в подборе кадров, понимая, что на месте виднее.

Я стал расспрашивать Парфиановича, как его приняли в Минске, какие задавали вопросы. Я увидел, что в какой-то степени Парфианович доволен тем, что его кандидатуру отклонили. С другой стороны, из его ответов я сделал заключение, что он отчасти уже настроился на новую должность и, похоже, немного огорчен. Словом, он сам еще колебался, как отнестись к случившемуся. Директор МТС — это заметная фигура в районе, и, надо полагать, честолюбие Парфиановича все-таки было немного уязвлено. Когда человек честолюбив в меру — это хорошо, значит, он будет старательно работать, добиваться высоких показателей.

«Надо этот клубочек размотать», — решил я, снял трубку и позвонил в обком, в отдел кадров. Застал заведующего отделом.

— Ваш кандидат сам не уверен, поднимет ли он работу в МТС, — сказал мне тот. — Ну, мы не стали настаивать, тем более что специального образования у него нет.

Я прикрыл рукой трубку, спросил Парфиановича:

— Так ты сам, что ли, отказался, Александр Михайлович?

— Не отказывался я. Просто честно высказал свои сомнения. В обком ведь пришел, не куда-нибудь. Чего таиться?

Я кивнул ему, что понял.

— Райком просит Парфиановича утвердить, — сказал я заведующему отделом кадров. — Всю ответственность беру на себя.

— Ну что ж, пожалуйста.

Дав отбой, я пожелал Александру Михайловичу успеха в работе.

Находилась Червенская МТС в деревне Островы, в четырех километрах от города. Я сам привез туда Парфиановича. Собрали трактористов, комбайнеров, служащих, провели небольшое собрание. Я рассказал о решении райкома и представил им нового директора. Откровенно сообщил, что опыта у него маловато и на первых шагах он нуждается в помощи.

Разумеется, первое время все придирчиво приглядывались к Парфиановичу. Но когда увидели, что он человек дельный, в бутылку заглядывать не любит, хотя и немного, по-шоферски, но разбирается в машинах и моторах, стали ему помогать.

Недели три спустя я вновь навестил Парфиановича на новом месте работы. Задал ряд вопросов, делая вид, что интересуюсь обстановкой в МТС, на самом же деле пытаясь понять, входит ли новый директор в курс работы, «врастает ли в производство».

Ответы Парфиановича меня порадовали: чувствовалось, что он всей душой болеет за новое дело.

Потом мы с ним сели в машину, проехали в один из колхозов. Я понаблюдал, как он держит себя с председателем, с трактористами на поле, дал попутно несколько советов.

Видно, не ошибся я в выборе. Спрашиваю его с улыбкой:

— Александр Михайлович, как все-таки начинал осваиваться?

Он почесал за ухом, улыбнулся:

— Первый день целиком просидел в МТС. Ходил по территории, все смотрел да обдумывал. А начал с того, что сколотил актив. Это ведь всегда главное. И техника не выручит, если люди плохо будут работать. Если ж поднажмут, дело покатится, как колесо под горку. Собрал я весь народ, посоветовался, как строить график обслуживания колхозов, на что нажимать в первую очередь. Расспросил, у кого какие нужды. Люди говорили горячо, по существу… Стал постепенно вникать я и в бытовую сторону. Например, кое-кто из трактористов и слесарей, как и я, жили в Червене. Я сказал, чтобы они по утрам собирались на дороге и ожидали меня с машиной. Все же четыре километра. Выделил специально для этого полуторку. Остались довольны. Словом, входил в их нужды. Не стеснялся задавать вопросы, когда не понимал. И возле механика крутился, и возле токаря. Вот бухгалтерия для меня еще трудный орешек… — Он глянул мне прямо в глаза, просто закончил: — Я так думаю, Василий Иванович, что люди начинают в меня верить.

— Какие-нибудь вопросы ко мне есть, Александр Михайлович? Просьбы?

— Есть. Машинный парк наш, как вы знаете, растет. У нас уже семьдесят тракторов, четыре комбайна. А мастерские те же. Не успеваем сами вести текущий ремонт. Куда бы нам хоть моторы сдавать на сторону?

Я подумал.

— Сделаем. Я хорошо знаю директора Прияминской МТС Борисовского района, у них сильная база. Думаю, не откажет, подсобит тебе. Сейчас в ЦК и Совнаркоме рассматривается вопрос об организации в нашем районе новой МТС. Вот тогда нам станет работать легче.

Машина наша в это время шла через луг, по низкому, сырому месту.

— Вот еще какой тебе совет, Александр Михайлович. Крепче берись за болота. Составь план мелиоративных работ. Рой канавы, осушай. Кусторез мы тебе достанем. В Старобине мы таким путем много земли ввели в севооборот, улучшили луга и пастбища. Советуйся больше с агрономами, колхозниками…

И потом я часто заезжал в МТС; приходил ко мне советоваться и сам Парфианович. Мы помогали ему, например, когда трудно приходилось с запчастями. Совместными усилиями раздобывали их в Минске, в Тракторосбыте.

Парфианович наладил соревнование между бригадами механизаторов, добился значительной экономии горючего, поднял дисциплину. Вместе с коммунистами МТС повел борьбу с текучестью кадров. Почти совсем прекратились жалобы колхозов на невыполнение договоров.

Всего за год работы Парфиановича неузнаваемо изменилась наша МТС. Об успехах ее красноречиво говорит такой факт: в социалистическом соревновании она заняла первое место среди МТС Минской области. Наркомзем Союза ССР премировал Червенскую МТС легковой автомашиной «М-1». Тракторная бригада, которая обслуживала колхозы имени Ленина и Буденного, где бригадиром был Иваненко, стала участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

В 1940 году мы добились в вышестоящих инстанциях разукрупнения своей МТС. На ее базе были созданы Ляжинская, а затем и Замосточская. Больше половины работников, вместе с техникой, перешли в новые МТС. Червенская тоже сохранилась как самостоятельная единица в Островах. Это разукрупнение, бесспорно, сыграло важную роль в дальнейшем подъеме сельского хозяйства в районе.

Всем известно, что местная печать является важным звеном идеологической работы.

После того как Трестинского бюро освободило от работы, мы срочно начали подыскивать нашей газете нового редактора.

А на ловца и зверь бежит.

Я сидел в кабинете, когда услышал стук в дверь.

— Войдите.

Порог переступил худощавый мужчина в командирской форме без знаков различия, в начищенных сапогах. Волосы аккуратно подстрижены, лицо узкое, тщательно выбритое, глаза черные, быстрые. Вошедший по-военному вытянулся, козырнул и четко доложил:

— Товарищ секретарь! После действительной службы прибыл по месту жительства. Разрешите стать на партийный учет.

Помощник мне уже сказал, что это бывший педагог средней городской школы Яков Евсеевич Идельчик. По образованию филолог. Я поднялся из-за стола, вышел ему навстречу, протянул руку.

— Здравствуйте, будем знакомы. Вот кресло, прошу. Рассказывайте, как служили, какие ваши планы на будущее.

Беседовали мы довольно долго. Мне понравились сообразительность, находчивость Идельчика, его толковые ответы. Узнав, что он собирается опять преподавать в десятилетке русский язык и литературу, я предложил ему:

— А если мы порекомендуем вас на другую работу — редактором районной газеты? С кадрами, если говорить откровенно, у нас туговато. А вы коммунист, педагог, прошли хорошую армейскую школу. Как вы на это смотрите?

У Идельчика краска залила лицо. Видимо, он никак не ожидал такого предложения и сильно смутился. Что-то пробормотал о том, что мечтал вернуться в школу, к ученикам.

— А почему вы, Яков Евсеевич, решили, что мы вас сватаем в незнакомый дом? — спросил я. — Вы педагог, воспитатель, мы вам и предлагаем работу того же характера. Разница лишь та, что до армии вы работали с детьми, а теперь будете иметь дело со взрослыми. Партийный работник — тот же воспитатель, тот же наставник…

— Не знаю, что вам ответить, Василий Иванович…

— А вы не торопитесь. Отдохните с недельку дома, подумайте, посоветуйтесь с женой, она ведь у вас тоже коммунист. Потом мы с вами снова встретимся.

Дня через четыре Идельчик явился в райком.

— Обдумал я ваше предложение, Василий Иванович, — сказал он. — Побывал за это время и в редакции «Коллективиста», познакомился с людьми. В молодости я работал наборщиком в типографии, так что печатное дело для меня не чужое. Надеюсь, что освоюсь на новом месте. Но не скрою от вас своих сомнений: сумею ли обеспечить правильное направление газеты? Ведь в сельском хозяйстве я разбираюсь слабо. А это основное в районе.

— Ничего, Яков Евсеевич, все придет в свое время. Мне, к примеру, не раз приходилось в своей жизни менять профессии. Конечно, пота тут жалеть нельзя. Жизнь мучит, жизнь и учит.

Идельчик принял газету.

Действительно, на первых шагах ему пришлось трудно, Но видно было, что это человек деятельный, энергичный. «Коллективист» наш стал понемногу выравниваться: глубже вникать в дела местной промышленности, торговли, школ, шире освещать жизнь района. Недостатки, свойственные прежде нашей газете, — однобокость постановки вопросов, серость заметок, множество опечаток, орфографических ошибок — все это медленно, но упорно изживалось. Вот только сельскохозяйственный отдел, как был убогим, таким и остался.

В газете по-прежнему не появлялось статей, глубоко освещающих дела наших колхозов, работу МТС, — лишь поверхностные, сухие заметочки.

На одном совещании в райкоме я указал Идельчику на это. Он ответил, что редакция понимает свою слабину и отныне постарается уделять больше внимания колхозному строительству, вопросам агрономии, животноводства. В частности, сейчас они уже готовят большой, яркий материал о сельской нови.

И вот однажды утром я раскрываю газету и вижу, что обе ее полосы посвящены делам большого пригородного колхоза «Большевик». Местный фотограф дал в номер несколько снимков, выглядит газета нарядно. Однако прочитал я материал и ахнул: развесистая клюква. Вызвал Идельчика.

Пришел, как всегда, точно, сияет.

— Хорошее дело вы задумали, — начал я разговор. — Колхоз «Большевик» действительно заслужил, чтобы широко осветили его работу, поставили в пример другим. Да вот только… — И спросил его в упор: — Ты сам, Яков Евсеевич, готовил этот материал?

У Идельчика забегали глаза: не поймет, к чему клонится разговор.

— В колхозе «Большевик» я бывал неоднократно. Но в подготовке этого материала не участвовал.

— Кто же писал? Наверно, Курапей?

В редакции «Коллективиста» работал литсотрудником Михаил Курапей. Писал он слабые, подражательные стихи, которые, по его мнению, не ценились по достоинству. Держался Курапей этаким непризнанным гением.

— Да, — ответил Идельчик. — Этот материал готовил Курапей. По-моему, на этот раз он выступил удачно.

— Удачнее некуда! Ошибка на ошибке! С кого теперь спрашивать придется? С того, чья подпись стоит под газетой, — с тебя.

Идельчик вскочил, точно хотел бежать в редакцию распутывать дело. Но тут же вновь опустился в кресло, развел руками:

— Но Миша целых четыре дня сидел в «Большевике»…

— Вот именно «сидел»! И в конце концов высидел такие факты, о которых в колхозе пока еще лишь мечтают. «Большевик» хорошо пошел вверх, все мы этому радуемся. Но зачем было искажать, захлебываться восторгом? Денежная оплата трудодня в «Большевике» преувеличена по меньшей мере в два раза. Не все в колхозе обстоит благополучно с освоением севооборотов. Что же касается борьбы с нарушителями Устава сельхозартели и наведения порядка в землепользовании, то тут «Большевик» сделал только первые шаги. А вы бьете в литавры.

За это время Идельчик оправился от неожиданности, пришел в себя и стал оправдываться: за словом он в карман не лазил. Я знал эту его манеру, поэтому твердо остановил его:

— Ведь ты, Яков Евсеевич, отлично знаешь слабости Курапея. Значит, его материалы следует особенно тщательно проверять. А то что получилось? Этот номер прочитают во всех колхозах и, конечно, заметят «липу». Кто же будет вашему «Коллективисту» верить? А на нем не только твоя подпись. Сверху напечатано, что «Коллективист» — орган райкома партии и районного Совета депутатов трудящихся.

Идельчик перестал оправдываться, угрюмо замолчал.

— Понял теперь, какую ошибку сделала ваша редакция? Придется тебе держать ответ на бюро.

Надо отдать должное Идельчику, он понял всю серьезность обвинений и, глядя мне в глаза, честно сказал:

— Мы эту проработку заслужили, Василий Иванович. — Он вытер платком лоб. — Предупреждал я вас: плохо знаю сельское хозяйство. Это меня и подвело. Ладно, впредь наука будет. Раз уж такой серьезный разговор вышел, выскажу и я вам свои претензии. Мало вижу помощи со стороны организаций… В том числе и райкома. Ответственные работники не пишут статей — не допросишься. Это раз. Тираж «Коллективиста» очень маленький — два. И нужны какие-то меры, чтобы увеличить подписку.

«А чья вина в том, что мал тираж? — готов был вскинуться я. — Разве не редакции? Не умеют сделать газету интересной. Уж не хочет ли Идельчик переложить с больной головы на здоровую?»

И тут же я понял, что не прав. Как ни обидно было себе признаться, но в словах Идельчика была доля истины. «Коллективист» — орган райкома и райсовета. Кто о своем детище должен в первую очередь заботиться? Мы. Идельчик — наше доверенное лицо. Да и к чему приведут упреки? С кем ему делать интересную, содержательную газету? С Мишей Курапеем? А где найдешь сотрудников квалифицированнее?

— Упрек твой принимаю, Яков Евсеевич, — спокойно сказал я. — Давай обратимся к председателям сельсоветов, в парторганизации колхозов, пусть помогут распространять «Коллективист». Но прежде всего редакция должна сделать газету интереснее, приблизить ее к читателю.

— С кем ее сделаешь интересней? — горько усмехнулся Идельчик. — Весь штат: я, секретарь да литсотрудник.

Рассуждал он так же, как и я, ход мыслей у нас был одинаковый.

— Ты мне предъявил претензию, Яков Евсеевич? Теперь я тебе предъявлю. Скажи, сколько у вас внештатных корреспондентов?

Редактор заморгал:

— Точную цифру сказать не могу.

— А приблизительно?

Идельчик признался, что корреспондентская сеть в районе слаба. В редакционном портфеле у него совершенно нет запаса для очередного номера. Поэтому чаще всего материал собирают по телефону. Звонки же дальше сельсоветов не доходят (колхозы да и совхозы в то время не были телефонизированы). Именно поэтому полосы «Коллективиста» заполнялись официальными материалами, перепечатками из центральных газет.

Это общая болезнь низовой печати. У меня уже был опыт работы в Старобине. Как первому секретарю, мне и там приходилось контролировать местную газету, помогать ей в создании актива внештатных корреспондентов.

— Вот в этом и есть наш просчет, — сказал я. — Корреспондентская сеть — основа низовой печати. Как делать макет, верстать номер, я не специалист, а насчет селькорства — могу дать совет. Сам, будучи комсомольцем, пописывал. С чего, Яков Евсеевич, на мой взгляд, надо начать? Обсудите со своим коллективом план работы газеты на следующий месяц. Причем план должен быть конкретным, планируйте статьи работников райкома, райисполкома, секретарей партийных организаций, председателей колхозов. План этот мы утвердим на заседании бюро, как утверждаем план работы райкома и его отделов. Вот так мы сделали у себя в Старобине, и представьте — помогло.

Идельчик оживился, достал из верхнего кармана френча блокнот, стал записывать.

— Для меня запланируйте статью о мерах борьбы с разбазариванием общественных земель колхозов. И еще… Вам лично да и всем надо чаще бывать на полях, в тракторных бригадах, на фермах.

— Это мы и сами знаем, — согласился Идельчик. — Да трудно. Транспорта никакого. Пешком далеко не уйдешь.

— Знаю. При необходимости звоните нам. Когда кто-то едет, всегда прихватит с собой. Главное, создавайте на местах рабселькоровские посты, помогайте редколлегиям стенных газет. Может, организовать районную выставку низовой печати? И наконец, начинайте готовить совещание рабселькоров и редколлегий стенных газет. Словом, вам надо расшевелить народ, оживить работу.

На очередном бюро мы не только «песочили» редакцию «Коллективиста», но и обсуждали вопрос повышения идейного уровня газеты, ее улучшения.

Все это, конечно, положительно сказалось на работе редакции. Червенская двухполоска стала разнообразней по материалам. В ней находили место и важные решения ЦК КП(б) Белоруссии, Совнаркома, давались советы, как применить их в местных условиях, печатались и статьи по краеведению, на злобу дня. Активнее заработал литературный кружок, появились на полосе рассказы молодых авторов, стихи.

Неудивительно, что газету стали охотнее покупать, число ее подписчиков выросло.

В Червене, как и раньше в Старобине, я снова убедился, насколько сложна и разностороння работа секретаря райкома. Она охватывает все отрасли и народного хозяйства и культуры, все, что входит в емкое и ответственное понятие — рождение социалистической нови. Не было такого места в районе, куда бы мне не приходилось заглядывать, не было такого участка работы, делами которого я не интересовался бы.

Организация работы в промартелях, в какой-нибудь бондарной мастерской, торговля в магазинах, в кооперативных лавках, обслуживание в столовых — да разве все перечислишь? А школы? Секретарь райкома должен был знать, как ведется преподавание, достаточно ли учебников, вовремя ли произведен ремонт помещения, парт, не надо ли помочь машинами, рабочей силой. А библиотека?

Бывало, придешь домой часа в три ночи, свалишься в постель, чтобы хоть немного отдохнуть. Тут бы скорее заснуть, а перед закрытыми глазами проходит вереница увиденных за день лиц, припоминаются обрывки разговоров, мелькают сводки, цифры. Мысленно продолжаешь работать: не забыть бы сделать то-то и то-то, тому-то позвонить, туда-то съездить.

Да, секретарь райкома каждый час, каждую минуту должен быть начеку — внимателен, зорок, точен. Ведь с него же первого спрос, если где что не так. Словом, работы невпроворот, успевай поворачиваться.

Но как среди множества тропинок и проселков пролегает главный тракт, «большак», так и у всякого руководителя есть главное направление, главная задача, главная забота. В нашем сельскохозяйственном районе все внимание было отдано земле, сельскому хозяйству.

Рассказывая о Старобине, я уже упоминал, какие там были отличные председатели колхозов. Эти люди поистине снабжали страну и хлебом, и мясом, и овощами, и другими сельскохозяйственными продуктами. Немало таких людей мог бы я назвать по тамошней зоне МТС. Большинство руководителей червенских колхозов тоже народ был весьма дельный, с богатыми задатками.

В первую очередь вспоминается мне председатель артели имени Сталина Петр Григорьевич Мартысюк. Родом Мартысюк был из деревни Ореховка, хлопчиком батрачил — пас скот у богатого мужика в Репище. После школы пошел работать бригадиром в колхоз, а уже девятнадцати лет от роду возглавил артель в соседней деревне Ачижи. Он был самым молодым из председателей и очень толковым. Всегда чем-нибудь интересовался, о чем-нибудь расспрашивал и старался ввести в своем хозяйстве все то передовое и полезное, что видел у других. Про него соседние председатели, смеясь, говорили: «Петра Григорьевича не подпускай к своему хозяйству. Всякую новинку перехватит. Ты еще не успеешь освоить, а глядь, он уже тебе свой опыт передает».

Мартысюк в Червенском районе, так же как и Горячко в Старобинском, всегда точно выполнял свои обязательства перед государством.

Помню, как-то после совещания зазвал я Петра Григорьевича к себе в кабинет. Он рассказал мне о хозяйственных делах в своем колхозе и, как всегда, стал узнавать о делах района, МТС, об очередных кампаниях, советоваться о насущных задачах.

— Не гнешься, Петр Григорьевич? Тянешь артель?

— Кряхтеть приходится, но на ноги становимся вроде крепко. Что я хочу спросить, Василий Иванович. У нас много «бросовых» земель: болота, мхи. В хозяйстве от них никакой прибыли, а под обложением они находятся. Что бы с ними придумать?

Покурили мы с Мартысюком, прикинули и так, и этак. Гася в чугунной пепельнице папиросу, я сказал:

— Как тут не крути — осушать надо болота, Петр Григорьевич. Рано или поздно, а браться за это придется. Так лучше уж не терять время. Трудно, конечно, будет, но все же силами колхозников вы сможете провести кое-какие мелиоративные работы. Зато получите и новые полезные земли, и торф на топку: сразу убьете двух зайцев.

Мартысюк хмурил молодое румяное лицо, что-то прикидывал:

— В Борисовском районе один председатель осушил. В большую копеечку влетело, да и сколько времени потребовалось канавы прорывать…

И, подумав еще, решительно подытожил:

— А пожалуй, другого выхода нету. Поставлю вопрос на общем собрании — и возьмемся. Червенская МТС поможет трактором?

— Попросим директора.

Жадное внимание к новому, практичность и задорная решительность были отличительными чертами Мартысюка. И другая хорошая черта — он всегда советовался с правлением колхоза, как бы ни был убежден в правильности задумки. Может, это шло от молодости, уважения к старшим, а может, сказывалась и правильная школа советского воспитания.

В это же лето Мартысюк организовал народ на осушение болот: вручную прорыли канавы, проделали стрелки. В результате колхоз имени Сталина оживил 100 гектаров «бросовых» земель и получил тучный урожай. Отвел также Мартысюк воды речки Черновки, от которой начали было заплывать луга. Все эти осушительные работы принесли артели богатые результаты: расширились ее сенокосные угодья и стали вдвое больше давать трав.

Между прочим, Мартысюк редко ждал специальных вызовов и, когда по колхозным делам приезжал в Червень, был и гостем райкома, и гостем нашей МТС. Приедет, поговорит с инструктором, с агрономом, походит по мастерским, о чем-нибудь посоветуется со мной.

Один раз попросил разрешения зайти, сел. Вижу, мнется — не похоже на него.

— Что у вас там на внутреннем фронте? — спрашиваю как бы от нечего делать.

— Хочу по личному вопросу потолковать. Можно?

Я как чувствовал!

— Отчего ж? Давай. Не все же общественными делами заниматься.

— Что мне, Василий Иванович, делать с прежним председателем Галкой? Считает, будто я виноват в том, что его сняли. Организовал целое «течение» против меня. Знаете, как бывает? Сверху вода вроде гладкая, а снизу прет струя. Собрал родственников, бывших прихлебателей; мешает работать.

Бывший председатель Галка, снятый за пьянку, кумовство, все еще чувствовал себя в деревне полным хозяином. Его поддерживали прежние собутыльники, лизоблюды, лодыри. Все они были недовольны Мартысюком, называли его «мальчишкой», «Петькой», «сопляком», осуждали его распоряжения и громко, не стесняясь, прочили ему полный провал, а колхозу разорение.

Как всякий ограниченный человек, Галка считал, что виною всему его преемник. План у него был простой: сорвать работу нового председателя. Тогда, мол, колхозники его снова выберут.

С такими типами я встречался.

— Назначьте Галку бригадиром, — посоветовал я. — Окажите ему внимание. Пусть люди увидят, что ты, Петр Григорьевич, против него зла не держишь. И вот если он и тут не станет работать, начнет вставлять палки в колеса, то как следует сумейте пробрать его на собрании.

По тому, как оживился Мартысюк, я понял, что совет мой ему понравился.

— А согласится ли Галка взять бригаду?

— Согласится. Дружки его сразу понесут по колхозу. «Ага, — скажут, — у Петьки слабина. Не может обойтись без Евмена Афанасьича. В ножки поклонился». Галке и будет лестно. Я еще тебя поддержу. У вас когда правление? Через субботу? Я приеду и выступлю о том, чтобы берегли старые кадры. Опытных людей, мол, надо просить активнее помогать в хозяйстве. Это ведь действительно будет правильная установка. После этого ты и выдвинешь кандидатуру Галки. Ясно?

— Еще как!

— Вот и действуй. Коли ж Галка вдруг одумается и станет работать, разве то худо?

— Рад буду. Премируем его тогда. Да разве… заставишь петуха яйца нести?

В конце года, когда я приехал к Мартысюку в колхоз, он весело сказал мне:

— Добрый вы тогда совет дали мне, Василий Иванович. Так мы с парторгом и сделали. И когда колхозники увидели, что Галке создали условия, а он по-прежнему пьянствует, разваливает работу, даже родственники от него откачнулись, и остался он один. Кажется, собирается куда-то в город податься.

Хозяйствовать Мартысюку после этого никто не мешал. Артель его стала приносить крупный доход, он еще выше поднял трудодень, заложил большой клуб, построил новый вместительный коровник, стал подумывать о своей электростанции.

Два года спустя Мартысюк был выдвинут на пост председателя сельсовета, а когда немецкие фашисты вторглись в Белоруссию, по указанию райкома вступил в партизанский отряд. Воевал с винтовкой в руках, позже в Дзержинском районе был комиссаром отряда, потом и бригады. Человек он способный и впоследствии вырос до председателя Борисовского горсовета.

Многие из людей, с которыми мне довелось работать в колхозах, в МТС, в райкомах, со временем зарекомендовали себя как энергичные деятели, выдвинулись на руководящую работу. Когда Мартысюк еще был председателем колхоза, я видел, что из него будет большой толк.

И бюро, и партийный актив дружно решали задачи подъема сельского хозяйства района. Пожалуй, не было ни одного заседания бюро, ни одного пленума, на которых они не стояли бы в повестке дня.

С Мачульским мы работали дружно, совместно готовили заседания бюро, вырабатывали единую линию. У него была замечательная черта: не таить про себя сомнения, возражения. Он всем делился со мной. Нередко мы и спорили, и горячо переубеждали друг друга, но на бюро выходили обязательно с одним мнением.

Партийная принципиальность — вот что было нашим с ним девизом в работе. Я верил Мачульскому, как себе, знал, что он никогда не позволит себе ни малейших злоупотреблений по службе, не подведет районный комитет партии.

Все члены бюро были единодушны в своем отношении к нарушителям советской законности и партийной этики, действовали решительно и бескомпромиссно, но все-таки основой своей работы считали воспитание. Человека, совершившего нарушение, постарайся поставить на правильный путь. И лишь в том случае, если он окажется неисправимым, притяни к строгому ответу. Но сперва непременно постарайся его образумить — вот что мы взяли за правило. И не случайно замечательная книга Макаренко «Педагогическая поэма», появившаяся в то время, стала нашей настольной книгой.

Неоднократно лично мне приходилось вступаться за людей, несправедливо обвиняемых. Это диктовал мне мой долг — долг коммуниста.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в сентябре 1939 года.

Начался этот год сильными морозами, завеями. Погода была созвучна бурным событиям международной жизни. Ни у кого не оставалось сомнений, что Гитлер от угроз перейдет к делу — вот-вот развяжет войну. Западные империалистические державы затеяли тайную закулисную возню по его «умиротворению». Оно свелось к тому, что по Мюнхенскому соглашению Германии отдали Чехословакию. Становилось все очевиднее, что буржуазные политиканы стремятся натравить фашистского пса на нашу державу.

Стремясь сорвать эти преступные планы, укрепить границы нашей страны, Красная Армия двинулась на запад и освободила окраины своей Родины, много лет находившиеся под пятой оккупантов.

Сколько столетий Белоруссию рвали на куски, топтали, угнетали немецкие рыцари, литовские магнаты, польские паны. Как старались они вытравить все самобытное, национальное! И вот теперь Советская власть покончила с исторической несправедливостью, вернула Белоруссии ее исконные Западные земли.

В этих условиях нам особенно важно было выполнять все наши обязательства. Мы знали, что государству нужен хлеб, скот, продовольствие, надо было снабжать всем необходимым Красную Армию. А положение сразу осложнилось: в армию забрали самых здоровых, работоспособных мужчин, лучшие машины, лошадей. Это весьма чувствительно сказалось на червенских сельхозартелях.

Вот в эти-то жаркие дни в нашем рыбхозе «Волма» случилось ЧП. Надо заметить, что дни в сентябре стояли жаркие, не только в переносном, а и в прямом смысле слова. Все сохло, казалось, снова вернулся знойный июль. И вот в один из дней звонок из прокуратуры: директор «Волмы» Шелепенок и главный рыбовод Макаров обвиняются в том, что вредительски загубили большое количество рыбы, примерно тонн десять карпа. На основании этого материала мы должны были исключить Шелепенка из партии.

У меня сразу закралось сомнение: «В такие дни умышленно потравить рыбу? Это мог сделать только матерый враг нашего государства. Но ведь я хорошо знаю обоих руководителей «Волмы», это были деловые коммунисты, хорошо наладившие свое хозяйство, всегда готовые прийти на помощь другим, выручить. Быть того не может, чтобы они преднамеренно навредили».

Я стал звонить в рыбхоз: никто не отвечал. Видимо, руководители все на прудах. Я тут же поехал в «Волму».

Рыбхоз был новой формой хозяйства, которая только внедрялась в Белоруссии. Закладка и строительство прудов начались еще в 1929 году, задолго до моего приезда в Червень. Раньше на этом месте тянулись болота, лес, стояли хутора. Потом огромная территория была расчищена, выровнена и залита водой. Разводили зеркального карпа, спрос на него у покупателя был большой, и мы намечали вырыть еще несколько прудов, начать строительство жилых домов для рабочих.

В рыбхозе тогда было девять прудов. План отлова рыбы составлял сто сорок тонн. Хозяйство обслуживали сорок пять рабочих.

«Эмка» наша остановилась возле конторы. Я вышел. Как я и ожидал, в здании конторы было пусто, и встретился мне лишь один сторож, дед Путрик.

— Что же, старик, рыбу не уберегли? — спросил его я.

— Это не моя резолюция, — тотчас ответил дед Путрик. — Моя резолюция ночью охранять пруды от браконьеров. А тут в ответе начальство.

— Неужели начальство потравило рыбу?

— Начальство здесь ни при чем. От него независимо. На все воля божья.

И пошел в поселок.

С Путриком мы были знакомы давно. Знакомство наше произошло так: однажды я пришел на пруд с удочкой, закинул. Смотрю, подходит старик, в кепочке, в резиновых сапогах, с ружьем, и строго спрашивает: есть ли у меня разрешение на ловлю? Я ответил, что нет. «Тогда сматывай удочку и ступай вон по той дорожке, а то оштрафую». Как раз рыба взяла у меня поклевку, поплавок запрыгал, но подсекать я не стал. «Почему, дед, такой строгий? У меня ведь сетки нету. Решил отдохнуть после работы. Хочешь, я тебе весь улов на склад отдам?» Старик уперся на своем, а потом вдруг присел и попросил закурить. «Ты кто будешь?» — спросил он. Я назвался. Путрик затянулся папироской. «Из уважения к партии закинь разов несколько. Только не подведи. Э, секретарь, да чего ты рот разинул, поплавок давно ко дну ушел, подсекай». Я вытащил карпа граммов на четыреста. Путрик отцепил его, посадил на кукан, присел со мной рядом, завел беседу. Я заслушался его и даже забыл о ловле…

«Что же здесь произошло независимо от начальства?» — подумал я и отправился на пруды. По дороге встретил Шелепенка и Макарова. Шелепенок был подвижной, черный, а тут совсем словно бы обгорел на солнце. Костюм на нем сидел кое-как, сапоги были грязные, в тине.

Втроем мы прошли в контору, закрылись в кабинетике.

— Ну, рассказывайте, что случилось.

— Что говорить, Василий Иванович? Погубили рыбу.

— Конкретней: как было? По порядку.

— Не рассчитал силы, — суетливо стал объяснять Шелепенок. — Понимаете, в армию забрали людей, самых опытных рабочих… автотранспорт, лошадей. Остались мы, что называется, при нетях. А тут отлов надо срочно производить. Стали из пруда воду спускать — рыба и погибла.

— Кто думал, что так внезапно ударит жара? — вставил рыбовод Макаров. — Надеялись, что сумеем в бочках с водой перевезти рыбу в зимники и полностью сохранить. Жарища подвела…

— Хотя бы одну годную машину нам, справились бы. А то подлатали старую полуторку, а она лишь чихает да стреляет.

Оба руководителя «Волмы» были вконец расстроены и измучены.

Постепенно из их сбивчивых ответов я понял, что произошло.

Зеркальный карп в прудах подрос, в сентябре наступило время для его отлова. Отлов обычно проходит в сжатые сроки, весь транспорт: автомобильный и гужевой, все рабочие направляются туда. Это можно сравнить с жатвой, сенокосом в деревне, когда весь люд — и стар и мал — выходит на работу.

Когда идет отлов, то воду по шлюзам сбрасывают в речку Волму. Водосброс идет постепенно, причем до конца воду не спускают. В этот же раз работали почти одни женщины и по неопытности, в суматохе воду из прудов спустили быстрее и больше, чем следовало.

Кинулись вылавливать и перевозить рыбу в зимники — как назло сломалась единственная полуторка, не взятая в армию по причине своей полной непригодности. Пришлось возить рыбу на подводах, в бочках с водой. А много ли в каждую можно положить рыбы?

А тут навалилась жара. Карп и начал задыхаться, гибнуть.

Когда мы разговаривали, под окном зафырчала машина, из нее вылез грузный мужчина в брезентовых сапогах, защитном картузе. На его гимнастерке блестел орден Красного Знамени. Это приехал из Минска управляющий рыбтрестом Моисеевич — участник гражданской войны.

— Больше десяти тонн, значит, погибло? — угрюмо спросил он. — Много.

Макаров удрученно произнес:

— Начальник червенской милиции уже намекнул нам, что мы нарочно так быстро спустили воду, с умыслом.

Все замолчали.

— Зачем же вы так заторопились с отловом, раз ни машин, ни рабочих? Обождали б, — прервал я затянувшееся угрюмое молчание.

— Сторожей тоже забрали в армию, с охраной стало плохо. Остались лишь старики вроде Путрика. Из прудов начали таскать рыбу все, кому не лень. Из ближних деревень приходили, даже из города. Вылавливали карпа бреднями, сетками… Я и заторопился.

Мы проехали по всем прудам. Пропала рыба только на втором — самом крупном. На остальных уцелела. Перед моими глазами все еще стоял этот огромный пруд со спущенной водой, уцелевшей лишь по ямкам, и в илистой жиже крупная черно-серебристая рыба, уже начавшая разлагаться.

— Пишите объяснение, — сказал руководителям рыбхоза Моисеевич.

Он остался в «Волме». Мне же пора было ехать.

— Духом не падайте, — подбодрил я Шелепенка. — Разберемся.

По дороге домой, в Червень, я еще раз взвесил все доводы «за» и «против».

Было совершенно очевидно, что никакого вредительского уничтожения рыбы в «Волме» не было. Была лишь оплошность. Можно ли за это подвергать людей жестокой каре? Сейчас, наверно, все в республике ощущают, что значит уход мужчин, специалистов в армию.

Конечно, рыбхозовцев мы решили хорошенько проработать на бюро, но уголовного дела создавать не собирались.

Когда я был в Минске, изложил в обкоме мнение бюро. Там меня выслушали, немного поспорили, но все-таки согласились со мной.

Вернувшись в Червень, я предложил прокурору закрыть рыбхозовское дело.

Несколько дней спустя я, как обычно, сидел в райкомовском кабинете. В приемной раздался резкий, продолжительный звонок: обычно так звонила междугородная. Ко мне вошел помощник, вполголоса сказал:

— Минск вызывает, Василий Иванович. Прокурор республики.

Я взял трубку.

— Товарищ Козлов?

— Слушаю вас.

Голос холодный, властный.

— Почему вы защищаете Шелепенка?

Я уже понял, какой будет разговор, отвечаю спокойным, официальным тоном:

— Потому, что бюро не считает его вину настолько тяжкой.

Опять холодно:

— Вам лично известны материалы?

Я не стал объяснять, что специально занимался вопросом, выезжал на место, беседовал с руководителями «Волмы», с народом, был в обкоме. Отвечаю коротко:

— Известны.

Прокурор республики помолчал. Потом с большим нажимом произнес:

— Вы, товарищ Козлов, становитесь на опасный путь покровительства преступников. В условиях военного времени это недопустимо. Может быть, вы ставите под сомнение следствие, проведенное районными органами?

— Нет. Только его выводы.

— То есть, прошу поконкретней.

— Бесхозяйственность в «Волме» налицо. Но она не преднамеренная, есть смягчающие обстоятельства. Бюро райкома считает, что можно ограничиться строгим взысканием.

Опять небольшая пауза. И уже совсем ледяным тоном:

— Вам придется отвечать партийным билетом. Я все равно добьюсь возбуждения дела.

Дали отбой. Я понял, что борьба предстоит серьезная. Видно было, что прокурор раздражен: угроза его звучала резко.

Я еще раз мысленно проверил, правильную ли мы заняли позицию. Решил, что отказываться от нее не буду. Бюро поддерживало меня: все хорошо знали руководителей рыбхоза.

Прошло еще несколько дней. Я опять был в райкоме, когда раздался звонок и мне сказали:

— С вами будет говорить секретарь ЦК Белоруссии товарищ Кулагин.

Я ощутил в сердце холодок. Надо полагать, прокурор республики обратился в ЦК.

И вот слышу голос Кулагина:

— Здравствуйте, товарищ Козлов. Как дела в Червене?

— Да как вам сказать, Михаил Васильевич. Сидим без тракторов, почти без машин, а о резине и вспоминать нечего. Знаем, что все армии отдано. Вместо ушедших на фронт мужчин теперь ставим женщин. Они нас выручают. Ничего, крутимся.

— Это не только у вас, Василий Иванович. Повсеместно.

— Знаю. Не жалуюсь, просто информирую.

Помолчав, Кулагин, как мне показалось, более официально сказал:

— Жалоба на тебя, Василий Иванович, поступила от прокурора республики.

— Ждал ее, Михаил Васильевич. Готов дать объяснение ЦК.Райком разобрался в деле рыбхоза «Волмы» самым тщательным образом.

— Сам был на месте происшествия?

— Сам. И разбирался в рыбхозе, и советовался потом с членами бюро.

Я вкратце рассказал, что произошло в «Волме». В трубке помолчали.

— Может, Михаил Васильевич, надо приехать в Минск?

— Нет, сиди работай. Мы подошлем в Червень инструктора.

— Одно прошу иметь в виду, Михаил Васильевич: рыбы не вернешь, а человека загубим. Я давно знаю Шелепенка, он хороший работник, настоящий коммунист. По партийной линии мы крепко взгрели и его и главного рыбовода.

— Разберемся.

Инструктор ЦК приехал в Червень. Мы с ним беседовали. Побывал он и в рыбхозе «Волма».

Материалы о Шелепенке так и не поступили к следователю.

Еще в первую весну моего пребывания в Червене сев мы закончили восьмыми в Минской области (из двадцати четырех районов) и с тех пор упорно поднимались в гору.

Осенью 1940 года меня вызвали в ЦК Белоруссии. Беседовали со мной первый секретарь ЦК Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко и Председатель Совета Народных Комиссаров Иван Семенович Былинский. Они расспрашивали меня о делах района, о людях.

По дороге из Червеня я ломал себе голову: зачем мне предложили явиться в Центральный Комитет? Да еще при беседе присутствует Председатель Совнаркома. Чувствую, что оба смотрят на меня весьма внимательно, тщательно взвешивают каждый мой ответ. Всегда в таких случаях думаешь: не проштрафился ли в чем? Вроде нет, улыбаются, тон у Пономаренко доброжелательный. Вдруг он спросил:

— А как вы посмотрите, Василий Иванович, на то, если бы ЦК порекомендовал вас на пост заместителя председателя Совнаркома?

Меня жаром охватило: «Вон зачем вызвали!» Не могу прийти в себя от волнения, стараюсь обдумать все обстоятельства.

— Предложение это очень почетное, что скрывать, — говорю. — Спасибо за доверие. Только справлюсь ли?

— А почему нет? Работы вы не боитесь, знаете сельское хозяйство. Вот и будете сельским хозяйством руководить в Совнаркоме.

Я еще раз обдумал предложение и сказал:

— Я не специалист сельского хозяйства, а лишь практик. Тянуть такой воз я не смогу. Это же не район, а республика…

Разговор затянулся, Иван Семенович предупредил о тех трудностях, которые могут встретиться у меня на первых шагах. А Пантелеймон Кондратьевич сказал в заключение:

— Ну, больше мы вас, Василий Иванович, не задерживаем. Даем недельный срок еще раз всесторонне обдумать предложение.

Я вернулся в Червень. Затем меня вызвали уже на бюро ЦК и приняли решение о моем переводе в столицу.

Обратно в Червень я вернулся с представителем ЦК. Собрали внеочередной пленум райкома. На повестке дня стоял один вопрос: организационный.

Пришли на этот пленум не только члены райкома, а и многие коммунисты из городских учреждений и с предприятий, приехали председатели колхозов.

Представитель ЦК партии доложил пленуму о решении бюро ЦК утвердить меня заместителем председателя Совета Народных Комиссаров БССР по сельскому хозяйству.

Пленум встретил это сообщение аплодисментами. Люди гордились тем, что руководителя их района забирают на такую ответственную работу. Тогда же пленуму представили товарища, которого ЦК рекомендовал вместо меня на должность первого секретаря райкома.

На этом повестка дня была исчерпана. Можно было расходиться, но все продолжали сидеть, словно еще чего-то ждали. В зале стояла полная тишина. И вдруг слова попросил председатель колхоза «Первомайск» Васько.

— Я от всего сердца хочу пожелать Василию Ивановичу успехов на высоком государственном посту. Хочу ему по-дружески сказать: «Будь, Василий Иванович, таким же близким к народу, как был у нас.

Будь и впредь таким же беспощадным к бездельникам, болтунам, очковтирателям и таким же чутким и отзывчивым к людям, которые этого заслуживают…»

Васько сильно разволновался. Подошел ко мне, подал руку, еще хотел что-то сказать, но только крякнул и вернулся на свое место.

После него ко мне многие подходили, жали руку и говорили горячие напутственные слова.

Все это меня сильно растрогало, даже в горле защекотало. Я понимал, что в моем лице коммунисты выражали свое одобрение всему бюро райкома, всему активу, который, организовавшись, сумел вывести червенцев в передовые, заставил людей поверить в себя.

Здание я покинул одним из последних. Стояла ночь. Площадь перед райисполкомом, скверик тонули в темноте.

Не знаю, то ли я уже привык к Червеню, то ли, ближе узнав людей, сроднился с ними, прикипел к ним душой, только мне было тяжело покидать эти края.

…Стоял погожий осенний день, когда я опять один, без семьи, уезжал из Червеня. После недолгого ненастья небо очистилось, стало синим-синим, пронизанным солнцем.

Хорошая пора для деревни: можно все убрать, что не успели, обмолотить, провеять. Тенькали синицы, пролетали пестрые сороки.

Машина катилась по шоссе, которое у нас старики до сих пор называют «екатерининским». Давно еще встречали белорусы «матушку-царицу» и насадили тут березы. И стоят они полноствольные, высокие, величавые, резко выделяясь белизной на иссиня-зеленом фоне елей.

Я сидел рядом с шофером, и в ушах у меня еще звучали слова Васько: «Будь близким к народу».

Как я мог от народа оторваться? Ведь я сам был выходец из этого народа, из самых его низов. Новый народный строй, Советская власть подняли меня, им я всем и обязан, им я предан до конца.

Но поработать в Совнаркоме республики пришлось недолго. Тянуло меня на партийную работу. Вскоре мое желание осуществилось.

Литературная запись В. Авдеева.

II. ЛЮДИ ОСОБОГО СКЛАДА

1

Жизнь расцвела на диво. — На нас возлагается небывалая в истории задача. — Эвакуация Минска. — Я остаюсь в тылу врага. — Встреча с товарищем по юности. — Памятное июльское утро. — Советы старого партизана. — Пробираемся на Любань. — Чтение перед народом речи Сталина. — Конспирация — дело нелегкое.

Незадолго до войны меня избрали вторым секретарем Минского обкома партии. И на этой работе мне приходилось близко встречаться со множеством людей разных профессий. Радостно было видеть, что все они поглощены кипучей, созидательной деятельностью. Повсюду в республике шло большое промышленное и жилищное строительство. В Минске заканчивался монтаж мощной электростанции, значительно расширялись станкостроительные заводы имени Ворошилова, имени Кирова.

А небольшой городок Борисов — его даже не всегда наносили на карты — перед войной занял видное место среди промышленных городов не только Минской области, но и всей Белоруссии. В нем были построены спичечный комбинат, стеклозавод, фабрика по производству пианино и много других предприятий. Городам и селам области давали свет и энергию новые электростанции. Более десяти торфопредприятий, заводы по выработке кирпича, черепицы и других строительных материалов работали в наших районах. Имелось много машинно-тракторных станций.

Так же быстро менялся облик и других областей республики. В каждом городе, в каждом районе совершались небывалые преобразования, вырастали корпуса новых фабрик, заводов, электростанций, жилые и культурно-бытовые здания.

Белоруссия становилась подлинно индустриальной республикой. У нас имелась уже своя крупная, основанная на передовой технике энергетическая, топливная, машиностроительная, станкостроительная промышленность, успешно развивались различные отрасли деревообрабатывающей промышленности, текстильной, кожевенной, пищевой. С каждым днем росли ряды рабочего класса Белоруссии.

Небывало быстро меняли свой облик города. Широко развернулись работы по реконструкции столицы нашей республики. В Гомеле, Витебске, Могилеве, Бобруйске, Орше появились сотни многоэтажных жилых зданий, театры, кино, Дворцы культуры, клубы, магазины, вокзалы. Рабочие коллективы на фабриках и заводах, на лесах новостроек самоотверженно боролись за досрочное выполнение плана третьей пятилетки, оказывали большую помощь воссоединенным в сентябре 1939 года Западным областям Белоруссии.

Большой, плодотворной, творческой жизнью жила столица Белорусской Советской Социалистической Республики. Академия наук, государственный университет, десятки институтов, техникумов, средние школы, театр оперы и балета, драматические театры, Дворец пионеров — все это было создано после Великой Октябрьской социалистической революции. Бывшие рабочие, батраки, дети крестьян, получив за годы Советской власти высшее образование, уже сами руководили институтами, кафедрами, решали государственные дела. Сотни тысяч экземпляров газет, журналов, книг ежедневно расходились из столицы во все концы Белоруссии. Бессмертные творения классиков марксизма-ленинизма, лучшие художественные произведения русских классиков и советских писателей переводились на белорусский язык. Произведения народных поэтов республики Янки Купалы, Якуба Коласа и младшего поколения поэтов и прозаиков печатались на русском языке в Москве.

Москва по-братски, с исключительной теплотой встречала в своих клубах, в известных всему миру театрах выступления белорусских литераторов, артистов.

Но особенно заметно преобразилась деревня. В районах проводились огромные по размаху мелиоративные работы. Мощные драги и экскаваторы выпрямляли и углубляли русла полесских рек, тысячи тракторов поднимали жирную торфяную целину. Все в большей степени сельское хозяйство обеспечивалось тракторами, комбайнами, сложными молотилками, сеялками, автомашинами. Из Москвы и Харькова, из Сталинграда и с Урала шли в Белоруссию эшелоны с сельскохозяйственными машинами и минеральными удобрениями.

Помню, в начале лета 1941 года я выехал в полесские районы Минской области. Побывал в Слуцке, Старобине. Наведался в совхоз «Жалы» на Любанщине. Что такое были «Жалы» в недалеком прошлом? Непролазные болота, трясина, комары. Теперь же эти болота стали золотым дном. Колосистая пшеница стояла стеной, рожь — в рост человека. До революции люди в этих местах не ели хлеба досыта, ходили в лаптях. Теперь же в совхозе «Жалы» и в соседних колхозах жизнь расцвела на диво. К кому ни зайдешь, с кем ни поговоришь — увидишь веселые, приветливые улыбки, услышишь бодрую речь. Живет человек в новом доме, всего у него вдоволь, дети учатся в школах, техникумах, институтах. В селах клубы, избы-читальни, кино, лечебные учреждения. Колхозники добротно одеты. Как будто никогда и не было забитого, придавленного горем полещука!

Поехал я на Червонное озеро. Здесь сходятся болотистые и лесистые границы трех районов. И деревни здесь называются по-особенному: Забродье, Ужадье, Замошье, Подлозье, Мокрый Бор, Вязники.

Побывал я там и еще раз убедился, что давным-давно устарели эти названия. Всюду грохот машин: колхозники осушают и осваивают вековечные трясины. Подлозцы, забродцы, ужадцы стали хозяевами плодородных земель, мастерами высоких урожаев.

Возвращался я тогда в Минск и думал: какие чудесные перспективы открыты перед каждым районом нашей области, какие возможности для развития сельского хозяйства и промышленности! Что за люди-герои у нас!

В Минск приехал часов в десять вечера. Еще шло заседание бюро обкома: обсуждали текущие вопросы строительства, полевых работ. Было уже за полночь, когда кончилось бюро.

Летом я жил в трех километрах от Минска, в дачной местности Замчище. Приехал домой, прилег на кушетку, взял в руки газету и не заметил, как уснул.

Вдруг зазвонил телефон. Казалось, минуты не прошло, как я прилег: кто же мог звонить?

Я вскочил и взял трубку. Говорил товарищ Авхимович, секретарь ЦК КП(б)Б, — меня вызывали в Центральный Комитет.

Шофер еще не спал.

— Поедем, Юзик. Иди-ка разворачивай машину.

По дороге тревожно раздумывал о столь внезапном вызове: что случилось, какие это необычайно срочные дела в ЦК?

Шофер, видимо, тоже был немало удивлен. Он изредка взглядывал на меня, должно быть в надежде услышать что-нибудь, но, так и не дождавшись, проговорил:

— Наверно, что-нибудь важное…

— Не знаю, брат, — откровенно признался я. — Ничего не знаю…

Подъехали к зданию ЦК. Я зашел в приемную первого секретаря. Там уже были члены бюро ЦК, руководящие работники Совнаркома, обкома партии. Мне сразу бросились в глаза сумрачно-суровые, озабоченные лица. Никто не сидел: одни стояли, другие молча ходили по комнате в каком-то напряженном ожидании.

Вышел товарищ Пономаренко. Он поздоровался спокойным, ровным голосом и пригласил в кабинет. Мы вошли и, как обычно, расселись по обеим сторонам стола.

— Получено официальное сообщение, — сказал товарищ Пономаренко. — Фашистская Германия напала на нашу Родину. Враг не объявлял войны. Он напал на нас воровски. Наши пограничники ведут тяжелые бои, мужественно отстаивают рубежи. В бой вступают крупные войсковые соединения. Необходимо сейчас же бросить все на помощь фронту. На нас возлагается большая, небывалая в истории задача.

Тут же был принят план помощи войсковым частям и соединениям. В пограничные области и районы были направлены члены бюро Центрального Комитета партии и члены правительства с ответственными и срочными поручениями. В республике вводилось военное положение. Были определены мероприятия по проведению мобилизации призывных контингентов. Перед партийными, советскими организациями ставилась задача обеспечить бесперебойную работу транспорта, органов связи. Особое внимание уделялось вопросам защиты гражданского населения. Были приняты решения об укреплении службы противовоздушной обороны, о дополнительном оборудовании в городах бомбо- и газоубежищ, об усилении охраны промышленных объектов, транспортных узлов, средств связи. Партийной организации Минска, областным и районным организациям было рекомендовано провести в центрах собрания партийного актива, а на фабриках и заводах, в колхозах, совхозах, учреждениях — митинги.

Это было первое заседание бюро ЦК КП(б)Б и правительства нашей республики в условиях Великой Отечественной войны.

Зная, что впереди ждет меня большая и напряженная работа и вряд ли удастся вырваться домой, я воспользовался первой же свободной минутой и позвонил жене. В трубке услышал ее тревожный голос:

— Когда ты приедешь? Что нам делать?

Никогда я еще не слышал такой взволнованности в голосе дорогого мне человека. Каждый из нас обычно знал, что ему нужно делать сегодня, завтра, послезавтра. И вдруг война!.. И так в каждой семье, в сотнях тысяч семей!..

— Сегодня я, видимо, не смогу приехать, — стараясь казаться как можно более спокойным, ответил я. — Сама понимаешь… Сейчас мы выезжаем на фабрики и заводы.

…Наступило тяжелое и суровое время. С первых дней войны вражеские самолеты почти непрерывно висели над городом. Тучи фашистских бомбардировщиков сбрасывали бомбы, уничтожая мирное население, разрушая дома и заводы, культурные учреждения. Прямо над нашими головами шли тяжелые воздушные бои. Бесстрашные советские соколы проявляли чудеса героизма и отваги: бросались в бой один против пяти, а то и более вражеских самолетов.

Исключительную отвагу и мужество проявил в боях под Минском летчик Василий Коккинаки, брат прославленного пилота Героя Советского Союза Владимира Коккинаки. Он вместе со своими боевыми друзьями сбил около десятка вражеских самолетов. Машина Василия Коккинаки была повреждена в бою. Несмотря на это, отважный летчик продолжал до последней минуты своей жизни уничтожать врага метким огнем.

У меня не хватает слов, чтобы воздать должное той самоотверженности, с которой солдаты и командиры Красной Армии защищали подступы к Минску.

Навсегда останется в памяти белорусского народа мужество бойцов краснознаменной дивизии под командованием генерала Ивана Никитича Русиянова. При поддержке других воинских частей и минского народного ополчения дивизия несколько суток сдерживала бешеный натиск полчищ Гудериана. В те дни Советское информационное бюро сообщало, что только за 27 июня на Минском направлении было уничтожено до трехсот танков 39-го танкового корпуса противника.

Перед коммунистами Минска и области встала ответственная и очень сложная задача. Нужно было немедленно принимать меры к спасению людей, материальных ценностей, защищать и охранять город. Охранять от многих опасностей: от воздушных налетов и вражеских десантников, шпионов и диверсантов, сигнальщиков и поджигателей. А главная задача состояла в том, чтобы не допустить паники, неорганизованности.

Минские коммунисты возглавили и повели за собой всех трудящихся. Минчан не испугали ни бешеные бомбардировки, ни другие трудности и испытания. Рабочие не отходили от своих станков. Город по-прежнему обеспечивался электроэнергией, водой. Железнодорожники мужественно и самоотверженно поддерживали порядок на транспорте и бесперебойно подавали эшелоны фронту. Часто бывало так: враг повредит пути, а через какой-нибудь час снова идут наши поезда.

Люди бесстрашно боролись с пожарами, дежурили на улицах, крышах зданий, возводили укрепления на окраинах. Дружины самообороны несли боевую службу на подступах к городу. Трудящиеся Минска и районов области помогали родной Красной Армии всем, чем могли. Тысячи патриотов записывались добровольцами и шли на фронт.

Когда гитлеровские полчища стали непосредственно угрожать городу, возникла необходимость эвакуации населения, главным образом детей и стариков. Надо было срочно вывезти промышленное оборудование, запасы зерна, технику МТС. И всем этим приходилось заниматься в тяжелейших прифронтовых условиях.

Минчане показали себя истинными патриотами Родины, проявили неслыханное мужество и выдержку. В эти дни мне пришлось побывать на станкостроительном заводе имени Кирова. До сих пор ясно помню эту ужасную картину: вокруг сплошное пламя, цехи наполовину разрушены — казалось, что здесь уже нет ни одной живой души. На самом деле почти весь заводской коллектив был на месте: люди работали. Трудно было поверить, что всего за двое суток они демонтировали почти все дорогостоящее оборудование, упаковали его и отгрузили. Над заводом идет воздушный бой, а рабочие, измученные, почерневшие от усталости, поглядывают на небо через разбитую крышу и продолжают свое дело. Казалось, забыли они об опасности, о своей крайней усталости и даже о своих ранах.

Я видел, как один пожилой мужчина взвалил себе на плечи такую тяжесть, которую при обычных условиях он вряд ли сдвинул бы с места. Я подошел к нему, хотел помочь, а он замахал на меня рукой.

Позднее от секретаря партийной организации я узнал, что это был Иван Петрович Липницкий, начальник кузнечного цеха.

Происходило все это на четвертый день войны. Враг, натолкнувшись под Минском на серьезное сопротивление, ринулся в обход города. Парторг и директор завода утром собрали коммунистов, передовых людей завода.

«Можно ли успеть все вывезти?» — вот главный вопрос, обсуждавшийся на этом коротком совещании.

Решили принять все меры к тому, чтобы полностью эвакуировать заводское оборудование, а то, что останется, закопать.

От имени бюро обкома я поддержал это решение коллектива.

Так поступали и на других предприятиях Минска. То, что нельзя было вывезти, прятали. Только бы не досталось врагу!

Город пылал. Море огня бушевало на Советской и на других улицах. Уже не одни сутки население работало без сна и отдыха. Когда стало невозможно оставаться в центре города, обком партии переместился на окраину и продолжал руководить оперативными делами и борьбой с врагом.

Обком держал тесную связь с районами области и готовил кадры для партийного подполья. Бюро областного комитета КП(б)Б провело совещание секретарей райкомов. На случай оккупации надо было своевременно подготовить партийные организации к переходу на нелегальное положение, создать повсюду дружины самообороны, отряды по борьбе с вражескими десантами, команды противовоздушной обороны. На места были направлены уполномоченные члены бюро областного комитета партии, члены исполкома областного Совета. Секретарю обкома партии Иосифу Александровичу Бельскому поручили обеспечить оперативное руководство всеми делами в Борисове — втором после Минска промышленном центре области. Секретарь обкома партии Иван Денисович Варвашеня выехал в Старые Дороги и Слуцк. Прокурора области Алексея Георгиевича Бондаря направили в Смолевичский и Червенский районы. Член бюро Роман Наумович Мачульский работал первым секретарем Плещеничского райкома. Ему поручили обеспечить руководство своим и соседним Логойским районами. Секретарь Руденского райкома партии Николай Прокофьевич Покровский, тоже член бюро обкома, должен был руководить своим и Пуховичским районами.

Не прерывалась наша связь и с другими районами области. Повсюду готовились базы для партизанских отрядов, проводилась подготовка к созданию широкого партийно-комсомольского подполья. Я связался по телефону с Любанью, одним из отдаленных районов. Секретарь райкома партии товарищ Гулицкий уже был призван в Красную Армию. К телефону подошел председатель райисполкома, член бюро райкома Луферов.

— Ну, как себя чувствуете, Андрей Степанович? — спросил я.

— Держимся, — ответил Луферов. — Организуем самооборону, возводим укрепления, всех в районе привели в боевую готовность.

— А со здоровьем как?

Мы все знали, что Андрей Степанович часто жаловался на свое здоровье, да и годы его были немолодые.

— Испугалась моя болезнь войны, — шутливо ответил Андрей Степанович, — отступилась от меня.

— Какие у вас планы на дальнейшее?

— Насчет чего?

— Да вот насчет вашего места в случае оккупации района?

— Я думаю, что этого не будет, — ответил Луферов.

— Все делается, — заметил я, — чтоб этого не было, однако надо быть готовым ко всяким неожиданностям.

— Куда пошлют, там и буду, — твердо ответил Луферов.

— Готовьтесь к тому, чтобы, в случае необходимости, остаться на месте, — предупредил я. — Подберите проверенных, честных людей, способных работать во вражеском тылу. Определите явки. У вас найдутся надежные помощники?

— Есть такие, — уверенно ответил Андрей Степанович.

И я заключил, что в районе идет активная подготовка к подпольной работе.

Мне удалось переговорить об этом и с другими руководителями райкомов и райисполкомов области.

К вечеру 26 июня в Минске уже мало кто оставался: все организации и учреждения выехали, мужчины, годные к военной службе, ушли на фронт, большинство же гражданского населения было направлено на восток по Московской и Могилевской магистралям. Все, что можно было спасти за такое короткое время, было спасено.

Областному комитету КП(б)Б также нужно было выезжать из города: враг уже прорвался к северным окраинам столицы. На последнем заседании бюро решили перевести обком в Червень. Партийные организации Дзержинского, Заславского, Минского районов, а также города Минска в случае оккупации должны были уйти в подполье.

Страшную картину представляла собой наша столица. Вместо заводов — дымящиеся развалины. Мостовые сплошь завалены грудами кирпича, покореженными огнем железными балками. Пламя и черные столбы дыма поднимаются в небо. И, несмотря на это, я все же не мог представить себе, что, может быть, — вот удивительно! — не завтра, так послезавтра проклятый враг будет хозяйничать здесь. Где-то в глубине души жила уверенность, что это не может, не должно произойти.

У меня созрело решение не выезжать из своей области. Было у нас, членов бюро обкома, немало разговоров об этом. Все мы, если не считать одного-двух человек, готовились остаться в тылу врага. Спустя некоторое время были получены подробные указания Центрального Комитета КП(б)Б о порядке работы подпольной организации Минской области.

В ночь с 26 на 27 июня мы выехали в Червенский район.

Я немного отстал от обкома — заехал в Замчище. Надо было узнать, что с моей семьей, забрать ее, если застану, и помочь выехать на восток. После того как меня вызвали в ЦК, я так и не имел возможности заглянуть домой.

…Я выскочил из машины и побежал в свою квартиру. Никого из семьи не было. Осиротевшие комнаты произвели впечатление какой-то тоскливой бесприютности, хотя в квартире было чисто и все вещи стояли на своих местах.

Где же семья? И спросить-то не у кого. Шофер Юзик Войтик побежал к соседям, но нигде никого не нашел. Каждая минута была дорога, долго здесь задерживаться нельзя, грохот битвы доносился уже из самого города.

Поселок был пуст, и только при выезде из него нам встретился старик — местный житель. Он, должно быть, только один тут и остался. Мы обрадовались — вылезли из машины и набросились на него с расспросами. А он хоть бы слово! Наконец показывает на уши и на язык: мол, ничего не слышу и не говорю — глухонемой.

— Он слышит, — шепчет мне на ухо Юзик. — И говорит. Я его знаю. Это он прикинулся глухонемым.

Шоферу удалось убедить старика, что мы свои. И он заговорил.

— Я ночью плохо вижу, а голосов ваших не знаю. Вот и подумал — подальше от греха: лучше молчать.

Старик сказал, что мои домашние вчера куда-то ушли, а куда — он не знает.

— Все пошли в сторону Червенского тракта, — сочувственно добавил он. — Так, может, и она, семья ваша, подалась туда. Они, может, еще и не ушли бы из дому пока что, но тут ходят слухи, что недалеко спустились фашистские парашютисты.

Мы поехали в Червень.

По обеим сторонам шоссе по направлению к Могилеву тянулись огромные толпы людей, а в другую сторону — к Минску — пешком и на машинах двигались военные. У бойцов и командиров был энергичный, решительный вид, гражданское же население было хмурым и молчаливым. Люди время от времени оборачивались, с болью в душе глядели на видневшийся вдали дым над городом и молча продолжали путь.

В Червене нас встретил второй секретарь райкома товарищ Чесский и проводил в лес, к условленному месту. Там уже были сотрудники райкома и работники обкома партии.

Походил я по лесным тропинкам, посмотрел, а потом и говорю своим:

— Неплохое место для работы подпольного обкома. Давайте устраиваться и действовать!

Наступал новый период партийной работы. Пора было подумать об организации активного сопротивления в тылу врага, о развертывании партизанской борьбы. Ряд наших районов: Дзержинский, Заславский, Минский, Руденский — уже были оккупированы, и партийные организации оказались там в очень сложных условиях. Из сообщений, которые мы получили от уполномоченных обкомов и связных, нам стало известно, что оккупанты, захватив город или деревню, уничтожали много людей. Цель фашистских зверств — запугать население, ослабить его волю к борьбе против захватчиков. Бюро обкома обратилось с призывом к жителям оккупированных городов и сел не склонять головы, не отчаиваться, а вести решительную борьбу с оккупантами.

Кое-кто из областных работников, в частности Свинцов и Бастун, не одобрили места, выбранного нами для Минского подпольного обкома. Свинцов недоверчиво взглянул на меня и пренебрежительно заметил:

— Что это за лес, здесь и зайцу негде спрятаться!

— Так мы же не зайцы! — иронически откликнулся Варвашеня. — Нам прятаться здесь и не очень нужно: сегодня в одном месте, завтра в другом.

— Окружат, — опасливо сказал Свинцов, — тогда попробуй выбраться к своим.

— А зачем выбираться? — спокойно промолвил Бельский. — Будем бороться в тылу врага.

Свинцов вздрогнул и испуганно заморгал.

Вскоре обком получил распоряжение ЦК КП(б)Б переменить местонахождение, а секретарям обкома срочно выехать в район Могилева. Надо было немедленно пробираться в назначенное место, а это было нелегко. Днем вражеские самолеты бомбили Могилевское шоссе, а ночью трудно было проехать: по шоссе без конца двигались воинские соединения. В одном месте мы свернули в лесок. Пока шоферы подливали воду в радиаторы, а мы наспех приводили в порядок свои пожитки, вокруг машины собралась большая группа мужчин.

Здесь были молодые люди призывного возраста, были и пожилые.

— Вы, случайно, не из военкомата? — обратился загорелый худощавый мужчина с седыми висками к Бельскому, который был в военной форме.

— Нет, — ответил Бельский, — мы из обкома партии.

— А вы не знаете, где найти военкомат? В своем районе не успели призваться…

— А какого вы района?

— Несвижского. Хотелось бы стать бойцами, с фашистской нечистью повоевать.

— Вы не так уж молоды, — сказал Бельский, — вас в армию не возьмут.

Человеку и в самом деле было лет под пятьдесят.

— А если я добровольцем хочу записаться? — по-военному подтянувшись, обидевшись, горячо заговорил он. — Почему это меня не возьмут! Разве меня обучать надо? Обучен в империалистическую и гражданскую… Оружие в руки — и марш! Нашу русскую трехлинейную винтовку хорошо знаю. Когда-то снайпером был.

— Такого возьмут, — поддержал его кто-то из толпы. — Вот мы тоже в годах, но силы нам еще не занимать.

А мужчины тем временем все подходили и подходили.

— Покажите ваши документы, — попросил Бельский человека, который первым заговорил с ним.

Затем Иосиф Александрович написал адрес ближайшего военкомата и передал ему. Тот сердечно поблагодарил, и все окружившие нас товарищи дружно двинулись в путь.

По дороге в Могилев мне удалось случайно встретиться с семьей, встретиться, чтобы через несколько часов разлучиться надолго.

В Могилеве шла деятельная подготовка к решительному отпору врагу. Город обрастал различными оборонными сооружениями и превращался в крепость. Происходила перегруппировка войсковых частей, формировалось народное ополчение. Маршал Советского Союза Климент Ефремович Ворошилов, выполняя задание Центрального Комитета партии, организовал борьбу на фронте. Сдерживая и обессиливая гитлеровские войска, наши части наносили врагу мощные контрудары. Жестокие бои шли днем и ночью. Фашистские захватчики, ворвавшиеся в Жлобин и Рогачев, были выбиты оттуда и отброшены на запад.

Здесь, в Могилеве, развернул свою деятельность Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Белоруссии, который при непосредственном участии товарища Ворошилова проводил формирование и инструктаж партизанских отрядов и диверсионных групп для отправки в тыл противника.

Подбирались организаторы партизанского движения.

Минскому обкому было приказано выехать в район Березино, а меня со специальным заданием направили в Быхов.

В Быхове я встретился с группой работников ЦК ВКП(б), которую возглавлял ответственный работник орготдела ЦК Григорий Мефодиевич Бойкачев. В свое время он работал редактором газеты «Советская Белоруссия», был секретарем ЦК КП(б)Б по кадрам. Вместе с ним приехало еще несколько ответственных работников ЦК, в том числе Семен Степанович Игаев, ранее также работавший в нашей республике секретарем обкома партии.

По поручению ЦК ВКП(б) они еще 25 июня в Могилеве подробно рассказали руководящим работникам ЦК КП(б)Б и Совнаркома Белоруссии о директивах и практических советах ЦК ВКП(б) в связи с перестройкой работы на военный лад и организацией партийного подполья и партизанского движения. Мне было сказано, что я остаюсь в тылу в качестве секретаря Минского подпольного обкома КП(б)Б.

После этой встречи они сразу же поехали в прифронтовые районы республики для помощи местным партийным органам в осуществлении директив ЦК.

Встреча с Бойкачевым, моим товарищем по юности и совместной работе на Гомельщине и в Минске, его подробный рассказ о рекомендациях ЦК в то грозное и тяжелое время принесли нам неоценимую пользу. Этих указаний мы неуклонно придерживались, вплоть до установления регулярной связи подпольного обкома с Москвой.

В Березино я приехал почти на неделю позже, чем туда приехал обком партии. Здесь уже шли бои, наши части самоотверженно сдерживали врага. Неколебимо стояли отряды, сформированные из работников НКВД. Командовал этими отрядами Артем Евгеньевич Василевский, начальник Минского областного управления НКВД. Боевую группу пограничников возглавлял Богданов. Здесь же находились наши артиллерийские и танковые части. Эти боевые группы ценою больших жертв задержали врага и дали возможность нашим основным силам переправиться через Березину.

Я не сразу нашел своих минчан. Кроме секретарей обкома и работников аппарата в поселке собралось много служащих облисполкома и других областных организаций. Мы сразу же включились в военную работу: строили укрепления, организовывали самооборону, обеспечивали войска транспортом, боеприпасами, продуктами.

И вот наступило памятное утро 3 июля. Наши части переправлялись через реку и на левом берегу сооружали оборонительные укрепления. Вражеская авиация беспрерывно налетала на переправы, на земле, казалось, живого места не было. Все вокруг гудело, дрожало от взрывов. И вдруг в городском поселке Березино из пробитого пулей рупора, висевшего на телеграфном столбе, послышался голос. Все, кто был поблизости, притихли. Голос был всем знакомый — говорил Сталин. Но как могло заработать радио? Местных жителей в поселке как будто нигде не было видно, а у бойцов вряд ли было время для исправления аппаратуры в радиоузле. И все-таки чья-то заботливая рука сделала это. Человек этот рисковал жизнью. В поселке не было клочка земли, на котором не разрывались бы вражеские бомбы и снаряды. Радиоузел стоял на главной улице, и снаряды ложились здесь плотно один возле другого. Но тот, кто наладил работу радиоузла, видимо, не обращал внимания на разрывы снарядов, на приближение врага. Ему хотелось, чтобы здесь, на этом ответственнейшем участке фронта, услышали голос Москвы. Он чувствовал душой и сердцем, что будет значить этот голос для наших воинов и всех, кто находился в поселке.

Вокруг рупора собирались люди — военные и штатские. Осторожно подходили, ложились где-нибудь под деревом или возле стены и жадно ловили каждое слово. Над головой гудели бомбардировщики. На реке часто разрывались снаряды, поднимая темные столбы песка и воды. Но люди слышали только слова из репродуктора, никто не обращал внимания на смертоносный грохот.

Я прилег у бугорка, поросшего густой травой. Над головой изредка посвистывали пули, но я не мог покинуть это место, пока из рупора доносился голос родной Москвы. Через минуту я начал подползать ближе к рупору и встретился глазами с незнакомым мне худощавым человеком. Он красноречивым взглядом посмотрел на меня и продолжал слушать, буквально впитывая каждое слово.

Справа и слева от нас стремительно перебегали бойцы последней заставы. Они с разгона падали на землю — в борозду или в густую зелень неполотых огородов — и, передохнув минуту, бежали к реке.

— Танки фашистские, — сказал стрелок, прилегший рядом с нами. — Надо скорей переправиться.

Его слова почему-то не вызвали страха ни у меня, ни у моего соседа. Только сознание суровой необходимости заставило нас покинуть свои места. Оставалась, возможно, последняя минута, и надо было спешить.

— Все силы народа — на разгром врага! — донеслись слова из рупора.

Вслед за стрелком мы добежали до прибрежного лозняка.

Стрелок уже собирался броситься вплавь, как человек, который вместе со мной слушал радио, раздвинул молодую поросль и тоже ступил на песок.

— Пойдемте со мной! — тоном приказания проговорил он и посмотрел сначала на бойца, потом на меня. — Нечего лезть в воду с винтовкой и патронами, тут у меня где-то должна быть лодчонка… Правда, она на одного человека рассчитана, но то в мирное время, а теперь переедете и вдвоем, река наша добрая и ласковая для своих людей.

— А вы разве не с нами? — удивленно спросил боец.

— Я-то, известно, с вами, — усмехнувшись, ответил человек, — но пока что останусь здесь. Останусь, погляжу на него, проклятого, посмотрю, насколько он изменился с восемнадцатого года и какой величины дубина нужна, чтобы бить его.

Я крепко пожал руку моему случайному соседу и на прощание сказал:

— Поверьте моему слову: мы тоже далеко отсюда не уйдем, мы будем с вами!

В первой половине июля 1941 года в области оставались частично не оккупированными лишь Старобинский, Любанский и Стародорожский районы.

Через несколько дней по решению ЦК мы переехали сперва в Мозырь, а потом — в полесскую часть своей области, откуда должны были осуществлять руководство районами.

Из Мозыря я связался по телефону с секретарями ЦК КП(б)Б. Они подробно расспрашивали, как мы подготовлены для работы в подполье, как чувствуем себя, и подтвердили данные ранее указания.

— Желаем вам счастья и успехов, — сказали на прощание товарищи. — Центральный Комитет Коммунистической партии поручает вам выполнение очень ответственной задачи. Помните, что каждый ваш шаг должен быть всесторонне и глубоко продуман.

Мы выехали в районы. Кроме секретарей обкома с нами поехали Роман Наумович Мачульский, Алексей Георгиевич Бондарь и секретарь Слуцкого райкома партии Александра Игнатьевна Степанова. Мы пока что передвигались на машинах, а потом, когда это стало невозможным, пошли пешком. Все стремились скорее прибыть на место. Обстановка менялась ежеминутно. Там, где сегодня не было врага, завтра он мог быть. Мы не имели права медлить: чем быстрее начнем подпольную работу, тем больше шансов на успех.

Взяли направление на Калинковичи. Дальше через Азаричи предполагали пробраться глухими, не занятыми врагом проселками в Октябрьский и Любанский районы.

Навстречу нам двигались войска и техника — проехать было нелегко. Но шофер Войтик проявлял чудеса мастерства. Он петлял между встречными машинами и подводами на предельной скорости. Со мной ехали Мачульский, Бондарь и Степанова.

— Ты, я вижу, хочешь переломать нам кости! — пошутил я.

Другая машина не отставала от нас. В ней были Варвашеня, Брагин, Бельский, Свинцов и Бастун.

На окраине Калинковичей остановились, чтобы разузнать дорогу. Машины загнали в вишняк, а сами вышли, прилегли на траве и закурили. Я рассчитывал найти кого-нибудь из районных работников, посоветоваться и, может быть, взять проводника.

На низком пеньке недавно спиленной вишни сидел старик и хмуро поглядывал на большак. Ему было лет под семьдесят. Из-под рыжей, выгоревшей на солнце кепки на тонкую жилистую шею свисали пряди седых волос.

Почуяв дымок от наших папирос, старик подсел ближе к нам, вынул трубку, а потом уж поздоровался. Вид у него был спокойный, даже как будто ко всему безразличный. Можно было подумать, что его не интересовало, кто мы, откуда и куда едем. Вишняк был во многих местах поломан, трава примята — видно, не проходило и часу без того, чтобы здесь не останавливались машины.

— Нет ли у вас огонька, товарищи начальники? — ровным, независимым голосом спросил старик.

На слове «начальники» он намеренно сделал ударение.

Бондарь вынул спички, придвинулся ближе к старику, чтобы дать прикурить, и увидел, что в трубке нет табака. Это его рассмешило. Забавно было, что старик так по-ребячьи схитрил.

— Что ж ты, отец, пустую трубку подсовываешь? — сквозь смех спросил Алексей Георгиевич.

— А я табак не ношу с собой! — беззаботно ответил старик. — Все ваш брат угощает, идет тут и идет, днем и ночью… Мой вишняк, а ваша махорка…

Бондарь насыпал ему в трубку табаку и дал прикурить. Старик с нескрываемым удовольствием затянулся, а потом закашлялся.

— Ничего себе, крепкая! — похвалил он. — Эта, пожалуй, будет крепче той, что я давеча курил.

Старик помолчал, еще раз затянулся и, пуская из-под усов дым, промолвил:

— Едете, значит. Подаетесь…

— Да, едем, — в тон старику ответил я.

— И значки уж, выходит, повыковыривали…

— У нас не было значков, мы не военные.

— Не военные? А какие же вы?

— Мы люди здешние, — сказал я.

— Здешние?.. — как бы про себя повторил он. Через некоторое время произнес еще раз: — Здешние… — И вдруг, волнуясь, с обидой в голосе сказал: — А подаетесь небось туда, — он показал рукой на восток.

— Нет, мы едем туда, — возразил я и показал на запад.

Старик был озадачен.

— Куда это «туда», к фашистам?! Там же фашисты!

— Мы знаем, что там фашисты, — сказал Мачульский. — Вот и будем бить врага в спину.

Старик улыбнулся, удовлетворенный нашим ответом. Я подумал, что такое известие вызовет у него уважение к незнакомым собеседникам. Однако вскоре дед снова начал не без ехидства посмеиваться и подтрунивать над нами.

— В тыл, значит?.. — не спеша оглядывая нас, говорил он. — Знаю, что такое тыл у врага, испытал когда-то. Еще вместе с Талашом воевали… Только ходили мы тогда пешком, автомобиля у нас не было. Неужели партизанить на машине собираетесь? Машина засядет в болоте, так неприятно будет вылезать в таких сапожках. — Он показал трубкой, зажатой в руке, на начищенные сапоги Свинцова.

Мы посмеялись, но каждый из нас понимал, что в словах старика много правды, и нам надобно бы сделать вывод из метких замечаний бывшего партизана. И в самом деле, что у нас за одежда? Я в чем работал в обкоме, в том и поехал. В такие же полувоенные костюмы защитного цвета были одеты и мои товарищи. Для подполья такая одежда явно не подходила. Но где взять другую?

На наше счастье, в Калинковичах мы встретили знакомого директора леспромхоза. У него на складе оказалось несколько комплектов спецовок для лесорубов. Вскоре в машинах сидели уже не руководящие областные работники, а «обыкновенные лесорубы».

Надо было как можно скорее пробираться поглубже в тыл. Конечно, в этом было немало риска, но я был уверен, что мы проскочим.

Подробно расспросив, как лучше проехать, двинулись в Октябрьский район. Ехали с большой осторожностью. Жители придорожных деревень ручались только за свою деревню и редко за соседнюю. Немецких войск, может быть, и не было близко, но люди были сбиты с толку вражескими парашютистами.

Нам удалось узнать, что в центр Октябрьского района, в Карпиловку, вчера наведывались вражеские мотоциклисты. Этоозначало, что враг где-то близко, что надо быть еще более осторожными. Решили остановиться в деревне, расположенной возле леса, и узнать, что происходит в районном центре. Пошли к людям, начали расспрашивать. Те говорили разное. Одни — что фашисты уже в Карпиловке, другие — что только разведка туда заглядывала, а третьи — что никто фашиста там и в глаза не видел.

Надо было нащупывать дорогу самим. Хотелось до Карпиловки добраться как можно скорее, медлить в такое время было бы преступно. Все соглашались, за исключением Свинцова и Бастуна. Эти двое заняли какую-то уклончивую позицию. Чувствовалось, что они боятся ехать дальше, но сказать об этом открыто не решаются. Начали вдруг рассуждать об излишней рискованности и нереальности наших планов.

— Вы боитесь? — спросил я напрямик.

Свинцов изменился в лице, руки у него задрожали. Некоторое время он молчал, потом, переглянувшись с Бастуном, сказал:

— Хоть и не боимся, а дальше не поедем. Останемся здесь, осмотримся, разузнаем и тогда решим, что делать.

Мы напомнили им о партийной ответственности, об обязанностях коммуниста и руководящего работника. Однако же нам стало ясно, что эти люди будут не только нам в обузу, но и во вред, и мы решили исключить их из нашей подпольной группы.

Наше решение их не очень тронуло. И мы еще раз убедились, что поступили правильно.

Этот прискорбный факт напомнил, что в условиях подполья мы должны особенно внимательно приглядываться к людям и лучше подбирать кадры.

Мы были уверены, что, как только доберемся до своих районов, найдем там людей хороших, честных, настоящих патриотов, которые будут самоотверженно бороться с фашистскими захватчиками.

В Карпиловку приехали уже без Свинцова и Бастуна. Гитлеровцев здесь не было. Поблизости, на железнодорожной ветке, стояли бронепоезда и сдерживали вражескую группировку, которая пыталась прорваться на Домановичи. Наши пехотные части вели бои. Положение бойцов было тяжелым. Силы были неравные, боеприпасы кончались, но люди воевали до последнего патрона.

Я зашел в райком. Здесь был только уполномоченный Полесского обкома партии второй секретарь обкома Федор Михайлович Языкович. Увидев меня, он удивился и очень обрадовался.

— Как ты сюда попал? — тормоша меня за плечи, спрашивал он.

— А ты зачем здесь? — перебил я его встречным вопросом.

Языкович коротко поведал о своих военных делах. Он приехал сюда по заданию обкома. Возводил укрепления, организовывал самооборону, а теперь занялся ранеными и не может оставить их, хотя два дня назад получил распоряжение вернуться в Мозырь.

— А где же Тихон Бумажков? — спросил я.

— Где-то там, — ответил Языкович и показал в сторону, откуда доносились частые, сотрясавшие землю разрывы. — Его давно здесь нет. Еще когда немцы подходили, он закрыл свой кабинет. С тех пор и не показывается. Командует истребительным батальоном. Вчера он и заместитель председателя райисполкома Павловский сожгли пятнадцать вражеских танков.

Тихона Бумажкова, первого секретаря Октябрьского райкома партии, я знал давно. На встречу с ним я возлагал большие надежды. Бумажков, как местный житель и хорошо осведомленный человек, безусловно, помог бы нам. Но он включился в дело, и отрывать его не было смысла. В душе мы только порадовались, что наши истребительные отряды, теперь уже партизанские, так героически борются с лютым врагом.

Я попросил Языковича дать нам провожатого. Глусск был занят врагом, и на Любань надо было пробираться самыми глухими дорогами. Языкович рекомендовал в проводники заведующего столовой райпотребсоюза, уроженца тех мест, куда мы ехали. Провожатый не только подробно обрисовал нам обстановку, но еще и накормил всех горячим обедом. Войтик так остался доволен обедом, что готов был целые сутки возить провожатого.

До деревни Заболотье Октябрьского района нас «сопровождал» фашистский истребитель. Он как насел на нас в начале дороги, так и не давал покоя до самой деревни.

Уже вечерело, когда мы въезжали в Заболотье. Деревня большая — не видно конца ровной широкой улицы. Печальным запустением веяло от нее, и это было так необычно! Бывало, заедешь в белорусскую деревню в эту пору — и сердце радуется! Конец летнего трудового дня всегда сопровождался веселыми песнями девчат, говором и шутками идущих с работы колхозников, грохотом машин, ржанием лошадей. И это сразу вводило тебя в живой, светлый, родной мир, кажется, прижился бы здесь и считал бы великим счастьем завтра чуть свет выйти вместе с колхозниками в поле.

А сейчас тихо и безлюдно на деревенской улице…

Прошло несколько минут. Вот показался мальчик лет десяти. Он долго раздумывал, прежде чем подойти к машинам, но любопытство взяло верх.

— Подойди, сынок, не бойся, — сказала Степанова.

Мальчик сразу отозвался на материнскую ласку в ее голосе. В его живых голубых глазах засветилась улыбка, и он смело подошел к нам.

— Как же тебя зовут, браток? — спросил Бондарь.

— Ляксей, — потянув носом, ответил мальчик.

— А, тезка, — засмеялся Алексей Георгиевич. — Будем знакомы, меня тоже зовут Алексеем. А сколько тебе лет?

— На троицу пошел одиннадцатый, — спокойно, доверчиво ответил мальчик.

— В школу ходишь?

— Ходил, а теперь говорят, будто нашу школу закроют, потому что везде фашисты.

Мы вышли из машин и сели на скамейку у забора.

— А скажи, Алексей, — продолжал я разговор, — у вас фашисты были уже или нет?

— Вчера были, — ответил мальчик. — На мотоциклах приезжали. Крутились по улице часа два, кур ловили, искали чего-то. Один как шлепнется с чердака, голову до крови разбил. Забрали кур и куда-то уехали.

— А отец твой дома?

— Нет, нету, пошел в Красную Армию.

— Кто же у вас дома?

— Дед, я да мать.

— Сходи-ка позови своего деда, скажи, что из Мозыря дяденьки приехали, хотят с ним поговорить.

— А что, в Мозыре тоже фашисты?

— Нет, там наши части.

— А кто вы такие? Дед, может, меня спросит, какие такие дяденьки.

Мы ответили, и тут кстати вспомнили, что в машине у нас было немного конфет. Шофер дал мальчику несколько штук, и он побежал. И сейчас же возле машины появились мальчишки. Дали гостинцев и им. Было ясно, что вслед за детворой придут старшие — мальчишки служили разведкой для них. В это тревожное время люди по вечерам не показывались на улице — сидели по хатам.

Через некоторое время к нам подошли несколько стариков и женщин. Они поняли, что мы люди свои, и начали разговаривать. О посещении деревни гитлеровцами они рассказывали совсем не так, как маленький Алексей. По словам Алексея, мотоциклисты только покрутились по улице и, поохотившись на кур, скрылись восвояси. А на самом деле они жестоко допрашивали крестьян, угрожали им расстрелом, если они не выдадут коммунистов, сельских активистов и попавших в окружение красноармейцев, которые, может быть, прячутся в деревне. Ничего не добившись, гитлеровцы забрали с колхозной птицефермы всех кур и уехали.

Мы попросили позвать председателя сельсовета или кого-нибудь из местного актива. Несколько замявшись, крестьяне ответили, что председатель сельсовета у них есть, только они не знают, где он, ничего не известно им и об активистах. Вот разве только доктор. Он инвалид, воевать идти не может, от врага не прячется и, как раньше, сидит в своей больнице, лечит больных.

Одна из женщин вызвалась сходить за доктором.

Это был еще не старый, высокий худощавый человек, хромой на левую ногу. Он поздоровался и назвал свою фамилию — Крук. В разговор вступил охотно, но только после того, как узнал, кто мы. На вопросы отвечал с достоинством, уверенно, без растерянности. Было видно, что ему можно довериться. Из разговора выяснилось, что доктор Крук родом из Руденского района и очень беспокоится за судьбу своих близких, которые там остались.

Мы поручили ему собрать коммунистов, комсомольцев и деревенский актив. Вскоре пришли председатель сельсовета Русаков, председатель колхоза Пакуш, ветеринарный врач Левкович. Пока не подошли остальные, мы завязали с ними разговор. Интересно было знать, что они думают, как намереваются поступать в будущем.

Из беседы выяснилось, что люди здесь не сидят сложа руки. В Заболотье создана партизанская группа из семи человек под командованием Русакова и Пакуша. Группа готова к действию, только оружия маловато и нет ясности, конкретности в планах.

Народ все подходил и подходил. Когда собралось человек сорок, мы рассказали о выступлении Сталина, о решении ЦК КП(б) о развертывании партизанского движения в Белоруссии. Это вызвало огромный интерес, но мы заметили, что собравшиеся вроде не удовлетворены чем-то, будто ждут от нас чего-то еще.

Из толпы раздался взволнованный голос:

— Может, у вас эта газета есть?

— Есть, — ответил я, — да темно уже, нельзя прочитать.

— Так хоть покажите ее!

Я вынул «Правду». Несколько рук бережно подхватили газету, все задвигались, плотнее сгрудились вокруг нас и почему-то начали говорить шепотом.

— Портрет Сталина!.. — взволнованно прошептала одна из женщин.

— Покажи, дай сюда… Прочитать бы!

И вдруг кто-то громко предложил:

— Чего тут шептаться! Пошли в сельсовет, зажжем огонь и почитаем!

И человек решительно зашагал по улице, а за ним двинулась вся толпа.

Пошли в сельсовет и мы. У ворот остановились: пусть люди зажгут огонь, разместятся.

Вдруг из соседнего двора выскочили четверо вооруженных и быстро направились к входу в сельсовет. Двое стали возле сельсовета на улице, а двое пропали где-то в вишняке, с другой стороны дома.

Когда мы входила в помещение, один из вооруженных, стоявший ближе к нам, вытянулся и приветствовал нас по-военному.

— Ночная охрана, — объяснил он Мачульскому, когда тот остановился.

— Это хорошо, — ответил Роман Наумович, — только на виду стоять вам незачем!

В помещении вокруг стола столпились люди.

— Дай-ка сюда, дай сюда, — к столу протиснулся Апанас Морозов, дед Алексея.

Это был колхозный садовод и огородник, не по годам живой, энергичный старик. Он на ходу достал из-за пазухи очки в тонкой железной оправе и протянул руку к газете. Нацепив очки, долго, словно не веря своим глазам, разглядывал полосу, портрет Сталина.

Газету решили читать с начала до конца. Старик передал ее молодому, чисто одетому человеку: это был учитель Анатолий Жулега.

— Можно, товарищ? — спросил он меня.

— Читайте, — ответил я.

И учитель начал читать.

Люди расселись на скамьях, стульях, а некоторые прямо на полу. Установилась тишина, только голос учителя звучал ровно и выразительно.

Закончив чтение, учитель стал бережно свертывать газету. Было похоже на то, что он не собирается возвращать этот номер «Правды».

— Ведь это и есть наша программа! — горячо зашептал мне в ухо председатель сельсовета. — Теперь ясно, за что браться, к чему руки приложить.

Через полчаса Жулега поехал разведывать для нас дорогу в совхоз «Жалы» и на Любань. Русаков, Крук, Пакуш и несколько комсомольцев уселись за стол и при свете лампы принялись переписывать материалы газеты. С нашего разрешения они разрезали текст на несколько частей и разделили его между переписчиками. Коммунисты правильно решили, что распространение и популяризация призыва партии — самый верный шаг к развертыванию партизанского движения.

И действительно, вскоре повсюду возникли подпольные патриотические группы. Они принимали по радио сводки Совинформбюро, переписывали их в десятках экземпляров и распространяли среди населения.

Приведу один пример. Заведующий Задомлянской начальной школой Смолевичского района Александр Мрочик организовал в своей деревне подпольную патриотическую группу. Он установил радиоприемник в заброшенном колодце, каждый день слушал Москву и принимал сводки с фронта. Все сообщения и новости передавал народу.

В начале августа сорок первого года провокатор донес гитлеровцам на Мрочика. Ночью гестаповцы схватили его. Допрос шел больше недели. Мрочика пытали, угрожали расправой с женой, детьми, родственниками. Ни слова не сказал фашистам мужественный советский человек. Гитлеровские разбойники, ничего не добившись, расстреляли Александра Мрочика в деревне Рудня Прилепского сельского Совета.

В ответ на зверства фашистов в Прилепском сельсовете патриоты организовали более десятка подпольных групп, создали организацию, которой руководила Олимпиада Бондарчик. Таких фактов в городах и селах Белоруссии было много.

…В ту ночь мы в Любань так и не выехали, дожидались возвращения Жулеги. Перед рассветом он подъехал к сельсовету. Добрый колхозный конь был весь в пене. Жулега рассказал, что проехал он до деревни Загалье Любанского района. Дорога свободна.

Мы вышли на улицу. У ворот стоял тот же часовой, что и вчера.

— Что ж ты не сменил парня? — спросил Мачульский Русакова.

— Ничего, — усмехаясь, ответил председатель, — этот вытянет.

— Что, в армии был?

— Нет, он призывник, не успел мобилизоваться.

Мне было грустно расставаться с этими славными людьми. Если бы перед нами не стояла задача организации широкого партийного подполья в каждом районе, можно остаться бы в Заболотье и отсюда развертывать партизанское движение. Но надо было ехать в Загалье. На нашем пути это была одна из первых крупных деревень Любанского района. В Загалье у меня были надежные люди: председатель сельсовета Степан Корнеев и председатель колхоза Григорий Плышевский.

Плышевского дома не застали, а Корнеева случайно встретил на улице Мачульский. Я был недалеко от них и услышал их странный разговор.

— Фашисты были у вас? — спрашивал Мачульский.

— Кто-то был, — с простоватым, безразличным видом ответил Корнеев.

— И вы не разобрали кто?

— Не разобрал, ей-богу. Я на гумне как раз находился… Проехали по улице в железных касках, а кто — не узнал, пусть себе едут.

— Вот здорово! — удивился Мачульский. — Вам, значит, все равно, кто проехал — наши или чужие? Тут что-то не то… Видно, притворяешься ты, человече.

Корнеев засмеялся, и нельзя было понять, что означал его смех.

— А где же ваш дом? — переменил тему беседы Роман Наумович.

— Далеко отсюда, — махнул Корнеев рукой. — В самом конце деревни. Вон, видите, молодая березка стоит. Она в моем огороде растет.

— Колхозник?

— А как же. Пастух колхозный. Овечек пас, пока были, а теперь вот скитаюсь. Овечек за Птичь люди погнали.

— Почему же не вы?

— Нашлось много охотников.

— Ну, а вам в армию надо бы идти, — окинув «пастуха» испытующим взглядом, сказал Мачульский.

— Что вы, това… гражданин, что вы говорите про армию? Я ж белобилетник. Рука у меня больная, и правый глаз почти не видит, испорчен с малолетства… Вот отойдете вы на пять шагов, я уже и не узнаю… По вечерам с палкой хожу, хоть и молодой еще.

Я понимал, что Корнеев проверяет себя в роли подпольщика, но все у него выходило как-то нескладно, примитивно. Мне надоело слушать эти неудачные упражнения, и, не дождавшись, пока Мачульский сам во всем разберется, я вышел со двора.

— Здорово, Корнеев! — поздоровался я и пожал его руку. — Конспирация не такое легкое дело, как тебе кажется… Молодую березку в конце деревни видишь, а уверяешь, что человека за пять шагов не можешь узнать.

Корнеев смутился. А я подумал: если бы теперь мне так же пришлось придумывать, может быть, еще хуже получилось бы. Мы, например, всем присвоили клички, но попробовали бы любого из нас назвать по кличке, никто и ухом не повел бы.

— Добрый день, товарищ Козлов, — все еще растерянно заговорил Корнеев. — Значит, это вы приехали на машине. А я услыхал и решил пойти посмотреть, что за люди, откуда они. Такое время, что не знаешь, кого и ожидать: не успели наши выехать с одного конца улицы, фашисты въехали с другого. Фашисты уехали, снова откуда-то наши появились. А может, и не наши, кто их тут разберет.

— Ну, это наш, — показал я на Мачульского. — Можешь от него не таиться.

Мы отошли в укромное место.

— Оружие есть? — спросил я.

Корнеев озабоченно покачал головой.

— Есть, да не то, что надо: двустволки, берданки…

— Так надо искать, добывать.

— Ищем, — энергично подхватил Корнеев. — Вчера возле самого Слуцка побывали. Недавно на дороге подбитый грузовик подобрали. Повозились, отремонтировали, теперь ездим, куда надо. Осмотрели мастерские под Уречьем. Добыли двенадцать винтовок, части от пулемета. Думаем в своей кузнице ремонтировать, специалисты у нас есть.

— А машину надо было сдать нашим, — посоветовал я. — На фронте она больше пригодится!

— Хотели сдать, — продолжал Корнеев, — да выходит, что и здесь ей работы хватает. Вот ездили за оружием, а недавно ночью двенадцать наших командиров из окружения вывезли… Напрямик махнули, под самые Копаткевичи. Раненых бойцов тоже вывезли. Я говорил Плышевскому: давай сядем и сами проскочим к своим. Хоть мы не строевые оба, но, может, возьмут… Хотя, кто его знает, где теперь наше место и где мы больше нужны.

— Здесь! — твердо ответил я. — Оставайтесь, и будем действовать вместе. Теперь нельзя тратить зря ни одной минуты, надо организовывать народ на борьбу с врагом.

Мы провели беседу с активом и вскоре двинулись в совхоз «Жалы». Это было заранее намеченное удобное место для нашей длительной остановки.

Вот и «Жалы»! Совсем недавно я был здесь, ходил по полям, говорил с рабочими. Люди гордились своими успехами, а мне приятно было смотреть на них и на все вокруг. Кто мог подумать тогда, что через какие-нибудь две недели я снова приеду сюда, но уже совсем при других обстоятельствах!

Теперь тут все изменилось. На полях стояла высокая, колосистая рожь, но она никого не радовала. Опустевшие постройки казались заброшенными и никому не нужными. Куда ни глянь — уныние, запустение, как будто и солнце перестало светить.

Все это сжимало сердце тоской и болью. Ведь так и в Старобине, и в деревнях возле Червонного озера, откуда я недавно уезжал с таким хорошим настроением и новыми планами на будущее. Лишь от встреч с людьми на душе становилось легче, росла уверенность, что наш народ не согнется, не смирится с положением подневольного и упорной борьбой вернет свое счастье.

Под вечер местная разведка донесла, что из Яменска на «Жалы» идет вражеская танковая часть. Пришлось на время загнать машину в болото, а самим спрятаться в ближайших зарослях.

Так началась наша партизанская жизнь.

2

Временный лагерь. — Вокруг нас собираются партизаны. — Первое собрание коммунистов-партизан и первые трофеи.

Гитлеровцы нахлынули в совхоз «Жалы». Мы дотемна оставались в болотных зарослях, а ночью, продрогшие и усталые, вышли на островок. Ночь хоть и теплая, но одежда была влажной, и мы застыли. Хорошо бы разложить небольшой костер, да под боком гитлеровцы: время от времени с ветерком доносился их резкий, отрывисто-лающий говор.

Надо было устраиваться на ночь. Мы выбрали место посуше, наносили сена, сухих листьев, мха. В землю воткнули несколько палок, прикрыли сверху ветками, и получился довольно уютный шалаш. Мачульский залез в него и сладко, с наслаждением зевнул: и сухо, и тепло, и пахнет, как на сенокосе.

А ночь выдалась такая, что жалко было расставаться с ней. Так и сидел бы и упивался таинственными ночными шорохами и звуками. То, что днем проходит мимо человеческого слуха, тонет в шуме жизни, ночью в зыбкой, настороженной тишине звучит с особой силой. Кажется, что каждая веточка напряженно ждет хотя бы самого незначительного шороха, звука, чтобы подхватить его и послать во все уголки леса. Ведь недаром выстрел ночью в лесу громовым раскатом разносится на многие километры…

Я назначил часовых. В первую смену пошли Бондарь, Войтик и Степанова. Александру Игнатьевну мы хотели освободить от этой обязанности, но она решительно запротестовала и заявила, что никаких послаблений не принимает.

Охрана надежная, можно и отдохнуть! Я прилег на сухие березовые ветки в шалаше и в ту же минуту уснул.

Не прошло и часа, как меня разбудил Войтик.

— Что случилось?

Войтик молча показал рукой в темноту и побежал на свой пост. Из-за деревьев показался Алексей Георгиевич с человеком в милицейской форме. Свет месяца падал на лицо незнакомца. Одежда на нем была чистая, сапоги блестели. Некоторое время я смотрел на этого подтянутого человека и не мог понять, кто он. Алексей Георгиевич хотел что-то сказать, но незнакомец бойко козырнул, сделал шаг вперед и отрапортовал:

— Начальник Любанской районной милиции Ермакович, а теперь командир партизанского отряда.

Мы поздоровались. Я попросил Ермаковича присесть на кочку возле нашего шалаша, а Бондарь снова ушел. Мы проговорили с Ермаковичем до рассвета.

Сменившись с поста, Бондарь, посмеиваясь, рассказал, как «взял в плен» начальника Любанской милиции. Узнав, что в совхозе «Жалы» появились какие-то незнакомые люди, Ермакович решил ночью выследить их. Если это в самом деле областные работники, то познакомиться, установить связь, а если шпионы, диверсанты — окружить и уничтожить. С собой он взял десять партизан, вооруженных винтовками и пистолетами.

Разведав место нашей «дислокации», они неслышно окружили нас, и Ермакович с двумя бойцами пошел прямо на шалаш.

— Кто идет? — тихо, но решительно спросил Бондарь.

Ермакович, видно, не ожидал, что здесь будут посты, и, отскочив в сторону, подал своим команду ложиться.

Бондарь и Войтик также залегли.

— Вы кто такие? — послышался приглушенный голос.

— А вы кто такие? — спросил Бондарь.

— Я, начальник Любанской районной милиции, приказываю…

— Фамилия? — перебил его Бондарь.

— Приказываю бросить оружие…

— Фамилия? — настойчиво повторил Алексей Георгиевич.

— Ермакович, — послышалось из-под коряги. — А вы кто?

Бондарь весело ответил:

— Я прокурор Минской области Бондарь. Сдавайтесь, товарищ Ермакович. Мы вас ждем.

Эта встреча на глухом болотистом островке принесла большую пользу. Ермакович помог нам сразу же войти в курс дела, рассказал о многих очень важных обстоятельствах. Мы узнали, что коммунисты Любанского района активно действуют в тылу врага. Ермакович рассказал, что на территории района находятся председатель райисполкома Андрей Степанович Луферов, начальник районного отделения НКВД Евстрат Горбачев и другие.

Вскоре выяснилось, что группа Ермаковича не одна в этих местах. В районе Постолов находится слуцкая группа под командованием работника районного отделения НКВД Пашуна. Больше недели тому назад в Любанском районе появилось шестнадцать партийных и советских работников, направленных Центральным Комитетом. Эту группу возглавляет Александр Иванович Долидович, уроженец здешних мест. Позже, когда мы встретились с Александром Ивановичем, я узнал об истории его группы, а пока в беседе с Ермаковичем хотелось как можно больше получить сведений о местных людях, об особенностях района.

…Маленький островок среди болота, на котором мы собирались только переночевать, стал нашим временным лагерем. Он скрывал нас днем, а когда наступила следующая ночь, стал свидетелем довольно значительных событий. В эту ночь к нам стали собираться люди. Ермакович по нашему поручению известил коммунистов в деревнях и в районном центре, что подпольный обком вызывает их на совещание.

С вечера над болотом нависли тучи и стало темно — хоть глаз выколи. Фашисты ушли из совхоза, и мы развели небольшой костер. Люди, попав на островок, по огоньку легко находили наш шалаш. Шагов за сто от места собрания их встречали часовые, проверяли пароль и провожали к нам. Эту часть дела обеспечивал нам Ермакович со своей группой.

Первым подошел к огоньку директор совхоза «Жалы» Александр Колганов, очень беспокойный человек, но хороший организатор и хозяин. Несмотря на опасность, он еще днем наведывался к нам. Ему не терпелось доложить обкому, что все наиболее важное и ценное в совхозе спасено. Что успели, отправили в тыл, а несколько сот голов скота под надежным присмотром находится на болотных островах, спрятаны также десятки тонн зерна. Большинство рабочих совхоза эвакуировано, а те, что остались, готовы хоть сегодня идти в партизаны. Колганов и на нашем временном пристанище чувствовал себя свободно и непринужденно, как в своем собственном саду. Островок входил во владения совхоза. Привыкнув считать его своим, он будто забыл, что теперь это только место явки, и все подбрасывал и подбрасывал в костер сухие ветки.

В густой темноте справа от нас послышались шаги и приглушенный голос. Ермакович встал, бесшумно нырнул в темноту и, скоро вернувшись, сказал:

— Свои.

К костру один за другим подошли пять человек. Они были в гражданской одежде, старательно подогнанной под военную походную форму. Новые условия жизни требовали этого.

— А-а, ты уже здесь! — обратился один из пришедших к Колганову, который лежал у самого огня и был лучше виден, чем мы. — Да ты тут в своей, можно сказать, усадьбе.

Потом, увидев нас, он подошел поближе, поздоровался со всеми и представился:

— Командир группы, присланной ЦК КП(б)Б в Любанский район, Долидович. А это Боровик Александр Александрович, Логун Михаил Маркович, Буглак Михаил Иосифович, Трескунов Михаил Алексеевич, — представил он остальных.

Брагин и Мачульский еще днем притащили к шалашу длинное замшелое бревно, вот на нем мы и уселись все. Колганов наделил нас добрым солдатским котелком и дал кое-чего из продуктов.

Долидович сидел рядом со мной. Желтоватые отсветы костра поблескивали на голенищах его добротных юфтевых сапог, а когда Колганов подбрасывал в костер горстку сухих сосновых веточек, трепетное пламя играло на широком новом ремне Долидовича. Постепенно мы разговорились с ним.

Он рассказал, что многие коммунисты Кривичского района Молодечненской области по указанию ЦК КП(б)Б были оставлены в тылу врага для подпольной работы и партизанской борьбы, часть из них направлена в Любанский район. Многим членам его группы, в том числе и ему, хорошо знакомы лесные и болотистые просторы Любанщины: одни родились здесь и выросли, другие работали в этом районе.

С первого же дня партизанская группа нашла большую поддержку у местного населения. К ней присоединились директор совхоза Колганов, председатель колхоза Михаил Сытько, инструктор райкома Иван Сытько и другие.

Наша беседа была прервана появлением Пашуна. Он пришел в сопровождении двух бойцов. Этот, по существу, военный человек был одет не по-военному: черная полусуконная гимнастерка, обычные «штатские» брюки, заправленные в сапоги с высокими голенищами. Приземистый, немного сутуловатый, он был похож на охотника.

Несмотря на такой сугубо штатский вид, в Пашуне нетрудно было узнать кадрового военнослужащего. Подойдя к костру, он остановился, вытянулся и по всем правилам козырнул. Пояс и кобура так ловко были подогнаны, что любо-дорого посмотреть. По всему было видно, что он немножечко гордится этой своей принадлежностью к профессиональным военным.

— Я долго не раздумывал, — рассказывал Пашун о своей партизанской деятельности. — Приказали мне остаться в тылу врага — остался и вот командую. А приказали бы идти на фронт — пожалуйста, козырнул бы — и шагом марш. В Слуцком районе мало кто остался. Райком партии до последних дней был на месте, а теперь неизвестно где. Степанова, говорят, была где-то здесь, только я, признаться, не верю этому. Думаю, что она уже далеко.

— Степанова в распоряжении ЦК, — ответил Бондарь и, едва заметно улыбнувшись, посмотрел на нас.

— А я думаю, что она уехала в тыл, — возразил Пашун и, хлопнув ладонью по колену, добавил: — Я уверен, что уехала…

В это время Александра Игнатьевна вышла на свет с охапкой сухого хвороста.

— Ну, что это вы, зачем это?.. — засуетился Колганов. — Я и сам принес бы… Да и дровишки тут есть.

Пашун удивленно раскрыл глаза:

— Это вы?!.

А Степанова, как бы не замечая нового человека, хозяйским тоном ответила Колганову:

— Еще ночь впереди, пригодятся. Оно и хорошо, что я отошла: товарищ Пашун за это время наговорился вдоволь.

— Я не предполагал, что вы здесь, — виновато проговорил Пашун и смущенно посмотрел на нас.

— Чего не знают, о том не говорят, — сдержанно заметила Степанова.

На этом неприятный инцидент был исчерпан. Только Колганов еще долго иронически поглядывал на смущенного Пашуна.

Пора было начинать совещание. Я познакомил присутствующих с директивами ЦК КП(б)Б и Минского обкома о развертывании партизанского движения в Белоруссии; затем мы определили район действия для каждой группы и поставили перед ними конкретные боевые задачи.

На следующий день гитлеровцы снова пришли в совхоз «Жалы». Оставаться под носом у врага не было надобности, и мы решили перебраться поближе к совхозу «Сосны». Здесь, в дремучем, с трех сторон заболоченном лесу, состоялось у нас первое расширенное заседание бюро подпольного обкома партии. Кроме командиров отрядов и руководителей подпольных групп на заседании присутствовали Луферов и Горбачев.

Подпольный обком решил созвать всех коммунистов Любанского района. Определили место собрания, договорились о пароле, и в тот же день все разошлись по деревням.

21 июля 1941 года на небольшой лесной поляне недалеко от совхоза «Сосны» начали собираться коммунисты. Наши связные встречали их в условленном месте, километра за четыре от поляны. Каждый коммунист знал пароль. Все это очень напоминало хорошо знакомые из истории маевки.

Не совсем удобно проводить собрание под открытым небом, но другого выхода у нас не было. От лесных сторожек и других лесных прибежищ мы решили отказаться. Во-первых, потому, что все они известны местным жителям, а во-вторых, мы ожидали не пять и не десять человек, а значительно больше.

Посреди полянки стоял почерневший дубовый пень. Возле него Варвашеня вбил в землю четыре столбика, нашел где-то две доски и положил сверху. Вот вам, пожалуйста, стол и «кресло» для секретаря. Предполагалось, что люди будут размещаться полукругом. Хвойный лес гулкий. В тихую погоду скажи слово — летит на полкилометра. Надо было говорить тихо, но так, чтобы все слышали.

Пашун примчался на собрание взволнованный, веселый, как именинник. С ним пришли пять партизан, которые должны были нести охрану собрания. Они тоже выглядели орлами, лукаво перемигивались: видно было, что им не терпелось рассказать всем какую-то очень важную новость. Кроме пистолетов у всех были немецкие автоматы. А случилось вот что.

Возвращаясь накануне вечером с боевого задания, они заметили отряд вражеских автоматчиков, который шел из совхоза имени БВО на Любань. Недолго думая, партизаны залегли и из засады ударили по фашистам. Это было очень смело и рискованно. В завязавшейся перестрелке пятеро фашистов были убиты. Партизаны забрали оружие убитых и ушли.

Луферов радовался, как ребенок. Он жал Пашуну руку, тряс за плечи партизан, заглядывал каждому в глаза, расспрашивал о подробностях боя.

— А это ваши трофеи? — допытывался он, показывая на автоматы. — Хорошо, хорошо… Ты уж, товарищ Пашун, и мне что-нибудь такое, скорострельное, достань, а то я со своей пятизарядной системой погибну где-нибудь ни за что! — И, обращаясь ко мне, сказал: — Выходит, не только Тихону Бумажкову да Павловскому это под силу. И у нас есть отважные люди — вот они!

По деревням Любанщины уже разнеслась молва о выдающихся партизанских руководителях — Бумажкове и Павловском. После смелых боев с вражескими танками они недавно напали на пехотное вражеское подразделение. Среди бела дня партизаны подкрались к гитлеровцам. Захватчики, еще не встречавшиеся с партизанами, спокойно полеживали на зеленом бережку, некоторые беззаботно купались. Притаившись в кустах и огородах хутора Заречье, партизаны Павловского и Бумажкова выбрали подходящий момент и бросились на врага врукопашную. Обезумевшие от страха оккупанты бросились наутек. Почти все вражеское подразделение было уничтожено.

Вслед за Пашуном на поляне появился Ермакович. Тут Луферов окончательно просиял.

Ермакович доложил, что прошлой ночью он со своей группой устроил засаду на дороге между Любанью и Бобруйском. Результаты хорошие: разгромлен обоз, семь гитлеровцев убито, взято много боеприпасов, продуктов, одежды и винтовок.

Все это напоминало доброе довоенное время: люди приходили на районное партийное собрание и докладывали о конкретных показателях своей работы.

Как хорошо запомнилось мне это первое партизанское партийное собрание! У края полянки под молодым развесистым ольшаником в тесном кружке сидит человек десять партизан. Среди них обращает на себя внимание старик с белой бородой. Это Андрей Трутиков, председатель колхоза деревни Озерное. Они разглядывают слегка покрытый ржавчиной ручной пулемет в руках широкоплечего, крепкого человека лет под сорок, весело покачивающего немного великоватой для его роста головой, крепко посаженной на жилистой шее. Волосы на голове черные, непослушные, одна прядь свесилась на лоб. Это Григорий Плышевский, председатель Загальского колхоза. Плышевский явился на собрание с собственным пулеметом. Это, конечно, не могло не вызвать любопытства. И достать винтовку в то время было нелегким делом, а тут у человека совсем исправный ручной пулемет Дегтярева. Плышевский рассказывает, как он раздобыл его.

— С самого речного дна эта трубочка поднята, — поглаживая широкой ладонью ствол, говорит Плышевский. — Лежать бы ей там и ржаветь весь свой век, если бы не наши ребятки. Пошли ловить раков да и подцепили.

— А это откуда? — спрашивает Трутиков, показывая на раму.

— Это? — повернув голову к Трутикову, переспрашивает Плышевский. — Эту нехитрую вещь нашел наш кузнец и, как человек жадный на всякий кусок железа, принес в кузницу.

— А затвор?

— Затвор, — продолжает объяснять председатель, — нашел я под самым Слуцком. Недавно мы ездили туда. Теперь спросите про ложу? Ну, тут дело простое. С деревом легче, чем с железом. Все деревянные части подогнали сами… Только вот не покрасили еще, а то бы выглядел мой пулемет не хуже фабричного. Даже масленку ввернули, видите? — И Плышевский потрогал почерневшими пальцами винтовую шапочку масленки.

— Небольшая штука, правда? — не без гордости спрашивает председатель, подкидывая пулемет в руках. — А работы было много. С трактором было легче управиться, чем с этой штуковиной. Многих частей совсем не хватало. Дней пять возились в кузнице, пока все сделали. Зато теперь хоть куда, как с завода.

— С колхозного завода, — заметил кто-то из окружающих.

— С Загальского, — откликнулся веселый голос Ермаковича, который тоже подошел к кружку. — Дай мне, Григорий, твою находку, я попробую, как она покажет себя в работе. Может, машинка стрелять не захочет!

Ермакович взял пулемет, точным движением профессионала оттянул пружину, нажал на спуск, потом снова оттянул пружину и, повернув пулемет стволом к себеу посмотрел в канал ствола.

— Пожалуй, не откажет! — одобрительно отметил он. — Можно поставить на вооружение. А тут на ложе надо было написать: «Загальская фабрика-кузница». И марку надо уточнить: писать не ДП, а ДПП, чтобы видно было, что тут не только Дегтярев, а и товарищ Плышевский приложил свое мастерство.

Людей подходило все больше и больше. Часа в три дня Луферов, окинув внимательным взглядом всех собравшихся, решительно сказал:

— Пора, вряд ли кто еще придет.

Ему, как исполняющему обязанности секретаря Любанского райкома, мы и поручили открыть собрание. Андрей Степанович постучал карандашом по импровизированному столу. Товарищи подошли ближе, разместились на траве полукругом, и сразу установилась тишина. Луферов кашлянул в кулак, переступил с ноги на ногу и начал:

— Никто не думал, не гадал, товарищи, что нам придется проводить свое районное партийное собрание на этой глухой поляне… Ну что ж, суровое время настало, суровые условия. Но и в этих условиях и даже во сто крат более тяжелых мы не должны сгибаться.

Здесь у нас присутствуют члены бюро подпольного обкома партии. Собралось, как видите, несколько десятков коммунистов. Я думаю, что в каждом районе соберется не меньше. Значит, мы живем, товарищи, несмотря ни на какие зверства врага, и будем жить! И не только жить, но и бороться до последней капли крови!

Луферов снова кашлянул, на минуту задумался, а потом твердо произнес:

— А теперь, товарищи, прошу показать свои партийные билеты.

Люди задвигались, начали распарывать подкладки, выворачивать шапки.

Андрей Степанович, стоя за столом, долго не отводил внимательного и немного торжественного взгляда с поднятых над головами людей партийных билетов.

— Александр! — вдруг обратился Луферов к одному из присутствующих, и голос его сразу посуровел.

Человек поспешно встал.

— Садись! За тобой других не видно, — сердито сказал Луферов. — Ты почему не показываешь свой партийный билет? Что, потерял или, может, отдал на хранение? Говори правду.

Человек растерянно моргал, краснел, мялся, но некоторое время молчал, должно быть не осмеливаясь сказать правду.

— Нет, товарищ Луферов, — проговорил он наконец, — я не потерял свой партийный документ, я его закопал в землю.

— Подожди, сейчас с тобой разберемся, у меня еще одно дело есть.

И Луферов обратился к молодой темноволосой девушке, которая сидела справа от стола и держала в руке билет.

— Товарищ Кононова, а ты когда успела вступить в партию?

— Это у меня комсомольский билет, — звонко и взволнованно ответила девушка. — Я прошу разрешить мне присутствовать на этом собрании.

Луферов обратился к собранию:

— Как, товарищи, разрешим?

— Конечно, разрешим, — послышались голоса.

— Хорошо, Кононова, оставайся. Прошу, товарищи, спрятать свои партийные билеты. По поводу членских взносов будет особое указание подпольной организации. А с тобой, Александр, мы хотим поговорить серьезно. Где твой партийный документ? Кто знает, закопал ты его или уничтожил? Как ты мог решиться прийти на это партийное собрание без документа?

Луферов заметно волновался. Ему обидно было за этого человека, которого он давно знал, которого сам рекомендовал в партию.

Тот, кого Луферов назвал Александром, должно быть, хорошо чувствовал свою вину. Он только попросил на этот раз простить ему ошибку и разрешить присутствовать на собрании.

— Собрание проси, а не меня! — гневно повышая голос, сказал Луферов. — Если поверят люди, что ты не расстался добровольно со своим партийным билетом, может быть, и разрешат тебе остаться.

— Фашисты в деревню нахлынули, боялся, как бы не поймали да не стали обыскивать, — Александр неуверенно перевел взгляд с Луферова на присутствующих, пробежал взглядом по лицам знакомых коммунистов.

Сколько раз приходилось ему встречаться с этими людьми на районных конференциях и собраниях! Всякое бывало на работе. Были случаи, когда его резко критиковали, но чтобы ему не доверяли, этого еще никогда не случалось. Теперь же он видел в глазах товарищей чуть заметное выражение сомнения. Тяжело было перенести это, минуту назад он даже и не представлял, что допустил такую серьезную ошибку.

— Ты что же думаешь, если закопаешь свой билет, так враги не узнают, что ты коммунист, погладят тебя по головке, приголубят? — не успокаивался Луферов.

Александр вскочил. Лицо его раскраснелось, на глазах заблестели слезы.

— Товарищи! — сказал он дрожащим голосом — Товарищи, дайте мне два часа, всего только два часа, и я принесу свой партийный билет.

— Не успеешь за два часа, — заметил Луферов.

— Успею, я в колхозе коня возьму…

Выбрали президиум. Секретарь собрания сел у стола, чтобы вести протокол. Мы обсудили наиболее важные вопросы партийной работы в связи с выступлением И. В. Сталина по радио 3 июля 1941 года. Необходимо было прежде всего помочь парторганизациям перейти к новым методам работы в суровых условиях подполья. Мало кто из наших коммунистов был знаком с ними; большинство из нас вступило в партию после гражданской войны. Откуда нам знать, что такое партийное подполье, да еще в тяжелых условиях оккупации.

Необходимо было ориентировать партийную организацию на развертывание массового партизанского движения. Надо было, чтобы с первых же дней партизанское движение приобрело всенародный характер.

И наконец, требовалось внести ясность в вопрос об охране социалистической собственности. Многие колхозы не успели угнать скот, вывезти зерно, машины, инвентарь. К тому же подошло время жатвы. Урожай был замечательный: крупные колосья кланялись людям, просились на гумно. И оставшиеся в деревнях делали как заведено: косили, жали, вязали рожь в снопы, складывали в скирды.

Мы не сомневались, что враг воспользуется готовым добром. Он уже и пользовался. Немецкие солдаты пригоняли к амбарам машины и дочиста выгребали зерно.

Мы постановили: все, что нельзя спрятать, раздать колхозникам, хлеб убрать и обмолотить. Что не удастся скосить — сжечь на корню, что не удастся обмолотить — сжечь в скирдах. Ни одного килограмма не должно достаться врагу!

На этом настаивал и я в своем выступлении.

Любанские коммунисты тщательно обсуждали каждый вопрос, глубоко все продумывали. Их предложения были конкретными. Все хорошо понимали, что решение собрания станет программой действий не только для одного Любанского района.

Собрание выделило людей, ответственных за проведение нашего решения в жизнь. На этих же товарищей была возложена задача организации на местах подпольных партийных групп. Коммунисту Адаму Майстренко и нижинской учительнице Фене Кононовой поручили организацию в районе комсомольских подпольных групп. Выбрали подпольный райком партии, в который вошли Луферов, Ермакович, Горбачев, Долидович, Трескунов.

В заключение собрания мы поклялись, что в тяжелых условиях подполья не запятнаем высокого звания члена партии. Всевстали, тихо, вполголоса, пропели «Интернационал».

До сумерек основные вопросы были решены. Люди уже собрались расходиться, когда из зарослей ольшаника вышел Александр. От усталости он не мог выговорить ни слова. Отвернув полу пиджака, вынул из-за подкладки свой партийный билет.

…Вслед за всеми разошлись и мы. Варвашеня и Брагин остались на Любанщине, Степанова пошла на Слутчину, а мы вчетвером — Бондарь, Мачульский, Бельский и я — направились в Старобинский, Краснослободский, Копыльский и Гресский районы. Мы шли, чтобы наладить связь с подпольными группами и отдельными коммунистами области, объединить их, возглавить патриотическое движение масс, развернуть всенародную партизанскую борьбу.

3

На явке в Скавшине. — Старобинские листовки. — Двадцать партизан против немецкой дивизии. — Операция Николая Шатного. — Каждый партизан должен быть агитатором. — Гибель Якова Кривальцевича. — Партизанские группы становятся отрядами. — Легенда о Князь-озере. — Встреча с пинскими партизанами. — Наш лагерь на Червонном озере. — Пополнение. — Наш связной Петрович.

Еще на областном совещании в Минске мы договорились, что при необходимости одна из наших подпольных явок будет в деревне Долгое Старобинского района. Там по решению бюро обкома для подпольной работы остались председатель Долговского сельсовета партизан гражданской войны Гаврила Стешиц, коммунист Антон Дрезголович, председатель Скавшинского колхоза Дмитрий Хомицевич и некоторые другие коммунисты района.

К Скавшину мы подошли ночью. Немцев в деревне не было. Один из дозорных встретил нас у крайней хаты деревни, узнал меня и, подойдя близко, незаметно для других поздоровался.

— Я Кривальцевич, — тихо сказал он, — Яковом зовут.

— А Гордей Кривальцевич и Дмитрий Хомицевич здесь? — спросил я.

— Здесь, — быстро ответил Яков.

Вскоре выяснилось, что у Дмитрия Хомицевича уже есть партизанская группа. В нее вошли Александр Янович, Иван Черняк и другие местные колхозники.

Хомицевич рассказал нам про свой первый бой с оккупантами. Было это в начале июля. Разведка донесла, что с Ананчиц на Домановичи идет крупная фашистская часть. Хомицевич собрал партизан и дал приказ встретить врага огнем. К этому времени у них был ручной пулемет, четырнадцать винтовок, пять автоматов, пистолеты.

Бойцы разделились на три группы и залегли у дороги, недалеко от разрушенного моста. По обеим сторонам дороги тянулся густой, местами заболоченный лес. Войти в него фашисты не решались и выслали на дорогу разведку. Разведчиков было немного, их надо было бы пропустить и ударить по основным силам, но Хомицевич еще не имел боевого опыта и приказал партизанам открыть огонь по разведчикам. Пока велась перестрелка, вражеская часть развернулась, и начался неравный бой, гитлеровцы пустили в ход даже артиллерию.

Маленький отряд не мог выстоять против такой силы, и партизаны отошли в глубь леса. Оккупанты весь день обстреливали из минометов заросли, но не осмелились подойти к Домановичам. Они были уверены, что против них действует регулярная часть Красной Армии.

Мы временно остановились в деревне Скавшин. Здесь было меньше дорог, и гитлеровцы наезжали сюда не так часто. Надо было немедленно установить непосредственную связь с подпольным центром района. В Старобинском районе должны были остаться председатель райисполкома Василий Меркуль, редактор районной газеты Иван Жевнов, секретарь райкома комсомола Малкин, уполномоченный Комитета заготовок Никита Бондаровец и другие местные работники.

Для связи с ними мы послали Якова Кривальцевича. Он вернулся на другой день и передал небольшой пакет, старательно завернутый в кусок материи.

— От Гаврилы, — объяснил он с довольной улыбкой.

— Из деревни Долгое? — спросил я.

— Оттуда.

Да, это в самом деле радостная весть! Коммунист Гаврила Стешиц партизанил в гражданскую войну, и его опыт мог принести нам большую пользу.

Стешиц сообщал в своей записке, что группа районных работников находится вблизи деревни Красный Берег и что в ближайшие дни он организует встречу подпольного обкома со старобинцами. В пакете кроме записки лежали листовки. Мы развернули и удивились: совсем свежие, еще даже краской пахнут!

Но Хомицевич нисколько не удивился. Он положил листовки себе за пазуху и сказал:

— Вот хорошо, это уже четвертая. Отдам своим ребятам, они живо расклеят…

Хомицевич к случаю рассказал о старобинских коммунистах. Они начали готовиться к подпольной работе чуть ли не с первого дня войны. 23 июня Жевнова направили в Слуцк, чтобы достать там тексты последних сообщений из Москвы. Гитлеровцы усиленно бомбили город, он горел, но Жевнову все-таки удалось связаться с местной редакцией.

Вернувшись домой, он вызвал наборщиц Ольгу Мелешко и Женю Воробей.

— Идите в типографию, — сказал он, — будем работать.

Девушки на миг растерялись:

— Фашисты близко!

— Ничего, — успокоил их Жевнов. — Окна снаружи забьем досками, оставим только одно небольшое окошко со ставнями, что выходит к реке.

И девушки стали работать. Вскоре была напечатана листовка с обращением партии и правительства ко всем советским людям. Эту листовку немедленно разослали по сельсоветам.

В первые дни оккупации старобинские подпольщики собирали оружие, боеприпасы и одну за другой выпускали листовки. 3 июля они записали по радио речь И. В. Сталина и в тот же день выпустили ее большим тиражом. Листовка с этой речью была также разослана во все сельсоветы и колхозы района.

В первой декаде июля, когда оставаться в городе стало уже невозможно, подпольщики разрушили типографию, а шрифт, бумагу и печатную машину вывезли в лес…

В Скавшине мы пробыли недолго. Гитлеровцы после стычки с группой Хомицевича начали выслеживать партизан и вскоре напали на наш след.

Однажды поздней ночью прибежал к нам Яков Кривальцевич и объявил:

— В Домановичи наехало много гитлеровцев, они хотят окружить Скавшин.

По совету домановичских коммунистов мы решили перебраться в деревню Драчава. Уходить надо было немедленно. Посланная нами разведка выяснила, что все выходы из Скавшина уже блокированы. Дело осложнялось еще тем, что Иосиф Александрович Бельский был болен и не мог уйти с нами. Местные патриоты обещали надежно спрятать его. А мы огородами выбрались за деревню.

Спустя несколько дней Яков Кривальцевич привез в Драчаву Бельского, а вскоре к нам пришел связной от Меркуля и Жевнова. Мы отправились на встречу со старобинской группой.

Деревня Красный Берег расположена в пяти километрах от Драчавы. Вокруг леса, болота, больших дорог поблизости нет. Кроме Меркуля, Жевнова и Бондаровца в деревне находились районные работники: Мурашка, Ширин, Хинич, Садовский, Хомич, Дрезголович, председатель колхоза Бородич. Группа держала тесную связь с местными коммунистами и активом. Жизнь здесь шла по-фронтовому. Каждый день был заполнен боевыми делами. Партизаны взрывали мосты и дороги, поджигали склады. Даже когда у них не было ни тола, ни подрывных мин, ни клиньев для крушения поездов, они ухитрились пустить под откос вражеский эшелон. Послали группу партизан в Житковичский район, и те ломами и крючьями разворотили рельсы. Не имея необходимого оружия, партизаны обстреляли моторизованную дивизию и на несколько дней задержали ее продвижение. Это было большой заслугой старобинцев. Василий Меркуль, человек вообще немногословный, рассказывал об этом охотно и с гордостью.

Оккупанты должны были идти из Старобина на Ленино — Житковичи — Петриков — Мозырь. Об этом узнал Гаврила Стешиц через своих связных в Старобине и известил Меркуля. Позднее дополнительно выяснилось, что дивизия направлялась на один из важнейших участков фронта.

Меркуль отдал приказ выступать. Партизаны построились, командир обошел строй: мало бойцов, очень мало. Там дивизия, а тут два десятка человек. Но это не остановило. Решили дать бой оккупантам, использовать для этого группы Стешица и Хомицевича. Не удастся нанести врагу серьезный удар, так хоть попытаться задержать дивизию.

Вышли на дорогу возле деревни Долгое и продуманно, с учетом всех обстоятельств расставили засады.

Впереди фашистской дивизии ехал отряд мотоциклистов. Первая засада подпустила его на близкое расстояние и открыла огонь. Гитлеровцы прорвались-таки вперед, но их встретила другая засада. Несколько мотоциклистов было убито, а остальные побросали машины и рассыпались по кустам.

Тогда штаб немецкой дивизии выслал роту солдат. Партизаны встретили и ее огнем. Завязался бой. Немцы вызвали подкрепление. Бой тянулся долго. К концу дня гитлеровское командование выслало еще одну роту с заданием окружить партизан.

Но из этого ничего не вышло. Заняв удобные позиции, партизаны продолжали обстреливать врага и наносить ему ощутимые потери. Настала ночь. Гитлеровцы решили, что против них действуют очень крупные силы, и рано утром выслали уже полк с заданием прочесать лес. Прочесывали они его целый день и никого не нашли — партизаны были уже в другом месте. Когда дивизия наконец решилась двинуться вперед, партизанские пули снова посыпались на нее. Под Домановичами гитлеровцев «угостили» еще раз, у Червонного озера — еще.

Таким образом, крупная оперативная часть немецкого центрального фронта шла по старобинским дорогам около недели.

Один из боевых эпизодов был связан с именем Николая Шатного, отважного партизана из отряда Меркуля. Получив разрешение идти на задание, он взял с собой двух человек и отправился на большак.

Шатный — по специальности автомеханик, и ему хотелось захватить немецкую легковую машину. Дело не простое. Подорвать или подбить автомобиль легче, но на испорченном никуда не поедешь. Важно было раздобыть машину на полном ходу.

Партизаны подошли к небольшому мостику, вытащили из него поперечную доску, а сами залегли в кустах. Полдня лежали, пока дождались подходящего случая. К мостику подошла машина — новенькая, с блестящими полосками по обеим сторонам кузова. Шатный взглянул — и забилось у него сердце от нетерпения.

Шофер въехал на мост. Увидев широкую щель, он остановился, вышел из кабины и тут же упал, скошенный снайперской пулей Шатного. Гитлеровцев, среди которых был один офицер, захватили так стремительно, что они даже не успели вынуть оружие.

Возвращаться бы теперь в лагерь с богатыми трофеями, но Шатный задумал другое. На трофейной машине он решил проехать по оккупированным деревням и селам, по полицейским гарнизонам, посмотреть, что там делается и какие собираются силы. Он натянул на себя комбинезон убитого шофера, одному из товарищей велел переодеться в форму немецкого обера, а другому стать его переводчиком.

Благополучно проехали по Домановичам, Долгому, Махновичам. Полицейские вытягивались в струнку перед «паном офицером». В местечке Погост большой полицейский гарнизон. Часовые пропустили Шатного. Проехал он по одной улице, по другой, и вдруг у него возникла новая идея: захватить бургомистра со всеми его бумагами. Такую задачу Меркуль поставил перед партизанами уже давно, но осуществить ее до сих пор не представлялось возможным.

Догнав на улице полицая, «офицер» приказал показать, где живет пан бургомистр. Полицай угодливо сел в машину. Бургомистра дома не оказалось, но тот же полицай быстро разыскал его. Бургомистр снял шапку, сначала низко поклонился, показав «гостям» потную лысину, а потом браво выпрямился.

«Офицер» буркнул что-то нечленораздельное, замахал руками, а переводчик закричал на весь дом:

— Где шляешься в служебное время, горбатый дурень? Разве не знаешь, что пан городской комендант изволил приехать!

— Не знал, паны, не знал! — дрожащим голосом оправдывался бургомистр.

— Собирайся, поедем с нами, — было приказано ему. — Возьми с собой все документы.

Шатный хотел привезти бургомистра и сдать своему командиру, но, заехав в лес, не выдержал, остановил машину и начал сам допрашивать фашистского прислужника.

— Давай сюда бумаги! — приказал Шатный уже без переводчика.

Бургомистр побелел.

Просмотрел Шатный одну бумажку, другую и отложил в сторону. Потом достал из папки длинный лист, и на лице его появились суровые складки.

— Чья работа? — угрожающе спросил он.

— Это мне прислали, — пытался оправдаться бургомистр, — подневольный я человек.

— Врешь! — крикнул Шатный. — Сам ты вынюхал, выследил… Хочешь выслужиться!..

В его руках был список старобинских партизан. Чем дальше читал его Шатный, тем сильнее дрожали от гнева губы, мрачнело лицо. В списке значились Меркуль, Жевнов, Бондаровец, Бородич, Ширин и многие другие.

— Смотри, — говорит Шатный своему «офицеру» и показывает ему список. — Птички стоят против каждой фамилии, а в скобках черные кресты.

— А вот и ты, — замечает «офицер», заглянув в конец списка.

Шатный быстро переворачивает лист и видит свою фамилию.

Против нее — крест.

— Что это означает?! — кричит Шатный и подносит бумагу к близоруким глазам бургомистра.

Тот одурело крутит головой.

— Не знаю, ничего не знаю…

— А, не знаешь! — еще больше обозлился Шатный и вытолкнул бургомистра из машины. — Так я тебе растолкую…

Меркуль сделал потом выговор Шатному и даже хотел сурово наказать его за самовольство. Никто не разрешал ему расстреливать бургомистра, хотя тот и заслуживал этого.

— Не выдержал, товарищ командир! — откровенно признался Шатный. — Как увидел черные кресты, все во мне закипело. Не выдержал…

На следующий день после встречи со старобинской группой в Красном Береге состоялось заседание бюро обкома. Первым обсуждали вопрос о связи с другими районами. Коммунисты остались в подполье в Краснослободском, Копыльском, Гресском районах и в городах Бобруйске, Слуцке, Борисове. Большая группа коммунистов была оставлена в Минске. Для связи с ними были выделены уполномоченные обкома. Для непосредственного руководства партизанской борьбой на Старобинщине утвердили бюро районного комитета КП(б)Б. В него вошли Меркуль, Жевнов, Дрезголович, Ширин и Бондаровец.

На заседании неожиданно всплыл один важный вопрос. Когда зашла речь о политико-воспитательной работе среди населения, один из старобинских коммунистов бросил реплику:

— Надо гитлеровцев бить, а не ходить по деревням.

Кое-кто его поддержал: теперь, мол, не до собраний, все внимание надо сосредоточить на одном, главном — на боевых операциях.

Недооценка политико-воспитательной работы среди населения в первые дни оккупации таила в себе большую опасность. Бюро обкома решительно осудило эти настроения. Товарищи не понимали, что теперь людям, больше чем когда-либо, нужно правдивое большевистское слово. Обком наметил мероприятия по массовому выпуску листовок. В сельсоветы и колхозы были направлены уполномоченные райкома. На них возлагалась задача довести до сведения широких масс решения ЦК КП(б)Б и Минского обкома о развертывании партизанского движения. Каждый партизан должен быть и агитатором — такая установка была взята обкомом с первых дней подполья.

Только мы собрались расходиться, как в избу вошел связной от Хомицевича. Он принес нам тяжелое известие: эсэсовцы расстреляли Якова Кривальцевича. И он рассказал, как все это произошло.

Ничем не поживившись во время налета на Скавшин, фашисты ринулись на Домановичи. Хомицевичу с группой удалось скрыться, а Яков попал в руки оккупантов.

Фашистская нечисть ликовала. В штаб был послан хвастливый рапорт, что разгромлен крупный центр большевистского подполья и в ближайшие один-два дня все подпольщики на Полесье будут выловлены и уничтожены. Самонадеянным оккупантам, которые привыкли к легким победам на Западе, и в голову не могло прийти, что на советской земле все будет иначе. Они думали, что если попал в руки один партизан, то скоро попадут и остальные. Своя, мол, рубашка ближе к телу: пообещай человеку жизнь, он все расскажет.

В штабе дивизии Якову Кривальцевичу предложили сигарету и лист бумаги.

— Пиши, — сказали ему, — старайся припомнить всех.

Офицер с переводчиком вышли, в комнате остался только часовой.

Через некоторое время офицер вернулся. Сигарета лежала перед Яковом, на листе бумаги не было ни одной буквы. «Рус неграмотный», — решил офицер и приказал переводчику записать все, что скажет арестованный.

Переводчик сел напротив и уставился на Кривальцевича.

— Что, только крестики ставить умеешь? — насмешливо спросил он. — Говори, я сам запишу.

— Запиши на своей шкуре, — спокойно ответил Кривальцевич, — что мы не те, за кого ты нас принимаешь!

Офицер вопросительно взглянул на переводчика, тот криво усмехнулся и процедил:

— Герой в лаптях, здесь это в моде.

— Скажи «герою», — небрежно бросил фашист, — что мы не любим медлить. Если ему трудно вспомнить то, что нам нужно, мы можем помочь.

Он постучал пальцем по кобуре, шагнул к окну и прикрикнул:

— Слушай, морда!

— Слушаю, господин, — подобострастно пролепетал переводчик, сгорбившись и моргая глазами.

— Не спеши! Скажи ему, что немецкие власти не остаются в долгу перед теми, кто оказывает им услуги. Рус может получить деньги и землю, которую у него отобрали большевики.

Переводчик старался изо всех сил.

— Земля у тебя была? — спросил он у Кривальцевича.

Яков молчал, в глазах его светились ненависть и отвращение.

— Конечно была, — заспешил переводчик. — Только, наверно, маловато. Ну, при новой власти ты можешь получить больше… Тэ-эк… — переводчик оттопырил нижнюю губу, оскалил зубы, — и считай, что задарма, так себе, за какие-то пустячки…

— Собака! — с ненавистью проговорил Кривальцевич. — Выродок! И как тебя земля носит, поганого!

В тот день допрашивали Кривальцевича несколько раз. Сначала старались обмануть его, подкупить, потом угрожали смертью, пытали. Штаб переехал в другое место. Якова забрали с собой. По дороге били его палками, ставили под расстрел, потом снова пробовали подкупить, вырвать признание обманом.

— Откуда он родом? — спросил вдруг офицер у переводчика.

— Как откуда? — не понял вопроса переводчик.

— Где его дом, семья, жена?

— В Скавшине, — ответил переводчик.

— Хорошо, мы его заставим говорить.

В Скавшине гитлеровцы сразу же направились в дом Кривальцевича. Они собирались схватить его отца, жену, детей и пытать их до тех пор, пока арестованный не заговорит. Но хата была пуста, скавшинцы после налета фашистских молодчиков почти все ушли в лес.

Тогда фашисты стали рубить мебель, побили посуду, забрали одежду, зерно. Потом подожгли гумно, хлев, хату, а Кривальцевича держали на улице, чтобы он все это видел.

Ничто не поколебало мужественного советского человека. Он погиб, не сказав фашистам ни слова о партизанах. Тяжело было, что человек погиб, не успев проявить все свои силы, развернуть все свои способности. Но это еще раз подтверждало, что такой народ, как наш, никогда не покорится врагу. Какая несокрушимая отвага, какое мужество! Первые дни войны… Еще не собраны силы в тылу врага, еще кое-где прячется по углам неуверенность, а этот рядовой советский человек не сломился перед оккупантами. Он смело смотрел в лицо смерти. И он победил, хоть и отдал за победу свою жизнь…

Смерть Кривальцевича была тяжелой утратой и очень серьезным предупреждением нам всем. Стало ясно, что наша тактика нуждалась в некоторых изменениях. В первые дни подполья мы не требовали от партизанских групп перехода в лес на боевое положение. Некоторые из них оставались в своих деревнях, обрастали резервами, препятствовали появлению полицейских гарнизонов. В этом тоже было немало положительного. Однако жизнь показала, что, живя у себя дома, партизаны иногда забывали о строжайшей конспирации, допускали ослабление боевой дисциплины и легко могли попасть в ловушку.

На бюро обкома мы решили перевести всех старобинских партизан на лагерно-боевое положение, как следует вооружить их и подчинить единому руководству — бюро подпольного райкома партии.

Курс был взят на то, чтобы с первых же шагов своей деятельности партизанские группы становились партизанскими отрядами, привыкали вести широкие боевые действия, маневрировать и оказывать сопротивление захватчикам. Если у партизан будут успехи в борьбе с врагом, им будет обеспечена и поддержка народа. Люди и у себя дома нас не подведут и найдут дорогу в лес.

К концу августа подпольный обком КП(б)Б перебрался на более удобное для работы место — Червонное озеро. Этот чудесный уголок природы славится своей живописностью на всю Белоруссию. В зелени лесов, среди густых зарослей и лугов раскинулась широкая, светлая озерная гладь. Возле озера, там, где берега повыше, растут стройные белоствольные березы, а вербы склоняются своими ветвями до самой воды.

Много легенд ходит на Полесье об этом озере. Одна из них говорит, что в незапамятные времена жил у Князь-озера, так в старые времена называлось оно, старый рыбак Андрей с дочерью Надейкой. И такая она была красавица, что во всей округе подобной не сыщешь. От сватов отбоя не было: за сотню верст приезжали. Только от Надейки всем отказ. Слюбилась она с панским сокольничим Иваном.

Посредине озера, на острове, окруженный дубовыми стенами стоял тогда княжеский замок. И был тот Иван самым лучшим сокольничим у князя. Стал Иван просить князя, чтобы позволил ему жениться на красавице Надейке.

— Хорошо, — говорит князь, — только сначала я хочу посмотреть, на ком ты женишься. Понравится невеста — помогу тебе свадьбу справить!

Один раз, возвращаясь с охоты, заехал князь посмотреть на суженую Ивана. Как взглянул на красавицу, сердце у него загорелось.

— Ну что ж, — говорит, — любимый мой сокольничий, справляй свадьбу. Я тебе буду посаженым отцом.

Устроили гулянье, собрались гости. Повенчали Ивана с Надейкой. Сидят они в красном углу, как пара голубков. Тогда встает посаженый отец их — князь, черный, как туча, внезапно закрывшая небо.

— Гей вы, слуги мои верные! Не было еще такого, чтоб рабу моему доставалась жемчужина моего княжества. Возьмите сокольничего, закуйте ему руки кандалами, а Надейка моей будет.

Онемели гости от неожиданности, потом пошел среда них ропот:

— Не по совести поступаешь, князь…

Разъярился князь. Приказал гостям убираться подобру-поздорову.

А над озером небо все мрачнее да мрачнее. Молнии так и блещут. Загорелся замок, как свечка. А потом остров вместе с замком стал в озеро уходить и исчез под водой…

Еще не так давно такие вот легенды рассказывали о Червонном озере. Попы охотно поддерживали таинственные, религиозно-мистические сказания. Это привлекало людей в богатую церковь, отстроенную в деревне Червонное озеро. От церкви через болота к озеру и дальше к ближайшим деревням была прорыта канава. В дни больших церковных праздников крестьяне на лодках приплывали по канаве на богомолье. Это был единственный путь… Местные жители прозвали эту канаву «ездовней».

В годы первых пятилеток колхозники расчистили и расширили «ездовню», она стала мелиоративным каналом. От него пошли каналы поменьше. Десятки гектаров непролазной топи были таким образом осушены и превращены в поля. Червонноозерские колхозы собирали с них богатейшие урожаи зерна, овощей. Это был самый урожайный уголок Старобинского района.

Работая секретарем Старобинского райкома партии, я часто бывал на озере. В то время я не думал, что этот красивейший уголок Полесья станет прибежищем подпольного обкома партии, одним из центров боевых действий партизанских отрядов Полесья и Минщины.

За несколько дней до нашего прихода на Червонное озеро произошло очень важное событие.

Однажды под вечер Меркуль и Бондарь отправились в Скавшин. Шли, как и всегда, болотом. Вдруг из лесу показались вооруженные люди в гражданской одежде. На фашистов это было не похоже — они ходили больше по дорогам.

На всякий случай Бондарь и Меркуль притаились за стогом. Неподалеку пожилой бородатый человек сгребал отаву. Они попросили его узнать, что это за люди. Бородач, видно, был не из боязливых, взял баклажку и пошел к лесу, как будто за водой. Увидев, что он идет в их сторону, люди остановились, и невысокий грузный мужчина, перетянутый ремнями, вышел вперед и махнул ему рукой.

— Он похож на одного моего знакомого, — сказал Меркуль, — но ручаться не могу, лицо плохо видно.

Неизвестные долго беседовали с бородачом и, должно быть, выведав все, что им нужно, попрощались с ним, а сами нырнули в густой ельник.

Вернувшись к нам, бородач рассказал, что люди эти спрашивали дорогу на Любань, сами они из-под Пинска. В группе около двадцати человек.

Чтобы не упустить их, Бондарю и Меркулю пришлось пойти на риск. Бондарь залег под стогом, а Меркуль через кустарник побежал наперерез незнакомцам. Но все обошлось как нельзя лучше. Это были пинские партизаны. Командовал ими бывалый и опытный человек Василий Захарович Корж. Я встречался с ним в первые дни коллективизации и некоторое время вместе работал на Старобинщине. Старый коммунист, опытный работник, Василий Захарович пользовался большим авторитетом в районе. Он в рядах бойцов республиканской армии Испании боролся против испанских фашистов. Перед войной работал в Пинском обкоме партии.

Мы знали, что Корж оставлен на оккупированной территории. Еще в то время, когда Минский обком находился в Мозыре, я встретился с Минченко, приехавшим к нам из Пинской области. Он коротко рассказал о подполье и о том, что Корж остался в качестве командира партизанского отряда. На одном из заседаний бюро обкома партии я говорил о необходимости связи с Коржем. Корж, узнав, что у нас действуют партизанские отряды и где-то в этих краях находится Минский подпольный обком партии, сам решил пойти на связь с нами, воевать вместе, развернуться как следует, а когда позволят условия, возвратиться к себе.

Появление Коржа имело для нас большое значение. У нас были смелые и инициативные партизаны, отважные люди, способные на самые героические дела, но им недоставало командира, опытного в партизанской войне. Таким командиром мог стать Корж. Мы были уверены, что он сумеет придать более широкий размах партизанскому движению. Наши партизанские группы использовали главным образом тактику засад. Это было правильно: в первый период борьбы ничего лучшего и не придумаешь. Группы были небольшие и разрозненные. Но теперь многие группы выросли в отряды, назрела необходимость в разнообразной и многогранной партизанской тактике. Стало возможным проведение крупных операций, а для этого нужна координация действий иногда нескольких отрядов. Вот здесь и должно пригодиться военное мастерство Коржа.

…Червонное озеро нас очень устраивало. Оно находилось на стыке нескольких районов. Отсюда легко связаться с соседними: Житковичским, Копаткевичским, Петриковским и Ленинским. Правда, они были не нашей области, но для партизанской борьбы это не имело значения. Нас очень интересовали Минск, Бобруйск, Осиповичи, Слуцк. Через Любань и Старобин мы могли связаться и с этими городами. Кроме того, нам стало известно, что недалеко от озера, в деревне Рог, находится много раненых бойцов Красной Армии. Некоторые из них уже подлечились, но не знали, что им делать. Их помощь очень пригодилась бы нам. Твердо надеясь на солдат и актив червонноозерцев, обком, отправляясь на озеро, отказался от предложения Меркуля взять из отряда несколько бойцов. При обкоме должна быть небольшая, но по-настоящему боевая, оперативная группа. Действия наши с каждым днем расширялись и усложнялись. Нужны были люди для связи с остальными группами, отрядами, с городами, районными центрами и для многих других целей. Эту группу мы решили создать на месте.

Прибыв на озеро, я вызвал из деревни начальника почтового отделения коммуниста Якова Бердниковича. Из беседы выяснилось, что в деревне есть по крайней мере полтора десятка человек, которые уже действуют как партизаны, и большое количество людей, готовых хоть сегодня вступить в отряд. Мы поручили Бердниковичу связаться с ними, а сами занялись устройством жилья.

Под одним из деревьев облюбовали уютное местечко и соорудили шалаш. Пока Войтик занялся «оборудованием» его, мы — Мачульский, Бондарь, Бельский и я — решили обсудить план наших дальнейших действий. Ощущалась настойчивая необходимость укрепить связи с остальными районами. Нас беспокоило, что уже несколько дней не было известий из Любани. Я намеревался послать туда Войтика, в Краснослободский район — Бородича. В Копыльском, Гресском, Руденском и смежных с ними полесских районах надо было побывать самим.

Нам было известно, что в Краснослободском районе партизанами руководил секретарь райкома партии Жуковский, в Копыльском — инструктор райкома Жижик, в Гресском — заведующий военным отделом райкома Заяц, в Стародорожском — Петрушеня, в Руденском — Покровский, в Борисовском — Яраш, Ходоркевич, в Бегомльском — Манкович, в Червенском — Романенко, Плоткин, Кузнецов, в Смолевичском — Марков, в Плещеничском — Ясинович. Чтобы шире развернуть работу партийных и комсомольских организаций, необходимо было подобрать кадры и повсеместно создать подпольные райкомы. Находить новых людей, воспитывать их, втягивать в работу — это была нелегкая задача. И эта задача стояла перед нами.

Мачульский, Бондарь и Бельский с наступлением ночи отправились в Красную Слободу, Копыль, Гресск, а мне предстояло связаться с полесскими районами. Мы считали также, что Мачульскому надо попытаться добраться до Минска, побывать в Борисове, Плещеницах.

На следующий день ко мне пришел Бердникович, и мы с ним отправились в деревню Рог. Любопытно было посмотреть, что там за бойцы, о которых так много говорили как о людях не очень дисциплинированных и беззаботных.

Деревня Рог напоминала Красный Берег. Такая же по величине, с такими же хатами. Только болот вокруг меньше да грунтовые дороги проходят не так далеко, как в районе Красного Берега.

На улице безлюдно. Одна женщина вышла со двора с пустым ведром, сделала шагов пять нам навстречу, потом, блеснув глазами, быстро вернулась назад. Вскоре вышел парень в военной гимнастерке и уставился на нас пытливым взглядом.

— Что, не узнал? — насмешливо спросил Бердникович. — Не бойся, люди свои.

— Вас-то я узнал, — холодно ответил парень и не двинулся с места.

— Из тех самых? — тихо спросил я, когда мы немного отошли.

— Из них, — ответил Бердникович, — самый главный авторитет!

— Фашистов еще не было здесь?

— Нет, фашисты еще не заглядывали, а вот житковичские полицейские, — не скрывая тревоги, рассказывал Бердникович, — повадились сюда, уже несколько раз были. Все этих ребят выслеживают. Недавно нашли одного, еще совсем больного, с тяжелой раной в груди. Вытащили из каморки, взвалили на телегу и увезли. А женщину, которая прятала парня, избили до полусмерти.

Мы зашли в небольшую хату в конце деревни. Встретила нас молодая хозяйка, в белом платке, смуглая, с бойкими карими глазами. Бердниковичу она сдержанно кивнула головой, а на меня посмотрела долгим испытующим взглядом.

— Свои, — сказал Бердникович. — Принимай гостей, Наталья.

Он, видимо, на правах близкого человека в этом доме пригласил меня сесть, не ожидая, пока это сделает хозяйка, потом присел у стола сам. Наталья все бросала на меня короткие пытливые взгляды.

— А где же твоя старуха? — обратился к ней Бердникович.

— А там где-то, на огороде, — быстро ответила Наталья, — с картошкой мы еще не управились. Может, позвать?

— Нет, не надо, пусть себе копается. А молодой твой где?

Женщина вспыхнула:

— Какой молодой?

— Ну, тот самый, с зелеными петлицами.

— Какой же он мой? — вдруг повысила голос Наталья. — Какой же он мой?! — И, обращаясь уже ко мне, с жаром продолжала: — Человек кровью истекал, пуля плечо насквозь пробила, ну, подобрала я, выходила. Так разве ж это мой? Поправился, встал на ноги и пускай себе идет, куда надо… Я давно ему говорю, чтобы шел к своим, на фронт. И он пойдет, вот только еще один его товарищ поправится.

— Хорошо, хорошо, — успокоил ее Бердникович. — Никто тебе плохого не говорит. Иди скажи ему, пусть позовет сюда своих дружков, скажи, что командир партизанского отряда приехал и хочет с ними поговорить.

— Сейчас, — ответила женщина и выбежала из хаты.

— Боевая, — заметил вслед ей Бердникович. — Сама хочет идти в партизаны, да свекровь не с кем оставить; муж еще в тридцать девятом в армию ушел. Она живо их соберет. Ее слушаются, а меня, черти, должно быть, намеренно избегают.

И военные в самом деле скоро явились. Они пришли под командой того самого парня, который встретился нам на улице. Парень был в сержантской форме. Оставив своих товарищей в сенях, попросил разрешения войти, прищелкнул каблуками и доложил, что все в сборе, за исключением одного бойца, который еще не может ходить. После этого он назвался — Иван Петренко.

Зашли все в хату. Наталья быстро разместила их и сама присела у печки.

— Ну что ж, ребята, — обратился я к бойцам, — подлечились, набрались сил?

— Подлечились, товарищ… — поднявшись, начал сержант и запнулся.

— Что, не знаешь, как дальше, с кем имеешь дело? Для того и встретились, чтобы познакомиться.

И тут вдруг заговорила Наталья. Она даже раскраснелась от волнения, вскочила с места.

— Я ж тебе говорила, кто это, я ж тебе говорила! И что он сомневается, если ему правду говорят? Ну что это за человек такой упрямый?

Наталья сделала шаг ко мне:

— Я вас узнала, товарищ Козлов. Как только в хату зашли, так и узнала. В прошлом году было совещание в Минске — всех колхозных передовиков вызывали. Видела я вас там и слышала, как вы выступали.

— Да кто же сомневается? — переступая с ноги на ногу, оправдывался сержант. — Никто не сомневается. А если бы сомневался, не привел бы ребят. Слушаем вас, товарищ командир.

— Оружие у вас есть? — спросил я.

— Есть.

— В порядке?

— В полном порядке, — ответил сержант.

— Пора приниматься за дело, ребята, — строго сказал я. — Будете помогать нашим партизанским отрядам. Вы, сержант, назначаетесь старшим группы.

— Есть, — козырнул сержант, и голос его дрогнул. — Мы уже давно, товарищ командир, хотели снова взяться за оружие, да, по правде сказать, не знали, куда податься, с чего начинать. Оторвались немного мы…

Было назначено место и время сбора. Бердникович отправился уведомить своих. На обратном пути на улице я подозвал сержанта Петренко и показал ему фашистскую листовку, которую только что принесла мне Наталья. В листовке было напечатано, что гитлеровская армия подошла уже к самой Москве, что через месяц-два большевики капитулируют и во всей России будет установлен лучший в мире «новый порядок».

— Это вы видели? — спросил я.

— Видели, — покраснев, ответил сержант. — Прошлой ночью кто-то подбросил.

— Вот то-то и оно, что прошлой ночью. Фашистский прихвостень, агент гестапо у вас под носом листовки разбрасывает, а вы тут погуливаете…

И, отведя парня в сторону, я приказал:

— Сейчас же пошлите своих бойцов по всем соседним деревням, чтобы расклеили везде наши листовки.

Я дал сержанту экземпляров пятьдесят недавно выпущенной листовки. В ней рассказывалось, что наши войска ведут беспощадную борьбу с врагом, отстаивая каждую пядь советской земли, что гитлеровцы несут большие потери в живой силе и технике, что в тылу разгорается пламя партизанской борьбы и сотни тысяч патриотов Белоруссии поднялись на всенародную битву с ненавистными фашистскими поработителями. Листовка призывала население не верить фашистской лжи и активно участвовать во всенародной борьбе с врагом.

Через несколько дней в лагерь пришел связной от Меркуля. Это был счетовод Старобинской МТС Степан Петрович, которого я знал еще с того времени, когда работал директором этой МТС. Петрович доложил:

— Пришел с донесением штаба.

— Что ж, давай сюда.

— Вот я сейчас все расскажу.

— А письменно?

— Ничего не писали, Василий Иванович, остерегались фашистов. По району рыскают отряды эсэсовцев: наши засады растревожили оккупантов. Я и так все помню, все до мелочей — был же там, своими глазами видел.

И Петрович начал рассказывать. Голос его звучал молодо и даже торжественно, когда он говорил об успехах партизан. На его загорелом, уже далеко не молодом лице часто появлялась веселая усмешка. Наиболее меткие слова он подкреплял выразительными жестами, и доклад получился очень впечатляющим.

— Вчера между Сухой Милей и Листопадовичами мы загнали в болото фашистский эскадрон, — рассказывал он. — Наша разведка донесла, что каратели едут в Листопадовичи. Ну, известно, зачем едут. Два дня тому назад они побывали в Пруссах, Чепелях, Погосте, Чапличах, Зажевичах. Мы уже знали про их зверские расправы. Они выгоняли на улицу мужчин, ставили их в ряд, потом выводили каждого десятого и расстреливали. Это за то, что жители будто бы связаны с партизанами.

По дороге в Листопадовичи в одном месте есть гать. По обеим сторонам гати густой кустарник, болото вязкое, почти непролазное. Перед этим дождь прошел, так оно совсем в трясину превратилось. Меркуль решил замаскировать засады в обоих концах гати. Я был в передней засаде. Мы взяли ручной пулемет, семь автоматчиков и нескольких бойцов с винтовками. Командиром у нас был Никита Бондаровец. В другой засаде тоже был ручной пулемет и три автомата. Семеро партизан были вооружены винтовками. Второй засадой командовал Федор Ширин.

Сидим, ждем. Появились фашисты, мы даем им возможность взойти на гать. И когда последняя пара всадников отъехала от нас шагов на пятьдесят, Ширин вдруг ударил из пулемета. Автоматчики били метко, короткими очередями, пулемет стучал из болота глухо и грозно, звуки двоились. Создавалось впечатление, что здесь залегли большие силы. Несколько вражеских солдат упало, перепуганные кони рванулись, сбивая с ног пеших. Фашисты повернули назад, а тут встретили их мы. И пошло!.. Ширин косит их с одной стороны, мы — с другой. Что делалось, Василий Иванович, если б вы видели! Меркуль приказал патронов не жалеть, уничтожить весь эскадрон и за счет трофеев пополнить свои боеприпасы.

Так и сделали. Не оставили на гати ни одного живого врага. Многие, конечно, бросились в болото, только это их не спасло. Мы разместились так, что куда бы фашисты ни кинулись, всюду попадали под обстрел.

Было радостно слышать, что старобинцы применяли правильную тактику партизанской борьбы: не засиживались где-нибудь в глуши, а все время маневрировали, внезапно появлялись там, где противник их не ожидал, снова исчезали, чтобы нанести удар в новом месте.

Я поручил Петровичу передать командованию отряда благодарность областного комитета партии и директивы о дальнейшей деятельности отряда. Старобинцам следовало смелей втягивать население в партизанскую борьбу, расширять сеть связных, заслать своих людей в старобинский и погостский фашистские гарнизоны, как можно скорее установить непосредственную боевую связь с соседними районами.

Нам нужен был связной от основного — Старобинского — отряда. Петрович как нельзя лучше подходил для этого. Тем более что в это время обком готовил пересылку в ЦК КП(б)Б всех наиболее важных захваченных документов.

— Пойдешь в отряд, — сказал я ему, — доложишь обо всем и снова вернешься сюда. Скажи Меркулю, что ты останешься при обкоме партии.

— Есть, — с довольным видом козырнул Петрович, но с места не сдвинулся.

— Что еще?

— Товарищ Меркуль приказал доставить вам вот это… Сказал — доставить во что бы то ни стало и отдать вам лично. Эту вещь принес для вас один человек из Чижевич. Помните, с кем вы однажды встретились на болоте у Крушников?

— Федор Вишневский?

— Да, он.

— Так я ведь у него ничего не просил. Мы разговаривали, помнится, минуты три.

— Это ничего, что мало разговаривали, а он все-таки заметил, в чем вы нуждаетесь.

И Петрович вытащил из мешка сапоги, добротные юфтевые сапоги на твердой подошве, с высокими, как у охотника, голенищами.

— Сам для вас сшил, — продолжал Петрович, — а потом несколько суток плутал по деревням, пока не нашел человека, через которого можно передать вам подарок.

— А сам Меркуль и теперь в рваных сапогах ходит?

— Нет, он уже приобулся немного и приоделся. Сапоги ему сшили в Крушниках, достал где-то папаху, плащ, черные усики отпустил. На Чапаева немного смахивает.

Федора Вишневского я знал мало. Встречались когда-то. С кем не приходилось встречаться за годы работы в районе! И вот человеку захотелось помочь партизанам. Я поручил Петровичу обязательно найти Вишневского и передать ему мою сердечную благодарность.

Позднее Старобинский подпольный райком партии организовал в деревне Чижевичи крепкую патриотическую группу. Федор Вишневский был одним из самых активных членов этой группы.

4

Приход любанцев. — Первые Герои Советского Союза. — Статья Бумажкова в «Правде». — Ни одного колоса врагу! — У нас своя типография. — Нам необходима связь с Большой землей. — Наш рапорт ЦК.

Бердникович привел на Червонное озеро свою партизанскую группу. Пришли и те военные, с которыми я недавно беседовал в деревне Рог. Их привел сержант Петренко. Дня три бойцы Петренко копались в земле, таскали откуда-то доски, бревна — делали землянку. Шофер Войтик, как партизан с солидным стажем, был, видно, не против взять на себя функцию прораба, но вскоре выяснилось, что эти ребята — народ опытный и в консультантах не нуждаются.

— Бери-ка лопату, — сказал Петренко, когда Войтик, стоя в стороне, попробовал давать ему советы.

— Я уже копал, — с независимым видом ответил шофер, — поройся теперь ты.

— Ну, так не командуй!

Вскоре перед нами встала задача вплотную заняться Житковичским и Копаткевичским районами. Вести оттуда доходили не очень хорошие. Полицейских и всякогодругого сброда там много, а о коммунистах, настоящих патриотах что-то мало слышно. Было ясно, что, если мы не организуем широкого большевистского подполья, эти районы могут стать опорными пунктами врага в его борьбе против партизан, гнездом шпионов и диверсантов.

Я послал в Житковичский район председателя колхоза Ивана Рогалевича с группой партизан, а в Копаткевичи — Якова Бердниковича. И у того и у другого в тех местах были родственники и хорошие знакомые. С их помощью легче было разузнать обстановку в районах. Необходимо было также как можно скорее связаться с местными коммунистами, выяснить, что они делают для развертывания партизанского движения, узнать, какая им требуется помощь.

В лагере остались военные и несколько местных жителей. Партизаны добросовестно несли охранную службу, поддерживали суровую дисциплину, но я заметил, что в деревню Рог Петренко с дружками все-таки наведывались. Это было небезопасно: лагерь подпольного обкома могли быстро рассекретить. А нам необходимо пробыть здесь по крайней мере недели три, хотя бы до тех пор, пока не придут наши связные из Краснослободского, Копыльского, Стародорожского и Гресского районов, пока не получим точные сведения из Полесья и не создадим сильные боевые отряды и группы. Я сказал об этом сержанту, он начал уверять, что ни один из его товарищей в деревне Рог не был.

Через несколько дней ему пришлось пойти на попятную. Должно быть, наши старые партизаны прижали его. Он снова пришел ко мне, долго мялся, краснел, говорил о том о сем, а потом несмело заявил:

— Та наша хозяйка, что вас тогда узнала, Наталья… Помните?

— Ну помню? Так что?

— Так вот, эта самая Наталья просится в наш отряд.

— Почему она ваша хозяйка, если у нее квартировал только один из ваших?

— Это правда, что один, но мы все в ее хате собирались. Наталья для нас самый близкий человек.

— Откуда известно, что она хочет в отряд?

Петренко еще больше покраснел, а потом признался:

— Был там один, мимоходом завернул, минуты на три, не больше. Только вы не подумайте плохого, товарищ командир. Ребята у нас службу знают…

— Службу знают, а самовольно в деревню ходят?

— Разве это самовольно? — оправдывался сержант. — Я же говорю, по дороге человек зашел воды напиться: зашел и сразу же вышел.

— Ну, это ты своей бабушке расскажи! — вмешался в разговор Войтик.

И между ними завязалась перепалка, так что мне пришлось вмешаться.

Со дня на день я ожидал, что к нам придет кто-нибудь из любанцев, но время шло, а никто не появлялся. Я приказал Войтику связаться с ними. Пусть узнает, в чем дело, почему люди уже около двух недель молчат. Ходят слухи по Полесью: любанские, октябрьские партизаны в одном месте мост взорвали, в другом — фашистский склад сожгли, гитлеровцев побили. Официальных же донесений в обком за последнее время не поступало.

Войтик отправился в путь, но часа через два вернулся. Было уже темно.

— В чем дело? — удивился я, увидев его. — Заблудился?

— Нет, я дорогу знаю. Просто незачем идти, сами пришли. Мы встретились на дороге.

Часовые привели в землянку двух человек. Это были Варвашеня и Горбачев. Я обрадовался им, как родным.

…Становилось холодно. Осень дышала на Червонное озеро, и что ни день, то сильнее. Сначала пожелтел вокруг ольшаник и березняк. От легкого ветерка осыпались листья, падали на берег, в воду, образовывали на черных торфяных полянах яркие прихотливые узоры. Молодые дубки стояли еще зеленые, но листья их с каждым днем теряли свою свежесть. Только ивняк упорно не поддавался осени и зеленел по-прежнему. Казалось, что он охраняет озеро от холодов. У самой воды и на кочках, которые до верхушек погрузились в воду, зеленела трава.

Мы зашли в землянку, которую с таким же успехом можно было назвать и шалашом, так как она только наполовину была в земле. Разместились кто на чем. При скудном свете коптилки я вглядывался в лица своих товарищей. Варвашеня был все такой же, как и прежде, бодрый и энергичный. Он весело улыбался, как улыбается человек, вполне довольный своей судьбой и всем окружающим. Горбачев отпустил светлую, аккуратно подстриженную бородку; пучок усов, более темных, чем бородка, словно приклеенный, торчал на верхней губе. Он долгое время работал в здешних районах, его хорошо знали. Бородка и усы очень изменили его облик.

Мы долго разговаривали о любанских, краснослободских, слуцких делах. Горбачев рассказал, с какой радостью население Любанского района встретило известие о присвоении Бумажкову и Павловскому звания Героя Советского Союза и о награждении секретаря Краснослободского райкома партии товарища Жуковского орденом Ленина. Подсев ближе к огню, Горбачев достал из-под распоротой подкладки своей поддевки «Правду» от 18 августа 1941 года.

— Весь мир теперь знает о наших героях, — с гордостью сказал он. — В первые дни они воевали вместе с нашими регулярными частями против гитлеровцев. Об их подвигах командование фронта доложило Верховному главнокомандующему. Вот статья Бумажкова. С трудом, но достали!

— Прочитайте! — еле сдерживая радостное волнение, попросил Войтик.

Горбачев поправил фитилек в коптилке и начал читать:

— «Наш партизанский отряд был создан в первые дни войны. Сначала он насчитывал только восемьдесят человек. Среди них были представители партийного, комсомольского, советского и колхозного актива, они и составили ядро отряда. Командиром назначили меня, а помощниками — товарищей Федора Павловского, Чередника и Царенкова. Разделившись на взводы и отделения, мы приступили к военным занятиям: научились маскироваться, мастерству владеть оружием, пользоваться топографической картой, компасом. Приобрели мы и необходимые знания саперного дела. Достали аммонал, заминировали мосты, вырыли окопы. Сотни бутылок с горючим держали наготове. Партизаны обошли все деревни, подобрали себе везде доверенных людей, договорились с ними о явочных квартирах, местах сбора, партизанском пароле. В местах, недоступных врагу, были спрятаны запасы оружия, боеприпасов.

В один из июльских дней на территории нашего района появились фашистские танки. Они собирались форсировать реку, чтобы овладеть районным центром. Вот тут и началась наша боевая работа. Дождавшись удобного момента, партизаны взорвали мост и встретили врага шквалом меткого огня из пулеметов и винтовок. Гранаты полетели под гусеницы танков. Пригодились и заготовленные бутылки с горючим. Переправа гитлеровцев через реку была сорвана: пятнадцать вражеских танков и столько же бронемашин вышли из строя.

Не раз пробовал враг форсировать реку. Везде его отбивали партизаны. Наши оборонительные сооружения сыграли важную роль: партизаны поражали фашистов из окопов, из укрытий, из ям. Враг нес огромные потери. Каждый рубеж — река, овраг, роща — стал настоящей крепостью, даже мирное с виду поле превращалось в опасную ловушку для врага. Несколько дней мы сдерживали натиск гитлеровцев. Люди совершали героические подвиги, не думая об опасности. Вскоре Красная Армия выбила фашистов из района. Отряд двинулся вперед и пробрался во вражеский тыл. Мы добывали ценные сведения о противнике, разрушали железнодорожные пути, захватывали обозы с боеприпасами и продовольствием. Группа партизан во главе с товарищем Павловским в глубоком тылу врага подорвала четыре железнодорожных моста. Возвращаясь в свой лагерь, партизаны выследили и атаковали штаб фашистской части. Уничтожив личный состав, смельчаки захватили важные документы, которые были переданы потом Красной Армии».

Горбачев прервал чтение, окинул нас гордым взглядом.

— Смелая работа! — широко улыбаясь, заметил Варвашеня.

Горбачев продолжал читать:

— «В тылу врага наш отряд имел более десятка боевых стычек. Мы уничтожили десять фашистских бронемашин и танков, свыше пятидесяти мотоциклистов и захватили большое количество боеприпасов.

Партизанский лагерь находится в глухом лесу, в котором нетрудно заблудиться даже старожилам. Как правило, в лагере находятся только те, кто охраняет боеприпасы, оружие и продовольствие, а также раненые и больные. Весь партизанский отряд никогда не должен оставаться на одном месте. Фашистские бандиты сбились с ног, стараясь выследить наш отряд.

Как мать заботится о своих детях, так заботится о нас все население. Через доверенных людей в деревнях партизаны всегда знают о всех переходах и планах врага. В одной деревне живет колхозник М. Рискуя жизнью, этот патриот самоотверженно служит своему народу. Один раз товарищ М. узнал, что в соседней деревне разместилась на отдых рота немцев. Сразу же условным знаком он довел это до сведения партизан.

Ночью партизаны перебили фашистов.

Наш партизанский отряд хорошо связан с регулярными частями Красной Армии, которые оперируют на фронте и в глубоком тылу врага. Несколько раз партизаны действовали совместно с воинскими подразделениями, участвовали в разгроме фашистских отрядов.

Ключом бьет в отряде партийно-политическая работа. Секретарь партийной организации Ушаков, секретарь комсомольской организации Катарский направляют коммунистов и комсомольцев на решение наиболее ответственных боевых задач, стоящих перед отрядом.

Среди нас есть коммунисты, чей боевой опыт уже отмечен высокими правительственными наградами: Герой Советского Союза Павловский, награжденные орденами Красного Знамени Царенков, Маханько и другие передовые люди отряда.

Вместе с мужчинами борются отважные девушки: Надя Жуковская, Катя Сумаковская и Фекла Гуленка. Как сестры, девушки заботятся о партизанах. Они ухаживают за ранеными, систематически ведут разведку во всех направлениях. А если надо — берут винтовки и вместе с нами идут в бой.

Жестокая борьба с врагом в его тылу закалила людей. Ничем не примечательные в мирное время колхозники Бурьяш, Офик, Юковский, Ковалев, подростки комсомольцы Жуковец, Громыко, Миронович и десятки других стали на поле битвы народными богатырями, прославляющими боевыми подвигами свою великую Советскую Родину.

Наш отряд — один из многих тысяч белорусских партизанских отрядов. По всей Белоруссии бушует пламя партизанской войны.

Мы знаем: за нашей борьбой с вниманием и любовью следит весь советский народ. Это удесятеряет наши силы. Обезумевшим гитлеровским бандам не сломить нашего народа и его боевого духа. И не уйти фашистам от народной мести. Они найдут себе могилу на той земле, которую они пытаются поработить».

— Теперь и нам будет легче, — оживленно заговорил Варвашеня. — Люди верят в силу партизанскую и видят, как высоко ценит правительство партизанские подвиги. Только вот неизвестно, — лицо его сразу приняло немного озабоченный вид, — зачем Бумажкова отозвали из района. В Октябрьском районе остался, по существу, один Павловский.

— Там еще Маханько, Байраш, Царенков, — заметил Горбачев, — поможем им по-соседски. Луферов рад будет. Он до войны часто помогал октябрьцам. Тем более что силы наши растут: к нам прибыл Савелий Константинович Лященя, бывший работник Лидского горкома партии. Он родом из деревни Живунь и хорошо знает Октябрьский район. Привет вам передавал. С ним два человека, я их пока что не знаю. Там же, по соседству с нами, появился товарищ Храпко с мозырской истребительной группой. Это работник Полесского областного земельного отдела. У него в группе много местных жителей и крепкая партийная организация. Во многих селах Октябрьского и Глусского районов храпковцам удалось поставить бургомистрами своих людей, наладить связь с Бобруйском и там доставать оружие, боеприпасы. Они уже не раз били врага. Недавно возле деревни Козловичи Глусского района напали на вражескую колонну, разогнали ее, убили девятнадцать фашистов. В совхозе «Холопеничи» забрали с винного завода большой запас хлеба, завезенный туда немцами, и роздали населению.

— А как с твоими районами? — спросил я Варвашеню.

— В Старых Дорогах я уже был, — ответил Варвашеня, поняв мой вопрос — Брагин пошел в Осиновичи и еще не вернулся. В Старых Дорогах дело пойдет. Там Петрушеня — человек крепкий и большим авторитетом пользуется среди населения. Да и стародорожские колхозники помнят славные традиции гражданской войны, когда они боролись в партизанских отрядах.

— Петрушеня — заместитель председателя райисполкома?

— Да. У него уже есть хорошо вооруженная группа. Пожалуй, можно будет утвердить его секретарем подпольного райкома партии. В районе осталось несколько коммунистов. Часть из них удалось собрать. Познакомил их с постановлениями бюро ЦК и обкома о задачах партийных организаций по развертыванию партизанского движения и лозунгом «Ни одного грамма хлеба врагу!»

— С этим у нас не везде благополучно, — глубоко вздохнув, сказал Горбачев.

— Почему же?

— Да дело в том, что у некоторых колхозников не поднимается рука на уничтожение колхозного добра, — ответил Горбачев. — Не хотят разбирать имущество по домам. Иной раз никакие слова не помогают. Пришел к нам недавно из Заболотья Жулега — вы, Василий Иванович, его знаете — и рассказал, что заболотские коммунисты решили любыми средствами спасти колхозное имущество. Что можно было спрятать — спрятали, а остальное добро, в том числе и скотину, решили раздать во временное пользование колхозникам. Созвали общее собрание, объявили об этом. И что вы думаете: поднялась такая заваруха на собрании, что едва уняли народ. «Не может этого быть! — кричат колхозники. — Никто не позволит растаскивать колхозы, как это можно?» Встал председатель колхоза Пакуш, авторитетный у них человек. «Вы что ж, — говорит, — и мне не верите? Надо спасти имущество от оккупантов, ничего не дать врагу. Вы ведь знаете, что сказала об этом наша партия. Не удается надежно спрятать — уничтожайте, лишь бы не досталось врагу». — «А почему бы скотину в лес не загнать? — посоветовал кто-то. — Построить навесы да перебиться до зимы, а там, бог даст, и наши придут».

Попробуйте что-нибудь возразить против этого! Скажите, что война кончится не скоро, — глаза выцарапают, с собрания прогонят. Да и самим, по правде говоря, не хочется верить, что война затянется. Так и решили на собрании: прятать до зимы скотину в лесу. И прячут. Насчет недвижимого имущества, зерна, овощей, фруктов и других запасов спорили долго и, может, решили бы раздать людям под расписку, если бы не какой-то там их старый огородник Апанас Морозов. Как начал бушевать, как уперся, так хоть ты с ним что хочешь делай! «Где, — говорит, — в каком законе написано, чтоб можно было колхозное добро разбирать? По трудодням, кому полагается, другое дело, это я понимаю, а без трудодней — не может быть, этого я не понимаю и никого слушать не хочу. Покажите мне, — говорит, — такой закон».

Я вспомнил старого Апанаса. Человек с таким характером и в самом деле мог пойти против своего собрания.

— Упрямый старик, — взглянув на меня, сказал Варвашеня.

— И вот настоял на своем! — подхватил Горбачев. — Насолил бочки огурцов, яблок намочил, попрятал все это по погребам. «Придут, — говорит, — наши, тогда видно будет, что с этим добром делать».

— Ну что ж, пусть старик прячет добро от врага, — заметил я. — Пусть колхозники и скотину в лес гонят, пусть даже в крайнем случае уничтожают ее. Тут важно одно: чтобы враг ничем не поживился. Из этого и исходит решение обкома. В этом направлении мы и должны проводить массово-политическую работу.

— А вот у Трутикова, — Варвашеня тронул Горбачева за локоть, — там, по-моему, все правильно организовано.

— У кого? — переспросил Горбачев.

— Ну, в Озерном, у председателя колхоза Трутикова. У него все лучшие лошади и почти вся скотина эвакуированы к нам в тыл. Урожай весь собрали и спрятали. Идешь по деревне — пусто, как метлою подметено. Сунется оккупант в деревню и сразу нос воротит — нигде ничего нет. Таких, как этот Трутиков, у нас в районе много. И старый уже, под шестьдесят, а работник незаменимый!

Горбачев решил не оставаться у нас на ночь и стал собираться в дорогу.

— Не могу, не имею времени, — повторял он, когда Варвашеня предложил ему идти вместе завтра.

— Там столько работы в районе, день и ночь делай — не переделаешь!

— А как там Ермакович? — спросил я.

— Летает по району, как вихрь. Ни одного часа на месте не сидит. Ни одного часа! Вместе с Пашуном они задают жару фашистам! Операция в Постолах дорого обошлась оккупантам. Наши уничтожили там больше сорока фашистов. Гоняются за ними гитлеровцы, а заодно и за нами. Плохо только, что эти ребята действуют как какие-то единоличники. Отгородились от всех и вот уже третий месяц варятся в собственном соку: сами к людям не ходят и к себе никого не водят! На этих днях думаем вызвать их на бюро райкома. Ну, бывайте, товарищи, — заторопился Горбачев. — Скоро опять буду здесь. Ноги у меня длинные, дороги знакомые.

— А ты не очень увлекайся знакомыми дорогами, — с добродушной усмешкой посоветовал ему Варвашеня.

— Не беспокойся за меня, — по-военному расправив плечи, ответил Горбачев. — Я не попадусь!

Вдруг он повернулся ко мне и укоризненно взглянул на Варвашеню:

— Вот как иной раз получается: шли с докладом, а не обо всем важном сказали. Чуть-чуть не забыл: у нас теперь своя типография. Любанскую районную типографию мы перетащили в лес почти со всем оборудованием. Тут группа Долидовича сильно помогла. Теперь можно не только листовки печатные выпускать, но даже газеты. Вот только бумаги бы достать. Но и тут у нас есть свои планы. Бывайте, товарищи!

Он козырнул, молодцевато повернулся и вышел.

— Деловой парень, — сказал вслед ему Варвашеня. — Только горяч.

— Ну, они там с Луферовым поладят, — ответил я. — Один горяч, другой холоден — поделятся.

Мы составили обращение обкома к населению Минской области. Варвашене было поручено напечатать его в подпольной типографии.

«Нельзя ждать ни минуты, — говорилось в обращении. — Необходимо начинать действовать сейчас же, быстро и решительно. Для уничтожения врага используйте любые средства: душите, рубите, жгите фашистскую гадину.

Пусть почувствует враг, как горит под ним наша земля.

Действуйте смело, решительно, победа будет за нами. Нет такой силы, которая могла бы покорить советский народ!»

Вошел часовой и доложил, что задержаны трое неизвестных. Я вышел. Сержант Петренко сказал, что задержанные находятся далеко от лагеря, возле деревни Рог.

«Так возле Рога и вертятся бойцы, — подумалось мне, — тянет их туда, как магнитом».

Но то, что они выставляют посты далеко от лагеря, было похвально.

— Задержанные просят, чтобы вы сами туда пришли, — сообщил сержант. — Какой будет приказ?

Мы отправились к деревне. В густом ельнике нас окликнули. Сержант отозвался.

— Это вы, Василий Иванович? — послышался тихий голос, когда мы подошли ближе.

Я узнал Степана Петровича. Он отделился от толстой ели с низко свисающими ветвями, под которой стоял, и подошел к нам.

— Кто еще с тобой? — спросил я.

— А вот, — он показал на двух человек, которые сидели под этой же елью, прислонившись головами к стволу. — Устали очень, как сели, так сразу и уснули. Я не знаю их фамилий. Меркуль приказал провести, а мне как раз по дороге.

Ночь была темная; я наклонился и с трудом узнал Бондаря и Бельского.

— А Мачульский где? — вырвалось у меня, хоть Петрович не мог знать о Мачульском. — Третьего с ними не было?

— Нет, не было, — немного растерянно и огорченно, видя мою тревогу, ответил Петрович. — Они только вдвоем пришли.

Наш разговор разбудил Алексея Георгиевича. Он вскочил, и мы обнялись. Бельский с трудом держался на ногах. Я схватил его и прижал к себе.

— Натер ноги, — жаловался Иосиф Александрович. — Сапоги стоптались — лихо им!

— Придется на лапти перейти! — пошутил Бондарь.

«Что же с Романом Наумовичем? — не оставляла меня тревожная мысль. — Почему он не пришел вместе с ними, отправился куда-нибудь или несчастье какое стряслось?»

Я ожидал, что Бондарь или Бельский заговорят о нем. Они молчали, может быть, потому, что устали, а может быть, оставляли разговор до той минуты, когда мы останемся одни. Когда мы вошли в землянку, я заметил, что моя тревога передалась и Варвашене. Он несколько раз оглянулся на дверь, как бы ожидая, что еще кто-то должен войти, а потом вопросительно посмотрел на меня.

Я пожал плечами:

— Кто его знает, что случилось.

Алексей Георгиевич заметил наше беспокойство.

— Ничего пока что не случилось, — спокойно сказал он. — Роман Наумович задержался, завтра или послезавтра должен явиться.

Через несколько минут Бельский отвел меня в сторону от землянки и полушепотом сказал:

— С Мачульским все-таки не совсем ладно. Пошел он в Слуцк, оттуда думал пробраться дальше. Должен был явиться на условленное место больше недели назад — и не явился. Мы ждали его несколько дней. Больше задерживаться нельзя было. Ушли, а там своего человека оставили.

— Кого вы там оставили? — спросил я.

— Веру Делендик, жену парторга Старобинской МТС. Тогда, в Крушниках, вы ей посоветовали перебраться в другое место. Теперь она возле самого Слуцка живет, у своих родственников.

— Пароль взяли?

— Есть пароль.

— Сегодня же пошлем туда связного.

Петрович стоял возле землянки с мешком в руках и нетерпеливо поглядывал на меня. Я заметил это и спросил:

— Что нового, товарищ Петрович?

— Пока что, можно сказать, ничего, — сделав несколько шагов ко мне, ответил Петрович. — Вот только Меркуль прислал.

— Снова Меркуль прислал? — перебил я его. — До каких пор он будет присылать? Пусть о себе больше заботится.

— Нет, Василий Иванович, — засмеялся Петрович, — это не то. Тут какие-то карты немецкие. Федор Ширин вчера утром подбил на слуцкой дороге немецкую легковую машину. Должно быть, штабисты ехали. Много карт и разных бумаг забрал у убитых офицеров. Меркуль просил посмотреть да переслать их куда надо.

В немецких полевых сумках находилось много топографических карт. Пометки на них были старые, поэтому они не представляли особого интереса.

Мы с Бельским нашли несколько шифровок и план операции одной гитлеровской части. Это уже другое дело!

Подошли Бондарь и Варвашеня.

— Надо послать связных в ЦК, — предложил я. — Доложим о нашей работе, а заодно вот и эти документы доставим.

Члены бюро согласились. Но кого же послать? Одну кандидатуру я имел на примете — это Степан Петрович. Но послать одного нельзя: путь предстоял длинный и опасный. Надо было подготовить в дорогу не менее двух человек. После долгих размышлений мы остановились на шофере Войтике. Парень честный, выносливый и смелый. Рискованная командировка — мы это знали, но что делать? Связь с Большой землей нам необходима как воздух.

Мы написали докладную записку в ЦК КП(б)Б. Рассказали про наши первые шаги в подполье, про старобинские, слуцкие, любанские, октябрьские, руденские операции. Было что рассказать и о других районах. Бондарь и Бельский побывали в Красной Слободе, Копыле, Старых Дорогах и Гресске. И там повсюду проведены собрания коммунистов, избраны подпольные райкомы партии. Вокруг райкомов собираются партизанские силы. В Красной Слободе уже довольно активно действует партизанский отряд под командованием Максима Ивановича Жуковского. В отряде — станковый и четыре ручных пулемета и несколько десятков винтовок. Недавно отряд произвел смелый налет на вражеский гарнизон в Слуцке, обезоружил охрану и освободил пленных красноармейцев.

Подробно рассказали мы в рапорте о боевых операциях дукорских партизан под командованием уполномоченного обкома и секретаря Руденского райкома партии Николая Прокофьевича Покровского. Деревня Дукора — это историческая деревня. В годы гражданской войны население этой деревни мужественно боролось за Советскую власть. В знаменитой Дукорской пуще Покровский организовал теперь партизанскую базу.

Николай Прокофьевич развернул партизанскую борьбу с первых же дней фашистской оккупации. Во многих деревнях и сельсоветах Руденского района были созданы подпольные группы из коммунистов и комсомольцев. Большую помощь в налаживании связи с подпольными группами и советскими патриотами оказала бесстрашная связная комсомолка Мария Данильчик. Долгое время она вела подрывную работу в центре вражеского гарнизона — городском поселке Руденск.

Подпольные группы, которыми руководили коммунисты Сергей Довнар, Владимир Левицкий, Владимир Адамович, Роман Денисович и другие, добывали оружие, распространяли листовки, жгли мосты на дорогах, уничтожали гитлеровцев. Из этих групп Николай Прокофьевич создал первый в районе отряд «Беларусь», базировавшийся в прославленной Дукорской пуще.

Когда в пуще стало тесновато, отряд перебрался через железнодорожную линию Минск — Гомель и разместился на глухом болотном острове у деревни Пилич. Отсюда во все стороны направлялись диверсионные группы, которые устраивали засады и налеты на гитлеровские обозы, разбирали рельсы. Партизанская группа под командованием Малышкина пустила под откос вражеский поезд. Около двухсот фашистов было убито и ранено.

Фашистское командование направило против руденских партизан крупный отряд. Партизаны подпустили гитлеровцев на близкое расстояние и начали косить из пулеметов и автоматов. Эсэсовцы, которых было в пять раз больше, чем народных мстителей, не выдержали яростного партизанского огня и, подобрав убитых и раненых, отступили.

Пламя всенародной борьбы с кровавыми фашистскими захватчиками разгоралось все сильнее и сильнее. Возле Минска и в самой столице, под Борисовом, Червенем и под Лепелем создавались новые подпольные группы и партизанские отряды.

Рапорт получился весомый. Я отдал его Степану Петровичу и Войтику и предложил тут же выучить наизусть. Степан все быстро запомнил. Память у него исключительная. Бывало, любую сводку он передавал по телефону, не заглядывая в материалы, и никогда не ошибался. Само собой разумелось, что в случае опасности рапорт они должны были уничтожить.

Наши первые посланцы были надежными людьми. Войтик уже много лет работал со мной и зарекомендовал себя как очень честный, добросовестный человек, а Степана Петровича я знал чуть ли не с мальчишеских лет. Он был одним из лучших учеников в школе, активистом. Я уже рассказывал, что, когда я был директором Старобинской МТС, Петрович был секретарем комсомольской организации. Это он возглавил движение молодежи за овладение специальностями тракториста, комбайнера. Не отрываясь от своей основной работы, он и сам овладел профессией тракториста и в свободное время работал в мастерской. Авторитет Петровича как работника, организатора молодежи был непоколебим, все его уважали.

На следующий день я не отходил от связных, готовя их в большую и опасную дорогу. Надо было наши сведения непременно передать ЦК. Если там узнают, где мы находимся, то установят с нами связь и помогут. Мы просили прислать нам рацию, шифр и шифровальщиков. Тогда у нас установится непосредственная связь с Москвой.

Под вечер Петрович и Войтик двинулись в направлении фронта. Незабываемо волнующим было прощание с ними. Все мы знали, на какое трудное и ответственное дело посылали своих товарищей, знали, в какой мере рискуем жизнью отважных, боевых партизан. Мне было особенно тяжело в эти минуты. Сколько лет я прожил вместе с этими чудесными людьми бок о бок, сколько довелось поработать с ними!..

Одновременно с нашими посыльными вышел из лагеря и Иван Денисович Варвашеня. Но его путь лежал в Любанский район.

5

Нас окружают. — Бондарь уходит в разведку, его тяжело ранят. — Мы пробиваемся в Любанские леса. — Поединок сержанта Петренко. — Героическая смерть секретаря Минского подпольного обкома партии товарища Брагина.

Прошло больше двух недель. С севера на озеро потянуло осенним холодом. По утрам на опавших листьях и траве большими белесыми пятнами лежал иней. Озеро меняло свой лик. Вода с каждым днем становилась темней и своим цветом напоминала расплавленное олово.

Мы со дня на день, с часу на час ждали возвращения Романа Наумовича Мачульского. Работа не заглушала большой тревоги о товарище. Все сроки, необходимые для выполнения задания, прошли, а его все не было.

Вернулись связные из полесских районов. Невеселые вести принесли они. Городской поселок Житковичи и соседние деревни наводнены эсэсовцами и полицейскими. В районе Постолов появился крупный фашистско-полицейский гарнизон. Туда завезены даже пушки. Гитлеровцы лихорадочно расширяют межрайонную нефтебазу, а это значит, что там могут появиться и танки. Из районных работников связной Рогалевич никого не нашел.

В Копаткевичах тоже было много вражеских солдат. Больше недели провел Рогалевич в этом районе, но войти в контакт с местными коммунистами ему так и не удалось. С большим трудом нашел человека, которому можно было поручить наблюдение за железнодорожной станцией.

По всему было видно, что фашисты готовятся к серьезным операциям против партизан. Были основания предполагать, что они уже знают и о подпольном обкоме. Недавно фашистские молодчики и полицейские снова обшарили деревни Скавшин, Крушники, Осово, Пуховичи, Ляховичи, как раз те места, где мы были. Похоже на то, что они ищут нас.

Вскоре наша связная Наталья известила, что отряд эсэсовцев занял деревню Рог. В тот же день мы узнали, что гитлеровцы поставили заслоны на всех мелиоративных канавах, которые ведут в озеро, а у начала бывшей «ездовни» засела группа со станковым пулеметом. Стало ясно, что враг нас блокирует.

Я дал указание подготовиться к бою. Уйти мы не могли. Нам нужно было подождать еще хотя бы несколько дней Мачульского. Он не знал, что гитлеровцы заняли окрестные деревни, и необходимо было принять меры, чтобы он не попал в лапы фашистов.

На канавах мы поставили свои посты. Кое-где вырыли окопы, ямы, на одной важной высотке построили дзот. Сержанта Петренко направили в отряд Меркуля с заданием привести оттуда группу хорошо вооруженных партизан. Две разведывательные группы послали в Житковичи и Копаткевичи. Разведчикам надлежало передать житковичской группе, что она обязательно, любыми средствами должна связаться с Довалем, Дербантом и взорвать немецкую нефтебазу в Житковичах.

В гарнизонах у нас были свои люди, которые извещали наш штаб о планах и намерениях врага.

Сведения, которые мы получили, подтвердили наши предположения, что гестапо решило захватить подпольный обком партии и его руководителей.

Гитлеровские части появились в деревнях Червонное озеро, Большой Лес, Дьяковичи. Постепенно эсэсовскими бандами заполнялись ближайшие к нам хутора, заслоны на канавах передвигались ближе к озеру. Эсэсовцы не знали, что нас здесь всего два десятка партизан и, кроме винтовок, автоматов, пистолетов и гранат, у нас нет никакого другого оружия.

Вражеское окружение все больше и больше давало себя знать. Все труднее становилось поддерживать связь с партизанскими отрядами, партийными подпольными группами и с местным населением, которое обеспечивало нас продуктами и всем необходимым для борьбы и жизни.

Наконец-то в лагерь вернулся Роман Наумович Мачульский. Он пробрался через не занятые фашистами деревни Скавшин и Осово.

Роман Наумович пришел поздно ночью. Коротко доложив о результатах своей командировки, начал расспрашивать о наших делах. Тут же обсудили план дальнейших действий. Все шло к тому, что нам придется выбираться из лагеря. Обороняться на месте рискованно. Решили отправить Бельского на Любанщину, подготовить там базу для подпольного обкома и известить любанцев о положении на Червонном озере. А группе партизан с Левшевичем во главе предложили разведать дорогу в направлении червонноозерских хуторов и к рассвету вернуться.

Мы были уверены, что наш план выполнить нетрудно, но вышло совсем иначе. Левшевич к рассвету не вернулся. Утро прошло в напряженном ожидании. Еще были надежды на задержку, на какую-нибудь непредвиденную случайность. Левшевич не вернулся и на следующий день. Одно из двух: или наши разведчики наткнулись на вражескую заставу и их захватили фашисты, или они испугались блокады и, вырвавшись, решили больше не лезть в западню. Возможно, что и Бельскому не удалось дойти до любанских отрядов.

Надо было немедленно что-то предпринимать. Если этой ночью мы не выйдем из окружения, дальше будет еще труднее.

Фашистско-полицейские заслоны на канавах и хуторах подходили все ближе и ближе к озеру, кольцо блокады сжималось. Группа на «ездовне» обнаглела и приблизилась почти вплотную к лагерю. Но фашистам не поздоровилось. Подкрались партизаны к засаде и гранатами уничтожили пулеметное гнездо. Перепуганные полицаи бросились в болото, здесь их почти всех и перебили. «Ездовня» на некоторое время очистилась.

На другой день Бондарь отправился в дальнюю разведку. Ему надо было найти путь для выхода из окружения, выяснить, что случилось с Левшевичем и удалось ли выйти из блокады Бельскому. Мы настаивали, чтобы он взял с собой как можно больше бойцов, но он повел только троих. Бондарь знал, что здесь, у озера, оставалась вся база обкома и ее надо не только охранять, но и готовить к переправе в другое место.

Это был один из самых тяжелых дней нашего подполья. Вот что рассказывал потом Алексей Георгиевич:

— До деревни Червонное озеро мы прошли беспрепятственно. Поговорили с крестьянами, расспросили о наиболее удобных тропах и пошли дальше. Выходим за деревню, видим: из-за горки показались люди — человек пятнадцать. Все в гражданской одежде, но вооружены.

«Партизаны, — сказал один из моих бойцов, — разрешите, я пойду к ним».

Похоже было, что это и в самом деле партизаны. Я знал о приказе обкома прислать из отряда Меркуля группу бойцов. «Это они и идут», — подумал я. Но оказалось, что это были разведчики большого отряда эсэсовцев, переодетые в гражданскую одежду. После нашего угощения на «ездовне» гитлеровцы решили бросить на озеро крупный, хорошо вооруженный отряд.

Нас было четверо, а эсэсовцев — больше сотни. Они открыли огонь из винтовок и пулеметов. Принимать бой при таком соотношении сил было невозможно, и мы, отстреливаясь, стали отходить. Позади — небольшие заросли лозняка, я не успел добежать до них — пуля перебила мне левое колено, и я упал. Гитлеровцы усилили огонь. Мои товарищи не заметили моего ранения.

Это было на лугу, до зарослей около сотни шагов. Рядом оказалась небольшая ложбина, наполненная водой. Я соскользнул в нее и пополз по воде. Судьбу решали секунды. Спускался вечер, в зарослях можно было бы спрятаться, а в крайнем случае и принять бой. Важно было одно: ни в коем случае не даться в руки врагу живым.

У самых кустов меня начали окружать, голоса раздавались совсем рядом.

Я собрал последние силы, поднялся, швырнул гранату в ту сторону, откуда слышались голоса, сам добрался до густых зарослей. Свалившись под куст, решил защищаться до последнего вздоха.

Но эсэсовцы в кусты не полезли. Они, должно быть, приняли нас за разведку большого отряда и боялись засады.

Только теперь, когда эсэсовцы отошли, я почувствовал сильную боль в ноге. Сапог наполнился кровью. Я перевязал ногу выше колена ремнем и пополз.

До лагеря не меньше трех километров. Сами знаете, даже здоровому нелегко пробраться по болотам, сквозь кустарники. Ничего лучшего не придумал, как только ждать. Если бойцы живы, они скоро заметят, что меня нет, и начнут искать. Срезав ветку лозняка, я потуже перевязал ногу, чтобы не истекать кровью, и лег.

Прошло около часа, никаких признаков, что меня ищут, не было. «Может быть, убили моих товарищей или в плен захватили?» — уже думал я. Совсем стемнело. Подул холодный осенний ветер, подмораживало. Мокрая одежда на мне задубенела. Надо было ползти дальше, а нога до того разболелась и такая слабость одолевала меня, что, казалось, пошевельнуться было невозможно.

В голове мелькнула мысль: найти бы какую-нибудь лодочку, и поплыл бы я «ездовней» к лагерю. Но где ее найдешь?

И я, напрягая последние силы, пополз. Не знаю, сколько времени прошло, только мне показалось, что очень много. Наконец добрался на четвереньках до стога сена. Полежал с минуту, отдышался и стал понемногу выдергивать клоки сена и подсовывать их под себя.

Так я немного согрелся. Думал, сделаю логово в стожке, залезу в него, полежу, отдохну, отогреюсь, а потом посмотрю, что дальше предпринять. Главное — закурю, если можно будет. Как никогда хотелось закурить! Но табак, спички, бумага — все размокло в кармане.

Вдруг послышалось, будто кто-то зовет меня по имени. Может, мне это только показалось? Прислушался — опять то же самое. Знакомый ли голос? Трудно разобрать: звуки хрипловатые, приглушенные. Неужели свои? Может, стоит отозваться? Но тут я подумал: «Не провокация ли?»

Незадолго перед тем возле деревни Осово слышна была беспорядочная стрельба, а потом кто-то отчаянно кричал: «Браточки, не убивайте меня, не убивайте!» Кто знает, что там происходило? Может быть, наш боец попал в лапы оккупантов, проявил малодушие и теперь вместе с фашистскими прислужниками ищет меня?

Я увидел, как какие-то люди приближались к стожку. Я решил не обнаруживать себя и приготовил гранаты. Я понимал, что сопротивляться не смогу и, если это враги, мне останется только одно: взорвать гранату. Слышу, говорят: «Ванька, погляди-ка в стогу, может, он там?»

Ваня — это один из моих бойцов, голос говорившего тоже знакомый. Какая-то необычная теплота и в то же время слабость разлились по телу.

Затаив дыхание лежу, наблюдаю. Высокий человек, увязая почти по пояс в болоте, подходит к стогу и тихо говорит: «Алексей, отзовись, если ты здесь. Это я, Ваня».

Потом, повернувшись в сторону зарослей, он сказал уже немного громче: «Роман, иди сюда».

Больше Алексей Георгиевич ничего не помнит: от большой потери крови, от усталости и волнения он потерял сознание.

…В лагере мы услышали стрельбу где-то около Осова. Это нас очень встревожило. Мы сразу поняли, что это Бондарь наткнулся на врагов. Когда затрещали станковые пулеметы, стало ясно, что дело серьезное: у нас таких пулеметов не было, значит, стреляют фашисты.

Роман Наумович взял с собой нескольких бойцов и бросился на помощь. По дороге он встретил одного партизана из группы Бондаря. Он бежал в лагерь с тревожным донесением и рассказал Мачульскому, в чем дело.

Роман Наумович принял очень смелое и рискованное решение. В темноте пробрался в Осово, через местных жителей узнал, где разместился на ночлег отряд эсэсовцев, и неожиданно напал на его штаб. Паника была неописуемая. Гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу, а потом рассыпались по огородам и приусадебным участкам. Начальник житковичской полиции попал в плен. Это его крик слышал Бондарь, когда полз к стогу.

Потом Мачульский вместе с партизанами Бондаря начал разыскивать Алексея Георгиевича.

Они обшарили все окрестности и напали на след.

Тяжелое ранение одного из членов обкома было для нас большим несчастьем. Дело осложнялось тем, что мы не могли оказать Алексею Георгиевичу медицинской помощи: медикаментов, бинтов у нас было очень немного. То, что принесли с собой, давно израсходовали. Достать было негде.

Оставалось только одно — как можно скорее вырваться из окружения. Но как прорваться с такими незначительными силами? Меркуль не прислал подкрепления, должно быть, не мог. Даже наш посыльный от него не вернулся. Все известные болотные тропы проходили недалеко от деревень и хуторов: они были под контролем гитлеровцев. Идти же ночью через болото напрямик опасно, можно попасть в трясину и завязнуть.

Решили попробовать проскочить через деревню Рог. Отряд эсэсовцев был там сравнительно небольшой. А наши бойцы хорошо знали деревню и могли действовать более уверенно, чем в других местах. За Рогом дорога была открыта. Можно пойти на Скавшин и оттуда в любанские леса.

Только как подойти к деревне незаметно? Ночью лесом трудно нести раненого, да и у края деревни ходят патрули. Болотными тропами тоже не пройдешь: они пристреляны фашистами. Дельный совет дал нам Яков Бердникович, хорошо знавший местность. Он сказал, что неподалеку от лагеря есть канава, которая подходит к самому Рогу. Если плыть по ней на лодках, пожалуй, можно будет миновать Рог и без боя.

Мы так и сделали — кстати, у нас на озере были четыре лодки. Положили раненого Алексея Георгиевича, погрузились сами и поплыли.

Василий Тимофеевич Меркуль не пришел к нам на помощь: он узнал о блокаде нашей базы слишком поздно. Наш посланец Иван Петренко не дошел до него. Добравшись ночью до Махнавич, Петренко зашел в хату к знакомым крестьянам напиться воды и расспросить о немцах. Он не знал, что эта хата была под надзором. Не успел сержант и слова сказать, как под окном и у дверей появились эсэсовцы и полицейские. Пограничник Петренко не растерялся. Ночь лунная, все хорошо видно. Фашиста, показавшегося в окне, он убил. Воспользовавшись заминкой, спрятал хозяйку в погреб и залез на чердак. Полицейские бросили в окно гранату и ринулись в хату. Петренко угостил их гранатой сверху. Четыре гитлеровца и полицейский были убиты.

Тогда фашисты подожгли хату. Петренко вылез с чердака на крышу и соскочил на землю. Отстреливаясь, сержант стал отходить к лесу. Место было открытое, а все ближайшие укрытия заняли эсэсовцы и полицаи. Пламя, поднявшееся над крышей, осветило все вокруг, никак не укроешься — иголка на земле видна.

Эсэсовцы и полицейские с криком «Сдавайся!» пошли на партизана, залегшего в огороде.

— Взять его живым! — послышалась хриплая команда.

Петренко экономил боеприпасы: меткими короткими очередями сдерживал эсэсовцев и полицаев. Он старался не подпустить врага на расстояние полета гранаты, а от пуль его защищала небольшая земляная насыпь, наскоро сделанная им с помощью саперной лопатки, с которой он никогда не расставался.

Один из полицаев, должно быть как следует глотнувший для храбрости,поднялся во весь рост, пробежал несколько шагов и размахнулся гранатой. Размахнулся, но не бросил, а сам упал, скошенный партизанской пулей. Под ним взорвалась его же граната.

Несколько часов шел поединок. Услышав стрельбу, прибежали гитлеровцы и полицаи из соседних гарнизонов. Целая банда озверелых оккупантов долгое время не могла подступиться к партизану.

Погиб Петренко смертью героя, погиб, истекая кровью от множества ран, когда в дисках автомата не осталось ни одного патрона, у пояса — ни одной гранаты.

А Меркуль, не подозревая, как он нужен, выполнял ответственное задание обкома — шел на связь с Жуковским.

Жуковский по заданию обкома подготовил крупную и очень ответственную операцию по разгрому гитлеровцев в Красной Слободе. Перед Меркулем стояла задача помочь Жуковскому живой силой и боеприпасами, а после боя разработать план совместной операции против старобинского гарнизона.

Но дойти до Жуковского его небольшому отряду не удалось. По дороге на Красную Слободу было много гитлеровских гарнизонов, приходилось непрерывно вести тяжелые бои. Скоро в отряде кончились боеприпасы, силы истощились, и отряд вернулся в свой район.

Узнав о гибели Петренко и о тяжелом положении на Червонном озере, Меркуль связался с Коржем и спешно бросился к нам на выручку. Но нас на озере уже не было.

Во второй половине октября мы добрались до небольшой любанской деревушки Бариков. Прежде всего позаботились о раненых. Алексея Георгиевича устроили на квартире у нашей связной Насти Ермак. К нему приставили местного фельдшера, а потом вызвали из Заболотья нашего партизанского доктора Крука.

Вслед за нами в Бариков пришли Варвашеня и Бельский, а потом подошли Луферов, Лященя и Горбачев. Последний немного прихрамывал, но, увидев нас, сделал вид, что нога его совершенно не беспокоит — пустяк, мол.

Мы зашли к Бондарю. Хозяйка накрыла белой скатертью стол, принесла каравай хлеба, поставила миску соленых огурцов. Мы ели, делились новостями. Бельский заговорил о Левшевиче.

— Быстро он вернулся? — окинув нас повеселевшим взглядом, спросил Бельский.

— Он не вернулся.

— Неужели? — Иосиф Александрович даже изменился в лице. — В чем же дело? Я встретил его у одного хутора. Он даже хотел проводить меня, но в этом не было необходимости.

Вот это история! Кто же он — предатель или трус? Мне хотелось верить, что скорее последнее. Испугался человек блокады и решил отсидеться где-нибудь в кустах. Если же он предатель, дело могло принять плохой оборот. Левшевич знал многих наших связных, некоторые явки и долгосрочные пароли. После короткого обмена мнениями я передал указание Меркулю: выяснить, где находится Левшевич, на всякий случай переменить все известные ему явки, взять в отряды знакомых ему связных, в частности Наталью. Если подтвердится, что Левшевич предатель, — уничтожить его.

— А где теперь наш Брагин? — вдруг послышался из-за перегородки голос Бондаря.

Я только что хотел спросить о нем. Луферов пришел без него, и это меня встревожило, но я успокаивал себя тем, что Алексей Федорович не вернулся еще из Осиповичей.

Теперь, когда Алексей Георгиевич напомнил о нем, я взглянул на Луферова. Тот опустил глаза, потом искоса глянул на Горбачева и уставился на свои руки: они дрожали. Нас охватило чувство тревоги: неужели что-нибудь случилось? А Луферов молчал, казалось, лицо его в эту минуту еще больше потемнело, осунулось. Горбачев сидел в темном углу, прикрыв шинелью колено правой ноги. Но ему трудно было скрыть, что нога его все-таки не сгибается. «Может, вывихнул где, — подумал я, — а может, и ранило». И только я хотел спросить его об этом, как Горбачев заговорил. Вот что мы узнали.

Спустя несколько дней после возвращения Брагина из Осиповичей они вдвоем пошли в совхоз имени 10-летия БССР. Там была довольно сильная патриотическая группа. Любанский подпольный райком партии возлагал на нее большие надежды. Предполагалось в ближайшее время эту группу расширить и создать в совхозе партизанский отряд. Брагин уже бывал здесь и хорошо знал многих совхозных рабочих, членов группы.

Не доходя километров пять до совхоза, они остановились в кустарнике, недалеко от Красной Полянки — отделения совхоза, решили подождать вечера и зайти в поселок. Надо было узнать, что делается в совхозе, установить связь со своими людьми. Вечером пошли в поселок. Из-за поворота навстречу вышли два человека в гражданской одежде, без оружия, должно быть совхозные рабочие. Один показался Брагину знакомым. Он видел его на собрании патриотической группы совхоза. А может, это не тот? Когда путники приблизились, Брагин бросил на него внимательный взгляд: тот самый. Брагин хотел пройти мимо, чтобы не показать, что знает этого рабочего. Однако тот остановился, подчеркнуто вежливым жестом снял шапку и поздоровался:

— Добрый день, товарищи!

Брагин удивленно взглянул на него, а тот, криво усмехнувшись, начал расспрашивать:

— Вы к нам или в совхозную столовку? Так ее уже нет, закрыть пришлось, гитлеровцы все продукты растащили. — И, не ожидая ответа, продолжал: — А мы за проводников идем, дорогу нашим показываем. — Он махнул рукой в сторону поселка.

Оттуда доносился легкий стук колес и похрапывание лошадей.

Брагин и Горбачев хотели идти дальше, но второй из встречных загородил дорогу. Горбачев заметил, как знакомый Брагина кивнул своему спутнику: «Так, так», — и показал глазами на Брагина. Горбачев выстрелил в провокатора, а гестаповец — в Брагина, ранил его и бросился бежать. Горбачев выстрелил несколько раз и, подхватив Брагина, хотел отойти с ним в сторону и залечь. И не успел — на них мчались верховые в красноармейской форме. Горбачев швырнул гранату. Банда отхлынула, а потом спешилась и открыла стрельбу. Горбачева ранило в ногу. Эсэсовцы ринулись на партизан и снова отхлынули. Горбачев отбивался, не обращая внимания на ранение. Тогда фашисты обошли их и после жестокой стычки захватили в плен.

По дороге Горбачев, выбрав удобный момент, сбил с ног двух эсэсовцев, рванулся в кусты. Его почти не преследовали, среди густых зарослей эсэсовцы чувствовали себя неуверенно. А совершенно обессилевшего от раны Брагина связали, положили на тачанку и повезли.

Горбачев, хромая, добрался до Красной Полянки. Там у него был связной — рабочий совхоза Иван Никитович Антоненя. Вызвав его, Горбачев первым долгом спросил:

— Что это за выродки появились в совхозе, откуда они?

Антоненя понял, что случилось что-то недоброе, и не знал, что отвечать. Он был уверен, что в совхоз заезжала группа красноармейцев, так как все эсэсовцы были в красноармейской форме. Такие случаи бывали нередко. В совхозе работала столовая, и проезжающие и проходящие часто питались там. В тот день военные в красноармейской форме также остановились в совхозе. Заказали в столовой обед, пообедали и заночевали. Антоненя решил, что это свои.

Дочка Антонени перевязывала Горбачеву рану, когда прибежал заведующий столовой Петр Егорович Смирнов. Он был без верхней одежды и без шапки, одна половина головы подстрижена, а с другой свисали длинные пряди спутанных волос. Горбачев спросил:

— Что это, человече, с тобой? Или из парикмахерской выскочил?

— Не из парикмахерской, а из своей хаты, — вздрагивая от волнения, ответил Смирнов. — Подстригал меня кладовщик, да вот пришлось в окно выскочить. — И вдруг со злостью и обидой закричал:

— Разиня, вот разиня! Слепой!

— Кто?

— Да я сам. Подумать только: кормил в столовой гадов проклятых и не знал, что это фашисты! Думал, если наша форма — так и все… А они кладовую мою ограбили и самого чуть не застрелили. Хорошо, что дочка вовремя их узнала, а то б…

— Хватит! — резко оборвал его Горбачев. — Нытьем тут не поможешь. Антоненя, дай ему плащ и какую-нибудь шапку и сам поскорее одевайся… Смирнов, пойдешь в совхоз и скажешь там Савчику, Леониду Смирнову, Игнату Понке, Шиманову Александру, если они дома… Пусть поскорее собираются. Оружие у них найдется?

— Думаю, что найдется.

— А у тебя?

— И у меня тоже кое-что найдется, — повеселев, ответил Смирнов. — Думаю, что взвод пехоты мог бы вооружить.

— Ого! — удивился Горбачев. — Что ж ты, скряга, раньше не сказал! Ну ладно! Собери эту группу, вооружи, и через час чтоб все были тут. Понятно?

— Понятно, товарищ Горбачев!

— Беги! А вы, Иван Никитич, поедете вслед за эсэсовцами и разведаете, где они остановились. Далеко они не могут отъехать — время к вечеру. Возьмите дочку с собой, меньше будет подозрений.

Через некоторое время Антоненя вернулся и доложил, что бандиты остановились в девяти километрах, в деревне Турок. Группа совхозных рабочих во главе со Смирновым была уже здесь. Каждый имел при себе винтовку и не меньше сотни патронов.

Горбачев рассказал рабочим про случай на дороге, про то, что в лапы фашистов попал секретарь подпольного обкома партии товарищ Брагин.

Решили ночью пробраться к деревне Турок, без шума снять посты и напасть на вражеский отряд. Антоненя брался провести группу неизвестными врагу тропами. Но все оказалось напрасным. Поздно вечером эсэсовцы выехали из деревни. Редко случалось, чтобы гитлеровцы отваживались выезжать из села на ночь глядя. На этот раз они, видно, почувствовали опасность.

Брагина нашли мертвым. Местные жители рассказали о героической смерти секретари обкома. Несколько часов его пытали. Допрос вел эсэсовский офицер. Брагин молчал. Несмотря на тяжелые увечья, полученные во время пытки, он еще держался на ногах. Во время допроса, когда офицер на минуту отвернулся, Брагин схватил стул и изо всей силы ударил офицера по голове, а сам, выбив раму, выскочил во двор и побежал. Во дворе его и убили.

Палачи бросили труп Брагина на улице. Населению приказали не убирать его — иначе всех расстреляют, а деревню сожгут.

Когда Горбачев кончил рассказ, в комнате воцарилась гнетущая тишина. Хотелось что-то сказать, но не хватало слов. Я встал, за мною встали все. Почтили память стойкого борца, беззаветно преданного Родине. Мы поклялись отомстить врагу за нашего боевого товарища и друга.

Вечером у нас состоялось внеочередное заседание бюро обкома. Мы говорили о том, что никакие неудачи, никакие трудности и самые неожиданные препятствия не поколеблют нас. Ни в коем случае мы не должны поддаваться на провокации. Партийным организациям области, партизанским отрядам, подпольным группам и всем патриотам необходимо сделать соответствующие выводы из трагической смерти Брагина.

Варвашеня долго сдерживался, обдумывал что-то, взвешивал, а потом выступил и начал сурово критиковать Горбачева.

— Ты иногда бравируешь своей смелостью, — сказал он ему. — Смелость — дело хорошее, но надо проявлять ее умело. Кто заставлял тебя и Брагина идти открытой дорогой? Ты человек местный, должен знать каждую тропинку. С Червонного озера однажды тоже пошел один среди бела дня, и очень часто ходишь один, без всяких предосторожностей. Кому нужен этот риск? Ты должен беречь себя не только ради себя, но и для того великого дела, которое поручила нам партия.

Горбачев молчал, опустив голову. Упрек Варвашени, возможно, был излишне суровым, но вполне справедливым и заслуженным.

Бюро решило выпустить листовки, разоблачающие коварные провокации врага, в отряды, деревни и подпольные группы направить наших уполномоченных, которые помогли бы людям научиться распознавать волка, в какую бы шкуру он ни рядился. Партийное подполье Минской области вступало в новую, более сложную полосу своей деятельности.

6

Ночной разговор. — Что делается в Минске. — Подпольщик Кирилл Трусов. — Готовимся к крупной операции. — Голос любимой Москвы. — Бои и праздничный митинг 7 ноября. — Партизаны расправляются с предателями.

После заседания бюро со мной в избе остался только Роман Наумович. Мы прикрутили фитиль в лампе и прилегли на лавках: я с одной стороны стола, он — с другой. Время за полночь: старые, скрипучие ходики на стене показывали половину первого.

Тело ныло от усталости, но сон не приходил. Шумело в ушах: то ли от непривычной обстановки — мы после многих тревожных дней и бессонных ночей отдыхали в тихой, уютной хате, то ли от наплыва мыслей и воспоминаний.

Возле окна на улице слышался тихий хрипловатый голос часового Якова Бердниковича. Он рассказывал своему напарнику о червонноозерских днях.

— И вот, слышь ты, как стиснули нас там — ни взад, ни вперед. Фашистов поналезло, на всех канавах полицейские. Дошло до того, что есть нечего. Мне домой — рукой подать, а пробраться нельзя. Сменишься, бывало, на рассвете — в животе пусто, а в лагере хоть шаром покати: ничегошеньки нет. С горем пополам достали картошки и варили похлебку. Ребята в шутку прозвали это наше варево «осиновым пюре».

— А как же вы выбрались оттуда?

И снова Бердникович гудел под окном как шмель, ведя свой рассказ подробно и неторопливо и довольно сильно все преувеличивая.

— Выбрались, брат, только двух ранило… Лодки выручили. По канавке, по канавке — и мимо вражьего логова! Выскочили на греблю, а немчура: «Хальт!» Тут мы как «хальтнули», десятка три поганцев сразу уложили. Мачульский со своими зашел сбоку и еще им поддал, и еще! А мы обошли деревню и оказались километрах в двух, у лесочка. Мачульский со своими хлопцами долго не отступал и вел перестрелку. Он там, наверно, еще штук тридцать отправил на тот свет. Ты знаешь, что это за боевой человек!..

Роман Наумович нетерпеливо заворочался на лавке.

— Ты что не спишь? — спросил я. — Что тебя тревожит?

— Да ничего не тревожит, — ответил Мачульский. — Вот врет человек обо мне, просто слушать не могу! Постучи ему в окно, пусть замолчит.

Бердникович, должно быть, сам догадался, что его рассказ могут услышать в избе, и отошел от окна. Мачульский затих, но по его дыханию я знал, что он не спит. Скоро он снова заворочался.

— Не спится что-то, — пожаловался Роман Наумович, — бессонница! — Он приподнялся и продолжал: — Вспоминаю, что видел в Бобруйске, Минске, и не могу заснуть. Пока выходили из окружения, голова одним была занята, а теперь все встает в памяти, тревожит, волнует.

— Ты расскажи, что у тебя на душе, вместе обдумаем и обсудим…

— Если б не видел своими глазами, не поверил бы, — совсем тихо, задумчиво заговорил Мачульский. — В Минске, в Бобруйске и на всех узловых станциях гитлеровцы открыли бюро пропусков в Москву. В Гомеле устроили бал в честь взятия столицы. Как это понять? Пропаганда это фашистская, не иначе. К сожалению, кое-кто может поверить. Можем ли мы доказать людям, что это ложь? Можем и должны! Я считаю, Василий Иванович, что связь с Москвой и с фронтом надо установить как можно скорее! Радиоприемников больше достать! Дать их в каждый отряд, в каждую группу. Поищем — найдем! Тогда все регулярно станут слушать сообщения Совинформбюро и распространять среди народа. А там и о рациях надо будет побеспокоиться.

Мачульский спустил с лавки ноги, сел возле меня и, опершись локтем о стол, задумался. Слышно было, как он трудно, простуженно дышал, потирал пальцами давно не бритую щеку.

— Городами нам надо заняться по-настоящему, — продолжал он. — Нам надо направить туда опытных партийцев. Я расскажу тебе, что делается в Минске. Вот слушай, что сам видел и что передавали минчане, с которыми мне приходилось встречаться. На Широкой улице в Дроздах, под Минском, и в Тростенце открыли лагеря смерти. Десятки тысяч мужчин согнали только в Дрозды. Их заставляют сутками лежать на земле лицом вниз без движения. Тот, кто шевельнет хотя бы рукой, в того стреляют. Людей морят голодом, не дают воды. В день на троих дают гнилую селедку, а воды привозят бочку на тысячу человек. Людей мучают, пытают, многих живыми бросают в ямы и сжигают…

Территорию вокруг Юбилейной площади и еврейского кладбища гитлеровцы отгородили под гетто. Юбилейной площади теперь нет в Минске, а есть Склавенплац — Площадь рабов. Там от фашистских пыток каждый день гибнут сотни евреев.

В Доме правительства — штаб гитлеровской авиачасти, в гараже Совнаркома — артиллерийская и оружейная мастерские. Все уцелевшие здания заняты штабами, эсэсовцами, частями СД. Видно по всему, что оккупанты хотят превратить Минск в военно-административный и политический опорный пункт центральной группировки войск. В городе разместились боевые резервы, туда отводятся для пополнения и переформирования разбитые на фронте части. В Минске находится управление железными дорогами, много разных учреждений и госпиталей. Самые большие здания занял генеральный комиссариат — управление оккупированной территорией Белоруссии. В его подчинении десятки различных фашистских ведомств и учреждений, в том числе огромный аппарат гестапо, СД и полевой полиции. В минских типографиях печатаются фашистские газеты, листовки, плакаты на немецком и белорусском языках.

На каждом шагу минчанина подстерегает смерть. Случайно мне попала в руки фашистская «Минская газета» за 27 июля. Вот какое объявление напечатано в ней.

Мачульский достал из кармана записную книжку, чиркнул зажигалкой и прочитал:

— «По причине систематических актов саботажа со стороны гражданского населения против немецких воинских частей (повреждение кабелей связи) расстреляно 100 мужчин.

За каждый акт саботажа в дальнейшем, если виновный окажется невыявленным, будет расстреляно 50 мужчин.

Обязанность каждого уведомлять о виновных!»

В Заславле знакомые коммунисты показывали мне приказ Гитлера от 17 июня 1941 года. В нем сказано, что каждый фашистский солдат имеет право грабить и убивать советских людей.

Не перескажешь и сотой доли того, что приходится переносить минчанам. Казалось бы, что при таких условиях люди забиты, подавлены. Но нет, они действуют, борются! Вот что я видел своими глазами. Эсэсовцы вели военнопленных. Кое-кто из горожан вышел на улицу. Один красноармеец поскользнулся у ворот, упал, а подняться не может. Женщина, которая стояла у ворот, в одно мгновение схватила его за руку — и в калитку. Потом вышла и как ни в чем не бывало стоит и смотрит. Конвойный, если бы увидел, застрелил бы и ее и пленного…

Мачульский с минуту помолчал, свернул папиросу и, глубоко затянувшись, продолжал:

— Был я в одной пригородной инфекционной больнице; в таких местах легче остаться незамеченным. Мне рассказали там о медсестре Ларисе Николаевне Козловой. Она не хотела работать на немцев. А когда узнала, что в больнице много наших людей, вышла на работу. С первых же дней ей стало ясно, что больных сознательно не лечат. Лариса Николаевна, рискуя жизнью, начала лечить их. У нее нашлись помощники, организовалась подпольная группа. Советские медики лечили наших военнопленных и выздоровевших переправляли в партизанские отряды.

Большую помощь оказала Лариса Николаевна военнопленным, которые под видом гражданских лежали в других больницах города. Она часто заглядывала туда и, хотя сама с детьми жила впроголодь, приносила слабым больным продукты. Тем, кто поправлялся, помогала добыть документы, одежду и давала советы, как выбраться из города и добраться до ближайшего партизанского отряда. Чтобы гитлеровская администрация ничего не заметила, Лариса Николаевна устраивала на освободившиеся койки больных крестьян.

Козлову арестовали. Пять суток ее пытали в гестапо, чтобы раскрыть всю группу. У нее вырывали волосы на голове, ломали пальцы на руках. Женщина погибла, так ничего и не сказав.

Подпольная группа, созданная Козловой, несмотря на неслыханные зверства оккупантов, действует и поныне.

Узнал я о подпольщиках типографии имени Сталина. Это одна из самых сильных групп в городе. В городе и за городом часто появляются печатные листовки. Их выпускают наборщики, мобилизованные на работу. Делают они это таким образом. Каждому наборщику дается часть текста, и они его прячут до удобного случая. Выбрав минуту, один набирает свою часть, сосед — свою и так далее. Потом все эти части складываются и печатаются, но уже в другой типографии.

Недавно на бирже труда появилось объявление, что в немецкую артиллерийскую и ружейную мастерские требуются чернорабочие. Подпольные группы направили туда людей, которым поручили выносить оружие из мастерской. Много оружия в разобранном виде выносится также из другой мастерской — бывшего гаража Совнаркома…

Мачульский спустя некоторое время уснул, усталость взяла свое, а я еще долго лежал с открытыми глазами. Все новые и новые планы возникали в голове, как-то особенно ярко и отчетливо вырисовывались задачи ближайших дней.

Все, что рассказывал Роман Наумович, было чрезвычайно важно. Я знал, что он и сотой доли не охватил того, что происходило в крупных городах, и особенно в Минске. Через своих связных мы имели сведения о том, что тысячи патриотов в белорусской столице вступили в решительную и самоотверженную борьбу с оккупантами, мы знали о подпольщиках заводов имени Мясникова, Ворошилова, Кирова и других. Особенно много говорили у нас в отрядах о группе коммуниста Трусова Кирилла Ивановича, работника завода имени Мясникова.

Когда он погиб, мы постарались разузнать о нем как можно больше. Вот что нам стало известно.

Детские годы Кирилла Ивановича прошли в семье борисовского кустаря в нужде и голоде. Отец был убит в империалистическую. Шестнадцатилетний Трусов ушел добровольцем на гражданскую войну. После войны был военнослужащим, работал в городе Червене на агитмашине. В 1923 году вступил в партию.

Война застала его в Минске, где он работал бригадиром на авторемонтном заводе. Все дни страшных бомбардировок города он провел на заводе: помогал спасать ценное оборудование. Домой пришел только на третий день войны. Жена его, Александра Владимировна, работала в детском саду, но эвакуироваться не смогла: когда из города вывозили детей, исчез ее сын. Его потом нашли, но выехать из города было уже невозможно.

Минск заполонили фашисты. Проводная улица, где жила семья Трусовых, — глухая окраина, и в поисках коммунистов туда частенько заглядывали гестаповцы. Кирилл Иванович скрывался, а потом, чтобы отвести подозрение, пошел работать на вагоноремонтный завод имени Мясникова. Там он познакомился с рабочими, которым мог довериться. Вместе начали думать, как бороться с врагом.

Пришел однажды Кирилл Иванович к себе на квартиру. На полу около стола сидели со своими игрушками четверо его маленьких детей. Жена возилась у печки, но движения ее были такие вялые, безразличные, что казалось, все из рук валится. «Что будет с детьми? — эта мысль больно ранила его сердце. — Хватит ли сил, выдержки, умения защитить их от лишений и страданий, принесенных врагом, удастся ли пережить вместе с ними все испытания, которые встретятся на их пути?»

Александра Владимировна заметила тревогу на лице мужа. Мелькнула мысль, что он нездоров или что-нибудь стряслось на заводе. Спросила, а он молчит, словно не знает, что ответить. Молчал Кирилл Иванович долго, а потом взял на руки самого маленького, двухлетнего сына, крепко прижал к груди.

— Тяжкое время, детки, выпало на вашу долю, — тихо промолвил он. — На вашу и на нашу.

Жена еще больше насторожилась, и Кирилл Иванович под большим секретом сказал ей, что он решил включиться в активную борьбу с фашистскими захватчиками.

— А о них подумал? — показала Александра Владимировна на детей.

— Что ж теперь сделаешь, — развел руками муж. — Конечно, легче тому, у кого их нет. Но не сидеть же мне сложа руки. Не такое теперь время.

Группа, организованная Трусовым на заводе, быстро росла. Вместе с пожилыми кадровыми рабочими в ней активно действовали комсомольцы. Подпольщики принимали по радио сводки Совинформбюро, размножали их и распространяли среди рабочих, собирали и прятали в надежных местах оружие и боеприпасы. Члены подпольной группы работали во всех наиболее важных цехах и вредили оккупантам. Однажды, например, рабочим колесного цеха было поручено сменить колесные пары в вагонах немецкого эшелона. Колеса сменили, а через несколько километров вагон сошел с рельсов, и произошло крушение. Много военной техники было разбито, погибло около двухсот фашистских солдат.

В ремонтном цехе подпольщики засыпа́ли в буксы песок. В пути буксы загорались, поезда останавливались и стояли до тех пор, пока меняли буксы. График движения поездов срывался, военные эшелоны задерживались.

Подпольная группа все шире разворачивала свою деятельность. Постепенно налаживалась связь с подпольщиками других заводов и пригородных районов. Но вскоре группу постигло большое несчастье. То ли была допущена какая-то оплошность в конспирации, то ли выдал провокатор — 14 октября 1941 года Трусова арестовали.

Шесть дней истязали фашисты Кирилла Ивановича.

Семье Трусова пришлось вынести страшные испытания. Не проходило дня, чтобы не являлись гестаповцы и не устраивали допросов с угрозами и побоями. Не найдя ничего подозрительного в доме, фашисты все же арестовали Александру Владимировну и посадили в тюрьму. Дети остались одни.

Бесстрашно, стойко перенесла женщина все издевательства и пытки, не дрогнула, не смалодушничала.

Домой она пришла через три дня, измученная, без сил. Дети с запавшими от голода и бессонных ночей глазами бросились ей навстречу.

— А где тата? — тихонько, чтоб не услыхали малыши, спросила старшая дочка Аня.

Она несколько раз бегала к тюремным воротам, подолгу стояла там, надеясь хоть что-нибудь узнать о судьбе отца. Домой девочка возвращалась печальная, а маленьким говорила, что видела папу и маму и они скоро придут домой.

Александра Владимировна закрыла лицо руками и заплакала. Дети тоже заплакали.

— Придет тата, — сказала Александра Владимировна. — Не плачьте!

На следующий день утром поднялась с постели и хотела пойти к тюрьме узнать, где Кирилл Иванович, жив ли? Едва сделав шаг, поняла, что не дойдет и до порога: болела голова, ныли руки и ноги, перед глазами плавали желтые круги.

— Аня! — тихо позвала она дочку. — Сходи, детка, в город, подойди к тюрьме. Может, узнаешь, что-нибудь, услышишь…

Аня вернулась домой, когда стемнело. От испуга и отчаяния она не могла вымолвить ни слова, а потом, когда малыши уснули, рассказала матери все, что узнала и увидела.

Она долго стояла и ждала возле ворот. Подошли еще люди и стояли вместе с ней, ждали. Кто-то сказал, что вчера немцы повесили многих советских патриотов. Некоторые пошли посмотреть, нет ли среди повешенных своих. Пошла с ними и Аня. До самого вечера она бродил по городу. Задыхалась от ужаса, ноги подкашивались, когда подходила к виселицам… Не найдя среди повешенных отца, шла дальше.

Перед сумерками девочка пришла на Ляховку. Там, на воротах дрожжевого завода, она увидела повешенных. Возле ворот стоял немец, и подойти ближе было нельзя. Она стала вглядываться: один из повешенных — еще совсем молодой и ростом меньше, чем отец, другая — девушка с обмотанными марлей ногами, а третий…

Аня с криком бросилась к виселице и свалилась у ног часового. Третьим был Кирилл Иванович…

Часовой, немолодой немец, опасливо посмотрел кругом, взял девочку за руку и отвел на другую сторону улицы. Здесь, у дверей полуразрушенного магазина, она стояла, пока не стемнело, и плакала. Вечером подъехала грузовая машина, какие-то люди сняли казненных. Когда машина двинулась дальше, девочка побежала за ней. Ей хотелось узнать, где похоронят отца, и хоть об этом сказать матери. Но разве угонишься за машиной!

Так погиб Кирилл Иванович, один из первых организаторов минского подполья.

Память хранит множество других случаев патриотической деятельности советских граждан в первые же месяцы оккупации. И если я сейчас рассказал этот, то потому, что он был первым, о котором мы узнали с такими подробностями.

В ту бессонную ночь я передумал о многом. Очевидно, что в сельских местностях обком сделал уже немало. На города же мы пока меньше обращали внимания, хотя в городах борьба проходила в более сложных условиях. С Борисовом, Крупками, Логойском и Заславлем мы сносились через Ходоркевича и Яраша, а позже через Смирнова и Федорова. Через Шашуру, Ольховца, Храпко и Полонейчика наладили связь с Бобруйском, Осиповичами, Старыми Дорогами. О делах в Пуховичах, Червене и частично о Минске нас информировал Покровский.

Однако этого было явно недостаточно. Десятки подпольных партийных организаций и групп требовали более оперативного и ежедневного руководства. А ведь ясно, что даже одна подпольная группа в Минске может многое сделать. Да и сообщения из Минска имели очень большую ценность. Если это военный план — то план крупных масштабов, если директива — так из самой ставки! Диверсия в Минске — нож в сердце врага. Наконец, создание широкого минского подполья могло бы серьезно помочь массовому развертыванию партизанского движения в пригородных районах. Минским областным комитетом партии там были оставлены надежные люди. Проверенные, стойкие коммунисты работали в Руденске, Заславле, Логойске, Пуховичах, Червене, Дзержинске, Смолевичах. Если они будут связаны с минскими коммунистами, им легче стать на ноги, развернуть партизанское движение в больших масштабах. Из Минска пойдут в окрестные леса оружие и медикаменты, шрифты и типографские машины, бумага и все необходимое. А главное — люди.

Нам было известно и то, что в августе — сентябре 1941 года в Минске были организованы на уцелевших предприятиях и на железнодорожном узле подпольные группы. Наиболее активными организаторами явились коммунисты Никифоров Вячеслав Кондратьевич (Ватик), Жудро Василий Степанович, Шугаев Александр Николаевич, Герасименко Назар Евстратович, Зайцев Степан Иванович. Значительную работу в подполье проводили коммунисты Осипова Мария Борисовна, Мазаник Елена Григорьевна, Матюшко Варвара Феофиловна, Калиновский Арсений Викентьевич, Кузнецов Федор Спиридонович, Езубчик Анна Андреевна, Савицкая Ядвига Михайловна; беспартийные Сайчик Василий Иванович, Дементьев Александр Николаевич.

Крупные диверсии были проведены подпольной группой железнодорожников, которую возглавил коммунист Федор Спиридонович Кузнецов. Диверсии проводились подпольными группами на заводе имени Ворошилова, войлочной фабрике и на других предприятиях города.

Первые сведения о подпольной деятельности в Минске с начала оккупации и до сентября 1941 года были получены обкомом от членов партии Герасима Гальчени и Романа Кацнельсона, которые побывали в городе. Обсудив их сообщения, мы поняли, что нам настоятельно необходимо усилить связь с городскими подпольщиками. Из членов обкома была создана группа для постоянной помощи минским подпольщикам. Ее возглавил секретарь обкома партии Иван Денисович Варвашеня. В состав группы вошли Савелий Лященя, Роман Кацнельсон, Александр Сакевич. С осени 1941 года связи обкома с подпольными группами в Минске, Борисове, Слуцке и в других районах области значительно расширились благодаря личным контактам членов обкома партии с подпольщиками.

ЦК КП(б)Б и Минским подпольным обкомом партии было принято специальное решение по усилению борьбы с немецко-фашистскими оккупантами в городе Минске. Для массово-политической работы среди населения города, мобилизации трудящихся на борьбу против гитлеровских оккупантов подпольным обкомом была направлена вместе с секретарями горкома Савелием Лященей, Георгием Мошковым и Иваном Паромчиком группа в 25 коммунистов и комсомольцев. Среди них был и секретарь Минского райкома партии Николай Альхимович. Одновременно с этим Центральным Комитетом КП Белоруссии и Минским подпольным обкомом партии было принято решение об организации выпуска газеты «Минский большевик».

Главной задачей подпольного обкома партии в этот период было установление связи с населением города, с бригадами и отрядами минской зоны, а также организация в городе широкой сети подпольных групп.

Меркуль долго и безрезультатно искал группу Левшевича. Люди исчезли. В плен попасть они не могли, в тот день не было отмечено стычек с врагом. Нам бы сообщили, если бы что-нибудь произошло. Не остался бы в тайне и факт предательства. Весть об этом быстро разнеслась бы — никого так не презирают в народе, как изменников Родины.

Оставалось предположить: спрятались люди где-то поближе к дому, в темном уголке, и сидят, ждут, пока минуют тяжелые дни. Трусость, должно быть, взяла верх над всем остальным.

Подоспели разные другие дела, и о Левшевиче мы уже начали забывать. Но однажды получили сведения, что житковичские полицейские арестовали несколько наших связных. Пришлось вспомнить о Левшевиче. Кроме него, никто из тамошних жителей не знал о них.

Этот случай обсудили на бюро обкома и сделали вывод, что надо проявлять еще большую строгость в подборе кадров. Любая неосторожность может принести очень много вреда. В последнее время на Любанщине, в Старых Дорогах, Гресске, Копыле, Слуцке, Красной Слободе, Глусске и в Октябрьском районе организованы новые партизанские группы и партизанские отряды. Руководителей этих боевых единиц мы знали не всех. В Заболотье выделилась и стала самостоятельно действовать группа Пакуша и Русакова — этих людей мы хорошо знали, в Копыльском районе мы знали товарища Жижика и в Гресском — Зайца. А вот в деревне Горное Любанского района появилась группа Розова, в деревне Живунь — группа Патрина, в Славковичах — Столярова. Об этих группах мы мало что знали, некоторых из них еще не видели.

Партизанское движение в тылу врага — славное и благородное дело, если оно вдохновляется чувством советского патриотизма, освящено верностью Родине, великой партии Ленина. Но мы знали, что найдутся люди, которые могут партизанское движение использовать в своих корыстных целях. А могли быть и просто провокаторы; таких мы тоже встречали.

Так, до нас стали доходить слухи о каком-то Балахонове, который подвизался в Глусском районе. Население говорило о нем с ненавистью и страхом. Этот человек окружил себя разгульными, бесчестными людьми. Они рыскали по деревням, вообразив, что им все дозволено. Приедут в деревню, заберут лучшие продукты, одежду, скот, а в другой деревне все это продают, меняют.

Выдавали они себя за партизан. Балахонов старался походить на Чапаева; держал при себе молодого ординарца и звал его Петькой. Этот «Чапаев» с оккупантами не воевал, а разгуливал по деревням и своевольничал. Нам удалось быстро и до конца раскрыть «деятельность» Балахонова. Было похоже, что Балахонов и его сподвижники подосланы гестаповцами для дискредитации партизанского движения.

Мы решили, не откладывая, повидаться и поговорить по душам и с Патриным, и со Столяровым, и с Розовым. Патрин явился в Любанский райком партии по первому вызову, а потом вместе с Луферовым, Горбачевым, Лященей пришел в подпольный обком. Он подробно рассказал о себе, поделился своими планами и соображениями. Он понравился нам своей искренностью, серьезным отношением к делу, правильным пониманием указаний партии, умением держаться просто и с достоинством. Учитель по специальности, Патрин перед войной работал заведующим районным отделом народного образования. В армию призван был из запаса. Под Барановичами, тяжело раненный, попал в окружение. Окрепнув после ранения, он пошел на восток и, добравшись до Любанского района, создал партизанскую подпольную группу. В ней были местные жители и пять бывших красноармейцев.

Патрин, правильно понимая огромное значение политико-воспитательной работы в отряде и среди населения, настойчиво просил прислать ему комиссара.

Розов, командир другой группы, в прошлом воентехник, был полной противоположностью Патрину. На наш вызов в обком он не явился и даже не счел нужным ответить на него. Горбачев попробовал договориться с ним лично. Но Розов заявил, что ни райкомам, ни обкомам на оккупированной территории он не подчиняется и вообще не хочет знать никакого начальства.

Примерно так же ответил нам и Столяров. До войны он работал поваром. Человек политически малоподготовленный, он по своей неопытности и отсталости мог просто ошибаться. Мы знали также, что сын кулака, пробравшийся в отряд под видом красноармейца, стремился вовлечь Столярова в дурные дела.

Решили заняться этими двумя группами. К Столярову поехал Бельский, а я — к Розову.

Найти группу Розова оказалось нетрудно. Она размещалась в деревне, никакого лагеря и базы у нее не было. Все жили по избам, хозяйки кормили, обмывали и обшивали этих «партизан». Розов на правах командира занимал самый лучший домик. Все их боевые дела сводились к тому, что они кое-где пугнули полицейских, сорвали с забора приказ коменданта да наклеили готовую листовку.

Розов производил впечатление весьма положительного, скромного человека. Молодое открытое лицо, высокий лоб, добрый мягкий взгляд. Встретив такого человека, хочется говорить с ним по-дружески, ласково. Розов встал мне навстречу, приветливо поздоровался, пригласил сесть.

— Николай Николаевич, — представился он, заметив, что я смотрю на него выжидательно. Ни фамилии, ни военного звания не назвал. Может быть, поэтому и группу называли везде «отряд Николая Николаевича».

Но чем больше мы говорили, тем отчетливее выявлялось необыкновенное упрямство и чрезмерная самоуверенность Розова. В принципе он признавал необходимость дисциплины в партизанской войне, но ни с одним моим практическим предложением не соглашался. Когда я предложил ему оставить уютные квартиры и распроститься с положением «зятьев», он покраснел и, еле сдерживаясь, попросил больше не говорить ему об этом. На его взгляд, переселение в лес не вызывалось необходимостью.

Как я понял, Розов не думал об активной партизанской борьбе. Он твердо верил, что Красная Армия справится с врагом и сама, без помощи партизан, а им, военным людям, надо только сберечь себя в тылу, чтобы, когда армия вернется, встать в боевые ряды.

Я настаивал, чтобы группа соблюдала конспирацию, немедленно ушла в лес, чтобы уже в ближайшее время вырасти в сильный партизанский отряд. Против этого Розов еще сильнее запротестовал. Пополнять свой отряд местными людьми он считал чуть ли не авантюрой, пустой затеей.

— Что я с ними буду делать? — возмущался он. — Пропадешь с ними в лесу. Превратиться в интенданта, добывать для них продовольствие?! Воевать они все равно не будут! Иной боится ночью на улицу выйти, а мы его в лес потащим, в партизаны. Нет, избавьте меня, пожалуйста, от этих экспериментов, это не по моей части.

— Как раз по вашей, — возразил я. — Это обязанность каждого патриота. Прежде чем возводить поклеп на людей, надо приглядеться к ним. Здешние партизаны еще в гражданскую войну показали себя героями. Вот рядом с вами Октябрьский район, в прошлом Рудобельский. Этот район и назван Октябрьским потому, что здесь в гражданскую войну широко развернулось партизанское движение. Сотни партизан погибли тогда смертью героев, и об их подвигах знает вся Белоруссия. Слышали вы, наверное, и о дукорских партизанах. А прославленный герой гражданской войны дед Талаш? Он действовал недалеко отсюда, в Петриковском районе. Недавно я получил донесение, что дед Талаш и сейчас не сидит без дела. Он борется с первых дней войны. А ведь ему уже за девяносто! А разве вам неизвестно, что несколько партизан, геройски проявивших себя, отмечены высокими наградами?

В тот раз разговор не привел ни к чему.

Через несколько дней я снова навестил деревню Горное.

Группы Николая Николаевича в деревне уже не было, но первый встретившийся мальчишка показал мне место ее новой «дислокации». Группа расположилась в небольшом лесу, почти рядом с деревней, и, как мне показалось, лагерь служил больше для отвода глаз, чем для дела.

— Задание ваше выполнил, — доложил мне Розов, — перешли на лагерное положение, готовимся к зиме.

— Хорошо, полюбопытствуем.

Землянка была просторная, неплохо оборудованная. Только жильем в ней что-то не пахло. По всему было видно, что партизаны построить землянку построили, а ночевать ходили в деревню.

— А где же ваша кухня, запас продуктов? — спросил я.

Розов покраснел.

— Еще там, в деревне, — ответил он.

— Подготовьте группу к боевой операции, — строго приказал я.

Приближалась 24-я годовщина Октября. Мы уже несколько дней разрабатывали план крупных операций в честь славной годовщины. Это было единодушное желание партизан и воля всего населения.

Мы наметили разгромить немецкие гарнизоны в Любани, Копаткевичах, Житковичах, Погосте, Красной Слободе и Копыле, организовать крупные диверсии в городах. За Любанью уже давно следил Евстрат Горбачев. Там у него были свои глаза и уши. Связные и подпольные группы уведомляли обо всем, что делалось в гарнизоне. Загальский колхозник Виктор Раменьчик уже около месяца ходил в полицейской форме, нес охранную службу. В гарнизоне его считали преданным и активным полицейским, и только мы знали о том, кому по-настоящему служит этот человек. Раменьчик доставил нам планы размещения гарнизона, укреплений и огневых точек. Он регулярно сообщал о планах и намерениях любанской комендатуры и старательно готовился к партизанскому налету.

Параллельно с Горбачевым разведку в Любани вел Патрин. Две партизанки его отряда жили в городском поселке. Им удалось раздобыть очень ценные сведения. Все данные разведки были потом сообщены и систематизированы в штабе. Перед ним стояла задача собрать все наши силы, скоординировать действия отрядов и одновременно ударить по всем гарнизонам.

Николай Николаевич молча выслушал мой приказ. И попытался было осторожно возражать.

— У меня нет необходимого оружия, — растерянно говорил он, — нет боеприпасов, продуктов.

— Все должно быть! — повторил я.

— А на какую операцию вы нас пошлете? — уже с большим интересом спросил Розов.

— Узнаете за несколько часов до начала.

— Есть. Когда и куда прибыть?

Я назначил время и место явки. Через день на условленное место пошел Роман Наумович. Вернувшись, он рассказал, что Розов выполнил приказ, только с вооружением у него плоховато: нет автоматов и мало патронов. Просил дать ему еще два дня, он достанетстанковый и несколько ручных пулеметов. Я разрешил.

…Операция была назначена на четыре часа утра 7 ноября. В целях конспирации и более оперативного руководства обком перебрался на остров Зыслов, на основную базу отряда Долидовича. Мы связались с Коржем и Меркулем, с Жуковским и Жижиком, Зайцем и Покровским, Петрушеней, Храпко и житковичскими коммунистами. Павловский и Маханько должны были действовать в Копаткевичском районе: надо было нанести удар там, где его не ожидают. Не было ни одного района в Минской области, а в районах — ни одной группы или отряда партизан, которые к этому великому празднику не готовили бы как «подарок» удар по врагу.

На Любань должны были идти отряды Долидовича, Патрина и Розова. Гарнизон там был большой и хорошо укрепленный.

Незадолго перед операцией Мачульский и Варвашеня принесли на остров новый радиоприемник. Аппарат нам достать было нетрудно, а вот с батареями приходилось туго. Часто люди ходили за ними за полсотни километров. Большую помощь оказал Герасим Маркович Гальченя, тот самый, от которого мы узнали о минских подпольщиках. Война застала Гальченю в Белостокской области, где он в то время работал. И только в июле ему удалось добраться до Гомеля. Там он зашел в ЦК КП(б)Б, и его направили в Любанский район. С ним в родные места были направлены Филиппушка и Костюковец. С месяц они добирались к нам, потом прошло еще недели две, пока им удалось связаться непосредственно с обкомом.

Сразу было видно, что Герасим Маркович — человек с большим опытом, смелый, инициативный и добросовестный. Он хорошо знал не только свой, Любанский район, но и соседние, имел множество знакомых среди местных жителей и обладал исключительными способностями следопыта. Он легко ориентировался на любой местности, в любое время суток мог провести через любое болото или лес.

Когда надо было добыть что-нибудь нужное для штаба, Герасим Маркович почти безошибочно указывал, где и у кого это можно достать. Как-то зашел разговор о новом радиоприемнике, и он сказал, что аппарат можно взять у жены местного лесничего Веры Сущени, а батареи найдутся у одного его хорошего знакомого.

Нашлись специалисты по установке антенны и радиоприемника, нашлись умеющие быстро записывать передачи, в их числе Филиппушка, Костюковец и Сакевич. Иван Денисович Варвашеня отрегулировал радиоприемник. С пяти часов вечера 6 ноября он начал ловить Москву.

Словно наяву предстает передо мной картина того осеннего вечера. Двери штабной землянки открыты настежь, несмотря на пронизывающий холод. Желтоватый, дрожащий свет лампы, стоящей на столе возле приемника, освещает взволнованные и напряженные лица людей. И в землянке и возле нее много партизан и крестьян из соседних деревень. Наступал великий праздник, и каждому хотелось почувствовать его всем сердцем. Двадцать три года люди праздновали годовщину Октябрьской революции. Это уже стало традицией, духовной потребностью советского человека.

И вот снова пришел великий праздник, а кругом фашисты. Людей потянуло туда, где можно дать волю своим мыслям и чувствам, где можно хоть на минуту отдаться праздничному настроению и где, наверное, будут добрые вести.

Жила у людей непоколебимая уверенность в том, что день 24-й годовщины Октября должен принести что-то приятное, радостное. Не хотелось думать о тяжелом, печальном, хотя судьба любимой столицы вызывала тревогу. Фашистские стервятники сбрасывали листовки, в которых хвастались, что немецкие войска якобы уже взяли Москву.

В лагерь пришли все, кому можно было прийти: свободные от службы партизаны, наиболее надежные и проверенные связные, деревенские коммунисты — руководители подпольных групп, комсомольцы. Здесь можно было увидеть многих из тех, кто присутствовал на первом районном партийном подпольном собрании на лесной полянке. Вот на пороге землянки, прислонившись широкими плечами к косяку, сидит Григорий Иванович Плышевский. Его группа выросла в самостоятельный отряд и провела несколько довольно значительных операций. Рядом на пеньке примостился Степан Корнеев, командир роты в отряде Долидовича.

Пришла и Феня Кононова — учительница, секретарь подпольной комсомольской организации в деревне Нижин. Закутанная в большой теплый платок, в неярком свете лампы она выглядела солидной, пожилой женщиной. Со времени первого партийного собрания она заметно изменилась: взгляд карих глаз стал глубже и спокойней. В течение последних месяцев она провела большую работу в своей и соседних деревнях. С помощью Любанского подпольного райкома комсомола, секретарем которого был назначен Адам Майстренко, она организовала в деревне Нижин сильную комсомольскую группу. Комсомольцы собирали для партизан оружие и боеприпасы, проводили диверсионную работу ка дорогах, распространяли листовки. Кроме того, дом Кононовых — одна из главных конспиративных явок.

Трудной, полной опасностей жизнью жила эта скромная девушка. Выполняя свой патриотический долг, она жертвовала всем. Часто Феня вместе со своей сестрой, комсомолкой Марией, доставляла нам чрезвычайно важные сообщения из Слуцка, Осиповичей, Бобруйска. Каким бы трудным ни было задание, Кононова, не колеблясь, бралась за него и всегда точно выполняла.

…Иван Денисович Варвашеня по-прежнему сидит у радиоприемника. Присутствующие, не отрываясь, следят за движением его рук, заглядывают в лицо.

Люди ожидают уже около двух часов. Здесь много партизан, которым скоро идти в бой. Услышать бы им хоть что-нибудь о Москве, о советском тыле — тогда легче воевать, рука крепче будет держать оружие!

Роман Наумович подсел ближе ко мне и шепчет, как бы продолжая наш недавний разговор:

— После боя снова пойду в Минск и Бобруйск.

— Пойдешь, если пошлем, — шепотом отвечаю я.

— Обязательно надо послать! — убеждает меня Мачульский. — Не меня, так еще кого-нибудь.

Я тронул Мачульского за локоть, отметив про себя, что сосредоточенно-спокойное лицо Ивана Денисовича осветилось радостью. И вдруг красный глазок приемника начал темнеть: разрядилась батарея! Все беспокойно задвигались, стали звать Гальченю. На счастье, у запасливого Гальчени в мешке нашлась еще одна батарея. Несколько пар рук лихорадочно взялись налаживать аппарат. Не прошло и трех минут, как Варвашеня снова схватился за наушники.

— Что ты услышал? — спросил его Мачульский.

— Мне показалось… — Иван Денисович не договорил и хотел надеть наушники.

— Что, что? — раздалось со всех сторон. — Скажи, что показалось, что послышалось?

Варвашеня улыбнулся и, как бы извиняясь за свою неуверенность, сказал:

— Мне показалось, что я услышал голос Москвы, только не могу еще сказать твердо… Может, мне почудилось…

Его поиски стали еще более напряженными. Это было заметно по движениям пальцев, по выражению лица. Должно быть, Иван Денисович твердо верил, что тот голос, который на мгновение долетел сюда, на далекий партизанский остров, был голосом Москвы.

Через некоторое время Варвашеня поднял руку и сказал торжественно и взволнованно:

— Сталин, товарищи!

Он повернул регулятор, и из радиоприемника раздался голос Верховного главнокомандующего:

«Теперь этот сумасбродный план надо считать окончательно провалившимся».

Из приемника загремели аплодисменты.

— Какой это план? Что было сказано перед этим? — спросили сразу несколько человек. Они надеялись, что Иван Денисович слышал начало речи.

— Это о плане «молниеносной войны», — быстро объяснил Варвашеня. — Тише, товарищи!

«Чем объяснить, — ровно и спокойно звучал голос в землянке, — что «молниеносная война», которая удалась в Западной Европе, не удалась и провалилась на Востоке?

На что рассчитывали немецко-фашистские стратеги, утверждая, что они в два месяца покончат с Советским Союзом и дойдут в этот короткий срок до Урала?»

— Должно быть, торжественное заседание в Москве, — взволнованно прошептал Мачульский.

Если звучит голос Москвы в эфире, значит, она живет! Привет тебе, родная столица! Голосом Верховного главнокомандующего Москва приветствовала людей на глухом полесском островке в глубоком тылу врага.

«Неудачи Красной Армии, — продолжал И. В. Сталин, — не только не ослабили, а, наоборот, еще больше укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР».

Снова загремели аплодисменты, некоторые из присутствующих тоже начали аплодировать, но на них сразу же зашикали, замахали руками. Слова хорошо были слышны в землянке, их можно разобрать и возле открытой двери, а дальше они становились неразборчивыми, сливались. Самый дальний спросил у соседа, сосед передал вопрос дальше, и так дошло до Григория Плышевского, который сидел на пороге. Тот ответил раз, другой, а потом начал тихонько повторять. Так из уст в уста шепотом передавались слова доклада.

«Существует только одно средство, необходимое для того, чтобы свести к нулю превосходство немцев в танках и тем коренным образом улучшить положение нашей армии. Оно, это средство, состоит не только в том, чтобы увеличить в несколько раз производство танков в нашей стране, но также и в том, чтобы резко увеличить производство противотанковых самолетов, противотанковых ружей и орудий, противотанковых гранат и минометов, строить побольше противотанковых рвов и всякого рода других противотанковых препятствий.

В этом теперь задача».

— В этом теперь задача! — повторили партизаны.

Время было отправляться на боевые операции. Из землянки вышли командиры отрядов и групп. В памяти каждого звучали недавно услышанные слова. Они внушали бодрость и горячее желание отдать все силы на борьбу с врагом. У радиоприемника остались Сакевич, Костюковец, Филиппушка и еще несколько партизан с карандашами и бумагой. Они сверяли свои записи. Варвашеня отозвал в сторону руководителей подпольных групп, Феню Кононову и связных. По поручению обкома он объявил им, что завтра к полудню будет выпущена листовка с докладом И. В. Сталина. Для этого в лагере оставляется группа людей. Их работа будет считаться боевым заданием. Что не удалось записать теперь, запишут в передаче ТАСС. Необходимо завтра выслать своих людей на явочные пункты, чтобы вовремя забрать листовки и распространить их среди населения.

План любанской операции состоял в следующем: две боевые группы со станковыми пулеметами перерезают дороги из Любани на Уречье с севера и на Погост и Слуцк с запада. Специальные ударные группы гранатометчиков и автоматчиков под командованием Бельского и Варвашени должны были бесшумно подползти к комендатуре, снять часовых и ровно в четыре часа утра атаковать эсэсовцев. Командиром группы автоматчиков назначен Дмитрий Гуляев — комиссар отряда Долидовича. К этой группе был присоединен отряд Патрина. Остальные партизанские силы разделили на две части. Одна часть должна наступать с северной стороны Любани, другая — с южной. Подготовка к операции проводилась в полной тайне.

Наша задача осложнялась тем, что к юго-востоку от Любани протекает река Оресса, а к западу находится болото.

К двум часам ночи 7 ноября бойцы Гуляева и отряд Патрина подошли к Орессе, к тому месту, где она ближе всего к Любани. Здесь был мост, и он служил единственной переправой через реку. Гитлеровцы поставили сильную охрану и, таким образом, защитили себя от опасности нападения со стороны лесистых участков района.

Этот заслон мог стать для нас значительной помехой. Охрану моста предполагалось снять без шума, но, если часовой все-таки успеет поднять тревогу, тогда наша операция примет совсем другой характер. Все это необходимо было учитывать.

Я вызвал к себе командиров передовых подразделений.

— Что думаете делать? — спросил я Гуляева.

— Сомну, — ответил он, — никто и пискнуть не успеет.

В его голосе звучали решимость и уверенность, однако положиться только на это заявление было нельзя. Рядом со мной стоял Горбачев, он получил задание любым способом заслать в районный центр пятерых партизан. В назначенный час они подойдут к мосту из городка и по сигналу бросятся на охрану. Затем я приказал выделить две группы: одну от Гуляева, другую от Патрина. Они подойдут к мосту не по дороге, а вдоль реки: одна с правой стороны, другая с левой. Задача этих групп та же: уничтожить охрану. Если не удастся снять ее бесшумно, уничтожить быстро и в ту же минуту всем ворваться в районный центр и, не дав гитлеровцам опомниться, занять построенные ими укрепления.

На мост пошли четырнадцать смельчаков. Улучив удобный момент, они набросились по сигналу на немецкие патрули и обезвредили их. Несколько гитлеровцев в караульном помещении было уничтожено.

Дорога очищена, отряд и группы двинулись по заранее намеченным маршрутам на свои позиции.

Подошли точно по плану к зданиям, где разместились эсэсовцы. Наших бойцов окликнул часовой. Короткой очередью из автомата Гуляев скосил фашиста. Стрелять раньше времени запрещалось, это могло всполошить гарнизон, но иного выхода не было. Пока гитлеровцы забили тревогу, группа Гуляева успела достигнуть глинобитного здания. Загремела «карманная артиллерия». Слышались звон стекла, крики и стоны гитлеровцев. С вышек застрочили два станковых пулемета. Фланговые группы Патрина открыли огонь по вышкам и по окнам дома. Оккупанты выскакивали в окна, но тут же падали мертвыми. Затрещали немецкие пулеметы и с других огневых пунктов, но с перепугу гитлеровцы били невпопад. Хорошо зная каждый закоулок в городе, наши боевые группы обошли их.

Кроме отряда эсэсовцев в Любани были комендатура, гестапо, отряд полиции. Они были атакованы отрядами Долидовича и Розова. Оккупанты пробовали сопротивляться: на улицах началась беспорядочная стрельба, но налет был таким неожиданным, что фашисты, охваченные паникой, не сумели занять оборону.

Бой продолжался около двух часов, он прошел даже с бо́льшим успехом, чем мы ожидали. Вражеский гарнизон был полностью разгромлен. Около полусотни фашистов убито, много ранено, часть полицейских разбежалась. Наши отряды захватили оружие, боеприпасы, продукты и одежду. Значительная часть продуктов и одежды была роздана местному населению.

Утром, когда основные группы отошли от Любани и остановились в деревне Редковичи, мы получили донесение командиров засад на дорогах. Они сообщали, что вражеских подкреплений не видно. Это немного удивило нас: неужто наш удар был таким внезапным, что гитлеровцы не успели поднять тревогу?

Рассвело. Наступило холодное, безветренное и ясное утро поздней осени. Солнце поднялось и заиграло на стеклах окон трепетными разноцветными огоньками. И по мере того как оно поднималось, ярче, свежее становилось все вокруг. Молодо желтели не успевшие почернеть новые заборы, легкий иней таял на крышах, светясь и поблескивая водяными капельками, то здесь, то там выглядывал пучок еще зеленой травы.

Даже солнце светило как-то по-праздничному: нас так и тянуло отложить все дела и организовать в приютившей нас деревне демонстрацию, отметить этот великий день по всем правилам, как в доброе мирное время. Но задержаться надолго мы не могли. Фашисты скоро спохватятся, бросят войска на Любань, тогда нам труднее будет отойти на свои базы.

На улицу вышли принаряженные девушки, и это несмотря на то, что накануне оккупанты объявили, что все советские праздники отменяются и празднование годовщины Октябрьской революции будет жестоко караться.

Постепенно на улице собралось много народу. Сначала несмело, осторожно, потом в полный голос они начали разговаривать с партизанами. Узнав, что это мы ночью разгромили любанский гарнизон, крестьяне довольно перемигивались. А когда узнали, что вечером мы слушали Москву, обступили нас со всех сторон и просили задержаться и в двух словах рассказать, что слышно в Москве.

Так сам собой в Редковичах возник праздничный митинг. Рискуя попасть в опасное положение, мы все-таки задержались в деревне. Я поздравил собравшихся с праздником 24-й годовщины Октябрьской социалистической революции и передал содержание речи И. В. Сталина на торжественном заседании в Москве.

Казалось, ни в один праздник люди не переживали такой огромной, захватывающей радости. И мы радовались вместе с ними. Радовались тому, что Родина наша устояла перед вражеским натиском и, чем дальше, тем больше крепнет наша армия. Радовались и тому, что наш большой партизанский бой прошел с успехом.

Солнце стояло над крышами, когда мы покидали деревню. По улице шли строем, крестьяне провожали нас. А на углах хат, на воротах начали появляться красные флаги. Редковичи приветствовали 24-ю годовщину Октября! У партизан тверже становился шаг, красные флаги отмечали нашу победу и звали нас вперед.

По дороге в лагерь нас догнали партизаны одной из застав. На повозке возле станкового пулемета лежал человек, вымазанный грязью так, что трудно было разглядеть его одежду и лицо.

— Кто такой? — спросил я у командира заставы.

— Полицейский, — ответил тот.

— А почему на повозке, он что, идти не может?

— Да, не может, товарищ командир. Хлопцы дали ему припарки, он и сомлел.

— Счастье его, — вмешался в разговор Яков Бердникович, — что быстро обвял. Еще прикидывается своим, дураков нашел. Вот очнется, так мы ему…

— Никаких самосудов! — резко оборвал я Бердниковича и позвал Горбачева.

У меня мелькнула тревожная догадка: возможно, это действительно наш человек, тот самый подпольщик, которого Горбачев пристроил в любанском гарнизоне.

К величайшему удивлению партизанской заставы и особенно Бердниковича, который больше всех старался проучить «полицейского», выяснилось, что это и есть Раменьчик, наш партизан-разведчик. Он чуть было не погиб во время налета. Действительно, сложное положение у человека. Разведчику нужно было оставаться в гарнизоне до последней минуты и ожидать наших. Раменьчик добросовестно выполнил свой патриотический долг. Он постарался устроить так, чтобы с двух часов ночи самому стоять часовым. При появлении партизан он бросил пост и, воспользовавшись паникой и переполохом среди гитлеровцев, испортил в комендатуре рацию и телефонные аппараты. Чтобы не попасть под горячую руку партизанам, Раменьчик потом спрятался в надежном месте, переждал самый критический момент и направился к партизанам. Тут его и схватила наша застава. Вестимо, если человек в полицейской форме, то долго с ним не разговаривали.

В лагере нас ожидала радостная новость. Работник обкома Сакевич, остававшийся в лагере вместе с небольшой группой партизан для выпуска листовок, рассказал нам, что в Москве на Красной площади состоялся военный парад, на котором с речью выступил И. В. Сталин. Текст речи удалось записать полностью.

Не успели мы как следует расположиться на отдых, как начали поступать донесения из других районов. Первым явился посыльный от Меркуля и Коржа. Его доклад вызвал у всех нас небывалое оживление. Дело в том, что отряд Коржа вместе с группой Меркуля при активной помощи колхозников уничтожил три полицейских гарнизона в деревнях Забродье, Червонное озеро и Осово. Притом почти не применяя оружия.

К операции Корж приготовился хорошо. Изучив обстановку, Василий Захарович решил не тратить на полицейских много патронов, а захватить их всех без шума. О своем плане Корж рассказал членам Старобинского райкома партии. План был одобрен. Районный подпольный партийный комитет выделил в помощь Коржу группу бойцов Меркуля. Поговорили с партизанами; их тоже захватил смелый и оригинальный план очередной операции.

Начали действовать. Василий Захарович Корж взял на себя роль «переводчика», а партизан Нордман, неплохо владевший немецким языком, переоделся в форму гитлеровского офицера: он играл роль «коменданта». Несколько партизан переодели в немецкую форму. В боевую группу подбирались люди смелые, решительные, с большой выдержкой и сильной волей.

Перед рассветом подошли к деревне Забродье. Поставили вокруг пулеметы, потом разделились на группы по два, по три человека и вошли в деревню. Корж направился к дому старосты. Остановившись возле его хаты, Василий Захарович властно постучал в окно.

— Кто там? — отозвался хриплый мужской голос.

— Комендант Шульц, — грозно проговорил Нордман.

А «переводчик» в свою очередь объяснил:

— Пан комендант хочет поговорить с вами.

Тем временем «комендант» начал выкрикивать немецкие слова, подбирая наиболее грубые и оскорбительные. Прошло несколько минут, и в окнах появился свет, потом загремел запор, дверь открылась. Корж в сопровождении двух переодетых партизан вошел в хату. Староста, пожилой мужчина с лысиной, угодливо поклонился, а выпрямившись, весь побелел. Он узнал партизан. Судорожным взмахом руки староста сбил лампу, бросился в сени и схватил топор. Стрелять побоялся: в хате были его жена и дети. Корж тоже не стрелял: в темноте можно было попасть в своих. Завязалась короткая отчаянная борьба. Стоило сделать какой-нибудь промах, и провалилась бы вся операция. Если староста вырвется живым, он поднимет тревогу.

Поймав старосту лучом фонарика, Корж нацелил на него пистолет и приказал бросить топор. Яркий свет ослепил полицая. Один из партизан подбежал и стукнул его автоматом по голове. Топор выпал из рук. Старосту связали и вытащили на улицу.

А тем временем партизаны начали расправляться с остальными полицейскими деревни Забродье. Местные колхозники помогали партизанам ловить и уничтожать врагов. Тех, кто остался в живых, забрали с собой, крепко связав им руки.

Двинулись дальше. Было уже светло, но партизаны шли не скрываясь. Вскоре показалась деревня Червонное озеро. Неподалеку от нее Корж приказал положить полицейских на землю лицом вниз. Оставив возле повозок охрану с пулеметами, сам с Нордманом и группой партизан пошел в деревню. Встретив на улице полицейского, «переводчик» велел ему проводить «пана коменданта» к старосте. Тот рад был угодить начальству.

— Давно служишь? — спросил его Корж.

— Давно, — угодливо ответил полицейский, — с первых дней освобождения.

— Ого! — «Переводчик» сделал удивленное лицо. — Ветеран, значит?

— Что?

— Ветеран, говорю, старый служака. Здешний или приезжий?

— Здешний, но последние годы здесь не был.

— А где?

— В советской тюрьме.

— Так, так, — закивал головой «переводчик».

А «комендант» одобрительно сказал:

— Гут, гут!

— Нагоревался ты, видно, — продолжал «переводчик». — И, верно, ни за что сидел?

— За пустяки, — охотно выкладывал «немцам» полицейский, — стрелял в одного активиста во время коллективизации, да плохо попал, только ранил.

— Нагоревался! — сочувствовал «переводчик». — Ну ничего, теперь ты у нас нужный человек, послужишь еще немного, награду дадим, повысим.

— По-о-весим… — медленно, с расстановкой повторил «комендант» и одобрительно закивал головой. Лицо его выражало удовольствие оттого, что и он сумел кое-что понять по-русски и даже принять участие в разговоре.

Полицейский испуганно взглянул на него.

— Не бойся! — успокоил его «переводчик». — Пан Шульц еще только учится говорить по-русски.

Подойдя к дому старосты, Корж оставил партизан во дворе, а сам с «комендантом» вошел в хату.

— Добрый день, пан! — сказал «переводчик», в то время как «пан комендант» поздоровался по-немецки. — Как здоровье пана?

Староста, низко поклонившись, хотел ответить на вопрос, но «комендант» что-то выкрикнул по-немецки.

— Виноват! — козырнув, ответил «переводчик» и, резко повернувшись к старосте, проговорил: — Пан комендант не интересуется вашим здоровьем. Он приказывает сейчас же собрать весь гарнизон в школу. У него будет важное сообщение. Все должны прийти с оружием. Староста еще раз поклонился:

— Слушаю!

«Комендант» и «переводчик» пошли в школу. Скоро туда стали собираться полицейские, и когда все были в сборе, «комендант» дал знак «переводчику» начинать. «Переводчик» встал, окинул всех недовольным, злым взглядом и начал резко:

— Лодыри вы, лежебоки, а не помощники немецкого командования! Пан комендант очень недоволен вами. Почему вы не нападаете на партизан в лесу, а сидите по своим хатам, как приказчики в лавках? Даже охранную службу не несете, пароля не имеете. Почему и сюда некоторые пришли без винтовок?

В заключение «переводчик» от имени «коменданта» приказал полицейским идти к повозкам, которые стоят за деревней, и получить автоматы.

— Пойдете на крупную операцию, — объяснил «переводчик».

Полицейские, ничего не подозревая, вышли из деревни. У повозок их встретил Меркуль.

— Сложить винтовки! — скомандовал он.

Некоторые полицейские узнали Меркуля, бросились бежать и сейчас же были скошены автоматной очередью. Остальные поспешно выполнили команду.

Соседний, осовский гарнизон, услыхав стрельбу, всполошился. Полицаи двинулись к Червонному озеру. Увидев на краю деревни людей, осовские полицейские рассыпались в цепочку и залегли. Корж тоже заметил непрошеных гостей. Он приказал Меркулю взять их на прицел, а сам с «комендантом» и партизанами под командой Шатного пошел навстречу полицейским. Корж совсем вошел в роль. Он громко ругался, энергично размахивал пистолетом и кричал:

— Пан комендант приказывает вам немедленно выступить для совместных действий против партизан! Сейчас же подойдите!

Полицейские направили к Коржу своего парламентера. Сначала показался белый лоскут на штыке, а потом полицейский мелкими, неуверенными шагами стал приближаться.

«Комендант» что-то крикнул, а «переводчик» спросил:

— Полицейские вы или черт знает кто?

— Полицейские, пан, полицейские, — залепетал парламентер.

— Пан комендант не верит, что вы полицейские, — грозным голосом продолжал «переводчик». — Какого черта вы прячетесь?! Если вы действительно полицейские, пан комендант приказывает вам немедленно подойти.

Когда полицейский подошел к «коменданту», Корж взглянул на Шатного и удивился. Рядом стоял не бесстрашный партизан Шатный, а невзрачный, сгорбившийся человек: шапка надвинута на уши, шея втянута в воротник. Корж промолчал, не время спрашивать, и обратился к парламентеру:

— Кто у вас старший?

— Я, — ответил полицейский.

— Фамилия?

— Левшевич, пан.

«Переводчик» вздрогнул, но виду не показал. Очень уж запомнилась ему эта фамилия.

— Зови всех сюда! — приказал он.

— Это наши! — крикнул Левшевич своим. — Это наши, идите сюда!

Четырнадцать полицейских поднялись и направились к Меркулю. Партизаны незаметно окружили их. Корж повернулся к Шатному и спросил:

— Что с тобой? На кого ты похож?

— Чтобы не узнали раньше времени, — прошептал Шатный. — Левшевич знает меня.

Но ни предателю Левшевичу, ни его подчиненным не пришло в голову приглядываться к «полицейским». Если есть немецкий комендант и переводчик, так чего там приглядываться к полицейским! Когда предатели подошли к повозкам и очутились под дулами пулеметов, Шатный подошел к Левшевичу.

— Партизаны! — не своим голосом закричал Левшевич, но тут же был сбит с ног ловким ударом Меркуля.

— Бросай оружие! — скомандовал Меркуль.

Насколько полицейские были жестоки и безжалостны к населению, настолько же и трусливы. Левшевич начал оправдываться и все пытался доказать, что он не виноват, его силой заставили пойти в полицию.

— Выродок ты поганый! — выругался Меркуль. — Ты думал, что мы так и не доберемся до тебя!

Василий Захарович спокойно выслушал Меркуля, прошелся взад и вперед по мерзлой траве, подумал, потом коротко приказал:

— Расстрелять изменника Родины!

Вслед за этим он приказал расстрелять червонноозерского полицая, который хвалился своими «заслугами». С остальными поступили по приговору населения. Тех, кто пошел в полицейские добровольно и сделал много вреда, — расстреляли, а кто попал в эту бандитскую шайку по принуждению, не проявлял активности на службе у фашистов — отпустили.

Весть об этой операции молнией облетела район. В деревнях пошли разговоры, что Корж и Меркуль скоро ликвидируют всю старобинскую и житковичскую полицию.

От Павловского и Маханько пришли донесения о налете на копаткевичский гарнизон. Командиры передавали, что операция прошла успешно: убито свыше двух десятков гитлеровцев и полицейских, взяты трофеи. У партизан жертв не было.

Житковичская группа взорвала межрайонную нефтебазу в Житковичах, где оккупанты хранили сотни тонн горючего. Уничтожить местный гарнизон этой группе не удалось.

Жуковский ударил по краснослободскому гарнизону, Жижик — по копыльскому. Партизаны Покровского разгромили фашистско-полицейский гарнизон в местечке Смиловичи и сожгли склад с обмундированием.

Нам стало известно, что в эти же дни минские боевые группы провели ряд крупных диверсий на железнодорожном узле. Партизаны вывели из строя водокачку на станции Минск-Товарная, и узел остался без воды. Десять дней гитлеровцы гоняли паровозы к реке, на мост, где им подавали воду. Многие паровозы были выведены из строя.

И во многих других местах немецкие захватчики испытали на своей шкуре смелые, могучие удары партизан.

Так партизаны области отметили 24-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

Через некоторое время всю Белоруссию взволновала радостная весть: Красная Армия разгромила фашистские полчища под Москвой.

7

Радостная весть о победе под Москвой. — Отправка в столицу новых связных. — Жестокие бои. — Возвращение в строй Бондаря. — Обычная партизанская жизнь.

Великая победа Красной Армии на подступах к Москве окрылила партизан, повысила их боевой дух и еще больше укрепила веру в победу над гитлеровской Германией. Помню, какое радостное волнение, какое оживление царило в штабе, когда мы услышали по радио сообщение Советского информбюро от 11 декабря 1941 года.

Обычно до тех пор, пока не принята сводка, никто из нас не шел на отдых, а если кто и отдыхал, сморенный усталостью, то тотчас поднимался, как только включался радиоприемник.

Сводки принимал Александр Сакевич. Он был ответственным за выпуск и распространение листовок и другой подпольной литературы. И как только Сакевич переступал порог штабной землянки, мы по выражению его лица догадывались, какие вести он принес. Если сводка сообщала об успехах наших войск, глаза у Сакевича радостно блестели, с лица не сходила широкая, добрая улыбка. Если же вести были неутешительные, Сакевич заходил в землянку угрюмый, чаще всего не говорил ни слова и, словно чувствуя себя виноватым, не смотрел в глаза.

Интересно, что и у партизан выработалось особое отношение к Сакевичу. Если он приносил хорошие новости, все ласково, приветливо улыбались ему, угощали табаком, а если плохие — словно бы с обидой отворачивались от него, как будто Сакевич и в самом деле виноват в нерадостной сводке.

В ночь с 11 на 12 декабря 1941 года мы собрались в штабной землянке и стали ждать Сакевича. А он не вошел, а ворвался, и мы сразу поняли: случилось что-то необыкновенно важное.

— Читай, скорее читай! — раздались голоса нетерпеливых.

Сакевич, достав из-за пазухи тетрадь, начал:

— «В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве».

Он с особым ударением выговаривал каждое слово.

— «…6 декабря 1941 года, — продолжал он читать, — войска нашего Западного фронта, измотав противника в предыдущих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начавшегося наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отступают, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.

…После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов».

Сакевич передохнул и с чувством прочел заключительную часть сообщения:

— «Германское информационное бюро писало в начале декабря: «…германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно разглядеть внутреннюю часть города Москвы в хороший бинокль»».

Сакевич остановился и, улыбнувшись, добавил:

— Не видать им Москвы как своих ушей. — И продолжал:

— «Теперь уже не может быть сомнения, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском. Немцы здесь явно потерпели поражение.

Немцы жалуются на зиму и утверждают, что зима помешала им осуществить план занятия Москвы. Но, во-первых, настоящей зимы еще нет у нас под Москвой, так как морозы достигают у нас не более 3—5 градусов. Во-вторых, жалобы на зиму означают, что немцы не позаботились обеспечить свою армию теплым обмундированием, хотя они на весь свет прокричали, что они давно уже готовы к зимней кампании. А не обеспечили они свою армию зимним обмундированием потому, что надеялись закончить войну до наступления зимы. Надежды немцев, как мы видим, не оправдались. Здесь был допущен немцами серьезный и безусловный просчет. Но просчет в немецких планах никак уже нельзя объяснить зимними условиями кампании. Не зима здесь виновата, а органический дефект работы германского командования в области планирования войны.

Совинформбюро».

Дочитав сообщение, Сакевич положил тетрадь на стол. Мы все по очереди еще раз сами прочитали сообщение, а затем развернули карту. Освобожденные нашими войсками города любовно обвели красным карандашом. Взволнованно думали о счастье советских людей, которые теперь празднуют свое освобождение от оккупантов.

Безмерна наша радость! Она вдохновляла и окрыляла нас, звала к победе. Теперь в Белоруссии, в глубоком тылу врага, еще шире развернется беспощадная борьба с оккупантами и весь народ возьмется за оружие.

К утру была выпущена листовка о победе под Москвой и разослана во все районы Минской, Полесской и частично Могилевской областей.

Историческое сообщение Совинформбюро было принято по радио в каждом отряде нашего партизанского соединения. Его также размножили и распространили. Через день-два все население знало о великой победе наших войск. Тысячи мужчин и женщин из деревень и городов пришли после этого в партизанские отряды. Обозы с зерном и продовольствием почти беспрерывно прибывали на наши базы.

Необходимость непосредственной связи с Москвой с каждым днем ощущалась все более остро. Мы ежедневно слушали нашу столицу, принимали сообщения с фронтов. Это поддерживало и вдохновляло, но этого нам было уже мало. Связь с ЦК КП(б)Б и с Белорусским штабом партизанского движения была несистематической. Нам очень и очень были нужны добрый совет и помощь. А как хотелось, чтобы о боевых делах партизан знали в Москве, в братских республиках!

Мы следили за героическими подвигами наших воинов, за самоотверженной работой трудящихся. Их подвиги вдохновляли нас. Мы мечтали о том, чтобы и наш голос услышали на Большой земле и узнали о наших делах. Что же нужно для этого? В первую очередь установить регулярную радиосвязь. Для этого нам надо было снова послать на Большую землю группу партизан. Связные, посланные нами ранее, не вернулись. Но стало известно, что они успешно перешли линию фронта.

Однажды, это было еще в сентябре, Сакевич, приняв очередную сводку Совинформбюро, прибежал необычайно возбужденный.

— Товарищи! — воскликнул он радостно. — Про наших партизан говорят, вот слово в слово записано. Значит, Петрович выполнил задание.

И он прочитал сообщение Совинформбюро от 21 сентября 1941 года.

«В Советское Информбюро, — говорилось в сообщении, — поступило письмо Степана Николаевича Петровича — бойца партизанского отряда, действующего в Белоруссии. «В первую очередь, — пишет товарищ Петрович, — наш отряд уничтожил девять мостов через реку Случь. Немцам не удалось восстановить ни одного из них. Фашисты несколько раз сооружали один крупный мост, но мы его снова разрушали. Недавно наши партизаны окружили в деревне хату, в которой обедал фашистский обер-лейтенант, жестоко издевавшийся над крестьянами этой деревни, схватили его и расстреляли. Документы, оружие и автомашину мы доставили в отряд. Через несколько дней после этого 11 немецких автомашин, один броневик и 3 мотоцикла приехали в наш район. Немцы намеревались разыскать и ликвидировать партизанский отряд. У деревни Л. мы из засады открыли огонь по фашистам. Бой продолжался около часа. 27 немецких солдат мы уничтожили, 16 тяжело ранили, остальные разбежались. Вскоре после этого боя я заложил на дороге большую мину. Утром показались автомашины немецкого карательного отряда. Головная трехтонная машина наскочила на мину и взлетела на воздух. Из 25 немецких солдат ни один не уцелел. В другом месте мы протянули через лесную дорогу проволоку над землей и крепко привязали ее к деревьям. На рассвете через лес проходили три немецкие автомашины. Первая из них на полном ходу наскочила на провод, были убиты водитель и несколько солдат, сидевших в кузове. Вторая машина налетела на первую, а в кузов третьей машины мы бросили две гранаты.

В одном из местечек немцы назначили старостой своего шпиона Федота Протасеню. Три наших партизана переоделись в форму немецких офицеров, сели в немецкую легковую машину и поехали в местечко. Переодетые партизаны вызвали старосту и потребовали указать местных активных советских работников. Протасеня немедленно вручил им список сельского актива. Партизаны уничтожили предателя.

В деревнях немцы вывесили приказы, в которых обещали по 5 тысяч марок за каждого партизана — живого или мертвого. Под угрозой расстрела немцы запрещают крестьянам ходить в лес за грибами и ягодами. Но приказы, угрозы и зверства не помогают. Белорусский народ поддерживает партизан, и мы громили, громим и будем громить фашистскую нечисть…»

Теперь мы решили подготовить для отправки в Москву в штаб партизанского движения трех связных. От бюро обкома была разослана специальная директива отрядам, группам и секретарям подпольных райкомов партии. В ней указывалось, что обком готовит широкий отчет о своей деятельности за весь период подполья. Отчет будет послан в Центральный Комитет ВКП(б) и в ЦК КП(б)Б. Командирам и комиссарам отрядов, секретарям райкомов, руководителям подпольных групп рекомендовалось прислать в обком подробные отчеты и изложить свои планы и предложения на будущее. На бюро подпольных райкомов, на партийных и общих собраниях партизан подвели итоги деятельности отрядов за полгода и наметили пути дальнейшей борьбы.

Дать отчет Москве было большим счастьем, и люди говорили о том, что сделали и могут сделать. Иначе поступил Столяров, тот самый Столяров, который долго не хотел подчиниться партизанской дисциплине. Получив директиву, он долго прятал ее от партизан: ему нечего было писать в Москву. И все же он не мог молчать. Родина требовала ответа на простой вопрос: как командир партизанского отряда Столяров выполняет свой долг патриота, как борется с врагом? И он вскоре прислал нам свой «отчет». В разделе «Что сделано» не было почти ничего. Но зато в планах на будущее размахнулся и исписал почти целую тетрадь. Здесь предусматривалось увеличение отряда и лучшее его вооружение, намечались самые смелые операции и диверсии. Это были большие обязательства, оставалось только выполнить их.

Пашун и Ермакович в своих отчетах подробно описали прошлое и почти совсем не нашли слов, чтобы сказать о будущем. «Будем бороться» — вот и все. Когда мы рассматривали этот отчет, некоторые товарищи говорили, что Пашун и Ермакович, как видно, зимой не собираются воевать с оккупантами. Жуковский, Долидович, Жижик, Храпко, Покровский, Ходоркевич, Петрушеня, Патрин, Корж, Меркуль, Павловский, Розов коротко написали, что они сделали, и столь же сжато — о своих планах активной борьбы с врагом. Мы объединили все отчеты в один и направили со связными в Москву. С этими же связными послали письмо, в котором настоятельно просили прислать нам радистов с аппаратом и шифром.

Зима давала себя знать, начинались холода, и жить в лесу становилось все труднее. Вымокнув в болоте, теперь не погреешься на солнце и не переночуешь под любым кустом. Наступал очень напряженный и ответственный период нашей подпольной и партизанской деятельности. Еще не так давно многие партизаны не верили, что им придется зимовать в лесу. Теперь же стало ясно, что воевать придется и зимой. Кое-где возникали опасные для подполья разговоры. Нашлись такие, которые ратовали за то, чтобы на зиму свернуть партизанское движение, распустить людей по деревням, а весной, когда потеплеет, снова всех собрать. Другие высказывались за то, чтобы всем отрядам перейти линию фронта и добираться до регулярных частей Красной Армии. Было ясно, что эти люди побаиваются зимних холодов, теряют веру в успех партизанского движения и могучую силу нашего народа. На маловеров в какой-то степени подействовала и провокационная фашистская листовка. В этом листке, сброшенном в партизанской зоне, фашисты обращались к населению оккупированных областей. Советским гражданам давались советы не обрекать себя на гибель, не организовывать крупных партизанских отрядов, так как таким отрядам трудно скрываться.

«Создавайте небольшие группы, — говорилось в листовке, — и пробирайтесь в советский тыл».

Распространяя эту фальшивку, фашисты рассчитывали дезорганизовать, ослабить партизанскую борьбу, но просчитались. Тогда они организовали широкую разбойничью экспедицию. Они заполонили почти все деревни партизанских районов, каждый день вели бои против наших отрядов, блокировали их. Чтобы выдержать отчаянный натиск врага, требовалась величайшая сплоченность и железная дисциплина. Члены обкома возглавили борьбу на самых ответственных и опасных участках, а члены райкомов взяли на себянепосредственное руководство партизанскими группами и отрядами. Иной раз по целым дням мы не выпускали из рук оружия, маневрировали, переходили с одного места на другое. Жестокие бои шли почти во всех районах области. В этих боях мы несли тяжелые потери. Гитлеровцы и того больше. Однако их натиск не ослабевал. По всему чувствовалось, что они готовятся к новому наступлению на фронте и стараются укрепить по возможности свой тыл.

В Гресском районе партизаны под командованием секретаря подпольного райкома партии Владимира Ивановича Зайца вступили в бой с большим отрядом фашистов. В бою было убито свыше тридцати фашистских солдат и офицеров, захвачено три пулемета, один миномет, четырнадцать автоматов и много винтовок.

Против отрядов, которыми командовали секретарь Борисовского подпольного райкома партии Иван Яраш и член бюро райкома Антон Ходоркевич, гитлеровцы бросили полк эсэсовцев. Тяжелый бой продолжался несколько суток. Потеряв более двухсот солдат и офицеров убитыми и ранеными, фашисты отошли. Борисовские партизаны в этом бою понесли тяжелую потерю: смертью героя пал Иван Афанасьевич Яраш. Комиссар отряда Антон Герасимович Ходоркевич был тяжело ранен.

В это время, как на беду, я тяжело заболел. Должно быть, простудился. Случилось это на острове Зыслов. Все члены обкома были в отрядах, при мне оставалось несколько человек из штаба и неподалеку — отряд Долидовича. С утра эсэсовские отряды атаковали остров. Партизаны героически оборонялись, но силы врага во много раз превышали наши, и нам пришлось отходить. Я отдал бойцам приказ спасти типографию, запас бумаги и документы подпольного обкома. Через некоторое время ко мне прибежал боец и доложил, что задание выполнено.

— Василий Иванович, — обратился он ко мне, — давайте я вам помогу, отсюда надо уходить, а то…

— А то что? — спросил я.

— Фашисты совсем близко, — сказал он, и голос его тревожно задрожал. — Надо торопиться, а то нас окружат…

— А где Долидович?

Парень молчал.

— Где Долидович? — допытывался я.

Тогда глухим от волнения голосом он ответил:

— Долидович уже отошел. Теперь его отряд возле острова Добрый.

Это известие глубоко поразило меня: Долидович не имел права отступать без нашего ведома.

Я приказал бойцам занять оборону в том месте, где должен был держать оборону Долидович, через силу встал и пошел вместе с ними. Эсэсовцы продвигались по гати и болоту — мороз уже сковал его. Увидев, что оборона снята, они осмелели и шли к острову во весь рост. Мы встретили их пулеметным огнем. Эсэсовцы залегли и начали бить из минометов. Я приказал бойцам держаться до последней возможности.

К нашему счастью, в этот критический момент на остров подоспели Мачульский, Гальченя, Филиппушка, Костюковец и несколько партизан из отряда Патрина. Мы продержались дотемна, а потом отошли.

И на этот раз гитлеровцы обожглись.

Болезнь свалила меня окончательно. Несколько дней я лежал с высокой температурой, но неотступно думал о Бондаре: как-то дела у него? Во время этого похода эсэсовцев положение у Алексея Георгиевича было, пожалуй, более сложным, чем у нас. Он оставался в деревне Барикове, в той же хате, в которой мы положили его, когда привезли с Червонного озера. Его прятала и ухаживала за ним наша связная, трактористка Настя Ермак. Этой женщине мы верили. Изредка навещал его врач Крук.

Перед самым началом наступления я поручил Роману Наумовичу забрать Бондаря в отряд, но сделать этого не удалось. Когда Мачульский с двумя партизанами пришел в Бариков, там уже были гитлеровцы. По улице сновали патрули, на подходах к деревне и на скрещении дорог стояли пулеметы. Нечего было и думать о перевозке Алексея Георгиевича на новое место. Мачульский все-таки пробрался в Настину хату — она была свободна от постоя гитлеровцев: у Насти было трое детей. Узнав, что он хочет забрать раненого, Настя заволновалась и решительно запротестовала.

— Значит, вы мне не доверяете? — чуть не плача, говорила она. — Разве у меня ему плохо, не смотрю за ним, не забочусь о нем?

Так Алексей Георгиевич и остался на старом месте. Когда мне стало лучше, я сразу же послал к Алексею Георгиевичу Гальченю, чтобы узнать, что с ним.

Герасим Маркович переобулся в лапти (на задания он всегда ходил в лаптях), положил в карман пистолет, за пояс заткнул топор и пошел. Вечером он вернулся, и его рассказ о Бондаре очень нас встревожил. Алексею Георгиевичу пришлось немало пережить. Эсэсовцы, должно быть, узнали, что в Барикове стоял партизанский отряд. На следующий день после своего прибытия они произвели в деревне повальный обыск: обшарили все закоулки, взломали в хатах полы, прощупали штыками сено и солому на гумнах.

Бондарь лежал в боковушке за печью. Куда деваться? Нога сильно распухла, температура высокая. Если бы Настя и захотела перенести его на другое место, одна она все равно не смогла бы этого сделать. Решили: что будет, то будет! Перед самым обыском Настя пошла на хитрость. Она разбросала по хате мусор, размазала глину, налила на пол воды, навалила у печки дров, выставила ухваты и ушла. Перед уходом она наказала старшей дочери Оле, чтобы она не пугалась фашистов и сказала им, что мамы нет дома.

Минуты ожидания были самыми тяжелыми как для Бондаря, так и для Насти. Для себя Бондарь решил: найдут — все патроны им, один — себе.

Во дворе послышались шаги, чужая речь, и кто-то с размаху ударил ногой в дверь. В хату вошли эсэсовцы. Алексей Георгиевич рассказывал нам потом, что в тот момент он чувствовал себя совсем спокойно, он был ко всему готов…

Увидев беспорядок и невообразимую грязь в хате, каратели остановились на пороге. Меньшие дети бросились прятаться на печь. А Оля, преодолевая страх, осталась сидеть на лавке.

— Кто ест дома? — крикнул один из эсэсовцев.

Девочка вздрогнула, но не встала с места. Она вытянула вперед свою тонкую ручонку и, делая мучительное усилие, чтобы не расплакаться, долго держала ее перед собой. Девочка показывала фашистам на дверь. Показывала, а сказать в первую минуту ничего не могла. Только через некоторое время, когда один из эсэсовцев повернулся уже, чтобы выйти, Оля крикнула отчаянным голосом:

— Мама во дворе, пошла за дровами!

Дети на печи заплакали. Гитлеровец крикнул что-то и махнул рукой. Они отправились в хлев, обыскали все уголки в клети, в сенях, слазили в погреб, а в хату больше не возвращались.

На этот раз все обошлось, выручила Настина находчивость. Вернувшись в хату, она места не находила от радости: обнимала детей, целовала Олю за то, что та сделала все как нужно.

До вечера хозяйка не прибирала в доме. Она боялась, что гитлеровцы вернутся. В этот раз они не зашли, зато в следующие дни заглядывали в Настину хату очень часто. И каждый раз женщина находила способ отвлечь внимание фашистов: то прикидывалась глухонемой, то укладывала детей в постель и говорила, что в хате сыпной тиф.

Так Алексей Георгиевич был спасен. Мы его перевезли в лагерь.

Некоторое время спустя мне пришлось побывать в Барикове. Узнав, что приехали из подпольного обкома, Настя сразу пришла ко мне.

— Как Алексей Георгиевич? — спросила она.

Я сказал, что Бондарь чувствует себя неплохо, поправляется и скоро начнет ходить. Он передавал привет и благодарность за хлопоты и доброе отношение к нему. От своего имени и от имени партизан я тоже поблагодарил Настю за спасение Алексея Георгиевича.

Настя выслушала все это с большим волнением, а потом высказала обиду. Почему партизаны отгородились от нее, почему не пускают в лагерь?

— Я лечила партизана, — с обидой говорила Настя, — ухаживала за ним, жизни своей не жалела, а теперь я как чужая у вас.

Пришлось разрешить Насте приходить в лагерь. Она стала одной из самых активных наших разведчиц и принесла большую пользу партизанским отрядам.

Гитлеровцы ограбили деревню Бариков, несколько хат сожгли. В совхозе «Жалы» расстреляли семерых рабочих. В Старобине загнали людей в скотобойню и подожгли ее. Кто-то донес, что население деревни Редковичи отмечало праздник Великого Октября и на хатах были вывешены красные флаги. Гитлеровцы подожгли деревню. В Заболотье учинили жестокую расправу над населением. Старого Апанаса Морозова избили до потери сознания. Они подозревали его в том, что он сжег перед приходом эсэсовцев амбар с зерном и спрятал ключи от колхозных погребов. Нескольких крестьян замучили насмерть.

Так гитлеровцы мстили за провал своей разбойничьей экспедиции.

Через несколько дней в фашистских газетах появилась очередная «утка»: будто бы все партизаны Минщины и Полесья уничтожены.

А партизаны возвращались с боев. Некоторые отряды устраивались на новых местах, так как их местонахождение оказалось обнаруженным. Те отряды, о которых гитлеровцы еще не пронюхали, пока оставались на прежних базах.

Постепенно собирались и наши обкомовцы. Пришли Варвашеня, Бельский. Они так изменились, что их трудно было узнать. Лица обросли, одежда износилась и полиняла от болотной и лесной воды и дождей. Роман Наумович, как только мне стало немного лучше, пошел на одну довольно важную операцию. Уже давно не давал ему покоя фашистский гарнизон в его родной деревне Кривоносы. Через эту деревню проходил партизанский путь на Старые Дороги, которые находятся на шоссе Брест — Москва и на железнодорожной линии Осиповичи — Барановичи. Роман Наумович заглядывал в Кривоносы раза два, получил самую подробную информацию о гарнизоне и решил разогнать его.

Я ничего не имел против этой операции. Но до последнего времени находились более важные дела, и мы эту операцию все откладывали. И вдруг представился удобный случай.

Мачульский пошел в Кривоносы с небольшой группой партизан. По знакомым тропинкам он без труда обошел посты и вышел на улицу. Хорошо бы найти отца, да где его искать? Он давно не живет в хате: за ним охотятся гестаповцы. Дознались, что сын в партизанах, и начали преследовать старика.

Встретился сосед, приятель отца, надежный человек. Он рассказал, где ночуют полицейские, где стоит пулемет, посоветовал, с какой стороны лучше зайти и где оставить засаду. Потом поднял местных людей. Он безошибочно определил, в каком направлении фашисты будут удирать, и это в значительной мере решило успех операции.

Партизаны ударили из засады, а когда фашисты шарахнулись назад, через некоторое время стрельба поднялась по всему селу. «Бей их, гадов! — раздавались отовсюду крики. — Уничтожай! Собакам собачья смерть!» Мачульский не мог сообразить, что происходит.

Все выяснилось после операции. Партизан стало больше раз в пять. Выстроились они в два ряда: кто с винтовкой, кто с охотничьим ружьем, а кто просто с хорошей дубинкой. Среди них и отец Мачульского. Подошел старик к сыну, обнял его и от имени крестьян и местной патриотической группы поблагодарил за то, что в добрый час пришел к ним, помог расправиться с вражеским гарнизоном.

С этой ночи многие кривоносовцы, в том числе и старый Наум Мачульский, присоединились к нам.

Наконец присоединились к нам любанцы: Луферов, Горбачев и Лященя. Все дни блокады я не видел их. Они и сами только что встретились, так как находились в разных отрядах.

Шинель Горбачева была вся в грязи и в нескольких местах пробита пулями.

— Показывал некоторым, как надо воевать, — объяснил он. — Заляжет иной, вроется в землю и лежит, как медведь в берлоге, ждет, пока оккупант наткнется на него. А ты не жди, а сам найди врага, захвати его врасплох и оглуши. Вот наша тактика. Оглуши, а сам — ходу и следы замети. Мы должны побеждать врага не столько силой, сколько находчивостью, умом.

Вскоре Горбачев стал проситься на новую операцию. Этот человек был неутомим в своих поисках и отваге, в нем всегда кипела неиссякаемая энергия. На задания он ходил большей частью один, хоть это было и рискованно. Сколько раз в обкоме пробирали его за это! Теперь он предложил провести довольно сложную операцию в Любани.

— Надо взять живого эсэсовца, — говорил он. — Пусть расскажет, что они собираются делать. Тогда нам легче будет разрабатывать свои планы.

— Для такой операции надо человек шесть, — заметил Мачульский.

— Можно и одному, — уверенно заявил Горбачев, — а если понадобится помощь, так она всегда найдется на месте. В каждой деревне у нас есть свои люди.

В тот же день Горбачев ушел на задание с двумя партизанами.

— Трудновато с такими упрямцами, — вдруг посетовал Луферов. — Задумает что-нибудь сделать — хоть ты кол на голове теши — не переспоришь.

— Упрямец упрямцу рознь, — заметил Бельский, — Если упрямец Горбачев достанет «языка», это будет очень важно для нас.

Луферов поднял голову, недовольно блеснул глазами.

— Представляю себе, что это будет за операция. Там двести человек эсэсовцев… А против них трое… Да я и не только о Горбачеве говорю. Есть у нас и другие горячие головушки!

— Кто? — поинтересовался Бельский.

— Да хоть те же Ермакович и Пашун. Один раз я почти всю ночь просидел с ними. Уговаривал, убеждал, пробовал угрожать — ничего не помогло. Вбили себе в голову, что им надо перейти линию фронта, — и все. «Там наше место, — говорят, — а не здесь». «Почему же не здесь?» — спрашиваю. «Потому, — говорят, — что мы люди военные. Нам надо воевать в рядах Красной Армии. Там и пушки, там и самолеты. А тут нажмут фашисты еще раз, и пропадешь ни за понюшку табаку». Боюсь, что в эту минуту они уже далеко!

— Герои! — насмешливо бросил Мачульский.

Упрек относился и к Луферову. Тот понял это и покраснел. Все мы знали, что никто так высоко не ценил деятельность этих двух командиров, как сам Луферов.

Это известие глубоко огорчило нас.

— Одни пошли или с группами? — спросил Бельский.

— Конечно, с группами, — ответил Луферов. — Только я думаю, не все бойцы пошли с ними. Большинство осталось.

— Проверь, Андрей Степанович, — приказал я Луферову. — И как можно скорее.

Пришел Долидович. Он все еще не мог смотреть мне в глаза — тяжело переживал свою вину. Мачульский и Варвашеня круто поговорили с ним, они потребовали принять самые крайние меры: вызвать его на бюро и, если выяснился, что он полностью отдавал отчет, к чему мог привести его самовольный уход с позиции, сурово покарать.

Я не поддержал их. Я был уверен, что Долидович просто растерялся в критический момент и до конца не продумал обстановку.

Когда заговорили о проступке Долидовича, я сказал ему:

— Поступок твой неправильный, непартийный, но никаких суровых мер принимать мы не будем. Мы доверяем тебе по-прежнему, а ты должен оправдать это доверие.

Луферов отправился разыскивать группы Ермаковича и Пашуна. Мы, воспользовавшись тем, что все члены бюро в сборе, обсудили некоторые вопросы дальнейшей работы. Нужно было в ближайшие дни созвать совещание командиров и комиссаров отрядов и еще раз поговорить с ними о подготовке к зиме. «Дикие» отряды, вроде группы Балахонова, наносили нам вред — необходимо было немедленно заняться ими. Нужно было увеличивать и увеличивать наши силы, организовывать и закалять людей.

Нетрудно было предвидеть, что зимой нас ожидают большие и суровые испытания.

8

Как две девушки пленили эсэсовца. — План один — воевать! — Создание главного штаба. — «Внештатный» интендант. — Арест нижинских комсомолок. — Партизаны освобождают девушек.

Спустя несколько дней явился Евстрат Горбачев. С ним пришли семь подпольщиков, которые до того времени оставались на конспиративных квартирах в районе Любани. Пришли также ребята из Нижина — члены подпольной комсомольской организации. Это они помогли Горбачеву осуществить подготовленную им операцию.

— Важная птица, — проговорил Горбачев, указывая на приведенного эсэсовского офицера, — сын крупного фабриканта.

И помолчав, добавил:

— А вот Фене Кононовой и еще одной любанской подпольщице теперь уж нельзя работать в своих зонах.

— Почему нельзя? — спросил Варвашеня.

— Эсэсовцы на их след напали.

Потом он рассказал, как ему удалось захватить фашиста.

Когда в Любань прибыла особая эсэсовская рота, Горбачев сразу же установил за ней наблюдение. Через связных он знал все, что там делалось. Однажды он получил донесение от медицинской сестры Любы. Она давно была связана с партизанским отрядом Долидовича, и Горбачев знал ее. Девушка сообщила, что к ней на квартиру стал захаживать обер-лейтенант, заместитель командира роты. Это натолкнуло Горбачева на мысль схватить эсэсовца у Любы. Но одной Любе было не справиться, и он отправился в район Нижина, вызвал на конспиративную квартиру Феню Кононову и сказал:

— Есть одно задание.

— Давайте, — тихо ответила Феня.

— Ну так слушай! В Любани стоит особая рота эсэсовцев. Это одно из подразделений крупной гитлеровской части, присланной для подавления партизанского движения. Обкомом поставлена задача выведать планы гитлеровцев, чтобы своевременно принять необходимые меры. Нужно достать «языка», и притом из офицеров.

— Что от меня будет зависеть, все сделаю, — заверила Феня.

— План мой такой, — начал объяснять Горбачев, — ты пойдешь в Любань и на некоторое время останешься там.

— У кого? — спокойно спросила Феня.

— Есть там одна наша девушка. Люба, медицинский работник. Недавно я с ней виделся, она будет ожидать тебя. Вот тебе пароль и адрес. Будешь жить у Любы в гостях как двоюродная сестра. От тебя мы ждем, во-первых, самых подробных донесений о любанском гарнизоне, а во-вторых, ты вместе с Любой поможешь нам захватить гитлеровского офицера. Там один обер заходит к Любе. Понимаешь?

На другой день Феня отправилась в Любань. Ее приход был замечен гитлеровцами. Любу вызвали и предупредили, что если ее гостья окажется человеком подозрительным, то хозяйка будет повешена. Люба заверила, что Феня — ее двоюродная сестра, дочь нижинского кулака, который недавно вернулся из ссылки, что она надежный человек.

Кононова осталась жить в Любани. Вскоре она еще раз встретилась с Горбачевым, и вдвоем они уточнили план операции. Люба должна была пригласить гестаповца к себе в гости, познакомить его с Феней, напоить его. О дне и часе «угощения» обера Феня должна была уведомить Горбачева через связного. К назначенному времени Горбачев с группой подпольщиков должен пробраться в Любань, спрятаться на чердаке дома и ждать сигнала Фени.

Так все и сделали. Офицер охотно принял приглашение «барышень». На всякий случай он привел с собой двух солдат, которых оставил возле дома. Пил он мало, с оглядкой, но это не имело особого значения. Горбачеву важно было дождаться, пока на улице все стихнет.

Время приближалось к полуночи. Горбачев дал команду приготовиться, а сам спустился вниз и притаился в темном коридоре. С пустой тарелкой в руках вышла Феня. Горбачев взял ее за руку.

— Как только вернусь, — тихо шепнула Феня, — подам сигнал.

Она приоткрыла дверь во двор и негромко, но строго сказала солдатам:

— Отойдите от окон, пан офицер приказал. Идите на улицу!

Двое часовых, которые все время торчали под окнами, вышли за калитку. Феня потихоньку пошла за ними и неслышно закрыла калитку.

— Через две минуты, — шепнула она Горбачеву, вернувшись, — я брошу на пол тарелку.

Когда Феня вошла в комнату, эсэсовец стоял перед Любой с рюмкой в руке.

— Выпьем за настоящих, отважных воинов! — думая о Горбачеве и его товарищах, сказала Люба и подняла бокал.

Немец выпил. Феня поднесла ему закуску и тут же, будто нечаянно, выпустила из рук тарелку. Люба бросилась поднимать осколки. Немец тоже нагнулся. В этот момент Феня наставила на него пистолет.

— Руки вверх!

Партизаны вихрем влетели в комнату. Пока эсэсовец сообразил, в чем дело, ему заткнули рот, скрутили его веревкой.

Феня взяла с постели заранее приготовленное покрывало и накинула на фрица.

— Так лучше будет, — сказала она Горбачеву. — Если увидят часовые, подумают, что женщина пошла. Мы с Любой сами выведем его за огород.

Девушки быстро оделись и повели связанного обера, а партизаны пошли следом. Когда вышли за огород, Горбачев велел девушкам спрятаться, а сам с подпольщиками повел фашиста.

Выйдя за поселок, партизаны сняли с обера покрывало, надели на него шинель, шапку, даже перчатки отдали, чтобы эсэсовец был в полной форме и чтоб всем было видно, что пойман крупный зверь. Вели нарочно через деревни, через партизанские лагеря.

И вот обер стоит перед нами…

На совещание в обком прибыли все командиры и комиссары отрядов, секретари райкомов партии, руководители подпольных групп. Пленный фашист привлекал внимание. Решено было тут же допросить его. Это было нелишне перед началом совещания, на котором должны были обсуждаться важные тактические и политические задачи партизанского движения.

Зашли в землянку, конвоиры ввели туда эсэсовца и развязали ему руки.

— Из какой части? — спросил я.

Эсэсовец медленно поднял глаза на меня, а потом перевел их на Горбачева.

— Воды! — попросил он.

Гальченя дал ему берестяную кружку с желтоватой водой. Обер, должно быть, принял ее за остывший чай, глотнул, потом сморщился, покрутил носом и плюнул себе под ноги.

— Вы ест партизаны или коммунисты? — спросил он.

Герасим Маркович объяснил, что мы и коммунисты и партизаны.

Из допросов и документов гитлеровца мы получили очень важные сведения. Разгром под Москвой и те огромные потери, которые понесли захватчики под ударами Красной Армии, вызвали у них большую тревогу. Они готовились к новым решительным боям.

Эсэсовец говорил об этом сквозь зубы, злобно, исподлобья бросая на нас колючие взгляды. Ему хотелось видеть, какое впечатление производят на нас его слова. Он говорил с явным расчетом на то, чтобы смутить нас. Зная, что это последние часы его жизни, он всеми силами старался показать, что и мы не жильцы на этом свете.

— Мы не будем отступать под Москвой, — злобно шипел он, — мы будем только выравнивать фронт. А если отступим, после нас останется только шварц земля и — это… шварц пепел. — А потом, немного помолчав, добавил: — Пусьтыня.

В полевой сумке эсэсовца были найдены копии приказов командования центральной группировки войск СС. В них указывалось, что в связи с ухудшением положения на фронте надо более энергично и более жестко взяться за «наведение порядка» на оккупированной территории. Эсэсовской дивизии и отрядам СС, расположенным на территории Слуцкого, Старобинского, Копыльского, Гресского, Любанского, Осиповичского, Глусского, Октябрьского районов, приказывалось немедленно уничтожить партизан, очистить от них территорию и коммуникации, создать благоприятные условия для маневрирования и перегруппировок фашистских войск.

Специальной инструкцией определялись формы и методы диверсионной и шпионской работы. Намечалось создание провокационных партийных органов в городах и районных центрах, организация провокационных партизанских отрядов и групп, открытие диверсионных школ во многих городах Белоруссии, в частности в Слуцке, Бобруйске и Борисове.

Засылая в отряды шпионов и диверсантов, фашисты рассчитывали разложить партизанское движение, дезорганизовать его, сыграть на некоторых слабых сторонах партизанской жизни. Инструкция о выведении из строя командно-политического состава партийного подполья была разработана особо.

Материалы допроса оказались очень полезными. Все то, что мы услышали от пленного эсэсовца, о чем узнали из документов, еще раз убеждало в своевременности нашего совещания и важности тех вопросов партизанской войны, которые мы собирались обсудить.

Совещание должно было разобрать конкретный план совместных действий отрядов и групп на зиму 1941/42 года. Мы понимали, что если не укрепить отряды, не объединить их действия, то некоторые зимой ослабят свою деятельность. Нам же надо расти и умножать свои силы.

Совещание началось вечером. Собрались почти все, кого мы вызывали. От имени обкома я предложил следующий план действий: все отряды должны обеспечить себя транспортом, примерно одни сани и пара лошадей на трех-четырех человек, объединить отряды под единым руководством, провести большой рейд по районам Минской, Полесской, Пинской и частично Барановичской, Молодечненской и Могилевской областей.

Задача рейда: разгром немецких и полицейских гарнизонов в деревнях и районных центрах, разрушение мостов, складов, нефтебаз; проведение широкой политико-массовой работы среди населения и вовлечение его во всенародную борьбу с врагом.

Предложение обкома было единодушно принято. Никто не сомневался, что население всюду поддержит и обеспечит нас всем необходимым. В свою очередь и мы поможем населению. В гарнизонах много складов с зерном, продуктами, одеждой. Все захваченное будет роздано людям. Это еще больше поднимет авторитет партизан и укрепит нашу связь с массами.

Мы учитывали также, что у партизан не хватает оружия. Рейд поможет нам решить и эту задачу.

Таким образом, выходило: оставаться на зиму в лесу на одном месте — значит рисковать отрядами; идти же в рейд, в смелое и решительное наступление на врага — значит расти, крепнуть, закаляться в боях, расширять связи с населением, воспитывать в народе веру в великую жизненную силу Советской власти, в победу Красной Армии.

На этом же совещании был создан главный штаб из семи человек. В него вошли Мачульский, Бондарь, Бельский, Варвашеня, Горбачев, Корж и я. Позже мы распределили обязанности между собой. На меня как на секретаря обкома были возложены обязанности командующего партизанскими отрядами Минской и Полесской областей. Мачульский и Корж были моими заместителями по руководству боевыми операциями; Бондарь — по разведке и контрразведке; Бельский и Варвашеня занимались работой подпольных партийных организаций, выпуском листовок и газет, массово-разъяснительной работой среди населения.

Так мы объединили все партизанские отряды под единым руководством. Но это не означало, что отряды лишались самостоятельности и не имели права проявлять собственную инициативу. Наоборот, создание единого оперативного руководства способствовало более полному использованию инициативы отдельных отрядов. Все зависело от условий и обстановки. Если нужно, отряды могли действовать самостоятельно. В случае необходимости массированного удара они должны были выполнять общий план штаба.

Командиры разошлись. В лагере снова стало тихо. Эсэсовца увели в один из отрядов. Его следовало бы доставить в Белорусский штаб партизанского движения или в штаб фронта, но мы такой возможности не имели. Нам необходимо было как можно быстрее переправить за линию фронта документы, отобранные у фашистского офицера.

Бывает, что последние осенние деньки вдруг захотят порадовать людей теплом и светом. И не хочется верить тогда, что зима на пороге и со дня на день нужно ожидать морозов и метелей.

Один из таких дней. В землянке никому не сидится. Даже Алексей Георгиевич вышел вместе со всеми и примостился возле огонька. За последнее время он заметно поправился и понемногу начал ходить.

Два маленьких костра горят возле землянки. Так более удобно и практично. Когда в холодную погоду горит, потрескивая, огонек, каждому хочется подойти к нему, погреть руки. А места возле маленького костра на всех не хватает. Раскладывать же большой нельзя: будет виден дым. Поэтому и горят два маленьких костерка, возле каждого сидят по три-четыре человека, свободные от службы.

Горбачев разговаривает с нижинскими комсомольцами. Они пока еще здесь, только ночью снова пойдут на свои конспиративные квартиры. Рядом с Горбачевым сидит Адам Майстренко, секретарь Любанского райкома комсомола. Разговор идет о Фене Кононовой, руководительнице нижинской комсомольской подпольной организации. После похищения эсэсовского офицера оккупанты ищут ее. Специальные разведотряды рыскают по всем деревням.

К огню подошли и вступили в разговор Бельский и Варвашеня.

С комсомольским подпольным руководством в области до сих пор не ладилось. Правда, у нас уже был обком комсомола, большинство районов имели райкомы комсомола, но работали они еще слабо. В первые месяцы войны комсомольское подполье возглавлял бывший секретарь Минского обкома комсомола Мальчевский. Но он показал себя человеком неустойчивым и малонадежным.

Подпольный обком партии обратился в ЦК КП(б)Б к товарищу Пономаренко и в ЦК комсомола Белоруссии к товарищу Зимянину с просьбой прислать на Минщину крепких духом, проверенных комсомольских работников. Вскоре были присланы Евгений Коноплин, Анатолий Денисович и Степанцов. Михаил Васильевич Зимянин прибыл в штаб Минского партизанского соединения и оттуда руководил работой по вовлечению молодежи Белоруссии в активную борьбу с фашистскими захватчиками. Комсомольское подполье стало быстро укрепляться.

Слуцкая, копыльская, стародорожская, любанская, гресская и старобинская комсомольские организации были самые сильные. Из деревенских самой крупной и активной считалась нижинская комсомольская организация. В этом была большая заслуга Фени Кононовой. И теперь мы задумались: не ослабнет ли работа в Нижине, если Феню перебросить в другое место? Это особенно беспокоило Ивана Денисовича Варвашеню, который бывал в нижинской организации, знал почти всех комсомольцев и помогал им в работе.

Бюро обкома детально обсудило ближайшие задачи некоторых подпольных молодежных групп, в том числе и нижинской. Мы пришли к выводу, что Кононову необходимо перевести из Нижина и направить на работу в Любанский райком комсомола. У нее имеется богатый опыт, пусть связывается с деревенской молодежью и комсомольцами, помогает им включиться в подпольную борьбу.

Родственников и близких Фени, которым мог угрожать арест, решили забрать в отряды или переселить в отдаленные деревни района, где их никто не знал. Осуществить это поручили Адаму Майстренко.

Возле другого костра сидели Бердникович, Гальченя и председатель колхоза Андрей Трутиков. Из посторонних только Трутиков знал тропинку на наш островок. Он был хорошим помощником во всех подпольных и интендантских делах. Трутиков вывел из окружения многих бойцов, создал несколько складов оружия и уберег почти все колхозное добро. Когда к району приблизились оккупанты, Трутиков с колхозниками разрушили мосты, завалили дороги срубленными деревьями, в нескольких местах засыпали мелиоративную канаву. Теперь летом оккупантам не так-то легко попасть в Озерное. Там были большие запасы хлеба, овощей и скота. Недаром партизаны называли эту деревню центральной партизанской базой. Старый Андрей выручал партизан, когда в каком-либо отряде кончались продукты.

Хозяйственный и заботливый Трутиков организовал помол зерна. В первые месяцы партизанской борьбы это имело большое значение. Зерно у нас было: при разгроме гарнизонов мы забирали немецкие запасы, его давали нам и колхозы, а вот муки в достаточном количестве не имели. Мельницы теперь нигде не работали, да и вряд ли кто отважился бы привезти на мельницу сразу несколько мешков зерна: это вызвало бы подозрение оккупантов. Поэтому Трутиков молол понемногу, будто бы лично для себя. Позже он нашел еще один способ увеличить помол: пустил в ход все жернова, какие только были в деревне, сделал новые. Колхозники вертели жернова вручную. Разумеется, это не разрешало проблемы, но все же помощь была значительная.

Спустя некоторое время Трутиков усовершенствовал мукомольное дело. Неподалеку от деревни стояла старая, почти уже сгнившая ветряная мельница. Заглянув однажды на эту мельницу, Трутиков постучал пальцами по оголенным стропилам, осмотрел фундамент и решил: «Вчера это была куча дров, а сегодня ветрячок может пригодиться! Кто догадается, что здесь партизаны мелют себе муку?» И колхозники взялись за работу. Укрепили стояки, подняли наверх новые жернова, крылья облицевали — и завертелась мельничка. Кажется, и ветра нет, а она себе вертится и вертится. Привозят колхозники зерно, просушенное в печах, чтобы камни не заклеивались и мука была бы полегче. На всякий случай на мешках пишут свои фамилии — в случае проверки, на-ка, выкуси, — каждый имеет право смолоть себе муки.

Когда вблизи немцев нет, мельница работает, а как только они появляются, зерно прячется в тайник, переплет с крыльев снимается, шестерни разбираются, и снова мельница стоит никому не нужная, заброшенная.

Герасим Гальченя, подбрасывая время от времени в огонь небольшие сучки, жаловался Трутикову:

— Поверишь, Андрей, когда выбирал я это место для штабного лагеря, примеривался со всех сторон, и все, кажется, было хорошо. На лошади сюда не подъедешь и пешком, не зная дороги, не доберешься. Зимой сюда идти незачем. Дров нет, лыка не надерешь. И все-таки я замечаю, что здесь кто-то бывает.

— Может, тебе показалось? — спросил Трутиков.

— Нет, не показалось, — возразил Гальченя. — Вчера шагов за сто от штабного лагеря кто-то срубил две орешины. Это не наши: у нас один топор, и тот всегда у меня. Срубил кто-то из деревенских, должно быть на обручи. Кто тут у нас поблизости бондарит, не помнишь? Ты ведь сам когда-то бондарил, на весь район славился.

Андрей Трутиков начал перечислять всех местных бондарей. Приподняв кверху широкую, коротко подстриженную бороду, он загибал пальцы один за другим и считал.

— В Пластках: Иван — раз, Иван — два, Никанор, Петро… В Озерном: Зеленуха, Ахрем, Чигирь, Кастын, Пилиповка. Кто ж из них мог тут лазить? — спросил он, глядя на Гальченю, как будто тот должен знать об этом. — Следов не осталось?

— Да какие там следы! — озабоченно ответил Герасим Маркович. — Снежок было присыпал землю, да скоро растаял. Если б были следы, никуда бы он от меня не скрылся, нашел бы я его хоть под землей. Тут главное — дознаться, кто это и видел ли он лагерь?

Трутиков опустил голову, уперся бородой в рыжеватый воротник дубленого черного полушубка.

— Не тревожься, Маркович, — вдруг заговорил он. — Не думай ничего плохого, я все улажу. Я спрошу, кто приходил, мне скажут. Тогда гляну в глаза тому человеку и узнаю, что у него на душе.

— А если человек видел лагерь? — не успокаивался Гальченя. — Что тогда?

— Тогда скажу ему, чтобы держал язык за зубами, и будет держать.

В сумерки Адам Майстренко и нижинские комсомольцы простились с нами и пошли на Нижин. В густых зарослях между Нижином и Бариковом их должна была встретить Маруся Кононова, сестра Фени и жена Адама Майстренко.

К вечеру подморозило, под ногами шуршали листья и даже поскрипывали немного, будто снег в сильный мороз. Лесом идти трудно. Комсомольцы разделились на две группы и пошли проезжей дорогой: одна группа впереди, другая чуть позади.

К условленному месту пришли поздно, однако Маруся ждала их. Вид у нее взволнованный, лицо похудело, вытянулось, даже при лунном свете можно было разглядеть синие круги под глазами. Видно, она много плакала.

Маруся рассказала, что эсэсовцы перетрясли весь Нижин, многих арестовали, в том числе Фениных и ее подруг. Их родную хату сожгли. Марусе не жаль было ни хаты, ни вещей — пускай подавятся ими бандиты, — она волновалась за своих подруг, попавших в лапы фашистов. Среди девушек были комсомолки, были и такие, которые не состояли в комсомоле, но принимали участие в работе подпольной организации. Как будут вести себя девчата? Уж очень молодые есть среди них, только что семилетку окончили, некоторые даже из шестого класса. Начнут гестаповцы мучить, может, не выдержит какая-нибудь. А тогда смерть не только ей, но и всем остальным.

— Кто арестован? — спросил Майстренко.

Маруся перечислила, и, когда назвала имя последней девушки, голос ее задрожал.

— Может, с ними надо быть там Фене или мне, — неожиданно сказала она. — Им легче было бы…

— Неверно! — резко прервал Майстренко. — Знали бы девчата, что ты так говоришь, обиделись бы на тебя. Мало веришь им, — значит, плохо знаешь! Я уверен, что ни одна не дрогнет!

— Разве только Лида, — задумчиво сказал один из парней, — Такая она еще слабенькая, несамостоятельная… Недавно брошку потеряла, так чуть не час плакала.

Маруся тотчас же заступилась за Лиду; она, наверно, заступилась бы за каждую из арестованных девушек.

— Не знаешь ты Лиду! — горячо запротестовала она. — Не знаешь! А если так, то и не говори. Вот на, смотри.

И Маруся протянула хлопцу небольшой клочок бумаги.

— Читай! — шепотом приказала Маруся. — Читай, что здесь написано. Брат Лиды мне принес, Адамка.

Парень набросил на голову свитку, включил фонарик и начал читать.

«Дорогие мои девочки и все, кто остался! — писала Лида. — Не думайте ничего плохого о нас и не бойтесь. Мы не подведем! Клянемся!»

— Куда их погнали? — спросил Майстренко. — Далеко?

— В Кузьмичи пока, а может, в Постолы, — ответила Маруся, — там у них отделение гестапо.

— Надо передать им письмо, — немного подумав, сказал Майстренко. — Теплое письмо, сердечное. Надо, чтобы они знали, что мы получили записку, что верим им и надеемся на них.

— Верно, — ответила Маруся. — Адамка отнесет.

— Не Адамка, а ты, — возразил Майстренко. — Там ведь надо еще суметь передать.

— Адамка сумеет! — сказала Маруся. — Ему это легче сделать. Когда нужно было, мы ему и не такие задания давали. Везде проберется, все высмотрит, все узнает.

— Давайте сейчас же напишем, — предложил Майстренко. — А ты, — обратился он к Марусе, — обеспечишь передачу.

Хлопцы пристроились под кустом, накинули на головы плащ-палатку и при свете фонарика начали писать, а Маруся тем временем вышла на дорогу.

Глянула в одну сторону, в другую, прошла немного вперед, хотела уже повернуть обратно, как вдруг черная фигура с винтовкой в руках преградила ей дорогу.

— Ты куда? — спросил хриплый, приглушенный бас.

— Домой, в Нижин, — стараясь быть спокойной, ответила Маруся.

— Откуда? — Изо рта полицая резко пахнуло самогонным перегаром.

— Из Барикова иду.

Подошел еще один полицай, взглянул в лицо Марусе и захохотал:

— Старые знакомые, слава богу!

— Я вас не знаю, — твердо сказала Маруся, хотя она сразу узнала в полицейском кузьмичского пьяницу и проходимца, которого в деревне никто и за человека не считал. На лице у него был длинный синевато-красный шрам, поэтому везде и звали этого долговязого нескладного лодыря «шрамоватым». Маруся поняла, что она наскочила на засаду.

— Стыдно не признавать старых знакомых, — насмешливо говорил «шрамоватый». — Ты, Кононова, не выкручивайся, а говори правду, так лучше будет. К муженьку ходила? Знаю, знаю твоего муженька. Если бы нарвался он на меня, всей обоймы не пожалел бы, ей-богу. — И, повернувшись к другому полицаю, прибавил: — Старые счеты с ее коханым, понимаешь?

— Это же, должно быть, сестра Кононовой, — тихо сказал полицай.

— Какой Кононовой? — равнодушно спросил «шрамоватый».

— Ну той, которую ищут теперь.

— Они ищут свое, — хвастливо сказал «шрамоватый», — а мы свое. — Он резко махнул рукой, и от этого так повело его в сторону, что, сделав несколько шагов, он чуть не повалился на куст.

— Тихо ты! — подхватил его полицай, стоявший на ногах чуть потверже.

— Ты знаешь, кто ее муженек? — продолжал «шрамоватый». — Вряд ли знаешь. Это же над всем комсомолом начальник. Понял? А главное — мой давнишний враг. Понял?

Первый полицейский замолчал, видно «шрамоватый» был здесь старшим.

— Значит, к муженьку ходила? Есть ему носила… Носи, носи, а то подохнет в лесу с голоду.

— Мой муж эвакуирован, — решительно заявила Маруся, — и нечего зря болтать языком.

— Эвакуирован? — «Шрамоватый» скривил широкий рот в ехидную улыбку. — Врешь ты, молодуха, он здесь. Может, даже вон в тех кустах где-нибудь сидит, ты, видать, не издалека идешь.

— Я в Барикове была.

— Об этом мы спросим у бариковцев, — заметил «шрамоватый». — Только вряд ли ты там была. Кто там у тебя?

— Тетка.

— Врешь! Никакой тетки там у тебя нет. У нас в Кузьмичах твоя тетка. Но ты к нам не ходишь. А тетка тоскует перед смертью.

Последние слова кольнули сердце. «Почему перед смертью?» — подумала она. Потом отбросила тяжелую мысль: мало ли что скажет пьяный полицай.

— В Барикове у меня другая тетка, — сказала Маруся, сестра моего отца.

— Проверим! Теперь мы все узнаем, можешь нам поверить: самого дальнего родственника не пропустим.

Подошел еще один полицай и, отозвав «шрамоватого», доложил, что в дальних кустах блеснул огонек. Сначала один раз, потом другой.

— Где? — спросил «шрамоватый» и как-то сразу отрезвел.

— Вон там, — показал рукой полицай.

Маруся догадалась, о чем они говорят. Должно быть, свет фонарика на момент вырвался из-под плащ-палатки, и полицай это заметил. Что же теперь делать, как спасти ребят? Услыхали ли они разговор, догадались ли об опасности? Может, увлеклись составлением письма и не чуют беды? Маруся стала говорить громко, чтобы ребята услыхали. Подошел «шрамоватый» и поднес к ее лицу кулак:

— Тише! — и злобно спросил: — Сколько их там? Говори правду.

— Двадцать человек, — громко сказала Маруся.

— Не кричи!

— Правда, двадцать! — еще громче подтвердила Кононова.

— Не кричи! — И он с размаху ударил ее прикладом в грудь.

Маруся упала. Полицай кивнул одному из своих; тот быстро побежал по дороге к Нижину, откуда вскоре примчались еще трое полицейских. «Шрамоватый» что-то приказал своему «войску», потом отозвал одного из полицаев в сторону и, указав на Марусю, усмехнулся и что-то сказал.

Полицай подошел к Марусе. Держась за верстовой столб, она пыталась встать, ноги подкашивались, мучил тяжелый кровавый кашель, шумело в голове.

— Вот мы тебе поможем, молодичка, — с издевкой промолвил он и протянул руки.

Маруся оттолкнула их и, собрав все силы, встала.

— Вот и хорошо! — издевался полицай. — Поднялась сама — столб помог. А чтобы ты снова не упала, мы привяжем тебя к этому столбу… Вот так… Под ноги вот этот камень подложим… Будешь стоять выше всех… Если твойкоханый начнет стрелять, пуля и тебя не минует. Чтобы этого не случилось, ты скажешь своему коханому, чтоб не стрелял… Пусть живым сдается, потому что лучше живому в пекле, чем мертвому в раю.

— Ада-ам! — крикнула Маруся изо всей силы. Ночное эхо подхватило ее голос и понесло далеко-далеко. — Ада-ам! Полиция!..

Но ребят уже не нужно было звать. Заметив, что Маруси долго нет возле них, они стали ее искать и услышали голоса. Вскоре Майстренко с комсомольцами был уже возле самой дороги. Не успели полицаи развернуться, как ребята ударили из автоматов. Один предатель упал на землю, отполз в чащу и начал стрелять в Марусю, но не попал. Майстренко пустил по нему очередь, и он замолчал.

Партизанская пуля подбила «шрамоватого». Бросив винтовку, он спрятался в кустах. Искать его не стали. Остальные полицейские рассыпались в темноте, как испуганные зайцы, и, только отбежав более километра, начали беспорядочно стрелять.

Так в эту ночь и не удалось комсомольцам добраться до Нижина. Маруся еле стояла на ногах, ей нужен был хотя бы короткий отдых. Да к тому же было ясно, что в эту ночь не будет спокойно ни в Нижине, ни в Кузьмичах…

Подпольщики дошли до Барикова и нашли Настю Ермак. Настя оживилась, стала энергичной, деловой, когда увидела, что партизаны нуждаются в ее помощи. Марусю она взяла к себе и устроила в боковушке, в которой когда-то лежал больной Бондарь. Сейчас же напоила ее отваром мяты, растерла спину и сделала компресс.

Маруся пробыла у Насти несколько дней, а потом совсем перебралась в партизанский отряд. Туда же вскоре пришли нижинские комсомольцы. Все они стали партизанами.

Перед уходом в лагерь они связались со своими односельчанами и передали записку арестованным девушкам.

«Не теряйте веры, дорогие! — писали ребята. — С вами мы все, все наши партизаны и партизанки, все честные люди. Держитесь, скоро мы придем к вам на помощь!»

Спустя несколько дней хорошо вооруженные партизаны во главе с Розовым и Майстренко получили задание освободить арестованных нижинских девушек. Вместе с ними пошла и Феня Кононова.

Проводниками у партизан были нижинские комсомольцы. Приблизиться к школе нужно было тихо и незаметно, без единого выстрела снять часовых, войти в школу и вывести арестованных. Разведкой было установлено, что ночью около школы дежурят местные полицаи. Это облегчало задачу — они не так старательно несут охрану, как немцы.

Партизаны подошли к школе поздней ночью. Патрулей не видно и не слышно. Возможно, они находились на другом конце деревни. Полицейский пост с пулеметом партизаны благополучно обошли. Около школы часовой устало переставлял ноги: ступит шаг, потом остановится, немного постоит, потом снова шагнет.

Розов и Майстренко ползут впереди, вслед за ними — два партизана. Если первых двух постигнет неудача, то двое других придут на выручку.

Часовой остановился около входа в школу, поставил одну ногу на ступеньку и наклонил голову над дулом винтовки. Розов молнией подлетел к нему и схватил сзади за руки. Майстренко выхватил у полицая винтовку и приставил к его подбородку дуло пистолета.

— Тихо! — угрожающим шепотом приказал он.

Полицай послушно закивал головой и опустился на колени.

— Ты один здесь?

Полицай теперь уж закрутил головой, а рта не раскрывал, видно, боялся промолвить слово.

— Где он? — спросил Розов, связывая полицаю руки.

— Там, — тихо сказал он и показал за угол. — Он спит. Мы тут по очереди ходим. Если хотите, я заберу у него винтовку, я все сделаю.

Связав часового, Розов и Майстренко двинулись вдоль стены, но не прошли и нескольких шагов, как послышался шепот.

— Товарищ Майстренко!

Это шептал связанный полицай.

— Там у него граната в кармане, смотрите, осторожно.

— Я тебе дам «товарищ», — пригрозил кулаком Майстренко и пошел дальше.

Другой часовой действительно спал. Проснувшись, он начал яростно обороняться. Пришлось слегка «погладить» его по голове и заткнуть рот.

Первый полицейский показал, где спрятаны ключи от школы, и провел партизан в класс, в котором находились нижинские подпольщицы. Девчата спали на полу, прижавшись друг к другу. Тяжелым и тревожным был их сон, но усталость брала свое. Никто не пошевельнулся, когда Майстренко и Феня вошли в класс. Майстренко включил электрический фонарик, а Феня стала осторожно, чтобы не напугать, будить девчат.

Трудно было узнать их. Лицо Лиды синее, будто неживое, под глазами кровавые подтеки, одежда порвана. Когда Феня осторожно прикоснулась к ней, та вздрогнула и испуганно метнулась в угол.

— Лидочка, это я, — тихо прошептала Феня. — Не бойся, тут все наши. Быстренько буди девчат, и пойдем.

…Операция прошла успешно. Освободили не только нижинских девушек, но и всех, кто находился в фашистском застенке. На следующий день в лагере Кононова ласково обнимала своих подруг.

— Ну, как вы там, мои милые, мои дорогие? — спрашивала она.

— Не волнуйся, Фенечка, — ответила за всех Лида, — как фашистские каты ни издевались над нами, мы ни одного словечка не сказали.

9

Перед рейдом. — «Партизан должен быть неприступной огневой точкой». — Разгром немецкого гарнизона в Постолах. — «Давайте будем воевать вместе». — Собрание в Обидемле. — Рейд продолжается. — Телеграмма Сталина. — Подводим итоги. — Все новые и новые отряды.

На протяжении декабря и первой половины января мы готовились к большому партизанскому рейду. Это был очень сложный и тяжелый период борьбы наших отрядов с фашистскими захватчиками. В районах Минской и смежных областей Белоруссии действовали крупные части эсэсовцев. Гитлеровцы поставили своей целью во что бы то ни стало расправиться с белорусскими партизанами. Нашим отрядам приходилось ежедневно вести жестокие бои, маневрировать, часто менять места дислокации. Особенно трудное положение создалось в Старобинском, Краснослободском, Гресском, Копыльском, Слуцком, Руденском, Борисовском и Смолевичском районах. Отрядам Коржа, Меркуля, Бондаровца пришлось перебраться на Любанщину, Глусщину и в район Старых Дорог. Базы этих отрядов, подготовленные к зиме, были оставлены под присмотром партизанских связных, которые остались на месте и жили в деревнях.

Прежде чем отправляться в рейд, нам надо было пополнить отряды людьми, оружием, организовать хороший санный транспорт. Стоять на одном месте со сравнительно небольшими силами было для нас рискованно. А стремительное наступление должно было принести успех.

Зима была снежная и лютая. Чем дальше, тем труднее и труднее было оккупантам передвигаться на машинах, а партизаны на санях могли проникнуть в любое место и двигаться в любом направлении.

Чтобы посадить на сани все отряды, участвующие в рейде, нам нужно было раздобыть шестьсот саней. Кроме того, мы решили сформировать конный отряд, а для него также нужны лошади, седла, уздечки. Нам на помощь, как всегда, пришло население. Народ жил одним желанием: как можно скорее уничтожить врага. Вот почему мы с первых дней нашей борьбы чувствовали под собой твердую почву, смело брались за сложные, широкие по масштабам задачи.

В рейд отправлялись самые сильные отряды. Часть отрядов оставалась на месте, чтобы совсем не оголять наши партизанские районы. На Любанщине оставались Патрин, Столяров, в Октябрьском районе — Павловский, в Глусском — Храпко, Яковенко, в Копаткевичском — Михайловский, в Копыльском — Жижик, в Гресском — Заяц, в Пуховичском — Филиппских, в Осиповичском — Ольховец и Шатура, в Руденском — Покровский. На эти отряды возлагалась также задача помогать нам, когда мы будем проходить через их территории: они должны сковывать силы врага, не давать гитлеровцам покоя ни днем ни ночью.

Перед выходом в рейд погиб наш боевой товарищ член подпольного обкома Евстрат Горбачев. Погиб этот человек так же мужественно, как и воевал, смертью героя, не выпуская из рук оружия. Возвращаясь из отряда Столярова, Горбачев возле хутора Подклетное наткнулся на конный отряд эсэсовцев. Гитлеровцы, как видно, догадались, что им встретился один из партизанских руководителей, и решили взять его живым.

Место открытое: до леса не добежишь и до хутора далеко. Горбачев принял бой в открытом поле. Окопавшись в глубоком снегу, он вынудил спешиться и залечь весь отряд.

Горбачев всегда проявлял силу и выдержку необычайную. Сколько раз доводилось ему сталкиваться с фашистами, и всегда он выходил победителем.

«Партизан должен быть неприступной огневой точкой!» — любил повторять он и сам служил лучшим тому примером. Отправляясь на задание, Горбачев брал два пистолета с запасом обойм, автомат с запасом дисков, штук пять гранат, кинжал. Все это в нужную минуту пускал в ход.

И на этот раз Евстрат Денисович, как только залег, открыл огонь по фашистам, рассчитывая, что боеприпасов у него хватит надолго. Важно было ошеломить гитлеровцев, прижать их к земле, а самому отползти к лесу.

Но эсэсовцы упорно стремились зайти в тыл Горбачеву, отрезать ему дорогу в лес. Спустя некоторое время им это удалось.

Окружив Горбачева, эсэсовцы стали приближаться к нему, и тут Евстрат Денисович, должно быть, понял, что выйти из окружения невозможно. В самый критический момент он швырнул в наиболее плотную группу гитлеровцев несколько гранат, а потом поднялся во весь рост и бросился на прорыв. В этот момент его тяжело ранили. Зарывшись в снег, он снова стал отстреливаться, но скоро силы начали покидать его, да к тому же кончались боеприпасы. Евстрат Денисович решил притвориться убитым и подпустить к себе гитлеровцев как можно ближе. Почти целый час эсэсовцы не подходили к раненому Горбачеву, боялись. А когда они наконец приблизились на пять-шесть шагов, Евстрат Денисович швырнул в них две гранаты, а последней взорвал себя.

После мы узнали из допроса полицая, что взрывом последних гранат было убито и ранено одиннадцать гитлеровцев.

Заехав в деревню Азломль, эсэсовцы приказали жителям свезти трупы убитых фашистов в деревенскую школу, подготовить все для похорон, а тело Горбачева не трогать. Объявив, что похороны убитых состоятся завтра утром, они двинулись дальше. Фашисты боялись оставаться на ночь в деревне, расположенной у самого леса.

Вернувшись утром в деревню, эсэсовцы пришли в ярость: ни один из убитых немцев не был подобран с поля, а Горбачева похоронили. Эсэсовцы выгнали всех жителей на улицу, начались допросы, пытки. В ответ слышали одно:

— Как только вы ушли, через час деревню заняли партизаны… Они-то и похоронили своего убитого товарища. Партизаны, может, еще и на километр не отъехали от деревни.

Несколько партизанских отрядов названо было именем Горбачева. Во всех отрядах и группах, во всех населенных пунктах партизанской зоны были проведены митинги, посвященные его светлой памяти. На этих митингах партизаны поклялись жестоко отомстить гитлеровцам.

Светлое имя Горбачева памятно и дорого всему белорусскому народу. Никогда мы не забудем этого воистину прекрасного человека — бесстрашного коммуниста, партизана.

Первой операцией во время нашего рейда был разгром немецко-полицейского гарнизона на станции Постолы Житковичского района. Фашисты сильно укрепились в Постолах, в совхозе «Сосны» и еще в некоторых населенных пунктах. В Постолах находились и охранные войска, так как на деревообрабатывающем заводе оккупанты наладили производство железнодорожных шпал, дубовых брусьев для дзотов и других пиломатериалов.

Выехали мы точно в назначенное время. Каждый отряд вышел с определенного, заранее условленного места. Мы не могли сосредоточивать все отряды в одном пункте, это было бы опасно. Часть отрядов к моменту выступления расположилась в лесах недалеко от деревни Углы, некоторые стояли у совхоза «Жалы», возле деревень Живунь, Старосек. Все взяли направление на деревню Убибачки.

В Убибачках все мы были часов в двенадцать ночи. Заняли эту и соседние деревни, выставили заслоны. С такой силой можно было вступать в бой. В то время у нас были уже станковые и ручные пулеметы, даже минометы. Кроме винтовок многие партизаны имели автоматы, пистолеты. Гранаты и бутылки с горючим были почти у каждого.

В деревне Убибачки штаб занял просторную хату в середине деревни. В рейд отправились почти все члены обкома — Мачульский, Бондарь, Бельский, Варвашеня, Лященя. Ведь перед нами стояли большие и очень ответственные задачи: кроме боевых операций у нас было немало других дел по созданию партийного подполья и организации партизанского движения в тех областях и районах Белоруссии, где подпольных обкомов и райкомов еще не было. Помощник начальника штаба вызвал к нам командиров и комиссаров отрядов. Пришли Меркуль, Корж, Долидович, Гуляев, Бондаровец, Ширин, Розов, Плышевский, Пакуш, Жулега.

Приятно и радостно было смотреть на них. Все бодрые, подтянутые. Почти на каждом хорошая одежда: бекеша на меху, тулуп или теплая шинель. Партизаны у нас тоже были одеты тепло.

Старенькая, но еще подвижная хозяйка обвела нас взглядом и, ничего не сказав, торопливо сняла с крюка деревянное ведро и выбежала из хаты. Через минуту она вернулась с водой. Потирая озябшие руки, подошла к нам.

— Я все гляжу, гляжу и глазам своим не верю. И в хате и на улице полным-полнешенько людей… Говор наш. И одежда на всех наша. Неужто, соколики мои, вернулись к нам?

— Нет, бабуля, — ответил я хозяйке, — мы тут и были. Мы партизаны.

— Партизаны? Партизаны… Вот какие вы!.. И много ж как, ой много!.. На фашиста идете?

— На фашиста!

— Может, вам сварить чего?

— Спасибо, пора ехать.

— Так, может, я хоть воды вам скоренько нагрею, — предложила она, — да заварю липовым цветом, малинки сушеной всыплю. Напейтесь на дорогу — бог даст, ни кашель, ни простуда не пристанет.

От угощения пришлось отказаться. Надо было спешить. Разделив отряды на две колонны, отправили их двумя маршрутами. Одна колонна должна была пройти южнее совхоза «Сосны», возле деревни Кузьмичи, а другая — значительно левее, в направлении деревни Городячицы с заходом на Ветчин. Штабная группа и конный отряд шли между колоннами. До рассвета мы должны подойти к намеченным пунктам близ постоловского гарнизона.

Я указал командирам их маршрут, еще раз объяснил обязанности каждого отряда.

Мороз был сильный, колючий, пробирал до костей. Кони намерзлись на привале и неудержимо рвались в дорогу. Мы дали им волю. Чем раньше будем на месте, тем лучше! Там, где дорога была укатана, полозья скрипели, но мало было таких дорог: не очень-то люди теперь разъезжали. Почти всюду лежал глубокий и мягкий снег — сани ехали бесшумно.

С постоловским гарнизоном мы справились сравнительно быстро. Пулеметные гнезда на подступах к железнодорожной станции и часовых уничтожили без единого выстрела. Фашисты не ожидали нападения, да и мороз градусов в тридцать заставил солдат расползтись по теплым углам.

Сопротивление было оказано лишь в двух местах: на самой железнодорожной станции и на заводе. Станцию взяли до рассвета, а завод продержался еще часа три. Там засела большая часть гарнизона, на заводе было много пулеметов. Из комендантского управления к заводу был прорыт подземный ход, и гитлеровцы по нему перебрались туда.

Как только фашисты почувствовали, что гарнизон окружен и спасения им нет, они заставили машиниста держать двигатель под парами и давать тревожные гудки, чтобы вызвать на помощь соседние гарнизоны. Рев сирены разносился далеко по окрестности. Только этот способ поднять тревогу у гитлеровцев и оставался, так как телефонную и телеграфную связь мы повредили. Но наши снайперы сбили сирену, и завод замолчал.

Спустя некоторое время мы предложили гитлеровцам сдаться. В ответ они усилили огонь. Тогда я приказал выбить врага. Партизаны подползли к стенам завода и начали забрасывать гранатами его территорию. Неподалеку находился склад с горючим. Бойцы добрались и до него и подожгли. Раздался сильный взрыв, взметнулся столб огня. Стрельба с завода немного утихла, а потом снова возобновилась. Но перестрелка шла уже почему-то на самой территории. Мы не понимали, что происходит. Потом выяснилось. Оказывается, у гитлеровцев начался разлад: одни хотели сдаться в плен, другие возражали, вот и началась перепалка.

К девяти часам утра бой был закончен. Наши партизаны потушили пожар и спасли завод. В бою было уничтожено больше сотни гитлеровцев, часть оккупантов и полицаев сдались в плен. Мы взяли много винтовок, боеприпасов и сотни тонн награбленного хлеба. Зерно отдали населению.

После небольшого отдыха левая колонна нашего соединения пошла по направлению к Ленинскому району Пинской области, а правая — на Скавшин, Сухую Милю, Милковичи Старобинского района.

Мы со штабной группой и конницей двигались к деревням Махнавичи и Долгое. В Долгом стоял большой немецко-полицейский гарнизон. Надо было изолировать его от соседних гарнизонов и уничтожить.

Ночью прибыли в деревню Махнавичи. Здесь уже были ударные отряды Гуляева и Розова. Основные силы левой колонны, которую возглавлял Мачульский, остановились в Милевичах Пинской области. Вскоре прибыл посыльный от Романа Наумовича. Он сообщил, что в деревне задержана группа военных. Один из них вызывает особенное подозрение. Он главный в этой группе, держится смело, независимо и утверждает, что он советский генерал.

Я приказал передать Мачульскому, чтобы он выяснил, что это за люди, а командира пусть направит в штаб соединения.

Спустя некоторое время генерал явился. Это был очень подвижной человек, невысокого роста, худощавый, с широкими усами. На нем была кожаная куртка на меху, шапка-ушанка, поношенные армейские сапоги. С ним пришел молодой человек в шинели.

Начался разговор. Выяснилось, что это действительно наш советский генерал, бывший командир кавалерийской дивизии. Его часть стояла под Белостоком. В первые дни войны она приняла на себя страшный удар врага. После долгих, суровых боев Михаил Петрович Константинов (так звали генерала) был тяжело ранен и с группой бойцов попал в окружение. С Константиновым остался его адъютант, который и теперь сопровождал генерала.

Подлечившись, Константинов со своими людьми перебрался в Минскую область, сначала действовал в Воробьевских лесах самостоятельно, а потом вошел в группу Владимира Зайца, секретаря Гресского подпольного райкома партии. Через некоторое время он расширил свою группу за счет поправившихся после ранения бойцов и отделился от Зайца. Сначала двинулся на Копыльщину и в западные области Белоруссии, потом повернул на Старобин, Житковичи, Ленино. Здесь наши отряды и встретили его.

Узнав, что мы уже воюем по-настоящему, Константинов намекнул, что хотел бы пойти с нами. Ему понравилось, что у нас во всем порядок, дисциплина, все делается по определенному плану, под единым руководством. Мы, конечно, ничего не имели против, такой опытный командир нам был нужен.

— Давайте будем воевать вместе, — предложил я Константинову.

На это он ответил просто и искренне:

— Я человек военный, мое место в армии. Но поскольку я очутился в тылу врага, стараюсь быть полезным Родине и здесь.

В штаб соединения доставили двух полицейских из долговского гарнизона, задержанных в деревне Махнавичи. На допросе они подробно рассказали, как размещен их гарнизон, где ночуют гитлеровцы, полицейские, в каком месте стоят пулеметы. Назвали пароль на сегодняшнюю ночь.

Я обещал полицаям, что им будет сохранена жизнь, если они проведут партизан в гарнизон.

Дмитрий Гуляев попросил, чтобы операцию в Долгом поручили его отряду. Гуляев брался справиться с долговским гарнизоном своими силами, тем более что в его отряде были партизаны из отряда Меркуля, которые хорошо знали деревню.

Посылать в Долгое несколько отрядов не было необходимости, так как гарнизон уже изолирован. В помощь Гуляеву мы дали Пакуша.

Гуляев приказал поставить на сани два станковых пулемета и прикрыть сеном. На передние сани рядом с собой посадил полицая и дал ему винтовку без затвора. На других санях сидел Пакуш с другим полицаем. Договорились, что при встрече с часовыми полицейские назовут пароль и скажут, что везут в гарнизон продукты.

Отряды ехали немного поодаль. Струсившие полицейские всю дорогу советовали не торопиться. Они уверяли командиров, что перед рассветом все спят и гарнизон можно взять без единого выстрела.

Подъехав к деревне, Гуляев приказал отрядам быть наготове и ждать сигнала, а сам с Пакушем и группой бойцов, спрятанных в сене, поехал к казарме. Задержанные полицейские провели Гуляева и Пакуша мимо часового и показали вход в казарму. Все шло, как намечали. Гуляев дал сигнал — белую ракету. В один миг были захвачены комендатура и казарма. Налет был такой внезапный и стремительный, что фашисты даже винтовки не успели разобрать. Они так и остались в пирамиде. Пакуш посмеивался, довольно потирая руки:

— Вот находка так находка!

Он тут же выстроил своих людей, дал по винтовке тем, у кого их не было. А остальные старательно завернул в мешковину и положил в сани.

В Старобинском и Ленинском районах мы простояли несколько суток. Партизаны отогревались и отдыхали. Многие выехали в ближайшие деревни с докладами о положении на фронтах, задачах партизан и населения в борьбе с оккупантами.

Так мы делали всегда. Остановившись в населенном пункте, прежде всего старались собрать народ, рассказать о последних сообщениях с фронта, наладить массовое слушание радиопередач из Москвы. Это подбадривало и вдохновляло население.

Помню, пришли мы в деревню Обидемля Старобинского района. Оккупантов там не было, а полицаи разбежались при нашем появлении. Жители встретили нас с радостью. Все, от старого до малого, высыпали на улицу. Колхозники узнавали многих партизан. Начались радостные, дружеские объятия, приветствия. Вопросам не было конца: «Что нового на фронтах?», «Как наша Москва?», «А можно ли послать письмо в Москву?»

Ответить каждому не было возможности, и мы попросили колхозников собраться и послушать доклад.

Колхозники дружно потянулись в клуб и заполнили все уголки, стояли в дверях, под окнами. С докладом выступил Иван Денисович Варвашеня. Он рассказал о положении на фронтах, о героической борьбе Красной Армии, о методах борьбы партизан в тылу врага. Вопросов было столько, что одному Варвашене трудно было на все ответить. Пришлось и нам помогать Ивану Денисовичу.

Колхозники были несказанно удивлены тем, что партизаны обо всем знают. Но откуда такие свежие известия? Узнав, что у нас есть радиоприемники, от нас не отступились, пока мы не установили один из них и не настроили его на волну Москвы.

И когда в клубе зазвучал знакомый голос московского диктора, все затаили дыхание, у многих заблестели на глазах слезы.

В продолжение всей оккупации люди носили в своих сердцах тревогу за судьбу Москвы, Ленинграда. И вдруг им выпало счастье своими ушами услышать голос любимой столицы.

Когда мы закрыли собрание и собрались уходить, нас окружили мужчины, женщины и молодежь. Они спрашивали нас, можно ли присоединиться к партизанам. Наиболее надежным колхозникам мы дали адреса наших связных.

Такие собрания во время рейда проводились во многих деревнях.

Секретарь Старобинского подпольного райкома Меркуль созвал заседание бюро райкома. На этом заседании мы обсудили очередные задачи по развертыванию партизанского движения и политико-воспитательной работы среди населения. Кроме того, был составлен план работы райкома на первый квартал нового года. Бельский, Варвашеня, Бондарь, Лященя, Сакевич побывали в соседних — Ленинском и Ганцевичском — районах. Они связались там с местными коммунистами, комсомольцами и беспартийным активом, помогли им создать партийное подполье. Большую помощь оказал им Василий Захарович Корж, который хорошо знал многих партийных и советских работников, поддерживал контакт с ними с первых дней войны.

Утром следующего дня наша левая колонна пошла на Ганцевичский район Пинской области, мы — на Красную Слободу, а правая колонна двинулась между Красной Слободой и Слуцком. Была сильная вьюга, мороз. Бойцы перемерзли, и я приказал сделать привал. Место для привала было неподходящее, в трех-четырех километрах находился большой гитлеровский гарнизон. Но другого выхода не было. Постояли больше шести часов. Отдохнули, обогрелись, а тут и вьюга стихла.

Слух, что большое соединение Красной Армии перешло линию фронта, продвигается по тылам врага и беспощадно уничтожает фашистов и их прислужников, разнесся далеко окрест. В народе эти слухи обрастали «подробностями». Так, говорили, что у нас есть своя легкая и тяжелая артиллерия и даже танки. В дни рейда над районами, по которым проходили наши отряды, часто пролетали советские самолеты, направляясь на запад.

Нам рассказывали, что, когда в деревню Долгое приехали гитлеровцы и стали расспрашивать о численности войска, которое здесь проходило, колхозники наговорили им такого, что у захватчиков глаза на лоб полезли.

— Неисчислимая сила их здесь, — утверждал старик, бывший колхозный сторож. — Когда шли, так, должно, верст на пять дорогу заняли. Передние уже здесь, а задние далеко-далеко, где-то за самыми Махнавичами. Я в тот день как раз из лесу шел. Как свернул с дороги, чтоб, их пропустить, так, верно, часа два стоял в снегу. И это еще не все. В сторону Пинска, говорят, еще больше прошло. Поговаривают, что идут они на Барановичи и на Минск.

— А какое у них оружие? — допытывался немец-переводчик.

— Всякое там есть, всякое, — кивая головой, продолжал старик. — И какие-то очень длинные ружья, и покороче со сковородами, и пулеметы, и пушки сзади везли.

На самом деле в Долгом, может, и сотни наших партизан не было. И оружие они имели самое обычное, как и все отряды. Это позднее мы обзавелись пушками и противотанковыми ружьями, а в первые дни партизанского рейда у нас их не было.

Следующий наш привал в Величковичах затянулся. Езда по заметенным дорогам была трудной, лошади выбились из сил. Задержало и еще одно обстоятельство. По плану нам предстоял налет на гарнизон в Красной Слободе. Краснослободские партизаны ждали нас, но они не знали времени нашего прихода. Теперь до Красной Слободы оставался только один переход, и можно было связаться с ними непосредственно. Мы направили к партизанам специальную группу, которая должна была помочь им подготовиться для совместных действий.

Налет на Красную Слободу был необходим. Незадолго до этого в жестоких боях с оккупантами погиб руководитель краснослободских партизан секретарь подпольного райкома партии Максим Иванович Жуковский. Выбыла из строя и часть бойцов. Нам надо было поддержать партизан этого района, вдохнуть в них силы.

Но гитлеровцы разузнали, что наши передовые отряды стоят в Капацевичах и Величковичах. Они обошли нас с юга и начали обстреливать из пушек и минометов. Крайняя хата, стоявшая особняком от деревни, загорелась. Пожар мы погасили. Ответить на артиллерийский огонь у нас было нечем, из пулеметов далеко не достанешь. А все же как-то нужно было пугнуть фашистов. Я вызвал Константинова, приказал взять группу партизан, зайти гитлеровцам в тыл. Константинов попросил верховых, козырнул и поспешил из хаты.

Не прошло и трех часов, как гитлеровцы замолчали. Михаил Петрович блестяще выполнил свою задачу. Почти половина гитлеровцев была перебита. Они не ожидали, что в тылу могут появиться конники. Убегая, они побросали оружие, и Константинов вернулся с богатыми трофеями. Так мы обзавелись минометами и пушками.

Позднее мы не раз имели возможность убедиться, какой опытный и храбрый командир этот Константинов. Он стал заместителем начальника штаба соединения, а потом мы ввели его в состав подпольного обкома.

На следующий день ночью мы подошли к Красной Слободе. Здешние партизаны были уже наготове. Немецкий гарнизон разбежался при нашем приближении в такой панике, что и здесь почти все воинское вооружение и боеприпасы достались нам.

Наконец настало время заняться старобинским гарнизоном. Меркуль бил его не раз, но гарнизон постоянно пополнялся и укреплялся: гитлеровцы не хотели выпускать районный центр из своих рук. Мы остановились возле деревни Кривичи, чтобы уточнить план операции и расставить свои силы. Вдруг наша разведка донесла, что оккупанты ночью бежали из Старобина. Жаль, что поздновато узнали об этом, можно было бы перехватить их по дороге!

Решили повернуть на Копыль, чтобы установить более тесную и непосредственную связь с копыльскими партизанами. Об их делах обком хорошо знал. В копыльских лесах не один раз бывал Иван Денисович Варвашеня, часто наведывалась к нам и Александра Игнатьевна Степанова. Как член Минского подпольного обкома, она занималась делами не только Слуцкого, но и соседних районов. Секретарь подпольного райкома партии Жижик, при постоянной поддержке Варвашени и Степановой, создал в районе широкое партийное подполье.

Среди копыльских партизанских отрядов выделялся отряд Ивана Николаевича Тереховича (Дунаева). Нам хотелось познакомиться и с ним.

Секретарь райкома Жижик встретил нас в Старицком лесу. Мы увидели невысокого, худощавого человека лет под сорок, с добродушным лицом и светлыми волосами. На первый взгляд ничем не приметный человек. Между тем Жижик обладал твердой волей, был чрезвычайно смелым и выносливым, умел ладить с людьми и пользовался большим авторитетом среди партизан и населения.

Под могучим развесистым дубом ютилась землянка штаба отряда. Маленькая снаружи, она оказалась просторной внутри, и весь наш штаб без труда там разместился. Хозяин землянки начал рассказывать о своих людях.

— Вот к нам недавно пришел один человек, — говорил он. — Боец Красной Армии, с тремя ранами. Поправился в деревне, стал на ноги… Поехали наши к нему и говорят: «Собирайся, пойдем с нами». А сами кто в полицейской, а кто в немецкой форме. Забрали парня, вывели за деревню. «Будешь служить нам, — это значит фашистам, — все твое, а не будешь, копай себе яму!» «Не буду я вам служить!» — ответил боец. Пошли дальше. Завели парня в лес, еще раз пригрозили: «Будешь или нет?» «Выродки! — крикнул боец. — Не на такого напали! Делайте что хотите, не буду я вам служить!» Тогда один из «полицейских» не выдержал, рассмеялся: «Молодчина, Рожков, так и нужно! Теперь пойдем к нам, в отряде таких любят».

Воин смелый и человек прекраснейший этот Рожков. Уже не раз показал себя в боях. А на тех хлопцев и теперь сердится, не может простить им, что выбрали такой жестокий способ проверки.

Жижик с таким же увлечением стал рассказывать о своих командирах.

— Да, есть с кем воевать! — закончил он.

Я спросил его о Дунаеве.

— Дунаев в лесу, должен появиться с минуты на минуту.

Однако Дунаев появился только около полуночи, когда мы уже кончали разработку плана разгрома копыльских гарнизонов: решающий удар мы решили нанести объединенными силами, а заканчивать операцию копыльцы будут самостоятельно. Против этого плана Дунаев запротестовал горячо и азартно. Он настаивал на том, чтобы пройти рейдом по всему Копыльскому району. Тем не менее мы настояли на своем.

Вместе с Жижиком разгромили немецкие гарнизоны в Копыле и на станции Тинковичи, а остальные, прослышав о нашем появлении, разбежались.

Через несколько дней двинулись в Барановичскую область. С нами пошел и Дунаев.

Перед партизанами была поставлена задача быть не только воинами, но и неутомимыми пропагандистами и агитаторами.

В рейде мы возили с собой портативную походную типографию. Было у нас также несколько пишущих машинок. На привалах выпускали листовки, обращения обкома к населению, сводки Совинформбюро. В сотнях экземпляров расходились они по деревням и городам и звали людей на борьбу. Вот одна из листовок, выпущенных в то время подпольным обкомом, бережно сохраняемая мною.

«Дорогие товарищи!

Красная Армия, ведя наступательные бои с противником, все дальше и дальше продвигается вперед. Фашисты отступают на запад, неся большие потери в живой силе и военной технике.

Только одна часть (Западный фронт) под командованием генерала Еременко освободила шесть крупных городов, больше 2500 населенных пунктов и продвинулась вперед на 260 километров…

За 12 дней марта наши войска освободили 385 населенных пунктов, гитлеровцами оставлено на поле боя 49 900 трупов. Захвачено в плен 6263 солдата и офицера, 220 пушек, 1512 пулеметов, 14 600 винтовок, 216 танков, 5105 автомашин и много военного имущества. На Западном фронте за период с 23 марта по 4 апреля частями Красной Армии уничтожено до 40 тысяч солдат и офицеров; освобожден 161 населенный пункт и захвачены большие трофеи.

Противник несет большие потери и в авиации. Только за 4 и 5 марта в воздушных боях и на аэродромах уничтожен 221 вражеский самолет.

Фашистские войска, отступая под натиском Красной Армии на запад, еще более нагло расправляются с мирным населением. В районах Белоруссии гитлеровские палачи расстреливают мирное население, сжигают села и деревни, бросают в огонь женщин и детей, грабят личное имущество трудящихся.

Повсюду слышны плач, стоны и крики женщин, стариков и детей, которых мучают фашистские убийцы.

Пусть знают гитлеровские шакалы, что никакие зверства и террор не сломят народного движения, поднявшегося против немецкого фашизма.

Товарищи! Приближается время освобождения белорусской земли от фашистской нечисти. Приближается время, когда белорусский народ снова заживет счастливо и радостно.

Отомстим же гитлеровским бандитам за пролитую кровь наших отцов, матерей, братьев и сестер. Не выпустим ни одного живого фашиста с нашей земли, залитой кровью нашего народа!

Пусть белорусская земля станет могилой для немецких захватчиков! Все, как один, на борьбу с врагом! Организуйтесь в партизанские отряды.

Разрушайте мосты, железнодорожное полотно, пути отхода противника. Не давайте лошадей, повозок, мяса и хлеба фашистам. Пусть эта грязная, вшивая погань, которая пришла на нашу землю в качестве оккупантов, подыхает с голоду.

Всеми способами помогайте Красной Армии и партизанам громить врага.

Наше дело правое, мы победим!

Минский областной комитет Коммунистической партии (большевиков) Белоруссии».

В правом углу листовки стояло:

«Прочитай и передай другому».

В Барановичской области мы уничтожили около десятка немецко-полицейских гарнизонов. Прошли через Несвиж, Городею, возле самых Столбцов. Оттуда через Дзержинский и Узденский районы направились на Гресск. Вместе с отрядами Владимира Зайца захватили бывший военный городок Конюхи со всем вооружением и имуществом. В плен взяли несколько десятков гитлеровцев и полицейских. Из Конюхов мы могли контролировать почти весь район. Авторитет Гресского партизанского отряда настолько поднялся, что население, в особенности молодежь, вступало в партизанские отряды группами. Спустя некоторое время в Гресском районе были организованы две партизанские бригады.

Недалеко от Слуцка мы остановились: необходимо было решить одну сложную задачу. Некоторые наши командиры, особенно Дунаев, настаивали на выступлении против большого слуцкого гарнизона.

— Что мы ходим по мелким гарнизонам? — говорили они. — Сила у нас есть, надо брать большие города! Зажмем гарнизон с четырех сторон — и точка!

В то время я не мог поддержать такое предложение, это было нам еще не по силам. В Слуцке находилось много фашистских регулярных войск и техники. Зачем лезть на рожон, если в этом нет крайней необходимости? Только растрачивать силы, губить своих людей? Не в этом наша тактика. На врага надо нападать внезапно, неожиданно наносить ему сокрушительные удары и отходить в неизвестном для него направлении.

В Слуцк целесообразно послать две-три группы партизан с заданием: с помощью подпольщиков освободить из лагеря наших военнопленных, захватить банк, сжечь мосты через Случь, привести в негодность железнодорожную линию.

Штаб соединения согласился со мной. В Слуцк решили послать отряд смелых и хорошо знающих город бойцов во главе с опытным, отважным командиром.

Во время рейда мы начали сбор средств на вооружение Красной Армии. Население с величайшим энтузиазмом отдавало нам свои сбережения. Приносили кто что мог: деньги, облигации ценные вещи. Мы собрали уже сотни тысяч рублей и много ценностей. Из донесений наших связных и слуцких подпольщиков Александра Фомина и Петра Маглыша мы знали, что в слуцком банке гитлеровцы хранят много народных средств и золотых вещей, награбленных у населения.

Почему бы не захватить банк и не забрать деньги и ценности в фонд обороны? Эта идея понравилась всем.

Я вызвал Дунаева и сказал:

— Вот тебе задание. Подбери людей, возьми побольше тех, кто из Слуцка, и составь план операции.

Дунаев разработал план, и обком утвердил его с небольшими поправками.

Ночью, в страшную метель Дунаев с партизанами пробрался в город, окружил лагерь военнопленных, снял часовых и выпустил наших бойцов. Потом они подошли к зданию районного банка. Здесь их ожидали слуцкие подпольщики во главе с Петром Маглышем. Без шума сняли часовых. Открыть сейфы помогли работники банка, с которыми у нас была установлена связь.

Из города партизаны вышли без потерь. Только один боец был легко ранен.

Когда мы посылали собранные населением и партизанами средства в фонд обороны, к ним присоединили ценности, захваченные в банке. Я писал тогда в Центральный Комитет партии:

«С первых дней Отечественной войны трудящиеся Минской области ведут непримиримую борьбу с немецко-фашистскими оккупантами, вероломно напавшими на нашу Родину.

Немецкие захватчики рассчитывали беспощадным террором запугать белорусский народ, подавить его волю к борьбе. Но белорусский народ никогда не покорится захватчикам. Со все нарастающей силой ведут минские партизаны беспощадную войну против немецких угнетателей. Множество партизанских отрядов, сотни групп и десятки тысяч одиночек народных мстителей днем и ночью ведут борьбу за освобождение своей Родины.

В окрестностях Минска, в Антоновском и Комаровском лесах, на дорогах, ведущих на запад и на восток, во всех районах области все чаще и чаще слышатся взрывы и выстрелы. Это действуют отважные белорусские партизаны.

Трудящиеся города Минска и Минской области, партизаны и партизанки, следуя благородному почину патриотов нашей Родины, полные жгучей ненависти к врагу и желая как можно скорее прогнать немецких захватчиков с родной земли, собрали на строительство самолетов денег и облигаций на сумму 3 075 827 рублей. Кроме того, собрали золотых монет царской чеканки 2810 рублей, золота бытового — один килограмм, серебра — 10 килограммов. Собранные деньги и ценности доставлены через линию фронта в советский тыл и сданы в Государственный банк. В сборе средств приняли активное участие рабочие, работницы, колхозники, колхозницы и интеллигенция временно оккупированной Минской области. Сбор средств продолжается.

Просим вас дать распоряжение о строительстве на собранные нами средства самолетов для Красной Армии и присвоить им названия «Партизан Минска», «Партизан Слуцка», «Партизан Борисова».

Партизаны и партизанки города Минска и Минской области заверяют ЦК ВКП(б), что и впредь еще безжалостней и в большем количестве будут уничтожать ненавистных гитлеровских оккупантов до полного их уничтожения и оказывать всяческую помощь нашей доблестной Красной Армии.

Секретарь Минского обкома КП(б) Белоруссии

В. Козлов».

Вскоре нами была принята следующая телеграмма из Москвы:

«Секретарю Минского обкома КП(б) Белоруссии товарищу Козлову.

Передайте трудящимся города Минска и Минской области, партизанам и партизанкам, собравшим 3 075 827 рублей деньгами и облигациями, 2810 рублей золотыми монетами, золотые и серебряные вещи на строительство самолетов «Партизан Минска», «Партизан Слуцка», «Партизан Борисова», мой братский привет и благодарность Красной Армии.

И. Сталин».

Областным комитетом партии были выпущены большим тиражом листовки с текстом телеграммы. Они разошлись по Минской, Полесской, Пинской, Барановичской, Молодечненской, Могилевской областям. Сбор средств на вооружение Красной Армии развернулся затем по всей Белоруссии, десятки миллионов рублей внесли трудящиеся республики на оборону своей Родины.

В районе Слуцка мы пробыли неделю. Разбили несколько вражеских гарнизонов, разрушили почти все мосты через Случь, сожгли нефтебазу. На наш след напали крупные подразделения эсэсовцев. Вступать с ними в бой не было смысла, тем более что местность вокруг Слуцка не благоприятствовала нам. У эсэсовцев была тяжелая артиллерия, были минометы и даже танки. Пришлось отойти к Старым Дорогам и дальше к Осиповичам.

В Осиповичах — большой железнодорожный узел. Парализовать немецкие коммуникации в этих местах так или иначе было необходимо. Это артерии немецкого центрального фронта.

Поэтому мы приняли такое решение: если не удастся разбить фашистский гарнизон и парализовать железнодорожный узел, то уничтожим соседние станции.

В Осиповичском районе у нас были силы, и немалые. Здесь действовали сильные партизанские отряды, которыми командовали очень способные командиры — Шатура и Полонейчик. Отряды эти входили в наше соединение, хотя и базировались на территории Могилевской области.

Разведка донесла, что оккупанты готовят нам в Осиповичах ловушку, подтянули туда крупные силы. Мы изменили свой маршрут. Решили идти малохожеными дорогами мимо Бобруйска по направлению к станции Телуша, а затем повернуть на Паричи, Шатилки и ограничиться отдельными диверсиями и небольшими операциями. Всему свое время.

Неподалеку от станции Телуша стали свидетелями небывалого коварства врага. К мостику на шоссейной дороге Бобруйск — Жлобингитлеровцы согнали толпу женщин. Они стояли возле мостика, а солдат и переводчик — шагах в ста от них. Оба с дубинками. На лицах женщин написан страх, иные плачут. Мы подумали, что их угоняют в Германию.

— Марш! — кричит переводчик и взмахивает дубинкой.

Женщины стоят.

Тогда гитлеровец медленно опускает руку на кобуру, вынимает пистолет, не спеша целится и стреляет. Пули свищут над головами, женщины с криком падают на шоссе.

— Встать! — кричит переводчик. — Марш!

Женщины осторожно делают несколько шагов по направлению к мостику, медленно, едва переступая, двигаются вперед.

— Назад! — кричит переводчик, как только женщины миновали мост. — Назад!

Мы не могли понять, что происходит. Потом узнали.

Местные партизаны незадолго до этого подорвали минами немецкие грузовики. Эсэсовцы решили таким образом проверить, заминирован мост или нет.

Гитлеровцы крепко поплатились за свою выдумку. Мы их всех перебили.

Ночью внезапным налетом заняли станцию Телуша, уничтожили охрану и так поработали на линии, что несколько сот метров полотна как не бывало!

В этом нам помогли железнодорожные рабочие и служащие. Они пришли с ломами, лопатами. Не прошло и часа, как стали прибывать люди из ближайших деревень. И все принялись за работу: с лютой яростью разрушали железнодорожное полотно.

Возможно, эти же люди сами прокладывали здесь дорогу для блага своей Родины. Теперь для блага Родины они разрушают ее.

Недалеко от станции в бывшей машинно-тракторной мастерской оккупанты ремонтировали танки. Мастерская охранялась гестаповцами. Партизаны окружили мастерскую и уничтожили гитлеровцев, сожгли все танки и поломали оборудование.

Свой рейд мы закончили в апреле сорок второго года. Прошли еще через Паричи, Шатилки, Азаричский район, побывали в Копаткевичах, Петрикове и ранней весной вернулись на свои базы — в Любанский, Стародорожский, Слуцкий, Старобинский и Глусский районы.

Первый рейд по Белоруссии принес огромную пользу. Он укрепил связь с массами, поднял авторитет партизанского движения и почти удвоил количество бойцов. Мы побывали в районах, с которыми прежде поддерживали связь только через связных, и установили непосредственный контакт с подпольными райкомами, парторганизациями и группами.

Во многих районах Минской и смежных областей мы фактически стали хозяевами. Во время рейда почти все деревни этих районов очистили от гитлеровцев и полицейской нечисти. Наши отряды стали более сильными и боеспособными. Увеличилось количество тяжелого вооружения: пушек, минометов. В походах и боях закалялись и приобретали опыт наши партизаны. Многие командиры и комиссары отрядов проявили себя талантливыми организаторами.

Партизанское движение на Минщине приобрело массовый, всенародный характер. Силы наши росли, появлялись новые отряды. Еще до нашего возвращения на базы в Глусском районе кроме отряда Храпко начал действовать отряд Виктора Ливенцева. В Старых Дорогах активно боролся с врагом отряд Петрушени. В Октябрьском районе успешно развернул свою деятельность Макар Бумажков, брат Тихона Бумажкова. В районе Пуховичей действовали отряды Филиппских, Тихомирова, в Бегомльском районе — Манковича, Мормулева.

В Червенском районе к концу нашего рейда развернул свою работу подпольный райком партии во главе с секретарем райкома Кузьмой Кузьмичом Кравченко. Довольно сильной и многочисленной была уже здесь и районная комсомольская организация, которую возглавлял тогда секретарь райкома комсомола Станислав Антонович Пилотович.

В районе развернули боевую деятельность несколько партизанских отрядов. Среди них «Красное знамя», «Большевик», имени газеты «Правда». Ими командовали Иван Захарович Кузнецов, Николай Леонтьевич Дербан, Петр Иванович Иваненко.

Партизанский отряд «Беларусь» Николая Прокофьевича Покровского за короткое время вырос почти в два раза. На вооружении отряда кроме винтовок было пять станковых и семьдесят ручных пулеметов, много автоматов, два батальонных миномета. Партизанские диверсионные группы подрывали эшелоны с танками и живой силой противника, уничтожали гитлеровские обозы.

С каждым днем все страшнее становилось гитлеровским гарнизонам в Руденске и Пуховичах, Червене и Узде. Бо́льшая часть территории этих районов находилась под контролем партизан. Грабительские экспедиции оккупантов в отдаленные сельсоветы заканчивались полным крахом.

Гитлеровское командование, встревоженное массовым партизанским движением, направило против отряда «Беларусь» крупное подразделение регулярных войск. Отряд базировался в лесу, недалеко от деревни Клинок Червенского района. Заняв окружающие деревни — Турец, Клинок, Иваничи, Волму, Рудню, Хочин, Турин и Лужицу, эсэсовцы замкнули партизан в кольцо. Несмотря на большой перевес сил, гитлеровцы все же не решились войти в лес и начали артиллерийскую подготовку. Вражеская батарея стояла на пригорке возле кладбища деревни Клинок. Снаряды со злобным шипением пролетали над головами партизан, занявших оборону на краю леса. Они разрывались в лесной чаще, там, где, по расчетам гитлеровцев, находились основные силы отряда. После полудня эсэсовцы двинулись в атаку.

— Подпускайте как можно ближе! — приказал Николай Прокофьевич.

Черная вражья лава, беспорядочно паля из винтовок и автоматов, грозно подкатывалась к замаскированным партизанским окопам и завалам. Некоторые бойцы нетерпеливо и тревожно поглядывали на командира.

— Начинать огонь только по сигналу! — уже и сам начиная волноваться, еще раз предупредил Николай Прокофьевич.

Пятьсот метров… триста… двести… Фашисты поднялись во весь рост. Сто метров…

— Огонь!

Прицельный огонь с близкой дистанции ошеломил эсэсовцев. Они ринулись назад.

Партизаны ожидали, что гитлеровцы снова начнут артиллерийскую стрельбу. Но вражеская батарея молчала, фашистское командование, видимо, вырабатывало какой-то новый план.

Утром в воздухе появились бомбардировщики. Услышав характерный вой «юнкерсов», Николай Прокофьевич приказал поджечь кучи хвороста. Чернокрылые стервятники мчались прямо на лесной дым. Пронзительно засвистели бомбы, и над столетними соснами и елками взлетели огненные столбы. На заходе солнца партизаны пошли взглянуть на место, где они зажгли костры. Леса там уже не было, земля чернела от огромных воронок…

Рано утром гитлеровцы снова пошли в атаку. Они, очевидно, считали, что после такой сильной бомбардировки в лесу мало кто уцелел. Партизаны снова подпустили их на близкое расстояние и начали расстреливать, как и в первый день.

Три раза в этот день бросались фашисты на партизанскую линию обороны и три раза откатывались, оставляя на поле боя убитых и раненых. Разведка сообщила Николаю Прокофьевичу, что со стороны Пуховичей и Минска подходят свежие вражеские подкрепления. Чтобы сохранить отряд, надо было выходить из окружения.

Ночью отряд, нащупав слабое место в обороне гитлеровцев, двинулся на прорыв. Неожиданным и стремительным ударом партизаны смяли эсэсовские цепи и вырвались из блокады.

Соединение партизанских отрядов Минской области представляло грозную силу, с которой оккупанты вынуждены были считаться. В апреле сорок второго года они отозвали с фронта довольно крупные регулярные части и бросили против нас дивизию эсэсовцев с танками и артиллерией.

Нам стало известно, что противник готовился нанести главный удар по юго-восточным районам области, где находились наши основные силы. Командиры отрядов получили приказ выслать сильные ударные группы навстречу гитлеровцам. Партизаны должны были деморализовать фашистские войска, отрезать части противника друг от друга. Все подходы к нашим основным позициям мы заминировали. Когда ударные группы начинали действовать в тылу противника, захватывать обозы и боеприпасы, гитлеровцы частенько поворачивали назад.

Утром 14 апреля над стародорожскими и любанскими лесами появились два вражеских разведывательных самолета. Порыскали полчаса и исчезли. Всем было понятно: скоро начнется штурм. Не прошло и часа, как больше десятка бомбардировщиков налетело на наши базовые деревни и лес, где размещались партизаны.

В Любанском лесу с правого фланга окопались отряды Долидовича и Гуляева, в центре — Розов. Отряды Патрина, Столярова, Меркуля, Пакуша и Плышевского находились в резерве. Наши оборонительные позиции были выбраны умело, хорошо замаскированы, и почти все бомбы рвались вдали от них. Вслед за бомбежкой противник открыл огонь из пушек и минометов. Он бил по Загалью, островам среди болота и по ближнему лесу. С юга, с запада и с севера показались танки, а с ними три батальона отборной пехоты.

Отрядам было приказано не стрелять и ничем не выявлять себя. В бой вступили только ударные группы. Они заходили противнику во фланг или с тыла, наносили внезапный удар и стремительно отходили на новые позиции. Это вносило панику во вражеские ряды, отрывало пехоту от танков.

Мы ждали с минуты на минуту — танки должны взорваться на наших минах, так как обойти их нельзя: кругом болота. Кроме того, в засадах сидели партизаны, вооруженные связками гранат и бутылками с горючей жидкостью.

Эсэсовское командование, видя, что с бронированной техникой здесь не пройти, остановило танковую атаку и усилило огонь артиллерии. Пехота наступала теперь без танков. Гитлеровцы ринулись в атаку почти во весь рост. Артиллерия перенесла свой огонь в глубь леса. Вот уж совсем близко вражеские подразделения, вот они уже видны партизанам из укрытий.

— Не стрелять! — передается команда по линии обороны.

Лишь когда оккупанты подошли метров на сто пятьдесят — двести, партизаны открыли ураганный огонь. Долидович так ударил по левому флангу, что добрая треть эсэсовского батальона была уничтожена. Уцелевшие гитлеровцы повернули назад, начали отползать, но тут их встретила ударная группа, которая зашла им в тыл.

Розов, ударив противнику прямо в лоб, не выдержал и поднял отряд в контратаку. Его поддержали другие отряды. Много оккупантов было загнано в болото и там уничтожено, остальные откатились.

Эсэсовцы снова пустили в ход авиацию, снова начался бешеный артиллерийский обстрел. Собрав силы, противник опять пошел в атаку — и снова был отбит. Снова пошел — опять был отбит. И так до вечера: девять раз эсэсовцы атаковали наше соединение, и все девять атак захлебнулись. Под вечер мы ввели в бой свои резервы, пустили в ход артиллерию и перешли в контрнаступление по всей линии.

Семь дней шел тяжелый, кровопролитный бой. И мы победили!

Вражескую дивизию сначала оттеснили в Октябрьский район, потом заперли между деревнями Барбарово — Катки — Хоромцы — Яминск — Пруссы и там ее окончательно добили.

Во время боев очень многие партизаны показали чудеса героизма и отваги.

Партизанское движение разрасталось невиданно быстрыми темпами. Это требовало от подпольного обкома еще большей оперативности в руководстве. Для организации широких народных масс и активизации борьбы с захватчиками мы использовали все средства. Очень много внимания уделяли подпольной печати: выпуску газет, листовок и работе радио. Масштабы этой работы значительно расширились, методы усовершенствовались. Во многих районах начали выходить регулярно подпольные печатные газеты.

Все новые и новые отряды вливались в наше соединение. В помощь местным партийным организациям отправили в Минск, Бобруйск, Борисов, Слуцк, Бегомль, Логойск и Заславль специальные группы во главе с членами обкома.

Мы придавали большое значение развертыванию партизанского движения в Борисовско-Бегомльской зоне.

Стратегическое значение Борисовского и прилегающих к нему Бегомльского, Плещеничского, Логойского, Смолевичского районов чрезвычайно велико. Здесь проходят магистраль Москва — Минск, шоссейные дороги Плещеницы — Логойск — Минск, Бегомль — Борисов, Борисов — Плещеницы и десятки грунтовых дорог.

В конце июня 1941 года немецкие оккупанты ворвались на территорию этого района. Свое вступление в Борисов, Бегомль, Плещеницы фашисты «отметили» массовыми расстрелами мирного населения. В Борисове в первые же месяцы хозяйничанья немцев было убито и зверски замучено более 15 тысяч жителей, в местечке Зембин убито более 1000 евреев, в Мстиже — более 300 человек.

В партизаны первыми на Борисовщине ушли местные активисты, командиры и красноармейцы, попавшие в окружение. В деревне Койтаново почти всю зиму 1941 года население прятало от немцев группу окруженцев под командованием Балана (в будущем командира партизанской бригады «Разгром»). Многие жители деревень Боровляны, Селец, Мстиж и других собрали большое количество оружия, боеприпасов и передали партизанам. Девчата из деревни Мрай собрали около разбитой типографии шрифт для печатания партизанских газет и листовок.

17 марта 1942 года из Москвы к линии фронта выехала группа «дяди Коли». Она состояла из 21 человека. Это были минские железнодорожники. Командир группы «дяди Коли» — Лопатин Петр Григорьевич и все его бойцы четыре месяца партизанили в Брянских лесах.

Семь человек отряда за мужество и храбрость, проявленные в тылу врага, уже были отмечены правительственными наградами.

Перейдя линию фронта, группа пополнилась тремя красноармейцами, бежавшими из немецкого плена. На своем пути группа провела несколько боев с полицейскими и 12 мая 1942 года прибыла в район озера Палик, в назначенное место.

Ко времени прихода группы «дяди Коли» на Палик здесь действовало несколько партизанских групп и отрядов. В апреле 1942 года Спиридон Викторович Верховодка, работавший перед войной помощником оперативного уполномоченного 4-й стрелковой дивизии, и Копытков Даниил Фролович, бывший сотрудник редакции газеты «Пионер Белоруссии», организовали в Боровлянах из местных жителей довольно активную партизанскую группу. Сначала в ней было только 10 человек. Отбор людей проводил Копытков, проживавший в то время в Боровлянах.

К маю группа переросла в отряд, состоявший из 23 партизан. Партизаны были вооружены тремя ручными пулеметами, одним автоматом и 19 винтовками. Отряду присвоили имя Сталина. 5 мая отряд напал на Корсаковичскую волость и разгромил там полицейский гарнизон. В схватке было убито 6 полицейских, захвачено 11 винтовок. После этого налета немцы так и не смогли восстановить Корсаковичскую волость.

Оккупанты хотели использовать лесные богатства известного в Белоруссии Березинского заповедника и организовать сплав леса и дров в Борисов для электростанции и других предприятий города. Партизанская разведка сообщила, что немецкий газоход подтянул по реке в район заповедника две баржи для загрузки. Оставив баржи у берега, газоход отошел в сторону Борисова.

Командир отряда Верховодка и комиссар Копытков решили устроить на реке засаду. На засаду вышел весь отряд. Загруженные дровами баржи партизаны спустили вниз по течению к удобному для засады месту. В том месте, где река делает изгиб, устроили из поленьев брустверы и терпеливо ждали газохода.

Только на третий день утром услышали шум мотора. Газоход тянул за собой еще одну баржу. Подпустив газоход почти вплотную к засаде, командир отряда крикнул:

— Полицейские есть?

— Полицейские на барже, — ответил моторист газохода.

Полицейские сидели на барже, борта которой были обложены кирпичом. Их было 9 человек.

Вооружены они были пулеметами, гранатометом и винтовками.

Услыхав разговор, полицейские открыли огонь. Однако метким выстрелом одного из партизан был выведен из строя пулемет полицейских.

Попав в безвыходное положение, полицейские в панике кинулись на дно баржи и открыли беспорядочную стрельбу. Партизаны разделились на две группы. Первая группа осталась в засаде и держала полицейских на прицеле, а вторая с гранатами в руках пошла по воде к баржам.

После того как один из партизан бросил на баржу гранату, полицейские начали прыгать в воду. Восемнадцатилетний Леонид Галузо, сын партизана гражданской войны, меткими выстрелами убил 4 полицейских. Вскоре все 9 полицейских нашли себе конец в Березине. Партизаны потерь не имели. Они захватили газоход, 3 баржи, все оружие и 200 патронов. Команда газохода в полном составе присоединилась к партизанам.

Обеспокоенный долгим отсутствием газохода, немецкий офицер — шеф водного транспорта — вылетел самолетом, чтобы отыскать катер. Самолет кружил низко над Березиной. Партизанам удалось тяжело ранить шефа, вскорости умершего в Борисове.

Этим и закончилась попытка немцев овладеть Березиной. Партизаны все время оставались хозяевами реки.

Вслед за отрядом имени Сталина в районе деревни Замошье Бегомльского района из местного населения и бывших военнопленных возник отряд имени Чапаева. Организатором отряда был учитель, кандидат в члены партии Яков Яковлевич Жуковский. Он проводил среди населения агитационную работу, подбирал надежных людей для отряда. Собирались они в землянке близ деревни Замошье. Кроме Жуковского в отряд вошли И. Абрагимович — коммунист, бывший директор МТС, П. Ковалевский — комсомолец из деревни Замошье, А. Блинов — комсомолец, бежавший из плена, П. Мартинович — комсомолец, учитель.

22 апреля 1942 года было решено уйти в лес. Отряд уже имел на вооружении ручной пулемет, два автомата, винтовку и 13 гранат. Утром 23 апреля отряд перешел в Гнютские леса. Большинство населения деревни Замошье знало о существовании отряда и всячески помогало партизанам в сборе оружия и продуктов питания.

29 апреля к группе Жуковского присоединилась еще одна группа партизан. Ее организовал из жителей деревни Липки Каменского сельсовета Плещеничского района бывший комсомольский работник Бодюля. В мае 1942 года у Жуковского было уже 22 партизана.

Первомайский праздник партизаны решили отметить началом боевых действий против немецко-фашистских захватчиков. Продумав детально план операции, отряд в полном составе во главе с Жуковским и Бодюлей 2 мая внезапно ворвался в деревню Ганцевичи, разогнал полицейскую охрану и разгромил волостное управление. При этом был захвачен предатель бургомистр Ковшик. После допроса его расстреляли.

В ту же ночь отрядом был сожжен мост через реку Цна и остановлено движение на шоссе Зембин — Плещеницы. После этой операции боевая работа отряда еще более оживилась. Через день было разгромлено Иканское волостное управление. Как и Ганцевичское, оно также не было потом восстановлено.

Почти одновременно с отрядом имени Чапаева в Смолевичском районе появился отряд «Коммунар», руководимый бывшим армейским политруком Евгением Дмитриевичем Егоровым. Пополнившись за счет местного населения, отряд к концу мая уже насчитывал 20 человек. Сначала в него влилась группа партизан из деревни Николаевичи, преимущественно комсомольцы. Перед тем как прийти в отряд, ребята проводили агитационную работу среди молодежи, призывали к борьбе с немецкими оккупантами; они сами достали себе оружие.

Отряд начал свои боевые действия с разгрома Емельяновской волости и трех немецких молочных пунктов.

К июню 1942 года на правом берегу Березины в районе озера Палик действовали 4 партизанских отряда: «дяди Коли», имени Чапаева, имени Сталина и «Коммунар». Партизанское движение в этом районе с каждым днем ширилось и крепло.

В июле отряды развернули диверсионную работу на железной дороге. 7 июля группа подрывников — Кузнецов Алексей, Рудак Владимир и Батуро Григорий — провела первую диверсию на железной дороге в районе Смолевичи — Плиса. От партизанской мины пошли под откос паровоз и 4 вагона с военным грузом. После этого диверсии на железной дороге проводились все чаще и чаще. Ко дню организации бригады в августе 1942 года подрывниками отряда «дяди Коли» было пущено под откос 11 воинских эшелонов.

Очистив правобережье Березины в районе Палика от немцев и полицейских, партизаны отрядов имени Сталина и имени Чапаева решили провести совместно более крупную операцию против немцев. Условились сжечь мосты в заболоченном устье реки Гайна и прервать связь немцев между Борисовом и Зембином.

17 июня в 23 часа 50 минут выделенные группы вышли на штурм мостов. От неожиданного нападения вся охрана мостов кинулась врассыпную.

Через несколько минут два гайненских моста ярко полыхали. Когда зарево осветило Зембин, который находился в нескольких километрах, там поднялась тревога, и автомашины с немцами и полицейскими помчались к месту пожара. Партизанская засада под командованием Рыжикова открыла по машинам пулеметный огонь. Немцы в панике соскочили с машин и по кюветам поползли в Зембин. К утру мосты догорели и рухнули в воду.

С каждым днем все больше активизировали свою деятельность партизаны Борисовщины. Они неоднократно организовывали засады на шоссейных дорогах, уничтожая немецкие автомашины с живой силой. Немцы даже группами уже не решались появляться в партизанских деревнях. На борьбу с партизанами начали направляться крупные карательные отряды. Первый бой с такой карательной экспедицией в районе деревни Замошье приняли отряды «Коммунар» и «дяди Коли». Здесь карательная экспедиция немцев провалилась полностью. 5 июля 1942 года каратели были разбиты и потеряли до 80 человек. После боя партизаны отошли в район озера Палик.

Другая карательная экспедиция, состоявшая из нескольких сотен немцев, 27 июля направилась в Корсаковичскую волость Борисовского района. Обстреляв из пушек и минометов лесной массив, где расположился партизанский лагерь, и потеряв до 10 человек, немцы не смогли углубиться в лес и разбить отряд имени Сталина. Тогда они решили беспощадно расправиться с мирным населением. Окружили деревню Лисино Корсаковичской волости, собрали мужчин, которые не успели скрыться, построили в ряд по одному и начали допрашивать, кто из них помогает партизанам. Не добившись ничего от крестьян, немцы сами стали «по глазам» определять «партизанских помощников». Из строя были выведены 21 человек и расстреляны.

Затем гитлеровцы подожгли крестьянские хаты.

На другой день были сожжены деревни Селец и Боровляны, на третий — деревни Буденичи и Звенятка. Скот в сожженных деревнях немцы забрали.

Партизаны поклялись беспощадно мстить фашистским извергам за страдания и кровь жителей уничтоженных деревень.

В конце июля в район Палика пришел из-за линии фронта отряд «Буря», который возглавляли командир Борис Ловарчук и комиссар Павел Мурашко. Отряд из 54 человек имел на вооружении ручной пулемет, 6 автоматов, 47 винтовок.

В связи с усложнением положения, усилением карательных мероприятий немцев против партизан встал вопрос об организации партизанской бригады. 12 августа 1942 года из отрядов «дяди Коли», «Коммунар», имени Сталина, имени Чапаева, «Буря», которые базировались на правом берегу Березины около Палика, на организационном совете командиров, комиссаров и начальников штабов с участием членов Минского подпольного обкома партии было решено организовать партизанскую бригаду «дяди Коли». Командиром ее стал Петр Григорьевич Лопатин. Бригада «дяди Коли» активно действовала до освобождения Борисовщины Советской Армией.

10

Еще одна тяжелая утрата. — От хорошо налаженной связи зависит многое. — А если это провокация? — Важная шифровка из Москвы. — Конный партизанский отряд «Боевой». — Молодежно-комсомольский отряд автоматчиков имени Героя Советского Союза Гастелло. — Партизанские газеты.

Вернувшись из рейда, мы первым делом решили узнать, как живут и работают партийные и комсомольские подпольные организации и партизанские отряды, остававшиеся на местах.

Нам надо было встретиться с руководителями и командирами, обсудить планы на будущее. В подпольный обком были вызваны Луферов, Патрин, Храпко, Столяров, Павловский, Жигарь, Бумажков. В отрядах Патрина и Столярова все в порядке, только рост отрядов оказался весьма незначительным. Это настораживало: видно, с политической работой среди населения у них обстояло не все благополучно. Отряд Храпко пополнился за счет населения Глусского района. Но они впали в крайность: принимали в отряд только тех, кто имел оружие, хотя хорошо знали, что оно добывается в упорной борьбе с врагом, а не растет на грядках. Несмотря на указания ЦК КП(б)Б, отдельные командиры и политработники неверно понимали значение всенародного партизанского движения. Областной комитет партии вынужден был еще раз детально и всесторонне рассмотреть вопросы, связанные с развертыванием всенародной партизанской борьбы.

На второй день после нашего возвращения в штаб пришел Адам Майстренко. Я выслушал его доклад о работе комсомольского подполья и с тревогой ждал, что он скажет о Фене Кононовой, подтвердит ли известие о ее гибели, полученное штабом во время рейда. Майстренко рассказал об активной работе комсомольской организации отряда Храпко. Он назвал отличившихся комсомольцев, в частности Николая Татура, который проявил себя во многих боях и оказался хорошим комсомольским организатором. Подробно рассказал о деятельности комсомольцев-подпольщиков в Баяничах, Редковичах, Живуни, Загалье, Озерном. А о Нижине ни слова. Между тем в своих прежних докладах он всегда начинал с нижинской — это же была наша ведущая комсомольская организация! Я не выдержал и спросил:

— А как же твои нижинцы? Как Феня?

Майстренко опустил глаза, лицо потемнело.

— Не сберегли мы Феню, — глухо проговорил он. — Нижинская комсомольская организация до сих пор в глубоком трауре, хоть работы своей не ослабляет. Подпольщиков там стало больше, но Фени нет…

Немного успокоившись, он рассказал все подробно.

…Больше месяца назад Феню послали на задание. Возвращаясь в лагерь, она наткнулась на крупную засаду эсэсовцев. Девушку схватили и повели в Нижин. Сосновский комендант и кузьмичская полиция рассчитывали взять реванш за свои многочисленные неудачи в Нижине. Бургомистр Дубик уже видел себя с немецким крестом на груди. В Кузьмичах и в окружающих деревнях тогда уже не было гестаповцев, и Дубик чувствовал себя полноправным хозяином. Этот выродок решил провести допрос Кононовой в ее родной деревне, на глазах односельчан. Ему очень хотелось отличиться перед оккупантами. Дубик рассчитывал, что через Кононову ему удастся раскрыть всю нижинскую подпольную организацию.

До Нижина Кононову вели трое эсэсовцев и девять вооруженных полицейских. Они связали девушке руки и все-таки боялись, что Кононова может как-нибудь перехитрить их и убежать.

— Ну, теперь все! — оскалив зубы, говорил Дубик, увидев Феню. — Многим ты досадила… Теперь так нажмем, что родного отца выдашь.

— Пес ты бешеный, изменник Родины! — крикнула в ответ Феня. — И откуда ты взялся, подлюга такой? Как тебя земля носит, выродка?

Согнав нижинцев на площадь, Дубик объявил:

— Сейчас здесь будут названы фамилии всех, кто связан с партизанами.

Приказав вывести на площадь Феню, он развязал ей руки, снял с головы платок.

— Показывай, кто здесь бандит! Всех назовешь — живой останешься!

— Вот он, — спокойно сказала Феня и кивнула в сторону Дубика.

— Ты у меня пошутишь! — прорычал Дубик и изо всей силы дернул девушку за косу.

— Отойди, подлюга! — посоветовал Дубику кто-то из толпы.

— Она не пожалеет вас, как некоторые ее жалеют, — обозлился бургомистр. — Здесь у вас не один десяток таких, как она. Вся деревня на подозрении. Помогите нам, и немецкая власть на местах, — он показал на себя, — учтет ваши заслуги.

Над головой бургомистра просвистел камень и врезался в переносицу полицая, стоявшего с винтовкой возле Фени. Тот схватился руками за лицо. Дубик растерялся. Феня быстро нагнулась, подняла камень и ударила им бургомистра по физиономии. Полицаи сбили Феню с ног. Полетели еще камни, полицаи начали стрелять, люди разбежались.

Дубик поспешил под защиту кузьмичского гарнизона. Вслед за ним отряд полицаев увел Феню, которой снова связали руки.

Через два дня Дубик снова появился в Нижине. С ним — конный отряд полицаев, человек двадцать. Приехали показать свою силу и отомстить за недавний позор. Ничего не добившись от Фени в Кузьмичах, Дубик снова привез ее в Нижин. Девушка сидела на подводе еле живая.

— Теперь-то ты у меня заговоришь! — шипел бургомистр.

Он приказал согнать к Орессе нижинских девушек и пригрозил Фене:

— Не назовешь подпольщиков, каждую десятую расстреляю. Так и знай!

Феня взглянула на подруг: они стояли плотной кучкой, жались друг к другу, с доверием и горячим сочувствием смотрели на Феню.

«Родные вы мои, — светилось в глазах Фени, — вижу, что верите мне и теперь, верите, жалеете и надеетесь…»

Феня сделала вид, будто не слышала, что сказал фашистский прислужник. Дубик подошел к саням, ударил ее по голове и повторил свои угрозы. Феня подняла на него опухшее лицо и снова бессильно опустила голову. Это был единственный метод борьбы, который она могла применить. Она решила не реагировать на пытки, не плакать, не стонать. И не говорить ни слова. Пусть фашистские выродки думают, что она не может говорить от страшной слабости, оттого, что полицаи «перестарались» во время допроса.

— Признавайся! — кричал Дубик и все бил девушку кулаком по голове. — Признавайся!

Феня молчала.

— Видите, дуры, — повернулся бургомистр к девушкам, — ей не дорога ваша жизнь, она даже и слушать не хочет. Одну какую-нибудь покрывает, а вас всех на смерть ведет.

— Губители! — не выдержала одна из девушек. — Людоеды, вы ее замучили, а теперь неживую говорить заставляете!..

К девушке подошел здоровенный, взлохмаченный полицай, замахнулся кулачищем, потом передумал и ударил прикладом.

Дубик, войдя в раж, кричал:

— У нас и мертвые заговорят! Снимите ее с воза, поставьте!

Полицаи подхватили Феню под руки, подняли и поставили на мерзлую землю. Девушки заплакали, подались вперед. Феня была босая, ноги посинели и опухли от побоев. Она напрягла последние силы, встала, пошатываясь, но не выдержала и упала. Полицаи подняли ее.

— Развязать? — спросил один из них Дубика.

— Нет! — замахал руками бургомистр. — Вырывайте ей волосы. Держите и вырывайте!..

Феня мужественно переносила пытки. И уже слабеющим голосом сказала:

— Бывайте, девочки мои дорогие! Да здравствует наша Советская Родина!

Когда она потеряла сознание, Дубик приказал бросить ее в ледяную воду Орессы…

Так погибла Феня Кононова, пламенная патриотка Родины, стойкая волей и духом комсомолка.

Нас восхитило мужество комсомолки, ее неодолимая воля к победе над врагом. Мы рекомендовали подпольному обкому комсомола постараться как можно шире оповестить всех о нижинских событиях: комсомольцы должны отомстить за смерть Фени!

Спустя некоторое время кузьмичский гарнизон был разгромлен. Майстренко с двумя боевыми группами из отрядов Патрина и Столярова ночью совершил внезапный налет на фашистско-полицейское логово. Подлые псы-полицаи и их хозяева фашисты были уничтожены.

На кузьмичской улице, на высокой колючей груше-дичке был повешен партизанами изменник Родины бургомистр Дубик.

В партизанской войне служба связи имеет исключительно важное значение. Перед уходом в подполье нам говорили в ЦК КП(б)Б: «От хорошо налаженной связи будет зависеть многое. За организацию этого дела надо браться с первых же дней борьбы с врагом».

Мы так и поступили. Почти с каждым заводом, фабрикой, почти с каждой деревней у нас была хорошо налаженная связь.

Тут, как и во всей нашей работе, помог богатейший опыт конспирации и организации подполья большевистской партией в дореволюционный период. Были у нас свои явочные пункты и квартиры, «почтовые ящики» в дуплах старых деревьев и «почтовые работники». Причем с одним и тем же пунктом нас связывала не одна линия, а две, а то и три.

В первые месяцы партизанской борьбы чаще всего нас выручали наши боевые испытанные подпольщики. Мы поручали им передачу очень важных донесений и всегда были уверены, что они не попадут в руки врага. Следует отметить, что крупных провалов у нас вообще не было.

Служба связи хорошо послужила нам, сыграла очень важную роль в первые месяцы партийного подполья и организации партизанского движения в Белоруссии. Но с каждым днем все более широким и могучим становилось партизанское движение. Изменялись условия борьбы, возникали новые сложные задачи. Нам стало тесно в рамках нашей первоначальной нелегальной связи, она уже отставала от наших потребностей. Назревала необходимость широкого использования технических средств. В начале мая 1942 года мы получили рацию. Белорусский штаб партизанского движения стремился к тому, чтобы в каждой области, в каждом партизанском соединении и даже в бригадах, а позже и в отрядах были свои рации. Это помогало поддерживать непосредственную связь с нашими фронтами и отдельными армиями, координировать действия, регулярно сноситься с Москвой, Центральным штабом партизанского движения и ЦК КП(б)Б. Позже мы узнали, что Центральный Комитет КП(б)Б получал наши донесения. Но вот беда, некоторое время посланные к нам люди по тем или иным причинам не доходили до нас.

Какова же была наша радость, когда одна группа достигла цели. Связисты спустились на парашютах в партизанской зоне, неподалеку от деревень Убибачки и Кузьмичи Любанского района. Два дня люди блуждали по лесу и наконец наткнулись на наши заставы.

В это время мы после осуществления одной операции шли по направлению Старые Дороги — Осиповичи. Отряды остановились на привал возле деревни Озерное, а штаб — у деревни Бариково. В штаб прискакали трое верховых и доложили, что возле деревни Убибачки задержаны двое неизвестных людей с пакетом на мое имя. Люди одеты в немецкую форму, вооружены немецкими пистолетами.

Я взял с собой группу конников, сел в тачанку и поехал в деревню Убибачки. Путь не близкий — по прямой дороге около сорока километров, а объездами так и того больше. На место прибыл уже утром. Задержанные оказались людьми мне известными. Один — бывший председатель Узденского райисполкома Жариков, а другой — бывший директор средней школы Старобинского района Скалабан.

Когда встал вопрос о непосредственной технической связи с Минским подпольным обкомом и партизанским соединением, товарищ Пономаренко приказал подобрать десантную группу из людей, которые знали меня, хорошо ориентировались на местности и могли бы пользоваться доверием населения.

Это дело было поручено товарищу Авхимовичу, который был тогда секретарем ЦК КП(б)Б по кадрам. Позднее он сам побывал в Минском, Полесском, Пинском и Гомельском подпольных обкомах, оказал большую помощь в подборе руководящих партийных кадров и своей деятельностью способствовал развертыванию всенародной партизанской войны.

Занимаясь подбором десантной группы, товарищ Авхимович вспомнил о Скалабане, который в то время работал в Москве. Он вызвал его в ЦК, и Скалабан согласился лететь на Минщину. Когда стали думать о втором человеке, Скалабан рекомендовал Степана Жарикова, с которым он познакомился в Москве. Во время одной из встреч Жариков рассказывал ему, что знает меня.

Но хотя я знал обоих, суровое время требовало бдительности. Я не знал, как они вели себя во время войны, поэтому до выяснения решил быть крайне осторожным. Они радостно бросились обнимать меня, а я поздоровался сдержанно, больше того, холодно.

Письмо от секретаря Центрального Комитета КП(б)Б мы внимательно, прочитали. Хотелось бы порадоваться и порадовать других, но мы не могли сразу, без должной проверки признать подлинность письма. Кто знает, Пономаренко писал его или нет? Гестапо придумывало различные провокации. Мы уже получали письма с подписью секретаря ЦК КП(б)Б. Однажды мы получили письмо, адресованное всем партизанам Белоруссии, с просьбой оказывать всяческую помощь работнику разведотдела Красной Армии. С ним к нам пытались пробраться гитлеровские шпионы. Все провокационные письма, сфабрикованные гестаповцами, были нами разоблачены.

Вскоре привели третьего человека. Это был парнишка с открытым, немного наивным лицом, с живыми, веселыми глазами. Звали его Володей, фамилия — Февралев. Он родом из станицы Цимлянской Ростовской области и попал в группу после окончания курсов радистов в Москве.

Всех троих мы допустили к работе, только на всякий случай Бондарь установил за ними наблюдение.

Я составил радиограмму для передачи в Москву, в Центральный Комитет КП(б)Б и штаб партизанского движения. Радисты передали. На другой день получаю ответ:

«Рады, что связались, поздравляем, желаем успехов…»

«Что ж, — думаю, — первая радиограмма могла быть и такой, нет ничего удивительного». Передаем еще раз и просим конкретных указаний в работе. Вскоре приходит ответ и опять:

«Поздравляем, крепко жмем руку, желаем успехов».

Тут уж мы насторожились: не может быть, чтобы из ЦК КП(б)Б послали нам две одинаковые радиограммы?! Ведь там знают, что не поздравления и добрые пожелания нам нужны, а действенная помощь в работе. Видимо, здесь попахивает провокацией.

Мы решили послать в ЦК еще одну радиограмму, в которой поставили несколько конкретных вопросов. Опять те же приветствия, поздравления и пожелания.

Что делать? Рация есть, а связи с Москвой, с Центральным Комитетом КП(б)Б как не было, так и нет. Снять радиста, поставить своего, так он не знает кода и шифра. А Жариков специально готовился для работы шифровальщика.

Вызываю его в штаб.

— Скажи, — говорю, — Степан Сергеевич, правильно ты расшифровываешь радиограммы?

— А почему выспрашиваете? — отвечает. — Конечно, правильно.

— Почему же все три радиограммы одинаковые?

— Не знаю, — отвечает, — они не совсем одинаковые. Должно быть, там так писали, я за это не отвечаю.

Тут у меня уже не хватило терпения.

— Будешь говорить правду или нет? — крикнул я. — Говори, кто вас сюда послал?

Он заволновался, клянется, что прибыл из Москвы, из Белорусского штаба партизанского движения. Уверяет, что расшифровка точная.

Долго я с ним разговаривал, но, так ничего и не добившись, отпустил. Вечером собралось закрытое бюро обкома. Докладываю бюро, что полученные из Москвы радиограммы вызывают подозрение, что они совершенно одинаковы и неконкретны. Нельзя верить, что эти радиограммы из ЦК КП(б)Б. Можно поздравить, пожелать успехов один раз, но не может быть, чтобы это повторялось три раза подряд! Уж очень неподходящее время для любезностей!

Долго думали, как быть. Срыв непосредственной связи с Москвой не на шутку обеспокоил членов бюро. Надо было немедленно искать выхода.

Бельский предложил вызвать на бюро Жарикова и потребовать от него объяснений. Жариков пришел хмурый, растерянный. Задаем вопросы — отмалчивается или крутит головой, если сурово говорим о его вине. Ничего плохого не признает за собой, даже бесспорные факты отрицает.

Тогда я вношу предложение отстранить от работы шифровальщика Жарикова и поручить товарищу Бондарю провести расследование. Если хоть что-нибудь из наших подозрений подтвердится, применить закон военного времени. Бюро обкома приняло это предложение.

Только теперь понял Жариков, что запираться больше нельзя. От отчаяния и глубокого волнения он чуть не заплакал, а потом признался, что просто забыл шифр. Московские радиограммы остались нерасшифрованными.

— Когда заучивал, казалось, хорошо знал, — оправдывался Жариков, — а пока летел на место, все выскочило из головы.

— Значит, эти радиограммы, которые читал нам, ты просто выдумал? — спросил я.

— Да, — отвечает, — выдумал.

— А Скалабан знал об этом?

— Нет, не знал.

Я приказал изолировать Жарикова, так как у нас появилось подозрение, что он предатель. Выходя из штаба, Жариков наконец сказал, что у радиста Февралева есть запасной, аварийный шифр. Только этот шифр не очень сложный, гитлеровцы могут разобраться в нем.

Пришлось пойти на риск. Я вызвал Володю Февралева и приказал ему передать следующую радиограмму в ЦК КП(б) Белоруссии:

«Нормальную связь установить с вами не могу. Жариков забыл шифр. Полученные от вас радиограммы не расшифрованы. Прошу срочно командировать нового шифровальщика».

Но Володя отказался передавать радиограмму запасным шифром.

— Это шифр аварийный, — заявил он, — им разрешается пользоваться только в случае аварии.

— Так у нас ведь как раз авария, — говорю ему, — у нас проваливается связь с Москвой.

— Почему проваливается? — спрашивает он. — А Жариков зачем?

— Жариков забыл шифр, он арестован за обман и провал работы.

— Не может этого быть, — не верит Февралев. — Мне приказано подчиняться только Жарикову, и я должен выполнять приказ. Пусть Жариков напишет мне, что случилось.

Пришлось принести радисту записку от Жарикова. Узнав его почерк и окончательно убедившись, что иного выхода нет, Февралев передал радиограмму.

В тот же день пришел ответ от товарища Пономаренко:

«Радиограмму получил. Принимаю меры. 29-го будет самолет. Ждите. Укажите место и установите наземные сигналы».

Мы указали место, и 29 мая 1942 года самолет спустил на парашютах радиста и шифровальщика.

С этого времени у нас установилась регулярная радиосвязь с ЦК КП(б)Б. Немного позже нам прислали еще несколько раций и радиоузел. Мы наладили радиосвязь с соседними областями, районами, с наиболее крупными бригадами и отрядами. Каждый день ЦК получал от нас сообщения о партизанских делах, о гитлеровских вооруженных силах, гарнизонах и укреплениях на контролируемой нами территории.

Товарищ Скалабан хорошо показал себя на работе. Он стал комиссаром отряда и много раз участвовал в тяжелых боях.

Что же касается Жарикова, то он сначала не понимал всей серьезности и ответственности партизанской борьбы. Ему казалось, что все эти рации, шифры никому не нужная забава. Зачем партизанам шифр? Какая там может быть связь?

Но очень скоро он осознал свою ошибку. Этопроизошло после того, как мы послали его рядовым бойцом в отряд Долидовича. Воевал Жариков неплохо, заслужил доверие партизан и через некоторое время стал командиром взвода.

Погиб Степан Жариков, к сожалению, по собственному легкомыслию. Он шел из Ганцевич в штаб за оружием и боеприпасами для отряда. По дороге зашел к знакомому колхознику, отдохнул у него, подкрепился и пошел дальше. Вместо того чтобы пробираться незаметно, двинулся открытой дорогой и наткнулся на гестаповцев.

Радист, прилетевший к нам из Москвы, привез мне письмо из ЦК КП(б)Б. Оно было какое-то загадочное, вначале я не мог понять, в чем дело. Меня спрашивали:

«Когда вы в последний раз были в Москве, в ЦК ВКП(б), с кем вы имели разговор, какой документ оформляли?»

Я думал: в чем дело, зачем мне задают такие вопросы? Потом понял, что это делается для проверки. Последний раз в Москве я был в 1940 году, встречался с секретарем ЦК ВКП(б) А. А. Андреевым и писал там один важный документ. Вот таким образом проверялось, тот ли это Козлов, может быть, кто-то другой, подосланный врагом? Всего можно было ожидать в то время.

Я послал в ЦК КП(б)Б подробный ответ: когда был в Москве, с кем встречался, о чем шел разговор и какой документ оформлял. Через несколько дней после этого пришла очень важная шифровка. В ней передавалась благодарность всему составу обкома и всем партизанам соединения. Затем нас извещали, что Центральный Комитет ходатайствует перед правительством Союза ССР о награждении белорусских партизан, отличившихся в боях с немецкими фашистами, орденами и медалями Советского Союза.

В этой же телеграмме было сказано, что Центральный Комитет ВКП(б) внимательно следит за борьбой белорусских партизан, все знает об их деятельности и, возможно, в недалеком будущем в ЦК будут вызваны руководители партизанского движения.

В одном из живописных уголков Любанщины, недалеко от деревни Старосек, затерялся среди лесных зарослей небольшой островок Зыслов. Река Оресса с широкими болотистыми берегами огибает его с востока. Вокруг острова болото, и добраться до него даже в самое сухое лето не легко. Остров густо зарос орешником, высокими соснами, березами и дубами. Деревенские мальчишки и девчата, проваливаясь по пояс в трясину, ходят туда за земляникой и малиной, а ближе к осени — за орехами. На острове очень много всякой птицы: что ни дерево, то гнездо.

Вот на этом острове Долидович и разместил свои запасные базы. Мы заинтересовались этим островком, когда встал вопрос о постройке большого партизанского аэродрома. Потребность в этом назрела летом сорок второго года. Оставаться без аэродрома было уже невозможно. У нас хорошо наладилась связь с Большой землей, часто в партизанский край прилетали самолеты, но приземлиться им было негде. Летчики сбрасывали грузы, оружие, боеприпасы, но грузы часто попадали в болото или лесную чащобу, и не все мы находили.

Аэродром поможет нам быть еще ближе к Большой земле, к родной Москве. Минские партизаны, как и весь белорусский народ, знали, что Центральный Комитет партии следит за их борьбой с врагом, интересуется их жизнью и деятельностью. Это еще больше придавало людям сил и отваги, поднимало их дух в тяжелой, героической борьбе.

К 1 августа 1942 года только одно наше соединение объединяло около десяти тысяч партизан. Мы имели большое количество винтовок и автоматов, ручных и станковых пулеметов и около двух десятков пушек. Это были силы, с которыми можно оперировать во всех районах Минщины и Полесья и оказывать помощь партизанам других областей.

Мы установили контакт с брянскими, украинскими и польскими партизанами и оказывали им братскую помощь в борьбе с ненавистными оккупантами. Мы помогали украинским партизанам, в частности бригаде Ковпака, которая почти три месяца находилась на территории Белоруссии. Большую и активную помощь оказали белорусским партизанам москвичи и население других областей РСФСР. В наше соединение прибыл из Подмосковья конный отряд под командованием Флегонтова. Перебравшись через линию фронта, кавалеристы провели неслыханные по своему характеру героические рейды по тылам врага.

Командира отряда Алексея Кандидьевича Флегонтова Великая Отечественная война застала на должности управляющего делами Гидрометслужбы при Совнаркоме СССР. Кипучая натура, беспредельная любовь и преданность партии и Родине звали его в бой, на фронты Великой Отечественной войны.

— Я не могу больше оставаться в Москве, в тиши служебного кабинета, — говорил он секретарю партийной организации Гидрометслужбы.

— Ты сможешь принести фронту помощь и здесь, на ответственной гражданской работе, — ответили ему в парторганизации.

— И все же прошу направить меня на фронт, — настаивал Флегонтов. — А еще лучше, если направите меня в тыл врага, в партизаны. В этом деле у меня уже есть опыт со времен гражданской войны.

Через некоторое время партийная организация вместе с военкоматом направила товарища Флегонтова в распоряжение Центрального штаба партизанского движения.

С конца июля 1941 года Алексей Кандидьевич Флегонтов по заданию партии работает на обожженной войной и израненной земле Смоленщины. Применяя свой богатый боевой и жизненный опыт, он помогает партийным организациям Смоленщины в сплочении и вооружении народных борцов, а потом возглавляет один из самых крупных партизанских отрядов.

Огромное нервное напряжение, бессонные ночи, старые раны дали о себе знать. В начале октября 1941 года командование отзывает Флегонтова в Москву для лечения. В это время, как известно, создалась непосредственная угроза сердцу нашей Родины — Москве. И несмотря на еще плохое самочувствие, Флегонтов настойчиво потребовал, чтобы его направили в леса Подмосковья, где в то время формировались партизанские отряды, создавались продовольственные базы, накапливались запасы оружия, оборудовались партизанские стоянки. Он работает инструктором партизанского движения. Дни и ночи разъезжает по районам области, организует партизанские отряды, учит молодых партизан боевым делам, инструктирует их. Под его непосредственным руководством и при его участии был издан «Спутник партизана», который стал потом самым необходимым пособием для партизан. Многие партизанские отряды Подмосковья своими боевыми успехами во многом обязаны Алексею Кандидьевичу Флегонтову.

Когда же в декабре 1941 года и начале 1942 года Красная Армия начала громить фашистских оккупантов под Москвой, Флегонтов был уже самым теснейшим образом связан со многими партизанскими отрядами Подмосковья, координировал их деятельность в оказании помощи регулярным частям нашей армии.

В это же время Алексей Кандидьевич начал вынашивать идею создания специальной кавалерийской части, которую можно было бы направить в тыл врага для боевых действий. Он начал подбирать добровольцев. В свою кавалерийскую группу Флегонтов выбирал наиболее смелых, отважных людей. Одно время он сам занимался и обучением бойцов-кавалеристов.

Конному партизанскому отряду дали название «Боевой». Отряд имел несколько эскадронов и взводов. После подготовки был направлен в тыл врага на территорию Белоруссии. Переходы отряд совершал преимущественно ночью. Незамеченный перешел линию фронта через так называемые «Витебские ворота» и стал продвигаться по Витебской области.

Центральный штаб партизанского движения поставил перед конным отрядом весьма важную задачу: своими действиями, боевым примером, умелой постановкой партийно-политической работы среди местного населения всячески содействовать развертыванию партизанского движения в Белоруссии. Эту задачу отряд успешно выполнял. Уже в пути к месту назначения «Боевой» провел несколько операций в тылу врага.

10 сентября 1942 года отряд прибыл в Лепельский район. Партизанская разведка донесла, что местечко Камень занято штабом гитлеровской дивизии. Флегонтов принял смелое решение — разгромить штаб. Осуществление этой операции было поручено взводу И. В. Жохова. Утром 12 сентября группа партизан прибыла в назначенное место, заминировала шоссе и замаскировалась в 50 метрах от дороги. Налет был рассчитан на внезапность. Отряду это удалось. В результате операции было уничтожено 12 автомашин с боеприпасами, 80 солдат, 3 офицера и генерал. Были также захвачены ценные документы штаба дивизии.

Через несколько дней отряд вступил на территорию Червенского района Минской области. 17 сентября кавалеристы прибыли в деревню Зенаполье.

В семи километрах от деревни, на лесном участке Рассохи, партизаны облюбовали место для своего лагеря. Началось строительство хозяйственных построек, госпиталя. А потом пошла обычная партизанская жизнь в лесу. Небольшими группами почти каждый день партизаны выходили отсюда на боевые задания.

Выполняя ответственную задачу штаба Минского партизанского соединения, конный отряд Флегонтова все время проводил большую организационную работу по укреплению партизанских подразделений. В скором времени отряд Флегонтова перерос в бригаду. В нее вошли партизанские отряды Тихомирова, Ливенцева, Филиппских и Кузнецова. Бригада стала грозной, хорошо вооруженной и мощной боевой единицей. Она имела постоянную радиосвязь с Москвой. Это дало возможность Центральному штабу партизанского движения систематически обеспечивать бригаду необходимым вооружением, боеприпасами, взрывчаткой. С каждым днем ширились боевые операции бригады, все больше и больше проводилось крупных операций против фашистских войск.

В конце ноября 1942 года кавалеристы под командованием Бобкова вместе с отрядом Тихомирова уничтожили фашистский эшелон в районе станции Талька Пуховичского района. Операция была детально продумана и подготовлена. Место для операции было подобрано на перегоне Верейцы — Талька. Лесной массив в этом месте и скрытые подходы к железной дороге содействовали успеху партизан. Под прикрытием своих товарищей подрывники Агафонов и Кузнецов быстро и умело заминировали железнодорожное полотно.

Так был уничтожен эшелон, в котором крупная воинская часть гитлеровцев направлялась к фронту.

Приход кавалерийского подразделения из-за линии фронта в белорусские леса имел большое моральное значение и сыграл определенную роль в усилении партизанской борьбы.

В ряды партизанской бригады Флегонтова приходили люди не только из окружающих деревень, но даже и из отдаленных районов.

Широкое развертывание партизанского движения серьезно беспокоило гитлеровцев. В феврале и марте 1943 года они снова бросили против партизан карательные отряды. И тогда командование партизанской бригады приняло решение временно передислоцироваться в другое, более безопасное место, за пределы Червенского района. Это перемещение проходило с 11 по 13 марта, все время с упорными боями.

В ночь на 13 марта часть бригады в условиях тяжелых боев вынуждена была остановиться около деревни Игнатовка Осиповичского района. Утром каратели окружили деревню. Командир бригады отдал приказ занять круговую оборону и вступить в бой с наступающим врагом. После сильной и довольно длительной перестрелки партизаны бросились в атаку. Каратели вынуждены были отступить и на время притихли. Чувствовалось, что фашисты собираются перегруппировать свои силы. Партизанам же надо было использовать это короткое время для того, чтобы выйти из окружения, вывести обоз и раненых. Флегонтов отдал приказ тыловым службам как можно быстрее отходить в глубь леса, а сам с небольшой группой партизан остался на передовой позиции, прикрывавшей отход обоза.

Тем временем каратели подтянули артиллерию и даже танки. Началась долгая методическая «обработка» леса. После нее гитлеровцы снова пошли в атаку. Комбриг Флегонтов все время лично вел огонь по врагу, своим примером воодушевлял бойцов на подвиги.

Во время этого боя комбриг был тяжело ранен. Несмотря на принятые партизанами срочные меры, спасти его не удалось. На боевом посту, в героической, самоотверженной борьбе с гитлеровской нечистью, отстаивая белорусскую землю, погиб верный сын русского народа старый большевик Алексей Кандидьевич Флегонтов.

На могиле своего комбрига партизаны поклялись беспощадно мстить ненавистному врагу и сделать все возможное для светлой победы, в которую так непоколебимо верил их боевой друг и товарищ. Впоследствии партизаны назвали именем Алексея Флегонтова свою бригаду.

По приказу Белорусского штаба партизанского движения в октябре 1943 года партизанская бригада имени Алексея Флегонтова вышла во второй большой рейд по белорусской земле — из лесов Червенщины до Западного Буга, в леса Малоритского района Брестской области. И там мужественные патриоты бригады имени Флегонтова беспощадно громили фашистских оккупантов уже до полного изгнания их за пределы нашей республики.

В тяжелое и суровое для Белоруссии время оккупации сотни юношей и девушек, комсомольцев и несоюзной молодежи из Москвы и других городов обращались с заявлениями в партийные, советские организации и военкоматы с просьбой направить их на оккупированную территорию Белоруссии для борьбы с фашистскими оккупантами.

В июле 1942 года ЦК Компартии Белоруссии, ЦК ВЛКСМ и Московский комитет ВЛКСМ организовали комсомольско-молодежный отряд автоматчиков. Отряд был назван именем бесстрашного летчика Героя Советского Союза капитана Гастелло — верного сына белорусского народа, героически погибшего в первые дни войны в смертельной схватке с фашистскими стервятниками.

Начальником штаба был назначен комсомолец фронтовик Николай Симонов, участвовавший во многих боях с немецко-фашистскими оккупантами во время героической обороны Севастополя. После госпиталя, будучи нестроевым, он обратился с просьбой направить его в тыл врага, чтобы продолжать борьбу с фашистами. В июле 1942 года отряд начал путь в тыл фашистских оккупантов.

В составе отряда были две диверсионно-подрывные группы. Командирами этих групп были коммунисты Александр Жуковский и Казимир Пущин.

Центральным Комитетом Компартии Белоруссии и Центральным штабом партизанского движения перед отрядом была поставлена задача осуществить рейд по тылам врага с севера на юг Белоруссии, на всем пути следования проводить диверсионно-подрывную работу.

После принятия партизанской присяги отряд перешел линию фронта через все те же «Витебские ворота».

В исключительно тяжелых условиях на протяжении 43 дней отряд прошел по тылам врага около 1500 километров. В отдельные дни отряд делал по 50 километров в сутки.

По-товарищески, с большой любовью встречали гастелловцев местные партизаны и население. Весть о движении московских автоматчиков быстро облетела населенные пункты. Распространился даже слух, что движется десант в составе шести тысяч человек. Гастелловцы по пути своего движения проводили большую массово-политическую работу. О рейде отряда стало известно и немецкой агентуре и фашистским наемникам — полицейским. Это усложнило дальнейшее продвижение отряда, но не повлияло на темп движения.

В конце сентября отряд достиг Октябрьского района Полесской области. Здесь действовала в то время группа партизан во главе с Героем Советского Союза Федором Павловским. В первой половине октября гастелловцы расположились лагерем в четырех километрах от деревни Альбинск и поступили в наше распоряжение. Сразу же отряд включился в боевую работу.

Штаб соединения поручил гастелловцам совершить налет на фашистский эшелон на участке Житковичи — Копацевичи. Подрывную группу в составе Василия Шутова, Галины Кировой, Григория Токуева и Льва Гинзбурга возглавил Казимир Пущин. Операция проводилась днем. С обеих сторон железнодорожного полотна гастелловцы выставили наблюдателей, по своей неопытности они не сразу заметили подошедший немецкий патруль. В самый разгар работы подрывников немецкие охранники подняли тревогу. Из вражеского эшелона, который в это время подошел, высыпали гитлеровцы. Завязался тяжелый, неравный бой. Гастелловцы прикрыли подрывников огнем, им удалось сползти в кювет, а дальше нельзя было двинуться ни на шаг, так как шквальный вражеский огонь преграждал дорогу. Только стойкость и подлинный героизм партизан спасли положение. Мощным и дружным огнем гастелловцы принудили гитлеровцев отхлынуть и залечь. Подрывники, использовав этот момент, выскочили из кювета, отползли в ближайший кустарник и стали сражаться вместе со своими товарищами.

Вскоре отряд отступил, но гитлеровцы понесли большие потери. В результате налета на значительное время был задержан эшелон и нарушен график движения, много фашистских вояк легло на поле боя.

Следующая операция на участке железнодорожной линии Копацевичи — Старушки прошла с большим успехом. Здесь был подорван эшелон с крупным отрядом войск СС во главе с генералом и офицерами. Умело маскируясь, гастелловцы-подрывники подползли к линии и подложили под рельсы двенадцать килограммов толу. Взрывом был поврежден паровоз, а большинство вагонов разбито. От трех классных вагонов, в которых ехал немецкий командный состав, остались только щепки. Более ста пятидесяти оккупантов было уничтожено взрывом и огнем гастелловцев.

Гастелловцы под командой Казимира Пущина сыграли огромную роль в рельсовой войне. За время боевых действий в тылу врага этим отрядом, а потом бригадой имени Брагина, в состав которой входили гастелловцы, было разгромлено шесть крупных немецких гарнизонов, подорвано тридцать девять военных эшелонов, уничтожено около четырех тысяч гитлеровцев.

А отрядами нашего соединения, до того как в наши ряды влились гастелловцы, было пущено под откос три вражеских бронепоезда, пятьдесят восемь эшелонов с живой силой и техникой, разрушено пятнадцать железнодорожных мостов, восемьдесят шоссейных, разбито сто сорок семь автомашин, разгромлено сто двадцать немецко-полицейских гарнизонов и участков, сожжено тридцать нефтебаз и т. д.

Были у нас серьезные успехи в партийно-организационной и пропагандистской работе. В соединении и в районах насчитывалось семьдесят четыре парторганизации, которые объединяли около двух тысяч коммунистов; работало девяносто шесть комсомольских организаций. В них насчитывалось больше трех тысяч человек. Во многих районах выходили печатные подпольные газеты.

Газеты, листовки, «боевые листки» и другие издания давали правдивую информацию о боевых подвигах советских воинов, трудовом героизме народа, мужественной борьбе партизан и всех советских патриотов. Это имело большое значение в идейно-политическом воспитании населения на оккупированной территории, укреплении его морального духа. Подпольная печать несла в массы призывы партии, которые указывали верный путь к победе, воодушевляли партизан и все население на борьбу с врагом.

Еще в начале нашей деятельности перед нами встала задача создать хорошую полиграфическую базу. Предстояло достать шрифт, печатные машины, краску, газетную бумагу. Все это надо было добывать у врага.

Почти каждый подпольный райком у нас имел радиоприемники, пишущие машинки, специальные типографские машины и бумагу.

Начали выходить одна за другой газеты подпольных районных партийных комитетов, партизанских отрядов и соединений. За сравнительно короткое время на территории оккупированной, но непокоренной Белоруссии издавалось двенадцать республиканских и областных газет, всего же издавалось сто шестьдесят две подпольные газеты. Они выходили на белорусском и русском языках. Много было издано брошюр, сборников песен и стихов, плакатов, сатирических рисунков.

Партизанская печать поднимала советских людей на священную войну с оккупантами, зажигала в их сердцах пламя яростной ненависти к гитлеровцам. В газетах и листовках разоблачались кровавые преступления захватчиков, рассказывалось о положении на фронтах и в советском тылу. Подпольная печать призывала советских тружеников не склонять головы перед захватчиками, а идти в партизанские отряды, бороться против фашистских порядков, бороться с врагом вплоть до полного его уничтожения.

Листовки и газеты, которые распространялись среди населения, часто служили своеобразным пропуском, с которым рабочие и колхозники, мужчины и женщины всех возрастов шли в леса, становились в ряды активных борцов с фашистами.

В Минской области издавались тридцать четыре подпольные газеты, в том числе «Звязда» — орган ЦК КПБ и Минского обкома КПБ, газета «Чырвоная змена» — орган ЦК ЛКСМБ и Минского обкома комсомола.

Тираж большинства газет не превышал 500—600 экземпляров, формат был непостоянным. Печатались они на половине обычной газетной полосы, иногда на четверти, а то и на восьмой части. Хотя выходили газеты не каждый день, они были грозным оружием в борьбе с врагом.

Много трудностей и невзгод пришлось пережить работникам подпольной печати. Неоднократно они попадали в весьма опасное положение и рисковали жизнью, однако всегда добросовестно, по-партийному выполняли свои обязанности журналиста. Интересы Родины были для них дороже собственной жизни.

Мне вспоминается такой эпизод. Как-то фашистские ищейки пронюхали местонахождение редакции слуцкой подпольной газеты «Народный мститель». Через связного партизанского отряда об этом узнал редактор газеты Николай Достанко.

Необходимо было немедленно куда-то перебазироваться. Но только начали собираться, как типография и редакция были окружены гитлеровцами. Выйти можно было только через болото. По пояс в холодной воде пробирались работники газеты по болоту, на своих плечах тащили большой груз. В одном месте фашисты их почти достали, создалось очень опасное положение. Тогда журналисты решили отказаться от самого насущного для их существования — от сухарей, из типографского же имущества они ничего не бросили. Семь дней, преодолевая голод и холод, они кружили по болотам. Через неделю «Народный мститель» стал снова регулярно выходить и рассылаться по партизанским отрядам. Не обходилось в наших газетах без уголков юмора и сатиры. Очень хорошо запомнилась мне такая шутка из газеты «Большевистская трибуна»:

— Внучек, где ты был, когда горел немецкий склад? Надо было уйти с глаз, чтобы не пристали, проклятые.

— Не волнуйся, бабушка, я не был у них на глазах, я поджигал другой склад.

В агитплакате «Раздавим фашистскую гадину» в июле 1941 года было опубликовано стихотворение Анатолия Астрейко. В нем белорусский поэт, который находился в годы войны в одном из наших партизанских отрядов, пламенно призывал бить фашистов любыми средствами, в любых условиях, всегда и везде:

В листовках и обращениях к населению находили отклик все важнейшие события Великой Отечественной войны советского народа. Некоторые из этих материалов лежат сейчас передо мной, бережно сохраненные мною и моими товарищами — партизанами.

Вот листовка от 17 октября 1941 года. В ней Минский подпольный обком партии писал:

«Гитлеровские бандиты распространяют басни о положении на фронте и жизни Советского Союза. Не верьте фашистским брехунам. Фашисты терпят колоссальные потери. Гитлер и его генералы рассчитывали на «молниеносное» окончание войны против Советского Союза, однако мощное сопротивление Красной Армии разрушило эти расчеты: фашистским убийцам нанесены весьма тяжелые удары. На советской земле нашли себе могилы лучшие немецкие дивизии…»

Далее приводились цифры потерь фашистской армии за первые месяцы войны. Листовка заканчивалась обращением к населению:

«Товарищи! Организовывайте партизанские отряды, уничтожайте врага на всех дорогах, поджигайте склады и поддерживайте партизанское движение.

Смерть гитлеровским палачам и их приспешникам!»

В листовке Минского подпольного обкома от 10 апреля 1942 года говорилось:

«…Фашистские войска, отступая под ударами Красной Армии на запад, еще более нагло издеваются над мирным населением. В районах Белоруссии гитлеровские изверги расстреливают мирное население, сжигают села и деревни, бросают в огонь женщин, детей, грабят имущество трудящихся.

Повсеместно слышен плач, стоны и крики женщин, стариков и детей, которых подвергают пыткам фашистские убийцы.

Пусть знают гитлеровские шакалы, что ни пытки, ни террор не сломят народ, поднявшийся против немецкого фашизма.

Товарищи! Приближается день освобождения белорусской земли от фашистской нечисти.

Приближается день, когда белорусский народ снова заживет счастливо и радостно.

Отомстим же немецко-фашистским бандитам за пролитую кровь наших отцов, матерей, братьев и сестер.

Не выпустим ни одного живого фашиста с нашей земли, политой кровью нашего народа.

Пусть белорусская земля станет могилой для гитлеровских захватчиков!

Все до одного на борьбу с врагом!

Организовывайтесь в партизанские отряды!

Взрывайте мосты, железные дороги… Не давайте лошадей, телег, мяса и хлеба фашистам! Пусть эта грязная, вшивая гитлеровская свора подохнет с голоду!

Всеми средствами помогайте Красной Армии и партизанам громить врага».

А вот еще одна листовка, более поздняя, когда уже началось освобождение белорусской земли:

«…Под сокрушительными ударами наших войск фашистские орды, отступая на запад, осуществляют новые неслыханные злодеяния над нашим народом. Они гонят с собой и расстреливают мирное население, сжигают наши деревни, взрывают уцелевшие постройки в городах.

Трудящиеся Минска! Всеми силами и всеми средствами охраняйте уцелевшие здания и предприятия от разрушения их гитлеровскими варварами. Уничтожайте команды фашистских поджигателей и минеров…»

Газеты и листовки распространяли связные, проявлявшие немало находчивости. Например, едет на подводе несколько женщин-крестьянок, будто бы везут продукты на базар или возвращаются с базара с купленными там нехитрыми товарами — бочками, ведрами, вилами. Гитлеровцам и в голову не приходило, что партизанские газеты и листовки были тщательно спрятаны в пустотелых полозьях обычных саней, в пустотелых дугах или оглоблях, в молочных бидонах с двойным дном.

Связная партизанского отряда комсомолка К. Лященя доставляла в села и деревни молодежную газету «Чырвоная змена» в кочанах капусты.

В тех местах, куда трудно было проникнуть партизанским связным, практиковался и такой способ распространения подпольной печати: партизаны ловили в поле лошадей, принадлежащих жителям деревень, в которых находились гитлеровские солдаты или размещались фашистские гарнизоны, и в гриву лошади вплетали газету или листовку. Так они попадали к хозяину, а потом читались всей деревней.

Очень часто подпольные листовки вывешивались на досках фашистских объявлений и приказов, на телеграфных столбах, на дверях фашистских комендатур, на заборах, стенах домов. Листовки и газеты разбрасывались в театрах и на базарах, в лагерях военнопленных, расклеивались на вагонах и автомашинах фашистской администрации, на мельницах и в других местах, которые посещались населением. В районном центре Гресск, например, листовки наклеивали на двери здания, в котором размещалась жандармерия.

Распространение подпольных изданий мы поручали только проверенным людям. Помню такой случай. Связные партизанского отряда, действовавшего недалеко от Минска, М. Гуринович и М. Воронков на автомашине немецкого подсобного хозяйства в старательно замаскированном тюке соломы везли в город очередную партию подпольной «Звязды». Около шлагбаума их остановил патруль. Имевшиеся у партизан документы не вызвали подозрения. Однако гитлеровцы почему-то на этот раз решили внимательно проверить груз. И когда из соломы выпало несколько пачек газет, партизан Воронков быстро выхватил из-за пазухи пистолет и в упор выстрелил в фашиста. С другим успешно справился Гуринович. Не растерялся и шофер: он быстро развернул автомашину. Партизаны вскочили в кузов и исчезли.

Кроме своих подпольных изданий к нам, в Минскую область, присылалось много газет из Москвы, в том числе «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Советская Белоруссия», а также листовки, журналы и другая литература.

Только на протяжении июля — августа 1941 года в тыл врага нашими самолетами было заброшено около тридцати наименований разных листовок и газет общим тиражом свыше шести миллионов экземпляров. По далеко не полным данным, на протяжении 1941—1943 годов Центральный Комитет КП(б)Б распространил на оккупированной территории Белоруссии двадцать миллионов листовок и более пяти миллионов экземпляров газет, брошюр и плакатов.

Особенно пламенно звучал голос центрального органа нашей партии — «Правды», которую подпольщики и партизаны ждали всегда с нетерпением. Помню, в первые дни войны, когда нам удавалось связаться по радио с Москвой, мы радировали:

«Высылайте боеприпасы и обязательно 200—300 экземпляров «Правды»».

Должен сказать, что редакция «Правды» всегда шла нам навстречу.

Из редакций газет «Правда», «Известия» приезжали к нам в подпольный обком партии для налаживания подпольной печати журналисты. Большую помощь оказали прибывшие в подпольный обком корреспондент «Правды» Михаил Сиволобов и корреспондент «Известий» Борис Ямпольский.

В годы Великой Отечественной войны авторитет «Правды» был исключительно велик. Об этом свидетельствует и тот факт, что именем газеты назывались партизанские отряды. Один из них был у нас в Червенском районе.

Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии и подпольные партийные органы проявляли постоянную заботу о развитии печати, о работе каждой газеты в отдельности, как печатной, так и рукописной. Газеты повсеместно возглавлялись коммунистами, которые являлись членами подпольных партийных комитетов. Минский обком и райкомы КП(б)Б утверждали планы работы газет, обсуждали тексты листовок, обращений, воззваний.

Руководство подпольной печатью было возложено на секретаря обкома Ивана Денисовича Варвашеню. Ежедневно занимаясь партийно-политической работой, он много внимания уделял и развитию подпольной печати.

Особенно усилилась деятельность подпольной печати и партийное руководство ею после пятого пленума ЦК КП Белоруссии. Он обсудил вопрос «О положении и задачах работы партийных органов и партийных организаций в оккупированных районах Белоруссии». Решения этого пленума сыграли заметную роль в жизни партийного подполья и деятельности партизанского движения в Белоруссии. Призвав подпольные партийные организации усилить массово-политическую работу, пленум потребовал от подпольных обкомов и райкомов, от всех партийных организаций улучшить руководство печатью, постоянно заботиться о том, чтобы газеты настойчиво пропагандировали прочность советского строя, укрепляли у населения убежденность в победе над врагом.

Большевистская пропаганда, — было записано в постановлении пленума ЦК КП(б)Б, — должна вестись всеми имеющимися печатными средствами и устно распространяться всюду среди населения оккупированной территории. Это привлечет новые тысячи борцов против оккупантов».

11

Мы строим аэродром. — Воистину народная стройка. — Боевые успехи партизан. — С первым же самолетом вылетаю в Москву. — Мои встречи с товарищами Пономаренко, Ворошиловым, Андреевым, Сталиным. — О партизанах Белоруссии рассказываю рабочим Казани, Иванова, Коврова.

Для того чтобы иметь возможность принимать у себя крылатых гостей, надо было ускорить подготовку посадочной площадки. А где ее возьмешь, когда вокруг одни леса и болота?

Помню, в начале августа 1942 года мы пошли осматривать островок Зыслов. С нами пошел летчик Павел Анасенко, который оказался у нас в лагере после ранения. Перед этим несколько дней лил дождь. Вода на болоте поднялась, пройти трудно, но у Гальчени везде были свои тропинки. Выйдя из деревни Старосек, Герасим Маркович покружил по зарослям и быстро выбрал тропинку, по которой можно было идти смело.

Он шел впереди, мы за ним. Зеленый островок находился в центре наших основных баз и был незаметен для оккупантов. Найдется ли здесь подходящее место для будущего аэродрома? Если найдется, то сразу же приступим к работе.

Гальченя на острове также шел впереди, шел уверенно, видно, хорошо знал, куда ведет. Не было такого уголка на Любанщине, которого бы Герасим Маркович не знал. Под ногами шелестела густая трава. В некоторых местах она была выше колена и обдавала нас росой, хотя солнце было уже высоко. Пахло болотной сыростью, местами трудно было пролезть: орешник, переплетаясь с березняком, стоял живой стеной.

Пройдя около двух с половиной километров, Гальченя остановился, глянул на солнце и повернул вправо. Через несколько минут он вывел нас на просторную поляну и удовлетворенно проговорил:

— Вот вам и аэродром. Подчистить немного, траву скосить — и считай, что готов.

— Двухмоторный сядет — всю площадку накроет, а хвост вон на том дубе повиснет, — добродушно пошутил Анасенко.

Гальченя недоверчиво покачал головой, однако, посмотрев на столетний дуб, который возвышался на краю поляны, смутился.

— Дуб действительно будет мешать, — согласился он, — придется его выкорчевать, а площадка здесь хорошая. Ты разве не садился на таких?

— Садиться-то садился, только не на таких самолетах, какие к нам летают. Вот когда меня подбили, я сел в кусты. Да только подняться уж не смог.

— Сядешь и здесь, — сказал Герасим Маркович. — Сядешь и взлетишь!

— Для того чтобы взлететь на транспортном самолете, — терпеливо объяснял Анасенко, — нужно самое малое пять-шесть таких площадок. Да землю утрамбовать.

Площадка была мала для тяжелых самолетов, это ясно было и нам, но мы были очень довольны, что удалось найти на острове хотя бы такую полянку. Будто сама природа позаботилась о нас. Оставалось посмотреть, можно ли ее расширить.

— Сколько, вы думаете, тут метров? — спросил Анасенко Герасима Марковича.

Гальченя пошел к восточной стороне полянки и оттуда начал мерять ее широкими быстрыми шагами: «Раз, два, три, четыре…» Нам было слышно, как он, досчитав до сотни, начинал снова: «Раз, два, три, четыре…» Ноги его неслышно ступали по мягкой, пересыпанной курослепом траве.

Мы шли за Гальченей.

— Метров четыреста! — громко сказал он, дойдя до конца площадки. — Но ее можно еще расширить.

Потом начал мерять Анасенко. Он делал шаги примерно такие же, как и Гальченя, старался перешагивать через кочки и пни, чтобы идти по прямой. Скоро летчик исчез в зарослях, и только по его голосу и треску сухих сучьев мы определяли, где он.

— Тысяча пятьсот, — услыхали мы наконец последний счет Анасенко. — Идите сюда!

Гальченя удивился:

— Разве мы эскадрильи тут будем принимать?

Мы прошлись по следам Анасенко. Перед нами вырисовывалась площадка длиной около полутора километров, шириной — около километра. Почва здесь хорошая: кое-где болотники — их нетрудно засыпать, местами холмики — можно срезать. Труднее всего будет с раскорчевкой. Часть площади густо заросла орешником, встречались толстые сосны, березы.

— Будет здесь работки, — со вздохом обронил Долидович.

Тревога его была понятна. Для того чтобы быстро оборудовать площадку, нужно бросить сюда значительные силы, а где их возьмешь? Оккупанты наводнили районы эсэсовцами, делали попытки в опорных пунктах создать свои гарнизоны, и нам беспрерывно приходилось вести боевые действия.

— А если взять людей из деревень? Поговорить с ними, объяснить, что это дело очень важное. Они все нам сделают.

Понятно, что некоторые резервы можно было найти в самом соединении, однако, если учесть, что строительство аэродрома — дело срочное, этих резервов было далеко не достаточно.

Подошел Анасенко: энергичное лицо, безупречная воинская выправка.

— Приходилось вам иметь дело с таким строительством? — спросил я его.

— Приходилось, — ответил летчик.

— Дадим вам рабочих, тягловую силу, лопаты, топоры. В полтора — два месяца справитесь?

— Нет, не справлюсь.

— Что вам еще надо? — спросил я.

— Кроме людей мне надо еще около тысячи подвод — без камня и гравия аэродрома не построишь!

— А если мы все это сделаем: дадим транспорт и все необходимое?

— Тогда справлюсь! — уверенно ответил Анасенко.

Тут же мы нашли место для фиктивного аэродрома.

Когда возвращались, Долидович осторожно спросил:

— Где же мы возьмем столько людей и подвод? В отрядах свободных людей не так много, а подвод и совсем мало. Лошади у нас больше верховые.

— А наши зоны?

Долидович задумался.

— Это правда, — в раздумье произнес он, — там люди есть. Но ведь строительство у нас необычное, необходима конспирация.

— Будет и конспирация.

Я верил, что колхозники окружающих деревень помогут нам, как помогали уже не раз. И сами придут и доставят все, что нужно.

Мачульский начал вслух подсчитывать, сколько человек можно взять из деревень Старосеки, Загалье, Альбинск, Калиновка, Нижин, Скавшин, Сухая Миля, Убибачки и других. Он начал перечислять надежных людей из Старосек, которых можно было бы поставить во главе бригад. Перечислил по именам и насчитал больше десяти человек только из одной деревни.

Гальченя внимательно слушал, кивал одобрительно головой, а потом вдруг запротестовал:

— Одних стариков берешь, это неправильно.

— А кто там из молодых? — усмехнувшись, спросил Мачульский.

— Женщин бери, вот кого, — настаивал Герасим Маркович. — Чем плохие будут бригадиры?

На следующее утро Анасенко, Филиппушка и представители штаба соединения отправились в ближайшие деревни, и работа началась.

К болоту подошли люди с лопатами и топорами, подъехали подводы. Пришли все, кто мог быть полезным: пожилые мужчины и старики, женщины и подростки. Предполагалось брать на работу только здоровых и физически сильных людей, но это правило пришлось нарушить. Узнав, что партизанам нужна помощь, на работу начали собираться все. В хатах оставались только малые да совсем старые. Попробуй скажи кому-нибудь, что он не подходит для этой работы! Обидится человек, примет за оскорбление.

В Старосеках был такой случай. Набирая бригаду, Анасенко отвел в сторону пожилого, слабого здоровьем колхозника Антона Синицкого и посоветовал ему:

— Побудь пока дома, пусть идут те, кто поздоровее. Если не будем управляться, тогда позовем тебя.

Синицкий даже в лице изменился.

— Так, значит, не годен? — обиженно сказал он. — На разведку посылали за пятьдесят километров — был годен, фураж отрядам доставлял — годен, а тут — в сторону. Да я не хуже другого молодого потяну!

Женщины, услыхав этот разговор, тоже запротестовали:

— Без него и мы не справимся, он тут у нас всему селу голова.

Подошел Корнеев и как председатель местного Совета порекомендовал взять Антона Синицкого на строительство.

— Таких смело бери, — сказал он Анасенко, — я его давно знаю. Хочешь, скажу тебе один секрет: я тут смотрю, чтобы в каждой бригаде были люди стойкие, проверенные. Сейчас они будут копать, корчевать, а подойдет время — дадим в руки оружие, и пойдут воевать, бить оккупантов. В моем сельсовете можно с десяток отрядов организовать.

Чтобы с самого начала обеспечить необходимые темпы работы, надо было доставить на площадку транспорт, тягловую силу, щебень, катки. Перевозить все это надо через болото, без дороги не обойтись. Начали гатить болото. На трясину насыпалась земля — ее возили, носили. Понадобилось много леса — его рубили тут же. Гать была сделана за несколько суток, и тогда островок впервые за время своего существования заселился людьми. Колхозники были из ближайших деревень, и многим можно ходить на отдых домой, но каждый считал себя мобилизованным, и на время работы люди переселились на остров. Вокруг строительства выросли шалаши и палатки.

Определенных часов отдыха не было. После небольшой передышки бригады выходили на площадку в любое время суток. Ночи стояли ясные, прохладные, и работалось еще лучше, чем днем.

Все шло давно заведенным порядком: бригады имели свои участки, свои производственные задания, соревновались между собой. Посмотришь — колхоз вышел на работу! Но когда приглядишься внимательно, увидишь, что это не обычный колхоз мирного времени. В любой момент работающие готовы отложить в сторону топор и взяться за винтовку.

Когда однажды мы с Мачульским пришли на остров, к нам стали подходить бригадиры. Некоторые старались походить на командиров и докладывали по-военному. Они сообщали, сколько уже сделано и что надо сделать.

Работа была трудоемкая, требовала много времени и сил, но люди работали с большой охотой, и площадка для будущего аэродрома преображалась на глазах.

Бригада старосековцев полудновала, когда мы подошли к ее участку. Кое-где горели небольшие костры, люди пекли картошку, поджаривали на вертелах сало. Некоторые варили что-то в чугунках. Тут же сидело несколько человек из Загалья. Антон Синицкий что-то с воодушевлением рассказывал, энергично размахивая рукой.

— Должно быть, про свою овечку… — улыбнулся Корнеев, подойдя к нам с соседнего участка.

Эта история была известна чуть ли не всей нашей зоне. Однажды Антон Синицкий привез партизанам овцу и бидон молока. Какая-то подлая душа донесла об этом гестаповцам. Синицкого схватили, начали бить и допрашивать.

— Это все неправда, это вам кто-то наврал, — притворно дрожащим, жалобным голосом оправдывался Антон. — Не одну мою овечку, а все стадо партизаны забрали. Шли недавно и забрали штук сорок. И не один бидон молока выпили, а целых восемнадцать. Каждый всего-то раза два глотнул, а восемнадцати бидонов не хватило…

Синицкий не на шутку напугал фашистов.

Увидев нас,Синицкий поспешно встал и сделал несколько шагов навстречу. Он был здесь старшим и считал своей обязанностью первым поздороваться и пригласить нас пополудновать. Мы присели на пеньки.

— Ну, как идет работа? — спросил я.

Антон сообщил, что через день они закончат раскорчевку и тогда вся бригада переключится на выравнивание площадки. Один из загальцев сказал, что раскорчевку они закончат сегодня. Синицкий недовольно посмотрел в его сторону и как бы вскользь заметил:

— Ну какой там у вас лес, кусты одни!

На это загалец спокойно ответил:

— Такой же самый, как и у вас, — наши участки рядом.

Синицкий возразил:

— Сравнил! У нас сосны, хоть на доски пили, ольха, береза.

— И у нас они есть, — ответил загалец. — Да что ты волнуешься? Кончим раньше, придем и вам поможем.

— Лучше мы вам поможем, — упрямился Синицкий.

Потом он обратился ко мне:

— Скажите, а скоро сюда прилетит самолет?

— Как закончим аэродром, так и прилетит.

— А можно будет тогда в Москву письмо послать?

— Думаю, что можно.

— А если бы нам всем собраться написать письмо правительству? Описать, как мы тут живем, как бьем врага. Можно было б такое письмо послать?

— Можно, и обязательно напишем.

Постепенно вокруг нас собрался народ. Каждому хотелось услышать что-нибудь новое про наш советский тыл, про Москву. Синицкий встал, окинул всех быстрым взглядом и сказал:

— Идемте! Сегодня и нам надо закончить раскорчевку.

Все пошли за ним следом.

На острове часто появлялись командиры отрядов, комиссары, вестовые из боевых отрядов и групп. Они рассказывали колхозникам об обстановке, делились своими впечатлениями о боях. И колхозники жили этими новостями. Работали, а мысли их были там, где шли бои, где их товарищи, односельчане и родные били фашистов.

В это время наиболее крупные боевые операции проходили в районе деревни Катка на Глусщине, в населенных пунктах Холопеничи, Слободка и в совхозе «Холопеничи». Во вражеском гарнизоне в Катке насчитывалось свыше трехсот фашистов. На вооружении у них были сорокамиллиметровые пушки, семь минометов, больше десятка станковых и ручных пулеметов, автоматы, винтовки. Деревня была обнесена окопными укреплениями.

Штаб соединения решил уничтожить этот гарнизон потому, что он находился на стыке трех районов и сковывал действия партизанских отрядов. На операцию пошли подразделения из отрядов Павловского, Храпко, Гуляева, Пакуша и Макара Бумажкова. Вышли также отряды Цикунова, Патрина. К деревне подошло около пятисот партизан с четырьмя пушками, минометом, шестью станковыми и восемнадцатью ручными пулеметами и автоматическим оружием. Операцией руководил заместитель начальника штаба соединения Константинов.

План операции был такой: подразделения Гуляева, Пакуша, Бумажкова и отряды Цикунова и Патрина наносят главный удар по гарнизону с западной и северной сторон. Для прикрытия флангов Павловский и Храпко выставляют боевые засады у деревни Косаричи и на дорогах, ведущих к гарнизону. Сигналом к началу боя должны служить две красные ракеты.

Перед самым наступлением разведка донесла, что противник с обозом и основным вооружением вышел из деревни Катка и двигается к деревне Хоромцы. К вечеру гитлеровцы заняли Хоромцы и выставили усиленные посты и патрули. Пришлось спешно изменять план операции. Командирам отрядов и подразделений были поставлены дополнительные задачи: резервной группе, находившейся при штабе, нанести удар по противнику с юга; Пакушу и Патрину ворваться в деревню с севера; Бумажкову ударить по вражескому гарнизону в совхозе имени Потапенко. У противника оставалась свободной дорога на деревню Бобровичи. Гуляеву и Цикунову было приказано разместить засады в лесу у этой дороги.

Наступление началось утром 10 августа 1942 года. В результате стремительной атаки гитлеровцы были выбиты из деревни. Они отошли в небольшой лесок на север от Хоромцев и там укрепились.

Тем временем подразделения Павловского и Храпко форсировали реку Птичь. Внезапным ударом они разбили противника в совхозе «Холопеничи» и повели наступление на деревню Катка. Здесь оставались охранные группы вражеского гарнизона и военное имущество. Партизаны уничтожили остатки катковского гарнизона и захватили богатые трофеи. Партизаны разбили также гитлеровский гарнизон в деревне Слободка.

Бой с основными силами гитлеровцев, укрепившихся в лесу, продолжался свыше суток. Более трех десятков фашистов было убито, много ранено. Уцелевшие бежали в Глусск, оставив на поле боя почти все вооружение и боеприпасы. Несколько полицаев сдались в плен.

Наши отряды потерь не имели, только двое партизан были ранены.

Эти боевые успехи вдохновляли колхозников, строивших аэродром, на самоотверженный труд. За две недели площадь будущего аэродрома была раскорчевана. За несколько дней ее выровняли, засыпали щебнем и утрамбовали. К концу августа аэродром был готов.

Если самолеты не ожидались, на аэродроме «рос» обычный лес, и с воздуха невозможно было определить его местонахождение. Колхозники построили землянки для обслуживающего персонала и раненых бойцов, которых мы решили отправлять в тыл, оборудовали ложный аэродром. Так уж получилось, что только небольшая часть строителей вернулась в деревни, большинство осталось в партизанах. Одни вошли в команду обслуживания и хозяйственные взводы, другие получили оружие и вступили в боевые ряды партизан.

С первых дней сентября 1942 года на наш аэродром начали прилетать крылатые гости из Москвы и других городов Советского Союза. Наш аэродром скоро стал известен советским людям за тысячи километров. О нем знали на Украине, в Литве, Латвии. О нем знали партизаны Польши и Чехословакии.

Сотни раненых партизан Белоруссии и Украины были отправлены с этого аэродрома в тыл. Аэродромом пользовались на протяжении нескольких месяцев партизаны братской Украины. Однажды к нам прилетели секретарь ЦК КП(б) Украины товарищ Коротченко и начальник партизанского штаба Украины товарищ Строкач. С лесного аэродрома были вывезены в советский тыл и размещены в специальных домах тысячи детей погибших партизан и воинов Красной Армии. Отсюда мы переправили в Москву видных ученых и крупных специалистов Белоруссии, которые не успели эвакуироваться в начале войны.

Отсюда был эвакуирован в Москву тяжело раненный прославленный партизан Кирилл Прокофьевич Орловский, Герой Советского Союза.

Все годы войны пользовались мы зысловским аэродромом. Он служил важнейшим средством прямой связи с Большой землей для многих партизанских соединений Белоруссии.

Как только аэродром был готов, мы стали с часу на час ожидать самолета из Москвы. Тоска по вестям с Большой земли была настолько сильной, что многие в нетерпеливом ожидании не спали круглые сутки. Волновались все: и те, что дежурили на аэродроме, и те, что оставались в лагере. Да и сам я был очень взволнован. С первым самолетом, который у нас приземлится, я должен буду вылететь в Москву. Центральный Комитет КП(б)Б и Центральный штаб партизанского движения вызывали меня для отчета.

Москва — любимая столица нашей Родины! Во все время суровой партизанской жизни ты была в наших сердцах. Каждую минуту, каждое мгновение мы думали о тебе, великой и могучей, неповторимо прекрасной, по-матерински ласковой и заботливой для своих сынов и дочерей, которые, не жалея жизни, защищали священную землю Советов под знаменем великого Ленина.

При воспоминании о тех днях и сегодня трепетно бьется мое сердце. Помню одну тихую сентябрьскую ночь. Над головой небо будто стеклянное, и звезды стали словно ближе. Тишину нарушал только ветер, сдувающий с ветвей первые осенние листья. Я лежал на взгорке вблизи аэродрома, положив под себя ватную куртку. Глаза блуждали по восточному краю неба. Я ждал, что вот-вот среди множества синих звезд вспыхнут другие, летучие звезды — вестники Большой земли. Перед глазами всплывали волнующие картины Москвы — той Москвы, которую я помнил еще с мирных дней. Красная площадь, гранит Мавзолея, Спасская башня и зубчатая стена Кремля, ровные ряды молодых серебристых елей у стены, высокие рубиновые звезды над кремлевскими дворцами. Сколько раз я ходил и любовался этой красотой! Теперь, на партизанском аэродроме, мне казалось, что я иду знакомым путем, вдоль Москвы-реки, около Манежа и Исторического музея. Но теперь башни Кремля виделись мне могучими воинами-богатырями с нахмуренным челом, несокрушимыми в бою…

Мне очень хотелось побывать в Москве. Зная, что меня вызывают, я все-таки не мог представить себе, что очень скоро окажусь в родной столице. Беспокоило меня одно: надолго ли меня вызывают? Я считал, что я не должен в такое суровое время оставлять товарищей по борьбе. Положение наше было довольно сложным. Гитлер бросил против партизан крупные силы. Отряды нашего соединения вели жестокие непрерывные бои на всей территории Минской, Могилевской, Полесской, Барановичской и Пинской областей. Мы наносили врагу большой урон в живой силе и технике, срывали его планы. Но со дня на день нужно было ожидать подхода новых частей противника.

Время было очень напряженное. Надо больше активизировать деятельность подпольных партийных организаций, усилить их работу среди населения, увеличить боеспособность партизанских отрядов. Я неоднократно задавал себе вопрос: можно ли хотя бы на несколько дней оставить подпольный обком и отряды? И хорошо ли вообще уезжать при таких обстоятельствах и оставлять боевых товарищей и друзей?

Но здраво рассудив, мы все — члены бюро обкома, партийные руководители, командиры отрядов — правильно оценили поездку в Москву: это исключительно важное событие, оно будет иметь большое значение не только для нашего соединения, но и для развития партизанского движения в Белоруссии. Каждый из нас хорошо понимал, что в Москву нужно привезти точные сведения о деятельности белорусских партизан и получить там указания о дальнейшем развертывании всенародной борьбы с врагом.

Надо было видеть, с каким волнением и старанием готовились к моей командировке. Командиры отрядов ходили озабоченные. В своих рапортах им хотелось как можно подробнее рассказать об отрядах, о партизанах-бойцах и об их боевых делах. Члены обкома партии писали об опыте партийной работы в подполье, о политической работе в отрядах и среди населения. Идешь ночью и видишь: светится огонек в лесном шалаше. Заглянешь — и видишь, как после дневных боевых операций сидит при лампе командир отряда и пишет рапорт в Москву.

Приближалось время вылета. Мы вызвали в штаб на беседу командиров и комиссаров отрядов, секретарей подпольных обкомов. Мы не думали, что я задержусь в Москве. Однако всем командирам и комиссарам отрядов надо ясно и точно определить задачи на ближайшее время.

Прежде всего в охранных и экспедиционных фашистских войсках были словацкие подразделения. Нам удалось выяснить, что многие словаки, насильно мобилизованные фашистами, не хотят воевать против нас. Словаки несли охрану на важнейших железнодорожных путях. Нашей задачей было взорвать эти мосты и парализовать движение врага. Надо было немедленно связаться со словаками, развернуть среди них агитацию и перетянуть на свою сторону. С помощью солдат и офицеров, сочувствовавших нам, легче будет выполнить задачу деморализации тыла врага.

Наша разведка доносила, что многие словаки хотят перейти к партизанам, чтобы вместе бороться против фашистов, есть такие и среди насильно мобилизованных поляков, румын, французов и даже среди немцев. Вот эту задачу мы и поставили перед партизанскими руководителями. Моим заместителям — Мачульскому, Бельскому, Бондарю и Варвашене — я посоветовал вести это дело осторожно, чтобы избежать неприятных случайностей.

Другая первоочередная задача — организация взрывов больших мостов на вражеских коммуникациях. Мы и раньше придавали этому особое значение, но в большинстве случаев наши отряды разрушали мосты только на шоссейных и грунтовых дорогах. Большие железнодорожные мосты мы не всегда отваживались взрывать: мало было подрывных средств, не хватало специалистов. Кроме того, эти мосты охранялись крупными силами гитлеровцев.

Теперь же мы были достаточно подготовлены и сильны. Мы могли наносить ощутимые удары по коммуникациям врага: задерживать и уничтожать сотни военных эшелонов с живой силой, вооружением и техникой. Первым надо было взорвать большой мост через реку Птичь. Он находился на стратегически важной железнодорожной линии Брест — Лунинец — Калинковичи — Гомель. Немцы перебрасывали по этой дороге свежие подкрепления в район Сталинграда. Мост охранялся батальоном гитлеровцев. Охрана стояла и на ближайших станциях. Крупные гарнизоны размещались в Петрикове и Копаткевичах. В Петрикове стояли словацкие части.

Начать подготовку к этой операции решили немедленно. Она являлась одной из наиболее важных. Руководство операцией возлагалось на Мачульского и Бельского.

И вот в эти напряженные дни и ночи боевой подготовки пришел наконец долгожданный час вылета. Это было ночью 22 сентября. Над нашим островом появился самолет. Помню, от внезапно охватившей меня радости будто электрические искры пробежали по всему телу, сердце забилось так сильно, что, казалось, слышны были его удары.

Мы зажгли факелы, показывая долгожданному гостю место посадки. Самолет покружился над лесом и, приглушив моторы, пошел на снижение. Все, кто был в это время на аэродроме, замолкли в волнующем ожидании. В это мгновение для нас как будто перестали существовать и фронт и расположенные по соседству немецкие гарнизоны. Необычайно остро, живо почувствовали мы свое неразрывное единство со всем советским народом, с нашей великой, непобедимой страной.

Самолет сел. Я, Мачульский, Бельский, Бондарь, Константинов, штабные работники и партизаны — дежурные по аэродрому — направились к нему. Но из самолета никто не выходил. Летчики еще не были уверены, что попали к своим. Я назвал пароль. Один из пилотов быстро сошел на землю и пошел навстречу.

— Привет вам, товарищи! Привет из Москвы!

Мы по-братски обнялись. Летчик крепко пожал всем руки. Лицо его, простое и открытое, светилось радостью.

— Капитан Груздин.

Героя Советского Союза Груздина мы знали хорошо, хоть и встретились с ним впервые. Он не раз прилетал к нам и вместе с грузами сбрасывал письма. Капитан попросил срочно разгрузить самолет, так как намеревался вылететь немедленно.

Вокруг собралось много народу. Каждому хотелось взглянуть на посланцев Большой земли, побыть с теми, кто вылетал сейчас в родную Москву. Люди жали мне руку, обнимали. В эти пожатия они вкладывали всю душу. И я с особой силой почувствовал, какая ответственность лежит на мне: люди видели во мне своего представителя, того, кто должен доложить правительству, партии, как борются с врагом партизаны, как велико их чувство преданности и горячей любви к Родине. У многих были родные и близкие на Большой земле, у кого жена, у кого родители, братья, сестры. Эвакуировавшись из Белоруссии, они работали в различных братских республиках. Мне передавали для них столько писем, что карманов не хватало. Я знал, что частицу сердца партизана везу любимым, дорогим людям.

Никогда не забыть этих минут!

Мы сели. А летчиков не выпускали партизаны. Они все подходили и засыпали летчиков вопросами и просьбами. Самой большой просьбой было опустить письма в московский почтовый ящик. Иные просто просили передать привет всем советским людям, которые вместе с армией и партизанами ковали победу над врагом. Каждому хотелось быть как можно ближе к Большой земле, полней и глубже почувствовать ее просторы. А она вставала перед нами необъятная, суровая в борьбе, от Мурманска до вершин Кавказа.

Наконец самолет поднялся в воздух. Со мной полетели Константинов и Бондарь. Алексею Георгиевичу необходимо было основательное лечение, рана его часто открывалась.

Я летел, и мне не верилось, что я уже далеко от своих друзей. Еще так ясно стояли передо мной партизанские шалаши, оружейные мастерские, воины с красными ленточками на шапках. На память приходили стихи народного поэта Янки Купалы:

Чувство, что и ты в какой-то степени выполнил задание Родины, наполняло сердце радостью.

Впереди трудная дорога. Над линией фронта нас сильно обстреляли. Нашему опытному летчику удалось проскочить опасную полосу, и к назначенному времени он привел самолет в Москву. Мы прилетели перед рассветом. В первый момент как-то не верилось, что фронт остался далеко позади, что мы в Москве. Это было первое утро за все время войны, которое для нас начиналось не в боевой обстановке.

Нас встретили командир авиационной части Вениамин Михайлович Коротков и начальник политотдела Иосиф Михайлович Карпенко. Я и сейчас их хорошо помню и буду помнить всю жизнь: это были первые люди, с которыми я встретился на Большой земле.

Высокий, стройный, немолодой командир части радостно пожал нам руки, глаза его блестели возбужденно и взволнованно, он улыбался сердечно и ласково. Вопросы сыпались на нас, как на каких-то особенных, необыкновенных людей, хотя мы, конечно, ничего необыкновенного собой не представляли.

Наши военные друзья пригласили нас к себе, хорошо угостили и разместили на отдых. Здесь я первый раз с начала войны смело разулся, стянул с себя верхнюю одежду — между прочим, сильно уже поношенную, — снял даже оружие, с которым не расставался ни днем ни ночью. Когда я положил кобуру на стол, мне казалось, что я делаю что-то непростительно рискованное и опасное, до того уже я, в прошлом гражданский человек, привык к оружию.

Немного отдохнув, мы переехали в гостиницу. На следующий день не успели оглядеться, как за дверями послышался сдержанный, многоголосый говор. Я открыл дверь и вижу: стоят у дверей человек десять: мужчины и женщины, штатские и военные. Стоят, переговариваются между собой и не решаются войти.

Мы пригласили их в комнату. Среди наших гостей было несколько белорусов, которые надеялись услышать что-нибудь о своих родных городах и деревнях, узнать о близких и знакомых. Остальные — москвичи: военнослужащие, работники Центрального и Белорусского партизанских штабов. Всем им хотелось познакомиться с нами, поговорить, расспросить, как мы воюем, как борются в тылу врага советские люди.

Завязался сердечный разговор. Народу все прибавлялось. Наша небольшая комната не могла всех вместить. Одни выходили, другие приходили. Тут я убедился, что не из простого любопытства старался обо всем расспросить у нас командир авиационной части. Мне стало ясно, что люди всей страны следят за героической борьбой белорусских партизан. Между тем, находясь на оккупированной территории, мы иной раз думали, что о наших делах мало кто знает.

Оказывается, знали очень многие. Через некоторое время зашел первый секретарь Витебского обкома И. А. Стулов. Снова началась задушевная беседа, обмен мнениями о партизанской борьбе в других областях нашей республики. Он много рассказывал об опыте партийно-политической и комсомольской работы на Витебщине, о боевых операциях, проведенных партизанами в Сиротинском районе под руководством директора Пудотьской картонной фабрики имени Воровского Миная Филипповича Шмырева (батьки Миная), секретаря Россонского подпольного райкома комсомола Петра Мироновича Машерова, секретаря Лепельского подпольного райкома партии Владимира Елисеевича Лобанка.

Большую организаторскую работу провели эти неутомимые, инициативные коммунисты, настоящие патриоты Родины. В борьбе с оккупантами они показали исключительный героизм, выдержку, умение успешно пользоваться партизанской тактикой.

Позже все они были удостоены почетного звания Героя Советского Союза.

Мы разговаривали бы, пожалуй, до самого вечера, если бы не приехал секретарь ЦК КП(б)Б товарищ Пономаренко.

Внимательно выслушав мою информацию, он поднялся и, подавая на прощание руку, сказал:

— Все дела потом. Запритесь на сутки, отдохните как следует, тогда начнем работу.

Но нам не удалось воспользоваться его советом: гости продолжали заходить, и у нас не было почти ни одного свободного часа.

Спустя два дня мы встретились с товарищем Пономаренко в Центральном штабе партизанского движения. Беседа продолжалась три часа.

Мы хорошо знали, что делается в деревнях и городах не только Минской, но и других областей республики, и старались обо всем подробно доложить. Я рассказал о первых днях подполья, о наших поисках правильных путей в новой, еще совсем не изведанной области работы. Были у нас трудности и ошибки. Но мы ни одного часа не потратили на бесцельные блуждания, не порывали связи с народом, всегда были с ним и пользовались его полной поддержкой. Наша сила, источник наших успехов заключались в мудром руководстве партии.

В конце беседы товарищ Пономаренко сказал нам, что Центральный Комитет Коммунистической партии ежедневно интересуется борьбой белорусских партизан и что в Кремле состоится встреча руководителей партии и правительства с представителями белорусских партизан.

Под вечер того же дня мы с Константиновым приехали на прием к товарищу Ворошилову. Теплой и радостной была для нас эта встреча. С глубоким вниманием и интересом слушал Климент Ефремович рассказ о борьбе белорусского народа против гитлеровских захватчиков.

Особенно интересовался Климент Ефремович тактикой партизанской борьбы. Я доложил, как мы воюем теперь и как думаем воевать в дальнейшем. Коротко рассказал о наиболее важных и сложных операциях, проведенных партизанами в Минске и Борисове, о старобинской, октябрьской и любанской операциях, о нашем рейде, а также о боевых действиях в Слуцке, Красной Слободе и в деревне Клинок.

Я привел примеры героизма и самопожертвования трудящихся Белоруссии в борьбе с врагом, рассказал о бессмертных подвигах Фени Кононовой, Евстрата Горбачева и других отважных сынов и дочерей белорусского народа.

Задав несколько вопросов, товарищ Ворошилов попросил Константинова поделиться своими впечатлениями о деятельности белорусских партизан.

— Я хотел бы сказать лишь одно, товарищ Маршал Советского Союза, — немного волнуясь, начал Константинов. — Я более года прожил среди белорусов, вместе с ними воевал, плечом к плечу с партизанами ходил в атаки на врага. От души скажу, что глубоко полюбил белорусский народ, этих мужественных, свободолюбивых людей, и сегодня мне как-то грустно от того, что я расстался с ними, хотя, может, и ненадолго. Я просил бы вас, товарищ маршал, послать меня на Белорусский фронт. Я оправдаю доверие партии и правительства.

Мы оба, я и Константинов, были в поношенной одежде. Заметив это, Климент Ефремович, поинтересовался, как партизаны обеспечивают себя обмундированием. Мы рассказали, что вначале, когда круто было, партизаны мастерили себе обувь даже из лозы, научились плести одеяла из сена и соломы. Теперь же у нас есть все необходимое. С величайшим энтузиазмом во всем помогает нам население.

— Белорусские партизаны, в каких бы тяжелых условиях ни находились, ни одной минуты не чувствовали себя одинокими, — сказал я товарищу Ворошилову. — Мы все время ощущали твердую поддержку всего советского народа, всей Советской страны. Понятно, что народная помощь намного облегчила наше положение и с одеждой, и с продуктами питания.

Товарищ Ворошилов, внимательно слушал, делая время от времени пометки на листке бумаги.

В вопросах и замечаниях Климента Ефремовича чувствовалось большое уважение и любовь к белорусскому народу, вера в силу его духа, в его патриотическую доблесть.

Когда в своем рассказе я упоминал названия населенных пунктов и крупных предприятий, не нужно было делать пояснений. Климент Ефремович хорошо знал Белоруссию, не раз бывал там до войны, постоянно следил за ее хозяйственным и культурным развитием. Он был нашим депутатом в Верховном Совете СССР.

Выслушав нас, Климент Ефремович сказал, что белорусский народ всегда был закаленным и героическим народом. Сколько раз ему приходилось преодолевать тяжелые испытания с помощью великого русского народа и совместно с ним отражать нашествия врага! Белорусский народ всегда мужественно боролся за свободу и независимость своей Родины.

В конце беседы Климент Ефремович сердечно поблагодарил нас и сказал:

— Партизаны действительно несокрушимая сила. С помощью партизан Красная Армия и советский народ обязательно выйдут в этой войне победителями.

На следующий день в полдень, когда я собирался идти в штаб партизанского движения, зазвонил телефон. Я снял трубку. У телефона был товарищ Пономаренко. Из беседы я узнал, что Климент Ефремович после нашей встречи говорил с членами Политбюро ЦК ВКП(б). Все они очень интересовались нашими делами, подробно расспрашивали о белорусских партизанах, а потом было высказано пожелание принять меня в Кремле.

Трудно выразить радостное чувство, овладевшее мною. Во вражеском тылу, в тяжелые дни партизанских боев с превосходящими силами врага, в дни суровой подпольной работы мы всегда слышали могучий голос родной Коммунистической партии. Это придавало нам силу и уверенность в победе. Мудрые, окрыляющие наказы партии советскому народу, армии, партизанам открывали нам ясную и четкую программу действий. Сколько раз, собравшись вместе, мы говорили о том, каким счастьем было бы побывать в Кремле, в Центральном Комитете ВКП(б), рассказать о нашей жизни, борьбе, о безграничной любви народа к славной Коммунистической партии, к нашему Советскому правительству.

Все следующие дни у меня было какое-то особенно приподнятое, радостное настроение. Бесчисленное количество раз я пересматривал свои материалы для доклада. Старался представить себе, о чем будут говорить со мной члены Политбюро. Перед глазами вставали многие дни подполья. То, что порой на месте не замечалось, теперь ярко всплывало в памяти, становилось значительным и интересным.

Спустя несколько дней меня вызвали в Центральный штаб партизанского движения. Пономаренко уже ждал меня.

— Василий Иванович, — сказал он, — члены Политбюро приглашают вас к себе.

Сразу же отправляемся в Кремль. Входим в приемную товарища Сталина. Пономаренко берет меня за руку и тихо спрашивает:

— Очень волнуетесь? — И тут же успокаивает: — Ничего, Василий Иванович, пройдет несколько минут, и вы почувствуете себя как дома.

С трудом сдерживая волнение, я вошел в кабинет Генерального секретаря. Здесь уже были И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, А. А. Андреев и другие члены Политбюро. Товарищ Ворошилов представил меня и попросил рассказать, как действуют в тылу врага партизаны, как живет и борется белорусский народ.

Я начал докладывать. Члены Политбюро внимательно слушали и время от времени задавали вопросы. Они интересовались всеми деталями партизанского движения и жизни народа на оккупированной фашистскими захватчиками территории.

Из беседы я вынес, что партизанскому движению придается огромное значение как одному из важнейших факторов победы над врагом, что необходимо сделать все для того, чтобы партизанская борьба развернулась еще шире.

Говоря об очередных задачах партизанского движения, члены Политбюро отметили исключительную важность воспитания в народе непоколебимой веры в победу. Если у людей будет глубокая вера в несокрушимое могущество нашей державы, в непоколебимость ее политического строя, они не остановятся ни перед какими трудностями и будут творить чудеса. Была высказана мысль, что рядом с боевыми делами необходимо широко развернуть среди населения политическую работу, рассказывать людям правду о положении в Советском Союзе, о беспощадной борьбе Красной Армии и всего советского народа против фашистских захватчиков, о неизбежной гибели оккупантов, что нужно на фактах разоблачать лживую пропаганду, воспитывать в народе ненависть к фашистским захватчикам.

…В моей памяти мелькали картины недавнего прошлого. Минск, встревоженный нападением гитлеровской Германии на нашу землю. Центральный Комитет КП(б)Б, где собрались руководящие партийные и советские работники республики. Потом местечко Березино, где 3 июля 1941 года я услышал:

«Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»

Через сотни километров, отделявшие нас от линии фронта, донесся к нам набатный призыв нашей партии и правительства подниматься на беспощадную борьбу с гитлеровскими захватчиками.

…Выступаешь на собрании в полусожженной, разграбленной фашистскими оккупантами деревне. В каждом доме свое горе, своя обида и тревога. И у всех одно общее горе, одна общая тревога за судьбу Родины. Рассказываешь о положении на фронтах, об успехах партизанского движения и не овации, не рукоплескания слышишь, а чувствуешь, как учащенно бьются людские сердца. Какой лаской, любовью загораются глаза при словах о нашей партии, какая сила появляется у людей!

Мы несли в народ призывы партии, и они были самым могучим нашим оружием. Мы обращались к народу от имени партии, и в этом был «секрет» наших успехов.

Во время этой знаменательной встречи были сформулированы основные пункты решения об усилении партизанского движения в тылу врага, о превращении его в небывалое по размаху массовое, всенародное движение. В заключение Иосиф Виссарионович попросил передать белорусскому народу привет и благодарность за мужественную борьбу и сказать от имени ЦК ВКП(б) и Советского правительства, что Красная Армия скоро придет в Белоруссию.

Эти уверенные слова были сказаны в самые тяжелые дни войны, когда фашисты бешено рвались к Сталинграду.

После приема я поехал с товарищем Пономаренко в ЦК КП(б)Б. Мы долго сидели там, обдумывали указания Политбюро.

Возвратился я в гостиницу далеко за полночь. Несмотря на поздний час, в комнате было много народу. Партизанские руководители Украинской ССР, Смоленской, Витебской, Могилевской и других областей, находившиеся в то время в Москве, ждали меня. Каждому хотелось услышать о приеме в Кремле.

Я постарался в точности передать то, что говорили члены Политбюро. С исключительным энтузиазмом встретили мои слушатели слова о скором приходе Красной Армии в Белоруссию.

Мы проговорили почти до рассвета, а когда все ушли, я долго не мог уснуть. Первый раз в жизни я был на таком приеме. Мне хотелось сейчас же вылететь к своим друзьям партизанам, рассказать им и трудящимся Белоруссии о встрече, о тех мыслях и пожеланиях, которые были высказаны нам.

Еще как следует не рассвело, когда я начал звонить П. З. Калинину — начальнику Белорусского штаба партизанского движения, чтобы попросить его ускорить мой отъезд.

Но быстро вернуться в Белоруссию мне не пришлось. Нужно было остаться на некоторое время в Москве. По поручению ЦК ВКП(б) я посещал предприятия, учреждения, встречался с рабочими и служащими. Побывал в райкомах, выступал перед партийным активом. Был у зенитчиков, охранявших Москву. Всюду рассказывал о жизни и героической борьбе белорусских партизан.

Так прошло несколько дней. Однажды мне сообщили, что товарищ Андреев просит меня зайти к нему завтра, в два часа дня.

Я приехал в ЦК ВКП(б). Товарищ Андреев высказал мысль о том, что мне полезно было бы поехать на восток страны: в Казань, в Иваново, Ковров — и рассказать рабочим о партизанской борьбе в тылу вражеских армий.

Через день я выехал из Москвы.

Рабочие всюду принимали меня удивительно дружески. Собрания на фабриках и заводах были многолюдными. Слушали со вниманием. Аудитория — глазом не окинуть, а тишина такая, что муха пролетит — услышишь.

Я не делал докладов, не читал лекций, а вел с людьми простую беседу. Рассказывал то, что видел в тылу врага и сам пережил. Немало было случаев, когда рабочие тут же, на собраниях, писали заявления с просьбой направить их в тыл врага. Многие брали на себя обязательства еще лучше работать на Красную Армию до полного разгрома врага. Рабочие одного завода при активном участии Героя Социалистического Труда Дегтярева сделали во внеурочное время автоматы для командиров и комиссаров нашего партизанского соединения.

Среди моих слушателей были не только представители героического русского рабочего класса, но и украинцы, грузины, татары, казахи. Достаточно было видеть лица рабочих, слезы на глазах работниц, когда я рассказывал о фашистских зверствах, чтобы понять живую силу, глубину и величие братской дружбы советских народов. В свою очередь я с большим волнением и радостью узнавал о самоотверженном труде рабочих и служащих в трудных условиях военного времени.

В Казани был организован радиомитинг. Я обратился с призывом ко всем трудящимся Татарской автономной республики активно поддержать благородный почин Ферапонта Головатого по сбору средств на вооружение Красной Армии.

Позднее, когда я был уже в партизанском соединении, из Татарии мы часто получали письма и посылки. Вот что писали нам из Казанского горкома партии:

«Мы рады были бы, если бы белорусские партизаны каждый месяц навещали нас. Ваши выступления на предприятиях очень много помогли нам. Рабочие каждый день вспоминают вас, становятся на трудовую вахту в честь белорусских партизан, все горят желанием снова встретиться с вами после победы. Желаем успеха в вашей героической борьбе».

В конце февраля 1943 года я вернулся из своей поездки в Москву. Доложил в ЦК КП(б)Б о своих встречах с рабочими и начал собираться в Минскую область. Намеревался вылететь немедленно, но снова задержался. В Москве шла подготовка к III Всеславянскому митингу. Мне поручили выступить на нем от имени партизан Минщины. Кроме меня от белорусов выступали народный поэт Якуб Колас, народная артистка СССР и БССР Л. П. Александровская.

Перед отъездом мы снова встретились с товарищем Пономаренко. Начальник Белорусского штаба партизанского движения П. З. Калинин принес ориентировочный план операций по разрушению основных коммуникаций на территории Белоруссии. Это был план тех замечательных операций, которые потом стали называться «рельсовой войной» и вошли в историю под этим названием.

— Вот одно из мероприятий, вытекающее из указаний Политбюро, — сказал товарищ Пономаренко, показывая этот план. — Обдумайте все на месте, взвесьте каждую деталь. Центральный Комитет КП(б)Б и штаб партизанского движения твердо полагаются на вас.

Через некоторое время я нагрузил свои самолеты (мне дали три самолета) и вылетел на Минщину. Как раз к этому времени вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении белорусских партизан. Мне было поручено вручить награды партизанам. Кроме других ценных грузов я вез с собой ордена и медали.

12

Снова в лесах Белоруссии. — Вручение партизанам орденов и медалей. — Мост через Птичь взорван. — «Белорусские партизаны сыграли огромную роль в борьбе с врагом…»

Самолеты благополучно приземлились на нашем аэродроме. Какая радость! Не так давно светлой мечтой было получить весточку из Москвы хотя бы по радио. Теперь же на остров опустилось сразу несколько самолетов. И хорошие грузы доставлены. А сколько здесь было крылатых гостей до прилета нашей эскадрильи! Сколько вывезено отсюда детей-сирот и раненых партизан! Сколько привезено сюда ценных грузов для наших отрядов! Почти каждую ночь опускались на аэродроме самолеты. Специальная аэродромная команда дежурила круглые сутки, как на боевом аэродроме.

Мы прилетели домой на рассвете. Вершины деревьев слегка обозначались на фоне чистого неба, а нижние ветви и стволы были еще окутаны мраком. Наступила как раз соловьиная пора. Многоголосые песни разливались по лесу звонким мелодичным эхом. Могло показаться, что здесь не военный партизанский лагерь, не вражеский тыл, а мирное и живописное место отдыха.

Но достаточно было посмотреть в лицо хоть одному человеку, и становилось ясно, что жизнь здесь нелегкая.

Группа людей спешила к самолету. Первым подошел ко мне Иосиф Александрович Бельский. Он заметно похудел, лицо вытянулось, щеки впали. Вместе с Мачульским Иосиф Александрович руководил все эти месяцы деятельностью обкома и соединения. Подошли Варвашеня, Долидович, Боровик, Луферов, Шуба, Сергей Жуков, начальник оперативного отдела штаба Казимир Пущин, Александр Жуковский и несколько командиров отрядов. Вокруг стояли партизаны. В предрассветном тумане трудно было всех разглядеть. Я тосковал по этим людям, как по родной семье, и теперь мне хотелось броситься каждому в объятия, пожать каждому руку.

После первых радостных приветствий и поздравлений с присвоением мне звания Героя Советского Союза и воинского звания генерал-майора меня попросили хотя бы коротко рассказать о Москве и встрече в Кремле. Времени у меня было мало, да и люди устали, и я хотел ограничиться коротким сообщением. Но скоро выяснилось, что тут несколькими словами не отделаешься. Да и какое я имею право не пойти навстречу страстному желанию своих боевых товарищей? Ведь это они послали меня в Москву, и от их имени говорил я с членами Политбюро. Кроме того, было здесь много людей и из дальних районов, так как наш аэродром обслуживал в это время уже несколько областей. Всем хотелось подробно узнать, о чем шла беседа на приеме в Кремле, какие получены указания ЦК КП(б)Б, как живут и работают москвичи.

Я сказал, что в Центральном Комитете ВКП(б) знают о героических делах белорусских партизан и члены Политбюро шлют им свой братский, сердечный привет. Партия и правительство высоко оценили наши боевые подвиги: многие командиры и партизаны, а также рабочие, колхозники, работники науки и культуры, которые активно помогали партизанам, награждены орденами и медалями, некоторым присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Наказ партии — бить врага еще сильнее, еще активнее помогать Красной Армии. Чем сильнее и согласованнее будут удары с фронта и с тыла, тем скорее наша родная советская земля будет освобождена от немецко-фашистских захватчиков. Когда я сказал, что члены Политбюро просили меня передать партизанам и всему белорусскому народу, что Красная Армия скоро вернется к нам, могучее «ура!» прокатилось по лесу. Послышались возгласы: «Да здравствует Красная Армия!», «Смерть немецким оккупантам!»

Пока я говорил, не прерывали, слушали с огромным, напряженным вниманием, а потом посыпалось столько вопросов, что я едва успевал отвечать.

Уже совсем рассвело, а наша беседа все еще продолжалась. Редел и рассеивался туман, и я все яснее различал на площадке знакомых и близких мне партизан. Вот шагах в десяти от меня стоит и радостно улыбается наш радист Володя Февралев. Тот самый Февралев, который вначале нередко спорил со мной, ко всему относился недоверчиво, а потом искренне, по-сыновнему привязался ко мне, и мы стали друзьями. Я вспомнил, что перед моим вылетом в Москву он передал самодельный конвертик и просил переслать письмецо по заветному адресу. Рядом с ним, нерешительно переступая с ноги на ногу, стоял Антон Филиппушка.

После встречи на аэродроме я сел на коня и направился в штаб соединения, чтобы скорее войти в курс дела и начать выполнять свои обязанности. Со мной поехали все штабные работники и человек десять командиров и комиссаров отрядов. Дорога в штаб лежала через деревни нашей зоны: Старосеки, Калиновка, Загалье, совхозы «Сосны», «Жалы». До штаба несколько часов хорошей езды, но приехали только под вечер. В каждой деревне приходилось надолго задерживаться. Стоило только показаться на улице, как сразу же вокруг нас собирались люди. Они окружали нас плотной толпой и просили побыть с ними хоть одну минуту и рассказать о Москве. Обычно такая «минута» растягивалась на час.

Все, что я рассказывал, воспринималось с глубокой верой и передавалось из уст в уста. Уже на другой день после моего прибытия по районам разнеслась весть: «Красная Армия скоро вернется в Беларусь!»

Я чувствовал, как нелегко удовлетворить эту необыкновенную жажду людей узнать как можно более подробно о жизни в советском тылу, в Москве и Ленинграде, хотя и выступал почти каждый день. Эти встречи еще больше укрепили связь партизан с населением.

Как только стало известно, что я вернулся из Москвы, в штаб соединения стали собираться руководящие партийные работники, партизанские командиры, руководители подпольных групп. Первым пришел секретарь ЦК ЛКСМБ Кирилл Трофимович Мазуров.

Я рассказал К. Т. Мазурову, а также областным и районным работникам комсомола о встрече с членами Политбюро. Передал им советы и директивы Климента Ефремовича и ЦК КП(б)Б партизанам Минщины и всей Белоруссии на ближайшие месяцы.

С командирами и комиссарами бригад я встречался несколько раз подряд. Мне хотелось как можно глубже войти в их работу. За мое отсутствие в соединении многое изменилось. Количество партизан увеличилось почти вдвое. Появились новые партизанские отряды, группы. Командование соединения было против излишнего разбухания отрядов: численно небольшие отряды более маневренны и боеспособны. Но некоторые отряды переросли в бригады. Так получилось у Долидовича, Меркуля, Гуляева, Павловского, Патрина, Розова, Покровского, Храпко, Пущина, Ливенцева. В Заславском районе успешно действовала бригада «Штурм», в Копыле — бригада Жижика и Еременко, в районе Пуховичей особенно выделялись подрывники Филиппских, в Гресском районе — отряды Зайца, Коляды, в Краснослободском — Тихомирова. В Червенском районе значительную часть территории контролировали партизаны во главе с Кузнецовым и Плоткиным.

Даже отряд Столярова вырос в бригаду. И вырос он как раз за счет тех людей, которых Столяров недооценивал в первые дни войны, — за счет местного населения. Проездом мне случилось побывать в лагере Столярова. Ничего похожего на то, что я видел здесь когда-то! В отрядах образцовая дисциплина и порядок, партизаныаккуратно одеты, подтянуты, во всем чувствовались боевой дух, деловитость. И самого Столярова не узнать. Это был уже не упрямый и своевольный человек, каким все знали его в первый год войны, а рассудительный, опытный командир. Партизаны уважали его.

Очень приятной была встреча с Николаем Николаевичем Розовым. Он примчался в штаб, раскрасневшись от быстрой верховой езды. Мы долго разговаривали. Николай Николаевич рассказывал о своей бригаде и партизанах. Говорил он искренне и с увлечением. Я от души радовался тому, что Розов стал близким человеком, настоящим боевым товарищем и другом. Однажды в беседе по-приятельски мы с ним вспоминали прошлое, и я спросил:

— Что у тебя было на душе и что ты думал о подпольном обкоме при первой нашей встрече?

Розов прямо и открыто посмотрел мне в глаза и сказал:

— Я верил вам, но… был убежден, что партизанским движением должны руководить военные, а не гражданские люди. Мне казалось, что меня хотят прибрать к рукам, прижать. Нелегко было перебороть себя. Уже все факты были против меня, а я все еще сомневался. Постепенно я понял, что мне искренне хотят помочь и радуются каждому моему успеху. Прежние сомнения были развеяны.

В числе других был награжден правительством и Николай Николаевич. Когда на другой день я от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил ему орден Красного Знамени, он в присутствии членов бюро обкома, командиров, комиссаров и партизан торжественно поклялся, что отдаст все свои силы и способности, а если надо будет — и жизнь делу великой всенародной борьбы за свободу и независимость Родины.

Вслед за Розовым приехал в штаб Столяров. Он явился после довольно трудной и сложной операции, которая не принесла успеха. Командир бригады был утомлен. Неудача сильно раздосадовала его, и он долго ходил по тропинке, погруженный в свои мысли, время от времени что-то старательно наносил на карту. А потом подошел ко мне.

— Василий Иванович, — сказал он, — тут у меня есть один план, сегодня ночью опять пойду в бой.

Столяров рассказал о своих наметках по разгрому крупного фашистского гарнизона в поселке Белый Переезд.

— Что ж, хорошо, — согласился я. — Только справишься ли своими силами? Может, нужна помощь?

— Справлюсь! — уверенно ответил комбриг. — Только вот дело одно есть у меня к вам, Василий Иванович. Давно уже собираюсь спросить, да все как-то не решаюсь. В сорок первом году я хотел вступить в партию, да война помешала. Уже и рекомендации были… Как вы думаете, Василий Иванович, могу я теперь подать заявление о приеме в кандидаты партии?

— Думаю, что можешь, — ответил я.

Столяров оживился, благодарно посмотрел мне в глаза и спросил:

— А ваша поддержка будет?

Я твердо ответил:

— Будет.

Теплые, задушевные встречи были у меня с командирами и комиссарами отрядов, дислоцированных неподалеку от аэродрома. Многим из них в торжественной обстановке я вручил высокие правительственные награды.

Александр Иванович Долидович получил награду в своей бригаде. На лесной поляне были выстроены отряды. Новый начальник штаба соединения Григорий Гнусов зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. Когда наступила очередь Долидовича, он твердым шагом подошел к столу, покрытому красным сукном, вытянулся и неподвижно застыл. Я протянул ему орден. Александр Иванович взял его, потом крепко пожал мне руку и взволнованно поблагодарил партию, правительство за доверие и высокую оценку его заслуг перед Родиной. В его светлых с суровинкой глазах искрилась глубокая, неподдельная радость.

— Я понимаю, — стараясь быть спокойным, говорил Долидович, — я понимаю, что у меня были ошибки… Много раз думал и передумывал я все… Даю слово, и слово мое будет твердое: больше не допущу подобных ошибок.

Были мною вручены ордена и медали партизанам и других бригад. К сожалению, несколько орденов и медалей остались неврученными: награжденные партизаны погибли в героической борьбе с фашистской нечистью…

В штаб стали поступать ходатайства командиров о новых награждениях. Много героических дел совершили отряды Минщины за время моего отсутствия. Взять хотя бы операцию по взрыву железнодорожного моста через Птичь. Немало усилий, инициативы, энергии пришлось приложить партизанам для того, чтобы подготовить и провести эту операцию. Таково задание правительства, таково решение нашего штаба, таково было непоколебимое желание всех партизан. Убей фашиста в Белоруссии, он не появится под Сталинградом! Белорусские партизаны хорошо знали, какую неоценимую помощь окажут они славным защитникам Сталинграда, если надолго остановят движение вражеских эшелонов на одной из важнейших магистралей. Вот как проходила эта операция, по рассказам командиров отрядов.

…Мост охраняло около семисот гитлеровцев. Кроме того, большие гарнизоны стояли в Птичи, Калинковичах, Муляровке, Петрикове. В любую минуту они могли выступить на помощь охранным отрядам. Через каждые четыреста — пятьсот метров вдоль магистрали торчали дзоты.

В плане операции были предусмотрены меры, которые обеспечили успех. Прежде всего надо было снять угрозу окружения наших штурмовых групп со стороны Петрикова и Муляровки. Там стояли словацкие части. Еще в сентябре на совещании командиров и комиссаров отрядов мы решили развернуть соответствующую работу среди антифашистски настроенных словацких солдат и офицеров. Подпольный обком партии и штаб соединения выполнили эту задачу. Со словаками была установлена связь. Мачульский, Мазуров, Скалабан и Михайловский несколько раз ходили к словакам. Большинство личного состава словацких частей ненавидело гитлеровцев и было готово помогать партизанам. Для начала договорились, что словаки помогут партизанам взорвать железнодорожный мост через Птичь. Передавая планы укреплений этого района, они обещали не оказывать сопротивления, а если их заставят выступить, то не стрелять в партизан. Командование словацких частей дало слово чести, что в назначенный час они откроют артиллерийский огонь по гитлеровскому гарнизону на станции Птичь.

Имея такую надежную поддержку, наши отряды двинулись в поход. На операцию вышло десять отрядов — Долидовича, Павловского, Макара Бумажкова, Болотникова, Патрина, Жигаря, Столярова, подрывная группа Пущина и Шимшонка, автоматчики Александра Жуковского. Для того чтобы подойти к мосту, отрядам надо было пройти немалое расстояние: большинство из этих отрядов дислоцировались в Любанском, Октябрьском и Глусском районах, а мост через Птичь находился на территории Петриковского района. Кроме своих районов им надо еще пройти через Копаткевичский и Петриковский районы Полесской области.

Первый сбор был назначен в деревне Комаровичи Копаткевичского района. Сюда приехали Мачульский, Мазуров, Бельский, штабные работники. На коротком совещании командиров и комиссаров Мачульский и Мазуров еще раз подробно объяснили задачу.

— Помните, товарищи, — сказал Мачульский в заключение, — что это правительственное задание. Мы должны обязательно выполнить его.

Двинулись дальше. Конная разведка впереди. Бойцы шли большими колоннами, а между колоннами — подводы со станковыми пулеметами, боеприпасами, взрывчаткой. Позади двигалось сформированное для этой операции артиллерийское подразделение.

Километров за пятнадцать от Птичи отряд Макара Бумажкова отделился. Этому отряду предстояло подорвать железнодорожное полотно на запад от моста, чтобы фашисты не подбросили подкреплений со станций Старушки и Житковичи. Отряд Патрина остался в засаде на скрещении дорог Копаткевичи — Новоселки. Пройдя еще немного, отделился и двинулся влево отряд Павловского во главе с комиссаром отряда Маханько. Его задача: взорвать железнодорожную линию с восточной стороны моста и перерезать дорогу фашистским подкреплениям из Калинковичей и Мышанки. Отряду Долидовича вместе с артиллерийским подразделением было приказано захватить станцию Птичь, отрезать от мостовых укреплений станционный гарнизон и подавить его. Отряды Болотникова и Жигаря со станковыми пулеметами, группа автоматчиков под командой Александра Жуковского и подрывная группа Пущина и Шимшонка пошли на мост. Недалеко от реки был установлен командный пункт. Здесь стоял и отряд Столярова. Командование соединения оставило его в резерве.

Хоть и длинна осенняя ночь, но надо было спешить: немало времени прошло, пока подошли к мосту, заняли боевые позиции. Мачульский достал из полевой сумки план операции. Подошли Бельский и Мазуров. При свете фонарика, накрытого плащ-палаткой, командиры еще раз проверили, все ли сделано, не упущена ли какая-нибудь деталь.

Долго тянулись эти последние минуты перед штурмом. Вокруг тишина и темень. Белесым туманом покрыто болото и прибрежный лозняк: трудно что-нибудь разглядеть.

Мачульский прислушивался и время от времени поглядывал на часы. Время штурма приближалось, но ни Бумажкова, ни Павловского не слышно. Штурм можно было начинать только тогда, когда будет взорвана железная дорога с запада и востока от моста. Взрывы должны произойти одновременно. «А что, если с одной стороны взорвут линию, — подумал Мачульский, — а с другой нет? Гитлеровцы всполошатся, трудней тогда будет». Он взглянул на Бельского, Мазурова и почувствовал, что то же самое беспокоит и их. Втроем они решили: штурма не начинать, пока не будет взорвана линия с обеих сторон.

Было ясно, что отряды Бумажкова и Павловского запаздывают. «Может, что случилось с ними, может, не удалось добраться до железной дороги? Если через минуту-две взрывов не будет, придется послать верховых выяснять, в чем дело». И только Роман Наумович встал, чтобы отдать связным приказ, как справа от моста взлетел огромный клубок пламени, и вслед за тем донесся взрыв. В ту же минуту послышался взрыв и с левой стороны.

— Красную ракету! — приказал Мачульский.

Это был сигнал к штурму. Отряды двинулись к мосту, а Долидович всей силой огня ударил по станции. Сразу же поползли к мостовым фермам подрывники. Впереди — Пущин и Шимшонок.

Гитлеровцы всполошились, но в первые минуты их огонь носил беспорядочный характер: они были в панике. Однако они скоро сообразили, что главным объектом атаки партизан является мост, и сконцентрировали свой огонь на подступах к нему. Каждый метр был ими пристрелян, и подрывникам трудно было подползти к самому мосту.

Мачульский приказал Столярову выйти на помощь Долидовичу и во что бы то ни стало подавить огневые точки на станции. Бронебойки и станковые пулеметы Жигаря и Болотникова ударили по дзотам. Автоматчики Жуковского подошли к самой линии. Они вели непрерывный огонь по немцам, которые высыпали из казармы и залегли возле дороги.

— За работу! — отдал Мачульский приказ подрывникам.

В это время артиллерийский и пулеметный огонь со стороны Муляровки и Петрикова открыли словаки.

Роман Наумович в тревоге повернулся к Мазурову:

— Неужели подведут?

— Не может быть — ответил Мазуров. — Я уверен, что они выполнят обещание.

Мачульский послал связного на правый фланг. Через две-три минуты он вернулся и доложил, что пулеметы из Муляровки бьют в сторону партизан, но пули пролетают высоко над головами.

Мазуров проследил за артиллерийским огнем и убедился, что ни один снаряд и ни одна мина не упали на позиции партизан. Часть снарядов сперва разрывалась справа от станции Птичь, а потом пушки и минометы начали бить прямо по станции.

— Пристрелялись! — радостно объявил Мазуров. — Надо им передать, чтоб так били. Белую ракету! — приказал он.

Огонь словаков помог отрядам Долидовича и Столярова заставить фашистов замолчать.

Охранные отряды продолжали бешено сопротивляться, однако подрывники прорвались к мосту. Пущин, Шимшонок и Титов быстро и ловко минировали его. Они привязывали тол к тавровым балкам, фермам, закладывали в них капсюли и детонирующим шнуром соединяли заряды друг с другом. К мосту подносились все новые пакеты с толом.

— Шнуров больше давайте, шнуров! — подгонял их Пущин.

Вокруг бушевала и пенилась от пуль и взрывов вода. Подрывники были мокры и залеплены грязью. Осколки мин и пули угрожающе свистели над ними, ударялись о железо и бетон. «Хоть бы в капсюль не попало, а то все тогда пропадет», — беспокоились подрывники. Не о себе они думали в эти минуты. Для них только одно было свято и нерушимо: выполнить задание.

Пущин быстро соединил шнурами последние заряды и прокричал Шимшонку:

— Проверь еще раз!

Шимшонок ощупал все заряды, капсюли, шнуры.

— Порядок! — доложил Шимшонок. — Давайте сигнал к отходу.

Две белые ракеты взвились в небо. Партизаны начали отходить. Гитлеровцы тоже прекратили огонь.

У моста установилась напряженная тишина. Партизаны, забирая с собой раненых, торопились отойти подальше. Только Пущин все еще оставался на мосту. Прислонившись к балке, он внимательно осматривался вокруг, чтобы не остался кто-нибудь из раненых или контуженных. И когда отряды скрылись с глаз, командир подрывников достал спички. Чиркнул одной спичкой — нет огня. Чиркнул другой, третьей — нет! Спички отсырели. Достал зажигалку. Щелкнул раз, другой — не горит… «Вот еще беда! — в отчаянии подумал Пущин. — Где теперь возьмешь огня? Все сделали, а спички сухими сберечь не смогли. Как быть?» Сразу пришло решение: ударить по капсюле и взлететь на воздух вместе с мостом. Последний раз провел ладонью по шершавому колесику зажигалки… И вдруг — огонек!.. Какое счастье! Пущин поджег шнур и со всех ног бросился под откос.

Огромный, осветивший все вокруг столб пламени взлетел в небо. Взрыв потряс землю. Огромная масса покореженного железа и бетона обрушилась в реку.

Операция была проведена наилучшим образом. Как только отряды отошли от железной дороги, Мачульский дал радиограмму в Москву, в Центральный штаб партизанского движения:

«Ваше задание выполнено. Мост через Птичь взорван».

Эта операция имела не только большое военное значение. Она содействовала втягиванию словацких и других национальных подразделений в открытую борьбу с гитлеровцами. В дальнейшем словаки, румыны и поляки помогали Минскому соединению партизан. Они содействовали нашим отрядам в проведении боевых операций, доставляли важные сведения, помогали выявлять провокаторов, шпионов. Многие перешли дотом к партизанам и с оружием в руках боролись против гитлеровских захватчиков. Так было со словаками, стоявшими в Слуцке, румынами, несшими охранную службу в окрестностях Минска.

Чтобы помочь героическим защитникам Сталинграда, были успешно проведены и другие важные операции.

Чудеса героизма и отваги проявляли партизаны. Трудно описать все бои, проведенные за три года. Даже самое короткое упоминание о них заняло бы сотни страниц…

25-я годовщина Октября в Минском партизанском соединении, как и по всей Белоруссии, отмечалась сильными ударами по оккупантам. Обком прилагал все силы, чтобы ослабить вражеское наступление на Сталинград. В ночь с 7 на 8 ноября была намечена операция по уничтожению копыльского гарнизона.

Встретить великий праздник командование решило на своей основной базе, в Старицком лесу. Во всех отрядах приготовились слушать по радио Москву. Утром 7 ноября мы собирались провести митинг, уже была сооружена трибуна. В подпольных типографиях Слуцкого, Копыльского и Гресского райкомов партии подготавливался выпуск специальных номеров газет, посвященных великой годовщине Октября. Командиры и комиссары готовили свои праздничные приказы.

Накануне вечером и всю ночь было тихо. Перед рассветом разведчики сообщили, что из Минска в Копыльский район прибыла мотопехотная часть гитлеровцев. В ее составе пять танков и свыше десятка бронемашин. Мотопехота с ходу блокировала Старицкий лес, а утром повела стремительное наступление на партизанские отряды. Вместо празднования партизанам пришлось вступить в жестокий бой. Общее руководство боем взял на себя Варвашеня.

Отрядам Дунаева, Межнавца и Шестопалова было приказано держать оборону в Старицком лесу. Крупный отряд Еременко находился в Велишинском лесу. Противник об этом не знал, а Варвашеня умело использовал это очень важное обстоятельство. Он послал приказ Еременко немедленно выступить и ударить по врагу с тыла. Неожиданный удар заставил противника откатиться, прекратить атаки на Старицкий лес и окопаться. Тяжелый бой тянулся весь день. Фашисты несколько раз поднимались в атаку, но каждый раз откатывались, устилая поле боя трупами. С наступлением темноты отряды решительной атакой прорвали блокаду и, так как боеприпасы кончились, отошли в Лавский лес.

Гитлеровская экспедиция потерпела позорный провал. Только убитыми фашисты потеряли свыше четырехсот солдат и офицеров. Гитлеровцы с такой панической поспешностью удирали из Копыльского района, что даже не подобрали трупы своих солдат.

Бессмертной славой покрыл себя в этом бою отряд Дунаева. Отважные дунаевцы уничтожили более двухсот фашистских оккупантов, подбили танки, несколько бронемашин. Они выдержали главный натиск вражеских сил и не отступили ни на шаг! Партизаны Дунаева неоднократно подымались в атаку и в рукопашных боях уничтожали врага.

В бою смертью героя погиб Иван Николаевич Дунаев. Партизаны и население Минщины хранят добрую, светлую память об этом замечательном человеке и отважном воине.

Отряд Шестопалова уничтожил три вражеских танка, бронемашину и свыше сотни оккупантов. Крупная гитлеровская часть, посланная для уничтожения слуцких и копыльских партизан, была почти полностью уничтожена. Партизанам не удалось провести праздничный митинг, но праздник они отметили боевыми делами.

Группа червенских партизан под командованием члена бюро Червенского райкома партии комиссара партизанского отряда «Красное знамя» Самуила Борисовича Плоткина перед самым праздником устроила засаду на Могилевском шоссе. Партизаны подорвали гранатами четыре автомашины с солдатами, несколько десятков гитлеровцев уничтожили пулеметным огнем. Большая колонна оккупантов, двигавшаяся из Минска на Могилев, была задержана больше чем на сутки.

Немало диверсий было совершено в Минске, Бобруйске, Борисове. По заданию отряда Градова, который действовал преимущественно в окрестностях Минска, подпольщики завода имени Мясникова Красницкий, Подобед, Глинский и Вислоух взорвали в колесном цехе два очень ценных станка. Цех вышел из строя на длительное время. Отряды Филиппских, Покровского провели ряд успешных операций по взрыву мостов и железнодорожных путей.

И когда в партизанский край пришла весть о полном разгроме оккупантов под Сталинградом, каждый из участников партизанских боев испытывал двойную радость: за нашу общую победу и за то, что хоть в малой мере, но и он помог героическим защитникам Сталинграда уничтожить гитлеровские полчища и добиться великой победы.

Весть об исторической победе под Сталинградом вдохновила наших людей на новые героические подвиги во имя любимой Родины. Создавались новые партизанские отряды, тысячи людей пополняли армию народных мстителей.

Героическая Красная Армия все больше и больше разбивала бредовые планы кровавого Гитлера, который задумал покорить нашу страну, поработить народы Советского Союза. С каждым днем приближался час расплаты за все злодеяния, совершенные гитлеровцами на советской земле. В предчувствии этого часа фашистские выродки все больше лютовали. Они жгли города и села, угоняли советских людей на каторжные работы, уничтожали мирное население.

Подпольные партизанские организации в тылу врага принимали все меры к тому, чтобы спасти белорусский народ от истребления и насильственного угона в рабство.

Большевики-подпольщики, партизаны и партизанки отдали много сил для того, чтобы расстроить замыслы врага, не дать ему осуществить его черное дело. Крестьяне многих районов в ответ на приказ немцев об отправке в Германию пошли в леса, к партизанам. По инициативе подпольных райкомов и межрайкомов партии в городах и деревнях были созданы отряды самообороны. На вооруженную борьбу против гитлеровцев поднялись сотни тысяч советских людей, поднялся весь белорусский народ.

Не немецко-фашистские оккупанты, а советские люди были хозяевами на временно оккупированной врагом территории.

Наступление советских войск на всех фронтах белорусские партизаны и партизанки поддерживали своей боевой активностью. Они помогали Красной Армии громить и уничтожать врага в тылу, нарушали его коммуникации, наносили удары по подходящим к фронту немецким частям, пускали под откос вражеские эшелоны, взрывали железнодорожное полотно и мосты.

Красная Армия помогала партизанам военной техникой, боеприпасами, а из рядов партизан шло в армию боевое пополнение. Многие операции по разгрому врага на территории Белоруссии разрабатывались и проводились совместно.

Ни террор, ни провокации, ни лживая пропаганда врага не сломили высокого морального духа и стойкости белорусского народа. Он был непоколебим в своей железной решимости бороться до последней капли крови против фашистских угнетателей. Влияние белорусских коммунистов-подпольщиков на широкие массы населения не ослабевало ни на минуту. Центральный Комитет КП(б)Б через подпольные партийные центры, подпольные организации и комиссаров партизанских отрядов сплачивал их идейно, политически, организационно.

Наша борьба показала, что Коммунистическая партия вырастила и воспитала партийных и беспартийных большевиков, людей особого склада, которые вместе, плечом к плечу воевали и проливали кровь на фронтах и в тылу врага во имя свободы и величия Родины.

«Белорусские партизаны сыграли огромную роль в борьбе с врагом, в деле его разгрома. Белорусский народ представляет собой такой народ… который ни при каких обстоятельствах, даже если бы они были в десять раз более трудными, чем те, которые мы пережили, не пойдет в услужение к врагу, не склонит своей гордой головы перед врагом и будет с ним биться до последней капли крови. Это ценит Советский Союз, это ценит наша партия».

Этими словами К. Е. Ворошилова мне хочется закончить рассказ о самом дорогом для меня, самом значительном периоде моей жизни, когда я вместе с тысячами и тысячами моих товарищей коммунистов отстаивал в рядах партизан честь и независимость родной Отчизны.

Литературная запись А. Кулаковского, перевод с белорусского Е. Мозолькова, Ф. Михеева.

ФОТОГРАФИИ

1926 год. В. И. Козлов (сидит справа) во время службы в Красной Армии.

1929 год. Василий Иванович с женой Ефросиньей Ефимовной и дочерью Ольгой.

1932 год. Студент Комвуза.

1936 год. Е. Е. Козлова, В. И. Козлов и И. Прокопович, секретарь комсомольской организации Старобинской МТС.

1937 год. Г. Шевченко — помощник секретаря РК, И. Пашкевич — шофер, В. И. Козлов и его дочь Оля.

Снимок 1941 года.

1942 год. И. А. Бельский и В. И. Козлов в партизанской землянке за разработкой плана боевой операции.

В. И. Козлов и И. Д. Варвашеня.

Партизаны и представители Пинского обкома КП(б)Б в штабе Минского соединения. В центре, рядом с мальчиком, сидит В. И. Козлов.

Перед началом боевой операции.

1943 год.

И. А. Бельский, В. И. Козлов и его маленький адъютант Толя Делендик.

Группа руководителей партизанского движения Белоруссии с работниками подпольной газеты «Звезда» — органа ЦК КП(б)Б и Минского обкома КП(б)Б.

В. И. Козлов и И. А. Бельский.

Вручение правительственных наград партизанам. За столом стоят (слева направо) В. И. Козлов, И. А. Бельский.

В ЦК КП(б)Б после отчета секретаря Минского подпольного обкома партии.

1943 год. Семейная фотография.

В партизанском рейде. В центре В. И. Козлов.

1946 год. В. И. Козлов, С. А. Ковпак, Якуб Колас.

1963 год. В. И. Козлов (в день своего шестидесятилетия) среди белорусских партизан.

В. И. Козлов в числе награжденных после вручения им наград Л. И. Брежневым.

1964 год. С группой награжденных белорусских ученых.

В. И. Козлов и К. Т. Мазуров после вручения им почетного знака чехословацких партизан «Партизанская звезда». Снимок 1964 года.

1965 год. После вручения наград партизанам — москвичам, сражавшимся в бригаде имени Гастелло.

1966 год. С внуками Василием и Сергеем.

1967 год. П. К. Пономаренко, В. И. Козлов, И. Е. Поляков вспоминают о грозных днях войны.

В. Авдеев КРЕПКИЕ УЗЫ Вместо эпилога

Машина вырвалась за городскую черту и плавно понеслась по Слуцкому шоссе. В лицо подул полевой предвечерний ветерок.

Василий Иванович Козлов, сидевший рядом с шофером, повернулся к вам, сказал:

— Вот по этой самой дороге ехал я из Минска на работу в колхоз. Было это тридцать с лишним лет назад…

Он помолчал, видимо вспоминая прошлое, потом заговорил снова:

— Эта же дорога ведет и в наш партизанский край… Я вам не рассказывал, — обратился он ко мне, — как немцы подослали к нам в лагерь обученных в специальной школе диверсантов? Их группа должна была уничтожить командный состав. Во время боя, в суматохе, они стреляли командирам в затылок. К счастью, довольно быстро раскрыли мы всю группу… А потом они подослали шпионку специально по мою душу. За мою голову немалые деньги давали. Сто тысяч марок. Вот какой почет! И ее разоблачили.

— А как это удалось, Василий Иванович?

— Да не совсем просто. Хитрющая была. А красавица!

Вышла она замуж за одного нашего командира и попыталась его завербовать. Чтобы помог ей меня убить. Верила, что из-за любви к ней решится человек на все. Ну, а он доставил ее куда следует. Как-нибудь потом я расскажу вам об этом подробней…

Шляпу Василий Иванович снял, и его густые черные волосы, сильно пересыпанные сединой, чуть-чуть шевелил ветер, врывавшийся в боковое окошко «Чайки». Василию Ивановичу как председателю Президиума Верховного Совета Белоруссии предстояло вручать памятную медаль «Двадцать лет победы над фашистской Германией» бывшим воинам-партизанам, и был он при параде. За год, что мы с ним были знакомы, я не видел на нем ни генеральских погон, ни Золотой Звезды Героя Советского Союза, ни орденов. Но сегодня, ради такого торжественного случая, на его сером пиджаке рядом с депутатским значком сверкала Звезда Героя.

— Опасности подстерегали нас каждый день, — продолжал Василий Иванович. — Война есть война. Особенно в тылу врага. Зато и фрицам пришлось несладко. Знает ли мировая история еще хотя бы один такой пример широкого размаха партизанского движения? Нет. Конец войны еще был неблизко, а мы уже чувствовали себя хозяевами положения — такая у нас скопилась сила. Немцы, полицаи боялись нос сунуть в нашу зону. Ну, а опасность… опасность все равно подстерегала на каждом шагу. Вот, скажем, еще один случай в сорок четвертом году. Оружия у нас было маловато, боеприпасов и того меньше. В основном пользовались тем, что отнимали в боях у гитлеровцев. И вот мы решили организовать у себя мастерскую и наладить производство гранат из немецкой взрывчатки. Сделали все честь по чести, и однажды мне ребята приносят: «Вот, товарищ командующий, гостинец для фрицев. Бросьте, испытайте». Лица счастливые, сияющие, еще бы: в бою граната — великое дело! И только я хотел проверить работу наших мастеров, как у меня эту гранату перехватил из рук командир отряда. «Разрешите, я. Кто их знает, что у них получилось». Отошел в сторону, выдернул запальник, а бросить не успел: граната разорвалась у него в руке… В этот день и похоронили. Оказывается, что? Доморощенные мастера по неопытности предохранитель как следует не отрегулировали. Вот и такие случаи бывали…

Козлов снял руку со спинки сиденья и повернулся лицом к смотровому стеклу.

По сторонам шоссе тянулись бревенчатые избы деревни. За изгородью доцветали яблоневые сады, а сирень еще стояла с темно-лиловыми гроздьями, готовыми вот-вот распуститься. Весна в этом году выдалась на редкость холодная, дождливая, и поэтому ясная, по-настоящему июньская погода особенно радовала.

— Нынче вечером увидите кое-кого из наших партизан, — не оборачиваясь, проговорил Василий Иванович. — Край этот для меня хорошо знакомый и близкий.

В Солигорск мы прибыли засветло. Основан молодой город химиков всего шесть лет назад и имеет несколько прямых и чистеньких улиц. Но в Солигорске уже есть все, что необходимо для будущего промышленного и культурного центра: детские сады и школы, магазины, банк, почта, радиоузел, редакция газеты, ресторан и кинотеатр, носящий имя самого города.

В кинотеатре «Солигорск» вечером и должно было состояться торжественное собрание, на которое мы ехали.

Оставалось свободное время, и пока я решил осмотреть город. Солигорск уже населяло двадцать пять тысяч жителей. В ближайшем будущем он рассчитывал иметь вдвое больше и поэтому был густо опутан лесами строек. По ровному, широкому, залитому асфальтом проспекту имени Ленинского комсомола бойко бегали красные и голубые автобусы, на остановках поджидали их нарядно, по-воскресному одетые люди. Очереди теснились и у киосков со сладостями, с газированной водой. Там и сям прогуливались юные матери с колясочками, из которых удивленно таращили глазенки коренные жители Солигорска. И всюду молодежь, молодежь, молодежь…

За полчаса я обошел весь городок, вернулся к «Солигорску», остановился в сторонке. Народу перед кинотеатром уже собралось множество, то и дело хлопала входная дверь, впуская в здание приглашенных. У двери стояли контролеры и милиционер, сдерживая напор желающих попасть на торжество.

Люди хлынули к мостовой, когда рядом с кинотеатром притормозила черная «Чайка».

Выйдя из машины, Василий Иванович поздоровался со встречающими. Затем он глянул на часы и до начала торжественного собрания захотел немного пройтись по свежему воздуху. Я подошел к нему. Сделав широкий жест, Козлов сказал:

— Это все мои бывшие «владения».

Я не совсем его понял.

— Как бывшие?

— Вот здесь, где теперь Солигорск, где обнаружены богатейшие в мире залежи калийной соли, — здесь простирались земли Старобинской МТС. Директорствовал я тут четыре года. Тридцать лет тому назад мы осушали болота и сеяли тут хлеб. И не подозревали, по какому богатству ходим. А теперь видите эти копры, трубы, отвалы породы? Два калийных комбината уже выдают удобрения на-гора́! А вон там строят третий. Заканчивают трикотажную фабрику. Газ провели. На Случи сооружают огромное водохранилище, с лодочной станцией, пляжем. А магазины и столовые в Солигорске? Не хуже минских, верно? Это будет большой современный город… город химиков и шахтеров: таких в Белоруссии еще не было. Вот как жизнь идет.

Из кинотеатра послышался первый звонок.

В сопровождении представителей местной власти Василий Иванович стал подниматься по широким ступенькам «Солигорска». Перед дверью к нему устремился коренастый бритый мужчина в коричневом костюме.

— Товарищ Козлов! Помогите пройти. Я участник Отечественной, а вот билета не получил. Слишком много нас, на всех билетов не хватило.

Своими карими, совсем молодыми глазами Василий Иванович зорко глянул на шрам, изуродовавший щеку собеседника, на орден Красного Знамени.

— Много? — повторил он, чуть улыбнувшись. — Да, много нас. Народ весь воевал. Зал маловат для такого случая. И все же попробую вас провести.

Крупной, сильной рукой он взял бывшего фронтовика чуть повыше локтя и вместе с ним вошел в открытую дверь.

Да, в этот вечер большой зал нового кинотеатра «Солигорск», рассчитанный на шестьсот мест, вместил далеко не всех желающих. Все откидные стулья были заняты, кое-где примостили и принесенные из фойе. В основном народ собрался пожилой — бывшие участники подполья, фронтовики, партизаны. Большинство пиджаков, кителей, жакетов украшали цветные колодки, ордена, медали.

Долго не смолкали аплодисменты, когда Василий Иванович поднялся на трибуну. В своей приветственной речи он говорил о войне, о трудностях и горе, которые она принесла, и о великом мужестве народа, не склонившего головы перед захватчиками. Козлов говорил с горечью о том, как нелегко было восстанавливать хозяйство: фашисты за время оккупации разрушили, сожгли сотни белорусских городов и районных центров, сел и деревень.

Оратор не произносил пышных, заготовленных фраз. Казалось, он просто вспоминал прошлое с друзьями по оружию, рассуждал о том, что еще предстоит сделать в будущем.

— Многие из вас, товарищи, знают меня давно… Кто тридцать, кто двадцать лет. Столько прошагали вместе! Начал я тут с заведования животноводческой фермой в колхозе «Новый быт», а кончил первым секретарем райкома в Старобине… Что я могу сказать? Топтали, сапоги оккупантов эту землю, каленым железом выжигали гитлеровцы все белорусское, советское… а так и не смогли ничего поделать. Сами видите, как застроилась за эти двадцать лет после победы наша земля. Гляжу на этот новый замечательный город, на молодежь, что в нем учится, работает, на ваши счастливые лица, на то, как вы хорошо одеты, и думаю: не зря мы с вами работали не покладая рук! Не зря столько пота и крови пролили! Не сомневаюсь, что своими трудовыми победами мы еще лучше украсим родную Беларусь. Теперь нам ближе до тех высот, о которых мечтал Владимир Ильич Ленин. И хоть долго еще шагать, а все-таки самое тяжелое мы, пожалуй, прошли. В добрый путь, друзья! К новым победам — теперь на трудовом фронте.

Потом началось вручение медалей, и тут уже аплодисменты не смолкали. На сцену торжественно, взволнованно поднимались один за другим ветераны Отечественной. Щелкали фотоаппараты. Вручая медаль в красной коробочке, Василий Иванович приветствовал награжденного добрым напутственным словом, дружески пожимал ему руку. Иногда, полуобняв очередного ветерана, он слегка подталкивал его к краю авансцены, и огромный зал замолкал, понимая, что Козлов хочет что-то сказать.

— Вот вы видите перед собою, товарищи, Арона Хинича. Совсем штатский человек, не правда ли? Директор совхоза «Старобинский». А двадцать с лишним лет назад это был лихой партизан.

Арон Хинич, смуглый, высокий, слегка сутуловатый, смущенно молчит. Он и польщен похвалой, и неловко ему от всеобщего внимания.

— А помнишь, Арон, как ты среди бела дня фашиста выкрал? Ценного «языка» нам тогда привел!

Василий Иванович сердечно жмет руку раскрасневшемуся директору совхоза. Хинич спускается со сцены, а его место занимает уже новый — старший лейтенант, в военной форме, с несколькими орденами и множеством медалей.

Затем заведующий наградным отделом Президиума Верховного Совета республики называет следующую фамилию. И вновь Козлов не сразу отпускает со сцены стоявшего перед ним пожилого человека, коротко остриженного, с заметной сединой.

— Вот и опять знакомый, еще более стародавний. С Егором Семенычем мы еще задолго до войны сдружились. Он трактористом работал, а я директором. И для него и для меня дело было новое. Горя немало хлебнули, пока освоились, попривыкли. И вот теперь, Егор Семеныч, погляди, что получилось-то. Сеяли мы с тобой ячмень да ржицу, а выросли дома да фабрики.

Поистине удивительна память у Василия Ивановича! Он не только узнавал в лицо механизаторов и председателей колхозов, с которыми работал тридцать лет назад, но и называл их по имени-отчеству, будто только недавно с ними расстался.

…На сцене, конфузясь, стоит приземистая пожилая женщина с загорелым лицом, в синей опрятной кофточке. В большой, рабочей руке она нервно мнет носовой платочек. Зал гремит аплодисментами, женщина от волнения не знает, куда глаза деть. Но Козлов не отпускает ее со сцены.

— Обожди, Любовь Никитична, не на смену ж опаздываешь? — говорит он, придерживая ее за локоть. — Нынче праздник, можно и не спешить. Сколько мы с тобой не виделись? Без малого десяток лет. Вот эта скромная женщина… и та вон, что сидит в первом ряду, тоже Стещиц, Феня Федоровна, — золовки. Обеим сейчас награды вручим. Они с первых дней подполья начали работать в нем, служить Родине. Это были надежные, смелые и очень выносливые связные. Ни разу я не слышал, чтобы они отказались от какого-нибудь трудного поручения, сослались на болезнь или на малых детишек. А сколько пришлось им отшагать по лесам да болотам! Знали: если гестаповцы поймают — виселица. Мало ли таких погибло? И это еще не все, товарищи. Женщины эти в голодный год собирали мешки орехов в лесу, грибы, кормили ими партизанский отряд. Эти орешки я даже в Москву, в Кремль, возил, как партизанский гостинец.

Когда окончилась церемония вручения медалей, Василий Иванович подошел к трибуне, облокотился на нее, желая в заключение сказать несколько слов. Зал затих.

— Вот сейчас, товарищи, страна еще раз отблагодарила вас за сыновнюю любовь, за то, что вы, не щадя живота, своей крови, отстояли землю отцов от нашествия чужеземных полчищ. Трижды после войны довелось мне побывать в Германии. В Восточной, конечно. Первый раз — в сорок шестом году. Немцы тогда не подымали головы, в глаза не смотрели. Потом, в 1953, голову стали поднимать. Но поглядывали больше искоса. А вот уже в этом году ездил с делегацией на День Победы — совсем иной коленкор.

В зале волной прокатилось оживление.

— Сейчас, в 1965 году, — продолжал Василий Иванович, переждав шум, — немцы совсем не те, что были двадцать лет назад. В Западной Германии и сейчас еще много наших врагов. Но в Германской Демократической Республике все наши друзья. Я своими глазами видел, с каким воодушевлением трудятся там люди. Разве позволит трудовой народ, чтобы вновь загремели взрывы? Нет!

…В небе блистали звезды, когда из кинотеатра «Солигорск» повалил народ. На улице было много гуляющих. Ярко светились открытые окна ресторана «Огонек». Сюда и направились многие награжденные — друзья по партизанской борьбе и партийному подполью. Упросили они прийти и поднять тост за юбилейные медали и Василия Ивановича Козлова.

Все знали, что пил он только минеральную воду. После жестокого инфаркта врачи предписали ему строгий режим.

— А может, хоть одну чарочку, Василий Иванович? — спросил Хинич.

— Или ты меня не знаешь, Арон? — ответил Козлов. — Было время, охотно и две выпивал. Нельзя. Подымаю бокал с вином, тост произношу… а пью воду.

На следующий день, после вручения орденов и медалей еще одной группе награжденных, мы возвращались в Минск. Василий Иванович торопился, Нужно было привести в порядок все дела до отъезда в Москву, где ему предстояла месячная работа в Президиуме Верховного Совета СССР.

А мне эта поездка запомнилась особенно.

Я тогда впервые услышал выступление Василия Ивановича. И подивился: до чего же крепкие узы связывают его с народом.

Примечания

1

Добра — хорошо (белорус).

(обратно)

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

I. НАЧАЛО ПУТИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

II. ЛЮДИ ОСОБОГО СКЛАДА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

ФОТОГРАФИИ

В. Авдеев КРЕПКИЕ УЗЫ Вместо эпилога

*** Примечания ***