Компания дьявола [Дэвид Лисс] (fb2) читать онлайн

Дэвид Лисс Компания дьявола

Глава первая

В юности я не раз страдал от чрезмерной близости к игорным столам всех мастей и с ужасом наблюдал, как ее высочество Фортуна отдавала чьи-то деньги, необязательно мои, другому. Как человек бывалый, который готовился разменять третий десяток, я отлично знал, что нельзя позволять себе с головой окунаться в мир таких опасных вещей, как игральные кости и карты, этих орудий зла, — они сулят человеку надежду, а затем разбивают его мечты. Однако в редких случаях, когда кошелек мой наполняло чье-то чужое серебро, я делал исключение из этого правила. Если же этот кто-то задумал махинацию, которая гарантировала, что кость упадет или карты сложатся в мою пользу, так еще и лучше. Люди, которые придерживаются чересчур строгих моральных принципов, могут сказать, что получение преимущества столь бесчестным образом свидетельствует о том, как низко может пасть душа человека. Подобные люди сочтут, что мелкий воришка, душегуб или даже изменник родины лучше, чем мошенник за игорным столом. Возможно, так оно и есть, но я был мошенником на службе у щедрого покровителя, и это обстоятельство, по моему мнению, развеивало любые сомнения, если таковые были.

Я начинаю свое повествование с ноября 1722 года, когда прошло всего каких-то восемь месяцев после событий, связанных со всеобщими выборами, которые я описал в своем предыдущем рассказе. В начале того года грязные воды политики захлестнули Лондон, да и всю страну, и, схлынув, не сделали нас чище. Еще весной люди сражались, как гладиаторы, в услужении у того или иного кандидата, у той или иной партии, а осенью все выглядело так, будто ничего важного не произошло, а попустительство парламента и Уайтхолла продолжалось как ни в чем не бывало. Следующие выборы предстояли не ранее чем через семь лет, и люди уже не смогут вспомнить, что вызвало такой ажиотаж во время предыдущих.

Бурные политические события нанесли мне много ран, но моя репутация ловца воров в целом даже укрепилась. Обо мне писали в газетах, и хотя то, что могли обо мне сказать писаки с Граб-стрит, было по большей части совершенно непристойно, я стал знаменитостью и с тех пор не испытывал недостатка в клиентах. Безусловно, были и такие, кто предпочитал держаться от меня подальше, опасаясь, как бы предпринимаемые мною розыски не привлекли слишком много внимания, по скверному обыкновению. Но многим была по душе идея нанять человека, который бился на ринге, совершил побег из Ньюгейтской тюрьмы и не побоялся противостоять самым могущественным политическим силам во всем королевстве. Эти люди полагали, что раз парень способен на такое, он непременно найдет мерзавца, задолжавшего тридцать фунтов, узнает имя злодея, замышляющего похитить ветреную дочь, и отдаст в руки правосудия мошенника, укравшего часы.

Таковы были плоть и пиво моего ремесла, но ко мне обращались и с более необычными просьбами. Именно по этой причине я оказался в тот ноябрьский вечер в кофейне Кингсли, заведении, имевшем скверную репутацию, но в последнее время ставшем намного оживленнее. Кофейня Кингсли была игорным домом, который в прошлом сезоне приобрел популярность у бонтона и, возможно, будет пользоваться такой популярностью еще сезон или два. Жители Лондона не способны получать удовольствие от какого бы то ни было развлечения подолгу. Оно быстро им надоедает. Однако в настоящее время мистер Кингсли извлекает все преимущества, посланные ему счастливым случаем.

В дневные часы в заведении можно было выпить кофе или шоколада и почитать газету или послушать, как ее читают вслух. Однако после захода солнца только человек с железной конституцией мог внимать сухим словам. В зале было почти столько же шлюх, сколько и игроков. Причем необычайно миловидных шлюх. У Кингсли не найдешь больных или заморенных нищенок из Ковент-Гардена или Сент-Джайлса. Репортеры писали, что миссис Кингсли сама инспектировала девушек и допускала только тех, кто отвечал ее строгим требованиям. Тут же присутствовали и музыканты, игравшие веселенькие мотивчики, а неестественно худой акробат кривил свое походившее на маску смерти лицо всевозможными гримасами и изгибал свое скелетообразное тело в немыслимых позах при полнейшем равнодушии публики. Здесь подавалось посредственное вино — кларет, портвейн и мадера — разборчивым посетителям, слишком занятым, чтобы разбираться. Здесь же, что немаловажно, находилось и то, что их занимало, — игровые столы.

Мне трудно сказать, почему именно игровые столы Кингсли приобрели такую славу. Выглядели они точно так же, как в любом другом месте, но тем не менее лучшие люди Лондона давали своим кучерам адрес именно этого храма фортуны. После театра, оперы, раута или ассамблеи они направлялись именно к Кингсли. В фараона играли несколько высокопоставленных джентльменов из министерства и член палаты общин, больше известный своими щедрыми зваными вечерами, чем талантами законодателя. Сын герцога Н. проигрывал в пикет. Несколько оживленных франтов пытались обучить знаменитую комедийную актрису Нанс Олдфилд правилам игры в хазард, что, судя по всему, было непросто, ибо эта игра в кости была довольно запутанной. Великие здесь опускались, а низкие поднимались — и все это было крайне занятно, однако мои персональные склонности не имели в данном случае никакого значения. Серебряные монеты и банкноты у меня в кармане мне не принадлежали, и я не мог ими рисковать, подчиняясь собственным желаниям. Они предназначались для того, чтобы опорочить одного джентльмена, который унизил человека, по чьему поручению мне и предстояло состязаться в вероломстве и обмане.

Четверть часа я прохаживался по игорному дому, наслаждаясь светом бесчисленных канделябров и теплом, которое они давали. Зима в этом году выдалась ранней и суровой, снаружи стоял неимоверный холод, и все обледенело. Наконец, согревшись и воспрянув духом под воздействием музыки, а также смеха и заигрывания шлюх, я начал обдумывать свой план. Потягивая разбавленную мадеру, я стал искать глазами нужного мне человека, стараясь не привлекать к себе внимания. Сделать это было нетрудно — я разоделся как самый заправский щеголь, и если бы гуляки по соседству и обратили на меня внимание, они увидели бы лишь человека, желающего, чтобы его заметили, а это как ничто другое делает человека невидимым, не так ли?

На мне был камзол изумрудного цвета с золотом, расшитый до неприличия богато, жилет такого же цвета, но другого фасона, на котором сверкали медные пуговицы не менее четырех дюймов в диаметре. Бриджи были пошиты из тончайшего бархата, на туфлях было больше серебряных пряжек, чем блестящей кожи, а кружевные рукава напоминали мушкетоны в рюшах. Чтобы меня было и вовсе не узнать, на случай если встретится кто-то из знакомых, я надел массивный парик, какие были в моде в тот год у самых чванных господ.

Когда, как мне показалось, настал подходящий момент, я подошел к столу, где играл в качо нужный мне человек. Он был приблизительно одного со мной возраста, одет очень дорого, но в отличие от меня без рюшей и кричащих цветов. Его костюм был спокойного синего цвета, отделан красным кантом, со вкусом расшит золотой нитью и хорошо на нем сидел. По правде сказать, у него было привлекательное лицо, скрывающееся под париком с короткими завитками. С серьезностью ученого он посмотрел на три карты в своей руке и сказал что-то шлюхе, сидевшей у него на коленях. Она засмеялась, и я подумал, что именно так она завоевала благосклонность своего покровителя.

Это был Роберт Бейлор. Меня же нанял некий мистер Джером Кобб, которого Бейлор унизительно обыграл, причем исход игры, по мнению моего нанимателя, в большей степени объяснялся уловками, чем фортуной. Услышанная мною история разворачивалась следующим образом: проиграв значительную сумму денег, мой наниматель узнал, что Бейлор слывет игроком, который равно избегает как непредвиденности случая, так и дуэлей. Мистер Кобб, пользуясь своим исключительным правом джентльмена, вызвал Бейлора, однако Бейлор надменно извинился, не оставив ему ничего иного, как самому пойти на вероломство.

Ему понадобился человек, который мог бы служить его агентом в подобных делах, и он обратился к моим услугам — по его словам, исключительно благодаря моей репутации. Задание было простым. Согласно инструкциям мистера Кобба, я должен был сразиться с Бейлором в карты. Мистер Кобб нанял меня для этой цели, однако я не был единственным участником задуманной им игры. В нее также был вовлечен некий крупье игорного дома Кингсли, который должен был сделать так, чтобы я проигрывал когда захочу и, что еще важнее, выигрывал когда захочу. Унизив мистера Бейлора при максимальном числе свидетелей, я должен был шепнуть ему на ухо, дабы никто другой не услышал, что у мистера Кобба длинные руки.

Я приблизился к обитому красным бархатом столу, где играли в качо, и посмотрел долгим взглядом на шлюху Бейлора, а потом на самого Бейлора. Мистер Кобб рассказал мне обо всех особенностях характера своего врага, и, помимо всего прочего, мне было известно, что Бейлор не любил, когда на него смотрят незнакомцы, а франтов он ненавидел больше всего. Уставившийся на него франт не мог не привлечь его внимания.

Бейлор положил на стол все три карты, и два других игрока сделали то же самое. С самодовольной улыбкой он загреб кучку монет. Медленно поднял на меня свои узкие глаза. Освещение позволяло увидеть, что они были тусклого серого цвета и что зрачки покраснели — явный признак того, что он играл слишком долго, слишком налегал на вино и срочно нуждался в хорошем сне.

Его лицо немного портили кустистые брови и приплюснутый нос с широкими ноздрями. У него также были широкие скулы и квадратный подбородок, а его конституция говорила о том, что он отдавал явное предпочтение верховой езде, а не мясу и пиву. Все это производило впечатление властного человека.

— Смотрите куда-нибудь в другое место, сэр, — обратился он ко мне, — иначе мне придется научить вас хорошим манерам, чтобы восполнить досадную брешь в вашем воспитании.

— А ты, парень, оказывается, еще и грубиян, — сказал я, имитируя шотландский акцент, ибо, помимо франтов, как мне было сказано, Бейлор не выносил северных британцев; я был полностью экипирован, чтобы вызвать его гнев. — Я только на девчонку твою глянул. Если она тебе нужна только как грелка для колен, может, одолжишь мне ее ненадолго?

Его глаза сузились.

— Да ты не знаешь, что делать с женщиной, деревенщина, — парировал он, употребив обидное для шотландцев слово.

Я же сделал вид, будто оскорбление меня не задело.

— Я бы не позволил ей скучать, пока играю в карты. Это уж точно.

— Сэр, вы мне отвратительны, — сказал он. — Не только своими одиозными словами, но самим своим присутствием, оскорбительным для этого города и этой страны.

— Ничего не могу с этим поделать. Это ваша забота. Так вы одолжите мне девушку или нет?

— Нет, — сказал он тихо. — Не одолжу. Я вас вызову на дуэль.

Все ахнули. Я заметил, что вокруг нас собралась толпа. Около двадцати или тридцати зрителей — разодетые щеголи, отпускающие циничные шутки, и их размалеванные спутницы окружили нас плотным кольцом. Они переговаривались друг с другом возбужденным шепотом, а их веера хлопали, как крылья несметного множества бабочек.

— На дуэль, говорите? — сказал я со смехом. Я отлично знал, что он имел в виду, но делал вид, что не понял. — Если ваша честь настолько чувствительна, я помогу вам удостовериться, кто из нас двоих настоящий мужчина. На чем желаете драться — на клинках или на пистолетах? Уверяю, я отлично владею и тем и другим.

Он отрывисто засмеялся и дернул головой, будто не мог поверить, что еще существуют настолько отсталые люди, которые дерутся на дуэлях с помощью оружия.

— Я не располагаю временем для подобной грубой демонстрации варварства. Карточная дуэль, невежда, если желаешь. Знаком с качо?

— Да, это я могу. Забава для парней, леди и маленьких мальчиков, у которых еще волосы на груди не выросли, но если вам такое развлечение тоже по душе, не буду уклоняться от вашего смехотворного вызова.

Двое джентльменов, сидевших за столом, встали, уступив мне место. Я уселся и внимательно посмотрел на крупье. Это был коренастый мужчина с красным родимым пятном на носу. Его внешность полностью соответствовала описанию, которое мне дал мой наниматель мистер Кобб. Мы обменялись мимолетными взглядами. Все шло по плану.

— Еще стаканчик мадеры! — выкрикнул я, надеясь, что кто-то из разносчиков меня услышит.

Я достал из камзола изящную резную табакерку из слоновой кости и с показной неспешностью аккуратно достал щепотку омерзительного табака. Затем, обращаясь к мистеру Бейлору, сказал:

— Сколько думаешь поставить, парень? Пять фунтов? Десять для тебя многовато?

Его друзья засмеялись. Он фыркнул:

— Десять фунтов? Да ты с ума сошел? Первый раз у Кингсли?

— Я впервые в Лондоне, если вас это интересует. И что из этого? Уверяю, у себя на родине я завоевал репутацию надежного человека.

— Мне безразлично, из какой дыры Эдинбурга ты сюда явился…

— Негоже так обращаться с лэрдом Кайликина, — перебил я его, не представляя, ни где находится Кайликин, ни достаточно ли это значительное место, чтобы у него был землевладелец. Но я знал, что половина северных британцев в Лондоне утверждала, что они лэрды, и этот титул вызывал скорее смех, чем уважение.

— Мне безразлично, какое болото ты называешь домом, — сказал Бейлор. — К твоему сведению, у Кингсли не бывает ставок ниже пятидесяти фунтов. Если не можешь сделать такую ставку, убирайся и не порти воздух, которым я дышу.

— Тьфу, твои пятьдесят фунтов. Для меня это все равно что фартинг.

Я полез в карман и извлек бумажник, откуда вынул две банкноты по двадцать пять фунтов.

Бейлор изучил их на предмет подлинности, ибо фальшивые банкноты или пустое обещание разгульного лэрда Кайликина его никак не устраивали. Банкноты были выданы местным ювелиром, который имел хорошую репутацию, и мой противник был удовлетворен. Он бросил на стол две свои банкноты, которые я стал изучать, хотя у меня не было причин беспокоиться об их подлинности. Я просто хотел вывести его из себя своей неспешностью. Поэтому я рассматривал их со всех сторон, подносил к горящим свечам, тщательно изучал каждую написанную букву.

— Положи их на стол, — сказал он немного спустя. — Если ты не пришел еще к заключению, то вряд ли когда-нибудь придешь, если, конечно, не попросишь о помощи какого-нибудь вашего шотландского провидца. К тому же моя репутация здесь хорошо известна, в отличие от твоей. Мы начинаем со ставки в пятьдесят фунтов, но последующие надбавки не должны быть ниже десяти фунтов. Понятно?

— Ладно. Начнем дуэль.

Я положил на стол левую руку с вытянутым указательным пальцем. Это был условленный сигнал для крупье, что я хочу проиграть эту партию.

Даже во времена, когда мне нередко доводилось играть в карты, я не находил особого удовольствия в качо, так как в этой игре слишком часто приходится принимать решения, исходя из неизвестных факторов. Иными словами, это состязание скорее в везении, чем в умении, а меня это мало интересовало. В игру играют неполной колодой — берутся лишь карты от туза до шестерки каждой масти. Всем игрокам сдается по карте, игрок делает ставку, и круг повторяется еще два раза, пока у каждого игрока не будет на руках по три карты. Туз считается низшей картой. Тот, у кого лучшие карты, выигрывает.

Мне достался туз червей. Неудачное начало в такой простой игре, где партии часто выигрываются просто более высокой картой. Я улыбнулся, словно только и ждал такую карту, и бросил десять фунтов на середину стола. Бейлор последовал моему примеру, и мой сообщник крупье сдал мне еще одну карту. Тройка бубен. Снова не повезло. Я прибавил еще десять фунтов, то же самое сделал Бейлор. Моей последней картой была четверка пик. Пропащее дело. Мы оба положили на стол по десять фунтов, и Бейлор велел мне выложить карты. Мне нечем было похвастаться, а у него было качо — три карты одной масти. Одной партией он лишил меня восьмидесяти фунтов — примерно половина того, что я мог заработать за год. Однако деньги были не мои, и мне велели их проиграть, так что жаловаться было не на что.

Бейлор грубо захохотал, как злодей из кукольного спектакля, и спросил, не желаю ли я еще больше себя унизить, сыграв еще одну партию. Я сказал, что не побоюсь ответить на его вызов, и снова дал знак крупье, что хочу проиграть. Соответственно, вскоре я потерял еще восемьдесят фунтов. Теперь я вел себя как человек, раздосадованный подобными событиями. Я что-то ворчал и бурчал и раздраженно пил вино.

— Можно сказать, — обратился ко мне Бейлор, — что вы проиграли эту дуэль. Теперь отправляйтесь восвояси. Отправляйтесь обратно на север, раскрасьте себя синей краской и больше не беспокойте наш цивилизованный мир.

— Я еще не проиграл, — ответил я. — Если, конечно, вы не трус, который обратится в бегство.

— Надо быть глупцом, чтобы бежать от легких денег. Что ж, тогда сыграем еще одну партию.

Хотя поначалу меня обуревали сомнения относительно участия в подобном обмане, я стал испытывать неподдельную неприязнь к этому Бейлору и предвкушал его поражение с огромной радостью.

— Никаких больше детских ставок, — сказал я, открывая свой бумажник и доставая оттуда банкноты на сумму триста фунтов, которые швырнул на стол.

Бейлор обдумал положение и сделал такую же ставку. Я положил на стол правую руку, загнув указательный палец, — знак, что в этот раз я должен выиграть, ибо настало время дать этому человеку испить его горькую чашу.

Я получил первую карту — шестерка треф. Неплохое начало, подумал я и положил еще двести фунтов на кучу банкнот. На какое-то мгновение я испугался, что у Бейлора могут возникнуть подозрения или опасения относительно моей храбрости, но он сам предложил поединок и не мог идти на попятную, не выглядя трусом. Действительно, он уравнял мою ставку и прибавил еще сто фунтов. Я радостно выложил еще сто фунтов.

Крупье сдал нам карты. Мне досталась шестерка пик. Я с трудом сдерживал радость. В качо три шестерки считались самой сильной комбинацией. Человек, нанятый моим покровителем, обеспечивал мою полную победу. Поэтому я прибавил еще двести фунтов. Бейлор уравнял ставку, но не стал ее поднимать. Неудивительно, если он начал волноваться. Его риск составлял восемьсот фунтов, и в случае проигрыша он понес бы значительную потерю. Насколько я знал, он был человеком со средствами, но не бесконечными. Только самые богатые лорды и купцы способны расстаться с подобными суммами безболезненно.

— В этот раз не повышаете? — спросил я. — Начинаете дрожать?

— Заткни свою шотландскую глотку, — сказал он.

Я улыбнулся, ибо знал, что у него не было никакой надежды, и мой герой-шотландец скоро узнает об этом тоже.

А затем я получил третью карту. Бубновая двойка.

Я едва поборол желание сказать крупье, что он ошибся. Он, без сомнения, хотел сдать мне третью шестерку. При такой огромной сумме денег моего покровителя, поставленной на кон, я задрожал от страха, что могу все проиграть. Однако я быстро овладел собой, понимая, что нас ждет что-то более волнующее, чем то, что замыслил крупье. Победа с тремя шестерками подозрительно смахивала бы на мошенничество, которое мы, собственно, и задумали. Мой сообщник, вероятно, сдаст Бейлору более слабые карты, и наш поединок решится более сильной картой. Проигрыш для моего противника не станет менее горьким от того, что получен не столь эффектными средствами.

Толпа, окружившая нас, стала еще гуще. Воздух разогрелся от жара тел и дыханий. Все складывалось так, как желал мой покровитель. Я взглянул на крупье, и он едва заметно кивнул. Он видел мои сомнения и разрешил их таким образом.

— Еще сотня, — сказал я, не желая ставить больше, поскольку запасы мистера Кобба начали истощаться.

Я предпочитал, чтобы у меня что-то осталось на случай, если Бейлор повысит ставку. Он так и сделал, добавив пятьдесят фунтов, после чего у меня осталось двадцать или тридцать фунтов из денег мистера Кобба.

— Сейчас мы увидим, деревенщина, кто из нас настоящий мужчина, — ухмыльнулся Бейлор.

Я тоже ухмыльнулся и выложил свои карты.

— Не такие блестящие, как хотелось бы, но, бывало, я выигрывал и с худшими.

— Может быть, — сказал он, — но не в этот раз.

Он выложил на стол карты. Качо. Причем не просто качо, а качо из шестерки, пятерки и четверки. Это была вторая лучшая комбинация в игре. Еще лучше могла быть только комбинация из трех шестерок. Я проиграл. И проиграл сокрушительно.

У меня закружилась голова. Что-то пошло не так, непоправимо не так. Я сделал все, как велел мистер Кобб. Крупье всем своим видом дал понять, что он человек Кобба. Я подавал условленные знаки. И тем не менее я должен был теперь пойти к моему нанимателю и сообщить ему, что я проиграл больше тысячи фунтов его денег.

Я взглянул на крупье, но он отвел взгляд. Бейлор смотрел на меня с таким вожделением, что я даже подумал, уж не собирается ли он пригласить меня вместо своей шлюхи проследовать в его комнаты.

Я встал из-за стола.

— Куда-нибудь собираешься, деревенщина? — спросил один из друзей Бейлора.

— Приветствую тебя, лэрд Кайликина! — выкрикнул другой.

— Еще партию? — крикнул Бейлор. — Или будем считать, что дуэль закончена и ты проиграл? — Он обернулся к своим друзьям. — Может, взять и купить на выигрыш этот Кайликин со всеми потрохами и прогнать его нынешнего хозяина прочь? Мне кажется, здесь на столе чуть больше, чем мне нужно.

Я ничего не ответил и хотел только поскорее убраться из этой кофейни, в которой стало нестерпимо пахнуть пролитым вином, потом и духами из цибетина. Я хотел, чтобы морозный ночной воздух остудил мое лицо, и обдумать, что же делать дальше. Мне было необходимо понять, почему все пошло не так, как было задумано, и придумать, что сказать человеку, доверившему мне свое состояние.

Должно быть, я шел намного медленнее, чем мне казалось, так как я едва дошел до двери, когда меня настиг Бейлор. За ним следовала вереница его друзей. Его лицо сияло, он праздновал победу. На мгновение мне показалось, что он собирается вызвать меня на дуэль, дуэль иного рода. По правде сказать, я бы был этому рад, ибо это облегчило бы мою совесть и дало возможность отомстить за себя в настоящем поединке.

— В чем дело? — спросил я его.

Я бы скорее позволил ему злорадствовать, чем стал от него убегать. Хотя меня было трудно узнать и, что бы я ни делал, это не могло запятнать мою репутацию, я тем не менее по-прежнему был человеком, не способным на бегство.

Он ничего не говорил, а только смотрел на меня. Потом наклонился, словно хотел похлопать меня по щеке, но вместо этого прошептал мне на ухо несколько слов.

— Полагаю, мистер Уивер, — сказал он, назвав мое настоящее имя, — теперь вы почувствовали, какие длинные руки у Джерома Кобба.

Глава вторая

С первыми лучами солнца я встал с постели ни отдохнувшим, ни посвежевшим. Я не мог уснуть, перебирая в памяти события вчерашнего вечера. Я силился понять, что же произошло, и представлял неприятный разговор с мистером Коббом, которому должен буду сообщить, что не отомстил за него, а, напротив, сделал его на тысячу фунтов беднее. Более того, его жертва знала о готовящейся хитрости, и Бейлор только еще раз унизил мистера Кобба. У меня было не менее дюжины серьезных гипотез, объясняющих то положение, в котором я оказался, но только одна имела какую-то логику. Однако, чтобы было понятно, почему я пришел к такому выводу, я должен сообщить моим читателям, что предшествовало описанным мной событиям.

До злосчастной игры в кофейне Кингсли я находился в услужении у мистера Кобба менее двух дней. Я получил от него записку в холодный, но ясный день и, поскольку ничто не мешало мне откликнуться на его просьбу, отправился в его дом на Своллоу-стрит неподалеку от Сент-Джеймс-сквер. Это был богатый дом в одном из новых районов столицы. Улицы здесь были широкими и чистыми, в отличие от других районов Лондона. И по крайней мере в тот момент на них практически не было нищих и воров. К сожалению, довольно скоро это отрадное состояние на моих глазах изменится.

Хотя день был ясный и приветливо светило зимнее солнышко, все же воздух был холодным, а улицы Лондона покрыты льдом и утоптанным снегом, из белого ставшим серым, а местами коричневым и даже черным. Воздух был пропитан густым тяжелым дымом. Не прошло и пяти минут, как мои легкие наполнились копотью, и вскоре я ощутил, как моя кожа покрылась слоем гари. Ранней весной, как только теплело, я всегда старался выбраться за город на день или два, чтобы проветрить легкие чистым деревенским воздухом.

Подходя к дому, впереди себя я заметил слугу с большим свертком под мышкой. На нем была расшитая золотом красная с бледно-зеленым ливрея. Он держался с высокомерием, говорившим о том, что он необыкновенно горд своим положением.

Я подумал, что ничто не вызывает такого негодования бедняков, как напыщенный слуга. И, словно мои мысли материализовались, вдруг парня окружила толпа из дюжины или больше маленьких попрошаек в лохмотьях, неожиданно появившихся из щелей между зданиями. Эти несчастные с напускным весельем принялись плясать вокруг него и всячески его дразнить, ну сущие демоны из ада. Они не могли придумать ничего более оригинального, чем выкрикивать: «Вырядился, как попугай» или «Только посмотрите на него — какой он важный». Слуга замер на месте, как мне показалось, от страха, но вскоре я понял, что ошибся. Нищие продолжали свой нелепый танец не больше полминуты, после чего слуга неожиданно ухватил свободной рукой одного из мальчишек за воротник его оборванного камзола.

Слуга был хорошо экипирован, что да то да. Его ливрея была почти по-военному хрустящей и чистой. Кроме того, у него была необычная внешность — широко посаженные глаза и слишком маленький нос по сравнению с комично пухлыми губами. Все это делало его необычайно похожим на утку, а в данный миг — на рассерженную утку.

Мальчишке, которого он ухватил за воротник, было от силы лет восемь. Одежда — такая оборванная, что, очевидно, не рассыпалась только благодаря грязи, удерживающей лохмотья вместе. Камзол был порван, и я увидел, что под ним не было рубашки. Штаны — в дырах, сквозь которые видна задница. Это могло бы выглядеть комичным на сцене и отвратительным, если бы он был взрослым. Но так как он был ребенком, его вид вызывал лишь глубокую печаль. Но самым душераздирающим были его ботинки. Они прикрывали только верхнюю часть его ног, и, когда лакей поднял мальчишку, стали видны грязные подошвы в мозолях и крови.

Остальные мальчишки, такие же оборванные и грязные, продолжали танцевать вокруг и обзываться. Теперь они бросали в лакея булыжники, на что он не обращал внимания, как гигантское морское чудовище, чью толстую кожу не могли поразить острые гарпуны. А лицо мальчика, которого он сжимал, тем временем посинело и начало дергаться, как у висельника в Ньюгейтской тюрьме.

Слуга мог запросто его задушить. Почему бы и нет? Кто станет наказывать человека, убившего воришку-сироту, паразита, заслуживающего не больше сочувствия, чем крыса. Как мой читатель узнает на последующих страницах, я не являюсь приверженцем самых строгих моральных принципов, если того требуют обстоятельства, но удушение ребенка, определенно, относится к категории вещей, которые я не могу допустить.

— Отпусти мальчишку, — сказал я.

Ни попрошайки, ни ливрейный лакей не видели, как я подошел, и разом повернулись ко мне. Я держался прямо и шел с важным видом, ибо давно узнал, что уверенный вид значит гораздо больше, чем права, сопряженные с какой-то должностью.

— Отпусти мальчишку, — повторил я.

Лакей только фыркнул в ответ, как рассерженная утка. Вероятно, увидев, что я одет просто и на мне нет парика, он заключил, что я отношусь к среднему сословию и, так как я не джентльмен, он не обязан повиноваться мне беспрекословно. Хотя он слышал в моем тоне приказ, это его не испугало. Наоборот, он разозлился еще больше и, как мне показалось, сжал мальчика еще сильнее.

Глядя на мальчика, я понял, что жить ему осталось недолго и медлить больше нельзя. Поэтому я вынул из ножен клинок и приставил его прямо к шее лакея. Я собирался его припугнуть, но при этом вовсе не собирался вести себя как болван, расточающий пустые угрозы.

— Я не позволю, чтобы мальчик задохнулся, пока ты раздумываешь относительно серьезности моих угроз. Через пять секунд, если не отпустишь мальчишку, я проткну тебя насквозь. Ошибаешься, если думаешь, что мне раньше не доводилось делать ничего подобного, и, по всей видимости, мне придется не раз поступать опрометчиво и в будущем.

Глубоко посаженные глаза лакея превратились в узкие щелки. Должно быть, он увидел по выражению моих глаз, что я не шучу, так как тотчас разжал руку, и мальчик упал на землю, где его подобрали товарищи и оттащили прочь. Почти никто из них даже не взглянул на меня, и только один услужливо поклонился, подбежав к нам поближе — достаточно близко, чтобы видеть нас, но достаточно далеко, чтобы убежать, если возникнет такая нужда.

Лакей продолжал на меня смотреть, но теперь в его взгляде была смертельная ярость. Вероятно, он думал, что если не удалось задушить мальчишку, может, получится это сделать со мной.

Я всем своим видом показал, что со мной это не пройдет, и убрал клинок в ножны.

— Не хочу пачкаться, — сказал я. — У меня даже слов нет для такого низкого существа, которое получает удовольствие, издеваясь над детьми.

Он посмотрел на мальчишек, которые теперь были на безопасном расстоянии.

— И близко не подходите к этому дому. Не знаю, как вы сюда попали, но, если приблизитесь, я передушу всех до одного. — Затем он снисходительно повернул свое утиное лицо ко мне. — Зря им сочувствуете. Это воры и злодеи, а ваши бездумные поступки только подвигнут их на новые выходки.

— Ну да. Лучше убить ребенка, чем подбодрить его.

Ярость на лице лакея сменилась еле сдерживаемым гневом, который заменял ему, как мне показалось, беспристрастное выражение лица.

— Кто вы? Что-то я не видел вас раньше на этой улице.

Я решил не разглашать свое имя, не будучи уверенным, что мой возможный работодатель хочет афишировать свою связь со мной. Вместо этого я решил назвать его имя.

— У меня дело к мистеру Джерому Коббу.

Выражение его лица снова неуловимо изменилось.

— Ступайте за мной, — сказал он. — Я служу мистеру Коббу.

Лакей изо всех сил пытался изобразить более подобающую гримасу и спрятать обиду, по крайней мере, пока не выяснит, насколько я важен для его господина. Он провел меня внутрь элегантного городского дома и попросил обождать в гостиной, где было множество кресел и диванов, обитых красным бархатом и украшенных золотым кантом. На стене висело несколько портретов в тяжелых золотых рамах. Между картинами были расставлены высокие зеркала, отчего помещение казалось наполненным светом. На стенах также располагались многочисленные серебряные бра, а на полу лежал огромный турецкий ковер тонкой работы. И дом, и район говорили о том, что мистер Кобб был человеком со средствами, а обстановка гостиной свидетельствовала о том, что он обладал определенным вкусом.

У богатых существовала привычка заставлять людей, занимающих более низкое положение, к которым, безусловно, относился я сам, бесконечно ожидать приема. Я не мог понять, почему тем, кто обладает неограниченной властью в королевстве, необходимо постоянно доказывать свое могущество. И было не ясно, хотели они доказать его мне или самим себе. Кобб не относился к подобным людям и во многом отличался от них, о чем мне вскоре предстояло узнать. Не прошло и четверти часа, как он появился в гостиной. По пятам за ним следовал его сердитый лакей.

— А, Бенджамин Уивер. Очень рад, сэр. Очень рад.

Он поклонился и жестом показал, что я могу сидеть, поскольку я вскочил со своего места, когда он вошел. Я поклонился и сел.

— Эдвард, — сказал он слуге, — принеси мистеру Уиверу стаканчик того восхитительного кларета. — Затем обратился ко мне: — Вы ведь не откажетесь от стаканчика кларета, не так ли?

— Только если он восхитителен, — ответил я.

Он улыбнулся. Мистер Кобб был крепок и улыбчив, лет за сорок, с морщинистым лицом и живыми ярко-синими глазами. Он производил впечатление веселого человека, но я давно научился относиться к веселым людям с подозрением. Иногда они действительно были такими, какими казались, а иногда за веселостью скрывали жестокость.

Как только Эдвард подал мне вино, которое действительно оказалось восхитительным и содержалось в изысканном хрустальном бокале, украшенном танцующими рыбками, Кобб устроился напротив меня в красном с золотом кресле, отхлебнул из своего бокала и закрыл глаза от удовольствия.

— Я слышал о вас, мистер Уивер, много хорошего. Говорят, вы находите потерянное. Также говорят, вы умеете превосходно маскироваться. Немаловажно для человека, о котором так много пишут газеты.

— Джентльмены могут знать мое имя, не зная меня в лицо, — сказал я. — Только очень внимательный человек может узнать кого-то в лицо в неожиданном для него месте. Правильно подобранный парик и камзол тоже помогают. Я научился подобным вещам на собственном опыте.

— Ваш опыт в подобных вещах хорошо известен. Так вот, у меня для вас есть задание, которое необходимо выполнить, оставаясь неузнанным. Все дело займет один вечер. Вы отправитесь в игорный дом, будете пить там, щипать шлюх и играть в карты на деньги, которыми я вас снабжу. Плачу пять фунтов. Что вы на это скажете?

— Скажу, что, если бы каждый мог заработать пять фунтов подобным образом, в Лондоне не осталось бы ни одного должника.

Он рассмеялся и начал рассказывать мне о Бейлоре, карточном шулере, который надул Кобба самым чудовищным образом во время игры в качо.

— Я могу смириться с проигрышем, — сказал он, — и даже могу смириться с тем, что, проиграв, выглядел глупо. Но с тем, что проиграл, как мне сказали, мошеннику, — с этим я смириться не могу. Я должен ему отомстить.

Затем Кобб объяснил мне свой замысел и сказал, что Бейлор должен быть у Кингсли на следующий вечер. Кобб уже сговорился с крупье, сдающим карты в качо, поэтому от меня требовалось только привлечь внимание к своей особе и вынудить Бейлора вызвать меня на поединок. Узнав о вкусах Бейлора, мы договорились, что мне следует нарядиться шотландцем-деревенщиной. Кобб был готов расцеловать себя от радости.

— Ловушка захлопнется так легко, — сказал он. — Жаль, я сам этого не увижу. Боюсь, мое присутствие может его насторожить, поэтому придется отказать себе в удовольствии.

Затем я поднял вопрос о денежных средствах, и Кобб сказал, что на этот счет не стоит беспокоиться. Он открыл свой бумажник, лежавший наготове, и достал внушительную пачку банкнот.

— Здесь тысяча двести фунтов, — сказал он, хотя по его виду нельзя было сказать, что он собирается отдать деньги в мое распоряжение. — Вы должны проигрывать понемногу, чтобы соблазнить его, но окончательный удар должен быть в районе тысячи. — Он по-прежнему не выпускал деньги из рук.

— Вероятно, вас беспокоит сохранность ваших денег?

— Здесь намного больше, чем я вам плачу.

— Даже в самых нелестных отзывах о моей репутации никто никогда не называл меня вором или мошенником. Даю слово чести, что буду распоряжаться вашими деньгами, как вы того желаете.

— Конечно, конечно. — И Кобб позвонил в маленький колокольчик, стоявший рядом на столике.

В комнату снова вошел лакей. На сей раз в сопровождении сурового мужчины приблизительно моего возраста, то есть лет тридцати. Либо у него был слишком узкий лоб, либо парик надвинут слишком низко, хотя первое было более вероятно, так как незнакомец обладал и другими недостатками — слишком большим носом картошкой, впалыми щеками и срезанным подбородком. Одним словом, это был чрезвычайно непривлекательный тип, являвший на пару с лакеем пример самой что ни на есть отталкивающей внешности. Я не считаю себя большим физиономистом, но их физическая непривлекательность подсказывала мне, что внешность может и вправду отражать натуру.

— Мистер Уивер, это мой племянник, мистер Тобиас Хаммонд, преданный слуга его величества в таможне.

Хаммонд нехотя поклонился. Я встал и ответил на поклон.

— Он служит в таможне его величества, — повторил Кобб.

— Понятно.

— Я просто хотел подчеркнуть его связь с таможней, — сказал Кобб.

— Хорошо, дядюшка, — ответил Хаммонд. — Полагаю, он это понял.

Кобб повернулся ко мне:

— Я не слышал ни одного достоверного сомнения в вашей честности, но, надеюсь, вы не будете возражать, если два человека засвидетельствуют, как я вверяю вашему попечению тысячу двести фунтов. Вы вернете мне эту сумму не позднее утра вторника вместе со всеми выигранными деньгами. Так как выигрыш будет получен в результате моего собственного плана, полагаю, вы не станете претендовать на процент от этой суммы.

— Разумеется. Если пожелаете, я могу вернуть деньги тем же вечером. — Мне самому хотелось вернуть их как можно раньше.

— Конечно, если только у вас не возникнет искушения их присвоить, — сказал он и засмеялся.

— Это очень большие деньги, и, естественно, такое искушение может возникнуть, однако я привык справляться со своими искушениями.

— Дядя, вы уверены, что поступаете мудро? — спросил племянник, мистер Хаммонд из таможни.

— Безусловно, — ответил Кобб.

Хаммонд недовольно сморщил свое и без того неприятное лицо.

— Можешь идти, Эдмонд, — сказал он слуге.

«Эдмонд», — подумал я. Кобб называл его Эдвардом. Когда слуга удалился, мистер Хаммонд принялся буравить меня своими злыми карими глазами.

— Как я понимаю, у этого мистера Уивера безупречная репутация, — сказал он, — но здравый человек никому не доверит такую сумму — это больше, чем можно честно заработать за многие годы.

— Сумма значительная, — согласился я, — но, если я украду эти деньги, мне придется скрываться, навсегда потерять доброе имя и лишиться дохода в будущем. Более того, если после выполнения задания пройдет слух, что мне была поручена подобная сумма и что доверие мистера Кобба не было обмануто, мой доход в будущем только увеличится. С моей стороны красть было бы крайне глупо. Однако это не мой план, а мистера Кобба. Я не напрашивался на доверие и не стану на нем настаивать.

— Если бы это были мои деньги, я бы заставил его подписать вексель, — заметил Хаммонд.

— Если бы это были твои деньги, ты мог бы поступать, как тебе вздумается. Своими деньгами я собираюсь распорядиться именно так. — Кобб говорил весьма добродушно. В его тоне не было никакой горечи, словно чувство уязвленного самолюбия было ему незнакомо. — Какой толк в бумагах, если у нас есть свидетели. Это одно и то же, кроме того, гарантия репутации мистера Уивера сильнее любой бумаги.

— Как пожелаете, сэр. — Хаммонд откланялся и удалился.

В последующие полчаса мистер Кобб рассказал мне все, что ему было известно о Бейлоре, о крупье и о том, что мне следует сказать, когда я одержу над ним победу. Я вышел от Кобба с уверенностью, что заработаю свои пять фунтов, но все же мне было немного не по себе, как, впрочем, и любому человеку, у которого при себе тысяча двести фунтов банкнотами. Мне хотелось лишь одного — выполнить задание и как можно скорее вернуться.

Выходя из дома, я заметил, что у дверей стоит лакей и наблюдает за мной. Он смотрел на меня с подозрением, будто следил, чтобы я ничего не украл по дороге. Трудно сказать, с какой стати мне было это делать, когда у меня в кармане лежала огромная сумма, доверенная хозяином этого Эдварда-Эдмонда.

Прежде чем переступить порог, я обернулся к лакею:

— Мистер Кобб назвал тебя Эдвардом, а мистер Хаммонд — Эдмондом. Так как же тебя зовут?

— Эдгаром, — сказал он, захлопнув дверь у меня перед носом.

Учитывая все, что я знал о плане, задуманном Коббом, я пришел к одному выводу: крупье выдал план мистеру Бейлору. Насколько мне было известно, он был единственным, посвященным в тайный заговор, помимо Кобба, Хаммонда и меня, а так как он раздавал карты, никто другой не мог подстроить столь плачевный результат. Он запросто мог предложить Бейлору полюбовно разделить выигрыш. Я чуть было не отправился на поиски мерзавца, чтобы выбить из него признание до возвращения к Коббу, но здравый смысл не дал мне этого сделать. Вполне вероятно, что крупье мог изменить ход игры в пользу Бейлора, но доказать это я не мог, и, прежде чем что-то предпринимать, мне были нужны дополнительные сведения. Соучастие крупье было одним из наиболее вероятных объяснений, но отнюдь не единственным. Я видел враждебность по отношению к мистеру Коббу как со стороны его лакея, так и со стороны племянника, и вполне возможно, что по крайней мере один из них также приложил к делу руку.

Выходит, чтобы спасти свою честь, у меня не было иного выбора, как пойти к мистеру Коббу, рассказать ему о случившемся и вызваться не только вернуть его деньги, но и выяснить, почему его план провалился. Я мало знал об этом человеке и не мог ручаться за его благоразумие. Возможно, он был просто несдержан в разговорах перед прислугой. Возможно, Бейлор прослышал об этом плане от друга или еще каким-то образом. Было бы неблагоразумно предпринимать какие-либо шаги, не получив дополнительных сведений.

Я постучался, лакей тотчас открыл дверь и встретил меня ухмылкой, сложив свои губы в подобие клюва.

— Еврей Уивер, — сказал он.

— Эдгар, душегуб и лизоблюд, настолько ничтожный, что никто не помнит его имени, — ответил я без обиняков, поскольку был зол, устал и не настроен играть в игры с этим человеком.

Он снова провел меня в гостиную, где на этот раз мне пришлось ждать не менее трех четвертей часа и тиканье напольных часов казалось мучительно громким. Я будто ожидал операции по удалению камней из почки — панически боялся ее, но понимал, что она неотвратима, и хотел только, чтобы все скорее началось, дабы скорее закончилось. Наконец явился Эдгар и пригласил пройти в кабинет. Мистер Кобб, одетый в спокойный коричневый костюм, выжидательно замер с улыбкой ребенка, предвкушающего леденец. В кресле напротив, зарыв нос в газету, притаился мистер Хаммонд. Он вскинул на меня глаза и вернулся к чтению, не сказав ничего.

— Полагаю, у вас есть известия, сэр, — сказал Кобб. Он сжимал и разжимал кулаки.

— Есть, — сказал я, когда он сел, — но это плохие известия.

— Плохие известия. — Улыбка исчезла. — Но деньги увас?

Теперь мое присутствие вызвало интерес у Хаммонда. Он отложил газету и пристально посмотрел на меня. Его глаза едва выглядывали из-под завитого парика, как у черепахи из-под панциря.

— Боюсь, нет, — сказал я. — Все пошло не так, как вы планировали, сэр. Я не люблю оправдываться, но на этот раз не мог ничего изменить. Возможно, вас предал крупье, поскольку он сдал мне не те карты, а когда я проиграл, он и глазом не повел. Я долго обдумывал события вчерашнего вечера и пришел к заключению…

— Как я и предсказывал, — ровным тоном сказал Хаммонд. — Еврей украл твои деньги.

— Они потеряны в результате предательства, — ответил я, изо всех сил стараясь не выглядеть высокомерным или рассерженным, — но, уверяю вас, отнюдь не моего предательства.

— Да вам просто больше нечего сказать в свое оправдание! — выкрикнул Хаммонд.

Однако Кобб охладил его пыл взглядом.

— Если бы вы украли деньги, сомневаюсь, что вы бы пришли сюда сообщить об этом.

— Ба, — сказал Хаммонд, — он, вероятно, хочет получить свои пять фунтов вдобавок к тому, что украл. Ну и проходимец.

— Чепуха, — сказал Кобб, обращаясь скорее ко мне, чем к своему племяннику. — Однако вы, видимо, потеряли деньги, и хотя это не столь тяжкое преступление, тем не менее непростительное.

— Я проиграл их, но не могу винить в этом себя: я считаю, что был обманут и запутан. Уверяю вас, что не успокоюсь, пока мы не выясним, кто…

— Вы уверяете меня? — сказал Кобб. В его тоне послышалось что-то угрожающее. — Я доверил вам деньги, вы клялись, что не обманете моего доверия. Выходит, вашим уверениям грош цена.

— Такой результат был предсказуем, — заметил Хаммонд. — Полагаю, я и сам мог бы так поступить.

— Я не обманул вашего доверия, — сказал я Коббу, чувствуя, что теряю самообладание. Я был обманут так же, как и он, и его намеки мне не нравились. — Должен заметить, что это был ваш план, и он не сработал. Однако это не имеет значения, поскольку я решительно настроен…

— Говорите, мой план? — снова перебил меня Кобб. — Вы, оказывается, дерзкий малый, Уивер. Я этого не ожидал. Извольте, можете дерзить сколько угодно, но раз мы установили, что ущерб нанесен по вашей вине, вы обязаны признать, что должны мне тысячу двести фунтов.

— Совершенно верно, — кивнул Хаммонд. — Он должен вернуть долг немедленно.

— Вернуть долг? Сначала я должен узнать, кто похитил у вас деньги, и мне потребуется ваша помощь. Если соблаговолите уделить мне немного времени и ответить на мои вопросы, полагаю, мы узнаем, кто виноват.

— Начните с себя, — потребовал Хаммонд. — Вы клялись, что вернете деньги сегодня утром. Мы с Эдгаром слышали, как вы это говорили. Мы не потерпим ваших фокусов. Вы либо украли, либо потеряли большую сумму денег и еще собираетесь подвергнуть моего дядю допросу. Это уж слишком, если хотите.

— Боюсь, мой племянник прав, мистер Уивер, — покачал головой Кобб. — Мне грозит финансовый крах, если я пренебрегу этим долгом. Мне жаль, но я вынужден требовать вас вернуть деньги сегодня утром, как мы договаривались. Если вы не можете этого сделать, мне не останется ничего другого, как получить ордер на арест.

— На арест? — воскликнул я громче, нежели рассчитывал, так как уже с трудом сдерживал чувства. — Вы шутите.

— Я совершенно серьезен. Так вы можете расплатиться из собственных средств или нет?

— Не могу, — сказал я, и мой голос звучал жестко и решительно, как последнее слово разбойника с большой дороги на виселице. — И если бы мог, не стал бы этого делать.

Я предполагал, что Кобб будет расстроен тем, как обернулись события, но и представить не мог, что он отнесется ко мне подобным образом. Его обманул не я, а кто-то другой. Но он поставил меня в трудное положение, поскольку были свидетели, готовые подтвердить, что слышали, как я обещал вернуть Деньги, — а я их не вернул.

Такой поворот дела и требование Кобба выглядели подозрительно. Все было сложнее, чем мне представлялось. Кобб сделал так, чтобы свидетели слышали мое обещание вернуть деньги, но они не слышали, по крайней мере, насколько я мог судить, подробностей его хитроумного плана.

— То есть, по-вашему, я должен либо найти нужную сумму, либо отправиться в тюрьму, — сказал я. — Как это может быть в ваших интересах, если я не тот, кто вас обманул, а сидя в тюрьме, не смогу вернуть вам потерянных денег?

— И тем не менее вы оказались именно в таком положении, — сказал Хаммонд.

— Нет, — покачал я головой, — это не так.

Речь шла не столько о справедливости, сколько о порядке вещей. Отчего Кобб настаивал, чтобы я вернул деньги немедленно? Единственная причина, которая пришла мне на ум, повергла меня в изумление. Не оставалось ничего другого, как заключить, что крупье был заодно и с Коббом, и с Бейлором. Деньги вовсе не пропали. Это я пропал.

— Так вы хотите, чтобы я расплатился или отправился в тюрьму, — сказал я. — И все-таки мне кажется, что вы готовы предложить третий вариант.

Кобб засмеялся.

— Действительно, было бы жаль, если бы человека с вашими талантами погубил долг, который вы никогда не сможете выплатить. Поэтому я хочу позволить вам, скажем так, его отработать, как каторжники отрабатывают долги своим трудом в Новом Свете.

— Вот именно, — согласился Хаммонд. — Если не может вернуть деньги и не хочет садиться в тюрьму, он должен принять третий вариант и стать нашим слугой, связанным договором.

Я вскочил на ноги.

— Вы ошибаетесь, если полагаете, что я позволю с собой обращаться подобным образом. Вы увидите, сэр, что я не собираюсь выносить ваши уловки.

— Я скажу вам, мистер Уивер, что я увижу, — сказал Хаммонд и тоже встал. — Я вижу, что ваши предпочтения в данном деле не имеют никакого значения. Сядьте и слушайте.

Он вернулся на свое место. Я продолжал стоять.

— Прошу вас, — сказал Кобб более спокойным тоном. — Я понимаю, что вы разгневаны, но знайте, что я вам не враг и не собираюсь причинить вам вред. Я лишь хотел заручиться вашими услугами таким несколько необычным способом.

Я не собирался больше его слушать и быстрым шагом направился мимо него к выходу. На пороге, ухмыляясь, стоял Эдгар.

Позади послышался голос Кобба, непринужденный и спокойный.

— Обсудим детали, когда вернетесь. Я знаю, что вы должны сделать, и полагаю, вы это сделаете. Когда закончите, вернетесь ко мне. Боюсь, другого выбора у вас нет. Вы сами это скоро увидите.

Он говорил правду, так как выбора у меня не было. Я думал, что он у меня есть. Я думал, что это трудный выбор, но обнаружил, что мое положение гораздо хуже, чем казалось.

Глава третья

Я вышел из дома Кобба в середине утра, но меня шатало из стороны в сторону, как пьяного, словно я только что покинул пивную или публичный дом, где пировал всю ночь. Усилием воли я заставил себя собраться — у меня не было времени бить себя в грудь подобно Иову и сетовать на несправедливость. Я не знал, зачем Коббу понадобилось делать меня своим должником таким жестоким способом, но решительно хотел оставаться в неведении до тех пор, пока не освобожусь от его власти. Скажем, когда я рассчитаюсь с долгом и собью Кобба с ног, приставив клинок к горлу, вот тогда я с удовольствием выясню его мотивы. Если бы я начал выяснения под угрозой ареста, мне было бы невыносимо чувствовать себя просителем.

Тем не менее сегодня мне придется побыть именно просителем, и, с ходу исключив зависимость от Кобба, я сказал себе, что в мире существуют более благожелательные силы. Поэтому я потратился на наемный экипаж, решив, что несколько мелких монет не слишком усугубят мой чудовищный долг, и отправился в бедный и грязный район столицы, называемый Уоппингом, где мой дядя Мигель держал склад.

Улицу запрудили повозки, торговки устрицами и разносчики, так что выйти из экипажа прямо перед зданием было невозможно, и мне пришлось немного пройти пешком, вдыхая острый и соленый запах реки и почти столь же резкий запах, исходящий от нищих вокруг меня. Маленький мальчик, одетый в одну рваную рубашку, несмотря на сильный мороз, пытался продать мне креветки, вероятно стухшие еще неделю назад и испускавшие такое зловоние, что у меня стали слезиться глаза. Я не мог смотреть без содрогания на его окровавленные, покрытые угольной коркой ноги, на грязь, вмерзшую в его кожу, и из жалости бросил ему монету, решив, что только человек на грани голодной смерти может пытаться продать такие отбросы. Как только он отошел, едва заметно блеснув глазами, я понял, что попался на его удочку. По-видимому, в столице не осталось никого, кто был бы тем, кем казался.

Войдя в дядин амбар, я ожидал увидеть привычный деловой хаос. Дядя имел весьма приличный доход от импорта и экспорта, используя свои обширные связи с общинами португальских евреев, разбросанных по всему миру. Он привозил на продажу серую амбру и сироп, сушеные фиги и финики, голландское масло и сельдь, но главным образом занимался импортом испанских и португальских вин и экспортом британской шерсти. Как близкий родственник, я пользовался благами этой коммерции, получая в подарок бутылочку хорошего портвейна, мадеры или канарского вина всякий раз, когда навещал дядю.

Попадая в амбар, я неизменно видел целую армию работников, которые передвигали коробки, бочки и ящики с места на место, действуя слаженно и уверенно, словно мириады муравьев в кишащем муравейнике. Я ожидал увидеть высокие штабеля товаров, вдохнуть густой аромат пролитого вина и сладких сушеных фруктов. Но сегодня на складе трудилось лишь несколько грузчиков, а воздух, тяжелый и влажный, был пропитан запахом британской шерсти и чего-то еще более пагубного. Холодный склад был почти пуст.

Я огляделся, надеясь увидеть дядю, но вместо него ко мне подошел его помощник, работающий у него долгие годы, Джозеф Дельгадо. Как и члены моей семьи, Джозеф был португальским евреем, родившимся в Амстердаме и переехавшим в Лондон ребенком. Однако на первый взгляд он ничем не отличался от англичанина. Он одевался как человек из торгового сословия и не носил бороду. Он был хорошим малым, которого я знал с детства, и всегда имел для меня в запасе доброе слово.

— А, молодой хозяин Бенджамин! — воскликнул он.

Меня всегда забавляло, что он обращается ко мне, будто я все еще ребенок, но понимал, почему он это делал. Ему не нравилось называть меня Уивером, именем, которое я присвоил, когда ушел из отцовского дома еще мальчиком, и которое стало символом моего бунтарства. Он не мог понять, почему я отказывался вернуться к семейной фамилии Лиенсо, поэтому не употреблял ни того ни другого. По правде говоря, теперь, когда моего отца уже не было на этом свете, а с дядей и с тетей у меня установились теплые отношения, я не имел ничего против семейной фамилии. Но меня знали как Уивера, а на хлеб я зарабатывал благодаря своей репутации. Поэтому возврат был невозможен.

Я пожал его руку.

— Что-то тихо здесь стало.

— Да, — сказал он мрачно. — Действительно тихо. Как на кладбище.

Я всматривался в его видавшее виды лицо, а оно становилось все мрачнее и мрачнее. Морщины казались глубокими оврагами.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Думаю, поэтому ваш дядя вас вызвал. Так?

— Дядя меня не вызывал. Я сам пришел. — Затем, подумав над смыслом его слов, испугался самого плохого. — Ему хуже?

Он покачал головой:

— Да нет, не в этом дело. Чувствует он себя не хуже обычного. Дела идут неважно. Если бы только он мог доверить мне или еще кому-нибудь больше обязанностей… Боюсь, груз ответственности погубит его.

— Знаю, — сказал я. — Я ему уже не раз говорил об этом.

— Все потому, что у него нет сына, — сказал Джозеф. — Только на вас вся надежда, сэр.

Я покачал головой:

— Мой дядя не вынесет, если будет сидеть и наблюдать, как я гублю его дело. Я ничего не смыслю в коммерции и не имею ни малейшего желания учиться, зная, что любая ошибка будет для него пагубной.

— Но вы должны поговорить с ним. Должны убедить его больше отдыхать. Он у себя в конторе. Идите туда, дорогой мой. Идите.

Я пошел в заднюю часть здания и нашел дядю в его маленькой конторе. Он сидел за столом, заваленным конторскими книгами, картами и декларациями судовых грузов. В руке у него был оловянный кубок, наполненный густым вином, вероятно портвейном. Он смотрел в унылое окно, выходящее на Темзу, и не слышал, как я вошел.

Входя, я постучался.

— Дядя, — сказал я.

Он медленно повернулся, поставил кубок на стол и встал поприветствовать меня. Он справился с этой задачей, опираясь ослабевшей рукой на витую трость с набалдашником в виде головы дракона. Даже несмотря на трость, каждый шаг давался ему с трудом — он двигался очень медленно, будто брел по воде. Тем не менее он сердечно обнял меня и пригласил сесть.

— Хорошо, что пришел, Бенджамин. Зашел случайно, как я понимаю. А я собирался послать за тобой.

— Джозеф мне сказал. Что-то случилось?

Он наполнил еще один кубок ароматным густым портвейном и протянул мне дрожащей рукой. Хотя большую часть его лица покрывала аккуратно подстриженная борода, я заметил, что кожа была сухой и желтоватой, а глаза ввалились.

— Есть кое-что, с чем ты мог бы мне помочь. Но, как я понимаю, ты пришел по делу, так что давай сначала выслушаем тебя, а потом я расскажу о моих заботах.

Он говорил медленно, слова давались ему с трудом, он задыхался. Последние несколько месяцев он страдал плевритом — ему было трудно дышать и мучили сильные боли в груди. Иногда, к его ужасу и ужасу его близких, казалось, что он вот-вот сойдет в могилу, но болезнь отступала и дыхание налаживалось, хотя и было более болезненным и затрудненным, чем до приступа. Несмотря на то что его часто посещал модный врач с хорошей репутацией, регулярно пускающий ему кровь и выписывающий лекарства, дядя продолжал угасать. Я полагал, что ничего уже не могло ему помочь, кроме как уехать из Лондона, чей воздух в зимние месяцы был слишком грязен для человека с больными легкими. Но мой дядя и слушать об этом не хотел. Он не желал оставлять дело — мол, этим он занимался всю свою жизнь и не представляет, как жить без него. Он считал, что безделье убьет его быстрее, чем работа и грязный воздух. Насколько я знал, тетушка время от времени пыталась его переубедить, я же давно оставил такие попытки, полагая, что споры его только утомляют, а у меня не было в запасе доводов, к которым он мог бы прислушаться.

Я смотрел, как он тяжело, по-стариковски садится за свой большой дубовый стол у пылающего камина. Мой дядя не был высоким, а в последние годы округлился, как преуспевающий коммерсант-англичанин. Но после того как он заболел этим летом, его полнота растаяла, словно лед под лучами солнца.

— Ты неважно выглядишь, дядя, — сказал я.

— Не очень-то вежливо начинать с этого беседу, — сказал он, грустно улыбаясь.

— Нужно передать Джозефу больше полномочий и подумать о своем здоровье.

Он покачал головой:

— Моему здоровью уже не поможешь.

— Не хочу этого слышать…

— Бенджамин, моему здоровью уже не поможешь. Я смирился с этим, и ты тоже должен смириться. Мой долг перед семьей — оставить процветающее дело, а не ворох долгов.

— Может, позовешь Жозе, — предложил я, имея в виду своего брата, с которым не виделся с детства.

Он поднял брови, и на мгновение передо мной был прежний дядя, которого я знал до болезни.

— Ты и в самом деле волнуешься, если предлагаешь такое. Нет, я не собираюсь его беспокоить. У него свои дела и семья в Амстердаме. Он не может бросить привычную жизнь ради того, чтобы привести в порядок мои дела. Уверяю, у меня достаточно воли и сил, чтобы делать то, что я обязан делать. Что же привело тебя сюда? Во имя мира в моем доме, надеюсь, ты пришел не по просьбе твоей тети — мне и дома достаточно ее уговоров.

— Как видите, ее указания мне не потребовались. Но боюсь, сэр, я могу только усугубить ваши неприятности.

— Ты полагаешь, что не усугубишь их, не позволив помочь в том, в чем я могу помочь? Заболев, я отчетливо понял, что семья превыше всего. Если я могу тебе чем-то помочь, это доставит мне удовольствие.

Я не мог сдержать улыбку, видя его великодушие. Только человек с характером моего дяди мог обернуть дело так, будто я помогаю ему, прося о помощи.

— У меня неприятности, дядя, и хотя мне не хотелось бы утруждать вас, но, боюсь, кроме вас, мне не к кому больше обратиться.

— Я рад, что ты обратился ко мне.

Однако я вовсе не был этому рад. Много раз, подозревая, что мое финансовое положение непрочно, он давал мне понять, что готов оказать помощь. Я же, со своей стороны, взял в привычку отказываться от его предложений даже тогда, когда мне приходилось скрываться от судебных приставов, науськанных разгневанными кредиторами. Однако сейчас был другой случай. Речь не шла о том, что я жил не по средствам, — кто из людей моего положения не был повинен в подобной неосмотрительности? Я был обманут столь подло, что разрешить затруднение без посторонней помощи просто не мог. Просить денег, когда нуждаешься в них не по своей вине, было проще, но тем не менее решиться на это было нелегко.

— Дядя, — начал я, — вы знаете, что я всегда боялся злоупотребить вашей щедростью, но, боюсь, я оказался в самом неловком положении. Поймите, со мной поступили крайне подлым образом, и мне необходимы некоторые средства, чтобы раскрыть преступление, жертвой которого я стал.

Он сжал губы — то ли сочувственно, то ли от боли.

— Разумеется, — сказал он более холодно, чем я рассчитывал.

Вот человек, который не раз был готов вложить кошелек в мою руку. А теперь, когда я обратился к нему с просьбой, выказывает неохоту.

— Сколько тебе нужно? — спросил он.

— Боюсь, это большая сумма. Тысяча двести фунтов. Видите ли, один человек грозит сфабриковать иск на взыскание с меня долга. Мне необходимо расплатиться с ним, чтобы не попасть в тюрьму. На свободе я смогу раскрыть источник моих неприятностей и, надеюсь, вернуть деньги.

Я замолк, увидев, что дядя побледнел. Повисла тишина, прерываемая лишь его тяжелым дыханием.

— Понятно, — сказал он. — Я думал, речь пойдет фунтах о тридцати-сорока. Я мог бы осилить даже сотню. Но тысячи двухсот мне взять неоткуда.

Сумма была большая, но его колебание меня удивило. Ему доводилось иметь дело с куда большими суммами, он мог пользоваться значительным кредитом. Неужели он не доверяет мне?

— При нормальных обстоятельствах я бы без колебаний дал тебе столько, сколько ты просишь, и даже больше, — сказал он, и в его голосе появился знакомый мне за последние месяцы неприятный скрежет — признак того, что он взволнован. — Как ты знаешь, Бенджамин, я всегда искал возможность предложить тебе помощь и терзался оттого, что ты отказывался ее принять, но в делах моих произошла катастрофа. Именно по этой причине я собирался позвать тебя. Пока этот узел не будет развязан, я не смогу изыскать нужную тебе сумму.

— Что за узел? — спросил я. У меня защемило сердце и появилось неприятное предчувствие.

Он отвернулся к камину поправить огонь. Как мне показалось, ему было необходимо набраться храбрости начать свой рассказ. Прошла минута или около того — он ворошил поленья, и они вспыхнули с новой силой так, что разлетелись искры, — пока он снова не повернулся ко мне.

— Недавно я получил большую партию вин, очень большую партию. Как ты знаешь, я занимаюсь импортом португальских вин и в год получаю одну или две партии, которых достаточно, чтобы полностью заполнить склады. Это была именно такая партия. Как обычно, я застраховал груз, но это мне не помогло. Видишь ли, груз прибыл, как ему и полагалось, и был доставлен на таможню и зарегистрирован там. Сразу после разгрузки морская страховка перестает действовать, поскольку считается, что груз благополучно доставлен. Но он исчез.

— Исчез, — повторил я.

— Ну да. В таможне заверяют, что мой груз у них не значится. Утверждают, что мои записи поддельные. Более того, они угрожали возбудить против меня дело, если буду упорствовать. Намекали, что члены нашей общины в этой стране не могут рассчитывать на справедливость. Просто в толк не возьму! Я десятилетиями имел дело с таможенниками и, как ты понимаешь, всегда платил необходимую мзду, чтобы они испытывали ко мне добрые чувства. Никогда не слышал от них никаких жалоб насчет того, что я мало с ними делюсь. Я и понятия не имел, что они не удовлетворены моей щедростью. Вот же случилось такое!

— Они играют с вами? Удерживают ваш груз силой?

Он покачал головой:

— Нет никаких доказательств. Я разговаривал с таможенниками, которых знаю много лет и считал чуть ли не друзьями. Они не заинтересованы в моем крахе, так как привыкли к моим подношениям. Так вот, они сбиты с толку не меньше моего. Но могу сказать одно: пока этот груз не найдется, Бенджамин, я погряз в серьезных долгах. Требуют, чтобы я погасил аккредитив, и только благодаря бухгалтерским хитростям и переложениям еще не обнаружено, что я банкрот. Если бы речь шла о нескольких монетах, это не сказалось бы на моем положении, но тысячу двести фунтов мне взять неоткуда.

— А закон? — предложил я.

— Естественно, я начал официальное судебное расследование, но ты же знаешь, как работает правосудие. Сплошные проволочки, препоны и неясности. Думаю, пройдут годы, прежде чем я смогу получить какой-либо ответ.

Я обдумывал услышанное. Странно, что мой дядя оказался в долгах в то же самое время, что и я. Естественно, это не было простым совпадением. Я не сомневался, что все это было подстроено. Кобб неоднократно подчеркивал, что его племянник Тобиас Хаммонд служит в таможне.

— Могу я рассчитывать, что ты займешься расследованием этого дела с таможней, Бенджамин? Может быть, тебе удастся узнать, что произошло, и, узнав это, нам удастся добиться решения быстрее.

Я ударил кулаком по столу.

— Очень жаль, дядя, что это случилось именно с тобой. Кто-то специально сделал это из-за меня. Судя по всему, тебя разорили, чтобы я не смог получить помощь.

Я коротко поведал ему о задании Кобба, отчасти потому, что мне хотелось узнать, знакомы ли ему эти люди, и если знакомы, чтобы он рассказал мне о них. И по правде говоря, я надеялся, что после моих объяснений он не будет судить меня слишком строго за ту роль, которую я сыграл в несчастьях, которые на него обрушились.

— Я никогда о них не слышал. Могу навести справки, если хочешь. Если этот Кобб может тратить такие деньги на то, чтобы заставить тебя ему служить, он должен быть известным.

— Все, что ты можешь узнать, пригодится.

— Тем временем, — сказал он, — ты должен выяснить, чего он от тебя хочет.

Я колебался.

— Я к этому не готов. Мне невыносима мысль, что я должен стать марионеткой в его руках.

— Ты не можешь с ним бороться, не зная, кто он и почему так старается тебя обезоружить. Выдав, что у него на уме, он может также выдать секрет, как можно его побороть.

Совет был хорош, и я не мог им пренебречь. Я вынужден буду им воспользоваться. Однако я не был еще готов встретиться с Коббом. Я получил еще не все советы.

Я договорился о свидании со своим другом и постоянным помощником Элиасом Гордоном в кофейне «Борзая» неподалеку от Граб-стрит. Я думал, что застану его в кофейне с газетой и чашкой шоколада или более крепкого напитка. Однако он стоял снаружи, несмотря на снег, и горячо спорил с каким-то незнакомцем.

Человек, с которым спорил Элиас, был ниже его ростом, но шире в плечах и более крепким на вид, что было немудрено. Он был одет как джентльмен — на нем был добротный камзол и дорогой парик, перевязанный лентой, — но его лицо было красным, грудь выпячена вперед, а говорил он со злобой загнанного в угол уличного хулигана.

Элиас обладал многими добродетелями, однако в их число не входило умение ладить с уличными хулиганами или просто грубиянами. Элиас был высоким и нескладным, со слишком длинными руками и ногами даже для его стройной фигуры. Но всегда умудрялся излучать уравновешенность и добродушное чувство юмора, которые, по моим наблюдениям, так нравились дамам. То же самое можно было сказать о мужчинах и матронах, ибо, несмотря на свое скромное шотландское происхождение, он стал довольно известным в городе врачом. Его часто приглашали, когда нужно было пустить кровь, или залечить раны, или вырвать зуб, в самые высокопоставленные семьи столицы. Однако, как часто случается с людьми, которые умеют снискать расположение, он нажил при этом немало врагов.

Я поспешил к Элиасу, дабы удостовериться, что ему ничего не угрожает. Человек, зарабатывающий на жизнь кулаками, волей-неволей догадывается, что другие не любят, когда к ним относятся как к детям и слишком их опекают, поэтому я не намеревался открыто угрожать его врагу. Однако я рассчитывал, что само мое присутствие воспрепятствует опрометчивому рукоприкладству.

На улицах почти не было движения, и я без труда перешел через дорогу и вскоре стоял подле Элиаса.

— Повторяю, сударь, — сказал он, отвесив низкий поклон, отчего его завитой парик съехал ему на лоб, — я ничего не знал о вашем знакомстве с этой дамой и сожалею, что огорчил вас.

— Ты действительно будешь сожалеть, — сказал незнакомец, — потому что сперва я хорошенько отделаю тебя кулаками как уличную шваль, которой ты, собственно, и являешься, а затем сделаю так, чтобы ни одна дама или джентльмен в этом городе не пустили на порог такого гнусного интригана-шотландца.

Я прочистил горло и встал между джентльменами.

— Могу я поинтересоваться, что вызвало ваш спор?

— Не лезь не в свое дело. Я тебя знать не знаю. Если ты простой прохожий, проваливай. Если приятель этого проходимца, попридержи язык, не то тебе тоже придется узнать, что бывает, когда я зол.

— Это страшное недоразумение, — сказал мне Элиас. — Все это ужасное недоразумение. Я привязался к милой и скромной, можно сказать, очень скромной молодой леди, но оказалось, что она помолвлена с этим господином. Позволь представить тебе мистера Роджера Чанса. Мистер Чанс, позвольте представить вам мистера Бенджамина Уивера.

— Иди ты к черту, Гордон. У меня нет ни малейшего желания знакомиться с твоими друзьями.

— Но вам наверняка знакомо имя мистера Уивера, он ведь знаменитый боксер, самый искусный в боевых искусствах. Он также пользуется известностью как наемный головорез.

Я не спешил принять участие в их стычке, но Элиас, похоже, имел другое мнение.

— В любом случае, — продолжал он, — эта молодая леди, с которой я познакомился, одним словом, у нас завязались дружеские, но совершенно невинные, мне кажется, я уже упоминал об этом, отношения. Мы просто обсуждали философские принципы, представляющие интерес для пытливых молодых дам. Знаете ли, она проявила глубокое знание мистера Локка…

Его голос постепенно стихал, вероятно, по мере того, как до него доходила абсурдность собственных слов.

— Не предусматривают ли эти философские принципы необходимости снимать нижние юбки? — грубо спросил Чанс.

— Мы обсуждали вопросы анатомии, — объяснил Элиас.

— Сударь, — отважился я, — мистер Гордон извинился и объяснил, что находился в неведении. Он пользуется репутацией…

— Репутацией шельмеца! — воскликнул Чанс.

— Репутацией человека чести, и он никогда бы не позволил себе вторгнуться во взаимоотношения между мужчиной и женщиной, если бы знал, что таковые существуют.

Наверное, я никогда в жизни не говорил подобного вздора, но, чтобы уберечь своего друга, я был готов и на такое.

— Этот трус отказывается от дуэли, — сказал Чанс, обращаясь ко мне, — потому мне остается лишь побить его как собаку.

— Я не дерусь на дуэлях, — сказал Элиас. — Позвольте предложить вам медицинские услуги в качестве возмещения.

Хоть Элиас и был моим другом, я весь сжался, услышав предложение Элиаса, а Чанс уже был готов ответить на него подобающим образом, но тут нашу беседу прервал грохот. Мы все повернули головы в сторону, откуда он доносился, но ничего не увидели. Тем не менее были слышны удивленные крики прохожих, которые бежали откуда-то с Грейт-Черч-стрит. Через несколько секунд на дороге появился первый из нескольких фаэтонов.

Дороги обледенели и вдобавок были запружены пешеходами, повозками, а часто и крупным рогатым скотом, что делало их малопригодными для гонок фаэтонов. Тем не менее в этом сезоне на гонки была мода. Возможно, именно потому, что зима выдалась необычайно холодной и обледеневшие дороги были особенно опасными, это доставляло необыкновенное удовольствие беспечным и праздным молодым богачам. Я слышал, что десять невинных лондонцев было убито, а один гонщик тяжело ранен в таких состязаниях. Однако поскольку эти гладиаторы были отпрысками лучших семей королевства, ничего не делалось, чтобы их обуздать.

Когда мимо нас промчался первый фаэтон, мы с Элиасом невольно прижались к стене дома. То же самое сделал и мистер Чанс, хоть и держался на некотором расстоянии от нас, чтобы мы не подумали, будто стали союзниками в трудном положении.

Я мог лишь проклинать этот глупый спорт. Едва ли эти транспортные средства были предназначены для больших скоростей даже на сельских дорогах, где небольшой экипаж, запряженный одной лошадью и управляемый одним человеком, мог бы мчаться без риска для других. Возничий стоял в открытом экипаже и даже от небольшого толчка мог выпасть и погибнуть. Когда фаэтоны, управляемые лордами-молокососами или спесивыми юными сквайрами, проносились мимо нас, я пожалел, что никто из этих молодчиков еще не встретил заслуженную судьбу.

Когда фаэтоны скрылись из виду, мы все облегченно вздохнули, и некоторые прохожие уже были готовы отправиться по своим делам. Однако еще не все кончилось. Еще один искатель приключений с бешеной скоростью мчался в черно-зеленом фаэтоне, очевидно пытаясь догнать своих товарищей.

— Прочь с дороги, черт вас всех побери! — кричал юнец, пытаясь проехать по снова запруженной пешеходами улице.

И снова люди поспешили прижаться к домам, но один маленький мальчик, которому не было еще и пяти, потерял свою маму и остался стоять прямо на пути фаэтона.

Обычно кажется, что человек, с которым у тебя была стычка, обязательно злодей, но это часто совсем не так. Я увидел, как враг Элиаса — мистер Чанс, я обязан назвать его имя, — который стоял ближе всех из нас к ребенку, не думая о риске, бросился на проезжую часть и схватил мальчика. Он отскочил в сторону и поставил ребенка на ноги. По крайней мере, теперь он был не на самой дороге, но глупый возница летел прямо на них.

— Прочь с дороги, шельмец! — кричал он Чансу, но ему и в голову не пришло придержать лошадь. Он мчался прямо на человека, который только что спас невинного ребенка.

Чанс метнулся вбок и избежал копыт лошади, но от удара упал на землю и пополз прочь от фаэтона, однако не успел отползти. Колеса проехали по обеим его ногам. Возница обернулся, увидел, что он наделал, и принялся еще пуще нахлестывать лошадь. Прохожие с криками бросились к канавам, чтобы зачерпнуть навоза и метнуть в него. Но он ехал слишком быстро, и броски не попали в цель.

Мистер Чанс издал душераздирающий вопль, затем смолк и лежал на мостовой, как поломанная детская игрушка. Элиас бросился к нему и сначала проверил, жив ли он и в сознании ли. Убедившись, что тот жив, но без сознания, Элиас осмотрел его ноги. Он ощупал каждую по очереди. Руки его запачкались в крови, лицо потемнело от тревоги.

— На одной ноге только ушибы, — сказал он. — А вот другая сломана.

Я кивнул, старясь не думать, какую боль испытывает пострадавший, ибо я сам пережил перелом ноги — эта травма положила конец моей боксерской карьере. Именно Элиас лечил меня тогда, и, хотя многие полагали, что ногу придется ампутировать или в лучшем случае я никогда не смогу снова ходить, он полностью меня вылечил. Я сомневался, что его враг, даже если бы находился в здравом уме, мог понять, как ему повезло, что он оказался в руках именно этого хирурга.

— Помоги внести его внутрь, — крикнул он мне.

Вдвоем мы занесли пострадавшего в таверну и положили его на длинный стол. Потом Элиас написал длинный список необходимого и послал с ним мальчишку к ближайшему аптекарю. Пока мы ждали, бедняга Чанс пришел в себя и закричал от мучительной боли. Элиас дал ему немного вина, и через короткое время ему удалось произнести несколько слов.

— Черт тебя побери, Гордон, — сказал он, — если ты убьешь меня, чтобы уклониться от дуэли, тебя повесят.

— Признаюсь, именно в этом и состоял мой план, — ответил Элиас, — но теперь, когда вы его раскрыли, мне придется придумывать что-нибудь другое.

Шутка озадачила Чанса. Он пригубил еще немного вина.

— Спаси мне ногу, — сказал он, — и я прощу твое преступление.

— Сударь, — сказал Элиас, — я сверх меры восхищен вашим мужеством и тем, что вы пожертвовали собой, дабы спасти мальчика, так что обещаю: я приму ваш вызов, когда вы поправитесь, если перспектива нашпиговать меня свинцом поможет вашему скорейшему выздоровлению.

Чанс снова потерял сознание. По крайней мере, это избавило его от мучений. Вскоре мальчик-посыльный принес все необходимое, и Элиас принялся за работу, после чего пострадавший был доставлен домой. У меня не будет возможности рассказать о Чансе на страницах этой повести, поэтому сообщу любознательному читателю, что он практически полностью выздоровел, после чего послал Элиасу записку, в которой написал, что считает существовавший между ними долг полностью оплаченным. Не думаю, что этим бы закончилась история, если бы я не отговорил Элиаса послать мистеру Чансу счет на оплату оказанных услуг и компенсацию понесенных расходов. Тем не менее уверен, что Элиасу повезло.

Когда все закончилось, мы устроились в таверне. Элиас должен был успокоиться и привести свои чувства в порядок. Он потратил много сил, что всегда вызывало у него необычайный аппетит и жажду. Он с жадностью набросился на холодное мясо и хлеб с маслом, возбужденно тараторя в промежутках.

— Забавно, не так ли? Столько суеты из-за женщин. Ах, вы разбили жизнь моей жены. Ох, вы разбили жизнь моей сестры. Ах, вы разбили жизнь моей дочери. И почему они не могут оставить меня в покое?

— Вероятно, — сказал я, — ты мог бы вести себя более благоразумно, прежде чем разбивать жизнь женщинам. Для тебя это, может быть, и не имеет большого значения, а вот для мужчин, с которыми им приходится иметь дело, совсем наоборот. Подозреваю, твое присутствие ощущается долго после твоего ухода.

— Надеюсь, — ухмыльнулся он, — что это так.

— Ты отлично знаешь, что я вовсе не это имел в виду. Ты ведь не думаешь, что все эти женщины возвращаются к прежней счастливой жизни после того, как их мужьям, братьям или отцам стало известно об их похождениях. Неужели тебя это не беспокоит?

— Знаешь, Уивер, а ты зануда. Сомневаюсь, чтобы эти женщины не отдавали себе отчета в том, что делают. Если они решили немного поразвлечься со мной, почему я должен отказывать им в этом удовольствии.

Я мог с легкостью объяснить ему почему, но это было совершенно бесполезно. Элиас не мог отказать ни одной женщине, включая простушек и дурнушек. Насколько я его знал, в этом вопросе у него не было никаких тормозов, и было бы глупо надеяться, что мои объяснения могли хоть что-то изменить.

Он выжидательно посмотрел на меня, думая, что я продолжу лекцию, но, не дождавшись, проглотил большой кусок мяса и сказал:

— Слушай, Уивер, ты ведь хотел меня видеть по какому-то делу. Нас отвлекли, но теперь можно его обсудить. Лучшего времени не сыскать. — Он сделал большой глоток пива из кружки. — Полагаю, тебе нужна медицинская помощь. С радостью ее окажу, но учти, я потратил все свои наличные на медикаменты для Чанса. Оплати мой счет, и я целиком в твоем распоряжении.

Меня едва ли можно было считать человеком, у которого водятся лишние деньги, и мне не нравилось, что он сделал предложение, когда еда уже была заказана, но спорить мне не хотелось, и я молча согласился.

— Можешь меня выслушать или происшедшее выбило тебя из колеи?

— Не знаю, — ответил он. — Разве что твой рассказ будет интересным.

— На этот раз ты не будешь разочарован, — сказал я и начал рассказывать ему все по порядку, начиная с моей первой встречи с Коббом и заканчивая недавним свиданием с дядей.

Пока я говорил, Элиас перестал есть. Он смотрел то на меня, то куда-то мимо меня.

— Ты когда-нибудь слышал об этом Коббе? — спросил я, когда закончил свой рассказ.

Он медленно покачал головой:

— Никогда не слышал, что, согласись, довольно странно. Такой человек, с такими деньгами… Странно, что я никогда о нем не слышал, ибо он должен пользоваться известностью, а я знаю всех известных людей.

— По-видимому, мой рассказ тебя озадачил, ты перестал есть отбивную, — заметил я. — Согласен, рассказ мой странен, но ты слышал и постраннее. Так что тебя так озадачило?

Он отодвинул тарелку, явно лишившись аппетита.

— Как тебе хорошо известно, Уивер, я не отношусь к людям, которые живут по средствам. Поэтому Господь Бог придумал кредит, чтобы мы могли им пользоваться. И я в целом неплохо справляюсь со своими финансовыми делами.

В общем, он был прав, не считая случаев, когда мне приходилось вызволять его из домов предварительного заключения, куда он попадал за долги, о чем я ему и напомнил.

— Я обнаружил, что в последние несколько дней кто-то начал скупать мои долги. Замечу, не все, но большую их часть. Насколько могу судить, около трехсот или четырехсот фунтов невыплаченных долгов оказались в руках какого-то одного человека. А я-то все удивлялся, к чему все это и почему он не связался со мной. Кажется, теперь я понял.

— Кобб преследует моих друзей. Почему? Ты не в состоянии помочь мне вернуть ему долг, поэтому твой долг не имеет большого значения. Зачем ему нужно, чтобы ты был его должником?

Вероятно, Элиас вспомнил о своей отбивной, и к нему вернулся аппетит. Он пододвинул к себе тарелку.

— Не знаю, — сказал он, вонзая нож в мясо, — но мне кажется, было бы неплохо узнать. Лучше прежде, чем меня арестуют.

Глава четвертая

Как только я свернул на Своллоу-стрит, почти у самого дома Кобба меня окружили нищие. Их было четверо или пятеро. Это были те же оборвыши, которых я видел во время своего первого визита.

— Я тебя знаю, — сказал один.

Ему не было и десяти лет. Руки и лицо измазаны сажей и чем-то липким и коричневым, отчего его ярко-синие глаза казались еще синее.

— Это ты спас Кривого Люка от того лакея, да? — спросил он.

— Я не знал, что его так зовут, но я действительно помог мальчишке, — согласился я.

— Тогда какие у тебя могут быть дела с ними? — спросил он, кивая на дом Кобба.

Я остановился и внимательно посмотрел на парня.

— А у тебя? — И достал пару мелких монет, чтобы облегчить нашу беседу.

Он засмеялся и выхватил монеты с такой скоростью и ловкостью, что я засомневался, держал ли их вообще.

— Ну, не скажу, что у меня много дел с этим Эдгаром и его парнями. Нет, я просто люблю устраивать что-нибудь такое, из-за чего они сердятся на Эдгара, который слишком задирает нос. Он носится за нами — это правда. И бесится, когда мы к ним залезаем. Потому мы и продолжаем к ним лазать.

— А еще почему?

Он усмехнулся, обнажив гнилые зубы, как у старика.

— Ну, еще из-за денег. У них полно добра, которое легко сбыть.

— Что ты знаешь о Коббе?

— Да не очень-то много, — пожал он плечами. — Он не так часто выходит. А когда появляется, сразу садится в экипаж. Мы его пробовали дразнить, как Эдгара, но он не обращает внимания.

— А часто они принимают посетителей?

— Да не очень.

— Они не показались тебе странными?

Он задумался.

— Да нет. Странно только, что дом почти пустой. Такой большой дом, а живут в нем всего два джентльмена и один слуга. Всего один слуга, надо же. Пожалуй, и все. Живут довольно тихо.

— Ну, тогда на сегодня достаточно. — Я протянул ему свою визитную карточку. — Если заметишь что-нибудь интересное, найди меня.

Он смотрел на карточку с любопытством и полнейшим недоумением:

— Что это?

— Это карточка, — сказал я. — На ней написано мое имя и как меня найти. Если понадобится меня найти, попросишь кого-нибудь, чтобы тебе прочитали.

Он кивнул, будто я открыл ему некую священную тайну.

Под пристальным наблюдением маленьких попрошаек я постучался, и почти сразу же в дверях появился Эдгар, который окинул меня критическим взглядом.

— Удивлен, что вы так долго не появлялись.

— А теперь удивлен? — спросил я, подкрепив вопрос кулаками.

Я нанес ему удар в нос, скорее точный, чем сильный, и из носа тотчас потекла кровь. Лакей повалился на дверь, я сделал шаг вперед и ударил его в лицо прежде, чем он рухнул на пол. Удар пришелся в челюсть, и не сомневаюсь, что один или два зуба были выбиты.

Маленькие попрошайки радостно воскликнули, а я выволок лакея на крыльцо и закрыл за ним дверь. Пусть ребята делают с ним что хотят. Мне лишь нужно, чтобы никто не мешал, пока я разбираюсь с Коббом.

Я стремительно проследовал в гостиную и обнаружил там Кобба, будто он меня ждал. Повезло, что нет Хаммонда, подумал я, он-то орешек потверже. Кобб сидел, потягивая вино, и, как всегда, дружелюбно улыбался. Меня это не остановило. Я обнажил клинок и приставил к его горлу:

— Чего вы хотите?

Он глянул на клинок, но даже не поморщился.

— Это вы ворвались в дом, — сказал он. — Скорее, это я должен задать вам такой вопрос.

— Не играйте со мной, сударь, иначе вам придется отвечать на мои вопросы, лежа на полу и глядя на кончик своего носа.

— Едва ли вам стоит восстанавливать меня против себя, мистер Уивер. По крайней мере, пока я могу причинить вред вашим друзьям. Как, не сомневаюсь, вам удалось обнаружить, вы, а также некоторые из ваших союзников стали моими должниками. Я не хотел бы, чтобы кто-то из вас или все вы сгнили в долговой тюрьме. Хотя, как мне кажется, ваш дядюшка мог бы поправить положение, продав все свое имущество и оставшись нищим. Однако уверен, делать это ему вовсе не хочется. Но у него нет необходимости так поступать. Как вы понимаете, все в ваших руках.

— Чего вы от меня хотите?

— Уберите клинок, сударь, — сказал он. — Оружие вам не поможет. Вы не сумеете причинить мне вред, пока я обладаю такой силой над вами, и нет причины, мешающей нам стать друзьями. Полагаю, когда вы услышите то, что я собираюсь сказать, вы убедитесь, что я человек разумный. Не сомневаюсь, что мои методы и впредь будут вам не по душе, но поверьте, все будет намного проще, чем вам кажется.

Он был, безусловно, прав. Я не мог стоять весь день, приставив клинок к его горлу, и не мог причинить ему вред, пока он способен погубить моих друзей. Я убрал клинок в ножны, налил себе вина и сел напротив Кобба, презрительноглядя на него.

— Извольте рассказать.

— Это немудреное дело, мистер Уивер. Я искренне восхищен вами и вашими талантами и хочу, чтобы вы служили мне. Все предпринятые мной усилия имели целью заручиться, что так и будет. Надеюсь, вы простите мне эти ухищрения, но, полагаю, для меня это лучший способ получить ваши услуги, а для вас возможность понять, что вы имеете дело с необычным человеком.

— Не сомневаюсь, что предпринятые вами усилия обратить меня в вашего должника, разорить торговлю моего дяди и скупить долги мистера Гордона обошлись вам дороже и заняли больше времени, чем если бы вы просто меня наняли. Почему вы не предложили заплатить за мои услуги?

— Я предлагал, но, к моему сожалению, вы отказались. — Должно быть, он заметил мой недоуменный взгляд, потому что отрывисто засмеялся, отпил вина и стал отвечать на не заданный мною вопрос. — Не лично, как вы понимаете. Возможно, вы помните, что около двух недель назад к вам обратился некий мистер Уэстерли и предложил кругленькую сумму за выполнение услуги, но вы отказались от того и от другого. Когда стало ясно, что вас нельзя нанять для наших целей, пришлось применить более действенные меры.

Я вспомнил этого мистера Уэстерли, низкорослого, необычайно тучного человека, который мог передвигаться, только сильно размахивая руками, чтобы сохранять равновесие. Он был вежлив, почтителен и восхвалял мои таланты. Однако все это не имело никакого значения, так как то, что он просил меня выполнить, было не только невозможно, но и глупо до такой степени, что, извинившись, я выставил его вон.

— Так Уэстерли служил вам?

— Полагаю, точная иерархия не столь важна. Достаточно того, что я уже воспользовался вашим советом и попытался нанять вас, а вы отказались. Поскольку я не могу без вас обойтись, а вы не желаете продать свое время по доброй воле, мне пришлось принудить вас служить.

— И если я откажусь выполнить то, о чем вы просите, вы погубите моих друзей и меня самого?

— Мне бы этого не хотелось, но придется.

— А если я соглашусь?

Кобб радостно улыбнулся:

— Если вы выполните все, о чем я прошу, я сделаю так, что ваш долг испарится, так же как исчезнут заботы у ваших друзей.

— Мне не нравится, когда мне выкручивают руки, — сказал я.

— Было бы странно, если бы вам это нравилось, но обещаю, все будет предельно просто. Я с радостью заплачу вам тридцать фунтов за эту конкретную услугу, что, согласитесь, довольно щедрая плата. А когда вы выполните все, что требуется, и вы, и ваши друзья будете свободны от своих долгов перед нами. Все очень даже разумно. Думаю, вы с этим согласитесь.

Я ощутил приступ гнева. Я всем нутром противился тому, чтобы позволить этому человеку относиться ко мне как к своей игрушке и заставлять делать что-то против моей воли. К черту его тридцать фунтов. Однако какой у меня был выбор? Он тщательно разузнал обо мне все, что мог. И если я сам предпочитал отправиться в долговую тюрьму, чем выполнить его просьбу, то не мог позволить, чтобы мои друзья, так часто выручавшие меня в прошлом, пострадали из-за моей гордыни.

— Мне это не по душе, — сказал я, — и знайте, что после того, как я исполню все обязательства, вам лучше поостеречься и не попадаться мне на пути, так как я не могу простить подобного к себе отношения.

— Не нахожу, что это хорошая стратегия ведения переговоров. Она лишь препятствует тому, чтобы освободить вас и ваших друзей от долгов.

— Возможно, — сказал я. — Но вы должны осознавать, что заключаете дьявольскую сделку.

— Тем не менее уверен, что, как только наши пути разойдутся, вы станете относиться ко мне по-другому и поймете, что хотя я и выкручивал вам руки, но относился к вам великодушно, и не будете думать обо мне плохо. Поэтому не позволю, чтобы ваши угрозы удержали меня от моего щедрого предложения.

Видимо, у меня не было иного выбора, как подчиниться ему в настоящее время. Средства и способы выразить мое негодование найдутся позднее.

— Тогда имеет смысл напомнить мне, чего, собственно, вы хотите.

— Очень хорошо, — сказал он.

Улыбку он сдержал, но было видно, что он необычайно доволен собой. Я капитулировал. Возможно, он знал, что так будет, а возможно, не ожидал, что все пройдет так гладко. Я почувствовал сожаление. Не надо было уступать так легко, подумал я. Нужно было заставить его заплатить за победу кровью. Но тут я вспомнил об Эдгаре и успокоил себя тем, что эту победу нельзя было считать совершенно бескровной.

Кобб начал подробно объяснять мне, что я должен сделать. Естественно, он ничего не сказал, почему и тем более как это должно быть сделано. Однако не было сомнения: он желал, чтобы дело было сделано, и причем быстро.

— Если бы вы приняли предложение мистера Уэстерли, у нас было бы больше времени для планирования. Теперь мы лишены такой роскоши. Думаю, через два-три дня появится возможность, которую нельзя упустить.

Действительно, времени было мало. Я должен был выступить в роли грабителя и проникнуть в самый охраняемый во всем королевстве дом, в котором жили самые могущественные из частных персон в мире. На планирование подобных вещей требовались месяцы, а не несколько дней.

— Вы сошли с ума, — сказал я ему. — Как, по-вашему, я смогу проникнуть в этом дом? У них там повсюду охрана, собаки и бог знает что еще.

— Вы должны найти способ. Это входит в ваши обязанности, — сказал Кобб. — Ваши друзья рассчитывают на вашу изобретательность, так ведь?

— А если вам наплевать на вашего родственника и друзей, тридцать фунтов должны послужить вам хорошим стимулом. — Это был Хаммонд.

Я не заметил, как он вошел, но он стоял в дверях, глядя на меня с презрительной ухмылкой. Я не стал обращать внимания на Хаммонда и взглянул на Кобба.

— Родственника и друзей? — спросил я. — Вы преследовали кого-то еще, кроме моего дяди и мистера Гордона?

— Ха! — засмеялся Хаммонд. — Великий ловец воров еще не до всего докопался. Быть может, мистер Кобб, вы переоценили его.

— Есть еще один человек, — спокойно сказал Кобб. — Вы должны осознавать, насколько важно задуманное нами. Мы должны исключить любую возможность провала, поэтому, кроме двух упомянутых вам людей, мы также вмешались в дела…

— Подождите, сударь. — Хаммонд хлопнул в ладоши с детской радостью. На его уродливом лице эта радость выглядела гротескно. — Быть может, груз ответственности будет тяжелее, если вы не станете разглашать этих сведений. Пусть он гадает, кто следующий попадет в капкан. Так и надо сделать. Вы читали, что пишет Лонгин о возвышенном? Он замечает, что темнота страшнее любого монстра, даже самого ужасного, выставленного на свет.

— Не думаю, что в наших интересах заставлять джентльмена терзаться этим, — сказал Кобб добродушно. — А также я думаю, не стоит применять поэтическую теорию к делам человеческим. Прошу тебя, племянник, не путать жестокость и стратегию. Хотя поначалу нам пришлось выкрутить ему руки, теперь, когда все прояснилось, мы хотим, чтобы мистер Уивер был нашим другом. — Он повернулся ко мне. — Третий человек, на которого нам пришлось оказать давление, — это мистер Мозес Франко, ваш сосед и, как мне сказали, ваш особый друг.

Я почувствовал, как мое лицо залилось краской. Я и без того мучился, что из-за меня мой близкий родственник и лучший друг попали в кабалу, но нести ответственность за человека, с которым меня мало что связывало, было еще хуже. Дядя и Элиас хорошо меня знали, доверяли мне и понимали: я сделаю для них все, что в моих силах, — но осознавать, что благополучие едва знакомого мне человека висит на нитке и зависит от моей уступчивости, было нестерпимо.

— Франко! — воскликнул я. — Он мне никто. Зачем вы его впутали в это безрассудство?

Хаммонд сдавленно засмеялся.

— Никто, говорите. Вздор.

Кобб с серьезным видом легонько потер руки, как врач, подбирающий слова перед тем, как сообщить неприятное известие.

— Меня осведомили, сударь, что между вами и мисс Габриеллой Франко существует кое-какая связь. Меня неправильно осведомили?

— Неправильно, — ответил я.

В течение трех или больше лет я всем сердцем мечтал жениться на вдове своего кузена Мириам, но все кончилось плохо и без малейшей надежды на счастливую развязку. Хотя дядя Мигель желал этого союза, он тоже понимал, что крепость лежит в руинах, поэтому пытался подыскать мне партию, которая, по его мнению, благотворно скажется на моем домашнем хозяйстве и личном счастье. У меня вошло в привычку сопротивляться подобным попыткам, но иногда я наносил визит выбранной им даме, если находил ее достаточно интересной. Мисс Франко действительно была красивой женщиной с веселым характером и соблазнительной фигурой. Если бы мужчина женился на женщине исключительно из-за ее соблазнительных форм, я бы уже давно отдал себя узам Гименея. Но я полагаю, что следует учитывать также и другие соображения, немаловажным из которых является сочетание темпераментов. Я находил мисс Франко привлекательной во многих аспектах, она соответствовала моим чрезвычайно взыскательным вкусам в отношении слабого пола, но в целом скорее отвечала требованиям к менее серьезным отношениям, чем матримониальные. Не была бы она дочерью почтенного друга моего дядюшки, возможно, я бы добивался отношений, имеющих менее постоянную природу, но удерживался от этого из уважения к своему дяде и отцу дамы. В любом случае это не имело существенного значения, ибо после трех или четырех нанесенных визитов в дом Франко, признаюсь, я понял, что отец девушки мне столь же приятен, как и она сама. Потом я узнал, что в Салониках тяжело заболела бабушка юной дамы, и прекрасный ангел тотчас уехала туда ухаживать за родственницей.

Я собирался продолжить дружбу с вызывающим у меня расположение отцом, но все как-то не выдавалось возможности. А теперь, став источником его незаслуженных неприятностей, я опасался, что этот факт вряд ли будет способствовать установлению крепких дружеских связей.

— У меня нет никаких обязательств перед семьей Франко, так же как у них нет обязательств передо мной, — сказал я. — Их дела представляют для меня столь же незначительный интерес, как дела любого из моих соседей. Прошу вас не втягивать их в это дело.

— Клянусь честью, — воскликнул Хаммонд, — похоже, финансовое положение постороннего беспокоит его больше, чем дела друга! Думаю, следует оставить долги мистера Франко, скажем на всякий случай, в нашей власти.

Кобб покачал головой:

— Простите, но мой племянник имеет на это право. Возможно, если вы докажете, что являетесь нашим надежным партнером, мы его освободим в скором времени от долгов. А пока, поскольку это гарантирует нам ваше сотрудничество, долги мистера Франко останутся в нашей власти.

— Ошибаетесь, — тихо сказал я, — если думаете, что я беспокоюсь за него больше, чем за дядю. Мой дядя нездоров, и долги могут подорвать его и без того слабое здоровье. Если вы отпустите его из своего капкана, я сделаю все, что вы велите. У вас останутся в качестве гарантии Франко и Гордон.

— Признаюсь, мне известно, что он страдает плевритом, и у меня нет ни малейшего желания усугублять его страдания… — начал Кобб.

— Полно! — воскликнул Хаммонд. — Вы не можете диктовать условия, Уивер. Условия диктуем мы. Если вы не будете противиться, вашему дяде ничего не грозит. Нет нужды ссылаться на его здоровье. Вы не в том положении, чтобы торговаться, так как вам больше нечего нам предложить. Чем скорее вы выполните задание, тем скорее ваши друзья будут оставлены в покое.

Я понял, что выбора нет. Благополучие трех человек, а в случае Франко и моего дяди — и их семей, зависит от моего подчинения приказам Кобба. Тот факт, что выполнение этих приказов сопряжено с риском для моей жизни, по-видимому, ничуть не волновал моих новых работодателей. Они вели себя так, будто речь шла о выполнении пустяковой просьбы, тогда как на самом деле хотели, чтобы я проник в дом, укрепленный, как крепость, где жили люди столь могущественные и жадные, что одна мысль об этом вызвала во мне холодный ужас.

Глава пятая

Британская Ост-Индская компания вела свои дела в Лондоне в Крейвен-Хаусе, находившемся на пересечении улиц Леденхолл и Лайм. Здесь располагался не только особняк директората, но и склады, занимавшие большую территорию, ограниченную двумя упомянутыми улицами, а также Грейт-Черч-стрит на западе и Фенчерч-стрит на юге. По мере роста богатства Ост-Индской компании требовалось все больше места для хранения специй, чая, драгоценных металлов и, конечно, импортного полотна, муслина и ситца, которые пользовались необычайным спросом у жителей Британии. Сейчас, когда я пишу эти мемуары, спустя многие годы после описываемых событий, компания ассоциируется главным образом с чаем, а во времена моего детства чай относился к специям. Однако в описываемое мною время компания была известна во всем мире благодаря ее индийским тканям.

Каждый день, кроме христианской субботы, в светлое время суток в теплые месяцы можно было наблюдать постоянный поток носильщиков и возчиков, снующих с их бесценным грузом между складами компании и Биллингсгейтским доком, где разгружались и загружались корабли. Даже в холодные месяцы, когда судоходство практически прекращалось, этот муравьиный поток не иссякал, ибо самому почитаемому идолу, называющемуся прибылью, поклонялись вне зависимости от времени года.

Я был не особо сведущ в делах Ост-Индской компании, но знал следующее: Крейвен-Хаус охранялся чуть ли не армией, призванной защищать не только бесценные запасы на складах, но и сам Крейвен-Хаус. В отличие от других торговых компаний, таких как Африканская, Ливанская и, безусловно, Компания южных морей, получившая дурную славу и в стране, и в мире, Ост-Индская компания не была монополистом в своей торговле. Это была повсеместно признанная компания с историей, насчитывающей более ста лет. Серьезных конкурентов у нее практически не было, однако директора компании имели веские причины охранять свои секреты. Только глупец, причем большой глупец, мог отважиться бросить вызов такой организации. Возможно, я был способен проникнуть в дом быстро и хитроумно, но, когда человек сталкивается с силой, способной тратить миллионы фунтов с легкостью, с какой я трачу пенни, он неизбежно обречен на неудачу.

Именно по этой причине я отказался от предложения мистера Уэстерли, когда он пришел ко мне несколько недель назад и предложил сорок фунтов (очевидно, вознаграждение снизилось по мере повышения расходов) за совершение поступка, который я счел невероятно глупым. А именно, я должен был проникнуть в Крейвен-Хаус, пробраться в кабинет одного из директоров и украсть документы, важные для предстоящего заседания совета акционеров компании. Я объяснил мистеру Уэстерли, что риск быть пойманным слишком велик, а последствия слишком серьезны.

Я вспомнил один случай, прогремевший несколько лет назад: некоему жулику по имени Томас Абрахам удалось украсть из Крейвен-Хауса шестнадцать тысяч фунтов. Он спрятался внутри здания, взял свою добычу и ждал, пока все не покинут территорию на ночь. К несчастью, он перестарался, укрепляя свою храбрость перед началом операции, и был вынужден покинуть надежное укрытие, чтобы справить нужду. Как раз во время этой злополучной, но вынужденной экспедиции он был схвачен. Мистер Абрахам был приговорен к смерти за свое преступление, но, проявив редкое великодушие, компания заменила этот приговор на пожизненные каторжные работы в одном из ее отдаленных поселений в Ост-Индии. Я не считал жизнь раба в тропиках, с жарой, болезнями, голодом и войной, такой уж большой милостью и всем сердцем желал избежать подобной судьбы.

С другой стороны, выяснилось, что мистер Кобб осознает трудности, с которыми я неизбежно столкнусь, и, желая, чтобы моя миссия увенчалась успехом, согласен пойти на определенные расходы, дабы облегчить мое проникновение в здание компании при условии, что я в каждом отдельном случае докажу их оправданность. Заручившись подобным обещанием, я отправился в путешествие, которое, как я полагал, не могло закончиться не чем иным, как катастрофой.

Покидая дом Кобба, я перешагнул через распростертое тело слуги Эдгара. Он был жив, я видел, как вздымается и опадает его грудная клетка, но маленькие попрошайки обошлись с ним довольно грубо. Прежде всего, он был совершенно гол, так как с него сорвали всю одежду, что было жестоко, ведь на улице стоял холод и земля обледенела. Во-вторых, у него вокруг глаз были раны и синяки, которых я не причинял. Я понял, что мальчишки его не жалели и били сильно. Мне никак нельзя было показывать своей слабости Эдгару, так как он не преминул бы меня за это наказать.

Я нанял экипаж, который отвез меня в Спиталфилдс, к таверне «Корона и челнок», где можно было найти человека, с которым мне требовалось срочно поговорить. В столь ранний час заняться мне было нечем, поэтому я заказал эль и сел с кружкой обдумывать ожидающие впереди неприятности. Я кипел от возмущения, и мысль о том, как меня использовали, вызывала неудержимый гнев, который не оставлял меня, даже когда я пытался думать о чем-нибудь другом. Однако признаюсь, я был заинтригован. Мистер Кобб поставил передо мной задачу, причем чрезвычайно сложную, и теперь мне было необходимо найти решение. Хотя я сказал тогда мистеру Уэстерли, что задание невыполнимо, теперь я понимал, что переоценивал трудности. Нет, оно не было невыполнимым, оно было лишь немыслимым. Однако при хорошем планировании я вполне мог справиться с тем, что от меня требовалось, и, возможно, даже легко.

Так я размышлял на протяжении двух, а возможно, трех часов, выпив пять, а может, шесть кружек эля. Признаюсь, я был не в самой своей лучшей форме, когда дверь таверны резко распахнулась и вошла группа из шести крепких молодых людей. Все они держались вокруг своего вожака. Присмотревшись к нему, я понял, что это Диваут Хейл собственной персоной — он-то мне как раз и был нужен. Он не скрывал, что расстроен, — голова повисла, плечи опущены. Его товарищи, одетые в одежду из грубого некрашеного полотна, окружили его и утешали как могли.

— В другой раз ты его достанешь, — сказал один.

— Он чуть тебя не увидел. Он поворачивал в твою сторону, но эта грязная шлюха с ребенком загородила дорогу, — сказал другой.

— Просто не повезло. Но ты его еще достанешь, — утешал третий.

Из толпы утешителей появился мрачный вожак, крепкий мужчина лет сорока с неухоженной огненно-рыжей шевелюрой и очень светлой кожей. Лицо украшали неопрятная борода и пятна, характерные для подобного цвета кожи, а также имеющие более зловещую природу. Но у него были яркие зеленые глаза, и, хотя на лице имелось множество веснушек и пятен, а также сотня шрамов, полученных в боях, он казался крепким человеком, которого так же трудно победить в горе, как Ахиллеса в задумчивости.

— Вы хорошие друзья, ребята, — сказал он своим товарищам. — Хорошие друзья и товарищи — это главное. С вашей помощью у меня в конце концов получится.

Он двинулся вперед, опираясь о стол, чтобы не упасть. С тех пор как я видел его в последний раз, он сильно сдал. Его немощность напомнила мне о дяде, и меня захлестнула новая волна грусти, ибо все, кого я знал, и всё, что я знал, приходило в упадок.

Он был широк в плечах и в груди, но похудел из-за болезни. Опухоль на шее, которую он безуспешно пытался скрыть под галстуком бурого цвета, бывшим когда-то белым, стала больше, а по пятнам на лице и руках можно было догадаться, что скрывалось под одеждой.

С большим трудом он подошел к столу с явным намерением утопить свои несчастья в пиве, но при этом внимательно осмотрелся вокруг, как хищник, который страшится большей угрозы, чем он сам. Затем он увидел меня.

К своей радости, я заметил, что его лицо немного прояснилось.

— Уивер, Уивер, рад тебя видеть, дружище. Но боюсь, ты пришел в ужасное время. Ужасное время. Все равно, садись ко мне. Денни, ну-ка принеси нам по кружечке. Вот и молодец. Садись сюда, Уивер, но прошу, не говори мне ничего грустного.

Я так и сделал и, хотя я уже выпил достаточно, не стал отменять заказа. Не успел я устроиться, как кружки, наполненные элем, появились перед нами. Я едва пригубил напиток, а Диваут Хейл жадно выпил половину своей кружки одним залпом.

— Я тебя вовсе не избегаю. Ты не думай, но время настало тяжелое, дружище, очень тяжелое. Накормишь семью, заплатишь хозяину за жилье, купишь свечей, обогреешь комнату, смотришь — и ни фартинга не осталось. Но если только заведутся хоть какие деньжата, да поможет мне дьявол, клянусь, я тебе верну все, что должен.

Я не то чтобы вовсе запамятовал, что был кредитором Диваута Хейла, но не придавал большого значения этому несущественному долгу. Я часто выполнял поручения бедняков и разрешал им платить, когда у них появлялась возможность. Большинство в конечном итоге расплачивалось то ли из благодарности за оказанную услугу, то ли из страха последствий — сказать трудно. Однако в случае с мистером Хейлом можно было скорее полагаться на первое, чем на второе. Он и его товарищи вряд ли кого бы то ни было боялись — подобных недругов они побеждали запросто.

Так или иначе, но я оказал ему хорошую услугу и теперь именно на этот факт рассчитывал. А поскольку он задолжал мне четыре шиллинга, он, возможно, более внимательно выслушает мое предложение. Около трех месяцев тому назад пропал без вести один из его людей, и Хейл попросил меня найти того. Он был его любимчиком и сыном кузена. Семья беспокоилась. Как выяснилось, причин для беспокойства не было. Парень сбежал с подавальщицей, пользующейся дурной репутацией. Парочка жила в Ковент-Гардене, наслаждаясь своим союзом и зарабатывая на жизнь древним ремеслом — очищая карманы. Мистер Хейл был разочарован и отнесся к поведению родственника с негодованием, но обрадовался, что парень жив.

— В последнее время, — сказал Хейл, — прокормить семью становится все труднее. Конкуренция со стороны дешевой материи из дальних стран, где рабочим ничего не платят, да местных ребят, что устраиваются за границами столицы, чтобы не подчиняться законам Лондонской компании. Нам платят вполовину меньше, столько, чтобы мы ноги не протянули от голода, а если что не по вкусу, полно других ребят, не таких разборчивых. Они покупают по дешевке и продают втридорога. Нас таких в Лондоне десять тысяч, десять тысяч занятых в этом ремесле. Если ничего в ближайшей время не переменится, если мы жизнь не наладим, в городе станет на десять тысяч нищих больше. Мой отец и его отец занимались этим ремеслом, и всем наплевать, станет еще одно поколение ткать ткани или нет. Главное, чтобы сейчас можно было получить их по дешевке.

Требовалось незамедлительно его успокоить.

— Я пришел не для того, чтобы выбивать долг. На самом деле я пришел предложить тебе денег.

Хейл поднял на меня глаза:

— Этого я никак не ожидал.

— Хочу дать пять фунтов в обмен на кое-что.

— Сгораю от нетерпения узнать, что может стоить такую кучу денег. — Он смотрел на меня с недоверием.

— Хочу, чтобы вы пошумели против Ост-Индской компании.

Диваут Хейл гомерически расхохотался. Ударил в ладоши.

— Уивер, когда мне опять взгрустнется, я вызову тебя. Ты исправил мое настроение. Нет ничего замечательнее, чем когда тебе предлагают пять фунтов за то, что ты хотел бы сам сделать бесплатно.

Всю свою жизнь Диваут Хейл ткал шелк. И хотя его трудолюбие и мастерство были бельмом на глазу его врагов, среди ткачей он считался вожаком. Впрочем, этот статус был столь же неофициальным, сколь и непререкаемым. Он и его сотоварищи по цеху вели войну, продолжающуюся без малого почти сто лет, против Ост-Индской компании, так как импортные товары, а именно прекрасные индийские ткани, составляли конкуренцию фланели и шелкам, которые они с таким трудом производили. Их главное средство протеста — общественные беспорядки — сослужило им в прошлом хорошую службу, и парламент не раз был вынужден уступать требованиям ткачей. Естественно, было бы глупо полагать, что ткачи могли добиться своего лишь таким образом. В королевстве, и особенно в Лондоне, было немало влиятельных людей, которые опасались, что импортные товары Ост-Индской компании способны нанести непоправимый урон британским тканям и обогатить одну компанию за счет отечественной промышленности. Таким образом, бурные выступления ткачей и интриги представителей интересов ткацкой промышленности в парламенте составляли, вместе взятые, ощутимый противовес могуществу жадных махинаторов из Крейвен-Хауса.

Улыбка начала сходить с лица Хейла, и он покачал головой:

— В прошлом мы были настроены бунтовать, но сейчас нет причин. Парламент бросил нам объедки, и на какое-то время мы довольны. Компания не давала нам повода стучаться к ним в ворота. И так как мы победили в последней битве нашей маленькой войны, затевать новую драку было бы неприлично.

— Кажется, я упомянул некий стимул, ради которого можно поступиться приличиями, — сказал я. — Пять фунтов. И само собой, списание твоего долга.

— Может, и упомянул. Чего ж не упомянуть-то. Упомянуть можно. Но не знаю, соглашусь ли я.

— Можно спросить, почему?

— Знаешь, где я был сегодня вечером с моими товарищами, которые были так добры ко мне? Я был в театре на Друри-лейн. Кое от кого — не буду говорить от кого именно, но с годами у меня возникли определенные связи — мне стало известно, что там собирается неожиданно появиться сам король. А знаешь, почему я так хотел встретиться с его германским величеством?

Сначала я подумал, что должна быть какая-то политическая причина, но потом быстро отказался от этой идеи. Ответ был очевиден. Пятна на коже Диваута Хейла и опухоль на шее были вызваны золотухой, которая у бедняков называлась королевским злом. Я сразу понял: он верит этим историям, будто одно прикосновение короля может излечить его болезнь.

— Ты же не веришь в подобную чушь! — воскликнул я.

— Еще как верю. Веками люди знали, что прикосновение короля лечит королевское зло. Я знаком со многими, которые говорят, что их родственники знают тех, кто вылечился от прикосновения короля. Мне надо стать на его пути, чтобы вылечиться.

— Знаешь, Диваут, ты меня удивляешь. Не ожидал услышать такое от тебя. Ты никогда не был суеверным человеком.

— Это не суеверие, а факт.

— Вот давай подумаем. До того, как королева Анна умерла, наш король Георг был просто Георгом, курфюрстом Ганноверским. Мог он тогда вылечить золотуху?

— Сомневаюсь.

— А Претендент? Он может вылечить золотуху?

— Не может, это точно. Он хочет стать королем, но вряд ли станет.

— Но парламент мог бы сделать его королем. Если бы сделал, мог бы он тогда тебя вылечить?

— Если бы он был королем, то мог бы меня вылечить.

— Тогда почему не направить в парламент петицию о том, чтобы тебя вылечили?

— Слушай, Уивер, я не собираюсь играть с тобой в софистику. Можешь верить во что хочешь. От того, во что я верю, тебе вреда нет. Поэтому нечего издеваться. Ты не страдаешь от этой болезни. А я страдаю. И вот что скажу тебе: человек, у которого королевское зло, способен на все, чтобы избавиться от него.

Я опустил голову.

— Ты прав, — сказал я, и мне стало стыдно, что я пытался разбить надежды больного.

— Прикосновение короля может вылечить меня, вот что я скажу. Нужно встать на пути короля, чтобы он прикоснулся к тебе. Но сделать это не так-то легко… Кстати, я слышал, что, когда ты бился на ринге, сам король был твоим поклонником.

— До меня тоже не раз доходили эти лестные слухи, но я не видел никаких доказательств тому.

— А ты искал доказательства?

— По правде сказать, не искал.

— Может, поискал бы, а?

— А какая разница-то? — спросил я.

— Прикосновение короля, Уивер. Это моя цена. Если хочешь, чтобы мои ребята пошумели у Крейвен-Хауса, поклянись: ты сделаешь все, что в твоих силах, чтобы я получил прикосновение короля. — Он сделал большой глоток пива. — Плюс пять фунтов и четыре шиллинга, о которых ты говорил.

В этом разговоре мы ходили кругами.

— К сожалению, ты ошибаешься, — сказал я, — если думаешь, что у меня есть нужные тебе связи. Ты забыл, какие неприятности я себе нажил во время последних выборов. У меня уйма политических врагов.

— Но у нас всего две политические партии, значит, если человек наживает врагов, он одновременно приобретает друзей. Закон природы, скажу я тебе, или что-то в этом роде.

Трудно сказать, чем бы закончился наш разговор, если бы его не прервал неожиданный шум — гневные возгласы, шум перевернутых стульев, глухой стук оловянных кубков друг о друга. Мы с Хейлом одновременно обернулись и увидели двух мужчин, стоящих друг против друга с красными от гнева лицами. Я узнал одного из них, невысокого крепыша со смешными кустистыми бровями, — он был ткачом из компании Диваута. Второго мужчину, который был выше ростом и такой же крепкий, я не знал. Судя по выражению лица Диваута, он был для него тоже незнакомцем.

Диваут Хейл с трудом выбрался из-за стола и направился к ним со всей поспешностью, на которую было способно его немощное и неловкое тело.

— Эй, что там такое? — решительно спросил он. — В чем дело, Фезерс?

Фезерс, тот, что был ниже ростом, отвечал Хейлу, не сводя глаз со своего противника:

— Этот мерзавец оскорбил всех нас, у которых родители приехали из Франции. Сказал, что мы паписты.

— Ничего подобного я не говорил, — сказал тот, что был выше ростом. — Думаю, этот парень пьян.

— Уверен, что это просто недоразумение,_:— сказал Диваут Хейл. — Мы не можем допустить здесь никаких неприятностей. Поэтому, что вы скажете, ребята, если я куплю вам обоим по кружке пива и мы забудем разногласия?

Тот, кого Хейл назвал Фезерсом, сделал глубокий вдох, будто готовился успокоиться. Лучше бы он готовился к чему-нибудь другому, так как его противник неожиданно нанес ему удар прямо в рот. Брызнула кровь, и Фезерс упал. Я не сомневался, что товарищи пострадавшего не преминут поквитаться с задирой, но тут раздался свисток констебля. Вошли двое мужчин в форме и остановились на месте происшествия. Я не успел удивиться, как так вышло, что они прибыли так быстро, а они уже поднимали Фезерса.

— Парень искал неприятностей, — сказал один из констеблей.

— Это точно, — согласился второй.

— Эй, подождите! — воскликнул Хейл. — А как же другой?

Другого и след простыл.

Мистеру Хейлу с трудом удалось убедить своих товарищей-ткачей остаться в таверне, пока он сопровождает жертву несправедливости к мировому судье. Его предложение вызвало бурный спор, из которого я понял, что мой друг находился не в самых лучших отношениях с несчастным мистером Фезерсом. Он тем не менее убедил остальных, что будет отличным защитником их пострадавшего собрата и что, если они явятся к мировому судье целой толпой, мировой судья может обвинить их в запугивании. Однако он попросил меня пойти с ним, так как, по его выражению, я знал кое-что о том, как работает правосудие.

Я действительно знал кое-что о правосудии, и судя по тому, что я видел, это дело показалось мне подозрительным. Констебли явились слишком быстро, а обидчик слишком быстро исчез. Тут явно что-что затевалось.

В помещении спиталфилдсовского мирового суда Ричарда Амбреда в ночное время было тихо и малолюдно. В тускло освещенной комнате находились лишь два констебля и клерк. В камине был разведен небольшой огонь, горели свечи, но их было мало, и комната больше походила на темницу. Мистер Фезерс, зажимавший свой нос платком, который был весь пропитан кровью, с изумлением поднял глаза.

— Итак, — сказал судья Фезерсу, — констебли говорят, что вы в пьяном виде напали на своего товарища. Это правда?

— Нет, сэр, я не нападал. Он оскорбил моих родителей, а когда я возразил ему, он ударил меня без всякой причины.

— Гм. Но поскольку его здесь нет, а вы есть, проще всего свалить всю вину на него.

— Есть свидетели, сэр! — громко выкрикнул Диваут Хейл, но судья и бровью не повел.

— И насколько мне известно, — продолжал судья, — у вас нет прибыльной работы. Это так?

— Нет, и это не так, — сказал Фезерс. — Я ткач, сэр. Я тружусь с другими ткачами в Спиннерс-Ярде. Вот этот человек, сэр, мистер Диваут Хейл, работает со мной бок о бок. Он меня знал еще подмастерьем, хотя я не был его учеником.

— Проще простого, — сказал судья, — привести товарища, чтобы тот сказал в твою защиту то или иное, но это не меняет того факта, что у вас нет работы и, следовательно, вы склонны к насилию.

— Это вовсе не так, — возразил Фезерс. У него от удивления округлились глаза.

— Но вы не можете доказать обратное.

— Простите меня, ваша честь, — решительно сказал я, — но мне кажется, этот человек только что доказал вам обратное. Мы с мистером Хейлом свидетели конфликта и готовы поклясться, что мистер Фезерс был жертвой, а не наоборот. Что касается его работы, мистер Хейл готов подтвердить ее наличие клятвой. Более того, не сомневаюсь, что найдется по меньшей мере дюжина других людей, которые это также подтвердят.

— Клятва ничего не значит, когда все это ложь, — сказал судья. — За долгие годы пребывания на этой скамье я научился различать, кто передо мной стоит. Мистер Джайлз Фезерс, из своего опыта я знаю, что человека, склонного к насилию и не имеющего средств к существованию, необходимо обучить ремеслу, благодаря которому он сможет жить лучше. Поэтому я заключаю вас в работный дом на Крайствелл-стрит, где вы научитесь ткать шелк, чтобы потом найти работу. Надеюсь, мне больше не придется видеть вас перед собой в подобном положении.

— Научусь ткать шелк! — вскричал Фезерс. — Да я умею ткать шелк, я собаку съел в этом ремесле. Я им зарабатываю на жизнь.

— Уведите его отсюда, — сказал судья констеблям, — и очистите зал от этих бездельников.

Думаю, если бы Хейл был в лучшей форме, он бы дал волю своему возмущению так, что сам угодил бы за решетку, но он был не в силах оказать сопротивление констеблю. Я тоже не был настроен сражаться и последовал за ним.

— Слышал я об этих штучках, — сказал он, — но мне и в голову не приходило, что подобное может случиться с одним из моих людей.

Я кивнул, так как и сам все понял.

— Что-то вроде принудительной вербовки ткачей.

— Ну да. Крайствелл-стрит — это частная организация. Владелец работного дома платит судье, который платит констеблям за то, что те без всякой причины арестовывают людей, владеющих этим ремеслом. Потом их отправляют в работный дом, якобы обучиться ремеслу. В том-то и парадокс. Все это не что иное, как рабство. Фезерс будет три месяца на них бесплатно вкалывать, а если вздумает сопротивляться — продлят срок.

— И ничего нельзя сделать? — спросил я.

— Кое-что сделать можно. Мне надо идти, Уивер. Необходимо нанять юристов и заверить свидетельские показания. Они рассчитывают, что мы глупы и не знаем своих прав. В большинстве случаев так оно и оказывается. Но не думай, они не на тех напали. Впредь подумают, прежде чем хватать моих людей.

— Рад это слышать. Э-э, понимаю, что у тебя полно других забот, и мне не хотелось снова заводить речь…

— Ты о бунте? Не беспокойся. У меня внутри все кипит от возмущения, и хорошая встряска не помешает, чтобы как-то успокоиться. А ты достань мне короля. Поклянись сделать все, что в твоих силах. Я тебе верю.

Глава шестая

И я поклялся. На мой взгляд, это было все равно как пообещать человеку, что его лотерейный билет окажется выигрышным. Даже хуже, ведь, насколько мне было известно, в лотерее, как и в любой другой азартной игре, можно смухлевать, а вот встречу с королем не подделаешь. В любом случае мое обещание решило дело. Двумя днями позже я был вечером на овощном рынке западнее Ост-Индских складов и занимался тем, что изучал капустные кочаны, продававшиеся по дешевке. Это была капуста, которую не продали днем, так что экономный и не очень брезгливый покупатель мог купить этот овощ по вполне сходной цене, если его не смущали личинки на листьях. К вечеру похолодало, я ощупывал кочаны руками в перчатках и недовольно морщился. Одет я был лучше большинства мусорщиков, что привлекало ко мне лишнее внимание, поэтому я почувствовал облегчение, когда операция началась.

За несколько минут до того, как часы пробили восемь, я услышал испуганный женский крик и понял, что мистер Хейл и его ребята исполняют свою часть договора. Вместе с другими припозднившимися покупателями, многие из которых воспользовались суматохой и удалились, не заплатив за покупки, я побежал на Леденхолл-стрит и увидел группу из тридцати-сорока ткачей, стоявших на морозе в не по сезону легкой одежде. У некоторых в руках были факелы. Другие бросали битые кирпичи, гнилые яблоки и дохлых крыс в стены, окружающие Крейвен-Хаус. Они обрушили на эти стены всевозможную критику, обвиняя компанию в том, что она третирует простых рабочих, замышляет снизить их жалованье, распыляет их рынок и восточной роскошью портит вкус британцев. Нелестные эпитеты были также высказаны в адрес Франции, поскольку не родился еще англичанин, который знает, как устроить бунт, не упоминая эту страну.

Многие справедливо критикуют британское правосудие за его инертность и нерасторопность, однако в данном случае такая медлительность была мне на руку. Чтобы разогнать толпу ткачей, констеблю пришлось бы разбудить мирового судью, обладающего достаточной храбростью, чтобы предстать перед ними и зачитать соответствующие статьи закона об охране общественного спокойствия и порядка. При таком раскладе у бунтующих был в запасе час до того, как будут призваны войска. Горькая ирония заключалась в том, что для прекращения насилия применялась сила. Такая система действовала безотказно долгие годы, да и нынешний опыт говорил о том, что достаточно выстрелить из мушкетов в одного или двух зачинщиков бунта, как остальные разбегутся кто куда.

Диваут Хейл заверил меня, что его ткачи продолжат шуметь до тех пор, пока им не будет грозить опасность. Словом, они не собираются из-за меня лезть под пули, но будут бросаться дохлыми грызунами до тех пор, пока это можно делать безопасно.

Это самое большее, на что они могли пойти по моей просьбе, а значит, я должен был проникнуть на территорию, взять то, что требовалось Коббу, и выйти прежде, чем солдаты разгонят бунтовщиков. Поэтому я поспешил свернуть на Лайм-стрит, миновав ткачей с их горящими факелами и вдохнув острый запах трудового пота, исходящий от их одежды. Здесь было совершенно темно, и поскольку все прохожие бросились смотреть на беспорядки, а охранники наверняка готовились к штурму ворот, я надеялся перелезть через стену относительно благополучно. Если бы меня обнаружили, я бы сказал, что за мной гнался разъяренный бунтовщик, видимо полагавший, что я имею отношение к компании, и раз, мол, именно «ост-индцы» оказались источником моих неприятностей, я рассчитывал на их помощь.

Поскольку мне нужно было объяснение на случай поимки, я не мог с собой взять никаких захватов, так как было бы странно обнаружить подобные приспособления у невинного прохожего. Итак, я перелез через стену без всяких замысловатых приспособлений, примитивным способом, который был в ходу у мальчишек и грабителей. Это оказалось довольно легко, в основном благодаря тому, что улица была пуста, поскольку все прохожие устремились на Леденхолл — посмотреть на беспорядки. Осматривая стену в дневное время, я обнаружил множество расщелин и трещин, послуживших отличной опорой для ног. Более всего мне мешал карабкаться тяжеленный мешок, набитый недовольно копошащейся живностью.

Несмотря на это, мне удалось взобраться на внешнюю стену, перехватив мешок из рук в зубы. На несколько секунд я замер, прижавшись к стене и осматриваясь по сторонам. Большинство охранников, как я и думал, оставили свои посты и были заняты тем, что выкрикивали ругательства в адрес ткачей, а те, в свою очередь, бросались в них падалью. Помимо криков, до меня доносился лязг металла, и я понял, что бунтовщики бьют в самодельные, из чего под руку попало, барабаны. Вот молодцы, ибо чем больше шуму и неразберихи, тем больше вероятности, что я смогу войти и выйти незаметно.

Спуститься со стены было труднее, чем на нее взобраться, но в двадцати футах южнее и ближе к складам я увидел небольшой холмик, где расстояние от верха стены до земли было в половину моего роста. По-змеиному я пополз к этому месту, чтобы спрыгнуть.

И тут меня заметили собаки. Пять или около того мастифов с драконьими головами бросились вперед, оглушительно лая. Когда они подбежали, я вынул из тяжелого мешка одного из кроликов, которых приобрел днем на рынке. И — сбросил его на землю. Кролик замер, соображая, где он находится, но, завидев собак, бросился наутек. Преимущество было на стороне кролика — в мешке он согрелся, а собаки явно замерзли на ночном морозе. Три пса погнались за добычей, поэтому пришлось сбросить второго кролика, за которым помчались оставшиеся два. Третьего кролика я приберег на будущее, когда стану уходить.

Затем я спрыгнул на мягкую землю, умело приземлившись на четвереньки. Я продолжал передвигаться на четвереньках, пока не проскользнул в проулок между складами и самим Крейвен-Хаусом. Теперь моя задача усложнялась, так как здание освещалось. Хоть я был одет как джентльмен и моя внешность не могла вызвать подозрений, я беспокоился, что клерки в здании обратят внимание на незнакомого человека. Мне только оставалось надеяться, что большая часть их уже разошлась по домам, а те, которые задержались на службе, что, как меня уверяли, было обычным делом, наблюдают за беспорядками с одинаковой долей любопытства и тревоги.

Я прокрался через сад, держась по возможности в тени, и открыл заднюю дверь, думая, что окажусь в кухне. Но меня подстерегали две неожиданности. Во-первых, помещение, в которое я попал, оказалось не кухней, а большим залом для собраний, человек на шестьдесят, а то и семьдесят, при условии, что все они будут стоять прямо и среди них не будет особо тучных. Вероятно, здесь проводилась продажа и обмен акций, а также аукционы, на которых большие партии ост-индских товаров продавались узкому кругу очень состоятельных людей. В это время суток зал был, естественно, пуст, чему я обрадовался.

Менее приятной неожиданностью было то, что к дверям оказался приделан колокольчик, звонивший, когда кто-нибудь входил.

Я бросился в дальний угол зала, спрятавшись между двумя книжными шкафами, рассчитывая, что, если кто-нибудь войдет даже со свечой, меня там будет не видно. Однако никто не появился, из чего я заключил: звон колокольчика — не достаточный повод, чтобы сюда ринулись слуги с факелами в руках. Мне бы хотелось такжезаключить, что в доме нет никого, кто мог бы услышать звон колокольчика, но к такому выводу мешал прийти скрип половиц у меня над головой.

Я снял верхнюю одежду, положил на пол мешок с кроликом, удостоверившись, что он туго завязан, и приготовился направиться вглубь здания. Мистер Кобб объяснил мне, как найти нужный кабинет. Он сказал, что кабинет находится на втором этаже в юго-восточной части здания. Больше он ничего не знал, и я сам должен был найти лестницу. Я прошел через зал к закрытой двери. Через щели не было видно света — хороший знак. Я нажал на ручку, обнаружил, что дверь не заперта, и быстро ее открыл. Если понадобится, я был готов сыграть роль человека, который пришел в Крейвен-Хаус по делу, а не вести себя как вор-домушник, которым я сейчас, по сути, и был.

В противоположной стене я увидел другую дверь. Она тоже была не заперта, и через нее тоже не проникал свет. Я смело открыл дверь и оказался в коридоре. Это было то, что нужно. Хоть я несколько потерял ориентацию, мне казалось, я знал, где находится главный вход в здание, — там, по моим расчетам, должна быть лестница. Я был в середине коридора, когда увидел свет. Он ослепил меня, но через несколько секунд я увидел, что ко мне приближается молодая женщина со свечой. Даже в темноте я понял, что она прехорошенькая. У нее были темные волосы, лишь отчасти скрытые капором, и большие спокойные глаза темного цвета — какого именно, я не разглядел. И хотя у меня в данное время была уйма неотложных дел, я все же не мог не отметить ее женственную фигуру, угадывающуюся под простым платьем.

— Ах, вот вы где, — сказала она. — Я решила, что из-за этих проклятых волнений вы не сможете войти, но, видимо, вы умнее, чем мне говорили.

Я уже хотел спросить, не Кобб ли ее послал, но придержал язык. Если бы в Крейвен-Хаусе у Кобба уже имелся свой человек с полной свободой действий, ему не был бы нужен я. Нет, тут было что-то другое.

— Интересно, кто это вам говорил, что я не умен?

Я увидел в полутьме, как у нее округлились глаза.

— Простите, сэр, я приняла вас за кого-то другого.

Не могу ручаться, но мне показалось, что она еще и покраснела. Видно, ей было очень неловко из-за допущенной ошибки.

Я приготовился сделать еще одно легкомысленное замечание, но вовремя осекся. Нужно, чтобы она приняла меня за клерка Ост-Индской компании, и я должен вести себя сообразно этому, а не как мужчина, увидевший красивую молодую женщину.

— Мне нет никакого дела до ваших ошибок, — сказал я и поспешил дальше с сердитым видом, что, как я полагал, было типичным для служащих Крейвен-Хауса.

— Сэр! — окрикнула она меня. — Одну минуту, сэр.

У меня не было иного выхода, как остановиться. Если бы я убежал, она бы сразу догадалась, что это кто-то чужой. Если бы на ее месте был мужчина, я, недолго думая, врезал бы ему, и он не смог бы мне больше мешать. Но у меня была слишком деликатная натура, чтобы ударить столь хрупкое существо, поэтому я обернулся и посмотрел на нее сердито, как усталый клерк, который должен сделать три срочных дела одновременно.

— Что такое?

Она протягивала свечу. Я не сомневался, что она хочет рассмотреть мое лицо, но потом сообразил: я думаю как человек, которому есть что скрывать, а она, вероятнее всего, думает как служанка.

— Я вижу, у вас нет свечи, и поскольку здесь почти везде темно, почему бы вам не взять мою. Я не хотела вас беспокоить, сэр, но из-за этих бунтовщиков опасаюсь за вашу безопасность.

Она поднесла свечу слишком близко к моему лицу, и на мгновение я был ослеплен отчасти ярким светом, а отчасти ее красотой. Мне хотелось отпустить какое-нибудь умное замечание, вроде того, что ее красота ярче свечного жира с фитилем, но я удержался, решив, что это не соответствовало тому, за кого я себя выдавал.

— Спасибо, — пробормотал я и взял свечу, думая, кем же надо быть, чтобы взять свечу у женщины в минуту опасности.

Ответ пришел сам собой — служащим Ост-Индской компании. И я поспешил туда, куда намеревался.

Хотя свеча была мне не нужна и я ее затушил, как только скрылся из виду, я был благодарен за полученные сведения, главным образом заключавшиеся в том, что дом практически пуст. Знание этого дало мне смелость действовать решительно, почти безрассудно. Я уверенно шел вперед, а найдя лестницу, поднялся наверх как человек, бывавший в Крейвен-Хаусе регулярно и на законных основаниях.

На площадке я быстро огляделся, чтобы проверить, нет ли непрошеных наблюдателей, но на верхнем этаже было столь же темно и безлюдно, как и на первом. Я уже хорошо ориентировался и быстро нашел нужный кабинет или, точнее говоря, тот, который мне казался нужным, так как у меня не было никакой уверенности, что я сделал правильный выбор. Уповая лишь на то, что так оно и есть, я вошел. В комнате было пусто, и я приготовился совершить воровство.

Ряд трудностей осложнял мое задание. Было темно, я не знал ни как выглядят искомые бумаги, ни чего бы то ни было об их владельце. У меня было крайне ограниченное время на поиски, а если меня поймают или я не найду нужных Коббу документов, последствия будут одинаково плачевными.

Мои глаза привыкли к темноте. Факелы, которыми размахивали на улице негодующие ткачи, немного освещали комнату. Не обращая внимания на крики бунтовщиков, я начал осматривать кабинет. Света было вдоволь, чтобы рассмотреть обстановку — письменный стол, несколько стульев, книжные полки, пристенные столы и так далее, — но недостаточно, чтобы прочитать издали названия книг или рассмотреть, кого изображают картины на стене. На столе лежала стопка документов, и я решил начать с них.

Кобб рассказал мне столько, сколько считал нужным, явно полагая, что лишнего мне знать не следует. Я должен был искать в бумагах мистера Эмброза Эллершо, одного из членов правления комитетов, который уехал на два дня в свое загородное поместье. Правление комитетов готовилось к квартальному заседанию совета акционеров, насчитывавшему около двухсот человек, в чьих руках была судьба компании. Каждый из членов правления отвечал за подготовку данных для доклада большому совету, а Эллершо готовил доклад об импорте индийских тканей на Британские острова и продаже запрещенных тканей на европейском рынке и в колониях. В ходе подготовки к докладу мистеру Эллершо нужно было просмотреть бесчисленные бухгалтерские записи, чтобы найти необходимые сведения.

Я должен был найти и унести его доклад. Откуда Кобб мог знать, что доклад существует в единственном экземпляре, я понятия не имел, а задавать подобный вопрос было не в моих интересах. Я не стремился усложнять и без того трудное задание. Кобб сказал, что не знает, где именно Эллершо хранит свой доклад. Было известно лишь, что он должен быть где-то в его кабинете и что он соответствующим образом помечен.

Я начал просматривать документы на столе, но мне попадалась только корреспонденция. Света было недостаточно, чтобы прочитать текст, но, поскольку его письма меня не интересовали, я особо и не старался. Я не знал, сколько времени прошло, пока я рылся в бумагах на столе. Но когда оставалось просмотреть две или три последние бумаги, часы пробили девять. Можно было рассчитывать, что ткачи продержатся еще полчаса, от силы три четверти часа, прежде чем это станет для них опасно. Я должен был найти доклад, и найти быстро.

Я собирался открыть выдвижной ящик стола, когда произошло нечто ужасное: послышался металлический лязг. Сомнений не было, кто-то поворачивал дверную ручку.

Я тотчас нырнул за письменный стол и скорчился на полу. Это было, скажем прямо, не самое укромное место. Было бы лучше спрятаться в углу, так как входящего, скорее всего, будет интересовать стол и он внимания не обратит на угол, но времени на выбор у меня не было. Я услышал, как открылась дверь, и комнату внезапно залил свет.

Возможно, я преувеличивал, так как даже оттуда, где я прятался, было видно, что свет исходил от свечи или масляной лампы, но он проникал в драгоценную темноту, которая меня скрывала. И от этого я чувствовал себя обнаженным и беззащитным.

Я надеялся, что пришедшему нужна какая-нибудь книга или документ, лежащий на столе сверху, но я ошибался. Я услышал какой-то глухой стук и понял, что свечу поставили на стол.

— Ах, — послышался женский голос.

Я поднял голову и увидел молодую женщину, которая отдала мне свечу. Она смотрела на меня с понятным любопытством.

Признаюсь, мне нередко приходилось оказываться в затруднительном положении. Выручало меня умение импровизировать. Чтобы не дать ей опомниться и вызвать охранников, которые бы отдали меня в руки ближайшего констебля, я попросил ее посветить на пол. Тем временем я незаметно достал из кармана перочинный нож и положил его под стол. Пока она держала свечу, я делал вид, что ищу что-то под столом. Затем принял более достойное положение.

— Спасибо, милая, — сказал я. — Этот нож, хоть и выглядит обыкновенным, принадлежал моему отцу, и мне не хотелось бы его потерять.

— Не надо было гасить свою свечу, — сказала она.

— Мне не повезло. Свеча погасла, а я уронил нож, сами знаете, как это бывает. Одна маленькая неприятность ведет к другой.

— Кто вы, сэр? — спросила она, внимательно разглядывая меня. — Мне кажется, я вас прежде не видела.

— Я здесь сравнительно недавно. Меня зовут мистер Уорд, — сказал я, не в силах объяснить, почему имя этого скандально известного поэта пришло мне в голову раньше других. — Я новый клерк мистера Эмброза Эллершо. Вас я тоже прежде не видел.

— Я здесь бываю регулярно. — Она поставила свечу, но продолжала рассматривать меня.

— Садитесь, пожалуйста, мисс… — сказал я.

— Мисс Глейд, — продолжила она. — Селия Глейд.

Я поклонился, и мы неловко замерли друг против друга.

— Очень приятно, мисс Глейд, — наконец отозвался я.

Кто эта женщина? Ее речь была правильной, и на служанку она не похожа. Может быть, она клерк? Неужели Ост-Индская компания придерживается таких современных взглядов?

Мое смущение отчасти было вызвано тем, что я находился в темноте рядом с невероятно привлекательной и хорошо воспитанной женщиной.

— Мистер Уорд, что привело вас в кабинет мистера Эллершо в столь поздний час? И почему вы не наблюдаете за тем, как ткачи бросаются навозом в охранников?

— Вынужден был пожертвовать этим зрелищем ради службы. Мистер Эллершо, как вы знаете, уехал из города на два дня и попросил меня просмотреть его отчет для совета акционеров. Я уже отправился домой, но вспомнил про отчет, решил вернуться за ним и просмотреть вечером дома. А потом я уронил нож и так далее. Рад, что вы оказались поблизости и помогли мне снова зажечь свечу.

Я поднял свою свечу и притронулся фитилем к ее фитилю. В этом жесте было столько эротичного, что я испугался — а вдруг вспыхнут не только фитиль и воск. Я отставил свечу на стол.

— Никак не могу вспомнить, что сказал мистер Эллершо насчет того, куда положил этот проклятый доклад… Простите за грубость, мисс Глейд.

Она звонко рассмеялась.

— Ничего страшного. Я работаю среди мужчин и слышу подобные выражения весь день. Что же до документа… — Она встала и подошла к столу; на таком близком расстоянии я ощущал аромат ее кожи. Она выдвинула один из ящиков и достала толстую кожаную папку с бумагами. — Полагаю, это и есть доклад мистера Эллершо совету акционеров. Довольно объемный документ. Боюсь, ночи не хватит, чтобы его прочитать. Советую оставить его здесь и начать читать с утра.

Я взял у нее папку. Откуда она знала, где лежит доклад? Видимо, мое предположение о женщине-клерке оправдывается.

— Утром меня ждет другое срочное задание. Но тем не менее благодарю вас за заботу. — Я встал, и она посторонилась.

С папкой под мышкой и со свечой в руке я направился к двери.

— Мистер Уорд, — окликнула она меня, — когда мистер Эллершо принял вас на службу?

Я остановился у двери.

— На прошлой неделе.

— Очень странно, что новая вакансия была открыта до заседания совета акционеров. Откуда он взял финансирование?

Я хотел было сказать, что понятия не имею, как он обеспечил финансирование, но клерк мистера Эллершо, безусловно, должен быть в курсе таких вещей. Странно, если бы он этого не знал. Естественно, я плохо представлял, что входит в обязанности клерка и тем более клерка мистера Эллершо, но мне казалось, я должен был что-то сказать.

— Мистер Эллершо еще не получил финансирование от совета и пока платит мне из собственных средств. Он решил, что лишние руки ему не помешают, пока он готовится к заседанию.

— Должно быть, вы ценный помощник.

— Во всяком случае, изо всех сил стараюсь таковым быть, — сказал я и вышел.

Я не стал терять время и гасить свечи, спускаясь по лестнице и направляясь к заднему выходу. Черт с ним, с этим колокольчиком. Я буду уже далеко, когда кто-нибудь заподозрит странность в том, что воспользовались задним выходом. По правде сказать, в этом не было ничего странного. Зачем же пользоваться передней дверью, когда перед зданием лютуют бунтовщики.

Я надел верхний камзол и взял оставленный мешок. К счастью, охранников на моем пути не встретилось, все были заняты перепалкой с ткачами. Собак тоже не было видно, но я держал последнего кролика в туго завязанном мешке, на всякий случай. До меня доносилась ругань, к которой теперь прибавились угрозы, что скоро прибудут солдаты и что с дыркой от мушкетной пули в груди будет трудно бросаться всякой дрянью.

Я нашел пригорок и вскарабкался на стену еще раз. Теперь перебраться на другую сторону было сложнее — падать с высоты десяти футов мне не хотелось, а пригорка, на который можно было бы приземлиться, с наружной стороны не было. Я стал спускаться по стене, пытаясь сократить расстояние до земли, и, когда оно стало выглядеть приемлемым, отпустил руки и спрыгнул. Приземление было не самое удачное, но и не слишком опасное. Я был цел и невредим. Развязав мешок, я выпустил кролика, который во всю прыть бросился наутек. Я последовал его примеру.

Я поспешил обратно на Леденхолл-стрит, где ткачи кричали, бросались падалью и скакали перед солдатами в красных мундирах. На лицах солдат читалось опасное сочетание скуки и жестокости. Издали я увидел, как офицер дважды глянул на часовую башню Сент-Майкла. Я знал, что он прикажет пустить в ход оружие, как только это будет можно по закону. Поэтому я разыскал Диваута Хейла и с облегчением сообщил, что дело сделано и они могут спокойно расходиться. Он кинул клич, и ткачи тотчас успокоились и стали мирно расходиться, а солдаты дразнили их, говоря, что они не мужчины, если отказываются отведать свинца.

Я был на седьмом небе от счастья, что срок моего рабства близится к концу. Поэтому не стал дожидаться утра, взял наемный экипаж, поехал на Своллоу-стрит и постучался в дом мистера Кобба. Когда Эдгар открыл дверь, я пожалел, что обошелся с ним грубо. Но не следы жестоких побоев на его лице беспокоили меня. Я, не задумываясь, снова задал бы ему взбучку, если бы он того заслужил. Я знал, что в его лице нажил врага, который не простит меня никогда.

— Уивер, — проворчал он еле внятно из-за ушибов и выбитых зубов. С опухшим лицом он стал еще больше походить на утку. — Тебе чертовски повезло, что мистер Кобб не велел причинять тебе вреда.

— Понимаю, что повезло, — сказал я. — И безмерно благодарен за такое милосердие, что бы ни было ему причиной.

Он только прищурил невредимый глаз, не поверив в искренность моих слов, провел меня в гостиную и молча удалился. Я вручил ему свой верхний камзол и перчатки. Он принял их со всем презрением, на которое был только способен.

После приключений в Крейвен-Хаусе мне казалось, что в жизни нет большего удовольствия, чем сидеть в такой теплой и светлой комнате. Во всех канделябрах на стене горели свечи, кроме того, по комнате были расставлены зажженные лампы, и у жарко натопленного камина я сразу же согрелся. Довольно дорогая привычка, подумал я, конечно, если только Кобб не ждал посетителя. Я пришел к выводу, что кто-то должен был нанести ему визит тем вечером или у него был агент, который наблюдал за тем, как идут мои дела возле Крейвен-Хауса, и сообщил ему, что я скоро прибуду.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, Кобб вошел в комнату и протянул мне руку. Я машинально пожал ее, хотя следовало пренебрежительно проигнорировать этот жест.

— Вы достали его? — спросил он.

— Полагаю, да, — сказал я.

До меня вдруг дошло, что я не проверил содержимое папки. А если мисс Глейд меня обманула? Не знаю, зачем ей было бы это делать, но трудно представить, почему вообще все произошло так, как произошло.

Кобб раскрыл кожаную папку, достал несколько страниц и бегло их проглядел.

— Да. Так оно и есть. Это именно он. — Он вернул листки на место и положил папку на стол. — Отличная работа, Уивер. Вы более чем оправдали свою репутацию. В городе едва ли найдется более надежно охраняемая территория. Тем не менее вы каким-то образом туда проникли, взяли то, что требовалось, и благополучно выбрались. Я потрясен вашими талантами, сэр.

Не дожидаясь приглашения, я сел у камина и протянул к огню руки.

— Я равнодушен к вашим похвалам. Я выполнил то, о чем вы просили, теперь вы должны освободить меня и моих друзей от обязательств.

— Освободить вас? — Кобб нахмурился. — С какой стати мне совершать такую глупость?

Я вскочил на ноги.

— Не играйте со мной! Вы мне сказали, что, если я сделаю то, о чем вы просите, вы исправите вред, который мне нанесли. Я сделал то, о чем вы просили.

— Насколько я помню, я сказал, вы должны сделать все, о чем я попрошу. Вы выполнили только первое поручение. — Он оставался на месте, не обращая внимания на то, что я вскочил, сжав кулаки, и склонился над ним. — Вы должны еще многое, очень многое сделать. О нет, мистер Уивер. Наша работа еще только начинается.

Наверное, я должен был предвидеть такой оборот дел, но я его не предусмотрел. Мне казалось, Коббу нужны эти документы, и, достав их, я надеялся обрести свободу.

— Как долго вы собираетесь меня таким образом использовать?

— Дело не во времени, знаете ли. Дело в достижении намеченных целей. Мне необходимы некоторые вещи. Только вы можете их получить. Вы бы не согласились на это. Мы будем сотрудничать, пока я не достигну своих целей. Все просто.

— Я не стану больше вламываться в чужие дома ради вас.

— Конечно не станете. Ничего подобного и не требуется. Хочу поручить вам более деликатное дело.

— Что это за дело?

— Пока не могу рассказать. По крайней мере, в интересующих вас подробностях. Еще слишком рано, но вы увидите, насколько я щедр. Садитесь, садитесь. Прошу вас, сядьте.

Не знаю почему, но я сел. Возможно, из-за тона его голоса, возможно, потому, что осознал свое плачевное положение. Я не мог причинить ему вреда, не подвергая себя и остальных угрозе полного разорения. Кобб плел свои интриги мастерски, и мне требовалось время, чтобы придумать способ, как его перехитрить. Об использовании кулаков не могло быть и речи.

— Теперь вы поймете, — продолжал он, — как я щедр. Теперь вы можете себе позволить какое-то время ни на кого не работать. Я буду вашим единственным хозяином. Кроме тридцати фунтов, обещанных за это задание, я буду платить вам еще сорок фунтов в квартал — щедрая сумма. Насколько могу судить, это примерно столько, сколько вы обычно зарабатываете за такое же время, может, чуть больше. Кроме того, вам не нужно будет терзаться мыслью о поиске источника дохода.

— Мне придется терзаться мыслью о том, что я раб чужих прихотей и что жизнь других людей зависит от моих поступков.

— С моей точки зрения, это скорее стимул, а не почва для терзаний. Только подумайте об этом, сэр. Если вы преданы мне и я не должен вас понуждать, ни одному из ваших друзей ничего не угрожает.

— И как долго вам будут нужны мои услуги? — спросил я, с трудом разжимая зубы.

— Не могу этого сказать. Возможно, в течение нескольких месяцев. А может быть, в течение года или дольше.

— Больше года? — прорычал я. — Вы не можете оставить моего дядю в подобном положении на год. Верните ему его товар, и я дам свое согласие.

— Боюсь, из этого ничего не получится. Не поверю, что вы сдержите слово перед человеком, который так скверно с вами обошелся. Возможно, через несколько месяцев, когда вы докажете свою преданность, мы сможем обсудить положение вашего дяди. Тем временем он будет служить гарантией того, что вы не уклонитесь от наших целей.

— И что это за цели?

— Приходите через три дня, Уивер. Тогда и обсудим. А пока тратьте заработанные деньги и наслаждайтесь свободой. Эдмунд выдаст вам плату за сегодняшнее приключение и жалованье за первый квартал.

— Уверен, он был бы в восторге, если бы мог причинить мне вред.

— Мне нет дела до его восторгов, и если вы полагаете, что можете вызвать мой гнев, избивая его, то ошибаетесь. Поэтому прекратите это делать.

— Предложите мне лучший стимул.

— Если избивание моего лакея успокаивает ваши нервы и делает вас более покладистым, можете продолжать в таком же духе. Я буду считать, что он отрабатывает свое жалованье. И вот еще что. Полагаю, вас мучает вопрос, почему я пошел на столь крайние меры для достижения своей цели. Вам непременно захочется узнать об этих документах, мистере Эллершо и так далее. Мой вам совет — забудьте об этом, оставьте любые попытки. Эта искра может запалить большой пожар, который погубит вас и ваших друзей. Не пытайтесь узнать что-либо обо мне или моих целях. Если я узнаю, что вы пренебрегли моим советом, пострадает один из ваших друзей, дабы вы убедились, что я не шучу.

Аудиенция была окончена. Я встал и вышел в коридор, но Кобб окликнул меня.

— Да, Уивер. Не забудьте это. — Он протянул мне документы.

Я удивленно уставился на папку в его руке:

— Они вам не нужны?

— Они для меня бесполезны. Возьмите их себе, но сохраните в безопасности. Они вам потребуются через несколько дней.

У выхода Эдгар вернул мне мою одежду и положил в руку кошелек, не проронив ни слова. Мне повезло, что воры, рыскающие по улицам, как голодные привидения, не учуяли моего серебра, ибо той ночью я был бы для них легкой добычей. Я двигался как во сне и не смог бы дать отпор, не смог бы даже распознать опасность.

Глава седьмая

На следующий вечер я договорился встретиться с дядей у него дома. Пришел и Элиас, поскольку нас троих объединила одна беда; о мистере Франко — разговор особый. Мы сидели у дяди в кабинете, потягивая вино, хотя в случае Элиаса было бы правильнее сказать «поглощая», так как он с трудом балансировал между необходимостью сохранять ясность ума и количеством кларета в доме виноторговца.

— Мне не удалось ничего узнать об этом Джероме Коббе, — сказал дядя.

Он сидел, откинувшись в кресле, и казался маленьким и немощным. Несмотря на огонь в камине, он укрылся ворохом стеганых одеял, а вокруг шеи повязал шарф. Дышал он с присвистом, и я еще сильнее встревожился за его самочувствие.

— Как ты понимаешь, я навел справки со всей осторожностью, — добавил он, — но никто даже не слышал этого имени.

— А может быть, те, кого ты спрашивал, притворялись? — спросил я. — Вдруг они так боятся Кобба, что опасаются его рассердить.

Дядя покачал головой:

— Не думаю. Я бы не был купцом все эти годы, если бы не умел отличить обман или, по крайней мере, неискренность. Нет, имя Кобба действительно ничего не говорит тем, кого я спрашивал.

— А как насчет его племянника с таможни? — спросил я.

— Известно, что он там служит, что занимает хорошую должность и держится особняком. Люди, с которыми я разговаривал, слышали о нем, видели его, но больше ничего сказать не могут.

Элиас, вытиравший рот тыльной стороной руки, бодро закивал:

— Мне тоже удалось выяснить не очень-то много. Я узнал, что слуга арендовал для него дом на аукционе, предложил солидную сумму и заплатил за три года вперед, примерно полгода назад. Пожалуй, это все, что я слышал. Человек со средствами не может жить в Лондоне, не привлекая внимания общества. Раз он вынашивает коварные замыслы против тебя, пришлось мне пустить кровь из самых модных в столице рук, вырвать несколько высокопоставленных зубов и удалить камень из благороднейшей почки. Я даже имел удовольствие намазать кремом от сыпи пару самых очаровательных грудей в Лондоне, но никто не слышал ни о каком Коббе. Сам знаешь, Уивер, как обстоит дело в модном обществе. Человек с подобным богатством, причем не голословно заявленным, а подтвержденным действиями, не может поселиться в столице и не привлечь внимания. Тем не менее ему удалось избежать этого.

— Похоже, у него нет других слуг, кроме этого негодяя Эдгара, и даже кухарки нет, — заметил я. — Значит, он должен где-то питаться. Кто-то непременно должен был видеть его в городе.

— Чрезвычайно проницательно, — сказал Элиас. — Думаю, я смогу кое-что разузнать на этот счет. Удвою свои усилия. Есть один очень модный сын герцога, третий или четвертый сын, не более того, так он живет по соседству с Коббом — и страдает от очень болезненных нарывов на заднице. Вскрывая очередной нарыв, я поинтересуюсь, что он думает о своем соседе.

— Надеюсь, ты передашь нам только его ответ, избавив от прочих подробностей вашей встречи, — сказал я.

— Значит, я лишь из любви к человеческому здоровью с такой радостью смотрю на вскрытый нарыв?

— Да, — ответил я уверенно.

— Послушай, Уивер. Прости за то, что я скажу сейчас, но мне это кажется важным. Твой Кобб, несомненно, обладает властью, и он хитер. Разве повредит, если ты заручишься поддержкой другого человека, который тоже обладает властью и хитер.

— Ты имеешь в виду этого мерзавца Джонатана Уайльда? — сказал мой дядя с видимым отвращением и даже заставил себя наклониться вперед. — И слышать об этом не желаю.

Уайльд был самым известным ловцом воров в городе, но в то же время самым хитрым вором во всей стране, а может быть, и во всем мире, и, вполне вероятно, в истории человечества. Насколько я знал, никому еще не удавалось построить преступную империю такого масштаба, как Уайльду, который к тому же выдавал себя за великого слугу народа. Власти предержащие либо ничего не знали о его подлинной натуре, либо делали вид, что не знают, ибо неведение было им на руку.

Мы с Уайльдом, конечно же, являлись врагами, но в прошлом бывали вынуждены действовать сообща, и я относился с осторожным уважением к личному телохранителю Уайльда Абрахаму Мендесу — как и я, еврею.

— По правде сказать, я уже думал об этом варианте, — объяснил я. — К сожалению, Уайльд с Мендесом заняты какими-то своими темными делами во Фландрии, и они вернутся только через два-три месяца.

— Да, жаль, — сказал Элиас.

— Я так не думаю. — Дядя снова откинулся на спинку кресла. — Чем дальше держаться от этого человека, тем лучше.

— Согласен, — сказал я. — Если бы он был в Лондоне, мне бы пришлось искать, по крайней мере, его совета, а то и помощи. Это создало бы опасный прецедент. Мне доводилось действовать с ним заодно, когда наши цели совпадали, но просить его об одолжении совершенно не хотелось бы. Это означало бы отдать себя в его власть.

— Вот именно, — сказал дядя. — Тем не менее спасибо за предложение, мистер Гордон. Я ценю вашу помощь.

— Да какая уж тут помощь, — сказал он, — мое финансовое благополучие и мое будущее зависят от этого дела так же, как ваши.

— Тем не менее, — продолжал дядя, — я у вас в долгу, сэр.

Элиас встал и поклонился.

— Теперь, надеюсь, вы нас извините, но мне нужно поговорить с племянником наедине.

— О, — сказал Элиас, только теперь поняв, что похвала была лишь предлогом для смены темы. Он с тоской посмотрел на свой полупустой бокал, и в его скорбном взгляде был немой вопрос: если допить кларет залпом, будет ли это выглядеть непростительно грубо? — Конечно.

— Когда будете выходить, скажите слуге, что я велел подарить вам бутылку вина. Он знает, где ее взять.

Эти слова вернули Элиасу веселость.

— Вы слишком щедры, сэр. — Он еще раз поклонился и вышел.

Мы несколько минут посидели в тишине. Наконец я прервал молчание:

— Я так огорчен, что навлек все это на вашу голову.

— Ты ни в чем не виноват, — отмахнулся дядя. — Это тебе причинили вред, а не ты. Жаль только, что я не могу тебе помочь.

— А как же вы? Как вам пережить эти испытания?

Он пригубил горячего винного поссета, в котором было столько меда, что его аромат наполнил всю комнату.

— Не думай об этом. В моей жизни не раз случалось, что было туго с деньгами. И это не в последний раз. Опытный купец знает, как выжить. И тебе тоже необходимо выжить.

— А как же мистер Франко? Вы слышали что-нибудь о нем?

— Нет, — ответил дядя. — Вполне возможно, что он еще не знает о своих неприятностях.

— Может, лучше, чтобы и не узнал.

— Думаю, это неправильно. Возможно, он так и не узнает, что его судьба зависит от тебя, но если из-за тебя его посадят в долговую яму, полагаю, он вправе получить какое-то объяснение.

Мой дядя был прав, в мудрости ему не откажешь.

— Вы хорошо знаете мистера Франко?

— Не так хорошо, как хотелось бы. Он живет тут не так давно, как ты знаешь. Вдовец. Он и его красавица-дочь приехали из Салоников, чтобы обрести в Британии свободу. Сейчас дочь в Салониках. Я так и не понял, почему ты не добивался ее руки более настойчиво, — добавил он.

— Мы не были бы хорошей парой, дядя.

— Полно, Бенджамин. Знаю, ты все еще лелеешь надежды насчет Мириам…

— Это не так, — сказал я со всей убежденностью, на какую был способен, отчасти искренней. — С ней все безвозвратно кончено.

— По всей видимости, отношения между нами тоже порваны. Я о ней почти ничего не слышал, а сама она не дает о себе знать, — сказал он. — После обращения в христианство она полностью порвала связи с нашей семьей.

— Она порвала все связи со мной тоже.

Он посмотрел на меня скептически, не веря, что ее обращение в христианство и замужество положили конец нашей дружбе. Его недоверие было оправдано.

— Думаю, теперь ничего уж не поделаешь.

— Да, — сказал я. — Так что делать с мистером Франко?

Дядя кивнул.

— В молодости он занимался коммерцией, довольно успешно, но богачом его назвать нельзя. Потребности у него довольно скромные, и, насколько могу судить, сейчас он отошел от дел. Проводит время за чтением и беседами.

— И, — заметил я с горечью, — если ему удалось скопить только на то, чтобы жить в относительном покое, удалившись от дел, долг может разрушить этот покой.

— Именно так.

— Тогда мне необходимо поговорить с ним.

Красивый и со вкусом обставленный дом мистера Франко находился на Вайн-стрит, неподалеку от моего дома и дома дяди. Можно было предположить, что в этот час его не будет или что он развлекает гостей, но я застал его дома и одного. Он принял меня в гостиной, усадил в удобное кресло и предложил подогретого вина с пряностями.

— Рад вас видеть, сэр, — с дружеской улыбкой сказал он. — Я боялся, что после отъезда Габриеллы в Салоники наши отношения прервутся. Она должна скоро вернуться, чему я рад, так как считаю, что мужчина должен быть со своей семьей. Семья — это большое счастье для человека на склоне лет.

Я чуть не захлебнулся — ненавистью к самому себе и гневом на Кобба за то, что вынужден сообщить мистеру Франко. У него было добродушное круглое лицо, а вот брюшка, так и напрашивавшегося в пару, не было. Как и дядя, он придерживался лондонской моды и носил коротко подстриженную бороду, притягивающую внимание к его теплым, умным глазам.

Во многих отношениях он был необычным человеком. Мой дядя так хотел, чтобы я добился руки дочери мистера Франко, отчасти и потому, что в отличие от других уважаемых евреев Лондона тот не видел в брачном союзе с ловцом воров ничего оскорбительного для семьи. Наоборот, ему было приятно, что я приобрел определенную популярность среди неиудеев города, и рассматривал мой успех как знак наступления еще большей терпимости в будущем, что, на мой взгляд, было изрядным преувеличением.

— Я опасался, что, когда связь между моей дочерью и вами оборвалась… Нет-нет, не возражайте. Я вижу, вы хотите меня поправить, но в этом нет необходимости. Я знаю, что моя дочь — очаровательная и красивая женщина, и мне необязательно это слышать от вас. Я также знаю, что не во всякой очаровательной и красивой женщине каждый мужчина увидит себе подходящую супругу. Иначе мир был бы странным и нелепым местом. Никаких обид. Вы оба найдете себе прекрасную пару, и желаю вам, чтобы это случилось скорее, ибо мужчина должен познать счастье в браке.

— Вы очень добры. — Я встал и отвесил поклон.

— Насколько могу судить, вас что-то связывает с невесткой вашего дяди, — сказал он. — Возможно, эта женщина стала препятствием между вами и моей дочерью?

Я вздохнул, понимая, что этой трудной темы не избежать.

— Было время, когда я действительно хотел на ней жениться, — признался я, — но она предпочла счастье с другим. Она не может служить препятствием ни к чему в моей жизни.

— Говорят, она обратилась в христианство.

Я кивнул.

— Но, насколько я понимаю, после этого она снова овдовела.

— Вы правильно понимаете, — сказал я.

Он засмеялся.

— И, насколько я понимаю, вам не хочется, чтобы я продолжал эту тему.

— Можете обсуждать со мной любую тему, мистер Франко. Я не вправе обижаться, когда человек вашего добродушия говорит честно и с открытым сердцем.

— О, к чему такие формальности. Вы же, сэр, не ожидаете подобных формальностей с моей стороны. Когда вы и Габриелла перестали искать более серьезных отношений, я опасался, что наша дружба расстроится. От всей души надеюсь, что это не так.

— Я тоже льстил себя надеждой, что наша дружба продолжится, — сказал я, — хотя, услышав то, что я вынужден вам сказать, возможно, вы пожалеете, что вообще пригласили меня в свой дом. Боюсь, я должен быть осмотрителен и не раскрывать подробностей, но дело в том, что кое-кто хочет причинить вам вред, желая причинить вред мне.

Он подался вперед, и я вздрогнул от скрипа его кресла.

— Причинить нам вред? Что вы имеете в виду?

Я объяснил, несмотря на испытываемую неловкость, настолько ясно, насколько мог, что мои враги расстроили финансовые дела моего ближайшего окружения.

— Вероятно, из-за моих частых визитов в ваш дом они ошибочно решили, что вы входите в этот ближний круг.

— Но с моими финансами все в порядке.

— У вас есть долги, мистер Франко?

— У всех есть долги, — сказал он, и теперь его голос звучал напряженно.

— Конечно. Однако я почти уверен, что эти люди скупили ваши долговые обязательства. Если вас попросят рассчитаться по всем долгам одновременно, вы окажетесь в затруднительном положении?

Какое-то время он сидел молча, но его лицо побледнело, а пальцы, сжимавшие бокал, стали цвета слоновой кости.

— Сожалею, что навлек это на вашу голову, — сказал я, осознавая тщетность своих слов.

Он покачал головой:

— Судя по вашему рассказу, вы совершенно не виноваты. Какие, должно быть, подлецы — уповают на вашу добрую натуру, зная, что вы сами способны вынести страдания, но видеть страдания других не можете. Я действительно зол, мистер Уивер, но не на вас. Вы не сделали ничего дурного.

— Я не заслуживаю вашего сочувствия, но благодарен за него.

— Полно. Однако вы не должны скрывать от меня подробности. Кто эти ваши недруги? Чего они хотят от вас?

— Думаю, вам лучше не знать этого. Скажу только: они хотят, чтобы я оказал им услуги, которых я иначе бы не оказал.

— Какие услуги? Даже ради того, чтобы избавить меня от тюрьмы, вы не должны делать ничего, что противоречит вашим моральным принципам или законам нашего королевства.

Я решил никак не комментировать его замечание.

— Что касается услуг, полагаю, чем меньше вы о них узнаете, тем лучше.

— Возможно, вы не виноваты в том, что я оказался в затруднительном положении, мистер Уивер, но тем не менее я в него попал, и было бы несправедливо оставлять меня в неведении.

Он был, безусловно, прав, и, внушив ему необходимость хранить строжайшую тайну ради его блага и блага других, я рассказал все, что считал возможным. Мол, некто очень богатый и влиятельный решил использовать мои услуги против одного из директоров Ост-Индской компании.

— Ха! — радостно воскликнул он. — Я имел дело с Ост-Индской компанией и с их конкурентами тоже. Поверьте, я не новичок в этой игре. Мы перехитрим их.

— Это непросто, — сказал я.

Он понимающе улыбнулся.

— Вы думаете, что раз эти люди богаты и влиятельны, они неуязвимы? Но вот в чем прелесть биржи: Фортуна — переменчивая богиня, она обрушивает внезапные удары и возносит неимущих на головокружительную высоту. У людей из Ост-Индской компании нет причин меня любить, но их враждебность не причинила мне вреда. Знаете ли, в эту игру играют по правилам.

— Учитывая тот факт, что вы, я, мой дядя и мой лучший друг — все на волосок от банкротства, правила игры, вероятно, изменились.

— Похоже на то. Скажите мне тогда, кто этот человек, который желает нанести вред компании? Как его зовут? С кем он связан?

— Никто ничего о нем не знает, и лучше лишний раз не произносить его имени. Уверен, любая оплошность может привести к пагубным последствиям для вас или одного из моих друзей. Более того, меня предупредили не заводить разговоров, как этот, и я пошел на риск только потому, что считаю: вы должны знать, что против вас действуют невидимые силы. Тем не менее прошу вас — даже не пытайтесь им противостоять. Нам ничего не остается делать, как прикинуться кроткими овечками и ждать подходящего момента.

— Вы меня плохо знаете, мистер Уивер, но, вероятно, понимаете, что я держу свои обещания. Уверяю вас, я тем более не склонен нарушать слово, зная, что это может привести меня в долговую тюрьму Маршалси или куда похуже. Кроме того, я торговал, не прямо, конечно, и с британскими компаниями, которых интересовал Восток, и с голландскими, и с французскими, когда те только выходили на рынок восточных товаров. Если этот человек — игрок на ост-индской сцене, я его знаю. А у вас появится преимущество, которого прежде не было.

Я не мог ему отказать и после мучительных борений все же произнес:

— Джером Кобб.

Мистер Франко долго молчал.

— Я не слышал этого имени, — наконец сказал он.

— Никто его не слышал. Ни дядя, ни другая жертва — мой друг Элиас Гордон, хирург с обширными связями, — ничего не смогли узнать о нем. Это очень богатый человек, но в Лондоне о нем никто ничего не знает.

— Возможно, это его ненастоящее имя.

— Я думал об этом.

— Разумеется. Да, по правде сказать, мистер Уивер, дело не из легких. Прошу вас, держите меня в курсе. Если уж долговая тюрьма неминуема, хотелось бы по меньшей мере узнать об этом заблаговременно. И рассчитывайте на меня, если понадобится совет. Я знаком с этой торговлей.

Я уверил его, что непременно так и сделаю. Мистер Франко действительно мог бы оказаться неожиданным союзником в этом деле, но, прибегая к его помощи, я подвергал риску его свободу. И я не знал, насколько мог рисковать.

Глава восьмая

Мой дядя и мистер Франко оба жили в приходе Сент-Джеймс на Дьюк-Плейс. Я сам вот уже несколько лет жил в том же приходе, но на более скромной улице Грейхаунд-элли. Здесь проживало множество евреев — говорящих на португальском языке, как моя семья, и приехавших из разных стран, и евреев, которых мы называли тедеско. Сами себя они называли как-то иначе, но я не помню как. Они были выходцами из Восточной Европы — Польши, Московии и прочих мест, — и число их в королевстве постоянно увеличивалось. Это пугало португальских евреев, поскольку, хоть среди нас и попадались бедняки, тедеско были бедны все до единого. Старьевщики или уличные разносчики, они зарабатывали дурную славу всем нам.

Большинство из жильцов моего дома были португальскими евреями, и я был горд тем, что занимал лучшие комнаты. Жилье здесь стоило недорого, и я мог позволить себе поселиться в просторной трехкомнатной квартире, где было прохладно летом благодаря нескольким открывающимся окнам и тепло зимой благодаря хорошему камину. Видимо, домовладелец изо всех сил старался, чтобы я не испытывал неудобства, рассчитывая, что жилец с моей репутацией будет залогом безопасности от воров.

Мне тоже хотелось бы в это верить, но когда я вошел к себе тем вечером, освещая дорогу масляной лампой, то увидел, что кто-то сидит в кресле, сложив руки на коленях, и терпеливо ждет. Я хотел бросить лампу и схватиться за оружие, но увидел, что посетитель не настроен враждебно. Поэтому я неспешно зажег несколько свечей. Я не сводил с него глаз ни на секунду, но делал вид, что его присутствие меня не удивляет.

Когда в комнате стало достаточно светло, я повернулся и увидел крупного мужчину со знакомой улыбкой на лице. Это был мистер Уэстерли, который несколько недель назад приходил ко мне с предложением проникнуть в здание Ост-Индской компании. Теперь он сидел, сложив пухлые руки на коленях, с таким видом, будто мой дом и мое кресло представляются ему лучшим местом на свете. Лицо у него раскраснелось, а слишком пышный парик съехал на глаза, из чего я сделал вывод, что он вздремнул.

— Надеюсь, вы не имеете ничего против того, что я воспользовался вашим горшком, — сказал он. — Добавил совсем немного, но некоторым ведь не нравятся, когда их мочу смешивают с чужой.

— Это мелочь, — сказал я, — учитывая, что вы вошли в мои комнаты без спроса. Что вам надо?

— Думаю, было бы лучше, если бы вы уладили то дело иначе. А теперь, Уивер, только посмотрите, в какое положение вы сами себя загнали.

— Мистер Кобб выглядит человеком несгибаемым, — сказал я, пронзая его грозным взглядом. — Но не вы. Возможно, я смогу узнать от вас массу интересного о мистере Коббе, если приложу силы.

— Вполне возможно, — согласился он. — Но, скорее всего, вы не воспользуетесь этой возможностью. Я не отношу себя к отважным людям и, думаю, сломаюсь под пытками довольно скоро. Не терплю даже мысли о боли. Совершенно не терплю. Однако условия, не позволяющие вам ничего предпринимать против моего коллеги, распространяются и на меня. Если причините мне вред, сэр, пострадают ваши друзья.

— Вы можете бесследно исчезнуть. Кобб никогда не узнает, что я был причастен к вашему исчезновению.

— Не сомневайтесь, моим помощникам известно, где я нахожусь в данное время. Можете говорить что хотите, только вам никто не поверит. На самом деле, ради блага вашего дядюшки, вы должны молиться за то, чтобы по дороге домой со мной не случилось никакого досадного происшествия.

— Ради вашего блага, — парировал я, — советую вам молиться, чтобы я проявил благоразумие и чтобы досадногопроисшествия не случилось в этих стенах.

— Вы правы, — кивнул он. — С моей стороны неблагородно тревожить вас подобным образом. У меня для вас сообщение, и, зная, в каком затруднительном положении вы оказались, не хочу его усугублять. Вы не должны относиться к нам как к своим врагам, мистер Уивер. Мы глубоко сожалеем, что приходится поступать с вами таким образом. Но вы нам необходимы, а иначе заполучить вас не представлялось возможным. Вот и вся история.

— Меня не интересуют ваши заверения. Передавайте свое сообщение, и в следующий раз помните, что я умею читать. Впредь, если вам нужно что-то мне сообщить, лучше это делать письменно, а не устно.

— Это сообщение не терпит отлагательства. Я пришел напомнить вам предупреждение мистера Кобба, чтобы вы не пытались наводить справки о нем. Ему стало известно, что ваш дядя и ваш друг задавали неподобающие вопросы. Поскольку вы и мистер Гордон встречались сегодня вечером с вашим дядей, а после этого нанесли визит мистеру Франко, я вынужден прийти к заключению, что вы продолжаете интересоваться делами, которые вам советовали оставить в покое.

Я промолчал. Как им это стало известно? Ответ напрашивался сам собой. За мной следили, и делал это не Уэстерли, поскольку такой крупный мужчина не мог остаться незамеченным. За мной следовал кто-то другой. Кто же он, Джером Кобб, если у него на службе столько людей?

— Я повидался с дядей и с другом. И что из этого? Мы встречались до того, как все это началось, и будем продолжать видеться.

— Возможно, но вы обсуждали насущные дела, не так ли?

— Нет, не так.

Уэстерли покачал головой:

— Не поверю. Учитывая серьезность вашего положения, советую не только не предпринимать ничего предосудительного, но и не давать поводов подозревать вас в этом.

— Я не могу избегать своих друзей, — ответил я.

— Этого и не требуется. Но вы попросите их прекратить расспросы. — Уэстерли тяжело поднялся на ноги, опираясь на трость. — Мы знаем ваш характер и отдаем себе отчет, что эти попытки были неизбежны, поэтому на этот раз вы не будете наказаны. Теперь вы понимаете, что вам не скрыться от нашего ока. Прекратите попытки выбраться из сети. Примите наше щедрое предложение и выполните то, что от вас требуется. Чем скорее будут достигнуты наши цели, тем скорее вы обретете свободу.

Мистер Уэстерли откланялся, пожелав мне доброй ночи, и удалился.

Два дня спустя ко мне пришел Эдгар. Он молча вручил мне письмо и удалился. Его синяки немного зажили, но вид у него был по-прежнему неважный, и он не был настроен вести со мной дружеские беседы.

Вскрыв письмо у себя в комнате, я обнаружил в нем инструкции Кобба, о которых он говорил мне ранее. Мне следовало встретиться с мистером Эмброзом Эллершо из Ост-Индской компании, у которого я выкрал документ, и объяснить ему, что в ходе одного из моих расследований мне в руки случайно попал его отчет. И, подумав, что документы представляют важность для их владельца, я решил вернуть их ему.

Я не горел желанием бросаться выполнять задание Кобба, но полагал, что какое-то продвижение в этом деле лучше полного бездействия. Вполне возможно, вскоре я буду лучше представлять, что мне предстоит сделать и почему Кобб непременно хотел, чтобы это сделал именно я.

Я устроился в кофейне, где меня хорошо знали, и послал Эллершо записку, как того требовал Кобб, с просьбой послать ответ по этому адресу. Я решил, что проведу день, листая газеты и разбираясь со своими мыслями, но и часа не прошло, как тот же посыльный вернулся с ответом.

Мистер Уивер!

У меня нет слов, чтобы выразить восторг, который я испытал, узнав, что мои документы у вас. Жду вас в Крейвен-Хаусе в любое удобное для вас время и надеюсь, что у вас найдется такое время сегодня. Уверяю вас, что ваши труды и расторопность будут заслуженно вознаграждены, как это принято у друзей.

Эмб. Эллершо

Я допил кофе и тотчас поспешил на Леденхолл-стрит. Я снова направился в Крейвен-Хаус и к складам Ост-Индской компании, правда, на этот раз путь был более прямой и менее опасный. Охранник у входа, молодой парень, который, судя по акценту, недавно приехал из деревни и которому явно повезло устроиться на такое хорошее место, пропустил меня без всяких расспросов.

При дневном свете здание Ост-Индской компании оказалось старым и неприглядным. Вскоре компании станет в нем тесно, и, как мы теперь знаем, через несколько лет оно будет перестроено. Однако в ту пору оно было просторным и отличалось от обычных домов росписью на фронтоне — огромный корабль посредине и два корабля поменьше по бокам — и воротами, означавшими, что входить в здание могут лишь люди, пришедшие по делу.

Внутри здания Ост-Индской компании кипела жизнь. Туда-сюда сновали клерки, прижимая к груди папки с бумагами. Посыльные бегали от здания к складам, сверяя данные о количестве товара или объеме поставок. Лакеи носились взад-вперед с подносами, доставляя пищу проголодавшимся директорам, неутомимо трудившимся в кабинетах на верхнем этаже.

Хоть я прекрасно знал, где находится кабинет Эллершо, я спросил для проформы и поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь была заперта, я постучал и услышал сердитое приглашение войти.

Я оказался в комнате, которую раньше осматривал впотьмах. Теперь при ярком дневном свете я увидел, что стол и книжные полки сделаны из резного дуба. Из окна открывался вид не только на склады внизу, но и на далекую реку с кораблями, доставлявшими богатство из далеких стран. Тогда в темноте я смог только рассмотреть, что на стенах висели картины в рамах, теперь при дневном освещении было видно, что на них изображено.

Наконец до меня дошло, почему Кобб так хотел, чтобы именно я, и только я доставил Эллершо пропавшие документы. Я по-прежнему не знал, что Коббу от меня нужно и куда могут завести его козни, но, по крайней мере, понял, почему выбор пал на меня, а не на кого-то другого.

На многих картинах были изображены сцены из жизни в Ост-Индии, но не на всех. Двенадцать или около того гравюр и эстампов были посвящены жизни и подвигам Бенджамина Уивера.

В них была запечатлена вся моя карьера. У Эллершо был эстамп, живописующий мои первые годы на ринге, когда мое имя получило известность. У него был эстамп, посвященный моему последнему матчу с итальянцем Габриэнелли. У него даже была абсурдная литография, изображающая мой побег в голом виде из Ньюгейтской тюрьмы, куда я попал в связи с недавними событиями парламентских выборов.

Короче говоря, мистер Эллершо был страстным почитателем Бенджамина Уивера. Выполняя различные задания, я встречал людей, которые помнили меня по рингу, и мне приятно, что многие из них вспоминают мои бои с удовольствием и проявляют ко мне особое отношение. Но никогда еще я не встречал человека, который бы коллекционировал мои портреты, как некоторые чудаки коллекционируют мумии или другие странные древности.

Эллершо оторвался от работы, и его лицо осветилось приятным удивлением.

— О, вы Бенджамин Уивер! Эмброз Эллершо к вашим услугам. Садитесь, пожалуйста. — В его голосе было странное сочетание резкости и добродушной веселости. Увидев, что я смотрю на эстампы, он заметно покраснел. — Как вы видите, мне небезызвестны ваши дела, ваши победы и поражения. Я многое знаю о Бенджамине Уивере.

Я сел напротив него и сконфуженно улыбнулся. Я испытывал неловкость от участия в этом спектакле по возвращению того, что сам украл, и от восторженности мистера Эллершо.

— Я польщен вашим вниманием и удивлен.

— О, я видел вас на ринге много раз, — сказал он. — Я даже видел ваш последний матч с Габриэнелли, когда вы сломали ногу, помните?

— Помню, — глупо ответил я, удивляясь, что он подумал, будто можно забыть такое.

— Да, никогда не забуду, как вы сломали ногу. Рад, что вы пришли. Можно взглянуть?

Признаюсь, я был ошарашен.

— На мою ногу?

— Да нет, болван, — резко сказал он. — Доклад. Дайте его мне.

Я сделал вид, что не заметил оскорбления, и протянул ему документы.

Он открыл папку и, одобрительно кивая, проглядел ее, дабы удостовериться, что ничего не пропало. Потом взял из красно-черной керамической вазы с восточным узором какую-то твердую коричневатую штуку, положил ее в рот и начал методично жевать с таким выражением, будто она была противна и одновременно неописуемо приятна на вкус.

— Очень хорошо, — пробормотал он. — Ничего не пропало, нам повезло. Иначе пришлось бы делать все заново. Когда я обнаружил пропажу, то решил, что появилась возможность увидеть, как действует Уивер в его новой ипостаси, но я не был до конца уверен, что не оставил документы в своем загородном доме. Я велел слуге поискать и ждал его доклада с минуты на минуту. И вдруг получил вашу записку. Настоящее везение. Где вы его нашли?

У меня было заготовлено объяснение, и я отвечал с уверенностью:

— Я задержал одного известного продавца краденого, у которого нашел большое количество личных вещей. Когда увидел эти бумаги, решил, что они важные и что их владелец обрадуется, если они к нему вернутся.

— Я действительно рад, — сказал он, продолжая жевать коричневый комок. — Очень хорошо, что вы решили принести их мне. Знаете ли, это большой подарок нашего острова остальному миру — наша свобода. Никакой арсенал или оружие в арсеналах во всем мире не имеет такой силы, как воля и моральный дух свободных людей.

— Я не задумывался над этим, — сказал я.

— Естественно. Скажите, что я могу предложить вам в качестве вознаграждения за ваши труды?

Я сделал вид, что задумался.

— Бумаги не имеют существенной ценности сами по себе, а я обычно беру гинею за возврат подобной вещи. Но поскольку вы не нанимали меня для розыска своих бумаг и поскольку их розыск не требовал от меня дополнительных усилий по сравнению с теми действиями, которые уже были оплачены, я, по совести говоря, не вправе требовать платы. Единственное, о чем я прошу: если в будущем у Ост-Индской компании возникнет необходимость в услугах, подобных тем, что я оказываю, не сочтите за труд обратиться ко мне.

Эллершо обдумывал сказанное мной, продолжая жевать свой странный коричневый шарик, отчего его зубы покрылись коричневым налетом. Его лицо исказила недовольная гримаса.

— Нет, так не пойдет. Совсем не пойдет. Мы не можем все так оставить.

Я думал, что он скажет что-нибудь еще, но беседа неожиданно прервалась. Он вдруг перестал говорить и сморщился, будто от внезапной невыносимой боли. Схватился за край стола, зажмурился и закусил нижнюю губу. Через несколько секунд уже казалось, что худшее позади.

— Проклятье. Мне нужно принять эмульсию. — Он потянул за шнур, болтавшийся рядом, и где-то в отдалении послышался звонок. — Какая вам нужна работа? — спросил он.

Я рассмеялся:

— К счастью, сэр, я не испытываю недостатка в людях, которые нуждаются в моих умениях. Сейчас я пришел к вам не для того, чтобы просить у вас работу. Я лишь прошу, чтобы в будущем, если возникнет необходимость, вы обращались ко мне.

— Нет, так не пойдет. Я слишком рад, что наконец встретился с вами, и не могу позволить вам уйти на таких неопределенных условиях. Я знаю, вы человек гордый, борец и тому подобное. Вы никогда не признаетесь, но, должно быть, трудно жить от заказа до заказа.

— Да вроде бы прежде я особых трудностей не испытывал.

— Конечно испытывали, — сказал Эллершо со снисходительной улыбкой. — Посмотрите на себя, сэр. Несмотря на ваш чистый костюм и все такое прочее, всем сразу видно, что вы еврей. Должно быть, для вас это ужасное бремя.

— До сих пор это было вполне переносимое бремя.

— И все же, несмотря на ужасное бремя, вы наслаждаетесь той же свободой, что и англичанин, практически как если бы вы были англичанином. Разве это не прекрасно? Свобода — это, как вы знаете, право подвергать сомнению и менять установленный ход вещей. Это постоянная революция рынка, и полагаю, не важно, о каком рынке речь — индийских тканей или краденых часов.

— Ценю ваше мнение о данном предмете. — Я с тоской посмотрел на дверь.

— Что же касается евреев, это другой вопрос. Естественно, бремя не является частью свободы. Мы должны быть свободными, невзирая на бремя. Так вот, уверен, тот факт, что вы еврей, мешает вам общаться с джентльменами. Но я, поверьте, не отношусь к подобным людям. Уверяю вас, я не придаю этому значения. Мне все равно, что вы походите на еврея или что вы пришли вернуть украденные бумаги, выглядя немногим лучше, чем нищий. Все это не имеет для меня никакого значения. Сказать вам, почему?

Я попросил его сказать.

— Потому что я видел, как вы деретесь на ринге, сэр. Я знаю, какой вы человек, даже если остальной мир плюет на вас.

— Прошу прощения… — начал я.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Для всех вы, сэр, не более чем презренная ищейка, недостойная чистить трубы в их домах. Но я вижу в вас нечто большее. Знаете, у меня возникла идея, что с вами делать. Хотите, скажу?

Однако услышать об его идее немедленно мне не удалось, так как в эту минуту в дверь тихонько постучали, и, прежде чем Эллершо ответил, дверь распахнулась и в комнату вошла служанка с подносом в руках. На подносе стояла чашка с какой-то дымящейся жидкостью, от которой пахло грибами и лимоном. Я ни за что не стал бы это пить. Но не странный чай приковал мое внимание, а сама девушка. Ибо это согбенное и покорное создание, каким подобает быть служанке в доме, полном бесцеремонных мужчин Ост-Индской компании, была не кем другим, как мисс Селией Глейд, той смелой женщиной, которая вручила мне документы в этой самой комнате.

Мисс Глейд поставила чашку на стол перед Эллершо и сделала реверанс. Она не взглянула на меня — хотя наверняка узнала.

При дневном свете я понял, что недооценил ее красоту. Девушка была высока и удивительно хорошо сложена. Нежное круглое личико с высокими скулами, лоб высокий, губы алые. Глаза бездонно-черные, как и волосы, на фоне которых ее кожа казалась еще белее. Я с большим трудом удержался, чтобы не смотреть на нее во все глаза, то ли от смущения, то ли от восторга.

— Может быть, хотите, чтобы Селия и вам что-нибудь принесла выпить? — сказал Эллершо. Он выплюнул остатки коричневого кома в ведро, стоящее на полу. — Вы пьете чай, сэр? У нас есть чай, можете не сомневаться. У нас есть такие сорта чая, которых вы никогда не пробовали и о которых даже не слышали. О таких сортах ни один белый человек за пределами компании никогда не слышал. У нас есть чай, который мы импортируем для собственных нужд. Он слишком хорош, чтобы его продавать на потребу публике. Вы ведь хотите попробовать такой чай, правда?

— Благодарю, — сказал я, желая лишь, чтобы девушка ушла и дала мне время подумать.

Прежде я полагал, что она служит клерком. А выходит, она всего лишь прислуга. Откуда тогда ей было так хорошо известно, где лежат документы Эллершо? И почему она с такой легкостью мне их отдала?

Эллершо не унимался:

— Конечно, вы хотите чаю. Селия, принеси господину чашку зеленого чая из Японии. Он ему должен понравиться, бьюсь об заклад. Знаешь, мистер Уивер знаменитый боксер. И знаменитый ловец воров.

Глаза мисс Глейд округлились, а щеки порозовели.

— Вор! Какие ужасные вещи вы говорите.

Ее речь больше не отличалась ясностью и четкостью, так поразившими меня при нашей первой встрече. Я даже подумал, что ошибся, приняв ее тогда за образованную женщину, но быстро отбросил эту мысль. Девушка была не той, за кого себя выдавала. И вдобавок знала, что я тоже не тот, за кого себя выдаю.

— Да нет же, глупая. Не вор, а ловец воров. Мистер Уивер выслеживает воров и отдает их в руки правосудия. Правильно, сэр?

Я кивнул и, немного осмелев, повернулся к девушке:

— На самом деле это лишь часть моей работы. Я занимаюсь раскрытием всех видов обмана.

Мисс Глейд равнодушно взглянула на меня, и виду не подав, что поняла намек.

— Уверена, что это очень хорошо, мистер Уорд, — сказала она с подобострастием, однако не преминув назвать мнимое имя, которым я представился во время ночного приключения.

— Уивер, безмозглая, — поправил ее Эллершо. — А теперь принеси ему зеленого чая.

Она сделала реверанс и вышла из кабинета.

Мое сердце учащенно билось. Я был счастлив и взволнован, что легко отделался, — но от чего отделался, не понимал. Однако сейчас не время думать об этом. Сперва я должен узнать, что Эллершо собирается мне предложить. Плохо, что я не знаю, какого предложения ждал бы от Эллершо сам Кобб. А если я сделаю что-нибудь не то? Нет, пожалуй, не стоит об этом беспокоиться — раз Кобб ничего мне не сказал, едва ли он станет выставлять претензии.

Эллершо отпил из дымящейся чашки.

— Отвратительная вещь, сэр. Совершенно отвратительная. Но должен ее принимать как лекарство, поэтому не стану жаловаться, обещаю. Хотя вкус такой, словно приготовлено самим дьяволом. — Он протянул мне чашку. — Хотите, попробуйте сами.

Я покачал головой:

— Не рискну.

— Да попробуйте же, черт побери.

Интонация была не такой грубой, как слова, но мне это все равно не нравилось. Я бы не стал терпеть подобного обращения, если бы обладал свободой, которую так восхвалял Эллершо.

— Сэр, у меня нет желания пробовать напиток.

— Полно. Великий Уивер боится попробовать отвар медицинских трав. Как низко пали великие. Я вижу, этот отвар как Давид для вашего Голиафа. Он лишил вас мужественности. Где эта служанка с чаем?

— Прошло не больше минуты, — заметил я.

— Уже встаете на сторону женщин? Вы безнравственный человек, мистер Уивер. Совершенно безнравственный. Я слышал, все евреи такие. Говорят, удалить крайнюю плоть — все равно что выпустить тигра из клетки. Но мне нравятся мужчины, которые любят женщин. А Селия, мне кажется, лакомый кусочек. Согласны? Но довольно глупостей. Вы не добьетесь успеха в Крейвен-Хаусе, если только и будете думать, как залезть под юбку служанке. Мы понимаем друг друга?

— Отлично понимаем, — сказал я.

— Хорошо. Вернемся к нашей теме. Мне это недавно пришло в голову, но скажите, мистер Уивер, как вы относитесь к тому, чтобы служить торговой компании, вместо того чтобы работать самостоятельно, как сейчас, от заказа до заказа, гадая, откуда возьмется следующий кусок хлеба?

— Я об этом не думал.

— А я вот сейчас подумал: как так случилось, что эти документы исчезли? Вы, вероятно, знаете, что недавно у наших ворот бунтовали проклятые ткачи и все охранники были заняты тем, что переругивались со смутьянами. Возможно, один из этих негодяев, воспользовавшись суматохой, проник сюда и взял документы.

Эллершо был слишком близок к правде, и я заволновался.

— Но зачем им понадобились эти бумаги? Что-нибудь еще исчезло?

Он покачал головой.

— Знаю, звучит не очень убедительно, но другого объяснения не нахожу. Даже если я ошибаюсь, факт остается фактом — у нас есть несколько десятков охранников, но нет никого, кто бы ими руководил. Сегодня этот прощелыга обыскивает на выходе грузчика, проверяет, не украл ли тот чего, а завтра они меняются местами. Словом, компания беззащитна перед халатностью и предательством тех людей, которые по долгу службы обязаны ее охранять. Вот меня только что и осенило: вы могли бы стать начальником охраны и следить за тем, чтобы охранники не наносили ущерба.

Вряд ли можно придумать что-то еще, чем я занялся бы с меньшим удовольствием, но я понимал, что должен завоевать расположение мистера Эллершо.

— Уверен, — сказал я, — бывший офицер для этого подошел бы лучше. Не отрицаю, иметь дело с ворами я привык, но я никогда никем не командовал.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Что скажете, если в обмен на свои услуги вы будете получать сорок фунтов в год. Что скажете, сэр? Поверьте, почти столько же мы платим нашим клеркам. Это хорошее жалованье для такой должности. Может быть, слишком хорошее. Но я знаю, что с евреем лучше не торговаться. Это комплимент вашей нации, причем от всего сердца.

— Предложение очень заманчивое, учитывая стабильность работы и постоянный доход, — сказал я, решив не принимать никакого решения, не поговорив с Коббом. — Но мне необходимо подумать.

— Как вам будет угодно. Надеюсь, вы осведомите меня о своем решении. Надеюсь. Но полагаю, вы и так отняли у меня слишком много времени. У меня масса дел.

— Чай должны принести, — напомнил я.

— Что? Здесь вам не таверна, где вы можете заказывать то или это. Если хотите, сэр, служить у нас, прежде всего уразумейте, что здесь занимаются делами.

Я извинился за свою оплошность и покинул Крейвен-Хаус под испепеляющим, почти враждебным взглядом Эллершо. Я пробирался к выходу между снующими клерками, слугами с подносами, уставленными едой и напитками, и важными, как правило, но не всегда дородными мужчинами, занятыми беседой, и даже несколькими грузчиками — все они двигались с такой решительностью, как будто я попал в центр правительства, а не в контору компании. Я сожалел и в то же время был рад, что не увидел больше мисс Глейд, ибо не знал, как себя с ней вести. Но если мне придется бывать здесь регулярно, надо будет с ней что-то решать.

После визита в Крейвен-Хаус у меня не было иного выбора, как посетить мистера Кобба и дать ему полный отчет о случившемся. Эта необходимость тяготила меня. Мне претило, что я должен мчаться к хозяину, дабы сообщить, как я ему служил, и получить инструкции, как я могу услужить ему в дальнейшем. Но я в очередной раз напомнил себе: чем скорее узнаю, чего хочет Кобб, тем скорее освобожусь от него.

Однако у меня не было никакого желания встречаться с его побитым и злобным лакеем, поэтому я зашел в пивную и отправил посыльного к Коббу с просьбой встретиться со мной там. Я подумал, что раз ему так хочется обращаться со мной как с марионеткой, пусть заплатит небольшую дань и придет ко мне. Распоряжаясь им, я не более чем подслащивал — но все же подслащивал — горькую пилюлю моего рабства.

Когда я допивал третью кружку эля, дверь в таверну отворилась, и я увидел не кого-нибудь, а Эдгара, лакея. Его покрытое синяками лицо было искажено гневом. Он подошел ко мне, как рассерженный бык перед травлей, и угрожающе нагнулся. Он стоял молча какое-то время, потом протянул руку и разжал ладонь над столом. Оттуда тотчас посыпались крошечные клочки разорванной бумаги. Без всяких объяснений было понятно, что это моя записка.

— Вы, должно быть, полный идиот, чтобы посылать нам записки, — сказал он.

Я взял клочок бумаги и сделал вид, будто его изучаю.

— Очевидно.

— Никогда больше этого не делайте. Если хотите что-то сказать, вы должны прийти к нам. Никогда не присылайте посыльного из таверны. Вы меня поняли?

— Боюсь, я тебя не понял, — ответил я.

— Можете развлекаться, играя в свои игры в свободное время, — зло сказал он. — Но не когда выполняете поручения мистера Кобба.

— Какая разница, если я пошлю посыльного?

— Разница в том, что вам это не разрешено. Теперь вставайте и следуйте за мной.

— Я допиваю эль, — сказал я.

— Вы его уже допили.

Он стремительным движением смахнул кружку со стола, и она ударилась о стену, забрызгав элем посетителей, склонившихся над своими кружками. Они с удивлением смотрели на меня и на лакея в ливрее. По правде говоря, все смотрели на нас — посетители, трактирщик, шлюхи.

Я вскочил на ноги, схватил Эдгара за сорочку и швырнул его на стол. Я замахнулся, демонстрируя свои намерения.

— Ха, — сказал он. — Вы не ударите меня, так как Кобб этого не позволит. Дни, когда вы могли меня терроризировать, прошли, и вы смиренно последуете за мной, иначе ваши друзья пострадают. А теперь дай мне встать, грязный варвар, или узнаешь мой гнев.

Я хотел сказать ему, что Кобб разрешил бить Эдгара, сколько мне захочется, — пункт договора, который добрый патрон забыл сообщить слуге. Но я придержал язык, ибо не хотел выглядеть ребенком, ссылающимся на разрешение родителей. Все, что оставалось в моих силах, я сделаю сам. Поэтому я решил предоставить свои объяснения.

— Возникла одна сложность, — сказал я. Говорил я тихо и спокойно, что давалось мне с трудом. — Меня здесь хорошо знают. И все знают, что я никогда не позволю лизоблюду типа тебя обходиться со мной подобным образом. Поэтому, чтобы соблюсти конспирацию, как того желает мистер Кобб, мне ничего не остается, как ударить тебя. Ты согласен?

— Одну минуту… — начал он.

— Разве всем не должно казаться, что я не изменился?

— Должно, — сказал он.

— Тогда что я вынужден сделать?

У Эдгара сжалось горло.

— Ударить меня, — сказал он.

Я замер, думая, что, ударив лакея, когда он столь беспомощен, едва ли получу удовлетворение. А затем все же ударил — чтобы проверить. Я врезал ему по голове два или три раза, потом бросил немного серебряных монет трактирщику за беспокойство и удалился. Если Кобб и удивился, что я пришел один, без сопровождения лакея, то ничего не сказал. Более того, он ничего не сказал ни о записке, ни о посыльном, и я подумал, уж не сочинил ли все это Эдгар, пытаясь продемонстрировать мне свое влияние. Но скорее всего, Кобб не хотел открытой конфронтации. Во всяком случае, обычно стремился этого избежать.

Напротив, его племянник казался мне человеком, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как раздор. Он тоже сидел в гостиной и смотрел на меня с такой злобой, словно я наследил по всему дому. Однако сидел он тихо, ни словом, ни жестом не выказывая своего неудовольствия. Только наблюдал за Коббом и мной, причем с невозмутимостью рептилии.

Бросив на Хаммонда холодный взгляд, я повернулся к Коббу и рассказал обо всем, что произошло между мной и Эллершо. Кобб остался чрезвычайно доволен рассказом.

— Все идет, точно как я рассчитывал. Точно. Уивер, вы прекрасно работаете, и обещаю вам, что будете вознаграждены.

Я ответил лишь:

— Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы я поступил на службу в Крейвен-Хаус.

— Ну конечно же. Мы не можем упустить такую возможность. Вы должны делать все, что он просит. Конечно, соглашайтесь на эту должность. Но с вашей стороны было мудро взять время подумать. Так выглядит правдоподобнее. Но через день-другой вы должны явиться к нему и сказать, что принимаете предложение.

— На какой срок?

— Это сейчас не важно, — сказал Хаммонд. — Узнаете, когда мы сочтем нужным вам сказать. В настоящее время ваша задача — понравиться Эллершо и втереться к нему в доверие.

— По-моему, на этот раз мы должны кое-что объяснить, — сказал Кобб. — Не хотелось бы, чтобы мистер Уивер упустил возможности только из-за того, что мы не объяснили ему, зачем он там нужен.

— А мне не хотелось бы, чтобы наши планы рухнули из-за того, что мы открыли ему карты слишком рано, — возразил Хаммонд.

Кобб покачал головой:

— Еще опаснее оставлять такого важного агента в неведении.

Хаммонд пожал плечами, скорее снисходительно, чем уступчиво:

— Тогда говорите.

Кобб повернулся ко мне:

— Вам придется выполнить множество заданий, служа в Крейвен-Хаусе, но, пожалуй, самое из них главное — разузнать истинные обстоятельства смерти человека по имени Абсалом Пеппер.

Выходит, им все же надо, чтобы я провел расследование. Почему-то это открытие меня обрадовало. По крайней мере, я вступал на знакомую территорию.

— Очень хорошо, — сказал я. — Что вы можете о нем сказать?

— Ничего, — отрезал Хаммонд. — В этом заключается вся сложность. Нам практически ничего о нем не известно, кроме того, что Ост-Индская компания организовала его убийство. Ваше задание — узнать о нем все, что возможно: почему компания видела в нем угрозу и, если возможно, имена людей, совершивших преступление.

— Если вы даже не знаете, кто он, почему вас это интересует?

— А это, — сказал Хаммонд, — вас не касается. Это наше дело. Ваше дело — выполнять наши указания и спасать своих друзей от тюрьмы. Теперь, когда вы знаете, чем должны заняться, послушайте внимательно — как. Ни в коем случае не задавайте о Пеппере никаких вопросов. Ни в Крейвен-Хаусе, ни где бы то ни было. Даже имя его вам нельзя упоминать, разве только другой кто-нибудь сам упомянет. Если нарушите правила, я об этом непременно узнаю, и будьте уверены, наказание последует незамедлительно. Вы всё поняли?

— Я в толк не возьму, как можно узнать что-то о человеке, если нельзя никого расспрашивать.

— Это ваша забота, и, если хотите освободить друзей, вам придется хорошенько поломать голову, чтобы найти способ.

— Вы больше ничего не можете мне о нем сказать?

Хаммонд вздохнул, показывая, что я испытываю его терпение.

— Есть веские основания подозревать, что Ост-Индская компания организовала на него нападение, ночью, и, видимо, его избили до смерти. А если не до смерти, то он утонул — его сбросили в Темзу, а нашли только уже через несколько дней. Когда в конце концов тело выловили, конечности были обгрызены речными тварями, но лицо осталось почти нетронутым. По лицу его и опознали.

— Кто опознал?

— Черт побери, Уивер, откуда мне знать? Все, что нам известно, было получено из перехваченной переписки. Больше я ничего не знаю.

— Где его нашли? — спросил я. — Хотелось бы поговорить с коронером.

— Вы что, глухой? Я же сказал: больше нам ничего не известно. Я не знаю, где его нашли, где похоронили и прочих подробностей. Знаю только, что убила его компания, и мы должны узнать почему.

— Сделаю что могу.

— Уж постарайтесь, — сказал Хаммонд. — И не забудьте про ограничения. Если узнаем, что вы произнесли это имя вслух, наш договор будет расторгнут, а вы с вашими друзьями благополучно отправитесь доживать свои дни в тюрьму. Помните об этом. Теперь отправляйтесь и делайте то, что вам велели.

Я понятия не имел, как можно сделать то, что мне велели, но другого выбора у меня не было, и я отправился к себе в комнаты. Уединение не помогло мне избавиться от тревоги, но идти мне было некуда, да и незачем. Город стал казаться мне чужим и опасным.

Когда начало смеркаться, я отправился на Сент-Мэри-Экс — там находилась харчевня, где готовили блюда в соответствии с требованиями португальских евреев, — и заказал себе ужин. Я не был голоден, но решил поесть, так как надо было поддерживать физические и умственные силы. Несколько знакомых пригласили меня подсесть к ним, но я вежливо отклонил приглашения, сославшись, что хочу побыть один. Они хорошо меня знали, и, понимая, что я могу быть весел и общителен, но могу быть и задумчив, никто не вынуждал меня присоединиться к веселой компании. Я был им благодарен за это.

Не прошло и пяти минут, как в харчевню вошел джентльмен, обративший на себя внимание всех присутствующих. Это был англичанин в простом костюме и скромном маленьком парике, в руках у него был кожаный конверт. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и растерялся, увидев вокруг столько евреев. Он переговорил с трактирщиком, и тот после некоторого колебания, помня, что я хотел уединения, указал на меня.

Англичанин поспешил в мою сторону:

— Вы мистер Уивер, да?

Я кивнул.

— Ваш домовладелец сказал, что я могу найти вас здесь.

Я снова кивнул. Наверное, парень пришел нанимать меня разыскивать какую-нибудь пропажу, и по приказу Кобба я должен буду отказаться от предложения.

Однако вскоре выяснилось, что этого не требовалось.

— Меня зовут Генри Бернис, сэр. Позвольте отнять у вас несколько минут?

Я снова кивнул, продолжая угрюмо скалиться: не хотелось, чтобы он принял меня за компанейского человека.

Какое-то время Бернис изучал меня. Он вытягивал шею, чтобы получше рассмотреть мою голову с обеих сторон.

— Не могли бы вы встать, сэр?

— Что вам, собственно, нужно?

— Да встаньте же. Мне надо на вас посмотреть.

Сам не знаю, почему я подчинился, но мне стало любопытно, и я встал. Он попросил меня покрутиться, но я отказался.

— Танцевать для вас я не стану, — сказал я.

— Бог мой. Какие танцы. Никаких танцев. Никаких прыжков или скачков. Я просто хочу удостовериться, что вы здоровы. Для защиты инвестиций. Можно взглянуть на ваши зубы?

— Вы меня еще не наняли, — заметил я. — Вы еще не сказали, чего вы хотите. И ловец воров вам не лошадь, сэр. Я не потерплю подобного отношения, даже если сам король захочет нанять меня.

— Нанять вас? Бог мой, да нет же. У меня нет ни малейшего желания вас нанимать. Какой мне прок от ловца воров?

Я сел.

— Не знаю почему, но вы, мистер Бернис, начинаете меня раздражать, и если вы не объясните, чего вы хотите, боюсь, вам понадобится хирург, чтобы вправить вам кости.

— Пожалуйста, обойдемся без угроз, — сказал он. — Я этого терпеть не могу. И никакого применения силы, пожалуйста. Всякий раз, обращаясь к насилию, вы рискуете своей безопасностью, а этого мы допустить не можем. Вы должны оберегать себя от ущерба, дорогой сэр. Прошу вас.

— Черт побери, да что вам надо?

— Вы не оскорбите меня грубыми словами, сэр. От них никакого вреда ни вам, ни мне, а если человек будет проклят за употребление грубых слов, так что из этого. Что будет в загробной жизни, не моего ума дело. Меня заботит только ваше благополучие в этой жизни. Полагаю, вы в последнее время не болели?

— Не болел, но…

— Серьезные травмы? Я знаю о сломанной ноге, из-за чего вам пришлось расстаться с рингом, но это было давно. Имели вы подобные травмы в последнее время?

— Не имел, и мне кажется…

— За границу не планируете путешествовать? Нет?

— Нет. И больше я не собираюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не объясните, что все это значит.

— Я хочу оценить ваше здоровье.

— Для чего?

— Простите. Разве я не сказал? Я служу в страховой конторе «Сихок». Я просто проверяю, не допустили ли мы ошибку.

— Страховая контора? При чем тут это?

— Никто ничего не знал. Видите ли, слишком много клерков, и они не общаются друг с другом. Похоже, за последние дни мы продали несколько полисов на ваше имя. Мы просто хотим разобраться, не планируется ли против нас какого-то жульничества. Но должен признать, у вас отменное здоровье.

— Каких таких полисов?! — воскликнул я.

Мистер Бернис наморщил лоб.

— Страхования жизни, естественно.

Я знал кое-что о коммерческом страховании, поскольку мой дядя часто прибегал к нему для защиты своих грузов. О страховании жизни я знал не так много, но был о нем наслышан. Мне было известно, что это своего рода азартная игра: люди делали ставки на продолжительность жизни какого-нибудь известного человека, например папы римского, генерала или короля. Я также знал, что полисы покупали для защиты инвестиций. Например, если вы купец и посылаете своего агента, который обладает определенными умениями, за границу, вы можете застраховать его жизнь, с тем чтобы, если его убьют или похитят турецкие пираты, получить компенсацию. Но я совершенно не понимал, зачем кому-то понадобилось покупать полис на меня.

— И кто покупатели?

— Не могу сказать, сэр. Я сам этого не знаю, но, признаюсь, даже если бы и знал, все равно не сказал бы — таковы правила. Я просто хотел удостовериться в состоянии вашего здоровья, которое, на мой взгляд, превосходно. Благодарю за то, что уделили мне время.

— Эй, подождите. Вы хотите сказать, что есть люди, причем много людей, которые выложили свои деньги с целью обогатиться в случае моей смерти?

— Да нет же, бог мой. Ничего подобного. Никто не инвестировал в вашу смерть. Это было бы чудовищно, сэр, совершенно чудовищно. Нет, эти люди выложили деньги с тем, чтобы не понести ущерба в случае вашей смерти. Эти деньги не пари, сэр, а защита их инвестиций в вас.

По его сбивчивому, беспомощному лепету я понял, что догадался правильно.

— И сколько таких полисов?

Он пожал плечами:

— Может, пять или шесть.

— Кто владельцы этих полисов?

— Я уже говорил, что не знаю. В любом случае мне дали понять, что владельцы полисов желают сохранить свои операции в тайне. Отношусь к этому с уважением и вам советую.

— Я, вероятно, зайду в вашу контору, — сказал я.

— Не советую, вы только потеряете время. Все операции законны, и вам скажут, что у нас есть правило не разглашать подобные вещи.

— Выходит, один человек может приобрести такой полис на другого человека и не отвечать за это? Ну и дьявольщина!

— Как это может быть дьявольщиной, если таков закон?

Его вопрос был настолько абсурден, что ответа у меня не нашлось.

Глава девятая

На следующее утро после короткого обмена записками я снова оказался в Крейвен-Хаусе. Хотя я пришел в назначенный час, мистер Эллершо был занят. Тем не менее он жестом велел мне войти. В кабинете мистера Эллершо было трое изысканно одетых джентльменов — в расширяющихся книзу камзолах тонкого сукна с рукавами, богато украшенными рюшами и щедро расшитыми у одного золотом, у другого серебром, а у третьего золотом и серебром и черной нитью. Они ощупывали тонкие индийские ситцы, передавая образцы друг другу и ежеминутно обмениваясь замечаниями.

Эллершо представил меня джентльменам. Я узнал в них самых модных людей столицы: один был наследником большого графства, другой сыном богатого землевладельца из Суссекса, а третий — молодым герцогом. Они не обратили на меня никакого внимания, даже когда Эллершо указал на гравюры на стене, отметив удивительное совпадение, что я одновременно присутствую и на гравюрах, и в его кабинете. Джентльмены, однако, продолжали изучать ткани с интересом модисток.

— Эти очень хороши, — сказал молодой герцог, — и я крайне благодарен за подарок, мистер Эллершо, но вам-то от этого какой прок? То, что мы станем это носить, положения не изменит.

— А вы попробуйте, сэр. Появитесь на публике в этой новой одежде, чтобы все поняли: вы будете носить то, что вам хочется. Породите новую манию, которая истощила бы запасы на наших складах до наступления Рождества.

— Неплохая шутка, — сказал герцог. — Заставить бомонд потратиться на одежду, которую можно будет носить не дольше месяца. Мне нравится ваша шутка.

Наследник графа засмеялся:

— Я тотчас засажу своего портного за работу и к концу недели буду щеголять в новых нарядах.

Джентльмены обменялись благодарностями и похвалами, после чего трио удалилось.

Эллершо подошел к письменному столу, взял из вазы очередной коричневый шарик и принялся жевать.

— Вы только что видели тех, кого я называю святой троицей. — Он засмеялся своей шутке. — Эти буффоны могут появиться на публике в медвежьей шкуре, как американские дикари, и через три дня в Лондоне не останется ни одного джентльмена, у которого не было бы медвежьей шкуры. У меня есть группа дам, которые служат для такой же цели. Должен вас поздравить: вы не пробыли в должности и десяти минут, а уже узнали великий секрет торговли индийскими тканями на внутреннем рынке — делаешь подарок нескольким модникам, способным устанавливать моду, и мода установлена. Газеты и месячные издания пишут о новой моде, и скоро о ней узнают в провинции, и наши ткани приобретают чрезвычайную популярность. Поверьте, модники буквально умоляют нас дать им эти ткани, и мы можем торговать по любой цене, какая нам заблагорассудится.

— Звучит заманчиво, — сказал я.

— Так делаются дела в современном мире. Вы еще довольно молоды, скажу я вам. Когда вы родились, мужчины варили собственное пиво, женщины пекли собственный хлеб и сами шили одежду. Нужда управляла коммерцией. Теперь все это можно купить, и лишь безнадежно закоснелые, самонадеянные болваны варят пиво или пекут хлеб сами. В течение моей жизни, благодаря моей службе в Индии, все изменилось. Теперь не нужда, а желания управляют коммерцией. Когда я был мальчиком, человек мог пойти на убийство ради нескольких серебряных монет, чтобы купить немного еды и накормить семью. Не припомню, когда я в последний раз слышал о подобном, зато и недели не проходит, чтобы нам не сообщали о каком-нибудь гнусном преступлении, на которое человека толкнуло желание купить новый костюм, или драгоценность, или модную шляпку, или капор для своей избранницы.

Я отметил про себя его роль в таких изменениях.

— Все объясняется ростом промышленности и богатства, мир еще не видел подобного прогресса. И этот рост не имеет пределов, как не имеют пределов способности англичанина. Или ваши способности, я полагаю.

Мы мирно уселись. Чтобы не быть заподозренным в самолюбовании, я старался не смотреть слишком часто на офорты, изображающие различные мои подвиги. Однако замечу, видеть себя, запечатленным в таком виде, было любопытно и, что уж скрывать, приятно, однако и довольно неловко.

— Итак, вы решили вступить в братство Крейвен-Хауса, служить Достойной компании, как мы говорим, — сказал Эллершо, продолжая жевать свой загадочный плод. — Это как раз для вас. Редкая возможность, Уивер. Такую возможность нельзя упустить. Полагаю, это справедливо для нас обоих. Видите ли, я вхожу в подкомитет, который отвечает за склады. Полагаю, совет акционеров не станет возражать, когда я сообщу, что мне удалось вас заполучить. А теперь давайте прогуляемся. Что вы на это скажете?

Он повел меня по коридору в маленькую комнату без окон, где молодой человек сидел за письменным столом, заваленным стопками бумаг, и строчил в огромной учетной книге. Ему было не больше двадцати, но выглядел он прилежным и серьезным, а на лбу залегли складки от усердных трудов. Телосложения он, как я заметил, был хрупкого, с покатыми плечами и удивительно тонкими запястьями. Белки его глаз испещрила красная сетка, под глазами залегли иссиня-черные мешки.

— Прежде всего должен вас представить мистеру Блэкберну, — сказал Эллершо, — а то он узнает о вас сам и придет требовать объяснений. Не хочу, чтобы это было для вас неожиданностью, мистер Блэкберн.

Молодой человек внимательно на меня посмотрел. У него было более строгое лицо, чем мне сначала показалось. В нем было нечто хищное, чему немало способствовал большой нос, походивший на острый клюв. Я подумал, какой же дорогой ценой дается ему служба: такое затравленное выражение лица обычно встречается у людей, старше его вдвое.

— Неожиданности приводят к трем вещам, — сказал он, приготовившись загибать пальцы. — Во-первых, к неэффективности. Во-вторых, к беспорядку. И наконец, к уменьшению прибыли. — Каждый раз при перечислении он зажимал палец правой руки между большим и указательным пальцем левой руки. — Я не люблю неожиданностей.

— Знаю, знаю. Поэтому сделал все, что мог, чтобы вы были в курсе дела. Это мистер Уивер. Мой сотрудник. Он будет надзирать за охранниками на территории.

Блэкберн слегка покраснел. Сначала я подумал, что он смутился, но оказалось — разгневан.

— Ваш сотрудник? — резко переспросил он. — Сейчас? Как вы можете нанимать нового сотрудника сейчас? Совет акционеров не давал санкции на эту должность, а безего санкции фонды на оплату должности не выделяются. Я ничего не понимаю, сэр. Так не положено. Ума не приложу, как все это оформить в учетной книге сотрудников.

— Не положено, это точно, — согласился Эллершо успокаивающе, — и поскольку акционеры еще не обсуждали это, мистер Уивер будет получать жалованье непосредственно от меня до дальнейших распоряжений.

— Жалованье от вас? — переспросил Блэкберн. — В Ост-Индской компании ни один сотрудник не получает жалованье от другого сотрудника. Неслыханное дело. И как прикажете мне это оформлять? Отдельной статьей? Или, может, завести отдельную книгу, сэр? Нам что, заводить новую книгу всякий раз, как члену совета в голову придет новая прихоть?

— Я думал об этом, — сказал Эллершо, — и решил, что не надо упоминать мистера Уивера в бухгалтерских книгах вообще.

Меня удивило, каким ровным голосом говорил Эллершо, учитывая, что Блэкберн был подчиненным и тем не менее требовал объяснений.

Блэкберн покачал головой и опять выставил пальцы.

— Два возражения. Во-первых, нет такого человека, который не значился бы в книгах. — Он постучал пальцами по одному из фолиантов, переплетенных в мрачную черную кожу. — Все значатся в этих книгах. Во-вторых, если мы начнем делать исключения, сочинять новые правила, когда нам захочется, тогда в этих книгах нет смысла и в моей службе тоже.

— Мистер Блэкберн, вы можете либо найти способ отобразить необычное положение мистера Уивера, который фактически находится у меня в услужении, в существующей у вас системе, или смириться с тем, что он находится вне вашей компетенции. Если выберете второй вариант, можете вовсе не обращать на него внимания, как вы не берете в расчет моего ливрейного лакея или кондитера. Выбирайте.

Данный довод, вероятно, нашел некий отклик у клерка.

— Лакея, говорите? Кондитера?

— Вот именно. Он помогает мне выполнять мои обязанности более эффективно, и я сам решил нанять его и сам решил платить ему из собственного кармана. Его не нужно учитывать вообще.

Блэкберн резко кивнул.

— Я принимаю ваше предложение, — сказал он, хотя, на мой взгляд, никакого предложения не было.

— Отличный план, Блэкберн. Просто прекрасный. И еще одна вещь. Попрошу ни с кем не обсуждать это. Если кто-нибудь спросит, просто отвечайте, что все в порядке. Едва ли кто-то станет проявлять большее любопытство, чтобы только услышать в ответ факты, цифры и таблицы, в которых он ничего не смыслит. Можете не распространяться об этом?

— Конечно, — сказал Блэкберн. — У меня нет ни малейшего желания распространяться об этом нарушении. Видите ли, мистер Уивер, вы являетесь неким нарушением, а я ненавижу беспорядок. Мне нравится, когда все правильно, предсказуемо и поддается учету. Очень надеюсь, что вы не станете причиной беспорядка.

— Я тоже так думал до этого, — ответил я, — но после вашего вопроса засомневался.

По выходу из каморки Блэкберна мы чуть не столкнулись с высоким, хорошо одетым джентльменом, по всей видимости поджидавшим нас в коридоре.

— А, Форестер, рад вас видеть, — сказал Эллершо, кладя руку ему на плечо. — Познакомьтесь с мистером Уивером. Он будет помогать мне в подкомитете по складам.

Тусклые голубые глаза Форестера задержались на руке Эллершо, лежавшей у него на плече, а потом посмотрели на меня. Было совершенно очевидно, что он не испытывает приязни к Эллершо, но обезьянья улыбка на лице моего нового патрона говорила о том, что он не замечает неприязни.

— Очень хорошо, — кивнул Форестер. — Давно пора заняться складами.

— Согласен. Если увидите Уивера, не обращайте особого внимания. Он мой человек, знаете ли. Все идет как надо.

По какой-то причине после сказанного Форестер решил изучить меня более внимательно.

— Ваш человек?

— Ну да. Нет причин для беспокойства, — ответил Эллершо и, повернувшись ко мне, добавил: — Мистер Форестер заседает в совете первый срок. Он новичок, можно сказать. Но его отец Хью Форестер был великим слугой Достойной компании. Известный человек в Индии и в Лондоне. Молодому Форестеру до него еще далеко. — И, совершенно не скрываясь, подмигнул мне.

Форестер пошел дальше, а Эллершо остался на месте. На его лице застыла глупая улыбка, словно он только что обменялся любезностями с дамой своего сердца.

— Мне нравится этот молодой человек, — сказал Эллершо. — Очень нравится. Думаю, он далеко пойдет с моей помощью.

Я был безмерно удивлен этим признанием. Выражение лица Форестера, которое с большой натяжкой можно было назвать безразличным, говорило само за себя. Неужели Эллершо не видел, что приятный молодой человек относился к нему с презрением?

Не зная, что сказать, я заметил, что ему лучше знать характеры людей, с которыми он работает.

— Что правда, то правда. Люблю проводить время с коллегами и в Крейвен-Хаусе, и вне его. Кстати, у меня дома через четыре дня собираются гости. Не желаете присоединиться к нам?

Приглашение меня изумило. Я был мелкой сошкой, можно сказать, забавой, не более чем игрушкой для Эллершо. Огромная разница между нами делала его приглашение странным и неожиданным. Я мог лишь заключить, что приглашен в качестве диковинки, дабы развлечь гостей. Тем не менее в свете инструкций мистера Кобба я не мог себе позволить отказаться. Было и еще одно соображение. Я находил Эллершо не просто интересным образчиком неприятного типа. Меня восхищала его рассеянность, и поскольку он явно замыслил выставить меня на обозрение, я планировал со всей тщательностью обозреть и его самого.

— Это слишком большая честь для меня, — сказал я.

— Чепуха. Приходите.

Я отвесил поклон и сказал, что сделаю это с удовольствием. Так я привел в движение один из самых важных этапов этой истории.

Затем Эллершо провел меня вниз по лестнице к задней двери, через которую я когда-то впервые тайно проник в Крейвен-Хаус. При свете дня территория скорее напоминала небольшой город или факторию в Ост-Индии. Здесь возвышалось три или четыре больших дома, которые прежде, как я понял, были жилыми. Их внешний вид не изменился с тех пор, как компания их приобрела, но внутри не осталось и следа от домашней жизни. Все окна на первых этажах были заложены для экономии на оконном налоге, а также из соображений безопасности. Кирпич покрылся серым налетом.

Однако на складах бурлила жизнь. Десятки людей с тележками, похожие на гигантских насекомых, сновали по территории, доставляя товары из доков и в доки Ост-Индской компании, расположенные на реке. Воздух был наполнен ворчанием, криками, отдаваемыми приказами, повизгиванием колес и скрипом деревянных повозок. Складские трубы исторгали дым, и где-то вдалеке бил молотом кузнец — видимо, чинил сломавшуюся повозку.

И разумеется, здесь были охранники. Я отличил их от рабочих, поскольку они ничего не несли и никуда не спешили — просто расхаживали по территории с подозрительностью и скукой на лицах. Время от времени какой-нибудь охранник останавливал тележку и осматривал содержимое. Я заметил, что один охранник потребовал показать ему декларацию груза, но по тому, как он держал документ, я сразу понял, что он не умеет читать.

Эллершо повел меня к самому большому зданию, расположенному посередине двора напротив открытых ворот. Тележки с грузами подвозили к задней части дома, где, как я думал, находился сухой док для погрузки и разгрузки грузов. Передняя же часть по-прежнему выглядела как жилой дом. Однако, войдя внутрь, я увидел, что от прежнего жилья остались лишь перегородки, подпирающие верхний этаж. Как и на складе моего дяди, здесь находилось бесчисленное множество ящиков, бочек и коробок. И здесь кипела такая же бурная деятельность, как на дядином складе в прежние времена, до вмешательства мистера Кобба.

— С дороги! — крикнул грузчик позади нас и прошел между мистером Эллершо и мной с ворохом коробок, выше его макушки на три или четыре головы. Если он и сообразил, к кому обратился, то и бровью не повел.

— Эй, ты! — крикнул Эллершо тучному мужчине с набухшими веками, который стоял, прислонившись к стене, и лениво наблюдал за происходящим. — Как тебя зовут, ленивый бездельник?

Тот поднял глаза с таким трудом, будто это доставляло ему боль. Он был еще не старым, но пожилым. И, судя по его виду, всю жизнь занимался тем, что его вовсе не интересовало.

— Кармайкл, сэр.

— Очень хорошо, Кармайкл. Ты на посту?

— Да, сэр, и в вашем распоряжении. — Он неуверенно поклонился, явно догадываясь, что говорит с важной персоной. — Я в вашем распоряжении, сэр, и один из охранников тоже, как заметила ваша честь.

— Да, да. Отлично. Собери-ка своих собратьев, я хочу поговорить с ними.

— Моих людей? — спросил он. — Прошу прощения, ваша честь, но я не пойму, ваша честь, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, — пояснил Эллершо, — чтобы ты собрал здесь своих парней, других охранников. Пойди и собери их. Я хочу, чтобы они собрались вместе.

— То, что вы хотели сказать, ваша честь, — ответил охранник, — я понял. Но я не совсем понял как. Как именно я должен собрать своих парней?

— Я-то, черт возьми, откуда это знаю? Как обычно это делается?

— Прошу прощения, ваша честь, я не знаю, да и никто не знает. Я не знаю способа это сделать.

— Мистер Кармайкл, вы хотите сказать, — спросил его я, — что не знаете способа собрать вместе охранников, работающих на территории?

— Именно так, ваша честь, — ответил он мне.

— Как отдаются приказы или передаются новые сведения? — спросил я.

— Один говорит другому, вот как это делается.

— Все это очень плохо, — сказал я мистеру Эллершо с важным видом, играя свою роль, как того требовал Кобб. — Подобное отсутствие организации чревато самыми пагубными последствиями. — И повернулся к Кармайклу. — Вы должны обойти территорию и велеть всем охранникам, которых найдете, собраться здесь. Если будут спрашивать, скажите, что это требование мистера Эллершо из совета директоров.

Кармайкл отвесил неуклюжий поклон чуть не до земли и поспешил прочь со склада. Пока мы ждали, мистер Эллершо похвалил меня за то, как мастерски я повел себя с человеком низкого сословия, а потом попросил меня развлечь его историями из того времени, когда я выступал на ринге. Я исполнил его просьбу, а приблизительно через четверть часа вокруг нас собралось достаточно охранников, чтобы мистер Эллершо мог перед ними выступить.

Я насчитал около двух десятков охранников.

— Сколько охранников числится в списке и сколько из них отсутствует? — спросил я его.

— Понятия не имею.

Тогда я задал этот вопрос собравшимся, но они не знали ответа, равно как и мистер Эллершо.

Эллершо обратился к собравшимся.

— Парни! — прокричал он. — Вы выполняете свои обязанности плохо. Пропало кое-что из принадлежащего мне, и я этого не потерплю. Поэтому я решил назначить над вами одного человека, который организует вашу службу и выполнение обязанностей. Обещаю, теперь вы не будете бить баклуши за счет компании, ибо я нанял известного борца Бенджамина Уивера, чтобы надзирать за вами. Он не даст вам жульничать. Передаю ему слово.

Собравшиеся зашушукались. Я заметил, что они растеряны. Мне показалось, они не понимают, что значит «надзирать». Однако вскоре я уяснил, что ошибался.

— Просим прощения, ваша честь, — неуверенно начал Кармайкл, — но, может, вы не знаете, что у нас уже есть надзиратель.

Эллершо с недоумением уставился на охранников, и, словно в ответ на незаданный вопрос, вперед вышел мужчина. И самого примечательного вида. Ростом он был не менее шести футов, и комплекции внушительной. Вид у него был начальственный. Кожа — смуглая, почти черная, как у африканца, но одет он был, как одевается в такую погоду рабочий люд из англичан — костюм из грубой шерсти, толстый камзол и галстук на шее. Черты лица были грубые — широкий нос, маленькие глаза и узкий насмешливый рот. Все лицо было в шрамах, словно его хлестали по лицу плеткой. Щеки до самых глаз и даже верхняя губа были покрыты ямками и рытвинами неизвестной природы. Встретив его на улице, я, может, и стал бы гадать, откуда он родом, но здесь не было сомнения, что он выходец из Ост-Индии.

— В чем дело? — резко спросил он, проталкиваясь вперед. — Какой надзиратель за складом? Я надзиратель склада.

— Кто ты, черт подери? — спросил Эллершо. — И выглядишь как сам дьявол.

— Я Аадил. Надзиратель склада, — пробормотал он.

— Это Аадил, — пояснил Кармайкл. — Он и есть наш надзиратель склада. Зачем нам другой?

— Надзиратель склада? — заорал Эллершо. — Что за чушь!

— Я надзиратель склада, — ответил Аадил, ударив себя в грудь массивной ручищей. — Я. Все парни согласны, что я надзиратель.

— Почему же я ничего об этом не знаю? — спросил Эллершо.

Хороший вопрос, особенно если принять во внимание, что он возглавлял подкомитет по складам.

Ответа не последовало, что было воспринято Эллершо как своего рода победа.

— Ну, тогда вот что я скажу, — начал он. — Ты, — он ткнул пальцем в индуса, — ты плохо выполнял свои обязанности, и я тебя понижаю в должности. Теперь ты просто охранник. А Уивер — новый надзиратель.

Аадил сердито глядел на нас обоих, но ничего не говорил, принимая потерю статуса с восточным стоицизмом. По крайней мере, я надеялся, что этим все и кончится. Парень был явно рассержен, даже взбешен, а мне не хотелось выяснять отношения с рассерженным варваром, находящимся у меня в подчинении.

— Раз мы разрешили этот вопрос, — сказал Эллершо, обращаясь ко мне, — может быть, вы скажите несколько слов своим подчиненным.

Я смотрел на собравшихся, лихорадочно гадая, что им сказать. Я не был готов выступать с речью, но выбора мне не оставили, придется напрячься.

— Парни, — начал я, — были допущены ошибки, это правда. Но у вас непростые обязанности, которые еще и усложняются отсутствием организации. Так вот, теперь все будет проще. Я здесь не для того, чтобы вас мучить, но для того, чтобы сделать вашу работу легче и понятнее. Надеюсь, в скором времени я снова выступлю перед вами, а пока, уверен, вы будете выполнять свои обязанности максимально хорошо.

Больше сказать мне было нечего, и я сделал шаг назад. Видимо, мистер Эллершо тоже не знал, что делать, и мы долго стояли в неловком молчании. Потом один из охранников нагнулся и прошептал что-то на ухо Кармайклу, и тот громко и весело захихикал.

Эллершо тотчас сделался пунцовым и указал тростью на смеющегося.

— Эй, ты! — сердито сказал он. — Шаг вперед!

Кармайкл повиновался.

— Простите, ваша честь, — сбивчиво сказал он, видимо понимая, что перешел границу дозволенного. — Я ничего такого не хотел.

— Твои желания меня не интересуют, — сказал Эллершо. — А вот твое поведение — очень даже. Дабы показать, что под руководством мистера Уивера будет намного больше порядка, чем при этом чернокожем, считаю, этому парню следует хорошенько всыпать. — Он повернулся ко мне. — Это будет справедливо и даст вам возможность снова применить на деле ваши бойцовские умения.

Я всматривался в его лицо, надеясь увидеть, что он шутит. Но увидел лишь одну решимость. Я был растерян. Как же оправдать надежды Эллершо и тем самым надежды моего настоящего хозяина Кобба и уклониться от этого жестокого задания?

— Мне кажется, это чересчур, — отважился я.

— Чепуха, — сказал Эллершо. — Мне приходилось иметь дело с подчиненными, в том числе и в Индии. Я знаю, как поддерживать порядок.

Он вызвал двоих мужчин из толпы и велел им крепко держать мистера Кармайкла. Тот выпучил глаза от страха. Эллершо велел одному из парней дать мне толстенную палку, не меньше трех футов длиной и четырех дюймов толщиной.

— Бейте его по ягодицам, — приказал он. — И не сдерживайтесь. Это крепкая палка, удары ее не повредят.

Я взял палку, не зная, что с ней делать. Просто стоял и тупо смотрел на нее.

Эллершо, не обращая внимания на мою нерешительность, обратился к бедному Кармайклу:

— Тебе повезло. Тебя сейчас выпорет один из величайших бойцов во всем королевстве. Будешь рассказывать об этом своим внукам. — А потом, обращаясь ко мне: — Ну, давайте же.

— Мне кажется, это слишком жестоко, — сказал я. — У меня нет ни малейшего желания избивать этого парня.

— Но у меня есть такое желание, — возразил Эллершо. — Если хотите сохранить должность, выполняйте приказ.

Когда человек носит маску и выдает себя за того, кем не является, он неминуемо попадает в подобные положения, хотя и не всегда грозящие другим столь серьезными последствиями. Если бы я был свободен в своих поступках и делал то, что считал нужным, я бы отказался выполнить приказ, рискуя гневом Кобба. Отказаться от избиения невинного человека означало бы подвергнуть опасности своего дядю и своего друга. С другой стороны, совесть не позволяла мне избить человека толстенной палкой, только чтобы потешить Эллершо, жаждущего увидеть разбитые в кровь ягодицы.

Я отчаянно пытался найти выход, но нашел лишь оправдание. Я был в маске, это правда, но изображал самого себя. И по-моему, те, кто меня знал, не подумают, что я стану избивать человека, который не причинил мне никого вреда. Мистер Эллершо нанял Бенджамина Уивера, и с ним я должен вести себя естественно. Если потеряю место, я всегда смогу объяснить Коббу, что вел себя естественно, полагая этот приказ лишь некоего рода проверкой. Я надеялся, что этого будет достаточно, чтобы оградить моих друзей от беды.

Я протянул палку Эллершо.

— Думаю, в битье нет необходимости, — сказал я. — Я не буду этого делать.

— Вы рискуете своим местом, — предупредил он.

Я покачал головой:

— Я готов к такому риску.

Эллершо гневно сверкнул глазами. Я даже подумал, что он накинется на охранника сам. Но вместо этого бросил палку на землю и погрозил кулаком.

— Отпустите этого мерзавца, — сказал он охранникам, державшим Кармайкла.

Раздались радостные возгласы. Я слышал, как одобрительно называли мое имя. Эллершо хмуро взглянул на меня и на охранников.

— Ждите меня снаружи у входа, — сказал он мне, — надеюсь, вы объясните, что означает этот мятеж.

Я поклонился и пошел к выходу сквозь ликующую толпу. Видимо, они полюбили меня за мой акт неповиновения. И только индус Аадил отступил назад, зло сверкая глазами. Я со страхом ждал Эллершо, ибо не сомневался, что он меня уволит и мне придется объясняться с Коббом. Однако я ошибался. Эллершо встретил меня с улыбкой и похлопал по плечу.

— Отлично сработано, — сказал он. — Они вас полюбили и будут делать все, что вы им скажете.

Я даже потерял дар речи.

— В толк не возьму. Так вы хотели, чтобы я отказался избивать парня? А я и не понял и думал, что ослушался вас перед всеми.

— Ну да. Ослушались. Я вовсе не хотел, чтобы вы отказались, но конечный результат превосходен, поэтому не стану придираться. Пойдемте ко мне в кабинет. Нам нужно обсудить кое-какие важные вещи.

— Какие?

Он заметил, что мне явно не по себе, и засмеялся:

— Полно, Уивер. Не воспринимайте эти дела со складом слишком серьезно. Я хочу обсудить с вами истинную причину, по которой вас нанял.

Глава десятая

Мы снова поднялись по лестнице. Эллершо был вынужден держаться за начищенные до блеска поручни. После эпизода на складе у него как будто закружилась голова, он даже чуть не свалился на меня. На верхней площадке он обернулся и улыбнулся мне. Во рту у него была коричневая масса.

Отворив дверь своего кабинета, он был удивлен, увидев там человека лет сорока, плотного и круглолицего. Тот смущенно осклабился, что должно было, вероятно, означать дружескую улыбку.

— A-а, мистер Эллершо. Надеюсь, вы не возражаете, что я здесь без спроса жду вас.

— Вы! — выкрикнул Эллершо. — Вы! Как вы осмелились явиться сюда? Разве я не запретил вам этого делать под страхом смерти?

Незнакомец согнулся в неуклюжем поклоне.

— Мистер Эллершо, я с самого начала говорил, что ваш случай деликатный и что вам, сэр, необходимо строго следовать моим указаниям. И что необходимо набраться терпения. Я вижу, вы не последовали ни одному моему совету, но, если начать все сначала, думаю, мы сможем…

— Убирайтесь! — закричал Эллершо.

— Но, сэр. Вы должны верить мне, когда я говорю…

— Убирайтесь! Вон! Вон отсюда! — заорал он, а потом, к нашему удивлению, прильнул ко мне, как ребенок к матери.

От него пахло бараньим жиром и какими-то странными горьковатыми духами. Он оказался неожиданно тяжелым. Но что было самым невероятным, я почувствовал его слезы у себя на шее.

— Сделайте так, чтобы он ушел, — сказал он сквозь слезы.

Я обнаружил, что невольно похлопываю его по спине, пытаясь успокоить. Другой рукой я сделал знак непрошеному посетителю выйти. Тот на цыпочках попятился к двери и исчез.

Сквозь слезы Эллершо начал что-то объяснять, но я не разобрал. Сначала я решил не обращать внимания, но когда он повторил свое неразборчивое объяснение, я мягко сказал ему, что не понимаю его. Он снова пробормотал что-то высоким, как у ребенка, срывающимся голосом.

— Сэр, боюсь, я вас не понимаю.

К моему удивлению, Эллершо с силой оттолкнул меня. Он гневно сверкал глазами, стоя в трех-четырех шагах от меня.

— Черт вас возьми, вы что, по-английски не понимаете? Я у вас спрашиваю, не можете ли вы порекомендовать мне хорошего хирурга.

Я еле сдерживал улыбку.

— Вообще-то, я могу порекомендовать как раз такого человека.

Когда непрошеный посетитель — теперь уже, судя по всему, экс-лекарь мистера Эллершо — удалился, а я снабдил своего работодателя именем Элиаса Гордона, волнение практически утихло. Следов недавней близости не осталось. Разве что Эллершо нарочито приводил в порядок свой костюм — оправлял рукава, смахивал невидимые пылинки с камзола и тому подобное. После непродолжительного фырканья и хмыканья Эллершо позвонил в звонок и вызвал служанку — к счастью, это была не Селия Глейд — и велел ей принести чаю.

— Итак, сэр, — начал он. — Вы, должно быть, гадаете, зачем я нанял вас надзирать за охранниками, если у нас уже есть такой надзиратель.

Естественно, он имел в виду индуса Аадила, но у меня складывалось впечатление, что он понятия не имел о его существовании. Однако у меня не было уверенности, что все его предыдущие поступки не были маскарадом или что он не играл в какую-то более сложную игру.

— Я так понял, — осторожно начал я, — что существовало какое-то недоразумение, которое вы великодушно исправили в мою пользу.

Он хлопнул ладонью по столу, отчего зазвенела чайная посуда.

— Так вы думаете, что я такой дурак? Вы скоро убедитесь, сэр, что я вовсе не дурак. Я все вижу, сударь. Всё. И еще кое-что. На заседании совета акционеров, которое состоится через три недели, будет одна фракция, которая попытается лишить меня должности, выбросить на улицу. Вот так, сэр. Это после всего, что я сделал для компании.

— Я огорчен услышанным.

— Огорчен? И только? Где ваш гнев, сэр? Где оскорбленное чувство справедливости? Разве я не трудился на благо компании, едва научившись ходить? Разве я не провел юность в ужасающем климате Индии, надзирая за работой фабрики в этом зловонном аду, называющемся Бомбеем? Разве не заставляли меня вот этими самыми руками бить до смерти диких аборигенов, заметьте, не только мужчин, но также женщин и детей, за то, что они не выполняют моих распоряжений? Я все это делал, сэр, и не только это, во имя прибылей компании. И, вернувшись на наш остров, я по праву занял руководящее место в Крейвен-Хаусе и повел компанию к еще большему успеху, чем она знала прежде. И вот, когда я отдал всю свою жизнь компании, находятся люди, которые желают меня прогнать, которые говорят, что мое время вышло. У них это не пройдет. С вашей помощью я их уничтожу.

— Но кто эти люди?

Он немного успокоился.

— Этого я определить не могу. Они хитроумно скрывают и себя, и свои мотивы. Я не знаю, ни кто они, ни даже почему они хотят, чтобы я ушел, за исключением того, что они хотят своего человека на мое место. Видите ли, сэр, я не являюсь их врагом. Не думаю, что это так. Скорее, мое положение кажется им шатким, поэтому они на него и позарились. То, что они задумали погубить меня, является скорее случайным следствием их цели, а не первопричиной.

— Как вам стало известно все это?

— Слухи, сэр. Слухи. Нельзя занять такой высокий пост, как мой, не научившись слушать слухи и чувствовать их. Поверьте, я ощущаю грозу до ее прихода. Я построил свою жизнь на этом. Посмотришь здесь, кинешь взгляд туда. Крейвен-Хаус полон секретов, мистер Уивер. И всегда был таким. У каждого из членов совета директоров свой круг ответственности, но часто мы организуем тайные комитеты, задачи которых известны только его членам. Мы обожаем свои тайны, и вот уже в течение некоторого времени я чувствую, что есть какой-то комитет, который настроен против меня. Вот взять документы, которые вы нашли. Знаете, я уверен, что их украл агент этого комитета, который замыслил лишить меня должности.

— Но ведь нельзя уволить человека, отдавшего всю свою жизнь компании, из-за какого-то бухгалтерского отчета. Это мелочь.

— Может, вы и правы. Но это лишь знак гораздо более обширных планов, имеющих серьезное основание: закон тысяча семьсот двадцать первого года.

Я ответил недоуменным взглядом. В политике я смыслил мало, хоть и получил кое-какой опыт в ходе последних выборов. Я не понимал, о чем он говорит.

— Да вы совершенно невежественны, — заключил он с явной досадой. — Теперь я вижу. Ну ладно. Слушайте меня внимательно, Уивер, но не рассчитывайте, что услышите счастливую историю, ибо это история о государственных чиновниках, а о них трудно сказать что-то хорошее. Так вот, эти государственные чиновники, Уивер, только и замышляют, как бы насолить коммерсантам, как бы отнять у них денежки. Но они глупы. Иначе коммерсанты могли бы их перекупить. Итак, рассказать вам об их измышлениях?

— Расскажите.

— Придумали лечение, когда болезни нет, вот что. Итак, начиная с Рождества импортный ситец объявляется вне закона. Исключение сделано только для шейных платков, для синей ткани — в общем, для тех товаров, которые так глубоко проникли в наше общество, что парламент не решается их запретить. Негодяи из палаты общин поддержали шерстяное лобби и этих злостных ткачей шелка против нашей компании.

От мистера Хейла я знал, что богатство и влияние местного шерстяного лобби отлично сочетались с грубой силой ткачей шелка. Хейл и его товарищи устраивали бунты, демонстрации и акты насилия. Они колотили на улицах мужчин и женщин, носивших одежду из индийского набивного ситца. Они били окна магазинов, торговавших импортными ситцами. Страна неуклонно шла к отказу от тканей, изготовленных или сотканных на внутреннем рынке, но благодаря ткачам шелка любой человек, вышедший на улицу в одежде из импортной ткани, чувствовал, будто у него на спине мишень. Теперь я понял, что парламент поддался давлению со стороны производителей шерсти, которым, как объяснил Эллершо, удалось запугать кандидатов тем, что они откажут им в поддержке на недавних выборах. Таким образом, с двадцать пятого декабря я, как и всякий гражданин Британии, буду иметь право отвести к мировому судье любого, кто носит одежду из импортных тканей, и, если жертву сочтут виновной, получить пять фунтов.

Об этом поведал мне Эллершо, на все лады костеря ткачей шелка и производителей шерсти и превознося ценность импортных товаров для экономики Британии.

— Джентльмены, которых вы видели у меня в кабинете, — сказал он, — Святая троица, как я их называю, понимают абсурдность попытки убедить население покупать товары, за ношение которых их скоро будут штрафовать, но мы будем делать что можем. Мы должны продать все, что можно, когда можно и теми способами, какие только сможем придумать.

Я кивнул, не желая выдавать своих чувств.

— Итак, вот вам вся история в двух словах, мистер Уивер. Я возглавлял комитет по связям с парламентом, чьей задачей было не допустить принятия этого закона, и теперь, когда настало время подводить итоги года, принятый закон будет использован моими врагами как орудие против меня. Эти люди будут говорить, что защищают интересы компании. Возможно, они даже верят в это.

— Естественно, — сказал я, — они преследуют собственные интересы, а вовсе не интересы компании.

Он согласно закивал.

— Думаю, вы правы, сэр. Они положат меня на алтарь своих амбиций, ибо я вовсе не виноват в этом бедствии. Вы, конечно, понимаете, что у меня в парламенте были свои люди, что у меня были свои люди и в палате лордов и что я делал все, чтобы исправить положение. Но с приближением всеобщих выборов парламент струсил.

— И что же будет делать компания?

Он махнул рукой.

— Вы имеете в виду — без внутреннего рынка? Я вам скажу, что другие члены совета думают. Мы будем продолжать торговать на европейском рынке и в колониях. Они смотрят на объемы продаж на колониальном и европейском рынках за прошлые годы и полагают, что так можно предсказать объем продаж на будущее. Но они ничего не смыслят. Ткани, которые мы продавали в прошлом, покупались только потому, что они были модными на внутреннем рынке. Если британская мода перестанет быть ведущей, нельзя сказать, что станет с другими рынками.

— Как вы предугадывали, что продаваемые вами ткани останутся модными в Британии? — спросил я.

— Да это-то самое интересное. Продавая на внутреннем рынке, мы могли диктовать моду, понимаете. Скажем, маленькие черномазые в Индии производили больше белой ткани с красным узором, чем нам было надо. Нужно было только подарить такую ткань моей Святой троице или группе избранных дам. Мы могли заставить моду подчиняться нашим складам, а не затоваривать склады товарами, идя на поводу у моды. Когда рынки переместятся за границу, это будет сделать намного сложнее. По правде сказать, мы должны отменить этот закон двадцать первого года. Мы должны отобрать власть у парламента и вернуть ее туда, где ей надлежит быть.

— То есть компании? — предположил я.

— Совершенно верно. Нашей компании и другим привилегированным компаниям и тем богатым и изобретательным людям, которые стоят у руля нашей экономики. Именно им должна доставаться добыча, а не членам парламента. Слишком сильное правительство стало громоздким гигантом, который захлопывает ворота перед возможностями, покушаясь на саму суть нашей свободы. Что вернет нам утерянное? Англичанин со средствами вернет нам утерянные позиции. Спокойный и мужественный человек со здравым смыслом, с несокрушимой верой в то, что в нашей стране будущее за нами, ибо будущее принадлежит свободным людям.

Поскольку я провел большую часть своей жизни, общаясь с бедняками, с рабочими, которые трудились не покладая рук, чтобы не умереть с голоду, живущими в страхе заболеть или потерять работу, что привело бы их и их семьи к полному разорению или смерти, такое заявление показалось мне смехотворным. Я вовсе не был убежден, что члены парламента действовали исключительно из альтруистических побуждений, и закон, вызвавший такой бурный протест со стороны мистера Эллершо, казался мне вполне разумной мерой ограничения безмерной власти компании, так как он защищал рабочих Британии от иноземных рабочих и давал преимущество отечественному производителю перед иностранной торговлей. Он защищал интересы англичанина, а не иноземцев и компаний. А по словам мистера Эллершо выходило, что это преступление против самой природы — мешать компаниям, и без того немыслимо богатым, поступать, как им заблагорассудится, чтобы любой ценой стать еще богаче.

Однако я решил оставить свое мнение при себе.

— Мистер Эллершо, — начал я, — вы говорите о людях и организациях, повлиять на которые совершенно не в моих силах. Я даже не представляю, как могу вам помочь поменять курс Ост-Индской компании или парламента.

— Тем не менее, мистер Уивер, я это представляю. Причем представляю удивительно ясно. Вы станете дубиной в моих руках! Черт побери, мы отомстим этим мерзавцам, и, когда совет акционеров соберется на заседание, никто не посмеет мне и слова сказать. Вот поэтому вы должны быть на обеде в моем доме, сэр. Думаете, я не понимаю, насколько предосудительно приглашать еврея за стол. Причем не богатого еврея, что может быть еще простительно, если кому-то из присутствующих что-то от него нужно. А человека, как вы, зарабатывающего моей милостью сорок фунтов в год. Я все это знаю, сэр, но можете положиться на меня. Можете во всем положиться на меня.

Глава одиннадцатая

Я направился к мистеру Коббу уведомить его о том, что порекомендовал Элиаса. Поскольку он запретил мне общаться с друзьями, я подозревал, что его может прогневить подключение к делу моего близкого друга и собрата по несчастью. Мистер Кобб, напротив, одобрил мой поступок.

— Надеюсь, вы способны совладать своим другом, — сказал он мне. — Он должен как можно скорее выяснить, что хочет слышать мистер Эллершо, и говорить ему это. Успокойте Эмброза любым способом. Завоюйте его любовь с помощью вашего хирурга. Но не вздумайте обсуждать с мистером Гордоном другие темы. Не важно, какие вы предпримете предосторожности, я все равно узнаю о вашем разговоре.

Я ничего не сказал, ибо сказать мне было нечего.

Через несколько дней служба в Ост-Индской компании стала для меня привычной. После первого дня, когда я появился в десять утра, Эллершо сообщил мне, что я должен, как все, соблюдать рабочие часы, принятые в компании, а именно с восьми до шести. В остальных отношениях я был свободен. Я начал с того, что получил у требовательного мистера Блэкберна список всех охранников, служащих в компании. Как только я объяснил ему, что желаю установить четкий график работы, он значительно потеплел и похвалил меня за любовь к порядку.

— Что вам известно об этом индусе Аадиле? — спросил я его.

Блэкберн перебрал несколько документов, прежде чем ответить, что тот получает двадцать пять фунтов в год.

Я понял, что необходимо уточнить вопрос.

— Я имею в виду, что он за человек?

Блэкберн с недоумением посмотрел на меня и повторил:

— Он получает двадцать пять фунтов в год.

Поняв, что далеко так не продвинусь, я решил немного сменить тему. Я не забыл странную встречу с джентльменом из страховой конторы «Сихок» и подумал, может быть, мистер Блэкберн сможет помочь мне в этом деле. Поэтому я спросил его, что ему известно об этой конторе.

— Да, я их знаю. Они находятся на Трогмортон-стрит, недалеко от банка. Мистер Слейд, директор, живет над конторой. Это хорошая компания.

— Откуда вы это знаете?

Он слегка покраснел.

— Признаюсь, мои услуги пользуются спросом не только у джентльменов Крейвен-Хауса. Иногда меня нанимают различные конторы, чтобы привести в порядок их бухгалтерские записи. У меня хорошая репутация и в торговле, и в страховании. Например, в прошлом году несколько воскресений кряду я провел, приводя в порядок бухгалтерские книги в конторе «Сихок».

Вот уж и впрямь хорошая новость; но я не мог проявить нетерпения и тем насторожить Блэкберна.

— А вы не будете так добры разъяснить, как это делается? Я ничего не понимаю в бумагах и ума не приложу, как это вообще приводят в порядок бухгалтерские книги.

Никакой другой вопрос не смог бы доставить этому джентльмену большего удовольствия. В ответ я услышал скучнейшую историю, длившуюся не менее часа, но при этом узнал массу полезных мелочей, а именно что записи об операциях компании хранились на первом этаже в кабинете некоего мистера Сэмюеля Ингрэма, одного из ведущих сотрудников, отвечавшего за оценку наиболее рискованных предложений.

Получив то, что мне было нужно, я не преминул вежливо откланяться при первой же удобной возможности. Однако я заметил, что мои вопросы вызвали у мистера Блэкберна не подозрения, а скорее приязнь ко мне.

Чтобы разобраться с режимом моей новой жизни, потребовался день или два, и вскоре я вывесил график работы на главном складе. В графике указывалось, кто, когда и сколько времени работает и какую территорию должен обходить каждый охранник. Те, кто умел читать, должны были сообщить тем, кто не умел, об их обязанностях. Поначалу новая система породила некоторый испуг, но вскоре люди обнаружили, что, если каждый будет исполнять свои обязанности, им придется работать меньше часов. Неудовольствие выражал только Аадил и небольшая группа из трех-четырех мрачных парней, входивших в его близкий круг.

Несмотря на немаловажное обстоятельство, заключающееся в том, что Аадил продолжал получать на пять фунтов в год больше, чем его подчиненные, я не удивился, что мое вторжение в его маленькое королевство возмутило Аадила. Меня также не удивило, что он собрал вокруг себя последователей, — так всегда делают люди, пользующиеся влиянием. Однако меня удивило то, что его круг не ограничивался только грубыми чернорабочими. На второй день службы я пришел на склад довольно рано и обнаружил, несмотря на холод и мокрый снег, прямо перед входом в главный склад двух человек, занятых разговором. Одним был сам индус, а другим не кто иной, как мистер Форестер, молодой член совета директоров, который питал такую явную неприязнь к мистеру Эллершо. Они стояли и тихо беседовали. Аадил, высокий и крепкий, походил на титана, разговаривающего с обычным смертным.

Я не намеревался им мешать. Я не считал нужным навязываться, хотя не понимал, что общего может быть между этими двумя. Поэтому я отвернулся, сделав вид, что мне что-то надо в одном из меньших складов. Но они меня заметили. Аадил лишь взглянул на меня с явным презрением на лице, искаженном шрамами. Форестер же был скорее встревожен либо моим присутствием, либо тем, что я застал его за разговором с этим головорезом. Он побледнел и поспешил прочь, стряхивая с плаща крохотные льдинки, которые опускались и тотчас таяли.

Аадил решительно зашагал в мою сторону, похожий на разгневанного быка.

— Ничего о нем не говори, — сказал он мне. — Это не твое дело.

— Я бы не придал этому никакого значения, — заметил я, — если бы не ваша настойчивость. Коли не хотите, чтобы люди обращали внимание на ваши поступки, ведите себя как ни в чем не бывало.

— Молчи, или пожалеешь, — ответил он и зашагал прочь, с хрустом ломая тонкую корку льда, покрывавшую землю.

Чуть позже я отвел в сторонку круглого добродушного мистера Кармайкла, ставшего моим самым близким союзником среди охранников после того, как я отказался его избивать. Мне повезло, так как он пользовался немалым влиянием среди своих собратьев — рабочих склада. Когда Аадил был чем-то занят в дальнем углу, я спросил Кармайкла, что связывает индуса с Форестером.

— Ох, — сказал тот, — советую не обращать на это внимания.

— Аадил сказал то же самое.

— Вот лучше и не обращать. Он и этот мистер Форестер что-то затевают.

— И что именно?

Он осмотрелся, проверяя, не наблюдают ли за нами.

— Я не должен вам этого говорить, но, может, лучше сказать, чтобы вы задавали поменьше вопросов. Точно не знаю, что они там затеяли, но это как-то связано с третьим этажом южного склада, Грин-Хауса. Когда-то давно его купили у парня по имени Грин, оттого и Грин-Хаус.

— И что они делают на третьем этаже этого Грин-Хауса?

— Не могу сказать. Туда никого не пускают. Работают там только ребята Аадила, и всякий раз, когда что-то приносят или уносят, мистер Форестер тут как тут.

— Ты спрашивал его об этом?

— Да я лучше суну голову в пасть волка, чем буду спрашивать. Стоит лишь взглянуть на этого типа, сразу ясно, что не надо ничего спрашивать. Если дорожишь своим местом, держись подальше от всего этого.

— Разве то, что происходит на складах, теперь не моя забота? — спросил я нарочито тупо.

Он засмеялся:

— Да я здесь уж почти двадцать лет служу, мистер Уивер. И вот что я вам скажу: Крейвен-Хаус полон секретов и скрытых союзов. И жажды власти, как в пьесе какой-нибудь, даже пуще. И так всегда было. Те, что хотят пролезть наверх, плетут заговоры и подсиживают вышестоящих. Вот и все. Ничего вы не выиграете, если узнаете, что эти двое замышляют. С другой стороны, вы ничего не потеряете, если этого не узнаете. По мне, так лучше ни во что не вмешиваться и выполнять свои обязанности.

Что касается моих обязанностей, я, честно говоря, не совсем представлял, чем себя занять в течение десяти часов каждый день. Как только я составил график работы, то увидел, что контроль за его соблюдением отнимет всего несколько часов в неделю. Мне оставалось лишь время от времени появляться на складах, чтобы проверить, не спят ли охранники и не покинул ли кто свой пост. Больше я ничего придумать не мог. Я сообщил об этом мистеру Эллершо, но он лишь велел, чтобы я продолжал свою замечательную работу.

По словам Элиаса, Эллершо его не вызывал, и я счел неблагоразумным навязываться. Итак, я ходил по территории, болтал по-дружески с охранниками, слушал сплетни и надеялся, что кто-нибудь упомянет этого загадочного Абсалома Пеппера, о котором говорил Кобб. Никто ни разу не обмолвился о нем, а сам я не решался упомянуть это имя.

На второй день службы — в тот самый день, когда я стал свидетелем странного разговора между Аадилом и Форестером, — я задержался допоздна под предлогом, что мне надо проверить, как охранники делают обходы в вечернее время. Я попытался еще раз порыться в бумагах Эллершо. Но чтобы найти упоминание об одном человеке в таком огромном ворохе бумаг, требовалось громадное везение, а мне в этом деле решительно не везло. Я не смыкал глаз почти всю ночь, а в результате получил лишь головную боль, напрягая глаза при свете единственной свечи.

Однако на четвертый день произошла встреча, имевшая особое значение для описываемых событий. Поздним утром я покинул территорию складов и направился на кухню Крейвен-Хауса, где надеялся стаканом-другим вина подкрепить силы для дальнейшего исполнения своих обязанностей. Войдя в кухню, я не обнаружил там никого из слуг, кроме прекрасной мисс Селии Глейд. Я не видел ее ни разу после той встречи в кабинете Эллершо. Она ставила на поднос чашки с кофе, несомненно предназначенные для кого-то из директоров. Я улыбнулся ей и почувствовал, как в животе холодеет, словно меня сбросили с большой высоты. Эта женщина знала мою тайну или, по крайней мере, знала, что она у меня есть. Меня защищало лишь то, что я знал: у нее тоже есть тайна.

— Доброе утро, мисс Глейд, — сказал я.

Она обернулась, и меня внезапно охватил страх — страх, что я теряю власть над своими чувствами. Пришлось напомнить себе, что она просто женщина — бесспорно, очень красивая и, несомненно, удивительно умная, ну и что из этого? Разве в Лондоне мало подобных женщин? Разве у меня мало было подобных красавиц? И все же я замеркак вкопанный, сознавая, что в ней есть нечто большее. Нечто большее, чем красота и острый ум. Она играла в игру, как и я, и играла в нее хорошо. Я понял, что имею дело с человеком, который способен свести на нет мои усилия.

Она сделала реверанс и уважительно опустила голову, но не сводила с меня своих темных глаз.

— Негоже обращаться ко мне так уважительно, — сказала она говором, который использовала в дневное время, в отличие от говора образованной леди, который так запомнился мне с нашей первой, ночной встречи. — Все меня тут зовут Селией, а друзья так Сели.

— А я принадлежу к вашим друзьям, Сели? — спросил я.

— Вот как? Думаю, да, мистер Уивер. Враги мне ни к чему.

Она засуетилась, нахмурив лоб от усердия, и я даже на секунду засомневался, что тогда ночью встретил именно эту женщину. Ничто в ней не говорило о том, будто она иная, нежели та, за кого себя выдает.

Я не унимался:

— Насколько мне помнится, когда мы впервые встретились, ваш голос звучал немного иначе.

— Когда я приносила мистеру Эллершо его лечебный отвар? Я тогда, наверно, забегалась или что-то в этом роде.

— Ну ладно, Сели.

— Мне надо работать, мистер Уивер, — сказала она.

Но, проходя мимо меня, она чуть не споткнулась со своим подносом, и я был вынужден поддержать ее, чтобы она не упала. В это мгновение она быстро прошептала мне на ухо две фразы. Первая:

— Они всегда слушают.

Она сказала это так тихо, что из-за дребезга фарфоровой посуды на подносе я едва мог различить слова. А потом добавила:

— «Утка и повозка» на Джайлс-стрит — сегодня вечером.

— Я не могу сегодня вечером, — прошептал я.

Она кивнула:

— Конечно. Ужин у мистера Эллершо. Тогда послезавтра?

— Послезавтра, — подтвердил я.

На мгновение она взяла меня за руку:

— Хорошо.

Мое сердце гулко стучало от радости, когда я смотрел, как она выходит из кухни. Я словно забыл, что приглашен не на тайное свидание. Меня удивило, что она знала о приглашении на ужин к мистеру Эллершо. Я не понимал, что все это значит. Не понимал, стоит ли встречаться с мисс Селией Глейд в месте, которое она выбрала. В лучшем случае я получу какое-то объяснение ее двуличия. В худшем случае попаду в ловушку.

Глава двенадцатая

Прежде чем переодеться к званому ужину, я вышел из дома и направился в дом дяди на Брод-Корт. Я нерадиво исполнял свой долг племянника со времени поступления на работу в Крейвен-Хаус: во-первых, не хотел навлечь гнев Кобба, во-вторых, был просто слишком занят, чтобы играть роль почтительного родственника. Так я объяснял все это себе, но если быть до конца честным, на то были и другие причины. Я избегал встреч с дядей, поскольку он был живым примером того, что я не умею управлять своими делами. То, что ухудшилось его здоровье, было в руках Божьих, но ответственность за ухудшение его финансовых дел лежала на мне. Сказать, что я испытывал чувство вины, было бы преувеличением, ведь я не сделал ничего, что могло бы привести к таким последствиям, но тем не менее я чувствовал себя ответственным если не за само положение, в котором он оказался, то, по крайней мере, за выход из такового. Я не придумал еще, как помочь дяде, но это никоим образом не ослабляло моего стремления найти такой способ.

Подходя к дому, я обнаружил, что положение дел было намного хуже, чем я предполагал. В вечерних сумерках несколько грубых парней выносили из дома комод. Рядом с домом ожидала телега с парой изнуренных лошадей, едва державшихся на ногах от голода и жестокого обращения. В телеге уже было несколько стульев и пара приставных столиков. Чтобы посмотреть на печальную процессию, собралась толпа зевак. За парнями следовал мистер Франко. Он то кричал им, чтобы они соблюдали осторожность и не застряли в дверном проеме, то осыпал их ругательствами, то называл мошенниками.

— Что это такое? — Я поспешил к дому и положил руку на плечо Франко.

Должно быть, он меня не слышал, ибо резко повернулся и, если бы на улице было темнее, ударил бы меня, даже не поняв, кто, собственно, стоит перед ним.

Но он понял. Увидев меня, он словно обмяк. Он покачал головой, опустив глаза.

— Кредиторы, мистер Уивер. Почуяли запах крови. Боюсь, скоро они набросятся на вашего дядю, как вороны. Худшего времени они выбрать не могли, ибо дядя ваш действительно плох.

Я повернулся и поспешил в дом, не уступив дорогу парню, который изо всех сил пытался не уронить стул, слишком тяжелый для одного человека. Я оттолкнул его, и он чуть не упал, но это не доставило мне удовольствия.

Передние комнаты были ярко освещены, несомненно, чтобы облегчить работу грузчикам кредиторов. Я взбежал по лестнице на второй этаж, где находилась дядина комната. Дверь была закрыта неплотно, я постучался и услышал голос тети Софии, приглашающий войти.

Дядя лежал в постели, но, если бы это был не его дом, я бы его не узнал. Казалось, он постарел лет на десять, а то и больше, с последнего раза, когда я его видел. Борода еще больше поседела, а волосы на непокрытой голове поредели и стали ломкими. Он лежал с открытыми глазами. Глаза ввалились и покраснели. Под глазами набухли мешки. Было видно, что каждый вдох давался ему с трудом.

— Вы послали за врачом? — спросил я.

Тетушка, сидевшая на краю постели и державшая его за руку, кивнула.

— Он уже приходил, — сказала она по-английски с сильным акцентом.

Она больше ничего не сказала, и я понял, что сказать было нечего. Возможно, врач заявил, что состояние дяди безнадежно, возможно, ему нечего было сказать. Она ни словом не обмолвилась о возможном выздоровлении, из чего я заключил, что такой надежды не было.

Я подошел поближе и присел на край постели с другой стороны.

— Как поживаете, сэр?

Дядя попытался улыбнуться.

— Неважно, — сказал он. Из груди вырывались хрипы, слова давались ему с трудом. — Однако я уже ходил по этой дорожке и, несмотря на то что она темная и петляет, всегда находил путь домой.

Я посмотрел на тетю. Она слегка кивнула, давая понять, что подобные приступы бывали и раньше, разве что не такие тяжелые.

— Мне жаль, что все так вышло, — сказал я уклончиво. Я не был уверен, знает ли он о том, что происходит внизу.

— А, ты об этом, — с трудом проговорил он, — ничего серьезного. Временные трудности. Скоро все опять будет хорошо.

— Я знаю, — сказал я ему.

Обернувшись, я увидел, что в дверях нерешительно топчется на месте мистер Франко. Я понял, что он хочет сообщить что-то срочное. Я извинился и вышел.

— Они ушли, — сказал он. — Забрали несколько вещей, но боюсь, на этом дело не кончится. Если пойдут слухи, кредиторы будут безжалостны. Ваш дядя, сэр, потеряет дом. Он будет вынужден продать свое предприятие по импорту, а учитывая его нынешнее состояние, ему придется продать его очень дешево.

Я почувствовал, как краска залила мое лицо.

— Черт их побери.

— Я уверен, вы делаете все, что можете, — сказал он. — Ваши дядя и тетя тоже знают об этом.

— А я должен идти на этот чертов ужин. Как я могу туда идти, когда мой дядя в таком состоянии?

— Раз надо, так надо, — сказал Франко. — С кем вы ужинаете?

— С Эллершо и другими шишками из компании. С кем именно, даже не знаю. Я должен послать записку и извиниться. Не могу плясать под дудку Кобба, когда дядя при смерти.

— Не делайте этого, — сказал Франко. — Если благодаря этому ужину вы приблизитесь к своей цели, уверен, ваш дядя предпочел бы, чтобы вы туда пошли, вместо того чтобы сидеть у его постели с печальным видом. Вы должны найти в себе силы выполнять свой долг. А мы с вашей тетей позаботимся, чтобы у дяди было все, что ему нужно.

— Что сказал лекарь?

— Сказал, что ваш дядя может поправиться, как это уже бывало раньше, или ему может стать еще хуже. Сказал, это самый сильный приступ из всех, что были, но что будет дальше, неизвестно.

Мы пошушукались еще несколько минут. Я попытался вкратце рассказать ему о том, что произошло за эти дни в Крейвен-Хаусе. Я старался быть краток отчасти из-за того, что хотел вернуться к дяде, но также помня, что содержание моих личных разговоров каким-то образом становилось известным Коббу. Я сказал только, что по просьбе Кобба устроился на службу в Ост-Индскую компанию, где пытаюсь навести порядок в некоторых внутренних делах. Но, поскольку планы Кобба по-прежнему не ясны, трудно сказать, приблизился я к своей цели или нет.

Пока мы разговаривали, из спальни вышла тетя. На ее лице читалось облегчение.

— Ему лучше, — сказала она мне.

Я вошел в комнату и увидел, что он действительно выглядит значительно лучше, чем полчаса назад. Ему по-прежнему было трудно дышать, но лицо было уже не такое бледное. Он сидел в постели, и выражение лица у него было как у обычного человека, а не как у человека, готового отойти в мир иной.

— Я очень рад, что вам стало лучше, — сказал я.

— И я тоже рад, — ответил он. — Мне сказали, ты застал неприятную картину внизу.

— Да, — сказал я. — Дядя, мне невыносимо все это видеть, но я не знаю другого способа покончить с этим, кроме как делать все, что просит Кобб.

— Ты должен делать все, чтобы Кобб думал, будто так оно и есть, но при этом не забывай искать преимущества.

— Боюсь, то, что случилось сегодня, только начало, — сказал я. — Разве мы можем позволить играть в игры с таким человеком?

— Разве мы можем позволить превратить тебя в его марионетку? — спросил он.

— Мы оба, — сказала тетя, — мы оба хотим, чтобы ты с ним боролся.

— Но так, чтобы он ничего не заподозрил.

Я кивнул. Его слова меня ободрили, и я сказал, что полон решимости так и поступить. Но я не мог не думать о том, что мы будем делать, когда мой дядя окажется нищим, будет разорен, лишится дома и остатков здоровья. Он не был глупцом и знал, какой сделал выбор. Однако я не был уверен, что смогу это вынести.

Я провел с семьей столько времени, сколько мог, но вскоре должен был извиниться и вернуться к себе, чтобы переодеться к ужину. Переодевшись, я нанял коляску, которая доставила меня на другой конец города. Я прибыл на место назначения с завидной пунктуальностью.

Я был не так уж удивлен тем, что дом мистера Эллершо на Нью-Норт-стрит неподалеку от Кондуит-Филдс оказался красивым. Директор Ост-Индской компании должен иметь красивый дом. Однако никогда еще я не был зван в такой дом в качестве гостя, и, признаюсь, меня неожиданно одолело мрачное предчувствие. За неимением индийских ситцев, я надел свой лучший костюм из черного с золотом шелка, по всей видимости сотканного в тесных каморках Спиталфилдса или в темных коридорах работного дома. И хотя я носил на спине плод труда обманутых и угнетенных, нельзя было не отметить, что одежда сидела на мне отменно. Как говорится, все мы дети Адама, разница только в шелке.

Вежливый, но мрачноватый лакей открыл мне дверь и провел в приемную, где я был встречен мистером Эллершо, ослепительным в своем алонжевом парике и костюме из лучших импортных тканей. Его шелковый жилет был явно, даже на мой непросвещенный взгляд, изготовлен в Индии. Удивительно тонкий цветочный узор в красных, синих и черных тонах был великолепен.

— Это очень важный вечер, мистер Уивер. Чрезвычайно важный, знаете ли. Мистер Сэмюель Турмонд, член парламента от Котсуолда, сегодня здесь. Он главный представитель шерстяного лобби, и наша задача — убедить его поддержать наше предложение в палате общин.

— Отменить закон двадцать первого года? — спросил я.

— Совершенно верно.

— И как это сделать?

— Об этом сейчас не беспокойтесь. Вам нужно только слушаться меня, и все будет хорошо. И поскольку вы последний из прибывших гостей, следуйте за мной в гостиную. Надеюсь, вы не сделаете ничего такого, за что мне было бы неловко перед моими гостями.

— Попытаюсь не разочаровать вас своим поведением, — заверил я его.

— Вот и хорошо. Хорошо.

Мистер Эллершо провел меня по лабиринту коридоров в просторную комнату, где на диванах и в креслах сидело несколько гостей с бокалами вина. Единственным человеком, которого я знал, был мистер Форестер, который мастерски сделал вид, что не замечает меня.

Я был представлен миссис Эллершо, потрясающе красивой женщине, по крайней мере лет на двадцать моложе своего мужа, но которой было, по всей видимости, не меньше тридцати пяти.

— Это мой новый сотрудник, Уивер, — сказал Эллершо. — Знаешь, он еврей.

У миссис Эллершо были такие светлые волосы, что казались почти белыми, фарфоровая кожа и удивительно яркие и живые серые глаза. Она пожала мою руку, сделала реверанс и сказала, что рада меня видеть, хотя я понимал, что это не так. Не требовалось выдающейся проницательности, чтобы понять: она недовольна моим присутствием.

Эллершо, видимо, забыл, что уже представлял меня Форестеру, а Форестер ничем не выдал, что мы встречались. Он тоже представил меня своей жене, но если мистеру Эллершо повезло с женой, о мистере Форестере этого нельзя было сказать. Хотя он был сравнительно молод и имел приятную наружность, его жена была намного его старше, фактически старухой. Кожа у нее была грубой и жесткой, зубы — желтыми и обломанными, тусклые карие глаза ввалились. Однако, в отличие от миссис Эллершо, миссис Форестер была в хорошем расположении духа. Она сказала, что рада меня видеть, и я ей поверил.

Затем я был представлен мистеру Турмонду и его супруге. Член парламента был намного старше, чем Эллершо, ему было, вероятно, лет семьдесят. Он был слаб и неловок в движениях. Ходил, опираясь на трость. У него дрожали руки, когда мы обменивались рукопожатием. Однако при этом он сохранял острый ум. Говорил он с легкостью и умно, и из всех присутствующих вызвал у меня наибольшую приязнь. Его супруга, пожилая дама, одетая целиком в шерстяные ткани, добродушно улыбалась, но говорила мало.

Поскольку званый ужин в Британии возможен только при равном числе мужчин и женщин, в пару мне была приглашена четвертая дама. Для этой цели мистер Эллершо пригласил свою сестру, пожилую особу, которая не преминула сообщить, что ей пришлось отказаться от билетов в оперу, чтобы присутствовать на ужине, и это не вызывало у нее большой радости.

Не стану утомлять читателя описанием самого ужина. Достаточно того, что мне пришлось его вынести, и поэтому у меня нет ни малейшего желания ни воскрешать его в памяти, ни вызывать у читателя чувство жалости ко мне. Как это принято, за столом в основном говорили о театре и других популярных развлечениях. Я хотел высказаться по этому поводу, но заметил, что всякий раз, когда я открывал рот, мистер Эллершо делал такое страшное лицо, что я предпочел отмалчиваться.

— Ешьте спокойно, — громко сказал мне Эллершо, выпив изрядно вина. — Я велел кухарке исключить свинину. Знаете ли, Уивер — еврей, — сообщил он остальным.

— Осмелюсь сказать, это нам известно, — сказал мистер Турмонд, шерстяной лоббист, — поскольку вы неоднократно сообщали нам об этом факте. Безусловно, евреи составляют меньшинство на нашем острове, и все же полагаю, они не такая уж редкость, чтобы привлекать подобное внимание.

— Но это же поразительно. Моя жена считает, что евреям не место за нашим столом. Правда, дорогая?

Я хотел сказать что-нибудь и перевести разговор на менее неловкую тему. Однако мистер Турмонд решил, что должен меня спасти.

— Скажите, мистер Эллершо, — произнес он громко, намереваясь сгладить неловкость от замечаний Эллершо, — а где ваша очаровательная дочь?

Миссис Эллершо стала пунцовой, а мистер Эллершо принялся сконфуженно кашлять в кулак.

— Гм. Видите ли, она не моя дочь. Я получил Бриджит в придачу к миссис Эллершо после заключения брака. Выгодная сделка, я считаю. Но девушки сейчас здесь нет.

Он явно недоговаривал и не собирался ничего объяснять. Турмонд был в отчаянии, что затронул столь деликатную тему. Он попытался разрядить обстановку, но лишь усугубил неловкость. К счастью, его жена принялась восхвалять поданного фазана, и напряжение в конце концов спало.

Когда ужин закончился и дамы удалились в другую комнату, я понял, что настал главный момент вечера. Оставшись одни, мужчины тотчас завели разговор об импорте товаров из Ост-Индии и законе, направленном против него.

— Я должен вас попросить, мистер Турмонд, — начал Эллершо, — когда мистер Саммерс, истинный патриот, представит в парламенте проект об отмене закона тысяча семьсот двадцать первого года — полагаю, это должно произойти в ближайшем будущем, — поддержать его предложение, что было бы чрезвычайно ценно.

Турмонд засмеялся. Его старческие глаза искрились смехом.

— С какой стати? Принятие этого закона было огромной победой. С какой стати я буду поддерживать его отмену?

— Потому что это было бы правильно, сэр.

— Свобода торговли, — поддержал мистер Форестер.

— Совершенно верно, — сказал Эллершо. — Все дело в свободе торговли. Вероятно, вы знакомы с многочисленными работами мистера Давенанта и мистера Чайльда о теории свободной торговли и о том, как она благотворна для всех стран.

— И Давенант, и Чайльд были непосредственно заинтересованы в торговле товарами из Ост-Индии, — заметил Турмонд, — поэтому их нельзя считать независимыми защитниками.

— Полно. Не будем придираться. Вы сами увидите, если этот ужасный закон будет продолжать действовать. Торговля ситцами может привести к сокращению небольшого числа рабочих мест, но ее отсутствие уменьшит имеющиеся средства к существованию. Я убежден, что торговля индийскими товарами имеет намного больше преимуществ, чем недостатков. А как же красильщики, рисовальщики и портные, которые останутся без работы?

— Неправомерный вопрос, сударь. Они будут зарабатывать на жизнь, крася, рисуя и занимаясь пошивом костюмов из шелка, хлопка и других тканей.

— Это совсем другое дело, — сказал Эллершо. — Такая одежда никогда не будет пользоваться тем же спросом. Рынком правит не нужда, сэр, а мода. Наша компания с незапамятных времен вводила новую моду каждый сезон. Мы вводим новые модели, или фасоны, или цвета, которые носят модники и модницы, и наблюдаем за тем, как остальные выстраиваются в очередь за новинками. Наши складские запасы, а не желания людей должны быть двигателем коммерции.

— Уверяю вас, модная одежда шьется и будет шиться и из другой материи, помимо индийских тканей, — сказал Турмонд с видимым удовольствием, — и полагаю, мода сильнее вашей способности манипулировать ею. Позвольте показать вам кое-что. Я это захватил с собой, подозревая, что разговор примет такой оборот, и не ошибся.

Он достал из кармана квадратный кусок ткани около фута в поперечнике. На синем фоне был цветочный узор, желто-красный и очень красивый.

Форестер взял ткань у старого джентльмена и принялся ее рассматривать:

— Индийский ситец, ну и что из этого?

— Ничего подобного! — вскричал Эллершо. Он выхватил ткань из рук Форестера, и через две секунды его лицо сморщила гримаса. — Ха, хитрый пес! Индийский ситец, вы говорите, мистер Форестер? Бьюсь об заклад — судя по грубости ткани, это американский хлопок, покрашен здесь, в Лондоне. Я знаю все индийские набивные ткани, какие только существуют. Этот рисунок сделан в Лондоне. Мистер Форестер новичок в торговле индийскими тканями. Только неискушенный человек мог допустить такую глупую ошибку. Индийский ситец, надо же! Что скажете, сэр? — обратился он к Турмонду.

Казалось, пожилой джентльмен был удовлетворен, по крайней мере частично.

— Можно понять ошибку мистера Форестера, ибо эта ткань так походила на индийскую.

— Этот хлопок настолько груб, что им впору дымоходы чистить! — воскликнул Эллершо. — Я говорю, Форестер — невежественный щенок. Он решительно ничего не смыслит в текстиле. На уме одна коммерция. Не обижайтесь, Форестер. Я отношусь к вам с большим уважением и все такое прочее, но даже самый умный человек может оказаться тупицей, когда дело касается текстиля.

Форестер тотчас сделался пунцовым от досады, но хранил молчание.

— Как отметил мистер Форестер, — сказал Турмонд, — американский хлопок ткут все с большим мастерством, и чем дальше, тем больше он схож с индийскими тканями. Этот образец, возможно, не обманет такого знатока, как вы, но обычную даму, желающую пошить новое платье, запросто. Даже если это не так, постоянно появляются новые изобретения, и в скором времени индийскую ткань нельзя будет отличить от американской. Наши отечественные ткани становятся все легче и все больше походят на индийские. А шерсть и хлопок можно отлично сочетать при соответствующем умении. Ошибка мистера Форестера вполне объяснима. В любом случае дни индийского импорта сочтены.

— Я с вами не соглашусь. Может, мистер Форестер и не способен отличить американский хлопок от собственного дерьма, но любую модницу или модника в Британии обмануть будет не так-то легко.

— Как я уже сказал, может быть, пока еще нельзя, но вскоре будет можно.

— И какой же стимул будет для этих изобретений? — сердито спросил Эллершо. — Если не станет индийских тканей, у текстильщиков не будет стимула повышать качество своих изделий, поскольку рынок будет принадлежать им. Знаете ли, одна конкуренция заставляет их двигаться вперед.

— Но они не могут конкурировать с индийскими рабочими, мужчинами и женщинами, которые живут как рабы, получая в лучшем случае несколько пенни в день. Даже если бы мы могли производить здесь ткани, которые нельзя отличить от индийских, они стоили бы намного дороже, так как мы должны платить нашим рабочим больше.

— Рабочие должны научиться довольствоваться меньшим, — предложил Форестер.

— Полно, мистер Форестер, как не стыдно. Люди должны есть, спать и во что-то одеваться. Мы не можем требовать, чтобы они довольствовались меньшим только потому, что моголы в Индии могут требовать этого от своего народа. Именно по этой причине нам и необходим этот закон. Разве не должно правительство вмешиваться и решать подобные задачи?

— Нет, не должно, — возразил Эллершо. — Я всю жизнь занимался торговлей индийскими тканями и хорошо уяснил, что правительство не способно решить наши проблемы. Я бы даже сказал, сэр, что правительство и представляет собой проблему. Общество, в котором существует свободная торговля, в котором предпринимателя не облагают непосильными налогами и не вставляют ему палки в колеса, и есть единственное по-настоящему свободное общество.

— О какой свободе вы говорите? — сердито спросил Турмонд. — Мне известны ваши свободы, сэр. Известно, что Ост-Индская компания держит работные дома. Вы подстраиваете так, что ткачей шелка арестовывают и отправляют в работный дом, где они трудятся, не получая вознаграждения. Пользуясь своим влиянием, вы поощряете развитие ткацких трудколоний за пределами столицы, и ткачам там платят гораздо меньше.

— И что из этого? — резко спросил Эллершо.

— Думаете, мир не видит ваших махинаций? Я даже слышал, что среди ткачей шелка есть агенты компании. Те самые люди, которым бедные рабочие доверяют в поисках лучшей доли, часто служат не им, а их угнетателям. Вы замышляете понизить заработок ткачей с тем, чтобы шелкоткачество не могло обеспечить пропитания. Вижу, вы ведете к тому, чтобы шелк было невозможно достать, и люди снова потребовали бы индийских тканей.

Я вспомнил, как один из парней Диваута Хейла был схвачен констеблем и брошен в работный дом. Теперь оказывалось, что он попал в ловушку, поставленную Ост-Индской компанией с целью уничтожить конкуренцию. И какая же участь ждала Хейла и его ткачей? Они были обычными людьми, которым надо жить, есть и кормить свои семьи. Компания существует сто лет и просуществует еще сто. Противостоять ей — все равно что смертным сражаться с богами.

Турмонд, который выпил к тому времени изрядно вина, продолжал спорить с Эллершо.

— Вы делаете что хотите, причиняете вред кому хотите и продолжаете называть себя достойной компанией? По правде говоря, лучше назовите себя компанией дьявола. Вы сковываете кандалами и уничтожаете любое творческое начало, хотите заполучить всю торговлю себе, и при этом говорите о свободе. Какая же это свобода?

— Единственно возможная, сэр. Республика коммерции, которая охватывает весь земной шар, где можно покупать и продавать без всяких тарифов и пошлин. Такова естественная эволюция вещей, и я буду бороться, чтобы этот идеал восторжествовал.

Турмонд чуть не поперхнулся вином от возмущения.

— Мир во власти людей, которых интересуют только приобретения и прибыли, должен быть воистину ужасен. Компании интересует лишь одно — сколько денег они смогут заработать. Правительство, по крайней мере, заботится о всеобщем благополучии, включая бедных и несчастных, а также рабочих, чей труд надо развивать, а не эксплуатировать.

— Вам ли рассуждать о рабочих, сэр, — вступил в разговор Форестер. — Вы владеете огромным поместьем, где основной доход вам приносит выращивание овец. А не стремитесь ли вы сократить импорт тканей ради собственной выгоды, ради ваших инвестиций в торговлю шерсти, а не ради блага рабочих?

— Это правда, я живу на доходы от шерсти, но отнюдь не вижу, почему меня должны порицать за это. Мои земли приносят мне богатство, спору нет. Но они также дают работу и средства к существованию тем, кто живет на моих землях, тем, кто обрабатывает шерсть, которую мы производим, тем, кто продает наши продукты. Товары, произведенные на внутреннем рынке, приносят пользу многим. Импортные товары приносят пользу избранным и удовлетворяют вкусы модников, но не способствуют общему благу.

— Богатство нации — вот общее благо, сэр, единственное общее благо. Когда купцы и промышленники богаты, это благословение распространяется на всех жителей страны. Вот в чем заключается правда, сэр. Она проста.

— Боюсь, нам придется ходить по кругу до скончания века, — сказал Форестер, — но вряд ли нам удастся убедить нашего друга. Не лучше ли смириться с тем, что у него своя точка зрения, а у нас своя, и жить, сознавая это.

— Да, да. Очень дипломатично, мистер Форестер, но дипломатия никуда нас не приведет. Более того, считаю, она признак слабости. Хотя верю, что у вас благие намерения. Дух дружбы и все такое.

— Вы правы. А теперь, если позволите, джентльмены, боюсь, я должен сегодня откланяться пораньше. — Форестер поднялся со своего кресла.

— У вас есть более важные дела, сэр? — спросил Эллершо, и хотя голос его был не таким сердитым, как слова, сомневаться не приходилось: он говорил со злобой притаившегося хищника.

— Нет-нет. Не в этом дело. Жена сказала, что неважно себя чувствует, и я решил, что будет лучше, если мы уйдем пораньше.

— Что значит — неважно себя чувствует? Вы намекаете на мое угощение?

— Вовсе нет, поверьте. Мы в восторге от вашей гостеприимности. Жена недавно перенесла острый катар, и боюсь, он снова возвращается.

— Неудивительно в ее возрасте. Надо жениться на молодых, а не на старых — вот что я бы вам посоветовал, Форестер, если бы вы спросили. Знаю, это ваш отец велел вам жениться на этой развалине из-за денег, но для вас было бы гораздо лучше, если бы вы ослушались его скверного совета.

Заметив, что Форестер онемел от возмущения, Турмонд вызвался остудить пыл Эллершо:

— Разница в возрасте не имеет значения, если супруги подходят друг другу.

Форестер ничего не сказал, но по его лицу было понятно, что в его случае супруги друг другу никак не подходят.

Эллершо не обращал на все это никакого внимания.

— Сядьте, Форестер. Нам надо еще многое обсудить.

— Я бы предпочел удалиться, — сказал тот.

— А я говорю, сядьте. — Он повернулся к Турмонду. — Знаете ли, парень метит на мое место в Крейвен-Хаусе. Должен бы научиться понимать, когда нужно остаться, а когда можно уйти.

Турмонду не могло понравиться, что атмосфера накаляется. Он тоже встал.

— Вероятно, мне тоже пора.

— Что это? Мятеж? Свистать всех наверх! — вскричал Эллершо.

— Уже поздно, а я старый человек, — сказал Турмонд. — Дадим хозяину покой.

— Мне не нужен покой. Вы оба, сядьте. Я буду вас развлекать.

— Вы слишком добры, — сказал Турмонд с натянутой улыбкой. Было видно, что он сыт по горло обществом Эллершо. — Боюсь, у меня был длинный день.

— Вероятно, я не ясно выразился, — сказал Эллершо. — Я настаиваю, чтобы вы остались. Мы еще не закончили дело.

Турмонд, который теперь стоял у кресла, повернулся и внимательно посмотрел на хозяина:

— Простите, сэр.

— Вы не можете уйти. Как вы думаете, зачем я пригласил на ужин этого борца-еврея? Из-за его красноречия и высокой образованности? Не будьте тупицей. Мистер Уивер, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мистер Турмонд вернулся на свое место.

— Я протестую, мистер Эллершо, — сказал Форестер. — Думаю, так нельзя.

Эллершо стукнул ладонью по столу.

— Никто не спрашивает, — прорычал он, — что вы думаете. — И вдруг его ярость улеглась, словно свечу задули. Он сказал спокойно: — Вы многое должны узнать, и я с удовольствием все расскажу. Турмонд, обещаю, это останется между нами, и прошу вас, сядьте.

Форестер сел.

Эллершо обернулся ко мне:

— Уивер, позаботьтесь, чтобы мистер Турмонд опустил свою задницу в кресло.

Я снова увидел, что мистер Эллершо уготовил мне роль бессловесного головореза, и мне эта роль совсем не нравилась. Однако было ясно: то, что происходит сейчас, отличается от стычки на складе. Если я его ослушаюсь, он не будет кивать и подмигивать. Нет, на этот раз мне надо выиграть время и посмотреть, насколько далеко зайдет это грубое животное. Я уговаривал себя, что он, безусловно, сознает: человека, отказавшегося избить охранника склада, нельзя заставить избить пожилого члена парламента.

Не придумав ничего лучшего, я поднялся со своего места и встал между мистером Турмондом и дверью. Я сложил руки на груди и попытался произвести впечатление несгибаемо сильного человека.

— Что это значит, сэр? — спросил Турмонд, запинаясь. — Вы не можете меня удерживать против моей воли.

— Боюсь, могу, сэр. Как вы можете мне помешать?

— Могу обратиться к мировому судье. И не сомневайтесь, я так и сделаю, если вы не позволите мне сейчас же удалиться.

— К мировому судье! — Эллершо засмеялся. — Форестер, он говорит о мировых судьях. Хороша шутка. Чтобы обратиться к мировому судье, вы сначала должны отсюда выбраться. Допустим, я позволю вам уйти, и, скажем, вам удастся покинуть мой дом, не получив апоплексического удара или сердечного приступа, вполне естественных для человека вашего возраста, но кто поверит в такую нелепую историю? И кому, вы думаете, сэр, больше поверит мировой судья? Ост-Индской компании, которая платит мировым судьям за то, что они отправляют ткачей в работные дома, или вам, с кем их ничего не связывает? Мировой судья, надо же!

Эллершо встал и подошел к своему гостю. Тот побледнел и задрожал. Его глаза бегали, а губы шевелились, будто он шептал молитву, хотя не думаю, что она состояла из слов.

— Я попросил вас сесть, — сказал Эллершо и с силой толкнул старика в грудь.

— Сэр! — воскликнул Форестер.

Турмонд упал в кресло, ударившись головой о деревянную спинку. Я переменил положение, чтобы лучше видеть его лицо, и заметил, что его глаза покраснели и увлажнились. Губы продолжали дрожать, но потом он справился с чувствами и обернулся к Форестеру:

— Не утруждайте себя. С этим унижением скоро будет покончено.

Эллершо вернулся на свое место и посмотрел Турмонду прямо в глаза:

— Позвольте мне быть с вами откровенным. На сессии парламента будет рассматриваться отмена закона двадцать первого года. Вы поддержите отмену. Если вы выступите за отмену закона, если выскажитесь за свободу торговли, мы одержим победу.

— А если я этого не сделаю? — с трудом выговорил Турмонд.

— Сэр, в вашем графстве есть один человек. Некий мистер Натан Таннер. Возможно, вам знакомо это имя. Меня уверили, сэр, что он победит на выборах, если с вами что-то случится. Уверяю вас, как бы это ни казалось невероятным, но он примет сторону компании. Не стану отрицать, мы бы предпочли, чтобы именно вы поддержали нас, но, если придется, мы удовольствуемся Таннером.

— Но это невозможно, — сказал Турмонд, брызжа слюной и сбиваясь на невнятицу. — Я посвятил всю жизнь защите интересов производителей шерсти. Моя репутация будет погублена. Я стану посмешищем.

— Никто не поверит такой неожиданной смене позиции, — сказал Форестер.

Эллершо не пропустил слова молодого человека мимо ушей.

— Турмонд, вам не придется беспокоиться о своей репутации или о том, как высказался здесь мой друг, чему люди поверят или не поверят. Если вы служите компании, компания, без сомнения, будет служить вам. Если вам по душе место в парламенте, мы найдем вам такое место. Если считаете, что достаточно послужили обществу, что вполне понятно после стольких лет, мы подыщем вам теплое местечко в компании. Может быть, и для вашего сына тоже, если вы проявите недюжинное рвение. Молодой мистер Турмонд, как я слышал, не может найти свое место в жизни. Говорят, он слишком часто прикладывается к бутылке. Несомненно, он не откажется когда-нибудь унаследовать синекуру своего отца в Ост-Индской компании. Думаю, это не может не радовать отца.

— Не верю своим ушам, — сказал Турмонд. — Не могу поверить, что вы можете опуститься до насилия и угроз.

— Я ценю ваше рвение, сэр, — робко добавил Форестер, — но все это чересчур.

— Закройте рот, Форестер, — сказал Эллершо, — иначе будете следующим, кто окажется в этом не самом удобном кресле. Не сомневаюсь, что мистер Уивер не проявит к вам и десятой доли жалости, которую питает к Турмонду.

Я был рад, что никто из них не взглянул на меня и что ответа с моей стороны не потребовалось.

— Вы можете верить во что хотите, — продолжал Эллершо. — Я выложил все карты перед вами. Разве не так? Но вы должны понять, что есть громадная разница между использованием силы ради освобождения и ради завоевания. Я применяю против вас силу ради свободы предпринимателя, иначе он навсегда останется рабом тирании ничтожного закона.

— Вы, должно быть, сошли с ума, обращаясь со мной подобным образом.

Эллершо покачал головой:

— Вовсе нет. Я совершенствовал свои таланты под солнцем Индии, вот и все. Я многому научился у лидеров Востока и знаю, что можно достигнуть решающей победы в разных случаях разными способами. Меня не удовлетворяет, сэр, просто попытаться оказать на вас давление и затем надеяться на лучший исход. Я поставил цель и уверяю, что не остановлюсь ни перед чем. А теперь принимайтесь за работу. Помните, что у компании много ушей в парламенте. Если я не услышу, причем в самом ближайшем будущем, что вы благосклонно относитесь к предложению отменить закон, вас посетит мистер Уивер. И он не будет так же сдержан, как сегодня.

Турмонд покачал головой:

— Я не потерплю подобных угроз.

— У вас нет выбора. — Эллершо поднялся со своего места и подошел к камину. Он достал из огня раскалившуюся докрасна кочергу. — Вы знаете, как встретил свою смерть Эдуард Второй?

Турмонд только смотрел широко открытыми глазами и молчал.

— Ему проткнули кишки раскаленной кочергой, через задний проход. Конечно, вы знаете. Все об этом знают. Но знаете, почему это было сделано? Считается, что это было справедливое наказание за его содомитские наклонности. Так полагали умы его времени. Не сомневаюсь, что его убийцы прекрасно понимали злую иронию смертельной содомии. На самом деле, сэр, он был убит подобным способом, потому что на теле не остается никаких следов. Если кочерга небольшая, и вставлена осторожно, на теле человека не будет никаких следов, по которым можно было бы определить причину смерти. Мы с вами знаем, что причины смерти короля тщательно исследуются, в отличие от смерти на ладан дышащего старика вроде вас. Кто будет разбираться в этом деле, как вы думаете?

Форестер поднялся:

— Сэр, я больше не намерен этого терпеть.

Эллершо пожал плечами:

— Идите, если хотите.

Форестер посмотрел на Турмонда, потом на Эллершо. На меня он не взглянул. Этот трус воспользовался разрешением Эллершо и, опустив глаза, вышел из комнаты.

Эллершо вернул кочергу в камин и подошел к столу. Он налил вина мистеру Турмонду и потом себе. Сев в кресло, он поднял бокал:

— За нашу новую дружбу, сэр.

Турмонд не шевельнулся.

— Выпейте, — сказал Эллершо, — вам станет легче.

Возможно, несмотря на гротеск, эти слова были восприняты как жест доброты, но что-то изменилось. Турмонд протянул руку, взял бокал и, припав к нему губами, стал жадно пить.

Признаюсь, меня страшно разочаровала его трусость. Конечно, он был стар и напуган. Как бы мне хотелось, чтобы он набрался мужества, бросил вызов мистеру Эллершо и поставил точку в этом деле. Я бы отказался причинить ему вред, что, вероятно, оборвало бы связь между мной и этим грубым животным.

— Теперь, — сказал Эллершо после неловкого молчания, — полагаю, мы покончили с делами. Вы вроде бы говорили, что хотите уйти. Пожалуйста, идите.

Услышав сигнал, я вернулся к столу и стал жадно пить из своего стакана, стараясь, чтобы рука не дрожала.

Турмонд поднялся с кресла и держался на удивление ровно. Я ожидал, что человека его возраста, пережившего такой шок, будет бить сильная дрожь, но он был лишь слегка сконфужен. Держась за дверную ручку, он обернулся и посмотрел на Эллершо. Тот помахал ему рукой. И Турмонд исчез.

Я посмотрел на Эллершо, надеясь, быть может, увидеть следы стыда на его лице. Но он встретил мой взгляд улыбкой:

— Думаю, все прошло довольно хорошо.

Я промолчал, пытаясь выглядеть равнодушным.

— Осуждаете мои поступки, Уивер? Вы же человек действия. Герой бурных схваток.

— Я не уверен, что угрозы, которые вы произносили, служат вашим интересам, — сказал я.

— Моим интересам? — сказал он, ухмыляясь. — Вы орудие в моих руках, сэр. Я не обязан перед вами отчитываться. Собрание совета акционеров на носу, и мои враги попытаются уничтожить меня. Они что-то замышляют. Я это знаю, и если я не попытаюсь изменить ход вещей, моей карьере в Крейвен-Хаусе будет положен конец. Что важнее — мое положение или прямая кишка старика?

Я решил, что лучше рассматривать его вопрос как сугубо риторический.

Он коротко кивнул, принимая мое молчание за согласие.

— А теперь ступайте. Полагаю, вы найдете выход сами. И выходите через заднюю дверь, Уивер. Думаю, моим гостям сегодня уже хватило вашего общества.

Глава тринадцатая

Я подумал, что Турмонду понадобится какое-то время, дабы привести в порядок расстроенные чувства, прежде чем встретиться с женой. Вероятно, он нашел какой-нибудь укромный уголок, где уймет дрожь и соберется с духом, чтобы радостно сообщить супруге: пора идти. Мне же было велено покинуть дом, минуя гостиную. Но куда идти?

Вдруг мне пришло в голову, что Турмонд все же может не послушаться уговоров и обратиться к мировому судье. Я был уверен, что судья не решится выдвинуть обвинения против такого высокопоставленного человека, как Эллершо, но, вполне возможно, он выдвинет обвинение против меня. Фактически Турмонд может сказать под присягой, что лично я применил к нему силу и угрожал. На его месте я бы мог такое сделать, хотя бы для того, чтобы поквитаться за попранное достоинство.

На всякий случай я решил проследить за ним и удостовериться, что он отправился домой, а не в мировой суд. Для этого мне нужно было найти выход и в темноте прокрасться к экипажу Турмонда.

Я надеялся лишь, что Турмонду потребуется больше времени, чтобы прийти в себя, чем мне на поиски выхода, ибо вскоре стало ясно, что я заблудился в громадном доме Эллершо. Свернув несколько раз не туда в тускло освещенных коридорах, я начал беспокоиться, что окончательно упущу свою добычу.

Однако после еще нескольких поворотов я услышал голоса и пошел на звук, соблюдая особую осторожность, дабы ни на кого не натолкнуться, в первую очередь на Турмонда. Я ступал на цыпочках и старался производить как можно меньше шума, приближаясь к полузакрытой двери, откуда доносились голоса. Теперь было слышно, что разговаривали шепотом. Подойдя ближе, я понял, что говорили мужчина и женщина, но только у самой двери, заглянув в комнату, я понял, что это мистер Форестер и миссис Эллершо. Они стояли обнявшись и говорили вполголоса и торопливо, как тайные любовники. Она склонила голову ему на плечо, а он объяснял, что, к его большому огорчению, должен идти.

Многое стало тут же понятно, например враждебность ко мне и Форестера, и миссис Эллершо. Они, очевидно, подозревали: мистер Эллершо для того и нанял на службу человека, умеющего раскрывать секреты, чтобы выведать их тайну. Я не знал еще как, но чувствовал, что можно обратить это открытие себе на пользу.

Я оглядел коридор в обоих направлениях и приготовился идти дальше, но в эту секунду Форестер повернул голову. Непонятно, почему он это сделал. Возможно, это было лишь прискорбной случайностью, но она могла оказаться роковой для человека, привыкшего таиться по темным углам. Форестер обернулся и встретился со мной взглядом.

— Уивер, — прошептал он. — Так я и знал.

Не видя причин красться, как вор, я выпрямился во весь рост и смело подошел. Конечно, мне вовсе не хотелось упустить Турмонда, но разумнее было решать неприятности по мере их возникновения. Я не мог позволить этому зверю вырваться из капкана только потому, что хотел поймать другую добычу.

Форестер, по правде говоря, был выше меня ростом и попытался использовать это преимущество для устрашения. Однако я сразу понял, что он не человек действия и вряд ли прибегнет к силе. Он просто хотел, чтобы я его боялся.

— Войдите в комнату, — прошипел он.

Я повиновался с таким видом, будто войти в эту комнату мне и хотелось больше всего на свете. Потом закрыл дверь и вежливо поклонился:

— Готов слушать ваши приказания.

— Не изображайте из себя щеголя, сэр. Я вижу, вы тут все разнюхиваете, словно вор. И что теперь? Побежите к хозяину рассказывать, что вы здесь видели? Чтобы навлечь на голову чудесной женщины горе, позор и тиранию? И ради чего? Ваших тридцати сребреников? Полагаю, именно столько платят таким, как вы?

— Возможно, если перестанете оскорблять мой народ, — сказал я, — вам удастся сбить меня с цели.

— Знаю, что вас с цели не собьешь, поэтому буду говорить что хочу. Этот шелковый костюм не скроет ни вашей звериной натуры, ни вашей неотесанности, поэтому не вижу причин относиться к вам как к джентльмену. Не думайте, что я хочу вас оскорбить. Я лишь хочу, чтобы, когда вы услышите о страданиях этой леди, поняли, что вы явились их причиной. Я могу лишь надеяться, что вы поступите, как ваш соотечественник Иуда, и покончите с собой.

— Не хотелось бы лишать вас удовольствияоскорблять мою натуру, мой народ и мою внешность, но должен сообщить, сэр, что мистер Эллершо не поручал мне шпионить за вами. На самом деле меня попросили покинуть дом, но так как он очень большой, я заблудился и наткнулся на вас совершенно случайно.

Я не стал обещать хранить тайну, ибо не желал вынимать пулю из пистолета, хотя бы до поры до времени.

— Конечно, он не шпионил за нами, — раздраженно сказала миссис Эллершо.

Она вышла вперед и, хотя была намного ниже, выглядела более грозно, чем ее любовник. Она держала себя прямо, грудь вперед, подбородок вздернут, лицо горит. Она расправила плечи, как боец на ринге.

— Скажите нам правду, мистер Уивер, — сказала она высоким раздраженным голосом. — Вас ведь не интересует мистер Форестер?

— Нет, — сказал я, — хотя не понимаю, почему в ваших словах столько злобы.

— Мистера Эллершо вряд ли волнуют сердечные дела, — объяснила она своему любовнику. — Видно, он и думать забыл, если вообще знал, что мужчины и женщины могут испытывать чувства друг к другу. Если бы он знал о вас, сэр, то держал бы язык за зубами, пока это было бы в его интересах. Нет, ловец воров здесь с другой целью.

— Покончим с этим! — воскликнул Форестер, словно хотел заставить меня сказать что-то, чего я не хотел говорить.

— Я не верила, что он узнает правду, но он, очевидно, узнал. Это из-за Бриджит. Сделка оказалась недостаточно прочной. Теперь он хочет окончательно положить конец угрозе, — объяснила она Форестеру и затем резко повернулась ко мне: — Вам велели обыскать мои вещи, мои бумаги? Обещаю, вы ничего не найдете. И вы ничего от меня не добьетесь. Если у вас есть хоть капелька ума, вы пойдете к мистеру Эллершо и скажете ему, что ничего не смогли выяснить о местонахождении моей дочери. Скажите ему, что вряд ли сможете это выяснить, так как вы действительно этого не узнаете. Я скорее брошусь в огонь, как делают индийские женщины, чем отдам ее ему.

Что за бред?! Я никак не мог сообразить, откуда знаю это имя, но потом вспомнил, что слышал его за ужином. Бриджит — это дочь миссис Эллершо от первого брака. Но зачем ее нужно прятать? И почему мистера Эллершо так беспокоит эта девушка, что его жена полагает, будто он нанял меня, чтобы ее отыскать?

— Мадам, — сказал я, отвесив поклон, — меня не могут не трогать ваши материнские чувства, но позвольте мне еще раз повторить, что я просто искал выход. Именно этим я был занят.

Она не сводила с меня глаз не менее минуты. На ее лице была злость и непреклонность. Потом она сказала:

— Идите прямо по коридору и поверните налево. Спуститесь вниз по лестнице, направо будет кухня. Выход там. Полагаю, черный вход вам подойдет гораздо лучше, чем парадный.

Я еще раз поклонился.

— Как вам будет угодно, — сказал я, не показывая, что именно его я как раз и искал. — Сэр, — сказал я мистеру Форестеру, неуклюже откланявшись, и поспешил прочь, следуя данным мне инструкциям. Совсем скоро я уже дышал холодным вечерним воздухом.

У меня не было времени обдумать странную встречу, которая только что произошла. Я поспешил к парадному входу, куда из конюшен подали два экипажа. Мне повезло — Турмонд еще не уехал, так что я ничего не потерял, а, наоборот, получил сведения, которые, как я надеялся, могут помочь мне развеять тьму, в которой я пребывал.

Но сейчас я должен был проследить за Турмондом, и для этой цели мне нужно было какое-нибудь высокое место, откуда я мог бы спрыгнуть на крышу проезжающего мимо экипажа. Этому я научился еще в юности, когда приходилось зарабатывать на жизнь не самыми честными способами. Крыша кареты или экипажа — отличное место для человека, который собирается сделать пассажирам сюрприз, особенно если наготове ждет помощник с лошадью, чтобы обеспечить отход.

Однако никакого удобного возвышения поблизости не наблюдалось, а незаметно проскользнуть в экипаж едва ли бы вышло. Ливрейный лакей и кучер были заняты беседой, и хотя теоретически было возможно проскользнуть мимо них незаметно и каким-то чудесным образом бесшумно открыть двери, я не мог уповать на счастливую случайность. А если бы мне и удалось попасть внутрь, что из того? Мистер и миссис Турмонд меня сразу бы заметили.

Пока я обдумывал возможные варианты, например украсть лошадь или следовать за экипажем пешком, надеясь, что он не поедет слишком быстро, из дома вышел лакей и направился в сторону экипажей. Он велел лакею и кучеру трогать, что они тотчас и сделали. Кучер сел на свое место и взял в руки поводья, а лакей устроился позади.

Прячась в темноте, я проследовал за ними прямо к парадному входу, где меня ждала нечаянная удача. Пожилой джентльмен помог своей супруге сесть в экипаж, но сам не сел. Он сказал ей несколько слов, дал инструкции кучеру и направился в сторону Теобальд-роу. Я пошел за ним, держась на безопасном расстоянии, но прекрасно слышал, как на углу Ред-Лайон-стрит он дал монету лакею, ожидавшему другого джентльмена, и попросил найти ему наемный экипаж.

Это было куда лучше, поскольку, когда пассажир был внутри, не составляло никакого труда запрыгнуть на заднюю подножку и присесть, чтобы тебя не заметили. Что я и сделал, примостившись позади кареты, которая двигалась с черепашьей скоростью по грязным улицам столицы. Я был замечен несколькими шлюхами и субъектами из низкого сословия, но кучер или не понимал смысла их язвительных замечаний, или ему было наплевать. Во всяком случае, он не обращал на них внимания, пока экипаж не остановился на Феттер-лейн. Турмонд вышел и направился в таверну «Кисть и палитра», пользовавшуюся популярностью у живописцев.

Я спрыгнул с подножки и решил немного подождать, прежде чем войти.

Кучер обернулся:

— Ну как прокатились, мистер?

Я был хорошо знаком с законами улицы, чтобы пропустить мимо ушей этот вопрос или пожадничать. Метрополис вдыхал тайны и выдыхал их разоблачения. Если я не хотел, чтобы кучер шепнул словечко Турмонду, я должен был заплатить за молчание. К моей радости, шестипенсовик решил задачу, и мы с кучером расстались друзьями.

Теперь можно было приступить к делу. Главным образом меня волновал вопрос, почему Турмонд решил посетить таверну художников-портретистов. Но ответ пришел довольно быстро, ибо я сам часто прибегал к подобной уловке. Зачем человеку идти в таверну, посещаемую людьми профессии, к которой он не имеет никакого отношения? Потому что он не хочет, чтобы его заметили.

Держась на расстоянии и уповая на удачу, я вошел в таверну вслед за почтенным Турмондом незамеченным. Он нанял кабинет в задней части зала и отдал какие-то распоряжения трактирщику. Выждав немного, я тоже подошел к трактирщику — сгорбленному мужчине приблизительно такого же возраста, что и Турмонд. Чтобы не терять времени, я протянул ему монету.

— О чем вас просил этот джентльмен? — спросил я.

— Чтобы, когда другой джентльмен спросит мистера Томпсона, я проводил его в ту комнату.

Я протянул еще одну монету.

— Есть комната по соседству?

— Есть, можно снять за три шиллинга.

Цена была абсурдной, но мы оба знали, что я заплачу не торгуясь. Меня проводили в кабинет, где я стал ждать, прижавшись к стене. Ждать пришлось недолго. Не прошло и получаса, как я услышал, что в комнату кто-то вошел. Я прижал ухо к стене, но разобрать слов не мог. Тем не менее я узнал голос посетителя Турмонда. Этот джентльмен был участником уже второго тайного свидания за сегодняшний вечер.

Мистер Форестер, директор Ост-Индской компании, пришел повидаться с мистером Турмондом, представителем шерстяного лобби. Я полагал, они пришли поговорить не о многочисленных конфликтах их интересов. Поскольку до совещания совета акционеров, которого так опасался мистер Эллершо, оставалось все меньше времени, его недругам было что обсудить.

Передо мной сразу встало множество вопросов. Говорить ли Эллершо о двойном предательстве Форестера? Или только о чем-то одном? Судя по всему, никакой выгоды мне от этого не будет. Если Эллершо, а возможно, и весь Крейвен-Хаус впадет в истерику, это не облегчит достижения моих целей, и большего доверия, чем то, которым пользуюсь у джентльмена сейчас, я не завоюю. А вот Коббу я решил рассказать только об измене миссис Эллершо. Пускай думает, будто я выполняю его указания; это обеспечит лучшую защиту для моих друзей. В то же время я был уверен, что Кобб не сможет никак использовать эти сведения, и, соответственно, я ничем не рискую, сообщая их. Не зная, кто больший злодей в данном конфликте, я не мог решить, как использовать обнаруженные обстоятельства с максимальной выгодой.

На следующее утро Эллершо вызвал меня к себе в кабинет, хотя, судя по всему, сказать ему было нечего. Кажется, он просто хотел проверить мое настроение после его вчерашних угроз Турмонду. Я, со своей стороны, молчал об увиденном. Мы поговорили немного о моих днях на ринге. Эллершо посмеялся над историями, которые я ему рассказал, а через четверть часа объявил, что я и так потратил уйму его времени и должен заняться делами, если не хочу понапрасну потратить еще и его деньги.

— Конечно, сэр, — сказал я. — Но позвольте задать вам один деликатный вопрос.

Он нехотя махнул рукой.

— Это касается дочери миссис Эллершо от предыдущего брака. Насколько я понял, с ней приключилось что-то неприятное.

Эллершо внимательно на меня посмотрел. Лицо его осталось таким же неподвижным и ничего не выражающим.

— Девушка сбежала, — наконец сказал он. — Влюбилась в какого-то мерзавца и, хотя мы пригрозили, что она не получит ни пенни, если выйдет за него замуж, тайно с ним обвенчалась. После этого мы не получали от нее никаких известий. Но не сомневаюсь, что еще получим. Они, очевидно, выждут, пока наш гнев не уляжется, и тогда явятся с протянутой рукой.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я.

— Если думаете заработать несколько дополнительных шиллингов на поимке девушки, — сказал Эллершо, — не рассчитывайте на это. Нам с миссис Эллершо совершенно безразлично, увидим мы ее когда-нибудь или нет.

— У меня не было такого намерения. Я спросил просто из любопытства.

— Лучше направьте свое любопытство на мерзавцев в Крейвен-Хаусе, а не на мою семью.

— Конечно, — согласился я.

— Теперь что касается Турмонда. Он должен знать, что не сможет просто так от нас отмахнуться. Настало время сделать так, чтобы он нас по-настоящему боялся.

Я вспомнил, как Эллершо угрожал раскаленной кочергой, и с ужасом подумал, какие еще зверства у него на уме.

— Притом что до заседания совета акционеров остается меньше двух недель, — сказал я, — не советовал бы делать ставку на запугивание мистера Турмонда.

— Ха! — воскликнул он. — Вы ничего не знаете и ничего не узнаете. Думаете, это моя единственная стратегия? Нет, лишь одна из многих, но единственная, которая касается вас. Мои осведомители в палате общин сообщили, что он собирается поужинать сегодня со своим другом поблизости от Гейт-Уорнер-стрит. Вы должны проникнуть к нему в дом, пока он отсутствует, и ждать его возращения. Затем, когда он ляжет в постель, вы должны избить негодяя, мистер Уивер. Избить до полусмерти так, чтобы он знал: с Крейвен-Хаусом шутки плохи. Затем, сэр, вы надругаетесь над его женой.

Я стоял как вкопанный и ничего не говорил.

— Вы не слышите меня?

У меня сдавило горло.

— Я слышу вас, мистер Эллершо, но, боюсь, не понимаю. Вы ведь не можете на самом деле иметь это в виду.

— Могу. Поверьте, мне приходилось сталкиваться с сопротивлением подобных людей. В Калькутте всегда находились вожди и главари черных, которые полагали, что могут противостоять компании. Им нужно было показать последствия, и, думаю, с Турмондом следует сделать то же самое. Думаете, это тривиальное дело? От наших действий зависит будущее компании, а от нее весь мир. Компания — это опора свободной торговли. Мы с вами, Уивер, смотрим в лицо судьбе. Или мы оставим нашим детям лучшую надежду человечества на земле, или приговорим их к первому шагу в тысячелетнюю тьму. Если мы проиграем, по крайней мере, наши дети и дети наших детей смогут сказать, что мы не прожили свою жизнь напрасно. Мы сделали все, что могли.

Я поборол в себе желание сказать ему, что едва ли дети наших детей похвалят нас за избиение старика и изнасилование старухи. Вместо этого я сделал глубокий вдох и смиренно опустил глаза.

— Сэр, вы говорите не о вожде индийского племени. Вы говорите о высокоуважаемом члене палаты общин. Вы ведь не думаете, что подобное преступление останется без внимания. Но даже если бы успех был гарантирован, я не могу допустить такого варварства по отношению к кому-либо и особенно к пожилому человеку. Заверяю вас, я никогда не стану участвовать в подобном.

— Что? Кишка тонка? Я был лучшего о вас мнения. Мир, в котором мы живем, мистер Уивер, полон обмана и предательства. Либо вы бьете, либо вас бьют. Я сказал вам, что мне нужно. Вы мой слуга, поэтому должны делать то, я что велю.

И опять парадокс: поступки, которые сохранили бы мне место, вступают в противоречие с поступками, которые сохранили бы мою душу. Мне было бы достаточно сложно убедить Кобба, что я не мог заставить себя избить складского охранника. Но полагаю, даже он не стал бы требовать, чтобы я запятнал себя позорным избиением и изнасилованием, хотя бы потому, что подобные преступления не остаются незамеченными и, если бы заподозрили меня, след мог привести и к нему.

И тут меня осенило: это же неожиданная удача. У меня не было другого выбора, как отказаться от службы у Эллершо, — Кобб не мог винить меня за это. Конечно, рассчитывать на это особо не стоило, но больше мне было не на что надеяться.

Изобразив решительность на лице, я встал.

— Я не могу исполнить то, о чем вы меня просите. Я также не смогу спокойно вынести подобное, если вы поручите это задание другому.

— Если не выполните поручение, потеряете свое место.

— Предпочту потерять место.

— Вы ведь не желаете, чтобы Ост-Индская компания стала вашим врагом.

— Лучше пусть это будет Ост-Индская компания, чем моя совесть, — ответил я и направился к выходу.

— Подождите, — сказал он, вставая. — Подождите, не уходите. Вы правы. Возможно, мои методы действительно слишком грубые.

Я выругался про себя, ибо мои надежды безнадежно, если и не совсем неожиданно, рухнули. И все же я обернулся.

— Я рад, что вы передумали.

— Передумал, — сказал он. — Полагаю, вы правы. Тогда ничего жестокого. Мы что-нибудь придумаем, мистер Уивер. Это точно.

По дороге к складам я стал обдумывать сложившееся положение. Я служил то Коббу, то Эллершо, то самому себе. Одним словом, я шел по краю лезвия и, хотя не хотел иметь иного хозяина, кроме самого себя, понимал, что должен лебезить, по крайней мере в какой-то степени, если хочу когда-нибудь вырваться из этого капкана. Мне было ненавистно чувствовать свое бессилие, но, поскольку жизнь моих друзей висела на тонкой ниточке, я должен был хотя бы делать вид, что подчиняюсь.

Как вынести все это и не впасть в отчаянье? Ответ на этот вопрос заключался не в том, чтобы противиться моим так называемым хозяевам, а в том, чтобы преследовать собственные цели. Я должен узнать, что прячет Форестер на своем потайном складе. Я должен узнать, как Эллершо намеревается пережить надвигающееся собрание совета акционеров. И быть может, я должен разузнать побольше о дочери Эллершо. Вполне вероятно, эта дорожка никуда меня не приведет, но многие актеры моей маленькой драмы — чета Эллершо, Форестер и Турмонд — говорили о ней так, что это меня заинтриговало. Казалось, она вообще тут ни при чем, но я хорошо знал из опыта, что, если случайно дернуть какую-то веревочку, занавес поднимется.

Миссис Эллершо была уверена, что ее муж хочет узнать местонахождение девушки, а он сам настаивает на обратном. Мне представлялось более вероятным, что мистер Эллершо питал к девушке не совсем отцовские чувства и ее замужество было скорее бегством, чем велением сердца. Если это так, вполне естественно, что мать скрывает ее местонахождение.

Тем не менее миссис Эллершо боялась того, что ее муж узнал правду. Не того, что он узнал адрес дочери или хотел его узнать. Нет, она полагала, что существует какая-то скрытая правда, неведомая Эллершо, а значит, сведения, которыми он в данное время обладает, неверны или неполны.

Что касается Форестера, он не только ненавидел Эллершо, но имел к тому серьезные основания, главным образом из-за его связи с миссис Эллершо. Мог ли он ненавидеть мужа своей любовницы до такой степени, чтобы сговориться против него с Турмондом, просто из мести? Я в этом сомневался. Скорее, как мне виделось, Форестер затеял некое дело, успех которого зависел от краха Эллершо, а то и всей компании, хотя я понятия не имел, что это могло быть за дело. Однако я подозревал, что оно каким-то образом связано с потайным складом, о котором говорил Кармайкл, и мне просто необходимо узнать, что же там хранится.

Как обычно, Аадил не спускал с меня глаз в течение всего дня, следя за каждым моим движением с восточной непоколебимостью. Но под вечер мне все же удалось затащить Кармайкла в укромный уголок, якобы с намерением задать ему взбучку за какой-то промах.

Он был честным малым и, придя по моему вызову в заднюю часть склада, выглядел расстроенным и виноватым еще до того, как я успел сказать хоть слово.

— Выше нос, — сказал я. — Вы ни в чем не виноваты. Мне пришлось распустить этот слух, чтобы мы могли спокойно поговорить.

— Слава богу, мистер Уивер. Я о вас хорошего мнения и хочу, чтобы вы тоже были хорошего мнения обо мне.

— Так оно и есть. Вы показали себя усердным работником и хорошим проводником по складам.

— Надеюсь, таким и останусь, — сказал он.

— Я тоже, — сказал я, — ибо то, о чем я вас попрошу, не входит в ваши прямые обязанности. Я хочу, чтобы вы показали, где мистер Форестер хранит свой тайный товар, и помогли мне туда попасть.

Он отрыл рот, но ничего не сказал. Потом покачал головой:

— То, о чем вы просите, очень опасно. Я не только могу потерять место, но и нажить врага в лице этого зверя Аадила. Мне это ни к чему, да и вам тоже.

— Я понимаю, что это рискованно, но мне очень нужно знать, что хранится в том помещении, а без вашей помощи мне не справиться. Ваши труды будут вознаграждены.

— Дело не в вознаграждении. Я боюсь потерять место. Хоть вы и надзиратель над охранниками, но если Аадил или мистер Форестер захотят выбросить меня вон, без всякой платы, их ничто не остановит.

— Этого не случится, я позабочусь, — сказал я, не представляя, как именно смогу это сделать.

Я подумал, что, если Кармайкл лишится места из-за меня, я о нем позабочусь. У меня было достаточно друзей и связей, чтобы найти ему другое место, равное по статусу и доходу.

Он внимательно посмотрел на меня, вероятно оценивая, насколько мне можно верить.

— Скажу честно, мистер Уивер, я боюсь идти против них.

— Мне надо знать, что там. Если вы мне не поможете, я найду кого-нибудь другого. Но хотелось бы, чтобы это были вы, так как, мне кажется, вам можно доверять.

Он тяжело вздохнул:

— Вы можете мне доверять. Можете. Когда пойдем?

На этот вечер у меня было назначено свидание, которое я никоим образом не хотел пропустить. Поэтому мы договорились встретиться за главным складом ровно в одиннадцать следующим вечером. Несмотря на его протест, я сунул ему в руку монету, но мне показалось, что это только ослабило его решимость. Я понял, что Кармайкл хотел мне помочь, потому что я ему нравился. Если бы я стал для него просто еще одним работодателем, его доверие ко мне уменьшилось бы, а мне так необходимо было доверие, причем не только его.

Глава четырнадцатая

В тот вечер я ушел из Крейвен-Хауса на несколько часов раньше, надеясь, что моего отсутствия никто не заметит. Я был почти уверен, что, если мистер Эллершо не вызовет меня к себе, все пройдет благополучно. Что же касается моих свиданий, то я встретился с Элиасом в таверне «Две шхуны» на Чипсайде, где он заказал пива и обед, за которые, по всей видимости, предстояло заплатить мне. Когда я сел за стол, он подбирал остатки жира в тарелке последним оставшимся ломтем хлеба.

— Ты уверен, что дело не окажется для меня слишком трудным? — спросил он.

— Вполне уверен, — уверил его я.

Затем я еще раз пересмотрел план, который казался мне довольно простым и легко выполнимым, по крайней мере его часть плана. Элиас отер лицо и отправился в недолгий путь до Трогмортон-стрит, где располагалась контора «Сихок». Я заказал себе пива, пил его в течение трети часа, а затем заплатил по счету и направился туда же.

Войдя в здание, я оказался в большом зале с массивными письменными столами, за которыми трудились клерки. Слева я заметил дверь, которая, очевидно, вела в кабинет мистера Ингрэма. Я написал ему до этого записку, представившись Элиасом Гордоном, и попросил о встрече. В это время Элиас должен был находиться внутри, пытаясь приобрести страховые полисы на нескольких пожилых морских капитанов. А мистер Ингрэм должен был изо всех сил препятствовать Элиасу в их приобретении. Все это давало мне необходимое время для осуществления моего плана.

Я подошел к ближайшему клерку, сутулому пожилому джентльмену в массивных очках. Он аккуратным почерком строчил в учетной книге с таким увлечением, что не заметил, как я подошел.

— Ингрэм, — сказал я.

Он по-прежнему не поднимал на меня глаз.

— Мистер Ингрэм сейчас занят. Если желаете, можете подождать или оставить свою карточку, сэр.

— Не желаю, — сказал я тихо.

Вероятно, слишком тихо, так как он по-прежнему не обращал на меня внимания. Я же, в свою очередь, решил показать свое неудовольствие, хлопнув ладонью по его столу.

— Ингрэм, — повторил я.

На этот раз он отложил перо и почесал нос испачканным чернилами пальцем, сплющенным от многих лет сжимания пера.

— Мистер Ингрэм беседует в данную минуту с одним джентльменом, — сказал он с беспокойством в голосе.

Очевидно, его сослуживцы тоже услышали это беспокойство, ибо все перестали работать и смотрели на меня.

— Вы должны его вызвать, — сказал я.

— Мы придерживаемся здесь другого стиля работы, — ответил он.

— Измените свой стиль, раз я пришел.

— А кто вы?

— Мистер Уивер, если мне не изменяет память.

Я узнал человека, спускавшегося по лестнице. Это был не кто иной, как мистер Бернис, маленький важный джентльмен, который приходил ко мне в таверну, дабы сообщить, что моя жизнь полностью застрахована. Он поспешил мне навстречу и пожал руку. Именно он пожал мне руку, а не мы обменялись рукопожатиями — я практически не участвовал в этом процессе.

— Рад снова вас видеть, сэр. Чем мы можем вам помочь?

— Я требую, чтобы вы назвали мне имена людей, которые застраховали мою жизнь.

— Как я вам уже объяснил, мы не можем раскрывать такую информацию. Присутствует некий элемент конфиденциальности, который…

— К черту конфиденциальность! — ответил я довольно грубо; клерк даже попятился под напором моей горячности. — Вы мне их назовете.

— Сэр… — начал он.

Не могу не отдать должное бедному мистеру Бернису. Он не был крупным мужчиной, расположенным к боевым искусствам, но, несмотря на это, защищая компанию, вышел вперед и положил мне руку на плечо.

Я, в свою очередь, поднял беднягу и швырнул на стол клерка в очках. Оба упали, замельтешил водоворот рук, ног, бумаг и пролитых чернил. Я всем сердцем уповал на то, что не нанес вреда человеку, который лишь выполнял свою работу, и поклялся, что пошлю ему подарок в качестве компенсации, но сейчас у меня были более неотложные дела, чем беспокоиться о его самочувствии.

— Мне нужен Ингрэм! — заорал я и, чтобы никто не сомневался в серьезности моих намерений, подошел к другому столу и одним движением смел на пол все, что там лежало.

Как я и рассчитывал, в комнате воцарился полный хаос. Несколько клерков, один весь в чернилах, побежали к лестнице. Кругом валялись бумаги, клерки голосили кто во что горазд, включая беднягу Берниса, который наконец выпутался и жалобно звал Ингрэма. Я присоединился к хору голосов, выкрикивая имя с заметной злобой.

Мои усилия возымели желаемое действие, ибо дверь кабинета открылась и оттуда вышел мужчина. Он был роста выше среднего, но худощав, широк в плечах и крепок в груди. Ему было не меньше пятидесяти, но, несмотря на свой возраст и конституцию, а также на суматоху, представшую его глазам, он держался с достоинством.

Я заметил, что Элиас встал со своего места и медленно двинулся к двери кабинета, намереваясь ее закрыть. Нужно было сделать так, чтобы Ингрэм этого не заметил. Я шагнул вперед, агрессивно выставив указательный палец, и едва не нанес ему унизительный тычок в грудь.

— Меня зовут Уивер, — сказал я. — Несколько человек приобрели полисы страхования моей жизни. Я требую назвать мне их имена и род занятий, иначе вы за это ответите.

— Льюис, — крикнул Ингрэм одному из клерков, — сбегайте за констеблем!

Молодой человек, жавшийся у лестницы, был слишком напуган, чтобы подойти ближе; вскочив, он протиснулся мимо меня с таким видом, словно я мог его укусить, и скрылся.

Меня это не беспокоило. Констебль появится не раньше чем через четверть часа, а я не планировал оставаться так надолго.

— Все констебли мира вам не помогут, — сказал я. — Я высказал свое требование и получу ответ так или иначе.

— Вы получили ответ, — сказал Ингрэм. — Примите мои извинения, но мы не можем дать вам сведения, которые вы просите. А теперь прошу вас удалиться, пока ваша репутация не пострадала.

— Моя репутация надежно защищена, — ответил я, — а если я использую ее против вас и вашей компании, вы об этом пожалеете.

— Я еще больше пожалею, — сказал он, — если предам доверие тех, кому я служу, разгласив сведения, которые не имею права разглашать.

Мы продолжали в подобном духе еще несколько минут, пока я не заметил, что дверь в кабинет Ингрэма снова открыта. Это был сигнал, о котором мы с Элиасом договорились. Он означал, что мне пора уходить, и я ушел, грозя, что их произвол не останется безнаказанным.

Отправился я в ту же самую таверну, где мы с Элиасом до этого встретились. Заказал пива и стал ждать его возвращения. Он пришел даже раньше, чем я ожидал.

— Я удалился под предлогом кутерьмы, которую ты там устроил, — сказал он. — Но мне кажется, Ингрэм или кто-нибудь из клерков поймут, что мое посещение связано с твоим, и разгадают нашу хитрость.

— Ну и пусть, — сказал я. — Тем лучше. Сделать они все равно ничего не смогут. Не в их интересах, если узнают, что их книги так легкодоступны. Так ты достал список имен?

— Достал, — сказал он. — Не понимаю, что это означает, но вряд ли что-то хорошее.

Он вынул из кармана клочок бумаги, на котором были написаны три совершенно незнакомых мне имени:

Жан-Давид Морель

Пьер Симон

Жак Лафон

— Обратил внимание? У них есть что-то общее.

— Они все французские.

— Вот именно, — согласился он.

— Насколько знаю, французы хотят укрепиться в Индии. Возможно, для этого они предпринимают какие-то действия против Ост-Индской компании. Это понятно. Но совершенно непонятно, с чего они взяли, что их успех зависит от меня. Причем до такой степени, что решили застраховать мою жизнь.

— Это одно объяснение. Есть другое, более вероятное, как ни прискорбно.

— Они уверены, что скоро я погибну, вот и решили заработать на этом денег, — сказал я.

Элиас мрачно кивнул:

— У тебя было достаточно врагов и раньше, но думаю, Уивер, твое положение намного серьезнее, чем мы могли предполагать.

Глава пятнадцатая

Пока я притворялся перед Эллершо, скрывал факты от Кобба, вовлекал в заговор Кармайкла и оттачивал планы с Элиасом, мне и в голову не приходило, что французские мошенники могут быть настолько уверены в моей неминуемой кончине, что сделали на нее ставку. Мягко говоря, я был обескуражен. Но, как я недавно узнал в кофейне Найтли, даже самые надежные ставки не могут быть на сто процентов надежными, и я был уверен, что эти чужеземные пижоны не получат желаемого.

Мне хотелось бы провести больше времени с Элиасом. Хотя почти всё, что можно было разгадать, мы разгадали в первые пять минут беседы, есть такие открытия, которые требуют времени, нужно их выдержать, как бутылку хорошего вина, прежде чем употребить. К сожалению, роскошь медленной ферментации была мне недоступна, так как у меня было назначено свидание, и, несмотря на предчувствие, я не собирался на него опаздывать.

Я думал об этом весь день, и как только мне удалось, не привлекая внимания, покинуть Крейвен-Хаус, я направился в приход Сент-Джайлс-ин-зе-Филд. Мой читатель, конечно, знает, что это не самый благополучный район столицы. Мне приходилось много раз бывать в еще менее благополучных местах, но здесь путешественника поджидали особые трудности, ибо кривые улочки и переулки образовывали лабиринт, способный заморочить кого угодно. Тем не менее мне удалось не потеряться, а пара монет, подаренных словоохотливой проститутке, помогла найти таверну «Утка и повозка».

Для такого местоположения таверна была не лишена архитектурного изящества. Войдя, я не привлек особого внимания — разве что игроков, проституток и попрошаек, ожидавших свежих простофиль с тугими кошельками. Но я давно научился вести себя в подобных заведениях и знал, как напустить на себя грозный вид. Несчастные, промышлявшие в этих водах в поисках легкой добычи, чуяли акулу и, соответственно, держались на расстоянии.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: таверна «Утка и повозка» относится к так называемым ныряльням. Рядом с кухней был выставлен огромный чан, вокруг которого толпились люди, заплатившие по три пенни за возможность «нырнуть» два или три раза в зависимости от правил заведения. В руке каждый из них держал острый нож, который использовался в качестве орудия в этой гастрономической лотерее. Те, кому повезло, накалывали на лезвие кусок мяса. Тем, кому не повезло, доставалась всего лишь морковь или репа.

Я занял стол в темном уголке, подальше от радостных и горестных возгласов, надвинул шляпу на глаза, чтобы скрыть лицо, и стал потягивать водянистый эль. Я выпил еще две кружки, дожидаясь, когда появится мисс Глейд. Признаюсь, я не сразу ее узнал. И дело тут было не в плохом освещении и не в моих притупившихся чувствах. Я не сразу ее узнал из-за одежды. По всей видимости, эта таинственная девушка могла выдавать себя не только за служанку и деловую женщину. Она выглядела как состарившаяся грязная проститутка, настолько отвратительная, что никто не захотел бы и смотреть на нее. Я подумал, что лучшей маскировки трудно придумать. Сотни этих несчастных, одряхлевших до полной профнепригодности, наводняли улицы в надежде подцепить мужчину, которому выпивка или отчаяние застили глаза до такой степени, чтобы соблазниться порченым товаром. И вот мисс Глейд предстала в оборванной одежде и с всклокоченными волосами. Загримировавшись под старуху, она закрасила несколько зубов черной краской, а остальные коричневой, что создавало отталкивающее впечатление. Но больше всего меня поразило то, как она себя держала. Я никогда раньше не замечал, что у старых проституток особая походка, а теперь увидел. Только ее темные глаза, живые, яркие и полные жадного любопытства, выдавали ее истинную натуру.

Играя свою роль, она попросила меня заказать ей джина. Некоторые посетители, конечно, посмеялись над моим выбором, но в остальном все выглядело вполне естественно. Я потерял власть над собой, а женщине повезло, что она меня нашла.

— Ну хорошо, — сказал я, чувствуя неописуемую неловкость. — Не скрою, ваш маскарад меня поразил, но это не имеет значения, так как нам нужно многое обсудить.

— Тем не менее это будет нелегко, так как мы оба не доверяем друг другу. — На ее лице из-под слоев краски, как палимпсест, проступила улыбка, ее настоящая улыбка.

— Как ни печально, но это правда, мадам. Быть может, расскажете мне о том, что вы делаете в Крейвен-Хаусе. А заодно уж и о том, как недавнее выступление ткачей расстроило ваши планы.

Что-то изменилось в ее взгляде, и я понял, что попал в точку.

— Мои планы?

— Вы сказали, увидев меня: «Так вот вы где» — или что-то в этом роде и удивились, что беспорядки у входа мне не помешали. Очевидно, вы ждали кого-то другого и поэтому говорили своим обычным голосом, а не тем, что используете в Крейвен-Хаусе. Предполагаю, если бы не это происшествие, я бы так и думал, что вы просто девушка, которая прислуживает господам в Ост-Индской компании.

— Вы слишком много предполагаете, — сказала она.

— Это правда. Но предположений было бы меньше, если бы вы посвятили меня в некоторые детали.

— А почему бы вам не посвятить меня в некоторые детали ваших дел.

Я засмеялся:

— Так мы с вами ничего не добьемся. Раз уж вы пригласили меня сюда, то, должно быть, решили, что говорить.

Она задумчиво поджала губы.

— Вы, безусловно, правы. Топтаться на одном месте толку нет. Если ни один из нас не решится заговорить, мы ничего не добьемся. По правде, мне бы очень хотелось, чтобы мы с вами оказались на одной стороне.

— А почему? — спросил я.

И я снова увидел ее настоящую улыбку.

— Дамам нельзя задавать подобных вопросов, — сказала она. — Но думаю, вы знаете ответ.

Я надеялся, что знаю. Тем не менее я не мог позволить себе доверять этой женщине. Безусловно, она обладала обаянием, красотой и чувством юмора — сочетание, перед которым я не мог устоять. А в ней эти удивительные качества смешивались таким образом, что воздействовали на меня чуть ли не магически. Все, что я в ней видел, говорило: в искусстве притворства ей нет равных, и я должен был заключить, что ее расположение ко мне столь же фальшиво, как и ее маски.

— Сударь, — сказала она, — позвольте задать вам один-единственный вопрос. Какую цель вы преследуете в Крейвен-Хаусе — навредить или помочь компании?

— Ни то ни другое, — сказал я не задумываясь. Я не был готов к этому вопросу, но понимал, что только один ответ может быть безопасным; нейтральную позицию легче поменять. — Я равнодушен к судьбе компании и не позволю, чтобы ее благополучие или неблагополучие диктовало мои поступки.

Ответ ее, видимо, удовлетворил.

— Рада слышать, ибо это означает, что нам нет нужды быть противниками. Теперь о моих делах. Вам известно, сэр, что, в отличие от других торговых компаний, у Ост-Индской нет монополии на ее деятельность? Любая компания, обладающая капиталом и средствами, может торговать с Индией.

Я засмеялся:

— Да, я слышал о таком. По-моему, это постоянная тема разговоров в Крейвен-Хаусе.

— Ничего удивительного. Ост-Индская компания всегда настороже — как бы кто не позарился на то, что она считает своим. Соответственно, она часто защищается от потенциальных конкурентов. Но порой готова и на большее — на неблаговидные поступки или даже откровенную кражу, чтобы уничтожить какое-нибудь крошечное предприятие, пожелавшее черпнуть наперстком неисчислимых богатств Востока.

— И вы представляете такое предприятие?

— Да, — сказала она. — Я служу одному джентльмену, занимающемуся торговлей, его идеи и контакты украли агенты Ост-Индской компании. Я в Крейвен-Хаусе для того, чтобы найти доказательства этого преступления и восстановить справедливость. Так же как вы, я не желаю ни причинить компании вред, ни помочь ей. Я лишь хочу исправить несправедливость.

— Сомневаюсь, чтобы в Ост-Индской компании были того же мнения, но мне это безразлично. Судьба компании меня не заботит. И если, как вы говорите, с вашим патроном обошлись несправедливо, я могу только приветствовать ваши усилия.

— Благодарю вас, сэр. Может быть, теперь настала ваша очередь рассказать что-нибудь.

— Конечно. — Я долго размышлял, после того как мисс Глейд предложила встретиться, и придумал правдоподобную историю, которая вполне отвечала моим целям. — Меня нанял один джентльмен, у которого больше достоинств, чем средств. По правде, он незаконнорожденный сын мистера Эллершо. Тот произвел его на свет около двадцати лет назад и оставил, как и его мать, без всякой помощи, на которую только и могут рассчитывать такие дети. Он безжалостно отверг призыв матери о помощи. Меня наняли отыскать какие-нибудь доказательства отцовства мистера Эллершо, с тем чтобы сын мог возбудить иск против своего нерадивого родителя.

— Мне кажется, я читала о подобном, — сказала мисс Глейд.

— Правда? — Я не мог скрыть удивления.

— Да. В одном из этих прелестных романов мисс Элайзы Хейвуд.

Я нервно засмеялся. Мужчина за соседним столиком взглянул с любопытством, не подавился ли я.

— Вы очень остроумны, мадам, но, знаете ли, писатели утверждают, будто описывают реальные истории. Поэтому нет ничего удивительного, что реальная история походит на вымышленную.

— Вероятно, вы более умны, чем убедительны, — рассмеялась она и развела руками.

— Если уж мы так подозрительны, — сказал я, — позвольте спросить у вас кое-что. Как молодая девушка так овладела искусством преображения? Вы не только гримируетесь и переодеваетесь, вы меняете голос и даже походку.

— Правда. — Она опустила глаза. — Я рассказала вам не все, мистер Уивер. Но поскольку мы зависим от доверия друг друга и, судя по всему, вы не хотите причинить мне вред, я отважусь на большую откровенность. Мой отец был евреем-ремесленником, который…

— Вы еврейка? — чуть не закричал я. Вместо крика вышел приглушенный шепот.

Ее глаза весело сверкнули.

— Вас это так удивляет?

— Да, — глупо ответил я.

— Ну конечно. Наши женщины должны сидеть дома, готовить еду, зажигать свечи и жертвовать своей жизнью, чтобы наши отцы, братья, мужья и сыновья были окружены заботой. По улицам могут ходить только англичанки.

— Я так не думаю.

— Вы уверены?

На самом деле я не был в этом уверен, так что почел за лучшее счесть вопрос риторическим.

— Нас не так уж много на этом острове. Вот я и не ожидал, что прекрасная незнакомка принадлежит к нашему числу.

— Тем не менее, — сказала она, — это так. Позвольте мне продолжить рассказ.

— Конечно.

— Как я сказала, мой отец был ремесленником, а именно искусным камнерезом. Молодым он уехал из города Вильнюса в поисках лучшей жизни. Судьба часто приводила подобных людей в это королевство, так как здесь, безусловно, лучшее место в Европе для евреев. Тут он и встретил мою мать, тоже эмигрантку, бежавшую от нищеты из местечка под названием Казимеж.

— Так вы тедеско? — спросил я.

— Вы предпочитаете так нас называть, — не без горечи сказала она. — Вы нас не любите.

— Уверяю вас, я лишен предрассудков.

— И сколько таких, как я, среди ваших друзей?

Этот вопрос был мне неприятен, и я попросил ее продолжать рассказ.

— Отчасти из-за нетерпимости англичан, отчасти из-за нетерпимости своих же братьев-иудеев заниматься прежним делом тут оказалось нелегко. Но после многих лет упорных трудов он стал зарабатывать достаточно денег, чтобы жить без нужды. Увы, когда мне было семнадцать лет, он погиб в результате несчастного случая. Мне сказали, что такое нередко в его профессии. У матери не было средств к существованию, и никаких родственников в этой стране у нас не было. Мы целиком зависели от милости синагоги, но, в отличие от вашей, она была настолько мала, что не могла обеспечить нас хлебом и кровом над головой. Моя мать, никогда не отличавшаяся сильным характером, не вынесла позора и скончалась через полгода после смерти отца. Я осталась одна на белом свете.

— Сочувствую.

— Вам не понять моего горя. Все, что я знала, исчезло. Меня ждала нищета и болезнь. Тем не менее я тщательно изучила бумаги отца и обнаружила, что некий довольно знатный человек должен ему три фунта. И я пошла через весь город пешком, подвергаясь всевозможным оскорблениям. Я решилась на все это в надежде получить долг, сознавая глупость всего предприятия, ибо, как мне было известно, подобные люди никогда не платят, если это возможно. Я предвидела грубый отказ, но столкнулась кое с чем другим. Несмотря на мои лохмотья и взъерошенные волосы, джентльмен принял меня и лично вручил серебро, выразив извинения и соболезнования. Скажу больше, узнав о моих горестях, он заплатил двойную цену. И предложил мне большее, мистер Уивер. Он предложил мне стать его компаньонкой.

Я изо всех сил пытался не выдать своих чувств.

— Вы не должны стыдиться того, на что вам пришлось пойти, дабы выжить.

— Я ничего не говорила о стыде, — сказала она, смело глядя мне в глаза. — У меня было шесть фунтов. Этих денег хватило бы, чтобы не умереть с голоду, на несколько месяцев. Но тем не менее я приняла его предложение. Я подумала, почему бы не иметь чистую одежду, крышу над головой и еду. Нечто большее, чем просто выжить. С вашей историей, сэр, я немного знакома — о ней писали в газетах. В юности, когда у вас не было ни пенни за душой, вы попали на ринг. Таким образом, вы зарабатывали своим телом. Я делала то же самое, но женщин при этом обзывают отвратительными словами. Более того, когда мужчина берет на себя заботу о женщине, удовлетворяет ее нужды, покупает одежду и пищу, дает кров, а она в ответ берет обязательства не отвечать на внимание других мужчин, в некоторых странах такие отношения называются браком. Здесь это называется проституцией.

— Мадам, я совершенно вас не осуждаю.

— Словами нет, но я вижу по вашим глазам.

Мне было нечего сказать, ибо она правильно меня поняла. Я достаточно долго скитался и знал: нельзя осуждать женщину за то, что она использовала имеющиеся у нее преимущества, дабы спастись от смерти и жизни, которая немногим лучше смерти. Ведь лишь из-за того, что мужчины стремятся повелевать женщинами, мы так поспешно оскорбляем их, когда они распоряжаются своим телом по собственному усмотрению. И все же я был разочарован. Мне хотелось, чтобы она была чиста и невинна, пусть я и понимал, что желать этого глупо. В конечном счете именно это ее стремление к свободе, ум, непринужденность, самообладание и влекли меня к Селии Глейд.

— Как и вы, я продукт того общества, в котором живу, — сказал я. — С ранней юности меня учили судить определенным образом о женщинах, которые принимали решения, подобные вашим. И теперь, став более зрелым человеком, я хочу отказаться от подобных представлений, но внутренний голос мне противоречит.

— Вы правы, — сказала она. — Я принимала решение и знала, что это лучшее решение на тот момент, но я тоже слышу внутренний голос, который мне противоречит. И не осуждайте меня, как я не осуждаю вас. Теперь вернемся к моему рассказу. Пока я была его фавориткой, я жила на широкую ногу, и ему доставляла большоеудовольствие моя природная склонность к перевоплощению. Сначала он просил изображать его знакомых, потом начал покупать костюмы и заставлять меня играть разные роли — цыганку-попрошайку, арабскую куртизанку, деревенскую простушку и даже старуху. Я научилась актерскому мастерству, которое вы заметили, чтобы доставлять удовольствие этому джентльмену. Потом, как часто бывает в подобных обстоятельствах, он встретил другую, которая была моложе и интереснее меня, и она ему понравилась больше.

— Только самый большой глупец в мире мог предпочесть вам другую.

Я заметил по ее глазам, что ей приятно это слышать, но она никак не прокомментировала мой комплимент.

— Я перестала быть фавориткой этого джентльмена, имя которого называть не буду, но у него, в отличие от мистера Эллершо, каким вы его описываете, было чувство долга, и он продолжал обеспечивать меня. А потом года через два после моей отставки связался со мной и сказал, что хочет поставить мой талант себе на службу. Так как он был добр ко мне, я не могла ему отказать. Вдобавок это означало бы пожертвовать своим благополучием в будущем. Так я и попала в Крейвен-Хаус в качестве его глаз и ушей: Мне было поручено узнать все, что возможно, о противозаконных действиях компании, с тем чтобы торговать с Востоком могли все, кто этого хочет. В тот вечер, когда я вас встретила, я приняла вас за слугу моего патрона, который пришел забрать кое-какие бумаги, которые я для него скопировала, и нечаянно выдала себя.

Я хотел уже сказать, что не я один мастер плести небылицы, подходящие для романа, но понял, что это было бы жестоко. И просто сочувственно кивнул. А потом, когда ее глаза наполнились слезами, потянулся, чтобы погладить ее по руке, и перевернул бокал с ее джином. Она так и не притронулась к нему. А поскольку мы сидели далеко от камина, джин наверняка стал очень холодным, как это обычно случается с подобными напитками. Я мог представить, что она почувствовала, когда жидкость вылилась ей на колени.

— Бог мой, какой холодный! — вскрикнула она своим настоящим голосом, а не голосом старой проститутки, вскочив и принявшись вытирать пролившийся напиток.

К счастью, она не слишком промокла, и хотя посетителей позабавило происшествие, никто вроде бы не заметил, что она вскрикнула как молодая женщина, а не как старая, загнанная кляча.

— Простите, — сказал я.

И, бросившись к стойке, убедил трактирщика одолжить мне относительно сухое полотенце. После этого мисс Глейд с моей помощью села на место.

— Простите мою неловкость, — сказал я, вернув полотенце. — Видимо, я потерял голову от вашей красоты и забыл все на свете.

— Ваши слова были бы неотразимы, будь я по-другому одета, — сказала она с кривой усмешкой, но я знал, что прощен; происшествие даже помогло разрядить обстановку.

Мне нужно было многое обдумать, и я не знал, что сказать мистеру Коббу, а что утаить. Я был убежден, что история мисс Глейд выдумана, по крайней мере в той части, где речь шла о пострадавшем купце; слишком уж ее рассказ напоминал мой собственный — поиск справедливости недорогой ценой. Никто не стал бы ее осуждать — кроме сотрудника компании, конечно. И что бы она обо мне ни думала, я не относился к их числу, и она это знала.

А мисс Глейд? Если она не та, за кого себя выдает, кто же она на самом деле? У меня были некоторые предположения, ибо я не поверил, что она устраивала маскарад для своего любовника. Она не выступала в театре. Если бы это было так, она бы сказала. Так кто же мог обладать такими актерскими способностями?

Именно эти мысли кружились у меня в голове, когда я расплескал джин. В помещении было холодно, и я знал, что напиток превратился почти в лед. Я знал, что она вскрикнет и закричит своим голосом, а не притворным. Она произнесла всего четыре слова, всего несколько слогов, но мне было этого достаточно, чтобы распознать акцент. Звук «о» слишком долгий, «х» слишком короткий, еле слышный. Ее произношение не походило на свойственное уроженцам Британских островов, но оно также не походило и на акцент евреев тедеско. Я знал это произношение. Мне было достаточно нескольких слов.

Мисс Глейд была француженкой — и скрывала это. А зачем ей это скрывать, если она не шпионка французской короны, в услужении у тех, кто, как я предполагал, сделал ставку на мою жизнь?

Глава шестнадцатая

Почему французов так заботила моя деятельность в Ост-Индской компании? Я не знал, как ответить на этот вопрос, и поэтому предпочел покинуть даму при первой же возможности, чтобы спокойно обдумать новый поворот дела. Однако я заставил себя не торопиться уходить, а то, не дай бог, она еще заподозрит, что проговорилась.

Я проводил ее, а точнее сказать, она проводила меня, поскольку знала район Сент-Джайлс намного лучше, чем я, до Хай-Холборн, где я собирался нанять для нее экипаж. Пока мы шли, она стала избавляться от маскировки, например парик сложила в небольшой мешок, рваные перчатки сменила на свежие, куском ткани стерла всю краску с лица. Ее одежда по-прежнему никак не соответствовала ее красоте, а рот все так же казался щербатым, но, когда мы вышли на оживленную улицу, она уже не походила на старуху, а выглядела как красивая, но бедно одетая женщина.

— Ну, какой я вам больше нравлюсь? — спросила она.

— Позвольте мне сперва подумать, и я пришлю вам ответ в ближайшее время.

Я встретился взглядом с кучером, и он махнул нам рукой: садитесь, мол.

— Я не стану обращать внимание на ваши поддразнивания и с благодарностью приму помощь с экипажем. Но как же вы? — спросила она.

— Сначала я должен убедиться, что вы в безопасности, а потом уж позабочусь о себе.

— Мы можем поехать вместе, — игриво предложила она.

— Не уверен, что нам по пути.

Она придвинулась совсем близко ко мне.

— Уверена, мы можем устроить так, чтобы нам было по пути.

Никогда еще мне не было так трудно сдерживать свои чувства. Она смотрела на меня, чуть опустив лицо, темные глаза широко распахнуты, алые губы чуть приоткрыты, так что виден соблазнительный розовый язычок. Было бы так легко последовать за ней куда угодно и оказаться в ее объятиях. Можно было бы найти себе оправдание — что при помощи близости можно выведать ее планы. Но я знал, что все это обман. Знал, что, если поддамся ее чарам и своим желаниям, с этой минуты потеряю способность доверять своему чутью. Если бы речь шла только о моей жизни и моей безопасности, я бы с радостью бросил игральную кость и рискнул. Но жизнь моего близкого друга, доброго пожилого джентльмена и больного дяди зависела от того, как скоро я добьюсь успеха, и я не мог позволить себе бездумно взойти на, возможно, самый приятный из эшафотов, зная, что жизни стольких людей зависят от моего успеха.

— Боюсь, у меня назначено неотложное свидание, — сказал я.

— Мы можем назначить неотложное свидание в какой-нибудь другой вечер, — предложила она.

— Возможно, — с трудом вымолвил я, так как во рту у меня пересохло. — Доброй ночи, мадам.

— Подождите. — Она смело взяла меня за руку, и возбуждение охватило мое тело, словно огнем. Вероятно, она тоже это почувствовала, так как тотчас отпустила руку. — Надеюсь, — сказала она, явно подбирая слова не без труда, — одним словом… я порой… озорничаю, но надеюсь, вы относитесь ко мне с уважением. Это так?

— Конечно, мадам, — сказал я.

— Но вы так официальны. Неужели вы не можете держаться со мной более естественно?

— Мне бы этого очень хотелось, — сказал я, — но сейчас еще не время. Доброй ночи, — повторил я и поспешил удалиться.

Я сказал ей правду. Мне хотелось бы держаться с ней более естественно, но время еще не наступило. В этом не было никакой лжи. Я просто умолчал о том, что потеря осторожности с ней может закончиться для меня потерей свободы, а может быть, даже и жизни.

Я почти не спал всю ночь, пытаясь разгадать загадку, но делу это не помогло, и был необыкновенно рад видеть Элиаса в то утро. Достаточно удручающим было узнать, что французы желают моей смерти, а то, что мисс Глейд, к которой я испытывал немалую приязнь, могла принадлежать к их числу, обескураживало и вселяло мрачные мысли.

В то утро мне нужно было обсудить одно дело кое с кем из клерков Крейвен-Хауса, и после встречи я, к своей радости, увидел в вестибюле Элиаса. Он о чем-то оживленно беседовал с женщиной. Я удивился, но потом вспомнил, что он, должно быть, приходил в связи с болезнью Эллершо. Я поспешил к нему навстречу, но замер на месте, увидев, что разговаривает он не с кем-нибудь, а с мисс Глейд.

Я не слышал, о чем они говорили, но я хорошо знал эту позу. Он стоял, распрямив плечи, широко и ослепительно улыбаясь, прижав одну руку к груди, старательно изображая из себя джентльмена. Элиас преследовал добычу с уверенностью и настойчивостью истинного хищника.

Судя по всему, он сказал что-то забавное, ибо мисс Глейд зажала рот рукой, чтобы не засмеяться, — смех был неуместен в стенах Крейвен-Хауса. Я испугался, что он попробует ее очаровать, а еще больше испугался, что она им очаруется. Я сказал себе, что Элиас не способен противостоять столь сильным женским чарам, но и сам не поверил в подобное объяснение.

Соответственно, я бросился вперед, намереваясь прервать эту возмутительную сцену. Интересно, насколько мисс Глейд хорошо осведомлена? Знает ли она о нашей дружбе с Элиасом? Знает ли она, что его судьба так тесно связана с моей? Единственное, в чем я был уверен: я не хотел, чтобы она узнала что-то еще.

— Доброе утро, Сели, — сказал я, не обращая внимания на Элиаса. — Думаешь, стоит сообщать на всю компанию, что тебе понадобились услуги хирурга?

Позднее я подумал, что, вероятно, можно было избрать менее мстительный способ прервать их беседу, не намекая на то, что я узнал из ее, скорее всего, выдуманной истории. Но тогда было достаточно того, что мои слова возымели желаемый результат. Мисс Глейд залилась краской и поспешила уйти.

Элиас прищурился и сжал губы — явный признак раздражения.

— Знаешь, Уивер, это не слишком вежливо с твоей стороны.

Учитывая, что мне надо было многое ему сказать, а сделать это в данном месте не представлялось возможным, я без колебаний пошел на нарушение правил и покинул территорию, направившись в соседнюю таверну. Всю дорогу Элиас жаловался на то, что я прервал его беседу с мисс Глейд.

— Эта девушка — восхитительный самородок, Уивер. Я не скоро прощу тебе это оскорбление, так и знай.

— Поговорим об этом позже, — сказал я сердито.

— А я хочу поговорить об этом прямо сейчас, — упрямо сказал он. — Я слишком зол, чтобы говорить о чем-то еще.

Я пригнулся, чтобы не удариться головой о вывеску, которые в столице имели неприятную привычку размещаться слишком низко. Элиас был слишком раздражен, чтобы заметить ее. Я же был так сердит, что чуть не позволил ему удариться, но в конце концов схватил его за плечо и заставил пригнуться. Он не потерял равновесия и не сбился с шага.

— Надо же, — сказал он. — Это ты вовремя сделал. Но все равно не извиняет нанесенного оскорбления, Уивер. Оскорбления, я говорю. Я закажу себе что-нибудь подороже и заставлю тебя заплатить.

Мы взяли по пиву, а Элиас заказал себе хлеба и холодного мяса. Затем подкрепил свои силы щепоткой нюхательного табака, после чего снова принялся за прежнее.

— В будущем, Уивер, если увидишь меня с хорошенькой девушкой, прошу тебя…

— Твое будущее, а также мое и моих друзей зависит от того, что происходит в Крейвен-Хаусе, — сказал я довольно резко. — Что касается тебя, приказы отдаю я. Ты делаешь то, что я велю и когда я велю. И не жалуйся на это. Я не позволю, чтобы твои ненасытные аппетиты погубили нас, не говоря уж о моем дяде и мистере Франко. Ты же неспособен чувствовать опасность под самым своим носом! Тебе кажется, что твоя слабость к прекрасному полу всего лишь забавна, но в нашем случае это чревато гибелью.

Он смотрел в свой стакан, пытаясь справиться с чувствами.

— Да, — наконец сказал он. — Ты прав. Крейвен-Хаус — неподходящее место для поиска удовольствий. И ты прав, что я теряю голову, когда речь идет о женщинах, в особенности хорошеньких.

— Хорошо. — Я похлопал его по плечу, давая понять, что конфликт улажен. — Прости, что погорячился. У меня в последнее время много неприятностей.

— Нет нужды извиняться. Мне время от времени требуется хорошая взбучка. Пусть лучше ее зададут друзья, чем враги.

— Я припомню тебе эти слова, — сказал я с улыбкой, довольный, что конфликт исчерпан. — Расскажи мне о своих более пристойных приключениях.

Не знаю, стоило ему это усилий или сказывалась его непостоянная натура, но его обида была забыта и он тотчас оживился:

— Твой друг мистер Эллершо серьезно болен.

Известие было невеселое, но сообщил он его с улыбкой.

— Французская болезнь?

— Нет, — покачал он головой, — не французская, а самая что ни на есть английская. Сумасшествие.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, Уивер, он считает, что у него запущенный и прогрессирующий сифилис, хотя иногда называет его гонореей, не понимая разницы. Но у него нет ни одного симптома. Я не нашел никаких следов язв, пустул, сыпи или воспаления. Более того, я не нашел никаких следов, что они там когда-нибудь были.

— Ты уверен?

Он жадно отпил из своей кружки.

— Уивер, я провел битый час, ощупывая половой член сумасшедшего толстого старика. Не надо спрашивать, уверен ли я. Я должен выбросить это утро из головы, и как можно скорее.

— Ну и что же ты ему сказал?

— Ты знаешь, что мы даем клятву лечить пациентов, делая все от нас зависящее.

— Ну да. Так что ты ему сказал?

— Поскольку я не давал никаких клятв не делать вид, что лечу здорового человека, считающего себя больным, особенно учитывая, что это его может успокоить, я ему сообщил, что знаю кое-какие снадобья, привезенные недавно с Барбадоса, и что уверен, мол, после их приема симптомы исчезнут. Я сделал ему небольшое кровопускание, очистил желудок и оставил довольно сильное мочегонное. Когда мы здесь закончим, я напишу своему аптекарю и попрошу прислать микстуру, которая должна этого твоего мистера Эллершо успокоить. И поскольку, видимо, он верит в мое лечение, лекарство может привести его нервы в порядок. — Он показал блестящую гинею. — Он оказался довольно щедрым.

— Еще бы. Ты и дальше будешь его лечить?

— Буду делать все от меня зависящее, но он может заволноваться, когда я откажусь дать ему ртуть. А мне не хотелось бы этого делать, ведь его состояние вовсе не требует таких сильнодействующих средств.

— Делай все, что бы он ни просил. Ты должен оставаться его лекарем как можно дольше.

— Ртуть очень действенна против сифилиса, но у нее есть вредные побочные эффекты. Неэтично давать человеку лекарство, в котором он не нуждается, но которое может вызвать у него болезнь.

— А этично позволить себе провести остаток своих дней в долговой тюрьме ради защиты здоровья алчного безумца?

— Ты задал трудный вопрос, — сказал он. — Я сделаю выбор, когда придет время.

Я кивнул.

— Мудрое решение. Но посоветуйся со мной, прежде чем что-либо предпринимать.

— Конечно. А теперь, если позволишь, давай еще раз поговорим об этой девушке. Ты не подумал, что если бы я закрутил с ней любовь, я мог бы бывать там чаще, и нас было бы уже двое, а это лучше, чем один…

— Она французская шпионка, — сказал я, с резкостью пистолетного выстрела оборвав его рассуждение.

И тотчас пожалел о сказанном. Мои знания и воля Элиаса еще могли как-то усмирить его инстинкты хищника, а вот противостоять талантам этой дамы он едва ли сумеет. Я опасался, что, если она проявит настойчивость, все, что он о ней знает, будет написано у него на лице, как чернилами.

Тем не менее я начал, и мне не оставалось ничего иного, как продолжить.

— Элиас, тут какой-то французский заговор. Не знаю, самый ли это злодейский из заговоров против компании, но то, что это заговор, несомненно. Сначала мы узнаём, что какие-то французы инвестируют в мою смерть, словно в какой-нибудь биржевой фонд, а теперь я обнаруживаю, что французская шпионка собирает сведения о компании и обо мне.

Я рассказал ему о своем вчерашнем свидании с мисс Глейд и, хотя я тщательно опустил все подробности, имеющие отношение к чувствам, Элиас слишком давно был со мной знаком и слишком хорошо знал человеческую природу, чтобы не заподозрить неладное.

— Да ты, я вижу, неравнодушен к этой изменнице?

— Она была бы не против, — ответил я.

— Учитывая то, что она красива и очаровательна, тебе трудно сопротивляться.

— Я умею сохранять самообладание, — заверил я его, — и не собираюсь вступать в связь с женщиной, имеющей злой умысел. Не беспокойся на этот счет.

Минуту он разглядывал свои коротко остриженные ногти — явный признак, что собирается сказать что-то неловкое.

— Как я понимаю, ты смирился с тем, что никогда не добьешься успеха у вдовы твоего кузена.

Я удивленно покачал головой:

— Ты что, полагаешь, только мое чувство к Мириам удерживает меня от любви к шпионке-обманщице?

— Я знаю, ты давно влюблен в Мириам Мелбери, она разбила твое сердце вдребезги, но, когда ты задал этот вопрос, я понял, что, вероятно, моя теория не работает.

— Рад это слышать.

— Тем не менее ты вступил в тот возраст, когда мужчина должен найти себе жену.

— Элиас, если бы мне хотелось поговорить на эту тему, я бы навестил свою тетю Софию. Она лучший оратор и раздражает меня меньше, чем ты. Кроме того, она бы еще и накормила меня чем-нибудь вкусным. Более того, я могу упрекнуть тебя в том же самом. Ты тоже что-то не ищешь себе невесту.

— О, Уивер, я не создан для брака. А если бы и был создан для него, то мне была бы нужна женщина с большим приданым, чтобы разрешить мои финансовые затруднения. Ты же еврей, и вы должны жениться. Если хочешь знать мое мнение, жена тебе не помешала бы.

— Пожалуй, попрошу-ка я мистера Кобба отправить тебя в долговую тюрьму.

— Люди, которые говорят правду, должны выслушивать нелестные замечания.

— Это правда, и твоя доля — страдания. Предлагаю продолжить обсуждение темы французов.

Он вздохнул:

— Ну что ж, давай. Я никогда не слышал, чтобы французы посылали агентов собирать сведения против крупных компаний, но меня не удивляет, если это так. В конце концов, эти компании производят немыслимые богатства для страны, а Ост-Индская компания — инструмент разведки и экспансии. Может быть множество причин, по которым французы хотели бы проникнуть в Крейвен-Хаус.

Этим и исчерпывалась оценка положения Элиасом. Я же допил свой эль и подумал, что пора возвращаться, пока мое отсутствие не заметили. Едва ли мне грозили от этого серьезные неприятности, но в моих интересах было не привлекать к себе излишнего внимания.

По этой причине я вошел через главные ворота и направился к складам, но не успел сделать и несколько шагов, как услышал, что меня зовут.

— Мистер Уивер, остановитесь!

Я обернулся и увидел, что за мной бежит Кармайкл, придерживая на бегу свою соломенную шляпу.

— В чем дело?

— Мистер Эллершо приходил полчаса назад. Он был удручен, что никто не знает, где вас найти.

Я кивнул и отправился к главному зданию, прямо в кабинет Эллершо. Я постучал, и он пригласил меня войти. Войдя, я увидел мистера Форестера, который сидел напротив стола, а на столе были разложены образцы тканей. Я заметил, что ни тот ни другой не обрадовались моему появлению.

— Уивер, — Эллершо выплюнул несколько коричневых зернышек, которые жевал, — где вы были? Я плачу вам за работу или за безделье?

— Простите, что мы разминулись, — сказал я. — Я инспектировал склады, когда вы приходили.

— Если вы инспектировали склады, почему никто не знал, где вас найти?

— Потому что я не хотел, чтобы меня можно было найти. Инспекции имеют смысл, когда люди не знают, что их будут инспектировать.

Эллершо обдумал сказанное и медленно кивнул, продолжая жевать.

— Верно.

Форестер внимательно изучал кусок синей ткани, усердно стараясь не отводить от него глаз. Наверное, боялся, что не совладает с собой, если наши взгляды встретятся. Я подумал, что это полезная мелочь. Форестер считал, что не изощрен в притворстве.

— Что вы хотели? — спросил меня Эллершо.

— Мне сказали, вы меня искали, и я решил прийти сам, сэр, — сказал я.

— Сейчас у меня нет на вас времени, — ответил он. — Разве не видите, мы заняты делами, которые вас не касаются? Вы тоже так считаете, Форестер?

Тот по-прежнему не поднимал глаз.

— Конечно. Что может подобный человек добавить к нашему разговору.

— А я вам скажу, — выпалил Эллершо, — это слишком строгое суждение. Пусть Уивер не специалист, но у него острый ум. Вы можете что-нибудь сказать, Уивер?

— Я не знаю, о чем идет речь, — сказал я.

— Ничего для вас интересного, — пробормотал Форестер.

— Мы говорим вот об этих тканях. Видите ли, Уивер, такие ткани парламент, гореть ему в геенне огненной, разрешит нам продавать на внутреннем рынке после Рождества. Как вы видите, это чертовски мало. Теперь нам придется в Великобритании продавать в основном эту синюю ткань, — он потряс куском ситца, — и сдается мне, наша торговля станет лишь тенью нашего былого успеха.

Я промолчал.

— Вот видите, — сказал Форестер, — у него нет ни опыта в таких делах, ни интереса к ним. Не хотел его обидеть, но его мнение нам вряд ли пригодится.

— Что сейчас шьют из этой ткани? — спросил я.

— Платки, — сказал Эллершо. — Чулки, галстуки, другие аксессуары и, естественно, платья для женщин.

— Почему бы, — предложил я, — не заставить модников шить из этой материи костюмы.

Форестер громко засмеялся:

— Костюмы, говорите? Даже самые нелепые фаты не станут носить костюмы такого женского цвета. Смехотворно!

— Возможно, — сказал я, пожимая плечами. — Но мистер Эллершо заметил, что ключ к успеху — сделать так, чтобы склады диктовали моду, а не наоборот. Вы можете продать этой материи сколько угодно, так пускай компания формирует восприятие публики, а не пытается угодить уже сложившемуся восприятию. Насколько я понял, нужно лишь сделать так, чтобы модные джентльмены стали носить костюмы такого цвета, и тогда это уже не будет восприниматься нелепо. В самом деле, если повезет, уже в следующем сезоне никто даже не вспомнит, что костюмы такого цвета были непопулярны.

— Чепуха, — сказал Форестер.

— Вовсе нет, — отозвался Эллершо. — Он прав. В этом все дело. Начните рассылать записки вашим друзьям, интересующимся модой. Пошлите к ним портного.

— Сэр, это напрасная трата времени и сил, — ответил Форестер. — Никто не станет носить костюм такой глупой расцветки.

— Свет будет носить такие костюмы, — ответил тот. — Молодец, Уивер. До собрания совета акционеров остается меньше двух недель, но я, по всей видимости, спасу свою шею. А теперь отправляйтесь на рабочее место. Потом поговорим.

Я поклонился обоим джентльменам и удалился. По лицу Форестера было видно, что я лишь подлил масла в огонь, и его неприязнь ко мне только усилилась.

Тем же вечером мы с Кармайклом встретились за главным складом в назначенное время. Небо было необычно темным — затянуто тучами, сквозь которые было не видно луну. Временами шел снег. Территория хорошо освещалась, но темных углов было в изобилии, так что мы могли двигаться незаметно. Собаки к тому времени уже запомнили мой запах и не обращали на меня внимания. Мы хорошо знали время обходов и маршруты охранников, поэтому двигаться в холодной тьме незамеченными было нехитрым делом. Кармайкл привел меня в самый дальний северный конец территории Ост-Индской компании, где располагался так называемый Грин-Хаус. Здание было четырехэтажным, но узким и в плачевном состоянии. Я слышал, что его собираются снести в следующем году.

Дверь была, естественно, заперта, чтобы охранники не проникли внутрь и не поживились тем, что там хранилось. Но у меня как у надзирателя были ключи от всех складов, и мы, подождав, пока один из охранников, обходивший территорию неровной походкой, которая выдавала в нем любителя потихоньку пить пиво на службе, не удалится, пробрались внутрь.

Я заранее спрятал свечи и трут в надежном месте, и теперь в гулкой темноте обернулся к Кармайклу, его лицо подрагивало в неровном свете свечи.

— Где?

— Наверху, — сказал он. — На последнем этаже. Его не используют, ведь таскать ящики туда и обратно ужасно тяжело. Да и ступени прохудились, надо бы поосторожнее. И держитесь подальше от окон со своей свечой. Мало ли кто увидит. Кто водит дружбу с Аадилом, а кто нет, сказать трудно.

Совет был, бесспорно, хороший; я протянул ему свечу, вверяя в его руки свою безопасность. Ничего удивительного, если вдруг Кармайкл окажется не тем, за кого себя выдает, что верить ему нельзя и что он вовсе не собирается мне помогать. Я сталкивался с вероломством слишком часто, а компании, подобные этой, порождают предательство, как работные дома шлюх. Но выбор у меня был небольшой, и я пошел вперед, старясь не отставать от своего проводника.

На третьем этаже Кармайкл повернулся ко мне:

— Дальше-то и поосторожней бы.

Он поднял свечу повыше, и я увидел, о чем он говорит. Ступеньки перед нами были изношенные, осыпающиеся, и не представлялось возможным понять, какие из них выдержат вес человека, а какие нет. Впрочем, я решил, что они не могут быть такими хрупкими, какими кажутся: как бы иначе Аадил и его приспешники таскали на четвертый этаж тяжелые ящики? Тем не менее я постарался ступать за Кармайклом след в след.

Когда дошли до верхней площадки, он повел меня налево по пыльному коридору, пока мы не оказались перед дверью. Я попробовал ее открыть, но она оказалась запертой. Однако я предвидел это и достал из кармана связку отмычек, которые блеснули в свете свечи Кармайкла. Но он тоже подготовился. В тусклом свете свечи я увидел, как он ухмыльнулся и достал из кармана ключ.

— Не сомневаюсь, вы умеете справляться с этими отмычками, сэр, но с ключом все намного проще.

Я убрал отмычки и кивнул. Я держал свечу и наблюдал, как он вставляет ключ, поворачивает ручку и открывает дверь. Потом он сделал широкий жест, который, по-видимому, означал нечто большее, чем вежливость, и пригласил меня войти первым.

Я вошел, освещая свечой большую, если не сказать огромную, комнату, уставленную ящиками всевозможных размеров. Некоторые стояли штабелями чуть не до самого потолка, другие лежали тут и там, казалось в беспорядке. Все ящики были закрыты.

Я увидел железный прут и поставил свечу на пол. С ним я двинулся к ближайшему ящику.

— Подождите! — вскричал Кармайкл. — Нельзя его вскрывать. Они сразу догадаются, что мы здесь были.

— Они догадаются, что здесь кто-то был, это точно. Но они не будут знать, что это мы. Мы сюда пришли не просто взглянуть. Я должен знать, что они скрывают.

Он кивнул, соглашаясь, но без восторга, и я взломал ближайший ящик. Внутри лежали толстые рулоны ткани с ярким цветным узором. Я придвинул свечу ближе.

— Что там? — спросил Кармайкл.

Он взял ткань в руки, потер ее между пальцами, погладил, поднес к свече.

— Ничего особенного, — тихо сказал он. — Такая же ткань, как на других складах.

Мы вскрыли еще полдюжины ящиков наугад, и в них оказалась все та же индийская ткань. Кармайкл покачал головой.

— Ничего не могу понять, — сказал он. — Ради чего им таиться и разгружать эти товары тайно по ночам? Ткани как ткани.

Я стал размышлять, зачем члену совета директоров понадобилось тайно складировать товары, которые можно было с таким же успехом держать на любом другом складе.

— Может, это кража? — спросил я. — Может, они собираются продать эти товары, а прибыль положить себе в карман?

— Кража? — Кармайкл засмеялся. — Зачем? Через месяц никто эту материю не купит.

— Может, черный рынок? Может, они собираются продавать материю тайно?

Он снова покачал головой:

— Закон не запрещает продавать ситцы, он запрещает их носить. Они могут продавать ткани, если захотят, но кто их купит? После Рождества они их не смогут сбыть. В Англии ситцы из Индии ничего не будут стоить.

— И вы говорите, что это обычная ткань.

Он кивнул с серьезным видом:

— Обычный ситец.

Я решил, что не замечаю чего-то важного. Кармайкл тоже не скрывал удивления.

— Может, взглянуть на декларации, — предложил он. — Может, дело не в самих ящиках, а в том, откуда или куда направляются?

Предложение было дельное, и я собирался сказать это, но тут мы услышали, как на первом этаже открылась дверь и зазвучали приглушенные, но взволнованные голоса.

— Черт возьми, — выругался Кармайкл. — Наверное, они все-таки увидели свет в окне. Нужно выбираться отсюда.

— Как?

— Через окно. Вот это. С этой стороны на здании полно выступающих камней. Если повезет, можете забраться на крышу и притаиться.

— А вы?

— Мне нужно закрыть за вами окно. Обо мне не беспокойтесь, мистер Уивер. Я знаю эти склады как свои пять пальцев. Они меня не найдут, обещаю.

— Я не могу оставить тебя одного.

— У нас нет выбора. Нельзя, чтобы вас поймали. Пострадаем мы оба. Будьте уверены, они никогда не узнают, что я здесь был. У меня есть несколько минут, чтобы привести все в порядок, запереть дверь и спрятаться, чтобы они меня не нашли. Встретимся завтра, а сейчас вам надо удирать через это окно.

Мне не хотелось этого делать, но его план был здравым, причем Кармайкл предлагал его не из альтруистических побуждений, а потому что это было самым правильным. И он отвел меня к нужному окну. Оно было заткнуто каким-то тряпьем, но мне удалось открыть его и выглянуть наружу. Действительно, из стены выступало несколько здоровых камней. Человек, который боится высоты или не привык рисковать, наверное, испугался бы, но мне доводилось бывать и в худших переплетах, причем под дождем и под снегом.

— Я оставлю окно приоткрытым, чтобы вам было за что уцепиться, когда вернетесь, — сказал он. — Но я должен закрыть за собой дверь, так что, надеюсь, отмычки вас не подведут.

Я больше беспокоился не за отмычки, а за отмыкателя, но кое-какой опыт у меня все же был, поэтому я просто кивнул.

— Уверены, что хотите остаться?

— Так будет лучше всего. Вам пора.

Я вылез через окно и, встав на прочный, к счастью, выступ, нащупал в темноте выступающий камень и подтянулся, а потом нашел другой и вскоре на удивление легко оказался на крыше. Я прижался к крыше и лежал неподвижно, наблюдая за входной дверью. Я слышал какие-то звуки, но ничего не видел. А потом стали слышны лишь звуки ночного Лондона. Крики торговцев вдалеке, призывные или возмущенные возгласы проституток, стук копыт по булыжной мостовой. До меня также доносилось покашливание, кряхтение и ворчание охранников.

Я насквозь промок под моросящим дождем, но не двигался, пока не увидел, что несколько человек вышли из склада. С такой высоты я не мог расслышать их слов или разглядеть, кто это, но видел, что их четверо и один по габаритам был ну вылитый Аадил. Вероятно, один из них ушибся на лестнице, потому что другой помогал ему идти.

Я ждал еще несколько часов, пока не испугался, что рассвет выдаст мое укрытие. С гораздо большими трудностями и волнением я пустился в обратный путь вниз по стене и добрался до приоткрытого, как обещал Кармайкл, окна. Тут выяснилось, что мои отмычки не понадобились: дверь была хоть и закрыта, но не заперта. Было не ясно, допустил мой сообщник оплошность или решил мне помочь или недоглядели люди, которые приходили сюда с проверкой. В тот миг мне было все равно. А зря, как я позднее понял. Но тогда я об этом не думал.

Без свечи я осторожно спустился вниз по лестнице, гадая, присоединится ко мне Кармайкл или он успел улизнуть, но я его не заметил. Его нигде не было видно, и, дойдя до первого этажа, я выглянул в окно, дабы убедиться, что вокруг никого нет. Через полчаса, держась в тени и избегая охранников, я выбрался с территории компании. Дома я поспал всего час, потом было нужно вставать и встречать новый день, который принес ужасные известия.

Глава семнадцатая

После тяжелой и бесплодной ночи я был усталым и злым, поэтому не заметил мрачного настроения окружающих, когда появился на складах Ост-Индской компании. По крайней мере, не заметил его сразу. Только через несколько минут я увидел, что все охранники и рабочие мрачны и печальны.

— Что случилось? — спросил я одного из них.

— Несчастный случай, — сказал он. — Рано утром. Никто не знает, что он там делал. Никто его туда не посылал. Аадил думает, он вор. Но Кармайкл был на западном складе, где, как вы знаете, хранится чай. И произошел несчастный случай.

— Кармайкл пострадал? — с тревогой спросил я.

— Еще как, — ответил парень. — Насмерть. Ящики чая, который он хотел украсть, раздавили его, как крысу.

Чай.

Ловко придумано, ибо, чем бы ни занимались Форестер с Аадилом, это не имело никакого отношения к чаю. Никто не понимал, зачем Кармайкл ночью на складе двигал ящики с чаем, вот все и решили, что он повинен в самом распространенном преступлении — мелком воровстве, призванном как-то восполнить скудный доход.

Все знали о таких проступках и закрывали на них глаза, если человек не становился чересчур жадным. В самом деле, и охранникам, и складским рабочим платили слишком мало, так как предполагалось, что они восполнят свой доход разумной долей товаров со склада. Мол, если повысить жалованье, они не станут воровать меньше, поэтому не имеет смысла платить им столько, чтобы хватало на жизнь.

Долгое время я стоял неподвижно посреди снующих вокруг людей. Наконец, увидев проходящего мимо Аадила, я очнулся от оцепенения.

— Скажите мне, что произошло, — сказал я, схватив его за рукав.

Он взглянул на меня и засмеялся. Каким уродливым стало его и без того неприятное лицо, когда на нем появилось выражение жестокого веселья.

— Может, вы мне скажете. Это вы надзираете за охранниками.

— Право же, не будьте мелочным. Скажите.

Он пожал плечами.

— Не знаю, почему Кармайкл оказался здесь вчера ночью. Там, где не положено. Чай воровал. Может, торопился, боялся, что поймают. Думал, сойдет. А его раздавило. — Он снова пожал плечами. — Но лучше, чем если бы его повесили. Правда?

— Хочу взглянуть на тело.

Он посмотрел на меня насмешливо:

— Зачем на него смотреть?

— Потому что мне надо. Скажите, где оно.

— Его забрали, — сказал он. — Куда — не знаю. Может, коронер. Может, семья. Мне не сказали. Я не спрашивал.

Разговор дался мне с большим трудом. Я не сомневался, что это Аадил убил Кармайкла с согласия Форестера, прямого или косвенного. Но все это были лишь подозрения, догадки, которые я не мог ничем доказать, и поэтому они мало что значили. Меня волновало то, что Кармайкл действовал по моей просьбе и умер из-за этого, а я был бессилен восстановить его честное имя.

Чтобы не выдать своих чувств и чтобы никто не догадался, что мне кое-что известно, я ушел со двора и направился в Крейвен-Хаус.

Подозревал ли Аадил меня в соучастии? Он умолчал об этом, что было естественно. И все же Кармайкл решился посягнуть на святая святых — тайный склад — только после того, как я поступил на службу в компанию. Форестер знал, что я служил Эллершо, и не доверял Эллершо. Почему тогда они еще не взялись за меня? Но если они еще этого не сделали, не было никаких оснований полагать, что и не собираются.

Мне было необходимо как можно скорее выяснить, что же Форестер хранил на этом складе и, главное, почему он это делал, там ведь не оказалось ничего необычного. Не зная, как дать выход своему гневу, я не придумал ничего лучшего, чем поговорить с мистером Блэкберном.

Он был у себя в комнатушке и, сгорбленный, водил по странице пером. На мгновение поднял голову, встряхнул рукой в чернильных пятнах.

— А, Уивер. Полагаю, вы пришли узнать насчет замены выбывшего работника?

Я плотно закрыл за собой дверь.

— Нет, ничего подобного. Кармайкл был моим другом, и я не спешу никем его заменять.

Он посмотрел на меня озадаченно, такое выражение всегда появлялось у него на лице, когда он не был занят своими документами. Казалось, ему трудно представить что-то более нелепое и неупорядоченное, чем дружба или привязанность.

— Ну что ж, — наконец вымолвил он. — Несмотря ни на что, график надо соблюдать, гм? Территорию надо охранять. Было бы глупо позволить чувствам мешать нам делать то, что должно.

Было ясно как божий день: Блэкберн отчаянно хочет, чтобы я поскорее ушел, а он мог бы вернуться к своей банальной, но так захватывающей его работе. Но уходить я не собирался. По правде говоря, поскольку он чувствовал себя неловко, можно было надеяться, что он будет говорить не столь осмотрительно, как ему, возможно, хотелось бы.

— Позвольте поговорить с вами конфиденциально, — сказал я. — Дело деликатное, оно связано с не совсем правомерным использованием территории компании и ресурсов компании.

— Конечно-конечно, — сказал он.

Он отложил перо и машинально промокнул страницу, глядя на меня. Я добился его полного внимания.

— Надеюсь, я могу вам доверять, сэр. Мне бы не хотелось, чтобы мое желание исправить небрежность привело к такой несправедливости, как потеря работы. Надеюсь, вы меня понимаете, сэр. Я хочу порядка, хочу, чтобы со складов ничего не пропадало. Тем не менее, когда замешаны сильные мира сего, я иногда не уверен, что благое дело послужит вашим интересам.

Он вытянул тонкую шею, перегнулся через стол, словно черепаха, которая высовывает голову из панциря.

— Вы не должны беспокоиться на этот счет, мистер Уивер. Вовсе не должны. Обещаю, вы можете говорить со мной совершенно конфиденциально, и даю слово, что никому не скажу о нашем разговоре, по крайней мере без вашего позволения. Полагаю, этого достаточно.

Этого было не совсем достаточно.

— Очень хотелось бы так полагать, — неуверенно сказал я. — Все же я рискую. Наверное, будет лучше, если я приду в другой раз, когда буду знать больше. Да, пожалуй, так будет лучше. — Я начал подниматься.

— Нет! — Это «нет» прозвучало не как приказ, а как мольба. — Если вам что-то известно, мы должны это обсудить. Я не вынесу, если что-то пропало, если рану на теле компании не залечили и оставили гнить. Вы правы, сэр, что затронули эту тему. Обещаю, что не сделаю ничего, чего бы вы не хотели. Только вы должны мне сказать, что вы такое узнали.

Я подумал, что это очень странно. Вот клерк, который печется о компании, будто о любимой собачке или даже любовнице или ребенке. Если ничего ему не сказать, он сойдет с ума от любопытства, причем никакой личной выгоды от этих сведений ему нет, лично он ничего не выигрывает от того, что будет исправлено некое нарушение, на которое я намекаю. Он просто любит, чтобы безделушки стояли ровно — не важно, чьи это безделушки, его или кого-то другого, — и не остановится ни перед чем, чтобы исправить отклонение.

Я прочистил горло, намереваясь говорить долго, чтобы сделать для него пытку еще изощреннее.

— В начале недели Кармайкл рассказал мне об одном нарушении. Я подумал, что дело несрочное, и решил не торопиться, а теперь, как сами видите, продолжать не с кем. Сам он не считал это дело важным… надеюсь, вы меня понимаете, мистер Блэкберн. Мне кажется, мы с вами немного сходны. Я не хочу оставлять это без внимания.

Я продолжал ходить вокруг да около не только чтобы помучить Блэкберна, но и чтобы внушить ему, будто я не придаю вопросу слишком серьезное значение. Я совсем не хотел, чтобы он догадался: я уверен, что Кармайкла убили в связи с тем самым делом, о котором я собираюсь рассказать.

Он действительно внимательно меня слушал.

— Конечно-конечно, — сказал он и махнул рукой, словно хотел ускорить мое признание.

Настало время приступить к сути.

— Кармайкл сказал мне, что в одном из складских помещений, точно не помню, в каком именно, — мне казалось, что это правильная тактика, — один из членов совета директоров тайно складирует ситцы. Он сказал, что ящики прибыли поздно ночью и все было сделано так, чтобы никто не знал, где они хранятся, что в этих ящиках и в каком количестве. У меня не такое положение, чтобы задавать вопросы членам совета, но как надзирателя над охранниками меня беспокоит, когда что-то остается без надлежащего надзора.

Это обеспокоило Блэкберна тоже. Он наклонился ко мне, его руки дрожали от волнения.

— Это опасно. Очень опасно, сэр. Мои записи преследуют три цели. Три, сэр. — Он отсчитал по пальцам: — Установить порядок, поддерживать порядок и обеспечить порядок в будущем. Если некоторые считают, что они выше документов, если они берут и прибавляют по своей прихоти, тогда все это, — он показал на кипы бумаг, — все это для чего?

— Я не смотрел на дело с такой точки зрения, — сказал я.

— Но это необходимо, совершенно необходимо. Я веду дело так, что в любую минуту любой член совета может сюда прийти и узнать о компании все, что ему нужно. А если кто-то начинает делать, что ему в голову взбредет, сэр, моя работа теряет смысл. Совершенно теряет.

— Мне кажется, я вас понимаю.

— Надеюсь, что понимаете. Очень на это надеюсь, сэр. Вы должны мне все рассказать. Кармайкл сказал, кто именно из членов совета ведет себя так безрассудно?

— Нет, не сказал. Мне кажется, он этого сам не знал.

— И о каком складе идет речь, вы тоже не знаете?

И здесь я решил немного уступить. В конечном счете нужно же дать человеку хоть какую-нибудь зацепку, чтобы начать расследование.

— Мне кажется, он что-то говорил о здании, которое называют Грин-Хаусом, хотя не уверен.

— А, да. Конечно. Приобретено, если не ошибаюсь, в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году у некоего мистера Грина, человека, тесно связанного с бывшим королем-католиком и преданного ему, а когда король бежал, мистер Грин тоже долго не задержался. Обычно Грин-Хаус использовался как склад третьестепенного значения. В самом деле, его планируется в будущем снести и на его месте построить новое здание. Если бы злоумышленник захотел что-либо спрятать, лучшего места на всей территории не сыщешь.

— Может быть, есть какие-нибудь записи, — предположил я. — Таможенные декларации и тому подобное. Что-нибудь, что пролило бы свет на то, кто злоупотребляет системой хранения и с какой целью.

— Да-да. Конечно. Именно это и следует сделать. Нельзя допускать подобные нарушения, сэр. Обещаю, я не стану закрывать глаза на такое.

— Очень хорошо. Рад это слышать. Надеюсь, вы дадите мне знать, если удастся что-нибудь выяснить.

— Зайдите ко мне попозже, — пробормотал он, открывая толстый фолиант, покрытый толстым слоем пыли. — Обещаю, я решу эту задачу.

В самом Крейвен-Хаусе среди слуг царило мрачное настроение. Все хорошо относились к Кармайклу и былиопечалены его смертью. Я прошел через кухни во внутренний двор, намереваясь заняться своими прямыми обязанностями, но меня остановила Селия, дотронувшись своими нежными пальчиками до моей руки.

— Печальное известие, — тихо сказала она своим обычным голосом, а не голосом служанки.

— Да, конечно.

Она взяла меня за руку. Поверьте, я едва удержался, чтобы не притянуть девушку к себе. Ее удивительные глаза, сияющее лицо, запах ее кожи. Мое тело противилось разуму, и, несмотря на мрачное происшествие, мне хотелось ее поцеловать. Думаю, я пошел бы на такой опасный шаг, если бы в эту минуту в кухню не вошла пара мальчишек, помощников повара.

Мы молча разошлись.

Ближе к вечеру после целого дня общения с мрачно настроенными охранниками и неосуществимого желания ударить Аадила по голове, которое возникало всякий раз, когда он поворачивался ко мне спиной, я снова зашел в каморку Блэкберна, надеясь узнать что-нибудь полезное. Увы, этому было не суждено случиться.

Он был бледен, а руки дрожали.

— Я ничего не нашел, сэр. Никаких записей и никаких деклараций. Мне придется потребовать, чтобы провели инвентаризацию Грин-Хауса. Необходимо выяснить, что там хранится, и попытаться установить, как оно туда попало и для чего предназначено.

— И для кого, — добавил я.

Он понимающе посмотрел на меня:

— Совершенно верно.

— Только есть одно «но», — заметил я. — Вы действительно хотите начать общее расследование? В конце концов, если член совета пошел на такие меры, чтобы скрыть свой план, он может пойти еще дальше.

— Вы имеете в виду, он может меня уволить?

— Вполне вероятно.

— У меня превосходная репутация. — В его голосе слышалось отчаянье. — Я служу в компании шесть лет, сэр. Я долго шел к этому месту и всегда слышал в свой адрес только похвалу. Я вам больше скажу: многие члены совета не раз удивлялись, как компания вообще жила до моего появления.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, — сказал я. — Но мне нет нужды говорить вам, сэр, что вы зависите от милости вышестоящих. Один или два предвзятых начальника могут свести на нет все, что вам удалось сделать за годы труда. Этого нельзя забывать.

— Как же нам тогда быть?

— Действовать тихо, сэр. Очень тихо. Боюсь, это все, что мы пока можем сделать. Но мы оба должны быть начеку и искать признаки предательства. Возможно, тогда нам удастся установить связь между этим нарушением и его первопричинами.

Он угрюмо кивнул:

— Возможно, вы правы. Конечно, я сделаю все, что в моих силах, чтобы узнать побольше, но последую вашему совету и буду делать это тихо, полагаясь больше на учетные книги, а не на расспросы.

Я похвалил его за решительность и ушел. Но, уже почти дойдя до главного склада, вдруг встал как вкопанный.

Одна мысль осенила меня так внезапно и с такой силой, что я чуть не бегом бросился назад, хотя бежать не было никакой нужды. Но мне было необходимо как можно скорее узнать ответ на один вопрос.

Я снова вошел в каморку Блэкберна и снова закрыл за собой дверь, что уже вошло у меня в привычку. Сел напротив его и широко улыбнулся. Мне не терпелось задать ему уйму вопросов, но я поборол свое желание. То, что меня интересовало, могло показаться ему неким беспорядком. Я знал, как ему не нравится говорить об острых углах и недостающих звеньях, и мне надо было подойти к вопросу с осторожностью.

— Сэр, — начал я, — я был на полпути к главному складу, но вдруг почувствовал острую необходимость вернуться и сказать вам, что вы меня восхищаете.

— Простите?

— Ваша любовь к порядку, сэр, и систематичности. Вот что меня в вас восхищает. Вы вдохновили меня в моей работе с охранниками.

— Я польщен вашими словами.

— Я говорю лишь то, что должен признать любой. Однако я хотел спросить, нет ли еще каких-нибудь сведений, кроме тех, что мне удалось узнать во время нашего короткого разговора.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Я хотел узнать, не найдется ли у вас немного времени сегодня вечером. Мы могли бы встретиться в какой-нибудь таверне и поговорить о вашей философии порядка. Что вы на это скажете? Само собой разумеется, поскольку вы будете учитель, а я ученик, я с радостью оплачу ваши расходы.

Несмотря на то что Блэкберн служил компании верой и правдой, он, очевидно, сознавал, что служит объектом насмешек, и поэтому сначала бросил на меня скептический взгляд, но потом, как мне показалось, я сумел его убедить, что говорю серьезно.

— Вы ведь знаете, что это не разрешено.

— Не разрешено?

— Совет директоров запретил клеркам посещать таверны, публичные и игорные дома: было замечено, что невоздержанность плохо влияет на производительность. Если меня увидят в подобном заведении, я тотчас лишусь места.

— Не поверю, чтобы нам было совсем уж негде встретиться.

Он едва заметно улыбнулся.

— Есть одна таверна, — сказал он почти шепотом. — Можно все устроить, если правильно к этому подойти. Я знаю место, где мы можем спокойно пропустить по стаканчику.

Я вернулся на склад и наблюдал, как охранники и грузчики с хмурым видом исполняют свои обязанности. Я и сам пребывал в мрачном расположении духа, когда в три часа меня вызвал мистер Форестер. Мне совершенно не хотелось с ним видеться, так как я был уверен, что именно он повинен в смерти Кармайкла, хотя и не знал как и, честно говоря, почему. Тем не менее мне казалось, что именно он послужил причиной этого якобы несчастного случая, и мне оставалось лишь делать вид, будто мне ничего не известно. Если я хотел отомстить за смерть друга, мне нужно было играть свою роль до самого конца.

Дверь кабинета Форестера была открыта, он велел мне затворить ее и сесть.

На его лице сияла улыбка, и мне показалось, будто он натянул клоунскую маску.

— Насколько могу судить, вы служите мистеру Эллершо уже больше недели. Я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь.

— На довольно странных условиях, вам не кажется?

Я сделал вид, будто растерян.

— Мне трудно судить, что странно, а что нет, поскольку я нахожусь на службе короткое время. Скажу лишь, что подчас мы вынуждены соглашаться со странными условиями и как-то к ним приспосабливаться.

Он покраснел, и я отметил, что он понял мой намек на его связь с миссис Эллершо.

— Не понимаю, почему ваш благодетель решил нанять вас для надзора за охраной и платить вам из собственного кармана.

— Я не очень хорошо осведомлен о внутренней политике компании, но он член совета директоров и должен беспокоиться о компании в целом или, по крайней мере, так ему кажется. На мой взгляд, ничего странного, если такой человек принимает меры во благо компании. И, насколько я понял, человека на мою должность нельзя было нанять до заседания совета директоров. А так как мистер Эллершо полагал, что сделать это надо срочно, его поступок выглядит совершенно логичным.

— Возможно, — согласился Форестер. — Возможно, Эллершо мудрее нас всех, вместе взятых. Но мне с трудом верится в его мудрость, и мое неверие основывается на других его поступках и склонностях.

— И каких именно?

— Мне кажется, Эллершо лишился ума. Его рассудок расстроился вследствие любовной болезни. Уверен, вы слышали об этом. Всем об этом известно.

— Иногда, — сказал я намеренно уклончиво, — то, что известно всем, оказывается полной неправдой.

— Не играйте со мной в подобные игры. Не сомневаюсь, вы сами были свидетелем такого его поведения. Но даже если предпочитаете не замечать признаков его сумасшествия, вызванного французской оспой, вы видели, что он постоянно жует орех бетеля — отвратительная привычка, которой он научился у дикарей в Индии.

— Вы имеете в виду коричневые шарики, что он ест? — спросил я.

Я решил на время оставить осторожность, так как действительно ничего не знал об этом странном продукте.

— Ну да. Говорят, от них невозможно отказаться, половина населения Индии — рабы этой отравы. Говорят, она действует на человеческий организм, как кофе, только еще сильнее, и если человек однажды ее попробует, он становится ее жертвой навсегда, а кроме того, у нее есть побочное действие.

— Помешательство? — догадался я.

— Совершенно верно.

Я замолчал, обдумывая, как лучше ответить на такое заявление.

— Видимо, вы решительно уверены, что мистер Эллершо безумен, и очень хотите, чтобы я тоже в это поверил. Я рад бы угодить всем членам совета директоров, но в этом деле, боюсь, помочь вам не могу. Вы говорите, что мой благодетель безумен, но я слишком мало его знаю, чтобы утверждать подобное. Я его знаю только таким, какой он сейчас.

— Мистер Уивер, встретив незнакомого человека, который принимается выть, завидев овечье стадо, вы бы сказали, что он ведет себя странно, и для этого вовсе не надо знать историю его жизни или расспрашивать его друзей. Достаточно того, что он ведет себя странно. Точно так же нетрудно прийти к выводу на основании моих заключений, надо лишь поместить их в соответствующий контекст.

— Должен вновь повторить, что считаю ваши заключения ошибочными.

— Боже мой, разве вы сами не слышали, сэр, как он грозился проткнуть старика раскаленной кочергой? Разве это не безумие?

— Он считает, что это всего лишь стратегия, а я новичок в Крейвен-Хаусе и не могу сказать, так это или не так. Сам я не видел ничего, что позволило бы мне прийти к такому выводу. Зато я прекрасно знаю, что следует крайне осторожно относиться к подобным заявлениям, когда они исходят от человека пристрастного.

Он подался вперед и напустил на себя едва ли не покровительственный вид.

— Конечно, преимущество на вашей стороне, но мне нечего стыдится того, что произошло между мной и известной вам дамой. Не хотелось бы, чтобы вы думали, будто мои обвинения связаны с этим. На самом деле все было наоборот. Вначале я встретил леди, а потом поведение ее мужа стало вызывать у меня тревогу.

— Могу лишь снова повторить, что не вижу причин для подобных обвинений.

— Гм. А что бы вы сказали, если бы их видели? Прошу, не отвечайте. Это бестактный вопрос, мистер Эллершо ваш патрон. Я знаю, что вы человек чести и не предадите человека, который вам помогает. Но прошу помнить: ваш долг служить компании, а не одному человеку. Если вы увидите, что мистер Эллершо действует вопреки интересам компании или неспособен действовать в ее интересах, надеюсь, вы сообщите мне об этом. В итоге в этом и есть сущность компании.

— Мне казалось, сущность компании в том, чтобы делать деньги, невзирая на последствия.

— Чепуха. Слово «компания» произошло от латинского com panis, выражения, означающего «печь хлеб вместе». Собственно, этим мы и занимаемся. Мы не отдельные люди, стремящиеся к личной наживе, а скорее коллектив, который печет хлеб совместными усилиями.

— Рад был узнать, что мы заняты таким полезным и братским делом.

— Поскольку вы это узнали, прошу вас не поощрять его глупые затеи, например голубые костюмы. Вы действительно думаете, что сделаете благое дело, выставив его на посмешище?

— Я просто высказал первую пришедшую мне в голову мысль, не более того.

— Тогда вы не представляете, насколько он впечатлителен. А может, просто не хотите понять. Мистер Эллершо платит вам, и, насколько я понимаю, вы захотите сообщить ему об этом разговоре. Прошу вас не делать этого. Важно, чтобы вы понимали: я не враг ему, а друг компании, и если он решит, что я устраиваю против него заговор, пострадает вся компания. Знайте, я не замышляю ничего против него, а лишь действую на благо компании. Кто-то ведь должен занять его место, когда он уйдет.

— И полагаю, занять его место должны будете вы. Довольно интересно, ибо он не говорил, что собирается уходить. Но вы утверждаете, что действуете исключительно в интересах компании. — Я решил натянуть тетиву и выпустить стрелу. — А в чьих интересах ваша связь с его женой?

К его чести, он не отвел глаза.

— Сердечные дела не всегда подвластны воле. Вы ведь мужчина, Уивер, и должны понимать.

Я вспомнил о мисс Глейд и на какой-то миг даже проникся сочувствием к Форестеру. Но подумал о смерти Кармайкла и тотчас опомнился. Никакая сердечная грусть не может оправдать его чудовищных планов.

— Я вас уже заверял: у меня нет намерения сообщать об этом мистеру Эллершо. Что же касается нашего разговора, мне не хотелось бы послужить причиной раздора в этих стенах. А если уж совсем откровенно, мне не хотелось бы вызвать какие бы то ни было разногласия в этих стенах, в особенности пока нахожусь тут сам.

Он улыбнулся:

— Вы говорите как человек мудрый.

— Это не мудрость, а простое благоразумие. Мне вовсе не хочется лезть в какие-либо дела, кроме нашего совместного выпекания хлеба, хотя миссис Эллершо так не считает. Леди обвинила меня в том, что я будто бы веду какое-то расследование, о котором сам и понятия не имею. Чего именно, по ее мнению, мистер Эллершо хочет от ее дочери?

Он улыбнулся:

— А вы хитрец, сэр. Утверждаете, будто вас это не интересует, а сами пытаетесь выведать у меня самые что ни на есть деликатные сведения.

— Можете не отвечать, если не хотите. В конце концов, я могу спросить и у мистера Эллершо.

Он едва не вскочил с места.

— Не делайте этого. Вероятно, миссис Эллершо ошибается, и ее муж вовсе не преследует ее дочь, но, если вы заговорите на эту тему, его нездоровое любопытство может проснуться.

— Тогда, вероятно, будет лучше, если вы мне расскажете.

Он вздохнул:

— Вот что я могу вам рассказать. Девушка, зовут ее Бриджит Элтон, — дочь миссис Эллершо от предыдущего брака. Поразительно красивая девушка, если позволите. Очень походит на свою мать — высокая, та же удивительно белая кожа, какой я не видел больше никогда и ни у кого, те же светлые, почти белые волосы, но при этом поразительно темные карие глаза. Изумительная красавица. Куда бы мы с ней ни пришли, мужчины не сводили с нее глаз. К тому же она принадлежала к довольно знатному роду и должна была получить солидное наследство, что усиливало ее неотразимость. Но, несмотря на эти преимущества, она предпочла выйти замуж без согласия семьи. Бракосочетание было убогим и тайным, ну вы понимаете, что я имею в виду. Мистер Эллершо впал в ярость, хотя обычно едва замечал ее за обеденным столом. Он пообещал выследить и наказать девушку, поэтому миссис Эллершо делает все, что может, дабы скрыть от мужа местонахождение дочери.

— Выходит, это сугубо семейное дело, — сказал я. — Никакого отношения к выпеканию хлеба.

— Совершенно точно.

Я решил, что лучше всего сделать вид, будто я ему поверил, поэтому встал и откланялся. Я уже взялся за дверную ручку, когда он снова окликнул меня:

— Сколько мистер Эллершо вам платит?

— Мы сошлись на сорока фунтах в год.

Он кивнул:

— Для человека с нерегулярным доходом такая финансовая стабильность должна быть приятна.

Я помедлил. Может быть, он подтрунивает надо мной. Может быть, намекает, что мистер Эллершо платит мне лишь малую часть того, что я мог бы заработать, если бы занимался своим обычным ремеслом. Нет, вряд ли. Поэтому я кивнул и вышел.

Не знаю, какая муха меня укусила, но, выйдя из кабинета Форестера, я решил нанести визит мистеру Эллершо. Возможно, мне захотелось наказать человека, который, как мне казалось, был повинен в смерти Кармайкла, а возможно, я решил просто потревожить осиное гнездо и посмотреть, что выйдет. Причина не так важна: я и без того достаточно долго пускал все на самотек, а надо было действовать, если я хотел добиться каких-то результатов, даже если действия мои будут ошибочны.

Эллершо был один и пригласил меня войти, хотя был поглощен изучением каких-то длинных документов и явно не желал отрываться от этого занятия.

— Да-да. Что вам надо?

Я закрыл за собой дверь.

— Сэр, я только что от мистера Форестера, он меня вызывал.

Он оторвался от документа:

— И что?

— Мне кажется, мистер Эллершо намеревается нанести вам больший урон, чем вы думаете.

Теперь он был весь внимание:

— Объяснитесь.

— Он хотел, чтобы я рассказал ему о ваших планах и замыслах. — Я сделал глубокий вдох. — Он предупредил меня, чтобы я вам не верил, и еще сказал, что вы безумны, сэр.

— Черт возьми! — закричал он и стукнул кулаком по столу так, что чашка с чаем задрожала и чай расплескался. — Черт возьми, Уивер, разве я велел вам сплетничать с членами совета? Какая дерзость! Знаете же, что это чертово собрание акционеров на носу. Я борюсь за свое место, а вы приходите и сообщаете подобную чушь!

Признаюсь, его ярость необычайно меня удивила. Я-то чем перед ним провинился?

— Если правильно помню, — наконец отважился я, — вы говорили об устроенном против вас заговоре, который необходимо раскрыть до заседания совета. Несомненно, усилия мистера Форестера по подрыву вашей работы и репутации…

— Замолчите! — вскричал он. — Хватит пустой болтовни. Я не потерплю предательских разговоров от такой мелкой сошки. Будь мы в Индии, вас бы бросили на съедение тиграм за подобные разговоры. Да вы понятия не имеете о том, что такое компания и что значит быть частью компании.

— Как я понимаю, вы придаете большое значение совместному выпеканию хлеба, — сказал я.

— Отправляйтесь и займитесь своими обязанностями, — сказал он уже спокойнее и сдержаннее, хотя казалось, легко может снова взорваться, дай только повод. — Займитесь своими обязанностями, а я займусь своими, и не беспокойте меня больше этими теориями заговоров. Если из-за вас, Уивер, у меня будут неприятности, сейчас, когда мне есть что терять, вы пожалеете об этом, обещаю. Слушайте и найдите замену этому проклятому мертвецу. Не хватало еще, чтобы из-за дурака, на которого свалились ящики, у нас был недостаток рабочих рук.

И я отправился размышлять обо всех ошибках, которые совершил за день.

Глава восемнадцатая

В тот вечер я встретился с мистером Блэкберном в выбранной им таверне. Это было чистенькое заведение со множеством свечей и ламп в Шедуэлле, поблизости от лесного склада, то есть на значительном расстоянии от Крейвен-Хауса, и где, по мнению Блэкберна, он был в относительной безопасности. Внутри ничем не примечательные представители среднего сословия — торговцы, средней руки купцы и даже священнослужитель в очках — чинно сидели за столами, пили и закусывали. Мы с Блэкберном заняли столик поближе к камину, чтобы согреться, и вдобавок Блэкберн объяснил мне, что у камина одежда быстрее высохнет, если нечаянно обольешься. Как только мы уселись, подошла миловидная девушка, чтобы принять у нас заказ.

— Кто ты? — строго спросил Блэкберн. — Где Дженни?

— Дженни приболела, так что я вместо нее.

— Так не пойдет, — сказал Блэкберн. — Мне нужна Дженни.

— Ничего не поделаешь, — ответила девушка, — у Дженни кровавый понос, у нее из задницы так хлещет, что ей жизнь не мила. Хотите или не хотите, но придется иметь дело со мной. Вот так-то, дорогуша.

— Ну что же, видимо, придется, — сказал он с мрачным видом, — но передай ей, что мне это вовсе не нравится. Так, принеси-ка мне… черт, ты слушаешь или нет? Принеси мне кружку эля, но слушай внимательно. Сперва ты должна тщательно вымыть кружку. Вымыть и, я говорю, вытереть ее чистым полотенцем. На кружке не должно быть никакой грязи, а в эле никаких посторонних примесей. Ты должна все очень тщательно проверить, прежде чем принесешь мой заказ. Помни мои слова. Иначе будешь иметь дело с мистером Дерби.

Она тотчас повернулась ко мне, видимо решив, что после столь странного заказа лучше всего промолчать.

— А что вам принести, сэр?

— Тоже кружку эля, — сказал я, — но не буду возражать, если количество грязи на ней будет в пределах нормы.

Девушка удалилась и спустя несколько минут появилась вновь и принесла нам пиво.

Блэкберн лишь взглянул на свою кружку.

— Что это?! — вскричал он. — Что это такое? Полное безобразие! Что ты принесла, глупая неряха? Ты что, не видишь этот жирный отпечаток пальца на кружке? Слепая, что ли? Убери эту гадость и принеси мне чистую кружку.

— Да откуда ей быть чистой-то, если приходится носить кружки на голове? — спросила она.

По ее тону было ясно, что вопрос относится к категории сугубо риторических, но мистер Блэкберн воспринял его совершенно серьезно.

— Я не потерплю подобных разговоров, считаю их личным оскорблением, и это омерзительно.

— Это вы ведете себя по-хамски, не я, — ответила девушка, привычно уперев руки в боки и решительно настроенная постоять за себя.

Перепалка привлекла внимание доброй половины посетителей, а из кухни вышел дородный мужчина в фартуке, без парика, с бритой головой и протолкнулся к нашему столу.

— В чем дело? Что случилось?

— Дерби, слава богу, — выдохнул Блэкберн. — Эта нахалка подает твое пиво в неподобающих кружках и смешивает его с грязью.

На мой взгляд, он явно преувеличивал, но я решил помалкивать.

— Он ненормальный, — сказала девушка. — Это всего лишь небольшой отпечаток пальца.

Дерби стукнул девушку по голове, но не сильно.

— Принеси другую кружку, и чтобы на этот раз на ней не было ни пятнышка. — Он повернулся к Блэкберну. — Простите. У Дженни понос, а эта девушка не знакома с вашими привычками.

— Я ей все объяснил, — сказал Блэкберн.

Дерби картинно воздел руки, изображая отчаянье.

— Что с них взять! Они выросли в грязи. Для них чисто — это если в кружке не плавает кошачья голова. Пойду проверю, чтобы на этот раз все было как надо.

— Да-да. Проверь, — сказал Блэкберн. — Проверь, что она понимает: мытье сосудов для питья состоит из трех стадий — намылить, ополоснуть чистой водой, пока все мыло не будет полностью смыто, и вытереть чистым полотенцем. Причем, Дерби, вытирать нужно как внутри, так и снаружи. Внутри и снаружи. Проверь, что она это понимает.

— Проверю.

Он ушел, а Блэкберн поведал мне, что Дерби — брат мужа его сестры, и прозрачно намекнул, что помог пару раз трактирщику, когда у того было туго с деньгами. Поэтому Дерби потакал прихотям привередливого клерка и его заведение стало единственным в городе, где Блэкберн мог спокойно выпить.

— А теперь, сэр, — сказал он, — можно поговорить о деле. Я к вашим услугам, и вы только что стали свидетелем одного из самых важных принципов, которым руководствуется человек, любящий порядок. Это принцип серийности. Когда вы сообщаете собеседнику, что ваше рассуждение содержит три элемента, вы устанавливаете серийность, а с серийностью, сэр, не поспоришь. Выслушав первый пункт, он будет стремиться узнать другие пункты. Я часто и с успехом использую этот принцип и теперь делюсь им с вами.

Я выразил горячую благодарность за то, что он так щедро делится со мной своей мудростью, и острое желание продолжить знакомство с его философией порядка. Блэкберн разразился длинной лекцией, которая изредка прерывалась моими восторженными замечаниями. Он говорил больше часа, и хотя понятие серийности было и вправду интересным, оно оказалось жемчужиной в его интеллектуальной короне. Его идеи редко выходили за рамки философии почтенной матроны типа «всему свое место и все на своих местах» или «чистота — лучшая красота». Но не этими банальностями Блэкберн был примечателен. Во время разговора он передвигал наши кружки с элем, чтобы они стояли ровно. Вынимал из карманов их содержимое, раскладывал ровными рядами и убирал на место. Постоянно одергивал рукава — мол, есть некая формула, определяющая, насколько рукав сорочки должен быть длиннее рукава камзола, и эту пропорцию необходимо соблюдать всегда.

Короче говоря, я убедился в том, что давно подозревал, а именно: его тяга к порядку свидетельствует об определенном расстройстве психики, возможно вызванном гуморальным дисбалансом. Мне также стало ясно, почему, когда я пытался разговорить его о допущенных ошибках, он отказывался говорить плохо о том, что происходит в Ост-Индской компании. Вполне возможно, он был нетерпим к беспорядку, когда сталкивался с ним, но его преданность была несокрушима. У меня не было другого выбора, как развязать его язык неким иным способом.

Я извинился, сказав, что мне необходимо облегчиться, но делать это на глазах у всех не хотел. Он отнесся к моим чувствам с пониманием и одобрением. Я удалился, но не для того, чтобы отлить, а проверить другие возможности.

На кухне, куда я вошел, девушка-подавальщица ставила кружки на поднос.

— Я хочу извиниться за грубое поведение моего знакомого, — сказал я. — Он слишком озабочен опрятностью во всем, а ты, я уверен, не хотела ему зла.

Девушка присела в реверансе.

— Вы очень добры.

— Дело не в моей доброте, а в простой вежливости. Не думай, будто я одобряю такое отношение к тебе. По правде сказать, я знаю его по службе, и мы скорее не друзья, а соперники. Скажи, как тебя зовут, милая.

— Энни, — сказала она и снова сделала реверанс.

— Энни, не могла бы ты сделать мне одолжение. Естественно, я тебя отблагодарю.

Теперь она смотрела на меня насмешливо.

— Какое такое одолжение, сэр?

— Мой знакомый слишком осмотрителен, когда дело касается пива. Он никогда не перебирает свою меру, а мне необходимо, чтобы у него развязался язык. Не могла бы ты добавить немного джина в его эль? Так, чтобы он не заметил, но при этом достаточно, чтобы ударило в голову.

Она хитро улыбнулась, но тотчас опять напустила серьезный вид.

— Не знаю, сэр. Разве хорошо так поступать с джентльменом, который ничего не подозревает?

Я достал шиллинг:

— Так лучше?

Она взяла монету:

— Гораздо лучше.

Я вернулся за стол, а девушка принесла нам новые кружки с элем. Мы беседовали на отвлеченные темы, пока он потягивал эль, смешанный с джином, и через какое-то время по его речи и движениям стало понятно, что джин ударил ему в голову. Я решил испытать удачу.

— Для человека, который так ненавидит беспорядок, должно быть тяжело служить в Крейвен-Хаусе.

— Да, временами бывает, — сказал он заплетающимся языком. — Там творится полно беспорядков. То бумаги подошьют не в ту папку, то вовсе не подошьют, несанкционированные расходы. Однажды, — он понизил голос, — человека, который выносил ночные горшки, убили по дороге на службу, и той ночью горшки так никто и не вынес. А всем было наплевать. Грязные скоты.

— Ужас. Просто ужас, — сказал я. — А что еще?

— А вот что. Вы не поверите. Один из директоров, не скажу, кто именно, и предупреждаю, это лишь слухи, не знаю, правда это или нет. Но люди говорят, будто он подтирается полами своей сорочки, а потом ходит себе как ни в чем не бывало.

— Но не все же люди в компании столь отвратительны.

— Не все? Нет, конечно, не все столь отвратительны.

Пришла подавальщица с новыми кружками эля. Она весело мне подмигнула, давая знать, что повторила проделку с его элем.

— Мне кажется, я нравлюсь этой шлюшке, — сказал Блэкберн. — Вы видели, как она подмигнула? Видели?

— Видел.

— Точно, я ей нравлюсь. Но я с ней и рядом не лягу, если она сначала не помоется. Как мне нравится смотреть, мистер Уивер, когда женщины моются. Это мне нравится больше всего на свете.

Он пил и продолжал перечислять различные преступления против гигиены, о которых ему довелось слышать. Когда его язык стал совсем заплетаться, я забеспокоился, смогу ли удерживать беседу в нужных мне рамках, и решил действовать чуть более решительно, но так, чтобы не спугнуть его.

— А в других областях? Как насчет неопрятности помимо личной гигиены? Например, в ведении бухгалтерских книг.

— А, ошибки в бухгалтерии. Да пруд пруди. Повсюду, на каждом шагу. Можно подумать, у нас в Крейвен-Хаусе сонмы невидимых слуг, таких волшебных духов, прибирают за всеми. И это не только ошибки, — сказал он и подмигнул.

— Не может быть!

— Да-да. Вы, конечно, свой человек, но я слишком много болтаю.

— Но вы ведь не можете на этом остановиться. Было бы слишком жестоко начать и не закончить свою мысль. Мы ведь друзья, прошу вас, продолжайте.

— Да-да. Я вас понимаю. Это как с принципом серийности, верно? Если начинаешь, надо продолжать. Похоже, вы выучили урок.

— Выучил. И вы должны мне рассказать, что собирались.

— Вы слишком настойчивы, — заметил он.

— А вы ломаетесь, как кокетка, — сказал я как можно добродушнее. — Вы ведь не оставите меня мучиться.

— Конечно не оставлю. Наверное, все же могу вам рассказать кое-что еще. — Он прочистил горло. — Ваш патрон, чье имя не стану называть для безопасности, так вот, однажды он обратился ко мне — ему было нужно вывести из оборота компании значительную сумму для своих личных нужд и не учитывать ее в книгах. Он сказал, что казначей компании уже согласился, и теперь нужна была моя помощь, чтобы скрыть недостачу. Деньги эти требовались якобы для некоего важного проекта на благо компании, но больше он сказать ничего не мог, и я сразу решил, что под проектом имеется в виду либо игорный, либо публичный дом. Естественно, я ему отказал.

— Почему?

— Действительно, почему? Во-первых, подделывать бухгалтерские книги — это чудовищное преступление. Но насторожило меня не только это. Бывший главный казначей Хорнер неоднократно помогал вашему патрону, и его преданность была вознаграждена тем, что он отправился до конца своих дней служить в Бомбей. Чтобы избежать подобной благодарности, я решил не проявлять особой преданности. Мне кажется, климат Индии не очень мне подойдет.

— А как же эта недостающая сумма? Эллершо обошелся без нее?

— Ну что вы. Я довольно скоро обнаружил недостачу. Они попытались замести следы, но меня нелегко обвести вокруг пальца.

— И вы об этом заявили?

— В компании, где преданность вознаграждается ссылкой в самый чудовищный климат на земле, лучше придержать язык. Я предпочел замести следы так, чтобы никто никогда никаких концов не сыскал. Сам я ни за что бы не пошел на преступление, сэр, но раз преступление совершилось, решил, что сгладить кое-какие вещи не большой грех.

Я задумчиво покивал:

— Интересная история! Наверняка есть и другие.

— Ну, — сказал он, — была пара вещей, которые мне не нравились и раньше, до этого, так сказать, дела Грин-Хауса. Но говорить о тех давних делах не могу.

— Прошу вас, расскажите.

Он покачал головой.

Я решил, что пришло время нарушить приказ мистера Кобба. Тот сказал, что я не должен сам начинать разговор на эту тему, но стратегический маневр представлялся мне оправданным: разум моего собеседника был так затуманен алкоголем, что в случае необходимости я, вероятно, сумею убедить Блэкберна, будто он ослышался.

— Вы имеете в виду случай с Пеппером? — спросил я.

Он побледнел и выпучил глаза.

— Что вам об этом известно? — тихо спросил он. — Кто вам рассказал?

— Кто мне рассказал? — сказал я со смехом. — Да об этом все знают.

Он схватился за край стола.

— Все знают? Говорите, все знают? Кто рассказал? Как он об этом узнал? О, мне конец. Все кончено.

— Успокойтесь, — сказал я. — Прошу вас, мистер Блэкберн. Вы меня превратно поняли. Не понимаю, почему вас так огорчило упоминание об импорте перца.^[1]

— Так вы сказали «перец», специя?

— Ну да, я лишь хотел сказать, что Ост-Индская компания когда-то торговала исключительно перцем, а переключение на текстиль и чай было настоящим организационным подвигом.

Он перестал хвататься за стол.

— Да, конечно. — Он с жадностью отпил из кружки.

Момент настал, и упускать такую возможность было бы глупо.

— Ну да, я имел в виду специю, сэр. Специю, и ничего больше. — Я непринужденно откинулся назад и прислонился спиной к стене. — Но прошу, расскажите мне. Что именно вам послышалось.

Я рисковал и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Я затеял опасную игру, правил которой не знал. Он мог догадаться, что я обманул его, загнал в ловушку и вынудил признаться — в чем именно, я еще не понимал, — и настроиться против меня. Или мог все же поддаться на уговоры.

Он покачал головой.

— Простите, — сказал он. — Это несущественно.

— Несущественно, — повторил я как можно более веселым тоном. — Несущественно, говорите. Отчего же вы так страшно огорчились, сэр?

— Ничего существенного, поверьте.

Я придвинулся к нему.

— Полно, мистер Блэкберн, — сказал я мягко. — Мы ведь доверяем друг другу, и вы разожгли мое любопытство. Расскажите, о чем вы подумали.

Он снова отхлебнул из кружки. Не знаю, почему он решил рассказать. Может быть, виноват был алкоголь или чувство солидарности, или он полагал, что раз уж проговорился наполовину, стоит рассказать все, чтобы затем похоронить эту историю еще надежней. Как бы то ни было, он тяжело вздохнул и отставил кружку.

— Есть вдова.

— Какая вдова?

— Месяцев пять или шесть назад я получил запечатанное письмо с клеймом совета директоров. В письме не упоминался никто из директоров, а стояла лишь печать совета. Там говорилось, что я должен оформить ренту вдове — сто двадцать фунтов в год — и не говорить об этом никому, даже на совете, поскольку это большой секрет и враги компании могут использовать его против нас. Еще в письме было сказано, что, если об этом деле станет известно, я лишусь своего места. У меня нет оснований сомневаться в правдивости этой угрозы. За выплату отвечал все тот же Хорнер, это было последнее, что он сделал в должности главного казначея, после чего отправился прямиком в этот азиатский ад. У меня не было иного выбора, как подчиниться, иначе меня ждала бы самая прискорбная участь.

— Вдову звали Пеппер?

Мистер Блэкберн облизнул губы и отвел глаза. У него пересохло горло, и он с жадностью отхлебнул из кружки.

— Да. Ее зовут миссис Абсалом Пеппер.

Несмотря на все мои усилия и еще две кружки укрепленного эля, я не смог уговорить мистера Блэкберна рассказать мне что-нибудь еще. Он знал только, что миссис Пеппер была вдовой, чье содержание совет директоров решил взять на себя. Она жила в деревне Твикенем, под Лондоном, где у нее был дом на недавно построенной улице Монпелье-роу. Больше он ничего не знал, за исключением того, что ее положение было уникальным и необъяснимым. Компания никому не выплачивала годовой ренты, даже директорам. Пеппер не имел никакого отношения к Ост-Индской компании, однако они выписали его вдове солидную ренту и относились к делу как исключительно деликатному.

Я продолжал давить на него, как только мог, но вскоре стало очевидно, что больше ему ничего не известно. Но передо мной появилась дорожка, которая могла бы привести к разгадке тайны, столь желанной для Кобба, а вполне вероятно, и к свободе моих друзей. Сам я и не чаял освободиться от этого хлопотного предприятия, но надеялся, что полученные о Пеппере сведения помогут снять бремя с моего дяди.

Когда я закончил допрос, мистер Блэкберн был слишком пьян, чтобы самому добраться до дома, — собственно, он едва мог стоять на ногах. Я посадил его в наемный экипаж и отправил домой с надеждой, что кучер довезет его куда надо за данные ему деньги, а не ограбит беднягу по дороге.

Я и сам порядком накачался пивом и соображал не вполне ясно, но час был еще не поздний, и я подумал, не нанести ли визит мистеру Коббу и сообщить ему о последних известиях. Но сначала мне нужно было обдумать положение и определить, стоит ли это делать, поэтому я вернулся в таверну, сел у камина и стал допивать последнюю кружку. Сидя так и размышляя, я отказался от своего намерения, ибо голова моя прояснилась достаточно, чтобы вспомнить: я служу мистеру Коббу не больше, чем мистеру Эллершо. Я служил самому себе, и моей главной задачей было высвободиться из этой темной паутины. Я никому ничего не буду рассказывать, пока это возможно.

Я подозвал сговорчивую юную Энни и попросил ее принести перо и бумагу, а затем написал две записки. Первая записка предназначалась мистеру Эллершо, и в ней я написал, что не смогу появиться в Крейвен-Хаусе на следующий день, так как слег с кровавым поносом — на эту идею меня вдохновила беда несчастной девушки-подавальщицы. Когда человек заболевает простудой или у него нестерпимые боли, он зачастую получает массу непрошеных медицинских советов, поэтому я придумал себе болезнь такую неприятную, что она исключала любые вопросы.

Вторая записка предназначалась Элиасу Гордону. Я просил его встретиться со мной, но так, чтобы нас никто не заметил. Я отдал послания и еще одну монету Энни, и она пообещала, что мальчик, который помогает на кухне, их тотчас доставит.

Именно в этот миг я почувствовал на себе мимолетный взгляд невысокого мужчины средних лет, который сидел, съежившись, в дальнем углу. Я видел его, когда вошел, но он не показался мне подозрительным. Я бы и сейчас не заметил ничего подозрительного, если бы он не перевел взгляд на Энни. Возможно, в этом не было ничего особенного, не более чем простое любопытство, но мои подозрения усилились, и я стал незаметно изучать этого человека.

На нем был неряшливый коричневый костюм, а старый и давно вышедший из моды парик разметался по плечам потертого камзола, как больная комнатная собачонка. Он носил маленькие очки, которые все время съезжали с переносицы. О его лице было трудно судить из-за тусклого освещения, но мне показалось, что он походит на бедного ученого. Вполне вероятно, что это была лишь маска, а на деле он шпионил на Кобба или еще на кого. С таким же успехом он мог оказаться тем, кем представлялся, просто сложившиеся обстоятельства делали меня слишком подозрительным.

Хотя верилось в это с трудом, поскольку перед ученым лежал раскрытый фолиант в черной обложке, в который он смотрел большую часть времени, ведь, ученый мог бы найти себе более освещенное место, там же, где он сидел, даже человек, которому не нужны очки, мог читать с трудом. Я заключил, что он все же шпион, правда, я не знал чей — Кобба, компании или некой третьей стороны.

Я решил оставаться на своем месте. Если он последует за мной, когда я выйду из таверны, я буду во всеоружии. Либо я от него оторвусь, либо он проводит меня до дома без всякого для меня вреда. Но если он попытается остановить посыльного, мне придется вмешаться, так как я не могу позволить, чтобы мои письма, в особенности адресованное Элиасу, попали в руки неизвестного врага.

Я опять подозвал Энни, велел ей наклониться и положил руку на ее аппетитный зад.

— Смейся, — сказал я, — будто я сказал что-то очень смешное.

К моему удивлению, она засмеялась, не задавая больше никаких вопросов.

— Прошу, не оборачивайся. Кто этот мужчина, который походит на ученого, там, в углу? Понимаешь, о ком я?

— А зачем вам это?

— Затем, что можешь заработать еще монету.

— Тогда ладно. Он здесь весь вечер сидит. Пришел тогда же, когда и вы.

— А что он пил?

— Не поверите, одно молоко. Взрослый мужик, а пьет молоко, как ребенок, даже без хлеба.

Я поверил. Мальчику, которому я доверил свои письма, безусловно, было нужно закончить какие-то дела, прежде чем отправиться в путь, и вот я увидел, что он выходит из таверны. В тот же миг ученый встал и последовал за ним. Я выждал немного, пока он не вышел на улицу, сунул серебряную монету в руку девушки и помчался вслед так называемому профессору.

Когда я вышел на Маркет-Хилл, неизвестный уже почти настиг посыльного. Земля была покрыта спрессованным снегом, и бежать по насту было бы тяжело, но я бы все равно побежал, если бы потребовалось.

— Постой! — закричал тот мальчику. — Постой, милый юноша! Мне нужно кое-что тебе сказать. Получишь вознаграждение.

Посыльный обернулся, но вместо улыбающегося безобидного малого увидел лицо, искаженное болью, — это я ударил незнакомца по затылку, отчего тот упал на грязную улицу.

— Он хотел причинить тебе вред, — сказал я посыльному. — Беги, отнеси записки. Я им займусь.

Мальчишка застыл на месте, зачарованный редким зрелищем, разворачивающимся у него на глазах. Так как злодей был обезврежен, задержка меня не тревожила. Незнакомец, хоть и был в невыгодном положении и плохо понимал, что происходит, не потерял боевого духа. Я нагнулся к нему и поставил ногу ему на кисть, на случай, если он попытается подняться. Без всяких объяснений он понял, что, если шевельнется, давление на руку только усилится.

— А теперь, сэр, скажите, кому вы служите.

— Ударить человека из университета — неслыханная вещь. Когда весь мир узнает, что это преступление совершил еврей, последствия для ваших единоверцев будут ужасающие.

— А откуда вы узнали, что я еврей?

Мужчина ничего не сказал.

— Мне безразлично, имеете вы отношение к университету или нет. Но мне не безразлично то, что вы за мной следили и хотели остановить мальчика, доставлявшего мои письма. Итак, вы скажете мне, кто ваш хозяин?

— Я ничего вам не скажу.

И я ему поверил. Кроме того, узнай я, что это Кобб, или Эллершо, или кто-то другой, я не изменил бы своих планов. Поэтому, вместо того чтобы заставить его говорить, я взял да ударил его головой о землю, и он потерял сознание. Затем я обыскал его, но не нашел ничего примечательного, кроме банкноты в десять фунтов, выданной тем же ювелиром, что использовал Кобб, когда платил мне.

Я поднял голову и увидел, что посыльный все еще не ушел, он застыл на месте от страха.

— Отдай мне письма, — сказал я. — Если нашелся один злодей, не ровен час найдется и другой. Я найду другой способ их доставить.

Мальчишка отдал мне записки и убежал, а я остался на почти пустой улице. Я держал письма в руке и смотрел на неподвижное тело незнакомца. Может быть, надо было запастись терпением, и тогда он бы рассказал мне что-нибудь. Сложно сказать, ибо через мгновение я почувствовал сильный удар в затылок, от которого упал на грязный снег. Я потерял сознание лишь на несколько секунд и быстро пришел в себя — но слишком поздно. Вскинув голову, я увидел человека, который убегал, зажав в руке мои письма.

Мгновение спустя я был уже на ногах и преследовал вора, но он успел убежать довольно далеко — крупный мужчина, который двигался с невероятной грацией. Я же после давнего перелома ноги не мог бежать так же быстро, несмотря на все свои усилия и решимость не обращать внимания на боль, и боялся, что злодею удастся скрыться.

Он повернул на Виргиния-Плантер-Хилл и приближался к Шедуэллу. Я посчитал это удачей. Улица была широкой и хорошо освещенной, но в это время суток немноголюдной. У меня была надежда, хоть и небольшая, перехватить его там.

Я бежал из последних сил, пытаясь если не догнать его, то по крайней мере не упустить из виду. Он повернул на Шедуэлл и через секунду отпрянул, едва удержавшись на ногах. В тот же миг мимо него на бешеной скорости промчался фаэтон, возница осыпал проклятиями человека, которого чуть не задавил.

А тот припал к земле, как большая кошка, когда мимо промчался еще один фаэтон, — и запрыгнул в него; возница вскрикнул удивленно, но его крик был едва слышен из-застука копыт и скрипа колес. Жизнь, что ли, не дорога — прыгать в фаэтон на ходу? Я разозлился, ибо теперь вынужден был повторить его прыжок.

Я побежал быстрее, пропустив один фаэтон, потом еще один — их оказалось восемь или десять. Я подбегал к Шедуэллу, когда со мной поравнялся последний из участников гонки, и я был полон решимости не упустить его. В темноте я разглядел, что коляска зеленого цвета с золотыми полосками, одна из которых изображала змея. Я успел сообразить, что именно этот фаэтон несколько дней назад наехал на обидчика Элиаса и мог раздавить ребенка, если бы не вмешался этот достойный господин. Фаэтоном управлял самодовольный хлыщ, который ценил глупую гонку выше, чем человеческую жизнь. И он должен стать моим попутчиком, так как я оттолкнулся и прыгнул, искренне надеясь приземлиться внутри экипажа, а не под его колесами.

По крайней мере, это мне удалось. Я врезался в возницу, и он взвизгнул.

— Что за сумасбродство? — резко спросил он, в его расширенных зрачках отражался свет уличных фонарей.

Я встал во весь рост и выхватил у него вожжи.

— Ты идиот, чудовище и к тому же плохой возница, — сказал я. — Помалкивай, не то сброшу тебя.

Я ударил лошадь кнутом и обнаружил, что она способна бежать намного быстрее, чем позволял ей хозяин. Я понял, что ему не хватает не силы, а смелости, ибо, когда лошадь побежала быстрее, он завизжал.

— Помедленней! — крикнул он срывающимся голосом. — Ты убьешь нас!

— Однажды я видел, как ты наехал на человека и только рассмеялся! — крикнул я, чтобы мои слова было можно услышать, несмотря на стук копыт и свист ледяного ветра. — Ты не заслуживаешь жалости.

— Что вам надо? — спросил он.

— Догнать один экипаж, — сказал я, — а если позволит время, наказать тебя.

Я мчался, позабыв об осторожности, на предельной скорости, но другого выхода у меня не было. Догнал один фаэтон, возница которого посмотрел в полном недоумении на меня и сжавшегося от страха парня рядом со мной. Обогнал еще один, а потом и третий. Я подумал, что, если бы захотел, мог бы выиграть эту гонку.

Я увидел, что фаэтоны поворачивают на Олд-Грейвл-лейн и замедляют ход. Но, если я хотел перехватить письма, мне нужно было забыть об осторожности, и я не сбавил скорости на повороте. Фаэтон накренился набок, и, удерживая вожжи одной рукой, свободной я схватил несчастного лихача за шиворот и толкнул его на задравшийся борт коляски. Эффект оказался минимальным, но все же достаточным, чтобы не перевернуться, хотя мы были очень близки к этому. На повороте мы обошли еще трех гонщиков, и теперь впереди было только три.

Вероятно, лошадь обрадовалась не меньше, чем я, что нам удалось остаться в живых после моего безрассудного маневра, и побежала с удвоенной резвостью, так что расстояние между нами и экипажами впереди стремительно сокращалось. Когда мы почти поравнялись, я увидел, что двое сидят не в первом фаэтоне, а во втором. Я был готов на все, чтобы остановить его, и снова хлестнул вожжами в надежде, что лошадь послушается — или способна послушаться, если уж на то пошло. Я не знал, сколько у лошади осталось сил, но расстояние до первого фаэтона увеличилось, а до того, в котором было двое, стало сокращаться, и я почти поравнялся с ним. Я подъехал еще ближе, и теперь расстояние между нами было не больше четырех футов и не менее двух, то увеличиваясь, то сокращаясь в зависимости от неровности дороги.

Люди в фаэтоне, за которым мы гнались, что-то кричали мне, но я их не слышал, к тому же у меня не было ни желания, ни времени пытаться их понять. Я снова переложил вожжи в левую руку, а правой ухватил труса и заставил его встать на ноги.

— Возьми вожжи! — крикнул я. — Держись как можно ближе! Отъедешь — поплатишься! Если что, я всегда найду тебя по полоскам на твоем фаэтоне, но не советую попадаться мне на глаза.

Он кивнул и взял вожжи. Он боялся ехать слишком быстро и боялся ослушаться меня. Я же подобрался к краю коляски и приготовился прыгать, прекрасно зная, что прыгать нельзя. Фаэтоны мчались слишком быстро, и расстояние между ними менялось каждую секунду. За свою жизнь я совершил множество безрассудных поступков, но ни один из них не мог сравниться по глупости с тем, что я собирался сделать. Он был обречен на неудачу, грозил мне верной смертью. Но если я этого не сделаю, врагу достанутся мои записки и он узнает то, что я хотел бы скрыть. Я не мог позволить, чтобы планы мои пошли прахом, а дядя оказался в долговой тюрьме, поэтому я набрал полную грудь воздуха и прыгнул в пустоту.

Как я не погиб, изувеченный подковами и колесами, остается загадкой, но, когда я прыгнул, мой фаэтон чудесным образом накренился в сторону соседнего, придав прыжку дополнительную энергию, а тот второй фаэтон накренился в сторону моего, сократив расстояние между экипажами. Так или иначе, я приземлился в коляске моего врага, врезавшись со всей силы в возницу.

Полагая, что это и есть похититель, я оттолкнул его, выхватил вожжи и заставил лошадь резко остановиться. Лишь упершись ногами в пол экипажа, я удержался и не упал. Других пассажиров неожиданная остановка застала врасплох, и они вывалились из коляски.

Только благодаря счастливой случайности они не были раздавлены другими участниками гонки, и только из-за своей бессердечности эти лихачи даже не подумали остановиться и помочь товарищам. Как только лошадь встала, я выпрыгнул и побежал назад. Оба мужчины лежали, прижавшись друг к другу, у обочины футах в двадцати. Собравшаяся толпа отпускала в их адрес колкие замечания — люди не питали любви к лихачам на фаэтонах.

Лица у бедолаг были окровавленные, а вид жалкий, но, судя по всему, они отделались, можно сказать, одними ушибами. Однако трудно было сказать, как долго продлится их потрясение.

Я выхватил из кармана пистолет. Пошел несильный снег, и я опасался, что мой пистолет выйдет из строя из-за влаги, но надеялся, что, учитывая их состояние, они не будут думать о подобных вещах.

— Кто из вас украл мои письма? — резко спросил я.

— Мы здесь ни при чем! — крикнул один из них.

— Это один из вас. Только в вашем фаэтоне было двое. Так кто же это?

— Мы здесь ни при чем, — сказал второй. — Он правду говорит. Тот парень был сильный, как Геркулес, и у него лицо в шрамах. Он выпихнул меня в фаэтон Джонни. Мы пытались вас предупредить. Если бы вы все не испортили, мы бы его догнали.

Я молча убрал пистолет, не в силах поверить, что рисковал напрасно. Я чуть не погиб, пытаясь остановить не тот экипаж, а злодей сбежал вместе с моими письмами.

— Он был как Геркулес, — повторил второй парень, утирая текущую из носа кровь рукавом с кружевной манжетой. — Высокий чернокожий Геркулес. Я таких никогда не видел.

Зато я видел. И совсем недавно. Я поклялся, что придет день, и Аадил за все заплатит. А пока он знал слишком много моих секретов и оказался хитрее меня. Я не мог сказать, что меня больше огорчало, первое или второе.

Глава девятнадцатая

Записка, которую я отправил Эллершо, была вполне безобидной, а вот то, что я собирался сообщить Элиасу, было чрезвычайно важно. Мне следовало принять решение, притом что враг знал то же, что и я, то есть очень немного. Что лучше — затаиться и надеяться, что подвернется возможность его разоблачить? Или нанести удар первым и, может быть, взять верх? Будь у меня время и свобода, я бы предпочел первый вариант, но, поскольку я не мог отсутствовать в Крейвен-Хаусе долго, остановился на втором варианте. Буду действовать, исходя из сведений, которые получил от Блэкберна, и надеяться, что они дадут мне определенное преимущество. Поэтому я повторно послал свои записки, на этот раз с большим успехом, и попытался хоть немного поспать.

На следующее утро, убедившись, что за мной никто не следит, ранней почтовой каретой я отправился в Твикенем — в путешествие, которое заняло около двух часов, а затем провел еще пару часов в таверне в ожидании второй почтовой кареты, в которой должен был прибыть Элиас. Вполне вероятно, что предприимчивый злодей мог послать кого-нибудь следить за Элиасом, и, безусловно, Элиас мог бы не заметить слежку, поэтому я решил, что будет безопаснее, если мы поедем порознь. Как только Элиас вошел в таверну, я понял, что добрался он благополучно.

В нашем предприятии нам требовалась удача, так как я не послал записки заранее и не было никакой гарантии, что миссис Элоиза Пеппер не отправилась к кому-нибудь в гости или за покупками или вообще не уехала. К счастью, мои опасения не оправдались. Миссис Пеппер оказалась дома. Дверь нам открыла тихая некрасивая девушка лет шестнадцати-семнадцати. У нее было плоское лошадиное лицо, изрытое оспой. Она провела нас в гостиную, куда вскоре вышла миловидная женщина лет двадцати пяти в трауре, который, надо отдать должное, удивительно ей шел. Черный цвет платья сочетался с ее иссиня-черными волосами, уложенными в милый, но не слишком аккуратный пучок, и благодаря платью и локонам ее лицо казалось белее фарфора, а зелено-карие глаза удивительно яркими.

Мы с Элиасом вежливо раскланялись, причем он поклонился ниже, чем я, — это был его особый поклон, который предназначался хорошеньким вдовам с солидной рентой.

— Меня зовут Бенджамин Уивер, а это мой друг Элиас Гордон, известный в Лондоне хирург. — Я сказал это в надежде, что она подумает, будто нас привело сюда некое медицинское дело. — Прошу простить нас за вторжение, но у нас неотложное дело. Мы очень надеемся, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов относительно вашего покойного мужа.

Ее лицо просветлело, а щеки зарделись от удовольствия. Словно она только и ждала, что в один прекрасный день в ее дверь постучатся незнакомцы и начнут задавать вопросы о ее муже. И вот наконец это случилось.

Но я заметил и некоторое колебание. Как будто ей пришлось напомнить себе, что следует соблюдать осторожность, — так ребенок напоминает себе, что следует остерегаться огня.

— Что вы хотели узнать о моем дорогом любимом Абсаломе? — спросила она.

Она прижимала к груди камзол, который чинила, но я заметил, что теперь она скомкала его и начала покачивать, будто ребенка.

— Понимаю, как вам, должно быть, тяжело говорить о его смерти, мадам… — продолжил я.

— Откуда вам понимать, — сказала она. — Только та, что была замужем за ним, может знать, что значит потерять его, моего Абсалома, лучшего из мужчин. Вот что я могу вам сказать, господа. Если именно это вы хотите знать, был ли он лучшим из мужчин, то уже получили ответ. Да.

— Действительно, нам хотелось бы знать, каким он был человеком, — сказал Элиас. — Но не только это.

Ничего не скажешь, ловкий ход. Восхваляя покойника и намекая, что мы хотим как-то отметить его заслуги, Элиас широко распахнул для нас ворота.

— Садитесь, джентльмены, — сказала она, кивком приглашая нас располагаться в довольно сносно меблированной гостиной; обстановка была не самой изысканной, но все было опрятно и сияло чистотой.

Миссис Пеппер усадила нас, а потом велела некрасивой служанке принести что-нибудь выпить. К радости Элиаса, это оказалось подогретое вино.

Я лишь пригубил. Я уже изрядно выпил до этого и не хотел, чтобы алкоголь затуманил мой разум.

— Мадам, расскажите о вашем покойном муже, о вашей жизни с ним.

— Мой Абсалом, — задумчиво начала она. Приготовившись тяжело вздохнуть, она поставила свой стакан, чтобы не расплескать вино. — Вы знаете, мой отец не хотел, чтобы я за него выходила. Он не видел в нем того, что видела я.

— И что вы в нем видели? — отважился спросить Элиас, отставляя на минуту вино.

— Он был красив. Моя мать видела это, но тоже не одобряла наш брак, так как завидовала его красоте. Абсалом был самым красивым мужчиной на свете, а также самым добрым и благочестивым. Мой отец считал, что он хочет жениться на мне из-за приданого. Надо сказать, приданого действительно хватило ненадолго, но только потому, что у Абсалома были великие планы.

— Какие именно? — спросил я.

Она улыбнулась мне нежно и в то же время жалостливо, как мог бы улыбнуться священник простаку, который спросил, кто такой Бог.

— Он собирался сделать нас богатыми, — сказала она.

— Каким образом?

— Разве не понятно? Своими мыслями, — сообщила она. — Он постоянно думал о чем-то, постоянно что-то писал. И наверняка его мысли были ценными, иначе я не получила бы ренту. Даже отец был бы доволен, если бы узнал об этом, но после того, как Абсалом потратил приданое, отец со мной не общается. Тогда он только сказал: я, мол, знал, что так и будет, но Абсалом, конечно, был прав и прощает его, глядя с небес.

— Знаете ли, — сказал Элиас, — мы пришли к вам отчасти из-за этой ренты.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Ах, вот оно что. Тогда вынуждена сказать вам, джентльмены, что у меня и так нет отбою от ухажеров. Я к ним равнодушна. Вдова с ежегодной рентой все равно как леденец для мух. Простите меня за прямоту, но меня не интересуют ухаживанья. Я была замужем за Абсаломом Пеппером, и мысль о браке с другим для меня невыносима. Я знаю, что у вас, джентльменов, на уме. Вы считаете, что, если рента достается только вдове, это напрасная трата денег. А для меня, господа, это прославление жизни и духа Абсалома, и я не хочу ее запятнать, отдав свою руку другому мужчине.

— Вы нас не совсем правильно поняли, — сказал я поспешно. — Я прекрасно понимаю мужчин, которые ищут вашего расположения, и рента здесь ни при чем. Но нас привело сюда другое дело. Нам бы хотелось узнать чуть больше о самой ренте. Видите ли, нас интересует ее происхождение.

Тут блаженная безмятежность, источаемая человеком, который прикоснулся к кромке платья святого, тотчас испарилась.

— Вы хотите сказать, что возникли какие-то осложнения? Меня уверили, что рента будет выплачиваться до конца моих дней. Это условие не может измениться, сударь. Не может. Знаете, один из моих ухажеров член коллегии, и хоть у него нет никакой надежды завоевать мое расположение, уверена, он сделает для меня все, что в его силах. Уверяю, он пойдет на все, чтобы не допустить подобного преступления.

— Приношу свои извинения, — вступил в разговор Элиас. — Сожалею, что мы дали вам повод волноваться. Мой друг не имел в виду ничего подобного. Мы не распоряжаемся вашей рентой и вовсе не желаем причинить вам никакого вреда. Мы просто хотели бы попросить вас объяснить, почему она была вам назначена. Почему эти деньги были выделены именно вам?

— Почему? — спросила она, приходя в еще большее волнение. — Вы спрашиваете, почему? Что в этом странного? Разве так не принято поступать у ткачей шелка?

— Как это, ткачей шелка? — вырвалось у меня, хоть я знал, что лучше придержать язык. — Они-то тут при чем?

— Как же это они могут быть ни при чем? — возразила миссис Пеппер.

— Мадам, — сказал Элиас, — мы считали, что ренту вам платит Ост-Индская компания.

Она посмотрела на меня так, будто я нанес ей невообразимое оскорбление.

— С какой стати Ост-Индская компания станет платить мне ренту? Какое отношение имел мистер Пеппер к этим людям?

Я подумал, что именно это мы надеялись узнать у нее, и видел, что Элиас тоже хотел это сказать, но, как и я, удержался. Какой толк задавать вопрос, ответ на который очевиден.

— Мадам, нас, очевидно, ввели в заблуждение, — сказал Элиас. — Не могли бы вы сказать, кто вам платит ренту?

— Я уже сказала — гильдия ткачей шелка. После смерти мистера Пеппера они прислали ко мне человека, который сказал, что Абсалом был членом этой гильдии и что я, как его вдова, имею право на получение пенсии по утере кормильца. Поклянитесь, что вы не отберете ее у меня.

— Позвольте мне объяснить, — сказал я. — Видите ли, мадам, мы представляем страховую контору «Сихок», и возникла техническая ошибка в связи с одним иском, имеющим отношение к Ост-Индской компании. Я буду стараться изо всех сил, чтобы иск не подверг вас опасности, поверьте. Речь лишь идет о приведении записей в соответствие. В любом случае мы были уверены, что рента предназначена вам, но наши записи, видимо, еще более запутаны, чем вы можете себе представить. Позвольте вас заверить: все, что вы скажете, никак не грозит вашей ренте. Вы только поможете нам улучшить управление ею.

Теперь она немного успокоилась. Достала спрятанный на груди медальон и взглянула на портрет внутри — без сомнения, портрет покойного мужа. Прошептав что-то над медальоном, она приложила палец к образу любимого, снова спрятала украшение и повернулась к нам.

— Хорошо, я постараюсь вам помочь.

— Благодарю вас, — сказал я. — Правильно ли я понял, что предоставление подобной вашей ренты — обычная практика для гильдии ткачей шелка?

— Мне так сказали, — ответила она.

Подобное было маловероятно. Сто двадцать фунтов в год вдове ткача. Занимающиеся этим ремеслом зарабатывали от силы двадцать-тридцать фунтов в год. Мне было известно, что ткачи организовывали объединения и помогали друг другу, но никогда не слышал ни о какой гильдии. Однако мне повезло, что у меня были знакомые среди них, к примеру тот же Диваут Хейл, который организовал волнения и помог мне проникнуть в здание Ост-Индской компании. Я очень рассчитывал, что он мне снова поможет, на этот раз сведениями.

— Буквально пара вопросов, чтобы окончательно все прояснить, — сказал я. — Ваш муж был ткачом шелка, правильно?

— Правильно. Так же как и вы. Вы ведь сказали, что тоже ткач. Я не ошибаюсь?

Я пропустил ее вопрос мимо ушей и не стал ее поправлять.^[2]

— Мадам, вы, должно быть, хорошо представляете, сколько зарабатывал ваш муж. Вас не удивило, что пособие в связи с его смертью во много раз превышало его годовой доход?

— Что вы. Он никогда не обсуждал со мной такие низменные вещи, как деньги, — сказала она. — Я лишь знала, что он зарабатывал достаточно, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мой отец считал, что ткач немногим лучше, чем грузчик, но разве Абсалом не покупал мне платья и украшения, не водил меня в театр? Тоже мне грузчик.

— Безусловно, ткачи шелка различаются по уровню знания дела, — сказал я. — Скажите, какую должность занимал мистер Пеппер в шелковом ремесле, и я, возможно…

— Он был ткачом, — сказала она резким тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения, словно я мог как-то запятнать его имя подобными вопросами. А потом добавила уже более мягко: — Он не утомлял меня разговорами о службе. Он знал, что занят тяжелым трудом, но что из этого? Он зарабатывал на жизнь, и мы были счастливы.

— А не было ли у вашего мужа, — сказал я, — каких-нибудь связей с Ост-Индской компанией?

— Никаких. Но, как я уже сказала, я не вмешивалась в дела мужа. Это было бы неподобающе. Вы говорите, что-то угрожает моей ренте?

Не хотелось огорчать такую приятную даму, и я должен был произвести на нее впечатление союзника в борьбе с возможными угрозами, ибо, если мне вновь потребовалось бы задать ей вопросы, я хотел, чтобы она отвечала охотно и откровенно.

— Надеюсь, ей ничто не угрожает, и уверяю вас, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы продолжали получать ваши деньги.

В почтовой карете на обратном пути мы с Элиасом говорили полушепотом, так как с нами ехало два пожилых торговца с необычайно суровыми лицами. Они сразу узнали во мне еврея и почти всю дорогу бросали на меня злобные взгляды. Иногда один из них обращался к своему спутнику и говорил примерно следующее:

— Как вам ехать в одной карете с иудеем?

— Мне такое всегда было не по душе, — отзывался товарищ.

— И не говорите, — говорил первый. — Это просто унизительно.

Затем они продолжали бросать на меня злобные взгляды и через какое-то время повторяли свой лаконичный диалог.

После трех-четырех подобных диалогов я повернулся к одному из джентльменов:

— Я взял за правило не выкидывать на ходу из кареты людей старше сорока пяти, но всякий раз, когда открываете рот, вы снижаете этот возраст лет на пять. По моим подсчетам и судя по вашей внешности, в следующий раз, когда вы изречете очередную грубость, я буду вправе выбросить вас из кареты не задумываясь. Что касается извозчика, не надейтесь, что он вмешается. Несколько монет, и вопрос будет улажен. Как вам известно, мы, евреи, недостатка в наличности не испытываем.

Конечно, я бы не выбросил на дорогу человека, которому было далеко за семьдесят, но угроза такого наказания заставила обоих попутчиков замолкнуть. Более того, они даже не решались на нас смотреть. Впрочем, это только облегчило наше общение.

— Элоиза и Абсалом, — задумчиво произнес Элиас, возвращая меня к насущным вопросам. — Эти имена совершенно не сочетаются. Встретил бы их в поэме, не стал бы читать.

— Вероятно, миссис Пеппер не обращала внимания на дурные предзнаменования, настолько очарована она была своим покойным мужем.

— Можно только гадать, что за человек он был, — продолжал рассуждать Элиас. — Не понимаю, какие причины, кроме его личного обаяния, были у компании, чтобы столь щедро заплатить его вдове.

— Мне кажется, это очевидно, — сказал я. — Они совершили что-то поистине ужасное и сделали все, чтобы вдова молчала.

— Интересная гипотеза, — согласился Элиас, — но есть одна загвоздка. Видишь ли, если бы компания предложила ей двадцать или даже тридцать фунтов в год, история с рентой от гильдии могла бы выглядеть вполне правдоподобной. Но сто двадцать фунтов? Даже столь ослепленная мифическими достоинствами покойного супруга вдова не может не сознавать, что подобная благотворительность — нечто исключительное. И если компания как-то повинна в смерти этого человека, зачем ей привлекать внимание такими экстравагантными поступками?

Он задал хороший вопрос, на который я не мог сразу ответить.

— Может, преступление, которое совершила компания, настолько ужасно, что они предпочитают чрезмерной благотворительностью скрыть правду. Может, вдова знает, что гильдия здесь ни при чем, но желает поддерживать миф о том, что мистер Пеппер был лучшим из мужчин.

Элиас обдумал эту гипотезу, но не пришел ни к какому здравому заключению, и мы решили, что не найдем здесь логики, пока не узнаем больше.

Вернувшись в Лондон, я отправился на поиски Диваута Хейла, рассчитывая, что он объяснит мне, какую роль играл Пеппер среди ткачей шелка, но не нашел его ни в одном из его обычных пристанищ. Я везде оставил весточку, что он мне нужен, и вернулся к себе домой, где обнаружил, что меня ожидает уткоподобный Эдгар. Его раны по большей части начали заживать, но синяк под глазом остался, и, конечно, на месте выбитых зубов зияли дыры.

— Мне нужно переговорить с вами у вас в комнатах, — сказал он.

— А мне нужно, чтобы ты убрался, — ответил я.

— Я не уйду, а вы не посмеете меня выставить — зачем вам привлекать к себе внимание в своем районе?

Он был прав, поэтому я нехотя позволил ему пройти в свои комнаты, где он сообщил: мистер Коббу стало известно из надежных источников, что я не показывался в Крейвен-Хаусе сегодня.

— По слухам, вы сказались больным, но, по мне, выглядите вполне здоровым. Никаких следов кровавого поноса не вижу.

— Может, стоит поглядеть поближе?

Он промолчал.

— Мне нездоровилось, — сказал я, — но потом я почувствовал себя лучше и решил прогуляться, чтобы проветрить голову.

— Мистер Кобб заверяет вас, что никакие хитрости с ним не пройдут. Вы будете завтра в Крейвен-Хаусе, сэр, иначе вам придется объясняться. Будьте уверены.

— Передал сообщение, теперь ступай.

— Мистер Кобб также велел узнать, не продвинулись ли вы в расследовании относительно известного вам человека.

— Нет, мне не удалось узнать ничего нового.

Я умел говорить беспардонную ложь с самым невинным видом. Я не боялся себя выдать, но, если Аадил служит Коббу и если мою туманно сформулированную записку все же расшифровали, вполне вероятно, мой враг встретился с вдовой Пеппер и знал то же, что и я. Возможно, но маловероятно. Я не понимал, какую роль играет Аадил и кому он служит, но вряд ли Коббу.

— Надеюсь, что так оно и есть, — сказал Эдгар. — Если он узнает, что вы его водите за нос, последствия будут ужасны. Я в этом не сомневаюсь, не сомневайтесь и вы.

— Убирайся. Я все понял.

Эдгар так и сделал, а я почувствовал одновременно облегчение и сожаление оттого, что на этот раз наша встреча обошлась без рукоприкладства.

Я решил, что на этом мой день завершен, и устроился со стаканчиком портвейна у камина, изо всех сил стараясь ни о чем не думать — забыть о событиях дня, его открытиях и загадках, — чтобы подготовиться ко сну. Вероятно, я вздремнул в кресле, но меня разбудил стук в дверь. Домовладелица сообщила, что внизу меня дожидается посыльный, который утверждает, что принес срочную записку.

Я неохотно поднялся, сетуя, что мой короткий покой нарушен, спустился вниз и увидел, что посыльный — еврей. Я узнал в нем мальчика с дядиного склада, а по его покрасневшим глазам знал о содержании записки, не читая ее. Тем не менее я взял ее дрожащей рукой и развернул.

Послание было от тети, писавшей на родном ей португальском языке. Видимо, в горестную минуту у нее не нашлось слов на английском. В записке сообщалось то, чего я так боялся. Мой дядя перенес еще один приступ плеврита, который оказался смертельным. Приступ был сильным и неожиданным, целый час дядя боролся, но его сил не хватило, чтобы победить болезнь. Он умер.

Глава двадцатая

Я избавлю читателя, да и себя тоже, от грустных сцен, которые мне пришлось пережить. Скажу только, что когда я прибежал в дом, там уже собрались почти все жители района, а дамы, знакомые моей тети, пытались хоть как-то облегчить ее горе. Да, мой дядя болел, и его дни были сочтены, но я вдруг понял: тетя так и не верила, что конец неминуем. Конечно, конец должен был наступить, и наступить раньше, чем ей хотелось бы, но не в этот год и не в следующий, может, года через два. И вот ее друга и защитника, спутника и отца их пропавшего без вести сына не стало. И хоть я сам не раз предавался отчаянию от одиночества, оно было несравнимо с ее одиночеством без мужа.

Люди из погребальной конторы уже унесли безжизненное тело дяди, чтобы омыть его и завернуть в саван. Я знал, что одного из них непременно попросят бдеть у тела, дабы дядя ни на секунду не оставался один. По нашей традиции тело должно быть предано земле как можно скорее, желательно в течение одного дня, и, задав несколько вопросов, я выяснил, что дядины друзья, включая мистера Франко, уже отдали необходимые распоряжения. Представитель маамада, управляющего совета синагоги, сообщил, что похороны назначены на одиннадцать часов следующего дня.

Я послал записку мистеру Эллершо, в которой сообщил, что не смогу присутствовать в Крейвен-Хаусе, объяснив причину. Вспомнив о предупреждении Эдгара, я послал записку с объяснениями и мистеру Коббу — мол, я буду нетрудоспособным день или два и, поскольку убежден, что его действия ускорили кончину дяди, советую меня не беспокоить.

Долгая ночь подошла к концу. Люди постепенно разошлись, и я остался в доме вместе с несколькими самыми близкими друзьями тети. Я попросил мистера Франко остаться, но он отклонил приглашение, сославшись на то, что считает себя относительно новым другом семьи и не хочет навязываться.

По установившейся традиции на следующее утро друзья принесли еды, но тетя моя почти ничего не съела, не считая глотка разбавленного водой вина и куска хлеба. Подруги помогли ей одеться, и все вместе мы отправились в синагогу Бевис-Маркс, величественный памятник усилиям португальских евреев сделать Лондон своим домом.

Я подумал, что, несмотря на бесконечное горе, для моей тети было утешением видеть, что синагога переполнена скорбящими. У моего дяди было много друзей среди членов нашей общины, но в синагогу пришли также представители тедеско и даже несколько купцов-англичан. Мне всегда была по душе одна особенность христианской литургии — там женщины и мужчины сидели вместе, но никогда еще я не горевал о разделении полов в синагоге, как в тот день, когда мне так хотелось быть рядом с тетушкой, чтобы поддержать и утешить ее. Возможно, я сам нуждался в поддержке и утешении, ибо знал, что тетя окружена заботливыми подругами, которые, надо признаться, знали ее гораздо лучше, чем я. Мне она всегда казалась тихой и доброй. Когда я был маленьким, у нее всегда находилась для меня конфета или печенье, когда я вырос, у нее всегда было в запасе доброе слово. Подруги лучше знали ее внутренний мир и знали, что нужно сказать, я же мучился и не мог подобрать слов.

Меня тоже окружали друзья. Когда я вернулся на Дьюк-Плейс, меня тепло встретили, и сейчас я находился среди доброжелателей. Рядом сидел Элиас. Я не сообщил ему ничего, так как не хотел, чтобы он меня видел в горе, но дядю хорошо знали в городе, и весть скоро распространилась. Должен признаться, Элиас удивил меня знанием наших традиций и не принес цветов, как сделал бы на христианском отпевании. Вместо этого он спросил у сторожа синагоги, как можно сделать взнос на благотворительность от имени моего дяди.

День был холодный и облачный, но на удивление не было ни ветра, ни дождя, ни снега, и, когда мы пошли на кладбище по соседству, казалось, погода соответствовала случаю — суровая и беспощадная, но не мучительная. Она подчеркивала наше горе, но не отвлекала от него.

Когда молитвы отзвучали, мы по очереди бросили горсть земли на простой деревянный гроб. В одном, я уверен, мы, иудеи, превзошли христиан. Не возьму в толк, почему христиане настойчиво облачают своих усопших в роскошные одежды и кладут их в затейливые гробы, словно отдавая дань религиозным предрассудкам египетских царей далеких времен. Мне кажется, что тело — неодушевленная вещь. Мы должны прославлять то неосязаемое, что покинуло нас, а не то материальное, что осталось, и показное хвастовство — не что иное, как проявление земного тщеславия, а не надежды на райскую жизнь.

Служба закончилась, и мы медленно вернулись в дом тети, где должен был начаться традиционный десятидневный траур. По иудейской традиции самого близкого родственника усопшего не оставляют одного в течение этого времени. Его навещают по несколько раз в день, приносят еду и другие необходимые вещи, с тем чтобы повседневные заботы не тревожили его. Это чрезвычайно меня пугало, так как я считал своим долгом заботиться о тетушке, но не мог не показываться в Крейвен-Хаусе и у Кобба десять дней подряд. Заседание совета должно было состояться в последний день траура, и если я собирался помочь Эллершо, а именно для этого он меня нанял, то не мог уклоняться от своих обязанностей, не подвергая опасности Элиаса и мистера Франко. Кобб мог дать мне день или два, но большее было за пределами его человеколюбия.

Я шел среди толпы друзей и скорбящих и вдруг почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся и увидел Селию Глейд. Признаюсь, у меня екнуло сердце, и на короткое сладостное мгновение я забыл глубину своего горя и испытал огромную радость от того, что она здесь. И хотя вскоре мое сердце вновь наполнила печаль, на какое-то время я позволил себе не думать о тех тайнах, которые окружают эту женщину, о том, что я не знаю, ни кто она, ни чем занимается, правда ли, что она еврейка, как утверждала, служит ли она французской короне и что ей, собственно, от меня нужно. В этот миг я позволил себе думать о таких вопросах, как о простых банальностях. Я позволил себе поверить, что я ей небезразличен.

Я отошел в сторону под навес, и она последовала за мной, не убирая руку с моего плеча. Участвующие в процессии посмотрели на нас с любопытством, поэтому я свернул в переулок, который вел в открытый двор. Я знал, что там было чисто и безопасно. Она поспешила за мной.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

Она была в черном, и этот цвет подчеркивал черноту ее волос и глаз и белизну ее кожи. После похорон поднялся небольшой ветер, который выбил несколько прядей из-под ее черного капора.

— Я услышала печальное известие о вашем дяде. Среди евреев, как вы знаете, нет секретов. Я пришла выразить вам сочувствие. Знаю, вы и ваш дядя были близки, и я сочувствую вашей утрате.

— Странно, что вы знаете о том, как я к нему относился, хотя мы об этом никогда не говорили.

Я говорил ровным, спокойным голосом. Не могу объяснить, почему я избрал такую линию поведения, мне просто хотелось, чтобы Селии можно было доверять, и я не мог побороть в себе тяги отбросить все сомнения.

Она закусила губу, опомнилась и закрыла на мгновение глаза.

— Вы ведь знаете, мистер Уивер, что вы человек известный среди евреев, да и среди англичан тоже. Все ваши друзья и родственники были прославлены писаками с Граб-стрит. Вы вправе приписывать моему визиту злые намерения, но мне бы этого крайне не хотелось.

— А почему вам этого не хотелось бы? — спросил я, немного смягчившись.

Она снова положила мне руку на плечо, только на мгновение, — помня об обстоятельствах, о том, где мы находимся.

— Мне этого не хотелось бы потому… — Она медленно покачала головой. — Потому что я так хочу. Не могу объяснить.

— Мисс Глейд, — сказал я. — Селия. Я не знаю, кто вы. Я не знаю, что вы от меня хотите.

— Не надо, — сказала она нежно, как мать, которая успокаивает ребенка. И на короткий миг коснулась пальцами моих губ. — Я ваш друг. Этого достаточно. Остальное мелочи, которые со временем прояснятся. Не сейчас, позже. А сейчас вы знаете, что важно, знаете правду сердцем.

— Я хочу… — начал я, но она не дала мне договорить.

— Не сейчас, — сказала она. — Мы поговорим об этом позже. Ваш дядя умер, и вы должны скорбеть. Я пришла не для того, чтобы заставить вас делать что-то, или задавать вопросы, или что-то объяснять. Я пришла только из уважения к человеку, с которым не была знакома, но о котором слышала много хорошего. И я пришла, чтобы предложить то, что у меня есть, и сказать, что вы в моем сердце. Это все, что я могу сделать. Могу лишь надеяться, что этого достаточно и это не слишком много. И вы должны быть со своей семьей и своими португальскими друзьями. Если захотите сказать что-нибудь еще, вы знаете, где меня искать — на кухне.

Ее губы сложились в сардоническую усмешку, она потянулась и поцеловала меня нежно и мимолетно в губы, а потом отвернулась, чтобы уходить.

Пока мы разговаривали, солнце выглянуло из-за туч и осветило все вокруг. Мы оба обернулись и увидели фигуру, освещенную солнечными лучами. Это была женщина, высокая и статная, одетая в черное. Ее платье колыхалось на ветру, а волосы выбились из-под капора.

— Простите, — сказала она. — Я видела, как вы свернули в переулок, но не знала, что вы не один.

Я не видел ее лица, но сразу узнал голос. Это была вдова моего кузена, бывшая невестка моего дяди, женщина, на которой я мечтал жениться. Это была Мириам.

Эта женщина предпочла меня не другому, а другим. Она отвергала мое предложение руки и сердца бесчисленное количество раз. И несмотря на это, я почувствовал на миг необходимость сказать что-то, объяснить ей, что мы делали с Селией Глейд, извиниться, придумать какую-нибудь историю в качестве оправдания. Но я опомнился. Я не должен был ей ничего объяснять.

Но кое-что я все же был ей должен. Она поклялась никогда не разговаривать со мной, но все же заговорила. Мириам решила, что ей не справиться с ролью жены ловца воров, вышла замуж за члена парламента по имени Гриффин Мелбери и обратилась в англиканскую веру. На беду, Мелбери оказался серьезно замешан в скандальные аферы во время последних выборов от Вестминстера. Поначалу я был склонен против желания признать его достоинства, но постепенно открылась его истинная низменная сущность. Открылась мне, но не его жене. Мириам считала меня повинным в его крахе и смерти. Я не признавал, но и не отрицал своей ответственности, однако ей было прекрасно известно, что я никогда не был высокого мнения о нем и не сожалел о том, что с ним произошло.

Впрочем, Селия, не сознавая или предпочитая не замечать сложностей, сделала единственно верный шаг. Она подошла к Мириам и протянула ей руку.

— Миссис Мелбери, — сказала она, — я столько слышала о вас. Я Селия Глейд.

Мне хотелось спросить, что именно она слышала о Мириам. В отличие от дяди, о моих отношениях с Мириам никогда не писали в газетах. Пусть Селия велела мне слушать свое сердце, но что делать, если я не мог доверять тому, кто занимал в нем место. Она слишком много обо мне знала.

Мириам быстро пожала руку и сделала небольшой реверанс.

— Очень приятно, — сказала она и повернулась ко мне. — Я не могу прийти в дом. Я лишь хотела сказать, что сожалею о вашей утрате. Нашей утрате. Я не всегда во всем соглашалась с вашим дядей, но всегда ценила его и мне будет его не хватать. Всем будет его не хватать.

— Вы очень добры, — сказал я.

— Я говорю правду.

— Надеюсь, теперь вы снова будете со мной разговаривать, — сказал я, позволяя себе некую легкость в общении.

— Бенджамин, я… — начала она, но передумала. У нее перехватило дыхание, будто слова застряли в горле. — Именно это я и собираюсь делать, — сказала она и пошла прочь.

Я стоял и смотрел, как она уходит. Смотрел на место, где она только что стояла, и, как велела Селия, слушал свое сердце. Неужели я все еще ее люблю? Любил ли я ее? В такие минуты начинаешь задумываться о природе любви. Существует она взаправду, или это лишь порождение твоего каприза, воображения и эгоизма, состояние, вызванное призрачными и непостижимыми порывами. Такие размышления могут привести лишь к еще большему замешательству.

Селия покачала головой, словно увидела что-то очень важное и взвешивала все за и против, прежде чем сделать вывод. Потом обернулась ко мне:

— Мне кажется, зима не пощадила ее кожи. Вы тоже заметили?

Не дожидаясь ответа, она благоразумно удалилась.

В доме вино лилось рекой, и скорбящие пили его обильно, как было принято на похоронах в нашей общине. Я сбился со счета, сколько рук я пожал и сколько соболезнований принял. Я выслушал бесчисленные рассказы о том, каким добрым был мой дядя, каким щедрым, умным и находчивым, каким необыкновенным чувством юмора он обладал.

Наконец мистер Франко отвел меня в сторону, где в укромном уголке поджидал Элиас.

— Завтра ты должен забыть о горе и вернуться в Крейвен-Хаус.

— Он прав, — сказал Элиас. — Мы обсуждали это. Никто из нас не хотел бы, чтобы ты подумал, будто мы преследуем собственные интересы. Я, со своей стороны, только приветствовал бы, если бы ты бросил вызов Коббу и послал его к черту. Меня арестовывали за долги и раньше, поэтому ничего страшного, если арестуют еще раз, но мне кажется, что положение обострилось. Нанесен огромный и непростительный урон, и, возможно, тебе станет легче, если ты пошлешь Кобба к черту, но отомстить ты не сможешь.

— Вы сумеете нанести ответный удар, — сказал Франко, — только узнав, что ему надо, следуя по намеченной им для вас дороге, уверяя, будто его планы близки к исполнению, а затем неожиданно отобрать у него все. Как и мистер Гордон, я бы пошел в тюрьму с легким сердцем, зная, что совершаю благое дело, но это лишь означало бы отсрочку целей Кобба, а не его поражение.

Я кивнул. Я желал бросить вызов Коббу, побить его, вонзить клинок ему в спину, но мои друзья были правы, они смотрели в корень дела, а мой разум был замутнен яростью. Я обязан уничтожить Кобба за то горе, которое он причинил, и мог сделать это, лишь узнав, что ему надо.

— Я позабочусь о вашей тете, — сказал Франко. — Я удалился от дел и не обременен никакими заботами. Она ни в чем не будет нуждаться, мистер Уивер. Кроме того, у нее десяток, а то и больше друзей, которым ничего не известно об этих событиях и которые примут на себя заботы о ней из чувства любви. Вы хотели бы быть с ней, но в этом нет необходимости.

— Вы правы, — сказал я, — я сделаю то, о чем вы говорите, но с тяжелым сердцем. Как будет чувствовать себя тетя, если я оставлю ее, когда она нуждается во мне?

Друзья переглянулись. Затем Франко сказал:

— Знайте, что мы выполняем ее волю. Она обратилась ко мне и попросила сказать вам это. Я прошу отомстить не ради вас или нас, а потому, что об этом просит убитая горем вдова.

Я покинул дом около полуночи. Несколько друзей тети решили остаться на ночь, хотя она утверждала, что в этом нет необходимости. Она говорила, что пришло время учиться жить одной, поскольку именно так ей предстоит жить до конца своих дней.

Я уходил последним. И вот я встал, чтобы поцеловать и обнять тетю на прощание. Она проводила меня до дверей. Ее лицо осунулось, а глаза покраснели от слез, но в ней была решимость, которой я никогда раньше не видел.

— Пока всеми делами на складе будет заниматься Джозеф, — сказала она. — Но только пока.

Боюсь, я понял ее намек.

— Дорогая тетя, я не подхожу…

Она покачала головой и грустно улыбнулась:

— Нет, Бенджамин. В отличие от твоего дяди, я не буду просить тебя о том, что противоречит твоей натуре. Из чувства любви он хотел сделать тебя таким, каким ты быть не можешь. Из чувства любви я не буду этого делать. Джозеф всем займется, пока я в трауре. Когда траур закончится, я возьму дело в свои руки.

— Вы? — воскликнул я, не в силах скрыть изумления.

Она снова грустно улыбнулась:

— Ты так походишь на него. Когда мы обсуждали, что делать, когда его не станет, он говорил о тебе, о Джозефе, о Жозе. Но ни разу он не сказал обо мне. Я ведь из Амстердама, Бенджамин, а там многие женщины занимаются коммерцией.

— Голландки, — заметил я. — Но не еврейки.

— Это правда, — согласилась она, — но времена изменились, и страна другая. Для Мигеля, для всех, для тебя, Бенджамин, я была незаметной, потому что я женщина. Теперь его нет, и никто не мешает тебе видеть меня. Возможно, ты обнаружишь, что я совсем не такая, какой ты привык меня видеть всю свою жизнь.

Я улыбнулся:

— Возможно.

— Мистер Франко и мистер Гордон говорили с тобой?

— Говорили.

— Хорошо. — Она кивнула, решительно и в то же время задумчиво, будто поставила точку в некоем известном лишь ей одной рассуждении. — Ты сможешь сделать то, что должен? Сможешь вернуться к этому человеку, этому Коббу, и выполнять его распоряжения до тех пор, пока не узнаешь, кто он и каковы его планы?

Я покачал головой:

— Не уверен. Не уверен, что смогу сдержать гнев.

— Ты должен, — мягко сказала она. — Недостаточно просто причинить ему вред. Ты должен сделать большее. Поэтому ты должен отделить гнев от себя. Должен спрятать его в кладовку и запереть дверь.

— А когда придет время — отпереть, — сказал я.

— Правильно, — сказала она. — Но только когда придет время. — Потом она наклонилась и поцеловала меня в щеку. — Сегодня ты был безупречным племянником — по отношению ко мне и к Мигелю. Завтра ты должен быть безупречным мужчиной.Этот Джером Кобб погубил твоего дядю. Я хочу, чтобы ты в отместку погубил его.

Глава двадцать первая

Я бы провел еще одну бессонную ночь, если бы не страшная усталость, которая ощущалась почти физически, как непосильная ноша на плечах. Чем больше проходило времени, тем больше мое горе, печаль и гнев сменялись тупым безразличием. Я проснусь завтра, и моя жизнь будет продолжаться без особых перемен. Надо вернуться в Крейвен-Хаус — вернусь, надо поговорить с Коббом — поговорю и буду дальше выполнять его задание, вынашивая план мести.

Наутро после отдыха моя печаль усилилась, но я вспомнил свою тетю, силу ее духа, ее железную решимость выйти из дядиной тени. Она встанет во главе семейного предприятия, и она выразила готовность оказывать мне поддержку, как это делал дядя Мигель. Я восхищался ее стойкостью и был готов брать с нее пример.

Поэтому я умылся, оделся и отправился к Коббу, прибыв в его дом вскоре после семи. Я не знал, проснулся он или еще нет, но я без труда мог бы найти его спальню и разбудить, если потребуется. Дверь открыл Эдгар, ставший вдруг почтительным и сдержанным. Он отводил глаза, видимо понимая, что по крайней мере сегодня грубить мне не стоит.

— Мистер Кобб ждал вашего визита. Он в гостиной.

И я направился в гостиную. Когда я вошел, он встал и пожал мне руку, словно мы были закадычными друзьями. По выражению его лица незнакомец решил бы, что это он потерял родственника, а я пришел выразить соболезнования.

— Мистер Уивер, — начал он дрожащим голосом, — позвольте мне сказать, как я сожалею о смерти вашего дяди. Ужасная трагедия. Плеврит — это, конечно, кошмар, и врачи бессильны.

Он еще что-то промычал, но не сказал больше ничего. Мне были понятны его колебания. Он хотел сказать, что мой дядя умер от плеврита, а не из-за волнений, вызванных долгами. Однако был уверен, что подобное заявление вызвало бы мой гнев, и не решался закончить свою мысль.

— Вы хотите снять с себя ответственность, — сказал я.

— Я только хотел сказать, что ничто… — Он замолчал, не в силах подобрать нужные слова.

— Я могу вам сказать, какие мысли мне приходили на ум. Я хотел послать вас к черту и пустить дело на самотек. Я хотел убить вас, сэр, и это освободило бы меня от всех обязательств перед вами.

— Я принял меры предосторожности. Если со мной что-то случится…

Я жестом заставил его замолчать.

— Я не выбрал этот вариант. Я требую, чтобы вы освободили мою тетю от бремени, от которого страдал мой дядя. Если вы вернете ей товары, которых не мог получить дядя, и избавите убитую горем женщину от жадных кредиторов, наши договоренности останутся в силе.

Он молчал какое-то время. Наконец кивнул.

— Я не могу выполнить то, о чем вы просите, — сказал он, — но могу воздержаться от действий, сэр. Я могу приостановить сбор долгов и сделать так, чтобы кредиторы не тревожили ее, скажем, до собрания акционеров. Если нас удовлетворит ваша служба, мы освободим даму, и только ее, от обуз. Если нет, ни о каком снисхождении не может быть и речи.

По правде говоря, это было больше, чем я рассчитывал, поэтому я согласно кивнул.

— Раз уж вы пришли, — сказал Кобб, — расскажите, есть какие-нибудь успехи?

— Не испытывайте мое терпение, сударь, — сказал я и удалился.

В Крейвен-Хаусе все, с кем я вместе работал, включая мистера Эллершо, при встрече были вежливы и уважительны, но, как это случается в подобных местах, вскоре забыли о моем горе, и к концу дня все вернулось на круги своя. Несколько раз за день мне попадался на глаза Аадил, он, как и прежде, отпускал мрачные замечания в мой адрес, я тоже отвечал на свой привычный манер. Он был уверен, что я не подозреваю его в краже писем, а я не спешил его разуверять, поскольку это давало мне определенное преимущество. И вскоре я поймал себя на том, что думаю о нем так же, как до гонки на фаэтонах.

Но все же кое-что изменилось, ибо он постоянно мне напоминал о трудностях, с которыми я столкнулся, о том грузе, который давил на меня и подстегивал к решительным действиям. Я мог горевать о дяде в уединении, но мне предстояло многое сделать, а мысль о тетиной силе духа и решительности придавала мне силы.

К концу дня я нашел предлог, чтобы заглянуть в каморку мистера Блэкберна. Мне было любопытно, помнит ли он о том, что рассказал мне, и если помнит, то что именно. И еще, не держит ли он на меня зла. К моему большому удивлению, он не был поглощен бумагами, а собирал личные вещи и наводил порядок на рабочем месте.

— Мистер Блэкберн, — воскликнул я, — что происходит?

— Что происходит? — переспросил он дрожащим голосом. — Меня уволили, вот что. После стольких лет верной службы выставили за порог.

— Но за что?

— Они говорят, что мои услуги не соответствуют вознаграждению, которое я получал. Я должен уйти, так как им не нужен человек, который считает, что стоит больше, чем ему платят, но платить ему больше, чем он стоит, они не намерены. Так мне объяснили и сказали, что это мой последний рабочий день.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Я знаю, как вы цените свое место.

Он подошел поближе, опустив глаза, и сказал почти шепотом:

— Вы ничего никому не говорили о нашем разговоре?

— Конечно не говорил. Я не могу обмануть ваше доверие.

— Это не важно. Думаю, за нами следили. Думаю, нас видели вместе в таверне, и теперь я уволен.

— Мне очень жаль. Я чувствую себя виноватым.

— Мне тоже жаль. Нельзя было допустить, чтобы нас видели вместе, — сказал он, но в его голосе не было обиды; он не винил меня, а считал, что сам допустил ошибку, как если бы неловко запрыгнул на лошадь и оттого ушибся.

— Я сожалею, что явился причиной вашего несчастья, — отозвался я.

Я сказал правду, но умолчал, как ему повезло, что он потерял работу, а не жизнь, подобно другим несчастным, которые сообщали мне важные сведения.

Он покачал головой:

— И я сожалею. Сожалею, что компанию ждет крах без меня. Скажите, сэр, где они найдут человека с такими же талантами? Где?

У меня не было ответа, как не было его и у мистера Блэкберна, по лицу которого побежали горькие слезы.

— Если я могу чем-то вам помочь, сэр, — сказал я, — смело обращайтесь ко мне.

— Теперь никто мне не поможет, — пожаловался он. — Я клерк без места. Я как призрак, сударь. Живой призрак, который вынужден скитаться по свету без цели и удовольствия.

Мне нечего было на это сказать, и я оставил его, стараясь заглушить чувство вины яростью. Не я виноват, а Кобб. И Кобб ответит за это.

Вернувшись домой в тот вечер, я обнаружил ответную записку от Диваута Хейла, и не придумал никакого лучшего времяпрепровождения на службе у Кобба, чем встретиться с Диваутом. Тот сообщал, что этим вечером его можно будет найти в одной из кофеен в Спиталфилдсе, и, заглянув ненадолго к тете, я отправился туда.

Я появился вовремя. Хейл обнял меня и повел в укромный уголок.

— Что за срочное у тебя дело? — спросил он.

Он выглядел гораздо хуже, чем когда я видел его в последний раз. Видимо, его золотуха прогрессировала, как и мои заботы в Крейвен-Хаусе. Он сложил на груди покрасневшие руки и посмотрел на меня запавшими глазами в кровавых прожилках.

— Ты ведь сказал, что я срочно тебе нужен, и вид у тебя встревоженный, — продолжал он. — У тебя что, есть известия о короле?

— Нет, с этим пока все так же безуспешно, — сказал я. — Извини, Диваут, но я говорил тебе, что у меня не такие хорошие связи, как ты думаешь. Более того, я погряз в заботах с Ост-Индской компанией.

— Ничего удивительного. Ну что ж, только прошу, не забудь о своем обещании. Говори, что тебе от меня надо.

— Меня интересует один человек. Тебе знакомо имя Абсалом Пеппер?

— Конечно. — Он пробежал рукой по волосам, и огромный клок остался у него в пальцах. — Он был одним из моих ребят. Работал на ткацком станке.

Я замолчал, обдумывая его слова.

— Были ли у него какие-нибудь дела с Ост-Индской компанией?

— У него? Вряд ли. Знаешь, он не был для этого создан. Субтильный, невысокий, бледный, как девушка. И миловидный, как девушка. Некоторым женщинам теперь по нраву такие женоподобные мужчины. Что до твоего вопроса, то он не годился для дел с Крейвен-Хаусом. Мы все были готовы порвать эту чертову компанию на части, а он желал нам успеха, и все. Но он отлично управлялся со станком и был очень умен. Он был самым умным из нас, хотя не сразу скажешь. Вечно себе на уме, и в свободное время что-то записывал в маленькую книжицу. Знаешь ведь, большинство наших ребят не умеют ни читать, ни писать. Поэтому они смотрели на него, как на самого дьявола, и он относился к ним с дьявольским презрением.

— И что же он записывал в свою книжку? — спросил я.

Хейл покачал головой:

— Он не говорил, а я не догадался спросить, по правде говоря. Мы не были друзьями. Врагами тоже не были, пойми меня правильно, но и друзьями нас нельзя было назвать. Он делал свою работу и делал ее очень хорошо, но мне не нравился его гонор. Для работы — нормально, но для дружбы нет.

— А когда он умер, вы предложили его вдове компенсацию?

— Компенсацию? Ха-ха! Хорошенькое дельце. Бывает, мы выплачиваем компенсацию, когда умирает кто-то из товарищей, — если смерть связана с несчастным случаем на службе. Или еще если ребята любят этого парня. Но только не в случае с Пеппером — я слышал, он напился и утонул в реке. Думаю, скорее всего, его столкнули. Он был такой заносчивый. Может, толкнул кого-нибудь, а тот ответил.

— Значит, ваше объединение не платит его вдове ренту?

— Ренту? Шутишь, что ли? Да мы за хлеб-то с трудом платим, сам знаешь. Рента, ничего себе. Да, как я сказал, мы заботимся о своих. В прошлом году, когда умер Джереми Картер, после того как ему пальцы отрезало, мы собрали больше двух фунтов для его вдовы, но Джереми все любили, а его жена осталась с тремя малышами.

Я промолчал относительно этой суммы и той суммы, что Ост-Индская компания выплачивала вдове Пеппера.

— Что ж, я тебе ответил, а теперь твоя очередь, Уивер. В чем дело-то?

Сказать по правде, я и сам не знал.

— Слишком рано что-либо говорить.

Я тщательно подбирал слова, пытаясь решить, что можно рассказать, не слишком рискуя. Из-за опасности, нависшей надо мной и моими друзьями, мне вообще не хотелось ничего говорить, но Хейл был добр ко мне и вызывал доверие. И, что, быть может, еще важнее, поделившись с ним тем немногим, что знал, я имел шанс получить новые сведения. Поэтому я попросил его сохранять тайну и начал свой рассказ.

— В чем дело, я не знаю, — сказал я. — Но мне известно, что Ост-Индская компания решила платить его вдове внушительную ренту, приписав щедрость несуществующей гильдии ткачей шелка.

— Внушительную сумму, вот это да! — воскликнул Хейл. — Чего ж тогда бедняжка живет в нищете?

— Ты, наверное, ошибаешься. Я был в Твикенеме и видел, что дама живет замечательно для вдовы ткача, да и вообще для вдовы.

— Уивер, я и не думал, что ты такой болван. Его вдова не живет в Твикенеме. Она и мечтать не может жить в Твикенеме. Она живет в разваливающемся доме на Литтл-Тауэр-Хилл, и поверь, никакой ренты у нее нет. Зато у нее есть джин, и она считает, что ей повезло, если джина досталось много.

Мы поговорили еще немного в подобном духе, и, наконец разобравшись с дамами, я понял, что мистер Абсалом Пеппер был повинен в преступлении, которое распространено среди простолюдинов, а именно в двоеженстве. По этой причине, а также по многим другим, он начал вызывать у меня еще больший интерес.

В наемном экипаже по дороге к дому второй вдовы Пеппера Хейл никак не мог успокоиться.

— Здесь что-то не так, — сказал он с раздражением. Его голос походил на глухое рычание собаки, которая услышала едва различимые шаги. — На всем свете не сыщешь более безжалостных и скупых воров, чем Ост-Индская компания. Их ничего не интересует, кроме собственной прибыли, и если уж платят деньги так называемой вдове Пеппера, значит им нужно, чтобы она молчала. Они совершили что-то чудовищное. Наверняка они его убили, это уж точно. Сколько они ей платят?

Вопреки здравому смыслу, я назвал сумму.

— О черт, — выругался он, — поверить не могу. В голове не укладывается, что они столько платят и что она верит, будто получает эти деньги от нас. Ерунда какая-то, Уивер.

Он был, безусловно, прав. Мы с Элиасом пришли к такому же выводу. Сама сумма привлекала внимание, и было глупо пытаться таким образом скрыть преступление.

— Дама, с которой я беседовал, сказала нам, что Пеппер постоянно что-то записывал. Не оставил ли он каких-нибудь записей?

— Делать мне больше нечего — думать о записях какого-то ткача.

— Ты никогда не видел, что он записывал?

— Собственно говоря, видел, но толку от этого никакого, я же так и не выучился читать.

Увидев, что у меня округлились глаза и я пал духом, Хейл поспешно добавил:

— Да, я не умею читать, но буквы-то я знаю. Пеппер не писал буквами.

— Как это не писал буквами?

— Ну, были там и буквы, но в основном рисунки. Картинки разные.

— Рисунки чего?

— Трудно сказать, я ведь только мельком видел. Когда Пеппер увидел, что я смотрю на его записи, он сразу их убрал и грозно так зыркнул. Я попытался отшутиться, сказал, что не могу прочитать его записи, как и газету, но он не смягчился. Сказал, что я пытаюсь его обокрасть, а я сказал, что мне не нужны его бумаги и что они вообще вряд ли кому нужны.

— Но что было на этих рисунках? — снова спросил я.

— Мне удалось взглянуть лишь украдкой, — сказал Хейл, — но мне показалось, что он рисовал нас.

— Ткачей?

— Нет, не людей, а помещение или оборудование, станки. Я же говорил, взглянул я лишь мельком, но так мне показалось. Хотя не пойму, зачем кому-то понадобилось тайком рисовать ткачей и их оборудование. Кто будет смотреть на такую ерунду?

Разве что организация, которой ткачи шелка нанесли урон. Ост-Индская компания.

Хейл сказал кучеру, где остановиться. Я спрыгнул и протянул руку своему больному другу, но он покачал головой:

— Вот, Уивер, я тебя сюда привез, но дальше не пойду. Я знал бедняжку Джейн Пеппер еще девчонкой, и у меня сердце разрывается, как увижу, что с ней стало. Ее отец, упокой, Господи, его душу, был моим другом, и просто не знаю, как себя сдержать при мысли, что он за всю жизнь скопил двадцать фунтов на приданое своей девчурки. Тогда я только подозревал, что он бросает деньги на ветер, разрешив ей выйти за Пеппера, а теперь в этом не сомневаюсь. — Он снова покачал головой. — Не могу смотреть на подобное.

Я хорошо его понимал. Я и так не любил наведываться в Сент-Джайлс после наступления темноты, а от предостережений Хейла мне и вовсе расхотелось это делать. Тем не менее я последовал его указаниям и вскоре отыскал нужный мне дом. Я постучал, и дверь мне открыла очень старая женщина, одетая в лохмотья. Я сказал, что хочу поговорить с миссис Джейн Пеппер, она вздохнула недовольно, а быть может, грустно и указала на верхний этаж.

Миссис Пеппер открыла дверь. Она выглядела столь неряшливо, что я уже не мог сделать вид, будто не замечаю, как изменилось ее положение после смерти мужа. Волосы были растрепаны, а платье расстегнуто, почти не скрывая пышную грудь. И от миссис Пеппер пахло джином. По морщинам вокруг глаз, по тому, как выступали скулы на ее осунувшемся лице, можно было заключить, что джин крепко взял ее в оборот, а не она его. И все же, несмотря на нищету и безысходность, было видно, что когда-то она была очаровательной. Несомненно, Абсалом Пеппер знал толк в красоте.

— Привет, дорогуша, — сказала она. — Заходи.

Я вошел и сел, не дожидаясь приглашения, на единственный в комнате стул. Она села на кровать напротив.

— И что же привело тебя ко мне, дорогуша?

Я достал шиллинг из кошелька и протянул ей:

— Несколько вопросов. Это вам за потраченное время.

Она молниеносно выхватила монету — с такой ловкостью обезьяна ловит леденцы, которые кидает ей хозяин.

— Мое время, — сказала она твердым голосом, — стоит три шиллинга.

Я сомневался, что ее услуги оплачиваются так щедро, тем более что речь шла о сущем пустяке, но у меня не хватило духа спорить с бедняжкой, и я дал ей требуемую монету.

— Я хочу поговорить с вами о вашем покойном муже.

— О, мой Абсалом, — сказала она. — Разве найдешь человека лучше его?

Меня поразило, что обе миссис Пеппер одинаково были привязаны к мужу. Я не знал, как покойный мистер Пеппер очаровывал женщин, но был бы не прочь выведать хоть маленькую толику его секретов.

— Так он был хорошим мужем?

— Он был хорошим человеком, сударь. Самым лучшим. А хороший человек не всегда хороший муж.

В особенности если он хороший муж другой женщины, подумал я, но, естественно, умолчал об этом.

— Что вы можете сказать о нем?

— Он был добр ко мне, сэр. Очень добр. Когда мы были вместе, он не замечал других женщин. Думал только обо мне, смотрел только на меня, когда мы шли по улице. Мы могли гулять в саду Сент-Джеймс среди самых богатых господ в городе, а он никого не замечал. И он… — Она замолчала и посмотрела на меня неодобрительно. — Почему вы спрашиваете? Кто вы?

— Прошу прощения, мадам. Мое имя Бенджамин Уивер, и мне поручили узнать о делах вашего мужа, чтобы установить, не был ли кто-то должен ему деньги до его смерти.

Я знал, что это жестоко, но помочь миссис Пеппер я ничем не мог, зато мог помочь тем, чья жизнь зависела от моих трудов. Кроме того, в ее случае небольшая надежда, которую я в нее вселял, была скорее актом добра, чем жестокости.

— Деньги? От кого? Сколько?

Я воздел руки к небу, показывая, что таким маленьким людям, как мы, неведомы пути сильных мира сего.

— В самом деле я не могу сказать, ни сколько денег, ни кто должник. Меня наняла группа людей, которая вкладывает деньги в различные проекты, и они попросили меня разузнать о делах мистера Пеппера. Это все, что мне известно.

— Хорошо, — сказала она задумчиво, — у него был какой-то другой доход, помимо шелка, это точно. У него всегда водились денежки, в отличие от других ткачей. Я не должна была говорить об этом Хейлу и другим, потому что знать им это было не нужно. Они бы стали завидовать Абсалому, что он такой умный и красивый.

— А чем он занимался, помимо шелка?

Она покачала головой:

— Он мне никогда не говорил. Говорил, что мне незачем знать о таких скучных делах. Но он божился, что скоро станет богатым. А потом погиб, свалился в реку. Судьба обошлась со мной жестоко, оставив одну без гроша.

Она наклонилась в порыве отчаянья, отчего и без того едва прикрытые груди еще больше обнажились. Я прекрасно понял намек, но решил сделать вид, что не понял. Она была красивой женщиной, но ожесточившейся и сломанной, и я не мог унизиться до того, чтобы воспользоваться ее несчастьем. Возможно, это соблазнительно, но я сдержусь.

— Это очень важно, — сказал я. — Мистер Пеппер говорил вам хоть что-нибудь о своих планах? Называл имена, адреса, что-то, что могло бы мне помочь понять, над чем он работал?

— Нет, он никогда не говорил об этом. — Она замолчала и посмотрела на меня сурово. — Вы собираетесь украсть его идеи, те, что он записывал в своих тетрадях?

Я улыбнулся, словно ее вопрос был самым глупым на свете.

— Я не собираюсь ничего красть, мадам. И клянусь честью, если мне удастся узнать, что ваш муж наткнулся на что-то важное, я позабочусь, чтобы вы получили то, что вам причитается. Я здесь вовсе не для того, чтобы забрать что-то от вас, а чтобы получить сведения и, если возможно, вернуть вашей семье то, что было утеряно.

Мои слова настолько успокоили ее тревоги, что она встала и положила руку мне на плечо с нежностью, неожиданной для женщины, с которой жизнь обошлась совсем не нежно.

Она взглянула на меня так, что почему-то стало понятно: она хочет, чтобы я ее поцеловал. Признаюсь, мне это польстило, что доказывает силу ее чар, иначе с чего, удивится мой проницательный читатель, мне льстит внимание шлюхи, которой я уже заплатил да еще посулил некий достаток. Тем не менее я почувствовал, как моя былая твердость начинает улетучиваться. Не могу сказать с уверенностью, как бы дальше развивались события, если бы не произошло нечто неожиданное.

Вдова Пеппер начала гладить мое лицо, но я поднял руку, заставив ее остановиться, и приложил палец к губам, призывая к тишине. Стараясь ступать бесшумно, я направился к двери. Увы, осторожная миссис Пеппер заперла дверь, что означало потерю нескольких секунд и лишало меня преимущества неожиданности. Но делать было нечего, и, повернув ключ в замке так быстро, как только мог, я распахнул дверь.

Как я и опасался, тот, кто прятался за дверью, разгадал мои намеренья раньше, чем мне хотелось бы, и я лишь мельком увидел, как кто-то бросился вниз по лестнице, чуть не свалившись. Я ринулся за ним. Очевидно, мне недоставало изящества моего соперника, ибо спуск с лестницы занял у меня больше времени, чем у него, и, когда я был на первом этаже, он уже распахивал дверь и выбегал на улицу.

Я поспешил вслед за ним и, выбежав из дома миссис Пеппер, увидел, что шпион направляется по Тауэр-Хилл-Пасс в сторону Ист-Смитфилд. Он шел быстро, но на ровном месте я рассчитывал, что не отстану, веря в свою выносливость. Человек, который выступал на ринге, учится превозмогать себя, даже когда его силы на исходе. Мне верилось: может, и не сразу, но я непременно догоню этого соглядатая, главное — не снижать скорости.

Оказалось, что грация, которую он продемонстрировал, спускаясь по лестнице, покинула его на темных улицах. Он поскользнулся на замерзшей грязной луже и упал. Но тут же вскочил на ноги, с проворством итальянского акробата. Потом неожиданно свернул в один из темных закоулков, которыми по праву славится приход Сент-Джайлс. Здесь был целый лабиринт из неосвещенных улиц, в котором человек, не знакомый с этим районом, мог запросто потеряться. Однако мне даже не представилась возможность потеряться, так как я сразу потерял того, за кем гнался. Завернув за угол, я только услышал удаляющиеся шаги, но в каком направлении они удалялись, сказать было трудно.

Я был вынужден прекратить погоню. Решение далось мне с унынием, какое обычно приносит проигрыш, но я утешал себя тем, что немного бы выиграл, если бы догнал шпиона. Человек был выше и, без сомнения, сильнее меня, не говоря уж — проворней. И если бы я его настиг, мне сулила скорее опасность, чем какие-то сведения. У меня не было уверенности, и я не стал бы говорить это под присягой в суде, но я узнал этого человека. Я почти не сомневался.

Я был почти уверен, что за мной, а может быть, и за миссис Пеппер шпионил под дверью ее комнаты не кто иной, как Аадил из Ост-Индской компании. Он продолжал следить за мной, и я не знал, как долго смогу притворяться, что мне это неизвестно.

Помня о предупреждении Эдгара, я вовсе не хотел снова манкировать службой в Крейвен-Хаусе, но у меня была уверенность, что я близок к разгадке, а время поджимало. Поэтому на следующее утро я послал еще одну записку мистеру Эллершо, в которой сообщал, что тете понадобилась моя помощь и я не смогу вовремя явиться в Крейвен-Хаус.

Я также просил его связаться с моим хирургом, если у него возникнут вопросы. Затем написал записку Элиасу, объяснив, какие небылицы я придумал, и предоставил ему расхлебывать кашу. После этого сел в почтовую карету и поехал в Твикенем, чтобы еще раз повидаться с вдовой мистера Пеппера. Она снова приняла меня, но на этот раз не столь любезно. Вероятно, начала беспокоиться за судьбу своей ренты.

— Простите, мадам, если доставляю вам лишние хлопоты, но я должен задать еще несколько вопросов. Джентльмены из страховой конторы «Сихок» просили меня заверить вас, что вашей ренте ничто не угрожает. Мы не можем настаивать на том, чтобы вы ответили на наши вопросы, но уверен, что ваши средства будут в большей безопасности, если вы нам поможете.

Мои слова, как я и рассчитывал, вызвали у нее тревогу, и она сказала, что всеми силами постарается нам помочь.

— Благодарю вас. Вы, очевидно, отдаете себе отчет в том, что сто двадцать фунтов в год — это необычайно крупная сумма для человека с доходом, как у вашего покойного мужа. Вы не знаете, отчего гильдия проявила к вам такую щедрость?

— По-моему, вы уже спрашивали об этом. Мне не нравится то, как вольно вы обращаетесь с памятью мистера Пеппера.

— Я в самом деле уже задавал эти вопросы, — согласился я, — но вынужден задать их снова, так как не получил удовлетворительных ответов. Что касается памяти мистера Пеппера, то с помощью подобных вопросов у нас появляется больше возможностей почтить его память — они позволяют нам открыть неизвестные примеры его даровитости.

От своей-то даровитости я был в восторге: мои слова произвели желаемое действие на любящую вдову. Она была настроена по-прежнему скептически, но явно не могла упустить возможность превознести мистера Пеппера до небес.

— Я об этом знаю немного. Могу только сказать, что он постоянно что-то читал, записывал и рисовал.

Мне показалось необычным, что у ткача были книги, причем много книг. Книги стоили дорого, и ткач шелка не мог их себе позволить. Впрочем, я уже понял, что мистер Пеппер был исключением из всех правил. Не важно, что именно его интересовало, это не был праздный интерес. Это должно быть что-то, что окупило бы потраченное время и деньги.

— На какие средства он покупал книги? — спросил я.

— У него были на это деньги. Не спорю, учение было для него важно, но он бы не стал жертвовать ради него моими нуждами и желаниями.

— А что вам известно о его рисунках? — продолжал я.

— Он мне их не показывал. Он говорил, не стоит беспокоить женщину тем, что он задумал.

— Выходит, ваш муж никогда не рассказывал вам о своих интересах?

Она покачала головой.

— Вы сказали, что у него были книги. Можно мне на них взглянуть?

Она снова покачала головой:

— Когда приходил человек из гильдии ткачей шелка, он сказал, что книги, и бумаги, и все прочее принесут большую пользу гильдии, и предложил их купить за десять фунтов. Мне они были не нужны, и я решила их продать. Не знаю, может, я продешевила, но они были так добры ко мне, и было бы невежливо отказать им в такой мелочи.

— Так они все забрали?

— Я же вам сказала, — ответила она с ноткой раздражения в голосе.

Я решил, что лучше немного сменить тему.

— Скажите, миссис Пеппер… Насколько я понял, ваш муж не рассказывал вам о своих занятиях, что часто случается в семье. Но не могу поверить, что сведения не просачивались наружу через щели, как аромат супа распространяется из кухни в соседние комнаты.

Она кивнула, я ее не торопил, но в итоге она сказала только, что ей не нравится, когда запахи из кухни проникают в остальной дом.

— Не поверю, — продолжал я, — что вы никогда не слышали, как мистер Пеппер говорил о своих делах с друзьями и товарищами. Вы не представляете, как нам важно узнать о его работе. Возможно, — сказал я, многозначительно подмигнув, — все другие вопросы относительно ренты отпадут сами собой.

— Для чего вообще все эти вопросы? — Ее голос стал на несколько тонов выше, чем обычно.

— Мне бы больше всего хотелось не задавать вам этих вопросов и чтобы условия ренты остались неизменны. Вы ведь поможете мне в этом, правда?

Было ясно, что она поможет.

— Он не говорил со мной о своих, как он это называл, исследованиях, но у него был один друг, с которым он обсуждал эти вещи. Я его никогда не видела, так как его не приглашали в дом, но мистер Пеппер отзывался о нем очень высоко, как о человеке, который способен не только оценить его исследования, но оказать помощь и содействие. Они часто виделись и проводили много времени над книгами, изучая то, что хотели изучить.

— Вам известно имя этого джентльмена?

— Да, но только частично. Мистер Пеппер называл его мистер Тизер.

Я с трудом сдержал горькую усмешку. Имя «мистер Тизер» скорее подходило персонажу комедии,^[3] и я даже начал подозревать, что мистер Пеппер встречался не с джентльменом, а с дамой, и вовсе не для того, чтобы совместно изучать книги. Тем не менее мне оставалось лишь узнать об этом больше.

— Что вы можете сказать об этом мистере Тизере?

— Боюсь, очень немного. Абсалом нечасто говорил о нем, а когда говорил, в его словах звучали нотки чуть не презрения, что ли. Он превозносил проницательность мистера Тизера и в то же время смеялся над ним. Говорил, что он как дитя и что, мол, беднягой можно крутить как заблагорассудится, вот Абсалом и крутил.

— Может быть, вы случайно слышали, где они встречались?

— В этом я могу вам помочь. Однажды я слышала, как мистер Пеппер говорил с кем-то о предстоящем свидании и дал адрес дома на Филд-лейн, рядом с таверной «Виноградная гроздь», если не ошибаюсь. Не знаю, частный это дом или нет, но помню, как он давал именно этот адрес.

— А сами вы туда не ходили?

— Нет, с какой стати мне туда ходить?

Из любопытства, подумал я. Потому что ты не запомнила бы адрес, если бы тебя это не интересовало. Но я придержал язык, ибо ничего не выиграл бы, дав понять, что знаю о ней больше, чем она хотела бы. Нельзя было показывать, что мне почудилось, будто она, как ни странно, ревновала мужа к этому Тизеру.

Через какое-то время стало ясно, что миссис Пеппер больше нечего мне сказать, и я поблагодарил ее за то, что уделила мне время.

— А моя рента? — спросила она. — Ей ничего не угрожает?

У меня не было желания лишаться источника полезных, как мне казалось, сведений, поэтому я решил ответить уклончиво.

— Я буду делать все, что в моих силах, — сказал я и поклонился.

Она закусила губу от досады.

— А если я вам кое-что покажу, — сказала она. — Если я позволю вам взглянуть на это, вы действительно сделаете все, что в ваших силах, чтобы мне помочь?

— Конечно, — пообещал я, пытаясь выбросить из головы, что поступаю лицемерно.

Я не знал, почему Ост-Индская компания платила ренту этой даме, но, скорее всего, после того как я раскрою их секреты, выплаты прекратятся. Одним словом, я убеждал эту женщину помочь приблизить ее собственное разорение.

Она попросила немного подождать и вышла, а вскоре появилась вновь, держа в руках тоненькую книжицу в одну четвертую листа, обтянутую телячьей кожей. Она прижимала ее к груди, и я заметил на передней обложке большую царапину.

— У моего мужа, покойного мистера Пеппера, была одна особенность. Он не раз говорил мне, что его тетради — это его память. Ему было необходимо записывать свои идеи сразу же, как только они приходили ему в голову, иначе он боялся, что забудет и не сможет вспомнить. Он и вправду полагал, что забыл больше прекрасных идей, чем может прийти на ум целой армии людей за всю их жизнь. Поэтому тетради всегда были у него под рукой, и он постоянно что-то в них записывал. В некоторых, как он считал, содержались прекрасные идеи, а в других не было ничего ценного. Когда люди из гильдии пришли за его книгами, они сказали, что им нужны все. Но кое-что все же осталось. Вот эта тетрадь, и то лишь потому, что это книга его ошибок, неудачных идей — так он говорил. Он как-то сказал мне, что не стал бы огорчаться, если бы эта тетрадь потерялась. Я запомнила ее из-за царапины на обложке, она похожа на букву «П» — первая буква фамилии Пеппер, понимаете. Как бы то ни было, я осмелилась оставить ее себе.

Я протянул руку. Она нехотя отдала книгу мне. Страница за страницей были исписаны убористым наклонным почерком, таким мелким, что я едва мог прочитать написанное. Буквы сливались перед глазами, и от потуг разобрать написанное у меня разболелась голова. Кроме записей, как и говорил Хейл, в тетради были рисунки. Рисунки изображали оборудование и материалы для шелкоткачества.

Мистер Пеппер считал, что в книге нет ничего ценного, но я не был в этом уверен.

— Позвольте мне ее взять. Я обязательно верну.

Ей не хотелось расставаться с тетрадью, но она все же кивнула.

Уверенный, что получил все, что мог, я попрощался, в очередной раз заверив ее, что буду стоять на страже ее интересов, и поспешил в обратный путь. Увы, почтовую карету пришлось ждать дольше, чем я рассчитывал, и я вернулся в город, когда уже почти стемнело. Когда я шел по знакомым улицам к дому, тьма окутала Дьюк-Плейс.

Я страшно проголодался и подумал, не зайти ли куда-нибудь перекусить, но усталость пересилила голод, и даже если у моей квартирной хозяйки не нашлось бы для меня легкого ужина, я предпочитал закусить хлебом с сыром у себя в комнате, чем есть холодное мясо с горохом в таверне.

Я подошел уже к дому, но тут почувствовал, как на мое плечо легла тяжелая рука. Я обернулся и не скажу, что слишком удивился, увидев верного Эдгара с его презрительной усмешкой.

— Ты разоблачен, Уивер, — сказал он, по-утиному поджимая губы. — Думал спрятаться, как трус, под прикрытием дядиной смерти, но мы не такие дураки. Ты думал, мистер Кобб не раскроет твою двойную игру?

— О какой двойной игре ты говоришь, мерзавец? — сказал Я.

Я пытался изобразить возмущение, а сам лихорадочно соображал, какой именно обман они раскрыли.

Он рассмеялся, и в его смехе слышалось удовлетворение, а не радость.

— Одно дело держать нас за дураков. Совсем другое — изображать святую невинность, когда тебя ловят за руку. Ты ничего не выиграешь от этого, поэтому лучше признаться, что тебя поймали, и в другой раз быть более осмотрительным, чтобы еще больше не навредить своим друзьям.

— Еще больше навредить? Что это значит?

— Это значит, что мистер Кобб был великодушен по отношению к тебе, по крайней мере я так считаю, но твоя глупость тебе вредит. Тебе говорили, что, если ослушаешься нас, твои друзья пострадают. Стало ясно, совершенно ясно, что ты не поверишь нам, пока мы не покажем, что настроены решительно, поэтому мистер Кобб решил, что самое время показать: его слово не расходится с делом.

Я не стал долго думать — схватил этого елейного типа за галстук и скрутил тот жгутом, отчего лицо Эдгара вмиг потемнело и почти слилось с темнотой.

— Что вы сделали? — потребовал я ответа, хотя было понятно, что он не способен ответить, пока я его душу.

С сожалением я отпустил его, и мерзавец повалился на землю.

— Что вы сделали? — спросил я снова и для убедительности наподдал ему ногой.

— Это твой друг Франко, — сказал он, театрально дергая руками. — Франко арестовали. Если не будешь выполнять наши приказания, за ним последуют другие.

Глава двадцать вторая

Мой читатель сам может представить, какой ужас я испытал в эту минуту. Мозес Франко, человек, к которому я испытывал приязнь, который не причинил мне ничего плохого и желал мне только добра, был брошен в темницу из-за меня. Я уговаривал себя не терзаться так. В конечном счете это Кобб и его цепной пес Хаммонд виноваты во всем. Я никогда не желал причинить вред мистеру Франко. Однако я не до конца верил в то, что говорил. Все-таки я был неосторожен в своих расследованиях и не сообщал о находках своим непрошеным надзирателям. Я пытался служить нескольким хозяевам, но, в сущности, служил только себе, и теперь мистер Франко должен был заплатить за это.

Я хотел незамедлительно отправиться в тюрьму Флит, но час был поздний, и я не хотел тревожить тот скудный покой, на который мог рассчитывать узник. Я забылся беспокойным сном и ушел из дома рано утром, чтобы встретиться со своими мучителями. Было воскресенье, на службу в Крейвен-Хаус идти было не нужно, и я мог провести день, не притворяясь, будто служу Ост-Индской компании.

Я прибыл, когда еще не было восьми, непомерно рано, но мне было все равно, проснулись домочадцы мистера Кобба или нет. И действительно, мне хотелось разбудить их пораньше, и я специально пришел до того, как они соберутся на воскресную службу, рассчитывая, безусловно, на то, что они принадлежат к людям, которые шесть с половиной дней в неделю могут заниматься невообразимыми злодействами и верить, что те им простятся, если провести несколько часов в притворном раскаянье.

Меня удивило, что как только я позвонил в дверь, ее тотчас открыл Эдгар, полностью одетый и бодрый, облаченный в ливрею и без тени сна на лице.

— Уивер, — сказал он, — ваше появление меня почему-то не удивило.

Я оттолкнул его, а он только фыркнул в ответ на грубость. Он не сознавал, что само его существование — невыносимый факт того, что он жил в одном мире с красивыми женщинами, смеющимися детьми и резвящимися щенками, — наполняло меня отвращением, и если бы я задержался подле него чуть дольше, то не смог бы удержаться и ударил. Речь не идет о кулачной потасовке, обычной среди мужчин. Нет, если бы я задержался в коридоре еще на мгновение, я бы наступил со всей силы ему на ногу, двинул бы локтем в нос, до крови, ударил бы коленом в пах. Не знаю, что бы я еще сделал.

Я услышал мелодичное звяканье столовых приборов о фарфор и вскоре вошел в маленькую столовую. Она не могла сравниться по великолепию со столовой Эллершо и представляла собой небольшую и уютную комнату. Я предположил, что у Кобба должна быть другая столовая, где он мог устраивать званые обеды, если бы ему этого захотелось. Комната внушала чувство покоя, хотя узор на турецком ковре был в темно-синих и коричневых тонах, мебель темной, а стены такого мрачного зеленого цвета, каким бывает затянутое тучами небо в безлунную ночь. Но из больших окон струились тонкие солнечные лучи, отчего казалось, что комната затянута паутиной, а за столом собрались пауки.

Кобб и Хаммонд сидели друг против друга за прямоугольным столом, не слишком большим, чтобы помешать беседе. Снеди на столе — различного хлеба, грибов и пирогов — хватило бы на компанию в пять раз больше. Я стоял на пороге и щурился от яркого солнечного света, слуги, склоняясь над джентльменами, наполняли их тарелки всевозможными продуктами из свинины: ломтиками бекона, кружками свиной колбасы, тонкими, почти прозрачными, кусочками ветчины — и жир блестел в свете свечей. С недавних пор я придерживался правил питания, традиционных для нашего народа, однако так было не всегда. В последние годы после моего возвращения на Дьюк-Плейс и в еврейские закусочные запах свинины стал для меня неприятен, но не он вызвал во мне отвращение. Скорее, оно было вызвано тем плотоядным наслаждением, с которым эти люди ели. Глядя, как они кладут куски мяса в рот, мне показалось, что, будь их воля, они бы могли оторвать молочных поросят от груди матери и пожрать их живьем.

Кобб взглянул на меня, кивнул, запил то, что было во рту, красновато-желтоватой жидкостью, которая колыхалась в огромном хрустальном бокале. Я подумал, что это какой-то некрепкий пунш с араком.^[4]

— Уивер, — сказал он, проглотив и поставив бокал, — вот это сюрприз. Я велю слуге накрыть для вас.

— Ну это уж чересчур, — сказал Хаммонд, оторвав взгляд от тарелки, содержимое которой сосредоточенно изучал. Не такой воспитанный, как его дядя, он не стал дожидаться, пока проглотит все, что было во рту, и мелкие кусочки розовой ветчины разлетелись по столу. — У него нет никакого желания завтракать с нами, а у нас с ним. Пусть стоит там, если ему нужно что-то сказать. А еще лучше, пусть стоит там и слушает, что мы хотим ему сказать.

— Я хочу, чтобы мистера Франко выпустили из тюрьмы Флит, — сказал я.

— Представляю, что вы чувствуете, мистер Уивер, — сказал Кобб, — но вы должны понять нас. Вы не были с нами полностью откровенны.

— А мы ему еще и платили. Вот что меня так возмущает, — сказал Хаммонд. — Получается, что мы и не заставляли его выполнять наши указания. Понимаешь, дядя? Так нет, он получал деньги, и неплохие, надо заметить. И от Ост-Индской компании тоже. А теперь у него хватает наглости обвинять нас, потому что мы наказали его за то, что он не выполняет свои обязанности. Скажу, что ему еще повезло — не он будет подыхать там от тюремной лихорадки, пока парламент не примет какой-нибудь дурацкий закон об амнистии.

Кобб кашлянул в кулак.

— Вы должны войти в мое положение, мистер Уивер. Мистер Хаммонд склонен утрировать. Я не склонен. Тем не менее даже у терпеливого человека есть предел терпения. Надеюсь, вы это понимаете. Вы носитесь по Лондону, задаете вопросы, что-то узнаете и ничего не докладываете нам о своих находках. Вы даже покусились на мою собственную сеть связи, что очень прискорбно.

— Это когда ваш человек попытался украсть мои письма? — спросил я.

— Да. Вы обошлись с ним довольно грубо, и я был возмущён.

— Откуда мне было знать, что это ваш человек, а не кто-нибудь из Крейвен-Хауса? — сказал я, сознавая, что довод несколько слаб.

— Только посмотрите на него, — сказал Хаммонд. — Прямо как ребенок, которого поймали, когда он залез в кладовку, а он говорит, что просто хотел убить мышь.

Кобб откусил яблочного пирога и начал его методично жевать. Проглотив, он посмотрел на меня мрачно, будто директор школы, который отчитывает лучшего ученика ради проформы.

— Думаю, мистер Уивер, вам следует рассказать нам все, что вам удалось выяснить. И отныне я хочу, чтобы вы посылали нам регулярные отчеты. Я хочу знать в подробностях все, что касается ваших дел в Ост-Индской компании, а также вашего расследования, — даже то, что не принесло плодов. Если вы целый день допрашиваете портного, который, как вам казалось, что-то знает, и обнаруживаете, что он не знает ничего, будьте добры сообщить мне его имя, адрес, что он мог, по-вашему, знать и что ему в самом деле известно. Надеюсь, вы меня понимаете.

Я сжал кулаки и почувствовал, как кровь приливает мне к лицу, но все же кивнул. Оставались Элиас и тетя. И конечно, мистер Франко, которого я все-таки надеялся увидеть на свободе. Поэтому я последовал совету тетушки и спрятал свой гнев. Я запер его в кладовку, и придет время, когда я открою эту дверь, но это будет не сегодня.

— Боюсь, я был слишком занят, чтобы регулярно отчитываться, — сказал я вместо извинений, — но если вы предложите систему, с помощью которой я мог бы, к вашему удовлетворению, посылать вам отчеты, я, разумеется, подчинюсь. Что касается моего нынешнего отчета, надеюсь, мистер Франко будет освобожден, как только я отчитаюсь.

— Не думаю, — поспешно сказал Хаммонд, не давая дяде ответить на вопрос. — Мы не можем этого допустить. Уивер ослушался нас, и мы наказали его друга. Если мы освободим этого друга, как только Уивер исправится, у него не будет стимула быть с нами честным в дальнейшем. Он будет делать что захочет, отчитываться по принуждению и продолжать обманывать нас, пока это будет сходить ему с рук. Нет, я настаиваю на том, чтобы Франко оставался в тюрьме в качестве напоминания, что ожидает остальных, если Уиверу еще раз покажется, что он слишком умен.

— Боюсь, я вынужден согласиться с племянником, — сказал Кобб. — Я не сержусь на вас за то, что вы попытались нас обмануть. Думаю, это естественноежелание. Вам не нравится положение, в котором вы оказались, и вы ищете способы выйти из него. Все это можно понять. Но теперь вы должны уяснить, что, хоть я не желаю вам зла, мне придется его причинить, если не будет другого выхода. Нет, мистер Уивер, ваш друг останется в тюрьме Флит, хотя, вероятно, не навсегда. Если по прошествии некоторого времени я решу, что вы с нами честны, я подумаю о том, чтобы отпустить его. Как вы понимаете, он должен там оставаться до тех пор, пока это будет вас беспокоить. Иначе, как сказал мой племянник, вы все равно будете поступать так, как вам хочется, вместо того чтобы делать так, как надо нам. А теперь, сэр, извольте рассказать во всех подробностях, как вы проводили свое время и что именно вы от нас утаили. Иными словами, мне не терпится услышать, что вы нашли такого интересного, что предпочли скрыть, рискуя свободой своих друзей.

— Хватит с ним цацкаться, ей-богу, — сказал Хаммонд. — Это чертово собрание акционеров уже на носу, а мы понятия не имеем, что задумал Эллершо. Не знаем ничего о Пеппере и его…

— Уивер, — перебил его Кобб, — расскажите нам все, что вам известно.

У меня не было выбора. Я стоял перед ними, как школьник, которого вызвали к доске спрягать латинские глаголы или зачитывать сочинение. И мне предстоял трудный выбор — я должен был определить, что рассказать об Абсаломе Пеппере, или вообще ничего о нем не говорить. Я чувствовал, что этот мертвый паршивец — ключ к тому, что нужно Коббу, и если мне удастся найти истину в конце этого темного и запутанного лабиринта, я смогу погубить своих поработителей. Потеряй я осторожность, они без всяких колебаний погубят меня.

Поэтому я стал отвечать вслух свой урок. Я рассказал им об Эллершо и его загадочной болезни, граничащей с безумием. Рассказал о Форестере и его тайной связи с женой Эллершо и о странном вечере в доме Эллершо. На ум приходили омерзительные подробности, с помощью которых я пытался скрыть то, что не хотел рассказывать. Я поведал о том, как меня заставляли запугивать мистера Турмонда, лоббиста производителей шерсти, об общей гнетущей атмосфере в доме мистера Эллершо и даже о печали по поводу пропавшей дочери, которую миссис Эллершо вынуждена скрывать. Я рассказал им об Аадиле — как он ведет себя враждебно и угрожающе, но не приводит угрозы в действие. В этом месте я запнулся, причем намеренно. Я припас для них кое-что еще — пускай думают, будто я колеблюсь и выдаю столь ценные сведения с большой неохотой.

— Извольте объяснить, — сказал Хаммонд, — что было в письме, которое вы послали своему другу-хирургу, и какое отношение оно имеет к вашим частым посещениям таверн, в которые ходят ткачи шелка.

— Я как раз собирался об этом рассказать. Приберег напоследок, так как уверен: в этом таится разгадка всей головоломки, по крайней мере той ее части, которая мне уже известна. Видите ли, я узнал, что Форестер держит на одном из складов тайный груз, но никто не знает какой. При помощи одного из охранников я проник на этот склад, но, когда мы там были, нас заметили. Мне удалось скрыться, но моего товарища схватили и убили, причем все выглядело так, будто он погиб в результате несчастного случая. Я почти уверен, что убил его этот индиец, Аадил.

— Прибереги молчание для другого случая, — бухнул Хаммонд. — Здесь не литературные чтения «Гондиберта».^[5] Что было на этом тайном складе? Это связано с Пеппером?

— Не знаю. Но именно это я хотел выяснить, встречаясь с ткачами. Видите ли, я сам не знаю и не понимаю, зачем это нужно было так тщательно скрывать и даже убивать ради этого.

— Выкладывай! — крикнул Хаммонд.

— Шелк-сырец, — соврал я, надеясь, что этого будет достаточно, дабы направить их по неверному пути. — Шелк-сырец из американских колоний. Форестер и группа заговорщиков внутри компании нашли дешевый способ производить шелк в колониях.

Хаммонд с Коббом изумленно переглянулись, и я понял, что попал в точку. Я заменил таинственный форестеровский склад обычных ситцев на то, о чем слышал от Диваута Хейла, — шелк, который не надо везти с Востока, своего рода святой Грааль британской ткацкой промышленности. Я лишь уповал на то, что мой обман достаточно поразит их воображение и усыпит бдительность.

Как только я закончил свой рассказ, Кобб и Хаммонд тотчас обо мне забыли. Я перестал для них существовать. Они начали спорить, причем вполголоса — явный знак, что мое присутствие стало нежелательным, — о том, что все это могло означать и что им с этим делать. Поэтому я распрощался и незаметно удалился — пусть себе ломают голову и преследуют вымышленную добычу. Что до возможных последствий моего поступка, я решил об этом не тревожиться. Если они обнаружат, что я сказал неправду, — свалю все на ткачей. Пусть Хаммонд разбирается с людьми, сплотившимися под началом Диваута Хейла, если отважится. Я был уверен, что он не отважится.

Следующим неприятным местом, которое мне предстояло посетить, была тюрьма Флит, поэтому я отправился в Клеркенуэлл — печально известный ад для должников. Это громадное здание из красного кирпича выглядело величественно, однако считалось самым ужасным местом для бедноты. Даже те, у кого были при себе какие-то деньги, могли рассчитывать лишь на сносные условия, но и тот, кто попадал сюда еще не полностью разорившимся, вскоре становился банкротом, ибо крошечный кусочек хлеба здесь можно было купить только за несусветные деньги. Так что угодивший в тюрьму должник не имел надежды выбраться на свободу, если не мог опереться на финансовую помощь друзей.

Мне приходилось раньше бывать в этом заведении, слава богу, в качестве посетителя, и, отыскав знакомого надзирателя, я без труда узнал, где находится мистер Франко.

С облегчением я обнаружил, что он смог позволить себе пристойное жилье, так как меня направили в лучшую часть тюрьмы. Я шел по сырому коридору, освещенному тусклым светом пасмурного дня, проникающим через высоко расположенные решетчатые окна. Пахло пивом, духами и жареным мясом. Здесь шла бойкая торговля — коробейники, шлюхи и разъездные торговцы предлагали свой товар всем, кто пожелает.

— Лучшее вино во Флит! — выкрикивал один.

— Свежие пирожки с бараниной! — надрывался другой.

В темном углу я увидел непомерно толстого мужчину, у которого были отрезаны губы. Он лез в лиф платья столь же омерзительной, как и он сам, женщины.

Довольно скоро я нашел указанную комнату, постучался, и дверь тотчас открыли. На пороге стоял мистер Франко с томом португальской поэзии под мышкой. Он показался мне встревоженным, глаза покраснели, а вокруг них пролегли черные круги. В остальном он выглядел, как обычно. Он приложил немало усилий, чтобы не потерять чувства собственного достоинства и выглядеть опрятным. Должно быть — учитывая обстоятельства, — героических усилий.

К моему большому удивлению и огорчению, он обнял меня. Разве я достоин этого? Было бы лучше, если б он рассердился. Его дружеское расположение мучило меня сильнее, чем терзал бы гнев.

— Мой дорогой друг Бенджамин, как хорошо, что вы пришли. Входите, пожалуйста. Простите мое стесненное положение, я постараюсь сделать все, чтобы вам было удобно.

Комната была маленькой, футов пятнадцать на пятнадцать. Из обстановки — узкая кровать и старый письменный стол. Одна ножка его была настолько короче остальных, что казалось, он опрокинется от малейшего дуновения, но свежий воздух в комнату никогда не проникал, в ней было холодно и душно, пахло потом, скисшим вином и мертвой мышью, которая разлагалась в какой-то труднодоступной щели.

Мистер Франко жестом пригласил меня сесть на единственный стул, а сам подошел к письменному столу, без сомнения самому важному предмету обстановки в подобном месте, так как за столом писались унизительные письма друзьям с просьбой о помощи. На его столе не было ни бумаг, ни книг, но были три бутылки вина, несколько оловянных кружек, а также полбуханки хлеба и большой кусок бледно-желтого сыра.

Не спрашивая, хочу ли я выпить, он плеснул вина в одну из кружек и протянул мне. Я взял кружку, и после того, как он произнес молитву над вином, мы оба выпили.

— Боюсь, — начал я, — что ни за какие деньги я не смогу вызволить вас отсюда. Мои враги считают, что вы должны находиться здесь, и, насколько могу судить, приложат все силы, чтобы так и было. Между тем они сказали, что могут выпустить вас через несколько недель, если я буду делать то, что они велят.

— Что ж, похоже, я буду вынужден задержаться тут надолго, ибо, если мое слово хоть что-то для вас значит, должен вас просить не делать того, что они велят. Бенджамин, они наказали меня, чтобы сделать вас сговорчивым. Вы не должны им уступать. Только не теперь. Делайте то, что необходимо. Я останусь здесь. Можете прислать мне несколько книг и обеспечить приемлемой едой, и со мной все будет в порядке. Могу я попросить вас об одолжении? Не могли бы вы составить список того, что мне нужно.

— Какое же это одолжение. Я сделаю это с величайшим удовольствием.

— Тогда не тревожьтесь по поводу моего заключения. Эта комната, хоть и не самая лучшая из тех, где мне доводилось жить, все же вполне сносна, а с вашей помощью я получу пищу для тела и ума. Я не вижу никаких препятствий для поддержания тела и духа, так как никто не мешает мне заниматься физкультурой. Все будет хорошо.

Меня восхитило, что он воспринимает свою участь как философ, и я был благодарен, что он попросил меня принести ему кое-какие мелочи, ибо таким образом я мог успокоить муки совести.

— Могу я что-нибудь еще для вас сделать, чтобы как-то скрасить ваше заключение? — спросил я.

— Нет. Кроме того, что можете рассказывать мне все, ничем не рискуя. Какой еще вред можно мне причинить? Наверное, находясь в заключении, я могу принести пользу и вам, и себе.

Мне трудно было с ним не согласиться, более того, я всегда опасался, что, узнав что-нибудь сам, он решит, будто обязан действовать, пренебрегая своим благополучием. Лучше уж было самому выбрать, что ему рассказать, для своего и его блага.

Итак, я рассказал мистеру Франко почти все — все, что сообщил Коббу и Хаммонду, и многое другое тоже. Я сказал ему, что подозреваю: Селия Глейд — французская шпионка. Я рассказал об Абсаломе Пеппере и его двух женах. Единственное, чего я не сказал, — это правды о том, что Форестер хранит на своем тайном складе. Отчасти я боялся, что даже здесь, за этими стенами, могут скрываться вездесущие враги, а также у меня было предчувствие, что Кобб и Хаммонд не исчерпали еще своего пагубного арсенала. Как я мог быть уверен, что они не прибегнут к жестокому, с пристрастием, допросу? И решил, что лучше держать какие-то вещи в тайне даже от друзей.

Мистер Франко с особым интересом слушал ту часть моего рассказа, где речь шла о тайне, окружающей падчерицу Эллершо.

— Именно здесь можно все выяснить, — сказал он. — Если она сочеталась тайным браком, это было сделано по правилам тюрьмы Флит.

— Это правда, — сказал я безо всякого восторга.

— Раз вы здесь, было бы разумно проверить эту линию расследования.

— Мне бы не хотелось это делать. Меня и так огорчает, что я должен заниматься расследованием внутри компании. Не хочется вторгаться в частную жизнь и навлекать несчастье на миссис Эллершо или ее дочь.

— В коммерции часто именно окольный путь приводит к цели. Вопрос был поднят, и вы говорите, что этот Форестер вроде бы что-то от вас скрывает.

— Это так, но у него нежные чувства к миссис Эллершо, и он, вероятно, скрывает, чтобы помочь ей.

— Не вижу вреда, если вы займетесь этим делом, даже если ошибаетесь. Не хочу пользоваться своим положением и давить на вас, но надеюсь, вы используете все преимущества, чтобы повлиять на тех, кто держит в руках наши судьбы.

Он был прав. Максимум, чем я рисковал, — это зря потерять несколько часов.

— Наверное, вы правы.

— Я могу сэкономить ваше время. Утром я встретил священника по имени Мортимер Пайк. Он сказал, что живет в квартале «Правила» на Олд-Бейли и, по его словам, король флитских бракосочетаний. Он с гордостью утверждает, что совершил брачных церемоний больше, чем кто бы то ни было. Не могу ручаться, что он не врет, но, вероятно, он и вправду преуспевает в этом деле. К тому же он знаком с другими священниками.

Я поблагодарил его за ценные сведения и, пробыв еще с полчаса, отправился на поиски этого слуги Гименея.

Самым поразительным в этом городе было то, что в нем существовали небольшие территории, где обычные законы, управляющие нашей жизнью, теряли свою силу. Все равно что случайно забрести в какой-нибудь район, где, если уронить предмет, он полетит вверх, вместо того чтобы упасть, или где старые молодеют, вместо того чтобы молодые старели. «Правила», густонаселенный квартал с лабиринтом улиц, окружающим тюрьму Флит, был как раз таким местом. Там нельзя было арестовать человека за долги, поэтому самые безнадежные должники Лондона селились в этих краях, покидая территорию только по воскресеньям, когда арестовывать за долги запрещалось. По установившейся странной традиции здесь же заключались браки, включая браки несовершеннолетних, без разрешения родителей и оглашения имен вступающих в брак.

И вот я шел по улицам «Правил» под сенью собора Святого Павла, слушая, как голосят мальчишки на службе у пасторов — всех как один без гроша в кармане, лишенных сана или самозваных.

— Свадьба, свадьба, свадьба, свадьба! — выкрикивал молодой парень под вывеской лавки.

Другой дернул меня за штанину грязными руками:

— Может, женитесь, сэр?

Я засмеялся:

— На ком? Я ведь без дамы.

— Ну, это не беда, этого добра у нас навалом.

Неужели брак стал подобен пище, чем-то, к чему человек должен стремиться, почувствовав потребность, и если предложения весьма скромные, должен довольствоваться ими? Я сказал мальчишке, что ищу дом бракосочетаний мистера Пайка, и он страшно обрадовался:

— Я служу у него. Пойдемте.

Я испытывал смешанные чувства по отношению к этому виду коммерции — мне было забавно и грустно, но такова природа брака в нашем королевстве. На самом деле, говорят, что не менее трети всех заключающихся у нас браков подпольные, и это заставляет задуматься, не надо ли пересмотреть законы, регулирующие институт брака, если столько людей их нарушают. Надо сказать, что никакой справедливый закон не разрешил бы многие подобные браки — например, между братьями и сестрами или другими близкими родственниками, между людьми, которые уже состояли в браке, браки между детьми или, хуже того, между взрослым и ребенком. Однако в большинстве своем такие тайные браки заключались молодыми, которым просто не нравилась длительная церемония, предусмотренная каноническим правом.

Учитывая такую потребность, нет ничего удивительного, что проведение брачных церемоний стало широко распространенным приработком среди обедневших священников и просто должников, способных сносно изобразить из себя священника.

Трудно сказать, к какой категории относился Мортимер Пайк, но, по всей видимости, он содержал прибыльное дело в таверне «Веер королевы», расположенной в такой близости от Флит-Дитч, что вонь этой реки-помойки насквозь пропитала ее стены.

Оказавшись внутри, я понял, что в подобное место никакой человек в здравом уме не пойдет. Таверна имела плачевный вид — старые деревянные стены, низкий потолок, дымная и тесная, все вокруг грязное и липкое. Часы на стене показывали без нескольких минут девять. По закону браки должны заключаться не ранее восьми утра и не позднее полудня, поэтому время здесь застыло.

Изрядное число будущих супругов выпивало, готовясь вступить в храм Гименея, а в дальнем углу таверны, украшенном поблекшими церковными ризами, благочестивый священник проводил обряд. Я услышал его голос, еще не рассмотрев как следует сочетающихся браком, и обратил внимание, что святой отец торопится и суетится. Я не знаток христианского учения, но мне показалось, что он читает текст не совсем правильно. Это небольшое недоразумение вскоре прояснилось, когда я заметил, что у него заплетается язык, как у пьяного, а книга у него в руках являет собой не Библию, а собрание пьес Джона Драйдена, причем священник держит ее вверх тормашками.

Впрочем, эти мелкие детали ненадолго задержали мое внимание, ибо я заметил нечто еще более странное. На невесте было шикарное синее шелковое платье с золотым лифом и корсажем цвета слоновой кости. На ее грациозной шейке красовалась золотая цепочка. Она производила впечатление богатой леди. Жених же, напротив, был одет в простую одежду из некрашеного сукна, лицо его было испестрено многочисленными шрамами, и всем своим видом он производил впечатление человека грубого. В самом деле, подпольный брак был отчасти и изобретен для того, чтобы соединять брачным союзом столь неравных по положению, однако здесь было нечто большее. Невеста, элегантно одетая, но не очень миловидная, едва держалась на ногах. Ее поддерживали два парня такой же грубой наружности, как и жених. Парни пересмеивались и отпускали шутки, пытаясь удержать голову невесты прямо. Мне стало ясно, что ее напоили алкоголем или чем-то еще, и она полностью лишилась чувств.

Пьянство во время подобных событий было не редкостью даже среди священников, и все это не встревожило бы меня, если бы благочестивый священник не спросил у невесты, желает ли она, чтобы ее обет был принят, а один из свидетелей-грубиянов не нагнул ей голову в кивке, отчего все вокруг весело засмеялись.

— Я принимаю обет, — произнес пастор и повернулся к жениху.

Священник-то, допустим, мог его принять, но только не я. Не задумываясь о благоразумии или последствиях своего поступка, я бросился вперед, выхватив шпагу. Мгновение спустя я был уже среди участников церемонии, но выделялся среди них тем, что приставил клинок к горлу жениха.

— Скажешь хоть слово, тебе конец.

— Пресвятая Дева Мария, кто вы? — спросил тот, нарушив приказ, но нарушение это не было настолько серьезным, чтобы осуществить угрозу. В конце концов, я лишь хотел прервать церемонию.

— Я незнакомец, который случайно стал свидетелем похищения и насильственного бракосочетания, — сказал я.

На беду, подобные преступления были еще одним последствием той легкости, с которой заключались подпольные браки. Молодую женщину с внушительным состоянием похищали и тем или иным образом приводили в бесчувственное состояние, а на следующее утро она обнаруживала, что замужем, что над ее телом надругались, а новоиспеченный муж требует приданого.

— Насильственное бракосочетание! — воскликнул пастор с поддельной тревогой. — Господа, вы позорите меня!

— Подождите минутку, и мы сделаем так, чтобы этот наглец не совал свой нос в чужие дела, — сказал один из свидетелей, и парни грубо опустили невесту на пол, как мешок с мукой.

С нахальными ухмылками они стали надвигаться, решительно настроенные всыпать мне по первое число. Я отвернулся от жениха и пустил в ход шпагу. Я давно пришел к заключению, что лучший способ остановить злодея — это лишить его глаза, и решил таким образом избавиться сразу от двоих нападавших. Когда я выколол шпагой глаз одного из них, негодяй вскричал и упал, а его товарищ бросился наутек, не проронив ни слова.

Чтобы меня не обвинили в излишней жестокости, позвольте объяснить, что я прибегаю к подобной тактике, когда под угрозой моя жизнь, чего не было в этом случае, или когда имею дело с мужчинами, которых мало просто хорошенько побить. Тому же, кто считает меня жестоким, советую осознать, что речь о человеке, который крадет молодую женщину из семьи, опаивает ее, заставляет выйти замуж за чудовище, которое она впервые видит, насилует ее, а потом требует, чтобы ее семья выплатила приданое. Если такой человек не заслуживает, чтобы ему выкололи глаз, не знаю уж, кто этого заслуживает.

Нападавший валялся по полу, вопя от боли, а я повернулся к жениху.

— Он был лишь помощником, поэтому одного глаза вполне достаточно. Вы злоумышленник, и лишитесь обоих глаз. Увы, мой кодекс чести требует, что вы напали на меня, прежде чем я ослеплю вас с чистой совестью.

Его неумытое лицо побелело, и я понял, что он не намерен сопротивляться. Он попятился, отошел подальше от меня, подобрал с пола своего товарища и потащил его прочь со всей прытью, на какую был способен.

Я, священник и ожидающие брачной церемонии молча наблюдали за медленным исходом. Когда все было кончено, пастор сказал мальчишке:

— Хорошо, что мы потребовали заплатить вперед. — И, повернувшись к ожидающим: — Кто следующий?

Я поднял с пола бесчувственную невесту и удерживал ее, подхватив одной рукой под мышку. Не слишком удобно по отношению к леди, но другого способа не было. К счастью, дама была хрупкого телосложения.

— Я следующий, — грозно сказал я священнику. — Будете иметь дело со мной.

— Так вы сами хотите жениться на даме?

— Нет, я хочу, чтобы вы ответили по всей строгости. Как вы можете допускать такие преступления?

— В мои обязанности не входит спрашивать, почему пары желают вступить в брак, сэр. Я оказываю услугу. Это коммерция, как вы понимаете, а коммерция не разбирает, где добро, где зло. Люди должны отвечать сами за себя. Если дама не хотела вступать в брак, она должна была заявить об этом.

— Судя по всему, она не способна вымолвить ни слова в подобном состоянии.

— Тогда она не должна была доходить до подобного состояния.

Я вздохнул.

— Она тяжелая. Нет ли у вас конторы, где я мог бы ее усадить, а мы могли бы поговорить?

— У меня здесь очередь из брачующихся.

— Сначала уладим мое дело, иначе, обещаю, вы не проведете больше ни одной брачной церемонии.

Он не знал, что у меня на уме, да я и сам не знал. Но он видел, как я только что выколол человеку глаз, и догадался, что на уме у меня нет ничего хорошего, поэтому подчинился.

— Идите за мной.

Мортимер Пайк был ростом около пяти футов и лет пятидесяти на вид. Лицо его, обветренное и в морщинах, все же вызывало симпатию. Глаза, удивительно яркие и зеленые, были замутнены алкоголем, а речь и движения по той же причине заторможены.

Из-за моей ноши мы двигались медленно. Оказавшись в конторе, я тотчас усадил даму на стул. Она шлепнулась, словно огромная тряпичная кукла. Убедившись, что она не упадет на пол, я обратился к пьяному священнику:

— Мне нужно посмотреть ваши записи регистрации браков.

Он пристально на меня уставился:

— Моя главная задача, досточтимый сэр, сочетать браком тех, кто ищет счастья, а не раздавать записи. Я и помыслить не могу, чтобы оказать вам такую услугу, когда меня ожидают пары.

— Не вынуждайте меня прибегать к новым угрозам. Или того хуже — осуществить их на деле. Дайте то, о чем я прошу, и можете возвращаться к своей работе.

— Разве это работа — делать людей счастливыми? — сказал он. — Нет, это благословение. Величайшее благословение, какое только может снизойти на человека.

— Знание — тоже благословение, и я хочу, чтобы оно снизошло на меня в виде записи о регистрации брака мисс Бриджит Элтон. Надеюсь, мне удастся найти такую запись в вашей книге.

— Книге, — повторил пастор. Как только я упомянул книгу, он схватил ее и, хотя это был большой и увесистый том, прижал к груди, словно любимое дитя. — Вы должны понимать, что регистрация брака — священное и частное дело. Боюсь, показывать эту книгу кому-нибудь — против законов Божьих и человеческих. А теперь прошу прощения.

— Позвольте. — Я сжал его руку, не очень сильно, только чтобы не дать ему уйти. — Разве эта книга не предназначена для того, чтобы ознакомиться с записями, когда возникает потребность, как в моем случае?

— Многие так считают, — сказал он. — Но заблуждаются, как вы сами только что убедились.

— Вы покажете мне записи, иначе я отведу эту даму к мировому судье и сделаю все, чтобы вас повесили за сегодняшнее преступление.

— Может, если я разрешу вам посмотреть записи, вы спасете мою жизнь, а заодно дадите мне два шиллинга.

Его наглость меня восхитила, и я принял его условия.

Молодая дама меж тем стала похрапывать, и я решил, что она скоро придет в чувство. Я не мог отвезти ее домой, не зная, кто она и где живет, поэтому она оставалась при мне, пока я был занят делом.

Согласившись показать записи, Пайк подвел меня к полке, где стояли многочисленные фолианты.

— Вот уже шесть лет, мистер Уивер, я дарую счастье мужчинам и женщинам. Я наделен привилегией служить бедным, нуждающимся и обездоленным после того, как неосмотрительно вложил деньги в разведение овец. Вы не поверите, но шурин не сказал мне, что не намерен покупать овец. Я потерял деньги и не смог расплатиться по долгам. Кроме того, если уж быть честным перед Богом, скажу, что я не сразу прекратил траты после того, как случилось это несчастье. И вот из-за каких-то жалких нескольких сотен фунтов я должен был гнить в тюрьме до конца своих дней. У большинства опустились бы руки, не так ли?

— Возможно, — согласился я.

— Вы правы. У большинства. Но только не у меня. Я стал служить Господу здесь, в этом безысходном аду. А разве можно лучше служить Господу, чем совершать самое священное из таинств — бракосочетание? Разве Господь не велит нам плодиться и размножаться? В течение этих долгих лет моя жена была для меня настоящим благословением. А вы женаты, мистер Уивер?

Обоснованно сомневаясь, что мне позволят покинуть «Веер королевы», не изведав счастья супружества, я предпочел сказаться женатым.

— Очень хорошо, сударь, очень хорошо. Это написано у вас на лице. Нет ничего лучше на свете, чем быть женатым. Это корабль фортуны, которым каждый мужчина должен управлять сам. Вы согласны?

Я промолчал, опасаясь, что он снова примется уговаривать меня жениться на похрапывающей даме.

Видя, что я не отвечаю, он указал на фолианты:

— Эти книги шестилетней давности, сэр. Сотня браков в неделю, порядком накопилось имен. Когда, вы говорите, был заключен этот брак?

— Полгода назад, не больше, — сказал я.

— Ну, это просто, ничего проще. Вам нужна книга, которую я как раз держу в руках.

Увидев, что он и не думает с ней расставаться, я полез в кошелек и достал обещанные монеты. Книга беспрепятственно легла передо мной.

— Возможно, вы вспомните женщину, которую я ищу, — сказал я наудачу. — Я слышал, она отличается необычной красотой. Высокая, чрезвычайно бледная. Белокожая и белокурая. И что самое поразительное, говорят, у нее необычайно темные глаза. Вы видели такую женщину?

— Возможно, — сказал он задумчиво, — но нужда привела к тому, что мне стала отказывать память. Печально, что человек вынужден отвлекаться на мысли о том, где взять следующий кусок хлеба.

Я протянул ему еще одну монету.

— Это поможет вашей памяти?

— Еще как. Теперь могу сказать вам с уверенностью, что никогда не видел девушки, о которой вы говорите.

Поскольку девушка происходила из почтенной семьи, я был вполне уверен, что у нее должен быть хороший почерк. Эта уверенность, однако, не помогла мне сразу разобрать каракули в книге. На просмотр записей за последние полгода ушло не менее двух часов, но мои труды ничем не вознаградились. Никаких сведений об искомой даме не было. Конечно, она могла подписаться вымышленным именем, но к этому приему прибегали мужчины, стремящиеся жениться в физическом, но не вполне юридическом смысле. Мне казалось, что женщина, пусть очень молодая и влюбленная, не стала бы отказываться даже от сомнительной законности «флитского» брака.

Я захлопнул книгу, и его преподобие мистер Пайк, неизвестно где до этого прятавшийся, тотчас предстал передо мной.

— Вижу, вам не повезло, — сказал он, грустно качая головой. — Очень жаль. Надеюсь снова вас увидеть, если вам понадобятся записи о регистрации браков.

— Разумеется, — сказал я, подумав, что довольно странно предположить, будто я стану заниматься подобным на регулярной основе, как если бы меня пригласили снова посетить лавочку, торгующую нюхательным табаком или чулками.

Я взглянул на спящую женщину, решив, что можно попытаться ее разбудить и выяснить, где она живет. Но тут Пайк кашлянул у меня за спиной.

— Если позволите.

Он открыл дверь конторы, и я увидел, что в таверне выстроилась очередь из священников — целая армия неопрятных мужчин, одетых в грязные черные костюмы с желтыми шейными платками, в незапамятные времена бывшими, конечно, белоснежными. У каждого из мужчин при себе имелась книга, тома разнились по размеру и толщине, одни пасторы прижимали книги к груди, другие зажимали под мышкой, третьи держали обеими руками как подношение.

— Что это? — спросил я.

— Ха-ха, — добродушно засмеялся Пайк. — Вы думали, никто ничего не узнает, да? Слухи здесь распространяются, подобно пожару. До них всех дошел слух, что у меня посетитель, который платит два шиллинга, чтобы заглянуть в регистрационную книгу.

Я наверняка был бы более осмотрителен с деньгами, если бы не рассчитывал получить компенсацию от Кобба. Поэтому я принял грабительские условия его преподобия Пайка. Еще шиллинг за пользование помещением и еще один за свечу, чтобы освещать страницы, когда мои глаза утомились. Но должен признаться, я никогда не встречал лучшего обслуживания. Как только он увидел, что у меня пересохли губы, он тотчас распорядился принести пива, а когда у меня от голода забурчало в животе, он велел принести хлеба с сыром — естественно, все это по баснословным ценам.

В итоге я трудился часа два, чувствуя, как пыль скапливается у меня под ногтями, в носу и на языке. Я устал, но не намеревался отступать. Удача улыбнулась, когда вошел седьмой или восьмой священник — проворный мужчина со сгорбленной спиной и кривой улыбкой, который протянул мне маленькую, в четверть листа, регистрационную книгу. Я не мог поверить в неожиданную удачу. В книге четко и недвусмысленно значилось имя девушки — Бриджит Элтон.

Имя счастливого жениха тоже указывалось, но разобрать его было труднее. Я приложил немало усилий, прежде чем смог его прочесть. И сразу понял, что имя вымышленное. Ахитофель Натмег.^[6] Не требовалось особой проницательности, чтобы установить истинную личность этого джентльмена, поскольку и настоящее, и вымышленное имя были библейскими, не говоря уж о поэме Драйдена «Авессалом и Ахитофель»,^[7] причем и настоящая, и вымышленная фамилия имели отношение к торговле специями.

Я в очередной раз столкнулся с поразительной удалью Абсалома Пеппера — того самого человека, которого, как утверждал Кобб, приказала убить Ост-Индская компания. Теперь оказывалось, что он был женат на падчерице Эллершо.

Глава двадцать третья

Мне повезло: сделав неожиданное открытие, я так размахался руками, что разбудил несостоявшуюся новобрачную, которая с большим смущением сообщила мне свое имя и где она живет, объяснив, что выйти из дома ее заставили крики некой старой дамы, жалобно взывавшей о помощи. Когда она выбежала на улицу, ее схватили трое джентльменов, с которыми я недавно имел дело. Потом ее затащили в таверну, где, угрожая побоями, заставили выпить большое количество джина.

Девушка выслушала рассказ о своем спасении с благодарностью, но ехать куда-либо со мной отказалась. Разумная предосторожность, против которой трудно было возразить: будь дама более осторожной ранее, вряд ли она оказалась бы в таком щекотливом положении. Я послал записку ее семье. Через час прибыл экипаж, и кучер, передавший на словах благодарность от своего хозяина и обещание, что мой поступок будет по достоинству вознагражден, препроводил девушку в карету. Я пишу эти мемуары через тридцать лет после описываемых событий, но никакого вознаграждения до сей поры не получил. Как бы то ни было, девушка покинула дом бракосочетаний, и обуза упала с моих плеч.

Обретя свободу, я задумался о записи брака, которую только что обнаружил. В регистрационной книге был указан адрес счастливых молодоженов. Я почти не надеялся, что адрес окажется действительным, но был приятно удивлен, найдя без усилий и трудностей дочь миссис Эллершо, которую она так хотела скрыть.

В отличие от последней обнаруженной мною вдовы Абсалома Пеппера, к моей радости, дочь миссис Эллершо жила на довольно милой улице Дарем-Ярд в пристойных комнатах, но, безусловно, не идущих ни в какое сравнение с великолепием, которое окружало ее мать и отчима. Впрочем, обставлены комнаты были чрезвычайно элегантно — комоды, полки и столы из хорошего дерева, стулья с красивой обивкой и модный восточный ковер. Она и ее горничная были одеты по последней моде в платья с широкими кринолинами, а на капоре, по крайней мере у хозяйки, не было недостатка вышивки, кружев и атласных лент.

Леди приняла меня в гостиной своей домовладелицы. Служанка подала вино и села в углу, усердно склонившись над шитьем.

— Простите за вторжение, мадам, но я должен задать несколько вопросов о вашем покойном муже, мистере Пеппере.

Падчерица Эллершо, которую я вынужден был называть миссис Пеппер, хотя эту фамилию носила, похоже, целая армии женщин, заметно огорчилась при упоминании о ее покойном муже.

— Ах, мистер Пеппер. Он был самым лучшим из мужчин, сэр. Самым лучшим из них.

Мне показалось странным, что все три женщины, такие разные, говорили об одном человеке, используя совершенно одинаковые слова.

— Простите, мадам, но говорил ли когда-нибудь покойный мистер Пеппер о себе такими словами?

Она залилась краской, и я понял, что попал в цель. Меня скорее удивило бы, если бы человек с таким самомнением, сумевший жениться на трех (по крайней мере) женщинах, не страдал тщеславием.

— Мой покойный муж, — объяснила она, — был удивительным человеком, и он не был бы столь удивителен, если бы не замечал собственного превосходства.

Я отвесил поклон, привстав с места, ибо не мог не восхититься ее софистикой.

— Ему неимоверно повезло иметь такую преданную жену.

— Надеюсь, так оно и было. Но скажите, сударь, чем я могу вам помочь и почему вас интересует мой бывший муж.

Действительно, почему? Я понял, что не готов ответить сразу: беседы с предыдущими вдовами Пеппера прошли столь гладко, что я не потрудился подготовиться к этому разговору заранее. Я не знал, в каком именно свете мистер Пеппер представил себя этой даме, и потому опереться мне было не на что. Ссылаться на службу в Крейвен-Хаусе также, видимо, не следовало — упоминание мистера Эллершо только все испортит. Предыдущие вдовы — по крайней мере мне так показалось — не были особо искушенными особами, и я мог рисовать картину грубыми мазками, не теряя при этом уверенности. Но в глазах этой леди я увидел ум.

Потому я решил избрать курс, настолько приближенный к реальному положению вещей, насколько это было с ходу, без подготовки, возможно.

— Мадам, я что-то вроде частного констебля, — начал я, — и в настоящее время расследую безвременную кончину мистера Пеппера. Некоторые полагают, что его смерть — результат не прискорбной случайности, а чудовищного злодеяния.

Леди онемела от изумления, а потом велела служанке подать веер. Тотчас у нее в руке оказался изумительной красоты восточный веер, расписанный золотой и черной краской, и она замахала им с ожесточением.

— Не хочу ничего слышать об этом, — сказала она срывающимся голосом. — Я могу еще смириться с тем, что мой Абсалом покинул этот мир таким молодым по воле Провидения, но мысль о том, что на то была воля человека, мне нестерпима. Кто мог его так ненавидеть?

— Именно это я и стремлюсь узнать, миссис Пеппер. Возможно, это всего лишь предположение, но, если кто-то и в самом деле причинил вред вашему супругу, полагаю, вы должны знать правду.

Она долго молчала, а потом резко перестала махать веером и положила его на столик рядом. Она взяла мою визитную карточку и снова изучила ее.

— Вы ведь Бенджамин Уивер, — сказала она. — Мне кажется, я о вас слышала.

Я опять поклонился.

— Мне посчастливилось приобрести некоторую известность. К сожалению, не всегда братия с Граб-стрит выставляла меня в выгодном свете, но тешу себя надеждой, что в общем и целом баланс складывается в мою пользу.

Она шевелила губами, будто повторяла за мной слова.

— Я не сведуща в подобных делах, но полагаю, ваши услуги обходятся недешево. Кто же расследует смерть мистера Пеппера?

Я понял, что был прав насчет ее ума.

— Я служу и богатым, и бедным. Конечно, я не упускаю возможности заработать на пропитание, но никогда не уклоняюсь, когда надо исправить несправедливость, допущенную по отношению к беднякам.

Восхваление моих достоинств ничуть не сбило ее с толку.

— Кому же вы служите в данном случае?

Настало время проверить мой план. Либо я паду на поле брани, либо вернусь домой с победой.

— Как правило, я не разглашаю подобного, но поскольку речь идет о вашем горячо любимом муже, было бы непростительно цепляться за формальности. Меня нанял один джентльмен, имеющий отношение к производству щелка, он считает, что мистеру Пепперу, возможно, был нанесен злодейский удар.

— Производство шелка? — сказала она. — Почему этих людей заботит судьба моего мужа?

— Миссис Пеппер, простите за неделикатный вопрос, но чем занимался ваш покойный муж?

Краска снова залила ее лицо.

— Мистер Пеппер был джентльменом, — сказала она с большим трудом.

— Он не имел…

— Он должен был унаследовать отцовское поместье, — сказала она, — если бы не кучка алчных адвокатов, которые сговорились превратить его наследство в собственную кормушку. — Она продолжала бешено обмахиваться веером. — Он потратил все мое приданое на судебные издержки, но не добился справедливости, а после его смерти они осмелились отрицать сам факт тяжбы.

— Простите мне еще один неделикатный вопрос…

— Давайте договоримся. Если я не прошу вас удалиться, это означает, что я прощаю вам все ваши неделикатные вопросы. Если же я попрошу вас удалиться, значит никакого прощения больше не будет. В любом случае если вы действительно хотите восстановить справедливость в отношении мистера Пеппера, то задаете эти вопросы для моего же блага.

— Вы так добры, мадам. Что же касается моего вопроса, то я навел кое-какие справки по городу, и до меня дошел печальный слух, что ваша семья была против вашего брака.

— Некоторые члены моей семьи возражали против свадьбы, но были и союзники, которые тайком передали мне приданое, чтобы мистер Пеппер мог продолжить свою борьбу.

Я кивнул. Если миссис Эллершо была на стороне дочери в ее тайном браке, это могло по крайней мере отчасти объяснить разлад между ней и ее ужасным мужем.

— И еще один деликатный вопрос, если позволите. Могу я знать размер этого приданого?

По выражению ее лица я не сомневался, что моя аудиенция на этом закончится, но она решила иначе.

— Мне претит обсуждать подобные темы, но скажу, что речь идет о тысяче пятистах фунтах.

Услышав о такой громадной сумме, я с трудом сохранил невозмутимость.

— И эта сумма была потрачена на судебные издержки?

— Прискорбно, однако так. Эти крючкотворы ни на что не способны, кроме лжи, уловок и проволочек.

Я пробормотал какие-то сочувственные слова, чтобы скрыть неверие.

Вы не догадываетесь, почему лондонские ткачи интересуются причинами несчастного случая, который произошел с вашим мужем?

Она покачала головой:

— Даже не представляю.

— Он никогда не говорил с вами о ткацких станках? Вы никогда не видели, чтобы он делал записи на эту тему или обдумывал проекты? Ничего подобного?

— Как я уже сказала, он был благородного происхождения и боролся за свое наследство. Полагаю, вы его путаете с каким-нибудь биржевым прожектером.

— Тогда я ошибаюсь, — сказал я и поклонился в третий раз за нашу встречу.

— Что вам сказали эти люди, сэр? Почему их интересует мистер Пеппер?

Я уповал лишь на то, что она плохо разбирается в подобных делах и моя ложь ее не удивит.

— Я не спрашивал их об этом.

— Но им кажется, они знают, кто желал ему зла?

Здесь я решил пойти на изрядный риск. Если миссис Пеппер обо всем расскажет своему отчиму, пиши пропало. Я содрогнулся от мысли, что может стать с моими друзьями.

— Из уважения к вам и к вашей утрате я расскажу, но вы должны дать мне слово, что будете молчать. Существуют целая сеть каналов, по которым передаются сведения и слухи, и они сведут на нет все мои попытки восстановить справедливость, а возможно, даже поставят под угрозу мою жизнь, если то, о чем я вам расскажу, раскроется преждевременно. И хотя эти обвинения всколыхнут гнев в вашей душе, умоляю, не дайте чувствам выплеснуться наружу.

Она резко повернула голову:

— Лизи, выйди из комнаты.

Служанка замерла. Она перестала шить, но не двигалась.

— Ступай наверх, я говорю. Если через минуту не услышу скрипа ступеней, можешь искать другое место, причем не жди от меня рекомендаций.

Угроза подействовала, и девушка спешно покинула комнату.

Я отхлебнул вина, которое успело остыть, и поставил бокал на столик.

— Прошу вас не забывать, что это всего лишь предположение. Тем не менее среди столичных ткачей шелка есть люди, которые убеждены, что смерть мистера Пеппера была подстроена Ост-Индской компанией.

Вся кровь тотчас отлила от ее лица, и у нее задрожали руки. Глаза покраснели, но слез не было. И вдруг она вскочила на ноги — так поспешно, что я испугался, как бы она на меня не бросилась. Вместо этого она выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Я не знал, как себя вести. Мне что, велено уходить таким вот образом? Я позвонил в колокольчик, но никто из слуг не ответил на звонок. После тягостного ожидания, которое показалось мне бесконечным, хотя в действительности прошло не более пяти минут, миссис Пеппер снова вошла в комнату. Она не стала садиться, и я встал, чтобы встретиться с ней взглядом.

— Знаете, они принесли его сюда, — сказала она. — Они вытащили его тело из реки и принесли в наш дом. Я сжимала его холодные пальцы и рыдала над ним, пока врач не увел меня насильно. Никогда еще, мистер Уивер, я не испытывала такой печали и такой утраты. Если мистер Пеппер был злодейски убит, я хочу, чтобы вы нашли злодея. Не важно, сколько вам платят эти ткачи, я заплачу вам втрое больше. А если выяснится, что за этим стоит Ост-Индская компания, я встану на вашу сторону и заставлю их заплатить за их злодеяния.

— Даю слово…

— Ваше слово ничего для меня не значит, — сказала она. — Приходите, когда у вас будет что сообщить. Больше не тревожьте меня пустыми догадками. Это причиняет мне невыносимую боль.

— Разумеется, миссис Пеппер. Я приложу усилия, чтобы…

— Приложите усилия, чтобы убраться отсюда, — сказалаона. — Пока этого будет вполне достаточно.

Глава двадцать четвертая

Не знаю, какой был час, когда я покидал дом вдовы, я только отметил, что стемнело и улицы наполнились ночными пьяными криками и визгливым смехом. Я достал часы — естественно, соблюдая предосторожности, ибо в позднее время подобный предмет мог в мгновение ока перекочевать в чьи-то ловкие руки, — и увидел, что еще не было и семи, хотя казалось, будто далеко за полночь. Я взял первый подвернувшийся экипаж и отправился домой.

У меня была масса дел. Я знал о связи мистера Пеппера с неким загадочным мистером Тизером, знал, что он был женат на трех разных женщинах, и меня бы не удивило, если бы открылись и другие факты. Но почему Пеппером так интересовался Кобб? Какое отношение имел Пеппер к Ост-Индской компании или к тому же Коббу? И какое отношение все это имело к заговору Форестера или желанию Эллершо отменить закон 1721 года? Означало ли участие в этом деле Селии Глейд, что в нем замешаны французы, или я просто натолкнулся на шпионку, одну из сотен других разбросанных по столице шпионов, которые собирали сведения и передавали их к себе на родину, где умные головы определяли их важность?

У меня не было ответов на эти вопросы, и я опасался, что не смогу их получить. Я лишь знал, что устал и что невинный услужливый человек, добряк Кармайкл, поплатился жизнью из-за всех этих тайн. Я не хотел повторения этого. Возможно, настало время перестать противиться Коббу. Мои попытки навредить Коббу и выведать его секреты для собственных целей не привели ни к чему, кроме того, что один мой друг сидел в тюрьме, и я не хотел подвергать риску других.

Эти мысли тревожили и злили меня все сильнее. Поэтому, переступив порог дома и обнаружив дожидающегося в гостиной посетителя, я не смог скрыть своих чувств.

Это был Кобб.

Меня мало беспокоило его самочувствие, но я не мог не заметить, что он плохо выглядит. Он казался напряженным и встревоженным. Как только я вошел, он поднялся и, скрестив на груди руки, нерешительно шагнул мне навстречу.

— Я должен поговорить с вами, Уивер. Это срочно.

Не могу сказать, чтобы моя злость на него улеглась, но любопытство победило. В конце концов, Эдгар был готов меня побить за то, что я послал посыльного в дом Кобба. А тут сам Кобб приходит ко мне домой.

Поэтому я пригласил его пройти ко мне в комнаты, чтобы нам никто не помешал. Я зажег свечи и налил себе бокал портвейна, не предложив ему, хотя у него дрожали руки и подергивался рот и было видно, что выпить он желал больше всего на свете.

— Ваш приход меня удивил, — сказал я ему.

— Я и сам удивлен, но что поделаешь. Я должен поговорить с вами как мужчина с мужчиной. Знаю, у вас есть причина сердиться на меня, но поверьте, я бы хотел, чтобы все было иначе. Хаммонд подозревает, что вы утаиваете от нас сведения, и я тоже так думаю. Но я пришел один и теперь умоляю — расскажите мне, что вы утаиваете. Я не угрожаю ни вам, ни вашим друзьям. Я просто прошу рассказать мне все.

— Я вам все рассказал.

— А о нем? — спросил он и потом шепотом произнес имя: — О Пеппере?

Я покачал головой:

— Мне не удалось ничего узнать о его смерти.

— А о его тетради? — Он подался вперед. — О ней вам удалось что-нибудь узнать?

— О тетради? — спросил я, довольно убедительно изображая удивление.

Кобб ничего раньше не говорил о тетради, и я решил сделать вид, что нахожусь в полном неведении.

— Умоляю. Если у вас есть хоть малейшее представление, где ее можно найти, она должна быть у меня до собрания акционеров. Нельзя допустить, чтобы она попала к Эллершо.

Он играл свою роль убедительно, и, признаюсь, я даже испытывал толику сочувствия к нему. Но лишь толику, ибо не забыл, что мистер Франко находится в тюрьме Флит и, хоть Кобб представлял жалкое зрелище в эту минуту, он все же был моим врагом.

— Расскажите мне об этой тетради. Я впервые о ней слышу. В самом деле, сударь, вы отправляете меня на поиски человека, о котором мне запрещено упоминать, а теперь, как оказалось, еще и тетради, о которой мне ничего не известно. Возможно, я бы давно уже все выяснил, если бы вы рассказали мне об этой тетради.

Он посмотрел в темноту за окном.

— Черт побери. Если вы ее еще не нашли, то вряд ли найдете.

— Допустим, Эллершо известно, что это за тетрадь и почему она важна для вас, так, наверное, он ее не упустит, если она попадет к нему в руки. А я даже не могу ручаться, что не держал ее в руках, так как ничего о ней не знаю.

— Не мучайте меня. Вы можете поклясться, что ничего о ней не знаете?

— Поверьте, не имею ни малейшего представления. — Это было не совсем так, но если Кобб и заметил это, то не подал виду.

Он покачал головой.

— Значит, так тому и быть. — Он встал. — Так тому и быть, буду молиться, чтобы так оно и было до собрания акционеров.

— Если бы вы мне рассказали, в чем дело… — предложил я.

Он либо меня не слышал, либо не хотел слышать. Отворил дверь и ушел.

Как только я появился на следующее утро в Крейвен-Хаусе, мне сообщили, что мистер Эллершо хочет меня видеть у себя в кабинете. Я опоздал на пятнадцать минут и опасался, что он станет меня распекать за несоблюдение правил, но это было не так. С ним я увидел любезного молодого человека, который держал в руках портновскую мерную ленту, а во рту рискованно зажимал несколько булавок.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал Эллершо. — Вот и он. Уивер, позвольте Винеру снять с вас мерки. Это все, что нам нужно. Все, что нужно для совета.

— Пожалуйста, — сказал я, встав посередине комнаты; портной тотчас замахал вокруг меня своей лентой, будто оружием. — Для чего это?

— Поднимите руки, — велел Винер.

Я поднял руки.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал Эллершо. — Винер просто кудесник. Разве не так, сэр?

— Кудесник, — пробормотал он, не разжимая рта из-за булавок. — Вот и все.

— Прекрасно. А теперь ступайте, Уивер. Вам же есть чем заняться, правда?

Аадила в тот день не было видно, и я стал сомневаться, что увижу его вообще. Судя по всему, он понял, что я узнал его, когда он убегал, и больше не мог изображать просто безучастного, пусть и враждебно настроенного охранника. Он выдал себя, и хотя наверняка останется на службе у Форестера, его дни в Крейвен-Хаусе, насколько я мог судить, подошли к концу.

В тот вечер я планировал проверить последний след, оставленный неотразимым мистером Пеппером, а именно поискать мистера Тизера, на которого навела меня миссис Пеппер из Твикенема. Я уже собирался покинуть территорию компании, когда меня снова вызвал к себе Эллершо.

У него в кабинете снова был кудесник Винер. Тот оказался и вправду кудесником — умудрился уже пошить костюм по снятым утром меркам. Он протянул мне аккуратно сложенную кипу голубого платья, а мистер Эллершо наблюдал за мной, стоя в нелепой позе — демонстрируя костюм точно такого же цвета.

Я тотчас вспомнил с ужасом о своем предложении сшить мужской костюм из этой типично женской ткани. Эллершо отнесся к моей идее серьезно — это был единственный способ захватить внутренний рынок, если прочие усилия не увенчаются успехом.

— Наденьте, — сказал он, нетерпеливо кивая.

Я с удивлением посмотрел на него, а потом на костюм. Не возьмусь объяснить, насколько нелепо он выглядел и насколько нелепо я буду выглядеть с ним рядом. Эта ткань прекрасно подходила для изящных дамских капоров, но представить себе в нежно-голубом, как яйца малиновки, костюме мужчину, причем отнюдь не заядлого модника, было трудно. И тем не менее я был не вправе сказать, что мне такая перспектива не по нраву. Я не мог воротить нос, хотя с эстетической, практической, социальной и моральной точки зрения происходящее было неприемлемо.

— Вы очень добры, — сказал я слабым голосом.

— Так наденьте же его. Наденьте. Посмотрим, был ли Винер, как всегда, на высоте.

Я осмотрелся.

— Где я могу переодеться?

— О, только не говорите, что вы стесняетесь. Смелее. Давайте же посмотрим, как на вас сидит костюм.

И я разделся, оставшись в сорочке и в чулках, и натянул этот чудовищный голубой костюм. Несмотря на все отвращение, я не мог не отметить, что для вещи, пошитой столь спешно, он сидит удивительно хорошо.

Винер кружился вокруг меня, подправляя то тут, то там, и, наконец удовлетворенный, обернулся к Эллершо.

— Очень мило, — сказал он, словно хвалил не свою работу, а Эллершо:

— Действительно. Очень мило, Винер. Ваша работа, как всегда, на высоте.

— К вашим услугам.

Портной низко поклонился и удалился, повинуясь невысказанному приказу.

— Вы готовы к выходу? — спросил меня Эллершо.

— К выходу, сэр?

— Ну конечно. Эти костюмы не предназначены, чтобы ими наслаждались в уединении. Какой от этого толк, верно? Нас должны видеть. Мы выходим в свет, чтобы Лондон мог нас увидеть в этих костюмах.

— У меня важное свидание сегодня вечером, — начал я. — Если бы вы сказали раньше, но теперь не уверен, что смогу…

— Какое бы свидание у вас ни было назначено, вы должны быть только рады, что пропустите его, — сказал он с такой уверенностью, что на секунду я даже ему поверил.

— Ну, вот и отлично. Пойдемте.

Я кивнул и растянул рот в радостной улыбке, хотя был совершенно уверен, что похож на того, кто поперхнулся и вот-вот умрет от удушья.

В экипаже Эллершо объяснил, что мы направляемся в Сэдлерс-Уэллс наслаждаться едой и вниманием окружающих. Он загадочно намекнул, что меня ожидает там неприятный сюрприз, но, когда мы приехали, я не заметил в саду ничего неприятного, за исключением наших нарядов и вызываемых ими удивленных взглядов и смешков. Повсюду пылали костры, чтобы можно было ужинать al fresco^[8] на морозе, но модники предпочли оставаться внутри главного здания.

Было еще довольно рано, однако гуляк, вкушающих дорогие и не всегда качественные яства, которыми потчуют в подобных местах развлечений, собралось уже достаточно. Скажу, что наше появление привлекло всеобщее внимание, но мистер Эллершо отвечал на удивленные взгляды и смешки дружелюбным поклоном. Он провел меня к столику и заказал вина и сырного печенья. Несколько джентльменов подошли с ним поздороваться, но Эллершо отнесся к ним не слишком дружелюбно — обменялся банальностями и, не потрудившись меня представить, распрощался.

— Не совсем уверен, — сказал я, — что это была стоящая идея.

— Не беспокойтесь, молодой человек, — сказал он. — Все будет хорошо.

Мы просидели так с час или больше, слушая неописуемо бесталанных музыкантов. Я забылся в неловком оцепенении и очнулся, когда передо мной мелькнула чья-то тень. Подняв голову, я с удивлением увидел, что перед нами стоит мистер Турмонд.

— Вы оба выглядите нелепо, — сказал он.

— А, Турмонд. — Эллершо заерзал на стуле, и было видно, что он в полном восторге. — Присоединяйтесь.

— Не намерен, — сказал тот, но выдвинул стул и сел за наш стол. Он протянул руку и щедро налил себе в бокал нашего вина. Признаюсь, на меня произвела впечатление его непринужденность. — Действительно не возьму в толк, чего вы хотите добиться. Вы что, намереваетесь вдвоем, без всякой помощи, создать новую моду? Кто из щеголей станет носить такой костюм?

— Насчет этого не могу сказать, — ответил Эллершо. — Может быть, никто, а может быть, все. Но если вы и ваши единомышленники вознамерились регулировать импорт, будьте уверены, я ничуть не менее полон решимости этого не допустить. Мы живем в новом мире глобальной торговли, мистер Турмонд, и вам не удастся больше делать вид, будто происходящее в Лондоне не влияет на происходящее в Бомбее. Или, что еще важнее, наоборот.

— Вы просто болваны, — сказал Турмонд. — Думаете спастись с помощью подобной чепухи? Не получится. Даже если эти ваши костюмы вдруг станут популярными, голубая ткань продержится в моде сезон-другой, не больше. У вас будет несколько хороших лет, а потом все вернется на круги своя. Вы могли бы выиграть немного времени, но не больше того.

— С точки зрения торговли сезон или два — все равно что вечность, — сказал Эллершо. — Я дальше вперед и не заглядываю. Собственно, я живу от одного собрания акционеров до другого, и если через полгода мир провалится в тартарары, что ж, мне наплевать.

— Такая позиция нелепа, — сказал он, — как и ваши костюмы.

— Думайте что хотите, сэр. Противоборствуйте компании, если хотите. Судя по всему, только так вы можете рассчитывать на переизбрание. Но посмотрим, кто продержится дольше — Ост-Индская компания или ваша сушеная шерсть. О, посмотрите. Разве этот молодой человек не наследник герцога Норичского? А его веселые друзья, насколько мне известно, самые большие модники.

Турмонд обернулся — и раскрыл рот от изумления и даже страха. В зал входила святая троица Эллершо, его ударный состав модников — красивые и довольные собой молодые люди в сопровождении такого же количества юных дам. На каждом был костюм из голубого индийского ситца. Дамы тоже были в платьях из голубого индийского ситца, и вместе они казались огромным водоворотом небесной лазури. Все присутствующие посмотрели на них, а затем вновь обратили взгляды на нас. Я тотчас понял, что теперь нам завидуют, хотя только что насмехались.

Довольный Эллершо кивнул.

— Каждый сидящий здесь думает в эту минуту, как скорее заказать своему портному такой же костюм.

Турмонд резко поднялся из-за стола.

— Это временная победа, — сказал он.

Эллершо улыбнулся:

— Любезный сударь, я коммерсант и прожил всю свою жизнь, зная, что другой победы не бывает.

До конца вечера Эллершо был в приподнятом настроении, утверждая, что сумел переломить тенденцию и что теперь заседание совета его не страшит. По моему мнению, это был чересчур радужный взгляд на вещи, но тем не менее я прекрасно понимал причину его восторга. До конца вечера мы были в центре внимания. К нам вереницей подходили хорошенькие женщины и атлетически сложенные молодые люди, чтобы по очереди поделиться своими банальными мыслями. Поскольку мистер Эллершо купался в лучах славы, мне не составило труда извиниться и откланяться, сославшись на усталость.

Я тотчас отправился домой, чтобы переодеться во что-нибудь менее вычурное и приметное. Затем снова вышел и, наняв экипаж, спешно отправился в район площади Блумсбери, где жил Элиас.

Поскольку Кобб сделал Элиаса заложником моих поступков, я не мог подвергать его риску своим посещением, но так как Элиас теперь тоже служил Эллершо, я решил, что один раз могу рискнуть. Вдобавок я был полон надежды найти в тот вечер ответы на все оставшиеся вопросы.

Дверь отворила добрая и заботливая квартирная хозяйка Элиаса, миссис Генри; она пригласила меня войти и сесть и предложила бокал вина. Хозяйка была чрезвычайно миловидной женщиной лет сорока или чуть больше, и я знал, что их с Элиасом связывает особая дружба, если не сказать любовь. Он рассказывал ей почти обо всех наших приключениях, во всяком случае пристойных. У нее мог быть на меня изрядный зуб за то, что вечно впутываю Элиаса в свои опасные дела, но если она и злилась в душе, то виду не подавала.

— Вы очень добры, мадам, — сказал я, поклонившись, — но боюсь, не располагаю временем на удовольствия. У нас с мистером Гордоном неотложные дела, и я был бы премного вам благодарен, если бы вы его позвали.

— Я не совсем уверена, что это удобно, — промолвила она.

— О, я с удовольствием поднимусь к нему сам, миссис Генри. Не смею отвлекать вас от ваших дел…

Я не договорил, увидев, что уши миссис Генри стали красными, как спелая клубника. Поняв, что я заметил это, она деликатно кашлянула в кулак.

— Может быть, все же выпьете со мной стаканчик вина? — предложила она снова.

Я улыбнулся, показывая, что скандальное поведение Элиаса, которое я вовсе не одобрял, меня уже давно не удивляет.

— Мадам, — сказал я, — возможно, вам неловко его беспокоить, но уверяю вас, он не рассердится, если я поднимусь к нему сам.

— Я не совсем уверена, что он не рассердится, — мягко возразила миссис Генри.

— Он может сердиться, сколько его душе угодно, но иного выбора у меня нет.

Я поклонился еще раз и отправился в комнаты Элиаса.

Поднявшись, я приложил ухо к двери. Не для того, чтобы удовлетворить нездоровое любопытство, как вы сами понимаете, просто я не хотел помешать Элиасу в самую неподходящую минуту. Из-за двери не доносилось никаких звуков, которые указывали бы, подходящая минута или нет. Поэтому я постучался — довольно решительно, давая понять, что дело срочное, но не так решительно, чтобы Элиас принялся лихорадочно натягивать бриджи и сорочку и бросился наутек через окно. Насколько мне было известно, он дважды прибегал к подобной мере, пытаясь скрыться от докучливых кредиторов.

Несколько мгновений стояла полная тишина, затем послышались какие-то шорохи и скрип петель. Дверь чуть приоткрылась, и из темной комнаты выглянул настороженный карий глаз Элиаса.

— В чем дело? — спросил он.

— В чем дело? — переспросил я изумленно. — Дело в том, что у нас полно работы. Не хотелось бы прерывать твои утехи, но чем скорее мы покончим с этим делом, тем будет лучше для нас всех.

— О, конечно, я в этом не сомневаюсь, — сказал он. — Но завтра мне было бы гораздо удобнее.

Я недовольно фыркнул:

— Элиас, я, конечно, понимаю, что значат для тебя твои утехи, но пойми: сейчас их необходимо отложить. Сегодня мы должны действовать. Завтра Кобб предъявит мне новые требования, можешь не сомневаться, а я и так рассказал ему больше, чем хотелось бы. Мы должны побольше узнать об Абсаломе Пеппере и его связи с этим Тизером…

— Тише! — резко сказал он. — Не надо говорить здесь об этом. Мне известны все эти имена. Ладно, Уивер, если уж у тебя такая спешка, подожди меня в «Ржавой цепи», это за углом. Я буду там через полчаса.

Я снова фыркнул. Полчаса Элиаса могли растянуться на два часа или больше, когда речь шла о делах амурных. Конечно, он не был безответственным, просто забывчивым.

Мы с Элиасом были давними друзьями, и я хорошо его знал. Он бы не привел к себе шлюху, боясь оскорбить чувства миссис Генри (которая со временем стала привыкать к беспутному поведению Элиаса), но и женщину с положением он тоже вряд ли привел бы — она могла бы счесть его комнаты недостаточно приятными, а открытость их любовной связи компрометирующей. Значит, у него в постели наверняка была какая-нибудь актриса, или подавальщица из таверны, или дочка торговца, то есть женщина достаточно приличная, чтобы Элиас мог пройтись с ней по улице и его не освистали, но недостаточно порядочная, чтобы отказаться идти с ним куда-либо вообще. Учитывая все это, я предпринял смелый, а то и неслыханный шаг. Я налег на дверь и оттолкнул Элиаса. Не очень сильно, только лишь чтобы сломить его сопротивление.

К моему удивлению, Элиас был полностью одет, он не снял даже камзола. Должно быть, я толкнул его сильнее, чем рассчитывал, так как он попятился и упал на пятую точку.

— Ты что, из ума выжил? — завопил он. — Уходи сейчас же!

— Прости, что не рассчитал силу, — сказал я, не в силах скрыть улыбку.

Было ясно: обычной кружкой пива и отбивной не обойтись, чтобы загладить вину. Я смело повернулся в сторону спальни, но делать это не было необходимости. Дама находилась не там. Она уютно устроилась в кресле. Ее тонкие пальцы обвились вокруг ножки бокала.

Пальцы слегка дрожали, как и ее губы. Даже в тусклом свете было видно, как она пыталась напустить равнодушный вид, но ей это не вполне удавалось — на ее лице читался не то стыд, не то страх, не то гнев.

— Я бы предложила вам сесть, — промолвила она, — но я не у себя дома, чтобы играть роль хозяйки.

Я не мог вымолвить ни слова и стоял с открытым ртом как идиот, ибо в кресле сидела Селия Глейд.

Глава двадцать пятая

Я стоял как вкопанный.

Селия Глейд подняла на меня свои прекрасные глаза и улыбнулась так печально, что мое сердце учащенно забилось.

— Вы застигли меня врасплох, мистер Уивер, — сказала она.

Я резко повернулся и опрометью бросился к двери. Элиасу, который только-только успел подняться с пола, я лишь сказал, что буду ждать его внизу.

Все это обернулось так плачевно для столь многих, что у меня не было сочувствия к тем, кто испытал лишь легкое неудобство. Но, сидя в гостиной и сжимая бокал вина с такой силой, что тот запросто мог треснуть, я не мог себе простить, что грубо обошелся с миссис Генри, которая не оставляла робких попыток завести со мной беседу.

Я не видел, как Селия выходила из дома — полагаю, Элиас вывел ее через черный ход, — но через четверть часа после нашей встречи он спустился и сообщил, что готов к выходу. Мы пошли в «Ржавую цепь» и заказали пива. После этого какое-то время сидели молча.

— Прости, пожалуйста, Уивер, — начал он, — но ты никогда не показывал, что предпочитаешь…

Я стукнул кулаком по столу с такой силой, что все повернули головы в нашу сторону. Мне было все равно, лишь бы Элиас прекратил свою болтовню, пока я еще в силах сдерживаться, чтобы не ударить его.

— Ты прекрасно знал о моих чувствах, — сказал я. — Это возмутительно.

— Это еще почему? — поинтересовался он. — Если бы ты захотел, она была бы твоей. Ты сам отказался.

— Черт возьми, Элиас, я и представить не мог, что ты поведешь себя настолько глупо. Неужели ты действительно думаешь, что ее не оставили равнодушной твои чары?

— Знаешь, оскорблять меня вовсе не обязательно.

— Ты прав. — Как бы я ни был на него зол, разрушать нашу дружбу из-за этого не следовало. — Несмотря на все твои чары, знай: ей было нужно выведать, что тебе известно, и только.

— Разумеется. А мне было нужно то, что у нее есть. Думаю, это своего рода состязание, кто уступит товар, а кто останется при своем. В нашем случае она ничего у меня не выведала, а я ничего от нее не получил.

— Она постоянно находилась у тебя перед глазами, пока была в комнате?

— Нет, не постоянно. Мужчина не станет пользоваться ночным горшком в присутствии дамы.

— А твои записи по нашему расследованию все еще у тебя на столе?

— Мой почерк трудно разобрать неподготовленному человеку, — поспешно сказал он, но я заметил, что его голос задрожал. Его одолевали сомнения.

Меня сомнения не одолевали.

— Стоя у твоей двери, я произнес имена Абсалома Пеппера и Тизера.

— Значит, надо было соблюдать осмотрительность.

Я промолчал, так как в этом отношении он был, в общем-то, прав. Я смотрел перед собой, а Элиас тем временем кусал губы и потягивал эль.

— Знаешь, — сказал он, — я не хотел тебя задеть. Тебе следовало яснее дать знать о своих чувствах к ней. Наверное, я должен был внимательнее отнестись к ним, но на уме у меня было одно — как бы затащить красивую женщину в постель. Вероятно, это слабая отговорка, но лучшей у меня нет. И вполне вероятно, она совершенно не собиралась позволить увлечь ее в постель. Естественно, мы этого никогда не узнаем, но она просто согласилась подняться ко мне в комнаты. Между нами ничего не было…

— Хватит! — рявкнул я. — Дело сделано. Она слишком много знает, а у нас слишком мало времени. Значит, мы должны спешить.

— Спешить куда?

— Нам надо найти мистера Тизера. Он собирался финансировать проект Пеппера, следовательно, должен быть в курсе. И это ключ к разгадке всего дела. Могу только уповать на то, что мы найдем его раньше, чем она.

Ни один из нас не был настроен на дружескую беседу, но я заставил себя позабыть о распрях. Элиас сделал то же самое.

— Ты хорошо знаешь район?

— Знаю только, что он довольно неприглядный и лучше было бы туда вовсе не ходить. Но догадываюсь, что все равно придется.

Итак, мы отправились в Холборн и были в двух кварталах от того места, где, по мнению миссис Пеппер, можно было найти Тизера. В это мгновение из переулка выступили темные силуэты и перегородили нам дорогу. Я напрягся и схватился за шпагу, а Элиас шагнул назад, прячась за мной. Перед нами стояло человек шесть или семь, и меня бы крайне обеспокоило это обстоятельство, если бы я не почувствовал, что мужчинам недостает уверенности, с которой обычно ведут себя люди, склонные к насилию. Они выглядели скованными и неопытными и, кажется, сами нас боялись.

— Что тут у нас? — выкрикнул один.

— Похоже, парочка содомитов, — ответил другой. — Не бойтесь, грешники, ночь в тюрьме пойдет вам на пользу, у вас будет достаточно времени, чтобы молить Господа о прощении, вы еще можете спасти ваши души.

Я сомневался, что тюрьма, куда содомит заключался на ночь, может спасти чью-либо душу. Угодившего в эту зловонную дыру ожидали нескончаемые издевательства. В подобных местах сложилась традиция — самые отъявленные преступники заставляли содомитов поглощать человеческое дерьмо, и в больших количествах.

— Эй вы, — сказал я. — Я вас не знаю, и вы меня тоже. Идите своей дорогой.

— Никуда я не пойду! — крикнул тот, кто, как мне показалось, назвал нас содомитами. — Я слуга Господа, сэр, и выполняю волю Его. — Его голос дрожал, как у уличного проповедника.

— Сомневаюсь, — сказал я, догадавшись, что перед нами члены Общества реформации нравов или другой подобной организации, расплодившихся в последние годы.

Эти блюстители нравственности рыскали по ночным улицам и охотились на тех, чье поведение нарушало заповеди Господни и законы королевства, — если, конечно, речь не шла об откровенных бандитах, которые могли и сдачи дать, таких реформисты предпочитали обходить стороной. Бог знает, почему констебли и мировые судьи уполномочили этих людей быть их представителями, и вот группа религиозных фанатиков могла схватить пьяного или человека, пожелавшего воспользоваться услугами проститутки, и бросить в тюрьму, где его ожидала ужасная ночь. Я уже упоминал о кошмарной участи содомитов, но редко кому удавалось избежать жестоких побоев и унижений.

— В нашем городе существует комендантский час, — сказал реформист.

— Слышал о таком, — ответил я, — но не встречал еще никого, кто бы относился к нему серьезно, кроме фанатиков вроде вас. Мы с другом просто шли по улице и не причиняли никому беспокойства.

— Мы видели, что вы просто шли по улице, но я-то знаю, вы собираетесь заняться самым что ни на есть гнусным делом, совершить преступление, противное Господу и природе.

— Так, с меня хватит, — сказал я и обнажил шпагу.

Мужчины ахнули, словно не подозревали, что человек, идущий по своим делам, может воспротивиться таким позорным обвинениям.

— Никакой я не содомит и не делаю ничего предосудительного, — заявил я, — но обучен бойцовскому искусству. Так вот, я спрашиваю, кто из вас готов сразиться со мной?

Наступила тишина, в которой было слышно лишь их дыхание.

— Ладно, на первый раз хватит. Теперь ступайте, — сказал я и для убедительности взмахнул шпагой.

Это возымело действие — трусливые забияки от религии немедленно разбежались, а мы с Элиасом продолжили свой путь. Пройдя около квартала, мы добрались до места, о котором говорила миссис Пеппер.

Элиас огляделся:

— О черт!

— Что такое?

— Я, кажется, начинаю понимать, отчего реформисты поняли нас превратно. Если моя догадка верна, мы найдем этого мистера Тизера у Мамаши Клэп.^[9]

— Мамаша Клэп? — воскликнул я. — Так зовут содержательницу борделя? Еще более неправдоподобно, чем приятель по имени Тизер.

— Думаю, они часть одного и того же явления. Могу со всей ответственностью заявить, что у Мамаши Клэп самый знаменитый бордель для мужеложцев во всей метрополии.

Мне совершенно не хотелось посещать бордель для мужеложцев, и я был готов заявить это вслух. Но, открыв рот, подумал, что для человека, привыкшего сталкиваться со всевозможными опасностями, довольно странно давать задний ход перед тем, что не представляло никакой прямой угрозы. Возможно, мне не нравилось, как ведут себя некоторые мужчины, как не нравились, например, трусы, но они не представляли опасности для моего существования.

Я оглядел Элиаса.

— Стучи в дверь ты, — сказал я, — у тебя лучше получится завоевать их доверие.

Я думал, он обидится на меня, но он только рассмеялся.

— Наконец-то я нашел то, что наполняет душу Бенджамина Уивера страхом, — сказал он, — и возможно, способ вернуть утерянное расположение.

Элиас решительно постучал в дверь, и через мгновение его усилия были вознаграждены. Дверь распахнулась, и перед нами предстала особа, одетая как служанка, но это была не девушка. Это был мужчина, довольно рослый, в женской одежде и в парике, поверх которого был надет аккуратный маленький чепец. Все это и так было довольно нелепо, но у мужчины, ко всему, на лице была щетина, и хоть он присел в реверансе и держался чрезвычайно серьезно, выглядел комично и гротескно.

— Чем могу вам служить, джентльмены? — спросил слуга мягким, но вполне мужским голосом.

Он не собирался никого убеждать, будто он женщина. Напротив, всем своим видом он давал понять, что он мужчина, одетый как женщина, и это было чертовски забавно и нелепо.

Элиас прочистил горло.

— Мы ищем человека, которого зовут Тизером.

— А что вам от него надо? — спросил слуга более твердым голосом.

Я также заметил, что он говорит с акцентом, типичным для людей низшего сословия из района, если не ошибаюсь, Хокли-ин-зе-Хол, и это меня удивило. Я всегда считал, что содомия — занятие испорченных богачей, а тут человек из низшего сословия. Интересно, он и вправду был склонен к содомии или просто пришлось согласиться на подобную должность? Я вдруг подумал, не удерживают ли его здесь против его воли, и пообещал себе неусыпно следить за признаками подобного ужаса.

Я шагнул вперед.

— У нас к нему личное дело. Скажите, что к нему пришли посетители, остальное мы сами уладим.

— Боюсь, я не могу этого сделать, сэр. Оставьте свою карточку, и мистер Тизер, если таковой существует, найдет вас сам, если захочет.

Я заметил, что сперва он не отрицал существования этого человека, а теперь ставит это обстоятельство под сомнение.

— Он нас не знает, но дело крайне срочное. Я не собираюсь причинять никакого вреда ни ему, ни вашим друзьям. Мне просто необходимо срочно с ним поговорить. — Я протянул слуге свою карточку.

— Вы не у себя дома, чтобы распоряжаться. Так и быть, я возьму вашу карточку, но вы должны уйти.

Если бы он был простым лакеем, я бы уже давно оттолкнул его и прошел внутрь. Но мне не хотелось дотрагиваться до подобного типа, поэтому я уповал на слова.

— Я никуда не уйду. Можете впустить нас по доброй воле или попытаться нас остановить. Выбор за вами, сэр.

— Прошу называть меня «мадам», если не трудно, — сказал он.

— Мне совершенно безразлично, как вы себя называете, просто отойдите.

Тут у дверей возникла еще одна особа, на этот раз женщина и телом, и душой. Она была полной и далеко не молодой, но ее большие голубые глаза излучали вселенскую доброту. Одета она была просто, но со вкусом и производила впечатление уважаемой добродушной матроны.

— Убирайтесь. Я не потерплю больше церковной болтовни от лицемеров вроде вас. Катитесь к черту. У вас с ним больше общего, чем с нами.

Ее тирада поставила меня в тупик, и я не знал, что сказать. К счастью, Элиас, дипломат по натуре, поклонился и взял дело в свои руки.

— Мадам, мы пытались объяснить вашему слуге, что никому не собираемся причинять вреда. У нас срочное дело к мистеру Тизеру. Позвольте вас уверить, мадам, что трудно найти людей более далеких от церковной болтовни, чем мы. Мой друг иудей, а я вольнодумец, то есть любитель женщин, как вы понимаете.

Женщина внимательно изучила карточку, которую я вручил слуге, а потом подняла на меня глаза.

— Так вы Бенджамин Уивер, ловец воров.

Несмотря на неловкость, я поклонился.

— Человек, о котором вы спрашиваете, ничего не сделал. Неужели вы пали так низко, что зарабатываете деньги, охотясь за мужеложцами.

— Вы не так меня поняли, — заверил ее я. — Мне нужен этот джентльмен, чтобы получить у него сведения об одном его знакомом. Я не собираюсь тревожить ни вас, ни ваших друзей.

— Можете поклясться? — спросила она.

— Даю слово чести. Я только задам ему несколько вопросов, и все.

— Очень хорошо, — сказала она. — Тогда входите. Нельзя же держать дверь открытой всю ночь.

Я не сомневался, что это и есть знаменитая Мамаша Клэп, и она провела нас по своему заведению, подозрительно косясь, как собственница. В прошлом веке это наверняка был чей-нибудь великолепный особняк, но сейчас все тут обветшало, истрепалось. Здание пропахло плесенью, а если топнуть по ковру, наверняка поднялся бы столб пыли.

Мы следовали по лабиринтам дома за нашим Вергилием, минуя на удивление элегантные залы и хорошо обставленные комнаты. Однако люди, населявшие эти помещения, были совершенно иного рода. Мы вошли в просторную комнату, где происходило что-то вроде бала. Для кутил были накрыты столы, за которыми они могли есть, пить и беседовать. Трое музыкантов играли на скрипках, а шесть или семь пар кружились на старом покоробленном паркете. С две дюжины мужчин стояли у стен и беседовали. Я заметил, что каждая пара танцоров состояла из одного обычно одетого мужчины и одного, одетого на манер слуги, который открыл нам дверь, в женское платье.

Мамаша Клэп провела нас в дальнюю гостиную, где в камине уютно пылал огонь. Она предложила сесть и налила нам портвейна из графина. Я обратил внимание, что сама она не пила.

— Я велела Мэри отыскать Тизера. Но он может быть занят.

Я содрогнулся от мысли, чем он может быть занят. Мне показалось, что Мамаша Клэп прочитала мои мысли, так как она неодобрительно взглянула на меня.

— Вы ведь не одобряете того, что здесь происходит, мистер Уивер?

— Я не вправе что-либо одобрять или не одобрять, — ответил я, — но согласитесь, что мужчины, которые проводят здесь время, занимаются противоестественными вещами.

— Противоестественными, говорите. Для человека противоестественно видеть в темноте, однако это мешает вам освещать путь с помощью свечи или фонаря, не так ли?

— Но ведь, — вступил в разговор Элиас, причем я знал, что его пыл скорее объясняется желанием блеснуть интеллектом, чем заинтересованностью темой, — Священное Писание запрещает содомию. Однако не запрещает освещение.

Мамаша Клэп окинула Элиаса оценивающим взглядом.

— Оно действительно запрещают содомию. Но оно также запрещают блуд с женщинами. Разве не так, мистер Вольнодумец? Вы ведь, мой милый друг, не станете отрицать, что Священное Писание не одобряет и этого?

— Не стану, — согласился он.

— И разве не велел наш Спаситель, — обратилась она ко мне, — возносить немощных и убогих, принимать и давать успокоение тем, кого сильные и обеспеченные чураются?

— Все вопросы о Спасителе — к мистеру Гордону, — сказал я.

Элиас склонил голову, не вставая с места.

— Перед вами, мадам, лучшие представители. Мы сформированы моралью современного общества. Вполне вероятно, что неприязнь, которую испытывает наше общество, является случайным следствием этого времени и места, и только.

— Проще простого быть продуктом своего времени и места, — заметила она, — но разве добродетельный человек не обязан попытаться сделать большее?

— Вы, безусловно, правы, — сказал я, сдаваясь, ибо, несмотря на глубокое предубеждение, понимал, что ее слова справедливы.

Поскольку ей нечего было добавить, чтобы прояснить свое отношение к этому вопросу, а мы ни о чем не спрашивали, какое-то время все сидели молча, слушая потрескивание дров в камине. Спустя несколько минут дверь отворилась и в комнату вошел господин довольно заурядной наружности, одетый просто, как одеваются купцы. На вид ему было тридцать семь, может, тридцать восемь лет. У него было спокойное моложавое лицо, покрытое веснушками и прыщами, что обычно встречается у людей куда более юных.

— Кажется, вы хотели меня видеть? — тихо спросил он.

— Это мистер Бенджамин Уивер и его друг Элиас Гордон, — сообщила Мамаша Клэп и всем своим видом дала понять, что намерена присутствовать при разговоре.

Мы с Элиасом встали и поклонились.

— А вы, как я понимаю, мистер Тизер.

— Меня здесь знают под этим именем, — сказал он.

Он сел, и мы последовали его примеру.

— Не могли бы вы назвать нам ваше подлинное имя? — сказал я.

Он покачал головой:

— Я бы хотел сохранить его в тайне. Вы должны меня понять — я женат, и если жене и детям станет известно о моем занятии, это чрезвычайно их огорчит.

Тут он, несомненно, был прав.

— Вы, кажется, знакомы с мистером Абсаломом Пеппером.

Тизер снова покачал головой:

— Никогда не слышал о таком.

Меня охватило отчаянье. И вдруг я подумал, что если Тизер — не имя, а прозвище, Пеппер тоже мог пользоваться другим именем.

— Это человек, который интересовался производством шелка, — сказал я. — Он ходил с тетрадью и делал записи на эту тему.

— А, конечно, — сказал Тизер, оживившись и даже разволновавшись. — Мисс Аул.^[10] Вы что-нибудь знаете о ней? Где она?

— Аул, — сказала Мамаша Клэп. — Странно, мы о ней ничего не слышали уже несколько месяцев. Я даже начала беспокоиться.

— Что с ней? — спросил Тизер. — Она посылала вас разыскать меня? Я так тревожился. Она вдруг перестала приходить, и я опасался худшего. Я боялся, что ее семья раскрыла наш секрет, иначе бы она меня не бросила вот так. Хотя она ведь могла послать мне записку. Почему она не послала мне записку?

Мы с Элиасом переглянулись. Я на секунду опустил глаза, набираясь мужества, прежде чем встретиться взглядом с Тизером.

— Мужайтесь, у нас плохие известия для вас. Аула, как вы его называете, больше нет.

— Что? — воскликнула Мамаша Клэп. — Она мертва? Что случилось?

Тизер оцепенел. Он сидел неподвижно с широко раскрытыми влажными глазами. Потом обмяк в кресле, театрально прижав руку ко лбу в приступе отчаянья. Но я не сомневался, что его чувство было вполне искренним.

— Не могу поверить, что она умерла.

Путаница начала меня утомлять.

— Это довольно сложное дело, — сказал я. — Многого я и сам не понимаю, но некоторые полагают, что за этим несчастьем стоит Ост-Индская компания.

— Ост-Индская компания, — сказал Тизер, и в его словах слышался гнев и одновременно печаль. — Я предупреждал Аул, что их лучше не сердить, но она не слушала. Она никогда никого не слушала. Аул всегда поступала по-своему.

Притом что джентльмен, о котором шла речь, на момент смерти был женат не менее чем на трех женщинах и при этом общался с мужеложцами, мне нечего было возразить.

— Понимаю, для вас это тяжелый удар, — сказал я, — но тем не менее вынужден просить вас ответить на несколько вопросов.

— Почему? — спросил он, закрыв лицо руками. — Почему я должен вам помогать?

— Потому что нам поручили найти того, кто совершил это ужасное злодеяние, и призвать к ответу. Можете объяснить, почему Ост-Индская компания могла желать его смерти?

— Кто вас нанял? — спросил он. — Кто желает правосудия?

Я понял, что стою на распутье. Обратного хода не было. По правде сказать, мне надоела полуправда и обман. Надоело вести расследование наугад, я хотел ясности. Поэтому я сказал ему правду.

— Меня нанял некий мистер Кобб.

— Кобб, — сказал Тизер. — Ему-то что?

Вы даже не догадываетесь, мои читатели, сколько выдержки мне потребовалось, чтобы не подпрыгнуть на стуле. Никто в Лондоне, ни в мире коммерции, ни в высшем обществе, даже не слышал о Коббе, а мужеложец, имевший связь с троеженцем, называл имя Кобба как самое заурядное. Но я знал: чтобы завоевать доверие этого Тизера, мне необходимо вести себя уверенно и не показывать удивления.

Поэтому я покачал головой.

— Не знаю, — сказал я невозмутимо. — Кобб — просто человек, который меня нанял. Его мотивы мне неизвестны. Хотя вопрос интересный. А вы что сами думаете?

Тизер неожиданно вскочил, чуть не спрыгнул с кресла.

— Мне нужно идти. Я должен прилечь. Я хочу помочь вам, мистер Уивер. Я хочу, чтобы восторжествовало правосудие, поверьте. Но сейчас я не могу говорить об этом. Дайте мне немного времени полежать, поплакать и собраться с мыслями.

— Разумеется, — сказал я, бросив взгляд на Мамашу Клэп, ибо мне не хотелось злоупотреблять ее гостеприимством.

Она согласно кивнула.

Тизер поспешно вышел из комнаты, а мы втроем остались в неловкой тишине.

— Вы не потрудились смягчить удар, — сказала Мамаша Клэп. — Вы, вероятно, не верите, что мужеложцы способны испытывать любовь, как обычные люди.

— Разумеется, — сказал я с раздражением; Мамаша Клэп, видимо, считала, что мое неприятие содомитов — причина всех несчастий в мире. — По своему опыту знаю, что, когда приходится сообщать такое неприятное известие, невозможно быть добрым, чутким или мягким. Таково уж известие, что лучше не тянуть, а сказать как есть.

— Вижу, вы не понимаете. Аул была не просто подругой или любовницей Тизера. Аул была его женой.

— Женой? — переспросил я, стараясь говорить спокойно.

— Пусть не в глазах закона, но в глазах Господа уж точно. Обряд совершил священник англиканской церкви, человек, который легко относится к жизни и не страшится себя запятнать, как и вы, мистер Уивер.

Очевидно, она была плохо знакома с моей жизнью, но я решил простить ей это неведение.

— Выходит, мужчины здесь женятся друг на друге?

— Конечно. Один из них берет на себя роль жены, и с этого мгновения о нем говорится как о «ней», а их союз столь же серьезен и нерушим, как союз между мужчиной и женщиной.

— А союз мистера Тизера и Аул тоже был нерушим? — спросил Элиас.

— Со стороны Тизера — безусловно, — сказала Мамаша Клэп с грустью, — но боюсь, Аул отличалась более разносторонними интересами.

— Она интересовалась другими мужчинами? — спросил я.

— Более того, и женщинами тоже. Многие мужчины, которые ходят сюда, и глядеть не могут на женскую плоть, но у других это вошло в привычку, от которой они не в силах отказаться. Аул была из их числа.

— Простите за дерзость, — сказал я, — но ваши слова меня не удивляют.

— Потому что, по-вашему, все мужчины обязательно испытывают влечение к женской плоти?

— Нет, не поэтому. А потому, что мистер Абсалом Пеппер, которого вы называете Аул, был женат одновременно как минимум на трех женщинах. Он был многоженцем, мадам, а также, судя по всему, бесстыдным авантюристом. Полагаю, он хотел использовать мистера Тизера для каких-то своих целей. И вот он, должно быть, соблазнил бедного парня, чтобы размягчить его сердце и открыть его кошелек.

— Человек, — заметила Мамаша Клэп, — всегда пытается открыть чей-нибудь кошелек.

Мамаша Клэп не успела продолжить мысль — снаружи что-тозагрохотало. Послышались крики — низкие мужские голоса и женоподобный фальцет. Упало что-то тяжелое, и снова крики, басовитые и требовательные.

— Боже мой! — Мамаша Клэп вскочила с резвостью, поразительной для женщины ее возраста. Она побледнела, зрачки расширились, а губы побелели. — Облава! Я знала, это когда-нибудь случится.

Она открыла дверь и бросилась прочь из комнаты. Кто-то мрачным голосом призывал всех стоять именем короля, а кто-то другой призывал всех стоять именем Господа. Я подумал, что вряд ли кто-то из них имел подобные полномочия.

— Это люди из Общества реформации нравов, — сказал Элиас. — Так вот почему они здесь околачивались — договаривались с констеблями об облаве. Мы должны отыскать Тизера. Если его арестуют, мы можем никогда его не увидеть.

Договаривать не было нужды. Если Тизера арестуют, вполне возможно, что его уже не будет в живых, прежде чем мы до него доберемся. Другие узники могут забить содомита до смерти, только бы не находиться с ним в одной камере.

Я выхватил шпагу из ножен и бросился к окну, чтобы срезать гардины. Протянул кусок ткани Элиасу, а второй повязал наподобие маски.

— Мы собираемся ограбить констеблей? — спросил Элиас.

— Ты ведь не хочешь, чтобы тебя узнали? Наверное, будет нелегко убедить лондонских джентльменов принять рвотное средство, если тебя застукают как содомита.

Его не пришлось долго уговаривать. Мгновение спустя его лицо уже закрывала наскоро сделанная маска — вроде тех, которыми я порой пользовался в дни моей юности на большой дороге, — и мы оба бросились в гущу событий.

Двое вооруженных людей в масках всегда привлекают к себе внимание, и мы не были исключением. И констебли, и содомиты смотрели на нас с одинаковым ужасом. Мы протиснулись сквозь толпу, исполнявшую странный парный танец — один партнер пытался арестовать другого, а тот сопротивлялся, — но нужного нам человека нигде не было видно.

В главном зале, где недавно был в разгаре бал, стояла кутерьма. Некоторые участники трусливо прятались по углам, в то время как другие отважно сражались, вооружившись подсвечниками и обломками мебели. Повсюду в беспорядке валялись столы и стулья, битое стекло островками блестело посреди луж пролитого вина и пунша. В зале орудовало десятка два констеблей или громил, нанятых для исполнения этой роли, а также с десяток членов Общества реформации нравов. Я подумал, что люди, так озабоченные нравами, могли бы вести себя не столь грубо. Двое констеблей прижали содомита к полу, а реформист охаживал его ногами. Группа из трех-четырех содомитов тщетно пыталась выбраться из комнаты, но констебли сбили их с ног, в то время как реформисты улюлюкали, отойдя на безопасное расстояние. Констебли были громилами и головорезами, а реформисты — трусами. Праведность всегда насаждается подобным образом.

— Тизер! — крикнул я метавшимся в панике содомитам. — Кто-нибудь видел Тизера?

Никто меня не слышал или не обращал на меня внимания. У бедняг и своих трудностей было предостаточно, а констебли еще не решили, стоит нас хватать или дать нам пройти. Никто не попытался нас задержать, ибо кругом было полно более легкой добычи. Члены Общества реформации нравов — их было нетрудно опознать, так как они боязливо съеживались, стоило нам посмотреть в их сторону, — вели себя очень показательно для тех, кто скрывает жестокость под маской религиозности. Несмотря на неистовую веру в своего Господа, они не спешили рисковать ради того, чтобы скорее предстать перед Ним.

— Тизер! — снова выкрикнул я. — Я должен найти Тизера! Я помогу ему выбраться.

Наконец один человек мне ответил. Два констебля держали его за руки, из носа его тонким ручейком струилась кровь. Парик съехал на сторону, но все еще удерживался на голове. Один из констеблей решил показать своему товарищу, насколько отвратительны эти мужеложцы. Он ухватил арестованного за мягкое место и ущипнул, будто имел дело с толстой шлюхой.

Лицо бедняги перекосилось от боли и унижения, но, увидев нас, он догадался, что мы не враги, а сочувствие в моих глазах заставило его ответить мне.

— Тизер бежал! — крикнул он. — Через парадный вход, с большим черномазым.

Я стал пробиваться к передней части дома. Двое констеблей бросились мне навстречу, чтобы преградить дорогу, но я оттолкнул их плечом, и они рухнули, освободив путь мне и скрывавшемуся за моей спиной Элиасу.

Когда мы выбрались из главного зала, поле боя осталось позади. Трое констеблей погнались вслед, но не слишком рьяно, скорее для проформы, чтобы объяснить позже, будто пытались нас схватить, но не удалось. Этим людям платили не так много, чтобы они рисковали своей жизнью. Арестовать несколько содомитов было делом пустяковым, а вот бандитов в масках лучше оставить солдатам.

У входа дежурили двое реформистов, но, завидев нас, они тотчас посторонились. Один так засуетился, что потерял равновесие и упал прямо мне под ноги, так что мне пришлось через него перепрыгивать, чтобы не споткнуться. На улице перед домом уже начала собираться толпа. Зеваки не знали, как с нами поступить, но наше появление было встречено одобрительными пьяными возгласами.

К счастью, крыльцо оказалось довольно высоким, и с него открывался хороший вид. Я огляделся и увидел их. Несмотря на темноту, я сразу узнал Тизера, его тащил за руку очень крупный человек, двигавшийся с удивительной грацией. Я не мог рассмотреть его лица в темноте, но был уверен, что похититель Тизера не кто иной, как Аадил.

Глава двадцать шестая

В Холборне полно маленьких улиц и темных переулков, которые могут на первый взгляд показаться идеальным местом, чтобы скрыться от погони, но многие из этих переулков представляли собой тупики. И даже такой смельчак, как Аадил, вряд ли желал сразиться с двумя преследователями и удерживать при этом похищенного, будучи загнанным в угол. Поэтому я ничуть не удивился, увидев, что он побежал по Кау-лейн в сторону загонов для овец. Возможно, он намеревался затеряться среди животных.

Мы с Элиасом сорвали наши маски и устремились за Тизером и его похитителем. Начался дождь, несильный, и снег тотчас превратился в жижу, а обледеневшая земля стала предательски скользкой. Мы бежали как могли быстро по этой опасной поверхности, но вскоре стало ясно, что потеряли Аадила и Тизера из виду. Элиас начал отставать, смирившись с поражением, но я не сдавался.

— К пристани! — сказал я. — Он попытается переправить похищенного по воде.

Элиас кивнул, разочарованный тем, что наша погоня еще не окончилась. Несмотря на усталость, он следовал за мной темными закоулками, пока мы не оказались на открытом месте под ночным небом возле реки. Я услышал крики торговок устрицами и торговцев пирожками с мясом, предлагающих свой товар, хихиканье проституток, пьяный смех и, конечно, призывы бесчисленных лодочников. Повторяя старую игру слов, они говорили «ученые» вместо «гребцы»^[11] и «шлюхи» вместо «весла».^[12] Получалось: «Ученые, вам нужны шлюхи?» Острота была стара, как сам город, но никогда не теряла прелести для невзыскательной публики.

Мы были теперь на пристани, битком набитой народом, где богачи смешались с бедняками, и все сходили с лодок или садились в них. Мы услышали возгласы, доносившиеся с воды. Согласно еще одной старинной традиции, стоило человеку сесть в лодку, какое-либо уважение к сословию или классу исчезало, и простолюдины могли обзывать высокородных леди и богатых джентльменов любыми непристойными словами. Даже самому королю, если бы тот соизволил переправиться через реку в лодке, не сделали бы снисхождения, хотя, думаю, он слишком плохо знал английский, чтобы понять ругательства в свой адрес.

Элиас тяжело дышал и оглядывал рассеянным взором бесчисленную толпу. Я смотрел на реку, освещенную сотнями фонарей сотен лодочников, — зеркальное отражение небесного свода, усеянного звездами, над нашими головами. Не далее пятнадцати футов от берега я увидел огромного мужчину, который сидел к нам спиной, и Тизера — лицом к нам. Между ними орудовал веслами лодочник. Тизер был в плену, ибо погрузиться в такую холодную воду, даже если умеешь плавать, равнозначно смерти. Он находился в плавучей тюрьме.

Я схватил Элиаса за руку, стащил его вниз по ступеням, затолкнул в первую незанятую лодку и следом плюхнулся сам.

— Ого, — сказал молодой широкоплечий лодочник. — Ребята покататься решили, так?

— Заткнись, — резко оборвал я его и ткнул пальцем в сторону Аадила. — Видишь ту лодку? Заработаешь монету, если ее догонишь.

Он искоса взглянул на меня, но прыгнул в лодку и отчалил. Может, он и был дерзким парнем, но дело свое знал, и вскоре мы рассекали волны. От воды пахло морем и нечистотами, волны яростно бились о борт.

— А в чем дело-то? — спросил лодочник. — Тот тип увел у вас кавалера?

— Закрой рот, приятель, — со злостью сказал Элиас.

— Приятель, говоришь? Я сейчас познакомлю тебя со своим веслом да скажу, что «шлюха» впервые дотронулась до твоей задницы.

— Сказать — не сделать, — проворчал Элиас.

— Не обращай внимания, — сказал я ему. — Эти лодочники будут говорить «черное» вместо «белое», только чтобы разозлить тебя.

— Черное и есть белое, приятель, — сказал лодочник. — Каждый дурак это знает. Только умники говорят нам, что черное, а что белое, но, если не поленимся посмотреть сами, увидим, что это не так.

Надо сказать, мы двигались со значительной скоростью, и расстояние до лодки Аадила сокращалось. По крайней мере, я думал, что это Аадил, так как в темноте при свете только наших фонарей одну лодку было трудно отличить от другой. Тем не менее я был вполне уверен в этом. Увидев, что сидящий в лодке обернулся и велел лодочнику грести быстрее, я убедился, что мы гонимся за правильной лодкой.

— Они нас заметили, — сказал я лодочнику. — Быстрее.

— Быстрее не могу, — ответил он, потеряв желание шутить.

Аадил снова обернулся, крикнул что-то лодочнику и, не получив желаемого, оттолкнул его в сторону. Я увидел, что он сам сел за весла.

Наш лодочник тоже это заметил и снова не смог удержаться от замечания.

— Что такое? — крикнул он другому лодочнику. — Ты позволишь этому парню украсть у тебя «шлюху»?

— Она ко мне вернется, — ответил тот, — и скоро ты почуешь ее на своей вонючей заднице.

— Так-то так, — не сдавался наш лодочник, — да только палка у тебя дерьмовая, и она ищет задницу, как сосунок или поблядун ищет титьку твоей мамаши.

— У твоей мамаши вообще титек нет, — не унимался другой лодочник, — тебя родил волосатый медведь, зачавший после того, как в его жопе побывал охотник-либертен, который не мог отличить жопы от мохнатки, — таким был твой отец, а может, африканская обезьяна, разве отличишь.

— А твой папаша, — крикнул в ответ наш лодочник, — был сукин сын, которого имели в жопу…

— Заткнись! — крикнул я достаточно громко, чтобы было слышно не только нашему лодочнику, но и другому тоже.

Через мгновение я услышал, что на другой лодке перестали грести, и, вглядевшись в темноту, увидел, что весла подняты. Из лодки послышался знакомый голос:

— Уивер, это ты? — В голосе слышалась надежда и насмешка, но в нем не было ничего угрожающего.

— Кто там? — спросил я.

— Это Аадил, — ответил он и облегченно рассмеялся. — Я тут из кожи вот лезу, убегаю от погони, словно за нами гонится кто-то опасный, а это всего-навсего ты.

Я растерялся.

— В чем дело? — только и мог я сказать.

Он снова рассмеялся.

— Думаю, — крикнул он нам, — пришло время поговорить более откровенно. Встретимся на берегу, найдем подходящее местечко и расскажем друг другу свои истории.

К счастью, наши лодочники догадались, что между нами произошло нечто непредвиденное, и молчали до конца поездки. Элиас бросал на меня многозначительные взгляды, но я не знал, что ответить на его немые вопросы. Я закутался в плащ, так как вдруг похолодало и начал накрапывать дождь.

Их лодка причалила первой, а я с трудом верил, что предложение Аадила не было просто уловкой. Однако он стоял у воды и терпеливо ждал, пока мы не причалим. На этом берегу было столь же многолюдно, шумно и оживленно, как и на другом, и трудно было найти более неподходящего места для беседы, но Аадил улыбнулся и отвесил низкий поклон.

— Я не был до конца честен с вами. Разумеется, и вы не были до конца честны со мной, как, впрочем, с другими в Крейвен-Хаусе, но это не имеет значения. Я вскоре понял, что вы не собираетесь причинить мне вреда. Более того, с вашим появлением все закрутилось интересным образом. — Он взглянул на небо. — Сэр, дождь зарядил, и, если я хоть немного разбираюсь в вашей английской погоде, это надолго. Почему бы нам не найти какой-нибудь кров, где потеплее и посуше?

Мне было не до его шуток, но тоже хотелось побыстрее укрыться от дождя.

— Кто вы, черт подери?

Он снова громко рассмеялся. Казалось, смех эхом отдавался у него в груди, прежде чем вырваться наружу.

— Меня и в самом деле зовут Аадил. Аадил Вайид Али Багхат, недостойный, но обязанный нести бремя чести быть презренным слугой его блистательного величества, императора Мухаммеда Шах Назира-ад-Дина, шаха из шахов, короля из королей, могола Индии.

— Черт, — прошептал Элиас. — Индийский шпион грязного содомита.

— Насчет «грязного» не скажу, а вот шпион — это правда. Да, я агент могола. Меня послали, чтобы нанести удар, который, надеюсь, обуздает Ост-Индскую компанию. Хотите узнать больше?

Элиас потерял дар речи от удивления, как и я, но все же мне удалось выдавить несколько слов:

— Я не уверен, что хочу нанести какой бы то ни было ущерб компании. Руководство Крейвен-Хауса особой симпатии у меня не вызывает, это верно, но в мою задачу не входит разрушение компании.

— Возможно, — сказал Аадил, — вы не знаете, в чем заключается ваша задача, кто ваши враги и в чем их злой умысел.

— Не знаю, — сказал я. — Это правда.

— Тогда пойдемте со мной в ближайшую таверну, теплую и сухую, и я вам расскажу. Вдобавок угощаю ужином и вином.

— С этого и надо было начинать, — оживился Элиас.

Как еврею среди англичан, мне часто доводилось чувствовать себя изгоем в родном городе, но скоро я понял, насколько легко быть евреем по сравнению с индусом. Мы не могли и трех шагов пройти, чтобы кто-нибудь не окликнул или не остановил Аадила. Дети презрительно обзывали его черным дроздом или подбегали к нему и терли его темную кожу, проверяя, не крашеная ли. Мужчины так и норовили театрально отпрянуть, зажимая нос, хотя Аадил, в отличие от них самих, распространял чистый цветочный запах. Уличные девки окликали его, предлагая особую цену для африканца, — мол, им хотелось бы поглядеть на черный половой член.

На его месте я бы давно спятил от гнева и от всей этой болтовни, но, очевидно, Аадил давно привык и сохранял невозмутимость. Тем не менее я вскоре обнаружил, что в одном евреи и индусы схожи — какие бы предрассудки ни скрывались в его душе, коммерсант смотрит на серебро любой нации одинаково. Мы вошли в битком набитую таверну, и трактирщик бросил неодобрительный взгляд на Аадила, но его настроение тотчас переменилось, когда индус щедро отсыпал серебра за отдельную комнату, ужин и вино.

Должно быть, Аадил хорошо разбирался в тавернах, ибо мы попали в удобно обставленную комнату с двумя незаколоченными окнами, со свечами внушительных размеров и аккуратно накрытым столом. Нам подали тарелки с едой, но Аадил есть не стал, объяснив, что мясо приготовлено не в соответствии с его религией. Та же вера запрещала ему употреблять спиртные напитки.

— Запрет на спиртные напитки, вот это да! — воскликнул Элиас. — Черт, Уивер, наконец я нашел религию еще менее привлекательную, чем твоя.

Воздержание Аадила не помешало трапезе, Элиас быстро налил себе вина и начал терзать холодного цыпленка.

Все это время мистер Тизер сидел молча, сложив руки на коленях. Когда ему предложили еды, он покачал головой. Не скажу, что меня это удивило. В конце концов, он получил ужасное известие и стал свидетелем драматических событий. И все же я не понимал его бездействия в руках этого чернокожего исполина. Оставалось лишь заключить, что Тизер уже раньше имел дело с Аадилом Вайидом Али Багхатом и поэтому имел основания доверять индийскому шпиону.

Это предположение было небезосновательно, ибо, хоть мистер Тизер сидел совершенно подавленный и молчал, Аадил щедро налил вина в оловянный кубок и протянул его несчастному.

— Выпейте, сэр. Знаю, вы, англичане, считаете, что это восстанавливает силы.

Тизер взял кубок, но пить не торопился.

— Не могу поверить, что она мертва, — нараспев произнес он. — А бедная Мамаша Клэп и мои друзья — что станет с ними? Мы должны вернуться и помочь им.

Признаюсь, я не ожидал такой храбрости от мужчины, который женился на другом мужчине, но эта ночь была полна неожиданностей, и я был уверен, что они еще не закончились.

— Мы не можем вернуться, да и помочь им ничем нельзя, — сказал я. — Простите, что говорю это прямо, но такова правда. Там столько и констеблей, и этих реформистов, что мы ничего не сможем сделать, а судя по их поведению, кто-то не жалеет денег, чтобы довести дело до конца. Можно лишь надеяться, что, когда их злополучная цель будет достигнута, они отстанут от ваших друзей.

— А кто, по-вашему, стоит за этим? — спросил Аадил.

По его тону было видно, что он знает ответ и лишь хочет услышать его от меня. А отчего бы и не сказать?

— Если только я не ошибаюсь, Ост-Индская компания. Точнее говоря, какая-то фракция внутри компании, но не могу сказать, кто дергает за нити — Эллершо или Форестер.

Аадил медленно кивнул:

— Думаю, вы правы, но, возможно, о фракциях я знаю чуть больше. Расскажу вам, что мне известно и почему я здесь. Я в курсе вашего затруднительного положения, мистер Уивер, и того, что вы действуете не по доброй воле. Очень надеюсь, что, услышав мой рассказ, вы сразу поймете, что я действую во имя справедливости, и захотите помочь мне в решении моих задач.

— Во имя справедливости, — повторил я со злостью. — Вы и Кармайкла убили во имя справедливости, служа Форестеру?

Он покачал головой:

— Вы ошибаетесь. Мне нравился Кармайкл, и я бы никогда не сделал ему ничего плохого. Правда, я позволил вам думать иначе, дабы вынудить вас действовать, что и было моей целью в тот миг. В тот вечер я и вправду служил Форестеру или, точнее говоря, делал вид, что служу, и могу вас уверить, что ни он, ни я к этому преступлению не причастны.

— Теперь легко говорить об этом. А что вы, собственно, делали для мистера Форестера все это время?

Аадил усмехнулся:

— На этот счет я бы не хотел пока особо распространяться. Достаточно сказать, что, как и многие другие в Ост-Индской компании, он искал загадочный текстильный станок и прибег для этого к моим услугам. Он думает, я всецело служу компании, но это не так.

— Так вы признаете предательство.

— Никто из присутствующих, — сказал он, — не безгрешен, когда речь идет об измене Ост-Индской компании. Но не думайте, что я способен причинить вред невинному, каким был Кармайкл. Никакая цель этого не может оправдать.

— Все логично, — заметил Элиас. — Мистер Багхат прикидывался невежественным громилой — и также прикидывался, будто убил Кармайкла. Но сегодняшние события показывают, что у него благородная душа и он не враг тебе.

— Сегодняшние события также показывают, что мистер Багхат ловкий обманщик и что мы верим ему на свой страх и риск.

Я сказал это резко, не задумываясь, сам не зная, в самом деле я ему не доверял или же был возмущен тем, что меня обвели вокруг пальца. Или, возможно, мне было слишком трудно так быстро изменить мнение о человеке. Понимая, что нельзя сейчас полагаться только на свои чувства, я немного расслабился и, привстав, отвесил поклон Аадилу.

— Тем не менее, — продолжил я, — лучше всего было бы выслушать вас и принять на веру ваши слова, если это будет возможно.

Аадил тоже поклонился, показывая, что освоил британские обычаи так же, как английский язык.

— Ценю ваше великодушие.

— Мною движет скорее любопытство, чем великодушие, — сказал я без злобы. — Может быть, для начала объясните, что связывает вас с мистером Тизером и как вы так удачно оказались рядом, чтобы прийти ему на помощь.

Тизер мрачно кивнул, давая понять, что я избрал верный путь для распутывания этого дела.

— Именно ради этого джентльмена и ради Абсалома Пеппера я и прибыл на ваш остров. Прошу прощения, сэр, — повернулся он к Тизеру, — я знаю, что вы были расположены к мистеру Пепперу, но, дабы рассказать то, что мне известно, я буду вынужден отозваться о нем весьма нелицеприятно.

Тот опустил голову.

— Я всегда знал, что Аул была не той, за кого себя выдавала. Говорите, что должны сказать. От вашего молчания моя боль не станет меньше.

Аадил кивнул.

— Около двух лет назад мелкий чиновник на службе его высочества императора Мухаммеда Шах Назира-ад-Дина, да правит он и его сыновья вечно, получил письмо от мистера Пеппера. Это письмо вызвало такой интерес, что начальник чиновника решил показать его своим начальникам, а те, в свою очередь, своим, и так продолжалось, пока оно не предстало перед старшими советниками могола. В письме мистер Пеппер сообщал, что изобрел удивительный станок, который позволил бы обычным европейцам производить ситцы, подобные индийским, из хлопка, выращиваемого в американских колониях. Короче говоря, он изобрел машину, способную подорвать одну из главных монополий нашей промышленности, поскольку у нее появлялся реальный конкурент.

— Наверное, Форестер был прав, — сказал Элиас.

— Он был прав, полагая, что это возможно, а в остальном ошибался. Само собой разумеется, могол чрезвычайно заинтересовался проектом, но решил, что мудрее наблюдать за развитием событий издалека. Как вам известно, Ост-Индская компания считается частным предприятием, но имеет такие связи с британским правительством, что является чуть ли не его частью. Прямо вмешаться в это дело означало рисковать войной, причем с важным торговым партнером. Итак, могол послал агентов, а мистер Пеппер в ответ получил молчание.

Элиас кивал:

— Не дождавшись ответа от могола, Пеппер начал действовать сам.

— Именно так и было, сэр. Когда он обратился к нам, у него были только чертежи станка. Он рассчитывал получить от нас солидную сумму, чтобы не давать хода своему изобретению. Но, когда мы этого не сделали, он начал строительство рабочей модели.

— А для этого Пепперу был необходим капитал, — сказал я. — И он благодаря своим чарам женился на нескольких женщинах, и у каждой из них было приданое, которое можно было пустить на строительство станка.

— Это так, но отчасти, — сказал Аадил. — Может, Пеппер и был умником, но ему не хватало образования. Он всегда добивался своего обаянием и привлекательной наружностью, а старые привычки менять трудно. И вот ему пришло в голову, что следует искать мужчин с деньгами, которых можно было бы покорить с помощью старых уловок. Одним словом, мужчин, которые любят других мужчин.

— И он нашел меня, — сказал Тизер, нарушая молчание. — Я долгое время работал на бирже маклером, а также делал собственные капиталовложения. Аул, которого вы называете Пеппером, внушил мне, будто испытывает ко мне нежные чувства, и я ни в чем не мог ему отказать. Я дал ему больше трехсот фунтов.

— Построил он свой станок? — спросил Элиас.

— Наверное, построил бы, если бы сразу обратился к нашему другу, — сказал Аадил, — но как это и бывает с подобными бесчестными махинациями, Пепперу стало трудно продолжать их. Он должен был содержать одиннадцать домов и не отваживался бросить своих жен: если его обман раскроют, он мог угодить на виселицу. Так, в последние дни все деньги, которые ему удавалось изыскивать, уходили на то, чтобы поддерживать однажды созданную ложь. Однако он был слишком умен и слишком амбициозен, чтобы смириться с финансовыми трудностями. В конце концов он обнаружил через одного маклера, что есть лучший способ разбогатеть, чем жениться на женщинах и заводить любовные связи с мужчинами. Итак, Пеппер начал искать инвесторов. Так он встретился с человеком, с которым, как я понимаю, вы знакомы.

— С Коббом, — сказал я, почувствовав, что наконец все начало проясняться.

К сожалению, я ошибался. Тогда я еще ни о чем не догадывался.

Аадил покачал головой:

— Нет, это не мистер Кобб, хотя мы вскоре дойдем и до него и той роли, которую он сыграл. Нет, человеком, которого вы знаете и который помог финансировать план Пеппера, был купец, представитель вашей нации, некий мистер Франко.

В комнате надолго воцарилось молчание. Может быть, мне так показалось. Может быть, прошло всего несколько секунд, но для меня они длились вечность. У Тизера был растерянный вид, он явно не очень понимал, что происходит. Аадил, видимо, ожидал моего ответа, а Элиас изучал грубый деревянный пол. Он подумал то же, что и я, — что в моем собственном лагере случилось нечто ужасное: тот, кого я считал верным союзником, в действительности оказался совсем другим человеком.

Так ли это? В моей голове пронеслись сотни мыслей. Я никогда не говорил с мистером Франко о Пеппере, никогда не упоминал этого имени. А он, со своей стороны, никогда не скрывал, что занимался сделками, связанными с Ост-Индской компанией. Более того, он как-то сказал мне, что его отношения с компанией нельзя назвать дружественными и что компания всегда смотрела на его действия враждебно. Неудивительно, подумал я, ведь он поддерживал изобретение, которое сулило отнять у компании большую долю ее торговли. Странно, что Франко никогда не говорил мне об этом проекте, но, наверное, он считал, что это не имеет отношения к моему расследованию. Или, что может быть еще вероятнее, предпочитал сохранить проект в тайне, по крайней мере до тех пор, пока это безопасно для него или для меня.

Мои мысли были внезапно прерваны звоном разбившегося стекла, вспышкой света и волной жара. Нет, не просто жара. Пламени.

Что случилось? Я начал действовать, даже не осознав, что произошло, так как в комнате пылал огонь. Я вскочил и потащил Элиаса подальше от пламени, при этом какая-то отдаленная часть моего сознания говорила мне, что я видел. Кто-то бросил в окно подожженный бочонок с ламповым маслом или другой горючей жидкостью. Элиас бросился к открытому окну, чтобы выбраться наружу, но я оттащил его обратно.

— Нет! — закричал я. — Тот, кто хотел сжечь нас, все еще снаружи и надеется, что мы выпрыгнем. Нам надо бежать с другими посетителями, затеряться в толпе.

— Согласен, — сказал Аадил и потянул Тизера за руку.

Я открыл дверь и уже бросился было бежать, но замер. Мне тотчас стало ясно, что подожгли не только нашу комнату. Мгновение я тешил себя надеждой, что нападение было направлено не на нас, что мы стали несчастными жертвами обстоятельств, случайными очевидцами некоего постороннего конфликта, но тут же понял, что надеяться на это было глупо. Против нас действовали мощные силы, несомненно уготовившие нам участь сгореть заживо.

Элиас, который никогда не отличался смелостью и лелеял свою трусость, как иные мужчины лелеют добродетели, выскочил первым, и едва я переступил порог, в комнату влетел новый бочонок, ударившись о единственную не затронутую еще огнем стену. Через секунду все было объято пламенем, и я потерял из виду Тизера и Аадила.

Я замер, разрываемый чувством самосохранения и долга. Элиас не страдал от подобных противоречий и уже направлялся, смешавшись с толпой, к ближайшему выходу.

— Мистер Багхат! — позвал я. — Вы целы?

— Пока цел, — отозвался он. — Если можете, уходите. Мне к двери не пробраться. Мы попробуем выбраться через окно.

— Соблюдайте осторожность, — начал я.

— Берегите себя! — крикнул он. — Уходите, поговорим позднее.

Таким мудрым советом не следовало пренебрегать. Я протиснулся в толпу, ломившуюся к выходу. Слышались крики и возгласы, хруст ломающейся мебели и звон разбитой посуды. Густой дым наполнил помещение, и я ничего не видел. Оставалось уповать на окружающих, на то, что животный инстинкт самосохранения выведет их, а значит, и нас из этого ада. Все во мне восставало против того, чтобы довериться посторонним, но выбора не было, поэтому я двигался вперед, опустив голову, чтобы не вдыхать дым, и согнувшись, чтобы защититься от языков пламени.

Наконец мы выбрались из здания. Снаружи собрались констебли и соседи, которые пытались потушить пожар, передавая по цепочке ведра с водой. Я заметил, несмотря на страх и радость освобождения, что они совсем неплохо справляются. Спасти таверну не было никакой надежды — она, в сущности, уже сгорела дотла, — но надо было спасать окружающие здания. По крайней мере, с погодой нам повезло. После того как мы вошли в таверну, дождь усилился, и, несмотря на испуганные крики и треск горящего дерева, было слышно, как шипит вода, соприкасаясь с пламенем.

На мгновение в голове промелькнула мысль: стали бы люди, которые пытались нас убить, использовать иной метод, если бы не было дождя? Даже безжалостный убийца едва ли решится рисковать тем, чтобы сжечь полгорода. Но, видимо, подобных сомнений у них не возникало. Я видел, что уже по крайней мере полдюжины человек получили тяжелые ожоги. Они лежали на земле, взывая о помощи.

Именно там я нашел Элиаса. Пусть он не обладал львиным сердцем, но, как только опасность миновала, бросился не колеблясь на помощь страдальцам. Он склонился над молодым парнем, почти мальчиком, у которого сильно обгорели руки.

— Соберите немного снега! — крикнул он стоящей неподалеку женщине, вероятно подавальщице из таверны. — Приложите снег к руке, и пусть он не снимает его как минимум четверть часа.

И бросился смотреть, кто следующим нуждается в его услугах, увы, как он и сам сознавал, очень ограниченных, поскольку ожоги — это страшные травмы. Вдруг он застыл как вкопанный и указал на здание.

Я сразу увидел то, что его поразило, но лучше бы не видел. Из пламени, словно из собственной могилы, шатаясь, вышел Аадил. Его одежда и кожа обгорели, чулки сгорели почти полностью. Ноги покрывали ужасающие красные ожоги, лицо в саже, чернее его собственной кожи. Но больше всего меня встревожила кровь. Кровь была на его лице, руках и ногах, но главным образом на груди, и она все прибывала.

Мы с Элиасом бросились к нему и подхватили на руки. Вдвоем мы еле удержали его, чтобы он не упал на землю. Как только мы его осторожно опустили, Элиас разорвал сорочку на его груди.

— В него стреляли, — сказал он. — Судя по следам пороха на одежде, практически в упор.

— Что можно сделать?

Он промолчал и отвел глаза. Я понял, что сказать ему нечего.

— Тизер мертв, — с трудом произнес Аадил.

— Берегите силы, — сказал ему Элиас.

Он отрывисто рассмеялся:

— Для чего? Я отправляюсь в рай и не страшусь смерти, поэтому не утруждайте себя и не пытайтесь меня успокоить.

Он замолчал, чтобы откашлять сгустки крови.

— Вы сделали все, что могли, — сказал я. — Кто стрелял в вас, мистер Багхат? Вы видели?

— Я пытался его спасти, но не смог вовремя к нему пробраться.

— Кто стрелял в вас, мистер Багхат? — снова спросил я. — Скажите, кто это сделал, чтобы мы могли отомстить.

Он отвернулся, и его глаза закрылись. Я подумал, что он умер, но оказалось, силы покинули его не до конца.

— Вам нужна помощь, — сказал он. — Селия Глейд.

И с этими словами испустил дух.

Глава двадцать седьмая

Мы с Элиасом не хотели отнестись непочтительно к только что обретенному и столь быстро утерянному товарищу, но понимали, что нам не следует привлекать к себе внимание и тем более попадаться на глаза кому-нибудь из констеблей. Я слишком хорошо знал, что, невзирая на степень вины или невиновности, любое появление перед мировым судьей может закончиться продолжительным заключением в тюрьме, и мне вовсе не хотелось что-либо объяснять даже честнейшему мировому судье, если такие существуют в природе.

Одной переправы через реку на лодке с нас было достаточно, и мы наняли экипаж, который перевез нас на другой берег по мосту. Элиас заламывал пальцы и кусал губы, но в остальном владел собой и настроен был по-философски. Даже тому, кто, подобно мне, сам выбрал жизнь, часто наполненную насилием, тяжело видеть, как у тебя на глазах умирает человек, или посидеть с человеком в одной комнате и узнать, что несколькими минутами позже он сгорел заживо. Как хирург, Элиас часто имел дело с ранами, и нередко ему приходилось самому причинять боль, но видеть, как от насилия страдают невинные люди, — совсем другое, и он тяжело это переживал.

— Что это значит? — наконец спросил он. — Его последние слова насчет Селии Глейд?

Казалось, что прошло полжизни с тех пор, как я застал Элиаса наедине с ней, и у меня не было сил думать об этом сейчас. В свете всего случившегося после измена казалась сущей ерундой, и я решил относиться к ней соответственно.

— Одно из двух — либо то, что мы должны искать у нее помощи, либо должны от нее защищаться.

В темноте экипажа было видно, как он размеренно кивает.

— И что из двух, по твоему мнению?

— Не знаю. Знаю лишь, что нам срочно необходимо повидаться с мистером Франко. Нужно узнать, что ему известно об этом Тизере и изобретении Пеппера.

— Он вроде бы твой друг, — сказал Элиас. — Неужели он на службе у компании?

Я покачал головой:

— Не думаю. Скорее, он сделал какие-то вложения, возможно, знает больше, чем думает, и Кобб выбрал его первой жертвой для своего удобства и моего ужаса.

— Чтобы он не понял существующей связи и не рассказал о ней?

— Вероятно. Багхат и Тизер утверждали, что он сделал какие-то вложения в разработку станка. А станок — самое главное во всем этом безумии. Если мы сможем заполучить чертежи ткацкого устройства, мы должны отдать его Эллершо, и сделать это необходимо до полудня завтрашнего дня.

— Что? — воскликнул Элиас. — С ума сошел? Отдать его в руки компании? Ты что, не понял, какое это чудовище?

— Конечно понял, но такие компании созданы быть чудовищами. Нельзя требовать от них, чтобы они перестали быть тем, что они есть. Эллершо как-то сказал, что правительство не способно решать проблемы коммерции, наоборот, мол, правительство и есть проблема. В этом он ошибался. Компания — это чудовище, и парламент должен решать, каких размеров и какой формы должна быть клетка. Я не стану осуждать компанию за то, что она стремится получить прибыль, поэтому нет никакой разницы, дадим мы Эллершо чертежи или нет.

— Тогда зачем отдавать?

— Затем, что я точно знаю: Кобб знает о существовании чертежей станка Пеппера и страстно желает их заполучить. Поэтому мы должны найти эти чертежи. Посмотрим, кто кому станет угрожать, когда я буду держать чертежи над огнем или пообещаю доставить их в Крейвен-Хаус. Пора играть ва-банк. Мой дядя мертв. Мистер Франко гниет в тюрьме. Людей, которые могут мне помочь, убивают. Глупо надеяться, что мы выиграем, если не будем играть по новым правилам.

— Теперь Кобб угрожает только нам с тобой и твоей тете, — сказал Элиас. — Если мы не станем обращать внимания на его угрозы, ускользнем от приставов, которых он может за нами послать, он нас не остановит. Что касается твоей тети, я не сомневаюсь, что она выдержит временные неудобства, даже самые неприятные, если это поможет тебе нанести ответный удар твоим врагам.

Я улыбнулся, хотя он не мог этого видеть. Это была ужасная ночь для него и для нашей дружбы, но я отлично понял то, что он только что сказал. Он был готов встать со мною рядом, несмотря на угрозы Кобба. И он знал, что рискует гораздо большим, чем свободой. Элиас был хирургом с хорошей репутацией, к нему обращались знатные дамы и господа. И он готов был всем этим пожертвовать, чтобы встать со мною рядом и сражаться с моими врагами.

— Спасибо тебе, — сказал я. — Если повезет, все скоро разрешится. Мы будем лучше понимать, что происходит, после того, как поговорим с мистером Франко.

— Ты предлагаешь пойти поспать, пока не откроется тюрьма Флит?

Я рассмеялся:

— Конечно же нет. Мы не станем ждать. Поедем сейчас.

— Тебя не пустят к заключенному среди ночи.

— Серебро открывает любые двери и в любое время, — сказал я. — Сам понимаешь.

— Что правда, то правда, — ответил он. В его словах слышалась горечь. — Разве все это дело не лучшее тому подтверждение?

Кучер не согласился пересечь границу тюремного района, опасаясь, что мы откажемся ему заплатить, а, учитывая принятые здесь особые правила, у него не было бы законных способов взыскать с нас плату. Мы заплатили ему вперед, и это немного уменьшило его беспокойство, хотя, видимо, он никак не мог взять в толк, зачем двум мужчинам понадобилось попасть в тюрьму Флит посреди ночи.

Было уже за полночь, и после того, как я постучал в тюремные ворота, нам пришлось долго ждать, пока откроется смотровое оконце, нас изучат и спросят, чего мы хотим.

— Нам необходимо срочно повидаться с одним заключенным, — сказал я. — Мозесом Франко. Я должен поговорить с ним.

— А я тогда король Пруссии, — ответил стражник. — Никаких посетителей по ночам. Не будь вы негодяями, преследующими гнусные цели, сами бы это знали. — Он несколько раз принюхался, как собака-ищейка. — От вас воняет, как от трубочистов.

Я пропустил замечание мимо ушей, несмотря на его очевидную справедливость.

— Давайте без обиняков. Сколько стоит повидать заключенного прямо сейчас?

— Два шиллинга, — не задумываясь выпалил стражник.

Я протянул ему монеты.

— Почему бы вам не повесить грифельную доску и не писать на ней прейскурант, как на постоялом дворе? Это избавило бы посетителей от ненужных разговоров.

— Может, мне нравятся разговоры, — ответил он. — Теперь ждите, пока я не приведу вашего заключенного.

Мы прижались к скользкой каменной стене здания, пытаясь укрыться от дождя, который по-прежнему не унимался. Часом ранее мы были ему рады, но теперь, замерзшие и промокшие, пали духом. Ожидание показалось вечностью, но наконец через полчаса стражник вернулся.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал он. — Узника отпустили. Его здесь нет.

— Нет? — воскликнул я. — Как это нет?

— Мне рассказали странную историю, и я бы вернулся раньше, если бы не остался ее послушать — подумал, что вам может быть интересно ее узнать, и дослушал все до конца. Сверившись с сегодняшним прейскурантом, я вам скажу, что интересные истории об освобожденных узниках тоже стоят два шиллинга. Так что давайте денежки и радуйтесь, что на этой неделе тюрьма не взимает плату за пустые хлопоты.

Я просунул монеты в оконце. Стражник их тотчас схватил.

— Итак, вот что я слышал. Приезжает джентльмен и сообщает, что оплачивает долги заключенного и стоимость его содержания в тюрьме. В этом нет ничего необычного. Естественно, такое случается постоянно, но в этом случае история закончилась тем, с чего началась, так как человек, который пришел вызволить заключенного, и человек, который посадил его в тюрьму, одно и то же лицо — некто Кобб. А самое интересное то, что заключенный отказывался от освобождения и не хотел идти с этим человеком. Все говорил, что уж лучше остаться в тюрьме. Но я вам скажу, у нас здесь не постоялый двор, хоть вы так и думаете, и пара надзирателей силой посадила освобожденного мистера Франко, как он ни упирался, в экипаж его освободителя.

Страх и гнев охватили меня. Только мы с Элиасом решили, что Кобб не может меня запугать ничем, к чему бы я не был готов, — и пожалуйста, он все предвосхитил. Ему было недостаточно того, что мистер Франко гниет в тюрьме, и он его похитил. Никогда еще я не был так решительно настроен нанести ответный удар, причем удар мощный. И никогда еще я не был так растерян, не зная, как это сделать.

На следующее утро, когда до собрания акционеров оставалось два дня, Элиас пришел ко мне в съемные комнаты ровно в назначенный час, а значит, был так же обеспокоен, как и я.

— Разве ты не должен быть в Крейвен-Хаусе? — спросил он. — И управлять делами оттуда?

— Управлять нечем, — сказал я. — Если я не найду чертежи станка Пеппера, ничего нельзя будет сделать. Я должен отыскать их до собрания акционеров, так как триумф Эллершо только озлобит Кобба. Но прежде всего следует освободить мистера Франко.

— И как ты это собираешься сделать?

— У меня есть кое-какие идеи, но сперва мы должны поговорить с Селией Глейд.

Элиас побледнел, а затем покраснел.

— Ты уверен, что это необходимо? В конце концов, может быть, мистер Багхат хотел предупредить, чтобы мы держались от нее подальше.

— Может быть. А может, советовал нам найти ее. Не могу упустить такую возможность, ведь это были его предсмертные слова.

— А вдруг предсмертные слова были предупреждением? Зачем зря рисковать?

— Зря — незачем. Однако лучше рискнуть, чем сидеть сложа руки. Если окажется, что она враг, мы дадим ей отпор.

— Лучше не горячиться, пока мы не узнали побольше.

— Я тебя понимаю, — сказал я. — После случившегося тебе не хочется ее видеть, особенно в моем присутствии. Знаешь, я взял на себя смелость и послал ей утром записку с просьбой прийти сюда, если может сообщить что-нибудь важное.

Элиасу было нечего сказать на это, и он отвернулся.

Следующие несколько часов мы провели, обсуждая различные способы вырвать мистера Франко из когтей Кобба, и, как мне показалось, нам пришло на ум несколько неплохих идей. Уже около полудня в дверь постучала моя квартирная хозяйка с сообщением: на улице в экипаже меня ожидает дама, которая просит спуститься вниз.

Мы с Элиасом переглянулись, но, не теряя времени, ринулись на улицу, где красовалась серебряная с черным карета. Из окна ее выглядывала роскошно одетая леди, удивительно красивая, в прекрасном шелковом платье, — несомненно, богатая светская дама. Во всяком случае, это первое, что пришло мне на ум. Второе, что мне пришло на ум: это Селия Глейд.

— О, джентльмены, я так рада, что вы смогли со мной встретиться. Вижу, не одна я решила, что сейчас в Крейвен-Хаусе делать нечего. Если вы будете настолько любезны, что согласитесь сесть ко мне в экипаж, мы можем покататься по городу и поговорить по душам. Уверена, нам есть что рассказать друг другу.

Элиас качнул головой, едва заметно, но это не ускользнуло от моих глаз. Я видел его насквозь и понимал, что его страх перед Селией Глейд не может быть порожден только словами Аадила. Скорее всего, он путал страх с угрызениями совести и избегал Селии, потому что ее присутствие напоминало ему о собственном не совсем дружеском поступке по отношению ко мне. Не стоило бы ему наподобном основании делать далекоидущие выводы.

— Почему мы должны доверять человеку, ведущему двойную игру, вроде вас? — спросил я, скорее чтобы доставить удовольствие Элиасу, чем рассчитывая получить исчерпывающий ответ.

— У меня есть все основания полагать, — ответила она, — что, когда вы сядете в мой экипаж, узнаете почему. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Может быть, вы и не хотите мне доверять, сэр, но тем не менее доверяете, поэтому не будем терять время на глупости.

Я шагнул вперед и открыл дверцу. В экипаже сидела мисс Глейд в роскошном платье из зеленого шелка с отделкой из кружев цвета слоновой кости. На руках были перчатки из телячьей кожи, а на голове милый капор. Но в глаза бросалась не ее прекрасная одежда, а проказливая улыбка на лице и победоносный вид. И я не мог винить ее за это, ибо она в самом деле одержала победу.

Рядом с ней сидел не кто иной, как мистер Кобб собственной персоной, связанный по рукам и ногам веревкой почти такого же цвета, как кружева мисс Глейд.

Она рассмеялась, будто в ответ на хорошую шутку.

— Ну, хотите еще что-нибудь узнать?

— Я весь внимание, — сказал я.

Мы заняли места, и ливрейный лакей закрыл за нами дверцу.

Карета тронулась. Мисс Глейд сидела, сложив руки на коленях, и дьявольски соблазнительно улыбалась. Элиас не знал, куда девать глаза, а я смотрел на Кобба. Он сидел, наклонившись вперед, скорее как военнопленный, чем как… не знаю уж, кем его следовало считать.

Как ни странно, именно он прервал молчание.

— Уивер, — сказал он, — вы должны мне помочь. Поговорите с этой безумной женщиной, поручитесь за меня. Она пугает меня пытками, тюрьмой и виселицей. Я этого не вынесу. Понимаю, вы не одобряли моих действий, но согласитесь, я был к вам добр.

Я не собирался выполнять его просьбу. Он не так грубил мне, как его племянник, это правда, но он был моим поработителем.

— Как оказалось, что эта женщина взяла вас в плен? — вместо этого спросил я.

— Не будем вдаваться в подробности, — сказала мисс Глейд. — Полагаю, вы рады, что я привезла к вам злодея, который столь сильно вам досаждал.

— И я так и не узнаю, кто вы? — спросил я.

Она снова улыбнулась, и клянусь, сердце мое едва не растаяло.

— Вы узнаете то, что хотите, но я не хочу говорить при мистере Коббе. Сейчас можете спросить у него что пожелаете, а позднее поговорим наедине.

Я повернулся к Коббу:

— Мисс Глейд права. Расскажите, кто вы и чего хотите. Я должен знать, почему вы так поступили со мной. И где мистер Франко?

— Боже правый, Уивер, вы разве не видите, что эта женщина чудовище?

— Я еще не знаю, ангел она или дьявол, но кто вы, сэр, я не сомневаюсь. Говорите, или я заставлю вас говорить.

Вы станете меня пытать после всего, что я для вас сделал?

— Я бы с радостью стал вас пытать, особенно после этих ваших слов. Что вы сделали для меня, чтобы искать у меня помощи? Вы использовали меня, сэр, сделали своей марионеткой, игрушкой и держали в неведении все это время. Вы угрожали моим друзьям, и из-за ваших махинаций погибло три человека — мистер Кармайкл, мистер Аадил Багхат, слуга могола, и один из бывших друзей Пеппера, Тизер.

Кто-то ахнул. Это была мисс Глейд, приложившая теперь затянутую в перчатку руку ко рту.

— Багхат мертв? — сказала она тихо. — Я не знала.

Я хотел вслух подивиться тому, что она чего-то не знает, но увидел, как тяжело она восприняла известие, и удержался от колкости.

— Это случилось вчера ночью, — сказал я. — В таверне в Саутуорке. Мы пытались спасти мистера Тизера, хотя это его ненастоящее имя. Он был…

— Я знаю, кем он был, — сказала мисс Глейд, — он был любовником Пеппера. Одним из них.

— Да. Мы пытались выведать у него что-нибудь, но на нас напали. Мистер Багхат погиб, спасая жизнь Тизера. Он всегда изображал передо мной грубияна и злодея, но в короткое время я узнал его истинный характер. — Я обернулся к Коббу. — Я ненавижу вас за смерть этого человека. Не важно, вы сами стреляли, приказали стрелять или это было случайностью в цепи ваших других преступлений. Я заставлю вас ответить за это.

— Его страна потеряла великого слугу, — сказала мисс Глейд без тени иронии. — И он был другом короны.

Я взглянул на нее, не в силах поверить своим ушам. Я привык к мысли, что она враг короны. Как я мог так ошибаться?

— Кто вы, Кобб? — спросил я. — Кто вы такой, чтобы убивать всех этих людей, и для какой цели?

— Я лишь слуга, — сказал он, — у меня не больше власти, чем у вас, сэр. Мной манипулировали так же, как и вами. Сжальтесь надо мной, сэр, я никому не хотел причинить вреда.

— Кто вы? — потребовал я снова.

— Достаточно, — сказал Элиас; это было первое, что он сказал с тех пор, как мы сели в экипаж. — Кто он, Селия?

Я заметил, что он обратился к ней по имени, но постарался скрыть свое недовольство.

— Агент французской короны, — сказала она. — Шпион, который действует против короля Георга и Ост-Индской компании.

— Французский шпион! — выпалил Элиас. — А мы думали, это вы французская шпионка.

На ее лице появилась легкая усмешка.

— Мне бы очень хотелось узнать, как вы пришли к такому выводу, но не теперь, сейчас займемся Коббом. Ну, скажите им, — сказала она, обращаясь к нему. — Скажите им все, что они хотят знать.

— Это правда, мистер Уивер. Я действительно служу французам, но не из-за преданности им. Видите ли, они заставили меня это делать практически так же, как мы заставили вас. Через долги. Только в моем случае угрожали не моей семье, а мне одному. Я не сомневался, что угрозы вам лично на вас не подействуют, но я не такой человек, как вы.

— Может, — повернулся ко мне Элиас, — ты не будешь ломать ему пальцы, раз он так тебе льстит.

— Я бы на его месте на это не рассчитывал, — сказал я. — Объясните, почему французская корона желала, чтобы я действовал против Эллершо.

— Не знаю, — сказал Кобб. — Они не объясняют мне причины, а только требуют.

— По-моему, это очевидно, — сказал Элиас. — Помнишь, я как-то сказал, что французы тоже засматриваются на Ост-Индию? А Ост-Индская компания для них все равно что часть британской короны, так как ее богатство увеличивает богатство нашего королевства и она занимается своего рода торговой колонизацией. Если французы смогут причинить вред Ост-Индской компании, это будет вред Британии.

— Именно так, — согласилась мисс Глейд. — И хотя сомневаюсь, что наш друг обладает столь же острым умом, как мистер Гордон, подозреваю, он говорит далеко не все. А значит, он неоткровенен, и предложение сломать ему пальцы имеет свои плюсы. Я обещала доставить этого негодяя, но не обещала, что он будет доставлен в целости и сохранности.

— Кому доставить? — спросил я.

— В Тауэр, конечно же. В королевскую тюрьму.

— Но сначала он освободит мистера Франко, — сказал я.

— Уверяю вас, — заикаясь, произнес Кобб, — он в безопасности. Не в моих силах его освободить, но ему не причинят вреда.

— Не в ваших силах? — переспросил я. — Он разве не у вас в доме?

— Да, он там, но он в руках мистера Хаммонда.

— Вашего племянника?

— Он мне не племянник, — сказал Кобб.

И наконец я все понял.

— И он вовсе не ваш подчиненный. Мистер Хаммонд — высокопоставленный французский агент, который пробрался на высокий пост в британскую таможню, а вы лишь его игрушка. Прикидываетесь, будто играете главную роль, потому что это дает Хаммонду дополнительную защиту. Так?

Кобб молчал, и его молчание подтвердило мои догадки.

— Нет ли у мистера Кобба другого имени, французского? — спросил я.

Мисс Глейд кивнула:

— Да, они зовут его Пьер Симон.

Так я и подозревал; что ж, еще одной загадкой меньше.

— Значит, вы не только служили своим хозяевам, но и о собственной выгоде не забывали? — сказал я Коббу. — С Хаммондом и Эдгаром, под французскими псевдонимами, вы застраховали мою жизнь. Явно собираясь потом, когда все кончится, убить меня и получить страховые премии.

— Ничего личного, — едва слышно прошептал Кобб.

— Что будет с мистером Франко, когда Хаммонд узнает, что Кобб арестован? — спросил Элиас.

— Он не узнает, — сказала мисс Глейд. — Мы схватили Кобба, когда он собирался покинуть страну, направляясь в Кале с важным поручением от своих хозяев. Его не хватятся по меньшей мере неделю. Хаммонд не знает, что случилось с его прихлебателем.

Экипаж остановился. Я выглянул в окно и увидел, что мы возле Тауэра. Через секунду появилось четверо хмурых солдат.

— Одну минуту, — сказала им мисс Глейд. И, обращаясь ко мне: — У вас есть еще вопросы к мистеру Коббу? Боюсь, больше поговорить с ним не доведется.

— Как вызволить мистера Франко из дома Хаммонда?

— Никак, — сказал он. — На вашем месте я бы и не пытался. Оставьте все как есть, Уивер. Вы имеете дело с людьми более могущественными, чем можете себе представить. С мистером Франко ничего не случится, если вы не будете вмешиваться.

— Что Хаммонду от него нужно? Он надеется диктовать мне условия, пока мой друг находится у него в руках?

— Хаммонд обсуждает со мной свои планы только в случае крайней необходимости. Если хотите получить ответы, боюсь, вам придется задать эти вопросы ему.

— Будьте уверены, я так и сделаю, — сказал я.

— Итак, — начал я, — кто вы?

Нас в ее экипаже стало на одного меньше после того, как Кобб был отдан в надежные руки солдат и проследовал навстречу своей судьбе в Тауэр. Без сомнения, его ожидали боль и страдания, но мисс Глейд, вероятно, это не огорчало. Она, как всегда, казалась спокойной и невозмутимой.

— Вы сами не догадались?

— То, что вы не агент французской короны, как я думал раньше, а британской короны, я догадался.

— Правильно, — согласилась она. — Уже давно нам было известно, что над Ост-Индской компанией нависла угроза с двух фронтов. Во-первых, в компанию хотели проникнуть французы, чтобы выкрасть ее секреты и, если получится, нанести ущерб. Надеюсь, вы понимаете, что мы не могли такого позволить. Поэтому мы сотрудничали с индийским моголом, который, может, и не в восторге от присутствия Британии на субконтиненте, но достаточно умен, чтобы не позволить превратить свою страну в поле битвы между европейскими державами. Таким образом, по крайней мере до определенной степени, я работала в союзе с Аадилом Багхатом. Не буду делать вид, будто он был полностью со мной откровенен, так же как и я с ним, но я знала, что он хороший человек, и в самом деле опечалена известием о его смерти. Эти французы — сущие дьяволы, которые не остановятся ни перед чем.

На ее лице промелькнула печаль, но через мгновение оно снова стало спокойным.

— Вы сказали, французы преследовали две цели, — произнес я.

— Да, — подтвердила она. — Вторая цель — это станок мистера Пеппера. Если чертежи его устройства попадут не в те руки, Ост-Индская компания понесет большой урон. Чай и специи могут приносить неплохой доход, но именно торговля тканями делает компанию великой. Без этой торговли она просто коммерческое предприятие, и не более того.

— А сейчас что она собой представляет? — спросил Элиас.

— Новое лицо империи, конечно, — ответила она. — Только представьте: британская корона ставит свое клеймо, обладает влиянием, диктует свою волю всем государствам мира, и все это без применения военной или морской мощи, ей не приходится уговаривать своих граждан покидать дома и отправляться в чужие негостеприимные земли. Ост-Индская компания показала нам путь своими коммерческими завоеваниями. Они сами финансируют развитие, содержат собственную армию, назначают собственных правителей. И в то же время британские рынки расширяются, британское влияние растет и мощь Британии усиливается. И вы в самом деле не понимаете, почему мы готовы защищать компанию практически любой ценой?

— То есть вы хотите убить плод британской изобретательности ради процветания Британской империи? — не унимался Элиас.

— Ну зачем вы так, мистер Гордон? В конечном итоге мистер Пеппер мертв и ничего не получит от воплощения в жизнь своего устройства.

— А его вдова? — спросил я и тотчас пожалел.

— Которая именно? Вы полагаете, кто-то из этих несчастных получил бы хоть грош, если бы станок Пеппера был построен? Права наследования застрянут в судах на долгие годы, и адвокаты постараются все разворовать до последнего пенни.

— Если одному удалось его изобрести, — предположил я, — удастся и другому.

— Вполне возможно и, вероятно, неминуемо, но необязательно сейчас. Мир не узнает, что такая вещь изобретена, вот никто и не подумает создавать подобное. Если идея ткать из американского хлопка ситец, подобный индийскому, никому не придет в голову, никто и не изобретет никакого станка. Задача парламента — сделать ткани дешевыми и доступными, чтобы никому в голову не приходило ничего изобретать и менять существующую систему. Многие считают, что парламент допустил ужасную ошибку, приняв закон тысяча семьсот двадцать первого года, и я отношу себя к таким людям. Однако то, что сделано, может быть пересмотрено.

— Мы ничего не упустили? — спросил я. — Мистер Пеппер был убит, и сделала это Ост-Индская компания. Не могу поверить, что в интересах правительства потворствовать такому дьявольскому беззаконию.

— Судьба мистера Пеппера неясна, — ответила она. — Вполне возможно, что компания здесь вовсе ни при чем. У него были и другие враги — жены, к примеру, и любая из них могла решить, что он злоупотребил ее доверчивостью. Может, его убили французы, пытаясь заполучить чертежи. Пока нельзя сказать, какая из этих гипотез наиболее вероятна.

Была еще одна гипотеза, о которой я не решался сказать вслух, — что не Ост-Индская компания, а само правительство решило, что не может рисковать и позволить Пепперу продолжить свою работу.

— Как ловцу воров, — сказал я, — возможно, мне стоит расследовать смерть мистера Пеппера и выяснить, кто в ней повинен. На худой конец, отдам убийцу в руки правосудия и получу внушительную награду от государства.

— Боюсь, сэр, у вас не будет на это времени. Вы будете служить кому-то другому.

— Кому?

— Что за вопрос? Мне, конечно. — Она улыбнулась широко, весело и уверенно, и эта улыбка меня обезоружила. — Я нанимаю вас, сэр, за очень щедрую плату в двадцать фунтов для выполнения нескольких заданий в интересах вашего короля.

Я отвел глаза, чтобы устоять перед ее красотой.

— Я не буду ничьей марионеткой. Никогда больше. Дни Хаммонда сочтены, и надеюсь, он скоро не сможет держать в страхе меня и моих друзей.

— Не сможет, это правда, но остались кое-какие долги. Вы можете рассчитывать на щедрость правительства, приводя свои дела в порядок на собственное усмотрение. И есть еще одно дело, сэр. События последних выборов навлекли на вашу голову уйму всяких неприятностей. Возможно, вы полагаете, что правительство не знает о ваших сношениях с Претендентом, но уверяю, о них прекрасно осведомлены в высших кругах Уайтхолла. Участвуя в беседе с ним и не сообщив о его деятельности, вы совершили измену — преступление, которое карается смертной казнью.

Элиас начал говорить, прежде чем я успел открыть рот.

— Будь я проклят! Плохо же вы знаете Уивера. Если полагаете, у вас выйдет подчинить этого джентльмена при помощи угроз, вы еще глупее, чем я думал.

Она улыбнулась ему — мило и понимающе.

— Поверьте, я вовсе не угрожаю. — И повернулась ко мне: — Никакой угрозы, так как опасность миновала. Я напомнила вам о недавних перипетиях, сэр, не для того, чтобы поставить вас в неловкое положение, но чтобы сообщить то, что вам доселе было неизвестно. После встречи с Претендентом ваши враги в Уайтхолле утверждали, что вы слишком опасны и что повстанцы рано или поздно склонят вас на свою сторону, что вас следует наказать в назидание. Я говорю вам все это не для того, чтобы себя возвеличить, но чтобы показать: я была вашим доброжелателем задолго до того, как мы встретились. Я убедила мистера Уолпола, первого лорда казначейства, чье влияние огромно, не трогать вас, заверив, что человек с вашими талантами и честностью еще послужит своему королевству.

— Вы вступились за меня? — спросил я. — Почему?

Она пожала плечами:

— Может быть, я знала, что этот день наступит. Может быть, верила, что так будет правильно. Может быть, потому, что понимала: вы не предатель, просто оказались между двух зол, и хоть и не выступили против Претендента, встать под его знамена отказались.

Я покачал головой:

— Право, я не знаю, что сказать.

— Вам и не нужно ничего говорить. Выслушайте просьбу. Ваш король призывает вас на службу, мистер Уивер. Вы уважите это? Ваше чувство справедливости не может не привести вас в наш стан, особенно когда вы услышите, что мы просим вас сделать.

— И что же?

— Мы хотим, чтобы вы проникли в дом Хаммонда и освободили вашего друга мистера Франко. Это будет не слишком трудно, учитывая, что Кобба нет. Они не могли себе позволить, чтобы слуги мешали им в делах, поэтому в доме, кроме вашего друга, еще только два человека. Сударь, освободите его, а за свою службу вы получите двадцать фунтов вознаграждения, плюс будет восстановлен порядок в ваших финансовых делах и делах ваших друзей.

— Необычайно щедрое предложение, — заметил я, — особенно если учесть, что вы предлагаете заплатить за то, что я бы и так охотно сделал.

— Однако ваше задание имеет еще один аспект. Вас не удивило, что мистер Кобб бросил все свои дела здесь и отправился во Францию? Мы нашли у него тетрадь, в которой, по его утверждению, в закодированном виде содержались копии чертежей ткацкого станка Пеппера. Тетрадь была уничтожена, но нам стало известно, что единственный сохранившийся оригинал чертежей находится у Хаммонда. Это небольшая книжица в кожаном переплете, содержащая разные схемы и чертежи. Она должна быть под охраной. Освободите вашего друга, а заодно найдите чертежи и верните их нам.

— Почему я должен идти на такой дополнительный риск? — спросил я. — Я хочу освободить друга, а на Ост-Индскую компанию мне плевать.

Она улыбнулась:

— Даже если позабыть, что вы в долгу перед вашим королевством, едва ли вы смиритесь с тем, что чертежи станка останутся в руках тех, кто причинил столько вреда вашим друзьям. Французы ответственны за все эти несчастья, им нужны были эти чертежи больше всего на свете, и вот они у них. Разве не стоит их лишить такого удовольствия?

Я кивнул.

— Вы правы, — сказал я. — Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять: я не смогу забыть, что я ваш должник, и не допущу победы французов. Я достану эти чертежи.

— Вы получите свое вознаграждение, когда их доставите, — сказала она.

Я ничего не ответил, прекрасно понимая, что придется обойтись без этих двадцати фунтов. Я не знал, кто заслужил чертежи, но уже представлял, кому я их отдам. Если бы мисс Глейд знала, что я задумал, она бы, несомненно, сделала все, чтобы меня остановить.

Глава двадцать восьмая

Элиас сидел у меня в комнате, споро приканчивая бутылку портвейна, которую я открыл только утром. Он устроился в моем самом удобном кресле, положив ноги на стол, за которым я обычно ел.

— Мне все это не нравится, — сказал он.

— Я и не сомневался, — ответил я.

Я вышел из спальни в темных бриджах и темной рубашке. Накинул темный камзол, возможно слишком тонкий для такой погоды, но отлично подходящий к моей фигуре. Холод, в отличие от громоздкого платья, стесняющего движения, я мог перетерпеть.

— Мне кажется, ты не хочешь идти, — сказал я. — А если бы и пошел, не знал бы, как себя вести. И хоть тебе нравятся приключения, ты должен понимать — всегда есть риск, что тебя схватят, а отправляться в тюрьму тебе, скорее всего, совсем не захотелось бы.

Он убрал ноги со стола.

— Ты прав, — согласился он, — но там полно злодеев. Чем мне себя занять до твоего возвращения?

— Можешь подождать здесь, если хочешь.

— Но я допил твое вино, — поспешно объяснил он.

— Знаешь, это не последняя бутылка.

— Да? Тогда я останусь.

Весь день стоял страшный холод, но, на удивление, с наступлением ночи немного потеплело и, хотя я был одет не по погоде, мороз мне особо не докучал. Темное небо заволокло тучами, время от времени шел мокрый снег, и моя шляпа вскоре промокла, а грязь на лондонских улицах превратилась в отвратительную скользкую жижу. При других обстоятельствах я, вероятно, ступал бы осторожно, обходя грязь, отбросы или разлагающийся труп животного, но в ту ночь я ни на что не обращал внимания и был полон решимости.

Я молча молился, прося удачи. Собрание акционеров должно было состояться на следующий день, и если я сейчас не освобожу мистера Франко и не завладею чертежами станка Пеппера, все пропало. Чтобы осуществить задуманное, я должен был проникнуть в дом, который занимали Кобб и Хаммонд. В прошлом мне доводилось проникать в чужие дома, но с гнездом французских шпионов я имел дело впервые. Я был уверен, что они приняли особые меры, вплоть до ловушек, чтобы защититься от непрошеных гостей, и не хотел рисковать. Поэтому мне нужна была помощь тех, кто уже раскрыл тайный код.

Свернув на Спарроу-стрит, я остановился и огляделся по сторонам. Даже те, кто был хорошо со мной знаком, вряд ли узнали бы меня в эту минуту. Я прижался спиной к зданию, надвинув шляпу на глаза и спрятавшись в тени, что было несложно, поскольку тень была повсюду вокруг. Не было еще и десяти часов, и на улице было бы совершенно темно, если бы не свет из окон домов или от фонарей проезжающих экипажей. И хотя улицы нельзя было назвать безлюдными, случайный прохожий или кучер кареты не могли быть для меня большой помехой. Во всяком случае, я на это надеялся.

Я достал из кармана кошелек и уронил его, специально выбрав камень, к которому не пристала грязь или снег. Как я и рассчитывал, несколько монет с мелодичным звоном высыпалось из кошелька.

Через мгновение я был окружен не менее чем дюжиной темных фигур.

— Отойди от кошелька, старый козел, не то испробуешь моего сапога.

— С превеликим удовольствием отойду, — ответил я, — тем более что это не мой кошелек, а твой.

Я поднял голову и посмотрел прямо в лицо уличного мальчишки по прозвищу Кривой Люк.

— Будь я проклят, — сказал другой мальчишка. — Не иначе тот самый парень, что надавал пару раз этому задавале Эдгару!

— Он самый, — сказал Кривой Люк и внимательно осмотрел меня, словно лакомство, присланное в подарок врагом, который неоднократно пытался его отравить. — Значит, звон монет был приманкой. Так, что ли?

— Так, — признался я. — Мне надо с тобой поговорить. Можешь поговорить и делать что захочешь. Можешь помочь мне, можешь отказаться. Кошелек все равно твой.

Кривой Люк кивнул одному из своих товарищей, сопливому мальчугану, которому на вид было не больше семи или восьми. Когда тот подошел ближе, я увидел, что он старше, но очень худой. Он рванулся вперед, схватил кошелек и вернулся на место.

— Мы тебе нужны для чего-то? — спросил Кривой Люк.

— Нужны. После нашей первой встречи я спросил у вашего приятеля Эдгара, почему он так вас ненавидит. Он сказал, что вы воры — можете залезть в дом и вылезти непойманными.

Мальчишки засмеялись, громче всех смеялся Кривой Люк.

— Да, это ему не по душе, — согласился Люк. — Это выводит его из себя.

— Они очень гордятся тем, что их дом неприступен, — сказал я с намеком.

Люк понимающе кивнул.

— Точно. Мы стащили парочку вещей, спорить не буду, но скорее ради забавы. Больше не получалось — они всегда дома, да еще любят палить в нас из мушкета почем зря. Но мы все равно устраиваем рейды, словно дикари-индейцы, и они не знают, как мы к ним попадаем.

— Мне нужно пробраться внутрь, — сказал я, — и я хочу узнать ваш секрет.

— Но это же наш секрет.

— Это так, но у меня тоже есть парочка секретов. Может, обменяемся?

— А что за секреты?

Я улыбнулся, так как понял, что он заинтересовался.

— Мистер Кобб уехал. Мистер Хаммонд тоже скоро уедет. Не сомневаюсь, что через день после исчезновения мистера Хаммонда придут кредиторы и приберут дом к рукам. Но если кое-какие сметливые молодые люди будут знать, когда точно действовать, они смогут гулять по дому и брать, что им захочется, безнаказанно.

Люк переглянулся с парой своих товарищей.

— Вы не врете?

Я протянул Люку карточку.

— Если вру, знаешь, где меня найти. Я дам тебе пять фунтов, если я вру. Я пришел просить вас о помощи, молодой человек, и надеюсь, что вы не оскорбите мое великодушие неверием.

Он кивнул.

— Я кое-что о вас знаю, — сказал он. — У меня нет причин думать, что вы врете, а если ошибаетесь, обещайте исправиться. Так что я принимаю ваше предложение.

Он обернулся к товарищам, они серьезно покивали. Я не льстил себе надеждой, что они согласились с оценкой Люком моего характера. Скорее они сгорали от нетерпения прибрать к рукам ценности богатого дома.

— Так ты мне покажешь? — спросил я.

— Ага, покажу. И надеюсь, вы не так уж дорожите одеждой, что на вас надета, а то скоро она будет совсем негодной.

Человек, который, как я сам, совершил побег из самой знаменитой тюрьмы в Лондоне, вряд ли станет огорчаться, если порвет бриджи, зацепившись за гвоздь, или испачкает руки гарью. Больше всего я боялся, что тайный ход, подходящий для мальчишек, окажется слишком узким для взрослого мужчины, но мои опасения не оправдались. Люк повел меня к небольшому дому по соседству с Коббовым. Я сразу понял, что это пансион, чистый и респектабельный, куда оборванцев вроде моего приятеля Люка на порог не пускали.

— А теперь слушайте меня внимательно, сэр, так как это наш фокус, и, если вы его испортите, вам несдобровать. Мы пользуемся им уже несколько месяцев, и хозяин заведения ни звука от нас не слышал. Обещаете ступать осторожно?

— Обещаю.

— Так когда дом опустеет?

— Завтра к заходу солнца, — сказал я, — если все пойдет, как я думаю, мистер Хаммонд, Эдгар и все, кто имеет к этому дому хоть какое-то отношение, будут в бегах и сюда не вернутся. Конечно, — добавил я, — если никто из них не попадется мне на глаза сегодня.

— А если все пойдет не так, как вы думаете? — спросил Люк.

— Тогда мне придется вмешаться. Стоит мне кое-что шепнуть об их секретах, и с ними будет покончено.

— Вы насчет того, что они французские шпионы? — спросил Люк.

Я открыл рот от изумления.

— Откуда ты знаешь?

— Не забывайте, я ведь был в этом доме. И я кое-что видел и кое-что слышал. Да и буквы я знаю.

В пансионе имелась дверь, ведущая в подвальный этаж. Я мог бы справиться с замком, но он оказался старым и нехитрым, и я позволил Люку открыть его в знак уважения к нему как хозяину территории. Люк дал мне на удивление краткие и четкие инструкции. Путь был свободен, он попрощался, и мальчишки тотчас исчезли из виду.

Оказавшись в подвале, я закрыл за собой дверь и по просьбе Люка снова запер, чтобы хозяева ничего не заподозрили. Потом сел на ступени и сидел там минут десять, ожидая, пока мои глаза не привыкнут к темноте. Сквозь щели в дверях проникало немного света, и, присмотревшись, я смог различить ориентиры, которые мне дал Люк.

Я спустился по ступеням и начал осторожно двигаться по грязному полу погреба. В дальнем углу, как было обещано, я обнаружил старую ветхую полку, на которой ничего не стояло, кроме таких же старых керамических кувшинов. Я снял кувшины и легонько потянул полку на себя. За ней была дыра в стене, о которой сказал Люк, прикрытая доской.

Я опасался, что мне придется пробираться ползком, но оказался в ровном, прохладном туннеле, по которому можно было идти, лишь слегка пригнувшись. Он был таким широким, что, будь у меня при себе свеча, можно было бы не касаться стен. Я гадал, откуда мог взяться подобный туннель, и только много лет спустя, когда я рассказывал друзьям эту историю, один джентльмен, знаток исторической географии города, все мне объяснил. По его предположениям, большой дом, в котором жили Хаммонд и Кобб, был построен человеком, чья ревнивая и сварливая жена хотела жить только в отдельно стоящем доме. И вот этот джентльмен поселил свою любовницу в доме, в котором теперь пансион, и по ночам, когда жена спала, они с любовницей могли беспрепятственно переходить из одного дома в другой. Когда жена спрашивала слуг, не выходил ли хозяин из дому, они без задней мысли говорили, что он никуда не отлучался.

Я не сомневался, что когда этот джентльмен пользовался туннелем, у него, в отличие от меня, хватало ума взять с собой свечу. Я также подозревал, что в те далекие дни стены были значительно чище, возможно, их даже регулярно чистили. Теперь же за ними давно никто не ухаживал, и Люк был прав, предупреждая, что мой костюм пострадает. Всякий раз, натыкаясь на стену, я чувствовал, как на одежде становится все больше грязи. Я слышал, как разбегаются крысы, и чувствовал прикосновение паутины. Но это была всего лишь грязь, а человек, который живет в большом городе, привыкает к подобному. Я дал себе слово не беспокоиться о таких мелочах.

Путь по туннелю занял минут десять, хотя, будь у меня свет, на это ушло бы не больше минуты или двух. Я шел, вытянув вперед руку, и наконец нащупал еще одну доску, которую, согласно наставлениям Люка, сдвинул в сторону; установленная на направляющих, она двигалась легко. Я шагнул вперед и задвинул доску обратно. Мне было не видно, встала ли она на место, но я услышал характерный щелчок. Люк был прав. Если не знать, что это дверь, догадаться было невозможно.

Мои проводники предупредили, что я окажусь в кладовке. Поэтому очень осторожно, чтобы ничего не уронить, я пошел в сторону двери, открыл ее и вышел в тускло освещенную кухню.

В этом доме кухня располагалась в подвальном этаже, по замыслу первоначального хозяина. Для меня это не имело значения. Я осмотрелся и, стряхнув с одежды самую неприемлемую грязь, стал подниматься по лестнице.

Перед тем как войти в туннель, я слышал, что караульный объявил одиннадцать часов, поэтому было резонно предположить, что большинство в доме спит. Однако у меня не было ни малейшего представления, кто составлял это самое большинство. Вряд ли Хаммонд и Эдгар без посторонней помощи могли удерживать в доме мистера Франко против его воли. С другой стороны, я прекрасно понимал, что удерживают моего друга не физические оковы. Я вот, например, был вынужден выполнять приказы Кобба без видимой постороннему наблюдателю угрозы. Скорее всего, и с мистером Франко так же. Если в доме только эти двое, я смогу исполнить задуманное без кровопролития. Другое дело, если здесь будут вооруженные люди, служители французской короны. Тогда не исключено применение насилия и мои надежды на успех будут невелики. Узнать это можно было только одним способом, поэтому, осторожно повернув дверную ручку, я направился в основную часть дома.

Дом был большой, и хотя мисс Глейд говорила, что французы во избежание лишнего риска не могли позволить себе держать прислугу, мне с трудом верилось, что в доме нет дворецкого, посудомойки, прачки и повара. Тем не менее никого из них я не нашел. Я осмотрел первый этаж как можно быстрее, рассчитывая каждый шаг и бесшумно открывая и закрывая двери. Никто не проснулся, никто не двигался, и никаких звуков не доносилось сверху.

В комнате, которая, как мне представлялось раньше, была кабинетом Кобба, я тщательно все осмотрел в поисках чертежей, о которых говорила мисс Глейд, но маленькой книжицы в четверть листа, какими обычно пользовался Пеппер, нигде не было. Было видно, что в кабинете навели порядок, и никаких личных документов мне на глаза не попадалось. Конечно, я только что проник в дом через тайный ход и не мог быть уверен, что книгу не спрятали в каком-нибудь укромном месте, но мои возможности были ограничены темнотой и необходимостью сохранять тишину. Мне казалось, что, как только Хаммонд будет у меня в руках, я найду способ отыскать спрятанную книгу.

Обыскав первый этаж, я двинулся наверх, гадая, где спит Эдгар. Слуги, как правило, не занимают комнаты на верхнем этаже. У меня было две гипотезы, почему сделали подобное исключение. Во-первых, Эдгар был единственным слугой в доме, и ему следовало находиться по соседству со своими хозяевами (а теперь — хозяином), на случай если что-то понадобится ночью. Однако я больше склонялся ко второму варианту, что Эдгар вовсе не был слугой, во всяком случае в обычном понимании. Иными словами, он был агентом французской короны, как и его хозяева. Если это так, мне нужно соблюдать с ним особую осторожность.

Подъем по ступеням занял у меня уйму времени, но я добрался до верхнего этажа благополучно и вовремя. Мне казалось, что на втором этаже должно быть три анфилады, и я повернул налево, держась за стену, пока не наткнулся на первую дверь. Я медленно повернул дверную ручку, но, несмотря на все мои старания, раздался скрип — едва слышный лязг металла о металл, но мне он показался громче пушечного выстрела.

Готовый к худшему, я отворил дверь и заглянул внутрь. Это была гостиная, судя по всему обитаемая, так как я увидел книги, полупустой бокал с вином, бумаги на столе. Поэтому я продолжил поиск и открыл следующую дверь, на этот раз более удачно. Было тихо, и я вошел в комнату и приблизился к постели. В постели кто-то был, мне показалось, что там лежит какая-то бесформенная масса. Я рискнул и зажег свечу. Масса зашевелилась и перевернулась, но не проснулась. Я облегченно выдохнул. Это был мистер Франко.

Для пущей безопасности я прикрыл дверь. Жаль, что приходилось будить друга таким варварским способом, но иного пути не было. Я закрыл ему рот ладонью. Приготовился его потрясти, но этого не понадобилось. Его глаза широко раскрылись.

Я не знал, хорошо ли он меня видит, поэтому поспешил шепнуть несколько ободряющих слов:

— Не кричите, мистер Франко. Это я, Уивер. Кивните, если меня поняли.

Он кивнул, и я убрал руку.

— Простите, что пришлось вас напугать, — сказал я едва слышно. — Иного выхода не было.

— Я понимаю, — сказал он и сел. — Но как вы здесь оказались?

— Настает решающая минута, — сказал я. — Послезавтра эти люди не будут представлять для нас опасности. Они уже не представляют для нас опасности, но не знают об этом. Но, чтобы победить их, я должен найти то, что представляет для них огромную ценность.

— Чертежи станка, — сказал Франко.

— Так вы знаете?

Он кивнул.

— Они не скрывали, что им нужно. Я опасался, что они убьют меня, когда получат искомое, поэтому можете представить, как я рад вас видеть.

— Почему они вообще вас тут держат?

— Вы знаете, кто эти люди?

— Французские шпионы, — сказал я. — Недавно узнал.

— Именно. Превыше всего они хотели сохранить это в тайне, но Хаммонд, видимо, узнал, что их вот-вот раскроют. Он боялся, что вы тогда сразу призовете на помощь дипломатических курьеров или кого-то из британского правительства. Хаммонд боится вас, сэр. Опасается, что ситуация вышла из-под контроля и теперь ничто не мешает вам его уничтожить. Поэтому он взял меня в заложники.

— Но как он вас удерживает?

— Он угрожает моей дочери, сэр. Говорит, у него есть агенты в Салониках, которые могут причинить ей вред. Я не мог рисковать Габриеллой и вынужден был рисковать вами. Прошу, простите меня.

Я положил руку ему на плечо.

— Полно. Ваша дочь — еще одна невинная жертва, и я бы не вынес, если бы вы подвергли ее риску ради меня. Вы здесь из-за меня — не возражайте. Я не несу ответственности за то, что сделали эти люди, но допустил, чтобы вас взяли в заложники, поэтому отвечаю за это.

— Вы здесь, так что считайте, уже ответили, и вполне достойно.

— Когда мы снова будем у себя дома на Дьюк-Плейс, а эти негодяи — на виселице или в Тауэре, поговорим об этом. А пока я должен найти чертежи и освободить вас. Вы знаете, кто есть в доме и главное где?

Он кивнул.

— Кажется мистер Хаммонд невысокого обо мне мнения, поскольку не счел нужным соблюдать при мне осторожность. Я слышал, как он говорил своему слуге Эдгару, что держит маленькую тетрадь с чертежами всегда при себе. Насколько я понимаю, это затрудняет положение.

— Затрудняет, но, с другой стороны, и облегчает. Значит, мне не надо терять время на напрасные поиски. Итак, кроме нас с вами, Хаммонда и Эдгара, кто еще в доме?

— Никого. Их только двое.

— Где они спят?

— Эдгар — в следующей анфиладе. — Он показал налево. — Они полагают, что я под надежным наблюдением, что, конечно, не так. Хаммонд спит в большой спальне на третьем этаже. Это направо от лестницы. Открыв дверь, вы окажетесь в гостиной, а вторая дверь ведет в спальню. Днем Хаммонд хранит тетрадь в кармане жилета. А где он хранит ее ночью, не знаю.

— Это меня мало заботит, — сказал я. — Главное, что знает он. Как вам кажется, вы можете уйти незаметно?

— Думаю, да, — сказал он, но не очень уверенно.

— Боитесь, что у меня ничего не выйдет? — сказал я. — Боитесь, что они меня перехитрят и, если вы сбежите, они отыграются на вашей дочери?

Он кивнул.

— Тогда ждите здесь, — сказал я. — Вам будет все слышно. Только прошу вас спрятаться, пока я за вами не приду. Мне понятно ваше желание защитить свою дочь, и уверен, вы понимаете мое желание защитить вас.

Он снова кивнул.

Я пожал ему руку. Этот человек вел себя так, как мне всегда хотелось, чтобы вел себя мой отец, чему, увы, не было суждено сбыться. Он поддержал меня, когда умер дядя, когда я потерял человека, который был мне больше чем отец. Мистер Франко не был воином и, возможно, не был даже смельчаком, но я уважал его от этого не меньше. Он не был создан для тягот, выпавших на его долю, но стойко справлялся с ними. Он не жалел себя и беспокоился лишь о дочери. Он щадил мои чувства больше, чем свои. Как я мог его не уважать!

Мы обнялись, и я двинулся дальше, полный решимости довести дело до конца.

Мистер Франко был в безопасности, и я отправился в комнату Эдгара. Я осторожно открыл дверь и прошел через гостиную. В комнате царил такой порядок, что она производила впечатление нежилой. Я открыл следующую дверь с еще большей осторожностью и шагнул в темноту.

Как и в гостиной, в спальне почти не было мебели, и она казалась нежилой. Я направился к постели, собираясь зажать Эдгару рот так же, как мистеру Франко, только, возможно, на этот раз погрубее. Но мне не удалось этого сделать, так как постель оказалась пуста. Кровать была расстелена, но в ней никого не было. Это могло означать только одно: Эдгар знал, что я в доме.

Я собрался броситься назад в комнату Франко. Несмотря на его тревогу за дочь, моей главной задачей было вывести его из этого дома невредимым. У этих французских шпионов не будет времени на месть. Или их схватят, или они пустятся в бега. Габриелле ничего угрожает.

Но, повернувшись, я увидел перед собой темный силуэт. Я сразу понял, что это Эдгар. Он стоял, раздвинув ноги, в одной руке у него был пистолет, в другой кинжал.

— Тупица-еврей, — сказал он, — я слышал, как ты вошел. Медведь и тот наделал бы меньше шуму.

— Большой медведь или маленький? — спросил я.

— Думаешь, сможешь выпутаться?

Я пожал плечами:

— Почему бы и нет.

— В этом твой главный недостаток, — сказал он. — Ты слишком самоуверен и не допускаешь мысли, что кто-то может быть умнее тебя. Теперь отвечай, зачем ты сюда пришел. За чертежами?

— За тобой, — сказал я. — Побывав у Мамаши Клэп, я понял, что меня обуревают желания, которых я не в силах побороть.

— Пустая болтовня тебе не поможет. Я знаю, ты пришел за чертежами станка. Думаешь, мне нужен Франко? Он может прятаться или бежать, если хочет. Лучше, если бы сбежал. Меня интересует, кто тебя послал. Что известно британским агентам? Кобба схватили или ему удалось бежать? Можешь ответить здесь, иначе я отведу тебя наверх. Мы разбудим Хаммонда, а он уж найдет способ вызнать то, что ему надо.

Я ничего не мог сказать об умении мистера Хаммонда допрашивать. Но меня страшно обрадовало, что Эдгар сам сказал именно то, что я хотел узнать. А именно — что Хаммонд все еще спал.

— Тебе кто-нибудь говорил, — сказал я, — что ты удивительно похож на утку? Дело в том, что я всегда любил уток. Когда я был маленьким, один добрый родственник принес мне утку в подарок. И вот через столько лет я встречаю тебя, точную копию той утки, и думаю, нам не остается ничего другого, как стать друзьями. Полно, давай бросим оружие и найдем какой-нибудь прудок, где я буду есть хлеб с сыром на бережку, а ты славно порезвишься в воде. Я поделюсь с тобой хлебными крошками.

— Заткни свой грязный рот, — грубо ответил он. — Ты ответишь Хаммонду на все его вопросы, если у тебя в ноге будет свинцовая пуля.

В этом я не сомневался.

— Минуточку. В жизни уток есть три момента, которые чрезвычайно важны для нашей нынешней ситуации. Во-первых, утки на удивление заботливые и нежные мамаши. Во-вторых… — начал я, но договаривать не было необходимости.

Первого было достаточно, ибо я воспользовался советом мистера Блэкберна, которой просветил меня относительно риторической силы перечисления. Я сказал Эдгару, что в моем перечислении будет три пункта, и он ждал оставшиеся два. Так у меня появилась возможность удивить его кое-чем.

На этот раз я удивил Эдгара, лакея и французского шпиона, мощным ударом в живот. Конечно, я бы с большим удовольствием ударил его в нос или в рот, чтобы потекла кровь и вылетели зубы, но в ударе в живот есть одно преимущество — получивший его человек сгибается пополам. А значит, даже если он выстрелит, стрелять он будет вниз, а не вперед.

Но он не выстрелил, и хотя не выпустил пистолет из рук, я сумел завладеть им прежде, чем Эдгар упал. Я положил пистолет в карман и, когда лакей попытался подняться, ударил его ногой, на этот раз по ребрам. Он откатился по скользкому полу на несколько дюймов и выронил кинжал, которым я тут же не преминул воспользоваться, чтобы срезать несколько кусков шнура с балдахина Эдгаровой кровати. Как догадался мой читатель, привыкший мыслить практично, шнуром я связал Эдгару ноги и руки. По ходу дела я еще несколько раз ударил его в живот, не из жестокости, а чтобы он не смог позвать на помощь, пока я не вставил ему в рот кляп.

Наконец я отрезал кусок ткани и использовал его как раз для этой цели. Когда Эдгар был полностью обезврежен, я выпрямился и склонился над ним.

— Самое смешное в том, — сказал я, — что ты уверял, будто болтовня мне не поможет. Что касается твоей дальнейшей судьбы, не вижу необходимости что-то еще делать. Ты, вероятно, задаешься вопросом, сообщу ли я королевским курьерам, что ты здесь. Отвечу — нет, не сообщу. Кривой Люк и остальная братва будет в доме завтра, они решат, что с тобой делать.

Эдгар застонал и стал извиваться, пытаясь высвободиться, но я ушел, не глядя на него.

Еще один этаж и еще одна спальня. Все прошлобыстро и гладко. Как я и думал, Хаммонд спал, и справиться с ним было несложно. Я схватил его одной рукой за подбородок, а другой приставил кинжал Эдгара к его груди и чуть надавил, чтобы проколоть кожу и выступила кровь, не более того. Хаммонд скривился от боли.

— Отдайте мне чертежи, — сказал я.

— Ни за что. — Его голос оставался спокойным и ровным.

Я покачал головой:

— Хаммонд, вы сами меня выбрали. Вы знали, кто я такой, когда втягивали в свои махинации. Значит, понимаете, что я сделаю. Я отрежу вам пальцы, выколю глаза и вырву зубы. Не думаю, что вы вынесете подобные муки. Я считаю до пяти, и потом увидим.

Я бы исполнил обещания, и он, должно быть, знал это, так как даже не стал ждать, пока я начну считать.

— Под подушкой, — сказал он. — Не имеет значения, если вы заберете оригинал. Хорошая копия уже за пределами страны, а значит, текстильная монополия Ост-Индской компании и Англии в прошлом.

Я не стал ему говорить, что копию перехватили, — пусть думает, что его миссия завершилась успешно. Я отложил кинжал, грубо схватил Хаммонда за лицо и достал из-под подушки маленькую книжицу в кожаной обложке. Точно такую же я уже видел. Как сказала одна из вдов Пеппера, именно такие тетради он любил, а пролистав книжицу и увидев чертежи и прочие наброски, я понял, что нашел искомое.

Однако Хаммонд вдруг проявил недюжинную силу. Он вырвался и бросился в другой конец комнаты. Я убрал книгу в карман и достал пистолет, но в темноте не мог поручиться за точность выстрела. Это удручало меня, но, с другой стороны, несколько успокаивало, если Хаммонд бросился за пистолетом.

Я двинулся вперед, чтобы лучше видеть противника. Он стоял в темноте, ночная сорочка ниспадала складками, подобно бесплотному нимбу привидения. В его глазах застыл ужас. Он поднял руку, и на мгновение мне показалось, что у него в руке пистолет. Я едва не выстрелил, но потом увидел, что он держит не оружие, а маленький стеклянный пузырек.

— Можете застрелить меня, если хотите, — сказал он, — но это мало что изменит. Видите, я уже мертв.

Пузырек упал на пол. Думаю, Хаммонд хотел бы услышать, как драматично разобьется стекло, но прозвучал лишь глухой стук.

Меня не раз называли циником, и, возможно, с моей стороны было негуманно подозревать, будто он лишь притворился, что выпил яд. Но доверять ему я не был склонен.

— Вы хотите что-нибудь мне сказать, прежде чем предстанете перед Создателем? — спросил я.

— Ты тупица, — зло сказал он. — Непонятно, что ли? Я принял яд, чтобы не говорить ничего ни тебе, ни кому-нибудь еще.

— Конечно, — сказал я. — Как я сам не догадался. Может, пока есть еще время, вы попросите прощения? Похвалите мои добродетели?

— Уивер, ты сам дьявол. Только чудовище может глумиться над умирающим.

— А что еще мне остается, — сказал я, продолжая держать его на мушке. — Я не вправе рисковать. Может, вы морочите мне голову и никакого яда не принимали. Я не способен на хладнокровное убийство. Приходится ждать и наблюдать. Вот и подумал, вдруг вам захочется поговорить напоследок.

Он покачал головой и упал на пол.

— Мне сказали, он действует быстро, — сказал он. — Не знаю, есть ли время на разговоры. Я ничего не скажу о наших планах, чего мы хотели достигнуть и что нам удалось. Может, я и трус, но не предам свою страну.

— Вашу страну или новую французскую Ост-Индскую компанию?

— Ха, — сказал он. — А вы правы. Время, когда с честью служили своему королю, ушло. Теперь мы служим компаниям, созданным на основе его концессии. Я не могу говорить о своей стране, но о вашей скажу. Как вас одурачили.

— И как же? — спросил я.

Но мистер Хаммонд не мог ответить, поскольку был уже мертв.

Глава двадцать девятая

Итак, мистер Франко обрел свободу. С обманом и аферами было еще отнюдь не покончено, в этом я не сомневался, но французы остались в прошлом, и мистер Франко мог больше не беспокоиться за себя или свою дочь. Однако Элиаса, мою тетю и меня самого все еще могли посадить в долговую тюрьму.

Мистер Франко отправился домой в экипаже и предложил мне ехать с ним, но я отказался. Был поздний час, мои физические и духовные силы на исходе, а следующий день обещал быть еще тяжелее, но, прежде чем отправиться отдохнуть, я должен был сделать еще одну остановку. Через день все разрешится, но, чтобы разрешилось так, как я хотел, мне нужно было подготовиться особенно тщательно.

Поэтому я нанял экипаж и отправился на Рэтклиф-хайвей. Еще не рассвело, и было так тихо, что обычный шум Лондона скорее напоминал жалобное повизгивание. Я вошел в ту самую таверну, где клерк мистер Блэкберн поведал мне столько важного. По-настоящему я понял всю важность его сведений только в последние часы.

Я нашел трактирщика, который, как мне помнилось, был шурином Блэкберна. Он меня узнал, и, преодолев его естественную подозрительность, я сумел выведать, где найти его родственника. Он объяснил, что не в его правилах давать чей-либо адрес без разрешения, но он не видит большой беды в том, чтобы сообщить, где Блэкберн служит. Оказалось, что славный клерк временно трудоустроился у довольно известного пивовара, который нанял его, чтобы привести в порядок бухгалтерские книги. Трактирщик любезно сообщил мне, что мистер Блэкберн отдает работе все силы, поэтому его можно застать в конторе уже в семь утра.

Я позавтракал с добрым малым, утолив голод еще горячим хлебом, купленным у булочника по соседству, и тарелкой изюма и орехов, которые запил кружкой пива, а потом отправился на Нью-Куин-стрит, где нашел Блэкберна в маленькой конторе без окон, в окружении стопок бесчисленных учетных книг. Он выглядел довольным, как никогда.

— Вот как, мистер Уивер, — сказал он, привстал и поклонился с безопасного расстояния. — Видите, сэр, я как кошка, которая всегда приземляется на четыре лапы. Пусть компания пытается опорочить мое имя, но истина выйдет наружу, и добрые люди, которым я нынче служу, скажут правду.

— Он потрясающий клерк! — шутливо крикнул один из его сослуживцев.

— Наши книги никогда еще не были в таком порядке, — отозвался другой.

Я понял, что Блэкберн нашел место, где его умения и странности будут оценены по достоинству, и перестал терзаться из-за того, что он лишился работы.

— Рад слышать, что вы довольны.

— Чрезвычайно доволен, — подтвердил он. — Эти книги, сэр, сущее бедствие. Цифры будто разметало ураганом ошибок, но я все поправлю. Должен сказать, я счастлив, что трудности вызваны не чем иным, как ошибками и невежеством…

— Прискорбным невежеством, — добавил один из сослуживцев.

— А не злым умыслом, — договорил Блэкберн, понизив голос. — Здесь нет никакого надувательства, никаких тайных расходов и хитростей, скрывающих преступление.

— Кстати, о тайных расходах, — сказал я. — Помните, вы как-то говорили, что мой патрон велел вам замаскировать в учетных книгах растрату и вы отказались, а потом обнаружили, что сумма все равно потрачена?

— Отлично помню, — сказал он. — Но почему-то не помню, что рассказывал вам об этом.

Я решил не напоминать обстоятельства.

— Скажите, какая это была сумма?

Он задумался ненадолго.

— Полагаю, большего вреда, чем уже причинен, они нанести не могут.

И он сказал. И тогда мои догадки подтвердились, и я был убежден, что все понял. Оставалось проверить еще одну гипотезу, и тогда день покажет, обхитрил я своих врагов или они оказались еще умнее, чем я мог себе представить даже сейчас.

После этого я отправился в Спиталфилдс, где барабанил в дверь, пока ее наконец не отворила некая кроткая особа, то ли служанка, то ли дочь, то ли жена, я так и не понял. Я объяснил, что у меня очень срочное дело, которое не терпит отлагательства. Она объяснила, что люди, которые мне нужны, отдыхают, а я возразил, что то, с чем я пришел, стоит больше, чем сон. Наконец мой напор пересилил ее доводы, и она впустила меня. Я расположился в тускло освещенной неряшливой гостиной, без освежающих силы напитков, и пытался побороть сон.

Наконец Диваут Хейл появился в дверях. На нем был халат и колпак, и хотя тусклый свет во многом скрывал последствия золотухи, недовольства столь ранним пробуждением он скрыть не мог.

— Бог мой, Уивер, что могло принести тебя сюда в такой час? Если ты не привел короля, я даже слушать ни о чем не хочу.

— Короля нет, — сказал я, — но есть королевское богатство. Сядь, и я расскажу тебе ровно столько, сколько нужно, чтобы ты понял.

Он сел напротив, ссутулившись и дыша с явным трудом. Тем не менее вскоре от его сонливости не осталось и следа. Он с интересом выслушал мой рассказ о том, что до сих пор я держал в тайне. Я поведал ему, насколько Пеппер оказался умнее, чем они могли предположить, как он изобрел ткацкий станок, способный подорвать всю торговлю Ост-Индской компании, и как французские, британские и даже индийские агенты из кожи вон лезли, чтобы завладеть его чертежами, — и каждый в интересах своей державы.

— Мне сказали, — объяснил я, — что я должен отдать эти чертежи британской короне, так как в интересах страны, чтобы Ост-Индская компания оставалась сильной. Я считаю себя патриотом, Хейл, но главное, что я люблю в нашей стране, — это народ, устои, свободы и возможности, а не торговые компании. Я горд тем, что помог разрушить планы французов, но все же опасаюсь, что бразды правления королевством будут переданы людям, которых интересуют только деньги и прибыль.

— Так что ты собираешься делать с этими чертежами? — спросил Хейл.

— Я передам их мужчинам и женщинам, которые служат королевству не интригами, а своим трудом. — Я полез в карман, достал тетрадь Пеппера и протянул ее Хейлу. — Отдай это ткачам.

Хейл ничего не сказал. Он пододвинул поближе масляную лампу и полистал тетрадь.

— Ты ведь знаешь, я не умею читать.

— Помогут те, кто умеет. Думаю, потребуется время, чтобы расшифровать все, что здесь написано. Но ты со своими ткачами разберешься, и тогда вы сможете диктовать свои условия. Только будь добр поделиться богатством с товарищами, не стань тем, кого ты презираешь. Записи Пеппера могут обогатить несколько поколений, так обещай, что будешь управлять этим богатством, руководствуясь щедростью, но не жадностью.

Он кивнул.

— Хорошо, — сказал он, задыхаясь. — Хорошо, Уивер. Может, это не принесет богатства, пока я жив, но я постараюсь… А скажи, ты не хочешь сам получить долю этого богатства?

Я рассмеялся:

— Если ты разбогатеешь и захочешь сделать мне подарок, мы можем это обсудить. А так — нет. Я не собираюсь вступать с тобой в долю. Я попросил тебя об услуге, как ты помнишь, — помочь мне в одном деле, которое я совсем не хотел выполнять, но был вынужден. Ты мне помог и попросил кое-что взамен, то, чего я не мог пообещать. Я даю тебе это вместо того, чего я сделать не смог, и надеюсь, мы квиты.

— На этих условиях принимаю, — сказал он, — и благослови тебя Бог.

До следующей встречи оставалось не так много времени на сон, но я не собирался им жертвовать. Я послал записку Элиасу, в которой просил его прийти ко мне в одиннадцать часов утра, чтобы мы не опоздали к полудню на собрание акционеров. Я еще не придумал, что скажу мисс Глейд, когда она потребует тетрадь. Возможно, скажу правду. Больше всего мне хотелось бы дать ей то, что она просила, дабы увидеть, осталось ли в ней хоть что-то, не связанное с интригами или махинациями.

Она приехала в половине одиннадцатого. К счастью, проспав около часа, я успел встать и одеться. Возможно, я был и не в лучшей форме, но в меру сил приготовился отвечать.

— Вы проникли в дом? — спросила она.

Я улыбнулся, пытаясь воспроизвести ее собственную улыбку.

— Мне удалось освободить мистера Франко, но чертежей я не нашел. Эдгар ничего не знал, а Хаммонд покончил с собой. Я, как мог, обыскал его комнаты и даже весь дом, но тетради нигде не нашел.

Она вскочила, и ее юбки взвились, как листья в ветреный осенний день.

— Тетради нигде не нашел, — повторила она не без скепсиса.

— Не нашел.

Она стояла и смотрела на меня, руки в боки. Может быть, изображала гнев, а может, и в самом деле была разгневана, но она казалась такой потрясающе красивой, что мне захотелось признаться ей во всем. Я подавил это желание.

— Вы что-то скрываете, — промолвила она.

Я встал, глядя ей в глаза.

— Мадам, простите, что вынужден отвечать столь банальным образом, но кто бы говорил. Вы обвиняете меня в том, что я скрываю от вас правду? А когда вы не скрывали от меня правду? Когда не лгали мне?

Лицо ее немного смягчилось.

— Я старалась быть с вами честной.

— Вы хотя бы действительно еврейка? — спросил я.

— Конечно, — сказала она со вздохом. — Неужели, по-вашему, я стала бы это выдумывать, только чтобы вас обезоружить?

Неожиданно одна мысль пришла мне в голову.

— Если вы та, за кого себя выдаете, — спросил я, — почему говорите с французским акцентом, когда за собой не следите?

И снова мимолетная улыбка. Вряд ли мисс Глейд нравилось, когда ее выводят на чистую воду, но она не могла отказать мне в проницательности.

— Все, что я говорила вам о своей семье, правда, только я не сказала, что провела первые двенадцать лет жизни в Марселе. Могу добавить, что там таких евреев, как я, такие евреи, как вы, любили не больше, чем здесь. В любом случае какое значение имеет такая мелочь?

— Возможно, никакого, если бы вы не скрыли ее от меня.

Она покачала головой:

— Я скрыла ее от вас, зная, что французы — источник ваших неприятностей, и не желая, чтобы вы подозревали, будто я имею к ним отношение. Сказать вам всю правду я не могла, вот и хотела скрыть то, что вы могли бы неверно истолковать.

— И этим вынудили меня подозревать.

— И смех и грех, верно?

Достигнув молчаливого согласия, мы вернулись на свои места.

— А другая история? — спросил я. — Про смерть вашего отца, про долги и про вашего покровителя?

— Тоже правда. Я только не сказала, что этот покровитель был довольно высокопоставленным слугой короны, а с тех пор поднялся еще выше. Это он заметил мои таланты и предложил мне послужить стране и королю.

— В том числе соблазняя моих друзей?

Она опустила глаза.

— Вы действительно думаете, что я уступила бы мистеру Гордону, дабы получить нужные сведения? Может, он и хороший друг и верный соратник, но устоять перед женщинами неспособен. Я могла бы воспользоваться его слабостью, но, уважая вас, не стала бы расстраивать дружбу, уступив его желаниям.

— Какую дружбу? — спросил я. — Нашу с Элиасом или нашу с вами?

Она широко улыбнулась.

— И ту и другую. А теперь, когда мы все прояснили, давайте поговорим о тетради, которую вы, может быть, все же нашли.

Я замялся. Даже если поверить ее словам — к чему я был-таки склонен, — я все равно не желал, чтобы тетрадь оказалась у Ост-Индской компании. Селия была убеждена в своей правоте и этой убежденностью оправдывала желание заполучить чертежи Пеппера, но мое чувство справедливости заставляло меня воспротивиться.

— Вынужден повторить, что я не нашел чертежей.

Она закрыла глаза.

— Видимо, вас не тревожит то, что французы могут построить станок.

— Тревожит. Всем сердцем желаю, чтобы их планы пошли прахом, но я патриот, мадам, а не слуга Ост-Индской компании. Правительству не следует защищать компанию от гениального изобретения, так я считаю.

— Не могу поверить, что вы способны на такое предательство, — сказала она.

Ее лицо побагровело, исказилось гримасой гнева. Речь шла не просто о проекте, в котором она принимала участие. Было видно, что мисс Глейд предана своему делу. Для нее было чрезвычайно важно, чтобы чертежи попали в руки британского правительства и ни в чьи другие, и она не могла не понимать, что я этому препятствую.

— Это не предательство, — сказал я тихо. — Это справедливость, мадам, и, не будь вы столь фанатично преданы своим хозяевам, вы бы это увидели.

— Это вы фанатик, мистер Уивер, — сказала она, немного смягчившись; я позволил себе надеяться, что, даже не одобряя моих поступков, она понимает: они продиктованы верой в справедливость. — Я-то надеялась, вы поверите мне, поверите, что я действительно знаю, как правильно. Вижу, вы никому не верите. Что еще печальнее, вы ничего не понимаете в современном мире.

— А вы ничего не понимаете во мне, — сказал я, — если полагаете, что, желая угодить вам, я захочу угодить и Ост-Индской компании. Мне приходилось страдать, мадам, и я знаю, что лучше пострадать за правое дело, чем получить леденец в награду за то, что несправедливо. Продолжайте себе охотиться на изобретателей, коли хотите, — я не сумею этому помешать, — но вы ошибаетесь, если думаете, что я стану в этом участвовать по доброй воле.

Ее губы искривила усмешка.

— Вы служили Коббу не по доброй воле, сэр. Вот что понимают в вас слуги вашего короля — вы будете сражаться, и сражаться беззаветно, за дело, в которое не верите, чтобы защитить людей, которые вам дороги. Не думайте, что мы это забудем.

— Но не забывайте также, к чему это выкручивание рук привело: Кобб сидит в темнице, а мистер Хаммонд мертв. Те, кто заставлял меня исполнять их волю, плохо кончили.

Она снова улыбнулась, на этот раз широко, и покачала головой.

— Самое грустное, мистер Уивер, в том, что вы мне всегда очень нравились. Думаю, все могло бы быть по-другому, если бы я нравилась вам. Я говорю не о желании, сэр, какое мужчина испытывает к шлюхе, чье имя даже не потрудился узнать, а о чувствах, которые я испытывала к вам.

И она ушла. Победно взмахнула юбками и удалилась, произнеся эти слова, как нельзя лучше подходящие для финальной сцены трагической пьесы. Она произнесла свою реплику так убедительно, что я и вправду поверил, будто никогда больше ее не увижу, и пожалел если не о своем поведении, то о своих словах. Однако, как оказалось, я видел мисс Селию Глейд не последний раз. Более того, не последний раз в тот самый день.

Элиас прибыл с опозданием всего на полчаса, что по его меркам было верхом пунктуальности. Даже к лучшему, что он припозднился: я успел худо-бедно привести в порядок свои чувства и стряхнуть грусть, одолевшую меня после ухода мисс Глейд.

Я не дал Элиасу засиживаться, и вскоре мы наняли экипаж до Крейвен-Хауса.

— Как мы попадем на собрание акционеров? — спросил он. — Разве нас пропустят?

Я засмеялся:

— Кому придет в голову посещать подобное собрание без дела? Нелепая идея. Что может быть утомительней и скучнее для широкой публики, чем собрание в Ост-Индской компании?

В целом я был прав, хотя в последние годы такие собрания стали вызывать у публики неподдельный интерес и освещаться в газетах. В 1723 году, однако, даже самый отчаявшийся репортер мог рассчитывать найти сенсационную новость скорее в самой захудалой кофейне Ковент-Гардена, чем на заседании совета Крейвен-Хауса. Но если бы такой репортер оказался на сегодняшнем собрании, его усердие окупилось бы с лихвой.

Как я и предвидел, никто нас ни о чем не спрашивал. Мы оба были одеты как джентльмены и ничем не выделялись среди полутора сотен мужчин в темных костюмах, заполнивших зал заседаний. Единственное, что нас отличало от других, — мы были моложе и не такие дородные, как большинство.

Собрание проводилось в зале, специально построенном для таких ежеквартальных встреч. Я уже бывал в этом зале, и тогда он произвел на меня грустное впечатление пустого театра. Сейчас же он был полон жизни — пусть вялой и неторопливой. Некоторые члены совета проявляли к происходящему особый интерес. Они сновали туда-сюда, переговариваясь друг с другом. Но большинство откровенно клевали носом. Один из немногих молодых людей был занят тем, что заучивал наизусть стих на латыни. Некоторые закусывали снедью, которую прихватили с собой, а компания из шестерых смельчаков принесла несколько бутылок вина и оловянные кружки.

В передней части зала была устроена платформа, а на ней подиум. Когда мы входили в зал, какой-то член совета разглагольствовал о достоинствах одного губернатора колонии, чья добропорядочность подвергалась сомнению. Этот губернатор к тому же оказался племянником одного из крупных акционеров, и страсти если не накалились, то в значительной степени разогрелись.

Мы с Элиасом заняли места в заднем ряду, и он тотчас откинулся на спинку кресла и надвинул шляпу на брови.

— Терпеть не могу тягомотину, — сказал он. — Разбуди меня, если случится что-нибудь интересное.

— Можешь уйти, если хочешь, — сказал я, — но если остаешься, не спи, а то я заскучаю.

— Или, скорее всего, заснешь. Скажи мне, Уивер, что, по-твоему, должно случиться?

— Я и сам толком не знаю. Возможно, все, что мы делали, останется без последствий, но я ожидаю своего рода кульминации. Самое главное, судьба мистера Эллершо висит на волоске. Форестер выступит против него, и даже если рука Селии Глейд не будет видна, даже если махинации Кобба окажутся ни при чем, я хочу увидеть собственными глазами, чем все обернется.

— И ради этого ты не даешь мне спать? — спросил он. — И ты называешь это дружбой.

— Заманивать в постель женщину, которая мне нравится, тоже не по-дружески, — отметил я.

— Слушай, Уивер, мы же договорились больше об этом не вспоминать.

— Только когда мне от тебя что-нибудь надо. Тогда непременно вспомню.

— Ну и свинство! И как долго это будет продолжаться?

— До конца твоих дней, Элиас.

— Ты сказал, до конца моих дней, а не твоих. У тебя есть секрет долгожительства, которого я не знаю?

— Есть. Не тащить в постель женщин, к которым расположены твои друзья. Можешь как-нибудь попробовать.

Он хотел что-то сказать, но я поднял руку.

— Подожди, — сказал я. — Я хочу послушать.

Член совета акционеров, который, видимо, исполнял роль распорядителя, объявил, что мистер Форестер из совета комитетов хочет выступить перед собравшимися с важным сообщением.

Видимо, сей достойный джентльмен назвал бы важным и сообщение о длине гвоздей, которыми сколачивают ящики, — судя по тому, что никто не обратил на его объявление особого внимания. Спящие продолжали спать, гуляки — пировать, болтуны — болтать, а студент продолжал зубрежку. В отличие от них, мое внимание было приковано к подиуму.

— Джентльмены, — начал Форестер, — боюсь, сегодня я должен высказаться о двух важных вещах. Одна, если мы примем правильное решение, сулит компании безоблачное будущее. Другая более неприятная, и мне вовсе не хотелось бы говорить о ней, если бы я не считал это своим долгом. Начнем с приятного.

Форестер подал знак слуге, которого я раньше не видел, и тот вынес лаковую шкатулку, расписанную золотыми, красными и черными красками, явно восточного изготовления. На крышке была ручка в виде слона. Форестер поднял крышку и отдал ее слуге. Из шкатулки он достал плотный рулон ткани. Держа рулон в руке, он вернул шкатулку слуге, который тотчас удалился. Видимо, никакой нужды в шкатулке на самом деле не было, но Форестер вообще склонялся к театральности и явно вознамерился устроить целый спектакль.

— Я держу в руке будущее Ост-Индской компании, — объявил он. — Нет нужды говорить, что за всю историю нашей организации мы не испытывали такого удара, как когда парламент принял закон, фактически запрещающий торговлю индийскими тканями на внутреннем рынке. Остается всего несколько недель до того, как мы будем вынуждены перекрыть нашим согражданам доступ к таким тканям. Несмотря на попытки расширить рынок нескольких видов тканей, которыми нам торговать разрешено, компании, по правде сказать, не удалось существенно парировать этот удар шерстяного лобби, и в скором времени мы можем столкнуться с уменьшением поступлений. Об этом я скажу чуть позже.

Уж конечно скажет: Форестер хотел возложить всю вину на плечи Эллершо, и если только Эллершо не сможет убедительно заверить, что добьется отмены закона, ему несдобровать.

— Случившееся в парламенте, безусловно, ужасно, — говорил Форестер, — более того, до нас дошли слухи, что в будущем нас ждет нечто еще более ужасное. Мы все слышали об этом. Говорят, есть новый станок, который способен ткать из американского хлопка точную копию индийской ткани — такую же легкую, удобную и элегантную. Безусловно, красильная промышленность не стояла на месте все эти годы, и большая часть индийских тканей, которые пользуются популярностью в нашем королевстве, красится здесь, так что потребитель не увидит никакой разницы между настоящей индийской тканью и тканью из американского хлопка. Конечно, эксперты Крейвен-Хауса могут найти незначительные отличия, но только не рядовые потребители. Такой станок означал бы конец торговли тканями с Востока.

Сказанное расшевелило публику. Раздался свист и крики «нет». Элиас, до этого изображавший скуку, встрепенулся.

— Он знал об этом с самого начала, — прошептал он.

— Джентльмены, я должен сказать вам две вещи. Во-первых, такой станок действительно существует. Я видел, как он работает.

Вскинулись крики, и ему пришлось ждать, пока зал не успокоится. Наконец он мог продолжить, но из-за громкого гула его было плохо слышно.

— Да, это так. Станок существует. Во-вторых, должен вам сказать, что это не минута поражения, а минута славы. В станке всегда видели погибель компании. Это так, но только если он нам не принадлежит. Если он наш, мы можем использовать его к собственной выгоде. А это, друзья мои, означает богатство, которого мы и представить не можем.

Теперь все слушали его с большим вниманием.

— Только представьте. Мы продолжаем торговать с Индией. Вся наша инфраструктура там, а вся Европа только и мечтает об индийских тканях. Но мы перестаем расширять производство в Индии, а вместо этого инвестируем в производство североамериканского хлопка. Мы получаем хлопок из Америки, ткем его на собственных станках, которые принадлежат Крейвен-Хаусу, сами организуем окраску и продаем ткань на внутреннем рынке. Вместо противостояния отечественной текстильной промышленности мы вплетаемся в нее, если позволите такую игру слов. Конечно, производители шерсти не оставят нас в покое, но они не смогут больше обвинять нас в том, что мы отнимаем хлеб у местных рабочих. Напротив, мы создадим новые рабочие места и станем идолами для тех, кто ищет работу. А поскольку станки будут принадлежать нам, рабочие не смогут диктовать условия оплаты их труда. С этими новыми станками мы станем, джентльмены, текстильными монополистами, торгуя индийскими тканями на зарубежных рынках, а тканью из американского хлопка — на внутреннем.

Зал наполнился возбужденными голосами. Люди вскакивали с мест, тыкали пальцами, махали руками, кивали или качали головами. Насколько я мог понять, всех взволновало услышанное.

Я же не знал, как все это понимать. Выходит, сделанное мною — напрасно. Компания уже завладела станком, она будет извлекать из него прибыль и закабалит лондонских рабочих. Радоваться я мог лишь тому, что не только Кобб и его французские хозяева проиграли битву за станок, но также Селия Глейд и ее британские хозяева. Компания обыграла и тех и других.

После нескольких минут хаоса, когда Форестер безуспешно пытался восстановить порядок в зале, я услышал громкий крик:

— Постойте! Подождите!

Это был Эллершо. Он вошел в зал с уверенностью, какой я никогда в нем не замечал. На нем был новый чистый и аккуратный костюм, и хоть он ступал неуклюже, вид у него был важный, чуть ли не царственный.

Эллершо поднялся на возвышение и направился к подиуму.

— Вы должны подождать, — сказал ему Форестер. — Я еще не закончил.

— Закончили, — сказал Эллершо. — То, о чем вы говорите, имеет слишком большое значение, чтобы закончить обсуждение, ссылаясь на регламент.

— Может быть, и так, — со злостью сказал Форестер, — но продолжать обсуждение не будет человек, лишившийся, как всем известно, рассудка в результате постыдной болезни.

Присутствующие ахнули, и по многочисленным кивкам и шушуканью я понял: слух о том, что Эллершо лишился рассудка от сифилиса, был широко распространен. И тут наконец я начал осознавать злодейскую гениальность Эллершо.

— Говорите, всем известно? Мне это неизвестно, равно как никому из медиков, которые потрудились меня осмотреть, в отличие от глупого мошенника, который распространяет недобрые слухи. Да вот я вижу в этом зале хирурга, который меня осматривал. Я имею в виду вас, сэр! — Он указал на Элиаса. — Встаньте и скажите господам, есть ли у меня недуг, который может привести к помутнению рассудка.

Элиас не хотел вставать, но Эллершо продолжал настаивать, и окружающий гул недовольства показался мне угрожающим.

— Тебе лучше это сделать, — сказал я.

Элиас поднялся и прочистил горло.

— Я осматривал этого джентльмена, — объявил он. — И не обнаружил никаких признаков болезни, о которой здесь говорилось, да и никакой другой болезни, которая могла бы привести к помрачению рассудка.

Присутствующие снова зашептались, и Эллершо восстановил порядок, ударив о трибуну толстенной книгой, как председательским молотком.

— Вот видите! — воскликнул он. — Слухи беспочвенны. А теперь, если позволите, перейдем к обсуждаемому вопросу, а именно к ситцу, произведенному на станке, о котором говорит Форестер. — Он повернулся к названному джентльмену. — По меньшей мере вы должны позволить нам изучить эту ткань. Вы говорите, она так же хороша, как индийский текстиль, но мы не можем принять подобное утверждение на веру — а что, если это грубая тяжелая материя, которую отвергнет публика? Сто раз уже говорили, что изобретен новый станок, который положит нам конец, но до сих пор ни один из них гроша ломаного не стоил.

Форестер попытался остановить Эллершо, но дородный мужчина оттолкнул его и ухватил рулон ткани своими большими руками. Он осмотрел ткань, потер ее пальцами, посмотрел на свет и даже понюхал ее. Потом надолго задумался.

— Даже вы, сэр, человек, который стоял на моем пути, должны признать, что это точно такая же ткань, — сказал Форестер срывающимся от волнения голосом. — Вы можете назвать хоть одно отличие?

Эллершо покачал головой.

— Нет, сэр, не могу, — ответил он.

Однако я знал, что самое интересное еще впереди, так как не слышал в его голосе уступки. Мне показалось, что Эллершо скрывал улыбку, а когда заговорил, его голос звучал громко. Это был не частный разговор, он говорил, словно актер на сцене.

— Я не могу назвать отличия, — добавил он, — потому что это индийская ткань, болван. Вы только зря отняли у нас время всей этой чепухой.

Зал снова зашумел, но Форестер попытался восстановить порядок.

— Если образец так схож с оригиналом, что даже великий знаток Эллершо не может их различить, разве это не свидетельствует о ценности материи?

Теперь Эллершо громко и отрывисто рассмеялся:

— Вас одурачили, сударь. Кто-то пошутил над вами. Я вам говорю, это индийская ткань. Если бы вы были настоящим человеком Крейвен-Хауса, если бы прослужили столько лет в Индии, сколько прослужил я, вы бы это знали. — Он раскрутил рулон фута на два и продемонстрировал залу. — Джентльмены, даже не прикасаясь к ней, разве вы не видите, что Форестер ошибается?

В зале наступила тишина, все пристально рассматривали ткань. Что именно они должны были видеть? Вот уж понятия не имею. Потом кто-то выкрикнул:

— Эту ткань красили в Индии! Я знаю этот рисунок.

— Да-да! — воскликнул кто-то другой. — Ни одна красильня на этом острове не сможет повторить такого рисунка. Это индийская ткань.

Все словно с ума сошли. Будто прозрели, а те, кто не прозрел, делали вид. Они показывали пальцем и смеялись. Улюлюкали.

В отличие от Форестера, Эллершо удалось быстро их утихомирить. Видимо, в зале осознали важность случившегося. Форестер по-прежнему стоял на возвышении, но выглядел растерянным и смущенным. У него пылало лицо, дрожали руки и ноги, и казалось, что больше всего на свете ему хотелось убежать от этого унижения, но побег означал бы еще большее унижение.

Как такое могло случиться? Я вспомнил об Аадиле, индийском шпионе, который делал вид, будто служит Форестеру. Несомненно, этот провал — его рук дело. Форестер мечтал о станке, который подорвал бы торговлю с Индией. Индийский шпион ответил тем, что саботировал планы Форестера. Он делал вид, будто приобретает местные ткани, а на самом деле это был просто индийский текстиль. Он знал, что минута разоблачения придет.

— Друзья, друзья, — произнес Эллершо, — призываю вас к порядку. Все это вовсе не смешно, а скорее поучительно. Мистер Форестер прав в том, что до нас доходили слухи об этих новых станках, и он прав, что проявил бдительность. Можно ли винить его в том, что какие-то нечистоплотные мерзавцы обманули его, стремясь извлечь выгоду из его невежественности? Мистер Форестер напомнил нам, что мы должны оставаться начеку, и за это мы ему благодарны.

Меня поразило, как быстро Эллершо взял все в свои руки. Зал взорвался одобрительными возгласами и аплодисментами, и, к моему большому удивлению, Форестер смог удалиться с честью. Скорее всего, он будет вынужден выйти из состава совета, но, по крайней мере, он сохранил некое подобие достоинства.

Как только Форестер удалился, Эллершо снова вернулся на трибуну.

— Знаю, что сейчас не моя очередь выступать, но раз уж я здесь, позвольте мне сказать несколько слов.

Ведущий заседание бодро закивал. Эллершо был теперь героем. Даже если бы он попросил разрешения поджечь зал, ему бы позволили.

— Джентльмены, я говорил правду, когда призывал к бдительности относительно этих новых станков, но, возможно, я себя перехвалил. Как видите, я был бдителен. И слухи о подобном станке не беспочвенны. Действительно, существуют чертежи такого станка. Конечно, он не способен производить ткань, идентичную индийской, но это уже шаг в том направлении. Полагаю, что в интересах нашей компании не дать такому станку хода, иначе последующие станки будут более совершенными и рано или поздно станут представлять угрозу нашим рынкам. Именно по этой причине мне с большим трудом удалось завладеть единственной сохранившейся копией чертежей такого станка. — Он достал из кармана небольшую книгу в четверть листа.

Даже с заднего ряда, где мы сидели, было видно, что это та самая тетрадь, которую я отдал Дивауту Хейлу сегодня утром.

— Мне известно, что в последнее время моей работой были не совсем довольны, — продолжал Эллершо. — Многие считают, будто я сделал не все, чтобы сорвать планы шерстяного лобби и не допустить принятия закона, который, безусловно, затруднит наше существование на долгие годы. Я считаю, что это не так. Я не прекращал ни на минуту борьбу против этого закона, но выше головы не прыгнешь, у производителей шерстяных тканей тесные связи с парламентом, которые насчитывают не один десяток лет. Уверен, мы отыграем потерянные позиции, а пока нам многое предстоит сделать для расширения рынков, которые еще для нас открыты, и упорно охранять наши права и привилегии. Полагаю, не дав ходу этому изобретению, я доказал свою состоятельность.

Публика была с ним явно согласна, так как раздались одобрительные возгласы и крики «ура». Эллершо купался в лучах славы, а когда наконец вновь установилась тишина, был готов к заключительному аккорду.

— Не подумайте только, что все это я сделал один. У меня были помощники, и теперь мне хотелось бы их поблагодарить. У нашей компании появился новый защитник, человек, который изменил интересам производителей шерсти и встал на нашу сторону при рассмотрении вопроса в парламенте. Прошу любить и жаловать мистера Сэмюеля Турмонда. В течение долгого времени он служил интересам производителей шерсти, однако на последней сессии тайно трудился на благо нашей компании и теперь обещает использовать все свое влияние, чтобы этот одиозный закон был отменен.

Турмонд поднялся и помахал шляпой, радостно улыбаясь. Я не узнавал того непреклонного старика, на которого Эллершо обрушил свои угрозы. И опытного интригана, который тайно виделся с Форестером, тоже не узнавал. Передо мной стоял умный человек преклонных лет, который хотел прожить в покое остаток жизни и обезопасить своего сына, о котором упомянул тогда Эллершо. Махинация с якобы изготовленными в Англии тканями, направленная против Форестера, осуществлялась не без помощи Турмонда. До меня дошло, что угрозы против старика и конфронтация в Сэдлерс-Уэлл были специально подстроены для меня и Форестера. Я наконец понял, что само мое присутствие в Крейвен-Хаусе предназначалось для Форестера. Ему внушали, будто его планам угрожает человек со стороны, и таким образом отводили подозрения от Турмонда, сосредоточив их на мне. Форестера убедили, будто его план осуществляется, и вынудили нанести удар — с тем, чтобы он потерпел неудачу, освободив сцену для победоносного Эллершо.

В зале воцарился радостный кавардак. Эллершо пожимал всем руки, а члены совета хлопали Турмонда по спине, приветствуя его как героя. Мне это показалось странным, так как он приобрел это положение, предав своих старых соратников. Напрашивался вопрос: что помешает ему предать махинаторов из Крейвен-Хауса? Возможно, это не имело значения, подумал я. Ведь Эллершо как-то сказал, что все они живут от квартала до квартала, от одного собрания совета до другого. Что значит возможное в будущем предательство в сравнении с сиюминутным успехом?

Я почувствовал невероятное отвращение ко всему происходящему и уже собирался сказать Элиасу, что с меня достаточно, но тут увидел, что Турмонд обменивается рукопожатием с человеком, которого я никак не ожидал здесь встретить. Это был не кто иной, как Мозес Франко.

Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове, пока я пытался сообразить, почему он здесь и почему он явно в дружеских отношениях с Турмондом и несколькими другими работниками компании. Потом я заметил, как он извинился и направился к главному входу. Он открыл дверь и тотчас закрыл ее за собой, но я успел разглядеть, что кто-то ждал его снаружи. По одежде и манере держаться я догадался, что это была Селия Глейд.

Я извинился перед Элиасом и, ничего не объясняя, ринулся сквозь толпу. В этот миг Эллершо схватил меня за плечо и, увидев мое удивление, улыбнулся. Никогда прежде я не видел его таким самонадеянным и самодовольным.

— Хоть я не поблагодарил вас публично, не думайте, будто я ценю ваш вклад меньше, чем помощь мистера Турмонда, — сказал он.

Я не стал отвечать на его колкость и продолжил двигаться к цели. Наконец мне удалось выбраться из зала, и я стал осматриваться по сторонам. На мою удачу я увидел тех, кто был мне нужен. Они направлялись по коридору к маленькой конторе, которая, как я знал, недавно опустела. Либо они не ожидали, что их могут обнаружить, либо их это особо не беспокоило, так как они не закрыли за собой дверь и я увидел, как мисс Глейд протянула мистеру Франко кошелек.

— А это что за измена? — спросил я так громко, что они вздрогнули от неожиданности.

— А, мистер Уивер, — весело сказал Франко, и я заметил, что теперь он говорит без обычного акцента. — Я так рад вас видеть, когда все это наконец закончилось. Не обойдется, наверное, без взаимных обвинений, но заверяю вас, что я ваш должник, сэр, и что испытываю к вам лишь уважение и почтение.

Должно быть, мое выражение лица удивило его, так как он обернулся к мисс Глейд.

— Разве ему еще не сказали?

Дама залилась краской:

— Боюсь, мне еще не представилось такой возможности.

— Вы шпион? — выпалил я.

Мисс Глейд дотронулась до моего плеча.

— Не гневайтесь на него. Если и винить кого-то, то меня.

— Не сомневайтесь, я так и сделаю. Как вы посмели так надругаться над моими чувствами и привязанностями? Вы и представить себе не можете, как я терзался, когда Франко попал в тюрьму. А теперь оказывается, что он шпион, у вас в услужении.

Франко поднял руки вверх, словно сдаваясь, забыв при этом, что в одной руке сжимает только что врученный кошелек. Но он дрожал не от страха, а лишь залился краской стыда, и мне стало ясно, что он действительно сожалеет о своем предательстве. Это искреннее сожаление так меня обезоружило, что я стоял как вкопанный, не зная, что сказать или сделать.

Мисс Глейд решила сжалиться надо мной.

— Не вините мистера Франко, — сказала она. — Его, так же как и вас, вынудили помимо воли выполнять приказы Кобба.

— К сожалению, когда я прибыл в Лондон, то наделал много глупостей, в том числе финансировал разработку мистером Пеппером его станка. Потому-то я обратил на себя внимание Кобба. Он сумел скупить мои долги, как и долги ваших друзей, после чего потребовал, чтобы я втерся в доверие к вашей семье.

— Ваша дочь тоже была шпионкой? — спросил я, не в силах скрыть своего отвращения.

— Нет, — сказал он. — Упаси боже, я не мог заставить такого ангела обманывать вас, поэтому она ничего не знала. Однако позвольте мне сказать, что, если бы вы действительно понравились друг другу, я бы не стал возражать против вашего брака.

— Вы слишком добры ко мне, — сказал я с горечью.

Он покачал головой.

— Когда я увидел, что между вами отношения не складываются, я отослал ее в Салоники, подальше от этого безумия. Мне жаль, сэр, очень жаль, что вынужден был обманывать вас. Могу только надеяться, что, узнав все до конца, вы немного смирите ваше негодование.

— Вместо того чтобы злиться на мистера Франко, — сказала мисс Глейд, — лучше бы поблагодарили его. Заботясь о вас, он связался с министерством и решил перейти на нашу сторону.

— Это правда, — сказал Франко. — Я знал, что Кобб — злодей, а вы честный человек, и вот, отправив дочь в надежное место, я рискнул своей безопасностью и решил работать не против, а во благо своей новой родины. К сожалению, по условиям моего задания я не мог ничего вам сказать.

— Но почему?

Мисс Глейд засмеялась:

— Вы человек слишком твердых убеждений, на вас нельзя положиться в подобных делах, когда неочевидно, что есть добро, а что зло. Мы знали, что вы никогда не станете служить французам по доброй воле и, если придется выбирать, поможете своему королевству. Но мы сомневались, можно ли вам доверять, если возникнет противоречие между вашим представлением о том, что нужно королевству, и нашим.

Я презрительно фыркнул:

— И поэтому вы играли со мной как с куклой.

— Мы не хотели этого, — сказал Франко жалобно.

— Мистер Уивер, вы не мальчик и должны понимать: мы не всегда делаем то, что хотим, и порой вынуждены жертвовать своими желаниями во имя чего-то более важного. Если бы я узнала, что мое правительство так меня обмануло, я бы приняла это. Лучше уж так, чем если бы они проиграли.

— И это ваш выбор, — сказал я. — Но не мой. Я не верю, что правительство поступает правильно, поддерживая эту компанию. Двум медведям в однойберлоге не ужиться, и настанет время, когда один захочет другого загрызть.

— Возможно, когда-нибудь министерство и не поладит с Крейвен-Хаусом, — сказала мисс Глейд, — но в данное время мы не ладим с французами, а французы желают уничтожить Ост-Индскую компанию, чтобы подорвать наше влияние за границей. Политики не могут делать только то, что нравственно, правильно и справедливо для всех и всегда. Приходится делать то, что целесообразно в данное время, и выбирать из двух зол меньшее.

— Неважный способ управлять страной. Вы ничем не лучше управленцев компании, которые живут от одного квартала до другого.

— Другого способа не существует, — сказала она. — Любой другой способ обречен на неудачу.

Помолчав, она обратилась к Франко:

— Мне кажется, вы объяснились вполне успешно. А теперь не будете так добры оставить нас, чтобы мы поговорили с глазу на глаз?

Он поклонился и опрометью бросился из комнаты. Мисс Глейд закрыла дверь и повернулась ко мне. На ее лице сияла очаровательная белозубая улыбка.

— Итак, — сказала она, — вы сердитесь на меня?

— Вы говорите так, словно нас связывают тесные отношения и мой гнев вас огорчает. Но вы для меня предательница и интриганка.

Она покачала головой:

— Я вам не верю. Вы сердитесь, но не считаете меня ни предательницей, ни интриганкой. Задето ваше самолюбие, так как я перехитрила вас, но полагаю, хорошенько все обдумав, вы смените гнев на милость. Конечно, если вы уже этого не сделали. Мне кажется, я вам нравлюсь больше, чем вы хотите признать.

Я промолчал, так как мне не хотелось ни признаваться, ни лгать. Потом спросил:

— Значит, по-вашему, Багхата убили французы. Кармайкла тоже они убили? А Пеппера?

— Что касается Кармайкла, как нам стало известно, это мог сделать один из людей Эллершо.

— Что? — воскликнул я. — И вы позволите, чтобы это сошло ему с рук?

— Вы должны понимать, что поставлено на карту. Идет борьба за мировое господство, за создание империи, какой еще не видел мир. Это приз, к которому стоит стремиться, но еще важнее, чтобы он ни в коем случае не достался врагу. Вы что, хотите, чтобы французы господствовали в Европе и мире? Вы забыли, как хорошо живется нашему народу под властью Англии и здесь, и в колониях? Рассказать вам о жизни в католических странах на континенте?

— Мне известно об этом, — сказал я.

— Я ненавижу Эллершо и не меньше вашего хочу, чтобы он был наказан за свои злодеяния, но это война, причем такая же настоящая и с такими же серьезными последствиями, если не большими, как та, когда огромные армии встречаются на поле битвы. Если необходимо терпеть таких мерзавцев, как Эллершо, приходится их терпеть. Так короли вынуждены мириться с чудовищами, из которых иногда выходят прекрасные главнокомандующие.

— Значит, он не будет наказан?

— Его нельзя наказать. Даже если бы у нас были доказательства, а их у нас нет, выступать против него было бы нецелесообразно. — Она ухмыльнулась. — Только, пожалуйста, никакой самодеятельности. Если с мистером Эллершо произойдет несчастный случай, министерство не оставит это без внимания и защищать вас не станет. Вы должны искать иной способ наказать его.

Я не понимал, что означают ее слова, но мне показалось, что она чуть ли не читает мои мысли. Я отвернулся и заложил руки за спину.

— А как насчет Абсалома Пеппера? Его кто убил и будет ли убийца наказан?

— Я заметила, вы отвернулись, когда спрашивали, — сказала она. — Вы не доверяете себе?

Во мне боролись тревога и восхищение, но я не мог не ответить на выпад. Я повернулся к ней:

— Кто его убил?

— Мне кажется, вы знаете ответ, — сказала она и улыбнулась.

Эта ее улыбка бесила меня — и лишала воли.

— Если бы я знал, думаете, я бы не постарался восстановить справедливость?

— Полагаю, вы так и сделаете.

— И вы меня остановите?

Она покачала головой.

— Нет.

— И министерство не будет возражать?

— Министерство не узнает.

Я внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, нет ли здесь подвоха.

— И тем не менее не станете меня останавливать?

— Не думайте, что моя преданность слепа. Я пойду на все, чтобы не дать Франции заполучить власть, к которой стремится Англия, но прекрасно понимаю, что представляют собой такие компании. Вы были правы, спрашивая, что произойдет, когда они станут слишком могущественными, и я согласна с вами: лучше урезать их могущество, пока у нас есть для этого оружие. Поэтому можете делать, что считаете нужным, а я как официальное лицо закрою на это глаза. Однако знайте, что как лицо неофициальное я вас поддерживаю.

Моему удивлению не было предела.

— Вероятно, мисс Глейд, у нас больше общего во взглядах на справедливость, чем мне до этого казалось.

— Можете в этом не сомневаться. Я знаю, вы поступаете так, как считаете нужным, и поскольку я с вами согласна, буду помогать, чем смогу. Что касается ваших долгов и долгов ваших друзей, министерство урегулирует этот вопрос. Однако я не могу выплатить вам обещанных двадцати фунтов. — Последнюю фразу она произнесла игривым тоном.

— Постараюсь перенести этот ущерб.

— Ущерб будет больше, так как я надеюсь, вы купите мне милую безделушку в знак признательности. И любви, — сказала она и взяла меня за руку.

Я не хотел казаться — или быть — излишне скромным, но не мог до конца доверять этой женщине. Более того, я даже не был уверен, что она не предаст меня вновь. Именно по этой причине я не ответил на ее заигрывание с большим воодушевлением, хотя мне очень хотелось этого.

Она почувствовала, что я колеблюсь.

— Полно, мистер Уивер. Неужели вы способны ухаживать только за женщинами вроде миссис Мелбери? Из-за приверженности правилам приличия она вас отвергла. Я думала, вы должны быть в восторге от того, что встретили женщину не только одной с вами крови, но еще и сходных наклонностей.

— Вы очень дерзки, — сказал я и понял, что помимо воли широко улыбаюсь, так же как и она.

— Если говорить правду наедине с близким по взглядам человеком — это дерзость, что ж, я виновата. Знаю, из-за всего, что произошло между нами, у вас могло сложиться нелестное представление обо мне, — сказала она более спокойно. Она взяла мою руку с нежностью, которая удивила меня и показалась восхитительной. — Может быть, вы придете ко мне, когда ваша обида уляжется, и мы сможем начать все сначала.

— Может быть, я так и сделаю.

— Вот и договорились, — сказала она. — Но не слишком затягивайте, иначе мне придется самой вас искать. Возможно, меня могут попросить разыскать вас более официально, так как, поверьте, у министерства есть все причины одобрить мое прежнее ходатайство за вас. Все только и говорят об Уивере и о том, как бы убедить его поступить на королевскую службу.

Я убрал руку.

— Не думаю, что смогу служить королю в таком качестве. Как вы правильно заметили, я не склонен поступаться моральными принципами в угоду целесообразности.

— Может настать время, когда королевству понадобятся от вас услуги, не противоречащие вашим принципам. Надеюсь, вы не вовсе откажетесь от этой идеи.

— Могу я навестить вас не только в связи с этим делом?

— Конечно, и чем быстрее, тем лучше, — сказала она.

Я знаю, чем мог бы закончиться этот разговор, будь мы в более подходящем месте, но тесная контора в Крейвен-Хаусе во время собрания акционеров показалась мне не лучшим храмом для почитания богини любви. Поэтому мы расстались, уверенные, что вскоре встретимся вновь. Она не сомневалась, что наши отношения возобновились с ее победы. Я отправился на поиски Элиаса, чтобы сообщить ему новости, чуть не подпрыгивая на ходу.

Глава тридцатая

Сидя в экипаже, Элиас продолжал качать головой.

— Как ты не догадался, что Франко шпион?

— У меня не было ни малейшей причины для подозрений. Его поступки были искренни, и он вел себя естественно, не как человек, который что-то утаивает.

— И куда теперь?

— Осталось сделать одну вещь, — сказал я. — Хотя бы для собственного удовлетворения.

Мы отправились в таверну «Метатели», где Диваут Хейл мирно попивал пиво со своими ребятами. Я думал, он сбежит, испугается, что я буду его искать, но он только улыбнулся, когда я вошел. Он отослал своих товарищей, и мы подсели к нему за стол. Я представил Элиаса, и они заговорили о золотухе. Элиас принялся блистать познаниями перед стариком и блистал, пока мне не надоело.

— Достаточно, — сказал я, стукнув кулаком по столу. — Ты думал, я не узнаю о твоей хитрости?

— О чем? — спросил Хейл не очень убедительно.

— Тогда давай начистоту. Ты предал меня и своих ткачей. Я дал тебе книгу, которая поставила бы Ост-Индскую компанию на колени, а ты отдал ее Эллершо. Зачем ты это сделал?

Он опустил глаза, не в силах скрыть стыда.

— Не суди меня строго. Это все из-за моей болезни. Я говорил тебе, как мне нужно исцеление, и я обменял на него книгу. Я говорил с людьми из компании, и они уверили меня, что за книгу я получу аудиенцию у короля. Это всего лишь книга, Уивер. Что она может значить для человека, который и читать-то не умеет. Не станешь ведь ты винить больного, если он обменял то, что даже понять не может, не то что воспользоваться, на то, что может спасти ему жизнь.

— Конечно, я не могу винить тебя за это. Твое решение хоть и неправильное, но понятное. — Я отхлебнул из кружки. — Но вот чего я не понимаю: как ты узнал, кому именно эта книга нужна больше всего? В Ост-Индской компании много работников и много директоров. Почему ты отдал ее именно Эллершо?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Совпадение, наверное.

— Нет, это не совпадение, — сказал я. — Ты уже давно служишь Эллершо, так?

— Конечно не так. Это смешно.

— Разве? Поначалу я не мог ничего понять, но когда узнал, что некоторые ткачи шелка работают на Ост-Индскую компанию, я должен был догадаться, что ты предложишь свои услуги. Ведь ты сам сказал — я, мол, так хочу излечиться, что на все готов. Когда сегодня на собрании акционеров Эллершо показал книгу, я понял, что это твоих рук дело. Она была ему не нужна, чтобы уничтожить соперника, но позволила разыграть впечатляющую сцену перед советом. Ты предал будущее своего дела за благодарность директора Ост-Индской компании.

— Эй, потише, — шикнул на меня Хейл.

— Как? — воскликнул Элиас. — Твои ребята не знают, что ты кормишься у компании?

— Конечно знают, — сказал он поспешно. — Деньги есть деньги, и не важно, кто их дает — хоть Ост-Индская компания. Конечно, это не совсем удобно, но ничего не поделаешь, они привыкли.

Я поднялся из-за стола.

— Эй, послушайте, ткачи. Вы и правда знаете, что мистер Хейл в услужении у Ост-Индской компании?

Все головы повернулись ко мне. Думаю, меня заклеймили бы как подлого клеветника, если бы Хейл не поднялся и не зашаркал к выходу так быстро, как позволяла ему болезнь. Полдюжины ткачей бросились за ним. Далеко Хейлу не уйти, оставалось лишь догадываться, что они с ним сделают, когда догонят. Он был несчастным больным стариком, который продал тех, кто ему доверял, за ложную мечту о чудесном исцелении. Ему придется нелегко, я не сомневался в этом, но также знал, что Хейл выживет, и примет свою награду — королевское прикосновение, — и поймет, сколь призрачна была его надежда.

Мы с Элиасом решили, что лучше сменить таверну, и перебрались в заведение по соседству. Мы устроились с кружками пива и продолжили беседу.

— Молодец, что догадался о предательстве Хейла, — сказал он, — но, к сожалению, Уивер, слишком поздно, и это мало что меняет. У меня такое чувство, что все повторяется.

Я поднял бровь.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, все это уже было, — сказал он. — Ты ведешь расследование, и становится ясно, что какие-то мощные силы пытаются тобой манипулировать, и ты, несмотря на все свои усилия, в конце концов снова оказываешься в положении, когда тобой манипулируют. Хоть кто-то из самых злостных негодяев и бывает наказан, но при этом власти предержащие получают то, что им нужно. Тебя это не беспокоит?

— Конечно беспокоит.

— Как это можно упредить? — спросил он. — Как сделать так, чтобы подобное не случалось столь регулярно?

— Думаю, это возможно.

— Тогда почему ты этого не сделал?

Я посмотрел на него и улыбнулся.

— Кто сказал, что я этого не сделал? — Я допил пиво и отставил кружку. — Когда вокруг столько шпионов и интриг, я знаю, что есть люди, которые, стоит мне потерять бдительность хотя бы на короткое время, не преминут этим воспользоваться. Имея дело с такими могущественными людьми, нужно отдавать себе отчет, что твои возможности ограниченны, но мне кажется, я сделал все, чтобы расстроить их планы.

— Это как? — спросил он.

— Допивай и увидишь.

Мы взяли экипаж до Дарем-Ярда, где постучали в знакомую дверь, и снова увиделись с Бриджит Пеппер, дочерью жены Эллершо. Она была главной, как я теперь знал, среди тех, кого я называл вдовами Пеппера. Нас пригласили войти, и мы недолго ждали, пока в гостиную не вошла сама добропорядочная женщина.

— Добрый день, мадам, — сказал я. — Ваш супруг дома?

— Что за злая шутка? — спросила она. — Вам отлично известно, что он умер.

— Я думал, что мне это было отлично известно, — сказал я Элиасу, но так, чтобы она тоже слышала. — Это был один из немногих фактов, которые сообщил мне Кобб, но потом я начал сомневаться. Учитывая, что вокруг было столько обмана, как я мог быть уверен, что Пеппер на самом деле мертв? А если Кобб лгал мне? Или Коббу солгали? Зная теперь, что среди его людей был предатель, я склоняюсь к последнему.

— Так Пеппер не умер?

— Нет, это было частью договора, который он заключил с Ост-Индской компанией. Он должен был прекратить работу над чертежами. В компании знали, что он не смог бы воспроизвести их собственными силами, поскольку, как объяснила одна из его вдов, стоило ему записать какую-нибудь мысль, она тут же вылетала у него из головы. А взамен ему было позволено оставаться мужем вот этой молодой леди. Возможно, что-то еще. Думаю, новая жизнь за границей. Вы, должно быть, по-настоящему его любите, — сказал я, повернувшись к Бриджит Пеппер, — если остались с ним, несмотря на его, так сказать, неумеренность.

— Не понимаю, зачем вы порочите его память и причиняете мне страдания, — сказала она. — Он мертв. Мертв.

— Как вы полагаете… — сказал я, достал из кармана одну вещицу и показал ей. — Как вы полагаете, может эта вещь вернуть его из могилы?

Широко улыбаясь, я протянул «вдове» тетрадь с чертежами станка Пеппера.

— Что же тогда было у Эллершо? — спросил Элиас, когда мы направлялись вглубь дома.

— Первая тетрадь, которую я получил от леди из Твикенема, — сказал я. — Очень схожая с этой по форме и по содержанию, и трудно было догадаться, что чертежи в ней неполные. Если бы не маленький изъян на кожаной обложке, царапина в форме буквы «П», я бы ни за что их не отличил.

В дальней комнате мы увидели мистера Пеппера с книгой и бокалом вина. Он встал, чтобы поприветствовать меня.

— Признаюсь, — сказал он, — я лелеял слабую надежду, но это была всего лишь слабая надежда. Вы и вправду удивительный человек.

Но удивительным был не я. От Пеппера исходило такое тепло, такая доброта и такое умиротворение, какого я еще ни в ком не встречал. Он был действительно хорош собой, но на свете много красивых мужчин. В нем было что-то еще, и хотя я знал, что это обманчиво, но от этого оно не становилось менее удивительным и неопровержимым. Вроде вспышки молнии, которая все равно восхищает, как бы ты ее ни боялся.

Я протянул ему тетрадь:

— Вам следует перебраться в другую часть королевства. Ост-Индская компания вряд ли обрадуется, если вы попробуете осуществить свои планы.

— Нет. Как вы правильно догадались, мы заключили договор. О моей смерти должны были широко оповестить, чтобы обезопасить меня от французов. Министерство организовало сложнейшую комбинацию, чтобы французские шпионы перехватили письма, в которых говорилось, как компания организовала мое убийство.

— А мистер Эллершо, — догадался я, — заключил эту сделку со стороны компании, позволив вам жить счастливо с его падчерицей, обеспечив изрядным приданым и забыв о ваших других, скажем так, особенностях, в обмен на чертежи.

Миссис Пеппер положила руку на плечо мужа.

— Можете не ходить вокруг да около, — сказала она. — Я знаю, каким кружным путем пришлось моему Абсалому пройти, прежде чем мы встретились. Я не сержусь на него за то, что ему пришлось сделать, и теперь, когда мы вместе, я готова забыть о его прошлом.

— Но потом, — предположил я, — Эллершо передумал. Он не мог рисковать и решил избавиться от вас, мистер Пеппер. Тогда на помощь пришла миссис Эллершо и спрятала вас. Потому она и решила, что я охочусь за ее дочерью по поручению мужа. Не знаю, слышала ли она о других увлечениях мистера Пеппера, но если и слышала, это беспокоило ее не больше, чем ее дочь.

Пеппер похлопал жену по руке и улыбнулся мне. Он источал обаяние и похоть.

— Должен заметить, поскольку горжусь этим, что моя достойная супруга принесла целых два приданых. Мы договорились, что убедим миссис Эллершо, будто ее муж категорически возражает против нашей свадьбы. И она выплатила приданое, а потом такую же сумму заплатил мистер Эллершо. Неплохой план, как мне кажется.

Он не стал ждать моей похвалы, а принялся листать тетрадь.

— Да. Недурно. Очень недурно. Иногда меня осеняет. Порой мне кажется, что лучше меня никого нет. — Он замолчал и посмотрел на меня. — Но я не понимаю, почему вы не оставили тетрадь себе. Этот проект не принесет плодов в ближайшие годы, и я не могу предложить вам никакой награды.

— Мне не нужны эти чертежи и не нужна награда, — сказал я. — Я ничего не понял в ваших чертежах, извлечь из Них какую-то пользу выше моих возможностей. Буду с вами откровенен, мистер Пеппер. Хоть мы с вами раньше не встречались, я проследовал за вами по всему городу и обнаружил, что человек вы ужасный. Получаете то, что хотите, и плюете на чувства тех, кого раните.

— Довольно жестоко, — сказал он добродушно. — Но многие с вами не согласятся.

— Может быть, — сказал я. — Не скажу, что испытываю к вам приязнь, но считаю, что человек, который изобрел такой станок, должен воспользоваться плодами своего изобретения, каким бы негодяем он ни был. Если бы я оставил чертежи себе, это было бы воровством. Вдобавок я считаю, что вы нанесете меньше вреда человечеству, если не будете испытывать финансовых трудностей. Наконец, я хочу, чтобы Ост-Индская компания получила по заслугам, и мне кажется, вы достаточно искусный интриган, чтобы воплотить эти платы в жизнь.

— Очень благородно с вашей стороны.

— Нет, мною движет ненависть, — сказал я. — Хочу, чтобы они знали: их усилия затрачены напрасно. Столько сил — на то, чтобы не дать человеку усовершенствовать технику, не позволить людям хоть как-то контролировать покупаемый товар. Эллершо и иже с ним думают, что весь мир принадлежит им, но им принадлежит лишь их компания. Со мной плохо обошлись, мистер Пеппер, и больше всего мне хочется отомстить тем, кто так поступил со мной. Не надеюсь, что это случится в ближайшем будущем, но я буду тихо радоваться, зная, что посеял семя. Семя, которое даст всходы в будущем.

Он улыбнулся и положил тетрадь в карман.

— Тогда большое вам спасибо, — сказал он. — Я использую ее по назначению.

В экипаже на обратном пути Элиас рассмеялся:

— А он действительно испорченный человек.

— Они все испорченные. Мы все испорченные. Каждый по-своему. Мы прощаем это себе и, возможно, тем, кого любим, но с радостью порицаем в других.

— Очень философское замечание.

— А у меня сегодня философское настроение.

— Тогда вот о чем стоит задуматься, — сказал он. — Странно выходит: связывается человек с этими компаниями, действует из мести и злобы, как ты сейчас, а в итоге оказывается самым нравственным. Вот что жадность с людьми делает.

Я не сомневался в его правоте. В тот день я нанес удар по жадности и, не буду скрывать, ощущал удовлетворение, но я знал: это было все равно что бороться с грозой. Допустим, даже найдется некий очень тонкий инструмент, способный измерить эффект от подобного удара, но гроза-то как бушевала, так и будет невозбранно бушевать, сея разрушения, а мир так и не узнает, что кто-то потратил силы, возможно все свои силы, пытаясь укротить ее мощь.

О романе

Впервые на русском — очередная книга о приключениях Бенджамина Уивера, бывшего знаменитого боксера, а теперь лондонского частного детектива, уже знакомого читателю по бестселлерам «Заговор бумаг» и «Ярмарка коррупции».

Даже такому мастеру перевоплощений, как Уивер, нелегко потягаться с таинственным Джеромом Коббом, который шантажом заставляет его исполнять одно, казалось бы, нелепое поручение за другим: сперва проиграться в карты, затем — выкрасть секретный отчет из кабинета высокопоставленного чиновника могущественной Ост-Индской компании. Пойти на попятную Уивер не может: на кону жизнь и благополучие его близких. Но кража — лишь первый ход в смертельно опасной игре — в игре, в которой сплелись тайные заговоры, корпоративное соперничество и даже международный шпионаж…

Дэвид Лисс умеет стимулировать воображение читателя как никто другой, и «Компания дьявола» — новое тому подтверждение.

Kirkus Reviews

Точность проработки исторических деталей поражает, голос рассказчика — завораживает.

The Denver Post

Примечания

1

Pepper (англ.) — перец.

(обратно)

2

Фамилия Уивер (Weaver) по-английски означает «ткач».

(обратно)

3

От английского глагола to tease — дразнить, заигрывать.

(обратно)

4

Спиртной напиток из риса.

(обратно)

5

Героическая поэма английского драматурга и поэта Уильяма Давенанта (1606–1668).

(обратно)

6

Nutmeg (англ.) — мускатный орех.

(обратно)

7

По-английски Авессалом — Absalom.

(обратно)

8

На открытом воздухе (ит.).

(обратно)

9

Clap (англ., разг.) — триппер.

(обратно)

10

Owl (англ.) — сова.

(обратно)

11

Scholars / scullers.

(обратно)

12

Whores / oars.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

О романе

*** Примечания ***