ЕКАТЕРИНА ТАУБЕР. ОДИНОЧЕСТВО (Берлин: Парабола, 1935)
Моему отцу
I
«Одиночество каждой души…»
Одиночество каждой души,
Кто охватит тебя и измерит?
День за днем, пролетая, спешит
В чем-нибудь навсегда разуверить.
И в нелепой дневной суете,
Где последние гибнут игрушки,
Только плач изменивших мечте,
Причитанье убогой старушки.
Долог день на холодной земле,
Страшен день, на безумье похожий,
Где же отдых блаженный в тепле,
Где же, ночь, твое тихое ложе?
«Все часы по-разному стучат…»
Все часы по-разному стучат;
Все миры по-разному кружатся.
Спит в любви неведомый разлад,
Чтоб влюбленным не соединяться;
Чтобы были мы отделены
Неприступной, страшною стеною
И, как узники, обречены:
Биться, биться в стенку головою.
И к другому узнику взывать
Задыхаясь, месяцы и годы,
Хоть пора смириться и понять:
Нерушимы каменные своды.
«От счастья стихов не пишут…»
От счастья стихов не пишут
И славы не ищут земной,
И сдавленной грудью не дышат
Предчувствием жизни иной.
Не плачут весной на рассвете,
Страстей покидая плен,
А спят, прикорнув, как дети,
У чьих-то спокойных колен.
«Глубокий обморок души…»
Глубокий обморок души:
Недели скуки, мертвой лени.
Подернут дымкой, мир лежит,
Бесшумные проходят тени.
И засыпаешь наяву,
На вялые роняя руки
Свою усталую главу.
Ни гнева, ни любви, ни муки.
И только иногда, во сне,
Мечта о небывалой жизни, —
О дальней, дальней стороне,
О незаслуженной отчизне.
«Лишь нежность, смешанная с болью…»
Лишь нежность, смешанная с болью,
С боязнью — это все пройдет,
Как тень телег по чернополью,
Как первых поцелуев мед —
Нам от рождения знакома,
До распыленья суждена;
В узор дорог, в убранство дома
Непоправимо вплетена.
И только там — за далью новой,
Где злой терновник не цветет,
Сотрется с радостного слова
Земной непрочности налет.
В поезде
Только дальние огни мерцают
У подножья посиневших гор,
И, меняясь, быстро исчезает
Их несложный, их живой узор.
Вот леса навек закрыли;
Вырван с корнем этой жизни хмель.
И стучится в ухо четкий молот,
Заглушая слабую свирель.
На коленях неподвижны пальцы.
Тряский поезд беспощадно скор.
Рядом — те же вечные скитальцы,
Тот же неутешный разговор, —
О путях неведомых и душных,
О колесах, уносящих в муть,
О колесах мерных и послушных,
Что тебя раздавят где-нибудь.
«В эти октябрьские, рыжие дни…»
В эти октябрьские, рыжие дни
В поле холодное выйдем одни.
В поле холодное, словно тогда —
В те ненавистные сердцу года.
Снова за кладбищем стынет закат —
Красный, раскинутый по небу плат;
Те же могилы и те же кресты,
Тот же навеки отвергнутый ты.
Думаешь, можно назад повернуть?
Вновь оглянуться на пройденный путь?
Вместе считать неживые года?
Нет! Не хочу! Никогда, никогда!
«Давно вступил неумолимый разум…»
Давно вступил неумолимый разум
В свои неоспоримые права.
Молчат уста, грудь не волнуют сразу
Влюбленного смирения слова.
Не любопытство — горькое вниманье,
В себя ушедший, и надолго, взгляд…
О, пестрые смешные одеянья!
О, юности неряшливый наряд!
Как все проходит, как непостижимо
Меняется, уносится, и вот
Уж вы идете равнодушно мимо,
Ища иной, незыблемый оплот.
Спокоен шаг, уже неторопливый,
Легко в руке покоится рука,
И скорбный час вечернего отлива,
Скользит, скользит, как в небе облака.
«Ни за кого ты не положишь душу…»
Ни за кого ты не положишь душу,
Не выплачешь великолепных глаз,
Не поседеешь. За блаженства час
Свое благополучье не разрушишь.
Размеренно привыкшая дышать,
Ты, словно спелая для жатвы нива,
Что в летний день раскинулась лениво
И под серпом не хочет умирать.
Восторг и муки, все, что мир тревожит,
Твой дух не тронут, не взволнуют плоть.
Скажи, как жар и жажду побороть,
Чтоб на тебя мне сделаться похожей?
Панчево
Пустая улица легла
Геометрической прямою.
По ней течет ночная мгла
Неторопливою рекою.
В домах же комнаты тесны,
В домах же пышные перины
И задохнувшиеся сны
У ног усталости звериной;
И скука многих сотен лет
Привычная, почти родная,
Как тараканы, как обед,
Как эта яблонька худая.
«Дымки молочные над Савой…»
Дымки молочные над Саввой
Во мгле предутренней дрожат.
Зари земной, зари кровавой,
Всегда похожей на закат,
За призрачными островами
Еще глазам не отыскать.
Качает мерными толчками
Река баржу, как люльку мать.
Затягивают небо тучи,
Сжимает горло злая страсть…
С какой колеблющейся кручи
Придется снова нам упасть?
«Над рекою поднялся туман…»
Над рекою поднялся туман.
Холодком потянуло с реки.
Эта сырость прибрежных полян
И тускнеющие огоньки,
И унылый речной пароход,
Никогда не видавший морей….
Не неделю, не месяц, не год,
— О, как много несчитанных дней! —
То причаливать, то отплывать,
Замирающий слыша гудок,
И по улицам пыльным шагать,
Горьковатый вдыхая дымок,
И, вернувшись за полночь домой,
Видеть снова под утро, во сне,
Улетающий флаг за кормой
И закатное небо в огне.
«Здесь все уныло и убого…»
Здесь все уныло и убого:
В полях забытые стога,
К реке бегущие полого,
Наскучившие берега.
В саду подсолнухи сухие,
В саду — сожженная трава,
И песни юности глухие,
— Лишь мне понятные слова.
Уже давно в тоске безвольной
Час расставанья я звала,
А все же оторваться больно
От трав, что выжжены дотла.
«Мне этой жизни слишком мало!..»
Мне этой жизни слишком мало! —
Лишь раз родиться, раз любить,
На миг откинуть покрывало:
Взглянуть, вздохнуть и опочить;
И лишь в чужом воспоминанье
Еще немного тусклых лет
Застыть неверным очертаньем —
Неверным перечнем примет.
И чувствовать: тебя б хватило
На много жизней и судеб.
Так сердцу пламенному милы
Земная боль, и страсть, и хлеб.
«Высоким одиночеством поэта…»
Высоким одиночеством поэта
Ты на земле меня благословил,
Ты детские, случайные обеты
Божественною клятвой закрепил.
О той любви, что двигает горами,
О той любви, с которой смерти нет,
Ты говорил со мною вечерами, —
Серебряный струился в сердце свет.
Росла душа, свой жребий узнавая
Впервые, сквозь бессонницу и жар,
Спеша принять, ликуя и вздыхая,
Твой роковой, непостижимый дар,
С которым мир и сумрачен и тесен,
Пока на миг не обретаешь вновь
Чистейший звук неповторимых песен
И совершенную любовь.
«Так же падал снег в России…»
Так же падал снег в России,
В детстве, в сумерки, давно,
Хлопьями — в сады глухие,
В приоткрытое окно.
Плеч измученных прохожих
Он касался так легко,
Белое готовил ложе
Уходящим далеко.
На потертые шинели
В наш земной, привычный ад
Хлопья снежные летели…
Хлопья снежные, закат —
Все осталось там, за нами.
Времени оборван бег…
Над нерусскими словами
Кружится случайный снег.
«Играют дети на дворе…»
Играют дети на дворе, —
В колодце каменном, глубоком,
Где только утром на заре
Скользит луч солнца одиноко;
А в окнах — восковой старик,
Ленивой смертью здесь забытый,
Полубезумный клонит лик
В колодец вечности раскрытый.
Следит, тоскующий с утра,
Как тени в глубине мелькают,
Как озорная детвора
Опять в солдатики играет;
Как стынет брошенный утюг;
Как стынет сердце год за годом…
И вот — пророческий испуг
Уже ползет над мрачным сводом,
Над щелью узкой и сырой,
Над гибелью неотвратимой!
Но дети заняты игрой,
Игрой бессмысленной, любимой.
«Громоздятся над стенами стены…»
Громоздятся над стенами стены,
Заводные летят поезда,
Бредят ночью над пепельной Сеной
Заблудившихся зданий стада.
То бессонница, то вдохновенье…
На рассвете — и слабость, и дрожь.
Соблазнительного песнопенья
В красоту превращенная ложь.
И в оковах последнего плена
Сокровенная жажда Суда. —
Скоро ль к мертвому сердцу вселенной
Просочится живая вода?
«Мальчик шел лениво. Упирался…»
Мальчик шел лениво. Упирался.
За руку вела его сестра.
Ножкой топал, плакал и ласкался,
Как большой вздыхал. — «Домой пора!»
Как большой вздыхал… Неумолимо,
Мимо сада городского прочь,
Уводила улицей любимой,
Уводила в сумерки и в ночь.
Так и смерть, прервав восторг и муку, —
Старшая суровая сестра, —
Стиснет нашу стынущую руку,
Поведет… — Домой, домой пора!
«Нам нужно только оттолкнуться…»
Нам нужно только оттолкнуться
От берега. Усилье, взмах, —
И никогда уж не вернуться
В земную тьму, и лед, и прах;
На те безумные дороги,
Что рвутся прочь из городов
К вершинам голубым и строгим,
К сиянью вечному снегов, —
И обрываются над бездной,
И возвращаются назад
С закономерностью железной
В лелеемый веками ад.
Мы часа ждем освобожденья,
Мы задыхаемся в плену,
В бесцельном, бешеном круженьи
Протягиваем руки сну.
Отчаливаем, отплываем
В слепящую глаза лазурь:
Почиет там страна родная,
Недостижимая для бурь…
«Над спящим городом гудок…»
Над спящим городом гудок
Фабричный плачет на рассвете,
Струится утра холодок
И скучно жалуются дети.
От ветра стекла дребезжат,
Как шутовские погремушки,
И снова валишься назад —
Назад в нагретые подушки.
И закрываешься рукой,
И чувствуешь в изнеможеньи,
Какой пронизано тоской
Земного утра пробужденье.
Как трудно голову поднять,
Как трудно справиться с дремотой,
Чтоб быть раздавленной опять
Своею нищенской заботой…
«Давным-давно — во сне, быть может?..»
Давным-давно — во сне, быть может?
В саду играли брат с сестрой.
Ничто тех дней не потревожит
Под прочной времени корой.
Они прошли для нас, для мира
Во всей их прелести земной.
Как нынче холодно и сыро
Не только осенью — весной!
Мы гибнем так неудержимо,
Так мало любим, мало ждем.
Весь путь, как лес непроходимый,
Как смерть таящий водоем.
И лишь во сне — часы возврата
В мир детства легкий и родной,
Где только тень сестры и брата
На клумбе сада вырезной.
«Пройдут томительные годы…»
Пройдут томительные годы,
Покроет вечности туман
И эти жалкие невзгоды,
И тусклых радостей обман:
И ты узнаешь, что не стоит
Так убиваться, так гореть,
Чтоб домик карточный построить
И к славе призрачной лететь;
Что музыка лишь уцелела
Над жизнью, выжженной дотла,
Чтоб у последнего предела
Тебя не поглотила мгла;
Что в нищете и униженьи
Победней с каждым днем звучит
То торжествующее пенье,
Что бедный мир преобразит.
«Сквозь сумерки и ночь тоннелей…»
Сквозь сумерки и ночь тоннелей,
Над пропастями, — по мостам,
Вагоны пьяные летели,
Шатаясь, кланяясь кустам.
Зеленых кипарисов свечи,
Сады, цветущие кругом,
— Как вестники желанной встречи, —
О море пели голубом.
И город спал средневековый,
И у его высоких стен
Склонялись пальмы, словно вдовы,
Незнающие перемен.
«В облаке розовом пыли…»
В облаке розовом пыли
Стадо спускалось с горы,
Сумерки нас сторожили,
Тлели заката костры.
Тайные зовы долины
Все становились слышней.
Над колокольней старинной
Стая взвилась голубей.
Легкою дрожью дрожали
Тоненькие тополя.
Мудрой, вечерней печали
Глянула в очи земля.
«Как черный лебедь, кипарис…»
Как черный лебедь, кипарис
Над горизонтом выплывает.
Вот барка огибает мыс,
Поет волна береговая.
Века скалистый остров спит
В пучине брошен и затерян,
Здесь ноги мрамор холодит,
Здесь даже голос бурь размерен.
В высоком храме — тишина,
Венки неяркие на плитах.
И только неба пелена
Гробниц касается забытых,
Да в час прибоя иногда
Соленая их лижет пена.
И снова сонные года
Текут над нами… Неизменно…
«На крышах сушится белье…»
На крышах сушится белье,
Летают голуби и ветер,
И море в жалкое жилье
Стучится грозно на рассвете.
И на рассвете я дышу
Соленым воздухом свободы.
Не жалуюсь и не ропщу
И не кляну земные годы.
И если даже дом снесет
Волна высокая прибоя,
Тот чудный мир и воздух тот
Всегда останутся со мною.
Как много надо потерять,
Какие вытерпеть невзгоды,
Чтоб утром солнечным дышать
Соленым воздухом свободы!
II
«Тогда чернели кипарисы…»
Тогда чернели кипарисы
За монастырскою стеной
И зной июльский, белый зной
Лился из раскаленной выси.
И старый лодочник стоял,
Гребя с улыбкой безучастной, —
Не первой пары лепет страстный
Он за спиною услыхал.
В его морщинистых руках
Весло покорное скользило.
А море пело и грозило
В давно сожженных берегах.
Невыносимый полдня жар
Мешался с вкусом поцелуя,
Ресницы жадные, ликуя,
Скрывали тлеющий пожар.
И лишь в последней глубине
Пел тайный голос о разлуке, —
О смерти, гибели и муке,
О долгожданной тишине.
«Ни плеч, ни рук, ни губ моих не тронешь…»
Ни плеч, ни рук, ни губ моих не тронешь.
Пройду, как смерть, безмолвна и строга.
Лишь имя повторишь, затверженное в стоне,
Когда-то царь, а вот теперь — слуга.
Я так хочу! Я ныне тайну знаю!
Ее хранят упрямые уста.
Пусть безрассудная, жестокая и злая
Я древом буду твоего креста!
«Он говорил о смерти ранней…»
Он говорил о смерти ранней.
В углах сгущалась синева.
В какой стране, в каком романе
Я эти слышала слова?
Чью роль забытую читала?
Чей тайный жребий изжила?
В тот вечер небо было ало
И мысль отчетлива была.
Глаза спокойные следили…
Я захотели, я пришла
Чужой любви измерить силу,
Глядеть в чужие зеркала.
Он долог был последний вечер.
Не так ли долог день Суда?
Предсмертные, простые речи
Не забывают никогда.
«Я помню все, что можно вспоминать…»
Я помню все, что можно вспоминать,
Что сохраняется от встречи,
Что, как тягчайшая вина,
Мне душе медленно увечит.
То каменный, застывший лик,
Враждебный голос, смех жестокий,
То вдруг срывающийся крик
И поцелуи, и упреки.
И ревности бессвязный бред,
И страсть, которой нет ответа;
Которая оставит след
Лишь в тайных знаниях поэта, —
А женщину не озарит
Мечтой возвышенной и новой,
Не уведет, не воскресит
Для жизни чистой и суровой.
«То облака, плывущие над садом…»
То облака, плывущие над садом,
В дождливый день глазами провожать,
То слушать голос, зазвучавший рядом,
И ни мольбы, ни слов не понимать:
Как будто тот глухой и страстный шепот —
На незнакомом, чуждом языке,
Услышанном, как дальней бури ропот,
Иль крики утопающих в реке.
И не припомнить смутного значенья
Тех в пустоту срывающихся слов;
И только слушать их в оцепененьи,
И вечно плыть за стаей облаков.
«Совсем иные, кроткие мотивы…»
Совсем иные, кроткие мотивы
В дыханье дней замедленных звучат.
Проходит вечер без тоски ревнивой,
И, как сестру, целует ночь закат.
Молчат часы. Котенок спит в корзине;
В раскрытой книге прелесть новых встреч.
Но стекла окон так нежны и сини,
Что жаль огонь насмешливый зажечь,
Иль молвить слово… Бедный друг, немного
Таких недель у каждого из нас.
Года, года о них мы молим Бога
И вспоминаем их в последний час.
«О, вечных возвращений круг!..»
О, вечных возвращений круг!
Случайная мила мне встреча.
Мой верный недруг, нежный друг,
Тебя ли нынче не замечу?
Над миром осень настает.
Ее мы некогда любили.
Как сердце помнит и зовет
Все к той же брошенной могиле!
И та же музыка в ушах,
Подобна грозному прибою,
Все претворяющему в прах,
Все уносящему с собою
В давно забытую страну…
Ее со мной ты видел, видел!
Пойми, пребудет тот в плену,
Кто так любил и ненавидел.
«О, черный полог неутешных дней…»
О, черный полог неутешных дней,
О, эти ночи, ночи после ссоры!
Они слезы прощальной солоней
И горше запоздалого укора.
Как трудно этим воздухом дышать,
Влачить везде немилые одежды
И в памяти бесстрастной отмечать
Одни мертворожденные надежды.
Любимого измучить, истомить,
Минутами себя не узнавая,
И милости, как нищенка, молить,
По мирным дням смертельно изнывая.
«Как странен вкус твоих морозных губ…»
Как странен вкус твоих морозных губ,
Как голову ты наклоняешь низко!
Глаза твои… Их взгляд мне стал не люб,
Глаза твои я вижу слишком близко.
Зеленые, как жесткая трава,
Они когда-то синими казались.
В их глубине тонули острова,
Влюбленные от мира укрывались.
И так хотелось душу уронить
В их синеву, для вечного веселья.
Но день пришел — разрушить и сломить,
Но день прошел последнего похмелья.
Качаются громадные круги
Вино темнеет, точно лужа крови,
А за окном, где не видать ни зги,
Я слышу плачь, — не девичий, а вдовий.
«Ни мудрости, ни твердой веры…»
Ни мудрости, ни твердой веры
Мы в нашем сердце не нашли:
Кто меряет земною мерой,
Не оторвется от земли.
И ждет все тот же путь убогий
Не возлюбивших до конца.
К престолу огненному Бога
Взойдут лишь сильные сердца.
И на высотах запредельных,
Где золотой воздвигнут скит,
Покровом легким колыбельным
Их вечный полдень осенит.
III
«Коснись земли, сухой, нагретой…»
Коснись земли, сухой, нагретой,
Пронизанной дыханьем света
Рукой слабеющей твоей.
В ней все, что будет, все, что было.
В ней спят неведомые силы,
Сплетенья нежные корней.
Она покоится в сияньи.
Склонись же, пей ее дыханье —
Источник чистый и живой.
И слушай, как звенят цикады
В траве запущенного сада
Под жгучей неба синевой.
«Как я люблю мою свободу…»
Как я люблю мою свободу,
В обед — веселое вино
И зов томящий парохода,
И в розах вьющихся окно.
Любви нетрудной и не горькой
Бегут мгновенья. А душа,
К себе присматриваясь зорко,
Живет не плача, не спеша,
Весь мир смеющийся вмещая,
Все краски пламенного дня,
Следя, как море поглощает
Лучи небесного огня.
«Подумать только — лишь неделю…»
Подумать только — лишь неделю
Тому назад, в ином краю,
Кружились чайки и летели
Вослед большому кораблю,
Что отбыл в Африку. И пары
Влюбленные, как мы с тобой,
Мечтали о песках Сахары,
Встречая бешеный прибой,
И осторожно целовались.
И, как сообщники, тогда
Мы снисходительно смеялись
И отворачивались… Да,
То были дни такой свободы
И странной легкости такой,
Как будто кто-то злые годы
Вдруг стер безумною рукой
И нам сказал: — Их нет в помине
И не было! Лишь корабли
От века плыли, как и ныне,
К земле желанной от земли.
«Цвел южный сад под южными звездами…»
Цвел южный сад под южными звездами,
Где каждый камень сердцу был сродни.
Как пастухи с веселыми стадами,
Безоблачные проходили дни.
Размеренное колыханье сосен,
Свободной чайки царственный полет.
Как незаметно приближалась осень,
Как сладок был земного счастья мед!
Ты помнишь ли, под солнцем благосклонным,
Полуденные, пламенные сны?
Земля дышала воздухом влюбленным
И были труд и страсть озарены
Сиянием высоким, богоданным,
Немеркнущим ни в злобе ни в ночи,
Пока в нас пели молодо и пьяно
Подземные, горячие ключи.
«Одна любовь сменяется другою…»
Одна любовь сменяется другою,
Такою же случайной и земной, —
Пребуду ли последней, роковою
Иль суждено мне только быть второй
В твоей судьбе? И вслед за грозным шквалом,
Нас выбросившим к этим берегам,
Все будет так, как и у всех бывало?
И обновленья не дождаться нам,
И подвига не совершить? Ужели
Те силы, что живили и росли,
Изменят нам у долгожданной цели,
У этой солнечной земли?
«Незримое присутствие твое…»
Незримое присутствие твое
Почти призыв, почти прикосновенье.
Ты мне даришь двойное бытие,
В привычных снах внезапное волненье.
То душный вихрь настигнет, налетит,
И страстные встают воспоминанья,
То вновь вокруг все та же жизнь шумит,
Где нет тебе ни места, ни названья,
Где я одна печальный груз влачу
Обид и дум доныне неизжитых,
В себе замкнувшись плачу и молчу,
И медлю у дверей раскрытых.
«Над сердцем, над комочком снега…»
Над сердцем, над комочком снега,
Опять склоняется весна,
Блаженной слабостью и негой,
Как облаком, окружена.
И запах вянущих фиалок
Летит в просторы площадей,
Кружатся стаи звонких галок,
Поют кресты монастырей.
А там, — на ослике мохнатом,
Лишь детям зримый и цветам, —
Вступает Он… И ткань заката,
Как риза, падает к ногам.
И мальчик тянется погладить
Седого ослика слегка,
И молятся, столпившись сзади,
Сияющие облака.
IV
«Когда свежа ночная мгла…»
Когда свежа ночная мгла,
Когда предметы тускло-белы
И света лунного игла
Земли пронизывает тело,
И море черное лежит
Все в фосфорическом сияньи.
Мне кто-то на ухо твердит:
— «Спеши на первое свиданье
И, жди среди пустынных скал,
Под неба матовым опалом,
Чтоб свет Отцовский воссиял
Над темным Матери началом».
«Я тебя никогда не встречала…»
Я тебя никогда не встречала,
Я не знаю — ты был или есть;
Знаю только: сдвигаешь ты скалы,
Мысли тайные можешь прочесть.
За меня, за мое воскресенье
Ты положишь и душу и плоть.
Знаю, любишь меня, как мученье,
Что святым посылает Господь.
Мой последний оплот и ограда,
Рвусь к тебе, врачевателю ран.
Бесноватую Иродиаду
Ты один исцелишь, Иоанн.
Валерию Брюсову («Тисненый черный переплет…»)
Тисненый черный переплет,
Как снег, прохладные страницы:
Откроешь, — медленно плывет
Стихов застывших вереница.
О, холод сладострастных строк,
Незабываемый вовеки!
О, страшный прошлого урок!
О, мертвые моря и реки!
Закрою пальцами лицо,
А книги закопаю в землю.
Уйди, уйди! Твое кольцо,
Твое наследье не приемлю.
И слова радостного «брат»
Тебе не вымолвлю при встрече.
Мне руки жжет бесовский клад,
Пред гробом вспыхнувшие свечи.
Вернись в великолепный склеп,
Забытый Богом и святыми.
Пусть сад мой мал, пусть взгляд мой слеп,
Но я живу, но я с живыми.
«Нет ничего страшней мечты…»
Нет ничего страшней мечты.
Мечтатели владеют миром.
Мечтатели и я, и ты
Опьянены вином эфира.
Все, все возможно! Нет преград
Для просыпающейся воли
И те, кто верят и хотят,
Земную переменят долю.
В последний час, из этой тьмы
Не наше ли взовьется пламя?
Но пусть владеем миром мы, —
Мечты, мечты владеют нами.
«Медлительный припоминаю сон…»
Медлительный припоминаю сон,
Отодвигая хладные покровы,
И над собой неведомый закон
Рожденья пламенного слова
Сквозь долгое земное забытье.
И вот — простор возникнувшего мира,
Где все совсем чужое, не твое,
Где для тебя закрыты двери пира,
Где ничего отныне не поймешь.
Лишь с плачем вспомнишь: что-то в сердце билось
И грудь прожгло, как раскаленный нож,
И отлетело, отделилось,
Оставив в теле: слабость, жажду, дрожь…
О, ледяное утро пробужденья,
Когда ломаешь руки и зовешь
Как молния сверкнувшее виденье!
«Июльских дней знакомо всем молчанье…»
Июльских дней знакомо всем молчанье
И в полдень спят ленивые моря.
Пески горят оранжевым сияньем, —
В твоих глазах отсветы янтаря.
Ты, как песок, стихи пересыпаешь,
Над раскаленным камнем ворожишь.
И длится годы, как любовь слепая,
Над морем опрокинутая тишь.
И руки жжет любовное дыханье
Навеки упокоенных пустынь, —
Как будто ныне кончены скитанья
И скошена со всех степей полынь.
«Мне просто хорошо. Мне ничего не надо…»
Мне просто хорошо. Мне ничего не надо.
Я здесь лежу одна средь листьев и цветов.
Жизнь медленно ползет в траве высокой сада
Меж пышных лопухов и выгнутых стволов.
Там вдалеке, как перья странной птицы,
Качают пальмы темные листы;
И прячут горы сумрачные лица
В ползучие и жидкие кусты.
Над городом, над морем, над горами
Ни облака, ни тучи грозовой;
Лишь летний полдень с острыми глазами
Проносится над самой головой
Да жар спускается, да от земли нагретой
Исходит ровный, крепкий аромат,
Да на лицо, через деревьев сети
Загар кладет свой золотистый плат.
«В невыразимом удивленьи…»
В невыразимом удивленьи
— Не сплю ли, не сошла ль с ума —
На жизни мирное теченье,
На эти белые дома,
На радость, вложенную ныне
В мою сожженную ладонь
Гляжу… В холодную пустыню
Так с неба падает огонь.
И в миг один душой испито
Все, что ей было суждено.
О, полог неба неоткрытый!
О, слишком крепкое вино!
«Ты слишком замкнут, слишком сух…»
Ты слишком замкнут, слишком сух.
Нет, я тебя не понимаю!
Но принимаю, как недуг,
Как наказанье, принимаю!
Кто ты? Лишь имя мне открой!
Я знать хочу твой облик тайный.
Как трудно жить, — почти слепой,
Под игом страсти не случайной.
«Тонок месяца юного серп…»
Тонок месяца юного серп
Над весенним, вздыхающим садом,
Гнутся прутики нежные верб
В слабых пальцах, под пристальным взглядом.
И счастливое слишком лицо
Скрыть сегодня совсем не умею.
Привело нас дорожек кольцо
В синий сумрак огромной аллеи.
Первый вечер рожденной весны
На земле неизведанно новой.
Видишь, видишь, сбываются сны,
Будь же сердце на жертву готово.
Словно столп голубого огня
Мир убогий любовь осенила.
Все, что было до этого дня,
Я не помню, не знаю, забыла.
«О прошлом мне не говори…»
О прошлом мне не говори:
Пусть мертвые хоронят мертвых!
Сияет вечный свет зари
И руки ищут рук простертых.
И труд, и отдых все милей,
Покинута глухая клетка,
И голубь, посланный земле,
Принес маслиновую ветку,
И времени над нами нет —
Лишь белый облак воскресенья,
И мы летим сквозь утра свет
В мир музыки и песнопенья.
«Здесь лето не радует зноем…»
Здесь лето не радует зноем,
Не видно фиалковых гор
И море не плещет родное
В старинный романский собор, —
Лишь стройные сосны вздыхают
И в небе высоком плывут,
И тонкие иглы роняют,
И молнии радостной ждут,
Чтоб в час торжества и разлуки,
Прервавшей привычную сонь,
Свести, через смертные муки,
На землю небесный огонь.
«Мне мило комнаты молчанье…»
Мне мило комнаты молчанье,
Вещей таинственный покой,
Раздумье книг, лампад дыханье,
Иконы венчик золотой;
Колючий снег за рамой зимней,
Дней слишком кратких белизна,
Во мгле серебряной и дымной
Пустынных улиц тишина.
И вольное уединенье,
И эти думы о тебе,
И в час случайного сомненья
Покорность светлая судьбе.
«Сладко жить, как последней из нищих…»
Сладко жить, как последней из нищих,
Беззаботней евангельских птиц;
Знать, что всюду нас радость отыщет,
Что одна лишь она без границ;
Что в награду за долгую жажду
— Этой жажды вовек не избыть —
Нам дано — на мгновенье, однажды —
Разделенное соединить.
«Как напряженно нынче я живу!..»
Как напряженно нынче я живу!
Все мелочи, оттенки различаю —
Ночных небес густую синеву
И золото в налитой чашке чаю.
На Божий мир глаза устремлены
И больше не сощурены от боли.
Часы труда и светлой тишины
И эта жизнь блаженная на воле.
Безрадостные отлетели дни,
Душа сняла с улыбкой траур вдовий.
Но каждому ль она теперь сродни,
Как нежный друг, как близкая по крови?
Язвительных не трогаю обид —
Лишь солнечные утра вспоминаю
И белым свитком предо мной лежит
Моя любовь и жизнь моя земная.
«Мы шли на Запад. Был высок…»
Мы шли на Запад. Был высок
Скалистый берег, — край убогий,
И твой седеющий висок
И этот профиль — слишком строгий —
С медали древней, был склонен
Над фиолетовой пучиной,
Над тайной скорбью всех времен, —
Над скорбью вещей и единой.
Ты помнишь, помнишь ли? Тогда
Мы странствия лишь начинали,
И нас уже вела звезда,
Но мы ее не замечали.
Душа была утомлена —
Ее тоски язвило жало.
Еще не ведала она,
Что смерти не существовало.
«В лесах увидишь сны другие…»
В лесах увидишь сны другие,
Войди под их высокий кров,
Где праздничные литургии
День каждый отслужить готов.
На нежные кусты черники,
На мох и влажный, и густой,
Ложатся солнечные блики.
Мир дремлет в сетке золотой.
И ты дремли, и ты не слушай
Тревожных сердца голосов!
Не вспоминай… Пусть сходит в душу
Покой торжественный лесов.
Пойми, — прекрасней нет гробницы,
Чтоб прошлое похоронить,
Пойми, лишь облака и птицы
Его здесь будут сторожить.
«Твое высокое окно…»
Твое высокое окно
В ночное небо уводило.
В огромной комнате давно
Сиянье звездное почило.
Кружащиеся облака
На старой кровле отдыхали.
Неслась небесная река
И в стекла волны ударяли.
С далекой, призрачной земли
Все реже доходили вести
И больше в сердце не цвели
Мечты о страсти и о мести.
Как будто все, что только жгло
И, как бессонница, томило,
Реки теченье унесло
И в песню вечность превратила.
«Любовь лишь мост… Тебе ль его разрушить?..»
Любовь лишь мост… Тебе ль его разрушить?
Пойми, пойми иная тишина,
Иной огонь мне согревает душу,
От жалкого проснувшуюся сна.
Над гибелью, над местью, над разлукой,
Все тот же свет таинственный горит.
Слетают в мир божественные звуки
И розы вьются у могильных плит.
И за воздушной легкою оградой
Моя любовь по-прежнему цветет.
Она лишь мост… Она лишь мост из ада,
Как музыка, как песня, как полет.
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1935 г
Из сборника «Нездешний дом» (Мюнхен, 1973)
«Море цвета серебра и стали…»
Море цвета серебра и стали.
Парусник. Закат.
Мы с тобой давно другими стали.
Мы устали, брат.
Все молчать, улыбкой прикрывая
Годы дум и мук.
А душе нужна душа живая
На путях разлук,
Чтоб отдать нательный даже крестик,
Даже детства клад,
Чтоб глядеть, не отрываясь, вместе
На морской закат.
«Здесь травы сухие сжигают зарею…»
Здесь травы сухие сжигают зарею.
Восходит прозрачный дымок.
Окно моей спальни пошире открою. —
Большое окно на восток.
И запах травы, и костра, и деревни.
Как память утерянных дней,
Где столько любви и печали, и терний,
И нежности мудрой твоей.
«Лицо — послушная глина…»
Лицо — послушная глина.
Всю жизнь мы лепим себя,
Пленяясь образцом старинным
В большой мастерской бытия.
И ль вовсе ничем не пленяясь,
Лишь глядя со стороны,
Как ты или я меняюсь
От этой до той весны.
Пока то любовь, то злоба,
Как будто взмахом резца,
Кладет отпечаток до гроба
В улыбке, в морщинах лица.
Когда же года и потери
Источат, изрежут лик, —
Смерть — мастер среди подмастерьев —
Положит последний штрих.
«Окно выходило в чужие сады…»
Окно выходило в чужие сады.
Закаты же были, как вечность, ничьи,
Распахнуты Богом для всех.
И думал стоявший в окне человек:
«Увянут сады, но останется крест
Оконных тоскующих рам
И крест на могиле твоей и моей,
Как память страданья, как вечная дверь
В распахнутый Богом закат».
«Остановка в пути. Тишина…»
Остановка в пути. Тишина.
Или поезд наш в поле забыли?
Или снова отсрочка дана?
О, как много мучительных «или»!
По откосам ромашки цветут,
Много птиц, как когда-то в ковчеге…
Может быть, уцелеем мы тут,
И колеса крестьянской телеги
Повезут по зеленой меже
На окраину гнева и мести,
Если только не поздно уже
И не ждет за околицей вестник.
«Твой чекан, былая Россия…»
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы — не ветви твои сухие,
Мы — дички для заморских стран.
Искалеченных пересадили,
А иное пошло на слом.
Но среди чужеземной пыли —
В каждой почке тебя несем.
Пусть отростков от нас не будет,
Пусть загадка мы тут для всех —
Вечность верных щадит, не судит
За святого упорства грех.
«Береза тихая с атласною корой…»
Береза тихая с атласною корой,
Пугливая, как девушка без спеси,
Стоит над тропочкой, разморена жарой
И ветки тонкие в густой орешник свесив.
Вокруг кустарники. Лесной, чуть пряный дух
Несобранных грибов и поздней земляники.
Присяду здесь на пня изборожденный круг
С высокой палкою прохожего-калики.
Как много хочется березе той сказать!
Как странно перед ней, пугливейшей, робею!
За ней невидимо глядит в глаза мне мать
И тянется ко мне — а подойти не смею.
Приемышам чужих найти ли нынче мост
К лесным и детским дням, к лукошечку с грибами
И странникам, что шли с иконой на погост, —
К отцам и дедам шли с заботами, скорбями…
И мне б теперь туда древнейшими тропами!
«Исхоженные рытвины твои…»
Исхоженные рытвины твои,
Проселочная робкая дорога,
Пучки травы, причуды колеи,
Мне дороги неспешностью пологой.
Ведь сохраниться только тут могли
Сарайчики, впадающие в детство,
И с ними лица — чудо той земли,
Прадедушкино пышное наследство.
Оно расскажет мне, под птичий гам,
Про перелетов строгие уроки,
И мы разделим с нею пополам
Все страхи остающихся, все вздохи.
И легкий лист на руку упадет —
Ее слеза закатно-золотая,
И будет легче мне идти вперед,
По выбоинам бережно ступая.
«Мы идем с тобой через весь Париж…»
Мы идем с тобой через весь Париж.
То стихи прочтешь, то опять молчишь.
В этот тихий час, предрассветный час.
Жизни жесткий перст не коснется нас.
Сколько лет прошло между этих стен;
Отшумел давно ветер перемен. —
Стало песней всё, песней и стихом —
Мы воздвигли здесь наш нездешний дом.
Из сборника «Верность» (Париж: Альбатрос, 1984)
1950-й год
Безмолвно гасли старики, —
Для них изгнание кончалось
Тридцатилетнее… Руки
Рука нездешняя касалась,
А берег близился родной
Не так, как думали — иначе!
И вечный отдых ледяной
Был и наградой и удачей.
Они свершили. Сберегли,
(Как выходцы с иной планеты.)
Все лучшее своей земли,
Чему не будет уж ответа…
А мы — их дети? Целый мир
И родина нам и чужбина.
Мы всюду дома… Все — Сибирь!
Все каторга и паутина!
Минувшее — для стариков…
Грядущее — для тех, для новых…
Нет ни пристанища, ни крова
Меж двух враждующих веков!
«Я отвыкла совсем от стихов…»
Я отвыкла совсем от стихов,
Отвыкают от дома родного,
Забывают значение слов,
Что от стужи служили покровом;
Равнодушно обходят друзей
И бросают венчальные кольца,
И отраву зовет ротозей
Родниковой водою колодца.
А потом, ненароком, в столе
Вдруг наткнешься на рифмы и строчки
И на старом, забытом стволе
Пробиваются новые почки.
«Там, на дереве, солнцем нагретая…»
Там, на дереве, солнцем нагретая
Эта слива сочна и нежна,
В плащ закутана фиолетовый,
Летним днем так блаженно пьяна.
Шмель над нею, как шалый, проносится,
Тихо бабочка кружит, легка.
И коснуться рука моя просится,
И жалеет, и медлит рука.
«Жизнь требует жизни, волнений, хлопот…»
Жизнь требует жизни, волнений, хлопот,
То радости слезной, то скорби сухой.
От будничных сердце устало забот
И хочет, как птица, уснуть под стрехой
Родимого дома, где в комнатах свет,
От ламп керосиновых тени в углах,
Где муж и отец собрались на совет
Помочь, как и прежде, шагнуть через страх.
«Солнце снова черепицу греет…»
Солнце снова черепицу греет,
Старая избушка ожила.
Так прошу: «Вернись домой скорее
К радостям суровым ремесла.
Без тебя не смею, не умею
Ничего задумать и начать,
Только память о тебе лелею,
Как любви последнюю печать».
Стихотворения разных лет
«Наш маленький домик под сенью шумящего дуба…»
Наш маленький домик под сенью шумящего дуба
Сквозь сумрак и бурю блаженным сияет окном.
Там странницу встретят всегда беспокойные губы,
Там тени родные склоняются над очагом.
И кот круглолапый, потягиваясь и мурлыча,
У печки гудящей мохнатым свернется клубком.
Скрипящие рамы, — бездомного ветра добыча,
Под резким порывом, заходят опять ходуном.
И вечером долгим, склонясь над стаканом глинтвейна.
О странствиях дальних польется неспешный рассказ,
У старенькой лампы, за легкой завесой кисейной,
От бурь неизбывных еще охраняющей нас.
«Русские записки», 1938, № X
«Простая радость бытия»
Простая радость бытия
Необъяснима, неделима.
Как различить, где ты, где я,
Где мир кончается любимый.
И из каких семян цветы,
Сияющие вырастают,
Пройдя сквозь темные пласты,
Где к солнцу путь им преграждают.
Из звука как родится звук,
Как из волны волна взлетает.
Кто раз вступил в блаженный круг,
Тот только дышит и не знает.
«Современные записки», 1938. № 67
«Канун войны. Беспамятство. Предел…»
Канун войны. Беспамятство. Предел.
В последний раз пустынная дорога.
Осенний теплый вечер догорел,
Как наша жизнь у этого порога.
Кому теперь и через сколько лет
Приморские встревоженные сосны
Здесь прошумят, как нам с тобой, в ответ.
Глубокой ночью ветряной и росной?
Какой пришлец откроет этот дом,
Где много мы терзались и любили,
И наши розы, под большим окном,
Такими ль будут, как когда-то были?
Пора. Пора. Но сил произнести
Мучительное слово «расставанье»
Нам никогда с тобою не найти
В бесслезности последнего касанья.
«Русские записки», 1939, № XIII
«Все мы как-то доживаем…»
Все мы как-то доживаем
Неизжитый век.
В «дурачки» еще играем,
Суетясь, движенья чаем
Пересохших рек.
Каждый словно занят делом
В уголке своем,
Только «дело»-то — не дело,
И «углы» взамен удела,
Богадельня — дом!
Хорошо б теперь на паперть
Храмов вековых.
Но и храм-то нынче заперт,
И дорог свернулась скатерть,
Что вела до них.
«Им все нипочем: ни любви, ни заботы…»
Им все нипочем: ни любви, ни заботы,
Привычно сызмальства дыханье войны.
Они совершат на луну перелеты,
Сломают печати подземной страны.
Вселенная страшным наполнится гулом.
Как детство, как праздник, придет тишина.
И вздох передышки зачтется прогулом
В той кузнице смерти, где всем не до сна.
И робкие ветви, с безмолвным укором,
Протянут деревья, о чем-то моля,
И звери заплачут, и сдвинутся горы,
И огненных крыльев захочет земля.
«Тепло в курятнике. Помет…»
Тепло в курятнике. Помет.
В соломе — стебельки бурьяна.
А в лужах, перед дверью, лёд
И листья ломкие каштана.
Петух горланит, подскочив
На ящик боком, неуклюже,
И ветра шалого порыв
Его надменный хвост утюжит.
В бадье продрогшая вода
И леденит, и обжигает.
Заря, сквозь сосны, как всегда,
Пурпурный веер раскрывает.
И бодро так, и хорошо.
Простая радость неделима,
Соединяя, словно шов,
Два мира: внутренний и зримый.
«Новый журнал», 1953, № 32
В кафе
Висит на вешалке пальто,
Одно плечо задрав высоко.
Играют старички в лото
И воды пьют с фруктовым соком.
В огромном зеркале живет
Такое же кафе — второе.
Бутылок армия в поход
Идет, давно готова к бою.
Поэт за столиком стихи
Строчит, давно уже не видя
Ни улицы — большой реки,
Ни пьяницы за блюдом мидий.
Он тоже ринулся в поход,
Слова ломает, как валежник,
Чечеткой ритма колет, жжет,
На мир обижен и рассержен,
Стихии мстительной открыт…
Звезда ж заката и рассвета,
Как мать, как женщина глядит
Все жалостливей на поэта.
«Мосты», 1959, № 2.
«Лишь первозданное, простое…»
Лишь первозданное, простое —
Деревья, воды и холмы
Незыблемо стоит и стоит
Поклона, памяти, хвалы.
Во дни обид, во дни потери
Ценить научится душа
Бесхитростную ласку зверя,
Приют первичный шалаша,
И утра росное касанье.
И шепот ивы-прасестры —
Дары, что нам даются втайне.
О, неприметные дары!
«Мосты», 1959, № 2.
«Они отдыхали от боя…»
Они отдыхали от боя
С болезнью и нищетой.
Отрешенность. Чувство покоя.
Контур жизни совсем простой.
После всех узлов и скрещений —
Благородная линия вновь.
Это детства стучатся тени
И молитвой стала любовь.
Белград
Ты возникаешь крепостью старинной,
В кольце двух рек спокойных и больших,
Чуть озарен закатом апельсинным,
Меж улочек восточных и кривых.
Ухабами ныряет мостовая,
В кофейнях песни горькие поют,
Едва ползут ленивые трамваи,
Газельи тени девушек снуют.
Гостеприимства город и обилья,
Вдаль уходящих черепичных крыш,
Ты дорог мне, как молодости крылья,
В час гибели ты в сердце постучишь.
«Скупые старческие слезы…»
Скупые старческие слезы
И длинный перечень обид
Лишь богадельня сохранит…
Под золотым дождем мимозы
По парку призраки бредут,
С исчезнувшим перекликаясь.
Как страшно быть последним в стае,
Прощальный отдавать салют…
А корабли на дно идут…
«Сквозная южная сосна…»
Сквозная южная сосна
Над полем вянущей лаванды,
А рядом — низкая стена
Времен Приама и Кассандры,
С нее сползает купина
И горько зноен ветер жадный.
Не видно моря. Облака
На небе выцветшем застыли.
Кустарник пощипать слегка
Пришла коза из древней были,
Шерсть цвета темного песка,
Библейской драгоценной пыли.
Здесь остаюсь на целый день,
Пьяна сладчайшим тонким хмелем.
О эта глушь и эта лень,
Июля белые недели,
Скуднейшая оливы тень
И золотой загар на теле.
Приложение
Ренэ Герра. «Дичок для заморских стран» (О Е.Л. Таубер)
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы — не ветви твои сухие,
Мы — дички для заморских стран.
Екатерина Таубер
Литературная судьба Е. Л. Таубер сложилась, как ни странно и даже как ни парадоксально, вполне счастливо. Екатерина Таубер родилась 3 декабря 1903 года в Харькове. Отец Леонид Яковлевич Таубер был профессором-юристом коммерческого училища и приват-доцентом Харьковского университета. Писать стихи Таубер начала с семи лет. В конце Гражданской войны, в семнадцатилетнем возрасте, она вместе с родителями навсегда покинула Россию. В 1922 году окончила Харьковский русский девичий институт в Нови-Бечей, в 1928 — романское отделение философского факультета Белградского университета, после чего четыре года преподавала французский и немецкий языки в гимназии в Панчево.
Начало ее профессионального литературного пути состоялось в 1927 году в русском Белграде: сразу две публикации! В апреле два стихотворения — «Нечто о женщине» и «Рагуза» — были напечатаны в общественно-литературном сборнике «Ступени», издание Русской студии искусств при Земгоре, а 5 октября в сборнике «Зодчий» Книжного кружка молодых русских поэтов, прозаиков и друзей литературы (возник 6 декабря 1926 года) опубликованы одиннадцать ее стихотворений, которые были отмечены В. Сириным (Набоковым) в газете «Руль» (Берлин, 23.11.27). В редакционном вступлении к этому сборнику сказано: «Выступающие здесь перед русским обществом молодые поэты объединились на страницах ‘Зодчего’ неслучайно. Их сближает как пребывание в одной литературной группе, так еще более — общие взгляды на искусство, в особенности на поэзию русскую… Учитывая катастрофичность многих сдвигов минувшего двадцатилетия и стремясь к художественному претворению своего времени, участники ‘Зодчего’ убеждены, что задача эта выполнима при условии продолжения русской культурной традиции…».
Живя в Белграде, Е. Л. Таубер печатала свои стихи с 1929 по 1931 гг. в «Сборниках стихов» Союза молодых поэтов и писателей в Париже, последовательно в книжках II, III, IV и V, а в 1930 году — в двух престижных сборниках литературной группы «Перекресток», идеологически дружественной Ходасевичу и образовавшейся в Париже в 1928 году. Особенностью «Перекрестка» было то, что в нем участвовали поэты, живущие в двух странах — во Франции и в Сербии, — единственный пример такого широкого объединения, как отметил Ю. Терапиано в своей книге «Встречи» (Нью-Йорк, 1953), подаренной с дарственной надписью: «Поэту Екатерине Леонидовне Таубер, участнице ‘Перекрестка’ на память о прежних временах, дружески. Ю. Т. Париж, 25.02.53».
Ее стихи были оценены и влиятельным литературным критиком Марком Слонимом, который в 1928 году напечатал их в шестом номере пражского журнала «Воля России». В своей одноименной статье, опубликованной в сборнике «Русская литература в эмиграции» (Питтсбург, 1972) он писал: «В 1928 году мы поместили произведения белградских поэтов — из них выделялись И. Голенищев-Кутузов и Е. Таубер».
Е. Таубер читала свои стихи на регулярных «литературных средах» в Белграде. 21 июля 1928 года белградский литературный кружок был переименован в «Кружок поэтов им. М. Ю. Лермонтова». С 15 июля 1932 года она стала действительным членом белградского Союза русских писателей и журналистов и с тех пор читала свои стихи на его открытых собраниях.
В 1933 году вместе с И. Н. Голенищевым-Кутузовым и А.П. Дураковым, Екатерина Леонидовна выпустила «Антологию новой югославской лирики», для которой она перевела несколько стихотворений Д. Максимович, И. Дучича, Г. Крклеца, В. Массуки, М. Ракича, А. Уевича. Стихотворения молодой поэтессы стали печатать в парижских газетах «Возрождение», «Россия и славянство» и — верх мечтаний! — в толстых журналах «Современные записки» (№ 48, 1932 г. и № 67, 1938 г.) и «Русские записки» (№ 10 и № 13, 1939 г.), а также в выборгском «Журнале Содружества» (№ 6/30/июнь 1935, № 7/31/июль 1935, № 8/32/август 1935, № 10/34/октябрь 1935, № 11/35/ноябрь 1935, № 6/42/ июнь 1936, № 10/46/октябрь 1936, № 12/48/декабрь 1936) и в шанхайском «Прожекторе».
В октябре 1934 года друг ее студенческих лет Илья Николаевич Голенищев-Кутузов, вернувшись в Югославию из Парижа, основал объединение молодых русских поэтов «Литературная среда», в которое вступила и Е. Таубер. В 1935 году вышел в свет первый и единственный поэтический сборник под тем же названием, с четырьмя ее стихотворениями, рядом со стихами И. Голенищева-Кутузова, Л. Девель (Алексеева), А. Дуракова, Е. Кискевича, А. Неймирока и др. В том же году вышла ее первая книга стихов «Одиночество» в известном берлинском изд-ве «Парабола». Рецензии на стихи поэтессы написали и Г. В. Адамович («Последние новости», Париж, 20.6.35), и В. Ф. Ходасевич («Возрождение», 25.7.35), и М. О. Цетлин («Современные записки», № 58, 1935). Ее стихи были включены в четыре антологии Зарубежья: Г. В. Адамовичем и М. Л. Кантором в первую антологию зарубежной поэзии «Якорь» (Петрополис, Берлин, 1936), Ю. П. Иваском во вторую антологию «На Западе» (изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1953), Ю. К. Терапиано в «Музу Диаспоры» (Франкфурт-на-Майне, 1960) и Т. П. Фесенко в «Содружество» (Вашингтон, 1966). Глеб Струве справедливо замечал в своей книге «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956): «Белград в лице своих наиболее талантливых поэтов — Илья Голенищев-Кутузов и Екатерина Таубер — тяготел к Парижу…».
В конце 1936 года Екатерина Леонидовна переехала во Францию, чтобы выйти замуж за Константина Ивановича Старова, царского офицера, добровольца Белой Армии, сына председателя Земства г. Старый Оскол, с которым она познакомилась еще в России во времена Гражданской войны. Они поселились не в Париже, а на юге, в Провансе, в маленьком городке Мужен, недалеко от Грасса. Так она и осталась «периферийным» поэтом, хотя и видным.
После войны Е. Таубер стала постоянным автором «Нового Журнала», она печатается там с 15-го номера (1947), а также — постоянным автором «Граней» — с 13-го номера (1951), «Возрождения» — с 25 номера (1953), «Новоселья», «Современника»; печаталась в газетах «Русская мысль», «Новое русское слово», в альманахах «Мосты» (№ 2, 1969), «Русский альманах», «Перекрестки», «Встречи»…
Е. Таубер была не только прекрасным поэтом, но и интересным прозаиком. Ее первый рассказ «Отец», написанный еще в Белграде в 1933 году, был напечатан лишь в 1985 году в 159-ой книжке «Нового Журнала». Другие ее рассказы и повести: «Возвращение», «У порога», «Сосны молодости», «Чужие», «Аннушка», «Сестры» — были также напечатаны в «Новом Журнале» в период с 1955 по 1982 гг. Рассказ «Последняя лошадь Аржевиля» был опубликован в журнале «Мосты» (№ 13/14, 1968); а «Своя крыша» — в «Русском альманахе» 1981); «Погорелые», «Смерть провансальской крестьянки» — в газете «Русская мысль». Неизменная тема ее рассказов — жизнь старых русских эмигрантов на Французской Ривьере.
Таубер была к тому же незаурядным литературным критиком, о чем свидетельствуют ее три проникновенные статьи о творчестве Бориса Зайцева («В пути находящиеся», Грани, № 33, 1957; «Борис Зайцев. Тихие зори», Новый Журнал, № 67, 1962; «Б. Зайцев. Река времен», Новый Журнал, № 94, 1969), Анны Ахматовой («Неукротимая совесть», Грани, № 53), Анны Присмановой («Розы или рожь?», Новый Журнал, № 64), Ольги Анстей («О поэзии Ольги Анстей», Новый Журнал, № 163), Г. Раевского («О поэзии Г. Раевского», Грани, № 21, 1954), С. Прегель («Буйство глаз. О стихах Софьи Прегель», Грани, № 39). Она также — автор многочисленных рецензий, первая из которых — о книге стихов «Память» Ильи Голенищева-Кутузова («Журнал Содружества» № 8, Выборг, 1935); позже она писала о сборниках стихов И. Гуаданини, О. Можайской, Д. Кленовского, А. Величковского, Л. Алексеевой, В. Булич, Т. Величковской… Отдельно хочется отметить ее статью «‘Матренин двор’ А. Солженицына и ‘Живые мощи’ И. Тургенева» (Грани, № 55, 1964).
Во Франции Старовы жили более чем скромно. Константин Иванович, бывший помещик, вынужден был работать батраком и сторожем на богатой вилле. Сама Екатерина Леонидовна помогала мужу, собирала лаванду и перебивалась нерегулярными заработками… С И. А. Буниным Е. Л. Таубер познакомилась через С. Е. Попова, приятеля мирискусника Д. С. Стеллецкого, во второй половине 40-х годов. У меня сохранилась книга Ив. Бунина «Избранные стихи» с дарственной надписью Екатерине Леонидовне от 27 июня 1947 года. Иван Алексеевич, человек скупой на похвалу и весьма строгий в оценках, лестно отозвался о ее поэзии, выделив стихотворение «Сквозная южная сосна». На своей второй книге стихов «Под сенью оливы», 1948 г., она мне написала: «Дорогой Ренэ, эти стихи, вернее ‘Сквозная южная сосна’ очень хвалил Бунин. Я думаю, это лучшее стихотворение в книге. Дубенка, 29.VIII.84».
Сквозная южная сосна
Над полем вянущей лаванды.
А рядом — низкая стена,
Времен Приама и Кассандры.
С нее сползает купина
И горько зноен ветер жадный.
Не видно моря. Облака
На небе выцветшем застыли.
Кустарник пощипать слегка
Пришла коза из древней были,
Шерсть цвета темного песка,
Библейской драгоценной пыли.
Здесь остаюсь на целый день,
Пьяна сладчайшим тонким хмелем.
О, эта глушь и эта лень,
Июля белые недели,
Скуднейшая оливок тень
И золотой загар на теле.
Уместно привести запись от 24 марта 1948 г. из дневника Веры Николаевны Буниной: «Была Екатерина Таубер. Подарила мне ‘Под сенью оливы’. Ян (так В. Н. называла мужа. — Р. Г.) хвалит ее стихи». Таубер переписывалась с Верой Николаевной; 31 марта 1955 г. в Париже она подарила ей свою третью книгу стихов «Плечо с плечом» — «Дорогой Вере Николаевне Буниной с чувством горячей симпатии и глубокого уважения от автора». В 1956 году Таубер получила от Веры Николаевны Буниной посмертное издание «Митиной любви», выпущенное изд-вом им. Чехова в Нью-Йорке сразу после смерти И. А. Бунина в 1953 году, с такой надписью: «Дорогой Екатерине Леонидовне Таубер — увы, не от автора. В. Бунина. 26.XII.56.»
В середине 50-х годов Таубер получила место преподавателя русского языка в каннском лицее Карно. Жить стало легче, и Старовы смогли купить небольшой участок земли с вековыми оливковыми деревьями, где своими руками построили маленький домик, окрестив его «Дубенкой» (название родового поместья Константина Ивановича).
К Екатерине Леонидовне Таубер у меня особое, трепетное отношение. Ведь я с ней познакомился в 1958 году в каннском лицее и, поскольку к этому времени уже умел писать и читать по-русски, почти сразу у нас установились особые отношения. Скоро я стал ее любимым учеником, бывал в «Дубенке». Со временем подружился с ее очаровательным мужем Константином Ивановичем Старовым. Сколько было с ним и с его соратниками задушевных бесед и бесконечных разговоров о Гражданской войне, о судьбах России!.. Дружили мы почти тридцать лет, о чем свидетельствуют ее трогательные письма и дарственные надписи на книгах.
С 70-х годов, когда она гостила в Париже у своего брата Сергея, у себя в Медоне я устраивал в ее честь литературные вечера, чтобы дать ей возможность встречаться со своими собратьями по перу по «Перекрестку», еще с 1930 года (Ю. Терапиано, Т. Штильман), или по сборникам Союза молодых поэтов и писателей (В. Дряхлов, Б. Закович, Т. Штильман), а также с И. Одоевцевой, С. Прегель, Е. Рубисовой, А. Шиманской, А. Величковским. Мы также встречались по старой памяти и на Монпарнасе в кафе Dome.
Борис Константинович Зайцев и Екатерина Леонидовна познакомили меня заочно с Галиной Кузнецовой. С их рекомендательными письмами, в июле 1970 года, я отправился в Мюнхен, где остановился у писательницы Ирины Сабуровой. Очень радушно меня приняли Галина и Марга Степун, я их расспрашивал о русском довоенном литературном Париже и, конечно, о Бунине. Было еще несколько незабываемых встреч, последняя — 13 февраля 1975 года. Галина Николаевна завещала мне свою библиотеку и весь свой архив. Таким образом, в моих руках оказалась переписка Е. Таубер с Г. Кузнецовой. Удивительный сюжет, достойный внимания исследователей, — как много у них общего! Обеих вдохновляли юг Франции, Прованс, «бунинские» места — Грасс, Мужен, мистраль, запахи, краски, лаванда, оливковые деревья… Благодаря им в русской поэзии ХХ века появились «Провансальские стихи». У Кузнецовой — «Оливковый сад» (стихи 1923–1929 гг., когда она жила в Грассе у Буниных), у Таубер — книга стихов «Под сенью оливы» (у меня хранится экземпляр с ее дарственной надписью: «Галине Николаевне Кузнецовой, автору ‘Оливкового сада’ с дружеским приветом от автора»). Познакомились они уже после войны, и никто никому не подражал — просто две родственные души. Их сближала не только принадлежность к «незамеченному поколению», по меткому выражению моего друга В. С. Варшавского, но и крайняя скромность, сдержанность, общее понимание культуры, жизни и, конечно, преклонение перед Буниным. О многом говорит дарственная надпись Галины Кузнецовой на книге «Грасский дневник»: «Родственной душе — милой Екатерине Леонидовне сердечно. Август 1972 г. Мюнхен». Как и Таубер, Кузнецова была поэтом и прозаиком, обе занимались переводами. Кузнецова перевела «Волчицу» Франсуа Мориака (перевод вышел в 1938 г. с предисловием Ив. А. Бунина), а Таубер — «Записки сельского священника» Жоржа Бернаноса (перевод напечатан в «Гранях» в 1958 г.). В 50-е годы Екатерина Леонидовна стала выпускать машинописный журнал «Перекличка» (послания друзьям), своего рода Самиздат, в котором разобщенные поэты-эмигранты, не только из Франции, но также из Италии и Германии, могли помещать свои стихи, статьи, разные отклики, а главное, общаться и обмениваться мнениями; Таубер была как бы связующим звеном между ними.
За свою долгую жизнь Е. Таубер смогла опубликовать пять небольших книг стихов, четвертую — «Нездешний дом» (1973) — не без моей помощи, как и последнюю — «Верность», которую я издал в 1984 году в своем издательстве «Альбатрос», а мой друг художник Сергей Голлербах изящно ее оформил. Мне было в высшей степени приятно и лестно, что в ней мне посвящены стихи, поистине хрестоматийные:
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы — не ветви твои сухие,
Мы — дички для заморских стран.
Искалеченных пересадили,
И иное пошло на слом.
Но среди чужеземной пыли —
В каждой почке тебя несем.
Пусть нас горсточка только будет,
Пусть загадка мы тут для всех —
Вечность верных щадит, не судит
За святого упорства грех.
В поэзии Екатерины Таубер — темы внутренней жизни души, близости к природе в Провансе, а также смерти, которая звучит не отчаянием, а просветленностью и отрешением. Она оставалась до конца своих дней верной избранному ею литературному пути, своей творческой манере, своим убеждениям.
Оглавление
ЕКАТЕРИНА ТАУБЕР. ОДИНОЧЕСТВО (Берлин: Парабола, 1935)
I
«Одиночество каждой души…»
«Все часы по-разному стучат…»
«От счастья стихов не пишут…»
«Глубокий обморок души…»
«Лишь нежность, смешанная с болью…»
В поезде
«В эти октябрьские, рыжие дни…»
«Давно вступил неумолимый разум…»
«Ни за кого ты не положишь душу…»
Панчево
«Дымки молочные над Савой…»
«Над рекою поднялся туман…»
«Здесь все уныло и убого…»
«Мне этой жизни слишком мало!..»
«Высоким одиночеством поэта…»
«Так же падал снег в России…»
«Играют дети на дворе…»
«Громоздятся над стенами стены…»
«Мальчик шел лениво. Упирался…»
«Нам нужно только оттолкнуться…»
«Над спящим городом гудок…»
«Давным-давно — во сне, быть может?..»
«Пройдут томительные годы…»
«Сквозь сумерки и ночь тоннелей…»
«В облаке розовом пыли…»
«Как черный лебедь, кипарис…»
«На крышах сушится белье…»
II
«Тогда чернели кипарисы…»
«Ни плеч, ни рук, ни губ моих не тронешь…»
«Он говорил о смерти ранней…»
«Я помню все, что можно вспоминать…»
«То облака, плывущие над садом…»
«Совсем иные, кроткие мотивы…»
«О, вечных возвращений круг!..»
«О, черный полог неутешных дней…»
«Как странен вкус твоих морозных губ…»
«Ни мудрости, ни твердой веры…»
III
«Коснись земли, сухой, нагретой…»
«Как я люблю мою свободу…»
«Подумать только — лишь неделю…»
«Цвел южный сад под южными звездами…»
«Одна любовь сменяется другою…»
«Незримое присутствие твое…»
«Над сердцем, над комочком снега…»
IV
«Когда свежа ночная мгла…»
«Я тебя никогда не встречала…»
Валерию Брюсову («Тисненый черный переплет…»)
«Нет ничего страшней мечты…»
«Медлительный припоминаю сон…»
«Июльских дней знакомо всем молчанье…»
«Мне просто хорошо. Мне ничего не надо…»
«В невыразимом удивленьи…»
«Ты слишком замкнут, слишком сух…»
«Тонок месяца юного серп…»
«О прошлом мне не говори…»
«Здесь лето не радует зноем…»
«Мне мило комнаты молчанье…»
«Сладко жить, как последней из нищих…»
«Как напряженно нынче я живу!..»
«Мы шли на Запад. Был высок…»
«В лесах увидишь сны другие…»
«Твое высокое окно…»
«Любовь лишь мост… Тебе ль его разрушить?..»
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1935 г
Из сборника «Нездешний дом» (Мюнхен, 1973)
«Море цвета серебра и стали…»
«Здесь травы сухие сжигают зарею…»
«Лицо — послушная глина…»
«Окно выходило в чужие сады…»
«Остановка в пути. Тишина…»
«Твой чекан, былая Россия…»
«Береза тихая с атласною корой…»
«Исхоженные рытвины твои…»
«Мы идем с тобой через весь Париж…»
Из сборника «Верность» (Париж: Альбатрос, 1984)
1950-й год
«Я отвыкла совсем от стихов…»
«Там, на дереве, солнцем нагретая…»
«Жизнь требует жизни, волнений, хлопот…»
«Солнце снова черепицу греет…»
Стихотворения разных лет
«Наш маленький домик под сенью шумящего дуба…»
«Простая радость бытия»
«Канун войны. Беспамятство. Предел…»
«Все мы как-то доживаем…»
«Им все нипочем: ни любви, ни заботы…»
«Тепло в курятнике. Помет…»
В кафе
«Лишь первозданное, простое…»
«Они отдыхали от боя…»
Белград
«Скупые старческие слезы…»
«Сквозная южная сосна…»
Приложение
Ренэ Герра. «Дичок для заморских стран» (О Е.Л. Таубер)
