Друид [Клауде Куени] (fb2) читать онлайн

Клауде Куени Друид

Кловис

I

Март года 695 по римскому летосчислению^[1].

На какое-то мгновение мне показалось, что вдалеке, у противоположного края долины, я вижу фигуры трех всадников. Германских всадников. Но похоже, зрение обмануло меня. Уже в следующий миг мои глаза не различали ничего, кроме однообразного ландшафта.

Я улегся на живот и с плоского выступа скалы, служившего мне наблюдательным пунктом, окинул взглядом долину, распростершуюся далеко внизу. Яркое весеннее солнце слепило глаза, заставляя щуриться. Я благодарил богов за то, что по их воле был рожден в этой жизни кельтом в племени рауриков. Нежась под теплыми лучами, я закрыл глаза и попытался ощутить запах пряностей, исходивший от куска свинины с хрустящей корочкой, почувствовать вкус поджаренных пиниолей^[2], семян тмина и тимьяна, залитых медом ядер миндаля, только что смолотого перца и корня сельдерея. Я представил себе, как нубийская рабыня подает мне рыбу и греческое вино, настоянное на смолах. В моем имении, расположенном в Массилии, у меня было абсолютно все. Ведь оно существовало только в моем воображении.

Не раз я ловил себя на том, что сладкие мечты вырывают меня из суровой реальности прямо среди бела дня. Друид Сантониг сказал однажды, что заветное желание обязательно исполнится, если как можно чаще представлять себе в мельчайших подробностях, чего ты хочешь от жизни. Тогда все внутренние силы будут направлены на осуществление мечты, и человек со временем начнет интуитивно принимать верные решения. Воображаемое станет реальностью.

Однако сегодня с моим воображением что-то было явно не так. Нубийская рабыня замерла на месте и превратилась в римскую мозаику, которая в следующее мгновение рассыпалась на мелкие кусочки. Я почувствовал отвратительный запах протухшей рыбы. Оказалось, что во всем виновата Люсия. Она лежала рядом со мной, словно Сфинкс, вытянув перед собой передние лапы и высоко подняв голову. Казалось, она что-то почуяла или услышала. У Люсии была короткая белая шерсть, но все ее тело покрывали черные пятна, а над глазами и рядом с пастью виднелись огненно-рыжие отметины. Римляне считали, что такие собаки, как Люсия, у которых шерсть была трех цветов, ни на что не годились. Именно поэтому Кретос, греческий торговец из Массилии, который продавал вино и считал себя в большей степени римлянином, чем любой коренной житель этого города, оставил Люсию на нашем дворе. Ему было лень топить щенка.

На севере Кретос появлялся раз в году. За шестьдесят дней он перевозил свои амфоры с вином через Родан, Арар и Дубис, чтобы остановиться в Весонтионе, столице кельтских секванов. Здесь он продавал большую часть привезенного с собой вина, а на вырученные деньги покупал красную шерстяную ткань, железные инструменты и золотые украшения. Затем Кретос перемещался вдоль Ренуса по суше. В то время как его слуги и рабы сопровождали корабли с купленным товаром, направлявшиеся на юг, купец переливал оставшееся вино в кельтские бочки и продавал его в попадавшихся на пути селениях, расположенных вдоль реки. Он бывал даже в краю, о котором сложили множество легенд и мифов — в дикой Германии, как называли те земли римляне. Но Кретосу не было дела до всяких россказней. Для него существовали только те, кто покупает его товары, и те, кто не хочет делать этого. Ариовист же, царь свевов, который совсем недавно обосновался к западу от Ренуса, был хорошим покупателем, и ничто не мешало ему тратить накопленные во время многочисленных набегов несметные богатства. Как правило, Кретос заезжал в оппидум кельтского племени рауриков, расположенный у изгиба Ренуса. Отсюда купец направлялся дальше, на запад, к Арару. Там его уже ждали корабли, трюмы которых были забиты товарами. Проделывая такой путь, Кретос заходил и в наше селение — к этому его вынуждала непрекращавшаяся зубная боль. Торговец вином твердо верил в то, что хоть немного облегчить мучения ему помогает только отвар из трав, приготовленный друидом Сантонигом. Это зелье хранилось недолго, но у Кельтилла всегда был наготове небольшой бурдюк с отваром, который он обменивал на бочку неразбавленного вина — чаще всего сабинского, четырехлетней выдержки. Мы всегда радовались нечастым визитам Кретоса. Торговец рассказывал самые свежие новости — от него мы узнавали о событиях, происшедших не более полугода назад. Позапрошлым летом Кретос покинул наше селение рано утром и выступил в путь еще до восхода солнца, потому что собирался сделать крюк и побывать в Генаве. Ночью его сука привела щенка, тело которого было покрыто пятнами трех цветов, и торговец оставил его в деревне. Если же кто-нибудь, проходя через наше селение, бросает на произвол судьбы щенка, то животное непременно попадает под мою опеку. Все собаки в деревне давно усвоили одну простую истину: стоит лишь подбежать ко мне и приветливо замахать хвостом, как они тут же получат какое-нибудь угощение. Конечно, если у меня есть чем поделиться. Так вот, я назвал щенка Люсия и выкормил его козьим молоком. С тех пор Люсия не отходит от меня ни на шаг, а все остальные собаки давно привыкли, что она всегда получает лучший кусок. Уж я-то прекрасно знаю — ни один щенок не может выжить без матери. Но если такое случается, значит, жизнь ему решили оставить сами боги.

Люсия уже во второй раз широко разинула пасть, обнажив острые клыки, и я вновь почувствовал ее зловонное дыхание. Отвратительный запах протухшей рыбы натолкнул меня на мысли о Риме. Я опустил голову на сложенные руки и попытался уснуть, чтобы вновь увидеть мое имение в Массилии. Но Люсия, похоже, никак не хотела оставлять меня в покое. Она прикасалась своим влажным носом к моим рукам, лизала уши и затылок. Ощущение было такое, будто меня погрузили в амфору, наполненную испанским рыбным соусом. Образы нубийских рабынь исчезли, словно тонкая струйка дыма, развеянная внезапно налетевшим сильным порывом ветра.

— Друиды идут!

Я вскочил на ноги и внимательнее присмотрелся к происходящему в нашем поселке, который приютился на берегу протекавшего через долину ручья. Стало заметно холоднее. Туман начал рассеиваться. Теперь я совершенно четко видел трех всадников, быстрым галопом мчавшихся вниз к ручью. Довольная собой, Люсия подняла голову, шерсть у нее на шее вздыбилась. Сейчас она выглядела почти как настоящий кельт, который неоднократно смачивал волосы жесткой водой с известью, а затем высушивал их, чтобы они торчали во все стороны. Но Люсия беспокоилась не из-за друидов. Она почуяла какой-то другой запах, заставивший ее ощетиниться. И, клянусь Эпоной, это была не рыба! Далеко впереди, где Ренус отделял земли кельтов от земель германцев, собиралось огромное черно-серое облако. Я прищурил глаза, надеясь получше рассмотреть, что там происходит. Это был дым, поднимавшийся из Ариалбиннума, оппидума рауриков.

Я осторожно слез со скалы и неторопливо зашагал вниз по склону, к нашей деревне. Люсия важно шла рядом, то и дело поднимая голову, чтобы внимательно взглянуть на меня. Она уже давно привыкла к моей медленной походке и прекрасно знала — даже услышанное ею слабое покашливание может оказаться условным знаком.

Наша деревня состояла из восьми крытых соломой длинных домов, крыши которых держались на простых, но довольно прочных конструкциях из бревен. Стены из переплетенных между собой гибких прутьев были обмазаны слоем глины.

Хотя наши амбары ломились от зерна, а ямы, в которых хранилось остальное продовольствие, никогда не пустовали, селение не защищали ни земляной вал с глубоким рвом, ни палисад из заостренных бревен. С тех пор как два поколения назад наши предки поселились на этой земле, мы жили в мире со всеми соседями. А в случае опасности всегда можно было укрыться в оппидуме рауриков у изгиба Ренуса. Мы прекрасно знали: любой всадник доберется до него всего лишь за полдня, а поэтому всегда рассчитывали на защиту и поддержку. И вот сейчас укрепленное поселение моих соплеменников было охвачено огнем.

У одного из домов встречали друидов, поднося им чаши с чистой водой. Это были важные, исполненные достоинства мужи в белых туниках с длинными рукавами. От холода и ветра они защищались, прячась в черные меховые накидки с капюшонами. Друидов всегда принимают так, словно они — боги, спустившиеся на землю. Кельтских друидов нельзя назвать просто священниками, нет, каждый из них был также учителем, судьей, политическим советником, астрономом, сказителем, математиком и врачом. Если разобраться, то своих друидов мы считали вратами во вселенную знаний, живыми книгами кельтов. Письменность всегда была чем-то недозволенным, священные знания строго-настрого запрещалось сохранять при помощи букв и надписей. Только купцы иногда кое-что записывали на греческом языке, поскольку греческая торговая колония Массилия считалась у кельтов центром всей мировой торговли. В этот город отправлялись за покупками наши соплеменники знатного происхождения или же те, кто из кожи вон лез, стараясь подражать вождям и знати. Само собой разумеется, что я не был на рынках и торговых площадях Массилии ни разу в жизни.

Тогда мне было семнадцать и уже несколько лет я находился под покровительством друида Сантонига. Он учил меня истории нашего народа — а это значило, что я должен был выучить всю ее наизусть в стихотворной форме. Но к сожалению, многое зависело не только от моих способностей и желания учиться. Даже если бы я, разбуженный среди ночи, продекламировал выученные мною строфы с любого места и в любой последовательности, я ни в коем случае не мог быть уверен в том, что когда-либо стану друидом. Все должно было решиться намного позднее. Конечно, тот факт, что я не принадлежал к ученикам знатного происхождения, еще больше осложнял ситуацию. Допустим, это не являлось основной причиной, по которой я не мог бы стать друидом. По крайней мере, так утверждали те, кто о подобных мелочах мог не беспокоиться. Все же, честно говоря, я не встречал ни одного друида, которого соплеменники не причисляли бы к знати. Однако я не видел особого повода для огорчений — в крайнем случае я мог стать бардом, ведь они тоже были образованными людьми, а также непревзойденными сочинителями и рассказчиками. Но барды, конечно же, не пользовались таким уважением, как друиды. Нет такого кельта, который испытывал бы благоговейный страх перед простым бардом. Друиды же считались посредниками между небом и землей, между жизнью и смертью, между богами и людьми.

Сегодня друиды прибыли в наше поселение, чтобы дать последние указания относительно длительного перехода к Атлантическому побережью. Всего их было трое, поскольку мы, кельты, считаем число три священным. Я знал только одного из них — моего старого учителя, друида Сантонига, обоих же его спутников мне раньше видеть не доводилось. О доброте и мудрости Сантонига слагали легенды еще при его жизни. Ему было за сорок. Не только простые кельты, но и многие друиды считали, что боги наделили Сантонига особым даром — даром учить. За всю свою жизнь я ни разу не выезжал за пределы нашего селения, но благодаря беседам с Сантонигом мне казалось, что я побывал во всех, даже самых отдаленных уголках вселенной. Он всегда находил нужные слова, чтобы ненавязчиво показать мне путь к дальнейшему развитию. И вот результат — у меня создавалось такое впечатление, будто мои способности настолько уникальны, что я овладеваю новыми знаниями исключительно при помощи силы своего ума. В такие моменты я был горд собой и находился в отличном расположении духа.

Глядя на Сантонига и его спутников, я всей душой надеялся, что мой учитель сообщит мне долгожданную новость и даст свое согласие взять меня в следующем году на остров Мона. Скрытая в темных густых лесах, там находилась единственная школа друидов. Туда приглашали только лучших, избранных учеников.

Сантониг молча поднял руку и взглянул на небо, надеясь увидеть знак. Сопровождавшие его друиды опустили головы и начали вполголоса читать священные строфы. Их тяжелые накидки были украшены цветными шнурами — значит, они еще не закончили обучение. Глядя на то, как держали себя эти двое — гордо и даже с некоторым презрением смотрели они на окруживших их жителей нашего селения, — я сразу понял, что спутники друида — сыновья знатных кельтов, и своим статусом они обязаны не знаниям или способностям, а исключительно своему происхождению. Возможно, сегодня мне предстоит услышать неутешительные известия. Наверняка мне предпочтут этих важных, распустивших хвосты павлинов. Меня так и подмывало заговорить с Сантонигом и без обиняков спросить у него, есть ли у меня хоть какая-то надежда. Но это было бы слишком невежливо с моей стороны. Кельты никогда не задают вопросы прямо. Чтобы понять друг друга, нам вовсе не нужны слова — ими мы пользуемся только в тех случаях, когда дело доходит до спора. Ктому же сейчас у меня не было ни малейшего шанса хотя бы поприветствовать своего учителя — все пытались протиснуться поближе к Сантонигу и задать ему волнующие их вопросы. Меня толкали, хватали за одежду, задевали то плечом, то локтем. Если бы я не держался за свою молодую рабыню Ванду, то наверняка потерял бы равновесие и упал бы на землю. Из-за больной ноги мне приходилось нелегко.

— Друид! Скажи нам, куда идет Ариовист? Он направляется на юг?

Сегодня никто не просил Сантонига разрешить спор между двумя соседями или приготовить травяной отвар, который помог бы исцелить родственника, кашляющего кровью. Нет, все спрашивали об Ариовисте, германском предводителе свевов, которого одни называли князем или герцогом, а другие — царем. Все они хотели услышать ответ друида Сантонига.

— Друид! Мы видели дым над Ариалбиннумом. Это дурной знак?

По лицам собравшихся было видно, что они нервничают и боятся за свою жизнь и жизнь своих близких. Именно сейчас, когда мы решили спастись бегством от продвигавшихся на юг германцев и присоединиться к кельтским гельветам^[3], которые направлялись к Атлантическому побережью, мы хотели во что бы то ни стало избежать ненужных и бессмысленных битв. Ведь мы в любом случае собирались покинуть эти земли.

Сантониг вернул старейшине нашей деревни чашу с водой и поднял руку. Все разговоры тут же стихли. Собравшиеся покорно склонили головы, словно боялись смотреть друиду прямо в глаза. Каждый кельт знает: когда говорит друид, через него с нами говорят боги. Нас не покидало чувство, что слишком бурный и несдержанный прием, устроенный жителями нашего селения Сантонигу, недостоин такого уважаемого мужа. Мой учитель поднялся на возвышение высотой в четыре фута — мы используем их, чтобы защищать наши амбары от крыс и мышей, — и заговорил громким, звучным голосом:

— Раурики! В год консульства Марка Мессалы и Марка Пизо вожди кельтских гельветов приняли решение покинуть свои земли и переселиться в плодородные края на Атлантическом побережье, принадлежащие сантонам. Вы, народ кельтских рауриков, решили поступить так же, как кельтские гельветы, и присоединиться к ним. Подобное решение приняли и другие племена: тигурины, латовики и бои тоже оставят свои земли и отправятся к побережью Атлантикуса. Потому что все мы — кельты! Мы приносим жертвы одним и тем же богам. Наши закрома и амбары полны припасов. У каждого кельта, готового вместе с семьей покинуть свое родное селение, есть запас муки, которого хватит минимум на три месяца. Поэтому боги дали нам знак собраться в конце месяца марта у берега Родана и объединиться с остальными племенами кельтов, готовыми отправиться в этот нелегкий путь. Оттуда великий и славный вождь Дивикон поведет нас к побережью Атлантикуса. Нам предстоит идти через земли кельтских аллоброгов. Мы должны вести себя как достойные, благодарные гости и ни в коем случае не нападать на селения, не разорять поля. Сейчас край аллоброгов является римской провинцией. Но римляне не помешают нам пройти по их территории, потому что они знают: у нас достаточно провизии, а наша цель — Атлантикус. Мы должны заплатить золотом за подобное разрешение, а также подтвердить свои мирные намерения, предоставив заложников.

На какое-то время Сантониг замолчал, чтобы дать слушателям возможность понять полностью смысл его слов, а затем продолжил:

— Сегодня рано утром Ариовист напал на оппидум мужественных рауриков, убил и забрал в рабство множество ваших соплеменников, а их дома сжег. Говорю вам: не ждите, пока его воины окажутся здесь. Завтра на рассвете отправляйтесь в путь, а все, что не можете взять с собою, сожгите. Идите на юг. У берега Родана ждите прибытия остальных племен. Когда закончится ночь и вновь взойдет солнце, в вашем селении не должно быть ни единой живой души. Сами боги не смогут защитить вас здесь. Неутешительные вести принес я. Не счесть германских воинов Ариовиста, а с севера уже приближается подкрепление — десять тысяч безжалостных и голодных всадников. С востока надвигаются даки^[4]под предводительством своего царя Баребиста. А на юге перед нами распростерлись земли римлян. Если наши племена хотят выжить, то еще этим летом нужно достичь Атлантикуса. Сантоны примут нас как братьев, потому что плодородная земля, которую они нам отдают, уже сполна оплачена. Золотом.

Друид Сантониг обвел взглядом слушавших его жителей нашего селения, словно желая убедиться в том, что речь его возымела должное действие, и после небольшой паузы продолжил:

— Раурики! Сегодня мы в последний раз срежем омелу, а затем попросим милости и защиты у наших богов! Да хранит нас Луг!

— Да хранит нас Луг! — повторили все мы хором.

Если честно, то я ожидал, что сейчас все вновь начнут галдеть и наперебой задавать друиду вопросы. Однако мужчины и женщины продолжали стоять на месте, и никто не решался сказать ни слова. Тишину нарушало только кудахтанье кур и хрюканье свиней, которые рылись в объедках и помоях. Им-то все равно, кто вспорет их брюхо. Жители нашего поселка молчали и лишь многозначительно переглядывались. Некоторые с надеждой смотрели на небо, ожидая увидеть знамение, посланное богами. Но над нашими головами не кружил ни один дрозд, полет которого можно было бы истолковать тем или иным образом.

Практически бесшумно мы разошлись в стороны, образовав некое подобие живого коридора, чтобы друиды могли беспрепятственно пройти к дому, в котором под одной крышей жили я, дядя Кельтилл и семьи его братьев. Как только Сантониг и его спутники скрылись внутри, жители деревни тут же сбились в небольшие группы и начали вполголоса высказывать свои предположения. Слушая говоривших, одни кивали головами, другие грустно улыбались. Наверняка многие думали, что видели знамения, посланные самими бессмертными богами. Должен признать, что трезвых кельтов понять довольно трудно.

Первые телеги, запряженные волами, уже стояли у амбаров. Несколько молодых всадников поскакали на ближайшие луга, чтобы пригнать пасшихся там животных. Приготовления к переходу начались довольно давно, все детали были тщательно продуманы. Поэтому сейчас каждый знал, что он должен делать: какие инструменты следовало собрать в первую очередь, как распределить груз и вьючных животных, кто за что отвечал и даже в каком порядке телеги должны выезжать из нашего селения.

Меня одолевали грустные мысли. Я сел на землю, опершись спиной о дуб, под которым провел почти все свое детство, и положил левую руку на спину Люсии. Похоже, собака тоже чувствовала, что вокруг происходит нечто необычное, — она прижалась к моей ноге, взглянула мне прямо в глаза и, тяжело вздохнув, положила голову на передние лапы.

Дядюшка Кельтилл вышел на улицу и велел, чтобы друидам принесли свежие фрукты и молоко. Кельтским друидам нельзя есть мясо и пить вино. В то время как первое условие можно назвать довольно приемлемым, второе казалось мне достаточно веским аргументом, чтобы отказаться от этой почетной профессии. Что ж, если из-за простого происхождения передо мной будут закрыты двери школы друидов на острове Мона, то я хотя бы смогу наслаждаться этим прекрасным напитком из виноградного сока! И эта мысль меня в какой-то степени утешала. Я никак не мог заставить себя сделать окончательный выбор: иногда я хотел стать знатным и уважаемым торговцем в Массилии, а иногда — живой книгой кельтов, посредником между богами и людьми, хранителем древних знаний. Будь я греком или римлянином, я вряд ли стоял бы перед подобным выбором — эти народы не считают свои знания чем-то тайным. У нас же, кельтов, друиды хранят в строгом секрете даже такую, казалось бы, простую вещь, как календарь.

Дядюшка Кельтилл велел двум опытным наездникам отправиться в путь, чтобы они могли разведать, в каком состоянии дороги впереди. Два дня назад прошел сильный дождь. Возможно, реки вышли из берегов и превратили некоторые дороги в вязкую грязь, по которой не смогут пройти наши тяжело груженные повозки. Похоже, мой дядюшка сильно переживал из-за этого.

— Кельтилл! — крикнул я ему. За последнее время он уже успел отвыкнуть от того, что я целыми днями лежу под дубом. Огромные ветви дерева напоминали крышу просторного зеленого шатра, поддерживаемого в центре массивным стволом. Да, с тех пор как я начал самостоятельно передвигаться, я довольно редко лежал под этим старым деревом.

Кельтилл тут же подошел ко мне. Всем своим видом он выражал недовольство.

— Корисиос, телега, на которой ты отправишься в путь, уже готова, — сказал мой дядюшка. Казалось, что его глаза говорят: «Можешь не беспокоиться, уж тебя-то мы довезем до побережья в целости и сохранности!» Но он сказал лишь, что телега готова, хотя знал, что зрение у меня превосходное и я сам это вижу. Затем на лице дядюшки Кельтилла появилось страдальческое выражение, он взмахнул рукой, прикоснулся к заднему борту телеги и вновь повторил: «Телега готова, Корисиос», хотя я совершенно не беспокоился по этому поводу. Я ни мгновения не сомневался в том, что все кельтские боги готовы вступиться за меня, чтобы сохранить мою жизнь. Насколько мне было известно, многие сенаторы в Риме тоже верили в поддержку со стороны своих, римских богов. Сейчас я не могу объяснить, каким образом подобные мысли могли завладеть моим рассудком. Но я бы сказал, что я не просто думал так. Я был твердо уверен: боги не могли бросить меня на произвол судьбы. Да, я никогда ни о чем особо не волновался. Не было у меня привычки тревожиться о том, что могло произойти. Если честно, то повод для волнения у меня все-таки был. Я так поправился, что мой ремень, на который крепятся ножны с мечом и нож, больно врезался в талию. А застегивать его на следующее отверстие не очень хотелось, потому что с левой стороны осталось только два отверстия. У кельтов же на этот счет довольно строгие правила — тот, кому его ремень стал слишком короток, должен заплатить штраф. А у меня в кошельке не было ни одного, даже самого маленького слитка золота.

Но дядюшку Кельтилла, похоже, беспокоили гораздо более серьезные проблемы. Он опустился на одно колено рядом с телегой и внимательно осмотрел деревянное колесо, обитое полосами железа. Судя по всему, он остался доволен увиденным, поскольку решил, что до побережья это колесо докатится. Если честно, то поведение дядюшки меня несколько удивляло. Кельты редко тревожатся из-за чего бы то ни было. Когда Александр Великий во время своего похода к Дунаю спросил одного кельтского посланца, чего тот боится больше всего, кельт, к величайшему удивлению полководца, сказал: «Я боюсь, что небо обрушится на землю». Конечно же, такой ответ вызвал недовольство и раздражение Александра.

С тех пор нас, кельтов, считают хвастунами и пьяницами. Радует лишь одно — все эти нелестные эпитеты сопровождаются словом «бесстрашные». Конечно же, дядюшка Кельтилл волновался не за свою жизнь. Он переживал за меня, Корисиоса.

Ведь я был не таким, как все. Я отличался от остальных жителей нашей деревни: левая нога меня почти не слушалась, к тому же моя левая стопа была немного вывернута внутрь, поэтому во время ходьбы мне лишь с трудом удавалось удерживать равновесие. С моими мускулами в самом деле было что-то не в порядке — они то напрягались до боли, так что из-за судорог у меня выступали слезы на глазах, то расслаблялись в самый неподходящий момент, из-за чего мне зачастую не удавалось правильно скоординировать движения во время ходьбы. Я привык смотреть на вещи трезво: с такой ногой я родился и вырос, за все это время я успел свыкнуться с мыслью, что от подобных увечий друиды еще не нашли зелья. К тому же Сантониг всегда учил меня принимать как должное то, что изменить нельзя, и прилагать все усилия, дабы изменить то, что изменить можно. Старый учитель-друид утверждал, будто эта мудрость поможет мне обрести счастье в жизни. Почему? Причина проста — если человек умеет принимать малоприятные вещи как должное, то он сможет открыть свою душу и наслаждаться прекрасной стороной бытия. Мне кажется, что мудрость эта гораздо более значительна, чем умение наших кузнецов обрабатывать железо, которому безуспешно пытаются подражать сами римляне. Несмотря на все свои усилия, они не могут овладеть искусством ковки — именно поэтому их воины носят бронзовые шлемы.

Что и говорить, в те времена я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Я стремился к новым знаниям и с жадностью познавал тайны мироздания. Мне еще ни разу не встречался человек, с которым я согласился бы поменяться местами.

— Корисиос, — вновь заговорил дядюшка Кельтилл и объяснил мне в очередной раз, каким образом он собирается доставить меня к побережью Атлантикуса. Он говорил, что проливные дожди, вполне возможно, размыли дороги, и телеги по ним не пройдут. На этот случай он купил еще одну лошадь. А сопровождать меня будет Ванда.

— Ванда! — не выдержал я. — Скажи, Кельтилл, чем я провинился перед богами? За что они повесили мне на шею эту германскую рабыню?! Знаешь, иногда мне приходится крепко задуматься: я спрашиваю у себя, кто из нас, собственно говоря, раб — я или она?

Дядюшка Кельтилл сердито взглянул на меня.

— Корисиос, боги сохранили мне жизнь, чтобы я смог выполнить задуманное и помочь тебе достичь края сантонов на побережье Атлантикуса.

— Но послушай же меня, Кельтилл! — воскликнул я. — В последнее время я тебя не узнаю. Неужели ты тот самый отважный кельт, который столько лет прослужил в армии римлян? Ты воевал в Испании и Северной Африке, в Египте и на Делосе! Ведь ты вполне мог отравиться грибами или пойти ко дну с затонувшей триремой^[5], тебе мог отрубить голову парфянский всадник, но ты выжил несмотря ни на что! А сейчас ты боишься!

— К сожалению, тебе не довелось увидеть своего отца, Корисиос. Но сейчас я могу тебе с полной уверенностью сказать: он не знал страха, и тем не менее до Средиземного моря не дошел.

Я знал эту историю в мельчайших подробностях, поскольку жители нашего селения довольно часто рассказывали ее друг другу в разных интерпретациях. Мой отец, кузнец Корисиос, отправился тогда вместе с дядюшкой Кельтиллом в Рим через Поенин, чтобы стать наемником в римской армии. Любой центурион возносил хвалу богам, если под его начало попадал солдат, который в прошлом был кельтским кузнецом! Мой отец и Кельтилл были в пути всего несколько дней, когда мой отец сломал себе зуб о раковину моллюска. Врач, несший службу при легионе, вырвал ему зуб, но щеку раздуло до невероятных размеров. Позже, услышав эту историю, один греческий лекарь сказал, что кровь отца отравил гной.

Свою мать я тоже не видел, она умерла во время родов. Кельтов подобные удары судьбы никогда особо не расстраивали, ведь смерть для нас всего лишь переход из одной жизни в следующую. Именно поэтому злые шутки богов над простыми смертными мы переносим более стойко, чем другие народы. Мы знаем о переселении душ и твердо уверены: к тяжелой жизни нужно относиться так, как если бы это был всего лишь трудный день. Нужно ли говорить, что мы никогда не умерщвляем младенцев, родившихся с какими-либо увечьями? А когда они вырастают, то к ним относятся как к обычным людям и у них нет повода лишать себя жизни, бросившись в реку или озеро. Что же касается меня, то подобная попытка была бы заранее обречена на провал, ведь я отличный пловец, и уже поэтому мне казалось, что утопиться я просто не смогу. Но тогда мне было семнадцать лет, энергия в моем теле била ключом, а желание жить и добиться славы занимало все мои мысли. Мне никогда не казалось несправедливым то, что я вырос без родительской опеки. У кельтов это не редкость. Но ни один из нас не остается брошенным на произвол судьбы. Если у какой-то семьи войны или болезнь отберут родственника, она с удовольствием примет в свое лоно других кельтов, образовав новую большую семью. Так случилось и со мной — я жил вместе с дядюшкой Кельтиллом и двадцатью девятью другими родственниками под крышей одного большого дома. Неужели после этого кого-то может удивить, что тогда я действительно наслаждался жизнью?

— Да-да, — пробормотал дядюшка Кельтилл задумчиво, — ты молод, Корисиос, но посуди сам: что ты станешь делать, если столкнешься лицом к лицу с Ариовистом?

— Я рассмешу его, — ответил я дерзко.

Всем своим видом Кельтилл показывал, что считает сказанное мною полнейшей чепухой. Он покачал головой и пригладил рукой свои длинные усы. К тому времени у меня уже тоже выросли усы, которыми я невероятно гордился, но они, к сожалению, не шли ни в какое сравнение с пышной и густой растительностью на лице моего дядюшки. Возможно, друиды уже придумали какое-нибудь отвратительно пахнущее снадобье, способное помочь мне за короткое время стать обладателем таких же роскошных усов. Я бы не задумываясь воспользовался этим зельем, но при одном условии: в его состав не должен входить гарум.

— Корисиос, я чувствую, что силы постепенно покидают меня. Мне осталось совсем недолго жить на этом свете. Я не увижу Атлантикус. Такова моя судьба. Но я хочу сделать для тебя все, что в моих силах, и помочь чем только смогу. Как же сложится твоя судьба, Корисиос?

— Дядюшка, — ответил я с преувеличенным возмущением, — твое малодушие и унылое настроение могут разгневать богов! Я вижу только два пути. Либо я однажды стану друидом в Карнунте^[6], либо устану ждать этого дня и решу открыть свой собственный торговый дом в Массилии — мои рабы будут производить диковинные товары, которыми славятся римляне, а я буду продавать их по всей Галлии и купаться в деньгах! Стоит мне только захотеть, и все римские торговцы просто обанкротятся.

Возможно, я несколько преувеличивал, но мои намерения стать уважаемым купцом в Массилии были довольно серьезными. Все чаще я ловил себя на мысли, что с большим удовольствием посвятил бы себя этому прибыльному ремеслу, поскольку жизнь друида казалась мне довольно монотонной. Я никак не мог сделать окончательный выбор. Уже в свои семнадцать лет я жаждал добиться славы и заслужить уважение окружающих. Однако на тот момент я еще не решил, какое занятие должно было помочь мне достичь своей цели. На одной чаше весов лежали хитрость и изворотливость купца, а на другой — древние знания друидов.

Кельтилл кивнул. В самом деле, лишь сейчас я заметил, как сильно постарел мой дядюшка за последнее время. Сейчас он был одним из самых старых жителей нашего селения, ведь ему давно исполнилось пятьдесят. Десять лет назад, в тот самый день, когда он вернулся в деревню, Кельтилл решил, что несет ответственность за мою дальнейшую судьбу. Я и он принадлежали к одному клану, нас связывали кровные узы. Именно из-за меня он в прошлом году решил купить германскую рабыню Ванду. Мой дядюшка вбил себе в голову, что она должна заменить его и заботиться обо мне, когда он покинет мир живых, а душа его начнет новую жизнь. Но мне не нужна клюка из крови и плоти! Мне не нужна рабыня! Тем более такая строптивая, как Ванда. Она успела стать для меня сестрой, но только такой, которую брат с удовольствием утопил бы в болоте.

— Корисиос, — пробормотал Кельтилл, — меня порой посещают самые разные мысли, когда я всю ночь не могу сомкнуть глаз. Знаешь, возможно, ты прав. Похоже, боги в самом деле строят относительно тебя особые планы. У всего, что с тобой происходит, должны быть какие-то причины.

— Как минимум три, — усмехнулся я.

Дядюшка Кельтилл на какое-то мгновение забыл о своих заботах и от души рассмеялся. Он запрокинул голову и широко открыл рот, так что я даже увидел четыре сточенных о грубое зерно зуба, которые оставили ему боги.

— Кто знает, Корисиос! Твоя вера в успех настолько непоколебима, что я начинаю задумываться…

— Скажи, какая самая ужасная вещь может произойти со мной? — продолжая смеяться, спросил я.

Кельтилл с удивлением взглянул на меня.

— Ариовист может вырезать мне сердце, а римляне — прибить гвоздями к кресту. Говори же, дядюшка, что, по-твоему, хуже? Что бы со мной ни случилось, долго я мучиться не буду. А как только смерть настигнет меня, я тут же отправлюсь с паромщиком дальше, навстречу следующей жизни!

Лицо дядюшки немного прояснилось; похоже, у него на душе стало легче. Мне удалось подбодрить его, даже несмотря на то что меня самого начали одолевать тревожные мысли. Раз уж сам дядюшка Кельтилл проявляет беспокойство, то мне есть над чем задуматься. С другой стороны, вот уже несколько лет он пил слишком много вина. Я по себе знаю, что этот напиток придает мужества и отваги, но как только его действие проходит, человек становится пугливым и робким, словно лань. Я схватился обеими руками за железную ручку, которую Кельтилл забил в ствол дуба, чтобы мне было удобнее подниматься с земли, и встал на ноги.

— Ванда! — крикнул я со злостью, так, словно она постоянно должна была находиться рядом со мной, а тут вдруг куда-то пропала.

— Да, мой господин! — услышал я за спиной ее голос. Похоже, все это время она сидела сзади и наблюдала за мной. Должен заметить, что, когда моя рабыня говорила: «Да, мой господин!» — в ее голосе не было и тени смирения или покорности. Напротив, Ванда произносила эти слова таким тоном, что они казались насмешкой. На самом деле, она позволяла себе слишком много вольностей и к тому же постоянно надоедала мне своим присутствием, не отставая от меня ни на шаг. Я нисколько не сомневался, что она выполняла распоряжение дядюшки Кельтилла. Он часто грозил Ванде, что велит высечь ее, но эти угрозы ни разу не были исполнены. Я думаю, что дядюшка полюбил эту рабыню так, словно она была его родной дочерью. Во всяком случае, на теле Ванды не было никаких следов, которые указывали бы на попытки научить ее вести себя надлежащим образом.

— Я хочу еще раз подняться вверх, на скалу.

Ванда молча кивнула, тут же взяла меня за левую руку и медленно зашагала рядом по склону холма, осторожно меня поддерживая. Она уже давно успела привыкнуть к моей неторопливой походке. Должен признать, мне иногда казалось, что без этой рабыни я не смогу сделать и шагу, ведь Ванда в любой момент готова была прийти на помощь — поддержать меня, если я оступлюсь или неловко стану на левую ногу. За время, которое Ванда провела в нашем селении, она успела неплохо выучить язык кельтов, однако сама никогда не пыталась завязать разговор. Иногда мне удавалось начать беседу с ней, но при этом я настаивал, чтобы мы говорили на ее родном языке. Я был одержим желанием постоянно узнавать что-то новое, так же как дядюшка Кельтилл — страстью к неразбавленному вину римлян. Именно Кельтилл научил меня говорить на латыни. Этот язык давался мне на удивление легко. А Кретос, купец из Массилии, которого постоянно мучила зубная боль, еще в прошлом году сказал мне, что мои старания в изучении греческого увенчались успехом — я наконец-то научился писать и бегло говорить на этом языке. Подобные достижения заставили всех жителей нашей деревни относиться ко мне с уважением, а у меня появилось желание с еще большим рвением овладевать новыми знаниями. Останавливаться на достигнутом я не собирался. Я бы с удовольствием потратил все свои скудные сбережения и заказал бы в Массилии мраморную доску, на которой был бы выбит список всего, чему я уже успел научиться. Однако в нашей деревне никто не смог бы прочесть эти надписи…

Когда мы наконец поднялись на скалу, Ванда остановилась рядом со мной и не сводя с меня глаз медленно отпустила мою руку, словно боялась, что без ее поддержки я в любое мгновение могу потерять равновесие и рухнуть на землю. Именно в такие моменты я сравнивал ее с сестрой, которую так и хочется утопить в болоте. Что за вздор! С какой стати я должен падать? Я ухватился обеими руками за край огромного плоского камня и, посильнее оттолкнувшись ногами, попытался подтянуться. Ванда прекрасно знала, что я ненавижу, когда она меня поддерживает таким образом, но тем не менее осторожно обхватила меня руками за бедра, чтобы помочь взобраться наверх. В самом деле, я ненавидел, когда она позволяла себе так со мной обращаться! Люсия сделала несколько больших прыжков и уже смотрела на нас сверху вниз, жалобно скуля. По совершенно непонятным для меня причинам она просто обожала Ванду. А поскольку я любил свою собаку, то решил предложить Ванде присоединиться к нам:

— Забирайся наверх, вместе погреемся на солнце!

— Да, мой господин. — Ванда ловко забралась наверх и уселась рядом со мной.

У моей рабыни были длинные светлые волосы, которые она всегда заплетала в косу. Настоящее сокровище, за которое многие не задумываясь отдали бы целое состояние! Кретос однажды рассказал мне, что в Египте за такие волосы заплатили бы немало золота. Из светлых волос германцев якобы получаются прекрасные канаты для катапульт. Не знаю, были ли волосы Ванды на самом деле такими уж светлыми. Я много раз видел, как она, сидя у ручья, натирает их жиром и пеплом. Улыбнувшись Ванде, я пригладил рукой усы. Она сидела слегка наклонив голову, так, словно покорилась своей судьбе, и с грустью смотрела куда-то вдаль. Однако ее удивительные глаза буквально излучали уверенность. У Ванды было красивое лицо с правильными чертами, полные губы всегда пахли свежей водой. Она очень любила надевать платье без рукавов из красной шерстяной материи, которое подчеркивало ее соблазнительные формы и плотно облегало грудь, напоминавшую два упругих полушария, обтянутых тканью. На плечах платье удерживали две довольно дорогие застежки, а на талии стягивал тонкий кожаный поясок. С тех пор как у Ванды появилось это платье, она сильно изменилась. Вряд ли сейчас какой-нибудь незнакомец, взглянув на нее, отважился бы предположить, что перед ним рабыня. Если хозяин дарит своей рабыне дорогие застежки, то с таким же успехом он может объявить ей, что она свободна. Но таков был дядюшка Кельтилл. Я уверен, что столь мягкотелыми кельты становятся от неразбавленного римского вина. Тогда сатурналии празднуются круглый год. Так называется праздник в Риме, во время которого владельцы обращаются со своими рабами таким образом, словно те их господа… Но рабы и господа меняются местами всего лишь на один день.

Похоже, Ванда не догадывалась, о чем я думаю. Она просто сидела рядом и терпеливо ждала. Я обратил внимание на новый стеклянный браслет на ее правом запястье.

— Это тебе Кельтилл подарил? — спросил я.

Ванда молча кивнула. Да, если речь шла о желании просто поболтать о том о сем, то Ванда уступала любому кельту. Даже немому.

— Скажи, Ванда, если бы я был друидом, что бы ты хотела у меня узнать? О чем бы ты меня спросила?

Ванда закинула ногу на ногу и уставилась на листок бука, который держала за стебелек двумя пальцами и крутила то в одну, то в другую сторону.

— Нам, германцам, друиды не нужны…

— Да, я знаю, что у вас нет жрецов, с богами разговаривают вожди ваших племен, — тут же прервал я Ванду, — но если представить себе, что…

— У нас, — на этот раз Ванда прервала меня, — способностью видеть будущее обладают только женщины. Никому никогда не придет в голову обращаться за советом к мужчине!

Думаю, что такой ответ дает полное представление о характере Ванды!

— Итак, — попробовал я начать еще раз, — предположим, что я женщина-прорицательница из твоего племени. О чем бы ты хотела меня спросить?

— Но ты ведь не прорицательница, — возразила Ванда упрямо.

— Я это и сам прекрасно знаю! — ответил я, чувствуя, что постепенно начинаю выходить из себя. — Неужели я так много требую от тебя? Я всего лишь прошу сказать мне, какой вопрос ты задала бы мне, если бы я был прорицательницей!

Ванда подняла голову и взглянула мне прямо в глаза.

— Скажи, господин, почему ты не можешь ходить, как остальные?

На какое-то мгновение я совершенно растерялся. Казалось, что я по неосторожности сделал глоток гарума. Мои надежды рухнули. Я-то рассчитывал, что мне представится возможность рассказать о загадочном движении звезд или о глубинах океана, которые воспеты в легендах и сказаниях. А моя рабыня решила побольше узнать о моей больной левой ноге! Что я мог ей ответить? Таким я родился, и все тут! Лично для меня не было совершенно ничего странного в том, что моя нога иногда отказывалась меня слушаться. Да, если я шел по лесу, то спотыкался о каждый корень, мог рухнуть на землю или скатиться по склону, потеряв равновесие, и в лучшем случае отделался бы ссадинами на коленях и локтях. Иногда я даже не мог подняться на ноги без посторонней помощи. Ну и что же из этого? У каждого своя судьба.

— Я хочу знать, почему ты не можешь ходить, как остальные, — повторила Ванда.

Клянусь Эпоной, она говорила совершенно серьезно! В ее голосе не было и тени насмешки. Вот такие эти германцы — если они что-то вобьют себе в голову, то не отстанут, пока не выведают все, что их интересует. А тебе приходится барахтаться в трясине их вопросов, словно несчастному, которого вот-вот поглотит болото, готовое в любой момент залить глаза мутной водой и навсегда скрыть солнце.

— С чего ты взяла, что я не могу ходить? Для меня нет ничего проще, чем ходьба! — Я громко рассмеялся и тут же продолжил, но уже на германском языке: — Просто, когда я еще был в утробе матери, со мной случилось нечто странное. Вода, в которой дети плавают словно рыбы, пока не появятся на свет, куда-то исчезла. А ведь именно в этой жидкости люди учатся двигаться. Но она пропала, словно ее и не было вовсе. Без воды я не мог пошевелиться. Долго, очень долго. Поэтому я не мог учиться, как все остальные маленькие дети. И вот, когда я появился на свет, то больше напоминал греческую статую. Милый маленький ребенок, красивый и хорошо сложенный, — я поднял вверхуказательный палец правой руки, — но не способный самостоятельно двигаться.

К моему величайшему удивлению, Ванда внимательно слушала. Похоже, ей и в самом деле было интересно. Признаюсь, тогда я совершенно не мог ее понять.

— Если бы моя мать жила в Риме, Греции или же в каком-нибудь германском племени, то от меня наверняка избавились бы сразу же после рождения. Только кельты и египтяне оставляют в живых младенцев, которые родились с увечьями. Знаешь почему? Они считают, что в телах таких детей поселяются боги.

Я широко улыбнулся. Такое объяснение было мне по душе, хоть и являлось на самом деле плодом моей фантазии.

— Объясни мне, господин, почему ваши жрецы верят, что в твоем теле живут боги?

— Почему? — переспросил я с удивлением. — Как это почему?! Для нас, кельтов, это совершенно очевидно. Проще объяснения не придумаешь: боги дали тебе две здоровых ноги, и ты пользуешься ими, чтобы ходить или бегать. Насчет меня у них наверняка другие планы. Они не хотят, чтобы я оказался в услужении и стал мальчиком на побегушках. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мое тело нужно богам, потому что им нравится использовать его как свое жилище.

Я высоко поднял голову. Так часто делали сыновья кельтов знатного происхождения в присутствии простых воинов, стараясь дать понять окружающим, кто на самом деле хозяин положения. А я в такие мгновения едва сдерживал себя, чтобы не броситься на них с кулаками. Сейчас же мне хотелось, чтобы Ванда могла хорошенько рассмотреть мой профиль.

— Господин, ты хочешь сказать, будто по воле богов ты должен стать друидом?

— Я хочу знать столько же, сколько знают наши друиды. Но для этого вовсе не обязательно становиться жрецом. Тебе наверняка известно, что друидам запрещено пить вино. С затуманенным рассудком довольно трудно составлять рецепты новых снадобий. Я бы с большим удовольствием стал самым известным купцом на всем побережье Средиземного моря. Конечно, при условии, что знания мои сравняются со знаниями великих друидов. Или же превзойдут их. Как видишь, я готов стать кельтским жрецом, если мне будет позволено вести торговлю и пить вино.

Ванда исправила ошибки, которые я допустил в только что произнесенных предложениях, улыбнулась и окинула взглядом простиравшуюся перед нами долину. Мне никак не удавалось усвоить порядок слов. Помолчав некоторое время, она сказала:

— Когда германцы возьмут тебя в плен и сделают своим рабом, ты быстро выучишь наш язык, господин.

— Ты так считаешь? Зачем германцам нужен хромой раб, который и ходить-то толком не может?

— Они заставят тебя работать в соляных шахтах. Все равно там рабам приходится передвигаться на четвереньках. А когда ты не сможешь подняться, чтобы отправиться работать под землей, они тебя убьют, — ответила Ванда таким тоном, словно в этом не было совершенно ничего необычного.

— А ты уверена, что им не нужны переводчики? Или весельчаки, которые могут рассмешить их в любой момент? Я могу кого угодно заставить смеяться!

Ванда окинула меня равнодушным взглядом.

— Или почти кого угодно, — добавил я не так уверенно. Внезапно я почувствовал смутное беспокойство. Напряженно вглядываясь вдаль, я заметил, что облако дыма, видневшееся на горизонте там, где у изгиба Ренуса горел оппидум рауриков, становилось все больше и чернее. Мне даже показалось, что я видел нечто, напоминавшее группу всадников, которые приближались к нам. Но расстояние было слишком большим, поэтому я ничего не мог сказать наверняка, хотя никогда не жаловался на зрение и даже считал его превосходным. Далеко не всем повезло в этом плане так же, как мне, — насколько я знал, врачей, лечивших глаза, было в Массилии больше, чем повитух.

— Ванда, взгляни-ка туда! Это всадники? — спросил я на кельтском. Мне уже порядком надоело говорить на германском, родном языке моей рабыни.

— Нет, мой господин. Ты говорил, что был из камня, когда появился на свет из утробы матери. Скажи, почему ты сейчас не каменный, а такой же, как и все остальные, — из плоти и крови?

Я с недоверием взглянул на Ванду. Сейчас у меня не возникало никаких сомнений относительно того, что она видела всадников и лишь пыталась сбить меня с толку, сменив тему. Словно прочитав мои мысли, она сказала:

— Я не видела никаких всадников, господин. Рассказывай дальше.

— Поскольку мне не терпелось как можно быстрее открыть собственный торговый дом в Массилии, я появился на свет на два месяца раньше, чем следовало. Мать моя умерла при родах, а отец — кузнец Корисиос — хотел вместе с дядюшкой Кельтиллом стать солдатом в армии римлян. Но его желание не исполнилось — он умер из-за загноившегося зуба, так и не дойдя до лагеря легиона, в котором они хотели служить. Вот так я стал сиротой. Целые дни я проводил на меховой шкуре, а родственники отца и матери заботились обо мне. Мое тело не слушалось меня. С восходом солнца мужчины выносили меня из дома, а когда наступал вечер или начинался дождь — заносили обратно под крышу. Немного позже, когда я, ко всеобщему удивлению, начал говорить, жизнь моя стала немного разнообразнее. Через нашу деревню проходило немало людей, с которыми я мог побеседовать. От нечего делать я начал учиться. Мои сверстники карабкались на деревья, швыряли камни в птиц или бегали наперегонки, я же просил объяснить мне, как добывают руду и соль, сколько времени нужно кузнецу, чтобы выковать меч, и где находятся Геркулесовы столбы^[7]. Вот так учение стало моим любимым занятием. Позже, когда мои друзья начали учиться охотиться на диких зверей и обращаться с оружием, я выразил желание стать друидом. Тогда мне часто приходилось спорить с друидом Фумигом, который постоянно твердил мне, что я неизлечимо болен. По одному ему известной причине Фумиг не жалел ни сил, ни времени, пытаясь навязать мне свое мнение. Этот друид говорил, что мое тело убивает страшная болезнь, я же чувствовал себя совершенно здоровым.

Однако этот надоедливый старик чуть ли не каждый день пытался убедить меня в обратном. В своих рассуждениях и предположениях относительно состояния моего здоровья он пошел еще дальше: Фумиг утверждал, будто болезнь моя смертельна и вызвана якобы тем фактом, что в прошлой жизни я совершил страшное злодеяние, за которое мне приходится страдать в этой. Хотя на тот момент я не обладал и сотой долей тех знаний, которые есть у меня сейчас, я почти не сомневался в том, что разум старого друида отравил яд омелы. Я вознес молитву нашей богине Эллен, которая способна наслать на человека болезнь или же наоборот, сделать его здоровым. Нет, я не просил исцелить меня — ведь я не считал, что мое тело точит какая-то болезнь — я молил нашу богиню сделать так, чтобы Фумиг покинул мир живых, испустив дух, словно макрель на солнце. К моему величайшему удивлению, через несколько дней старик умер, а я первый раз в жизни попробовал римского вина. И не какого-нибудь, а настоящего фалернского. К сожалению, пить мне его пришлось в соответствии с глупыми обычаями римлян, то есть разбавленным водой. Надеюсь, теперь у тебя не осталось и тени сомнения относительно того, что боги в самом деле благоволят ко мне?

Ванда с недоверием взглянула на меня.

— Ты же говоришь, что твое тело было полностью из камня, когда ты родился. Значит, твои боги помогли тебе?

Такая настойчивость Ванды удивила и даже немного разозлила меня. От своей рабыни я не ожидал подобного поведения. Все время она казалась такой безразличной ко всему происходившему вокруг нее. Наверняка у жителей нашего селения сложилось впечатление, что она полностью смирилась со своей судьбой и ничем не интересуется. Я улыбнулся Ванде, но, думаю, она этого не заметила. Я продолжил свой рассказ:

— Помог мне дядюшка Кельтилл. Он вернулся в деревню, отслужив несколько лет в римском легионе, и поставил меня на обе ноги. Он почему-то считал, что я исключительно из-за своей лени семь лет пролежал на земле, не желая подниматься, хотя на самом деле мог прекрасно ходить и даже бегать. Вот такая у него была навязчивая идея. Должен признать, тогда мне казалось, будто нечто подобное может прийти в голову лишь человеку, явно злоупотребляющему неразбавленным римским вином. Кельтилл наслушался россказней разных лекарей в Александрии. К тому же однажды, получив жалованье, дядюшка кутил всю ночь напролет вместе с врачом своего легиона, который по происхождению был египтянином. Он-то и рассказал дядюшке Кельтиллу, какие страшные последствия могут иметь травмы головы: иногда рассудок человека может помутиться, в некоторых случаях руки и ноги перестают слушаться. Врач уверял, будто мозг человека состоит из миллионов глиняных табличек с иероглифами. Если же одна из таких хрупких табличек разбивается, то несчастный вынужден с нуля овладевать утраченными знаниями или умениями. Он также рассказывал о детях, у которых табличек этих не хватало с самого рождения. Например, тех, которые объясняют, каким образом наша голова может заставить ноги двигаться. В Египте таких детей тоже считали живыми храмами, избранными богами в качестве временного жилища на земле. С этим ничего не поделаешь, таков замысел богов. Однако египтяне уверены, что можно понемногу высечь на целых табличках те иероглифы, которых при рождении не было. Например, умение воспроизводить последовательность движений, которые позволяют человеку ходить, переставляя поочередно то одну, то другую ногу. Так же как человек может освоить несколько языков, мозг способен обучиться тому, чего раньше не умел. Все зависит лишь от длительности, интенсивности и частоты повторения тех или иных движений. Если человек каждый день ходит по несколько часов, то со временем это движение сохраняется у него в голове все лучше и лучше, как если бы на камне углубляли высеченный однажды орнамент, поэтому человек не забывает, как вставать на ноги и как ходить, — все знания и умения высечены на крохотных табличках.

Ванда! Ты даже не представляешь себе, каким мучениям подвергал меня дядюшка Кельтилл после своего возвращения! Какие боли приходилось мне терпеть! Раньше я спокойно лежал под своим дубом и ел ягоды, которые приносили мои друзья и подруги, возвращаясь из леса. И вдруг на мою голову свалился этот Кельтилл! Я его совершенно не знал, он же, в свою очередь, утверждал, будто он мой дядя. Знаешь, что он делал, пытаясь научить меня ходить? Он вставал передо мной на колени, хватал меня за обе ноги и начинал сгибать и выпрямлять их в бешеном ритме, словно свихнувшийся гребец на галерах! На нашем дворе все потешались, считая такие усилия бесполезными. Какой от них мог быть толк, если сам я был не в состоянии пошевелить своей левой ногой? Может быть, Кельтилл собирался всю жизнь ползать следом за мной на четвереньках и передвигать больную ногу? Или, возможно, он хотел прикрепить к моему бедру деревянное колесо, обитое железными полосами? Но дядюшка не сдавался, и через год таких упражнений я, ко всеобщему удивлению, смог без посторонней помощи согнуть левую ногу в колене. Это казалось настоящим чудом! Но Кельтиллу этого было мало. Ты можешь себе представить?! Я мог самостоятельно согнуть свою левую ногу и не верил своему счастью, а этот сумасшедший центурион-мучитель решил во что бы то ни стало добиться большего! Он взял меня под руки, поставил на обе ноги и отпустил. Я рухнул на землю, словно подкошенный. Другие люди, когда теряют равновесие, могут смягчить падение, согнув ноги и выставив руки. Мое же падение больше напоминало падение безжизненной и неспособной двигаться мраморной колонны. Подняв к дядюшке Кельтиллу перемазанное кровью лицо, я от всей души надеялся, что он наконец-то сжалится надо мной и прекратит эти издевательства. О, как же я ошибался! Вместо этого он научил меня правильно падать… А потом продолжил мое обучение, словно мы жили не в обычной кельтской деревушке, а в школе гладиаторов в Капуе.

Моим самым заветным желанием тогда было узнать, из каких трав составили зелье, отправившее друида Фумига к праотцам, чтобы сварить точно такую же отраву и подлить в вино дядюшке Кельтиллу. Я ненавидел его и всей душой желал ему немедленно умереть мучительной смертью. Где же справедливость? У нас, кельтов, так много богов, но никто из них даже не думал сжалиться надо мной. Почему мои родные отец и мать умерли, а этот живодер выжил? В то время мне приходилось очень нелегко, я даже подумывал о том, чтобы начать молиться другим богам, отвернувшись от наших, кельтских. Кельтилл не собирался сдаваться. Он обвязал мое колено куском меха, надел мне на голову шлем из плотной кожи и вновь поставил меня на ноги. Я шатался, словно залпом выпил бронзовый котелок неразбавленного вина, смешанного с живицей. Если я проходил мимо горящего костра, то сидевшие вокруг него люди тут же старались убрать горшки подальше. Можно было подумать, что все гончары к югу от изгиба Ренуса платили мне за то, что я учился ходить. Где бы я ни появился, глиняные сосуды и миски превращались в черепки. А каждый раз, когда я падал, этот чокнутый работорговец говорил мне: «Корисиос, ты можешь падать — в этом нет ничего зазорного. Но ты ни в коем случае не должен сдаваться и лежать пластом». Что мне оставалось делать? Я вставал вновь и вновь, жителей нашего селения мое появление приводило в ужас. Сам себе я казался живущим в Северном море страшным чудовищем, о котором сложено столько легенд. Хуже всего я чувствовал себя, если на моем пути встречалась какая-нибудь девушка. Если я терял равновесие, то пытался схватиться руками хоть за что-нибудь. Инстинктивно. И нередко получалось так, что я хватался за оборку платья и, падая, невольно срывал его. Остальные мальчишки завидовали мне. Ни одному из них не удавалось так часто, как мне, бывать в обществе привлекательных девушек, раздетых донага.

Ванда тихо засмеялась.

— Вот видишь, Ванда! — воскликнул я, не скрывая своей радости. — Я же говорил тебе, что могу рассмешить любого!

Мне еще ни разу не приходилось видеть ее смеющейся. Звонкий смех и ослепительной белизны зубы буквально лишили меня дара речи. Мой рассказ развеселил Ванду так, что она, смеясь, слегка запрокинула голову и приоткрыла губы, которые, казалось, ждали страстного поцелуя. Но мне вовремя удалось овладеть собой. Как ни крути, она была всего лишь рабыней, даже несмотря на то, что ее платье украшали такие дорогие застежки.

— Что было дальше, ты знаешь. Сначала появилась ты, потом — Люсия.

Люсия едва слышно зарычала — этот звук очень напоминал глухое довольное урчание кошки. Я уверен, что она все прекрасно понимала и знала, когда мы начинали говорить о ней. Просто люди недооценивают собак. Ванда нежно погладила Люсию по голове и ошупала ее мягкие, длинные уши, покрытые черной шерстью.

— Знаешь, Ванда, мне кажется, что именно дядюшка Кельтилл сделал все возможное, чтобы Люсия попала ко мне в руки. Сейчас я начинаю понемногу понимать: он старается спланировать мою жизнь, словно это какой-нибудь военный поход. Вот почему он так сильно беспокоится обо мне сейчас. Кельтилл понимает: он больше не может оставаться полководцем моего похода длиною в жизнь. Но в следующей жизни он наверняка будет одним из моих самых лучших клиентов.

Ванда, похоже, не обратила никакого внимания на мои последние слова. Она скорчила такую мину, словно ей, несчастной рабыне, лишь с трудом удавалось терпеть нудные рассуждения своего хозяина, и вновь задала вопрос:

— Как ты думаешь, господин, кто тебе помог? Кельтилл или боги? Или, может быть, боги сохранили жизнь твоему дядюшке, чтобы он имел возможность помочь тебе?

— Ванда, с каких это пор ты начала интересоваться нашими богами?! Неужели ты недовольна теми, в которых веришь сама?

Конечно же, германская рабыня вряд ли могла утверждать, что боги благоволят к ней. Ванда отвернулась от меня и сосредоточенно взглянула вдаль. Она определенно что-то видела. Я внимательно осматривал долину и окружающие холмы в надежде заметить хоть что-то необычное, но так ничего и не рассмотрел. Тем не менее меня не покидало неприятное чувство смутной тревоги. Я знал: внизу кто-то или что-то подбирается к нашему селению. Я вновь скорее почувствовал, чем услышал это странное потрескивание. У меня уже не оставалось ни малейшего сомнения… Что-то должно произойти. Уверенность эта была такой же твердой, как в тот день, когда умер друид Фумиг, которому я желал смерти. Я просто знал, что он отправится к праотцам. Порой мне в самом деле удавалось предвидеть будущее. А иногда получалось так, что происходило нечто совершенно незначительное, но я чувствовал: именно это событие сыграет очень важную роль в будущем.

— Идем назад, в деревню, — сказал я.

Ванда молча кивнула. Так, словно хотела сказать: «Да, я тоже видела это». Но я, к сожалению, так ничего и не заметил. Она чувствовала мое нарастающее беспокойство, но никоим образом не показывала этого. Ванда ловко соскользнула вниз по камню, затем взяла меня за ногу и подтянула к самому краю. Мне совсем не нравилось, когда со мной обходились подобным образом и таскали, словно бревно. Но как я мог отучить свою рабыню от этой привычки?

Не сопротивляясь, я позволил стащить себя вниз. Ванда протянула руки и обняла меня за бедра, чтобы помочь спуститься. Едва почувствовав под ногами землю, я повернулся к ней. Лицо Ванды было так близко, что я смог ощутить на своей коже ее дыхание.

— Вовсе не обязательно обращаться со мной как с ребенком и постоянно поддерживать меня, словно я падаю на каждом шагу! — сказал я, строго глядя на нее. На самом деле я вовсе не был зол. Но иногда нужно давать понять рабыне, кто есть кто. Иначе она просто сядет на голову. Мне доводилось слышать немало историй о том, как германские рабыни начинали понукать своими хозяевами. Эти наглые бестии указывали господам, что делать, и творили все, что хотели. Клянусь богами, я не вру! Некоторые германские рабыни целыми днями огрызаются на любое услышанное слово и смотрят исподлобья на своего хозяина, пока он не сделает то, чего они добиваются. Именно поэтому я иногда обращался с Вандой довольно строго.

Она взяла меня за руку и сказала:

— Такова воля Кельтилла. Я не могу перечить ему.

В тот момент я должен был проявить твердость и отчитать Ванду. Ведь буквально в следующее мгновение она сделала то, что я ей запретил! Однако настоящий господин должен уметь иногда проявлять снисходительность. Но не слишком часто.

Медленно шагая вниз по склону, мы спустились к берегу.

Ни я, ни Ванда не произнесли ни слова. История, рассказанная мною Ванде, разбередила мои старые раны. Тем не менее я не жалел, что решил излить ей душу. Более того, я радовался этому. Ведь мне удалось развеселить Ванду своим рассказом — она засмеялась! В очередной раз я, задумался над тем, насколько трудным и долгим был путь, который мне уже удалось преодолеть. Конечно, я не мог ловко взобраться на дерево, выковать меч или метнуть в цель копье, но я знал названия всех деревьев, умел варить из разных трав целебные, а также ядовитые зелья и постоянно стремился научиться чему-то новому. Я знал, как делают украшения, оружие и глиняную посуду. Как находят металлы, добывают их и обрабатывают. Я владел латынью и свободно писал по-гречески, мог рассказать множество мифов и легенд самых разных народов. Мне были известны тайны движения звезд. Во время отсутствия друидов я становился одним из самых уважаемых и важных мужчин в нашей общине. Если через деревню проезжали купцы, то я обязательно присутствовал при каждом разговоре с ними. Недавно я начал учиться обращаться со стрелами и луком и, должен заметить, достиг немалых успехов.

Я превосходно ездил верхом, ведь у седла есть четыре выступа, за которые можно держаться. Стоило мне только сесть на коня, как из калеки с больной ногой я тут же превращался во всадника, способного заставить четыре быстрых копыта нести его куда он только пожелает. Плавал же я замечательно, можно сказать, как рыба.

Как же мне хотелось поцеловать Ванду, когда мы спускались с холма! Даже не знаю, что на меня нашло. В тот момент, когда она осторожно помогала мне спуститься с огромного камня, что-то в моем сердце дрогнуло. Я почувствовал легкое возбуждение. Ванда шла рядом, поддерживая меня, а я даже не смотрел под ноги и спотыкался чаще, чем обычно. Мне не удавалось заставить себя оторвать взгляд от ее лица. Я смотрел на губы Ванды, на ее волосы, и мне хотелось, чтобы она вновь звонко рассмеялась. Ванда все время вела себя очень сдержанно, но нужно было лишь немного присмотреться, чтобы заметить огонь, горевший в ее глазах. Я мог только предполагать, что случится, если она в один прекрасный день сбросит с себя оковы рабства. Как бы там ни было, я отлично понимал, что подобные противоречивые чувства довольно характерны для моего возраста. Это мне объяснял Сантониг. В душе молодого мужчины часто поднимается настоящая буря — только что он был готов, словно ураган, вырывать с корнем деревья, а уже в следующее мгновение его душат слезы и ему жаль самого себя чуть ли не до смерти. Еще через мгновение он готов идти следом за германской рабыней, словно глупый жеребенок. Иногда знания помогают успокоиться и овладеть собой. К тому же, немного поразмыслив, я понял: нельзя относиться к рабыне как к равной только из-за того, что Кельтилл подарил ей две дорогих застежки и хорошую ткань на платье. Ванда по-прежнему оставалась моей рабыней. Наконец я сухо заметил:

— Жизнь — замечательная штука.

Ванда взглянула на меня так, словно я сумасшедший, который носится по лесу и грызет кору бука или набивает рот листьями кустарника. Она едва заметно улыбнулась, не разомкнув губ, так что мне не удалось вновь увидеть ее зубы, похожие на драгоценные жемчужины. Как же я хотел вновь насладиться ее соблазнительной улыбкой! Рабыня околдовала меня и лишила покоя. Я решил вновь заговорить с ней на германском:

— Скажи, Ванда, правда, будто у вас принято, чтобы юноши и девушки купались вместе, но им запрещено развлекаться друг с другом, если обоим еще не исполнилось двадцати лет?

Она повернулась ко мне, но я, как обычно, так и не смог понять, что же выражает ее взгляд.

— Зачем ты задаешь этот вопрос, если сам прекрасно знаешь ответ на него?

— А почему бы и нет?! — воскликнул я с наигранным недовольством. — Я хочу выучить твой язык! Значит, нужно говорить хоть о чем-нибудь. Если хочешь, можешь считать подобные вопросы всего лишь упражнениями, которые помогают мне научиться правильно произносить слова и строить предложения на родном языке германцев.

— Тогда можешь продолжать этот урок, мой господин.

Думаю, что подобный ответ не нуждается в каких-либо комментариях.

— Ты бы хотела стать свободной, Ванда?

— Я рабыня твоего дяди, мой господин.

— Какая же ты упрямая, клянусь Эпоной! Неужели на вас, германцев, так влияет суровый климат вашей страны? Может быть, ты осмелишься утверждать, будто в твоих жилах течет холодная вода, а не кровь? Неужели ты никогда ни о чем не мечтаешь?

Ванда остановилась и взглянула мне прямо в глаза. С таким бесстрашием и наглостью, что дядюшка Кельтилл наверняка велел бы выпороть ее плетьми. Да не простыми кожаными, а теми, на которые наши мастера крепят железные заклепки.

— Ты не ошибся, господин. Это были германские всадники. Они разведывали местность.

Ей удалось добиться своего. Мои мускулы напряглись до предела, ногу свела жуткая судорога, словно множество железных шипов впились мне в бедро и икру. Левая стопа еще сильнее вывернулась внутрь, почти под прямым углом к правой. Я споткнулся и едва не упал. Но Ванда вовремя поддержала меня, схватив за левую руку. Попытавшись сделать еще один шаг, я ощутил резкую, невыносимую боль в спине. Казалось, будто я проглотил копье. Теперь мне в самом деле стало не по себе. Я испугался до смерти. Какие уж тут шутки! Если бы в тот момент перед нами появился Ариовист со своими всадниками, то я наверняка не смог бы его рассмешить.

Во дворе рядом с домом дядюшки Кельтилла уже выстроились в ряд телеги, запряженные волами. С собой брали все, что только можно было увезти. Женщины сгоняли лошадей, волов, свиней, овец, кур, гусей и собак. Мелкую живность тут же ловили, закрывали в клетках из гибких прутьев и грузили на телеги вместе с огромными корзинами, бочками и домашней утварью. Каждый делал свое дело, люди даже не разговаривали друг с другом, чтобы не терять драгоценное время. К тому же, как я уже говорил, кельты не очень разговорчивы. Но я был исключением: будь на то моя воля, я мог бы говорить без остановки несколько дней подряд или написать столько текста, что во всех странах, расположенных у Средиземного моря, купцы и писари ощутили бы недостаток восковых табличек, папируса и пергамента.

Дядюшка Кельтилл подошел ко мне и показал телегу, на которой я должен был проделать весь путь до Генавы. Он решил усадить меня среди кусков засоленного мяса и слитков свинца полуцилиндрической формы.

Небольшое углубление, которое оставили для меня в самом центре телеги, было выложено соломой, чтобы меня не слишком сильно трясло на ухабах. Дядюшка Кельтилл знал, что от тряски мои мускулы напрягаются до предела и тогда я испытываю страшную боль. Мы молча прошли к одному из домов, расположенных на самом краю селения. Оттуда мы бы сразу увидели приближающихся всадников. Но в долине за пределами нашего селения ни я, ни дядюшка Кельтилл никого не заметили.

Ветер изменил направление. Сейчас воздух наполнял едкий запах гари, который, казалось, предвещал приближение смерти. Ариалбиннум все еще горел. Мы оба знали, что в последний раз смотрим на эту долину при дневном свете. Завтра на рассвете все дома в нашей деревне тоже будут пылать, но огню их предадут не наши враги, а мы сами.

Дядюшка Кельтилл помог мне присесть, а затем сам опустился на траву рядом со мной. Люсия начала играть кожаным ремешком на моей обуви. Я хотел сказать Кельтиллу, что Ванда с каждым днем становится все более дерзкой, и посоветовать ему забрать свой подарок — дорогие застежки. Но промолчал. Дядюшка Кельтилл протянул мне туго набитый кожаный кошелек.

— Корисиос, — начал он неуверенно, — если вы видели германских всадников…

Он запнулся. Не знаю, что мешало говорить ему четко и уверенно — тревога о моем будущем или вино, которого он за этот день наверняка выпил немало. Честно говоря, его пристрастие к этому напитку начинало меня сильно беспокоить. От Кельтилла исходил резкий запах винных паров, лука и чеснока. Аромат, мягко говоря, не из приятных.

— Да, — раздраженно подтвердил я. — Мы видели германских всадников. Я уверен, что они осматривали местность.

— Если вы видели несколько германцев на конях, значит, где-то рядом их основные отряды… Тысячи всадников…

Дядюшка Кельтилл вновь запнулся. Ощупав сквозь кожу содержимое кошелька, я понял, что он набит золотыми слитками и монетами. Судя по весу, можно было сделать вывод, что в нем целое состояние.

Кельтилл задумчиво смотрел вдаль.

— Как только боги в священных болотах скажут свое слово, мы отправимся в путь. Но не позже, чем над горизонтом поднимется солнце. Мы должны покинуть селение до рассвета. Корисиос, в этом кошельке кельтское золото и римские серебряные денарии. Не такая большая сумма, как тебе, возможно, хотелось бы, но с этими деньгами ты сможешь поселиться в Массилии. Еще в прошлом году я поговорил с Кретосом, и он согласился опекать тебя на первых порах. Он возьмет тебя в обучение, а способности наверняка позволят тебе быстро усвоить необходимые знания и стать купцом. Он обещал мне позаботиться о тебе, Корисиос. Напомни ему об этом!

— А как же Атлантикус? Неужели ты думаешь, что мы никогда не увидим океан? Не поселимся в плодородных землях сантонов?

— Мне приснился сон, Корисиос… Я видел, как ты отчаянно борешься за свою жизнь, окруженный со всех сторон бурным потоком…

— Значит, я наверняка дойду до самого Атлантикуса, дядюшка!

— Нет, — прошептал едва слышно Кельтилл. — Это была не вода. Все вокруг заливала кровь. Я никак не мог понять, откуда ее столько. Сотни тысяч человек должны погибнуть, чтобы залить все вокруг соком жизни…

— Но я же выжил? — неуверенно спросил я.

Дядюшка Кельтилл молча кивнул в ответ.

— А дальше? Что было дальше? Я стал друидом?

— Не знаю, — сказал Кельтилл. — Об этом боги мне не поведали.

— Неужели ты считаешь, что я никогда не стану друидом? — удивился я.

— Ты слишком сильно любишь вино. — Кельтилл усмехнулся и протянул мне золотой амулет в виде колеса, которое у нас, кельтов, является символом бога Тараниса.

— Когда я стал солдатом римской армии, Таранис всегда защищал меня во время битв и мучительных пеших переходов. Пусть теперь этот амулет приносит удачу тебе. Кто знает, может быть, однажды ты будешь жить среди римлян.

Я не решился спросить, что означает это замечание, и промолчал.

— Настанет день, когда мы с тобой увидимся вновь, Корисиос. Пусть и не в этой жизни.

Я заметил, что по впалым щекам дядюшки Кельтилла катятся крупные слезы. Почему-то я почувствовал себя ужасно неловко — можно даже сказать, что мне стало стыдно, — и взглянул на Люсию, которая, стараясь привлечь к себе внимание, начала лизать мою левую руку. Лишь сейчас я осознал, как много сделал для меня дядюшка Кельтилл, и когда он совершенно неожиданно обнял меня и крепко прижал к себе, я тоже не стал сдерживать слезы — они ручьем потекли по лицу. Все же он был самым хорошим человеком из тех, кого боги послали мне на моем долгом и трудном жизненном пути!

Я подошел к ручью и уселся, свесив ноги с двух сторон, словно это был мой конь, на огромный высохший ствол дерева, которое много лет назад вывернуло с корнем во время сильной бури. Напрягая слух, я пытался уловить голоса богов воды, однако услышать мне удалось только чириканье птиц и шелест листвы на ветру. Я был совершенно один.

— Корисиос?

Я не заметил, как сзади подошел Базилус. Он уселся на ствол дерева напротив меня. С самого детства мы любили сидеть вот так, представляя себе, будто несемся на этом деревянном коне по долинам и лесам, рубя головы германцев и римлян направо и налево. Базилусу, так же как и мне, было семнадцать лет, но, должен признать, выглядел он гораздо старше и внушал почтение одним своим видом. В нашем селении все считали его ловким охотником и бесстрашным воином. Однажды во время охоты он повздорил из-за добычи с несколькими кельтскими секванами. Когда же Базилус вернулся домой, у его седла болтались две отрубленные головы, подвешенные за волосы. По совершенно не понятным мне причинам он решил подружиться со мной, еще когда мы были маленькими мальчиками. Нас многое связывало, и мы готовы были отдать друг за друга жизнь.

— Честно говоря, Корисиос, идея отправиться в края сантонов мне не по душе. Что ждет нас там? Неужели нам придется стать крестьянами, которые выращивают скот и год за годом засевают поля?

— Лишь богам известно, какая участь уготована нам, — пошутил я.

— Ты говоришь, боги… Корисиос, если честно, то я даже не представляю, чем они занимаются в данный момент. Наверняка чем угодно, но только не моей судьбой. Если тебе удастся поговорить хоть с одним из них, то будь так добр, намекни, что твой друг Базилус с гораздо большим удовольствием отправился бы с тобой в Массилию или стал бы римским легионером.

— Если бы я мог выбирать, то предложил бы тебе отправиться вместе со мной в Массилию. Я надеюсь, что ты никогда не пойдешь на службу к римлянам, ведь если я стану друидом, вполне возможно, что нам придется поднять друг на друга руку! — Я рассмеялся.

— Боюсь, что я никогда не смогу понять, что дурного тебе сделали римляне, Корисиос! Даже вольноотпущенный раб может стать в этом великом городе богатым и уважаемым человеком. Если бы твоему отцу удалось прослужить какое-то время в одном из легионов, то он наверняка прославился бы своей отвагой! А сейчас ты вполне можешь быть всадником во вспомогательных войсках римской кавалерии! Тогда по окончании срока службы можно стать полноправным гражданином Рима! Только представь себе, Корисиос, твои или мои дети могут появиться на свет, имея те же права, что и коренные жители этого города! Перед ними будут открыты все дороги, они даже смогут стать центурионами в римской армии! А ты, оказавшись в Риме, смог бы читать настоящие книги, утоляя свою жажду знаний. Ни один друид не может помешать тебе распоряжаться своей судьбой!

Я лишь устало отмахнулся в ответ на эту восторженную речь. Мечты моего друга Базилуса были мне прекрасно известны.

— Корисиос, ты ведь сам знаешь, что мое призвание — война! Мне все равно, против кого сражаться. Между головами гельветов, римлян или греков я не вижу разницы. Ты и мой клан — вот против кого я никогда не подниму свой меч. Но я воин! Я не собираюсь всю жизнь кормить свиней и копаться в земле.

В глазах Базилуса горел огонь, его переполняла энергия. Казалось, еще немного — и он бросится рубить кусты и деревья, так как настоящих врагов поблизости пока что не наблюдалось. Мой друг хотел во всем подражать своему герою — великому кельту Бренну^[8], который несколько столетий назад вторгся в Рим. Слава и всеобщее уважение были для Базилуса важнее всего на свете, даже важнее собственной жизни. Он протянул мне руку и помог стать на землю. Настало время собираться в долгий путь. Я думаю, что после дядюшки Кельтилла Базилус был вторым человеком, которого боги послали помогать мне. Однако мы, кельты, считаем особенным число три. Значит, должен быть еще кто-то, посланный мне волей богов. Неужели Ванда? Нет, скорее уж Люсия…

Священное место, где все жители нашей деревни поклонялись богам и приносили им жертвы, находилось совсем недалеко от селения, в огромном непроходимом лесу, покрывавшем две гряды холмов. Уже наступила ночь, когда все мы пошли следом за друидами к черной воде. Не произнося ни слова, мы продирались сквозь густые ветви деревьев и колючий кустарник, осторожно ступали по болотистой почве, покрытой темно-зеленым мхом. Под предводительством наших жрецов мы направлялись в самую гущу леса, туда, где боги с благосклонностью принимают приносимые нами жертвы. Все наши чувства обострились, с каждым шагом мы приближались к нашей святыне. Другие народы сооружают для своих богов огромные пирамиды и воздвигают величественные храмы, а наши божества живут в деревьях, ручьях и реках, в небольших камнях и в огромных скалах. Поэтому нам казалось забавным, что, например, римляне пытаются изобразить богов в виде статуй. Наверное, прогулка по Форум Романум^[9] вполне могла бы представлять опасность для жизни любого кельта. Почему? Я думаю, что все эти статуи выглядят настолько нелепо и глупо, что, глядя на них, можно умереть от смеха. Конечно, у нас, кельтов, тоже есть вырезанные из дерева или высеченные из камня статуи. Но они изображают не богов, а наших умерших предков, память о которых мы чтим таким образом.

Вдруг идущие впереди меня начали замедлять шаг и останавливаться, и на большой поляне образовался круг. В самом центре возвышался огромный плоский камень, подпертый двумя массивными валунами. Рядом с этим каменным возвышением рос старый ясень, ветви которого склонялись почти до самой земли. Позади дерева, в полутьме, виднелись покрытые мхом менгиры^[10]. Один из них перевернулся, второй же прочно стоял на своем основании, возвышаясь над первым.

В темноте они казались немыми силуэтами могущественных богов. Нет, это были не наши, не кельтские менгиры. Задолго до прихода рауриков в эти земли мастера, принадлежавшие кдругому народу, вытесали величественные фигуры и установили их здесь.

Это было священное место. Сантониг поднялся на огромный плоский камень, запрокинул голову и пристально взглянул на черное ночное небо. Все собравшиеся тоже подняли головы, надеясь увидеть добрый знак. По-видимому, весь небосвод затянули густые облака, так что ни друиды, ни мы не увидели звезд.

На земле не было каких-либо линий или знаков, которые указывали бы присутствующим, где начинается священный круг. Тем не менее все мы знали, что ни в коем случае нельзя сделать даже одного шага вперед. Это было священное место, в котором каждый, кто осмелится недооценить силу магии, будет жестоко наказан. Жители нашего селения притихли. Темнота казалась вязкой и густой, как мед, лишь кое-где она отступала, изгнанная с поляны трепещущим пламенем факелов. Я же не мог рассмотреть даже пятна запекшейся крови на покрытой мхом коре ясеня, росшего у каменного алтаря.

Друид Сантониг стал лицом к востоку и поднял вверх руку с золотым серпом. Затем он повернулся в противоположную сторону, на запад, и, сделав шаг вперед, оказался под ветками ясеня. Мы, кельты, считаем ясень священным деревом, так же как омелу считаем священным растением. Она растет на дереве и питается его силой, как дух, живущий в теле. Омела для нас значит больше, чем человеческая жизнь.

Теперь уже все друиды воздели руки к небесам и начали монотонно напевать священные строфы, которые сложили еще наши предки. Это были звуки, которые издавали светила, когда боги создавали землю. Друиды читали священные стихи нашего народа, пересказывали легенды и предания далеких, давно умерших предков.

Должен признаться, что уже тогда у меня возникали определенные сомнения относительно правдивости полных лести сказаний, сложенных в стихотворной форме и читаемых нараспев. Ведь я был учеником друидов, который обязан знать наизусть все, что он слышит от своих учителей. Моя память редко подводила меня, поэтому при необходимости я мог в любой момент продолжить напевать священные строфы с того места, на котором остановились друиды. Народ, который не хранит знания о важнейших событиях в письменном виде, не имеет истории, — лишь мифы и легенды.

Тем не менее я едва слышно напевал вместе с нашими жрецами стихи, которые выучил много лет назад. До сих пор я не забыл ни одного слова! Когда друиды первый раз произнесли имя «Оргеториг», со всех сторон послышался приглушенный шепот. Насколько я знал, Оргеториг — один из самых богатых гельветов — должен был возглавить поход к океану и вести несколько племен одновременно. Однако, когда три года назад начались приготовления к переселению в края сантонов, пошли слухи, что он хочет провозгласить себя царем гельветов. Более того, он вел тайные переговоры с одним из вождей кельтских секванов, а также с вождем эдуев, убеждая их, что каждый должен провозгласить себя царем своего народа. Втроем они собирались властвовать во всей Галлии.

Но у кельтских тайных союзов есть один огромный недостаток. В них столько же тайного, сколько в решениях о начале жатвы, принимаемых старейшинами галльских деревень. Так и получилось, что вместо трона Оргеториг оказался на пароме, который благополучно доставил его в царство мертвых. Новым вождем избрали старика Дивикона. Около пятидесяти лет назад он присоединился к походу германских кимвров^[11], которые тогда двигались с севера на юг, словно лавина, сметавшая все на своем пути. У Гарумны молодой вождь Дивикон уничтожил легионы римского консула Кассия Лонгина и продал взятых в плен солдат в рабство. Как всегда, у кельтов хватило мужества и отваги, чтобы выиграть важную битву, но не хватило разума и дальновидности воспользоваться ею. В те времена мы захватывали в плен римских солдат и продавали их в рабство, можно сказать, ради развлечения, а тот поход на юг казался кельтам неплохой возможностью весело провести время. Именно тогда мы завязали дружбу с сантонами, жившими на побережье Атлантикуса. И стали враждовать с римлянами.

Если я не ошибаюсь, то Дивикону уже исполнилось восемьдесят лет. Многие считали, что боги подарили этому великому вождю такую долгую жизнь, чтобы он смог отвести гельветов и остальные племена к побережью, в плодородные края сантонов.

Друид Сантониг повысил голос и несколько угрожающим тоном напомнил нам, что мы должны беспрекословно подчиняться всем приказам Дивикона. Мое сердце сжалось, а по коже пробежал мороз. От двенадцати кельтских оппидумов, четырехсот деревень и бесчисленного множества мелких селений, похожих на наше, через несколько дней останутся только холодные угли. Некоторые оппидумы уже горели. Еще более угрожающим тоном Сантониг предупредил, что медлить нельзя. Нужно выступить до восхода солнца. Не могу назвать себя сентиментальным человеком — или, вернее, не хочу таким показаться, — но мне становилось не по себе при мысли, что все мы стоим здесь, на этой поляне, и в последний раз видим эти менгиры, этот алтарь, ясень и скульптуры наших предков, скрытые в полутьме. Мою душу переполняла ярость, когда я представлял себе, как безжалостные воины Ариовиста осквернят наше священное место.

Мое нетерпение росло с каждым мгновением. Я глубоко вдохнул, закрыл глаза и начал просить богиню воды Конвентину разогнать облака и не проливать на землю дождь, чтобы дороги остались сухими и не размокли. Только тогда наши тяжело груженные телеги не увязнут в грязи. Затем я начал молиться богине лошадей Эпоне, упрашивая ее хранить коней и всех всадников, так как я, честно говоря, слабо верил в то, что мне удастся проделать весь путь до самого океана на телеге среди кусков соленого свиного мяса.

Я молился Суцеллусу, богу смерти с огромным деревянным молотом, надеясь, что он помилует меня и моих близких, обрушив свой гнев на кого-нибудь другого. Просил помощи у Цернунноса, Рудианнуса и Сегомо. В тот момент я как минимум по двум причинам был безмерно рад тому, что у нас так много богов. Во-первых, хотя бы один из них наверняка мог найти время, чтобы заняться моими проблемами. Во-вторых, если в прошлом я случайно разгневал кого-то из богов, то было много других, относившихся ко мне более или менее благосклонно.

В ту ночь они были на поляне, рядом с нами, среди нас. Вдруг мне показалось, будто кто-то из богов услышал мои мольбы. Я почувствовал приятное тепло, медленно разлившееся по всему телу, ощутил силу и уверенность. Мне хотелось увидеть солнечный свет и выкупаться в теплых лучах светила, ощутить вкус холодной ключевой воды и неразбавленного римского вина. Меня не покидали мысли о германских всадниках, которых видели я и Ванда, но теперь мой страх исчез. Я всерьез подумывал, не стать ли мне друидом, вместо того чтобы отправляться вместе с Базилусом в Массилию. Город моей мечты, Массилия!

— Корисиос! — вырванный из своих грез резким окриком, я только сейчас заметил, что Кельтилл строго смотрит на меня. Похоже, дядюшка прочитал мои мысли, что на самом деле было не так уж и трудно. В очередной раз я проходил по комнатам моего воображаемого огромного дома в Массилии, наслаждаясь окружавшей меняроскошью.

Я незаметно ткнул Базилуса в бок и прошептал ему:

— Массилия!

— Да замолчи же ты, наконец! — прошипел Кельтилл.

Меня безмерно удивили собственные размышления и ясность мыслей. Наверняка их ниспослали сами боги. Как же иначе? Я хотел стать известным торговцем и жить в Массилии, а не собирать травы, мох и грибы в каком-нибудь священном лесу, пахнущем сыростью. Конечно, я буду продолжать учиться у друидов — их знания несомненно пригодятся мне. Однако в будущем я наверняка с гораздо большим удовольствием стал бы выписывать счета, чем срезать золотым серпом омелу. Но какой смысл размышлять над вещами и событиями, относительно которых боги уже давным-давно приняли однозначное решение?

Сейчас мне это кажется странным, но в ту ночь я был, наверное, одним из тех немногих жителей нашего селения, которые ни о чем не беспокоились. Ведь на самом деле у меня было не так уж много шансов остаться в живых в течение нескольких последующих дней. Конечно, днем я не мог сопротивляться общей атмосфере подавленности, царившей в нашей деревне. Меня тревожило будущее, уготованное нам богами… Я даже расплакался! Я чувствовал себя беспомощным, слабым и казался сам себе каким-то каменным истуканом, когда возвращался вместе с Вандой с холма в деревню. Но сейчас, стоя на священной поляне, я ощущал невероятный прилив сил и энергии.

Не иначе как сам Тевтатус послал мне эти мысли и предчувствия. Уверенность в том, что я переживу следующие несколько дней, росла с каждым мгновением. Боги были во мне, а значит, со мной. И они не собирались покидать меня. Римляне говорили в подобных случаях о добром гении — о духе или боге, помогавшем человеку принять верное решение и защищавшем его. Похоже, у меня таких покровителей было предостаточно. Я чувствовал, что Эпона, богиня лошадей, благоволила ко мне больше других богов. А Таранис, отец Диса, скорее всего, был и моим отцом тоже.

Оба друида, сопровождавших Сантонига, вывели из темноты на поляну двух волов. Я буквально кожей ощущал, как сильно напряжены все собравшиеся в этом священном месте. Лес наполняли загадочные звуки. Создавалось такое впечатление, будто каждое дерево и каждый куст негромко потрескивают. Когда ветер время от времени шелестел листвой, у жителей нашей деревни, сосредоточенно наблюдавших за друидами, по спине пробегали мурашки. Для меня же, с моими запасами жира на животе и боках, холод не представлял никакой опасности. Внезапно я почувствовал себя так, словно наелся забродивших ягод: мое сердце переполняли радость, веселье и твердая вера в безоблачное будущее.

Кельтилл с опаской поглядывал на обоих волов. Не знаю, чего боялся дядюшка: того, что один из волов вырвет часть съеденного днем на кожаные, с длинными носами сапоги друида или что злые духи надоумят животное запрыгнуть на своего собрата и начать совокупляться с ним прямо в этом священном месте. Я видел лицо Кельтилла и прекрасно понимал: мой дядюшка переживал и страдал. Мне было больно оттого, что этот человек, которого я очень уважал и который сделал для меня так много хорошего, стоял рядом со мной, согнувшись в три погибели и трясясь, словно скелет, подвешенный в ветвях священного дуба. Вот что делает римское вино даже с самыми отважными кельтскими воинами! Кельтилл расстегнул украшенную бронзой застежку своей накидки в красную и коричневую клетку, плотнее закутался в теплую шерстяную ткань и вновь скрепил ее застежкой у самого горла. Я не ошибся — даже в неясных отблесках языков пламени было видно, как дрожат руки дядюшки.

Но Кельтилл был стар. Рано или поздно все люди, доживающие до такого возраста, начинают трястись, словно телега, которая вот-вот развалится. К тому же старики чаще плачут. Они кое-что повидали на своем веку, на их долю выпало много страданий, поэтому они проявляют больше участия, когда видят, как страдают другие. Особенно обостряется чувство сострадания в моменты, когда их разум затуманен вином.

Возраст наложил свой отпечаток на лицо дядюшки. Усы Кельтилла, которые раньше были почти белыми, пожелтели. Кожа на лбу, огрубевшая от палящего солнца и холодного ветра, собралась в глубокие морщины. В темноте он выглядел так, словно несколько лет пролежал в священном болоте, а сейчас поднялся, чтобы присоединиться к собравшимся на священной поляне. Дядюшка Кельтилл тяжело дышал, и так же, как собаки сообщают своим особым запахом другим животным о том, что определенная территория принадлежит им, он оповещал окружающих о своем присутствии личным ароматом — «букетом» из запахов вина, чеснока и лука.

С каким удовольствием я сказал бы своему дядюшке, что обо мне он может не беспокоиться. Клянусь Тевтатом, Езусом и Таранисом! Кто из мужчин был самым уважаемым на огромных просторах между Малой Азией и Британскими островами, между Петрой и Карфагеном, между Делосом и Сардинией, между Массилией и Римом? Мужчины с самыми большими мечами? Мужчины, обладавшие несметным количеством золотых слитков? Те, у кого мужское достоинство размером с гениталии осла или мужчины, обладающие обширными знаниями? Будучи кельтом, дядюшка Кельтилл должен был знать, что основным богатством у нас является голова и то, что в ней! Ведь мы, кельты, считаем эту часть тела самой главной. Вот почему моим собратьям доставляет такое удовольствие возможность отрубить голову своему врагу. Римляне так никогда и не смогли понять всей глубины этого ритуала. Раненый римлянин может рано или поздно вернуться к своему центуриону, но солдат, голова которого болтается на седле кельтского всадника, вряд ли ухитрится встать под знамена своего легиона. Нам же достается сила врага, которого мы обезглавили!

Мне было в самом деле больно смотреть на дядюшку Кельтилла и видеть, как он страдает. Но возможно, я неправильно оценил сегодняшнее священнодействие. Ведь мы не праздновали в тот день Самхайн или какой-нибудь другой праздник. Нет, мы просили о помощи наших богов, умоляли их быть благосклонными к нам. Сейчас в их руках были судьбы всех жителей нашего селения. И только Сантониг мог рассказать нам, что поведали ему боги. Если же он и другие друиды умрут, то тут же будут утрачены знания, которые наши жрецы собирали по крупицам в течение тысячелетий. Римлянам, грекам или египтянам было гораздо проще — их мудрость хранили восковые таблички, свитки папируса, пергамент, каменные пластины, кости животных, металл или дерево. Надписи смогут прочитать и понять другие люди, став в свою очередь носителями мудрости. Но смерть наших друидов означала бы полное исчезновение наших знаний.

Одна мысль сменялась другой, а ее место уже спешила занять следующая. Ванда, дядюшка Кельтилл, мой друг детства Базилус, германские всадники, греческие восковые таблички, Массилия, иероглифы, амфоры, грудь Ванды, ее губы, амулет, серебряные денарии, Ариовист, Рим…

Вдруг наступила полная тишина. Все замолчали, напряженно глядя на друидов. Сантониг неподвижно стоял на каменном возвышении с поднятыми руками. Оба сопровождавших его друида зажгли факелы и тоже воздели руки к небу. Казалось, что деревья вокруг зашевелили ветвями, словно живые. Шелест листвы стал громче и настойчивее, словно возвещая о приближении новых, чуждых нам богов.

Все жители нашей деревни стояли вдоль границы священного круга, не отрывая взглядов от обоих белых волов, на рога которых друиды надели венки. Вдруг то животное, которое было больше, резко мотнуло головой, и украшение из цветов слетело на землю. Когда один из помогавших Сантонигу друидов наклонился, чтобы поднять упавший венок, подул ветер и отнес его на несколько шагов в сторону. Я повернулся к дядюшке Кельтиллу и увидел, что его глаза заблестели, а затем по щекам покатились крупные слезы. Он понимал, как можно истолковать подобный знак богов. Все наше селение уносил из родных краев безжалостный ветер, словно мы были всего-навсего сухими листьями. Но ведь торговец вином Кретос давно предсказывал, что рано или поздно это случится с нами. Как он полагал, все наши беды были связаны с образом жизни, который вел народ кельтов. У нас не существовало централизованной власти, наподобие той, которой подчинялись римские провинции. Наш народ больше походил на кучку перессорившихся между собой племен, подрывавших силы друг друга в междоусобных войнах. Римскому орлу наверняка не составило бы особого труда подчинить нас себе. Однако если бы нам удалось собраться всем вместе и, достигнув согласия, объединиться под властью единого вождя там, где на юге, у берега Родана аллоброги построили свой оппидум, то жадный орел, отважившись напасть на кельтов, наверняка поломал бы свой клюв о наши крепкие кольчуги.

Похоже, боги, говорившие с нами устами Сантонига, считали мои смелые фантазии безумством или глупостью. Если разобраться, то существовало по крайней мере три причины, каждая из которых была достаточно веской сама по себе, чтобы не дать нашим планам осуществиться. Во-первых, германцы на севере. Во-вторых, даки на востоке. И наконец, в-третьих, римляне на юге. Между этими тремя народами кельты будут растерты в порошок, словно пшеница между жерновами. Именно такую судьбу нам только что предсказали боги.

Сантониг снова повысил голос, и его слова зазвучали едва ли не на весь ночной лес:

— Кельты, несущий гибель воин, о котором говорится в пророчествах, настигнет нас. Он скачет на коне, под орлом, а на щитах его солдат изображены окропленные кровью молнии его богов. Многочисленны его враги. Немало их и среди богов. Они уже избрали человека, которому предначертано уничтожить воина, несущего гибель. И он сейчас среди нас. Родись он под крыльями орла, его утопили бы собственные родители, так же, как римляне поступили бы с окрашенным в три цвета богом, который сопровождает этого избранника.

Только не это! Сантониг пристально смотрел на меня. Я чувствовал, как по всему телу разливается нестерпимый жар. Наверное, я в тот момент светился в темноте, словно факел. Все собравшиеся с благоговением и почтением смотрели на меня.

Говоря о воине, который скачет на коне под орлом, Сантониг наверняка имел в виду не кого иного, как задолжавшего всему Риму консула Гая Юлия Цезаря. Он приступил к выполнению обязанностей проконсула в новой провинции Нарбонская Галлия и успел прославиться тем, что больше всего на свете любил проводить время в постели с женами сенаторов.

Утверждение, будто в Люсии, которая сейчас больше всего интересовалась кожаным ремешком на моей обуви, живет какой-то бог, меня, честно говоря, сильно удивило и даже смутило. К тому же вероятность того, что я когда-либо смогу оказаться рядом с несущим погибель воином, казалась мне крайне ничтожной. Каким образом я смогу убить римского проконсула, я, ученик кельтских друидов, получивший от богов мускулы, которые, казалось, были из дерева, а не из плоти и крови? Может быть, насмешив его до смерти?

Чтобы даже у самых глупых членов нашей общины не оставалось ни малейших сомнений относительно того, о ком шла речь в пророчестве, один из сопровождавших Сантонига друидов протянул мне бронзовый нож, при помощи которого лишали жизни приносимых в жертву богам животных. Конец рукоятки украшал позолоченный набалдашник в виде головы. Протягивая его мне, друид сказал:

— Когда на твоей сандалии будет висеть полумесяц из слоновой кости, ты убьешь орла.

Тут я должен особо подчеркнуть, что подобные истории о хорошем человеке, которого посылают на землю боги, чтобы помочь какому-нибудь племени избавиться от его врага — то есть плохого человека, — стары как мир. Наверняка они появились, как только люди научились выражать свои мысли при помощи слов. В основе таких легенд и сказаний всегда лежит вера в светлое будущее и упование на помощь свыше. Я больше чем уверен, что подобные истории будут рассказывать наши потомки и через две тысячи лет, ведь они придают сил и дарят надежду. К тому же никто не сердится, если пророчество оказывается не совсем точным, поскольку смертным прекрасно известно, как часто боги меняют свое решение. Нужно заметить, что в этом они нисколько не отличаются от нас, людей.

Поднесший мне жертвенный нож друид вернулся назад к каменному возвышению, поднял с земли венок и надел его белому волу на рога, сосредоточенно читая вполголоса священные стихи. Сантониг все так же неподвижно стоял на месте и наблюдал за действиями своего помощника. Он вновь воздел золотой серп к черному как смоль небу. Медленно и торжественно Сантониг поднес его к ветке омелы и резким движением срезал ее. Оба помогавших ему в проведении церемонии друида уже приготовились: они растянули внизу белое полотно и были готовы в любое мгновение поймать падающую ветвь. По лесу пронесся сильный порыв ветра, послышался звук, похожий на возмущенный шепот. На миг омела повисла в воздухе, словно поддерживаемая невидимой рукой, но уже через мгновение мягко опустилась на белоснежную льняную ткань.

«Когда на твоей сандалии будет висеть полумесяц из слоновой кости, ты убьешь орла», — вновь пронеслись у меня в голове слова друида.

Я прекрасно понимал, символом чего является орел, но никак не мог взять в толк, что мог означать полумесяц из слоновой кости на моей сандалии. Сейчас у меня на ногах были кожаные калиги, сделанные мастером из Массилии по заказу моего дядюшки. На пятке они были прочнее и жестче, чтобы я мог увереннее опираться на стопу, а в середине и по внешнему краю подошву немного выгнули и приподняли, так что мои стопы при ходьбе не распластывались, как в обычной обуви, и гораздо меньше уставали. Это были не сандалии. А о полумесяце из слоновой кости не могло быть и речи. К тому же, несмотря на мои довольно обширные знания о культурах разных народов, я совершенно ничего не знал об этом символе. Мне показалось, что он, скорее всего, может быть характерен для Карфагена^[12], а не для Рима. Но Карфаген сожгли и сравняли с землей еще несколько столетий назад, даже от крепостных стен почти ничего не осталось. Некогда плодородные поля скрыл под собой слой соли, убивший всю растительность. Так был усмирен Карфаген: в соответствии с римскими традициями.

Обоим волам уже отрубили головы над белым полотном, покрытым омелой. Несколько мгновений их тела сотрясали судороги, затем жизнь покинула их. Обезглавленные волы неподвижно лежали у каменного возвышения, а из зияющих ран ручьем текла кровь. Над священной поляной стелился зловонный туман. Но этой жертвы было недостаточно. Сантониг жаждал человеческой крови. Он говорил, что боги требуют еще. К сожалению, среди нас не было преступников, которых мы могли бы сейчас принести в жертву. Все они давно расстались с жизнью. «Только бы друиды не решили принести в жертву девственницу!» — пронеслосьу меня в голове. С того момента, как я увидел смеющуюся Ванду, я готов был на все, чтобы развеселить ее хотя бы еще раз. Я не знал, удовлетворятся ли боги, если им в жертву принесут германскую рабыню. Может быть, они посчитали бы это ниже своего достоинства? Об этом я ничего не знал, поскольку на данную тему мне пока что не приходилось говорить с моим учителем Сантонигом. Однако я вполне мог предположить, что девственность приносимой в жертву девушки была для богов гораздо важнее, чем ее положение в обществе. Боги хотели крови той, чья чистота осталась в неприкосновенности и которая в то же время значила очень много для одного из нас. Сегодня днем мне нужно было действовать решительнее и целовать Ванду до тех пор, пока она сама не согласилась бы расстаться со своей девственностью! Если они отберут у меня Ванду, то для меня это будет такая же огромная потеря, как если бы мне отрубили левую ногу. Не может быть, чтобы этого хотели боги… Конечно, если их головы не набиты конским навозом вместо мозгов! Если бы я был друидом, то ни один бог не сказал бы моими устами подобной глупости. Тут я должен заметить, что не все наши боги были совершенными богами с добрым и отзывчивым сердцем. Были среди них и пройдохи, и жестокие головорезы, и прочий сброд, с которым шутки плохи.

Вдруг я почувствовал на своем правом запястье крепкую хватку Базилуса. Похоже, он догадался, о чем я думаю. Дядюшка Кельтилл удерживал меня обеими руками за левое предплечье. Резкими движениями, метнувшись сначала в одну сторону, а затем в другую, я попытался освободиться. Зачем держать меня, словно преступника? Я бы все равно не смог спасти Ванду. Стоило мне только сделать несколько шагов вперед и пересечь границы священного круга, как меня тут же пронзили бы несколько стрел. Неужели мой лучший друг и мой дядя, которые так хорошо знали меня, думали, что я способен так бессмысленно расстаться с жизнью? Ради кого? Ради какой-то германской рабыни? Нет! Она была для меня моей левой ногой!

Я взглянул на Ванду, которая стояла немного в стороне и со скучающим видом рассматривала кусочки цветного стекла на своем браслете. Кажется, я должен признаться кое в чем. Одной из самых дурных черт моего характера является привычка представлять себе события, перед которыми я испытываю леденящий душу страх. При этом воображение оказывает мне медвежью услугу — благодаря ему все детали представляются настолько яркими и отчетливыми, что я совершенно забываю, где реальность, а где вымысел. Наши друиды утверждают, будто такие яркие образы способны стать причиной не только хороших, но и плохих событий. Поскольку я не мог сделать даже шага — Базилус и дядюшка Кельтилл продолжали крепко держать меня, — я решил сосредоточиться и в мыслях представить себе, что с Вандой все в порядке и она продолжает беззаботно разглядывать свой браслет, который ей как рабыне носить не подобало. Но он так гармонировал с обеими застежками! В то же время я прекрасно понимал: застежки на ее платье стоили в несколько раз дороже браслета и поэтому заставляли ненадолго забыть о том, что Ванда была всего лишь рабыней.

Друид еще раз воздел руки к черному беззвездному небу. Тень от его золотого серпа увеличилась до невероятных размеров и беспокойно колыхалась на кронах деревьев в такт языкам пламени. Меня начал бить озноб. Внезапно стало невыносимо холодно, словно я вышел в морозный зимний день из теплого дома на улицу. Пульсирующий комок в горле не давал мне свободно дышать, я не мог произнести ни звука. Я чувствовал, как напрягаются мышцы спины, а руки и ноги начинают пронзать судороги — словно чьи-то когтистые лапы разрывали мое тело на части. Сначала они принялись за левую ногу, затем за правую. Потом жгучая боль парализовала руки. Со мной такое происходило и раньше — мне казалось, что я превращаюсь в безжизненную каменную глыбу. Я из последних сил заставлял себя удерживать равновесие, стараясь не упасть. Создавалось такое впечатление, будто на меня надевают одну невидимую тяжелую кольчугу за другой и не собираются останавливаться. Во мне росла уверенность, что в ближайшие мгновения что-то должно произойти. Точно так же было в тот день, когда умер друид Фумиг. Но я даже не догадывался, чего именно следует ожидать.

Сантониг вновь заговорил, сообщая собравшимся, что нужно принести жертву богам. За каждого из нас, кто хотел выжить, следовало принести в жертву богу войны Катуриксу одного человека. Да, судя по всему, сегодня прольется немало крови. Все сосредоточенно наблюдали за происходившим на священной поляне. Похоже, друид чего-то ждал. Он все так же стоял с поднятыми к черному небу руками. Только его тело странным образом изогнулось, а из груди торчал какой-то длинный тонкий предмет. Друид медленно повернулся, и все мы с ужасом осознали, что этим длинным тонким предметом было копье, пронзившее нашего жреца насквозь. Неужели боги решили покарать его? Друид запрокинул голову и начал крутиться вокруг собственной оси. Его поразило деревянное копье. Боги не пользуются таким земным оружием. Это были германцы!

Вдруг весь лес задрожал и наполнился леденящими душу дикими криками. Со всех сторон в нас полетели стрелы, копья и дротики. Послышался звон тысяч мечей, которыми воины ударяли о деревянные щиты. Ариовист! Уже в следующее мгновение мы оказались окруженными со всех сторон германцами, сидевшими на своих невысоких лохматых лошадях. Воины Ариовиста были повсюду! Мы сбились в кучу, словно стадо овец, согнанных пастухами, а нападавшие всадники метали в нас копья и стреляли из луков. Через несколько мгновений оцепенение прошло, и оставшиеся в живых попытались спастись бегством. Но преследователи хладнокровно убивали всех подряд. Молодые воины, тела которых были выкрашены в черный цвет, держались за гривы коней. Догоняя бегущих, они прыгали им на спины, словно рыси, и перерезали горло. Бегство и паника совсем не характерны для кельтских воинов. Однако битва без оружия в руках вряд ли может доставить кому-нибудь удовольствие. Поскольку я довольно общительный и компанейский молодой человек, я попытался присоединиться к тем из моих соплеменников, которые надеялись спастись, добежав до нашего селения. Но я споткнулся о первый же торчавший из земли корень и рухнул на землю, словно срубленное дерево. Буквально через мгновение я почувствовал, как на меня упало что-то тяжелое, и тут же ощутил резкий запах чеснока… Дядюшка Кельтилл. Я боялся даже пошевелиться. Упавшее сверху грузное тело наполовину вдавило мою голову во влажную землю, но одним глазом я мог следить за всем происходившим на поляне и в лесу вокруг нее, оставаясь в относительной безопасности. Среди деревьев мелькали тени убегавших и их преследователей. Кельты мчались по лесу, словно дичь, которую только что вспугнули, а воины Ариовиста неслись за ними попятам, будто охотники, преследующие добычу. Германцев интересовали только спасавшиеся бегством или те, кто пытался оказывать сопротивление. Меня же — отважного воина, который не мог вытащить из грязи собственную голову, — они даже не заметили. Конечно, тот факт, что на меня просто не обратили внимания, являлся страшным оскорблением для гордого молодого кельта. Однако я решил, что с моей стороны будет гораздо разумнее стерпеть эту обиду. Со всех сторон слышались вопли воинов Ариовиста и стоны умиравших. Некоторые раненые выкрикивали оскорбления в адрес нападавших, а через несколько мгновений смолкали навсегда. Боевой клич германцев стих, я слышал только приглушенные стоны и всхлипывания тех, кого постепенно покидала жизнь.

Происходившее напомнило мне ливень, который внезапно начинается, а через некоторое время так же неожиданно заканчивается. Прилагая невероятные усилия, я выпрямил затекшую правую руку и попытался выбраться из грязи, опираясь на обе ладони. Казалось, что мокрая глинистая почва хочет поглотить мои колени и руки. Когда мне кое-как удалось приподняться, тело дядюшки Кельтилла скатилось с моей спины. Он лежал на земле лицом вверх и смотрел на меня остекленевшими, широко открытыми глазами. Одним ударом меча ему нанесли смертельную рану, распоров грудь и живот. В правой руке Кельтилл держал за рыжие волосы отрубленную голову германского воина.

Немного дальше, рядом с каменным возвышением на священной поляне, я заметил тела друидов. Их белоснежные тоги были пропитаны кровью. Ни один из них не остался в живых. Вдруг послышался сдавленный женский крик. Ванда? С трудом встав на ноги, я заметил на краю поляны германского всадника, пытавшегося вытащить из кустарника за волосы женщину. Я не ошибся, это в самом деле была Ванда.

— Ванда! — закричал я.

Не знаю, почему я так поступил. Вряд ли можно было в то мгновение сделать что-нибудь глупее. Только сумасшедший, не способный трезво оценить ситуацию, решился бы на такое. Воин отпустил Ванду и повернул коня. Теперь-то он наверняка меня заметил. Всадник натянул узду и не торопясь достал из ножен меч. Его гнедой конь нервно перебирал ногами, но не двигался с места. Сейчас германец вдавит ему в бока пятки и ринется на меня. Я знал, что он не успокоится до тех пор, пока не увидит мой труп, лежащий на земле в луже крови. Этот воин, так же как и его соотечественники, обмазал верхнюю часть туловища и лицо чем-то черным. Длинные светлые волосы, больше напоминавшие гриву льва, доходили до широких мускулистых плеч и придавали всаднику вид какого-то дикого животного, готового сразиться с любым противником. Подняв вверх правую руку, воин описал в воздухе несколько кругов острием железного меча и издал боевой клич. Если этот германец мог позволить себе иметь оружие из железа, значит, он был не простым воином. Я тут же достал свой кинжал. Наверное, в тот момент я выглядел довольно нелепо, ведь до сих пор мне приходилось пользоваться этим кинжалом только во время еды, когда я разрезал зажаренное на вертеле свиное мясо. Германец запрокинул голову, и послышался его смех, похожий на отдаленные раскаты грома. Мне крайне неприятно в этом сознаваться, но в то же самое мгновение мой мочевой пузырь опорожнился. Чувствуя, как по ногам стекает теплая жидкость, я попытался свободной рукой выхватить из-за пояса жертвенный нож, преподнесенный мне друидом во время обряда на священной поляне. Однако ужас настолько сковал все мускулы моего тела, что я лишь с трудом смог нащупать рукоятку, но мне никак не удавалось достать его. Смех германца и его грозный вид повергли меня в ужас, руки и ноги отказывались служить. Оставалось только удивляться, как я не потерял равновесие.

Германский воин с насмешкой смотрел на меня и раззадоривал своего коня — удерживая его на одном месте и в то же время сильно сдавливая его бока ногами, он давал животному понять, что в любое мгновение надо быть готовым броситься на меня. Наконец мне удалось вынуть из-за пояса полученный от друида нож. Я стоял на одном месте и раскачивался из стороны в сторону, словно пьяный, который вот-вот потеряет равновесие и упадет в грязь. В тот момент опасность поранить себя во время падения своим собственным оружием была гораздо больше, чем опасность быть убитым германцем. Он вновь запрокинул голову, что-то проорал, глядя вверх, на кроны деревьев, и поднял меч, готовясь ринуться в бой, который вряд ли мог быть очень продолжительным. Возможно, германский воин обращался к своим богам и просил у них милости, собираясь принести мою жизнь им в жертву. Должен признаться, что гораздо большее удовольствие мне бы сейчас доставил разговор с ним об умении представителей германских племен ловить рыбу. Я бы многое отдал за то, чтобы это была беседа двух людей, не испытывающих ненависти друг к другу. Однако этот колосс, похоже, был настроен не так дружелюбно, как я. На коне, казавшемся слишком маленьким под седлом великана-хозяина, германец направлялся через поляну прямо ко мне. На что я мог надеяться? Стоя на месте, я молил богов, чтобы конь не выдержал веса воина и рухнул на землю. Однако этого не произошло. Животное, громко заржав, выставило прямо перед собой оба передних копыта. И тут я заметил Люсию, стоявшую между мной и всадником. Она, глухо рыча, припала к земле и имела в тот момент такой угрожающий вид, словно была молосской боевой собакой. На самом деле такое поведение Люсии меня несколько удивило, ведь собаки обычно нападают на лошадей сзади, пытаясь ухватить их за лодыжки или вцепиться зубами в живот. Люсия залаяла. Из ее пасти капала слюна, а шерсть на загривке вздыбилась. Моя собака чем-то напоминала настоящего кельта, волосы которого смочены водой с известью и высушены. Выставленные вперед ноги испуганного коня застряли в мягкой, влажной земле. Выброшенный из седла германский всадник перелетел через шею своего коня и ударил меня головой в грудь, словно выпущенный из катапульты камень. Я рухнул на землю и подумал, что мне конец. Моя голова оказалась в луже, и я даже успел порадоваться, что не ударился затылком о какой-нибудь камень. Я отчаянно пытался сделать хотя бы несколько вдохов. Придавивший меня воин был настолько огромным, что наверняка весил как два кельта вместе взятые. В надежде оказать хоть какое-то сопротивление я попробовал освободить из-под его тела руки, стараясь не выпустить при этом рукоятки обоих кинжалов. Однако мои усилия оказались напрасными. Я извивался всем телом, но не мог освободиться. Великан не двигался. Почему он до сих пор не перерезал мне горло?

Германец в самом деле не шевелился. Его голова оказалась у меня на груди, а шея была вывернута неестественным образом. Наверное, любому увидевшему эту картину он показался бы верным другом, который надеется услышать биение сердца в груди своего товарища.

Где-то рядом я слышал громкий лай Люсии, с каждым мгновением становившийся все агрессивнее. Такое поведение моей любимицы могло означать только одно — опасность миновала. Тут по телу великана пробежала дрожь, и он приподнял голову. Широко раскрытыми, полными боли глазами он смотрел на меня, а его засаленные светлые волосы прикасались к моей груди и подбородку. Щеки германского воина глубоко впали. Этот народ судьба тоже не пощадила — голод гнал их с севера на юг. Германец мучительно медленно открыл рот, и поток зловонной рвоты вылился мне на грудь и шею. Затем черты его лица смягчились. Мне даже показалось, что он не испытывал ко мне ненависти, а хотел в последние мгновения жизни простить меня. Совершенно беззвучно германский воин скатился с меня и остался лежать на спине в грязи. Его пустой взгляд был устремлен вверх — к черному небу и кронам деревьев. Нет, сейчас боги на нас не смотрели. Их не было рядом. Наверняка все они были заняты более важными делами… Из груди мертвого германца торчали оба моих кинжала.

Я встал рядом с мертвым на колени, боясь хоть на мгновение оторвать от него взгляд. Должен признаться, я никогда в жизни не видел таких огромных людей. Его бедра казались невероятно узкими на фоне широченных плеч и мускулистой груди. Вряд ли какой-нибудь римский офицер мог бы сравниться с ним, даже надев свой боевой панцирь. Воин был одет в штаны из оленьей кожи, которые едва доходили до колен. Похоже, их сшили из множества небольших кусков выделанной шкуры. На широком ремне вместо пряжки красовался большой бронзовый крючок, на боку в ножнах висел нож с рукояткой из куска оленьих рогов. Обуви на ступнях не было. Я взял его левую руку за запястье и попытался нащупать пульс, как учил меня друид Сантониг. Рука была такой огромной и мускулистой, что мне показалось, будто она вылита из одного большого куска железа. На кисти не хватало мизинца — наверное, воин лишился пальца во время одной из битв или пьяных драк. Нащупать пульс мне так и не удалось. Германец был мертв. Он уже отправился в мир иной, к своим предкам. Осторожным жестом я откинул с его лица пряди волос. В это мгновение поверженный воин напоминал мне дикого, свободолюбивого хищного зверя. Его губы были немного приоткрыты, словно он чему-то удивился. Передние зубы ему, вероятно, выбили враги или разъяренные соплеменники, с которыми он что-то не поделил. Собрав его длинные волосы в пучок, я отрезал их несколькими ловкими движениями своего кинжала и закрепил у себя на поясе.

— Почему ты не отрубишь ему голову?

Из леса на поляну выехал мой друг Базилус. Он сидел на гнедом коне одного из поверженных им германцев и держал в руках повод второй лошади — вороной кобылы. Уж не знаю, как ему это удавалось, но с самого детства Базилус всегда оказывался рядом со мной в трудную минуту и выручал, если мне приходилось туго.

— Я принес его в жертву богам, — ответил я спокойно. Базилус тут же увидел нож для жертвоприношений, торчавший из груди великана-германца, и кивнул мне в ответ. Кельту стоит немалых усилий заставить себя не отрубать голову своему врагу, поверженному в поединке. Ведь именно в голове человека его дух и сила, а мы, кельты, считаем, что нет ничего более благородного, чем забрать с собой дух и силу неприятеля. Так уж повелось, что мы храним отрубленные во время сражений головы врагов в своих жилищах, показываем их своим гостям и хвастаемся перед ними огромными суммами, которые нам предлагали за тот или иной трофей. Если гость хочет сделать кельту комплимент, то предлагает принимающему его в своем доме хозяину оружие из железа, красивых рабынь или скот за отрубленные головы, увиденные в жилище, и старается сделать при этом как можно более щедрое предложение. С одной лишь целью — чтобы хозяин дома мог с благодарностью отказаться и поведать своим новым гостям о своей стойкости и о невероятных богатствах, предложенных ему за одну отрубленную голову врага. Чем больше была предложенная цена, тем почетнее считалось решение хозяина не продавать свой трофей.

— Возьми эту лошадь, Корисиос, и отправляйся на юг. Увидимся с тобой у моря. Я вовсе не прочь повесить на свое седло еще несколько голов.

— Я бы посоветовал тебе, Базилус, отправиться в оппидум тигуринов и предупредить об опасности вождя Дивикона.

— Какое мне дело до старика Дивикона? Я воин и хочу драться!

Внезапно послышались голоса. Базилус дал мне знак спрятаться в кустах, а сам осторожно намотал поводья второй лошади на толстый сухой сук. В те мгновения я не мог поверить, что мне улыбнулась удача. Вдруг все цветные осколки стали на свои места и превратились в нечто похожее на римскую мозаику — единое целое, сложенное из отдельных маленьких частей. Друиды, говорившие о кельте с собакой, у которой шерсть покрыта пятнами трех цветов. Нож для жертвоприношений, переданный мне как избранному. Я почти убедил себя, что все сказанное нашими жрецами вполне могло оказаться правдой, хоть и представлялось мне поначалу невероятным. Что касается суеверий и предсказаний, то мы, кельты, ничем не отличаемся от римлян. Любой из моих соплеменников постоянно пытается увидеть какие-нибудь знаки, предвещающие благоприятные или неблагоприятные события. Внимательно всматриваясь в небо, мы следим за полетом птиц в надежде заметить нечто необычное, а затем прилагаем все усилия, чтобы так или иначе истолковать увиденное. Если под кустом мочится собака или в загородке кричит петух, то мы вполне можем воспринять это как знак богов, предвещающий хороший или плохой урожай.

Базилус развернул своего коня и направился к противоположному краю поляны. Лишь сейчас я заметил, что на его лице застыла гримаса боли. Между ребер, прямо в боку, у него торчало сломанное древко германского копья.

— Ни в коем случае не пытайся вытащить обломок, Базилус! Пусть он будет в теле до тех пор, пока ты не доберешься до ближайшего оппидума, — прошептал я. — Иначе вся кровь вытечет из тебя, словно вино из расколовшейся бочки. Чтобы прямо здесь вытащить острие и этот кусок древка, мне необходим огонь, котел и горячая вода, а также чистые льняные простыни. Однако ты должен будешь три дня лежать на одном месте и не вставать…

— Обо мне можешь не беспокоиться, Корисиос, — пробормотал Базилус. — Я видел во сне, будто мне удалось захватить римский штандарт! Это хороший знак. В ближайшем будущем мне вряд ли грозит смерть.

— Да, уж ты-то наверняка умрешь не скоро, — рассмеялся я и тут же добавил: — А мне снилась Массилия. Вот только тебя рядом со мной не было. И нубийские рабыни тоже куда-то запропастились.

— Никогда не думал, что ты настолько глуп, Корисиос! Если бы ты в своем сне догадался сходить в огромную ванную своего роскошного дома в Массилии, то нашел бы там меня и всех своих нубийских рабынь, которые держали бы подносы с рыбой и кубками, наполненными превосходным белым вином, — Базилус улыбнулся. — Но прошу тебя, скажи мне правду. Мы с тобой еще увидимся, Корисиос?

Почему-то Базилус считал, что я могу довольно точно предсказывать будущее. Однако сам я сильно сомневался в наличии у себя подобных способностей, хотя факт остается фактом — довольно часто мои предсказания сбывались. Но мне кажется, что опыта, умения разбираться в людях и простой наблюдательности в большинстве случаев вполне достаточно, чтобы с определенной долей вероятности представить себе события, которые могут произойти в будущем.

— Да! — крикнул я вслед Базилусу. — Мы с тобой обязательно увидимся!

Базилус сдавил ногами бока своего коня. Я хотел еще кое-что добавить. Сказать ему, что мы в самом деле увидимся, но не на побережье Атлантикуса. Но боги заглушили этот звук. Я прислушивался к своему внутреннему голосу и не слышал ничего. Стих даже шум океана в моей голове. Странное беспокойство, причин которого я пока что не знал, вытеснило все остальные чувства и мысли. Базилус исчез в темноте.

Я остался совершенно один среди множества мертвых, тела которых усеяли всю поляну. Среди них были и германцы, и кельты. Если разобраться, то обоим народам была уготована одна и та же участь. Наши судьбы мало чем отличались. Некоторые германцы даже носили кельтские имена.

Для нас, кельтов, важно деление на кланы и племена, но уж никак не на кельтов и германцев. На самом деле различия между кельтами и германцами имели значение в первую очередь для римлян. Рим был нашим общим врагом. Но в отличие от римлян мы не были хорошо организованным государством, а всего лишь пестрым сборищем разных племен, которые постоянно враждовали между собой. Для нас гораздо важнее была битва сама по себе, а не противник, с которым мы дрались, и не преследуемые нами цели, добиться которых можно благодаря победе. Римляне до сих не могут понять, почему германские и кельтские воины охотно идут служить в римскую кавалерию и поднимают меч на своих же соплеменников.

Я взял себе железный меч германца, снял с него пояс с прикрепленными к нему ножнами, которые были обтянуты кожей, и подошел к дядюшке Кельтиллу. Нет, его смерть не была мучительной или жуткой. Похоже, его порадовала возможность вступить в бой, как в былые времена. Кроме того, ему удалось добыть еще один трофей, отправив к праотцам германца, чью голову он сейчас держал за волосы. Я понимал, что нет повода для печали и скорби, — ведь мы наверняка встретимся опять. Опустившись рядом с ним на правое колено, я положил дядюшке Кельтиллу под язык серебряную греческую драхму. Для паромщика. В нескольких шагах от Кельтилла лежало обезглавленное тело молодого германского воина. Одного из тех, которые во время нападения держались за гривы коней и прыгали на спины убегавших, чтобы перерезать им горло. Германец был одет в простую тунику из шкуры какого-то животного — такую одежду носило большинство его соотечественников. Рядом с ним я увидел деревянный щит, длинный и узкий, выкрашенный в черный цвет. Я снял с плеча воина колчан, разжал пальцы германца и забрал лук, который он до сих пор сжимал. Затем я вернулся к убитому мною воину, словно хотел в очередной раз убедиться в том, что этот великан действительно мертв. Он лежал на земле, напоминая огромное дерево, которое срубили под корень, а затем срезали с кроны все ветки, бывшие некогда его украшением.

Странный шорох заставил меня резко повернуться. Я потерял равновесие на скользкой влажной почве, но не упал, а довольно удачно сел мертвому германцу на грудь.

Кто-то вышел из леса на поляну. Сначала я не мог разобрать в темноте, германец это или житель нашего селения, которому тоже посчастливилось остаться в живых. Лишь через несколько мгновений я понял, что ко мне идет Ванда. Скорее всего, она все это время пряталась среди деревьев и кустов, наблюдая за моим героическим поединком с германским всадником. Ее лицо было белым как мел. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, словно я восстал из мертвых, ее губы были приоткрыты. Остановившись в двух шагах от меня, Ванда смогла сказать только: «Господин!» Похоже, она до сих пор не верила, что я способен выйти победителем из поединка, который в Риме наверняка поверг бы в удивление всех собравшихся зрителей. Сейчас она не сводила глаз с мертвого германца и шептала мое имя.

— Если ты думаешь, что я безропотно позволил бы отобрать у себя рабыню, то ты ошибаешься, — заявил я.

Мне не хотелось, чтобы в голове у Ванды появились глупые мысли. Если рабыне кажется, что ее господин испытывает к ней какие-то чувства, то лучше ее сразу продать. Наконец, Ванда с облегчением вздохнула и улыбнулась, и я вновь увидел ее удивительно красивые зубы, напоминавшие жемчужины. Она подошла ко мне вплотную и протянула руку, чтобы помочь подняться на ноги. В то мгновение этот жест показался мне довольно нелепым, ведь только что я победил в поединке знатного германского воина. Мы с Вандой осторожно шли между трупами, которыми была покрыта вся поляна, и пытались найти раненых. Но, похоже, все, кто остался в живых, бежали с места этой кровавой бойни, даже если им нанесли серьезные ранения. Лежавшие на земле были мертвы. Со всех сторон нас окружали только трупы. Повсюду виднелись безжизненные, измазанные грязью и кровью тела. Кельты и германцы, мужчины и женщины, с размозженными черепами или страшными ранами на груди, животе и спине. Отрубленные руки, ноги и головы. Тела, пронзенные копьями или стрелами. Некоторые несчастные выглядели так, словно их разорвала на мелкие куски стая диких животных. Ванда сняла с головы одного из германцев кельтский железный шлем и начала собирать в него кошельки с золотыми слитками и монетами, ловко срезая их с поясов погибших. По листве забарабанили огромные капли, словно небо оплакивало мертвых. Затем начался настоящий ливень, который смыл с лиц погибших грязь и кровь.

Примерно через час, когда мы оказались на северной опушке леса, до нашего слуха донесся тяжелый стук копыт и громкие, грубые голоса воинов. Это были германцы, которые разграбили наши дома, добрались до бочек с вином в нашем селении, напились, а теперь разъезжали по округе в поисках выживших после этой страшной ночи. Бесшумно ступая, мы забрались в густой подлесок. Утро еще не наступило, поэтому вряд ли всадники смогли бы заметить нас в темноте леса. Тут я понял, что из-за Люсии все мы можем оказаться в довольно затруднительном положении: она начала глухо, угрожающе рычать. Испугав коня убитого мною германца, Люсия ощутила вкус победы и теперь, видимо, надеялась обратить в бегство всю германскую конницу. Я осторожно прижал ее к себе правой рукой, а левой зажал пасть. Моя любимица тут же вывернулась, освободилась от моей хватки и вновь зарычала. Всадники приближались. Они хором что-то горланили, а поскольку иногда в этих воплях угадывалось некое подобие ритма и даже мелодии, я предположил, что германцы пытаются орать какую-то песню.

Римляне всегда придерживались мнения, будто кельты больше всего на свете любят попойки и сражения. При этом мы деремся до последней капли крови и впадаем в ярость, когда не остается больше ни одного врага. Но если такое утверждение и можно назвать правилом, то я, похоже, был исключением из него. Схватив свою любимицу за загривок, я тут же прижал ее к земле. Ванда пришла мне на помощь и обеими руками сжала пасть Люсии. Всадники были уже совсем близко, примерно в сотне шагов от нас. Теперь мы четко различали их силуэты. Они направлялисьпрямо к нашему убежищу. Высокие худые воины с широкими плечами держали свои мечи наготове. Они были пьяны. Люсия становилась беспокойнее с каждым мгновением. Сейчас германцы были так близко от нас, что мы чувствовали запах пота, исходивший от их лошадей, которые нервно перебирали ногами и фыркали. Наверняка они уже почуяли запах Люсии. Германцы придержали лошадей и остановились. Один из них что-то заорал, на что остальные ответили оглушительным смехом, напоминавшим раскаты грома. Люсия извивалась всем телом, пытаясь освободиться. Вдруг она издала тонкий визг, напоминавший громкий писк мыши. Германцы взяли в руки копья, направив острия в нашу сторону. Они были готовы в любое мгновение метнуть их. Вдруг Люсия ловко извернулась, выскользнув из наших рук, словно рыба, и стрелой вылетела из подлеска. Пробежав между ног лошадей, она как стрела полетела в поле. Всадники разразились неистовыми проклятьями. Похоже, они были разочарованы. Затем один из них заметил нашу лошадь, взял ее за уздечку, и германцы поскакали дальше. Пока нам удавалось держать Люсию, я от всей души надеялся, что она останется с нами и никуда не убежит, сейчас же я молил богов, чтобы моя любимица как можно дольше не возвращалась. По крайней мере, до тех пор, пока всадники не скроются из виду.

Ванда что-то прошептала. Но она говорила слишком тихо, и я не разобрал ни слова. Я придвинулся к ней поближе, и Ванда шепнула мне в самое ухо:

— Она вернется?

— Нет, — ответил я спокойно. — Последние несколько дней шли такие сильные дожди, что некоторые полевые мыши не успели вовремя выбраться из своих нор и утонули, залитые водой. Для Люсии это настоящее лакомство.

— Ты хочешь, чтобы мы подождали ее?

— Да, — ответил я. — Скажи мне, почему ты не убежала? — добавил я после непродолжительной паузы.

Ванда пренебрежительно фыркнула.

— Это германские свевы, — с отвращением сказала она. Похоже, германцы так же, как и мы, с почтением относились только к собственным родственникам и к своему клану. С остальными же германскими племенами они постоянно враждовали, ничем не отличаясь в этом от кельтских племен.

— Что ты теперь собираешься делать, господин?

Вопрос, мягко говоря, не из простых. Ванда была моей рабыней. Но разве я мог позволить себе играть роль господина в сложившейся на тот момент ситуации? Имел ли я право требовать от нее, чтобы она помогла добраться до Генавы кельту, ремень которого был застегнут на третье с конца отверстие? Как отреагирует Ванда, если я попытаюсь что-нибудь ей приказать? Разве есть большее унижение, чем отказ рабыни выполнить приказание своего господина, который даже не может ее наказать? Я решил проигнорировать вопрос Ванды. Вдохнув полной грудью, я закрыл глаза и прислушался. Было очень тихо. В воздухе стоял отвратительный запах обуглившегося дерева и паленых человеческих волос. Нам оставалось лишь молча ждать.

Прошло несколько часов. Время от времени то я, то Ванда засыпали. Один раз меня вырвало из тяжелого забытья какое-то страшное видение, и, открыв глаза, я понял, что во сне обнял Ванду. Если честно, то я был даже в некоторой степени удивлен, увидев ее рядом с собой. Почему она до сих пор не убежала? Постепенно начинало светать. Я вновь пришел в себя, но на этот раз не из-за страшных картин, увиденных во сне, а из-за вполне реального запаха. Это был едкий запах испанского рыбного соуса. И падали. Да это же Люсия! Моя любимица стояла рядом, уткнувшись мокрым носом мне прямо в лоб, и вылизывала мне лицо своим теплым языком. Похоже, она досыта наелась мышей. До чего же отвратительный запах! Никогда бы не подумал, что богини могут так вонять! Мы в очередной раз внимательно прислушались, затем вышли из подлеска, осмотрелись по сторонам и отправились в путь.

Когда мы дошли до начала долины, солнце уже взошло. Перед нашим взором предстало поле битвы, какого мне еще никогда не приходилось видеть. Трупами была усеяна вся земля… насколько хватало глаз. Наверное, здесь была самая настоящая резня. Надеявшихся спастись бегством германцы окружили, убили всех до одного, а затем забрали одежду и все, что могло иметь хоть какую-то ценность.

— Похоже, ты единственный, кто выжил, господин.

— Нет, — ответил я, — Базилус тоже остался в живых. Его тяжело ранили, но я надеюсь, что он уже добрался до оппидума тигуринов. Почему ты говоришь, будто я один выжил, если ты стоишь рядом со мной без единой раны на теле?

— Я всего лишь рабыня, — возразила Ванда. Говоря эти слова, она так дерзко взглянула на меня, что я не поверил ни одному услышанному слову.

— Ты свободна, Ванда, — пробормотал я, отвернувшись в сторону.

По ее голосу я понял, что она вот-вот засмеется, но пока что сдерживает себя.

— Может быть, я стала для тебя обузой, мой господин?

Вновь повернувшись к Ванде, я посмотрел ей в глаза.

— Или ты боишься, мой господин, что я могу в любой момент убежать и тем самым оскорбить тебя?

— Мы, кельты, никого и ничего не боимся, Ванда. Пора бы тебе это запомнить. Не хочу кривить душой: есть кое-что, перед чем мы испытываем страх. Я и мои соплеменники боимся, что небо может упасть нам на головы.

— Да, я знаю, мой господин, — у тебя отважное сердце. Этой ночью ты убил германского вождя и подарил его душу богам.

Конечно, я должен был объяснить Ванде, что из-за своей больной левой ноги я просто не мог убежать. Если бы поблизости не оказалось Люсии, то конь германца вряд ли перестал бы слушаться своего хозяина, резко остановившись в нескольких шагах от меня, а значит, воин-великан не вылетел бы из седла, словно камень из катапульты, и не напоролся бы на мои кинжалы. Стоя на коленях рядом с телом поверженного врага, я решил, что с моей стороны будет гораздо разумнее не отрубать ему голову, хотя искушение добыть такой трофей было в самом деле велико. Подвесив на пояс такую тяжесть, я вряд ли смог бы столько пройти. Но с какой стати я должен был давать объяснения своей рабыне? Если кельт принял решение, значит, на то были свои причины.

— Лучше уж я буду рабыней кельтского раурика, чем рабыней, принадлежащей германскому свеву или гельветскому друиду, — сказала Ванда, беспомощно глядя на железный шлем, наполненный кошельками погибших. Похоже, она никак не могла решить, что ей делать.

— Подожди меня здесь, мой господин, я скоро вернусь.

Ванда встала и, переступая через тела убитых, пошла в направлении нашего селения. Железный шлем с монетами и золотыми слитками она взяла с собой. Я не знал, можно ей верить или нет. Оказавшись в безвыходной ситуации, когда на карту поставлено все, а жизнь зависит от единственного человека, находящегося рядом с тобой, кто угодно станет недоверчивым и подозрительным. У меня было предостаточно времени, чтобы обдумать все возможные варианты дальнейшего развития событий.

Прошло несколько часов. Ванда не возвращалась. Вдалеке я время от времени видел всадников. Германских всадников. Возможно, они продолжали искать моих соплеменников, которые могли выжить после этой страшной ночи, чтобы продать их работорговцам. Люсия становилась все беспокойнее. От каждого шороха я буквально подпрыгивал на месте, а мое сердце начинало биться быстрее. Я продолжал сидеть на поляне, среди множества трупов. Ванды все не было. Постепенно мне в душу начали закрадываться недобрые предчувствия. Возможно, своим замечанием относительно того, что она с большим удовольствием останется рабыней кельта, чем станет рабыней германского свева, Ванда хотела лишь усыпить мою бдительность? Наверняка не очень-то приятно быть рабыней. К тому же ей подвернулась возможность обрести свободу! Забрав с собой золото и монеты в кошельках, срезанных с поясов убитых, она могла где угодно начать безбедную жизнь. Похоже, Ванда решила бросить меня на произвол судьбы.

Осознав, что вероятность такого поворота событий довольно велика, я уже готов был впасть в отчаяние. Вдруг мне показалось, будто за мной кто-то наблюдает, а затем, решив лишить меня жизни, достает из колчана стрелу и натягивает тетиву своего лука. Страх затуманил мой разум — я видел вдалеке силуэты приближавшихся ко мне всадников, которые через несколько мгновений буквально растворялись в воздухе. Когда я мельком бросал взгляд на толстую сухую ветку дуба, мне чудился занесенный для удара меч германца. Мой разум принимал темные стволы деревьев за разрисованные черной краской тела воинов-свевов. Я понимал, что долго так не выдержу. Еще немного, и я сойду с ума от страха. Нужно было немедленно уходить. На юг.

Словно пьяный я брел по полю битвы, спотыкался о тела убитых, падал в грязь, кое-как поднимался и, прихрамывая, шел Дальше. Повсюду я видел мертвенно-бледные лица людей, которых хорошо знал. Их изувеченные тела лежали в лужах крови. Германцы сняли с них одежду, раздев донага, и отобрали все, что имело хоть какую-нибудь ценность. Это были мои соплеменники, люди, от которых я видел только добро. Те, кого я любил, лежали прямо в грязи с неестественно вывернутыми руками и ногами. С выгнутыми, словно туго натянутый лук, спинами. Их странным образом объединила судьба. На всех лицах застыло выражение ужаса и страдания. Несмотря на боль в ноге и частые падения, я упорно поднимался вверх по склону. Не знаю, что заставляло меня плакать. Скорбь о погибших и воспоминания, которые связывали меня с этими людьми? Или же я не мог сдержать слез из-за того, что души всех этих людей уже были на пути в царство мертвых? Я ненавидел сам себя. Почему я, как последний глупец, так долго ждал Ванду, на что-то надеясь? Что заставило меня поверить на слово какой-то рабыне?! Скоро на землю вновь опустится ночь. Тогда я окончательно застряну здесь. Едва я достиг следующей возвышенности, как тут же полил дождь. Мне повезло, потому что потоки воды превратили путь, по которому я только что прошел, в огромную непроходимую яму, наполненную грязью. Казалось, что боги решили разверзнуть хляби небесные и утопить нас, людей, словно мерзких крыс. С холма открывался вид на две долины, которые казались мокро-серыми за густой пеленой дождя. Одна из них вела на запад, в земли, принадлежащие кельтским секванам, вторая — на север, к Ренусу. Там, где раньше было наше селение, сейчас я видел только огромное угольно-черное пятно на земле, от которого кое-где поднимались клубы дыма. Дождь начался слишком поздно. Нашу деревню разграбили и сожгли дотла. Земли, которые мы раньше возделывали, оказались в руках германцев. Над лесом тоже виднелся дым, но его источником, похоже, не были догоравшие дома. Скорее всего, дым исходил от огромного костра, у которого германцы ели соленую свинину, припасенную нами для долгого перехода к побережью. Вполне вероятно также, что они пили фалернское вино из бочек дядюшки Кельтилла и мочились прямо на наши священные статуи, вырезанные из дерева.

Окончательно выбившись из сил, я присел на обломок скалы и вытянул ноги, чтобы хоть немного расслабить напряженные до предела мышцы. Дождь все не прекращался. Не знаю, о чем думали наши боги, поливая меня и дорогу, по которой мне приходилось шагать, таким количеством воды. Но не все из них добры к простым смертным — некоторые только и думают о том, какую подлость придумать людям. В тот момент мне так и хотелось крикнуть, что головы богов, которые послали на землю такие дожди, набиты крысиным пометом! Мои клетчатые шерстяные штаны и туника без рукавов промокли насквозь. Одежда так плотно облегала тело, словно превратилась во вторую кожу. Но боги все никак не хотели успокаиваться. Они уже успели вылить на мою голову столько воды, сколько ее было в Северном море, а теперь решили порадовать меня ледяным бризом, от которого мои мускулы онемели. В те мгновения я напоминал себе никому не нужный, тяжелый слиток свинца, который торговцы привезли из Carthago Nova.

— Что скажешь, Люсия? Может быть, ты знаешь бога, к которому следовало бы сейчас обратиться с мольбой о помощи?

Едва услышав мой голос, Люсия тут же подбежала ко мне, лизнула в щеку, а затем начала обнюхивать шею и грудь, с которых дождь еще не успел смыть запах блевотины убитого мною германца. Мою душу переполняла ярость.

Даже если я буду идти четыре дня без остановок — а я прекрасно понимал, что мне подобный темп не по силам — любой всадник сможет меня догнать меньше чем за полдня. Чтобы преодолеть всего лишь одну милю, мне требовалось в пять раз больше времени, чем человеку, обе ноги которого были здоровыми. Я не видел смысла идти дальше. Мне нужна была лошадь. Опершись на взятый у мертвого германца железный меч, я попытался подняться на ноги, но острие тут же вонзилось во влажную, пропитанную водой землю. Мне не оставалось ничего другого, кроме как ползти на четвереньках по липкому месиву из воды, почвы и глины. Порывы ледяного ветра с силой обрушивали на меня огромные капли воды. Любому человеку с онемевшими мускулами, который не может спрятаться под крышей у теплого очага, холодный дождь причиняет невероятные мучения. Сковывающий тело холод превращается в настоящую пытку! Руки, ноги и спину пронзает такая боль, словно кто-то бьет тебя плеткой. Но я не собирался сдаваться. Нет, богам не удастся сломить мою волю, даже если с неба посыплется град размером с куриное яйцо. Я твердо решил двигаться на юг и во что бы то ни стало добраться до какого-нибудь селения, где я мог бы купить лошадь. Либо мне удастся это сделать, либо я умру, лежа в грязи. Сейчас я понимал, что шансы мои уменьшались с каждым мгновением. Германцы были повсюду — всадники могли появиться в любое мгновение. Но, в отличие от римлян, германцы не умели в полной мере воспользоваться удачным для себя стечением обстоятельств и победой.

В этом отношении они тоже были очень похожи на нас, кельтов. Нам нужно не много — подраться в свое удовольствие и захватить богатую добычу. Мы никогда не стремились завоевать весь мир и построить гигантскую империю. Лишь благодаря этой общей черте германцев и кельтов у меня пока что оставался хоть какой-то шанс выжить. Я еще на что-то надеялся. Правой рукой я нашупал в грязи толстый сук дерева, опираясь на него, встал на ноги и пошел так быстро, как только мог, вдоль гребня холма. Мне казалось, будто мои ступни наливаются свинцом. Каждый шаг требовал от меня больше усилий, чем предыдущий. Вытаскивать ноги из грязного месива становилось все труднее и труднее. На мои подошвы налипли огромные куски глины и земли. Вдруг моя левая нога погрузилась по щиколотку в грязь, я потерял равновесие и рухнул как подкошенный. Скользя вниз, я сам себе напоминал бочку, катящуюся быстрее и быстрее с каждым мгновением. Казалось, что я катился по скользкому склону целую вечность. Ударившись коленями об огромный камень, я перелетел через него и упал на живот прямо в протекавший рядом ручей. Словно богам показалось мало той воды, которую они уже вылили на меня!

Ручей был довольно мутным, но вода в нем не пахла гнилью. Что мне оставалось делать? Я решил отнестись к этому факту как к доброму знамению, ниспосланному мне нашими богами воды. Я встал на колени и тщательно вымыл грудь, а затем шею. Наконец, поднявшись на ноги, я увидел труп, плывущий ко мне по течению. Поскольку тело было перевернуто на живот, его лица я не видел. Однако, присмотревшись повнимательнее, я понял, что это был старейшина нашей деревни Постулус. Из его спины торчали четыре стрелы. Похоже, его убили, когда он пытался убежать от преследователей. Подтянув тело к берегу, я снял с него все украшения, свидетельствовавшие о знатном происхождении их владельца: торкус, массивный золотой обруч, который старейшина нашей деревни носил на шее. Затем я положил Постулусу под язык серебряную греческую драхму для паромщика. Я надеялся, что он встретится с дядюшкой Кельтиллом, а паромщик не только усадит их на лучшие места, но и нальет по кубку фалернского вина. Двух серебряных монет должно было вполне хватить, чтобы расплатиться за подобную роскошь.

На противоположном берегу я обнаружил тело убитого германца. Из его правого бока торчал меч Постулуса. Надеясь втереться в доверие к германским богам и заручиться их поддержкой, я положил мертвому воину под язык мелкую монету — медный римский асс. Во всяком случае, этого должно быть вполне достаточно, чтобы заплатить лодочнику за стоячее место и перебраться на другой берег.

Все мое тело было покрыто небольшими кровоточащими ранами. Германский меч я уже успел где-то потерять, но лук и колчан со стрелами оставались при мне. На поясе висели оба кинжала, полученный от дядюшки Кельтилла кошелек с деньгами и волосы, отрезанные мною у поверженного германского вождя.

Я инстинктивно поднес руку к шее и дрожащими пальцами нащупал амулет. Хвала богам, колесо Тараниса оказалось на месте. Крепко зажав его в ладони, я закрыл глаза и начал упрашивать дядюшку Кельтилла замолвить за меня словечко перед богами. Хоть кто-нибудь должен был услышать мои мольбы о помощи! Но я каким-то образом чувствовал, что душа моего дядюшки еще не добралась до царства мертвых. Он был в пути. По-видимому, лодочник не особо торопился. Сначала я увидел молнии, а затем, услышав где-то вдали глухие раскаты грома, со злостью взглянул на небо. Я замерз и стоял по грудь в воде, на мне не осталось ни одной сухой нитки, а дождь все не прекращался, будто боги сговорились и решили утопить меня, словно слепого котенка.

— Таранис! — заорал я что было мочи. — Когда же ты, наконец, прекратишь издеваться надо мной? Немедленно развей эти мерзкие тучи!

Ослепительно яркие молнии разрезали небеса. Вот какой ответ я получил на свои нахальные требования. Это Таранис метал в смертных свои огненные стрелы. Может быть, он разозлился на меня из-за того, что я не принес ему в жертву голову германца?

— Таранис! — завопил я, пытаясь перекричать шум дождя и свист ветра. — Если ты решил во что бы то ни стало заставить меня принести жертву, то можешь взять себе мою жизнь! Но помни, Эпона тебе этого не простит, потому что я нахожусь под ее личным покровительством!

Все небо покрыли ярко-синие зигзаги. Таранис злился. Казалось, что пущенные им молнии разорвут небосвод и он рухнет на землю, а оглушительные раскаты грома заставляли содрогаться людей, животных и даже столетние деревья. Окоченевшие пальцы не слушались, но мне кое-как удалось развязать кожаный шнурок, при помощи которого крепился к моему поясу полученный от дядюшки Кельтилла кошелек. Раскрыв его, я достал несколько золотых монет и протянул их на раскрытой ладони к небу, предлагая Таранису принять эту жертву.

— Таранис, бог небесного огня! Ты же посылаешь людям дожди, без которых урожай на наших полях не может созреть. Живительная влага спасает нас от голодной смерти и от жажды. Но по твоей воле на землю обрушиваются молнии и гром, несущие разрушение и смерть. Ты страшен в гневе. Ты повергаешь в ужас людей и животных. Таранис! Бог небесного огня, не забывай, что по твоей воле светит солнце. Таранис, бог солнца, молю тебя, сделай так, чтобы тучи развеялись и теплые лучи согрели землю!

Как раз в это мгновение молния с оглушительным треском ударила в росшее на откосе дерево и расколола его, словно огромный топор. От страха мои колени подогнулись, и я упал на спину прямо в воду. Золотые монеты выскользнули из моих онемевших пальцев, пролетели по воздуху почти до середины ручья и упали в воду. Если боги захотят отнять что-нибудь у нас, слабых смертных, то не станут упрашивать, а просто заберут то, что им приглянулось.

Я ушел под воду с головой, а когда вновь оказался на поверхности и начал жадно хватать ртом воздух, расщепленное молнией дерево было охвачено языками пламени — от корней до самой верхушки. Похоже, боги перессорились друг с другом и к тому же обозлились на меня. Порывы ледяного ветра сбивали меня с ног. Спокойные реки превратились в бурные потоки — их волны с бешенством набрасывались на растущие по берегам деревья, вырывали их с корнем и с жадностью проглатывали. Вдруг среди всей этой адской какофонии я услышал едва различимый знакомый звук. Тихий-тихий, тоскливый, душераздирающий. Люсия! Она стояла на берегу, дрожа всем телом. Поймав мой взгляд, Люсия жалобно залаяла.

Вновь привязав кошелек с монетами к поясу, я так быстро, как только мог, поплыл к берегу. Люсия даже не дала мне выпрямиться — разогнавшись, она прыгнула прямо мне на грудь и начала вылизывать мое лицо и шею. Она виляла хвостом и скулила так, словно готова была вот-вот заплакать. Наконец я вновь мог обнять мою любимицу! Как же я любил запах ее мокрой шерсти! Неожиданно Люсия освободилась от моих объятий, отпрыгнула на несколько шагов назад, присела на задние лапы, подняла морду к небу и завыла. Через несколько мгновений она опять встала на все четыре лапы, отряхнулась и залаяла на меня. Она хотела что-то рассказать мне, но не могла.

Вдруг где-то совсем рядом послышалось тихое ржание лошади. Я тут же обвел взглядом весь склон и, не заметив ничего подозрительного, сосредоточил все свое внимание на росших вдоль берега кустах. Стоя на коленях, я снял с плеча лук, достал из колчана стрелу и натянул тетиву. В такой позе мне было легче держать равновесие, поэтому я почти не сомневался в том, что моя стрела попадет в цель. Я знал, что вдоль берега по склону холма вьется узкая тропа. Ржание доносилось из-за поворота, скрытого от меня густым кустарником. Над моей головой ползли такие темные тучи, что небо казалось черным. Боги разгневались и превратили день в ночь.

— Господин, это я! Ванда!

Я вздрогнул от неожиданности. В нескольких десятках шагов я увидел свою рабыню. Ванда стояла на склоне и держала в поводу двух кельтских лошадей. От изумления я вновь едва не потерял равновесие, даже несмотря на то что стоял на коленях.

— Мой господин, мы должны торопиться! Германцы разыскивают тела погибших и снимают с них все — даже одежду. Скоро они будут здесь. — Ванда бросила мне веревку, конец которой она прикрепила к седлу одной из лошадей. Обмотав конец веревки несколько раз вокруг правого запястья, я взял левой рукой под живот Люсию и дал Ванде знак тащить меня вверх, к тропе. Глинистая почва склона размокла, поэтому я буквально скользил вверх. Когда я оказался рядом с Вандой, она забрала у меня Люсию и помогла мне встать на ноги.

— Ты выглядишь так, будто тебя только что вырезали из каменной глыбы, господин!

— Если честно, то именно так я себя и чувствую, Ванда. Мне нужно как можно быстрее выпить чего-нибудь горячего, иначе я окоченею и ты сможешь продать меня в Массилии как греческую статую Аполлона.

Ванда сцепила пальцы, и получилось что-то вроде стремени, опершись на которое я забрался в седло.

— Держись крепче, господин! — прошептала моя рабыня, ничего не ответив на мои жалобы, взяла Люсию на руки и передала ее мне. Я бережно разместил свою любимицу поперек седла. Похоже, все дороги сейчас размокли настолько, что Люсия из-за своего относительно невысокого роста вряд ли смогла бы бежать рядом с лошадьми — она просто завязла бы в грязи, сделав всего лишь несколько шагов. Я в очередной раз взглянул на Ванду так, словно до сих пор не верил своим глазам и считал ее каким-то видением, посланным мне богами, чтобы усилить мои страдания, когда наваждение развеется и я вновь окажусь один на один с жестокой реальностью. Ванда ловко запрыгнула в седло и выжидающе взглянула на меня. Это в самом деле была моя рабыня. Она вернулась.

Направив своих лошадей на юг, мы бок о бок ехали по размокшей вязкой грязи, которая несколько дней назад была дорогой. Где-то там, впереди, нас ждал хищно раскрытый клюв римского орла.

II

Мы направлялись к берегу Родана, примерно к тому месту, где он впадает в Леманнское озеро. Там по мосту можно перейти через реку и попасть в оппидум Генава. Это главный город кельтских аллоброгов. К сожалению, римляне уже покорили эту территорию, и земли, принадлежавшие аллоброгам, стали римской провинцией.

В марте на берегу Родана должны собраться все кельтские племена, которые три года назад приняли решение присоединиться к походу гельветов и отправиться в земли сантонов на побережье Атлантикуса. Я ни разу в жизни не видел Атлантикус, но торговцы, проезжавшие через нашу деревню, так много рассказывали о нем, что в своих мечтах и снах я довольно часто оказывался на побережье и вполне отчетливо представлял много интересного и необычного. Я знал, что в соленой воде океана плавать легче, чем в речной, а живущие в Атлантикусе рыбы больше напоминают чудовищ и достигают невероятных размеров. Сантоны, в совершенстве владевшие искусством рыбной ловли, изобрели собственные довольно необычные способы приготовления рыбы. Например, они потрошили ее, набивали зеленью и разными кореньями, а затем жарили на сильном огне. Говорят, что такие блюда можно есть сколько угодно, и при этом не придется через пару месяцев покупать новый ремень или делать дополнительные отверстия в старом.

События, которые мне пришлось пережить, заставили меня серьезно задуматься о возможности присоединиться к племенам гельветов и под их защитой добраться до Атлантикуса. Или все же стоило рискнуть и, полагаясь на милость богов, попробовать начать свое дело в Массилии? Этот город тоже находился у моря, которое называли Тускским, или Нижним. Там я тоже мог бы плавать сколько угодно в теплой соленой воде. А вкусной рыбы в Массилии наверняка не меньше, чем на побережье Атлантикуса. Да, мой воображаемый торговый дом в Массилии уже успел довольно прочно засесть у меня в голове. Но я не должен был забывать, что все семнадцать лет своей жизни мне пришлось провести лежа под деревом и слушая рассказы торговцев или своего учителя-друида. Сейчас настало время научиться самому принимать решения и нести ответственность за них. Однако я не знал, как мне поступить, а раздавленная конским копытом жаба вряд ли могла стать знамением, которое мне послали боги, чтобы поведать, какое будущее ждет меня. Хотя, присмотревшись повнимательнее, я заметил, что внутренности несчастного животного вывалились прямо в грязь из огромной раны. Стоило задуматься, ведь такой знак вряд ли предвещал умопомрачительную карьеру удачливого торговца. На самом деле мы, люди, теряем слишком много времени, ломая голову над вещами, относительно которых боги уже давно приняли определенное решение. Но у богов свои причуды. Наверняка существует вероятность, что какие-нибудь более важные дела отвлекут их, они потеряют меня из виду, а я тем временем смогу сам решить, какая судьба мне больше по душе: уготованная богами или та, которую выберу я сам.

Я и Ванда ехали бок о бок на лошадях по размокшим тропам, не говоря ни слова. Ночью мы ненадолго остановились, чтобы вздремнуть в пещере. Задолго до рассвета мы вновь отправились в путь. Похоже, Таранис наконец-то вспомнил, что он может не только поливать землю ливнями и поджигать молниями деревья, но и согревать нас, людей, ласковыми лучами солнца. Иногда я поражаюсь тому, как быстро освежают память богов несколько пригоршней кельтского золота и массилианские серебряные денарии. Но с другой стороны, как могут быть всемогущие боги настолько мелочными, чтобы принимать от смертных такие подношения? Получается, их можно купить за несколько монет? Нет, я говорю вполне серьезно. Когда подобные мысли приходили на ум, мне было совсем не до шуток.

Мы очень устали и совершенно выбились из сил. Ноги и ягодицы постоянно терлись о мокрые седла, поэтому на коже появились волдыри и болезненные ранки. Но страх перед германскими всадниками гнал нас вперед. Мы знали: они никуда не торопятся. Воинам Ариовиста было наплевать на то, что все кельтские оппидумы могут узнать о приближающейся опасности, а жители непременно попытаются спастись бегством. Германцы хотели развлекаться в свое удовольствие — гнать беззащитных жертв, хладнокровно убивать их, как только те упадут в изнеможении; разрушать селения. А затем, когда края, где когда-то жили раурики и гельветы, опустеют, германцы перевезут сюда свои семьи.

Около полудня мы добрались до оппидума гельветских тигуринов. Он располагался на холме между двумя озерами. Одно из озер было относительно небольшим, а второе показалось мне огромным. Пройдя по деревянному мосту через широкий ров, наполненный помоями и дождевой водой, мы оказались перед высоким крутым земляным валом, на котором была установлена прочная стена из толстых бревен. Повсюду стояли воины, вооруженные мечами, луками и пращами. Они были готовы немедленно вступить в бой. Я нисколько не сомневался в том, что тигурины уже знали о трагических событиях последних дней. Нас радушно встретили, но когда стража узнала, что мы единственные оставшиеся в живых жители одной из деревень рауриков, их восторгу не было предела.

— Так это же сам Корисиос! — закричал кто-то.

— У него на плече германский лук и колчан со стрелами! — послышался еще чей-то голос. Толпа разразилась ликующими криками.

— У него на поясе волосы поверженного германского вождя! — воскликнул один из лучников и громко рассмеялся. Отовсюду доносились радостные вопли, все хотели прикоснуться ко мне, словно я был одной из тех кельтских статуй, которые мы вырезаем из дерева и топим в болотах, принося в жертву богам. Если честно, то я так устал, что едва держался в седле и мне казалось, будто мышцы мои в самом деле одеревенели. Я даже не мог самостоятельно спуститься с лошади на землю.

— Где Базилус? — громко спросил я, пытаясь перекричать Шум толпы.

— Он рассказал нам, как ты убил германского вождя! — воскликнул один старик. Он поднял вверх правую руку, держа в ней палку, на которую, очевидно, опирался во время ходьбы, а левой рукой схватил себя за гениталии. Похоже, это был какой-то очень древний, неизвестный мне обычай или ритуал. Все собравшиеся вокруг нас вновь прокричали мое имя и пожелали долгих лет жизни мне, а также всем моим потомкам. В тот момент я был настолько истощен физически, что у меня не было ни малейшего желания заниматься даже столь приятным делом, как зачатие детей. Все, чего я хотел, — это поскорее спешиться и согреть свои окоченевшие от холода руки и ноги. Сидя в седле, я наклонился к одному из стоявших рядом воинов и попросил его помочь мне спуститься на землю. Конечно же, он и не думал отказывать мне. Более того, мне кажется, он счел такую просьбу за честь для себя, однако, как только мои ноги коснулись земли, воин отпустил меня. Откуда же ему было знать, что я в то же мгновение рухну на землю, словно срубленный под корень бук. Я ударился головой, меня начало тошнить, а перед глазами потемнело. Казалось, что все голоса доносятся до меня откуда-то издалека.

Когда я вновь пришел в себя, я уже стоял на ногах. Меня поддерживали два воина. Один подпирал меня слева, другой — справа. От обоих сильно разило луком и прокисшим пивом.

— Ванда! — воскликнул я и тут же успокоился, когда обернулся и увидел, что она едет на своей лошади следом за нами и ведет в поводу ту лошадь, на которой совсем недавно сидел я. Выражение лица моей рабыни задело меня до глубины души. Ни восхищения, ни радости, ни воодушевления — Ванда казалась совершенно равнодушной. Мои мускулы так затекли, что мне казалось, будто воины, которые поддерживали меня, вот-вот вывернут мне руки или просто-напросто вырвут их из моих плеч. Толпа расступалась перед нами, так что не было нужды обходить кого-либо или протискиваться между надоедливыми зеваками. Повсюду стояли груженые телеги. Блеяли запертые в загонах овцы, испуганные куры с громким кудахтаньем отбегали в сторону, размахивая крыльями, свиньи рылись в грязи и довольно хрюкали. Повсюду я видел множество тощих, облезлых собак, которые в поисках чего-нибудь съедобного обнюхивали кучи мусора, однако Люсия не обращала на них никакого внимания. Моя любимица шла рядом со мной.

— Где Базилус? — спросил я вновь.

Кто-то заорал, что меня нужно отвести к Базилусу, и я тут же немного успокоился. Похоже, моему другу удалось добраться в этот оппидум, и, что самое главное, он был жив.

Я едва передвигал ноги, так что поддерживавшим меня с двух сторон воинам пришлось буквально нести меня. За нами следом шли зеваки, которые, очевидно, хотели собственными глазами увидеть мою встречу с Базилусом.

Оппидум тигуринов оказался гораздо больше, чем тот, который раурики построили у изгиба Ренуса. Широкие улицы отделяли друг от друга длинные жилые дома, рынок и мастерские.

Тогда я хотел совсем немного — поскорее увидеть Базилуса и оказаться в деревянной кадке, наполненной до краев горячей водой. Я был готов отдать все сокровища мира за возможность расслабить свои мышцы, которые напряглись до предела, натянувшись, словно канаты сиракузской катапульты. Но, надо полагать, такова была цена славы! Я уже не мог сказать, что принадлежу только себе, поскольку обязан был удовлетворять любопытство всех тех, кто узнал о моих подвигах и хотел увидеть меня собственными глазами. Меня встретили с такими почестями, словно я был великим воином, снискавшим себе славу на поле битвы. Почувствовав, что вновь могу идти сам, я попросил сопровождавших меня воинов отпустить мои руки. Негоже настоящему герою показывать свою слабость! Я не был беспомощным стариком и не хотел, чтобы Базилус видел, как меня, гордого раурика, ведут под руки двое тигуринов. Сейчас мне уже приходилось пробираться сквозь толпу, обеими руками прокладывая себе путь. Заметив меня, многие сами отходили в сторону, и я видел перед собой что-то вроде узкого коридора, указывавшего мне путь. Я уже привык к тому, что каждый, кто мог до меня дотянуться, пытался похлопать меня по плечу. Но я все еще довольно неуверенно стоял на ногах, поэтому от подобных подбадривающих жестов мог в любой момент рухнуть на землю.

Конечно же, сопровождаемый красивой германской рабыней кельт, который прославился в честном бою и нес на плече лук поверженного им германского вождя, должен был сначала поведать собравшимся свою историю. Должен отметить, что я заметил одну интересную особенность: чем чаще ты рассказываешь какую-нибудь историю о великом подвиге, тем большим количеством удивительных деталей она обрастает. Зеваки с открытыми ртами слушали мой рассказ о том, что поверженный мной воин-великан был на самом деле не один, а его сопровождал брат-близнец… Если бы Ванда не одернула меня, слегка толкнув ногой, то я наверняка вспомнил бы еще множество новых подробностей. Клянусь богами, будь на то моя воля, рассказ о поединке с германцем стал бы более захватывающим, чем все произведения греческой и римской литературы, вместе взятые!

Какими удивительными случайностями полна наша жизнь! Из многочисленных жителей нашего селения именно я, хромой юнец, смог спастись и убежать от воинов Ариовиста. Но еще более странным стечением обстоятельств кажется тот факт, что мне удалось выйти победителем из боя с германским вождем. Это произошло лишь благодаря моей нерасторопности — я не успел вовремя отпрыгнуть в сторону. Да, у кельтских богов есть чувство юмора, вряд ли кто-нибудь сможет поспорить с этим утверждением! Люсия громко взвизгнула, и я резко обернулся. Наверное, кто-то наступил ей на лапу. Если бы не она, то меня сейчас наверняка не было бы в живых. Я гордился своей собакой. Среди тех, кого я знал, было не так уж много людей, на которых я мог положиться так же, как на Люсию. Большинство из моих соплеменников наверняка просто убежали бы, почувствовав опасность, и не стали бы рисковать ради меня своей жизнью.

Вдруг все голоса смолкли. Толпа перед нами расступилась. Узкий живой коридор из людей, по которому мне до сих пор приходилось пробираться, превратился в широкую улицу. Широкую настолько, что по ней одна рядом с другой могли бы проехать две телеги. Передо мной стоял величественный старец с длинной седой бородой, одетый в кельтскую кольчугу. На его шее я заметил искусно украшенный массивный золотой обруч. Кожу старца высушили солнце и ветер, высокий, широкий лоб явно свидетельствовал о выдающихся умственных способностях своего обладателя. Под густыми бровями сверкали большие глаза, которые, казалось, могли заглянуть прямо в душу. Ветер развевал его волосы, и в те несколько мгновений, пока старец молча рассматривал меня, я почти поверил, что передо мной стоит бог.

В то время Дивикону было уже больше восьмидесяти лет! Глядя на него, я ни мгновения не сомневался в том, что боги подарили ему такую долгую жизнь лишь с одной-единственной целью: он должен был возглавить племена кельтов и отвести их к побережью Атлантикуса. Я был взволнован и тронут до глубины души. Мне выпала великая честь увидеть собственными глазами самого Дивикона, князя тигуринов и правителя земель гельветов. Великого Дивикона, о котором слагали легенды еще при его жизни, потому что он пятьдесят лет назад разгромил римский легион. Но, так же как и германцы, князь тигуринов не смог тогда воспользоваться своей победой.

— Да славится имя твое, благородный Дивикон, победивший консула Луция Кассия, герой Гарумны, князь тигуринов и вождь гельветов! — я пытался говорить как можно громче и увереннее, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул в самый неподходящий момент. Я бы сказал, что по кельтским меркам мое приветствие было довольно скупым на похвалы и слишком коротким. Мы, кельты, ничто не ценим так высоко, как похвалу, услышанную из уст другого человека при большом скоплении народа. В то время как подобная хвалебная речь невероятно приятна для кельта, любое, даже на первый взгляд незначительное публичное оскорбление для нас просто невыносимо. Я протянул Дивикону золотой обруч Постулуса. В знак почтения я склонил голову и держал украшение на раскрытых ладонях:

— Этот обруч принадлежал Постулусу, старейшине нашей деревни.

Дивикон принял обруч, не сводя с меня пристального взгляда.

— Покажи мне твой кинжал, Корисиос!

Такое требование застало меня врасплох, я не знал, что и думать. Откуда Дивикон мог знать мое имя? Почему он захотел взглянуть на мой кинжал? Немного замешкавшись, я достал оружие из ножен и протянул его князю тигуринов. Дивикон лишь мельком взглянул на широкое лезвие. Только сейчас я осознал, что до сих пор не стер засохшие следы крови. Когда Дивикон вновь посмотрел на меня, я молча протянул ему нож для жертвоприношений.

Он тоже был в крови. Еще один мужчина подошел к нам и остановился рядом с Дивиконом, лицом ко мне. Это был друид, которого я никогда раньше не видел, высокий и худой, со впалыми щеками и горящим взглядом. В длинной вьющейся бороде иссиня-черного цвета лишь кое-где виднелись седые волосы. Он взял в руки жертвенный нож, внимательно рассмотрел его, поднес к носу, шумно втянул воздух, провел пальцем по испачканному кровью лезвию и, наконец, кивнул Дивикону.

— Корисиос, воин из племени рауриков, на этом ноже кровь принесенного в жертву богам вола и кровь свева. Ты именно тот, о ком рассказывал нам друид Сантониг, утверждая, будто ты тоже хочешь стать друидом. Но тебе уготована иная судьба. Боги решили, что ты будешь избранным, который повергнет орла. Мне суждено возглавить долгое странствование моего народа к побережью Атлантикуса, а тебе — уничтожить орла. — Закончив свою речь, Дивикон взглянул на Люсию. Без сомнения, Базилус оказал мне дружескую услугу, рассказав тигуринам о пророчестве Сантонига и о моем героическом поединке с германским вождем. Но постепенно у меня начинало складываться впечатление, что мой друг детства перегнул палку и перестарался в стремлении украсить свой рассказ.

Дивикон осмотрел Ванду с ног до головы и спросил меня:

— Кто эта женщина?

— Моя жена, — сразу же ответил я, даже не задумываясь. И в то же мгновение был готов от отчаяния вырвать себе усы. Если у меня была жена, значит, я не мог стать друидом! Ванда и бровью не повела. Так же равнодушно, как и прежде, она наблюдала за всем происходящим.

— Принесите им горячую воду и чистую одежду, — приказал Дивикон стоявшим поблизости воинам. Князь тигуринов в очередной раз смерил меня испытующим взглядом, словно желая понять, было ли сказанное мною чистой правдой или сплошной ложью. Теперь у меня просто не хватало духу спросить о Базилусе. Если Дивикон велел приготовить для нас горячую воду, значит, мы должны были выкупаться.

Я стоял на коленях в глубокой кадке, ухватившись обеими руками за ее края, обитые лисьим мехом. Вновь вошла жена бондаря, держа в руках еще одно ведро горячей воды. Опустив голову на скрещенные руки, я закрыл глаза и наслаждался теплым потоком, обрушившимся на мою голову и плечи. Тянущая боль медленно покидала мои напряженные мускулы. Через некоторое время я уже мог выпрямить руки и ноги, не опасаясь, что мое тело пронзит жгучая судорога. Я взял в руки круглый амулет, висевший у меня на шее, поднес его к губам и поцеловал. Наверное, Таранис сжалился надо мной и решил защищать от опасностей так же, как защищал дядюшку Кельтилла, когда тот служил в армии римлян.

Возможно, дождем, молниями и громом он всего лишь хотел покарать свевов? Наверняка даже богам непросто управлять таким количеством разбушевавшихся стихий одновременно, так что не стоит удивляться тому, что они упустили из виду одного из своих подопечных. Мы, смертные, должны понимать, что порой и богам бывает нелегко!

Я оказался в доме, принадлежавшем семье бондаря Турио. В задней части этого огромного жилища находилась мастерская, которая даже не была отгорожена стеной от основного помещения, где спали и ели обитатели дома. Внутри было очень тепло, потому что подмастерья бондаря гнули над паром нарезанное на бруски определенной длины дерево. Посреди жилого помещения располагались два огромных столба, глубоко вкопанных в землю. Между ними была натянута цепь, к которой крепился котел с водой, расположенный прямо над большим костром. Горячий пар поднимался вверх и расползался во все стороны под высокой соломенной крышей. Обмазанные глиной стены, сделанные из гибких сплетенных между собой прутьев, были завешены разноцветными тканями. Вдоль стен дома тянулись земляные возвышения, устланные шкурами животных — именно на этих сооружениях члены семьи спали и сидели во время трапез.

Люсию тоже не оставили без внимания. Целая орава детей вытащила из ее шерсти колючки, после чего собаку тщательно вымыли. Однако в первую очередь Люсию интересовали кости и обрезки мяса, которыми хозяин дома решил побаловать мою любимицу.

И вдруг прямо перед собой я увидел моего друга Базилуса. На его лице играла улыбка, а глаза буквально светились от радости. Он был раздет до пояса. Примерно на высоте пупка туловище Базилуса украшала пропитанная кровью повязка из тонких полос льняного полотна. Несмотря на то что повязку наложили довольно умело и аккуратно, из-под ткани торчали стебли каких-то трав и листья. Некоторое время мы, приоткрыв рты, молча смотрели друг на друга и улыбались,словно не виделись тысячу лет. У Базилуса и у меня в глазах светились задорные искорки. Нам обоим удалось провести германцев и выбраться живыми из этой переделки. Наконец, Базилус не выдержал и рассмеялся:

— Ну же, Корисиос, расскажи мне про свой поединок с германским вождем!

— Ты ведь лучше меня знаешь, что именно произошло той ночью. Насколько я понял, ты решил не дожидаться меня и рассказал эту историю сам, — улыбнулся я. Сначала Базилус попытался сдержаться, но его выдержки хватило ненадолго — через несколько мгновений он захохотал на весь дом. Я решил вновь рассказать ему все с самого начала и уже готов был с новыми невероятными подробностями описать бой, закончившийся моей победой, когда в помещение вошел друид Дивитиак. Мы с Базилусом тут же замолчали. Едва увидев важного посетителя, дети выбежали из дома.

Мы с почтением смотрели на друида — в самом деле, нас охватило такое ощущение, словно нам посчастливилось лицом к лицу столкнуться с воплощением божественной силы на земле. Мы с Базилусом чувствовали это почти физически. Нет, этот Дивитиак не мог быть простым смертным… Едва взглянув на него, каждый понимал: перед ним посредник между небом и землей. Находясь рядом с друидом, мы приближались к самим богам! Но что-то мне не нравилось в Дивитиаке. Да, я чувствовал его божественную силу, но в то же время понимал, что друид может воспользоваться ею, чтобы совершить зло. Не знаю, почему мне пришли в голову такие мысли. Может быть, меня насторожило выражение горечи на его лице и глаза, горящие недобрым огнем? Когда я разглядел друида внимательнее, у меня сложилось впечатление, будто я вижу перед собой обросший волосами огромный финик, который высушило не солнце, а тяжелая судьба. Смутившись, я отвел взгляд в сторону. Ведь Дивитиак был друидом… Что, если он прочитал мои мысли? В руках Дивитиак держал красивую глиняную чашу, украшенную стилизованными изображениями животных. Мы, кельты, с пренебрежением относимся к реальности, рассказывая истории, а также создавая предметы быта или украшения.

— Я Дивитиак, друид и князь эдуев.

Старец подошел ко мне и опустил руку в воду, чтобы определить, насколько она горячая. Затем он вылил содержимое чаши в кадку и размешал неторопливыми движениями руки. Похоже, его несколько рассердил тот факт, что он при этом намочил рукав своей украшенной золотой вышивкой туники. По манере держать себя Дивитиак больше напоминал мне кичащегося своим положением и богатством представителя знати, чем друида.

— Огонь, который ты сейчас почувствуешь, расплавит железо, сковывающее твои мышцы, — сказал Дивитиак и, закрыв глаза, начал бормотать какие-то заклинания, но я, к сожалению, не смог разобрать ни одного слова. Мне оставалось только надеяться, что у богов слух получше, чем у меня, простого смертного. Замолчав, друид открыл глаза и положил мне на плечо правую руку. Взглянув на него, я отметил, что он смотрел в пустоту. Я вздрогнул всем телом, потому что моя кожа гораздо более чувствительная, чем У других людей. Но в то мгновение мне показалось, будто в его прикосновении было нечто необычное. Не могу объяснить словами, что именно… У Дивитиака были очень большие руки с длинными сильными пальцами. Однако одного взгляда на них было Достаточно, чтобы понять: этому человеку никогда в жизни не приходилось тяжело работать. На гладкой коже его ладоней я не почувствовал ни одной мозоли. Мне казалось, что через его руки в мое тело вливается какая-то сверхъестественная сила. Я несколько раз поклялся себе, что никогда в жизни не стану думать о Дивитиаке плохо, и уж тем более не буду даже в мыслях подшучивать над ним. В те мгновения я чувствовал, что сами боги сделали этого старца друидом и наделили его невероятным могуществом.

— Благодарю тебя, Дивитиак, великий друид и князь эдуев, — пробормотал я, благоговейно взглянув на него, и смиренно склонил голову.

В дом вошел Дивикон. В соответствии с существующими порядками и обычаями он обладал большей властью, чем Дивитиак, однако без согласия друида Дивикон никогда не отважился бы принять какое-либо решение. Когда вождь кельтов приказывает выполнить какое-нибудь важное распоряжение, все первым делом пытаются понять, как к этому относится друид. На самом деле тайными царями кельтов являются наши жрецы. А настоящих царей мы убиваем.

Дивитиак продолжал что-то еле слышно бормотать, но я по-прежнему не мог разобрать ни слова. Он все так же держал руку на моем плече. Наконец, друид улыбнулся, давая мне понять, что священнодействие закончилось и мы можем продолжить разговор. Казалось, что своей улыбкой он предлагал забыть былые разногласия и помириться, хотя я даже не пытался с ним спорить. Возможно, он таким образом давал понять, что прощает мне мои дурные мысли. Такой мудрый муж, как Дивитиак, наверняка знает, какое впечатление он производит на простых кельтов вроде меня.

— Благодарю тебя, Дивитиак, великий друид и князь эдуев. Я много слышал о тебе. Ходят слухи, что три года назад ты даже выступал перед сенатом в Риме и был гостем оратора Цицерона.

Друид Дивитиак, в отличие от своего вспыльчивого и импульсивного брата Думнорига, принадлежал к тем представителям знати, которые выступали за союз с Римом. Хотя Дивитиак, как и надлежало друиду, держал себя крайне сдержанно, я знал, что в глубине души он был весьма польщен тем фактом, что весть о его выступлении перед сенатом достигла даже нашего селения.

— Произнося свою речь перед римским сенатом, я стоял, опершись на свой щит, и предпочел отказаться от предложения присесть, — ответил Дивитиак.

Многим римлянам данное замечание показалось бы совершенно незначительным и странным, возможно даже смешным. Но для нас, кельтов, оно значило очень и очень много. Рассказывая мне о деталях своего выступления перед сенатом, Дивитиак хотел подчеркнуть, что он отправился в Рим не как друид, а как посол и князь эдуев.

— Скажи, римляне в самом деле такие, как рассказывали торговцы, проезжавшие через наши края? — с волнением спросил Базилус.

Все больше и больше людей входили в помещение и останавливались за спинами Дивитиака и Дивикона. Однако все они старались держаться на некотором расстоянии от великого друида, словно вокруг него сами боги натянули множество невидимых нитей, не подпускавших толпу ближе.

— Римляне доброжелательно относятся ко всем племенам кельтов, — ответил Дивитиак. — А мы, эдуи, — первое кельтское племя, которое официально заключило союз с Римом. Все, кто платит дань народу эдуев, может рассчитывать на защиту и поддержку со стороны Рима. Римляне, и только они, могут помочь нам в борьбе против германских племен, которые движутся на юг.

По лицам людей, стоявших за спинами Дивикона и Дивитиака, можно было понять, что далеко не все разделяют такое мнение. Собравшись с духом, я наконец решился коснуться довольно щекотливой темы:

— Дивитиак, великий друид и князь эдуев. Несколько лет назад кельтские секваны заручились поддержкой германского вождя свевов Ариовиста, который, перейдя через Ренус, должен был начать войну против вас. При Адмагетобриге вы вступили в битву. Воины эдуев героически сражались против Ариовиста…

Поскольку все собравшиеся в доме знали, что Ариовист в той битве нанес эдуям сокрушительное поражение, я не видел необходимости лишний раз напоминать об этом.

— Почему же римляне не поспешили на помощь вашему народу? — спросил я с наигранной наивностью. Я изо всех сил старался сдерживать себя и делать все возможное, чтобы задать этот вопрос смиренным и вежливым тоном. Однако по выражению лиц тех, кто стоял за спинами Дивитиака и Дивикона, я понял: такой наглости от меня никто не ожидал.

Друид молчал, а Базилус улыбался, глядя прямо на него.

— Рим заключил с эдуями договор о том, что наши отношения будут дружественными! — едва не сорвался на крик Дивикон и подошел ближе к кадке, в которой я сидел. Для меня это стало полной неожиданностью — я не ожидал, что этот величественный старец может оказаться настолько темпераментным. — Римляне обязаны были помочь нам в борьбе против Ариовиста! — эту фразу вождь эдуев выкрикнул, глядя в лицо Дивитиаку. — Ведь ты отправился в Рим, чтобы лично напомнить им обо всех обязательствах. Ведь они были нашими союзниками! И что они тебе ответили?

— Что я должен обратиться за помощью к проконсулу Метеллу Целеру, — с гордостью сказал Дивитиак.

— И что же он сделал? Я отвечу — он бросил нас в беде!

— Да, ты прав. Но это сделал проконсул, а не Рим! — продолжал настаивать на своем друид.

Несмотря на волнение и переполнявшую его ярость, Дивитиак сумел искусно направить разговор в другое русло, так что я вынужден был вновь вступить в беседу.

— Вместо того чтобы помочь эдуям в борьбе против Ариовиста, римляне наградили напавшего на их союзников германского вождя титулом «rex atque amicus»^[13].

Дивикон горько рассмеялся:

— Корисиос прав, это сделал Рим, а не проконсул Метелл Целер!

Дивитиак старался не показывать своего раздражения, но я прекрасно понимал: будь на то его воля, он с удовольствием утопил бы меня в кадке, словно слепого щенка.

— Тебе многое известно, Корисиос, но скажи мне, разве рыбак может советовать кузнецу, как ему ковать меч?

Этой фразой друид давал мне понять, что я говорил о вещах, в которых совершенно ничего не смыслил. Дивитиак презрительно сморщил нос и добавил:

— За долгие годы нелегкая судьба научила эдуев гнуться, словно прут вербы на ветру. Лишь благодаря Риму мы смогли утвердиться в Галлии и доказать, что наше место именно здесь. Арверны на юге лишились своего господствующего положения, а живущие на северо-востоке секваны уже не рады соседству своего друга Ариовиста и его воинов. Тот, кто хочет быть властелином Галлии, должен найти могущественного союзника. Именно по этой причине я собираюсь снова отправиться к проконсулу Метеллу Целеру.

— Долго же тебе придется ехать к нему, друид! — послышался чей-то неприятный голос. Эти слова больше походили на карканье вороны, чем на человеческую речь. Незнакомец говорил на латыни. — Метелл Целер мертв.

Все присутствующие обернулись. На пороге дома, держась одной рукой за ручку открытой двери, стоял мужчина, которому на вид можно было дать лет тридцать.

— Кто ты такой? — спросил Дивикон по-гречески.

— Я Квинт Элий Пизо, римский гражданин и клиент глубокоуважаемого Луция, — ответил Пизо тоже по-гречески.

— Что ты делаешь в землях, принадлежащих гельветам? — вновь задал вопрос Дивикон.

— Я преследую должников своего патрона, — криво усмехнулся Пизо. Его спутники, скорее всего, греческие рабы, смекнули, что их хозяин пытался шутить, и тут же глупо захихикали, подобострастно глядя на него.

— Кто же задолжал твоему господину? — спросил Дивикон и пренебрежительно взглянул на непрошеных гостей.

— Если у человека много денег, значит, у него много должников. Но человек, который задолжал нам больше всех, находится сейчас в Галлии. Он станет проконсулом и преемником Метелла Целера, — ответил Пизо, и вновь послышался придурковатый смех сопровождавших его рабов.

— Назови же его имя!

— Гай Юлий Цезарь.

Дивитиак, похоже, был несколько огорчен услышанным. Ведь именно Гай Юлий Цезарь был тем человеком, который, несмотря на союз с эдуями, отказался оказывать им какую-либо поддержку в борьбе с агрессором Ариовистом. Более того, именно он, Цезарь, немного позже присвоил тому же Ариовисту титул царя и друга римского народа.

Сейчас все собравшиеся в доме бондаря устремили взгляды на Дивитиака. Он должен был дать на подобное замечание исчерпывающий ответ. Друид некоторое время молчал, очевидно, собираясь с мыслями, а затем повернулся к Дивикону и сказал с гордостью и высокомерием, которые свойственны только кельтским жрецам, считающим себя связующим звеном между простыми смертными и богами, между землей и небом:

— Дивикон, того Рима, легион которого тебе когда-то удалось разбить, больше не существует. Мы, эдуи, живем в мире с римским народом, а римляне, в свою очередь, уважают условия заключенных договоров.

— О каких договорах ты говоришь? — вновь послышался неприятный голос Пизо. — Ты имеешь в виду договор о дружбе с кельтскими эдуями или договор, заключенный Римом с германскими свевами?

В ответ на эти слова вновь послышался раздражающий глупый смех его спутников. Похоже, они мало что понимали в этом споре, но хотели показать своему хозяину, как высоко ценят его остроумные замечания.

— Великий Дивикон, — обратился Пизо к князю тигуринов, — твой народ тоже должен заключить союз с Римом. Это в ваших же интересах. Тогда тигурины станут полноправными хозяевами земель, расположенных на побережье Атлантикуса, а многие галльские племена будут платить вам дань. Однако, чтобы заключить подобный договор с римлянами, вам нужно заручиться поддержкой какого-нибудь влиятельного лица в самом Риме.

Дивикон молчал. Пизо, не услышав никакого определенного ответа, решил продолжить свою речь:

— Великий Дивикон, времена, когда любой кельтский вождь мог собрать несколько тысяч воинов, чтобы проехаться по римским владениям и развлечься, отрубив головы нескольким легионерам, остались в далеком прошлом. Сейчас существуют границы. И эти границы закреплены условиями, четко описанными в договорах между народами. Только договоры могут гарантировать защиту и безопасность. Это бумаги, значение которых трудно переоценить. Именно поэтому они стоят немалых денег. Египетский царь Птоломей Двенадцатый принес в дар Цезарю и Помпею за подобный договор сто сорок четыре миллиона сестерциев. Вас же, кельтов, называют золотым народом! Ваших сокровищ вполне хватит, чтобы оплатить самый выгодный договор из всех, которые когда-либо заключал Рим! Последуйте примеру царя египтян. Он взял в долг определенную сумму у моего господина Луция и ни разу об этом не пожалел.

Наверняка Дивикон сразу же понял, с каким человеком ему приходится иметь дело. Пизо был воплощением беспринципности и отсутствия каких-либо моральных устоев. При других обстоятельствах вождь тигуринов тут же велел бы отрубить ему голову, но сейчас Дивикон понимал: Пизо располагает не только важной информацией, но и большими возможностями. По лицу князя тигуринов я видел, какие усилия он прилагал, чтобы сдерживать свой гнев и переполнявшее его душу негодование.

— Что ж, римлянин, будь моим гостем и разреши пригласить тебя ко мне в дом.

У нас, кельтов, множество недостатков, но в чем нам не откажешь, так это в гостеприимстве, которое мы считаем одной из самых главных добродетелей. Было бы крайне невежливо вести разговор с римлянином, заставив его стоять в жилище простого бондаря, не принадлежавшем Дивикону, или под открытым небом. Князь тигуринов прекрасно понимал это и потому предложил Пизо отведать угощения и напитки у себя дома. Должен признать, что имелся еще один довольно веский повод пригласить римлянина под свой кров — Дивикон хотел избавиться от посторонних ушей.

Князь тигуринов кивнул мне и Базилусу — это было кельтское приглашение принять участие в трапезе. Таким образом Дивикон хотел оказать честь двум воинам нашего селения, которые чудом остались в живых. Толпа начала медленно расходиться. Одни шептались, повторяя слова друида эдуев Дивитиака, который был настроен дружелюбно по отношению к Риму, другие хвалили его брата Думнорига, который ненавидел римлян всей душой и взял в жены дочь умершего Оргеторига. Некоторые поглядывали на небо и наблюдали за полетом птиц, который, по их мнению, не предвещал ничего хорошего. Я находился в приподнятом настроении. Так же, как и Базилус. Совсем недавно мы мечтали о Массилии, и вот нам выпала счастливая возможность ощутить запах интриг, тог римских сенаторов и сестерциев.

Дом Дивикона оказался жилищем, достойным великого кельтского князя. Такой роскоши мне еще никогда не доводилось видеть собственными глазами. Стены были завешаны тканью с причудливым узором, показавшимся мне совершенно незнакомым и очень необычным. Насыпанные из земли топчаны вдоль стен были устланы медвежьими шкурами. Все приглашенные уселись в круг на покрытом свежей соломой полу. Сам Дивикон восседал на львиной шкуре, которая наверняка стоила целое состояние. За спиной у него стоял личный оруженосец. По стенам были развешаны мечи в роскошных ножнах, штандарты и орел — добыча, напоминавшая о легендарной победе над римлянами у Гарумны. Римский раб протянул Дивикону массивный серебряный кубок с золотым орнаментом, до краев наполненный великолепным вином. Дивикон сделал один глоток и передал кубок князю тигуринов Наммею. Так сосуд переходил из рук в руки, пока не опустел. Тогда раб вновь наполнил кубок вином. Тем временем к нам присоединились другие знатные тигурины — друиды и помощники Дивикона.

— Вы всегда пьете вино неразбавленным? — Пизо обеими руками держал кубок, вопросительно глядя на собравшихся в доме Дивикона кельтов. Друид Дивитиак молча пил воду. Если этому римлянину не нравилось вино, то лучше бы ему было помалкивать, поскольку любые другие действия с его стороны воспринимались как оскорбление. Дивикон дал знак стоявшему рядом с ним рабу налить гостю из Рима разбавленного вина. Похоже, этот Квинт Элий Пизо даже не подозревал, что такой наглой выходкой он сам себя лишил статуса гостя! Возможно, в Риме это не имело бы особого значения, но в кельтском оппидуме такой проступок мог стоить ему головы! Римский раб Дивикона налил из узкой амфоры в большую медную чашу фильтрованного вина, добавил туда же воды, а затем взял небольшой деревянный черпак и тщательно перемешал содержимое. Пизо зачерпнул из чаши и с явным удовольствием начал пить разбавленное вино. Дивикон же, глядя на него, пробормотал, что мы, кельты, не бабы, которым приходится разбавлять вино, чтобы тут же не опьянеть. Этим замечанием Дивикон давал понять всем собравшимся, что он больше не считал Пизо своим гостем. Теперь в кубке у наглого римлянина было его собственное вино, которое тот пил большими глотками, словно вкус этого напитка напоминал ему вкус отвратительных микстур, приготовленных друидами.

— Расскажи нам, римлянин, о чем говорят в Риме.

На лице Пизо тут же появилась лицемерная улыбка, и он начал усердно пересказывать все новости и сплетни, услышанные им на родине:

— Луций Пизо, который, между прочим, не является моим родственником, и Авл Габиний приступили к выполнению своих консульских обязанностей. А Метелл Целер, наместник римской провинции Нарбонская Галлия, внезапно умер. В Риме поговаривают, будто он отправился к праотцам из-за того, что его сердце разбили печаль и скорбь, поскольку ни одно галльское племя так и не совершило ни одного набега на вверенную ему территорию. Он был бы невероятно рад, если бы у него появился повод напасть на богатую Галлию. Злые языки распускают слухи, что Целера убила распутница Клодия. А Клодия приходится сестрой Клодию, банда которого считается самой большой во всем Риме. Со своими отрядами, состоящими из гладиаторов-головорезов, Клодий терроризирует по ночам неугодных сенаторов. Кстати, этот самый Клодий является близким другом Цезаря и повинуется ему, словно цепной пес! Да-да, бедный Метелл Целер! Теперь новый проконсул Юлий Цезарь может развлекаться с этой потаскухой в кровати, принадлежавшей некогда самому Метеллу Целеру! Вы наверняка знаете, что говорят на этот счет в Риме: у Красса деньги, у Помпея власть, а у Цезаря самый большой член!

Однако никому из собравшихся в доме Дивикона эта шутка не показалась остроумной.

— Что ж, теперь этот Гай Юлий Цезарь станет преемником Метелла Целера и будет управлять провинцией? — нетерпеливо спросил Дивикон. Тон князя тигуринов становился все более строгим, и этот факт привел Пизо в явное замешательство. Римлянин нерешительно взглянул на меня. С таким же успехом он мог бы обратиться за помощью к вытесанному из камня истукану. На моем лице не дрогнул ни один мускул. Словно настоящий друид, я с достоинством молча смотрел на Пизо.

— Да, Дивикон, ты прав. Нового наместника зовут Гай Юлий Цезарь, — ответил Пизо.

Дивикон громко рассмеялся и велел римскому рабу подлить в кубок неразбавленного вина.

— Значит, новым проконсулом станет этот дамский угодник Юлий Цезарь, который больше известен своими похождениями с женами сенаторов, чем подвигами на поле боя? Вот порадуются уважаемые мужи в Риме, когда Цезарь наконец-то покинет столицу!

— Ты прав, Дивикон, — подобострастно глядя старцу в глаза, улыбнулся Пизо. — Но тебе следует знать, что Цезарь не только самый известный волокита. Таких огромных долгов, как у него, нет больше ни у кого во всем Риме. Должники отдают деньги с процентами, но они крайне опасны, поскольку им постоянно нужны деньги. И все кредиторы заботятся о том, чтобы их должники получили доступ к источнику доходов…

Наммей, один из тех князей тигуринов, которые до сих пор сидели на своих местах и молча слушали римлянина, попросил слова. После Дивикона Наммей считался самым главным вождем гельветов.

— Чем же еще прославился в Риме Гай Юлий Цезарь, кроме гладиаторских боев, гонок на колесницах и травли диких зверей?

— Гладиаторские бои, гонки на колесницах и травля диких зверей! — Пизо нахально рассмеялся и добавил: — Десятки обманутых мужей! Множество девиц, лишенных невинности!

Дивикон повысил голос, чтобы его услышали даже те, кто, возможно, прислушивался к разговору, стоя снаружи:

— Неужели этого достаточно, чтобы стать в Риме консулом?

— Возможно, далеко не всегда. Но Юлию Цезарю этого вполне хватило, — ответил Пизо. — Но хочу заметить, что великий Дивикон ни в коем случае не должен недооценивать Цезаря. Прежде чем стать консулом в Риме, он был пропретором в Гиспания ультериор. Но поскольку после избрания у него все еще было двадцать миллионов сестерциев долга, он не смог сразу покинуть Рим и приступить к выполнению обязанностей наместника в Испании. Если бы не поручительство Красса, Цезарю ни за что не удалось бы сбежать от своих кредиторов. Подумайте только, отправляясь в Испанию, Цезарь имел долгов на двадцать миллионов! И знаете, что изменилось, когда он вновь вернулся в Рим? Я с удовольствием отвечу вам: из должника он превратился в одного из самых богатых людей Рима! Что ж, впоследствии Цезарь сумел все промотать, и ему пришлось вновь брать деньги в долг… К чему я веду? Да к тому, что Цезарь, возвращаясь в один прекрасный день из Галлии в Рим, будет богаче, чем сам Красс! А Галлия…

Все молчали. Похоже, услышанное поразило присутствующих до глубины души. Пизо упивался тем вниманием, которое ему удалось привлечь к себе. Наконец, римлянин произнес завершающее предложение своей речи:

— Именно поэтому, великий Дивикон, договор с Римом может оказаться для вас жизненно необходимым.

— Если этот дамский угодник решит напасть на нас, пусть нападает. Мы, кельты, не привыкли покупать мир за золото. Да, мы хотим жить в согласии с нашими соседями, но не собираемся платить за него своими сокровищами!

На лице Пизо появилась вымученная улыбка:

— Великий Дивикон, о храбрости твоего народа в Риме слагают легенды, ведь вы живете в непосредственной близости от германских племен и каждый год отправляете тысячи германских рабов в Рим. Однако я на вашем месте не стал бы недооценивать Цезаря. За время своего правления в Испании он не только обогатился, он приобрел большой военный опыт и прославился в боях. Не зря же сенат устроил ему триумфальное шествие!^[14]

Дивикон лишь пренебрежительно отмахнулся и пнул ногой курицу, оказавшуюся достаточно наглой, чтобы попытаться клюнуть свиное жаркое, которое рабы внесли на огромных бронзовых подносах и расставили на невысоких деревянных столах.

— Я не раз слышал от торговцев, что в Испании Цезарь полностью уничтожил некоторые малочисленные племена, живущие в горах. Но если он решится вторгнуться в края, которые римляне называют Галлией, то он найдет здесь свою смерть. Потому что Галлия — это земля, принадлежащая кельтам!

Дивитиак был явно огорчен тем, что разговор был направлен в такое русло. Друид хотел любыми правдами и неправдами заключить мирный договор с Римом. Его нисколько не интересовало, какую цену придется за него заплатить, поскольку только римляне могли помочь ему вновь стать вождем эдуев. Дивитиак, очевидно, даже не задумывался над тем, что именно из-за предательства Рима он когда-то лишился этого почетного звания и своего положения в племени, а его брат Думнориг, настроенный против дружественных отношений с римлянами, стал пользоваться популярностью среди воинов.

Пизо попросил, чтобы его вино еще сильнее разбавили водой. Похоже, напиток богов уже начал действовать на разум римлянина. Его глаза покраснели, речь стала неразборчивой.

— Цезарь разграбил и опустошил Испанию, чтобы вернуть свои долги Крассу. Его ничто не остановило. Теперь он сделает то же самое и с Галлией.

Дивитиак попытался было защитить Цезаря, утверждая, что времена, мол, сильно изменились. Но друида никто не слушал: присутствующие, включая и меня, не верили ни одному его слову.

В этот момент рабы внесли главное блюдо — зажаренный на огне свиной балык. Как вождь и хозяин дома Дивикон имел право первым выбрать самый лучший кусок. Вряд ли кто-либо из присутствовавших отважился бы оспаривать данную привилегию у пожилого вождя. Во время пиршеств нередко случалось так, что два равных по происхождению знатных воина могли затеять драку из-за лучшего куска мяса и убить друг друга. Конечно же, дело было не в мясе. Каждый стремился при всех доказать свое право называться главным среди участвующих в пире. Римлянин с отвращением смотрел, как мы руками рвали мясо на огромные куски и жадно глотали его, почти не пережевывая. Будучи довольно богатым гражданином Рима, Пизо привык, что рабы подавали ему мясо разрезанным на небольшие кусочки, и он, лежа на обеденном ложе, мог неторопливо есть его при помощи столового прибора. Мы с Базилусом накинулись на еду с такой жадностью, будто несколько месяцев питались только горькими кореньями. Золотисто-коричневая корочка пахла любистоком, измельченным перцем и семенами фенхеля. Мы с Базилусом довольно переглядывались и глотали куски мяса, словно два голодных волка. Откуда мы могли знать, когда нам представится возможность еще раз отведать такое изысканное блюдо? У моих ног сидела Люсия. Она уже успела вымазаться и была такой же грязной, как несколько часов назад, когда дети еще не успели отмыть ее. Я намеренно уронил кусок мяса, отвел взгляд в сторону и тут же сделал глоток вина. Люсия с громким чавканьем проглотила угощение и вновь смотрела на меня тем умоляющим взглядом, перед которым не может устоять ни один сидящий за столом человек. Теперь я понимаю, за что некоторые люди ненавидят собак: они способны одним-единственным взглядом испортить нам аппетит и заставить отдать им лучшие куски со своего блюда. Я протянул своей любимице косточку, на которой оставалось еще довольно много мяса. Ей так долго приходилось питаться мокрыми, наполовину разложившимися мышами! Наверное, полученное от меня угощение казалось сейчас Люсии пищей богов (конечно, если у собак есть боги). Я в очередной раз сделал глоток вина и, передавая кубок дальше, нечаянно уронил еще один кусок мяса. Похоже, это было уже слишком. Нахальная курица с кудахтаньем подбежала ко мне и попыталась завладеть лакомым кусочком. Неизвестно откуда появилась кошка. Она с шипением преградила путь курице, которая, громко закудахтав, предпочла спастись бегством. Через открытую дверь дома я заметил, что на улице собралась целая стая тощих, облезлых собак. Из их пастей на землю капала слюна, они жадно смотрели на поедавших мясо людей.

На речь друида Дивитиака, который изо всех сил пытался оправдать политику Рима и действия Юлия Цезаря, все присутствующие ответили молчанием. Наконец опять заговорил Дивикон:

— Мне вновь и вновь приходится слышать, что у Цезаря огромное количество врагов. Каким же образом человек, к которому в Риме мало кто питает симпатию, вдруг становится проконсулом? И к тому же полководцем?

Мне казалось, что это вполне закономерный и логичный вопрос.

Пизо рассмеялся.

— У Цезаря, о великий Дивикон, есть не только враги. Ты даже не представляешь себе, сколько у него в Риме кредиторов, — на глазах римлянина от смеха выступили слезы. Через несколько мгновений он, немного успокоившись, продолжил: — Все, кто служит Риму, делают это на добровольных началах и официально не получают ничего. Однако все готовы перегрызть друг другу глотки за возможность управлять провинцией. А если существует много желающих завладеть чем-либо, то решающую роль играет цена. В Риме должности и посты покупают. Если кому-то удается это сделать, то, как правило, он оказывается по уши в долгах, а это значит, что у новоиспеченного чиновника нет другого выхода — ему приходится пользоваться своим положением, чтобы откупиться от кредиторов и собратьдостаточное количество денег на покупку следующей должности. Юлий Цезарь получил в свое распоряжение незначительные провинции — Цизальпийскую Галлию^[15] и Иллирию лишь благодаря тому, что смог подкупить народного трибуна Ватиния. А пост в третьей провинции, Нарбонской Галлии, достался Цезарю вследствие внезапной смерти его предшественника Метелла Целера. Хотя, скорее всего, великий полководец должен благодарить за такое удачное стечение обстоятельств не судьбу, а Клодию…

Мы с отвращением смотрели на римлянина, который от безудержного смеха поперхнулся и закашлялся. Его лицо покраснело еще сильнее, но он продолжал кашлять и смеяться одновременно, с довольным видом держа себя за живот обеими руками. Раб подал Дивитиаку богато украшенную черным орнаментом греческую чашу с фруктами. Слово взял друид:

— Цезарю больше интересен Рим, чем Галлия. Он победил арвернов, но не забрал у них свободу. Для него не составило бы труда захватить и Массилию. Но он этого не делает, ведь Цезарь уважает Массилию. А те, кто платит Массилии дань, уважают этот город по той причине, что он поддерживает прекрасные отношения с Римом. Арверны же с почтением относятся к эдуям, поскольку мы с ними живем в мире и у нас есть договор о дружественных отношениях с Римом. Может быть, мы стали из-за этого народом, который потерял свою свободу? Может быть, нам приходится платить дань или налоги? Нет и еще раз нет! Мы господствуем во всей средней Галлии, а племена, которые платят нам дань, гордятся тем, что находятся под нашей защитой. Вот почему, Дивикон, я тебе настоятельно советую поговорить с Цезарем. Цезарь человек чести.

Пизо зачерпнул своим кубком из медной чаши разбавленного водой вина и сказал:

— Если бы Цезарь не стал наместником в Галлии, то ему грозил бы суд в Риме, поскольку, будучи консулом, он правил, нарушая все законы. Только заняв пост наместника Галлии, Цезарь приобрел необходимый иммунитет, позволявший ему избежать судебного процесса. Если трезво взглянуть на сложившуюся ситуацию, то он фактически бежал в Галлию от правосудия. Но никто даже мысли не допускает, будто Цезарь собирается провести все пять лет в этой провинции, развлекаясь с девками аллоброгов. Он почувствовал вкус победы в Испании и приобрел опыт в ведении военных действий. К тому же Цезарю удалось поправить свое финансовое положение.

Совершенно не стесняясь, Пизо разглядывал золотую статую, стоявшую на деревянной резной подставке у стены.

— Пизо, не хочешь ли ты сказать, что Цезарю не нужен мир? Неужели он, будучи здравомыслящим человеком, может желать войны? — спросил я с удивлением. Наммей строго взглянул на меня, словно из-за своего низкого происхождения я вовсе не имел права говорить.

Пизо ухмыльнулся.

— В Нарбонской Галлии расположен десятый легион. Еще три легиона размещены в Северной Италии — седьмой, восьмой и девятый.

— А в Иллирии? — спросил Дивикон.

— Там нет войск. И сенат не даст Цезарю дополнительных легионов. В Риме ему, мягко говоря, не доверяют. И на то есть причины. Ведь Цезарь прославился не только своими похождениями с женами римлян, но и склонностью постоянно нарушать законы.

На лице Пизо появилась довольная ухмылка, он с наслаждением наблюдал за выражением лиц слушавших его кельтов.

— Итак, если Цезарю взбредет в голову вести войну в Галлии, никто даже не подумает отправить ему на помощь легионы.

Дивитиак был вне себя от злости.

— К чему ты клонишь, римлянин? Ты хочешь, чтобы кельтские племена вторглись на территорию римской провинции?

— Нет! — с наигранным возмущением воскликнул Пизо. — Я хочу лишь объяснить вам, что у Цезаря нет союзников, способных поддержать его. Все желают его гибели и ждут, когда он наконец перестанет докучать Риму. Только подумайте: сейчас, когда он стал проконсулом, Цезаря открыто оскорбляют, ругают последними словами и выставляют на посмешище, распуская о нем невероятные слухи. Если вы, истинные властители Галлии, уничтожите Цезаря, то, поверьте мне, никто в Риме не огорчится. Наоборот — будет устроен двадцатидневный праздник!

Дивитиак и Дивикон переглянулись. Не оставалось ни малейших сомнений в том, что этого Пизо подослали враги Цезаря с вполне определенной целью — убедить кельтов напасть на войска нового наместника провинции Нарбонская Галлия и уничтожить его.

— Пизо, — неторопливо начал Дивикон, и по его лицу было видно, что он тщательно взвешивает каждое слово, — я, Дивикон, князь кельтских тигуринов, через несколько дней отправляюсь в поход вместе с племенами гельветов, рауриков, латовиков и боев. Нам предстоит нелегкий путь в края сантонов. Передай своим друзьям в Риме, что мы собираемся пересечь земли, принадлежащие кельтским аллоброгам, не разоряя их и не разрушая ничего.

— Но сейчас эта территория стала римской провинцией!

— Я даю свое слово и готов поклясться своим добрым именем в том, — закричал Дивикон, — что мы не будем нападать на селения и города или опустошать поля! Так и передай своему Цезарю! Мы стремимся к миру. Наши племена хотят только одного: переселиться в края, расположенные на побережье Атлантикуса и населенные дружественными нам сантонами. Мы не армия! Кельты не собираются воевать! Мы всего лишь хотим покинуть эти края и отправиться к Атлантикусу! Кельтские сантоны с радостью примут нас, поскольку мы уже заплатили за земли, на которых собираемся поселиться.

Пизо велел одному из рабов подать ему платок. Когда же тот в ответ лишь глупо ухмыльнулся, римлянин с отвращением вытер свои измазанные жиром руки о солому и вновь взял свой кубок с разбавленным вином, стоявший перед ним на невысоком деревянном столике. Он явно наслаждался тем, что внимание всех собравшихся было приковано именно к нему — сейчас кельты не сводили с римлянина глаз. Все с нетерпением ждали его ответа. Пизо не торопился. Он взял с подноса мясо, откусил огромный кусок и продолжил с набитым ртом:

— Если вы попытаетесь пересечь римскую провинцию, то Цезарь этому лишь обрадуется. Чего он ищет здесь? Что ему нужно больше всего? Я отвечу. Слава, почет, власть! А как добиться всего этого? Только при помощи легионов. Чтобы получить возможность распоряжаться большим войском, Цезарю нужно начать войну, которая была бы оправданной в глазах сената. Продолжим наши нехитрые размышления. Чтобы война казалась оправданной, Цезарю нужен повод… А если вы, кельты, в самом деле решились пересечь римскую провинцию, даже не подумав о возможных последствиях, то… То Цезарю не придется долго ломать голову, пытаясь найти предлог для начала военных действий, которые к тому же будут немедленно оправданы сенатом. Для римлян нет ничего страшнее, чем кельты, принявшие решение переселиться из одних краев в другие и выступившие в поход. Если вы помните, кельт Бренн был до сих пор единственным человеком, которому когда-либо удавалось захватить Рим.

Дивикон был явно оскорблен тем, что римлянин упомянул только Бренна.

— Я друид Веруклетий, — вдруг послышался чей-то голос из темноты. Худой высокий мужчина в белом одеянии друида появился словно ниоткуда и стал рядом с Пизо. — Ты много говоришь, римлянин, но твои слова не помогают нам понять истинное положение вещей. Ты пытаешься ввести нас в заблуждение. Только что ты утверждал, будто римский сенат ни в коем случае не предоставит в распоряжение Цезаря дополнительные легионы и что никакие войска не придут на помощь новому наместнику провинции Нарбонская Галлия, если он начнет войну. Теперь же ты уверяешь нас, будто Цезарь тут же получит несколько легионов, если сможет найти благовидный предлог для начала военных действий.

— Моя логика проста. Цезарь не есть Рим! Если опасность будет угрожать Цезарю, то сенат не отправит ему на помощь ни одного легионера. Если же угроза нависнет над Римом, то сенат, без сомнения, будет предоставлять в распоряжение Цезаря легион за легионом. Цезарю нужно не так уж много — достаточно веский предлог для начала военных действий.

Дивикон не выдержал и закричал:

— Неужели долги Цезаря могут послужить достаточным предлогом, чтобы нарушить мир?!

Пизо вновь ухмыльнулся и обвел взглядом сидевших в кругу кельтов. Римлянин явно старался не встречаться взглядом со стоявшим рядом с ним Веруклетием. Он с жадностью смотрел на золотую пряжку пояса, стягивавшего тунику друида.

— Долги, — вновь заговорил Пизо, — являются для Цезаря достаточным поводом для начала войны. Заметьте — для Цезаря, но не для римского сената. Нет, великий Дивикон, Цезарь наверняка вспомнит о том, как ты разбил римлян под Гарумной и продал в рабство несметное количество легионеров.

Дивикон гордо кивнул. Дальнейшие разглагольствования Пизо он слушал с явным выражением удовлетворения на лице.

— В той битве погиб легат Луций Пизо, дедушка тестя Цезаря, которого тоже зовут Луций Пизо. Этот факт вполне может стать поводом для наместника Нарбонской Галлии начать распускать в Риме слухи о том, что гельветы собираются вторгнуться в римскую провинцию и начать войну. В этом случае угроза нависнет над самим Римом!

Все мы были ошеломлены такими рассуждениями римлянина. Князь Наммей вскочил на ноги.

— Неужели Цезарь действительно распространяет подобные слухи?

— Да кто он такой, этот Юлий Цезарь? — Дивикон тоже вскочил со своего места, его голос дрожал от ярости. — Может быть, этот прохвост забыл о тех славных победах, которые одержали наши предки? Более трехсот лет назад наш великий вождь Бренн захватил Рим и мы разрушили храм Аполлона в Дельфах. Подобно Ганнибалу^[16], мы стирали в порошок легион за легионом, словно мельничные жернова зерно! А сорок девять лет назад лично я, великий Дивикон, князь и военачальник тигуринов, разбил войско консула Кассия Лонгина, взял в плен множество солдат и продал их в рабство! Так кто он такой, этот Юлий Цезарь? Назови мне его победы, римлянин!

Очевидно, пытаясь показать, что гнев Наммея и Дивикона его нисколько не пугает, Пизо выпрямил спину, поднял голову, вновь наполнил свой кубок разбавленным водой вином и сказал:

— Победы кельтов запомнятся на века, о великий Дивикон, но с тех пор, как ты прогнал под ярмом римских солдат, в Риме стал полководцем Марий! Дядя Цезаря! Он провел реформы в римской армии. Теперь за Рим сражаются опытные, хорошо обученные солдаты, для которых война — их жизнь. Нет, это больше не крестьяне, которые хотят как можно быстрее вернуться на свои поля, к своим семьям. Сегодня легионеры Рима получают жалованье за то, что рискуют своей жизнью. Сейчас при необходимости легионы могут воевать даже зимой! И ты должен понимать, что они больше не дерутся за Рим. Они сражаются за своего полководца. А Цезарь обращается со своими солдатами наилучшим образом. Он обещает им богатую добычу. Сейчас легионеры готовы всю жизнь оставаться солдатами. До самой смерти. С такими войсками можно завоевать целый мир!

— Римлянин, — сказал Дивитиак, — ты сеешь в этом доме раздор и пренебрегаешь гостеприимством, которое тебе оказал великий Дивикон.

Пизо нагло ухмыльнулся — такую ухмылку можно увидеть только на лице самых отъявленных негодяев и подлецов. Похоже, римлянин был вполне доволен тем, как развивались события.

Однако Дивикон не находил себе места от переполнявшей его ярости.

— В провинции Нарбонская Галлия у Цезаря будет один-единственный легион, — пророкотал он. — Это шесть тысяч солдат. Я же поведу к Атлантикусу больше воинов, чем когда-либо приходилось видеть Риму: сто тридцать тысяч гельветов, восемнадцать тысяч тигуринов, семь тысяч латовиков, одиннадцать тысяч рауриков и шестнадцать тысяч боев. Из них сорок шесть тысяч — опытные и бесстрашные кельтские воины. Даже если Цезарь решит вывести против нас свои четыре легиона, его имя будет покрыто позором и навсегда забыто. Потому что я, Дивикон, уничтожу его!

Вдруг с лица Пизо исчезла улыбка, он стал абсолютно серьезным. Он тоже встал со своего места и взглянул прямо в глаза Дивикону:

— Победы не всегда одерживаются на поле боя, великий Дивикон. Разреши мне представлять в Риме твои интересы. Поверь, я смогу убедить самых влиятельных мужей моего отечества в том, что Дивикон, имя которого прославлено в легендах, не собирается разорять римскую провинцию. Я знаю, у тебя достаточно золота, чтобы оплатить мои услуги.

— Немедленно исчезни из моего дома! — прорычал князь тигуринов. — Ты больше не имеешь права называться моим гостем!

Лицо Дивикона выражало глубокое разочарование — он тут же отвернулся от Пизо. Слова римлянина были восприняты им как личная обида. Да, Дивикон был стар, но при одном взгляде на него в голову невольно приходили мысли о могучем ясене, словно отлитом из чистого железа. Теперь я понял: рассказы тигуринов о том, что их князь мог одним своим присутствием повергнуть в панику целый римский легион, оказались чистой правдой. У меня создалось впечатление, что этот старец высечен из каменной глыбы и может повелевать стихиями. Дивикон не знал страха, он был готов в любой момент пожертвовать своей жизнью. Римляне испытывали настоящий ужас перед такими людьми.

Пизо самодовольно усмехнулся и облизнул губы. Я почти не сомневался, что он хотел отпустить еще одно замечание. Мне стало жаль этого невежу, поэтому я знаком дал понять, что ему лучше немедленно исчезнуть, — указывая глазами на выход, я кивнул в том же направлении головой, а затем показал на дверь указательным пальцем. Однако римлянин, похоже, ни за что не хотел отступать. Пизо решил, что последнее слово должно остаться за ним.

— Дивикон… — начал он было вновь. Кулак Дивикона врезался в лицо Пизо и разбил ему переносицу. Римлянин, не успев издать ни звука, рухнул на пол. Куры с кудахтаньем разлетелись в разные стороны. Размазывая руками по лицу кровь, Пизо изумленно смотрел на князя тигуринов. Он хотел сказать еще что-то, но, заметив, как энергично я качаю головой из стороны в сторону, благодарно кивнул мне и вышел из дома с натянутой улыбкой на окровавленном лице.

Теперь всем нам стало ясно, что Пизо прибыл сюда с одной-единственной целью — он хотел описать Дивикону положение в Риме таким образом, чтобы вождь кельтов принял решение воспользоваться услугами этого проходимца и заплатил за них золотом нашего народа.

Довольно долго все собравшиеся молча сидели на полу. Наконец, Дивитиак нарушил молчание:

— Дивикон, тебе следует отправить в Рим послов, чтобы они начали переговоры с сенаторами Цицероном и Катоном. Это уважаемые мужи, к тому же они знают язык кельтов. Гельветы должны наконец понять, что они смогут спокойно жить в Галлии лишь в том случае, если им удастся заручиться поддержкой Рима.

Дивитиаку никто не ответил. Все молчали, давая таким образом друиду понять, что ему лучше удалиться. Он подчеркнуто вежливо попрощался и вышел из дома Дивикона. Тут же мы услышали, как друид, оказавшись за дверью, раздраженно кричит на своих рабов и сопровождавшую его свиту.

Дивикон обратился к Веруклетию:

— Друид, отправляйся в Генаву и попытайся найти зерно правды в этой навозной куче мерзких слухов и лжи. Позаботься о том, чтобы ни один кельт не нарушил новые границы Римской империи. Я не желаю войны. Моя цель — провести доверившиеся мне племена к Атлантикусу.

Веруклетий молча кивнул. Дивикон взял в руки золотой обруч нашего деревенского старосты Постулуса и протянул мне его со словами:

— Ты по праву можешь носить этот золотой обруч, Корисиос. Мои друиды часто рассказывали мне о молодом кельте, который в одной из деревень рауриков сидит под огромным дубом. И вот ты оказался здесь, в моем доме. Мне кажется, что тем самым боги подают мне знак. — Затем Дивикон вновь обратился к друиду Веруклетию: — Возьми Корисиоса под свое покровительство и отведи его в следующем году, как того хотят боги, в священную школу друидов на острове Мона. — Дивикон поднялся со своего места и сказал, обводя взглядом всех собравшихся: — Я хочу принести жертву богам, потому что должен умилостивить их. Ведь я нарушил священный долг гостеприимства, выгнав из своего жилища римлянина.

Веруклетий вышел вместе со мной из дома князя тигуринов и, когда мы оказались снаружи, сказал, приветливо улыбаясь: — Что же, Корисиос, я согласен позаботиться о твоей судьбе. Однако ты слишком сильно любишь вино и мясо, поэтому, как мне кажется, ты вряд ли сможешь стать друидом. С другой стороны, среди наших богов есть такие, которые не имеют ничего против женщин и вина. Именно они, похоже, чувствуют себя в твоем теле как дома. Пусть боги сами решат, хотят они говорить с нашим народом твоими устами или нет. Придет время, и нам все станет известно. Ждать осталось недолго, однако сейчас мы ничего не можем знать наверняка.

Весь вечер я провел с Базилусом, сидя под открытым небом. Крыши и стены домов давили на нас, поэтому мы хотели побыть на свежем воздухе. Играя с бегавшими вокруг собаками, мы в очередной раз пересказывали друг другу все детали нападения германцев. На наш взгляд, эту историю следовало дополнить красочными подробностями. От скуки мы пошли еще дальше и начали размышлять, каким образом могли бы развиваться события, если бы… Игра оказалась довольно захватывающей. Конечно же, мы ругали на чем свет стоит друида Дивитиака, строили грандиозные планы на будущее, мечтали о Массилии и Риме. Когда же Базилус спросил меня, сплю ли я с Вандой, я ответил, что она всего лишь моя рабыня. Не больше и не меньше.

Мы переночевали в доме мастера Куртикса, который славился своим умением выливать из меди украшения и самые разнообразные предметы быта. Дочери Дивикона одели Ванду в такие роскошные одежды, что мне было немного неловко обращаться с ней как с рабыней.

Но я ведь сам сказал Дивикону, что она моя жена. Именно поэтому Ванду уложили спать рядом со мной. Так что, засыпая, я видел прямо перед своим лицом ее ноги. Базилусу же, в свою очередь, приходилось мириться с тем, что мои ноги были в непосредственной близости от его головы. Так спят кельты — мы не ложимся друг возле друга, а располагаемся вдоль покрытых мехами и шкурами земляных возвышений, расположенных у стен дома. Рано утром Ванда встала и легла так, что наши головы оказались рядом. Она спросила: «Ты спишь?» Похоже, мое молчание ее вовсе не устраивало — Ванда продолжала шепотом раз за разом задавать мне этот вопрос, пока я, наконец, сердито не ответил ей: «Нет!»

— Господин, ты зол на меня из-за того, что все теперь считают меня твоей женой? — по ее голосу я догадался, что Ванда едва сдерживает смех. Похоже, она вдоволь повеселилась, проведя сегодняшний день с дочерьми Дивикона. — Господин, раз уж ты смог в смертельной схватке победить германского князя, значит, я могу быть твоей женой, верно? — На этот раз она едва слышно рассмеялась.

— Что ты хочешь этим сказать? — не выдержал я. — Что я это все выдумал?

— Нет, мой господин, — соврала Ванда. — Я ни в коем случае не хотела тебя оскорбить или обидеть. Прошу, прости меня!

— Хорошо… Но запомни: я прощаю тебя в последний раз. Ты слишком часто испытываешь мое великодушие! Только попробуй вновь позволить себе подобную наглость! Я велю выпороть тебя и тут же продам.

На мои угрозы Ванда ответила молчанием. Скорее всего, в тот момент она улыбалась. Как мог разумный человек продавать рабыню, которую он же совсем недавно велел выпороть? Тут я понял, что Базилус тоже не спит. Он тихо смеялся, услышав наш разговор. Даже умирая от усталости или страдая от боли, он никогда не сомкнул бы глаз, пока кто-нибудь хоть что-то рассказывает. Или пока находящиеся рядом с ним люди просто разговаривают. Мой друг детства не представлял свою жизнь без историй, которые он впоследствии мог бы пересказать кому-нибудь, несколько приукрасив. Впрочем, такая черта характера была присуща и мне.

Утром мы завтракали в доме Дивикона лепешками и свежим козьим молоком. Если кельты хотят показать своему гостю, как высоко они его ценят, они стараются на прощание сделать для него что-нибудь приятное. Именно так решил поступить в то утро князь тигуринов.

— Корисиос, ты должен подарить своей рабыне Ванде свободу. Ей следует одеваться и выглядеть подобно женщине знатного происхождения, а не рабыне, — сказал Дивикон, а его дочери и внучки заулыбались, поглядывая на меня. Хотя подобная ложь не считается среди кельтов чем-то постыдным, мне было очень неприятно. Так уж у нас принято шутить. Таково своеобразное проявление кельтского чувства юмора. Непосвященным, родившимся в других племенах — из всех присутствующих это можно было сказать только о Ванде, — понять подобные шутки довольно трудно.

— Мне кажется, — начал я нерешительно, даже не представляя в то мгновение, что именно я буду говорить, — я принял решение назвать Ванду своей женой, поскольку, узнав, что она моя рабыня, все тут же попытались бы купить ее у меня.

Услышав такое объяснение, все члены семьи князя тигуринов рассмеялись. Похоже, только Базилус был обеспокоен таким поворотом событий. У него тоже была дурная привычка видеть сложившуюся ситуацию в самом мрачном свете. Если бы он не любил так сильно сражения, то наверняка мог бы стать неплохим бардом.

Дивикон, хитро улыбаясь, ответил:

— Довольно умно с твоей стороны, Корисиос. Я наверняка был бы первым, кто сделал бы тебе щедрое предложение. Сейчас, зная, что Ванда твоя рабыня, я хочу предложить тебе сделку.

Он указал правой рукой на римского раба, который вчера наливал нам вино.

— Это Северус. Пятьдесят лет назад я прогнал его отца под ярмом после моей славной победы над римлянами у Гарумны. Ему уже тридцать, но Северус все еще силен, вынослив, здоров и полон сил. К тому же, несмотря на то что он римлянин, этот раб совсем не глуп.

Все собравшиеся вновь рассмеялись. Базилус же, наоборот, стал еще мрачнее. Вдруг я почувствовал необъяснимую слабость и небольшое головокружение. Наш разговор уже не доставлял мне никакого удовольствия. Хотя Дивикон, похоже, вовсе не собирался упрекать меня за вчерашнюю ложь, сейчас он имел полное право довести нашу беседу до конца и вынудить меня сделать то, чего я делать не хотел. Это был своеобразный ритуал. Раз уж Дивикон начал его, то я был обязан принимать в нем участие, стараясь при этом не опорочить свою честь и не обидеть хозяина дома. Ванда поняла, что наш вымышленный брак продлился всего лишь несколько часов и только что распался. Как того требовали правила приличия, я поблагодарил Дивикона за предложение:

— Ты не только храбр, но и невероятно щедр, о великий князь тигуринов. Лишь вождь, одержавший славную победу над римлянами у Гарумны, может владеть римским рабом, который без сомнения послужил бы настоящим украшением в доме любого хозяина. Я считаю себя недостойным обладать таким рабом. Так же как не пристало мне иметь в своем доме отличительные знаки римского легиона, захваченные тобой после победы.

Я указал рукой на штандарт с изображением орла. Это был главный символ любого легиона. Дивикон повернулся и с гордостью взглянул на добытое в бою знамя. Через мгновение он вновь посмотрел на меня. Лицо князя тигуринов стало очень серьезным. Одни члены его семьи тихо смеялись, другие сдержанно усмехались. На лице Базилуса наконец-то появилась улыбка.

— Ты прав, — подавленно ответил Дивикон. — Иметь в своем доме римского раба достоин только вождь, которому удалось победить целый легион и продать римских солдат в рабство. Именно поэтому я разрешаю тебе самому выбрать то, на что ты согласен обменять свою рабыню.

Конечно же, своей последней фразой князь тигуринов вновь застал меня врасплох. Ведь я ни в коем случае не мог утверждать, что в доме Дивикона не было ни одного предмета, ценность которого соответствовала бы стоимости германской рабыни. Сейчас я имел полное право потребовать за Ванду золото или великолепных лошадей. Или, возможно, даже право жениться на девушке знатного происхождения. Какое решение мне следовало принять? По лицу Дивикона я видел, что он лишь с трудом сдерживает смех. На его губах играла улыбка, он был явно доволен своей находчивостью. Все присутствующие устремили свои взгляды на меня. Ванда словно окаменела, от напряжения она не могла пошевелиться. Базилус сидел на своем месте, плотно сжав губы, и беспокойно качал правой ногой, которую он закинул на левую. Думаю, что Ванда ему тоже немного нравилась. Но мой друг детства наверняка гораздо больше беспокоился не о ней, а обо мне. Ведь я мог лишиться своей левой ноги!

— Благодарю тебя, о великий Дивикон! — ответил я. — Должен признаться, что у меня разбегаются глаза и сделать выбор будет нелегко. Ведь все, чем владеет прославленный князь тигуринов, вполне можно обменять на германскую рабыню. — Дивикон был явно польщен услышанным, он с нетерпением смотрел на Ванду. Она же была вне себя от злости. Однако я еще не закончил свою речь: — Дивикон, даже мех, на котором ты сейчас восседаешь, или шкура медведя, на которой ты спишь, имеют в моих глазах достаточную ценность — я с радостью обменял бы их на мою германскую рабыню. Все же мое восхищение твоими славными подвигами настолько велико, что боги никогда не простят мне, если из-за меня ты станешь хозяином рабыни, которая постоянно пребывает в дурном настроении, никогда не смеется, отвратительно готовит, а по ночам издает звуки, которые напоминают скрип двух ржавых железок, трущихся одна о другую. Поверь мне, если тебе придется изо дня в день лицезреть ее кислую мину, ты постоянно будешь в дурном настроении. Злость и недовольство начнут отравлять твою душу. Боги послали мне эту рабыню в наказание за мои проступки. Если я взвалю на тебя эту тяжкую ношу, то никогда не прощу себе этого.

Я изо всех сил старался казаться как можно более подавленным и удрученным, а недовольное лицо Ванды лишь подтверждало все только что сказанное мною и должно было послужить предупреждением Дивикону.

Никто больше не смеялся. Все смотрели на Дивикона. Без особого энтузиазма он ответил на мою речь:

— Благодарю тебя, Корисиос. Ты пожалел мое старое сердце и избавил меня от несправедливой кары богов. Тем самым ты доказал, что твой здравый смысл и благоразумие достойны всяческих похвал.

Ванда опустила голову, и светлые волосы, которые она сегодня решила не заплетать в косу, закрыли ее милое лицо. Дивикон и я в знак согласия со всем только что сказанным кивнули друг другу. Ритуал был закончен. Возможно, непосвященным наша беседа показалась бы всего лишь непристойной и довольно бессмысленной игрой. Однако любой кельт понимает, что такая игра может иметь непредсказуемые и крайне нежелательные последствия. Даже если произнесенные слова покажутся лестью и подхалимством, ни в коем случае нельзя оставлять без достойного ответа предложение купить или обменять твою рабыню. Особенно если подобное предложение сделано знатным князем и прославленным вождем, а ты, простой кельт, ни за что не хочешь расставаться со своей рабыней.

На следующий день я попрощался с Базилусом. Он хотел отправиться на разведку вместе с воинами из оппидума тигуринов. Мой друг детства был уверен, что ему обязательно посчастливится вступить в бой с легионерами. Для Базилуса мысль о том, что у его седла может болтаться голова римского центуриона, была гораздо заманчивей, чем перспектива посетить Массилию или Рим и насладиться великолепием этих великих городов. Базилус был воином, и этим все сказано.

— Корисиос! — крикнул он мне вслед, когда я вместе с Вандой и друидом Веруклетием уже оказался за воротами. — Корисиос, скажи, мы когда-нибудь увидимся вновь?

— Да, Базилус! — крикнул я, развернув коня. — Мы с тобой обязательно встретимся!

Из груди Базилуса вырвался воинственный клич, он ударил себя в грудь рукой и поднял вверх кулак.

Мы направлялись на юг. С погодой нам повезло. Хоть небо и было затянуто плотными облаками, дождь не начинался. Иногда сквозь тучи даже пробивались солнечные лучи. Дорога уже высохла, так что мы передвигались довольно быстро. Мы с Веруклетием ехали рядом. Друид рассказывал мне о лечебных свойствах разных растений и отвечал на мои вопросы. Удивительно, но Веруклетий обладал уникальной способностью объяснять самые запутанные вещи при помощи простых слов. Мне нравилась его манера говорить и держать себя. Конечно, его тон разительно отличался от того, к которому я привык за время бесед с Сантонигом. Мой прежний учитель обращался со мной так, словно я был его приемным сыном, ведь он знал меня с самого рождения и помогал преодолевать многие трудности. Веруклетий же относился ко мне как к взрослому. Если друид считал, что я услышал достаточно новой информации, которую мне следовало обдумать и усвоить, он отъезжал шагов на сто вперед, чтобы предаться собственным размышлениям. Тогда я дожидался Ванду, и мы долгое время ехали рядом. Она с удовольствием рассказывала мне на германском языке о богах и обычаях своего народа.

Лишь сейчас я начал понимать: старый Сантониг действительно был прав, когда говорил, что чем больше знает человек, тем интереснее ему познавать новое, ведь каждая новая крупица знания открывает перед нами неведомые до сих пор грани того, что нам уже было известно. Я гордился своей неутолимой жаждой знаний и своим умением передавать его остальным. Не зря дядюшка Кельтилл называл меня живой Александрийской библиотекой^[17]. А где, если не в этом знаменитом хранилище, были собраны все знания мира? Я обладал великолепной памятью, в которой навечно отпечатывалось все, что я когда-либо видел, слышал или читал. Такова отличительная особенность всех друидов. Мы становимся самыми настоящими повелителями памяти и знаний благодаря тому невероятному количеству информации, которую мы должны заучивать наизусть. Если человеку удалось запомнить шесть тысяч стихов, значит, он сможет запомнить и шестьдесят тысяч. Разум и память можно сравнить с мускулами, которые при надлежащей тренировке позволяют добиваться все лучших и лучших результатов.

Ванда тоже рассказала мне много интересного. Но, к сожалению, она так ничего и не сообщила о своем прошлом. Моя рабыня не говорила ни о себе, ни о нас. У меня создавалось такое впечатление, будто она тщательно следила за своими словами, за мимикой и жестами, стараясь никоим образом не выказать истинных чувств. Лишь однажды она совершенно неожиданно прервала меня и поблагодарила за то, что я не обменял ее на римского раба, предложенного мне Дивиконом. Я, наверное, никогда в жизни не забуду, как она смотрела на меня в то мгновение. Мое лицо вдруг стало таким красным и горячим, словно я только что выпил целый кубок крепкого вина с пряностями. Конечно, я тут же очень грубо поставил ее на место. Я считаю вполне обычной ситуацию, когда жена благодарит за что-либо своего мужа. Но рабыня не имеет права обращаться подобным образом со своим господином! Это неслыханная дерзость! Я уже собирался обругать Ванду последними словами, когда увидел искорки в ее глазах и улыбку на сияющем лице. Могу поклясться, что в то мгновение я был совершенно серьезен и выглядел довольно грозно. Но такая реакция со стороны Ванды на мой гнев повергла меня в растерянность. Что я мог поделать? Я был вынужден спасаться бегством. Сдавив ногами бока своей лошади, я догнал Веруклетия, ехавшего шагах в тридцати впереди нас. Едва взглянув на меня, он тут же улыбнулся.

На своем пути мы то и дело встречали отряды конных воинов, которые разведывали местность. Дивикон направил их вперед, чтобы они тщательно осмотрели дороги, по которым вскоре будут двигаться тяжело груженные телеги, и привели в порядок мосты. То тут, то там виднелись пожарища — все, что осталось от деревень и мелких селений. На дорогах нам все чаще приходилось обгонять обозы, состоящие из людей, идущих пешком, всадников и телег. Все они двигались на юг. Похоже, никто ни о чем не беспокоился, у всех было приподнятое настроение. Для кельтов переселение из одних земель в другие является таким же обычным делом, как переселение души из тела в тело. Покидая свою родину, мы не считаем это потерей, точно так же и смерть не воспринимается нами как нечто ужасное — мы относимся к подобным событиям как к неотъемлемой части бытия, как к началу, а не как к печальному концу.

Спланировать столь масштабное переселение мог только выдающийся вождь. Дивикон ничего не оставил на волю случая. Встретив отряд вооруженных воинов, мы знали, что где-то впереди, на строго определенном расстоянии от него на нашем пути будет следующий отряд. Воины сопровождали телеги с продовольствием, оружием и палатками. Каждый брал с собой столько добра, сколько мог увезти, однако Дивикон позаботился о том, чтобы были дополнительные запасы, оплаченные им, между прочим, из собственного кармана. Князь тигуринов старался предусмотреть все возможные ситуации, ведь любая семья могла лишиться в пути своего имущества. А Дивикон не хотел, чтобы кому-нибудь из кельтов пришла в голову идея напасть во время перехода к Атлантикусу на селения арвернов или разорить их поля. Именно поэтому он велел взять с собой как можно больше продовольствия. С каждым днем мы приближались к цели нашего путешествия. Колонны из телег, всадников и кельтов, идущих пешком, становились все длиннее. Их было так много, что я бы не отважился даже назвать приблизительное количество людей. Постепенно отдельные обозы слились в один, напоминавший огромную извивающуюся змею длиной около тридцати римских миль. Люди нисколько не волновались. Они горланили песни и громко переговаривались друг с другом. Казалось, что они всего лишь решили съездить погостить в соседнюю деревню.

Я подолгу разговаривал с Вандой: об искусстве германских знахарей излечивать больных, об их богах, о том, как этот народ относится к небесным светилам. Сама же Ванда по-прежнему оставалась для меня загадкой. Где она родилась? Как стала рабыней? Ответов на эти вопросы я не знал. Иногда мне казалось, что история ее жизни — это тот единственный уголок души Ванды, который она не хотела делить ни с кем. Таким образом моя рабыня пыталась показать мне, что у нее тоже есть чувство собственного достоинства. А я, в свою очередь, прекрасно понимал, что должен с уважением относиться к ней. Даже несмотря на то что она была рабыней. Но однажды, когда я из-за неверного произношения исказил до неузнаваемости смысл сказанного мною на германском языке, Ванда подарила мне свою удивительную улыбку, которая очаровывала меня и заставляла сердце биться чаще. Я решил воспользоваться предоставившейся возможностью и задал вопрос:

— Мой дядя купил тебя на рынке в оппидуме рауриков, который расположен у изгиба Ренуса. Но откуда ты родом? Какое племя ты считаешь своим?

Ванда тут же плотно сжала губы и посмотрела на меня с некоторым пренебрежением или, возможно, с сочувствием. Я так и не смог понять, что выражал ее взгляд в те мгновения. Но в ее глазах больше не было тепла, которое иногда буквально заставляло меня терять голову.

— Я всего лишь твоя рабыня, господин, — холодно ответила Ванда. По всей видимости, она ожидала, что я тут же подарю ей свободу, еще до того как она поведает мне все свои тайны. Не знаю, возможно, она даже не думала об этом. Во всяком случае, меня в тот момент обуревали совершенно определенные чувства — я был в ярости и проклинал самого себя.

— Неужели ты забыла, что я спас тебе жизнь?

Ванда не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен вперед, на горизонт.

— В доме Дивикона? — с грустной усмешкой спросила она. — Я не знала, что кельтские князья едят на завтрак молодых германских рабынь.

— Неужели ты хотела бы стать рабыней Дивикона? — Теперь я злился не только на себя, но и на Ванду. Что самое обидное, я даже не мог выплеснуть свои эмоции и наорать на свою дерзкую рабыню, потому что друид Веруклетий, ехавший впереди на расстоянии всего лишь десяти шагов, явно начал прислушиваться к нашему разговору.

— Дочери и внучки Дивикона были очень милы со мной. Я отлично провела время — меня накормили восхитительными блюдами и дали хорошенько выспаться.

— Конечно, почему бы и нет, — с издевкой заметил я, — ведь они думали, что ты моя жена! Если бы все сразу узнали, что ты моя рабыня, то…

— Я родилась свободной и не была рабыней с самого рождения, господин! Князь Дивикон при первом же взгляде на меня понял, что я благородного происхождения. Вот почему он хотел заполучить меня.

— Как же, как же! — не унимался я. — Может быть, ты дочь великого германского князя?

— Сейчас я твоя рабыня. Поэтому мне придется продолжать терпеть отвратительное, жалкое блеяние барана.

— Когда мы доберемся до Генавы, я тут же велю выпороть тебя за эту наглость! — прошипел я и ударил свою лошадь пятками в бока.

Наверняка Веруклетий слышал каждое наше слово. Когда я поравнялся с ним, он улыбался.

— Иногда бывает так, что некоторые подарки оказываются тяжким бременем, в то время как несчастье может через некоторое время стать самой большой удачей в жизни.

Вот еще один типичный пример того, как друиды выражают свои мысли. Подобная фраза могла на самом деле означать что угодно. Немного подумав, я, без сомнения, был вправе предположить, что подаренная мне дядюшкой Кельтиллом рабыня стала для меня бременем. С другой стороны, почему бы напасти по имени Ванда не стать со временем талисманом, который принесет мне удачу и счастье?

— Веруклетий, — торопливо заговорил я, — как германцы обращаются со своими женщинами?

Друид лукаво улыбнулся и внимательно взглянул на меня.

— У их женщин статус рабынь. В то время как любой мужчина имеет право развлекаться с каким угодно количеством представительниц противоположного пола, германкам под страхом смертной казни запрещено делать то же самое. Если германцу нужны деньги, то он не задумываясь может продать одну из своих жен на рынке.

Если честно, услышанное поразило меня до глубины души. Кто знает, возможно, и Ванду продал ее бывший муж? Если мое предположение было верно, то это многое объясняло. Я придержал лошадь и, вновь поравнявшись с Вандой, спросил ее, женятся ли германцы по любви.

Ванда на меня даже не взглянула. Некоторое время она молчала. В тот момент она казалась мне такой холодной и равнодушной, что у меня создалось впечатление, будто на лошади рядом со мной едет не моя рабыня, а серебряный слиток, купленный мною в Карфагене. Наконец она сухо ответила:

— Конечно же, германцы женятся по любви, господин. Родители выбирают для своей дочери мужа, затем договариваются о цене, а жених и невеста зачастую встречаются первый раз непосредственно перед свадьбой. Неужели непонятно? Это любовь с первого взгляда.

— И вы терпите такие издевательства?

— Да, господин. Точно так же, как ты не считаешь свою больную ногу особой помехой, поскольку ты увечен с самого рождения, германская женщина не видит в этом обычае ничего дурного, ведь у нас так поступают со всеми женщинами.

— Но ведь ты, Ванда, знаешь теперь, что все может быть совсем по-другому!

— Да, господин. Ты прав. Сейчас я знаю об этом. Но что с того? Ведь я рабыня. Похоже, у меня не больше прав, чем было раньше. Даже несмотря на то что мне стало известно о существовании других обычаев. Если разобраться, то это довольно жестокое наказание — знать, что можно жить лучше, но не иметь возможности воспользоваться этим.

— Ты хочешь сказать, что у ваших богов тоже есть чувство юмора?

Ванда промолчала. Она со скучающим видом взглянула на горизонт и немного придержала свою лошадь.

Впереди нас вдоль дороги растянулась огромная колонна стоявших на месте телег. У той телеги, что была далеко впереди, сломалась ось. Мы съехали с дороги и поскакали вверх по холму, к лесу. Здесь среди деревьев извивалась узкая тропинка, по которой мы могли ехать на юг параллельно оставшейся внизу дороге. Оказавшись на опушке леса, мы придержали лошадей и взглянули на длинный обоз, извивавшийся между двух невозделанных полей.

Веруклетий взглядом дал мне понять, что дальше можем ехать только я и он. Велев Ванде ждать нас здесь, я направил лошадь следом за своим наставником. Друид надел капюшон и начал пробираться через чашу. Ветки деревьев и высоких кустов цеплялись за его одежду и били по лицу. Через некоторое время Веруклетий слез с коня и привязал его к дереву. Я последовал примеру друида. Прямо перед нами открывалась небольшая поляна, справа над которой нависала огромная скала. Охваченный благоговейным страхом, я, осторожно ступая по траве, шел через поляну следом за Веруклетием. Внезапно я почувствовал прилив сил и почему-то начал думать о дядюшке Кельтилле. Мне казалось, будто он сейчас где-то рядом, наблюдает за мной. Я знал, что с ним все хорошо и его душа не страдает. Наверное, дядюшка Кельтилл посмеивался надо мной и над Вандой.

Неожиданно Веруклетий остановился, и я увидел впереди вход в пещеру, наполовину скрытый густым кустарником. Пробравшись через заросли и оказавшись внутри пещеры, друид не просто отпустил ветки. Нет! Чтобы ветви не ударили меня по лицу, Веруклетий дождался, пока я сам не возьмусь за них руками, чтобы, осторожно удерживая их в таком положении, проследовать за ним. Лишь оказавшись в пещере, я понял, что друид заботился не обо мне. Он знал, что даже в ветках кустарника живут боги. Под сводами пещеры я услышал непонятный гул и плеск воды. Сначала мне показалось, будто это чьи-то голоса, но через несколько мгновений я понял, что звуки доносятся со стороны небольшого родника, который пробил себе путь сквозь землю у самого входа в пещеру. Через несколько шагов чистая вода тоненькой струйкой впадала в ручей. Прямо в воде стояли безыскусно вырезанные простые статуи, основаниями которым служили прогнившие пни. От времени дерево потемнело и в некоторых местах стало трухлым. Это место принадлежало богам.

Я вынул из кожаной сумки золотой обруч нашего деревенского старосты Постулуса и принес его в жертву богам в том месте, где родник соединялся с ручьем. Мне показалось, что я вновь почувствовал на себе добрый взгляд дядюшки Кельтилла и даже ощутил ужасный запах чеснока, смешанный с ароматом неразбавленного римского вина. Веруклетий ввел меня в царство мертвых. В отличие от других народов мы не отделяем мир живых от мира умерших. Мы, кельты, считаем, что эти миры параллельны, они пересекаются только в священных местах, о существовании которых знают одни друиды. Пещеры, озера и источники могут быть вратами в потусторонний мир. Но иногда бывает достаточно резкого порыва ветра, густого тумана или крика совы в ночи, чтобы увидеть то, что будет всегда скрыто от глаз и разума простых людей.

Мы решили передохнуть на пепелище сгоревшей деревни, которую уже покинули те, кто жил здесь раньше. Одичавшие собаки ходили вокруг тлевшего костра, в котором они наверняка чуяли что-то съедобное. Я присел на толстую деревянную балку, которая чудом уцелела в огне, и взял на руки Люсию. Чтобы хоть как-то развлечься и убить время, я начал играть с пращой. Даже несмотря на то что боги обделили меня, лишив способности двигаться плавно и ритмично, как остальные люди, я добился неплохих результатов в стрельбе. Наверняка многие завидовали моей меткости. Я мог сбить сухую ветку с расстояния в сто пятьдесят песов^[18]. Да, как правило, мне это удавалось. Отлично чувствуя, когда именно нужно выпустить камень из пращи, я поражал цели разного размера. Это может показаться ребячеством, но я был чрезвычайно горд собой, попав камнем в заднюю лапу одной из бродячих собак. Громко скуля, она отскочила в сторону, испуганно оглянулась и помчалась прочь. А следом за ней пустилась наутек вся стая. С луком и стрелами я обращался более умело, однако мне довольно редко предоставлялась возможность потренироваться в стрельбе по движущимся целям.

С того момента как я вместе с Веруклетием вошел в священный лес, мы не сказали друг другу ни слова. Тем не менее это молчание не казалось мне тягостным, я чувствовал, что мы сблизились духовно. Иногда у меня даже создавалось такое впечатление, будто я могу читать мысли друида. Возможно, Веруклетий решил испытать меня. Полагаю, он хотел проверить, действительно ли боги считают меня своим избранником, с которым они согласны делиться своей безграничной мудростью и через которого они готовы говорить с остальными смертными. Пожертвовав золотым обручем, я доказал Веруклетию, что слышу голоса богов. Я прекрасно знал, что друидом не может стать любой человек, которому удалось выучить определенное количество священных стихов. Сами боги должны дать знак, свидетельствующий о том, что они благоволят к тому или иному смертному. Они, только они могли открыть мои глаза и поведать мне тайны вселенной. Лишь боги решали, наделить меня умением исцелять или нет, дать моему разуму способность принимать решения, которые окажутся судьбоносными для моего племени, или лишить меня рассудка. Я инстинктивно потянулся к амулету, который подарил мне дядюшка Кельтилл. Сейчас мою душу переполняло такое же чувство счастья, как совсем недавно, когда я стоял у священного источника.

Мы молча сели на лошадей и направились к опушке леса, туда, где нас ждала Ванда. Она протянула мне несколько шкур, чтобы я мог постелить их на землю и удобно расположиться на ночлег. Ванда почему-то старалась не смотреть на меня. Я взял ее ладонь в правую руку, левой держась за амулет, полученный от дядюшки. Я знал, что в тот момент Ванда тоже ощущала присутствие Кельтилла. Похоже, она была приятно удивлена. Ее настроение резко изменилось, она повеселела и даже улыбнулась. Но уже через мгновение моя рабыня стала серьезной.

— Ты настоящий друид, господин, — сказала Ванда, глядя на меня с искренним почтением и даже страхом.

На следующий день Веруклетий повел меня в другой священный лес, находившийся в непосредственной близости от болот, протянувшихся до самого горизонта. Друид показал мне несколько растений, о действии которых на тело человека он рассказывал мне по дороге.

— Это растение, которое можно найти только на болотах, называется самолус. Тот, кто срывает его, ни в коем случае не должен оборачиваться. Хранить его следует там же, где хранят напитки. Но самое главное — срывать это растение можно только левой рукой. Это божественный ритуал, правила которого нарушать нельзя.

Друид аккуратно замотал сорванный им самолус в чистую белую ткань и повел меня дальше.

У небольшого ручья он присел на камень и тщательно вымыл ноги. Затем Веруклетий бросил в воду кусочки хлеба и вылил немного вина из маленького кожаного бурдюка. Друид приносил жертву богам воды. Взяв свои сандалии в руки, он сказал, что теперь мы можем собирать стебли и листья селагинеллы. Мне оставалось только удивляться тому, с какой целеустремленностью Веруклетий разыскивал в чаще леса нужные ему растения. Селагинеллу он нашел среди густых зарослей малины.

— Срезая селагинеллу, ни в коем случае нельзя пользоваться железным клинком. В самом начале ритуала правую руку нужно запустить в складки туники. Так, словно ты собираешься что-то украсть. Кроме того, одежда обязательно должна быть белого цвета. Прежде чем совершать этот божественный акт, нужно вымыть ноги, а также принести хлеб и вино в жертву богам воды. Запомни, на ногах не должно быть обуви. Друид, срезающий селагинеллу, должен быть босым.

Небольшим золотым серпом, который одновременно символизировал яркое солнце и серпообразный лик луны, Веруклетий наконец срезал растение у самого корня. Позже я узнал, что другие народы называли селагинеллу плауном.

— Селагинелла, — сказал друид мелодичным голосом, в котором слышались торжественные нотки, — селагинелла — это растение темных, загадочных сил. Чтобы эти силы сохранились в стебле и листьях селагинеллы, друид, срезающий его, должен прикасаться к земле босыми ногами. Запомни: правая сторона — это сторона добра и света, а левая сторона всегда была и останется стороной загадочных сил и царства теней. Отвар из селагинеллы следует доводить до кипения. Ни в коем случае не забывай одно из самых главных правил: когда ты опускаешь растение в воду, она должна быть свежей и холодной. Ни в коем случае не бросай селагинеллу в кипящую воду!

Я кивнул и наконец решился спросить, как селагинелла действует на человека.

Веруклетий лукаво улыбнулся. Некоторое время он молча смотрел на меня испытующим взглядом.

— Селагинелла может исцелить, но может и убить. Если боги считают тебя избранным и решили наделить силой, то отвар, приготовленный тобой из селагинеллы, сможет и лечить, и убивать.

Веруклетий осторожно замотал селагинеллу в кусок белой ткани, а затем надел сандалии.

— А сейчас я тебе покажу, где можно найти вербену. Она помогает утолить боль. Это растение способно заставить человека забыть обо всем на свете. Поэтому мы используем его в тех случаях, когда необходимо предсказать будущее. Но будь осторожен, Корисиос! Потому что друидам, которые слишком часто пьют отвар из вербены, для каждого последующего предсказания требуется его все больше и больше! Запомни: в вербене скрывается великая сила. Ты даже не представляешь себе, насколько она могущественна! Немало друидов стали рабами приготовленного из нее зелья!

Мы шли дальше через лес. Друид срывал попадавшиеся на пути стебли вербены и тоже заворачивал их в белую ткань. Он открывал мне тайны деревьев и растений. Мне казалось, будто я начал заново познавать то, что мне уже было известно раньше. Показывая мне коренья, ветки, кору и листья, Веруклетий рассказывал, в какое время года, днем или ночью можно собирать эти дары богов и леса. Как они будут действовать на человека. Что можно, а что нельзя делать в полнолуние. Затем друид начал тихо напевать священные стихи о великой битве деревьев и кустов, которые когда-то были могучими воинами, пока боги не превратили их в кусты и деревья, чтобы сохранить им жизнь и защитить от кровопролития. Теперь я наконец понял, почему иногда, оказавшись в лесу совершенно один, я ощущал на себе взгляды тысяч человек, которые молча наблюдали за мной. Слушая Веруклетия, я понимал, что он посвящает меня в очередную тайну. По крайней мере, у меня создавалось такое впечатление. Теперь я лучше понимал, почему слово «друид»

складывалось из двух на первый взгляд несовместимых понятий — «лес» и «знание». Все знания нашего народа хранились в лесах.

Ванда осталась ждать нас в сгоревшей деревне. Когда мы вернулись, я начал буквально пожирать ее глазами, не переставая повторять про себя, какая же она привлекательная. Веруклетий, заметив мой жадный взгляд, устремленный на тело Ванды, на несколько мгновений закрыл глаза, а затем сообщил мне, что, по его мнению, для меня пока не настало время отправляться в священную школу друидов на острове Мона.

Почему Веруклетий так считал? Вот его ответ:

— Я вижу, что твое стремление насладиться всеми земными соблазнами все еще очень велико. Именно оно помешает тебе сейчас стать посредником между небесами и землей. Ты должен подождать некоторое время. Набраться жизненного опыта. Тогда ты станешь хорошим друидом. Ты, Корисиос, пока что не готов отказаться от тех радостей жизни, которые скрашивают существование простых смертных, но нисколько не привлекают друидов. Я вижу — в тебе живут боги. Более того, я уверен, что они следят за твоей судьбой, а твоя жизнь наверняка будет наполнена самыми невероятными событиями и совпадениями. Прости, но больше я тебе сегодня сказать не могу. Твои глаза говорят о многом. Это глаза ясновидящего и целителя. Но в то же время это глаза пылкого любовника и человека, не упускающего ни малейшей возможности получить наслаждение. Можно лишь сделать вывод, что боги пока что не приняли однозначного решения относительно твоей дальнейшей судьбы.

Друид положил мне на голову свою правую руку и закрыл глаза. Затем он передал мне свертки ткани с замотанными в них травами и предупредил, что с любыми знаниями, полученными мной, какими бы ничтожными и незначительными они мне ни казались, следует обращаться крайне осторожно. Иначе может случиться беда.

— Корисиос, ты должен знать, что невозможно избавиться моментально от духов, которых мы способны вызвать, и заставить их исчезнуть именно тогда, когда нам того хочется.

Держа в руках кожаный мешочек, Веруклетий, похоже, сомневался, правильно ли он поступает. Но затем друид все же решился и, протягивая мне мешочек, сказал:

— Это морозник, Корисиос. Из него ты можешь сварить геллеборус. Если опустить наконечник стрелы в это зелье, то мгновенно умрет любой зверь, даже если ты всего лишь попадешь ему в ногу. Геллеборус — это страшный яд. Он способен убить любую болезнь. Но в девяноста девяти случаях из ста он убивает не только болезнь, но и самого человека.

Веруклетий улыбнулся и взял меня за руку.

— Тебе предстоит пройти через множество испытаний, пока ты не стал чьим-либо друидом! Будь осторожен, применяя свои знания. Боги признали тебя — ты избранный. С этого самого момента они будут уделять твоей дальнейшей судьбе особое внимание. Не разочаруй их!

Когда мы увидели, как вдалеке в лучах солнца сверкают воды Леманнского озера, Веруклетий попрощался с нами. Выполняя наказ Дивикона, он собирался напомнить вождям кельтских племен: они должны сделать все возможное, чтобы не дать римлянам ни малейшего повода напасть на нас. Это была довольно трудная задача, поскольку ни один глава племени не позволит другому кельту вмешиваться в свои дела. Но Веруклетий был друидом. Поэтому стоило хотя бы попытаться объяснить вождям сложившуюся ситуацию.

Следующие несколько дней мы с Вандой провели в лесах, совершенно одни. Я искал растения и коренья, приносил жертвы богам и пытался услышать их ответы на мои вопросы. Как мне быть дальше? Стать друидом или купцом? Куда мне направиться? Совершить вместе с гельветами переход к Атлантикусу или поехать в Массилию? Мне срочно нужна была помощь богов. Дядюшка Кельтилл успел многому меня научить. Но к сожалению, у него было недостаточно времени, чтобы объяснить мне, как принимать собственные решения, от которых могла зависеть моя дальнейшая судьба.

III

Кельтские аллоброги живут между двух рек. Одна из них называется Родан, вторая — Изар. Примерно пятьдесят лет назад римляне захватили земли аллоброгов и арвернов, и оба племени признали их власть. Сейчас бывшие некогда свободными кельты живут на территории римской провинции, которую сами римляне называют Нарбонской Галлией. Мы направлялись в пограничный город Генава, служивший римлянам форпостом, поскольку он расположен непосредственно на границе их провинции и земель гельветов. Нарбонскую Галлию и Галлию свободных кельтов разделял Родан, который можно было пересечь по деревянному мосту, построенному римлянами. В конце марта мы с Вандой и Люсией оказались у этого моста. Все приближавшиеся к этому удивительному сооружению путники могли издалека увидеть установленную рядом с ним трехметровую статую богини-покровительницы аллоброгов. Это была вырезанная из дуба фигура с массивным золотым обручем на шее. На северном берегу Родана уже собрались тысячи гельветов и, находясь на земле кельтов, ждали окончательного решения вождей, которые должны были собраться сегодня ночью. Во время этой встречи, на которую меня никто не приглашал, планировалось в очередной раз обсудить все детали предстоящего перехода и распределить обязанности. План был прост: не причиняя никаких разрушений, пересечь территорию, принадлежащую покорившимся Риму аллоброгам, и через несколько месяцев достичь земли сантонов, протянувшейся вдоль побережья Атлантикуса. Кельтские племена должны были вновь пройти там, где пятьдесят лет назад славный Дивикон нанес поражение римским легионам.

Когда три года назад было принято решение переселиться к Атлантикусу, нашим вождем был один из самых богатых кельтов — Оргеториг. Тогда аллоброги в очередной раз подняли восстание против римлян и дали нам разрешение пересечь их земли. Но, как и раньше, они действовали крайне несогласованно. Хорошо организованная римская армия смогла подавить восстание. А это значило, что все ранее достигнутые договоренности больше не имели никакой силы. Сейчас мы должны были вести переговоры с Гаем Юлием Цезарем. Наша судьба зависела только от решениянового проконсула. Вожди кельтов собирались обратиться к нему с официальной просьбой позволить нам пройти через римскую провинцию. Если он решит отказать нам, то мы не станем идти на конфликт. Нам придется пойти в обход, чтобы достичь Атлантикуса, не пересекая земель, принадлежавших когда-то аллоброгам. В этом случае наш путь лежал бы через ущелья, расположенные между Роданом и Юрой, а затем на запад, через территорию, принадлежащую дружественным нам племенам кельтских секванов и эдуев. Такой обходной путь был бы невероятно тяжелым и долгим. Но в случае необходимости мы, не задумываясь, приняли бы решение продолжить продвижение к Атлантикусу через земли секванов и эдуев. Мы были готовы на любые жертвы ради сохранения мира.

Вместе с Вандой и Люсией я пересек деревянный мост и, сойдя с него на другой стороне, оказался в оппидуме кельтских аллоброгов. Нет, я выразился не совсем точно. Скорее, я оказался в римской провинции Нарбонская Галлия. Шесть римских легионеров тут же преградили нам путь. Это были сборщики пошлин. Честно говоря, их амуниция меня сильно удивила. На головах этих солдат были бронзовые шлемы с пластинами, закрывающими скулы, — копии шлемов, которые мы, кельты, делаем из железа. Грудь и спину защищали кельтские кольчуги — наши мастера делают их из десятков тысяч крохотных железных колец. На поясе у каждого висел испанский меч и пилум. Благодаря рассказам дядюшки Кельтилла я прекрасно разбирался во всех видах вооружения, которым пользовались племена и народности, живущие у Средиземного моря. Но, должен заметить, я был несколько разочарован. Каким образом народ, не способный даже изобрести собственное оружие и боевое снаряжение, мог господствовать в землях вокруг всего Средиземного моря? Некоторые легионеры оперлись на свои ярко раскрашенные высокие овальные щиты.

— Atticen quaerat assibus sedecim, — с ухмылкой сказал один из легионеров. Это означало примерно следующее: «Аттика готова сделать это за шестнадцать ассов». Похоже, они как раз обсуждали свои ночные похождения и рассказывали, сколько стоят услуги той или иной девицы легкого поведения. Вдруг из деревянного барака вышел еще один солдат, и все легионеры замерли по стойке «смирно», словно чья-то незримая рука вогнала в глотку каждого по невидимому пилуму. Похоже, человек, который вышел из барака, был офицером. На его груди блестел панцирь, похожий на те, которые делали греки, ноги защищали посеребренные щитки, а на голове красовался шлем с перьями — нечто среднее между теми, которые носили этруски и коринфяне. Я едва сдержал улыбку, потому что он напоминал мне пестрого, закованного в латы петуха. Ко всему прочему от этого парня пахло сладкой цветочной пыльцой. Наконец, он спросил на латыни:

— Чего тебе здесь нужно?

— Я бы хотел взглянуть на товары римских торговцев и, возможно, кое-что купить, — дружелюбно ответил я на латыни, словно этот язык был для меня родным.

Похоже, офицер несколько удивился, услышав мой ответ. Остальные легионеры тоже с интересом смотрели на меня. Видимо, все римляне считали, что варвары — так они нас почему-то называли — могут только издавать нечленораздельные звуки, похожие на хрюканье свиней, или, в лучшем случае, повторять: «Бар-бар-бар…». С пренебрежением глядя на меня, офицер жестом дал понять, что я вместе с Вандой и Люсией должен немедленно вернуться на противоположный берег реки.

В ответ я достал из своего кожаного кошелька, висевшего на поясе, несколько сестерциев, которые был готов отдать за возможность побывать в римской провинции, и спросил: «Кто-нибудь может показать мне, где расположились торговцы?»

Офицер забрал у меня большие медные монеты и сделал неопределенный жест в сторону множества строений и палаток, расположенных слева от него, ниже по течению реки.

— Там ты можешь найти сколько угодно гиен и стервятников Римской империи. — Теперь он заговорил на кельтском! Наверное, этот офицер уже довольно давно нес здесь службу. Послышался оглушительный смех подчиненных ему легионеров, которые тут же расступились и пропустили нас. В самом деле, я был сильно разочарован. Римских солдат я себе представлял совсем другими — огромными воинами, внушающими страх. Те же легионеры, которых мы встретили у моста, были скорее низкорослыми и тщедушными. Нет, карликами они не были, хотя все германцы называли римлян именно так. Однако они были гораздо меньше, чем кельты. К тому же доспехи и оружие… Вся их амуниция была заимствована у других народов! Ничего изобретенного ими самими! Но это еще полбеды. Я никак не мог поверить в то, что мне удалось подкупить офицера всего лишь несколькими сестерциями. Будь на его месте кельт, он счел бы подобное поведение за смертельную обиду и вызвал бы меня на поединок, который обязательно должен закончиться смертью одного из сражающихся! Но ведь торговец вином Кретос не раз говорил мне, что в Риме все покупается и продается.

Лагерь, в котором расположились римские торговцы, находился в стороне от той части оппидума, где размещались жилые дома и мастерские. Я не поверил собственным глазам! Мы ожидали увидеть небольшой рынок с деревянными лотками и прилавками, а оказались в настоящем палаточном городке, который был в два раза больше, чем сам оппидум! Создавалось такое впечатление, будто здесь собрались торговцы со всего Средиземноморья! Просто невероятно! Повсюду возвышались палатки купцов, которые разложили свои товары внутри шатров и под открытым небом: разноцветные ткани, хлопок, грубо обработанные и тонко выделанные кожи, шкуры и меха, роскошные наряды, простые туники, тоги, платки, попоны, тесьма и ремни с металлическими пряжками, самые разнообразные горшки из глины, амфоры любого размера, которые можно было использовать для каких угодно целей, посуда, произведенная мастерами Кампаньи^[19], и конечно же, украшения из золота, серебра, слоновой кости и таких драгоценных камней, как карнеол^[20], яшма, хризопраз^[21], оникс, сардоникс^[22]. Я не знал всех названий, но один сирийский купец по имени Махес Тициан охотно объяснил мне, как назывались и для чего использовались увиденные мною камни.

— Это рубин, здесь сапфиры. Вот тут я разложил турмалины и изумруды. А теперь взгляни сюда: это жемчужины из Индии и слоновая кость. Один бивень слона весит больше трехсот либр^[23]. Да, вот такие исполины эти слоны. Или, как их называют, Loxodonta africana. Огромные животные с толстой шкурой серого цвета. Можешь верить, можешь нет, но каждый из них весит столько же, сколько весят восемь жеребцов.

Я взглянул на Махеса Тициана с некоторым недоверием и прикоснулся к огромному бивню, который, должно быть, в самом деле когда-то принадлежал исполинскому животному.

— Я знаю все истории о Ганнибале и его слонах. Но с тех пор прошло более двухсот лет. Вот почему я хочу спросить у тебя: существуют ли эти животные? То есть… Я имею в виду, видел ли ты их своими собственными глазами?

— Конечно же существуют! — воскликнул Махес Тициан. — А ты думал, что это глупые россказни и выдумки? Если ты думаешь, что слоны — это всего лишь гигантские лошади с огромными зубами, то ты сильно ошибаешься. И Ганнибал в самом деле совершил переход через Альпы вместе с этими животными!

Ванда и я не смогли сдержать улыбку.

— Может быть, ты скажешь, что сам наблюдал за этим великим событием? — спросила Ванда. Я со злостью взглянул на нее. Рабыня не имела права встревать в разговор двух мужчин, тем более если ее хозяин не разрешил ей говорить. Однако должен заметить, что сейчас Ванда вовсе не вела себя так, словно она была рабыней. Похоже, эта перемена произошла именно в тот момент, когда мы пересекли границу римской провинции.

— Поверьте мне, я не вру! Если я что-либо говорю, то отвечаю за свои слова. Loxodonta africana живут очень долго, некоторые достигают возраста семидесяти лет! Кроме того, люди могут относительно легко приручать их. Слоны становятся домашними животными, как, например, лошади.

— Ты хочешь сказать, — вновь нерешительно заметил я, — что я мог бы купить у тебя такое животное?

— Если у тебя достаточно золота, чтобы заплатить за мои услуги, то я привезу тебе слона всего лишь через полтора-два года.

Разве это не удивительно? Сколько лет моим самым заветным желанием было пообщаться с торговцами со всего мира? Я владел греческим и латынью, а каждый, кто знал эти языки, без сомнения, мог завести беседу с любым купцом и узнать много интересного.

— Я даже не знаю, — попытался я закрыть щекотливую тему. — Если я куплю это огромное животное, у которого бивни из слоновой кости, то не смогу спать спокойно… Наверняка найдется немало желающих украсть эту самую слоновую кость. Ведь она ценится довольно высоко.

— Я также могу привезти тебе попугаев, обезьян, жирафов или носорогов. Носороги тоже удивительные животные. Конечно, они довольно упрямы и легко впадают в бешенство, но римская знать буквально сходит от них с ума! Когда римляне составляют списки товаров, которые они хотели бы у меня приобрести, то в них всегда есть как минимум один носорог.

Отрицательно покачав головой в ответ на предложение купца, я вежливо поблагодарил его и отправился вместе с Вандой к следующему лотку. Я вовсе не собирался открывать бродячий цирк. Запахи заставляли меня идти вперед. Один из них был совершенно не знаком мне и, казалось, обладал магической силой, которой я не мог противостоять. Оказалось, что источником аромата является бронзовый сосуд с крохотными круглыми отверстиями, из которых выходил белый дым.

— Это фимиам, — услышал я хриплый голос. Говоривший на ломаном греческом купец вышел к нам из глубины шатра и приветливо посмотрел на меня, а затем на Ванду. Мы, в свою очередь, с интересом рассматривали купца. Это был полный мужчина лет пятидесяти с тюрбаном из белого полотна на голове. Его лицо полностью закрывали черные как смоль, пышные усы и борода. Глаза торговца излучали добро, они напоминали мне приносящие счастье изумруды.

— Фимиам? — с удивлением повторил я.

— Да, — торговец с востока улыбнулся, услышав мой вопрос. — Любому человеку, будь он беден или богат, просто необходимы эти чудесные коренья. Я готов продать тебе пригоршню всего лишь за один асс.

— Я — кельт. Вряд ли мне пригодится фимиам.

— Как же так? — вырвалось у купца. Похоже, он в самом деле был огорчен услышанным. — Но вы ведь приносите жертвы своим богам?

— У нас нет храмов, — усмехнулся я. — Наши боги повсюду — в камнях, в ручьях и озерах, в кустах, деревьях и травах.

— Прошу тебя, кельт, назови свое имя и стань моим гостем. Меня зовут Нигер Фабий, я — сын вольноотпущенника. Стань моим гостем и расскажи мне об удивительных обычаях своего народа.

Я назвал купцу свое имя и спросил, где мы можем привязать наших лошадей. Нигер Фабий тут же обнял меня, так, словно я был его давним другом. Похоже, он обрадовался тому, что я принял приглашение и согласился стать его гостем. Честно говоря, первые несколько мгновений я был немного удивлен и даже насторожен, однако гостеприимство нашего хозяина не имело границ, а его дружелюбие оказалось заразительным. Думаю, если в разговоре с незнакомцем продемонстрировать ему свое расположение, то он просто не сможет ответить грубостью. У него не останется другого выхода, и он тоже будет настроен к собеседнику дружелюбно.

Нигер Фабий два раза хлопнул в ладоши. Из палатки тут же вышел раб и низко поклонился. Купец молча кивнул на наших лошадей. Раб вновь поклонился и повел животных за шатер. Я последовал за ним, чтобы убедиться в том, что он как следует позаботится о лошадях, и тут же замер на месте, словно громом пораженный. Моему удивлению и восхищению не было границ. Ванда споткнулась и едва не упала. Прямо перед собой мы увидели очень странное животное. Оно было больше, чем моя лошадь, а на его спине возвышался большой нарост, покачивавшийся из стороны в сторону.

— Это верблюд, — усмехнулся Нигер Фабий. — Добродушное животное, которое никогда не причинит вреда твоим лошадям.

Купец тут же объяснил мне, что у него на родине верблюдов используют как вьючных животных. Так же, как ослов и мулов, на которых мы перевозим грузы. Насколько я понял со слов Нигера фабия, солнце полностью выжгло земли в тех краях, где живет его племя, и они назывались пустыней. Поэтому его соплеменники путешествовали по безжизненным равнинам, засыпанным песком, только на верблюдах, ведь эти удивительные животные способны запасать столько воды, что могут неделями ничего не пить.

Я вновь с недоверием взглянул на купца, силясь понять, пытается ли он надо мной подшутить или говорит вполне серьезно, и, усмехнувшись, сказал в ответ:

— Но это невозможно. Ты рассказываешь невероятные и довольно занимательные истории.

— Нет, — опять энергично запротестовал Нигер Фабий. — Верблюды в самом деле могут хранить большой запас воды. В своих горбах! А как только они чувствуют жажду, жидкость перетекает оттуда в их тело.

— Тогда верблюды должны быть божественными, священными животными, — предположил я. — Скажи, можно купить эти четвероногие амфоры?

— Зачем тебе верблюды, Корисиос? Что ты собираешься с ними делать?

Я промолчал, а купец обнял меня за плечи и подвел к двум арабским скакунам, с которыми не смогла бы сравниться по красоте, силе и изяществу ни одна лошадь из тех, что я когда-либо видел. Я Даже не мог себе представить, что где-то на земле есть такие совершенные животные. Передо мной стояли жеребец и кобыла. Я осторожно приблизился к лошадям. Они тут же начали нервно дергать ушами и раздувать ноздри. Остановившись на расстоянии полушага от них, я вытянул вперед руку, чтобы животные могли привыкнуть к моему запаху. Кобыла тут же подошла ближе, лизнула меня в лицо и начала губами перебирать волосы. Стоя на месте, я тихо и спокойно заговорил с ней, осторожно поглаживая правой рукой ее ноздри и морду.

— Ты сразу понравился Луне, Корисиос. Ты умеешь говорить на языке лошадей.

Ванде, похоже, больше пришелся по душе черный жеребец. Он осторожно терся головой о ее плечо.

— Если я с кем-нибудь собираюсь заключить сделку, то обязательно показываю этому человеку своих лошадей. Луна всегда безошибочно определяет, с кем я имею дело, и подсказывает мне, хороший это человек или плохой, — Нигер Фабий вновь приветливо улыбнулся и обнял меня, будто я был его старым другом, которого он не видел много лет. Когда купец отпустил меня, я потерял равновесие и наверняка рухнул бы на землю, если бы Ванда, сделав один прыжок, не оказалась рядом и не поддержала бы меня. Похоже, Нигер Фабий немного огорчился из-за этого происшествия.

— Скажи мне, Корисиос, почему твои ноги так слабы, что ты не можешь так же хорошо держать равновесие, как остальные люди? Может быть, у меня есть корень или трава, которые могли бы излечить тебя?

— Нет, — улыбнулся я в ответ. — Отварами из кореньев и трав можно вылечить больных. И то не всегда. Я же не болен. Наши боги решили поселиться в моем теле. Вот почему крепкие ноги не нужны мне, так же как ясень не нуждается в колесах.

Нигер Фабий слегка вздрогнул:

— Неужели ты друид?

— Да, — ответил я, нисколько не задумываясь, хотя на самом деле это была полуправда. Однако тогда мне показалось, что объяснение всех тонкостей положения, в котором я оказался, заняло бы слишком много времени. Но Ванда, похоже, придерживалась другого мнения. Всем своим видом она показывала, что считает меня жалким, подлым лгуном и жуликом.

— Это моя рабыня Ванда, — сухо сообщил я и со злостью посмотрел ей прямо в глаза. Я знал, что она отомстит мне за такое обращение еще до наступления ночи. Но в тот момент подобные мелочи меня вовсе не заботили.

Нигер Фабий провел нас в накрытый кожами шатер, который охраняли рабы. Здесь громоздились деревянные ящики, бочки, мешки из грубого льняного полотна и корзины. Купец с гордостью показывал мне самые разнообразные коренья, кусочки дерева, бальзамы и настойки, предлагая оценить запах некоторых из них. От разнообразия ароматов у меня закружилась голова. Нигер Фабий также позволил мне осмотреть небольшие фигурки, вырезанные из сандалового дерева. В их глазницах переливались синим цветом кусочки лазурита.

Затем купец развязал кожаный мешочек с экзотическими травами, запахи которых были мне незнакомы, и открыл огромные корзины, заполненные побегами и ростками самых разнообразных кустарников.

— Римляне охотно добавляют корицу в свои блюда. Эту пряность делают из коры одного дерева. Тут я храню шафран, имбирь и острую куркуму. Кое-чем из того, что ты здесь видишь, можно красить ткани.

Затем Нигер Фабий достал из какого-то деревянного ящика бронзовую статуэтку и протянул ее мне. Это был обнаженный африканский раб, сидящий на корточках.

— Потряси его одной рукой, — предложил купец, — а вторую держи под ним.

Как он и просил, я встряхнул статуэтку, и на мою открытую ладонь выпали несколько черных семян. Поднеся руку к носу и понюхав их, я тут же оглушительно чихнул.

— Это перечница, — довольно улыбнулся купец. — У меня их покупает весь Рим.

Я протянул статуэтку Ванде, и она начала с интересом рассматривать ее. У сидящего на корточках раба в ягодицах были небольшие отверстия, из которых выпадали зерна перца. Я бы никогда в жизни не подумал, что кому-то в голову придет идея сделать нечто подобное. В сравнении с этой вещицей очищенные от кожи и волос черепа, которые наши мастера отделывают тонкими листами золота, показались мне ничем не примечательными предметами, и у меня создалось такое впечатление, будто у наших, кельтских, мастеров нет ни фантазии, ни чувства юмора. Мы с Вандой жадно вдыхали запахи мускатного ореха, тмина, гвоздики и других специй. Наверняка блюда, которыми питались зажиточные римляне, были очень разнообразными. Если мне когда-нибудь придется остановиться на ночлег в Риме, то я обязательно сниму угол или комнату над кухней.

Нигер Фабий сломал печати на небольших глиняных горшочках и позволил нам насладиться удивительными ароматами благовоний и масел. Я тут же вспомнил резкий, насыщенный запах, исходивший от римского офицера. Узнав от купца, что римские женщины натирают свою кожу этими благоухающими жидкостями, я удивился. Честно говоря, аромат Ванды — а это была странная смесь из запахов конского пота, мокрой собачьей шерсти и свежескошенной травы — нравился мне гораздо больше. Чтобы не показаться невежливым или глупым, я решил промолчать и не делиться этим замечанием с Нигером Фабием. Он же тем временем растер на запястье Ванды несколько капель ароматического масла. Для меня оставалось загадкой, почему такое малое количество этой жидкости могло источать столь сильный запах. Похоже, наше удивление, возраставшее с каждым мгновением, проведенным в этом шатре, забавляло Нигера Фабия.

В тот момент наш новый знакомый напоминал мне какого-то волшебника. Резко открыв большую, видавшую виды сумку из грубой кожи, купец достал оттуда платок и протянул его мне. Платок был соткан не из шерсти, но в то же время эта странная ткань отличалась и ото льна. Мне казалось, что гладкая материя струится по моим рукам. Я не мог точно определить, каким образом на платок нанесли рисунок — его явно не нарисовали красками, но и нельзя было сказать, что он вышит золотой нитью.

Моему восхищению не было предела. Никогда еще мне не приходилось держать в руках столь удивительную ткань. Я передал платок Ванде, которая, едва прикоснувшись к нему, с удивлением улыбнулась.

— Это шелк. Самая дорогая ткань в мире! Персы изготавливают из него свои вымпелы и знамена. Но шелк дорогой. Он очень дорогой. На римской границе мне приходится платить за эту ткань двадцать пять процентов таможенной пошлины. Только фимиам не облагается никакими налогами.

— Что я слышу, Нигер Фабий? Ты только что оскорбил римский народ и наш сенат? — В шатре, за нашими спинами стоял тот самый офицер, которому я дал взятку, чтобы он позволил нам сойти с моста и пересечь границу римской провинции.

Нигер Фабий тут же улыбнулся и обнял римского солдата за плечи.

— Это Сильван, — сказал, глядя на нас, купец. — Если бы не он, то я давным-давно разорился бы, проходя через римские таможни.

Офицер громко рассмеялся, услышав это замечание. Похоже, ему было наплевать на то, что все узнали о его продажности. Наоборот, он был рад этому, поскольку надеялся найти таким образом новых клиентов. Римляне не считают взятки чем-то зазорным. Для них это всего лишь пошлины или налоги, которые нигде и никем не учитываются.

— А это мой друг Корисиос, — представил меня Нигер Фабий. — Он кельтский друид.

Сильван уставился на меня широко открытыми от страха глазами, словно передним стоял не человек, а злое божество с тремя головами. Через несколько мгновений он, похоже, взял себя в руки и, все еще с опаской глядя на меня, сделал шаг назад.

— Берегись этого друида, Сильван. Говорят, что они могут заколдовывать животных и убивать людей, не прикасаясь к ним. Друиды, знающие священные стихи, не нуждаются в оружии. Надеюсь, что ты не стал заложником своей жадности и не потребовал у Корисиоса слишком высокую плату?

Римский офицер тут же развязал свой кошелек и, глядя на лежащие там монеты с отвращением и страхом, вернул их мне. При этом Сильван спросил сам у себя, боится ли он кельтских друидов. И, нервно качая головой из стороны в сторону, сам же заявил, будто не видит повода испытывать перед ними страх. Он громко, наигранно рассмеялся, а затем сказал, что не станет требовать ни одного асса с друга Нигера Фабия. Однако я видел страх, застывший в глазах офицера, напоминавшего мне в тот момент испуганную жабу. Я про себя отметил, что такое поведение Сильвана довольно примечательно и вполне может пригодиться мне в будущем. Похоже, суеверия римлян были настолько сильны, что даже варвар-калека, который не мог уверенно стоять на ногах, был способен заставить трепетать от страха закаленного в битвах и вооруженного до зубов римского офицера. Конечно же, при условии, что этот варвар — друид!

— Э, Сильван, да от тебя пахнет так, словно я оказался в огромном шатре, до отказа набитом конкубинами! Можешь мне не верить, но одной капли благовония вполне достаточно!

— Дай мне еще немного. Пора бы тебе запомнить, что офицерам очень нравятся подобные запахи.

— А я всегда думал, что от римских легионеров должно разить луком и чесноком!

— Да, ты прав — именно так и воняет от простых легионеров. Но я — офицер!

Нигер Фабий пригласил нас на ужин в самый большой шатер, принадлежавший ему. Там, растянувшись на мягких обеденных ложах, уже возлежали несколько купцов, тоги которых свидетельствовали о том, что эти люди являются римскими гражданами. Нубийские рабыни по первому требованию подносили им вино, вареные яйца и посыпанные сезамом свежие лепешки. Лишь один из присутствовавших в шатре гостей сидел на стуле. С первого же взгляда я понял, что этот мужчина не римлянин. Он был одет в довольно теплую тунику с длинными рукавами, которую украшали разноцветные полосы. Сейчас, когда он сидел на стуле, край его туники находился примерно на уровне лодыжек. У него была растрепанная борода, а кудрявые волосы на его голове торчали во все стороны. Он чем-то напоминал мечтателя или философа, задумчиво глядевшего в пустоту. Лишь когда гость улыбнулся мне, я узнал его: это был Махес Тициан, купец из Сирии, имя которого скорее говорило о его иранском происхождении. Я улыбнулся ему в ответ и взглянул на двух рабов, жаривших перед входом в шатер целую свинью, пронзенную вертелом. Дрова весело потрескивали в костре. Один из рабов орудовал большой кисточкой из мягкого конского волоса. Медленно и благоговейно, словно совершая какой-то священный ритуал, раб опускал кисточку в горшочек с соусом и размазывал аппетитно пахнущую жидкость по туше. Второй раб, темнокожий нубиец, радостно улыбаясь, крутил вертел и следил, чтобы огонь не погас.

— Корисиос! — выкрикнул кто-то мое имя. Один из расположившихся на ложах римлян резко вскочил на ноги, и я тут же понял, что уже слышал это отвратительное кряхтенье и тяжелое дыхание. Ко мне подошел Пизо, шпион Луция, собиравший для него информацию и преследовавший его должников. Провокатор, негодяй и лжец. Пизо тут же объявил во всеуслышание, что я друид гельветов, который свободно говорит и пишет на всех языках народов Средиземноморья. Я хотел было возразить и сказать, что он несколько преувеличивает, но в то же мгновенье передумал, не желая показаться невежливым. Однако я все же посчитал уместным поправить римлянина и сообщить, какое племя я считаю родным.

— Я из племени кельтских рауриков, — объяснил я. — Мы живем там, где Ренус изгибается и отделяет земли кельтов от земель, принадлежащих тому народу, который вы называете германцами.

Один из купцов, нос которого больше напоминал не часть человеческого тела, а причудливо изогнутый корень дерева, ответил на мое замечание, что он, дескать, не видит никакой разницы: варвары они и есть варвары. Римляне, сидевшие вокруг него и за его спиной, расплылись в улыбках и захлопали в ладоши в знак одобрения. Махес Тициан, улыбаясь, возразил, что, на его взгляд, несколько опрометчиво называть варваром молодого человека, владеющего такими обширными познаниями, как я. Я легким кивком поблагодарил его за поддержку. Затем Махес протянул мне бронзовый амулет, на котором был выгравирован глаз.

— Он принесет тебе удачу, — сказал сирийский купец. — Этот талисман отгоняет злых духов.

— Но ведь это не кельтский глаз, — тихо возразил я. — Поэтому он вряд ли сможет принести мне счастье.

Купцы, собравшиеся в шатре Нигера Фабия, громко рассмеялись.

— Всем известно, что амулеты из Иудеи приносят одни несчастья! Ты оказался достаточно проницательным, чтобы понять это, друид! — воскликнул один из римлян, когда смех немного стих. Купцы уже выпили довольно много красного вина, на которое хозяин явно не скупился, поэтому находились в приподнятом настроении и отвечали оглушительным хохотом на любое хоть сколько-нибудь остроумное замечание.

Махес молчал. Похоже, он чувствовал себя оскорбленным.

— Barba non facit philosophum, — попытался пошутить Пизо. Это означало примерно следующее: «Не всяк тот философ, у кого выросла борода».

Ко мне подошел раб и протянул кубок с вином.

— Кекубер из Кампаньи! — заявил Сильван с видом знатока и неприятно ухмыльнулся. При этом римский офицер заговорщически подмигнул мне. Я еще ни разу в жизни не пил произведенный в Кампанье кекубер. Это было крепкое вино, с ярко выраженным приятным фруктовым привкусом. Стоявший за моей спиной раб открыл еще одну амфору и налил вино в бронзовый кувшин, процеживая красную жидкость через несколько слоев льняной ткани. Кувшин был настолько велик, что его поддерживал второй раб, помогавший первому. Затем в процеженное вино добавили воду и тщательно перемешали. Нигер Фабий оказался очень гостеприимным хозяином. Через некоторое время на стол подали свиное мясо, которое рабы тут же разрезали на небольшие кусочки. Купец, принимавший гостей, прекрасно знал все обычаи римлян. В качестве гарнира к мясу подали отваренные до мягкого состояния зерна желтого цвета.

— Это орица, — сказал Нигер Фабий. — На самом деле эти зерна белые, по мы варим их с шафраном. Поэтому они приобретают пикантный привкус и становятся желтоватыми.

— Ты что, хочешь отравить нас? — возмутился опьяненный вином Сильван и с недоверием понюхал поданное ему блюдо с рисом.

Услышав слова офицера, Пизо оглушительно рассмеялся, показывая тем самым, что он знаком с обычаями многих народов и объездил почти весь мир.

— Римские офицеры, которые служат на востоке, с удовольствием едят это блюдо. Более того, они утверждают, что оно помогает больным быстрее встать на ноги.

— Если это в самом деле так, то Цезарь наверняка будет покупать у тебя эти зерна в невероятных количествах, — ухмыльнулся Сильван, на что римские купцы вновь рассмеялись.

— Конечно, если цена будет разумной, — вставил торговец с уродливым носом. — Но я-то прекрасно знаю арабов! Все вы кровопийцы!

— Опять же! — прокряхтел Пизо, подняв указательный палец правой руки. — Подними цену в десять раз, и Цезарь будет охотно приобретать у тебя все что угодно, став самым благодарным покупателем. Он привык покупать только то, что другие не могут себе позволить!

Все собравшиеся вновь рассмеялись. Тем временем рабы начали разливать соус в большие плоские тарелки гостей. По горящему взгляду Нигера Фабия, который внимательно следил за реакцией каждого гостя, я понял, что это было особенное кушанье. В самом деле, блюдо оказалось просто великолепным: винный соус с маринованным луком, чесноком, корицей, перцем и лавровым листом. Я улыбнулся хозяину, с уважением взглянув на него. Другие гости, ощутив этот божественный вкус на своих языках, закатывали глаза и стонали от удовольствия. В те мгновения они напоминали мне быков, которым не терпелось побыстрее спариться с коровами. Можно было подумать, что начался брачный период, а меня окружало целое стадо животных.

Но Нигер Фабий был не только щедрым гостеприимным хозяином, но и ловким коммерсантом. Он кивком головы велел рабам налить еще вина, а затем поднял над своей головой красное боевое знамя из чистого шелка. Это был отличительный знак манипулы, боевой единицы римской армии. Знамя состояло из копья, лаврового венка, закрепленного в самом верху, и прикрепленной на небольшом расстоянии от него поперечины, на которой висело кроваво-красное прямоугольное полотнище. Его украшал вышитый золотом бык и надпись «LEG X». Наверное, десятый легион был основан именно под знаком Тельца, и поэтому находился под особой защитой Юпитера, в жертву которому римляне приносили быков. Нижний край прямоугольного знамени украшала лента с бахромой, а на обоих концах поперечины висели кожаные ремни с бронзовыми украшениями. Гости буквально потеряли дар речи от неожиданности. Все они с почтением и даже благоговением смотрели на это роскошное знамя десятого легиона, которое держал в руках купец из Сирии.

Сильван встал со своего места и с видом знатока проверил крепление поперечины. Затем он ощупал шелк и с удивлением взглянул на Нигера Фабия.

— Да, ты не ошибся, — прошептал торговец. — Знамя из самого настоящего шелка. В безоблачную погоду, когда ярко светит солнце, его будет видно издалека. Поверь, оно нагоняет страх на врагов, потому что, глядя на него с определенного расстояния, они будут думать, будто на землю упало само светило и катится прямиком к ним, чтобы уничтожить их своим жаром.

По лицу Сильвана было видно, что он смущен и озадачен. Он смотрел на Нигера Фабия таким взглядом, словно тот был представителем какой-то высшей цивилизации.

— Цезарь заплатит тебе за него целое состояние, — сказал один из тех римских купцов, которые до сих пор не вступали в разговор. Его звали Фуфий Цита, он зарабатывал себе на хлеб, следуя за римскими легионами и снабжая их зерном. Цита произвел на меня впечатление спокойного и достойного человека. Едва войдя в шатер, я сразу заметил, что он лишь сдержанно улыбался, когда другие смеялись, надрывая животы.

Пизо усмехнулся.

— Все, сгорел Цезарь. Спекся. Ему опять нужны кредиты, чтобы выплачивать хотя бы проценты с тех огромных сумм, которые он до сих пор не вернул.

На лице купца с искореженным уродливым носом появилась улыбка.

— Ты хочешь сказать, что недостаток денег его когда-то останавливал? Насколько мне известно, совсем недавно Цезарь подарил своей возлюбленной Сервилии жемчужину, которая стоит шесть миллионов сестерциев. Подумать только, шесть миллионов сестерциев за несколько ночей наслаждения! Я себе даже представить такого не могу. Так вот, если вы спросите у меня, что я думаю о Цезаре, то я отвечу: он не в своем уме. Он ставит все на кон, зная, что либо выиграет, либо останется ни с чем.

— Что вы имеете в виду? — спросил Махес Тициан. — Может быть, легионеры Цезаря захотят купить амулеты? — В ответ римские торговцы только рассмеялись и тут же велели налить себе вина. — Если Цезарь решится напасть на Британию, чтобы разграбить штольни с оловом, то им понадобятся талисманы, способные хранить их от бури и непогоды, — продолжал настаивать Махес Тициан. Он протянул Пизо один из своих амулетов со словами: — Он стоит сущую безделицу, но может защитить своего обладателя от многих опасностей.

Пизо с отвращением швырнул Махесу Тициану маленький бронзовый диск с выгравированным на нем глазом и пробормотал себе под нос:

— Не хочу я связываться с твоими демонами!

— Поверь мне, мой бог добр! — воскликнул Махес. — Если ты купишь этот амулет, то сможешь спастись, даже если мир будет распадаться на мелкие кусочки.

— Но, насколько я понимаю, с Помпеем ни твой бог, ни все ваши амулеты справиться не смогли. Иудея в руках римлян, а Иерусалим пал!

Пизо и остальные торговцы, собравшиеся в шатре у Нигера Фабия, вновь рассмеялись, подняли свои кубки с вином, а затем выпили за здоровье Цезаря и друг друга.

— Известно ли тебе, Корисиос, — начал Пизо, — что Иудея буквально кишит самыми разнообразными пророками, излечивающими людей чудотворцами, изгоняющими демонов спасителями, сыновьями богов, а также другими религиозными фанатиками и мессиями? Народ их почитает и свято верит в то, что эти шарлатаны спасут мир. Вот уже более ста лет они на каждом углу читают проповеди о конце света. Помпей с ними никогда особо не церемонился — он распял на кресте сотни этих безумцев. Думаешь, им это послужило уроком? Нет, они растут, словно сорняки после дождя! Проходя по улицам любого иудейского города, ты встретишь минимум полдюжины таких лжепророков. Их заповеди заставляют человека придерживаться определенных строгих правил во всем — от еды до соблюдения чистоты Это настоящая пытка! Еще у них есть довольно странный обычай: эти чокнутые, заполонившие Иудею, прощают преступникам их вину. Без суда и без священников. Этот так называемый обряд не должен проводиться в храме, они не считают нужным принести жертву богам, чтобы хоть немного искупить вину человека, совершившего злодеяние. Это же самое настоящее богохульство! Но я еще не рассказал тебе о самой странной особенности этих фанатиков — они верят в существование одного-единственного бога!

Пизо и остальные римляне от смеха буквально согнулись пополам на своих ложах. Религия, в которой существовал только один бог, действительно была самой глупой и бессмысленной, которую только мог выдумать человек. У нас, кельтов, было много богов. Это значит, что, совершив нечто неугодное и разгневав одного бога, мы вполне могли обратиться к другому.

— Каким образом вы можете судить о недостатках и достоинствах существования одного-единственного бога, если для вас даже не существует разницы между кельтами и германцами? Кто вы такие? Да вы всего лишь кучка пьяных, грубых и неотесанных римлян! — воскликнул Махес.

В ответ римские купцы рассмеялись еще громче и велели молча стоявшим за их спинами нубийским рабам подлить еще вина в их огромные кубки. Сильван, продолжая смеяться, вытирал слезы, ручьем бегущие по его щекам:

— Скажи-ка, Махес Тициан, какому из наших богов больше всего соответствует ваш одинокий бог? Юпитеру или, может быть…

— Наш бог самый великий и единственный истинный бог! — сердито закричал Махес Тициан.

— Что же он не помогает тебе продавать амулеты? — со смехом поинтересовался Пизо и, не в силах удержаться от очередного приступа хохота, начал хлопать себя ладонями по бедрам. — Может быть, тебе стоило принести жертву Меркурию? Он бы наверняка помог тебе!

— Дайте ему возможность высказать все свои аргументы, — спокойно сказал Фуфий Цита. Он повернулся к Махесу Тициану и с интересом взглянул на него. — Меркурий, в которого верят римляне, соответствует греческому Гермесу, кельтскому Туру и германскому Вотану. Скорее всего, это один и тот же бог, которому все эти народы дали разные имена…

— Его бог — апокалипсис… — сказал один из римлян и захохотал. Остальные последовали его примеру, так что продолжить спор не представлялось никакой возможности.

— Махес Тициан, — произнес Сильван и громко икнул, — если бы твоя болтовня не казалась нам столь занимательной, то мы бы давным-давно отдубасили тебя, связали и продали варварам, словно свинью!

— Он прав! — поддержал офицера торговец, которого звали Вентидий Басс. Он торговал ручными мельницами и телегами. — Мы, римляне, ничего не имеем против существования сотен других богов. Нам совершенно все равно, чьи они: наши, римские, или какого-нибудь другого народа. Когда же появляется человек, утверждающий, будто существует только один-единственный бог, то он явно наносит оскорбление как нашим богам, так и нам самим! Берегись, Махес Тициан! Однажды тебя казнят как преступника. Если ты не хочешь, чтобы тебя распяли на кресте, то лучше помалкивай или хотя бы думай, что ты говоришь.

Как только Вентидий Басс закончил свою речь, послышались одобрительные крики, смех, свист и аплодисменты. Большинство присутствующих были уже настолько пьяны, что любая мелочь приводила их в восторг. Мало кто заботился о соблюдении элементарных правил приличия. По взгляду Нигера Фабия я понимал, что он терпел общество римлян, но в то же время презирал их за бестактность и неумение уважать чужие взгляды.

В шатер вошел еще один римлянин. Я не поверил своим глазам. Это был Кретос! Тот самый торговец вином Кретос! А следом за ним бежала его собака Афина! Вот так неожиданность! Купец во все горло прокричал мое имя, словно хотел, чтобы его вопль услышали даже в Массилии, и обнял меня, как старого друга. У меня возникло такое чувство, словно я обнимал частицу дядюшки Кельтилла, которая на некоторое время задержалась в мире живых. Не могу описать словами, как я был рад видеть Кретоса. Мне казалось, что до Массилии осталось лишь несколько миль и преодолеть их для меня не составит никакого труда! К тому же я невероятно гордился собой — ведь Кретос встретил меня не где-нибудь, а в обществе всех этих уважаемых купцов. Я больше не был мальчиком, который целыми днями лежит под дубом в деревне рауриков!

— Мне кажется, что ты увереннее стоишь на ногах, Корисиос! — Кретос произносил это каждый раз, когда мы встречались с ним. Честно говоря, я не знаю, хотел ли он всего лишь подбодрить меня или говорил правду. Затем Кретос наклонился к Люсии и погладил ее по голове.

Афина обнюхала мою любимицу и тихонько заскулила. Афина была матерью Люсии. Она наверняка не забыла запах своего щенка и сразу же узнала ее. Афина нервно поглядывала на своего хозяина и издавала очень странные звуки. Я думаю, что мы, люди, никогда не сможем понять, какие страдания мы иногда причиняем животным.

— Ты вырос и возмужал, Корисиос. Как поживает твой дядюшка Кельтилл? Он тоже здесь?

Я медлил с ответом. Этого было вполне достаточно для Кретоса, чтобы обо всем догадаться. Он вновь обнял меня и пробормотал мне на ухо что-то неразборчивое. Очевидно, эти слова предназначались не мне, а его богам. Затем Кретос поприветствовал всех римских купцов. Большинство людей, собравшихся в шатре Нигера Фабия, он знал по имени. Оказалось, что с Пизо Кретос также знаком.

— Кретос, я нашел для тебя кое-что интересное. На постоялом дворе сирийца Эфесуса работает некая Юлия. У нее такой маленький упругий зад…

Некоторые начали орать во весь голос: «Юлия! Юлия!»

Когда римляне наконец успокоились, убедившись, что все присутствующие должным образом оценили роскошный зад Юлии, я задал вопрос, который мучил меня все это время: «Почему в одном месте собралось так много купцов и торговцев? Может быть, здесь постоянно проводят что-то вроде ярмарки?» Ответом мне послужил оглушительный смех. Сильван расхохотался так, что не смог удержать в желудке все только что съеденное — он вырвал прямо на пол. Увидев это, все присутствующие развеселились еще больше.

— Что ты, Корисиос, здесь не будет ярмарки! Здесь будет война! — утирая слезы, сквозь смех воскликнул Пизо. Его лицо стало пунцовым.

— Неужели аллоброги подняли восстание против Рима? Почему я об этом ничего не слышал? — удивился я.

Купцы вновь рассмеялись, однако на этот раз довольно быстро успокоились. Похоже, они испытывали ко мне жалость. Махес Тициан серьезно взглянул на меня и сказал:

— Рим полнится слухами, что гельветы собираются напасть на римскую провинцию. Вот кто предполагаемый враг Юлия Цезаря.

— Это гнусная ложь! — выкрикнул я. — Мы всего лишь собираемся переселиться в другие земли. Мы не армия, отправившаяся в поход. Гельветы не хотят войны. Мы не собираемся нападать на римскую провинцию. Наши племена пройдут по этой территории на запад, чтобы добраться до Атлантикуса. Сантоны отдают нам плодородные земли. Именно там мы поселимся.

Пизо с сочувствием смотрел на меня. Видимо, ему было искренне меня жаль. Значит, было нечто такое, чего я не знал или не понимал.

— Корисиос, неужели ты не догадываешься? Вы, кельты, — «золотой народ», обладающий несметными богатствами. В то время как другим народам приходится добывать золото по крупицам, тяжело работая в шахтах и штольнях, кельты находят этот драгоценный металл прямо в реках.

— Не понимаю, к чему ты клонишь, — соврал я.

Купец с уродливым носом громко рассмеялся и заорал, глядя на меня:

— Хочешь сказать, что вы всего лишь решили переселиться из одних земель в другие?! «Золотой народ» решил покинуть насиженные места? Да у вас с собой все ваши пожитки! Все золото вы везете с собой! Ты будешь утверждать, что вы решили отправиться к Атлантикусу? И ты совсем не видишь связи? Не понимаешь, к чему клонит Пизо?

— Да это все равно, как если бы Юлия прошла мимо Цезаря, непристойно виляя бедрами! — добавил Сильван.

Пизо осклабился:

— Вряд ли Цезарю представится более удобный случай захватить столько золота сразу. Ему не нужно осаждать города или воевать с хорошо организованной армией. Проконсул всего лишь нападет на народ, который вместе с женщинами, детьми и стариками отправился в нелегкий и долгий путь. Вы везете на телегах все свое имущество, а это значит, что на тех же самых телегах лежит и все ваше золото!

Фуфий Цита согласился с Пизо:

— Да, кельт, все верно. Я слышал, что ваш обоз растянулся от границы с германцами до самой Генавы. Больше пятидесяти миль. Для римской армии это будет чем-то вроде увеселительной прогулки. Словно отпуск, проведенный на Капри.

Пизо велел налить в свои кубок разбавленного водой кекубера и с усталым видом откинулся на спинку ложа. От огромного количествавыпитого вина его глаза покраснели и сузились, в них появился странный блеск. Если честно, то услышанные мною рассуждения меня сильно раздражали и злили. Сам я даже не думал о таком повороте событий, ведь Рим был союзником кельтского народа… Я лично слышал, как князь эдуев, друид Дивитиак неоднократно повторял это Дивикону, пытаясь убедить его изменить свое отношение к римлянам.

— Не стоит из-за этого обижаться на Цезаря, — пробормотал Пизо, — поверь, в его желании напасть на кельтов нет ничего личного. Он относится к вам так же, как и к другим народам. Просто у проконсула слишком много долгов. А долги надо отдавать.

Все присутствующие в очередной раз оглушительно захохотали. Все, кроме меня, Ванды, Махеса Тициана и Нигера Фабия. Они искренне сочувствовали мне. Кретос избрал золотую середину. Услышав очередную шутку римлян, он сдержанно улыбался, но улыбка тут же исчезала с его лица, как только наши взгляды встречались.

— Цезарь уже задолжал кредиторам больше тридцати миллионов сестерциев. Этого вполне достаточно, чтобы начать войну.

— Что же, тогда мы не станем идти через римскую провинцию, — не сдавался я.

— Мне в самом деле очень жаль, друид, — ответил Пизо на мое возражение, — но, если понадобится, Цезарь будет преследовать ваш неспособный защищаться народ хоть до края света. Ему нужно золото кельтов. Как я уже говорил, он будет воевать не против вас. Он будет вести войну со своими огромными долгами.

Купец с уродливым носом, который был мне настолько несимпатичен, что я специально не запоминал его имя, спросил меня:

— Правда, будто вы, кельты, топите невероятное количество золота в реках, озерах и ручьях? В Риме ходят такие слухи.

Я не стал отвечать на его вопрос, а лишь молча смотрел в сторону, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.

— Неужели вы действительно собираете в реках золотые самородки и золотой песок, переплавляете их в слитки и делаете украшения, чтобы потом опять бросить в воду? — Торговец сделал длинную паузу, чтобы остальные могли вдоволь посмеяться, а затем продолжил: — Я слышал, что вы даже добычу, захваченную во время битв или набегов на другие племена, приносите в жертву богам воды. Каждого коня, каждый меч и щит, все золото и монеты.

Да, это в самом деле так. Ведь мы сражаемся не из-за добычи. Нами движет желание прославиться, а не стремление захватить чужие земли и создать гигантскую империю. Но я не стал объяснять это римлянам, которые все равно не поняли бы меня, а только продолжили бы насмехаться. Сейчас, когда я смотрел на гостей, сидевших в шатре Нигера Фабия, мне в самом деле казалось, что это не люди, а гиены и стервятники.

— Скажи нам, правда, что только друиды знают, какие водоемы считаются священными?

Я лихорадочно пытался найти подходящий ответ, чтобы с честью выйти из затруднительного положения. Тем временем Пизо, глядя на меня, выковыривал из зубов застрявшие кусочки мяса.

— Насколько я понимаю, все это золото, серебро, украшения и оружие остается на дне озер и рек. Не так ли? Если предположить, что одни и те же водоемы используются кельтами для жертвоприношений с незапамятных времен, то мне даже трудно представить себе, какие богатства могут скрываться в реках и озерах на территории Галлии.

Римский купец с уродливым носом серьезно взглянул на меня, в его свиных глазках светилась жадность.

— Друид, мы могли бы заключить с тобой неплохую сделку. Конечно, если ты согласишься выступить в роли проводника. Я деловой человек и готов рассмотреть любую подвернувшуюся мне возможность неплохо заработать. Я собираю испорченные металлические изделия, а также имею право присваивать себе все ценные вещи, оставшиеся на поле боя после битвы, — соответствующую лицензию на деятельность такого рода я купил в Риме. Но вместо того, чтобы расхаживать среди трупов, я с гораздо большим удовольствием порыбачу в священных реках кельтов!

Все собравшиеся с надеждой смотрели на меня, ожидая, что я тут же приму это предложение, хотя я пока что не давал им ни малейшего повода так думать — ни словами, ни жестами, ни мимикой. Я с отвращением смотрел на человека, который хвастался тем, что имеет право забирать у мертвых их вещи.

Наконец я нашел слова, показавшиеся мне наиболее подходящими для данной ситуации.

— Послушай меня, римлянин, — начал я, — в наших реках и озерах вы найдете не только золото, но и римские штандарты, ваши знамена с поломанными древками, мечи и кольчуги убитых нами римских солдат. А также множество римских орлов из металла, бронзы и золота.

Услышав слово «орлы», все сидевшие в шатре римляне вздрогнули. Потерять орла значило покрыть себя позором и бесчестием. Мне показалось, что даже пьяный в стельку Пизо на несколько мгновений протрезвел. Я был вполне доволен впечатлением, которое произвели на самодовольных римлян мои слова. Не дав никому сказать ни слова, я продолжил:

— Мы, кельты, воюем не ради наживы, но всегда готовы рискнуть жизнью ради славы…

— Это чистейшая правда, — перебил меня Сильван. — Кельтов, которые сражаются в наших легионах, почти невозможно приучить к дисциплине. Для них бой — такое же развлечение, как для греков метание диска. Они думают только об одном — как бы насобирать побольше голов, которые они отрубают поверженным врагам. Их совершенно не волнует, одержат они победу или потерпят поражение.

Слова Сильвана, похоже, никого не заинтересовали. Сейчас всех римских купцов заботило только одно — они хотели побольше узнать о золоте.

— Если боги дарят нам победу, — продолжал я, — это значит, что всю добычу мы должны принести им в жертву. Мы считаем это своим долгом, ведь если бы не воля богов, мы никогда бы не смогли победить. Но чтобы ни одному жалкому червю в человеческом обличье не пришла в голову мысль разграбить наши священные места, мы ломаем все предметы, которые приносим в жертву.

Купец с уродливым носом разочарованно покачал головой:

— Послушай меня, кельт. Давай рассуждать трезво. Кому принесет пользу золото, хранящееся на дне озер и рек?

— Оно принадлежит богам, и только им! Те самородки, которые мы находим благодаря милости богов, мы обрабатываем и большую их часть отдаем богам.

— Довольно! Прекрати! Если бы я был на вашем месте, то наверняка собирал бы все золото, подаренное мне богами. Сейчас же из-за вашей глупости нам придется выуживать эти сокровища со дна рек и озер, а затем переплавлять их. Конечно, сначала нужно будет найти эти священные для кельтов места.

Похоже, все римляне целиком и полностью поддерживали говорившего. Вновь все взгляды были устремлены на меня. Ванда тоже смотрела на меня, словно хотела сказать: «Вот видишь, что может случиться, если выдавать себя за друида!»

— Каждый, кто попробует отобрать у богов то, что им принадлежит, умрет. И не обольщайтесь — смерть эта не будет легкой. Она превратится в самую мучительную пытку из всех когда-либо придуманных людьми, — произнес я, понизив голос и стараясь говорить как можно более зловещим тоном.

В шатре Нигера Фабия на некоторое время воцарилась гробовая тишина. Споривший со мной торговец поломанными изделиями из металла был явно вне себя от гнева. Он схватил очередной кусок мяса и прикрикнул на раба, приказав ему немедленно налить еще вина в кубок. Пизо попытался завести разговор с Фуфием Цитой, который являлся главным поставщиком зерна для войск Цезаря и был в отличных отношениях с самим проконсулом. Сильван решил осведомиться у Вентидия Басса о ценах на ручные мельницы. Я был рад тому, что спор по поводу золота в священных водоемах кельтов наконец закончился. Но, если честно, я не питал на этот счет особых иллюзий. Когда речь идет о золоте, то рано или поздно разговор, казавшийся законченным, обязательно начнется вновь. Если золото однажды украли, то оно будет украдено опять. И так до бесконечности.

Я присел рядом с Кретосом и спросил:

— Ты направляешься на север или держишь путь назад, в Массилию?

Когда я произносил слово «Массилия», мой голос задрожал, потому что еще никогда в жизни я не был так близок к осуществлению своей мечты. Кретос хитро усмехнулся. Он прекрасно знал, какие видения преследовали меня днем и ночью.

— Мне очень жаль, Корисиос, но я как раз отправился в путешествие на север, благодаря которому надеюсь получить неплохую прибыль. Я собираюсь торговать с германскими воинами и с самим Ариовистом. Затем через Галлию я вернусь на свою роскошную виллу в Массилии.

— Это его последняя поездка в Галлию, — решил пошутить купец с уродливым носом, — потому что, как только Цезарь захватит эти земли, нам больше не понадобятся греческие торгаши из Массилии. Рим сразу же возьмет в свои руки контроль над всеми торговыми путями, идущими на север, а также к Британским островам, на которых добывают олово.

— Разве ты хоть раз в жизни видел германца?! — крикнул Кретос. — Можешь не сомневаться: ваши славные легионеры будут бежать от войск Ариовиста, словно плаксивые бабы! Ты со мной согласен, Корисиос?

Все говорившие замолчали. Гости Нигера Фабия разглядывали Ванду так, словно она была дорогой породистой лошадью, которую торговец продает на рынке. Должен отдать своей рабыне должное — она с достоинством выдержала это испытание. С насмешливым видом, служившим ей щитом, Ванда отражала стрелы похотливых взглядов римляи. Вдруг совершенно неожиданно она сказала:

— Так кудахчут куры, пытаясь доказать друг другу, будто волк на самом деле нисколько не страшен.

Махес Тициан громко рассмеялся, лицо Пизо расплылось в пьяной ухмылке, а купец с уродливым носом покраснел до самых корней волос.

Вдруг в наш шатер ворвался римский центурион и заорал:

— Авангард войск Цезаря прибыл в Генаву! Они уже здесь!

Сильван тут же вскочил на ноги и выбежал вон из шатра.

Торговец, зарабатывавший себе на жизнь, продавая то, что ему и его рабам удалось украсть у мертвых на поле боя, также покинул шатер Нигера Фабия. К счастью, все купцы, смеявшиеся над его наглыми замечаниями, последовали за ним.

Один лишь Фуфий Цита вежливо поблагодарил хозяина за гостеприимство, а также за отменное угощение и только после этого вышел из шатра.

Пизо велел налить ему еще вина и, всем своим видом и жестами показывая, что он предлагает забыть о наших разногласиях, сел рядом со мной.

— Вот видишь, Корисиос. Только что тебе довелось увидеть гиен Римской империи, — повторил он выражение, которое мне уже приходилось слышать. — Все эти купцы ни на шаг не отстают от римских легионов и постоянно следуют за нашими войсками, словно койоты за кочевниками. Торговцы обеспечивают римских легионеров всем необходимым. Кроме того, они покупают у солдат все, что тем удается награбить с разрешения и одобрения самого Цезаря. Как только он победит гельветов и сделает из них рабов, у солдат, служащих в его легионах, будут сотни тысяч невольников. И как ты думаешь, зачем они нужны легионерам? Что с ними делать? Тут-то и пригодятся услуги купцов: они скупят весь живой товар, а затем, сопровождаемые своими собственными армиями, переправят рабов в Рим, — Пизо взглянул на Ванду и отвратительно ухмыльнулся. — Конечно, женщин легионеры продают не сразу. Но, как бы там ни было, нет лучшего способа нажиться, чем следовать за римской армией. Давай будем откровенны друг с другом: купцы и торговцы так же необходимы легионерам, как и шлюхи, собирающиеся неподалеку от палаточных лагерей. Скажу тебе по секрету, — Пизо подмигнул мне, — Алексия самая лучшая из всех. Даже лучше, чем Юлия. Скажи Алексии, что тебя направил к ней я, и она доставит тебе божественное наслаждение совершенно бесплатно.

Пизо попытался встать на ноги. После второй попытки ему это удалось. Шатаясь, словно воин, оглушенный чудовищным ударом по голове, римлянин направился к выходу. От разнообразных блюд, смешавшихся в его желудке, живот Пизо вздулся. Он даже не пытался сдерживаться — громко выпустив газы, Пизо неуверенно заковылял по шатру, наступая на обглоданные свиные и рыбьи кости, упавшие с блюд ягоды винограда, листья салата и другие объедки, которыми был усеян пол. Самый настоящий пир для Люсии!

Кретос вновь велел налить ему вина и взял левой рукой еще один кусок мяса.

— Корисиос, не принимай все сказанное слишком близко к сердцу. Никто не настроен против тебя. Поверь, в их высказываниях нет ничего личного. Таково уж наше ремесло. Если хочешь, я возьму тебя с собой, когда буду возвращаться назад в Массилию. Ты умеешь читать и писать, владеешь несколькими языками. Ты смышленый малый и прекрасно считаешь. Такой помощник может мне пригодиться. С тобой не сравнятся даже образованные греческие рабы, за которых я выкладываю баснословные суммы.

Кретос вновь взглянул на Люсию и слегка покачал головой, словно до сих пор не мог понять, что заставляет меня любить и считать самой лучшей на земле собаку, шкура которой покрыта пятнами трех цветов. Сейчас, когда Массилия была так близко, передо мной вновь стала проблема выбора. Я никак не мог принять окончательное решение. Наверняка выражение моего лица не могло скрыть беспомощность, которую я испытывал о данной ситуации. Я вопросительно взглянул на Ванду, а она ответила мне своей ослепительной улыбкой, обнажив ряд похожих на жемчужины зубов. Кретос решил, что моя нерешительность является на самом деле не чем иным, как отсутствием интереса к его предложению.

— Корисиос, если ты докажешь, что способен применять на деле свои выдающиеся способности, — а в этом я нисколько не сомневаюсь, — то я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты стал гражданином Массилии.

Я с недоверием взглянул на купца и переспросил:

— Ты имеешь в виду — полноправным гражданином Массилии?

— Да, — ответил Кретос, — став гражданином этого славного города, ты будешь иметь право присутствовать на играх в Риме и занимать места на тех ярусах, которые предназначены для сенаторов. Теперь ты понимаешь, что значит быть гражданином Массилии? Да, у нас нет огромной армии и флота, но римляне уважают и даже боятся нас благодаря тому, что мы славимся как ловкие и умелые купцы.

— Ответь мне, Кретос, сколько времени у тебя уйдет на все твои сделки и торговлю в краях, где правит Ариовист?

— Минимум полгода. Предлагаю тебе провести все это время в Генаве. У тебя достаточно денег?

— Да, — ответил я и гордо поднял голову. — С той суммой, которой я располагаю на данный момент, я смог бы прожить около двух лет даже в Риме.

Купец положил руку мне на плечо, и прошло довольно много времени, прежде чем он смог подобрать нужные слова. Наконец Кретос сказал:

— Если тебе станет слишком скучно в Генаве, ты можешь попытаться получить какую-нибудь должность при штабе Цезаря. В этом случае я всегда буду знать, где именно можно тебя найти, а значит, независимо от того, когда я буду возвращаться с севера, мне не составит труда разыскать тебя и забрать с собой в Массилию.

Похоже, Кретос все на свете пропускал через собственное мировосприятие торговца: нет, он не делил мир на земли, принадлежащие кельтам, римлянам или другим народам, для этого купца существовали только интересные и малоинтересные территории с точки зрения возможности получить прибыль.

— Идем, Корисиос, ты должен увидеть собственными глазами, как Цезарь входит в Генаву. С твоей стороны было бы большой оплошностью пропустить такое зрелище. Если ты сейчас послушаешься меня, то многое поймешь. Вы, кельты, никогда не сможете остановить Цезаря — вас много, но ваши племена слишком разрознены. А вот Массилии сделать это было бы вполне под силу. — Кретос с важным видом поднял брови и выпятил нижнюю губу. По его взгляду я понимал, что он скрывает от меня какую-то тайну. Купец улыбался так, словно он был всезнающим богом. Я улыбнулся ему в ответ, даже несмотря на то что его намеки оставались для меня совершенно непонятными. Мы велели рабам подать нам чаши с водой, тщательно вымыли в них руки и, наконец, тоже вышли из шатра Нигера Фабия.

Мы с Кретосом сели на лошадей и направились к южным воротам оппидума аллоброгов. Вдоль главной улицы уже собрались сотни человек. Римские легионеры и вспомогательные войска, состоявшие из кельтов, оттесняли зевак копьями и щитами, очищая улицу для солдат Цезаря.

Первыми через южные ворота проехали всадники-аллоброги, служившие в войсках римлян разведчиками. Эта часть вспомогательных войск состояла в основном из местных жителей, которые хорошо знали местность. Через некоторое время появились когорты десятого легиона. Обычно во время маршей легионеры обтягивали свои щиты кожей и закрепляли на спинах, сейчас же они несли их в руках, показывая тем самым, что готовы немедленно вступить в бой. Присмотревшись к солдатам внимательнее, можно было понять, что они в самом деле готовятся к войне, а не к увеселительной прогулке. Похоже, Цезарь решил, что гораздо разумнее будет предусмотреть любые случайности. Римлянам не раз доводилось иметь дело с аллоброгами, поэтому Цезарь знал — от обитателей этой провинции можно ожидать чего угодно. Обитые заклепками калиги легионеров и трущиеся друг о друга металлические части амуниции издавали странный, даже угрожающий звук. Похоже, солдатам довелось преодолеть огромное расстояние. Наверняка в пути им пришлось нелегко, но по их решительным лицам и начищенному до блеска снаряжению я понял, что боевому духу римлян можно только позавидовать. Эти воины привыкли к трудностям и жесткой дисциплине: вот за что им платили жалованье. Они шагали ровным строем, по четыре человека в каждом ряду. Щиты легионеров были немного вогнуты внутрь и закрывали их от подбородка до щиколоток. Но в отличие от щитов солдат, которые встретили меня на мосту, щиты десятого легиона были окрашены в красный цвет. Для нас, кельтов, красный — это цвет царства мертвых, цвет заката и гибели, цвет крови и абсолютной, жестокой власти, представители которой не питали ни малейшего сострадания к своим врагам. Воины десятого легиона кардинальным образом отличались от тех невыразительных и достойных сожаления личностей, которые преградили мне путь, когда я шел по мосту через Родан. Солдаты, проходившие сейчас по главной улице Генавы, привыкли к невероятным физическим нагрузкам, которые воспринимались ими как неотъемлемая часть военной службы. Никому из этих легионеров не пришло бы в голову возмущаться или выражать свое недовольство распоряжениями тех, кто выше их по званию. Они беспрекословно выполняли любые приказы своего полководца. Это были воины Цезаря. Не легионеры, служившие Риму, а солдаты, подчинявшиеся только Цезарю. Он пообещал своему легиону богатую добычу, однако предпочел умолчать о том, какие ужасы предстояло пережить его солдатам, чтобы заполучить ее. Вдруг за пределами оппцдума послышались восхищенные крики:

— Приветствуем тебя, Цезарь! Приветствуем тебя, Цезарь!

Я увидел мужчину, который, сидя на белой лошади, проехал через южные ворота оппидума. Он прямо держался в седле и надменно смотрел на тех, кто пришел, чтобы приветствовать его. На Цезаре были искусно украшенные латы, плечи и спину закрывала красная накидка. Слева и справа ехали сопровождавшие его воины из вспомогательных войск легиона. За Цезарем следовали офицеры, легаты, трибуны и префекты. Но среди всех этих людей я видел только одного воина на белом коне. Я бы с огромным удовольствием сказал, что он напоминал мне объевшуюся крысу, но это было бы неправдой. Гай Юлий Цезарь произвел на меня впечатление, которое я мог бы сравнить с чувствами, вызванными в моей душе личным знакомством с великим Дивиконом. Как ни странно, этот римлянин тоже воспринимался мною как воплощение бесстрашия и презрения к смерти, свойственных только кельтам. Полководец, въехавший на главную улицу Генавы через южные ворота, казался мне неким явлением природы, которое никто и ничто не может остановить. Но было во взгляде Цезаря что-то такое, чем он отличался от князя тигуринов. Я не заметил в глазах римлянина ни необузданного удальства, ни свободолюбия. Нет, одного взгляда на Цезаря было достаточно, чтобы понять: этому человеку неведом стыд, он — циник, способный на все ради достижения своей цели. Если честно, я представлял себе этого великого полководца несколько иначе, во всяком случае, не таким худым и бледным. Цезарь пренебрежительно, сверху вниз смотрел на толпу, на его лице играла улыбка человека, который привык бросать на ветер огромные суммы денег и даже рисковать собственной жизнью ради удовлетворения своих страстей. История знает немало примеров, когда победителем из смертельной схватки выходил хитрый тактик, в то время как отважный герой погибал, став жертвой своей же собственной храбрости. Цезарь не был кельтом. Он был римлянином до мозга костей: честолюбивым и тщеславным, но в то же время готовым рисковать своей жизнью.

— Приветствуем тебя, Цезарь! — кричали его легионеры вновь и вновь, поднимая вверх правую руку. Полководец лишь сдержанно улыбался в ответ. В те мгновения мне казалось, что это улыбка злодея, который долгое время вынашивал невероятно жестокий, изощренный план и только что закончил размышлять над самыми важными деталями.

Я увидел и услышал достаточно. Сейчас я должен был как можно быстрее отправляться к моим соплеменникам, расположившимся на противоположном берегу Родана. Но сначала я хотел купить у Нигера Фабия тот великолепный шелковый платок с вышитыми на нем лошадьми. Только богам известно, смогу ли я когда-нибудь вновь оказаться на территории римской провинции. Конечно, все эти годы я мечтал о том, чтобы побывать в Массилии и, возможно, однажды даже увидеть Рим, но сейчас меня занимали совершенно иные мысли. Часто бывает так, что одно-единственное событие заставляет нас изменить свое отношение к нашим собственным мечтам. Они начинают казаться нам странными, хотя раньше придавали силы и, казалось, могли помочь свернуть горы. Когда же до мечты можно дотянуться рукой, мы с разочарованием отворачиваемся от нее.

Почему боги так жестоки к нам? Неужели они не понимают, как много страданий нам причиняют?

Я попрощался с Кретосом и сообщил ему напоследок, что хотел бы обдумать его предложение, поскольку от моего ответа в немалой степени будет зависеть моя судьба и дальнейшая жизнь. Купец заверил, что он прекрасно понимает меня и готов ждать.

— Можешь не торопиться, Корисиос. Я пробуду в Генаве не меньше десяти дней. Мне нужно во что бы то ни стало выяснить, какие планы вынашивает Цезарь.

Нигер Фабий был рад увидеть меня вновь. Он хотел тут же усадить меня за стол, напоить отменным вином и угостить вкуснейшими блюдами, но я извинился и ответил, что, к сожалению, очень спешу. Узнав о моем желании купить шелковый платок, купец сказал, что с радостью продаст мне его за два серебряных денария. Когда мы закончили торговаться, я стал обладателем этой великолепной вещи, заплатив за нее всего лишь один денарий. Тогда я понял: покупая что-либо у торговцев или купцов, ни в коем случае нельзя отдавать за товар больше, чем половина изначально названной ими цены. Нигер Фабий обнял меня так, словно я был его старым другом, и в очередной раз заверил, что всегда будет рад видеть меня.

Сев на лошадей, мы с Вандой направились к мосту. Я был несколько расстроен из-за того, что так сложились обстоятельства — ведь я искренне радовался, оказавшись наконец в Генаве, а теперь, когда в оппидум аллоброгов прибыл Цезарь, на горизонте начали сгущаться черные тучи. Все, что мне до сих пор приходилось слышать об этом полководце, стало вдруг реальным и больше не казалось всего лишь страшной легендой. Угроза приобрела вполне определенные черты.

По пути к мосту нам пришлось пробираться сквозь толпу легионеров. Выполняя приказы своих центурионов, солдаты сняли кольчуги и амуницию, чтобы взять в руки инструменты, которые, похоже, имелись у каждого из них. Легионеры заполнили огромный пустырь, протянувшийся до самой реки. Со всех сторон слышался стук плотницких молотков, монотонные звуки тяжелых пил и треск дерева, раскалываемого мощными ударами тяжелых топоров. Объезжая рабов и солдат и глядя на основания деревянных строений, которые уже начали расти на пустырях, мы направлялись к берегу реки. Я не поверил собственным глазам: несколько десятков легионеров заканчивали разбирать мост через Родан. Цезарь отдал приказ снести мост! Чего он хотел добиться этим? Помешать кельтам войти на территорию римской провинции? Или спровоцировать нас? На противоположном берегу реки слышались недовольные возгласы, разочарованные крики и плач. Похоже, в палаточном лагере кельтов царило прескверное настроение. Большинство из тех, кто решил отправиться к побережью Атлантикуса, вот уже много дней напролет сидели рядом со своими временными жилищами и, скорее всего, допивали римское вино, запасов которого должно было хватить на время путешествия в новые земли.

Некоторые горячие головы, выпив лишнего, заходили в воду по колено и кричали, что они переплывут реку, чтобы размяться и как следует развлечься, собрав столько голов легионеров, сколько смогут унести. Похоже, только авторитет кельтских князей и друидов мог помешать этим отчаянным воинам выполнить их угрозы. Так уж было принято у кельтов: даже если вожди заключали мир, то обычно никто не имел ничего против, когда юноши ночью ради развлечения отправлялись на охоту за головами. Но сейчас был особый случай: старейшины и вожди не хотели давать Цезарю ни малейшего повода для нападения на кельтские племена, которые вряд ли смогли бы успешно отразить атаки хорошо организованных римлян.

Тем не менее мы с Вандой покинули пределы Генавы. Мы хотели спуститься вниз по течению и готовы были воспользоваться любой удобной возможностью, которая позволила бы нам переправиться через Родан.

Но то, что мы увидели за стенами оппидума, превзошло все наши ожидания и совершенно не укладывалось у меня в голове. Десятый легион Цезаря начал обустраивать на равнине рядом с Генавой военный лагерь размером примерно полторы на полторы мили, который рос буквально на глазах.

— Корисиос!

Я заметил Кретоса, сидевшего с несколькими вольноотпущенниками — раньше все они были греческими рабами — на небольшом холме и наблюдавшего за слаженной работой легионеров. Мы спешились и присели на траву рядом с ним.

— Смотри внимательно, — начал Кретос, — лагерь любого римского легиона похож на игрушку, которую боги могут зашвырнуть куда угодно, в самую малопригодную для жизни местность. И каждый раз он воздвигается по одной и той же схеме. Никого не интересует, как долго длился утомительный поход, — в конце дня римские легионеры буквально вытаскивают из рукавов своих туник военный лагерь.

Купец охотно объяснил мне все особенности устройства такого лагеря. Я же, услышав пояснения Кретоса, всерьез задумался о том, какое чудо может помочь толпе неорганизованных и недисциплинированных кельтов победить армию, способную на нечто подобное. Если бы раньше кто-то рассказал мне о том, что я сейчас видел своими глазами, я бы решил, будто надо мной решили подшутить.

Прошло несколько часов, а военный лагерь римлян уже превосходил любой оппидум кельтов своим устройством и способностью отражать нападения извне. Мне оставалось только удивляться. Солдаты десятого легиона шагали по пыльным дорогам несколько дней подряд не зная отдыха и смогли буквально за считанные часы возвести город там, где совсем недавно была всего лишь поросшая травой степь. Я боялся даже подумать о том, что произойдет, когда эти воины вместо лопат и топоров возьмут в руки свои гладиусы. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким жалким, беспомощным и бессильным.

По лицу Кретоса я понял, как сильно он расстроен. Он замолчал, его глаза стали еще печальнее. После довольно продолжительной паузы он сказал:

— Корисиос, все слухи, которыми полнится Генава, на самом деле чистая правда. Цезарь говорит только о Галлии Аурифера. Сейчас золото интересует легионеров даже больше, чем возможность развлечься с какой-нибудь смазливой шлюшкой. — Купец ненадолго задумался. Вдруг совершенно неожиданно для меня он добавил: — Мне бы следовало открыть в Галлии филиал своего торгового дома, чтобы обеспечивать легионеров теми продуктами, которыми они привыкли питаться у себя на родине. Но где, Корисиос? В глуши, в непроходимых болотах? Или рядом с каким-нибудь оппидумом? Где Цезарь разобьет лагерь поздней осенью, чтобы его легионеры могли перезимовать?

Похоже, Кретоса волновала вовсе не война. И даже не тот факт, что многие кельты, скорее всего, не дойдут до Атлантикуса. Купцу не давала покоя ускользавшая от него возможность неплохо заработать. Кретос хитро усмехнулся:

— Мне необходим человек, который поступил бы на службу к Цезарю и мог бы сообщать мне обо всех перемещениях его войск. Человек, достаточно умный, чтобы расспрашивать местных ремесленников и составлять для меня списки производимых ими изделий, а также фиксировать цены на них. Я должен иметь представление о том, какие товары в какой местности встречаются довольно редко и в то же время пользуются спросом. Мне необходимо знать стоимость изделий, произведенных в пределах определенной территории, и сумму, которую местные жители готовы заплатить за всевозможные товары, привезенные издалека.

Если честно, то я не мог понять моего старого знакомого. В ближайшее время Цезарь собирался напасть на земли кельтов, которые римляне называли Галлией, и по собственной инициативе развязать войну, а Кретос думал о том, как бы заработать деньги на чужих страданиях! Неужели я так и не научился разбираться в людях? Может быть, я чего-то не понимал? Похоже, купец прочитал мои мысли. Он положил руку мне на плечо, посмотрел прямо в глаза и сказал:

— Корисиос, пойми меня правильно. Я не полководец, я всего лишь Кретос — торговец из Массилии, продающий хорошее и не очень хорошее вино. У меня нет собственной армии. Я не могу помешать Цезарю выполнить его планы, на осуществление которых его толкают долги и честолюбие. Какой вывод следует сделать из только что сказанного? Если я не могу что-либо изменить, значит, нужно попытаться на этом как можно больше заработать. Корисиос, ты не в силах остановить ураган, который проносится над селениями и полями, полностью уничтожая их. Остается лишь попытаться пережить его. Не нужно быть великим мудрецом, чтобы понять это.

Что же, каждый из нас способен придумать вполне логичное оправдание своим действиям, идущим вразрез с общественной моралью и нашей собственной совестью. Я искренне улыбнулся Кретосу. Как бы там ни было, он проявил такт и оказался достаточно чутким, чтобы как можно деликатнее объяснить мне, какая судьба ожидала мой народ. Купец прекрасно понимал, какие сомнения и противоречивые чувства обуревали меня. Мы договорились вновь побеседовать о моей дальнейшей судьбе через несколько дней. Люсии общество Кретоса было явно неприятно. Однако она с удовольствием резвилась со своей матерью Афиной и не отходила от нее ни на шаг.

Некоторое время мы с Вандой ехали верхом вдоль Родана. Только сейчас я понял, что слишком много времени провел, сидя на холме с Кретосом и наблюдая за работой легионеров, возводивших лагерь. Начало смеркаться, поэтому мы решили, что будет гораздо разумнее продолжить поиски завтра. Если честно, то я уже начал сомневаться в том, что где-то поблизости был хотя бы один брод, который не контролировали бы солдаты десятого легиона или воины из вспомогательных войск Цезаря.

Возвращаясь в лагерь торговцев, мы еще раз проехали мимо снесенного моста через Родан. Вдоль берега заняли позиции аллоброгские и критские стрелки, а также балеарские воины с пращами. Вместе с ними на страже стояли римские легионеры. Одного взгляда на аллоброгов было достаточно, чтобы понять: они несли свою службу, но римляне им не особо нравились. А римляне, в свою очередь, небезосновательно относились с недоверием к аллоброгам, земли которых им удалось захватить. Ни один полководец ни за что на свете не отдал бы своим войскам приказ переночевать в оппидуме аллоброгов. Это кельтское племя было хорошо известно всей Римской империи благодаря своим спонтанным восстаниям против захватчиков.

Посередине реки над водой возвышались только остатки уходивших вертикально вниз и закрепленных на дне опор. Большинство поперечных перекладин уже демонтировали. Снимая доску за доской, рабочие перемещались назад, к своему берегу, являвшемуся частью провинции, принадлежавшей Римской империи. Вдоль Родана, выше и ниже по течению от того места, где совсем недавно был мост, собралось множество воинов вспомогательных войск и солдат десятого легиона. Они стояли плотной шеренгой, похожие на стену укрепления, сложенную из плоти и крови.

Эту ночь мы провели в шатре Нигера Фабия. Он много рассказывал нам о об Иудее, о живущих там людях, а также о боге, в которого верил Махес Тициан. Мысль о том, что наши судьбы вершит один-единственный бог, была для любого кельта, германца, римлянина или грека такой же привлекательной, как перспектива питаться всю жизнь не приправленной специями и солью кашей из пшена и сгущенным mulsum^[24].

— Знаешь ли ты, Нигер Фабий, что все наши боги живут рядом с нами? В озерах, реках, рощах, болотах и лесных деревьях, в прозрачных источниках, в камнях и скалах. У нас несколько дюжин богов. Каждый кельт выбирает себе в покровители именно того бога, с которым ему легче всего найти общий язык. Ведь боги отличаются друг от друга. Одним безумно нравится то, что другие просто терпеть не могут. Один из наших богов любит выпить вина, другой обожает ездить верхом, кто-то защищает нас во время битв, а кто-то только и ждет удобного случая, чтобы сыграть с нами злую шутку. Но Махес утверждает, будто есть только один истинный бог. — Я разочарованно покачал головой.

Нигер Фабий улыбнулся в ответ:

— Я согласен с тобой, Корисиос. Эта религия в самом деле очень странная. Насколько мне известно, все народы-победители разрешают покоренным ими племенам продолжать верить в их собственных богов. Но последователи этой необычной религии утверждают, будто на небе существует только один-единственный бог, и не терпят никаких возражений. Только представь себе, что творилось бы на свете, если бы это была религия римлян! Все храмы других народов уже давным-давно были бы разграблены и сожжены!

— Да, — согласился я с Нигером Фабием. — Можно победить народ, но ни в коем случае нельзя отбирать у него его богов!

Хозяин шатра кивнул одному из своих рабов. Сейчас, когда мы были избавлены от общества наглых и самодовольных римлян, можно отведать вина получше, чем то, которое мы пили раньше: настоящего фалернского! Я никогда не ценил вина по их стоимости или по содержанию текста, написанного на крохотных кусочках папируса, прикрепленных к амфорам. Но человек, хоть раз попробовавший фалернское, тут же понимает, сколь отвратительно пойло, называемое вином, которое ему приходилось пить раньше. Поскольку мое восхищение этим божественным напитком не знает границ, я отважусь пойти дальше и заявить, что именно из-за фалернского вина я решил не становиться друидом. Я говорю вполне серьезно и нисколько не шучу — я просто не мог отказать себе в этом удовольствии! Неплохо знать наизусть две тысячи священных стихов. Но, как ни крути, фалернское лучше.

Тем же вечером, только немного позже, к нам присоединился Кретос. Его сопровождал наемник-телохранитель, оставшийся ждать своего господина у входа в шатер.

— Тебе, Корисиос, следовало бы стать работорговцем, — пророкотал Кретос, опускаясь на обеденное ложе и принимая из рук раба кубок, наполненный вином. Ощутив во рту вкус великолепного напитка, гость с благодарностью взглянул на хозяина шатра. — Рабы хотя бы могут сами дойти до Рима, их вовсе не обязательно везти на телегах. А вот у амфор ног нет.

— Ты прав, но у амфор также нет печальных лиц, — ответил я и жестом велел рабу налить в мой кубок еще фалернского. — Никогда в жизни я не стану работорговцем. Клянусь Таранисом, Езусом и Тевтатом! Пусть мое тело поглотит земля, пусть солнце сожжет меня, оставив лишь кучку выбеленных костей, пусть ветер никогда не наполнит мои легкие воздухом, если я говорю неправду! — оживленно жестикулируя, с чрезмерным пафосом произнес я.

Ванда притворялась, что не слышит моей речи, и старалась не встречаться со мной взглядом. Она со скучающим видом смотрела на раба, который наливал мне вино. Я знаю, о чем она думала в те мгновения. Ей казалось, будто я выставляю себя на посмешище. А мне было плевать! Разве какой-нибудь бог велел мне сидеть смирно и молчать, словно я не живой человек, а соляной столб? Если такой бог и существует, то его наверняка зовут не Суцеллос^[25].

Похоже, Кретос был не в духе. Наверное, из-за того, что он еще не успел выпить столько же вина, сколько выпил я. А может быть, по той причине, что он где-то уже успел выпить слишком много и сейчас находился в том меланхолическом настроении, которое обычно предшествует похмелью. Кретос торопливо проглатывал кусок за куском и пил фалернское в таких количествах, словно это была родниковая вода. Если честно, то у меня начало создаваться впечатление, будто мой старый знакомый купец из Массилии, продававший вино, решил умереть от обжорства.

— Почему это Корисиос должен стать работорговцем? — спросил Нигер Фабий. — Ведь он вряд ли сможет конкурировать с торговцами из Рима и Массилии. Как, по-твоему, он сможет доставить пару тысяч рабов, например, отсюда в какой-нибудь большой город? У работорговцев есть целые армии наемников, которые охраняют их живой товар. Они ведут торговлю напрямую с самим Цезарем и за одну сделку покупают у него двадцать, тридцать, а то и пятьдесят тысяч рабов.

— Я бы взял его к себе на службу, — сказал Кретос и тут же окинул меня оценивающим взглядом. — У меня достаточно денег и наемников, чтобы начать заниматься этим довольно прибыльным делом.

— Если кто-нибудь за один раз доставит в Рим пятьдесят тысяч рабов, то цены упадут настолько, что торговать ими станет невыгодно, — рассмеялся я. — Если честно, то я с гораздо большим удовольствием изобрел бы что-нибудь. Например, какое-нибудь устройство, способное уничтожить целый легион… Или несколько легионов сразу!

Кретос недовольно покосился на меня. Думаю, он всерьез подумывал о том, чтобы начать торговать рабами. Я же своим идиотским замечанием разочаровал его. Мы ели и пили, придумывали боевые колесницы, изрыгающие огонь, колеса которых были бы снабжены острыми как бритва ножами. Ванда сидела в углу с видом обиженной жены и наблюдала за мной с нескрываемым презрением. Когда же я наконец попытался встать на ноги и не смог этого сделать самостоятельно, она, казалось, хотела испепелить меня взглядом. Уже не помню, как она отвела меня в шатер Нигера Фабия, который его рабы установили специально для гостей, остававшихся на ночь.

Потом мне рассказывали, будто я поздно ночью читал лошадям Нигера Фабия священные стихи, а затем решил объяснить его кобыле Луне, как по небосводу движутся светила. Слушая эти бессмысленные речи, Луна сделала шаг в мою сторону и легонько толкнула меня левым боком. Чрезмерное количество выпитого мною вина не улучшило мою способность держать равновесие, так что я тут же упал на землю. Не знаю, правда или нет, но мне сказали также, что я поцеловал свою рабыню, когда она подошла ко мне и помогла встать на ноги.

На следующий день рано утром кто-то отодвинул в сторону полотнище, прикрывавшее вход в нашу палатку, и во все горло выкрикнул мое имя. Это оказался Сильван, офицер, пустивший меня за несколько монет на территорию римской провинции.

— Корисиос, Цезарю срочно нужен переводчик! Делегация гельветов собирается переправиться через реку.

Я наскоро умылся в чаше с водой, которую мне протянул один из рабов Нигера Фабия, и тут же окончательно проснулся. Холодная вода мгновенно привела меня в чувство.

— Идем, Ванда. Нам нужно спешить.

Конечно же, я не горел желанием стать переводчиком Цезаря, но понимал, что благодаря такому стечению обстоятельств я мог с относительным комфортом переправиться на противоположную сторону.

Сильван провел нас к военному лагерю, который построили вчера легионеры. Там царило оживление. Перед каждой палаткой горели небольшие костры, над которыми висели котелки. Слуги легионеров кормили мулов, чистили оружие и снаряжение, мололи зерно, а кое-кто — те, кто был попроворнее, — уже пек в золе лепешки. У некоторых легионеров был свободный от службы день. В той части, где расположились ремесленники, уже кипела работа. Солдаты, у которых было недостаточно денег, чтобы дать взятку своему центуриону, чистили отхожие места. То тут, то там мы видели вооруженных аллоброгов, которые служили во вспомогательных войсках Цезаря и, очевидно, могли свободно передвигаться по лагерю.

Мы проехали вниз по Виа Преториа и остановились у Преториума, огромного шатра, в котором Цезарь подписывал приказы и отдавал распоряжения. Это гигантское сооружение состояло из множества отделенных друг от друга рабочих помещений и личных апартаментов высокопоставленных особ. У главного входа стояли молодые люди, которые повязали на свои бедра ленты — знак того, что они являлись трибунами^[26]. К каждому легиону были прикомандированы шесть таких неопытных юнцов. Один из них обычно происходил из семьи сенатора, а остальные пять — из семей всадников^[27]. Почти каждый из них нес обязательную службу, чтобы, проведя год при легионе, вернуться в Рим и дать взятку за первую в его политической карьере должность. Трибуны с пренебрежением смотрели на меня и на Ванду. Эти римляне считали нас всего лишь дикарями, не стоившими и мизинца на их ноге.

Два преторианца, солдаты из гвардии Цезаря, забрали у нас лошадей. Затем кто-то отодвинул в сторону огромную, тонко выделанную кожу, закрывавшую главный вход в шатер, и к нам вышел офицер в оцинкованном панцире, украшенном рельефом, который умелый мастер выполнил в виде тренированных мышц атлета.

— Я Тит Лабиэн, легат десятого легиона.

Во время отсутствия главнокомандующего легаты командовали всем легионом. Лабиэн задумчиво рассматривал меня. Похоже, он был разочарован увиденным, потому что обратился не ко мне, а к Сильвану, спросив его:

— Это тот самый человек, о котором ты мне рассказывал?

— Да, все верно, легат Лабиэн, — ответил Сильван по-военному кратко.

Лабиэну было около сорока лет. Едва увидев его, я тут же отметил, что на окружавших его людей легат смотрел приветливо, без малейшей доли надменности. На меня он произвелвпечатление человека искреннего и прямолинейного.

— Как тебя зовут, кельт? — спросил он меня.

— Я Корисиос из племени кельтских рауриков. Я в совершенстве владею всеми кельтскими диалектами. Я понимаю германский, а также бегло говорю на латыни и греческом, — сказал я, решив не скромничать.

Лабиэн кивнул в знак того, что принял к сведению все услышанное. По его лицу было видно, что он решил быть со мной терпеливым. Через несколько мгновений легат улыбнулся:

— И где же ты научился всему этому?

— Он друид, — тихо сказал Сильван.

С лица Лабиэна тут же исчезла улыбка.

— Это правда? Ты в самом деле друид?

Так вот в чем дело. Все римляне почему-то испытывают невероятный суеверный страх перед кельтскими друидами. Они оказались здесь, среди народов, которых считали дикими, окруженные со всех сторон незнакомой местностью, в глухих лесах. Им приходилось иметь дело с традициями и обычаями, понять которые они не могли. Я попытался изобразить на своем лице некое подобие мудрой усмешки всезнающего друида. Но Лабиэн уже взял себя в руки. Он снова улыбнулся:

— Ты еще очень молод. Насколько я знаю, кельтские друиды облачаются в белоснежные одежды, носят длинные седые бороды и, держа в руках свои золотые серпы, беззвучно ходят по лесам.

— Насколько я понял, ты ищешь переводчика, — ответил я спокойно. — Именно поэтому я пришел к тебе. Если ты заинтересован в моих услугах, то так и скажи.

Я говорил громко и четко, не отводя взгляд в сторону. Мне показалось, что я смогу произвести более выгодное впечатление, если не дам прямого ответа на вопрос, являюсь я на самом деле друидом или нет. Кроме того, я знал, что сюда вот-вот должна прибыть делегация кельтов, и не хотел оказаться в неловком положении.

Лабиэн пристально рассматривал меня, пытаясь понять, кем же на самом деле я являюсь и что из себя представляю. Похоже, он взвешивал все мои достоинства и недостатки. Наконец, легат сказал по-гречески:

— У берега реки делегация гельветов ожидает разрешения ступить на землю нашей провинции. Ты готов немедленно приступить к выполнению своих обязанностей и переводить для нас? Мы готовы заплатить тебе за работу один серебряный денарий.

— Я с радостью выступлю в роли переводчика во время этой встречи, — ответил я ему на греческом, тщательно подбирая слова, — одпако хочу сообщить тебе, легат Лабиэн, что мои услуги стоят не один, а два серебряных денария.

Лабиэн усмехнулся. Наконец он кивнул, подавая знак Сильвану, который все еще сидел верхом на лошади. Сильван тут же сдавил бедрами бока своего гнедого коня и галопом поскакал по Виа Преториа.

— Кто эта женщина? — с интересом спросил Лабиэн, разглядывая Ванду еще более пристально, чем меня. Взгляд легата скользнул по ее груди, затем опустился ниже, к бедрам, соблазнительные изгибы которых подчеркивали складки туники в крупную красную клетку.

— Сюда ей входить нельзя, — сказал он, глядя прямо в глаза Ванде и улыбаясь ей.

— Она моя рабыня, — ответил я с такой гордостью, словно мне принадлежал целый гарем, — эта женщина заменяет мне мою больную левую ногу.

Я заложил большие пальцы левой и правой руки за свой ремень. Теперь Лабиэн наконец-то заметил болтавшиеся у меня на поясе светлые волосы. Легат поднял взгляд и посмотрел мне прямо в глаза.

— Это волосы германца? Насколько я понимаю, ты их у кого-то купил?

— Нет, легат Лабиэн. Эти волосы принадлежали одному германскому князю, которого я победил в честном поединке. Теперь его душа, а также его волосы принадлежат мне и только мне.

На лице римлянина читалось удивление, которое он даже не пытался скрыть. Я не мог понять, чем оно было вызвано: либо он не верил в правдивость сказанного мной относительно победы над германцем, либо его удивляли обычаи кельтов.

— Что ж, — ответил наконец Лабиэн, — у переводчика Цезаря должно быть две ноги. Ждите здесь дальнейших распоряжений, — сказал легат и вернулся в палатку.

Мы стояли перед валом высотой по колено, который окружал шатер Цезаря, и ждали, что нам велят делать дальше. Молодые трибуны косились в нашу сторону и перешептывались. Похоже, им еще никогда в жизни не доводилось видеть женщину из племени германцев.

Из огромного шатра вышел еще один офицер. Он представился нам и назвался примипилом десятого легиона — имевшим самое высокое звание центурионом. В отличие от легионеров он не носил кольчугу, а был облачен в оцинкованный панцирь, собранный из множества прилегающих друг к другу вплотную чешуек который так блестел на солнце, словно был из чистого серебра В руке офицер держал узловатую палку. Это был пресловутый витис, который давал ему право решать, будет легионер помилован или лишен жизни. Примипила переполняли энергия и жажда деятельности. Казалось, он ни мгновения не мог сидеть без дела и был типичным представителем тех нелюдимов, которые отлично чувствовали себя только в обществе мужчин, но в один прекрасный день совершенно неожиданно могли проявить невероятную заботу и сердечность по отношению к тем, кто нуждался в их защите. Примипил взглянул на меня словно отец, гордящийся своим сыном.

— Ты непременно должен поступить на службу в канцелярию Цезаря, кельт. Учти, занимая подобную должность и выполняя обязанности переводчика и писаря, ты будешь получать такое же жалованье, как член младшего офицерского состава. В тот же день, как только ты подпишешь контракт, ты получишь задаток в размере трехсот сестерциев, а затем тебе будет выплачиваться такая же сумма каждый год. Это в полтора раза больше, чем получает пехотинец, служащий в римской армии.

— А сколько получает всадник? Я неплохо езжу верхом, — решил пошутить я.

Примипил улыбнулся, оценив мое остроумие, и с пренебрежением взглянул на молодых трибунов, которые с недовольными минами стояли перед входом в огромный шатер Цезаря. Любой примипил — это воин, который из самых низов пробивался наверх. И каждый шаг на пути к этому званию был сделан исключительно на поле боя. Примипил не может похвастаться знатным происхождением, поскольку не принадлежит к сословию сенаторов или всадников. Если он хочет сделать карьеру, то у него есть только одна возможность осуществить свое желание — это служба в армии. Конечно же, примипил презирал этих самовлюбленных юнцов, которые смотрели на всех свысока, обливали свою одежду дорогими благовониями и украшали туники яркими лентами. Примипила звали Луций Сперат Урсул, ростом он был еще ниже, чем те римляне, которых мне приходилось видеть до сих пор, однако его широкие мускулистые плечи тут же обращали на себя внимание и заставляли относиться с почтением к их обладателю. Должен заметить, что таз примипила тоже был гораздо шире, чем у мужчин, живущих на севере, так что офицер напоминал мне облаченный в броню кубик.

— Подумай хорошенько, кельт. Нигде на свете ты не найдешь таких товарищей, как в нашем десятом легионе. Кроме того, у тебя вряд ли когда-нибудь будет повод жаловаться на еду. Кормят у нас отменно!

Насколько я мог судить, этот Луций Сперат Урсул по совершенно непонятным причинам проникся ко мне симпатией и хотел помочь мне устроить свою судьбу. Если не ошибаюсь, я уже говорил как-то, что практически любой человек, обладавший недюжинной физической силой, едва увидев меня, тут же пытался мне помочь. Куда бы я ни направлялся, где бы я ни был, обязательно находился сильный как медведь воин, испытывающий потребность защитить меня.

Примипил вежливо попрощался с нами и зашагал по главной улице лагеря, проверяя на ходу, вся ли работа выполняется солдатами с должным усердием. Через некоторое время мы услышали, как он сердито кричит на легионера, который, по всей видимости, недостаточно тщательно вычистил свою тубу^[28]. Когда Луций Сперат Урсул сломал свою палку, к нему тут же подбежал раб, который принес новый витис. Выхватив жезл из рук раба, примипил, который, как мне казалось, всего лишь несколько мгновений назад испытывал трогательную потребность защитить меня, продолжил избивать солдата, со стонами корчившегося в пыли У ног своего командира. Удары сыпались на несчастного один за другим. Попав легионеру прямо по голове, примипил нанес ему довольно серьезную рану. Казалось, что кожа на лбу бедняги рассечена от виска до виска, его лицо заливала кровь. Наконец, остановившись, Луций Сперат Урсул взглянул на меня, улыбаясь словно заботливый, гордый отец. У меня создалось такое впечатление, будто он хотел продемонстрировать мне, что случится с каждым, кто попытается тронуть хотя бы волос на моей голове. Затем он уверенным шагом направился дальше по главной улице лагеря, окидывая внимательным взглядом легионеров из почетного караула, которые охраняли штандарты, орлов и вексиллы^[29].

Чтобы хоть как-то убить время, я немного поговорил с Вандой на германском. Если быть более точным, то мы потешались над молодыми трибунами, которые не понимали ни слова из сказанного нами.

Вдруг послышался протяжный звук тубы. Он чем-то напоминал рев быка, который неистово совокуплялся с коровой. Всю Виа Преториа заполнили легионеры, впереди которых шагали одетые в львиные шкуры знаменосцы. Солдаты ровными колоннами шли по направлению к Преториуму. Они остановились у земляного вала, которым был обнесен огромный шатер Цезаря, расступились в стороны и образовали нечто вроде живого коридора. Затем показались офицеры разных рангов и служащие канцелярии, которых возглавлял префект лагеря. Они остановились у преториума, разбились на две группы и стали по обе стороны от главного входа. Легионеры освобождали улицу, выстраиваясь вдоль ее левой и правой стороны. Наконец я увидел вдалеке делегацию кельтов.

Ее возглавлял князь Наммей и всеми уважаемый великий друид Веруклетий. По такому случаю они надели свои лучшие доспехи: покрытые серебром кольчуги, искусно украшенные железные шлемы с посеребренными щитками, защищающими щеки и скулы, и с бронзовыми фигурками соколов наверху. У этих соколов были распростертые в стороны посеребренные крылья, которые при каждом движении раскачивались вверх и вниз, придавая воину, надевшему такой шлем, еще более внушительный и угрожающий вид.

Это были шлемы наших предков. Никто уже не мог с уверенностью сказать, когда их изготовили кельтские мастера. Шлемы передавались из поколения в поколение и надевались только по особым, торжественным случаям. Наммей и Веруклетий надели огромное количество массивных украшений из золота. Держа спину прямо и гордо глядя на окружавших их легионеров, кельты неторопливо ехали по Виа Преториа. Правые ладони князя и друида покоились на золотых рукоятках железных мечей, а в левых были зажаты покрытые богатой позолотой щиты, украшенные изображениями животных и орнаментами, выполненными с достойным восхищения мастерством.

Следом за Наммеем и Веруклетием ехали верхом другие кельты знатного происхождения. Их роскошные доспехи, дорогое оружие и богатые украшения почти ничем не уступали великолепному снаряжению двух кельтов, возглавлявших делегацию. Друиды тоже решили не ударить в грязь лицом. Они надели свои лучшие и самые богатые наряды — белые одеяния, расшитые замысловатыми узорами из золота и серебра. Каждого из них сопровождали несколько германских рабов, одетых в короткие меховые туники. Наверняка наши вожди и друиды долго выбирали самых рослых и широкоплечих германцев-невольников, потому что даже я видел таких исполинов впервые. Должен сказать, что делегация кельтов выглядела довольно внушительно. Наверняка сопровождавшие друидов рабы произвели на римлян неизгладимое впечатление. Эти великаны были на две головы выше любого легионера и выглядели так, словно не имели ничего общего с людьми, а происходили от каких-нибудь диких животных. Казалось, что они в любой момент могут наброситься на солдат и разорвать их голыми руками, которые больше напоминали медвежьи лапы. Бледные испуганные лица молодых трибунов позабавили меня, и я с трудом сдерживал смех. Такого представления они наверняка не видели еще ни разу в жизни. Кельтские князья и друиды буквально купались в испуганных взглядах низкорослых римлян, которые со страхом смотрели то на нашу знать, то на звероподобных германских рабов. В тот момент, стоя на месте и внимательно наблюдая за всем происходившим, я в самом деле гордился тем, что я кельт. Но глядя на богатые золотые украшения, выставленные князьями и друидами на всеобщее обозрение, я радовался и сердился одновременно. Ведь тем самым они подтверждали не дававшие покоя римлянам слухи о том, что мы —. «золотой народ». Разве Цезарь не обещал своим легионерам богатую добычу в краю, названном им «Галлия Аурифера»?

Оказавшись перед огромным шатром Цезаря, все члены делегации остановились и спешились. Преторианцы увели лошадей кельтов. Цезарь не спешил выходить. Он решил заставить самых знатных и достойных представителей нашего народа ждать его, хотя я отчетливо видел его тень на стене палатки у самого входа, а это значило, что он мог показаться в любое мгновение. Но по каким-то соображениям Цезарь решил заставить всех томиться в ожидании.

Наконец проконсул вышел из шатра в сопровождении легата Лабиэна и двенадцати одетых в кроваво-красные тоги ликторов проконсула. Легионеры тут же подняли вверх правую руку.

— Приветствуем тебя, Цезарь! — слышалось со всех сторон. Раз за разом знаменосцы поднимали вверх флаги и древки с прикрепленными к ним изображениями орла. Легионеры ударяли гладиусами по своим выкрашенным в красный цвет щитам. Лязг оружия и приветственные крики, издаваемые шестью тысячами легионеров, действительно впечатляли. Казалось, что это звуки несокрушимой военной машины, победить которую невозможно. Цезарь ответил на приветствие лишь довольной ухмылкой и с пренебрежением взглянул на кельтов. Сейчас, когда он был не на коне, этот великий полководец казался мне еще более низкорослым, худым и тщедушным. Мне даже показалось, что стоит к нему прикоснуться, и он разобьется, рассыпавшись на сотни осколков. Нет, вряд ли кто-нибудь решился бы назвать Цезаря воином, к которому можно проникнуться симпатией, едва взглянув на него. Недобрая улыбка, застывшая на его лице, заставляла насторожиться. Это была улыбка человека, который нисколько не сомневался в своих интеллектуальных способностях и без тени сомнения или страха упорно преследовал свои личные цели, которые перед ним ставили его непомерный эгоизм и честолюбие. В глазах Цезаря я прочел безразличие, непреклонность и беспощадность, заставившие меня содрогнуться. Он явно не принадлежал к тому типу людей, которые согласятся вести диалог, чтобы найти решение, приемлемое для обеих сторон. Этот человек стремился добиться успеха любой ценой. Цезарю нужна была безоговорочная победа.

— Я Гай Юлий Цезарь, проконсул провинции Нарбонская Галлия. Моя тетка Юлия по материнской линии происходит из рода царей, а по линии отца является отпрыском бессмертных богов. Потому что Марии ведут свое происхождение от четвертого царя Рима Анция Мария и по праву носят прозвище Рекс^[30]. Вот из какого рода моя мать. Юлии же происходят от самой Венеры. Именно к этому клану и принадлежит моя семья. А это значит, что в жилах всего нашего рода течет кровь царей, которые являются самыми могущественными среди смертных, и священная кровь богов, которые вершат судьбы не только простых смертных, но и самих царей.

Рассказ о своем славном роде Цезарь сопровождал театральными жестами.

Проконсул взглянул на Лабиэна, очевидно, давая ему знак. Легат в свою очередь кивнул мне. Раз уж я согласился быть переводчиком Цезаря, мне не оставалось ничего другого, кроме как начать отрабатывать обещанные мне в качестве награды два серебряных динара. Кельтская делегация слушала переводимую мною речь Цезаря, которая, судя по их лицам, не произвела на моих соплеменников никакого впечатления. Закончив, я кивнул Лабиэну, и Цезарь продолжил:

— Кельты! Говорите! Рим слушает.

Я тут же перевел сказанное Цезарем, даже не взглянув на Лабиэна.

Первым взял слово Наммей. В отличие от Цезаря каждый раз, когда вождь кельтов хотел, чтобы я перевел его слова, он замолкал и взглядом давал понять, что мне следует приступать к выполнению своих обязанностей. Конечно же, Наммей тоже не мог упустить предоставившуюся возможность сыграть на публику и начал свою речь с перечисления всех своих славных предков и их великих подвигов. Хотя я совершенно не испытывал симпатии к римскому проконсулу, мне почему-то хотелось произвести на него впечатление. Возможно, в моих жилах заиграла кровь кельтов, которые больше всего на свете ценят славу, почет и всеобщее признание, но, к собственному удивлению, я вдруг осознал что мнение моих соплеменников меня совершенно не интересовало — мне хотелось заслужить уважение Гая Юлия Цезаря.

Наконец Наммей перешел к изложению сути той проблемы, которая заставила его сегодня начать переговоры с римлянами:

— Я, Наммей, князь гельветов. Мой народ дал мне право говорить от его имени. Три года назад гельветы приняли решение переселиться в края на побережье Атлантикуса, которые принадлежат дружественному нам племени сантонов. Тогда аллоброги разрешили нам пройти по их землям, которые сейчас принадлежат римлянам и являются их провинцией. Проконсул, мы обещаем, что пересекая вверенную тебе территорию, мы не станем разорять поля и нападать на селения. Другой возможности добраться в те края, где нас с распростертыми объятиями встретят сантоны, у нас, к сожалению, нет. Вот почему мы вынуждены просить тебя великодушно разрешить нам пройти через твою провинцию. У нас достаточно припасов, чтобы добраться до самого Атлантикуса, а значит, мы никому не будем в тягость. Чтобы доказать наши миролюбивые намерения, мы готовы предоставить в качестве залога золотые украшения и слитки.

В ответ Цезарь лишь слегка кивнул головой. Сначала он со скучающим видом посмотрел на кельтов, которые прибыли, чтобы вести переговоры, затем перевел взгляд на меня. Когда Цезарь начал говорить, его лицо не выражало абсолютно никаких эмоций.

— Князь Наммей, я принял к сведению просьбу твоего народа, о которой ты меня известил. Я должен тщательно обдумать все возможные последствия вашего замысла. На иды^[31] вновь обратись ко мне с тем же прошением. Тогда я дам тебе свой ответ. Это будет ответ римского сената и народа Рима.

Произнеся эти слова, Цезарь развернулся и вновь исчез в своем огромном шатре. По лагерю римлян прокатился заунывный звук тубы, больше напоминающий стон испускающего дух вола, чем звук созданного человеком музыкального инструмента.

— Наммей, — спросил я князя, — ты разрешишь мне переправиться с вами через реку и вернуться на кельтскую землю?

Я говорил на диалекте гельветов, поэтому меня не смог бы понять ни один римлянин. Вместо Наммея ответил друид Веруклетий:

— Корисиос, в эти смутные времена ты можешь оказать своему народу неоценимую услугу. Оставайся здесь до тех пор, пока мы не придем вновь. Будь терпеливым, Корисиос, потому что зачастую деяния богов кажутся нам на первый взгляд совершенно бессмысленными. И лишь гораздо позже мы понимаем всю мудрость и сложный замысел, на которых они были основаны.

Я молча кивнул друиду. Ради своего народа я был готов провести в Генаве еще восемь дней.

Преторианцы привели лошадей, на которых приехали наши вожди и друиды, и делегация кельтов направилась к главному выезду из лагеря.

Лабиэн подошел ко мне и протянул два серебряных денария.

— Приходи завтра на это же место, когда начнется седьмой час.

Это значило, что мне следовало явиться в лагерь около полудня.

— Завтра вам тоже понадобится переводчик? — с удивлением спросил я, подозревая что-то неладное. Неужели римляне готовили какой-то заговор?

— Тебя хочет увидеть Авл Гирт.

— Авл Гирт? — переспросил я.

— Он руководит всей перепиской проконсула, которую ведет его канцелярия.

Лабиэн протянул мне запечатанный свиток пергамента и с улыбкой сообщил:

Для кельта это единственная вещь на свете, которая может помочь ему живым войти на территорию римского военного лагеря. Так что не забудь завтра взять этот свиток с собой и предъявить его на входе.

Вместе с Вандой я вернулся в шатер Нигера Фабия и рассказал ему, что мне довелось видеть и слышать в тот день. Я как раз собирался поговорить с ним об Авле Гирте, но мне помещали — в шатер вошел центурион Сильван. Несколько сопровождавших его легионеров остались ждать у входа на улице.

— Нигер Фабий, ты купишь у моих воинов немолотое зерно? У каждого есть по две либры^[32].

— Сколько же легионеров хотят обменять свое зерно на деньги? — усмехнулся Нигер Фабий.

— Таких желающих пятнадцать человек.

— Зачем же им нужны деньги? — рассмеялся купец.

— Ты не поверишь мне, Нигер Фабий, — ответил Сильван, — но им нужны деньги, чтобы купить свежеиспеченный хлеб. Мои солдаты слишком ленивы, чтобы самим молоть выделяемый им паек зерна. Они не хотят тратить время впустую, орудуя жерновами или ручными мельницами. Ты ведь сам знаешь, как мы любим порезвиться в полях с местными дикарками!

Должен признаться, что мне никогда не нравились грубые, вульгарные выражения, которыми пользовались легионеры, чтобы выражать свои мысли. А этого с головы до ног облитого благовониями офицера Сильвана, который служил на таможне, я просто терпеть не мог. Согласен, благодаря ему у меня сегодня появилась возможность заработать пару серебряных денариев, но он предложил мне эту работу не потому, что хотел помочь мне, а исключительно ради того, чтобы выслужиться перед префектом лагеря.

— Сильван, — спросил я, — почему же твои легионеры соглашаются на такую невыгодную для них сделку? Ведь готовый хлеб стоит столько же, сколько два дневных пайка немолотой пшеницы!

Офицер лишь отмахнулся:

— В лагере разразилась болезнь, и называется она золотая лихорадка. Все только и говорят, что о предстоящей войне и о богатой добыче. Солдаты совсем потеряли голову — они залазят в долги и бросают на ветер огромные суммы денег. Каждый рассчитывает, что ему удастся захватить одного-двух рабов и хотя бы пригоршню золотых украшений или необработанных самородков. Простые легионеры вдруг возомнили себя ровней Крассу! С той лишь разницей, что они одеты в кольчуги, а не в дорогие туники.

Солдаты, оставшиеся ждать снаружи, внесли пшеницу, как только услышали приказ офицера. Нигер Фабий расплатился. На часть полученных от купца денег Сильван тут же купил рис И шафран. Похоже, блюдо из риса, которое довелось попробовать римлянину, ему очень понравилось.

— Где же расположились солдаты десятого легиона? Куда они запропастились? — спросил Нигер Фабий. — Они могли бы скупить в течение одного часа все товары, которыми забит мой склад.

Офицер самодовольно ухмыльнулся.

— Вдоль берега реки они сооружают земляной вал, защищенный глубоким рвом. Длина этого укрепления будет девятнадцать миль, высота — шестнадцать футов. Он протянется от Генавы до самой Юры.

— Не удивлюсь, если они будут насыпать этот вал и рыть этот ров всю жизнь! — попытался пошутить я, стараясь выглядеть как можно более хладнокровным и сдержанным.

— Цезарь уже велел нанять дополнительных рабочих. Они корчуют деревья и сооружают сторожевые башни, которые будут расположены на определенном расстоянии одна от другой.

— Неужели Цезарь в самом деле думает, будто мы без его разрешения решимся переправиться через реку и войти на территорию римской провинции? — Я пришел в бешенство. Этот тщедушный карлик, чудом ставший проконсулом, открыто готовился к войне, хотя никто не собирался на него нападать.

— Если вы попытаетесь перейти реку, то тем самым окажете Цезарю огромную услугу, — осклабился один из пришедших с Сильваном легионеров. Он не останавливаясь жевал лавровый лист. — Если же вы так и не решитесь нарушить наши границы, то нам придется самим переодеться в варварские наряды кельтов и наделать много шума, чтобы в Риме согласились дать проконсулу еще несколько легионов.

Следующим утром мы с Вандой сидели на берегу Родана и наблюдали, не веря своим глазам, как несколько тысяч легионеров под руководством своих центурионов организованно и слаженно с невероятной скоростью копали ров вдоль русла реки. Извлеченный грунт тут же использовали для сооружения вала. Если честно, то увиденное больше напоминало нам волшебство. Я понял наконец, что имели в виду купцы, когда говорили, что Рим завоевывает мир, умело орудуя лопатой. Основой римского легиона являются не отдельные солдаты, а некая единая, безликая и могущественная сила, которая способна, словно железная лавина, прокатиться где угодно, даже по самой глухой местности, и сравнять с землей все, что окажется на ее пути.

Тем временем к нам присоединился примипил, и мы, глядя на работающих легионеров, начали говорить о том, насколько быстро продвигалось сооружение укреплений.

Луций Сперат дружески хлопнул меня по плечу и вытянул вперед правую руку, показывая куда-то вдаль:

— Посмотри, Корисиос, одна из башен уже полностью готова.

Увиденное не укладывалось у меня в голове. Действительно, у самого берега уже возвели деревянную башню, состоящую из трех уровней. Странно одетые лучники ловко забрались по лестнице и заняли позиции на самой верхней площадке.

— Это лучники с Крита, — заметил Луций Сперат. — Всего лишь через несколько дней весь левый берег Родана на протяжении девятнадцати миль будет надежно укреплен. Рабочие соорудят не только вал, защищенный рвом, но и около дюжины сторожевых башен.

— Ты сказал, девятнадцать миль? — Я был поражен до глубины души.

— Да, ты не ослышался, Корисиос. Длина этого укрепления составит девятнадцать миль. Но кое-где высокий, обрывистый берег, созданный самой природой, позволит нам значительно ускорить работу. В таких местах рабочим и солдатам не нужно будет делать ров и насыпать вал.

Скорость, с которой возводились сторожевые башни, поражала мое воображение.

— За все это мы должны благодарить всадника Мамурру! Он — самый настоящий гений! Равных ему не сыскать. Но будь с ним крайне осторожен. Мамурра великолепный инженер, но это нисколько не мешает ему быть ужасным развратником.

Урсул в очередной раз с гордостью взглянул на левый берег Родана. Насладившись открывающимся видом, он перевел взгляд на меня и сказал:

— Корисиос, тебе крупно повезло, ведь ты оказался на территории римской провинции, а не по ту сторону вала.

— Урсул, я не представляю себе, какую жертву вы должны принести своим богам, чтобы они помогли шести тысячам легионеров отразить натиск войска, состоящего из девяноста тысяч отважных кельтов, — ответил я ему, увеличив количество кельтских воинов, способных держать в руках оружие, в два раза. Насколько мне было известно, римские полководцы всегда поступали именно так, оценивая численность врага.

— У нас достаточно времени, — проворчал Урсул, — нам торопиться некуда. Цезарь уже отдал распоряжение нанять здешних воинов, которые будут сражаться на нашей стороне. Нам нужно выиграть время. Сейчас нет смысла воевать с кельтами, потому что легче всего уничтожить войско, лишив его самого необходимого. Голод хуже, чем мечи и копья. Как вы собираетесь прокормить целый народ, который в течение нескольких недель находится на одном и том же месте? Скоро кельтам придется забивать своих лошадей, чтобы хоть чем-нибудь питаться. Мы сможем победить вас, не выпустив ни единой стрелы.

— Если Цезарь запретит нам идти через его провинцию к Атлантикусу, мы отправимся по другому пути. Мы пойдем на любые жертвы, лишь бы не вступать в конфликт с римлянами и не нарушать границы вашей империи. Мы хотим переселиться на побережье, а не в царство мертвых.

— Поступай на службу в канцелярию Цезаря, Корисиос. Тогда ты станешь самым могущественным кельтом во всей Галлии! — ответил Урсул, гладя Люсию по спине.

— Неужели ты думаешь, будто это в самом деле хорошая идея? — спросил я, скорчив такую гримасу, словно съел какой-то недозрелый плод.

Римлянин ничего не ответил, а лишь многозначительно взглянул на меня, встал и пошел с гордо поднятой головой вниз, к берегу. Останавливаясь то тут, то там, он отдавал распоряжения рабочим и легионерам или сам брал в руки инструменты. Воины боготворили своего примипила. Сегодня Урсул даже не взял с собой свою палицу, которой наказывал нерадивых легионеров.

Мы с Вандой отправились верхом вдоль берега Родана, надеясь найти место, где еще не ступала нога римлянина. Ведь мы не могли целый день сидеть на одном месте и наблюдать, как рабочие одну за другой возводили сторожевые башни, а легионеры копали ров и насыпали вал. Когда стук молотков наконец стих, мы спешились и улеглись прямо на траву. Ванда и я молча смотрели на медленно проплывавшие над нами облака. Люсия нашла у самой реки мышиную нору и, улегшись на землю, терпеливо ждала, когда ее обитатели покажутся на поверхности. Я никак не мог сосредоточиться на какой-то одной мысли, они в бешеном вихре кружились в моей голове. Массилия, Кретос, канцелярия Цезаря, Базилус, остров Мона, вино, Ванда… Так проходил час за часом.

— Что ты собираешься делать, господин? — прервала молчание Ванда.

Я с удивлением взглянул на нее. Она играла с Люсией, которая вернулась со своей охоты без добычи.

— Да-да, — с иронией произнесла Ванда, — рабыня не должна расспрашивать своего хозяина о его планах. Мне, конечно, все равно. Ты можешь представить себе, будто с тобой заговорил твой кожаный ремень!

Насколько я помню, раньше Ванда никогда не разговаривала со мной таким тоном. Совершенно неожиданно для меня моя рабыня продемонстрировала, что у нее тоже есть чувство юмора. А как она смотрела на меня! Я смутился и не находил себе места, не зная, куда деть руки, и нервно переводил взгляд с Ванды на Люсию, затем смотрел на облака и опять на Ванду. Наконец, я достал из-за пояса шелковый платок с золотыми лошадями и провел рукой по тонкой, невероятно гладкой на ошупь ткани. Люсия тут же подбежала ко мне, обнюхала заинтересовавший ее предмет и завиляла хвостом, показывая, что она вовсе не прочь поиграть с этим цветным лоскутом. Но я заплатил слишком много за эту удивительную вещь и не мог позволить своей любимице изодрать ее в клочья.

— Неужели ты решил подарить платок мне? — спросила Ванда.

Ну вот, теперь она вконец обнаглела и ведет себя совсем бесцеремонно. Ни один человек — конечно, если он в своем уме — не станет дарить своей рабыне шелковый платок.

— Он тебе нравится?

— Конечно, — улыбнулась Ванда.

— Не принято дарить германской рабыне такие роскошные подарки, но на твоей шее эта замечательная вещь будет смотреться гораздо лучше, чем у меня на поясе.

Ванда не обратила внимания на мой суровый тон. Она вновь улыбнулась и, лукаво глядя мне в глаза, вытянула шею, чтобы я мог повязать платок. Губы Ванды оказались так близко, что я почувствовал удивительный запах ее дыхания. Вдруг, сам того не желая, я сказал:

— Тебе известно, что ты пахнешь гораздо лучше, чем самые дорогие благовония арабского купца?

Мне казалось, что это говорю не я, а кто-то другой. Я тянул время и не торопился повязать платок Ванде на шею.

— А твои глаза, Корисиос, кажутся мне красивее, чем любые драгоценные камни, чем все изумруды и рубины, которые я видела вчера. Мне нужен только ты…

Ванда закрыла глаза и обвила мою шею руками, и наши губы слились. Я нежно обнял ее и привлек к себе. Ее язык, извивавшийся словно змея, тут же оказался у меня во рту. Этого долгого поцелуя оказалось вполне достаточно, чтобы я совершенно потерял голову. Не дав мне опомниться, Ванда расстегнула мои штаны, приспустила их и тут же уселась на меня сверху, словно наездница, оседлавшая жеребца.

Ее волосы рассыпались по плечам, она запрокинула голову и, скрестив руки на затылке, начала ритмично двигаться вверх и вниз. Я проникал в нее все глубже и глубже, мы стали одним целым. Жар внизу живота казался нестерпимым. Распаляясь, я буквально пронзал Ванду, а ее движения становились чаще и резче. Я изо всех сил прижал ее к себе и начал ласкать губами отвердевшие соски, а руками поглаживать ягодицы. Когда Ванда вонзила мне в спину ногти, а ее дыхание участилось, у меня уже не было сил сдерживаться. Я взвыл, словно волк, глядящий на полную луну, и, запрокинув голову, выкрикнул в ночь ее имя: «Ванда!»

Лишь незадолго до рассвета мы, обессиленные после столь бурно проведенной ночи, упали на траву прямо посреди поляны и уснули. От усталости я не мог пошевелиться и чувствовал себя опустошенным. Но это была приятная, умиротворяющая пустота, та, которой наслаждаются любящие друг друга люди. Она заставляет нас забыть о днях и ночах, вытесняет все другие мысли и чувства. Эта пустота замедляет ход времени. Мы больше не считаем часы, прошлое и будущее постепенно растворяются, исчезают, сливаясь с настоящим. Кажется, будто весь мир затаил дыхание.

Когда на востоке поднялось солнце, мы все еще лежали на земле друг возле друга, а каждая пора наших тел источала запах пота и любви. Мои мышцы болели, а та часть тела, которую кельты так любят демонстрировать своим врагам, покраснела и немного распухла, словно я нагишом пробежался по крапиве. Лежавшая рядом Люсия взглянула на меня, затем приподняла голову и с тяжелым вздохом вновь опустила ее на вытянутые передней передние лапы. Наверное, она хотела мне сказать, что за одну, даже самую длинную и бурную ночь, невозможно наверстать то, что я пропустил за несколько последних лет.

Мы вымылись в ручье, впадавшем в Родан рядом с поляной, и осторожно осмотрели раны, которые нанесли друг другу в порыве безумной страсти. Ночью мы с Вандой забыли обо всем на свете и ничего не замечали, но сейчас нужно было смыть запекшуюся кровь и приложить к коже целебные травы.

— Скажи, Ванда, все германские женщины такие же горячие, как ты? — прошептал я.

— Возможно, ты не поверишь, но то же самое я хотела спросить у тебя о кельтских мужчинах, — ответила с улыбкой Ванда.

— Как тебе сказать… — Я притворился, будто ее фраза заставила меня задуматься. Мы уселись друг возле друга на огромный камень, возвышавшийся над водой прямо посередине ручья. — Дядюшка Кельтилл рассказывал мне, что женщины отличаются одна от другой. Среди них есть такие, занимаясь любовью с которыми можно уснуть от скуки. Но немало женщин превращаются в настоящий вулкан, едва ощутив на своих губах поцелуй. Я думаю, будет вполне справедливо, если то же самое я скажу и о мужчинах.

Люсия ждала нас на берегу. Она виляла хвостом и звонким лаем пыталась привлечь к себе внимание. Я ударил ладонью по воде и попытался обрызгать ее, но моя любимица резко отскочила назад и в сторону, отряхнулась и вновь подбежала ближе, продолжая лаять. Усевшись на камень позади Ванды, я снял с нее платок и подобрал со дна ручья небольшой голыш, который стремительный поток превратил в почти идеальный шар. Я замотал его в шелковую ткань, завязал края тугим узлом, так чтобы он не выпал, размахнулся посильнее и швырнул обмотанный дорогим платком камень в ручей.

— Ведь ты заплатил за него один серебряный денарий, не так ли? — пробормотала Ванда, с укором взглянув на меня. Я обнял ее, пододвинулся ближе и начал нежно целовать ее шею.

— Боги подарили мне твою любовь. С моей стороны было бы не очень вежливо, если бы я сделал вид, будто ничего особенного не произошло, и не отблагодарил бы их.

— Всю эту ночь в твоих объятиях была я, а не ваши кельтские боги, мой господин.

Я легонько укусил Ванду за мочку левого уха и прошептал:

— Дядюшка Кельтилл сейчас рядом с нами. Да, он живет в царстве теней, куда уходят души умерших после смерти, но ведь их мир и наш являются на самом деле одним целым. Я знаю, что мой дядюшка сидит сейчас на берегу и наблюдает за нами. Люсия только что тихонько взвизгнула.

Мне показалось, что Ванду мои слова тронули и немного обеспокоили, но не напугали. Она сидела на месте, даже не пытаясь встать или пошевелиться, и слушала меня. Похоже, дядюшка Кельтилл подарил мне не только рабыню, но и ее любовь. Как иначе можно было объяснить все происшедшее прошлой ночью?

Ощущая близость Ванды и прикасаясь своей кожей к ее обнаженному телу, я не мог сдержаться. Слегка приподняв ее, я проник в нее сзади. Я знал, что дядюшка Кельтилл сидит рядом на берегу, и поэтому был уверен — с нами не может случиться ничего дурного. Наверняка он радовался за меня и за Ванду.

— Друид, — прошептала Ванда и плотнее прижалась ко мне, — может быть, нам стоит подождать, пока наши раны не заживут?

Обняв Ванду сзади, я крепко сжал ее грудь и тут же почувствовал, как соски затвердели и стали острыми, словно наконечники стрел.

— Пусть наши раны очистит и промоет великолепное вино, не разбавленное водой. Пусть их залечит мед, — выдохнул я и начал сбивчиво объяснять своей возлюбленной, как при помощи валерианы и мирры предотвратить гангрену, а затем посвятил Ванду в тайны составления мазей из лекарственных трав, смол и жира. Скоро мы уже не могли понять, какое чувство острее — боль или наслаждение. Наконец, мы достигли апогея, и наши крики вспугнули сидевшую на дереве стайку каких-то маленьких птиц. Я бы нисколько не удивился, если бы офицеры десятого легиона подняли по тревоге солдат и отдали им приказ выяснить, кто издает такие странные звуки.

Около полудня мы направились назад, к военному лагерю римлян. Мы не могли насмотреться друг на друга и постоянно придерживали лошадей, чтобы поцеловаться. Ни я, ни Ванда не могли поверить своему счастью.

Приблизившись на расстояние ста шагов к главному входу, мы увидели отряд сирийских лучников в остроконечных шлемах. По их необычной одежде кто угодно мог бы догадаться, что они родом с Востока. Воины были одеты в длинные темно-зеленые туники, закрывавшие даже пятки, а поверх этих странных одеяний каждый из них носил длинную кольчугу. Сирийцы тут же достали стрелы из колчанов и натянули тетиву своих коротких луков. Нисколько не смутившись, я протянул командиру стражи свиток, который получил накануне от Лабиэна. Тот развернул его, пробежался глазами по тексту и решил посоветоваться с римским офицером, который сначала с недоверием осмотрел меня и Ванду, а затем взглянул на свиток. Только после этого он отдал приказ кельтскому всаднику провести нас непосредственно к канцелярии. Сопровождавшего нас воина звали Кунингунулл, он был родом из племени эдуев. Хоть Кунингунулл и состоял на службе в римской армии, он носил кельтские шерстяные штаны в крупную клетку, которые у щиколоток были стянуты кожаными ремешками. Внимательно осмотрев его меч и копье, я отметил, что оружие тоже изготовили кельтские мастера. Даже получая жалование от римлян, Кунингунулл не переставал гордиться тем фактом, что он был кельтом. И, выходя под римскими флагами на битву против других кельтских племен, он наверняка будет помнить, что в его жилах течет кельтская кровь. Точно так же и мой отец сражался бы на стороне римлян, но помнил бы при этом, к какому народу принадлежит, если бы в его судьбу не вмешалось роковое стечение обстоятельств, в результате которого он повредил себе зуб, ужиная моллюсками в раковинах, и через несколько дней умер, так и не дойдя до лагеря легиона, в котором хотел служить.

— Я слышал, что ты друид, — сказал Кунингунулл. Я кивнул, но не вымолвил ни слова. За последнее время я привык отвечать на подобные вопросы загадочным молчанием, поскольку мне казалось, будто так я могу произвести на собеседника более выгодное впечатление.

— Скажи мне, можно ли найти такую целебную траву, которая помогла бы излечить глаза человеку, который больше не видит вершины гор?

— Нет, — коротко ответил я.

— Но у римлян есть бесчисленное множество мазей и бальзамов, которые… — тут же попытался возразить Кунингунулл.

У римлян бесчисленное множество мазей и бальзамов по одной простой причине: ни одно из этих хваленых снадобий ни на что не годится.

Услышав эти слова, Кунингунулл широко улыбнулся. Всем своим видом он давал мне понять, что мой ответ пришелся ему по душе.

— Как ты видишь горы? Так, словно они находятся за белесой пеленой? Или их вершины двоятся? — спросил я у Кунингунулла.

— Раздвоенные вершины за белесой пеленой, — ответил воин нерешительно.

— Белки твоих глаз желтоватые. Но это не золотой цвет солнца, это желтизна дурно пахнущего льда. Тебе можно помочь, эдуй. Но для начала ты должен кое-что сделать сам. Перестань пить так много вина, Кунингунулл!

Мне удалось окончательно сбить с толку эдуя, и он смущенно посмотрел на меня. Похоже, Кунингунулл никак не мог поверить в то, что мне с первого взгляда удалось определить, из-за какого пагубного пристрастия испортилось его зрение.

— Благодарю тебя, друид. Я попробую последовать твоему совету. Услуга за услугу: я тоже дам тебе один совет. Я слышал, будто ты переводил разговор проконсула с делегацией гельветов. Мне также известно, что Авл Гирт, главный человек в канцелярии Цезаря, был бы очень рад, если бы ты согласился служить Цезарю под его руководством. Так вот, я бы посоветовал тебе принять столь заманчивое предложение. Наши отцы могли наняться в римскую армию только как солдаты. Мы же имеем возможность служить как всадники вспомогательных войск. У нас всегда достаточно еды, нам платят достойное жалование, а по окончании службы мы получаем римское гражданство. Только представь себе, друид, твои потомки будут римскими гражданами! Подумай о своих детях. Ты должен позаботиться о них уже сейчас и принять это предложение.

— Я знаю, — коротко ответил я с таким видом, словно все сказанное меня совершенно не интересовало. Ведь я не мог позволить простому кельту поучать друида и советовать мне, как лучше поступить, — а некоторым солдатам даже выпадает счастье получить на ужин моллюсков в раковине.

Кунингунулл резко мотнул головой и недовольно взглянул на меня. Он сердился из-за того, что не мог понять смысл сказанных мною слов.

— Что же, — проворчал он, — решай сам. Но знай: если ты будешь служить Цезарю, то ни один кельт не сможет гадить тебе на голову. С того самого момента, как мы, эдуи, заключили союз с Римом, нас начали уважать во всей Галлии.

Улыбнувшись так, словно мне приходилось говорить с несмышленым ребенком, я ответил:

— Насколько мне известно, Цезарь не собирается долго оставаться под Генавой. А это значит, что, даже приняв столь заманчивое, на твой взгляд, предложение, я не буду иметь возможности работать в канцеляриидольше месяца.

— Цезарь отправил послов в Аквилейю. Там зимуют седьмой, восьмой и девятый легионы. В общей сложности это восемнадцать тысяч человек. Проконсул отдал им приказ ускоренным маршем перейти через Альпы и прибыть сюда.

Услышав это, я чуть не выпал из седла. Я изо всех сил пытался улыбнуться и показать эдую, что он, на мой взгляд, говорит полную чепуху. Но в тот момент моя улыбка больше напоминала гримасу человека, который съел целый лимон, а не мудрую усмешку всезнающего друида. Значит, всего лишь через несколько недель у Цезаря будет четыре легиона, то есть около двадцати четырех тысяч солдат.

Кунингунулл остановился перед большой офицерской палаткой и сообщил страже, кто я такой. Один из легионеров отодвинул в сторону кожаный полог, закрывавший вход, и жестом предложил мне войти.

Оказавшись в этой огромной палатке, я отметил про себя, что изнутри она казалась еще больше, чем снаружи. Я в очередной раз удивился предусмотрительности римлян — палатку разбили не на голой земле, а на возвышении, сколоченном из дерева. Таким образом, ноги находившихся внутри могли оставаться сухими даже во время проливного дождя. Вдоль стен были расставлены стеллажи, которые использовались для хранения свитков. В центре помещения четыре письменных стола образовывали прямоугольник. У самой дальней стены, в глубине палатки, я заметил обеденные ложа и невысокий круглый столик, на котором стояли кубки, кувшины с вином и водой, а также ваза с фруктами. Ко мне подошел пожилой мужчина, которому на вид я бы дал лет пятьдесят, и приветливо улыбнулся. Он был одет в простую тунику без рукавов, сшитую из плотной шерстяной ткани красного цвета и украшенную незамысловатым узором. На талии ее стягивал искусно украшенный кожаный ремень с золотой пряжкой. Туника была довольно длинной и доставала до самых икр. Я знал, что такую одежду могли носить только офицеры, потому что простому легионеру она наверняка мешала бы во время военного похода.

— Я Гай Оппий, римский всадник и офицер при штабе Цезаря. Я отвечаю за переписку и своевременную передачу всех важных новостей в Рим.

— Довольно скромно! — рассмеялся бородатый мужчина, который, сидя за столом, низко склонился над развернутым перед ним мелко исписанным пергаментным свитком и, очевидно, готовил копию этого документа. — На самом деле Гай Оппий — глава тайной службы Цезаря! У него больше глаз и ушей, чем…

Гай Оппий жестом дал понять говорившему, что продолжать не стоит, и представил мне бородача:

— Это Авл Гирт, офицер, отвечающий за переписку Цезаря.

Я с трудом сдержал улыбку. Авлу Гирту очень подходило его имя, ведь hirtius означало на латыни «щетинистый» или «косматый».

Тот факт, что в военном лагере десятого легиона я встретил офицера с бородой, сам по себе был довольно необычным, ведь бороды, усы и любая другая растительность на лице и теле считались неотъемлемыми атрибутами диких варваров, которые, по мнению римлян, были чем-то средним между зверем и человеком. Этот Авл Гирт мне сразу же понравился. Подойдя к нему сзади, я через его плечо взглянул на документ, над которым он работал. Красивым почерком офицер переписывал на пергамент греческий текст, нанесенный на покрытую воском дощечку.

— Авлу Гирту срочно нужен помощник, потому что один он не в состоянии справиться со всеми заданиями. Количество отправляемой нами корреспонденции в последнее время значительно увеличилось, — сказал Гай Оппий и осмотрел меня с ног до головы. После небольшой паузы он продолжил: — Войны выигрываются не только на поле боя. Что толку от одержанной победы, если военачальник не может о ней никому сообщить? Я отдаю распоряжения и решаю, сколько копий тех или иных документов следует подготовить для отправки агентам и союзникам в Риме.

Авл Гирт взглянул на Гая Опия и усмехнулся:

— А также он решает, идет в Галлии снег или дождь.

Я не совсем понял, что именно хотел сказать бородач этой фразой. Мне оставалось лишь предположить, что Гай Оппий тщательно анализировал все новости и корректировал их соответствующим образом с целью представить происходящее в максимально выгодном для Цезаря свете. Стараясь сохранять равнодушный вид, я кивнул, поскольку не хотел хвалить или порицать услышанное. Одним словом, я решил занять выжидательную позицию. Гай Оппий, похоже, остался вполне доволен моим поведением.

— Поговаривают, будто ты друид, — сказал он без тени враждебности. Я вновь кивнул, не сводя при этом глаз со своего собеседника. Поскольку мне хотелось, чтобы меня считали друидом, я должен был держаться как знатный кельт.

Гай Оппий три раза хлопнул в ладоши. Тут же в помещение вбежал мальчик с черными вьющимися волосами и низко поклонился Гаю Оппию. Похоже, это был греческий раб.

— Олус, принеси нам подогретого вина с пряностями.

Мальчик вновь низко поклонился и тут же исчез. Похоже, бедолага должен был часами сидеть за занавесом в задней части палатки и ждать, когда господин хлопнет в ладоши, чтобы вызвать его к себе и дать какое-нибудь поручение.

Через некоторое время раб вернулся, неся бронзовую посудину с горячей водой. Часть жидкости он тут же вылил в кувшин, Добавил туда неразбавленного римского вина, бросил несколько щепоток муската и корицы, а затем тщательно размешал все деревянным черпаком.

Когда мальчик подал каждому из нас серебряные кубки, наполненные горячим напитком, — Ванда, поскольку она была рабыней, такой чести, конечно же, не удостоилась, — Гай Оппий жестом велел рабу удалиться в заднюю часть палатки. Мы подняли кубки, и Гай Оппий и Авл Гирт в один голос воскликнули: «Да здравствует Цезарь!» Я же ограничился лишь словами: «Carpe diem^[33]».

Когда мы наполовину опустошили кубки, Гай Оппий задал мне свой очередной вопрос:

— Скажи, правда, что вы, друиды, считаетесь живыми книгами кельтов?

— Factus est! — ответил я на безупречном латинском, что означало примерно следующее: «Так оно и есть!» Тем самым я дал понять своим собеседникам, что был знаком даже со специфическими выражениями, используемыми римлянами. Согласен, это выглядело так, словно я хотел похвастаться или набить себе цену. Гай Оппий улыбнулся. Наверное, варвары, которые пытались показать, что они владеют латынью и знакомы с культурой Рима, выглядели в его глазах смешно и даже глупо. Однако позже я понял, что мои попытки вести себя словно настоящий римлянин польстили офицерам.

Если честно, то меня несколько удивила атмосфера, царившая в этой палатке. Я готовился к встрече с нахальными, заносчивыми чиновниками, а оказался в компании двух образованных офицеров, говоривших со мной как с равным. Откровенно говоря, я даже удивился тому, как мало значения Авл Гирт придавал своему довольно высокому званию. По его поведению и манере держаться я понял, что он в первую очередь ученый, человек науки. Подобно тому как Кретос делил мир на тех, кто покупает его товары, и тех, кому они не нужны, для Авла Гирта существовали только образованные люди и неучи. При этом ему было все равно, являлся ли говорящий с ним римлянином или нет.

— Что же ты стоишь, Корисиос? Присаживайся! — предложил мне бородач, словно хотел получше рассмотреть меня с близкого расстояния.

Я передал свой кубок Ванде и сел к столу, заняв место напротив Авла Гирта. Гай Оппий остался стоять в стороне, словно он выполнял роль распорядителя. На его лице появилось отвращение, когда он, как я полагаю, увидел, что стоявшая у меня за спиной Ванда сделала глоток из моего кубка. Если честно, в этот момент я почувствовал себя довольно неловко.

— Она моя рабыня, и в ее обязанности входит пробовать мои напитки и еду, если ей это позволено, — попытался отшутиться я.

— Тогда тебе нужно научить ее пробовать яства перед тем, как к ним прикоснешься ты, а не после этого, — ухмыльнулся Гай Оппий.

— Возможно, она настолько преданна своему хозяину, что хочет умереть вместе с ним, если кто-нибудь решит его отравить, — тоже с улыбкой заметил Авл Гирт. Наверное, по нашему поведению римляне сразу же догадались, что Ванда была для меня не просто рабыней.

— За такую наглость я велю ее выпороть, — коротко ответил я, выслушав насмешки офицеров.

Гай Оппий рассмеялся:

— Неужели в твоем сердце нет ни капли сострадания? Твоя рабыня и так дрожит от страха, словно осиновый листок!

Я даже не стал поворачиваться к Ванде, поскольку был совершенно уверен в том, что она стоит за моей спиной и, держа в руках кубок с вином, с насмешкой смотрит на меня. Наверняка всем своим видом она хотела дать понять обоим офицерам, что нисколько не сожалеет о содеянном.

— Женщины не имеют права входить в палатки офицеров, — сказал Гай Оппий, и я услышал в его голосе нотки сожаления.

— Она заменяет мне мою больную левую ногу, — тут же ответил я, — поэтому я не могу и шагу ступить без моей рабыни.

Гай Оппий кивнул.

Хорошо, возможно, нам придется сделать исключение. Не думаю, что Цезарю понравится, если в его штабе будет работать одноногий писарь.

Авл Гирт сделал еще один глоток горячего вина и отставил кубок в сторону. Похоже, он хотел перейти, наконец, к делу.

— Корисиос, наш проконсул Гай Юлий Цезарь должен периодически отчитываться перед сенатом и перед народом Рима, сообщая в своих посланиях о состоянии дел и о своей деятельности во вверенной ему провинции — в Галлии. Каждую осень мы должны составлять подробный отчет, содержащий как можно больше деталей, и отправлять его в Рим. Когда срок пребывания Цезаря на этой должности истечет, все отчеты будут собраны воедино и выйдут в виде книги, которая сохранит для потомков подробное описание всех событий. Мы хотим включить в эти документы также описание земель, принадлежащих племенам, которые мы называем галлами, а вы — кельтами. Отчеты будут содержать информацию о ваших горах и реках, о традициях и обычаях твоего народа, о ваших богах… Мы хотим как можно подробнее описать, каким образом вы возделываете землю, как разводите домашних животных и приручаете диких зверей, как воспитываете и обучаете своих детей…

Гай Оппий, который, насколько я понял, занимал более высокую должность, чем Авл Гирт, и отдавал тому распоряжения, прервал своего подчиненного:

— Мы не собираемся писать всеобъемлющий исследовательский труд, который занял бы достойное место в Александрийской библиотеке. Это должен быть достаточно подробный отчет для римского сената. Именно с этой целью мы и решили предложить тебе должность писаря, кельт. Ты будешь отвечать на все вопросы легата Авла Гирта, делиться с ним всеми своими познаниями и любой известной тебе информацией. Одним словом, твоя задача состоит в том, чтобы помочь нам составить отчеты, о которых мы только что упоминали.

— До меня дошли слухи, что в ближайшее время в Галлии начнется война. Это правда? — спросил я.

— Война в самом деле вот-вот должна начаться. Сейчас в этом уже никто не сомневается, — с сосредоточенным видом ответил Гай Оппий. Похоже, только что сказанное не казалось ему чем-то необычным. — Каждый раз, когда к нашим границам подступают племена, не заключившие союз с Римом, и пытаются пересечь границы провинции, мы начинаем войну.

— Если ради безопасности границ своих провинций вы будете постоянно захватывать земли и покорять новые племена, то вам придется завоевать весь мир. Чтобы Рим граничил с Римом. Только тогда вы сможете считать, что обеспечили свою безопасность, — сухо заметил я.

— Покорившийся могуществу Рима мир, в котором главенствовало бы римское право, — это не такая уж плохая идея. Во всяком случае, мне она нравится гораздо больше, чем многие другие, — возразил Авл Гирт. — Мы не уничтожаем завоеванные народы и их культуру. Мы лишь заставляем их подчиняться определенным правилам и соблюдать порядок. Там, где стоит легион, царит мир. Там, где люди подчиняются Lex Romana^[34], процветает торговля. Если ты станешь писарем в канцелярии Цезаря, то будешь иметь право жить в личной палатке и иметь собственного слугу. Тебе не придется собственноручно готовить себе еду. Зимой в лагере легиона тебе будет выделено помещение в деревянном отапливаемом строении.

— И моей рабыне будет позволено жить вместе со мной, а также повсюду сопровождать меня?

— Да, — ответил Гай Оппий, — но она должна вести себя соответствующим образом. То есть так, как подобает рабыне. В противном случае это будет несправедливо по отношению к легионерам, ведь их конкубины и внебрачные дети вынуждены жить за пределами лагеря.

Я обернулся и взглянул на Ванду, которая у меня на глазах сделала несколько глотков из кубка. Гай Оппий и Авл Гирт одновременно усмехнулись. Наверное, в тот момент они подумали, что я повернулся к Ванде, чтобы спросить у нее, могу ли я согласиться на такие условия.

— Что же, друид, ты готов стать писарем в канцелярии Цезаря? — спросил меня Гай Оппий. Я не знал, что сказать в ответ. Меня одолевали сомнения.

Я буду очень рад, если мне посчастливится работать в канцелярии вместе с тобой, — добавил Авл Гирт и приветливо улыбнулся мне. Я нисколько не сомневался в искренности его слов.

Я как раз собирался дать ответ на поставленный вопрос, когда у входа в палатку послышался чей-то грубый голос.

— Где здесь раздают глинтвейн? — заорал кто-то во все горло.

Когда я обернулся, незнакомец был уже внутри палатки. Он был одет в белую тунику офицера, украшенную позолоченной бахромой и широкой лиловой лентой.

— Мамурра! — воскликнул Гай Оппий. — Мы как раз обсуждали одно важное дело.

Но Мамурра, похоже, вовсе не собирался соблюдать какие-либо правила приличия. Его интересовало только горячее вино со специями. Подойдя к столу, он взял кувшин обеими руками и начал пить прямо из горлышка.

— Это Мамурра, которому Цезарь присвоил звание praefectus fabrum. Он заведует финансами проконсула и выполняет обязанности казначея, — сказал Авл Гирт.

— Но этим его таланты не ограничиваются. Он разбирается не только в финансовых делах Цезаря, но и отвечает за сооружение деревянных сторожевых башен, — добавил Гай Оппий, с уважением глядя на присоединившегося к нам римлянина.

— Довольно, довольно расхваливать меня! — рассмеялся Мамурра и тут же ловко стянул с себя забрызганные грязью кожаные сапоги. — Эй, куда запропастилась моя жена?! Пусть немедленно приготовит для меня ванну!

Гай Оппий три раза хлопнул в ладоши. Вновь появился Олус, на лице которого играла довольная улыбка. Мамурра подмигнул мальчику.

— Немедленно приготовь для меня ванну. А если вода будет слишком горячей, то я собственноручно оторву твои паршивые яйца и продам тебя в Александрию, где ты проведешь остаток жизни в окружении евнухов!

Олус широко улыбнулся и выбежал из палатки.

Гай Оппий взял со стола еще один кубок, наполнил его вином и протянул Мамурре. Мамурра одним глотком осушил его и пристально взглянул на Ванду.

— Эй, где ты купил такую красотку?

— Это рабыня, принадлежащая кельту, — ответил Гай Оппий.

— Кельт? — захохотал Мамурра. — При чем здесь кельт? Что это? Новая модная смесь пряностей?

— Что ж, для такого темного человека, как ты, Мамурра, объясню: кельты — это то же самое, что и галлы.

Мамурра кивнул и вновь рассмеялся.

— Значит, он хочет продать тебе эту германку?

— Нет, Мамурра! Кельта зовут Корисиос, и он друид. Корисиос будет работать в канцелярии Цезаря под началом Авла Гирта.

Теперь Мамурра перевел взгляд на меня и начал рассматривать не менее пристально, чем Ванду. По его глазам, которые буквально ощупывали мое тело, я тут же понял, что мужчины для него не менее желанны, чем женщины. Теперь я вспомнил: Урсул, примипил десятого легиона, советовал мне быть поосторожнее при встрече с неким Мамуррой.

— Значит, ты друид, — ухмыльнулся казначей Цезаря. — Наконец-то боги услышали мои мольбы. Я давно хотел увидеть настоящего галльского друида. Мне пришлось по вкусу ваше пиво, но ваши женщины, тела которых во многих местах покрыты волосами, способны вызвать только отвращение. А вот живого друида мне пока что видеть не доводилось… Скажи, друид, в самом ли деле существует такая трава, которая дает мужчине силу вулкана и делает его половой орган таким же твердым, как римский пилум?

Гай Оппий и Авл Гирт рассмеялись. Похоже, они уже привыкли выслушивать эротические фантазии Мамурры.

— Да, — ответил я спокойно. — Я слышал о таком растении. Думаю, я смогу приготовить для тебя такое зелье. Только дай мне время.

— Если ты обеспечишь меня этим чудодейственным снадобьем, то я сделаю тебя наместником в Гадах!

Мамурра кубок за кубком вливал в себя глинтвейн, словно это была обычная вода. Похоже, он ощущал непреодолимую потребность как можно быстрее напиться.

— Если бы мои легионеры обращались с лопатой так же ловко, как я со стилем^[35], то мы бы уже давным-давно окружили всю Галлию высокой неприступной стеной и насыпали перед ней вал!

— Мамурра, пока что это не твои легионеры, а легионеры Цезаря, — усмехнулся Гай Оппий.

— Ох уж этот Цезарь, — простонал Мамурра, наполняя до краев очередной кубок. — Представьте только, наш проконсул взял под свое начало еще два легиона из Италии — одиннадцатый и двенадцатый. Он собирается объединить их с тремя легионами, зимовавшими в Аквилейе, и отдать приказ всем пяти легионам перейти через Альпы… Он окончательно свихнулся! И я возьму на себя смелость утверждать, что…

— Но сенат не дал своего согласия на то, чтобы Цезарь взял под свое командование дополнительные легионы, — прервал Мамурру Гай Оппий. — Поступая таким образом, проконсул в очередной раз нарушает римские законы. Какую же должность он будет вынужден купить, чтобы против него не смогли начать судебное разбирательство по окончании срока его правления в Галлии?

Мамурра лишь пожал плечами и кивнул головой в сторону Авла Гирта.

— А вот это уже ваша работа. Вы и только вы можете убедить Рим в том, что границам римской провинции Нарбонская Галлия угрожает опасность. Мне известны твои способности, Гай Оппий, поэтому я почти уверен: тебе в конце концов удастся представить все в таком свете, что в честь Цезаря в Риме устроят триумфальное шествие, которое продлится минимум десять дней.

Казначей Цезаря вскочил с обеденного ложа и вновь наполнил свой кубок. Похоже, он не мог долго сидеть на месте; могло показаться, будто его энергия неистощима. Кроме того, как я уже успел заметить, он мог выпить невероятное количество спиртного, оставаясь при этом совершенно трезвым. Мамурра вновь сел на ложе.

— Пять легионов… — пробормотал Авл Гирт, покачивая головой.

— Если к ним добавить еще и десятый легион, расположенный в данный момент здесь, под Генавой, то Цезарь будет командовать не пятью, а шестью легионами, — возразил Мамурра. — Однако двум из этих шести легионов он вынужден платить жалованье из своего кармана! Должен признаться, что гораздо легче построить деревянный мост до самого побережья Британии, чем отвечать за казну Цезаря. Откуда я возьму деньги, чтобы платить жалованье двум легионам, если сейчас их едва хватает, чтобы отдавать проценты кредиторам нашего проконсула?

Шесть легионов! Это значит, что Цезарь собирался стянуть в Галлию более тридцати тысяч солдат! К ним можно добавить еще десять тысяч кельтов, служивших во вспомогательных войсках, и пару тысяч кельтских всадников. Если Цезарь хотел всего лишь помешать гельветам перейти через Родан, то не было никакой необходимости собирать войско, состоящее более чем из сорока тысяч солдат! Получается, что, пока кельтские племена, ничего не подозревая, ждут на противоположном берегу ответа Цезаря на свою просьбу, он ускоренными темпами готовится к войне, даже не получив на нее согласие римского сената!

У меня в голове крутилась одна-единственная мысль: «Нужно уходить отсюда как можно быстрее!» Я должен был во что бы то ни стало перебраться на противоположный берег Родана и предупредить свой народ об угрожавшей ему опасности. Юлий Цезарь собирался начать свою личную войну и искал предлог, чтобы напасть на нас. Только таким образом он сможет оправдать свои противозаконные действия и доказать, что он имел право распоряжаться дополнительными легионами без согласия сената.

На самом деле у проконсула было достаточное количество причин начать войну против галлов: во-первых, как и любой уважающий себя патриций, Цезарь стремился прославиться, во-вторых, ему нужны были войска, чтобы укрепить свое положение в Риме, в-третьих, проконсул должен был как можно быстрее рассчитаться со своими кредиторами. А для осуществления всех этих планов ему следовало доказать сенату, что он имел все законные основания вызвать дополнительные легионы.

Олус просунул голову в палатку, широко улыбнулся, подошел к Мамурре и кивнул ему. Тот сразу же вскочил, ударил себя кулаком в грудь и заорал: «Да здравствует Цезарь!» Казначей проконсула грубо схватил за ягодицы раба, с которым он собирался развлечься, и вышел вместе с ним из палатки.

— Его манеры не отличаются особой изысканностью, — сдержанно заметил Авл Гирт.

— Именно поэтому мы и не взяли его ни на одну из должностей в канцелярии Цезаря, — пошутил Гай Оппий. — Но у Мамурры есть целый ряддостоинств. На него можно положиться, и он беззаветно предан Цезарю. Он не слишком требователен: если вечером ему удастся развлечься с каким-нибудь смазливым греческим рабом, то на следующий день Мамурра построит свое очередное фантастическое сооружение. И кто знает, возможно, этому грубияну однажды удастся помочь Цезарю навести порядок в его финансовых делах.

Некоторое время никто не произносил ни слова, затем Гай Оппий продолжил свою речь:

— Однако Мамурре следует научиться держать язык за зубами. Если он будет продолжать говорить о Цезаре подобные вещи, то проконсул велит утопить своего казначея в ванной.

— А может, что еще хуже, — ответил Авл Гирт, — Цезарь соблазнит любимца Мамурры Олуса…

Этим замечанием бородач намекал на гомосексуальную связь с Никомедом, царем Вифинии^[36], в которой Цезарь якобы состоял много лет назад, когда служил офицером под начальством претора Минуция Терма. Хотя с тех пор прошло немало времени, эти слухи до сих пор служили одним из главных сюжетов для сатирических стихотворений, которые солдаты могли безнаказанно орать хором во время любого триумфального шествия^[37]. Если честно, я очень удивился — офицеры позволяли себе открыто произносить, мягко говоря, нелестные слова в адрес своего полководца. Но какое мне было дело до этих сплетен? В моей голове все смешалось, а любые желания и мысли вытеснило стремление как можно быстрее уйти из этой палатки, чтобы перебраться на противоположный берег к своим соотечественникам и предупредить их об опасности.

Я уже не слышал, сколько серебряных денариев аванса, какое жалованье и какие привилегии обещал мне Гай Оппий. Я буквально оцепенел, узнав о вероломном плане проконсула. Сам Марс не смог бы придумать что-либо более изощренное и мерзкое. Как мог Цезарь так подло обмануть кельтов? Сейчас он, словно змея, притаился в засаде, выжидая удобного момента, чтобы наброситься на моих соплеменников. Ведь ни один из вождей моего народа даже не подозревал, что все они оказались в ловушке. Не имея ни малейшего представления о планах проконсула, сотни тысяч воинов, женщин, детей и стариков ждали на противоположном берегу ответа Цезаря. Они не знали, что в глазах этого подлеца уже превратились в morituri — обреченных на смерть, которых на алтаре войны собираются принести в жертву богу алчности.

— Что же, друид, — сказал Гай Оппий, — я не требую, чтобы ты немедленно принял решение и сообщил мне о нем. У тебя еще есть время на размышление.

— Я дам окончательный ответ через семь дней.

Именно столько времени оставалось до того момента, когда кельтская делегация в соответствии с договоренностью должна была явиться для проведения переговоров с Цезарем.

— Если же в течение этого времени Цезарю понадобятся мои услуги, то я с удовольствием сделаю все от меня зависящее. Только дайте знать.

По лицам Гая Опия и Авла Гирта я понял, что они довольны услышанным ответом. В то же самое мгновение полог, закрывавший вход в палатку, откинули, и внутрь вошел человек, с ног до головы забрызганный грязью. Его плечи, грудь и спину прикрывала накидка из грубого черного полотна, из-за чего вошедший напоминал ворону. На ногах у незнакомца были высокие кожаные сапоги. У человека в черной накидке был громкий голос. Он говорил с очень сильным акцентом, свойственным иберам^[38]:

— Бальб приветствует поэтов Цезаря!

— Бальб! — воскликнули Гай Оппий и Авл Гирт почти одновременно. Оба тут же бросились к прибывшему с распростертыми объятиями, словно после долгой разлуки встретились со старым другом. Бальб подошел к обеденному ложу и рухнул на него, словно не имея больше сил стоять. С облегчением вздохнув, он сказал:

— Наконец-то я добрался в ваш лагерь. Уверен, торговцы будут благодарны нам за то, что мы построим в Галлии приличные дороги.

Гай Оппий тут же позвал одного из своих рабов, который помог Бальбу стянуть сапоги, а затем принес ему холодной воды, которой тот с удовольствием вымыл руки и лицо.

Авл Гирт бросил на меня короткий взгляд.

— Это Бальб, а если точнее — Луций Корнелий Бальб, гадитанец, верой и правдой служивший Цезарю еще в Испании и выполнявший там обязанности praefectum fabrum. Сейчас же он…

— Тайный агент Цезаря в Риме, — громко заявил Бальб, с гордостью взглянув на меня, и сразу же наполовину осушил кубок с глинтвейном, протянутый ему Гаем Оппием.

— Это Корисиос, кельтский друид из племени рауриков. Я надеюсь, что он будет помогать нам при составлении ежегодных отчетов, которые Цезарь должен отправлять в Рим, — сказал Гай Оппий.

— Ведь мы можем хотя бы надеяться на то, что ты примешь наше предложение, Корисиос? — спросил Авл Гирт.

В ответ я лишь кивнул.

— Тебе, наверное, нелегко пришлось в дороге? — поинтересовался Оппий у Бальба.

— Он прибыл сюда прямо из Рима, — пояснил мне Гирт.

Тайный агент Цезаря взял с подноса гроздь винограда, отщипнул одну ягоду и, не торопясь давать ответ на поставленный ему вопрос, положил ее в рот. Затем Бальб съел еще одну виноградину и наконец заговорил вновь:

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «нелегко»? С тех нор как я сложил с себя полномочия казначея Цезаря, даже самая утомительная многодневная поездка через местность, кишащую варварами, кажется мне увеселительной прогулкой. А как дела у моего замечательного преемника? Он еще не повесился?

— В данный момент Мамурра развлекается в ванной с Олусом и пока что не собирается сводить счеты с жизнью, — рассмеялся Авл Гирт. Я с нетерпением ждал удобной возможности, чтобы попрощаться с римлянами, но, похоже, Гай Оппий и Авл Гирт вовсе не хотели, чтобы я уходил.

— Бальб — самое важное связующее звено между лагерем нашего легиона и Римом, — объяснил мне Гай Оппий.

Тайный агент Цезаря кивнул и добавил:

— Благодаря мне мой друг Гай Юлий Цезарь всегда знает, что у кого на уме. Например, каким образом Помпей собирается избавиться от него: отдать наемному убийце распоряжение пронзить сердце Цезаря кинжалом или подсыпать ему яд. Или, может быть, Красс уже пообещал свободу одному из фракийских гладиаторов, если тот принесет ему на блюде голову проконсула. С другой стороны, многие сенаторы и уважаемые в Риме мужи вздохнули бы с облегчением, если бы на этом блюде лежало мужское достоинство нашего великого полководца. — Бальб громко рассмеялся.

— Вы помните ту темноволосую Серену? У нее такой щупленький муженек невысокого росточка, с жидкими черными волосенками. Он многим обязан Цезарю. Так вот, Серена родила дочь… И у малышки светлые волосы! Только представьте себе! При всем этом Цезарь лишь однажды встречался с этой самой Сереной, чтобы решить вопрос относительно одного земельного участка. И вот вам результат!

Теперь рассмеялись Гай Оппий и Авл Гирт.

— Да-да, — продолжал рассуждать Бальб, — на это грустно смотреть. Помпей на востоке завоевал целую империю, Красс на свои деньги купил половину всего, что имеется в нашей республике, а Цезарь славится своими любовными похождениями. Но можете не сомневаться, в ближайшее время существующее, положение вещей изменится. Потому что Цезарь на самом деле слеплен из другого теста! — воскликнул тайный агент с ухмылкой, а затем добавил немного более серьезным тоном: — да когда Цезарю удастся заполучить в свое распоряжение золото гельветов, у него будет достаточно денег, чтобы потягаться с самим Крассом и нанять для себя личную армию. На западе наш проконсул сможет завоевать целую империю, по сравнению с которой победы Помпея покажутся столь ничтожными, что у Цезаря появится возможность безраздельно властвовать в Риме. Вся надежда сейчас только на легионы. Человек, который сможет на собственные средства содержать десять легионов, станет самым могущественным во всем Риме.

Оппий и Гирт, соглашаясь с Бальбом, кивнули. Я решил воспользоваться наступившей паузой, чтобы наконец попрощаться.

— Если вы будете нуждаться в моих услугах, то всегда сможете разыскать меня в палатке Нигера Фабия, — произнес я, перед тем как уйти.

Покинув лагерь десятого легиона, я тут же разыскал Кретоса. Вместе с другими торговцами из Массилии он сидел в своем шатре и на чем свет стоит проклинал Римскую империю. Если Галлия станет римской провинцией, то у них больше не будет возможности заключать столь выгодные сделки. Римляне смогут полностью контролировать эту территорию, а купцы из Массилии останутся не удел, потеряв торговые пути, приносящие им огромные прибыли, — те, что ведут в земли германцев и на Британские острова со штольнями, в которых добывают олово.

Поэтому, обращаясь к массильским купцам, Кретос убедительно доказывал им, почему они должны делать все возможное и невозможное, чтобы не только поддерживать распространенное среди римлян мнение, будто варвары невероятно опасны и кровожадны, но и нагонять страх на тех, кто раньше не боялся ни галлов, ни германцев. Однако почти никто из присутствующих не слушал его. Слух о том, что в ближайшее время в распоряжении Цезаря будут, находиться одновременно шесть легионов, мгновенно распространился в лагере купцов. Соответственно, цены тут же взлетели до небес. Вольноотпущенники поспешно собирались в дорогу, чтобы по приказу своих бывших хозяев скупить те или иные товары. Кретос даже отправил в Массилию кое-кого из молодых слуг, чтобы те обеспечили бесперебойную доставку всего необходимого. Шесть легионов — это сорок тысяч потенциальных покупателей. В близлежащих селениях уже было скуплено все, что только можно было купить. Даже тот урожай, который крестьяне только собирались сеять. Фуфий Цита, личный поставщик Цезаря, обеспечивавший зерном его легионы, оказался проворнее всех. Каждый купец, который обладал соответствующей информацией, мог получить невероятную прибыль. Те же, кто хотя бы несколько дней пребывал в неведении, были вынуждены смотреть, как другие наживают огромные состояния. Крестьянам-аллоброгам было абсолютно все равно, кому продавать выращенное ими зерно, фрукты и овощи.

Увидев меня, Кретос тут же встал со своего обеденного ложа, обнял меня за плечи и отвел в сторону.

— Корисиос, ты должен во что бы то ни стало стать писарем в канцелярии Цезаря! Мне срочно нужен надежный человек, имеющий доступ к важной информации о перемещении войск!

— А мне срочно нужна бочка вина, Кретос! И четыре крепких раба, которые помогут мне переправиться на противоположный берег!

Кретос лишь отмахнулся.

— С таким же успехом ты можешь подойти к Ренусу и выбросить в него свои деньги.

— Нет, — попытался возразить я, — я дам взятку офицеру таможни Сильвану.

— Корисиос, — прошептал Кретос, глядя на меня горящими глазами, — тогда бери сразу десять бочек, а не одну!

— Нет, — вновь возразил я, — ведь я пока что не говорил с Сильваном. К тому же бочка с вином нужна мне всего лишь для прикрытия. Чтобы никто ничего не заподозрил, когда я буду переправляться на противоположный берег. Мне нужна только одна бочка, а если тебе жалко вина, то можешь налить туда воды. Но мне необходима одна тяжелая бочка и четыре раба, которые будут ее нести.

— С чего бы это я стал жалеть свое вино, Корисиос? Насколько я понимаю, ты согласен за него заплатить. Ведь я приехал сюда не ради развлечения, а чтобы зарабатывать деньги. Если ты еще не договорился с Сильваном и не дал ему взятку, то боюсь, что такая сделка для меня слишком рискованна. Я бы не решился дать тебе даже пустую бочку. Но вот если бы ты согласился пойти на службу в канцелярию Цезаря, стать моим доверенным лицом и передавать мне всю важную информацию, то я бы отнесся к твоей просьбе совершенно иначе.

Наконец, мы договорились, что я куплю у Кретоса небольшую бочку дешевого вина, произведенного в этой местности. При этом я должен был заплатить за эту бурду баснословную цену. С большой неохотой купец согласился предоставить в мое распоряжение двух рабов, однако уточнил, что в случае их смерти или бегства я должен буду возместить ему все убытки. К тому же Кретос потребовал, чтобы я подписал договор, в котором будут зафиксированы все условия нашей сделки. В соответствии с одним из условий я обязался заплатить по девятьсот сестерциев за каждого раба, если не верну их хозяину. На самом деле это была огромная сумма, равная жалованью, которое римский легионер получал за год службы. В тот день я сделал вывод: как только речь заходит о деньгах, тут же можно узнать, насколько искренни уверения в дружбе того или иного человека. И чего они на самом деле стоят. Я попытался было протестовать и сказал, что на рынке можно купить мула за пятьсот сестерциев. Кретос же возразил мне на это:

— Никто тебя не принуждает. Ты можешь попросить кого угодно дать тебе двух рабов. Проблема в том, что сейчас в лагере купцов царит настоящий переполох. Все боятся упустить шанс, который, возможно, больше никогда в жизни не представится. Сейчас каждый раб, каждый сестерций на счету.

Услышав такое объяснение, я чуть не задохнулся от гнева. Наверное, на моем лице было написано непреодолимое отвращение, потому что Кретос тут же замолчал, положил мне руку на плечо и сказал:

— Корисиос, ведь я пообещал твоему дядюшке Кельтиллу присматривать за тобой и всячески помогать, давая дельные советы. Итак, друг мой, оставь эту дурацкую затею. Подумай сам, зачем тебе предупреждать гельветов о грозящей им опасности? Я не вижу в этом никакого смысла. Или ты думаешь, что они сами не знают о планах Цезаря? Если ты хочешь стать богатым купцом, то должен научиться правильно и трезво оценивать риск, связанный с каждой сделкой. Твой план лишен здравого смысла. Ты не можешь ничего изменить. Я больше чем уверен, что, попытавшись переправиться через реку и предупредить своих соплеменников, ты будешь рисковать жизнью. Корисиос, поверь мне, ты впустую истратишь деньги. Гораздо разумнее поступить на службу в канцелярию Цезаря и стать моим доверенным лицом. Нашему торговому дому в Массилии крайне необходима информация об окружении Цезаря и о его планах, чтобы мы могли верно оценить потенциал определенных рынков. Истинная сила заключается в знании. Ведь никто не просит тебя выдавать мне военные тайны, что, без сомнения, рассматривалось бы как тяжкое преступление. Я всего лишь хочу знать, каких товаров не хватает на галльских рынках. Также ты должен будешь сообщать мне о планах Цезаря. Тогда мы сможем оказаться в нужное время в нужном месте раньше, чем остальные торговцы. Возможно, мы откроем на побережье, в Весонтионе, свой филиал… Я бы с удовольствием сделал тебя главным управляющим. Все зависит только от тебя, Корисиос.

Я пробежал глазами текст договора с Кретосом и понял, что следует хорошенько подумать, прежде чем подписывать его.

— Если ты согласен стать моим доверенным лицом в канцелярии Цезаря, то я не стану требовать, чтобы ты подписал этот договор. Мне будет вполне достаточно твоего слова! Я разрешу тебе взять на одну ночь моих рабов и не потребую с тебя никакой платы за это. Ведь ты сам прекрасно понимаешь, что я многим обязан твоему покойному дядюшке Кельтиллу. Я люблю тебя так, словно ты мой собственный сын, Корисиос!

Не обращая внимания на напыщенную речь Кретоса и на его жесты, я мысленно напомнил богам, которые должны меня защищать, об их непосредственных обязанностях, затем взял перо и подписал договор с купцом.

Найти Сильвана не составило особого труда. Он был в деревянном бараке, расположенном рядом со снесенным мостом через Родан. По лицу офицера я сразу же понял, что моя идея переправиться на тот берег с бочкой вина, которое можно продать кельтам, его совсем не вдохновила. Когда я дал ему один серебряный денарий, Сильван сказал, что над моим замыслом стоит подумать. И только после того, как я протянул ему второй серебряный денарий, римлянин согласился стать моим компаньоном. Однако он потребовал, чтобы его часть прибыли я отдал ему немедленно. Так римский офицер вынудил меня расстаться с третьим серебряным денарием. Еще один серебряный денарий я дал Сильвану, чтобы он смог подкупить центуриона, чьи легионеры охраняли брод через реку, которым я собирался воспользоваться. Последний, пятый серебряный денарий я заплатил ему за то, чтобы он наконец оторвал свой зад от стула и провел меня вместе с двумя рабами, несущими бочку, к броду.

Когда же мы оказались у реки, выяснилось, что переправу охраняет не один из центурионов со своими легионерами, а отряд вспомогательных войск, состоящий из кельтских аллоброгов. Сильван отдал им приказ дать мне возможность беспрепятственно перебраться на противоположный берег. Командиру отряда идея показалась очень удачной, поэтому он предложил мне сделать подарок ему, а также его воинам и оставить бочку вина на этом берегу, чтобы они могли выпить за мое здоровье.

Сильван же ответил кельту:

— Только полному идиоту могла прийти в голову подобная мысль! Зачем же ему переправляться на тот берег с пустыми руками? Ведь он надеется заработать немного денег, продав вино гельветам!

Воин, командовавший аллоброгами, широко улыбнулся и сказал:

— Ведь он может просто переправиться через реку и узнать, сколько бочек готовы купить гельветы. А следующей ночью мы доставим необходимое количество к броду и обменяем вино на золото. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что мы не сможем заработать!

Вот так я лишился пяти серебряных денариев и одной столитровой бочки с кислым вином. Дав рабам Кретоса знак следовать за мной, я вошел в воду. Под покровом темноты мы вброд перешли реку.

Едва мы оказались на противоположном берегу, как я увидел, что со стороны кустов к нам совершенно бесшумно приближаются несколько темных силуэтов.

— Мне необходимо поговорить с Дивиконом, — прошептал я, но в ответ услышал лишь свист клинка, рассекающего воздух. Единственным точным ударом кто-то отрубил голову одному из сопровождавших меня рабов. Тогда, забыв о всякой осторожности, я закричал: — Я Корисиос из племени рауриков!

— Что тебе здесь нужно? Мы подумали, что несколько аллоброгов решили переправиться через реку!

Меня окружили молодые воины из племени гельветов. По моему произношению они сразу же поняли, что я в самом деле не аллоброг.

— Я был в канцелярии Цезаря. Я друид и должен немедленно передать Дивикону кое-какие новости.

Один из гельветов вспомнил меня:

— Ты совсем недавно гостил у Дивикона, верно?

— Да, ты не ошибся, — ответил я, заставив себя наконец оторвать взгляд от отрубленной головы раба, которая укатилась на несколько шагов в сторону.

— Так значит, ты — хозяин собаки, у которой шерсть трех цветов?! Тот самый раурик, который победил в честном поединке германского князя?!

— Да, да! — с нетерпением прервал я восторженные возгласы. — Быстрее отведите меня к Дивикону!

— Получается, что ты друг Базилуса?! — крикнул еще кто-то.

— Да, Базилус мой друг. А теперь покажите мне палатку Дивикона! — потребовал я.

Окружившие меня воины хотели выпить со мной вина и угостить меня ужином, чтобы я мог в более благоприятной обстановке еще раз рассказать им свою удивительную историю. Но я нисколько не сомневался, что Базилус уже успел приукрасить ее такими подробностями, придумать которые у меня не хватило бы фантазии. Поэтому я отказался от приглашения, чтобы не разочаровывать молодых гельветов своим рассказом.

Я велел оставшемуся в живых рабу ждать меня на берегу, а сам отправился в сопровождении воинов к Дивикону. Я увидел тысячи палаток, которые кельты разбили вдоль берега. Похоже, в ширину лагерь растянулся примерно настолько же, насколько и в длину. Повсюду у костров сидели люди. Они пили, ели и громко разговаривали друг с другом. Кое-где слышались жалобные стоны больных и стариков. В воздухе чувствовалась едкая вонь — отвратительный запах фекалий и мочи смешивался с ароматами готовившихся на кострах блюд. Где-то вдалеке послышались крики мужчин, которые что-то не поделили, а затем глухие удары. Очевидно, началась драка. Огромная палатка Дивикона располагалась примерно в миле от берега. Внутри не оказалось ни одного постороннего, только вождь, его семья и рабы. Опустив голову, старец сидел на небольшом деревянном табурете. Похоже, изнурительное путешествие лишило его последних сил.

Услышав шаги, Дивикон поднял голову. В мерцающем свете масляных ламп я заметил, что его лоб покрыт крупными каплями пота. Каждый вдох давался старику с трудом. Когда он наконец разрешил мне заговорить, я рассказал ему обо всем, что узнал в канцелярии Цезаря. К моему величайшему удивлению, Дивикону было известно абсолютно все, причем в мельчайших подробностях.

— Так чего же вы ждете? — не сдержался я. — Почему вы не отправитесь в обход, через ущелья?

Из темноты вышел Наммей. По выражению его лица я понял, что он собирается немедленно поставить меня на место, поскольку простой семнадцатилетний раурик не имеет права давать советы великому Дивикону. Но вождь жестом велел Наммею молчать.

— Корисиос, — не торопясь начал Дивикон. Он говорил тихим голосом, едва слышно. — Я прекрасно понимаю, что Цезарь боится гельветов. Именно поэтому он решил стянуть к Генаве столько легионов. Но если он запретит нам идти через его провинцию, то мы смиримся с таким решением и пойдем другим путем. В конце концов, это его провинция.

— Ему все равно, каким путем пойдут кельты! Он будет преследовать вас и за пределами своейпровинции.

— Я знаю, Корисиос. То же самое рассказывают и рабы, которые каждую ночь переплывают на наш берег, убежав от своих хозяев. Если Цезарь в самом деле решит напасть на нас, то еще одна река будет названа в честь славной победы над римлянами. Мы не станем прятаться, а примем бой. Кельты привыкли решать разногласия со своими врагами на поле битвы. Мне будет гораздо приятнее сражаться против шести римских легионов, чем против двух. Тогда наша победа станет еще более значительной.

Мне просто не хватало слов, чтобы дать достойный ответ. Зачем я потратил пять серебряных денариев и отдал аллоброгам столитровую бочку с вином? Все мои усилия в самом деле оказались бессмысленными. Поблагодарив, я отказался от предложения Дивикона поужинать вместе с ним. Но никто даже не подумал выразить мне благодарность за то, что я рисковал своей жизнью. А если разобраться, то с какой стати они должны были меня благодарить? Ведь вожди и так все знали. Я же лишь напрасно подвергал себя смертельной опасности. Во время разговора с Дивиконом я изо всех сил старался скрыть свое разочарование. Не знаю, насколько хорошо мне это удалось, но, покинув палатку вождя, я уже больше не мог себя сдерживать. Все мои чувства вытеснила злость.

У входа меня уже ждал Базилус. Он широко улыбнулся и тут же крепко обнял меня. Базилус проводил меня до самого берега Родана. По пути я рассказал ему обо всем, что мне пришлось пережить в Генаве и в лагере десятого легиона. О Мамурре, Бальбе, Гае Оппие и Авле Гирте. Я также поведал своему другу о том, какое впечатление произвел на меня сам Цезарь.

Когда я в сопровождении раба Кретоса уже по пояс вошел в холодную воду, Базилус крикнул мне:

— Корисиос! Скажи, мы с тобой еще когда-нибудь увидимся?

— Да, — сказал я ему, — мы с тобой встретимся, мой друг В этой жизни и в этом мире!

Вновь под покровом темноты мы с рабом перебрались через реку. На противоположном берегу охрана уже вовсю веселилась. Я слышал, как аллоброги горланят свои песни, рассказывающие о подвигах их героев. Наверняка они уже успели наполовину опустошить бочку с вином местного производства. Сопровождавший меня раб вдруг ускорил шаг и оказался впереди. Я как раз собирался выпрямиться во весь рост и сообщить страже, что мы вернулись, но в этот самый момент на раба Кретоса обрушился град стрел, и он рухнул в воду.

— Ах вы проклятые недоноски! — заорал я что было духу. — Ведь это же я, Корисиос!

Но к моему величайшему удивлению, я вновь услышал свист стрел, которые одна за другой с плеском падали в воду рядом со мной.

— Идиоты! Я друид самого Цезаря!

Я лежал на животе, стараясь спрятаться за тело убитого раба.

— Таранис! — вскричал я что было мочи. — Пошли несчастья на голову того, кто следующим выстрелит в меня! Пусть его поглотит морская пучина, пусть все его потомки до третьего колена будут прокляты! Не пускай их души в царство мертвых! Пусть они целую вечность блуждают среди живых и не знают покоя…

— Прекрати же, друид! — прервал меня кто-то.

— Помогите друиду выбраться на берег! — услышал я голос другого воина. Это был командир отряда аллоброгов. Когда я подошел к берегу, он добавил: — Успокойся, друид. Это было досадное недоразумение.

— Где Сильван? — тут же крикнул я.

Аллоброг со страхом смотрел на меня.

— Ты в самом деле друид? — спросил он.

— Да, я — друид! — воскликнул я. — Отвечай, куда запропастился Сильван?

— Этого римлянина уже и след простыл.

— Помоги мне, я сам не смогу здесь подняться! — приказал я аллоброгу.

Он осторожно взял меня за руку и помог выйти из воды на крутой берег. Командир стражи сбивчиво повторял:

— Сними с нас проклятье, друид, мы не хотели причинить вреда ни тебе, ни твоему рабу. Так уж получилось…

— Лучше бы тебе помалкивать! — прикрикнул я на воина. — А то я прокляну всех твоих потомков!

— Послушай же меня, друид… Прости нас, мы…

— Допустим, что я тебя прошу, — прошипел я, — но как ты думаешь, простит ли тебя Таранис, который является моим покровителем?

— Может быть, мы должны принести ему жертву? — спросил отчаявшийся аллоброг.

— Для начала доставь меня в лагерь купцов. Но учти: ты должен найти для меня лошадь.

Меня так и подмывало заставить воина вернуть мои деньги, но я знал, что Таранису подобные действия, совершаемые от его имени, вряд ли придутся по вкусу. Друид не имеет права угрожать кому бы то ни было карой богов с целью обогатиться. Поэтому командир аллоброгов велел одному из своих подчиненных отдать мне лошадь, а затем проводил меня до самого лагеря купцов. Перед тем как отпустить его, я велел ему принести в жертву богам реки все оставшееся у них вино. А также три головы легионеров. Воин, облегченно вздохнув, опустился передо мной на колени и поблагодарил меня. Он обеими руками обхватил мои ноги, так что мне с трудом удавалось удерживать равновесие. Я все еще злился на стражу, которая убила раба Кретоса, поэтому ничего не ответил командиру отряда аллоброгов и жестом велел ему исчезнуть с моих глаз.

После всех злоключений, выпавших на мою долю той ночью, я очень устал, поэтому тут же рухнул на ложе в палатке Нигера Фабия. Ванда и араб с нетерпением ждали моего возвращения. Едва я откинул полог, закрывавший вход, как Нигер Фабий дал своим рабам знак внести блюда с едой. Мне подали жареную на открытом огне Рыбу, фаршированную кориандром и изюмом. Это великолепное блюдо было сдобрено острым соусом из меда, уксуса и растительного масла, а также посыпано перцем, любистком, поджаренным тмином, луком и дамасскими сливами без косточек. Рассказывая о невероятных событиях этой ночи, из-за которых я едва не лишился жизни, я жадно поглощал великолепную еду. Такого отвратительного настроения у меня еще никогда не было. Я рисковал своей жизнью, чтобы предупредить свой народ о грозящей ему опасности, и чего я смог добиться? Ровным счетом ничего!

Нигер Фабий с первого дня же нашего знакомства заметил что Ванда для меня не просто рабыня. Поэтому он обращался с ней так же почтительно, как и со мной. Она даже удостоилась чести первой попробовать великолепное вино с острова Корфу, в которое добавили смолу, чтобы оно дольше хранилось. Наконец, закончив свой рассказ, я оторвался от еды и взглянул сначала на Ванду, а потом на Нигера Фабия. Арабский купец и моя возлюбленная широко улыбались, глядя на меня.

— Вот видишь, — сказал хозяин шатра, — один бог наверняка не сможет защитить тебя от всех напастей.

Наверное, он был прав. Я обнял Ванду и страстно поцеловал ее. Вновь оказавшись рядом с ней, я почти забыл обо всех своих злоключениях.

Ванда чувствовала себя немного неловко из-за того, что я столь открыто выражал свои чувства к ней в присутствии Нигера Фабия. Наверняка она тоже успела соскучиться по мне и сильно переживала, однако ей не хотелось, чтобы из-за нее пострадала моя репутация. Не пристало кельтскому друиду целовать свою рабыню в присутствии кого бы то ни было. Но Нигер Фабий относился к нам как друг и, скорее всего из-за разницы в возрасте, проявлял почти отеческую заботу о нас. Даже Люсия успела к нему привыкнуть и сейчас лежала у ног купца.

— У тебя сегодня нет гостей, Нигер Фабий? — спросил я с некоторым удивлением.

— Нет, друг мой, сейчас у всех слишком много дел. Сорок тысяч легионеров уже приближаются к Генаве. Когда они прибудут сюда, военный лагерь превратится в настоящий город. Если же все эти солдаты дольше месяца простоят на одном месте, то на сто миль вокруг не будет ни зерна, ни рыбы, а в лесах нельзя будет найти ни одного оленя или зайца. А если такое войско стоит на месте примерно два месяца, то вокруг военного лагеря, словно сорняки после дождя, появляются дома, рынки и склады, набитые продуктами. Когда же армия покидает свой лагерь, там остается небольшой городок, который постепенно уменьшается. Вот почему, друг мой, сегодня в моем шатре нет гостей.

Следующим утром я дал Ванде денег, чтобы она купила продукты и двух лошадей. Перед тем как отпустить ее, я велел ей собрать волосы под виттой — красной повязкой из шерстяной ткани.

— Зачем, господин? — с недоумением спросила Ванда.

— Тогда ты спокойно сможешь ходить среди купцов и римских солдат.

— Каким же образом красная повязка сможет защитить меня?

— Ты задаешь слишком много вопросов, Ванда, — с раздражением ответил я. — Лучше возьми с собой Люсию. Так я буду чувствовать себя гораздо спокойнее.

Я не хотел говорить Ванде, что красные повязки из шерстяной ткани носят замужние римлянки.

Как только Ванда ушла, я попросил Нигера Фабия, чтобы его рабы принесли мне чистой воды, а затем сообщил ему, что сам хочу ее подогреть. Араб был, мягко говоря, не очень доволен моим поведением, поскольку, на его взгляд, рабам не стоило видеть, как господа выполняют подобную работу. Но в конце концов ему пришлось смириться, потому что я не собирался отступать. Уходя, Нигер Фабий разогнал своих любопытных рабов, чтобы они не мешали мне работать.

— Кстати, — добавил арабский купец, — тебя повсюду разыскивает Кретос. Он интересуется судьбой двух своих рабов. Мне показалось, что он не в очень хорошем расположении духа…

У меня не было времени на объяснения с Кретосом. У одного римского купца я приобрел пестик, ступку с отверстием для слива жидкости и абсолютно новый бурдюк.

Вернувшись в шатер Нигера Фабия, я начал осторожными Движениями перетирать в ступке одну траву за другой. В то же время мне приходилось следить за водой в котелке, которая уже начала кипеть. Я не стал растирать только белену. Наверняка увидев меня за этим занятием, все мои друзья и родственники гордились бы мною. Мне оставалось только надеяться, что они были где-то рядом и пристально следили за каждым моим движением. Затем я сосредоточил все свои мысли на собственном теле, как учил меня покойный Сантониг, и почувствовал, как мои мускулы медленно наливаются приятным теплом. В то же время я должен был с не меньшим вниманием следить за процессом приготовления зелья.

Бросив все растертые травы в котел, я дождался, когда вода вновь закипит, остудил отвар и наполнил им бурдюк. Следующим утром я собирался выехать из Генавы и скакать в сторону Массилии, чтобы, добравшись до одного из священных мест кельтов, поговорить с богами. Я хотел задать им несколько вопросов и надеялся получить на них исчерпывающие ответы. Боги должны были помочь мне принять решение. Поскольку на следующий день я собирался провести священный ритуал, этой ночью я не должен был прикасаться к Вайде. Вернувшись в небольшую палатку, которую Нигер Фабий предоставил в наше распоряжение, я собирался объяснить своей возлюбленной, почему после приготовления священного зелья мне нельзя прикасаться к ней до тех пор, пока я не поговорю с богами. Внимательно слушая и с пониманием глядя на меня, Ванда гладила меня по бедру до тех пор, пока я не возбудился настолько, что она одной рукой смогла уложить меня рядом с собой на ложе, устланное шкурами диких зверей. Признаюсь, что угрызения совести не мучили меня ни единого мгновения. Стоило Ванде лишь взглянуть на меня, как я тут же попадался на эту уловку. В такие моменты я сам себе больше напоминал рыбу, попавшуюся на приманку и не способную отпустить ее — моими действиями руководил не разум, а желание как можно быстрее обнять Ванду и проникнуть в нее. Одного-единственного прикосновения Ванды было вполне достаточно, чтобы полностью парализовать мою волю. Как только я слышал голос своей возлюбленной, мое настроение тут же поднималось. Мне казалось, будто я только что выпил пару кубков отменного фалернского. Одним словом, я был счастлив, просто находясь рядом с нею. А если богам не нравились наши ночные забавы, то им следовало хорошенько подумать, прежде чем создавать мужчин и женщин такими, какими были я и Ванда. Лишь рано утром мы, насладившись друг другом и изнемогая от усталости, наконец обнялись и уснули крепким сном.

Я скакал на юг совершенно один. Я решил, что будет разумнее оставить Люсию с Вандой, чтобы она могла защитить мою возлюбленную. У нас, кельтов, есть огромное количество святынь, где мы совершаем разнообразные религиозные обряды. Некоторые из них, известные всем, стали местами, куда тянутся вереницы паломников. Однако есть и такие святыни, о существовании которых знают только друиды.

Но, если разобраться, боги живут повсюду, они рядом с нами, они вокруг нас. Если войти в лес, то тут же почувствуешь их присутствие.

Я попытался сосредоточиться на обряде, который мне предстояло совершить, но мое внимание рассеивалось из-за воспоминаний о прошедшей ночи. Я слышал голос Ванды, ощущал запах ее волос. В очертаниях облаков, в листве — мне чудилось, будто я повсюду вижу ее лицо. Казалось, что руки до сих пор ощущают тепло ее бедер. Не знаю, возможно, своими мыслями я испытывал терпение богов и мог в конце концов навлечь на себя их гнев, но Ванда превратилась в какого-то духа, поселившегося во мне. Создавалось такое впечатление, будто внутри меня рос ребенок, появления которого родители ждали с огромным нетерпением. Но сейчас я знаю, что на самом деле это был дух любви.

Теперь, вспоминая того наивного юношу, который в деревне рауриков лежал под дубом, я смеялся сам над собою. Я мечтал стать самым знаменитым друидом, самой толстой и уважаемой книгой, содержащей в себе мудрость, и не только кельтского народа. Сейчас же я понял, что спать с Вандой гораздо приятнее, чем кичиться своими знаниями перед необразованными кельтами. Нет, я не отрицаю, что мне интересно наблюдать за небесными светилами, следить за их движением по небосводу, производя астрономические вычисления. Но разве кто-нибудь посмеет возразить мне, если я скажу, что исследовать тело любимой женщины лаская ее, не менее интересное занятие? Я изо всех сил пытался прогнать как можно дальше мысли о Ванде и о наших ночных забавах, чтобы ни один скучающий и пребывающий в дурном настроении бог не рассердился на меня, но все мои старания так и не увенчались успехом.

Через несколько часов я оказался возле небольшого горного озера. Солнце стояло прямо над моей головой и отражалось от водной ряби миллионами солнечных зайчиков, словно по поверхности озера рассыпали несметное количество крохотных бронзовых зеркал. Вода была чистой и прозрачной как стекло. На дне озера тускло поблескивали какие-то металлические предметы. Я ни мгновения не сомневался, что в прошлом кельтские друиды неоднократно приносили здесь жертвы нашим богам. Сняв кожаные сапоги, я смыл пыль со своих ног, а затем тщательно вымыл руки. Вдруг я растерялся и рассердился на самого себя — мне показалось, будто я забыл священные стихи, которые следует читать в таких случаях. А ведь Сантониг неоднократно предупреждал меня, что, прикладываясь к кубку с вином, нужно знать меру, ведь этот божественный напиток лишил рассудка многих великих мужей, сделав их своими рабами. Если регулярно пить вино в больших количествах, то оно начнет уничтожать память, словно огонь, который выжигает в пергаменте дыры с обгорелыми краями.

Я встал на колени и воздел к небу обе руки.

— О боги, о великий Таранис, Езус и Тевтат! Когда было создано мое тело, творец вылепил его из наиценнейших среди всех плодов! Из роз и полевых цветов, из цвета деревьев и кустов, из цвета крапивы! Я был заколдован мудростью богов и их детей.

Исполненный благоговейного страха, я открыл бурдюк с зельем и начал пить большими глотками. У меня перехватило дыхание. Не знаю, какую именно ошибку я совершил — то ли прочитал не тот священный стих, то ли неправильно приготовил зелье для совершения ритуала; как бы там ни было, я тут же почувствовал себя так, словно в меня вселились боги, вырвали из груди сердце и забросили его далеко от моего бренного тела. А потом и моя душа отправилась следом за ним — она полетела высоко над полями, которые все быстрее и быстрее проносились подо мной, становясь с каждым мгновением все ярче. Мне казалось, будто я слышу голос дядюшки Кельтилла. Он смеялся так громко, что дикие животные выбегали из лесов, а стаи птиц в панике разлетались в разные стороны.

Я хотел задать богам несколько вопросов. Они должны были открыть мне судьбу моего народа, рассказать о его будущем. Но вместо этого я видел холмы, которые превращались в твердые груди, деревья, напоминавшие возбужденные пенисы, а небольшой лесок, к которому я подлетал, казался мне вагиной моей возлюбленной. Она медленно открывалась, словно почки, распускающиеся весной на деревьях. Я слишком поздно понял, что земля подо мной разверзлась и поглотила меня. Ущелье, по которому я летел, оказалось невероятно узким. Падая в него, я цеплялся одновременно за обе гранитные стены, и они сдирали с меня кожу, словно повар, решивший почистить лук.

Когда я наконец опять пришел в себя, я ничком лежал на земле, а моя голова покоилась в луже блевотины. Едва очнувшись, я почему-то сразу же подумал о луке и словно наяву увидел перед собой искаженное яростью лицо Кретоса. Я чувствовал себя настолько отвратительно, что мне не хотелось жить. Вновь закрыв глаза, я начал молить богов послать мне смерть: она и только она могла избавить меня от невыносимых страданий. Еще никогда мне не было так плохо. Меня постоянно рвало. Все, что было в моем желудке, уже давным-давно оказалось на траве рядом со мной. Я рвал желчью, но боги не хотели прекращать мои мучения, видимо, им было этого мало. О Эпона, что же я сделал неправильно?

— Я не знаю, друид, — ответил незнакомый мужской голос. Я открыл глаза и увидел расплывшиеся очертания лиц, которые парили надо мной, словно облака. Неужели я покинул мир живых и присоединился к тем, кто давно умер? Почему же царство теней было так похоже на наш мир?

Кельтилл? — с недоверием спросил я.

— Что случилось с Кельтиллом? — спокойно спросил незнакомец.

— Кельтилл мертв, — пробормотал я.

На какое-то мгновение пелена спала с моих глаз, и я смог рассмотреть черты лица склонившегося надо мной мужчины Сначала я предположил, что он, скорее всего, не принадлежал ни к одному из кельтских племен, поскольку на его лице я не увидел усов. Вьющиеся густые волосы были коротко острижены Но, присмотревшись внимательнее, я заметил на его шее массивный обруч, свидетельствовавший о том, что передо мной кельт из очень знатного рода. Пряжка, скреплявшая у его шеи накидку, наверняка стоила целое состояние.

— Кто убил Кельтилла? Римляне? — спросил меня незнакомец. Я никак не мог понять, почему он интересуется судьбой моего покойного дядюшки.

— Нет, — с трудом проговорил я, — ведь ты сам прекрасно знаешь, что римляне Кельтилла не убивали. Мы, варвары, по глупости своей сами беспощадно уничтожаем друг друга.

Я изо всех сил пытался прогнать белесую пелену и старался больше не закрывать глаза, чтобы видеть лицо своего собеседника. Но мне казалось, будто мои веки налиты расплавленным свинцом, — мне удавалось открыть их всего лишь на несколько коротких мгновений, после чего я вновь погружался в темноту. Мои виски пронзала жуткая боль, в голове бушевала неистовая буря. Создавалось такое впечатление, будто боги решили разорвать меня изнутри на мелкие кусочки.

Я предположил, что незнакомец с вьющимися волосами может быть знатным кельтом, который служит в армии римлян. По его гордой осанке и властному взгляду можно было догадаться — все окружавшие нас всадники подчинялись ему. Ему наверняка не исполнилось еще и двадцати пяти лет, но он уже пользовался авторитетом вождя. Спутники с почтением смотрели на молодого кельта, без его разрешения никто не решался сказать ни слова. Такое уважение он мог заслужить только на поле боя. Незнакомец, должно быть, наклонился надо мной, потому что его лицо вдруг оказалось прямо у меня перед глазами.

— Скажи мне, друид, мой отец Кельтилл погиб из-за того, что он хотел стать царем арвернов? Или его смерти желал мой дядя Гобаннитион? Отвечай же, почему мой отец погиб.

Я совершенно ничего не понимал. Мои мысли путались. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на услышанном. Похоже, молодой кельт был родом из племени арвернов, а его отец носил такое же имя, как и мой покойный дядюшка. Клянусь Таранисом, тогда мне совсем не хотелось объяснять незнакомцу, почему я упомянул имя Кельтилл. Сомневаюсь, что мне удалось бы произнести пару связных предложений, даже если бы я очень сильно этого захотел.

— В краю, который римляне называют Галлией, любой кельт, пожелавший стать царем своего народа, непременно должен умереть, — ответил я из последних сил и закрыл глаза.

— А что будет с моим дядей Гобаннитионом?! Прошу тебя, друид, открой мне тайны будущего! Гобаннитион ненавидит меня. Брат моего отца изгнал меня из Герговии. Если бы не он, я ни за что в жизни не пошел бы служить в римский легион. Скажи, я когда-нибудь увижу Герговию вновь?

— Да, — ответил я и застонал от очередного приступа невыносимой боли. Мое тело скрутили судороги. Я извивался на земле, словно умирающий червь. Мои колени оказались у самого лба, меня опять начало рвать. Изо рта на землю полилась струйка желчи. Я чувствовал, что снова теряю сознание. Мне казалось, будто моя голова превратилась в огромное яйцо, скорлупу которого боги пытаются разбить о край бронзового котла. Я упал в какую-то кипящую желтую жидкость, бурлившую, словно горячий источник.

— Помогите! — закричал я что было сил.

Я чувствовал, как желтая жидкость густеет и становится твердой. Прямо над собой я увидел увеличившийся до гигантских размеров рот Кретоса, который, медленно шевеля губами, спросил меня, куда подевались его рабы. Кретос брызгал слюной и бешено вращал глазами, он был вне себя от ярости. Он взял ту странную перечницу в виде сидящего на корточках раба и начал трясти ею над бронзовым котлом. Мне казалось, будто черные зерна, вылетавшие из отверстия, превращались на лету в куски затвердевшей лавы и больно били меня по голове.

— Корисиос! — раздался чей-то голос. Нет, со мной говорил не Кретос. Это был голос кого-то другого. Я с трудом открыл глаза.

— Тебя нашла Люсия, — услышал я. Попытавшись рассмотреть лицо того, кто со мной разговаривал, я почувствовал дикую боль в висках. Словно пятьдесят кузнецов обрабатывали молотами мой череп, лежащий на раскаленной наковальне. Я вновь закрыл глаза. Боль немного утихла.

— Ты меня узнаешь, господин?

Клянусь Кантуригом и всеми нашими богами, которые сейчас издевались надо мной! Не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, я лежал на спине, а рядом со мной на коленях стояла Ванда. Большими листьями каких-то растений и пучками травы она вытирала с моего лица блевотину.

— Когда стемнело, мы начали беспокоиться. Ты не возвращался, и мы решили отправиться на поиски. Тебя нашла Люсия. Но ты был не один, а в сопровождении всадников.

— Со мной были какие-то всадники? — удивленно спросил я. На самом деле я прекрасно помнил разговор с молодым арверном. Но в тот момент для меня это ровным счетом ничего не значило, поскольку воспоминания о холмах, превращавшихся в груди, и о желтой бурлящей жидкости тоже казались мне вполне реальными.

— Всадники? — вновь переспросил я. — Это были арверны?

— Да, — поспешно ответила Ванда. — Вставай, нам нужно поторапливаться.

— Я не могу, — простонал я, словно воин, умирающий на поле боя от страшных ран. — Оставь меня здесь. Прошу тебя, не прикасайся ко мне.

— Нет, господин, я не могу этого сделать. Становится холодно. Мы должны добраться до лагеря купцов как можно быстрее, пока не стало совсем темно. Скоро здесь появятся римские патрули. Если мы повстречаемся им на пути, то они наверняка примут тебя за шпиона.

Ванда была права. Я лег на бок, затем согнул ноги в коленях и осторожно перевернулся на живот. Несколько раз глубоко вдохнув, я оперся на руки и приподнялся. Люсия стояла рядом со мной и виляя хвостом, облизывала мое лицо. По крайней мере, мне удалось встать на четвереньки. Вдруг я почувствовал, что мой правый кулак что-то сжимает. Разжав пальцы и поднеся ладонь к лицу, я увидел небольшую золотую статуэтку. Она изображала мужчину, у которого не было ни рук, ни ног. У него на шее я заметил крохотный обруч, а на животе — изображение дикого кабана.

— Что это такое, Ванда?

Она взяла в руки статуэтку, быстро осмотрела ее и спрятала в складках одежды.

— Не знаю. Нам нужно торопиться, Корисиос!

У меня перед глазами опять почернело.

— Ванда, в моей кожаной сумке лежит омела. Если я… всего лишь один листок… Ты слышишь меня? Положи на язык…

Обессилев, я начал медленно опускаться на землю и вдруг почувствовал чьи-то цепкие пальцы, которые, словно раскаленная когтистая лапа, схватили мои внутренности и попытались вырвать их из тела. Я потерял сознание, мои руки опустились, словно плети, и я упал лицом в траву.

— Ты спал три дня подряд, — услышал я голос Ванды. Я приоткрыл левый глаз, но тут же почувствовал слабость, а затем страшную боль в висках, и был вынужден опять сомкнуть веки. Ванда говорила со мной, я прекрасно понимал все слова, но у меня не было сил, чтобы ответить или хотя бы открыть глаза. Она приподняла мое обмякшее тело. Я тяжело дышал полуоткрытым ртом, меня мутило. Вдруг я почувствовал у себя на губах что-то мокрое. Холодная, свежая, чистая вода… Когда через несколько мгновений мне наконец-то удалось открыть глаза, Ванда пила из неглубокой деревянной чаши. Моя возлюбленная наклонилась надо мной и прикоснулась своими устами к моим губам. Словно из крохотного родника, вода лилась из губ Ванды мне в рот.

— Как себя чувствует наш ученик колдуна? — услышал я смех Нигера Фабия. Он стоял за спиной Ванды и, приветливо улыбаясь, смотрел на меня. Без своего тюрбана он выглядел еще более экзотично: густая, черная как смоль шевелюра, длинная борода и усы делали его похожим на дикаря, живущего в лесной чаще. Купец хлопнул в ладоши. Мое лицо исказила гримаса боли. Любой резкий звук отдавался в моей голове болезненным эхо.

— Мой милый друг, позволь предложить тебе жареные абрикосы с молотым перцем, мятой, медом и винным уксусом.

Когда я услышал слово «винный», мое тело пронзила дрожь.

— Затем рабы подадут жареные яйца, куриные крылышки и свиную печень в луковом соусе, вареную рыбу с иерихонскими финиками, а также жаркое из филе дикого кабана, посыпанное поджаренным тмином и щедро приправленное остро-соленым винным соусом с зернами пинии и горчицей. Твоему телу необходима соль, друг мой! Завершит трапезу liquamen^[39].

Я молча кивнул.

— У нас на Востоке искусства врачевать и готовить очень тесно связаны между собой. Можно даже сказать, что они представляют собой единое целое. Ты являешься тем, что ты ешь.

Я вновь устало кивнул и попытался съязвить:

— И блюешь тем, что съел…

Нигер Фабий подал знак двум рабам, которые стояли по обе стороны от моего ложа, и они осторожно приподняли меня. Наверное, мое лицо стало белым как мел, потому что они тут же опустили мое измученное тело на шкуры.

— Принесите ему еду, он будет трапезничать здесь, в палатке, — распорядился Нигер Фабий. Через некоторое время рабы внесли чаши с водой и полотенца, чтобы я мог вымыть руки, а затем подали на подносах великолепную еду.

Я осторожно откусил небольшой кусочек от одного из яств и, медленно пережевав его, запил большим количеством воды из серебряного кубка. По моему разгоряченному телу начала разливаться приятная прохлада, пересохшие губы наконец-то вновь обрели чувствительность. Нигер Фабий и Ванда наблюдали, как с едой и водой в мое тело вновь постепенно возвращалась жизнь. Вдруг я обратил внимание на маленькую золотую статуэтку, лежавшую передо мной на столе. Я начал понемногу вспоминать, что со мной произошло.

— Она была зажата в твоей руке, когда я тебя нашла, — сказала Ванда.

— Неужели мне ее подарили сами боги? — произнес я удивленно. Если честно, то я бы очень сильно удивился, если бы все на самом деле случилось именно так, как я предполагал. Ведь наши боги были такими же ненасытными, как реки и озера, в которые мы бросаем приносимые им жертвы. Мне ни разу не доводилось слышать, чтобы боги вернули что-либо, полученное от людей. Я взял маленькую статуэтку в руки и внимательно осмотрел ее. Немного ниже головы в ней было проделано отверстие, чтобы владелец фигурки мог продеть через него кожаный шнур и носить ее как украшение или талисман на шее.

— Я думаю, это одно из божеств арвернов. Сейчас я в этом не совсем уверен, но мне кажется, что его зовут Ойффигнеикс… Или что-то в этом духе. Это один из диких богов…

— Наверное, его вложил тебе в руку тот молодой арверн, которого сопровождал отряд всадников. Я видела, как он сжал твои пальцы в кулак, прежде чем проститься с тобой.

— Так значит, ты тоже видела этого арверна? — с удивлением спросил я.

— Да, — ответила Ванда, — он и его воины были рядом с тобой, когда Люсия нашла тебя. Этот молодой вождь был рад, что боги послали ему встречу с тобой, потому что ты видел смерть его отца Кельтилла и предсказал ему, что он вернется в Герговию.

Я провел рукой по волосам и начал массировать затекшую шею. Я не мог повернуть голову ни вправо, ни влево. Теперь я стал понемногу припоминать, что со мной случилось. Значит, встреча с арверном не была видением, я в самом деле разговаривал с ним. Решив, что я оказался в царстве мертвых, я произнес имя дядюшки Кельтилла, но арверн неправильно понял меня, потому что его отца тоже звали Кельтилл. Он решил, что я видел смерть его отца.

— А когда появились ты и Люсия, всадники поскакали дальше, верно?

— Да, мой господин. Они направлялись к военному лагерю римлян. Насколько я поняла, молодой вождь служит в легионе он офицер кавалерии.

— Он сказал тебе еще что-нибудь?

— Нет, но я сама попросила назвать мне его имя.

— И что же он ответил? — я с нетерпением смотрел на Ванду.

— Верцингеториг. Того молодого вождя звали Верцингеториг.

Я никогда прежде не слышал этого имени.

Вдруг мои мысли переключились на Кретоса.

— Скажи, Ванда, купец из Массилии, тот, который торгует вином, не появлялся здесь? Может быть, он спрашивал обо мне? — поинтересовался я нерешительно. Нигер Фабий утвердительно кивнул головой.

— Да, друид, Кретос не раз справлялся о тебе. Похоже, он в самом деле беспокоится. Твое здоровье ему небезразлично.

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— Нет… Не все… Еще он… Как бы поточнее выразиться… Искал двух своих рабов. Купец из Массилии утверждал, будто пропали два самых лучших раба из тех, которыми он когда-либо владел.

— А как же, — пробормотал я, — те, что умерли, всегда оказываются самыми лучшими. Наверняка эти рабы говорили на трех языках, лучше всех управляли колесницей и могли превращать песок в чистое золото.

— Откуда тебе известны такие подробности об их выдающихся способностях? — усмехнулся Нигер Фабий.

Вот уж не повезло так не повезло. В ответ на шутку араба я лишь хлопнул ладонью по столу.

— Вы не знаете, что я подписал с Кретосом договор. Если он лишится рабов, которыми он разрешил мне воспользоваться той ночью, то я должен заплатить за каждого из них по девятьсот сестерциев!

— Но это же целых четыреста пятьдесят серебряных денариев! — возмутился Нигер Фабий.

— Что ж, — пробормотал я, скрипя зубами, — я в самом деле выбросил на ветер кучу денег. Сейчас остается только удивляться, куда смотрели мои покровители на небесах, когда я принял решение подписать договор с Кретосом.

Лицо Ванды вытянулось от страха и удивления. На тот момент моя возлюбленная являлась всем моим имуществом. Больше у меня ничего не было. Но я очень сильно сомневался в том, что купец из Массилии согласился бы купить у меня Ванду за девятьсот сестерциев. Если я нигде не смогу раздобыть денег, чтобы рассчитаться с Кретосом, то у меня не останется другого выхода — мне придется продать в рабство самого себя. Я был полностью в его власти, он мог сделать со мной все, что угодно. В очередной раз я спросил себя, куда смотрели мои боги-покровители?

— Скажи мне, сколько дней я проспал? Кельтская делегация уже переправлялась на этот берег, чтобы узнать ответ Цезаря?

— Ты спал шесть дней подряд, господин, — ответила Ванда. Ее голос был исполнен печали.

— Это значит, что завтра гельветы вновь должны прибыть в военный лагерь римлян для переговоров. Конечно, если Цезарь сдержит свое слово.

— Да, — ответил Нигер Фабий, — завтра проконсул должен раскрыть все карты. Я буквально сгораю от любопытства, ожидая дальнейшего развития событий. Каким же образом он собирается решить эту проблему?

— Имея под своим командованием более сорока тысяч солдат, он сможет без особого труда выпутаться из любой переделки.

Заметь, Корисиос, дополнительные легионы направляются сюда ускоренным маршем, — проворчал Нигер Фабий, обгладывая куриную косточку. Люсия уже стояла рядом с ним. Она положила ему на колено свою пасть, из которой капала слюна, и терпеливо ждала, когда хозяин шатра сжалится над ней и отдаст лакомый кусочек. Похоже, за последние несколько дней Нигер Фабий успел ее разбаловать.

— Она ни на шаг от тебя не отходила, Корисиос. Лишь через три дня, когда ты наконец выпил немного воды, Люсия стала обращать внимание на нас. Именно в тот момент мы поняли, что ты идешь на поправку.

На лице Ванды появилась грустная улыбка. Только сейчас я понял, как сильно она страдала все те дни, когда я лежал без сознания. А сейчас она наверняка проклинала судьбу, опасаясь что я буду вынужден продать ее Кретосу. Я улыбнулся, пытаясь убедить ее, что все не так уж плохо, хотя сам в это не верил.

— Люсия необычная собака, боги наделили ее умом, — с гордостью заявила Ванда, — поэтому она знала, что ее хозяин не умрет, а вскоре выздоровеет.

Нигер Фабий сдержанно улыбнулся. Он не хотел спорить с Вандой. Для него важнее всего был тот факт, что я остался жив. Я успел убедиться на собственном опыте, что гораздо легче рассказывать всем, будто ты друид, чем на самом деле быть друидом.

В шатер вошел Сильван.

— Приветствую вас, варвары, — пошутил он и, взглянув на меня, с довольной улыбкой заметил: — Насколько я понял, ты оказался не по зубам богу подземного царства! Он не смог тебя пережевать и просто выплюнул!

— Да, ты прав, Сильван, я недолго гостил на том свете. Меня отпустили и велели вернуться позже, так как мое время еще не настало. Кстати, той ночью я очень удивился, когда узнал от стражников-аллоброгов, что ты решил не дожидаться меня. Одного из моих рабов они нашпиговали стрелами, а я едва уцелел, прикрывшись его телом.

— На этих аллоброгов нет никакой управы! — наигранно возмутился офицер. — С них нельзя спускать глаз. Стоит потерять их из виду, как они тут же что-то натворят. Подумай только, несколько дней назад мы обнаружили на берегу реки обезглавленные тела трех солдат из четвертой когорты. Их головы насадили на колья, вбитые у самой воды.

— Похоже, кто-то решил принести жертву богам, — заметил я с невинным видом.

— Если бы у меня кто-нибудь спросил, кто это сделал, то я, ни мгновения не сомневаясь, ответил бы, что легионеров убили аллоброги!

Я лишь пожал плечами. Если честно, то я был очень доволен собой. Мне удалось до такой степени напугать командира отряда аллоброгов, что он выполнил все мои указания. Если Цезарь хочет завоевать Галлию, то для начала он должен повесить всех друидов.

— Но я пришел сюда не для того, чтобы рассказать вам эти новости. Авл Гирт и Гай Оппий беспокоятся о тебе. Похоже, твоя жизнь дорога им, поскольку они хотят, чтобы ты стал писарем в канцелярии Цезаря. Они велели спросить у тебя, согласен ли ты выполнять обязанности переводчика завтра, когда кельтская делегация прибудет в наш лагерь.

Я ответил:

— Да, Сильван, можешь передать им, что в назначенное время я буду у палатки Цезаря.

Вдруг мне в голову пришла мысль, которая показалась мне озарением свыше и помогла все расставить на свои места. Возможно, боги намеренно так поступили со мной, руководствуясь какими-то только им известными соображениями? Наверняка у них были на то веские причины.

Так всегда бывает с богами. Они решают, что должно с нами произойти, и подают нам знаки, а мы, простые смертные, разбиваем себе лбы, пытаясь понять, что же они имели в виду. Проще всего было бы предположить следующее: боги не хотели, чтобы я стал друидом. Но такое толкование происшедшего меня совсем не устраивало.

— У меня есть разговор и к тебе, Нигер Фабий, — сказал офицер.

— Присаживайся же, Сильван, будь моим гостем!

— Спасибо. Только представь себе: если Урсула повысят и назначат префектом лагеря, то у меня есть неплохие шансы стать в ближайшем будущем главным центурионом.

О да! Эта должность, наверное, будет стоить тебе целого состояния! — пошутил Нигер Фабий.

— Ты что, сомневаешься в моей смелости, араб? — со злостью прошипел Сильван. Если честно, то я не ожидал от него такой реакции на безобидную шутку купца.

— Нет, о смелейший из Сильванов, — рассмеялся Нигер Фабий. — В твоей смелости я не сомневаюсь. А вот в твоих финансовых возможностях… Тех пяти серебряных денариев, которые ты смог выманить у моего юного друга, тебе явно не хватит.

— Ты согласишься дать мне в долг определенную сумму? лицо офицера вдруг стало очень серьезным.

— Нет, — не задумываясь, ответил Нигер Фабий, — ни одному римлянину, находящемуся в Галлии, я не дам в долг даже одного сестерция. Слишком уж здесь неспокойно.

— Послушай меня внимательно, араб! Уходящий в отставку praefectus castrorum хочет подарить Цезарю лошадь, потому что проконсул помог ему арендовать в Риме недвижимость по очень выгодной цене.

— А я думал, что Цезаря больше интересуют женщины, чем лошади, — сказал Нигер Фабий.

— Ты прав, купец. Но между этими двумя увлечениями есть одна существенная разница: женщинами Цезарь овладевает бесплатно, а лошадей ему приходится покупать.

— Мне очень жаль, Сильван, но у меня нет лошадей, которых я хотел бы продать, — примирительным тоном сказал Нигер Фабий.

— А как же те, что привязаны за твоим шатром? За обеих лошадей — за коня и кобылу — я предлагаю тебе восемьсот серебряных денариев.

По тону офицера можно было понять, что он раздражен, поскольку его предположения, похоже, оправдались: купец не собирался продавать лошадей.

— Я понимаю и очень ценю честолюбие префекта лагеря, который, уходя в отставку, решил удивить Цезаря, выразив ему свою признательность. Но если он дал тебе поручение купить лошадь за восемьсот денариев, то, скорее всего, уважаемый префект имел в виду не лошадь, а мула или осла.

— Девять тысяч денариев за двух животных! — с недовольной миной выпалил Сильван, сделав вид, будто не обратил внимания на ироничное замечание Нигера Фабия, которое любым другим римлянином было бы воспринято как смертельная обида. Девять тысяч денариев — примерно столько зарабатывал примипил за два года службы.

— Сильван, — спокойно произнес араб, — тебе известна стоимость перевозки одного шеффеля^[40] из Александрии в Рим? Если нет, то я тебе скажу, что тариф составляет шестнадцать денариев за шеффель. Одна лошадь соответствует примерно одной тысячи восьмистам шеффелям. Это значит, что за перевозку лошади из Александрии в Рим нужно заплатить двадцать восемь тысяч восемьсот денариев. И это за одну-единственную худую, хромую клячу! Но мои лошади самые быстрые во всем Средиземноморье! В Риме на скачках победитель получает двенадцать тысяч пятьсот серебряных денариев за один выигранный забег.

— Ты же не станешь требовать сорок тысяч серебряных денариев за одну-единственную лошадь! — возмутился офицер.

Нигер Фабий усмехнулся. Вдруг, совершенно неожиданно для всех, он нараспев крикнул: «Лууууна!»

Через некоторое время полог, закрывающий вход, отодвинулся, и в шатер просунула голову кобыла Нигера Фабия, по мускулистой шее и изящной голове которой сразу можно было понять, что в ее жилах течет чистейшая кровь арабских скакунов.

— Что скажешь, Луна? Ты хочешь, чтобы я тебя продал? — спросил Нигер Фабий, обращаясь к животному.

Луна тихонько заржала и резко мотнула головой.

— Иди ко мне, моя красавица, — нежно сказал купец.

Кобыла вошла в шатер и, проходя мимо Сильвана, взмахнула своим чистым расчесанным хвостом, слегка задев им римского офицера по лицу. Луна остановилась рядом с Нигером Фабием. Люсия подошла ко мне и улеглась рядом. Похоже, новый гость ей совсем не нравился.

— Ты хочешь есть, Луна? — спросил араб.

Кобыла раздула ноздри, наклонилась к хозяину и начала раздвигать мордой густые волосы Нигера Фабия, чтобы добраться губами до его левого уха. Купец взял со стола финик, откусил от него небольшой кусочек, а оставшуюся часть протянул лошади, которая, тихонько заржав, тут же начала жевать лакомство. Она громко чавкала, выставляя на всеобщее обозрение свои огромные белые зубы. Глядя на нее, можно было подумать, будто она потешается над незадачливым римлянином.

— А теперь иди на место, Луна, — ласково произнес Нигер Фабий.

Кобыла тут же послушалась и, гордо подняв голову, не спеша вышла из палатки.

— Вот видите! — с гордостью воскликнул купец. — Каждое животное ждет от нас ласки и понимания, а получая все это, платит нам преданностью.

Сказав это, Нигер Фабий обратился к Сильвану:

— Для вас же, римлян, животные ничем не отличаются от бездушных предметов. Вы их беспощадно эксплуатируете, нисколько не задумываясь о последствиях. Даже самых великолепных представителей животного мира вы ради забавы убиваете на аренах. Я слышал, что Цезарь в честь Юпитера устроил грандиозные игры, которые длились пятнадцать дней и ночей. Животных натравливали друг на друга, а тех, что выжили, добивали гладиаторы.

Сильван лишь нервно отмахнулся:

— Ты сам прекрасно знаешь, что слухи всегда преувеличивают то, что происходит на самом деле. Цезарь вывел на улицы Рима триста двадцать пар гладиаторов, одетых в серебряные доспехи. Все подумали, что он готовится к перевороту. Вот почему патриции никак не могут забыть устроенные Цезарем игры. Но римский народ высоко оценил решение нынешнего проконсула провинции Нарбонская Галлия устроить такое грандиозное зрелище и раздать столько хлеба. Все остальные игры, которые жители Рима видели раньше, не идут ни в какое сравнение с представлением, устроенным Цезарем. Но, должен признать, ему пришлось взять в долг огромную сумму денег, чтобы оплатить столь масштабное мероприятие.

— Конечно, сейчас ты расхваливаешь Цезаря, — пробормотал Нигер Фабий, — и его баснословные долги… Говорят, что четыре года назад таких долгов перед кредиторами, как у Цезаря, не было ни у одного человека в Риме.

Какое тебедело до долгов Цезаря?! — с наигранным возмущением заорал Сильван.

— Если у человека с непомерным тщеславием такие огромные долги, он может быть опасен для всего человечества.

— Нигер Фабий! Еще одно неуважительное слово о проконсуле, и я велю утопить тебя в самом зловонном отхожем месте! Я предлагаю тебе пятьдесят тысяч серебряных денариев за двух животных. Ты можешь только гордиться тем, что на твоих лошадях будет ездить сам Цезарь!

— Ты хочешь сказать, что однажды я буду рассказывать своим детям, как у меня купил лошадей самый известный должник Рима? Если дела обстоят именно так, то, боюсь, я буду вынужден отказать тебе, Сильван. Не хочу, чтобы кто-нибудь сказал, будто Цезарю пришлось разграбить Галлию, потому что ему не хватало денег на покупку двух принадлежащих мне лошадей. Уж я-то прекрасно знаю: языка Цезаря следует бояться больше, чем его меча.

Лицо офицера помрачнело.

— У меня слишком мало времени, Нигер Фабий. Если ты не хочешь продавать лошадей префекту лагеря, то продай их хотя бы мне. Или объясни причины, по которым ты отказываешься заключать такую выгодную сделку!

— Я охотно объясню тебе, почему я решил поступить именно таким образом, — серьезно сказал Нигер Фабий. — Я привязан к Луне сильнее, чем к некоторым молодым красавицам, живущим на женской половине моего дома. Я люблю ее как родную дочь. Именно поэтому я никогда не продам ее существу, которое ходит на двух ногах. Ведь люди считают зверей глупыми и не понимают их чувств. Но почему мы так относимся к животным? Потому что они не могут строить храмы и дороги? Но подумай сам, Сильван, зачем им нужны каменные храмы или дороги?

— Нет, араб, я с тобой не согласен. Мы, римляне, любим животных. Разве стали бы мы воздавать им почести после смерти и ставить надгробные камни на их могилах, если бы относились к ним с презрением? — По тону офицера я понял, что затянувшийся спор его сильно раздражал. Он выхватил из рук раба кубок с вином и осушил его одним глотком. — Да кто ты такой, Нигер Фабий? Насколько я знаю, ты купец. Неужели ты возомнил себя философом? — съязвил Сильван.

Араб поднялся со своего ложа. Его лицо помрачнело, а глаза больше не светились добродушием.

— А теперь внимательно послушай меня, Сильван. Кельтский друид Корисиос — мой друг. Ваш великий полководец Гай Юлий Цезарь собирается полностью уничтожить его народ, чтобы получить возможность завладеть золотом кельтов и наконец рассчитаться со своими кредиторами. Я знаю, что не смогу ему помешать. Но я не позволю ему вершить неправедные дела, восседая на спине моей лошади.

— Восемьдесят тысяч серебряных денариев! — прошипел римский офицер. — Это мое последнее предложение.

Нигер Фабий рассмеялся, глядя ему в глаза.

— Я знаю, что в Риме все продается и покупается. Но я уже дал тебе свой ответ. И запомни: решения Нигера Фабия остаются неизменными!

— Насколько мне известно, ответ, данный арабом, никогда нельзя считать окончательным. Вы меняете свое мнение чуть ли не каждый час, с легкостью нарушаете данные клятвы и предаете союзников. Ваш характер больше напоминает флаг, развевающийся на ветру.

— Ты осмелился оскорбить мой народ, — спокойно произнес Нигер Фабий.

— У тебя странные принципы, купец, — не унимался Сильван. — Ты отказываешься продавать лошадей, но охотно снабжаешь легионеров рисом и специями, продаешь им хлеб и жемчужины. Почему же тебя из-за этого не мучает совесть?

— К крохотному зернышку риса я не питаю таких же нежных чувств, как к Луне. Похоже, ты до сих пор не понял этого, римлянин.

Сильван выпил залпом еще один кубок вина и пригрозил, положив свою правую кисть на рукоять кинжала:

— Араб, если ты не продашь мне лошадей, то я сделаю все возможное и невозможное, чтобы римские легионеры никогда не покупали у тебя товары!

— Благодаря запретам торговля начинает процветать. Поэтому я был бы только благодарен тебе за подобный жест. Я думаю, тебе прекрасно известно, Сильван, что все, что запрещено Римом, тут же распространяется по всему Средиземноморью со скоростью лесного пожара в жаркий летний день. К тому же я не знаю ни одного римского легионера, который отказался бы от порции риса с шафраном. Могу ли я предложить тебе взять немного этого блюда с собой?

Глядя на римского офицера, можно было подумать, что его ударили по голове чем-то тяжелым и он потерял сознание, но устоял на ногах.

— Мне все равно, — ответил Сильван сквозь зубы. — А еще я бы не отказался от нескольких иерихонских фиников.

Нигер Фабий велел рабу, который, не напоминая о своем присутствии ни единым звуком или жестом, неподвижно стоял у входа, немедленно выполнить просьбу римского офицера. Хмуро проворчав: «Valete semper^[41]», Сильван попрощался с Нигером Фабием и напомнил мне, что завтра с наступлением четвертого часа дня я должен стоять перед Преториумом. Он вынул из-за пояса маленькую восковую табличку с печатью и бросил ее мне со словами: «Твой пропуск в лагерь, друид!»

Затем Сильван быстрым шагом вышел из палатки. Через некоторое время я сказал Нигеру Фабию:

— Мне кажется, что он готов был убить тебя за то, что ты отказался продать ему лошадей. Вместо этого он принимает от тебя подарки. Скажи мне, почему римляне готовы так унижаться?

Купец улыбнулся:

— Это довольно выгодная сделка. Того, кто делает подарки, вряд ли решатся убить. Разве не так? А если легионеры перестанут покупать мои товары, то я просто-напросто покину этот город и отправлюсь дальше. Не думаю, что Сильван будет очень этому рад.

Мы с Вандой рассмеялись, потому что нам и в голову не пришло рассматривать все, что произошло сегодня в шатре араба, с такой точки зрения.

— Скажи мне, Нигер Фабий, есть ли где-нибудь школа, в которой можно научиться всем тонкостям искусства ведения подобных бесед? — спросил я.

— Нет, — рассмеялся арабский купец, — только жизнь и богатый опыт могут помочь тебе решить, каким образом разговаривать с тем или иным человеком, чтобы добиться выгодного для тебя результата. Я начал путешествовать со своим отцом, когда был еще маленьким мальчиком. Он был рабом, но его господин ему полностью доверял. Мой отец научил меня многому: как правильно вести себя, чтобы тлеющие угли ненависти не превратились в пылающее пламя, и как извлекать выгоду из любой, даже самой безнадежной ситуации.

— Слова, которые я услышал из твоих уст в самом конце разговора, когда ты предложил Сильвану сделать ему подарок, стоили бы тебе головы, окажись на месте этого римлянина кельт. Любой представитель моего народа воспринял бы такие слова как оскорбление.

— Позволь с тобой не согласиться, Корисиос. Возможно, кельтский воин и посчитал бы подобное предложение оскорблением, но не кельтский купец. Большинство людей можно так или иначе подкупить, а если этот человек римлянин и к тому же занимает довольно высокую должность, — как, например, Сильван, — то свое согласие принять подарок, являющийся на самом деле взяткой, он нисколько не считает постыдным.

Я был поражен до глубины души. До сих пор я считал, что Нигер Фабий — добрейшей души человек, который не способен хитрить или льстить. Но возможность познакомиться с культурами разных народов, живущих в Средиземноморье, несомненно изменила его отношение к жизни и мировоззрение. Наверняка сейчас восточный купец смотрел на мир иначе, чем в тот день, когда ему впервые пришлось иметь дело с римлянами.

— Скажи мне, Нигер Фабий, почему все считают, будто арабы чем-то похожи на извивающихся всем телом угрей, которые в любой момент могут выскользнуть из рук?

Купец широко улыбнулся.

— Если ты хочешь узнать особенности моего народа и понять, чем мы отличаемся, например, от кельтов или римлян, разве тебе недостаточно сравнить верблюда и лошадь? — Какое-то время Нигер Фабий терпеливо ждал, когда я дам знак, что понял его сравнение, но, прочитав на моем лице недоумение, продолжил: — У кочевых народов, живущих в арабских пустынях, не очень хорошая слава. Про них говорят, будто они буквально каждый день меняют свое мнение, нарушают договоренности, расторгают старые союзы и тут же заключают новые. На греков или римлян такое поведение может произвести отрицательное впечатление и заставить их думать, что на арабов нельзя положиться, и вообще — лучше не иметь с нами ничего общего. Но они забывают при этом, что для кочевника любое высказанное им мнение не может считаться окончательным, а союзы не заключаются на века. Вот почему мы не придаем словам, всякого рода заверениям в дружбе и союзам особого значения. Обе стороны прекрасно понимают, что мнение противоположной стороны может измениться в любой момент. Вот почему мы не считаем ужасным проступком, если кто-либо отказывается от слов, сказанных им вчера, или вчерашний союзник переходит на сторону врага. Конечно, другим народам, которые придают союзам прямо-таки сакральное значение, довольно трудно свыкнуться с нашей философией и заключить какой-либо договор с одним из арабских народов. Но, как я уже говорил тебе, они пытаются сравнить верблюда и лошадь.

Нигер Фабий приказал рабам принести чистой воды, чтобы мы могли вымыть руки перед тем, как подадут последнее блюдо. Он рассказал много интересного о диких племенах всадников, живущих на востоке, а также о других народах, кочующих по арабской пустыне.

Постепенно мы с Вандой начали понимать, что кочевники, которые всю свою жизнь проводят на выжженных солнцем землях, переезжая с одного места на другое, относятся к принятию окончательных решений иначе, чем народы, живущие в каменных домах. Ни грекам, ни римлянам не приходится так часто приспосабливаться к совершенно новым условиям. Нигер Фабий оказался превосходным рассказчиком. Словно завороженные мы слушали его истории, в которых он сравнивал культуры разных народов, объяснял особенности их мировоззрения. Благодаря ему я понял, каким образом возникают столь разнообразные обычаи и традиции, а также почему они иногда кажутся настолько несовместимыми, что люди не могут понять друг друга и считают применение силы единственным приемлемым выходом из тупиковой ситуации.

Немного позже я отправился к Кретосу, чтобы обсудить с ним последствия неудачи, постигшей меня той злополучной ночью. Было бессмысленно откладывать нашу встречу: рано или поздно мне все равно пришлось бы объяснить ему, куда пропали рабы. Проблему невозможно решить, делая вид, будто ее не существует. Но я не застал Кретоса в его шатре. Рабы сообщили мне, что он как раз в пути и прибудет в Генаву примерно через несколько дней. Когда я спросил одного из вольноотпущенников, который помогал Кретосу вести дела, сильно ли разозлился купец, узнав о пропаже своих рабов, тот ехидно ухмыльнулся и ответил:

— Это уже не столь важно. Однако я могу дать тебе один дельный совет: постарайся хорошенько развлечься за те дни, которые остались до приезда Кретоса. Потому что это твои последние дни на свободе…

Когда кельтская делегация переправилась на противоположный берег, все вожди и друиды тут же поняли, что за последние восемь дней многое изменилось. Римляне укрепили берег огромным земляным валом, который отделял от реки глубокий ров. На примерно одинаковых расстояниях одна от другой выросли сторожевые башни, где скрывались лучники. Вдоль дороги, ведущей в лагерь, по обе стороны в два ряда стояли легионеры в начищенных до блеска доспехах, готовые хоть сейчас броситься в бой. Римляне решили не устраивать торжественную встречу кельтской знати. Не было слышно звуков туб или cornu^[42]. Атмосфера была настолько гнетущей, что не было слышно даже собачьего лая; собаки, которые всегда держатся рядом с жилищем человека и обычно лают или рычат, куда-то исчезли. Такая тишина казалась опасной и даже угрожающей. Слышались только глухие удары копыт по мягкой грунтовой дороге.

Вместе с молодыми трибунами, префектами, преторианцами из гвардии Цезаря и Сильваном я, сидя верхом на лошади, ждал, когда делегация кельтов прибудет к главным воротам военного лагеря десятого легиона. На этот раз проконсул запретил пускать вождей и друидов за ворота. Мне велели поприветствовать кельтов и попросить их набраться терпения, а также сообщить, что Цезаря отвлекли важные дела, но он может появиться здесь в любое мгновение.

Наммей и Веруклетий хладнокровно выслушали мои слова, словно вовсе не считали оскорблением своего достоинства такое поведение Цезаря. Их нисколько не пугал тот факт, что они со всех сторон были окружены вооруженными легионерами, державшими свои гладиусы наготове. С пренебрежением поглядывая на римлян, кельты сидели на своих лошадях, сбрую которых украшали драгоценные камни и золото, и перекидывались короткими фразами. Вдруг солнце закрыли огромные серые тучи и подул пронизывающий холодный ветер, отчего вся сцена стала еще более мрачной. Почувствовав на себе взгляд друида Веруклетия, я посмотрел ему прямо в глаза. Через некоторое время я наконец решился заговорить с ним:

— Друид, несколько дней назад я…

Но Сильван прервал меня:

— Кельт, разве я дал тебе разрешение говорить?

— Нет, Сильван, но я хотел бы спросить друида, почему несколько дней назад я чуть не умер. Мне хотелось бы узнать, что могло стать причиной этого.

— Наверное, ты, когда гостил у своего арабского друга, выпил слишком много греческого вина, сдобренного смолой, — ухмыльнулся Сильван. — Ну что ж, можешь спросить у своего Друида, можно ли умереть от крысиной мочи!

Итак, я спросил у Веруклетия, какую ошибку я допустил во время приготовления зелья для совершения обряда. Я перечислил все травы, которыми пользовался, подробно описал, в какой последовательности бросал их в кипящую воду, а также какое количество стеблей, листьев и лепестков разных растений оказалось в котелке.

— Весь процесс приготовления в точности соответствует тем знаниям, которые наши предки передавали из поколения в поколение. Тем не менее ты наверняка допустил какую-то оплошность. Скажи, Корисиос, был ли чист твой дух?

— Конечно, — соврал я, — мой дух был абсолютно чист.

— Очень странно, — ответил друид, — мне еще ни разу не приходилось слышать о чем-нибудь подобном.

— Возможно, я выпил слишком много этого зелья? — предположил я, растерянно глядя на своего собеседника.

— Выпил?! — воскликнул Веруклетий таким тоном, словно я сказал ужасную глупость. — Ты должен был вдыхать испарения, исходящие от этого отвара, а не пить его!

Наммей, слышавший каждое слово нашего разговора, начал тихо смеяться. Сначала ему удавалось кое-как сдерживать себя, по когда послышался смех остальных кельтов, прибывших на переговоры с Цезарем, все они забыли о сдержанности и смеялись до слез, не обращая внимания на недоуменные взгляды римлян. Очевидно, вожди и друиды из кельтской делегации были очень рады этой возможности хоть немного разрядить обстановку и снять огромное нервное напряжение.

Сильван взглянул на меня и недовольно спросил:

— Почему они смеются?

— Если ты не понимаешь арабов, то как ты собираешься понять кельтов? — ответил я римлянину. Мне показалось, что сложившаяся ситуация может оказаться единственной удобной возможностью спокойно поговорить с Веруклетием. Я тут же сообщил ему, что уже пытался объяснить Дивикону, какие цели на самом деле преследует Цезарь — ему нужно было во что бы то ни стало начать войну против кельтов.

Сильван не сводил с меня глаз, и по выражению его лица я понимал, что его недоверие растет с каждым мгновением.

Я был почти уверен, что его терпение вот-вот лопнет и в любой момент он может запретить мне разговаривать с кельтами. Поэтому я поспешно спросил у Веруклетия, не согласится ли он дать мне один совет.

— Что мне делать? Как лучше поступить? Должен ли я отправиться вместе с моим народом на запад или будет лучше, если я поеду в Массилию?

— Корисиос, ты должен дождаться, пока боги примут решение.

— Ждать? Где? Здесь, в римской провинции? Или, может быть, ты посоветуешь пойти на службу в канцелярию Цезаря, пока боги не решат, как мне жить дальше?

Громкие, заунывные звуки туб разорвали тишину, послышалась барабанная дробь, и несколько легионеров открыли огромные двустворчатые ворота главного входа. Лошади испугались столь резкой перемены обстановки, поэтому всадники были вынуждены успокаивать их, поглаживая по шеям и шепотом повторяя их клички.

По главной улице лагеря прямо к нам скакал проконсул Гай Юлий Цезарь. Отовсюду слышались крики: «Приветствуем тебя, Цезарь!» — словно каждый легионер считал своим долгом как можно громче проорать эту фразу. Должно быть, солдаты боготворили своего полководца. Цезаря сопровождали двенадцать одетых в кроваво-красные тоги проконсульских ликторов; бок о бок с проконсулом скакали легат Тит Лабиэн и Урсул, примипил десятого легиона.

Скандируемое легионерами «Приветствуем тебя, Цезарь!» звучало так, словно тысячи капитанов галер одновременно задавали темп своим гребцам. Знаменосцы раз за разом в едином ритме поднимали, а затем опускали римские флаги, вексиллы и золотых орлов.

— Приветствуем тебя, Цезарь! Приветствуем тебя, Цезарь!

Вдруг кто-то прокричал зычным голосом на весь лагерь:

— Gladios stringite!

Солдаты тут же вынули мечи из ножен. Затем раздался следующий приказ:

— Scuta pulsate!

И легионеры начали ударять по краям кроваво-красных щитов своими гладиусами. Удары раздавались через абсолютно одинаковые промежутки времени, никто не сбивался с темпа В то же время солдаты продолжали орать во все горло: «Приветствуем тебя, Цезарь!»

Оказавшись примерно в пяти шагах от Наммея и Веруклетия проконсул резко остановил своего коня. Послышались три коротких гудка тубы, легионеры замолчали и прекратили стучать гладиусами по щитам. Воцарилась гробовая тишина, затем все солдаты одновременно убрали мечи в ножны и замерли.

— Рим решил! — начал Цезарь.

На его губах вновь играла та же самая наглая, вызывающая ухмылка. Он высокомерно смотрел на кельтов и всем своим видом показывал, что никто и ничто на свете не сможет испугать его или заставить изменить принятое решение. Если разобраться, то проконсул был игроком, который каждый раз ставил на кон свою жизнь в надежде выиграть, но прекрасно понимал, что в случае проигрыша ему грозит смерть. Его философия заключалась в трех словах: все или ничего!

— Наммей и Веруклетий, князья гельветов и тигуринов! Вы обратились к Риму с просьбой разрешить вам пройти по территории принадлежащей нам провинции Нарбонская Галлия. Вы обещали не нападать на города и селения, не опустошать поля. А теперь слушайте, какой ответ даст вам Рим! Мы еще не забыли, как сорок девять лет назад гельветы напали на римского консула Луция Кассия, коварно убили его, разбили служившие ему войска, а тех, кому удалось выжить, продали в рабство. Именно поэтому мы не можем поверить в ваши благие намерения. Народ, совершивший в прошлом подобное нападение, не может быть настроен дружественно по отношению к Риму, а значит, оказавшись в нашей провинции, ваши воины наверняка тут же начнут творить бесчинства и делать все возможное, чтобы причинить нам как можно больше вреда. Учитывая все только что упомянутые соображения, а также руководствуясь обычаями и традициями римского народа, Рим не считает возможным разрешить вашим народам вступить на территорию провинции Нарбонская Галлия пройти по ней. Если же вы попытаетесь вопреки данному запрету вторгнуться в нашу провинцию, применяя силу, то мы в свою очередь воспользуемся всеми доступными нам средствами, чтобы защитить неприкосновенность наших земель в рамках существующих на данный момент границ. Отнеситесь к мощи римского орла с должным почтением и не испытывайте судьбу! Если вы попытаетесь выступить против него, то он не успокоится до тех пор, пока все наглецы, отважившиеся на подобные действия, не будут жестоко наказаны. Рим сказал.

Цезарь дождался, пока я закончил переводить последнее предложение. Когда я замолчал, проконсул гордо поднял голову и, высокомерно выставив вперед острый чисто выбритый подбородок, взглянул Наммею прямо в глаза. Все только что сказанное походило скорее на вызов, брошенный кельтам, чем на попытку найти разумное решение, которое устраивало бы обе стороны. Цезарь хотел как можно быстрее начать войну против моего народа! Вот почему он вспомнил события, происшедшие полвека назад. Проконсул в очередной раз попытался подчеркнуть в присутствии своих воинов, трибунов, префектов и ликторов, насколько опасны гельветы, хотя сам прекрасно понимал, что сегодняшняя расстановка сил кардинальным образом отличается от той ситуации, которая сложилась сорок девять лет назад и способствовала победе кельтов над римлянами. Но Цезарю было все равно. Он преследовал личные цели — проконсул в первую очередь хотел скрыть свои собственные интересы за заботой о безопасности вверенной ему римской провинции, чтобы иметь возможность начать войну.

— Мы ни в коем случае не станем нарушать границы римской провинции и отправимся к побережью Атлантикуса другим путем, — ответил Наммей.

Похоже, его ответ сильно разочаровал Цезаря. Мне даже показалось, что несколько мгновений лицо проконсула выражало полную беспомощность и растерянность, как у кулачного бойца, который вышел на арену, но не увидел перед собой противника. Однако Цезарь быстро овладел собой. На его лице Вновь появилась ухмылка. Он молчал.

Кельтские князья и друиды резко развернули своих лошадей и поскакали назад, к берегу реки, той же дорогой, по которой они приехали к воротам лагеря десятого легиона. Я остался совершенно один среди этого моря золотых орлов и кроваво-красных щитов.

Той ночью я не мог уснуть. Вновь и вновь мои мысли возвращались к событиям последних дней. Я корил себя за нерасторопность — возможно, сегодня, пока мы ждали Цезаря, я должен был рассказать гораздо больше нашим вождям? Но я не сомневался, что успел сообщить им самое важное. С другой стороны, мне следовало подробнее описать им характер проконсула и его мотивы, чтобы мои соплеменники поняли, с каким врагом им приходится иметь дело. Конечно, внутреннюю политику Римской империи вряд ли можно было назвать тайной за семью печатями, но мне следовало раскрыть глаза кельтским друидам и князьям. Ведь я прекрасно понимал, что означает речь Цезаря; какие мысли заставляют его действовать подобным образом.

Конечно же, Ванда сразу заметила, что я чем-то обеспокоен. Она предложила выйти из палатки и прогуляться к берегу реки.

— Я не думаю, что ты должен себя в чем-то обвинять, господин, — сказала моя возлюбленная, пытаясь успокоить меня, когда мы уже сидели у самой воды, — князья кельтов прекрасно понимают, что Цезарь всего лишь хочет выиграть время и дождаться прибытия в Генаву дополнительных легионов.

Кивнув, я начал гладить Люсию по спине. Как только мы уселись на траву, она сразу же протиснулась между нами и пыталась всячески обратить на себя мое внимание. Наверное, мою любимицу несколько раздражал тот факт, что в последнее время она оказалась на втором плане, так как почти все свое свободное время я проводил с Вандой.

В лагере гельветов тоже было неспокойно. Некоторые молодые воины, полностью раздевшись, подходили к самой кромке воды и оскорбляли римлян, выкрикивая страшные ругательства. Иногда наиболее отчаянные из них прыгали в воду, чтобы попытаться переплыть на противоположный берег, но как только сорвиголова оказывался примерно на середине реки, на него обрушивался смертельный град стрел. Один за другим трупы кельтских воинов проплывали мимо нас. Римские стражники, стоявшие на земляном валу и на деревянных сторожевых башнях, не могли понять, почему молодые воины так пренебрежительно относятся к своей жизни и не дрогнув идут на верную смерть.

— Корисиос, — прошептала Ванда. Я знал, что каждый раз, когда она называла меня по имени, а не обращалась ко мне как к своему господину, она хотела заняться любовью. А в последнее время Ванда все чаще и чаще произносила мое имя.

Ранним утром у противоположного берега на воду начали спускать плоты, которые кельты построили за ночь. Прикрываясь огромными вязанками из камыша, воины пытались переправиться через реку. Конечно, у них было гораздо больше шансов, чем у обнаженных пловцов, бросавшихся в реку ночью. Однако как только плоты, преодолев две трети пути, оказывались недалеко от противоположного берега, на них обрушивались огромные камни, выпущенные из катапульт. Некоторые кельты, едва доплыв до середины реки, отбрасывали в сторону защищавшие их от стрел вязанки камыша и представали перед римскими легионерами совершенно без одежды. Они кричали, показывая на свои гениталии, били себя кулаками в грудь и воспевали героические подвиги своих великих предков. Большинство воинов погибали от стрел критских лучников, которые насквозь пронзали их тела. Тех же, кому все же удавалось добраться до противоположного берега, легионеры убивали пилумами. Римлян, которые не знали ни одного кельтского языка, никоим образом не могли задеть оскорбления кельтских воинов. Наверное, легионерам казалось, что они убивают не людей, а каких-то диких животных.

— Почему они без одежды? — услышал я чей-то голос совсем рядом с собой.

Я не заметил, как сзади ко мне подошел Авл Гирт.

— Они считают, что воины, выходящие на битву обнаженными, могут рассчитывать на помощь богов, — ответил я. Если честно, то мне было довольно неприятно давать римлянину подобное объяснение действиям своих соплеменников. Ведь каждому разумному человеку понятно, что кольчуга защищает от стрел и пилумов гораздо лучше, чем кожа.

Авл Гирт присел на траву рядом со мной и начал с интересом наблюдать за происходящим на обоих берегах Родана.

— Почему они не начнут переправляться через реку одновременно? Ведь тогда у ваших воинов было бы гораздо больше шансов нанести нам хоть какой-то урон.

— Я не знаю, сможешь ли ты это понять, Авл Гирт, но все происходящее в данный момент нельзя назвать военными действиями или просто атакой. На плотах переправляются молодые кельты, которые хотят произвести впечатление на своих возлюбленных. Для них это соревнование, а не война…

— Но из-за таких безрассудных действий этой ночью вы потеряли больше сотни воинов, — ответил Авл Гирт и, взглянув на меня, покачал головой. По его лицу было видно, что он не может понять, зачем молодые воины идут на верную смерть.

— Потеряли… Нет, Авл Гирт, я бы не стал так говорить. Нельзя сказать, что мы их действительно потеряли. На самом деле они всего лишь перешли из мира живых в царство теней, ты понимаешь, что я имею в виду? Возможно, кто-то из них уже завтра вернется в мир живых. Души умерших и погибших могут вселиться в зайца, лошадь, дикого кабана или орла. Многие вновь рождаются людьми.

Авл Гирт с сомнением посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на противоположный берег. В лагере кельтов царило оживление.

— Чего же вы ждете, Корисиос? Пока сюда не прибудут дополнительные легионы Цезаря?

— Да, ты прав, — ответил я. — Но мой народ не собирается нарушать границы вашей провинции. Они могут продолжить свой путь, отправившись в обход — вдоль правого берега Родана, а затем через ущелья Юры. Конечно, в этом случае кельтам придется преодолеть большее расстояние, но они будут продвигаться на запад и в конце концов выйдут к побережью.

— Однако этот путь не только длиннее, но и гораздо труднее. К тому же он проходит через земли секванов и эдуев, — ответил Авл Гирт. Я ничего не имел против того, чтобы обсудить с римлянином возможные варианты развития событий, потому что они уже ни для кого не были секретом. Неважно, какие действия я считал более разумными — я не мог ни предсказать, ни отгадать, как решат поступить кельтские князья во главе с Дивиконом.

Почти все последующие дни мы провели, сидя на берегу реки, — Авл Гирт, Ванда, Люсия и я. Иногда мои мысли возвращались к Кретосу, и мое настроение тут же становилось хуже. Когда же он вернется в лагерь купцов под Генавой? Как Кретос отреагирует на мой рассказ о смерти двух его рабов? Беседы с Авлом Гиртом помогали мне немного отвлечься и на некоторое время забыть о своих проблемах. Я часами рассказывал римлянину о нравах и обычаях моего народа. Он оказался внимательным слушателем. Лишь изредка Авл Гирт перебивал меня, чтобы задать вопросы, на которые он искал ответы вот уже много лет.

— Скажи мне, Корисиос, это правда, будто на севере есть огромные горы, а зимы там настолько холодные, что многие люди умирают от холода? Неужели морозы там могут быть достаточно сильными, чтобы озера покрылись толстым слоем льда, по которому можно ходить, как по суше? Мне также приходилось слышать, будто ветра на севере дуют с огромной силой и способны поднять в воздух не только человека, но и лошадь. Так ли это на самом деле? А еще купцы рассказывают, что снегопады в тех краях иногда длятся несколько дней подряд, и тогда целые деревни оказываются погребенными под толстым слоем снега.

Должен заметить, что у римлян на самом деле довольно странные представления о землях, в которых живут кельты, поскольку большую часть того, что им известно, они узнают от купцов и торговцев. А те совсем не прочь приукрасить свои рассказы разного рода небылицами.

Я ответил на все вопросы Авла Гирта настолько подробно, насколько это было возможно. Однако на один из его вопросов я так и не смог дать однозначный ответ. Где заканчивается мир? Земли, заселенные кельтами и германцами, с одной стороны омываются океаном, а с другой стороны граничат с лесами, из которых ни один человек еще не возвращался живым. Поговаривают, будто в тех непроходимых чащах обитают невиданные животные, но я не верю этим россказням. Мне кажется, что эти леса принадлежат богам, а за ними нет совсем ничего. Они — граница, которая не дает людям продвигаться дальше. Насколько можно судить по рассказам купцов, на западе — большая вода, на юге — выжженная солнцем пустыня, на востоке горы, которые подпирают своими вершинами небо. Именно там и заканчивается мир.

Авл Гирт в свою очередь поведал мне об одном удивительном ученом из Массилии. Тот утверждает, будто заселенные людьми земли со всех сторон окружены морями, которым нет конца и края. А на поверхности этих морей, словно корабли, стоящие на якоре, таинственным образом плавают огромные куски суши. Римлянин также рассказал мне о греках, которые считают, что земля круглая, как шар. У них якобы даже есть довольно веское доказательство такой теории. Если корабль уходит в море, то, наблюдая за ним достаточно долго, можно заметить, как из виду исчезает сначала корпус судна, а уж затем — мачты и паруса. Таково их доказательство. Именно поэтому некоторые греки уверены, что все океаны постепенно закругляются вниз. Довольно странная, но очень интересная мысль! Но с другой стороны, если земля на самом деле круглая, то почему корабли, которые не разрушили шторма и бури, благополучно причаливают в порты, а не падают вниз?

Возвращаясь поздно вечером с Вандой в нашу палатку, я всегда с нетерпением ждал того момента, когда, сидя на берегу, вновь смогу побеседовать с Авлом Гиртом. Когда я разговаривал с ним, мне удавалось убедить самого себя, что я не одинок, что я не затерялся в этих совершенно чужих мне землях, где правили римляне. Мы обсуждали разнообразные темы, могли целый день провести, споря друг с другом, и даже не подозревали, что кельтские всадники уже отправились в путь, чтобы попросить князя эдуев Думнорига выступить в роли посредника. Он должен был убедить секванов разрешить гельветам и другим племенам пройти по принадлежащим им землям. Думнориг ни от кого не скрывал, что он считает Рим заклятым врагом кельтов. В отличие от его брата, друида Дивитиака, который был дружелюбно настроен по отношению к римлянам, Думнорига любил не только его народ. К нему прекрасно относились также племена секванов и гельветов.

После того как Думнориг женился на дочери убитого вождя гельветов Оргеторига, с этим народом его связали еще более прочные узы. Он взял в жены родную дочь того самого Оргеторига, который предложил гельветам переселиться на побережье Атлантикуса и начал подготовку к этому трудному, длительному переходу. Однако возглавить великое переселение кельтов Оргеторигу было не суждено: из-за его стремления стать царем его заставили совершить самоубийство. Ахиллесовой пятой кельтского народа всегда была непрекращающаяся вражда между отдельными племенами и семейными кланами. К сожалению, Галлия представляла собой не единую страну с централизованным управлением и организованным войском, а состояла из земель, принадлежащих разным племенам. Эти земли можно сравнить с огромным куском мяса, разрезанным на мелкие кусочки, которые при желании можно с легкостью съесть все до единого. Тем не менее на тот момент все кельтские племена, принявшие решение отправиться к Атлантикусу, беспрекословно подчинялись Дивикону.

Буквально через несколько дней кельтские эдуи, которые хотели выслужиться перед римлянами, сообщили командованию легиона, что секваны и гельветы договорились обменяться заложниками, которые будут служить гарантией того, что, проходя по чужой территории, гельветы не станут нападать на селения и опустошать поля.

Однажды утром Ванда сообщила мне, что Кретос вернулся в лагерь. Мне не терпелось как можно быстрее объясниться с ним, и я тут же отправился на поиски купца, поскольку не видел смысла тянуть время. Ванда выразила желание сопровождать меня, и я не смог заставить ее остаться в палатке. Кретос встретил нас так же приветливо, как и раньше. Я уже начал надеяться, что купец согласится списать мне все долги, поскольку он всегда считал меня своим другом и даже уверял как-то, будто относится ко мне как к родному сыну. Кретос взял со стола свиток папируса и глядя на меня, поднял вверх руку с зажатым в ней договором.

— Корисиос! Я очень рад, что ты не сбежал от меня в царство мертвых! — пошутил купец. — Там я тебя наверняка не смог бы разыскать. Тебе, безусловно, сказали, что я неоднократно приходил навестить тебя. Ты знаешь…

— Да, я знаю… — прервал я Кретоса. — Мне очень жаль, что так получилось с твоими рабами.

— Что же нам теперь делать? — спросил купец, напустив на себя задумчивый вид и постукивая зажатым в правой руке договором по открытой левой ладони. Я достаточно хорошо знал Кретоса, чтобы понять — он уже принял решение и знает, чего требовать от меня. Я сел, Люсия тут же запрыгнула на ложе и легла рядом со мной. Я начал гладить свою любимицу по спине. Словно греческая статуя, Ванда неподвижно стояла в углу и со страхом в глазах ждала, когда Кретос сообщит о своих требованиях. Она прекрасно понимала: в это мгновение решается ее дальнейшая судьба.

— Начнем по порядку. За вино ты мне заплатил сполна, Корисиос, — ухмыльнулся Кретос, — но своих рабов, которые должны были помочь тебе перетащить бочку на противоположный берег, я больше не видел.

Похоже, тот факт, что рабы пропали, его нисколько не огорчил. Скорее даже наоборот — обрадовал. Наверняка Кретос уже знал, как он собирается компенсировать свои убытки. Я начал понимать, что он ни за что не простит мне долг, и высыпал на стол все содержимое своего кошелька — небольшие золотые самородки и кельтские золотые монеты в виде небольших ключей, которые я еще не успел обменять на сестерции.

— Вот все деньги, которые у меня остались, Кретос, — начал я. — Ты прекрасно знаешь: я сожалею о том, что из-за меня ты лишился двух рабов. Но так распорядилась судьба, в этом не было моего злого умысла. Я попросил их у тебя не для того, чтобы заработать. Мной руководило единственное желание — предупредить свой народ об угрожающей ему опасности. Если бы боги не сотворили меня таким, какой я есть — с больной левой ногой, — то мне не понадобилась бы помощь твоих рабов.

— Я соглашаюсь с тобой и признаю, что ты абсолютно прав, — сказал Кретос. — Я тебя прекрасно понимаю. Твои благородные побуждения достойны уважения. Я сочувствую тебе, но в то же время прошу не забывать: мы с тобой подписали договор. Скажи мне, зачем подписывать договор, условия которого отказывается выполнять одна из сторон?

Поведение Кретоса озадачило меня, я никак не мог понять, к чему он клонит. Ведь он обнимал меня, как лучшего друга, когда мы виделись в последний раз. Ктому же Кретос всегда утверждал, будто он многим обязан моему покойному дядюшке Кельтиллу и также считает его своим другом. Совсем недавно купец уверял меня, что относится ко мне как к собственному сыну. В мою душу закралось дурное предчувствие. Я постепенно начал понимать, что разбираюсь в людях не так хорошо, как думал раньше.

— Что же ты предлагаешь, Кретос? Поверь, я очень сожалею, что так тебя подвел…

— Мне жаль тебя, Корисиос, поскольку в соответствии с подписанным тобой договором ты должен уплатить мне тысячу восемьсот сестерциев.

— Тысячу восемьсот сестерциев? Но это же целое состояние! Где я возьму столько денег?

— Послушай, Корисиос, нельзя же подписывать договор, если ты не собираешься выполнять оговоренные в нем условия. Верно? Таковы основные законы ведения любых дел. Мы с тобой прекрасно понимали, что, поставив подписи на этом документе, идем на определенный риск. Если бы любая сделка всегда приносила прибыль, то все вольноотпущенники стали бы купцами.

— Как же мы теперь поступим, Кретос? У меня нет тысячи восьмисот сестерциев, чтобы расплатиться с тобой! Монеты и самородки, лежащие перед тобой, — вот все, что у меня осталось. Так уж вышло, что почти все золото и серебро я потерял по пути в Генаву. Это случилось во время ужасной грозы!

Кретос сделал вид, будто в самом деле сочувствует мне. Но буквально через мгновение он взглянул на Ванду, а затем повернулся ко мне и, довольно ухмыльнувшись, вопросительно поднял брови.

— Даже и не думай об этом! Ее я не продам ни за какую сумму! — сердито закричал я.

— Тогда у тебя нет выбора. Тебе придется продать в рабство самого себя, — так же резко ответил мне купец.

— Ты что, сошел с ума, Кретос? Ты в самом деле хочешь, чтобы я продал себя в рабство?!

За эти несколько мгновений Кретос успел овладеть собой и успокоиться.

— Сейчас мы находимся на территории римской провинции, а значит, здесь действуют законы Рима. Возможно, ты сможешь найти ростовщика, который даст тебе в долг определенную сумму. Но к кому бы ты ни обратился, у тебя потребуют гарантий. Ты должен будешь оставить залог…

Кретос вновь взглянул на Ванду.

— Откуда ты знаешь, что на самом деле случилось с твоими рабами? Может быть, они просто сбежали? Возможно, ты с ними дурно обращался и плохо кормил? Должен сказать тебе, Кретос, что те двое не произвели на меня приятного впечатления. А если они были настолько глупы, что не смогли найти дорогу от берега реки к твоему шатру? Почему ты решил, что я должен тебе тысячу восемьсот сестерциев?

— Все сказанное тобой — всего лишь предположения. Меня интересуют только условия, которые черным по белому записаны в нашем договоре, Корисиос. Даже если те два идиота стоили всего лишь сто сестерциев, ты поставил свою подпись на документе, который определяет цену каждого из них. И эта цена — девятьсот сестерциев за одного раба. Их было двое, соответственно, ты должен мне тысячу восемьсот сестерциев. И не важно, что случилось на самом деле. Они могли убежать или утонуть в реке. В нашем договоре написано, что ты должен заплатить мне указанную сумму, в случае если один из них или оба не вернутся. Если хочешь, можешь отправляться на поиски, я ничего не буду иметь против…

— Я не собираюсь разыскивать твоих рабов, — упрямо ответил я. Мне нужно было время, чтобы как следует все обдумать. Кретос швырнул на стол наш договор и присел на обеденное ложе рядом со мной. Затем он положил руку мне на плечо и сказал:

— Мой юный друг, ведь мы не станем спорить из-за такой мелочи, как тысяча восемьсот сестерциев, верно?

— Мне очень хотелось бы на это надеяться, — ответил я. — Но если уж ты считаешь меня своим другом, то я надеюсь, что больше не услышу из твоих уст предложение продать самого себя в рабство, чтобы вернуть долг.

— Корисиос, насколько я помню, ты всегда хотел стать самым знаменитым купцом во всей Массилии. Помнишь, как я объяснял тебе, каким образом следует подсчитывать доход, который можно получить с зафрахтованного тобой корабля, а? Ведь ты помнишь мои слова? Ты берешь в долг деньги, покупаешь шесть тысяч амфор винного концентрата, фрахтуешь корабль с командой…

— Да, знаю… Знаю… — прервал я купца, нетерпеливо отмахнувшись. — С кораблями обычно случаются три неприятности. Любой корабль может опрокинуться килем кверху. На те, которые не опрокидываются, нападают пираты. А корабли, которые не перевернулись и не были захвачены пиратами, разбиваются о скалы или тонут в открытом море во время шторма.

Я решил подыграть Кретосу, надеясь, что он хотя бы немного смягчится и предложит какое-нибудь другое, более приемлемое для меня решение.

— Что же происходит с шестью тысячами амфор, Корисиос? Ты помнишь?

— Они разбиваются во время перевозки. Содержимое тех, которые остаются целыми, выпивают матросы. А тысяча амфор, которых вполне хватило бы, чтобы получить прибыль, идут ко дну вместе с кораблем.

— Все верно, мой юный друг. Но ты всегда говорил мне, что тебя привлекает подобный риск и ты готов идти на него ради перспективы получить прибыль. Если ты в самом деле решил стать купцом, то в первую очередь должен научиться верно оценивать существующий риск и философски относиться к убыткам. Но ты также должен уметь расплачиваться за неудачные сделки, заключенные тобой. Я обещал твоему дядюшке Кельтиллу, что сделаю все возможное, чтобы помочь тебе стать хорошим купцом с превосходной деловой хваткой. Можешь считать случившееся своим первым уроком, Корисиос. Вот почему я продолжаю настаивать на том, что ты все еще должен мне тысячу восемьсот сестерциев.

Теперь этот подлый Кретос решил убедить меня, будто его действиями руководит не его непомерная жадность, а желание преподать мне урок! К сожалению, до сих пор я, даже плохо зная человека, всегда был склонен считать, что положительных черт характера у него больше, чем отрицательных. Наконец я понял: впредь следует быть более осторожным.

— Итак, Корисиос, у тебя есть три возможности: ты можешь взять деньги в долг у какого-нибудь ростовщика, ты можешь продать мне свою рабыню, но ты можешь также пойти на службу в канцелярию Цезаря и получить задаток в размере трехсот сестерциев.

Похоже, Кретос говорил вполне серьезно.

— И что же я буду делать с тремясотнями сестерциев?! — в отчаянии воскликнул я.

— Этой суммы будет вполне достаточно, чтобы выплатить мне проценты, начисленные на твой долг, — с деловым видом ответил Кретос.

Он хотел получить с меня еще и проценты! Поистине, жадность этого купца была безграничной.

— Работая в канцелярии Цезаря, я буду получать триста тридцать серебряных денариев… Это одна тысяча триста двадцать сестерциев в год. Не меньше семисот-восьмисот сестерциев я буду тратить на еду, вино и одежду. Значит, в лучшем случае я смогу отдавать тебе только шестьсот сестерциев в год.

— И через три года ты полностью выплатишь свой долг, — совершенно спокойно заметил Кретос.

— Три года! — закричал я. — Чтобы заплатить за двух самых глупых рабов во всей Римской республике!

— Да, — ответил купец, — ты прав. Те двое хотели стать купцами или хотя бы мелкими торговцами, но влезли по уши в долги, поэтому были вынуждены продать себя в рабство. Я не отрицаю — они действительно были двумя самыми глупыми рабами в Римской республике. И если ты не прислушаешься к моим словам, Корисиос, то завтра же станешь самым глупым рабом Массилии.

Я понял намек Кретоса.

— Ты дашь мне три дня на размышление?

Купец изобразил на лице удивление и взглянул на меня.

— Я уже целую неделю терпеливо жду, когда ты вернешь мне моих рабов. Но, принимая во внимание тот факт, что ты являешься моим другом и, более того, дорог мне как сын, я согласен дать тебе еще три дня, дабы ты мог взвесить все «за» и «против» и хорошо обдумать все последствия.

Я освободился из объятий Кретоса, сбросив с плеча его руку, и поднялся. Я сделал всего лишь один шаг, а моя левая нога уже сыграла со мной злую шутку — она метнулась вперед и вправо. Подумать только, я споткнулся о свою собственную ногу и рухнул на пол! Ванда тут же подбежала ко мне и помогла встать. Если бы я мог себе это позволить, то непременно ударил бы Кретоса по руке, которую он протянул, чтобы поддержать меня, когда я поднимался на ноги.

— И еще, Корисиос. Если я не ошибаюсь, мы с тобой уже как-то говорили о том, что мне нужен надежный человек, который смог бы повсюду следовать за войском Цезаря. Если ты станешь писарем в канцелярии десятого легиона, то, без сомнения, будешь мне очень полезен.

Теперь я постепенно начал понимать замысел Кретоса. Этот старый лис решил напугать меня до полусмерти, чтобы я, словно утопающий, с благодарностью схватился за любую соломинку!

— Я непременно подумаю о твоем предложении и о только что сказанном тобой, — ответил я сдержанно.

Кретос кивнул:

— На самом деле все не так уж плохо. Если ты откажешься служить писарем в канцелярии Цезаря и не сможешь взять деньги в долг у ростовщика, то я в качестве компенсации за двух рабов соглашусь принять твою рабыню.

— Я возьму деньги в долг, — уверенно сказал я.

— Интересно было бы знать, у кого. Может быть, у Нигера Фабия? — ухмыльнулся Кретос.

Я молчал.

— Что ж, можешь попробовать, — едва слышно пробормотал купец.

Когда мы вечером вернулись к палатке, которую предоставил в наше распоряжение Нигер Фабий, его шатер был окружен несколькими дюжинами легионеров. Откинув полог, Сильван вышел наружу. Увидев меня и Ванду, он сразу же жестом велел нам подойти к нему.

— Что случилось? — испуганно спросил я. Уже в тот момент в мою душу закралось подозрение, что произошло самое страшное, потому что за шатром на коленях стояли рабы Нигера Фабия. Их руки были связаны за спиной. Сильван с недоверием смотрел на меня. После непродолжительной паузы он откинул в сторону полог, закрывавший вход, и велел нам войти внутрь. Прямо на земле лицом вверх лежал Нигер Фабий. На нем совершенно не было одежды. Рядом с его головой я сразу же заметил огромную лужу крови. Там, где его кожа прикасалась к земле, уже появились характерные красно-фиолетовые пятна. Внезапно я почувствовал страх. Понимая, что араб мертв, я встал на колени рядом с его телом. По какой-то причине в тот момент я не мог поверить, что его больше нет в живых. Я отказывался смириться с этим. Нигер Фабий покинул мир живых. Я чувствовал, что взгляды всех, кто находился внутри шатра, были направлены на меня, поэтому прилагал огромные усилия, чтобы держать себя в руках.

— Трупные пятна, как правило, начинают появляться через полчаса после смерти, — сказал я едва слышно. Мой голос дрожал. Я нажал большим пальцем правой руки на одно из красно-фиолетовых пятен, образовавшихся на бедре купца. Кожа тут же посветлела, значит, нажав на пятно, я вытеснил кровь.

— Кровь еще не свернулась, — констатировал я, обращаясь к Сильвану, — обычно это происходит в течение шести-двенадцати часов. Если бы прошло очень много времени с момента смерти, то кожа не посветлела бы в том месте, на которое я надавил пальцем.

В шатер вошли еще несколько римлян. Это были не простые солдаты, а офицеры и военные врачи из сословия всадников. Один из медиков, тот, который вошел первым, встал на колено с другой стороны тела и ощупал трупные пятна.

— Я Калидий Север, первый медик десятого легиона. А кто ты такой?

— Умершего зовут Нигер Фабий. Я был его гостем. Нигер фабий был сыном вольноотпущенника, — произнес я.

— Ты не ответил на мой вопрос. Я, кажется, ясно спросил, кто ты такой! — раздраженно проговорил Калидий Север.

— Он друид, кельтский друид, — ответил вместо меня Сильван, и его голос звучал так, словно он хотел меня в чем-то обвинить. Медик оторвал взгляд от трупа и начал внимательно рассматривать меня. Затем он взял в руки кисть умершего и стал осторожно ощупывать суставы его пальцев. Через некоторое время Калидий Север вновь взглянул на меня — можно было подумать, что он требует от меня сделать то же самое. Я тщательно ощупал левую кисть покойника, а затем, стоя на коленях, переместился немного в сторону, чтобы дотянуться до ноги, и медленно согнул колено тела. Трупное окоченение уже началось, стадия, на которой находился этот процесс, лишь доказывала мое предположение, сделанное на основании результатов осмотра трупных пятен.

— Нигера Фабия убили три-пять часов тому назад, — сказал я.

Сильван вопросительно взглянул на Севера. Первый медик десятого легиона утвердительно кивнул, выражая свое согласие с высказанным мной предположением, и дал мне знак помочь ему перевернуть тело на живот. Позвоночник купца оказался сломанным в районе шеи. Нигера Фабия задушили удавкой с узлами, сделанной из жил животных. Всего на орудии убийства оказалось три узла.

— Гаротта, — пробормотал Сильван и добавил: — Он не мучился. Его смерть была быстрой.

Убийство при помощи гаротты считалось самым быстрым и безболезненным. Между шеей жертвы и удавкой продевали деревянную рукоятку. Как только убийца или палач поворачивал ее, шнур сначала врезался в кожу, а затем сдавливал дыхательные пути и ломал позвоночник.

— Сначала ему пробили череп, а затем, как я полагаю, когда он уже был оглушен ударом, сломали шею при помощи гаротты, — сказал медик и покачал головой.

— Но это еще не все, — возразил я и повернул голову умершего. Черты лица Нигера Фабия изменились, подбородок неестественно выдавался вперед и вправо, челюсть была сломана.

— Кто-то перерезал ему сонную артерию, чтобы вся его кровь вытекла.

— Здесь совершили обряд жертвоприношения! — закричал Сильван. — Этого араба принесли в жертву какому-то кельтскому богу! Факты налицо! Неужели вы не видите?

Взгляды всех собравшихся в шатре вновь устремились на меня. Что я мог ответить?

— У него что-нибудь украли? — спросил я.

— Нет, — ответил Сильван. — И это мне кажется очень странным. Я слышал, будто, принося жертву своим богам, кельты убивают человека трижды. Неужели кто-то сомневается в том, что здесь совершили жертвоприношение? Вот почему у купца ничего не украли!

В шатер вошел Урсул, примипил десятого легиона.

— Где рабы? — спросил он.

— Мы всех их связали и отвели за шатер, — ответил Сильван.

— Приведите сюда их надзирателя, — велел Урсул.

Через некоторое время один из оптионов втолкнул внутрь огромного грека, руки которого были связаны за спиной.

— Немедленно развязать его, — приказал Урсул.

Оптион тут же выполнил приказ и развязал грека.

— Как тебя зовут и какие обязанности ты выполнял? — спросил Урсул по-военному лаконично.

— Мой господин называл меня Пекунио^[43], потому что я заработал для него немало денег, выступая как кулачный боец. Пять лет назад я собрал достаточную сумму, чтобы заплатить за свою свободу, но, выкупив себя из рабства, решил остаться на службе у своего хозяина. С тех пор я слежу, чтобы рабы, погонщики и слуги исправно выполняли свои обязанности. Нигер Фабий всегда очень хорошо с нами обращался. Но я готов поклясться тебе всеми богами, господин…

— Закрой рот и помалкивай, пока я не прикажу тебе говорить, — перебил грека Урсул.

— Разве это дело не должен расследовать префект лагеря? — спросил Сильван.

Примипил десятого легиона резко повернулся к офицеру и посмотрел на него с удивлением, которое тут же сменилось подозрительностью.

— Может быть, ты не очень доволен тем фактом, что следствием буду заниматься я? Сам префект лагеря попросил меня найти и наказать виновных, — сказал Урсул и вновь обратился к греку: — Скажи, у твоего господина что-нибудь украли?

— Исчезли только деньги и шелковая вексилла.

— Рабы не убивали араба, — заметил Сильван, — в противном случае они бы уже давно сбежали.

— Он прав, — согласился я. — Нигер Фабий всегда хорошо обращался с ними.

Вдруг в разговор вмешался медик:

— Друид, ты утверждаешь, что был гостем Нигера Фабия. Каким образом это может быть связано с так называемым тройным ритуальным убийством жертвы?

Затем один из врачей спросил меня, где я находился последние пять часов, и вновь все взгляды были устремлены только на меня.

— У нас, кельтов, есть боги, которым следует приносить в жертву людей. Таранис — бог солнца; Езус — наш господин и хозяин; Тевтат — бог всех живущих на земле людей. Жертв, приносимых Таранису, мы сжигаем; тех, чьи души предназначены Езусу, также всегда сжигают, а принося людей в жертву Тевтату, мы их связываем и бросаем в реки или в священные пруды, чтобы бог мог принять их в свои холодные мокрые объятья. Мой же друг Нигер Фабий, проявивший по отношению ко мне удивительное гостеприимство, не умер тройной смертью. Удушение при помощи гаротты и перерезанная сонная артерия — это одно и то же.

— Он лжет, пытаясь отвести от себя подозрение! — закричал Сильван.

— Нет, Сильван, — ответил я, — если мы приносим жертву своим богам, то всегда придерживаемся очень строгих правил. Каждый, кто осмелится нарушить ритуал, навлечет на себя гнев богов. Ни один друид ни за что не стал бы убивать человека таким образом, чтобы принести его в жертву одному из наших богов. Это не ритуальное жертвоприношение, совершенное кельтами, а самое обычное убийство, которое, скорее всего, является делом рук римлянина. Более того: римлянин этот плохо знаком с кельтскими обычаями, но пытался действовать так, чтобы навлечь подозрение на какого-нибудь друида.

Собравшиеся в палатке офицеры и врачи начали громко переговариваться друг с другом, обсуждая сказанное мной.

— Где ты находился во время четвертой дневной стражи? — спросил Сильван.

— Я был в гостях у Кретоса, купца из Массилии, который торгует вином, — спокойно ответил я.

— Приведите сюда этого Кретоса! — велел Урсул.

— Я Кретос, — послышался голос купца, вошедшего в шатер. Он протиснулся между столпившихся внутри римлян.

— Я Кретос, — вновь повторил он. — Я могу свидетельствовать и заверяю вас: этот кельтский друид, которого зовут Корисиос, провел в моем шатре несколько часов после полудня.

Сильван предпочел удалиться. Я не имел ни малейшего представления, зачем ему вдруг так внезапно понадобилось выйти на улицу. Кретос продолжил:

— Не вижу никаких оснований обвинять этого юношу в убийстве человека, относившегося к нему как к другу и проявившего удивительное гостеприимство. Я знаю, что Корисиос очень хорошо отзывался о Нигере Фабие. Кроме того, насколько мне известно, этот молодой кельтский ученый с выдающимися способностями скоро начнет свою великолепную карьеру. Он собирается поступить на службу в канцелярию самого Цезаря. Не так ли, Корисиос?

Я несколько раз подряд энергично кивнул головой. Кретос принял решение за меня и определил мою дальнейшую судьбу. Мне оставалось лишь смириться.

— Подозрение не может пасть на этого молодого человека! Он друид Цезаря! — закончил свою речь Кретос.

Урсул, по-видимому, был очень доволен услышанным. Он кивнул головой, соглашаясь с Кретосом. Примипил десятого легиона наверняка мысленно благодарил купца. Остальные офицеры тоже не стали возражать.

Вдруг вошел Сильван и громко заявил:

— Посмотрите, что я нашел у рабов!

Он держал в руке несколько серебряных динаров и слиток электрума.

Урсул обратился к греку:

— Взгляни на эту находку, Пекунио.

Глаза грека, следившего за рабами Нигера Фабия, были широко открыты от страха. Подойдя к Сильвану, он внимательно рассмотрел предметы, которые тот держал на открытой ладони.

— Не могу поверить своим глазам, — заикаясь, пробормотал Пекунио. — Здесь есть печать в виде гиппопотама. Это печать моего господина!

Урсул задумчиво переводил взгляд с одного офицера на другого. Наконец он сказал:

— Итак, я принял решение. Все рабы Нигера Фабия должны быть казнены. Все его имущество, включая лошадей, конфискуется десятым легионом. Если в течение трех месяцев на него не предъявит права законный наследник, то вся собственность купца Нигера Фабия перейдет во владение десятого легиона.

Урсул ткнул указательным пальцем правой руки в грудь грека и произнес:

— Ты, Пекунио, вновь лишаешься своей свободы, так как не справился с выполнением возложенных на тебя обязанностей. Ты вновь становишься рабом и переходишь в собственность Десятого легиона.

Мне кажется, что законность и справедливость — это два понятия, которые зачастую никак не связаны друг с другом. Cui bono?^[44] Кому могла быть выгодна смерть Нигера Фабия? Сильвану? Может быть, он убил араба за то, что тот не хотел продавать ему своих лошадей? Или римлянин решил лишить купца жизни, потому что ему не хватало денег на покупку должности примипила? С другой стороны, можно предположить, что за всем случившимся стоял Кретос. Ведь он вполне мог убить Нигера Фабия, надеясь лишить меня возможности взять у кого-либо в долг деньги, не оставляя при этом в качестве залога Ванду. Неужели Кретосу настолько необходим шпион в штабе Цезаря? Нельзя исключать еще одной возможности: Сильван и купец из Массилии могли вступить в сговор. Похоже, Кретос решил поставить меня в безвыходное положение, вынудив подписать договор после того, как я отказался поступить на службу в канцелярию Цезаря и передавать ему важные сведения. Вполне возможно, что купец из Массилии дал Сильвану поручение убить своих собственных рабов, когда я буду возвращаться вместе с ними с противоположного берега. Таким образом Кретос сделал меня полностью зависимым от его воли, ведь он понимал, что я не мог отдать ему тысячу восемьсот сестерциев.

И разве не вызывало подозрений такое удивительное совпадение: Сильван вдруг обнаружил у одного из рабов слиток электрума? Не кто-то другой, а именно Сильван! Ведь он так старался найти виновного. Я не мог думать об этом римлянине без отвращения — он казался мне воплощением продажности и лживости. У Сильвана были все основания для того, чтобы убить Нигера Фабия. Подозрения в его адрес я считал гораздо более обоснованными, чем те, на основании которых рабам вынесли смертный приговор. У Сильвана было больше причин лишить жизни Нигера Фабия, чем у кого бы то ни было. Даже больше, чем у Кретоса, для которого смерть араба оказалась очень кстати. И куда запропастился этот Махес Тициан? Более всего меня настораживал тот факт, что он так внезапно исчез из лагеря купцов.

IV

Я подписал договор в лагере десятого легиона. Если честно, то перспектива стать друидом Цезаря казалась мне гораздо более привлекательной, чем перспектива жить без Ванды. Тогда я думал, что другого выхода у меня нет. Боги не оставили мне выбора — они сделали его за меня. Все случилось именно так, как и предсказывал друид Веруклетий.

— Если честно, то я приятно удивлен, — сказал Гай Оппий, сидя за столом напротив меня и Авла Гирта в канцелярии Цезаря. Он вслух размышлял о том, как лучше сформулировать те или иные новости, чтобы с их помощью добиться желаемой и, конечно же, выгодной Цезарю реакции в Риме. — С тех самых пор, как велись войны с кимврами, сообщение о переселении какого-нибудь достаточно многочисленного народа вызывает в Риме настоящую панику. Однако новость о переселении германского или кельтского народа не просто посеет панику, она повергнет римлян в смертельный ужас. Со времени нашествия кимвров этот ужас живет в душе каждого жителя Рима, нужен только небольшой толчок, который заставил бы этот ужас вырваться на свободу и безраздельно завладеть умами! А что происходит сейчас? В каком положении мы оказались? Гельветы идут! Да, они решили сняться с насиженных мест и отправиться к Атлантикусу, но что они делают? Они даже не нападают на наши укрепления! Каким образом мы объясним сенату — причем так, чтобы это звучало достаточно правдоподобно! — для чего нам понадобились еще два легиона, которые были вызваны в Нарбонскую Галлию без его одобрения?

— Гельветы ни за что не станут нарушать границы римской провинции или нападать на ваши войска. Они не собираются вести войну, этот народ всего лишь хочет как можно быстрее добраться до побережья, — ответил я, пытаясь держать себя в руках и не скрывая своих истинных эмоций. Гай Оппий с пониманием взглянул на меня и улыбнулся. Мое утверждение казалось ему вполне правдоподобным. Однако в тот момент он должен был решать совсем другую проблему.

— Корисиос, ты должен понять: наша задача не в том, чтобы передавать новости, которые шли бы на пользу обществу. Мы должны формулировать их таким образом, чтобы влиять на настроения римлян и манипулировать их мнением. Нам следует собирать новости и анализировать их, проверяя, насколько полезными или вредными они могут оказаться для Цезаря. Сообщения, которые могут навредить нам, мы даже не имеем права рассматривать как новости. Сейчас перед нами стоит задача найти как можно больше достаточно правдоподобных причин, которые объясняли бы сенату, зачем Цезарю понадобились сразу шесть легионов. В крайнем случае мы будем вынуждены придумать соответствующие донесения и факты. Но это должны быть новости, которые наши купцы и торговцы, возвращающиеся в Рим, не смогли бы опровергнуть.

Гай Оппий хитро ухмыльнулся, Авл Гирт несколько раз кивнул головой и добавил, подтверждая только что сказанное:

— Он прав, Корисиос. Сначала мне тоже было довольно трудно выполнять свои обязанности надлежащим образом. Но со временем человек привыкает ко всему. Чистую правду говорят только те, у кого напрочь отсутствует фантазия.

— Тогда вам, скорее всего, нужен бард, который великолепно сочиняет разные небылицы, а не кельтский друид.

— Позволь не согласиться с тобою, Корисиос. На самом деле мы довольно щепетильны и считаем одной из своих главных задач рассказать римлянам правду о Галлии. Поверь, мы ни в коем случае не станем писать, будто кельты пашут землю, запрягая в плуг слонов. Мы будем строго придерживаться фактов. Конечно, если эти факты не выставляют намерения Цезаря в невыгодном свете, ведь проконсул вызвал два легиона без согласия сената, нарушив тем самым римские законы. Заметь: он сделал это не в первый раз. А теперь представь себе, как начнут возмущаться враги Цезаря в Риме, если он, находясь в Нарбонской Галлии, будет иметь под своим командованием тридцать шесть тысяч легионеров, но ничто не будет угрожать границам провинции! Проконсул скорее умрет, чем позволит насмехаться над собой. Вот почему он бросает вызов самим богам. Слава и почет или смерть.

Гай Оппий и Авл Гирт внимательно смотрели на меня, пытаясь понять, как я отреагировал на услышанное. Что я мог ответить? Я молчал. Гай Оппий продолжил:

— Мы переводим политику на общедоступный язык, превращая грандиозные замыслы в простые слова. Никто не собирается писать энциклопедию и подробно рассказывать о том, как галлы ловят рыбу. Наша задача — делать политику при помощи новостей, измененных нами соответствующим образом. Вот за что Цезарь платит нам неплохое жалованье.

— Знаешь, Корисиос, — начал Авл Гирт почти отеческим тоном, — очень важно, правильными или ошибочными будут наши действия. Фактически от нас зависит жизнь самого Цезаря. Когда истечет срок его пребывания в должности проконсула, он предстанет в Риме перед судом. Рим боится Цезаря. Когда, организовав игры, он вывел на улицы триста двадцать пар гладиаторов, все решили, что Юлий Цезарь собирается совершить государственный переворот. А теперь представь себе, что подумают римляне, узнав о том, что Цезарь без согласия сената вызвал себе на подмогу двенадцать тысяч легионеров и принял командование над ними! Да, нам приходится лгать, но мы делаем это ради Цезаря, а все, что делает Цезарь, должно принести пользу Риму.

— Вы хотите сказать, что от меня требуется не так уж много? Всего лишь изменить свое отношение к жизни? — решил съязвить я. Тот факт, что здесь столь открыто говорили о лжи, буквально выводил меня из себя. Но я старался сдерживать свои эмоции.

— Ты совершенно прав, — ответил Авл Гирт. — Когда закончится срок пребывания Цезаря на должности проконсула, он успеет нарушить столько законов, что для того, чтобы избежать судебного разбирательства, он будет вынужден занять более высокую должность, которая давала бы ему соответствующий иммунитет. Другой возможности уйти от ответственности не существует.

— Что же это будет за должность? И в какую сумму она обойдется Цезарю? — насмешливо спросил я.

Авл Гирт и Гай Оппий громко рассмеялись.

— Скажите же, как называется эта должность!

Мои собеседники вдруг замолчали. Я медленно повернулся и увидел Гая Юлия Цезаря, вошедшего в нашу палатку. Не сказав ни слова, он подошел к ложу, лег на него, смерил надменным взглядом каждого из нас по очереди и, почесав опаленной ореховой скорлупой тыльную сторону правой ладони, воскликнул:

— Отвечайте же! Как должен поступить Цезарь, чтобы вытащить свою голову из петли?

— Ты сможешь спасти свою жизнь, только став диктатором, — незамедлительно ответил Гай Оппий.

— А как поступают с диктаторами римляне? — ухмыльнулся Цезарь.

— Точно так же, как кельты со своими вождями, которые хотят стать царями, — с улыбкой ответил Авл Гирт.

Цезарь вопросительно взглянул на меня, развалившись на ложе.

— Хм? Это правда, что вы убили своего князя Оргеторига за то, что он хотел стать царем?

— Я могу с уверенностью сказать лишь одно: он не умер от старости, проконсул. Это действительно так. Но никто не знает, что произошло на самом деле. Одни утверждают, будто Оргеториг наложил на себя руки, другие говорят, что его отравили.

— Похоже, вы не особо жалуете своих честолюбивых соплеменников, галл. Я знаком с одним кельтом знатного происхождения из племени арвернов. Его зовут Верцингеториг. Его отца тоже убили за непомерную жажду власти и стремление стать царем.

— Ты знаком с Верцингеторигом? — с удивлением спросил я.

— Конечно, — Цезарь снова самодовольно ухмыльнулся, — этот арверн — один из лучших офицеров моей кавалерии. Он надеется, что однажды получит из моих рук корону, которая даст ему право безраздельно властвовать во всей Галлии. Но он слишком нетерпелив. Верцингеториг торопит события.

Цезарь со скучающим видом смотрел перед собой и почесывал ногтем мизинца правую ноздрю своего костлявого носа. Если честно, то меня очень удивил тот факт, что проконсул считал совершенно нормальной открытую демонстрацию своей заносчивости, ограниченности и надменности и нисколько не стеснялся вести себя подобным образом. Все мы, сидевшие в той палатке, значили для него не больше, чем три песчинки в огромной пустыне. Цезарь бегло просмотрел корреспонденцию, которую ему молча протянул Гай Оппий, и совершенно неожиданно для нас рассмеялся:

— Подумать только! Молодой Требатий Теста просит взять его в мой штаб на какую-нибудь должность. Разве мог кто-нибудь хотя бы три месяца тому назад подумать, что случится нечто подобное?

— Вот видишь, — усмехнулся Гай Оппий, — наши усилия оказались не напрасны. Если уж такой тщеславный человек, как Требатий Теста, предпочитает службу в твоих войсках карьере в Риме, то можно с полной уверенностью заявить, что римляне доверяют твоей политике в Галлии.

— Требатий Теста очень способный, молодой и честолюбивый патриций. Он образован и умен. Однако кое в чем я с тобой не согласен! Раз кроме Требатия Тесты больше никто не просит меня предоставить ему какую-нибудь должность, то это значит, что моя канцелярия работает из рук вон плохо! Только в тот день, когда все сенаторы Рима будут просить меня взять своих благородных отпрысков на службу, я смогу не сомневаться, что имя Цезаря у всех на устах!

Улыбка исчезла с лица Гая Оппия. Проконсул обратился ко мне:

— Я слышал, будто эдуи и секваны тоже хотели выбрать себе царя и заключили тайный союз с вашим Оргеторигом. Скажи, галл, это правда?

— Да, эдуй Думнориг и секван Кастикус хотели вместе с нашим князем Оргеторигом поделить всю Галлию на сферы влияния, чтобы каждый правил своей частью земель. Но вскоре об этом тайном сговоре стало известно всем. На самом деле сговор был таким же тайным, как союз Красса и Помпея.

Цезарь улыбнулся, не сводя с меня глаз. Похоже, ему пришлось по душе мое ироничное сравнение, но он не хотел открыто показывать это, поскольку считал такое проявление эмоций ниже своего достоинства.

— Ответь мне, галл, ты знаешь эдуя по имени Дивитиак?

Я чувствовал, что Цезарь пытается проверить меня и задает вопросы, ответы на которые ему известны.

— Да, и более того, мне приходилось лично встречаться с ним. Но я не галл, Цезарь, я кельт из племени рауриков. До того как германцы разрушили мою деревню, я жил там, где Ренус на севере образует огромный изгиб.

— Кто же такие галлы?

— Галлов не существует. Ты можешь отправиться на север или на запад, доехать до самого океана, но не встретишь по пути ни одного галла. Все племена, живущие на этой обширной территории, называют себя кельтами. Вы же, римляне, придумали странное слово «галлы», которое в действительности чуждо нам. Кельтов, живущих на севере, вы называете бельгийцами, кельтов, которые осели у побережья Атлантикуса — аквитанцами^[45], а все остальные кельтские племена — галлами.

Проконсул нетерпеливо кивнул.

— Тем не менее можно сказать, что Галлия, являясь единым целым, может быть условно разделена на три части…

— Это вы называете эту территорию Галлией, Цезарь.

— И все вы отличаетесь друг от друга языком, на котором говорите, общественным устройством и законами, — добавил Цезарь едва слышно.

Я утвердительно кивнул. По лицу проконсула можно было понять, что он несколько мгновений назад сделал вывод, который помог ему почувствовать определенную уверенность. Очевидно, решив озадачить нас и подшутить, Цезарь начал водить кончиком языка по губам, всем своим видом показывая, что наши ошеломленные и сосредоточенные взгляды доставляют ему удовольствие. Некоторое время мы внимательно следили за этим странным представлением. Вдруг Цезарь вскочил на ноги так резко, словно его укусил тарантул, три раза хлопнул в ладоши и пригласил всех присоединиться к вечерней трапезе, которая должна была вот-вот начаться в большой офицерской палатке.

— Кельт же пусть остается здесь! — добавил проконсул. — Если галл знает так много, то он наверняка друид.

Рустиканус был префектом лагеря. Это означало, что он занимал наивысшую должность, до которой мог дослужиться простой солдат. Наверняка каждый, кто служил в римской армии, мечтал стать префектом. Благодаря своей отваге и решительности Рустиканус прошел путь от простого легионера до примипила и после многократного продления срока своей службы был, наконец, назначен префектом лагеря. Как praefectus castrorum, он мог занимать эту должность еще три года, продолжая служить в армии, однако по истечении этого срока его военная карьера должна была закончиться. Значит, предстоящая война была для Рустикануса последним шансом захватить богатую добычу, которой хватило бы на то, чтобы обеспечить себе безбедную старость.

Рустиканусу наверняка уже исполнилось пятьдесят лет. Будучи praefectus castrorum, он отвечал за все, что происходило в лагере. Рустиканус был обязан следить за строительством и за поддержанием лагеря в должном состоянии, за охрану вверенной ему территории и за назначение часовых. Он также нес ответственность за изготовление оружия и своевременный уход за ним.

Лагерь десятого легиона можно было назвать городом, в котором правил Рустиканус. Здесь царили его законы. Все подчинялись правилам, установленным префектом лагеря.

По воинскому званию praefectus castrorum следовал сразу за легатом Лабиэном и сенатским трибуном. Ниже его на этой иерархической лестнице стоял Урсул, примипил десятого легиона. То есть каждый, кто, например, не хотел чистить отхожие места, должен был заплатить несколько сестерциев оптиону Затем этот офицер давал взятку своему непосредственному командиру — центуриону, который, в свою очередь, передавал часть денег примипилу. Примипил, получив взятку, должен был вручить определенную сумму префекту лагеря, чтобы тот отдал распоряжение писарям изменить соответствующим образом очередность дежурств. В этих взятках не было ничего необычного или постыдного, они считались неотъемлемой частью воинской службы, и все легионеры, стоя на самой нижней ступени лестницы, являлись частью этой системы. Непосредственные командиры до тех пор придирались к каждому шагу новичка и преследовали его, пока тот не соглашался заплатить взятку, после чего легионер понимал, что взятки на самом деле являются обязательными. Получалось следующее: рано или поздно каждый солдат пытался освободиться от неприятной обязанности чистить отхожие места, поэтому график дежурств изменялся соответствующим образом, и в конечном итоге все легионеры все равно по очереди, но через разные промежутки времени убирали туалеты. Только что я описал одну из причин, по которой легионеру, заканчивавшему свою службу в армии, очень редко удавалось скопить какую-нибудь достойную упоминания сумму. Да, солдаты получали свое законное жалование — двести двадцать пять денариев в год, но шестьдесят из них легионер тратил на питание, еще шестьдесят на солому — вряд ли кому-то понравится спать на голой земле! — одежду, обувь, снаряжение, устраиваемые в лагере праздники и взносы на погребение погибших. Поэтому на взятки оставалось около ста денариев в год. Те семьдесят пять денариев, которые получал каждый солдат, вступивший в легион, он тут же отдавал за униформу, экипировку и оружие. Ничего не поделаешь, таковы были порядки. Римская армия напоминала заботливую, но жадную мать, которая как могла заботилась о своих сыновьях. Рустиканус был довольно уравновешенным человеком. Никто и ничто не могло вывести его из себя, только мысль о том, что он в скором времени будет вынужден закончить свою службу в армии. Однако у него имелось отменное лекарство от мрачных дум: каждый вечер префект лагеря прописывал сам себе кубок фалернского, которым запивал вкуснейшие галльские колбаски и воздушный белый хлеб. Рустиканус предоставил в мое распоряжение офицерскую палатку, расположенную неподалеку от тех палаток, в которых жили Авл Гирт и Гай Оппий.

С каждым днем в окрестностях римского военного лагеря собиралось все больше купцов и торговцев, поэтому легионеры четвертой когорты, в обязанности которой входило патрулирование дорог и поддержание их в удовлетворительном состоянии, вынуждены были постоянно объяснять этим гиенам Римской империи, что подъезды к лагерю ни в коем случае нельзя загромождать, поскольку телеги с оружием и провиантом должны беспрепятственно проезжать в лагерь. На обочинах дорог начали вырастать крохотные деревянные лачуги и большие строения: трактиры, пивные и бордели. Поскольку с того момента, как под Генавой разбили лагерь, прошло довольно много времени, в город начали прибывать конкубины и внебрачные дети легионеров. Среди всей этой разношерстной публики мой особый интерес привлекли торговцы рабами, которых охраняли их личные армии, состоявшие из наемников, имевших довольно экзотическое снаряжение и странное оружие, которое они наверняка покупали у племен, живущих в Испании, Северной Африке или на Востоке. За каждой подобной процессией следовала одна или несколько телег, груженных кандалами.

После обеда или же в те дни, когда у меня не было работы, я вместе с Вандой и Люсией отправлялся к реке. Мы наблюдали за кельтами, которые на противоположном берегу грузили свое имущество на телеги, запряженные волами. Постепенно палаток и шатров становилось все меньше, лагерь гельветов таял буквально на глазах. Мои соплеменники решили отправиться дальше по опасному и трудному пути. Им предстояло пробираться через ущелья, расположенные между Роданом и Юрой. Вожди и друиды решили, что ни в коем случае нельзя вступать на территорию римской провинции без разрешения Цезаря. Они хотели любой ценой избежать столкновения с его легионами и не собирались начинать войну против Рима. Деньги, полученные мной в качестве аванса после подписания договора — семьдесят пять денариев, или триста сестерциев, — я решил сразу же отдать Кретосу, который был очень рад видеть меня и Ванду. Однако он сказал, что согласен взять у меня только девяносто сестерциев, и тут же объяснил почему:

— Только дурак станет убивать козу, которая дает молоко! Купец рассмеялся и показал мне новый договор. Сев за стол, я отказался от вина, которым Кретос хотел угостить меня. В соответствии с условиями договора я должен был четыре раза в год отправлять Кретосу отчеты. Он не требовал от меня, чтобы я выдавал ему военные тайны Цезаря. Мне следовало собирать и тщательно записывать информацию, которая может быть полезной с точки зрения купца: что и по какой цене продают в той или иной местности, дефицит каких товаров наблюдается в определенное время года. Одним из условий договора было мое согласие выполнять данное поручение Кретоса и предоставлять упомянутую выше информацию только в его распоряжение.

Кретос же, со своей стороны, в качестве платы за мои услуги должен был каждый год уменьшать сумму моего долга на триста сестерциев. Это значило, что я смогу полностью рассчитаться с купцом в лучшем случае через шесть лет. Если честно, то я ожидал худшего. Похоже, Кретосу в самом деле нужен был человек, который стал бы его доверенным лицом в войске Цезаря. Мы договорились, что я буду отправлять все письма на адрес его торгового дома в Массилии. В каждом отчете я был обязан указывать дату и место его составления.

После того как я подписал новый договор, Кретос на моих глазах разорвал старый, который мы заключили в ту злополучную ночь, и еще раз предложил мне выпить вместе с ним вина. Я, поблагодарив, отказался. В тот момент мне не хотелось видеть никого, кроме Ванды и Люсии.

Покинув лагерь купцов, мы отправились в лес и расположились на небольшой поляне, поросшей сухим мхом. Даже сидя на земле, можно было дотянуться до кустов, облепленных ягодами. Мы с Вандой срывали кислые плоды и кормили ими друг друга. Люсия бегала по поляне, гоняясь за стрекозами и мухами.

— Ты мог бы продать меня и избавиться от многих проблем, — рассмеялась Ванда. — Ведь ты сам говорил старику Дивикону, что у меня ужасный характер: Продав меня Кретосу, ты убил бы двух зайцев: во-первых, я бы перестала докучать тебе, а во-вторых, ты вернул бы ему долг.

— Раз уж ты об этом заговорила, то я скажу, что Кретос заслуживает более серьезного наказания, — с улыбкой ответил я.

— Может быть, настало время поверить в других богов? Похоже, твои боги бросили тебя на произвол судьбы, — продолжала дразнить меня Ванда. — Почти все золото и деньги, которые ты получил от Кельтилла, остались на дне реки. Ты потерял целое состояние.

— Что значит «потерял»? Не вижу в этом ничего странного. Боги решили взять у меня то, что и так принадлежит им. Ты же сама прекрасно знаешь: ни один кельт не отважится достать из озера или ручья даже самую мелкую монету. Клянусь тебе, Ванда, если бы я нырнул за золотом, то на меня обозлились бы все боги!

— Говори что хочешь, но я знаю одно — ваши кельтские боги откровенно издеваются над тобой.

— Нет, — продолжал упорствовать я. — Просто нам, людям, иногда бывает очень трудно понять знаки, которые боги дают нам ради нашего же блага. Я не стану отрицать, что Кретос — подлая крыса, но кто сказал, что нельзя научиться чему-нибудь полезному у крысы? Как ты думаешь, Ванда, после всего происшедшего со мной разве соглашусь я когда-нибудь еще так легкомысленно подписать контракт? Разве стану я покупать бочку отвратительного вина по цене, которая в несколько раз превышает ее реальную стоимость? Поверь, я плачу не за свою глупость, а за то, что понемногу набираюсь мудрости.

Встав на колени и задрав голову, я закричал что было духу:

— Сообщаю всему миру! Я не отказался от своего намерения — а сегодня оно сильнее, чем когда бы то ни было! — однажды увидеть Массилию и стать в этом великом городе самым знаменитым купцом во всем Средиземноморье!

Ванда расстегнула мой ремень и повалила меня на спину.

— А теперь немного помолчи, Корисиос, — нежно прошептала она.

Вечером в лагере десятого легиона устроили небольшую пирушку. Рустиканус собрал в огромной палатке около дюжины офицеров, среди которых оказались Мамурра — личный казначей самого Цезаря и гениальный инженер-строитель; Антоний — первый медик; Урсул — примипил; Лабиэн — легат десятого легиона; Авл Гирт; Гай Оппий и Фуфий Цита — купец, поставлявший зерно легионам Цезаря и живший за пределами лагеря. Префект лагеря пригласил также несколько других важных купцов, обеспечивавших легион всем необходимым. Ни одного из них, за исключением Вентидия Басса и торговца с уродливым носом, я не знал. В числе приглашенных оказался и я.

Рустиканус позаботился о том, чтобы угощение пришлось всем по вкусу — на стол подали яйца, жареные луканские и галльские колбаски, белый хлеб и отменное сицилийское вино. Цезарь не принимал участия в этом небольшом пиршестве. Дав гельветам отрицательный ответ на их просьбу разрешить им пройти по территории римской провинции, проконсул через несколько дней покинул лагерь, чтобы отправиться навстречу легионам, подступавшим к Генаве.

— У нас могут возникнуть серьезные проблемы, — задумчиво сказал Рустиканус, когда посыльный прямо во время трапезы принес ему восковую табличку со списком всех припасов, оставшихся в лагере. — Через несколько дней здесь будет не шесть, а тридцать шесть тысяч легионеров. Как мы прокормим столько солдат?

— Стоит только начаться войне, и каждый будет кормить себя сам, — пошутил примипил.

— Откуда ты взял такую цифру? Тридцать шесть тысяч! Я не думаю, что Цезарь приведет к Генаве еще пять легионов. Ведь на противоположном берегу не осталось почти ни одного гельвета! — заметил Антоний.

Все сидевшие за столом громко рассмеялись. Они прекрасно знали, по какой причине уехал проконсул.

— Невозможно предугадать, как поступит Цезарь завтра, — сказал Урсул. — Он всегда опережает наши ограниченные мысли на несколько шагов.

Рустиканус обратился к Фуфию Ците:

— Скажи мне, Цита, почему ты перестал поставлять зерно на наши склады?

— Мои средства ограничены, а во всех селениях на много миль вокруг цены поднялись в несколько раз, — сказал Цита и взглянул на Мамурру.

— Не смотри на меня так, Цита! Я управляю не имуществом Цезаря, а его баснословными долгами. А теперь я должен ломать голову, где взять деньги, чтобы платить жалованье еще двум легионам!

— Мне дали поручение обеспечить зерном десятый легион, — начал оправдываться Фуфий Цита, — заметьте: один десятый, а не сразу шесть! Почему бы вам не увеличить дань, взимаемую с аллоброгов?

Рустиканус лишь нервно отмахнулся:

— Трудно придумать худший выход из положения! Каждый день, проснувшись и услышав, что эти дикари не подняли восстание, я не знаю, кого из богов благодарить первым! Было бы гораздо разумнее отправить гонцов к эдуям, чтобы те вовремя приготовили для нас необходимое количество зерна.

Префект лагеря опустил в свой кубок с вином сложенные вместе указательный и средний пальцы правой руки, а затем стряхнул капли на землю, вполголоса произнося молитвы богам. Он просил их и впредь относиться благосклонно ко всем, кто их почитает. В том числе и к нему.

— Я думаю, что нас может спасти только война, — суверенным видом заявил сенатский трибун и, насмешливо взглянув на Лабиэна, хлопнул его по плечу. — Слушай, почему бы тебе не отправить первую когорту на другой берег реки? Они могли бы раздеться донага, обмазаться собачьим дерьмом и броситься в атаку на наши укрепления, как это сделали бы сумасшедшие галлы. Тогда у нас было бы достаточно свидетелей, которые могли бы подтвердить в Риме, что на нашу провинцию в самом деле напали варвары. Зачем терять время зря? С помощью такого простого трюка можно дать ход всему делу.

— Мои воины — римские легионеры, а не шуты и не актеры, — ответил с раздражением Лабиэн, которому такое фамильярное обращение было явно неприятно. — Сейчас у меня каждый солдат на счету, и такие шутки кажутся мне неуместными! Каждого раба или слугу, которые отправляются за водой или кормом для животных, вынуждены сопровождать все больше и больше легионеров. Час от часу не легче! Вчера несколько солдат пошли в лес набрать дров, и двое из них не вернулись, а сегодня на болотах неподалеку от лагеря обнаружили их обезглавленные тела.

— Зачем они это делают? — спросил Фуфий Цита, обращаясь ко мне.

— Для молодых кельтских воинов, — ответил я, — это обычное развлечение.

Мамурра, который только что сделал огромный глоток вина, прыснул от смеха, залил красной жидкостью весь стол и хлопнул себя по колену левой рукой.

— У вас, римлян, принято дарить женщинам и девушкам галльские копченыеколбаски или преподносить цветы и амулеты, — спокойно продолжил я. — Мы же приносим нашим возлюбленным отрубленные головы римлян.

— Пожалуй, я никогда не смогу понять этих галлов, — задумчиво сказал Рустиканус. Он уже успел выпить довольно много вина и смотрел куда-то в пустоту. — Мне довелось служить на востоке под командованием Помпея, я был в Испании с Цезарем, но здесь, в Галлии, в этом диком краю, мне порой становится не по себе — мрачные, непроходимые леса, священные болота…

— Прекрати нагонять на нас страх! — завопил Вентидий Басс. — Своими словами ты можешь оскорбить наших богов! Чем римские боги хуже галльских, а? Надеюсь, тебе известно, что Цезарь сам принадлежит к великому роду и является потомком бессмертных богов? Неужели проконсул до сих пор не доказал дерзкими и бесстрашными поступками, что боги покровительствуют ему? Поймите же, мы хотим научить этих дикарей жить так, как живут цивилизованные люди!

Мамурра обратился ко мне:

— Извини, друид, но нам хотелось бы услышать и твое мнение тоже.

— Если Вентидий Басс называет цивилизацией пьянство и болезни, передающиеся от человека к человеку во время полового акта, то он прав. Римляне несут нам цивилизацию.

Казначей Цезаря громко рассмеялся, услышав мое ироничное замечание:

— Вентидий Басс, похоже, друид разбирается во многих вещах лучше, чем ты, хоть ты и считаешь себя образованным человеком. Можешь со мной не согласиться, но будь вы рабами, я бы заплатил за него в сто раз больше, чем за тебя!

Все сидящие за столом покатывались от хохота. Похоже, Мамурра намекал на свои гомосексуальные наклонности.

В этот самый момент в палатку влетел Корнелий Бальб, тайный агент Цезаря. Офицеры и купцы тут же подняли кубки, громко выкрикивая его имя и приглашая присоединиться к трапезе. Однако Бальб не стал терять времени, а сразу перешел к цели своего визита:

— Военный лагерь десятого легиона становится базовым лагерем римской армии на границе нашей провинции и Галлии. Цезарь принял командование над своими легионами и ускоренным маршем направляется вместе с ними к Лугдуну.

— Он вышел за пределы римской провинции? — воскликнул Рустиканус. Похоже, он отказывался верить своим ушам.

— Да, Рустиканус! Цезарь со своими легионами пересек границу римской провинции! Он не собирается возвращаться в Генаву. Проконсул идет наперерез гельветам, теперь он не даст им ускользнуть. Я вместе с десятым легионом тоже должен как можно быстрее присоединиться к остальным войскам. Поскольку ты префект лагеря, Рустиканус, Цезарь отдал тебе приказ укрепить лагерь и превратить его в опорный пункт, из которого его войска будут снабжаться провиантом и всем необходимым. Через тридцать миль к северо-западу ты должен обустроить следующий лагерь, в котором будет храниться провиант. Как ты сам понимаешь, голодные воины сражаться не станут, поэтому нам нужна надежная цепочка складов, которая дотянется до самого последнего места дислокации войск и обеспечит их необходимым количеством еды.

— Почему же Цезарь не оставил в моем распоряжении десятый легион? — спросил Рустиканус, затравленно взглянув на Бальбу.

— Десятый легион самый лучший из тех, что когда-либо служили Риму, — ответил Лабиэн. — Теперь эти бесстрашные ветераны служат Цезарю. Десятый легион — его легион.

— Вы ведь не собираетесь оставить меня среди этих дикарей одного с молокососами из одиннадцатого и двенадцатого легионов?

Последнюю фразу префекта лагеря никто не услышал, поскольку все уже провозглашали тосты за то, чтобы война наконец-то началась.

Следующим же утром наша канцелярия начала сортировать новости: отсеивать те, которые могли только навредить Цезарю, соответствующим образом обрабатывать потенциально полезные и рассылать гонцов с корреспонденцией. Гай Оппий внимательно прочитал послания, которые Цезарь передал ему со своим агентом Бальбой, а затем одно за другим начал диктовать мне письма, которые я писал от имени проконсула. Авл Гирт тоже присел к столу. Все свои письменные принадлежности он держал наготове. Я сидел напротив него, низко склонившись над пергаментом, и едва успевал записывать: «…которыми был убит не только консул Луций Кассий, но и прадед моей уважаемой супруги Кальпурнии…»

Видимо, идея, поданная Гаем Оппием, показалась Цезарю просто великолепной, и проконсул решил развить ее, оправдывая тем самым свое нападение на «золотой народ». Честь и достоинство. В Риме всегда относились к подобным объяснениям довольно благосклонно, ведь, защищая достоинство одного из известных граждан Римской республики, Цезарь защищал достоинство самого Рима. Но дело было не только в стремлении защитить чью-либо честь. Упоминая прадеда своей супруги, Цезарь воспользовался возможностью напомнить римлянам об их несколько забытом страхе перед кимврами! Если имеются основания полагать, будто варвары вновь направляются на юг и, что также вполне вероятно, хотят дойти до самого Рима, то народ наверняка встанет на сторону проконсула, хотя тот и нарушает законы республики. Ведь Цезаря все будут считать защитником и спасителем Рима! Должен признать, что письмо проконсула было очень четко сформулировано и правильно построено. Меня поразила дальновидность и глубина мысли этого человека.

Наконец, Гай Оппий продиктовал от имени Цезаря еще одно письмо, которое адресовалось Цицерону: «Цезарь приветствует Цицерона… мой глубокоуважаемый друг…» Этот текст записывал Авл Гирт. Гай Оппий диктовал предложение за предложением, опираясь на заметки, сделанные рукой проконсула. Невероятно! От имени Цезаря писалось возмутительное письмо, в котором он просил своего друга посоветовать ему, как лучше действовать в сложившейся ситуации, хотя сам уже давно все решил! Гай Оппий, держа в одной руке свитки, расхаживал из угла в угол и оживленно жестикулировал другой, свободной рукой, пытаясь подражать манерам и мимике Цезаря.

Хотя он был выше Цезаря и на первый взгляд выглядел гораздо более внушительно, чем проконсул, каждый, кто узнавал Гая Оппия немного ближе, тут же понимал: этот человек всю свою жизнь будет оставаться всего лишь высоким офицером с широкими плечами. В то же время проницательному человеку было достаточно увидеть Цезаря всего лишь раз, чтобы ощутить некую исходящую от него силу, скрывавшуюся до поры до времени глубоко внутри. Даже самый талантливый актер, в точности повторяя все жесты проконсула, не смог бы произвести на людей такое же впечатление, какое производил Гай Юлий Цезарь. Гай Оппий продолжал сосредоточенно диктовать текст письма, не отрывая взгляда от свитка. Следующее письмо должен был писать под диктовку я, а не Авл Гирт. Мне пришлось записывать его сразу на греческом языке, поскольку получатель не владел латынью. Несмотря на то что он был друидом!

«Цезарь приветствует Дивитиака, благородного князя и мудрого друида эдуев. Я был очень обеспокоен, узнав, что воинственно настроенные гельветы вторглись в земли, принадлежащие секванам и эдуям, чтобы, пройдя по ним, достичь краев, где живут сантоны. В очередной раз хочу заверить тебя, что Рим очень серьезно относится ко всем заключенным с ним союзам Именно поэтому ты можешь нисколько не сомневаться в моей готовности прийти на помощь тебе и твоему народу в том случае если гельветы, от коих можно ожидать любого подлого нападения, начнут разорять ваши поля, грабить города и селения и отнимать у вас детей с целью продать их в рабство».

Гай Оппий повернулся лицом к Авлу Гирту и продолжил диктовать письмо Цицерону. При этом он столь часто от имени Цезаря в самых изысканных выражениях уверял адресата в дружбе, словно проконсул был уверен в том, что Цицерон при первой же удобной возможности вонзит ему нож в спину. В этом же письме брату Цицерона Квинту предлагалась должность легата, поскольку «легионерами Цезаря могут командовать только достойнейшие мужи из самых знатных семей Рима». Подобные утверждения, несомненно, были неслыханной ложью, поскольку Цицерон принадлежал к так называемым «homo novus». Он не являлся патрицием. Цицерону удалось стать одним из «новых», хотя он был рожден за пределами Рима. Но если честно, меня мало волновали такие детали. Что же касается письма князю эдуев, то оно наполнило мое сердце гневом и возмущением. Подумать только: Цезарь предлагал эдуям свою помощь! В тот момент, когда войска римлян могли бы в самом деле спасти множество жизней и оказать эдуям поддержку в борьбе против Ариовиста, Рим остался глух к мольбам этого племени. Оставалось только надеяться, что племя эдуев, расколотое на два лагеря — тех, кто благосклонно относился к римлянам, и тех, кто не переносил их на дух, — еще не забыло, как с ними однажды обошлись их мнимые союзники. Гай Оппий направил на меня указательный палец правой руки. Задумавшись, он немного прищурился и вытянул губы трубочкой. Наконец, когда ему в голову пришла удачная мысль, Гай Оппий улыбнулся мне так, словно я был одним из его сообщников, и начал диктовать: «Я, Цезарь, проконсул римской провинции Нарбонская Галлия, довожу до вашего сведения следующее: если вы, славный народ эдуев, который своими великими деяниями заслужил почет и уважение народа Рима, окажетесь в затруднительном положении, то немедленно дайте мне знать. Ибо я, являясь представителем римского народа, должен исполнять обязанности, возложенные на нас как на союзников эдуев. Все, что вам следует сделать, — это вручить гонцу, доставившему данное письмо, ваше послание с просьбой о помощи».

Гай Оппий широко улыбнулся. Он был явно доволен собой. Такое лживое заверение в готовности когда угодно выполнить свои законные обязанности было в самом деле верхом лицемерия и коварства. Беря за основу заметки проконсула, Гай Оппий без устали диктовал письма самого разнообразного содержания друзьям, родственникам, сенаторам, любовницам и кредиторам Цезаря. В каждом послании подчеркивались определенные события и факты, после чего делались соответствующие выводы. Некоторых сенаторов Цезарь пытался убедить, будто он — преданный Риму душой и телом патриот, своих же кредиторов он уверял в том, что преследует исключительно корыстные цели — Галлия, дескать, является настоящей золотой жилой, которая позволит ему в ближайшем будущем выплатить все свои долги. Перед Катоном проконсул хотел предстать истинным римлянином, который строго следует всем законам и традициям. Возможно, это покажется смешным, но письмо Катону должна была передать матрона, приходившаяся ему родственницей. Репутация этой женщины оставляла желать лучшего. В свое время Цезарь затащил ее в постель и сделал своей союзницей. Любовь Цезарь считал обычной сделкой, ничем не отличавшейся от тех, которые между собой заключали купцы. Проконсул с легкостью находил средства, дававшие ему возможность манипулировать людьми. Мужчины подчинялись его воле, поскольку Цезарь умело плел интриги, налево и направо раздавая обещания или взятки, а также безошибочно просчитывая возможные последствия своих действий. Имея дело с дамами, он прибегал к другим методам — постель, подарки и лесть. Будучи союзником Цезаря и его доверенным лицом, Гай Оппий прекрасно знал, что он мог написать от имени проконсула, а что нет. Однако большинство писем, за исключением послания Дивитиаку, должны были быть отправлены адресатам лишь после того, как их прочтет, подпишет, а также поставит на них свою печать сам Цезарь. К сожалению, я должен признаться, что этот человек вызывал во мне двоякое чувство: я испытывал к нему невероятное отвращение, но в то же время восхищался им. Слушая текст писем, вникая в смысл некоторых особенно удачных выражений и формулировок, я тут же представлял себе человека, которому адресовалось то или иное послание. Я прекрасно понимал, почему Цезарь решил обратить внимание адресата именно на этот факт, стараясь заставить читающего согласиться со своей точкой зрения. Постепенно я начал догадываться: в Риме политические дебаты проходили в плоскости, которая давно не имела ничего общего с реальностью. По большому счету, все римские политики являлись искусными выдумщиками, которые договорились придерживаться определенных правил игры.

В отличие от меня, имевшего столь удручающий опыт в приготовлении зелья — из-за собственной глупости я едва не отправился раньше времени в царство теней! — Цезарь прекрасно знал, какой целебный отвар, состоящий из различных ингредиентов, нужен людям. Для своих друзей, родственников и кредиторов он составлял уникальные настойки из похвалы, хороших новостей и обещаний, смешанных в разных пропорциях. Таким образом проконсулу удавалось влиять на общественное мнение жителей великого города, даже находясь вдали от него, в Галлии. О содержании его писем говорили везде и всюду, на каждом углу: ни один из адресатов не упускал возможности заявить, что он получил личное послание от самого Цезаря. Я иногда представлял себе, будто в Рим отправляются дюжины маленьких Цезарей, которые, едва добравшись до форума, тут же начинают без умолку болтать и подтверждать слова друг друга, в результате чего у людей появляются мнения и взгляды, выгодные большому Цезарю, находящемуся вдали от Рима.

Насколько я успел понять, проконсул был виртуозным стратегом не только на поле брани. Он умудрялся выигрывать битву за общественное мнение, даже не вступая в открытый бой. Основной смысл всех его писем можно выразить в нескольких предложениях: «Риму угрожает смертельная опасность! У границ римской провинции Нарбонская Галлия собрались дикие и непредсказуемые гельветы, от которых можно ожидать чего угодно. Они уже начали опустошать земли секванов и эдуев, чтобы, пройдя словно разрушительный ураган по их краям, дойти до Атлантикуса. Но даже находясь там, в землях, принадлежащих сантонам, эти варвары будут оставаться крайне опасными, поскольку совсем рядом, на востоке, расположены земли толосатов, которые, как известно, проживают на территории одной из римских провинций. Как же поступить? Разве мы можем допустить, чтобы столь воинственно настроенный народ стал непосредственным соседом римской провинции?» Чтобы угроза казалась еще более реальной, Цезарь решил сделать из сантонов и толосатов непосредственных соседей. Он открыто лгал и прекрасно осознавал это. Ни один человек в Риме не обладал достоверными сведениями о границах земель, принадлежавших различным галльским племенам, а значит, никто не мог опровергнуть утверждения проконсула. Все, что было известно римлянам о Галлии, они узнавали от самого Цезаря — довольно ловкий ход со стороны проконсула. Сейчас никто не собирался передавать правдивые новости. Главная задача состояла в следующем: Рим должен поверить в наличие реальной угрозы со стороны варваров. Испокон веков оседлые народы считали кочевников главной угрозой своей безопасности. И должен признать, чаще всего для этого имелись серьезные основания.

— Корисиос! — голос Гая Оппия заставил меня очнуться и вернуться в реальность. — Немедленно отправляйся к Дивитиаку и передай ему послание Цезаря. Запомни: ты должен вручить письмо ему лично. Ты знаком с этим друидом. Дождись его ответа, и только после этого можешь отправляться дальше. Возьми с собой несколько лошадей, чтобы, пересаживаясь с одной на другую, ты мог давать им отдых. Тебя будет сопровождать Кунингунулл и еще несколько человек. С вами поедет также один из молодых трибунов, приписанных к нашему лагерю, — Гай Оппий усмехнулся. — Запомни: он не имеет права отдавать тебе приказы, но Цезарь захотел, чтобы этот заносчивый юнец отправился вместе с вами и получил урок.

Затем, все еще улыбаясь, Гай Оппий повернулся к Лабиэну, который только что вошел в палатку. По выражению лица легата было заметно, что он крайне обеспокоен событиями последних дней.

— Тит Лабиэн, мы сделали очень важное открытие! Существует решение сената, в соответствии с которым военные действия за пределами римских провинций могут считаться вполне оправданными, если наши войска пересекли границу, чтобы оказать поддержку кому-нибудь из наших союзников.

— Может быть, ты уже нашел в Галлии союзника, которому срочно требуется наша помощь?

Гай Оппий вновь усмехнулся:

— Стоит пообещать какому-нибудь кельтскому князю царскую корону, и он будет готов на все.

Когда я вернулся в свою палатку и начал собирать в дорогу вещи, мне никак не удавалось сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли. Чувствовал я себя отвратительно. У меня создавалось такое впечатление, будто я мышь, оказавшаяся в мышеловке. А ведь я мечтал совсем о другом — хотел основать собственный торговый дом в Массилии! Мне казалось, что у меня все должно получиться, я представлял себе, как стану уважаемым и баснословно богатым купцом! Я хотел быть кельтским Крассом, который принимал бы в своих великолепных покоях просителей царских кровей! Ах да, еще я хотел стать друидом, посредником между небом и землей, и при этом от моих зелий хотелось блевать (в буквальном смысле этого слова). Я желал слишком многого, и при этом надежды мои ни на чем не были основаны. Если разобраться, то я во многом был похож на Цезаря. Мне стыдно признаваться в этом, но я восхищался той молниеносной быстротой, с которой проконсул связывал между собой факты, казавшиеся на первый взгляд совершенно разрозненными, безошибочно разрабатывал стратегию и тут же приступал к действиям, в то время как подчиненные из его окружения все еще раздумывали, взвешивая все «за» и «против». Я почти уверен, что большинство из тех, кто служил Цезарю, гордились этим, считая для себя великой честью возможность выполнять его приказания. Данное утверждение касается не только римлян, но и кельтов. Если разобраться, то каждый человек испытывает потребность хотя бы раз в жизни оказаться на стороне сильнейшего, чтобы насладиться даже каплей из океана похвалы и признания, в котором купается почитаемый всеми победитель.

Я попрощался с Вандой и сообщил ей, что через несколько дней она отправится на северо-запад вместе с десятым легионом. Перед этим я поговорил с Авлом Гиртом, который пообещал присматривать за Вандой в пути и сделать все возможное, чтобы она ни в чем не нуждалась. Он должен был сопровождать тяжелую поклажу, которую всегда охраняли лучше всего. Таким образом я позаботился, чтобы моя возлюбленная находилась в безопасности. Мы нежно попрощались друг с другом. Это было долгое и очень страстное прощание. Когда я, наконец, освободился от объятий Ванды и начал одеваться, она спросила, не соглашусь ли я взять ее с собой. Эта мысль показалась мне довольно разумной. Ведь мне наверняка понадобится моя левая нога.

V

У ворот нас уже ждал Кунингунулл. Вместе с ним был еще один воин-эдуй. Немного в стороне стоял молодой трибун из сословия всадников, которому Цезарь хотел преподать урок. Всем своим видом и поведением юноша старался дать понять окружающим, что предстоящая поездка ему совсем не по душе. Трибун, очевидно, не привык ждать кого-либо, поэтому свою злость он вымещал на рабе, всячески издеваясь над ним и придираясь к каждой мелочи. Именно этот раб должен был присматривать за лошадьми, на которых мы могли бы пересесть, когда наши животные устанут. Командиром нашего разношерстного отряда назначили римского офицера, который получил приказ как можно быстрее доставить меня в оппидум эдуев.

Через несколько часов мы уже скакали рысью по мрачным ущельям Юры. Ванда ехала верхом бок о бок со мной. Предыдущей ночью ей снились плохие сны, и она утверждала, будто внутренний голос предупредил ее, что ей лучше не оставаться одной в Генаве. В самом деле, настали смутные времена, поэтому, отправляясь в путь, нельзя было сказать с уверенностью, вернешься ли ты назад. Могло случиться все что угодно. Например, римляне ожидали, что аллоброги в любой момент поднимут восстание. Никто не удивился бы, если бы Цезарь вдруг изменил свои планы. К тому же в пути обстоятельства могли кого угодно вынудить предпочесть направление, противоположное тому, которое было выбрано изначально. Перед волей богов все мы, смертные, были настолько же бессильны, как щепка перед могучими волнами океана. Взглянув на Люсию, я понял, что она немного устала. Несколько недель подряд она доедала в шатре Нигера Фабия остатки еды, которую щедро приправляли специями, поэтому сейчас мою любимицу начали беспокоить боли в желудке. Я поднял Люсию к себе и уложил на живот поперек седла после того, как она наелась травы на обочине дороги и тут же вырвала последние остатки пряных арабских блюд.

Очень долго мы ехали молча, лишь изредка перебрасываясь фразами. Впереди скакал Кунингунулл с одним из своих воинов, которого звали Дико, следом за ними — я и Ванда, а два римлянина замыкали нашу небольшую процессию. Офицер, которого назначили главным, был опытным военным из штаба самого Цезаря. Он отвечал за планомерное использование ресурсов, обнаруженных в так называемой «дикой местности, заселенной варварами». Тщательно записывая и сопоставляя количество имевшихся в его распоряжении запасов, он должен был помогать правильно планировать работу вспомогательных войск, которые обеспечивали легионы всем необходимым: зерном, кормом для лошадей, водой и дровами. Наверняка любой встретивший нас подумал бы, что мы очень странная компания. Двое ехавших впереди разговаривали на кельтском, мы с Вандой обменивались фразами на германском, поскольку не хотели, чтобы нас кто-нибудь подслушал, а хмурые римляне, почти все время молчавшие, лишь изредка обращались друг к другу на латыни.

На раба, который ехал самым последним и вел в поводу лошадей, никто не обращал внимания — к нему относились так, словно он был частью поклажи, которая тем не менее могла выполнять кое-какие несложные поручения.

Еще утром мы вброд перешли Родан и поехали вдоль правого берега. Нам приходилось пробираться через образованные отвесными скалами ущелья, при одном взгляде на которые душу наполняла тоска, а в голове начинали лихорадочно метаться мысли о злых духах и привидениях. В сумерках валуны с причудливыми контурами и очертания утесов на фоне пока еще светлого неба казались еще более угрожающими. Нам чудилось, будто мы видим чьи-то глаза в густых кустах, корни которых, словно высохшие руки мертвецов, торчали из земли. Всех нас не покидало ощущение, будто за нами постоянно следят. Неужели мы оказались в царстве теней, населенном душами умерших? Ветер уносил звуки наших голосов, словно невесомые снежные хлопья, бросал их на каменные глыбы и швырял назад в ущелье, исказив до неузнаваемости. Слова, сказанные абсолютно спокойным тоном, казались отчаянным криком о помощи, который никто из нас не хотел слышать.

Похоже, сопровождавшим нас римлянам еще не случалось попадать в такие ситуации — они притихли и, пытаясь держаться с достоинством, прилагали максимум усилий, чтобы мы не подумали, будто в их сердца закрался страх. Молодому трибуну постоянно приходилось останавливаться, чтобы опорожнить свой мочевой пузырь. Этот факт всех нас очень забавлял, и на каждую его просьбу сделать остановку мы отвечали сдержанными ухмылками.

Вечером весь наш небольшой отряд собрался у костра. Раб молол зерно, замешивал тесто и пек на углях небольшие лепешки. Такой хлеб назывался «panis militaris^[46]». Нашу трапезу дополняли галльский сыр, сало и поска — прекрасно утоляющий жажду напиток из воды и уксуса. Обоим офицерам хлеб совершенно не понравился. И наверняка (конечно, если бы у них была такая возможность) они бы с удовольствием выпили разбавленного вина вместо этой горьковатой бурды.

— Фусцинус! — заорал на своего раба молодой трибун. — Твой хлеб невозможно есть. Меня от него тошнит!

— Панис милитарис всегда быть черный, господин, — ответил Фусцинус, нисколько не смутившись. — Так меня научить, господин.

Фусцинусу наверняка уже перевалило за тридцать. Скорее всего, он стал рабом, еще когда был юношей. Всем своим видом и сдержанными ответами на нападки господина Фусцинус показывал окружающим, что готов выполнять любые приказания. Раб был воплощением покорности. Его имя образовалось от уменьшительной формы слова «темнокожий». Если бы какой-нибудь хозяин вышел в Риме на форум и заорал: «Фусцинус!» — то наверняка к нему сбежались бы сотни рабов, получивших такое же имя. У раба был просветленный взгляд человека, который многое пережил и уже смирился со своей судьбой.

Несмотря на довольно высокий рост и очень крепкое телосложение, Фусцинус вел себя чрезвычайно послушно и во всем беспрекословно подчинялся своему хозяину, словно собака, которую дрессировали с применением невероятно жестоких методов. Следует признать, что есть немало людей и собак, которые подчиняются исключительно из страха. Не знаю, приходилось ли рабу молодого трибуна когда-либо служить в армии и сражаться на поле боя. Меня так и подмывало спросить об этом Фусцинуса, но я решил, что лучше не задавать ему подобных вопросов. Взглянув на него в очередной раз, я понял, что этот человек перенес за свою жизнь очень много страданий.

При любой удобной возможности римский трибун изображал из себя невероятно богатого патриция, который считал ниже своего достоинства употреблять в пишу блюда, отличающиеся от той изысканной еды, к которой он привык. На самом же деле он был всего лишь всадником! А всадником в Риме мог стать любой гражданин, располагавший суммой в четыреста тысяч сестерциев и больше.

— От Фусцинуса вряд ли можно дождаться приличного белого хлеба, — попытался блеснуть своим остроумием юнец. В ответ на его шутку офицер лишь устало улыбнулся. Ему наверняка перевалило за сорок, так что на вздор, который несут заносчивые молокососы, он уже не обращал никакого внимания. Разве они что-то понимают в жизни?

— Белый хлеб нехорошо, господин, черный хлеб хорошо для желудок…

— Вы только послушайте, что говорит этот чернокожий иберийский засранец! Он пытается нас поучать. Значит, ты имеешь наглость утверждать, будто все, кто живет в Риме, питаются неправильно?

— С каких это пор в Риме живут только всадники и патриции? — нехотя спросил офицер у молодого трибуна.

Оба кельта тихо рассмеялись. Похоже, они поняли, на что намекал командир нашего отряда. Кунингунулл порылся в своей сумке, достал оттуда кусок хлеба и бросил его трибуну.

— Вот, отведай галльского хлеба. Он белый. Дрожжи для его выпечки мы делаем из пены, образующейся на поверхности бочек, в которых бродит пиво. Поэтому хлеб получается очень мягким белым и воздушным.

Молодой римлянин с отвращением поморщился, услышав объяснение Кунингунулла, и начал внимательно рассматривать хлеб. Наконец, решившись попробовать его, трибун откусил небольшой кусок с таким видом, будто его заставили зубами оторвать голову дохлой крысе. Все сидевшие вокруг костра наблюдали за ним. Через некоторое время, тщательно прожевав хлеб, трибун протянул буханку офицеру со словами:

— Подобную выпечку вы могли бы покупать у галлов для своих солдат. Им она наверняка придется по вкусу.

Офицер взял в руки ломоть галльского хлеба, откусил немного и, даже не дожевав его, проворчал:

— Совсем недурно! — По его лицу было видно, что хлеб ему очень понравился. Затем командир нашего отряда вновь обратился к Кунингунуллу: — Но наши легионеры обязательно должны есть panis militaris, в противном случае их желудки не смогут переваривать пишу.

Офицер распорядился, кто в какое время должен нести стражу, лег на попону, укрылся шерстяным одеялом и уснул. Молодой трибун устроился на земле неподалеку от офицера и долго рассказывал всякую чушь. Никто не обращал на него внимания. Я, Ванда, эдуи и раб римлянина еще несколько часов сидели у догоравшего костра.

— Скажи, друид, ты уже принял решение? Ты служишь в канцелярии Цезаря? — спросил меня Кунингунулл, передав по кругу бурдюк с вином.

— Да, я подписал контракт, так что теперь должен повсюду следовать за Цезарем и выполнять приказания, полученные от него или от его представителей. Я не смогу отправиться к Атлантикусу вместе с остальными кельтами.

Кунингунулл нервно отмахнулся.

— Гельветы никогда не доберутся до Атлантикуса. Подумай сам, друид. Сейчас это понятно всем. Цезарь надавил на все рычаги и прибегнул к хитрости, которая позволила ему получить под свое начало шесть легионов. Как ты думаешь, что произойдет, если он в ближайшее время не воспользуется столь мощным войском? Да в Риме его в лучшем случае просто высмеют, а в худшем случае обвинят в намерении устроить военный переворот. Цезарь игрок, который раз за разом ставит самого себя в такое положение, из которого есть только один выход. И никаких путей к отступлению. Он готов рискнуть всем, в том числе и своей жизнью, но он знает, чего хочет. Все или ничего.

Я лишь пожал плечами.

— А что плохого сделал тебе Цезарь, друид? — поинтересовался второй эдуй, пристально глядя на меня. — Неужели ты до сих пор не понял — Цезаря нельзя победить. А это значит, что нужно сделать его своим союзником. Я и Кунингунулл — два живых примера. Мы были сыновьями бедного князя, у нас не осталось почти никакого имущества. Никто из соплеменников не воспринимал нас всерьез. Наверняка рано или поздно наступил бы день, когда нам пришлось бы стать рабами, чтобы выплатить свои долги.

— Он говорит чистую правду, — подтвердил Кунингунулл. — Поступив на службу к Цезарю, я получил воинское звание и стал командиром небольшого отряда. Мне назначили приличное жалованье, позволяющее неплохо жить! Мы имеем право участвовать во всех грабежах наравне с остальными легионерами. Когда закончится срок моей службы, я получу римское гражданство, а нынешний проконсул сделает меня князем или царем наших племен. Я спрашиваю тебя, друид, кто мы такие? Рабы Цезаря или его союзники? Нет, мы пользуемся лишь могуществом этого римлянина, чтобы заставить наши племена вновь уважать нас. Поверь, мы добиваемся уважения, которого в самом деле заслуживаем!

— А что мы получили бы взамен, решив встать на сторону тех, кто собирается сражаться против Цезаря? — спросил Дико, второй эдуй. — Взгляни на аллоброгов. Что происходит с их племенами? Римляне буквально задушили их непомерными налогами. Аллоброги должны предоставлять в распоряжение проконсула провинции вспомогательные войска и сами платить этим солдатам жалованье. Немалую часть выращенного ими зерна аллоброги обязаны отдавать Риму. Одной из их многочисленных обязанностей является поддержание в надлежащем состоянии дорог, используемых римлянами. Те же, кто отказывается или не может платить налоги и выполнять возложенные на них обязанности, становятся рабами. Нам, эдуям, не приходится мириться с такой несправедливостью. Если бы среди аллоброгов нашелся хотя бы один кельт, который был бы дружелюбно настроен по отношению к Риму, то Цезарь сегодня же сделал бы его царем. Но аллоброги упрямы и глупы.

В течение нескольких следующих дней мы ехали на северо-запад. Мы скакали по землям, принадлежащим секванам. Окружающая местность выглядела так, как будто несколькими днями раньше здесь прошли двести пятьдесят тысяч человек со всем своим имуществом, нагруженным на телеги, и скотом. Трава была вытоптана, а в тех местах, где кельты разжигали костры, виднелись огромные кучи пепла. Однажды, забравшись на одну из многочисленных возвышенностей, мы заметили вооруженный арьергард гельветов. Часть колонны скорее всего уже перемещалась по землям эдуев и приближалась к Арару. Наверняка переправа через реку окажется довольно сложным заданием для такого количества людей и займет немало времени. К сожалению, среди кельтов не было ни одного человека, который обладал бы такими же способностями и знаниями, как Мамурра.

Мы разбили лагерь на склоне холма и долго наблюдали за всадниками и телегами, двигавшимися в хвосте колонны гельветов. Тем временем Фусцинус начал готовить нам ужин. Он вскипятил воду, а затем добавил туда муки грубого помола, соли, лука, чеснока, специй и разных овощей. Через некоторое время раб подал нам эту кашу в виде простого, но очень вкусного блюда с бобами и жареным салом. К сожалению, по пути мы разбили все яйца. Люсии выпала честь вылизать испачканную желтками и белками кожаную сумку, в которой мы их везли.

Когда наступили сумерки, я почти слово в слово услышал те же разговоры, которые наши спутники вели уже несколько дней подряд. Молодой трибун выказывал свое недовольство всем и всеми, срывая злость на рабе; офицер со скучающим видом слушал его бессмысленные тирады, а оба эдуя без устали продолжали рассказывать мне, как им повезло — лучшей возможности зарабатывать на жизнь, чем служба в римской армии, они не знали и, похоже, в самом деле были вполне довольны своей судьбой. Однако мне совсем не нравилось, что они все чаще и чаще поглядывали в сторону Ванды. Сначала они рассматривали мою возлюбленную исподтишка, когда я не мог этого заметить, но сейчас нагло, в открытую пялились на нее. Взгляды эдуев казались такими жадными, будто они были готовы в любой момент наброситься на Ванду и сорвать с нее всю одежду. Заметив такие неприятные перемены в их поведении, я велел своей возлюбленной ни на шаг не отходить от меня. Я коротал время, упражняясь в стрельбе из лука, но старался при этом не упускать из виду похотливых эдуев и римлян.

Если честно, то я хотел произвести впечатление на обоих эдуев, офицера и молодого трибуна, чтобы удержать их от опрометчивых поступков. И мне это удалось. Частично. По крайней мере, тем вечером. Наблюдая за тем, как я стрелял излука, оба римлянина и эдуи тоже захотели попробовать, насколько ловко они смогут обращаться с этим оружием. Должен признать, что меткость, с которой стрелял Кунингунулл, меня действительно поразила, но мои стрелы все равно попадали в цель чаще и точнее, чем выпущенные им. Одним словом, я оказался самым лучшим стрелком. Моим единственным недостатком было то, что я не мог стрелять из лука на бегу. Чтобы сделать точный выстрел, мне приходилось опираться на что-нибудь устойчивое.

На следующее утро молодой трибун заявил, что ему надоела эта однообразная и скучная военная жизнь, он, дескать, сыт ею по горло. Римлянин поинтересовался у эдуев, нет ли поблизости какого-нибудь города, в котором можно было бы немного развлечься. Ему хотелось искупаться в термах, выпить вина и порезвиться со смазливыми дикарками.

— Оказавшись в такой глуши, ты должен свыкнуться с мыслью, что развлечения ты будешь видеть только во сне, — осадил юнца офицер.

— Друид, за сколько ты согласишься продать мне свою рабыню? — обратился ко мне трибун с таким видом, словно я должен немедленно предоставить Ванду в его распоряжение. Я улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— А если я прикажу тебе продать ее мне?

В ответ я вновь покачал головой.

— Ты не имеешь права отдавать мне приказы, трибун.

— Боюсь, ты ошибаешься, галл! Я могу приказывать тебе а ты должен подчиняться моим приказам! — заорал молокосос и с грозным видом подошел ко мне. Я даже не встал на ноги.

— Иди сюда, рабыня! Ты отправляешься вместе со мной! Прогуляемся в лес!

Ванда не знала, как ей реагировать на все происходящее. Молодой трибун просто не оставил мне другого выбора. Я спокойно взглянул ему прямо в глаза.

— Трибун, поверь мне, есть кое-что получше, чем развлечения с какой-то германской рабыней!

— Что же это, друид?

— Я могу приготовить для всех вас зелье, которое удовлетворит твои желания искуснее, чем все женщины Галлии, вместе взятые. Это дурман богов.

— Он прав, — согласился со мной офицер. — Мамурра рассказывал мне об этом удивительном напитке. Друид может сварить для тебя такое зелье, что твои гениталии покажутся тебе размером с ослиные. Ты будешь умирать от желания.

— Это правда, друид?

— Да, — все так же спокойно ответил я. — Зачем мне врать?

— Так начинай же немедленно готовить свой напиток! — не выдержал трибун.

Я даже не пошевелился.

— В чем дело, друид? Почему ты до сих пор сидишь на месте сложа руки?

— Мне понадобится горячая вода…

Молодой трибун лишь взглянул на своего раба, и тот сразу понял, что ему следует делать.

— … а еще мне понадобятся некоторые… травы…

— Что ты хочешь этим сказать, друид?

— Я вернусь примерно через час. Вам не придется ждать меня долго. К тому времени я найду все, что мне необходимо.

— Ты знаешь, какое наказание тебе грозит в случае дезертирства, галл! — ухмыльнулся молодой трибун.

— Я друид Цезаря, — спокойно ответил я. — Ты в самом деле думаешь, будто я попытаюсь сбежать лишь по той причине, что тебе так приглянулась моя рабыня? — Я сделал короткую паузу и добавил: — Стоило мне только захотеть, и ты давным-давно был бы мертв! Но какое мне дело до тебя, если я должен выполнить поручение самого Цезаря? И, можешь мне поверить, что бы ни случилось — я не ослушаюсь его приказа!

Я дал Ванде знак следовать за мной. На лицах тех, кто оставался в лагере, отразились смешанные чувства, когда они поняли, что моя рабыня уходит вместе со мной.

Когда мы проезжали по лесу, я видел много кустов лещины. Вот что понадобится мне для приготовления зелья. Лесные орехи повышают кровяное давление во всем организме человека. Но я хотел добиться другого, более впечатляющего результата, поэтому мне нужно было насобирать небольших красных ягод. Их сок опасен для жизни человека. Собирая плоды с кустов, нужно обязательно закрывать глаза и срывать их только левой рукой.

— Ты уверен, что у тебя все получится, как ты задумал? — обеспокоенно спросила Ванда.

Она сидела на огромном пне и, нахмурившись, наблюдала за мной. По ее лицу было видно, что она сильно переживает.

— Конечно! Я ни мгновения в этом не сомневаюсь! — ответил я самоуверенно. — Однажды я уже готовил подобное зелье. Конечно, не точно такое же, но оно должно было иметь похожее действие…

Ванда наморщила лоб и с еще большим беспокойством взглянула на меня.

— Корисиос! Когда ты пробовал приготовить отвар, о котором только что сказал? И кто его пил?

— Не мешай мне и сиди тихо! Я должен сосредоточиться!

Ванда начала гладить Люсию, которая стояла рядом, прижавшись к ее ногам.

— Видишь вон ту скалу? — спросил я.

Ванда молча кивнула.

— Я пойду в лагерь один, без тебя. Мне потребуется примерно час на приготовление отвара. Затем я вернусь к тебе. Жди меня у подножия скалы и никуда не уходи.

— Как прикажешь, мой господин, — пробормотала моя возлюбленная. По ее лицу было видно, что она все еще сомневается в успехе.

Увидев, что я вернулся в лагерь без Ванды, эдуи и римляне были явно разочарованы. Мне пришлось тут же успокоить их и заверить, будто зелье, которое я им сейчас приготовлю, поможет им испытать ни с чем не сравнимое наслаждение. Я велел своим спутникам оставить меня одного, чтобы я мог спокойно, без помех, приготовить чудодейственный отвар.

Когда вода закипела, я бросил в котелок необходимые ингредиенты, лихорадочно размышляя, не слишком ли много воды я решил использовать, ведь в таком случае зелье могло получиться недостаточно концентрированным. Конечно, настоящим друидам легко рассуждать — у них всегда под рукой их священные бронзовые котелки, позволяющие благодаря шкале на внутренней стороне стенок набирать ровно столько жидкости, сколько требуется для того или иного отвара. Мне же приходилось довольствоваться грязной посудиной римлян, в которой совсем недавно готовили бобы. Закончив все приготовления, я громко позвал римлян и эдуев. Попросив молодого трибуна дать мне его пугио, я опустил лезвие кинжала в котелок, вынул его и, немного подумав, сказал:

— Пусть отвар продолжает кипеть на медленном огне. Постоянно подкладывайте дрова, а когда испарится вот столько жидкости, — я показал пальцем примерно на середину клинка, — снимите котел с огня и дайте содержимому остыть. Ни в коем случае не вздумайте пить его горячим или теплым! Когда отвар остынет, можете выпить столько, сколько захотите. С наступлением сумерек действие отвара начнет постепенно ослабевать, а затем закончится вовсе. Жидкость, оставшаяся в котле, тоже потеряет свою колдовскую силу.

— Куда это ты собрался? — поинтересовался молодой римлянин, с недоверием взглянув на меня.

— Я не должен отчитываться перед тобой, трибун, — ответил я совершенно спокойно.

— Друид, — строго сказал офицер, командовавший нашим отрядом, — мы оказались в этой глуши по одной-единственной причине: у нас есть приказ, который мы должны выполнить. Запомни: с наступлением сумерек ты должен быть в лагере. Мне не нужны стражники, которые будут дремать на своем посту!

Я кивнул и успокоил римлянина:

— Можешь не волноваться. Если вы будете строго придерживаться всех моих указаний, то мое зелье вас не разочарует. Наверняка вы попросите меня завтра приготовить еще. А теперь я отправлюсь в лес и обращусь к богам с просьбой порадовать вас яркими видениями и приятными ощущениями. Незадолго до наступления сумерек я вернусь в лагерь.

— А ты уверен, что мы не захотим развлечься с твоей рабыней? — спросил Дико.

— Если бы я был в этом не уверен, то она осталась бы здесь, в лагере.

По лицу эдуя можно было понять, что он мне не верит. Он указал пальцем на облачко дыма, которое, очевидно, поднималось от расположенного невдалеке от нашего лагеря маленького селения.

— В крайнем случае мы отправимся вон туда, — сказал Кунингунулл со смехом. — Мы можем делать все что угодно, не опасаясь наказания. В конечном счете во всех бесчинствах обвинят гельветов.

Я велел рабу помочь мне забраться на лошадь и не торопясь поехал прочь. Я ни разу не обернулся. Оказавшись примерно в миле от лагеря, я сдавил пятками бока своей лошади и поскакал так быстро, как только мог.

Эдуи в предвкушении сняли котелок с огня. Жидкость почти остыла. Молодой трибун в очередной раз окунул палец в отвар, чтобы Убедиться, что его можно пить. Решив больше не ждать, он ухмыльнулся и зачерпнул полную кружку странно пахнущего зелья. Затем его примеру последовал офицер и оба эдуя. Сделав всего лишь несколько глотков, они наверняка очень сильно удивились когда почувствовали огонь в паху. Когда они начали кататься по земле, растирая руками гениталии, не в состоянии даже дойти до лошадей, чтобы взобраться на них и поскакать в селение, раб Фусцинус сложил руки — поскольку своей кружки у него не было, — набрал в ладони жидкости из котелка и начал жадно пить ее, с опаской поглядывая на своего господина, офицера и кельтов. Командир отряда кое-как встал на ноги и поковылял в лес. Опершись левой рукой о ствол ближайшего дерева, он правой рукой схватил себя за половой орган и с громкими стонаминачал судорожно дергаться. Оба эдуя, тяжело дыша, доползли до своих лошадей. Кунингунулл забрался в седло и уже скакал прочь, а Дико, попытавшись запрыгнуть на коня, немного не рассчитал и перелетел через него. С диким криком эдуй схватился обеими руками за гениталии. В то же самое мгновение Фусцинус подкрался сзади к молодому трибуну и схватил его за шею. Изнеженный римлянин оказался в крепких руках раба, пальцы которого сжимали его, словно кандалы. Фусцинус придавил трибуна к земле, поставил его на колени и вонзил свой член в его задний проход. Римлянин заорал словно сумасшедший, начал извиваться всем телом, бить руками по земле и просить всех богов по очереди смилостивиться над ним. Раб схватил его за запястья, заломил руки за спину и сильнее придавил к земле. У трибуна не было ни малейшего шанса вырваться из рук своего мучителя.

Фусцинус навалился на римлянина всем телом, вдавив в землю лицо своего господина, который не мог даже пошевелиться. Раб размашисто двигал бедрами вперед и назад. Раз за разом тело его жертвы содрогалось от мощных ударов сзади. У трибуна уже не было сил кричать, по его лицу текли слезы, но Фусцинус не обращал никакого внимания на его страдания. Нет, не этого молодого заносчивого трибуна хотел изнасиловать раб. Единственным его желанием было унизить и опозорить всю Римскую республику, которую символизировала его беспомощная жертва. Сваренное мной зелье превратило Фусцинуса в настоящего дикого зверя.

Тяжело дыша, офицер вернулся в лагерь. Достав свой гладиус, он хотел броситься на раба сзади и убить его, но тут же вновь почувствовал зуд в паху. Лицо римлянина исказила мучительная гримаса. Офицер рухнул на колени, схватился обеими руками за свой половой орган и начал тереть его, чтобы поскорее избавиться от болезненной эрекции. Дико с красным лицом неподвижно лежал на спине. На его губах, на подбородке и шее белела пена, штаны были спущены до колен. Эдуй не шевелился. Его эрегированный пенис торчал вертикально вверх, словно жезл центуриона. Дико был мертв.

Конечно, я не находил себе места от беспокойства, но, разыскав Ванду у подножия скалы, я взял себя в руки. Спрятавшись за огромным валуном у обочины дороги, мы ждали, как будут развиваться события. Приближавшееся к нам облако не предвещало ничего хорошего. Я попросил Ванду помочь мне взобраться на скалу. Когда я оказался наверху, она подала мне лук и колчан со стрелами. Еще раз внимательно взглянув на дорогу, я велел ей крепко привязать лошадей к ближайшему дереву.

— Друууииииид! — услышал я чей-то крик. Скорее всего, это был Кунингунулл. Можно было подумать, что он не скачет, а летит на своей лошади, — с такой скоростью бедное животное мчалось по пыльной дороге. Вот это вид! Эдуй разделся донага, все его тело было кроваво-красным, словно он заболел какой-то странной, экзотической болезнью. Резко остановив коня, Кунингунулл соскочил на землю и дико огляделся по сторонам. Прихрамывая и не переставая тереть свой пенис, эдуй приближался к подножию скалы.

— Друииид, где твоя рабыня?!

Я натянул тетиву, а затем разжал большой и указательный пальцы правой руки. Тетива, скрученная из жил животных, со свистом вернулась в исходное положение. Стрела мгновенно преодолела расстояние, отделявшее меня от Кунингунулла, и вонзилась в его грудь на два пальца ниже золотого обруча. Эдуй даже не вскрикнул. Он схватился обеими руками за торчавшую из его тела стрелу и взглянул на меня. Теперь Кунингунулл понял, кто в него стрелял. Он глядел мне прямо в глаза. Решив избавить его от мучений, я выпустил вторую стрелу. Она со свистом вонзилась в левую руку эдуя, которой он держался за древко первой стрелы.

Пронзив запястье эдуя, вторая стрела глубоко вошла в его туловище. Я безразлично смотрел на Кунингунулла и почти не шевелился. Сосредоточившись, я достал из висевшего за спиной колчана еще одну стрелу и вновь натянул тетиву.

— Зачем ты это делаешь, Корисиос? Может быть, с него хватит? — спросила Ванда громким встревоженным голосом, словно при помощи одной-единственной фразы она хотела избавиться от волнения и сковавшего ее нервного напряжения. Третья стрела пронзила правую руку Кунингунулла и тоже пригвоздила ее к груди эдуя. Сделав еще несколько шагов, тот упал на колени и начал медленно вращать головой. Через несколько мгновений его глаза закрылись, и эдуй рухнул на землю, зарывшись лицом в придорожную пыль.

— Почему все его тело было таким красным?

— Похоже, здешний климат ему не подошел…

— Корисиос!

— Откуда мне знать? — грубо ответил я. — У него резко повысилось кровяное давление, по телу разлился жар, превративший тело Кунингунулла в настоящий вулкан. Я же говорил тебе: я знаю, что делаю. Сантониг много рассказывал мне об этом зелье. У человека, выпившего такой отвар, в жилах начинает бушевать настоящая буря. Не могу понять, почему ты задаешь мне эти вопросы?

Еще несколько часов мы ни на шаг не отходили от подножия скалы. Наконец, я решил, что нужно вернуться в лагерь и посмотреть, что там случилось. Прежде чем отправиться в путь, я выдернул из груди Кунингунулла все стрелы и закопал их подальше от дороги, а затем снял с него золотой обруч, решив принести это украшение в жертву богам воды.

— Как ты думаешь, что они делают? — спросил я Ванду. — Они еще живы и бродят, не находя себе места, вокруг лагеря? У них такие же красные лица, как у этого эдуя?

— Если бы только лица, — пробормотала она еле слышно. — Я одного не могу понять: кто из нас друид? Ты или я?

— Нам во что бы то ни стало нужно узнать, как разворачивались события в лагере.

— Только не говори мне, что ты в самом деле хочешь вернуться туда!

— Я должен узнать, что случилось!

— Совсем не обязательно возвращаться в лагерь, — со злостью выкрикнула Ванда, — чтобы понять, как разворачивались события! Я и так могу сказать тебе, что случилось. Словно голодные волки, они набросились друг на друга. И по крайней мере один из них выжил. Вот он-то и расскажет римлянам, что ты убийца и предатель! Видишь, что ты натворил, Корисиос! Тебе следовало продать меня и отправиться в Массилию! Теперь ты не сможешь выплатить Кретосу свой долг. Купец наверняка будет искать тебя. Но теперь к нему присоединятся римляне, потому что, вне всякого сомнения, они захотят услышать твою версию происшедшего с офицером, молодым трибуном и двумя эдуями.

Ванда была абсолютно права. Похоже, я сам себе вырыл яму и оказался теперь в безвыходном положении! Но что мне оставалось делать? Я уверен, что этой ночью они бы все вместе набросились на Ванду, а я бы не смог защитить ее. В поединке с тремя опытными воинами и одним молодым римлянином у меня не было никаких шансов остаться в живых. Меня ничто не спасло бы!

— Послушай, ведь совсем рядом с нашим лагерем находится ущелье. Если мы переберемся на противоположную сторону, то сможем узнать, что случилось, не подвергая себя большой опасности. Возможно, все не так уж плохо… Я хочу всего лишь убедиться… Возможно…

— Ты хочешь сказать, что во всем случившемся можно попытаться обвинить гельветов?

— Что значит «обвинить»? Я не собираюсь никого ни в чем обвинять. Но нельзя исключать возможности, что именно так и подумают римляне…

Итак, мы перебрались на противоположную сторону ущелья и не торопясь направились к тому месту, откуда можно было увидеть лагерь. Мы с Вандой вовсе не удивились бы, если бы из кустов нам навстречу выскочил римлянин или эдуй с красным лицом и эрегированным пенисом. Мы постоянно оглядывались по сторонам, боясь быть застигнутыми врасплох.

Через некоторое время Ванда спросила:

— Корисиос, что за зелье ты сварил для этих несчастных?

— Ванда, пойми меня правильно. Я еще не стал друидом. Пока что я всего лишь ученик, — попытался защититься я.

— Ты раньше давал кому-нибудь такое зелье?

— Да… Однажды я напоил им осла…

— Осла?! — воскликнула Ванда, изумленно глядя на меня.

— Да, иногда нам приходится испытывать действие отваров на животных. А поскольку мы слишком любим кур, собак и лошадей, то у нас не остается другого выхода. Из всех четвероногих больше всего для подобного эксперимента подошел осел.

— И что же с ним случилось?

— Похоже, зелье пришлось ему по вкусу, поскольку он выпил полведра. Все до последней капли. Его член разбух до невероятных размеров; бедное животное не понимало, что с ним происходит, и не находило себе места. Этот осел словно сошел с ума. Он прыгал без разбору на ослиц и мулов, слезая с них лишь тогда, когда те начинали отбиваться от него задними копытами или кусаться. В конце концов нам пришлось убить жертву нашего эксперимента. После того как мы выпустили в него несколько стрел, осел наконец рухнул на землю. Затем мы позвали крестьянина, который одним мощным ударом топора перерубил сонную артерию и убил осла. Из раны фонтаном хлынула кровь. Если честно, то я не видел такого ни разу в жизни. Даже у белых волов — мы иногда приносим их в жертву богам, — которые гораздо больше осла, не такое сильное кровотечение. Обычно из раны сразу выливается какое-то количество крови, после чего животное падает на землю. Но в жилах того осла бушевала самая настоящая буря! Из его пасти хлопьями падала пена.

Ванда некоторое время угрюмо молчала. Затем она вновь спросила меня:

— И ты приготовил им такое зелье?

— Послушай, для умелого музыканта, прекрасно владеющего, скажем, флейтой, нет ничего более скучного, чем играть мелодии, сочиненные кем-нибудь другим. То же самое касается и меня. Поверь, мое сравнение вполне уместно, хоть я и не музыкант. Я попробовал немного изменить дозировку в этом зелье, которое делает из мужчины похотливого зверя.

— Что это значит?

— Думаю, вразумительный ответ на этот вопрос могут дать тебе только боги, — улыбнулся я. — Ведь именно боги руководят руками друида, готовящего разнообразные отвары!

Ванда растерянно взглянула на меня.

— Я даже не знаю, чего мне хочется больше, — чтобы наши спутники были живы или чтобы они умерли.

— А что еще я мог сделать, скажи пожалуйста? Я готов на все, чтобы защитить тебя, Ванда!

— Ты хочешь сказать, что лучше мне было оставаться в Генаве?

— Да, Ванда! Тебе следовало послушаться меня и остаться в лагере десятого легиона, а затем отправиться вместе с Авлом Гиртом дальше! Теперь же мне остается надеяться, что все боги вдруг решат прийти мне на помощь. Если кто-нибудь из наших замечательных спутников выжил и ему удастся сообщить Цезарю о моей далеко не безобидной шутке, то проконсул устроит на меня настоящую охоту, словно на белого тигра, а когда поймает меня, то непременно распорядится отдать медведям, чтобы те растерзали меня прямо на арене.

— Ты ведь сам говорил, что хочешь когда-нибудь увидеть Рим.

— Да, но я никогда не упоминал, что хочу стать кормом для диких животных.

Когда мы наконец добрались до небольшой возвышенности на противоположной стороне ущелья, было еще светло. До нашего слуха не доносилось ни звука. С первого взгляда я не заметил в нашем лагере ничего подозрительного. Могло возникнуть впечатление, будто наши спутники решили немного отдохнуть. Молодой трибун ничком лежал на земле. Казалось, что он уснул. Офицер сидел, прислонившись к дереву. Я подумал, что он тоже задремал. Вдруг я заметил, как кто-то идет по лесу к лагерю. Это был Фусцинус. Он волочил за собой по земле что-то тяжелое.

Через некоторое время я рассмотрел, что тащил за собой раб. Это было тело эдуя Дико. Фусцинус протянул его за ногу через весь лагерь. Оказавшись рядом со своим хозяином, раб подхватил тело кельта под руки и уложил его на спину римлянина. Затем Фусцинус огляделся по сторонам и стер накидкой следы на земле. Вдруг он замер и прислушался. Похоже, раб сильно волновался. Забрав у мертвого кельта меч, Фусцинус направился к лесу. Подойдя к дереву, у которого сидел офицер, раб наклонился, взглянул на него, затем выпрямился, замахнулся мечом и одним ударом отрубил римлянину голову. Лишь сейчас я заметил лошадей, привязанных к одному из деревьев неподалеку от лагеря. Похоже, Фусцинус навьючил на них все ценное, что оставалось в лагере, и собирался отправиться в путь.

Мы с Вандой видели достаточно, чтобы понять, как развивались события. Из всех наших спутников выжил лишь один — раб Фусцинус. Нам нужно было срочно придумать историю, которая звучала бы как можно более правдоподобно.

— Ты же мастер сочинять небылицы! — прошипела Ванда и отвернулась от меня.

— Итак, мы с тобой отправились в лес собирать ягоды. Когда мы вернулись назад в лагерь, то обнаружили вокруг костра только трупы. Раб исчез. По-моему, звучит вполне правдоподобно.

— А что случилось дальше? — не унималась Ванда. Она повернулась и посмотрела на меня так, словно я говорил полную ерунду.

— Затем мы решили продолжить свой путь и отправились дальше, к Бибракте. Ведь у меня есть приказ, который я должен выполнить.

Ванда смягчилась.

— Сейчас это похоже на правду, — сказала она, подумав. — Меня пугает только одно. Поскольку всю эту кашу заварил именно ты, то что-нибудь обязательно пойдет не так. Мне начинает казаться… Как бы это лучше объяснить… Одним словом, у меня создается такое впечатление, будто в тебе не живут никакие боги. Просто они издеваются над тобой, чтобы убить время.

Мы поскакали дальше на северо-запад. Нам нужно было добраться до Бибракте, нерушимой столицы эдуев. По пути мы остановились у одного из священных источников, где я принес в жертву богам воды оружие и украшения Кунингунулла. Чтобы мое желание сделать жертвоприношение не выглядело так, словно я хотел всего лишь избавиться от компрометировавших меня предметов, я бросил в воду несколько сестерциев. Признаюсь: в тот момент я очень неохотно расставался с деньгами, но сделал над собой усилие и решил, что так будет лучше. Жаль, что нельзя принести в жертву богам свои долги.

Размеры оппидума эдуев поразили меня. Так же как и в оппидуме тигуринов, мастерские стояли отдельно от жилых домов, что было, на мой взгляд, вполне разумно. Однако, располагая постройки в той части оппидума, где работали ремесленники, эдуи тоже руководствовались здравым смыслом. Например, мастерские, в которых постоянно разводили огонь, выстроили на самом краю поселения и на некотором расстоянии от остальных мастерских. Командир стоявших у ворот стражников тут же отдал двоим из своих воинов приказ провести нас к жилищу Дивитиака. Дом друида был расположен на самом краю жилой части оппидума. Как раз напротив него находились мастерские чеканщиков, а также ремесленников, покрывавших украшения и разнообразные изделия эмалью. Проехав по улицам Бибракте, я тут же отметил, что оппидум буквально заполонили мелкие торговцы и купцы, прибывшие сюда из Рима. Лицо одного из них показалось мне знакомым. Через несколько мгновений, присмотревшись повнимательнее, я понял, что мне доводилось общаться с ним в Генаве. Это был Вентидий Басс, который занимался продажей телег и ручных мельниц для зерна. Купец как раз торговался с несколькими эдуям, отказываясь снизить цену на одну из своих телег. При этом ему приходилось зорко следить за ребятишками, обступившими его мулов. Дети то и дело пытались вытянуть что-нибудь, плохо спрятанное в тюках. По улицам бегали собаки, поросята и свиньи, но Люсия не обращала на них никакого внимания.

Дивитиака не было дома. Его раб сообщил нам, что друид отправился в гости к своему брату Думноригу. К своему удивлению, я понял, что этот раб был кельтом. Похоже, это был один из тех бедолаг, которые, не рассчитав собственные силы и способности, влезли в долги, а затем были вынуждены продать себя в рабство, поскольку никакого другого имущества у них не оставалось. Я уже успел убедиться в том, что в большинстве случаев кредиторы довольно быстро теряют терпение. К сожалению, мне пришлось удостовериться в этом на собственном горьком опыте, поскольку Кретос не оказался исключением из общего правила.

Пробираясь среди телег и вьючных животных, мы некоторое время ехали в обратном направлении, а затем начали подниматься по широкой дороге на холм. Здесь находились самые богатые и большие дома, принадлежавшие знати. Значит, жилище брата Дивитиака тоже располагалось в этой части оппидума.

Перед домом заклятого врага Рима Думнорига собралась огромная толпа. Если где-нибудь собирались хотя бы два кельта, то начинался ожесточенный спор. А толпа споривших друг с другом кельтов поднимала такой шум, что я с трудом слышал самого себя. Среди зевак я заметил также римлянина Фуфия Циту, происходившего из сословия всадников. Насколько я понял, он передал эдуям просьбу Цезаря обеспечить его войска зерном и теперь хотел обсудить цену. Однако вскоре я догадался, что причиной спора стала не цена, а вопрос, стоит ли вообще продавать Цезарю зерно. Мы оказались рядом с домом Думнорига в самый разгар оживленной дискуссии.

— Князь Дивитиак! Цезарь отправил ктебе своих послов! — закричал во все горло всадник, который сопровождал нас от самых городских ворот.

Толпа немного расступилась, и мы смогли кое-как протиснуться немного ближе к небольшому деревянному помосту, примыкавшему к одному из домов, перед которым собралось так много жителей Бибракте. Здесь нам пришлось слезть с лошадей и пробираться дальше, ведя их в поводу. Наконец мы увидели кельта с гордо поднятой головой, пышными усами и толстым золотым обручем на шее. Он стоял на возвышении, широко расставив ноги, на его лице играла искренняя приветливая улыбка. С добродушной иронией он смотрел на второго кельта, стоявшего на расстоянии вытянутой руки от него. Этим вторым кельтом был Дивитиак, высокий, худой старец с глубокими морщинами вокруг рта, из-за которых казалось, будто на его лице застыло выражение горечи и стыда. Я сразу понял, что он узнал меня, но друиду, происходящему из рода князей, не подобает показывать при таком количестве свидетелей, что он узнал простого кельта. Хоть наши друиды и кричали на каждом углу, что они являются связующим звеном между богами и людьми, находясь при этом ближе к первым, нежели к последним, в этом отношении они оставались самыми простыми смертными со всеми присущими им недостатками. Но что значит «простыми смертными»? Разве есть такой бог, который не был бы высокомерен, не испытывал бы зависти или ненависти?

— Что же, события принимают интересный оборот! Теперь сам Цезарь пишет ему письма! — воскликнул с ухмылкой кельт, стоявший на возвышении рядом с Дивитиаком, глядя, как друид разворачивает послание от проконсула. — Если честно, то мне было бы стыдно пресмыкаться перед римлянином, уподобляясь змее…

Кельты, окружавшие возвышение, на котором стояли братья, громко засмеялись и выразили свое одобрение словам Думнорига, хлопая ладонями по бедрам.

— Эдуи! — воскликнул Дивитиак, обращаясь к толпе. — Разве вы забыли, кто отобрал у арвернов независимость и лишил их права господствовать в землях Галлии? Кто сделал это? Рим или, может быть, мой брат Думнориг? Эдуи, опомнитесь! Кто за несколько последних лет помог нам в три раза увеличить количество племен, которые платят нам дань? Рим или мой брат Думнориг? Разве мы должны сейчас платить огромные налоги, как это делают аллоброги? Разве нами правит римский наместник, который решает, какие из наших традиций и обычаев подходят его государству, а какие могут быть опасными для него? Вот что я скажу вам: наш народ самый уважаемый из всех кельтских народов. Именно поэтому Цезарь ищет дружбы с нами. Он не хочет враждовать с эдуями. Это союз равных. Мой же брат Думнориг постоянно выступает за союз с гельветами. Но что сейчас делает это племя? Как они поступают с нами? Они бегут, словно испуганные куропатки, от приближающихся к землям кельтов диких орд Ариовиста. А теперь ответь мне, Думнориг: разве дружественное нам племя может так поступать с нами?

Думнориг разозлился, поскольку он чувствовал, что настроение толпы несколько изменилось — речь его брата Дивитиака оказала свое действие на простолюдинов, собравшихся, чтобы послушать своих князей.

— Гельветы такие же кельты, как и мы! Они приносят жертвы тем же богам…

— Арверны тоже кельты, — прервал Дивитиак своего брата. — И тем не менее они угрожают нам. Секваны тоже кельты, но они разоряют наши поля и сжигают наши деревни!

— Чем подкупил тебя Цезарь? Может быть, он пообещал своими руками надеть на тебя царскую корону?! — воскликнул Думнориг, дрожа от переполнявшей его сердце ярости.

— Если кто-то и хотел стать царем, то это ты, Думнориг. Заметь, не я, а ты и твои друзья из племен гельветов и секванов. А если разобраться, то какая нам польза от союза с этими племенами? Зачем нам нужна дружба с гельветами и секванами? Послушайте меня, эдуи! Если Рим станет нашим союзником, то мы сможем рассчитывать на помощь самого великого государства, имеющего непобедимую армию! Заключив союз с римлянами, мы можем отказаться платить какие-либо пошлины за проезд или провоз товаров через земли наших соседей. Так почему бы нам не сделать Рим своим другом? Что мы теряем?

Дивитиак с видом победителя и пророка поднял вверх правую руку, в которой он держал свиток папируса, и продолжил:

— Сам Цезарь спрашивает у меня, Дивитиака, не творят ли гельветы бесчинств на наших землях, не сжигают ли наши селения, не разоряют ли поля наших крестьян! Стоит мне сообщить, что гельветы опустошают принадлежащие нам земли, как Цезарь тут же покарает их. Если проконсул пожелает, он может стереть их в порошок! Сейчас судьба гельветов полностью в моих руках! Никто не пресмыкается перед Римом, Думнориг! Запомни: Цезарь сам предлагает мне свою помощь! По одной простой причине — он всерьез относится ко всем обязательствам Рима, вытекающим из того, что римляне относятся к эдуям как к дружественному им народу!

— Если у нас и есть настоящие друзья, то ими являются гельветы, Дивитиак, — ответил Думнориг нахмурившись, — они дали нам в заложники детей, женщин и мужчин, являющихся членами самых благородных семей, желая доказать нам, что их намерения ни в коем случае не могут быть враждебными. Именно поэтому ни один гельвет ни за что не станет нападать на наши селения или разорять поля. Итак, Дивитиак, если ты считаешь, что гельветы собираются творить бесчинства в наших землях, то можешь прямо сейчас отправить их вождям отрубленные головы заложников. Но прежде чем ты сделаешь это, брат, покажи мне хотя бы один сожженный двор или ограбленную деревню, хотя бы одно опустошенное ими поле! Вели женщинам, которых они лишили чести, обвинить гельветов, — пусть все обиженные расскажут, что сделали с ними воины этого племени! Но если тебе нечего сказать, то лучше замолчи! Навсегда!

Дивитиак молчал. Воцарилась гробовая тишина, ни один из присутствующих не решался даже шепотом произнести хотя бы слово. Все словно завороженные смотрели на тощего старца, стоявшего на возвышении.

— Эдуи, — нерешительно начал Дивитиак, — должны стать самым могущественным из всех кельтских племен. Каждое племя, которое становится по каким-либо причинам слабее, укрепляет наше могущество. Поселившись на побережье Атлантикуса, гельветы рано или поздно смогут подчинить своей воле живущие там племена, которые испокон веков живут за счет своего превосходного умения строить корабли и ходить под парусом. Это значит, что наступит момент, когда гельветы будут полностью контролировать торговлю с Британскими островами. Нет, эдуи, щенок, которого вы имеете глупость защищать сегодня, станет завтра волком и загрызет всех ваших овец!

Спор между двумя братьями продолжался до самого утра. Рабы жарили на вертелах свиней, князья велели принести пиво и вино для собравшихся. Говорить спокойно уже никто не мог, аргументы выкрикивали и при необходимости придавали им вес при помощи кулаков. Когда же у Думнорига сложилось впечатление, будто кто-то обидел его жену, происходящую из племени гельветов, дискуссия превратилась в массовую драку. Что тут скажешь — настоящий народный праздник, который собравшиеся отметили именно так, как принято у кельтов.

Не думаю, что друид Дивитиак мог похвастаться своим гостеприимством. Очевидно, именно поэтому нам пришлось переночевать на постоялом дворе, принадлежавшем нескольким торговцам. Немного позже туда же явились Фуфий Цита и Вентидий Басс. Общение с упрямыми эдуями настолько утомило их, что они тут же выпили по кубку неразбавленного вина. Их рабы и погонщики устроились на ночлег под открытым небом, прямо в телегах. Так купцам представлялась возможность сэкономить на плате за услуги постоялого двора, и, что не менее важно, они могли спать спокойно, поскольку рабы и слуги, ночуя там же, где находились все товары, сохраняли их от воров. Конечно, для Фуфия Циты полученное от Цезаря поручение обеспечить зерном его легионы, расположенные в Галлии, могло стать сделкой всей его жизни. Любой торговец, у которого появлялась возможность заработать на поставках армии чего бы то ни было, возвращался в Рим богатейшим человеком. Оба римлянина пили вино, разговаривали о таможенных пошлинах, деловых связях и путях следования торговых судов. У каждого из них было достаточно великолепных, на их взгляд, идей, которые позволили бы буквально за одну ночь превратить всю территорию Галлии в огромный рынок. Фуфий Цита грезил о Кенабе, расположенном севернее Бибракте, в самом сердце Галлии.

— Как ты думаешь, Цезарь в самом деле решился пойти на столь отчаянный шаг? Неужели он действительно хочет завоевать всю Галлию? — спросил Басс довольно громко.

— Насколько я понял, Цезарь планирует длительную военную кампанию. Он и в самом деле решил установить контроль над землями галлов. Просто-напросто этого пока что никто не понял. Или не захотел понять. Если Цезарь говорит мне, куда я через два месяца должен доставить определенное количество зерна, то я знаю, где будет следующий лагерь и сколько солдат там будет, а также в какой местности будут сражаться легионы, находящиеся под командованием Цезаря. Кенаб расположен на северо-западе, на полпути к Британским островам. Поверь мне, тот, кто вовремя осядет там и начнет с умом заключать сделки, станет вторым Крассом.

— Но ты не должен забывать о торговцах из Массилии! — предупредил своего собеседника Вентидий Басс. — Повсюду, где можно неплохо заработать, появляются эти проныры. Эти жалкие и подлые греки все портят! Ни в коем случае нельзя было отдавать в их руки Массилию!

— Если Цезарю удастся захватить Галлию и удерживать контроль над этими землями, то все галльские рынки будут в полном распоряжении римских купцов. И уважаемым жителям Массилии об этом прекрасно известно. Поговаривают, что они хотят подкупить Ариовиста, чтобы тот напал на римские войска в Галлии и вышвырнул их оттуда.

Ванда уснула в моих объятиях. Долгий путь лишил меня сил. Закрыв глаза, я тут же почувствовал, как все части моего тела наливаются тяжестью. Через некоторое время я забылся беспокойным сном, а римляне до самого утра продолжали рассказывать друг другу небылицы про вождя германцев Ариориста и про коварных купцов из Массилии. Да, я слышал, будто после победы Мария граждане этого города удобряли свои поля телами погибших германцев и кельтов. Якобы именно поэтому вина из Массилии имеют особенный привкус и кроваво-красный цвет, такой же, как цвет крови их врагов.

Мне не понравилось в Бибракте. Ожесточенное противостояние между эдуями, выступавшими за союз с Римом, и теми их соплеменниками, которые терпеть не могли римлян, породило множество совершенно абсурдных ситуаций. Казалось, что этим ядом пропитано все вокруг — воздух, стены домов, городские ворота и частокол на земляном валу. Те, кто поддерживал Дивитиака и хотел дружбы с Римом, конечно же, покупали горшки только у гончаров, ненавидевших Думнорига и считавших его идеи бредом сумасшедшего. В то же время их соплеменники, на дух не переносившие римлян, покупали бочки только у бондарей, которые не хотели даже слушать друида Дивитиака. Если утром находили мертвую свинью с перерезанным горлом, то можно было с уверенностью сказать, что следующей ночью подожгут дом, принадлежащий одному из эдуев, которого хозяин свиньи ненавидел за его политические взгляды. Даже при вынесении обвинительного или оправдательного приговора учитывалось, кого поддерживает обвиняемый — Дивитиака или Думнорига.

Находиться в Бибракте с каждым днем становилось все опаснее. Некоторые семьи спешно покидали оппидум. Мы с Вандой решили последовать их примеру. Дивитиак продиктовал мне свой ответ Цезарю на кельтском языке, я записал все на папирус, после чего друид заверил послание своей печатью. Затем папирус свернули в свиток и запечатали сургучом.

Перед отъездом мы купили на рынке свежего белого хлеба, копченых колбасок и целый бурдюк вина. На лотке одного из ремесленников, обрабатывавших стекло, мы увидели удивительно красивый браслет из синих стеклянных бусинок. Мне очень понравилось это украшение, но оно наверняка не принесло бы ни радости, ни счастья ни мне, ни Ванде. Старик объяснил нам, что такого светящегося синего оттенка ему удается добиться при помощи окисляющихся металлов. Кобальт и свинец давали синий цвет, медь — зеленоватый, а железо — красно-бурый. Когда я спросил, сколько стоит браслет, ремесленник поинтересовался, где я ночевал — в доме, принадлежащем одному из сторонников Думнорига, или в жилище эдуя, поддерживающего Дивитиака. Похоже, цена зависела только от моего ответа. В тот самый момент я понял, что у меня нет ни малейшего желания покупать что-либо в этом оппидуме, жители которого грызлись между собой, словно бешеные собаки. Разве могло принести счастье и доставить радость что-либо, созданное на земле, отравленной ядом ненависти?

Выехав за ворота, мы направились по дороге, ведущей на юг. В пути мы часто останавливались и делали длительные привалы, когда хотели перекусить или видели неподалеку от дороги какую-нибудь покрытую молодой зеленой травой и согретую весенним солнцем полянку, которая так и манила к себе влюбленных, словно уговаривая их прилечь и обняться.

Через два дня мы заметили вдалеке облако пыли, размеры которого свидетельствовали о том, что его поднимали копыта примерно дюжины лошадей. Это значило, что к нам приближался небольшой отряд всадников. Мы тут же съехали с дороги и спрятались в густом кустарнике, росшем на обочине. Если по пустынной дороге в Галлии скакали двенадцать всадников, то это не предвещало ничего хорошего. В этой местности на каждом шагу можно было столкнуться с воинами, которых изгнали из племени. Они жили тем, что нападали на одиноких путников или на небольшие селения, жители которых не могли защитить свое имущество. Думаю, что князь арвернов Вёрцингеториг в свое время тоже промышлял разбоем. Но на этот раз я ошибся в своих предположениях. Всадники оказались гельветами, которые с громкими воплями спасались от погони. Их преследовали римские всадники, в задачи которых, очевидно, входило патрулирование и разведка местности. Немного не доскакав до того места, где мы с Вандой съехали с дороги, кельты разделились на три группы. Одна группа продолжала скакать дальше по дороге, несколько замедлив темп, а две других, резко свернув направо и налево, совершенно неожиданно атаковали с флангов римлян, которые ни мгновения не сомневались в легкой победе над спасавшимися бегством варварами. Третья группа, которая некоторое время перемещалась прямо, не съезжая с дороги, тоже развернулась и напала на совершенно растерявшихся римских всадников спереди. Подвергшиеся атаке с трех сторон одновременно, римляне почти не оказали сопротивления и были буквально сметены кельтами.

В поединке «всадник против всадника» у римлян не было ни малейшего шанса на победу. Их головы летели с плеч, словно тыквы, и падали в придорожную пыль. Молодые кельтские воины тут же соскакивали с коней, снимали с отрубленных голов шлемы и пытались привязать к седлу ту часть тела врага, в которой, как мы верили, скрывалась вся сила и жил дух человека. Но у большинства легионеров волосы были слишком короткими, поэтому закрепить их на видном месте никак не удавалось. С громкими проклятьями воины швыряли головы в мешки. Когда в живых не осталось ни одного римлянина, кельты, сняв с трупов украшения и забрав у мертвецов все деньги, умчались прочь, так же, как и прискакали сюда — с пронзительными криками и улюлюканьем. В поводу кельты вели лошадей, принадлежавших убитым легионерам.

Цезарь высылал дозоры и разведчиков далеко на север. Опираясь на этот факт, можно было сделать только один вывод: рано или поздно он собирался оказаться здесь со своими легионами. Теперь я уже не сомневался в том, что гельветы никогда не доберутся до Атлантикуса. Побывав в Бибракте и узнав, в каком положении оказались кельты во главе с Дивиконом, я понял, что у моих соотечественников не осталось даже тени надежды, поскольку, как я успел понять, во всех кельтских оппидумах происходило примерно то же самое, что и в Бибракте, — воины враждовали между собой, а знать плела интриги ради получения власти и манипулировала мнением простых кельтов. Для князей и вождей из одного племени не могло быть ничего желаннее, чем поражение, нанесенное третьей стороной тем кельтам, которых они считали своими противниками. Свои личные интересы они ставили выше интересов всего кельтского народа. Брат шел на брата, о единстве не могло быть и речи. Мы, любители сражаться не ради победы, а ради самой битвы, не имели ни малейшего шанса на победу в борьбе против этой превосходно организованной римской военной машины, состоявшей из закаленных, натренированных и дисциплинированных легионеров, которые благодаря умелому планированию своевременной поставки припасов и вооружения могли вести войну в течение многих лет. Если гельветам потребовалось три года на подготовку своего длительного перехода к Атлантикусу, то Цезарь смог в течение нескольких недель наладить доставку всего необходимого для своих приближающихся ускоренным маршем солдат. Кроме того, в любом кельтском племени проконсул мог найти союзника в лице князя или вождя, который обеспечил бы ему полную поддержку, зная, что легионы Цезаря помогут ему расправиться с претендующими на власть соперниками — будь то воинственно настроенный сосед или собственный брат.

— Что же ты собираешься теперь делать, господин? — спросила Ванда, внимательно выслушав все мои невеселые мысли, высказанные вслух.

— Лучше спроси у богов, — в отчаянии ответил я.

— Именно поэтому я и задаю вопрос тебе. Ведь в тебе живут боги.

Я заметил за Вандой одну особенность: она очень любила интерпретировать однажды услышанную фразу на свой лад и доводить ее до абсурда. При этом моя возлюбленная оставалась совершенно серьезной, ведь она очень редко смеялась над чем бы то ни было. Нет, она в самом деле говорила со мной совершенно серьезно.

— Ну да, конечно же, боги живут во мне. Какие тут могут быть сомненья? — с грустной улыбкой сказал я. — Вот только, похоже, они решили ненадолго переселиться в более удобное жилище и чуть-чуть передохнуть.

— А вот я не думаю, что римские разведчики собираются в ближайшее время отдыхать. Мне кажется, что здесь все буквально кишит римлянами.

— Мы направляемся в лагерь Цезаря и выполняем его личный приказ, — заметил я. — У меня в руках ответ Дивитиака на послание проконсула. И оно должно быть как можно быстрее доставлено в Генаву.

— Неужели ты не понимаешь? Они приколотят тебя гвоздями к кресту, как преступника!

— За что? — ответил я с наигранным удивлением. — Неужели ты думаешь, что я стал бы возвращаться к Цезарю, если бы имел хоть какое-нибудь отношение к тому печальному инциденту в нашем лагере, в результате которого погибли два эдуя, римский офицер и молодой трибун? Я держу в руках ответ, написанный самим Дивитиаком, и могу тем самым доказать, что я верен Цезарю.

— Твои аргументы довольно убедительны, — усмехнулась наконец Ванда. — Мне кажется, что боги вновь вернулись в тебя.

Мы продолжали ехать на юг.

Добравшись через несколько дней до Арара, мы (Ванда, Люсия и я) поняли, что часть огромной колонны гельветов находилась как раз в этой местности. С большим количеством скота и тяжело груженных телег, которые постоянно ломались, гельветы передвигались очень медленно. Путь через ущелья Юры оказался для них гораздо труднее и опаснее, чем я предполагал. То тут, то там мы видели на обочинах разбитые повозки и мертвых домашних животных. Поскольку наступили сумерки, вожди приказали прекратить переправу через реку и разбить лагерь здесь. Примерно три четверти всех гельветов успели переправиться на противоположный берег Арара. На этом берегу остались в основном тигурины — около восемнадцати тысяч мужчин, женщин, детей и стариков. Они собирались переправиться следующим утром на самодельных плотах, сколоченных здесь же, и на связанных между собой лодках. Несмотря на длительное ожидание под Генавой и на трудный переход, тигурины, похоже, не теряли присутствия духа. Поскольку Цезарь запретил кельтам ступать на территорию римской провинции, им пришлось идти в обход. Но сейчас тигурины были абсолютно уверены, что больше никакие неожиданности им не помешают. Конечно, никто не хотел даже думать о войне. В лагере мы узнали, что гельветы в самом деле обменялись заложниками с эдуями и секванами, чтобы подтвердить свои мирные намерения.

Само собой разумеется, ни один гельвет не стал бы грабить селения, нападать на крестьян или опустошать поля на землях эдуев или секванов, подвергая опасности жизнь своих соплеменников, которые стали заложниками. Но наверняка каждому понятно, что двести пятьдесят тысяч человек должны как минимум чем-то питаться и рубить дрова для костров, так что следы их пребывания окажутся гораздо более заметными, чем те, которые оставило бы стадо диких свиней. У одного из воинов я спросил, как мне найти Дивикона, Наммея и Веруклетия, но он сообщил мне, что оба вождя и друид уже переправились на противоположный берег. Тигурины начали располагаться на ночлег. Вокруг довольно большого лагеря выставили всего лишь несколько дюжин часовых. Кельты были уверены, что на много миль вокруг нет ни одного легиона, кроме того, они собирались переправиться через реку рано утром, поэтому все хотели как следует отдохнуть перед еще одним утомительным днем. Однако во время четвертой ночной стражи, когда уже начало светать, с разных сторон послышались громкие встревоженные крики. Я мгновенно проснулся и прислушался. Сначала я подумал, что кто-то из тигуринов выпил слишком много вина и решил устроить небольшую потасовку, но когда до моего слуха донесся металлический скрежет кольчуг, сначала очень слабый, а потом все более отчетливый, раздающийся где-то совсем рядом, я не на шутку встревожился. Буквально через несколько мгновений отдельные нечеткие звуки превратились в угрожающий звон железа, становившийся все громче.

— Ванда! — закричал я. — Это легионы Цезаря! Скорее седлай лошадей!

Ванда тут же проснулась и помчалась к нашим лошадям. Весь лагерь был уже на ногах. Одни воины спускали на воду плоты, другие готовили к бою оружие, до полусмерти испуганные женщины пытались успокоить громко плачущих детей и как можно быстрее погрузить на телеги все свое добро: одеяла, домашнюю утварь и одежду.

Ванда помогла мне забраться в седло. Из-за непривычного шума и тревожных криков наши лошади начали нервно перебирать ногами и тихонько ржать. В лучах восходящего солнца мы наконец увидели бесконечные ряды римских легионеров, которые, спускаясь по холму, приближались к нашему лагерю. Могло показаться, что какой-то всемогущий бог вдруг натянул на склон шкуру убитого им огромного невиданного зверя, покрытую серебряными и железными ворсинками. На самом же деле каждый отдельный волосок был пилумом, который, конечно же, держал в руках римский легионер. Плотные ряды, словно живая стена, стремительно приближались к крайним палаткам лагеря. «Pila deorsum!» — раздались команды, выкрикиваемые грубыми мужскими голосами, и легионеры, идущие в первых рядах, метнули свои пилумы.

Тем временем послышались громкие заунывные звуки туб, и легионеры начали перестраиваться в прямоугольники и клинья. Некоторые пилумы застряли в земле, но большинство из них несли смерть, пронзая своими гибкими краями тела убегающих женщин, плачущих детей, с ненавистью смотревших на врага стариков и полуобнаженных воинов, которые бесстрашно встречали легионеров. Бежать было бессмысленно. Нас окружили со всех сторон. Римские солдаты, выстроившись в прямоугольники, буквально сметали тигуринов с пути. Там, где кельтские воины успели стать плечом к плечу и выставить на пути легионеров что-то вроде стены из щитов, прямоугольники без труда прямо на ходу перестраивались в клинья, которые разбивали строй кельтов словно гигантский живой таран. Тех, кому чудом удалось выбраться из этого ада, прорвавшись через окружавшие нас ряды легионеров, тут же настигала римская кавалерия. Это были небольшие отряды вспомогательных войск Цезаря, состоявшие в основном из аллоброгов, арвернов и эдуев. Задачей ауксилии во время этой битвы было преследование спасавшихся бегством. Эти кельты воевали на стороне Цезаря. Не было никакой необходимости следить за сороками и пытаться объяснить, что предвещает их полет. Я и так понимал: Цезарь приказал убивать всех подряд. Нет, он не ставил перед собой цели не дать кельтам вторгнуться на территорию его провинции или победить их. Проконсул решил уничтожить восемнадцать тысяч тигуринов. Всех до одного, чтобы никого не осталось в живых.

— Accelerate! Accelerate!^[47] — слышались отовсюду приказы центурионов, следивших за своими солдатами на поле боя.

Вдруг моя рука сама собой потянулась к золотому колесу нашего бога солнца Тараниса. Крепко сжав свой амулет, я закричал так громко, как только мог: «Дядюшка Кельтилл!» Ванда обеспокоенно взглянула на меня, словно лишний раз напоминая мне, что медлить нельзя. Мы сдавили пятками бока наших лошадей и помчались так быстро, как только могли, вверх по склону холма. Рядом с нами свистели пилумы и пролетали огромные камни, выпущенные из катапульт. На некотором расстоянии от нас скакало около дюжины всадников из вспомогательных войск. Они преследовали нескольких тигуринов, надеявшихся спрятаться в лесу и пережить эту резню. Именно благодаря им мы спаслись… Вернее, могли бы спастись… Потому что совершенно неожиданно от основной группы отделились четыре воина и направились прямо к нам. Двое из них, скорее всего аллоброги, немного замедлили темп, чтобы обойти нас сзади, а еще двое пришпорили лошадей и бросились наперерез,чтобы не дать нам возможности свернуть в лес.

Не могу точно сказать, о чем я думал в те мгновения. Наверняка я лихорадочно пытался найти хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Сам того не ожидая, я вдруг достал из-под туники запечатанный сургучом папирус, крепко сжал его и начал размахивать им над головой, словно сумасшедший.

— Да здравствует Цезарь! — кричал я что было мочи. Знаю, кому-то это может показаться позорным и даже низким, но я в самом деле кричал тогда: «Да здравствует Цезарь!»

Один из всадников, который тем временем уже успел поравняться со мной, прокричал в ответ:

— Ты кто такой?

Этим всадником оказался молодой арверн Верцингеториг. Вместе со своими воинами, которые, так же как и их предводитель, были по приказу вождей изгнаны из своего племени, он сражался теперь на стороне римлян. Я показал ему золотой амулет, болтавшийся у меня на поясе.

— Я Корисиос, друид Цезаря! Я друг Лабиэна, друг примипила десятого легиона, а также друг…

— Тогда останови своего коня, друид! — со смехом ответил Верцингеториг. Он наконец-то узнал меня. Я придержал лошадь, хотя совершенно не был уверен в том, что поступаю правильно, и позволил всадникам, которые скакали следом за мной, сократить дистанцию. Сбоку к нам приближалась легкая нумидийская кавалерия.

— Немедленно проведите меня к Цезарю! — воскликнул я с наигранным возмущением и злостью. Я старался держать себя как можно более уверенно и говорить тоном офицера, привыкшего отдавать приказы. Из своего личного опыта я знал, что стоит как следует прикрикнуть на человека, как он тут же начинает тебе подчиняться.

— Не тот ли ты друид, который отправился в оппидум эдуев вместе с Кунингунуллом и Дико? — спросил один из воинов Верцингеторига.

Я молча кивнул. Арверн молчал, но по выражению его лица я понял, что ему было что-то известно о судьбе, постигшей Кунингунулла и Дико. Меня охватил смертельный ужас. Мне стало так плохо, что я едва не вырвал. Неожиданно я почувствовал на своем теле невидимую кольчугу, которая сковала мои мускулы и не давала вздохнуть полной грудью. О бегстве теперь не могло быть и речи. Всадники ехали в нескольких шагах от меня и Ванды. Сделав большой крюк, мы обогнули лагерь тигуринов. Со склона холма мне было прекрасно видно, что происходит внизу: легионеры методично завершали так внезапно начатую ими резню. По крайней мере, мне удалось остаться в живых. Но одна мысль не давала мне покоя: может быть, боги сохранили мою жизнь лишь для того, чтобы я, распятый римлянами, в муках умер на кресте?

Украдкой взглянув на Верцингеторига, я понял, что он привык к сценам, подобным той, которая разыгрывалась перед нашими взорами в лагере тигуринов. Война была делом его жизни. Арверн с улыбкой наблюдал за легионерами, которые добивали раненых и преследовали тех, кто надеялся спастись бегством. Иногда он бросал взгляд на меня, чтобы посмотреть на мою реакцию.

— Почему ты сражаешься на стороне Цезаря, Верцингеториг? — спросил я воина, чтобы прервать тяжелое, мучительное молчание.

Арверн широко улыбнулся.

— С того самого момента, как я и мои воины начали служить в римской кавалерии, нам неплохо живется. До этого нам приходилось промышлять разбоем, грабя купцов и путников. Раньше мы были изгоями, а теперь, занимаясь фактически тем же, чем занимались на большой дороге, мы получаем приличное жалованье.

Верцингеториг и его воины весело рассмеялись.

— Но я давно хочу задать тебе один вопрос, друид. Когда я видел тебя последний раз, ты предсказал мне, что однажды я обязательно вернусь в Герговию. Но ты не сказал, когда именно, — арверн снова рассмеялся. — Знаешь ли, мои воины и я с огромным нетерпением ждем того момента, когда мы сможем вернуться в Герговию и спросить у моего любимого дядюшки, почему мой отец так рано отправился к нашим пращурам.

Я смутно припоминал встречу с высоким молодым арверном и наш разговор. Но тогда меня беспокоили проблемы несколько иного характера. Я сам думал, что вот-вот увижусь со своим дядюшкой Кельтиллом в царстве мертвых.

— Что тебе пообещал Цезарь? — спросил я у Верцингеторига. — Корону царя арвернов, не так ли?

— Царю все равно, кто помог ему взойти на трон. Разве ты со мной не согласен?! — заорал один из всадников. Все воины, подчинявшиеся Верцингеторигу, были молоды и беззаботны. Они получали удовольствие, подвергая себя смертельной опасности во время сражений.

— Друид, — с недовольным видом сказал предводитель отряда, — ты не хочешь отвечать на мой вопрос?

— Ты не хочешь слышать ответ, Верцингеториг. Вот и все, — спокойно произнес я.

Верцингеториг передал нас группе римлян и аллоброгов и тут же поскакал вниз к реке, туда, где на некотором расстоянии от разгромленного лагеря тигуринов его воины ждали своего командира.

Палатку Цезаря установили на небольшой возвышенности. Отсюда открывался вид на всю долину, благодаря чему проконсул мог наблюдать за ходом битвы. Гонцы скакали сюда во весь опор, чтобы сообщить своему полководцу, где именно находятся в данный момент когорты, а затем так же спешно возвращались назад, на поле боя. Мы стояли всего в нескольких десятках шагов от палатки и ждали, когда кто-нибудь из охранявших нас стражников сообщит Цезарю о том, что они привели меня и Ванду.

Вдруг я услышал чей-то слабый голос. Кто-то звал меня:

— Друид…

Аллоброги и римляне, охранявшие нас, словно зачарованные смотрели на поле боя и не замечали ничего вокруг.

— Друид… — Мне показалось, что говоривший испытывает невыносимые мучения, может быть, даже молит о смерти, которая наконец избавит его от страданий. Вполне возможно, что со мной говорили боги. Ванда повернулась ко мне. Она шевелила губами по не могла сказать ни слова, на ее лице застыл ужас. Повернувшись и взглянув туда, куда смотрела Ванда, я увидел огромный крест, вкопанный в землю. Гвоздями к нему был прибит темнокожий мужчина крепкого телосложения: Фусцинус.

Только этого мне не хватало!

— Что там, наверху, делает Фусцинус? — спросил я, совершенно не подумав. В самом деле, я вовсе не хотел сказать ничего глупого или смешного. Но аллоброги, по-видимому, неправильно поняли меня.

— Фусцинус любуется небесными светилами! — сухо ответил один из стражников.

Следующие мгновения показались мне часами. Они тянулись медленно, словно капли застывающей смолы. Что я должен был отвечать на вопросы Цезаря? Я совершенно забыл, в какой последовательности происходили события. Именно в этом проблема всех лжецов. Фусцинус, умоляюще глядя на меня, вновь прохрипел:

— Друи-и-ид…

Распятие на кресте является, пожалуй, самым жестоким из всех видов казни и в то же время наиболее мучительным для приговоренных к смерти. Именно поэтому римляне применяют такой вид наказания к рабам, сбежавшим от своих хозяев, и к преступникам. Мне оставалось надеяться только на то, что я буду обезглавлен. Что же случится с Вандой и Люсией? Ванда наверняка будет распята на кресте. А Люсию, скорее всего, утопят. Я содрогнулся от таких мыслей и обеими руками схватился за золотое колесо, висевшее у меня на груди. Я клялся всем богам, что больше никогда в жизни не стану использовать во вред другим людям те скромные знания, которые успели передать мне настоящие друиды. Мне больше не хотелось становиться одним из избранных, которые служили связующим звеном между небом и землей и являлись живыми книгами, хранящими всю мудрость кельтов. Я произносил про себя торжественные клятвы, обещая никогда не осквернять своими глупыми выходками божественные знания.

— Таранис, бог солнца, дай мне силы и мудрость, — молил я богов, едва шевеля губами. — Беленус, бог и великий целитель, повелитель света, помоги мне справиться с этими трудностями. Артио, богиня леса, приди мне на помощь! — Если честно, в тот момент мне было все равно — я не стал бы возражать, если бы она, обернувшись медведицей, вышла из чащи и спасла нас. — Камулус, бог войны, сделай так, чтобы тигурины собрались с силами и сравняли с землей этот военный лагерь римлян. Цернуннос, царь зверей, дай моей лошади крылья! Эпона… — Нет, лучше не обращаться к богине Эпоне! — Суцеллус, разбей своим молотом эти римские легионы! И — заклинаю всех вас Тевтатом! — сделайте наконец хоть что-нибудь!

Совершенно отчаявшись, я схватился другой рукой за фигурку дикого кабана, висевшую у меня на поясе. В тот момент я бы не отказался от помощи любого бога. Главное, чтобы она пришла вовремя.

— Корисиос! — Авл Гирт вышел из палатки и с улыбкой предложил мне войти внутрь. Мы с Вандой спешились и вошли следом за римлянином в палатку Цезаря. Там над большим столом, на котором была разложена карта, склонились сам Юлий Цезарь и Гай Оппий. Услышав наши шаги, оба подняли головы и смерили меня холодными взглядами. В тот момент мне хотелось провалиться сквозь землю. Чтобы хоть как-то отвлечь от себя внимание, я тут же протянул Цезарю папирус, на который записал послание, продиктованное мне Дивитиаком.

— Проконсул, я доставил тебе ответ друида Дивитиака. Я и моя рабыня скакали так быстро, как только могли. Но в этой местности очень неспокойно, нам постоянно приходилось прятаться от банд мародеров и разбойничьих шаек, — проговорил я так быстро, как только мог.

Похоже, все присутствующие очень удивились, услышав от меня подобное объяснение. Наконец, Авл Гирт широко улыбнулся. Насколько я понял, он был рад услышать то, что я сказал.

— Я же говорил вам, что Корисиосу можно доверять, — произнес Авл Гирт, обращаясь к Юлию Цезарю и Гаю Оппию. Затем он повернулся ко мне: — Нашим солдатам удалось схватить раба Фусцинуса. Он пытался бежать. Именно Фусцинус рассказал нам, что на вас напали всадники-гельветы, которые занимались мародерством в той местности. Мы думали, что все вы погибли.

— Он не обманул вас, — соврал я. — На нас напали несколько дюжин молодых воинов. Но за что вы распяли Фусцинуса?

Гай Оппий ухмыльнулся:

— Этот раб скакал не в том направлении.

— К тому же у него был пугио, принадлежавший молодому трибуну, — добавил Авл Гирт.

— Насколько я понимаю, Фусцинус бежал, когда завязался неравный бой, пытаясь спасти свою жизнь. — Я очень хотел хоть как-то помочь рабу.

— Каким же образом ему в руки попал кинжал, принадлежащий офицеру?

— Если честно, то я не знаю. Неужели никто не выжил? — спросил я, стараясь сохранять спокойствие.

Цезарь переглянулся со своими подчиненными. Мне ответил Гай Оппий:

— Их обнаженные тела нашли в одном из ущелий. Врач легиона установил, что перед смертью над молодым трибуном жестоко надругались.

— Порой ранняя смерть одного из членов семьи может спасти весь род от огромного позора, — холодно заметил Цезарь. — Я не думаю, что молодой трибун был хоть на что-то способен. Он обливал себя благовониями, словно уличная девка, и думал только о том, как бы вкусно пожрать. А вот офицера, который отвечал за правильное планирование поставок и прекрасно справлялся со своими обязанностями, мне в самом деле жаль. Он тоже думал только о жратве. Но у него была такая работа.

Проконсул с улыбкой развернул перед собой папирусовый свиток с посланием Дивитиака и с довольным видом бегло прочитал текст. Затем он передал свиток Авлу Гирту.

— Я хочу, чтобы как можно быстрее подготовили пятьдесят копий этого письма. Гонцы завтра же должны отправиться с ними в Рим. Пусть вся республика узнает, что наш союзник попросил Рим о помощи! — Цезарь повернулся ко мне и указательным пальцем указал на стул, приказывая садиться к столу. Похоже, мне следовало начинать писать, хотя битва еще не закончилась, в мыслях полководец уже выиграл ее и думал о том, где и когда состоится следующий бой. Цезарь начал диктовать:

— Глава двенадцатая. Когда же Цезарь узнал от своих разведчиков, что три четверти всех гельветов успешно переправились на противоположный берег, а приблизительно четвертая часть осталась на этом берегу Арара, он во время третьей ночной стражи (в полночь) выехал из своего военного лагеря с тремя легионами, чтобы настичь ту часть, которая не успела совершить переправу. Именно они и были атакованы. Поскольку гельветы были не в силах оказывать сопротивление и даже не подозревали о приближении легионов, почти все они были без труда уничтожены.

Цезарь на несколько мгновений задумался, а затем обратился к Авлу Гирту:

— После того как мы закончим двенадцатую главу, нам нужно будет дополнить одиннадцатую и упомянуть о просьбе наших союзников эдуев оказать им помощь.

Авл Гирт молча кивнул и тут же приготовился писать. Цезарь, стоя за его спиной, продолжил диктовать:

— Глава одиннадцатая. Гельветы уже прошли через ущелья, а также оставили позади земли, принадлежащие секванам. Оказавшись на территории эдуев, они начали разорять поля.

Авл Гирт прекратил писать и, подняв голову, вопросительно взглянул на проконсула.

— Но, Цезарь, ведь на полях еще не созрело зерно…

— Ну и что же из этого? — грубо ответил тот. — Разве я просил тебя упоминать в этой главе точную дату или обращать особое внимание на данное обстоятельство? Неужели ты думаешь, что кому-нибудь в Риме придут в голову подобные мысли? Твое дело писать, Авл Гирт. Вот и пиши то, что я тебе диктую.

Цезарь продолжил:

— …на территории эдуев, они начали разорять поля. Эдуи, будучи не в состоянии самостоятельно дать отпор и защитить от них свое имущество, отправили посланников к Цезарю и попросили оказать им помощь. В прошлом это племя неоднократно доказывало, что оно с должным уважением относится к заключенным им союзам, а поскольку эдуи имеют великое множество заслуг перед римским народом, мы не могли спокойно наблюдать, как буквально на глазах у нашего войска гельветы уничтожают поля эдуев, угоняют в рабство детей и захватывают города.

Мы услышали, как к палатке на полном скаку приближались несколько всадников. Возле входа они остановились и соскочили с коней. Тут же в палатку вошел гонец. Он поднял вверх правую руку и прокричал:

— Приветствую тебя, Цезарь! Наши легионеры успешно уничтожили тигуринов, оставшихся на этом берегу реки. Лишь некоторым удалось бежать в близлежащие леса. Солдаты спрашивают у своих центурионов, разрешаешь ли ты им начать собирать добычу.

— Прочешите леса. Ни один тигурин не должен пережить этот день. Только после этого центурионы могут разрешить своим подчиненным начать собирать вещи, принадлежавшие убитым варварам.

Гонец поклонился проконсулу и выпалил:

— Да будет так, Цезарь!

Он почти бегом покинул палатку. Послышался лязг сбруи, а затем удаляющийся стук копыт. Цезарь взглянул на меня, дав понять, что теперь я должен записывать, и вновь начал диктовать:

— Продолжение главы двенадцатой. Оставшиеся в живых попытались спастись бегством и скрылись в близлежащих лесах. Ими оказались тигурины, поскольку весь народ гельветов разделен на…

Цезарь перестал диктовать и обратился ко мне:

— Из скольких племен состоит народ гельветов?

— Из четырех, — ответил я.

— Итак, — невозмутимо продолжил Цезарь, — поскольку весь народ гельветов разделен на четыре племени. Именно племя тигуринов еще при жизни наших отцов покинуло принадлежащие ему земли, убило консула Луция Кассия, а его войско угнало в рабство. Случилось так, что по воле случая или же по решению великих бессмертных богов именно эта часть гельветского народа не успела переправиться через реку. Тигурины, которые полстолетия назад нанесли римлянам столь значительное поражение, наконец поплатились за свою дерзость и понесли заслуженное наказание. Так Цезарь отомстил за оскорбление, которое было нанесено не только всему Римскому государству, но и ему лично, поскольку тигурины в той же самой битве, закончившейся поражением римлян, убили не только консула Кассия, но и легата Луция Пизо, деда тестя Цезаря Луция Пизо.

Цезарь медленно обвел взглядом всех присутствующих. Он был серьезен и задумчив. Мы изо всех сил старались держаться с достоинством под его тяжелым испытующим взглядом. Вдруг с его лица исчезло мрачное выражение, он мгновенно расслабился и широко улыбнулся.

— Скажи мне, друид, почему ты все же решил вернуться в мой лагерь?

— Я не вижу никаких причин, которые могли бы помешать мне сделать это, — ответил я с невинным видом. — Ты пробовал сосчитать, сколько кельтов каждый день покидают твой лагерь, чтобы выполнить поручения, а затем возвращаются?

Цезарь опять улыбнулся и воскликнул:

— Ты не такой, как все, друид! И ты это прекрасно знаешь. Почему же я должен сравнивать тебя с другими кельтами?

Он пристально смотрел на меня. Нет, в его взгляде не было злости, но и особо приветливым я бы его тоже не назвал. Я понимал, что Цезарь пытается прочитать мои мысли по глазам и проверить, смогу ли я выдержать его взгляд. Если честно, то я чуть не рассмеялся. Я всего лишь представил себе, будто в палатке находится дядюшка Кельтилл и наблюдает за всем происходящим, поддерживая меня во время этого испытания. И я с достоинством выдержал его. Приветливой улыбкой Цезарь дал понять, что он вполне доволен увиденным.

— Ты умеешь толковать сны, друид? — спокойно спросил он.

— Иногда, — ответил я уклончиво.

— А предсказывать будущее?

— Уже сейчас я могу с уверенностью сказать, что ни один гельвет не дойдет до Атлантикуса.

Похоже, услышанное поразило Цезаря до глубины души. Насколько я понимаю, он был очень суеверным человеком. Но знатное происхождение и должность проконсула запрещали ему придавать хоть какое-нибудь значение словам молодого кельта, который не принадлежал к роду князей или вождей. Цезарь ни за что в жизни не подал бы виду в присутствии подчиненных, будто сказанное мной показалось ему важным, даже несмотря на тот факт, что я сделал предсказание, которое он надеялся услышать. Я на собственном опыте убедился: хорошие предсказания с удовольствием выслушивают не только суеверные люди, но и те, кто считает ясновидение полной чепухой. Они приходят вновь и вновь, чтобы узнать больше о своем будущем, хоть и продолжают утверждать, будто не верят в предсказания.

Цезарь со своими легионами оказался в совершенно незнакомой, дикой местности среди враждебно настроенных варваров. Он не имел ни малейшего представления о том, что могло ожидать его здесь. Проконсул не знал, насколько опасными могут быть войска его противника. Сейчас же он услышал обнадеживающее предсказание от кельта, который прекрасно знал эти края и живущих здесь людей. Логично было бы предположить, что мои слова помогли Цезарю вновь обрести уверенность в себе. Пусть моими устами не говорили его, римские, боги, но он понимал, что это было предсказание, сделанное кельтским друидом, который наверняка в душе желал победы свои соплеменникам. Проконсул обратился к Авлу Гирту:

— Составь список всех племен, живущих поблизости, и включи его в эту главу. Напиши, что они тоже обратились к Цезарю с просьбой защитить их от произвола гельветов. Пусть это будут галльские племена, которые отправили ко мне гонцов и попросили меня, проконсула провинции Нарбонская Галлия, стать судьей над ними.

Затем он повернулся ко мне и добавил:

— Друид, мы собираемся построить мост через Арар, чтобы наши войска смогли переправиться на тот берег и догнать гельветов. Как ты думаешь, что они предпримут в ответ?

— Они отправят к тебе своих послов, Цезарь.

Проконсул кивнул.

— Ты будешь переводить мой разговор с ними, а затем напишешь тринадцатую главу для моей книги. Теперь можешь немного отдохнуть.

Я уже выходил следом за Вандой из палатки, когда Цезарь спросил, нет ли у меня какого-нибудь желания, которое он мог бы исполнить.

— У меня есть одна просьба к тебе, — сказал я неуверенно. — Подари мне жизнь раба Фусцинуса.

— Фусцинуса?

Я утвердительно кивнул.

— Скажи, друид, почему ты захотел спасти шкуру этого чернокожего?

— Если он будет обязан мне жизнью, то у меня появится раб, преданный мне до самой смерти.

Цезарь задумался, затем взглянул на меня и отдал приказ немедленно убить раба Фусцинуса.

— Запомни, друид, ты никогда не должен заступаться за того, кто решил выступить против Цезаря.

Когда мы вышли из палатки проконсула, Фусцинус все еще висел на кресте. Его глаза были закрыты, он не хрипел и не дышал. Его грудь пронзили три пилума.

Один из слуг Цезаря провел меня и Ванду к выделенной нам палатке, которую уже установили рабы, числившиеся при канцелярии проконсула. Войдя внутрь, я с удивлением обнаружил, что они даже успели посыпать землю чистой соломой и застелить шкурами животных. Мы с Вандой не чувствовали под собой ног от усталости. Мы тут же прилегли, чтобы немного отдохнуть, а Люсия начала обнюхивать все предметы в нашем новом жилище.

— Вот мы и опять дома, — усмехнулся я, глядя Ванде в глаза и положив руку на ее бедра.

— Да, господин, — ответила она с улыбкой.

Вдруг на стенке нашей палатки появился силуэт человека очень крепкого телосложения. В то время как кожаная крыша совершенно не пропускала свет, стенки жилища офицера, служившего в римской армии, были из грубой льняной ткани, которая, конечно же, просвечивалась. Но кем был мужчина, который, крадучись, ходил вокруг нашей палатки? В первое мгновение, глядя на него, я подумал, что это германский гладиатор.

— Друид Корисиос, мне нужно с тобой поговорить, — услышал я голос со стороны входа.

Я неохотно выпустил Ванду из своих объятий, встал и громко ответил:

— Входи же!

Когда этот человек оказался внутри, мне показалось, будто в нашей палатке совсем не осталось свободного места. По простой тунике я понял, что передо мной раб. Он был таким высоким, что вынужден был наклонить голову, чтобы не упираться макушкой в кожаную крышу палатки. Почему-то я сразу же сравнил его с башней.

— Я — Криксос, раб десятого легиона и личная собственность самого проконсула. Он дарит меня тебе. Тем самым проконсул хочет выразить тебе свою благодарность за верную службу.

По лицу Криксоса было видно, что его буквально распирает от гордости. Мы с Вандой удивленно переглянулись.

— И куда же нам тебя девать? Где ты будешь спать? — поинтересовался я. До сих пор не было ни одной ночи, во время которой мы с Вандой устояли бы перед соблазном насладиться близостью друг друга.

— Не беспокойся, хозяин, — усмехнулся Криксос, уверенно глядя на меня, — я позабочусь о том, чтобы тебе выделили новую палатку. Больше этой. Префект лагеря уже подыскал для тебя новое, вполне подходящее жилье. Пока оно не освободится, я буду спать здесь, прямо у входа, под открытым небом.

— Скажи нам, Криксос, что ты умеешь делать.

— С превеликим удовольствием! — лицо раба буквально сияло. — Я убираю в палатке и чищу одежду, забочусь о том, чтобы у господина всегда были свежие продукты и вкусная еда. Я отменно готовлю самые разнообразные изысканные блюда, господин, а если кто-нибудь попытается навредить тебе, то я переломаю ему все кости.

— А ты умеешь делать что-нибудь еще? — спросил я недоверчиво.

— Конечно, мой господин! Я могу беззвучно подкрасться к стражнику и мгновенно задушить его, умею читать стихи на греческом и способен достать что угодно, конечно, если это можно купить за деньги.

Я несколько раз кивнул, давая своему новому рабу понять, что вполне доволен услышанным.

— Значит, тебя зовут Криксос? Точно так же, как знаменитого соратника самого Спартака?

Красс, самый богатый человек в Риме, примерно тринадцать лет назад жестоко подавил восстание Спартака. Тогда мой дядюшка Кельтилл как раз служил наемником в войске Красса. Но сенат принял решение устроить триумфальное шествие не в честь Красса, а в честь Помпея, который, возвращаясь в Рим, расправился с жалкой кучкой рабов, а затем распространил слух, будто на самом деле восставших рабов победил он, Помпей. Этот пример в очередной раз подтверждал, что Цезарь абсолютно прав. Какой толк от победы на поле битвы, если победитель не может сообщить о ней своему народу? Думаю, что значение сообщений о ходе кампании в Галлии, регулярно отправляемых проконсулом в Рим, очень трудно переоценить. А я был одним из писцов в его канцелярии, что, если разобраться, позволяло мне пользоваться многими привилегиями: в мое распоряжение предоставили офицерскую палатку, где я мог поселиться вместе со своей возлюбленной; сам проконсул подарил мне сильного, как медведь, раба и назначил жалованье, позволявшее неплохо жить и к тому же постепенно выплачивать долги Кретосу. Похоже, боги наконец-то услышали мои мольбы и смилостивились надо мной.

— Друид, может быть, у тебя есть какие-нибудь пожелания?

— Да, Криксос. — Я задумался и добавил: — Принеси нам белого хлеба и вина с пряностями.

Раб улыбнулся, низко поклонился и вышел из палатки.

— Что ты скажешь по этому поводу? — спросил я у Ванды, когда мы остались одни.

Она несколько раз кивнула головой, показывая, что столь неожиданные перемены к лучшему поразили ее.

— Похоже, твои боги наконец-то взялись за работу! Что ты сделал, Корисиос? Неужели ты угрожал им?

— Я тебе всегда говорил, что боги вовсе не прочь пожить в моем теле, а значит, заинтересованы в том, чтобы со мной не случилось ничего дурного, — усмехнулся я.

Теперь лагерь больше напоминал огромный муравейник. Все куда-то спешили, рабы, легионеры и гонцы проходили быстрым шагом или пробегали мимо нашего жилища. Силуэты, беспрестанно мелькавшие на стенках палатки, отбили у нас всякую охоту оставаться внутри. Мы вышли наружу и уселись около костра, разведенного всадниками-преторианцами из личной гвардии Цезаря. Они молча переворачивали прутьями в горячей золе лепешки с маком. Рабы подносили своим хозяевам сильно разбавленное вино или родниковую воду. Я не переставал поражаться порядку и организованности, царившим в римской армии. Не важно, где Цезарь отдавал приказ разбить лагерь, не важно, как долго его солдаты находились в пути прошлой ночью — у его легионеров всегда было вдоволь еды и питья.

Вспомогательные войска, обеспечивавшие легионы провиантом и всем необходимым, имели огромнейшее значение. Мы, кельты, долгое время не могли понять, что, уничтожив несколько звеньев в цепочке доставки или разбив немногочисленные вспомогательные отряды, можно было полностью парализовать огромное войско и уничтожить его без единой битвы. Через некоторое время Криксос отдал мне хлеб и вино. Я попросил его принести то же самое для всех солдат, собравшихся у костра.

Внизу, у реки, еще горели телеги тигуринов. Легионеры снимали с трупов украшения, срезали кошельки с деньгами и забирали все ценное, что только могли найти. Конечно же, каждый надеялся, что ему удастся награбить побольше золота, ведь оно не занимало много места и везде было в цене. Продукты питания организованно отвозили на склад. Лошади также становились собственностью легиона. Но солдатам разрешали делать что угодно с волами, овцами, козами и свиньями. Командование считало, что от этих домашних животных легиону не будет никакой пользы — во время ускоренных маршей они наверняка стали бы обузой, кроме того, рабам пришлось бы постоянно заботиться о корме для них. Итак, легионеры ловили животных и тут же продавали их торговцам. Гиены Римской республики, которые все это время следовали за тремя легионами на безопасном расстоянии, уже успели разбить свои палатки неподалеку от лагеря. Сейчас они орали во все горло, предлагая немедленно купить у солдат награбленное ими. Торговцы и купцы всегда расплачивались наличными, поэтому каждая гиена, занимавшаяся торговлей, вынуждена была содержать свою личную армию, которая защищала жизнь и имущество своего хозяина.

Немного позже разведчики сообщили, что гельветы, переправившиеся на противоположный берег, продолжили свой путь и даже не пытались вернуться на этот берег Арара. Они хотели любой ценой избежать битвы и решили по-прежнему продвигаться в сторону Атлантикуса. Цезарь велел Мамурре немедленно начать строительство моста через реку. Хотя проконсул не отдавал приказ прекратить грабеж, нашлось довольно много добровольцев, пожелавших участвовать в сооружении грандиозной конструкции. У каждого были на то свои причины: одни хотели произвести хорошее впечатление на своих центурионов, другие надеялись, что во время следующей битвы они благодаря своим заслугам окажутся на более выгодной исходной позиции. Все легионеры прекрасно понимали, что в лагере тигуринов можно найти золото. Но его там было не так уж и много. Значит, легендарные сокровища гельветов оказались вместе с князьями и вождями на том берегу реки. Через некоторое время прибыли еще три легиона с тяжелой поклажей. Таким образом, войска объединились, и под командованием Цезаря оказалось шесть легионов.

Мне уже приходилось наблюдать, как под Генавой Мамурра возводил вдоль земляного вала многоэтажные сторожевые башни. Но гениальные идеи и методы строительства, используемые этим распутником и кутилой при сооружении моста, затмили все виденное мною ранее. Моим соплеменникам кельтам понадобилось несколько дней, чтобы переправиться через реку. Мамурре же вполне хватило суток. Когда к вечеру следующего дня мост был полностью закончен, на противоположном берегу Арара появились посланники гельветов, которые попросили Цезаря разрешить их делегации перейти через реку, чтобы провести переговоры. Кельты были поражены увиденным до глубины души. Некоторые даже поговаривали о колдовстве. Но я уже, кажется, упоминал, что Рим завоевал мир не при помощи меча, а при помощи простой лопаты. Идеи Мамурры были настолько гениальными, что Цезарь почти не упоминал в своих отчетах о его вкладе в успех военной кампании в Галлии. По-видимому, проконсул не хотел, чтобы еще кто-нибудь мог претендовать на его лавры.

От имени Цезаря гонцам кельтов сообщили, что проконсул готов провести переговоры на следующий день. Затем он велел выкопать огромные рвы и похоронить в них убитых. К тому времени Цезарь уже отдал своим солдатам приказ прекратить грабеж. На самом деле ни в лагере тигуринов, ни на телах убитых уже не осталось ничего ценного. Купцы и торговцы, имевшие разрешение на подобную деятельность, — среди них был и римлянин с уродливым носом — начали прочесывать поле битвы со своими наемниками в поисках одежды и металлических предметов, которые можно было перепродать. То тут, то там слышались недовольные голоса — это стервятники возмущались, когда легионеры пытались прогнать их.

Следующим утром Цезарь велел переставить свою палатку поближе к берегу реки. Здесь, ожидая прибытия делегации кельтов, он продолжил диктовать письма, с которыми гонцы должны были немедленно отправиться в Рим. В тот же день в штаб проконсула прибыл Валерий Прокилл, принц из племени гельвов.

Земли этого народа граничат на севере с территорией, принадлежащей аллоброгам, а на юге — с землями воконтов. Отец принца получил от тогдашнего губернатора Валерия Флакка римское гражданство, после чего в соответствии с установившейся традицией взял новое имя и стал называть себя Валерий Кабура. Даже будучи полностью зависимым от Рима и являясь его марионеткой, он должен был предоставить заложников, чтобы доказать свою преданность. В числе этих заложников оказался и его сын. Валерия Прокилла отвезли в Рим, когда он был еще маленьким мальчиком. Там он провел все свое детство и получил хорошее образование.

Итак, Валерий Прокилл был одной из тех странных «духовных химер» — наполовину римлянин, наполовину кельт. На примере таких, как он, многие ученые пытались доказать, что первостепенным является воспитание и образование, а происхождение не играет совершенно никакой роли. На тот момент земли гельвов находились под властью Массилии. Прокилл, насколько я мог судить, был примерно на десять лет старше меня и пользовался особым расположением самого Цезаря. Этот кельт, выросший в Риме, не раз выступал в роли переводчика во время переговоров с разными кельтскими племенами. Кто знает, возможно, Цезарь вызвал его потому, что до сих пор не доверял мне. Но я не исключал возможности, что проконсул мог руководствоваться и другими соображениями. Возможно, он собирался вести в Галлии военные действия одновременно против нескольких племен. В этом случае ему, конечно же, нужны были несколько переводчиков.

Примерно в полдень на противоположном берегу реки у моста появился Дивикон в сопровождении нескольких гельветов благородного происхождения и примерно дюжины простых воинов. Цезарь велел Валерию Прокиллу передать кельтам, что он готов встретиться с ними и начать переговоры. Гордо подняв голову, князь тигуринов ехал на своем коне по деревянному мосту, балки которого поскрипывали от ударов копыт. На расстоянии примерно четырех шагов за ним следовали остальные кельты. Выйдя из своей палатки, Цезарь, окруженный своими ликторами, ждал, когда делегация гельветов перейдет через мост. Кельты прибыли верхом, но римляне решили встретить их стоя на земле, а не сидя на конях. Дивикон остановил лошадь в нескольких шагах от Цезаря, резким движением руки отбросил с лица пряди седых волос, развеваемых ветром, и дрожащим от гнева голосом воскликнул:

— Мы не ослушались твоего запрета! В соответствии со всеми твоими указаниями мы не нарушили границу римской провинции и отправились к побережью по другому, более трудному и опасному пути! Так почему же ты хочешь воевать против нас на чужой территории, которая не принадлежит Риму? Разве не ты сам, будучи консулом в Риме, принял закон, в соответствии с которым проконсулы не имеют права вести военные действия за пределами вверенных им провинций? Тебе прекрасно известно, что заставило нас покинуть родные края. Мы, гельветы, не хотим войны. Наш народ желает мира! Если римский народ согласится заключить мирный договор с гельветами, мы будем готовы принять любые условия и отправиться в те земли, в которых ты велишь нам поселиться. Скажи нам, на какой территории должны жить гельветы, и прекрати преследовать нас за пределами римской провинции! Но если ты хочешь продолжить войну против нас, то я хочу напомнить тебе о поражении, нанесенном лично мною римским войскам, и о смелости гельветов. Вчера ты вероломно напал на одно из наших племен и безжалостно уничтожил не только воинов, но и беззащитных женщин, детей и стариков в то время, когда остальные гельветы никак не могли прийти им на помощь. Но знай, Цезарь, такой поступок ни в коем случае не делает тебе чести и не свидетельствует о смелости твоих солдат. Мы, гельветы, научились у своих пращуров побеждать в честной битве. Мы не пытаемся спасти свои шкуры, прибегая к хитрости и подлому обману! Поэтому берегись, Цезарь! — пророкотал Дивикон и, сжав кулак, поднял вверх правую руку, словно грозя самим богам. — Говорю еще раз: берегись, Цезарь! Если ты думаешь, что твое войско непобедимо, то ты глубоко ошибаешься. Стоит нам только захотеть, и уже завтра оставшиеся в живых легионеры будут бежать в Рим, чтобы сообщить сенату о твоем поражении и об очередном унижении римского народа!

Не знаю, почему с Цезарем разговаривал именно Дивикон. У старца был болезненный вид, а огонь в его глазах погас. Он уже не мог обратить в бегство одним своим видом целый легион. Сейчас его вряд ли испугался бы даже самый трусливый трибун. Дивикон скорее походил на старика, часы которого в мире живых сочтены, чем на вождя, чье войско пятьдесят лет назад победило римлян. Произнося речь, он окончательно истощил свои силы. Некогда славный вождь тигуринов сидел на своем коне и, тяжело дыша, ждал ответа Цезаря.

Когда Прокилл закончил переводить последнее предложение, а Дивикон дал понять, что он не собирается добавлять что-либо к уже сказанному, Цезарь с невозмутимым видом обратился к вождю тигуринов:

— То, как вы обошлись с нашими предками полстолетия назад, Рим ни в коем случае не забыл. И никогда не забудет. — Проконсул решил вновь вернуться к той старой истории, но не стал упоминать имя Луция Пизо, деда своего тестя. Цезарь говорил довольно долго, но у меня создалось такое впечатление, что у него на самом деле не было ни одной достаточно веской причины, которая убедительно объяснила бы всем присутствующим, включая Дивикона, почему римские легионы так подло напали на тигуринов за пределами римской провинции. Ведь кельты не нарушали границ и не ослушались запрета Цезаря.

— Даже если бы я оказался достаточно милосердным, чтобы забыть тот позор, пережитый моим народом, — продолжил проконсул, — как я могу оставить без внимания попытку гельветов силой вторгнуться на территорию моей провинции и пройти по землям, принадлежащим Риму?

— Мы сейчас находимся в свободной Галлии, Цезарь! — прервал проконсула Дивикон. — Если бы мы приняли решение пройти по вверенной тебе провинции, то мы непременно поступили бы именно так! Но мы желаем жить в мире с римским народом. Именно поэтому гельветы пошли по другому, гораздо более опасному и трудному пути. Почему во время переговоров в Генаве ты не сказал нам, что будешь преследовать нас в любом случае независимо от того, куда мы направимся? Что тебе от нас нужно, Цезарь? Что ты ищешь в этих землях? На каких основаниях ты ввел свои войска в Галлию?

— Наши верные союзники эдуи обратились к римскому народу с просьбой оказать им помощь. На бесчинства гельветов жаловались также другие племена. Например, аллоброги и амбарры.

— Кто дал тебе право выступать в роли судьи, вершащего судьбы народов Галлии? Нам, кельтам, не нужны судьи, которые не знакомы с нашими обычаями! О нашей любви к свободе слагают легенды, и тебе следовало бы знать, что именно эта черта нашего характера стала причиной гибели не одного вражеского войска.

Похоже, Цезарь оказался в безвыходной ситуации, даже несмотря на свое знаменитое красноречие. В присутствии своих ликторов, трибунов, легатов, центурионов и тысяч легионеров он должен был перечислить хотя бы несколько достаточно веских причин, которые оправдывали бы его подлое нападение на тигуринов и давали бы ему полное право продолжать преследование гельветов за пределами римской провинции. Проконсул понимал, что молчать ему ни в коем случае нельзя, поэтому он не дал прямого ответа на вопросы князя тигуринов, а продолжил:

— Вы гордитесь своими победами и в то же время удивляетесь, почему римский народ так и не покарал вас за ту дерзкую выходку. Сам этот факт говорит о многом и позволяет сделать однозначный вывод относительно вашего образа мыслей и ваших взглядов на отношения с соседями. Но я бы посоветовал тебе, Дивикон, задуматься над тем, что я сейчас скажу: бессмертные боги, желая наказать кого-нибудь за его коварство, нередко позволяют человеку довольно долго наслаждаться безнаказанностью и даже делают его счастливым. Они поступают так с одной-единственной целью: потом, когда настанет час расплаты за злодеяния, провинившийся должен в полной мере ощутить на себе всю силу их гнева и сломаться от внезапной перемены в его судьбе.

Из-за отсутствия весомых аргументов Цезарь вновь вернулся к этой старой истории, пересказывая ее на новый лад и грозя гневом богов. Он должен был говорить, и он говорил, ведь Дивикон призывал проконсула к ответу. На самом же деле вождь тигуринов и римский полководец в прямом и переносном смысле говорили на разных языках. Один из них хотел мира, другой же, ведя переговоры, планировал, где и как он совершит следующее нападение. Цезарь посмотрел на меня, а затем обвел взглядом всех, кто принадлежал к его ближайшему окружению. Проконсул прекрасно понимал, что сейчас, услышав его неубедительную речь, многие вполне могли разочароваться в нем. Недоброжелатели наверняка сообщат в Рим об этих переговорах с гельветами, и тогда Цезаря, скорее всего, обвинят в ведении военных действий, не одобренных сенатом, за пределами римской провинции. Это значит, что ему следовало немедленно предложить Дивикону заключить мир на условиях, совершенно не приемлемых для кельтов.

— Несмотря ни на что, я готов перестать преследовать тебя и твоих соплеменников, — совершенно неожиданно заявил Цезарь, — если вы предоставите мне заложников, которые будут гарантами выполнения моих требований, и полностью возместите эдуям нанесенный им ущерб.

— В соответствии с договоренностями, заключенными нами с эдуями, мы обменялись с ними заложниками, которые вернутся к своим семьям только после того, как мы покинем земли, принадлежащие этому племени. Если бы мы причинили эдуям какой-либо вред, то нам давным-давно вернули бы наших родных, но они были бы на голову короче! Но, насколько тебе известно, этого не произошло.

— Тогда предоставьте своих заложников и римскому народу, — продолжал настаивать Цезарь.

— Мы, гельветы, испокон веков брали заложников у других племен и народов, но никогда не отдавали своих соплеменников в заложники римлянам.

Дивикон развернул коня, даже не дождавшись ответа Цезаря. Вождь тигуринов давно понял, что эти переговоры не имели смысла, так как проконсул не собирался идти на уступки. Цезарь лишь притворялся, будто он тоже хочет мира. Он согласился встретиться с Дивиконом лишь для того, чтобы сразу же после окончания переговоров отправить в Рим гонцов с письмами примерно следующего содержания: он, проконсул провинции Нарбонская Галлия, сделал все возможное для решения проблемы мирным путем, однако его попытки не увенчались успехом. По лицу Цезаря было видно, что он вполне доволен достигнутым результатом — старец Дивикон наконец-то сам решил прекратить переговоры.

Проконсул тут же собрал трибунов, легатов и центурионов в своей палатке.

— Как настроены солдаты? — первым делом спросил он.

Все взгляды были обращены на Луция Сперата Урсула. Он лучше других знал, что радует легионеров и чем они недовольны.

— Им не раз приходилось слышать о легендарной смелости и отваге гельветов, поэтому сейчас они несколько удивлены и разочарованы столь легкой победой. Нашим легионерам пришлось сражаться против полусонных воинов, женщин и детей. Они считают, что это была не битва, а резня, в которой у защищавшихся не оставалось никаких шансов. Поэтому боевой дух солдат сейчас не на самом высоком уровне.

— Надеюсь, они довольны добычей? — поинтересовался Цезарь.

Примипил ответил не сразу. После довольно продолжительной паузы он отвел глаза и наконец сказал:

— Нет, Цезарь. Они говорят, что ты велел им атаковать лагерь нищих крестьян.

Проконсул задумался, на его лице было написано беспокойство.

— Цезарь, позволь мне высказать свое мнение, — произнес я громко.

Повернувшись, Цезарь взглянул на меня так, словно я был всего лишь мышью, которая осмелилась выбраться из своей норки и отвлечь егосвоим едва слышным писком от важных дел. В голосе проконсула слышались нотки недовольства.

— Говори, друид, только постарайся выражать свои мысли коротко и ясно.

— Цезарь, — начал я, — если ты скажешь своим солдатам, что они уничтожили все племя тигуринов, то они, без сомнения, зададут вопрос: «Где сокровища, принадлежащие вождям?» А разве сам Дивикон не тигурин? Почему же он, а также многие другие вожди и князья до сих пор живы?

Услышав мои слова, проконсул тут же осознал свою ошибку: ложью он сам себя загнал в ловушку. Но, насколько я понял по его виду, он вовсе не был раздражен тем фактом, что я указал ему на его оплошность в присутствии офицеров. Нет, Цезарь самодовольно ухмыльнулся, словно ему доставляло неимоверное удовольствие слушать, как кельтский друид пытается помочь ему плести паутину лжи и интриг.

— Ты прав, друид! — ответил мне проконсул. — Там, где есть крестьяне, нет золота. Там, где есть золото, нет места крестьянам. Все богатства сосредоточены в руках знати. А если среди убитых не было ни одного вождя или князя, это может означать только одно — они успели переправиться на противоположный берег. Раз они на той стороне Арара, значит, все золото находится там же…

— Что же я должен сказать легионерам? — спросил примипил несколько растерянно.

— Скажи, что с их стороны было бы крайне глупо полагать, будто кельты оставили свою армию, чтобы охранять коз и овец. Все воины успели переправиться через реку. Золото гельветов уже на противоположном берегу Арара. А еще, Луций Сперат Урсул, напомни солдатам о том, как римский полководец Кепио около пятидесяти лет назад обнаружил под Толосой более пятидесяти тонн золота и серебра в священных местах и в озерах кельтов. Обязательно расскажи об этом легионерам. А также разреши им написать письма домой.

Затем проконсул обратился к легатам:

— Вся наша кавалерия должна немедленно переправиться через реку. Отдайте соответствующие приказания. Пусть следуют за гельветами по пятам и постоянно, я повторяю: постоянно — а это значит днем и ночью! — сообщают, где находятся галлы и что происходит в их лагере. Но запретите кавалерии ввязываться в бой.

Когда все отправились выполнять приказания Цезаря и его палатка опустела, он велел мне записывать под диктовку все сказанное им, а затем начал по памяти восстанавливать свой разговор с Дивиконом. Иногда он обращался за помощью к Прокиллу, чтобы более точно сформулировать ту или иную мысль. В общем и целом проконсул довольно правдиво передал содержание своей беседы с вождем тигуринов, однако решил опустить заявление Дивикона о том, что гельветы не нарушали границ римской провинции и не собирались делать этого. Цезарь также не упомянул, что гельветы и эдуи обменялись заложниками, поскольку, узнав об этом, каждый более или менее здравомыслящий человек тут же задал бы вопрос: «Почему эдуи до сих пор не отомстили гельветам и не убили их заложников?» Итак, данные детали, которые могли только навредить Цезарю, просто не были записаны.

Но проконсул совершенно выпустил из виду следующий факт: в одном из своих предыдущих посланий он упоминал о том, что гельветы и эдуи обменялись заложниками. Заметив это упущение, я решил промолчать и не обращать на него внимание Цезаря. Пусть все узнают, что наместник провинции Нарбонская Галлия не всегда основывает свои послания на фактах! Должен признать: рассматривая все сообщения Цезаря как единое целое, вряд ли кому-нибудь удалось бы обнаружить противоречия. Но разве мог кто-либо из купцов или солдат с уверенностью утверждать, что эдуи в самом деле попросили Рим о помощи? Кроме того, сколько человек видели своими глазами послание Дивитиака с просьбой защитить земли его племени от бесчинств гельветов, которое, между прочим, было доставлено Цезарю после того, как он вместе со своими войсками пересек границу римской провинции? Сейчас проконсул мог диктовать что угодно — его главной целью было правильное толкование выгодных для него фактов и замалчивание тех событий, упоминание которых могло навредить. Он не мог утверждать, что эдуи обезглавили заложников гельветов, чтобы отомстить последним за грабежи и убийства, если этого на самом деле не произошло, ведь о подобном событии обязательно стало бы известно абсолютно всем. Если головы заложников оставались у них на плечах, то у противников Цезаря в Риме имелись все основания подвергнуть сомнению утверждение, будто эдуи жаловались ему на бесчинства гельветов. Проконсул решил прибегнуть к самому простому решению: он ни словом не упомянул о тех событиях и фактах, которые могли разоблачить его, и надеялся на помощь всемогущих богов.

— Цезарь, возможно, нам следует добавить упоминание о том, сколько солдат находятся под твоим командованием и сколько воинов у галлов? — спросил Авл Гирт.

Проконсул задумался. Данное замечание казалось вполне разумным, и Цезарь не стал отрицать этого. Прокилл начал подсчитывать численность римских войск:

— Во время атаки на лагерь тигуринов у нас было три легиона по шесть тысяч солдат и четыре тысячи всадников. Итого восемнадцать тысяч легионеров и четыре тысячи всадников.

Все находившиеся в палатке взглянули на меня.

— Сколько человек в племени тигуринов? — спросил Авл Гирт.

— Восемнадцать тысяч мужчин, женщин и детей. Из них примерно четверть может держать в руках оружие. Это значит, что восемнадцать тысяч римских легинеров и четыре тысячи всадников сражались против четырех с половиной тысяч тигуринов. Но, поскольку Дивикон был не единственным тигурином, который успел переправиться на противоположный берег Арара, то можно предположить…

— Ты убедил меня, друид, — задумчиво сказал Цезарь. — Мы будем упоминать цифры в посланиях лишь в том случае, если я посчитаю такое упоминание целесообразным. Когда сто человек съедают зажаренного дикого кабана, то в этом нет ничего удивительного. Если же сто человек умудряются во время трапезы расправиться с десятью тысячами диких кабанов, то у всех, кто об этом узнает, перехватит дух! Наше тайное оружие — это время. У нас его предостаточно. Мы, римляне, привыкли поглощать блюда, разрезанные на маленькие кусочки. По тому же принципу я буду вести войну в Галлии — уничтожать войско врагов постепенно, по частям. Значит, мы назовем численность галлов лишь тогда, когда будем иметь возможность сообщить сенату и народу Рима, что сто римских легионеров съели десять тысяч диких кабанов.

VI

В течение следующих нескольких дней три легиона Цезаря следовали за гельветами. Расстояние между идущими впереди войска отрядами римлян и арьергардом кельтов составляло от пяти до шести миль. Легионеров охватила жажда наживы. Узнав о том, что все золото находится у вождей и знати, которые остались в живых, солдаты изменили свое отношение к резне, устроенной в лагере тигуринов. Теперь они испытывали настоящую эйфорию и ожидали новых легких побед, которые обещали богатую добычу. Канцелярия Цезаря поработала на славу. Факты не изменились, они остались прежними. Изменилось их толкование. Недавно проишедшие события офицеры и центурионы представили солдатам в ином, выгодном для Цезаря свете. Легионеры уже не думали об утомительных переходах и не замечали усталости — их буквально окрыляла мысль о том, что в ближайшее время они смогут купаться в золоте. Под командованием проконсула римские войска следовали за обозом гельветов, который медленно продвигался по территории, принадлежащей эдуям. В кавалерии Цезаря почти не было римлян — она состояла в основном из знатных аллоброгов и эдуев, которые служили в римской армии вместе с подчинявшимися им воинами из их племен, а также из племен, плативших им дань. Нередко среди наемников можно было встретить и кельтов знатного происхождения, изгнанных собственными соплеменниками. К их числу принадлежал и арверн Верцингеториг со своим отрядом. Всех этих наемников-кельтов Цезарь удерживал в своей армии обещаниями заплатить огромную сумму денег по окончании их службы и справедливо разделить с ними награбленную добычу. Ведь о сокровищах гельветов слагали легенды.

К своему величайшему удивлению, я узнал, что Думнориг, заклятый враг римлян, присоединился со своими воинами к кавалерии проконсула. День за днем эдуйский князь и его всадники вопреки приказу Цезаря нападали на обоз гельветов, не давая им возможности купить пищу в близлежащих деревнях. Действуя молниеносно и стараясь нанести максимальный урон, Думнориг избегал крупных стычек и открытого противостояния. Такие набеги должны были истощить гельветов — Цезарь и кельты, служившие в римской армии, прекрасно понимали, что даже отсутствие корма для лошадей и волов может парализовать огромную колонну, подчинявшуюся приказам Дивикона. Если бы прошел небольшой дождь, то дороги размокли бы, а обоз гельветов, который легионеры называли жирной свиньей, завяз бы в грязи. Пробираясь по обходному пути через ущелья, кельты потеряли много сил, а фактически полное уничтожение племени тигуринов угнетало оставшихся в живых гельветов, потому что они понимали, что Цезарь не пощадит никого. Из-за постоянного нервного напряжения гельветы начали терять терпение — однажды мне пришлось наблюдать за тем, как отряд из пятисот всадников, ехавших в арьергарде, бесстрашно бросился в атаку на кавалерию Цезаря.

Хитрый Думнориг только этого и ждал. Недолго думая, он обратился в бегство вместе со своими воинами и тем самым посеял панику в рядах эдуев. Трудно поверить, но четыре тысячи всадников позорно бежали при виде всего лишь пятисот гельветов, приближавшихся к ним на полном скаку. Слух об этом происшествии, которое, между прочим, невероятно рассердило Цезаря, мгновенно разнесся в обоих враждующих лагерях. На самом деле Думнориг делал все возможное, чтобы повергнуть в ужас римских солдат, боевой дух которых тут же упал. Вождь эдуев знал, чего он добивается, — только вынудив Цезаря и его легионы покинуть территорию Галлии, он мог полностью лишить влияния своего брата, который выступал за союз с Римом.

Через две недели Фуфий Цита, отвечавший за поставку зерна войскам проконсула, вернулся из оппидума Бибракте и сообщил Цезарю, что зерно погружено на суда, которые уже идут по Арару. Перевозка по судоходным рекам всегда считалась в Галлии самым быстрым, дешевым и безопасным способом доставки груза к месту назначения.

— Какой мне прок от твоих судов, Фуфий Цита?! — закричал Цезарь вне себя от гнева. — Гельветы уже не идут вдоль Арара! Они свернули в сторону и направляются к Матискону! Заметь, я собираюсь преследовать их, а это значит, что мои легионы тоже будут с каждым днем отходить все дальше от этой проклятой реки. Твое зерно, погруженное на суда, совершенно бесполезно! С таким же успехом оно могло оставаться в амбарах эдуев! Мне нужен провиант для солдат в том месте, в котором я велю им разбить лагерь. Дивитиак лично обещал снабжать меня необходимым количеством зерна!

— Цезарь, в этом году зима в Галлии длилась гораздо дольше, чем обычно. Старые запасы истощились, а новый урожай крестьяне еще не успели собрать. Сейчас не хватает даже корма для лошадей. Однако не все так плохо, у эдуев…

— О чем думают эти эдуи? Что они о себе возомнили? Откуда столько наглости? Может быть, они решили, что я предоставил им свободу исключительно для того, чтобы они могли оставить меня в дураках? Каждый день я слышу одни обещания! «Мы уже собрали необходимое количество зерна… Его уже грузят на телеги… Оно уже в пути и скоро будет доставлено в твой лагерь, Цезарь…» Все! Мое терпение лопнуло! Через несколько дней мы должны выдать нашим солдатам положенное количество продовольствия на следующие два месяца. Знаешь, сколько это? Две модии^[48] на человека! А у нас на складе не осталось ни одного мешка зерна. Фуфий Цита, на своем собственном опыте я убедился, что голод страшнее оружия! — бушевал Цезарь. — Можно выиграть бой, сражаясь с противниками из плоти и крови, которые держат в руках железные мечи, но нельзя выйти победителем из битвы с голодом!

— Я знаю, Цезарь, — еле слышно ответил ему Фуфий Цита, — именно поэтому я велел Дивитиаку и Лиску прибыть в твой лагерь. Они ждут снаружи, у входа в палатку, когда ты пригласишь их для разговора.

Лицо Цезаря прояснилось, и он воскликнул:

— Пусть входят! Пошлите за легатами! Они должны немедленно явиться ко мне!

Солдаты из преторианской гвардии Цезаря ввели обоих эдуев, принадлежащих к знати своего племени. В то же время вошли легаты проконсула. Дивитиак показался мне еще более измученным, чем несколько недель назад. Он напоминал длинную высушенную сливу, которая слишком долго пролежала на солнце. Лиск оказался мужчиной лет сорока. У него были настолько пышные усы и борода, что казалось, будто их обладатель пытается спрятать за ними свое лицо, чтобы никто не смог понять, какое на нем выражение в данный момент. Этот эдуй постоянно нервно потирал руки, его крохотные свиные глазки и манера вести себя внушали отвращение — Лиск всячески льстил Цезарю и всем своим видом выражал полную покорность.

— Галлы, — начал Цезарь, даже не поприветствовав вошедших, — он забыл о всякой вежливости, — как вы смеете тянуть время, когда дорого каждое мгновенье? Вам прекрасно известно, в какой трудной ситуации оказались мои войска, но вы не торопитесь оказать мне поддержку! Где обещанное зерно? Вы бросили меня в беде, хотя я оказался здесь со своими легионами исключительно из-за вас! Я долго сомневался и наконец решился начать войну только после того, как вы, эдуи, попросили меня о помощи!

Хоть усы и борода Лиска и скрывали большую часть его лица, было видно, что он окончательно сбит с толку. Ведь все прекрасно понимали: Дивитиак составил послание, в котором просил Цезаря защитить земли его племени от гельветов, с целью оказать римлянину услугу. Сейчас же проконсул повернул все таким образом, будто не он был в долгу перед друидом эдуев, а Дивитиак оказался в долгу перед ним. Я в очередной раз убедился в удивительной способности Цезаря представлять практически любые факты в выгодном для себя свете. Лиск, который очевидно разговаривал с проконсулом впервые, буквально потерял дар речи. Через некоторое время он все же пришел в себя и начал сбивчиво объяснять, что именно стало причиной задержки:

— Великий Цезарь, в нашем племени… — Эдуй засунул мизинец в левое ухо и начал ковырять им там, словно пытаясь что-то вытащить. — В нашем племени есть люди, которые пользуются уважением и оказывают огромное влияние на простой народ. И, хотя они не имеют никакого официального статуса, эти самые люди обладают на самом деле гораздо большей властью, чем наши князья и вожди. Я хочу объяснить тебе, что именно они принимают многие важные решения, не имея на то никакого права. Эти люди настроены враждебно по отношению к тебе и к Риму. Вот уже несколько недель подряд, распространяя лживые слухи и произнося полные ненависти речи, они пытаются заставить наш народ отказаться продавать зерно твоему доверенному лицу Фуфию Ците. Они сеют смуту, утверждая, будто эдуи не могут больше считать себя самыми могущественными в этих землях и призывая наших соотечественников признать господство в Галлии какого-нибудь другого местного сильного племени. Эти люди говорят, что лучше подчиниться таким же кельтам, как и мы, чем совершенно чуждым нам римлянам. Они заявляют во всеуслышание, будто ты собираешься захватить всю Галлию, как только разделаешься с гельветами. Кроме того, эти люди пытаются убедить простой народ, что ты непременно лишишь свободы всех галлов на завоеванных тобой землях.

Лиск скривился, изо всех сил стараясь показать Цезарю, насколько ему неприятна сложившаяся ситуация. Если бы его борода не закрывала щеки, то, вполне возможно, мы увидели бы на его лице неискренние слезы, которые эдуй буквально выдавил из себя.

— Цезарь! — взмолился он дрожащим голосом. — У нас нет никакой возможности приструнить этих смутьянов и показать им, в чьих руках должна находиться власть. Ты даже не представляешь, какой опасности я подвергаю свою жизнь, рассказывая тебе обо всем этом. Я знаю, тебе это может показаться странным, но все, о чем мы только что говорили, завтра же будет передано гельветам. Потому что между гельветами и эдуями существуют кровные узы, прочнее которых нет ничего.

Я переводил так быстро, как только мог. Эдуй не знал ни слова на латыни. Я догадался, что Лиск еще ни разу не общался с кем-либо через переводчика, а значит, не знал, что нужно делать паузы, во время которых я мог бы спокойно передать Цезарю смысл его слов. Речь Лиска больше напоминала бурлящий водопад. Все это время Дивитиак, покорно опустив голову, смотрел себе под ноги. Жалкий старик, всем своим видом он показывал, что смирился с судьбой и больше не собирается бороться. Слушая Лиска, Цезарь взглянул на друида эдуев, но тот не посмел даже поднять голову. Наконец, проконсул разрешил всем собравшимся разойтись.

Лиск хотел первым выскользнуть из палатки, но Цезарь окликнул его и велел задержаться.

— Я хочу задать тебе еще несколько вопросов.

Эдуй, согнувшись и опасливо поглядывая на своего могущественного собеседника, подошел к проконсулу. На лбу у Лиска выступили капельки пота.

— Галл, ты говорил о людях, сеющих смуту. Скажи, кого ты имел в виду? Может быть, Думнорига, брата Дивитиака?

— Да! — с облегчением воскликнул Лиск. — Да, Цезарь! Думнориг — вот самый главный зачинщик! Это он во всем виноват. Народ любит его за предприимчивость, живость ума и стремление к свободе. Никто не решится открыто выступить против Думнорига, хотя всем хорошо известно, что он пытается лишить власти своего брата! Вот уже много лет он единолично управляет всеми таможнями и сбором оброков! Причем за это право Думнориг платит в казну ничтожно малую сумму.

— Насколько мне известно, вы отдаете право на взимание таможенных сборов и податей тому, кто больше заплатит за него, — заметил проконсул изумленно. Однажды я в разговоре с ним упомянул эту особенность, сейчас же мне в очередной раз приходилось удивляться способности Цезаря запоминать любые, даже на первый взгляд ничтожные детали, чтобы потом при необходимости воспользоваться этими знаниями во время беседы. Конечно, если он был уверен, что упоминание тех или иных фактов будет ему на руку.

— Да, Цезарь, ты абсолютно прав, но когда Думнориг во время торгов предлагает определенную сумму, то никто не решается предложить больше, чем он. Это было бы равнозначно подписанию смертного приговора. Думнориг сказочно богат. У него есть собственное войско и своя кавалерия. Даже соседние племена относятся к нему с уважением и любят его. Он женат на женщине из племени гельветов. Мать Думнорига стала женой могущественного князя из земли битуригов. Всех своих родственниц женского пола Думнориг отдает в жены вождям и князьям других кельтских племен. Тебя же, Цезарь, он ненавидит лютой ненавистью за то, что ты помог его брату Дивитиаку вновь обрести то высокое положение, которое тот когда-то потерял. Тем самым ты задел самолюбие Думнорига и лишил его власти, которая была сосредоточена в его руках. Выступая с речью, Думнориг всегда собирает множество своих сторонников. Он открыто поносит Дивитиака за то, что тот позвал на помощь легионы Рима и сделал это якобы с одной-единственной целью — укрепить свою власть в собственном доме. Думнориг называет такой поступок предательством и обвиняет брата в том, что тот пренебрегает обычаями и традициями наших славных предков. Если же ты, Цезарь, потерпишь неудачу, то Думнориг, не мешкая ни дня, позовет на помощь гельветов и провозгласит себя царем всех кельтских племен.

Слушая Лиска, можно было подумать, что он собирается заплакать. Увлекшись своей речью, он жалел сам себя. Мне казалось, будто эдуй вот-вот бросится на пол, словно плакальщица, и начнет извиваться в пыли, как жалкий червь.

Клянусь богами! Если бы я только мог стоять на одной ноге, сохраняя равновесие, то не удержался бы и пнул что есть мочи Лиска в его жирный зад. Я замер, отказываясь верить своим глазам и ушам — как может кельт так унижаться?!

Весь день Цезарь принимал в своей палатке знатных эдуев из окружения Дивитиака и Лиска. Проконсул держал себя так, словно все, с кем он разговаривал, должны были признавать его правителем и верховным судьей в этих землях, хотя он находился на территории свободной Галлии. Но большинство кельтов буквально охватывала дрожь, едва они видели проконсула. Почти никто не пытался оспаривать его притязания на право управлять на территории Галлии и вершить правосудие по собственному разумению. Ближе к вечеру Цезарь вновь велел позвать к себе Дивитиака. Когда друид вошел в палатку, проконсул приказал всем переводчикам и писцам оставить его наедине с эдуем. Мне же Цезарь велел остаться. После того как он во время переговоров с Дивиконом воспользовался услугами Прокилла, который и переводил разговор Цезаря с вождем гельветов, проконсул решил вновь оказать мне особую честь, выбрав в качестве переводчика именно меня. Я уверен, что Цезарь действовал так намеренно, сменяя по отношению ко мне гнев на милость. Так для дрессировки некоторых животных с ними сначала обращаются жестоко, а потом дают лакомства. Что ж, наверное, Цезарь еще не понял, что я был его друидом, а не домашним животным.

Разговор с Дивитиаком начался довольно неожиданно для меня: Цезарь похвалил его за всевозможные заслуги. Немного позже я понял, почему проконсул поступил таким образом, и на всю жизнь усвоил этот урок. Если ты собираешься бранить кого-нибудь за его упущения, то сначала следует похвалить этого человека. Итак, Цезарь выразил Дивитиаку благодарность за верность союзу с римлянами, а также за те мгновения, когда проконсул благодаря друиду имел возможность приобщиться к древней мудрости кельтов. Тактику Цезаря можно было сравнить с тактикой кулачного бойца, который без остановки бьет своего противника в самые уязвимые места, пока тот не потеряет сознание, с той лишь разницей, что проконсул не прикасался к Дивитиаку даже пальцем и вместо кулаков использовал слова. Вождь эдуев сидел на невысоком стуле. По его лицу было видно, что морально он совершенно истощен. Слова Цезаря возымели свое действие. Как это обычно бывает с людьми, которым слишком часто приходилось выдерживать тяжелые удары судьбы, Дивитиак не вынес нервного напряжения и заплакал, услышав от римского полководца слова сочувствия и решив, что тот его понимает.

— Мне бы следовало отдать приказ немедленно взять под стражу твоего брата Думнорига и казнить его. Именно такое решение я должен был принять, руководствуясь законами и обычаями. Но мое сердце говорит мне, что я не имею права наносить подобное оскорбление такому верному союзнику, как ты, Дивитиак.

Я перевел слова Цезаря и даже немного понизил голос, стараясь тронуть сердце старика и передать именно тот смысл, который в них вкладывал сам проконсул. Глядя на Дивитиака, я видел, как предложения, произнесенные Цезарем, буквально пронзали вождя эдуев насквозь. Несомненно, проконсул тоже заметил это. Когда я взглянул на Цезаря, мне показалось, что я увидел в его взгляде одобрение — на некоторое время он и я стали союзниками. Мне нравилось, когда люди открыто признавали мои заслуги и восхищались моими способностями. Конечно, я считал, что Цезарь ведет себя слишком самонадеянно и до отвратительного нахально, возомнив, будто именно он имеет право делать что угодно и где угодно. Но с другой стороны, можно было предположить, будто к проконсулу в самом деле благоволят бессмертные боги, терпение которых он испытывал вновь и вновь. Я продолжал переводить сказанное Цезарем, стараясь говорить как можно более убедительно и подражать его тону. Не отваживаясь взглянуть в глаза мне или проконсулу, Дивитиак низко наклонил голову. Он тихо всхлипывал, а его тело сотрясалось от рыданий. Когда проконсул подошел к вождю эдуев и положил ему на плечо руку, словно старый друг, Дивитиак упал перед ним на колени. По лицу эдуя ручьем текли слезы. Он обхватил колени Цезаря и смотрел на него снизу вверх, словно отчаявшийся ребенок, который вот-вот утонет. Дивитиак рассказал Цезарю о своих страданиях и признался ему, что все, о чем тот узнает от своих доносчиков, — чистейшая правда.

— Только благодаря мне моего брата стали уважать эдуи и другие племена. Но тогда я еще не знал, что пригрел змею у себя на груди. Думнориг умело вкрался в доверие ко многим, признаю — у него это получается лучше, чем у меня. А теперь он пытается навредить своему собственному брату и делает для этого все, что только в его силах.

Мне было очень неприятно смотреть на сцену, которая разыгрывалась у меня перед глазами. Как мог Дивитиак так унижаться перед каким-то римлянином?! Мне приходилось внимательно прислушиваться к бормотанию эдуя, чтобы понять его слова и перевести их Цезарю. Дрожа всем телом и безудержно рыдая, вождь эдуев держался за колени проконсула и просил помиловать его брата Думнорига. Для кельта ничего не может быть позорнее такого унижения. Не могу сказать с полной уверенностью, но мне кажется, что тогда, глядя на старика, стоявшего перед ним на коленях, Цезарь задумался над вопросом, достойны ли кельты его уважения. И скорее всего, дал на него отрицательный ответ.

— Всем эдуям прекрасно известно, что я считаю тебя своим верным союзником и другом, Цезарь. Если же ты решишь покарать моего брата, то наверняка поползут слухи, будто в его смерти виновен именно я. Тогда от меня отвернутся все мои сторонники.

По лицу проконсула я понял, что ему неприятно смотреть на человека, который так унижается не ради спасения жизни своего брата, а исключительно из страха потерять власть и влияние. Он взял Дивитиака за руку и велел ему подняться с колен. Затем Цезарь отвернулся, вытер с колен слезы вождя эдуев и, даже не взглянув на него, заверил, что Дивитиак может не волноваться за жизнь своего брата.

— А теперь разыщи своего брата, Дивитиак, и вели ему явиться ко мне.

Стыд не позволил Дивитиаку посмотреть в глаза мне или Цезарю. Он молча кивнул и вышел из палатки. Цезарь вновь присел на свой стул, стоявший в нескольких шагах от меня, и, покачав головой, с отвращением посмотрел вслед эдую. Затем он перевел взгляд на меня и спросил:

— Неужели это и есть Галлия?

— Это не Галлия… Это Дивитиак.

Проконсул самодовольно ухмыльнулся.

— Ты великолепный переводчик, друид.

— Как ты можешь об этом судить, Цезарь? Может быть, ты говоришь на языке кельтов?

Проконсул рассмеялся:

— А я тебя в самом деле недооценивал! Ты умен и проницателен. Если честно, то я бы с удовольствием сделал тебя царем Галлии.

Цезарь хлопнул в ладоши и велел рабу, который немедленно вошел в палатку, принести нам разбавленного вина. Один из телохранителей сообщил, что пришел Думнориг. Проконсул велел впустить кельта. Иногда остается только удивляться тому, как сильно могут отличаться друг от друга родные братья. Мне кажется, что тогда, увидев брата Дивитиака, Цезарь в первую очередь подумал именно об этом. Думнориг объединял в своем характере все достоинства настоящего кельта, который скорее умрет, чем станет подчиняться воле иноземца, пришедшего в Галлию с враждебными намерениями.

Цезарь предложил Думноригу присесть на стул и протянул ему кубок, до краев наполненный превосходным вином. Эдуй отказался от угощения и молча покачал головой из стороны в сторону. Проконсул отреагировал на это совершенно спокойно и перешел к делу. Сначала он обобщил все обвинения в адрес Думнорига, услышанные им в течение того дня от других кельтов. Когда же Цезарь заявил вождю эдуев, что тот без его разрешения помог гельветам достичь договоренности с секванами относительно прохождения по их землям, Думнориг грубо перебил проконсула. Он говорил громко и чеканил каждое слово, чтобы вся свита, ожидавшая его у входа в палатку, поняла, как их предводитель позволяет себе разговаривать с самим Цезарем.

— С каких это пор мы, свободные кельты, должны просить у проконсула римской провинции разрешения заключать какие бы то ни было договоренности за пределами вверенной ему территории? Может быть, римляне спрашивают у нас, можно ли им в Остии^[49]

бросать известь в свои отхожие места или выкладывать булыжниками Виа Аппиа^[50]? Что тебе нужно, Цезарь? Ты находишься на нашей земле! Почему же ты не заберешь свои легионы и не вернешься туда, где имеешь право отдавать приказы и вершить суд? Здесь свободные земли, не принадлежащие римлянам! Запомни это! Разве ты имеешь право преследовать гельветов, перейдя границы своей провинции? Что дурного сделали они римлянам? И кто разрешал тебе находиться в землях секванов?

— Замолчи, Думнориг! — вне себя от ярости закричал Цезарь. — Ты неверно оцениваешь положение, в котором оказался, если решил, будто можешь устраивать мне допрос! Я — тот, кто решает, будешь ты завтра жить или умрешь мучительной смертью. Мои легионы здесь потому, что эдуи обратились к Риму за помощью.

— Нет! — тоже перешел на крик Думнориг. — Я тебя не звал!

В своей привычной манере Цезарь просто-напросто проигнорировал показавшееся ему неуместным высказывание и продолжил:

— Если эдуи сами не могут справиться с мятежниками из своего же племени, то Рим поможет им в этом. Хочу дать тебе, Думнориг, один хороший совет: несколько раз подумай, прежде чем что-либо сделать. Берегись, если мне вновь пожалуются на тебя. Даже если у меня всего лишь возникнет подозрение относительно тебя или твоих сторонников, тебе придется несладко! По просьбе твоего брата Дивитиака я решил сохранить тебе жизнь, но с этого мгновения за тобой повсюду будут следовать минимум пятьдесят человек, которым я полностью доверяю. Я буду пристально следить за каждым твоим шагом, Думнориг!

— Ты можешь отнять у меня жизнь, Цезарь, этого я не отрицаю. Но тебе не под силу накинуть ярмо на всю Галлию!

Цезарь от гнева не находил себе места. Он вскочил со стула и сделал несколько шагов к Думноригу. Оба с ненавистью смотрели друг на друга. Эдуй сразу же положил руку на рукоять своего меча. Тут проконсул совершенно неожиданно рассмеялся и сказал примирительным тоном:

— Думнориг, твоя отвага заслуживает уважения. Я люблю таких воинов. Поэтому я не лишу тебя жизни, а сделаю царем эдуев!

Услышав такие слова, кельт совершенно растерялся, но быстро овладел собой. Некоторое время он испытывающе смотрел на Цезаря, затем кивнул, давая знак, что готов выслушать его предложение, и начал задумчиво крутить свои пышные усы.

— Думнориг, — продолжил Цезарь, — ты будешь управлять вергобретами и станешь верховным судьей в своем племени. Это даст тебе полное право решать, кому жить, а кому умереть. Тем временем ты должен дать своему брату возможность принимать решения, которым будут подчиняться все эдуи. Как только я наведу порядок в Галлии и усмирю всех недовольных, ты станешь царем эдуев.

— Еще ни одна женщина не рассказывала мне так убедительно о своих прелестях, — усмехнулся вождь эдуев. — Но мне не дает покоя один вопрос. Как ты собираешься поступить с секванами? Они пустили на принадлежащую им территорию германских наемников, которые переправились через Ренус и причинили немало зла моему народу. Теперь на землях наших недальновидных соседей собралось более ста тысяч германцев. Они делают что хотят и буквально вьют веревки из секванов.

— Соберите совет князей племен, — посоветовал Цезарь, — и попытайтесь договориться с секванами. Затем можете приходить ко мне, и мы вместе обсудим, как быть дальше.

Думнориг поблагодарил Цезаря и, гордо подняв голову, вышел из палатки. Не нужно было идти к колдунам или обращаться за советом к друидам, чтобы понять: брата Дивитиака нельзя принудить действовать в своих интересах ни силой, ни уговорами. Только перспектива стать царем могла заставить его относиться к Цезарю как к союзнику, который поможет ему достичь заветной цели.

Проконсул взглянул на меня.

— А это Галлия, друид?

— Галлия слишком многолика, — ответил я. — У нее столько же лиц, сколько и у Рима.

Цезарь ухмыльнулся и предложил мне выпить вина. Я опустился на стул, стоявший рядом с ним. Люсия, сидевшая у входа в палатку, вытянула передние лапы и громко зевнула. Затем, взглянув на меня, она не торопясь подошла и уселась рядом.

— Ты напоминаешь мне моего грамматикуса, друид, — сказал Цезарь задумчиво.

— Твоего кого? — удивился я.

— Моего грамматикуса. Так я называл своего учителя, Антония Грипо. Он приходил ко мне домой и давал мне уроки. Он был галлом. В свое время его привезли в Рим как заложника. Но Антоний Грипо настолько привык жить среди цивилизованных людей, что решил остаться в Риме даже по истечении того срока, который он должен был провести там в качестве заложника. К сожалению, он довольно мало рассказывал мне о Галлии. Я хочу узнать твое мнение, друид. На твой взгляд, какое самое главное различие между Римом и Галлией?

— Лошади, — ответил я коротко и усмехнулся.

— Лошади? — удивился Цезарь. — Ты имеешь в виду, что лошади в Галлии больше и сильнее, чем животные, которых разводят в Риме?

Я молча с задумчивым видом пил вино. Проконсул решил угостить меня превосходным напитком кроваво-красного цвета, произведенным в Массилии.

Цезарь продолжал настаивать:

— Что ты хочешь этим сказать, друид? Может быть, вы лучше умеете обращаться с лошадьми? Или наши всадники никогда не сравнятся с галлами в умении ездить верхом?

— Нет, Цезарь, я вовсе не об этом. У галльских лошадей четыре ноги, как и у лошадей, живущих в Риме. Но у наших лошадей не одна голова, а четыре. При этом их мнения отличаются друг от друга, а каждая нога подчиняется только той голове, с которой она связана.

Проконсул задумчиво взглянул на меня, затем поднес к губам свой кубок и не торопясь осушил его равномерными небольшими глотками. В тот момент я был в самом деле горд собой: я сидел в палатке Цезаря, он угощал меня вином, а я разговаривал с ним как с равным. Глядя на то, как унижались ради собственной выгоды Дивитиак и Лиск, я понял: у меня внутри что-то сломалось. Думаю, в тот момент я перестал гордиться тем, что я кельт. Ведь именно с этого дня, знакомясь с кем-либо, я перестал упоминать, к какому народу я принадлежу. Но я все еще гордился своим славным племенем. Я оставался гордым рауриком. Однако с еще большим удовольствием я называл себя друидом Цезаря!

Разведчики сообщили, что гельветы разбили лагерь у подножия горы и собираются отдохнуть после утомительного перехода. Цезарь тут же отдал своим самым быстрым и опытным всадникам приказ тщательно осмотреть местность и выяснить, насколько круты ее склоны. Разведчики вернулись с хорошей новостью — на гору можно легко подняться с любой стороны, поэтому во время третьей ночной стражи проконсул отдал приказ своему легату Титу Лабиэну отправиться с двумя легионами к горе и занять выгодные позиции на ее гребне.

Во время четвертой ночной вахты Цезарь лично отправился по следам гельветов. Авангард состоял исключительно из кавалерии. Вперед выслали Публия Консидия с разведчиками. Я вместе с Вандой остался в лагере и приступил к работе в секретариате проконсула — мне нужно было подготовить копии документов и писем, доставленных гонцами из Рима. Тем временем Лабиэн и два легиона под его командованием заняли позиции на гребне горы. Цезарь находился всего лишь в полутора милях оттуда, когда Публий Консидий принес ложное известие, сообщив, будто на вершине горы расположились воины гельветов. Он доложил, что отчетливо видел блеск оружия и кольчуг. Цезарь немедленно отреагировал на донесение своих разведчиков — он приказал отступить к ближайшему холму и занять на нем позиции, после чего центурионы должны были выстроить своих солдат в боевом порядке. Поскольку в соответствии с распоряжением проконсула Лабиэн мог нападать на гельветов только тогда, когда Цезарь окажется со своими солдатами в непосредственной близости от лагеря, легат, находясь с двумя легионами на гребне горы, терпеливо ждал прибытия подкрепления. В то же время Цезарь, заняв позиции на холме, готовился отражать атаку гельветов. Когда разведчики наконец поняли, что произошло недоразумение, было уже слишком поздно — гельветы продолжили свой путь.

Вечером того же дня Публий Консидий был понижен в звании перед всем легионом, после чего, к величайшему позору офицера, Цезарь запретил ему и его непосредственным подчиненным ночевать в укрепленном лагере в течение трех недель. Когда следующим утром мы отправились дальше, легионеры обнаружили трупы всадников из отряда Публия Консидия. Все они были обезглавлены, а на их телах не осталось никакой одежды. Головы разведчики нашли немного позже — их насадили на заостренные колья, вбитые в землю у опушки леса.

Мы догнали гельветов и продолжали преследовать их. У них не было ни малейшего шанса оторваться от войск Цезаря, так как огромная колонна перемещалась слишком медленно. Однако я понимал, что победу одержит тот, кто сможет обеспечить своих воинов продовольствием. Оказалось, что именно с едой для солдат у Цезаря возникли серьезные проблемы. Через два дня он должен был выдать легионерам их паек на следующие два месяца: по две модии на человека.

Цезарь созвал военный совет и потребовал от офицеров подробно доложить ему о состоянии дел. Все пребывали в отвратительном настроении, опасаясь самого худшего — голода. Почти все обвиняли в сложившейся ситуации эдуев, на которых, дескать, ни в чем нельзя положиться. С одной стороны, римлянам казалось, что завоевать Галлию не так уж и трудно, но с другой стороны, у всех складывалось впечатление, будто боги забыли о Цезаре, а все обстоятельства повернулись против него.

Когда офицеры разошлись, в палатке остались только Цезарь, Авл Гирт и я. По выражению лица проконсула можно было сделать вывод, что он недоволен новостями из Рима. Дочитав последний документ, он размахнулся и изо всех сил ударил кулаком по столу.

— Вот уже несколько недель этот жирный дикий кабан неторопливо трусит прямо передо мной, словно издеваясь, а я никак не могу поймать его! В чем же дело? Может быть, ты, друид, дашь мне ответ на этот вопрос?

— Ты имеешь в виду ложное донесение Публия Консидия о том, что гельветы заняли позиции на гребне горы? Но его всего лишь обманули глаза, — сказал я.

— Конечно, его обманули глаза! Глаза обманывают всех, кто пьет слишком много вина. Об этом мне не раз говорили мои офицеры. Он перепутал снаряжение легионеров с…

— Позволь не согласиться с тобой, Цезарь, — перебил я проконсула. — Публий Консидий потерял способность здраво мыслить, оказавшись ночью в наших мрачных лесах. Тебе наверняка известно, что каждое дерево и каждый куст — пристанище для наших богов, ведь они живут в лесах и могут менять очертания предметов, как им заблагорассудится. Когда командир твоих разведчиков решил, что он видит на горе гельветов, ему на самом деле пришлось иметь дело с нашими предками. Они лишили твоего офицера рассудка.

— Прекрати нести чепуху, друид! Я уже сыт по горло твоими страшными историями! Дай мне время, и я докажу тебе, чьи боги могущественнее, а также кому из римлян они подарят удачу! Но сначала я должен решить главную проблему: найти продовольствие для своих солдат. Завтра утром мы ускоренным маршем отправляемся в Бибракте. Если эдуи не хотят продавать нам зерно добровольно, то мы отберем его у них силой.

Следующим утром примерно к концу четвертой ночной вахты легионы Цезаря были готовы ехать в Бибракте. Ночью прошел довольно сильный дождь. Дороги размокли и превратились в грязную жижу, так что простым солдатам предстоял довольно утомительный переход. Кроме того, они должны были нести на своих спинах больше, чем обычно, поскольку ночью из лагеря вновь сбежали рабы. Некоторые из беглецов наверняка оказались в лагере гельветов и сообщили им о планах Цезаря. В колонне кельтов, которая растянулась на много миль, царило приподнятое настроение. Цезарь решил прекратить преследование! Эта весть, передаваемая из уст в уста, постепенно изменилась практически до неузнаваемости: оказывается, Цезарь испугался отважных гельветов и решил отступить. В то время как гельветы продвигались на запад, легионы проконсула шли на север, к Бибракте.

Как рассуждали кельты? Цезарь и Лабиэн заняли очень выгодные позиции на холме и на гребне горы, однако почему-то не стали атаковать их лагерь и решили избежать сражения. Значит, римляне испугались! Именно поэтому в обозе гельветов царила настоящая эйфория. Такова уж природа человека: наиболее вероятным объяснением любого события мы считаем то, которое нам более всего по душе. Преследуемые превратились в преследователей. Самые нетерпеливые кельтские всадники тут же бросились в погоню за римлянами и начали устраивать набеги на арьергард Цезаря. Проконсул отреагировал молниеносно: двум легионам из тех, которые находились под его командованием, он отдал приказ выстроиться на холме в боевом порядке. На флангах находились легко вооруженные наемники с круглыми щитами, в кожаных шлемах, с мечами и множеством облегченных копий, предназначенных для метания. Там же находились и лучники. Задачей легионеров и вспомогательных войск была зашита перевозимого имущества. Эти два легиона, состоявшие из молодых солдат, которые еще не принимали участия в военных действиях, расположились почти у самой вершины, а ниже, ближе к подножию возвышенности, Цезарь выстроил четыре легиона, испытанных в тяжелых боях.

Мы с Вандой оказались на самом верху, среди телег, катапульт и множества сложенных палаток, оставленных солдатами прямо на земле. Отсюда я мог наблюдать, как всадники-гельветы бросились в атаку на позиции римлян, даже не дожидаясь подкрепления в лице пеших воинов, которые находились довольно далеко от места, где должно было состояться сражение. Цезарь отдал своей кавалерии приказ атаковать нападавших. Звуки рогов превратили приказы военачальника в сигналы, понятные всем солдатам. Едва услышав эти команды, всадники-эдуи, служившие в кавалерии Цезаря, ринулись наперерез гельветам. Но гельветская кавалерия превосходила их численностью и двигалась столь плотными рядами, что эдуи при виде этой живой стены остановились и были буквально сметены. Тех, кому посчастливилось уцелеть, охватила паника, и они попытались спастись бегством. На лицах «зеленых» новобранцев были написаны страх и смятение. С ужасами войны они были знакомы только понаслышке, по рассказам ветеранов. Сейчас же они оказались в совершеннонезнакомых им землях, среди враждебно настроенных племен и, стоя на вершине холма, ожидали атаки тысяч варваров, не знавших страха перед смертью. Кельтов становилось все больше. Через несколько часов все пешие воины из обоза гельветов должны были достигнуть долины у подножия холма. Казалось, что нам навстречу движется река, превращающаяся на некотором расстоянии от первых рядов римских легионеров в безбрежный океан.

Цезарь решил действовать, не медля ни секунды. Он велел слугам увести свою лошадь и всех лошадей своих офицеров. В очередной раз проконсул решил поставить на карту свою жизнь. Его безграничное честолюбие не позволяло ему признать превосходство соперника и уйти с поля боя. Любое сражение превращалось для Цезаря в битву не на жизнь, а на смерть, в которой он должен был победить или умереть. Вот как он относился к войне. И от своих легионеров проконсул требовал того же. Ни один офицер, центурион или простой солдат не имел права даже думать о бегстве. Все, независимо от чина, должны были подвергать себя одинаковой опасности. Я, Ванда и Криксос уселись на телегу, груженную обтянутыми кожей мягкими тюками, и, затаив дыхание, следили за происходившим внизу. Слева от нас собрались несколько сотен погонщиков, которые заключали пари, делали ставки и, похоже, относились к предстоящей битве так, словно это было всего лишь представление, устроенное невероятно богатым патрицием. Среди них оказались также несколько рабов, которые открыто обсуждали возможные пути для бегства на случай, если римские войска потерпят поражение.

— Римляне! — закричал Цезарь так громко, что его наверняка услышали даже легионеры, стоявшие в самых дальних рядах. — Солдаты! Вы видите перед собой потомков тех варваров, которых мы разбили под Массилией! Это разбойники, которые несут с собой только разрушения и горе, где бы они ни оказались. Но что еще хуже, они кичатся своими гнусными выходками. Раз уж мы сегодня должны с ними сразиться, значит, такова воля бессмертных богов. Они, и только они, предопределяют наши судьбы. Боги решили, что мы должны наказать варваров. Римляне! Легионеры! Мы обязаны гордиться, ведь именно нас избрали боги, чтобы нашими мечами поставить гельветов на место и решить их судьбу! Сражайтесь, солдаты! Убейте столько варваров, сколько сможете, и заберите себе сокровища гельветов, о которых слагают легенды! Это золото по праву принадлежит вам! Бейтесь с дикарями, легионеры! Заслужите уважение ваших центурионов. Проявите бесстрашие и отвагу, чтобы вас уважал сам Цезарь. Рим смотрит на вас. Пусть же начнется сражение!

Послышался оглушительный рев. Легионеры кричали что было духу, чтобы подбодрить самих себя и побороть собственный страх. Вновь и вновь они приветствовали Цезаря и восхваляли Рим. Солдаты стояли плечом к плечу, стараясь поддержать друг друга, а кельты, собравшиеся у подножия холма, начали странное представление. Один из них — явно принадлежавший к знатному роду — стал между строем гельветов и римлян, разделся донага и начал выкрикивать оскорбления в адрес врагов, предлагая кому-нибудь из офицеров сразиться с ним в поединке один на один. Если бы я записывал все его слова, которые остальные воины-кельты сопровождали язвительным смехом, то наверняка смог бы составить небольшой словарь, содержащий самые разнообразные названия фекалий человека и множества животных. Но ни один из центурионов не отвечал на брошенный вызов.

Четыре легиона, выстроенные в три расположенных друг за другом ряда, не двигаясь с места, наблюдали за обнаженным кельтом, осыпавшим их оскорбительной руганью. Кавалерия, состоящая из всадников-эдуев, тем временем отступила по приказу Цезаря. Он уже не доверял им, увидев, как те обратились в бегство. Гельвет, не оставивший на себе совершенно никакой одежды, стуча кулаками в грудь, проклинал легионеров, всех их родственников, предков и потомков. Наконец, он повернулся к римлянам лицом и начал мочиться. Когда же кельт повернулся задом к наблюдавшим за ним легионерам и присел на корточки, его сразила стрела, вонзившаяся между лопаток. Еще несколько знатных гельветов сорвали с себя оружие, кольчуги и одежду, чтобы, выйдя вперед, также начать осыпать римлян оскорблениями и проклятьями. Они кричали во все горло, размахивали руками и, очевидно, никак не могли понять, почему легионеры вели себя как последние трусы. Что толку от победы, одержанной исключительно благодаря подлости и разным ухищрениям? Римляне отказывались вступить в честную битву! Они думали только о победе, совершенно не заботясь о том, каким образом она будет одержана. Наконец, один из центурионов, стоявший во втором ряду, не выдержал. Он выбежал вперед, показывая, что готов сразиться с кем угодно один на один. Ряды гельветов встретили его поступок громкими одобрительными криками. Кельты, успевшие сорвать с себя всю одежду, уже хотели начать спор, чтобы выяснить, кто из них будет удостоен чести драться с римлянином, когда из рядов гельветов вышел еще один совершенно обнаженный воин. Когда он оказался примерно в пятнадцати шагах от центуриона, в коридоре, разделявшем боевые порядки противников, римлянин принял защитную стойку и вынул из ножен свой гладиус. Широкоплечий кельт огромного роста был вооружен только мечом и боевым топором. В то время как римлянин, плавно двигаясь, менял стойку и выставлял вперед то щит, то гладиус, обнаженный воин бесстрашно шел прямо на своего соперника, который казался карликом по сравнению с ним. Центурион переступал с ноги на ногу, стараясь занять как можно более выгодную позицию к тому моменту, когда кельт окажется на расстоянии удара. Римлянин не забывал и о защите — он был готов в любой момент увернуться от атаки великана. Совершенно неожиданно, приблизившись на расстояние шести-семи шагов, гельвет размахнулся и метнул свой боевой топор, который мгновенно преодолел разделявшее противников расстояние, расколол надвое скутум центуриона, словно пергамент, пробил его кольчугу и вонзился в грудь. Сделав всего лишь два огромных прыжка, кельт оказался рядом с поверженным римлянином, который судорожно хватал ртом воздух, и одним мощным ударом меча отрубил ему голову. Наблюдавшие за этой сценой гельветы разразились торжествующими криками. Великан наклонился, поднял с земли отрубленную голову и, держа ее за волосы, начал крутить над собой, разбрызгивая кровь во все стороны. В то же мгновение целый град стрел, выпущенных лучниками, стоявшими среди легионеров, пронзил тело обнаженного кельта.

Как могли римляне поступить столь бесчестно с тем, кто вышел победителем из поединка?! Гельветы недоумевали, что заставляло их противников вести себя подобным образом — легионеры, словно последние трусы, стояли на месте, подло убив отважного воина и не оставив ему ни малейшего шанса выжить. Конечно, ведь римляне называли это дисциплиной! Сейчас они терпеливо ожидали сигнала рожка, передающего приказ полководца перейти в атаку. Внизу, у подножия холма, все кельты старались оказаться в передних рядах, словно каждому хотелось умереть первым. Они стояли таким плотным строем, что их щиты перекрывали друг друга.

Вдруг отовсюду послышались оглушительные звуки рожков. Легионеры бросили свои пилумы и быстрым шагом направились вниз по холму. Словно брошенная гладиатором огромная железная сеть, тысячи метательных снарядов взметнулись в воздух и на несколько мгновений затмили солнце. Из-за того что кельты стояли такими плотными рядами, многие пилумы пронзали по два щита и прочно соединяли их друг с другом. Воины-гельветы, потрясая щитами, пытались избавиться от пилумов, однако они быстро поняли, что гибкие края копий, деформировавшись от удара, намертво врезались в дерево, и со злостью отбрасывали свои оказавшиеся совершенно бесполезными щиты в сторону. Следом за этим на ряды кельтов обрушились метательные копья, брошенные легионерами из второго и третьего рядов, и воины, не имевшие возможности спрятаться за щитами, упали на землю. Когда римляне, бежавшие вниз по холму, достигли строя кельтов, ряды последних значительно поредели. Солдаты-ветераны, за плечами которых была не одна битва, буквально сметали гельветов на своем пути. Римляне ловко пользовались своим оружием — они делали выпад в сторону противника, выставляя вперед щит и одновременно поражая гельветов точными ударами гладиуса в подмышку или в пах. Поскольку легионеры атаковали, выстроившись в довольно плотные ряды, но в то же время не мешая друг другу, и пользовались короткими гладиусами, предназначенными для колющих ударов, они имели значительное преимущество над пребывавшими в оцепенении кельтами, не способными воспользоваться своими длинными двуручными мечами. Совершенно неожиданно для перешедших в нападение римлян гельветы быстро отступили на гору, расположенную примерно в тысяче шагов от места битвы. Будучи абсолютно уверенными в скорой победе, солдаты Цезаря продолжали атаковать. Вдруг на поле боя появились пятнадцать тысяч боев и тигуринов. Они составляли арьергард обоза гельветов. Кельтские воины тут же ринулись в бой и напали на совершенно не защищенный правый фланг римлян. Когда гельветы, отступившие на гору, заметили подкрепление, они вновь бросились в атаку.

Гельветы помчались вниз по склону. Когда они столкнулись с первыми рядами римлян, началась ожесточенная битва. Сейчас кельты одновременно с двух сторон атаковали солдат Цезаря, оказавшихся между молотом пеших воинов и наковальней кавалерии. Проконсул тут же отдал приказ первым двум рядам легионеров теснить на гору гельветов, а третьему и четвертому ряду — остановить натиск боев и тигуринов. Началась битва, которую легионерам приходилось вести сразу на два фронта. Кельты прекрасно понимали: если они проиграют это сражение, их мечтам о жизни на побережье Атлантикуса не суждено сбыться, а каждый римлянин ни мгновения не сомневался в том, что, проиграв битву, все они погибнут в этом диком краю, среди безжалостных варваров. Каждый бился за свою жизнь, надеясь на победу своего войска. Я не видел ни одного воина, который пытался бы бежать с поля боя.

Только рабы римлян, собравшиеся на вершине холма рядом с тяжело груженными телегами, обеспокоенно следили за ходом сражения, поглядывая на близлежащий лес. Они думали, что солдатам Цезаря не удастся выйти победителями. Сначала рабы были весьма довольны таким положением вещей и усмехались, глядя друг на друга. Через некоторое время они сначала по одному или небольшими группками, состоявшими из двух-трех человек, а потом уже сотнями бежали вниз по противоположному склону холма, выкрикивая ругательства и проклятия в адрес своих хозяев. Центурионы запретили неопытным легионерам, охранявшим поклажу, преследовать рабов. В те мгновения на счету был каждый человек. Битва у подножия холма превратилась в настоящее побоище, которое длилось весь день до поздней ночи. Потери с обеих сторон были огромными, я не мог даже представить себе, сколько убитых и раненых остались лежать на земле. Но даже те, кто, получив серьезные ранения, падали без сил, через некоторое время поднимались, чтобы вновь броситься в бой. Кельты и римляне из последних сил пытались атаковать друг друга, чтобы решить исход битвы и вырвать победу. Воины падали и умирали на глазах у сражавшихся; земля, пропитанная кровью, была усеяна телами мертвых и тех, кто, окончательно обессилев, уже не мог подняться на ноги. Я видел центуриона, который словно сумасшедший бегал по полю боя, пока не поскользнулся, наступив на груду еще горячих внутренностей, от которых поднимался пар. Он рухнул на землю как подкошенный и больше не встал. Обе его руки были отрублены. Я видел кельта, который ковылял в самую гущу битвы, пытаясь вытащить из шеи сломанный пилум. На него набросился легионер, с ног до головы измазанный кровью, и одним ударом гладиуса разрубил его голову пополам. Глаз убитого прокатился по бронзовому панцирю молодого трибуна, неподвижно лежавшего на спине с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами. Тут же на грудь римлянина упал другой кельт, из-под руки которого торчал гладиус, нанесший ему смертельную рану.

Боевой клич гельветов звучал все реже, крики раненых начали постепенно стихать. Бои и тигурины отступали. Они делали это настолько организованно, что создавалось впечатление, будто им просто надоело сражаться. Женщины и старики, оставшиеся там, где остановился обоз, соорудили из груженых телег что-то наподобие передвижного укрепления. Отступающие бои и тигурины, спрятавшись за бочками и мешками с зерном, метали копья и обстреливали из луков легионеров, наступавших на них плотным строем, но под градом стрел и копий римляне дисциплинированно продвигались вперед. Тем временем гельветы отступили на гору, куда в самом начале битвы их оттеснили солдаты проконсула, и попытались остановить легионеров, чтобы дать возможность боям и тигуринам плотнее сдвинуть телеги и лучше подготовиться к атаке римлян. Тут послышался громкий крик одного из центурионов, который обещал, что Цезарь лично наградит того, кто первым окажется в укрепленном лагере кельтов. После этого легионеры бросились вперед, вовсе не думая о грозящей их жизни опасности. Наконец римлянам удалось ворваться в середину импровизированного укрепления, защищаемого боями и тигуринами. Легионеры на месте убивали тех, кто был одет бедно, и брали в плен кельтов, чья одежда свидетельствовала о том, что они являются родственниками князей или вождей племен. Римляне захватили легендарные сокровища галлов. Многие дети из славных, знатных родов оказались в плену у римлян. Оставшиеся в живых раурики, бои, тигурины и гельветы, защищаясь, медленно покидали поле боя. Казалось, что они молча отдавали последние почести тем, кто погиб во время этой страшной битвы.

Обессиленные солдаты Цезаря садились или ложились прямо на землю и благодарили бессмертных богов за победу и за то, что этот кошмар наконец закончился. Многие плакали, обхватив голову руками. Некоторые сидели, уставившись в одну точку невидящим взглядом, дрожа всем телом и бормоча что-то несвязное. Взглянув на этих солдат, можно было подумать, что они потеряли рассудок. Всю ночь слышались крики умирающих, плач и стоны раненых. До самого утра ветераны, за плечами которых было не одно подобное сражение, пытались хоть как-то успокоить молодых солдат. Одни новобранцы, прошедшие боевое крещение, сворачивались калачиком, словно маленькие дети, другие неподвижно лежали на земле лицом вниз. Некоторые, как сомнамбулы, бесцельно ходили среди трупов и смертельно раненых воинов. Им так часто рассказывали о славных победах их предков и о военных походах, в которых участвовали их родственники, но почему-то никто ни словом не упомянул при этом, как на самом деле выглядела война.

Цезарь неподвижно сидел в своей палатке. Командир одного из отрядов разведчиков доложил, что обоз гельветов продолжил путь после того, как в их лагере собрались все оставшиеся в живых после битвы. Он сообщил, что сейчас колонна кельтов состояла примерно из шестидесяти-семидесяти тысяч человек. Проконсул отдал приказ броситься в погоню за противником и не отставать от него ни на шаг.

— Сейчас наши солдаты не в состоянии преследовать гельветов, — пробормотал Лабиэн. Цезарь и сам прекрасно понимал, что он не мог назвать себя победителем. Битва закончилась вничью. С таким же успехом римляне могли первыми покинуть поле боя. Но к тому моменту я уже научился понимать, о чем думает Цезарь — даже такой исход битвы он считал знаком, ниспосланным ему богами.

— Сколько времени понадобится нам, чтобы похоронить погибших? — спросил проконсул.

— По крайней мере, три дня…

Цезарь потупил взгляд и посмотрел на носки своих измазанных глиной кожаных сапог. Можно было подумать, что стыд не позволяет ему смотреть в глаза своим офицерам. Три дня… Это могло означать только одно — его войска понесли огромные потери.

— Лабиэн, немедленно отправь гонцов в племя лингонов. Через два-три дня обоз гельветов должен оказаться в их землях. Я запрещаю лингонам каким-либо образом помогать гельветам! Если они посмеют ослушаться, то я поступлю с ними точно так же, как недавно поступил с тигуринами, а сегодня — с гельветами, боями и рауриками. Я уничтожу их племя. Так и передай.

— Цезарь, — сказал один из молодых трибунов, — в лагере гельветов мы нашли огромное количество золота. Возможно, нам следует…

— Подумай сам, неужели слитки золота смогут заменить моих погибших воинов или вылечить умирающих?! — закричал центурион Луций Сперат Урсул вне себя от гнева. Под левым глазом у него была огромная красно-черная ссадина. Под разорванным в клочья правым рукавом его туники виднелась свежая рана.

— Если я дам на твой вопрос положительный ответ, то это будет отчасти правдой, — спокойно заметил Цезарь. — Золото — это легионы, легионы — это власть, а власть — это Рим. Принесите мне золото гельветов!

В огромной палатке, охраняемой личной гвардией Цезаря, солдаты сложили все награбленное: скромные украшения, которые принадлежали убитым кельтам простого происхождения, а также сокровища вождей и князей. На холм свозили целые телеги, груженные богатой добычей: золотыми слитками, бесчисленным количеством бочек с кельтскими, массилианскими, римскими и греческими золотыми или серебряными монетами.

Цезарь настоял на том, чтобы я сопровождал его. Поскольку земля была довольно скользкой, я решил взять с собой Ванду. Проконсул вошел в палатку в сопровождении одного из солдат своей гвардии. Оказавшись внутри, он забрал у легионера факел и велел ему выйти вон. Цезарь смотрел на награбленные сокровища, которые наверняка стоили несколько сотен миллионов сестерциев. И все эти богатства принадлежали ему — Гаю Юлию Цезарю.

— Ради этого ты вторгся на территорию свободной Галлии? — спросил я проконсула.

Цезарь запустил руку в бочку с массилианскими золотыми монетами, достал пригоршню маленьких золотых дисков, расставил пальцы, и они со звоном посыпались назад в бочку.

— Друид, — ответил проконсул, с задумчивым видом глядя на силуэты легионеров, которые расхаживали вокруг палатки, — неужели кто-нибудь спрашивал у Александра, зачем он хотел завоевать весь мир?

В тот момент я понял, что Цезарь одержим. Его привлекало не богатство, а те возможности, которые открывались перед ним благодаря награбленным сокровищам кельтов. Проконсул не мог в полной мере насладиться уже достигнутым. Как только он добивался успеха, ему тут же казалось, что этого мало, и Цезарь начинал строить новые отчаянные планы, воплощение которых могло стоить ему жизни. Рассуждая таким образом, нетрудно было сделать вывод, что Юлий Цезарь стал рабом собственного честолюбия.

Вдруг проконсул обратил внимание на старый деревянный сундук с позолоченными замками и петлями. Цезарь встал перед ним на колени и хотел поднять крышку, но я сказал:

— Не делай этого!

Проконсул повернулся и отдал мне факел, чтобы обе его руки были свободны.

— Почему я не должен открывать его? На этом ящике даже нет замка.

— Его не закрыли по одной простой причине — никто из кельтов никогда не решится даже прикоснуться к этому сундуку.

Цезарь вновь повернулся ко мне. Похоже, происходящее доставляло ему огромное удовольствие. Он готов был рассмеяться из-за того, что какой-то галл запрещал ему открывать ящик, захваченный его легионерами.

— Этот сундук принадлежит друиду. И я советую тебе как можно быстрее вернуть его хозяину. В противном случае боги могут разгневаться на тебя и жестоко наказать.

Теперь Цезарь знал, что он должен делать, и больше ни мгновения не сомневался. Я пригрозил проконсулу карой небесной. Это значило, что, открыв сундук, Цезарь сделал бы своими врагами всех кельтских богов. Но такое соперничество пришлось ему по вкусу. Он принял решение бросить вызов богам чужого народа и победить их или умереть, сражаясь.

Когда Цезарь открыл сундук, я тут же отвернулся. Установив факел в железную подставку, прикрепленную к древку, вкопанному в самом центре палатки, я повернулся лицом к выходу, чтобы не видеть, как этот римлянин, решивший оскорбить наших богов, осквернит своими грязными руками священные золотые серпы друидов.

Через несколько часов Мамурра начал составлять подробный список ценных предметов, захваченных легионерами. Ему помогали образованные греческие рабы. Эту процедуру нужно было закончить как можно быстрее, поскольку размер вознаграждения, причитавшегося каждому солдату, зависел исключительно от количества награбленного. Как раз во время подсчета в палатку ворвался Урсул, примипил десятого легиона, в сопровождении нескольких взволнованных центурионов и попросил Цезаря немедленно обратиться с речью к воинам. Выслушав аргументы своих офицеров, проконсул решил, что их требование вполне разумно, и вышел к своим легионам, которые уже выстроились на холме. Он похвалил своих солдат за смелость и пообещал каждому дополнительное вознаграждение, равное жалованью, получаемому за год. Требатий Теста, молодой советник, специализировавшийся в области административного права, который лишь недавно прибыл из Рима, удрученно покачал головой, услышав речь Цезаря. Как проконсул мог обещать своим легионерам вознаграждение в размере двенадцати месячных жалований, еще не зная, сможет ли он сдержать свое обещание? Но я уже успел составить определенное мнение о характере Цезаря и нисколько не удивился такому повороту событий. Проконсул постоянно загонял себя в тупик, делая поспешные выводы и необдуманно раздавая обещания. Если у Цезаря окажется недостаточно золота, чтобы выплатить вознаграждение простым легионерам и офицерам, он будет вынужден искать способы любым путем получить дополнительные средства.

Мы вернулись в нашу палатку, и я велел Криксосу раздобыть для нас хорошего вина. Мне хотелось напиться до беспамятства. Уже наступила полночь.

— Как ты думаешь, Ванда, судьба каждого человека определяется богами еще при его рождении? И он никак не может изменить ее?

— Я не знаю, — улыбнулась она и тут же крепко обняла меня. Люсия играла с кожаными шнурками на моей обуви. Я был безумно рад, что моя любимая собака по-прежнему со мной. Наверное, я решил сейчас упомянуть о Люсии потому, что о собаках говорят в основном тогда, когда они умирают.

Я всегда испытывал к Люсии огромную привязанность: мне казалось, что она стала членом моей семьи, который помогал мне забыть о заботах и печалях. Появился Криксос с небольшим мехом, наполненным вином. Сделав несколько глотков, я почувствовал тяжесть во всем теле. Подавленное настроение сменилось беспокойством. Я почему-то боялся, что могу потерять Ванду. Не знаю, возможно, подобные мысли роились в моей голове потому, что в тот день на моих глазах умерло столько людей? В самом деле, не знаю. Может быть, это было предчувствие? Знак, ниспосланный мне богами? Я обнял Ванду и крепко прижал ее к себе.

Цезарь до сих пор произносил речь, стоя перед своими легионерами. Его голос был отчетливо слышен даже в нашей палатке, расположенной довольно далеко от того места, где центурионы выстроили своих солдат. Проконсул в очередной раз упомянул, что сами боги помогли Риму одержать эту славную победу.

Победу? Его солдаты едва стояли на ногах, они были на грани физического и морального истощения. Три дня подряд оставшиеся в живых хоронили погибших и ухаживали за ранеными. Нечего было и думать о преследовании гельветов, которые бросили большую часть своего имущества и весь скот и могли благодаря этому передвигаться гораздо быстрее.

Разведчики сообщили, что обоз кельтов идет вперед практически без остановок, днем и ночью. В землях лингонов они надеялись передохнуть и набраться сил перед следующей битвой с римлянами. Но гонцы уже передали вождям этого племени послание Цезаря. Лингоны прекрасно понимали, что проконсул провинции Нарбонская Галлия обязательно приведет в исполнение свои угрозы. Поэтому они закрыли перед гельветами ворота своих оппидумов и отказали им в какой бы то ни было помощи. Обессиленные утомительным переходом гельветы не могли позволить себе вести войну на два фронта. Цезарь, который через три дня возобновил преследование, встретился с послами гельветов и велел им передать своим соплеменникам, чтобы те дожидались прибытия римского войска.

Уже началась первая ночная стража, когда проконсул принял в своей огромной палатке делегацию кельтов, возглавляемую Наммеем и Веруклетием. Цезарь сидел на обтянутом красной кожей мягком стуле с широкими подлокотниками из бронзы. Палатку разбили не на голой земле, а на деревянном помосте, в центре которого находилось небольшое возвышение, сколоченное из досок. Именно на нем восседал Цезарь, словно царь, назначивший аудиенцию своим подданным. Проконсула окружали префекты и легаты — Котта, Красс, Брут, Бальба, Фабий и верный Лабиэн. Слева и справа установили столы для писарей и переводчиков.

Мне, Авлу Гирту, Гаю Оппию, Валерию Прокиллу и Требатию Тесте проконсул велел присутствовать в его палатке во время переговоров с кельтами, чтобы в его распоряжении находилось несколько переводчиков и секретарей. Цезарь тут же взял слово и безапелляционным тоном заявил послам:

— Гельветы, от имени Рима Цезарь требует немедленной полной капитуляции.

Прокилл перевел сказанное проконсулом, после чего Цезарь дал знак Требатию Тесте. Теста, несмотря на молодость, одним своим видом внушал уважение к себе. Он был одет со вкусом и без каких-либо излишеств, строен, с благородными чертами лица чистокровного грека. Его голос звучал мягко, а слова были четкими и понятными:

— Капитуляция подразумевает под собой немедленную сдачу оружия, возмещение стоимости сбежавших рабов, а также предоставление заложников. Принимая условия капитуляции, вы тем самым подтверждаете право Рима предъявлять претензии на господство на территории Галлии. Если вы согласны капитулировать на данных условиях, то я немедленно оглашу более подробный список всех наших требований.

Теста взглянул на Цезаря. Когда Валерий Прокилл закончил переводить только что сказанное, проконсул вновь взял слово:

— Гельветы, вы должны немедленно согласиться капитулировать либо отказаться от капитуляции.

— Цезарь, — начал Наммей, — боги были благосклонны к тебе. Они решили покарать нас и нарушить наши планы. Но они не уничтожили наше племя! Оставшиеся в живых воины гельветов, рауриков, тигуринов и боев готовы сражаться и защищать свою честь. Наша воля не сломлена. Тем не менее мы хотим узнать, где мы должны будем поселиться, если примем условия капитуляции.

— Я приказываю вам вернуться в те земли, из которых вы начали свой путь к побережью — на вашу родину. Восстановите дома в ваших оппидумах, а также в малых селениях.

— Неужели Цезарь забыл о причине, которая вынудила нас три года назад принять решение отправиться в трудный путь к Атлантикусу? Ведь мы покинули свою родину не из прихоти. Может быть, проконсул хочет, чтобы нас уничтожили бесчисленные орды германцев? Если Цезарь приказывает нам вернуться на свою родину, чтобы мы превратились в живой щит, который будет отряжать набеги Ариовиста и не даст германским воинам разорять римскую провинцию, то мы требуем, чтобы нам оставили наше оружие. Ведь мы не сможем сражаться голыми руками!

Цезарь, не сводя глаз с Наммея, покачал головой.

— Вы не имеете права диктовать мне условия, гельветы. Надеюсь, вы понимаете, что ваше положение не позволяет вам делать этого! Итак, до завтрашнего вечера, еще перед началом первой ночной стражи, все ваши воины должны сложить свое оружие. У каждого кельта, который посмеет ослушаться, снаряжение и оружие будет отобрано силой, а сам он будет продан в рабство. Те же, кто согласится принять капитуляцию и безоговорочно выполнит все поставленные условия, сможет вернуться на родину. Когда вы, гельветы, вновь окажетесь на своих землях, вам будет возвращено все ваше оружие.

Вожди и князья кельтов начали обсуждать выдвинутые условия. Похоже, они предвидели возможные варианты развития событий, поэтому, обменявшись всего лишь несколькими словами с остальными членами делегации, Наммей первым подошел к Цезарю. Кельт расстегнул свой пояс, на котором висел его меч, и, гордо подняв голову, швырнул оружие на пол. Затем два раба помогли Наммею расстегнуть кожаные ремни на доспехах и положили их рядом с мечом. Примеру своего предводителя последовали и другие кельты. Эта сцена тронула меня до глубины души. При виде соплеменников, вынужденных бросить свое оружие к ногам чужеземца, мое сердце переполнилось печалью. Все мы прекрасно осознавали, что Цезарь начал несправедливую войну против гельветов. Но я никак не мог понять, почему наши боги так покарали народ, приносящий им жертвы. Или Цезарь в самом деле был прав? Тех, кого боги хотят наказать с особой жестокостью, они долгое время защищают от превратностей судьбы, желая обрушить на головы смертных все беды сразу и окончательно сломить их. Я задавал себе вопросы и не мог вразумительно ответить на них. Ко мне подошел друид Веруклетий и взял меня за руку:

— Дивикон умер, Корисиос. Иди своей дорогой, но не забывай о пророчестве.

У меня по спине побежали мурашки. Мне показалось, что в теплой палатке я почувствовал холодное дыхание пока что далекой зимы. Значит, я в одиночку должен был уничтожить человека, с которым не смогла справиться целая армия отважных кельтов? В ответ на слова Веруклетия я лишь молча кивнул головой, хотя в тот момент слабо верил в то, что пророчество действительно сбудется. Для Веруклетия, как, впрочем, и для других друидов, вторжение римских легионов в Галлию было серьезной угрозой их существованию. На все завоеванные ими земли римляне несли латынь и письменность, знания и вино. Это означало, что их боги постепенно начнут заменять наших, кельтские монеты будут переплавлены и в оборот пустят римские деньги. А там, где совсем недавно в ожесточенной битве сходились войска, начнет процветать торговля. Не прилагая особых усилий, римляне могли отобрать у друидов всю их власть. Навсегда! А вместе с друидами исчезнет с лица земли и кельтская мудрость. Вожди и князья тряслись, боясь потерять свои привилегии. Вот почему эдуй Дивитиак перешел на сторону Цезаря. Именно по этой причине арверн Верцингеториг служил вместе со своими воинами в римской кавалерии. Я никак не мог избавиться от мысли, что всем кельтам, которые могли повести за собой простых воинов, было наплевать на свободу своего народа. Каждый беспокоился только о том, чтобы уберечь свою собственность и, по возможности, сохранить высокое положение в обществе. Если кто-то не мог сделать этого сам, он обращался за помощью к Цезарю.

— Значит, я уже не смогу стать друидом, верно?

— Боги уже говорили с тобой, и этого вполне достаточно, — усмехнулся Веруклетий, — тебе не суждено стать закрытой книгой кельтов, Корисиос. Тебе придется стать говорящей книгой.

Да, друиды всегда умели произносить красивые слова. Именно в тот момент я понял, что у меня, пожалуй, не было никаких шансов попасть в школу на острове Мона и стать настоящим друидом. Если честно, то для самого себя я уже решил, что мне гораздо дороже Ванда, чем уважение и почет, в которых, можно сказать, купались наши жрецы. Тем не менее меня очень разочаровал и даже в какой-то мере оскорбил тот факт, что я был лишен возможности принять решение самостоятельно. Значит, даже если бы я очень захотел стать друидом и все же решился отказаться от стольких удовольствий ради возможности приобщиться к мудрости наших предков, мне все равно отказали бы. Если бы все это время я находился среди друидов, которые направлялись вместе с обозом гельветов к Атлантикусу, они бы давным-давно исключили меня из числа своих учеников, ведь в моем роду не было ни одного знатного кельта. Если у меня и была возможность стать кем-то более значительным, чем калека, с трудом добывающий себе пропитание, то эта возможность была тесно связана со службой в войске Цезаря. Надо же — именно в армии полководца, развязавшего несправедливую войну против моего народа! Мне кажется, что тот день, когда кельты согласились с условиями капитуляции, выдвинутыми проконсулом, имел для меня такое же огромное значение, как и тот, когда я увидел у ног Цезаря плачущих эдуев Дивитиака и Лиска.

Я попрощался с Веруклетием. Должен сказать, что тогда же я попрощался и со своим племенем. Постепенно я начал понимать: больше никогда в жизни я не увижу друида. Взглянув на Цезаря, я заметил, что он внимательно наблюдает за мной. Скорее всего, он ни на миг не сводил с меня глаз, пока я разговаривал с Веруклетием. На губах проконсула играла улыбка. Можно было подумать, что он радовался, наблюдая за тем, как я прощаюсь с друидом. Во взгляде Цезаря я прочитал желание видеть во мне друга.

Тем временем вокруг лагеря гельветов установили высокий частокол, которому, казалось, не было конца. Место, где остановились кельты, сейчас больше напоминало гигантскую клетку или загон для скота. Когда вожди и князья вернулись к своему племени, послышались взволнованные возгласы. Кое-где воины начали спорить и драться друг с другом. Около полуночи отряду из шести тысяч кельтов удалось сломать ограду и бежать из лагеря.

На следующее утро легаты и трибуны Цезаря устроили настоящее представление, называвшееся официальной капитуляцией. Шесть легионов выстроились перед своим полководцем, образовав длинную широкую аллею, границы которой слева и справа четко обозначали две шеренги вооруженных легионеров. В конце нее установили деревянный помост. Именно на нем, словно царь, в окружении офицеров восседал Цезарь на своем красном кожаном стуле. Кельты по очереди проходили между рядами римских солдат и бросали свое оружие на землю, оказавшись перед помостом, с которого проконсул наблюдал за всем происходящим. Когда пришла очередь племени рауриков, я от волнения затаил дыхание. Кто из моих соплеменников остался в живых? К своей величайшей радости, я увидел Базилуса.

— Базилус! — закричал я так громко, как только мог. Римские офицеры посмотрели на меня, словно на сумасшедшего. Расталкивая молодых трибунов, Ванда потянула меня за собой. Теперь мой друг детства наконец увидел меня. Он был раздет до пояса, на груди, плечах, руках и спине виднелись раны. Но, насколько я мог судить, Базилус не получил ни одного серьезного ранения. Он шел ко мне легкой походкой, прямо держа спину и высоко подняв голову. Широко улыбнувшись, мой друг поднял вверх свой меч и воскликнул:

— Корисиос!

Тут же несколько преторианцев из личной гвардии Цезаря подняли щиты, прикрывая своего полководца. Критские лучники, стоявшие слева и справа от деревянного помоста, натянули тетиву своих луков, целясь в Базилуса. Но он даже не пошевелился и, довольно улыбаясь, обвел взглядом римских солдат. Моему другу явно польстило, что он сумел в одиночку нагнать такого страху на своих врагов. Громко рассмеявшись, Базилус бросил свой меч на землю, туда же, где лежала целая груда оружия, совсем недавно принадлежавшего свободолюбивым кельтам.

— Мы еще увидимся с тобой, Корисиос? — спросил Базилус. Эту фразу он произнес достаточно громко, веселым голосом, словно не замечая хмурых лиц римских легионеров.

Преторианцы направились к нему с поднятыми гладиусами. Некоторые легионеры уже достали свои пилумы и, подойдя к Базилусу, попытались оттеснить его подальше от помоста, на котором восседал их полководец. Мой друг повернулся к ним с недовольным видом. Он взглянул на солдат с таким презрением, словно это были всего лишь досаждавшие ему мухи, а не вооруженные легионеры, острия пилумов которых почти касались груди Базилуса. Он не боялся, что может умереть от рук римлян, ведь однажды я предсказал ему, при каких обстоятельствах закончится его жизненный путь, поэтому Базилус знал, что в тот день ему ничто не угрожало. Он рассмеялся в лицо легионерам, повернулся и зашагал назад, к лагерю кельтов. Мне показалось, что мой друг стал старше. Трудности, перенесенные за время длительного перехода, наложили на его лицо свой отпечаток: щеки Базилуса впали, а на лбу залегли морщины.

Сдача оружия затянулась и продолжалась все утро. Кельты приняли условия капитуляции, поэтому после обеда в лагерь римлян привели заложников, предоставленных гельветами. Я не мог смотреть на душераздирающие сцены, разыгрывавшиеся прямо у меня на глазах. Мое сердце готово было разорваться от горя. Дети громко плакали, а легионеры, которые надевали тяжелые кандалы на маленькие ручки, не обращали на их плач никакого внимания и даже не пытались быть осторожнее, чтобы причинять им меньше боли. При виде этой сцены у Валерия Прокилла на глаза навернулись слезы. Хотя он был взрослым мужчиной, которому многое довелось пережить, вид заложников-гельветов напомнил ему о том далеком дне, когда его самого увозили в Рим, словно раба. Мне так хотелось сказать детям что-нибудь в утешение и попытаться убедить их, что несчастье, с которым человек нашел в себе силы смириться, переносится гораздо легче. По крайней мере, так гласила кельтская мудрость. Но вряд ли маленькие заложники смогли бы понять смысл сказанного мною. Через несколько дней с детей и женщин снимут кандалы и будут обращаться с ними как с желанными гостями. Во всяком случае, дети не останутся без присмотра — рядом с ними обязательно будет кто-нибудь из их племени. Среди заложников я увидел также нескольких мужчин разного возраста, которые наверняка происходили из знатных семей. Как правило, в таких случаях выбирали несколько человек из каждого клана. Чаще всего заложниками становились те, кого любила вся семья — близкие и далекие родственники, потому что только таким образом римляне могли заставить побежденные племена действовать в соответствии с условиями, выдвинутыми победителем.

Ближе к вечеру гельветы передали римлянам всех сбежавших рабов. Тех невольников, которые не хотели возвращаться к своим прежним хозяевам и, сопротивляясь, нанесли раны легионерам, распяли на крестах. Кстати, этот обычай римляне переняли у карфагенян, которые таким образом приносили жертвы своим богам. Римляне же стали использовать способ, которым умерщвляли жертву во время ритуального жертвоприношения, как мучительную казнь. По их мнению, распятие на кресте позволяло не только лишить человека жизни, причинив ему невероятные страдания, но и сделать из него посмешище.

В течение последующих нескольких дней по распоряжению Цезаря в лагере устраивали пиры. Рынки на много миль вокруг опустели — все продукты скупили римляне. Проконсул хотел порадовать своих отважных легионеров царскими блюдами. Произнося одну из торжественных речей, он похвалил мужество и храбрость солдат и в очередной раз сообщил, что он уже отдал приказ своему квестору выдать каждому легионеру премию в размере годового жалованья. Обычно такой чести могли удостоиться только граждане Рима, но Цезарь решил в очередной раз пренебречь всеми правилами и обычаями. Он велел выплатить вознаграждение всем, кто сражался на его стороне, то есть значительную прибавку к жалованью должны были получить и всадники-кельты. Цезарь лично принял в своей палатке командиров кельтской кавалерии, которые присоединились к вспомогательным войскам римлян вместе с верными им воинами, и передал им деньги.

Знатные представители разных племен (многие из которых даже не могли вернуться в собственные оппидумы, поскольку были изгнанниками), решившие служить Цезарю, стали богатыми людьми. Я понял, что проконсул и здесь действовал с тонким расчетом: выдав вознаграждение всем своим воинам, а не только гражданам Рима, он вогнал клин между соперничающими кельтскими племенами, и разногласия между ними стали еще сильнее. Чтобы выплатить столь высокие премии, обещанные солдатам, Цезарь был вынужден использовать собственные денежные резервы. Узнав об этом, Мамурра просто взбесился.

— Ты тратишь деньги, которые я еще не успел сосчитать! Почему бы нам наконец-то не выплатить все твои долги, Цезарь?

Личный казначей проконсула был одним из немногих людей, которые могли позволить себе разговаривать с Цезарем подобным тоном.

— Какой смысл выплачивать долги? Рассчитавшись с кредиторами, я потеряю Галлию, — спокойно ответил Цезарь. — Дружба с эдуями для меня гораздо важнее, чем какой-нибудь укрепленный лагерь посреди этой глуши, в котором можно хранить провиант для моих войск.

— Ты пообещал царские короны такому количеству галлов, что на всех вождей этих бесценных символов власти наверняка не хватит, — примирительным тоном добавил Мамурра и широко улыбнулся. В конечном итоге он беспрекословно выполнил все приказы Цезаря.

Почти все вечера проконсул посвящал составлению писем, которые гонцы должны были как можно быстрее доставить в Рим. Всем членам сената и кредиторам Цезаря следовало узнать, что в Галлии он наткнулся на настоящую золотую жилу. Пусть всему Риму станет известно, как он победил гельветов, которые благодаря соседству с воинственно настроенными германцами всегда считались самыми отважными из кельтов.

Гельветам, латовикам, тигуринам и раурикам Цезарь приказал вернуться в земли, которые они недавно покинули, аллоброги же должны были предоставить всем этим племенам столько продовольствия, сколько тем понадобится, чтобы прожить до следующего урожая. Вряд ли кто-нибудь мог позавидовать аллоброгам. Они жили на территории римской провинции Нарбонская Галлия, поэтому вынуждены были выполнять все распоряжения проконсула, то есть Цезаря. Гельветы же, вернувшись в свои родные земли, смогут жить как свободный народ.

Цезарь велел разбить в окрестностях Бибракте укрепленный лагерь, в котором его солдаты могли бы некоторое время отдохнуть и залечить свои раны. После того как проконсул победил войска гельветов, эдуи решили, что римлянам лучше не перечить. Получив какое-либо распоряжение от Цезаря, они больше не пытались тянуть время. Сейчас эдуи снабжали римскую армию всем необходимым, своевременно поставляя продовольствие и строительные материалы.

За многочисленными ранеными тщательно ухаживали. Чтобы они быстрее шли на поправку, каждый день им выдавали двойную порцию пищи. Остальным легионерам тоже не на что было жаловаться: выполнив свои обязанности в лагере, одни из них, чтобы продать награбленные кельтские украшения, шли к купцам, шатры которых вновь словно грибы после дождя начали расти неподалеку от военного лагеря; другие просаживали деньги в кабаках или развлекались с проститутками. Все оружие и снаряжение убитых римскими солдатами кельтских воинов стало собственностьюодного из легионов. Часть добычи было решено оставить для ауксилии, а часть продали крупным торговцам. Деньги текли рекой, и ежедневно огромные суммы переходили от старого владельца к новому.

В окрестностях лагеря появлялось все больше борделей, трактиров и кабаков. Золото творило чудеса. Каждого легионера, каким бы маленьким и уродливым он ни был, кельтские крестьяне и уличные девки встречали так, словно он был важной персоной. От него могло разить чесноком на несколько шагов, он мог громко выпускать газы, словно старый шелудивый пес, но те, кто надеялся заработать, относились к солдату как к принцу, посланному им самим Езусом. Римляне сорили деньгами направо и налево. Один легионер приносил неплохую прибыль, а с тридцати тысяч легионеров можно было получить в тридцать тысяч раз больше! Кельтам, жившим под Бибракте и в самом оппидуме, Цезарь принес не смерть и разорение, а дал возможность обогатиться. Даже гельветы, с которыми совсем недавно так жестоко обошелся проконсул, все чаще обращались к префектам с просьбой взять их на службу в один из легионов. Цезарь же был не злопамятен. Самым важным фактором, характеризующим любые его действия, он считал результат. Поэтому проконсул отдал приказ принимать в свою кавалерию гельветов благородного происхождения, которые хотели вступить в римскую армию вместе с подчинявшимися их приказам воинами. Проконсулу нужны были только всадники.

Цезарь проявил великодушие даже по отношению ко мне. Мне вручили вознаграждение, сумма которого равнялась жалованью, которое я получил бы за два года. Признаюсь, я испытывал странное чувство, принимая из рук Цезаря деньги, большую часть которых он отнял у моего народа. Но разве за всю мою жизнь хоть один богатый гельвет или раурик подарил мне хотя бы один сестерций? Мои соплеменники обошлись со мной довольно жестоко, дав понять, что я не смогу стать друидом, даже если очень этого захочу. Конечно, я уже сделал выбор: тело Ванды интересовало меня гораздо больше, чем изучение священных стихов и возможность наблюдать за движением светил по небу. Но факт оставался фактом — у меня никогда не было даже малейшего шанса отправиться на остров Мона и стать живой книгой кельтов. Думая об этом, я терял самообладание и не находил себе места. Мое сердце переполняла обида, и эта обида помогла мне принять от Цезаря столь щедрое вознаграждение.

Проконсул лично принес мне причитающуюся сумму в серебряных денариях. Положив руку на мое плечо, Цезарь посмотрел мне в глаза, и я понял по его взгляду — он хочет, чтобы мы были друзьями. Я больше не мог убеждать себя в том, будто проконсул безжалостное чудовище, которое способно творить только зло. Цезарь дал мне гораздо больше, чем кто-либо из кельтов, не состоявших в родстве со мной! В тот день я действительно гордился тем, что мог называться друидом Цезаря.

Немного позже проконсул вызвал меня в свою палатку, чтобы я с его слов записал продолжение официального отчета, содержавшего описание кампании в Галлии: «Получив от эдуев просьбу позволить им принять в своих землях племя боев, которые прославились своей смелостью, Цезарь дал согласие. С разрешения Цезаря эдуи определили территорию, на которой имели право селиться бои и (несколько позже) предоставили этому племени такие же права, которыми обладают сами, будучи хозяевами этих земель».

Записывая эти пояснения под диктовку проконсула, я едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. Любой римлянин — конечно, если он не лишен способности сопоставлять факты, — прочитав отчеты Цезаря, задал бы вопрос, почему эдуи, которые якобы обратились к проконсулу за помощью, просили теперь его же позволить им принять на своих землях племя боев. Тех самых боев, которые якобы вместе с гельветами разоряли поля эдуев. Пока я писал под диктовку проконсула, в палатку вошел Урсул и принес покрытые воском дощечки, обнаруженные в лагере гельветов. Кто-то записал на греческом языке, сколько воинов, способных держать оружие, а также сколько детей, женщин и стариков направлялись к побережью Атлантикуса. Содержание табличек совершенно не устраивало Цезаря. Он мог считать настоящей удачей для себя тот факт, что Урсул не умел читать по-гречески. Речь шла о ста восьмидесяти четырех тысячах человек, из которых сорок шесть тысяч могли держать в руках оружие. Пятьдесят пять тысяч моих соплеменников остались в живых. Значит, в течение последних нескольких недель легионы Цезаря безжалостно уничтожили более ста тысяч человек и разграбили их имущество. Проконсул велел принести ему разбавленного вина. Мы с Авлом Гиртом с нетерпением ждали, когда он продолжит диктовать отчет. Наконец, Цезарь сказал:

— Всего к побережью направлялись двести шестьдесят три тысячи гельветов, тридцать шесть тысяч тигуринов, четырнадцать тысяч латобригов, двадцать три тысячи рауриков и тридцать две тысячи боев. Девяносто две тысячи из них — воины, способные держать в руках оружие и сражаться.

В общей сложности получалось триста шестьдесят восемь тысяч человек. В соответствии с переписью, проведенной по приказу Цезаря, сто десять тысяч из них остались в живых и смогли вернуться в покинутые ими земли.

Проконсул умножил все числа на два. Вот как пишется история. Она всегда зависела и будет зависеть исключительно от желания победителя.

VII

В то время как Цезарь составлял послания и диктовал письма, желая как можно быстрее поведать Риму о своей славной победе над гельветами, в лазаретах каждый день умирали дюжины легионеров. Утром главный медик Антоний подавал отчет о количестве умерших за ночь. Солдаты, получившие тяжелые ранения, умирали быстро, им не приходилось мучиться. Рваные раны и переломы костей врачи лечили довольно успешно, но они не могли помочь тем, у кого были повреждены внутренние органы. Довольно редко удавалось вылечить солдат, открытые раны которых начинали воспаляться и гноиться. В распоряжении главного медика Антония находилось множество специалистов. Некоторые из них раньше были мясниками, которых прямо при легионе обучили обращаться с ранеными. Они лучше врачей умели извлекать из тел солдат стрелы, кинжалы или ножи, застрявшие в мягких тканях. Оружие вытаскивали либо назад по каналу раны, либо проводили операцию таким образом, чтобы вытащить его с другой стороны. В последнем случае плоть разрезали до самого острия, захватывали предмет и извлекали его из тела раненого. Во время подобных манипуляций врачу иногда приходилось перерезать артерии или сухожилия.

Гораздо более сложными были многочисленные ампутации, которые медики делали после каждой битвы. Пациента крепко привязывали к столу. Прежде чем приступить к операции, врач давал несчастному кусок дерева, который тот зажимал в зубах. Если, к примеру, нога была раздроблена от стопы до колена, то кожу ниже колена разрезали до самой кости и заворачивали вверх, освобождая место, где следовало перепилить конечность. Затем при помощи пилы отрезали ту часть ноги, вылечить которую было нельзя. Острые края кости тщательно полировали, закрывали кожей и сшивали края раны. Если солдат оставался жив после такого лечения, плотник выдавал ему новые костыли, а через несколько дней легионера с почестями отправляли в отставку. По вечерам, сидя у костра, многие римские солдаты спорили о том, стоит ли жить с одной рукой. Немного опьянев, легионеры часто спрашивали другу друга, не лучше ли предпочесть смерть жизни безногого калеки. Большинство из них придерживались мнения, что жить все-таки стоит, если ты можешь выпить вина и дотащить то, что осталось от твоего тела, до борделя, чтобы развлечься с проститутками.

Как бы там ни было, после любой битвы, в которой армия понесла значительные потери, в лагере царила довольно напряженная атмосфера, а солдаты находились в неуравновешенном состоянии и в любой момент могли начать выражать свое недовольство. Сражение при Бибракте не стало исключением. Сначала лишь некоторые легионеры возмущались действиями Цезаря, стараясь не делать этого открыто. Однако семена критики и недовольства пали на благодатную почву. Офицеры, надежды которых на сказочно богатую добычу и повышение в звании так и не оправдались, сыпали упреками в адрес проконсула, обвиняя его в том, что он начал никому, кроме него, не нужную и к тому же не одобренную сенатом войну против гельветов. Они считали, что военную кампанию в Галлии Цезарь начал исключительно в корыстных целях — хотел обогатиться и выплатить долги кредиторам, а также удовлетворить свое болезненное честолюбие. Постепенно я начал понимать, что враги у проконсула имелись не только в Риме, но и среди его подчиненных. Среди его офицеров были такие, которые шпионили, плели интриги и делали все возможное, чтобы помочь противникам Цезаря в Риме уничтожить его. Хотя проконсул обладал превосходным чутьем, благодаря которому ему всегда удавалось предвидеть возможные неприятности, некоторое время он не имел ни малейшего представления о настроении, царившем в лагере. Я не считал своей обязанностью докладывать ему о подобных вещах. Возможно, все происходящее было прекрасно известно Цезарю, но он предпочитал игнорировать опасность, исходившую от собственных легионеров, по одной простой причине — в те дни проконсул больше, чем когда бы то ни было, верил, что он является потомком богов и их избранником, а поэтому может рассчитывать на их покровительство.

В течение нескольких недель Цезарь принимал кельтских князей, которые спешили засвидетельствовать ему свое почтение. Они обратились к проконсулу с просьбой разрешить им созвать в Галлии совет вождей племен. Цезарь дал свое согласие, но был крайне удивлен поведением знатных представителей гельветов. Ни один из них не упрекнул проконсула в том, что он вторгся со своими войсками на территорию свободной Галлии. Нет, князья приветствовали захватчика и добровольно признавали за ним право решать все споры и разногласия между ними, выступая в роли верховного судьи. Я же нисколько не удивился такому поведению. Я видел нашу знать насквозь: каждый из них хотел сделать Цезаря своим союзником и поэтому боялся перечить ему. Верцингеториг тоже нанес визит проконсулу. Он хотел как можно быстрее вернуться в Герговию, чтобы отомстить своему дяде и другим родственникам. Однако Цезарь ограничился тем, что заверил молодого кельта в своей дружбе и в очередной раз попросил проявить терпение и выдержку. Очевидно, у проконсула были другие планы относительно одного из командиров своей кавалерии. Но у меня постепенно начало создаваться впечатление, будто Верцингеториг не собирается всю жизнь служить римлянам, поскольку у него тоже появились другие планы…

Однажды рано утром, когда еще не закончилась четвертая ночная стража, я проснулся, услышав рычание Люсии. Я взглянул на Ванду, которая спокойно спала рядом со мной, и поблагодарил богов за то, что они до сих пор были столь благосклонны ко мне.

Если разобраться, то судьба, которую они мне уготовили, казалась не такой уж плохой. Я сам часто повторял, что невозможно предугадать, с какой целью боги посылают нам то или иное испытание, ведь они не посвящают смертных в свои планы. Мы, люди, можем сделать какие-либо выводы относительно событий, оставшихся в прошлом, лишь в тот момент, когда свершается задуманное богами. Но не раньше.

— Корисиос! — теперь и я отчетливо услышал чей-то голос, Доносившийся откуда-то снаружи. Это был Криксос. Рядом с ним стоял преторианец.

— Цезарь велел привести тебя в его палатку. Он хочет видеть тебя.

Я тут же вскочил со своего ложа и пошел следом за солдатом из личной гвардии проконсула, который вел меня к огромной палатке. Услышав возгласы, Ванда проснулась и решила отправиться вместе со мной. Лагерь еще спал. Стражники, стоявшие на стенах, закутались в теплые шерстяные накидки и по очереди подходили к небольшим кострам, чтобы согреть руки над огнем. В ранние утренние часы было еще довольно холодно. Находясь на расстоянии нескольких сотен шагов от палатки Цезаря, я заметил, что из-под полога, прикрывающего вход, поднимаются клубы пара.

Когда мы подошли ближе, из палатки как раз выходили рабы, неся огромные бронзовые котлы. В воздухе стоял такой запах, словно кто-то разбил целую корзину яиц. Преторианец отодвинул в сторону полог и велел мне войти внутрь. Горячий пар был настолько густым, что я с трудом смог различить лишь очертания пальцев на вытянутой перед собой руке. Если бы меня не поддерживала Ванда, то я наверняка растянулся бы на полу, споткнувшись о какой-нибудь предмет.

— Присаживайся, Корисиос, — услышал я голос Цезаря. Осторожно ощупывая предметы, попадающиеся на моем пути, я наконец добрался до стула и с облегчением вздохнул, усевшись на него. Однако я тут же почувствовал, как мне в спину уперлось что-то твердое. Ощупав предмет, обнаруженный мной на спинке стула, я понял, что это кожаный пояс Цезаря с висящими на нем гладиусом и пугио. Мою сонливость как рукой сняло. Неужели настал тот день, когда должно исполниться пророчество друида Сантонига? Я вцепился в рукоятку гладиуса, сделанную из искусно обработанных костей животных. Каждый палец удобно ложился в предназначенное для него углубление. Вдруг порыв ветра приподнял полог палатки и немного разогнал клубы пара. Увиденное повергло меня в ужас. На расстоянии всего лишь трех шагов от меня Цезарь лежал в деревянной ванне, до краев наполненной горячей водой. Он откинул голову назад и закрыл глаза. Голова проконсула покоилась на краю ванны, волосы слиплись от пота. Но я сразу понял, что ему плохо не от жары. По лицу Цезаря было видно, что он испытывает нечеловеческие страдания. Цезарь мучился от сильнейшей боли. В палатку осторожно вошел слуга. Он принес несколько неглубоких чаш и поставил их на стол рядом с ванной, а затем исчез столь же беззвучно, как и появился. Когда слуга, выходя наружу, откинул полог в сторону, пара в палатке стало еще меньше, и я смог совершенно отчетливо рассмотреть лицо Цезаря.

— Ты умеешь исцелять недуги, друид? — спросил проконсул глухим голосом.

— Я могу вылечить только того, кого хотят вылечить сами боги, — ответил я.

Мне показалось, что Цезарь задумался. Через некоторое время он сказал:

— Друид, когда кельты сдавали оружие, ты приветствовал одного из воинов. Ты назвал его по имени — Базилус.

— Все верно, только я не могу понять, почему ты вспомнил об этом именно сейчас.

— Он спросил тебя, увидитесь ли вы когда-нибудь еще.

— Верно, Цезарь.

— Скажи, почему он задал тебе этот вопрос? Неужели ты можешь предсказывать будущее? Может быть, ты говоришь с богами?

— Чего ты боишься, Цезарь? Ведь ты сам все время повторяешь, что боги покровительствуют тебе.

Проконсул резко поднял голову и сел в ванне. При этом часть воды выплеснулась на пол. Я отметил про себя, что грудь Цезаря тщательно выбрита — не было видно ни единого волоска.

— Запомни, друид, Цезарь никого и ничего не боится. Или ты посмеешь утверждать, будто меня по ночам мучают кошмары из-за того, что я велел переплавить золотые серпы ваших друидов в слитки?

— Ты никогда не отдавал приказа переплавить серпы наших друидов, — спокойно возразил я таким тоном, словно был полностью уверен в сказанном мною. На самом деле я очень сильно рисковал. Однако, заметив удивление на лице Цезаря, я понял, что не ошибся.

— Откуда тебе это известно, друид?

— Если бы ты отдал такой приказ, то тебя вряд ли мучили бы ночные кошмары. Я не думаю, что наши боги поступили бы с тобой столь снисходительно.

— Рим дал мне титул pontifex maximus^[51]. Это значит, что я самый главный жрец и священник во всех цивилизованных землях. Почему ты считаешь, будто я не смогу уничтожить ваши варварские святыни? Кто, если не я, великий понтифик Римской республики, отважится на подобный шаг?

— Богам нет дела до званий, которыми смертные награждают друг друга. Они могут лишь посмеяться над нашей наивностью, Цезарь. Твой рассудок помутился из-за того, что тебе удалось захватить большое количество золота. В твои руки попали несметные богатства, но уже сейчас тебе кажется, что этого мало. Тобой, Цезарь, овладела жажда наживы, и ты думаешь, будто можешь разграбить священные места кельтов. Я помню, как ты сам говорил, что боги довольно часто позволяют некоторым людям в полной мере наслаждаться жизнью, даря им счастье и всячески покровительствуя. Но они поступают так не из любви к этим смертным, а исключительно с целью сделать их падение в пропасть бед и горестей как можно более неожиданным и болезненным.

Цезарь вновь опустился в воду, откинулся назад и положил голову на край ванны, который слуги устлали полотенцами, чтобы он был не таким твердым. Проконсул закрыл глаза, и я заметил, как мышцы на его лице напряглись. Похоже, его действительно мучили страшные боли.

— Никак не могу понять кельтов, — пробормотал Цезарь еле слышно. — Что я сделал особенного? Почему все вожди захотели стать моими союзниками? Почему Галлия сейчас у моих ног?

— Ступая в топкое болото, первый шаг всегда сделать очень легко. Но когда трясина начинает медленно затягивать твое тело и ты, отчаянно размахивая руками, против собственной воли приближаешь свою же смерть, — вот когда ты, Цезарь, поймешь, что первый шаг стал для тебя роковым.

— Неужели ты хочешь сказать, будто галльские князья, которые готовы ползать передо мной на коленях, собираются устроить мне западню?

— Нет, Цезарь, они сдались без боя не для того, чтобы попытаться уничтожить тебя хитростью. Твоя судьба в руках богов.

Проконсул молчал. Через некоторое время он велел мне съесть что-нибудь, хотя сам не пожелал присоединиться к трапезе, поскольку был не голоден.

— Это пуническая каша, — пробормотал Цезарь, — я приказал приготовить пуническую кашу…

Его голос казался мне вялым и безжизненным, темп речи становился медленнее. Я протянул Ванде чашу с кашей. Оказалось, что блюдо приготовлено из аппетитно пахнущего галльского сыра, перловой крупы, меда, яиц и свежего молока. Настоящий деликатес! На отдельном блюде лежали чесночные шарики. Их готовили следующим образом: свежий сыр растирали с разнообразными ароматными травами и большим количеством чеснока, в эту однородную массу добавляли масло и уксус, а затем формировали небольшие шарики и подавали их с кусочками соленого хлеба.

— Пуническая каша — превосходное блюдо. Насколько я понимаю, этот рецепт привез в Рим сам Ганнибал?

— Нет, он оставил его у ворот нашего города, — устало усмехнулся Цезарь. — Друид, известно ли тебе, как пуны переводят на свой язык слово «слон»?

Я покачал головой, не переставая есть.

— Цезарь. «Цезарь» на языке карфагенян означает «слон». И это прозвище закрепилось за моим родом потому, что один из моих предков в битве против Ганнибала убил слона. — Цезарь помолчал и через некоторое время добавил: — Кое-кто утверждает, будто это произошло во время Первой пунической войны. Но, честно говоря, Вторая пуническая война нравится мне гораздо больше^[52]. Представляешь себе, какой героический поступок совершил мой славный предок, убив одного из слонов Ганнибала!

В лагере раздались звуки туб, объявляя подъем. Цезарь едва слышно спросил:

— Есть ли такие травы, которые просветляют сознание, и такие, которые помогают затуманить его?

— Да, — ответил я уверенно, — точно так же, как вино может поднять настроение и развеселить человека, листья, стебли и коренья некоторых растений способны повергнуть в ужас выпившего отвар из них или же на некоторое время полностью лишить его воли. Внутри человека все устроено довольно просто, так, будто это самый обыкновенный котелок. И вкус приготовленной еды зависит только от нас — он может быть сладким или горьким. Орехи же придают сил.

— Тогда вели принести мне орехов, друид, — пробормотал Цезарь и взял меня за правую руку. — Я благодарен тебе, друид, за твою честность. Если бы на твоем месте оказался римлянин, я велел бы прибить его гвоздями к кресту. Но на твоей ноге пока что не висит цепочка с полумесяцем.

— Что означает полумесяц? — спросил я взволнованно.

— Полумесяц? Только граждане Рима имеют право носить полумесяц. В самом же Риме такое украшение носят лишь сыновья сенаторов.

Наверное, Цезарь заметил охватившее меня волнение. Но он был слишком слаб, чтобы отреагировать на мое необычное поведение и задавать мне вопросы. Его глаза закрылись; казалось, он больше не мог пошевелить даже пальцем. Затем проконсул приказал мне выйти из палатки и оставить его одного.

Выйдя наружу, мы с Вандой еще некоторое время постояли у входа, разговаривая со стражниками-преторианцами. Хотя в моей голове все еще крутились слова Цезаря и я лихорадочно пытался понять их истинный смысл, мы, как ни странно, говорили о куриных яйцах. Еда всегда была для легионеров второй по значимости темой разговора. А если уж речь заходила о еде, то солдаты непременно тут же начинали говорить о яйцах. Когда легион располагался в укрепленном лагере, каждый хотел узнать, где можно купить самые дешевые куриные яйца. Тридцать тысяч легионеров думали только об этой еде: сырые яйца, вареные, взбитые и жареные. Омлеты, соусы из яиц и яичная каша.

Когда мы возвращались к своей палатке, повсюду царило оживление. Перед палатками легионеров горели небольшие костры, над которыми висели бронзовые котлы с кипящей в них кашей. Рабы готовили завтрак для своих хозяев.

В тот день я довольно долго размышлял о странном разговоре с проконсулом, который состоялся накануне. Я понял, что Цезарь не доверял своим соотечественникам, поскольку любого римлянина, беседовавшего с ним, Цезарь воспринимал как потенциального соперника, способного навредить ему в Риме. Возможно, именно поэтому он так дорожил моим обществом. Я, будучи в глазах остальных римлян варваром, никак не мог конкурировать с Цезарем. А может быть, я напоминал проконсулу его грамматикуса Антония Грипо? Довольно часто случается так, что мы, став взрослыми, сохраняем привязанность к людям, которые доставляли нам радость, когда мы были детьми, и продолжаем любить их всю жизнь.

Тем временем все князья галльских племен, которые уже поздравили Цезаря с его победой над гельветами, созвали совет вождей, чтобы обсудить, как им следует вести себя при сложившихся на тот момент обстоятельствах. Буквально через несколько дней все они стояли перед воротами военного лагеря римлян и просили Цезаря об аудиенции. Делегацию возглавлял друид Дивитиак, который вновь стал главой эдуев и принимал важные политические решения. Его сопровождали не только послы секванов и князья других племен, но и представители многочисленных народностей, плативших им дань. Дивитиак попросил сенатского трибуна, вышедшего за ворота узнать, чего хотят кельты, предоставить ему возможность поговорить с Цезарем наедине. Когда же эту просьбу передали самому проконсулу, он пожелал узнать, удалось ли галлам договориться. Сенатского трибуна вновь отправили кделегации, ожидавшей у ворот лагеря. На вопрос Цезаря Дивитиак ответил, что эдуи и секваны в самом деле помирились и решили действовать сообща. Они явились к Цезарю, чтобы попросить его выступить против Ариовиста. Узнав об этом, проконсул велел преподнести галлам дары и устроил для них настоящий пир. Пока кельты наслаждались превосходной едой и пили дорогое вино, Цезарь приказал сообщить легатам и трибунам, что он созывает военный совет. Затем проконсул вызвал Дивитиака в свою палатку и объяснил друиду, с какой речью тот должен выступить перед римскими офицерами. Переводить беседу проконсула и вождя эдуев пришлось мне. Передавая Дивитиаку смысл сказанного Цезарем, я приложил немало усилий, чтобы по выражению моего лица проконсул не смог догадаться, одобряю я его план или же отношусь к нему с неприязнью.

Через некоторое время в огромной палатке Цезаря собрались все трибуны, офицеры, легаты и писцы.

Первым взял слово Дивитиак, который почему-то напоминал мне изголодавшуюся летучую мышь. Начав свою речь, он в первую очередь попросил держать в строжайшем секрете сам факт этой встречи с ним, а также все им сказанное. На самом же деле вождь эдуев ничуть не сомневался в том, что Ариовист узнает обо всем еще до того, как он закончит свое выступление перед штабом Цезаря. Медленно выговаривая слово за словом, как будто ему приходилось выполнять какую-то невероятно трудную работу, друид рассказывал на кельтском языке о своих бедах. Я же бегло переводил все сказанное.

— Цезарь, с великим прискорбием сообщаю тебе, что Галлия раскололась на две части. Одна часть племен примкнула к арвернам, другая поддерживает нас, эдуев. Вот уже много лет эдуи и арверны ведут между собой ожесточенную борьбу за право называться самым могущественным и влиятельным народом, который мог бы господствовать во всей Галлии. Чтобы одержать окончательную победу над нами, несколько лет назад арверны и секваны призвали к себе на помощь германцев. Сначала через Ренус переправились всего лишь пятнадцать тысяч воинов Ариовиста. Но, пожив на наших землях, германцы быстро поняли, в каком благодатном краю они оказались. И сейчас на территории Галлии бесчинствуют сто двадцать тысяч вооруженных до зубов дикарей. Вместе с нашими союзниками нам не раз приходилось отражать их набеги, в многочисленных битвах мы потеряли множество славных воинов. Но эдуи раз за разом терпели поражение. Почти вся наша знать, члены верховного совета и большая часть всадников пали на поле боя.

С моих слов сидевшие за столами секретари записывали речь Дивитиака. Услышав, как друид говорит о потерях, понесенных кавалерией его племени, я не смог сдержать улыбку. Это была наглая ложь, ведь всего лишь несколько недель назад четыре тысячи всадников из племени эдуев сражались на стороне проконсула провинции Нарбонская Галлия.

— Цезарь, народ эдуев сломлен, — простонал Дивитиак, закатывая глаза. Думаю, в тот момент Цезарь молил всех богов, чтобы друид не бросился перед ним на колени и не начал плакать как ребенок. — Благодаря нашему гостеприимству и прекрасным отношениям с римским народом эдуи до недавнего времени оставались самым могущественным племенем во всей Галлии. Сейчас же мы настолько ослаблены, что сами вынуждены отправлять своих заложников к секванам. Нас заставили поклясться в том, что мы не обратимся за помощью к Риму и будем беспрекословно выполнять все требования германских свевов. Я, Дивитиак, являюсь единственным эдуем, которому удалось тогда бежать. Вот почему я не приносил подобную клятву секванам. Сейчас я не связан ни клятвой, ни заложниками, поэтому имею полное право обратиться за помощью к римскому народу.

Дивитиак сделал небольшую паузу, чтобы дать всем собравшимся в палатке Цезаря возможность осмыслить только что сказанное им. Друид хотел понять, какое действие возымела его речь. Офицеры, легаты и трибуны смотрели на стоявших с опущенными головами секванов, которые были виновны в том, что германцы оказались на территории Галлии.

— Однако сейчас, — продолжил Дивитиак, — секваны, выигравшие с помощью орд Ариовиста множество сражений, оказались в гораздо более затруднительном положении, чем эдуи, потерпевшие не одно тяжелое поражение. После того как вождь германцев отобрал у секванов почти треть принадлежавших им земель, он выдвигает новые требования и хочет получить в свое распоряжение две третьих территории, вот уже многие годы являющейся собственностью наших соседей. И знаешь, Цезарь, зачем ему столько земель? Я отвечу: чтобы на них смогли поселиться двадцать четыре тысячи гарудов, которые несколько недель назад присоединились к Ариовисту.

Во время личной беседы с друидом проконсул велел ему как можно более убедительно описать опасность, которая исходит от гарудов, а также вспомнить события, происшедшие в недалеком прошлом. Дивитиак, конечно же, не осмелился ослушаться Цезаря и продолжал в точности выполнять все его указания:

— Давным-давно гаруды жили далеко на севере. Затем вместе с кровожадными кимврами они покинули свои земли и после продолжительных странствий осели наконец на территории Германии. Однако этого им оказалось мало. Сейчас гаруды хотят вторгнуться на территорию Галлии. Ариовист же станет всячески помогать им. Если мы будем сидеть сложа руки и ничего не предпримем, то через Ренус переправятся множество германцев, которые прогонят нас с принадлежащих нам земель. Вот почему эдуи и секваны решили заключить мир и объединиться. Цезарь, ты должен задуматься над опасностью, исходящей от Ариовиста. Это жестокий вождь, который руководствуется не разумом, а эмоциями. Он вспыльчив и дерзок. Мы, обращающиеся к тебе за помощью племена эдуев и секванов, больше не можем смотреть сквозь пальцы на бесчинства воинов Ариовиста и молча наблюдать за тем, как они грабят наши селения. Цезарь, если ты не поможешь нам, то мы будем вынуждены поступить точно так же, как поступили гельветы — покинуть свои земли! Такой будет судьба кельтских племен. Только ты, Цезарь, можешь помешать новым ордам германцев переправиться через Ренус. Только ты, Цезарь, способен спасти Галлию от Ариовиста. Если ты поможешь эдуям и секванам, то защитишь таким образом свою провинцию. Подумай, что случится, если кельты будут вынуждены спасаться бегством! Царь свевов подойдет вплотную к границам провинции Нарбонская Галлия. Поверь, он не станет долго ждать. Пройдет немного времени, и его войска будут стоять у ворот Рима! Вот почему мы умоляем тебя не терять ни дня, а действовать незамедлительно. Только ты можешь заставить Ариовиста прекратить эти бесчинства! Всеобщее уважение к тебе и твои славные победы заставят германцев покориться твоей воле. В Галлии не осталось ни одного племени, которое не знало бы твоего имени. Именно благодаря тебе кельты испытывают искреннее уважение ко всему римскому народу.

Дивитиак замолчал. Цезарь, очевидно, решил, что ему тоже следует выдержать паузу. Он выжидал, когда слова друида подействуют на собравшихся, и хотел понять, в какую сторону подует ветер. Должен признать, что Дивитиак, который ни слова не говорил по-гречески или по-латыни, был превосходным актером, а Цезарь, составивший для него столь убедительную речь, вполне мог бы стать знаменитым драматургом. Я ни мгновения не сомневался, что, будь на то его воля, Гай Юлий Цезарь смог бы прославиться в Риме как автор бессмертных комедий — он с легкостью снискал бы себе почет и уважение граждан. Однако слова Дивитиака вызвали неоднозначную реакцию слушателей.

После друида слово взял Лабиэн:

— Цезарь, мы должны пресечь зло в корне и положить конец бесчинствам Ариовиста. Наши шесть легионов закалены в боях и готовы в любой момент сразиться с любым врагом, выполнив отданный им приказ.

Молодой Красс, сын самого богатого и влиятельного человека во всем Риме, возразил ему:

— Лабиэн, каким образом ты собираешься объяснить сенату и гражданам Рима мотивы, побудившие нас выступить против Ариовиста? Я согласен с тобой — нам следует пресечь зло в корне. Но у наших соотечественников возникнет вполне закономерный вопрос: почему мы не сделали этого раньше? Почему мы не объединились с гельветами и не дали вместе с ними отпор войску германцев?

— Гельветы не обращались к нам за помощью, — рассудительно ответил Цезарь. Он был совершенно спокоен.

Некоторые молодые трибуны ухмылялись. Они прекрасно знали характер проконсула. Один из них заметил, что сражаться против Ариовиста будет не так-то просто, и добавил:

— Ведь он носит титул царя и друга римского народа. Насколько я помню, некий Гай Юлий Цезарь, год назад занимавший должность консула, лично присвоил вождю германцев столь почетное звание. Позволю себе обратить ваше внимание на тот факт, что это был тот самый Цезарь, который внес на рассмотрение сената закон, гласящий следующее: проконсул не имеет нрава вести военные действия за пределами вверенной ему провинции. И данный закон был принят.

Кое-кто из трибунов и легатов, собравшихся в палатке Цезаря, рассмеялся. Они могли позволить себе разговаривать с проконсулом подобным образом по той причине, что недовольство среди офицеров росло с каждым днем.

— Как раз потому, что я присвоил Ариовисту этот титул, — невозмутимо заявил Цезарь, — я должен быть как можно осторожнее в своих действиях, поскольку я чувствую определенную ответственность за поведение вождя германцев. Но решающим для меня является тот факт, что эдуи, признанные нашим сенатом братским народом и имеющие кровные связи с римлянами, страдают от набегов варваров. Я не могу спокойно смотреть, как Ариовист уничтожает селения эдуев и подвергает всяческим унижениям народ, заключивший с нами союз. Римляне, которые правят миром, должны считать такие действия оскорблением!

Цезарь продолжил, повернувшись к легатам и трибунам, которые наверняка собирались тем же вечером написать письма своим друзьям или родственникам и отправить их с гонцом в Рим:

— Германцы ни за что не остановятся, даже если им удастся захватить всю Галлию. Следуя примеру кимвров и тевтонов, они попытаются подойти как можно ближе к Риму, чтобы через некоторое время напасть на Италию. Лабиэн! Отправь к Ариовисту гонцов и сообщи вождю германцев, что он должен явиться к Цезарю!

Проконсул отошел в сторону со мной и с вождем эдуев, чтобы я смог перевести Дивитиаку заверения Цезаря: в самое ближайшее время друид будет единолично управлять большей частью Галлии. Цезарь также сообщил Дивитиаку, что он с уважением относится к праву секванов и эдуев взимать дань с тех племен, которые платили ее на момент созыва совета вождей. Однако после того как Ариовист потерпит поражение, остальная часть Галлии должна будет оказаться под владычеством Цезаря. Дивитиак тут же согласился на все условия проконсула. Вполне довольный результатом своего разговора с Цезарем, друид, высоко подняв голову, подошел к остальным кельтам, которые громко разговаривали и пили вино кубок за кубком.

— Это Галлия? — с самодовольной ухмылкой поинтересовался у меня Цезарь. Что я мог сказать? В ответ я лишь пожал плечами. Я начал понимать, что Галлия в самом деле была довольно странной смесью, состоявшей из многочисленных тайных и явных союзов, разбавленных корыстными интересами вождей и сдобренных древней враждой между племенами.

— Галлия богатая страна, в которой живут храбрые воины. Вы вполне могли бы управлять целым миром. Но что я вижу, оказавшись вместе со своими шестью легионами на землях, принадлежащих галлам? Словно спелое яблоко, Галлия лежит у моих ног. Знаешь, друид, кто в этом виноват?

— Да, — тихо ответил я. Мне был известен ответ на вопрос, заданный Цезарем.

— Во всем виноваты ваши друиды, и только они! Я не считаю их посредниками между небом и землей. Они — хранители мудрости, а также хранители власти. Друиды не хотят, чтобы знания распространялись! Ваши жрецы всячески противятся этому процессу. Они не дают собственному народу развиваться. А теперь подумай сам: разве смогут варвары, не имеющие письменности, править миром? Я удивляюсь, как вам удается управлять собственным государством, если вы не умеете писать! Каким образом безграмотные кельты будут вербовать солдат для своего войска, обучать их военному делу и платить им жалованье?

— Да, ты прав, Цезарь, — едва слышно пробормотал я.

— Если я покорю Галлию, то на этих землях — вплоть до самого Северного моря! — будет процветать торговля. И каждый галл под крылом римского орла будет жить гораздо лучше, чем раньше. Только друиды останутся нашими врагами. Потому что мы откроем Галлии врата во вселенную знаний.

— Верно, — опять согласился я сдавленным голосом. Если честно, в тот момент у меня не было ни малейшего желания выполнять чьи-либо пророчества.

Когда вечером мы с Вандой вернулись к нашему жилищу, то с удивлением увидели, что за время нашего отсутствия Криксос разбил новую палатку. Он встретил нас так, словно был гостеприимным хозяином, и с гордостью наблюдал за моей реакцией и за реакцией Ванды.

— Это подарок Цезаря, мой господин! — объяснил Криксос.

Я кивнул, желая без слов дать понять своему рабу, что мне такие подарки по душе. Любопытство не позволяло нам с Вандой оставаться снаружи. Нам пришлось немного наклониться, чтобы пройти под небольшим навесом, защищающим вход. Откинув в сторону полог, мы оказались в нашем жилище. Новая палатка была в два раза больше той, в которой мы жили раньше. Внутренняя перегородка разделяла ее на два небольших помещения. В первой от входа комнате я сразу же обратил внимание на невысокий стол и четыре кушетки, расставленные у стен. На стол Криксос поставил чашу со свежими фруктами и орехами, а также кувшин с водой. Войдя во вторую комнату, я понял, что это будет наша спальня — в ней находились два мягких ложа, устланных мехами и шкурами животных, а также столик, на котором стояли всевозможные средства для ухода за телом. К столику крепилось зеркало. И — о чудо! — у нас была своя деревянная ванна! Я тут же велел Криксосу наполнить ее горячей водой и оставить меня наедине с Вандой. Раб развел перед входом в палатку небольшой костер и, чтобы нам не пришлось ждать слишком долго, попросил рабов из соседних палаток помочь ему. Несколько греческих рабов через определенные промежутки времени входили в нашу спальню и выливали в ванну нагретую в бронзовых котелках воду. Огромная деревянная кадка быстро наполнялась. Наконец, я велел своему рабу никого больше не впускать. Мы с Вандой сняли одежду и окунулись в горячую воду. Криксос натер ванну изнутри благовонными маслами, поэтому вся палатка наполнилась головокружительными ароматами.

Одним из удивительных свойств любой ванны — будь то простая деревянная емкость или стоящая целое состояние бронзовая ванна — является тот факт, что мужчине и женщине, которые оказались в объятиях теплой, источающей приятные запахи воды, хочется тут же дать волю своим желаниям и заняться любовью. Вода переливалась через край, и земля под обитыми железом деревянными ножками через некоторое время размокла. Наконец, одна из ножек увязла в мягкой глинистой почве, и ванна перевернулась…

Рано утром в наш лагерь прибыл Бальб, тайный агент Цезаря. Он промчался среди палаток с такой скоростью, словно его укусил тарантул и ему нужно было передать проконсулу нечто важное, пока яд не начал действовать и не убил его. Бальб резко остановил коня в нескольких шагах от палатки Цезаря. Тайного агента сопровождали спекуляторес — всадники, состоявшие на тайной службе, которые выполняли обязанности курьеров. Следом за собой они вели в поводу несколько запасных лошадей, на спинах которых были закреплены тюки с провиантом. Все, кто служил под начальством Бальба, пользовались множеством привилегий, поскольку он, будучи главой тайной службы Цезаря, имел особые полномочия.

Проконсулу тут же сообщили о прибытии его агента. В это время дня Цезарь обычно находился в канцелярии, где Авл Гирт и я под его диктовку писали письма и отчеты о войне в Галлии. Иногда проконсул обсуждал с Гаем Оппием и Требатием Тестой новые стратегии, которые позволили бы более успешно манипулировать мнением римлян. Кельтский принц Валерий Прокилл был освобожден от разного рода повседневных обязанностей. Считалось, что он не состоит на службе у Цезаря, а по собственному желанию сопровождает его в походах. Такой чести могли удостоиться лишь те немногие, чье общество было в самом деле приятно проконсулу. Эти люди должны были помогать Цезарю отвлечься от повседневных забот и немного расслабиться. Это были, так сказать, духовные конкубины. Во время офицерских трапез они всегда находились рядом с Цезарем.

Бальб вошел в приемную канцелярии. Он остановился посредине комнаты и с торжествующим видом посмотрел на проконсула и писцов. Бальб в очередной раз смог побить свой собственный рекорд — уменьшить время, потраченное на то, чтобы Из Рима добраться до лагеря Цезаря. Сделав несколько шагов вперед, Бальб подошел к столу и положил на него письма, адресованные Авлу Гирту, Гаю Оппию и Требатию Тесте. Римляне тут же сломали печати и начали с жадностью читать послания. Бальб служил Цезарю и выполнял его поручения, но некоторые знатные семьи каждый раз, узнав о его возвращении в Рим, просили передать письма их сыновьям, служившим в Галлии.

Делая огромные шаги, тайный агент расхаживал из угла в угол по деревянному полу, благодаря которому внутри было сухо даже в самый сильный дождь, поскольку палатку разбили не на голой земле, а на сколоченном из досок небольшом настиле.

— Значит, слухи, которыми полнится Рим, — обратился Бальб к Цезарю, — оказались правдивыми? Ты в самом деле решил обосноваться в этих диких землях?

Тайный агент улегся на ложе, стоявшее рядом с дверью в соседнюю комнату, и приказал рабу, который тут же подбежал к нему, стянуть с него сапоги. Когда раб справился с этим заданием, Бальб велел тому исчезнуть и тщательно вымыть его обувь. Уже вдогонку он бросил:

— И не забудь смазать сапоги жиром!

Раб поклонился и с улыбкой вышел вон. В палатку вошел Мамурра, который, увидев тайного агента, тут же обнял его как старого друга и воскликнул:

— Бальб! Расскажи, что говорят в Риме о моих мостах и осадных башнях!

— В Риме говорят только о юном греческом рабе, с которым ты развлекаешься! — услышал в ответ казначей Цезаря.

Все рассмеялись, а Мамурра с трагической миной заявил:

— Подумайте только, мой любимец покинул своего господина. Во время битвы под Бибракте он сбежал из лагеря. А ведь я хотел подарить подлецу свободу!

Все с удивлением взглянули на казначея.

— Вот что я скажу вам по секрету, — начал тот с видом заговорщика, — наш предприимчивый префект открыл бордель прямо на территории лагеря! И знаете, кто там работает?.. Попробуйте отгадать! Не так давно она развлекала легионеров, стоявших под Генавой. На постоялом дворе сирийца Эфесуса…

— Ю-ю-юлия! — со смехом воскликнул Гай Оппий. — Мне кажется, что эта распутница стала почти такой же знаменитой, как наш проконсул!

— А знаете, кто посоветовал мне воспользоваться услугами этой горячей как огонь жрицы любви? — спросил Мамурра. Никто уже не мог сдержать улыбку.

— Неужели твой любимец? — ответил вопросом на вопрос Гай Оппий.

— Именно он! — заявил казначей Цезаря, пытаясь перекричать громкий смех собравшихся в палатке. — Это была последняя услуга, которую он оказал мне, прежде чем сбежать.

— Может быть, мы наконец перейдем к делу?! — недовольно воскликнул Цезарь, подходя к Бальбу. Проконсул велел одному из слуг подать кубок вина и начал пить его небольшимиглотками, пристально глядя на своего тайного агента. Цезарю явно надоело слушать пустые разговоры и глупые шутки — ему не терпелось узнать новости. Бальб кивнул, залпом осушил свой кубок и приказал слуге подать копченые галльские колбаски с белым хлебом.

— Цезарь, твоя канцелярия работает из рук вон плохо. Гораздо разумнее было бы отправить в сенат Юлию, велев ей продемонстрировать там свои прелести, а затем отправиться на форум и начать раздавать римлянам галльские деликатесы — вкуснейшую колбасу и мягкий, воздушный хлеб. Тогда тебе удалось бы убедить граждан Рима в своей правоте! Что толку от побед на поле боя, если ты проигрываешь битву за общественное мнение?

Услышав такие обвинения в свой адрес, мы сразу притихли. Я, Гай Оппий, Авл Гирт и Требатий Теста взяли в руки по бокалу вина с подноса, принесенного рабом.

— Говори же! Что происходит в Риме?

Проконсул от нетерпения не находил себе места, он был зол и всем видом показывал свое недовольство. Бальб громко отрыгнул и наконец перешел к новостям, которых все мы ждали с таким нетерпением.

— С тех самых пор как цепной пес Цезаря Клодий стал народным трибуном, в Риме многое изменилось. Цицерона наконец отправили в ссылку, но, если честно, я бы предпочел, чтобы Клодий продолжал заниматься тем же, что он делал раньше — а именно разгуливать по Риму с бандой головорезов и одного за другим убивать твоих политических противников.

— Ты хочешь сказать, что он начал действовать против нас? — с удивлением спросил Цезарь.

— Нет, — спокойно ответил Бальб, — на такой шаг он вряд ли решится. Но этот идиот решил тягаться с самим Помпеем! С этим Александром Великим нашего времени, который царствует в Риме, не имея ни приличной должности, ни войска! Знаешь, чем он занимается? Кормит изысканными блюдами армянского принца Тиграна, который живет у него в доме как заложник. Что же делает этот безумец Клодий? Он освобождает принца Тиграна и помогает ему бежать. При этом Клодию прекрасно известно, что он ни в коем случае не должен предпринимать действия, которые могли бы стать причиной раскола в могущественном триумвирате Цезаря, Помпея и Красса^[53]. Освободив принца Тиграна, Клодий посеял вражду между тобой и Помпеем. Сейчас ты должен принять решение и сделать выбор — либо ты встанешь на защиту Клодия и выступишь против Помпея… либо примешь сторону Помпея, выступив против Клодия. Вспомни, Цезарь! Я давно тебя предупреждал, что с этим сумасшедшим лучше не иметь ничего общего! Легче отгадать, что сделает в следующее мгновение напившийся до беспамятства галл, чем понять, какие мысли в голове у Клодия!

Цезарь был вне себя от гнева.

— Как отнесся к его выходке Красс? Что он говорит?

— Ничего, — ухмыльнулся Бальб. — Красс с каждым днем становится все жирнее и богаче. Он будет благодарен тебе, если его сын и дальше будет служить легатом в твоем войске. Красс считает, что в Галлии на каждом шагу золотые прииски, в которых находят самородки размером с кулак.

— Интересно, — пробормотал Гай Оппий. — Похоже, Красса больше не интересуют почет и слава.

— Не интересуют? — насмешливо переспросил Цезарь. — Просто-напросто этот толстяк прекрасно понимает одну всем известную истину: вовсе не обязательно сражаться на поле боя или выступать в сенате с убедительными речами, чтобы править Римом. Для этого вполне достаточно располагать определенной суммой денег. Со своими богатствами Красс поступает точно так же, как боги с дождем! Те растения, которые он считает полезными для себя, он поливает, а сорняки его не интересуют — и поэтому высыхают под палящими лучами солнца без живительной влаги!

— Неужели тыдумаешь, что Помпей начал плести интриги? — спросил Гай Оппий, обращаясь к тайному агенту Цезаря.

— Я отдал ему в жены свою единственную дочь Юлию! — ответил проконсул вместо Бальба таким тоном, словно смог тем самым решить все проблемы.

— Насколько мне известно, они счастливы в браке. И даже любят друг друга! Подумайте только — в Риме еще не забыли, что такое любовь! — усмехнулся Бальб.

Цезарь, услышав это замечание, с довольным видом кивнул головой и продолжил:

— Не имея в своем распоряжении войск и не занимая высокую должность, Помпей не сможет переметнуться на сторону моих врагов. А до тех пор, пока я веду военные действия в Галлии, в моем распоряжении будут находиться легионы, которые мне так необходимы.

— Да, — согласился Гай Оппий, — нам нужны эти легионы, чтобы выжить в хитросплетении интриг, которыми опутан Рим. Даже если бы мы сами очень этого захотели, то все равно не смогли бы так просто вернуться в провинцию Нарбонская Галлия и отказаться от половины легионов, которыми сейчас командует Цезарь. А сам проконсул не смог бы делать вид, будто только и мечтает о том, чтобы выполнять обязанности наместника, управляя аллоброгами. Нам нужна война в Галлии. Только продолжая ее, Цезарь сможет оставить под своим командованием все шесть легионов.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Бальб. — Война в Галлии вызывает в Риме далеко не однозначную реакцию. Большая часть сенаторов утверждает, что нельзя вести военные действия против кого бы то ни было, если не были соблюдены все установленные правила. То есть противнику сначала нужно сделать предупреждение и дождаться его ответа. В случае, если тот не отвечает или игнорирует выдвинутые требования, мы должны объявить войну и только после этого действовать. Более того, войну, объявленную без согласия сената, они называют грубейшим нарушением закона. Цезарь, еще немного — и в Риме разразится скандал! Ты прекрасно знаешь, что в соответствии со всеми существующими нормами ты не имел права без разрешения сената переходить границы своей провинции. Сенаторы интересуются, зачем они принимали этот закон. И сами отвечают на этот вопрос: чтобы не дать таким излишне самоуверенным и тщеславным полководцам, как ты, развязывать войны ради славы и наживы!

Настроение Цезаря окончательно испортилось. Он расхаживал по палатке из угла в угол, время от времени недовольно поглядывая на нас, писцов. Как будто мы были виноваты в том, что у него возникло столько проблем!

— Я всегда чтил законы и придерживался всех установленных норм! — закричал проконсул. — Но когда я был консулом, все эти законы использовались против меня с целью не дать мне возможности проводить свою политику. Меня связали по рукам и ногам! Губительная политика промедления, исповедуемая сенаторами-патрициями, вынудила меня нарушить закон! Что это за закон, который позволяет какому-нибудь Катону произносить настолько длинную речь, что я не могу даже вовремя подать свои ходатайства? Почему закон дает возможность эдилам объявить празднования, которые длятся полгода, в результате чего сенат все это время не заседает, а я даже не могу внести на рассмотрение разработанные мною проекты? Да, я нарушил закон! Но сделал это исключительно ради Рима и ради римского народа!

— Цезарь! Сенаторы высказывают серьезные опасения относительно твоих дальнейших действий. Они уверены, что тебя нужно остановить, пока не поздно. В противном случае ты уничтожишь республику, а себя провозгласишь диктатором. Есть даже такие, которые считают своим гражданским долгом убить тебя и открыто заявляют об этом. В Риме уже начали поговаривать о том, что ты, напав на гельветов, вырыл себе могилу и потерял все, чего тебе удалось добиться за долгие годы упорных трудов.

Вдруг, совершенно неожиданно для всех, слово взял Требатий Теста:

— Бальб, сенаторы говорят лишь о нападении на беззащитный народ. Цезарь же, воюя в Галлии, отстаивает интересы Римской республики. Мы не даем варварам вторгнуться в одну из наших провинций. Гай Юлий Цезарь является проконсулом провинции Нарбонская Галлия и защищает ее границы.

Услышав слова молодого римлянина, Бальб удивленно поднял брови.

— Известно ли тебе, сколько дней я скакал на коне, чтобы добраться от Рима до границы той самой упоминаемой тобой провинции и пересечь ее?

Отвечая ему, Требатий Теста прибегнул к еще одному довольно вескому аргументу:

— Наш долг — покинуть пределы провинции, если один из союзников обратился к римскому народу за помощью.

Тайный агент Цезаря ухмыльнулся.

— Я очень надеюсь, что смогу отвезти в Рим копию подобного прошения!

— Конечно, — серьезно ответил проконсул, — ты обязательно получишь копию письма эдуев, в котором они просят нас помочь им.

— Боюсь, этого будет недостаточно. Нам не нужна правда, Цезарь, мы должны найти несколько достаточно веских причин, которые помогут нам убедить сенат в правомерности твоих действий.

Теперь улыбнулся Цезарь:

— Поверь, я предоставлю в твое распоряжение множество убедительных аргументов. Но это будут не пустые слова. Ты повезешь в Рим золотые обручи, покрытые эмалью и кораллами бронзовые сосуды, самые разнообразные украшения и целые бочки, набитые золотыми монетами… Все это ты раздашь сенаторам. И при этом ты должен будешь вести себя так, словно вручаешь им не драгоценные подарки, а всего лишь орехи, купленные по дешевке на ближайшем рынке. Кроме того, ты привезешь в Рим образованных рабов и красивых рабынь, которых также подаришь сенаторам. Вот тогда они сами начнут писать мне письма и просить взять их сыновей на службу в мое войско. И поверь мне, я охотно откликнусь на эти просьбы! Более того, дети сенаторов вернутся в Рим с мешками, набитыми золотом. После всего этого я попрошу тебя показать мне хотя бы одного сенатора, который станет выступать против войны, начатой мною в Галлии!

— Катон, — ухмыльнулся Гай Оппий.

— Разве человек, который зимой, в лютый холод, обувается в сандалии, купается в ледяной воде, с презрением относится к женщинам, вину и веселью, а свой член использует только для того, чтобы опорожнять мочевой пузырь, может называться настоящим мужчиной?! — не выдержал Цезарь.

Все рассмеялись. Скептическое отношение к планам проконсула, тревога и сомнение испарились, словно роса на солнце. Мы выпили довольно много вина, отпуская шутки и смеясь от души. Все собравшиеся в палатке Цезаря укрепились во мнении, что они сделали правильный выбор и оказались на стороне победителя.

— Рим может не опасаться государственного переворота, — пошутил проконсул. — Какой смысл маршировать с шестью легионами в такую даль, если двух рук будет вполне достаточно, чтобы заставить сенат повиноваться мне?

Мы словно заколдованные смотрели на Цезаря, который небольшими глотками с наслаждением пил вино из своего бокала.

— Все очень просто: одной рукой нужно схватить сенаторов за члены, а второй рукой набивать их карманы кельтским золотом. Вот так, не прилагая особых усилий, мне удастся вынудить их изменить свое отношение к проконсулу провинции Нарбонская Галлия. Римский сенат будет у моих ног!

Через несколько дней вернулся гонец, которого Цезарь отправил к Ариовисту с требованием прибыть на переговоры в лагерь римлян. Вождь германцев ответил через римского посланца примерно следующее: поскольку именно Цезарь хочет обсудить определенные вопросы, то будет вполне логично, если он сам прибудет к Ариовисту. Кроме того, вождь германцев добавил, что он не решится без своего войска ступить на земли галлов, которые силой и хитростью захватил проконсул. В своем дерзком ответе Ариовист упомянул, что Цезарь со своими легионами должен немедленно покинуть территорию Галлии, поскольку ему там делать нечего. Галлию завоевал он, Ариовист, значит, в соответствии с общепризнанными военными законами эти земли принадлежат германцам, а не римлянам.

Услышав такой ответ, проконсул впал в неистовство, а немного успокоившись, принялся диктовать письмо:

«Когда Цезарь был консулом, тебе присвоили титул царя и друга римского народа. Вот как ты теперь отблагодарил Цезаря и народ Рима за столь высокую честь, оказанную тебе? Если ты отказываешься принять приглашение прибыть в мой лагерь и не собираешься обсуждать со мной вопросы, касающиеся римлян и германцев, то я, Цезарь, буду вынужден выдвигать требования. Во-первых, ты ни под каким предлогом не должен переправлять через Ренус дополнительные войска, тебе запрещено вводить в Галлию воинов, находящихся в данный момент на противоположном берегу реки. Во-вторых, ты разрешишь секванам отпустить заложников, предоставленных им эдуями. В-третьих, ты больше не будешь совершать набеги на селения эдуев и секванов. Если ты согласишься выполнить данные требования, то Цезарь и народ Рима смогут вечно жить в мире с твоим народом. Если же ты нарушишь хотя бы одно из поставленных условий, то я буду действовать в соответствии с…» Цезарь взглядом дал знак Требатию Тесте продиктовать соответствующую цитату:

«…в соответствии с решением сената, принятым в год пребывания на должности консула Марка Мессалы и Марка Пизо. В упомянутом решении речь идет о следующем: наместник, правящий галльской провинцией, должен оказывать военную помощь эдуям и другим союзникам римского народа, если такие действия не идут во вред римскому государству».

Цезарь с одобрением взглянул на Требатия Тесту и кивнул головой. Он велел гонцу немедленно отправляться к Ариовисту и начал диктовать письмо сенату, в котором настоятельно советовал присвоить возвращающимся в свои земли гельветам титул «Друг римского народа», сделав их тем самым союзниками Рима. Чтобы сражаться с Ариовистом на равных, проконсул нуждался в помощи кельтской конницы.

В палатку вошел Лабиэн.

— В лагере неспокойно, солдаты возмущаются. Поползли слухи, будто ты собираешься напасть на Ариовиста.

— Если гельветы, каждый день сражаясь с германцами, не были уничтожены в жестоких схватках, значит, наши солдаты тоже смогут драться с воинами Ариовиста. Сейчас под моим командованием находятся шесть легионов, закаленных в тяжелых боях. Чего же тебе еще не хватает, Лабиэн?

— Достаточно веской причины, Цезарь!

— Раз уж я приказал гельветам вернуться в их земли, я не могу бросить их на произвол судьбы. Скажи, разве мы имеем право оставаться глухими к просьбам о помощи, с которыми к нам обращаются наши союзники эдуи? Если я буду делать вид, что с севера нам не угрожает опасность, и проигнорирую эту проблему, то очень скоро германцы начнут готовиться к вторжению в провинцию Нарбонская Галлия. А потом настанет очередь Рима!

— Цезарь, я непременно передам твои слова офицерам, — сказал Лабиэн. — Но ответь мне, каким образом ты собираешься победить Ариовиста? Благодаря умению сражаться и отчаянной храбрости его всадников можно сравнить разве что с гельветами. Разве мы разбили конницу гельветов? Нет. К тому же нельзя быть уверенными в том, что галлы не предадут нас. Я очень хочу узнать, на чем основывается твоя уверенность в том, что гельветы и секваны не нападут на нас, когда наши войска будут ослаблены сражениями против германцев?

— Ответ на твой вопрос проще, чем ты думаешь, Лабиэн. Атаковать Ариовиста будет кавалерия секванов и гельветов. Они сами заинтересованы в победе над германцами.

— Тогда поторопись и сделай все возможное, чтобы сенат дал свое согласие на союз с гельветами. В противном случае галлы будут ждать первой удобной возможности, чтобы отомстить тебе за смерть своих соплеменников.

Похоже, спор между Цезарем и Ариовистом превратился в некое подобие дружеской переписки. Вождь германцев сообщал проконсулу провинции Нарбонская Галлия примерно следующее: победитель имеет право поступать с побежденными так, как пожелает. При этом особое внимание уделялось тому факту, что со своими врагами, потерпевшими поражение на поле боя, римляне всегда обращались по собственному разумению. И руководствовались при этом только своими интересами. Ариовист заметил, что он не указывает римскому народу, как следует поступать в той или иной ситуации. Значит, римляне не имеют права ставить условия германцам или приказывать им.

Вот что еще он сообщал в своем послании проконсулу: «Эдуи должны платить мне, Ариовисту, дань, поскольку я бросил им вызов и разбил их войско в ожесточенной битве. Ты, Цезарь, совершаешь огромную несправедливость по отношению ко мне и к моему народу, пытаясь лишить нас того, что причитается нам по праву. Именно поэтому я не собираюсь отдавать эдуям их заложников, но и не стану идти на них войной, если этот народ вовремя выплатит дань за год. Если же они будут медлить и всячески откладывать передачу соответствующего количества золота, то почетное звание «Друг римского народа» им мало чем поможет. Если же ты, Цезарь, осмеливаешься угрожать мне и выдвигать требования, то я хотел бы напомнить, что до сих пор мои войска выходили победителями из всех битв. Конечно, я не буду против, если ты решишь в очередной раз испытать удачу. Но учти: тебе придется иметь дело с непобедимыми германцами, с самыми опытными, отважными и ловкими воинами, которые вот уже более четырнадцати лет не остаются подолгу на одном месте и даже не строят домов, довольствуясь временными жилищами».

Цезарь был вне себя от ярости. Ему еще не приходилось иметь дело с соперником, который бы с таким пренебрежением относился к его славным победам и столь нагло бросал вызов ему, самому Гаю Юлию Цезарю! Проконсул два раза прочитал письмо, которое мы с Вандой перевели для него на латынь с германского языка, и попросил меня включить текст послания в один из отчетов о войне в Галлии, регулярно отправляемых им в Рим.

Цезарь велел добавить также несколько сочиненных им на ходу жалоб и прошений эдуев. Задумавшись, он через некоторое время продиктовал мне послание от треверов^[54] — скорее всего также вымышленное им, — в котором те жаловались на Ариовиста. Я говорю «скорее всего», поскольку не знаю наверняка, появлялся ли в последнее время в лагере римлян гонец от треверов. Если это и было правдой, то разговор Цезаря с ним переводил не я. Однако мне было известно, что Прокилл часто общался с германскими торговцами, многие из которых встречались с самим проконсулом. Возможно, именно они сообщили, что на восточном берегу Ренуса собралось множество германских племен, которые могли переправиться через реку в любой момент. Что ж, нельзя было исключать такой возможности. Также стало известно, что во главе этих племен стоят два брата: Насуа и Цимбериус. Якобы именно они вели переговоры с Ариовистом, чтобы уточнить условия, на которых тот разрешит им переправиться через Ренус. Опять же — я не знаю, какова доля правды во всех этих слухах, но они стали причиной серьезного беспокойства в лагере римлян, ведь легионеры находились в краю, который они считали диким, среди племен враждебно настроенных варваров.

Римские солдаты не располагали картами местности и не успели создать цепь укрепленных лагерей, которые могли бы обеспечивать бесперебойную поставку провианта. Никто не знал, что может скрываться за ближайшей горой: несколько дикарей, сидящих в своих пещерах, или опытные всадники с неизвестным оружием. Как обычно, Цезарь не стал тянуть время. Он отреагировал молниеносно и отдал приказ немедленно выступать в поход. Войска римлян направлялись форсированным маршем туда, где расположилась орда Ариовиста. Обычно легионеры шли по пять часов в день, сейчас же проконсул отдал распоряжение идти по девять часов в день. Даже для меня подобный темп был крайне утомителен, хотя я не шел пешком, а сидел на спине своей лошади. У меня создалось такое впечатление, будто мой раб Криксос научился читать мои мысли. Он совершенно не докучал мне, но всегда оказывался рядом именно в тот момент, когда был мне нужен. Очевидно, Криксос понимал, как тяжело мне ехать верхом по девять часов кряду, и поэтому на одной из телег с продовольствием устроил для меня настоящее царское ложе из четырех поставленных рядом мягких кушеток. Признаюсь, я удивился его находчивости и был очень благодарен Криксосу. Находясь в лежачем положении, я мог расслабить все свои мышцы, которые после продолжительной езды верхом были напряжены до предела. Думаю, нет необходимости лишний раз подчеркивать, что ехать в телеге по дорогам Галлии можно только с пустым желудком. Наш воз то и дело подпрыгивал на кочках и ухабах или проваливался в огромные выбоины. Люсия, часто составлявшая мне компанию, не выдерживала долго такую тряску. Просидев некоторое время рядом со мной на импровизированном ложе, она начинала дрожать всем телом, а ее слюна капала из пасти прямо на обивку кушеток. Это был явный признак того, что Люсия вот-вот широко откроет пасть и вырвет прямо на кожаные тюки. Но даже несмотря на такие страдания, она предпочитала лежать рядом со мной, а не бежать следом за возом. К войску Цезаря присоединилось большое количество эдуев, среди которых был и Дивитиак. Он изо всех сил старался доказать своим сторонникам, что Цезарь готов выполнить любую его просьбу, даже развязать войну против досаждавшего эдуям Ариовиста. Дивитиак хотел представить все таким образом, будто именно он решил освободить секванов от ига германцев и привел с собой римские легионы. На самом же деле Цезарь приказал друиду собрать своих воинов и выступить в поход вместе с ним, чтобы убедить всех до единого офицеров в том, что он собирался напасть на Ариовиста исключительно по просьбе эдуев, являвшихся союзниками Рима. Проконсул был полон решимости и намеревался выиграть войну на всех фронтах.

Когда мы находились в пути уже несколько дней, разведчики сообщили, что Ариовист тоже выступил в поход со своими войсками, чтобы занять Весонтион, столицу секванов. Вечером я под диктовку Цезаря написал очередной отчет о ходе военных действий в Галлии, который проконсул передал вместе с остальными документами своему тайному агенту Бальбу и велел ему как можно быстрее доставить всю корреспонденцию в Рим. Цезарь хотел объяснить сенату, почему он во что бы то ни стало стремился помешать Ариовисту захватить Весонтион.

Проконсул отправил в Рим объяснение примерно следующего содержания: хотя столица секванов находится гораздо дальше от границ римской провинции Нарбонская Галлия, чем оппидум Бибракте, в Весонтионе сосредоточено огромное количество самых разнообразных ресурсов и запасы продовольствия, которые позволят Ариовисту получить огромное преимущество. К тому же город почти полностью окружен рекой Дубис. А на том промежутке, где вода не образует природной преграды, ее заменяют высокие отвесные скалы, на которых секваны построили крепостную стену.

Именно поэтому Цезарь приказал своим легионерам идти по девять часов в день. Он торопился, поскольку хотел быть со своими войсками в Весонтионе раньше, чем там окажется орда Ариовиста. В очередной раз Цезарь удивил не только своих врагов, но и преданных ему офицеров.

Измученные многодневным форсированным маршем, римские солдаты наконец-то смогли передохнуть за стенами столицы секванов. Проконсул моментально отреагировал на сообщение о намерениях вождя германцев и неимоверно быстро привел свои шесть легионов в Весонтион, где ему удалось занять выгодную позицию. Однако другая, не менее важная задача, осталась нерешенной. Гай Юлий Цезарь так и не смог убедить своих уставших до полусмерти солдат в том, что это была справедливая война, а не война, начатая им исключительно ради собственной выгоды.

Среди легионеров росло недовольство, они начинали возмущаться по поводу любого приказа своего полководца, переданного им через центурионов. Многие жаловались на то, что во время ходьбы им приходится терпеть мучительную боль из-за волдырей на ступнях и раздражения кожи на внутренней стороне бедер. Из-за многочасовых переходов с тяжелой поклажей за спиной у некоторых легионеров появились на плечах кровавые ссадины. Раны были незначительными и никак не могли угрожать жизни солдат, но доставляли им множество неприятных ощущений, отчего их настроение становилось все хуже. Легионеры выражали свое недовольство по любому, даже самому незначительному поводу. Хотя никто не хотел в этом признаваться, большинству солдат не нравился тот факт, что им приходилось ночевать внутри небольшого оппидума. Разве можно отдохнуть и восстановить силы, если приходится спать с открытыми глазами? Ведь всем прекрасно известно: никто не знает наверняка, что на уме у галлов. Римляне считали их совершенно непредсказуемыми. Но Цезарь был вынужден войти в оппидум, чтобы занять выгодную позицию и иметь возможность отражать атаки Ариовиста с минимальными потерями.

С каждым днем центурионам приходилось прикладывать все больше усилий, чтобы поддерживать дисциплину среди легионеров. Было невозможно запретить им разговаривать с жителями Весонтиона. Не важно, чем занимались солдаты: покупали яйца у мелких торговцев, просто прохаживались по рынку или развлекались на постоялых дворах с молодыми секванками — после таких прогулок они возвращались в свои палатки бледные как смерть. На каждом углу рассказывали о сильных как медведи германских воинах, которые ночевали в лесах, раздевшись донага, а питались исключительно сырым мясом. Еще никому не удавалось победить их. Жители Весонтиона утверждали, будто германцы мало похожи на людей, а скорее напоминают кровожадных зверей, созданных богами, чтобы покарать остальные племена. Даже если пронзить этих чудовищ пилумом, они продолжают сражаться до тех пор, пока не переломают своему врагу все ребра. Но что еще хуже — их отрубленные головы смеются таким громким и страшным смехом, что каждый, кто его услышит, еще долго будет видеть во сне кошмары и просыпаться по ночам в холодном поту, а также несколько дней не сможет даже смотреть на еду.

В кабаках легионеры слушали небылицы стариков-галлов, которым в далекой молодости довелось сражаться против германцев, с не меньшим интересом, чем в Риме слушают рассказы возниц, победивших в гонках колесниц на арене. Солдаты Цезаря внимали нагоняющим страх повествованиям секванов, жадно ловили каждое слово, пытались понять значение каждого жеста рассказчиков и с ужасом наблюдали, как те, погрузившись в свои воспоминания, с окаменевшими лицами смотрели в пустоту.

— Да, — говорили старые воины, — нам часто приходилось драться с германцами. Это правда. Но некоторые из нас не могли вынести даже взгляда этих чудовищ и обращались в бегство, едва увидев их…

Следовала многозначительная пауза, и в кабаке слышался испуганный шепот солдат Цезаря, а затем кто-нибудь требовал подать ему еще один кубок красного вина.

Честно говоря, мы с Вандой не испытывали особого страха перед предстоящими сражениями. Ночи принадлежали только нам. Едва закончив работу в канцелярии, я спешил в нашу палатку, где меня уже ждала Ванда. Чаще всего я заставал ее на нашем мягком ложе — раздевшись, она забиралась под теплый мех, служивший нам одеялом, и смотрела на меня, приглашая присоединиться к ней. Я тут же срывал с себя одежду и оказывался в объятиях моей возлюбленной. Иногда мы нежно ласкали друг друга, порой же я неистово набрасывался на Ванду. Мы, наверное, перепробовали все возможные способы любви: Ванда часто забиралась на меня сверху и, удерживая мои запястья, начинала двигаться вверх и вниз, или раздвигала ноги, обхватывая мои бедра; она могла усесться на стол или встать на четвереньки, прижимаясь ко мне ягодицами. В такие мгновения мне было все равно, что происходит вокруг. Цезарь мог бесчинствовать в Галлии, а орды Ариовиста разорять Рим — меня интересовала только Ванда. Когда я оказывался в ее объятиях, все остальное не имело никакого значения. Чувствуя ее язык на своих губах, я забывал обо всем, что могло происходить на огромных просторах Средиземноморья, Галлии и земель, заселенных германцами. К счастью, нашими соседями были офицеры, которые жили со своими рабынями. Те же, у кого рабынь не было, приводили в лагерь молодых секванок. Поэтому все относились ко мне так же доброжелательно, как и прежде, и ни у кого не было повода завидовать. Криксос, хоть и спал в соседней комнате, делал вид, будто ничего не замечает. Думаю, что у такого ловкача, как он, который к тому же пользовался успехом у женщин, было немало возможностей развлечься с рабынями, жившими в нашем лагере.

Однажды ночью я услышал голос Криксоса:

— Господин! К тебе пришли. Это важный посетитель.

Разозлившись, я еще раз поцеловал Ванду в шею и поднялся с нашего ложа.

— Кто это? — нетерпеливо спросил я, поспешно одеваясь.

— Всадник Публий Консидий!

Это был тот самый нервный римлянин, который под Бибракте проявил себя не самым лучшим образом. Именно на нем лежала вина за то, что события развивались довольно странным образом. Он принял за гельветов воинов Лабиэна, занявших позиции на холме, за что и был жестоко наказан. После того инцидента Цезарь запретил Публию Консидию и его всадникам ночевать в укрепленном лагере на протяжении трех недель. Однако в отличие от многих своих подчиненных Публий Консидий остался жив. Более того, он по-прежнему был командиром отряда. Итак, быстро одевшись, я вошел в комнату, в которой обычно спал Криксос.

Стоя снаружи, раб поднял полог, закрывавший вход в палатку, и сказал:

— Он говорит, что это срочно, господин!

Римлянин в самом деле спешил! Он оттолкнул Криксоса и вошел внутрь.

— Друид, я хочу, чтобы ты немедленно помог мне составить завещание. За оказанные мне услуги ты получишь два серебряных денария!

У офицера были черные круги под глазами, на лбу выступил пот. Мне показалось, что он до смерти напуган. Если честно, я был очень удивлен таким поведением. Публий Консидий истолковал возникшую паузу по-своему и недовольно воскликнул:

— Хорошо, я заплачу тебе три денария!

— После него моя очередь, — прошептал легионер, просунувший голову в палатку, чтобы увидеть, что происходит внутри. Подойдя к выходу и выглянув наружу, я увидел перед своей палаткой несколько дюжин темных силуэтов. Судя по шепоту и доносившемуся со всех сторон лязгу железа, рядом с моим жилищем собиралось все больше и больше легионеров. Я велел Криксосу принести мне факел и достаточное количество свитков папируса. Каждому солдату я напоминал, что завтра он должен заверить свое завещание у главного юриста лагеря, Требатия Тесты. До самого утра я под диктовку солдат записывал, как следует распорядиться их имуществом после смерти. Все старались сделать что-нибудь хорошее, например, многие завещали определенную сумму людям, с которыми они когда-то обошлись несправедливо; или родственникам, пытаясь загладить свою вину и получить прощение за то, что уделяли им так мало внимания при жизни. И конечно же, каждый легионер хотел, чтобы его запомнили как самого лучшего человека из всех когда-либо живших на земле. Солдаты Цезаря боялись смерти и думали, что им вряд ли удастся остаться в живых. Они казались задумчивыми и грустными. Диктуя мне предложение за предложением, легионеры открывали свою душу. Наверное, я должен сделать небольшое отступление и объяснить, что ни один из них не болел какой-нибудь неизлечимой болезнью. Нет, они испытывали настоящий ужас перед воинами Ариовиста и даже не надеялись, что смогут победить германцев или хотя бы выжить в сражении с ними. Мужество покинуло солдат. Они решили заранее попрощаться с жизнью и со своими родными.

Цезарь был вне себя от гнева, узнав на следующее утро, что происходило в лагере ночью. У палатки каждого, кто мог писать, легионеры выстроились в очередь, требуя помочь им составить завещание. Даже в канцелярии почти не осталось чистого папируса. Мне стало известно, что прошлой ночью в некоторых палатках разыгрались драматические события. У меня волосы встали дыбом, когда я услышал, что ветераны до полусмерти избили нескольких молодых легионеров, которые, плача от страха, не давали им спокойно спать. Были и такие, которые, не выдержав нервного напряжения, вскрыли себе вены.

Слушая доклад префекта лагеря, Цезарь смотрел в пустоту прямо перед собой и качал головой. На его лице читалось разочарование. Наконец, он не выдержал и закричал:

— Почему у меня такая паршивая армия?!

— Восемь легионеров из тех, что пытались покончить жизнь самоубийством, остались в живых…

— Перевяжите их раны, а затем высеките перед строем! После этого они должны нагишом простоять два дня у позорного столба, держа в руках зайцев! Две недели не давайте им вкусной пищи — пусть едят пустую кашу из ячменя!

Ячменем обычно кормили только лошадей и мулов. Заставляя легионера какое-то время питаться только кашей из этого зерна и водой, его унижали перед товарищами. Так поступали с теми, кто осквернил честь легиона своими недостойными поступками. Довольно распространенным в римской армии также было наказание, когда солдат заставляли нагишом стоять у позорного столба, держа в руках какой-нибудь предмет, характеризующий определенным образом их поведение.

Пока префект лагеря продолжал читать свой отчет о событиях минувшей ночи, один из военных трибунов попросил Цезаря об аудиенции. По всей видимости, молодой человек родился в одной из знатных семей, принадлежавших к сословию всадников. В соответствии с действующими законами он должен был год или два отслужить в армии, чтобы иметь возможность сделать карьеру в Риме. Несмотря на то что некоторые трибуны становились со временем настоящими военными, которые предпочитали запах чеснока и солдатских сапог аромату благовоний, большинство из них оставались высокомерными трусами и лентяями, которые всячески старались облегчить свою жизнь в лагере. Даже присев в чистом поле, чтобы опорожнить свой кишечник, они пытались вести себя так, чтобы все окружающие думали, будто они несмотря ни на что остаются настоящими аристократами. Взглянув на молодого трибуна, я сразу понял, что он принадлежал ко второй категории.

Как я узнал впоследствии, этот юноша был близким другом того трибуна, над которым жестоко надругался раб Фусцинус, прежде чем убить его. Этого молодого человека звали Гай Туллий. Как только трибун вошел в палатку Цезаря, она тут же наполнилась приторным запахом благовоний. Кожа на ухоженных и тщательно смазанных какой-то мазью руках трибуна была мягкой и гладкой, без единой мозоли или раны. Я сразу понял, что он никогда в жизни не выполнял более тяжелой работы, чем написание писем. На его безукоризненно чистой тунике с тонкой пурпурной полосой я не заметил ни единой складки. Гордо взглянув на меня, Гай Туллий попросил Цезаря разрешить ему покинуть лагерь в Весонтионе и отправиться в Рим, поскольку его отец лежит при смерти.

— Какое несчастье! — с наигранным сочувствием воскликнул проконсул. — Неужели твой отец вот-вот умрет от смертельной болезни?

— Да, — невозмутимо ответил молодой трибун, пытаясь изобразить на своем лице скорбь. — Я должен как можно быстрее прибыть в Рим. Когда я могу покинуть Весонтион?

— Откуда же тебе стало известно, что твой отец при смерти? — поинтересовался Цезарь.

— Моя мать прислала мне письмо.

— Ты можешь показать его?

Трибун покраснел, но быстро взял себя в руки. Он вновь взглянул проконсулу в глаза и ответил:

— Это послание моей матери… К сожалению, у меня его больше нет, Цезарь. Оно случайно сгорело в огне. Но я от всей души надеюсь, что ты не станешь сомневаться в словах Гая Туллия.

— Значит, сгорело… — задумчиво сказал Цезарь. — Ничего страшного, трибун, мне твоя мать тоже написала письмо.

Гай Туллий, казалось, вовсе не удивился, услышав эти слова проконсула. Повернув голову в сторону, он сделал вид, будто заметил на плече соринку, которую тут же смахнул рукой. Очевидно, трибун пытался показать Цезарю, что он абсолютно уверен в своей правоте.

— Твоя мать сообщила мне, что твой отец, к моему глубочайшему сожалению, уже скончался. Она просит тебя остаться в Весонтионе и доказать своими поступками, что ты готов прославить свою семью. А еще она велела тебе вести себя как мужчина! — произнося последнее предложение, проконсул перешел на крик.

— Цезарь, могу ли я увидеть… Я имею в виду, нельзя ли мне прочесть письмо, которое написала тебе моя мать?

— Мне очень жаль, трибун, но вышло так, что это письмо тоже сгорело! Ты можешь мне не верить, но оно в самом деле упало в огонь и сгорело дотла. Но я от всей души надеюсь, что ты не станешь сомневаться в словах Гая Юлия Цезаря!

Стоя перед проконсулом, молодой трибун не находил себе места от стыда и даже не представлял себе, что можно ответить Цезарю.

— Теперь можешь идти, Гай Туллий, но запомни: пусть ни один член твоей семьи даже не пытается обратиться за помощью к кому-нибудь из Юлиев. Об этом узнает весь Рим. А теперь исчезни с моих глаз!

Видимо, мысли Гая Туллия спутались, он пребывал в замешательстве. Молодой трибун не знал, как лучше повести себя. Наконец, он повернулся и вышел из палатки. Буквально через несколько мгновений после этого к Цезарю явились несколько легатов и центурионов во главе с Луцием Сператом Урсулом, который тут же взял слово:

— Цезарь, весь лагерь охвачен паникой. Мужество покинуло не только новобранцев, но и ветеранов, участвовавших во многих тяжелых битвах. Даже некоторые центурионы буквально дрожат от страха.

— Он не преувеличивает, — подтвердил слова Урсула легат Лабиэн. — Большинство трибунов просят дать им отпуск, поскольку их родители лежат при смерти. Можно подумать, что в Риме разразилась какая-то эпидемия. Даже офицеры твоей кавалерии не пытаются скрыть свой страх.

— Как бы вы оценили сложившуюся ситуацию? — спросил Цезарь обводя взглядом своих легатов. Сенатский трибун Латиклавий сделал шаг вперед.

— У меня возникли серьезные сомнения относительно того, достаточно ли у нас запасов продовольствия. Мы оказались здесь, в совершенно незнакомой нам, дикой местности… среди варваров… Никто не бывал в этих землях раньше… Мы не знаем, где расположены ближайшие оппидумы, в которых можно купить еду и пополнить наши запасы… Галлам нельзя доверять, Цезарь. Многие солдаты опасаются, что мы умрем голодной смертью…

Лабиэн горько усмехнулся:

— Цезарь, положение таково, что большая часть легионеров может попросту отказаться выполнять твои распоряжения! Если ты отдашь приказ выступить в поход, то легионеры поднимут восстание. Мы не должны этого допустить, поскольку бунт может означать только одно — бесславный конец столь удачно начатой галльской кампании.

— Цезарь, отдай приказ казнить возмутителей спокойствия, — посоветовал молодой юрист Требатий Теста.

— Нет, это не выход, — с лица Лабиэна не сходила горькая усмешка. — Легионеры тут же поднимут восстание, поскольку они уверены в том, что Рим не накажет их за это.

— Ты прав, — задумчиво сказал Цезарь. — Я надеялся, что смогу на пять лет забыть о грязной политике Рима. Лишь сейчас я в полной мере осознал: мои враги ни за что не оставят меня в покое. Даже здесь, в Галлии, им удается плести свои мерзкие интриги. Хуже того, сейчас у меня появились враги среди собственных легионеров. В Риме мне не давали в полной мере почувствовать власть проконсула, затягивая время, сейчас же враги пытаются уничтожить Цезаря, настроив против него его же солдат. Они подстрекают легионы, которые теперь могут воспротивиться моему приказу и не выступить в поход.

Все были подавлены. Легаты, трибуны и офицеры молчали, когда слово взял молодой Красс, сын того самого толстого богача, который считался самым влиятельным человеком в Риме. Крассу-старшему так и не удалось прославиться на военном поприще, хотя именно он — а не Помпей, как думали все! — в свое время подавил восстание Спартака. Глядя на его сына, я смог сделать вывод, что для большинства римских граждан честь и слава значили гораздо больше, чем миллиарды сестерциев. В отличие от своего отца Красс-младший был отважным легатом и великолепным стратегом. Он отважно бросался в бой и сражался с таким мужеством и пренебрежением к смерти, что могло показаться, будто в его жилах течет кровь кельтов. Именно он, легат Цезаря Красс, обратился к проконсулу со следующей речью.

— Цезарь, — начал Красс-младший, — несколько дней назад офицеры получили письма из Рима. Их отцы и друзья написали им, что они сражаются в Галлии исключительно из-за твоей жажды наживы и стремления удовлетворить непомерное честолюбие. Твоим легионерам пытаются внушить, что эта военная кампания начата без разрешения сената, а потому ни в коем случае не может называться справедливой. Простым солдатам и офицерам пишут, будто против тебя настроен весь Рим, — вот истинная причина недовольства твоих легионеров. Именно поэтому ветераны даже не пытались успокоить новобранцев, наслушавшихся в трактирах небылиц про силу и мужество германцев и впавших в панику. Наоборот, опытные легионеры всеми возможными способами разжигают недовольство, а также поддерживают тревожную атмосферу. Они говорят, будто Рим отвернулся от тебя. Сейчас весь лагерь считает, будто ты завел их в эту глушь, преследуя корыстные цели, а не пытаясь защитить интересы римского народа. Поэтому легионеры говорят друг другу, что они не обязаны подчиняться твоим приказам. Цезарь, я только что перечислил тебе истинные причины недовольства, из-за которых твои легионы готовы в любой момент поднять бунт.

Произнося эту речь, Красс-младший в очередной раз доказал, что он способен проявить характер в любой ситуации. Цезарь ценил таких людей, но ему наверняка не понравился тот факт, что сейчас во всеуслышанье было сказано то, что все до сих пор отваживались говорить только шепотом. Проконсул задумался, очевидно, пытаясь понять, действовал ли сын Красса по поручению отца. А если да, то какие цели они преследовали? Был ли этот честолюбивый молодой человек на стороне Цезаря или на стороне его врагов? Гай Юлий Цезарь решил действовать так, как он обычно поступал в подобных ситуациях: он поставил на кон все, что у него было.

— Немедленно соберите всех легатов, трибунов, префектов и центурионов перед моей палаткой. Через полчаса я хочу обратиться к ним с речью!

— Солдаты! — прокричал Цезарь, стоя на деревянном возвышении, которое соорудили рядом со входом в его палатку. — Кто дал вам право обсуждать приказы ваших командиров и вашего полководца? С каких пор вы позволяете себе думать, ради чего начат этот военный поход? Может быть, сенат сделал каждого из вас полководцем, но я об этом ничего не знаю? Я, Гай Юлий Цезарь, пришел сюда, чтобы поставить Ариовисту определенные условия. И я имею все основания полагать, что Ариовист согласится действовать в соответствии с ними, поскольку он ценит титул, присвоенный ему римским сенатом. Он — царь и друг римского народа. Но если Ариовист, ослепленный своей яростью и жаждой наживы, решит объявить Риму войну, разве это заставитвас дрожать от страха? Неужели вы больше не верите своему полководцу? Неужели вы забыли о своих славных предках, которым уже приходилось сражаться с германцами? Может быть, вы не помните, что римляне разгромили кимвров и тевтонов? Разве совсем недавно Красс, подавив восстание Спартака, не доказал в очередной раз, что римским легионерам вполне под силу победить варваров? Или вы нарочно решили закрыть глаза на вполне очевидные факты? Ведь солдаты Красса прибивали гвоздями к крестам именно галльских и германских рабов. Более того, гельветы не раз побеждали своих обидчиков, приходивших из-за Ренуса. А ведь это те самые гельветы, которые не смогли противостоять нашему славному войску! Возможно, вы впадаете в панику, видя страх в глазах галлов, рассказывающих о воинах Ариовиста. Но галлы сломлены и ослаблены длительными войнами, у них нет полководца, способного объединить все племена под своими знаменами.

Мне показалось довольно забавным утверждение Цезаря о том, что Ариовист на самом деле трус, который побеждает не благодаря своей дальновидности и смелости своих воинов, а исключительно за счет подлости и обмана. Проконсул с насмешкой говорил о тех легионерах, которые за беспокойством, якобы вызванным нехваткой съестных припасов, пытались скрыть собственный страх. Хотя Цезарь совершенно ясно дал понять своим солдатам, что они не должны задумываться о том, какие могут возникнуть проблемы, и обсуждать его приказы, он подробно объяснил им, как собирается обеспечить свои войска продовольствием, и перечислил все племена, согласившиеся продавать ему зерно. Под конец Цезарь сделал многозначительную паузу, а затем заговорил еще громче, выражая свое негодование по поводу того, что разозлило его больше всего:

— Легионеры! Запомните раз и навсегда: это не моя личная война! Может быть, вы считаете, что было бы гораздо разумнее отступить и ждать, пока сотни тысяч германцев окажутся у границ римской провинции? Глупо было бы дать огню разгореться, а затем прилагать огромные усилия, чтобы потушить его. Сейчас у нас есть силы и средства, чтобы не дать племени германцев набрать силу. Вот почему мы оказались так далеко на севере! Вот почему мы защищаем Рим здесь, далеко от границ одной из римских провинций. Мы сражаемся за свой народ и за свое государство! Легионеры! Я хочу, чтобы вы знали: вашему полководцу плевать на слухи о том, что вы якобы собираетесь сначала ослушаться моих приказов, а затем поднять мятеж. Ведь мне прекрасно известно, что полководец, против которого солдаты подняли бунт, сам повинен в этом, поскольку он что-то сделал неправильно. Причины могут быть самые разные: от него могли отвернуться боги или жажда наживы могла ослепить его. Но я уверен, что вся моя жизнь является доказательством моей бескорыстности и самоотверженности! А славная победа над гельветами в очередной раз подтвердила, что военное счастье на нашей стороне и боги благоволят вашему полководцу!

В голосе Цезаря слышалась насмешка. Слегка прищурив глаза и плотно сжав тонкие губы, проконсул надменно смотрел куда-то вдаль, поверх голов легионеров. Глядя на выражение его лица, можно было подумать, что он презирает весь мир, всех богов, жизнь и смерть. Казалось, что все земное ему чуждо. В тот момент я понял, что Цезарь в самом деле особенный, не такой, как все.

— Я собирался пробыть в Весонтионе еще несколько дней, — продолжил он наконец. — Но ввиду сложившихся обстоятельств я отдам приказ покинуть лагерь сегодня же ночью, после четвертой ночной стражи. Я хочу как можно быстрее понять, какое чувство победило в сердцах моих отважных солдат — стыд и сознание своего долга или позорный страх перед недостойным соперником. Если легионеры откажутся выполнить мой приказ, то я выступлю со своим десятым легионом, потому что в солдатах десятого легиона я никогда не сомневался и впредь буду набирать воинов для своей личной гвардии только из их числа!

Цезарь сошел по деревянным ступеням со своего помоста на землю. Один из преторианцев откинул полог, закрывавший вход в палатку. Проконсул исчез внутри. Он велел рабу позвать меня и попросил составить ему компанию. Цезарь был вне себя от гнева. Похоже, Фортуна отвернулась от него. Может быть, это произошло из-за того, что проконсул решил спорить с самими богами? Неужели он переоценил своих офицеров? Неужели Цезарь просчитался и действовал слишком самоуверенно? Возможно, его подчиненные начали завидовать его славе, удаче и могуществу? Гай Юлий Цезарь всегда относился с презрением и в то же время ненавидел людей и обстоятельства, которые могли помешать осуществлению его планов. Со скоростью, от которой захватывало дух, он тянул по полю мировой истории свой огромный плуг, прокладывая гигантские борозды. Я прекрасно понимал: только смерть сможет остановить его и помешать вспахать столько, сколько он задумал.

— Почему удача отвернулась от меня, друид? Если ты знаешь ответ на этот вопрос, то поделись со мной своей мудростью.

— Ты слишком быстро орудуешь веслами, Цезарь, и удивляешься при этом, почему другие за тобой не поспевают. Зачем им напрягаться, если они знают, что победителем все будут считать только тебя одного? Именно тебе достанется вся слава.

— Да, — задумчиво сказал проконсул, — четыреста пятьдесят лет назад Брут убил последнего тирана^[55]. Но каких результатов добились мы благодаря республике и введению должности консула? Та же самая тирания! Только теперь это тирания республиканского законодательства. Не зря имя Брута ассоциируется с беспросветной глупостью!

Проконсул замолчал. Если бы он только мог, то немедленно начал бы битву против Ариовиста. Одной из удивительных способностей Цезаря являлось его умение ставить себя и других в такое положение, из которого был только один выход. И он, как правило, оказывался не из легких.

— Как ты думаешь, друид, как поведут себя легионеры, когда я отдам приказ покинуть Весонтион?

— Они последуют за тобой, Цезарь. Теперь твои солдаты готовы корчиться в пыли у твоих ног и извиваться, словно мерзкие черви, стараясь доказать, будто они никогда не помышляли о мятеже, ни мгновения не сомневались в тебе и не впадали в панику, слушая рассказы кельтов о свирепых воинах Ариовиста. Подойди сейчас к любому легионеру, и он скажет тебе, что готов сражаться за Рим и римский народ.

— Что ты хочешь этим сказать, друид? Неужели ты говоришь это, надеясь завоевать мою симпатию при помощи бессмысленной лести?

— Поступать так было бы крайне глупо. Ведь всего лишь через несколько мгновений ты сам узнаешь, как твоя речь подействовала на легионеров.

В самом деле, через некоторое время один из преторианцев, стоявших у входа на страже, сообщил, что к проконсулу пришел Луций Сперат Урсул. Войдя в палатку, примипил поклонился Цезарю и поблагодарил его от имени всего десятого легиона за столь высокое мнение, высказанное во всеуслышание. Позже я узнал, что в подобных ситуациях центурионы всегда говорили не о похвале, а именно о высоком мнении. Если бы Луций Сперат Урсул сказал, что Цезарь похвалил его солдат в своей речи, то это могло бы быть воспринято как хвастовство.

Центурионов можно назвать сердцем любого легиона. Они пробились наверх с самого низа исключительно благодаря своему мужеству, выносливости и отваге. Поскольку ни один из них не происходил из знатного рода, у них не было ни малейшего шанса сделать карьеру на гражданской службе. Поэтому единственной возможностью для них добиться чего-либо являлся легион. Центурионы гордились тем, что они живут как настоящие мужчины. Важнее всего для них было уважение со стороны легионеров, а также признание офицеров, занимавших более высокое положение, которые, в свою очередь, делали все возможное, стараясь угодить своему полководцу.

— Цезарь, мы с нетерпением ждем, когда нам представится возможность доказать свою преданность в бою. Десятый легион готов идти за тебя в огонь и в воду.

Проконсул подошел к примипилу и взял его за руку.

— Благодарю тебя, Луций Сперат Урсул. Знай: с этого момента ты в особой милости у Цезаря. Если у тебя или у твоих родных есть желание, которое мог бы выполнить один из Юлиев, ты можешь, не стесняясь, обращаться ко мне.

Похоже, для бывалого центуриона такие слова проконсула оказались полнейшей неожиданностью. Он смутился и был явно тронут. Судорожно сглотнув подступивший к горлу ком, примипил громко откашлялся. Затем он поклонился и сказал:

— Цезарь, я не заслужил такой чести и не вправе обращаться к тебе с какими-либо просьбами потому, что всего лишь выполняю свой долг. Таковы обязанности примипила, и я не хочу получать никакого вознаграждения, кроме причитающегося мне жалованья. Если же ты решишь наградить меня за добросовестное выполнение моих обязанностей, то это будет означать, что ты, Цезарь, считаешь, будто мое желание должным образом выполнить свой долг является чем-то необычным. Такое отношение не только оскорбит меня, но и даст легионерам повод относиться ко мне с меньшим почтением. Я же не хочу, чтобы это произошло.

По лицу Цезаря было видно, что слова примипила тронули его до глубины души. Он сказал:

— Да будет так.

Урсул поднял вверх правую руку и прокричал что было духу, очевидно, стараясь скрыть свое смущение:

— Да здравствует Цезарь! Да здравствует император!

Говоря «Да здравствует император!», примипил, конечно же, хотел выразить свою признательность проконсулу и показать, как высоко он ценит умение Цезаря командовать войсками^[56], поскольку возглас «Да здравствует император!» означал, что солдаты требуют устроить в Риме триумфальное шествие в честь их полководца.

Немного позже в палатку проконсула явились трибуны и легаты. Все они заверили Цезаря в своей вечной преданности. Если разобраться, то Цезарь был не единственным человеком, испытывавшим определенные опасения. Да, он боялся, что ему, возможно, придется противостоять Ариовисту, имея под своим командованием всего лишь один легион. Но остальные пять легионов боялись еще больше. Ведь Цезарь мог попросту распустить их. Когда из его палатки вышел последний офицер, проконсул повернулся ко мне и широко улыбнулся. По выражению его лица было видно, что он высоко оценил мою проницательность.

— Идем, друид, Галльская война продолжается. Я продиктую тебе еще одну небольшую главу. Завтра мы выступаем из Весонтиона.

Цезарь подробно описал события последних дней и все причины происшедшего. Однако он решил умолчать о том, что легионы были готовы поднять мятеж в любой момент не только из страха перед германцами, но и потому, что офицеры считали вторжение в Галлию войной, которую проконсул вел в своих личных целях, а не в интересах Рима.

Цезарь также ни словом не упомянул о том, что большая часть легионеров, находившихся под его командованием, упрекали его в чрезмерном тщеславии, болезненном стремлении прославиться и в безграничной жажде наживы, утверждая, будто именно эти чувства заставили его начать войну, но ни в коем случае не насущная необходимость. Однако Цезарь не был бы Цезарем, если бы ему потребовалось хотя бы на мгновение больше времени, чем было необходимо, чтобы убедить войска в своей правоте и предотвратить мятеж. Проконсул отдал Дивитиаку — одному из тех немногих галлов, которым он доверял, — приказ отправить на разведку всадников, которые должны были найти безопасный путь для легионов. Во время четвертой ночной стражи римляне выступили из Весонтиона. Перед этим я составил отчет для Кретоса и передал его одному из римских разведчиков, отправлявшихся в Генаву, с просьбой вручить послание купцу из Массилии лично или кому-нибудь, кто представлял его интересы.

После утомительного семидневного перехода Цезарь получил от своих разведчиков донесение, в котором сообщалось, что Ариовист и его войска находятся на расстоянии всего лишь двадцати четырех миль от авангарда римлян.

Легионеры едва успели разбить походный лагерь, укрепленный на скорую руку, а к Цезарю уже явились представители Ариовиста, уполномоченные провести переговоры с проконсулом. Вождь германцев в самом деле постарался, выбирая посланцев среди своих воинов. Все они казались мне настоящими великанами. Но еще больше меня удивил тот факт, что германские воины носили сапоги римских офицеров! Темные штаны из шерстяной ткани были стянуты у щиколоток кожаными ремешками. Поверх голубоватых туник, таких, какие обычно носили всадники, воины надели еще по одной очень короткой темной тунике с длинными рукавами. Их спины согревали плотные шерстяные накидки, два угла которых у горла скреплялись золотой пряжкой. Однако в первую очередь в глаза бросались длинные рыжие волосы германцев, собранные в хвост и завязанные узлом сбоку. Эту причудливую прическу фиксировала повязка на лбу. На лицах германцев я не увидел таких пышных и длинных усов, как у кельтов. Свои бороды они стригли по бокам, отчего те приобретали форму широкого клина и лица их владельцев казались удлиненными и чрезмерно худыми. Всем своим видом германцы выражали хладнокровие, спокойствие и невозмутимость. Казалось, ничто не сможет вывести их из себя. Всего Ариовист отправил к Цезарю семь послов. Их вежливо приветствовали и провели к палатке проконсула. Преторианцы, стоявшие на страже у входа и отвечавшие за безопасность полководца, попытались было забрать лошадей у германцев, но послы не собирались спешиваться.

Когда один из римлян проявил при этом совершенно излишнюю напористость, пытаясь взять лошадь под уздцы, посол Ариовиста, сидевший верхом, тут же ударил солдата ногой в лицо. Как раз в этот момент из палатки вышел Цезарь. Проконсул решил выбрать в качестве переводчиков меня, Ванду и Прокилла и сообщил, что он собирается провести несколько встреч с Ариовистом и его послами. И возможно, не только в лагере римлян, но и в лагере самих германцев. Похоже, Цезарь не хотел рисковать своими легатами, а жизнь молодых трибунов значила для него еще больше, поскольку смерть любого из них могла повлечь за собой множество проблем, ведь влиятельные отцы трибунов находились в Риме, а Цезарь торчал в этой глуши со своими легионами. Он прекрасно помнил, что один из трибунов уже погиб, и не хотел усложнять свое и без того трудное положение.

— Ты Цезарь?

— Да, — ответила Ванда, — он Цезарь.

Моя рабыня ответила на вопрос воина, хотя ей никто не давал на это разрешения. Все германские всадники с удивлением посмотрели на нее. По-видимому, послы были крайне удивлены тем фактом, что женщина, одетая в одежду галлов, может без акцента говорить на германском.

— Слушай, что тебе велел передать Ариовист. Поскольку ты не остался глух к его пожеланиям и подвел свои войска ближе, наш вождь полагает, что теперь он вполне может встретиться с тобой, не подвергая при этом опасности свою жизнь. Переговоры с Ариовистом состоятся через пять дней.

Цезарь молча кивнул послу и ответил на латыни, что он согласен встретиться с вождем германцев через пять дней. Проконсул даже не взглянул на Ванду. Поскольку Прокилл понял, что Цезарь чувствует себя неловко — ведь для него переводила женщина! — он кивнул мне, давая знак начать переводить разговор проконсула и германцев вместо Ванды.

Послы передали проконсулу одно из требований Ариовиста, в соответствии с которым среди римлян, сопровождающих Цезаря к месту встречи с германским вождем, не должно быть ни одного пешего воина, все должны ехать верхом. Если же проконсул не согласен выполнить это условие, то он может вообще не приходить на встречу.

— Я принимаю это условие, — ответил Цезарь.

Через некоторое время после того, как германские послы покинули лагерь, проконсул собрал военный совет, на котором присутствовали только легаты и сенатские трибуны. Цезарь явно был встревожен. Он хотел обсудить со всеми собравшимися волновавший его вопрос: какие цели преследовал Ариовист, выдвигая подобное требование? Неужели германцы собирались устроить Цезарю западню? Безусловно, Ариовисту известно, что в кавалерии Цезаря служило очень мало римлян. Неужели вождь германцев хотел вынудить проконсула положиться на эдуйскую конницу?

Цезарь представил все таким образом, словно хотел выслушать мнение старших офицеров. На самом деле он преследовал совсем другие цели. Выслушав аргументы всех собравшихся, проконсул надеялся понять, кто из легатов и трибунов желал его смерти. Он хотел узнать, кто на его стороне, а кто на стороне его врагов.

Некоторые трибуны лицемерно расхваливали смелость эдуев, утверждая, что на них можно положиться в сложной ситуации, и пытались заверить Цезаря, будто кельтская конница его не подведет. Наконец, слово взял легат Брут. Он посоветовал проконсулу забрать у эдуев всех лошадей и отдать их солдатам десятого легиона.

— Если ты уже назвал десятый легион своей личной охраной, которой ты целиком и полностью доверяешь, почему бы тебе не отдать приказ легионерам прославленного десятого легиона стать твоей кавалерией? — пошутил Лабиэн. — Предложение легата Брута мне кажется вполне разумным.

Один из трибунов заметил, что такие действия могут оскорбить эдуев. Тем не менее он не решился настаивать на своей точке зрения, поскольку прекрасно понимал, как истолкуют его слова сторонники проконсула — как желание навредить Цезарю и подвергнуть его смертельной опасности.

Через пять дней, незадолго до полудня, Цезарь покинул лагерь римлян. Его сопровождали избранные легаты, офицеры и переводчики. Солдатам десятого легиона пришлось выступить в непривычной для себя роли — они стали всадниками. Около часа мы скакали по широкой равнине, пока наконец не оказались у высокого холма, который напоминал огромный горб, выросший посреди абсолютно ровной местности. Эта возвышенность находилась на одинаковом расстоянии от обоих лагерей. Цезарь приказал своим легионерам расположиться на расстоянии около двухсот песов^[57]

от подножия холма, поскольку с этой позиции офицеры и солдаты десятого легиона могли видеть не только весь гребень возвышенности, но и равнину за ней. С противоположной стороны уже приближался Ариовист со своей свитой. Он также отдал сопровождавшим его всадникам приказ остановиться на расстоянии двести песов от холма. Как и было условлено, Цезарь и вождь германцев, каждый в сопровождении десяти всадников, направились к вершине возвышенности. Ариовист поставил условие, в соответствии с которым все участники переговоров с обеих сторон должны были оставаться верхом во время беседы между ним и проконсулом. Почти одновременно римляне и германцы достигли вершины холма. Цезарь и Ариовист остановили своих лошадей, а переводчики, офицеры и германские всадники расположились по правую и левую руку от своих полководцев. Я узнал послов, которых Ариовист несколько дней назад присылал в наш лагерь. Мы поприветствовали друг друга почтительными кивками головы. Вождь германцев, находясь всего лишь в нескольких шагах от Цезаря, нагло ухмылялся. Ариовист дерзко смотрел на римского полководца, и у меня промелькнула мысль, что ни один римлянин не отважился бы вести себя так в присутствии Гая Юлия Цезаря.

Вождь германцев с первого же взгляда внушал почтение и страх: широкоплечий и подтянутый, он прямо сидел в седле, глядя на окружающих свысока. Каждый раз, когда он улыбался, его белоснежные здоровые зубы сверкали на солнце. Должно быть, Ариовист обладал превосходным здоровьем, поскольку у большинства мужчин его возраста, ведущих не оседлый, а кочевой образ жизни, во рту в лучшем случае оставались только полусгнившие пеньки. Да, Ариовист буквально излучал силу и уверенность в себе. Его голову защищал кельтский шлем с посеребренными рогами, такой, какие мои соплеменники передают из поколения в поколение и надевают только в торжественных случаях. Очевидно, явившись на переговоры в этой своеобразной короне, вождь германцев хотел показать римлянам, что считает себя единоличным правителем Галлии. Во время беседы с проконсулом он постоянно держал правую руку на рукоятке своего огромного меча.

Первым взял слово Цезарь. Честь переводить разговор между двумя полководцами выпала мне. Время от времени Ванда вполголоса исправляла допущенные мною ошибки, ведь мне не часто доводилось говорить на германском о политике.

— Ариовист, римский сенат присвоил тебе титул царя и друга римского народа. Хочу напомнить тебе, что ты получил от Рима столько даров, сколько мы не отправляли ни одному из наших союзников.

Вождь германцев ухмыльнулся. По презрительному выражению на его лице можно было понять, что он разочарован увиденным: разве мог настоящий полководец иметь такое хлипкое телосложение? Я заметил насмешку в глазах Ариовиста. Ничего не значащие для него слова о дружбе и титуле, полученном от римского сената, казались ему притворством и наглой ложью, ведь ни для кого не было секретом, что у Рима нет настоящих друзей и настоящих союзников. Римляне всегда преследовали только свои личные интересы и могли разорвать невыгодный им союз в любой момент, объявив злейшими врагами тех, кого еще вчера называли друзьями.

— Ариовист, обычно мы награждаем почетными титулами и дарим подарки, стоящие целое состояние, только тем, кто своими действиями заслужил особую благодарность римского народа. Ты же, будучи вождем германцев, до сих пор не сделал ничего такого, что давало бы тебе право утверждать, будто твои заслуги перед Римом соизмеримы с оказанными тебе почестями и поднесенными дарами. Тем фактом, что ты получил титул царя и друга римского народа, ты обязан исключительно мне, Гаю Юлию Цезарю.

Затем проконсул упомянул давнюю дружбу римлян с эдуями, желая дать понять Ариовисту, что он считает вполне допустимым введение своих войск на территорию Галлии. Цезарь цитировал самые разнообразные решения сената, в соответствии с которыми военные действия, начатые за пределами какой-либо из римских провинций, считались вполне законными. Обрушив такой поток доказательств на вождя германцев, проконсул наверняка надеялся убедить в своей правоте не только Ариовиста, но и сопровождавших его самого римлян.

— Нет ничего необычного в том, — продолжал Цезарь, — что наши союзники и друзья не только сохраняют все свое имущество и богатство, но и преумножают их. Кроме того, заключив союз с Римом, все они становятся гораздо более влиятельными, чем раньше. Благополучие, уважение и почет — вот что дает Рим своим союзникам.

Наконец, Цезарь решил перейти от слов к делу и затронуть проблему, ради обсуждения которой, собственно, и затевались эти переговоры. Проконсул заговорил с сидевшим верхом напротив него и все так же нагло ухмылявшимся Ариовистом о прекращении военных действий против эдуев и секванов. Он потребовал от вождя германцев вернуть кельтам всех заложников и принять условие, в соответствии с которым ни один германец больше не пересечет Ренус.

Проконсул закончил свою речь. Теперь настала очередь Ариовиста. Ко всеобщему удивлению, вождь германцев заговорил на безупречной латыни. Все сопровождавшие Цезаря римляне, я и даже Ванда на некоторое время буквально потеряли дар речи. Похоже, Ариовисту доставлял настоящее удовольствие тот факт, что вся римская делегация смотрела на него широко открытыми глазами. Казалось, он всем своим видом говорил: «Вы меня всегда недооценивали!» Может быть, Цезарь недооценил и другие способности, а также возможности этого варвара? Неужели проконсул, согласившись на условия Ариовиста, сам, ничего не подозревая, отправился в подстроенную ему западню? Римляне никак не могли оправиться от изумления — они не знали, как действовать в сложившейся ситуации. По лицам офицеров я видел, что все они чувствовали себя так, словно какой-то дюжий детина только что огрел каждого из них дубиной по голове. Что же произошло на самом деле? Мы оказались в этой глуши, в совершенно незнакомой нам местности, чтобы провести переговоры с примитивным — как нам казалось — варваром. И вдруг этот варвар заговорил с нами на безупречной латыни! Более того, слушая Ариовиста, мы поняли, что он в совершенстве владеет ораторским искусством.

— Цезарь, как тебе известно, я пересек Ренус не из собственной прихоти и не ради наживы. Секваны попросили меня привести моих воинов на территорию Галлии. Я ничего не отнимал у этого племени. Они по доброй воле подарили мне земли в знак признательности за услуги, оказанные им мною. Нет такого галльского племени, которое я силой заставил бы предоставить мне заложников. Они добровольно отправили в мой лагерь родственников своих князей и вождей, ведь, насколько мне известно, именно так поступают галльские племена, заключившие союз. Я никогда не хотел вести в Галлии войну. Галльские племена сами решили напасть на меня. Надеюсь, ты не станешь отрицать тот факт, что так называемое право победителя никто не отменял. А это значит, что каждый, кто решил испытать свое счастье и начал битву, а затем проиграл ее, должен выплатить дань победителю. Таковы военные законы. Побежденные имеют полное право вновь испытать свое счастье в честном бою. Но они предпочли платить дань. В чем же моя вина? Ты прав: я делал все возможное, чтобы заключить союз с римским народом. Но этот союз должен приносить мне пользу, а не вредить. Ведь ты сам только что сказал, что Рим желает, чтобы богатство и слава его друзей умножались с каждым днем! Если же Рим решил оспаривать мое право на сбор дани и вынудить меня вернуть заложников галлам, то я лучше откажусь от дружбы, имеющей подобные последствия. Но в этом случае я буду вынужден переправить через Ренус еще больше германцев, чтобы защитить себя и своих соплеменников. Я имею полное право называть себя правителем Галлии. Мне и раньше приходилось бывать на этих землях. Я пришел сюда гораздо раньше, чем римский народ. Насколько я помню, ни один римский проконсул до сих пор ни разу не отважился покинуть пределы собственной провинции. Зачем же ты привел свое войско в Галлию? Что ты здесь ищешь, Цезарь? Почему ты вступил на мою территорию? Здесь моя провинция, точно так же, как Нарбонская Галлия — твоя. Ты не имеешь права находиться на моей земле, Цезарь. Ты не имеешь права диктовать мне условия. Я знаю, что вы, римляне, высокомерно называете варварами все народы, живущие за пределами ваших провинций. Но вы нас недооцениваете. Я не только в совершенстве владею латинским языком и языком галлов, но также прекрасно понимаю, какие порядки царят в Риме. Я, Ариовист, знаю, какова цена всем перечисленным тобой союзам, которые заключил римский народ. Они не более долговечны, чем капля воды под палящим солнцем. Может быть, эдуи помогли тебе, когда ты со своими легионами напал на аллоброгов? Или, возможно, ты пришел на помощь эдуям, когда те потерпели сокрушительное поражение от секванов? Исходя из всего только что сказанного, я могу сделать вывод — который кажется мне вполне обоснованным, — что ты решил вспомнить о существовании всех эти союзов только с одной целью. Ты, Цезарь, ищешь правдоподобное объяснение и достаточно вескую причину, которая оправдывала бы твое вторжение на эти земли. Нет, ты здесь не ради того, чтобы освободить Галлию, твоя единственная цель — поработить ее. Если ты и твое войско не покинут эту территорию и не вернутся в принадлежащую тебе провинцию, то я более не буду считать тебя союзником. Ты станешь врагом германцев.

Замолчав, Ариовист широко улыбнулся и в очередной раз продемонстрировал римлянам свои здоровые крепкие зубы. Когда он продолжил свою речь, его глаза блестели:

— Да, Цезарь, я буду считать тебя своим врагом. Тебя, именно тебя — Гая Юлия Цезаря, а не римский народ, не римский сенат, потому что у меня достаточно друзей среди влиятельных политиков и богатых людей Рима! Мне прекрасно известно, что мои войска окажут всем им огромную услугу, если уничтожат тебя здесь, в Галлии. Ты даже не представляешь себе, сколько послов из Рима и Массилии прибывают в мой лагерь каждый день, чтобы передать богатые дары и письма. Если я убью тебя, Цезарь, то все эти влиятельные лица из Массилии и Рима будут на моей стороне.

Проконсул буквально кипел от гнева. Речь, только что произнесенная Ариовистом, служила очередным доказательством, подтверждающим мнение тех офицеров, которые считали, что Цезарь начал военную кампанию в Галлии, преследуя собственные интересы, а не интересы Рима. Проконсул явно недооценил Ариовиста. Похоже, этот варвар в самом деле поддерживал отношения с врагами Цезаря в Риме и в Массилии.

Хотя ложные утверждения не становились от этого более правдивыми, Цезарь почти слово в слово повторил то, что он говорил до этого. Он настаивал на своей правоте, утверждая, будто вторгся в Галлию исключительно с одной целью — помочь своим союзникам. Однако в этот раз проконсул пошел еще дальше. Совершенно неожиданно для всех он заговорил о некоем Квинте Фабие Максиме, который еще триста шестьдесят лет назад сражался против арвернов и победил. Но тогда Рим решил оставить варварам свободу и даже не заставил их платить дань. Этот пассаж из речи Цезаря сводился к тому, что римский народ оказался в Галлии задолго до германцев, а значит, имел гораздо больше оснований претендовать на эти земли.

Лошади беспокойно переступали с ноги на ногу. Все мы ощущали нарастающее напряжение. С каждым мгновением ситуация обострялась все сильнее и могла в любой момент выйти из-под контроля. Внизу, у подножия холма, я также заметил движение. Германцы и римляне начали оскорблять друг друга, обзывая последними словами и осыпая жуткими ругательствами. Некоторые из всадников покидали строй и, приблизившись друг к другу на расстояние в несколько десятков шагов, начинали метать камни. Тут же на вершину холма прискакал гонец, который сообщил Цезарю об этих досадных инцидентах. Германский всадник, оказавшийся на гребне почти одновременно с гонцом-римлянином, очевидно, сообщил своему вождю то же самое. Вне себя от негодования, проконсул повернул своего коня и, даже не попрощавшись с Ариовистом, поскакал во весь опор в сопровождении своих офицеров и переводчиков вниз по холму. Там его уже ждали солдаты десятого легиона, которым ввиду сложившихся обстоятельств на некоторое время пришлось стать всадниками. Все римляне галопом помчались в свой лагерь, где эдуям вернули их лошадей.

Ближе к вечеру Цезарь собрал всех своих легатов и офицеров, чтобы во всех подробностях описать им свой разговор с Ариовистом. Поскольку их беседу слышали множество свидетелей, у проконсула не было возможности скрыть от своих подчиненных не устраивавшие его высказывания вождя германцев. Однако по поведению Цезаря все присутствующие могли понять, что он не очень огорчен таким развитием событий. Проконсул хотел как можно быстрее развязать войну против орды Ариовиста. В любой момент офицеры вновь могли начать высказывать свое недовольство и, что еще хуже, перейти к действиям. Только битва могла помочь проконсулу положить конец нежелательным разговорам. Я успел довольно неплохо изучить характер Цезаря и понимал, что, на его взгляд, события разворачивались слишком медленно, потому что в мыслях он вместе со своими легионами был уже далеко на севере. Своим тайным агентам проконсул давно отдал приказ начать собирать информацию о бельгийских племенах.

Через два дня в лагере римлян вновь появились послы Ариовиста. Вождь германцев выразил желание продолжить внезапно прерванные переговоры. Ариовист просил Цезаря назначить время встречи и сообщить, где именно она должна состояться, или отправить к нему своих доверенных лиц.

Проконсул ответил, что он с радостью примет это предложение. Он хотел, чтобы Ариовист ни мгновения не сомневался в том, что римляне желают продолжить переговоры, хотя на самом деле они уже готовились к битве. Тот факт, что именно меня и принца Валерия Прокилла Цезарь выбрал в качестве послов, которые должны были отправиться к Ариовисту, показался нам не чем иным, как признанием наших заслуг. По крайней мере, так мы думали сначала.

Вместе с германскими всадниками мы прибыли в лагерь Ариовиста. Нас буквально распирало от гордости — ведь меня и Валерия Прокилла должны были представить германскому вождю как послов римского народа и самого Цезаря.

Лагерь Ариовиста совершенно не был укреплен. В отличие от тех лагерей, которые римляне разбивали, делая привал или готовясь к длительному пребыванию на одном и том же месте, здесь не было никакого порядка. Похоже, огромная территория превратилась в палаточный городок всего лишь за несколько часов. Кое-где телеги поставили вплотную одна к другой, так что получилось импровизированное укрепление. Скорее всего, германцы располагали свои жилища таким образом, чтобы палатки, принадлежащие родственникам из одной семьи или клана, находились рядом. Когда мы появились в лагере, на нас почти никто не обратил внимания. Пока мы пробирались между палатками, нам то и дело приходилось пригибаться, чтобы увернуться от летевших в нас с разных сторон обглоданных костей. Повсюду у огня сидели германцы и жарили мясо на небольших кострах: было время ужина. Поглядывая на сопровождавших нас всадников и на других воинов в лагере, мы не уставали изумляться их высокому росту, крепкому телосложению и светлой коже, которую они натирали пеплом и жиром, чтобы та казалась еще светлее. Но больше всего нас удивляли их светло-рыжие густые шевелюры. В Галлии и в римских провинциях очень редко можно было встретить человека с таким цветом волос. Тогда мне казалось, что у германцев еще более экзотическая внешность, чем у темнокожих нубийцев или египтян. Во всяком случае, эти рыжеволосые великаны в самом деле выглядели устрашающе. Стоило мне лишь представить, с каким ожесточением они бросаются на врага, — и у меня по спине бежали мурашки.

Вход в палатку Ариовиста оказался открытым. Внутри громоздились горы мехов, тюки с тканями и одеялами. Казалось, будто это не жилище германского вождя, а шатер какого-нибудь торговца из Массилии. Больше дюжины молодых девушек — скорее всего заложниц из племени эдуев — сидели рядом с веселившимися воинами прямо на земле, устланной шкурами, и ужинали. Вдруг один из германцев, сидевший немного в стороне от остальных среди ящиков и бочек, поднялся и подошел к нам. Только сейчас я понял, что это был сам Ариовист. Мне показалось, что он одет гораздо скромнее, чем некоторые воины, ужинавшие в его жилище.

— Вот как! Цезарь решил прислать к нам кельтов! — закричал вождь германцев. — Значит, я оказался прав: он боится, что германские мечи могут попортить шкуры римских офицеров!

Валерий ответил:

— Ариовист, я Прокилл, принц гельвов и…

— Немедленно заковать этих шпионов в кандалы!

У нас не было ни малейшего шанса защититься. Как раз в тот момент, когда Ариовист повернулся к нам спиной, чтобы присоединиться к своим гостям, меня и Валерия Прокилла схватили за одежду, стащили с лошадей на землю и поволокли к кузнецу, который заковал нас в цепи. После этого несколько воинов отвели нас к месту, где четыре телеги образовали прямоугольник, внутри которого росло раскидистое дерево. К нему германцы приковали множество пленников. На телах некоторых из них я увидел раны. Примерно полдюжины человек лежали прямо на земле, и одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять: эти раненые долго не протянут. На четырех установленных прямоугольником телегах, которые напоминали низкие крепостные стены, тоже лежали раненые. Они тихо стонали и молились своим богам, упрашивая избавить их от мучений. Похоже, Прокилл, так же как и я, до сих пор не мог поверить в то, что события начали развиваться столь неожиданным для нас образом. Всего лишь полчаса назад мы гордились тем, что именно нам Цезарь доверил высокую честь вести переговоры с Ариовистом, представляя римский народ. Сейчас же мы стали пленниками вождя германцев. Мне оставалось лишь радоваться тому, что Ванда осталась в лагере римлян и не отправилась с нами.

— Друид, — зашептал мне на ухо Прокилл, — ты знаком с традициями и обычаями германцев лучше, чем я… Как ты думаешь, что они собираются сделать с нами?

— Прокилл, — ответил я, — думаю, что они сами еще не знают этого. Однако мне кажется, что я начинаю кое-что понимать…

Мой товарищ по несчастью с удивлением и нетерпением взглянул на меня. Я продолжил свою мысль:

— Мне становится ясно, почему Цезарь не отправил к Ариовисту кого-нибудь из своих легатов или трибунов, а выбрал именно нас с тобой. Цезарь решил пожертвовать двумя кельтами. Он догадывался, что германцы не отпустят тех, кого он отправит в их лагерь, чтобы договориться о месте проведения переговоров.

По лицу Прокилла я понял: он считает себя униженным. Цезарь оскорбил его достоинство, и этот факт, похоже, беспокоил его гораздо больше, чем близкая смерть. Я озирался по сторонам в надежде увидеть Люсию, словно она могла как-то помочь нам освободиться от кандалов.

Кое-где возле телег и палаток стояли стражники-германцы. Весь лагерь, казалось, был пропитан аппетитным запахом жареной свинины и ароматных приправ. Я присел на землю, Прокилл же, очевидно, считавший такую позу недостойной принца, остался стоять. Германец, который находился ближе всего к нам, обгладывал кость. Время от времени он поглядывал на пленников, прикованных к дереву. Его взгляд абсолютно ничего не выражал. Вдруг я заметил какое-то движение у него за спиной, в одной из телег, образовывавших прямоугольник. По смазанным известью волосам, торчавшим в разные стороны, словно иглы, я понял — это кельт. Сначала я не поверил своим глазам, но через несколько мгновений сообразил, что молодой кельтский воин, который лежал в телеге на животе, в самом деле начал медленно подниматься. Осторожно, чтобы не издать ни звука, он встал на колени позади германца, который ногтем грязного пальца выковыривал из зубов кусочки мяса.

Молниеносным движением кельт набросил на шею часового цепь, соединявшую кандалы на его запястьях, и тут же изо всех сил сдавил горло германца. Не издав ни звука, стражник рухнул как подкошенный. Кость, которую воин совсем недавно обгладывал с таким удовольствием, упала на землю. На шее молодого кельта я заметил массивный золотой обруч. Скорее всего, этот юноша принадлежал к одной из знатных эдуйских семей и был одним из заложников. Он ловко спрыгнул с телеги, придерживая руками цепь, которая сковывала его запястья. Молодой кельт как раз собирался, пригнувшись, обойти телегу, но в этот момент его грудь пронзило копье. Из-за другого воза, стоявшего напротив, вышел германец огромного роста и направился к юноше, который с искаженным от боли лицом схватился руками за торчавшее из его тела древко. Подойдя к кельту, германец взглянул на него и ударил кулаком в висок. Юноша рухнул и остался лежать на спине. Германец наступил ему на грудь, выдернул копье, вытер его испачканное кровью острие о клетчатые штаны своей жертвы и направился к одной из палаток с таким невозмутимым видом, словно ничего особенного не произошло. Ни один из прикованных к дереву пленников даже не пошевелился. Никто не сказал ни слова. Наконец, я увидел под телегой Люсию. Она жадно грызла кость с остатками мяса, которая выпала из руки часового, убитого молодым кельтом.

Через несколько часов пленных и заложников загнали на телеги, а воины начали собирать палатки. Ариовист выступал навстречу войскам Цезаря. В пути несколько раненых пленных умерли. Охранявшие нас всадники просто сняли кандалы с их рук и ног, а затем сбросили трупы на землю у дороги. Люсия бежала следом за телегой, на которую усадили меня. Похоже, она нервничала, потому что боялась потерять меня в этой мешанине ног, следов и самых разнообразных запахов. Хотя я сам находился в совершенно безвыходном положении, я испытывал сильное волнение, когда терял свою любимицу из виду, поскольку боялся, что с ней может что-нибудь случиться. Когда же через некоторое время — иногда это были часы — Люсия вновь появлялась рядом с телегой, я радовался как ребенок.

Мы с Прокиллом отдавали себе отчет в том, что наша жизнь висит на волоске. Однако поведение Валерия казалось мне странным — он ушел в себя и больше не пытался завязать со мной разговор. Не знаю, почему он отреагировал именно таким образом на тот факт, что мы оказались в плену у германцев. Похоже, угрожавшая нашей жизни опасность вовсе не сблизила нас, а наоборот, убила ту симпатию, которую мы испытывали друг к другу. Скорее всего, Валерий Прокилл наконец осознал, как подло поступил с ним его лучший друг Цезарь. Римлянин просто-напросто принес его и меня в жертву. В глазах проконсула Прокилл оставался всего лишь диким галлом, хоть он и вырос в Риме, где его воспитывали и обучали в соответствии со всеми принятыми у римлян правилами.

Ближе к вечеру рядом с телегами, на которых везли заложников и пленных, появилась беззубая старуха, скрюченная, словно корень старого дерева. От нее воняло свиным жиром, а лицо и руки были покрыты грязью. Тем не менее знатные германцы, которые шли следом за старухой, смотрели на нее с уважением и вели себя так, словно готовы были немедленно исполнить любое ее желание. Вдруг старуха остановилась перед молодым кельтом, которого приковали к телеге рядом с нами, и бросила ему на грудь пригоршню пепла. Затем она опустилась на колени и смешала согнутым пальцем пепел с землей. Прошло несколько мгновений. Старуха встала с колен, издала гортанный звук и пошла дальше. К кельту тут же подошли два воина с факелами, сняли с него оковы и куда-то утащили. Через некоторое время мы услышали отчаянные крики. Позже из разговора проходивших мимо воинов я понял, что юношу принесли в жертву богу огня.

На следующий день Ариовист провел свои войска мимо лагеря Цезаря и, обойдя его, отдал приказ расположиться на ночлег. Конные отряды германцев начали патрулировать местность. Они отрезали римлян от пути, по которому им доставлялось продовольствие. Ариовист разорвал звено в цепи, соединявшей военный лагерь Цезаря с Бибракте, Генавой и Массилией. Вождь германцев многому научился у римских полководцев. Например, он прекрасно понимал, что голод гораздо страшнее любого оружия, а значит, в скором времени проконсул будет вынужден отдать приказ свернуть лагерь, чтобы перевести свои войска на позиции, где римляне смогут периодически пополнять свои запасы продовольствия.

Ариовист тянул время и всеми доступными ему способами избегал столкновений с войсками Цезаря.

Восемь дней подряд римляне и германцы переходили с места на место, пытаясь улучшить свои исходные позиции для предстоящей битвы. Войска Цезаря и Ариовиста то продвигались вперед, то отступали. Этидействия сопровождались постоянными стычками между отрядами римской кавалерии и всадниками Ариовиста. Часть гельветов, возвращавшихся на покинутые ими земли, примкнула к войскам Цезаря и пополнила ряды его конницы, однако они не могли сравниться с германцами в силе и ловкости. Пешие воины германцев охраняли лагерь и не принимали участия в стычках, повинуясь приказу своего вождя, который пока что не собирался начинать решающую битву против римлян. Ариовисту было вполне достаточно мелких столкновений с римлянами, из которых его воины всегда выходили победителями: такие небольшие победы укрепляли боевой дух его войска. А римлян вновь начал угнетать страх. По лицам простых солдат и офицеров было видно, что вера в победу с каждым днем становится все слабее. Цезарь оказался в крайне сложном положении. Он не мог позволить себе дожидаться, пока его легионеры начнут целыми отрядами покидать лагерь из-за того, что кавалерия постоянно проигрывает мелкие стычки с германцами, а проблема нехватки продовольствия ощущалась все острее. Проконсул должен был как можно быстрее принять решение. Кроме того, уже заканчивался сентябрь, а это означало, что скоро начнутся проливные дожди, которые превратят землю в грязное, топкое месиво из почвы, глины и воды, по которому невозможно будет передвигаться.

Цезарь выбрал очень удачное место для опорного пункта, основной задачей которого было обеспечение войск всем необходимым во время предстоящей битвы. Затем проконсул велел своим офицерам выстроить легионеров в три ряда. В то время как самый последний ряд остался охранять и укреплять опорный пункт, два передних двинулись на германцев. Ариовист тут же отправил в атаку на римлян шестнадцать тысяч пехотинцев и всю свою кавалерию, однако легионам Цезаря удалось выдержать такой напор и отбить врага. Тем временем оставшиеся в тылу солдаты продолжали укреплять небольшой опорный пункт. Закончив основные работы, они начали собирать все, что требовалось для отражения следующей атаки орды Ариовиста. Проконсул оставил во вспомогательном лагере два легиона и большую часть ауксилии, состоявшей из эдуев. Четыре легиона отправились под его командованием в основной лагерь. Именно там, как я предполагал, Ванда ждала моего возвращения. В тот момент ее жизнь зависела только от ее удачи, смелости римских легионеров и, конечно же, от умения Цезаря выбирать правильную стратегию и тактику.

А вот моя жизнь зависела в ту ночь только от решения уродливой, вонючей старухи. В этот раз она остановилась именно передо мной, бросила пепел мне в грудь, встала на колени и начала ковыряться сухой веткой в грязи. Вдруг она испуганно взглянула на меня и отпрянула назад. Еще раз с суеверным страхом посмотрев на меня, она выставила перед собой руку и скрутила из узловатых пальцев защитный знак. Затем старуха повернулась и пошла прочь. Следом за ней ушли сопровождавшие ее знатные германцы и простые воины, державшие в руках факелы. За несколько часов до рассвета я услышал, как двое проходивших мимо меня стражников говорили о предсказаниях своей провидицы, которая сообщила вождю германцев, что он может надеяться на победу только после того, как на небе появится молодой месяц. Я думаю, что той ночью в лагере римлян происходило примерно то же самое — легионеры пытались увидеть будущее, наблюдая за своими так называемыми мудрыми курами. Потому, как птицы клевали зерна, римляне надеялись узнать, что их ждет в предстоящей битве — победа или поражение.

На следующий день Цезарь отдал приказ всем своим легионам выступать из основного и вспомогательного лагерей. Когда все солдаты заняли свои позиции, центурионы выстроили их в боевом порядке. Однако воины Ариовиста не спешили бросаться в атаку. Данный факт очень удивил Цезаря, поскольку он понял, что вождь германцев, которого он считал всего лишь глупым варваром, придавал тактике и правильному выбору стратегии по крайней мере такое же большое значение, как и отваге своих воинов в бою. Но после состоявшихся переговоров, во время которых выяснилось, что вождь германцев превосходно говорит на латыни и на языке кельтов, проконсул должен был понять, с кем ему приходится иметь дело. Примерно после полудня Цезарь вновь отдал своим солдатам приказ вернуться в основной и вспомогательный лагеря. Немного позже войска Ариовиста совершенно неожиданно атаковали опорный пункт римлян, который защищали только два легиона.

Германские воины и римские легионеры сражались с ожесточением и отчаянием обреченных на смерть. Ни те ни другие не знали пощады. Римляне и германцы нападали друг на друга, словно молосские бойцовские собаки, которых хозяева слишком долго держали на цепи. Битва превратилась в настоящее побоище. Воинам, сражавшимся друг против друга, было недостаточно убить противника — они хотели стереть врага в порошок. После захода солнца германцы отступили. Потери с обеих сторон были огромными.

От немногих взятых в плен воинов Ариовиста центурионы узнали о предсказании провидицы — боги могли подарить германцам победу только после появления на небе молодого месяца.

На следующее утро Цезарь отдал своим легионам приказ покинуть оба лагеря, в которых остались лишь несколько сотен солдат. Перед опорным пунктом Цезарь выстроил свои вспомогательные войска, что, как стало понятно позже, было всего лишь отвлекающим маневром. Затем проконсул приказал своим основным силам начать наступление на позиции Ариовиста. У вождя германцев не оставалось выбора: он был вынужден принять бой. Слева, справа, а также позади своих выстроившихся рядами воинов он приказал поставить все имевшиеся в распоряжении германцев возы и телеги, чтобы ни один воин не смог бежать с поля боя. Сейчас девиз «Победить или умереть!» был вполне применим к положению, в котором оказался Ариовист. Телегу с пленными и заложниками, на которой сидели и мы с Валерием, поставили на левом фланге. Наша повозка оказалась зажатой среди сотен других возов, которые преграждали друг другу путь. Женщины и дети встали во весь рост на повозках и с нетерпением ждали, когда начнется битва. Люсии удивительным образом удалось разыскать меня в этой сумятице. Она запрыгнула на повозку и прижалась ко мне. Моя любимица дрожала всем телом. Я крепко обнял ее, чтобы хоть немного успокоить.

Войска Цезаря начали наступление на правом фланге. Громкие звуки туб дали сигнал к атаке. Выстроившись в безупречные боевые формации, римские легионеры двинулись вперед. Над морем блестящих бронзовых шлемов развевалось знамя их полководца. Через некоторое время послышались звуки рогов и барабанная дробь. Солдаты перешли на легкий бег и начали через равные промежутки времени выкрикивать свой боевой клич. Выстроившись в стандартную фалангу, германцы приготовились отражать атаку римлян. Это построение было устаревшим и крайне неэффективным, поскольку живая стена из тел воинов, которые дюжинами стояли друг за другом, была крайне неподвижной и не могла маневрировать.

Римские легионеры, хоть и наступали сплошной линией, могли мгновенно перестроиться в небольшие манипулы, способные быстро выполнять необходимые маневры, подчиняясь приказам командиров. Битва была такой же ожесточенной, как и та, которая состоялась накануне. Германцы и римские солдаты с яростью набрасывались друг на друга, те и другие беспощадно рубили и кололи врага. Однако боги никак не могли принять решение, кому подарить победу. В то время как на левом фланге легионеры теснили германцев, на правом фланге воинам Ариовиста удалось довольно далеко продвинуться вглубь рядов римлян. Молодой легат Публий Красс, сын владевшего миллиардами Марка Красса, заметил это. Он командовал кавалерией и получил от Цезаря строгий приказ не вступать в битву, пока ему не будет дано на это разрешение. Однако Публий Красс решил действовать на свой страх и риск. Он отдал приказ третьему ряду воинов, которых проконсул держал в качестве резерва, вступить в битву на правом фланге, и в то же время сам повел в бой своих всадников. Германцы были настолько удивлены таким неожиданным натиском, что их правый фланг начал отступать. Сначала воины Ариовиста медленно пятились назад, а потом повернулись и обратились в бегство. Стоявшие на телегах женщины обнажили грудь и начали что было духу кричать мужчинам, что те должны драться до последней капли крови, если они не хотят, чтобы карлики-римляне надругались над их женами. Однако эти призывы не оказали должного действия на бегущих воинов. Паника распространялась в рядах германцев, словно пожар в лесу, высушенном июльским солнцем. Часть воинов Ариовиста спешно разворачивала телеги, чтобы спастись на них от натиска наступающих римлян. В то время как одни германцы продолжали отважно сражаться против приближающихся ровным строем легионеров, другие без оглядки бежали с поля боя. Я молился всем богам, которых только знал, упрашивая их сделать так, чтобы другие повозки как можно дольше преграждали путь телеге с пленными и заложниками, на которой сидели я и Люсия. Но мои мольбы, похоже, возымели обратное действие. Множество повозок просто не могли сдвинуться с места из-за поломанных осей или из-за других возов, стоявших на их пути. Наша же телега через некоторое время оказалась в самой гуще германцев, которые, пытаясь спастись бегством, направлялись в сторону Ренуса. Охваченные паникой, они не понимали, что им пришлось бы двигаться в таком бешеном темпе два-три дня, чтобы достичь реки, ведь ее отделяло от поля боя огромное расстояние. Римская кавалерия начала преследовать обратившихся в бегство германцев.

Цезарь не просто хотел выиграть битву, он отдал приказ уничтожить племя свевов. Он готов был пойти на любые жертвы, чтобы нанести этому племени такое сокрушительное поражение, после которого германцы никогда в жизни не решились бы вновь переправиться через реку. Проконсул хотел, чтобы Ренус стал естественной границей, отделяющей цивилизованный мир от мира варваров. В преследовании германцев приняла участие вся римская кавалерия. Нападая на убегающих сзади, всадники наносили им смертельные раны пилумами и мечами. Не щадили никого — воинов, женщин, стариков и детей убивали с одинаковой жестокостью и беспощадностью.

Некоторые пленные на нашей телеге попытались было сломать деревянные брусья, к которым их приковали, чтобы получить возможность спрыгнуть на землю. Но все попытки освободиться заканчивались неудачей — скакавшие мимо германские всадники наносили смельчакам смертельные раны точными ударами мечей. Чтобы не попасться под горячую руку спасавшимся бегством германцам, я лег на живот и прижался всем телом ко дну телеги. Мое лицо оказалось так близко от планок, соединенных с поперечными балками, что я смог в мельчайших деталях рассмотреть структуру дерева и в полной мере оценить искусство кузнецов, которые выковали гвозди. На самом же деле меня занимали совсем другие мысли — я молился, чтобы наша телега развалилась на части или хотя бы сломала одну из осей, подпрыгнув на очередном ухабе. Вдруг совсем рядом с нами я услышал звуки туб, дающие римской кавалерии сигнал к атаке. Я приподнял голову и увидел, как германские всадники, скакавшие неподалеку от нашей повозки, один за другим начали падать со своих лошадей, а буквально через несколько мгновений нас обогнали эдуи, служившие в коннице Цезаря, и римляне. Среди них я заметил и самого проконсула. У него за плечами развевалась ярко-красная накидка. Поравнявшись с нами, Цезарь увидел Прокилла и тут же бросился к нашей телеге. Возница спрыгнул на ходу в надежде, что его не заметят, но сразу же был изрублен догонявшими нас всадниками. Цезарь схватил поводья и остановил повозку. Когда он повернулся к нам, по его лицу можно было понять — тот факт, что он лично освободил нас, доставил ему огромное удовольствие. Одному из командиров своей кавалерии проконсул отдал приказ снять кандалы и проводить нас в основной лагерь. Эдуйский всадник привел для нас лошадей, хозяева которых были убиты или попытались спастись бегством. Не произнося ни слова, мы с Прокиллом скакали вдоль огромного поля, на котором еще продолжалась битва, в укрепленный лагерь римлян. Земля была усеяна трупами, отовсюду доносились стоны умирающих и тяжело раненых. Но события, которые разыгрались сегодня на поле боя, не шли ни в какое сравнение с битвой под Бибракте — Цезарь отдал приказ не щадить никого. Его воины убивали даже детей и животных. Кое-где я видел мертвых собак, которым отрубили все четыре лапы.

Невозможно описать чувства, которые переполняли мое сердце в тот момент, когда я наконец вновь обнял Ванду. Мне казалось, что я самый счастливый человек на земле, но в то же самое время я испытывал невыносимый стыд — ведь я отчаялся и начал сомневаться в существовании богов, которые все же подарили мне спасение.

На следующий день я и Ванда покинули лагерь, чтобы как следует вымыться. Добравшись до ближайшего ручья, я пожертвовал богам воды несколько серебряных денариев, полученных мною от легионеров за составление завещаний, и попытался прислушаться к священным голосам. Я задавал вопросы один за другим, надеясь получить понятные мне ответы. Куда делся Кретос? Посчастливится ли мне когда-нибудь увидеть Массилию? Смогу ли я осуществить свою мечту и купить в этом великом городе собственный дом, где нубийские рабыни будут подносить мне жареную рыбу и белое вино? Суждено ли сбыться тем мечтам, которые не давали мне покоя все время, пока я лежал под дубом в нашей небольшой деревушке? Или боги предначертали мне другую судьбу? Может быть, они хотели, чтобы я стал в их руках орудием, при помощи которого они смогут остановить победоносное шествие Цезаря по миру? Но я больше не испытывал ненависти к этому римлянину, которого все кельтские племена стремились сделать своим союзником с одной-единственной целью — чтобы получить мощную поддержку в борьбе со своими соседями, такими же кельтами, как они сами. Если разобраться, то у меня в самом деле не было оснований ненавидеть Цезаря, ведь именно он взял меня на службу и помог получить тот социальный статус, о котором оставшись в своем племени я мог только мечтать. Цезарь спас мне сегодня жизнь, более того — он сделал это собственноручно. Мои чувства по отношению к проконсулу римской провинции Нарбонская Галлия были двоякими и менялись едва ли не каждое мгновение. В определенном смысле этого слова я считал себя его соратником. Когда Цезарь каким-либо образом выражал мне свою признательность, меня переполняла гордость. Все чаще и чаще я ловил себя на мысли, что стараюсь сделать все возможное, чтобы доказать ему свою преданность и оказаться полезным. Мне хотелось, чтобы Цезарь оценил мои старания. Но были и такие дни, когда от одного взгляда на римского полководца мне становилось не по себе. Тогда я радовался мелким несоответствиям в его отчетах о галльской кампании и даже не пытался исправить их в надежде, что те, кто будет их читать, рано или поздно поймут, как часто Цезарь лгал или просто подтасовывал факты. Но таких дней становилось все меньше. Богам было угодно, чтобы наши судьбы переплелись. Если бы Цезарь проиграл битву с Ариовистом, то я, скорее всего, навсегда потерял бы Ванду. Я спорил с самим собой и пытался кое-как совладать с противоречивыми чувствами, овладевшими моей душой. Возможно, боги хотели, чтобы я не смог для себя решить, как же я все-таки отношусь к этому римлянину. Наверное, таков был их замысел — они хотели, чтобы я мучился сомнениями. Но я знал, что боги благоволят ко мне. Однако к Цезарю они благоволили не меньше.

На следующий день я решил уединиться в прохладном полумраке священного леса. Землю устилали сухие листья и сучья. При каждом моем шаге раздавался хруст ломающихся веток, тут же затихавший под густыми кронами деревьев, которые не пропускали ни одного солнечного луча. Я чувствовал дуновение сухого ветра и знал, что эти слабые порывы попадают в наш мир из царства мертвых. Постепенно мной овладело ощущение, что я в лесу не один, хотя, оглянувшись по сторонам, любой другой на моем месте подумал бы, будто здесь нет ни одной живой души. Я искал коренья и травы, необходимые для приготовления целебных отваров. Вдруг до моего слуха донеслись звуки, которые явно зародились здесь, в мире живых, а не в царстве теней. Это были не голоса богов или друидов, потому что слова произносились слишком громко, слишком грубо и без должного почтения к священному лесу. Очень медленно я пошел вперед, стараясь производить как можно меньше шума. Приближаясь к тому месту, откуда доносились странные звуки, я все время держался за ветки деревьев и кусты, а также поднимал ноги как можно выше, чтобы не споткнуться о кочку или корень. Наконец, я оказался на каменистом пригорке. Отсюда открывался вид на узкое ущелье, по дну которого тек ручей. И в этом ручье стояли римские легионеры. Они доставали со дна оружие и золото, которое мы, кельты, в течение многих десятилетий приносили в жертву нашим богам. Наверняка здесь совершали обряды еще наши предки. Увидев эту ужасную картину, я некоторое время не мог даже пошевелиться. Как люди могли бросать вызов чужим богам, даже не подозревая, насколько могущественными они могут оказаться?

Через день Цезарь позвал меня, велев явиться в его палатку. Его снова мучили головные боли.

— Что делаете вы, друиды, когда у вас болит голова? — спросил он меня.

Проконсул лежал на мягкой кушетке, запрокинув голову и прикрыв глаза одной рукой.

— Все зависит от причины, которая вызвала головную боль, — начал объяснять я. — Если голова болит от вина, то мы советуем покупать этот божественный напиток у другого торговца. Если она разболелась от недосыпания или переутомления, то мы советуем выпить кубок красного вина, разбавленного водой, и немного отдохнуть. Если же голова болит из-за того, что чьи-то солдаты разоряют священные места кельтов, то…

Цезарь резко сел на кушетке, поморщился от боли и взглянул на меня из-под полуопущенных век.

— Что ты хочешь этим сказать, друид? — прервал он меня.

— Ты бросаешь вызов богам, Цезарь!

— Бессмертные боги мне покровительствуют! Именно они подарили мне победу над гельветами, а затем помогли разбить орду Ариовиста. Те же боги помогут мне захватить всю Галлию и стать ее правителем! Это будут наши, римские боги, и некоторые из них являются моими прародителями! Мне не нужна защита твоих галльских богов, друид! А легионеры хотят получить обещанные им богатства. Ты даже не представляешь себе, сколько денег и драгоценностей им нужно! Кельтским золотом я заткну пасти всем своим врагам в Риме и каждый год буду отправлять им столько рабов, сколько они не видели за последние несколько десятилетий! Не стой, друид, присаживайся.

Я опустился на стул, стоявший напротив. Теперь Цезарь сидел на своей кушетке и, подпирая голову обеими руками, пристально смотрел на меня. Через несколько мгновений он закрыл глаза и довольно долго не произносил ни слова.

— Что со мной происходит, друид?! — простонал Цезарь. — Неужели нет никакого средства от этой мучительной боли, которая сводит меня с ума?!

— Я могу попробовать помочь тебе, — задумчиво сказал я через некоторое время. Если бы проконсул взглянул на меня, то наверняка заметил бы, что я дрожу всем телом. Но мне удалось взять себя в руки, и напряжение, из-за которого мои мускулы больше напоминали натянутые струны, начало понемногу отпускать меня.

— Прошу тебя, друид, попробуй избавить меня от этой боли… — пробормотал Цезарь и, не открывая глаз, вновь прилег на кушетку.

Выйдя из палатки, я велел преторианцам, стоявшим на страже у входа, подогреть побольше воды. Тем временем я сходил в свою палатку, чтобы принести все необходимые травы и коренья. Я судорожно пытался сопоставить все факты и понять, что же решили боги. Неужели они предоставили мне возможность определить, сколько еще проживет Цезарь? Может быть, он должен умереть этой ночью?

Я попытался вспомнить, какие травы и в какой пропорции были использованы для отвара, который выпил Фумиг. Фумиг? Да, именно друид Фумиг… На самом деле приготовление этого зелья требовало определенных навыков и знаний, поскольку огромное значение имело не только правильное соотношение количества разных кореньев и трав, но и длительность варки. Например, одни составляющие следовало бросать только в уже остывающую, едва теплую воду, а другие — в кипяток. В зависимости от дозировки и способа приготовления исцеляющие травы могли превратиться в яд, а ядовитые — в чудодейственное лекарство. Если честно, я так и не смог вспомнить правильную последовательность, а также необходимое соотношение разных трав и кореньев, которые следовало добавлять в строго определенное количество воды. Возможно, кто-то удивится тому факту, что после стольких неудач, постигших меня за последние несколько месяцев, я вновь решился попробовать приготовить зелье и делал вид, будто я великий всезнающий друид, хотя на самом деле мои знания были относительно скудными. Согласен — такое поведение трудно понять. Но мой внутренний голос говорил мне, что я обязательно должен приготовить отвар для Цезаря.

В глубине души я прекрасно понимал: боги используют меня как инструмент, помогающий им воплотить в жизнь свои планы. Мне оставалось только положиться на них и ждать, как они решат поступить с Цезарем. Боги могли исцелить или убить его моими руками.

Я добавил в кипящую воду сначала траву, затем коренья и попросил преторианцев ждать моего возвращения, поддерживая огонь, а Ванду уговорил последить за котелком во время моего отсутствия, поскольку не хотел, чтобы кто-нибудь вмешивался в приготовление зелья.

Сев на лошадь, я один, без сопровождения, поскакал к девственным лесам, простиравшимся на холмах к западу от укрепленного лагеря римлян. У небольшой речушки я остановился, вымыл руки и ноги, а затем медленно поехал в глубь леса, внимательно прислушиваясь к звукам. То тут, то там виднелись причудливой формы камни и сухие деревья, напоминавшие человеческие фигуры, руки и ноги которых вытянул до невероятной длины какой-то великан. Я слышал тревожный крик сороки, удары крыльев черных соколов и душераздирающие вопли сов. В густом кустарнике я заметил трех оленей. Не знаю, возможно, это было всего лишь видение, поскольку, когда я отвернулся на мгновенье, а затем вновь повернулся в ту сторону, животные уже исчезли, хотя я не услышал ни звука. Этот лес был не таким, как тот, где я побывал накануне, где земля устлана сухими ветками и листьями. Этот лес жил; мне казалось, будто он радостно встречает меня, как победителя, с триумфом возвращающегося из удачного военного похода. Когда я вновь увидел трех оленей, до моего слуха донесся слабый плеск воды. Я слез с лошади и, смиренно склонив голову, приблизился к священному месту. Мое тело наполнилось приятным теплом — некая сила давала мне знать, что здесь живут боги, а граница между миром живых и царством теней особенно тонка. Я опустился на колени у самого ручья, слегка примяв светло-зеленый мох, и опустил руки в чистую, прозрачную как слеза воду, которая била из-под земли, стремясь насладиться солнечным светом. Затем я совершил обряд, который до меня совершали лишь немногие избранные. Я, Корисиос, ученик друидов из племени рауриков, молил о помощи богиню земли.

— Ты, давшая начало всему живому, повелительница стихий, перворожденный ребенок небытия, самая могущественная из всех божеств, царица душ, первая среди живущих на небесах! Ты, ставшая частью всех богов и богинь, дай мне силу и мудрость, веди мои руки, которые должны решить сегодня судьбу моего народа!

Сейчас я не могу сказать точно, как проходил этот ритуал, но я, скорее всего, не произносил эти слова вслух, а обращался к богине земли мысленно. Я стоял на коленях и, склонившись над источником, большими глотками пил из него священную воду. Я предлагал богине земли свою жизнь в обмен на жизнь Цезаря, поскольку кельты свято верят в то, что, прося богов о чем-нибудь, нужно предложить им взамен нечто равноценное.

Каждый, кто отважился просить о помощи богиню земли, должен быть честен с ней и с самим собой. Если кельт просит богиню вылечить смертельно больного человека, то он должен принести в жертву абсолютно здорового. Но в ту ночь я совершал особый ритуал, поскольку обмен должен был состояться не между человеком и богом, а между богами, которые защищают Цезаря, и теми, которые покровительствуют мне. Вот почему я предложил свою жизнь в обмен на жизнь проконсула — обе стороны должны были предложить друг другу равные жертвы. Несмотря на то что я совершал столь серьезный обряд, от которого так много зависело, я не смог сдержать улыбку, увидев на берегу ручья небольшие грибы, выросшие рядом со мхом. Сантониг несколько раз рассказывал мне о них. Когда боги хотят дать ответ тому, кто к ним обращается, все вдруг само собой становится на свои места. Я левой рукой сорвал маленький гриб, разжевал его и проглотил, затем запил несколькими глотками священной воды и поблагодарил богиню земли. Я ощутил, как она принимает меня в свои объятья, и услышал смех, нырнув в воображаемый пруд, появившийся в нескольких шагах от меня и казавшийся настоящим.

Когда я вернулся в лагерь, я чувствовал себя так, словно выпил слишком много красного вина. Однако мое состояние отличалось от похмелья — во рту не было сухости, а язык не стал шершавым, к тому же меня не мучила жажда. Я держал в руке свежие травы, сорванные в лесу, но не мог вспомнить, где я их нашел и почему решил, будто мне нужны именно эти растения. Друиды утверждают, что боги при помощи грибов затуманивают разум избранных, прежде чем указать им священные места, на которых растут таинственные целебные травы. Я обнаружил, что внешность стражников, стоявших у ворот лагеря, резко изменилась — они напоминали уродливых лягушек со вздувшимися щеками. Когда же они заговорили, обращаясь ко мне, у меня создалось такое впечатление, будто я слышу воркование голубей, а не человеческие голоса. Я не смог сдержать смех. Ванда тоже выглядела совершенно иначе — мне казалось, будто ее груди стали величиной с холмы, точно такими же, как те, что я видел в тот злополучный день, когда потерял сознание и меня нашел князь арвернов Верцингеториг. Голова Ванды казалась мне такой маленькой, что я едва-едва видел ее волосы. На какое-то мгновение мне почудилось, будто моя возлюбленная стоит на руках вверх ногами, но потом я увидел немного ниже груди огромный живот. Он был таким большим и круглым, будто моя рабыня той же ночью должна была родить шесть легионов солдат. Словно откуда-то издалека я услышал, как мой голос спрашивает Ванду, все ли мои распоряжения были выполнены ею и преторианцами, пока меня не было. Она молча кивнула, а я в тот же момент уставился на одетых в латы лягушек, которые разговаривали друг с другом глухими гортанными голосами, стоя у входа в палатку Цезаря.

Некоторое время я наблюдал за ними, а затем, стряхнув с себя оцепенение, вспомнил об отваре, который я должен был приготовить для Цезаря. Словно откуда-то со стороны, издалека, я видел, как большой и указательный пальцы моей правой руки начали растирать сушеную омелу над кипящей водой. Рассмотрев внимательнее остальные травы, которые я принес из леса, считая их даром богов, я не мог понять, какое действие они могли произвести на человека, пьющего отвар, приготовленный с их использованием. Вполне вероятно, что они способны были всего лишь изменить вкус зелья, но я не исключал возможности, что эти неизвестные мне растения в сочетании с остальными, уже добавленными в котелок, могли в самом деле улучшить состояние человека или убить его. Хотя мое восприятие действительности было сильно искажено, мои мысли казались мне удивительно ясными и последовательными. Я чувствовал, что каждым движением моих пальцев руководят сами бессмертные боги. Нет, этот отвар готовил не я! Я был всего лишь инструментом в руках тех, кто вершит людские судьбы. Через некоторое время я с удивлением осознал, что уже добавляю в кипящее варево травы, принесенные из леса. Однако мне не давала покоя мысль, что я допустил ошибку. И боги решили исправить ее. Мои руки достали из сумки большой пучок травы, которая, насколько я знал, расширяет сосуды. Даже несмотря на то что перед этим я уже бросил в котелок довольно большое количество листьев и стеблей этого растения, внутренний голос твердил мне, что я должен добавить еще. Именно это я и сделал. Сантониг не раз говорил мне, что когда сосуды сужаются, люди всегда чувствуют давление в области висков и головную боль. Я кликнул поваренка и велел ему принести мне несколько амфор с разными сортами красного вина, а также кубки и чаши. Когда в моем распоряжении оказалось все, о чем я просил, я перелил варево из котелка в плоскую чашу, которую в основном использовали для проведения обрядов. В посудинах подобной формы жидкость всегда остывает быстрее. В большой посеребренный бокал на высокой ножке я приказал налить чистой воды, которой собирался разбавлять вино.

Тем временем рабы принесли в палатку Цезаря множество самых разнообразных амфор с вином. Сосуды стояли передо мной, словно охраняющие рассветный туман легионы, готовые по первому приказу броситься в бой. Я решил начать с албанского вина двадцатилетней выдержки. Личный повар проконсула с торжественным видом осторожно сломал смоляную печать на горлышке и отдал рабам распоряжение начать наливать вино. Прежде чем подавать вино в кубках, его следовало очистить. Пока повар собственноручно держал над чашей ткань, через несколько слоев которой он обычно фильтровал божественный напиток, раб осторожно лил из амфоры практически черного цвета жидкость. Должен заметить, что запах у нее был просто отвратительный. Сделав небольшой глоток из поднесенного мне кубка, я тут же понял, что божественным этот напиток назвать никак нельзя, и выплюнул остаток прямо на пол. Немного поразмыслив, я добавил в кубок воды, тщательно все перемешал и, сосредоточившись на вкусе, сделал еще один глоток. За долгие годы вино превратилось в уксус.

Встав со своей кушетки, я начал переходить от амфоры к амфоре и внимательно рассматривать надписи на них. Сосуды с дорогими сортами вин можно было узнать по этикеткам из папируса, на которых указывался год разлива и производитель. На амфорах с дешевым вином пометки делали мелом. Переходя по палатке от одного сосуда к другому, я крайне удивился тому, что мне без особого труда удавалось удерживать равновесие. Более того, мне казалось, будто мои движения никогда не были такими плавными, а мускулы — такими послушными. Неужели на меня столь удивительным образом подействовали божественные грибы? Я опускался на колени то у одной амфоры, то у другой, чтобы прочитать этикетки или сделанные мелом надписи. Наконец, я остановил свой выбор на сабинском четырехлетней выдержки, сухом, с горьковатым привкусом. Наверняка на дне амфоры, в которую его налили, осела мраморная пыль и немного золы. Должен признать, что мне приходилось пробовать вина с гораздо более приятным букетом… Например, темный кекубер из Лацио^[58] и мамертин из сицилианской Мессины. Вкус этих вин показался мне восхитительным, и я решил для себя, что их можно пить сколько душе угодно без каких-либо последствий. Откупоривая одну амфору задругой, я пытался вести себя как настоящий кельтский друид во время приготовления целебного зелья — мне хотелось определить идеальное соотношение количества воды и разных вин, смешивая жидкости в кубках и дегустируя смеси. В результате своих опытов я сделал вывод, что вкус одних сортов идеально раскрывался при смешивании трех частей воды и одной части вина, а других — при добавлении одной части вина к двум частям воды. Некоторые предпочитают пить вино холодным, иногда даже со льдом. Многим нравится вино, подогретое с мятой, анисом или фиалкой. Я же пытался приготовить смесь, которая сужала бы кровеносные сосуды до того, как у выпившего ее человека начнутся приступы тошноты и рвота. Мне становилось все труднее принять окончательное решение, поскольку с каждым бокалом, выпитым мной исключительно в целях дегустации, меня покидала мудрость и божественная сила. Наверное, богиня земли никак не ожидала, что я после того, как съем грибы, захочу расширить свое сознание еще и при помощи такого количества вина, поэтому действие винных паров постепенно становилось сильнее, чем влияние на мой разум грибов, съеденных в священном лесу. Мало что понимая, я ползал от амфоры к амфоре, иногда беспомощно поглядывая на стоящих у входа в палатку рабов, и не мог вспомнить, какие вина я пробовал, а какие нет. Читая этикетки, я сам себе задавал вопрос: если я уже отведал вина из этого сосуда, то в какой пропорции я мог смешать его с водой? Мой язык заплетался, но я кое-как смог объяснить рабам, что они должны налить мне настоящего фалернского, профильтрованного через бронзовое сито с крохотными ячейками. Какой подарок судьбы! Мне казалось, будто боги собственноручно сделали этот великолепный напиток! В нем не было даже намека на привкус терпентина, мела, смолы, серы, соли, мраморной пыли или золы! Только такое вино могло называться настоящим!

Оно было темно-красного цвета, насыщенное и в меру крепкое, но в то же время мягкое, с едва уловимым привкусом старой дубовой бочки и орехов. Я выпил кубок фалернского, не разбавляя его водой. Затем, кое-как добравшись до одной из кушеток, я улегся на нее, чтобы насладиться тем чувством эйфории, которое вдруг вытеснило все мои заботы и страхи. Мне казалось, будто я вознесся на самую вершину славы и мог объявить всему миру, что я стал императором. Мне хотелось выйти из палатки, сесть на самого резвого коня и без остановки скакать в Рим, чтобы как можно быстрее провозгласить самого себя консулом! Однако когда я протянул одну из стоявших рядом со мной чаш рабу, чтобы тот наполнил ее вином, я потерял равновесие и рухнул с кушетки на пол.

— Друид, не хочу мешать тебе, но отвар уже остыл, — осторожно заметил личный повар Цезаря, подхватив меня под руки, чтобы помочь встать. К тому моменту я уже забыл о существовании моего зелья и повара… Покачиваясь из стороны в сторону, я подошел к столу и оперся на него обеими руками. Похоже, я в очередной раз не рассчитал… Стол перевернулся, чаши и кубки полетели в разные стороны. Падая, я перевернул несколько амфор, стоявших на железных подставках. Они глухо ударились друг о друга и треснули, словно яичная скорлупа. Для такого ценителя вин, как я, это было настоящей трагедией! Светлую ткань моей туники тут же пропитала кроваво-красная жидкость. Все вокруг поплыло. Мне казалось, будто чьи-то гигантские руки начали вращать вокруг меня стены палатки, сосуды, рабов, кушетки и кубки… Не в силах подняться, я лежал в луже вина, растекшегося по полу. Пальцы правой руки все еще сжимали чашу, из которой я пил фалернское. Ее быстро наполняла красная жидкость, вытекавшая из горлышка амфоры, которая перевернулась, но не разбилась. В тот момент это показалось мне знаком, ниспосланным богами. С трудом подняв голову, я подмигнул повару, со злостью смотревшему на царивший в палатке хаос.

— Перелей отвар в глиняный кувшин. Но будь осторожен! Только попробуй пролить хоть каплю! Затем добавь в тот же кувшин воды и фалернского. Учти: смесь должна состоять из одной части сваренного мною зелья, одной части вина и одной части воды.

Мне показалось, что повар вздохнул с облегчением, когда понял, что я не собираюсь смешивать все это собственноручно… На стенке большой чаши он отметил своим ножом, сколько в ней было отвара, и вылил все ее содержимое в глиняный кувшин. После этого наполнил чашу водой до сделанной им отметки и перелил ее в тот же сосуд, а затем таким же образом отмерил необходимое количество фалернского вина. Закончив эту процедуру, повар велел рабам собрать все уцелевшие амфоры и вынести их из палатки. Наверное, он беспокоился о моем здоровье. Затем настал момент, которого я больше всего боялся.

Поддерживаемый поваром, я неуверенной походкой направился в ту часть огромной палатки, где за перегородкой находилась личная комната Цезаря. Проконсул все так же лежал на ложе, закрыв глаза рукой. Больше всего на свете мне хотелось тоже куда-нибудь прилечь — хотя бы на голый пол! — и уснуть крепким сном. Но повар осторожно усадил меня на стул рядом с ложем, на котором покоился Цезарь, и наполнил небольшую чашу смесью из кувшина. От одной мысли о том, что может случиться с проконсулом после того, как он выпьет это варево, у меня душа ушла в пятки.

— Цезарь, — прошептал повар. Проконсул не спал. Он тут же открыл глаза и приподнял голову. Цезарь принял из моих рук чашу с жидкостью и начал пить небольшими глотками. Выпив все ее содержимое, он, так и не взглянув на меня, протянул чашу повару, требуя вновь наполнить ее смесью из кувшина. Повар нерешительно взглянул на меня. Я уверенно кивнул, хотя не имел ни малейшего представления, какое количество этой бурды должен был выпить Цезарь. В моей голове роились самые разные, приятные и безрадостные мысли. Я судорожно пытался вспомнить, из каких именно трав я приготовил варево, составлявшее третью часть смеси в кувшине. С одной стороны, я чувствовал себя богом, который беззаботно развлекается на небесах с юными красотками и нисколько не беспокоится о происходящем где-то далеко внизу, на земле. Но другую часть моего естества мучили тяжелые предчувствия… Я никак не мог заставить себя прекратить думать о смерти, настигшей Фумига после того, как он выпил подобный отвар, приготовленный чьими-то умелыми руками.

— Принеси друиду кубок фалернского, — едва слышно пробормотал Цезарь, делая глубокие вдохи.

Повар вновь неуверенно взглянул сначала на меня, а затем на проконсула, однако, не решившись возражать, вышел из комнаты. Цезарь вновь опустился на ложе и закрыл глаза.

— Знаешь, ты довольно странный друид, Корисиос, — заговорил он тихим голосом. — Мой грамматикус, Антоний Грипо, давным-давно рассказывал мне, что кельтские друиды пьют только воду и молоко.

— Да, — попытался я ответить как можно более четко, но мой язык, похоже, начал заплетаться еще сильнее, — все верно. Мы пьем вино не ради удовольствия, а считаем его лекарством. Друиды пьют его только во время проведения обрядов, исключительно в культовых целях. Само собой разумеется, что мы, друиды, тоже… Как бы это лучше сказать…

Я потерял мысль. Последние слова скорее напоминали лепет младенца, который Цезарь вряд ли смог понять.

— Вы что, купаетесь в вине? — спросил проконсул, одним глазом покосившись на меня. Его лицо вновь исказила гримаса боли, которая сменилась выражением отвращения. Наверное, он представил себе человека, принимающего ванну в огромной кадке, наполненной красной жидкостью. Не зная, что ответить на такой вопрос, я беспомощно теребил руками край своей туники, насквозь пропитанной вином.

Через некоторое время вошел повар с кувшином фалернского в руках и налил мне полный кубок. Сделав всего лишь один глоток, я сразу раскусил его хитрость — этот проныра сильно разбавил мое любимое вино водой. Я уже собирался было отчитать его за такую наглость, но, повернувшись, понял, что повар успел выскользнуть из комнаты в соседнее помещение.

Проконсул ухмыльнулся, глядя на меня, и сказал:

— Если я правильно тебя понял, друид, то вы напиваетесь до полусмерти не вином, а лечебным снадобьем?

Он тихо рассмеялся, словно опасаясь, что от любого, даже самого осторожного движения, его голова может разболеться еще сильнее. Я несколькими большими глотками осушил свой кубок и начал наблюдать за выражением лица Цезаря, стараясь уловить хотя бы малейшие изменения. Это значит, что я, неподвижный, словно каменная статуя, сидел напротив Цезаря, тупо уставившись на него и внимательно следя за тем, чтобы не свалиться со стула. Проконсул все так же возлежал на ложе, закрыв глаза правой рукой. Интересно, как отреагирует его тело, если окажется, что я приготовил ядовитую смесь? Может быть, сначала посинеют его губы, или мускулы на шее начнут судорожно сжиматься и Цезарь, будучи не в состоянии дышать, упадет на пол и будет корчиться, жадно глотая ртом воздух? Возможно, его руки начнут дрожать, движения станут неуверенными и проконсул, обмочив кушетку, бесшумно и без особых мучений перейдет в царство теней? Однако я не исключал и других вариантов развития событий. Цезарь мог начать метаться по своей комнате в припадке, кричать и отдавать бессмысленные приказы. Я бы нисколько не удивился, если бы он позвал стоявших у входа в палатку преторианцев и приказал им передать всем офицерам, чтобы они немедленно собирались на военный совет, а затем объявил бы легатам и трибунам о своем намерении немедленно выступить в поход на Британские острова. Мне казалось, что мой язык увеличился минимум в два раза, он был сухим и шершавым. Больше всего на свете в тот момент я хотел съесть немного фруктов, несколько ложек меда и запить все это большим количеством холодной воды. Я готов был отдать все на свете за возможность сделать пару глотков свежего воздуха и оказаться на маленькой зеленой лужайке в тени деревьев. Мое тело горело, а сердце пыталось вырваться наружу через горло. Изо всех пор моего тела выступили капельки горячего, липкого пота, который вонял прокисшим вином.

— Ты творишь чудеса, друид! — сказал вдруг Цезарь с удивительной легкостью, его голос больше не был похож на стон умирающего мученика. Он уселся на краю своей постели и, улыбаясь, посмотрел на меня. Взглянув Цезарю в глаза, я понял: он надеется на то, что мы останемся друзьями и впредь будем всегда действовать сообща. Проконсул прикоснулся к моему колену и, не отводя взгляда, сказал:

— Друид, боль покинула мое тело. Я чувствую себя великолепно!

Я начал судорожно вспоминать, не испытывал ли друид Фумиг перед мучительной смертью чувства эйфории и подъема сил. Однако как я ни старался, я так и не смог припомнить ничего подобного. Фумиг испустил дух, словно бешеная крыса. Его тело скрутили судороги, а изо рта шла пена. Вот как он ушел в царство мертвых.

Нет, Цезарь в самом деле чувствовал себя отлично. Более того, насколько я понял, он был благодарен мне. Я начал сомневаться, играл ли выбор трав и кореньев, а также способ их приготовления хоть какую-нибудь роль. Возможно, от нас, смертных, и от наших действий в самом деле ничего не зависит? Наверное, боги сами определяли, какой отвар окажется смертельным, а какой принесет исцеление. А что, если боги были тут вовсе ни при чем? Вдруг я всего лишь достойный сожаления дилетант и неуч, который хотел быть и друидом, и купцом, но так ничему и не смог толком научиться? Но могло случиться и так, что боги слишкомвысоко ценили мою жалкую жизнь и поэтому отказались забирать ее у меня, а значит, были вынуждены оставить в живых и Цезаря… Последний вариант казался мне наиболее приемлемым из всех, перечисленных мной выше. Но в глубине души я понимал: я волен трактовать происходящее как угодно, но факт оставался фактом. Я не мог избавиться от гнетущего меня чувства стыда. Боги сыграли со мной злую шутку и унизили меня. В тот момент я хотел разрыдаться как ребенок. Хуже того, к моему горлу подступила тошнота, которую я едва сдерживал.

— Я начинаю думать, что даже кельтские боги решили встать на мою сторону, — пошутил Цезарь.

Проконсул сжал в своих ладонях мою правую руку. Казалось, что он пытается выразить переполнявшее его чувство благодарности. Цезарь несколько раз провел пальцами по тыльной стороне моей кисти, вновь взглянул на меня и улыбнулся. В тот момент меня одолевали противоречивые чувства, а голова была забита самыми разными мыслями. Мне казалось, что я готов простить Цезарю все, за что несколько часов назад я был готов убить его. Может быть, наши боги решили унизить меня, чтобы мое сердце переполняла ненависть к ним и я от них отвернулся? Неужели Тевтат и Таранис так жестоко обошлись со мной, чтобы я по-другому взглянул на Цезаря и на все его поступки, казавшиеся мне гнусными? Я не знаю… Помню только, что я немного наклонился вперед и крепко сжал обеими руками ладонь Цезаря. Именно в тот момент я понял, что стал друидом Цезаря.

Я гордился тем, что сам проконсул выразил мне свою признательность. Наверняка в Риме было полно людей, которые готовы заплатить миллионы сестерциев за подобное отношение Гая Юлия Цезаря. Проконсул высвободил свою руку и встал на ноги. Казалось, будто невидимый дождь смыл с него пыль боли и усталости. Понимание и доверие, которые буквально несколько мгновений назад вытеснили все остальные чувства, вновь сменились отчуждением и холодностью. Цезарь вновь стал тем хладнокровным полководцем, который думал только о новых завоеваниях и о достижении своих личных целей. Тем не менее мне казалось, будто какая-то часть положительных эмоций продолжала жить во мне. Может быть, в моей душе осталась преданность ему? Не знаю, я никак не мог разобраться в собственных чувствах. Вполне возможно, все спуталось из-за того, что я был мертвецки пьян. Уж в этом-то я ни мгновения не сомневался.

— Первый год в Галлии закончился, — задумчиво сказал Цезарь. — Все события, происшедшие за это время, должны лечь в основу первой книги. Сегодня ночью я хочу закончить ее и покинуть лагерь завтра утром.

Удивившись, я поднял брови и испуганно взглянул на проконсула, а затем попытался как можно быстрее раздобыть перья, чернила и папирус. Мне казалось, будто палатка ходит ходуном, словно плот в открытом море. Контуры предметов расплывались, один цвет плавно перетекал в другой, напоминая представление в каком-то очень странном бродячем театре. Мерцающий свет отбрасывал на мой стол причудливые тени, похожие на танцовщиц, которые, судорожно вздрагивая телами, перепрыгивают с одного свитка папируса на другой. Как же мне хотелось в тот момент оказаться где-нибудь в лесу, на небольшой лужайке! Цезарь развернул прямо передо мной наполовину исписанный свиток и вложил мне в руку перо. Хотя мы несколько дней не работали над книгой, Цезарь прекрасно помнил, где именно мы остановились в прошлый раз, и тут же начал диктовать дальше, продолжая уже начатую мысль:

— Гая Валерия Прокилла, которого германцы заковали в тройные цепи и пытались увезти с собой, спасаясь бегством от наших войск, Цезарь по воле богов спас собственноручно, когда преследовал своих врагов вместе со всадниками римской кавалерии. Это обстоятельство порадовало Цезаря в не меньшей степени, чем сама победа…

Если честно, я очень удивился, что проконсул решил упомянуть о том, как были освобождены из плена я и Валерий Прокилл. Может быть, этими несколькими предложениями Цезарь хотел убедить всех, что он беспокоится о судьбе каждого своего подчиненного? Конечно, я не считал этот вопрос самым важным. Я никак не мог понять, почему Цезарь упомянул о Прокилле, а обо мне не обмолвился ни словом? В то же время он решил поручить мне, а не Прокиллу, записывать под диктовку эту часть книги. Я решил, что римляне не так уж сильно отличаются от кельтов. Очевидно, они считали, будто только спасение человека знатного происхождения достойно того, чтобы быть упомянутым в официальном документе. Однако у меня было еще одно предположение: Цезарь пытался показать мне, что я ничем не лучше других и являюсь для него таким же подчиненным, как и остальные. Одним словом, упомянув в своей книге о Гае Валерии Прокилле и сделав вид, будто меня не существовало вовсе, проконсул хотел уничтожить то понимание, которого, как мне казалось, мы смогли достичь полчаса назад.

— Таким образом, в течение всего лишь одного лета Цезарю удалось успешно закончить сразу две очень важных войны. Поэтому он отдал приказ своему войску разбить лагерь и расположиться на зимовку в землях секванов гораздо раньше, чем того требовали обстоятельства. Покинув свои легионы, Цезарь передал командование Лабиэну и отправился в Галлию, находящуюся по другую сторону реки Родан, чтобы вершить суд и разрешать споры.

Примерно в полночь я наконец получил возможность немного перевести дух на свежем воздухе. Криксос принес мне свежей холодной воды и чистую тунику. Рано утром, когда я вернулся в свою палатку, проконсул уже покинул лагерь и отправился на юг.

Ванда долго злилась на меня за мои ночные похождения. Я пытался объяснить ей, как много обязанностей у друидов, но она обозвала меня пьяницей и несколько раз повторила, что Галлия встала на колени вовсе не перед могуществом Цезаря. Ванда считала, что проконсулу совсем ни к чему было столько легионов для одержания всех этих побед… По ее словам, Цезарь вполне мог бы покорить всю Галлию, имея в запасе лишь несколько тысяч бочек римского вина. Что я мог на это ответить? Я молчал. По-моему, я уже упоминал, что не раз слышал о германских рабынях, которые вьют веревки из своих хозяев.

— За такое непочтительное отношение ко мне я велю тебя высечь, — пробормотал я и тут же впал в забытье. То ли от усталости, то ли из-за того, что переусердствовал во время дегустации вин Цезаря.

VIII

Зимний лагерь разбили неподалеку от оппидума Весонтион. Жилища легионеров почти ничем не отличались от тех, в которых им приходилось ночевать во время похода. Они спасли по восемь человек в приземистых палатках из козьих и овечьих шкур. Землю застилали слоем соломы, а вокруг палатки выкапывали небольшие канавки, чтобы в них стекала дождевая вода. Офицеры расположились в деревянных бараках, а строения, предназначенные для легатов, даже отапливались при помощи гипокауста. В соответствии с особым распоряжением Гая Оппия и Авла Гирта, префект лагеря выделил мне помещение в одном из отапливаемых бараков. В канцелярии Цезаря все давно заметили, что от холода и сырости мои мускулы немели и мой почерк настолько ухудшался, что буквы можно было разобрать лишь с огромным трудом. Казалось, будто текст писал кто-то, ехавший на телеге по ухабистой дороге.

Кроме отопления у бараков было еще одно огромное преимущество: все, кто жил в них, могли пользоваться масляными лампами, в то время как внутри палаток, накрытых шкурами животных, было совершенно темно.

Почти каждый месяц я писал письма Кретосу. Мои отчеты содержали информацию, на которую и рассчитывал купец. Я очень надеялся к весне получить от него хоть какую-нибудь весточку. Но Кретос не отвечал на мои послания.

— Как ты думаешь, Ванда, где он сейчас?

— Кретос? Даже не могу себе представить, мой господин. Возможно, он как раз находился в лагере Ариовиста, когда началась битва. Тогда вполне вероятно, что Кретос погиб от руки одного из легионеров Цезаря.

— Может быть… А может быть, и нет… Мы не можем знать наверняка. Во всяком случае, я буду выполнять все оговоренные в нашем соглашении условия. Когда я наконец выплачу все долги и рассчитаюсь с Кретосом, я отправлюсь в Массилию.

— Неужели ты все еще пытаешься строить какие-то планы, мой господин? Наверняка твои боги сейчас потешаются над тобой. А что, если боги Цезаря сделают тебя полноправным гражданином Рима, а потом сенатором?

Ванда улыбнулась.

— Еще маленьким мальчиком я мечтал, что наступит день, когда я стану владельцем огромного торгового дома в Массилии. Я хотел иметь собственную виллу и много нубийских рабынь…

— Ты хочешь развлекаться с нубийскими рабынями? — спросила Ванда, глядя на меня с деланным пренебрежением.

— Конечно, — пошутил я, — но сначала я подарю тебе свободу, Ванда.

— Это правда, Корисиос?

Она вновь назвала меня по имени! Я обнял Ванду, а она продолжила:

— Если разобраться, то ты в определенном смысле этого слова тоже являешься рабом. Ты раб своих долгов, раб Кретоса… Но иногда ты становишься рабом своей собственной рабыни, — прошептала Ванда мне на ухо. Она освободилась от моих объятий, сделала шаг назад и сняла свою тунику через голову. Ванда смотрела на меня и улыбалась так, как могут улыбаться только влюбленные. — Но у нас с тобой все хорошо, правда, Корисиос?

Она была права. Нам выделили отдельную комнату в теплом жилище, мы могли не беспокоиться о еде, которой всегда было вдоволь. Мне платили приличное жалованье, несмотря на то что я иногда целыми неделями бездельничал в канцелярии. Но я не тратил времени даром, а занимался выполнением поручений Кретоса. Мы с Вандой обошли все рынки в Весонтионе вдоль и поперек, побывали в каждом кабаке и на всех до единого постоялых дворах. А долгие зимние ночи принадлежали только мне и Ванде. Я тщательно составлял список изделий, производимых местными ремесленниками и крестьянами, а также списки всего, что продавалось на местных рынках, но было привезено издалека. Я вел записи, в которых фиксировал минимальные и максимальные цены на самые разные изделия. Анализировал, делал соответствующие выводы, в результате которых становилось понятно, какие товары пользуются у местных жителей особым спросом, но почти не завозятся сюда купцами. В своих подробных отчетах я упоминал имена торговцев и купцов, а также названия всех предлагаемых ими изделий. Пользуясь моими записями, Кретос мог узнать также имена местных ремесленников и названия мастерских. Разговаривая с людьми и торговцами на рынках, я, к своему величайшему удивлению, понял, что жители Галлии готовы были обменять практически все что угодно на римское вино. Друиды, с которыми мне приходилось общаться в Весонтионе, проклинали Рим и утверждали, будто римляне завоюют Галлию не при помощи меча или лопаты, а всего лишь при помощи бочек с вином. Можно подумать, кельтам недостаточно было напиваться до полусмерти сладким как мед пшеничным пивом! Ведь мы употребляли этот напиток в огромных количествах задолго до прихода римлян, сейчас же мои соплеменники, словно обезумев, заливались вином. Так утверждали наши жрецы, но, честно говоря, такому любителю вина, как я, их обвинения казались несколько однобокими и надуманными. Даже будучи кельтом, я был готов признать, что по вкусовым качествам вино римлян намного превосходило наше пшеничное пиво.

Некоторые римляне — к их числу принадлежал и Авл Гирт — считали, будто завоеватели оказывали жителям захваченных ими земель огромную услугу, продавая им неизвестные ранее напитки, затуманивающие сознание. Как бы там ни было, я всегда придерживался мнения, что вино ни в коем случае нельзя сравнивать со злом, которое римляне называли болезнями Венеры. Захватчики приносили с собой эти страшные недуги, передающиеся во время полового акта, и многие кельты уже страдали от них. Вино же, на мой взгляд, являлось божественным напитком, подарком римского бога Меркурия, покровителя торговли. Конечно, фалернское нельзя было купить ни на одном из местных рынков, однако ингредиенты для отменного пряного вина можно было раздобыть с легкостью: греческое белое вино со смолами, мед, черный перец, лавровые листья, шафран и финики. Везде, где легионеры задерживались дольше, чем на два месяца, на рынках появлялись продукты и напитки, к которым привыкли римские солдаты. Конечно же, при условии, что в те места вели более или менее приличные дороги, по которым могли проехать телеги. В декабре и январе из-за льда, снега и грязи доставка продовольствия превратилась в неосуществимую задачу. Это означало, что те, кто не успел вовремя запастись достаточным количеством греческого вина, не могли предложить в конце года своим гостям пряное вино. А у нас гости бывали довольно часто — офицеры из канцелярии Цезаря, простые легионеры, просившие меня написать письма их родственникам, или Урсул, примипил десятого легиона, который, похоже, считал меня своим лучшим другом. Криксос научил меня готовить великолепный глинтвейн. Согласен, это варево не может сравниться с фалернским шестилетней выдержки, но оно вполне подходит для того, чтобы хоть как-то скрасить вечера, которые я был вынужден проводить в обществе римских офицеров.

— Требатий Теста, — сказал однажды вечером Гай Оппий шутливым тоном. Несколько офицеров пришли тем вечером в наш барак. — Когда Цезарь закончит военную кампанию в Галлии, ему понадобится еще один легион, чтобы спасти свою голову. Только на этот раз ему придется оплачивать услуги легиона юристов, а не простых солдат.

— Каждый, кто располагает достаточным количеством денег, — возразил молодой трибун, — может не обращать особого внимания на закон.

— Требатий Теста прав, — согласился Авл Гирт. — Один мой родственник написал мне, что сейчас в Риме каждый, кто претендует на выборную должность, может вполне открыто выставлять прямо на улицах столы, у которых имеющие право голоса граждане получают в качестве взятки определенную сумму денег! Вы можете себе это представить?! Римские политики подкупают избирателей, совершенно не опасаясь, что их за такие действия привлекут к ответственности!

— При Сулле^[59], — заметил Урсул, — это было бы просто невозможно.

— Конечно, — усмехнулся Авл Гирт, — Сулла ни за что не стал бы подкупать своих соперников. Он просто велел бы своим убийцам расправиться с ними.

Все рассмеялись, а я велел рабам наполнить опустевшие кубки.

— Законы рынка, — начал философствовать Лабиэн, — вполне применимы не только к торговле, но и к политике. Всего лишь через год после начала военной кампании в Галлии у Цезаря появилось достаточно средств, при помощи которых он может подкупить трибунов. Они спасут его голову, продлив через четыре года его полномочия проконсула в провинции Нарбонская Галлия еще на пять лет. Тогда у Цезаря будет иммунитет, позволяющий ему избежать каких-либо судебных разбирательств.

— Но это не значит, что проблема будет решена. Цезарь всего лишь получит очередную отсрочку на пять лет. По истечении данного срока ему придется в очередной раз искать способ, позволяющий уйти от ответственности. Что же он будет делать?

— Тогда он распустит свои легионы, а каждый трибун к тому времени станет почти таким же богатым, как сам Красс. Неужели ты думаешь, что кто-то отважится судить Цезаря? Да они будут боготворить его!

— Да, — задумчиво сказал Лабиэн, — Цезарь уже не раз становился жертвой собственной неосмотрительности. Он часто ставит себя в положение, из которого существует только один выход. Сейчас, чтобы заткнуть рот римлянам, ему необходимо пополнять казну постоянно растущей данью, полученной от разных племен. Более того, он должен одерживать победу за победой, чтобы иметь возможность отправлять сенаторам подарки в виде драгоценностей, золота и рабов. Однако Цезарь может рассчитывать на новые победы лишь в том случае, если он в очередной раз преступит закон. Иногда мне кажется, что мысленно Цезарь уже перешел Рубикон вместе со своими войсками.

Рубикон был пограничной рекой, отделявшей Италию от провинции Цизальпийская Галлия. Римским полководцам было запрещено пересекать эту естественную границу в сопровождении своих войск. Любое нарушение данного закона считалось угрозой Риму, поскольку подобные действия рассматривались только как желание установить тиранию.

— Да, — подтвердил я, — Лабиэн прав. Для Цезаря Рубикон — это всего лишь река. И ничего больше.

Авл Гирт тоже согласился с высказыванием Лабиэна:

— Знаешь, Лабиэн, мне кажется, что Сулла был прав, предупреждая сенаторов о том, что этот зеленый юнец может оказаться очень опасным противником, если решит захватить власть^[60]. В Цезаре действительно есть какая-то сила. Он гораздо больше, чем просто Марий!

— На что же мы, собственно говоря, жалуемся? — взял слово Мамурра. — К Цезарю благоволят сами боги. Мы оказались в нужное время в нужном месте и вместе с нашим дальновидным проконсулом сможем добиться в жизни очень многого. Богатство и слава — вот наш удел! Какое нам дело до того, что Цезарь нарушает один закон за другим? Почему мы должны испытывать угрызения совести, сражаясь на его стороне, если боги поступают точно так же, помогая Цезарю одерживать победу за победой?

— Ты прав, Мамурра, — ответил Гай Оппий. — Не стоит забывать, что Цезарь задолжал кредиторам более двадцати миллионов сестерциев, когда стал наместником в Гиспаниа ультериор. Если бы Красс не поручился за него, то Цезаря не выпустили бы из Рима. Что же изменилось, когда Цезарь вернулся из этой провинции? Он стал сказочно богатым человеком! К чему я, собственно говоря, веду: когда Цезарь решит покинуть Галлию и вернется в Рим, он будет богаче, чем сам Красс!

Лабиэн кивнул.

— Наверняка именно так все и случится. А после побед над гельветами и германцами он без особого труда покорит всю Галлию. Для него это будет не сложнее, чем прогуляться по Форум Романум.

Отношение молодых трибунов и офицеров к войне в Галлии и к самому Цезарю резко изменилось. Теперь они были уверены, что проконсул сможет с легкостью завоевать Галлию и присвоить несметные сокровища кельтов.

— Почему ты так уверен в том, что война еще не закончилась? — спросил один молодой трибун, который долго ждал возможности вставить хотя бы слово. — Неужели сам Цезарь посвятил тебя в свои планы?

— Если уж мы об этом заговорили, — начал Луций Сперат Урсул, — то я придерживаюсь мнения, что война в Галлии продлится еще по крайней мере четыре года. Как выдумаете, почему Цезарь не отдал своим легионам приказ вернуться на территорию его провинции? Что мы здесь делаем, в этой глуши? На много миль вокруг нет ни одного враждебно настроенного племени, желающего открыто выступить против нас! Какой смысл разбивать зимний лагерь в диких краях, о которых нам так мало известно? — Примипил десятого легиона сжал свои тонкие губы, обвел взглядом всех присутствующих и сам ответил на свои вопросы: — Мы остались зимовать под Весонтионом потому, что Цезарю пришлось прервать военные действия. Зимой воевать невозможно. Но можете не сомневаться: весной Цезарь продолжит то, что не удалось закончить этой осенью. Поверьте мне, солдаты ни за что не поднимут мятеж, потому что во всем нашем войске нет ни одного легионера, который мог бы сказать, что до войны в Галлии ему где-либо удавалось захватить более богатую добычу. Под командованием Цезаря даже простой солдат может стать Крассом! За один год галльской кампании легионеры заработали больше, чем за четыре года под командованием Помпея.

Похоже, примипил в самом деле был прав: сейчас в легионах Цезаря не осталось недовольных. Никто больше не задавался вопросом, имеет ли проконсул право вести эту войну. Каждый легионер понимал, что Цезарь продолжит военные действия, даже если ему так и не удастся получить разрешение сената. Если проконсул не собирался весной воевать с галлами, то зачем он отдал своим легионам приказ разбить зимний лагерь под Весонтионом?

Пища в зимнем лагере была очень разнообразной, можно даже сказать, превосходной. Когда войско находилось в походе, легионерам обычно приходилось довольствоваться так называемым «пульсом^[61]» — похожим на поленту блюдом из молотой пшеницы, которое приправляли разными специями, солью и сдабривали копченым салом, чтобы оно имело более-менее сносный вкус. Любой раб мог довольно быстро приготовить пульс. Теперь же, когда мы остались зимовать в укрепленном лагере, офицеры и простые солдаты могли разнообразить свой рацион свежим мясом, сыром, яйцами, молоком, а также выращенными местными крестьянами овощами, которые можно было найти на рынках круглый год. Цезарь заботился о том, чтобы все его солдаты хорошо отдохнули и набрались сил. Легионер, служивший под командованием проконсула, мог рассчитывать на то, что ему гарантированы такие же привилегии, какими пользуются знаменитые возницы в Риме. Цезарь хотел, чтобы об этом узнали все. Кроме того, он делал все возможное, чтобы слух о том, как быстро можно разбогатеть в его войске, докатился до самых отдаленных провинций. Хотя из-за своих противозаконных действий Цезарь оказался в довольно затруднительном положении, он каждую неделю получал письма от сенаторов, которые просили проконсула принять их сыновей в качестве трибунов на службу в штаб расположенных в Галлии войск. Кроме того, кредиторы предлагали увязшему по уши в долгах проконсулу все новые и новые кредиты.

Однако Цезарю снова пришлось столкнуться с той же проблемой, которую он пытался решить под Генавой. Он хотел воевать, но ни одно галльское племя не горело желанием вступать в конфликт с римлянами.

В январе один из гонцов Цезаря прибыл в наш лагерь. Он привез почту только для Лабиэна. Позже, во время одной из бесед, легат сказал нам всем, что ему сообщили, будто белги^[62] собираются пойти войной на Рим. Это произошло в канцелярии в присутствии полудюжины офицеров и писцов. Едва услышав такое заявление, мы сразу же поняли — оно не соответствует действительности. Однако мы не могли сидеть сложа руки. Лабиэн отдал нам приказ начинать очередное наступление на невидимом фронте передаваемых в Рим новостей. Цезарь хотел усилить свои войска, базировавшиеся в Галлии, еще двумя дополнительными легионами, и нуждался в разрешении сената. Он пошел на этот шаг, хотя прекрасно понимал, что сенаторы до сих пор не одобрили резолюцию, которая официально разрешала бы ему командовать одиннадцатым и двенадцатым легионами! Чтобы найти очередное оправдание военным действиям в Галлии, являвшимся на самом деле личной войной Цезаря, нам, писарям, отдали приказ упоминать об исходящей от белгов опасности во всех письмах, которые мы писали по просьбе легионеров.

Конечно же, помогая солдатам, мы не добавляли ничего от себя в их послания. Но мы давали им советы и говорили, что их родные и друзья, живущие в Риме и в других городах, будут считать их настоящими героями, если в письме они хотя бы мимоходом упомянут о свирепых белгах. Наличие в посланиях хотя бы одного пассажа об опасности, которую якобы представляли собой эти племена, стало такой же неотъемлемой их частью, как слова «valete semper», завершавшие любое письмо. А ведь я не раз убеждался на собственном опыте: чем чаще ты рассказываешь какую-нибудь историю, тем лучше она становится. Нет, она не становится от этого правдоподобнее. Она становится лучше…

Тем временем белги в самом деле начали проявлять беспокойство. Они заметили, что совсем рядом с их землями расположилось огромное войско, состоящее из четырнадцати тысяч римских солдат, которые остались зимовать под Весонтионом и, очевидно, не собирались в ближайшее время возвращаться на территорию провинции Нарбонская Галлия. Наверняка белги были не настолько глупы, чтобы сделать из донесений своих разведчиков вывод, будто все эти легионеры обосновались на севере Галлии, чтобы тщательно исследовать местную фауну. Скорее всего, их друиды и вожди прекрасно понимали, что все это войско отправится дальше, как только растает снег и высохнут дороги.

С наступлением весны события начали развиваться именно таким образом. Все проблемы с обеспечением легионов продовольствием были успешно решены, Цезарь присоединился к своему войску и за две недели ускоренным маршем привел восемь римских легионов к границе с землями белгов. На западе Ренус считался естественной границей, за которой начиналась территория, принадлежавшая германцам, поэтому действия Цезаря показались мне вполне логичными и последовательными — он отправился со своими легионами на север, до самого устья реки, чтобы иметь возможность защитить свои завоевания в Галлии.

Здесь проконсулу тоже пришлось иметь дело со множеством разрозненных племен, которые в типичной для кельтов манере враждовали между собой, отстаивали свои торговые интересы и стремились сделать все возможное, чтобы занять господствующее положение, подчинив своей воле остальные племена. Более того, даже вожди одного и того же племени, происходившие из разных семей и кланов, не могли действовать сообща, поскольку считали друг друга заклятыми врагами.

Точно так же, как эдуи в Средней Галлии, ремы^[63], даже не пытаясь сопротивляться, вышли из антиримской коалиции и предоставили Цезарю заложников и солдат для его войска. Они обеспечивали легионы проконсула зерном и продовольствием, а также позволяли римскому войску беспрепятственно входить в любой оппидум. Таким образом, не выиграв ни единой битвы, Цезарь захватил огромную территорию и обеспечил наличие необходимой инфраструктуры, позволяющей ему, даже находясь далеко от границ своей провинции, сражаться против белгов, многочисленные племена которых объединились под властью Гальбы, царя суессионов^[64]. Итак, восемь легионов Цезаря — пятьдесят тысяч человек вместе со вспомогательными войсками — должны были в ближайшее время начать военные действия против врага, превосходившего их численностью в три раза.

— Мы должны любыми способами ослабить фронт противника и лишить его желания сопротивляться, — сказал Цезарь, начиная первый военный совет, созванный им в землях белгов. В этом совете не было бы ничего необычного, если бы проконсул не велел явиться в его палатку не только легатам и трибунам, но и Дивитиаку. Он хотел, чтобы вождь эдуев тоже присутствовал во время обсуждения предстоящих военных действий. — Самым сильным и опасным племенем во всем союзе белгов являются белловаки. Поэтому ты, Дивитиак, вместе со своими воинами должен опустошить их поля. При таком развитии событий у остальных племен, входящих в антиримскую коалицию, останется только два выхода: либо все они придут на помощь белловакам, либо белловаки будут вынуждены выйти из коалиции, чтобы помочь всем кланам и родам, входящим в их племя.

Но как только эдуи отправились выполнять приказ Цезаря, заключившие между собой альянс племена белгов атаковали Бибракс — город, принадлежащий ремам. Они хотели наказать предателей, которые сдались без боя и начали оказывать помощь Цезарю. Точно так же, как и другие кельты, белги считали, что гораздо важнее наказать предателей-соседей, чем объединиться и дать решительный отпор захватчикам, пришедшим с юга!

Когда Цезарь узнал об осаде Бибракса, он тут же отправил на помощь защитникам города нумедийские вспомогательные войска, критских лучников и балеарских воинов, великолепно владевших пращой. Проконсул хотел доказать ремам, что он верен взятым на себя обязательствам и готов прийти на помощь своим новым союзникам. Объединенные племена белгов решили, что им не удастся взять Бибракс, и предпочли отступить, сжигая поля и селения, попадавшиеся на их пути. Сняв осаду, белги направились к войскам проконсула. Они разбили свои палатки примерно в двух милях от лагеря римлян, но не стали атаковать, ожидая реакции Цезаря.

Проконсул решил оставить в лагере два новых легиона, еще не участвовавших в боях. Всем остальным войскам он отдал приказ приготовиться к битве и выстроиться в боевом порядке. Римские легионы и воинов белгов разделяло болото. Ни те ни другие не собирались первыми ступать на топкую почву, поскольку боялись оказаться в невыгодном для себя положении. В конце концов Цезарь приказал своим легионам вернуться в лагерь. Но белги прекрасно понимали, что у них мало времени, их припасы были на исходе, хотя они и находились на своих землях. Нужно признать, что, как и всем кельтам, белгам очень пригодилось бы умение правильно планировать своевременную доставку всего необходимого для войска. К тому же гонцы сообщили белловакам, что эдуи начали разорять поля, принадлежащие их племени, поэтому вожди собирались на следующий же день выступить из лагеря белгов и отправиться со своими воинами на защиту собственных земель. Все эти факторы заставили белгов начать битву и поставить себя в крайне невыгодное положение. Они сами были виноваты в своем поражении… Той же ночью оставшиеся в живых воины белгов были вынуждены бежать. Те, кому удалось спастись от преследовавших их римлян, тут же направились в земли, принадлежавшие их племенам.

Нет ничего проще и безопаснее, чем уничтожать спасающегося бегством врага. Большинство воинов из племен белгов погибли не во время битвы, а после нее, пытаясь уйти от преследования. В тот же день, не теряя времени, Цезарь отдал своим легионам приказ готовиться к переходу. Пройдя за четырнадцать часов расстояние, отделявшее его от земель суессионов, проконсул начал осаду Новиодунума^[65].

Защитников города покинуло мужество, когда они увидели, с какой скоростью римляне собирают осадные орудия и готовят насыпи. Когда легионеры подкатили к стенам Новиодунума тараны и гигантские осадные башни, суессионы капитулировали, даже не предприняв попытки защитить город. Цезарю в очередной раз удалось одержать победу благодаря силе инженерной мысли. Постепенно галльская кампания начинала напоминать не войну, а развлекательную прогулку, устроенную проконсулом для своих солдат. Я злился на кельтов за их малодушие и постоянные распри, но в то же время не уставал удивляться организованности римлян и их умению вести военные действия на поле боя и у городских стен. Их военачальники по праву могли считать себя самыми лучшими офицерами на земле, ведь именно они разработали столь изощренную стратегию ведения войны.

Легионы Цезаря продолжали свое победоносное шествие, никто не мог их остановить. Эта огромная военная машина состояла из множества хорошо вооруженных, обученных и очень дисциплинированных солдат. Находясь в походе, легионы напоминали покрытую бронзовой и железной броней огромную змею, которая извивалась среди ущелий и медленно проползала по долинам. Белловаки не решились открыто выступить против Цезаря, они предпочли заключить мир с римлянами и отдали им в заложники шестьсот своих соплеменников из самых знатных родов. Все священные места, которые встречались на пути войска Цезаря, были разграблены и разрушены. Проконсул уверенно выполнял поставленную им же задачу — ему удалось пробить огромную брешь в обороне союза племен белгов и подорвать их силы. Второй год кампании оказался не менее успешным, чем первый, — Цезарь смог победить племена белгов. Все, за исключением нервиев. Проконсул собирался покорить это племя, прежде чем непогода заставит его во второй раз разбить зимний лагерь. Однако сражение с нервиями вряд ли могло превратиться в развлекательную прогулку.

Вот уже несколько дней мы шли по землям нервиев, о которых ходило невероятное количество слухов. Во время одного из привалов Цезарь созвал офицеров, командовавших отрядами разведчиков.

— Мы практически ничего не знаем о нервиях, — растерянно сообщил один из них. — Мне не раз приходилось слышать, будто это племя живет очень замкнуто и не пускает на свои земли даже торговцев. Вожди и жрецы нервиев запрещают ввозить вино и еду. Поговаривают, будто воины этого народа могут становиться невидимыми…

Цезарь повернулся ко мне, в его взгляде читалось сомнение. Он не верил в подобные небылицы.

— Но ведь нервии приносят жертвы тем же богам, что и вы, кельты… Я прав, друид?

— Все верно, Цезарь, — ответил я.

— Отправьте несколько отрядов разведчиков вперед, чтобы они могли найти подходящее место для лагеря!

Войско римлян с каждым днем продвигалось все дальше, вглубь принадлежавшей нервиям территории. За все это время мы не встретили ни одного местного жителя — создавалось впечатление, будто мы оказались в безлюдной местности. Со всех сторон нас окружали вековые леса и топкие болота. Колючий кустарник, шелест листвы берез и водоемы с черной, как деготь, водой повергали в уныние. Время от времени можно было услышать крик птицы или какого-нибудь дикого животного, но местность казалась совершенно необитаемой, хотя мы прекрасно знали, что находимся на землях нервиев. Путь сюда указали нам торговцы, однако их леденящие душу рассказы и крайне неточные сведения вряд ли могли пригодиться картографу или полководцу. Вдруг к Цезарю подъехал всадник на взмыленной лошади и сообщил, что разведчики обнаружили нечто странное. Проконсул тут же выразил желание собственными глазами увидеть эту находку. В сопровождении преторианцев мы добрались до небольшой поляны. В воздухе витал отвратительный запах сожженных волос и горелого мяса, от которого к горлу тут же подступала тошнота. Прямо посередине поляны мы заметили небольшое возвышение, которое, как мы выяснили буквально через несколько мгновений, было сложено из обгоревших тел. Осмотрев эту жуткую находку, Цезарь вопросительно взглянул на меня.

— Если какому-нибудь кельтскому племени угрожает опасность и существует вероятность, что все оно будет уничтожено, друиды приказывают принести Таранису великую жертву. Мы сажаем пленных в огромные клетки, сплетенные из ивовых прутьев, поднимаем их над землей и поджигаем.

— Значит, перед нами тела убитых римских легионеров!

— Да, — тут же подтвердил я догадку Цезаря. — Таранис, кельтский бог грома, захотел, чтобы ему принесли такую жертву!

Брезгливо поморщившись, проконсул отвернулся и сказал:

— Эти нервии хуже животных…

— Скажи мне, Цезарь, сколько тысяч животных и людей каждый год убивают на аренах Рима? Вы делаете это ради развлечения, чтобы порадовать толпу! Мы же, кельты, приносим людей и животных в жертву Таранису. Как ты думаешь, проконсул, чьи действия можно считать достойными уважения?

Цезарь промолчал. Он хотел как можно быстрее выбраться из этого проклятого леса. Но мы еще не успели покинуть поляну, а к нам уже приблизился еще один разведчик, чтобы сообщить об очередной страшной находке: высоко над землей, в ветвях священных деревьев, обнаружили трупы повешенных друидов. Цезарь велел немедленно спустить тела на землю. Все трое умерли одинаково — им пробили голову, после чего пронзили острым оружием, а затем повесили. Тем самым друиды нервиев давали захватчикам понять, что их племя будет сражаться до последней капли крови. Предстоящее противостояние с римлянами они воспринимали как борьбу за свободу и за право на существование всех кельтских народов.

— Если нервии решили принести в жертву Езусу, нашему господину и хозяину, троих друидов, то это значит, что они будут сражаться за своих богов не на жизнь, а на смерть. Прошу тебя, Цезарь, покинь как можно быстрее эти земли вместе со своими войсками, иначе ты навлечешь на себя несчастья!

Как раз в этот момент к проконсулу подъехал еще один разведчик, который сообщил, что в пруду обнаружено золотое оружие. Приблизившись к водоему, я увидел римлян, которые, ослепленные жадностью, словно сумасшедшие бросались в воду, пытаясь вытащить со дна как можно больше сделанных из чистого золота мечей, щитов, шлемов и разных украшений.

— Если бы вы захотели, то смогли бы заплатить этими сокровищами самым лучшим воинам мира, чтобы те сражались на вашей стороне. Вы же попросту выбрасываете в воду свои богатства, — заметил, покачивая головой, проконсул.

— Цезарь, — усмехнулся я, — ты этого никогда не сможешь понять. Вы, римляне, швыряете свои сестерции в колодцы, мы же, кельты, принося жертву, можем бросить в пруд все свое имущество, потому что всем, чем мы обладаем, мы обязаны богам, и только им. Смертные не могут одержать победу над другими смертными без помощи богов, вот почему мы отдаем им свою добычу. Если боги не захотят помочь нам, то наши воины не смогут убить ни одного врага, поэтому мы приносим им в жертву голову, лошадь и все имущество поверженного противника. Большую часть золота, принесенного нами в жертву богам, мы нашли в реках, которые принадлежат им. Именно по этой причине мы постоянно возвращаем бессмертным властелинам то, чем они разрешили нам воспользоваться в течение какого-то времени. Таков вечный круговорот жизни и смерти.

Цезарь, нахмурившись, наблюдал за легионерами, которые забравшись в воду по пояс, а то и по шею, переходили с места на место в надежде найти еще больше драгоценностей. Наконец, проконсул отдал приказ принести все найденное на берег, а затем выйти из воды и сдать добычу. Чем меньше солдат узнают об этом происшествии, тем лучше, ведь многим из них наверняка придет в голову идея уйти из лагеря, чтобы на свой страх и риск искать золото в озерах и реках, поскольку они не захотят отдавать найденное в казну.

— Каждый, кто попытается отнять у богов то, что принадлежит только им, будет заключен в мокрые объятия Тевтата, — сказал я совершенно спокойно. Цезарь лишь пренебрежительно усмехнулся в ответ на мое предостережение. Очевидно, оно было расценено им как вызов, брошенный мною, простым кельтом, ему, проконсулу провинции Нарбонская Галлия. Цезарь спешился и взял в руки несколько золотых монет, выброшенных легионерами на берег. Он внимательно рассмотрел их, держа на раскрытой ладони, и демонстративно спрятал в висевший у него на поясе кошелек.

— Меня тоже защищают бессмертные боги, друид. Пора бы тебе это запомнить. А будучи великим понтификом, верховным жрецом Рима, я имею полное право присваивать себе любые сокровища, найденные в храмах на принадлежащих римлянам землях.

— Но Галлия пока что не принадлежит Риму, — попытался возразить я.

— Введя свои войска в Галлию, я решил выполнить то, что было предопределено богами. Какая разница, когда я завершу начатое? Этим летом или следующим… Боги решили, что Галлия должна принадлежать римскому народу, они подарили нам эти земли и дали право распоряжаться ими, поэтому я провозглашаю себя великим понтификом всей Галлии. Да, друид, ты не ослышался. Я считаю, что могу сделать это прямо сейчас, а не после того как бюрократы из Рима поставят подписи и печати на каком-нибудь официальном юридическом акте.

Что я мог ответить на такое заявление? Откуда Цезарь знал, какое решение приняли боги и кого они хотят сделать правителем Галлии? Возможно, будучи великим понтификом, он и в самом деле мог общаться с ними? Кто, если не верховный жрец Рима, мог задавать вопросы богам, рассчитывая на то, что сможет незамедлительно получить на них ответ?

Мы вернулись к месту, где легионы остановились на привал. Пока мы с Цезарем скакали назад, он изменил свое мнение и решил не скрывать тот факт, что разведчики нашли в пруду золото. Он хотел показать найденные сокровища некоторым центурионам, собираясь в очередной раз воспользоваться своим умением искажать факты. Проконсул намеревался пустить слух, будто нервии обратились в бегство, поспешно бросая все свое имущество. Более того, Цезарь надеялся убедить своих солдат в том, что нервии охвачены паникой, и, дескать, именно поэтому они решили повесить своих друидов на деревьях.

Уже через несколько часов все легионеры до единого говорили только о несметных сокровищах и трусливых варварах, которые бегут куда глаза глядят, едва узнав о приближении римской армии. Солдаты шагали так бодро, словно перед этим они несколько дней отдыхали и ели самую лучшую пищу. Все они хотели как можно быстрее уничтожить племя спасающихся бегством нервиев и присвоить себе их богатства.

Всего через несколько часов мы достигли Сабиса. Слева от нас находился поросший густым лесом холм, а справа — пустынная возвышенность, на которой разведчики предложили разбить лагерь. Цезарь отправил всадников, сопровождаемых лучниками и воинами с пращами, на разведку. Но создавалось такое впечатление, будто эта местность ничем не отличалась от тех земель нервиев, по которым нам уже доводилось проходить: нигде не было ни души. Могло показаться, что мы каким-то образом оказались в царстве мертвых. Только теплый ветер, прорывавшийся между двумя возвышенностями в долину, заставлял березы и кусты покачиваться, создавая иллюзию, будто здешний пейзаж живет какой-то своей особенной жизнью. И вдруг неожиданно, словно гром среди ясного неба, послышался боевой клич кельтов. Из леса выскочили всадники. С оглушительными криками они ринулись навстречу кавалерии Цезаря. Но едва римляне успели перестроиться в боевой порядок, как нервии тут же отступили. Они исчезли в полумраке леса так же внезапно, как и появились.

Однако буквально через несколько мгновений нервии вновь атаковали. Они с ожесточением набросились на римских и эдуйских всадников, сея панику и смятение среди воинов, которые были не готовы к нападению. Многие римляне и эдуи — смертельно раненные или уже мертвые — падали с лошадей на землю, даже не успев достать оружие. Произведя опустошение в рядах римской кавалерии, нервии вновь исчезли в лесу. Несмотря на численное преимущество, римляне не решились преследовать их. После этого досадного происшествия Цезарь отдал приказ изменить месторасположение всадников и пехотинцев во время марша. Шесть проверенных в боях легионов — около тридцати тысяч солдат — отдали другим легионерам или сложили на телеги поклажу, которую они несли, и, сформировав боевое построение, зашагали в передней части колонны.

Я ехал верхом рядом с Цезарем, поскольку он настаивал на том, чтобы я все время находился поблизости. Иногда мне казалось, будто я для проконсула нечто вроде книги, которую он читает, когда ему это интересно, а как только пресытится ею, откладывает в сторону. Кроме того, думаю, что к тому времени, когда началось второе лето Галльской кампании, проконсул уже полностью доверял мне. Цезарь высоко ценил мои знания и эрудицию. Слушая мои ироничные замечания, он испытывал настоящее удовольствие и терпеливо сносил критику в свой адрес, поскольку глубоко в душе понимал, что я — его верный друид. Должен признать, у него были на то основания. Я больше не злилсяна проконсула из-за того, что он ездил на Луне, великолепной кобыле, принадлежавшей Нигеру Фабию, ведь Цезарь не был виновен в смерти купца, а я понимал, что, скорее всего, никогда не узнаю, на чьей совести это подлое убийство — Кретоса, Сильвана или Махеса.

— Друид, если бы ты велел кому-нибудь разом проглотить целого вепря, пойманного в здешних лесах, то этот человек ни за что в жизни не смог бы сделать этого. Ни под страхом смерти, ни за баснословное вознаграждение. Если же разрезать вепря на небольшие кусочки, которые можно легко прожевать, и дать тому же человеку достаточно времени — скажем, пару недель — то он без труда съест все мясо, — рассуждал Цезарь. — У вас, кельтов, гораздо больше воинов, чем у меня. Возможно, ваши воины отважнее и сильнее, чем мои легионеры. Если бы вы превратились в огромного вепря, имя которому Галлия, то, скорее всего, были бы непобедимы. Но вы враждуете друг с другом…

— Нет, Цезарь, — возразил я, — кельты — свободолюбивый народ. У нас нет Рима, который указывал бы всем нам, что можно делать, а чего нельзя. В Галлии невозможно установить централизованное управление, которое хотя бы отдаленно напоминало вашу, римскую систему власти. Или, может быть, ты думаешь, что способен заставить стадо диких галльских кабанов выстроиться клином и маршировать в ту сторону, в которую ты ему прикажешь идти?

— Возможно, ты прав, друид. Но в то же время я понимаю, что ты заблуждаешься. Вы не хотите подчиняться централизованной власти, а это значит, что у вас никогда не будет организованной, боеспособной и дисциплинированной армии. Более того, не желая выполнять указы, которые издавались бы в галльской столице, являвшейся неким подобием Рима, вы сами приближаете свое поражение — именно по этой причине вам придется подчиниться воле Рима. А централизованная власть, которую вы так и не смогли создать в Галлии, будет навязана вам нами, римлянами. И править вами будут мои соотечественники. Какой из всего сказанного можно сделать вывод? Из-за того, что вы не захотели создать галльскую централизованную систему управления, вы будете вынуждены подчиняться власти, центром которой является именно Рим.

Проконсул был прав, и я не смог противопоставить его рассуждениям ни одного разумного аргумента. Тем не менее я решил попытаться возразить ему, чтобы хотя бы досадить…

— Откуда у тебя такая уверенность в том, что твои враги не смогут взять с тебя пример? — спросил я после того, как мы некоторое время помолчали.

Цезарь лукаво усмехнулся и оперся обеими руками на круп лошади у себя за спиной. Он предпочитал ездить верхом именно таким образом, если позволял рельеф местности. Затем, сжав кулаки, он уперся ими в край кожаного седла, чтобы сидеть прямо, а не запрокинувшись назад. Цезарь смотрел вперед, стараясь в то же время не выпускать из виду холмы и лес по левую руку от него. Он больше не боялся нервиев, скрывавшихся за деревьями и кустами. Цезарь давно понял, что кельты стараются не вступать в бой на открытой местности и будут как можно дольше избегать битвы, ограничиваясь кратковременными вылазками.

— Конечно, любой народ, который Цезарю удастся подчинить своей воле, сможет кое-чему научиться у Цезаря. Но запомни, друид, они смогут научиться только тому, что Цезарь знал еще вчера. А этого слишком мало, если они хотят выиграть битву завтра.

Теперь при всем моем желании я не мог ничего возразить. Разве есть что-нибудь более убедительное, чем вера в успех?

Тем временем отдельные когорты уже достигли места, на котором было решено разбить лагерь, и стали размечать местность, выполняя приказы трибунов, а также некоторых центурионов, чтобы остальные когорты могли сразу же начать возводить укрепления. Как только прятавшиеся в лесу нервии увидели наш обоз с вещами, состоявший из множества тяжело груженных телег, они словно хищники помчались вниз по склону к плохо защищенным возам, стоявшим между двух холмов у реки. Как только кельтские всадники выехали из леса, римская кавалерия бросилась врассыпную, словно стая испуганных птиц.

Тем временем вторая часть многочисленного отряда нервиев, так же стремительно спускавшаяся вниз по холму, быстро переправилась на другой берег реки. Воины тут же поднялись на гребень противоположного холма, чтобы атаковать легионеров, которые начали строить укрепления. Цезарь велел развернуть вексиллу — пурпурное знамя полководца. Началась битва.

При помощи туб отдавались приказы отдельным когортам, все еще выстроенным в походную колонну. Паника быстро улеглась. Буквально из ниоткуда, из хаоса возникли небольшие подразделения, которые быстро и организованно перестроились в слаженную формацию. Те легионеры, которые уже начали возводить укрепления и копать ров, тут же бросили топоры и лопаты, чтобы достать свои гладиусы. Те же, кто удалился от лагеря на довольно большое расстояние, чтобы рубить деревья для частокола, со всех ног бросились назад, держа свое оружие наготове, хотя у них не было времени надеть снятые кольчуги. Словно полчище муравьев, нервии вгрызались в организованные ряды римлян, которые пытались как можно быстрее выстроиться в боевой порядок. В первую очередь кельты атаковали легионеров, отдававших при помощи туб приказы отдельным когортам — в них летели стрелы и копья, их стаскивали с лошадей, чтобы, повалив на землю, перерезать горло. Цезарь пришпорил свою кобылу и помчался во весь опор к десятому легиону, оказавшемуся в крайне затруднительном положении. Я видел, как он скакал от одного центуриона к другому и кричал на своих солдат. Одно из копий, брошенных кем-то из атаковавших нервиев, едва не сразило проконсула. Я развернул свою лошадь и галопом поскакал назад, лавируя между тушами убитых вьючных животных и горящими телегами. Какофония стонов и диких криков сводила меня с ума. Оказавшись наконец в задней части обоза, где пока что не было ни одного нервия, я с удивлением отметил, что на мне не было ни одной царапины. Лучники убили нескольких заложников, которые попытались бежать. Внимательно осмотрев все телеги, я увидел Криксоса и Ванду — они скакали прочь от обоза, чтобы как можно быстрее оказаться в безопасности. Я пришпорил свою лошадь и присоединился к ним. Мы галопом поднялись на ближайшую небольшую возвышенность и начали наблюдать за ходом битвы.

Хотя некоторые легионы больше не получали никаких приказов, они продолжали организованно держать оборону. Все же трудно переоценить преимущества регулярной армии, состоящей из ветеранов, за плечами которых было не одно сражение! Каждый солдат прекрасно знал, что он должен делать, даже несмотря на то что полководец не имел возможности отдавать приказы. На левом фланге девятый и десятый легионы начали теснить нервиев.

Метнув свои пилумы в атаковавших врагов, римляне сами перешли в наступление. Когда кельты запаниковали, солдаты девятого и десятого легионов начали преследовать их. Из-за этого правый фланг с одной стороны оказался совершенно не защищенным. Нервии не преминули воспользоваться таким подарком судьбы и бросились в атаку под предводительством своего вождя Бодуогната. Организованным строем они сначала перекрыли кавалерии Цезаря, надеявшейся укрыться в недостроенном лагере, путь к отступлению, а затем обратили в бегство римских всадников. Кельты запели победную песнь, тут же подхваченную всеми воинами. Казалось, будто эти странные, наводящие ужас звуки доносятся отовсюду: из леса, с холмов и даже из лагеря римлян. Сотни слуг и возниц из обоза римлян не смогли выдержать этот оглушительный рев кельтов — потеряв остатки самообладания, они пустились наутек. Нервии набросились на защитников недостроенного лагеря и на остатки обоза с вещами, безжалостно уничтожая всех, кто пытался оказать хоть малейшее сопротивление. Всадники легкой нумидийской кавалерии, сражавшиеся на стороне Цезаря, решили, что у римлян нет никаких шансов на победу, и предпочли ретироваться с поля боя. Их примеру последовали прекрасно владевшие пращой балеарцы и критские лучники. Кельты сгоняли римских солдат в кучу, словно скот, и безжалостно рубили на куски. Почти все знаменосцы и трубачи были убиты, а без них любой легион вынужден сражаться вслепую. Цезарь больше не мог управлять своими войсками. Каждый легионер дрался за свою жизнь. Оглушительный рев, стоявший над полем боя, напоминал вопль раненого морского дракона, пришедшего в мир живых из царства мертвых. Проконсул понимал, что он стоит на краю пропасти. В боевых порядках римлян образовались огромные бреши, и теперь строй легионеров напоминал скорее старую дырявую тряпку. Казалось, еще немного, и эта битва станет концом галльской кампании, которую Цезарь надеялся превратить в развлекательную прогулку. Вся кельтская кавалерия проконсула бежала с поля боя. Цезарь потерпел сокрушительное поражение! Как только враги настигнут римского полководца, Луна понесет по галльской равнине его обезображенное бездыханное тело.

Но битва продолжалась несмотря ни на что.

Наблюдая за всем происходящим с безопасного расстояния, я отказывался верить своим глазам. Цезарь был близок к поражению, а я отчаянно молил всех богов последний раз смилостивиться над ним и подарить римлянам победу. Если честно, то меня беспокоила не столько судьба римлян, сколько мое будущее и будущее Ванды. Ведь, победив в битве, нервии наверняка сделают рабами всех, кого им удастся взять в плен. Моя судьба была неразрывно связана с военной удачей Цезаря. Воины нервиев наверняка не станут разбираться, кто я такой — кельтский раурик или римлянин!

Вдруг я увидел на поле боя Цезаря. Отличить его от множества других всадников можно было лишь по пурпурной накидке, развевавшейся у него за спиной. Проконсул выхватил щит из рук какого-то легионера и, ожесточенно жестикулируя, бросился вперед. Очевидно, он хотел собственным примером показать солдатам, что нужно продолжать сражаться. Цезарь оказался в первых рядах. Он направлял своего коня то в одну, то в другую сторону. Казалось, что везде, где появлялся Цезарь, он поднимал боевой дух римлян. Стоило воинам увидеть развевающуюся накидку своего полководца, как они тут же смыкали ряды, вновь формировали упорядоченное боевое построение и начинали теснить врага. Под натиском легионеров, которые словно обрели второе дыхание, кельты медленно отступали. Тем временем многочисленные заложники, которых везли на телегах в задней части обоза римского войска, убили немногочисленную охрану и, захватив запасных лошадей, обратились в бегство.

В тех местах, где поле боя было усеяно телами римлян и кельтов, но сражение уже не велось, поскольку основные действия разворачивались несколько в стороне, появились возницы и рабы. Словно стервятники, они набрасывались на трупы, даже несмотря на то что некоторые, едва сорвав с шеи какого-нибудь кельта золотой обруч или срезав с пояса кошелек, тут же падали, пронзенные стрелами. Смерть некоторых мародеров была не такой легкой — их рубили на куски мечами или топорами оказавшиеся поблизости воины Цезаря или Бодуогната.

Совершенно неожиданно появились два легиона, шедшие в арьергарде. Наверняка они видели множество дезертиров. Сделав из этого факта соответствующий вывод, легионеры поспешили на помощь к основным силам римлян. Увидев подкрепление, солдаты римской армии бросились вперед с новыми силами, словно не чувствовали усталости, хотя сражение длилось уже довольно долго. Нервии оказались в ловушке — с тыла их атаковали двенадцать тысяч солдат Цезаря. Кельты сразу же поняли, что у них не осталось ни малейшего шанса на победу. Однако они продолжали сражаться. Как только воин, дравшийся в переднем ряду, падал на землю, на его место тут же становился следующий. Тем временем сложенные друг на друга тела тысяч погибших и тяжелораненых образовали целые валы, напоминающие земляные насыпи, которые римляне возводят вокруг своих лагерей. Кельты продолжали сражаться с врагом, взбираясь на эти возвышенности. Ни один из них не покинул поле боя. Римляне уже успели перестроиться и атаковали врага, образовав упорядоченный боевой строй. Даже возницы и рабы спешили на помощь солдатам Цезаря. Все, кто сражался на стороне римлян, уже не сомневались в том, что кельты будут разбиты.

И Рим в самом деле победил. Боги в очередной раз решили подарить Цезарю победу.

Цезарь расхаживал по палатке из угла в угол. Время от времени он останавливался и задумчиво смотрел на меня, словно надеясь, что я смогу дать ему какой-нибудь совет. Подсчеты, произведенные после окончания битвы, и полученная от немногих оставшихся в живых нервиев информация свидетельствовали о том, что из шестисот их соплеменников благородного происхождения в живых остались только трое. Общее количество нервиев перед началом битвы составляло шестьдесят тысяч человек, римлянам же удалось взять в плен пять тысяч, и они собирались продать всех этих варваров в рабство. Такие цифры совсем не устраивали Цезаря.

— Нет, — сказал проконсул, — напиши, что из шестидесяти тысяч нервиев в живых остались только пятьсот. Я думаю, сенаторы, заседающие в Риме, хотят услышать, что на поле битвы мы взяли в плен именно пятьсот воинов.

— Сенаторы в Риме? — усмехнулся я. — А мне кажется, что ты хочешь присвоить себе выручку, полученную от продажи четырех с половиной тысяч рабов.

— Какое тебе дело до моих долгов, друид? Когда грядущие поколения будут обсуждать мои деяния, никто и словом не обмолвится о долгах. Все будут говорить только о славных победах, одержанных Цезарем на поле боя!

Когда проконсул диктовал мне текст одной из глав своей второй книги о Галльской войне, в палатку вошел гонец. Он сообщил, что на помощь нервиям собиралось прийти войско адуатуков^[66].

Адуатуки решили отправить своих воинов в эти земли. Однако, узнав о том, что римляне буквально разгромили нервиев, это племя решило занять выжидательную позицию и отражать атаки римлян, находясь в своих крепостях. Не долго думая, Цезарь велел Мамурре заняться сооружением осадных орудий. Адуатуки, которые всего лишь несколько дней назад с пренебрежением называли римлян немощными карликами, сдались без боя, как только увидели тараны и осадные башни. Более пятидесяти тысяч человек Цезарь велел продать в рабство.

Проконсул уже ставил перед собой задачи, которые он собирался решить в течение третьего года галльской кампании.

— Солдаты! — закричал Цезарь, выступая перед своими легионерами во время одного из пиров, устроенных в честь одержанных побед. — Gallia est pacata!

Галлия освобождена? Что ж, я имел все основания сомневаться в справедливости данного утверждения. Но легионы проконсула, как обычно, начали горланить свое привычное «Да здравствует Цезарь!». Казалось, что каждый солдат хочет обратить внимание богов на своего полководца, раз за разом поднимая вверх правую руку. Их мало интересовал смысл сказанного.

— Солдаты! Вы беспрекословно подчинялись моим приказам и последовали за мной в эти дикие земли, в край варваров, карту которого до сих пор не удалось составить ни одному римлянину. Нам пришлось столкнуться с враждебно настроенными дикими племенами. Любая другая армия не устояла бы перед их натиском. Но вы выдержали. Вы смогли победить гельветов и заставить их вернуться в принадлежащие им земли, вы, мои доблестные легионеры, разбили германцев и отбросили их назад, за Ренус. Вы победили белгов и вынудили их заключить союз с Римом. На днях гонцы принесли еще одну добрую весть: легат Публий Красс сообщил, что ему и солдатам седьмого легиона удалось наголову разбить дикие племена, живущие у побережья. Мы, римляне, заставили покориться нашей воле венетов^[67] и другие народы, живущие у моря! Они не смогли устоять перед могуществом Рима! Gallia est pacata!

Легионеры издали оглушительный вопль и начали стучать гладиусами по щитам.

— Солдаты, нам удалось захватить в Галлии богатую добычу. Горы золота и серебра, оружие, украшения, десятки тысяч рабов. Но эти сокровища и богатства не нужны мне, все они предназначены Риму. Я не буду претендовать даже на малую долю. Боги благоволят ко мне, и это для меня единственная желанная награда. Поэтому я отдал центурионам приказ разделить между вами половину всего, что нам удалось захватить. Именно вы, проливая свою кровь, победили варваров благодаря смелости и безрассудной отваге. Да здравствует Рим! Галлию освободили вы, солдаты Цезаря, а не римский сенат!

Когда легионеры услышали эти слова, их охватил восторг. Теперь они кричали не только «Да здравствует Цезарь!», но и «Да здравствует император!». А это означало, что они требуют устроить в Риме триумфальное шествие в честь своего полководца! И это триумфальное шествие должно было стать апогеем столь успешного военного похода. Ведь любое великое деяние — каким бы великим оно ни было! — может показаться совершенно обыденным или даже никому не нужным и бессмысленным, если о его важности для государства не будет сообщено как можно большему количеству людей.

Среди ночи ко мне явился преторианец и велел немедленно проследовать за ним в палатку проконсула. Оказавшись внутри, я увидел Цезаря, который, корчась от боли, извивался на влажной земле, словно огромный червь. Его голова была смочена водой, смешанной с уксусом, изо рта вылетали хлопья белой пены. Между зубами Цезарь зажал деревянную палку — витис одного из центурионов. Глаза проконсула были широко открыты. Казалось, будто он сражается с каким-то невидимым могущественным соперником. Цезарь молил богов, надеясь, что те вновь помогут ему. Увидев меня, он не издал ни звука. Казалось, что его скрученное судорогами тело превратилось в игрушку, которой развлекались бессмертные.

Я захватил с собой кожаную сумку, в которой хранил все свои травы, потому что мне сказали, будто Цезарь при смерти.

Едва увидев проконсула, я сразу же понял, что он не умирает. Я тут же велел слугам принести воду и вино. Получив все, что мне было необходимо, я занялся приготовлением целебного снадобья для Цезаря. Добавив немного измельченных листьев омелы, я все тщательно перемешал. Я помнил, что с этим растением нужно быть очень осторожным, поскольку можно убить человека, если добавить в отвар слишком много омелы. Именно от этого растения друид Фумиг умер в страшных мучениях. Но листья омелы могут и вылечить больного. С другой стороны, иногда омела не оказывает совершенно никакого воздействия — это происходит в тех случаях, когда в чьем-нибудь теле начинают подниматься пенные волны. Однако это растение усиливает действие других трав, которые заставляют стихнуть ветра, наполняющие паруса корабля, направляющегося прямиком в царство мертвых.

Через некоторое время снадобье было готово. Я налил густую жидкость в чашу. Конечно, я мог убить Цезаря. Для меня это не составило бы особого труда. Скорее всего, меня за это даже не распяли бы на кресте, ведь ни один медик легиона не разбирался в травах, растущих в здешних лесах, зато каждому из них было известно, что боги обычно призывают к себе всех, у кого изо рта летят хлопья пены. Мне казалось, что меня никто даже не заподозрил бы в убийстве проконсула. Но я не хотел убивать его. Я горел желанием помочь Цезарю, избавить его от страданий и исцелить, ведь он лично спас меня во время битвы с Ариовистом. Мы, кельты, считаем своим священным долгом отплатить за любой дурной или хороший поступок той же монетой. Но имелась еще одна веская причина, заставлявшая меня помочь Цезарю: я был его друидом.

Мучительно медленно веки проконсула сомкнулись, и мышцы начали постепенно расслабляться.

— Оставьте меня наедине с друидом, — пробормотал Цезарь устало. Все собравшиеся в палатке вздохнули с облегчением, услышав его голос. Офицеры и врачи тут же вышли в соседнюю комнату.

— Что это такое, друид?

Я молчал.

— Как часто это будет происходить со мной?

Цезарь вновь не услышал ответ на свой вопрос.

— Говори же, друид! Что со мной случится, если эти припадки будут повторяться все чаще?

— Тогда этот недуг назовут твоим именем, Цезарь.

Проконсул открыл глаза и усмехнулся. Он осторожно взял мою ладонь и сжал ее обеими руками.

— Это все происки богов, верно?

— Да, — ответил я, — боги благоволят к тебе. Ты считаешь, что, будучи великим понтификом, имеешь право разорять храмы и присваивать себе драгоценности, принесенные в жертву бессмертным. Но я бы посоветовал тебе как следует подумать. Цезарь, ты сам прекрасно знаешь, что в Риме у тебя есть как верные друзья, так и заклятые враги. Если хочешь, можешь сравнить обитель богов с Римом: одни хотят помочь тебе, другие с нетерпением ждут дня, когда им удастся тебя уничтожить. Поэтому будь крайне осторожен, Цезарь. Ты отнесся к нашим священным местам без должного почтения. Ты и твои солдаты совершили поступки, на которые не отважился бы ни один кельт. Каждому из моих соплеменников хорошо известны принадлежащие богам водоемы, в которые мы бросаем жертвы, приносимые им. Из этого никто не делает тайны, поскольку ни один кельт ни за что на свете не позволит себе посягнуть на собственность бессмертных.

— Что происходит с теми, кто все же присваивает сокровища ваших богов?

— Таких наглецов ждет жестокое наказание.

— Вы живьем сдираете с них кожу и бросаете в бочку с солью?

— Нет, Цезарь. Смерть — это не наказание. Кельту, решившему обогатиться, отобрав у богов то, что принадлежит им по праву, запрещают участвовать в церемониях, во время которых мы приносим жертвы и восхваляем бессмертных. Это значит, что он больше никогда в жизни не сможет обратиться к богам с просьбой помочь ему. Такое наказание хуже, чем сто смертей.

— Друид, не забывай, что боги покровительствуют мне! Поэтому я могу делать то, на что не отважится ни один кельт.

— Но и ты, Цезарь, не забывай, что мои боги защищают меня, — пригрозил я. Но проконсул не воспринял эти слова как угрозу. Он встал на ноги и вновь взял меня за руку.

— Друид, скажи, правда ли, что у вас, кельтов, есть боги, которые родились простыми людьми?

Я молча кивнул.

Цезарь задумался. Через несколько мгновений он поднял брови, словно чему-то удивляясь, и сказал:

— Пожалуй, ни один смертный не знает, зачем боги свели наши судьбы.

Проконсул открыл стоявший в углу сундук, окованный железом и украшенный бронзовой чеканкой. Сундук был таким огромным, что в нем наверняка без труда поместился бы взрослый мужчина. Достав оттуда два туго набитых кожаных кошелька, Цезарь положил их передо мной на стол.

— Открой их, друид!

Я развязал один из кошельков и заглянул внутрь. Он был наполнен тяжелыми золотыми монетами, которые, по-видимому, совсем недавно отчеканили в Риме.

— Эти монеты из римского золота, а не из того, которое мои легионеры отобрали у кельтов и их богов, — усмехнулся Цезарь. — Теперь это золото принадлежит тебе.

Я с недоверием взглянул на проконсула. Он предложил мне подарок, который мог сделать только царь.

— Благодарю тебя, Цезарь, — сказал я, понимая, что стал обладателем целого состояния.

— Я слышал, что ты задолжал определенную сумму какому-то торговцу из Массилии…

Я не смог сдержать улыбку. И это говорит человек, который совсем недавно должен был выплатить баснословную сумму всем, у кого занимал деньги! Насколько мне было известно, в Риме больше никто не имел такого огромного долга — Цезарь поставил своеобразный рекорд. Интересно, сколько бессонных ночей он провел, пытаясь придумать, как рассчитаться со своими кредиторами? Почему он вдруг решил побеспокоиться о моих долгах?

— Да, — сказал я, — но в соответствии с договором я должен выплачивать свой долг равными долями, а не весь сразу. Каждый месяц я плачу определенную часть. Такое условие поставил Кретос, поэтому еще некоторое время я буду оставаться его должником. Кроме того, я обязан оказывать ему определенные услуги.

— Через несколько лет, — усмехнулся Цезарь, — ты сможешь без труда купить торговый дом Кретоса в Массилии. У твоих ног будут лежать нубийские рабыни, а твою левую лодыжку украсит полумесяц.

Если честно, я был очень удивлен, когда Цезарь заговорил со мной об этом. Точно такое же пророчество я слышал от наших друидов! В то мгновение, держа в руках два увесистых кошелька с золотом, я подумал, что Цезарь по праву носил титул великого понтифика и, возможно, в самом деле вел свое происхождение от бессмертных богов. Я очень высоко оценил его тактичность, ведь проконсул не предложил мне в качестве награды золото, отобранное у моих соплеменников, убитых легионерами, или выловленное из наших священных прудов. Цезарь сделал меня состоятельным человеком. Благодаря ему меня стали уважать не только кельты, но и римляне. Многие признали, что я обладаю выдающимися способностями и вполне достоин уважения, даже несмотря на простое происхождение. Однако я сильно сомневался, что такого же высокого положения мне удалось бы добиться в своем племени. Конечно, мудрый друид Сантониг очень хорошо относился ко мне, но разве какой-нибудь еще кельт из благородного рода мог дать свое согласие на то, чтобы я тоже стал друидом? Даже Веруклетий вряд ли поддержал бы меня. О Фумиге я даже не хочу вспоминать. А о наших зазнавшихся вождях и князьях, которые вырывают у простых кельтов последний кусок хлеба, и об их сыновьях я даже думать не желаю. Я старался быть объективным и не видел ничего дурного в том, что мое отношение к Цезарю со временем изменилось. Сначала я от всей души надеялся, что проконсул будет убит во время одного из сражений. Но он дал мне то, что никогда в жизни не предложил бы ни один кельт. Я имею в виду уважение, всеобщее признание, власть, а также знания. И конечно же, деньги.

Наконец-то у меня появилась возможность начать свою карьеру купца, ведь я располагал начальным капиталом! Конечно, я должен был оказывать определенные услуги Цезарю и Кретосу, выполняя подписанные мною контракты, но я оставался свободным человеком и мог использовать золото, подаренное мне проконсулом, для покупки товаров, которые можно было перепродать и получить прибыль.

Вместе с Вандой и Криксосом я объехал рынки на севере и сделал вывод, что покупать мне следует не скоропортящуюся еду вроде кровяной колбасы или галльских колбасок, а нечто другое. Я сам сформулировал основные требования: товар, который я буду покупать, должен долго храниться, не теряя своих качеств, и пользоваться спросом на юге. Только тогда я мог надеяться на прибыль. В результате долгих раздумий я выбрал янтарь и соль. Примипил намекнул мне, что есть множество торговцев, которые постоянно перевозят янтарь, а тракт, по которому они обычно направлялись с севера на юг, даже назвали Янтарным путем. Насколько я понял, этот путь начинался немного восточнее земель, в которых оказались мы, но более подробно разузнать о нем мне так и не удалось. Тем не менее я был настроен очень решительно и собирался начать свою карьеру торговца с покупки соли и кусочков застывшей в море смолы хвойных деревьев.

Мы разузнали, где находятся прилавки купцов, продающих янтарь. Оказалось, что почти все они расположены по краям рынка. Торговцы из далеких стран привозят эти драгоценные камни с востока. В конце своего длительного путешествия они переправляются через Ренус и попадают в земли белгов. Впервые увидев собственными глазами одного из таких купцов, прибывшего из края, о котором сложено столько легенд, я был очень горд собой. Скрестив ноги, мы сидели на циновках перед его палаткой.

Продававший янтарь купец был гораздо ниже ростом, чем большинство кельтов, худой, с узкими плечами. Натертое свиным жиром лицо с грубыми чертами имело коричневатый оттенок, словно высушенное солнцем и ветрами кожаное седло. Жиденькие усы свисали двумя прядями от верхней губы до самого подбородка. Голову торговец обвязал замусоленным платком, спрятав под ним свои волосы. От него исходил резкий запах пота и копченой рыбы — скорее всего, он давно не мылся. Белги утверждали, будто эти восточные народы, продававшие янтарь на местных рынках, произошли от кочевников и большую часть жизни проводили в седле. Ходили слухи, что они могут даже спать сидя на лошади. Мне не удалось выяснить, правда это или очередная выдумка, поскольку я не знал языка этого торговца. Я показал пальцем на кусок коричнево-желтого янтаря. Купец кивнул, вытянул из-за пояса нож и нагрел его лезвие над огнем. Затем он приложил острие к лежавшему рядом с ним на циновке янтарю. В том месте, где горячий металл прикоснулся к поверхности, окаменевшая смола изменила свой цвет. В воздух поднялась тоненькая струйка дыма, запах которого напоминал аромат фимиама. Я взял кусок янтаря в руки. Он весил по меньшей мере двадцать либр^[68]. Моему восторгу не было предела.

Янтарь — удивительный камень. Если быть более точным, то это не камень, а затвердевшая смола сосен. Да, когда-то, давным-давно, на стволах хвойных деревьев выступила жидкая смола и за долгие годы окаменела. Наверное, тому куску янтаря, который я держал в руках, было столько же лет, сколько бессмертным богам. Внутри коричневатых камней иногда можно рассмотреть даже насекомых, которые исчезли с лица земли задолго до того, как родились наши пращуры. Видимо, эти создания надоели богам. Я положил кусок янтаря перед собой, достал из кошелька золотую монету, тут же оказавшуюся на циновке рядом с товаром, который я надеялся на нее обменять. Купец взял монету, покрутил ее в руках и два раза попробовал на зуб, а затем отдал своему помощнику, стоявшему у него за спиной. Тот взвесил монету на ручных весах и отдал ее торговцу, который швырнул ее на циновку рядом с огромным куском янтаря и отрицательно покачал головой. Тогда я достал еще одну монету и положил ее рядом с первой. Мне приходилось вновь и вновь запускать руку в свой кошелек. Если я хотел приобрести янтарь, то должен был до тех пор увеличивать предлагаемую мной за него сумму, пока купец не согласится заключить эту сделку. Наконец, взглянув на кучку монет, лежавших на циновке, торговец взял в руки кусок янтаря и, благодарно улыбнувшись, протянул его мне. Я невероятно гордился собой. Но, как оказалось, это было лишь начало. Жестами купец объяснил мне, что он просит меня остаться, и предложил попробовать чай из трав. Через несколько мгновений его подручные притащили из палатки целый ящик янтаря. Взглянув на него, я отказался, пытаясь всем своим видом показать, что благодарен за угощение и за предложение. Но купец продолжал настаивать. Он усмехнулся и пальцем показал на мой кошелек с монетами. Покачав головой, я дал ему понять, что больше не собираюсь покупать у него янтарь. Тогда торговец вновь улыбнулся и, раскрыв свой кошелек, достал из него десять золотых монет, положил у своих ног, взглянул на меня и показал пальцем на ящик. Теперь я понял, что он предлагал мне купить все эти драгоценные камни за десять монет. Конечно же, я тут же подумал, что это сделка всей моей жизни. Вряд ли боги дадут мне еще один такой шанс! Где я мог бы купить целый ящик янтаря за десять золотых монет? Жестами я дал понять купцу, что согласен заключить эту сделку. Но пока мы сидели на циновках и пили горячий травяной чай, помощники притащили еще один ящик, за который торговец попросил всего лишь пять монет. Конечно же, я злился на себя за то, что заплатил за первый ящик в два раза больше. Но ведь купец сам дал мне возможность исправить ошибку. Отсчитав пять монет, я стал обладателем второго ящика с янтарем.

К счастью, у нас было достаточно вьючных животных. Когда я купил второй ящик, торговец предложил мне остаться и отведать блюд, приготовленных его слугами. Я не смог отказаться, хотя Ванда готова была испепелить меня взглядом, догадавшись, что мы не собираемся уходить. Она язвительно заметила:

— Если мне не изменяет память, мы собирались купить не только янтарь, но и соль. И нам следует сделать это до наступления темноты.

Думаю, нет смысла лишний раз заострять внимание на том, что, отведав великолепных кушаний, предложенных купцом, я купил третий ящик янтаря. Наверное, хитрый торговец прекрасно понимал, что у меня осталось еще достаточно денег. Во всяком случае, он предложил мне приобрести несколько медвежьих шкур по очень выгодной цене. Разве я мог отказаться? Хотя было уже довольно поздно, когда я распрощался с этим пронырой, мы все же успели купить несколько мешков соли, привезенных торговцами из германских солеварен. Цена на соль меня приятно удивила, впрочем, как и цены на все товары, купленные мною в тот день. Такое начало карьеры купца меня в самом деле воодушевляло. Только выражение лица Ванды меня совсем не радовало — создавалось такое впечатление, будто ее что-то сильно беспокоит. Однако Криксос, которому я поручил следить за вьючными животными, тащившими на своих спинах всю поклажу, вел себя как ни в чем не бывало. Он с непроницаемой миной ехал на своей лошади. Но я был абсолютно уверен в том, что у него уже успело сложиться определенное мнение относительно моих покупок. Наконец, я не выдержал и заговорил с ним:

— Скажи, Криксос, ты когда-нибудь находил в Галлии янтарь?

— Нет, господин, — ответил он. — Но я знаю, что к северу от Рима есть… как бы это лучше сказать… небольшие месторождения. И, если я не ошибаюсь, на Сицилии тоже…

Криксос очень осторожно подбирал слова, как это делает раб, которого в прошлом хозяева наказывали каждый раз, когда находили его замечания неуместными. Ванда лишь с упреком взглянула на меня. Она вела себя так, словно я давно женился на ней и она имела право давать мне советы!

— Но ведь в самой Галлии нет месторождений янтаря! Поэтому мы сможем весь купленный сегодня янтарь продать в два раза дороже и заложить первый камень в фундамент огромной, процветающей торговой империи…

Я ехал впереди и вслух рассказывал себе и деревьям о тех радужных перспективах, которые открывались передо мной. При этом я старался не думать о Ванде, наверняка иронично ухмылявшейся у меня за спиной, и о Криксосе, который так и не сказал мне, какого он на самом деле мнения о сделках, которые я заключил в тот день. Должен признаться, что смех Ванды ранил мое самолюбие гораздо сильнее, чем это могли бы сделать надсмотрщики в течение десяти лет, проведенных на галерах.

Поздней осенью я вместе с Цезарем, Лабиэном и двумя легионами солдат покинул лагерь в землях белгов. Стояла такая погода, что римляне не могли вести военные действия, однако мы должны были оставаться в Галлии, ведь кому-то нужно было управлять этой огромной территорией и поддерживать, здесь порядок. Бумажная война становилась ожесточеннее день ото дня. Писарям в канцелярии приходилось готовить по несколько копий каждого документа. А к каждой копии прилагалось сопроводительное письмо с соответствующими разъяснениями. Кроме того, существовали правила, в соответствии с которыми следовало готовить всю документацию для архива в нескольких экземплярах на случай возникновения пожара. Нам также приходилось вести переписку с несколькими зимними лагерями, в которых располагались легионы Цезаря. Эти опорные пункты находились довольно далеко друг от друга и в целях безопасности должны были постоянно поддерживать связь. В Галлии не было ни одного оппидума, способного прокормить пятьдесят тысяч легионеров, если бы те поселились на его территории. Поэтому легион Публия Красса разбил отдельный лагерь, Лабиэн и два находившихся под его командованием легиона отправились зимовать в земли туронов^[69] и карнутов, четыре легиона расположились в краю белгов, а еще один легион — у подножия Альп. Тот факт, что войска римлян были разбросаны по территории Галлии, стал причиной проблем с обеспечением их продовольствием и всем необходимым. Но Цезарь принял такое решение не случайно, ведь теперь он претендовал на право называться правителем всей Галлии. Де-факто проконсул провинции Нарбонская Галлия основал собственную империю, в которой правил, опираясь на свои легионы. Галлы же считали, что Цезарь действует не на свой страх и риск, а исключительно выполняя распоряжения римского сената. Им слово «Цезарь» казалось созвучным слову «Рим».

Ванда и я отправились на зимовку в лагерь Лабиэна, самого верного и опытного легата Цезаря. Его лагерь, расположенный в Аутрикуме^[70], стал для Цезаря новой столицей Галлии. Сам же проконсул провел вторую зиму галльской кампании в провинции Иллирия.

Дни становились короче, а ночи холоднее. Я имел право пользоваться такими же привилегиями, как и римские офицеры, поэтому жил в отапливаемом бараке, а не в простой палатке. Я в буквальном смысле этого слова ел и спал на своем янтаре. Ящики стояли один возле другого в моей спальне. Я положил на них толстый слой соломы, накрыл одеялами, а сверху постелил великолепные медвежьи шкуры, на которых мы с Вандой проводили ночи. Сколько бы я ни объяснял своей возлюбленной, что янтарь — это золото Востока и слезы богов, она оставалась холодной как лед… Мне казалось, что Ванда изменилась как раз в тот день, когда между нами встали эти ящики с янтарем. Словно стена. А ведь рынки Кенаба, столицы карнутов, были так близко!

Однако я знал, что все кельтские ремесленники запаслись сырьем и всем необходимым еще ранней осенью, чтобы долгими зимними вечерами иметь возможность работать над своими изделиями. Именно так я рассуждал, когда хотел попробовать свои силы в купеческом деле. Поскольку зимой дороги превращаются в непроходимое месиво из грязи или покрываются льдом, с ноября торговля замирает. Все мои предположения оказались правильными. Да, я в самом деле не ошибся. Но вскоре выяснилось, что такие выводы сделал не только я. Даже самые недалекие легионеры поняли, что им представилась возможность немного заработать, поэтому они, находясь в землях белгов, тоже запаслись янтарем, чтобы перепродать его на юге. Конечно, один легионер не смог бы приобрести большое количество этого камня. Но если из пятнадцати тысяч солдат Цезаря каждый купит и привезет с собой в Галлию хотя бы немного янтаря, а затем решит продать его на местных рынках, то это будет означать только одно — до самой весны на него не будет спроса, а цены резко упадут. Именно так все и случилось. Пятнадцать тысяч легионеров добрались до рынков карнутов на несколько дней раньше меня, и солдаты Цезаря нарушили все мои планы. Если честно, то я представлял себе жизнь купца несколько иначе и думал, что труднее всего будет сосчитать всю мою выручку. Мне казалось, будто нет ничего проще, чем купить что-нибудь за пару золотых монет, перевезти товар в другое место и продать его в два раза дороже. На самом же деле все было гораздо сложнее. Я был зол на себя. Почему я оказался, таким глупцом? Не так давно Цезарь подарил мне целое состояние, а уже в ноябре я был вынужден экономить каждый сестерций, тщательно взвешивая все плюсы и минусы, прежде чем купить что-либо! А все потому, что я обменял все золото, полученное от проконсула, на ящики, набитые янтарем, и на медвежьи шкуры. Если здесь, в землях карнутов, той зимой и было чего-то в избытке, так это янтаря. Янтаря и соли… Когда на зиму запасают мясо, расходуется огромное количество соли. Это предположение тоже оказалось абсолютно правильным. Но к тому времени, как я вместе с легионами Цезаря добрался сюда из края, в котором живут белги, все мясо уже было засолено и сложено в хранилища под землей. Мне казалось, что той зимой Тевтат слишком рано залег в зимнюю спячку. Вряд ли мне удалось бы что-либо изменить, даже если бы перед отъездом на юг я принес жертву богам. Да я и не мог сделать этого, поскольку находился в очень затруднительном финансовом положении.

Римский легион можно сравнить разве что со стаей саранчи. Везде, где он проходит или разбивает лагерь, рынки тут же начинает лихорадить, спрос и предложение скачут вверх и вниз.

На самом деле легионы полностью меняют уклад жизни местных жителей: их обычаи, праздничные дни и даже будни. Во всех селениях, расположенных неподалеку от зимнего лагеря римлян, наверное, не осталось ни одной девушки, которая не забеременела бы от легионера. Так римские и кельтские традиции постепенно объединялись, в Галлии возникала галльско-римская культура. Римлян больше не считали заклятыми врагами, отношение к ним изменилось, а мальчики, рожденные кельтскими женщинами от легионеров, мечтали о том, что когда-нибудь они обязательно пойдут служить в один из римских легионов. Я понимал, что Рим без труда сможет укрепить свои позиции в Галлии, если оставит кельтским князьям их привилегии. Тогда все кельты знатного происхождения превратятся в чиновников на службе у римлян и будут с радостью выполнять любые распоряжения новых правителей. До тех пор, пока наши вожди будут иметь возможность вести такую же жизнь, как и раньше, и ни в чем себе не отказывать, у римлян не возникнет никаких серьезных проблем.

Если честно, то я всерьез подумывал о том, чтобы принести жертву Меркурию, римскому богу-покровителю купцов и торговцев. Но в том случае, если Тевтат и Меркурий окажутся одним и тем же божеством, которому два народа дали разные имена, Тевтат наверняка поймет, что я недоволен его помощью. Возможно, я сам был причиной своих несчастий? Ведь именно я совершил ошибку, за которую мне теперь приходилось расплачиваться. Понимая, что я, скорее всего, буду вынужден всю зиму спать на ящиках с янтарем, я уже готов был впасть в уныние.

Зима выдалась на удивление суровая. Начался третий год галльской кампании Цезаря. Почти каждую ночь озера и реки покрывались льдом, а по утрам часовые и дозорные часто находили прямо на дорогах, ведущих в наш лагерь, умерших от холода путников, которые напоминали ледяные скульптуры. Когда земля немного просохла, мы с Вандой и Криксосом решили отправиться в Кенаб, столицу карнутов. В канцелярии мне дали трехдневный отпуск, поэтому мы могли не торопиться. Я все еще надеялся избавиться от своего янтаря и даже получить благодаря ему прибыль еще до наступления весны.

Рынки Кенаба оказались полупустыми. Проходя между прилавками и лотками, мы узнавали цены на рыбу, шерстяную ткань и красное вино, на изделия из железа и самые разнообразные вещи, собранные на поле боя в землях белгов и германцев. Однако, как я уже говорил, создавалось такое впечатление, будто лютая зима заморозила не только водоемы, но и торговлю. Но, раз уж мы приехали в Кенаб, я велел Криксосу взять несколько больших янтарных камней, встать с ними с краю рыбного рынка и попытаться продать их за сумму, превышающую в два раза ту, которую заплатил за них я.

— Но ведь я здесь умру от холода, господин!

— Вполне возможно, что именно так и случится, — сказал я,сделав серьезную мину. — Но, прежде чем упасть замертво, ты должен принести весь янтарь на постоялый двор «У петуха».

Я показал, куда следовало идти Криксосу, когда он выполнит мое поручение. Немного ниже по улице, там, где она пересекалась с дорогой, ведущей на юг, стояло двухэтажное здание, к которому примыкали конюшни. Криксос покорно кивнул и посмотрел на меня так жалобно, словно мысленно уже прощался с жизнью. Но я проигнорировал его взгляд и пошел с Вандой вдоль прилавков. Следом за нами трусила Люсия. Когда мы оказались перед входом на постоялый двор «У петуха», я почувствовал аппетитный запах жирного жаркого, жаренной на углях рыбы и пшеничного пива. Оглянувшись назад, я посмотрел на своего раба, который стоял там, где мы его оставили, и махал мне рукой. Затем Криксос скрестил руки на груди, втянул голову и начал хлопать себя по плечам, переминаясь с ноги на ногу. Рядом с собой он привязал мула, который, казалось, с недоумением смотрел на своего хозяина. Из ноздрей животного вырывались облака пара и тут же растворялись в морозном воздухе.

— Как ты думаешь, может быть, нам стоит взять его с собой? — спросил я.

— Криксоса?! — возмутилась Ванда. — Неужели ты не замечаешь, что он пытается обвести тебя вокруг пальца? Теперь тебе приходится расплачиваться за то, что все это время ты обращался с ним не как с рабом, а как с членом семьи! Он нагло пользуется твоей добротой!

Если честно, я очень удивился, услышав от Ванды эти слова. Почему она возмущалась? Ведь она сама прекрасно знала, что рабы всеми правдами и неправдами пытаются облегчить свою участь. Как-никак, Ванда сама была рабыней!

Мы привязали наших лошадей и вошли внутрь. Едва я открыл дверь, как мне в лицо ударил теплый воздух. Посередине большого помещения горел костер, над которым слуги жарили дикого кабана. Взглянув на почерневшую голову вепря, я почему-то подумал, что на его морде застыло такое выражение, будто он до сих пор не мог поверить в то, что его убили и насадили на вертел. С боков вепря на горящие дрова с шипением капал жир, и по всему залу разносился аппетитный запах. За столами сидели вперемежку жители Кенаба и торговцы, приехавшие в город в надежде выгодно продать свои товары. Они делились друг с другом самыми последними новостями и пересказывали слухи. Кое-кто играл в кости, некоторые гости держали в руках полупустые кружки с пивом и горланили отрывки из песен о героических подвигах кельтов. Несколько человек боролись со сном, пытаясь вполголоса подпевать.

Мы сели за стол у самого очага и заказали рыбу, хлеб и корму — пиво, которое я считал самым лучшим на всем белом свете. Открылась дверь, которая вела в одну из маленьких комнат, примыкавших к большому залу, и оттуда вышла девушка. Она начала играть на флейте, давая гостям понять, что готова принять в свои объятия очередного любовника. Заметив, что никто не проявляет к ней интереса, она принесла нам пшеничное пиво и спросила, собираемся ли мы заночевать на этом постоялом дворе.

— Да, мы проведем здесь по крайней мере одну ночь, — ответил я.

— У нас есть комнаты на восемь человек. Одна кровать стоит четыре асса за ночь. Завтрак с секстарием вина и хлебом обойдется в один асс. Если хочешь развлечься с одной из наших девушек, то тебе придется расстаться с восемью ассами…

Я почувствовал сильный удар. Моя рабыня вела себя как норовистый мул!

— …сено для лошадей стоит два асса…

— Хорошо, — сказал я. — Спасибо, но я думаю, что вашим красавицам придется подождать, когда я появлюсь здесь в следующий раз.

Девушка взглянула на меня и провела языком по полным губам, давая понять, что она совсем не прочь провести со мной время.

— Подумай хорошенько, только для тебя это будет стоить четыре асса, а свою рабыню можешь отправить ночевать в хлев.

Девушка пошла в кухню, виляя бедрами. Юбка из шерстяной ткани так плотно облегала их, что при каждом шаге можно было увидеть под тканью контуры ягодиц, напоминавших два твердых спелых яблока. Глядя ей вслед, я начал раздумывать, не отправить ли мне Ванду на помощь Криксосу… Но тут я почувствовал еще один удар по ноге и чуть не вскрикнул от боли. Ванда была вне себя от ярости.

— Да ты еще хуже, чем Криксос! Ванда, ты пинаешь ногами своего хозяина!

— Если ты хочешь провести сегодняшнюю ночь в объятиях этой девки, то можешь прямо сейчас отвести меня на рынок и продать!

— С какой стати я буду тратить деньги, чтобы заплатить за ее услуги, если у меня есть рабыня! — со злостью воскликнул я, хотя на самом деле меня очень позабавил вид рассерженной Ванды. Она плотно сжала губы и смотрела в сторону, стараясь не встречаться со мной взглядом, но я все равно не мог не заметить, что глаза Ванды горят, словно раскаленные докрасна угли темной безлунной ночью. Ну вот, теперь она неделю не будет со мной разговаривать.

Мы молча съели рыбу, которую нам подала пышнотелая кухарка. Она годилась мне в матери, поэтому я очень удивился, когда кухарка начала, пританцовывая, переходить от стола к столу и наклоняться то к одному, то к другому посетителю. Она выставляла напоказ свою едва прикрытую платьем грудь, надеясь, что кто-нибудь прикоснется к ней и, пожелав получить больше, отправится в ее компании в одну из смежных комнат.

Однако желающих развлечься с толстухой не нашлось. Если никто не заинтересовался молодой красивой девушкой, игравшей на флейте, то у старой кухарки и вовсе не было никаких шансов. Но она не сдавалась. Решив во что бы то ни стало заполучить клиента, кухарка задрала юбку и продемонстрировала всем присутствующим свой лобок, напоминавший спину плохо ощипанной курицы. Похоже, римская культура оказала влияние и на нее, ведь римские женщины удаляли со своего тела всю растительность, кроме бровей и волос на голове. Подвыпившие мужчины ответили на это представление оглушительным хохотом.

Я как раз слизывал с верхней губы пивную иену, когда распахнулась дверь и внутрь вошел Криксос. Он дрожал всем телом и шмыгал носом. Следом за Криксосом вошли еще двое, одетые в теплые накидки с огромными капюшонами. Руки они перевязали нарезанной полосами шерстяной тканью, чтобы хоть как-то защитить их от холода. Однако, едва взглянув на их кожаные сапоги, я сразу же понял, что оба вошедших были римлянами.

— Криксос! — воскликнул я и помахал рукой своему рабу.

Девушка, которая принесла нам пиво, поливала жарившуюся на вертеле тушу густым пряным вином и соусом. Тягучая жидкость медленно стекала по поджаристой коричневой корке и с шипением капала в огонь. Из очага поднялось облачко ароматного дыма. Мой рот тут же наполнился слюной, а желудок жалобно заурчал. Только сейчас я понял, насколько голоден. Криксос слегка поклонился мне и пропустил вперед двух гостей. Оказавшись у стола, за которым сидели я и Ванда, они практически одновременно сняли капюшоны. Передо мной стояли Кретос и Фуфий Цита, торговец, поставлявший зерно легионам Цезаря! Кретос обнял меня так, словно после долгой разлуки встретился с собственным сыном. Я был тронут, но всего лишь через несколько мгновений осознал: купец из Массилии радовался тому, что его должник все еще жив. Разве Кретос когда-нибудь делал что-то бескорыстно? Он обязательно требовал что-нибудь взамен.

— Ты получил мои письма? — спросил я, с любопытством глядя на своего кредитора. Наверное, я решил сразу же затронуть эту тему, чтобы показать Кретосу, насколько серьезно я отношусь к своим обязательствам.

— Находясь в землях белгов, ты отправил мне четыре письма, и я все их получил. А ты получил мое послание?

— Нет, — ответил я удивленно. — О чем ты хотел мне в нем сообщить?

Кретос жестом подозвал девушку, поливавшую соусом и вином тушу кабана. Он решил заказать то же самое, что и я: рыбу, хлеб и корму. Кроме того, купец хотел отведать столь аппетитно пахнувшей жареной свинины, которая была почти готова.

Гости все чаще поворачивались к очагу. Они жадно втягивали носом запах жареного мяса и поглядывали на тушу, вращавшуюся на вертеле. Я жестом велел Криксосу присаживаться к столу, а затем заказал ему хлеб и пиво. Когда девушка, подойдя к нашему столу и предложив стандартный набор услуг, потребовала с Кретоса шестнадцать ассов за возможность насладиться ее телом, я едва не рассмеялся, но в то же время мое сердце переполнила гордость. Ведь со мной она была готова провести ночь всего лишь за четыре асса! Представив эту красавицу в объятиях старого уродливого купца из Массилии, я разозлился.

— Два асса за наших мулов! — сердито проговорил Кретос. — Эти карнуты хотят разорить меня!

Фуфий Цита решил подшутить над ним:

— И шестнадцать ассов за девушку. В Риме за точно такую же сумму ты мог бы развлечься с одной из таких девиц и еще заплатить за горячую ванну!

— Мне она предложила свои услуги всего лишь за один асс, — соврал я и попытался проследить за реакцией Кретоса так, чтобы он этого не заметил.

— За один асс? — спросил тот с удивлением. По-видимому, купец был обескуражен. В ответ я с невинным видом пожал плечами.

— Собираясь отправиться с тобой в постель, она решила заранее потребовать еще и компенсацию за нанесенный ей моральный ущерб! — воскликнул Фуфий Цита и громко рассмеялся. Кретос сидел, с обиженным видом глядя в сторону.

— Что же, шестнадцать так шестнадцать, — пробормотал купец и добавил: — На самом деле вместо того, чтобы развлекаться с этой потаскушкой, я бы сейчас с гораздо большим удовольствием пошел к лекарю, который помог бы мне избавиться от зубной боли.

Когда девушка, соблазнительно виляя бедрами и улыбаясь, в очередной раз подошла к нашему столу, чтобы подать рыбу, хлеб и пиво, Кретос, сильно гнусавя, заявил, что ему нужно всего лишь переночевать и он не собирается развлекаться ни с какими девицами. Служанка не сводила с меня глаз. Затем купец добавил, что ему нужен лекарь, поскольку у него болят зубы.

— Может быть, поблизости есть кто-нибудь, кто сможет мне помочь? — спросил он, схватившись рукой за щеку и скривившись от боли.

— Можешь попробовать сходить к кузнецу! — заявила девушка Кретосу и нахально ухмыльнулась. — Уж у него-то наверняка найдутся щипцы!

Она резко повернулась и направилась в кухню, в очередной раз демонстрируя нам свои прелести. Я не мог оторвать взгляда от своей рабыни. Предвидя реакцию Ванды, я отодвинулся от нее подальше, и ее удар не достиг цели. Я быстро учусь!

— Ты сможешь найти в этой глуши настоящего врача только в том случае, если отправишься в ближайший зимний лагерь одного из наших легионов, — сказал Фуфий Цита.

Кретос кивнул и, глядя в одну точку, начал тереть ладонью левую щеку. Затем он спросил, обращаясь ко мне:

— Ты работаешь в канцелярии Цезаря, Корисиос, но скажи мне, откуда у твоего раба янтарь? Я побывал далеко на севере и потерял все, что взял с собой. У меня ничего не осталось. Ариовист бежал, переправившись через Ренус. Не думаю, что в ближайшее время он отважится вернуться в эти земли. Вы только посмотрите, что сейчас делается в Галлии! Повсюду рыщут банды мародеров. Дезертировавшие легионеры и кельты из вспомогательных войск ищут легкой наживы. Они отобрали у меня все, даже носильщиков и рабов! А ведь один из них даже умеет считать!

— Тебе нужен янтарь? — поинтересовался я у Кретоса.

— Да, — ответил тот, — и чем больше, тем лучше. В Риме все словно с ума сошли — куда ни ткнись, каждый требует янтарь!

— Да-да, — пробормотал я, напустив на себя задумчивый вид. — Сейчас очень сложно раздобыть этот камень, ты даже не представляешь себе, насколько это трудно… Почти невозможно.

— Но твой раб утверждает, что ты можешь каким-то образом помочь мне, — не унимался Кретос.

Я почесал затылок, чтобы выиграть время, и медленно перевел взгляд на купца. Если бы Кретос разорился, то наверняка смог бы неплохо зарабатывать, став актером! С задумчивым видом он сидел напротив меня и грыз давным-давно обглоданную рыбью кость. Купец делал все возможное, чтобы я не смог заглянуть ему в глаза.

— Я знаю одного человека, который, возможно, поможет тебе… — соврал я.

Кретос несколько раз торопливо кивнул головой и приоткрыл рот, чтобы прикоснуться языком к больному зубу.

— Но, насколько тебе известно, янтарь стоит немало…

— Пока что я видел только несколько жалких камешков у твоего раба, — заявил купец.

— Скажи, Кретос, какой суммой ты располагаешь на данный момент? У тебя есть деньги? — спросил я, стараясь выиграть немного времени.

— Я займу у Фуфия Циты, — ответил Кретос и пристально посмотрел на торговца, снабжавшего зерном легионы Цезаря.

Тот кивнул, подтверждая сказанное купцом из Массилии, и добавил:

— Чего-чего, а денег у меня хватает. А вот зерна в здешних краях почти не осталось. Я дам тебе взаймы нужную сумму, если ты согласишься отдать свой долг пшеницей.

Кретос молча наклонил голову.

— Как только ты вернешься в Массилию, ты должен будешь собрать для меня такое количество зерна, которого хватит, чтобы набить им амбары в продовольственном лагере на территории провинции Нарбонская Галлия.

— В провинции Нарбонская Галлия, — тяжело вздохнул Кретос, — солдаты Цезаря съедают все, что вырастили тамошние крестьяне. А если что-нибудь все-таки остается, то все излишки тут же отправляют на север, чтобы наполнить склады.

— Ты так до сих пор и не смог изучить характер Цезаря? — рассмеялся Фуфий Цита.

— Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь смогу смириться с тем, что Цезарь открывает купцам из Рима дороги в Британию и к Северному морю?

— У вас, массилианцев, просто нет другого выхода. Цезаря уже никто не сможет остановить. Сейчас, когда Ариовист бежал от наших войск через Ренус, прихватив с собой все полученное от вас золото, вы должны либо прекратить торговать, либо попытаться приспособиться к новым условиям ведения дел, — заявил Фуфий Цита и ухмыльнулся. — Результаты галльской кампании Цезаря потрясли до глубины души не только простых римлян, но и знатных толстосумов. Сенат устроил Цезарю пятнадцатидневное триумфальное шествие! Разве мог кто-нибудь подумать, что Гаю Юлию Цезарю, который не раз преступал закон, когда-либо будут оказаны подобные почести? До сих пор самые длительные празднования продолжались десять дней: их организовали по распоряжению сената в честь великой победы Помпея, которого по праву называют Александром Великим нашего времени, над Митридатом^[71]. Подумайте только: торжества в честь Цезаря длились пятнадцать дней!

Фуфий Цита немного отодвинулся назад, чтобы не мешать кухарке, которая подала на блюде разрезанную на небольшие кусочки часть туши, жарившейся над очагом.

— На самом деле в действиях проконсула провинции Нарбонская Галлия я вижу волю богов. Даже его злодеяния достойны восхищения. Разве я не прав? Сторонникам Цезаря в Риме удалось повернуть все таким образом, что сам Помпей, которого можно назвать союзником проконсула и в то же время его соперником, внес на рассмотрение сената предложение, касающееся длительности празднеств в честь Цезаря. Разве можно придумать более утонченный способ публично нанести оскорбление своему сопернику? Вспомните Цицерона! Пребывая в изгнании, он шестнадцать месяцев, унижаясь, просил разрешить ему вернуться в Рим. Сейчас он в столице и готов слизывать пот с пяток Цезаря. Теперь Цицерон больше похож на собственную тень! Как ведут себя враги проконсула? Они берут в долг у Цезаря огромные суммы и умоляют принять их сыновей на службу в его легионы, чтобы те тоже могли обогатиться за счет войны в Галлии! Кретос, я не вижу смысла в ваших попытках помешать планам Цезаря! Сейчас он могущественнее, чем когда бы то ни было. Весь Рим у его ног. Покорив Галлию, которая по размерам в два раза больше Италии, проконсул всего лишь за два лета смог в несколько раз увеличить мощь и богатство Рима. Уважение, слава, золото и множество рабов, новые торговые пути и возможность взимать гораздо больше таможенных пошлин, выплачиваемая покоренными племенами дань и налоги — все эти источники доходов каждый день приносят в казну Рима огромные суммы денег. Вот почему римляне пятнадцать дней чествовали полководца, не один раз преступившего закон.

Фуфий Цита на несколько мгновений замолчал, а затем поднял свою кружку с пивом:

— Да здравствует Цезарь! Да здравствует император!

— Deficit omne, quod nascitur, — сухо ответил я. Это значило примерно следующее: «Ничто не вечно под луной».

Кретос вымученно усмехнулся и поднял свою кружку со словами:

— Да здравствует янтарь, золото Востока!

Мы еще довольно долго болтали, сидя за столом, и продолжали есть до тех пор, пока уже не могли смотреть на вкуснейшую жареную свинину. Мне казалось, что еще немного, и мой желудок лопнет. Ближе к вечеру к нам присоединились еще несколько торговцев, усевшихся за наш стол. Они тут же начали обмениваться новостями и наперебой рассказывать друг другу о том, в каком состоянии находятся дороги в этом краю и что можно выгодно купить на рынках в близлежащих оппидумах. Из их слов я смог сделать следующий вывод: жизнь всех мелких торговцев, купцов и ремесленников резко изменилась. Все хотели вести дела только с Цезарем и получать прибыль, следуя по пятам за переезжающим с места на место лагерем римлян, население которого составляло пятьдесят тысяч человек. Где бы ни остановились легионеры Цезаря, на всех продовольственных складах на двадцать миль вокруг не оставалось ничего.

В начале третьей ночной стражи Фуфий Цита неожиданно замолчал. Через мгновение он просто упал со стула. Хозяин заведения велел рабам купца отнести его в комнату, где уже спал кое-кто из постояльцев. Кретос щедро угощал римлянина вином, надеясь что тот благодаря этому станет разговорчивее и разболтает что-нибудь важное, но добился совершенно противоположного результата — тем вечером Фуфий Цита больше не смог сказать ни слова.

Рабыня, помогавшая кухарке, взяла лампу и провела нас на второй этаж. В комнате стоял удушливый запах пота и мочи. Все стены были испещрены надписями самого разнообразного содержания. В качестве кроватей использовались низкие деревянные лежаки, посыпанные слоем уже начавшей гнить соломы, поверх которой лежали засаленные шкуры неопределенного цвета. Над своим ложем я прочитал такую надпись: «Мы помочились в кровать. Я согласен, хозяин, мы поступили не очень хорошо. Но знаешь, почему нам пришлось это сделать? Потому что ты не поставил рядом с этим ложем горшок!»

Если честно, то меня удивил не столько текст, сколько тот факт, что здесь ночевал кто-то, умевший писать. Я попытался уснуть, но мне мешали укусы насекомых и доносившиеся из дальнего угла звуки. Один из гостей, очевидно, решил воспользоваться услугами одной из женщин, продававших в этой дыре свое тело за несколько ассов. Он дышал так тяжело, что мне казалось, будто его душа может в любое мгновение отправиться в царство теней. Надеясь хоть как-то заглушить эти отвратительные звуки, я натянул на голову капюшон своей теплой зимней накидки, повернулся спиной к хрипевшему постояльцу и улегся на бок. Через маленькое оконце, вырезанное в стене, я увидел луну, которая словно заколдованный светящийся шар висела среди звезд. На мой топчан забралась Люсия и легла рядом со мной. Положив руку ей на спину, я подумал о том, как мне нравится запах ее шерсти и исходящее от нее тепло.

Моя любимица тоже долго не могла уснуть. Парочка в дальнем углу затихла, и мы наверняка смогли бы впасть в приятное забытье, даже несмотря на храп пьяных гостей, которые лежали на деревянных топчанах и спали как убитые, но до моего слуха отовсюду доносились другие малоприятные звуки — беспокойный писк, а также способное свести с ума даже самого спокойного человека шуршание, издаваемое мышами и крысами. Эти мерзкие создания были повсюду. Через некоторое время Ванда шепотом поинтересовалась, сплю я или нет. Я съежился от холода. Прихватив шкуру, которой она укрывалась, Ванда улеглась рядом со мной. Люсия тут же поняла, что ей теперь рядом со мной не место — она соскочила на пол и принялась ловить надоедливых грызунов.

— Господин, разве ты не договорился с одной из местных девиц, что проведешь с ней ночь? — спросила меня моя возлюбленная и прижалась ко мне всем телом.

— К сожалению, — прошептал я, — моя рабыня категорически против этого. Кроме того, у меня нет денег.

— Ничего страшного, — выдохнула Ванда и тут же прикоснулась кончиком языка к моим губам.

На следующий день мы отправились в путь. Фуфий Цита почти не разговаривал. Время от времени нам приходилось останавливаться, поскольку римлянина постоянно рвало. Мне было в самом деле жаль его. Ближе к полудню на защищенном от ветра выступе скалы мы развели костер и повесили над ним котелок. Я приготовил отвар, в который незадолго до того, как вода закипела, добавил сушеных трав. Когда жидкость остыла, я налил немного в свой кубок и протянул его Фуфию Ците.

— Выпей, — сказал я, — это поможет тебе успокоить желудок.

— Может быть, у тебя есть какое-нибудь средство от зубной боли? — спросил Кретос. Всю дорогу купец из Массилии выражал свое недовольство по поводу и без повода. Даже сейчас, когда он наконец-то замолчал, по его лицу было видно, что настроение у него прескверное. Я сказал ему, что отвар усыпляет тело, но голова остается при этом абсолютно ясной. Кретос не понял ни слова из сказанного мной. Но мучившая его боль стала, по-видимому, невыносимой. Не задавая больше никаких вопросов, он зачерпнул своим кубком из котелка и выпил все до дна.

Криксос вновь развел огонь, вскипятил воду и приготовил кашу из молотого зерна и копченого сала. Кретос попытался было возмутиться и заявил, что еда пересолена, но, услышав его слова, я Ванда и Криксос переглянулись. Мы не могли сдержать улыбки — ведь я должен был хоть как-то избавиться от купленной мною соли!

— Организм каждого человека нуждается в соли, — пробормотал я себе под нос.

— Раз уж так говорит друид, значит, это, скорее всего, чистая правда, — сказал Фуфий Цита едва слышно.

Мы скакали через бескрайние заснеженные поля. Ветви деревьев согнулись под тяжестью засыпавшего их снега. Дороги были укрыты толстым слоем белой массы, при одном взгляде на которую тут же хотелось назвать ее ледяной пылью. Мне нравилось вдыхать морозный воздух и слышать, как под копытами лошади снег издает громкий хруст. Мы с Вандой ехали рядом и не сводили друг с друга глаз, словно двое влюбленных, которые буквально несколько часов назад решились признаться друг другу в своих чувствах и впервые поцеловались. Ванда в самом деле была подарком богов!

Фуфий Цита в сопровождении нескольких рабов скакал немного впереди. Иногда он поворачивался, чтобы взглянуть на меня — скептически, почти с недоверием. Наверное, раньше его никогда не лечил друид.

— Друид, — сказал он почти через час, — в Риме ты мог бы зарабатывать неплохие деньги. Я чувствую себя превосходно!

— Ты ведь блевал полдня и ничего не ел! — проворчал ехавший позади нас Кретос. — Если желудок пуст, чем может блевать человек?

— Желчью! — со смехом заявил я. — Никогда не поздно начать рвать желчью. Но мы совсем забыли о тебе, Кретос. Скажи-ка, твой зуб все еще болит?

— Боль утихла, но мне, похоже, стало легче только благодаря тому, что сейчас так холодно.

Фуфий Цита лишь тихо рассмеялся, услышав ответ купца из Массилии. Через некоторое время он во весь голос, так, чтобы услышали все, крикнул:

— Друид, скажи, не знаешь ли ты средства, способного сделать старого ворчливого пройдоху вроде Кретоса хоть немного более покладистым?

— Конечно, знаю! — со смехом воскликнул я. — Это средство — меч!

Мы скакали через холм вдоль опушки густого леса. Внезапно вдалеке мы увидели дым, поднимавшийся вверх тонкой струйкой. Фуфий Цита приказал одному из своих спутников отправиться вперед и выяснить, кто развел костер в такой глуши. Вернувшись, раб сообщил нам, что несколько кельтов жарят на вертеле свинью и приглашают нас присоединиться к их скромной трапезе.

Мы быстро обсудили все «за» и «против», после чего решили принять приглашение. Мы ведь не везли с собой ничего ценного, значит, у кельтов не было повода нападать на нас. Нас встретили очень приветливо и тут же предложили угощение — мясо и вино. Фуфий Цита велел своим рабам раздать всем собравшимся у костра хлеб и орехи. Все кельты оказались молодыми воинами — ни одному из них на вид нельзя было дать больше двадцати пяти. Мне показалось, что они кого-то ждут и не собираются в ближайшее время сниматься с места.

Я поговорил с воинами о погоде и о полете птиц. Мы, кельты, — впрочем, как и все народы, живущие вокруг Средиземного моря, — постоянно пытаемся найти какие-нибудь знамения, при помощи которых боги сообщают, что ждет нас в будущем. Фуфий Цита и Кретос молчали. По всей видимости, они не хотели выдавать себя и надеялись, что кельты не поймут, кого они пригласили к своему костру. Однако молодые воины наверняка сразу же догадались, что эти двое — римляне. Купцов с головой выдавала одежда.

Глядя, как ведут себя Фуфий Цита и Кретос, любой подумал бы, что они всеми возможными способами пытаются избежать конфликта. Они вежливо улыбались, увидев улыбку на лице кого-нибудь из кельтов. Через некоторое время, насытившись вкусным мясом и выпив достаточное количество вина, около дюжины молодых воинов отошли от костра и воткнули в снег два копья на расстоянии примерно пятидесяти шагов. Затем при помощи кожаных ремней кельты прикрепили к концам торчавших из снега древков еще одно копье. Это сооружение напоминало своей формой огромное ярмо! Я ни мгновения не сомневался в том, что средство, которое Фуфий Цита выпил для успокоения желудка, тут же перестало действовать, а голова Кретоса снова начала разрываться от дикой зубной боли. Купцы нервно переглянулись. Рабы и носильщики Фуфия Циты побледнели. Они испуганно оглядывались по сторонам, прикидывая, в какую сторону лучше бежать. Оставшиеся у костра кельты ухмылялись и с довольным видом наблюдали за своими товарищами, которые тем временем установили еще одно сооружение из трех копий на расстоянии примерно ста шагов от первого.

— Кто с нами? — прокричал воин, носивший поверх сшитой из шерстяной ткани одежды плотно облегавшую тело меховую тунику. Перед каждым «ярмом», которые сейчас больше напоминали импровизированные ворота, стояла группа крепких молодых кельтов. У одного из этих странных сооружений стояли шесть человек, а рядом с другим — семь.

— Нам нужен еще один, — прокричали те, которые были в меньшинстве. Полный кельт с раскрасневшимся от выпитого вина лицом поднялся и, неуверенной походкой отойдя от костра, зашагал по глубокому снегу к одним из ворот.

— Где же римлянин? — начали кричать кельты. На лице Фуфия Циты появилось такое выражение, словно он только что отравился рыбой. Кельт в меховой тунике начал рыться в одном из сугробов. Наконец он вытащил какой-то предмет, рассмотреть который мы не смогли. Нам показалось, что это нечто круглое и покрытое волосами.

Едва круглый предмет оказался посередине, обе группы бросились к нему, пытаясь ударами ног переместить его как можно дальше вперед, к расположенному напротив сооружению из трех копий.

Молодые воины толкались, хватали друг друга за одежду и туники. Едва круглый предмет оказывался рядом с ними, как кельты тут же бросались к нему, стараясь отобрать его у соперников. Долговязый воин, который, как мне показалось, был младше всех, поддел это нечто ногой и умело перебросил через всех игроков на поле. Предмет приземлился как раз перед полным юношей, все время державшимся несколько в стороне. Парень ударил предмет внутренней стороной стопы и со всех ног побежал к сооружению из трех копий, до которого оставалось всего лишь несколько десятков шагов. Кельт в меховой тунике бросился наперерез своему сопернику и, когда уже почти догнал его, прыгнул ногами вперед, заскользив по снегу. Носком правой ноги он попал прямо в круглый предмет, который покатился в нашу сторону, а полный парень споткнулся и со страшным криком упал на землю.

Круглым предметом, покрытым волосами, оказалась человеческая голова. Отрубленная голова.

Она лежала в глубоком снегу, всего лишь в нескольких шагах от нас. Один из кельтов, тот, который как раз подбрасывал хворост в огонь, схватил этот импровизированный мяч за волосы, раскрутил в воздухе и швырнул изо всех сил в сторону воинов, стоявших на поле. Тощий кельт опередил своих соперников и тех, кто играл на его стороне. Он оказался первым рядом с местом, где должна была приземлиться голова, и, даже не дав ей упасть на снег, точным ударом направил в ворота соперников. Издав оглушительный рев, воин опустился на колени и поднял к небу сжатые кулаки, словно хотел пригрозить богам. Все, кто играл на его стороне, бросились к нему, тоже упали на колени и обняли своего товарища, которому улыбнулась удача. Тем временем игроки, не сумевшие защитить свои сложенные из копий ворота, начали упрекать друг друга. Однако, сообразив, что от этого мало толку, они решили все вместе атаковать никем не защищенные ворота противника. Один из молодых воинов взял голову в руки, зажал ее под мышкой и побежал вперед, остальные товарищи прикрывали его со всех сторон. Поскольку на их пути не оказалось ни одного соперника, кельту, который нес голову, не составило труда забросить ее между двух торчавших из снега древков. Конечно же, это не понравилось второй группе игроков, которые, схватив худого парня, вдавили его в снег. Такую игру они считали нечестной. Слово за слово, посыпались оскорбления и проклятия. Постепенно спор превратился в потасовку.

Воины даже не успели как следует размяться, когда послышался стук копыт: к лагерю приближались всадники. Это были кельты, возглавляемые молодым воином — наверняка принадлежавшим к знатному сословию, — которого я уже где-то видел. Когда он подъехал к костру и спрыгнул на землю, к нему тут же подбежал сидевший у костра юноша, чтобы, взяв лошадь под уздцы, отвести ее в сторону и привязать к дереву. Драка на игровом поле тут же прекратилась.

— Так-так, у нас гости? — спросил молодой воин, наверняка являвшийся предводителем тех кельтов, которые разбили лагерь в этом безлюдном месте. Он бросил на каждого из нас короткий, но пристальный взгляд, от которого, казалось, ничего нельзя было скрыть. Затем он испытующе посмотрел на меня. На губах предводителя кельтов появилась улыбка. Теперь я его узнал. Это был тот самый арверн, который нашел меня лежащим без чувств у горного озера неподалеку от Генавы — тогда я был парализован судорогами и пытался исторгнуть из себя остатки божественного зелья.

— Верцингеториг!

— Друид! Что привело тебя в эти дикие края?

В глазах Фуфия Циты и Кретоса забрезжил огонек надежды. Верцингеториг протянул мне руку, чтобы помочь подняться на ноги, и отвел меня в сторону, где сопровождавшие его всадники уже разводили второй костер. Мы присели на ствол поваленного дерева и осмотрели друг друга с ног до головы, словно не верили своим глазам.

— Надеюсь, ты помнишь, что я тебе говорил: однажды мы встретимся вновь.

Верциигеториг кивнул. Тем временем игроки договорились, что каждый раз после того, как голова пересечет воображаемую линию между двумя торчащими вертикально вверх древками копий, обе группы будут выстраиваться перед импровизированными воротами, каждая перед своими. Кельты вновь разделились на две команды. К ним теперь присоединились еще и всадники, сопровождавшие Верцингеторига. После этого игра началась вновь, то есть толкотня, удары и брань возобновились.

— Друид, — сказал Верцингеториг, — неужели Цезарю в самом деле покровительствуют бессмертные боги?

— То, что еще вчера было прочным, как скала, завтра может обратиться в прах. Боги способны в любой момент изменить свое решение. Цезарь бросает им вызов. Он не знает меры и границ дозволенного. Чтобы победить, ему каждый раз приходится сражаться со смертью. Ты ведь служил во вспомогательных войсках римлян и наверняка сам не раз бывал тому свидетелем.

— Проконсул больше не может отдавать мне приказы. Ни один из моих воинов ни за что не станет сражаться под знаменами его легионов, — внезапно прервал меня Верцингеториг. — Цезарь обещает всем кельтам знатного происхождения царскую корону, чтобы заставить их служить себе. Но в итоге он делает из нас не царей, а круглых дураков. Он разжигает распри, постоянно сеет рознь между кельтскими князьями и вождями. Если бы все кельты объединились, то они смогли бы раздавить Цезаря, словно надоедливую блоху. Количество солдат, служащих в его легионах, гораздо меньше, чем численность воинов в кельтских племенах. Кроме того, Цезарю приходится сражаться на чужой земле. Он не ориентируется в наших бескрайних лесах и глубоких ущельях. Он игрок и авантюрист.

— Но успехи, которых ему удалось достичь, свидетельствуют о другом, — осторожно попытался возразить я.

— Он сражается при помощи кельтов против самих же кельтов. Ему посчастливилось победить гельветов. Тогда военное счастье оказалось на его стороне. И что мы видим сейчас? Гельветские всадники вступили в его армию. Опять же, он сумел победить свевов, и теперь на его стороне сражаются опытные германские всадники.

— И эдуйские всадники… И всадники из племен белгов…

— Без конницы Цезарь не протянул бы в Галлии и семи дней. Кельты должны объединиться. Как только нам удастся договориться и выступить против римлян единым фронтом, мы будем непобедимы. Нам не составит особого труда выгнать этого зазнавшегося червя с наших земель на территорию его провинции. Я прекрасно знаком с его тактикой, мне известны все его хитрости. Кому, как не мне, командиру воевавшего под его знаменами кавалерийского отряда, знать, о чем он думает и что собирается предпринять?

— Ты прав, Верцингеториг, но мне кажется, основная проблема заключается в том, что вражда между кельтскими племенами уходит корнями в далекое прошлое, а с римлянами нам пришлось столкнуться совсем недавно. Кельты не хотят освобождаться от римского господства, каждое племя надеется, что при помощи Цезаря оно сможет покорить соседние племена и брать с них дань!

— Нужно положить этому конец! — решительно воскликнул Верцингеториг. — Нам следует научиться у римлян искусству ведения войны и объединить всех кельтских воинов под командованием одного полководца.

— Но это невозможно! Кто же возглавит такое огромное войско? Эдуй? Арверны и секваны будут категорически против этого. Секван? Тогда эдуи ни за что не согласятся заключать союз. Если ты предложишь кельтам объединиться, то вожди и князья будут так долго спорить друг с другом, пока в живых не останется только один из них. Вот он-то и сможет возглавить войско. Но все дело в том, что войско к тому моменту уже будет перебито, и победитель окажется полководцем без солдат.

— Друид, ты ведь сам только что сказал: то, что вчера еще было прочным, как скала, может завтра обратиться в прах! Мы вынуждены отдавать своих соплеменников в заложники и платить дань. Год за годом кельты будут кормить римского волка. Кто знает, может быть, сами боги наслали на нас эту напасть, чтобы мы наконец-то объединились и поняли: мы единый кельтский народ.

— Боюсь, — неторопливо начал я, пытаясь в то же время взвесить все аргументы Верцингеторига, — что все дело не в простых воинах, а в кельтах знатного происхождения. Они трясутся за свою власть и боятся потерять влияние, они хотят получать дань с других племен, взимать налоги и таможенные пошлины. Если Цезарь пообещает оставить им все эти привилегии, то у них не будет повода выступать против него или высказывать недовольство властью римлян. Не нужно далеко ходить за примером. Взгляни на Дивитиака. Его брат Думнориг все у него отобрал. Дивитиак был ничтожнее, чем песчинка в огромной пустыне. Затем при помощи Цезаря — заметь, только благодаря ему! — друид Дивитиак смог вернуть себе былую власть и богатство. Все снова начали относиться к нему с почтением. Неужели ты думаешь, будто такой человек, как Дивитиак, согласится отказаться от всего этого? Ради чего? Что он получит взамен?

— Великую свободную Галлию, — пробормотал Верцингеториг так тихо, словно говорил это сам себе.

Я все еще не мог решить, как мне относиться к этому разговору. Возможно, Верцингеториг разочаровался в Цезаре из-за того, что тот так и не сделал его, молодого честолюбивого воина, царем арвернов? Мне очень не хотелось делать каких-либо предположений, которые могли бы тем или иным образом задеть честь Верцингеторига… Ведь не исключено, что он в самом деле знал, как нужно действовать и ради чего: ради свободной, великой Галлии. Ради единой кельтской нации. Опять же, все это были лишь мои предположения. Возможно, Верцингеториг всей душой хотел освободить свою родину от захватчиков-римлян, а может быть, стремился стать царем.

— Как отнеслись к твоей идее арверны?

— Они изгнали меня с земель, принадлежащих нашему племени. Но я готов чем угодно поклясться перед богами, что настанет день, когда я вернусь в нашу столицу вместе с верными мне людьми! Я собственными руками убью своего дядю, а затем провозглашу себя царем арвернов. После этого, друид, — запомни мои слова! — я покорю всю Галлию. Не знаю, чем именно — словами или оружием, — но я сделаю это, чтобы уничтожить Цезаря.

Я давно заметил, что мы, кельты, умеем очень красиво и много говорить — вряд ли кто-нибудь способен переплюнуть нас в этом искусстве. Но разве я мог что-нибудь возразить Верцингеторигу? Я тоже мечтал основать в Массилии собственный торговый дом и стать великим купцом. Если разобраться, то основой любого успеха является именно некая мечта, призрачное видение, ведь переход Ганнибала через Альпы тоже казался сначала бредовой, нелепой фантазией. К тому же наши друиды всегда говорили, что любые мечты нужно сначала осуществить в мыслях, и только после этого они смогут стать реальностью. Верцингеториг был молод, полон энергии и честолюбив. Думаю, он во многом походил на молодого Дивикона, который в свое время разбил войско римлян и прогнал под ярмом легионеров. Я чувствовал, что этот арверн может добиться гораздо большего, чем остальные. Казалось, что от него исходит какая-то сила, заставляющая окружающих подчиняться его воле. Верцингеториг обладал магической харизмой, которую боги дарят лишь избранным, тем, кто должен повести за собой целый народ. Когда молодой арверн начинал говорить, окружающие замолкали и слушали только его. Если же слово брал какой-нибудь простой воин, его товарищи спокойно продолжали разговаривать, не обращая на него никакого внимания.

В тот день у Верцингеторига был какой-то отсутствующий вид. Казалось, что его мысли витают где-то очень далеко. Темные густые волосы молодого воина были гораздо длиннее, чем у многих арвернов знатного происхождения, они словно грива ниспадали на плечи. Взгляд больших черных глаз казался мрачным, но не холодным. Мне показалось, что я прочел в нем беспощадность или, скорее, одержимость. С тех пор как я видел его последний раз, Верцингеториг очень похудел — его лицо вытянулось, щеки сильно впали, узкий длинный нос и костлявый широкий подбородок еще сильнее выдавались вперед. В тот момент, когда я сидел напротив него у костра, меня переполняла уверенность, что этот человек способен сделать невозможное. Признаю, подобные речи я слышал от многих кельтов. Но одной лишь гордости и воли недостаточно, чтобы победить Цезаря. Любой, кто отважится выступить против него, должен знать все тонкости военного искусства римлян, обладать аналитическим умом, позволяющим разработать правильную стратегию, и мудростью, которая заставила бы в определенной ситуации проявить терпение. И конечно же, этот человек должен свято верить в свою идею, потому что самый страшный враг любого человека живет в его же сознании. Этот враг — трусливая нерешительность малодушных, неистребимый пессимизм слабых и леность бездарных, зависть которых всегда преследовала и будет преследовать любого, кто смог добиться успеха.

— Верцингеториг! Со дна священных рек и озер римляне поднимают золото, драгоценности и оружие, принесенные в жертву нашим богам, они разоряют и уничтожают священные места. Легионеры Цезаря отбирают у бессмертных то, что испокон веков принадлежало им. Если и есть что-нибудь, способное сплотить нас, кельтов, то это долг, обязывающий нас во что бы то ни стало наказать этих богохульников! Самый страшный враг Цезаря не наши воины, а наши друиды! Если мы говорим о наших жрецах, то принадлежность к тому или иному племени не имеет совершенно никакого значения. Все кельтские друиды раз в году выбирают в лесу карнутов своего духовного главу. Если этот верховный жрец велит начать священную войну против римлян, то все друиды передадут этот приказ вождям и князьям своих племен. Более того, они позаботятся, чтобы этот приказ был выполнен. Верцингеториг, я собираюсь отправиться в лес карнутов.

Молодой арверн внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что он придавал этому моменту какое-то особое значение.

Верцингеториг взял меня за руку, как это всегда делал Цезарь, когда надеялся найти в моем лице союзника и помощника, и задумчиво сказал:

— Только друиды могут приказать вождям племен отказаться от притязаний на власть и покориться воле одного признанного всеми кельтами предводителя.

Эта мысль настолько взволновала молодого арверна, что он схватил меня за плечи, слегка встряхнул и, глядя в глаза, спросил:

— Скажи, друид, это в самом деле возможно?

— Да, — ответил я, будучи полностью уверенным в собственной правоте, — это возможно, Верцингеториг. Но ты не должен думать, будто выполнить то, о чем мы с тобой только что говорили, суждено именно одному из нас. Если я ответил на твой вопрос утвердительно, значит, кому-нибудь из кельтов под силу объединить все племена, используя влияние друидов.

— Раз ты говоришь, что это возможно, значит, кельты будут сражаться против Цезаря под моим предводительством! — уверенно воскликнул Верцингеториг и поднялся. Некоторое время он рассеянным взглядом следил за обеими группами игроков, бегавших по полю и пинавших отрубленную голову ногами. Один из кельтов дал знак молодому арверну, и тот в ответ кивнул ему. После этого все сопровождавшие Верцингеторига всадники вновь сели на лошадей. Молодой арверн протянул мне руку и, поддерживая меня, прошел со мной туда, где сидели мои спутники. Заснеженная земля могла в любой момент проявить свое коварство — под слоем мягкого снега зачастую скрывались участки, покрытые скользким льдом, на которых кто угодно легко потерял бы равновесие,поэтому Верцингеториг, зная о моей больной ноге, решил помочь мне перейти от одного костра к другому. Улыбнувшись, он посмотрел на Фуфия Циту и Кретоса, а потом заметил:

— Сегодня вам повезло, ведь у вас нет с собой ничего ценного. В противном случае мои головорезы скрутили бы вам шею, словно гусятам. Именно так они и поступают со всеми римскими торговцами.

Арверн усадил меня на ствол поваленного дерева между купцом из Массилии и римлянином, затем подошел к своей лошади и запрыгнул на нее сзади. Верцингеториг помахал мне рукой на прощание и ускакал прочь вместе с остальными всадниками. Похоже, его воины обнаружили где-то на дороге или в лесу торговцев, у которых было чем поживиться.

Фуфий Цита и Кретос с нетерпением посмотрели на меня, словно я должен был во всем перед ними отчитаться и полностью пересказать свой разговор с предводителем арвернов. В ответ я лишь ухмыльнулся и показал пальцем на поле, где игроки продолжали толкаться, сбивать друг друга с ног и осыпать проклятиями. Им надоело пинать отрубленную голову ногами, она показалась им слишком тяжелой. Сейчас молодые воины бросали ее друг другу, пытаясь прорваться с ней к сооружению из копий, защищаемому соперниками.

— Неплохую они придумали игру, — заметил я, — вот только следовало бы заменить голову чем-нибудь полегче. Можно набить кусок меха мхом или соломой и сшить таким образом, чтобы он приобрел более-менее круглую форму.

Фуфий Цита улыбнулся и заговорил, оживленно жестикулируя:

— Ты ни разу не был в Риме, друид! Каждый мальчишка играет там в мяч. У них есть большие и маленькие мячи из ткани или надутые мочевые пузыри свиней. Нет, нет, друид, проблема не в мяче. Проблема в правилах, вернее, в их отсутствии. Чего нам не хватает, так это свода определенных положений, который стал бы чем-то вроде Pax Romana^[72] для игры в мяч. Более того, на поле кроме игроков должен находиться человек, руководящий игрой. Именно он будет следить за выполнением правил и назначать наказание за каждое допущенное нарушение.

Кретос лишь отмахнулся:

— Вы, римляне, умеете играть только в кости! Своими правилами вы любую игру превращаете в нудное зрелище, — недовольно проворчал он и снова стал тереть свою распухшую щеку.

— А вы, массилианцы, ничего не смыслите в спорте! Если честно, то я ни разу не видел ни одного жителя Массилии на пьедестале в Риме! Разве кому-нибудь из твоих соотечественников удалось победить хоть в каком-нибудь соревновании? Эта кельтская игра в самом деле неплохая забава, но, как сказал друид, голову следовало бы заменить чем-нибудь полегче, например, кожаным мячом. Нужно запретить тузить соперника кулаками или бить его коленом в пах. Чтобы зрителям было интереснее наблюдать за происходящим на поле, каждая группа игроков должна надеть одежду определенного цвета. Все возницы, соревнующиеся в умении управлять колесницей на любой из арен Рима, носят разноцветные туники.

Я кивнул, соглашаясь с Фуфием Цитой. В очередной раз мне пришлось столкнуться с типичным стремлением римлян тщательно проанализировать все, с чем им раньше не приходилось иметь дела, и выбрать только полезное для себя, чтобы через некоторое время, упорядочив пригодные, на их взгляд, особенности, представить нововведение таким образом, будто они никогда не заимствовали данную идею у кого бы то ни было.

— Кроме того, — добавил я, — мне кажется, что на поле слишком много игроков.

— Нет-нет, — возразил Фуфий Цита. Его, казалось, воодушевил тот факт, что я тоже начал подавать конструктивные идеи. — Я бы не сказал, что их слишком много. Скорее поле недостаточно большое. Нужно взять за основу размеры римской арены, тогда в каждой команде может быть по двадцать игроков. Наверняка получится захватывающее зрелище!

— Но ведь сооружения из копий слишком малы!

На какое-то время Цита задумался, а затем сказал:

— Ты абсолютно прав, друид. Нужно что-нибудь побольше. Сооружение, в которое игроки попадают мячом, должно быть примерно такого же размера, как ворота военных лагерей, в которых зимуют наши легионы! А для того чтобы мяч не ударился о стену арены и не отлетел в сторону, на воротах должна висеть рыбацкая сеть.

— Но ведь тогда каждый удар или бросок станет штурмом ворот! — попытался возразить я.

— Верно, друид! Нужно изменить правила игры. В каждой команде будет всего лишь один игрок, имеющий право брать мяч в руки. Все остальные могут только пинать его ногами.

Похоже, Фуфий Цита был в восторге от придуманных только что новых правил игры. Кретос же окончательно лишился самообладания, когда отрубленная голова оказалась прямо у его ног. От неожиданности он закричал и вскочил на ноги, с отвращением глядя на этот импровизированный мяч. Голова ужасно воняла, а после многочисленных ударов глаза вывалились из глазниц.

— Да, кстати, я почти забыл, — сказал я как бы невзначай, — вполне возможно, что этим игрокам скоро понадобится новый мяч. Поэтому нам следует как можно быстрее попрощаться с ними и отправиться в путь.

Кретос, Фуфий Цита, рабы и носильщики вскочили на ноги. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что всех их одновременно укусили тарантулы. С невероятной скоростью погрузив всю поклажу на вьючных животных, они взобрались на лошадей. Глядя на купца из Массилии и на Фуфия Циту, я подумал, что еще никогда в жизни не видел римлян, которые бы так мило улыбались кельтам. При этом купцы так напряглись, что я начал побаиваться за них: еще немного, и их лицевые мускулы свело бы судорогой. Подгоняя лошадей, они одной рукой держались за поводья, а другой махали на прощание, стараясь как можно быстрее уехать прочь от этих арвернских разбойников.

К вечеру мы добрались до лагеря римлян. Кретос так боялся идти к врачу легиона, что заявил, будто у него больше не болит ни один зуб. Однако, как только он решил ни к кому не обращаться за помощью, боли возобновились. Купец не находил себе места и, наконец, не вытерпев мучений, отправился к медику Антонию. С опущенной головой, дрожа от страха, Кретос вошел в палатку врача.

На следующее утро Криксос выставил все купленные мною ящики янтаря перед палаткой. Купец из Массилии не заставил себя долго ждать. У него было отвратительное настроение. Похоже, Кретоса мучило похмелье, потому что вчера медик Антоний заставил его выпить довольно много неразбавленного вина, прежде чем вырвал больной зуб. Я сразу же сообщил купцу, сколько стоит янтарь. Названная мною сумма была примерно в два раза больше той, которую мне пришлось заплатить торговцу, продававшему «золото Востока».

— И где же сумасшедший, который решил продавать янтарь по такой цене? — прошепелявил Кретос.

— У него были срочные дела, поэтому сегодня рано утром он покинул лагерь, — соврал я.

— Вот, значит, как… Он просто взял и оставил тебе весь товар, да? — спросил купец и, хитро прищурившись, подмигнул мне левым глазом.

— Конечно же, нет! — сказал я и добавил: — Я решил оказать тебе услугу и заплатил ему сам…

В тот же момент я понял, какую огромную ошибку совершил только что. С таким же успехом я мог сказать Кретосу, что купил янтарь в землях, принадлежащих белгам.

— Чем же ты заплатил за этот товар? — спросил купец и тут же добавил: — Слушай меня внимательно, Корисиос! Ты сейчас трепыхаешься, словно рыба, попавшая в сети. Если ты в самом деле заплатил за эти камни из своего кармана, то я имею все основания полагать, что ты хочешь продать их мне в два раза дороже. Но ты не можешь торговать со мной, Корисиос, ведь ты работаешь на меня. Следовательно, ты не имеешь права работать на кого бы то ни было, кроме меня. В соответствии с подписанным тобой договором ты не можешь заключать сделки в интересах третьих лиц. Более того, тебе запрещено вести дела даже в своих собственных интересах.

Я чувствовал себя как насосавшийся крови клещ, которого раздавил огромный каблук. Конечно же, по выражению моего лица Кретос понял, что я в растерянности. Я же догадался по мине купца, что он, увидев мое замешательство, тут же почувствовал себя гораздо лучше, чем в начале нашей беседы.

— Итак, Корисиос, где торговец, у которого ты купил янтарь?

— Что же, — ответил я хмуро, — по окончании второго лета галльской кампании Цезарь сделал мне царский подарок. Он щедро наградил меня за верную службу. На полученные от него золотые монеты я купил у торговца с Востока несколько ящиков янтаря. Мне казалось, что когда я привезу эти камни на юг, то…

Кретос нетерпеливым жестом заставил меня замолчать.

— Знаю, знаю… Остальные легионы Цезаря оказались здесь раньше, чем тот, с которым ехал ты, и римские солдаты нарушили твои планы. Я дам тебе несколько советов, Корисиос. Во-первых, никогда в жизни не покупай янтарь у купцов с Востока. Ты заплатил за янтарь слишком много, вполне хватило бы половины той суммы, которую ты за него отдал. Сейчас же ты пытаешься получить в четыре раза больше, чем эти камни стоят на самом деле. Во-вторых, как я уже говорил, тебе запрещено заключать какие бы то ни было сделки. Из всего сказанного я делаю вывод, что ты купил этот янтарь для меня. Однако по неопытности ты заплатил за него слишком много. Поэтому я дам тебе только половину той суммы, которую ты выложил за эти ящики.

Криксос и Ванда едва сдерживались, чтобы не сказать этому наглому торгашу, что они о нем думают. Даже Люсия угрожающе рычала. Клянусь Меркурием! Как сильно изменился этот лихоимец из Массилии!

— Лучше молчи, Корисиос. Ты должен радоваться, ведь я не собираюсь обвинять тебя в том, что ты не выполняешь условия подписанного тобой договора. Представь себе, что тебе пришлось бы заплатить штраф, равный определенной сумме. Если бы не моя сговорчивость, ты был бы вынужден стать рабом, чтобы выплатить свои долги и полностью возместить нанесенный мне ущерб. Итак, смирись с тем, что тебе придется отдать мне янтарь, и благодари богов за то, что ты потерял только половину своих денег.

Я молчал. Сообразив, какой оборот приняло это дело, я буквально потерял дар речи. Что же касается всевозможных юридических тонкостей, в них я был не особо сведущ. Но то немногое, чему я научился у Требатия Тесты, поддерживало скорее точку зрения Кретоса, чем мою. Купец заявил, что он возьмет в долг деньги, чтобы купить рабов и вьючных животных, а затем вернется ко мне и заберет ящики с янтарем. При этом он собирался заплатить мне лишь одну четвертую той суммы, которую я с него требовал.

— Можешь злиться на меня, — ехидно улыбаясь, заявил Кретос, — но ты, по крайней мере, чему-нибудь научишься. Однажды ты станешь хорошим купцом, Корисиос, но ты должен набраться опыта. Надеюсь, ты больше никогда в жизни не будешь покупать янтарь, потому что трудно придумать более глупую затею. Неужели ты никогда не слышал о Янтарном пути? Вряд ли ты станешь отрицать это, а значит, должен винить во всех несчастьях только себя самого.

Слова; ничего, кроме глупых слов. Я был вне себя от гнева.

— Мне хочется верить, что этот янтарь принесет тебе удачу, Кретос, — серьезно сказал я. Несколько мгновений купец растерянно смотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты помнишь дядюшку Кельтилла?

— Конечно, — ответил купец. По его лицу я понял, что он в самом деле не знает, как вести себя в этой ситуации.

— Как ты думаешь, что сказал бы дядюшка Кельтилл, узнав о нашей с тобой сделке?

— Скорее всего, — неуверенно начал Кретос, — он порадовался бы тому, что я о тебе забочусь.

— Конечно, — ответил я, пытаясь придать своему голосу такую интонацию, которая свидетельствовала бы о двоякости сказанного, — наверняка он порадовался бы и позаботился о том, чтобы этот янтарь принес тебе удачу.

— Вы, проклятые кельты! Я ненавижу ваши туманные намеки, которые могут значить все и в то же время ничего! Что за чепуху ты несешь? Может быть, ты хочешь запугать меня? Для меня ты никакой не друид, Корисиос! Ты должен быть благодарен богам за то, что они послали тебе кого-то, кто заботится о тебе! Мне кажется, что ты ни на что не годный мечтатель! Ты никогда не сможешь стать друидом лишь благодаря растениям, которые ты рассовал по своим карманам!

— Ты оскорбил меня, Кретос! Подумай обо мне в следующий раз, когда тебя начнет мучить зубная боль!

Окончательно потеряв самообладание, я повернулся и, тяжело шагая к палатке, крикнул:

— Ванда, принеси договор, который я заключил с этой жабой, в палатку Требатия Тесты! А ты, Криксос, останешься здесь и будешь следить за янтарем, пока я не вернусь.

Через некоторое время мы с Вандой сидели в палатке Требатия Тесты. Мы надеялись получить от него дельный совет. Внимательно прочитав договор, Теста велел позвать Кретоса. Купца привели к юристу два офицера. Достаточно было взглянуть на этого пройдоху, чтобы понять, как сильно он напуган. Наверняка купец не рассчитывал на то, что я решу обратиться за помощью к римлянам.

— Кретос, — начал молодой трибун, принявшись чистить ногти тонкой пластиной из рога. Требатий Теста даже не смотрел на купца, — в соответствии с договором Корисиос выполняет твои поручения. Он имеет право работать только на тебя.

— Все верно, — купец из Массилии воспрянул духом. Он уже предчувствовал скорую победу.

— Что же, Кретос, — продолжил Теста, — Корисиос купил янтарь. В договоре нет ни одного пункта, который запрещал бы ему это…

— Он не имеет права вести торговлю, используя свои собственные средства, и заключать сделки! — попытался протестовать Кретос.

— Сделка считается заключенной тогда, когда уже купленный товар продан вновь. Но Корисиос пока что не продал янтарь. Это значит, что он до сих пор не вел торговлю. На данный момент все ящики с янтарем являются его собственностью.

Купец покраснел от злости, а затем нервно взмахнул рукой:

— Что толку от всех этих разговоров? Он уже продал мне янтарь.

— Нет, Кретос, сделка считается недействительной, поскольку она была основана на ложных сведениях. Ты уверял Корисиоса, будто он обязан продать тебе товар, хотя на самом деле это не так. Таким образом, ты, Кретос, попытался извлечь выгоду из обмана. Развивая дальше эту мысль, я имею все основания утверждать, что ты виновен в мошенничестве. Кроме того, прочитав данный договор, я заметил, что в Генаве ты вынудил Корисиоса заплатить за бочку вина огромную сумму, которая не соответствовала ее стоимости!

— Я имел на это полное право!

— Не отрицаю. Но только в том случае, если ты продаешь товар. Я же вижу, что ты установил непомерно высокий размер компенсации за утерянный товар. Это две совершенно разные вещи!

— Что толку от всех этих рассуждений? Корисиос согласился уплатить требуемую мной сумму, он же подписал договор. Значит, он ничего не имел против. Если нет истца, то к чему здесь судья?

Требатий Теста вскочил из-за стола и показал на меня пальцем.

— Вот он, истец! А ты в данном случае являешься обвиняемым! Я же, Требатий Теста, и есть судья!

Кретос не выдержал и бросился на молодого трибуна.

— Ах ты высокомерная крысиная задница! — закричал он, схватив Тесту за горло. Но в тот же момент стражники ткнули купца древками своих пилумов под ребра. Завопив от боли, Кретос упал на пол. Он все еще продолжал скулить и причитать, когда легионеры выволокли его из палатки.

— Бросьте его за решетку. Пусть префект лагеря решает, Как поступить с этим недоноском!

Если честно, я совсем не рассчитывал, что события повернутся таким образом. Более того, мне стало не по себе, когда я смотрел, как стражники выдворили стонущего Кретоса из палатки. Словно прочитав мои мысли, Требатий Теста сказал:

— Не переживай из-за этого подлеца, друид. Если бы он только мог, то с удовольствием превратил бы тебя в улитку и не задумываясь раздавил бы.

На следующий день префект лагеря Рустиканус в присутствии нескольких офицеров вынес Кретосу приговор. Мой договор с купцом считался недействительным. Префект лагеря определил размер суммы, которую я должен был уплатить купцу из Массилии за бочку вина, которой я по стечению обстоятельств лишился под Генавой. Авл Гирт выдал мне авансом необходимую сумму, чтобы я смог расплатиться с Кретосом. Один из писцов сделал несколько копий приговора, которые отправили в Рим, Массилию и Генаву. Римские законы защищали мои права и мою свободу, я имел право обратиться за помощью к Римской республике.

Я стоял на самом верху западного вала, прислонившись к частоколу, и смотрел вслед Кретосу, силуэт которого постепенно исчезал вдали. Он покинул лагерь верхом на старом, едва передвигавшем ноги осле. Я наблюдал за тем, как сгорбленная фигура купца превращается в черную точку на фоне бескрайней белой равнины.

У меня на душе стало легче, хотя я прекрасно понимал: теперь у меня появился заклятый враг. Но я тешил себя мыслью, что наши пути, скорее всего, больше никогда не пересекутся. А если богам и будет угодно, чтобы мы встретились вновь… Во всяком случае, я знал, что Рим на моей стороне, а значит, мог не бояться Кретоса. Действия римлян, решивших восстановить справедливость, в самом деле удивили меня. Они помогли мне. Меня вытащили из болота не кельты, не Верцингеториг или Думнориг, нет! Это сделали юристы Цезаря, его офицеры и префект.

Хотя всего лишь день назад я всерьез подумывал о том, чтобы отправиться в леса карнутов на созываемый каждый год совет галльских друидов, уже сегодня я не видел повода ехать туда. Какое мне дело до кельтских племен, если все зависит только от корыстных интересов вождей и князей? У меня не было ни малейшего желания сражаться за одного из своих соплеменников знатного происхождения. Разве хоть один из них когда-либо побеспокоился обо мне? Кто из кельтов попытался помочь мне стать друидом, несмотря на мое простое происхождение? Может быть, только Сантониг. Но любой кельт, рожденный в знатной семье, думал лишь о себе, о своих привилегиях и богатствах. Если разобраться, то наша знать ничем не отличалась от римских патрициев и всадников. Конечно, я не смог продолжить обучение на острове Мона и стать настоящим друидом не только потому, что наши вожди были против этого. Тут я не стану кривить душой и признаю, что, возможно, я слишком сильно люблю хорошее вино. А если бы пришлось выбирать между Вандой и священными стихами, то я, ни мгновения не задумываясь, отдал бы предпочтение своей возлюбленной, ведь она понимала меня и с удовольствием составляла мне компанию, когда я заливал свои сомнения и злость разбавленным красным вином, сделанным в Кампании.

— Да, — тяжело вздохнул я, — интересно, как сложилась бы моя судьба, останься я среди кельтов? Может быть, я должен всю жизнь благодарить их за то, что меня не утопили сразу же после рождения? Но они поступили так не из любви к ближнему. Просто мои соплеменники боялись, что могут залить водой жилище, избранное богами. Римляне открыли мне глаза. Рим! Именно Рим распахнул передо мной врата во вселенную знаний. Рим, а не наши всезнающие друиды! Здесь, в этом лагере, я стал друидом Цезаря! Именно среди римлян я добился уважения.

Криксос задумчиво слушал. Казалось, будто он пытается сделать выводы из сказанного мной и чему-нибудь научиться. Краем глаза я заметил, что Ванда и Криксос озабоченно переглядываются.

— Да что с вами такое?! — не выдержав, закричал я на Криксоса.

— Господин, мне кажется, что будет гораздо лучше, если ты сейчас же замолчишь, — прошептал он.

С недавних пор мне начало казаться, будто в зимнем лагере одного из легионов Цезаря находились все мои друзья: Ванда, Люсия, Криксос и все римляне. Да-да, именно римляне. Если честно, то я был несказанно рад данному факту. Но в то же время осознание этого обстоятельства сильно расстроило меня, потому что глубоко в душе я все еще оставался кельтом из племени рауриков. Несмотря на это, той ночью я окончательно перешел на сторону римлян. Я был по горло сыт кельтами.

На следующий день я подписал договор, в соответствии с которым брал на себя обязательство служить Цезарю в Галлии до тех пор, пока не истечет срок его пребывания в должности проконсула. Я принял окончательное решение и перешел на сторону Рима, прекрасно понимая, что тысячи галлов уже сделали то же самое.

Зима прошла спокойно; по крайней мере для нас, потому что в Галлии спокойных зим не бывает. На завоеванных римлянами землях жили около двухсот кельтских племен, и с наступлением зимы восемь легионов были не в состоянии противостоять им. Римляне никак не могли понять, почему народ, который практически без сопротивления покорился Риму, вдруг вновь решил восстать. Возможно, основная причина заключалась в том, что мы, кельты, превыше всего ценим свободу и ненавидим каждого, кто пытается накинуть на нас ярмо. Военные действия могли начаться из-за любого ничтожного происшествия. Например, в том случае, если какой-нибудь всеми уважаемый кельт знатного происхождения заявит во время одной из попоек, будто сама мысль о его сыне, который находится в заложниках у римлян, способна лишить его рассудка. После такой речи все присутствующие наверняка тут же заплакали бы, словно желая залить своими слезами всю землю. Затем их сердца наполнил бы гнев, воины схватились бы за оружие и тут же выступили бы в поход. Конечно, если бы были в состоянии ходить. Именно так или примерно так в Галлии начинались все многочисленные войны. Мы меняем свое мнение так же часто, как боги меняют погоду весной. Пока Цезарь сражался с восставшими венетами, которые полностью контролировали морское сообщение, а соответственно, и торговлю с Британией, я вместе с Фуфием Цитой отправился в оппидум карнутов Кенаб. Там личный поставщик Цезаря организовал главную контору, которая должна была управлять закупкой зерна во всей Галлии. К тому моменту Фуфий Цита продавал зерно только легионам проконсула. Хотя юридически он, как и раньше, оставался частным лицом, на самом деле он давно уже стал членом штаба Цезаря, его фрументатором, отвечавшим за снабжение войск продовольствием. Поэтому для меня не было ничего удивительного в том, что в канцелярии Цезаря мне отдали приказ ехать вместе с Цитой, чтобы обустроить в оппидуме карнутов нечто наподобие удаленного от остальных лагерей поста, отвечающего за доставку корреспонденции. Ведь Кенаб находился за пределами территории, на которой велись военные действия.

Предполагалось, что я должен присоединиться к Цезарю или к Лабиэну после того, как выполню возложенную на меня миссию, поэтому все последние новости с полей сражений я узнавал с огромным опозданием. Цезарь успешно подавлял восстание за восстанием и по окончании третьего лета галльской кампании мог с уверенностью сказать, что Галлия лежит у его ног. Зиму он провел, вновь переезжая из Иллирии в Северную Италию.

Я остался в оппидуме карнутов и кое-как пытался пережить холодные месяцы в тесной комнатке, отведенной мне римлянами. При этом я, используя свое перо, должен был неустанно сражаться с постоянно растущими горами папирусных свитков. Приезжали римские гонцы и, немного передохнув, скакали дальше. Их походные сумки были туго набиты письмами, доносами и отчетами, составленными в Риме или в Галлии. Корнелий Бальб по-прежнему был главой тайной службы Цезаря в столице. Что толку от поверженной Галлии, если ты потерял влияние в Риме? Одним из самых полезных Цезарю людей оказался льстец и подхалим Цицерон. Всех молодых юристов, которых тот рекомендовал, проконсул принимал на службу в свой военный штаб. Цезарь, считавшийся до начала войны человеком, у которого были самые большие долги во всем Риме, стал миллиардером благодаря золоту, награбленному у кельтов, а также у наших богов, и мог теперь сам давать деньги в долг. Он был кредитором самого Цицерона, которого никак нельзя было назвать бедным человеком. После своего возвращения из ссылки Цицерон стал совсем другим. Некогда убежденный республиканец, он защищал теперь в Риме интересы Гая Юлия Цезаря, который нарушил множество законов. Возможно, Цицерон надеялся, что благодаря могущественному покровителю он сможет стать гораздо более влиятельным, чем раньше, потому что в прошлом, даже несмотря на все свои многочисленные заслуги, он так и не был удостоен чести стать сенатором. Цицерон всегда был и остался всего лишь homo novus, чужаком в среде римской знати, которого патриции так и не приняли в свой круг. Он мог сколько угодно сидеть в библиотеках, пытаясь отыскать предка, род которого происходил бы от великих царей Рима. Все свое свободное время — то есть те моменты, когда он не занимался делами Цезаря в Риме и не отдавал распоряжения в своем небольшом имении, — Цицерон посвящал тому, что лестью и обещаниями пытался уговорить великих историков современности отвести ему достойное место в их трудах.

Более того, он, унижаясь, умолял их представить его роль в истории Рима в гораздо более благоприятном свете, поскольку никакими великими деяниями в те смутные времена Цицерон похвастаться не мог. Так как почти за каждым римлянином постоянно следили шпионы, поскольку нанявшие их люди надеялись тут же уничтожить своих политических оппонентов, как только те сделают хотя бы один неверный шаг, любое, даже самое секретное послание могло считаться таким же тайным, как устраиваемые в Риме игры… Вся столица смеялась над письмами Цицерона, в которых тот выпрашивал для себя достойное место в истории. Некоторые копии его посланий оказались даже в Галлии. Над одной из них, содержавшей текст письма Цицерона историку Лукцею, мы смеялись до слез и никак не могли остановиться:

«Достаточно часто я делал попытки объяснить тебе на словах, о чем именно мне хотелось бы тебя попросить. Однако я каждый раз смущался, хотя такое поведение совсем не к лицу светскому человеку. Теперь же я нахожусь вдалеке от тебя, а потому могу изложить суть моей просьбы, ведь отправленное мной письмо не зальется краской стыда».

У Цицерона была слабость, о которой прекрасно знал весь Рим — он очень любил слушать свои же речи. Но, едва взглянув на любое из его посланий, каждый тут же понимал, что с не меньшим удовольствием Цицерон писал длинные письма. Он исписал два свитка, прежде чем перейти к изложению своей просьбы:

«Представь мои заслуги в таком свете, будто они являются гораздо более значительными, чем ты думаешь. Надеюсь, ты не откажешь мне и согласишься закрыть глаза на законы историографии. В одной из своих речей ты удачно заметил, что дружба не способна заставить тебя пренебречь правдой и сойти с пути истинного, так же как сладострастие не смогло затмить разум Геркулеса. Если же моя дружба хоть немного дорога твоему сердцу, то прошу тебя не отвергать мою просьбу. Надеюсь, ты сможешь понять меня и ради сохранения дружеских отношений решишься слегка приукрасить правду».

Что ж, с тех пор как и без того богатый Цицерон начал брать у Цезаря в долг огромные суммы денег, ему, скорее всего, стало гораздо легче обращаться к кому бы то ни было с прошениями, которые благодаря покровительству проконсула имели совершенно иной вес и значение. Дело было не только в том, что историю пишут победители. В Риме она создается еще и теми, кто может заплатить за столь дорогое удовольствие. Поэтому я нисколько не удивлюсь, если через две тысячи лет Цицерона будут считать гениальным оратором и одним из самых мудрых политиков. При всем при этом на самом деле он ничего из себя не представляет: трусливый убогий червь, не имеющий ни собственного мнения, ни характера, ни человеческого достоинства.

Весной года 699 я получил приказ вновь присоединиться к легионам Цезаря. Они как раз находились в походе и передвигались на север. Два германских народа, узипеты и тенктеры^[73], переправились через Ренус и вторглись в покоренную Цезарем Галлию, которую он считал своей собственностью.

Когда вытянувшаяся на несколько миль в длину колонна римских солдат проходила мимо оппидума карнутов, мы (Ванда, Люсия, Криксос и я) присоединились к войску Цезаря. Проконсул отдал приказ разбить походный лагерь неподалеку от городских ворот. За время пребывания в Кенабе Фуфий Цита успел устроить там огромный склад продовольствия.

Не прошло и часа с момента моего прибытия в лагерь, а Цезарь уже отправил ко мне одного из преторианцев, который сообщил, что проконсул хочет меня видеть. Цезарь обнял меня словно сына, а затем велел слугам принести воду, хлеб и орехи. Проконсул сильно изменился — он похудел, а каждая черта его лица свидетельствовала о том, что любые трудности только закаляли его. В момент нашей встречи Цезарь показался мне очень сосредоточенным и спокойным.

— Я очень обрадовался, узнав, что ты принял решение остаться у меня на службе и подписал контракт с легионом. Поверь, друид, ты об этом не пожалеешь. Каждый, кто верой и правдой служит Юлиям, может рассчитывать на покровительство самих богов.

Беседа была недолгой, потому что Цезаря ожидало множество дел. Он был одержим одной из своих великих идей: в тот момент проконсул сосредоточил все свои усилия на том, чтобы как можно быстрее навести порядок в новой империи и укрепить свою власть. Он лично следил за своевременной уплатой дани, и этот факт, на мой взгляд, говорит о многом. Все офицеры и многие простые легионеры ломали голову, задавая себе вопрос, откуда у Цезаря столько сил и энергии. Казалось, ничто не может сломить его железную волю. Он спал гораздо меньше, чем остальные. Во время перехода на север, в земли эбуронов^[74], Цезарь шел пешком рядом со своими солдатами и делил с ними скудную пишу. Оставалось только удивляться его умению переносить любые трудности. Многие офицеры предостерегали Цезаря, напоминая, что ему следовало бы поберечь свое пошатнувшееся здоровье, но тот просто игнорировал подобные замечания. Через некоторое время даже простые солдаты начали беспокоиться о своем полководце, ведь Цезарь в отличие от них не мог похвастаться крепким телосложением, кроме того, он не обладал такой же выносливостью, как легионеры, которые в течение долгих лет привыкали к длительным переходам, а также к разного рода физическим нагрузкам. Тем не менее проконсул с достоинством выдержал это испытание. День за днем шагая рядом со своими легионерами, он смог завоевать еще большее доверие. Я не ошибусь, если скажу, что полководец и его солдаты стали относиться друг к другу по-товарищески. Легаты, трибуны, а также простые легионеры боготворили Цезаря и в то же время считали его своим. Однако все прекрасно понимали, что проконсул оставался Юлием, чей род происходил от богов. Солдаты считали своего полководца человеком, который сошел к ним с небес, чтобы вести от победы к победе. Цезарь больше не был таким, как прежде. Он покорил Галлию, но и Галлия заставила его измениться.

Когда наши легионы находились на расстоянии всего лишь нескольких дневных переходов от племен германцев, те отправили к Цезарю послов. В тот же день я под диктовку проконсула записал следующее:

«Он велел разбить лагерь в нескольких днях пути от германцев, и в тот же день к нему прибыли послы от узипетов и тенктеров, которые объяснили действия своих племен следующим образом: — Мы ни в коем случае не собираемся воевать против римского народа. Однако наши воины готовы отразить любое нападение, поскольку мы унаследовали от своих предков обычай давать отпор каждому, кто решит пойти на нас войной, и не собираемся, унижаясь, умолять врага о заключении мира. Мы перешли Ренус не по своей воле, а были вынуждены поступить так, поскольку наши племена были изгнаны из принадлежащих им же земель. Мы, послы узипетов и тенктеров, готовы поклясться тебе, что наши племена хотят мирно сосуществовать с римлянами, чтобы оба народа смогли извлечь пользу из добрососедских отношений друг с другом. Не желая воевать с Римом, мы просим указать нам, на каких землях мы должны поселиться, или же разрешить нам остаться на той территории, которую мы уже захватили силой. Кроме того, прежде чем принять какое-либо решение, ты должен тщательно взвесить все «за» и «против», поскольку по силе и могуществу мы уступаем только свевам, с которыми не могут сравниться сами бессмертные боги. Мы, послы узипетов и тенктеров, выражаем полную уверенность в том, что кроме германского племени свевов на земле нет народа, способного победить нас. Тем не менее мы предлагаем тебе заключить временное перемирие…

На эту похвальбу Цезарь ответил очень холодно:

— О дружбе между мной и вашими племенами не может быть и речи до тех пор, пока вы находитесь на территории Галлии. — Цезарь говорил уже не от имени Рима, а от своего собственного имени. — Вы не можете претендовать на право владеть чужими землями только по той причине, что вы не смогли защитить свою собственную территорию. Кроме того, в Галлии и так живут слишком много племен, поэтому, даже если бы я захотел, все равно не смог бы выделить вам земли, не ущемив при этом права других народов, живущих здесь испокон веков. Однако вы могли бы поселиться на территории убиев, расположенной на противоположном берегу Ренуса. Поскольку на данный момент в нашем лагере находятся вожди и князья этого племени, переговоры могут начаться завтра же. На ваше предложение заключить перемирие я отвечаю решительным отказом.

— Почему ты не захотел обсудить с ними условия перемирия, а сразу отказался? — спросил проконсула Лабиэн на военном совете, созванном после того, как послы покинули лагерь.

— Они не ставили перед собой цели заключить мир. Германцы пытались выиграть время. Большая часть их конницы рассеяна по близлежащим территориям, поскольку их жажда наживы сильнее здравого смысла. Скорее всего, всадники вернутся в лагерь не раньше чем через три дня. Узипеты и тенктеры знают об этом и потому хотят заключить перемирие. Любая задержка будет им на руку.

Наверное, услышав эти слова, все присутствовавшие на военном совете в палатке Цезаря вспомнили о том, как в Генаве он ответил гельветам, будто должен подумать над их просьбой пройти по территории римской провинции, а сам тем временем ждал, когда прибудет подкрепление.

— Почему бы нам не начать войну против свевов? Ведь именно они заставляют другие народы покидать принадлежащие им земли и переселяться на новые территории, — спросил Красс, который благодаря своей отваге и успехам на полях сражений заслужил всеобщее уважение.

— Ренус должен стать естественной границей, отделяющей Римскую империю от земель варваров. Если я со своими войсками перейду через эту реку, — сказал Цезарь и с улыбкой взглянул на меня, — то буду вынужден, как и предсказывал друид, покоряя народ за народом, пройти до самого конца земли. Тогда владения Рима станут столь обширными, что Рим будет граничить с Римом.

— Как ты собираешься поступить? — не унимался Лабиэн. — Ты в самом деле хочешь, чтобы узипеты поселились на земле убиев? Хорошо подумай, прежде чем принимать подобное решение, ведь рано или поздно они вновь перейдут через Ренус и начнут теснить галльские племена.

— Предлагаю сняться с лагеря и идти навстречу германцам. Каждый час разведчики должны приносить мне донесения, — ответил проконсул. На его губах играла та же загадочная улыбка, которую я видел на его лице, когда войска Цезаря входили в Генаву.

Ванда не могла уснуть. Последние несколько дней она почти ничего не ела. Что-то не давало ей покоя. Я очень удивился, когда она отказалась присутствовать на переговорах с послами узипетов и тенктеров. Ванда то и дело жаловалась на тошноту и головную боль. Тем не менее она не стала пить целебный отвар, приготовленный мной, а тайком вылила его, надеясь, что я ничего не замечу.

— Что тебя беспокоит, Ванда? — спросил я, пытаясь разглядеть в темноте ее лицо. Но она притворилась спящей, а когда услышала мой вопрос, легла на бок, повернувшись ко мне спиной.

— Я знаю, что ты не спишь. Твое сердце стучит так, словно вот-вот вырвется из груди.

Пододвинувшись вплотную к Ванде, я обнял ее за талию и положил ладонь ей на живот.

— Похоже, свевов боятся все, — попытался я завязать разговор.

— Да кто они такие, эти свевы! — не выдержала Ванда. — Среди них нет ни одного отважного воина. Они побеждают только благодаря тому, что их очень много.

Я удивился, что она решила ответить на мои слова.

— Каждый год они отправляют тысячи своих головорезов на войну, чтобы те грабили и убивали. Их племя слишком многочисленно. Когда через год свевы возвращаются назад, они везут с собой горы добычи. Они только и ждут, что торговцы скупят у них все, что им удалось отобрать у других. Больше свевы ничего не продают — лишь награбленное. А через год на войну отправляются те, кто в прошлом году возделывал немногочисленные поля.

— Это свевы продали тебя в рабство? — тихо спросил я Ванду.

Она не ответила на мой вопрос.

Я убрал руку с ее талии и перевернулся на другой бок. В тот момент я мог думать только о деревушке рауриков и о страшной ночи, когда свевы неожиданно напали на нас. Ванда осталась со мной. Тогда я сделал слишком много предположений, большинство из которых в конце концов оказались неверными. Если Ванда так ненавидела свевов, то она ни за что в жизни не решилась бы сбежать с их воинами. Если разобраться, то я зря мучил себя бесполезными размышлениями. Я любил Ванду, и она любила меня. Какая разница, что заставило ее в ту злополучную ночь остаться со мной: какие-либо чувства ко мне или отсутствие других приемлемых возможностей? Она сделала свой выбор, и после этого все встало на свои места.

Кавалерия Цезаря состояла из пяти тысяч всадников. Наши разведчики донесли, что у убиев не более восьмисот всадников, так как большая их часть отправилась добывать продовольствие и должна была вернуться не раньше чем через три дня. Поскольку войска Цезаря продолжали продвигаться вперед, в ближайшее время должна была произойти первая стычка между нашим авангардом и германскими всадниками. Через несколько дней именно так и случилось. Но, поскольку узипеты и тенктеры имели те же представления о воинской доблести, что и галлы, служившие в войске Цезаря, столкновение быстро превратилось в настоящее сражение. Некоторые германцы пользовались во время битвы довольно своеобразным приемом — совершенно неожиданно для противника они спрыгивали с маленьких уродливых животных, на которых скакали, и вгоняли копья в тела лошадей галлов.

Кельты выпрыгивали из седел, чтобы их не придавило тушей смертельно раненой лошади, и тут же погибали под ударами мечей тех германцев, которые оставались верхом. В панике галлы, превосходившие численностью всадников узипетов и тенктеров, бежали в лагерь римлян. Множество воинов погибло на поле боя, но еще более удручающим был тот факт, что весть о поражении посеяла панику в римском войске.

На следующее утро все князья и вожди германских племен прибыли в лагерь Цезаря. Проконсул был вне себя от гнева. Тем не менее он тут же согласился принять послов в своей палатке.

— Почему вы напали вчера на мою конницу?! — тут же спросил он, не теряя времени на приветствия. К тому времени я уже довольно хорошо изучил натуру Цезаря, поэтому ни мгновения не сомневался в том, что он обязательно повернет все факты таким образом, чтобы виновными оказались узипеты и тенктеры. Он искал повод, который позволил бы ему позже назвать свои действия ответным ударом, хотя на самом деле Цезарь хотел первым напасть на германцев, просто вышло так, что они его опередили. Германские послы были явно сбиты с толку. Нерешительно переглядываясь, они пробормотали в ответ лишь несколько невнятных предложений. Похоже, они так и не поняли, в чем состоит суть упрека Цезаря. Наконец, один из германцев взял слово:

— Разве у римлян не принято, чтобы молодые воины мерялись силой в честном бою?

— Вы нарушили перемирие! — отрезал проконсул, чуть не сорвавшись на крик.

— Как мы могли нарушить перемирие, если ты отказался заключать его? Во время первой встречи с тобой мы просили тебя не вести военных действий, но ты ответил нам отказом. Это значит, что мы не заключали с тобой перемирия, а следовательно, и не могли его нарушить. — Сказавший это узипет усмехнулся, глядя на Цезаря, и через мгновение продолжил: — Разве мы посмели бы сегодня явиться сюда, в твой лагерь, если бы понимали, что поступили несправедливо или нарушили какие-либо договоренности?

— Взять их! — прокричал Цезарь и быстрым шагом вышел из палатки. Несколько дюжин преторианцев тут же окружили германских послов. Я видел удивление на лицах римских офицеров. Некоторые — к их числу принадлежал и молодой Красс, — не стесняясь заявляли, что они категорически против ведения войны такими методами, ведь Цезарь только что в очередной раз растоптал закон своими сапогами, хотя совсем недавно он сам уничтожил живущие на побережье народы за то, что те при помощи коварства взяли в плен римскую делегацию. Такое противоречие нисколько не смущало Цезаря. С какой стати бог должен действовать в соответствии с законами, придуманными простыми смертными?

Пока преторианцы выводили из палатки князей и старейшин, которые даже не пытались сопротивляться, Цезарь уже отдавал приказы. Весь лагерь наполнился звуками туб. Легко вооруженные лучники и воины с пращами бежали к Порта Преториа и выстраивались там в боевом порядке. На Виа Квинтана, там, где знаменосцы держали гербы полководца, собирались легионеры, а рабы тем временем седлали лошадей.

В лагере царил беспорядок, все солдаты пребывали в некотором смущении. Не имея достоверной информации, кое-кто из них полагал, будто германцы собираются начать атаку, а Цезарь надеется напасть на них первым. Но на самом деле проконсул хотел воспользоваться удачно сложившимися для него обстоятельствами.

Ускоренным маршем римские войска достигли лагеря узипетов и тенктеров, которые остались без вождей. Конечно же, они не были готовы отражать нападение римлян, ведь совсем недавно их делегация направилась в лагерь Цезаря, чтобы провести переговоры. Можно представить себе, сколь велико было удивление и смятение германцев, когда римские легионеры атаковали их лагерь, убивая всех подряд: вооруженных и безоружных воинов, стариков, женщин и детей. Сообразив, что происходит, некоторые германцы попытались бежать, но легионеры отдали своим подчиненным приказ не брать пленных. Цезарь хотел одержать победу над узипетами и тенктерами не для того, чтобы изгнать их из Галлии, вынудив вновь переправиться через Ренус. Нет, он велел полностью уничтожить эти два племени.

Лагерь атаковали со всех сторон одновременно. У тенктеров и узипетов не было ни малейшего шанса на спасение. Солдаты Цезаря не могли ослушаться приказа, отданного им центурионами, — они устроили настоящую резню. Германцы в панике металисьмежду легионерами, которые хладнокровно убивали их, используя все виды оружия — лезвиями мечей отсекали головы и руки, пилумами пронзали людей насквозь. Никто из находившихся в лагере узипетов и тенктеров не пережил этот кошмар. Некоторые германцы, в основном женщины и дети, смогли на какие-то жалкие мгновения продлить свою жизнь, попытавшись спастись бегством, но их в конце концов ожидала та же участь, что и остальных. Центурионы отдали приказ преследовать убегающих и не щадить никого. В тот день римляне уничтожили два народа. С хладнокровной жестокостью легионеры беспощадно убили триста тысяч германцев.

Скорее всего, именно на такой исход противостояния с тенктерами и узипетами и рассчитывал Цезарь, когда ответил загадочной улыбкой на вопрос Лабиэна о том, как он собирается решить проблему с германцами, переправившимися через Ренус.

Когда все было кончено и легионеры вернулись в свой лагерь, они разделились на две части. Одни радовались тому, что сражение против германцев, которых они так боялись, уже позади и победа досталась им малой кровью — римляне понесли минимальные потери, — другие же не могли побороть чувство стыда и называли состоявшуюся битву не честным боем, а кровавой резней. Я был потрясен до глубины души и долгое время не мог сказать ни слова.

Когда Ванда узнала о том, что римляне безжалостно вырезали племена узипетов и тенктеров, она потеряла сознание. Всю ночь я сидел рядом с ней и поил свою возлюбленную теплым отваром из трав, надеясь, что силы скоро вернутся к ней. Мне казалось, что она совершенно выбилась из сил. Известие о событиях в лагере германцев настолько потрясло Ванду, что я начал опасаться за ее рассудок. Я неустанно просил ее поговорить со мной, но она не произносила ни слова.

Когда Цезарь вызвал меня к себе, чтобы продолжить диктовать свой четвертый отчет о Галльской кампании, я знал, что мне придется надолго отлучиться, поэтому велел Криксосу ни на шаг не отходить от Ванды. В канцелярии проконсула тоже царило подавленное настроение. Мнения тех, кто помогал Цезарю одержать победу на информационном фронте, разделились. Никто даже не попытался возразить, когда проконсул велел зафиксировать следующие цифры: количество убитых германцев — четыреста тридцать тысяч, количество погибших легионеров — нуль. Мне было все равно. Если у сенаторов и патрициев — а потом и у наших потомков! — возникнут сомнения относительно этих данных и такой странной победы, то наверняка встанет вопрос, насколько достоверны остальные сведения о войне в Галлии, полученные от Цезаря.

Конечно же, проконсул был вынужден преувеличить количество уничтоженных его войсками узипетов и тенктеров, чтобы в Риме всем стало понятно: на карту было поставлено существование Римской империи. Но как он собирался объяснить тот факт, что послов взяли в плен без всякой на то причины, пренебрегая всеми нормами военного права?

По-видимому, все эти вопросы мало заботили Цезаря. Он думал только о том, как укрепить свою власть в Галлии. Не следовало забывать, что он был римлянином и, как и всякий римлянин, считал, будто его притязания на мировое господство вполне правомерны. Поэтому Цезарь нисколько не сомневался в том, что он имеет гораздо больше прав, чем другие люди. Кроме того, проконсул принадлежал к роду Юлиев, которые якобы происходили от бессмертных богов, во всем им покровительствовавших, а значит, сами могли устанавливать правила и нарушать их. Цезарь не видел никакого противоречия в своих действиях, когда он сначала уничтожил один народ за то, что посланная для проведения переговоров делегация римлян была вероломно захвачена в плен, а затем сам попрал все нормы права и без всякой на то причины отдал приказ схватить германских послов, чтобы иметь возможность вырезать еще два племени, не способных оказывать сопротивление, поскольку все их вожди оказались в руках римлян.

По логике проконсула римляне могли пренебрегать любыми законами и в то же время требовать от варваров, чтобы те строго придерживались их. А нормы, считавшиеся обязательными для любого римлянина, были неприменимы к одному из Юлиев. А именно к Гаю Юлию Цезарю.

Должен признать, что вероломные и жестокие действия проконсула очень разочаровали меня и повергли в глубокую депрессию, ведь я сжег все мосты, соединявшие меня с моим кельтским прошлым, чтобы стать его друидом! Сейчас же я понял, что решил служить человеку, для которого общечеловеческие ценности не имели никакого значения. Мне становилось плохо от одной мысли о том, что легионеры Цезаря сделали с беззащитными германцами. Но иногда — хоть мне и неприятно говорить об этом — я почти восхищался смелостью этого Юлия, который решил бросить вызов не только кельтским, но и германским богам. Для меня оставалось загадкой, каким образом один человек собирается противостоять целой вселенной.

Однажды вечером Цезарь пришел к моей палатке. Это был один из тех моментов, которые запоминаются на всю жизнь. Ванда все так же лежала в кровати и почти не поднималась. Вот уже несколько дней она не говорила ни слова. Сначала у нее резко поднялась температура, а затем так же неожиданно жар спал. Тихим голосом, стараясь не разбудить ее, Криксос сообщил о том, что ко мне пришел проконсул. Раб уже привык говорить еле слышно и, едва войдя в палатку, тут же переходил на шепот. Я очень удивился, узнав, что Цезарь явился, чтобы навестить Ванду, ведь она была всего лишь рабыней. Но этот визит оказался очень коротким. Проконсул подошел к кровати, посмотрел на мою возлюбленную, а затем взял ее за руку. Ванда открыла глаза и вздрогнула от страха, увидев перед собой лицо Цезаря. Я думаю, что он тоже прочитал ужас на ее лице, поскольку тут же пожелал Ванде скорого выздоровления и вышел в прихожую, отделенную от спальни лишь тонкой перегородкой. Цезарь положил мне на плечо руку, словно я был его старым другом, и предложил свою помощь, но тут же с улыбкой добавил:

— Хотя друид Цезаря наверняка будет для нее лучшим лекарем, верно? Я уверен, что ты ни за что не захочешь обратиться к одному из моих медиков.

Не знаю, как к этому утверждению отнесутся другие, но иногда я переживаю мгновения, когда могу с полной уверенностью заявить: этот момент исторический. Нет, совсем не обязательно должно происходить что-нибудь значительное в обычном понимании этого слова. Иногда достаточно лишь одного взгляда. Например, такого, которым Ванда посмотрела на Цезаря, стоявшего у ее кровати.

Той ночью я долго не мог заснуть. Отдав приказ своим войскам уничтожить племена узипетов и тенктеров, Цезарь не только навлек на себя гнев враждебно настроенных сенаторов, возмущенных его действиями, но и потерял множество друзей, которые не одобрили такой бесчеловечный поступок.

Со мной же он продолжал вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Наверное, таким поведением Цезарь хотел убедить себя в том, что он не сделал ничего такого, что могло бы отрицательно сказаться на моем к нему отношении. Тем не менее я ничего не мог с собой поделать — отвращение к Цезарю сменялось восхищением. Я противоречил сам себе. Случалось так, что ночью, ложась в постель, я проклинал свою судьбу и ненавидел себя за решение подписать контракт с римским легионом, а проснувшись утром, благодарил всех богов при одной мысли о том, что я стал друидом Цезаря. Конечно, я был многим обязан римлянам. Только благодаря юристам и офицерам я смог вырваться из цепких когтей Кретоса. Если разобраться, то я был в неоплатном долгу перед легионом. Но ведь легион — это не Цезарь! Приказ проконсула уничтожить два германских племени в корне противоречил всем тем доблестям, которые мы, кельты, так высоко чтили: чести, славе, смелости! Ко лжи и хитрости мы испытывали глубокое отвращение. Такие победы мы не считали победами. Возможно, для простых смертных они и имели какое-то значение. Но не для богов! Разве мы, люди, не делаем все возможное, чтобы угодить бессмертным? Глядя на Гая Юлия Цезаря, я никак не мог понять, почему боги решили покровительствовать такому человеку. В самом деле, от бессмертных нельзя ждать справедливости!

По-видимому, боги не хотели помогать мне, когда я самыми разнообразными настойками и отварами пытался поставить Ванду на ноги. Для друида подобные ситуации всегда становятся одним из самых тяжелых испытаний. Что бы я ни делал, все мои усилия оставались напрасными, я не мог вылечить женщину, которую любил больше всего на свете. Я не думал, что Ванда в самом деле больна, потому что жар спал очень быстро. Но достаточно было посмотреть ей в глаза, чтобы понять: ее душу что-то гложет. Во время третьей ночной стражи я по-прежнему не мог уснуть и решил отправить Криксоса за вином. Выпив кубок разбавленного красного, я наконец-то уснул беспокойным сном. Меня мучило одно и то же видение, повторявшееся раз за разом. Вдруг я проснулся. Что вырвало меня из тяжелого забытья? Жуткие видения, проплывавшие перед моими глазами? Крик? Чья-то рука? Я прислушался и услышал снаружи мужские голоса. Легионеры оживленно переговаривались друг с другом. Инстинктивно я попытался обнять Ванду, но моя рука нащупала лишь медвежью шкуру. Испугавшись, я обшарил руками всю кровать, но так и не нашел Ванду. Через мгновение в нашу комнату из прихожей вошел Криксос, державший в руках масляную лампу. В неверном свете мерцающего огонька я увидел, что Ванда исчезла.

— Мой господин, — заикаясь, начал Криксос, — мне кажется, произошло нечто ужасное…

Я вскочил на ноги и, прихрамывая на каждом шагу, так быстро, как только мог, направился к выходу из палатки. За то время, пока легион стоял лагерем на этом месте, я успел запомнить каждую неровность в полу моего жилища, поэтому без труда прошел через спальню, а затем через прихожую. Однако как только я откинул закрывавший вход полог, я увидел около дюжины преторианцев, стоявших полукругом. В руках они держали гладиусы и, без сомнения, были готовы пустить их в ход, если бы возникла такая необходимость.

— Даже не пытайся сопротивляться, друид! — пригрозил один из офицеров.

Только сейчас до моего слуха донеслись женские крики. Я узнал этот голос! Вайда! Я инстинктивно сделал шаг вперед, но в то же мгновение преторианцы бросились на меня и скрутили мои руки за спиной. Один из них накинул мне на шею петлю, продел между тонкой бечевкой и моим затылком палку и туго затянул. Из моего горла вырывались хрипы, я едва дышал. Криксос хотел было броситься мне на помощь, но десяток острых пилумов, прикоснувшихся к его груди, заставили его остановиться. Он лишь беспомощно смотрел на меня.

Преторианцы отвели меня в палатку Цезаря. Тяжелый полог, закрывавший вход в его спальню, был откинут. Рядом с ложем проконсула на коленях стояла Ванда. Кто-то из стражников связал ей руки за спиной толстой веревкой. Рядом на полу лежал измазанный кровью нож для жертвоприношений — священный кинжал друидов с бронзовой рукояткой в виде человека без рук и без ног.

Глядя на Ванду сверху вниз, перед ней стоял Цезарь. По выражению его лица я понял, что он настроен решительно, но в то же время чем-то очень огорчен. Офицеры с обнаженными мечами стояли вокруг своего полководца. Он жестом велел им отойти в сторону.

— Отпустите друида! — велел Цезарь.

Державшие меня преторианцы тут же выполнили приказ, и я рухнул на пол. Оглянувшись по сторонам, я медленно поднялся.

— Что произошло, Ванда?

— Она совершила покушение на жизнь проконсула! — ответил Рустиканус, выйдя вперед из-за спин офицеров. — Завтра утром ее казнят. Она будет распята на кресте.

— В соответствии с действующими законами ты имеешь право пожертвовать своим рабом Криксосом, — сказал Требатий Теста.

Не желая верить услышанному, я в отчаянии качал головой:

— Нет-нет! Ванда! Зачем ты это сделала?!

Ванда подняла голову и, всхлипывая, прошептала:

— Он уничтожил мой народ… Я не могла поступить иначе…

По ее измазанному кровью лицу ручьем текли слезы.

Я хотел подойти к своей возлюбленной и встать на колени рядом с ней, чтобы обнять и хотя бы немного успокоить, но как только я сделал шаг вперед, между Вандой и мной тут же оказались два преторианца. Я беспомощно взглянул на Цезаря и взмолился:

— Цезарь, она не моя рабыня, она моя жена!

Рустиканус покачал головой.

— Нет, друид. Если бы она была твоей женой, то не имела бы права находиться в военном лагере. Насколько я помню, тебе разрешили брать ее с собой повсюду, потому что она помогает тебе ходить — эта женщина твоя рабыня, которая заменяет тебе больную левую ногу. Должен быть казнен каждый раб, который попытается…

— Нет, Цезарь! Ведь ты истребил ее народ! Подари жизнь хотя бы ей!

Цезарь отвернулся от меня. Очевидно, услышав эти слова, он разочаровался во мне. Вдруг, не глядя на меня, он прокричал:

— Неужели жизнь какой-то рабыни для тебя дороже, чем здоровье проконсула?!

Насколько я мог судить, на теле Цезаря не было ни одной раны.

— Я знаю, — медленно начал я, осторожно взвешивая каждое слово, — что к тебе благоволят всемогущие боги. Здесь, в Галлии, никто не сможет причинить тебе вред, — сказал я уверенно.

Вдруг все замолчали, и в палатке воцарилась напряженная тишина. Взгляды всех присутствующих были устремлены на меня. В моей голове роились сотни мыслей. Я лихорадочно пытался найти выход из сложившейся ситуации. Мне показалось, что Цезарь тронут услышанным. Он повернулся ко мне и, не отводя взгляда, потребовал, чтобы я продолжал говорить. В очередной раз я убедился, что прослыть пророком довольно легко — достаточно предсказать человеку что-то хорошее. Но в ту ночь я не обманывал Цезаря ради спасения жизни Ванды. Я в самом деле считал, что в Галлии он не найдет свою смерть. Никто не смог бы убедить меня в обратном, поскольку мной овладело то же самое чувство, которое я испытал в ночь, когда умер Фумиг.

— Можешь не опасаться варваров, ты погибнешь от руки римлянина. И не здесь, в Галлии, а в Риме. Ты умрешь как бог, Цезарь.

Услышав такое предсказание, проконсул устало усмехнулся. Он рад был услышать от меня, что в Галлии ему не угрожает никакая опасность. Тогда Цезаря совсем не беспокоили события, которые должны были произойти в Риме.

— Прошу тебя, Цезарь! Подари моей рабыне жизнь так же, как тебе этой ночью подарили жизнь бессмертные боги!

— Мы должны казнить ее, Цезарь. Как к этому отнесутся легионеры? Что они подумают, когда узнают, что германская рабыня смогла пробраться в твою палатку, совершила покушение на тебя и не понесла наказание… — начал префект.

— Они не узнают об этом инциденте, — спокойно прервал Рустикануса проконсул. — Все, кто сейчас находится в этой палатке, не имеют права говорить о том, что случилось этой ночью. Моих легионеров это не касается! — добавил он и показал пальцем на Ванду, но при этом даже не взглянул на нее. — Уведите ее прочь! Продайте ее первому попавшемуся работорговцу, а деньги бросьте в реку.

Отдав эти распоряжения, проконсул вновь повернулся ко мне и недовольно воскликнул:

— Однажды ты уже просил меня сохранить жизнь рабу! Тогда я отказал тебе, но на этот раз уступлю твоей просьбе, поскольку опасность угрожала моей собственной жизни. Если бы твоя рабыня попыталась убить одного из моих легионеров, ее прибили бы гвоздями к кресту еще до рассвета! А теперь уходи, друид, и не возвращайся, пока я не позову тебя.

— Ванда! — отчаянно завопил я. Но два дюжих преторианца тут же схватили меня и заставили встать на колени.

— Корисиос! — воскликнула моя возлюбленная, беспомощно глядя на меня. В это мгновение еще один преторианец выволок ее из палатки.

Я укусил за руку стражника, который попытался закрыть мне рот рукой, и прокричал:

— Ванда! Мы с тобой обязательно увидимся!

— Корисиос! — едва слышно донеслось в ответ снаружи.

Немного позже, когда Ванду уже увезли из лагеря, пять преторианцев отвели меня в палатку. Двое из них остались на страже у входа. Криксос словно сквозь землю провалился, его нигде не было. Что произошло? Может быть, он сбежал, воспользовавшись удобным моментом? Или его убили преторианцы? Охваченный отчаянием, я лег на свои ящики с янтарем. Проклиная богов, я думал о тех словах, которые я давно хотел сказать Ванде, но так и не решился. Теперь я даже не знал, где она. За что бессмертные боги так жестоко наказали меня? Почему я родился с больной ногой? В палатке Цезаря я крикнул Ванде, что мы обязательно встретимся, но сейчас уверенность в том, что это предсказание когда-нибудь исполнится, покинула меня. Если разобраться, я был всего лишь нищим кельтом из племени рауриков, который так ничего и не добился. Что я делал все это время? Выдавал себя за друида, хотя на самом деле таковым не являлся. Первая же попытка попробовать себя в качестве купца закончилась полным провалом. Зачем боги послали мне Ванду? Чтобы потом разлучить меня с нею?!

Возможно, это мимолетное счастье было изощренным наказанием, придуманным богами? Но за что же они хотели меня наказать? Разве я сделал что-нибудь дурное?

На рассвете, к концу четвертой ночной стражи, в палатку вернулся Криксос. Он тут же прошел через прихожую в спальню и встал на колени перед ящиками с янтарем, на которых я лежал.

— Господин! — прошептал он. — Римляне продали Ванду одному торговцу рабами из Массилии!

Мою сонливость как рукой сняло.

— Ты его знаешь? Ты смог бы его узнать, если бы увидел вновь?

— Нет, — ответил Криксос, — я его не знаю. Но я поговорил с ним и попросил хорошо обращаться с Вандой, потому что мой хозяин хочет купить ее. Торговцу известно, что ты через несколько лет приедешь в Массилию.

— Возьми эти ящики с янтарем, Криксос, и скачи следом за ними. Выкупи Ванду! Она должна быть свободной. Ты слышал, что я сказал?

Криксос пристально посмотрел на меня. На его лице было написано сомнение.

— Но ты ведь сам прекрасно знаешь, господин, что ты не сможешь прервать службу в канцелярии римлян до тех пор, пока не закончится срок действия твоего контракта с легионом. Дезертирство карается смертной казнью!

Я нетерпеливо кивнул. Все то время, пока я лежал в палатке один, я думал, как спасти Ванду. Нужно было ехать следом за ней… Никогда в жизни я не проклинал так свою больную левую ногу.

Криксос взял меня за руку и посмотрел прямо в глаза.

— Господин, одумайся! Ты не можешь так поступить с Вандой! Представь себе, как она будет мучиться и корить себя, если ты сделаешь ее свободной, но сам умрешь на кресте!

Молча кивнув головой, я отвел взгляд. Если честно, то такая перспектива меня не очень радовала, и я не хотел слышать подобные слова от своего раба. Но Криксос не унимался:

— Господин, я слышал о рабах, которые бежали от своих хозяев в Галлии и были пойманы в Египте. Иногда римляне любят устраивать показательные процессы и казни, чтобы другим было неповадно. А тебя, мой господин, Цезарь будет преследовать до самых врат царства теней!

— Да, — неуверенно пробормотал я, — похоже, ты прав, Криксос. Мне придется научиться ждать. Теперь иди, ты должен спешить. Возьми янтарь и скачи следом за Вандой.

Немного позже Криксос нагрузил на двух ослов три ящика янтаря и покинул военный лагерь римлян. Стражникам у ворот он сказал, что его господин велел ему отправиться на рынок и выполнить кое-какие поручения. В этом не было ничего необычного, более того, никто не собирался запрещать мне давать поручения своему рабу.

Проходила неделя за неделей. Криксос так и не вернулся. Мне пришлось научиться обходиться без раба: я все делал сам. Работы в секретариате прибавилось, поэтому я часто проводил там целые дни — с утра до поздней ночи, но после того ночного происшествия я так и не встретился с Цезарем. Авл Гирт большую часть времени молчал, делая вид, что полностью погружен в работу. Он очень редко разговаривал со мной. Нет, Гирт не пытался упрекнуть меня в чем-либо. Думаю, сама мысль о событиях той злополучной ночи угнетала его. Однако он по-прежнему проявлял интерес к моей судьбе — иногда жестом, иногда всего лишь взглядом он давал понять, что готов поддержать меня. Выдавались такие дни, когда мы часами корпели над копиями всевозможных распоряжений, приказов и писем. Тогда, закончив работать над очередным документом, Авл Гирт поднимал голову и приветливо улыбался мне, а затем опускал перо в чернильницу и продолжал писать. Гай Оппий стал реже появляться в канцелярии. Он тоже делал вид, что ничего особенного не случилось.

Время от времени в секретариат наведывался Мамурра, личный казначей Цезаря и гениальный инженер. Он расходовал горы папируса, а чернила для него приходилось заказывать небольшими бочонками. Мамурра вбил себе в голову, что он обязательно должен построить мост через Ренус. Переправа через реку на кораблях могла окончиться для войск настоящей катастрофой. Однако казначей Цезаря не считал основной своей задачей безопасную переправу легионов на правый берег. Нет, Мамурра хотел построить мост через Ренус, чтобы войти в историю как гениальнейший архитектор всех времен. Цезарь же, в свою очередь, готов был поддержать любое начинание, благодаря которому он мог бы в очередной раз поразить всех размахом своих замыслов. Кроме того, мост через Ренус наверняка в несколько раз преумножил бы славу проконсула и произвел бы на свевов гораздо большее впечатление, чем сто одержанных над ними побед. Если казначею Цезаря удастся в достаточно сжатые сроки построить мост через Ренус, то все германские племена поймут, что римский орел способен в любой момент дотянуться до них своими когтистыми лапами.

Мамурру мало интересовали разного рода политические вопросы. Он хотел посвятить свою жизнь сложным архитектурным сооружениям, хитроумным механизмам, подвижным конструкциям, позволяющим атаковать укрепления противника. Иногда мне казалось, что каждая новая задача, поставленная перед ним, повергала его в неимоверный восторг. Налив себе кубок кекубера, Мамурра принимался за работу. Обычно он приходил к нам в канцелярию и выпивал неимоверное количество этого нектара богов. Ему нравилась атмосфера, царившая в нашем рабочем помещении. Мамурра устраивался за одним из столов в канцелярии и, сидя над своими чертежами и планами, пил вино, закусывая его разнообразными деликатесами.

— Продавайте свое золото и вкладывайте деньги в небольшие мастерские, которые со временем должны стать намного больше и работать гораздо эффективнее, — иногда говорил казначей Цезаря. Финансовую ситуацию он анализировал с такой же легкостью, с какой, глядя на наброски, определял сильные и слабые стороны того или иного сооружения.

Мамурра был уверен, что в течение нескольких лет цена на золото в Риме резко упадет. Его утверждения основывались на предположении, что Цезарь за время пребывания в должности проконсула полностью опустошит Галлию. Казначей Цезаря не сидел на мешках с деньгами, а вкладывал свои доходы в верфи, виноградники и земельные угодья. Но в те дни все его мысли занимал только мост через Ренус. Эта река была очень широкой, к тому же задачу усложняли большая глубина и скорость течения.

— Все говорит против того, чтобы построить мост через Ренус! — торжествовал Мамурра. Он обожал, когда обстоятельства бросали ему подобный вызов. Казначей Цезаря долго корпел над чертежами и набросками, прежде чем перейти к делу. Он велел вбить в дно реки две огромных заостренных балки, направленных против течения реки, а затем соединить их поперечинами. Напротив, немного выше по течению, соорудили еще один бык будущего моста, который был наклонен по течению Ренуса. На этих двух опорах соорудили настил из сложенных крест-накрест деревянных свай. В то время как установленные на дне реки волнорезы не давали всевозможным предметам, переносимым рекой, повредить быки моста, давление, создаваемое огромной массой воды, дополнительно укрепляло всю конструкцию. Это было гениальное решение непростой проблемы. Должен признаться, даже я восхищался этим сооружением Мамурры. Однако вопрос о том, насколько прочным окажется мост, оставался открытым.

Всего лишь через десять дней после того, как было срублено первое дерево для постройки моста, Цезарь перешел по первому в истории человечества мосту через Ренус. Сооружение было примерно тридцати футов шириной и более двух стадий длиной. Германцы, находившиеся на противоположном берегу, решили, что только великий колдун мог сделать нечто подобное, и в панике разбежались в разные стороны.

Войска проконсула вошли на территорию сугамбров^[75], поскольку это племя отказалось выдавать римлянам тех немногих тенктеров и узипетов, которые спаслись после устроенной Цезарем резни. На правом берегу Ренуса мы провели восемнадцать дней. Легионерам разрешили грабить близлежащие селения и священные места, в которых германцы поклонялись своим богам. Отовсюду в лагерь Цезаря приезжали послы германских племен, желавших заключить перемирие с римлянами. Только свевы не спешили нанести визит проконсулу. Они уже собрали огромное войско для решающей битвы, поскольку боялись, что Цезарю удастся покорить всю свободную Германию.

Однако через восемнадцать дней, совершенно неожиданно для всех, Цезарь отдал приказ переправить войска на левый берег и снести мост. Среди легионеров поползли разного рода слухи. Одни говорили, будто проконсул испугался свевов, другие считали, что Цезарь добился того, чего хотел, — а именно доказал германцам превосходство технической мысли римлян — и не желал напрасно рисковать жизнью своих солдат. В Риме все превозносили Цезаря и всячески приукрашивали его подвиги. На каждом углу твердили, что его победы и успехи превзошли самые смелые ожидания. Проконсулу удалось совершить то, что оказалось не под силу ни одному прославленному полководцу Рима. Имя Цезаря было у всех на устах. Хочу заметить, что о Мамурре никто даже и не вспомнил. Впервые за всю историю существования Римской республики ее войска ступили на землю диких германских племен, расположенную на правом берегу Ренуса. С того самого момента эта река стала естественной границей Римской империи. Надежной границей, которую в ближайшее время вряд ли могли перейти враждебно настроенные племена.

Тем не менее Цезарь еще не утолил свою непомерную жажду славы и признания. Хотя лето закончилось, а в северной Галлии уже была зима, наступившая в том году раньше, чем обычно, войска римлян ускоренным маршем направлялись к западному побережью Атлантикуса. Я не мог в это поверить, но проконсул в самом деле собирался переправить свои легионы в Британию! Большинство офицеров сходились во мнении, что Цезарь если и не лишился рассудка, то уж наверняка потерял всякое ощущение реальности. Некоторые поговаривали, будто он надеется захватить в новых землях несметные сокровища, среди которых будут и огромного размера жемчужины. Но находились и другие, чьи предположения больше соответствовали действительности — они считали, что Цезарь хочет установить контроль над экспортом олова и металлов, наложив лапу римского орла на эту прибыльную сферу. Многие же смеялись над первыми и вторыми, утверждая, что Британия на самом деле существует только в воображении жадных до наживы купцов. Из этого можно сделать вывод: народы, жившие у Средиземного моря, почти ничего не знали об этом острове. Но Цезарь не обращал внимания на высказывания своих офицеров и легатов — он не собирался отказываться от своих честолюбивых планов. Проконсул хотел в очередной раз совершить нечто такое, что до него не удавалось сделать никому: переправить свои войска на окутанный сказаниями и легендами остров Британия. Официальным основанием для высадки на остров стало утверждение Цезаря, что галльские племена, живущие на побережье Атлантикуса, якобы получают подкрепление из Британии каждый раз, когда поднимают восстание.

Я остался в Галлии. В душе я желал Цезарю потерпеть поражение и надеялся, что он умрет жестокой смертью на таинственном острове. Он отобрал у меня Ванду, а Криксос, отправившийся вслед за ней, так и не вернулся. После той злополучной ночи Цезарь ни разу не заговорил со мной. А ведь ради него я сжег все мосты, связывавшие меня с моим кельтским прошлым, и стал его друидом! Теперь же он отвернулся от меня и бросил на произвол судьбы.

Галла Коммия Цезарь сделал царем атребатов^[76], поскольку тот выразил согласие отправиться со своими войсками в Британию и выступить в роли разведчика во время этой экспедиции Цезаря. Однако сразу же после высадки на остров Коммия взяли в плен. После этого инцидента ни один римский офицер так и не отважился отправиться вглубь земель живущих там племен. Британцы собрали свои войска на побережье, но Цезарь и не думал отступать. Снарядив восемьдесят транспортных кораблей, на которые было погружено снаряжение и два легиона, он вышел в море из Порта Итиуса и через некоторое время, преодолев множество трудностей, высадился на острове. Проконсулу удалось одержать победу над отдельными немногочисленными племенами, но он не решился продвинуться вглубь Британии, поскольку разведчики сообщили, что там собралось огромное войско. Цезарь принял решение покинуть остров.

Однако ему удалось осуществить высадку на остров, и это стало настоящей сенсацией столетия в Риме. Почему-то римляне считали данную экспедицию невероятно успешной и восхищались Цезарем так, словно ему удалось на орле долететь до Луны и пройтись по ее поверхности, оставив в вековой пыли отпечатки своих сандалий. Однажды, едва переступив порог канцелярии, Гай Оппий заявил, что Цезарь войдет в историю как один из самых великих полководцев уже благодаря тому, что построил мост через Ренус и высадился с римскими войсками в Британии. Однако боги, похоже, на какое-то время отвернулись от честолюбивого Юлия, постоянно испытывавшего их терпение. Цезарь застрял на острове, поскольку шторма разрушили большую часть транспортных кораблей, которые должны были находиться в полной исправности к началу осенней непогоды. Услышав эту новость, я наполнил огромный кубок фалернским и закрылся в своей палатке с Люсией. Я праздновал поражение Цезаря, медленно напиваясь до беспамятства. У меня не возникало ни малейших сомнений в том, что проконсул не сможет пережить зиму в Британии. Он должен был погибнуть бесславной смертью от голода и холода на этом таинственном острове, о котором сложили столько легенд и преданий.

Но легионеры отремонтировали корабли, а боги смилостивились над Цезарем и заставили море успокоиться. Шторма прекратились. Как всегда, в решающий момент боги решили поддержать Юлия и помогли ему целым и невредимым вернуться в земли кельтов.

Едва высадившись на побережье Галлии, проконсул отдал приказ начать строительство новых, более надежных кораблей. В следующем году он собирался осуществить масштабное вторжение на остров и не хотел, чтобы шторма помешали его планам. Казалось, ничто не может остановить Цезаря на его пути. Я был уверен, что он обязательно нападет на германские племена, после того как покорит Британию.

Но на тот момент Германия и Британия оставались свободными территориями, на которых римляне пока не одержали решающих побед. Даже в Галлии, которая, казалось, смирилась со своей участью, время от времени вспыхивали восстания. Но после удачного возвращения с Британского острова Цезарь понимал, что уже никто и ничто не сможет ему помешать, ведь боги в очередной раздали знать проконсулу, что они на его стороне. Даже враги Цезаря понимали это.

Я был вынужден следовать туда, куда направлялись легионы, и поэтому отправился с римскими войсками на север, в земли белгов. Зимние вечера казались бесконечно длинными, от лютого холода ничто не спасало. Закончив дела в канцелярии, я часто часами лежал с Люсией на своей медвежьей шкуре и думал о Ванде. Порой мне казалось, что даже моя собака скучает по ней, потому что Люсия всегда выбирала то место, где обычно лежала Ванда. Если бы не Люсия, то я наверняка наложил бы на себя руки. Жизнь потеряла бы для меня всякий смысл, если бы боги отняли у меня и ее тоже. В лагере легиона находилось все меньше желающих составить мне компанию за кубком вина. Нет, никто меня ни в чем не упрекал, но офицеры и простые легионеры избегали меня. На первый взгляд могло показаться, что Авл Гирт и Гай Оппий относятся ко мне так же, как и прежде, но я отдавал себе отчет, что это не та дружба, которая связывала нас раньше. Сейчас она больше походила на притворство. В моих снах эти двое часто превращались в деревья без листвы, которые протягивали ко мне свои голые сухие ветви, покрытые льдом. Они были рядом, но в то же время я прекрасно понимал, что остался совершенно один. Я думаю, что одиночество ощущается гораздо сильнее, когда ты находишься в обществе других людей, которые избегают общения с тобой. Если бы я был отшельником и жил в какой-нибудь глуши, никого не видя целыми месяцами, то наверняка перенес бы такое испытание гораздо легче. Окружающие каждое мгновенье напоминали мне, что все могло бы быть иначе, если бы обстоятельства сложились по-другому.

Возможно, я сам отвернулся от тех, с кем раньше с таким Удовольствием проводил время. Иногда я подолгу думал о Криксосе. В канцелярии я рассказал всем, что дал ему поручение продать весь купленный мною янтарь, и только после этого возвращаться. Наверняка все думали, будто мой раб сбежал. Я видел это по насмешливым взглядам. Но я в это не верил. Я был убежден, что однажды Криксос вернется вместе с Вандой. У меня не было даже тени сомнения в том, что настанет день, когда Криксос войдет в мою палатку. Ведь любой кельт знал, где именно в Галлии расположен лагерь римских легионов. Я же был вынужден служить в канцелярии еще несколько лет и всюду следовать за войсками Цезаря, куда бы они ни направились.

Сначала новости из Рима наполнили мою душу радостью, потому что я узнал о бедах, которые обрушились на голову Цезаря. Катон требовал от сената выдать проконсула варварам. Он обвинял Цезаря в том, что тот нарушил нормы действующего права, запятнав тем самым честь всего римского народа. Многие поддерживали эти обвинения, заявляя, что ни один римлянин не может безнаказанно поступать так, как поступил Цезарь. Он отдал приказ взять в плен послов, нарушив тем самым все существующие законы, и должен был понести за это преступление тяжелое наказание.

Катон действовал решительно, используя все доступные ему рычаги. Некоторые сенаторы упрекали Цезаря в том, что он намеренно и без всякой на то причины вырезал племена узипетов и тенктеров. То есть его упрекали в таком тяжком преступлении, как уничтожение целых народов! Эти же сенаторы требовали также утвердить резолюцию, в соответствии с которой проконсула следовало выдать варварам. Многие политики в Риме иронично замечали, что Цезарь не отважился выступить против свевов и уничтожить корень зла, а сражался лишь против малочисленных народов, вынужденных бежать со своих земель, спасаясь от этого воинственного племени.

Но большинство сенаторов и влиятельных людей Рима предпочли сделать вид, что никогда не слышали этих обвинений и упреков. Цезарь добился огромного успеха: переправившись через Северное море, он принес римского орла на окутанные легендами берега Британии. В Риме все — враги и сторонники Цезаря — прекрасно понимали, что до него никому не удавалось совершить ничего подобного. Не было такого человека, чья слава могла бы затмить славу великого Юлия. Всеобщее восхищение было настолько велико, что ему простили все. Цезаря не выдали варварам и не заставили держать ответ перед судом. Его не лишили должности проконсула. Нет, вместо этого Рим и сенат удостоили его чести, о которой другие не могли мечтать даже во сне — они устроили празднование в его честь, длившееся двадцать дней кряду!

Следующей весной — во всех документах речь шла о 700 годе — Цезарь собрал армаду из двадцати восьми военных и шестисот транспортных кораблей. Он переправил на берега Британии пять легионов и две тысячи всадников. Гиены и стервятники Римской империи погрузились на двести торговых кораблей, чтобы проследовать за войсками проконсула. Цезарь наконец-то нашел свою новую Галлию…

Но британские боги оказались гораздо сильнее, чем думали римляне. Цезарю удалось покорить несколько мелких племен, которые должны были предоставить заложников и платить дань, но уже через два месяца проконсул был вынужден вернуться назад, в Галлию. Его успехи в Британии никак нельзя было назвать выдающимися. Они скорее напоминали замок из песка, построенный на самом берегу, — первый же прилив не оставил от него и следа. Кроме того, в Галлии вновь стало очень неспокойно. Карнуты убили своего царя, возведенного на трон Цезарем. Вождь эбуронов Амбиориг уничтожил со своими воинами пятнадцать римских когорт. Более чем один легион римских солдат кельты буквально стерли с лица земли!

Цезарю уже исполнилось сорок шесть лет, когда я встретил его в Лютеции^[77]. С момента нашей последней встречи прошло много времени. Я очень удивился, когда проконсул предложил мне поужинать вместе с ним. Волосы Цезаря отросли почти до плеч, усы и борода тоже отросли, но были аккуратно расчесаны. Я узнал, что Цезарь поклялся не стричься до тех пор, пока не отомстит эбуронам за то, что те истребили пятнадцать когорт. Он казался мне еще более одиноким и замкнутым, чем раньше, но даже несмотря на это Цезарь решил встретиться со мной. Несколько недель назад я прочитал письма из Рима, в которых сообщалось, что мать Цезаря умерла. Теперь же за ней в мир теней последовала и любимая дочь проконсула Юлия. Но я думаю, что причина его замкнутости заключалась в другом. Наверное, человек, ставший богом, чувствует себя слишком одиноким среди простых смертных.

— Рад тебя видеть, друид, — сказал Цезарь. — Как тебе жилось все это время?

Я промолчал. Цезарь усмехнулся и, повернув руку ладонью вверх, провел над столом, давая мне понять, что я могу угощаться. На самом деле никаких особенных деликатесов я не увидел — только хлеб и вино.

— Ты забыл свою рабыню? — спросил проконсул.

— Тебе прекрасно известно, Цезарь, что я никогда ее не забуду.

— Так думают все люди, расставаясь с кем-то, к кому они неравнодушны. Мою первую жену звали Корнелия. К сожалению, я потерял ее очень рано. Даже когда мне угрожали смертью и приказывали расстаться с ней, я оставался верен своей возлюбленной. Возможно, она — и, конечно же, моя любимая дочь Юлия — единственные женщины, которых я в самом деле любил. Тем не менее сейчас, когда я вспоминаю о Корнелии, она кажется мне призрачным, неясным видением. У меня порой создается впечатление, что моя жена была всего лишь сном. Я не ощущаю ни боли, ни печали. Если ты хочешь забыть женщину, то тебе следует найти другую.

Цезарь снова горько усмехнулся.

— Но я слышал, что через некоторое время ты вновь женился. Разве ты не любил свою избранницу?

— Любил? — с удивлением спросил проконсул. — Нет, я любил только Корнелию. — Цезарь говорил так, словно его сердце всегда принадлежало лишь одной женщине. Словно по-настоящему можно любить одну-единственную, а чувство к какой-либо другой женщине любовью считаться не может.

— С Корнелией меня связывала любовь, с Помпеей страсть. Но с Помпеей я решил развестись. Что же касается моей третьей жены, то к ней я не испытывал ни любви, ни страсти. Жениться на ней меня вынудили обстоятельства. Это было политическое решение, — проконсул ухмыльнулся, — можно сказать, акт, совершенный во имя государства.

Цезарь задумчиво взглянул на меня. Возможно, он ожидал, что я сделаю какое-нибудь замечание по поводу его последней реплики. Наверное, он считал, будто может делать какие-либо выводы, наблюдая за моим поведением. Наконец, глядя на меня так, словно он был спрятавшейся в засаде лисой, а я — его добычей, проконсул сказал:

— Я попросил Помпея выдать за меня его дочь так же, как в свое время я отдал ему в жены Юлию, мою единственную любимую дочь. Дочь Помпея молода, хороша собой и умна. При одном взгляде на ее великолепное тело любого мужчину охватывает страсть и желание обладать ею. Но Помпей не дал своего согласия. Он не хотел вновь укреплять связь между нами. Вместо этого он женился на Корнелии, дочери Квинта Метелла Пия. Ни для кого не секрет, что Метелл Пий ненавидит меня и готов на все, чтобы уничтожить. До этого Корнелия была замужем за молодым Публием Крассом. Ты знаешь, что он погиб во время битвы под Carrhae?^[78] Его отец тоже погиб. Красс-старший прекрасно разбирался в том, как зарабатывать деньги, но совершенно неумел вести войну. Теперь остались только Помпей и я. И представь себе, он решил жениться именно на дочери моего заклятого врага.

Медленно пережевывая хлеб, я время от времени делал глоток вина из своего деревянного кубка. Наверняка каждому, кто хорошо знал Цезаря раньше, сейчас даже после короткой беседы с ним пришли бы в голову мысли о том, насколько сильно он изменился. На его лице не осталось и следа высокомерия и безрассудства. Он стал солдатом до мозга костей. Цезарь производил на меня впечатление человека, который чувствовал, что он обязан достичь гораздо большего, чем простые смертные. При этом он прекрасно понимал: никто не поблагодарит его за великие свершения. Наоборот, все остальные с нетерпением ждут, когда он потерпит неудачу, а как только представится удобный момент, враги обязательно воткнут ему кинжал между ребер. Цезарь был одинок. Так же, как и я. Тем не менее у нас больше не было общих тем для разговора.

— Скажи, друид, тебе известно, чем закончится это противостояние между мной и Помпеем?

— Тебе самому это прекрасно известно. Цезарь. Почему ты задаешь этот вопрос кельтскому провидцу? Ведь ты за все это время привык силой добиваться того, в чем тебе отказывали. Разве я не прав?

— Это не предсказание, друид. Однажды ты сказал мне, что я умру от руки римлянина. Тогда скажи мне, будет ли этим римлянином Помпей?

— Нет, — рассмеялся я, — Помпей солдат! А людей с таким складом ума ты можешь не бояться, Цезарь. Даже проиграв сражение, ты сможешь выиграть войну.

Я видел, что проконсулу приятно слышать такие слова. Неужели он решил позвать меня, чтобы услышать это предсказание? На самом деле я не врал Цезарю, а говорил лишь то, в чем был абсолютно уверен. Многих из нас иногда посещает чувство уверенности в том, что рано или поздно обязательно наступит день, когда произойдут определенные события. Не знаю, возможно, это чувство посылают нам боги, но это в самом деле так. Однако, к моему величайшему сожалению, мое собственное будущее для меня всегда было покрыто мраком.

В тот вечер я даже не пытался как-тосблизиться с Цезарем. Глядя на него, я понимал, что он готов взять меня за руку, ожидая получить поддержку. Так же, как когда-то. Но по выражению моего лица он наверняка понял, что я не ответил бы на такой жест. Я уже опустошил свой кубок, но после того как проконсул велел одному из рабов вновь наполнить его, я больше не сделал ни глотка. В последнее время я пил очень мало вина. Мне не давали покоя мысли о моей возлюбленной — о Ванде.

— Скажи, друид, есть ли у тебя желание, которое я мог бы исполнить? — спросил Цезарь, когда я уже поднялся из-за стола и направился к выходу из его палатки.

— Нет, — холодно ответил я. — Ты отнял у меня Ванду и не сможешь вернуть ее. Разве есть смысл просить тебя об этом?

— Скажи, что бы ты сделал на моем месте, если бы какая-нибудь рабыня попыталась убить тебя?

— Я никогда не стал бы уничтожать целый народ только за то, что ему пришлось бежать от свевов, — спокойно произнес я и вышел.

В следующем году в Галлии под командованием Цезаря находились уже десять легионов, то есть более шестидесяти тысяч солдат. Проконсул вел свои войска от одного селения к другому, от оппидума к оппидуму, заставляя признать власть Рима племена, которые несколько лет назад уже покорились воле Цезаря, но затем восстали. Занимаясь грабежом и разбоем, легионеры переходили из земель одного племени в земли другого. Все, что нельзя было унести с собой, они поджигали. Римляне опустошили каждую реку, каждое священное место, в котором совершались жертвоприношения. Ближе к концу лета я, судя по проходившим через мои руки документам, смог сделать вывод, что Цезарь завоевал Галлию во второй раз. Как обычно, с наступлением холодов проконсул вернулся в свою провинцию Цизальпийская Галлия, чтобы вершить правосудие, а я остался зимовать в оппидуме, в котором располагался торговый дом Фуфия Циты. Моей главной задачей стало составление копий отправляемых в Рим документов и писем, которые не имели почти никакого значения.

Иногда я проводил ночи с одной карнуткой, которая каждый день приносила нам еду и напитки с кухни ближайшего постоялого двора. Но каждый раз, когда я заключал ее в объятия, моя тоска по Ванде становилась невыносимой.

Хотя за несколько лет образ моей возлюбленной немного поблек, желание вновь увидеть ее и поцеловать стало сильнее, чем когда бы то ни было. Это чувство было неотъемлемой частью моей души, так же, как и Ванда. С той лишь разницей, что Ванду оторвали от меня, нанеся мне страшную, не прекращавшую кровоточить рану, а любовь к ней осталась. И моя возлюбленная была моей лучшей половинкой. Иногда, лежа на медвежьей шкуре с открытыми глазами, я пытался увидеть в темноте ее лицо. Но Ванда была далеко, а черты ее лица казались мне размытыми, словно какой-то мастер вырезал их на камне, а тот оказался в море, где за несколько лет вода и песок отшлифовали поверхность.

Иногда мне чудилось, будто я вижу Ванду в толпе на рынке. Словно сумасшедший я бросался вперед, расталкивая людей, поднимал вверх руки, надеясь, что она заметит меня и остановится, выкрикивал ее имя. Но каждый раз, догнав женщину, которая казалась мне Вандой, и взглянув ей в лицо, я видел перед собой беззубую старуху. Неужели боги на что-то намекали, давая мне такой знак?

Я давно заметил, что гораздо легче советовать другим и упрекать их в том, что они не выполняют мои советы, чем придерживаться указаний, полученных мною от более мудрых людей. Мне в голову часто приходили мысли о наших друидах, особенно ночью, когда я долго не мог уснуть и с завистью смотрел на Люсию, которая, свернувшись калачиком, лежала рядом со мной и мирно посапывала. Кельтские жрецы всегда говорили, что перенести утрату дорогого тебе человека будет гораздо легче, если ты сможешь с этим смириться. Но я не мог и не хотел мириться с тем фактом, что Ванды больше не было рядом со мной. Я всей душой надеялся, что однажды смогу отправиться в Массилию и найти ее. Свои поиски я мог начать только исходя из того, что Ванду купил работорговец, живший в этом городе. Конечно, он вполне мог продать ее по пути в Массилию, но я почему-то был уверен, что любой мужчина, купивший такую красивую рабыню, как Ванда, обязательно захотел бы похвастаться своим приобретением перед друзьями и знакомыми. В Генаве всегда было много рабынь-германок, которых приезжие купцы и торговцы находили невероятно привлекательными. Но в Массилии германские невольницы скорее считались редкостью.

Я думал только о том, как однажды отправлюсь туда, чтобы найти Ванду. Именно для этого я жил. Предложение Фуфия Циты заняться копированием географических карт показалось мне вполне подходящим, поскольку оно соответствовало моему желанию разыскать Ванду. Если честно, меня охватило странное чувство, когда я начал делать копии карт моей родной Галлии для какого-то римлянина…

Несмотря на то что Фуфий Цита пользовался картами только для того, чтобы правильно планировать расположение продовольственных складов, эти документы имели огромное значение для римского войска. Но торговец зерном полностью доверял мне, поскольку я пользовался доверием Цезаря. Мне нравилось рисовать карты. Я с удовольствием наносил на пергамент реки, леса и города. Такое занятие немного отвлекало меня от печальных мыслей, кое-как разнообразило рутинную работу писаря и к тому же приносило мне дополнительный доход. По взглядам, которые бросал на меня Фуфий Цита, когда я работал над картами, я понимал, что он с уважением относится к моему умению и терпению. Купец не любил много говорить. Он был хорошо воспитанным римлянином, поэтому всегда вежливо разговаривал со мной и вел себя корректно. Но, несмотря на то что нам приходилось много времени проводить в одной тесной комнатке, мы так и не стали ни друзьями, ни просто приятелями.

IX

«Самхайн» значит «конец лета» и считается самым большим праздником в Галлии. Его отмечают каждый год в ночь на первое ноября. В этот день весь скот следует загонять с пастбищ в стойла. Лишних животных, для которых нет места в хлеву, забивают, а их мясо солят. На Самхайн выплачивают все подати и сборы. Двенадцать часов ночи, отделяющие лето от зимы, принадлежат богам и умершим. Это неопределенное время, потому что лето еще не ушло, а зима еще не наступила. Каждый год в ночь на Самхайн прошлое, настоящее и будущее сливаются. Царство теней, в котором обитают мертвые, становится в эти часы частью нашего мира. Каждый, кто хочет задать богам вопросы, обращается к ним именно на Самхайн. А у меня накопилось очень много вопросов.

Я велел девушке с постоялого двора, которую называли Боа, принести мне сочный кусок свинины и несколько мехов с вином. Затем рабы Фуфия Циты, которым он приказал выполнить мое распоряжение, поехали со мной к ближайшему лесу. Там они помогли мне разжечь костер, принесли огромные камни, на которых можно было сидеть, и разложили их вокруг огня. Перед каждым из таких каменных стульев они положили плоские камни. Не было необходимости следить за рабами — они сами старательно выполняли все мои приказания и работали довольно быстро. На их лицах застыл страх, который они даже не пытались скрыть. Чем ближе солнце клонилось к горизонту, тем больше торопились рабы. От каждого шороха они нервно вздрагивали и начинали оглядываться по сторонам. То и дело они поворачивались в сторону леса и пытались разглядеть что-то в густых зарослях. Наконец, когда еда и напитки для восьми человек стояли на плоских камнях, я отпустил рабов, велев им вернуться рано утром, чтобы помочь мне собраться.

Почти все люди боятся Самхайна, потому в эту ночь они остаются дома и, сидя у очага, рассказывают друг другу истории, пьют и едят, чтобы эти двенадцать часов пролетели быстрее. Если кто-нибудь слышит шорох или стук, он знает, что нужно сделать вид, будто ничего не заметил. Никто не встает и не пытается взглянуть туда, откуда донесся странный звук. Каждому известно, что так можно навлечь на себя беду, ведь мертвые пытаются вернуться к себе домой; а любой человек, заставший мертвеца врасплох, сам наполовину мертвец — можно сказать, что одной ногой он уже в могиле.

Даже если кому-то доводится встречать Самхайн под открытым небом, от этого правила все равно нельзя отступать. Ни в коем случае не следует поворачиваться, услышав шаги за спиной. И конечно, лучше всего остаться дома и приготовить побольше блюд и напитков для умерших.

Но той ночью я хотел увидеть их — тех, кто ушел из мира живых. Всех, кто когда-то был очень дорог мне и значил для меня так много, а теперь обитал в царстве теней. Я хотел поговорить с дядюшкой Кельтиллом, а также повидаться с теми из нашей деревушки, кто не пережил набега германцев. Мне очень хотелось встретиться с матерью и отцом, которых я почти не помнил, а также со своими братьями и сестрами, которых я никогда не видел. Именно дня них я приготовил еду и напитки. Если честно, то я был бы не против, если бы к нашей трапезе решили присоединиться Тевтат, Езус, Таранис и Эпона. Я не боялся. Возможно, боги решили бы забрать меня в царство теней в наказание за мое высокомерие, но мне было все равно. Я не стал бы молить их о пощаде. Оказавшись там, где обитают умершие, я стал бы ближе к Ванде. Конечно, она по-прежнему была бы для меня недосягаемой, но я всегда находился бы рядом с ней. В очередной раз я ловил себя на мысли, что никогда не смирюсь с тем, что боги разлучили меня с моей возлюбленной.

Почти с благоговением я откусил небольшой кусочек мяса и начал медленно его пережевывать. Очень медленно. В Галлии не было ни одного человека, который мог бы в бездумной спешке просто проглотить еду на Самхайн, не пережевав ее. Потому что в эту ночь все имеет значение. Каждый жест превращается в своего рода ритуал. Мертвые становятся ближе к нам. Мы чувствуем, что они приходят, смотрят на нас; их дыхание, словно легкое дуновение ветра, треплет наши волосы. И в самом деле — я вдруг увидел, что все они собрались вокруг меня. Люди, которых я знал, когда они были живыми, уселись на камни, разложенные рабами Фуфия Циты у костра, но оставались невидимыми и не говорили ни слова. Мне казалось, что они грустят. Не знаю, почему у меня возникло такое ощущение. Я дал Люсии, улегшейся прямо на мои ступни, кусок мяса и закрыл глаза, надеясь услышать голоса. Но до моего слуха доносилось только слабое потрескивание дров в огне. Мои гости хранили молчание.

Когда я вновь открыл глаза, то понял, что остался совсем один. Камни были всего лишь камнями и ничем больше, а кубки, наполненные вином, и стоявшая рядом с ними еда вдруг показались нелепыми. Неужели это все, что хотели сказать мне боги? Неужели люди, которых я так любил, так ничего и не посоветовали мне? Что могло означать их молчание? Может быть, все они совершенно не интересовались моей судьбой? Я подкинул дров в костер и натянул на голову капюшон. Стало совсем темно и ужасно холодно. Я смотрел на звездное небо, на котором не было ни одного облачка, и вдруг — если честно, даже не знаю почему — задал сам себе очень странный вопрос…

Что, если богов вообще не существует? Может быть, их всего лишь выдумали наши друиды, чтобы иметь возможность делать с простыми кельтами все, что им вздумается? А что, если в нашей жизни не больше смысла, чем в жизни червя, извивающегося в грязи, или в жизни куста? В глубине души я надеялся, что сейчас боги дадут мне знак, который больше не позволит мне сомневаться в их существовании. Или даже сурово покарают меня. Мне казалось, что Таранис вот-вот швырнет в землю молнию, которая ударит рядом со мной или в меня. Но ничего подобного так и не произошло: ни внезапного порыва ветра, ни воя волков, ни дождя. Одним словом, ничего. Мои мысли продолжили движение в прежнем направлении. Только предположив, что богов на самом деле нет, можно было понять, почему все происходящее между небом и землей настолько хаотично, беспорядочно, случайно, несправедливо и бессмысленно. Я попытался отогнать от себя эти мысли. Я ждал. Но все оставалось по-прежнему. Прислушавшись, я уловил только слабый крик совы где-то вдалеке. Всего лишь совиный крик. Неужели богов действительно не было? Или они жили где-то высоко на небе и ничего не предпринимали? Может быть, им вовсе не интересны судьбы простых смертных? Возможно, мы обманываем сами себя, считая, будто боги за что-то в ответе? Что, если они живут где-то во вселенной и даже не подозревают о существовании жалких, беспомощных существ? Может быть, наша земля всего лишь песчинка в каком-то огромном мире? Неужели нужно творить свою судьбу собственными руками и поступать так, словно мы сами боги, и во всем брать пример с Цезаря?

Прежде чем уснуть, я извинился перед богами за подобные мысли. Я сказал, что мне очень жаль, и пообещал завтра же принести им жертву. Кроме того, я совершенно открыто заявил им, что мне стало гораздо легче, когда я получил возможность выплеснуть все, что накопилось у меня в душе. Под конец я посоветовал богам все же задуматься над моими упреками. Или, если выразиться более деликатно, не очень веселыми мыслями. Медленно засыпая, я ругал себя за то, что решил провести Самхайн под открытым небом.

Поздно ночью похолодало еще сильнее. Мне пришлось смириться с тем фактом, что все боги — не важно, греческие, римские или кельтские — относились к смертным предвзято и поступали по отношению к ним несправедливо. Думаю, каждый, кто надеется, что какой-нибудь бог по совести рассудит тех, кто живет межлу небом и землей, рано или поздно потеряет веру. Если же смириться с мыслью, что где-то там, наверху, живут бессмертные боги, которые творят что им вздумается и поступают по своему собственному разумению, не придерживаясь никаких правил, то все будет в порядке. Только в этом случае можно понять, почему наши боги допустили, чтобы какой-то римлянин несправедливо напал на нас, уничтожил несколько народов, разорил священные места и при этом постоянно мог рассчитывать на то, что в решающий момент ему повезет. Какая разница, где жили эти странные бессмертные существа — на небе или на земле?.. В ту ночь я пришел к выводу, что наши божества — всего лишь сборище негодяев, самый настоящий сброд.

Рано утром меня разбудила своим рычанием Люсия. Она заметила косуль, которые вышли на опушку леса. Я несколько раз провел рукой по морде моей любимицы — этот жест означал, что она должна вести себя тихо. Косули подошли ближе к нам. Сейчас, когда все они вышли из леса, я понял, что их целое стадо. Я инстинктивно подумал о дядюшке Кельтилле. Может быть, этой ночью он решил побывать в других местах?

— Дядюшка Кельтилл? — прошептал я.

Одна косуля подняла голову и втянула ноздрями воздух. Через мгновение, совершенно неожиданно для меня, она сделала огромный прыжок и скрылась в лесу. Остальные животные последовали за ней. У меня появилось такое ощущение, будто я увидел, как дядюшка Кельтилл улыбается мне. Словно он поговорил со мной. Нет, я не услышал ни слова, ни звука. Но меня не покидало чувство, что мой любимый дядюшка успокаивает меня и пытается подбодрить. Мне казалось, что он пообещал обязательно помочь мне. Однако прошло всего лишь несколько мгновений, и этот радостный огонек, который забрезжил у меня в душе, погас. Сколько раз на своем веку я предсказывал тем, кто спрашивал у меня совета, что им помогут? А ведь я поступал так по одной причине — я ни мгновения не сомневался, что мои слова придадут им сил и люди смогут помочь себе сами. Да-да, если ты сам пытаешься выдавать себя за великого друида и провидца, то рано или поздно начинаешь смотреть на мир другими глазами. Более трезво.

На востоке уже поднималось солнце, но рабы Фуфия Циты еще не появились. Я был вне себя от гнева. Самхайн разочаровал меня — я так и не увидел ни одного знамения, ниспосланного мне богами; мне не удалось поговорить с дядюшкой Кельтиллом. Теперь на мою голову свалилась еще одна напасть — нерадивые рабы римлянина просто оставили меня на опушке леса со всей этой посудой, продуктами и несколькими мехами вина. Медленно передвигаясь вокруг костра от одного камня к другому, я собирал кубки, миски и оставшуюся нетронутой еду. И заталкивал их в мешки, привязанные к седлу моей лошади.

Взяв лошадь за повод, я стал искать подходящее место, где смог бы без труда взобраться в седло. Неподалеку я обнаружил большой пень. Именно туда я и отвел животное, затем влез на торчащий из земли кусок дерева и попытался перебросить одну ногу через спину лошади. Но от ночного холода мои руки и ноги онемели, перестали гнуться и плохо слушались меня. Мне так и не удалось сесть верхом на лошадь, поэтому я был вынужден хромать к оппидуму карнутов, шагая по ухабистой дороге рядом с нею. Когда до Кенаба оставалось совсем недалеко, мне все же посчастливилось найти подходящее место, и я наконец оказался в седле.

В Кенабе, столице карнутов, было неспокойно. Здесь начались беспорядки. Ночью кто-то поджег склады римских купцов. По улицам расхаживали молодые кельты. Они находились в приподнятом настроении — распевали песни и постоянно что-то выкрикивали. Подъехав к той части города, в которой располагалась контора Фуфия Циты, я увидел самого купца. Его голову насадили на копье, которое, словно штандарт, несли два пьяных до полусмерти воина. Если честно, то меня охватило какое-то неприятное чувство, когда я проехал мимо, так ничего и не предприняв. Сообразив, что грозит мне, если я буду принят за римлянина, я сбросил с головы капюшон и тут же снял накидку, хотя мне было невероятно холодно. Но я прекрасно понимал, что смогу избежать множества неприятностей, если любой пьяный, которого я встречу на своем пути, сразу же поймет, что я кельт. В торговом квартале трупы римских купцов и торговцев валялись на улицах, словно выброшенные кухарками остатки еды. Я догадался, что некоторых из них просто вышвырнули из окна. Тела лежали прямо в грязи, вокруг них уже собрались бродячие собаки и начали обнюхивать мертвых. Многих купцов убили ударом меча или копья прямо в их лавках. Одного римлянина кельты с ног до головы обернули папирусом и подожгли. Среди жителей города царило такое настроение, будто начался какой-то великий праздник, по случаю которого устроено народное гулянье.

Контора Фуфия Циты была полностью разгромлена. Мощные Удары топоров разнесли в щепки двери, столы и полки. Наверняка все принадлежавшие Ците склады, которые располагались у реки, уже догорали. Между обломков и сотен валявшихся на полу свитков я увидел чью-то ногу. Я опустился на колени и через некоторое время освободил тело из-под горы документов и деревянных щепок. Это был один из работавших на римлянина писцов. Он лежал на животе, в его спине зияла огромная рана. Скорее всего, писца убили ударом топора сзади, когда он пытался спастись бегством. Под полкой в углу я нашел еще одного несчастного, работавшего у Фуфия Циты. Свернувшись калачиком, он лежал под грудой деревянных обломков, его окровавленные руки зажимали рану в животе. Голова работника была повернута под неестественным углом. Наверняка он умер в страшных мучениях от потери крови.

— Корисиос!

Боа, девушка с постоялого двора, распахнула дверь и пробежала ко мне через всю комнату. С опаской оглянувшись через плечо, она сказала:

— Они убивают всех римлян. Торговцев, купцов и чиновников!

Она дала мне шерстяную кельтскую накидку в крупную красную клетку.

— Набрось ее на плечи! Кто знает, что им придет в голову! Где твоя римская накидка? — прошептала Боа.

— Я выбросил ее по пути сюда.

— Хорошо, Корисиос. Вернее, плохо, что ты ее выбросил, потому что мне могла бы пригодиться ткань, но хорошо то, что ты избавился от этой одежды.

Мысли Боа путались.

— Что же здесь произошло? — спросил я наконец.

Девушка повернулась ко мне, ее лицо просто сияло. Она бросилась мне на шею, поцеловала и зашептала на ухо:

— Галлия вновь будет свободной, Корисиос. Кельты решили объединиться под предводительством царя арвернов, чтобы вместе выступить против войск Цезаря!

— С каких это пор у арвернов появился царь? — с сомнением глядя на Боа, спросил я.

— Его зовут Верцингеториг, — девушка широко улыбнулась. — Говорят, что он высокого роста и очень красив. Ему удалось собрать огромное войско. Все кельтские племена обязаны предоставить в его распоряжение своих воинов, которые будут подчиняться только его приказам; Наконец-то у нас появился свой полководец, который смог объединить все племена. Он один во всей Галлии! Верцингеториг!

Мимо окон проходила толпа молодых воинов, которые вновь и вновь выкрикивали имя молодого царя арвернов.

— Где же Верцингеториг? — спросил я Боа. — Мне немедленно нужно ехать к нему. Это очень важно!

Испуганно взглянув на меня, девушка сделала шаг назад.

— Что ты задумал, Корисиос?

— У меня есть карты, с помощью которых можно найти и разрушить все продовольственные склады римлян. Если у Верцингеторига будут эти документы, то он сможет уничтожить войска Цезаря, даже ни разу с ними не сразившись!

Боа помогла мне найти все свитки, которые, как я считал, могли мне пригодиться. Она сложила карты на огромный кусок кожи, тщательно замотала и перевязала бечевкой.

Затем Боа отвела меня к воинам, которые уже собрались на рыночной площади, чтобы отправиться в лагерь Верцингеторига. Этих кельтов возглавлял вождь карнутов Гедомо.

— Князь! — закричал я. — Возьмите меня с собой! Я должен как можно быстрее увидеться с Верцингеторигом!

— Что в твоем кожаном свертке?

— Свитки папируса!

Воины, услышавшие мой ответ, разразились громким смехом.

— Да это же писец Фуфия Циты! — прокричал кто-то.

— Сожгите эти свитки! Пусть горит ненавистный Рим!

— Писца в топку! — послышался чей-то недобрый голос.

— Он кельтский друид! — отчаянно закричала Боа, но воины на конях тут же оттеснили ее в сторону.

— Я Корисиос из племени рауриков! — воскликнул я, наблюдая за смыкавшимся вокруг меня плотным кольцом всадников. Пути назад не было. — На этих свитках карты, при помощи которых можно найти все продовольственные склады римлян.

Гедомо вырвал у меня из рук сверток и швырнул его далеко вперед. Обмотанные кожей свитки, описав полукруг, упали на землю рядом с ближайшим горевшим складом. Несколько молодых воинов, пришедших на площадь пешком, тут же разорвали бечевку и начали одну за другой бросать карты в огонь.

— Смерть римлянам! Да будет проклят Рим!

— Князь Гедомо! — завопил я что было мочи. — Эти свитки принадлежат Верцингеторигу и должны помочь ему выполнить задуманное! Ты не имеешь права сжигать их!

Карнутские воины, сидевшие на спинах своих лошадей, ответили на мой отчаянный крик громогласным смехом и начали передавать друг другу бурдюки, наполненные вином. Тем временем кельты, стоявшие у горевшего склада, продолжали один за другим бросать в огонь свитки. Я сдавил бока лошади пятками и попытался протиснуться к ним, чтобы спасти хотя бы то, что осталось, но всадники окружили меня и не давали сдвинуться с места. Я сорвал с пояса золотой амулет с изображением бога-вепря Ойффигнеикса и поднял его как можно выше.

— Это бог царя арвернов! Сам Верцингеториг подарил мне этот амулет, чтобы я однажды присоединился к нему! Именно для него, для предводителя всех кельтов, я нарисовал карты, которые вы хотите сжечь. Остановитесь, пока не поздно, глупцы! Я хочу помочь Верцингеторигу одержать победу над римлянами и избавить Галлию от этой напасти!

Думаю, когда карнуты услышали эти слова, они подавились своими криками, которыми прославляли Верцингеторига и свободную Галлию. Гедомо поднял руку, приказывая немедленно замолчать тем, кто все еще пытался что-то орать.

— Ты в самом деле друид?

— Да! — со злостью воскликнул я. — И боги проклянут каждого, кто уничтожил свитки, принадлежащие Верцингеторигу!

Вождь карнутов от страха широко раскрыл глаза, повернул коня и ударил его пятками в бока. Животное во весь опор помчалось к горящему складу, где молодые воины, словно наслаждаясь каждым движением, медленно разворачивали свиток за свитком и бросали в огонь.

— Немедленно прекратите! — заорал Гедомо. — Остановитесь, иначе я запрещу вам до конца ваших дней приходить в священные места!

Но было поздно. Вождь карнутов ничего не успел спасти, огонь уже сделал свое дело. Отважный воин Гедомо выглядел так, словно он был маленьким, глупым мальчиком, который только что совершил проступок и прекрасно это осознавал. Он направил свою лошадь ко мне, а, оказавшись рядом, не смог сказать ни слова. Через некоторое время дар речи вернулся к нему:

— Скажи, друид, если я принесу в жертву слиток золота, то смогу хоть как-то загладить свою вину?

— Нет! — прошипел я. — Нет и еще раз нет! Ты даже не представляешь себе, как обозлились боги! Они готовы покарать тебя за этот проступок! Тебе остается благодарить бессмертных за то, что они наградили меня великолепной памятью. Может быть, мне удастся вновь нарисовать карты со всеми опорными пунктами римлян, в которых они хранят свои запасы продовольствия.

— Ты хочешь сказать, друид, что сможешь сделать это? — Гедомо взглянул на меня с удивлением, по выражению его лица я понял, что он мне не верит.

— Помоги мне добраться до лагеря Верцингеторига! Но смотри: если в пути со мной что-нибудь случится, то боги тебе этого не простят! Чтобы моя память не подвела меня, мне нужна хорошая еда и отменное вино!..

Я сорвался на крик. Честно говоря, я орал, чтобы заставить себя перебороть собственный страх и избавиться от того нервного напряжения, которое мне пришлось испытывать последние полчаса.

— Да… Конечно, друид… — прошептал Гедомо и сделал знак воину, который тут же подъехал к нам. — Позаботься о том, — сказал ему вождь карнутов, — чтобы по пути в лагерь царя арвернов с друидом ничего не случилось! Ты и твои братья отвечаете жизнью за здоровье этого уважаемого кельта!

— Да будет так, Гедомо! — закричал всадник, а сопровождавшие его братья достали мечи и подняли их вверх, издав торжествующий клич. Похоже, приказ охранять друида они посчитали огромной честью для себя.

Я попрощался с Боа, не проявляя никаких чувств; так, как должен прощаться с женщиной друид, когда на него устремлены взгляды сотен воинов. На самом деле мне было очень тяжело. Долгими зимними ночами мы с Боа дарили друг другу немного тепла. Я и она знали, что рядом есть человек, которому можно излить душу. Иногда ночью мы сжимали друг друга в объятиях, словно двое испуганных маленьких детей, заблудившихся в темном лесу.

— Боа, — тихо сказал я, — возможно, однажды в Кенабе появится грек, который будет искать меня. Скажи ему, что я отправился к Верцингеторигу, а затем собираюсь поехать в Массилию. Пусть он следует за мной.

— Как зовут этого грека? — спросила Боа.

— Криксос. Он мой раб, но ты не должна удивляться, если он будет выдавать себя за вольноотпущенника или за торговца. Его зовут Криксос, ты запомнила это имя?

— Да, — ответила Боа и незаметно погладила мою левую ногу. — Скажи, ты когда-нибудь вернешься?

Ее глаза стали влажными от слез.

— Нет, Боа. Мы больше никогда не увидимся.

Через некоторое время мы покинули Кенаб и направились к лагерю, в котором Верцингеториг собирал войска. От сопровождавших меня воинов я узнал, что верховный друид Галлии во время ежегодного собрания в лесу карнутов решил объявить священную войну римлянам. А молодой царь арвернов Верцингеториг, который вот уже несколько месяцев добивался принятия этого решения, должен был возглавить военный поход. Друиды вернулись в свои племена и сказали вождям, что они, а также их воины и племена, которые платят им дань, должны безоговорочно подчиняться всем приказам Верцингеторига. Эдуи, арверны, секваны наконец-то смогли объединиться и собирались сражаться под предводительством одного полководца, а не множества враждующих между собой вождей и князей. Благодаря своему влиянию друиды смогли осуществить то, что всего лишь полгода назад казалось невозможным. Галлия объединилась, чтобы изгнать римлян. Казалось, что часы Цезаря сочтены.

На самом деле, я не особо удивился, услышав рассказ о том, как неугомонный Верцингеториг со своими отчаянными воинами вернулся в родной оппидум, расправился со всеми своими врагами и провозгласил себя царем арвернов. Нет, долготерпение никогда не было одной из его добродетелей. Но я ни мгновения не сомневался в том, что молодому полководцу оно понадобится, если он хочет победить самого Цезаря.

О численности кельтского войска ходили самые невероятные слухи. Почти все считали огромным преимуществом тот факт, что Верцингеториг много лет служил в армии римлян и был прекрасно знаком со стратегией и тактикой Цезаря. В лице молодого арверна проконсулу противостоял противник, который знал, как римляне ведут военные действия. Верцингеторигу были известны все сильные и слабые стороны римского войска, но, что еще важнее, он был лично знаком с проконсулом Гаем Юлием Цезарем! Я был уверен, что кельты смогут одержать победу.

Царь арвернов встретил меня с распростертыми объятиями. Он был так рад видеть меня, что не рассчитал своих сил, — когда он обнял меня как старого друга, мои ноги оторвались от земли. Сообразив, что переусердствовал, Верцингеториг отпустил меня, и я тут же упал, но меня подхватили оба брата, которые в пути обращались со мной так, словно я был настоящим князем.

Царь арвернов не собирался ждать, он хотел действовать немедленно. Мне казалось, что он излучает силу и энергию. В то же время Верцингеториг понимал, как важно правильно спланировать поход против Цезаря — ничего нельзя было оставлять на волю случая. Я снял с пояса золотой амулет, изображавший Ойффигнеикса, и отдал его человеку, в чьих руках была теперь судьба всей Галлии.

— Он понадобится тебе, Верцингеториг, царь арвернов и предводитель всех кельтских племен!

Сжав статуэтку в руке, Верцингеториг ответил:

— Ты приносишь мне удачу, друид. Идем в мою палатку. Карнутские разведчики сообщили мне, что ты можешь по памяти нарисовать карты, на которых будут нанесены места расположения всех римских опорных пунктов и складов с провизией.

Да, друиды правы, утверждая, что любые написанные слова портят память человека, превращая ее в изъеденное червями яблоко. Тот же, кто в течение многих лет учит наизусть тысячи священных стихов, обладает удивительной способностью бессознательно в мельчайших подробностях запоминать необходимую ему информацию. Я даже удивился тому, насколько легко смог по памяти нарисовать карту Галлии. Уверенно проводя пером по папирусу, я наносил очертания рек и гор, заштриховывал местность, поросшую лесами, и отмечал все римские склады продовольствия, а также дороги, по которым подвозили продовольствие и снаряжение.

Стоя у меня за спиной, Верцингеториг с удивлением следил за моей работой.

— Этот Юлий подохнет здесь от голода, — бормотал он себе под нос. — Я уничтожу Цезаря его собственным оружием. Вот теперь-то мы и проверим, в самом ли деле боги благоволят к нему!

Царь арвернов показал на карту и несколько раз постучал пальцем по кружку, под которым я написал «Нарбо»^[79]. Этот город располагался немного западнее Массилии.

— Цезарь сейчас здесь. Он прилагает все усилия, чтобы защитить границы своей провинции в этих местах, — Верцингеториг провел пальцем по карте и показал на местность восточнее Кенаба. — В этих землях, принадлежащих сеннонам^[80] и лингонам, зимует его войско. А мы находимся как раз между ними. Вспомни слова Цезаря, друид. Он не раз повторял, что галльского кабана нельзя съесть целиком. Я буду действовать так же, как действовал он. Наши войска уничтожат его легионы один за другим.

Цезарь наверняка предчувствовал, что седьмой год его Галльской кампании станет особенным. Почти все племена кельтов объединились под командованием одного человека — харизматичного царя арвернов Верцингеторига, лишь эдуи пока что медлили. Вместе с новыми войсками Цезарь ускоренным маршем шел по заснеженным Цевеннам, которые в такое время года всегда покрыты льдом и снегами.

Но Верцингеториг не стал нападать на него. Он позволил Цезарю беспрепятственно пройти по землям, принадлежащим эдуям, которые все еще являлись союзниками Рима. Однако князья и вожди, которые решили выступить против проконсула и его войск, пытались оказать давление на царя арвернов и заставить его как можно быстрее отдать кельтам приказ атаковать римлян. Причина такого нетерпения заключалась в том, что у предводителей кельтов было слишком мало продовольствия и они опасались за боевой дух подчинявшихся им воинов.

— Почему ты медлишь? Что заставляет тебя выжидать? — спросил я Верцингеторига однажды вечером. Я отвечал за переписку царя арвернов и фактически выполнял те же обязанности, которые были возложены на меня в канцелярии Цезаря.

— Ты считаешь, что у нас закончатся припасы, если в ближайшее время не состоится решающая битва с римлянами? Что мои воины откажутся подчиняться моим приказам, взбунтуются и вернутся в свои оппидумы и деревни?

Я кивнул.

— Я с тобой согласен, друид, — нельзя исключать подобную возможность. Но подумай, что случится, если у легионеров истощатся запасы продовольствия?

Покачав головой, я ответил:

— Нет, не думаю, что это возможно.

— Очень может быть, что они не поднимут восстание, — рассмеялся Верцингеториг, — но тогда римские солдаты просто-напросто умрут от голода. Проконсул сам не раз повторял, что голод страшнее оружия. Ради чего же я должен жертвовать жизнями своих воинов?

Цезарь хорошо позаботился о снабжении своих войск. У его легионеров было все необходимое. Ускоренным маршем легионы римлян дошли до Кенаба и практически сровняли столицу карнутов с землей. Бедная Боа… Вряд ли ей удалось пережить атаку римлян на оппидум. Цезарь объединил новые легионы со своими основными войсками и направился в земли арвернов. Он надеялся, что такая угроза вынудит Верцингеторига и его соплеменников, являвшихся основной силой, объединявшей кельтские племена, изменить решение и выйти из союза. Но Верцингеториг никак не отреагировал на действия римлян. Цезарь мог подумать, будто войска кельтов вовсе не существует. Царь арвернов всячески избегал битвы с легионами проконсула. Однако везде, куда приходили войска Цезаря, горели поля, селения и склады с продовольствием; кельты забирали с собой все, что можно было унести, и угоняли весь скот. Проконсул был вынужден отдать приказ урезать рацион своих легионеров. Каждый день из лагеря римлян на патрулирование отправлялись все большие отряды, единственной задачей которых являлась охрана дорог, использовавшихся для подвоза продовольствия. Многие из этих отрядов так и не вернулись назад. Наверное, в Галлии не было более опасных путей, чем те, по которым войску Цезаря доставляли снаряжение и припасы.

Легионеры стали проявлять нетерпение. Они голодали. Кроме того, солдаты Цезаря начали думать, будто кельтские боги, чьи священные места они разграбили и уничтожили, наконец-то решили отомстить римлянам: на землю низвергались потоки воды, войска Цезаря утопали в грязи и страдали от нехватки продовольствия. У проконсула не оставалось другого выхода: он выступил с речью перед своими легионерами и сказал, что разрешает всем им вернуться на родину. Конечно же, это был всего лишь очередной тщательно продуманный ход Цезаря. От стыда его легионеры готовы были провалиться сквозь землю. Теперь они согласны были пойти на все и вынести любые испытания ради Цезаря, только бы доказать ему, на что они способны.

Кроме того, Цезарю в очередной раз помог Мамурра. Он велел подкатить свои хитроумные сооружения к стенам столицы битуригов и приказал изготовить огромное множество катапульт, а также осадных башен. Аварикум^[81], оппидум, расположенный там, где земли карнутов, эдуев и арвернов граничили друг с другом, не выдержал осады и пал. Наверняка те, кто дожил до взятия оппидума римлянами, завидовали воинам, которые погибли, защищая Аварикум. Обезумевшие от ярости и голода, легионеры вырезали сорок тысяч человек. Почти все женщины были изнасилованы. Детям римские солдаты отрубали конечности, а затем стреляли обезображенными телами из катапульт, словно это были камни. Восьмистам жителям Аварикума легионеры Цезаря оставили жизнь, чтобы те рассказали Верцингеторигу и другим вождям, выступившим против Цезаря, что произошло в тот страшный день.

Однако проконсулу не удалось ослабить позиции царя арвернов такой невероятной жестокостью. Взятие Аварикума, напротив, укрепило их, ведь Верцингеториг сам требовал, чтобы кельты, жившие в этом оппидуме, добровольно согласились сжечь его. Тот факт, что римляне убили почти всех жителей города, лишь подтверждал правоту молодого и честолюбивого арверна. Он выбрал правильную стратегию — стратегию выжженной земли. Только битуриги решили воспротивиться приказу Верцингеторига и в результате этого потерпели тяжелое поражение. Даже эдуи наконец признали, что царь арвернов знал, что делает. Тем не менее никто не смог помешать Цезарю расположить все запасы продовольствия, казну и предоставленных галльскими племенами заложников в городе эдуев Новиодунуме.

Ситуация изменилась. В начале года проконсул сделал все возможное, чтобы объединить свои войска. Сейчас же из-за нехватки продовольствия ему пришлось разделить свои легионы. Под командованием верного проконсулу Лабиэна четвертый легион отправился на север, Цезарь же повел оставшиеся шесть легионов в земли арвернов.

Он хотел нанести Верцингеторигу удар в самое сердце. Цезарь прекрасно знал, что ни один город в Галлии не сможет противостоять гениальным осадным сооружениям Мамурры. Но Герговия, столица арвернов, была неприступной, хорошо укрепленной крепостью, к которой вели труднопроходимые пути. Проконсул потерпел неудачу — этот орешек оказался ему не по зубам. Вся Галлия ликовала. Даже эдуи подняли восстание против римлян. Они наконец поверили в то, что дни, когда Цезарь мог бесчинствовать в землях, принадлежащих кельтам, были сочтены. Проконсул снял осаду Герговии, его войска отступали, сопровождаемые смехом защитников города. Цезарю пришлось спешно перебросить свои легионы в земли эдуев. Когда ему удалось подавить их восстание, Цезарь, получив от вождей этого племени извинения и заверения в том, что они больше не пойдут против Рима, вернулся под стены Герговии и вновь начал осаду города. Ему нужен был союзник в Галлии. Цезарь прекрасно понимал, что для него это вопрос жизни и смерти, и потому проявил снисходительность по отношению к побежденным эдуям. Однако взятие Герговии имело еще большее значение. Город должен был пасть. Верцингеториг решил действовать не силой, а хитростью. Днем и ночью его воины, прекрасно знавшие местность, с молниеносной быстротой нападали на войска римлян и так же быстро исчезали. Однажды в результате таких набегов Цезарь за сутки потерял сорок шесть центурионов и семьсот легионеров. Ему пришлось отступить.

Это было первое крупное поражение проконсула на галльской земле. Верцингеториг одержал свою первую победу над Цезарем.

Эдуи в очередной раз решили изменить свое мнение — в Новиодунуме они перебили всех римских солдат, которых проконсул оставил в оппидуме для охраны казны, запасов продовольствия и тяжелого снаряжения. Когда вожди этого кельтского племени решили вновь выступить против римлян, Цезарь потерял своего единственного союзника в Галлии, а также огромную сумму денег и все свои запасы. Он хотел отомстить эдуям за то, что те в очередной раз вероломно предали его. Но когда войска Цезаря еще только подходили к оппидуму, тот уже горел. Эдуи забрали весь провиант, а те припасы, которые они не смогли увезти с собой, просто уничтожили. Проконсул понимал, что он ходит по краю пропасти, в которую может сорваться в любой момент. Его солдаты снова начали страдать от голода. Некоторые офицеры потеряли все свое имущество, оставленное в Новиодунуме.

Галлы наконец-то поняли, что они являются одним народом, который должен сражаться за свою свободу. В Бибракте, там, где Цезарь когда-то одержал победу над гельветами, собрались вожди всех союзных племен.

Этот совет вождей стал триумфом Верцингеторига. Все собравшиеся подтвердили право царя арвернов на командование объединенным войском кельтов. Теперь он сам мог выбирать, что сделают его воины в ближайшее время. Он мог заставить голодное и не способное сопротивляться войско Цезаря вернуться на территорию римской провинции, а также мог выступить против легионов Лабиэна на севере, которые медленно продвигались к Лютеции. Лабиэн решил взять город штурмом, чтобы накормить своих изученных солдат и дать им возможность немного передохнуть. Но Лабиэна ждало жестокое разочарование. Когда его войска приблизились к Лютеции, легионеры увидели сгоревший дотла город. Тогда же курьеры, загнавшие в дороге не одну лошадь, принесли известие о неудаче, постигшей Цезаря под стенами Герговии. Лабиэн понял, что галльская кампания, которая с самого начала была авантюрой, закончилась. Легиону, находившемуся под его командованием, он отдал приказ ускоренным маршем идти на юг, навстречу Цезарю. Проконсул и его верный соратник решили объединить свои войска и вместе отступить на территорию провинции Нарбонская Галлия. По крайней мере, именно так расценил их действия Верцингеториг, поэтому он буквально наступал на пятки легионерам Цезаря, одновременно с трех сторон атакуя походную колонну римлян, растянувшуюся на большое расстояние.

Если разобраться, то Верцингеториг хотел завершить столь успешно начатую войну против римлян и окончательно освободить Галлию. Но Цезарь не сидел сложа руки. Он успел договориться с германцами, чья конница заменила отказавшихся служить в армии римлян кельтских всадников. И как раз эти наемники отразили атаку галлов, а затем обратили кавалерию Верцингеторига в бегство и начали преследование. После этого произошло невероятное: галлы начали поспешно отступать. В их лагере царила паника. Легионеры же почувствовали вкус победы и вновь воспрянули духом. Казалось, что теперь солдаты Цезаря готовы преследовать кельтов хоть до края земли. Царь арвернов и остатки его войска бежали в хорошо укрепленный город, принадлежавший мандубиям^[82]. Он располагался на возвышенности с крутыми склонами. Назывался этот город Алезия.

В Алезии был постоялый двор с харчевней на первом этаже, фасад которого украшал белый олень, хотя само заведение носило название «У золотого вепря». Верцингеториг считал, что он и люди из его ближайшего окружения обязательно должны поселиться там,поскольку это принесет удачу. Ни мгновения не сомневаясь в скорой победе над римлянами, он смотрел на карту Галлии, держа в руках кубок с вином, который ему подал один из офицеров.

— Цезарь в очередной раз разобьет себе лоб о городские ворота, — рассмеялся царь арвернов. — Что ты думаешь о моем плане, друид? — Он мельком взглянул на меня и наверняка заметил, что я задумался, услышав этот вопрос.

Все офицеры и приближенные к Верцингеторигу кельты благородного происхождения уже привыкли к тому, что их предводитель всегда очень высоко ценил мое мнение. Они стояли вокруг огромного стола, на котором была разложена карта Галлии, и смотрели на меня, ожидая ответа.

— Не стоит списывать со счетов Мамурру, — тихо заговорил я. — При помощи его осадных механизмов римляне могут с легкостью взять любой город.

Офицеры лишь рассмеялись, услышав мои слова.

— Вспомни, что произошло под Герговией! Где был тогда этот хваленый Мамурра? — закричали некоторые со злорадством. Они уже успели выпить довольно много вина и не могли трезво рассуждать.

— К сожалению, Алезия не имеет того уникального расположения, благодаря которому выстояла Герговия. Где неприступные стены? Где непроходимые пути? Говорю еще раз: Герговию ни в коем случае нельзя сравнивать с Алезией. Поверьте мне на слово, есть одна вещь, в которой римляне разбираются гораздо лучше, чем любые другие народы, живущие под солнцем, — это планирование осады и непосредственно осада городов!

— Он не сможет долго вести осаду Алезии, — рассмеялся Верцингеториг, — потому что у римлян вот-вот закончится продовольствие. Точно так же, как у стен Герговии, днем и ночью небольшие отряды наших всадников будут постоянно атаковать римлян, убивать их центурионов и не давать легионерам спать спокойно.

— Не знаю, — осторожно ответил я. — Тебе следует принять во внимание тот факт, что с севера приближаются войска Лабиэна. Он собирается объединиться с силами Цезаря.

— Лабиэн не дойдет до Алезии. Его солдаты умрут от голода, — заявил один из офицеров.

— Верцингеториг, почему ты не хочешь снова прибегнуть к той тактике, которая уже принесла тебе успех? Твои войска должны постоянно находиться в движении. Избегай битв. Пусть римляне умирают от голода, пусть их легионеры поднимут восстание!

— Если Цезарь останется в живых и покинет Галлию, то однажды он вернется с двадцатью легионами. Победить Цезаря — значит убить его! — воскликнул царь арвернов. — Мы должны уничтожить его самого и все легионы, находящиеся под командованием проконсула. Пусть именно под Алезией римляне потерпят самое страшное поражение за всю историю. Более того, я не согласен с тем, что Цезарь был вынужден снять осаду Герговии и потерпел неудачу только из-за того, что город удачно расположен. Частые набеги моих конных отрядов держали римских солдат в постоянном страхе. Цезарь понял, что он должен отступить. К тому времени, когда здесь будут легионы Лабиэна, войска проконсула, ведущие осаду Алезии, понесут огромные потери. Тут, за городскими стенами, мои войска обеспечены всем необходимым. А у Цезаря скоро закончатся припасы, у них не останется даже корки хлеба!

Когда на следующее утро я проснулся и поднялся на городскую стену, у меня появилось дурное предчувствие. Цезарь и не думал уводить свои войска от Алезии. Нет, его солдаты взяли в руки лопаты и начали копать рвы. Вокруг всего города.

Под руководством Мамурры римляне построили укрепление длиной двенадцать миль. Трудно в это поверить, но упрямый Юлий решил окружить Алезию кольцом из рвов, насыпей и частокола. На приблизительно одинаковом расстоянии друг от друга возвышались выросшие буквально на глазах башни. Я не мог в это поверить — не хотел верить! — но теперь в ловушке оказались кельты… Верцингеториг решил, что медлить нельзя. Большую часть своей кавалерии он вывел за стены города, поскольку, находясь в Алезии, всадники не могли ему пригодиться. Царь арвернов правильно оценил свое положение: чем меньше воинов ему придется кормить, тем дольше кельты смогут продержаться в Алезии. Офицерам кавалерии он отдал приказ собирать по всей Галлии воинов и вернуться с ними назад, под стены города. Царь арвернов считал, что именно здесь состоится битва, которая решит судьбу кельтского народа.

Цезарь не смог сдержать натиска кельтской конницы, и большей части всадников удалось прорваться. Теперь тот факт, что в Галлии в ближайшее время соберется еще одно кельтское войско, уже ни для кого не был секретом. Но проконсул не собирался отступать, нет, он отдал приказ начать сооружение еще одного кольца укреплений, чтобы иметь возможность отражать атаки кельтов, которые в ближайшее время должны были собраться здесь со всей Галлии. Вновь солдаты Цезаря копали рвы и делали насыпи. Некоторые участки защищал высокий частокол, словно из ниоткуда появлялись сторожевые башни. Перед обращенной наружу линией укреплений римляне соорудили множество волчьих ям и разнообразных ловушек, которые служили для того, чтобы наносить ранения лошадям, останавливая тем самым продвижение кавалерии.

Между этими двумя кольцами защитных сооружений находились пятьдесят тысяч легионеров, семь тысяч всадников и все их припасы. Цезарь решил сражаться с кельтами их же оружием. Теперь только время могло показать, чьи припасы закончатся раньше и кто погибнет от голода.

— Ведь ты предсказывал мне победу, друид! — воскликнул Верцингеториг, когда мы, стоя на городской стене, смотрели на костры римских легионеров, разведенные на полоске земли между двумя линиями укреплений. Ночь была такой темной, что, стоя в нескольких шагах от царя арвернов, я лишь с трудом различал его силуэт на фоне черного неба. Я никак не мог понять, как Цезарю, который находился, казалось бы, в совершенно безвыходной ситуации, удалось придумать такой дерзкий план. Как и раньше, он поставил на карту свою жизнь. Все или ничего! Похоже, проконсул решил не изменять этому принципу. В очередной раз Цезарь отважился бросить вызов судьбе и испытать терпение богов.

— Ты ошибаешься, Верцингеториг, я никогда не утверждал, будто ты обязательно одержишь победу. Я всего лишь говорил, что Цезаря можно победить. Но я не говорил, что ты победишь его.

— Но я помню твое предсказание! Ты сказал, что я могу одержать победу!

— Да, именно так я и сказал. Но я не говорил, что ты ее одержишь.

Взглянув на Верцингеторига, я понял, что он злится на меня за такой ответ. Он повернулся ко мне боком и оперся рукой о массивную крепостную стену. Вдруг небольшой камень выпал из кладки и полетел вниз. Через мгновение мы услышали глухой удар о землю. Рассматривая это, на первый взгляд, незначительное происшествие с точки зрения кельта, который во всем пытался увидеть знак богов, можно было подумать, что удача отвернулась от царя арвернов.

— Сегодня ночью я должен принять очень непростое решение, — сказал Верцингеториг и бросил на меня испытующий взгляд. Я догадался, что последствия этого решения коснутся и меня. — На данный момент за этими проклятыми стенами Алезии находятся восемьдесят тысяч кельтов. И у нас почти не осталось припасов.

Я вновь взглянул на костры легионеров, мерцавшие в темноте. Цезарь сделал все возможное, чтобы обеспечить провиантом своих солдат, и ему удалось достичь своей цели. Наверняка в лагере римлян царило приподнятое настроение.

— Каждый, кто не может держать в руках оружие, должен до рассвета покинуть Алезию, — сказал вдруг Верцингеториг. Затем он обнял меня и пожелал удачи.

За историю человечества в головах людей не раз рождались идеи, ради которых в жертву приносились целые народы. Есть и такие замыслы, которые заставляют человека поступиться всеми своими принципами и забыть о том, во что он свято верил раньше. Незадолго до рассвета я оказался у городских ворот в толпе причитающих женщин и плачущих детей. Все мы были обречены на смерть. Мы медленно проходили через ворота навстречу своей погибели. Многие старики были больны или слабы настолько, что не могли идти самостоятельно. Их поддерживали женщины. Я никому не мог помочь, поскольку должен был соблюдать особую осторожность, чтобы не рухнуть на землю, ведь моя больная левая нога могла в любой момент сыграть со мной злую шутку. Кто-то подталкивал меня в спину, со всех сторон доносились проклятия и плач. Кто-то умолял дать ему немного еды. Шедший рядом со мной старик просил, чтобы кто-нибудь из воинов бросил ему одеяло…

Наконец, случилось то, чего я больше всего опасался. Не заметив выбоины, я ступил в нее левой ногой, потерял равновесие и упал на землю, словно срубленное дерево. Я не хотел подниматься, хоть дядюшка Кельтилл и учил меня, что каждый раз, когда я упаду, мне нужно тут же встать на ноги. Но я не испытывал желания идти вперед, просто не видел в этом смысла. Впереди нас ждало внутреннее кольцо защитных сооружений, возведенных солдатами Цезаря. И смерть. Нет, спасения не было. Критские лучники стояли за частоколом и на сторожевых башнях. Каждого, кто приближался ко рву, тут же пронзали несколько стрел. Оказавшись за городскими стенами, я сел прямо на землю и прижал к себе Люсию. Толпа изгнанных приближалась к укреплениям римлян.

Когда легионеры поняли, что из ворот Алезии не вышел ни один вооруженный воин, а только женщины, старики и дети, они стали выкрикивать оскорбления в адрес защитников крепости. Похоже, римляне презирали солдат Верцингеторига за то, что те решили обречь своих соплеменников на верную гибель. Мне показалось даже, будто легионеры Цезаря сочувствовали изгнанникам. Женщины умоляли сжалиться и взывали к милосердию римлян. Но, судя по всему, Цезарь дал приказ не пропускать ни одного кельта. Я видел, как то тут, то там легионеры что-то перебрасывали через рвы и частокол. Словно голодные гиены, женщины и дети набрасывались на хлеб. Старики даже не надеялись на то, что им удастся вырвать хотя бы кусок из чьих-нибудь рук. Но жажда мучила гораздо сильнее, чем голод. Я понимал, что от нехватки питьевой воды люди начнут погибать раньше, чем от нехватки пищи.

Следующей же ночью умерло множество стариков и больных. Почти ни один младенец не дожил до утра. Верцингеториг дал мне теплую тунику, толстое шерстяное одеяло в красную клетку, кусок хлеба и мех, наполненный водой. Под покровом ночи, чтобы никто не увидел меня, я тайком сделал несколько глотков. Вылив немного воды на ладонь, я смочил морду Люсии. Она лежала рядом со мной и почти не шевелилась.

Через какое-то время я перестал считать дни и ночи. Я не видел в этом смысла. Мое сознание помутилось. Встав на четвереньки и то и дело падая, я пополз вперед. Я хотел выбраться из этого кошмара. Следом за мной, пошатываясь, шла Люсия. Она сильно похудела и была очень слаба. Вдруг мои руки согнулись, и я упал лицом в землю, разбив лоб о камень. Кое-как выпрямившись, я взглянул на слепящее солнце. Мой левый глаз залило кровью. Похоже, рана оказалась серьезнее, чем я думал. Нужно было немедленно промыть ее. Я не мог обойтись без воды. Меня мучила жажда. Если ничего не есть, то через несколько дней человек привыкает к голоду. Но жажда с каждым часом причиняет все большие страдания. Мое сердце переполнила ярость, которая придала мне силы. Я согнул правую ногу и, опираясь на левое колено, попытался встать, хотя сам даже не надеялся на то, что из этого что-нибудь получится. Сделав невероятное усилие, я сумел подняться. У меня потемнело перед глазами, я слышал голоса, но не мог понять, откуда они доносятся. Повернувшись, я увидел крепостные стены Алезии, перед которыми лежали на земле тысячи людей. Они умирали. Я хотел, чтобы все поскорее закончилось. Мысленно обратившись к дядюшке Кельтиллу, я попросил его передать паромщику, что скоро мне понадобятся его услуги. Я оторвал взгляд от Алезии и спотыкаясь пошел вперед. Едва слышным голосом я рассказывал Люсии о Массилии. Да-да, именно о Массилии.

Остановившись, я вытер со лба кровь и облизал пальцы, а затем поковылял дальше. Где-то далеко впереди я увидел металл, блестевший на солнце.

Услышав чьи-то недовольные возгласы, я с трудом открыл глаза. Прямо передо мной возвышалась огромная деревянная башня. Перед ней был ров, в котором лежала мертвая женщина. Даже уйдя в царство теней, она продолжала прижимать к груди своего младенца. Нет, я не хотел упасть вниз и умереть так же, как она. Я вновь взглянул на башню, и мне показалось, будто кто-то машет мне рукой. Неужели такое возможно? Это был примипил десятого легиона. Я никак не мог вспомнить его имя. Вдруг всего лишь в нескольких шагах от меня в землю вонзилась стрела. Да, я был готов встретиться с предками… Сделав еще несколько шагов вперед, я остановился. Теперь я стоял на самом краю рва. Внимательно присмотревшись к стреле, я заметил, что посередине она немного толще, чем у краев. Хлеб. Это был хлеб! Я тут же схватил его и начал с жадностью глотать, почти не пережевывая. В то же мгновение к моему горлу подступила тошнота. Помню только, что после этого у меня перед глазами потемнело. Я потерял сознание и скатился вниз, на самое дно рва.

Вода. Я открыл рот. Кто-то помог мне приподняться. Я сидел. Рядом с собой я различил чей-то силуэт. Какой-то человек стоял на коленях и помогал мне пить из небольшого меха, наполненного водой.

— Ночь? — пробормотал я. — Сейчас ночь?

— Да, господин, — послышался чей-то голос. — Сейчас ночь. Луций Сперат Урсул, примипил десятого легиона, разрешил мне принести тебе воды.

— Вода? — шептал я. — Вода?

Я начал кашлять.

— Не пей так быстро, — сказал голос. Было все так же темно, я не мог различить лицо моего спасителя.

— Где Кельтилл? Мой дядюшка Кельтилл… Где он?

— Ванда в Массилии! Ты слышишь меня, господин? Ванда сейчас в Массилии.

Вдруг мое сознание прояснилось. Я резко повернул голову, и меня тут же стошнило.

— Мой господин, это я, Криксос. Твой раб!

Криксос!

— Дай на тебя взглянуть, Криксос, — выдохнул я. От волнения у меня перехватило дыхание. Поддерживая меня одной рукой, Криксос на коленях отполз немного в сторону, так, чтобы я мог видеть его, не поворачивая головы. Дрожа всем телом, я ощупал его лицо, прикоснулся пальцами к щекам и носу.

— Это в самом деле ты?

— Да, господин, это я, Криксос. Я видел Ванду!

— Как она? С ней все в порядке? — запинаясь, спросил я.

— Да, господин. Она велела передать, что любит тебя. Ты слышишь меня?

У меня возникло такое ощущение, будто откуда-то из желудка поднимается комок, который, оказавшись в горле, начал увеличиваться в размерах. У меня на глазах выступили слезы.

— Янтарь… — пробормотал я. — Тебе удалось выкупить Ванду?

Криксос молчал. Значит, он не смог купить Ванду у ее нового хозяина.

— Она так и осталась рабыней. — Я закашлялся, а через несколько мгновений добавил: — Верно?

— Да, мой господин. Но с ней все в порядке. С Вандой хорошо обращаются. Меня ограбили и отобрали весь янтарь, но я все равно не отставал от обоза, в котором везли Ванду и многих других рабов. В конце концов мы оказались в Массилии.

— Говори же, не мучь меня! Кому принадлежит Ванда? Чьей рабыней она стала? Назови имя этого человека!

Криксос молчал.

— Немедленно назови мне имя нового хозяина Ванды! — воскликнул я.

Я услышал, как раб прошептал мне в ухо:

— Его имя Кретос.

К Алезии приближались двести пятьдесят тысяч кельтов. Но я думал только о Кретосе. Я не имел права умирать, а должен был выжить и отправиться в Массилию. Криксос зарыл рядом со мной несколько мехов с водой. По ночам я их выкапывал и с жадностью пил.

Вот уже несколько дней я не видел Криксоса. Я был уверен, что он обязательно пришел бы ко мне, если бы только у него была такая возможность. Наверное, у него закончились деньги и он не мог подкупить стражников.

Однажды утром я открыл глаза и увидел его рядом с собой. Из его спины торчала стрела. Криксос был мертв. В руке у него была зажата котомка, набитая хлебом, колбасой и мехами с водой.

Четверть миллиона воинов атаковали внешнюю линию укреплений, возведенную солдатами Цезаря. Двести пятьдесят тысяч кельтов! Решающая битва за Алезию началась. Это была последняя битва, которая решала судьбу нашего народа. Последняя битва за свободную Галлию. Однако защитные сооружения римлян были настолько умело спланированы, что прорваться через них не представлялось практически никакой возможности.

Сначала атакующим предстояло преодолеть участок земли, усыпанный тысячами железных крюков, выкованных таким образом, что в любом положении один шип торчал вверх и мог нанести серьезную рану.

Кельты были вынуждены спешиться. Но после этой полосы шла следующая, где на каждом шагу воины могли провалиться в тщательно замаскированные ветками кустарников ямы, в дно которых легионеры вбили заостренные колья. Затем кельтским воинам предстояло преодолеть обширный участок земли, превращенный по замыслу Мамурры в некое подобие молчаливой призрачной фаланги — нападающих встречали плотные ряды острых рогатин.

Хорошо продуманная линия защитных укреплений включала в себя также два глубоких рва, расположенных на расстоянии четырехсот шагов друг от друга. Они находились непосредственно за участком земли, утыканном рогатинами, и в некоторых местах были заполнены водой. Двести пятьдесят тысяч мужественных, решительно настроенных кельтов остановились. Им предстояло сделать то, к чему воины не привыкли, — полоса за полосой проходить хитроумные защитные сооружения римлян, разбирая и обезвреживая их. При этом все, кому пришлось убирать острые шипы, а также искать ямы и ловушки, рисковали своей жизнью.

Совершенно неожиданно германская кавалерия Цезаря устроила вылазку и нанесла ощутимый урон войску, собравшемуся со всей Галлии. Только на четвертый день кельтам удалось пройти внешнее кольцо защитных сооружений. Но к тому времени подоспели войска Лабиэна, который помешал галлам устранить все препятствия и ловушки, что дало бы им возможность атаковать римлян, осадивших Алезию.

Цезарь набросил пурпурную накидку, оседлал Луну — кобылу, некогда принадлежавшую Нигеру Фабию, и повел свои войска в бой. Покинув свой лагерь, римляне совершили невероятное — они обошли войско кельтов и ударили с тыла. Атака оказалась настолько успешной, что кельты бросились врассыпную, надеясь спастись бегством. Четыре дня двести пятьдесят тысяч человек не имели возможности нормально питаться и жили в ужасных условиях. А когда на относительно небольшой территории собирается столько людей, в мгновение ока начинают распространяться самые разнообразные болезни. Этого оказалось достаточно, чтобы воины потеряли всякое желание сражаться и рисковать своей жизнью. Никто в кельтском войске, пришедшем на помощь защитникам Алезии, не обладал достаточным авторитетом, чтобы поднять боевой дух воинов и убедить их стоять насмерть. Войско, сражавшееся за свободу Галлии, было разбито. Кельты понесли огромные потери, многих из них римляне взяли в плен, а затем продали в рабство.

На следующий день ворота Алезии открылись. Верцингеториг, царь арвернов, выехал за городские стены и оказался на нейтральной полосе. Его никто не сопровождал, он отправился в свою последнюю поездку совершенно один. В стоивших целое состояние позолоченных доспехах он сидел на лошади, гордо подняв голову и выпрямив спину. Верцингеториг направился к внутреннему кольцу укреплений, возведенных римлянами. Несколько десятков легионеров тут же разобрали часть частокола длиной около двадцати шагов и засыпали землей участок рва.

Я медленно поднялся, но Люсия осталась лежать на земле. У нее больше не было сил, она заболела. Я взял ее на руки и, прихрамывая, поплелся вдоль рва. В нескольких сотнях шагов от того места, где легионеры разобрали частокол, я уселся на землю. Люсия сильно дрожала всем телом. Через какое-то время послышались звуки туб, а солдаты Цезаря начали стучать гладиусами по обитым железом краям щитов. Затем до моего слуха донеслись громкие возгласы: «Да здравствует Цезарь! Да здравствует император!»

Вскоре появился и сам проконсул верхом на Луне. Он остановил лошадь на засыпанном землей участке рва, как раз между двумя сторожевыми башнями. Его пурпурная накидка развевалась на ветру. Слева и справа от Цезаря остановились его легаты, которые тоже были верхом. Все офицеры, наблюдавшие за происходящим, пришли туда пешком. Несколько сотен лучников достали из колчанов стрелы и натянули тетивы своих луков — они держали на прицеле всего лишь одного кельтского воина.

Верцингеториг остановил лошадь примерно в пяти шагах от проконсула. Затем он медленно спешился, погладил свою кобылу по голове и прижался щекой к ее морде. Мне показалось, будто он что-то нашептывает животному. Через несколько мгновений царь арвернов отпустил поводья. Почему-то в тот моменту меня создалось впечатление, будто Верцингеториг, отпустив поводья своей любимой кобылы, хотел показать всем, кто на него смотрел, что с этого самого момента он не отвечает за дальнейшую судьбу Галлии.

Царь арвернов подошел к Цезарю. Проконсул не сказал ему ни слова. Думаю, что он относился с уважением к своему врагу. Верцингеториг положил свой меч у ног лошади Цезаря. Затем он расстегнул свой пояс, и висевшие на нем ножны и кинжал упали на землю. Алезия пала. Цезарю вновь удалось покорить Галлию. Верцингеториг развязал кожаные ремни, удерживавшие его доспехи, и бросил доспехи рядом с мечом. Затем царь арвернов встал на одно колено и опустил голову.

— Ты победил, Цезарь, — сказал он. — Тебе сопутствовал успех, и ты вновь прославил свое имя. Прошу тебя, возьми мою жизнь, но пощади мой народ.

Цезарь дал знак своим офицерам. Четверо из них сделали несколько шагов вперед и встали по обе стороны от царя арвернов. Верцингеториг поднялся на ноги и, не оказывая сопротивления, дал увести себя. Не торопясь, проконсул выехал на своей кобыле за пределы лагеря и направился ко мне. Я даже не попытался встать на ноги, а по-прежнему сидел в траве, держа Люсию на руках.

— Друид, почему ты предал меня?

Я ответил молчанием на вопрос проконсула. Затем до моего слуха донесся чей-то голос. Кто-то спрашивал у Цезаря, когда следует отдать легионерам приказ распять меня на кресте. Я даже не поднял головы.

— Ты предсказывал мне, что я найду свою смерть не в Галлии. Знаешь, похоже, ты оказался прав, друид.

— Тогда хотя бы сделай из него раба, проконсул! — воскликнул один из легатов.

— Он свободен, — бросил Цезарь и поскакал назад в лагерь.

Свободен? Я поплелся к одному из тех небольших трактиров, где продавали жареное мясо, хлеб и вино. Великое множество таких закусочных появилось вокруг Алезии, они выросли словно грибы после дождя. Повсюду виднелись лагеря, разбитые работорговцами, которые дожидались, когда закончится противостояние кельтов и римлян. Эти стервятники и их личные армии тоже должны были чем-то питаться. Кельты, владевшие когда-то трактирами и харчевнями, уничтоженными во время военныхдействий римлянами или сожженными по приказу Верцингеторига, следовали за гиенами и шакалами Римской империи, чтобы, продавая еду этому отродью, кормить себя и свои семьи. Везде было в избытке мягкого белого хлеба и галльских копченых колбасок. Но меня больше интересовало вино, в котором тоже не было недостатка. Когда Алезия пала, начались дожди. Я лежал в грязи под открытым небом, среди небольших трактиров и пивных и время от времени прикладывался к меху с вином. Когда мои запасы этого напитка богов подходили к концу, я давал сестерций какому-нибудь пробегавшему мимо мальчугану, чтобы тот сбегал в ближайший трактир и наполнил мех красной жидкостью, помогавшей мне забыться. Однажды утром какой-то мальчишка сказал мне, что Люсия умерла. Я лежал на земле, как всегда, обняв ее и прижав к себе. Приложив руку к ее животу, я почувствовал, что Люсия стала такой же холодной, как кожаный мех с вином. Боги окончательно отвернулись от меня.

Я похоронил свою любимицу прямо в размокшей земле рядом с тем местом, где я лежал в грязи. Больше всего на свете мне хотелось напиться так сильно, чтобы лишиться рассудка. Дни и ночи я проводил под открытым небом, порой мне казалось, что дождь и ветер пытаются уничтожить меня. Когда вновь начинало светить солнце, налипшая на мое тело грязь высыхала, и тогда у меня возникало ощущение, будто мое тело покрыто второй кожей, которая трескалась при каждом движении.

Да, я был свободен. Наверное, это самое страшное наказание, которому Цезарь мог подвергнуть меня. Я продолжал жить, все еще надеясь, что когда-нибудь мне удастся отправиться в Массилию и выкупить Ванду из рабства. Но кто знает, какие события могли произойти за все это время? Может быть, моей возлюбленной пришелся по душе ее новый хозяин? Кретос… Какое мне дело до этой массильской крысы? Порой мне казалось, что мои надежды бессмысленны. Смерть подбиралась ко мне и могла в любой момент задушить меня своими холодными пальцами. Я потерял все — Ванду, Люсию, Криксоса. Я не стал ни друидом, ни купцом. Я прекрасно осознавал свое истинное положение — наверняка каждому, кто взглянул бы на меня в те дни, я показался бы не человеком, а кучей объедков, выброшенных из ближайшего трактира. Действительно, я был всего лишь грязью, паршивым кельтским псом, который давал детям римские деньги, чтобы они принесли очередной мех с вином.

Взятых в плен эдуев и арвернов Цезарь через некоторое время велел отпустить. Нет, он поступил так вовсе не потому, что решил проявить великодушие или милосердие. Его действиями руководили расчет и здравый смысл. Если проконсул собирался остаться вместе со своими войсками в Галлии, то он нуждался в союзниках, на которых можно было положиться. Остальных пленников он решил отдать своим легионерам. Римские солдаты надевали веревки на шеи ставших их собственностью рабов и вели, словно скот, на рынок, который работорговцы строили рядом с огромным палаточным лагерем, выросшим в окрестностях Алезии. Работорговцы велели своим слугам и рабам соорудить деревянные помосты. Желавшие продать своих рабов легионеры могли подняться на них по ступеням с любой стороны. Наверное, судьба решила сыграть со мной злую шутку — с того места, где я все это время лежал в грязи, мне было прекрасно видно сцену, на которой каждый день разные актеры играли один и тот же спектакль. Тысячи рабов поднимались на помост, их хозяева расхваливали достоинства своего живого товара, получали деньги и отдавали несчастных в руки работорговцев. Если верить словам, которые постоянно звучали с этой сцены, то во всем мире не нашлось бы такого количества здоровых и образованных кельтов, сколько их было в Алезии. Некоторые контубернии^[83] и когорты продавали своих рабов дюжинами. Тогда торговцы покупали их более охотно. Но находились и такие глупцы, которые верили, будто, продав всего лишь одного раба, они смогут заработать приличную сумму.

Став невольным свидетелем сцен, разыгрывавшихся на деревянном помосте и рядом с ним, однажды утром я увидел приземистого легионера с широкими плечами и мускулистой шеей, который поднялся на помост, ведя за собой атлетически сложенного молодого воина. Подумать только — римский солдат в самом деле надеялся получить за кельта тысячу сестерциев! Наверняка он совсем не подумал о том, что за последние несколько дней здесь уже продали более сотни тысяч кельтов. Цены на живой товар резко упали. И тут на помост поднимался невысокий угрюмый легионер с лицом, которое больше напоминало морду молосской бойцовской собаки, и требовал за своего раба тысячу сестерциев! Работорговцы и зеваки покатились со смеху. Но такая реакция явно оскорбила гордого кельта. Он заорал что было духу, что на возвышении стоит один из самых храбрых воинов, которых когда-либо видела Галлия, а затем заявил следующее:

— Я готов сразиться с любым гладиатором в Риме!

Голос кельта показался мне знакомым. Но я выпил слишком много вина за слишком короткий промежуток времени, и моя память отказывалась мне служить. Точнее говоря, в тот момент я был пьян как свинья. Стерев со щек грязь и раскрыв глаза пошире, я стал всматриваться в лицо воина, которого пытался продать легионер. Кельт сам начал расхваливать свои достоинства. Воин утверждал, будто он — князь рауриков, а его брат — самый известный в Галлии друид, знания которого настолько впечатлили Цезаря, что тот решил взять его на службу в свою канцелярию. Вдруг меня осенило!

— В чем дело? — спросили стоявшие рядом мальчишки. — Ты хочешь, чтобы мы принесли еще вина?

— Сейчас мне не нужно вино, — ответил я. — Скажите, вам когда-нибудь приходилось покупать раба?

— Э-э-э… Нет… — неуверенно ответил один из них.

— Конечно! — возразил второй мальчуган. — Дай нам деньги, и мы купим все, что ты захочешь!

Я осторожно вынул несколько монет из правого ботинка. Все свои деньги я рассовал по карманам и спрятал в обуви. Никто не должен был знать, что у меня оставалась довольно приличная сумма. Оба мальчишки подошли ко мне вплотную и протянули руки ладонью вверх, ожидая, когда я отдам им монеты.

— Только попробуйте обмануть меня! — со злостью воскликнул я. — Не думайте, будто я не заметил, что вы уже несколько дней подряд приносите мне разбавленное вино! Я давал вам сумму, которой должно было хватить на целый мех вина, вы же покупали только половину и доливали туда воды!

Оба мальчугана покраснели. По лицу одного из них я понял, что он хочет извиниться, но второй не дал ему сказать и слова. Этот маленький наглец заявил:

— Если честно, то мы поступали так, потому что беспокоились за твое здоровье! Если ты окочуришься и уйдешь в царство теней, то мы потеряем своего лучшего клиента!

— А теперь поторопитесь! Я хочу, чтобы вы купили для меня того сумасшедшего, который, став рабом, расхваливает свою отвагу и благородное происхождение.

Мальчишки взяли деньги и со всех ног помчались к деревянному помосту, на котором все еще стоял легионер, желавший получить за своего раба тысячу сестерциев. Я услышал, как кто-то предложил за него четыреста. Затем послышался голос другого работорговца, готового выложить пятьсот сестерциев. Базилус окончательно вышел из себя. Он осыпал работорговца страшными проклятиями и пытался сорвать с себя веревки, которыми крепко связали его руки и ноги, утверждая, что любой, кто пожелает его купить, должен заплатить за него минимум две тысячи. Кто-то из толпы выкрикнул, что за гораздо меньшую сумму можно приобрести какого-нибудь греческого поэта. Вдруг воцарилась полная тишина, а через мгновение до моего слуха донеслись раскаты оглушительного хохота. Я услышал голос одного из мальчишек, которым дал деньги, но не смог разобрать, что именно он говорил. Затем я увидел, как оба они под шутки и смех торговцев поднялись на деревянное возвышение.

— Что вы смеетесь?! Только глупцы станут смеяться над нами, если узнают, что один великий друид дал нам поручение купить этого кельта! — закричал более бойкий мальчуган со злостью. Теперь я слышал каждое его слово. — Он сидит на одном из лучших постоялых дворов Алезии и ждет, когда мы выполним его поручение!

По выражению лица Базилуса я понял, что эти слова весьма озадачили его. А по воцарившейся тишине я догадался: зеваки и работорговцы ломали головы над тем, что же происходит на самом деле. Похоже, продававший Базилуса легионер задумался. Из толпы слышались недовольные крики. Другие солдаты, надеявшиеся заработать на живом товаре, торопили его. Утром рабов покупали торговцы, профессионально занимавшиеся этим ремеслом. За один раз они могли приобрести несколько дюжин невольников. Ближе к вечеру эти стервятники уступали место тем, кто хотел купить одного-двух рабов.

— Соглашайся на предложенную нами сумму или отказывайся! — недовольно воскликнул один из мальчишек. Он больше ничего не собирался объяснять легионеру. Я увидел, как римлянин взял монеты и тщательно пересчитал их, а затем спросил:

— И как вы двое собираетесь справиться с этим великаном?

В толпе вновь послышался смех.

— Он станет главным офицером личной охраны друида! — воскликнул второй мальчишка. Не знаю, где они набрались таких слов и почему им в голову пришла эта идея. Друиды, офицеры, личная охрана… Похоже, эти двое окончательно запутались. Где это они видели друида с охраной? Но Базилус гордо поднял голову и выпятил грудь. Судя по всему, услышанное пришлось ему по душе.

— Где же этот великий друид? — спросил он мальчуганов, когда те подошли вместе с ним ко мне и остановились. Мальчишки улыбались, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Базилус вновь попытался сорвать веревки, которыми его запястья были связаны за спиной.

— В чем дело? Хотите сказать, что я ваш раб? — закричал он. — Откуда у вас столько денег?

— Это мои деньги, Базилус, — устало сказал я и опустил голову. Мне в самом деле было стыдно. Я не видел, как мой друг повернулся, подошел ко мне и присел рядом.

— Корисиос? — спросил он таким тоном, словно отказывался верить своим глазам.

— Хмм… — промычал я и протянул мальчишкам нож, чтобы те разрезали веревки на запястьях Базилуса. — Разве я не говорил тебе, что однажды мы увидимся вновь?

Как только Базилус почувствовал, что его руки свободны, он начал вращать кистями, двигать плечами и лопатками вверх-вниз.

— Но ты не сказал мне, что я буду твоим рабом, когда это случится, — мой друг неуверенно улыбнулся. Он сел рядом со мной прямо в грязь и положил мне на плечо руку. По его лицу было видно, что он глубоко тронут моим поступком. Мое сердце тоже переполняли противоречивые чувства, я готов был расплакаться. Но мы оба забыли, что такое слезы. Так же, как и все, кто пережил осаду Алезии.

— Ты не раб, можешь забыть об этом, — прошептал я. — Конечно же, ты свободен и можешь делать что хочешь. Я не собираюсь приказывать тебе.

— Может быть, ты и хотел бы, чтобы я провалился сквозь землю, — пробормотал Базилус, — но я останусь твоим рабом до тех пор, пока не смогу купить свою свободу! Ты меня понял, мой господин?!

Вот так мой друг детства Базилус стал моим рабом, после того как закончилась осада Алезии. Конечно же, я не обращался с ним как с рабом, ведь мы были друзьями. Тем не менее Базилус упорно продолжал называть меня господином. Я запрещал ему произносить это слово, мы часто спорили, но мой друг упрямо настаивал на своем. Подумать только, Базилус был моим рабом! Первым делом он отвел меня на приличный постоялый двор, расположенный за стенами Алезии. Я понял, что на некоторое время нужно отказаться от вина, и пил только козье молоко. Нет, я больше не хотел стать настоящим друидом. Все мои мысли были только о том, как бы добраться до Массилии. Мой новый раб поддерживал меня и говорил, что украдет Ванду, а затем убьет Кретоса, если я только пожелаю.

Через несколько дней, отдохнув и одевшись в приличную одежду, мы купили лошадей, мулов и достаточное количество еды. Мы присоединились к одному из многочисленных торговых караванов, направлявшихся на юг, и отправились в Массилию.

Незадолго до нашего отъезда я случайно встретился на рынке с Авлом Гиртом. Мы остановились на расстоянии двух шагов друг от друга и какое-то время пристально смотрели один на другого… Авл Гирт подошел ко мне вплотную и обнял меня как старого друга. От Гирта я узнал, что Цезарь собирается в Бибракте, где хочет закончить свою седьмую книгу. Я пожелал ему успеха, и мы попрощались. Когда мы с Базилусом уже собирались отправляться дальше, Авл Гирт вдруг воскликнул:

— Друид, разве ты забыл, что должен мне деньги?!

Я споткнулся и едва не потерял равновесие. Писарь Цезаря был прав. В свое время я занял у него определенную сумму, чтобы отдать свой долг Кретосу. Я рассчитался с Авлом Гиртом золотыми монетами.

— Тебе повезло, друид! — воскликнул он со смехом. — Если бы у тебя не оказалось сейчас денег, то я сделал бы тебя своим рабом и заставил бы дописать седьмую книгу!

Галльская кампания, затянувшаяся на несколько лет, закончилась победой, которую Цезарь одержал под Алезией. Кельты перестали сражаться за свободу и покорились римским захватчикам. За спиной Цезаря было тридцать битв. Он захватил восемьсот селений и городов, убил миллион кельтов и продал в рабство миллион человек из разных племен.

Он прославил Рим. Он прославил себя. Галлия была в руинах, римляне разорили эти когда-то богатые земли. Каждый год кельты должны были платить дань, которая равнялась четырнадцати миллионам сестерциев. Больше Цезарь не смог выжать из разоренных его войсками земель. Война уничтожила все то, что создавалось долгие годы. Галлия была разорена. Цезарь же, наоборот, стал сказочно богат. Ему удалось награбить и выбросить на рынок столько золота, что в Риме цена на этот благородный металл упала на тридцать процентов. Как я уже упоминал, каждый год Галлия должна была платить дань в размере четырнадцати миллионов сестерциев, проконсул же отправил своему другу Цицерону шестьдесят миллионов, чтобы тот смог купить землю, необходимую для постройки форума Цезаря. Гай Юлий Цезарь раздавал подарки своим сторонникам и своим врагам. Не задумываясь, он давал деньги в долг каждому, кто обращался к нему с подобной просьбой, тратил огромные суммы на постройку храмов и разного рода зданий. Благодаря золоту, награбленному за время Галльской кампании, он мог себе это позволить.

X

Массилию, греческую торговую колонию на юге Галлии, можно было по праву назвать центром всего Средиземноморья. Именно оттуда купцы привозили все те товары, которые мы, кельты, всегда очень высоко ценили: римское вино, цветное стекло и металлические сосуды. В свою очередь жители Галлии продавали в Массилии не только соль, медь, янтарь, олово, меха, кожу, золото, смолу, деготь, смолистую древесину, воск, сыр и мед, но и те знаменитые ткани красного цвета, из-за которых галлам завидовала вся Римская республика. Вот почему — а еще по той причине, что на самом деле косу и деревянную бочку изобрели именно мы — римляне столь охотно распространяли слухи, будто мы меняем свои товары только на вино. Они завидовали нам и утверждали, что мы пьяницы, которые готовы обменять двух молодых здоровых рабов на амфору вина. Словно в Галлии нужно приложить огромные усилия, чтобы приобрести рабов! Но, к сожалению, еще не выросло такое растение, коренья или листья которого могли бы помочь уничтожить эти гнусные слухи, ведь все сказанное римлянами записывается и передается потомкам. Если же мы пытаемся что-нибудь возразить, то нас слышат только боги. Конечно, если они этого на самом деле хотят.

Мне было приятно ехать верхом рядом с Базилусом. Мы рассказывали друг другу обо всем, что нам довелось пережить за последние несколько лет. Когда все интересные истории заканчивались, мы начинали с самого начала, приукрашивая и дополняя новыми невероятными подробностями те байки, которые уже были рассказаны какое-то время назад. По вечерам мы усаживались возле костра, разведенного в лагере купцов, жарили рыбу и пили вино (по дороге из Алезии в Массилию было довольно трудно раздобыть козье молоко) и с удовольствием бранили Римскую республику. Мы с Базилусом поносили римлян не из зависти или злости. Нет, у нас, кельтов, особое отношение к жизни и смерти. Все происходящее мы считаем своего рода соревнованием. Для нас гораздо важнее лично присутствовать при определенных событиях, а не выжить. В римлянах нам больше всего не нравились презрение и надменность, с которыми они навязывали свою волю другим народам.

Когда мы в один прекрасный день увидели стены Массилии с многочисленными сторожевыми башнями, я находился на грани нервного срыва. Мысль о том, что я вот-вот опять увижу Ванду, лишила меня сна — за последние несколько ночей я почти не сомкнул глаз. Мы приближались к Массилии, а мой страх рос с каждым днем.

Я боялся, что окажусь в городе, о котором я мечтал с самого детства, а Ванда останется для меня такой же недостижимой, как и раньше. А вдруг Кретос продал ее? Я знал ее характер — она может быть довольно строптивой и упрямой и способна вывести из себя кого угодно. Более того, я не исключал возможности, что Ванда могла попытаться убить своего нового хозяина Кретоса. Купцы, вместе с которыми мы направлялись на юг, рассказывали, что законы и обычаи в Массилии довольно странные. Да, этот город был расположен на территории римской провинции Нарбонская Галлия. Но при этом Массилия оставалась полностью независимой! С того самого момента, как римляне взяли под свое покровительство этот торговый и культурный центр, метрополии, расположенной у Средиземного моря, стала принадлежать протянувшаяся вдоль берега территория от Никеи^[84] до Родана. Все племена, жившие на этих землях, должны были платить городу дань. Массилия же брала на себя обязательство поддерживать в надлежащем состоянии Виа Домициа^[85] и охранять Фоссэ Маринэ, боковой канал, отходящий от Родана. Расположенные вдоль канала земли сделали Массилию, жители которой якобы удобряли свои поля телами убитых при Аквах Секстиевых^[86] тевтонов, богатой и могущественной. Правители города были настолько уверены в своих силах, что могли позволить себе принимать собственные законы, казавшиеся зачастую довольно странными. Например, женщинам запрещалось употреблять вино, а любой, кто хотел покончить жизнь самоубийством, должен был получить на это соответствующее разрешение. Тем не менее Массилия была и остается для римлян одним из самых значительных культурных центров, пользующимся хорошей славой. Именно сюда многие богатые жители Рима отправляли своих отпрысков на обучение. Любой кельт считал Массилию центром мироздания; для нас название этого города было равнозначно словам «культура» и «знание». К Риму мы относились совсем по-другому. Да, не зря я с детства мечтал попасть в Массилию!

Этот город расположен на полуострове, к северу от старого, хорошо защищенного от ветров порта Лакидон, узкий вход в который, расположенный между скалами, можно довольно легко защитить. Почти вся сила Массилии заключалась в ее флоте. Внизу, у порта, огромные верфи возвышались рядом со зданиями, в которых размещались склады и конторы.

Первым делом мы спросили, как нам найти торговца вином Кретоса. Оказалось, что в Массилии его знают почти все. Кретос владел расположенными рядом с портом складами, забитыми железом, оловом и серебром. Однако его вилла располагалась за стенами акрополя, там, где жили самые влиятельные люди Массилии.

Я не хотел терять ни мгновения. С Базилусом мы обсудили все возможные варианты развития событий. Я хотел просто-напростовыкупить Ванду у Кретоса.

Если бы в этом возникла необходимость, я отдал бы ему все свое золото. Остановившись у одной из многочисленных закусочных, мы купили еду и напитки, чтобы немного подкрепиться. Здесь, в центре, было множество небольших трактиров, в которых продавали вино; пекарен, лавок с одеждой и гончарен. Все они были устроены одинаково — одна стена, которая должна была бы отделять помещение от улицы, отсутствовала, так что прохожие могли видеть все товары и беспрепятственно заходить внутрь, если у них возникало желание что-либо купить. Ближе к форуму располагались большие лавки с дорогими товарами: роскошной одеждой, мебелью, благовониями и книгами. Именно здесь мы и купили себе новую одежду. Сразу было видно, что не каждый может себе это позволить — даже работавшие в той лавке рабы поливали себя дорогими благовониями. Мы вымылись в источнике и надели нашу чистую новую одежду. Улыбаясь и отпуская шутки, мы поднимались вверх по ступеням, ведущим к акрополю. Мы с Базилусом чувствовали себя так, словно были римскими гражданами. Повсюду торопливо сновали или чинно прохаживались купцы, мелкие торговцы, богачи и бедняки. Кипевшая вокруг нас жизнь коренным образом отличалась от того хаоса, который обычно царил в любом более-менее большом кельтском оппидуме. Жители Массилии носили белые тоги, на женщинах были туники без рукавов, поверх которых они надевали римские столы с вышивкой. Некоторые набросили на плечи палии, несмотря на то что было довольно тепло. Мне в глаза сразу же бросились украшения, которые здесь носили почти все. Вернее, не сами украшения, а их количество — по-видимому, каждая массилианка старалась нацепить на себя как можно больше драгоценностей. Волосы некоторых женщин были выкрашены — они могли быть рыжего цвета или просто светлыми. Наверное, таким образом жительницы Массилии пытались придать себе сходство с женщинами варваров, живущими на севере. Мне показалось, что именно на этих женщин, волосы которых имели довольно необычный цвет, все проходящие мимо мужчины обращали особое внимание.

Мы присели на ступени между храмами Артемиды и Аполлона, чтобы еще раз обсудить план действий. Базилус, как обычно, рассказал мне о самых мрачных своих предположениях. Почему-то каждый раз, когда мы начинали обсуждать возможные варианты развития событий, моему другу приходила в голову очередная дурацкая идея, и он довольно убедительно рассказывал мне, что именно может помешать нам выкупить Ванду у Кретоса. Я чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Я пристально рассматривал каждую проходившую мимо нас рабыню, а их в Массилии было бесчисленное множество — в своих простых однотонных туниках они поднимались по лестнице или спускались вниз. Интересно, как сильно изменилась Ванда за это время?

Жилище Кретоса нельзя было назвать домом. Купец жил в огромной двухэтажной вилле, к которой примыкал такой обширный сад, что он скорее напоминал небольшой парк. Наверняка поддержанием порядка в нем занимались дюжины рабов, которые изо дня в день подрезали кусты, деревья и траву, потому что все растения, которые мне довелось увидеть, были изуродованы ножницами садовников.

Угловатые живые изгороди, круглые кустарники и подстриженные деревья образовывали узоры правильной геометрической формы, повсюду виднелись небольшие пруды, бассейны и фонтаны. Если честно, то глядя на этот сад — который многим жителям Массилии наверняка показался бы великолепным — я подумал, что он был творением рук какого-то сумасшедшего, поскольку я ни мгновения не сомневался, что боги вряд ли будут чувствовать себя комфортно внутри куста, подстриженного в виде конуса, и наверняка не смогут в нем жить! Я раз за разом задавал себе вопрос, зачем Кретос выставил статуи во дворе и в саду. Похоже, он решил окружить себя изображениями богов, в которых верил. Как человек мог додуматься до такого? Мне понравилась только мозаика, выполненная в греческом стиле, которая украшала широкий вход. Но на ней была изображена жестокая сцена — львы разрывали оленей. Идя через парк, мы с Базилусом на все лады поносили Кретоса, но, оказавшись непосредственно перед воротами, замолчали на полуслове. От неожиданности у меня перехватило дыхание.

У главных ворот, слева и справа от которых тянулась живая изгородь, подстриженная в виде колонн, нас встретил раб-аллоброг, который тут же поинтересовался целью нашего визита.

— Мы хотим поговорить с германской рабыней Вандой, — ответил я. Похоже, раб сильно удивился, услышав эти слова. Он попросил нас подождать и удалился, пообещав привести ее. «О боги! — подумал я. — Я в самом деле принесу вам в жертву несколько груженных товаром кораблей, если через несколько мгновений увижу Ванду!» В тот момент я решил, что мы с ней тут же должны бежать из Массилии. Но, насколько я знал, в этом городе вряд ли одобрили бы подобный поступок. В соответствии с законом я должен был выкупить Ванду, совершив официальную сделку. Я чуть не потерял рассудок, представив, что мне, возможно, придется обсуждать с Кретосом в присутствии Ванды сумму, которую я должен буду заплатить за ее свободу. А этот подлый купец наверняка заявит, хитро глядя на меня, что моих денег не хватит, чтобы ее купить!

— Я давно ждал тебя, Корисиос.

От страха я едва не потерял равновесие.

Прямо передо мной стоял Кретос. Он будто стал ниже ростом и гораздо толще — я помнил его другим. С невозмутимым выражением лица купец смотрел на меня своими покрасневшими от вина глазами.

— Не думал, что ты так сильно задержишься, но я знал, что однажды ты обязательно придешь.

Спокойствие и невозмутимость Кретоса несколько пугали меня, я видел в таком поведении угрозу. Затем он медленно подошел ко мне и обнял. Должен заметить, что при этом он вряд ли хотел выразить какие-либо чувства. Это были холодные объятия. Именно в тот момент я сильно пожалел о том, что не отправил Базилуса к Кретосу одного.

Купец пригласил нас пройти в его роскошную виллу. Тихо, стараясь не привлекать к себе внимание, за нами шел высокий крепкий раб, скорее всего иллириец. У него на поясе болтался изогнутый кинжал, похожий на те, которые носили возницы, управлявшие колесницами на аренах Рима. С его помощью они перерезают поводья, которые могут обвиться вокруг тела, если колесница поломается и лошади потянут атлета по песку. Кретос провел нас в атрий^[87] и предложил присесть. В большом зале с высокими потолками царила приятная прохлада. На стенах какой-то художник изобразил бои гладиаторов, состязания на колесницах и травлю животных. Те же мотивы были использованы и для мозаики на полу. Похоже, Кретос любил зрелища, устраиваемые римлянами. Наверняка, будучи гражданином Массилии, он часто ездил в Рим, чтобы посмотреть на игры, поскольку имел право присутствовать на них.

— Что же, — прошепелявил Кретос, взглянув на меня. Тем временем две нубийские рабыни принесли охлажденное в снегу греческое белое вино и галльский хлеб. — Чем я могу помочь тебе, Корисиос?

— Я приехал сюда, чтобы заключить с тобой сделку, — начал я несколько неуверенно, — ведь ты купец и деловой человек, Кретос.

Мне пришла в голову мысль напомнить ему о прошлом, о тех обещаниях, которые он давал дядюшке Кельтиллу. Но перед моим мысленным взором предстала всего лишь одна сцена из прошлого — униженный и оскорбленный Кретос рано утром, словно побитая собака, выходит из ворот военного лагеря римского легиона.

Кретос сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь. Хотя на самом деле он прекрасно знал, ради чего я приехал в Массилию и пришел к нему. Эта крыса нисколько не сомневалась в том, что после стольких лет разлуки с Вандой я не находил себе места, сидя здесь, в атрии. Ведь мне было известно, что Ванда где-то здесь, рядом, в одной из комнат этой роскошной виллы! Моя Ванда!

— Я приехал в Массилию, чтобы купить у тебя рабыню по имени Ванда, — наконец выдавил я из себя.

Кретос задумчиво кивнул и вытянул губы трубочкой. Разрази его гром! Ведь он мог хотя бы сказать мне, что Ванда жива, что с ней все в порядке и она действительно здесь, в принадлежащем ему доме. Но купец только кивнул, а затем потянулся к своему кубку с вином. Он окунул в него два пальца и сделал резкое движение кистью. Несколько капель вина взлетели вверх и упали на пол. Кретос за что-то благодарил богов. Я повторил этот ритуал и мысленно попросил всех богов, имена которых я знал, чтобы они помогли мне и не отвернулись в решающий момент.

— Ванда отличная рабыня. Она просто очаровательна…

Кретос широко улыбнулся. С каким удовольствием я вонзил бы нож в его жирное брюхо! Я заметил, что за эти годы у Кретоса выпало много зубов. Он задумчиво потер ладонью щеку, а затем пробормотал:

— Знаешь, я заплатил за ее образование кругленькую сумму.

Не выдержав напряжения, я развязал свой кожаный кошелек и выложил пять золотых монет на серебряный поднос, закрепленный на изящной железной подставке с тремя ножками.

— Нет, я не собираюсь продавать Ванду, — рассмеялся Кретос. — Я всего лишь хотел сказать тебе, как высоко я ценю способности и красоту этой германской рабыни. У нее великолепная крепкая грудь… Ты знал об этом, Корисиос?

Окончательно потеряв контроль над собой, я швырнул купцу свой кошелек, набитый золотыми монетами. Кошелек пролетел над столом, и тут Кретос, сделав быстрое движение правой рукой, поймал его.

— Тебе прекрасно известно, что я люблю Ванду! Я приехал сюда, чтобы купить ее у тебя. Ты можешь требовать от меня все, что хочешь. Можешь не сомневаться — ты это получишь! Говори начистоту и перестань играть со мной!

Лицо Кретоса помрачнело. Он швырнул кошелек с монетами назад со словами:

— У меня достаточно денег, Корисиос!

— Тогда возьми меня! — воскликнул Базилус и вскочил на ноги так резко, что иллирийский раб ринулся вперед, чтобы защитить своего хозяина.

— Перед тобой отважный воин, который может одержать победу в поединке с любым гладиатором! Я прославлю тебя! Я отлично езжу верхом и могу стать победителем состязаний в Риме. Послушай, Кретос, я принеру тебе не только деньги! Ты получишь нечто большее — я тебя прославлю!

Купец устало улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— У меня предостаточно таких рабов, как ты. Мне нужен друид, — сказал он. При этом Кретос смотрел в сторону, стараясь не встречаться взглядом со мной или с Базилусом. Он намеренно отвернулся от нас. Вдруг, по-прежнему не глядя на меня, купец ткнул указательным пальцем в мой лоб: — Я хочу, чтобы у меня на складах работал раб Корисиос!

Знаю, нужно все время учиться на собственных ошибках. Но не у всех и не всегда есть такая возможность. Похоже, мне приходилось иметь дело с теми же обстоятельствами, которые уже однажды заставили меня допустить оплошность.

Кретос засопел от удовольствия и гадко ухмыльнулся, оскалив те несколько зубов, которые у него еще не отобрали боги. Я всей душой надеялся, что бессмертные немедленно покарают его и эта жирная крыса рухнет замертво на пол. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Кретос дал своему иллирийскому рабу-телохранителю знак, и громила выбежал во внутренний дворик. Купец встал и велел нам следовать за ним.

Посередине я увидел выложенный светлым мрамором бассейн, в который с крыши стекала дождевая вода. По периметру двора тянулась колоннада. Весь двор был засажен ухоженным кустарником и цветами. За каждой третьей колонной виднелись ниши в стене, в которых стояли бронзовые статуи, изображавшие разных божеств.

И тут я увидел Ванду. Она была одета в светло-синюю тунику и шла прямо к нам! Выйдя из парка в окруженный колоннадой двор, она на несколько мгновений остановилась, словно у нее не осталось сил и она не могла сделать больше ни шагу. Ванда стала еще красивее, чем была раньше. Я знаю, это довольно избитая фраза, так в подобных ситуациях говорят все и всегда. Но Базилус тоже обратил внимание на то, как она похорошела. Взглянув на Ванду, вряд ли кто-нибудь сказал бы, что перед ним рабыня. На короткий миг меня охватило тревожное чувство: мне показалось, будто мы стали чужими друг другу — Ванда и я. Может быть, прошло слишком много времени с того момента, когда мы виделись последний раз? Возможно, за все эти ночи, которые мы провели друг без друга, ей удалось не только пересилить боль, терзавшую ее сердце, но и заставить себя забыть меня, забыть нашу любовь? Но в то же мгновение Ванда словно преобразилась — моя возлюбленная сбросила с себя покров гордости и надменности, которым она, очевидно, все это время защищала себя. Она побежала ко мне, как это сделала бы любая другая девушка, истосковавшаяся по своему возлюбленному. Я хотел броситься ей навстречу, но Базилус удержал меня на месте, схватив за руку, — он не хотел, чтобы я поскользнулся на мокром камне, которым был выложен двор, и рухнул в бассейн. Наконец я обнял Ванду. Никогда в жизни я не ощущал такого счастья, как в тот момент! Я страстно поцеловал свою возлюбленную, затем взял ее за плечи и немного отклонился назад, чтобы получше рассмотреть ее лицо. Ее глаза, улыбка, губы… Потом я опять крепко обнял Ванду, и мы прижались друг к другу, шепотом произнося имена друг друга. Тогда она еще ничего не знала. Затем Ванда взглянула через мое плечо на Кретоса, который стоял у меня за спиной.

— Спасибо! — воскликнула она, глядя на купца. — Спасибо тебе, Кретос!

Но, насколько я понял по голосу Кретоса, в его черством сердце не проснулось никаких чувств, когда он увидел нашу радостную встречу. Он вовсе не собирался менять свои планы относительно меня. Кретос лишь пробормотал в ответ Ванде, что ей следует благодарить меня, а не его. Именно в этот момент Ванда поняла: здесь что-то нечисто. Каким-то образом она догадалась, что я отдал свою жизнь за ее свободу.

Чтобы освободить любимую, мне пришлось пойти на отчаянный шаг — я решил стать рабом Кретоса. Не хочу описывать сцены, которые разыгрались во дворе виллы Кретоса после этого. При одном воспоминании о них у меня к горлу подступает комок и сжимается сердце. Почему боги допустили такую несправедливость? Мне и Ванде они позволили увидеть друг друга и пережить несколько счастливых мгновений лишь для того, чтобы дать нам понять, что вскоре мы должны будем расстаться вновь. Нас охватило отчаяние.

— А теперь исчезни, Ванда! — вдруг закричал Кретос. — Я велю позвать судью и свидетеля. Корисиос и я немедленно подпишем договор.

Ванда бросила на купца умоляющий взгляд, но тот воскликнул со злостью:

— Ты все еще моя рабыня и должна выполнять все мои приказы!

Судя по всему, Кретос действительно был довольно влиятельным человеком. Прошло всего лишь несколько часов, и в его столовую вошел толстый человек, по одежде которого сразу стало понятно, что он — судья. Его тога прикрывала такой огромный живот, что мы с Базилусом то и дело поглядывали в сторону нового гостя Кретоса, потому что не могли поверить своим глазам. Казалось, чрево судьи имело просто нечеловеческие размеры. На вид судье можно было дать лет сорок. Будучи сыном аллоброга, он, как и все «новые», кичился своим статусом гражданина Массилии гораздо больше, чем люди, чьи предки с незапамятных времен жили в этом городе. Вместе с судьей явились два его помощника, которые, словно статуи, стояли у входа в триклиний — роскошно обставленную просторную столовую с шестью обеденными ложами. Стены украшали изображения обнаженных мужчин и женщин.

Судья поприветствовал Кретоса как старого друга — похоже, он был частым гостем в доме купца — и тут же назвал имя какой-то рабыни, спросив у хозяина дома, сможет ли он сегодня побыть с ней наедине. На что купец ответил:

— Я уже велел приготовить синюю комнату. Ты сможешь развлечься с красавицей немного позже, как только мы закончим все наши дела.

— Тогда рассказывай, зачем ты меня позвал, Кретос.

Судья разлегся на подушках одного из лож и взял виноград с подноса, который рабыня поставила на стол. Мне же было не до угощения — вряд ли кто-нибудь мог бы думать о еде в подобный момент. Я тоже опустился на ложе, хотя обычно я с большим удовольствием сижу за столом. Базилус пытался вести себя так, словно он и в самом деле был моим рабом. Он стоял у меня за спиной. Кретос развалился на ложе, стоявшем напротив меня, и, показав на меня пальцем, ухмыльнулся:

— Вот этот молодой человек по своей собственной воле решил стать моим рабом, чтобы обменять свою свободу на свободу германской рабыни Ванды.

Услышанное развеселило судью, и он поинтересовался у меня:

— Ты в самом деле хочешь стать рабом, галл?

В общем-то, я не особо удивился, услышав, как этот новый массилианец назвал меня галлом, а не кельтом. Судья, явившийся в дом Кретоса, был живым примером умелого обращения римлян с жителями земель, захваченных их войсками. Сохранив за собой все привилегии и занимая руководящие должности, представители местной знати забыли о своих корнях и стали ярыми защитниками нового порядка, настоящими патриотами Рима. Большинство народов, которые когда-либо вели захватническую политику, так и не смогли усвоить эту простую истину, а потому потеряли покоренные ими территории и колонии.

Я надеялся, что мне удастся встретиться взглядом с гостем Кретоса, ведь я оставался кельтом и не собирался сдаваться без боя. Может быть, получится переубедить купца?

— Да, судья, все верно. Конечно, я бы с удовольствием заплатил Кретосу золотом за его рабыню, но он настаивает на том, чтобы я сам стал его рабом.

— Ах вот как! А я-то думал, что ты деловой человек, Кретос! — рассмеялся судья и взглянул на своего друга. Всем своим видом аллоброг показывал, что происходящее его забавляет.

Купец не сдержался и перешел на крик:

— Выезжая рано утром на паршивом муле за ворота военного лагеря римлян, я поклялся себе, что однажды этот друид будет работать на меня и корпеть над бумагами в моей конторе! Проезжая по Галлии, я раз за разом повторял эту клятву. Я столько лет ждал этого момента!

— Дело твое, — сказал судья и шумно втянул носом воздух, вдыхая аромат жареного мяса со специями, исходивший от блюд, принесенных рабынями на серебряных подносах. — Скажи, хочешь ли ты, чтобы галл имел возможность выкупить себя и вновь стать свободным?

— Да, — ответил Кретос, — но только в том случае, если я получу за него сумму, в пятнадцать раз превышающую ту, которую могут запросить за раба-галла, умеющего читать и писать.

Аллоброг скорчил гримасу, давая понять купцу, что он считает эти условия слишком суровыми.

— Должно быть, этот галл умеет делать нечто такое, что другим не под силу! — послышался у меня за спиной зычный голос. Обернувшись, я увидел высокого мужчину крепкого телосложения, который стоял у входа в столовую между двух ликторов, пришедших вместе с судьей. Незнакомец был одет в тунику с короткими рукавами, края которой украшала замысловатая вышивка. Любой скульптор, взглянувший на его огромные, смазанные маслом бицепсы и широкие плечи, наверняка тут же схватился бы за резец.

По комплекции этого человека сразу можно было определить, что он атлет, регулярно тренирующий свое тело, а не бедняк, выполняющий изо дня в день тяжелую работу. Красная накидка тоже говорила в пользу моего предположения — так обычно в Риме одевались возницы, участвовавшие в состязаниях колесниц. На ногах у незнакомца были высокие кожаные сапоги. Ремень с серебряной пряжкой, к которому крепились ножны с мечом, перетягивал тунику на талии, подчеркивая отличное телосложение. Гладиус висел слева, как у римских офицеров, имевших высокое звание.

— Милон! — радостно воскликнул Кретос и поднял свой кубок. — Присаживайся к столу и угощайся!

Милон расстегнул золотую пряжку в виде массивного полумесяца, стягивавшую на груди края его накидки, и небрежно сбросил ее с плеч. Накидка полетела вниз, но откуда-то появившийся раб успел вовремя подхватить ее — она даже краем не коснулась пола. Новый гость сделал театральный жест, разведя руки в стороны. Бросив на него беглый взгляд, я сразу понял, что этот человек наслаждается жизнью и готов, совершенно не задумываясь, с головой окунуться в очередную авантюру.

— Я слышал, — начал Милон, — что моему другу Кретосу нужен свидетель. Неужели ты задумал очередное злодейство?

Милон сразу понравился мне. У него был открытый доброжелательный взгляд. Было заметно: он всегда говорит то, что думает.

— Сомневаюсь, что убийца, бежавший из Рима, может выступать в роли свидетеля в Массилии, — съязвил судья.

Я насторожился. Милон убийца? Почему-то последняя фраза аллоброга рассердила меня.

— Массилия предоставила мне убежище, — ухмыльнулся Милон и слегка поклонился Кретосу. Тот с самодовольным видом перевел взгляд на судью, а затем посмотрел на меня. По всей видимости, купцу доставил удовольствие тот факт, что его благодарили за оказанную услугу в присутствии других. — А если я имею право находиться в городе, значит, я могу быть свидетелем. В конце концов, никто не лишал меня права называться гражданином Рима!

— Хорошо, я не собираюсь с вами спорить. Если так хочет Кретос, ты будешь свидетелем. — Судья тут же затолкал в рот внушительный кусок мяса, прожевал его и запил вином. — Но я предупреждаю тебя, Милон! Если ты не перестанешь набирать в Массилии гладиаторов, то городской совет велит вышвырнуть тебя за ворота.

Милон рассмеялся.

— Вы должны радоваться, что я пытаюсь внести хоть какое-то разнообразие в сонную жизнь этого городишка! В Риме я устроил великолепное зрелище! Еще ни одно частное лицо не устраивало таких роскошных игр на свои деньги. Дай мне немного времени! Когда я устрою игры в Массилии, все побережье будет у моих ног!

— Неужели ты Анний Милон? — с удивлением спросил я.

— Да, собственной персоной. Я вижу, ты удивлен?

— Еще бы! Я работал в канцелярии Цезаря во время Галльской кампании и был одним из тех писарей, которым выпала честь писать первые шесть книг о Галльской войне. Конечно же, через мои руки проходила вся корреспонденция из Рима.

Похоже, Милон был польщен.

— Значит, обо мне говорили даже в далекой Галлии?

— Конечно! Насколько мне известно, в январе ты убил на Виа Аппиа Клодия — человека, которого все называли верным псом Цезаря.

Милон кивнул.

— Если бы я убил самого Цезаря, то Помпей устроил бы в мою честь празднования, которые длились бы по крайней мере пятьсот дней. Но я думаю, что, лишив жизни Клодия, я и так заслужил благодарность многих жителей Рима.

— Я хочу стать возницей и выступать на арене в Риме! — вмешался в наш разговор Базилус.

Судья даже не взглянул на него. Кретос поморщился и, посмотрев на меня, спросил:

— Он в самом деле твой раб?

— Нет! — воскликнул я и бросил недовольный взгляд на Базилуса. — Я был бы тебе очень признателен, если бы ты наконец понял это, Базилус! Через час я стану рабом! Ты слышишь меня? Может быть, ты хочешь быть рабом раба?

Мой друг промолчал. Я обратился к Милону, надеясь, что он хоть как-то сможет мне помочь:

— Кретос не хочет продавать мне рабыню, которая раньше принадлежала мне. Он утверждает, что готов отпустить ее только в том случае, если я сам стану его рабом.

Я решил использовать свой последний шанс. Вдруг Милон все же сможет уговорить Кретоса продать мне Ванду?

— Что такого особенного в этой германской рабыне? — поинтересовался гость Кретоса. — Может быть, она великолепно шьет или может приготовить еду, от которой не отказались бы сами боги?

— Я люблю ее! — не выдержал я. — И Кретосу об этом известно!

От злости толстое лицо купца покраснело.

— Друид, ты сидишь за моим столом не для того, чтобы настраивать против меня гостей, согласившихся прийти в мой дом! Милон явился сюда, чтобы стать свидетелем, а не защищать тебя!

— Друид? — удивился Милон. — Может быть, ты умеешь предсказывать будущее?

— Да, — спокойно заявил я, стараясь говорить таким тоном, чтобы мой голос показался всем присутствующим зловещим. — Я часто предсказывал Цезарю, что ждет его в Галлии, а также не раз предвидел события, которые впоследствии на самом деле произошли в Риме.

В столовой воцарилась тишина. Кретос и его гости молчали. Лицо Милона тоже стало серьезным. Он повернулся к купцу и задал ему вопрос:

— Может быть, ты продашь мне эту германскую рабыню?

— Ты же по уши в долгах! — съязвил Кретос.

— С чего ты взял?! — возмутился Милон. — Может быть, ты не знаешь, какие долги были у Цезаря? Не забывай, Кретос, что я — зять самого диктатора Суллы! Я могу брать в долг, сколько мне заблагорассудится! Впрочем, так же, как и любой гражданин, который оплачивает игры, подобные тем, которые устроил я! Запомни, Кретос, у меня нет долгов. А если бы и были — это никого не касается. Кроме того, каждый должен считать честью возможность дать мне деньги в долг! Стоит мне только отправить к Помпею гонца, и через несколько недель в ваш порт прибудут корабли, груженные золотом.

Похоже, Милон не на шутку рассердился, услышав замечание Кретоса относительно его долгов. Купец два раза хлопнул в ладоши. Полуобнаженные нубийские рабыни вошли в столовую и начали танцевать под звуки флейты вокруг лож, на которых мы расположились. Вокруг бедер у них были повязаны широкие пояса из шкуры леопарда, к которым были прикреплены отполированные до блеска небольшие железные пластины, позвякивавшие при каждом движении. Грудь рабынь прикрывали только сшитые из белого шелка туники без рукавов и с глубоким вырезом. Они были настолько короткими, что даже не закрывали живот. На запястья рабыни надели браслеты, которые тоже тихо позвякивали. Но мне это представление не доставило никакого удовольствия. Я мог думать только о том, что ожидало меня в ближайшем будущем. Каждый раз, когда я замечал тень раба, проходившего через соседний зал, меня охватывала дрожь. Больше всего в те мгновения я хотел увидеть Ванду. Но я прекрасно понимал, что с моей стороны было бы довольно глупо надеяться на это. Наверняка Кретос сделал все возможное, чтобы я не увидел ее до тех пор, пока не подпишу договор с ним.

Рабыни приносили одно кушанье за другим, но я не мог смотреть ни на еду, ни на великолепное вино, ни на танцовщиц, которые соблазнительно вращали бедрами всего лишь в нескольких шагах от меня. Судья взял в руку страусовое перо, пощекотал им небо и глотку, а затем вырвал все, чем уже успел набить свой желудок, в чашу, которую перед ним держал один из рабов Кретоса. После этого аллоброг прополоскал рот вином, выплюнул его и продолжил пожирать изысканные блюда.

Наконец Кретос решил, что пора перейти к делу.

— Друзья, — начал он, — в этом договоре должно быть записано, что друид Корисиос по собственной воле соглашается стать моим рабом и я буду иметь право распоряжаться им как своей собственностью. В тот момент, когда он поставит свою подпись на этом документе, германская рабыня Ванда станет свободной. После выполнения условий сделки ни одна из сторон не будет иметь перед противоположной стороной никаких финансовых обязательств.

Судья кивнул головой и снова спросил:

— Хочешь ли ты дать друиду возможность выкупить себя из рабства по истечении определенного срока?

— Да, он сможет вновь стать свободным, если я получу за него четыреста тысяч сестерциев. Но в соответствии с договором он будет иметь право выкупить себя не раньше чем через семь лет!

Милон помрачнел, от его веселости не осталось и следа. Он растерянно взглянул на Кретоса, который, по-видимому, старался не встречаться взглядом со своим гостем. Купец посмотрел на меня и холодно заметил:

— Можешь принять мое предложение, а можешь отклонить его. Решать тебе.

— Я бы на твоем месте отказался, мой друг, — сказал Милон. При этом его лицо исказила гримаса, которая должна была выражать сочувствие. — Знаешь что, друид, даже если бы эта германская рабыня была лучшей возницей во всей Римской республике, ей пришлось бы одержать победу в двенадцати состязаниях, чтобы собрать такую огромную сумму!

— Корисиос, я сделаю это! — вновь вмешался в разговор Базилус, стоявший у меня за спиной. Он просто не мог молчать и начал упрашивать Милона помочь ему стать возницей. — Я сражался против Цезаря под Бибракте и защищал Алезию, я был лучшим всадником во всем нашем племени… — Базилус запнулся, но через несколько мгновений продолжил: — На севере Галлии я выиграл все соревнования между возницами колесниц…

Если честно, то мой друг несколько преувеличивал. С каких это пор на севере Галлии проводились подобные состязания? Милон, улыбаясь, слушал Базилуса.

— Если потребуется, я могу сражаться на арене как гладиатор, чтобы собрать нужную сумму!

В ответ на эти слова Милон покачал головой и воскликнул:

— Должно быть, в вашем царстве мертвых в самом деле хорошо, раз вы хотите как можно быстрее попасть туда!

Вдруг Кретос заорал как сумасшедший и вскочил со своего ложа. Не переставая выкрикивать проклятия и держась за щеку, купец вышел из триклиния, ругая повара на чем свет стоит. Он так орал, что его голос наверняка слышали во всех комнатах огромной виллы. Должно быть, Кретос сломал зуб обо что-то очень твердое, случайно попавшее в еду. Обстановка больше не располагала к беседе, и все замолчали. Гости тоже хотели как можно быстрее перейти к делу. Судья вымыл руки в чаше, поднесенной ему одним из рабов, и велел позвать своего писца. Милон согласился принять Базилуса в свою школу и начать тренировать его. Он понимал, что Ванда не может находиться без присмотра, поэтому позволил ей остаться вместе с Базилусом.

Через некоторое время в столовую вошел Кретос и предложил всем присутствующим пройти в библиотеку.

Стены этого помещения украшала огромная карта мира, на которую были нанесены все известные мне страны, расположенные вокруг Средиземного моря. На ней были даже некоторые части Африки и небольшие острова по другую сторону Геркулесовых столбов! Но, к сожалению, я пришел туда не для того, чтобы рассматривать очертания лесов на востоке, восхищаться Северным морем или Британскими островами. Я вошел в комнату, стены которой украшала карта мира, чтобы решить свою судьбу.

Я подписал договор, составленный в трех экземплярах. В моей голове проносились тысячи самых разных мыслей. Пока что у меня еще была возможность бросить все и покинуть Массилию свободным человеком. Но я поставил свою подпись на всех трех копиях. Когда я подписал последний экземпляр, Кретос едва заметно кивнул головой, словно благодаря богов за то, что я оказался таким глупцом.

— Корисиос, — тихо сказал он. — Эта ночь будет принадлежать тебе и Ванде, но завтра, когда солнце поднимется над горизонтом и осветит виноградные лозы на склонах холмов, ты станешь моим рабом. И останешься им до самой смерти.

Штукатурка, которой украсили потолок, была смешана с мраморной пылью и красной краской. По углам потолок был покрашен в тот оттенок синего, который у меня ассоциировался с Египтом, — такой цвет получается, если медь смешать с песком. Почему-то в тот момент я обращал внимание именно на такие мелочи. Я лежал на спине, обняв Ванду. Она положила голову мне на плечо. Глядя в потолок, я думал о том, что завтра утром вновь потеряю свою возлюбленную, и на этот раз навсегда. Прижавшись друг к другу, мы лежали на огромной кровати. И молчали. Казалось, что мы с Вандой боимся сказать хотя бы слово. Ведь любое, даже ничего не значащее предложение наверняка останется в нашей памяти, а затем, через какое-то время, каждый из нас может неправильно истолковать услышанное в эту последнюю ночь.

Поэтому я, лежа на спине, разглядывал этот проклятый потолок и пытался понять, как именно наносили штукатурку — ее могли сразу смешать с краской или покрасить уже оштукатуренный потолок. Я очень хотел сказать Ванде, как сильно я ее люблю. Но от этого ей и мне наверняка стало бы только хуже. Я закрыл глаза. Эта ночь останется в нашей памяти как последнее воспоминание друг о друге. Ванда зарыдала. Наконец, вытерев слезы, она села на краю кровати и взглянула на меня.

— Корисиос, — сказала Ванда. Ее губы дрожали. — Я хочу от тебя ребенка. Пусть он родится свободным человеком. Мой любимый друид, когда наш ребенок появится на свет, частичка тебя всегда будет рядом со мной. И она будет свободной.

Незадолго до рассвета я наконец понял, почему Кретос решил позволить мне провести эту последнюю ночь с Вандой. Он надеялся, что утром мне будет еще труднее расставаться со своей возлюбленной. Кретос хотел разбить мне сердце. Я должен был запомнить эту ночь на всю оставшуюся жизнь. Сидя на балконе рядом с Вандой, я смотрел на солнце, поднимавшееся над горизонтом. Его первые лучи уже окрасили мозаику на полу в красноватый цвет. Нет, я не плакал. Ненависть к Кретосу придавала мне силы. Я надеялся, что именно благодаря этому чувству я смогу вынести любые испытания. Но в то же время я радовался, хоть и прекрасно понимал: мой новый хозяин способен в любой момент уничтожить меня. Я радовался потому, что Кретос больше не мог навредить Ванде. Ей и нашему ребенку, который должен был родиться через девять месяцев.

Услышав приближающиеся к двери шаги, мы обнялись в последний раз.

— Мы с тобой обязательно увидимся вновь, — прошептала Ванда.

— Неужели ты обрела дар ясновидения? — спросил я грустно.

— Корисиос, что бы ни случилось, мы с тобой непременно будем вместе, — сказала она уверенно. Ванда взяла мою руку и прижала ладонь к своему животу. — Я всем буду говорить, что он — сын друида Корисиоса. Кельта из племени рауриков.

— А если у тебя родится девочка? — я не смог сдержать улыбку.

— Нет, Корисиос. Когда мы с тобой увидимся, ты поймешь, что я не ошиблась!

Ванда отвернулась и отошла в сторону. Она не хотела, чтобы Кретос наслаждался и потирал от удовольствия руки, видя, как трудно нам расставаться друг с другом. Когда вооруженные рабы купца открыли дверь, Ванда стояла на балконе. Они окружили меня, а затем в спальню вошел Кретос. Не сказав ни слова, он бросил на пол к моим ногам коричневую тунику.

Всего лишь через несколько часов я сидел вместе с другими рабами на грохочущей телеге, запряженной волами. Я не мог поверить, что все это происходит со мной на самом деле. Наконец я оказался в Массилии. Я сидел за столом вместе с влиятельнейшими жителями города и ел великолепные блюда. Но раньше, мечтая об этих мгновениях, я почему-то не замечал, что на самом деле был рабом, а не хозяином роскошной виллы. Рабом Кретоса. Мне кажется, что так жестоко с человеком могут поступить только боги.

Мой хозяин решил, что я должен жить и работать в порту. Кретос сделал меня ответственным за ведение всей документации. Я должен был улаживать проблемы с таможней, оформлять самые разнообразные бумаги, готовить отправку и обеспечивать быструю разгрузку, а также вести учет всех товаров, которые каждый день поставлялись на склад или продавались.

Я спал в огромном сыром помещении вместе с несколькими дюжинами рабов-грузчиков. Там стоял отвратительный запах рыбы, мочи и гнили. Когда начинался дождь, вода просачивалась сквозь дырявую крышу и капала на наши вонючие покрывала, при помощи которых мы пытались хоть как-то спастись от холода. Многие — в основном те, кто довольно долго работал на складах Кретоса в порту — страдали от сильного кашля. Рабы постоянно болели, ежемесячно несколько человек умирали. Каждый день я надеялся получить хоть какую-то весточку от Ванды или от Базилуса. Но постепенно у меня создавалось такое впечатление, будто мы находились на разных берегах Средиземного моря — они не приходили навестить меня и даже не передали ни одного письма. Я начал обвинять во всех своих несчастьях богов. Почему все эти испытания выпали на мою долю? За что бессмертные боги помогли Кретосу стать богатым и уважаемым купцом, одним из самых влиятельных жителей Массилии? Почему они так жестоко распорядились моей судьбой и сделали меня рабом этой жирной крысы?

Каждый день я тщательно записывал все доходы и расходы. Состояние Кретоса росло буквально на моих глазах. Оно могло увеличиться в несколько раз всего лишь за одну ночь! Это делало мое существование невыносимым. С каждым днем я все отчетливее осознавал, какую огромную ошибку совершил, приняв решение пойти против Кретоса. Впрочем, что значит «против него»? На самом деле я боролся за свободу Ванды. Германской рабыни. Почему я остался глух к словам дядюшки Кельтилла? Ведь он не раз предупреждал меня, что германские рабыни могут с легкостью обвести своего хозяина вокруг пальца и со временем заставить его выполнять все свои желания. Скорее всего, она жила вместе с Базилусом в доме, принадлежащем Милону. Теперь Ванда была вольноотпущенницей. Я даже думал о том, что Милон может удочерить ее и сделать гражданкой Рима! Возможно, Ванда отправится в Рим, выйдет там замуж за какого-нибудь толстосума и родит ему целую когорту маленьких патрициев?! А я буду до конца своих дней гнить в этом зловонном складе, кишащем крысами!

Как-то утром я спросил у надсмотрщика, следившего за рабами, можно ли мне завести собаку. Хотя бы собаку. Тот покачал головой и ответил:

— Кретос дал мне указание не делать тебе никаких поблажек.

Я не стал настаивать и спорить с ним. Ведь надсмотрщик сам был рабом и не имел права принимать самостоятельные решения.

Однажды дождливым днем я наблюдал за грузчиками, которые спускались и поднимались по трапам, перенося товары на один из кораблей Кретоса. Они почти закончили свою работу, когда я узнал от капитана, что он должен принять на борт пассажиров, которые немного опаздывали.

Я заметил их издалека — мужчину крепкого телосложения и молодую женщину. Оба были одеты в накидки из коричневой шерстяной ткани с большими капюшонами, закрывавшими лица. Я сразу же обратил внимание на то, что они стараются не смотреть в мою сторону. Лишь на несколько мгновений я встретился взглядом с женщиной. Она натянула капюшон на лицо и туго завязала его под подбородком. Это была Ванда. Проходя мимо меня, она тихо прошептала мое имя. Она попыталась сказать что-то еще, но не смогла — я услышал только рыдания. Мне показалось, что она с испугом посмотрела на своего спутника. Базилус! Тогда, в доме Кретоса, он заявил, что хочет отправиться в Рим и участвовать в состязаниях. Мой друг решил стать знаменитым возницей, чтобы однажды вернуться в Массилию и выкупить меня из рабства.

— Через семь лет, — пробормотал я. Насколько мне было известно, среди грузчиков не было ни одного, кто протянул бы в таких ужасных условиях хотя бы десять лет. Я так много хотел сказать Ванде! Но я так и не решился произнести ни слова. Все это время я надеялся получить хоть какую-то весточку от Базилуса и Ванды. Почему же они вели себя так странно, когда я наконец-то увидел их? Может быть, между ними что-то произошло?

На мою спину обрушился удар кнута, и мои ноги подкосились. Я рухнул на землю. Базилус сделал один прыжок и, оказавшись прямо перед надсмотрщиком, ударил его кулаком в лицо и сбил с ног. Я прошептал Базилусу, что будет лучше, если он вместе с Вандой немедленно поднимется на корабль, потому что теперь в любое мгновение могли появиться стражники, следившие за порядком в порту. С трудом поднявшись на ноги, я похромал к бараку. Я боялся вызвать гнев надсмотрщика, поэтому уселся за свой стол и начал делать копии сопроводительных документов для груза. Это продолжалось до самого утра следующего дня. Если бы у меня была бочка пшеничного пива, то жизнь наверняка показалась бы мне не такой мрачной, но вечером мне, как и всем рабам, дали лишь кувшин отвратительно пахнувшей воды. На самом деле предполагалось, что это будет разбавленное вино, но его разбавляли так сильно, что оно по вкусу больше напоминало помои. Став рабом Кретоса, я должен был не только терпеть издевательства и жить в ужасных условиях, но и переносить все это, будучи совершенно трезвым.

Но я бы с удовольствием отдал бочку отменного вина — если бы она у меня была — за разрешение иметь собаку. Я очень скучал по Люсии, потому что давным-давно понял: гораздо легче переносить удары судьбы, если рядом с тобой есть такой верный друг, каким была для меня она. Сам не знаю, почему я пришел к такому выводу, ведь собаки не могут говорить, значит, никогда не произнесут слов, которые подбодрили бы хозяина. Они не зарабатывают деньги и не дают полезные советы. Просто собака всегда рядом. Может быть, именно поэтому люди так любят их? За то, что они преданы нам? Той ночью я осознал, что остался совершенно один. Даже боги отвернулись от меня.

Однажды Кретос велел надсмотрщику привести меня на его виллу. Я ни мгновения не сомневался в том, что купец придумал какую-то очередную подлость. Но мне было все равно, я уже успел смириться со своей участью. Если честно, я уже уверился в том, что только смерть сможет избавить меня от страданий. Я с радостью думал о том моменте, когда вновь увижусь с дядюшкой Кельтиллом. Может быть, моя смерть заставит Кретоса выйти из себя, ведь он рассчитывал, что сможет издеваться надо мной в течение семи лет!

— От тебя воняет! — прошипел Кретос, когда стражники ввели меня в его рабочий кабинет. Купец сидел за своим столом, опершись подбородком на левую руку, перед ним возвышалась целая гора папирусовых свитков.

— Неужели ты еще не заметил, что все твои рабы воняют? — холодно ответил я.

— Ты хочешь, чтобы я велел высечь тебя?! — вскипел Кретос, но в тот же момент громко закричал, его лицо исказилось от боли. Иллирийский телохранитель тут же вбежал в комнату. Нетерпеливо взмахнув рукой, хозяин дал рабу понять, что тому лучше немедленно исчезнуть. Только сейчас, взглянув повнимательнее на лицо Кретоса, я заметил, что его левая щека сильно распухла.

— Помнишь, ты приготовил какой-то отвар с мерзким вкусом, когда мы возвращались из Кенаба…

Я промолчал. Если честно, то у меня не было ни малейшего желания вспоминать, из чего именно я приготовил зелье, успокоившее зубную боль моего нынешнего хозяина. Более того, я не хотел разговаривать с этим подлецом. Мне было все равно. Никакими угрозами он не заставил бы меня тогда приготовить для него лекарство. Он мог приказать высечь меня, мог велеть казнить. Если-уж на то пошло, то пусть лучше казнят.

— Я тебя спросил, можешь ли ты вспомнить, как ты приготовил тот отвар! — возмущенно проговорил Кретос.

— Перед тобой стоит кельтский друид, — спокойно ответил я, не обращая никакого внимания на перекошенное от гнева лицо моего хозяина, — которому приходится жить в какой-то крысиной норе. Если ты хочешь получить совет от друида, то должен обращаться с ним именно так, как надлежит обращаться с человеком, обладающим такими знаниями, которыми обладает он. Если же ты хочешь, чтобы друид помог тебе, тотебе следовало бы попросить его о помощи.

Кретос на несколько мгновений потерял дар речи. Такого ответа он от меня наверняка не ожидал. Он тут же взглянул на дверь, ведущую в его кабинет, словно его реакция и дальнейшие действия зависели от того, стал ли кто-нибудь свидетелем разыгравшейся здесь сцены. Я тоже обернулся, но никого не увидел. Тогда я взглянул Кретосу прямо в глаза и нагло ухмыльнулся. Признаюсь — в тот момент я действительно хотел спровоцировать его. Я подумал, что вот-вот должна была решиться моя судьба — победа или смерть! Именно так всегда действовал Цезарь.

— Ты что, спятил? — тихо прошипел Кретос. — По-моему, ты не совсем понимаешь, в каком положении ты оказался. Я могу сделать с тобой все что угодно! Одно мое слово — и тебя казнят!

— Я не боюсь смерти, Кретос! Потому что я — кельт. А вот ты боишься даже боли!

— Избавь меня от этих мучений! — воскликнул Кретос со злостью. — Когда у меня перестанут болеть зубы, мы сможем с тобой спокойно обо всем поговорить!

— Нет, Кретос, вели своим стражникам отвести меня туда, где я жил все это время — в вонючую крысиную нору.

— Говори, чего ты от меня добиваешься! — прошипел в ответ купец.

— Мне от тебя ничего не нужно. Но если ты хочешь, чтобы тебе помог друид, то ты должен обращаться с ним как с друидом, — спокойно повторил я.

— Недалеко от Массилии, на побережье находится принадлежащий мне виноградник… Я бы мог… Думаю, что мне пригодился бы такой управляющий, как ты. Я не совсем доволен нынешним управляющим — он тоже умен, но, к сожалению, слишком мало думает о том, как преумножить мое состояние. Его больше интересуют молоденькие рабыни!

— Что же, Кретос, можешь спокойно подумать. Я не стану тебя торопить. Когда примешь решение, можешь позвать меня и сообщить мне о нем, — сказал я с таким видом, словно слова купца вовсе меня не заинтересовали, и направился к выходу.

— Раб! — заорал Кретос что было мочи. — Я только что предложил тебе должность управляющего на моем винограднике! Если для тебя и этого недостаточно, то я немедленно позову стражу и велю тебя…

— Дальше можешь не говорить, Кретос, — прервал его я и снова ухмыльнулся. — Не стоит произносить вслух угрозы, которые ты не собираешься привести в исполнение. Я помогу тебе избавиться от зубной боли, но запомни: если завтра же я не стану новым управляющим твоего виноградника на побережье, я больше никогда в жизни не буду тебе помогать!

— Хватит тратить время на болтовню, раб! Лучше поторопись!

— Мне нужно отправиться в священные леса наших богов, Кретос. Только там я могу сорвать целебные травы. Но, прежде чем войти туда, где обитают боги, я должен очистить свое тело.

По лицу купца я понял, что в тот момент он хотел броситься на меня и задушить собственными руками. Но очередной приступ боли заставил его отказаться от своего намерения. Он позвал телохранителя и велел ему выполнить все мои пожелания — провести в ванную комнату и дать чистую одежду. Затем телохранитель должен был отправиться вместе со мной в лес.

— Если он попытается бежать — убей его, — добавил Кретос, — но ни в коем случае не мешай ему заниматься своим делом!

Конечно же, я не стал особо торопиться, ведь я уже не мог вспомнить, когда последний раз лежал в ванне! Я с удовольствием залез в огромную деревянную кадку, которую рабы наполнили теплой водой. Затем появились две нубийские рабыни, которые натерли мое тело приятно пахнущими маслами. Они то и дело начинали тихо смеяться, а когда я вышел из ванной, позволили мне насладиться их телами.

Иллирийский телохранитель Кретоса отправился со мной в лес. Я велел ему ждать меня на опушке и начал продираться через подлесок. Бедолага не знал, что ему делать — идти следом за мной, чтобы не дать мне сбежать, или выполнить мой приказ и остаться на месте. Но я говорил с ним так, как хозяин обычно говорит со своим рабом, поэтому телохранитель купца не посмел меня ослушаться. Я в очередной раз удивился тому, насколько эффективной могла оказаться такая на первый взгляд простая манера обращения с людьми. Всего лишь придав своему голосу правильную интонацию, я, хромой калека, смог заставить подчиниться своей воле огромного сильного раба.

Итак, совершенно один я поковылял в лес. В моих ушах еще звучал веселый смех нубийских красавиц. Наконец-то, впервые за все это время я смог принять ванну и надеть чистую одежду. Для меня это было настоящим наслаждением!

Я довольно быстро нашел все необходимые мне растения. Все, чему я научился раньше, глубоко врезалось в мою память. Даже в это время года мне удалось найти вербену — наверняка такое доброе знамение послали мне сами боги. Увидев это растение, я так обрадовался, что совершенно забыл о кочках и торчащих из земли корнях и чуть не упал, зацепившись ногой за какую-то корягу. Вербена оказывает на тело человека очень сильное воздействие. Во время поездки в Генаву Веруклетий много рассказывал мне о свойствах этого растения. Вербена настолько сильна, что сделала своими рабами многих друидов. Мне также удалось найти селагинеллу. Прежде чем сорвать ее правой рукой, я снял обувь. Только если селагинелла сорвана с соблюдением всех правил, она сохраняет свои целебные силы. Если друид срывает ее левой рукой, это значит, что он приобщается к тайнам царства теней… Вдруг, прислушавшись к своему внутреннему голосу, я выбросил листья, сорванные правой рукой, и отделил от стебля еще несколько листочков. На этот раз я сделал это большим и указательным пальцами левой руки…

Прежде чем выпить приготовленный мною отвар, Кретос велел своим иллирийским головорезам убить меня, если он умрет от этого мерзкого зелья. Услышав слова купца, я с трудом сдержал смех. Ведь я в самом деле хотел стать управляющим виноградником, принадлежавшим Кретосу.

Огромный земельный надел купца, на котором росли виноградные лозы, действительно располагался у самого побережья. Чтобы добраться до него, нам пришлось довольно долго ехать вдоль берега.

Здесь с моря всегда дует свежий ветер, а большая часть дней в году солнечные — такой климат любому придется по вкусу. Земля тут плодородная, поэтому Кретосу наверняка позавидовал бы любой винодел. Усадьба купца располагалась в низине, окруженной со всех сторон холмами с виноградниками. Сложенные из красноватого кирпича стены, окружавшие виллу хозяина, дом управляющего, бараки, в которых жили рабы, погреба и склад показались мне бесконечно длинными.

Уже наступила осень. Некоторые рабы собирали виноград и привозили его в усадьбу, другие давили из него сок в огромном каменном чане.

Перемены пришлись мне по вкусу. Было гораздо приятнее жить здесь, чем проводить целые дни в кишащем крысами вонючем порту. Здесь не было больных рабов — все жили в нормальных условиях и хорошо питались. В общем-то, любой, кто жил в усадьбе Кретоса, был вполне доволен жизнью. Купец не захотел увольнять своего управляющего. Насколько я понял, обвинения Кретоса в том, что управляющий только и делает, что развлекается с молодыми рабынями, не вполне соответствовали действительности. Однако купец предложил мне стать правой рукой и главным помощником раба, отвечавшего за его виноградник, чтобы я смог как следует ознакомиться со всеми тонкостями ведения дел.

Кретос собрал всех, кто работал на его усадьбе, произнес речь, в которой похвалил своего управляющего, и заявил под конец, что тот благодаря своей самоотверженной работе заслужил право передать часть обязанностей помощнику, то есть мне. Впредь я должен был отвечать за все финансовые и административные дела, чтобы управляющий смог посвящать больше времени практической стороне дела. Может быть, мне показалось, но многие улыбнулись, а некоторые даже тихо рассмеялись, услышав эти слова.

В год консульства Марка Клавдия Марцелла я узнал от одного торговца, что в Риме можно купить все семь книг Цезаря, посвященных Галльской войне. По его словам, каждый, кто прочитал хотя бы одну из них, не мог скрыть своего восхищения. Или почти каждый. Катон объявил Галльскую войну оконченной и решил, что настало время распустить войско, одержавшее столько славных побед. Некоторые требовали лишить Цезаря занимаемой им должности и начать расследование тех его противозаконных действий, которые он совершил еще до начала Галльской кампании. Те же, кто не получил возможности нажиться на победах Цезаря в Галлии, требовали выяснить, какие именно правонарушения имели место во время военных действий на территории, ранее принадлежавшей кельтским племенам. Из всего услышанного я сделал следующие выводы: враги Цезаря хотели лишить его войска и неприкосновенности, а затем привлечь к суду. Кто-то опасался Гая Юлия Цезаря и намеревался сделать все возможное, чтобы уничтожить его. За те годы, что я провел в канцелярии Цезаря, я успел неплохо узнать его, поэтому прекрасно понимал, что он ни за что не сдастся без боя. Наверняка Цезарь в очередной раз решит преступить закон, чтобы избежать заслуженного наказания за все те нарушения, которые он совершил в прошлом. Он ни за что не даст своим врагам возможности судить его, даже если результатом противостояния станет крушение Римской республики.

Весной следующего года Кретоса вновь начали мучить невыносимые зубные боли. Он велел привезти меня на его виллу в Массилии. Я приготовил отвар, который помог купцу на некоторое время утолить боль. Осмотрев его зуб более внимательно, я пришел к выводу, что в десне, скорее всего, образовался гнойный мешок.

Я знал, что от таких гнойников люди нередко умирали, поэтому дал купцу двойную порцию отвара, а затем раскаленным на огне скальпелем вырезал гнойный мешок. Через несколько дней благодаря правильному лечению и тщательному уходу Кретос наконец почувствовал себя лучше. Прошло почти две недели, прежде чем он перестал жаловаться на недомогание. На самом деле все это время я всего лишь поил его отваром, который заглушал боль, и дожидался, когда зуб полностью омертвеет. При этом мне было все равно, что случится с Кретосом. Он мог лишиться зуба, а мог лишиться жизни. Одиночество и невзгоды заставили меня изменить свое отношение к жизни, к окружающим людям и к самому себе. Мое сердце стало черствым, я обозлился на весь мир. Не было ни одной ночи, когда бы я не видел во сне тот торговый корабль, который снялся с якоря в порту Массилии и отправился вдоль побережья к Остии. Даже днем, зажмурив глаза, я иногда вижу то затянутое серыми облаками небо и слышу, как капли дождя разбиваются о волны.

Всего лишь через несколько дней после того, как я вернулся в усадьбу, расположенную рядом с виноградниками, Кретос прислал гонца, который сообщил мне, что я должен немедленно прибыть на виллу в Массилии. Я тут же выехал из имения купца и оказался в городе только рано утром. Войдя в столовую дома Кретоса, я застал его за столом. Он развалился на одном из лож и как раз приступил к завтраку — на столе лежал свежеиспеченный хлеб, сыры нескольких сортов и копченые колбасы. Взглянув на меня, Кретос спокойно продолжил трапезу и даже не подумал пригласить меня к столу.

— Корисиос, с того самого момента, как ты начал вести финансовые дела моего виноградника, это имение стало приносить гораздо больше доходов. Я сравнил прибыль этого года с прибылью, полученной в каждом месяце прошлого года. Открой секрет, благодаря чему нам удалось увеличить доходы?

— Тебе следовало бы спросить, благодаря кому они увеличились, — заметил я и ухмыльнулся, взглянув Кретосу в глаза. — Благодаря мне. На самом деле ты зарабатываешь столько же, сколько и год назад, просто эти доходы никто от тебя не скрывает. Если вольноотпущенник хочет вина, то ему приходится платить за этот напиток!

Купец усмехнулся и попросил меня приготовить для него зелье.

— У тебя опять болят зубы? — поинтересовался я.

— Нет, Корисиос, но мне хотелось бы, чтобы ты все же приготовил для меня этот божественный отвар.

Если честно, то мне стало немного не по себе, когда я услышал эти слова. Особенно оттого, что Кретос назвал зелье божественным. Тем не менее я решил, что будет глупо отказать купцу.

— Ты подаришь мне свободу, если я выполню твою просьбу? — спросил я без обиняков. Кретос как раз откусил кусочек вареного яйца.

Медленно подняв голову, он взглянул на меня и покачал головой. Затем купец начал рассказывать, какие мысли роились в его голове, когда он выезжал за ворота военного лагеря римлян, сидя на паршивом муле. Он помнил, какой суровой выдалась та зима и что ему пришлось пережить по пути в Массилию. Только одна-единственная мысль помогла ему выжить, придавая сил и заставляя бороться. То была мысль о мести!

— Я хочу увидеть Ванду! — заявил я требовательным тоном. Кретос швырнул в меня надкушенным яйцом и заорал:

— Паршивый раб! Как ты смеешь так разговаривать со мной? Разве я разрешил тебе сказать хотя бы слово?! Если я хочу, чтобы ты приготовил отвар, то ты должен заткнуться и выполнить мое приказание!

Я исполнил желание Кретоса и приготовил для него зелье. Но в отвар я добавил еще больше тех трав, которые затуманивают рассудок человека. Они бросают тень на действительность и помогают человеческому сознанию увидеть то, что обычно скрыто от нашего взора. Эти видения освещены тысячей солнц, они наполняют сердце радостью и помогают приблизиться к богам. Каждый, кто хоть раз попробовал такой напиток, будет все чаще внимать зову бессмертных, требующих выпить новый кубок отвара. Именно эти растения помогают увидеть будущее и часто делают друидов своими рабами, потому что видения, навеянные сваренным из них зельем, всегда намного приятнее и красочнее, чем действительность. Я приготовил для Кретоса отвар и вернулся на виноградник.

На следующий день купец в сопровождении рабов и слуг прибыл в свое загородное имение. Если честно, я этому совсем не удивился. Кретос уволил старого управляющего и передал мне все те полномочия, которыми раньше был наделен он. Затем купец велел приготовить для себя комнаты, поскольку он собирался задержаться в имении. Ближе к вечеру Кретос попросил меня приготовить для него еще порцию отвара, которым я лечил его зубную боль. Он уже придумал новое название для этого зелья и говорил о нем только как о «слезах богов». Я решил заставить его заплатить за напиток, который пришелся ему по вкусу, так как, если я и впредь буду делать для него все бесплатно, вряд ли мне удастся собрать достаточную сумму, необходимую, чтобы купить свободу. Разъярившись, Кретос швырнул к моим ногам серебряный денарий. Несмотря на то что я оставался его рабом, купец, очевидно, думал, будто я должен быть по отношению к нему таким же щедрым и великодушным, как вольноотпущенник, получивший свободу исключительно благодаря его милости!

Большую часть дня Кретос обычно проводил в многочисленных садах, которые были отделены высокой белой стеной от виноградников и от двора, на котором располагались все здания имения. Каждый день, незадолго до заката, купец звал меня к себе, чтобы побеседовать. Я заметил, что он почти ничего не ел и очень мало двигался. Кретос перестал следить за собой — никто не стриг ему бороду и не расчесывал волосы. Все чаще он заводил со мной разговор о вещах, которые раньше были ему совершенно чужды.

— Как ты думаешь, друид, могут ли божественные светила каким-либо образом влиять на судьбу человека?

— Я не знаю, Кретос. Наверное, если завтра ты вдруг решишь подарить мне свободу, то это будет решение, принятое только тобой, а не какими-то небесными светилами.

Купец усмехнулся. Изменились не только его привычки, он начал иначе обращаться со своими рабами. От прежней жестокости не осталось и следа, Кретос стал мягче и добрее. Частенько он заговаривал со мной. Целыми днями он лежал в одном из своих садов и слушал звуки флейты, на которой играла молодая греческая рабыня. Купец полюбил музыку. Со временем он настолько пристрастился к «слезам богов», что начинал свой день с кубка этого приготовленного мною напитка. Затем Кретос отправлялся в сад, где слушал арфу, лежа в тени деревьев. Иногда он приказывал нескольким игравшим на флейтах рабам подняться на борт его корабля и выходил в море, где, совершив странную церемонию, выпивал очередной кубок отвара. Однажды ночью купец велел позвать меня в его спальню и рассказал, что он чувствует присутствие бессмертных богов. Насколько я понял из его несвязного признания, все земное казалось теперь Кретосу скучным и бесцветным.

— Скажи, друид, что заставляет человека всю свою жизнь проводить в погоне за сестерциями и больше ни о чем не думать?

Я сделал вид, будто такое недостойное занятие тоже кажется мне очень странным, хотя на самом деле такое заявление из уст человека, который должен был заплатить за свою свободу четыреста тысяч сестерциев, могло прозвучать только как наглая ложь. Не знаю, что за мысли пришли в голову Кретосу, но он вдруг обнял меня и сказал:

— Корисиос, давай забудем прежние недоразумения и вновь станем друзьями!

— Конечно, Кретос, — с готовностью согласился я. — Именно так нам и следует поступить. Я же с удовольствием буду служить тебе до конца своих дней. Но не как раб, а как свободный человек.

Купец промолчал. Может быть, он боялся, что потеряет меня, как только я обрету свободу. На следующий же день я увеличил цену на свой отвар в десять раз. Услышав эту новость, Кретос рассвирепел. Он схватил яблоко и швырнул в мою сторону, но оно упало на пол в нескольких шагах от меня. От приготовленного мною зелья глаза купца смотрели в разные стороны, координация движений была сильно нарушена. Не знаю, понимал ли Кретос в те дни, что с ним происходит на самом деле… Подняв яблоко, я бросил его прямо в вазу с фруктами. После этого я вновь повторил свое требование и добавил, глядя прямо в глаза Кретосу:

— Я — деловой человек, который не собирается упускать возможности заработать. Знаешь, Кретос, этому я научился в Генаве у одного купца, который утверждал, будто он считает себя другом моего дядюшки Кельтилла.

Весной следующего года мы узнали от торговцев и купцов, что Цезарь все еще не распустил свое войско. Положение становилось опасным, ситуация накалялась. Рим или Цезарь? Через некоторое время нам сообщили ошеломляющую новость: Цезарь перешел со своими легионами через Рубикон. Таким образом он окончательно поставил себя вне закона. Ни один полководец не имел права переходить со своей армией через эту реку, поскольку такие действия воспринимались как угроза столице. Этот факт говорит сам за себя: римляне не доверяли своим полководцам. Как обычно, Гай Юлий Цезарь решил все поставить на кон. Смерть или победа. Рим встал на сторону Помпея. Началась гражданская война.

Мы же жили в Массилии, и нас эти волнения не затронули. Как бы там ни было, большинство жителей этого города верили в победу Помпея, недаром правители Массилии в течение нескольких последних лет столь охотно предоставляли убежище врагам Цезаря. Я зарабатывал неплохие деньги, продавая зелье Кретосу, и продолжал добросовестно вести все его дела. За это время я успел наладить хорошие отношения с помощниками бывшего управляющего, которые теперь стали моими помощниками, а также с простыми рабочими и рабами. Их общество было приятно мне. По вечерам мы долго беседовали на самые разные темы, а затем ложились спать. Иногда одна из рабынь оставалась на ночь у меня. Но, если честно, я не переставал мечтать о том, что однажды смогу управлять всем, находясь на вилле Кретоса и сидя в комнате, стены которой украшала карта Средиземного моря. Наверняка в Массилии было не так уж много людей, которые могли позволить себе выложить кругленькую сумму за подобное произведение искусства.

Кретос менялся буквально на глазах. Он не хотел даже слышать о разного рода сделках, — все решения принимал я. Если возникала необходимость поговорить с ним, то всегда нужно было очень тщательно выбирать удобный момент, когда его разум ненадолго прояснялся. Кретос жил в мире своих непонятных для меня и совершенно бессмысленных фантазий. Однажды ночью он велел одному из своих рабов разбудить меня и привести в его спальню. Кретосу нездоровилось. Увидев меня, купец впал в неистовство и начал сыпать проклятиями, утверждая, будто я шарлатан, который пытается продать ему за огромные деньги зелье, которое перестало на него действовать. Кретос требовал, чтобы я приготовил ему более крепкий отвар.

У меня было отвратительное настроение, потому что в ту ночь мне снилась Ванда. Недолго думая, я взял с небольшого столика чашу с водой и протянул ее Кретосу со словами:

— Однажды я пообещал стать твоим слугой, Кретос. Но только в том случае, если я буду свободным человеком, а не рабом. Я не хочу, чтобы меня принуждали к чему бы то ни было! В следующий раз ты должен будешь заплатить другую цену — я требую четыреста тысяч сестерциев и свободу!

Кретос сделал глоток из чаши и тут же выплюнул жидкость на пол.

— Да это же вода! Ты жалкий шарлатан и лжец!

Купец рассвирепел и стал угрожать, что велит высечь меня.

— Что же ты не прикажешь сразу казнить меня, Кретос? — с издевкой спросил я. — Мы, кельты, не боимся смерти. Но ты, Кретос, наверняка с ужасом думаешь о том, как изменится твоя жизнь, когда меня не будет рядом! Что же, так решили боги, и мы, смертные, вряд ли сможем что-либо изменить!

Купец рассвирепел еще сильнее. Он кричал и проклинал меня, а затем велел мне не появляться ему на глаза и добавил, что утром он велит собрать всех рабов, чтобы они видели, как меня будут пороть. Но как только рассвело, Кретос приказал одному из рабов вновь позвать меня. Он плакал и дрожал всем телом, на лбу выступили крупные капли холодного пота. Его бил озноб. Купец едва слышно прошептал, что ему срочно нужен отвар.

— Я знаю, Кретос! Ты ощутил близость божественного солнца! Без него твое тело не сможет согреться. Запомни: я единственный друид на земле, способный помочь тебе. Но если ты желаешь, чтобы я помог тебе избавиться от этих мучений, ты должен сделать меня свободным человеком! Если же ты непременно хочешь, чтобы я оставался рабом, то ты должен сам стать моим рабом, Кретос! Ты получишь отвар только в обмен на мою свободу!

— Ты свободен, — прошептал Кретос. — Только прошу тебя, не бросай меня в беде! Мне нужно тепло божественного солнца!

Я тут же отправил гонца, чтобы тот договорился с судьей и Милоном о встрече, которая должна была состояться на следующий день в доме купца. Я уже давно привык вести дела в усадьбе по своему усмотрению. Должен заметить, что благодаря мне состояние Кретоса только увеличивалось. Хоть я и был рабом, все, кто работал на винограднике и в имении купца, давно считали меня хозяином земельного надела и зданий.

Вдруг Кретос понял, что он начинает терять контроль над происходящим. Его не покидало чувство страха и неуверенности. Наверняка он осознавал, что я хочу обвести его вокруг пальца. Но купец ничего не смог с собой поделать, когда я перестал варить для него зелье. Я попросил составить договор, в котором значилось бы, что Кретос не только дарит мне свободу, но и соглашается разрешить мне принимать участие во всех его делах. Мы должны были стать равноправными партнерами, которые имели бы право унаследовать долю друг друга в случае смерти одного из нас. Купец заявил, что для него такие условия неприемлемы. Я, мол, требую от него слишком много.

— Можешь думать об условиях договора все, что хочешь, — сказал я ему. — Но ты должен его подписать.

— А ты сильно изменился, — прошептал купец. — Я помню тебя еще маленьким мальчиком, когда ты…

— Кретос, я стал деловым человеком, который зарабатывает деньги! Этому я научился у тебя. Свою подпись ты должен поставить вот здесь.

Купец колебался. Он понимал, что, подписав договор, он окончательно потеряет контроль над ситуацией. Но Кретос вот уже больше шести часов не пил зелья и тварь, пожиравшая его изнутри, вновь проснулась. Он дрожал всем телом, словно ребенок, у которого был сильный жар. Купец рассеянно поглядывал по сторонам, его движения казались мне очень неуверенными. Словно умирающий зверь, он, спотыкаясь на каждом шагу, ходил по своему саду и проклинал тот день, когда он по воле богов впервые заехал в деревню рауриков, в которой жил я. Через некоторое время Кретос наконец вернулся в дом и подписал все документы. Затем я протянул купцу кубок с отваром и велел одной из рабынь привести хозяина в порядок — постричь волосы и бороду, а затем причесать. Рабы выкупали купца и одели его в чистую одежду.

Когда в усадьбу прибыли Милон и судья, Кретос был совершенно спокоен, его лицо выражало умиротворение. Он говорил о свете и познании. Купец не уставал повторять, что он совершил огромную ошибку, позволив золоту и серебру ослепить себя, и рассказал своим гостям, что хочет посвятить остаток своей жизни служению богам и искусству.

С этого самого дня Кретос все чаще стал уходить в свой воображаемый идеальный мир. Одурманенный священными грибами и отваром из сильнодействующих трав, он мог дни и ночи напролет лежать на огромной кровати в своей спальне — купец прислушивался к каким-то звукам и голосам.

Вместо себя я назначил управляющим смышленого иберийского раба, а сам перебрался на виллу Кретоса в Массилии. Конечно, приятно вести дела большого имения и виноградника, но я хотел руководить целой империей! Два раза в день я отправлял в усадьбу рабов, которые доставляли Кретосу очередную порцию божественного зелья. С гонцами Милона я передавал в Рим письмо за письмом. Я хотел, чтобы Ванда и Базилус узнали наконец, что я стал свободным. Но проходил месяц за месяцем, настала зима, а я так и не получил ни одной весточки ни от Ванды, ни от своего лучшего друга.

Долгими вечерами я чертил карты. Карты Галлии. Я нанес на папирус очертания Ренуса и поставил квадратик там, где раньше находилась наша деревушка. Днем я пытался разобраться в документах, хранившихся в канцелярии Кретоса. Просматривая свитки папируса и пергамента, я находил интересные торговые договора и письма из далеких стран.

Однажды ночью мне не спалось, и я решил спуститься в огромные подвалы под виллой, туда, где Кретос хранил бочки с вином. Я обратил внимание на деревянный ящик, стоявший в одной из ниш. Открыв крышку, я обнаружил в нем красное шелковое полотнище — вексиллу десятого легиона. Это была вексилла Нигера Фабия, которого подло убили в лагере купцов под Генавой! Если шелковое знамя, которое я никогда не спутал бы ни с каким другим, оказалось в Массилии, то это могло означать только одно: моего друга Нигера Фабия убил купец Кретос!

Даже регулярно выпивая все увеличивавшиеся порции божественного отвара, Кретос мог прожить довольно долго, ведь он очень хорошо питался, а слуги и рабы тщательно заботились о нем. Купец умер днем, выйдя на корабле в море вместе с дюжиной рабынь, игравших для него на флейтах. Как всегда, после странной церемонии он осушил кубок зелья и на этот раз попал вместо мира своих красочных фантазий в царство теней. Его спутницы давно привыкли к тому, что купец, выпив «слезы богов», неподвижно лежал на подушках, закрыв глаза. Лишь через несколько часов, когда корабль пристал к берегу, рабы, укладывая на носилки своего хозяина, поняли, что его тело давно стало холодным. Купец умер тихо, без мучений. В отличие от друида Фумига, который перешел в царство теней, содрогаясь всем телом и пуская изо рта пену, Кретос просто уснул, потому что, постепенно увеличивая количество выпитого зелья и силу его действия, я медленно усыплял его тело, подготавливая к спокойному переходу из мира живых в царство теней.

После смерти Кретоса о нем рыдали только плакальщицы, которым я щедро заплатил.

Либитинарий позаботился о том, чтобы тело купца выглядело как следует, и забальзамировал его. Он прекрасно выполнил свою работу — даже через семь дней после смерти Кретос выглядел так, словно он умер только что, но гораздо важнее был тот факт, что от его тела по вилле не начало распространяться зловоние. Я вложил в руку купца золотую монету. Шелковая вексилла римского легиона лежала у него на груди, хотя я с огромным удовольствием затолкал бы ее в пасть этому подлецу. Нубийские рабыни усыпали тело своего господина листвой, а затем украсили венками и ветвями кипариса ворота, ведущие во двор виллы. Я отправил в город гонцов, которые должны были возвестить о смерти Кретоса. Более того, один из них поскакал даже в Рим! Он должен был сообщить всем деловым партнерам и друзьям купца, что Кретос умер и все его дела будет отныне вести кельтский друид Корисиос. Всех их я приглашал на поминальную трапезу.

— Korisios heredem esse jubeo, — торжественно произнес чиновник, объявив тем самым всем собравшимся, что я являюсь единственным законным наследником купца Кретоса. Документы, которые умерший оставил в храме, подтверждали его последнюю волю. Завещание купца зачитали в присутствии семи свидетелей, среди которых был и Милон. В Массилии никто не делал тайны из своего завещания. Чаще всего о содержании этого документа знали все упомянутые в нем лица еще до смерти человека, который отдавал распоряжения относительно того, как следует разделить его имущество, когда он отправится в царство теней. Для некоторых это была последняя возможность выместить на ком-нибудь свою злобу и отомстить. Но Кретос ограничился лишь тем, что назвал меня своим единственным законным наследником и оставил по бочке вина всем своим друзьям, которых он перечислил поименно. Кроме того, он дал четкие распоряжения относительно размеров и внешнего вида могильной плиты — Кретос хотел, чтобы на ней был изображен купец, плывущий вниз по течению реки.

Опытный диссигнатор провел похоронную процессию от самых ворот виллы Кретоса, а затем произнес трогательную речь о хорошем человеке, который не зря прожил жизнь и скопил такое огромное богатство. Размер состояния имел тогда большое значение — некоторые даже требовали в своем завещании, чтобы на надгробном камне высекли цифры, отображающие количество денег, заработанных ими за всю жизнь. Траурное шествие возглавляли музыканты, игравшие на флейтах и трубах. Они исполняли душераздирающие печальные мелодии. Если бы Кретос мог наблюдать за всем этим, он наверняка был бы доволен. Но я решил устроить своему врагу роскошные похороны не ради него. Наследнику купца необходимо показать всем, что он не привык мелочиться. Глядя на роскошную траурную процессию, каждый должен был сделать для себя вывод и понять: я стал достойным преемником Кретоса. Похороны прошли с размахом. Я нанял не только плакальщиц, но и актеров, которые пели печальные песни об умершем и рыдали так громко, что любой посторонний наблюдатель мог принять их за убитых горем родственников купца. Думаю, что большинство людей, которые участвовали в похоронной процессии, были тронуты представлением, устроенным наемными актерами, гораздо больше, чем смертью этой крысы. Рабы Кретоса несли таблички с текстом, кратко описывавшим жизненный путь умершего. Четыре иллирийских телохранителя везли украшенную цветами повозку, на которой лежало тело усопшего. Сразу за ней шли женщины с распущенными волосами, которые рыдали и ритмично ударяли себя в грудь, и мужчины в темных туниках, а также все те зеваки и бездельники, которые запрудили улицы, тащась следом за похоронной процессией, потому что знали — умер кто-то очень богатый, а это значит, что после похорон должна состояться поминальная трапеза.

Перед началом поминального обеда я поприветствовал гостей и, убедившись, что всем хватает еды и напитков, удалился. Я не желал слушать лицемерные речи гостей, в которых те наверняка стали бы расхваливать достоинства Кретоса. Кроме того, я торопился. Велев погрузить на ослов еду, с несколькими вооруженными рабами я отправился в порт, туда, где в вонючих складах жили работавшие грузчиками рабы. В момент триумфа я не забыл о тех, кому повезло меньше всего. Во время Галльской войны римляне захватили множество пленных, которых легионеры продавали работорговцам. Наводнив рабами не только Рим, но и Массилию, Цезарь уничтожил рынок, который формировался в течение многих лет. Цены упали до небывалого уровня. Теперь хозяину было гораздо выгоднее держать рабов в скотских условиях и кормить их отвратительной едой, а затем, когда через пару лет они умрут от истощения и болезней, купить новых дешевых рабов. Поэтому Кретос и не строил для своих рабов приличных бараков. Но если ты сам когда-то был рабом, то смотришь на все происходящее по-другому.

Я велел раздать еду голодным рабам и сообщил им, что за зданиями складов для них построят новые хорошие бараки и им не придется больше спать в вонючих сырых помещениях, кишащих крысами. Кретос так запугал этих людей, что они боялись открыто выражать свою радость. Лишь некоторые из них отважились улыбнуться и сказать несколько слов тем, кто стоял рядом с ними. Хотя всего лишь год назад я был одним из них — жил здесь вместе с ними и сам был рабом, — сейчас некоторые начинали дрожать от страха, когда я смотрел на них, ведь теперь я стал наследником Кретоса и из жалкого писаря, которого они знали, превратился в их господина.

Сцены, которые мне довелось наблюдать в портовых складах, расстроили меня. Я поскакал на пристань, туда, где я последний раз видел Ванду, поднимавшуюся на борт корабля. Остановив лошадь, я долго смотрел в темноту и прислушивался к шуму прибоя. Волны ритмично ударялись о причал. Я чувствовал себя одиноким и думал, что боги вновь отвернулись от меня. Что дурного я им сделал? Может быть, они завидовали тому, что мои мечты наконец-то исполнились, а все предсказания друидов оказались ложными? Возможно, бессмертные разгневались на меня за то, что я слишком часто думал, будто добился всего сам, без их помощи? Но ведь это была не вся правда — я до сих пор чувствовал себя несчастным и одиноким! Больше всего на свете я хотел быть с Вандой. Неужели боги не понимали, насколько я беспомощен без их поддержки? Наверняка мое самое заветное желание могли исполнить только бессмертные боги…

По крайней мере, я ни мгновения не сомневался в том, что Меркурий, бог торговли, благоволил ко мне. Он встал на мою сторону. Только Меркурий был в силах исполнить те мечты, которые не давали мне покоя, когда я, будучи мальчишкой, сидел под дубом в нашей деревушке. Я стал одним из самых богатых купцов в Массилии! Но тем не менее я не мог сказать, что это сделало меня хоть немного счастливее. Да, возможно, я просил богов не о том, о чем на самом деле следовало бы их просить. Но откуда мне было знать, что любовь — это самое сильное чувство?

В тот момент я мечтал только о Ванде и надеялся, что ее любовь ко мне не угасла. Если честно, то я готов был принести в жертву богам все те богатства, которые достались мне в наследство от Кретоса, если бы они согласились вернуть мне мою возлюбленную! Я мысленно несколько раз пообещал им принести такую жертву, поскольку знал, что Меркурий охотно заключает подобного рода сделки. Более того, я думаю, что бессмертных очень позабавил бы тот факт, что они помогли господину стать рабом своей бывшей рабыни. Но я с готовностью согласился бы стать посмешищем в глазах богов. Пусть они, живущие там, наверху, сколько угодно потешаются надо мной и над моими несчастьями! Самое главное, чтобы взамен они согласились дать мне возможность провести остаток дней с моей возлюбленной, с Вандой!

Я вновь и вновь, до боли в глазах всматривался в темноту, надеясь увидеть огни приближающегося корабля, хотя сам прекрасно знал, что корабли очень редко прибывают в порт ночью.

Мои рабы начали волноваться и с опаской оглядываться по сторонам. Они боялись. По стуку копыт я понял, что к нам приближается отряд всадников. Это был Милон со своими телохранителями. Он ловко спрыгнул с лошади на землю и приказал своим воинам внимательно следить за всем, что происходит вокруг. Отдав это распоряжение, он подошел ко мне и оперся рукой о поручни, тянувшиеся вдоль причала..

— Мы повсюду искали тебя, Корисиос! — воскликнул Милон. — Поторопись, тебя хотят увидеть твои гости. Они ждут на вилле.

— Мои гости? — переспросил я с усмешкой. — Мне до них нет никакого дела. Пусть набивают себе животы, пьют вино и идут домой!

— Почему-то мне кажется, что ты ропщешь на богов, друид!

— Боги! — прошипел я и со злостью взглянул на черное небо. — Разве не мы сами кузнецы своего счастья?^[88]

Милон громко рассмеялся.

— Будь осторожнее, Корисиос! Я бы не советовал тебе испытывать терпение бессмертных! А теперь не упрямься, садись на лошадь и мчись во весь опор. В столовой твоей роскошной виллы нубийские рабыни уже накрывают стол! На серебряных подносах они расставляют жареную рыбу и кувшины с отменным белым вином, привезенным из Афин!

Я удивленно взглянул на Милона.

— Нубийские рабыни подают жареную рыбу? — спросил я таким тоном, словно отказывался верить услышанному. Именно эту картину я всегда видел ночью в своих снах, а также среди бела дня, когда мечтал о том, как будет выглядеть мой дом в Массилии: нубийские рабыни подают жареную рыбу и белое вино в великолепной столовой на принадлежащей мне вилле! Я почувствовал, что от волнения все мои мускулы напряглись до предела.

— Да, — рассмеялся Милон, — представь себе, в такой поздний час к тебе явились гости.

— Мне кажется, что Кретос был знаком со всеми жителями Массилии.

— Это не друзья старого пройдохи, — сказал мой собеседник и загадочно улыбнулся. Он подал знак, и часть его телохранителей отправились вперед, чтобы проверить дорогу, ведущую к принадлежащей мне вилле. Я вопросительно взглянул на Милона. Если гости не были друзьями Кретоса, то кто еще мог явиться в мой дом?

— Это путники, которые сообщили мне, что Лабиэн предал Цезаря и переметнулся на сторону Помпея.

Тогда я подумал: «Какое мне дело до этого Юлия?»

— Цезарь направляется в Испанию! — продолжил Милон.

— Может быть, ты хочешь сказать, что скоро он может стать одним из моих гостей? — спросил я с насмешкой.

— Я ни мгновения не сомневаюсь в том, что Цезарь не отказался бы развлечься с твоими нубийскими красавицами. Но если он и явится в Массилию, то для того, чтобы захватить городскую казну и флот. Корисиос, вкуснейшая жареная рыба, приготовленная твоими поварами, вряд ли заинтересует Юлия.

— Значит, Луций Афраний и Марк Петреус в самом деле уже собрали в Испании пять легионов, которые готовы выступить против Цезаря?

— Да! — ответил Милон, даже не пытаясь скрыть свою радость. — Именно поэтому войска Цезаря направляются в Массилию. Он хочет прикрыть свой тыл. Но можешь мне поверить: его ожидает большая неожиданность! Всего лишь через несколько дней сюда прибудет новый проконсул провинции Нарбонская Галлия и приведет в порт Массилии семь боевых кораблей.

— Домиций Агенобарб? — спросил я, не веря своим ушам.

— Именно он, — подтвердил Милон и натянул поводья. — Жители Массилии хотят передать ему командование обороной города!

— Вот так новости! — весело воскликнул я и сжал пятками бока своей лошади. Всадники Милона скакали впереди и по бокам, а мои рабы следили за тем, чтобы нас никто не атаковал сзади. Мы оба — я и Милон — прекрасно понимали, что ночью нужно быть особенно бдительными в темных переулках портового квартала Массилии. Смерть могла поджидать за любым углом.

— Откуда же прибыли эти путники? — спросил я Милона.

— Из Рима, — ответил он и добавил: — Один из них даже привез для меня копию речи, которую Цицерон произнес в сенате, чтобы оправдать меня и доказать, что я не виновен в убийстве Клодия. Я вполне согласен с теми, кто утверждает, будто Цицерон готов пойти на все ради того, чтобы его имя вошло в историю. Если разобраться, тот факт, что я убил Клодия, верного цепного пса Цезаря, вряд ли кто-то отважится назвать незначительным. Если бы не это убийство, в Риме не воцарилась бы анархия, а значит, Помпею не позволили бы стать диктатором. Теперь же диктатор Помпей может наконец прекратить бесчинства Цезаря.

— Скажи, Милон, а для меня нет письма? — спросил я с таким видом, словно вести из Рима не имели для меня никакого значения.

Тот удивленно взглянул на меня и сказал:

— Вместе с путниками в Массилию прибыли тридцать гладиаторов. Я завербовал их в Риме полгода назад. Знаешь, Корисиос, — мечтательно продолжил Милон, — когда я устрою на Марсовом поле Массилии первые в истории этого города гладиаторские бои и состязания на колесницах, то весь Рим будет завидовать массилианцам и кусать локти, ведь это римляне заставили меня просить правителей Массилии об убежище.

Погрузившись в свои мысли, я почти не слушал своего спутника. Вдруг на губах Милона появилась хитрая ухмылка.

— Может быть, среди возниц, которые будут управлять колесницами, окажется один кельт?! — воскликнул я, почти перейдя на крик.

Милон улыбнулся и кивнул.

— То есть ты хочешь сказать, что вместе с этими путниками в Массилию прибыл болтливый кельт, который очень любит прихвастнуть?! — последние слова я прокричал во все горло. У меня больше не было сил сдерживаться. Милон вновь ответил улыбкой на мой вопрос.

Я сжал бока лошади пятками, и она понеслась вперед к форуму, по темным переулкам Массилии.

Базилус был в саду. Он умывался под струей прохладной воды, вытекавшей из фонтана в небольшой выложенный мрамором бассейн. В металлических подставках, прикрепленных к обвитым плющом колоннам, горели факелы. Все гости, собравшиеся на вилле, чтобы помянуть Кретоса и заодно набить свои животы, уже разошлись. Рабы убирали со столов и наводили порядок в парке. Из кухни доносился аппетитный аромат жареной рыбы, который распространялся повсюду в холодном ночном воздухе. Милон взял меня под левую руку, чтобы я мог быстрее идти и при этом не упал на землю.

Увидев меня, Базилус запрыгал от радости.

— Где Ванда?! — я оперся на плечо одного из моих рабов, чтобы не потерять равновесия.

— С ней все в порядке, Корисиос. Она сейчас в Риме и с нетерпением ждет отца своего сына!

У меня подкосились ноги, и я едва не упал, но Базилус вовремя подхватил меня под руки.

— Мой сын? — едва слышно прошептал я, с сомнением взглянув на своего друга.

— Да! — выдохнул Базилус и добавил: — Это твой сын, Корисиос. Ему уже исполнилось два года.

Я закрыл глаза и уткнулся лицом в волосы Базилуса, который наклонился ко мне.

— Он умеет ходить? — тихо спросил я.

— Да.

У меня на глаза навернулись слезы. Я обнял Базилуса и прижал его к себе изо всех сил.

— Скажи, у него тоже есть собака? — прошептал я. Меня душили слезы. Я чувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, поэтому крепче схватился за плечи Базилуса.

— Нет, —ответил мой друг. — Но Ванда заботится о его воспитании. Она прекрасная мать. По хозяйству ей помогает кельтская девушка. В следующем году Ванда собирается нанять для малыша учителя-грека. Твоя возлюбленная и твой сын ни в чем не нуждаются и…

— Это в самом деле мой сын?

— Да, Корисиос. Как только ты увидишь его собственными глазами, от твоих сомнений не останется и следа.

— Скажи, Базилус, почему Ванда не приехала сюда вместе с тобой? — спросил я. Мою душу вновь начали терзать дурные предчувствия и страх.

— Откуда же мне было знать, что ты стал свободным человеком? — рассмеялся мой друг. — Я, к сожалению, не провидец!

Лишь сейчас я заметил высоких крепких мужчин. Они ели за столом, который немного в стороне накрыли для них уставшие за день рабы.

— Это новые гладиаторы Милона? — спросил я, с недоверием глядя в их сторону.

Базилус широко улыбнулся:

— Да, Корисиос. Я купил их для Милона в Риме и доставил сюда, в Массилию!

Подмигнув Базилусу, я спросил у него, хорошо ли заплатил ему Милон за такие услуги, ведь ни для кого не было секретом, что этот римлянин по уши в долгах.

— Опомнись, Корисиос! О каких деньгах может идти речь? — рассмеялся Базилус. — Я помог Милону, а он разрешил мне командовать этими молодцами в течение трех дней после нашего прибытия в Массилию. Я собирался вместе с ними навестить Кретоса, чтобы по душам поговорить с ним и силой освободить тебя из рабства!

В темноте послышались одобрительные возгласы гладиаторов, которые, очевидно, слышали все, о чем мы разговаривали с Базилусом.

Незадолго до рассвета, когда небо только начало сереть, нубийские рабыни принесли жареную рыбу и греческое белое вино. Я, Милон и Базилус сидели за столом, провозглашая тосты и осушая кубок за кубком за мою свободу. Наконец, наши взгляды устремились на восток, туда, где из синего моря поднималось солнце, напоминавшее огромный золотой диск. В те мгновения я чувствовал дыхание дядюшки Кельтилла, который наверняка сидел на кушетке рядом со мной. Я был уверен, что он радовался, глядя на меня, и хотел мне сказать, что начиная с этого дня в моей жизни все будет хорошо.

— Мне нужен щенок! И его тело обязательно должно быть покрыто шерстью трех цветов, как у Люсии!

Базилус кивнул и сказал:

— Завтра я обязательно подарю тебе такого щенка.

— Нет, Базилус, он нужен мне сегодня!

Мой друг с сомнением взглянул на меня.

— Завтра утром я отправляюсь в Рим, чтобы забрать оттуда Ванду и моего сына, — серьезно заявил я. Милон и Базилус переглянулись. Мне показалось, что они немного обеспокоены.

— Думаю, что сделать это будет довольно непросто, — сказал один из гладиаторов и подсел к столу.

— Это Бирриа, — представил его Милон. — Именно он нанес тогда первый удар Клодию.

— Одним ударом меча Бирриа проткнул ему плечо! — со смехом воскликнул другой гладиатор, которого остальные называли Ойдамус.

— Почему ты считаешь, что добраться до Рима будет не так просто?

— С того самого дня, когда началась гражданская война, — пророкотал Бирриа, — на всех дорогах стало небезопасно. Хоть какие-то шансы выжить имеются только у гладиатора. И только в том случае, если у него есть быстрый конь.

— Он прав, — подтвердил Базилус. — Сейчас Рим разделился на два лагеря. Сторонники и противники Цезаря повсюду сражаются друг с другом.

Милон кивнул.

— Все консулы и большинство сенаторов бежали из столицы. Они повсюду собирают войска, готовые выступить против Цезаря. В ближайшее время настанет момент, когда они отправятся в поход. Солдаты из Египта, Северной Африки, Испании и Галлии двинутся на войска этого Юлия, окружат его и уничтожат.

Услышанное совсем не обрадовало меня. Я разнервничался и велел наполнить водой свой кубок, в котором только что было вино.

— Если понадобится, я готов платить жалованье целой армии, лишь бы забрать Ванду и своего сына из Рима и целыми и невредимыми доставить их в Массилию! — сердито воскликнул я. — У меня сейчас достаточно денег, чтобы подкупить самого Цезаря!

Милон взглянул на меня и сочувственно улыбнулся.

— Если сравнивать твое состояние с состоянием Цезаря, то ты, друид, будешь скорее похож на нищего, у которого нет за душой ни асса! Его солдаты разорили в Риме священный храм Сатурна и вынесли оттуда пятнадцать тысяч золотых и тридцать тысяч серебряных слитков, а также более тридцати миллионов сестерциев!

Милон расстегнул кожаный фартук, едва прикрывавший бедра рабыни, которая наклонилась над столом рядом с ним, чтобы долить в его кубок вина. Он нежно обнял красавицу, от кожи которой исходил запах благовоний. Девушка села к Милону на колени и закрыла глаза.

Ойдамус повернулся ко мне. Он был очень высокого роста и сразу мне понравился, потому что в его глазах я видел отвагу кельта, презирающего смерть и опасность.

— Друид, — начал он зычным голосом, — послушайся моего совета. Тебе не нужны ни золото, ни армия солдат. Ты должен стать полноправным гражданином Рима..

Базилус и Милон скептически взглянули на Ойдамуса. Бирриа уже заснул и громко храпел, лежа на кушетке.

— Все солдаты говорят о милосердии, — продолжил Ойдамус, — с которым Цезарь обращается с пленными и с теми, кому он нанес поражение. При случае спроси у нового проконсула Домиция Агенобарба, что случилось, когда он попал в плен к Юлию под Корфинием. Тогда Цезарь отпустил его на волю через несколько дней, даже не поставив никаких условий. Вот оно — новое Clementia Caesaris^[89]. Позволить себе так обращаться с побежденными могут только те, кто в самом деле близок к богам. Цезарь не хочет повторять ошибки, которые в свое время допустил Сулла. Ему не нужен народ, расколовшийся на два враждующих между собой лагеря! Этот Юлий не думает о мести! Он не просто хочет править Римом. Цезарь решил заслужить уважение и любовь всей Римской республики.

— И ты в самом деле считаешь, — с недоверием начал я, — что я, став гражданином Рима, с легкостью смогу добраться до столицы и меня не остановит ни один солдат, находящийся под командованием Цезаря?

— Все верно, друид.

Я тихо рассмеялся и покачал головой, потому что мой разум отказывался верить в услышанное.

Милон, закрыв глаза, лежал рядом с рабыней. Словно младенец, он положил свою голову ей на грудь. Наверняка рабыня уже выбилась из сил и была рада, что римлянин не требовал от нее большего. Базилус улыбался, глядя на меня. Очевидно, его позабавили слова гладиатора. Я, Корисиос, должен был стать гражданином Рима, чтобы увидеть Ванду и своего сына…

— Как ты думаешь, Милон, сколько стоит римское гражданство?

Римлянин велел нубийской рабыне помочь ему подняться и скорчил серьезную мину, словно пытаясь показать мне, что купить право называться гражданином Римской республики не так уж и просто. Однако вскоре он проговорил заплетающимся языком:

— Знаешь, мне еще никогда не приходилось усыновлять кельтского друида. Я даже не мог представить себе, что когда-нибудь это сделаю. Однако, если ты выдашь мне кредит в размере одного миллиона сестерциев и сделаешь меня компаньоном, получающим прибыль от всех сделок, заключенных твоим торговым домом, то это может окрылить мою фантазию.

Замолчав, Милон взглянул на рабыню, которая поднялась, чтобы налить еще вина, и обнял ее за бедра. Похоже, римлянин запутался в собственных мыслях. Он медленно закрыл глаза. Рабыня повернулась к нему лицом и осторожно попыталась высвободиться из объятий.

— Как ты думаешь, Цезарь сильно разозлится, когда узнает, что я дал в долг миллион сестерциев человеку, который убил его верного пса Клодия, и к тому же сделал его своим компаньоном? — спросил я шутливо.

— Наверняка он будет вне себя от ярости, — пробормотал Милон и нежно поцеловал рабыню в бритый лобок. Ей наконец удалось освободиться от его объятий и встать с кушетки. Девушка подняла с пола свой кожаный фартук и надела его, затем, взяв со стола кувшин с вином, наполнила напитком богов кубки всех тех, кто еще мог держать их в руках. Очевидно, спящие гости нравятся рабыням больше всего.

— Я согласен, — сказал я Милону.

Римлянин тут же открыл глаза и удивленно взглянул на меня. Он окончательно потерял нить нашего разговора. Затем на лице Милона появилась улыбка. Наверное, он вспомнил, о чем мы говорили несколько мгновений назад. Расстегнув цепочку, на которой висел золотой полумесяц, болтавшийся у него на щиколотке, Милон бросил украшение мне со словами:

— Прикажи позвать судью, друид. Мне кажется, что он как раз спит где-то между колоннами, надышавшись винными парами, затуманившими его сознание.

Приложение

1. СПИСОК ГЛАВНЫХ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ

Следующим символом * помечены те действующие лица, существование которых доказано историками. Все остальные герои вымышлены. Поскольку разные источники могут приводить отличающиеся друг от друга способы написания некоторых имен, в качестве справочного руководства был использован «Энциклопедический справочник Паули по классическому антиковедению».

*Агенобарб Луций Домиций Агенобарб. Заклятый враг Цезаря. В 54 г. до н. э. вместе с Клавдием Пульхром был избран консулом. В январе 49 г. до н. э. стал преемником Цезаря в Галлии. Через месяц Агенобарб попытался выступить со своими войсками против Цезаря, но потерпел поражение. После победы над Агенобарбом Цезарь продемонстрировал свое «новое милосердие» и помиловал его. Цезарь подарил Агенобарбу свободу, хотя прекрасно понимал, что тот обязательно вновь выступит против него. Возможно, Куриаций Матерн положил биографию Агенобарба в основу одной из своих трагедий.

*Ариовист Предводитель племени свевов, которого Цезарь провозгласил царем германцев («rex Germanorum»). В 71 г. до н. э. секваны обратились к Ариовисту за помощью, после чего он перешел через Рейн с армией, насчитывавшей пятнадцать тысяч воинов. Поскольку в скором времени через Рейн вновь начали переправляться германцы, Ариовист потребовал, чтобы секваны предоставили в его распоряжение больше земель. Ариовист владел кельтским языком и латынью, прекрасно разбирался в политике и в военном деле. Этот царь свевов совершенно не соответствовал тому стереотипу варвара, который сложился у римлян. Примерно в 60 г. до н. э. он женился на сестре кельтского царя Воккиона (Норика). Продвигаясь со своими войсками вглубь территории Галлии, Ариовист вынудил гельветов покинуть принадлежащие им земли и начать переселение, которым Цезарь воспользовался как поводом для начала Галльской войны.

В 59 г. до н. э. Цезарь присвоил Ариовисту титул «Царь и друг римского народа», но уже 14 сентября 58 г. до н. э. он разбил войска Ариовиста. Скорее всего, это сражение состоялось между Белфортом и Шлеттштадтом, неподалеку от Мюльхаузена, рядом с Рейном. Из-за поражения, понесенного армией Ариовиста, следующая попытка германцев укрепить свое влияние и основать германское государство к западу от Рейна была предпринята на несколько столетий позже.

Базилус Кельтский воин. Друг Корисиоса.

*Бальб Луций Корнелий Бальб. Некоторое время — так же как и Мамурра — был в Галлии префектом ремесленников («praefectus fabrum»), занимал различные должности в тайной службе Цезаря. (Цезарь придавал значение только мнению своих приближенных, независимо от того, какие официальные должности они занимали.) Бальб был испанским банкиром из Гадеса. За его заслуги в период борьбы против Сертория Помпей сделал Бальба римским гражданином, который в 48 г. до н. э. стал первым иноземцем, занявшим должность консула. Бальб был доверенным лицом Цезаря в Риме. Завистники и недоброжелатели выдвинули против богатого иноземца Бальба обвинение в незаконном присвоении ему римского гражданства, но Цицерон успешно доказал беспочвенность подобных обвинений.

(Квинт Серторий (ок. 122–72 до н. э.) — римский полководец, руководитель антиримского восстания иберийских племен в Испании.)

*Басс Вентидий Басс. По некоторым данным, после битвы с гельветами он отвечал за логистику в войске Цезаря.

*Бирриа Гладиатор из свиты Милона. Вместе с гладиатором Ойдамусом принимал участие в убийстве Клодия.

*Брут (1) Децим Юний Брут Альбин (ок. 81–43 гг. до н. э.). Во время Галльской войны был легатом в войске Цезаря. В 49 г. до н. э. (после начала гражданской войны)стал командующим флотом Массилии. В 44 г. до н. э. ему поручили управление Цизальпийской Галлией. Его решение примкнуть к противникам Цезаря стало большой неожиданностью. 14 марта 44 г. до н. э. он лично сопровождал диктатора, когда тот ехал на заседание сената.

*Брут (2) Марк Юний Брут, племянник Марка Порция Катона (Утического). В 46 г. до н. э. Цезарь поручил Бруту управление Цизальпийской Галлией. Юний Брут занимал эту должность до марта 45 г. до н. э. Женился на своей двоюродной сестре Порции. Когда Цезарь провозгласил себя диктатором, который имеет право занимать эту должность пожизненно, Брут решил, что должен убить тирана. При этом он руководствовался моральными принципами, а также политическими соображениями. Он считал, что обязан убить Цезаря, поскольку его предок Луций Юний Брут низверг последнего царя Рима и был одним из двух консулов, которые, как было принято считать, основали республику (в 509 г. до н. э.).

Ванда Германская рабыня ученика друидов Корисиоса.

Существует немало документальных свидетельств о том, что между бывшими рабынями и их хозяевами часто возникали любовные отношения. Из надписи на надгробном камне на могиле Тита Нигрина Сатурнина (Авентик) можно узнать, к примеру, что умерший сделал вольноотпущенницей свою рабыню Ганнику, а затем женился на ней.

*Веруклетий Кельт знатного происхождения, друид из кельтского племени тигуринов.

*Верцингеториг Князь арвернов. В 52 г. до н. э. возглавил восстание всех галльских племен против Цезаря. Так же как и многие другие руководители восстания, сыгравшие значительную роль, Верцингеториг в первые годы Галльской войны сражался на стороне Цезаря и имел возможность хорошо изучить преимущества тех методов, которые использовались римлянами при ведении военных действий.

После того как пала Алезия, Верцингеториг сдался Цезарю и был пленен. В 46 г. до н. э. во время триумфального шествия его сначала провели по улицам Рима, а затем казнили.

Утверждения некоторых историков, что Верцингеториг был якобы агентом Цезаря, действовавшим в соответствии с его указаниями, являются беспочвенными и абсурдными.

*Гирт Авл Гирт был главой канцелярии Цезаря в Галлии (примерно с 54 г. до н. э.). Поскольку Авл Гирт был также легатом, он мог командовать легионами. В декабре 50 г. до н. э. Гирт по поручению Цезаря отправился в Рим. В 49 г. до н. э. был вместе с Цезарем в Испании. В 46 г. до н. э. стал претором. В 43 г. до н. э. Цезарь помог Авлу Гирту стать консулом. Гирт дополнил труд Цезаря «Commentarii de bello Gallico» восьмой книгой. Авла Гирта нельзя было назвать особо одаренным или честолюбивым человеком. Он отблагодарил Цезаря за протекцию, оставаясь неизменно верным ему.

*Грипо Антоний Грипо. Кельт, грамматикус (частный учитель) Цезаря в Риме.

*Дивикон Вождь племени тигуринов. В 107 г. до н. э. разбил войско римлян, которым командовал П. Лициний Красс, и продал пленных в рабство. В 58 г. до н. э. — то есть примерно через 50 лет, когда ему уже было около восьмидесяти лет — Дивикон возглавил племена гельветов, которые собирались переселиться на побережье Атлантического океана. После поражения, которое Цезарь нанес гельветам под Бибракте, след Дивикона теряется. Скорее всего, он был мертв к тому моменту, когда гельветы вынуждены были вернуться в родные земли.

*Дивитиак Князь и друид живущего в средней Галлии племени эдуев. В отличие от своего брата Думнорига, который стремился возглавить национальное движение кельтов, Дивитиак считал, что он обязан защищать интересы влиятельных кельтов благородного происхождения и римских наместников.

*Думнориг Эдуй из знатного рода. Женился на дочери Оргеторига (гельвета). В отличие от своего брата друида Дивитиака выступал против установления дружеских отношений с Римом. Думнориг со своими воинами вступил в войско Цезаря, но вел двойную игру. Разгадав истинные намерения Думнорига, проконсул отдал приказ убить его.

*Катон Марк Порций Катон (Утический). 95–46 гг. до н. э. Убежденный республиканец, представитель сенатской аристократии. Был типичным консерватором, считал неприемлемым какое-либо влияние других культур (в том числе и греческой) на римлян.

*Квинт Цицерон Брат Марка Туллия Цицерона. С 54 г. до н. э. легат в Галлии. Во время гражданской войны, так же как и его знаменитый брат, стал на сторону Помпея. Цезарь помиловал его. Квинт Цицерон принадлежал к числу тех, кого в 43 г. до н. э. внесли в проскрипционные списки и убили.

Кельтилл (1) Дядя Корисиоса.

*Кельтилл (2) Вождь арвернов и отец Верцингеторига. Был убит за то, что хотел стать царем.

*Клодий Публий Клодий Пульхр. В 59 г. до н. э., руководствуясь исключительно политическими мотивами, изменил свое имя Клавдий, свидетельствовавшее о его принадлежности к высшим слоям общества, на плебейское имя Клодий. С юных лет пользовался скандальной репутацией: его считали смутьяном и возмутителем спокойствия. В ночь с 4 на 5 декабря 62 г. до н. э. Клодий, переодевшись женщиной, принял участие в священном празднике Bona Dea, который состоялся в доме Цезаря. Поскольку участвовать в этом религиозном празднике имели право только женщины, из-за проступка Клодия разразился скандал, а затем начался судебный процесс против него. Однако благодаря многочисленным взяткам, данным судьям, и помощи Цезаря Клодий выиграл процесс. Став народным трибуном, он отправил Катона и Цицерона в изгнание. Наводил со своей бандой ужас на жителей Рима. Был убит своим противником Милоном.

(Bona Dea — богиня плодородия (добрая богиня), отождествлялась с Юноной и Гекатой. На празднике, который устраивали в ее честь, могли присутствовать только женщины.)

*Консидий Публий Консидий. Несмотря на большой опыт участия в военных действиях, не справился с возложенной на него задачей во время войны против гельветов (58 г. до н. э.). Консидий спутал римских солдат с войском кельтов, в результате чего Цезарь едва не потерпел поражение.

Корисиос Молодой ученик друидов. Родился и жил в деревне, расположенной в Лайментале под Базелем, у изгиба Рейна. Конечно же, огромный обоз гельветов, направлявшихся к побережью Атлантического океана, сопровождали друиды. В армии Цезаря тоже служили не только воины из кельтских племен, но и образованные кельты. Они становились писарями в канцелярии или переводчиками. Даже частный учитель Цезаря в Риме был кельтом.

Имя «Корисиос» было обнаружено на железном мече времен начала Галльской войны. Это слово было написано греческими буквами, что является характерным для того периода. Эта находка — одно из самых древних свидетельств использования письменности к северу от Альп. По всей видимости, это имя принадлежало либо кузнецу, выковавшему меч, либо обладавшему им воину.

*Котта Луций Аврелий Котта. Легат Цезаря в Галлии. Зимой 53 г. до н. э. погиб, сражаясь против эбуронов. Написал книгу о военном походе Цезаря в Британию.

*Красс Марк Лициний Красс Богатый (115–53 гг. до н. э.). Один из самых состоятельных людей Рима. В 71 г. до н. э. в честь окончания войны против рабов, восставших под предводительством Спартака, получил право управлять огромной территорией и стал проконсулом. Всего лишь за шесть месяцев ему удалось подавить восстание Спартака; шесть тысяч рабов были взяты в плен и распяты на крестах, установленных вдоль Виа Аппиа. Однако Помпей, возвращаясь в Рим, фактически присвоил себе эту победу. В 70 г. до н. э. Марк Красс и его извечный соперник Помпей были избраны консулами. Завидуя военной славе Помпея, Красс в 60 г. до н. э. присоединился к Цезарю, которому удалось временно примирить заклятых врагов, в результате чего возник первый триумвират. В 54–53 гг. до н. э. Марк Красс был проконсулом в провинции Сирия. Погиб в 53 г. до н. э. во время похода против парфян, став жертвой заговора.

Кретос Купец из Массилии, торговавший вином.

Криксос Раб, подаренный Цезарем Корисиосу.

Кунингунулл Эдуйский командир конницы, служивший в войске Цезаря.

*Лабиэн Т. Лабиэн (ок. 99–45 гг. до н. э.). Главный легат Цезаря в Галлии (legatus pro praetore) в 58–50 гг. до н. э. Добился выдающихся успехов, командуя вверенными ему войсками, особенно во время восстания Верцингеторига в 52 г. до н. э. Как полководец Лабиэн ни в чем не уступал Цезарю: был отважен и обладал удивительными способностями, позволявшими ему правильно определять стратегию. В 50 г. до н. э. управлял верхней Италией и представлял интересы Цезаря в этом регионе. В начале 49 г. до н. э. — именно в это время началась гражданская война — Лабиэн переметнулся на сторону Помпея, тем самым оскорбив и разочаровав Цезаря.

*Лиск Проримский эдуй благородного происхождения.

*Люсия Собака Корисиоса. Принадлежала к породе собак, называвшейся «canis cursor celticus», известной сейчас как швейцарская гончая. В Авентике изображение собаки этой породы было обнаружено в виде мозаики.

*Мамурра Л. Витрувий Мамурра. Римский всадник, архитектор и инженер. Временно занимал должность личного казначея Цезаря. Прославился как выходец из низов, которому удалось сделать карьеру, кутила и весельчак. В 58 г. до н. э. стал praefectus fabrum. Мамурра считался специалистом в области строения мостов и конструирования разного рода осадных сооружений.

Махес Тициан Сирийский купец.

*Милон Будучи народным трибуном (57 г. до н. э.), собрал банду, состоящую из гладиаторов, которая должна была противостоять шайке Клодия (которого часто называли цепным псом Цезаря). Пользовался поддержкой Помпея. В 55 г. до н. э. стал претором и женился на Фаусте, дочери бывшего диктатора Суллы. В 54 г. до н. э. взял в долг огромную сумму денег, чтобы устроить в Риме поражающие своим размахом игры. 18 января 52 г. до н. э. на Виа Аппиа произошла стычка банды Милона и банды Клодия, во время которой Клодий был ранен и доставлен на ближайший постоялый двор. Милон отдал приказ убить своего раненого врага. В апреле 52 г. до н. э. Милон был осужден (речь в защиту Милона, произнесенная Цицероном, была впоследствии изменена), и ему пришлось отправиться в изгнание в Массилию. В 48 г. до н. э. он вернулся в Италию. Погиб во время осады Косы.

*Наммей Князь тигуринов. Входил в состав гельветской делегации.

Нигер Фабий Арабский купец в Генаве.

*Оппий Гай Оппий. Один из самых преданных соратников Цезаря в Галлии. Был на службе у Цезаря в Испании. Во время Галльской войны Гай Оппий был поверенным в делах Цезаря в Риме и офицером тайной службы.

*Оргеториг Это имя может быть переведено как «король убийц». Оргеториг был князем гельветов и одним из самых богатых людей своего племени. Причина его смерти не установлена. Когда стало известно о его сговоре с князьями эдуев и секванов — втроем они собирались господствовать над всей Галлией — его либо убили, либо заставили покончить жизнь самоубийством.

*П. Лициний Красс Младший сын Марка Красса. Уже в 58 г. до н. э. сражался на стороне Цезаря против Ариовиста, имея звание praefectus equitum (командующий кавалерией). В 57 г. до н. э. благодаря своим выдающимся способностям и успешной службе стал легатом седьмого легиона Цезаря (Нормандия, Бретань), в 56 г. до н. э. покорил Аквитанию. Наряду с Лабиэном был одним из самых выдающихся легатов Цезаря в Галлии.

*Помпей Гней Помпей Великий (106–48 гг. до н. э.). Полководец и государственный деятель. Его считали Александром Великим того времени. Был главным соперником Цезаря и Красса, однако в 60 г. до н. э. заключил союз с Цезарем и Крассом, вследствие чего возник первый триумвират. В 55 г. до н. э. вновь стал консулом, получив право управлять Испанией. После смерти Красса (в 53 г. до н. э.) стремился установить единовластие, в 49 г. до н. э. потребовал, чтобы Цезарь после окончания Галльской войны распустил свое войско. Когда же Цезарь отказался выполнить это требование и повел легионы на Рим, Помпей бежал в Грецию, где в 48 г. до н. э. Цезарь нанес ему поражение при Фарсале. Был убит, когда бежал в Египет.

*Прокилл Гай Валерий Прокилл. Его отец получил римское гражданство предположительно в 83 г. до н. э., когда наместником провинции был Гай Валерий Флакк.

Рустикан Префект лагеря.

Сантониг Кельтский друид.

Сильван Римский офицер, служивший на таможне.

*Теста Г. Требатий Теста (ок. 84 г. до н. э. — 4 г. н. э.). Предположительно был родом из Велиа в Лукании. Цицерон в 54 г. до н. э. рекомендовал молодого юриста Цезарю. В Галлии Теста отказался от довольно престижной должности военного трибуна, решив стать советником Цезаря, который высоко ценил личные качества юриста и охотно проводил время в его обществе.

*Требоний Гай Требоний. С 54 г. до н. э. легат в войске Цезаря. Во время гражданской войны командовал осадой Массилии со стороны суши (49 г. до н. э.). Позже примкнул к заговорщикам, убившим Цезаря. Гай Требоний был убит в Смирне.

Туллий Гай Туллий. Лентяй и симулянт, оказавшийся в войске Цезаря.

Урсул Луций Сперат Урсул. Примипил (центурион первой когорты) десятого легиона Цезаря в Галлии.

*Фабий Гай Фабий. С 54 г. до н. э. легат в Галлии. До этого был пропретором в Азии (57–56 гг. до н. э.).

Фумиг Кельтский друид.

Фусцинус Раб. Такое имя очень часто давали рабам. Уменьшительное от имени Фускус (темный, черный).

*Цита Г. Фуфий Цита, римский всадник. Цезарь поручал ему организацию закупок и транспортировку зерна. Во времена Римской республики было принято заключать такие контракты на обеспечение армии с частными лицами (conductores), имеющими опыт в проведении подобных операций. Фуфий Цита был убит зимой 53–52 гг. до н. э. в Кенабе, в самом начале возглавленного Верцингеторигом великого галльского восстания, которое началось в 52 г. до н. э.

*Цицерон Цицерон родился в 106 г. до н. э. в Арпине. В 69 г. до н. э. стал эдилом, в 68 г. до н. э. — претором, в 63 г. до н. э. — консулом. 7 декабря 43 г. до н. э. Цицерон был убит. Марк Туллий Цицерон считался великолепным оратором, написал множество трудов. Поскольку обнаружены неопровержимые доказательства того факта, что он просил одного из историков-современников преувеличить значение своей деятельности для римской истории, имеются все основания сомневаться в достоверности информации, содержащейся в трудах Цицерона. Более того, автор вносил изменения во многие тексты уже после того, как работа над ними была закончена.

Элий Квинт Элий Пизо. Последовал в Галлию за Цезарем, самым большим должником его господина Луция.

2. ГЛОССАРИЙ

Praefectus castrorum Префект лагеря.

Адмагетобрига La Moigte de Broie (возможно) неподалеку от Соны.

Алезия Город-крепость на западном склоне горы Auxois.

Аллоброги Кельтское племя, жившее между Роной и Изером, на территории современных Дофине и Савой (Savoyen). Столицей был город Виенна (Биенна). Римляне подчинили аллоброгов своей власти за два года до того, как началось переселение гельветов.

Арар Река Сона.

Арверны Могущественное кельтское племя, жившее на территории современной Оверни, на севере римской провинции. Столица — Герговия (горное плато к югу от Клермона).

Ариалбиннум Базель (возможно).

Ауксилия Вспомогательные войска, состоявшие в основном из воинов, которые не были римлянами. Такие войска предоставляли в распоряжение римлян кельтские князья, поддерживавшие с Римом дружественные отношения.

Белловаки Кельтское племя, жившее между Соммой, Сеной и Уазой.

Бибракт Beaurieux или, возможно, гора Вио Лаон.

Бибракте Мон Бювре (возможно). С 1996 года здесь находится современный музей, посвященный истории кельтов.

Бои Кельтское племя, поселения которого располагались в Норике, Штейермарке и Каринтии.

Вергобрет Кельтский термин, обозначавший верховного жреца у эдуев в I столетии до н. э. Вергобрет вершил суд над членами племени.

Весонтион Безансон.

Витис Жезл центуриона.

Время Как день, так и ночь (с момента восхода солнца до заката) разделяли на двенадцать часов. Каждые три часа ночи назывались ночной стражей. Всего было четыре ночных стражи:

I ночная стража — 18:00–21:00

II ночная стража — 21:00–24:00

III ночная стража — 00:00–03:00

IV ночная стража — 03:00–06:00

Конечно же, в зависимости от времени года длина дня и ночи менялась. Самый короткий час был 44 минуты. Самый длинный — 75 минут.

Гады Испанский портовый город.

Галлия Название, используемое Цезарем для обозначения земель, на которых жили кельты. Эта территория охватывала современную Францию, большую часть Швейцарии, расположенную к западу от Рейна часть Германии и Нидерланды. Галл, gallierr (galli) — латинский термин, имевший то же значение, что и греческий термин keltoi.

Гарум Испанский рыбный соус.

Гарумна Гаронна.

Генава Женева.

Герговия Столица арвернов.

Гипокауст Римская система отопления, располагавшаяся под полом. Ее изобрели примерно во втором столетии до н. э. В первом столетии до н. э. эта система стала очень популярной благодаря спекулянту по имени Г. Сергий Ората, который продавал недвижимость. Принцип системы прост: в подвале расположено помещение, в котором горит огонь. Оттуда теплый воздух поднимается по пустотам, находящимся под полом, который опирался на кирпичные колонны.

Гиспания ультериор Испания дальняя.

Гладиус Короткий римский меч.

Денежные единицы (Соотношение между отдельными денежными единицами со временем менялось.)

1 талант = 240 аурей (36 000 DM)

= 6000 денариев

= 24 000 сестерциев

= 96 000 ассов

1 аурея = 25 денариев (150 DM)

= 100 сестерциев

= 200 дупондиев

= 400 ассов

1 денарий (серебряный) = 4 сестерция (6 DM)

= 16 ассов

1 сестерций = 2 дупондия (1,5 DM)

(латунь) = 4 асса

1 дупондий = 2 асса (0, 75 DM)

(латунь)

1 асс (медь) = ок. 0,4 DM

Лишь немногие историки отваживаются провести параллели с современной покупательной способностью различных денежных единиц. По мнению профессора Гудино («Cäsar et la Gaule»), сорок миллионов сестерциев могли бы соответствовать двумстам миллионам франков или шестидесяти миллионам немецких марок.

Для сравнения: ремесленник в Риме зарабатывал около четырех сестерциев в день, Цезарь же отправил Цицерону шестьдесят миллионов сестерциев, чтобы тот купил участок земли, на котором Цезарь в будущем собирался построить форум. А сумма дани, собираемой со всей Галлии, составляла четырнадцать миллионов сестерциев.

Диссигнатор Распорядитель на похоронах.

Дубис Река Ду.

Иллирия Провинция Цезаря, которя простиралась вдоль всего побережья Адриатического моря, от Истрии до Эпира.

Имена Римские имена состояли из трех частей — личного имени (praenomen, например Гай), родового имени (nomen gentile, например Юлий) и прозвища (cognomen, например Цезарь). Прозвища зачастую давали определение характеру или физиогномическим отличительным чертам человека, как, например, Rufus (с рыжими волосами), Crassus (толстый) или Longus (длинный). Прозвища также могли передаваться из поколения в поколение.

Мужских имен было всего шестнадцать. Девочки не имели имен, они носили родовое имя (например, Юлий) с женским окончанием. Дочь Юлия Цезаря, к примеру, звали Юлия.

Калиги Римские сандалии, которые носили военные.

Карнуты Кельтское племя, жившее на обоих берегах Луары, столица — Кенаб.

Квестор Управляющий финансовыми делами войска.

Кенаб Орлеан.

Консул Высшее должностное лицо в республике. Каждый год выбирали двух консулов. По истечении срока пребывания на этом посту экс-консул становился наместником одной из провинций, которой он правил, занимая должность проконсула. На вверенной ему территории проконсул обладал неограниченной властью.

Корфиний Во время Союзнической войны с Римом этот город стал столицей Италии. Во время гражданской войны он тоже играл важную роль, поэтому за Корфиний велись ожесточенные бои.

Латовики Кельтское племя, жившее к югу от Бадена.

Легион Во времена Цезаря — шесть тысяч человек. Легион состоял из десяти когорт. В каждой когорте было по три манипула (компании), в манипуле — две центурии (колонны).

Леманнское озеро Женевское озеро.

Летосчисление Годы считали «ab urbe condita», то есть от мифического основания Рима (753 г. до н. э.). Некоторые годы получали имена правивших в то время консулов.

Либитинарий Лицо, ведавшее погребальными церемониями.

Ликтор Государственная должность в Риме. В обязанности ликторов входило сопровождение высших должностных лиц, когда те направлялись в общественные места. В качестве предметов, символизировавших власть ликторов, они, идя впереди лица, которое они сопровождали, несли фасции (связки прутьев с топорами).

Лингоны Кельтское племя, жившее к северо-востоку от земель, на которых располагались селения секванов, столица — Андематунн.

Лугдун Лион.

Массилия Марсель (римск. Массалия).

Матискон Макон.

Меры длины и веса

пес 29,6 см (один фут)

пасс 1,48 м (два шага)

миля пассуум 1,48 км (2000 шагов / римская миля)

1 секстарий 0,5л (1 мера)

1 модий 8,73 л (1 четверик)

1 медимн 52,4 л (6 модиев)

1 либра 327,45 г (1 фунт)

Мона В древности название «Мона» носили как остров Мэн, так и Англси в Ирландском море. Везде в тексте речь идет об острове Мэн.

Нервии Кельтское племя, предположительно германского происхождения. Его поселения располагались между Соммой, Шельдой и Рейном. Столица Багак (Бавай).

Оппидум Так Цезарь называл укрепленные города кельтов.

Оптион Младший офицер.

Паллий Прямоугольный кусок ткани (часть одежды) из шерсти, льна или шелка. Паллий был очень удобен, поэтому пользовался большой популярностью.

Петра Расположенная в огромном горном массиве столица Набатейского царства (Иордании) у Мертвого моря. Здесь, в Иорданской долине, пересекались так называемый Царский путь и дорога, по которой купцы везли благовония, индийские специи и арабские товары. Из Адена они направлялись в Газу, к Средиземному морю.

Пилум Метательное копье римских легионеров длиной примерно 1,5 м, весом около 1 кг. Пилум представлял собой деревянное древко с мягким железным наконечником, острие которого закаляли. Благодаря этому после столкновения с целью наконечник сгибался, а копье становилось непригодным для использования. Такое копье можно назвать изделием одноразового использования.

Поенин Большой Сан-Бернар.

Примипил Главный центурион (офицер) легиона (первой когорты).

Проконсул Римский гражданин, который в качестве полководца или наместника провинции имеет полномочия, сравнимые с консульскими, но при этом не является консулом. Назначение на должность проконсула происходило в результате продления пребывания на государственной службе консула, либо в качестве исполнения воли сената или народа.

Пропретор Наместник. Должностное лицо, имевшее неограниченную власть в провинции. Он имел полномочия не только губернатора, но и верховного судьи, а также главнокомандующего войсками. Если до этого наместник занимал должность претора в Риме, то в провинции его называли пропретор; если же наместник был консулом, то его называли проконсул.

Пугио Римский кинжал.

Раурики Раурики были кельтами. Они жили к западу от Боденского озера, до изгиба Рейна на севере.

Ренус Рейн.

Родан Рона.

Сантоны Кельтское племя, поселения которого располагались на западе Галлии, между Луарой и Гаронной.

Секваны Кельтское племя, жившее между Араром (Соной) и горами Юра на правом берегу Роны. Их столицей был Весонтион (Безансон).

Тигурины Кельтское племя, селения которого располагались на территории современной Швейцарии (кантоны Вадт, Фрайбург и Берн). Их столицей был город Авентик.

Толосаты Кельтское племя, жившее на границе Аквитании и римской провинции. Столица — Толоса (Тулуза).

Убии Германское племя, жившее на территории, простиравшейся от Вестервальда к Рейну и до Брейсгау.

Узипеты Германский народ, который появился в 56 г. до н. э. у нижнего Рейна.

Фрументатор Человек, отвечавший за закупку продовольствия.

Центурион Римский офицер.

Эдилы Избираемые должностные лица в Риме, которые осуществляли надзор за храмами, рынками, улицами, площадями, борделями и банями. Эдилы также несли ответственность за обеспечение водой. Во времена Цезаря они отвечали за организацию игр и зрелищ, которые тот чаще всего финансировал за свой счет, чтобы добиться благосклонного отношения народа.

Эдуи Кельтское племя. Их поселения располагались в центре Галлии, между Луарой и Соной, а также южнее, вплоть до самого Лиона.

Электрум Образовавшееся естественным путем или созданное человеком соединение золота и серебра.

3. ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

Благодарность

Доктору Экхарду Дешлер-Ерб (кафедра истории первобытного общества и истории раннего периода, университет Базеля) за то, что он прочитал рукопись как археолог и историк, за многочисленные беседы с ним, а также за предоставленные им документы и данные рекомендации относительно литературных источников, которые очень мне помогли. Отто Лукасу Хэнци, специалисту в области истории архитектуры, который подверг рукопись тщательному анализу и нарисовал карту. Аннемари Куени, Инес Буллар, Серджио Каверо, Мартину Хеннингу и Марку Шнайдеру за то, что они помогли мне определиться с драматургией, а также сделать вывод относительно того, насколько исторический материал будет понятен для будущих читателей. Доктору Маркусу Юнкельманну (замок Ратценхофен) за то, что он позволил мне воспользоваться ценными материалами из его личного архива, за его консультации относительно военного дела римлян, которые очень помогли мне во время работы над книгой. Михаэлю Симкинсу (Ноттингем), который всегда приходил мне на помощь, если речь шла о каких-либо замысловатых деталях и подробностях. Сотрудникам музеев, а также специалистам из Швейцарии и других стран, которые оказывали мне поддержку и помогали найти ответы на возникавшие у меня вопросы.

Я также хотел бы поблагодарить Ульриха Генцлера из издательства «Гейне» и редактора Тину Шрек. Они помогли мне выбрать все наиболее ценное и интересное из довольно большого по объему произведения, благодаря чему оно стало гораздо лучше.

Отдельно мне хотелось бы поблагодарить моего сына Кловиса, который вдохновил меня на написание этого романа. Все эти годы он был моим неизменным читателем.

Дополнительные исторические данные и иллюстрации к роману вы можете найти здесь: http://www.cueni.ch/ccheyne.html Мой электронный адрес: cueni@cueni.ch

Биннинген, июнь 1998 года

Примечания

1

В Древнем Риме летосчисление велось «со дня основания города Рима» — с 753 г. до н. э., согласно дате, принятой римским историком Варроном. 695 год римской эры — это 58 г. до н. э. по современному летосчислению. (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

2

Пиниоли — плоды пинии.

(обратно)

3

Гельветы — кельтское племя, жившее в последние века до н. э. — нач. н. э. в северо-западной части современной Швейцарии.

(обратно)

4

Даки — в древности северофракийские племена, населявшие территорию к северу от Дуная до отрогов Карпат.

(обратно)

5

Трирема — судно с тремя рядами весел.

(обратно)

6

Карнунт (Carnuntum) — кельтское поселение на Дунае, около г. Хайнбург (Австрия)

(обратно)

7

Геркулесовы столбы — древнее название Гибралтарского пролива.

(обратно)

8

Предводитель кельтов Бренн вторгся в Италию в 390 или 387 г. до н. э. и разбил римлян при Аллии (левый приток Тибра), к северу от Рима.

(обратно)

9

Главная площадь Рима, со временем превратившаяся в парадный архитектурный ансамбль.

(обратно)

10

Менгир (от бретонского men — камень и hir — длинный) — вертикально врытый в землю длинный камень (4–5 м и более), культовый памятник эпохи энеолита и бронзового века.

(обратно)

11

Кимвры — германское племя. В 113 г. до н. э. кимвры в поисках мест для поселения перешли Восточные Альпы; объединившись с тевтонами и кельтскими племенами, они нанесли римлянам ряд поражений.

(обратно)

12

Карфаген — древний город-государство в Северной Африке (в районе современного Туниса). Был разрушен римлянами в 146 г. до н. э.

(обратно)

13

Царь и друг (лат.).

(обратно)

14

Триумфальное шествие — наивысшая почесть, предоставляемая римскому полководцу, одержавшему победу над неприятелем. Согласие на триумфальное шествие давал сенат.

(обратно)

15

Цизальпийская Галлия — в древности область между рекой По и Альпами. Около 220 г. до н. э. территория Цизальпийской Галлии была завоевана римлянами и превращена в римскую провинцию.

(обратно)

16

Ганнибал (247 или 246–183 г. до н. э.) — карфагенский полководец. В ходе второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.), совершив переход через Альпы, одержал множество побед.

(обратно)

17

Александрийская библиотека — крупнейшее собрание рукописных книг (от 100 до 700 тыс. томов), основанное в III в. до н. э. при Александрийском мусейоне.

(обратно)

18

150 песов — 32,8 метра.

(обратно)

19

Кампанья — область на юге Италии.

(обратно)

20

Карнеол — сердолик.

(обратно)

21

Хризопраз — разновидность халцедона.

(обратно)

22

Сардоникс — разновидность агата.

(обратно)

23

Около 100 килограммов.

(обратно)

24

Винный мед (лат.).

(обратно)

25

Суцеллос — в кельтской мифологии бог смерти.

(обратно)

26

Трибун — командная должность в древнеримской армии.

(обратно)

27

Всадники — второе цензовое сословие Рима после сенатской аристократии. Его название связано с тем, что длительное время из этого сословия рекрутировалась римская конница, служба в которой требовала высокого имущественного положения.

(обратно)

28

Туба (лат. tuba) — самый низкий по звучанию духовой музыкальный инструмент.

(обратно)

29

Вексилла — знамя легиона.

(обратно)

30

Rex (лат.) — царь.

(обратно)

31

Иды — по римскому календарю середина месяца.

(обратно)

32

Около 700 граммов.

(обратно)

33

Carpe diem (лат.) — дословно «лови день», иными словами, радуйся жизни, пока жив; наслаждайся.

(обратно)

34

Римский закон (лат.).

(обратно)

35

Стиль (лат. stylys, от греч. stýlos — палочка) — заостренный стержень из кости, металла или дерева, которым писали на восковых дощечках.

(обратно)

36

Вифиния — историческая область на северо-западе Малой Азии (территория современной Турции).

(обратно)

37

В сатирах того времени Цезаря прозвали «царицей Вифинии».

(обратно)

38

Иберы — древние племена, жившие на территории Испании. В III–II вв. до н. э. были завоеваны римлянами.

(обратно)

39

Джем (лат).

(обратно)

40

Шеффель — хлебная мера разных объемов (от 55 до 177 л).

(обратно)

41

Будь здоров (лат.).

(обратно)

42

Рожок (лат.).

(обратно)

43

Pecunio (лат.) — имущество, состояние.

(обратно)

44

Дословно: «Кому благо?» (лат.)

(обратно)

45

Аквитания (лат. Aquitania) — историческая область на юго-западе Франции.

(обратно)

46

Дословно «военный хлеб» (лат.).

(обратно)

47

Поторапливайтесь! (лат.)

(обратно)

48

Около 17,5 литра.

(обратно)

49

Остия — город в устье реки Тибр, порт Древнего Рима.

(обратно)

50

Виа Аппиа (Аппиева дорога) — первая стратегическая дорога, проложенная в 312 г. до н. э. по почину Аппия Клавдия.

(обратно)

51

Великий понтифик (лат.).

(обратно)

52

Вторая война с Карфагеном длилась с 218 по 201 г. до н. э. и закончилась мирным договором между Римом и Карфагеном, окончательно утратившим свое могущество.

(обратно)

53

Триумвират Цезаря, Помпея и Красса — неофициальный союз трех могущественных политических деятелей Рима, направленный против сенаторской группы.

(обратно)

54

Треверы — одно из кельтских племен.

(обратно)

55

Луций Юний Брут — по римскому преданию, патриций, установивший в 510–509 гг. до н. э. республиканский строй в Риме; один из первых консулов.

(обратно)

56

Император — почетный титул, который давался военачальнику, одержавшему победу над врагом. Другое значение это звание получило только в период империи.

(обратно)

57

Двести песов — около шестидесяти метров.

(обратно)

58

Лацио (Lazio) — область в Центральной Италии.

(обратно)

59

Луций Корнелий Сулла Счастливый (138–78 гг. до н. э.) — глава аристократической группировки; захватив власть в 82 г. до н. э., объявил себя диктатором и удерживал диктатуру до 79 г. до н. э.

(обратно)

60

Речь идет о высказывании Суллы, когда он в ответ на просьбы о даровании Цезарю жизни сказал: «Я предвижу, что этот юный Юлий стоит многих Мариев!»

(обратно)

61

Лат. pulsus — удар, толчок.

(обратно)

62

Белги — кельтские племена (белловаки, менапии и др.), заселявшие Северную Галлию и побережье Британии.

(обратно)

63

Ремы — одно из самых могущественных племен в древней Бельгии, жившее в верхнем течении рек Асоны и Матроны.

(обратно)

64

Суессионы — одно из северных белгских племен.

(обратно)

65

Новиодунум — современный Ньон (Швейцария).

(обратно)

66

Адуатуки — племя в Gallia Belgica, обитавшее неподалеку от нынешнего Люттиха, на левом берегу Мааса.

(обратно)

67

Венеты — кельтское племя.

(обратно)

68

Около шести с половиной килограммов.

(обратно)

69

Туроны — одно из галльских племен.

(обратно)

70

Аутрикум — современный Шартр.

(обратно)

71

Имеется в виду Митридат VIII (?—68) — царь Боспорского царства, который в союзе с сарматами боролся против Рима, но был побежден и казнен.

(обратно)

72

Римский мир (лат.).

(обратно)

73

Тенктеры — германское племя, жившее на правом берегу Рейна, между Ланом и Виппером.

(обратно)

74

Эбуроны — небольшое германское племя в Бельгии, жившее между Рейном и Шельдой.

(обратно)

75

Сугамбры — германское племя, жившее на правом берегу Среднего Рейна.

(обратно)

76

Атребаты — кельтское племя, жившее в бельгийской Галлии (в нынешнем Артуа).

(обратно)

77

Лютеция — Париж.

(обратно)

78

Carrhae (Карры) — древний город в Месопотамии (ныне г. Харан в Турции), возле которого в 53 г. до н. э. состоялось решающее сражение римско-парфянской войны.

(обратно)

79

Нарбо Марций — современный Нарбон.

(обратно)

80

Сенноны — могущественное племя, жившее в Галлии на территории современных Иль-де-Франса и Шампани.

(обратно)

81

Аварикум — столица битуригов, современный Бурж.

(обратно)

82

Мандубии — небольшое кельтское племя, жившее к северу от эдуев, у истоков Ионы и Сены.

(обратно)

83

Контуберния (буквально: товарищество) — соседи по палатке; как правило, десять человек.

(обратно)

84

Никея — город в Малой Азии, современный Изник.

(обратно)

85

Виа Домициа — дорога, связывавшая Рим с провинциями Галлии и Испании.

(обратно)

86

Аквы Секстиевы (лат. Aquae Sextiae — Секстиевы воды) — древнеримское селение севернее Массилии (ныне г. Экс в Провансе близ Марселя), где летом 102 г. до н. э. тевтоны были полностью разбиты войсками Гая Мария.

(обратно)

87

Атрий (лат. atrium) — закрытый внутренний дворик древнеримского жилища, куда выходили все остальные помещения.

(обратно)

88

Корисиос цитирует высказывание римского историка Саллюстия.

(обратно)

89

Clementia Caesaris (лат. милосердие Цезаря) — политика Юлия Цезаря, оказавшаяся очень действенной и способствовавшая формированию благоприятного общественного мнения у римлян. Clementia Caesaris повлекла за собой массовые дезертирства из республиканской армии в армию Юлия Цезаря.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Приложение

Благодарность

*** Примечания ***