Ричард Олдингтон
Убит в бою
Когда Джеку Хэнну, выросшему в Ист-Энде в большой бедной семье, исполнилось пятнадцать лет, он не пожелал больше продавать газеты и, сбежав из дому, уехал к морю. В тысяча девятьсот одиннадцатом году, прослужив семь лет и испытав на себе сполна всю жестокость и грубость, выпадающие на долю корабельного юнги, он удрал, на берег и поступил в армию. Все в нем от лихо заломленного на затылок берета до сердец, якорей и женских имен, вытатуированных на руках, сразу выдавало моряка; а слишком самоуверенные манеры изобличали в нем дезертира. Парня не взяли бы в армию, если бы не его великолепное сложение, да не страх перед войной, вызванный Агадирским кризисом.
[1] Но он был согласен завербоваться на двадцать один год, а из самых отъявленных мерзавцев, как известно, выходят самые образцовые солдаты. Много повидавший на своем веку доктор почти с восхищением осмотрел его обнаженное тело.
– С такой грудью хоть сейчас в гвардейцы. А это еще что?
Доктор показал на грудь Хэнна, обезображенную поблекшей непристойной татуировкой.
– Я был тогда мальчишкой, сэр. Три матроса напоили меня и сделали эту татуировку, пока я спал.
– Гм, не очень-то красиво. Болело?
– Здорово распухло, сэр.
– Гм… Пьешь?
– Что вы, сэр!
– Прекрасно, Годен.
В тот же день в тот же самый полк был зачислен другой рекрут, которому только что исполнилось восемнадцать лет. Эрик Крейн был поистине детищем армии, сыном старого солдата, который в силу обстоятельств женился на горничной и, прослужив двадцать один год, демобилизовался в чине батальонного старшины. Интересы юного Крейна не выходили за пределы армии, чин батальонного старшины был верхом его мечтаний, а главную его драгоценность составляла длинная отцовская трость. С детства он привык слышать только полковые сплетни, пересуды о достоинствах, а чаще – о недостатках офицеров, бесконечные рассказы о колониальных кампаниях, о солдатской славе и презрительные замечания в адрес штатских. В десять лет он знал все чины, рода войск и знаки различия; в тринадцать мог, как настоящий ветеран, обучать молодых солдат и умел в совершенстве подражать зычному голосу своего отца, далеко разносившемуся по Учебному плацу. Ему на роду было написано служить в мирное время строевым инструктором, а потом, выйдя в отставку с сиплым голосом и толстым брюшком, коротать остаток дней в деревенском кабачке.
Соперничество между Хэнном и Крейном началось сразу. Они без труда стали лучшими в своей партии новобранцев и первыми кандидатами на повышение. Крейн, сын солдата, имел преимущество – он тверже знал строевую службу, и к тому же начальству нравилась его фанатичная приверженность к армии. Однако Хэнн был проворен и почтителен, всегда по-морскому подтянут и более сообразителен. Соперничество за первую нашивку быстро переросло в ненависть. Карьеризм в наемной армии, узость интересов, относительная бездеятельность, неразборчивость в средствах, притеснение низших высшими, скука, неизбежное преклонение перед чинами рождают яростное соперничество, ненависть, злобу, которые можно оправдать, пожалуй, лишь в борьбе за престол.
Из-за мелкого дисциплинарного проступка, ловко и якобы случайно раскрытого Хэнном, Крейн потерял свои первый шанс на повышение. Хэнн раньше него был допущен к исполнению обязанностей капрала
[2] и на целых полгода стал начальником Крейна. Восторжествовав над соперником, он стал донимать его мелкими, но оскорбительными придирками, всегда доступными начальнику, пусть даже самому младшему из унтер-офицеров. С тех пор они возненавидели друг друга на всю жизнь, и Крейн, затаив злобу, с мстительностью человека ограниченного ума и кругозора, ждал минуты, чтобы «вернуть свое».
В августе тысяча девятьсот четырнадцатого года оба они служили в экспедиционных войсках. Хэнн был уже в чине капрала, а Крейн только исполнял обязанности капрала в той же роте. Во время суматошного и беспорядочного отступления от Монса Хэнн был ранен и эвакуирован в тыловой госпиталь. Крейн, с упорством наемного солдата подстерегавший случай, чтобы выдвинуться, был крайне осторожен и осмотрителен, когда поблизости не было начальства, но зато нарочито громко подбадривал своих людей и делал вид, будто не щадит себя, сражаясь, как лев, если рядом оказывался офицер. Однажды свидетелями такой сцены стали его полковник и генерал. Полковник, желая подчеркнуть, как доблестно сражаются его люди, указал генералу на Крейна. Тот краешком глаза следил за начальством.
– А ну, ребята, навались! Дадим им жару! Беглый огонь! Представьте себе, что вы в Бисли.
[3] Пусть знают, что такое британская армия!
И они открыли беглый огонь по несуществующей цели. Велика власть очковтирательства.
– Парня, пожалуй, следует повысить в чине, – сказал генерал. – Нам такие люди нужны. Понимаете ли, Маккензи, главнокомандующий обеспокоен положением дел. Французы здорово нас подводят. Они всего на пять миль ближе к противнику, чем мы, и продолжают отступать.
Офицеры ушли. Крейн украдкой осмотрелся.
– Кончай, ребята. Начальство смоталось.
Когда капрал Хэнн в апреле тысяча девятьсот пятнадцатого года вернулся в свой батальон, он обнаружил, что больше половины состава – новобранцы Китченера.
[4] Как ни велико было его профессиональное отвращение, оно не могло сравниться с отвращением, изумлением и яростью которые овладели им, когда он узнал, что его понизили до ранее занимаемой должности и зачислили во взвод под командованием младшего лейтенанта Крейна. Младшего лейтенанта! Хэнн чувствовал себя так, словно ему нанесли страшный удар под ложечку: «Ах, черт побери! – выругался он про себя. – Черт побери этого выскочку! Обошел меня, мерзавец». С обычной наглостью, которая так присуща тем, кто занимается неестественным для человека ремеслом наемного убийцы, он притворился, будто ничего не произошло. Когда их часть расположилась на отдых в разрушенной деревне, Хэнн, встретив Крейна на тихой улочке, козырнул по всей форме, а потом протянул руку:
– Здорово, Крейн! Поздравляю, старина. Совсем джентльменом стал, а? Надеюсь, не погнушаешься старым приятелем?
Подбоченившись, Крейн в бешенстве выпятил свою мощную челюсть и бросил на Хэнна взгляд, полный глубокой и непримиримой ненависти. Сначала он не мог вымолвить ни слова и с трудом сдержался, чтобы не ударить подчиненного. Лицо его побагровело.
– Слушай, исполняющий обязанности капрала Хэнн, ты достаточно долго прослужил в армии, чтобы знать, как положено обращаться к офицеру. По приказу Его Величества я выполняю свой долг, и ты должен меня уважать и слушаться как старшего по чину. Понял? То, что мы служили вместе и ты сыграл со мной свою грязную шутку, совсем не значит, что ты можешь лезть ко мне с дурацкой трепотней. Понял? Если ты еще хоть раз попробуешь подложить мне свинью, я тебе не дам спуску, так и знай. Ясно? Ты слишком долго болтался без дела там, на родине.
– Но, Крейн, я же…
– Руки по швам, когда говоришь с офицером!
Показались два сержанта – свидетели. Хэнн вытянулся.
– И брось пререкаться, не то худо будет. Понял?
– Так точно, сэр.
– Смотри же, чтоб этого у меня больше не было. Сержант Джеймс! Подойдите сюда!
– Слушаю вас, сэр.
– Этот человек из моего взвода, не так ли?
– Так точно, сэр.
– Присматривайте за ним. У него опасные мысли. Не по чину. Его надо хорошенько подтянуть. Не давайте ему валять дурака. Я его знаю, с ним надо быть начеку.
– Будет исполнено, сэр.
Сержант козырнул, и Крейн, уходя, подарил его снисходительным взглядом.
С этого мгновения война между Крейном и Хэнном была объявлена, и она занимала их гораздо больше, чем та большая война, в которой оба они участвовали. Хэнн пытался перейти в другую часть, где его оценили бы по заслугам и повысили в должности. Целью его жизни было снова стать выше Крейна. Он знал устав не хуже любого старого служаки, но Крейн не уступал ему в этом. К тому же у Крейна было огромное преимущество – его офицерский чин. Хэнн подал рапорт о переводе в другой батальон; Крейн отказал ему на том основании, что это лишь уловка с целью отсидеться несколько дней в тылу. Хэнн выразил желание перевестись в кавалерию; Крейн в ответ на это доложил командиру роты, что в его взводе слишком мало кадровых унтер-офицеров, чтобы можно было отпустить хоть одного. Через несколько недель в роте составлялись списки унтер-офицеров, претендующих на повышение. Хэнн сразу же поставил свое имя. Командир роты мимоходом сказал Крепну, что намерен представить Хэнна полковнику для производства в офицеры. Крейн побагровел от досады.
– Это невозможно.
– Но почему же? Хэнн прекрасный капрал и смышленый малый. Из него выйдет отличный боевой офицер.
– Так-то оно так, но все же повысить его нельзя. У него нет образования, и потом это самый горький пьяница, какого мне только доводилось видеть. Если бы я его не защищал, он давным-давно пошел бы под суд за пьянство и всякие безобразия, да еще в действующей армии.
– Но чем вы можете это доказать?
– А вот погодите немного, сами увидите.
Младший лейтенант Крейн хорошо знал солдатскую душу. На другой день, захватив с собой непочатую бутыль рому, он направился прямо к блиндажу Хэнна. Вызвав капрала, он отвел его за траверс окопа и сказал грубовато-доверительно:
– Слушай, Хэнн. Этот ром воруют почем зря. Люди не получают того, что им положено. Сегодня я раздаю четверть бутыли, а назавтра она уже пуста. Сержанты лакают его вовсю. Не могу же я таскать эту дрянь с собой целый день. А ты – старый солдат. Присмотри-ка за Ней до отбоя, идет?
– Слушаюсь, сэр.
Младший лейтенант Крейн не ошибся в своем подчиненном. К шести часам вечера Хэнн был мертвецки пьян – и это на фронте, в окопах. Его судили, лишили нашивки и на три недели наложили взыскание по статье первой дисциплинарного устава. Крейн давал показания перед военно-полевым судом, лицемерно притворяясь, будто сочувствует товарищу, попавшему в беду. Суд указал ему в мягкой форме на то, что он не должен был доверять ром унтер-офицеру, но он объяснил, что Хэнн – его старый товарищ, которого он считал убежденным трезвенником и которому верил, как родному брату.
Статья первая дисциплинарного устава в условиях фронта предусматривала самые тяжелые наряды, а также, помимо прочих неприятностей, последнее место в списке отпускников и дежурство в окопе по нескольку часов в день. Когда Хэнн отбывал наказание, Крейн умудрялся каждый день два или три раза пройти мимо него. Если поблизости никого не было, он останавливался и говорил с издевкой:
– Ну как, далеко тебе до офицерского чина, а?
Если же рядом оказывались унтер-офицеры, он бросал с лицемерным сожалением:
– Вот, смотрите, к чему приводит пьянство. Этот человек мог бы сейчас быть капитаном, а полюбуйтесь, на кого он похож!
Хэнн выносил все это молча, скрывая бешенство. Он не смел слова сказать, не смел даже пошевельнуться, зная, что в его положении за малейшее непокорство его могут расстрелять. Но, как говорят солдаты, он «взял Крейна на мушку» и ждал только подходящего случая.
Когда срок взыскания истек, рядовой Хэнн с таким усердием приступил к исполнению своих обязанностей, что старшина не раз предлагал вернуть ему нашивку. Но капитан Крейн – он теперь командовал ротой – только качал головой.
– Нет, старшина, нет. Он опытный солдат, я знаю. Но ему нельзя доверить командование. Он не заслуживает нашивки. Он пьяница, старшина, вам это известно… Хотите еще виски, старшина?
Во время «Великой войны» жизнь большинства солдат на Западном фронте была сущим адом. Жизнь бывшего капрала, а ныне рядового Хэнна, была адом вдвойне. В продфуражной команде ему доставался самый тяжелый груз, да еще такой, из которого нельзя ничем поживиться – например, пара запечатанных бутылей с ромом. Он всегда попадал в наряд. Если намечалось «тепленькое» дежурство, Хэнну оно не доставалось. Если же капитан Крейн посылал дозор на передний край, он неизменно говорил унтер-офицеру:
– Возьмите с собой Хэнна. Прекрасный парень, и опыт у него большой!
Но Хэнн умел скрывать свою злобу и все ждал случая «вернуть свое». В пустом окопе около Фестюберта он подобрал заряженный немецкий револьвер. Выстрелив из него разок для проверки, он тщательно вычистил его и стал носить за поясом.
Бои становились все ожесточеннее. От Фестюберта дивизия двинулась на юг и первого июля тысяча девятьсот шестнадцатого года вышла на исходные рубежи перед большой операцией, известной теперь под названием битвы на Сомме. Несколько дней длилась артиллерийская подготовка, которая только заранее предупредила противника и не смогла уничтожить проволочные заграждения. В то утро потери были неисчислимы. В десять часов Ханн очнулся в немецком окопе, оглушенный, ошеломленный, но целый и невредимый, – единственный оставшийся в живых из всего взвода, а может быть, и из всей роты.
Он дико озирался вокруг. Артиллерийские снаряды выли и грохотали еще яростнее, чем прежде. Справа и слева доносилась беспощадная трескотня пулеметов, перемежавшаяся с мощными, глухими разрывами гранат. Окоп в котором он лежал, был почти засыпан. Вокруг валялись трупы в грязно-серых шинелях, покрытых темно-красными пятнами; почти все они были страшно обезображены, некоторые еще стонали и кричали что-то одинаково бессвязное на английском и немецком языках; один солдат, которому пуля попала в голову, судорожно и непрерывно дергал правой ногой, разбрасывая землю. Он был в агонии.
Хэнн бросил винтовку и вещевой мешок, взял в руку немецкий револьвер и пополз назад, к окопам, из которых они выскочили на рассвете. Длинные острые колючки немецких заграждений рвали его одежду, впивались в тело, но он почти не замечал боли. Им владело одно стремление: поскорее выбраться отсюда, из зоны огня, укрыться в безопасном месте. Снаряды с воем проносились над головой и рвались совсем рядом с оглушительным грохотом, словно курьерский поезд проносился мимо маленькой станции; взметаемая взрывами земля осыпала его с головы до ног, мешала дышать. Он полз от воронки к воронке, мучимый страхом, прятался в каждой ямке, а смертоносные немецкие снаряды гремели и рвались вокруг.
Вдруг, подползая к большой воронке, он увидел чье-то лицо. Это был человек в английской форме. Офицер. Капитан Крейн, еще один, оставшийся в живых. Он весь съежился, сидя в воронке.
Оба они смотрели друг другу прямо в глаза. Страшная улыбка исказила лицо Хэнна. Под его ненавидящим взглядом этот человек, растерявший в бою самообладание, был бессилен. Хэнн медленно вытянул руку с немецким револьвером.
– Вот тебе, грязная сволочь, получай!
Побелевшее, дрожащее лицо Крейна мгновенно исчезло в грязной кровавой массе, превратилось в отвратительное месиво рваного мяса, и тело его, судорожно подергиваясь, скатилось на дно воронки.
А через несколько недель один из сержантов читал вслух имена убитых кучке солдат, среди которых был и младший сержант Хэнн, Он читал список убитых в бою офицеров:
– Крейн, Эрик. Командир роты, капитан. Второй Блэнкширской полк.
Сержант прервал чтение:
– Крейн? Это твой начальник, Хэнн?
Младший сержант Хэнн вынул изо рта окурок и сплюнул.
– А, туда ему и дорога, – сказал он. – Сволочь, подлец, каких мало.
Примечания
1
Агадир – порт во Французском Марокко, куда Германия в мае 1911. года послала канонерскую лодку «Пантера» (так называемый «Прыжок Пантеры»), что привело к обострению международных отношений, известному под названием Агадирского кризиса.
(обратно)2
В английской армии назначение исполняющим обязанности капрала служит первой ступенью к производству в унтер-офицеры.
(обратно)3
Бисли – большое учебное стрельбище близ Лондона
(обратно)4
Во время первой мировой войны английский военный министр Гораций Герберт Китченер организовал массовый набор добровольцев, которые не были обучены и почти без всякой подготовки отправлялись на фронт.
(обратно)Оглавление
*** Примечания ***
