Начальник венской полиции Резо Дорф, сумевший снискать широкую известность энергичными выражениями в простонародном духе, начинает свою речь на площади Героев по случаю приведения к присяге новых руководителей районных управлений с ноты горестного раздумья.
– Разве это не испытание? – вопрошает он, имея в виду катастрофу в Опере. – Не тяжкое испытание, выпавшее на долю страны в мирное время?
После этих слов оратор переходит в более жесткую тональность.
– Почему, – гремит он над головами новоиспеченных начальников, – почему мы вовремя не рванули вожжи? Почему подставили лбы этому отребью? Почему не склепали стальным молотом еще не до конца расползшиеся швы? Почему не выгребли, не вымели, не вырвали с корнем сорняки, когда они только проклюнулись?
– Власть без сильной руки, – вразумлял Резо Дорф застывших по стойке «смирно» деревенских «молодцев», – не только обречена на захирение, но и пускает под откос государство.
В марте, при вступлении в должность, Резо Дорф назвал себя «крестьянским вожаком». Полицейский, по его словам, должен быть таким же недоверчивым, как и крестьянин.
Речь перед начальниками нового призыва с каждой фразой становится все более образной. Цитируем дословно:
– Мы недооценили этих выродков, мы считали этих фанатиков чуть ли не шаловливыми щенками, мы позволяли им паскудничать, лапать все и вся, глумиться и осквернять. «Это же хлюпики, – говорили мы. – Это бздёх в трамвае, надо просто зажать нос и открыть окошко». И мы еще смеялись. Кое-кто из нас наверняка вспомнит свои шапкозакидательские заверения: «Они у нас под колпаком!», «Если обнаглеют, из шлангов с улиц смоем!», «Прогоним их за Дунай!».
Но всем стало вдруг не до смеха, когда выяснилось, что в этих рассадниках полуобезьян, крыс и навозных мух вызрели такие злодеи, опаснее которых еще не знала страна. А когда гром грянул, когда было уже поздно кулаками махать, наш щит оказался трухлявой деревяшкой.
И вот наше терпение уже на пределе, а мы знай себе принимаем делегации борцов за права человека, лебезим, показываем им тюрьмы. Это, видите ли, в духе либерализма, толерантности, плюрализма мнений, права на демонстрации. Но все, черт побери, имеет свои границы.
Когда паршивый пес задирает ногу… Я знаю, меня будут костерить почем зря за мои обороты речи. Но изящная словесность тут вовсе не уместна, – сказал Резо Дорф и не преминул прояснить смысл своей метафоры: – Когда пес задирает ногу, его зловонная метка вскоре исчезает в песке на обочине. Но с этими тварями все иначе. Мы отдали им обочины, не подозревая о том, что уж тут удержу не будет, что смрадная жижа потечет рекой, что нам всюду придется шлепать по лужам нечистот, которые зимой покрываются тонким ледком с желтыми пузырями, что все дороги уже подмыты вонючими ручьями, что клоака беспрерывно взбухает, заболачивает плодородную почву и поражает гнилью все здоровое, пока не скопится огромное мочехранилище, море жидкой мерзости, лоно смрада, смерти и тления, где разовьются такие существа, которых еще земля не носила. С этим надо было кончать одним ударом, но мы проваландались, прохлопали…
В церемонии принял также участие президент Республики. По окончании торжества на вопрос о том, как ему понравилась речь Резо Дорфа, он ответил: «Я бы использовал иные выражения, но в принципе начальник венской полиции, конечно же, прав».
Фред мертв. Французы не защитили его. Когда людей истребляют, как насекомых, вся Европа наблюдает за этим по телевизору. Фред был среди погибших. «Все в деснице Божьей!» – слышал я еще ребенком. Мне рисовался в небе большой палец гигантской руки, который надвигается на землю, чтобы раздавить меня, как букашку. В минуты опасности или неуверенности Фред говорил: «Французы защитят меня».
В ту ночь я сидел за режиссерским пультом большого студийного автобуса. Передо мной – стена из мониторов. Задействована была как раз та камера, что в углу сцены. И вдруг по рядам танцующих пробежала какая-то странная дрожь, будто что-то тряхнуло всех разом. Музыка разладилась, переходя в какофонию, через три-четыре секунды инструменты один за другим онемели. Я переключил на крупный план камеру в ложе и пробежал глазами по мониторам. Везде почти одна и та же картина. Людей словно штормило: все пошатываются, ищут опоры, спотыкаются, исходят рвотой. Отчаянные усилия устоять на ногах, удержать равновесие. Крики из сотен глоток больше похожи на предсмертные хрипы. Кто-то уже падает как куль. Одни кричат, другие лишь вскрикивают. Люди видят, чувствуют, что их убивают. Только вот кто и почему? От смерти им уже не уйти.
Фреда я не нашел на экранах. Он был тогда единственной моей мыслью, насколько могу сейчас вспомнить. Но, судя по записи, я механически сменил
