Служилый [Александр Владимирович Тюрин] (fb2) читать онлайн

Александр Тюрин СЛУЖИЛЫЙ

1. Златоглавая

Москва поразила его храмами и многолюдьем. Золотые или лазурные в звездах купола церквей — они словно в небо готовились взлететь вслед за ангелами божьими. Сказали ему, что в стольном граде обитает сверх десяти тысяч народу всякого чина, не считая их чад и жен. Раньше было много более — до резни и пожара, устроенных ляхами в марте 1611 года.

В Тобольске имелась сотня-другая лавок, где торговали все, кому не лень: от стрельцов до ямщиков, досыпающих в лавке после долгой сибирской дороги. А здесь за прилавками настоящие торговые люди — суконных, гостиных, черных сотен, знающие толк в любом товаре.

Торговые ряды начинаются, как площадь Красную перейдешь. У каждого изделия свой ряд: холсты и сукна, шкатулки и ларцы, утварь, глиняные игрушки, кадки с ягодой, корзины с пряниками печатными, чернослив, изюм в бочках, меды белые, красные, ягодные, осетры и сиги во льду, меха, среди которых и туруханские соболя — долго же они сюда добирались. Есть даже ряд, где целый дом по бревнышку приобрести можно. Еще полно в Китай-городе харчевен, поварен, бань, квасоварен, крытых дерном кузниц.

В толчее и кукольники, и медведчики, и скоромохи; шутки у них срамные, порой липнут как банный лист к заднице. Пусть архиереи их не любят, а гнать подзатыльником нельзя — честь их защищает Судебник царский.

Площадные подьячие предлагают составить дарственную, купчую или что еще. Возле церкви Ильи Пророка люди армянские торгуют шелком. Немало других восточных купцов, маджусы с выкрашенными хной бородами, у которых мертвецов птицы расклевывают. Порядком голландцев в туфлях с металлическими пряжками и черных фетровых шляпах. У них впервые увидел он квикзильвер, что еще меркурием прозывают. Словно из живых шариков состоит, и пальцами поймать невозможно. Немало забавят их стекла увеличительные, где нога блохи размером с куриную кажется. Товары голландские затейливы, но без смысла часто, да еще дороги против наших. Нелегки пути в царстве российском для вывоза и ввоза изделий разных. Голландские флайты приходят летом на архангельскую пристань, ящики и тюки перегружаются на дощаники, которые плывут вверх по Двине, ждут зимы в Холмогорах и на санях добираются до Москвы.

А более всего глянулся ему литейный двор на Неглинной, особливо бляуофены, что выше высоких дерев, дымят как вулканы. Подают жару огромные мехи, что от водяных верхнебойных колес в движение нагнетальное приводятся. Льется из печей огненная река да в земляные берега, остывают ряды могучих стволов под ядра в 20 гривенок, светясь плутоновым светом.

Спасский мост тоже приметен: там книги печатные и свитки рукописные продаются, продавцы голосят: «Подходи-бери повесть о Савве Грудцыне, Горе-Злосчастии, о Петре и Февронии, всего копейка. И Землемерная наука, геометрией именуемая — за алтын». Но чтение для него занятие более тяжкое, чем копейный бой, хотя отец Питерим учил его два лета и даже похваливал.

Были и те, что принуждали сердечко шибко забиться: красавы в высоких киках, усыпанных самоцветами, в узорочье закутанные. С ними из ворот всегда выходила мамка. А за воротами видны были сады, средь которых прятались высокие горницы с карнизами-гребешками, наличниками-кокошниками и резными коньками. На иных горницах стояли и терема со смотрильными башенками…

Василий Венцеславич, сын боярский^[1], доставил в Москву ясак от инородцев Ленского края. Ясак был взят посильный, десятинный, в знак признания ими власти белого царя. Пришел Василий на Лен-реку из Тобольска с отрядом Навацкого одним из первых в 1628. По Нижней Тунгуске шел, по Чоне с переволоком на Вилюй и далее на Лену. После сидения в острожке от нападения туземных князьцов Нарыкана и Бурухи, Василий и еще несколько служилых были отправлены начальником отряда на Туруханское зимовье. На обратном пути стреляли по ним санягири — поразили Венцеславича в плечо зазубренным наконечником. Вылечила тунгусская шулма травами, битьем в бубен и горячим своим телом.

Василий со товарищи построил дощаник, поплыли из Туруханского края по Енисею, с него переволоклись на Кеть, что в Обь течёт, далее по Иртышу, Тоболу и Туре, по Бабиновской дороге через Камень, шли по Каме и Волге до Новгорода Нижнего. Сказали там, на низовье Волги опять неспокойно, калмыки великим скопищем идут и ногаев с собой увлекают. У Нижнего ударили по ним из пищалей — поранило товарища, от огневицы потом страдал, но удалось тех разбойников навек угомонить. Рожи у них все в шрамах были, видно еще с паном Лисовским на Русь явились.

По Оке и Москве-реке служилые прибыли к Спасским водяным воротам Китай-города. В Москве узнали, что идет война с Польшей, государь собрался город наш старинный Смоленск вернуть, на том и Собор Земский порешил. А крымский хан польскому королю помогает усердно. В прошлом году орда поганых с добавлением янычар султана турецкого на Курский, Белгородский, Новосильский, Мценский, Орловский уезды накатывала, оттянула поход нашей рати в западную сторону. В этом году опять пожаловал Джанбек-Гирей с ордой, осаждал Ливны, где посад пожег, дважды подступал под Тулу и раз под Рязянь, пошел по серпуховской дороге, рассыпая загоны для пленения людей по всей округе.

Оттого многие служилые люди из украинных уездов бросали смоленское осадное дело и возвращались к дому, чтобы защитить жен и чад от насильства поганых и полона безвозвратного. Некоторые из них лишь пепелище находили на месте своего двора. Ляхи же, твари нечестивые, отправили хану великую казну за это разорение….

Меха Василий сдал дьяку приказа Казанского дворца, ведающего всей Сибирью, Матвею Одинцову, мужу с небольшими пронзительными глазами. Под опись — рядом подьячий с чернильницей на шее. Потом сказал, что привез и кое-чего еще.

— Челобитную? От себя или всего городового общества? — дьяк прищурился и глаза его стали как жучки в сметане. — Государь непременно прочтет, ибо хочет знать, какую невзгоду народ христианский имеет.

— С чего ты взял, Матвей Аверьянович? Не челобитную, а диковину — из Ленского края.

Дьяк вышел с ним во двор, перекрестился на недалекий Архангельский собор, откинул влажную рогожу, покрывающую тележный груз.

— Это и есть твоя «диковина», Василий? Мог бы и якутскую бабу, что потолще, привезти.

— И что не дивно? Зуб волосатого слона, а не мышиный хвостик. Воевода Палицин, с которым я на Туруханском зимовье свиделся, это одобрил.

— Какое ж мы найдем ему предназначение?

— Ты ж знаешь, Матвей Аверьянович, что сейчас в самых дальних краях державы, по царёву приказу, ищут месторождения металла благородного и до сих пор не нашли. Может, и зуб волосатого слона искать будут — а он уже здесь.

Непрост был дьяк, один с немногими помощниками-подьячими ведал завозом того, что необходимо русским людям на далеком суровом просторе. Помнил наперечет, что содержалось в грудах свитков, от приказов до доездных грамот^[2], устилавших столы в приказной избе. Знал всё, что открыто там, в голове его помещался «чертеж сибирской земле». Наконец уложилась в дьякову голову и диковина.

— Где остановился-то, Василий-су?

— В гостином дворе у Фрола Петрова, что в Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

— Много берет?

— Как фряг, который Господу о прибыли молится. Копейку в день. Я ж, считай, на алтын живу. А Разряд мне задолжал три рубля за городовую службу еще в Курске.

— Туда не ходи, сам спроворю, до следующей седмицы непременно получишь… Зуб свой здесь оставь. Может и пригодится.

Через неделю Василий, получив сполна жалование, собрался уже в обратный путь вместе с товарищами, тобольскими городовыми казаками, а в гостиный двор гонец явился. Надлежало прибыть служилому ко двору царскому.

Он как раз полночи обмывал жалованье в кабацкой избе, где случилось объяснить одному завсегдатаю, что за польские панские порядки ратовать негоже православному. Тот вдруг ножом пырнул и целил-то под ребро, но в итоге улегся на пол дощатый, роняя красную юшку из носа. Теперь вот Фролова женка споро замотала руку Василия тряпицей, подложив травку целебную, и зашила тонкой костяной иглой рубаху разодранную…

Двое стрельцов в пестрых кафтанах и с протазанами в руках провели Василия Венцеславича от Троицких ворот к палатам из белого камня с узорчатыми кирпичными поясами. Оставили в зале под низкими сводчатыми потолками, что стояли на витых столбах. Имелись здесь книги в великом множестве, и печатные, и пером писаные, на пергаменте и в свитках. Еще самоцветы, жемчуга, цветы засушенные, чучела птиц, рога и шкуры, клыки земных и морских зверей, меха, сосуды с жидкостями, в которых плавали дохлые ящерицы, змейки и прочие гады. Сюда приволок кто-то уже и зуб волосатого слона.

— Как прозывают твоего зверя, служилый?

Венцеславич обернулся и, увидев боярина в низкой вышитой золотом шапке, круглолицего, с серыми немного выпуклыми и задумчивыми глазами, поклонился учтиво. Казалось, что видел его когда-то, а где, не припоминалось.

— Вогуличи, сударь мой, именуют его мангонт, якуты — злым духом, так они ж недавно в Ленский край с юга перекочевали, а я — слон дивноволосый российский.

Боярин провел по бивню пальцем, оценил ощущения.

— От кого же принял он смерть? От еще большего гиганта?

— Скорее от мелких, но хищных созданий. Вот как в Смуту, когда великая наша держава едва не погибла от хищничества жадных тварей.

Дотоле мирно стоящий боярин после этих слов стал шествовать по палате в некоем волнении. И дабы молчание прервать, спросил похоже первое, что на ум пришло:

— Как же ты его нашел?

— Когда земля на берегу Лены-реки оттаяла под натиском весенних вод и местами вскрылась.

— И как тебе Лена река?

— Вода великая течет в ней, да впадает в студеный океан. Воевода мангазейский Палицин, человек многоученый, считает, если идти по ней вверх, до Индии добраться можно. Мол, Александр Великий этим путем уже ходил, но я тому не верю. Индия за высокими горами должна находиться. Поскольку там жара и люди едва срам прикрывают, как то Афанасий Никитин тверитянин описал. А Ленский край — сильно морозный. Да и зачем нам, боярин, об Индии мечтать, как англам и голландцам — это они пограбить её хотят; нам и у себя хорошо, простора хватает.

— Простора хватает, только держава наша кажется похожей на мало обитаемый остров, от всего мира отрезанный, — боярин снова походил по палате, только уже спокойно, мягко, глянул в оконце цветное. — Знаю о тебе, что ты можешь самую быструю дорогу всегда найти.

— Не знаю, кто тебе рассказал, сударь, я бы себя так не хвалил.

— Да-да, себя хвалить грешно, — боярин ненадолго замкнулся; судя по движению губ, молитву беззвучную прочитал. — Всё ж какая тут отгадка?

Василий подумал, что совсем ничего не молвить — неучтиво будет.

— При плавании компасом и астролябией владею, могу широту угломерным инструментом определить. По высоте солнца, теням и моху лесному — направление сторон света на суше. И вот, — Венцеславич снял с шеи кубик каменный, окованный в металл. — Оный помогает мне солнце и в непогожий день видеть, как на суше, так и на воде. Солнечный камень называется. На вот, сударь, посмотри.

— Ага, приладил к глазу, да ничего такого не примечаю, — с некоторой обидой в голосе заметил боярин.

— Потому что солнце в палату эту не заглядывает, даже через облака.

— Ладно, томить тебя не буду. Царь и великий князь всея Руси Михаил Федорович велит тебе новую службу сослужить. Надлежит проехать через земли, отнятые шведской короной в пору нестроения от владений государя нашего. В невское устье, где наш Спасский Городенский погост ранее был. Голландский капитан доставит туда оружие, не количеством важное, а умелостью работы, чтобы наши мастера перенять могли; сверх того книгу Жакоба де Гейна, составленную из предписаний Морица Оранского, как войска строем ходить должны и согласованно огонь вести. Не знаем мы толком того, что они называют opleiding in marcheren en het gebruik van wapens^[3]. А без этого в нынешней войне не победить. Ведь, памятуя Клушинское сражение, на офицеров чужеземных, что полковник Лесли привез, полагаться шибко нельзя. Еще в грузе будет пищаль девятиствольная перевертная. В обмен просит меха собольи. И нашу пушнину, и голландское оружие придется скрытно везти, закрыв другим грузом.

— Не ошибся ли ты, боярин? Статочное ли дело доставлять что-либо тайком через Ижорский край? Наших людей любого чина свеи хватают там и казнят, если подозревают в нем контрабандиста или соглядатая.

— Путь через архангельскую пристань зело долгий. А сей товар нам сейчас надобен… Назовешься ты купцом гостиной сотни московской, будет у тебя и грамота опасная^[4].

Вроде как пора уже идти Василию, к исполнению царской службы готовиться, но спрашивает у него боярин, взглядом при том будто круг весь земной охватывая:

— Странствовал ты много, так что не грех спросить тебя, что чувствуешь, когда один и в долгом пути, а кругом только дебри дремучие?

— Мне и лоб морщить не надо. Чувствую, что Бог рядом, и царь не так уж далеко, обо всем своем государстве думает.

— Может быть… как о дите. Сильно боится государь за младенца в этой огромной колыбели. Дошли слухи до государя, что за западными рубежами нашей земли размножение нечисти случилось, вурдалаков, что плотью человеческой питаются. Странно жизнь закончил король шведский, который хоть не друг нам, но должен был вместе с нами Польшу воевать. В последней битве утащила его какая-то сила и бросила бездыханным прямо перед позициями войск цесарских. Пришло много и других известий о зверочеловеках.

Шутит или проверяет чего-то боярин?

— Неужто, сударь, вурдалаки эти хуже крымцев и ногаев?

— От крымцев и ногаев должна спасать станичная и сторожевая служба, валы, надолбы и засеки, скоро через Белгород новую черту будем строить. А за вурдалаками вовсе не уследить — они быстрее нашего глаза. Или ты сомневаешься в существовании оных?

— Отчего ж, на западной стороне война нешуточная идет который год. От разорения военного тамошние люди могут и человечьей плотью питаться, хоть вурдалаками их назови. Однако зачем нам их сказками баловаться?

Остановился боярин возле сосуда большого, где странное существо заспиртовано было, с волосами и клыками, однако и на человека смахивающее.

— Какова тебе эта сказка? Может, чтобы спасаться от тех тягостей, что война несет, люди некоторые с диаволом сговорились, отчего подверглись превращению и научились двигаться быстрее взора?

— Сдается мне, боярин, что те, кто договор с дьяволом заключили, не должны спасаться от тягостей войны. Валленштейнам война только в радость, они умеют обращать кровь в золото похлеще любого алхимика.

— Запутал ты меня, служилый, так тебе и распутывать. Сам проведаешь, не затевается ли что-нибудь против нас на западном рубеже… Отца твоего государь с благодарством помнит. Сей воин славный немало истребил тварей безбожных и кровопийных, что пришли к нам в смуту с западной стороны. Иных из этих исчадий адских никто, кроме отца твоего, настичь не мог… Ну, иди, Бог в помощь. Письменный приказ после получишь. Поспеши только руку залечить.

Служилый, поклонившись, вышел из палаты и, приметив неподалеку думного дьяка, спросил у того:

— Что за боярин в палате был? Окольничий? Я же не мог спросить: как зовут.

Ответствовал дьяк, слегка осклабившись.

— Как зовут? Неужто не признал государя нашего Михаила Федоровича?

Остановился Василий, вот же дурень, отчего не узнал. Отец ведь рассказывал о государе, внешность и нрав описывал, поскольку был на том Соборе Земском, совете Земли русской, что Михаила Федоровича на царствие избрал.

2. Через рубежный камень

Далеко разносится стук копыт ясным осенним утром. Холода пришли уже в сентябре, после Астафия, да и сушь стоит, может до начала ноября обильного снега не будет, лишь слегка припорошит. Плохо для зерна озимого, которое тщетно пытается согреться в своей мякинной рубашке, удобно для похода дальнего.

Всадник остановил коня на опушке леса, где ели сталкивались с кленами. С ним была и вьючная лошадь, загруженная двумя тюками. Положил руку на рукоять меча, прежде чем из-за покрытого инеем куста возникло двое крестьян, один с рогатиной, другой с кистенем.

— Здравствуйте, люди добрые, — поприветствовал их всадник, но руку на рукояти оставил.

— Мы тебе, может, добрыми и не покажемся. Слово говори заветное.

— Рогатину мне перед носом не верти, она ж острая, я тоже могу повертеть кое-чем. А слово такое. На траве дрова.

— А на дровах, стало быть, трава, — радостно отозвался один из крестьян. — Мы, целовальники, Суббота Кузовкин и Невзор Милютин, волостью избранные, от нас получишь груз под роспись.

По лесной тропе быстро добрались до деревеньки Верховье, стояло здесь семь изб всего, но просторные, на высоких подклетях, возле них большие житницы с сушилами. На околице уже дожидались две запряженные подводы. Около них суетился человек, подмазывая колеса и выверяя тяжи. Волосы были у него длинные, седые, глаза разные, живот изрядный. Венцеславичу сказали, что это проводник его, карел. Имелось у него христианское имя — Николай, но кликали его все Вейкой. Раньше он ямщиком был — в Корельском уезде, но как Делагарди забрал землю эту шведскому королю, ушел Вейка вслед за многими русскими; хотя в договоре, в Столбове подписанном, шведы прямо это воспрещали и тех, кого ловили по дороге, запросто вешали.

— Ты точно по-нашему Богу служишь? — не без опаски стал вопрошать Василий напарника.

— Как же еще — по-нашему, — уклончиво ответил Вейка.

— Больно много на тебе амулетов, даже в волосы вплетены.

— Если Отец, что на небе, обо мне забудет на время — забот-то у него много, то они помогут. Я смотрю, и у тебя, Василий, на шее камень висит.

— Не, мой с бесами не связан. Предназначен для особливого зрения, как у голландцев увеличительное стекло. Ладно, отвертелся, только уговор: ко мне своих бесов не зови… а сейчас пора мягкую нашу казну прятать.

Сняли они с вьючной лошади тюки. Шкурки собольи пошли на самое дно телеги. Их, прикрыв рядниной, завалили мешками с поташем.

Натянул Василий поверх своего полушубка накидку из конопляной ткани, поверх штанов из сукна — порты холщовые. Шапку из лисьего меха прикрыл сверху башлыком рогожьим. Короткий меч закинул на спину, укрыв его под накидкой. Нож с роговым череном упрятал в сапог. Под конец подпоясался служилый пеньковой веревкой.

— Самопал бы не помешал, но дело слишком приметное, — с сожалением произнес Василий и добавил с большим оживлением. — Это что у нас за боярышня?

С Вейкой пришла попрощаться дочь его Катерина — ясноглазая, с кожаным пояском на волосах. И хоть шикал на нее отец, с любопытством наблюдала за переодеванием Василия. Не забыла девица поднести последние угощения: кувшины с медом и пивом.

— Здравствуй, красава, и прощай, — Венцеславич, устроившись на облучке, помахал ей шапкой. — По дороге вспоминать тебя буду, а как вернусь, повенчаемся и приданого не возьму — оцени выгоду. В семейной жизни обижать тебя не буду, даже ладонью по мягкому месту, хоть «Домострой» и советует; всё решим ладком.

— Не поспешил ли, сын боярский? Смотри, споткнешься.

— Чего медлить? С батькой твоим сговоримся, прикажет и станешь любезной. Но мне чувства твои важны, чтоб по зову сердца.

— Шапку надень, а то вши как кони разбегутся по зову сердца. Я-то красава, а ты вот не очень на красавца похож.

— А у меня, безо всякого хвастовства, душа красивая.

— Отсюда не видно, — ясноглазая отвернулась, хотя искоса и продолжала поглядывать за сборами Василия в дорогу…

Ехали сперва вдоль Тосны-реки. За Марьино, прямо в воде, завиднелся здоровенный камень с высеченной короной — пограничная межа. Чуть поодаль мостки, за ними — шведская стража.

Меховые жилеты поверх камзолов, золотые кольца на пальцах и в ушах, глаза хищные — видно, изрядно уже пограбили воины во славу лютеровой веры в походах короля Густава Адольфа. Венцеславич отметил, что наши стрельцы и почище, и понаряднее будут. Стволы стражников смотрели пристально на тех, кто пожаловал с русской стороны, курки на боевом взводе, полки заряжены.

— Хоть бы глаза мои вас не видели, люди шведские, — со светлой улыбкой поприветствовал Василий Венцеславич. — Много про вас дурного сказывают, понадеюсь, что с преувеличением.

— Vad är i ladda? Äta, dricka, silver?^[5] — вместо приветствия рыкнул предводитель шведов.

— Морду-то повороти, а то несет сильно, — буркнул Василий.

— Vi levererar laddar för ditt kungarike. 20 påsar med salt för glasblåsare. Vi visar all nödvändig pappret^[6], — заторопился с объяснениями Вейка.

— Och varför har du så fett bukta?^[7] — один из солдат, с поднятыми скулами лапландца, посверлил воздух длинным палашом.

Не преувеличивали те, кто про шведов рассказывал, были они злобны как псы и жадны, то ли вообще хотели разграбить поклажу, то ли подарки вымогали. Лапландец уже прохудил один мешок, тыкая клинком.

— Эй, не балуй, товар просыпешь, размахался тут, — цыкнул на него Василий, хотя не поташ волновал его, как бы до мехов не добрались.

Но затянул заунывную песню карел, еще поделился табаком с солдатами, вот с Василием и проехали беспрепятственно мимо стражников.

— Спаси Бог, у меня от этого свидания меланхолия разлилась; в Москве-то предупреждали, что Делагарди весь Ижорский край в свое кормление взял, с обязанностью платить пограничной страже, но делать того не спешит, — выдохнул Венцеславич по удалении от шведов и крепко приложился к кувшину с пивом. — Ты точно ведьмак, Вейка, вот и зраки у тебя разного цвета. Понятно, почему ты к нам ушел, а не остался у западных людей, они такого и спалить могут. Потом бумажку выдадут семье — извольте за израсходованные дрова заплатить.

— Я не ведьмак, я задумчивый.

— Как раз про то и говорил.

За Тосной сосны сменились широколиственным лесом, еще верст через десять потеплело заметно, тележные ободы стали утопать в грязи почти что на вершок. Дубы и клены исчезли, вместо них пошла редкая береза совместно с елью. За речкой Ижорой полило как из ведра, кругом слякоть и Вейка засомневался в пути, но Венцеславич опознал направление на восток, в чем и солнечный камень помог. Выбрались на что-то напоминающее дорогу, она привела к Словянке, в которой Василий едва не захлебнулся, когда колеса у второй подводы вытягивал. Хотя с виду река неказистая, однако дно больно неровное оказалось. Еще полдня пути и вот заросли тростника, вставшие вдруг стеной, показали, что впереди снова вода протекает.

Перешли путники вброд речку с мягким илистым дном, которую Вейка назвал Дудоровкой. За ней надо было еще пуще таиться; в сумерках огибали усадьбу генерал-губернатора Шютте, заграбаставшего в ленное владение целый Дудергофский округ. Едва на попались на глаза отряду конных шведов, что проехал саженях в двухстах к западу — видимо из губернаторского поместья. Засим двинулись путники прямо на север; поутру чахлые березки внезапно разошлись и открылось море. Затянуто туманом, неприветливо — дальше собственного носа обзора нет. Но вдруг свежий порыв ветра разорвал туманную завесу и завиднелся трехцветный флаг. На расстоянии двух полетов стрелы дрейфовала двухмачтовая шхуна — на шканцах стоял человек и оглядывал берег через подзорную трубу.

— Вейка, запаливай костерок — весть надо голландцу дать. У них время — деньги, могут и уплыть.

С судна вскоре спустили шлюпку и четверо жилистых матросских рук направили её к берегу.

— Verheug, Moskoviet. Ik bracht alles wat uw koning wil. En heb je bracht de Siberische bont?^[8]

— Доставил, разве вы нам чего-нибудь просто так дарили? Будут тебе меха, заодно и поташ бери, в Амстердаме в десять раз дороже продашь. Выгодно вам морем владеть, а шведам балтийским берегом.

Голландский капитан Корнелисзон, старик с лицом как печеное яблоко, после приветствия стал показывать свой груз ценный. Ощупав меха, поцеловал пальцы и довольный повел русских в свою каюту угощать, говоря на понятном Василию немецком. А тот, изрядно всосав можжевеловой водки, именуемой джин, вопрошать стал:

— Ведомо в нашем царстве, что ваш мастер де Геер артиллерию шведам делает, в том числе и гаубицы легкие четырехфунтовые, которыми король их покойный Густав-Адольф битвы у цесарских войск выигрывал. Почему б этому мастеру к нам не перебраться?

— У вас медной руды вовсе не найдено, а железная — бедная, болотная, у шведов же хорошая. Быстрые их речки сильно водяные колеса крутят, и от мест, где выделка производится, до гаваней удобных совсем недалеко, — принялся объяснять голландец, попутно раскуривая трубку. — До вас чертовски трудно добираться, все пути-дороги поляками или теми же шведами перекрыты, а морской путь мимо Лапландии до Архангельска более чем трудный. На суше то же самое, пока от Архангельска до Москвы доберешься, умрешь ненароком; чтобы в Европе или в Скандии доставить товар, надо проехать не более ста миль, у вас и семьсот, и тысячу, я уж не говорю про сибирские пути-дороги.

Словно утешая, голландец протянул Василию мешочек яванского табаку.

— Но вы своего добьетесь, московиты, всему вы быстро научаетесь и цари у вас упорные. Найдете руду богатую, пусть и далеко. Сами пушки легкоствольные мастерить будете… А вот корабли — нет, голландский флаг будет вечно царить на море, отсюда до Зондских островов.

— Значит, правь Голландия на море, неграми торгуй и вези плоды заморские с плантаций на южных островах. А что ж вы, тритоны — владыки морские, дальше Новой Земли не проплыли, пути в Китай выискивая? — задиристо спросил Венцеславич. — Наши кораблики парусным вооружением слабее и науки навигации мы пока толком не знаем, но по студеному морю плавать не боимся. Белых мишек тоже не пугаемся. Скоро всю Сибирскую землю не только по суше, но и по воде обойдем.

— Ледовитое море, студеные реки, мерзлые берега, что еще там в меню сей ресторации? Этого нам не жалко, обходите хоть по воде, хоть по воздуху облетайте, — заносчиво молвил Корнелисзон, однако следующий стакан джина доканал его. — Был я в последней экспедиции, когда Соединенные Провинции пытались найти северо-восточный проход в Китай — с Хемскерком и Баренцом. Не добились мы ничего, на обратном пути не раз встречали русских моряков, их-то ладьи легко в Карское море ходили… Баренца и еще четверых схоронили дорогой, но остальные выжили, потому что русские нас подкармливали, а на Коле прямо на борт голландского судна нас доставили. Вряд ли воспоминание об этом сохранится на флоте нашем — больно позорно случилось.

Еще до заката матросы Корнелисзона доставили на берег важный груз, да еще тюки с сукном грубым — для маскировки, Вейка с Василием двинулись в обратный путь. Маячить возле берега ни судну, ни повозкам не следовало.

3. Плен

Когда они, проехав опустевшую деревню — а безлюдных селений здесь было изрядно — к Ижоре-реке приближались, заметил Венцеславич неладное.

— Птички чего-то раскричались, как бабы на базаре; здесь нам лучше шведам не попадаться, подводы надо бы спрятать. Уводи их в те заросли, видно там болото близко. Лошадок распряги, телеги, если получится, притопи немного и забросай чем-нибудь. Я за этим камнем гостей подожду.

Карел, приняв поводья лошадей, повел подводы под уклон — к топям. А Венцеславич осторожно двинулся на шум — обозреть его источник.

Сзади прошелестела опавшая листва, хотел было обернуться служилый, но крепким толчком опрокинуло его навзничь — да так, что земли наелся…

– Överraskning^[9].

Обидно, не он гостей подождал, а они его оприходовали. Успел только вынуть лицо из грязи, крикнуть ругательство на «б» начинающееся, а нож засапожный достать не сумел — будто небосвод обрушился. Это шведский солдат угостил служилого прикладом мушкета. Пока был Василий без чувств, вязал его десяток крепких рук, и большую часть дальнейшего пути он находился то ли в тяжелом сне, то ли в обмороке.

По настоящему очнулся уже от огня — которым жгли его бока, подвесив за руки. Может, тот удар в голову и помог ему, не давая совсем вернуться в дольний мир, отчего боль не могла объять его. Немцы свейские и решили, что не чувствителен пленный к пытке.

— God morgon. Hur fick du sova?^[10] — обратился к нему шведский фельдфебель, щеки которого показывали доброе знакомство с кровяной колбасой.

— Спалось ничего — благодаря вашим снотворным примочкам. Хорошо бы теперь пивка шведского попить, а то мутит как после попойки. И ведерко не помешало бы подставить, могу стравить. Где это я? — спросил Венцеславич.

— Место это Нюэнсканс называется, здесь новая крепость наша поставлена и всякий русский купец, привозящий товар, платит у стен ее пошлины. Мимо Нюэна он вряд ли пройдет, наши дозоры не пропустят его в Выборг, — ответил фельдфебель уже на русском, видимо пришлось ему в Смуту по Руси погулять. — Дальше вопросы буду я задавать. Заказанные орудия для пыток еще из Выборга не доставлены, фольтерштуль и штрекбанк, но мы найдем, как тебя порадовать. Если тебе поджаренных боков мало, буду молотком пальцы дробить и клещами кости ломать. Или ты предпочитаешь веревку на голове, затягиваемую при помощи палки — до полной потери мозгов? А ты ведь не купец, иначе где ж твой товар?

— Напротив, купец я купец гостиной сотни, Акиньшин. Видишь, борода ровно подстриженная и под ногтями земли нет. Поташ вез и грамота охранная у меня была. Как раз в Ниене и должен был сдать приказчику стокгольмской стекольной компании.

— И куда делся твой «поташ»?

— Прикажи развязать и все скажу.

Фельдфебель с одного маха перерубил тесаком веревку и Венцеславич шлепнулся на каменный пол. Попробовал вернуть на место суставы, продышался.

— Не довёз, грешен. Встретили нас выборгские купцы, чуть не ли пистоли приставив, заставили обменять наш товар на свой — грубое сукно. Этот груз в болоте утонул. А грамоту охранную спросите у своих, кто меня обыскивал.

— Бывал уже здесь ранее, московит?

— Я — нет. Но знаю, где сейчас крепостенка ваша, ранее городок был русский Ниен. На той стороне реки много дворов имелось русских. Не мастера вы новые земли осваивать — даже если они у вас под боком, куда уж вам в Сибирь переться.

— Зубы-то не заговаривай, — фельдфебель взял мясистой рукой Василия за подбородок, запыхтел от злобы и пару раз саданул ему в лицо, выбив зуб перстнем, насаженным на палец. — Поймали мы товарища твоего. Он нам уже рассказал, где вы контрабанду спрятали.

Брешут они, уверен был Венцеславич, не проболтался Вейка.

— Позволь тогда мне с ним свидеться, — выдавил пленник, отхаркавшись кровавой слюной.

— А мы его отпустили уже.

— «Отпустили», знаю куда. А если рассказал, чего вы у меня спрашиваете?

— Да подавись своей тайной, московит. Уйдет она с тобой вместе в ад. Будешь там чертям со сковороды сказывать истории свои.

— Мы там встретимся. Так, может, вместе поищем груз мой?

Фельдфебель покачал головой: достал уже московит, так и хочется выдавить ему глаза большими пальцами рук, эти мелкие серые гляделки, да ведь нечувствительный азиат к пытке.

— Чтобы ты на нас в засаду заманил, а после сам смылся. Знаем уж, на что московиты способны. Пускай твоя контрабанда лежит в болоте до второго пришествия. Оружие там, что ли? У нас своего хватает, а твоему тирану не достанется.

— Складно объяснил. На том и порешили.

— Порешили на том, что завтра тебе потанцевать придется. На крюке, когда тебя за ребра повесят, — фельдфебель ненадолго прикрыл глаза и даже облизнул губы, представляя себе завтрашнее развлечение. — Господин ландсгевдинг распорядился. А перед тем бить тебя кнутом, пока шкура не лопнет и весь кровью не покроешься. Скажи еще спасибо, что не колесованием жизнь свою скверную кончишь.

— Так вроде проступок мой невелик. Если и не довез я свой товар до Ниена и продал его выборжцам или даже голландцам — смерть за это не положена. Да еще такая, на потеху толпе.

Фельдфебель помедлил, омывая заляпанные кровью и копотью руки, в тазу.

— Назвался ж ты купцом Акиньшиным, а приказчик стокгольмской стекольной компании, что в Нюенскансе поташ забирает, знает оного. Он тебя не опознал, не сладилось твое дело вредное. Значит, контрабандист ты или соглядатай. Потому на крюке тебе висеть, пока вороны тухлятину не обгладают, а упавшие вниз кости псы не догрызут.

— Вроде ж нынче союзны наши государства, господин фельдфебель.

— Ищи себе на кладбище союзников. Это покойный король хотел вместе с вами Польшу воевать, а вот канцлер наш Оксеншерна вместе с господами из государственного совета не любит вас, называет коварным племенем. Я с ним согласен всецело…

— Уж чего коварнее было отнять у нас Ижорский край. Едва вас из Новгорода выкурили, там лишь несколько десятков дворов после вас осталось.

— Тебе второй зуб вышибить, счетовод?

Потом Василия скрутили и потащили солдаты, куда-то через двор, замощенный где-то на треть. Мимо пронесли человека в русской одежде, с вылившейся из ушей кровью, раздавленными пальцами и измаранным лицом. Похоже захлебнулся страдалец, когда ему в рот вливали через воронку навозную жижу, прозываемую «шведским напитком». Венцеславич решил, что не по чести, что тащат его как чушку по двору, орать принялся: «Пусть меня на крюк отправят, а вас волосатый слоняра на бивень насадит, прямо задним местом — это больнее будет». Кричал по-русски и по-немецки, авось поймут. Неожиданно волочение прекратилось и его кинули ничком в грязь. Преодолевая боль в вывернутых руках, Василий изогнулся и увидел над собой немца. Этот отличался от прочих чистыми чулками, накрахмаленным круглым воротником — ни одного жирного пятнышка, замечательно завитыми волосами над высоким узким лбом.

Разодетый немец, остановивший солдат, спросил, старательно выговаривая слова:

— Что ты там рек про волосатого слона?

— Это ж я не вам сказал, господин хороший, а им.

— Ты видел эту тварь? Расскажи, будь любезен. Тогда я побеспокоюсь о тебе и как смогу улучшу твое положение, которое сейчас представляется мне донельзя жалким.

— С какой стати? Немцу какому-то, которого я первый раз вижу, надеюсь, что и в последний.

— Друг мой, я — ученый человек из Лейдена, зовут меня мастер де Бирс, — с гордостью представился нечаянный собеседник. — Не немец я, голландец, меня тут уважают, потому что я врачую.

— А, мазь, пиявки, — это мне вряд ли поможет.

— Еще вскрываю трупы людей и животных, объясняя причину их смерти, делаю для господ подзорные трубы и часовые механизмы, но главное мое занятие — постижение натуры. Если я попрошу, тебя казнят не завтра, а лишь через неделю. И без мучительного бичевания. Не на крюку умрешь с долгим страданием, а палач сразу отсечет тебе голову острым мечом.

— Может, мне с бичеванием больше нравится.

Голос лейденца утратил любезность, губы его скривились, нос скрючился.

— Дурня из себя строишь, московит? Не зря Господь загнал вас в холодные леса и отрезал от общего прогресса.

— От чего?

— От развития ремесел и наук. Если бы вы постигли наши науки — то явили бы из себя непобедимое войско во главе с Антихристом.

Василий с усилием сел и сплюнул — рот был еще полон загустевшей крови.

— Иди букварь поучи, мастер-ломастер. Войска цесарские и шведские, которые сейчас жгут и насилуют германские земли, куда больше похожи на войска антихристовы. Доходят до нас вести, что иные воинские отряды по 500 деревень в один поход разграбляют; между Эльбой и Одером, где еще недавно словяне жили, нынче полное запустение.

Де Бирс снова изменил манеру общения, уж что-то, а лицедей он был знатный.

— Друг мой, ты не в той ситуации, чтобы я вел с тобой отвлеченные разговоры. Как я хотел бы облегчить твою горькую участь, помоги же и ты мне немного.

Голландский мастер что-то прозудел шведам и те не слишком охотно согласились.

— Прежде чем отведут тебя в камеру, я кое-что покажу.

Солдаты, подхватив Венцеславича, потащили вслед за де Бирсом, который гордо нес впереди свою длинную спину.

И оказались они в помещении, встроенном между двух контрфорсов, укрепляющих стену, которое Венцеславич сперва принял его за пыточную. Были там столы да металлические инструменты, тускло отливающие серым.

— Нет, это место для усердных занятий наукой, — пояснил лейденец.

Сдернул он бурую тряпицу с одного из столов, и Василий увидел там человека, вернее то, что от того осталось. Вскрытое чрево, спиленные ребра. Чернокнижник, что ли, этот лейденец? Украдкой перекрестился Венцеславич. Или у них и в самом деле наука теперь такая?

— Да, еще та наука. Как у ката.

— Не крестись, московит, это всего лишь анатомический предмет согласно принципам Везалия. Можно изучать кровообращение, как то делал Гарвей, или строение мозга, которому, что теперь известно, мы обязаны способностью думать.

— Христианин, как преставился, должен быть земле предан, где обязан дожидаться Страшного суда. Чем целее, тем быстрее перед Господом окажется. Это любой сельский попик лучше Гарвея знает. Но слыхал я, что маркитантки, шлюхи жадные, идущие за западным войском, вскрывали трупы наших воинов, чтобы добыть из них вещества, якобы необходимые для лечения.

— Они были правы, подобное лечится подобным. И как ты мыслишь, то, что на столе — обычное создание Божье?

— Никак не мыслю. Лишние дырки врагу проделывать в бою честном приходилось, а вот разглядывать потроха никогда не любил. Я вам не Везалий-содомит какой-нибудь.

— Смотри, — настаивал де Бирс, — насколько мало кишек в этом чреве, они почти что прилипли к спинному хребту, значит, тварь эта не питалась растительной пищей.

— Может, вообще не питалась. Когда жрать нечего, то и задница паутиной зарастет. Слушай, мастер дурного дела, тебе самому не противно на это любоваться?

— Для меня как для ученого Нового времени опыт важнее умозрения, — не смутился лейденец. — А оцени эти длинные острые клыки.

— Зубы лишь кажутся длинными, потому что соседние выбиты.

Де Бирс, взяв отпиленную голову в руки, направил взгляд мертвых зениц на Венцеславича.

— Ничего такого не замечаешь?

— Только то, что ты, мастер, на людоеда похож. Тут и умозрения не надо, чтобы увидеть.

— Этот субъект перемещался, сильно наклонившись вперед, оттого шейные позвонки увеличены…

— Опять о своем. Зачем наклоняться? Так ведь неудобно для ходьбы.

— Зато удобно для бега. Друг мой, это — ликантроп, будьте знакомы. Я долго занимался изучением псоглавцев, кои чрезвычайно размножились во время долгой войны, терзающей германскую империю. И, изучая натуру скальпелем, пришел к выводу, что не грех, а лишения являются причиной этого, с позволения сказать, заболевания. Силач и борец закаляют свои мышцы и кости, делая их более толстыми и грубыми через череду мелких повреждений. А ликантроп делает связки более подвижными и сочленения эластичными, передвигаясь на четвереньках.

— Говорю тебе, бегать на карачках тяжело будет, даже записному пёсеглавцу. Мне, мастер, приходилось преодолевать и по тридцать верст за день. Так порой вымотаешься, что падаешь лицом вниз — а все равно на ноги затем громоздишься. На четвереньках только пьяному в кусты сподручно заползти.

Де Бирс взял в руки инструмент и, подпилив череп, сбил ударом молотка часть черепной крышки. Запустил щипцы в дыру и вытащил что-то напоминающее толстого червяка.

— Вот эта огромная шишковидная железа придает ликантропу особые способности, отчего люди далекие от науки называют его оборотнем.

— Я думал, ты мне часики покажешь голландские, а ты вон рукава засучил как мясник. Я ни в науку эту, ни в оборотней не верю. Теперь идти можно?

— Да, только я не забуду о тебе.

Де Бирс махнул рукой и шведы увели Василия.

С полчаса кузнец приковывал его ногу к кольцу в стене. Раскуют, только когда на казнь поведут.

Терзала жажда и жар подступал; обожженные пыткой бока пекло так, словно их выложили на раскаленный протвень. Венцеславич впал в забытье, вначале тяжелое, словно чугуном его придавили, затем легче стало. Показалось ему, что дочка Вейки касается его лба прохладными пальцами. Катерина? Он с трудом поднял будто каменные веки — над ним склонялась женщина, отрывая взору нежные выпуклости в вырезе платья. Она трогала его лицо мягкой прохладной рукой и выжимала воду из платка на его губы.

— Понравилось, московит? Я — рад. Будет она заботиться о тебе и дальше, покуда ты жив. Это моя племянница, Лисье, дева осьмнадцати годов от роду.

Де Бирс был в камере, смотрел не на пленника, а куда-то на стену — словно бы не желая смущать девицу.

— Предложение подкупает. Хотя слова «покуда жив» говорят о том, что заем будет краткосрочным и проценты взяты большие. Что хочешь ведать о нашем волосатом слоне?

— Всё.

Василий стал рассказывать голландскому мастеру о диковине из Ленского края, не жалко, все одно супостатам туда не добраться, в то время как Лисье ласково держала его голову.

— Якуты считают его злым духом. Ну, это по простоте душевной. Самоеды-харючи, которые кочуют за Камнем, уверены, что оный есть настоящий подземный зверь… Так то, держава наша есть родина слонов, запиши.

— Нарисовать зверя можешь?

— Приходилось в отхожем месте царапать со скуки или там углем на заборе: «Здесь Василий был, после того, как мёд да пиво пил», «Боярин такой-то — дурак». Еще я у богомазов в Троицком Сергиевом монастыре немного обучался, хоть там все иначе. Они-то на досках пишут. Бумаги у нас мало выделывается, не хватает толчей для этого дела, поскольку недостает быстрых рек. Но, может, навык и пригодится; если принесете лист и грифель, сдается мне, что изображу.

— Будь покоен. Завтра непременно доставлю тебе необходимое.

Когда де Бирс пошел к двери, Лисье поставила поближе к узнику кувшин с водой, хлеб и «шпек», завернутые в чистую тряпицу, мазь для обожженной кожи. Заскрипела дверь, выпустив незваных гостей, ругнулся, дыхнув перегаром солдат, запер со скрежетом замок. Между толстых прутьев решетки на крохотном оконце с трудом проходили прощальные лучи закатного солнца. На плацу гремели барабаны, прогоняли сквозь строй какого-то нарушителя предписаний господина ландсгевдинга.

Ах ты, забыл у голландца хоть какое-нибудьпокрывало попросить. Теперь околевать до утра… И вот еще напасть. Узники цепные ведь под себя гадят. Завтра придет ученый господин и паче чаяния племянницу свою снова приведет, в камере же срамота будет.

Вытянув цепь как можно больше, Венцеславич пробрался к самому углу камеры, стал рыть земляной пол. Занятие согревало. Слой земли, впрочем, вскоре кончился и дальше был кирпич — но рыхлый. Выгнув цепь, Венцеславич стал помалу крошить его звеном металлическим. К середине ночи получилось настоящее отхожее место. На локоть в глубину. Теперь можно облегчиться и забросать «изделие» обломками кирпича и землей…

А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака — внизу, он идет по ним, а сверху держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелится — неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.

Гости явились на следующий день, сразу как выстрел крепостной пушки возвестил о полдне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт, что, поставив две табуретки, удалился. Господин ученый с племянницей сели и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского — на двоих. И с воспоминаний:

— …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память — повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание — чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.

— Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку — воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго — Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя — мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.

Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.

— Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал — дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.

Де Бирс отойдя к оконцу, принял горделивую позу.

— Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?

— А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.

— Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…

Если прямо смотреть на ее лицо, совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее голову одну.

Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.

— Не Дюрер, конечно, но недурно, — щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. — Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?

— Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.

Отметил Василий, что говор у племянницы, не такой как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она — как саксонка.

— Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.

Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза — взгляд у нее какой-то кошачий.

— До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, — напомнил де Бирс. — И обязательно с размерами.

— Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи — укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.

Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство — смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок — процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла — дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал, это тот самый, что на камне процарапан.

Намалевал сейчас Василий слона так, как увидел зимой на берегу Лена-реки, и так, как обнаружил весной. И как зверь оный мог выглядеть в допотопные времена. После потопа, должно быть, все замерзло и слоны волосатые в мерзлоте вечной оказались.

Покончив с рисованием, Венцеславич снова копал яминку в углу камеры, рядом с предыдущей — опять на локоть в глубину, для справления нужды.

На следующий раз господин де Бирс один явился. Долго на рисунок пялился, в конце даже почмокал языком, как вкусив хорошей еды.

— Можешь ли ты определить местоположение находки?

— Если пройти с Нижней Тунгуски на ее приток Чону, переволочься на Вилюй, а с него перейти на Лен-реку, то понадобится три дня пути вверх по течению. В том месте берег высокий-высокий.

Пожевал губами голландский мастер, понял, что нескоро европейцы туда доберутся, и то, если русские в санях довезут. Вопросил уже более сердитым голосом:

— Почему размеры на рисунок не нанес?

— У слона волосатого их много. И мне не ведомо, как оные показывать. Разве что провести нереальные оси из одной точки, считая их как измерители длины, ширины и высоты — под прямыми углами. И ставить на них отметины. Таким образом каждая точка на слоне будет иметь три меры, три числа…

— Неужели ты, московит, хочешь сказать, что придумал координатную геометрию?

— А чего, лишь декартам вашим невесть что сочинять? — и получил от де Бирса по губам, но, облизнув кровь, не унялся. — Это только вам придумывать, чтобы с нас затем мехами, лесом, хлебом за вашу придумку брать? Притащил камень, который у меня свеи подлючие похитили? Где табак, огниво и прочее?

Де Бирс бросил на землю сверток и солнечный камень.

— Исландский шпат, ничего особенного. Откуда он у тебя?

— От отца. Он был выходец из германских земель.

— Отчего ж в дикую Московию ушел?

— Оттого, что душно в немецких краях жить, за всем присмотр, кругом донос. Жадные грабят невозбранно, суд покупается за деньги, доносчик вознаграждается имуществом оболганного, а всех, кто живет нестяжательным христовым словом, ждет виселица или костер.

Де Бирс начал что-то говорить про писания Гейденштейна, который увидел в московитах рабов и содомитов, но, увидев только спину узника, смолк и покинул камеру.

К курению табака Венцеславич пристрастился на Тереке, в Терках, где у него двор в остроге стоял; зелье привозили дербентские купцы, останавливающиеся на Билянском гостином дворе. Поев, Василий разжег трубку, поделал из дыма колечек и наконец почувствовал приятство в жилах. До того как лечь спать, стал рыть новую ямку. И, прежде чем сходить по нужде, опять закурил. Заметил, что дымок потянуло в угол, тот самый, где копал. Значит, слабый сквознячок имеется.

Венцеславич вовремя почувствовал, кто-то приближается по коридору. Спешно забросав ямку, растянулся на полу за миг до того, как в камеру кто-то вошел.

По дыханию Василий сразу догадался — не мужское. По цветочному запаху духов опознал — Лисье. Его заскорузлая рука легла на упругий шелк ее груди.

— Знаешь, мне сейчас так… ясно, как на Лене зимой. Ты, может, не поверишь, если там плюнешь, на снег падает стекляшка.

— И вы не прятались там от мороза?

— Почто прятаться? Зимой можно пройти там, где летом не проберешься. Болота замерзли, гнуса нет. И вражину легче зимой приметить, прежде чем она в тебя острие метнет.

— Расскажи мне… о своей стране.

— Суровая страна… у нас холодно бывает и для самого неприхотливого из злаков. Иногда и летом видим снег. Даже скудный плод земли нашей хочет крымский, ногайский и прочий кочевой люд отнять; не отобьешься, так он еще избу сожжет и детей увезет. Пузатые галеоны, набитые серебром и заморскими плодами, не приплывают к нам из океана. Отняты у нас моря незамерзающие. Далеки и полгода непроходимы дороги. Тяжело нам обмениваться плодами своего труда и знаниями.

— Отчего ж не вымер твой народ?

— Бог не попустил. Оттого мы селимся широко, особливо с времен царя Иоанна, странствуем через страну нашу, и пёхом, и в седле, и под парусом, бывает, что переволакиваем суда свои от реки к реке, на катках и даже на руках.

— Корабли на руках? — Лисье хохотнула.

— Нам-то не смешно, когда тащишь — думаешь, лишь бы не споткнуться, иначе вся эта махина на тебя завалится и чего-нибудь отдавит.

Ее пальчики пробежались по его коже под рубашкой.

— А почему страна ваша при такой ширине не развалится на куски, которые подхватят соседи?

— Потому что у нас свой царь-государь, который державу нашу воедину связывает. Оттого самые дальние куски земли, до которых три года ехать надо, не отваливаются. Вера соединяет, Богу и государю. Благодаря вере само делается то, что в иных странах происходит через принуждение оружием и казнями.

— А отчего у вас не размножаются пёсоглавые оборотни?

— Они размножаются там, где веры мало, а жадности много. Но все же могут в гости к нам пожаловать; в Смуту отец мой побил их немало.

Лисье нежно провела пальцами по его губами и неодобрительно дернула за бороду.

— Сбрил бы, а то хуже псоглавца. Не принято, что ли, у вас облик свой украшать, чтобы девам нравиться?

— У девицы здесь гладко должно быть, а у христианина, как от Бога положено… Лисье, тебя дядя ко встрече со мной принудил?

Ее губы коснулись его уха.

— Он мне не дядя.

— Уже догадывался, значит, ты так мстишь ему. Эта бестия взяла тебя с собой, чтобы сожительствовать. Непременно убью его, башкой об стенку. И посмотрю какая у него там шишковидная железа.

— Ты до сих пор ничего не понял. Он — мой господин и будет также твоим господином. Он знает всё; и что отец твой, бедный рыцарь, известный как Венцеслав или Венцель Герлиц, бежал в Московию из Лаузица, где его должны были сжечь живьем — в городе Бауцен. За ведовство.

— Я не знаю, а он знает.

— Он покупает сведения у судов по всем делам о ведьмачестве. Отец твой прибыл в Польшу, чтобы дальше бежать на восток. Там донесли на него — наказание за это в польском королевстве — смерть, но Венцель Герлиц скрылся из-под стражи.

— А что неправильно? Да, ушел он из стран немецких, потому что там не вере, а греху поощрение, люди не Богу, а Тельцу поклоняются. А мой отец Мамоне не хотел служить, в отличие от твоего господина.

— Не суди его так. Мой господин покупает тех, кто уже предопределен к погибели. Истинная смерть заменяется подложной, погружением в сон. Многим не дал господин мой умереть до конца.

— Может он и не дает умереть кому-то до конца, но мне такой господин не нужен, я государю своему служу.

Теперь откликнулась Лисье не его словам, а какому-то шуму из-за двери.

— Пора мне, милый Герлиц, скоро сменится солдат на вахте, и придет тот, который не получил плату.

На следующий день вместо де Бирса пожаловал шведский комендант.

— Ты, вроде, по-немецки понимаешь, московит, а я родом саксонец…. Знаешь, как называл комаров покойный король наш Густав Адольф?

— Откуда мне знать, это ж был ваш король, не мой.

— Душами московитов. Слышишь барабанную дробь с плаца? Вот и добавился один комар. А завтра еще одним комаром станет больше.

— Тогда побереги свою задницу, когда сядешь опростаться на улице. Обязательно прилечу.

— Я не обижаюсь, ведь ты уже одной ногой в преисподней. А не хочешь узнать, как ты смерть у нас примешь?

— Люблю неожиданности.

— Но я скажу. Тебя не повесят на крюк, не колесуют, не вздернут вверх ногами со вспоротым брюхом — и это твоя большая удача. Ландсгевдинг Нильс Маннершельд приговорил тебя к необычной казни. Возможно, ты мог бы ты спасти свою жизнь приношением немалой суммы риксдалеров, но ты умалчиваешь о своем достоянии. Тебя отравят — это необходимо для сохранности тела.

— И какому стервятнику понадобилось мое тело?

— Мастеру де Бирсу. А его Лисье возьмет твои бубенцы себе на память. Поедешь в Лейден в ящике. Выставят тебя там в кунсткамере: московит морозоустойчивый вульгарис. Будешь там стоять вместе с чучелом индейского кацика и вождя из Конго. Так что впереди ждет тебя известность, просто завидно.

— Не завидуй, господин комендант. И тебя ждет путешествие на Страшный суд, где судия строг и риксдалеров не берет.

Комендант поднес к нему свои бледные глаза, утопленные под тяжелыми надбровными дугами.

— Жаль, что ты умрешь столь легкой смертью, московит.

— Попа нашего пришлете мне для исповеди и покаяния?

— Нет здесь ваших попов. Одни сбежали, других повесили. Я пришлю человека, который измерит тебя, чтобы было ясно, какой ящик потребен господину де Бирсу.

Этой ночью Венцеславич вырыл еще одну яму и пробился в подвал сквозь сгнившее перекрытие — шведы при строительстве Нюенсканса для скорости использовали старые брусья, оставшиеся от русского поселения. Цепь, которая его за ногу держала, допилил пилкой, что была в оковку солнечного камня спрятана, персидский булат оказался тверже шведского железа. Еще сажень земли преодолел — копал какой-то костью, похожей на лопатку, и выбрался за стену шведского укрепления. Обдирая ногти на пальцах пытался удержаться от падение в ров, но все равно чуть не распорол себе живот о частик^[11], выглядывающий из грязи.

Потом преодолел обратную сторону рва, а едва перевалил через гребень насыпи, как рядом прошествовали две пары ног: то были солдаты, направлявшиеся в караульню. Замер, прижавшись в земле, хоть сердце и пыталось пробиться через горло. Потом продолжил путь. Не было тут надолбов, коими русские хитро защищают свои крепости, однако немало расставлено рогаток.

Пробрался к берегу широкой Нево. На счастье нашелся у берега утлый ялик, на котором со страхом немалым переправился через слегка подмазанные луной воды к Спасскому селению. Переночевал в овине, с рассветными сумерками двинулся в путь. Какая-то русская баба заметила беглеца и одарила осьмушкой хлеба, хотела и молоком напоить, но окликнул ее муж — финляндский переселенец — и она в страхе поспешила в дом. Напоследок лишь успела кинуть рваную попону — это спасло от холодной смерти на следующую ночь.

4. Ликантропы

Враги его не видели, а он слышал лай собак. Выйдя к Словянке, Василий прошел саженей сто вверх по речке, чтобы шведские псы потеряли след. Еще несколько часов пути, выдохся он и хотел было разжечь огонь, но послышались тут грубые голоса шведов. Звуки шли кучно и выходило, что солдаты еще не развернулись в цепь, идут клином — по сторонам-то редкий кривобокий березняк, похоже, вокруг топи.

Внезапно голоса рядом оказались и Венцеславич мигом укрылся по шею в болотной жиже.

— Jag vill skära den Muscovite i bitar^[12], — многообещающе посулил один из шведов.

— Förresten, herr kommendant förpliktas leverera honom levande. Han kommer bli hängd i fästningen med trumrytmer.^[13]

Прямо над Василием из кустов выглянула густоусая физиономия. Мгновенно выпрямившись, Венцеславич оглушил шведа ударом по ушам, и выхватив из руки его тесак, провел ему по горлу. Подтянувшись за ветви, рванулся из кустов и ткнул острием другого солдата — у этого позаимствовал кинжал с закаленным узким клинком. Снова повернулся к болоту и стал пробираться по кочкам. Сзади пальнули из мушкета и пуля свистнула около уха. Следующая будет его…

И тогда сосредоточился он в сердце, отец называл такое усилие духа «смирением перед прыжком». Когда снова посмотрел на болото, на цепочку шведов, то все это показалось тонким, плоским, будто сжатым между двумя океанами Божьего света. Словно змейка выползла из крестца, стала волной, усилилась и понесла его. Он то ли бежал, то ли плыл, а взгляд вбирал всякую подробность — пузырьки на воде, растительность, цвет дернины. Мысленно расчертил он болото на ячейки, в середине каждой из них топкая мочажина, а по кочковатым краям можно и пройти. Когда голоса шведов затихли, а пальба пошла невесть куда, закончилось и его «плавание», замер он в изнеможении.

С рассветом очнулся, огляделся, с болота ушел на марь, от преследователей оторвался, но окоченел так, что едва мог пошевелить членами. Чтобы избавиться от немощи, сунул в рот последний кусочек хлеба, втянул капли с больших лопуховых листов. Прошел еще немного — от каждого его шага в образовавшейся ямке проступала вода, и местность знакомой показалась. Вот за тем валуном скрылся Вейка, когда подводы пошел прятать.

Неожиданно фыркнула неподалеку какая-то копытная тварь. Василий, рявкнув для бодрости: «Сейчас потроха-то выпущу», сделал несколько неуверенных шагов. За ивняком стояла низкорослая лошадка, та самая буланая, Вейкина, и телега его. Одна из тех, которую карел должен был спрятать в зарослях тростника неподалеку от берега ижорского. На облучке телеги сидела Вейкина дочь.

— Мне что ли потроха выпустишь, недобрый молодец?

Василий едва удержался, чтобы не расцеловать ясноглазую, вместо этого причесал пятерней слипшиеся волосы и спросил:

— Ты не заблудилась, красава?

— Ах ты, бессовестный. За вами пришла, потому что не прибыли в назначенный срок к Марьино. А ты никак на кочерге, вот и глаза мутные.

— Нет, скорее уж ты на помеле. Как лошадку с телегой нашла?

— Шла-шла и нашла. Обе подводы с грузом. По натесам на коре деревьев, которые отец оставил. Лошадок умеет он уговаривать, так что далеко не ушли. И где ж он наконец?

Заныло сердце у Венцеславича, лежит где-то окровавленное тело товарища — одиноким смерть он принял.

— Не знаю, Катя, думаю, что не жив. А я вот сбежал, прости.

Девица ненадолго закрыла глаза, сквозь веки проступили слезы, но, утерев их рукавом, сказала решительно:

— Потом погорюю, сейчас за саврасой пошли. Её я запрячь ещё не успела.

— Ты первой иди. Я с оглобельной запряжкой не шибко в ладах. Всю жизнь в седле езжу.

— Не волнуйся ты так, сын боярский. Сама справлюсь — тебе доверю только супонь затянуть.

Шведы ждали их за ижорской переправой, однако Василий и Катерина вовремя съехали с дороги в лес — одну повозку бросить пришлось. Тот груз, что не вышло перегрузить на другую, закопали до лучших времен.

Когда к Тосне подъезжали, новой опасностью повеяло — рядом враг, почти выследил. Очень бесшумный, едва заметный, но птицы тревожатся.

— Катерина, веди лошадей вдоль берега, пока водопад не увидишь. Надо разобраться, кто нам на хвост наступает. Только не прекословь. Не сейчас.

Вскоре после того как перестал слышаться скрип тележных осей, приметил он между деревьев словно бы искажения воздуха, очертания зыбкие. Сколько их там, не определить пока. Были они стремительны, как те, кто питается людской плотью.

Эти твари находились в… системе координат, но не той, что измыслил Декарт. Он-то по осям пространственным измерения проставил — длина, высота, ширина. А тут другие измерения были… времени, что ли. Другая ширина времени, чем у нас, другая длина. Помолившись, Василий сосредоточился в сердце, заодно и дольний мир сделался тонким, как фарфор. Вот проступили очертания одной твари, набрякли. Можно было разглядеть мощный загривок, выдвинутую челюсть.

Сейчас главное не пустить в сердце испуг. Вся телесность Василия стала легкой как барабанная перепонка. Слышал он утробный звук из тела твари, жужжание пчельное у бортного дерева, копошение личинок под гниющей корой.

Однако и нелюдь повела носом, повернула к Венцеславичу голову. И вся стая разом устремилась к нему, легко перемахивая через пни и отталкиваясь от стволов.

Дольний мир лопнул как перенатянутая сеть, в прорехи хлынули золотистые вихри, которые понесли Венцеславича. Не стал он противиться и было ему легко. Не хлестали его по лицу ветви. И никоего усилия в ногах не ощущалось, будто скользил с ледяной горки. И столь резв был бег, что иногда мнилось, он сразу в двух, а то и трёх местах единовременно. За сосенкой и перед ней, за камнем и до.

Однако видел, что не отстают твари, торопятся по следу. Один из вурдалаков вдруг метнулся к нему наискось, но Василий первым бросился тому в ноги — этот, да еще мчащийся следом, перелетели через служилого. Не вставая, перекатился Венцеславич к ним и коротко нанес два удара тесаком — по изогнувшимся перед прыжком телам. С одного боку, с другого — брызнула быстрая кровь. Потом перекатился в обратную сторону, под налетающего вурдалака, поймав его за щиколотку, влепил головой в дерево. Довершил дело, вонзив ему тесак под лопатку. Лицо убитого сразу потеряло звериный оскал, хотя пена на губах осталась — видел этого уже, не среди ль пограничной стражи?

А еще двое, что только что рвались навстречу, вдруг исчезли…

Катерину лишь к вечеру нашел, в овражке спряталась. А сам, вроде как с горки скользил, но совсем без сил остался. Еле на телегу забрался, девица его из рук хлебом кормила, как коня. Еще полчаса пути вдоль берега и за водопадом переправились они на правый берег Тосны. Там приметили большой крестьянский двор, где верно немалая семья живет. Или жила. Поскольку показался он пустым, решили Венцеславич зайти в дом.

— Тебя побережем, останься на дворе, — велел он Кате. — А съестное непременно поискать надо.

Сначала заглянул в хлев — ворота-то распахнуты. Скота нет, хоть на сеновале сено сохнет. В подклети никаких запасов, мешки выпотрошены, коробы опрокинуты, лишь на полке немного толокна просыпано, сгреб его себе в карман. Потом через сени в избу прошел; видно, что печь несколько дней не топилась, в пепле кости валяются — такого безобразия крестьяне русские не оставляют. За стенкой, в горнице, пусто. Перевернутая скамья, колыбель сброшена с очепа, ткацкий станок разбит.

Проход в спальную камору был занавешен пологом. Осторожно откинул его Василий кончиком клинка, за ним кровать в бурых пятнах, кровью заляпана, мухи жужжат, но трупа нет. Вовремя обернулся служилый и резанул тесаком, крест на крест, мгновенно приблизившееся существо. На пол шмякнулось полуголое тело, вытолкнув из ран поток темной крови. Василий выбежал в комнату, но сверху — с потолочных брусьев, с матицы посыпались твари. Он сам рванулся к первым соскочившим — двумя ударами тесака, наискось тулова, уложил обоих. Отпихнул ногой третьего, подхватив очеп, швырнул в четвертого — того, что загораживал проход, имея в руках два клинка. В лоб тому попал, шейные позвонки у вражины хрустнули и голова назад откинулась, так, что кадык стал на ее место. Снова вернулся к третьему и почти не оборачиваясь, ударил клинком назад — под грудину.

Выскочив прямо в окно, уцепил стоявшую подле риги Катю, рванул в воротам двора.

Там их уже ждали — две фигуры, бросающие резкие длинные тени от заходящего солнца.

— Не туда, — он подтащил Катю к стене палисада, и, подставив руки, перекинул легкую девушку через забор. Потом полез сам.

Как раз и тварь потянула его за сапог. Василий не стал отпихиваться, дал стащить себя, вернее сам спрыгнул — сразу и пасть возникла над ним, роняя слюну. Ударил ее кинжалом под нижнюю челюсть. Хлынула кровь из раззявленного рта, но, вздернув вверх голову, снял враг свою челюсть с острия. А руки его, как клещи железные, впились в горло Василия. Воин успел едва рвануть вурдалака на себя и, ощутив спиной землю, толчком ног послал его в забор. Собрался злыдень вылезать обратно, да пригвоздил его Василий кинжалом к доске заборной.

Другой вурдалак набежал, крутя палашом столь быстро, что от клинка лишь круг блестящий виднелся. Низко приникнув к земле, увернулся Венцеславич от лезвия, да еще пихнул налетчика под колено. Устремившись вослед, ударил с потягом и снес тесаком бритую голову.

Еще один, появившись словно из-под земли — может из заметанного березовыми ветвями погреба, прыгнул на Василия, как саранча, без разгона. Левая его рука заносила саблю вроде ятагана, с широкой елманью. Не сразу стал уворачивался служилый, послушал, как реже делается биение собственного сердца и громче становится биение крови в сосудах врага, ощутил натяжение его мышц и прознал, куда тот ударит.

Уклонившись, выбил саблю из вражеской руки, заодно срезав врагу пару пальцев. Ударил локтем во вражеский пятак, поверх оскаленного рта. Взяв на излом правую руку врага, предотвратил возвращение сабли в атакующее положение, однако пропустил удар левой — ну, гад, порвал ухо когтями. Вот тебе за то клинок тесачный — промеж ребер.

Вурдалак схватился за лезвие ладонями и выдернул из себя, вывернув заодно тесак из рук Василия. Стал наступать, рубя широким клинком воздух, Венцеславич и оказался прижат к тыну. Прянул вперед страхотворный противник, целясь располосовать живот. Служилый подхватил кол, слабо стоящий в ограде, и приемом, используемым посóхой^[14] против конницы, направил острие на врага. Тот со всего маха и напоролся на острие, вошло оно в него на вершок. Не ошалел злыдень от боли, попытался выдернуть древо из себя. А служилый подхватил его за руки, потянул к себе со словами: «давай-ка потанцуем», нанизал поглубже, так что острие вышло у того со стороны спины. На мгновение глаза твари совсем рядом оказались — не фельдфебель ли это из Нюенсканса?

Некогда разглядывать, вожжами поскорей хлещи лошадок, да улепетывай к лесу, что подступает к южной стороне крестьянской усадьбы.

На следующий день повалил снег. Катя сидела озябшая и печальная на облучке, Василию так хотелось обнять ее, но замечал он недоверие в ее взгляде.

— Чего насупилась? Не из этих я. И вообще мне ухо пора перевязать по-новой, оторви тряпицу от подола.

— Много захотел. Отчего это ты в движение подобен им?

— А тебе это надо знать?

— Надо, — она топнула ножкой. — Хочу понять, кого я спасать заявилась? Ты — кто вообще?

— Родословная моя нужна? Не отрасла ли шерсть у моих предков, пока дяди женились на тетях, за неимением других кандидатур. Если бы… Немцы частью истребили, частью приручили и онемечили наш лужицкий род, наше вендское племя. Убивали сильных и смелых, хитрые приспособились и стали немцами, слабыми занимались вурдалаки. Эти плотоядцы появляются везде, куда приходят немецкие епископы, судьи, купцы. Нас били немцы и добивали вудалаки, пока среди нас не остались лишь те, кто мог соревноваться с ними в быстроте. Отец покинул родину, когда понял, что деваться некуда, никакая быстрота не спасет; вурдалаки приходят ночью, днем всё принадлежит немцам — власть, суд, солдатня, деньги.

Он не знал, поверила ли она ему. А снегопад сменился недолгой оттепелью, после которой все заволокло туманом. Обод тележий застрял в слякоти и Василий, встав у задника, стал его вытаскивать. Рядом поставил мушкет с заряженной полкой…

С Катиным вскриком рванулся к мушкету, но провалился в снег. Он видел, как из под мокрых еловых лап бросается черное тело, но не мог ускорить свои действия ни на йоту. Рука тянется к мушкету, взводит курок, наводит ствол, ликантроп опускается на девицу, дергаются ее ножки в вязаных чулках и коротких сафьяновых сапожках. Но иная тень метнулась с противоположной стороны и смахнула ликантропа, держащего Катю. Оба улетают куда-то за сугроб. Мгновением позже оттуда к Венцеславичу рванулся зверочеловек и получил прикладом в лоб — крепко, так что голова раскололась.

Затем перед наведенным мушкетом оказался… Вейка. Вот по кому стучали шведские барабаны на плацу накануне побега.

Не напал Вейка, но и не ушел, а молвил твердо:

— Я больше не могу бороться с этим, сделай необходимое, друже, спусти курок, не жди ничего, — и подставил грудь под пулю.

С дырой темной вместо сердца подошел Венцеславич к тому месту, где только что ликантроп терзал Катю.

Она лежала без движения и глаза ее были закрыты. Василий сронил шапку и опустил голову.

— Катя, что ж я неловкий такой, если бы поближе был…

И тут ее рука легла ему на затылок.

— Шапку надень, голова-то сто лет нечесаная… Не успела прирезать меня зверюга. Меня спас… как будто другой зверь.

— Не зверь. Твой отец спас тебя, Катюша.

5. Конец нашествия

Василий ждал неподалеку от рубежного камня с высеченной на нем короной.

Загодя почувствовал, что идут те по опушке леса — но были еще вурдалаки незримыми. Потом, с немалым усилием душевным, добился он полного смирения и совершил рывок. Будто перевернулся внутри себя, высвободив поток, который пронесся от крестца до темени и вышел наружу. Заколебался мир вокруг, потончал, тогда стали заметны мощные загривки, осевшие вниз головы, выдвинутые вперед челюсти вурдалачьего племени.

И они увидели его — вот уже скачут на всех четырех, мощно толкаясь от пеньков и перемахивая через древесные завалы. Де Бирс был в одном прав, можно и на четвереньках двигаться, если к тому приспособил проклятую геометрию.

Василий стянул грубую ткань с девятиствольной пищали.

Была она уже поставлена на коробчатый станок и заряжена. С казны каждому стволу заправлен картуз с порохом и картечью. Каждый картуз проколот иглой, подсыпан запальный порох, движением ручки закрыт клином казенник. Последний клин Венцеславич задвинул, когда неприятель был уже в пятидесяти саженях. При повороте ствола кремень будет бить по огниву и воспламенять запал.

— Зажми уши, свет-Катерина, да покрепче. Сейчас мы с этой материей разберемся.

Пятьдесят шагов, сорок, тридцать — вот теперь угощайтесь! С поворотом рычага он повел ствол веером.

Девять выстрелов картечных разнесли многих пёсеглавцев на куски. Но несколько все же добралось до него.

Венцеславич встретил мушкетным огнем первого налетающего на него ликантропа. Оттолкнувшись от изогнутой сосны, наскочил на другую устремившуюся к нему тварь, постарался повыше — чтоб сверху, промеж ее лопаток, вонзить клинок. Не успев вытащить палаш из тела, встретил кинжалом другого вурдалака. Третьего уже приветил и палашом, и кинжалом — перекрестным движением лезвий снеся ему голову.

— Сзади, — вскрикнула предупредительно Катерина.

Василий кувырнулся на землю и, лежа головой к врагу, подставил клинок — вурдалак проехал промежностью по лезвию.

А там надо было поспешить на выручку Вейкиной дочке, готовился уже ухватить её враг за горло. Махнув оглоблей, отбросил его в сторону. А потом еще раз приголубил.

В последнем трупе Василий признал Лисье — перекрестил и закрыл ей глаза, тоже ведь создание Божье.

Иначе теперь выглядели ликантропы. Переместились они по абсциссе времени обратно в наш поток событий, в наш мир, и искажения облика прекратились. На некоторых были разодранные камзолы, остатки рубах…

Когда Василий заканчивал уже рассматривать умерщвленных врагов, раздались аплодисменты. Неподалеку на мощной прусской лошади возвышался мастер де Бирс. На луке седла сидела Катя и одна рука лейденца прижимала дуло небольшого пистолета к ее ушку, обрамленному завитками русых волос.

Губы де Бирса будто смеялись, хотя говорил он вежливо и серьезно.

— А ты, Герлиц, малый не промах — в пути тебя ублажает молодая привлекательная особа. Похоже, не чужд ты удовольствиям и вряд ли так уж прельщает тебя бескорыстная служба царю. Может, бедный рыцарь хочет стать богатым? А чего тебе стесняться? Ты ведь умеешь перемещаться столь же стремительно, что и ликантропы, и быстр твой клинок. Не хочешь ли узнать всю правду? Она пойдет тебе на пользу. Твой отец был из них. Эта зараза древнее всех несчастий — людоеды, непостижимо быстрые, хищничеством напоминающие волков, известны по самым старым сказаниям. Особо распространена она была в вендских областях. Только те из вендов сумели уберечься от немецкого клинка и дать потомство, кто мог двигаться необычайно быстро…

Не дал договорить Венцеславич, ударил де Бирса под локоть руки, держащей пистолет, добавил кулаком в бок, и рывком за перевязь сдернул с лошади — выстрел ушел в сторону. Успел подхватить полетевшую вниз Катю.

— Это по поводу быстроты, мастер, — сказал, наступая на руку лежащего лейденца. — Может, ты чего-то не договариваешь? Или врешь как Гейденштейн. Быстрота и хищничество не одно и тоже. Хищники пришли с немцами: тех, что с клинками, сутанами и мошнами. Разве святая консистория и светские суды курфюрстов не занималась уничтожением ведьмаков с широким охватом? Стало ли от этого меньше вурдалаков? Может, были они не среди тех, кого уничтожали, а как раз среди тех, кто уничтожал?

— Я всего лишь ученый, говорил же тебе. То, что ты сказал, недоказуемая гипотеза.

— Там, где они, там и ты, это не гипотеза, а аксиома, — Венцеславич наступил потверже на руку де Бирса.

— Ради Бога…

— Поздно ты Господа Бога вспомнил.

— Хорошо, я скажу, Герлиц. Оборотнями, быстрыми и хищными, становятся вовсе не голодные и разоренные, а те, в ком хищничество живет изначально. Таких много среди солдат и офицеров тех армий, что подолгу воюют в германских землях. И не всякая пуля их остановит. Одна голландская компания занимается своего рода вербовкой ликантропов в разоренных местах между Эльбой и Одером. Некоторых доставляют сюда. Я представитель этой компании. Генерал-губернатор Шютте и генерал Делагарди платят мне за поставку таких людей, или, если угодно, нелюди.

— Мне еще раз надавить? Что из тебя, каждое слово тянуть надо, торговые агенты умеют ведь балаболить без умолку. Зачем им нужны ликантропы?

— Слыхал, что волки режут обычно самую больную скотину? Так и ликантропы — они избавляют мир земной от тех, кто не нужен: несчастных, задумчивых, слабосильных, разоренных. От тех, кому лучше будет на небесах.

— Когда бароны и паны к востоку от Эльбы гоняли семь раз в неделю своих крестьян на барщину в свой фольварк — ради покупки голландских часиков с боем — разве этого было мало? Зачем Амстердамской бирже опустевшая страна?

— Ликантропы чистят земли и освобождают место для более прибыльного хозяйства, где на месте сотни ленивых крестьян, которым столько требуется на свой собственный прокорм, будет один юнкер или рейнский колонист с десятью батраками. Они обеспечат куда более обильные и стабильные поставки на рынок.

— Спасибо за честность. Между Эльбой и Одером уже почистили? Вон сколько словянской земли опустошено было немцами, чтобы заселить ее потом своими и сказать: «Господь отдал её нам за грехи ваши». Тоже немцы англянские в Ирландском крае творят и в Новом Свете. Теперь Ижорский край. Далее в Московию нацеливаетесь? Не холодно ли будет там для ваших юнкеров?

— Каждой земле можно прибыльное приложение найти, Герлиц. Сейчас земля Московии кормит ее народ и ее обширное войско, а после будет производить пеньку и корабельный лес для амстердамского рынка.

— А ты будешь пописывать книжки о превосходстве западной свободы над московитским варварством. И чего ты сейчас хочешь от меня? Чтобы я повел твоих вурдалаков дальше? А в руке вместо маршальского жезла обглоданная кость.

— Почему нет, Герлиц? Зачем тебе печалиться о Московии? Прогресс не остановишь, а то, что выгодно дельцам, что помогает ускоряться рынку, и есть самое прогрессивное. Увы, самые умные из московитов отстали от прогресса на сотни лет. Чего похваляться покорением новых земель в Сибири и Диком поле, если это не приносит новых дешевых товаров в Амстердам, если ими не торгуют на бирже? Мы могли б работать вместе, ты бы получил образование, многократно улучшил свои знания и дал развитие своим способностям. Ты ведь тоже представляешь меньшинство, которое я сейчас спасаю…

Убаюкал враг разговором, ослабил Василий давление сапогом, чтобы зря вражину не мучить, поздно приметил устремившееся к нему лезвие стилета. Де Бирс рванулся, пытаясь загнать острие Венцеславичу в нижнюю часть живота. Понял служилый, что не успевает отразить, слишком быстр лейденский мастер — нашел с кем разглагольствовать вместо того, чтобы сразу прикончить. Де Бирса остановил топорик, что подхватила Катерина, хватило ей скорости — сталь вошла тому в темя.

Успел прорычать враг с проломленным черепом:

— Я еще встречусь с тобой.

— Не думаю.

Венцеславич милосердно отсек мастеру де Бирсу голову и тот изрыгнул душу дьяволу…

— Иди там с Сюлли пообщайся насчет дикой Московии.

— Приходилось дома махать. Отец-то все в разъездах, некому и дрова поколоть, — смущенно призналась девица, а потом накинулась со слезами:

— Не был мой отец хищным!

— Прости, Кать. Не был, но на помощь бесов надеялся.

К концу дня Василий и Катерина переехали границу — хитро обогнув шведскую пограничную стражу.

— Поедешь со мной до Москвы, красава? — спросил Василий, глядя на кудрявое облачко.

— Да какая я тебе красава, у меня имя есть.

— Все равно, поедешь? Сдам в Москве груз, доездную грамоту и махнем в Тобольск вместе.

— Знаю я, что ты беспоместный.

— Но не безголовый. По Курскому и Белгородскому уездам стоят поместья, где всего один двор — у помещика, сам сеет, жнет, еще и державу защищает. Или вот у друга было и населенное поместье в Орловском уезде, да так нахозяйствовал, что выпороли его по указу от 1621 года — за разорение крестьян, которые все ушли; у нас не Польша, где шляхтич хоть сожрет своих мужиков и ничего ему не будет. А у меня, между прочим, двор большой в остроге. И жалование платят, денежное и хлебное. Хотя, может, государь меня здесь оставит, на границе западной, присматривать за появлением вурдалачьим.

— Да сдался ты мне, — Катя тоже посмотрела на облако, — есть женихи и позавиднее.

— Что правда, то правда, — выдохнул Василий. — Тогда, хоть поцеловать на прощание можно?

— Один раз.

Он коснулся ее губ и словно поплыл в лазоревой реке.

— Не могу без тебя, Катька.

— Докажи.

Он повернулся, отошел на несколько шагов, вдруг споткнулся, упал и больше не двигался.

Катя будто нехотя подошла к нему.

— Очнись, дурень.

Тело лежало смирно и не отзывалось.

Катя с некоторым беспокойством наклонилась.

— Ты что… помер?

— Помер и ожил, когда ты рядом оказалась, — он внезапно приподнялся и обнял ее.

— Отстань, липкий.

— Тихо, не шевелись. Я сон намедни видел — мы с твоим батькой по реке плывем. А с нами еще люди. Много-много и в одном исподнем. А впереди свет. Твой отец говорит, погоди, не сейчас. Он был бы рад, если б мы предстали перед Богом мужем и женой.

— Может, ты выдумал всё, — ее тонкие кисти легли в его ладони. — А если нет… повенчаемся мы перед Господом и непременно умрем в один день.

— Забыла добавить, что проживем всю жизнь в любви и согласии.

Александр Владимирович Тюрин

^{май 2013 г.}

Примечания

1

Дети боярские — служилые «по отечеству».

(обратно)

2

Рапорты служилых.

(обратно)

3

Голл. Строевая подготовка и муштра.

(обратно)

4

Охранная грамота.

(обратно)

5

Шведск. Что в поклаже? Еда, выпивка, серебро?

(обратно)

6

Мы везем груз для вашего королевства. Двадцать мешков с солью для стеклодувов. Необходимые бумаги покажем.

(обратно)

7

А отчего у тебя брюхо такое толстое?

(обратно)

8

Голл. Радуйся, московит, я привез всё, что хочет твой царь. А ты доставил меха сибирские?

(обратно)

9

Шведск. Сюрприз.

(обратно)

10

Доброе утро. Как спалось?

(обратно)

11

Заостренные колья, вбитые в землю в шахматном порядке.

(обратно)

12

Я порежу этого московита на куски.

(обратно)

13

Кстати, комендант приказал доставить его живым. Его повесят в крепости с боем барабанов.

(обратно)

14

Пешие ополченцы.

(обратно)

Оглавление

1. Златоглавая

2. Через рубежный камень

3. Плен

4. Ликантропы

5. Конец нашествия

*** Примечания ***