КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Минуя полночь [Мэри Кей Маккомас] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мэри Кей Маккомас Минуя полночь

ГЛАВА 1

— Вот вырасту большим и буду пожарной машиной.

Слова доносились до нее сквозь сон и складывались в образ огромной красной пожарной машины. У этой машины были большие круглые сверкающие глаза и маленький веснушчатый носик, а блестящий передний бампер казался непрестанно движущимся ртом.

— Ты не будешь пожарной машиной, дуралей. Она ведь не живая. А ты должен быть живым человеком.

Дори перевернулась набок и открыла глаза. Опять этот папаша с сыновьями. Ранним весенним утром их голоса звенели за открытым окном, как будто лопались на воде пузырьки воздуха.

— Ну, тогда я буду пожарником, чтобы ездить на пожарной машине. Ладно, папа?

— Конечно, малыш. Станешь тем, кем захочешь. А ты не называй брата дуралеем, — добавил мужчина, обращаясь сначала к младшему сыну, а потом к старшему с неуловимой разницей в интонации. Голос отца детей ей нравился, он был мягким и глубоким, как подземный ручей, который течет медленно, зато проникает всюду, куда ему нужно. Когда она слышала этот голос, ей долго еще потом казалось, что он продолжает звучать в ней самой.

Она зевнула и сладко потянулась, до боли напрягая негнущиеся мышцы, как будто стараясь освободиться от собственной кожи. Приподняв голову, она взглянула на стоящий на тумбочке будильник, пытаясь понять, уезжает это семейство или только что приехало.

Четверть девятого. Они уезжают.

Мужчина был высоким, стройным и широкоплечим. На нем ладно сидел джинсовый костюм. Его старший сын, такой же темноволосый, как отец, был одет в джинсы и куртку, на младшем же красовался бледно-голубой комбинезон и теплое зимнее пальтишко. Волосы у него были ярко-рыжими. По ним можно проверять часы. Каждый день они приезжают в семь утра и в шесть вечера, а уезжают ровно час спустя.

Они всегда приезжали в большом открытом серебристо-черном грузовике, парковались, где хотели, между домом и сараем, шли в поле, к пасущимся на нем коровам, пару раз возвращались к сараю, а потом уезжали. И так каждый день.

Иногда Дори наблюдала за ними из окна второго этажа. Младший забавлял ее своей непоседливостью. Второй же был неуклюж, хулиганист на вид, но в нем уже иногда проявлялось унаследованное от отца чувство собственного достоинства. Отца звали Гиллиам Хаулетт. У него была спокойная уверенная походка, как будто он всегда точно знает, что к чему, что происходит сейчас и что будет дальше. Каждый шаг говорил о том, что ему знакомы мельчайшие камушки и частицы пыли, на которые ступает его нога. Он был уверен, что никогда не упадет. Похоже, он прошел расстояние от дома до ограды поля миллиард раз и ему еще не надоело. Вот этому-то она могла позавидовать.

— Она выйдет сегодня? Как ты думаешь, мы ее увидим? — услышала она тоненький голосок, в котором прозвучала нотка обеспокоенности.

— Не знаю.

— А может быть, она заболела и поэтому не выходит из дома. Может быть, мы должны зайти к ней, навестить? — Голос малыша был наполнен заботой и одновременно любопытством.

— А может быть, она умерла в самую первую ночь, как приехала. Может быть, она лежит там одна и гниет себе потихоньку, а из глаз выползают длиннющие вьющиеся червяки, а…

Младший издал в ответ испуганно-взволнованный возглас, но тут вмешался отец:

— А ну-ка прекрати, Флетчер. Бакс, с ней все в порядке. Когда она будет готова, обязательно выйдет и познакомится с нами. Ну, залезайте, пора ехать.

— Можно мне оставить карту, папа?

Он подумал и сказал:

— Конечно. Почему бы и нет?

— Может, напишем записку, чтобы она нас не боялась?

Дори встала с кровати и на цыпочках подошла к окну. Оно было приоткрыто ровно настолько, чтобы уходил потихоньку запах старой пыли и пустоты дома и доносился звук голосов. Пол под босыми ногами казался ледяным.

— Нет, — ответил Гил, отбрасывая саму мысль о записке для таинственной соседки. — Ты здорово потрудился над картой. Она и так разберется. А теперь давайте-ка залезайте, да поскорей.

Младший забрался в кабину, снова выскочил, зажав в кулачке свернутый в трубочку лист бумаги, и поскакал к дому. Она услышала его шаги на крыльце под окном. Дверь скрипнула и снова захлопнулась.

— Можно, я поведу? — спросил старший, стоя рядом с отцом у кабины и протягивая руку, чтобы получить ключи.

— Нет.

— Почему?

— Сам знаешь.

— Я получил тройку. Ты говорил, что я должен сдать алгебру — я ее и сдал. Тройка ведь неплохая отметка.

— Но только не в моем журнале.

— Я же водил трактор и автокар…

— Только в пределах частной собственности или в открытом поле…

Разговор казался привычным для обоих.

— …всю дорогу до дома Бименов.

— …двенадцать километров, и причем на первой скорости.

— Так, значит, мне можно водить, когда тебе это удобно, но пока я не получу четверку по алгебре, не смогу водить, когда мне хочется?

— Вот именно. Давай-ка в машину, а то опоздаешь в школу.

— А кого это волнует? — пробурчал себе под нос мальчишка. Он обошел машину, подождал, пока брат залезет в кабину, и сердито захлопнул дверцу.

— Меня, — ответил Гил, закрывая свою дверь куда спокойнее. — И попридержи язык, а, то состаришься раньше, чем еще раз сядешь за руль.

— Папа! Папа, смотри! Вот она!

Все трое задрали головы, уставившись на окно второго этажа.

Дори быстро отошла назад, но от ее взора не укрылись живая дружелюбная улыбка малыша, откровенное любопытство во взгляде его брата и хмурая озабоченность на лице отца. Она затаила дыхание и снова потихоньку подкралась к окну посмотреть, что они теперь будут делать.

На какое-то мгновение ее охватил ужас от мысли, что они могут опять подойти к двери и постучать. К этому она не была готова. В тот день, когда она приехала, они подходили к двери дважды — утром и потом вечером. Она не ответила на стук, и они больше не пытались установить контакт. Она была благодарна за такое понимание и до сегодняшнего дня не показывалась им на глаза.

Завелся мотор, заскрипели по гальке колеса, и она вздохнула с облегчением, увидев, что грузовик уезжает. Хаулетты были любопытны от природы. Они старались стать добрыми соседями, не имея ни малейшего представления, что им пришлось бы увидеть и какую страшную цену нужно было бы заплатить за это ей.

Она старалась не чувствовать себя виноватой за то, что отталкивает их, и это ей удавалось. Ей не хотелось самой видеть людей и не хотелось, чтобы люди видели ее. Она не могла быть вежливой и не хотела притворяться. Даже если это выглядело грубо и некрасиво, в ее душе не было чувства вины:

Она отвернулась от окна и взглянула на свое отражение в зеркале над старинным комодом из красного дерева. Из-под футболки на левом бедре выглядывал уродливый воспаленный шов. Клок выстриженных волос на левом виске, как раз на том месте, где потихоньку заживала рана, сразу бросался в глаза, потому что на другой стороне головы темно-русые локоны волнами падали на плечо.

Но не только это заставляло ее прятаться от любопытных взглядов. Вокруг глаз держались зеленовато-черные синяки и опухоль, а по щекам расползалась, заходя и на подбородок, паутина тонких шрамов. Они были совсем свежими и очень яркими, их ничем нельзя было замазать… Что ж, подумала она, с отвращением поворачиваясь спиной к зеркалу, остались только шрамы и омерзительная усталость от людей.

Дом, который она сняла три недели назад, был большим, старинным и спокойным. Она спустилась по лестнице, прислушиваясь к скрипу деревянных ступенек, знакомому гудению холодильника на кухне и непрерывному потоку собственных раздумий.

Сама не понимая почему, она пошла прямиком к входной двери и подобрала оставленный малышом рисунок. Ей вовсе не было интересно. Может быть, простое осознание того, что он лежит там, не на месте, и что нужно его убрать, заставило ее занести свернутый в трубочку листок в столовую по дороге на кухню и бросить на стол. Надо будет потом выкинуть, подумала она, если, конечно, силы останутся.

Она насыпала в кофеварку кофе и, присев за стол, стала ждать, пока он сварится. Она даже не выглянула в окно, потому что ей было все равно, какая там погода, да и есть ли погода вообще. Ее не интересовали бескрайние просторы скучного и плоского канзасского пейзажа.

Последнее время она старалась освободиться от мыслей и эмоций, уставясь на собственные скрещенные руки или на пустое место на стене. Чем меньше работал мозг, тем меньше она чувствовала и тем лучше ей было, хотя частенько от таких усилий ее начинало клонить ко сну.

Телефон зазвенел именно в тот момент, когда она допила кофе. Она поставила чашку в раковину, где уже стояли чашки из-под кофе, выпитого за целую неделю, несколько грязных тарелок и кастрюля, в которой она два раза в день варила себе суп.

— Привет, мама, — сказала она уверенно и равнодушно.

— Здравствуй, дорогая, как ты сегодня?

— Лучше. — Она всегда отвечала «лучше». Иначе мать примчалась бы к ее двери, и это было бы гораздо серьезнее, чем свернутый в трубочку листок бумаги.

— Как твои глазки, дорогая? Опухоль сошла?

— Да. Все в порядке.

— Синева еще есть?

— Немножко.

— Просто ужасно, что нос сросся неправильно. Ломать снова, чтобы переделать то, что они не смогли сделать в первый раз, — представить невозможно! Но ты умница, что сделала все это прямо в больнице, пока лежала с ногой. Думаю, непросто было бы тебе вернуться туда еще раз после стольких месяцев.

— Конечно. — Она подошла к раковине, осторожно взяла чашку и снова налила кофе. Сегодня мать что-то уж слишком разговорилась.

— Слава Богу, все позади. Теперь нужно просто упражнять ногу, набираться сил и поскорее возвращаться домой. На сколько тебя отпустили с работы?


Дори уснула, не доезжая нескольких километров до дома. Над горизонтом садилось теплое осеннее солнце, и глаза ее тоже закрывались. Она прикрыла их всего на секундочку, чтобы исчезла эта резь от солнечного света. В кабине было так тепло! Дорога успокаивала своей монотонностью. Она любила и была любима. По радио звучала тихая спокойная музыка. Сквозь сон до Дори донесся голос Гила, мягкий и глубокий, как течение спокойной реки.

— Пока не вернусь.

— Ты же знаешь, что надо вернуться как можно скорее, чтобы твое место не занял другой врач. Ты и так хорошо потрудилась, чтобы его получить. Столько лет учебы, медицинская практика, интернатура… и три года ожидания. Сколько сил потрачено на эту карьеру! Нельзя потерять все это из-за какого-то несчастного случая. Это, конечно, трагедия, но ты вполне можешь справиться. Бог ведь не дает нам испытаний сверх сил, помни об этом.

— Это я уже слышала. — Хотя, честно говоря, она подозревала, что на этот раз он переоценил ее силы.

— Так ты гуляешь каждый день, да? — Проще всего было позволить ей строить предположения. — Я просто уверена, что свежий воздух пойдет тебе на пользу, дорогая. Хотя, должна признаться, предлагая тебе уехать куда-нибудь, я и представить не могла, что ты заберешься в такую даль. Подумать только — Канзас!

— Мама, я не совсем в форме, чтобы ехать в дом отдыха.

— Конечно, конечно, но я думала — может, в санаторий или на оздоровительный курорт.

Дори знала, о чем думала ее мать. Она всегда знала, о чем думает мамочка — ведь все это легко можно было угадать. Именно из-за стопроцентной предсказуемости она и любила маму.

— Полагаю, теперь все это уже не имеет значения — ты отдыхаешь и набираешься сил. А с кем-то из местных ты успела познакомиться? Сельские жители обычно так дружелюбны. Совсем не похожи на горожан. Ни в коем случае не бойся появляться на людях. Знаешь, эти фермеры бывают очень состоятельны…

Что еще ей нравилось в матери, так это умение отпускать тончайшие намеки размером с атомную бомбу.

— Я не совсем в форме и для того, чтобы снова выходить замуж, мама, поэтому давай не будем об этом, — сказала она довольно резко, подумав вдруг, непонятно почему, о Гиле Хаулетте.

— Хорошо. — Мама правильно поняла жесткие нотки в ее голосе. — Ты получила мою посылку? Кармела такая умница! Я рассказала ей о твоей беде с волосами, и она посоветовала сделать короткую стрижку, а потом снова отпустить локоны. Она нашла журнал с моделями коротких стрижек, чтобы ты могла выбрать. Видишь, тебя здесь очень любят. Все расспрашивают о тебе. Не знаю, зачем понадобилось уезжать в этакую даль, чтобы поправиться, когда и здесь столько людей были бы счастливы тебе помочь.

— Мама, мне не нужна помощь. Мне просто нужно время. Мне надо побыть одной.

— Да-да, я знаю, дорогая. И пытаюсь понять. Но на мой взгляд, когда случается такая трагедия, каждому человеку хочется быть среди друзей и близких.

— До меня всего час самолетом, да и позвонить я могу, когда захочу. — Господи, ну сколько можно говорить об одном и том же? Она вздохнула, и взгляд ее упал на стол, где лежал рисунок малыша.

— Да уж, если бы ты хоть иногда звонила. — В голосе матери звучало раздражение. — Если бы я сама не звонила по крайней мере раз в день, боюсь, никогда бы и не услышала твой голос. Я волнуюсь за тебя, дорогая, особенно теперь…

Дори тихонько положила трубку на край стола и пошла в столовую. Стянув с рулончика резинку, она разложила лист бумаги на столе.

Нарисованная фломастером карта была крупной и яркой. Малыш расставил смешных коров на большом лугу за домом, посадил деревья и зеленеющие поля пшеницы там, где они должны быть, и выделил черным цветом посыпанные галькой подъездные пути и дорожку между домами. Сами дома были большими иксами, а тропинка извивалась пунктиром, показывая, как лучше пройти. Она сразу простила ему светлые кудри женщины, стоящей рядом с одним иксом… он ведь никогда ее по-настоящему не видел. Но больше всего ее очаровала широкая улыбка на лице мальчугана, которого он изобразил в своем дворе.

Первый раз за долгие месяцы на лице ее невольно появилась легкая улыбка. Ей подумалось, что над таким шедевром ему, наверно, пришлось как следует потрудиться. Она вздохнула, и сердце ее наполнилось теплой радостью.

Держа в руке карту и вглядываясь в нее, Дори вернулась на кухню.

— … Ева, дочь Миджа? Помнишь? Та, у которой был ужасный прикус? В прошлом году ей сделали операцию — рак груди, а она все еще замужем… по-моему, Мидж говорил, что у них вот-вот годовщина свадьбы, восемнадцатилетие. Вот видишь…

— Мама, — спокойно перебила Дори. — Счастье после всего этого не для меня. Муж и дети просто не записаны в моей судьбе. Чему я научилась, так это тому, что нельзя заставить случиться то, чего не должно быть и нельзя остановить то, что все равно будет. Что есть, то и должно быть. А случиться может всякое…

Причем в самое неподходящее время, когда меньше всего ждешь, добавила она про себя, касаясь улыбающегося мальчугана на карте.

— …А может и не случиться.

— Ты превращаешься в фаталистку. Милая моя, я…

— Мама? Мамочка? — опять перебила она. — Я тебе перезвоню, ладно? Сегодня я еду в город, и, если не начну сейчас собираться, скоро устану и не смогу поехать.

— Конечно, дорогая. Но я знаю, что ты забудешь позвонить. Я сама перезвоню тебе попозже.

— Прекрасно. Спасибо, что позвонила. Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, дорогая, я так рада, что ты поправляешься… Если вдруг встретишь богатого фермера, умоляю тебя…


Географический центр континентальной части США располагается в трех километрах к северо-востоку от Лебанона, что в штате Канзас. Чуть проехав в любом направлении от этого места, вы окажетесь как раз в центре небытия. Именно этого и искала для себя Дори. Место, где ее никто не знает и где можно оставаться самой собой.

В двухстах километрах на юго-запад раскинулся маленький сонный городок Колби — даже не городок, а, скорее, фермерская община. Проезжая первый раз по его главной улице, улице Рейндж, Дори убеждала себя, что это просто рай, небесное блаженство, идеальное место, чтобы спрятаться от себя.

На самом деле она никогда не стремилась в Денвер, ведь, чтобы спрятаться, крупной рыбешке нужна заводь поглубже. Но, свернув с магистрали и распрямив больную затекшую ногу, она вдруг поняла, что в этом самом Колби есть что-то приятное.

Стояло начало марта, а в это время любое место выглядит так себе. И лишь впечатление от первых повстречавшихся ей жителей города пробудило в ней желание осмотреться поосновательнее. Хозяин бензоколонки быстро и аккуратно обслужил ее, дружелюбно расспросил, куда она едет, заметив номерные знаки штата Иллинойс, и заботливо предупредил быть поосторожнее на дороге. Она остановила машину на тихой улочке в центре города напротив аптеки и, прихрамывая, направилась к ближайшему кафе. Идущая навстречу женщина средних лет приветливо улыбнулась и поздоровалась с ней. Дори остановилась и обернулась назад, чтобы проверить, не уставится ли та ей вслед. Этого не произошло.

Вход в кафе не остался незамеченным, но внимание людей улетучилось как-то уж очень быстро, особенно учитывая то, как она выглядела. На ней было длинное широкое пальто, шарф и темные очки — будто бы она, как в фильме сороковых годов, путешествует инкогнито. Она не услышала шепота за спиной, не уловила «случайных» бегающих взглядов. Один из посетителей приветственно кивнул, когда она пробиралась к свободному столику, и это было все. Создавалось впечатление, что жители Колби невероятно открыты и дружелюбны, но вместе с тем достаточно хорошо воспитаны, чтобы не совать нос в чужие дела. Это ей понравилось.

Понравилось ей и то, как они выглядели. Аккуратно, спокойно, уверенно. В них чувствовалось полное здоровье и благополучие. Никаких вычурных костюмов от известных модельеров, никаких режущих глаз расцветок или высоченных каблуков… никаких длинных волос и изысканных причесок. Простые земные люди, которым ни к чему пистолеты в карманах и жертвы, которых надо преследовать. Трудяги, довольные собой и своей жизнью.

Она сидела в кафе, полном незнакомых людей, и руки ее не дрожали. Первый раз за долгие недели одиночества она чувствовала себя в безопасности и отдыхала. Как будто большая рыба все уменьшается и уменьшается и в конце концов радуется тому, что может спрятаться в малюсеньком пруду.

По дороге домой она вспоминала этот свой первый выход в общество. Дрожа и удивляясь собственной смелости, она укуталась в пальто. Решиться на поездку ее заставила необходимость — нужно было купить что-то к чаю. Все прошло очень быстро, казалось, ее никто не заметил, ведь она стала к этому времени почти невидимкой. Все еще одобряя мысленно решение остаться в Колби, она вдруг услышала шум мотора на дороге, ведущей к ее дому.

Большой серебристо-черный грузовик свернул с дороги на посыпанную гравием тропинку, и сердце ее бешено заколотилось. Она поправила темные очки и подняла шарф до самого подбородка. Придется поприветствовать семейство Хаулеттов.

Выходя из дома, она обычно брала с, собой на всякий случай трость, чтобы не так сильно хромать. Но сейчас случай особый, и она вышла на крыльцо без нее, надеясь, что так меньше напугает малыша. Однако, ступив за порог, сразу поняла, что стараться удержать равновесие, хромая, да вдобавок держа в руках корзинку с печеньем, не так-то просто.

Не остановившись между домом и сараем, грузовик подъехал прямо к ней и встал в двух шагах от нижней ступеньки крыльца.

— Дороти Деврис? — Мужчина выключил мотор и вышел из машины. Она была поражена, что сейчас, на одном с ней уровне, он оказался гораздо выше, чем когда она смотрела на него из окна второго этажа.

— Да. Мистер Хаулетт, верно?

— Зовите меня Гилом, — ответил он, поднимаясь по ступенькам с очаровательной улыбкой на лице.

— Ну, а меня тогда — Дори. — Она старалась преодолеть панический страх, овладевавший ею каждый раз в присутствии незнакомых людей, и улыбнуться в ответ. Губы как будто онемели и не двигались.

— Здорово, что вы решили выбраться наконец-то из дома. Мы было уже начали волноваться.

— Понимаете, я… — Она надеялась сыграть с ним в старую добрую игру под названием «я — веду — себя — не — так — уж — и — странно — если — никто — не — обращает — на меня — внимания», но было совершенно очевидно, что он не знает правил этой игры. — Я немного приболела.

— Надо было крикнуть в окно. Мы могли бы помочь.

— Нет, — быстро ответила она, понимая, что внутреннее беспокойство и дрожь в руках вызваны не просто паникой. Конечно, он был незнакомцем, но больно уж привлекательным, незнакомцем-красавцем. — Это другая болезнь. Я сейчас выздоравливаю после несчастного случая. Все уже прошло. Просто… просто иногда никак не заставить себя выбраться на свет Божий, да и выгляжу я…

Он кивнул, опустив на секунду глаза, а потом понимающе улыбнулся.

— Не нужно ничего объяснять. Мы просто хотели сказать, что, если вам что-нибудь нужно, мы живем совсем рядом, вот и все.

Он пожал плечами, все ведь действительно очень просто. И продолжал наблюдать за ней, как будто пытаясь вычислить, что будет, если стянуть с нее эти темные очки и шарф.

— Благодарю вас, — сказала она, испытывая одновременно облегчение и неудобство. — Спасибо за такое доброе отношение. Я даже, — она взглянула на грузовик и только сейчас поняла, что впервые он приехал один, — я… я испекла это печенье для вашего мальчугана, чтобы поблагодарить за карту, за приглашение. Я… в общем, возьмите.

Он взял корзинку с печеньем и улыбнулся.

— Бакстер обожает шоколадное печенье. Вы сделали большую ошибку. — Он покачал головой.

— Почему же? — Она совсем не удивилась, ведь любая ее попытка установить добрые отношения с людьми, даже с маленьким ребенком, должна потерпеть неудачу. Это становилось законом ее жизни.

— Мы, Хаулетты, совсем как собаки. Если нас кормить, потом не избавишься. — Взгляд его, искрящийся добрым юмором, старался отыскать ее глаза за темными стеклами очков. — У нас полон дом мужчин — я, мальчишки и мой дядя Мэтью. У нас такого добра не бывает, разве что на Рождество, да и то, если Мэтью в хорошем настроении.

— Вот оно что, — сказала она с облегчением. Он совершенно откровенно старался показать ей свое дружелюбие и очарование, и будь на ее месте любая другая женщина в мире, было бы невозможно устоять перед искушением пофлиртовать с ним. Будь на ее месте другая женщина, его искрящиеся жизнерадостные глаза показались бы ей обольстительными, улыбка — обворожительной, уверенность в себе и чувство собственного достоинства — покоряющими… но на ее месте была не любая другая женщина, а она сама, причем совсем не в настроении поддаться этому очарованию. — Прекрасно, тогда, надеюсь, вам всем понравится мое печенье, — сказала она, поворачиваясь спиной к его беспокоящему взгляду.

— Обязательно понравится, — ответил он, пристально наблюдая за тем, как медленно она направляется к входной двери, не обращая на него внимания. — Послушайте, я не знаю, как мне быть в такой ситуации. — Он быстро поднялся по ступенькам и смотрел теперь на Дори лицом к лицу. — Совершенно очевидно, что вы не хотите никакого беспокойства, и я сумею удержать Бакстера подальше от вас на некоторое время, но ему… вы ему любопытны, мне так кажется. Он очень дружелюбный ребенок и… что мне ему сказать? Мне ужасно не хочется говорить, чтобы он просто держался от вас подальше. Его никогда не запугивали и не отталкивали, и поэтому…

— Отталкивали? — воскликнула она. — Так вот как вы воспринимаете простое желание побыть одной?

— Нет, — сказал он, автоматически принимая нотки гнева в ее голосе и отвечая тем же. — Все, что вы тут делаете, — это ваше личное дело, и, честно говоря, мне это абсолютно безразлично, просто все равно. Но моему ребенку не все равно, и я должен подготовить, его к тому, что вы можете выкинуть, если вдруг он прибежит к вам.

— Я его не покусаю, если вы это хотели услышать.

— Вот и замечательно. — Он шагнул назад, довольный собой. — Я предупрежу его, чтобы он к вам не совался, но на всякий Случай…

— Мистер Хаулетт, — устало сказала она, чересчур ослабев, чтобы пытаться скрыть гнев и контролировать свою речь. — Не нужно предупреждать его ни о чем. Я не собираюсь никого обижать. Особенно вашего малыша. Мне просто не очень хочется общения. Извините, если я вам нагрубила или оттолкнула. Я этого не хотела. Мне просто нужно побыть одной.

Вместе с ее враждебностью ушла и его, и он вновь принялся изучать ее облик. Она чувствовала себя в безопасности за темными стеклами очков, потому что видела, что они его раздражают.

— Понимаю, — сказал он, хотя в интонации сквозило, что ничего он не понимает и, будь на то его воля, он бы с удовольствием запрыгнул в ее жизнь, требуя объяснений, чем вызвано такое внутреннее изгнание и стремление к одиночеству. — И постараюсь, чтобы мои мальчишки тоже это поняли. Мы не будем вас беспокоить. Но мы ведь ваши ближайшие соседи, и… может быть, оставить вам наш номер телефона, на всякий случай?

— Он есть в телефонном справочнике? — спросила она, открывая обе двери, прежде чем обернуться и посмотреть на него.

— Есть.

— Тогда я найду его и позвоню, если будет необходимость. Спасибо.

Он кивнул. Казалось, он хочет сказать что-то еще, может быть, задать какие-то вопросы, каким-то образом продолжить разговор. Но само его присутствие на крыльце держало ее в напряжении и неловкости, и поэтому ей хотелось поскорее отделаться от него.

— Скажите ему, что мне очень понравилась карта, хорошо?

— Обязательно.

— До свидания.

— До свидания.

Она закрыла дверь перед его носом и вздохнула с облегчением, услышав наконец шаги по направлению к машине. Прислонившись спиной к двери, она посмотрела на свои руки. Они безудержно дрожали.

Она сжала их в кулаки, загоняя длинные ногти в ладони, и стала нараспев убеждать себя: «Его зовут Гил Хаулетт. Он фермер из Канзаса. У него двое детей. Он не хочет меня обидеть».


Тем вечером, когда мальчики и Мэтью уже уснули, Гил Хаулетт стоял у окна спальни, глядя на огни примерно в километре от дома. Вид, открывающийся из окна, был так же знаком ему, как собственное отражение в зеркале по утрам. Он знал все повороты и изгибы дорожки ночью так же хорошо, как любую ямку на поле при дневном свете. И эти отдаленные огоньки не могли принадлежать ничему, кроме как старому фермерскому дому Авербэков.

Когда же эта женщина спит, задавался он вопросом. Уже многие недели свет у нее горит до самого рассвета. А может, по какой-то причине она спит с включенным светом?

Он слышал все слухи, известные о ней. Он видел номера штата Иллинойс на темно-зеленом «Порше», стоящем в гараже. Ему рассказывали, что она родом из Чикаго. Единственным человеком в городе, которому довелось как следует ее рассмотреть, был Фрэнк Шульман, и было это в то самое утро, когда она вошла в его контору по продаже и аренде недвижимости и спросила, нельзя ли снять дом на несколько месяцев. Весьма необычная просьба от незнакомки, да и от кого угодно, ведь люди в Колби либо бывали проездом, совсем ненадолго, либо оставались навсегда.

Однако Фрэнк сказал ей, что в городе есть несколько домов, которые можно снять. Но она настаивала на доме за городом, еще более сужая возможность выбора. Фрэнк сказал, что старался не смотреть на нее, не показывать своего шока, когда она сняла темные очки, чтобы получше рассмотреть альбом с фотографиями сдаваемых в, аренду домов. Но это ему не удалось. Он рассказывал Гилу, что лицо ее было ужаснее самой страшной колдуньи из детских сказок.

Отводя взгляд от одиноких огней, он вздохнул и повесил брюки на спинку бабушкиного кресла-качалки, как делал почти каждый вечер всю свою сознательную жизнь.

Таинственная и загадочная женщина в Колби, штат Канзас, была настоящей новостью, И уже не в первый раз он разочаровывал соседей отсутствием информации об этой единственной женщине в радиусе двенадцати километров от него. По его мнению, все женщины были загадкой. Он был женат дважды и, однако, не мог сказать, что какую-то женщину знает лучше, чем свою новую соседку.

Он выключил свет и забрался под одеяло. Простыни были холодными, и он подумал, что неплохо было бы иметь рядышком женщину, которая согрела бы его своим теплом. Ему недоставало тихого перешептывания в темноте и запаха женского тела при занятиях любовью. Ему не хватало мысли, что он разделяет нечто очень важное с человеком, который о нем заботится. Не хватало звуков, которые обычно издают женщины, будучи счастливыми и удовлетворенными. Не хватало…

Он взбил подушку, чтобы лучше было засыпать. Мысли о женщинах никогда еще не шли ему на пользу. Сколько угодно можно продолжать размышления о том, чего именно недостает и что может дать только женщина, но у него не было ни малейшего шанса оказаться в постели с еще одной женщиной… по крайней мере, пока не встретится такая, которую он сможет понять.

ГЛАВА 2

Апрельские ливни обязательно принесут с собой майские цветы, если, конечно, не затопят все на свете. Эта дождливая неделя в Канзасе была похожа на сорок дней и ночей Потопа. День за днем было темно, мрачно и сыро, и хотя прогноз погоды по радио не обещал никаких эксцессов, Дори провела все утро, рисуя план постройки ковчега.

Просто удивительно, какие дела она находила, чтобы убить время.

Будучи все еще не в состоянии столкнуться с реальной жизнью за стенами старого фермерского дома Авербэков, ужасно устав прихрамывать, она начала взбираться вверх — вниз по лестнице на второй этаж, по пять или шесть раз в день, взбираясь вверх, поворачиваясь и спускаясь вниз.

Она не намеревалась строить планы на будущее и испытывала нормальное здоровое отвращение к ведению домашнего хозяйства, поэтому мебель в доме покрывалась толстым слоем пыли. Но при случае, обнаружив стол, сундук или коробку со старыми игрушками, она смахивала скопившуюся пыль и изучала содержимое.

У Авербэков было трое детей — двое сыновей и дочь. Все семейство увлекалось охотой. Мальчики занимались спортом в школе, потом один из них ушел служить в армию. Дочь поступила в Канзасский университет. У кого-то из детей, судя по старой фотографии на чердаке, даже родился внук. А потом вдруг, семь или восемь лет назад, вся семья куда-то уехала.

В общем, Дори решила, что это была весьма приятная семейка.

Должно быть, Гилу Хаулетту они тоже нравились. Она нашла множество фотографий с подписями: «Майк и Генри с Гилом», или «Генри и Гил Хаулетт», или «Выпускной бал, Бет и Гил Хаулетт».

Эти фотографии она изучала с куда большим интересом. На некоторых Гил выглядел совсем как его старший сын теперь — такой же высокий, хулиганистый, неуклюжий. Но на всех неизменной была его широкая улыбка и яркие — иногда счастливые, иногда задиристые, иногда озадаченные — глаза, именно тот самый взгляд, который она заметила на своем крыльце в первый день. Она и представить себе не могла, что Гил Хаулетт провел всю свою жизнь там, где и живет по сей день.

Конечно, любимым занятием Дори было ожидание каждодневных визитов семьи Хаулеттов. Они с Бакстером играли в прятки — она становилась в метре от старинных кружевных портьер и наблюдала, как он идет в сторону сарая или поля и внимательно осматривает все окна в поисках ее тени. Он начал приносить ей рисунки с изображением членов их семьи, подписывая их так: «Я, дядя Мэтью, Флетчер и папа», портреты его собаки Эмили, кошки Эмили и хомячков Флетчера, которых звали Эмили и Элмо. Она, в свою очередь, стала класть на нижнюю ступеньку крыльца коробочки с печеньем или банки кофе.

Целых две недели эта негласная договоренность срабатывала нормально, хотя Дори замечала во взгляде Гила сомнение, когда Бакстер запрыгивал на крыльцо, чтобы оставить свой подарок или забрать то, что клала для него она. Обычно он как-то нерешительно приостанавливался, смотрел на окна второго этажа, а уж потом залезал вслед за мальчишками в грузовик и уезжал.

Притворяться, что Гил не замечает ее одиночества в четырех стенах, было непросто. Она чувствовала, что ему было бы достаточно просто помахать ей рукой пару раз в день. Но то, что каждый раз вместо нее на крыльце их встречала коробка с печеньем — вот это, похоже, его весьма озадачивало.

Людей, подобных ему, она знавала и прежде. Они возводили свои родительские потребности в абсолют, и потребность заботиться о других становилась их второй сущностью. Она применялась в отношении каждого, кто попадался им на пути — независимо от того, нуждался человек в такой заботе или нет. Эти люди считали своими друзьями всех и каждого до тех пор, пока не сталкивались с предательством. Они сперва доверяли человеку, а потом расплачивались за это. Да, таких людей она уже встречала в своей жизни. Она и сама когда-то была такой.

Однако первым человеком, сумевшим вытащить Дори из дома, стал, как ни странно, Флетчер.

Весенним днем, слишком рано для второго приезда Хаулеттов, она услышала тяжелые шаги на крыльце. С обычной для себя осторожностью она обошла все окна, стараясь разглядеть, кто же нарушил ее покой. И обнаружила его сидящим на перилах крыльца, спиной к ней.

Сначала она не узнала его и не поняла, что он делает, но очень скоро рассмотрела, как в его рот проследовало приготовленное ею печенье, причем целиком, не разломленное или надкушенное. Печенье, которое предназначалось Бакстеру за портрет самой отвратительнейшей свинки, какую ей доводилось когда-нибудь видеть.

Она открыла входную дверь и шагнула на крыльцо. Он быстро вскочил, одной рукой закрывая коробку печенья, а другой вытирая крошки об штаны. На лице его читалась прямота, открытость и любопытство, совсем как у отца — и, что удивительно, полное отсутствие вины или неловкости.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Почему ты сегодня не в школе?

— Сегодня собрание.

— Собрание учителей и родителей? — спросила она, мягко закрывая за собой дверь. Что-то в его поведении заинтересовало Дори — то ли откровенное неприкрытое любопытство к ее шрамам и цветовой гамме лица, то ли сам факт, что этот воришка печенья, застигнутый врасплох, все же спокойненько отправил в рот еще одну штуку прямо у нее на глазах. Что-то понравилось ей во Флетчере Хаулетте. — Такое собрание, где учительница по алгебре говорит отцу, что ты молодец, или что надо побольше заниматься? Собрание, после которого водительские права либо даются, либо отбираются? Такое собрание?

Он удивился не тому, что она проявила осведомленность в его оценках по алгебре, его заинтересовало, откуда она все это знает.

— Тебе отец сказал?

— Нет. По радио объявляли. — Это его озадачило, а ее обрадовало, потому что именно такой реакции она и ждала. — Или, может, была утренняя трансляция как раз под моим окном. Не помню точно.

Она подошла к нему и присела на перила, чтобы погреться на солнышке. На другом конце крыльца лежал велосипед. Она усмехнулась про себя этому средству передвижения.

— Ты ешь печенье Бакстера, — спокойно заметила она.

— Знаю. — Он сел поближе к ней и протянул коробку, предлагая печенье ей. — Дома мне пришлось бы спрашивать его разрешения, чтобы попробовать.

Ей хотелось улыбнуться, даже рассмеяться, но вместо этого она хмыкнула с пониманием.

— У меня тоже есть младший братишка. Похоже, всю свою юность я провела в попытках объяснить ему, что к чему в этой жизни.

— Мой братец — это просто настоящий, — он взглянул на нее и ухмыльнулся, — бандит. По-моему, ему простят даже убийство, — сказал он, имея в виду отца и дядю.

— Мой такой же. Знаешь, иногда мне кажется, что, если бы не я, он был бы сейчас конченым человеком. Потому что мама так старалась научить меня всем золотым правилам жизни, чтобы я стала хорошей девочкой, что… мне самой приходилось воспитывать его.

— Как я тебя понимаю, — сказал он, важно кивая, как будто был гораздо мудрее своих лет.

— И все-таки. — Она вновь вернулась к своей мысли. — Это печенье Бакстера. Ты ведь не нарисовал мне ни одной картинки.

— А ты правда что ли хочешь, чтобы я это сделал? — Он усмехался и в глазах его читался вызов.

— А ты умеешь рисовать что-нибудь еще, кроме человечков?

— Нет.

— Тогда лучше вымой мою машину.

Глаза его засверкали.

— Классная тачка. Семьдесят первый год, два и два литра, пять скоростей. Просто красавица.

Мальчишка действительно разбирался в машинах.

— Я купила ее уже не новой еще в колледже. Она, конечно, не стоит «Карреры» этого же года, но кто знает, может, когда-нибудь…

— Ты правда хочешь, чтобы я ее помыл?

— Если ты не против.

— Но мне уже не пять лет. И я не работаю за какое-то там печенье.

— Тогда я могу испечь для тебя торт.

— Лучше пирог.

— Вишневый или яблочный?

— Персиковый.

Она даже присвистнула.

— Договорились, — сказала она, протягивая руку, чтобы скрепить сделку.

— Ладно. — Он улыбнулся, взял ее руку и коротко пожал.

То, что подросток мог так свободно и уверенно говорить и даже шутить со взрослым, было для Дори ново. По собственному опыту она знала, что большинство подростков отталкивают взрослых и не доверяют им, у них дурной вспыльчивый характер, они злы и жестоки. Поэтому она почувствовала огромное облегчение, поняв, что еще не все ее представления о человечестве полностью разрушены.

Они пару минут посидели молча. Дори уже было собралась встать и пойти в дом, как вдруг заметила, что он разглядывает ее.

— Невежливо так пристально рассматривать незнакомых людей, — спокойно заметила, она, не поддаваясь подсознательному стремлению спрятать от него лицо.

— Прости, — сказал он, отводя взгляд в сторону. Потом снова посмотрел на нее и признался: — Я думал, ты выглядишь куда хуже.

Он как будто пытался проглотить эти слова обратно, но было уже поздно. Он нахмурился, отвернулся в сторону и пробормотал какое-то извинение.

— На самом деле я и выглядела куда хуже, — сказала она, жалея мальчугана. — Всего пару месяцев назад я была похожа на синюшную улитку с полным ртом орехов.

— Кто же тебя так отделал? — спросил он жалостливо, и во взгляде его читалось настоящее беспокойство.

— Да никто, — ответила она, удивляясь его предположению. — Просто несчастный случай. Автокатастрофа. — Все было, конечно, гораздо сложнее, но ей казалось, что, если не думать и не говорить об остальном, можно и самой в конце концов поверить, что произошла простая авария на дороге. — Вот почему я здесь. Отдохнуть, поправиться, набраться сил.

— Ничего себе. — Он почти подскочил от удивления, но в голосе его прозвучало облегчение. — А мы-то думали, что тебя кто-то исколошматил до потери сознания и поэтому ты тут отсиживаешься. Какой-нибудь бандит.

— Бандит? А, потому что я из Чикаго? — На этот раз улыбка была невольной. — Боже мой, ну прости, что я тебя так разочаровываю. Вы, должно быть, здорово позабавились, высматривая здесь черные лимузины и людей с футлярами из-под скрипок.

— Не только мы. Все в Колби думают, что ты подружка какого-то смекалистого парня, — сказал он, окончательно развенчивая ее уверенность в собственной невидимости, в том, что она просто никто в нигде. (Черт возьми, да на самом деле она была настоящей знаменитостью!) — Нам каждый день по пять раз звонят люди и спрашивают, не удалось ли нам познакомиться с тобой. Мы точно знаем, когда ты выбираешься по магазинам. Бакс думает, что я телепат, потому что всегда могу сказать, что он получит — простое сладкое печенье, шоколадный бисквит или арахисовое масло. Заранее, понимаешь? А я просто-напросто знаю, что ты в этот день купила.

— Это просто здорово, — сказала она, теребя цепочку, придерживающую дверь. — Мне надо было бы знать, что это произойдет. Сплетни — это как раз то, чем живут маленькие города. Как же я могла быть такой дурой, что… Теперь придется переезжать отсюда.

— Вовсе нет. — Он посмотрел на нее так, как будто она только что при нем сошла с ума. — Просто расскажи правду. Это ведь неинтересно. Кому нужна какая-то автокатастрофа. Через неделю все и думать забудут про бандита. Послушай, и перестань ты носить эти очки, шарф и пальто. Ты вовсе не так уж плохо выглядишь.

Она автоматически прикрыла рукой тонкие алые шрамы на правой щеке и подбородке.

— Правда?

— Правда-правда, — заверил он. — Знаешь, а мой отец обрадуется, что ты такая симпатичная. Ведь, судя по тому, что говорил Фрэнк Шульман, он подумал, ты ужас какая уродина и можешь до смерти напугать Бакса.

Фрэнк Шульман? Агент по недвижимости. Ну да, это ведь было несколько недель назад. Может, настала пора еще разок посмотреть на себя в зеркало?

— Но надо обязательно что-то сделать с волосами. — Флетчер изобразил пальцами какую-то замысловатую фигуру. — А то ходишь как растрепа.

Она дотронулась до выстриженного клока на левом виске.

— Я ведь собиралась посидеть дома, пока не отрастет.

— Все лето? — На лице его отразился неподдельный ужас.

Она смотрела на него, мысленно ступая на тропу, которую до сих пор старалась избегать. Люди. Сколько можно прятаться от людей? Она была готова признать, что шрамов и прихрамывания уже достаточно, чтобы скрываться от общества. Но что будет, когда нога выздоровеет, шрамы станут незаметны и даже волосы отрастут до одинаковой длины? Что тогда?

— Пойду-ка я вздремну, — сказала она, оттягивая момент принятия решения. Сон действительно стал в последнее время лучшим ответом на все вопросы. Она знала, что это основной симптом депрессии, но когда после него становилось лучше…

— А можно мне иногда навещать тебя? — услышала она голос Флетчера, открывая входную Дверь. — Не каждый день, конечно, но время от времени, ладно?

— Обязательно приходи, — и, уже открыв дверь, она вдруг вспомнила, — и не забудь про мою машину.

— Ну уж нет, ни за что не забуду.

Казалось, что какой-то вампир высосал из ее тела всю жизненную силу и энергию. Она с трудом смогла закрыть дверь, подняться по лестнице и подойти к кровати. Упав поверх одеяла, она успела подумать, что столь внезапный приступ всепоглощающей усталости сам по себе уже о многом говорит. Но развивать эту мысль дальше сил просто не было. Становилось прохладно. Приподнявшись, она пересилила себя, забралась под одеяло и хорошенько укуталась.

«Мой отец обрадуется, что ты такая симпатичная».

Она успела два раза повторить про себя эти слова, и они вытеснили все остальное. Она погрузилась в глубокий сон.


— Симпатичная, да? — приговаривала она спустя несколько часов, стоя перед зеркалом в ванной. Она проспала весь день и проснулась как раз вовремя, чтобы наполнить печением коробочку для Бакстера, и почти сразу услышала, как сворачивает на дорожку, ведущую к дому, большой серебристо-черный грузовик.

Дори наблюдала в окно, как Гил и мальчишки вылезают из машины, и, как всегда, затаиладыхание, пока не убедилась, что они вовсе не собираются заходить в дом.

Ее озадачило поведение Флетчера. Он вылез из кабины первым и подождал Бакстера, внимательно проследил, как тот взобрался на крыльцо и взял свою коробку с печеньем, а потом все трое отправились на ноле позади дома, ни разу не оглянувшись. Может, он рассказал отцу о встрече? Может, он сказал, что она очень даже ничего, если не обращать внимания на отвратительные шрамы?

Она вновь бросила взгляд на свое отражение в зеркале. Все, что было видно сразу — это шрамы, жуткие красные шрамы на щеках и подбородке.

— Да, дружок, что касается женщин, вкус у тебя не самый лучший, — сказала она, выключая свет и выходя из ванной.

Было еще довольно рано, около девяти вечера, и, проспав столько времени днем, она не заставит себя улечься в постель в такую рань. Посуда уже вымыта — часть программы выздоровления, которую она придумала и начала воплощать на прошлой неделе. Телевизор тоже вроде ни к чему — раньше-то у нее просто не было времени смотреть его, вот и отвыкла. Обычно, когда заснуть не удавалось, она принималась за чтение. Читала что-нибудь техническое или медицинское, вроде исследований о процессах в крови, о шоковой терапии, лечении ожогов. Но на этот раз даже такое чтиво не помогло. Ей стало скучно и неинтересно.

Дори открыла дверь и глубоко вдохнула свежую сладость теплой весенней ночи. Вот это здорово. Сама не понимая зачем, она вышла на крыльцо. Открытая дверь у нее за спиной как будто приглашала войти в дом, так заманчиво горел внутри мягкий приглушенный свет.

Она уселась на ступеньку, подоткнув со всех сторон под себя длинный махровый халат и спрятав под него босые ноги. Ветерок довольно прохладный, как обычно здесь по вечерам. Дори подняла голову и стала рассматривать яркие звезды, мирно и спокойно сияющие на черном небе. Зачарованная этим зрелищем, она медленно понимала, что сознание ее потихоньку очищается. Она почувствовала себя маленькой и незначительной, невидной для этих звезд, как будто спрятавшись в безопасности и спокойствии ночи.

Долгое время она просидела совершенно неподвижно, позволяя времени и всему миру просто плыть мимо и наслаждаясь этим ощущением.

Гил Хаулетт наблюдал за ней, стоя у ограды сарая.


Он вовсе не собирался ее беспокоить. Все семейство час назад улеглось спать, а он заснуть не сумел. Стоял и смотрел на горящие вдалеке огни ее дома. Потом спустился по лестнице на кухню и налил себе воды.

В соседней комнате Мэтью все еще смотрел телевизор. Входная дверь была приоткрыта, и в дом проникал прохладный ночной воздух. Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, он вышел на улицу.

Неподвижные зеленые поля пшеницы были совсем невидны, пасущиеся где-то у горизонта стада коров неразличимы, и его окутала безграничная пустота. Километры и километры пустоты. Только он и земля, низкое небо над головой и звезды, до которых, кажется, можно дотянуться.

Разум его стремился вперед, и ноги не устояли на месте.

Если бы пришлось описать все это в одном слове, получилось бы что-то весьма поверхностное. «Жизнь как она есть» — вот что иногда, даже почти всегда, всплывало в памяти и овладевало всем его существом.

Он вновь переживал боль от расставания со своими мечтами, одной за другой. Пытаясь сперва переделать, переосмыслить их, чтобы вписать в реальность. Стараясь найти компромисс, торгуясь и в конце концов все равно расставаясь с ними и отбрасывая в сторону. Горечь росла в нем, переполняя чашу терпения, как будто пена, выбегающая из кипящего котла.

С усилием, все менее и менее болезненным с течением времени, он выталкивал эту тьму и горечь из сердца. Старался собрать воедино все хорошее, что было в жизни, все самое близкое и дорогое. Сыновья, друзья, дом. Да, вполне можно считать себя счастливым человеком.

Некоторых вещей просто не должно быть, постоянно напоминал он себе, направляясь все дальше и дальше от дома и ближе к ферме Авербэков. Он уже прошагал почти полпути.

Дом не казался больше отдаленными огоньками на горизонте. Сквозь окна лился теплый домашний свет. Вид, знакомый с детства. Сколько же раз приходилось ему проходить этот километр до дома Авербэков, пересекать дорогу, перелезать через забор, осторожно пробираться по тропинке в поле?

Сейчас он привычно проделал все это и улыбнулся про себя, услышав звук открывающейся двери на крыльце, как было бесчисленное количество раз, когда они видели, что он подходит к дому.

Только он уже не был ребенком, да и Авербэки давно уехали. Стоящую на крыльце фигуру скрывала тень, но совершенно очевидно это была женщина. Она как бы плыла по воздуху прямо к нему, дошла до края крыльца и села на ступеньку.

Несколько мгновений он просто наблюдал за ней, а когда она не шевельнулась, решил подойти. Небольшими шагами, спокойно, он дошел до забора. Остановившись, стал наблюдать, как она смотрит на звезды, совершенно неподвижно, слившись воедино с ночью и почти невидимая в темноте.

Просто представить невозможно — одна в доме, больная и слабая. Кто же она, эта женщина, о которой некому позаботиться? Ни семьи, ни друзей. Что заставило ее уехать от всего родного и знакомого в крохотный городок, где ни одной близкой души, и скрываться, запершись в одиноком доме? Выглядело таинственно. Эта загадка и заинтересовала его.

Глядя на нее, думая о ней, вспоминая, как за ужином Флетчер рассказывал об их беседе, Гил снова и снова напоминал себе, настойчиво и убедительно, что он на самом деле счастливый человек. Неосуществленные мечты и все такое.

— Что, тоже не спится, да? — спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее и мягче, чтобы не напугать ее. Это не помогло. Она взвизгнула и вскочила на ноги. — Простите. Наверно, если бы я просто кашлянул, вы бы так же испугались. Вот я и подумал — почему бы не заговорить.

Дори сжала кулаки — руки начинали предательски дрожать. Она узнала голос и пыталась разглядеть в темноте знакомую высокую фигуру. Она не могла ничего сказать, в горле застрял огромный ком страха и неожиданности. Она просто смотрела, как одним прыжком он перескочил забор, причем весьма грациозно, и боролась с желанием убежать в дом и запереться, пока он спокойно шел к ней.

— В такую ночь здорово смотреть на звезды, — сказал он, подходя к ступенькам крыльца. — Я оказался тут неподалеку и подумал, что хорошо бы зайти к вам и одолжить немного сахару.

Сказав все это, он исчерпал весь набор извинений за столь неожиданное появление.

Она даже не улыбнулась, она выглядела испуганно. Настолько испуганно, что он подумал — лучше бы пойти домой, не причиняя ей никакого беспокойства. Однако что-то заставило его подойти поближе.

— Простите, что напугал, — спокойно сказал он. — Я вышел прогуляться и дошел до середины вон того поля. Ну, и… и подумал, что неплохо бы зайти проведать вас.

— У меня все нормально, — сказала она. И это действительно могло быть так, если бы только сердце не отбивало торопливую чечетку — как, впрочем, сердце любой женщины, оказавшейся наедине с красивым мужчиной, глаза которого задают вопросы и сами находят ответы на них.

По правде сказать, она могла бы прожить еще несколько жизней без того, чтобы видеть его. Она совсем не собиралась убеждать себя, что эта трясучка овладевает ею потому, что он незнакомец. После долгих размышлений она поняла, что ее к нему тянет — иначе почему она рассматривает старые фотографии, ждет их приездов и наблюдает за ним каждый день; смотрит, как он ходит, слушает, как звучит его голос. Все это ей нравилось, и он казался очень привлекательным. Однако симпатия к мужчине — это совсем не то, что ей нужно сейчас.

— Эти поля выросли с тех пор, как я был ребенком. Раньше я бегал по ним взад-вперед и не уставал. А сегодня выдохся. Можно, я присяду на минутку? Передохну?

— Конечно.

Она не сделает ничего, что могло бы облегчить ему жизнь. Поэтому — никаких предложений воды или кружечки пива. Она просто постоит рядышком. А он усаживается, похоже, надолго.

— Кажется, наконец-то весна, — сказал он, разглядывая приближение нового времени года в теплоте ночи. Он чувствовал, что она наблюдает за ним.

— Кажется, — ответила она, когда его взгляд вернулся к ней. Он явно ожидал какого-то продолжения. — Зима и так затянулась.

Ну вот, погоду обсудили. Говорить о политике или религии — для этого они слишком мало знакомы. Наступило неловкое молчание. Оба прекрасно осознавали присутствие друг друга, расположение на крыльце, каждое малейшее движение или его отсутствие, дыхание. Дори опасалась, что он слышит биение ее сердца.

— Много времени я провел на этом крыльце, — заметил он, просто чтобы нарушить молчание. Голос его, казалось, разносился на многие километры вокруг.

— С Бет?

Он резко обернулся. Она замерла от неловкости. И откуда взялся этот вопрос?

— Вы знаете о Бет? — спросил он, удивленно, но не обижаясь.

— По фотографиям. Тем, что в доме, — пробормотала она, чувствуя себя полной идиоткой. — Там есть фотографии с выпускного бала.

Он кивнул.

Они, наверно, забрали с собой свадебные фотографии.

— А где они? Я хочу сказать — Авербэки. Они оставили в доме столько вещей, как будто скоро вернутся. Словно они уехали в отпуск.

— Майк и Генри после колледжа уехали в Вичиту, а потом… когда умерла Бет, старики Гэри и Жанис тоже перебрались к ним, чтобы быть поближе к внукам. Они приезжают сюда раза три-четыре в год, но обычно останавливаются у нас, — сказал он. — По-моему, здесь для них просто слишком много такого, о чем они хотят забыть.

Дори обняла колени, пододвинулась поближе к нему и тихо спросила:

— А Бет умерла здесь?

Он кивнул.

— Как грустно, — сказала она, прислоняясь спиной к двери. Ей вдруг стало по-настоящему жаль бедных Авербэков.

Когда она училась, у них был специальный практический курс, как относиться и помогать больным переносить боль утраты близких, как не винить самого себя, если ты как врач мог что-то изменить. Авербэков она совсем не знала, даже не видела. И все же смерть Бэт как будто произошла прямо здесь и сейчас — настолько близкой она казалась Дори.

Может быть, то новое восприятие смерти, которому она научилась из-за несчастного случая с ней самой, обостряло ощущения и лишало объективного взгляда на вещи.

— Она была совсем молодой?

— Слишком молодой, чтобы умереть. Хотя в самом конце казалось, что смерть — лучший выход, — ответил он, глядя куда-то в темноту, и голос его звучал как будто издалека. — Иногда даже трудно вспомнить то хорошее, что было. Все годы, пока она не заболела.

У нее замерзли ноги. Она подтянула их повыше и завернула в полу халата, напрягая при этом мышцы левой ноги так, что все тело пронзила острая боль.

— Значит, после того выпускного бала вы двое оставались близкими друзьями. — Это был, конечно, вопрос, а не утверждение, но Гил почему-то нахмурился, обернувшись к ней лицом.

Губы его медленно раздвинулись в тонкую ироничную улыбку, брови приподнялись, и он кивнул.

— Да, — сказал он, почти усмехаясь. — Думаю, можно сказать, что мы оставались близкими друзьями после того выпускного бала. Даже Флетчера сделали вместе.

ГЛАВА 3

У Дори перехватило дыхание. Она будто ступила на минное поле и боялась сделать следующий шаг.

— Извините, я не знала.

Он пожал плечами.

— Я думал, что знаете. Что, может быть, Флетчер вам рассказал.

— Нет, он… Нет. Об этом он не говорил.

— Все это было уже давным-давно. Потом я еще раз женился. Родился Бакстер. Знаете, иногда мне кажется, что это было как во сне, — сказал он. Потом задумался и тихо добавил, так тихо, как шепчется в поле ветер: — Как в кошмарном сне.

— Здесь у вас хорошая ферма, — сказала она, резко поднимаясь и меняя тему разговора. Ногу вдруг пронзила острая боль, и на глаза навернулись слезы. Дори закусила нижнюю губу, ожидая, пока боль пройдет и вернется нормальное зрение. Из-за света, льющегося из окон, она не видела ничего, кроме теней и темного неба. Но заставила себя подойти к перилам и стала смотреть в темноту, отстраняясь и физически, и эмоционально.

Ни к чему ей знать про его кошмары. Да и про его боль. Ей бы разобраться с собственными муками. Залечить собственные раны.

— Как вы полагаете, Авербэки еще вернутся сюда? — спросила она, вдыхая чистый свежий запах больших равнин и поражаясь их беспредельности и тому, насколько безразличны они в жизни людей, которые их обрабатывают.

— Думаю, что нет, — сказал он, прислоняясь к двери и вытягивая руки вверх. Взгляд его медленно скользил снизу вверх по спине Дори, скрытой махровым халатом. Она была высокая и разве что чуть-чуть худенькая. Темные волосы, обращенные к нему длинной стороной, отражали приглушенный свет из окон и становились сверкающими потоками темно-рыжих волн. Лицо ее, подрисованное лучами света и тенями, казалось прекрасным и утонченным. На нем ярко выделялись огромные выразительные глаза и высокие тонкие скулы. Он понимал, что когда-то она была очень красива. Да, пожалуй, Флетчер немного недооценил ее, сказав, что сейчас «на нее уже вполне можно смотреть».

— Если Флетчер решит остаться здесь, они, наверно, оставят дом ему, — помолчав, добавил он.

Она наблюдала за семейством Хаулеттов уже больше месяца, и, если отбросить в сторону почти что постоянные, ежедневные споры и ворчание насчет вождения машины, у нее сложилось впечатление, что отношения между отцом и сыном просто замечательные.

— А почему он может решить не оставаться? — спросила она.

— Канзасский экспорт. — Она обернулась и посмотрела на него. Он продолжал: — Похоже, никому нет дела, что мы всегда на первом или втором месте по производству пшеницы. Что каждый год мы производим столько говядины, что можно прокормить половину страны. Что наш штат обеспечивает себя энергией больше чем на сто процентов. Или что наша аэрокосмическая промышленность — Цессна, Бич, Лерджет, Боинг — все это здесь относительно слабо развитые отрасли, хотя, конечно, именно в Вичите строят почти все частные и государственные самолеты. Канзас славится экспортом. Своими детьми. Мы рожаем президентов и ученых, а они потом разлетаются по всему миру.

— Так что мальчишек здесь не удержать, да? — Она уселась на перила, заметив, что ноги совсем заледенели. Звук его голоса согревал ее. Его присутствие вытеснило из сознания такие мелочи, как простуда или воспаление легких.

— Да и девчонок тоже, — ответил он, горько усмехаясь. — Мэтью, например, считает, что, если бы девушки не уезжали, большинство парней тоже бы оставались здесь. Он просто убежден, что мысль о том, что людям надо жить вместе, в группах, в пещерах, — такая мысль могла родиться только в женском мозгу. А деревни были придуманы лишь для того, чтобы женщина могла слоняться от одного селения к другому, выискивая самые красивые горшки и яркие бусы.

Можно было бы поспорить с этой теорией о роли полов, но все прозвучало так забавно, что вместо спора она просто расхохоталась.

Этот звук она почти уже забыла. А Гил его забудет нескоро.

— Что ж, я очень рада, что он решил остаться на ферме. Он ведь может существенно приостановить развитие социологии, — сказала она и тут же отвернулась, поймав себя на том, что из простого развлечения разговор превращается в некое подобие выяснения, насколько совпадают их взгляды и мировоззрения.

— Да, уж он-то наверняка основал бы новую школу социологии. Но его видение мира было бы лучше, чем вы думаете. Он любит женщин. Считает, что в бесконечном долгу перед ними за изобретение полуфабрикатов и микроволновой печи.

Она хихикнула. Немного помолчав, она спросила серьезно:

— А что вы будете делать, если Флетчер решит уехать? Он уже говорил с вами об этом?

— Нет. Но и я в свое время не говорил об этом с моими родителями. До тех пор, пока точно все не решил, и они все равно не смогли бы ничего изменить, — ответил он. — Конечно, я надеюсь, что он решит остаться, но даже если он уедет, я его пойму. Мясо и пшеница — это еще не весь мир. И фермерство не для каждого.

— Так, значит, вы уезжали отсюда. А потом вернулись?

Он кивнул.

— У меня ничего не вышло.

— Почему? Что произошло? — Он посмотрел на нее и во взгляде читалось «ты — задаешь — слишком — много — вопросов», но уже собрался ответить, как она остановила его. — Извините. Это меня не касается. А Флетчер уже знает, кем он хочет быть?

Гил рассмеялся.

— Судя по тому, как он водит машину, автогонщиком. Но сперва ему надо получить права.

— Вот оно что, у него еще нет прав? — спросила она, еще более преклоняясь перед терпеливостью Гила по отношению к сыну.

— Разрешение у него есть, но шестнадцать ему исполнится только через несколько месяцев. Поэтому-то ему и сложно, ведь он водит грузовики и тракторы лет с десяти или двенадцати.

— У вас замечательные мальчишки, мистер Хаулетт, — кивнула она с пониманием.

— Зовите меня Гилом. — Он вздохнул. — Да, спасибо. Я знаю. Мне очень повезло.

Ему повезло — хорошо, что он об этом знает.

— А вы? — спросил он. — Чем вы занимаетесь там у себя в Чикаго?

Чем занимаются врачи, если не могут больше лечить людей? Она задавала себе этот вопрос уже много раз. Что делать врачу, когда больничный запах действует на нервы и начинает болеть голова, когда от вида крови комната плывет перед глазами и тебя выворачивает наизнанку, когда больные приводят в ужас? Чем тогда заниматься?

— Я работаю… — врачом, хотела она сказать, но не смогла. Врачом, попробовала она про себя еще раз. Врач, исцели себя! Эти слова звучали в мозгу, все громче и громче, просто грохотали, как летняя гроза, — …секретарем… в кабинете врача, — выговорила она наконец, разрываясь между желанием сказать правду и страхом показаться трусливой. — Я даже не уверена, что вернусь обратно, когда достаточно окрепну. Можно, в общем, сказать, что сейчас я меняю профессию и работу.

Он подумал и понимающе кивнул. Да, в таком случае секретарши врачей должны зарабатывать кучу денег. Летний «Порше» в гараже. Пустой дом, снятый на неопределенное время. Может показаться, что секретарша врача — завидная профессия, подумал Гил. Или… или она получает деньги другим способом.

— Вы не замужем. — Его предположение прозвучало как очевидный факт. Нет мужа. Нет кольца. Нет страха в голосе при упоминании о временном отсутствии работы. Понятно, крупная сумма, полученная от бывшего мужа при разводе — вот что может стать главным источником спокойствия и благосостояния.

— Нет, не замужем.

— Разведены.

— Четыре года назад.

Он удовлетворенно кивнул.

— Это случается даже с самыми Лучшими из нас, — сказал он, думая при этом, довелось ли ее бывшему супругу пройти через все те унижения и муки, которые стали знакомы ему самому. Бедняга, тоже не повезло парню.

Внезапно он почувствовал, что в душе уже нет той симпатии, дружелюбия и интереса к ней, как было всего какой-то миг назад.

— Что же, я и так довольно долго продержал вас здесь на холоде. — Он поднялся. — Заморозить вас до смерти — это не совсем то, что я имел в виду, предлагая помощь.

— Вовсе нет, — ответила она, пораженная только что сделанным открытием. — Я совсем не замерзла, и я… я действительно не понимала, насколько мне одиноко. Спасибо вам, что зашли.

Он знал, что такое одиночество. Мысль о том, что, уходя, он оставит ее одну в большом старинном фермерском доме, резанула по сердцу. Но, в конце концов, сам-то он страдал от множества вещей куда более страшных, чем простое одиночество.

— Не стесняйтесь звонить, если вам что-то понадобится, — сказал он больше потому, что в Канзасе так было заведено.

— Обязательно. Спасибо вам. — Она смотрела ему вслед.

Он обернулся и взглянул на нее. Она была слишком худенькой, решил он, слишком независимой и одинокой, слишком женщиной и слишком слабой и ранимой.

— Почему вы приехали именно сюда? — спросил он, неожиданно оборачиваясь к ней. — Я знаю, почему на эту ферму, но почему именно в Колби? Почему вы уехали из Чикаго? Разве у вас нет семьи? Друзей? О вас совсем некому позаботиться?

Справедливый вопрос, по крайней мере, к нему-то она готова.

— А обо мне не нужно заботиться, — честно и спокойно ответила она. — Мне просто нужно время, чтобы поправиться и прийти в себя. И тогда все встанет на свои места.

Да. Это звучало разумно.

— У вас, похоже, есть план, как это осуществить, — сказал он просто потому, что ничего лучшего в голову не приходило. — Желаю удачи.

— Спасибо. Спокойной ночи.


Все, хватит. Никакого дневного сна.

К такому решению она пришла, слоняясь по дому, как зомби, бездумно и размеренно до самого рассвета.

Она сама только что избавилась от клинической депрессии. Она знала, как это бывает у пациентов. Депрессией страдали многие ее коллеги. Да почти все жители Чикаго зимой переживали депрессию. Даже такое жизнерадостное существо, как мать, время от времени страдала от приступов плохого настроения. Поэтому Дори хорошо знала симптомы этого заболевания.

Некоторое время она даже не пыталась бороться с депрессией. Знала, что заслужила ее. Это было понятно. Врачи ведь такие же люди. У них такая же кровь в ранах, та же боль и те же состояния, как и у всех остальных. Быть таким же человеком, как все, — это просто здорово.

Однако совсем другое дело — быть человеком и понимать все, уметь предсказать, что будет дальше, и распознать свое теперешнее состояние… да уж, это требовало настоящего мужества и крепкой силы воли.

Умение определить любую боль своего тела и понять, какая именно его часть болит и почему — это не так-то просто психологически, от такого умения устаешь. Способность приписать любую самоуничижительную мысль, не слишком высокое мнение об окружающем мире, любой непроизвольный и странный поступок, даже дневной сон и любое принимаемое мозгом решение, даже непродуманное и поверхностное, способность объяснить все это просто посттравматической депрессией… после этого все вокруг упрощалось и становилось понятным…

От этого делалось скучно и тоскливо. Понимая это, Дори задумалась, что, может, пора уже забыть о прошлом и начать жить будущим! А что ждет ее в будущем? Хороший вопрос…

Решительность ее была весьма ограниченна — она сводилась лишь к тому, чтобы не ложиться в постель днем. Но до того, чтобы вернуться домой и выйти на работу, было еще очень далеко.

Впасть в отчаяние было легко. Это не требовало никаких усилий с ее стороны и произошло очень быстро. Но выбраться обратно и начать жить нормальной жизнью — куда сложнее. Нужно отыскать выход, выкарабкаться, суметь выползти по стенам вверх. Но прежде всего надо встать и решиться попробовать.

— Пап! Смотри, это она! — воскликнул Бакстер, показывая на окно и бурно размахивая руками. Все семейство шло по дорожке от сарая к грузовику. Гил и Флетчер подняли головы.

Флетчер улыбнулся, а Гил был задумчив.

— Эй, привет! Я тебя вижу!

Дори смотрела в распахнутое окно, улыбалась Бакстеру и приветственно махала рукой всем троим.

— Тебе уже лучше? Ты перестала болеть? — крикнул малыш.

Дори высунулась в окно и ответила:

— Да, мне получше. Благодаря тебе и твоим рисункам. А сегодня ты принес мне новый?

— Нет. Я был очень занят. Вчера после школы мы возили Мэтью к врачу. У него в желудке дырка и в ней застряли кишки, и он не дает доктору Бисли взглянуть на все это и поэтому скоро не сможет ходить в туалет. — Этот монолог был произнесен на одном дыхании.

— Боже мой! А он когда-нибудь называет это грыжей? — спросила она с надеждой.

— Да. — Ему понравилась такая сообразительность. — У тебя она тоже есть?

— Пока нет, — ответила Дори, думая при этом о всех тех тяжелых телах, которые ей приходилось поднимать и переносить с каталки на каталку, а потом обратно. — Привет, Флетчер.

— Привет. — Он помахал рукой.

Она хотела так же обратиться к Гилу, но почему-то подумала, что ни к чему выделять его из группы.

Ерунда, конечно, или, может быть, еще одно проявление ослабленной способности ориентироваться.

— А что это вы тут делаете каждый день? — спросила она, показывая в сторону огромных полей и пастбищ позади дома.

— Проверяем коров, — ответил Бакстер, и в голосе прозвучало удивление — мол, что же нам еще делать?

— Проверяете их на что?

— Проверяем, есть ли у них еда и вода и чтобы они все стояли. Если увидим, что одна лежит, мы смотрим почему и иногда подходим и расталкиваем, заставляем встать, чтобы мы знали, что никто из них не больной.

— Не болеет, — автоматически поправил отец.

— Не болеет.

— И нужно это делать два раза в день?

— Так лучше, — сказал Бакстер, как мудрый и опытный старый фермер. — Иногда одна заболеет, и тогда все начинают болеть, очень быстро.

— Понятно. Наверно, правда надо следить за ними, — сказала Дори, и он кивнул. — А теперь пора в школу?

— Ага.

— Ну, тогда удачи.

— Спасибо. Тебе тоже, — ответил малыш и, помахав рукой, забрался в грузовик.

— Спасибо. — Брат начал залезать вслед за ним, и она добавила: — Тебе тоже, Флетчер.

Он оглянулся, кивнул и закрыл дверцу, улыбаясь.

Неожиданно она встретилась взглядом с Гилом, стоящим у кабины. Сердце заколотилось, на губах появилась глупейшая улыбка, с которой ей не удалось справиться.

— Вам что-нибудь нужно? — вежливо спросил он, глядя на нее очень внимательно и понимающе.

В эту минуту она почувствовала, что ей нужно очень многое.

— Я хотела задать вам тот же вопрос. Я сейчас еду в город. Может быть, вам что-то привезти?

— Да вроде ничего не надо. Но спасибо.

— Здесь есть хороший парикмахер?

— Мы обычно ходим в парикмахерскую Эда, — прокричал в открытое окно Бакстер, перелезая через брата. Его немедленно усадили обратно.

Гил пожал плечами и беспомощно развел руками, улыбаясь. Похоже, он не слишком разбирался в парикмахерах.

— Сходи к Труди Холидей. Она неплохо стрижет, — равнодушно сказал Флетчер, усмехаясь и разводя руками, когда отец удивленно уставился на него через оконное стекло.

Дори рассмеялась. Господи, благослови этих Хаулеттов. Они действительно гораздо забавнее, чем старые комедии. И наблюдать за ними куда интереснее.


Во всем Колби было два салона красоты. Один из них, «Дворец красоты Труди», располагался в бывшем гараже.

— Боже мой, — приговаривала Труди, поворачивая голову Дори из стороны в сторону. — Хорошо еще, что мне нравится решать творческие задачи. Кто же это тебя так обкорнал!

И это говорила длинноволосая блондинка, настоящая красавица.

Дори натянуто улыбнулась.

— Ну, не волнуйся, милочка. Последний твой парикмахер был явным маньяком, но зато теперь ты сидишь в моем кресле. — Она расхохоталась и начала всерьез оценивать имеющиеся в ее распоряжении возможности. Сердце Дори упало.

— Может, лучше подождать, пока отрастет подлиннее? — нервно спросила она, дотрагиваясь до бесценного клочка волос на виске.

— Ну уж нет, дорогая моя, — ответила Труди и достала ножницы. — Я уже готова перевернуть всю твою жизнь.

Перевернуть куда? Дори подумала, что еще не поздно сбежать отсюда, но замерла на месте. Труди стригла волосы как истинный мастер своего дела. Руки ее будто стали продолжением ножниц. Волосы летели вокруг. Огромные пряди темных волос мягко падали на пол у ног. Горсть за горстью бесценные длинные локоны ложились к ногам. На них наступали, они покорно терпели такое вольное обращение. Дори закрыла глаза.

— Ну, что скажешь, милочка? — наконец спросила Труди, поворачивая кресло, чтобы она могла взглянуть в зеркало.

Глядя на свое отражение одним глазом, Дори подумала, что родилась заново. Труди остригла волосы совсем коротко, уложила их по направлению к лицу и перенесла макушку на левую сторону, чтобы получше скрыть все еще слишком коротенькие прядки на этой стороне. Из-за этого глаза стали казаться просто огромными, а высокие скулы подчеркивались так, что ей позавидовала бы любая модель. Женщины расплакались бы от зависти, если бы не…

— У меня есть чудный маскирующий крем для этих твоих шрамов. Никто и не узнает, что они здесь были.

— Нельзя, — сказала Дори, все еще очарованная чудом, смотрящим на нее из глубины зеркала. — Они еще слишком свежие. Можно занести инфекцию.

Если держать голову под правильным углом, шрамов вообще не будет видно. Она выглядела как и раньше — но только с новой классной прической. Почему Кармелла до аварии не предлагала ей попробовать короткую стрижку?

— Посмотри-ка. — Труди опустила воротник и показала шрам на шее от операции на щитовидной железе. — Мне сделали ее два года назад, а сейчас уже почти не видно. Твои шрамы такие тонюсенькие. Не воспаленные, совершенно нормальные. Должно быть, над тобой поработали настоящие мастера по пластической хирургии. Господи, да у меня остаются отметины куда хуже твоих шрамов, если я всего лишь посплю лицом в подушку.

Дори повернула голову, чтобы рассмотреть шрамы через волшебное зеркало Труди. Конечно, они никуда не исчезли. И даже очень выделялись на фоне бледной кожи. Но она прислушалась к голосу врача внутри себя, который говорил, что надолго они не останутся. Они станут бледнее, причем намного бледнее. Они настолько тонки, что если даже и не исчезнут совсем, то обязательно станут почти незаметны.

И то же самое произойдет с остальными шрамами, поняла она, поднимаясь из магического кресла Труди. По крайней мере, с внешними. Те швы, которых не видно, глубокие, где повреждения были куда более серьезными, — вот на них уйдет побольше времени. Может уйти, поправила она себя, если не начать заботиться о них прямо сейчас.

— Сколько стоит такое чудо? — улыбаясь, спросила она Труди.

— Нисколько. — Та подняла обе руки, показывая, что никакой платы она не возьмет.

— Что? Почему?

— Было бы несправедливо. Собрать все эти деньги, а потом взять с тебя тоже.

— Собрать деньги?

— Дорогая моя, ты сейчас повеселишься, — предупредила ее Труди. — На собрании Бюро фермеров на той неделе мы поспорили, к кому ты придешь в первую очередь — к доктору Бисли или к Денису Вейну, в аптеку. Ну, и я тоже решила поставить пару центов на то, что ведь ты женщина и поэтому первым человеком, на поиски которого ты отправишься, будет хороший парикмахер. Так что теперь я получу от этих глупых фермеров столько, что смогу бесплатно стричь тебя до самого Рождества. — Она вдруг остановилась. — Что-то не так? Ты как-то странно выглядишь, милочка.

— Нет. Все нормально. Поздравляю, — ответила Дори, покачав головой и сдерживая смех, хотя это, конечно, затронуло ее гордость. — Здорово, что ты получишь эти деньги. Ты их заслужила по праву. Но я все равно оставлю тебе чаевые. — С этими словами она положила на столик десять долларов.

Хотя ни один человек не обернулся ей вслед, когда она ехала по улице Рейндж, Дори точно знала, что все смотрят на нее. Проезжая фермы, она просто ощущала на себе пристальные взгляды через бинокли. Она даже попробовала опуститься пониже в глубоком кожаном сиденье машины. Ей было знакомо это чувство, что на тебя постоянно смотрят, тебя рассматривают. Люди не столько рассматривают, сколько обсуждают потом то, что увидели. А от Труди и любого из десятка людей, взглянувших хоть раз в ее сторону, весь город узнает, как она провела утро и как выглядела перед обедом.

Поэтому она совершенно не удивилась, услышав, как грузовик Хаулеттов подъезжает к дому. Сразу вслед за этим раздался коротенький стук в дверь.

— Мы пришли посмотреть на твои новые волосы, — отрапортовал Бакстер, как только она открыла дверь.

— Правда? Ну, тогда… привет, — сказала она, развеселившись.

— Труди сказала, что на них просто обязательно надо посмотреть. — Глаза Флетчера сияли, как будто речь шла об их общем секрете.

— Тогда смотрите, — сказала она, выходя на крыльцо и поеживаясь на прохладном апрельском ветру. Гил стоял, прислонившись к дверце грузовика, разрешив сыновьям такое поведение, но сам явно отказываясь проявить хоть какой-то интерес к ее новой прическе. Непонятно почему, се это ужасно разозлило.

Медленно поворачиваясь, она спросила детей:

— Ну, и как вам?

— По-моему, ты просто очень красивая, — прочувственно заявил Бакстер. Флетчер же только кивнул, показывая свое полное одобрение. Дори потрепала Бакстера по ярко-рыжим волосам, доставляя ему этим явное удовольствие и одновременно выполняя свое давнее желание.

Потом она повернулась к Гилу.

— Что скажешь?

Она выглядела в этот момент слишком счастливой и слишком уж «очень красивой», чтобы он мог просто сказать, что она ему нравится. Или что она ему очень нравится. Или что он и представить себе не мог, как сильно может подействовать на него женщина с огромными, яркими и счастливыми глазами и сияющей улыбкой. Это была одна из таких типично женских ситуаций, где нужно нечто большее, чем просто слова, решил он, подходя поближе к крыльцу.

Он медленно обошел вокруг нее, подмигивая мальчишкам. Внимательно рассмотрел прическу, потрогал маленькую кудрявую прядку около щеки. В первый раз он видел ее при дневном свете без темных очков. Огромные золотисто-карие цыганские глаза подчеркивали темные густые ресницы. А в глазах светилась радость и веселье. Да, для этих глаз его душа стала легкой целью.

В конце концов он остановился напротив нее и кивнул.

Она была откровенно счастлива. Руки снова дрожали, но уже не от страха. Она видела одобрение в его взгляде. Видела, что очень нравится ему. Ну, вот сейчас он отпустит какой-нибудь комплимент. Надо взять себя в руки, чтобы не очень покраснеть.

— Когда они опять отрастут? — спросил он, наблюдая как медленно меняется выражение ее лица, и наконец громко расхохотался. — Да я шучу. Ты выглядишь просто классно, — и добавил, слегка изменив голос и добавив нотку таинственности, возможно даже сам не заметив этого: — Ты действительно очень здорово выглядишь.

— Спасибо. — Господи, как же трудно иногда вести себя скромно! А еще труднее оказаться достойной особого отношения мужчины.

— Мэтью просил передать, что ты можешь прийти со своими волосами на ужин, чтобы он тоже их увидел. Если хочешь, конечно, — сказал Бакстер, как будто выполняя последний пункт указания.

— Мне бы очень хотелось, но я, к сожалению, не смогу — другие планы, — ответила она, мысленно представляя неначатую банку консервированного супа, стоящую в буфете.

Наслаждаться вниманием и обожанием троих проницательных джентльменов, стоя на своем крыльце, — это одно, в данный момент это даже можно считать терапией. Но ужинать вместе с ними? У них дома? Видеть, как они живут? А потом впустить их в свою жизнь?

Гил заметил ее нерешительность, понял, в чем дело, и высказал свое мнение.

— Ничего особенного не будет, — сказал он. — Простой горячий фермерский ужин.

Он был прав. Она вполне могла поужинать, не чувствуя себя эмоционально обязанной им. Двое забавных ребятишек и красивый чувственный мужчина — этого слишком мало, чтобы заставить ее раскрыться в своих чувствах и снова оказаться в легкоуязвимом положении. Она никого больше не подпустит к себе так близко, чтобы люди могли сделать ей больно. А семейство Хаулеттов для общения совершенно безопасно.

И она с нескрываемой радостью приняла приглашение.

ГЛАВА 4

— Бакс, а ты был прав, — гремел голос Мэтью Хеммикера, в котором звучали мягкие и теплые нотки. — Она действительно красивее мисс Кэллоуэй. И красивее мисс Джуди.

Он взял руку Дори в свою огромную теплую лапищу и наклонился, чтобы тихонько сказать:

— Он безнадежно влюбился в учительницу, но как только появилась ты…

— А кто такая мисс Джуди? — шепнула она в ответ, стараясь понять, у кого она выиграла.

— Из воскресной школы. Тоже давняя его любовь.

Мэтью Хеммикер был одним из тех мужчин, в кого женщины влюбляются безответно с самого первого взгляда. Огромный широкоплечий, настоящий медведь, но мягкий и добродушный, как плюшевый медвежонок. Открытое доброжелательное лицо. Копна рыжих с проседью волос. Ему не надо было ничего говорить, стоило лишь взглянуть на него, и вы понимали, что сердце этого человека размером с весь штат Канзас.

Рыжий терьер Эмили с рисунков Бакстера подскочила к Дори, как только та вышла из машины. Стараясь потереться ей об ногу в знак приветствия, она застала Дори врасплох и толкнула так сильно, что девушка потеряла равновесие и начала падать.

В тот же миг ее подхватила сильная рука, и она уже вновь крепко стояла на ногах. Она хотела было уже поблагодарить Мэтью за столь быструю реакцию, но вовремя заметила, что подхватил ее совсем не он.

— Эми, дрянная собаченция, а ну-ка брысь отсюда, — приговаривал Мэтью, подталкивая морду собаки к двери, в надежде, что все остальные последуют за ней.

Дори обернулась и нос к носу столкнулась с Гилом, чьи руки все еще поддерживали ее за локоть и спину. Она даже не заметила беспокойства в его прекрасных карих глазах, потому что была полностью обезоружена близостью его губ.

— Извини, — пробормотал он, удивленный се состоянием.

— Эта псина настолько здорова и неуклюжа, что и лошадь свалит с ног, — продолжал ворчать Мэтью, закрывая дверь прямо перед недовольной, обиженной мордой Эмили. — Проходи и устраивайся поудобнее. Чувствуй себя как дома. Ужин почти готов.

Ладони Гила все еще дрожали, хотя она давно уже вышла из его объятий. Ему очень хотелось снова прикоснуться к ней. Целых два дня он не находил себе места. От одного взгляда на дом Авербэков его пробирала дрожь. А при мысли о ней по всему телу пробегали мурашки. Глаза ее, эти золотистые цыганские глаза, преследовали его повсюду, днем и ночью.

— Пойдем ко мне в комнату, — настаивал Бакстер, дергая ее за руку, пытаясь оттащить от Мэтью и теплой кухни с ароматом свежеиспеченного хлеба. — У меня есть такие вещи, которые ты захочешь посмотреть. Покажу тебе мои пожарные машины, а еще у меня есть рыбка. Я ее выиграл у Флетчера в школе, на карнавале. А хочешь, посмотрим хомячков Флетчера?

Дори вопросительно посмотрела на Мэтью, а потом на Гила, но оба лишь улыбались и беспомощно разводили руками.

— Послушай, сынок, ты бы успокоился, — добродушно сказал Мэтью. — А то ведь никакого покою в доме.

— У него по всей комнате такие туннели, и они там бегают, — Бакстер продолжал рассказывать про хомячков.

— Может быть, Дори хочет сперва посидеть, поговорить, а уж потом посмотреть твою комнату, — предположил Гил, заметив ее нерешительность.

Интересно, насколько интимной может стать прогулка по чужому дому? Если она пойдет, перейдет ли она тем самым границу между случайным знакомством и дружбой? Ведь осмотр их жилища не окрасит простой ужин в иные тона, правда же?

— Нет, я не против, — сказала она и, заметив, что Гила все это как будто не касается, решила предоставить принятие решения ему. — Ты не будешь возражать?

— Конечно, нет, — ответил он, стараясь говорить безразличным тоном. — Флетч, ты тоже пойди с ними. Чтобы ничего из твоей комнаты на набросилось на нашу гостью.

— Очень смешно, — пробурчал Флетчер, взбираясь вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки.

— В комнате у Флетчера ужасный беспорядок, — объяснил Бакстер, когда, взявшись за руки, они поднимались наверх вслед за его братом. — Дядя Мэт говорит, что у него под кроватью можно найти пару грязных сервизов, если поискать как следует. Но это неправда. Однажды он просто поставил туда стакан — молока, и он простоял там так долго, что молоко скисло и протухло, и поэтому была такая вонь…

Рассказ его очень развеселил, и малыш расхохотался. Он смеялся так по-детски заразительно, что она тоже не устояла. Взглянув на оставшегося внизу Гила, Дори заметила, что и тот покатывается со смеху.

В комнате Бакстера ей было показано абсолютно все. Он провел ее по всем уголкам, демонстрируя каждую свою вещь. Он был полной противоположностью непокорного подросткового характера Флетчера и с недетской серьезностью всегда клал каждую вещь на место. Его комната была образцом порядка и постоянства, что нечасто встретишь в детях. Он чувствовал себя спокойно и уверенно, вырабатывая свои собственные методы, системы и покоящиеся на железной логике правила.

Флетчер же, в свою очередь, сумел наполнить слово «беспорядок» совершенно новым значением. Его комната была похожа на свалку ядовитых отходов, и запах в ней стоял такой же. Дори. подозревала, что этот аромат шел от грязных носков и пропитанной потом одежды.

Беспокойство вызывало также то, что в клетке не оказалось хомячков.

— Подождите. Они не могли умереть, — сказал он, пробираясь через завалы книг и одежды, газет и игрушек к разветвленной системе пластмассовых трубочек, по которым бегали его любимцы. Такой ответ вызвал предположение Дори, что они могли давным-давно умереть и отправиться на небеса, с восторгом воспринятое Бакстером. Ситуация была на грани трагикомедии. — Они где-то здесь.

— Сколько месяцев ты их не видел? — спросила она, брезгливо озираясь вокруг.

— Да я кормил их сегодня утром, — пробормотал он, и на лице его появилось выражение беспокойства. — Они оба были… Вот они! Ух ты, ничего себе!

— Что такое? — Она тоже стала пробираться через раскинувшиеся дебри, старательно вытягивая шею, чтобы разглядеть, в чем дело.

— Дети.

— Что?

— У них дети.

— Вот здорово! Сколько их? Дай посмотрю. — И Бакстер присоединился к Дори.

Она уже подобралась достаточно близко и увидела крошечные, голенькие, черноглазые, тоненькие существа, которых мальчишки назвали детьми. Дори просто прикусила верхнюю губу и стала отползать обратно. Ее спутники рассмеялись.

Они успели как следует рассмотреть детенышей и положить их обратно в темную коробочку, и тут всех как раз позвали ужинать.

— Это комната дяди Мэтью, а это — папина, — жестом показал Бакстер по дороге обратно на кухню.

Дори шла за ним и успела заглянуть в каждую комнату. Жилище Мэтью выглядело уютно и как будто бы дышало прошлым. На стенах висело много старых фотографий.

А комната Гила… она не успела ее по-настоящему рассмотреть. Кресло-качалка, большая кровать с разноцветным покрывалом, темного цвета мебель — почему-то его комнату она посчитала слишком уж интимным местом, чтобы разглядывать детали. Все равно что рассматривать его белье. Знать, что оно принадлежит ему и что он его носит, смущаться и краснеть, представляя себе, как он в нем выглядит. Но она смутилась еще больше, подумав, что вообще-то мужское белье и уж тем более мужская спальня — это абсолютно нормальные вещи, и здесь совершенно нечего смущаться и краснеть!

Однако один-единственный быстрый, взгляд мельком был брошен, иона поспешила дальше, ужасно обеспокоенная.

— Все в порядке? Ты что-то раскраснелась, — сказал Гил, оглядывая ее с ног до головы, когда она вошла на кухню. — Не разрешай этим бандитам так загонять себя. Просто скажи, что устала, и они отстанут.

— Ничего, все нормально. Мальчишки в порядке, — ответила она, чувствуя себя неловко от его откровенной заботы об ее самочувствии.

— Надеюсь, тебе нравится простая еда, — сказал Мэтью своим глубоким, но мягким басом. — Мы едим много, но без особых изысков.

— Выглядит заманчиво, — ответила она, оглядывая небольшую горку картофельного пюре, море зеленого горошка, тазик моркови, еще дымящиеся горячие булочки и огромную кучу толстых сочных бифштексов. По сравнению с супом из банки это просто настоящий пир.

Ее посадили между Бакстером и Гилом. Все склонили головы и взялись за руки. Мэтью объявил, что сегодня очередь Флетчера произносить молитву.

«Господи, благослови этот хлеб и эту пищу…», затем последовала более торжественная молитва.

Гил взял блюдо с мясом и предложил сначала Дори. Та взяла его и передала дальше Бакстеру.

— Ты что, ничего не съешь? — спросил малыш. В глазах его читалось совершеннейшее непонимание. На носу и скулах у него цвели россыпи милейших веснушек, в которые Дори безнадежно влюбилась с самого первого дня.

— Я не ем красного мяса, — просто объяснила она.

Он нахмурился.

— А какое мясо ты ешь?

— В основном белое. И рыбу, — рассмеялась она.

— Белое? — Казалось, он даже представить себе не мог, что это такое.

— Ну, курица или индейка.

— А почему? — Ясно, она была куда серьезнее больна, чем он предполагал.

— Дори вегетарианка, — выручил ее Гил, передавая морковь.

Они знали это слово, но совершенно ясно было, что раньше не встречали ни одного живого вегетарианца. Оба были покорены тем, что она оказалась совершенно нормальным человеком. Они сидели, широко раскрыв глаза, и не двигались, пока она наполняла тарелку овощами и булочками. Очевидно, вегетарианца в Канзасе, мясном штате, встретишь не часто, и поэтому особого уважения к собственной персоне Дори ждать не приходилось. Однако, поразмыслив, мужчины пришли к единому мнению — с этой особенностью Дори можно смириться, по крайней мере до тех пор, пока она не учудит чего-нибудь еще.

— Мы поедем в Диснейленд не этим летом, | но, может быть, следующим, — объявил Бакстер. — Ты была в Диснейленде?

— Нет, пока не была. Но могу поспорить, это будет здорово и вы повеселитесь на славу. Что ты хочешь увидеть в первую очередь?

— Гору Тайн. Космическую Гору. Железную Дорогу Скалистых Гор. Только не Маленький Мир. Может, Дом — Дерево или Пиратов. И еще я обязательно покатаюсь на роликовых горных лыжах. А ты поедешь с нами?

— Да я бы с удовольствием, — сказала она, улыбаясь его рассудительности и испытывая некоторую неловкость при виде такой полной и откровенной готовности принять ее, как она есть. — Но сама не знаю еще, где окажусь на, следующее лето.

— Можешь написать нам, где ты оказалась, а мы приедем и заберем тебя с нами, — ответил он, переполняясь размахом планов и возможностей.

Она видела, что Гил разрывается между стремлением вести себя с Бакстером как можно честнее и нежеланием разрушить раз и навсегда неповторимый детский дар любви и самоотдачи, которым был наделен малыш. Она взглянула на него в надежде прочесть во взгляде хоть какое-то руководство или совет, как себя вести дальше. Но вместо этого он лишь наблюдал за ней, не скрывая интереса.

— Вот что я тебе скажу, Бакс. — Она специально назвала его этим семейным именем, чтобы показать всю теплоту и внимание к малышу. — Давай-ка не будем пока загадывать, ладно? До следующего лета еще очень далеко. Всякое может случиться.

— Это я знаю. Мне должно исполниться семь лет, — ответил он, как будто речь шла о серьезном юбилее. — Можно мне выйти?

— Да, — сказал Гил. — Ты уже закончил все дела?

— Почти.

— Никакого телевизора, пока все не сделаешь.

— Знаю, — серьезно сказал малыш и выскользнул из кухни. Вскоре они услышали, как хлопнула задняя дверь.

— Ну, Флетч, а ты? Уроки и все такое?

— Сделал, — ответил тот, устраиваясь поудобнее в кресле и готовясь ко взрослому разговору.

— Прекрасно. Тогда помоги Мэтью вымыть посуду.

На лице мальчугана отразилось полное несогласие. Он готов был уже начать спор, но взглянул на Дори, потом на отца, увидел внимательное предостережение в его взоре и быстренько решил не поднимать шума в присутствии гостьи. Однако, убирая со стола, он был весьма далек от того, что можно назвать аккуратностью и галантностью.

Гил и Дори переместились в большую, отделанную сосной гостиную в задней части дома. Центральное место в ней занимал огромный бильярдный стол, обтянутый красным бархатом. Здесь был также телевизор с большим экраном, множество удобных кресел и диванов в дальнем конце комнаты, полки с книгами, разные трофеи и сувениры, на стенах красовались семейные фотографии.

— Ты, случайно, не играешь? — спросил Гил, показывая на бильярдный стол.

Решения, решения. Казалось, жизнь — это просто цепь принятия решений одного за другим. Пойти направо или налево? Купить вещь сейчас или подождать распродажи? Овощной суп или куриная лапша? Сказать ему, что дедушка Деврис, у которого дома стоял такой же стол, страшно гордился, что научил ее играть просто мастерски… или не говорить?

— Когда-то играла, — ответила она, потирая руки и мысленно похрустывая костяшками пальцев.

— Ну, тогда вперед.

Она сложила красивый правильный треугольник из шаров. Они бросили жребий, и Гил начал первым. Он мягко двигался вокруг стола, объявляя удары и загоняя шары один за другим в лунки. Он хорошо играл. Но она — еще лучше. После третьего шара он промахнулся, и настала ее очередь. Она нарочно не попала по шару, и он снова склонился над столом.

Они сыграли так уже два раза, и Дори выглядела все более взволнованно. Как раз в этот момент Флетчер закончил помогать Мэтью мыть посуду и присоединился к ним, чтобы дать ей несколько бесценных советов. Она была даже готова притвориться, что последует им, если бы в них прозвучало хоть немного кротости. Но он смотрел на нее откровенно свысока, и ее это настолько рассмешило, что он тут же оказался в начале списка любимчиков Дори.

Вскоре к ним присоединился и Мэтью, но, оценив ситуацию за столом, решил, что лучше будет включить телевизор.

— А где Бакс? — спросил Гил с совершенно отсутствующим видом, оценивая возможности для следующего удара, как будто Дори играла как настоящий профессионал. Он воспринимал игру исключительно серьезно, поэтому искушение выиграть у него становилось все более заманчивым.

— Он забыл про свою корову, — пробурчал Мэтью, изучая при помощи очков в черепаховой оправе программу телепередач.

Гил нагнулся, чтобы стол оказался на уровне глаз. Дори следила за каждым его движением. В том, как он передвигался, ощущалась некая внутренняя гармония, и ей это нравилось. Он очень спокойно и уверенно чувствовал себя в собственном теле, принимая как должное, что оно сделает все, что ему понадобится. Казалось, он не задумывается и не беспокоится, что плечи его широки и он выглядит сильным, что ему все равно, как сидят на нем джинсы… а сидят они очень даже ничего. Знает ли он, что у него длинные красивые пальцы, а руки кажутся одновременно нежными и сильными? Разве сможет он догадаться, что Дори хочет, чтобы он прикоснулся к ней этими сильными руками? Что они притягивают ее к себе сильнее магнита? А может, он вообще о ней и не думает?

— Папа! Папа! — раздался вдруг громкий и настойчивый вопль Бакстера.

Гил тут же положил кий на стол, Мэтью уже был на ногах, а Флетчер бежал на кухню.

— Папа! Эмили лежит! Скорее! — Паника в голосе малыша дрожью пробежала по всему телу Дори. Страх. Спрятаться. Защитить себя. Убежать.

Бакстер, задыхаясь, стоял в дверях кухни. Он раскраснелся. Глаза расширились, но в них не было страха. Было волнение. К тому же он улыбался.

— Быстрее же, папочка, — воскликнул он, пританцовывая от нетерпения. — Эмили лежит. Она уже готова.

Трое мужчин, казалось, понимали, в чем дело и что нужно. Так они и выходили из комнаты.

— Эмили? Собака? — спросила она, смущаясь и недоумевая при виде столь активного движения. — Что-то случилось с собакой?

— Да нет же, давай быстрее, сама увидишь, — ответил ей Бакстер.

Эмили. Эмили…

— Кошка? Что-то с кошкой? — Она уже шла за ним по направлению к входной двери.

— Нет, нет. Эмили — это корова.

— Корову тоже зовут Эмили? Бакстер, на этой ферме всех животных зовут Эмили?

— Только если мы не собираемся их съесть. Потому что тех, которых надо будет съесть, мы никак не называем. Или если их продадут: Или если они вообще не наши.

Ладно. Какой-то смысл в этом был, но…

— Но почему их всех зовут именно Эмили? — спросила она, поторапливаясь вслед за ним в сарай.

— Чтобы я не забыл.

К сожалению, в этом тоже был свой смысл.

— А что будет, если ты позовешь собаку, а придет кошка?

— Кошки не приходят, когда их зовешь, — ответил он устало, как будто Дори была самым глупым человеком, с которым ему доводилось когда-нибудь беседовать. — И коровы не приходят, и хомяки, и свиньи.

— Так свинью тоже зовут Эмили, да?

— Конечно.

Конечно…

Вот тогда-то она и услышала этот звук. Конечно, ничего странного в мычании коровы не было, но в самом звуке было нечто ужасно знакомое. Он был глубоким и скорбным. Медленно, снова и снова он проникал в нее. По спине побежали мурашки. Яркий свет, льющийся из ворот сарая, будто бы приглашал войти, он излучал теплоту, и Бакстер вбежал внутрь. Она остановилась на пороге.

Кроме запаха животных и свежескошенного сена, она сразу почувствовала и выделила для себя запах страдания, ужаса, больной запах волнений и напряжения. В мозгу ее как будто вспыхнуло вдруг, что эти звуки и запахи исходят от животного, а не от человека, но, похоже, для ее нервной системы это особой разницы не представляло.

Звук был слишком уж знаком ей. Страх и боль. А запах вызывал в памяти тысячи картинок. В какой-то миг ей показалось, что из горла вот-вот вырвется дикий вопль. Все тело было окутано запахом несчастья и боли.

— Пойдем, Дори, подойди поближе. — Бак-стер уже вернулся к ней и тянул за руку.

— Нет. Может быть, я… — сказала она, входя в сарай.

— Посмотри. У Эмили рождается ребеночек. Теленок. Это мой проект.

Его проект? Она бы с удовольствием вернулась в дом и там обсудила этот проект, но он тянул ее все ближе и ближе к деревянному загончику. Над ним висела на длинном проводе яркая лампочка, как звезда Давида, освещая благословенное событие. Сквозь деревянную ограду Дори видела страдания коровы и слышала длинное, низкое и мучительное мычание.

Внезапно, после долгих недель простой боли и слабости, она вдруг почувствовала резкую пронзительную боль в левой ноге. Зрение ее помутилось. Голова раскалывалась. На ногу невозможно было встать, никакого веса она не выдерживала. Потом все прошло. Бакстер подвел ее вплотную к стойлу, а сам присоединился к отцу и Мэтью, которые склонились над бедняжкой Эмили.

Корова снова замычала и попыталась перевернуться на спину. Резкий приступ тошноты сковал все сознание Дори. Она услышала скрежет гнущегося металла, звон разбитого стекла, скрип тормозов. Она судорожно схватилась за деревянную планку и закрыла глаза, чтоб справиться с головокружением и тошнотой. Она как будто чувствовала, как по лицу ее струится кровь.

— Вот он. Все хорошо, Эми, еще немножко. Уже почти все, — услышала Дори мягкий голос Гила.

Спокойствие этого голоса заставило Дори открыть глаза. Гил держал на коленях новорожденного теленка. Одежда на нем была вся в крови, и вокруг него она увидела такое количество анестезирующего вещества, что была просто поражена. Все вокруг вдруг замедлило движение. Яркий свет превратился в подобие огонька свечи. Теленок, покрытый слизью, лежал уже на сене. Мэтью, стоявший где-то у головы коровы, сказал какую-то фразу, но голос его доносился до Дори как из-под воды. Бакстер о-о-очень ме-е-едленно повернул голову и гордо взглянул на Дори.

— Па-а-па. — Это был голос Флетчера, очень низкий и искаженный, но он прозвучал совсем рядом с ней.

Гил оторвался от теленка, взгляд его обратился сперва на лицо сына, а потом на Дори. Он нахмурился, озадаченность сменилась беспокойством, и он торопливо встал на ноги.

Дори держалась за планку перед собой, пока не почувствовала, что руки Гила поддерживают ее. Она помнила их мягкое прикосновение, они были крепкими, и на них можно было положиться. Она оторвалась от планки и повернулась к нему. Флетчер куда-то исчез, они были вдвоем. Она и Гил. Обеспокоенный. Смущенный. Держащий ее в своих объятиях. Гил. Сердце ее колотилось очень громко, но медленно и отчетливо, она слышала каждый удар. Слышала сквозь настойчивый звон в ушах.

Он что-то сказал, но глаза ее не могли остановиться на его лице. Голова стала слишком тяжела для всего тела, и она опустила ее на грудь Гилу.

Он обнимал ее. Она закинула руки ему на шею, чтобы не упасть. Потом перед глазами была темнота, звезды и холодный ветер. Он сказал что-то про постель. Она застонала. Ну и времечко он выбрал! Она просто не может лечь сейчас с ним в постель… А! Просто отдохнуть… Как глупо!

— Нет. Пожалуйста. — Она подняла голову. Это стоило ей огромного усилия. Воздух показался слишком холодным, и мозг начал просветляться. — Отпусти меня. Я… все в порядке. Мне просто нужно подышать воздухом. Я… Господи, как все это глупо…

— Ты точно в порядке? Уверена?

— Да. Пожалуйста, отпусти меня. — Он осторожно отпустил ее, как будто она могла рассыпаться, словно карточный домик. — Прости, пожалуйста.

— Тебе не за что извиняться.

— Ну, как ты? — спросил Флетчер, все это время находившийся у них за спинами.

— Чувствую себя полной идиоткой, но в принципе все в порядке.

Она все еще держалась за руку Гила, чтобы не потерять равновесие. Туман в. голове потихоньку рассеивался. Дыхание приходило в норму. Звезды перед глазами исчезли.

— Спорим, что работать на пару с тобой в кабинете врача должно быть очень забавно, — заметил Флетчер. В голосе его звучало веселое удивление.

— Что?

— Папа сказал, что ты работаешь секретаршей врача.

— А, да. Очень забавно, — быстро ответила она. Да, конечно, сейчас она не в самой лучшей форме.

— Принеси-ка воды, — сказал ему Гил, не отводя от нее глаз. А когда мальчуган убежал, спросил: — Ты уверена, что все в порядке? Ты еще ужасно бледная. Пойдем в дом, приляжешь.

— Нет. Все хорошо. Пожалуйста, нет. Я… — Она тихонько рассмеялась. — Я так глупо себя чувствую. Не могу поверить, что все это произошло со мной. Со мной, а не с кем-то другим. Именно со мной!

— Ну, многие легко теряют сознание, — сказал он успокаивающе. — Я и сам не люблю уколов. Не падаю в обморок, конечно, но чувствую себя как-то не так, понимаешь? Просто на такие вещи все реагируют по-разному.

— Но я-то должна на них реагировать совсем не так, — ответила она, не отдавая себе отчета, что говорит, полностью отключившись. — Я ведь ради этого живу. Мой хлеб — это кровь и больные тела. Наверное, пора ехать домой. — Она услышала шаги Флетчера за дверью.

— Я отвезу тебя. — Он призадумался над фразой о крови и больных телах. Конечно, отпускать ее одну просто нельзя.

— Я же на машине.

— Вот вода.

Взяв у Флетчера стакан, она, чтобы не обижать его, отпила несколько маленьких глотков и вручила стакан Гилу.

— Я могу поехать вслед за вами, на грузовике, — добавил Флетчер.

— Любой повод хорош, чтобы только сесть за руль, да? — поддразнила его Дори, руки которой до сих пор дрожали. Она старалась хоть чуть-чуть исправить положение. — Прости. Может, в другой раз. Я поеду сама. Все будет нормально.

— Тебя повезу я, — сказал Гил, просто утверждая этот факт и не допуская даже мысли о том, что можно спорить. — Поедем на твоей машине.

— Но… — Он поддерживал ее за руку, и это тоже не обсуждалось. — Но как же Бакстер и Мэтью? Мне надо попрощаться с ними.

— Пока, — добродушно кивнул Мэтью, услыхав ее голос. Они с Бакстером как раз выходили из сарая и направлялись к ним. Он обнял ее. — Обязательно приходи еще, когда захочешь, обещаем, что больше тебе не станет у нас плохо.

— Простите меня, — сказала она, поворачиваясь к Мэтью. — Ужин был превосходный, а потом я вдруг взяла и все испортила. Всю радость рождения теленочка.

— Брось-ка ты эти разговоры. — Мэтью обнял ее за плечи своей огромной ручищей. — Тебе еще нужно время, чтобы окончательно выздороветь и окрепнуть. А здесь у нас родится еще много телят. Так что ты ничего не испортила. Если хочешь знать, в первый раз эти двое не ругались за ужином и не спорили насчет отметок и водительских прав. Так что твой визит стал настоящим событием для всех нас. Обязательно приходи еще, да поскорее.

— Да, приходи завтра, — сказал Бакстер. — Тебе уже будет лучше, и теленок будет уже чистеньким, он даже будет ходить, тебе не станет опять плохо. Он будет просто прелесть.

Она наклонилась и шепнула малышу:

— Он и сейчас прелесть. Прости, если я испортила весь твой проект.

— Ничего ты не испортила, — настаивал малыш. И вдруг удивленно и восторженно воскликнул: — А я и не знал, что папочка может носить на руках целую девушку, вроде тебя.

Она расхохоталась.

— Ты уже назвал теленка? Подожди, дай-ка я попробую угадать. Гм… Эмили или Элмо.

Он тоже хихикнул и важно кивнул:

— Малыш Эмили.


Гил напомнил ей здорового осетра, посаженного в банку для сардин, когда они ехали домой на ее «Порше». Ноги у него были уж очень длинные, а плечи уж очень широкие. Для него эта шикарная машина была явно маловата… но ехать было всего ничего, так что можно и потерпеть.

По дороге он вел себя очень вежливо и заботливо, но маленькая машина Дори готова была вот-вот взорваться от напряжения между ними. Он въехал в гараж и выключил мотор.

— Может быть, тебя подвезти домой? — спокойно спросила она.

Он улыбнулся.

— Спасибо. Думаю, будет лучше, если я прогуляюсь, — ответил он, но не сдвинулся с места. Она тоже не шевельнулась. Оба они не были готовы расстаться. — Можно задать тебе один вопрос?

Наверно, можно, но она не была уверена, что сумеет ответить на него, тем более сказать правду. Это решение придется принимать в последнюю минуту.

Она чувствовала, что не готова. Не готова отвечать на вопросы о своей жизни. Дори еще боялась новых чувств, боялась, что не сможет ощутить нужные эмоции. Боялась отвечать другому человеку. Боялась боли, которую могут принести эти вопросы и ответы. Даже то, что Гил ей нравился, привлекал ее… даже этого она боялась. Нужно вести себя осторожно… очень осторожно.

Она кивнула, но он не увидел этого в темноте. Однако, поскольку отказа не последовало, он, как смог, повернулся к ней и спросил:

— Что с тобой произошло?

Этого вопроса она действительно не ожидала.

— Я же рассказывала. Автокатастрофа.

— Но это ведь была не простая автокатастрофа, — сказал он, полагаясь на собственную интуицию. — Кто-то погиб?

— Я. Почти что. — Она ничего не чувствовала, проговорив эти слова. — И еще один бедолага, оказавшийся не в то время не в том месте.

— Так что случилось? — Голос его звучал так мягко, как будто это было теплое прикосновение во сне.

У него не было никаких причин задавать этот вопрос. Он просто хотел знать. Должен был узнать. Несчастный случай есть несчастный случай, верно? Все уже прошло, она осталась жива. Так какая теперь разница?.. Разве что ощущение, что для нее эта разница была огромной.

Так что случилось? Как это случилось? Она сама задавала себе этот вопрос тысячи раз. Целые ночи напролет она спрашивала себя, как это случилось. Прослеживала, как все развивалось. Переоценивала возможности выбора, сделанного ею в ту ночь.

Мучительные недели в больнице. Кошмарные ночи в пустой квартире. Бесконечные одинокие ночи в доме Авербэков. И все, к чему она в результате пришла, — это вывод, что жизнь просто предала ее, сыграла с ней слишком уж злую шутку.

ГЛАВА 5

— Так ты все-таки не послала подарок? — Она помнила, что мать задавала ей этот вопрос.

— Мне прислали приглашение. Что я должна была сделать?

— Просто сказать мне, что подарка ты не посылала.

— Ну хорошо, если ты настаиваешь. Но ты ведь знаешь, что врать я не умею. Ложь не стоит тех усилий, которые надо приложить, чтобы соврать. — Она сунула ручку в карман белого халата и отдала медсестре, стоящей сзади, медицинскую карту, которую только что заполнила. — Сейчас я подойду, одну минуту, — сказала она сестре. — Подготовьте рентгенограмму. Если все в порядке, отправим малыша домой, к родителям.

— По-моему, ты просто сошла с ума, — говорила мать на другом конце провода.

— Вполне возможно. — Она снова обратилась к матери, глядя на подъезжающую к воротам санитарную машину «Скорой помощи». — Я продала ту ужасную хрустальную вазу, что подарила его мать на пятилетие нашей свадьбы, и купила подарок. Честно говоря, мое отношение ко всему этому делает его невероятно самовлюбленным и мелким.

— Да ты просто выглядишь дурой. Надо было отсудить у него все до последнего цента.

— Все равно ничего бы не вышло. А потом, не забывай, что я в состоянии обеспечить себя сама.

— Надо было нанять бандита, — ход мыслей матери нравился Дори. Она просто обожала ту ярость, с которой мамуля была готова защищать единственную дочь, — чтобы его отделал как следует.

— Мама, он всего лишь хотел иметь детей. И честно и откровенно об этом говорил. Он даже не обманывал меня. Человека нельзя убить за то, что он хочет детей.

— Можно-можно. Вы вполне могли бы усыновить ребенка.

— Он хотел своего. — Она нахмурилась, заметив оживленное движение за стеклянными дверьми. Двери приемного покоя все еще были закрыты. Машина «Скорой помощи» тоже не двигалась. А вокруг нее толпились люди, сердито указывали на машину, даже, похоже, кричали, хотя она не могла расслышать, что именно.

— Оставить тебя после десяти лет семейной жизни и только потому, что ты не можешь забеременеть от него… это… это…

Дори опустила трубку, пока мать подыскивала нужные слова, чтобы описать его поведение, и стала рассматривать, что происходит за дверью.

Люди толкались и отпихивали друг друга. Подъехала полиция. Попытки разогнать толпу не увенчались успехом.

— Мамочка? Мама? Успокойся. Я тоже постараюсь все забыть, — сказала она, надеясь, что голос прозвучит спокойно и уверенно, несмотря на нотки гнева, обиды и разочарования. Она почти перестала чувствовать себя женщиной. — Жизнь еще не кончилась. Она прекрасна. Я занимаюсь любимым делом. Я переживу все это. А сейчас мне нужно идти. Завтра я тебе перезвоню.

— Ты никогда не звонишь. Я сама позвоню тебе.

— Хорошо. Как хочешь. Мне надо идти. Я тебя люблю.

Глядя на дверь, она отсутствующе положила трубку. В этот момент подъехала вторая машина «Скорой помощи» с включенной сиреной и горящими фарами. Толпа еще больше разволновалась. Двери то открывались, то закрывались. Слышны были рыдания, злые крики, стоны и восклицания.

Она подошла к двери. Этот беспорядок пора заканчивать. Медсестры, дежурный врач и двое практикантов уже вышли на улицу, чтобы помочь принять больного из первой машины. Кто-то направился ко второй. Столько суеты вокруг, а двери обеих машин все не открываются.

— Что здесь, в конце концов, происходит? — спросила она медсестру, вошедшую обратно из этого хаоса.

— Сейчас позвоню в службу безопасности, а потом надо вызвать еще полицейских. Здесь, похоже, будет настоящая свалка.

— Да в чем дело? — воскликнула Дори, чувствуя, как в крови заиграл адреналин. Страх и волнение были частью ее профессии, которую она так любила, что сама стала лишь частью своего дела. Будучи простым врачом, она могла бы выбрать любую специальность и сделать карьеру. Но она, доктор Дороти Деврис, стала специалистом по неотложной помощи и не могла представить себя кем-то другим. Всегда готова ко всему — и обычно получая самое худшее из возможного.

— В первой машине ножевое ранение, а во второй — пулевое, но случай один и тот же, — торопливо объяснила сестра, набирая номер. Она быстро и четко поговорила по телефону, повесила трубку и тут же набрала другой номер: — Опять бандитская разборка. Один прирезал другого, а его дружки подстрелили первого. Теперь здесь обе семьи. Детки забавляются, как вам это? Алло! Нет! Я не могу ждать! Это больница Вест-Сайд. У нас двое пострадавших в бандитской истории…

Дори снова взглянула на дверь. Беззвучная сцена, но совершенно ясно, что страсти и напряжение возрастают, ситуация накаляется.

— Эти детки умрут от потери крови прямо в машинах, если их не вытащить, — размышляла она вслух.

— Попробуйте, скажите им об этом. — Сестра ждала, пока ей ответят, глядя на дверь, и явно побаивалась идти обратно.

— Скажу, — ответила Дори и решительно направилась к дверям.

Повсюду стояли полицейские и персонал больницы. Ей даже не пришло в голову испугаться за себя. В конце концов, она ведь врач. Она никого не прирезала и не пристрелила. Она спасает людям жизнь. Толпа не сделает ей ничего дурного. И она не видела причины, почему не вытащить парней из машин «Скорой помощи», чтобы оказать им всю необходимую помощь в приемном покое. Пусть они дерутся друг с другом на улице. Все ведь так просто.

— Пропустите меня, пожалуйста, — сказала она, пробираясь к первой машине: — А ну-ка, помогите мне. Их надо внести внутрь. Немедленно.

— Оставь его. Он все равно умрет, — сказал очень высокий худой мужчина. У него были длинные темные волосы, а глаза излучали такую ненависть, что Дори пришлось отвести взгляд. Она молча стала проталкиваться дальше.

— Сделайте коридор, сделайте же что-нибудь, — прокричала она, обращаясь к полиции. — А вы выносите второго. Он, наверно, так же плох.

Она наконец добралась до дверцы машины, увидела двоих сестер, прижавшихся к ней, и взялась за ручку.

— Забудь о нем, — услышала она, и чьи-то руки стали оттаскивать ее от машины. Она потеряла равновесие, но сразу же выпрямилась и оказалась лицом к лицу с молодым парнишкой, лицо которого было искажено злобой и ненавистью. В нем было что-то демоническое.

— Он убил моего брата. Он все равно умрет. Прямо здесь. Сегодня.

— Только в том случае, если я не смогу ему ничем помочь. — Больше всего ее разозлило даже не то, что он толкал ее, а то, что осмелился говорить в таком тоне. — Отойдите.

— Ну уж нет, ни за что. — Он толкнул ее в грудь и встал на пути. Она стала отталкивать его. — Его семья убила моего брата. — Он показал на другую машину. — Помоги ему. А этот все равно умрет.

— А ну-ка, прочь с дороги. Мы спасем обоих. Убирайтесь! — Голос ее звенел над всем этим раздраженным роем людских голосов, она пыталась оттолкнуть его от машины.

— Только дотронься до него, сучка, и ты тоже умрешь.

Она вспоминала потом, что это заявление показалось ей настолько абсурдным, что она чуть не рассмеялась ему в лицо. Конечно, она была слишком сердита, чтобы смеяться, но все это было так по-детски — угроза, которую он никак не мог выполнить. Об этом даже думать было смешно. Врачей не убивают. С врачами судятся. Врачи отвечают за неправильное лечение и невнимание к пациентам, но не за спасенные жизни. Как бессмысленно.

Однако толпа произвела на нее впечатление. Она не была ребенком и понимала, что такое кровная месть. Она читала про закон «око за око». Вместе с тем Дори полагала, что невежество и ненависть идут рука об руку со страхом и смертью. Ей было жаль парней из толпы, которые были так безнадежны, потому что знали и верили только в то, чему их научили. Впереди их тоже ждала лишь смерть. Ей было жаль и взрослых людей, живущих по этим волчьим законам, как будто жизнь их идет по замкнутому кругу — кругу страха, ненависти и смерти, и эта безнадежность втягивает их, и их детей, и детей их детей в водоворот несчастий.

Но убивать врача за то, что он выполняет свою работу? Никогда.

— Вытаскивайте этого парня, — прокричала она полицейскому, снова отталкивая своего противника: — Иди поговори в другом месте. А мне надо работать.

— Это не разговоры. Это война, — взвизгнул он, когда полицейские схватили его сзади. — Встанешь не на ту сторону — умрешь!

Взгляд его был страшнее и опаснее, чем у самого безнадежного ракового больного, готового к смерти. Она с сожалением и отвращением покачала головой, и полицейские оттащили парня в сторону. Дори уже наполовину забралась в машину «Скорой помощи», когда он произнес свои последние угрозы:

— Попробуй дотронься до него, и ты умрешь, сука. Зря теряешь время. Он все равно не будет жить на этом свете. И ты тоже, если только поможешь ему. Не лезь, оставь его. Пусть умрет. Но если выживет — умрешь ты.

Легко было не думать об этом яростном выпаде, потому что мозг Дори был уже занят другими, более важными вещами и событиями. Оба парня наконец-то были доставлены в палату реанимации. Напряженнейшая работа — остановить поток крови, сделать все необходимое, чтобы спасти обоим жизнь. Одним глазом Дори продолжала наблюдать за попытками полиции разогнать толпу у дверей больницы. Одновременно она вставляла капельницы, делала переливание крови, отправляла парня с огнестрельным ранением в операционную. Заполняла карты, делала анализы, смотрела на рентгеновские снимки. Искусственное питание, кислородные маски. Слишком много забот, чтобы как следует задуматься над глупыми угрозами.

Уже гораздо позже она много думала о том, насколько бесценна и хрупка человеческая жизнь и как она бывает глупа и ужасна.

Сорокавосьмичасовая смена закончилась в полночь. Следующие два дня были выходными, и у Дори была масса дел, которые она запланировала. Об этом-то она и размышляла, выходя из больницы.

Стояла черная октябрьская ночь, небо было затянуто тяжелыми осенними облаками. Стоянка машин хорошо освещалась. Врачи оставляли машины всего в нескольких шагах от выезда. Дори не думала об опасности, поэтому и не заметила ее.

Она открыла машину и забралась внутрь. Убрала из-под лобового стекла знак «Продается» и в очередной раз подумала, что правильно поступила, не продав эту маленькую «Бронко». «Порше» часто требовал ремонта, поэтому мудро она сделала, что оставила эту малютку на всякий случай. Надо поговорить с Филлипом и выкупить у него вторую машину. Дори автоматически подключила мобильный телефон — сменщики обязательно будут задавать вопросы, да и ей самой надо узнать результаты лабораторных анализов. Она включила задний ход и медленно выехала со стоянки.

Какой-то светлый фургон, довольно потрепанный, выехал вслед за ней, но опять же она не подумала об опасности. Люди приезжают в больницу и уезжают из нее и днем, и ночью. Она даже не насторожилась.

Она проехала несколько кварталов и выехала на шоссе. Фургон шел за ней. Но очень многие едут по шоссе. Все было нормально.

По привычке Дори перестроилась в левый ряд. Она устала и хотела побыстрее добраться до дома. Скорость на спидометре была на восемь километров выше нормы, но Дори знала, что, если она не превысит десяти, ее не остановят, и спокойно подпевала мелодии, звучавшей по радио.

Фургон, похоже, тоже спешит, отметила она про себя, наблюдая, как он перестраивается в средний ряд, мигая фарами. Водитель явно намеревался обойти ее справа. Наверно, он очень торопится, подумала Дори и сняла ногу с газа, чтобы, притормозив, пропустить фургон вперед.

Начиная с этого момента все события слились в неясную картину странных совпадений и непонятных мыслей.

Удар по правому борту машины. Тормоз и попытка удержать машину в своем ряду. Второй удар, опять справа. Яркий свет фар, слепящий глаза. Скрип тормозов. Непонятное мелькание за окном, когда она съехала с дороги, пытаясь свернуть направо. Третий удар, и другая машина врезается в бетонную ограду. Пронзительная боль. Скрежет гнущегося металла. Звон разбитого стекла. Полная тишина, как будто в могиле.

Потом слабый отдаленный шум машины. Гудок. Фары. Какие-то голоса. Ей нужна помощь. Она тянется к телефону. Так темно вокруг. Вдруг яркий свет. Светлый фургон едет прямо на нее. Перекрывает все движение. Помощь, это помощь. Нет номеров — может, они сзади. Светлый фургон. Потрепанный. Не останавливается. Не останавливается! Стой!


— Только потом я узнала, что он еще два раза наезжал на меня, прежде чем уехать, прежде чем оставить меня… умирать. — Она говорила в темноту, как будто была одна. Она просто оценивала факты, пыталась мысленно разобраться в том, что произошло. Гил молчал, внимательно слушая ее рассказ, чувствуя, что большую часть она не говорит. — Он был так зол, что не стал даже дожидаться, пока я останусь одна. На суде было пятьдесят два свидетеля. Полиция держала его в машине, пока не приехала «Скорая помощь» и меня не выскребли из машины.

Это был настоящий шок. Что совершенно незнакомый человек может возненавидеть ее так сильно и так безумно захотеть ее смерти, что ему просто было все равно, кто его увидит, кого еще он заденет и как его возьмут. Столько ненависти.

Она спокойно рассказывала всю эту историю Гилу, потому что была уверена в нем, так же как была уверена, что он обязательно подхватит ее, если она потеряет сознание. Она знала, что он будет внимательно слушать, не делая выводов, не осуждая и не читая глупых нотаций.

Ей было удобно сидеть молча в темноте. Молчание и темнота стали ее вторым домом. Уже многие месяцы она выискивала места, где можно было молча сидеть в темноте, находясь в полном согласии с собственным я. Места, где можно спрятаться, где ее крики о помощи и стоны от боли никто не услышит, где охваченные ужасом или фальшиво соболезнующие лица не смогут ее достать.

Что-то внутри Гила вдруг захотело протянуть руку и прикоснуться к ней. Мягко, нежно, успокаивающе. Он почти что мог слышать дуновение ветра, как будто разделяющего Дори на женщину, сидящую сейчас рядом с ним, и ту, которой она была в ту самую ночь. Сейчас она снова закрылась, замкнулась в себе, не желая больше ни о чем говорить.

— По-моему, я слышал эту историю в новостях, — наконец сказал он, подыскивая слова и боясь дотронуться до нее… Нет, скорее он опасался, что она оттолкнет его. — И даже видел фотографии машины. Помню, что подумал…

— В новостях показывали эти фотографии, в рубрике «Самое бессмысленное насилие Америки». — Она коротко рассмеялась. — Мои пятнадцать минут славы.

— Парня посадили за попытку убийства, верно?

— И за массовое насилие. Тот человек, который врезался в ограду, — он умер тут же, на месте.

Это тоже не имело никакого смысла — почему умер он, а не она, Дори?

Их снова окутывала тишина ночи. Гил пытался представить себе, что она должна чувствовать. А Дори старалась не чувствовать ничего.

— И вот теперь ты — врач, который теряет сознание от вида крови, — сказал он, как бы подводя итог всего случившегося.

Не желая застонать, расплакаться или вцепиться в собственные волосы, она усмехнулась.

— Хуже. Я не могу видеть больных. Ненавижу эти запахи и звуки. — Она помолчала. — Помню, как-то раз, еще в больнице, я задремала и проснулась от стонов больных, и… и сознательно решила не обращать внимания. Я активно боролась со своими импульсами врача, стремящегося облегчить любую боль. Я стала ощущать собственную боль и понимать, что происходит, когда заботишься о боли другого. Вот что бывает, когда с тобой происходит такая штука. К тому времени, когда мне начали делать физиотерапию, я уже почти не реагировала на звуки. Разве что очень быстро уставала, уходила в палату и сразу же засыпала мертвым сном. Отчасти, наверное, потому, что процедуры были не самые легкие, но, в основном, чтобы сознательно отключить мозг, спрятаться ото всех. — Еще одна пауза. — Врач сказал, что это клиническая депрессия, последствия шока. Прописал антидепрессанты и сказал, что это должно пройти. Просто нужно время. Пока, видно, еще не прошло.

— Пройдет.

— А запахи! — Она рассмеялась как-то уж слишком громко и радостно, как будто не расслышав, что он сказал. — По дороге на процедуры была дверь на улицу. И если, когда я шла, кто-нибудь входил или выходил на улицу, я успевала набрать полные легкие этого свежего чистого воздуха. А потом, следующий вдох — снова запах антисептиков, алкоголя, эфира. Это ведь мое, я ведь врач! Но я покрывалась мерзким холодным потом, руки начинали дрожать, а желудок выворачивало наизнанку.

Голос ее растворился в темноте. Гил не знал, что сказать и как помочь. Он не мог представить, что такое испытывать отвращение к тому, что составляет часть тебя самого, все равно что цвет волос или вид собственной кожи. Наверно, для него это было бы равнозначно тому, чтобы возненавидеть запах скотного двора или густой тяжелый аромат свежескошенной пшеницы.

— У меня начались жуткие головные боли, — едва слышно продолжала она. — Врачи думали, что это всего лишь часть депрессии, типа выходного клапана, потому что я не пыталась проанализировать, что со мной произошло. Я просто засыпала каждый раз, когда начинала об этом думать. — Она помолчала. — Но боли становились все сильнее и сильнее, пока не начало пропадать зрение. Тогда меня еще раз обследовали и обнаружили, что неправильно сросся перелом переносицы. Я заставила их снова сломать кость и вправить все заново, потому что уже тогда понимала, что добровольно вернуться в больницу, уже выписавшись, просто не смогу.

— Так вот почему, когда ты приехала, лицо у тебя было еще сине-черное, сказал Гил. Она кивнула, но он этого не увидел. — Сколько же ты пролежала в больнице?

— Почти десять недель, — потом она помолчала и добавила: — Я пробыла там почти три с половиной месяца… первые три недели без сознания.

Он снова подумал, что не может этого даже представить, но почувствовал, что нужно что-то сказать.

— Дори, когда такое происходит, человек не может рассчитывать, что останется так же, как прежде. — Он протянул руку и безошибочно нашел ее ладони. — На все нужно время. Время, чтобы выздоровело тело. Куда большее время, чтобы поправилось и пришло в норму все остальное. Время, чтобы снова научиться управлять собственной жизнью.

— Я знаю, — мягко ответила она. — Я сама говорила такие слова тысячам людей — да и себе самой тоже. Но это ничего не меняет. Мои ощущения остаются прежними.

Он кивнул.

— Правильно. Так и должно быть, — сказал он, вспоминая свои собственные разочарования и опустошенность.

Он с облегчением подумал, что может понять по крайней мере хоть что-то из того, что чувствует Дори. Только Бог или те врачи, которые встают вровень с Богом, могут всерьез давать старый совет — врач, исцели себя. А она — ни то, ни другое. Сколько бы она ни старалась размышлять об этом, как бы убедительно и логично ни рассуждала, все равно окажется, что она лишь простой человек, полный боли и страха. И с этим ничего не поделаешь.

— Кажется, я не смогу заставить себя переживать о чем-нибудь. Чем дольше я не поправляюсь, тем дольше можно прятаться и избегать реальной жизни и тем дольше я не смогу стать снова нормальным человеком. Хотя бывают ли нормальными люди?.. Все они как… как рыбы, плывущие в море.

Ему безумно хотелось поцеловать ее. Не как привлекательную женщину, хотя он и думал об этом весь вечер. А как мать целовала когда-то его болячки и царапины, как он целует Бакстера и Флетчера, чтобы им стало легче. Она упала, ее подтолкнули в спину, и поэтому она стала злой, испуганной и больной. Он-то знал, что такое падение. Он знал, как непросто бывает встать на ноги и вернуться к нормальной жизни. Он знал, как долго заживают царапины и синяки, особенно на душе. Но он знал и то, что она сможет выжить. Может, когда-нибудь она снова упадет. Но сейчас — сейчас он просто хотел поцеловать эти ссадины, чтобы ей стало легче.

— Рыбы, — сказал он задумчиво. — Иногда так оно и есть. — Он вытянул ноги и повернулся лицом вперед, глядя на черную пустоту гаража. — Как будто не существует никакого ритма и причин для этого движения. Как будто все безнадежно. Сколько ни пытайся изменить, ничего не выйдет.

У нее вдруг возникло ощущение, что он очень точно сумел определить, что ее беспокоит. Еще сильнее было впечатление, что он уже когда-то прошел через подобное состояние и был знаком со всеми его взлетами, падениями и тупиками. И знал, как из него выйти. Она задавала себе вопрос — расскажет ли он ей об этом. И надеялась, что он этого не сделает. Она боялась, что дорога, которую прошел когда-то он, не приведет ее к тому же результату, что это тот путь, который человек должен обнаружить и пройти сам. Для каждого это бывает по-разному.

Однако, когда он не стал углубляться в эту беседу и просто замолчал, спокойно глядя в темноту, она почувствовала облегчение и одновременно ужасное раздражение. Она ведь излила ему всю свою душу, совсем как маленький ребенок. Он мог бы отплатить той же монетой. Она впустила его в свою жизнь и хотела теперь войти в его. Ведь желание быть одной и желание чувствовать собственное одиночество — это совершенно разные вещи.

— Зато твоя жизнь не выглядит такой уж безнадежной. — Она не скрывала горечи в своем голосе. — Я даже завидую тебе. У тебя такие чудесные дети. Замечательные ребята.

— Спасибо, — ответил он, снова соглашаясь с ней. — Но по собственному опыту могу сказать, что не всегда детей бывает достаточно, чтобы продолжать жить. Нужно, чтобы тебе хотелось жить ради себя самого.

— По собственному опыту, — сказала она. В голосе ее слышался вопрос. Она как будто постучалась в его закрытую дверь. Попросила доказать, что она не одинока в своем одиночестве.

Дори не увидела этого в темноте, но почувствовала, что он повернулся, чтобы взглянуть на нее, будто взвешивал все за и против и прикидывал, стоит ли впускать ее в свою жизнь, планировал, как будет обороняться еще до того, как открыться, на случай, если она окажется способной навредить ему.

И когда он в конце концов заговорил, это был рассказ о Бет Авербэк Хаулетт.

В свои восемнадцать лет она жила мечтами, наполняющими небо Канзаса солнечным светом. У Гила тоже были свои мечты, широкие, значительные и такие же огромные, как у Бет. Они любили друг друга и часами планировали свою совместную жизнь. Эти мечты включали и учебу в университете штата Канзас после школы. Но никак не вписывалось в них рождение Флетчера на самом первом курсе университета.

Однако оба понимали, что любую мечту можно немного видоизменить, приспособив к самым неожиданным обстоятельствам.

Родители помогали им, как только могли. Гил нашел вторую работу. Бет организовала сдрузьями детский садик. В общем, их совместная жизнь шла словно по хорошо отлаженным рельсам.

— Флетчеру было около года, когда она начала замечать слабость в ногах и руках. Сначала мы думали, что она просто переутомляется и нужно отдохнуть. Но становилось все хуже.

— Мышечная дистрофия?

— Нет. Но что-то вроде этого. Миастения гравис — так называли эту болезнь врачи.

Сердце Дори заколотилось. Это хронический прогрессирующий мышечный паралич. На больных даже смотреть бывает больно. А уж перенести это самому…

— Что же случилось? — спросила она.

— Мы вернулись домой. — В его голосе звучало поражение, как будто не было после этого пятнадцати лет жизни. — Я просто тонул в счетах от врачей. Я не мог заботиться о ней и о Флетче, работать и продолжать учиться одновременно. Несколько месяцев я пытался, но… В общем, мы вернулись домой.

— Как она это переносила?

Он вздохнул и не очень уверенно сказал:

— Чтобы понять, надо было знать Бет. Она была совершенна, и все вокруг себя делала совершённым. По крайней мере, я так думал. Она старалась делать все именно так, как надо, — только никогда не было заметно, каких усилий это стоит. Она просто так жила. И это было совсем неплохо. Она не заставляла никого делать что-то по-своему, но у меня всегда было ощущение, что нужно ходить на цыпочках, чтобы не потерять ее.

Она была доброй, готовой к самоотдаче. Если она к чему-то стремилась, то она делала все возможное — и достигала цели. Даже в мелочах. Покрасить машину, стать Королевой Красоты, получить стипендию в университете, петь соло в церковном хоре. Ей все удавалось. Всегда было так. Она сама. Наша маленькая квартира. Вся наша жизнь. Флетчер.

А потом она заболела, и все вдруг пошло наперекосяк. Сначала она думала, что, если постараться, если побольше ходить и таскать на руках Флетчера, сила вернется. Но ее совершенное тело стало подводить ее и давать сбои. Мечты не осуществлялись. Я привез ее домой, и тем самым подвел и предал ее. Она не могла справиться с таким разочарованием.

— Наверно, вы оба ужасно страдали, — сказала Дори, и голос ее в темноте прозвучал слишком громко.

— Больше страдала она, — ответил Гил. — Я-то выжил. Моя жизнь продолжается. А ее закончилась задолго до того, как остановилось сердце.

— Что? Как это?

— Она сдалась. Перестала бороться. — Он помолчал. — Сначала она сделалась злой и агрессивной. Это нормально. Я понимал. Я старался помочь ей. Я и сам, черт возьми, обозлился. А потом она вдруг решила, что в таком состоянии умирать не годится: это будет далеко от совершенства. И она просто вычеркнула меня из жизни. Не разговаривала. Не смотрела. Переселилась сюда, и свою бывшую комнату. Потом точно так же она вычеркнула из жизни своих родителей и Флетчера, а потом и весь мир. Она просто замкнулась и перестала жить.

— Ты еще сердишься на нее?

— Нет, — ответил он, совершенно не удивившись, что она знает о том, что он сердился на Бет очень-очень долго. — Она не виновата. Никто не виноват. Она пыталась бороться всеми известными ей способами… Я тоже пытался. Уверен, что тот мир, который она создала для себя здесь, был совершенен, это было именно то, что она хотела. Мне думается, что здесь она была счастливее, чем если бы переносила свою болезнь вместе с нами.

— А как же Флетчер?

— Он был тогда очень маленьким. Да и потом, вокруг него всегда было много заботливых людей. Вот через несколько лет, когда ему было столько же, сколько сейчас Бакстеру, он… понимаешь, он был очень похож на теперешнего Бакстера. В этом возрасте они начинают замечать, что чего-то в их жизни не хватает. И поэтому каждую проходящую мимо женщину видят как хорошую мать для себя.

— И ты женился во второй раз ради Флетчера?

— Отчасти, — сказал он, спокойно переходя к рассказу о второй жене, гораздо менее эмоционально. — Я уже говорил, человек ведь не может жить только ради детей. Бет обожала Флетчера, но даже он не смог дать ей силы бороться за жизнь, держаться за нее. Конечно, с ребенком надо считаться, но нельзя основывать свои решения на его мнении. Нужно жить своей собственной жизнью, самому стать для себя причиной, почему необходимо вставать каждое утро.

Стать для себя причиной, чтобы вставать каждое утро? Подумав об этом, Дори вдруг поняла, что уже несколько лет она не жила для себя, с самого университета. Она никогда не хотела быть никем другим, только врачом. Даже материнство отступало на второй план. И, если уж быть до конца честной, замужество стояло даже на третьем месте все эти долгие годы учебы и карьеры.

Что-то изменилось в Ней, когда она забеременела. Это длилось недолго. Медицина отошла в сторону. Она понимала, что рождение ребенка — это тоже ее дело. Она хотела ребенка, хотела почувствовать, как он будет расти внутри нее, хотела подарить ему жизнь, хотела заботиться и оберегать его, смотреть, как он будет взрослеть. А потом вдруг все это разбилось вдребезги. Родить она не могла. Филлип ушел. Все, что у нее осталось, чтобы вставать каждое утро, — это ее профессия.

Слишком долго она не чувствовала себя женщиной — врачом, подумалось ей, только просто врачом, помогающим больным и слабым. Они стали для нее причиной, чтобы вставать каждое утро. Они стали для нее причиной, чтобы продолжать жить.

Ощущение предательства и гнева вдруг переполнило ее, сжимая сердце и выталкивая воздух из легких. Они сделали ей больно, они пытались убить ее, оставили умирать на дороге. Да, Гил совершенно прав, она обманывала себя, веря в самопожертвование на благо всего человечества. Она старалась не думать о том, как будет жить дальше, выйдя из больницы. Но ведь она действительно отдавала им всю себя, всю свою жизнь. А они ее предали.

И вот что есть в ее жизни теперь — ни мужа, ни детей, только работа, которую она готова бросить хоть сейчас. Что же удивляться депрессии! Но это ведь не вся ее жизнь. Это не та жизнь, которая ей нужна, не та жизнь, которую она хочет продолжать. Когда было в последний раз, чтобы она проснулась утром с ощущением счастья и удовлетворенности самой собой? Когда она делала для себя что-то приятное? Уделяла время собственной персоне?

Ей вдруг захотелось сделать что-нибудь совершенно безумное.

«Резкая смена настроения и импульсивное поведение являются клиническими проявлениями глубокой психологической…» — прозвучало в мозгу. Да кому до этого дело? Какая разница!

Дори повернулась к Гилу и поцеловала его в щеку. Ей не нужно было видеть его лицо, она и так знала, что он страшно удивлен.

— Спасибо тебе, — сказала она, все еще совсем близко к нему. — За ужин. За то, что выслушал меня. Что постарался понять. Ты хороший человек, Гил Хаулетт.

Сказав все это, она быстро, выскользнула из машины. И сразу же услышала, как закрылась дверца со стороны водителя. Он был где-то совсем рядом с ней в этом темном гараже. Она чувствовала его присутствие, но не видела его. А он стоял позади нее.

— Осторожно, не споткнись. Тут столько всякого хлама. Как это ты еще смогла машину сюда поставить, — сказал он, направляя ее и придерживая за плечи. Мелкая дрожь пробежала по ее рукам до самых кончиков пальцев.

— Ну, машина ведь совсем маленькая, — глупо проговорила она, следуя его движениям и стараясь не дрожать от возбуждения.

Уже очень давно ни один мужчина не обращал на нее внимания как на женщину, да и она сама давно уже не ощущала себя женщиной. Она не могла даже вспомнить, когда в последний раз ей нравился мужчина. А этот мужчина ей нравился. Нравились его огромные заботливые руки. Интересно, а на ощупь волосы у него такие же мягкие, как кажутся?

Он мог бы отпустить ее, когда они вышли из гаража, но ему не хотелось этого делать. Он повернул ее к себе лицом и обнял… она не оттолкнула его. Ей было очень хорошо и спокойно в его руках. И ему тоже было приятно держать ее в объятиях. Она не была слишком высокой или маленькой, слишком худенькой или полной. Она была то, что надо, подумал он, разглядывая ее профиль в лунном свете.

Он хотел ее. И если бы он попробовал уговорить ее лечь с ним в постель, для себя самого он сумел бы найти десяток объяснений. Чтобы успокоить ее. Доставить удовольствие. Вытащить из самой себя. По крайней мере, три достойных объяснения он уже нашел. Но правда заключалась в том, что она ему нравилась и он просто хотел ее.

Добиться этого будет несложно. Уж для этого-то он достаточно хорошо разбирался в женщинах. Обычно, именно добившись женщины, он начинал пасовать и отступал в сторону. Потому что ему никогда не удавалось распознать их таинственный язык, которым они сообщали ему, чего хотят или что чувствуют. Нет, у Дори и так довольно проблем в жизни, и уж он-то не хотел бы причинить ей еще одну боль.

Но ведь поцелуй — это еще не секс. Люди целуются все время, говорил он себе. Для поцелуя не надо ни обязательств, ни анализов крови.

— Мне надо тебе кое в чем признаться, — сказал он, когда они вышли на дорожку, ведущую к крыльцу.

— Так, теперь ты, наверно, расхотел идти домой пешком, — и она повернулась обратно к гаражу.

— Нет, нет, — сказал он, радуясь тому, что она снова повернулась к нему лицом и он смог обнять ее обеими руками. — Я дойду пешком, ничего страшного.

— Тогда что же? Ты на самом деле не Гил Хаулетт? Эти мальчишки не твои дети? Мэтью тебе не дядя, или он положил в картошку галлюциноген, и это не штат Канзас? — Она нервно пыталась шутить, а сердце у нее дико колотилось, все мышцы напряглись, пока она неподвижно стояла в его объятиях, прижавшись к нему всем телом.

— Близко. — Он улыбнулся. — Но не совсем.

— Тогда что же? Признавайся. Я постараюсь понять.

Он вдруг стал серьезным и посмотрел на нее тем взглядом, от которого ей всегда казалось, что он заглядывает ей прямо в душу, но никому никогда не расскажет, что он там увидел и что думает.

— Я не умею играть в игры, — сказал он, и у нее по спине побежали мурашки.

— Так ты жульничал, когда мы играли в бильярд? — Конечно, нет, но он стоял так близко, а она так волновалась, что, казалось, язык бормочет что-то невнятное помимо ее воли.

Это напомнило ей о прошлой Дори, чей острый язычок не раз выручал ее в сложнейших ситуациях. О той Дори, которой было не все равно. Дори, которая могла достойно ответить и постоять за себя. Дори, которая владела собой. Дори, которая находила выход из любого положения с самого первого взгляда.

— Нет, я не жульничал, — сказал он. Ни разу в жизни он не видел более прекрасной улыбки. Ему нравилось, как двигались ее губы над ровными белыми зубками. Один слегка выступал вперед, как будто его вытесняли остальные. — Я никогда не жульничаю, когда играю. Просто я не умею играть.

— О каких играх ты говоришь? — спросила она, до предела напрягая всю свою женскую чувственность и интуицию. Она-то умеет играть в игры. Она точно знала, о чем он говорит и чего хочет.

И знала, что он знает, что она знает.

— Ты знаешь, что это за игра. Мы можем играть в нее, как маленькие дети, которые понятия не имеют, к чему это приведет. Или можем притвориться, что вовсе не хотим играть. Выбирать тебе. Я просто хочу предупредить тебя, что, мне не всегда удается играть по всем правилам.

Боже! Еще одно решение! И это совсем не то что решить, какую банку супа открыть на ужин или лечь вздремнуть сейчас или подождать до обеда. Большое решение. Настоящее решение.

— Что ты хочешь? — спросила она в надежде понять, что же будет дальше.

— Я так хочу поцеловать тебя, что у меня губы чешутся.

Она рассмеялась. Ну что же, поцелуй ведь не секс. Люди целуются все время. Для поцелуя не надо ни обязательств, ни анализов крови. Если вдуматься…

— У меня тоже, — ответила она, переводя дыхание, как будто ее вот-вот собьет поездом.

Он улыбнулся, потом в нем появилась та же неуверенность и волнение, которые испытывала она. Он склонил голову и приблизил губы к ее лицу, еще доля секунды, и их губы соединились.

Этот поцелуй был слишком краток, они оба это поняли, смущенно глядя друг на друга. Все нервы, нервы. И, не говоря ни слова, они согласились попробовать еще раз, может быть, чуть подольше, чтобы хоть немного расслабиться. Ведь это всего лишь поцелуй.

Губы их соединились вновь, но никакого расслабления просто не могло быть. Оба как будто ступили на оголенный электрический провод, да еще под дождем. Все, что мог сделать с собой Гил, — это не дать своему телу поддаться дикому необузданному желанию и не свалить ее с ног прямо здесь. Все внутри него горело, и желание захлестывало его с ног до головы.

В какой-то миг Дори показалось, что сквозь нее пропустили мощный электрический разряд. Но тут же, волна за волной, стало накатывать наслаждение, и все волнение предыдущих часов, неопределенность и неуверенность отступили и растворились в нарастающем возбуждении. Больше не было никаких страхов, сомнений и ни одной сознательной мысли.

Она почувствовала, как под одеждой набухает от возбуждения грудь. Кровь как будто горела огнем и растекалась по всему телу подобно растопившемуся меду. Волосы у него действительно были такими же мягкими и послушными, как казались издали, а тело столь же крепким и уверенным, как она и представляла.

И вдруг, очень резко, он отстранился и ее щека прижалась к его груди. Ей показалось, что она услышала, как он пробормотал:

— Черт подери…

Для простого поцелуя ей как-то слишком уж тяжело удалось наконец открыть глаза и снова обрести способность мыслить. Несмотря на все наслаждение, в глубине осталось чувство неудовлетворенности.

Она опустила руки и отошла от него. Голова ее была опущена, она опасалась, что он не испытал того, что почувствовала она, боялась увидеть на его лице разочарование.

Его рука легко пробежала по волосам Дори и погрузилась в них там, где затылок сливается с шеей, а другая мягко взяла ее за подбородок и легко приподняла голову, так, чтобы он мог видеть ее лицо. Большим пальцем он легко провел по ее губам. На лице его была мягкая улыбка.

— По-моему, нам придется играть в эту игру по взрослым правилам.

Значит, все решено, обратного пути нет.

— По-моему, тоже, — тихо сказала она.

— Давай-ка подумаем как следует, а завтра примем твердое взрослое решение, завтра с утра, хорошо?

— Хорошо. — Она очень старалась произвести впечатление зрелой женщины.

Он усмехнулся.

— Пожалуй, мне пора идти, пока это твое выражение не разрушило все мои добрые намерения.

— Пожалуй. — Она безбожно лгала.

Он рассмеялся. Он знал, что она знает, что он знает, что она лжет.

— Спокойной ночи, Дороги Деврис, — сказал он, отходя в сторону. Она смотрела, как он уходит уверенной походкой в сторону поля, перепрыгивает через ограду, как будто в ней всего полметра высоты, и исчезает в ночной тени.

— Спокойной ночи, Гиллиам Хаулетт.

ГЛАВА 6

— Алло?

— Привет, мамочка.

Никакого ответа.

— Мама? Мамочка?

— Дори?

— Мамочка, у тебя все нормально?

— Все прекрасно, дорогая. А… а у тебя? — В голосе ее послышалась нотка удивления и паники.

— Конечно. А что случилось?

— Ничего. У меня все отлично. А что случилось у тебя?

— Да тоже ничего.

— Почему же ты тогда звонишь?

Обычно Дори не приходилось напоминать себе, что она любит собственную мать. Но вот в такие моменты она особенно ясно представляла себе это чувство.

— Мамочка, милая, да я звонила бы тебе каждый день, если бы ты хоть иногда давала мне возможность первой подойти к телефону и набрать номер. Но мне никогда не удается это сделать, потому что ты сама звонишь мне каждое утро. Я даже не успеваю глаза открыть.

— Мне нравится пить кофе вместе с тобой.

— Мне тоже нравится пить с тобой кофе, — почти честно ответила Дори. — Но ни к чему тебе падать в обморок, если один-единственный раз мне удалось тебя опередить.

— Нет, дорогая, я просто очень удивлена. — Дори представляла себе, как с этими словами мать кладет руку на лоб.

— Прости, если я напугала тебя. У меня все хорошо. Я вот почему звоню. Помнишь, там у нас есть такой маленький магазинчик, он тебе еще очень нравился? Посмотри, есть ли у них такие сковороды в форме коровы. Ну, помнишь, как в форме розы? Ты в том году пекла мне на день рождения пирог в форме розы? А для соседского малыша ты покупала такую же в форме динозавра?

— Так ты говоришь, корова?

— Точно, мамуля. Я хочу испечь пирог — корову.

— Пирог — корову?

— Да, мамочка. Корову. Мне нужно испечь пирог ко дню рождения малышки Эмили.

— А кто это, малышка Эмили?

— Это корова. Ну, пока еще теленок.

— Ты будешь печь пирог на день рождения коровы?

— Ну, это будет, конечно, немножко поздно, она ведь уже родилась. Но если ты найдешь такую форму — корову — и вышлешь ее мне сегодня же вечером экспресс-почтой, я уже завтра утром получу ее, испеку пирог, и это будет не так уж и поздно, верно?

Молчание.

— Мама?

— Дорогая, может, мне приехать и пожить с тобой? Я знаю, ты хотела быть одна. Но, солнышко, столько времени быть одной, да еще черт его знает где, это не очень-то здорово. Особенно для тебя, ведь ты всегда жила среди людей. А если вспомнить, что тебе пришлось пережить…

— Мамуля, милая! Я тебя очень люблю, но, пожалуйста, не вздумай приехать. Просто-напросто оденься, съезди в город и постарайся найти эту сковороду в форме коровы, а потом я тебе все объясню. Пожалуйста, мамочка, я тебя очень прошу, ладно?

— Хорошо. — Она как будто сдалась, устав бороться. — А если у них не будет коров, может, взять собаку или кошку? Я помню, там были очень симпатичные формы — рыбы.

— Мамочка, только корову. Ничего, кроме коровы, мне не нужно.


Прежде чем позвонить утром матери, Дори стояла у открытого окна спальни и наблюдала, как приехали и уехали Хаулетты. Это уже вошло у нее в привычку, особенно после бессонной ночи, если она никак не могла заснуть до самого их приезда.

Гил потрепал по голове Бакстера и засмеялся над тем, что тот ему сказал. Потом они с Флетчером немного побоксировали друг с другом. Возможно, он живет и не только ради детей, подумалось Дори, но он ведь даже не представляет, насколько пустой и бесполезной может быть жизнь без них. Она совсем не удивилась, увидев, как он обернулся, подойдя к сараю, и посмотрел на дом, как будто почувствовал, что она за ним наблюдает.

Она и Гил Хаулетт походили на противоположные стороны луны, очень похожие, почти одинаковые, но вместе с тем совсем разные. Они вращались по одной и той же орбите, плыли сквозь время и пространство в одиночестве и ощущая это одиночество, один в темноте, а другой на свету, привлекая друг друга и взаимно нуждаясь один в другом.

Но можно ли считать одиночество и желание достаточным основанием, чтобы нарушить хрупкое равновесие этой общей орбиты? Надо принимать во внимание уважение друг друга и возможную дружбу. Нужно подумать также и о впечатлительном подростке, и о малыше, стремящемся обрести новую мать. Достаточно ли здесь страсти и желания? Или для будущего нужны хоть какие-то гарантии?

Она назойливо напомнила себе, что будущее никогда не сулило ей никаких гарантий. Да и Гилу тоже, судя по всему. Когда-то, давным-давно, она тоже строила грандиозные планы относительно собственного будущего. Она полагала, что оно обязательно будет прекрасным. Теперь хотя бы этим Дори не страдала. Она слишком хорошо усвоила, что завтрашний день может вовсе не наступить. А если и наступит, может оказаться весьма далеким от заранее выстроенных планов.

Все, что на самом деле есть у человека, — это сегодня. Сегодня — это как полночь, когда понимаешь, что сумел дожить от вчера до завтра. Сегодня — это самый последний час, когда проверяешь свои личные возможности и силы, подзаряжаешься энергией, укрепляешь слабые места, находишь в себе силу и мужество перейти от мрачного вчера к яркому и светлому завтра.

Хорошо, когда все это так.

И, похоже, надежда — единственный ответ на все вопросы.

Без надежды человек не станет рисковать, не будут выиграны сражения, не появятся на свет дети. Впервые за долгие месяцы Дори ощутила в глубине своей души слабенькую надежду. Она все еще теплилась на самом донышке. Все равно что найти тлеющий уголек, пока еще горящий, скорее даже теплящийся, под пеплом и золой разрушенных надежд и мечтаний, того, во что она верила. Того, как она представляла себе свое собственное существование.

Она смотрела, как Гил с сыновьями уходит в сторону поля, и, хотя давно уже ее не посещало желание обрести семью и детей, собственных детей, \Дори вдруг поняла, что до сих пор надеется, надеется найти любовь, чувства, заботу. Надеется стать близкой кому-то, снова попробовать жить для кого-то.

Конечно, она не могла обещать Гилу или мальчишкам, что навсегда останется здесь, но разве не может она стать частичкой их жизни хотя бы на сегодня? У нее не может быть своих детей. Тело ее переломано и покрыто страшными шрамами и швами. У нее циничное сердце. Она может быть назойливой и настырной, чтобы добиться своего. Но разве из-за этого ее нельзя полюбить? Неужели ей ничего больше не остается?

Вот и пришло время разобраться в этом.

Поймав Бакстера на слове и вспомнив свои собственные медицинские познания, Дори поджидала, пока наконец школьный автобус не поднимет страшную пылищу на дороге и не привезет детей из школы домой. Как только она увидела, что автобус отъезжает, Дори сразу же бросилась вниз, уселась в машину и отправилась к Хаулеттам. Посмотреть на новорожденную малышку Эмили.

Ну конечно. Это был весьма слабый повод. Но она считала, что главное здесь то, что она смогла найти в себе силы на такой шаг. Не очень-то просто бывает пойти навстречу другим людям. Куда сложнее, чем пообщаться по телефону.

— Привет, Бакс! Как дела в школе? — Она улыбалась, вылезая из маленького «Порше», и радовалась тому, что Бакстер летел к ней от самого крыльца, чтобы поздороваться.

— Привет! В школе все нормально. Знаешь что?

— Что?

— У Коринны Смитерс сегодня вывалился зуб. Он застрял в сосиске. На обеде. Она только разок укусила, и зуб выпал.

— Ух ты! Да, должно быть, сосиска была что надо.

— Нет, сосиска нормальная. Он просто очень раскачался. Она мне давала потрогать. — Он был страшно горд этим обстоятельством. Как будто это был элемент ухаживания за девочкой в детском саду. — Мои тоже скоро выпадут.

— И тогда у тебя будут большие крепкие зубки, верно?

— Угу. Как у папы и дяди Мэтью. И как у Флетча. А ты приехала посмотреть на малышку Эмили? Тебе уже лучше?

— Да и да. — Она оценила его догадливость и проницательность. Если бы ей пришлось самой произнести вслух этот довод, что, дескать, я — приехала — посмотреть — на — корову, в ее устах это прозвучало бы совсем не убедительно. — Как она поживает?

— Классно. Пойдем посмотрим, — ответил он, беря ее за руку. Совсем как накануне вечером, малыш потащил Дори в сарай.

— Какие гости! — вышел им навстречу Мэтью. — Куда это вы так спешите?

— Дори уже лучше. Она хочет посмотреть на теленка, — не замедляя шага, объяснил Бакстер.

— Добрый день, Мэтью, — воскликнула Дори, помахав свободной рукой.

— Поужинаешь с нами?

— Нет, спасибо, — крикнула она через плечо. — Я просто зашла взглянуть на теленка.

Господи, это действительно звучит совсем неубедительно.

— Еды хватит на всех. И еще одну тарелку поставить совсем не трудно.

— Спасибо, я правда…

— Посидеть за столом с красивой женщиной — для этого дома просто честь. Ты могла бы оказать нам такую любезность.

— Ну, если так, то с удовольствием, — рассмеялась Она, уже входя в сарай.

— Видишь? Смотри, правда она прелесть?

— Ну конечно, прелесть.

Дори было разрешено зайти в загончик и погладить сначала саму Эмили, а потом малышку Эмили. Теленок был чисто-начисто вылизан, тонкая шерстка на нем пушилась, а сено было совсем свежим и сладко пахло. От прошедшей ночи не осталось и следа. Когда Эмили замычала оттого, что рядом появились еще два живых существа, в этом звуке слышалось лишь беспокойство за их близость к новорожденному теленку, но не было боли и страха.

— Вот, — сказал Бакстер, вытягивая вперед указательный палец. — Попробуй засунуть ей в рот палец, и она подумает, что это сиська, и станет его сосать.

— А надо? — спросила Дори, невольно вздрогнув при слове «сиська», сказанном пятилетним малышом. Но он растет на ферме. Как же еще ему называть это? Да, ей многому придется научиться.

— Да не бойся, больно не будет, — рассмеялся он.

Вздохнув и изобразив на лице гримасу страха, она вытянула вперед указательный палец и медленно вставила его в рот малышки Эмили. Теленок обнял его большими розовыми губами, обвил внутри языком, подошел поближе и принялся усердно сосать. Когда Дори стала вытаскивать палец обратно, побаиваясь, что он просто оторвет ей всю руку, раздался громкий хлопок, как будто лопнул где-то поблизости воздушный шарик.

Руки Дори умели делать и делали много разных вещей, от самых простых операций до прямого массажа человеческого сердца. Но Бакстер так развеселился и так заливисто хохотал над ее реакцией, что она решила немножко подыграть ему.

— Ух ты, ничего себе! — воскликнула она, потряхивая рукой, как будто от боли.

Он еще сильнее расхохотался, и сама Дори не удержалась и стала хихикать вместе с ним. Она смотрела на эти курчавые рыжие волосы, широкую улыбку, искорки в глазах, и что-то огромное раскрывалось в ее сердце, чтобы впустить его. Разве могла она сказать Гилу, как завидует, что у него такие прекрасные дети? Раньше ей, может, и хотелось такого, но то, что она чувствовала сейчас, было куда огромнее простого желания, надежды или зависти. Это ощущение больше походило на сильную радость, почти счастье, исходящее откуда-то из самой глубины всего ее существа. Не имело значения, чей это ребенок, достаточно было, что он сейчас здесь, рядом с ней, что он смеется, как ангелочек, но может быть маленьким дьяволенком, и может думать, и чувствовать, и… ну, и просто быть Бакстером. Он был настоящим чудом.

— Ты был прав, папочка. Девчонки такого не любят, — воскликнул малыш, глядя через плечо Дори на отца.

— Я сказал — некоторые девчонки. — Он внимательно рассматривал Дори, сидящую на сене. — А некоторые ничего не имеют против.

— А как узнать, кто не против?

— Откуда же я знаю? А ну-ка скажи, тебе сегодня задали уроки? — Малыш ходил в детский садик и, конечно, никогда не получал домашних заданий. Но ему нравилось, что отец задает ему те же взрослые вопросы, что и Флетчеру.

— Не-а.

— Дела все сделал? — Он отвел взгляд от лица Дори и очень выразительно посмотрел на сынишку.

— Я хотел только показать еще Дори свинку Эмили, — ответил тот и добавил, повернувшись к ней: — У нее тоже будут детки, но только не сейчас, попозже. Можешь даже не смотреть. Придешь потом и увидишь.

— Спасибо. Буду очень ждать. — И надо не забыть спросить у матери, есть ли в том магазинчике сковороды в форме свиньи, чтобы заранее подготовиться к дню рождения поросят.

— Покажешь Дори свинку попозже. Делу время, помнишь?

— Да, папуля. — И он поскакал по шуршащему сену к выходу из сарая, и потом вдруг остановился, вспомнив что-то важное: — Да, Дори будет с нами ужинать.

— Об этом я уже слышал, — ответил Гил, возвращаясь взглядом к Дори.

Когда он тихонько вошел в сарай, то заметил, как она смотрела на Бакстера. Она сидела на сене и весело смеялась. Бет точно так же смотрела на Флетчера до того, как заболела. Он никогда не видел такого взгляда на лице своей второй жены и начал уж было думать, что это одно из чудесных качеств, которыми была наделена только Бет. Но вот тебе пожалуйста, то же самое выражение на лице Дори. Глубочайшее выражение бесконечной нежности и удовольствия.

— Привет, — сказала она, поднимаясь на ноги. Дверь сарая захлопнулась за Бакстером.

— Привет.

Она ожидала увидеть на его лице хотя бы улыбку или какой-то другой признак радости, что она пришла, но Гил просто продолжал смотреть на нее, взгляд его бродил вверх и вниз по всему ее телу, как будто раздевая, срывая всю одежду, а потом возвращался к лицу и разглядывал все черточки еще внимательнее, заглядывал еще глубже, в самую середину сердца. Она не выдержала и резко проговорила:

— Я пришла посмотреть на теленка.

Совсем не убедительно.

Он кивнул, и губы его медленно сложились в улыбку, а в глазах запрыгали искорки понимания. Он-то знал, зачем она пришла.

— А потом Мэтью уговорил меня остаться на ужин, — самолюбиво добавила она. — Ему ведь невозможно отказать, сам знаешь.

Он снова кивнул. Улыбка на его лице становилась все шире и шире.

— Он так напоминает мне мою матушку.

Еще одно понимающее движение головой, и Гил взял ее за руку.

— Пойдем со мной, составишь мне компанию. Мне еще надо кое-что доделать.

От одного выражения его лица все тело Дори, с головы до пяток, покрылось колючей гусиной кожей. Если бы все зависело от него, он вполне мог бы взять ее прямо здесь, в сене, напротив коровы с теленком. Но, слава Богу, где-то в мозгу этого человека вместе с другими законами жизни был запечатлен черным по белому основной закон всего семейства — Сначала Сделать Дела.

Гил открыл дверь сарая, придержал ее и вывел Дори во двор. Они пересекли дорожку и направились к большому строению, не такому высокому, как сарай, но почти в два раза шире и длиннее. Огромная металлическая дверь была полуоткрыта, и, подойдя к ней, он наконец-то отпустил руку Дори и провел ее внутрь.

— Что это такое? — спросила она, медленно привыкая к темноте.

— Трактор.

— Нет, я и сама вижу, что это трактор. Что это за здание? — Она прищурилась, чтобы получше разглядеть неопределенной формы предметы.

— Машинное отделение. Здесь у нас хранятся сеялки, плуги, машины для стрижки газонов, автокары, культиватор, запчасти ко всей этой технике. — Он огляделся. — Комбайн сюда, конечно не влезет, но все остальное хорошо входит.

Это правда. Все здание было просто забито разной техникой. Многие вещи стояли поверх чего-то еще, чтобы занимать поменьше места. Некоторые части явно нужно было присоединить к другим машинам, чтобы ими пользоваться. Не у всех были моторы. Инструменты, лестницы, баки, канистры — в углу стояла даже раковина, наполовину забитая грязью и пылью.

— И что мы тут будем делать? — спросила она, оглядываясь вокруг и потирая руки, как будто на самом деле собиралась помочь разобраться во всех этих машинах. Дома она просто ненавидела кухонную раковину, но здесь горела желанием попробовать себя в чем-то еще. — С чего начнем?

— А вот прямо с этого, — сказал он, обнимая ее и прижимая к себе. Улыбаясь, он пробежал языком по тонкому алому шраму на ее щеке. Взгляд его проникал прямо в сердце и сам находил там ответы на своп вопросы. — Я очень ждал и надеялся, что ты придешь сегодня посмотреть теленка.

Она мягко и почти неслышно рассмеялась. Губы его оказались совсем близко и прикоснулись к ее губам. Язык беспрепятственно проник между ними и начал осваиваться там, внутри, играя и поддразнивая. Руки его быстро пробежали по спине до самого затылка и потом на некоторое время обосновались в кармашках ее джинсов, прижимая ее тело все крепче и крепче к себе. Потом руки вновь отправились путешествовать по нему, как будто он хотел прикоснуться абсолютно ко всему одновременно.

Она крепко обнимала его, плотно прижимаясь грудью к его груди, и это, казалось, снимало возбужденное напряжение. Она играла прядками его волос на затылке, гонялась за языком, а когда он прижал ее еще крепче и поцелуй стал более настойчивым, требовательным и глубоким, она вдруг ослабела и обмякла в его объятиях. Ей просто не хватало воздуха, она задыхалась от такого накала страсти в каждом его движении.

— Мм, вкусно. — Это глубокое выражение удовольствия восхитило ее. Ничего более приятного он не мог сказать. Гил поднял голову и вновь стал разглядывать ее лицо, держа его в ладонях. Он удивленно и одобрительно покачал головой, счастливо улыбнулся и опустил руки, тяжело и обреченно вздохнув. — Масло.

— Что?

— Нужно поменять масло в тракторе, — ответил он, отходя от нее. — Здесь совсем нет света, а то бы я… Ладно, это я сделаю попозже, вечером, после…

Он еще раз посмотрел на нее, прежде чем собраться с мыслями. Кашлянул и отвел глаза. Он точно знал, что означают эти ощущения, но не был готов и не ожидал такого. Безусловно, он просто хотел ее, и ничего другого за этим не стояло. Просто хотел. Но ему совсем не хотелось, чтобы эмоции так играли на струнах его сердца. Не хотелось, чтобы это желание, дикое, необузданное желание привело к страсти, которая высушит его душу и опять переломает всю его жизнь. Он не хотел поддаваться этой страсти и всерьез верить, что знает эту женщину — знает, о чем она думает и что хочет от него.

— Значит, начинается подготовка к чему-то новому, — сказала Дори, чувствуя, что нужно нарушить это внезапно наступившее и весьма неловкое молчание. — Я думала, что пшеница уже посажена.

— Она действительно уже посажена, — ответил Гил, выбирая нужные инструменты. Он осмотрелся и залез под трактор. — На той неделе приедут двое ребят. Они будут здесь работать. Нужно посеять кукурузу, а потом чечевицу. На силос.

— На что?

— Силос. Это корм. Для коров.

Дори скрестила ноги и прислонилась к какой-то большой дверце, а Гил начал рассказывать о своей ферме.

Даже такой сугубо городской человек, как Дори, понимал, что фермерство заключается не только в том, чтобы разбросать удобрения на полях, а потом сидеть и ждать результатов. Но то, что рассказывал Гил, больше напоминало работу на торговом этаже биржи, а вовсе не вековую практику выращивания разных продуктов питания. Здесь нужно было обладать тонким сочетанием знаний, иметь необходимое время и чуточку удачи.

Гил, например, рассказал ей, как чередует посевы на полях, оставляя половину земли под пар. Целый год они половину земли не обрабатывают, чтобы восстановить естественную влажность и нужный минеральный состав почвы, а потом, только следующей осенью, на этих полях снова засевают пшеницу, а другая половина отдыхает и восстанавливается.

Твердые озимые сорта пшеницы сажают обычно в середине сентября, а то и в октябре, в зависимости от погоды. Иногда даже в конце ноября. В идеале пшеницу нужно посеять достаточно рано, чтобы до начала зимы она дала ростки. Тогда снег покроет посевы и убережет ростки от зимних перепадов температуры и заморозков, и они будут спокойно спать до самой весны. Если все будет нормально, к концу марта или началу апреля пшеница начнет снова прорастать, а где-то к середине мая на колосьях появятся молодые зерна. И вот тогда надо обязательно ухаживать за посевами — оберегать от заболеваний, опылять от вредных насекомых, укрывать при сильном ветре, граде, проливном дожде — да много бывает непредсказуемого в природе. И вот в первые две недели июля можно уже собирать урожай.

А чтобы все это выглядело более увлекательно и азартно, договоры на закупку пшеница составляются за год, а то и за два до сбора урожая. Фермер заранее соглашается на лучшую цену, которую, как он предполагает, дадут за пшеницу в том году, и продает зерно еще до того, как оно засеяно и выращено.

Дори подумалось, что это похоже на гигантскую рулетку.

Вовсе нет, настаивал Гил. Почти всегда зерно удается на славу и его отправляют на мельницу и элеваторы или отсылают на экспортные рынки, что на северо-западе, на тихоокеанском побережье. Все очень просто. Однако многим канзасским фермерам приходилось переживать куда более худшие времена. Иногда после первого урожая начинаются проливные дожди, и все посевы заливает водой. Но выход все равно можно найти — кто-то выращивает кукурузу или чечевицу, кто-то — подсолнух, чтобы потом отправить на маслобойку в Гудленде. Некоторые смельчаки берутся даже за горох и фасоль, но эти растения хотя и находят свое место на рынке сбыта, требуют слишком уж серьезного ухода и отнимают массу времени.

А что происходит с кукурузой и чечевицей? Их тоже продают заранее?

Нет, обычно эти урожаи хранят как кормовые культуры и продают исключительно на местных рынках. Их перерабатывают на силос, и потом весь Канзас кормит ими свою скотину.

Дори уже знала о фермерстве куда больше, чем хотела узнать. Все это было очень интересно, но довольно опасно и рискованно. Эта профессия была не такой уж безопасной и стабильной, как казалось ей. Не такой безопасной, как, скажем, работа налогового инспектора, врача, банковского служащего… но какая профессия в наши дни могла считаться по-настоящему безопасной? Все верно… Она лишь старалась не думать, что будет с Гилом и детьми, если начнется ураган, наводнение или если им просто не повезет.

— Потом, у меня много скота. — Он вылез, из-под трактора и смотрел на нее, вовсе не возражая, что она задает столько вопросов, и, похоже, не считая их особо глупыми. — Большую часть скота, который сейчас пасется на этих лугах, я в этом году продам. Тем силосом и комбикормом, что остался с того года, я их подкормлю как следует, чтобы набрали вес, а потом продам. А остатки корма буду хранить. Скотину привозят сюда из… да почти со всей страны. Потом здесь, в Канзасе, мы откармливаем ее, а после отправляем на бойни здесь же или в Небраске или Колорадо.

— Да уж, — хмыкнула она. При одной мысли о бойне ее перекосило.

Гил считал такое отвращение к красному мясу забавным, не более того, и совершенно не собирался извиняться. Люди во все времена ели говядину, задолго до того, как она стала вегетарианкой.

— А тех животных, которые пойдут в пищу, вы никак не называете? — спросила Дори.

— Верно. — Он точно знал, откуда она получила такие сведения.

— А как же Эмили и ее теленок?

— Многие дети выращивают теленка, заботятся о нем, возят на разные животноводческие выставки. Это забавно и полезно. Дети учатся ухаживать за скотиной, а уж потом им решать — оставить это животное и продолжать о нем заботиться или продать его на бойню.

— И что же они делают?

— Продают и откладывают деньги на машину, если возраст позволяет. Как правило, большинство поступает именно так. — Он пожал плечами, залезая в кабину трактора. — Это ведь часть учебы. Фермерские дети очень рано начинают понимать, что это не зоопарк, а собственное дело, настоящий бизнес.

Гил завел трактор, чтобы прочистить масло, а она стояла рядом и думала. Наблюдала за ним. Он не был похож на рискового парня. Каждое его движение было уверенно и осмысленно. Он всегда выглядел так, как будто точно знал, что делает, как будто ничто не могло вывести его из этого внутреннего равновесия. Как будто он просто не допускал возможности поражения.

Но, конечно, это было не так. Он сам сказал, что многие фермеры Канзаса знавали плохие времена и беды. У него был опыт Бет и второй жены. Он казался сильным физически — широкоплечий, крепко стоящий на уверенных мускулистых ногах. Но она видела в нем и внутреннюю силу, которая была больше его широких плеч, мощнее его сильных рук и ног. Он был ни просто красивым человеком. Он обладал мужеством и внутренней красотой. У него была сильная воля и доброе сердце.

Совсем не такой, как она. Не трус. У него не бывает поражений.

— Ну вот, все сделано, — сказал он, поворачиваясь к ней и улыбаясь. Он вытер руки о какую-то грязную тряпку. — Спасибо.

— За что спасибо?

— За то, что составила мне компанию, — ответил он и быстро поцеловал ее в губы. — И за то, что твое присутствие заставило меня поторопиться.

Она улыбнулась и отвернулась в сторону. Зная, кто он и кто она, было просто невозможно смотреть ему в глаза.

— А теперь ужин? — Дори проголодалась. С общим выздоровлением возвращался и аппетит.

— Нет. Есть еще дела.

— Еще дела? — Да, решила она про себя, фермеру нужно быть настырным. У них всегда есть какие-то дела. Она взглянула на часы. — Семь утра и шесть вечера? Я знаю, что это за дела.

Он улыбнулся.

— Хочешь, поедем с нами? Или останешься здесь с Мэтью?

Она уже не раз видела, чем они занимаются около дома Авербэков. Иногда они разбрасывали сено для коров, иногда наполняли водой поилку. Однажды их так долго не было видно, что она вышла на крыльцо и обнаружила, что они перевели все стадо на другой луг, где трава была повыше. Там она не увидит ничего особо интересного.

— Лучше я останусь с Мэтью.

Он кивнул и пронзительно свистнул сквозь зубы. Через пару минут и Флетчер, и Бакстер прибежали из дома к грузовику и забрались внутрь, ожидая его.

— Здорово это у тебя получается.

Он рассмеялся.

— Старый фокус. Достался мне в наследство от отца.

— Один из фокусов, которые переходят от отца к сыну?

— Только если у них есть дела.

— У моей матери был серебряный свисток на цепочке, чтобы подзывать к себе меня и младшего братишку, Бобби. Иногда мы прятали его, и она сходила с ума от расстройства. Ей бы понравилось, как ты свистишь.

— А где сейчас твой брат?

— В Миннеаполисе. У него там свой книжный магазин.

— А отец? Как он подзывал вас?

Она нахмурилась.

— Не знаю. Я его вообще не помню… Он давно от нас ушел. Мне было тогда лет восемь.

— Жаль.

— Мне тоже. Но энергии моей мамочки хватило бы на десяток родителей, поэтому не могу сказать, что мне его не хватало. В нашем доме все всегда было нормально.

— Но матери, наверно, было нелегко растить двоих детей и даже не иметь другого мнения, на которое можно было бы опереться. Не знаю, что бы я делал все эти годы, если бы не Мэтью.

— Конечно, ей приходилось трудно. Иногда. Я знаю, что ей до сих пор недостает его. — Дори улыбнулась. — Но у моей матери столько: мнений, сколько другая женщина не наберет и за всю жизнь. Уж можешь мне поверить.

Бакстер настаивал, что должен сидеть в кабине у окна, чтобы помахать рукой Дори, а Флетчер не пускал его на это место. Тогда малыш решил пересесть в кузов. Они орали друг на друга дикими голосами, пока Гил, выругавшись сквозь зубы, не схватил младшего сына за шиворот и не перенес его в кузов грузовика, скомандовав при этом:

— На задницу. Быстро!

Дори расхохоталась и махала Бакстеру, пока не заболела рука, только чтобы видеть его счастливую улыбку.

Гил наблюдал за ней в зеркало заднего вида. Доехав до поворота, он обернулся и увидел, как она идет к дому, чтобы помочь Мэтью на кухне.

В сердце у него росло странное чувство, совсем как тогда, когда он впервые поцеловал ее. Ощущения спокойствия и тепла боролись в нем со страхом и подозрительностью.

Он совсем не помнил, как менял масло в тракторе. Время пролетело незаметно. Ему понравилось рассказывать ей о своей жизни, работе, как будто ей это было на самом деле интересно. Казалось, что ей интересно. Но что, если она просто старалась вести себя вежливо и корректно? То, что она ему нравилась, это… ну,это замечательно. Но что, если он неверно истолковывает ее мотивы и не знает, чего она хочет? Что, если она неправильно понимает его? На сердце кошки скребли, когда она махала рукой Бакстеру, стоя во дворе его дома, как будто это был ее родной дом; когда шла к дому, как будто всегда жила в нем. Она смотрела на его сына, как будто он был и ее сыном. Но, может быть, он выдает желаемое за действительное? Может быть, он позволяет мечтам снова выйти из-под контроля? Она ведь вполне может уехать, хоть завтра. Может, все, что ей нужно от него, — это именно то, что, как ему кажется, хочет и он сам. Простой дружеский секс, без ненужных обязательств и сожалений.

Если у них что-то и будет, надо быть очень осторожным и не наделять Дори теми качествами, которых в ней нет. Все должно быть предельно ясно. Для обоих. У него не было особого опыта по части простого дружеского секса, но это, похоже, было бы правильнее и лучше всего.

ГЛАВА 7

Как и можно было предположить, Мэтью оказался мастером на все руки, и на кухне он не разрешил Дори помогать ему. Накрывать же на стол входило в обязанности Бакстера, поэтому здесь Дори тоже получила от ворот поворот.

— На твоем месте я бы попрактиковался в бильярде. Ты же играешь хуже Бакстера, — поддразнил он Дори. — А здесь твоя репутация полностью зависит от того, как ты играешь.

— Правда? Почему?

— Ну, иногда мы играем на азарт.

— На азарт? — Глаза ее загорелись, но в ушах зазвенели предупредительные сигналы. В памяти всплыли долларовые банкноты.

— Ну, обычно на выполнение разных дел, — объяснил Мэтью, помешивая что-то в кастрюле. — Бедолага Бакс каждый раз понимает, что надо учиться играть как следует, уж поверь мне.

— А на деньги?

— Бывает. У мальчишек есть целая система скидок. Если проигрывает Флетч, он потом поколачивает Бакстера.

— А что ставит Гил?

— Обычно он играет на дела.

Конечно, разве может быть по-другому?

— А ты?

— Знаешь что, — он повернулся к ней и хитро улыбнулся, — я люблю играть по-настоящему, а иначе просто ухожу.

— А как это — по-настоящему? — улыбнулась она в ответ.

— Ну, иногда мне удается здорово подзавести Гила. Надо обыграть его пару раз, но с маленьким перевесом. — Он начал выкладывать ей свою секретную стратегию. — Потом предложить ему отыграться. Он тогда просто бесится. Потом даешь ему выиграть, чтобы вернулась обычная уверенность в себе, и вот он уже готов биться об заклад, что те твои два выигрыша были простым везением. А вот после всего этого ты его потрошишь как следует. В прошлый раз я заставил его купить мне эту новую микроволновку, а перед этим получил новое охотничье ружье. А еще… да, еще билет на самолет до Балтимора и обратно, чтобы навестить старого дружка с семьей. Гил очень щедрый парень, — хохотнул Мэтью.

— Да, похоже, что так. — Она выглядела удивленной. — Пойду-ка я погоняю шары, потренируюсь.

Он согласно кивнул и улыбнулся. В глазах сверкали хитрые искорки. Она уже стояла на пороге комнаты, и тут он добавил:

— И не забывай следить за собой.

— Следить?

— Он здорово отличает хорошего игрока от новичка. Он бы обязательно заметил, как мастерски ты загоняла шары в лунки, если бы… если бы не был так занят, замечая все остальное.

Она стояла, открыв рот от удивления. Нет слов. Она лишь моргала, не в силах ничего вымолвить, а лицо ее покрывалось краской смущения. Что хуже? Когда тебя принимают за прожженную опытную искусительницу или за неопытную кокетку?

Мэтью весело и счастливо расхохотался над ее реакцией. И добродушно выпроводил ее из кухни. Она слишком отвлекала его от стряпни.

Дори прошла в гостиную, но даже и не подумала подойти к бильярдному столу. Ей не к чему практиковаться. Вместо этого она стала рассматривать трофейные медали на ленточках, размышляя о бедных убитых коровах, которые все это выиграли. И о Флетчере, гордо и самодовольно подсчитывающем первые деньги, которые он заработал сам. Она улыбнулась.

Дори подошла поближе к фотографиям в рамочках, висящим на стене. Гил и сыновья Авербэков, точно такие же она видела в своем доме. Мэтью, еще совсем молодой, один, с юным Гилом, с Гилом и его родителями. Несколько снимков его родителей, тоже поодиночке. Но ни одной фотографии Мэтью с женщиной отметила она. Разве он не был женат? Если бы она была в возрасте своей матери, обязательно бы выскочила за него, даже не раздумывая.

А это?.. Да…

Это была фотография со свадьбы Гила и Бет. Целый коллаж о жизни молодой семьи. Беременная Бет. Флетчер, еще грудной. Гил с ослепительной улыбкой. Один снимок Гила и играющего Флетчера вместе. Яркая рыжеволосая женщина с Гилом и Флетчером в девять или, может быть, десять. Мэтью и они втроем перед домом. Несколько фотографий женщины, одна из них — она стоит на крыльце, похоже, беременная, и очень-очень красивая.

Дори смотрела на эти длинные темно-рыжие волосы и трогала свою коротенькую стрижку. У Бакстера они, наверно, со временем станут такими же темными, подумалось ей. Она заметила, что и глаза у них совершенно одинаковые. Рука ее медленно поднялась к щеке. Она почувствовала под пальцами напоминание о той, кем уже никогда не будет, — об — очень — даже — приятной — на — вид — женщине. Она шагнула в сторону и еще раз взглянула на Бет. Тоже никаких шрамов. Молодая, здоровая, безукоризненная кожа.

— Он полагает, что для ребят важно знать, что у них были матери, — мягко проговорил стоящий в дверях Мэтью. — Он очень мужественно превозносит Бет — она бы и не подумала, что он на это способен, всегда говорит Флетчу, что она никогда не хотела оставить его без матери. Может, так оно и было, — печально сказал он. — А об этой второй говорит, как о нежной орхидее, которая высохла и погибла от солнечного света.

Дори хотелось побольше узнать об «этой второй», но она не могла решиться на расспросы.

Мэтью оказался не только обаятельным и любящим человеком, он был также и весьма проницателен.

— Она была их подругой, Гила и Бет, еще в школе. С самого детства они знали друг друга. Ей всегда нравился Гил, но до смерти Бет она никогда ничего и не помышляла. Тут надо отдать ей должное. Она некоторое время была замужем, даже не знаю, за кем, недолго жила в Тульзе. Потом вернулась. Уже без мужа. — Мэтью призадумался. — По-моему, она думала, что Гил вернется в город. Станет опять учиться, вернется к своим мечтам. Но прошло уже много времени. Целых семь лет. У него был Флетч. Родители его старели. К тому времени почти все хозяйство было на нем. Все думали, что он останется здесь… да и его мечты изменились. Для него все изменилось со смертью Бет.

А она все приезжала, говорила, что он задыхается здесь, что ему просто необходимо уехать. Когда это не сработало, она изменила тактику. Стала говорить, что безумно любит его и хочет за него замуж. — Он отвернулся, как будто прикидывая, стоит ли рассказывать дальше. Потом взглянул Дори в лицо и слегка кивнул. — По-моему, он хотел поверить ей. Ведь семья была частью их жизни с Бет. Жена, дети, дом. Он знал, что эту часть своей мечты все еще не поздно обрести. Он ведь был еще совсем молод. И, как я уже говорил, давно уже не видел настоящего счастья. Время шло, и он в конце концов женился на ней. И все началось заново.

Мэтью встал в дверном проеме поудобнее и продолжал.

— На медовый месяц он повез ее в Париж. Она хотела пробыть там три недели. И, знаешь, она всегда получала то, что хотела. Они вернулись, и не прошло и недели, как прямо за ужином, при ребенке, она стала говорить ему, что жизнь здесь ей просто ненавистна. Ей было скучно. Нечего делать. Она захотела уехать куда-нибудь ненадолго. Сперва она попала в Новый Орлеан, а потом в Нью-Йорк. Он разрешал ей ездить, потому что считал, что от этого она станет счастливее. — Мэтью помолчал. — Эта девчонка разматывала деньги куда быстрее, чем мы успевали печатать их в подвале, — горько усмехнулся он, хотя это было совсем не смешно.

Он вдруг снова стал серьезным и несколько минут рассматривал паркет в гостиной, а потом продолжил:

— В тот день, когда она узнала, что забеременела нашим маленьким Баксом, можно было подумать, что само небо рушится.

Он покачал головой, и на лице отразилось жутчайшее отвращение.

— Я слышал, как она визжала, не переставая, весь день. Она, видите ли, устала быть привязанной к этой проклятой ферме. Устала быть привязанной к чертенку Флетчеру. И совершенно не собиралась привязываться к будущему ребенку. Она хотела избавиться от него.

Он вытер уголки рта большим и указательным пальцами. Дори видела, что его переполняет сдерживаемый гнев.

— Гил пробовал убедить ее, — продолжил Мэтью. — Он потратил на эти разговоры много недель. Но она уже все решила. Сказала, что он ее не остановит, что ему никогда не удавалось остановить ее, она все равно делала, что хотела. Сказала, что он слабак и бесхарактерный глупец. А потом она сказала ему, что в городе у нее был роман с каким-то там парнем.

— О, нет, — прошептала Дори и сжала от боли губы. В ее сердце как будто сделали дырку, и грудь наполнялась непереносимой печалью. Она мысленно представляла себе всю эту сцену, как будто была ее свидетельницей. Выражение лица Гила. Смущение и обида. Боль.

— Вот тогда-то он и показал ей, кто слабак и кто бесхарактерный глупец, — гордо рассказывал Мэтью. — Он отобрал у нее все свои подарки. У нее не было ничего своего, ни цента. Гил сказал, что не станет платить за аборт, но если она останется и родит ему здорового ребенка, он отдаст ей все, что у него есть, кроме самой фермы. А потом она сможет уйти.

Дори обернулась и взглянула на прекрасную красавицу на фотографии, безупречную физически и столь прелестную в своей беременности, и та показалась ей преотвратительнейшим существом.

— Как ее звали? — спросила она просто, чтобы запомнить.

— Джойс, — ответил Мэтью. И иронично добавил: — Мы звали ее Радостью.

— Когда она в последний раз его видела?

— Когда ему было три дня от роду. — Взгляд Дори устремился к лицу Мэтью. В это она не могла поверить. Мать Бакстера даже не представляла, какой это прелестный ребенок? Она не знала, что он очень умненький, счастливый, жизнерадостный и энергия бьет в нем ключом? Как же она могла этого не знать? Почему не поинтересовалась? Ответом на все ее вопросы стало то, что Мэтью просто пожал плечами.

— Она передала его Гилу, взяла деньги и уехала.

— И с тех нор ни слова? — Он покачал головой. — А вы никогда не… — Она замолчала, сама испугавшись того, о чем собиралась спросить.

— Не задумывались ли мы, чей он сын? — спокойно закончил Мэтью. Она не ответила, и он сказал: — Это никого не волновало. Он всегда будет сыном Гила.

Она улыбнулась и кивнула. От такого завершения истории ей стало легче, хотя горечь и не прошла.

Она вдруг вспомнила:

— А что Гил изучал в университете? Чем он хотел заниматься, если бы не стал фермером?

Мэтью хохотнул. От этого звука задрожали оконные стекла.

— А вот спроси-ка его сама. Как-нибудь потом. Он страшно застесняется.

— Почему? Что это было?

— Конечно, стесняться здесь совершенно нечего, но он всегда стеснялся. Даже когда был ребенком. Спроси, спроси его сама. — Он подмигнул ей и пошел обратно на кухню, покачивая головой и посмеиваясь.

Если в детских мечтах и стремлениях Гила стесняться было нечего, то ужин прошел в полной неловкости.

Со свойственной подросткам проницательностью Флетчер просто нюхом чуял, что в воздухе пахнет сексом. Или Дори это казалось? Но он каждый раз, когда она поднимала голову от тарелки, внимательно смотрел на нее. В этом взгляде не было неприязни или одобрения. В нем читалась… некая оценка, ожидание, как она себя поведет дальше, чтобы сделать справедливое и правильное заключение. И особенно волновало мальчугана ее поведение по отношению к отцу.

А чего, интересно, она ожидала? Она ведь уже знала, какое воздействие оказала Джойс на Гила. Она даже могла понять многое из того, что произошло. Ее саму тоже в определенный момент сбросили со счетов. Но что же было с Флетчером? Неужели он успел полюбить ее? Поверить ей? Начал выстраивать свои мечты вокруг нее? А потом понял, что она предала его, отшвырнула, как котенка? Он уже был довольно взрослым мальчиком и, наверно, все понимал и чувствовал. Ощущал ли он свою вину за то, как она себя вела? Неужели ей удалось подорвать сыновние инстинкты, лишить его желания иметь собственную, истинную материнскую любовь и заботу?

Она не успела еще почувствовать в нем эти качества. В характере его, несомненно, присутствовало некое стремление защитить своего отца и младшего брата, Бакстера, хотя тот и доставлял ему много хлопот. Она бросила взгляд на курчавую рыжую головку рядом с собой, а потом вернулась к Флетчеру.

Нет, Флетчер ничего не прибавляет и не отнимает. Он не торопится одарить ее своей дружбой или, наоборот, лишить ее. Нет, он просто наблюдает и ждет.

Гил же совершенно не умеет сдерживаться. Это ее ужасно расстраивало. Мягкое чувственное пожатие руки, когда передавали еду. Случайное соприкосновение коленей под столом. Мягкая улыбка, от которой она разнервничалась. Таинственные взгляды из-под темных ресниц… или это только ей они казались таинственными? Может, она слишком много внимания обращает на случайное прикосновение, на взгляд мельком? Кто-то еще видит эти искорки напряжения между ними или их замечает только она?

Флетчер уговорил ее сыграть после ужина в бильярд, и она самоотверженно ему проиграла. Затем последовала безнадежно выигрышная партия с Бакстером, и Гил попытался дать ей пару советов. Она думала, что сойдет с ума — его тело прижималось к ней, руки вели ее ладони, она чувствовала его дыхание на своей щеке, голос его звенел у нее в ушах.

Она представляла свое положение, рисуя мысленно флажок, закрепленный на веревке и колышущийся на ветру. Вперед — назад. Вперед — назад. Волнуясь и стараясь не показать волнения. Возбуждаясь и стараясь не придавать этому значения. Желание, стремление взять все в свои руки. Страх, боязнь ошибиться. Собственное достоинство, гордость, откровенность, мужество.

Уход домой стал для нее тем вечером настоящим спасением. Мэтью и мальчишки уже расположились поудобнее перед телевизором, а Гил вышел проводить её до машины. Они шли в полном молчании.

Сердце ее бешено колотилось. Ей казалось, что сегодня она как-то особенно сильно хромает, хотя она спокойно шла в ногу с Гилом, а его шаги были уверенными и большими. Она совсем издергалась. Даже во рту пересохло. Ей очень хотелось сказать что-нибудь утонченное и изысканное.

— Ну, что же…

— Ну, так как…

Они начали говорить одновременно, и оба рассмеялись.

— Ужин был превосходный. Огромное спасибо.

— Не за что.

Было уже темно. Ничего не видно. Но они старательно пытались разглядеть лежащий вокруг штат Канзас, пока наконец их глаза не встретились.

— Так что, — Гил робко нашел ее руки в темноте. — Сегодня опять будешь смотреть на звезды?

— Да. Может быть. Наверно. Думаю, что да. Но не уверена.

Он неловко переступил с ноги на ногу и взглянул на их сплетенные руки.

— Дори. — Имя прозвучало в его устах как молитва, просьба понять. — Я всегда попадаю в беду, когда пытаюсь сам разобраться, о чем думают люди. Я…

— Ты хочешь сказать, о чем думают женщины, правда?

Он кивнул и улыбнулся.

— Я хочу сказать — особенно женщины.

— Тогда говори со мной так, как говорил бы с мужчиной. Так, как говоришь со своими мальчишками. Прямо и откровенно. И я буду так же говорить с тобой.

Он поразмыслил и решил попробовать.

— Я сейчас уложу ребят спать, а потом приду к тебе. Ты откроешь мне. Впустишь меня в дом?

Это было самое лучшее, что он мог сделать. Она слышала это в его голосе. Слова его звучали настолько прямо и откровенно, насколько это было возможно, чтобы в них не прозвучало пошлости и грубости. Он просто не мог быть грубым и пошлым. Он чувствовал себя совсем по-другому.

Он был похож на слепого, ощупью старающегося в темноте добраться до нее. Старающегося прочувствовать весь путь к нежности и гармонии с другим человеческим существом. С ней. Именно с ней. Эти слова сотрясали всю основу мироздания. Не с любой другой женщиной, не с той, кого он вполне мог успеть встретить завтра, не с той, кто сидит у стойки бара в ожидании вот такого мужчины, как он. Нет, он выбрал ее! Именно к ней он тянется, как будто она не такая, как все. Как будто он верит, что она — это то, что ему нужно, что у нее есть все, что ему необходимо, и она готова отдать ему это.

Вот это ответственность!

— Дори. Если я приду, ты мне откроешь? — снова спросил он, мягко требуя ответа.

— Да.


Полтора часа спустя раздался легкий стук в дверь. Сердце ее остановилось. Колени одеревенели.

Она уехала из Чикаго вовсе не ради того, чтобы заиметь здесь этакий романчик с канзасским фермером. Что же надеть?

С того времени, как ушел Филлип, она привыкла спать в старых драных футболках, а иногда, сильно устав за день, просто сбрасывала с себя одежду и падала в постель голышом. Самым приличным ночным костюмом была изумрудно-зеленая пижама, но она совсем не отличалась соблазнительностью и сексуальностью. Эту пижаму вместе с пеньюаром такого же цвета подарила Дори мать, как-то случайно обнаружив, что у дочери нет ничего, кроме выцветшего махрового купального халата.

Эту-то пижаму она и надела сейчас, разгладив ее предварительно дрожащими непослушными руками. Так она решила дать Гилу понять, что знает, зачем он пришел, и отдает себе отчет, что делает сама. Она надеялась, что он поймет.

Наконец она открыла дверь. Сперва он выглядел несколько неуверенно. Потом осмотрелся, увидел, что она готова лечь в постель, одобрительно кивнул, разглядев на ней эту постельную амуницию, как будто хотел сказать: «Вот что такое взаимопонимание!»

Она молча пригласила его войти и закрыла за ним дверь. Обе свои дрожащие ладони она попыталась засунуть в кармашки пеньюара.

— У меня… — она прокашлялась. — У меня нет вина или пива… Я иногда принимаю обезболивающее — это все моя нога, — начала она извиняться. — Да и вообще я не особо пью. Но… Есть кофе, сок или… вода. Здесь у вас хорошая вода, — нервно добавила она.

— Мне ничего не нужно, — сказал он, глядя на нее. В его глазах ясно читалось, что ему нужно. И от этого ее одолевала трясучка, как будто она была дешевой куклой-неваляшкой.

— Может быть, присядешь? — Она кивнула на соседнюю комнату. — Я наконец-то разобралась в гостиной. Там стало уютно. Сама я редко смотрю телевизор, но иногда… иногда так можно убить время. Мне до смерти надоело сидеть в пыли и грязи. Так что теперь там стало очень даже ничего.

— Как-нибудь в другой раз.

Они долго смотрели друг на друга. Оба будут играть во взрослую игру по взрослым правилам. Оба согласились на это. Оба хотели этого. Это было им нужно. И все-таки Дори хотелось, чтобы у них было хоть чуть-чуть побольше времени. Пусть всего на несколько минут побольше. Почему-то она постоянно думала об этом.

Он сделал шаг вперед. Она бессознательно отступила назад, к лестнице, и как будто нажала кнопку «Говорить».

— Я… Я еще училась в колледже, когда первый раз это сделала, — пробормотала она. — Его звали Джерри Фельдман. Я очень долго ждала. Думала, что важно любить, а мы с ним безумно любили друг друга. — Она мягко улыбнулась. — Правда забавно, как это все бывает? А потом был Филлип. Мой муж. Мой бывший муж. Так что… сам видишь, у меня небогатый сексуальный опыт. Мне кажется, что такие вещи нам с тобой нужно обсудить, — проговорила она, глядя, как он делает еще один шаг, и отступая к перилам лестницы. — То есть, я хочу сказать, что, будучи врачом, я чувствую, что мы должны знать кое-что друг о друге.

— Полгода назад я получал ссуду на строительство и прошел полный осмотр всех врачей для страховой компании. Реакция была отрицательной, а с тех пор я ни с кем не спал.

— Прекрасно. Это очень хорошо. Я тоже. То есть, у меня тоже отрицательная реакция. — Она подумала и добавила: — Это ведь очень просто… в больнице ничего не стоит сделать анализы. А… а та кровь, что мне переливали после аварии была уже к тому времени полностью очищена. Сейчас ведь с этим очень строго.

Гил кивнул.

— Тебе, наверное, надо знать обо мне и другие вещи. — С этими словами она отступила и оказалась на ступеньке лестницы. Дрожащей рукой она взялась за перила, а он накрыл ее руку своей. Во рту у нее пересохло, а на глаза наворачивались слезы. Хотя плакать ей вовсе не хотелось.

— Какие? — Он склонил голову и посмотрел на поясок в нее на талии. Потом тихонько потянул за него, и узел развязался.

— Ну, например, через два года мне будет сорок.

— Мне тоже будет, но через четыре.

— Наверно, я должна рассказать тебе, почему от меня ушел муж.

— Ничего ты не должна. — Он видел, что ей не хочется этого делать, что это будет весьма непросто для нее.

— Я не могу иметь детей. — Она выпалила эти слова, как будто сдирала с раны пластырь, резко, чтобы боль прошла как можно быстрее.

Он собирался уже было последовать за ней, но остановился.

— Так поэтому он бросил тебя? Потому что у тебя не будет детей?

— Он хотел иметь детей.

— А ты нет? — Он вспоминал, как она смотрела на его сыновей, и что-то здесь не состыковывалось.

— Я очень хотела, но… Не могла.

— А почему было не усыновить ребенка?

— Он хотел своего собственного. — Гил вздохнул и опустил глаза, про себя ругая этого человека, которого, к счастью, ему никогда не доведется повстречать. — Я подумала, что тебе станет легче, если ты узнаешь.

Одним движением он резко бросился к ней и посмотрел ей прямо в глаза.

— От этого не становится легче, — ответил Гил, губы которого уже почти прикасались к губам Дори. — Но мне все равно. Очень многие женщины не могут иметь детей. Но еще больше могут иметь, но неспособны полюбить ребенка. — Он подумал о Джонс. — Ты можешь полюбить ребенка, Дори?

— Да, — прошептала она. — Всем сердцем, всей душой…

— Вот это и имеет значение, — проговорил он, приближая свои открытые губы к губам Дори, соблазняя и поддразнивая их. Взгляд его бродил по ее лицу. Глаза заглядывали в самую глубину ее сердца. Ладонь легко опустилась ей на грудь, а пальцы нежно поглаживали мягкую кожу на шее. — Только это и имеет значение.

Дори закрыла глаза. Дыхание их стало общим, все смешалось воедино. Губы играли друг с другом, языки тепло и жадно переплетались и снова освобождались, потом легко и беззаботно, безумно и нежно ласкали друг друга. Тело Дори задрожало от нетерпения. Ей страшно хотелось ускорить все события, но она сумела пересилить себя и еще раз отступила от Гила.

— Я еще должна предупредить тебя, — быстро сказала она, поняв, что он идет за ней. Шаг за шагом.

Мягкие складки пеньюара распахнулись, и из-под них стала видна зеленая пижама, под которой быстро поднималась и опускалась грудь Дори при каждом испуганном вдохе. Она была одета и скрыта от его жадных глаз с головы до ног, и все равно перед ним она была совершенно обнажена. Во всяком случае, так ей казалось. Это читалось в его взгляде. Он мог ясно рассмотреть все ее чувства в глазах. В них отражались незащищенная гордость, податливое мужество и бесстрашие, болезненное чувство собственного достоинства. Все это присутствовало в ней, и если бы ему захотелось, он мог бы с легкостью разрушить и уничтожить эти чувства, причем без особого труда.

— Предупреди, — ответил он шепотом, ощущая, как мучительно ей дается этот разговор. С плеч Дори соскользнул пеньюар, и Гил бросил — его на перила лестницы.

— Я не совершенна, — сказала она и подошла к двери, ведущей в спальню. Она все еще думала, что, может, не поздно остановиться и прекратить все это.

— Я тоже.

— Нет, я хочу сказать… У меня шрамы.

— Я знаю, — ответил Гил и провел пальцами по тонким красным линиям на правой щеке Дори, другой рукой поглаживая ее левую щеку. Он вдруг начал нежно целовать эти шрамы.

— У меня есть и другие шрамы и швы, — добавила она, и в голосе ее звучала паника. — Гораздо больше. И намного ужаснее.

— Покажи их мне, дай я посмотрю на них, — прошептал он прямо ей в губы, пристально глядя в глаза Дори, как будто вызывая ее на поединок — сумеет ли она побороть его?

Ее охватил ужас. Она стояла, прижавшись к стене и упираясь ладонями в стену. А что, если ее тело окажется слишком отвратительным? Настолько ужасным, что он и дотронуться до нее не сможет? Она, правда, видела, как он держит на коленях полуживого теленка, но вдруг ее тело куда хуже? Что, если она оттолкнет его? Что, если он отвернется сам? Что, если…

Он взял ее за руки и медленно повел в спальню. Босые ноги словно прилипали к холодному полу. Гил подвел ее к кровати. Потом поставил спиной к окну и лицом к свету и уселся на кровать прямо напротив нее.

— Покажи, — повторил он.

Она нервно сглотнула и посмотрела на горящую лампу. Вспомнила тот день, когда вставила лампочку поярче, чтобы читать в постели. Лучше бы она этого не делала.

— Где они? — спросил Гил, возвращая ее к настоящему. Она попыталась ответить, но не смогла произнести ни слова. — Тебе ведь делали операцию на ноге, правда? — Она кивнула, не отводя от него глаз. — Покажи мне этот шрам.

Она не могла ни согласиться, ни отказать. Она лишь закрыла глаза и разрешила ему делать то, что он считал нужным. Почувствовав движения его рук у себя на талии, там, где штаны от пижамы заканчивались резинкой, она глубоко вздохнула и, широко открыв глаза, уставилась на голую стенку прямо перед собой. Она почувствовала, как его руки скользят по бедрам, и углубилась в разглядывание резной рамки, обрамляющей фотографию каких-то предков Авербэков, глаза которых были очень похожи на Флетчера.

Когда мягкая ткань легла на пол у ее ног, она поняла, что уже поздно что-либо менять. Он видел безобразный красный шов на ее левом бедре. Слишком поздно пытаться спрятать его от этого взгляда.

Она чуть было не разрыдалась, почувствовав прикосновение его губ к бедру. Смотрела, как он нежно покрывает поцелуями всю эту страшную линию шва, очень медленно и осторожно, и всеми силами старалась не расплакаться.

А он всеми силами старался не рассмеяться. Ноги Дори были стройны и прекрасны, как только могут быть прекрасны женские ноги. Они были мягкими, нежными, утонченными — просто небесной формы: Треугольник темных волос между ними казался настоящим дьявольским искушением. Ну а шов? Шов был шириной с карандаш, темно-розового цвета и длиной всего несколько сантиметров. Он бы не заметил этот шов и не обратил бы на него ни малейшего внимания.

— Ты говорила, что был поврежден желудок, значит, там тоже должен быть шов, — сказал Гил, глядя ей в лицо и начиная расстегивать нижнюю пуговицу пижамы. — Давай посмотрим.

Она не остановила его, и он расстегнул вторую пуговицу. Но внутренне она очень хотела предупредить, предостеречь его, что из всех швов и шрамов этот, наискось перетягивающий весь живот, был самым отвратительным. Он был не таким широким, как тот, что на бедре, но гораздо длиннее, и еще не до конца зажил на обоих концах. Там все еще было воспаление. Он страшно ярко выделялся на фоне бледного тела как символ ненависти и жестокости. Она и сама-то не могла спокойно смотреть на него, внутри у нее все начинало чернеть. Каждый раз, глядя на этот шов, Дори ощущала приступ дикой злобы, как будто все шрамы на сердце вдруг раскрывались и начинали зудеть от гнева и горечи.

Он тем временем добрался до самого верха и стянул с плеч Дори зеленую пижаму. Она спокойно спустилась по плечам на руки, а потом тихонько легла на пол. Только тогда взгляд его переместился с ее лица и начал путешествовать по всему телу. Он впитывал в себя полные крепкие груди, ярко-розовые возбужденные соски, едва проступающие под нежной кожей ребрышки, тонкую изысканную талию, округлые мягкие ягодицы, правильной формы бедра. Гил с трудом перевел дыхание и сознательно вернулся к шву, наискось перерезавшему ее нежный плоский живот.

Конечно, шов был ужасен, но только тем, что, глядя на него, можно было представить, какую же боль пришлось перенести этой хрупкой женщине.

— Все еще болит? — Он осторожно провел по шву указательным пальцем.

— Нет.

Он заставил себя посмотреть на шов еще раз и стал размышлять, какими словами рассказать ей, что тело ее настолько прекрасно и женственно, что никаких швов и не видно на нем. Они даже несколько возвращали к реальности это абсолютно совершенное тело.

— Лучше бы он был молнией, — сказал он, размышляя вслух. — Тогда бы я расстегнул его и забрался внутрь. Представляешь, расстегнул бы тебя!

— Знаешь, иногда внутри тоже бывает не очень-то приятно.

Он снова посмотрел ей в глаза и медленно поднялся.

— Если — изнутри ты хотя бы вполовину так же прекрасна, как снаружи, мне бы ни за что не захотелось вылезать обратно. Я бы так навсегда и остался внутри тебя.

Боже, на это нужно ответить как-то остроумно, но ей ничего не приходило в голову. Острый язычок вдруг онемел. Зато глаза выразительно говорили ему, что лгать сейчас было бы слишком жестоко. И он понял, что вся ее надежда лишь на то, что он говорит искренне.

Единственным способом доказать свою искренность было поцеловать Дори, как если бы она была самой бесконечно красивой из всех красивых женщин, которых ему доводилось видеть за всю свою жизнь. А для этого даже и притворяться не нужно.

Он целовал все ее тело, снова и снова, зачарованно глядя, как в карих глазах загорается настоящий огонь страсти, как все тело начинает плавиться от этого жара. Она прикасалась к его телу, и он был готов упасть на колени перед этим прекраснейшим созданием. Утонченно крепкое тело согревало его ладони. Мягкое и бесценное. Он задыхался его ароматом, утопал в его очертаниях, замирал от ощущения, которые оно пробуждало в нем. Он жадно хотел слышать звуки наслаждения и удовольствия, вырывающиеся из нее.

Ее возбуждал его голодный язык. Он заставлял ее вспомнить давно забытую внутреннюю силу. Дори чувствовала, что всё ее существо стремительно перерождается. Кожа начинала наполняться новой энергией, доселе незнакомой ее телу. Груди окрепли от этого нового наслаждения жизнью.

Она притягивала его к себе, постанывала от безумного желания ощутить в себе этот жар и силу, почувствовать его ответ на ее страстное нетерпение. Она заставляла его руки пуститься в длинный путь поисков и открытий. Стремилась добиться довольных удовлетворенных звуков, исходящих из глубины его сердца.

Он мог бы овладеть ею сразу, быстро и напористо. Ему даже хотелось этого. Но почему-то столь же волнующе было мучить ее этим наслаждением, играть с ее телом. Все равно что держать в руках молнию. Стремительную. Обжигающую. Живую. Его. Принадлежащую только ему одному. Подчиняющуюся только ему одному. Дарящую наслаждение только ему одному!.. Ее нужно защитить и сберечь. Ею надо восхищаться.

Гил открывал в ней сокровища женственности и страсти, внутренней силы и свободы. А открыв их — предлагал ей в дар. Переполняясь благодарностью, душа ее с восторгом старалась снова найти им место среди других богатств и достоинств ее жизни. Ей недоставало именно этих качеств. И за то, что он сумел вернуть их, она наградила его местом в своем сердце. И наконец, почти в беспамятстве, он овладел ею, крепко держа в объятиях и шепча ее имя. Не было вокруг ни темноты, ни света, ни чувств, ни мыслей. Было лишь отстранение и удовлетворенность.

Неспособные размышлять, они спокойно лежали, тела их все еще были сплетены воедино порывом страсти. Весь мир свернулся в клубочек у их Ног, не смея потревожить. Довольно было того, что сердца их бились, как одно. Оба ощущали себя в безопасности. Можно было просто закрыть глаза и заснуть. И не видеть никаких снов.


Тепло уходило от нее. Дори почувствовала, что оно убегает между пальцами. Она протянула руку и наткнулась на пустые простыни, уже остывшие на прохладном утреннем ветерке.

— Ты куда? — сонно спросила она. Глаза отказывались слушаться и закрывались, хотя она и пыталась смотреть, как он одевается.

— Домой.

— Который час?

— Почти половина шестого. Мне надо быть дома к тому времени, как проснутся мальчишки.

— А как же Мэтью?

— А что Мэтью?

— Когда он встает?

— Да он, наверно, уже встал, — равнодушно сказал Гил, застегивая брюки и глядя на нее. Она, несомненно, была женщиной, да еще какой женщиной. Но сейчас, когда она лежала, свернувшись в комочек под одеялом и еще до конца не проснувшись, она казалось совсем малышкой, в ней было что-то очаровательное и вместе с тем обольстительное.

— Боже мой. Что же он подумает?

— О чем? — Он искал ботинки и как будто не понимал, о чем она говорит. Но на самом деле он слишком хорошо все понимал.

— Да о нас. О том, что ты заявляешься домой на рассвете, да еще с такой идиотской улыбкой на лице.

— Он просто позеленеет от зависти.

— Я серьезно. — Она приподнялась на локте.

— Да я тоже не шучу. — Он сел на кровать спиной к ней. — Мэтью давно уже знает, что я не мальчик, а взрослый мужчина. И мне не нужно спрашивать его разрешения, чтобы не ночевать дома. Меня не волнует, что он подумает и скажет. А тебя? — повернулся он к ней.

— Меня тоже, — Дори пожала плечами. — Не так, чтобы очень. Особенно если тебе самому все равно, — она улыбнулась. — Но, по-моему, он этого ждал.

Гил кивнул и ухмыльнулся.

— А как же дети? Они-то узнают?

— Как хочешь. Если тебе будет неловко…

— Нет. Просто мне кажется, что Флетчер что-то подозревает.

— Ты тоже заметила?

— Ну, он не очень-то силен в конспирации, — улыбнулась она. — Для подростка… весьма откровенен.

— Хочешь сказать, он не скрывает, что ему все известно? — Гил нагнулся, чтобы завязать ботинки.

— Я бы сказала так: ему нужно самовыражаться, и поэтому он старается найти человека, который будет его выслушивать и заботиться о нем. Вот это больше похоже на Флетчера. Задиристость — это от возраста, а не от характера.

— Слава Богу! — Он снова повернулся к ней и встал одной ногой на постель. — А скажите-ка мне, доктор, сколько эта задиристость еще продлится?

— Исследованиями доказано, что к двадцати пяти — тридцати годам он станет менее раздражительным и беспокойным.

— К тридцати годам? — Он хохотнул и наклонился над ней, опираясь руками на одеяло по обе стороны от ее груди. — А существует ли какое-нибудь сильнодействующее средство, которое поможет мне прожить столько лет? Пропишите мне его, доктор!

— Это невозможно без полного обследования поврежденной части тела, — сказала она всерьез и протянула руку, чтобы помассировать ту часть его тела, которая оказалась повреждена этой ночью. Массаж сработал даже сквозь джинсы.

Он озадаченно посмотрел на нее, а потом развеселился.

— Эй, да твоя догадливость просто шокирует! — воскликнул он, совершенно не выглядя шокированно.

— У меня еще и язычок ничего. Да и весь ротик тоже, — невинно парировала она.

— А еще классное тело. — И с этими словами он стянул с нее одеяло, начиная прокладывать дорожку из поцелуев вдоль ложбинки между грудями. Он совершенно не собирался этого делать, но не смог устоять перед искушением запечатлеть на ее теле еще несколько поцелуев и сладко пососать нежный розовый сосок. Она повернулась другим боком, и он бездумно продолжил ласки, попутно замечая, что тело начинает вновь возбуждаться. Он чувствовал, что она уже возбуждена, ее раздирает желание, и заставил себя отстраниться.

— Найдите-ка рецепт, доктор. Я вернусь часа через полтора, и мы проведем это обследование.

Он быстро поцеловал ее, поднялся, взял фланелевую рубашку и джинсовую куртку и, чтобы не передумать, выскочил за дверь.

— Надеюсь, у вас хорошая страховка, больной! — крикнула она вслед Гилу, улыбаясь при звуке торопливо сбегающих вниз по лестнице шагов.

— Да я и сам надеюсь!

Оба понимали, что предпринимаемая ими экспериментальная терапия — удовольствие дорогое и небезопасное. Однако, оценивая имеющиеся варианты, приходили к выводу, что стоит попробовать рискнуть. А что, если получится?

ГЛАВА 8

Жизнь в Колби, штат Канзас, приобрела для Дори весьма приятное звучание… а может быть, она просто чувствовала в воздухе приближение весны.

В последние денечки апреля ночи стали намного теплее, однако первые недели мая постоянно держался легкий ветерок, колышущий молодую пшеницу на полях.

Менялись цвета. За одну ночь весь огромный ландшафт превратился из темно-коричневого в ярко-зеленый. Немногочисленные деревья, растущие на равнине, простирали ветви как можно шире и очень быстро покрывались молодыми листьями. Уже были видны молодые побеги на стеблях кукурузы. Да и цветы на клумбах в саду миссис Авербэк подрастали и расцветали яркими желтыми, алыми, лиловыми и розовыми тонами.

Даже сам городок Колби, казалось, пробуждался и возвращался к жизни после долгой зимней спячки. Все больше и больше жителей выбирались из домов, оставляя их тепло и спокойствие, и подставляли свои тела солнышку. После Пасхи все зимние пальто сменились яркими свитерами и курточками. Даже Дори упаковала свои глухие свитера и джинсы, которые были ей нужны, чтобы полностью скрыть себя, и отправилась в ближайший магазин, чтобы подобрать хоть что-то из летнего гардероба. Удивительно! Люди повсюду улыбались. Как будто везде, куда не кинешь взор, были одни дети.

Все это так сильно отличалось от весны в Чикаго. А может быть, настоящая причина этого различия крылась в ней самой.


— Ладно, но если здесь есть задний ход, почему же тогда им нельзя пользоваться? — спрашивала она Гила. Она очень расстроилась сама, а он был просто взбешен.

— Можно, если только не дергать за все ручки подряд, — сердито ответил он, меся ногами мягкую Теплую грязь и пытаясь вытащить сеялку, на которой она так удачно воспользовалась задним ходом, что весьма успешно загнала весь агрегат в канаву. — Это отличается от заднего хода на машине. Если повернешь в одну сторону, прицеп повернется на тот же угол, но в другую, противоположную сторону. Надо просто не пытаться захватить все уголки, а ехать прямо, никакого заднего хода. Я же тебя предупреждал!

Конечно же, он ей ни слова не говорил о том, что на этой игрушке нельзя ездить задним ходом. Но она ведь не видела, чтобы кто-то это делал, могла бы и сама догадаться!

Уже много дней она наблюдала, как Гил с Флетчером, а иногда и с Мэтью пашут и рыхлят почву, готовясь к посевной. Плуги были огромными по размеру и выглядели устрашающе. Hо автоматическая сеялка была довольно проста в употреблении. Ее просто надо было вести вслед за большим трактором. Периодически Гил или Мэтью насыпали в нее новую порцию зерна или прикрепляли баллон с удобрениями. Ничего сложного здесь, казалось, не было.

— Я просто хотела захватить вон тот угол поля, — показала она Гилу. — Я шла слишком широко. Флетчер ведь захватывает почти все уголки.

— Флетчер родился и вырос на тракторе, — ворчливо заметил Гил. — Он знает, как лучше всего засеять поле. Если нужно, он может засеять углы и вручную. А может просто оставить их в покое, потому что комбайн до них все равно не доберется.

— И Флетчер никогда бы не сделал такой глупости, верно?

— Совершенно верно, — сердито подтвердил он. То, что она натворила — не такая уж и беда. Со всяким случается. Но как раз эта сеялка была огромной, тяжелой, неуклюжей. Черт его знает, сколько времени потратит он на то, чтобы вытащить эту клячу из канавы! Если бы такую глупость устроили его дети, он бы сейчас уж показал им где раки зимуют. Даже такая кроха, как Бакстер, знает, что на сеялке нельзя ездить задним ходом.

— А что это ты разошелся? Чего ворчишь? — спокойно сказала она, прерывая его монолог.

— Что я, черт возьми, ворчу? Да ты же взрослая женщина. Ты-то уж должна понимать, что делать, а что не… Что такое? — резко спросил он, взглянув на нее и заметив, что она подсмеивается над ним. — Знаешь что, это совсем не смешно.

Дори давно уже никто не ругал. Большинство людей предпочитали не спорить с врачами. Медсестер специально обучали вести себя мягко и тактично. Мать обычно выпрашивала и умоляла Дори поступить так, как ей было нужно. Фил-лип всегда старался убедить ее. Поэтому ей и нравилось, что Гил. не считает ее таким уж профессионалом, слишком образованной или авторитетной настолько, чтобы думать, что для нее ошибки недопустимы. У него даже хватало смелости разложить ей все ее промахи по полочкам.

— А я и не смеюсь. Просто улыбаюсь.

— Над чем же тут улыбаться?

— Над тобой. Ты, когда злишься, становишься таким смешным и забавным! Просто прелесть, — поддразнила она, зная, что еще больше разозлит его.

— Эй, Дори, а ну-ка прекращай играть со мной в такие игры. — Он отошел и встал перед самым носом трактора. — Я с самого начала был против того, чтобы ты выходила на иоле. Тебе здесь все легко и забавно? Так перечитай эти веселенькие статистические данные по несчастным случаям на фермах. Здесь люди страдают в основном из-за собственной глупости и легкомыслия.

— Так, значит, теперь ты называешь меня глупой?

— Да, — усмешка на ее лице расширилась. — Ух, чтоб тебя. А ну слезай оттуда! Я сам закончу это поле.

— Ну уж нет, — усмешка мгновенно слетела с губ Дори. Она уперлась руками в стенки кабины. — Это поле закончу я. Ты только вытащи меня отсюда.

— Сказано тебе — слезай!

— Сказано — не слезу.

Он мог бы вытащить ее оттуда за шиворот. Это заняло бы не больше нескольких секунд. Стоял жаркий денек… Он не спал в собственной постели уже много недель, и ему совсем не нравилось, когда она говорила «нет». Законы на этой ферме устанавливал он, и как он скажет, так и…

Дори смотрела на него сверху вниз, сидя в кабине трактора. Лицо ее покраснело от солнца, ветра и собственного характера. Она выглядела совсем поправившейся. Здоровой. Ожившей. Прекрасной. Он с трудом вспоминал в ней ту женщину, которую много недель тому назад повстречал на крыльце дома Авербэков. Неужели она и впрямь выглядела столь бледной и беспомощной? Неужели она могла быть испуганной и застенчивой? Или он все это придумал?

— Но тебе все равно придется слезть, чтобы я повернул эту чертову сеялку и ты смогла продолжать, — сказал он. Гнев его медленно улетучивался. Когда он смотрел на Дори, в сердце его не оставалось места для гнева. Оно вмиг заполнялось смехом, который они делили между собой, радостью и страстью, таинственным шепотом в темноте, одинаковыми мыслями при случайном взгляде или прикосновении, наслаждением… Может, это и не любовь, но уж точно внимание и забота.

— Я хочу это сделать. Хочу помочь. Ты только скажи, что надо делать, и я сделаю.

— Мне легче было бы сделать этосамому, — ответил он, стараясь набраться терпения.

— Но я хочу научиться.

— Дори! Черт побери, — он тяжело вздохнул, признавая свое поражение. — Ну почему так уж важно сделать это самой? Ты же врач, не фермер.

Неизвестно, что будет с ее профессией врача. Она была абсолютно уверена, что никогда не станет хорошим фермером. Но тем не менее у нее были и другие причины.

— Когда я тебя спрашиваю, что ты сегодня делал, ты начинаешь рассказывать. И я хочу точно знать, о чем идет речь. Хочу знать, почему под конец дня ты устаешь и почему иногда стоишь на моем крыльце такой довольный и удовлетворенно оглядываешь поля.

— Ну разве нельзя просто рассказать тебе все это? — спросил он. В груди поднималось какое-то странное чувство. Давным-давно ни одна женщина, да вообще ни один человек не проявлял интереса к его жизни.

— Рассказать и выслушать — это не то же самое, что попробовать сделать самой.


И Дори пробовала делать все больше и больше каждый день.

— Ой, как вкусно у тебя пахнет! — воскликнул Бакстер, влетая в заднюю дверь и принося с собой запах степного ветерка. Большую часть дня обе двери стояли настежь, чтобы в дом проникал солнечный свет и свежий ветер.

— Это новый рецепт. Ты любишь печенье из патоки? — Она была очень рада малышу.

— Не знаю, — он разволновался. — А оно не такое, как то, что ты делала на прошлой неделе, орехово-морковное?

— Оно ведь тебе не понравилось, правда?

Он пожал плечами.

— Да нет, было ничего.

— Оно тебе не понравилось. А если тебе что-то не нравится, можешь мне смело об этом говорить.

— Папа говорит, что ты и так о нас очень заботишься. И поэтому я не должен тебя расстраивать.

— Если мы с тобой говорим честно, ты меня не расстроишь. Ну подумай сам, ведь я пеку все это для тебя. Зачем же мне делать то, что тебе не нравится? Правильно?

— Да.

— Ну, вот и хорошо. Поэтому обязательно скажи, если это печенье из патоки тебе не придется по вкусу.

— А почему ты больше не делаешь то печенье, что клала мне в коробочку? Оно было очень вкусным.

— Смысл всей жизни — в ее разнообразии, — ответила она малышу, но, поняв, что для него такой ответ не подойдет, добавила: — Разве оно тебе не надоело? Всегда одно и то же. В коробке всего три вида! — Он посмотрел на нее так, как будто хотел сказать: какому нормальному человеку может надоесть шоколадное печенье? — Ну, если честно, то мне самой порядком надоело печь одно и то же снова и снова. И показалось забавным изобретать что-то новое из остатков продуктов.

Это было не только забавно, но и занимало время, а это тоже имело не последнее значение. Сначала Дори просто было достаточно почувствовать себя живой. Заметить огромные поля пшеницы, стада коров, элеваторы, весь пейзаж Канзаса. Можно было просто слушать по радио музыку, наслаждаться пением птиц по утрам, шелестом пшеницы на полях. Пробовать разные блюда и решать, нравится ей или нет. С нетерпением ждать нечастых поездок в город, встречаться с людьми, наблюдать за их жизнью, слушать их голоса.

Ей вполне хватало ощущения, что она может заботиться об одном мужчине, двоих мальчишках и забавном старике. А все они спокойно наблюдают, как она медленно возвращается к жизни. Все понимают и всей мудростью сердца стараются ей помочь.

Но очень скоро все это перестало казаться достаточным. Она привыкла выпивать утренний кофе на крыльце, чтобы вместе с Хаулеттами встречать каждый новый день. Но они вскоре уезжали, выполнив свои дела, а она оставалась одна, и чем-то надо было занять целый день, пока они не приедут обратно в шесть вечера.

Дори прекрасно понимала, что Гил не хочет видеть ее на поле. Но не могла же она каждый день мотаться в город. Чтобы справиться с собой, она снова начала наводить порядок в доме. Протирала пыль. Пылесосила. Даже подмела в один прекрасный день крыльцо. Потом начала практиковаться в стряпне. Это была ее последняя соломинка.

— Дядя Мэтью говорит, что ты застряла на букве «П», — рассказывал ей Бакстер. — Он надеется, что ты сумеешь добраться до главы на букву «С» раньше, чем у него лопнут штаны.

— А что такое «П» и «С»?

— Я тоже сначала не понял. «П» — это пирожные и печенье. А «С» — это супы и салаты. Дядя Мэтью набирает вес.

А еще ему надоели эти ее сладости, добавила она про себя. И что теперь?

— Супы и салаты, говоришь? М-да…

Жизнь — это сплошная цепь испытаний на прочность…


Огород.

Для человека, выросшего в переполненном людьми Чикаго, в высоком многоквартирном доме, грязь кажется исключительно… грязной.

У Хаулеттов был еще огород, и вскоре она поняла, что это почти акр[1] разных овощей, которые либо пойдут им на стол, либо будут закатаны в банки на зиму, либо привезены на местный рынок и проданы как свежие продукты.

— А почему… вы не вспахиваете его… так же, как… поля? — прокричала Дори, ведя по грядке электроплуг. Все ее тело вибрировало вместе с машиной. Белые брюки уже никогда не вернут своей первозданной чистоты.

Флетчер стоял на другой стороне огорода и наблюдал за ее хаотичными движениями. На лице его светилась улыбка. Он крикнул в ответ:

— Здесь нужны маленькие грядки.

— Здесь… нужно… придумать… что-то другое… полегче.

Конечно, у них был специальный огородный трактор, к которому можно было бы подцепить маленький плуг. Но Мэтью сказал, что если она поработает электроплугом, то долго не захочет делать ничего другого и никому не будет мешать. Флетчер, вспомнив его слова, покачал головой и усмехнулся. Мэтью только ничего не сказал о том, насколько забавно будет за ней наблюдать.

Дори нравилась Флетчеру. За ней было не только интересно наблюдать, хотя и это доставляло ему немалое удовольствие. Она вообще оказалась нормальным человеком. Они с отцом не старались скрывать своих чувств по отношению друг к другу, не пытались сделать тайну из того, чем они занимаются по ночам или иногда по утрам, когда отец вдруг «решит», что вполне может покормить коров в одиночестве. Они не демонстрировали это. Но главное — не пытались никого обмануть.

— Послушай, а у вас с отцом это серьезно? — спросил он как-то раз Дори, когда они лежали на траве в тени, до блеска вымыв «Порше». Это уже превратилось в его добровольную обязанность. Он больше не торговался с ней из-за пирогов. Просто, помыв машину, он садился за руль сияющего зеленого «Порше», доезжал до поворота на шоссе и возвращался обратно. Дори все это время за ним наблюдала.

— Все зависит от того, как ты понимаешь слово серьезно, — ответила она и отхлебнула колы из банки.

Она не хотела ставить его на место и говорить, что ее отношения с его отцом совершенно не касаются Флетчера. Зная о роли других женщин в жизни Гила и Флетчера, Дори понимала, что мальчишка, как никто другой, имеет право знать. Именно его их отношения и касаются в первую очередь.

— Серьезно, — подумал он, — ну, это любовь, семья и все такое.

— А, так ты говоришь о том, что по-настоящему серьезно, — теперь уже она призадумалась. Дори не знала, что ему сказать. Она взглянула ему в глаза и поняла, что мальчуган ждет от нее честного ответа. — Понимаешь, Флетч, этого я не знаю. А как бы ты отнесся к этому, если бы понял, что все очень серьезно?

Он пожал плечами и отвернулся.

— Кошмар, если бы в вашем доме снова появилась какая-то женщина, правда?

Он молча кивнул.

— А если бы это была я, ты бы возненавидел меня?

— Это от многого будет зависеть, — он снова пожал плечами.

— От чего же? От того, насколько счастлив будет со мной твой отец? Или от того, сумею ли я позаботиться о Бакстере или Мэтью? А может, самое главное — ничего не менять в вашей жизни? Или достаточно просто разрешать тебе время от времени мыть мою машину?

Он удивленно поднял глаза и тут же расплылся в улыбке, увидев, что она поддразнивает его.

— Флетчер, мне бы очень хотелось пообещать тебе все это. Знаешь, я готова даже отдать все, что у меня есть, ради того, чтобы принадлежать к такой семье, как ваша. Но могу тебе сказать совершенно честно, что просто не знаю, что случится дальше. Мне нравится твой отец. Очень правится. Я полюбила тебя, Бакстера и Мэтью, по… я ведь приехала сюда не для того, чтобы выйти замуж. Я, наверно, сама не смогу определить, зачем я приехала, не смогу сказать наверняка, хочу ли вернуться обратно. Но я точно не хочу делать вам больно, ни одному из вас, и не хочу, чтобы мне сделали больно. Я… я действительно не знаю. Просто стараюсь прожить каждый новый день как можно лучше. От того, что я могу быть рядом с твоим отцом, я становлюсь счастливой, самой счастливой женщиной. И… по-моему, ему тоже хорошо со мной, по крайней мере, сейчас. А о завтрашнем дне я стараюсь не думать, потому что на самом деле не знаю, что произойдет завтра.

Дори прекрасно понимала, что придумывать отговорки самой и выслушивать отговорки от других — это разные вещи.


— Папа?

— Что, сынок? — Гил укладывал Бакстера в постель. Дори пообещала прийти к нему в комнату и почитать сказку перед сном, прежде чем они с Гилом отправятся к ней в спальню. Она как раз поднималась по лестнице, чтобы выполнить свое обещание, когда услышала эту беседу.

— Можно, Дори останется у нас насовсем? У Чарли теперь новая мама. Он говорит, что, если ты женишься на Дори, она сможет стать моей новой мамочкой.

Последовала долгая пауза, наполненная шелестом простыней, а потом Гил наконец заговорил:

— Тебе и правда нравится Дори?

Должно быть, малыш кивнул, потому что затем последовало уточнение:

— Но только не орехово-морковное печенье.

— Да уж, сынок. Оно было не очень, верно? — Молчаливое согласие. — Но ты ведь хочешь, чтобы Дори была счастлива, да? Конечно. Мы все этого хотим. И поэтому нельзя забывать, что Дори не принадлежит нам. В Чикаго ее ждет совсем другая жизнь.

— Но там у нее нет таких маленьких мальчиков. Она сама мне сказала.

— Конечно, нет. Это верно. Но ведь даже если бы она захотела взять тебя с собой, когда будет уезжать, ты не уедешь, потому что у тебя тоже есть своя жизнь, здесь, вместе со мной, Флетчем и Мэтью.

— Ей снова будет одиноко, если она вернется в Чикаго без нас, — тихонько сказал малыш.

— Наверно, будет. Какое-то время. Но у нее там есть своя семья, свои друзья, и вот пройдет время, и мы превратимся… мы превратимся в просто доброе воспоминание, приберегаемое на дождливый день…


— Разве ты не скучаешь? — спросил Гил, глядя на Дори; она стояла на крыльце, завернувшись в одеяло и уставясь в темноту.

— По чему? — спросила она, поворачиваясь, чтобы увидеть его.

— По Чикаго. Суета большого города. Жизнь врача. Да просто настоящая твоя жизнь.

— Так что же, по-твоему, сейчас я не живу?

— Перестань, ты же знаешь, что я имею в виду. Жизнь, которая полна смысла, которая имеет значение для тебя. Или ты собираешься превратить эту ферму в фабрику по производству печенья?

— Да я разорюсь, делая свое знаменитое орехово-морковное печенье.

— Уж это точно. — Он даже не притворялся, что оно ему понравилось. Гил вышел на крыльцо, подошел к ней, обнял за талию и прижался губами к шее. — Но я бы купил тонны того, с ароматом можжевельника, что ты делала как-то на днях.

Она вздохнула.

— Вот его-то как раз я покупала, а не делала.

Он засмеялся и прижался к ней покрепче. Пока он стоял рядом и обнимал ее, ей на самом деле было все равно, понравилось ему печенье или нет. Они стояли вместе, совсем рядом, чуть покачиваясь и думая, как прекрасно было бы, если никогда не нужно было двигаться. Если бы ничего больше не менялось.

— Что ты собираешься делать дальше? — наконец спросил он, вспоминая вечерний разговор с сынишкой и выражение лица Дори, когда она вошла в комнату. — Ведь нельзя спрятаться навсегда.

— Нельзя. Я и не прячусь. По крайней мере, последнее время. — Она помолчала. — Все стало другим. И я меняюсь. Иногда, знаешь, мне кажется, что прошлое остается где-то позади. Я жду следующего дня. Жду новых встреч. Хочу снова взяться за работу. Хочу быть рядом с людьми, которые здесь, вокруг меня. Я уже даже думала: а может, мне поискать настоящую работу?

— Работу? Врачом?

— Ну почему обязательно врачом? — она почти рассердилась. — Кто сказал, что если закончила медицинский факультет, то обязательно должна всю жизнь работать врачом? Я же знаю много другого. В конце концов, я просто разумная женщина. Можно заниматься массой других, дел.

— Например?

— Например, я могла бы преподавать. Биологию в высшей школе. Или другие естественнонаучные предметы в общественном колледже, может быть, даже в простой школе… или… я знаю, что здесь есть специальная программа для медсестер. Можно попробовать ее. Это могло бы облегчить мне возвращение в медицину. Может, когда-то я и вернусь.

— А не слишком ли ты много знаешь, чтобы преподавать сестринское дело в общественном колледже?

— Нет. Я так не думаю. Преподаватель ест: преподаватель, — решительно ответила она, выпрямляя спину и плотнее прижимаясь к нему. — Ты не поверишь, если я расскажу, сколько раз сестры спасали меня, выручали в самых сложных ситуациях. Во время учебы и потом. Я ведь почти не спала целых два года. И частенько переставала что-либо соображать. А они приходили мне на помощь.

— Сколько сил ушло на то, чтобы стать врачом, а теперь ты хочешь все это бросить? Сдаться и опустить руки? — мягко спросил он. — Скажи, а почему ты хотела стать врачом? У тебя в семье кто-то умер?

— Да нет, никто не умирал. Просто… — Она тихонько рассмеялась. — Ты подумаешь, что я окончательно сошла с ума.

— Да это я и так знаю.

Она снова рассмеялась.

— Мне всегда нравились машины. Разные механизмы, понимаешь? Я любила разбираться, как они работают. Мама однажды купила мне стеклянную музыкальную шкатулку. Она просто показалась ей симпатичной. А я влюбилась в нее. В ней можно было разглядывать, как крутятся колесики и шестеренки, как вращается маленький цилиндр с дырочками и звучит музыка. И с тех пор мне стало казаться, что сами люди и весь живой мир вокруг — все это похоже на огромную музыкальную шкатулку. Поверни одну детальку — случится вот это, или, наоборот, то, что происходит, случается именно потому, что ты сделал это и это. Потом я повзрослела, меня стали интересовать мировые проблемы. Я хотела что-то изменить. Но терпения у меня не хватало, чтобы ждать дальних результатов. Поэтому я не стала работать в области экологии или заниматься медицинскими исследованиями. А в больнице как раз можно изменять что-то и видеть результаты таких перемен.

— Ну, а теперь, тебе ведь все равно?

— Нет, не все равно. Но мне кажется, что можно что-то изменять и видеть результаты, занимаясь и другими делами тоже.

— Но уже не быть врачом.

— Нет. Гил, я правда хочу оставить все это в прошлом. Хочу начать все заново. Все сначала.

— И делать это ты собираешься здесь. — Фраза прозвучала как утверждение, а не как вопрос.

Она отвернулась в его объятиях и сомкнула руки у него за спиной.

— А тебя это беспокоит? — спросила она. — О нас уже и так болтают все кому не лень. Если я останусь, начнется пушечный обстрел. И весь Канзас взлетит на воздух.

Он рассмеялся.

— Вот уж на это надо посмотреть! — Он продолжал улыбаться, но во взгляде его появилась серьезность. — Дори, ты взрослая женщина и вольна уехать или остаться — как решишь. Выбор делать тебе.

— Если я останусь, пойдут разговоры.

— Да пусть идут. Им ведь тоже надо как-то развлекаться, — он усмехнулся и поднял брови. — А уж мы-то позаботимся, чтобы им было о чем разговаривать.

— А если я вернусь в Чикаго?

Веселье исчезло на его лице, он стал серьезнее. Внимательно смотрел на нее, будто стараясь запомнить мельчайшие детали ее облика. Затем взял ее лицо в руки и сказал:

— Если ты решишь вернуться в Чикаго, я буду по тебе скучать. Мне будет недоставать тебя.

Она отвела от него взгляд, чтобы не показать своего разочарования. До этой минуты она не отдавала себе отчета в том, что всей душой надеется услышать просьбу не уезжать. Она лишь мечтала, что он переступит эту черту и станет настаивать, чтобы она осталась, потому что он любит ее и не сможет без нее жить.

— Мы оба с самого начала знали, что это не может продолжаться вечно. Было бы прекрасно, если бы это было возможно, но… тебе выбирать, Дори. У тебя в Чикаго своя жизнь. Я понимаю. И постараюсь согласиться с любым твоим решением.

— Считай, что я уже решила, — я остаюсь, — упорствовала она, злясь, что он все так прекрасно понимает и предоставляет принятие решения ей. Что, разве он умер бы, встав на колени и попросив ее остаться с ним? Конечно, нет. Ничего бы с ним не случилось.

— Замечательно. — Улыбка на его лице вспыхнула, подобно огням Лас-Вегаса. — Я рад.

— Как ты рад?

— Очень.

— А что такое — очень рад? Как это?

Глаза Дори подзадоривали его, дразняще выглядывая из-под темных ресниц, на губах ее играла кокетливая улыбка, но в голосе слышался настоящий вызов.

Ну же, как будто говорила она, покажи, насколько ты рад, что я остаюсь. Покажи, как я сама обрадуюсь, что решила остаться.

Гил никогда не занимался самообманом. И не собирался начинать. Он знал, к какому миру принадлежит Дори. Знал, что когда-нибудь она захочет вернуться домой. Она все еще стремилась убежать от прошлого — это он тоже знал. Но все это не меняло его отношения к ней. Ощущения оставались теми же.

Несмотря на серьезное самовнушение, забыв о своих намерениях оградить сердце от проникновения этой женщины, идя наперекор обыкновенному здравому смыслу — он просто влюбился в нее, совершенно потеряв голову и разум. Он любил эту любознательность и желание попробовать как можно больше нового. Мягкость и нежность. Прямоту, с которой она умела выражать свои желания. Он даже подозревал, что стеснительность и ранимость были доселе незнакомы ей самой и что, как только все прояснится и утрясется, он не увидит больше в ней этих притягательных для него качеств. Она сильная женщина. У нее есть собственное мнение. Ему хотелось, чтобы именно такую женщину знали его дети, чтобы она могла оказывать на них положительное влияние, могла показывать, насколько мужественной и сильной бывает обычная женщина. Она принадлежала к тем женщинам, на которых мог положиться мужчина. Он мог бы рассчитывать на ее помощь, если вдруг жизнь подведет его.

Любить Дори — просто глупо, и он это знал. Это могло принести ему лишь боль. Но в тот момент, когда лицо ее было совсем рядом, а стройное крепкое тело прижималось к нему, он был спокоен и чувствовал себя совсем молодым и ожившим, счастливее, чем был за многие годы. В тот момент любовь к Дори была риском, на который он был готов пойти, даже хотел пойти. И неважно, какую цену придется заплатить за эту любовь. Это не имело значения.

— Очень рад — это значит, что я настолько рад, что хочу устроить праздник, — ответил он, быстро целуя Дори в губы. — Хочу выкинуть что-нибудь совершенно сумасшедшее, дикое.

— Например? — Она оказалась совершенно не готова к такой его реакции.

На нем были только джинсы, которые он натянул на голое тело, когда пошел искать ее. Она, нахмурившись и не понимая, смотрела, как он спускает их до колен и вышагивает из них.

— Давай побежим голыми по полям!

— Ой, нет, давай не будем…

— Обязательно. Ты и я. Голые и свободные. Будем любить друг друга под светом звезд.

— Да ты с ума сошел.

— Я чувствую себя немножко сумасшедшим. Это ты сводишь меня с ума. Отпусти одеяло.

— Нет. На мне ничего нет.

— Я знаю, — улыбнулся он. Поняв, что она и не собирается опустить одеяло, в которое завернулась, выходя на крыльцо, Гил покачал головой и решил пойти к той же цели, но только более длинным и хитроумным путем.

— Глупая вы дама, Дороти Деврис, — проговорил он, пропуская обе руки" в приоткрытое спереди одеяло. Пальцы его ласкали гладкую нежную кожу Дори.

— Ты просто сошел с ума, — повторила она. Тело ее уже начинало дрожать от предвкушения высочайшего наслаждения.

Он мягко целовал ее, покусывая нижнюю губу. Целовал в щеки, мочку уха, шею, снова возвращался к губам. Он обследовал все самые чувственные местечки ее лица. Сладкие, дразнящие поцелуи, от которых она начинала пламенеть знакомым ему жаром. Он опустил обе ладони на ягодицы Дори и придвинул ее поближе. Руки вновь побежали по спине, с каждым движением прижимая ее тело все плотнее и плотнее. Потом они успокоились на уже возбужденных грудях, поигрывая сосками. А губы его в это время опускались все ниже и ниже, вдоль хорошо знакомой тропинки. Она распахнула одеяло, чтобы впустить его язык в святая святых, откуда возбуждение уже добралось до всего тела. Ноги ее ослабли. Одеяло упало на пол, она закинула руки ему на шею и нежно целовала его виски и шею, а потом снова вернулась к губам. В этих поцелуях чувствовалась такая страсть, что он замер на месте.

Он понимал, что сейчас она полностью принадлежит ему, что она пойдет за ним в темноту ночи. И тогда он остановился и внимательно посмотрел на выражение желания и непонимания в ее глазах.

— Пойдем же, Дори! — прошептал он, нагибаясь, чтобы поднять упавшее одеяло. — Не станем бегать. Просто будет любить в звездном сиянии.

Зачарованно Дори протянула ему руку и пошла вслед за ним по ступенькам в сад. Трава была мягкой, влажной и прохладной под босыми ногами. С неба им улыбалась полная луна, и от этого все вокруг казалось волшебным и нереальным.

Он расстелил на траве одеяло, расположив его подальше от теней деревьев, на открытом месте. Обернулся назад, и у него перехватило дыхание. Дори купалась в лунном свете, как мифическая богиня. Само совершенство. Она была обольстительна и неприступна.

— Дори… — В его устах ее имя звучало как молитва. Тело его вдруг ослабело. Его стала бить дрожь, когда она сделала всего один шаг по направлению к нему. Если бы он мог сказать, насколько прекрасна она была в эту минуту! Если бы мог подобрать слова! Но не было слов, которые сумели бы описать ее великолепие. Она уже подошла совсем близко. И вдруг он испугался, что она сейчас исчезнет, испугался, что на самом деле ее здесь просто нет. Он замер и стал ждать, и наконец она сама прикоснулась к нему.

— Если бы ты только видел, — прошептала она. — Твое тело похоже на скульптуру, отлитую из лунных лучей. Так прекрасно!

Она положила руку ему на сердце, и рука горела, как раскаленное клеймо, как будто отмечая его на веки вечные. Он так много хотел рассказать ей, ему нужно было столько сказать… Все это вместилось в одно-единственное слово:

— Дори…

Они стояли друг перед другом в лунном свете, обожая, поклоняясь и служа своей любви. Они были богами, могущественными богами, которые могли держать в руках молнию, а в сердцах — бурю. Сама природа преклонилась перед ними. Они слились воедино, и уже невозможно было отличить одного от другого.

Заснули они в мягкой и ласковой ладони земли, завернувшись в покрывало любви и согревая друг друга. Им было спокойно и радостно.

ГЛАВА 9

К началу июня никто уже не удивлялся, видя Дори в сопровождении семьи Хаулеттов на празднике Наследников Прерий. Их уже видели в театре двойников и в кегельбане за последние две недели. Конечно, можно было бы предположить, что Хаулетты просто по-соседски приглашают Дори на семейные вылазки и экскурсии. Но в Колби было так мало слепых людей, что в библиотеке не нашлось ни одной книжки, напечатанной шрифтом Брайля, для слепых. А любой зрячий человек знал, что происходит… потому что просто добрососедскими отношениями всего этого не объяснишь.

Они совсем по-семейному стояли на тротуаре вдоль главной улицы Колби, по которой шел парад, состоящий почти из половины всего населения городка. Вторая половина наблюдала за этим праздничным действом. Члены торговой палаты приветствовали участников парада, стоя на белоснежном грузовике. Оркестр высшей школы Колби порадовал Дори, довольно сносно сыграв «Благослови Америку». Проехали по улице огромные сияющие пожарные машины, прогудев сиренами, — и Бакстер был вне себя от счастья. Даже местная компания, занимающаяся транспортными услугами, приняла участие — от них проехало несколько новеньких машин такси. Но самое главное во всем этом празднике было всеобщее веселье, радость, хорошее настроение.

На полях вовсю золотилась пшеница, был уже посажен и второй урожай. Казалось, весь город облегченно вздохнул, обнаружив, что все идет по плану. Торговцы с улицы Франклина широко распахнули двери своих магазинчиков. Кто-то торговал на улицах. Во многих местах началась распродажа. Повсюду лопались воздушные шары. На каждом углу продавали воздушную кукурузу, сосиски, разные напитки, печеные яблоки и почти все, что придет в голову счастливому человеку.

Дори и все Хаулетты проследовали за парадом вдоль улицы Франклина до самого городского парка. Они взяли с собой сумку-холодильник и лесную корзинку, битком набитую жареными курами, салатами и прочей снедью, решив провести этот теплый ленивый денек, болтая с соседями и сопровождая Бакстера от одного аттракциона до другого.

Дори всего лишь раз проехала на жуткой машине под названием «Почувствуй!», и за ней навечно закрепилась репутация трусишки. Да, она определенно подрастеряла детскую храбрость и бесстрашие.

Поэтому Дори стояла сейчас у ограды аттракциона и с ужасом наблюдала, как Бакстер совершает сложнейшие фигуры и петли. В спину ей жарко светило солнышко, небо над головой было ярко-голубым, а душа дышала неземным спокойствием и блаженством, доселе не известным Дори.

Она пришла к выводу, что Колби — типичнейший маленький американский городок во всей своей прелести. Это какое-то очень цельное и безопасное место, хорошее место. Она потихоньку успела привыкнуть и привязаться к его жителям, к этой земле, привязаться так же сильно, как к рыжеволосому малышу, повизгивающему от удовольствия на аттракционе.

Дори понимала, что очень сильно изменилась с того холодного февральского дня, когда впервые очутилась в этом городке. Изменилась не только физически, но и эмоционально, а может, даже и духовно, если, конечно, принимать во внимание возродившиеся в ней надежду и веру. Она чувствовала в себе прежние силы, но к ним прибавилось что-то новое, жизненно важное, что-то такое…

По другую сторону аттракциона Дори вдруг увидела Флетчера… с девочкой. Она вытянула шею, чтобы получше рассмотреть это существо, крепко вцепившееся в руку Флетчера.

— Привет.

— Привет, Гил. — Она автоматически ответила на его приветствие, не сводя глаз с девочки.

— Что случилось? У тебя такой вид, что можно подумать, кто-то увел твою самую любимую игрушку.

— Какая-то девица держит Флетчера за руку, — таинственно сообщила она, как будто речь шла о преступлении века.

Гил проследил за ее взглядом, а потом улыбнулся.

— А, Молли Лундгрен. Соплюшка.

— Что?

— Соплюшка, — повторил он, довольный произведенным эффектом. Затем поднял руки, как будто сдаваясь. — Не бей, я просто цитирую Флетчера.

— Гил, он держит ее за руку. — Она боролась с внезапным желанием немедленно отогнать девочку от Флетчера, да еще наподдать ей большой палкой.

— Он бы держал ее за руку еще в прошлом году, но тогда он был на четыре сантиметра ниже ее ростом. А в этом году он подрос и стал на пару сантиметров выше своей пассии.

— Ему же всего пятнадцать!

— В июле будет шестнадцать. И подозреваю, что, как только это произойдет, он начнет не только держать ее за руку. Боюсь, тогда я больше не увижу свой милый грузовичок, — задумчиво добавил он.

— Гил, но это же совсем не смешно. Флетчеру нужно учиться, путешествовать. Он должен посмотреть мир, сделать свой выбор. Ему еще слишком рано дружить с девочками:

— А вот и нет. Я бы даже сказал, что гормоны нанесли свой первый удар как раз вовремя, — гордо ответил Гил. И добавил, поразмыслив: — Хотя, в общем-то, самый первый удар они нанесли еще пару лет назад, и с тех пор бродили и набирали силу в его организме, пока парень не осмелел настолько, чтобы поддаться их воздействию. Но, по-моему, сейчас как раз самое время, чтобы в его жизни нарисовалась какая-нибудь девчушка. Бедный мой чертенок.

— Бедный твой чертенок?

— Ну, посуди сама — видишь, сколько времени понадобилось мне, чтобы встретить тебя. — Он широко улыбался, полагая, что очень удачно перевел разговор на другую тему. Обернувшись, Гил заметил нечто куда более интересное, чем невинное увлечение сына. Он обнял Дори, и они стали потихоньку удаляться от аттракциона.

Она все никак не успокаивалась.

— Ты хоть разговаривал с ним о девочках? Он знает, как предохраняться? У него есть… — Она оглянулась, чтобы понять, насколько громко прозвучали ее последние слова.

— Презервативы? — прошептал он ей в ухо, наклонившись всем телом вперед.

— Ну да. Гил, это вовсе не смешно. Ты даже представить себе не можешь, насколько мерзкими бывают эти девицы. И всегда в первую очередь они начинают гоняться за такими разумными, приятными и благополучными ребятами, как Флетчер.

— Раз уж мы заговорили о благополучии, — снова попробовал он отвлечь ее внимание, — вон там, впереди, я вижу Ивана Левича. Давай-ка подойдем поближе.

— Гил, ты совсем не слушаешь меня, а это важно.

Он остановился и повернулся лицом к ней. От неподдельной заботы и обеспокоенности, написанных у нее на мордочке, у него приятно закололо сердце. Он улыбнулся.

— Конечно, я тебя слушаю, — сказал он, протягивая руки и находя ее ладошки. Пальцы их естественным образом переплелись. — А знаешь, на кого ты сейчас похожа?

— На настоящую стерву?

— Да нет, вряд ли. Ты ужасно похожа на мать, которая не хочет потерять своего мальчика.

— Правда? — Он кивнул утвердительно. — О, извини, пожалуйста. Я… я просто подумала… прости. Я не имею права вмешиваться или учить тебя, как воспитывать сына. Извини, пожалуйста.

— Да не за что тебе извиняться. Ты просто выразила свою озабоченность и беспокойство за моего сына, и я тебе за это благодарен. Но боюсь, что он-то не поблагодарит ни тебя, ни меня, если мы попробуем влезть между ним и Молли. Он уже больше не маленький мальчик. Он — молодой человек, и настало время ему самому разобраться, насколько мерзкими бывают женщины.

— Но не все женщины таковы. — Она заняла оборонительную позицию.

— Ты только что сказала, что все.

— Нет, я сказала, что некоторые женщины бывают. — Она готова была продолжать спорить, как вдруг заметила искорку смеха в его глазах. Она шумно выразила свое недовольство и стала освобождать свои руки. — Ну, кто такой Иван Левич? О Господи! Бакстер все еще крутится на этой штуковине! Да у него же все мозги вывалятся! — Она снова обернулась лицом к аттракциону.

— Дори, его там уже нет, он сошел пару минут назад. Вон он, — и Гил кивнул головой, показывая. — На Колесе Фортуны.

— Неужели ему совсем не бывает страшно? — поинтересовалась она вслух, сама чуть живая от боязни за малыша. — И как это тебе удается не упускать его из виду в такой толпе?

— Опыт и практика. Пойдем же, пока никто не перехватил Ивана.

Оказалось, что Гил и Иван Левич выросли вместе, были старыми приятелями и иногда соперниками. Иван привлекал к себе всеобщее внимание из-за того, что работал теперь директором местной школы.

Он восседал на ветке дерева, под которым располагалась огромная бочка с холодной водой. Весь фокус заключался в том, что к ветке крепилась большая мишень, и если попасть в нее мячом, ветка освобождалась и сидящий на ней человек падал в ледяную воду. Гил купил Целых три мяча, но так и не попал в мишень.

— Мазила, — сказала Дори. — Дай-ка я попробую.

— Давай. — Гил выложил доллар и взял три мяча. — Но нужно бросать с силой. Не так, как вы, слабенькие дамочки, кидаете. Прицелься как следует и бросай со всей силы.

Такой совет как будто что-то перевернул в мозгу Дори. Дедушка Деврис ведь не только страстно обожал бильярд. Он еще курил длинные толстые сигары и беспроигрышно играл в дартс.

Дори бросила взгляд на мячи в руках Гила. Женская гордость прожгла в мозгу дыру. Парк вокруг издавал ароматы пива, жареных сосисок, воздушной кукурузы. Надо показать им всем, что такое правда, справедливость, типично американская гордость и самолюбие.

— Одним ударом, — сказала она.

— Одним? Ты шутишь? — На лице его появилось выражение серьезности.

— Одним ударом. Держу пари.

— Подожди, ты что, готова биться об заклад, что скинешь его в воду одним ударом? То есть, тебе не надо трех мячей, хватит и одного? — Он просто не верил собственным ушам.

— Все верно. — Она выпрямилась и высоко подняла голову. Вокруг них начала собираться толпа.

— Так… ну, и на что будем спорить? — спросил он.

— А на что ты хочешь?

Он недоверчиво уставился на нее. Она уже видела, как он мысленно пролистывает каталог всевозможных призов. Потом Гил огляделся и отчего-то покраснел.

— Так, ну что же. — Он увидел, что оба сына и дядя тоже стоят в толпе. Теперь это становилось делом чести. — Ты уверена, что хочешь этого, Дори?

— На что мы спорим? — спокойно и уверенно повторила она.

Он попытался прочесть на ее лице что-нибудь вроде «Вытащи меня отсюда», или «Помоги мне», или «Меня занесло». Но ничего этого не было и в помине.

— Слушай, Хаулетт, ну сколько можно тянуть? — прокричал Иван, сидя на своей ветке. — Давай же, скажи ей, на что ты хочешь поспорить. В школе ты не отличался особой застенчивостью.

Толпа расхохоталась.

— Ну ладно. — Он выпрямился. — Выходные в Канзас-Сити. Все самое лучшее — за твой счет.

— Это если я проиграю.

— Верно.

Выбирая нужную для броска позицию, Дори оглядела толпу и спросила:

— Может, кто-то купит его новенький комбайн? Этого как раз хватит, чтобы заплатить за поездку. А ему всего-то год.

Снова раздался хохот. Всех развеселила эта докторша из Чикаго, которая когда-то ходила в подружках у известного бандита, теряла сознание при виде новорожденного теленка, загоняла сеялку в канаву и каждую неделю пекла полтонны печенья. Она ведь всерьез полагала, что сможет выиграть у самого Гила Хаулетта!

С комическим апломбом она размахнулась, но вдруг остановилась.

— Выходные в Канзас-Сити. И это все?

Он усмехнулся.

— Я довольно дорого стою, — ответил он, замечая попутно, как неловко и неуклюже она держит мяч. Ему стало легче.

Едва взглянув на мишень, Дори бросила мяч и сразу отшагнула назад, чтобы не попасть под волну, вызванную падением Ивана в бочку.

Все женщины и большинство либералов-мужчин в толпе взорвались аплодисментами, бурно радуясь удаче Дори. Мэтью подмигнул ей, а мальчишки были вне себя от восторга. Гил, однако, выглядел так, как будто его здорово провели.

Дори пожимала руки и обнимала радостных зрителей. Когда она обернулась посмотреть на Гила, на ветке уже восседала женщина средних лет, а в очередь за мячами выстраивались школьники.

— Кто это такая? — спросила она Гила. На лице ее сияло выражение здорового самолюбия и удовлетворенности.

— Миссис Арис, — ответил он, досадуя на себя, что не смог позлиться на нее хотя бы несколько минут. — Любимая учительница Флетчера. Алгебра.

— А, вот оно что! Ну что, Флетч, если я попадаю, ты моешь машину, ладно? — Она взяла оставшиеся мячи.

— Заметано, — ответил мальчуган, широко улыбаясь.

— Эй, миссис Арис, — воскликнула Дори, прицеливаясь. — Одному моему приятелю пришлось здорово попотеть на ваших уроках алгебры в этом году, так что уж извините…


— Ну, и сколько еще разных фокусов у тебя припрятано? — спросил ее Гил. Они улеглись на одеяле, расстеленном в тени. Они слишком много съели и были просто не в состоянии перемещаться. Поэтому они спокойненько устроились в тенечке, закрыли глаза и стали слушать жужжание пчел.

— Даже и не припомню. Посчитай сам, ладно? — попросила она, лениво покачивая рукой.

— Хитрая задница, — пробурчал Гил и рассмеялся.

— А вот и нет. — Она лениво покачала указательным пальцем. — Я ведь говорила тебе, что хитрая у меня голова, язычок. А задница вообще ни на что не годится, разве что… — она умолкла, потому что он поспешно закрыл ей рот ладонью.

— Бога ради, Дори, мы же посреди парка.

Она пробежала по его ладони кончиком языка, и он отдернул ее, как ошпаренный.

— Ну вот, ты опять покраснел, — констатировала она, хитро усмехаясь.

— А ты для этого и несешь такую чушь, верно? Чтобы увидеть, как я краснею.

— Ну, в общем, да. И еще чтобы посмотреть, как у тебя округляются глаза, когда до тебя доходит, что именно я сказала.

— Ну и плутовка же ты, Дори Деврис. — Он снисходительно улыбнулся. — Ты готова лишить меня невинности.

— Нет, прямо здесь в парке — не готова. Тебе придется подождать до вечера, когда уложишь детей спать.

И они рассмеялись. Тут-то и раздался первый вопль. Как любая самка животного, способная отличить крик своего детеныша от криков всех остальных зверей, Дори и Гил одновременно сели и стали озираться в поисках Бакстера. Потом вскочили на ноги и внимательно прислушались, пытаясь определить, откуда доносится следующий душераздирающий вопль.

Они нашли его на боковой аллее, прихрамывающего, как старый пират, и орущего изо всех своих крошечных сил. Мордашка его была залита горючими слезами. За несколько метров Дори увидела кровь на коленке малыша. Увидела и встала как вкопанная.

Она почувствовала острый приступ тошноты. Гил встал на колени перед сынишкой и быстро осмотрел колено. Потом он обнял малыша и начал успокаивать его. Все это Дори видела как будто сквозь пелену. Руки у. нее дрожали. Бакстеру больно — это была единственная крутившаяся в мозгу мысль. Ее милому малышу больно. Больно этим блестящим голубым глазкам, больно улыбке этого чертенка, больно мелким веснушкам, рассыпавшимся по всей мордочке.

Она хотела что-то сделать, как-то помочь. Ей нужно было что-то сделать, просто обязательно нужно! Не как врачу, а просто как женщине, которая обязана прийти на помощь своему ребенку.

Гил обернулся. Во взгляде его читалась просьба о помощи. Она была мертвенно-бледной. Он все понял и обратился к какой-то стоящей рядом женщине:

— Найдите, чем можно промыть рану. Он разодрал всю коленку.

Сердце Дори заколотилось, когда она увидела, что эта женщина берет со стола целую пачку чистых бумажных салфеток и окунает их в миску с растаявшим льдом. Она уже подносила влажные салфетки Гилу, когда Дори остановила ее.

— Пожалуйста, — проговорила она, проглатывая комок страха в горле. — Дайте мне. Я должна это сделать, — и она протянула дрожащую руку вперед.

— Дори, ничего страшного нет. Не надо, это всего лишь царапины на коленке, — донеслись до нее слова Гила. Его самого она уже не видела.

Все внимание Дори были сосредоточено на маленькой костлявой коленке Бакстера, где уже засыхала серая от пыли сукровица. Она медленно встала на колени рядом с Гилом. Легко, почти невесомо касаясь ранки, она стала промывать ее, одновременно машинально прощупывая весь сустав. С облегчением Дори увидела, что кровь больше не идет. Все, что выступило на ранке, впиталось в салфетки. Руки у нее уже почти не дрожали. Дыхание снова возвращалось. Закончив, она не глядя вручила Гилу окровавленные салфетки и посмотрела в глаза Бакстеру.

— Здорово, Дори, — воскликнул он, глядя на нее сквозь последние капли слез. — И совсем не было больно, ну просто ни капельки.

— Ну, может, тебе и не было больно, сынок. — Гил не сводил глаз со смертельно бледной Дори. Она посмотрела на него и отвернулась, как будто смутившись. Потом встала. — Что скажешь, Бакс? Будем жить дальше или отправимся домой, так и не услышав музыку?

— Коленку жжет, папочка.

— Ладно. Домой так домой.

— Может быть, мороженое остудит ее?

— Ты так думаешь? — улыбнулся Гил.

— Никогда не знаешь заранее, — мудро ответил малыш.

— Тогда стоит попробовать, верно? Дори! Мы пойдем за мороженым. Тебе взять?

— Нет, спасибо. — Она улыбнулась и медленно побрела по аллее. Они двинулись в другую сторону. Женщина, готовая помочь, внимательно смотрела на нее. — Спасибо, что помогли, — сказала ей Дори.

Женщина по-доброму улыбнулась.

— Присядьте на минутку. Вы не очень-то здорово выглядите.

— Спасибо. Все нормально. Я… просто вернусь в парк и посижу там, — пробормотала Дори, чувствуя себя и глупо, и неловко. Она добралась до своего одеяла в тени. Конечно, во всей этой истории было и хорошее — по крайней мере, сплетники Колби будут относиться к ней по-другому, если она и впрямь решит остаться здесь.

Дори успокоилась и отстраненно наблюдала за разворачивающимися событиями. На летней эстраде выступили два городских хора. Потом играл оркестр — несколько старых шлягеров. Затем эстраду заняла местная рок-группа. По просьбам зрителей они исполнили знаменитые вещи — «Чувства», «Гордячка Мэри».

— Ты все никак не придешь в себя? — спросил ее Гил, усаживаясь рядышком на одеяло.

Она кивнула и сразу же покачала головой. Ей совершенно не хотелось обсуждать происшедшее.

— Я тобой горжусь, — сказал Гил. — Чтобы преодолеть страх, нужно немалое мужество.

— Гил, прошу тебя, не надо. Все совсем не так. Любой человек сделал бы то, что сделала я.

— Да, но не любой прошел то, что пришлось перенести тебе.

— Я-то думала, что все это в прошлом. Думала, что начинаю забывать. Становлюсь опять нормальным человеком. Начинаю чувствовать.

— Может быть, ты чувствуешь слишком многое. А еще… — Он замолчал, сомневаясь, стоит ли продолжать.

— Что?

— Может, не так уж и важно стараться забыть или оставить в прошлом то, что случилось с тобой. Может… может, было бы лучше помнить, размышлять об этом. Сделать это реальным происшествием, а не представлять его себе как жуткий кошмар, который просто не мог случиться на самом деле. Может быть, куда важнее сделать его частью теперешней, сегодняшней твоей жизни. Смириться с тем, что это часть тебя, постараться научиться жить дальше в согласии с собой.

Она подобрала колени, закрыла глаза и положила голову ему на плечо. Но ничего не ответила. А что, собственно, она могла ответить? Все, что он сказал, было правильно, особенно помня, что старый план, похоже, не срабатывал. Но как же может живой человек впустить такое зло и грязь к себе в сердце и превратить их в нечто доброе и красивое? Она не понимала. Разница между тем, что человек видит мост через реку и проходит по нему, заключается всего лишь в долгом мучительном падении в пропасть.

Музыка все играла, и они продолжали удобно сидеть и размышлять в объятиях друг друга. Гил уже думал, что лучше было бы ничего не говорить. Дори же размышляла, что лучше было бы, если бы он не понимал, о чем говорит… но он слишком хорошо понимал. Он представлял себе своюболь, висящую в красивых рамочках на стенах гостиной. Он видел ее в лицах своих сыновей. Он жил с этой болью каждый день, работая в поле.

— А что ты изучал в университете? — неожиданно вспомнила Дори. — Если бы ты не стал фермером, кем бы ты был?

— Ну, столько времени прошло, — неохотно пробурчал он.

— Это я знаю. Но что это было?

— Так, детская мечта.

— Ну, пожалуйста, Гил. Я хочу знать.

Он тяжело вздохнул и долго молчал, прежде чем ответил:

— Я хотел написать Великий Американский Роман. Пойти по стопам Стейнбека и Хемингуэя. — Она повернулась к нему лицом и внимательно посмотрела ему в глаза. — Если будешь смеяться, я еще раз сломаю твой нос, — торопливо предупредил он, хотя в жизни не тронул пальцем и мухи.

Она смотрела на него, открыв рот. Молчание длилось почти минуту.

— Почему это я должна смеяться? — возмутилась она. — И ты потерял столько времени! Гил, да ты же вполне можешь это сделать. Ты еще станешь Стейнбеком. Ты станешь лучше Стейнбека! Нужно просто сделать это. Написать этот роман.

— Дори, прошу тебя, не заводись. Уже слишком поздно.

— Да никогда не бывает слишком поздно! — Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — Гил, если ты хочешь писать, ты просто обязан писать.

— Но у меня даже времени нет!

— Совсем не обязательно сесть и написать все за раз. Пиши, когда есть настроение. А лучше, пусть это будет одним из твоих проклятых дел, и тогда ты сможешь писать каждый день, хотя бы час или два. Для этого можно выкроить время. Для всего можно найти время, нужно только по-настоящему захотеть.

— Да ну, я уже слишком стар, чтобы начинать.

— Чего? — На лице ее отразилось небывалое удивление, и она упала в траву. — А я-то тут стараюсь, придумываю! Да ты прирожденный писатель, Гил. Как же можно не писать, это с твоим-то воображением!

Он привстал, оперся на локоть и склонился над ее лицом, грозя пальцем.

— А ну-ка прекрати этот балаган. Я не желаю об этом даже разговаривать. Все это в прошлом. Все кончено. Ясно тебе?

— Ясно, куда уж яснее.

— Вот и прекрасно. — Он отстранился, скрестил руки на груди и подумал, что хотя бы один раз последнее слово осталось за ним.

А через несколько минут Дори прошептала ему на ухо:

— Ты можешь это сделать.

Он уставился на нее, не веря собственным ушам.

— Можешь. Можешь!

Гил встал и отправился на поиски Бакстера.

Вскоре они вернулись вдвоем, держа в руках горящие бенгальские огни. Один из них Гил вручил ей, и они втроем размахивали этими сияющими огоньками, пока те не погасли. Потом они снова уютно утроились на одеяле. Флетчер с той девчонкой все еще разговаривали о чем-то, склонив головы и держась за руки.

А под конец дня был устроен грандиозный фейерверк.

ГЛАВА 10

Без всякого сомнения, начало июля стало самым интересным временем для Дори в Колби.

Длинные караваны сборщиков урожая постоянно прибывали в город и окрестности, и начиналась уборка морей золотого зерна.

Это были бригады приезжих рабочих, владеющих собственными комбайнами или нанятых большими компаниями по аренде комбайнов. Обычно они принимались за работу в середине лета. Убирали урожай озимой пшеницы, начиная с южной части Центральных Штатов, а потом постепенно перемещались к северу, и так до самой канадской границы. Сезон для них заканчивался поздней осенью, когда собирали последний урожай зерновых, посеянных весной или в начале лета.

Кое-кто приезжал на трайлерах вместе с семьями. Другие жили в кузове грузовика. Иногда бригады объединялись и снимали комнаты в мотелях.

Все они напряженно трудились и были не особенно общительны, убирая зерно с самой зари до поздней ночи, заканчивая работать в полной темноте. На элеваторы уходили один за другим грузовики отборного зерна. Там его взвешивали и оставляли на хранение или распределяли по окрестным мельницам.

Люди сами по себе были довольно интересны, но Дори была покорена огромными комбайнами. Машины были действительно устрашающими, особенно если шли по четыре в ряд, рядом друг с другом, по одному полю. За семь минут каждый комбайн мог убрать почти акр пшеницы. Дори не терпелось попробовать управлять такой машиной.

— Ну прошу тебя. Пожалуйста. Умоляю, — обращалась она к Гилу, который не обращал на нее ни малейшего внимания. — Ну другие женщины ведь водят комбайны, а я даже обещаю, что не стану захватывать углы. Не буду давать задний ход. Ни за что и никогда. Прошу тебя, Гил!

— Спасибо, все было очень вкусно. Увидимся дома.

— Гил Хаулетт! — Она чуть было не топнула ногой, но вовремя удержалась. — Покажи мне, как ездить на комбайне, а то… А то я попрошу вон того рабочего, его зовут Эд, и он покажет мне все сам.

Эд заметил, что Дори вертится вокруг и частенько висит на ограде, наблюдая за работой, И как-то раз остановился поговорить с ней.

— Я Эду нравлюсь. Он говорит, что я милая хрупкая дама.

— Если Эд посадит тебя к себе в кабину, я его уволю, — буднично произнес Гил. Он закрыл термос и отдал его Дори.

— Гил, ну перестань, прошу тебя. Ты же рассказывал мне, как работает сам механизм. Рассказывал про лезвия, про конвейер, лопасти, сборные отсеки. Надо перемещать ручку вниз-вперед или вверх-назад и работать педалями, как на обычном тракторе, это же не сложно! Я справлюсь.

— Дори, еще раз повторяю. Комбайн — это не игрушка. Зерно уже перезревает. У нас нет времени играть в детские игры. Не говоря уж о том, насколько опасны эти машины, если человек не понимает, что делает. — Она видела, что Гил абсолютно серьезен. Дело было не в том, что он, мужчина, не хотел подпускать ее, женщину, к серьезному делу. Нет, сейчас в нем говорила настоящая забота о ее безопасности.

— Хорошо, — сказала она наконец, сдаваясь. Поцеловала его в щеку, потрепала по плечу, чтобы показать, что понимает. Обернулась и пошла к дому. — Пойду домой и… наверно, надо связать что-нибудь.

Гил смотрел, как она уходит, безнадежно опустив голову и плечи. Даже если бы Дори умела вязать, подумал он, ей бы это не доставило ни малейшего удовольствия, так же как и домашнее хозяйство или готовка. То, что она интересовалась фермерством, шло вразрез с его представлениями о роли женщины в семье, но тем не менее это был ее интерес. Она любила машины, технику, ей было любопытно, как все это действует. Работая на них, она ощущала их силу и мощь. У этой женщины не могло быть обычных интересов, потому что сама она не была обычным человеком. Но ведь он-то и любил ее именно за это.

— Ну ладно, — сказал он наконец, чувствуя, что в очередной раз сдается. — Туда и обратно, а потом ты идешь домой.

— Гил, да ты просто самый лучший! — Она подбежала к нему и бросилась на шею.

— Кто самый лучший? — Про себя он подумал: дурак? идиот?

— Самый лучший мужчина, кого я встречала за всю свою жизнь. — Она крепко поцеловала его в губы.

Он терпел этот поцелуй минуту или две, потому что не хотел обидеть Дори и потому, что ему самому очень нравилось целовать ее, но потом отстранился.

— А ты — настоящая заноза. — Он надел рабочие перчатки.

Дори кивнула и улыбнулась.

Она залезла вместе с ним в кабину комбайна. Все было застеклено. Некоторые машины были совершенно открыты, но комбайн Гила был почти новый, оборудованный кондиционером. Во многих машинах даже были встроенные магнитофоны. Но только не здесь.

Она уселась поудобнее и постаралась успокоиться, а он встал в углу кабины, чтобы не мешать ей.

— Ручку на себя — и лезвия идут вверх, ручку вниз — и они тоже пойдут вниз, — повторил он.

— Сама знаю.

— Тогда заводи и поехали.

Да, эта игрушка была действительно огромна. С того места, где сидела Дори, лезвия выглядели просто смертоносными, они непрестанно двигались, срезая колосья. Опасная машина. Дори сосредоточенно старалась вести комбайн по прямой линии и не смотрела, что происходит с пшеницей, остающейся позади.

— Расслабься. Все нормально, — сказал Гил, одновременно наблюдая за ее лицом и за движением комбайна.

— Я не хочу ничего испортить.

— Не испортишь. Все классно.

— Мы так высоко сидим! Скажи, а эти лезвия сами по себе такие острые или они работают по принципу ножниц? Тогда там внизу должна быть какая-то деталь.

— По типу ножниц. Но лезвия очень острые.

— Выглядят они устрашающе.

— Они такие и есть.

— Ух ты, а вот и грузовик. Как мне высыпать туда зерно?

Гил помог ей справиться и с этой операцией. Все остальное прошло без приключений. Она смогла это сделать и была довольна собой. Наконец Гил остановился, чтобы высадить ее.

— Ну что, теперь ты счастлива? — прокричал он сквозь шум мотора.

— Что?

— Теперь ты довольна?

— Знаешь, а я не особо дергалась. Совсем чуть-чуть. Забавно.

— Что?

— Говорю, что все это забавно.

— Совсем не забавно! Больше ты к нему не подойдешь. Давай-ка марш домой.


Он приехал к ней в тот вечер на машине, потому что не смог идти пешком. И не стал заниматься любовью, как обычно. У самой двери Гил сбросил с себя одежду, забрался в постель, обнял ее, как самую любимую игрушку, и мгновенно заснул. Дори закрыла глаза и улыбнулась, представляя себе мягкого плюшевого зайчика, которого она так сильно любит, что он становится настоящим.


— Как ты думаешь, сколько они здесь пробудут? — спросила она Гила наутро. Она сидела вместе с ним на крыльце в новом кораллового цвета халатике с сексуальными разрезами по бокам и пила кофе, всем телом впитывая теплые утренние лучи солнца. Флетчеру было разрешено сесть за руль грузовика, чтобы вместе с Бакстером самостоятельно покормить и проверить коров.

— Пока не закончат. Может, еще пару недель. — Речь шла о сезонных рабочих.

— Их семьям, наверное, не сладко.

— Да, это вообще трудная жизнь.

Дори кивнула.

— А мне она нравится, такая жизнь. — Она прислонилась спиной к стене и говорила, как будто сама с собой, не обращаясь к Гилу. — Здорово работать и одновременно наблюдать за изменениями в природе. Видеть, как зреет пшеница на полях. Мне всегда казалось, что людям, работающим на земле, нет до нее никакого дела. Но это ведь не так, верно? Земля все понимает. И дает столько, сколько в нее вложишь.

— Это уж точно. — Он смотрел на свои поля. Обрабатывать целых две фермы по тысяче двенадцать акров каждая не так-то легко. Дори была права. Однако всегда можно найти время и увидеть красоту этой земли, понять, что этот труд имеет свою цель. Он снова взглянул на Дори.

Она больше не заводила разговор, оставаться ли ей здесь или возвращаться обратно в Чикаго, да и он старался не поднимать эту тему. Он не хотел знать наверняка. Ему бы было приятно, если бы все между ними оставалось так, как сейчас. Но достаточно было лишь посмотреть на поля, чтобы вспомнить, что изменения происходят постоянно. Еще на прошлой неделе пшеница на ближнем поле была совсем спелая и колосилась. Пора ее убирать. А в сентябре или в начале октября он снова вспашет это поле, и все начнется заново.

Гил вздохнул и задумался. Сколько же раз приходилось ему начинать все сначала? Новые посевы. Новые жены. Новые стада. Новые мечты. Новые банковские счета. Новая одежда для детей. Здорово было бы, если бы хоть что-то, кроме самой земли и старика Мэтью, было в жизни постоянным. Чтобы можно было на что-то рассчитывать и полагаться. Чтобы это что-то оставалось бы таким же новым, свежим и живым и было бы вместе с тем постоянным.

— Счастливый ты человек, Гил, — тихо проговорила она, почти не нарушив легкого спокойствия между ними. — У тебя в жизни есть какое-то равновесие. Этому можно позавидовать.

Да, в его жизни было равновесие и покой. Жизнь его не была совершенной, но спокойной — вполне. Единственное, на что он мог бы пожаловаться до появления в ней Дори — одиночество в сердце. А она… Она вселилась туда, сделала нужную перестановку, повесила на стены новые рисунки и превратила его сердце в свой дом. Она стала ему интересным забавным другом, внимательным спутником и превратилась в восхитительную любовницу. Она заполнила собой все пустоты, и он снова чувствовал себя цельным и уравновешенным человеком. Но подсознательно он продолжал ощущать ее неудовлетворенность, смущение и волнение.

— Я мог бы предложить тебе разделить со мной это равновесие, я преподнес бы тебе его в дар, но…

— Но мне нужно найти мое, верно?

— Боюсь, что да. — В глазах его светилась глубокая забота. Он улыбнулся, поставил кофейник на крыльцо и обнял Дори. — И ты найдешь его, свое собственное душевное равновесие. Оно может ждать тебя здесь, вместе со мной, а может — там в Чикаго. Но оно есть и должно стать твоим. Уверен, что ты сможешь обрести его.

Он поднялся и пошел навстречу мальчишкам, выходящим из ворот.

Оно может ждать тебя здесь, вместе со мной, повторяла она про себя. Впервые он заговорил о возможном совместном будущем. До этого он был так осторожен, так старался не говорить о своих чувствах. Она понимала, что он просто не хочет оказывать влияния на ее решение. Разговоры о любви, которую нельзя купить и продать, о том, что любовь — это нечто необъяснимое, ее не найдешь на дороге… Человек всегда знает, что он чувствует. Сейчас Дори чувствовала любовь и знала, что Гил ощущает то же самое.

Вот она, любовь, когда они смотрят друг на друга. Она — в каждом прикосновении. Дори слышала даже ее голос. Она была в поцелуях, в том, как говорили друг с другом их тела. В какой-то момент он преодолел страх и открыл свое сердце еще одной женщине. Но она знала, что он не произнесет этих слов до тех пор, пока она не примет решение, как жить дальше, И еще лучше знала, что, если она решит уехать в Чикаго, он не произнесет их никогда.


Дори всегда удивлялась тому, что именно те решения, о которых она больше всего беспокоилась и к принятию которых шла дольше всего, обычно в конце концов утрачивали свою важность, выходили из-под ее контроля, и ей ничего не оставалось, как только находить способ справиться с тем, что судьба сочла наилучшим решением в данной ситуации. Самое опасное в таких играх злодейки судьбы было то, что зачастую она весьма жестоко уведомляла Дори о своем выборе и принятом за нее решении.

Пятого июля стоял жаркий день. Небо было ярко-синим и очень ясным. Дори казалось, что в Канзасе неба куда больше, чем в любом другом месте. Похоже, к этому ей никогда не привыкнуть.

Накануне в городе праздновали окончание сбора урожая. Был небольшой фейерверк. Она не видела там рабочих, но предполагала, что они все равно как-то отпраздновали этот день. Ее переполняло чувство патриотизма и забота о своих собратьях — американцах. Поэтому Дори съездила в город, закупила разных соков и напитков, наполнила ими сумку-холодильник, напихала туда побольше льда и отправилась навестить рабочих.

Она просто попрощается с ними и поблагодарит за огромную работу. С утра Гил сказал ей, что на следующий день они уезжают. Больше уже не будет времени и возможности получше узнать их. Они все были очень приятными людьми, но где-то в глубине души Дори всегда чувствовала, что они немного сторонятся своих временных хозяев, стараясь как можно скорее выполнить работу и уехать восвояси. Однако она понимала, что отчасти благодаря их умению и мастерству она сумела полюбить эту землю и почувствовать новую для себя привязанность к полям и лугам Канзаса. Поэтому ей очень хотелось сделать для них приятное.

Очевидно, такое же желание появилось и у Гила, потому что его грузовик уже стоял у края поля, а три комбайна и два грузовика для сбора зерна были выключены. У рабочих явно был перерыв. Дори сразу же поняла, что Гил куда лучше знает правила и законы земли, ведь он уже раздавал работникам пиво. Она усмехнулась, припарковывая свой «Порше» на другой стороне дороги. Конечно, по сравнению с пивом привезенные ею соки покажутся… покажутся совсем уж несерьезными легкими напитками для разгоряченных усталых рабочих.

Гил увидел ее, помахал рукой и сказал что-то Флетчеру и Бакстеру, которые тоже были здесь, вместе с ним. Потом обернулся и продолжил беседу с одним из рабочих. Дори загружала сумку еще в городе и не представляла, насколько она тяжела, если тащить ее через все поле. Она быстренько прикинула, нельзя ли проехать туда на машине, не завязнув в перепаханной жирной земле. Но решила, что лучше уж не давать всему городу повода снова веселиться над собой. Вылезла из машины и пошла пешком.

Она давно уже не прихрамывала на левую ногу и почти не чувствовала боли в ней, но не отдавала себе отчета, что подсознательно старается не утомлять ее и предохраняет от дальнейших ушибов или царапин. А сейчас каждый удар сумки по ноге, пока она шла через поле по направлению к сгрудившимся в кучку комбайнам, отдавался резкой режущей болью в больной ноге. Она как наяву видела, что хрупкий сустав расшатывается все больше и больше и в конце концов рассыпается на мелкие осколки, а она падает и лежит, беспомощная и неспособная двигаться, среди скошенной пшеницы.

Дори поставила сумку на землю, чтобы передохнуть. Потом снова нагнулась, ругая себя при этом, что не позвала на помощь. Как глупо. Конечно, она сильная здоровая женщина и вполне может дотащить эту сумку, но, с другой стороны, любой из мужчин был бы только рад помочь, разве не так? Она всегда задавала себе вопрос — а на самом ли деле мужчины рады помочь женщине? Это выглядело так, что женщина, не будучи достаточно сильной, чтобы выполнить какую-то работу, звала на помощь мужчину, как будто приговаривая — ну давай, поломайся немного, чтобы мне самой не ломаться.

С этой мыслью она прошла еще несколько десятков метров, а потом снова поставила сумку.

— Гил, — крикнула она, смирившись. — Помоги, пожалуйста.

Он повернулся, увидел тяжелую сумку и, не торопясь, пошел к ней. Она всегда восхищалась его походкой — он был похож на настоящего атлета и двигался очень грациозно. В этот момент она тоже залюбовалась им, и тут-то все и произошло.

Ни он, ни она не увидели, как это произошло, но какое-то странное движение привлекло внимание Дори, и она перевела взгляд в сторону и увидела это. Она закричала, но было уже слишком поздно. И она завизжала от ужаса, увидев, как молоденький парнишка, на год или два старше Флетчера, стоя на борту комбайна, размахивает руками, как будто пытаясь схватиться за воздух и удержаться, и медленно падает на длинные острые ножи комбайна. Он закричал, и лезвия подались под весом его тела.

Когда они добежали до этой адской машины, Дори почти что догнала Гила, хотя ей пришлось преодолеть куда большее расстояние. Какая-то женщина пыталась пробиться сквозь толпу, безумно крича и причитая. На руках и одежде стоящих рядом рабочих была кровь, это Дори заметила автоматически, пробираясь поближе к мальчику. Сердце ее бешено колотилось. Одним взглядом она охватила всю сцену трагедии и сразу начала спокойно отдавать распоряжения людям, которых узнавала.

— Флетчер, принеси сумку. Гил, вызови «Скорую помощь». Потом позвони в приемный покой больницы, и пусть они вызовут вертолет, как можно скорее.

Еще не закончив говорить, она уже стала подыскивать чистую ткань, по крайней мере, самую чистую из того, что видела вокруг. Это оказалась футболка Бакстера с синими, красными и желтыми полосками. Он стоял, открыв рот от шока. Она стянула с него футболку, быстро разодрала ее на широкие полосы и обернула ими самую кровоточащую рану — культю, оставшуюся от левой руки парнишки. Кисть была отрезана.

— Отойдите подальше, — твердым голосом сказала она. — Мне нужно больше места. Удержите его? — Она перевела взгляд с покрытого мелкой испариной лица мальчика на мужчину, сидящего возле него в полубессознательном состоянии. Он кивнул. — Вы его отец? — Он снова кивнул. — Хорошо. Как его зовут?

— Джозеф.

— Ничего, Джозеф, — спокойно говорила она, щупая пульс у него на шее и наклоняясь к нему поближе. — Я доктор Деврис. Я знаю, что тебе больно и страшно, но все будет хорошо. Ты меня слышишь? Все будет отлично, но ты должен мне помочь. Мне нужно, чтобы ты постарался успокоиться и не двигался. Сможешь это сделать? Тебе нужно расслабиться, как можно быстрее расслабиться.

Прибежал Флетчер с сумкой в руках. Он был бледен и напуган.

— У тебя чистые руки? — спросила она его. Он посмотрел на них и кивнул. — Вытаскивай все бутылки, Флетч. Там должен остаться один лед.

Одной рукой она прижимала ткань к культе, и между пальцев потихоньку бежала кровь. Вся полоса ткани насквозь вымокла в крови.

— Джозеф? Когда я вот так делаю, тебе больно шею? — Она осторожно прощупывала лимфатические узлы, трогая их одной рукой. Он не смог указать, чувствует ли боль от ее прикосновений, и она двинулась дальше. — Джозеф, ты чувствуешь, что я дотрагиваюсь вот здесь? А на руке? Я сейчас нажму тебе на живот, а ты скажешь, станет больнее или так же.

— «Скорая помощь» выехала. — Гил вернулся из грузовика, поговорив по телефону. — Сестра в больнице говорит, что, прежде чем она вызовет вертолет, ей нужно заключение врача.

Дори выругалась. Проклятые бюрократы. Она ненавидела таких врачей.

— Позвони еще раз. Скажи, что здесь есть врач. Назови мое имя и скажи, что я беру на себя полную ответственность.

— Я все это сказал. На нее это не произвело ни малейшего впечатления.

Она диким взглядом посмотрела на него.

— Поговори с любым врачом в больнице. Объясни им все. Заставь его приказать этой сестре.

— Один врач на вызове, ему уже сообщили. Он перехватит «Скорую помощь» по дороге.

— Черт возьми, Гил, у нас нет времени везти его в больницу, реанимировать, а потом отсылать дальше. Я реанимирую его сама, как только приедет «Скорая помощь». Его нужно как можно скорее доставить в отделение пластической хирургии. Шансы уменьшаются с каждой минутой.

— Я попробую еще раз. — Он уже направлялся к грузовику.

— Гил, подожди. — Он обернулся. — Скажи им, чтобы немедленно прислали вертолет, слышишь? Немедленно! А то… я не знаю, что я им устрою. Так и скажи! Немедленно!

Он кивнул. В глазах его отразилось беспокойство за Дори.

— Джозеф, все идет нормально. Дай-ка я взгляну на твою спину. По-моему, там тоже есть раны, — сказала она, глядя на окровавленные стебельки с правой стороны от мальчика. — Я тебя сейчас немножко поверну в сторону. Вот так, молодец. Ну, это просто царапины, ничего страшного. Уже даже кровь не идет. Ага! Слышишь? Это «Скорая помощь».

— Дори? Вот лед. — Флетчер протягивал ей сумку-холодильник.

— Спасибо, Флетч. А теперь забери Бакстера и идите к грузовику, ладно?

Подождав, пока они отойдут подальше, Дори наклонилась, осторожно пропустила руку под лезвия комбайна, чуть подальше, и еще немного дальше, пока не дотянулась до безжизненной кисти. Держа ее так осторожно, как можно держать хрупкую хрустальную вазу, она донесла ее до сумки и аккуратно опустила в лед.

— Слышишь, Джозеф? — спросила она, закрывая сумку свободной рукой. Мальчуган плакал и старался подтянуть здоровой рукой свою культю поближе к сердцу, чтобы прикрыть ее. Она постоянно отводила здоровую руку. — Слышишь, как едет «Скорая помощь? Как только они будут здесь, мы сразу дадим тебе обезболивающее. У тебя нет никакой аллергии на лекарства? У него есть аллергические реакции на лекарства? — спрашивала она, глядя на отца. Он покачал головой. — Прекрасно. Тогда мы сразу же дадим ему антибиотики, чтобы не было заражения крови. А к тому времени прибудет и вертолет, — с надеждой в голосе сказала она.

Белая блузка и джинсы были насквозь в крови. Она держала рану под небольшим давлением, раздумывая, не нужно ли наложить жгут. А потом решила, что лучше всего будет сохранить рану как можно естественнее, если, конечно, не усилится кровотечение и если парнишка не потеряет сознание. Все-таки кровопотеря довольно серьезная.

— Гил? — воскликнула она, и в самом его имени прозвучал вопрос, который она не хотела повторять при ребенке.

Он уже был рядом.

— Сестра сказала, что сделает все возможное.

— А…

— Да. Они уже почти здесь.

— Мне нужно еще… — Она хотела попросить еще чистой ткани, но вовремя подняла голову и увидела, что машина «Скорой помощи» уже выезжает на поле.

Она склонилась над Джозефом, чтобы прикрыть глаза, рот и рану от пыли, и вот уже «Скорая помощь» останавливается позади них. Рабочие расступились, и из машины выскочили двое мужчин лет тридцати и молодая женщина. Они стали вытаскивать из машины нужные инструменты.

— Вы врач? — спросил один.

— Доктор Дороти Деврис. Чикаго. Дипломированный специалист неотложной помощи, — отрекомендовалась она, чтобы избежать ненужных вопросов и споров. — На рану нужно наложить кольца. Вколите ему морфин и какой-нибудь антибиотик, лучше пенициллин. У него нестабильный, но четкий пульс. Нужны бинты и стерильные повязки.

Она отдавала распоряжения без лишней спешки, спокойно и уверенно. Смотрела за их действиями и, похоже, осталась довольна. Поблагодарила, мгновенно получив все, что было необходимо.

— Гил? — В ее голосе вновь прозвучал тот же вопрос.

— Позвоню и узнаю. — Он знал, о чем она говорит. Нужно было уточнить, когда будет вертолет.

Она аккуратно сняла окровавленную футболку Бакстера с раны, наложила стерильную повязку. Все действия ее были точны и, на первый взгляд, просты. Но в какой-то момент она как бы отстранилась и увидела всю эту сцену со стороны.

Ей радостно подумалось, что они с Гилом настолько настроены в тон друг другу, что, стоило ей просто позвать его по имени, как он понял, что нужно сделать. Но таким уж он был человеком. Постоянно думающим, обычно действующим по логике, стремящимся выполнить все в лучшем виде — почти как она сама. А посмотрите-ка на нее! Вся в крови, но голова светлая, соображает мгновенно, эмоции на самом пике, но все-таки под контролем. Какая-то ее часть была страшно напугана, но все остальное полно стремления справиться с этим вызовом ее профессиональным качествам. Главное — суметь сохранить парню руку.

Это действительно было превыше всего. Один единственный человек — тем более женщина — против изощреннейшей машины, смертоносного орудия. И — человеческое тело. Конечно, Создатель заранее побеспокоился, чтобы все в конечном итоге обошлось, но ведь и человеческая способность мыслить, исправлять, прилаживать, экспериментировать — она тоже играла свою роль.

Вот именно за это она и любила свою профессию. В этом она чувствовала свое превосходство над машинами. Тело человека ведь было самой совершенной и самой хрупкой машиной из всех, когда-либо созданных в природе.

— Папа! Папа! Смотри! — услышала она возглас Бакстера. В нем прозвучало подлинное ликование.

И они услышали гораздо раньше, чем увидели, удивительно маленький, меньше комбайна, вертолет. Но его лопасти были столь же опасны. При посадке он поднял страшную пыль, почти затмевая видимость.

Дори вместе с врачами прикрыли своими телами парнишку, пока воздух вновь не стал прозрачен. Из вертолета вышла еще одна команда высококвалифицированных медиков.

Дори вкратце рассказала им всю историю, описала раны, состояние Джозефа, дала отчет о том, какие лекарства были введены, а затем передала сумку-холодильник, в которой утопала во льду отрезанная кисть ребенка.

— Вы поедете с нами? — спросил ее врач, укладывая Джозефа на носилки.

— Конечно, надо бы, но ведь должен поехать отец. У вас хватит места на двоих?

— Хватит.

— Гил? — воскликнула она, озираясь в поисках его. — Я поеду с ними. Я тебе позвоню.

Он кивнул и поцеловал ее в губы.

— Будь осторожна.

— Дори! — Это был Флетчер. — Твоя машина. Может, мне отогнать ее домой?

Она улыбнулась. Чтобы проехаться, хорош любой повод. Мальчишка здорово просекал ситуацию. Может, геометрия пошла бы у него лучше алгебры? Она бросила ему ключи.

— Только сперва спроси у отца разрешения.

Дори обернулась к Гилу. Она улыбалась, лицо ее светилось энтузиазмом и осознанием собственной незаменимости. Гилу стало грустно. В груди у него как будто что-то оборвалось. Это была другая Дори. Она осознавала свою силу. Энергия, которую она накапливала долгие недели, была сейчас направлена к определенной цели… и все это было очень далеко от него. Это была врач Дороти Деврис.

Он ощущал, что все вокруг меняется, вот сейчас, в эту самую минуту, и ему стало вдруг страшно и беспокойно. Поддавшись этому порыву, он крепко обнял Дори и поцеловал ее еще раз.

— Обязательно позвони, — прокричал он, чтобы перекрыть шум вертолета.

— Непременно, — ответила она. Она тоже чувствовала, что все меняется. Впервые со времени их знакомства она покидала его на неопределенный промежуток времени. Дори вдруг почувствовала, что очень важно сказать это именно сейчас, и крикнула: — Я тебя люблю.

Не оборачиваясь, она забралась в вертолет. Гил стоял посреди скошенного поля и смотрел, как он удаляется, пока звук не растаял и в небе осталась всего лишь крохотная черная точка. А небо было ярко-синим, без единого облачка.

ГЛАВА 11

На следующий день Гил проехал триста тридцать километров до Денвера, чтобы забрать Дори домой. Он так волновался за нее, что, когда вечером раздался звонок, он согласился оплатить разговор, дважды повторив «Да» и «Конечно».

— Привет, — сказала она.

— Привет. Как Джои? Как все прошло?

— Все хорошо. Операция будет идти еще несколько часов, но хирурги говорят, что рука вполне жизнеспособна, поэтому шансов спасти ее процентов на пятьдесят, а это лучше, чем вообще никакой надежды.

— Хорошо. Я рад. А как ты?

Она знала, о чем он спрашивает. Тошнило ли ее? Кружилась ли голова? Как она себя чувствовала? Но все, что она могла сказать ему по телефону, было:

— Нормально. Но знаешь, я такая дурочка!

— Какая же ты дурочка? — Он уже улыбался от одного звука ее голоса.

— Я застряла здесь в Денвере без водительских прав, без кредитной карточки, и мне даже пришлось одолжить монетку, чтобы сейчас позвонить тебе.

— Да, это действительно глупейшая история, — поддразнил он.

— В придачу у меня нет одежды. Пришлось одолжить больничный костюм в отделении «Скорой помощи».

— Ну и в положеньице ты оказалась! Не позавидуешь.

На другом конце провода наступило долгое молчание. Он был доволен собой и улыбался, ожидая, что же она скажет. Будет и дальше говорить намеками, попросит помощи или станет упрямо искать выход собственными силами.

— Гил?

— Да?

— Так ты приедешь за мной или нет?

Он расхохотался.

— Уже выезжаю. Только заеду к тебе, возьму одежду. Нужно прихватить еще что-нибудь?

— Нет. Но не приезжай сегодня вечером. Я ужасно вымоталась. Мне тут разрешили поспать в комнате отдыха врачей.

— Ладно. Если я правильно понимаю, это снимет с меня обязанности везти тебя на выходные в Канзас-Сити, верно?

— Нет, совершенно не верно. Это ведь экстренный случай.

— Дори? — Ему все-таки было любопытно. — Что такое?

— А какие у тебя были варианты? — Он точно знал, что хотя бы один запасной вариант у нее обязательно был.

Тут уже рассмеялась она.

— Сбросить тебя со счетов как бесчувственного ленивого негодяя и попросить Мэтью прислать мне сюда сто долларов на одежду и билет на автобус, чтобы можно было доехать до дома и выдрать тебя как следует.

— Здорово, что я такой замечательный человек, правда, Дори?

Молчание в трубке, а потом:

— Это уж точно. Очень здорово.


Когда Гил приехал за ней ближе к полудню, Дори все еще не отошла от усталости, но весело болтала и выкладывала новости о Джозефе.

Она, похоже, сумела поговорить с ним еще с утра. Боль не проходила, но все шло нормально. Сосуды руки удалось соединить, пальцы пока ничего не чувствовали, но этого и следовало ожидать. Но он уже мог слегка пошевелить большим пальцем, хотя врачи и не хотели, чтобы он так рано напрягал больную руку.

Дори сердечно поблагодарила всех своих новых знакомых в больнице за гостеприимство, вместе с Гилом они распрощались с Гарри, отцом Джозефа. Она так перевозбудилась от всех этих событий, что даже не подумала ни о чем, когда Гил сказал, что приехал из Колби на грузовике Гарри и отдал ему ключи.

— А этот запах! — говорила она, выходя из здания больницы. — Гил, ты чувствуешь запах?

Он скривился и кивнул.

— Все равно что нюхать кадило в церкви в Страстную Пятницу. Я не могла поверить самой себе. Мне вдруг стало так хорошо от этого запаха! И отделение неотложной помощи. Там все такое родное, я все это так здорово знаю! Это все равно что… — Она остановилась, выйдя за большую стеклянную дверь, и огляделась вокруг. — А как мы поедем домой?

— Знаешь, я подумал, что неплохо было бы привязать тебя к воздушному шару, чтобы ты долетела до дома. Но лотом прикинул — вон там есть стоянка такси, так зачем усложнять себе жизнь? — Он улыбался и обнимал ее за плечи.

— Я слишком много болтаю, верно? — сказала Дори, чувствуя себя полной идиоткой.

— Много, но не так чтобы очень, — снова улыбнулся он, массируя рукой шею Дори. — Я очень рад, что ты такая счастливая.

Она действительно была счастлива. Столько времени прошло, прежде чем она смогла вновь применить свои профессиональные знания и опыт, любая попытка показать, что ничего особенного в этом нет, была бы неестественной, даже более того — просто глупой. В этом не было ничего сверхъестественного. В ее организме не произошло никаких физиологических изменений. Судьба сама взяла из ее рук этот выбор и приняла решение. Она — врач. Она именно то, что есть на самом деле. И совершенно неважно, что произошло с ней в прошлом или что случится в будущем. Она всегда останется врачом.

Гил это видел. Ему не нужно было ничего объяснять. Он явно был рад и доволен за нее, но вместе с тем было ясно, что самому ему не так уж радостно.

Оба понимали, что это неизбежное событие, к которому они, хотя и знали, что оно неизбежно, не сумели подготовиться, — это событие приблизилось, и сейчас нужно будет принимать решение. Одному из них придется это сделать.

Гил накормил ее, обедом в симпатичном летнем ресторанчике в центре Денвера, а потом они отправились обратно. Дори спросила, как отреагировали на несчастный случай с Джозефом дети. Гил сказал, что они страшно перепугались, разволновались и были охвачены ужасом. Пока они ехали по городу, Гил вспоминал свой последний приезд в Денвер и показывал Дори из окна машины все интересные места, которые припоминал. Он говорил о горах и о великих равнинах. Но разговор не касался Колби и Чикаго. Им не хотелось говорить, о напряжении, царящем между ними. Они не прикасались друг к другу и не могли заставить себя взглянуть в глаза один другому, слишком опасаясь того, что могут увидеть.

Домой они приехали часам к пяти. После непродолжительных расспросов Гил уехал в своем большом серебристо-черном грузовике вместе с мальчишками — надо было выполнить вечерние дела. А Дори осталась помогать Мэтью готовить ужин.

— Что-то ты больно спокойная сегодня, — сказал Мэтью, входя в гостиную и вытирая руки о полотенце, которое он всегда, занимаясь готовкой, затыкал за пояс. — Если поездка в Денвер прошла так уж замечательно, тогда что же тебя так гложет?

Дори снова рассматривала фотографии на стенах.

— Здесь на этих стенах столько счастья, — сказала она, пропуская те улыбки, которые заведомо были неискренними, и разглядывая остальные. Если не принимать во внимание мать, все остальные женщины на фотографиях причиняли Гилу боль. Мальчишки доставляли радость, в их глазах светилась любовь. Мэтью был ему добрым другом. А нужна ли здесь фотография еще одной женщины?

Мэтью кивнул и подошел к бильярдному столу.

— Здесь не только счастье, но и немало печали. Но знаешь, что я вижу, когда смотрю на эту стену?

— Что?

— Гордость. Надежду. Уравновешенность. Убеждения. Я приехал сюда в сорок седьмом. Потерял собственную ферму и свою семью. Помнишь, в тот год пронесся страшный ураган, было много жертв, — сказал он, опуская голову, как будто нехотя рассказывая ей о печали своего сердца. — Я очень любил сестру и не знал мужчины прекраснее отца Гила. Но, по-моему, их сын превзошел их обоих. Я знал его совсем еще ребенком. Видел, как он падает и снова встает на ноги. Но никогда не видел, как он опускает руки и сдается. Ему не всегда удавалось заполучить то, что он хотел, но парень всегда был благодарен и за то, что получал.

Она тяжело вздохнула. Сердце ее упало. Больше всего на свете Дори хотелось остаться здесь с Гилом и провести остаток жизни, придумывая, как заставить его улыбнуться. Она очень хотела сделать так, чтобы хотя бы одна его мечта осуществилась.

— Ты ведь уезжаешь, верно? — мягко проговорил Мэтью. — И не знаешь, как сказать ему об этом.

Дори посмотрела на него. Лицо старика светилось мудростью и добротой. Она увидела в нем понимание.

— Думаю, что мне придется уехать, — ответила она. — Мне здесь очень хорошо, но я не создана для того, чтобы болтаться без дела на ферме и печь печенье. Или вязать. А Гилу я не нужна. У него есть ты и мальчишки. Вместе вы — семья. Вам больше никто не нужен на этой стене. Да и мне здесь не место. Я человек городской. Врач. Я… я люблю Гила, очень люблю, но мы такие разные люди, и… наверно, мы просто не созданы друг для друга. Нам не быть вместе.

Он рассмеялся, и она вздрогнула от этого раскатистого звука.

— Прости, я не над тобой смеюсь. Меня просто удивляет, что ты смогла сказать все это. — Он восхищенно рассматривал ее. — Ты, конечно, умная женщина, но мне всегда казалось, что ты тот человек, который думает не мозгами, а сердцем.

Она снова взглянула на стену. На Джойс и Бет.

— Сейчас мозги и сердце говорят мне одно и то же.

— Правда?

— Я не то, что ему нужно. Я не смогла бы сделать его счастливым, — сказала Дори. На глаза наворачивались слезы. Она с мольбой повернулась к старику. — Я не хочу сделать ему больно, Мэтью. Что же мне ему сказать? Как объяснить все это?

— Скажи ему правду. Он все поймет.


И она сказала ему правду. После ужина, когда они вышли на крыльцо. И к ее величайшему облегчению — сразу же сменившемуся разочарованием, удивлением и даже непониманием, — он согласился с ней.

— Я рад за тебя, Дори, — совершенно серьезно сказал он. — Я подозревал, что ты чувствуешь по тому, как ты говорила сегодня, А вчера… Черт возьми, да я ни разу в жизни не видел ничего подобного. Все люди на ноле впали в панику, но только не ты.

— Ты тоже не паниковал.

— Еще как. Ты просто не давала мне времени завизжать, потому что я все время что-то делал по твоей просьбе. Ведь Джои мог бы потерять нечто большее, чем просто кисть, дожидаясь, пока кто-нибудь из нас сделает что-то путное. Но тут оказалась ты, вся в крови, спокойная, как удав, и все получилось очень быстро. Я… на это действительно стоило посмотреть.

Она улыбнулась и посмотрела на свои руки. Волшебные руки, умеющие исцелять людей. На глаза Дори наворачивались слезы. Она ощущала, как в сердце ее зарождается дикая боль и начинает раздирать его на мельчайшие клочки. И руки ее беспомощно упали. Они ничего не могли поделать с этой болью.

— У тебя настоящий дар, Дори. Его надо использовать. Это я понимаю. И восхищаюсь тобой, — сказал он. Потом, помолчав, добавил: — А знаешь, что мне больше всего нравилось в тебе?

— Что?

— Мы никогда не лгали друг другу. Мы всегда знали, что наши чувства по отношению друг к другу не могут длиться вечно. Мы шли на это с открытыми глазами, зная, что все это лишь временно. Не притворяясь. Не давая друг другу обещаний. Не сожалея ни о чем.

Не сожалея ни о чем. Сердце ее надорвалось и раскололось на две половинки.

— А мне очень жаль… — начала она.

— Чего?

— Что это не продлится дольше. Я… я буду по тебе скучать. Мне будет недоставать тебя.

— И прекрасно. Мне тоже будет недоставать тебя, — сказал он, притягивая Дори поближе к себе. Он закрыл глаза и старался продлить эту минуту. — Может, я вообще пропаду здесь один-одинешенек, и некому даже будет испечь мне печеньице.

Она улыбнулась. А на его лице улыбка медленно превращалась в горькую готовность принять решение. Он не умел, никогда не умел ладить с женщинами. Наконец ему страшно повезло и он нашел ту, которая стала много значить в его жизни. И, наверно, именно поэтому ее-то ему и приходится отпускать.

Она никогда не была бы счастлива на ферме. Со временем ей бы надоели эти машины. Ухаживать за коровами — это тоже не для нее. У Дори была собственная жизнь, отдельно от этой земли и его семейства. И эта жизнь не совпадала с его судьбой, частью которой и была земля. Они заполняли множество пустот друг в друге. Им было хорошо вместе. Поэтому так легко забыть, что она приехала сюда в первую очередь для того, чтобы прийти в себя и побыть в одиночестве. Да, в ней была та ниша, которую смог заполнить только он, Гил, ну и что из этого? Он не мог заполнить собой все пустоты в ее душе. Хотя казалось, что вместе им действительно хорошо, что они просто счастливы друг с другом.

Они посидели немного на крыльце и вернулись в дом, чтобы проверить, заснули ли дети, прежде чем отправиться к Дори. Но сорванцы все еще были здесь и даже не думали укладываться.

— Ну пожа-а-луйста, ну папочка. Дай я только разочек выиграю у Дори, и потом сразу пойду спать. Честное-пречестное слово, — клянчил Бакстер, сложив перед собой ладошки, как будто в молитве. Она была единственным человеком, у которого он регулярно выигрывал в бильярд. И это было ее самым лучшим качеством.

— Бакс, у нее сегодня был трудный день. Она устала. Давай лучше завтра, — ответил малышу Гил.

— На самом деле, Гил, если, конечно, ты не против, я чувствую, что сегодня мне повезет. — Дори просто не могла устоять, видя грустные щенячьи глаза Бакстера. — Сбить спесь с этого младенчика — да на это даже много времени не понадобится.

Мэтью удовлетворенно хмыкнул. Он отложил очки и телепрограмму, встал из своего кресла и приготовился посмотреть увлекательнейший матч.

— Давай играть на интерес, — гордо заявил Бакстер. — На настоящие ставки. Дори, ты еще ни разу у меня не выиграла.

— Ну, милый, всегда наступает первый раз. Только не реви, когда это произойдет. — Она откровенно поддразнивала его. — Что поставишь?

— А можно что-то очень серьезное?

— Да что хочешь, крошка.

— Даже если я знаю, что нельзя об этом просить?

— Тогда все будет зависеть от того, согласится ли твой отец, — предупредила она.

— Он согласится. Это уж точно. Просто я не должен просить тебя о таких вещах.

— Понятно. Ну что ж, в этот раз проси что хочешь.

— Я хочу, чтобы ты стала моей мамочкой.

— Что?

— Когда я у тебя выиграю, ты станешь моей мамочкой.

— Бакс… — начал Гил.

— Нет, подожди, — остановила она. — Меня это в общем-то устраивает… но только при одном условии.

— Каком? —спросил Бакстер.

— Понимаешь, малыш, дело в том, что я скоро уеду. — Она наклонилась и посмотрела прямо в его яркие счастливые глазенки. — Я должна вернуться обратно в Чикаго, там мое место, но…

— Твое место может быть здесь, — сказал он, и глаза его погрустнели. — Тебе не обязательно возвращаться.

— Обязательно. Но…

— Нет, совсем не обязательно. Ты можешь работать врачом здесь. Ты уже была врачом вчера. У тебя здесь есть новые друзья, поэтому ты не будешь скучать по тем, старым. И там у тебя нет таких маленьких мальчиков, а здесь — есть, ты сама говорила.

— Все это верно, но…

— Поэтому, если я выиграю, ты останешься.

— Договорились. Но если ты проиграешь, пообещай мне, что обязательно выполнишь два условия.

— Какие?

— Во-первых, ты меня должен обнять крепко-крепко и пообещать, что никогда не забудешь, что я тебя очень люблю, даже если я не смогу остаться и стать твоей мамочкой. Обещаешь?

— Ладно.

— А второе обещание, — сказала она, поднимая указательный палец вверх, — в следующий раз, когда тебе надо будет придумать имя для какого-нибудь животного на ферме, ты назовешь его как угодно, но только не Эмили.

Он хохотнул и широко улыбнулся, казалось уже позабыв о первом своем обещании.

На игру против Бакстера у Дори обычно уходило больше времени, чем на других членов семьи. Ей ведь нужно было постанывать от досады и умирать от злости каждый раз, когда она пропускала очередной шар. На этот раз игра ничем не отличалась от предыдущих, разве что несколько раз ей пришлось разгромить малыша, на что ушло еще больше времени. В конце концов она выиграла матч, но все это выглядело как чистейшей воды случайность. Настоящее чудо!

— Боже мой, Бакстер! Мне очень жаль, — сказала она наконец, сперва продемонстрировав собственное удивление победой. — Если бы мне суждено было стать мамой маленькому мальчику, я бы обязательно выбрала тебя. — Но — не судьба. — Она нагнулась, и он стал обнимать и целовать ее. — Так что, сумеешь сдержать обещания?

— Ясное дело. Слово есть слово, ты же знаешь.

— Знаю.

— А теперь быстренько в постель, Бакс. — Гил все это время внимательно наблюдал за ними, стоя у стены и скрестив руки на груди. На лице у него было совершенно непроницаемое выражение. — Скажи всем спокойной ночи.

— Дори, а ты почитаешь мне сегодня?

— Только не сегодня, дорогой. Я так разошлась, что надо бы еще осилить и Флетчера: — И она хитро подмигнула малышу.

— А можно, я посмотрю?

— В постель, — сказал Гил, в голосе которого уже звучали металлические нотки. — И не забудь про зубы. Сегодня я почитаю тебе. Не могу же я стоять и смотреть, как какая-то девчонка разгромит обоих моих сыновей за один вечер.

— Спасибо, папа. Но я еще даже не согласился играть с ней, — заметил Флетчер.

— А согласишься? — спросила Дори.

Он посмотрел на нее изучающе, потом отвел взгляд в сторону и покачал головой:

— Да нет, не думаю. Я не в настроении.

— Если я проиграю, то дам тебе доверенность на мой «Порше».

— Ты что, шутишь? — Он снова взглянул на нее.

— Эй, Дори, поосторожнее на поворотах, — предупредил Гил.

— Гил, я разошлась. Победила Бакстера и не собираюсь проигрывать.

— А Меня это не волнует, — печально сказал Флетчер. — Мне просто не хочется играть.

Он внезапно потерял всякий интерес к Дори. Это читалось в его глазах и в каждом движении. Он злился, что его предали. И предателем была для него сейчас Дори.

Она вздохнула и подошла к дивану, на котором сидел мальчуган. Встала рядом с ним и нагнулась, чтобы тихонько поговорить с ним.

— Флетчер, мне самой очень жаль. Но постарайся понять, что я и не могла ничего обещать. Я ведь не знала, что все так получится. — Он обернулся и посмотрел ей в глаза. — Я не хочу уезжать. Но мне придется уехать.

Возможно, он увидел в ее глазах правду. А может быть, ему просто не хотелось сомневаться в ее искренности или очень уж желанной показалась машина — по выражению его лица точно определить Дори не удалось. Наконец он вздохнул и спросил:

— Ты что, серьезно насчет «Порше»?

— Куда уж серьезнее.

— Ну, тогда держись, — предупредил он.

— Это ты держись! — Она вскочила на ноги. — Я только что выиграла у Бакстера. Мне теперь все нипочем.

— Как будто трудно было у него выиграть! — воскликнул он, поднимаясь с дивана напротив телевизора и намереваясь раз и навсегда поставить ее на свое место. — Чего ты хочешь, если напрячься и предположить, что ты все-таки выиграешь?

— Мм… Обещание. Которое ты обязательно выполнишь.

— Какое обещание?

— Ты должен всегда помнить, что я считаю тебя замечательным парнем и что мне небезразлично, что с тобой произойдет.

Их взгляды встретились на некоторое время, а потом он отвернулся. Чтобы скрыть неловкость момента, он проговорил:

— Твоя машина будет мне постоянно об этом напоминать.

— Дори, ты уверена? — спросил обеспокоенно Гил.

Она усмехнулась и помахала ему рукой.

— Иди-ка почитай этому несчастному неумехе, а я пока разберусь со вторым нахалом.

Никто совершенно не удивился, когда Дори проиграла, даже Мэтью. Он наблюдал, как она инсценировала напряженное сражение, проявив весь свой талант, и качал головой, поражаясь ее щедрости.

— Тебе совсем не обязательно отдавать мне машину, — сказал Флетчер, уже в другом настроении после своей красивой победы. — Я ведь знаю, что ты просто пошутила.

— Вовсе нет. Слово есть слово. Она твоя. Для меня ты куда важнее, чем эта игрушка.

Радость Флетчера не поддавалась описанию.

— Но папа не разрешит мне ее взять.

— А вот это предоставь, пожалуйста, мне, — сказала она.

— Правда?

— Правда. Только обязательно сдержи свое обещание.

Он призадумался на пару минут, а потом расхохотался и пожал плечами.

— Я же сказал, что твоя машина будет служить мне напоминанием!

Вернулся Гил и начал было спорить с Флетчером о машине, но мальчуган был настолько перевозбужден от счастья, что не слышал ни единого довода. Тогда Гил повернулся к Дори.

— Флетчер, по-моему, тебе пора укладываться в постель. Нам с твоим отцом нужно кое-что обсудить.

— Вот это должно быть здорово! Пожалуй, я останусь, — сказал мальчишка.

— В постель, — одновременно произнесли Дори и Гил, не отводя глаз друг от друга.

— Ладно, ладно. Спокойной ночи, — сказал тот. И, остановившись в дверях, обратился к Дори: — Спасибо тебе.

— Не за что, Флетчер. — Краем глаза она видела, что он уходит. — Все или ничего, — торопливо сказала она, видя, что Гил настроен весьма воинственно.

— Что — все или ничего?

— Одна партия в бильярд. Все — значит, ты даешь мне два обещания, которые обязательно выполнишь, если я, конечно, выиграю. Ничего — я оставляю себе машину и объясняю все Флетчеру, чтобы тебе не иметь бледного вида.

— Ты уверена, что хочешь отдать ему машину?

— А ты уверен, что не будешь особо возражать, если я это сделаю?

— Если ты этого действительно хочешь — не буду.

— О Господи, ну сколько же можно? — заворчал Мэтью. — Вы будете наконец играть или нет?

— Одну секунду. — Гил поднял руку. — В конце концов, это всего лишь бильярд. Пора уже поговорить серьезно. Что я получу, если выиграю?

— Я оставлю себе машину, а ты так и будешь хорошим парнем.

— А если проиграю? Это, конечно, исключено, но вдруг вмешаются космические силы? Что тогда?

— Два обещания, которые ты выполнишь.

— Плюс к тому, что машина достанется Флетчеру?

— Нет. Позволить ему взять машину — это как раз одно обещание.

— А второе?

— Ты посвятишь мне свой роман. — Глаза Гила сузились. Он как будто очень разозлился. — Ну, что? Боишься, что проиграешь? Конечно, ведь тогда придется сделать то, что ты должен был сделать еще пятнадцать лет назад. — Мэтью откровенно покатывался со смеху. — Можешь написать так: «Посвящается Дори, которая своей исключительной мудростью и уникальнейшим здравым смыслом и…»

— А ну-ка примолкни, куколка. Сейчас все решится раз и навсегда.

— Куколка? Ты назвал меня куколкой? Да за такое морду бьют, ты знаешь об этом?

— А я и не жду поцелуев, куколка. И не вздумай мечтать, что последние пять месяцев я витал где-то в облаках. Я всегда знал, что имею дело с настоящей акулой.

— Надо было тебе вести себя поосторожнее, — довольно заметил Мэтью. — Говорил я тебе, что он все поймет.

— Ну и ладно. — Дори пожала плечами. — Парнишка, конечно, ничего, смышленый, но настоящая игра куда забавнее… Да и выигрывать всегда приятно. Твой удар.

Гил начал игру и вел ее просто блестяще. К сожалению, он не знал, что дедушка Деврис когда-то выигрывал у самих Джорджа Слоссона и Вилли Хоппа, да не просто выигрывал, а как следует подзаводил их, а потом уж наголову разбивал. И после этого он стал давать уроки игры в бильярд своей любимой внучке.

Гил проиграл.

Они сыграли еще три партии, и в двух он снова проиграл. Потом еще пять, и в трех он проиграл. И только после этого он признал свое поражение.

— Вот это было стоящее представление, — объявил Мэтью, веселясь над пылающим лицом Гила. — По-моему, сынок, ты встретил свою половинку. Сегодня я буду спать спокойно, потому что теперь знаю, что, когда я сам отбуду в мир иной, с тобой останется еще один человек, который будет устраивать тебе время от времени публичную порку и держать в строгости. — Старик пожелал им спокойной ночи и удалился, но в дверях обернулся и сказал: — Гил, я буду с нетерпением ждать твою книгу.

Глаза Гила и Дори встретились, и они тихо рассмеялись. Она положила кий на стол и подошла к нему. Он обнял ее. Они долго стояли вот так, тихонько покачиваясь, и были совершенно счастливы. Пока не вспомнили, что это не может длиться дольше и скоро придет к своему завершению.

— О чем ты думаешь? — спросила она, прижимаясь щекой к его груди. Сердце Дори билось спокойно и уверенно.

— Я вдруг подумал — а не побороться ли нам?

Она хихикнула.

— Никак не можешь смириться с поражением, верно?

— Да ни за что. — Он помолчал. — Мне еще никогда это не удавалось.

Ей тоже это не удавалось. И вот они стояли рядышком, сердце к сердцу, и чувствовали, что сейчас, только что, оба они проиграли нечто очень важное.

— Ну, что? Поедем к тебе? — спросил он, не двигаясь.

Она кивнула, но тоже не пошевелилась.

— Гил? — спросила она очень тихо, и в голосе ее послышался настоящий страх. — Ты ведь останешься со мной?

— Конечно. Насколько смогу, настолько и буду рядом с тобой.

ГЛАВА 12

И Дори осталась еще на неделю.

Она хотела дать детям время привыкнуть к мысли, что уедет — чтобы они начали думать о ней, как о доброй тетушке, приехавшей погостить, пробывшей у них довольно долго, но рано или поздно уезжающей домой.

Трудно было выбрать день отъезда. Скоро у Флетчера день рождения. Он со своей подружкой, той самой Молли Лундгрен, собирался в кино после небольшого семейного торжества, конечно, при условии, что он сдаст экзамены на водительские права в тот же день. На первую неделю августа была запланирована выставка, которую она никак не хотела пропустить. Бакстер должен был представить на ней обеих Эмили — корову и теленка, и она просто обязательно должна была присутствовать на этом событии.

Но, начиная планировать наперед, чем она в последнее время частенько занималась, Дори понимала, что этот город и его жители стали слишком много для нее значить… Но еще большее значение приобрела для нее семья Хаулеттов.

После выставки, в сентябре, начнутся занятия в школе. Флетчер опять будет стонать от алгебры, а Бакстер станет радоваться новым учителям, новым карандашам и фломастерам, новым школьным ботинкам. Потом нужно будет засевать поля пшеницей и собирать урожай кукурузы и чечевицы. Надо будет продавать коров. Потом День Благодарения — семейный праздник, и вот уже подойдет время рождественских каникул…

Она могла придумать десятки причин, почему нужно отложить отъезд. Так многое ей хотелось увидеть и принять участие в стольких событиях! Первая любовь Флетчера и его разбитое в первый раз сердце. Первая седина в волосах Гила. Первая игра Бакстера в команде по бейсболу. Мэтью будет стареть и становиться все мудрее с годами. Флетчер закончит школу, и у него будет выпускной бал. Гил станет работать над своим романом. Бакстер подрастет и станет высоким и неуклюжим.

Но Дори точно знала, что от всего этого ей будет еще сложнее отказаться и уехать от них.

— Милая моя, доченька, я так рада, что ты решила вернуться домой! — говорила мать. — Прошло столько времени!

— Правда? — искренне удивилась Дори. Ей казалось, что она приехала в Колби совсем недавно. — Да, пожалуй.

— Так когда же ты приедешь?

— Поэтому-то я тебе и звоню. Дело в том, что у меня больше нет машины, и мне нужно, чтобы…

— О нет, Господи! Неужели еще одна авария? Дорогая, с тобой все…

— Да нет же, мама, успокойся. Все в порядке. Я проиграла ее в бильярд.

— Бильярд? Дороти, тебе должно быть стыдно! Ты опять пыталась обыграть кого-то, а он оказался сильнее, верно? Говорила я твоему дедушке, что эта игра в один прекрасный день до добра не доведет. Говорила ведь, что однажды тебе повстречается человек, который будет играть лучше тебя. А такой человек всегда находится. Почему же он не научил тебя просто разгадывать шарады?

— Потому что ты научила меня разгадывать шарады, когда мне было всего пять лет.

— Правда?

— Мама, мне надо как-то добраться в город из аэропорта. Ты не могла бы меня встретить?

— Ну конечно, дорогая. Когда ты прилетаешь? Подожди-ка, я только возьму карандаш и бумагу.


Каждый четверг в июне и в июле в парке устраивался пикник для жителей города и сезонных рабочих. Играла музыка и работали аттракционы. В последний четверг накануне отъезда Дори вместе с Гилом и детьми отправилась на пикник, чтобы попрощаться с теми знакомыми, кого встретит.

Она не хотела уезжать, не сказав ни слова. Не хотела исчезнуть так же незаметно, как и появилась в городе. Люди приняли ее в свой круг. О ней сплетничали и беспокоились, как о любом постоянном жителе городка. Хотя иногда это могло раздражать, такое подобие города виноградной лозе, где каждая ягодка заботится о других и старается оберегать и поддерживать других — это был просто способ их существования. И Дори очень скоро оценила все преимущества такой жизни. Она чувствовала, — что ее защищают, она была в безопасности, пока не исцелились ее раны и она вновь не стала сильной и крепкой. Поэтому-то она и не хотела уезжать, не поблагодарив своих новых добрых знакомых.

В пятницу утром она проснулась на рассвете и тихонько отругала мать-природу, что та решила сделать этот день прекраснейшим летним днем, какой бывает только в Канзасе. Она снова закрыла глаза и стала представлять себе ужасный холодный и дождливый денек где-нибудь в конце февраля или в марте. Дори почувствовала, как Гил покрепче сжимает ее в своих объятиях, и улыбнулась. Мерзкая погода ничего бы не изменила. Она все равно будет представлять себе его в солнечный день, стоящим посреди поля колосящейся золотой пшеницы, доходящей ему до колен. По полю будет всегда пробегать легкий ветерок и ворошить его мягкие темные волосы.

— Уже пора? — прошептал Гил ей на ухо. Они лежали, словно две серебряные ложечки в футляре для столового серебра.

— Еще нет. — Она возвращалась в его тепло и силу. — Я подумала, что мне было бы лучше взять такси до аэропорта.

— Я хочу сам отвезти тебя.

— Но я могу разреветься.

— Я тоже.

Она представила себе, как они стоят в аэропорту, рыдают и заливают все вокруг слезами, и почему-то эта сцена показалась ей чрезвычайно забавной. Дори рассмеялась. Ему, должно быть, представилось нечто подобное, потому что он тоже хохотнул. Она повернулась к нему лицом и стала целовать его улыбающиеся губы.

— Кто же будет ласкать меня и заставлять смеяться в Чикаго?

— Кто же будет спорить со мной и заставлять делать то, что я не хочу делать?

— Флетчер? Бакстер? Мэтью?

— Да, конечно, но они не умеют делать этого так чертовски утонченно, как ты.

— Гил, я не хочу уезжать, — сказала она, зарываясь лицом ему в плечо. Единственным утешением было то, что она выбрала самый ранний рейс, поэтому не придется прощаться с Мэтью и детьми. Это она сделала накануне.

— Надо, — ответил он, крепко обнимая ее. Сердце у него в груди готово было выскочить наружу. — Ты должна это сделать ради самой себя. Ты должна быть уверена в том, что делаешь.

Она отодвинулась и взяла в руки его лицо. Она любила это лицо. Любила доброту в этих глазах. Любила колючую щетину. Мягкие ласковые губы. Твердый подбородок. Прямой безупречный нос… Она любила этого мужчину.

— Все будет хорошо, Дори, — мягко сказал он. — Для нас обоих. Мы сможет сделать то, для чего созданы, и будем вспоминать об этом как о чем-то очень прекрасном. Далеко не каждый человек имеет такое в жизни. Даже если это длилось совсем недолго, все равно это незабываемо.

Он поцеловал ее, и она обняла его, прижимаясь все крепче и крепче. Он очень хотел ее, но это придало бы всему какую-то печальную завершенность. Нет, достаточно просто держать ее тело, постараться запомнить это ощущение в руках, чтобы потом возвращать ее каждую ночь в свою одинокую постель.


Сцена в аэропорту прошла просто безукоризненно. Никаких обещаний писать или звонить. Они попрощались, пожелали друг другу удачи, поцеловались. Потом поцеловались еще раз, как будто хотели продлить этот миг навсегда.

Она не плакала, пока не очутилась в самолете. Она видела Гила, стоящего у окна, махала ему рукой. Но он не видел ее.

Он не видел ее. Разбитое сердце Дори не выдержало. Он больше не увидит ее. Она никогда — никогда! — не увидит его. По щекам ее заструились слезы. Страшная боль, сильнее, чем все, что было до этого, охватила все ее тело и душу. Загудел мотор, и Дори закрыла глаза, пытаясь представить себе жизнь без Гила. Без детей. Она старалась вспомнить, как жила до того, как встретила их, до этого несчастного случая. Куда же она ходила? Что делала? Отчего бывала счастлива? Кто заставлял ее смеяться? Чего она ждала от жизни?

Самолет начал выруливать на взлетную полосу. Внутри нее поднялся ужасающий страх. Она хотела сойти с самолета. Ей обязательно нужно сойти!

А что потом?..

Гил не просил ее остаться, не предлагал никакого будущего. Ничто в Колби не принадлежало ей. И даже сам Гил. Его дети. Земля. В Чикаго у нее была работа, была цель в жизни. Мать. Квартира. Мебель. Там были ее друзья. Там она могла ходить по магазинам, пока не падала с ног от усталости. Могла ходить по ресторанам и покупать самые разные пирожные и печенье и… время от времени могла сама испечь какое-нибудь печенье. Угостить им мать. Принести в больницу и угостить коллег. Ей даже нравилось делать это проклятое печенье. И Бакстер обожал его, за исключением разве что орехово-морковного.

Самолет взмыл в воздух. Она вздохнула и вытерла слезы. Ее жизнь не должна состоять лишь в приготовлении печенья. Она просто должна быть жизнью. Сейчас она чувствует себя пустой раковиной, но со временем эти пустоты заполнятся, и это будет совсем скоро. Разве нет? Конечно, она не сможет расстаться с этими пятью месяцами, как будто их просто не было. Но со временем боль утихнет. Разве нет? То, что она решила вернуться домой — это мудрое решение. Нельзя больше стараться убежать от собственной жизни, убежать от самой себя. Ее место в Чикаго. Разве нет?


И вот прошло уже три недели, а она все еще не была в этом уверена. Конечно, все было до боли знакомо. Толпы людей, шум, ветер, так отличающийся от мягкого легкого ветерка прерий.

Ее полностью засосала повседневная жизнь больницы. Первую неделю Дори очень уставала, но потом втянулась в привычный некогда ритм. За время ее отсутствия на работу приняли всего одну новенькую медсестру. Те же самые стажеры, хорошо знакомые ей, заканчивали практику и уже начинали искать место постоянной работы. Пациенты приезжали и уезжали, некоторые тяжелобольные интересовались, хорошо ли она провела отпуск.

Главную сложность представляли выходные дни. Особенно поначалу. Она слонялась взад и вперед по квартире, выискивала какую-нибудь зелень — домашние растения, которые надо полить или прополоть сорняки. В конце концов она выбралась из дома и купила два огромных филодендрона. Однажды Дори приготовила три противня тыквенного печенья — и все их съела. Она пошла как-то раз в магазин вместе с матерью и не нашла ничего, что бы ей захотелось купить. В другой раз она попробовала пройтись по магазинам с подружками и не только не нашла ничего достойного своего внимания, но и с ужасом обнаружила, что ей стало совершенно неинтересно слушать их сплетни. В третий раз она отправилась за покупками одна и купила дощечку для рисования и цветные мелки для Бакстера. Спустя полчаса она все это вернула в магазин, потому что знала, что не сможет отправить это малышу.

Кто-то когда-то написал, что Чикаго — это все самое лучшее и самое отвратительное из всей Америки. Ей стало казаться, что это действительно так. Может быть, за это она и полюбила этот город. Огромные небоскребы. Старинные сельские мельницы. Музеи. Яхты у причала. Приятные особняки по соседству. Разнообразие этнического состава. Что до нее, то уж рестораны здесь были самыми лучшими в мире. Единственной посудой, скапливающейся в раковине у нее на кухне стали чашки из-под кофе. В один прекрасный день она наконец насчитала семнадцать штук и заставила себя помыть их.

Все было нормально, по крайней мере, внешне. Жизнь ее стала в точности такой же, как и раньше. Она лишь стала внимательнее присматриваться к незнакомым людям. Раньше ей и в голову бы не пришло искать в толпе дружелюбные лица, а теперь она это делала и обнаруживала, что их очень мало. Дори понимала, что сама она не может больше оставаться просто лицом из толпы. Она слишком хорошо знала, что весьма чувствительна и легко может вновь сломаться… но, может, это и неплохо, лучше уж знать это заранее.

Хуже всего были ночи. Но к этому она была готова. Так и должно быть. Она подолгу разговаривала с телефоном — обычно он лишь нетерпеливо глазел на нее и не отвечал. «Ну что, ты возьмешь меня в руки или нет?» — спрашивал он. «Я не могу», — отвечала она. «Их жизнь продолжается без тебя. Позвони и узнай, как у них дела. Разве тебе не интересно узнать, что с ними происходит?» «Я не могу», — отвечала она. «Тебе их недостает, ты скучаешь. Так скажи им об этом!» «Не могу», — отвечала она. «Тогда ложись в постель и спи. Надоело мне глядеть на тебя». «Не могу», — отвечала она.

В августе вдруг установилась жуткая жара. Дори была счастлива, что вовремя вернулась и не упустила возможности хоть чем-то занять себя.

— Боже, я чувствую себя какой-то тающей свечой, как будто меня расплавили, — простонала она, обмахиваясь чьей-то картой. — Мозги напрочь отказываются работать.

Когда Богу было угодно включить жару, все жители Чикаго включали кондиционеры. В городе наступали перебои с электроэнергией. Больница же становилась сущим преддверием ада, ведь вся энергия уходила на хирургическое отделение и операционные.

— Хоть бы кто-нибудь нас пристрелил, — простонала миниатюрная блондиночка — медсестра, сидящая за столом напротив Дори. Она стащила где-то бесценный кусочек льда и протирала сейчас шею и грудь, немного отвернув воротник голубого хирургического костюма.

— Не вздумай кому-нибудь посоветовать, — ответила Дори, глядя на людей, ожидающих в коридоре своей очереди. Некоторые из них просто ждали своих близких, чтобы отвезти их домой, если все в порядке. Стоял один из тех редких, почти неестественных дней, когда поток больных не захлестывал отделение первой помощи с самого утра до ночи, а медленно, но постоянно тянулся, входя в двери и выходя из них. — Нам бы выдержать до конца смены.

— Да уж, это точно. Как же медленно тянется день! Интересно, а чем сейчас заняты люди?

— Сидят в холодных ваннах, я уверена. А мы здесь исходим потом в ожидании больных с тепловым ударом.

— Да, — вздохнула блондинка, явно представляя себе ванну, до краев наполненную холодной водой.

— А в Канзасе сейчас, наверно, такая же жара, — подумала вслух Дори.

— Вам там понравилось?

— Да. Очень.

Сестра выпрямилась, посмотрела на Дори и спросила:

— А что вам понравилось?

— Да все, — ответила та. Вздохнула, опустила локти на стол и положила подбородок на ладони, забывая о людях в коридоре. — Там всегда дует такой чудный мягкий ветерок. Даже если жарко и человек вспотел, ветерок сразу же охлаждает все вокруг.

— Ветерок?

Дори подумала и добавила:

— А еще там столько открытого пространства! Километры и километры. Голубое небо, оно всегда чистое и яркое. Совершенно не чувствуешь замкнутого пространства. И там так чисто, никакой грязи на улицах, никаких дурных запахов.

— А что еще?

— Не знаю. — Дори призадумалась. — Время. Время идет медленно и размеренно, вот как у нас сегодня, но только все по-другому. Там всегда есть чем заняться, но в промежутках между делами у тебя есть время, и ты можешь остановиться и отвлечься. Куда бы ты ни бросил взгляд, везде есть что-то прекрасное. Никакого бетона или асфальта. Никто не дерется за углом. Все только самое хорошее. Мир и спокойствие.

— А какие там люди?

— Самые лучшие, — не раздумывая, ответила Дори. — И это совсем не так, как в небесном раю. Они не станут мчаться тебе навстречу, чтобы обнять за то, что ты приехал к ним в город. Они будут просто наблюдать за тобой, помогут, если попросишь помощи, улыбнутся при встрече. А потом, если ты не выкинешь чего-нибудь слишком странного, ты просто станешь одним из них. Тебе об этом никто не скажет. Для этого не нужно делать ничего особенного. Но только в один прекрасный день ты это почувствуешь. Ну, то, что тебя приняли, что ты стал одним из них и о тебе заботятся и беспокоятся. И тогда ты в безопасности.

— Похоже, это действительно неплохое местечко. — Медсестра бросила взгляд через плечо Дори и спросила: — А вы не думаете вернуться туда?

Дори вздохнула и пожала плечами.

— Сама не знаю.

— Ну, рано или поздно тебе придется вернуться, — услышала она вдруг за спиной мужской голос. От одного его звука по спине у нее побежали мурашки и застучали зубы. Сестра улыбалась, глядя на нее. — Потому что я устраиваю большую шумную свадьбу.

Со слезами на глазах она медленно обернулась и увидела стоящего перед собой Гила. Высокий и гордый, он держал в руках кепку с надписью «Фермерское бюро Канзаса», которой и показывал медсестре, чтобы она не выдавала его присутствия. Широкие плечи и знакомая до боли улыбка. На нем ладно сидели голубые джинсы и белоснежная рубашка.

— Для кого это… — Она прокашлялась. — Для кого это ты устраиваешь большую шумную свадьбу?

— Для нас с тобой. Если, конечно, Бакстера не успеют арестовать. Потому что мы не можем пожениться без Бакстера. Это было бы неправильно.

— Все верно. Только Бакстеру всего пять лет. Кто же его может арестовать?

— Администрация больницы и доктор Бисли лично пригрозили, что предпримут необходимые действия, если он не прекратит названивать им и спрашивать, нет ли у них работы для первоклассного врача. Он делает это каждый день на протяжении уже двух недель, и они попросили меня прекратить это безобразие.

Дори кивнула и попыталась улыбнуться. Безнадежные усилия малыша, конечно, очаровательны, но…

— Флетчер не хочет больше ездить на твоей машине. Говорит, что стоит это делать, только когда уезжаешь тайком и тебя никто не ловит. К тому же, в машине он постоянно чувствует запах твоих духов. По-моему, от этого ему делается грустно.

Она смущенно озиралась по сторонам. Двое детей хотят, чтобы все было так, как им кажется лучше всего. Это, конечно, берет за душу, но…

— Мэтью перестал разговаривать со мной. Он считает, что я мог бы сделать что-то такое, чтобы заставить тебя остаться. Говорит, что теперь жизнь его совершенно лишена смысла, потому что он увидел, что я сдался, даже не поборовшись за тебя. Он никогда не думал, что доживет до этого дня, и теперь сожалеет, что это случилось.

Дори нахмурилась. Она хотела сказать ему, что Мэтью отойдет. Старик и двое мальчишек, которые верят, что могут изменить неизбежный ход событий, — это заставляет задуматься, но…

— Дори, что я мог сделать и не сделал?

Едва слышно раздался сигнал общей тревоги, за которым последовало какое-то непонятное бурчание в радиоприемнике. Дори не обращала на это внимания.

— Гил…

— Я много думал об этом. Я хотел, чтобы ты осталась, — сказал он, подходя поближе к ней. — Но мне казалось, сама ты хочешь вернуться. И я постарался согласиться с тобой. То есть, понимаешь, если бы ты решила тогда остаться, мне бы не хотелось, чтобы потом ты начала жалеть об этом. Ты же ведь сама хотела вернуться сюда, разве нет?

— На подъезде машина «Скорой помощи» из дома престарелых Святой Троицы, — сказала медсестра. — Двое больных. Боль в грудной клетке. Предполагаемое время прибытия — через четыре минуты.

— Позвоните дежурным практикантам, проверьте, кто из них на месте. И узнайте, здесь ли доктор Гиллмор, — ответила она сестре и снова повернулась к Гилу. — Понимаешь, я…

— Дори, я же говорил тебе, что никогда не умел играть в эти игры, да к тому же по правилам. Мне нужно говорить, чего ты хочешь, потому что я не умею угадывать. Черт возьми, я так скучал без тебя! — воскликнул он неожиданно для самого себя. — Я все время думаю о тебе. Что ты делаешь? Все ли в порядке? Или ты лежишь где-то и умираешь? Я не могу сосредоточиться. Не могу спать. Иногда ем, но никогда не ощущаю чувства голода. Дори, ну если ты не хотела возвращаться сюда, почему же ты мне не сказала? Прямо и откровенно. А не так, как будто тебе грустно уезжать, но на самом деле ты только об этом и мечтаешь.

— Гил, я тоже по тебе скучала, но… но сейчас я не могу объяснить тебе.

— Я знаю, что ты занята. Просто скажи, что поедешь домой вместе со мною, и я отстану от тебя, пока ты не освободишься.

— Гил, но я не могу так просто…

— Что не можешь? Собрать вещи и уехать? Я об этом тоже подумал. Я продам ферму, если понадобится. Мне уже предлагала одна компания… Правда, они не американцы. — Это его, похоже, волновало. — Но можно ведь немножко подождать, найти чисто американскую компанию, и тогда…

— Продать ферму? Нет. Я…

— Дори, я тебя люблю. И если для того, чтобы нам с тобой быть вместе потребуется продать ферму и переехать сюда, именно это я и сделаю. Я очень хорошо понимаю, что не могу ожидать от тебя, что ты бросишь все, что имеешь здесь. Это ясно. Тогда я готов продать ферму. Но должен сказать, что надеюсь на взаимный компромисс еще до того, как встанет вопрос о продаже.

Дори была не в силах ничего отвечать.

— Они уже здесь. — Медсестра подошла к входной двери. С другой стороны подъезжала машина «Скорой помощи».

— Давай поговорим об этом попозже, ладно? — спросила она Гила и последовала за медсестрой ко входу.

— Нет уж, боюсь, не получится. Конечно, продажу фермы мы можем обсудить и попозже, но со всем остальным я хочу разобраться раз и навсегда. Мне нужен твой ответ.

— Гил! Да как ты можешь! — Она была ошарашена его странным поведением. Конечно, иногда он бывал упрям, но сейчас это становилось просто смешно. — У меня срочная работа. Подъехала «Скорая помощь». Я не могу ответить тебе прямо сейчас.

Он огляделся вокруг. Похоже, ему было все равно, где он и что происходит.

— Да или нет. Это очень просто, всего лишь — да или нет?

— Что — да или нет? — спросила она. В эту минуту открылись двери и санитары стали подгонять машину поближе к дверям.

Гил следовал за ней по пятам.

— Да, ты вернешься домой и выйдешь за меня замуж. Или нет, ты не вернешься домой, вместо этого Мэтью, мальчишки и я приедем сюда и тогда уже мы поженимся.

— Это какое-то сумасшествие, — сказала Дори, помогая вытащить каталку из машины «Скорой помощи». — Ты фермер. Твое место в Канзасе.

— Мое место — рядом с тобой. — Гил шагнул назад и один из медбратьев проскочил мимо него. Дори на ходу осматривала больного на первой каталке. Потом внесли второго, и Гилу пришлось отойти с прохода и просто последовать за всей этой процессией в отделение первой помощи.

— Гил, сюда нельзя входить.

— Я не уйду, пока не услышу ответ.

— Вы доктор? — Гил обернулся и оказался рядом с невысокой старушкой, которая разглядывала его через грязные очечки, ловко пристроенные на самом кончике носа. — Почему вы не в форме?

— Я не врач, — ответил Гил и показал рукой в сторону приемного покоя. — Вот она — врач.

— Терпеть не могу женщин-врачей. Никогда не лечилась у женщины. За всю свою жизнь — ни единого раза. А вы медбрат? Теперь в больницах полно мужчин. Почему же вы не в форме?

— Я не медбрат. Вы что, больны? Вам нужна помощь? — спросил он, наклоняясь, чтобы осмотреть ее. Потом поднялся и стал озираться в поисках какой-нибудь помощи.

— Да нет же, я не больна. А может, вы сами больны?

Еще одна старушка, круглая, как шарик, подкатилась к ним и встала рядышком, а за ней подошел старичок, седые волосы которого стояли на голове совершеннейшим ежиком.

— Что, кто-то заболел? — озабоченно поинтересовался он. — Может, нужно позвать доктора?

— Нет. А вы сами не больны? — спросила троица в один голос.

— Нет. Я…

— Вы доктор? — прищурилась на него шарообразная старушка. — А где же тогда ваша форма?

— Дори! — воскликнул Гил, беспомощно оглядываясь вокруг. Она подняла голову, увидела, что вокруг него стоят старички, похоже, с ними все в порядке, и задвинула ширмочку вокруг своей пациентки.

— Если вы не доктор и не медбрат, то кто же вы? — спросила старушка в очках. — Если на вас нет формы и вы не больны, то что же вы здесь делаете?

Их совершенно не касалось, кто он и что он здесь делает, но в тех местах, откуда он приехал, человека приучали уважать пожилых, хотя бы просто за то, что они сумели прожить столь долгую жизнь.

— Я прошу ее выйти за меня замуж, — объяснил Гил, показывая на ширмочку и не желая вступать в дальнейшие рассуждения.

— Сынок, да для тебя она старуха, — подошел к нему старичок и добродушно потрепал по плечу.

— Она всего на два года старше меня.

— Ох и задурила она тебе голову, — высказалась старушка в очках. Она схватила стул и начала перетаскивать его через всю комнату поближе к уже усевшемуся седому старичку. — Не верь ни единому ее слову, малыш. Особенно что касается возраста.

Шарообразная старуха тоже стала перемещаться поближе к ним.

Второй больной, которого вытащили из машины, уже лежал на каталке с кислородной маской на лице. Медсестра измеряла ему давление и задавала вопросы, на которые он весьма неохотно отвечал.

Гил обернулся и посмотрел на этих троих ископаемых. Они дружненько уселись в ряд почти на самой середине комнаты.

— А вы ждете этих двоих? — спросил он.

Все трое дружно кивнули.

— Где же она тебя подцепила? — грубовато поинтересовалась шарообразная мадам.

— Мы встретились в Канзасе, — ответил Гил, постепенно смиряясь с мыслью, что ему придется подождать своей очереди, чтобы заполучить внимание Дори. Но все равно он никуда не уедет, не получив ее ответа.

Целых шесть недель он прожил без нее — ни единого слова, — не зная, как у нее дела и о чем она думает. Шесть недель он старался убедить самого себя, что правильно поступил, позволив ей уехать. Что ей не место рядом с ним, что они не созданы друг для друга и поэтому не могут быть вместе. Шесть кошмарных недель — пока он, наконец, не сошел с ума. Не чуточку подвинулся рассудком, а крепко сошел с ума, настолько крепко, что приехал сюда, в Чикаго, чтобы забрать ее с собой. Теперь ему уже было все равно, что ради этого придется сделать. Просто наплевать.

Он ужасно устал спотыкаться всю свою жизнь. Ему надоело молча проглатывать жизненные разочарования, закусывая кусочком сахара, и продолжать делать вид, что все это его не мучит, что ему совершенно не больно. Хватит откладывать собственные мечты в долгий ящик и считать, что по сравнению с мечтами окружающих это просто мелочь. На этот раз он добьется того, что ему нужно, и станет счастлив. Он ведь не достает звезды с небес, не просит невозможного, не живет иллюзиями. В этот раз ему нужно нечто земное, настоящее и прочное. Ему нужна Дори.

— Должно быть, она подцепила тебя во время той зимней поездки, — сложила ручки шарообразная старушка, неодобрительно качая головой. — Ты даже не представляешь себе, в какую беду лезешь.

— Думаю, что представляю, — уверенно и твердо ответил Гил.

— Она же распущенная. У нее мораль как у гулящей кошки. Она заигрывает с любым, на ком надеты штаны. — Гил недоверчиво качал головой. — Да уж, верно говорят, что хуже старого дурака, — сказала старушка, посмотрев на лежащего на каталке больного, а потом переведя взгляд на Гила, — может быть только дурак молодой.

Тот нахмурился.

— По-моему, я знаю ее лучше, чем вы.

— Ну уж нет, мы-то ее знаем насквозь, — и все трое дружно закивали.

— Почему ты хочешь жениться на такой женщине? — спросил его старичок, весь вид которого показывал полное непонимание и озадаченность. — Она, конечно, неплохо выглядит, но ведь она уже не молода.

— Мне все равно. Я ее люблю. — Обычно Гил бы к этому моменту уже порядком разозлился. Но его настолько озадачило такое ужасное мнение этих людей о Дори, что он просто представить себе не мог, что же ей надо было сделать, чтобы заслужить такое к себе отношение.

— Люблю-шмублю, — проворчала женщина-шар. — Говори наконец правду. Почему ты хочешь на ней жениться?

Он подумал, что справедливость должна восторжествовать. И для этого он обязан рассказать им, насколько прекрасна его Дори. Они явно глубоко заблуждались на ее счет.

— Ладно, — сказал Гил. — Я расскажу вам всю правду про нее. Расскажу, почему я хочу на ней жениться…


А в это время за задвинутой ширмой Флора Де Лука, постоянный пациент больницы, внешний вид которой совершенно не соответствовал столь почтенному возрасту, мило беседовала со своим любимым врачом.

— А кто это вон тот красавчик, милая? — спрашивала она Дори, пытаясь привстать и получше рассмотреть Гила.

— А ну-ка лежите спокойно, чтобы я вас прослушала, — ответила та, безуспешно пытаясь послушать шумы в легких Флоры с помощью стетоскопа. Одновременно она щупала пульс больной и была рада, что он медленный и стабильный.

— По-моему, солнышко, он старается привлечь твое внимание. Ну-ка, улыбнись повеселей.

Дори выглянула за ширму и посмотрела на Гила. Пресвятая Троица, как любя называли этих милых старичков, из дома престарелых Святой Троицы, уже взяла его в оборот. Она чуть не рассмеялась, увидев выражение его лица, но мысленно поблагодарила этих старичков за то, что они хотя бы на некоторое время отвлекут его внимание от нее. Дори снова задвинула ширму, чтобы Флоре не было ничего видно. Другим способом было просто невозможно привлечь внимание этой старушенции, если вдруг в комнате оказывался какой-нибудь мужчина.

— Что это ты делаешь, солнышко?

— Хочу убедиться, что вы снова симулируете, прежде чем отправить вас домой на той же «Скорой помощи». Флора, пора уже прекратить это веселье с поездками на «Скорой помощи». Я вас уже предупреждала в прошлый раз.

— Но мы проверили, — обиженно заявила Флора. — Мы все утро слушали полицейскую рацию Уолтера. У них сегодня было всего два вызова. Так что они не были сильно заняты. И мы их не отвлекли.

— Это уже не имеет значения. А что, если бы…

— Тихо. Он говорит о тебе. Слушай, — она задержала дыхание, — он хочет жениться на тебе, солнышко. Ну, иди же к нему. Пусть сделает предложение.

— Он его уже сделал.

— И что ты?

— Флора, вы уверены, что грудь больше не болит? А левая рука?

— Я же сказала, что в машине «Скорой помощи» произошло настоящее чудо. Как раз когда мы уже ехали сюда, к вам. Сначала боль была у меня, а потом Лерой подхватил ее. Открой-ка ширму, давай посмотрим, как дела у старины Лероя.

Дори вздохнула. Все это было просто невообразимо и вместе с тем ужасно забавно.

— Я не открою ширму, а то вы спугнете моего жениха, — сказала она. — Флора, скажите, вы уверены, что с Лероем все в порядке?

— Солнышко, ну я же тебе все рассказала. Нам было ужасно скучно, в комнате стояла жуткая жарища. Ну и мы со стариной Лероем решили потанцевать, чтобы у нашей Пресвятой Троицы кровь по жилам побежала. Они, кстати, все равно собирались прогуляться.

Дори неодобрительно качала головой, глядя на Флору, а сама старалась прислушаться, что говорит Гил.

Пресвятая Троица — это были самые подвижные жители дома престарелых, которые сами себя назначили охранниками больных. Они каждый раз вслед за машиной «Скорой помощи» доезжали до больницы на такси, получали самую первую информацию и возвращались домой. Обычно после таких хлопотных поездок они еще пару дней были в центре внимания всего дома престарелых, и поэтому каждый раз с радостью бросались вслед за машиной «Скорой помощи».

— Так что ты ему ответила, когда он сделал предложение? — заговорщицки прошептала Флора.

— Ничего пока не ответила.

— А почему? — Флора искренне отказывалась ее понимать.

— Это не так просто, как да и нет.

— Ну, конечно, это именно так просто!

— Он фермер из Канзаса. А я — врач из Чикаго.

— Ну, и что дальше?

— Мы оба многое вложили, чтобы стать теми, кто мы есть сейчас.

— А что, в Канзасе никто не болеет?

— Конечно, болеет, но…

— Ты его не любишь?

— Конечно, люблю, но…

— Думаешь, что любовь можно найти на каждом углу?

— Конечно, нет, но…

— А, может, ты просто дура?

— Флора! — воскликнула Дори. — Дайте же мне объяснить. Я ведь и слова-то вставить не могу, вы все время меня перебиваете.

— Да нечего тут объяснять. Я сразу вижу, что люди любят друг друга, как только я их замечаю. Я, конечно, стара, но слепотой не страдаю. И не веду себя так глупо, как ты. Как ты думаешь, солнышко, сколько раз в жизни человека бывает настоящая любовь? Мне через три месяца и два дня будет восемьдесят семь, и я могу сказать тебе. Я была замужем четыре раза, а потом бросила заниматься такой ерундой. Все они были хорошие ребята — сексуальные, черт их дери, настоящие очаровашки. Но по-настоящему я любила всего один раз, в двадцать пятом году. Мне тогда было восемнадцать. Я влюбилась без памяти в одного коммивояжера. Отец был, конечно, против, во-первых, этот парень был старше меня, а потом, он оказался баптистом, и это, наверно, было хуже всего остального вместе взятого — того, что он был коммивояжером и старше меня… Но знаешь, — вздохнув, продолжала Флора, — я сделала ошибку,послушавшись своего отца. Понадеялась на его жизненный опыт. Стала дожидаться мужчину своего возраста, нужной религии и с безопасной стабильной профессией. И больше я никогда никого не любила. Такой безумной любви больше в моей жизни не было! — Она помолчала, глядя на призадумавшуюся Дори. Потом схватила ее за руку и зашептала: — Слушай, слушай! Эта старая кляча Лаверн до сих пор рассказывает, что я стала танцевать с Лероем вместо того, чтобы играть с ней в карты. Солнышко, да она думает, что твой парень тоже ухаживает за мной!

Они заинтересованно слушали разговор за ширмой. Гил чувствовал себя так же неловко, как и Лаверн. Но защищал честь Дори как можно корректнее и спокойнее. Ведь только так он мог позволить себе говорить с тремя стариками, которых подсознательно уважал за столь почтенный возраст, но считал ужасно назойливыми и приставучими.


— …Я расскажу вам, почему хочу жениться на ней, — говорил Гил, потихоньку успокаиваясь. — С ней я чувствую себя счастливым человеком.

— В постели, — предположила старушка в очках.

— Конечно, но не только. Мне радостно просто смотреть на нее, слушать, как она разговаривает, сидеть рядом с ней и смотреть на звезды. Ее мозг всегда готов к восприятию новых идей. Она всегда может ответить на любой вопрос. Она стремится понять, почему и как работают те или иные вещи. Для чего они созданы. Она — сильная женщина и знает, кто она, чем ей заниматься и чего она хочет добиться. И — Боже мой! — она сполна хлебнула горестей и несчастий, она прошла через сомнения и неуверенность, но никогда не сдавалась. Она умеет любить, самоотверженна, она так замечательно общается с моими детьми, что…

— О Господи, — воскликнул седовласый старичок. — Так у тебя еще и дети есть? А она-то об этом знает?

— Да, конечно, она знает, что у меня есть дети. Они ее просто обожают и боготворят.

Все трое святых взглянули друг на друга, как будто приходя к единому мнению.

— Она ни за что не выйдет за тебя, — спокойно заметил старичок. — Она терпеть не может детей.

— Но она любит моих сыновей. Это видно даже по тому, как она на них смотрит.

— Все это лишь игра, — сказала женщина-шарик с отвращением в голосе. — На прошлое Рождество она забавлялась тем, что гоняла по всей комнате двух детишек, пришедших спеть нам рождественские гимны. Гоняла их тростью Исаака Шоренбургера. Мы все это видели.

— Простите, но в это я не верю. — Гил уже был готов послать этих ненормальных куда подальше.

Из-за ширмы раздался непонятный шум, а потом осторожное хихиканье.

— Придется тебе в это поверить, — рассмеялась Дори, выходя из-за ширмы в комнату. — Я бы лично ни за что не стала связываться с этой женщиной. Так что, Лерой, проживете еще лет пятьдесят или как? — Старик на каталке несколько раз утвердительно кивнул. — Отвяжите его. Цирк окончен, господа. Сестра, всем этим клоунам пора возвращаться домой.

Гил смущенно наблюдал, как Лерой снял с лица кислородную маску и начал застегивать рубашку. Миниатюрная медсестра помогла ему слезть с каталки. Женщина на соседней каталке, рыжеволосое создание с огромными голубыми глазами, прикрытыми очками с розовыми стеклами, настойчиво повторяла:

— Дайте-ка мне его как следует рассмотреть. Хочу получше разобраться.

А вся Пресвятая Троица вскочила на ноги.

— Вы же, мистер Хаулетт, попали в огромную — преогромную беду, — объявила Дори, направляясь к нему из противоположного угла комнаты.

— Я? Почему? Ну теперь-то что я сделал?

— Нельзя же врываться сюда и делать мне предложение, а потом начинать за моей спиной рассказывать этим милейшим старичкам, что мечтаешь жениться на Флоре, — сказала она и указала Гилу на предполагаемую его невесту. — Я могу этого не пережить. По-моему, ты Должен бы знать, что это я тебя люблю, я люблю твоих сыновей. — Она медленно шла к нему. — Я люблю твоего дядюшку Мэтью и твои пшеничные ноля. И твоих тупых коров, и то, как глупо ты иногда выглядишь, когда выходит не по-твоему. И это именно я собираюсь выйти за тебя замуж и пилить тебя каждый день, чтобы ты не разбрасывал грязные носки по всему дому, и я буду загонять твои машины в канавы и ругать Флетчера, потому что он еще слишком мал, чтобы связываться с такими девицами, как наша Флора. И я буду подбивать Бакстера поваляться в грязи вместе с его любимой свинкой Эмили, потому что он уж слишком чистюля. И я буду заставлять тебя писать этот твой роман. И буду вдобавок обыгрывать тебя в бильярд, ухаживать за тобой, когда заболеешь, и буду стареть вместе с тобой. Я. А не Флора. — Она наконец остановилась прямо перед ним.

— Конечно, нет. Ты, а не Флора. — Он смотрел ей в глаза, серьезный и значительный, как апостол Петр, когда получал ключи от Царствия Небесного.

Она улыбнулась. Он выглядел испуганным и благодарным. В нем одновременно читалась надежда и глубокая удовлетворенность. Она прижалась к нему, закинула руки на шею и спросила:

— А в твоем Канзасе есть больные?

— Разве что парочка, — сказал он, с облегчением заключая ее в свои объятия. Подумал и добавил шепотом ей на ухо: — Они, конечно, не такие больные, как эта компания, но дел для тебя хватит.

— Прикрой-ка глаза, Лаверн, если, конечно, дотянешься до них, — обратилась Флора к своей постоянной сопернице в борьбе за Лероя. — По-моему, он ее сейчас поцелует.


Следующие две недели они провели вдвоем в Чикаго — Дори отрабатывала положенные две недели перед увольнением из больницы, а Гил бродил по библиотекам и музеям. Вечерами они вместе упаковывали вещи и каждый день звонили мальчишкам.

— Еще два дня. — Каждый раз Бакстер объявлял им, сколько осталось до возвращения. — Дядя Мэтью даже отмечает дни на календаре. Когда же ты наконец сможешь стать моей мамочкой?

— Ты же знаешь, малыш, что в душе я уже твоя мама. Но после того, как мы поженимся, у нас будет большой праздник. А уж потом к нам придет судья и покажет, как мне усыновить тебя, и тогда я стану твоей мамочкой по закону, и это уже будет навсегда.

— Тогда я смогу называть тебя мамой.

— Точно, малыш.

— Как ты думаешь, это произойдет до того, как окотится наша Эмили?

— Надеюсь, что да. А ты уже придумал котятам имена?

— Да. Тебе ведь уже не понадобится твое имя, правда? Вот мы и назовем их всех Дори.

— Здорово!


В первый сентябрьский день мать Дори поцеловала дочь и будущего зятя и распрощалась с ними у подъезда дома Дори.

— Гил, только обязательно позвоните мне, как доберетесь, — говорила она, и на глазах у нее выступали слезы. — Не забудьте останавливаться по дороге, чтобы перекусить, а то разболится голова, а когда так долго сидишь за рулем, всякое может случиться. На остановках ведите себя осторожно. Не так-то просто выезжать, когда у тебя на хвосте висит этакий трайлер.

— Хорошо, не волнуйтесь, пожалуйста, — кивнул он и поймал взгляд Дори, сидящей на переднем сиденье огромного серебристо-черного грузовика. Он поцеловал «мамочку» Деврис в щеку. — Увидимся через две недели. Тогда вы посмотрите на дом и скажете, как насчет переезда в Колби. Это чудесный небольшой домик. И до нас всего один километр.

— Там хорошая тропинка, мама. Гил даже в темноте ходит.

— Ну, посмотрим, посмотрим. Поезжайте же, и смотрите поосторожнее на дороге. Эти огромные фургоны! Они полагают, что все дороги созданы только для них.

Дори уснула, не доезжая нескольких километров до дома. Над горизонтом садилось теплое осеннее солнце, и глаза ее тоже закрывались. Она прикрыла их всего на секундочку, чтобы исчезла эта резь от солнечного света. В кабине было так тепло! Дорога успокаивала своей монотонностью. Она любила и была любима. По радио звучала тихая спокойная музыка. Сквозь сон до Дори донесся голос Гила, мягкий и глубокий, как течение спокойной реки.

— Дори, мы уже дома. — Она почувствовала где-то совсем рядом его любящие губы. — Просыпайся, Дороти, ты вернулась обратно в Канзас.

— Хорошо.

Примечания

1

Акр — земельная мера в Англии и Америке, равная 4047 кв. м.

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА 1
  • ГЛАВА 2
  • ГЛАВА 3
  • ГЛАВА 4
  • ГЛАВА 5
  • ГЛАВА 6
  • ГЛАВА 7
  • ГЛАВА 8
  • ГЛАВА 9
  • ГЛАВА 10
  • ГЛАВА 11
  • ГЛАВА 12
  • *** Примечания ***