КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Пятьдесят лет в Российском императорском флоте [Генрих Фаддеевич Цывинский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Г.Ф. Цывинский ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ В РОССИЙСКОМ ИМПЕРАТОРСКОМ ФЛОТЕ



Обложка: на 1-й стр. Крейсер «Герцог Эдинбургский» во время смотра на Кронштадтском рейде; на 2-й стр. Под парусами в океане; на 3-й стр. Клипер «Наездник» в Нагасаки в 1887 г.; на 4-й стр. Плавание в пассате Текст: 1-я стр. Крейсер «Герцог Эдинбургский» (из альбома рисунков В. Игнациуса «Русский флот», С.-Петербург, 1882 г.)

Вместо предисловия

Проследив историю развития морских держав, мы придем к несомненному выводу, что: максимального расцвета политического могущества, народного богатства и военной силы достигала каждая держава в те периоды своей исторической жизни, когда обладала сильным флотом и покровительствовала мореплаванию. Примером тому служит история древних держав (Финикии, Карфагена, Рима), затем средних веков, как Голландии, Португалии, Испании (во владениях коей «не заходило солнце») и даже маленькой Венеции, державшей в своих руках почти все побережье Средиземного моря. И, наконец, мы видим, как небольшая островная Англия — благодаря сильному флоту — овладела важнейшими стратегическими пунктами на земном шаре и богатейшими колониями. Современная Япония также служит наглядным подтверждением той же исторической аксиомы.

В России Петр Великий первый осознал важное значение флота, и он стремился к обладанию незамерзающим морем. Это стремление к свободному выходу в море за два последних века было заветною мечтою России и послужило причиной многих войн. Счастливою эпохой для Черноморского флота было царствование Екатерины II и Николая I (2-я половина XVIII в. и до половины XIX в.), когда он свободно выходил проливами и крейсировал в Средиземном море. С политикой России в то время считалась Западная Европа. Но поражение России под Севастополем в Крымской войне лишило ее права свободного плавания, и флот ее был заперт навсегда в Черном море. В последнее время (конец XIX и начало XX в.) Россия обратила свое внимание на Дальний Восток и продолжала добиваться обладания незамерзающим морем. Но государство погибло, не осуществив своей заветной мечты. В настоящих мемуарах красною нитью пробегают причины гибели столь многочисленного и хорошо вооруженного русского флота, а за ним и гибели самого Русского Государства.

Морское начальство, отправляя нас в дальние плавания, воспитывало из нас с молодых лет привычных моряков, вырабатывая как опытных, образованных навигаторов, лихих парусных виртуозов и даже ученых геодезистов и астрономов (Академия и Пулковская обсерватория). Продолжительные кругосветные плавания давали нам знание лоции всех главных морских путей земного шара. Мы знали входы и выходы в главнейшие порты земного шара. Мы хорошо знали места, где дуют пассаты, муссоны; мы умели избегнуть или выйти из застигнувшего нас циклона или тайфуна. На наших кораблях были современные орудия, торпеды, механизмы, радиотелеграфы и новейшие оптические приборы. Ими заведовали образованные артиллеристы, ученые минеры и электротехники… Но (!) ни в Морском Училище, ни в Морской Академии — в мое время (т. е. до 1901 года) не было предметов морской стратегии и морской тактики: о преподавании военно-морского искусства было как бы забыто, точно бы военному моряку ни к чему было интересоваться этими предметами. В сущности на кораблях производились обычные артиллерийские и минные упражнения и стрельбы, но не было выработано строго определенного метода управления огнем эскадры с неприятелем или одиночных кораблей между собою.

Этот важнейший фактор в бою представлялся как бы на вдохновение или на импровизацию командирам каждого корабля отдельно. И вот результатом такого пренебрежения тактикой морского боя был полный разгром в Цусимском сражении вдвое сильнейшей эскадры адмирала Рожественского эскадрой адмирала Того, который в ожидании прихода русского флота выработал на своей эскадре метод сосредоточения огня всех своих кораблей на один головной (адмиральский) корабль русского флота, и при этом управление огнем всей эскадры находилось в руках одного человека (адмирала). Град японских снарядов обсыпал залпом головного мателота русского флота, тот выходил из строя, горел и тонул опрокидываясь. Затем такой же сосредоточенный огонь переносился на следующий головной корабль и т. д. Так погибали поочередно корабли русской эскадры. Когда стемнело, адмирал Того отошел с эскадрой в сторону, а на уцелевшие русские корабли, сбившиеся в кучу, направил свои миноносцы, и те, атакуя их минами Уайтхеда, довершили гибель русского флота.

Были и другие причины поражения русского флота: измученность и апатия личного состава эскадры, сознание бесцельности экспедиции, предчувствие поражения, а главное — намерение начальника эскадры уклониться от боя — что противно принципам морской стратегии.

Автор льстит себя надеждою, что некоторые главы настоящих мемуаров могут быть полезны и даже поучительны для возрождающихся военных флотов молодых государств (Польши, Финляндии, Латвии, Эстонии) со стороны воспитательной для личного состава этих молодых флотов; именно чтобы не повторять тех ошибок в системе воспитания будущих флотоводцев, которые были причиною гибели флота, а за ним и гибели самого Русского Государства.

Г. Ф. Цывинский. 1922 г.

Часть I. 1872–1892 гг.

Три кадетских плавания. Выпуск в гардемарины. В Артиллерийском отряде и Таможенной флотилии. Турецкая война 1877 г. Морская Академия. Минные офицерские классы. Первое кругосветное плавание. Клипер «Наездник». Дания, Англия, Франция. Атлантический океан. О-ва Зеленого мыса. Экватор. Южные тропики. Шторм у островов Тристан-да-Кунья. Мыс Доброй Надежды. Капштадт. Война с зулусами. Смерть принца Lulu, сына Наполеона III. Императрица Евгения. Штормовой переход Индийским океаном. Зондский пролив. Остров Ява. Китайское море. Нагасаки. Эскадра адмирала С.С. Лессовского.

Плавание по портам Японии. Кобе, Иокогама, Хакодате. Владивосток, местные нравы. Шанхай, Чифу, Нагасаки, зимовка в Кобе. Убийство Императора Александра II. Присяга новому Царю. Переход в Гон-Конг, Сингапур. Поиски бухт для угольных станций. Возвращение судов в Россию; Батавия. Южные тропики Индийского океана. Сейшельские острова, Гвардафуй. Аден. Красное море. Гонка с «Джигитом». Без угля. Суэц-Порт-Саид. Средиземное море, Неаполь, Помпея. Гибралтар. Кадикс. Бой быков. Бискайское море. Ламанш. Шербург. Немецкое море. Копенгаген. Возвращение в Кронштадт. Жандармские обыски. Террор генерала Баранова после 1-го марта 1881 г. Салют снарядом Императору Александру III.

Поступление на дополнительные академические курсы Минного класса. Диссертация. Экзамен. Занятия преподавателем в Минных классах. Зимняя жизнь Кронштадта. На Минном учебном отряде. Командование миноносками. Инструктором на «Африке». Служба с Ф. В. Дубасовым. Назначение старшим офицером на фрегат «Владимир Мономах». Плавание с Наследником Цесаревичем Николаем Александровичем на Дальний Восток. Триест, Пирей, Порт-Саид, посещение Египта, Канал. Суэц. Красное море. Бомбей. Болезнь Великого Князя Георгия Александровича. Возвращение его в Россию. Цейлон. Коломбо. Малаккский пролив. Сингапур, Батавия. Празднование перехода через экватор. Сиам. Банкок. Охота на слонов. Сайгон. Кохинхина. Гон-Конг. Кантон. Шанхай. Нагасаки, Кагосима. Кобе, Киото. Покушение на Наследника. Телеграмма Александра III об уходе во Владивосток. Закладка вокзала для Великого Сибирского пути. Закладка дока. Отъезд Наследника через Сибирь в Петербург.

Дальнейшие плавания «Мономаха» в Тихом океане. Иокогама. Иокосуку. Зимовка в Нагасаки. В апреле 1892 г. уход в Россию. Сели на мель. Гон-Конг. Сингапур. Коломбо. Аден, Суэцкий канал. Мальта. Кадикс. Шербург, Киль, Кронштадт. Высочайший смотр. Холера в Петербурге. Назначение помощником Главного инспектора минного дела. Переезд в Петербург.

КАДЕТСКИЕ КАМПАНИИ В ФИНСКОМ ЗАЛИВЕ. 1872–1874 гг.
Первое лето класс плавал на фрегате «Пересвет», и одна артель поочередно посылалась на две недели на парусную яхту «Кадет» для парусной практики.

«Пересвет» делал переходы исключительно под парами и большую часть времени стоял на рейдах, занимая нас учениями: парусным, шлюпочным, артиллерийским, греблей и подробным изучением внутренних помещений корабля. Долго мы стаивали на пустынных рейдах, но, однако, посетили в это лето Биоркэ, Транзунд, Роченсальм, Котка, Ревель и Гельсингфорс.

Первая кампания на нас, воспитанников, не видавших вовсе моря, произвела весьма невыгодное впечатление, и многие совершенно разочаровались в прелестях морской службы, так как их ожидания, навеянные романами Купера и Эмара, не только не оправдались на деле, но даже наоборот: жизнь на корабле показалась нам слишком однообразною, скучною, тяжелою, утомительною, и вместо поэзии, ожидавшейся от борьбы с «бурными стихиями», мы чувствовали на себе суровую прозу со стороны судовых офицеров, требовавших от нас строгого исполнения корабельного устава и сажавших нас на салинг за манкирования ночными вахтами, которые нас, 16-летних юношей, жестоко утомляли. Программа первого плавания имела весьма определенную и узкую задачу — приучить нас к корабельной жизни и к строгому исполнению требований морской службы, но мы на первых порах не могли усвоить себе, что эти требования были необходимы и что та поэзия, о которой мы мечтали, придет впоследствии — в дальних кругосветных плаваниях, а нам ее хотелось сейчас.

Но в глубине души мы не могли не сознавать, что эта первая кампания была для нас полезна тем, что развила нас физически: мы окрепли, загорели, стали бодрыми, ловкими и энергичными; морской спорт, гимнастика на высоких мачтах и катание на шлюпках под парусами дали нам то, чего мы никогда не могли бы приобрести в училище. В Ревеле в это лето жил на даче генерал-адмирал Великий Князь Константин Николаевич; его три сына (Константин, Дмитрий и Вячеслав) плавали с нами на «Пересвете». Генерал-адмирал посетил наш фрегат, интересовался результатами первого плавания своих сыновей и затем, взяв их на дачу, в течение стоянки фрегата в Ревеле приглашал к себе тех из наших воспитанников, которые были больше дружны с его детьми.

Относясь по обыкновению с присущими школьникам строгостью и критикой к судовым офицерам, занимавшимся с нами морской практикой, мы, однако, имели кумира — одного из них, это был лейтенант Лев Николаевич Ломен; во-первых, мы знали, что он уже делал два кругосветных плавания, а это в наших глазах был большой козырь; кроме того, мы любили его (хотя и боялись в то же время) за то, что он очень ловко управлялся на катере под парусами и прекрасно знал проводку снастей, что в то время считалось весьма трудным и важным искусством. Мы были непритворно огорчены, когда за месяц до конца кампании Ломен ушел на корвет «Аскольд», готовившийся в то лето к новому кругосветному плаванию под командою П.П. Тыртова (впоследствии Управляющий Морским министерством). Провожать Ломена мы все вышли наверх и, взбежав на марс, кричали с вант «ура», гребцами на его катер вызвались также воспитанники. К 10 августа кадетская эскадра окончила кампанию, нас отвезли в Петербург и до 1 сентября дали каникулы, и многие из кадет уехали домой.

Вторую кадетскую кампанию наш выпуск делал на парусном транспорте «Гиляк». Это был небольшой купеческий барк, несший до того времени службу на Дальнем Востоке, между Камчаткою и Аляскою, в так называемой «Российско-Американской кампании», когда Аляска не была еще продана Северо-Американским Соединенным Штатам.

«Гиляком» командовал капитан-лейтенант А.П. Мессер — тоже морской волк и потому пользовавшийся нашим уважением; имел он скверную привычку (обычную в то время) ругаться непечатными словами.

Эскадра наша состояла из судов, снабженных машинами, и, так как адмирал делал переходы «соединенно» — под парами, то «Гиляк» обыкновенно водили на буксире одного из судов. Это давало повод кадетам зубоскалить над нашим парусником, который упражнялся с парусами только на якоре во время рейдовых парусных учений. Однажды, идя на буксире у клипера «Алмаз», в туманное утро мы были выброшены из своих коек от сильного толчка. Выскочив наверх, мы увидели, что на нашем бушприте сидит нанизанный своими передними парусами купеческий бриг, попавший между двумя нашими судами и оборвавший буксир. Оказалось, что бриг штилевал под парусами и почти не двигался с места, но вахтенный начальник на «Алмазе» лейтенант З.П. Рожественский, очевидно, прозевал и не дал ему дорогу, надеясь проскочить с буксиром впереди его носа, но у брига был незначительный ход, и он врезался в буксир.

Перед концом кампании адмирал Пилкин раза два отпускал нас в отдельное крейсерство под парусами на несколько дней. В одно из таких крейсерств был довольно свежий ветер (баллов 7–8) и наш «купец» качался, как бочонок. Меня, помню, в этот раз жестоко укачало. Но это был, к счастью, единственный раз; впоследствии, во все мои дальние плавания, я ни разу не испытывал морской болезни.

На «Гиляке» с нами плавал опять В.К. Константин Константинович (он был приписан к нашему выпуску и впоследствии был выпущен в гардемарины тоже вместе с нами). Это был худой, долговязый юноша, хорошо воспитанный, симпатичный и не лишенный поэтического дарования.

В мае 1874 года мы были переведены в 1-ю (выпускную) роту и отправились в последнюю кадетскую кампанию на клиперах «Алмаз» и «Жемчуг», по 30 человек на каждом (я был на «Алмазе»). Это были очень красивые, стройные, с высоким рангоутом и большой парусностью суда, недавно вернувшиеся из дальнего плавания. Большая часть офицеров и команды осталась на них старого состава, поэтому мы очень гордились, что плаваем на настоящих океанских судах, усвоивших специальный кругосветный шик. «Алмазом» командовал Р.А. Гренквист — тип шведского моряка, с рыжей бородой, невозмутимо спокойным характером и большим пристрастием к хересу. Старшим офицером был капитан-лейтенант Л.К. К. (из греков), засидевшийся в Амурской флотилии, старообразного вида лысый брюнет. По характеру был совершенная противоположность с командиром; искал популярности между нами — кадетами, поэтому с первого же дня мы его невзлюбили, и затем всю кампанию он был предметом наших острот, насмешек и анекдотов. Под парусами в это лето мы, однако, поплавали и были вообще очень довольны как кораблем, так и кампанией.

ВЫПУСК, ПРОИЗВОДСТВО В ГАРДЕМАРИНЫ. 1875 г.
13 апреля, в 1-й день Пасхи, 1875 г. мы были произведены в гардемарины, считавшиеся в то время на положении офицеров. По выпускному экзамену я вышел 8-м, но, не имея за последний год полного балла из поведения, я не был назначен в дальнее плавание, хотя в тот год отправлялись на двух судах 17 человек, из коих первые 7 пошли на клипер «Крейсер» в Тихий океан, а остальные 10 на фрегат «Светлана» под командою Великого Князя Алексея Александровича (впоследствии генерал-адмирала). На «Светлане» плавал Великий Князь Константин Константинович, также в звании гардемарина. Лишение меня кругосветного плавания, имевшего тогда важное значение для морской карьеры будущего офицера, вызвало во мне чувство обиды и даже злобы к тогдашнему начальству Морского Училища, и долго еще потом, спустя много лет, я не посещал ни училищных ежегодных парадов, ни балов из враждебного чувства к своей «Alma mater». Но, как бы в виде протеста к училищной аттестации, вся моя последующая служба в действующем флоте проходила наоборот — с удачным успехом, как это будет видно из дальнейших описаний.

До начала гардемаринской кампании, т. е. 1 мая нам был дан отпуск, и я уехал на 2 недели в Вильно повидаться с матерью. Она была в трауре после смерти моего отца, умершего за месяц перед тем. На его похороны я приехать не мог, так как его смерть совпала с моими экзаменами. Мать была очень рада видеть меня морским офицером в блестящей форме и старалась показать меня всем родным и знакомым. Как я не упирался, но, уступая ее материнской гордости, я исполнял эту повинность, и мы объехали десятка два домов, причем в угоду ей я всюду являлся в полном параде, т. е. в аксельбантах, треугольной шляпе и с длинной саблей (при домашней форме у нас был кортик, но он казался ей слишком ничтожным оружием).

Побывав на кладбище, на могиле отца, и желая оставить на время город — место ее недавних печальных воспоминаний, мы с ней решили освежиться в деревне и уехали в имение Струмень помещицы 3. Ходзько. Весна была теплая, погода стояла прекрасная, и мы с удовольствием провели дней 10 на вольном воздухе.

Вернувшись в Вильно, я попрощался с родными и к 1 мая явился в Кронштадт. Там весь наш выпуск (исключая 17 гардемарин, назначенных за границу) был назначен на броненосец «Кремль», плавающий в Ревеле в учебно-артиллерийском отряде. В программу нашего обучения входило пройти курс артиллерийской стрельбы из орудий всяких калибров; но, правду сказать, мы далеко не серьезно относились к этим занятиям, мы не сознавали еще тогда, какое важное значение имеет знание артиллерии для будущих морских командиров, и во время маневрирования корабля мы преисправно спали под грохот орудий в своей каюте. После занятий нас тянуло на берег в прекрасный Екатериненталь, переполненный нарядной курортной публикой, а вечера проводили в цирке Чинизелли, приехавшем на лето в Ревель. Познакомившись с сыновьями директора цирка и с сестрою их, красавицей Эммой, мы после спектакля забирали их с собою и, прихватив для развлечения клоуна Билли Хайдена (Billy Hyden), отправлялись веселой компанией ужинать в салон Екатериненталя. За ужином, конечно, все много пили, все ухаживали за Эммой, но без всякого успеха. Под утро с восходом солнца мы возвращались усталые и сонные на суда отряда, и когда те уходили в море для занятий, гардемарины предавались Морфею, а вечером опять уезжали на берег, и повторялось то же самое.

Гардемарин Г.Ф. Цывинский. 1875 г.


Само собою разумеется, что эта кампания в воспитательно-морском отношении не принесла нам ровно никакой пользы, и осенью, вернувшись в унылый, казенный Кронштадт, я с грустной завистью смотрел на собиравшиеся в дальнее плавание «Светлану» и «Крейсер», где находились мои счастливые товарищи и куда я не попал лишь по несчастной случайности — у меня не хватало из поведения каких-нибудь трех баллов… «С печальной думой на челе» я ехал на ваньке являться в 1-й экипаж, где предстояло всю зиму тянуть лямку ненавистной береговой службы…

Но тут неожиданно судьба мне помогла. Я встретил на улице мичмана Анатолия Константиновича Ивановского, плававшего в Либаве на таможенном крейсере «Чайка» (неболышая паровая яхта, плававшая в Либаве у прусской границы в течение круглого года для таможенной морской охраны). Он остановил меня и без всяких предисловий предложил мне занять на «Чайке» его место, оставшееся вакантным, так как он переведен на высшее по рангу судно «Страж», плававшее также круглый год в Либаве в Таможенном отряде. Я подпрыгнул от радости, поцеловал его, и повернув на телеграф, мы отправили командиру «Чайки» в Либаву телеграмму о моем желании плавать на этом крейсере. Через два дня была получена ответная телеграмма, и еще спустя неделю я получил предписание отправиться на место новой службы. В конце сентября я прибыл в Либаву, явился командиру «Чайки» капитану (штурманскому) Вас. Ден. С-ву.

Командир мой — разжиревший и обрюзглый циник — не утомлял себя частыми выходами в крейсерства, и потому я невольно вместе с Ивановским ударился в городскую клубную жизнь. Знакомился с семейными домами, посещал вечера и театры и, конечно, увлекался так, как подобает 20-летнему молодому человеку, не вкусившему до сих пор прелестей светской жизни. В ту эпоху яркого расцвета либерализма и освободительного движения я невольно подчинился общему течению и стал усиленно читать тогдашних любимцев — писателей Толстого, Достоевского, Добролюбова, Писарева, Спенсера, Бокля, Дарвина, Эскироса и других. Времени свободного было много, морскими плаваниями мы почти не занимались, поэтому весь этот год на «Чайке» не дал мне ровно никакой практики в морском деле. Лето было чудесное, курортной публики много, и я провел много приятных часов, фланируя в старом либавском парке.

В августе 1876 г. я был списан с «Чайки» и вызван в Кронштадт для держания там в штабе обычного экзамена на чин мичмана. И 30 августа (Александров день) весь наш выпуск был произведен в мичмана. Опять я почувствовал одиночество в Кронштадте и, из боязни береговой экипажной службы, записался добровольцем в Сербию, чтобы участвовать в освободительной войне, которую Сербия в то лето вела, подняв восстание против владычества Турции. Многие сухопутные и морские офицеры, увлеченные общим патриотизмом, бросали службу и уезжали в Сербию к генералу Черняеву — тогдашнему кумиру русского общества.

Ехать на свой счет я не мог, а русские добровольческие организации отказывали многим, не имевшим протекции, поэтому я остался в Кронштадте и начал готовиться к экзамену — в Морскую академию. Выдержав экзамены по предметам высшей математики, я поступил на механический факультет. В сентябре я переехал в Петербург, поселился с Николаем Юнгом (в 1905 г. убит при Цусиме) и стал добросовестно ходить в академию. Я охотно посещал академические лекции и с большим удовольствием слушал профессоров Коркина, Де-Колонга, Евневича и Тиме.

Усиленная агитация славянофильствующих газет («Новое время» и «Мир») о поддержке Сербии и освобождении всех балканских славян от турецкого ига постепенно захватывала все высшее русское общество, а за ним потянулся и весь военный мир. Уже с конца 1876 года началось сосредоточение нашей армии на юго-западе России; центром военного управления был Кишинев. Великий Князь Николай Николаевич старший был назначен главнокомандующим, и 12 апреля 1877 года Высочайшим манифестом была объявлена война с Турцией и наши войска перешли румынскую границу и двинулись к дунайским переправам.

Весною все военные академии (и наша морская) закрылись, и вся наша молодежь бросилась за протекциями, чтобы попасть или на Дунай, куда требовались морские офицеры для обслуживания и установки минного заграждения, или на эскадру, которая должна была идти в Средиземное море, чтобы оперировать против Дарданелл. Гвардейский экипаж в полном составе, со своим командиром Великим Князем Алексеем Алексеевичем, был отправлен на Дунай, для чего «Светлану» пришлось вернуть в Россию, 8-й флотский экипаж, квартировавший в Петербурге и потому нахолившийся в лучах адмиралтейского шпица, также почти весь попал на Дунай; а мы, грешные кронштадтские пасынки, не имея протекции, остались расписанными по судам «боевой эскадры», собиравшейся следовать в Средиземное море.

На эскадре висел флаг самого генерал-адмирала Великого Князя Константина Николаевича, а начальником его штаба был адмирал А.А. Попов (известный строитель круглых судов). Эскадра состояла из мониторов, башенных лодок, и самыми сильными морскими судами считались «Князь Пожарский» и броненосец «Кремль». В конце концов эскадра никуда не ушла и осенью обычно окончила кампанию, как в мирное время. Я остался опять на берегу… Но Бог меня миловал, и счастье опять мне помогло. Минный офицерский класс не только не закрылся вместе со всеми академиями, а, наоборот, открыл усиленный прием офицеров ввиду большого спроса специалистов этого дела на Дунае, где уже прогремели подвиги Дубасова и Шестакова, взорвавших турецкий монитор шестовыми минами.

Минным классом заведовал в то время капитан 2 ранга В. П. Верховский, известный своей необычайной энергией и проявивший большую инициативу при развитии минного вооружения в нашем флоте. Верховский, узнав, что я был в Академии, принял меня без экзамена, и с 1 октября (1877 г.) я начал опять учиться. Химия, физика, взрывчатые составы, электротехника, гидравлика и материальная часть минного вооружения были главными предметами преподавания в минном классе.

Академический курс помог мне разбираться лишь в теоретических предметах, здесь же большинство предметов было приурочено к определенной специальной технике, применяемой на живой практике. Там — наука, здесь — ремесло, но это ремесло требовало внимания и осмотрительности, так как мина являлась опасным оружием для самого себя при малейшей ошибке со стороны обращающегося с ней. Занятия в минном классе начинались в 9 часов утра и часто оканчивались в 9 часов вечера, с перерывом для обеда на 2 часа. Лекции читались профессорами университета, приезжавшими из Петербурга. Много было практических занятий в лаборатории по анализу и изготовлению взрывчатых составов и в физическом кабинете; практика, таким образом, шла вперемежку с теорией.

В апреле 1878 г. я выдержал выпускной экзамен, и в мае весь состав новых минных офицеров отправился на практику на судах Минного отряда под флагом адмирала К.П. Пилкина. Осенью по окончании кампании нас выпустили со званием минного офицера и расписали по судам Балтийского флота на штатные места судовых минных офицеров.

В это лето был заключен мир с Турцией. Тянулась канитель Берлинского Конгресса, на котором, благодаря Бисмарку и особенно лорду Дизраэли (лорду Биконсфильду), России пришлось лишиться всех плодов победы, и мы начали готовиться к новой войне с Англией. Не рискуя состязаться нашим ничтожным флотом с английским флотом, мы, убедившись на Дунае в силе минного оружия, построили одновременно около ста штук легких железных миноносок (по 25–45 тонн) и стали вооружать их шестовыми, буксирными и бросательными минами.

Вот для испытания этих приспособлений Верховский назначил меня минным офицером на 5 различных миноносках, приписанных к Минному отряду. Всю осень я ходил с командирами этих миноносок на испытания разного рода приспособлений для бросания или буксирования мин.

НАЗНАЧЕНИЕ НА КЛИПЕР «НАЕЗДНИК»
В один из пасмурных осенних дней 1878 г., когда я возился на минной пристани около миноносок, готовых выйти в море на испытание, ко мне подошел капитан 2 ранга И.М. Лавров, командир строящегося «Наездника», лично со мною не знакомый, и без всяких предисловий предложил мне должность минного офицера на «Наезднике», который был спущен в этом году и готовился к кругосветному плаванию в будущее лето. Так как Лавров видел меня первый раз, то я понял, что, вероятно, сам Верховский указал ему на меня. Я принял спокойно и поблагодарил его за это предложение, а сам был на седьмом небе от радости и в душе ликовал, что наконец и я попаду в кругосветное плавание, и даже не в качестве безличного гардемарина (как пошли мои товарищи), а в ответственной должности судового минного офицера и вахтенного начальника. Клипер «Наездник» считался в то время лучшим типом для дальних океанских плаваний, он имел высокий рангоут и большую парусность. Машина его строилась в Англии на заводе Пэна, поэтому ожидалось, что это будет лучший ходок из современных ему клиперов. Одним словом, и в этом случае меня Бог миловал и счастье помогло.

Зиму я прожил в Кронштадте, делая по пятницам доклады в минном классе о результатах испытаний на миноносцах, а раннею весною 1879 г. я переехал в Петербург, чтобы участвовать в изготовлении «Наездника» к плаванию по своей специальности. Ежедневно с утра я отправлялся на клипер следить за установкой минного вооружения, там собирались все офицеры-специалисты и каждый наблюдал за своей частью. Всем вооружением руководил старший офицер капитан-лейтенант Зубов — георгиевский кавалер, вернувшийся незадолго из Турции, куда он был отправлен разжалованным в матросы по суду за удар по лицу старшего офицера на клипере «Всадник», плававшем в Тихом океане. После турецкой войны Зубову был дан орден Св. Георгия за храбрость и возвращен чин лейтенанта. У нас на клипере он пробыл недолго, вскоре был командирован в Туркестан и затем в отряд генерала Скобелева в хивинский поход.

Наш командир Лавров, живший с семьей в Кронштадте, наведывался на клипер раза три в неделю. Он следил за точным осуществлением чертежа клипера и добивался, чтобы на нем применялись по возможности все усовершенствования морской строительной техники того времени. Вскоре уехавшего в Туркестан Зубова заменил лейтенант П.Н. Чайковский, опытный парусник, вернувшийся недавно из кругосветного плавания на «Богатыре».

Погода стояла ясная, и работы на клипере шли с полным успехом. Установкою английской машины заведывал присланный от завода Пэна весьма опытный мастер м-р Хоппе (Hopps). К концу апреля клипер стоял уже на Неве с полным рангоутом и привязанными парусами. Оставалось лишь установить тяжелую артиллерию, но эта нагрузка была отложена до прихода в Кронштадт, иначе клипер не мог бы пройти через мелководный бар устья Невы, где было глубины лишь 9 футов.

На 2-й день Пасхи было получено известие о бывшем в то утро (2-го апреля) покушении на Императора Александра II революционера Соловьева, стрелявшего на Дворцовой площади, но неудачно. Царь остался невредим. Соловьев был задержан, он пытался отравиться, но неудачно и впоследствии по приговору Верховного Суда был казнен.

К 2 часам дня в Зимний дворец были собраны все высшие петербургские сановники, члены городской Думы и офицеры всей гвардии для благодарственного молебствия и поздравления. Александр II говорил речь о своей любви к России и русскому народу… Ему в ответ гремело «ура»…

1 мая я получил двухнедельный отпуск, чтобы перед плаванием повидать родных и пожить в имении моего дяди, находившемся в Борисовском уезде (на р. Березине), возле села Студянки, где по преданию, была утоплена в болоте артиллерия Наполеона в 1812 году. В это имение съезжалась каждое лето вся наша обширная родня; сюда наезжали жившие в городах дяди и тетки, кузены, кузины, учившиеся в столицах; всем было достаточно места на сеновалах, в амбарах этого просторного, когда-то богатого имения, принадлежавшего моему дяде (по матери) Леонарду Бачижмальскому, сосланному в 1863 году в Сибирь за участие в польском восстании, а ныне, спустя 16 лет, возвратившемуся из ссылки уже седым стариком. За его отсутствием имением Смоляры управлял младший его брат Бронислав (служивший до восстания в артиллерии), большой оригинал, добряк, веселый рассказчик и хлебосол.

Взяв отпуск, я выехал туда через Москву, где пробыл сутки, объехал на извозчике город, осмотрел выставку, устроенную в манеже, и на утро по Московско-Брестской дороге уехал через Смоленск в Борисов. Оттуда до имения я проехал на присланных мне лошадях. Верст за 10 до Смоляр появились глубокие песчаные холмы — характерный признак близости реки Березины. Лошади привстали и пошли шагом, кучер спрыгнул с козел, я — за ним, и пошли пешком; дорога шла старым сосновым лесом; с вековых деревьев, обогреваемых ярким майским солнцем, понесло душистой смолой, и вскоре сквозь стволы сосен заблестела стальная поверхность широкой реки. Шагая рядом с бричкой по глубоким пескам, старый кучер, бывший крепостной дяди, рассказывал мне, хотя и не совсем последовательно, важнейшие события в исторической жизни Смоляр, протекшие за последние 18 лет, то есть с 1861 года, года освобождения крестьян, когда я, будучи пятилетним мальчиком, приезжал в Смоляры гостить к своей бабушке, жившей в имении до своей смерти.

Старик вспомнил меня, снял шапку и пристально вглядывался в мое лицо, стараясь отыскать в нем черты маленького барчука, гостившего у бабушки целое лето. И в моей памяти пронеслось, как в тумане, несколько сцен из моего раннего детства. Ясный солнечный день весны 1861 г.: на высоком крыльце Смоляр между колоннами стояли два чиновника (они читали крестьянам манифест 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян), в форменных сюртуках с блестящими пуговицами, и читали какую-то бумагу собравшимся на дворе крестьянам, стоявшим без шапок. Рядом с чиновниками стоял дядя Леонард, высокий блондин с румяным лицом, большими глазами и рыжеватой бородкой. За ним поодаль стояла бабушка, держа меня за руку, удерживая от шалостей, прислушиваясь к чтению.

Затем мне вспомнилось, как в морозное утро декабря 1863 г. (года польского восстания) нас, детей — меня и двух старших братьев, мать посадила в сани и повезла из имения в ближайший город Молодечно проститься в местном этапе с мимо проходившим в ту ночь эшелоном польских арестантов, отправляемых на каторгу в Сибирь. В числе их был дядя Леонард. Это все была цветущая молодежь; высокие, красивые, стройные, в барашковых шапках, серых меховых венгерках и длинных сапогах, они казались нам героями… Утром их, скованных попарно цепями, выстроили в ряд, и по команде офицера эшелон бодрым военным шагом зашагал по снегу и, оглянувшись на провожавших долгим, прощальным взглядом, все как один молча двинулись в путь… Наша мать и тетка Целина — жена Леонарда не выдержали этой тяжелой сцены и, молясь им вслед, стоя на коленях, упали на снег и зарыдали горькими слезами…

Уже вечерело, когда я подъезжал к родной усадьбе; с волнением искал я глазами, стараясь найти сохранившиеся в памяти, с детства знакомые окрестные места, но все мне казалось в меньшем масштабе… Кучер погнал лошадей, мы быстро пронеслись мимо знакомого пруда, старой мельницы, опустевшего винокуренного завода, и, гулко простучав колесами по доскам моста, бричка въехала на зеленый двор, огибая круглую клумбу, засаженную цветами. На крыльце стоял краснощекий старик с белою гривою густых волос и серою бородкою. Я угадал в нем дядю Леонарда, и, крепко обнявшись, мы вошли в дом. На веранде, выходившей в сад, сидела за ужином почти вся взрослая родня: дяди и тетки, а молодежи здесь не было: мужчины (студенты) в этот час на закате солнца были на «тяге» вальдшнепов на близком болоте Смолярского леса, а барышни большой гурьбой убежали на ферму, где в этот час пригонки коров с пастбища пили парное молоко.

Мне не сиделось на месте, наскоро поговорив со стариками, я обежал весь сад, стараясь найти знакомые мне уголки, оставшиеся в памяти с детства; обошел все комнаты в доме, ища на обоях памятные рисунки; в комнате бабушки, где я шестилетним мальчиком спал все лето, стоял еще до сих пор старый длинный диван карельской березы, обитый светлым кретоном, теперь уже слинявшим, на нем играл я ребенком… С приятным волнением я долго рассматривал эту комнату, сожалея мысленно о минувшем счастливом, беззаботном детстве… Поздно вечером вернулись наши охотники. Мы всей гурьбой отправились садом на берег реки и, рассевшись у воды, до поздней ночи болтали, смеялись. Ко мне все пристали с расспросами о моем предстоящем плавании, всех интересовало — куда, зачем и в какие страны пойдет мой корабль?.. На ночь нас, мужчин, устроили в гумне на сеновале, барышни разместились в летнем садовом павильоне.

Весь следующий день я провел с дядей Леонардом, я ему рассказывал о морской службе, а сам с большим вниманием слушал его рассказы о жизни в Сибири. Окончив срок каторги и оставшись там еще на 10 лет в качестве поселенца, этот избалованный, богатый когда-то помещик перенес за это время много невзгод, но были и радости. Он был и кучером, и буфетчиком в трактире, и учителем французского языка и музыки у одного губернатора, управлял конторой у скототорговца и т. д. В заключение он вынес убеждение, что богатой Сибири предстоит блестящая будущность. Вспомнив свое участие в польском восстании, он осуждал эту авантюру, приведшую Польшу к неминуемой гибели, и считал, что для борьбы с Россией еще не настало время. Для верного успеха надо иметь равные силы, и заручку в поддержке большой иностранной державы, и полное сочувствие простого народа — крестьян.

Быстро пролетели дни моего пребывания в родном кругу в Смолярах. Май стоял теплый, мы поднимались с восходом солнца, и молодежь отправлялась на ток тетеревов; возвращались к обеду; купались в озере и, проспав до сумерек, отправлялись на болото на тягу вальдшнепов. По вечерам дядя Леонард любил играть со мною в шахматы, и я охотно проигрывал ему партии в этой игре самолюбия. За эти две недели в Смолярах я чувствовал себя отдохнувшим и с сожалением оставлял это милое родное гнездо.

15-го мая я выехал в Вильно, чтобы проститься с матерью и родными, и к 20-му мая вернулся в Петербург, 1-го июня клипер наш начал кампанию, т. е. поднял флаг, и мы перебрались в свои каюты, расставшись с берегом надолго. Теперь «Наезднику» оставалось только перейти в Кронштадт.

Для перевода «Наездника» в Кронштадт был приведен оттуда плавучий док; его затопили на Неве и, подведя под клипер, подняли его вместе с клипером, выкачав из дока воду. Весь этот исполинский ящик, ведомый 12-ю буксирами, шествовал целый день по бару и к вечеру привел нас в Кронштадт, где на достаточной глубине док опять затопили, вывели нас из дока и поставили в военной гавани на все дальнейшее лето. Наш старший офицер (лейтенант П.Н. Чайковский) весьма быстро придал клиперу образ готового корабля: поднял рангоут, привязал паруса и выкрасил весь корабль от трюма до клотика. Боевые запасы и уголь были также приняты; машина, благодаря энергии мистера Hopps’a, давно была собрана и испытана, поэтому все удивлялись, почему наш клипер стоит так долго в Кронштадте и не уходит в плавание.

Но тогдашний временщик адмирал А.А. Попов затеял проделать целую программу сравнительных испытаний двух клиперов: «Разбойника» — русской постройки и «Наездника» — с английской машиной завода Пэна. Поэтому мы до поздней осени ходили в море для различных испытаний. Наконец в сентябре адмирал Попов уехал в Англию заканчивать там постройку круглой царской яхты «Ливадия» и приказал обоим нашим клиперам по выходе из Кронштадта зайти попутно в

Портсмут и там его ожидать для продолжения все тех же совместных испытаний с «Разбойником».

В августе мы неожиданно узнали, что наш командир И.М. Лавров с нами в плавание не пойдет, так как получает в командование фрегат «Олаф» (судно 1-го ранга), а вместо него к нам назначается командиром Л.К. Кологерас, служивший долго в Амурской флотилии и во Владивостоке. Уход Лаврова нас очень огорчил, так как он пользовался нашим большим уважением за опытность в морском деле, за его прямоту, честность и неутомимую трудоспособность.

Будучи человеком семейным, Лавров предпочел не уходить от семьи на 3–4 года. Новый же командир был холостой, а в то время командиры дальних судов были в большей части холостые, и потому их вовсе не тянуло возвращаться в Россию. Они спокойно оставались в дальних водах помногу лет, между тем как командиры, оставившие семью в России, очень часто нервничали, торопились домой, чем нарушалось их душевное равновесие, влиявшее на обращение их с судовым личным составом. Офицеры также в большинстве были холостые, и в их интересах было плавать подольше; возвращаться они не торопились.

Окончательный состав офицеров, ушедших в плавание, был следующий:

Командир капитан-лейтенант Л.К. Кологерас, старший офицер лейтенант П.И. Чайковский, 1-й лейтенант и ротный командир П.К. Тимофеев, гвардии экипажа лейтенант Н.Н. Арцеулов («Никлес»), минный офицер лейтенант Г.Ф. Цывинский, ревизор лейтенант А.Г. Перфильев, старший штурман поручик Н.О. Жамбов, младший штурман прапорщик Харлов («Маленький»), старший механик поручик Сидоров, младший механик прапорщик Яковлев, старший артиллерист поручик Будилов, доктор П.К. Тихов, 6 гардемаринов выпуска 1879 г.: Бубнов, Гавришев, Мещерский, барон Раден, Мешков, Бэр, 2 инженера-механика и юнкер Красовский. В конце июля я воспользовался приглашением и поехал на два дня в Гатчину погостить на даче в знакомом семействе; я охотно подчинялся этому приятному влечению, точно предчувствовал, что это семейство будет иметь большое значение в моей последующей жизни. Вечером, приехав туда, я был восхищен прелестным видом красавицы-барышни, которая с каждым годом все хорошела. Следующие два дня я проводил с нею в дворцовом парке, гуляя по чудным аллеям и катаясь на шлюпке. Мы посетили и «павильон Венеры», и «серебряный пруд», и «Pont des soupirs», и плавали по «Малахитовому озеру» с кристально прозрачною водою, где на глубине 7 сажен ясно видно беловатоизумрудное дно.

На 3-й день я должен был вечером уехать, а утром мы пошли в парк в сопровождении милой старушки, хозяйки дачи, в которой жило семейство В., и взяли с собой маленького Муфти — кудластого балованного песика. Утомленный сильною жарою и своею длинною шерстью, он едва плелся по аллеям сзади нас и задерживал нашу прогулку. Решено было его выкупать; я раскачал его и отбросил подальше на глубину, чтобы заставить его плыть к берегу и тем освежить его. Вынырнув из глубины, наш Муфти с глазами, залепленными мокрой чуприной, работая усиленно лапками, греб не к берегу, а к середине озера. Всем стало очевидно, что бедный песик выбивается из последних сил и скоро утонет; дамы подняли вопль, и мне ничего не оставалось, как вскочить в озеро и вытащить собачку. Глубина оказалась около двух сажен, пришлось проплыть несколько шагов, пока я его доставил на берег и успокоил испуганных дам. Сам же я походил на промокшего ньюфаундленда и, избегая в этом комическом виде встречи с гуляющей в парке публикой, я, лавируя в аллеях, быстро прошел на дачу для смены промокшего платья. Муфти на даче скоро оправился от испуга и весело прыгал, но долго еще с укором косился на меня своими умными черными глазами. К обеду я уже переоделся в обсохшее платье. Вечером я уехал в Ораниенбаум и возвратился в Кронштадт.

Около половины августа на клипере был обычный прощальный прием: приехали родные и близкие судовых офицеров. Были музыка, конфеты, шоколад, вино и прочие угощения. Кое-кто из гардемарин прошелся в вальсе с приехавшими дамами, кто-то пропел романс под аккомпанемент пианино — веселья вообще было мало. В сентябре становилось пасмурно и сыро, а мы все еще не уходили за границу, так как приходилось проделать целую серию испытаний судовой артиллерии и мин. В октябре стало уже холодно, все казалось готовым, чтобы уходить в море, но адмиралтейские канцелярии все еще тянули канитель и держали нас зачем-то в Кронштадте. Наконец назначен был день ухода обоих клиперов на 21-е октября.

УХОД В ЗАГРАНИЧНОЕ ПЛАВАНИЕ
21 октября 1879 г., около 4 часов вечера, на клипере, стоявшем на Малом рейде, вызвали всех наверх с якоря сниматься. «Наездник» поднял якорь и дал ход машине; пройдя мимо фортов, двинулся в море, покидая сумрачные кронштадтские берега. На стенке играла музыка, была выстроена команда и кричала нам «ура», наша команда, взбежав на марс, ответила тем же, но все это торжество было испорчено налетевшим шквалом со снегом, закрывшим все кругом, и мыуже не видели кронштадтских берегов. Пройдя Большой рейд, проложили курс на West (запад) и, выйдя в открытое море, дали полный ход машине. Клипер под тремя котлами легко бежал 11 узлов, плавно рассекая мелкие волны, поблескивавшие при выплывшей луне и стихнувшем вскоре ветре. Ночь была тихая, холодная, клипер слегка покачивался и быстро уносил нас в море.

Гуляя по мостику (на вахте) и любуясь морем, я испытывал чувство удовлетворенной радости, что мечты мои наконец сбываются и я иду в кругосветное плавание; но в то же время в глубине души я ощущал смутное волнение и грусть, навеянные мыслями о недавнем прощании с оставшимися на берегу дорогими мне близкими, с которыми я не увижусь 3–4 года, а может быть, и навсегда я с ними расстался. Спустившись в кают-компанию, я застал сосредоточенную тишину и на лицах многих офицеров прочел те же думы, которые и сам только что испытывал на верхней палубе. Но между офицерами было несколько человек, уже ранее плававших и относившихся с привычным равнодушием к оставленной родине.

Вскоре после обеда, в 7 часов, наш симпатичный Маленький (младший штурман Харлов, талантливый самоучка на рояле) сел за пианино и бравурным маршем из оффенбаховской оперетки сразу рассеял грустное настроение, а наш общий любимец Никлес пустился даже в канкан под этот марш. Все сразу повеселели, и весь вечер прошел в музыке, пении и общем оживлении, привлекшем к нам в кают-компанию даже командира, который без приглашения, заразившись нашей веселостью, пришел к нам в кают-компанию и с удовольствием просидел у нас за чаем, спасаясь от своего вынужденного одиночества (по Морскому уставу командир живет отдельно от кают-компании и входит туда только по приглашению офицеров). На другой день при ясной холодной погоде мы около полудня прошли Ревель, а вечером, обогнув Дагерорт, вышли в Балтийское море. Там качка была ощутительнее, и некоторых новичков-гардемарин даже слегка укачало.

К вечеру 3-го дня мы обогнули Борнхольм, здесь стало значительно теплее, и на 4-й день утром мы вошли на рейд Копенгагена и стали на якорь между двумя крепостными фортами. Старинный город, видавший некогда много морских сражений, расположенный на низменном берегу, в серое туманное утро с первого вида не произвел на нас особенного впечатления, хотя это было для многих из нас первым заграничным городом, если не считать Гельсингфорса. Отсалютовав нации и получив ответ, клипер начал мыться и прибираться после похода, дабы в приличном виде встретить ожидавшихся посетителей. Командир уехал на берег делать морским властям визиты, а мы принимали в кают-компании датского лейтенанта, приехавшего поздравить нас с приходом от имени дежурного корабля, стоявшего на рейде. Днем были у нас русский посланник и несколько морских начальников, отвечавших на визиты командира. Вечером офицеры поехали на берег и, так как сад «Тиволи» (известный универсальный парк в Копенгагене со всевозможными театрами, кафе-шантанами и развлечениями) был уже закрыт, мы вечер провели в королевском театре, а потом ужинали в ресторане. В следующий день мы осматривали город и делали некоторые покупки.

Город показался нам очень чистеньким, весь серого цвета, со многими домами средневековой постройки. Королевский древний дворец показался нам очень маленьким, расположен на площади шагов 150 в диаметре. Были в музее Торвальдсена, а затем накупили сигар и кожаные куртки, необходимые для холодного осеннего плавания. В Копенгагене мы стояли недолго — 5–6 дней; командир торопился в Англию, где ожидал нас адмирал Попов. «Разбойник» в Копенгагене был с нами и вышел в Англию также совместно, но шли мы Немецким морем врозь.

Около 1-го ноября мы взяли лоцмана для прохода Зундом и вышли в море для следования в Англию. Датские проливы мы проходили два дня, так как на ночь в шхерах становились на якорь. У Скагена (мыс и маяк на северной оконечности Дании) мы спустили лоцмана и, закрепив на палубе по-походному орудия, шлюпки и всякие снасти, приготовились к бурному плаванию Немецким морем, где в осенние месяцы дуют обычно свежие норд-весты и даже шторма. Неприветливо нас встретило Немецкое море: пасмурно, сыро и холодно; к вечеру стало постепенно свежеть, и ночью заревел жестокий NW (норд-вест) со снегом и частыми шквалами. Клипер шел под парами и качался, как маятник, при крутой волне, бившей в правую скулу. Обнажавшийся винт давал перебои, и корма вздрагивала от сильных ударов на каждой волне. Наверху рев ветра, свист в снастях и вода по колено на палубе. Ежеминутно с правого борта поддавали новые волны и окатывали соленою водой всех наверху.

Чтобы пробраться из закупоренной каюты на мостик для смены вахтенного начальника, требовалось большое искусство: палуба уходит из-под ног, и, крепко держась за протянутые леера, стараешься балансировать так, чтобы не выскользнуть вместе с водою за подветренный борт. Добравшись с трудом, находишь там темные силуэты в дождевиках и зюйдвестках, это вахтенный офицер, рулевые и сигнальщики, привязанные к поручням из предосторожности, чтобы не вылететь за борт. Они радостно встречают новую смену и, сдавши вахту, спускаются вниз и, сбросивши все мокрое, зарываются в теплую койку и засыпают мертвым сном. В этот момент все испытанное на вахте им уже кажется пустяками: они забывают и страх, и усталость, разве только оставшийся на губах вкус засохшей соли напомнит им соленые ванны окачивавших волн.

При неопытной команде и противном почти ветре командир парусов не ставил, мы шли под парами малым ходом, чтобы уменьшить удары волн и перебои винта; но для ослабления размахов качки мы несли триселя и бизань — косые паруса, глухо зарифленные. Ход поддерживался лишь такой, чтобы клипер слушался руля.

Вторая ночь была такая же, но мы уже обтерпелись и привыкли к шторму. На второй день у всех явился аппетит, и мы решили пообедать, заставив вестовых накрыть в кают-компании стол, расставив тарелки между рейками, употребляемыми при качке. Повару удалось кое-как состряпать обед, и вестовые, ловко балансируя, обносили офицеров, рассевшихся на привязанных стульях. Супу получить не удалось никому, но сухие блюда были съедены совершенно исправно. После обеда Маленький попробовал сыграть на пианино из «М-me Ango» (оперетка), а Никельс уже встал в позу канкана, но первого слегка укачало, а второго одним махом перебросило к подветренной переборке. Почесываясь, он ушел в каюту, чтобы заснуть перед ночной вахтой.

На третью ночь стало заметно тише, мы проходили Доггербанку между сотнями огней рыболовных судов, крейсировавших с сетями на банке, раскинувшись по всему видимому горизонту. Такая масса огней в открытом море нас вначале удивила, мы приняли это явление за какой-то остров или город, полагая даже, что мы заблудились и находимся у английского берега; но впоследствии это недоразумение разъяснилось.

При последующих моих плаваниях я каждый раз, проходя Доггербанку, заставал здесь весь горизонт, покрытый огнями рыболовных судов.

ПРИХОД В АНГЛИЮ. ПОРТСМУТ
На пятый день плавания при стихшем уже ветре мы подошли ко входу в Па-де-Кале и, встретив здесь лоцманский парусный бот, взяли с него лоцмана, который повел нас Ламаншем в Портсмут. Войдя на просторный Спитгетский рейд, вечером мы стали на якоре за островом Wight (Уайт), возле городка Ride (Райд). На утро с подъемом флага мы салютовали нации, и затем, получив ответ, командир поехал с визитами на дежурный корабль «Minotawr», стоявший на рейде.

Спитгетский рейд занимает обширную площадь диаметром около 7 миль, расположенную между Портсмутом и островом Уайт. На этом рейде бывают обычные смотры королевскому флоту, который весь может разместиться на столь обширном пространстве.

Вскоре из города приехал русский вице-консул, симпатичный и любезный M-r Mac Cheen (Мэкчин), привез нам русскую почту, местные журналы и газеты и пригласил офицеров пользоваться его домом при съезде в Портсмут, не стесняясь временем дня. Там действительно мы всегда встречали радушное и непринужденное гостеприимство милой и любезной хозяйки м-s Mac Cheen. За отдаленностью Портсмута мы обычно довольствовались съездом на берег в чистенький городок Райд, расположенный на набережной острова. В нем есть магазины, отели и рестораны — все, что нужно для обслуживания курортного населения острова Уайт, покрытого роскошными виллами и богатой растительностью. Остров этот, расположенный выгодно в проливе, омывается теплой струей течения Гольфстрим, обладает мягким и теплым климатом, поэтому служит санаторием и курортом.

В это время года многие виллы уже опустели, но городок был еще оживлен, готовясь к предстоящим Рождественским праздникам, которые в Англии отмечаются с особенной торжественностью.

По временам мы собирались компанией и отправлялись в Портсмут на целый день. Клипер получал официальные приглашения с судов королевского флота, собранных в обширной гавани Portsee, и от офицерских кают-компаний сухопутных полков, расположенных в городе. Воспользовавшись одним из ясных дней, наш милый Mac Cheen прибыл к нам на пароходе и повез нас в порт для осмотра кораблей королевского флота. Мы посетили новейшие (постройки семидесятых годов) в то время броненосцы «Inflexible», «Dreadnought», «Minotawr» и несколько башенных мониторов; английские офицеры были очень приветливы и, не скрывая, показывали почти все, исключая некоторые детали минного вооружения. После осмотра новых судов нам было предложено посетить древний деревянный трехдечный корабль «Victory», стоящий в гавани в полном вооружении и с поднятым кормовым флагом. Он сохраняется в том виде, как был в Трафальгарском сражении, когда на нем был убит адмирал Нельсон. На шканцах на палубе выбит медный круг и золочеными буквами выложено: «Here Nelson fell» («Здесь Нельсон упал»).

После осмотра судов мы обедали у консула, а вечером были приглашены в клуб морских врачей на вечер, на котором был и концерт, и танцы, и ужин. Спустя несколько дней мы были приглашены к обеду в кают-компанию офицеров 109-го сухопутного полка, квартировавшего в Портсмуте. Мы одели эполеты и поехали большой компанией. Офицерский клуб, помещавшийся в казармах, оказался прекрасно отделанным помещением с большими залами, украшенными историческими гравюрами из боевой жизни полка, с читальнями, бильярдными и курительными комнатами.

Председателем за столом был командир полка, седой высокий джентльмен, приветливо нас встретивший, как старых друзей, хотя мы все первый раз встречались с ним, равно как и с офицерами полка, принявшими нас с истинным английским джентльменством. Блюд и вина всех родов было изобилие. После жаркого полковник, ударив по столу серебряным молоточком (специальный молоток, служащий для вызова тишины и внимания перед спичем), поднял бокал с шампанским и произнес приветственный спич, в котором между прочим выразил пожелание, чтобы обе наши нации как можно скорее прониклись той неоспоримой истиной, что дружный союз между нами, а не вражда был бы истинным благодеянием для обоих народов и, взявшись крепко за руки, мы бы могли весь свет держать в мире и спокойствии.

Старший лейтенант П.К. Тимофеев от имени клипера благодарил за сердечное радушие любезных хозяев и сказал, что «здесь в прекрасной Англии мы на каждом шагу с радостным чувством убеждаемся в искренности верных слов благородного полковника, встречая в городе, в обществе, в военных и морских кругах столь драгоценное для нас сердечное внимание и гостеприимство». Затем, подняв бокал, он предложил тост за Англию, доблестную армию и могущественный королевский флот. Все шумно встали, чокались бокалами и кричали «ура». В самом конце обеда полковник встал, вытянулся по-военному и, подняв рюмку с казенным портвейном, отпускаемым в полки и на военные суда от королевского двора специально для тостов за царствующего правителя, произнес негромко: «Zar and Queen» (царь и королева Виктория).

Все офицеры и мы встали и в один голос кратко повторили этот традиционный после каждого обеда тост. Музыка проиграла русский и английский гимны, и все перешли в курительный зал пить кофе. Около полуночи полковник незаметно исчез и офицеры остались одни. Перешли в бильярдный зал, и там началась генеральная попойка. На бильярде стоял старинный полковой серебряный кубок (подарок какого-то короля XVII столетия) вместимостью около литра, и лакеи наливали в него соду-виски или шампанское (по выбору пьющего) дополна, и каждый присутствующий обязан был его опорожнить, после чего офицеры брали его на руки и с хоровым пением английских застольных песен обносили его кругом бильярда. После такой порции все были очень шумны и веселы.

Около двух часов ночи все офицеры полка вышли вместе с нами проводить нас до пристани. По улице шли в две шеренги, взявшись за руки, вперемешку англичанин с русским. Пением хоровых английских песен мы оглашали спавшие давно улицы. Полисмены, стоявшие на улицах (вероятно, предупрежденные о приезде в полк русских гостей), наблюдая за маршем ночного парада, молча стояли, не двигаясь с места. На пристани мы сердечно распрощались с нашими радушными новыми друзьями, перешли с ними на «ты» и пригласили их приехать на клипер в один из назначенных дней по соглашению с нашим консулом.

Из моего описания не следует заключать, что, стоя в английском порту, мы только и делали, что веселились, обедали и танцевали. Все это было только в свободное время, а днем мы несли обычную корабельную службу с занятиями, учениями, вахтами и проч. Главным нашим занятием были частые выходы в море для испытания нашей машины — то совместно с «Разбойником», то клипер ходил один, выполняя программу, начатую еще в Кронштадте. Адмирал Попов приезжал нередко из Лондона и руководил нашими испытаниями.

Нашей машиной управлял механик завода Пэна Mr. Hopps — очень усердный специалист, практик своего ремесла и забавный юморист, научившийся по-русски еще в Петербурге, где он ее устанавливал. Он был дока в своем деле, но по общему образованию был забавный невежда. Он убежденно верил в непогрешимость английской индустрии и гордился этим настолько, что, обладая часами от знаменитого хронометрического мастера Дэнта (Лондонская фирма, снабжавшая хронометрами суда английского военного флота), верил, что его часы на всех меридианах могут показывать верное время; и когда однажды в полдень, стоя на палубе клипера в Петербурге, мы услышали полуденную пушку и все вынули часы для проверки, то Mr. Hopps, посмотрев на свои часы, сказал с убедительным хладнокровием: «пушка нэ вэрно». Ему заметили, что пушка стреляет по часам Пулковской обсерватории; он спокойно возразил: «Пульково нэ вэрно», и на замечание, что пулковские часы сообразуются с солнцем, он с еще большим убеждением сказал: «солнцэ нэ вэрно — это от Дент» — указывая с гордостью на свои часы, и уложил их в карман, не считая нужным переводить стрелку.

ПОЕЗДКА В ЛОНДОН
В первых числах декабря, получив 3-дневный отпуск, я отправился в Лондон с лейтенантом Тимофеевым, бывавшим там в свое первое плавание. Через 2,5 часа скорый поезд Южной железной дороги подвозил нас в туманное утро к Victory station. В громадном вокзале, покрытом стеклянной крышей, было морозно и темно вследствие густого тумана; мы с трудом поэтому ориентировались в многочисленной толпе пассажиров и носильщиков, снующих в разных направлениях, торопясь занимать места в поездах, готовых отойти из разных мест станции.

Поезда отходили молча, без предварительных звонков, к которым мы привыкли в России, и с места давали полный ход. На улице стояли чистенькие лакированные кэбы с высокими сидениями кучеров сзади пассажира. Мы взяли номера в гостинице у самой станции в Groswenor hotel и, приведя себя в порядок и позавтракав в столовом зале отеля, отправились в кэбе осматривать Лондон.

Хотя туман к полудню несколько рассеялся, но в этот день мы Лондон видели только, так сказать, на близком горизонте; безукоризненно чистые гранитные тротуары и широкие прямые улицы, застроенные высокими громадами темно-серого цвета, сразу говорят вам, что вы попали в строго деловой город; на улицах большое движение, и у всех на лицах отпечаток серьезной деловитости; праздно гуляющей публики в это время дня вы не увидите; все спешат в банки, в конторы, на фабрики, заводы пешком, в кэбах, на велосипедах и по подземной железной дороге. Серый спокойный цвет города представлял для нас приятный контраст с пестротой красных, зеленых, голубых и желтых красок петербургских домов, утомлявших глаз своей яркостью и безвкусием. На улицах преобладают мужчины, почти все в цилиндрах (1879 г.); котелок здесь очень редок, это значит француз или русский, вообще — иностранец. Женщины появляются на улицах или очень рано, когда открываются рынки, или же вечером, когда деловой день в конторах окончился.

В первый день мы успели только осмотреть город снаружи: Вестминстерское аббатство, Парламент (оба величественные здания в готическом стиле), мост через Темзу, Сити, биржу, Trafalgar place с памятником Нельсону, Букингемский дворец и парк, собор Св. Павла, «Hyde park» и Cristal Palace — огромное здание со стеклянной крышей, где помещалась последняя Лондонская всемирная выставка. Вечером мы были в знаменитом лондонском Аквариуме, где вся жизнь подводного царства видна публике через большие витрины, вделанные в боковые стены исполинских резервуаров, изобилующих всеми животными подводного царства до дельфинов и акул включительно. Пронизывая воду, лучи яркого электрического света дают возможность публике видеть внутренность резервуара на довольно большие углубления. В этом же здании имеется кафе и даже Music hall — нечто вроде кафе-шантана.

Поздно вечером, в 11 часов, вернувшись в свой отель, мы зашли в столовую, наполненную нарядной ужинающей после театров; все мужчины были во фраках, а дамы в вечерних туалетах, мы упустили из виду этот обычай и чувствовали себя неловко в своих пиджаках и тужурках.

Вернувшись в свои комнаты для ночлега, мы нашли в них окна раскрытыми настежь (при морозе около -3°), а камин затопленный, с полным зарядом ярко пылающего угля. Печей в отеле этом не было: обитатели довольствовались каминами, в спальнях держалась температура, почти равная наружной, но зато на кроватях мы нашли по 3–4 теплых фланелевых одеяла и пуховик сверху. Закрыв окна, мы, дрожа от холода, влезли в свои кровати, быстро в них согрелись и выспались прекрасно; утром встали свежими и бодрыми, только утренний туалет на холоде делать было неприятно. На другой день мы ездили по подземной дороге, проведенной, между прочим, под дном Темзы на заречную сторону города; осматривали Westminster Abbay (Вестмюнстерское аббатство), Парламент и British Museum.

Музей описывать я не стану; о нем исписаны целые тома на всех европейских языках. Что же касается Парламента и аббатства, то они невольно привлекают внимание всякого туриста, попавшего в Лондон, даже не знакомого вовсе с архитектурой.

Парламент — это величественный лабиринт в готическом стиле, расположенный одним фасадом по набережной Темзы, а другая его сторона обращена к небольшой площади, отделяющей его от древнего собора Westminster Abbay, также готического стиля. В Парламенте мы долго ходили по историческим залам и коридорам, уставленным мраморными и бронзовыми монументами, пока добрались до залы заседаний Палаты общин. Это сравнительно небольшой зал, все стены и галерея отделаны почерневшим от старости деревом со стрельчатыми готическими башенками. Посреди зала стоит огромный стол, на нем лежат огромные книги в металлических переплетах, скипетр и другие атрибуты государственной власти; за столом — стильный трон спикера, а по четырем стенам расположены широкие диваны в три яруса, покрытые черной зеленоватою кожею. Трибуны для оратора нет, а каждый депутат говорит со своего места. Министры не имеют отдельной ложи, а сидят на крайней нижней скамье возле стола. Гид с особенным уважением показал нам на довольно потертом диване место Гладстона, бывшего в то время премьером.

Небольшие размеры зала (вместительностью не более, как на 200 человек) объясняются тем, что 400 лет назад депутатов было не более 200 человек; но англичане, строго чтущие исторические традиции, не желают менять этот зал на новый, и потому теперь в дни больших парламентских дебатов, когда собираются почти все депутаты, только половина их сидит на диванах, а остальные теснятся в проходах — кто как попало. На вечерние заседания депутаты являются в черных сюртуках или фраках, но цилиндров с головы не снимают, исключая очередного оратора. Поднявшись этажом выше в верхнюю палату — Палату Лордов, мы нашли совершенно такой же зал, расположенный прямо над нижним, и с таким же внутренним размещением — только лишь диваны обиты красною кожею вместо черной — вот и вся разница.

Собор Вестминстерского Аббатства — древнейшее здание в Лондоне — ушел глубоко в землю, и потому он кажется значительно ниже Парламента. Снаружи он совершенно почернел от ветхости; войдя внутрь храма, мы были очарованы величественной картиной двойного ряда высоких готических колонн, подпиравших свод; при мертвой тишине и слабом освещении узких высоких окон мы чувствовали себя, точно в заколдованном замке; расположенные между колоннами мраморные потемневшие от старости гробницы, монументы и памятники королей, рыцарей, полководцев, адмиралов и великих ученых (Нельсон, Ньютон, Гершель, Диккенс, Шекспир, королева Елизавета, Мария Шотландская и проч.) напомнили нам ряд исторических эпох, пережитых Англией. Собор — это сокровищница памятников наглядной истории Англии.

Но мы, праздные туристы, обозрели его в течение 2 часов и, не зная многих деталей истории Англии, оценили его лишь в той степени, какое впечатление он произвел на нас. Вечером мы были в одном из частных театров. Ужинать мы поехали на улицу Picadilly в одно из фешенебельных кафе, где подают бифштексы, изжаренные на глазах публики на железной решетке, приспособленной к камину, находящемуся в самом зале. На третий день, истратив все деньги, мы после ланча поторопились выехать в Портсмут, чтобы попасть к вечерней вахте. На клипере нас ожидала следующая смена офицеров, едущих в Лондон с вечерним поездом.

В половине декабря, окончив все испытания, адмирал Попов разрешил нам уходить из Англии и следовать вместе с «Разбойником» в дальнейшее плавание, с заходом в Брест (французский военный порт на северо-западном побережье Атлантического океана).

ПЕРЕХОД ИЗ ПОРТСМУТА В БРЕСТ
Простившись с милым и приветливым портсмутским обществом, мы ранним туманным утром начали сниматься с якоря. Провожать нас приехал на своем пароходике м-р Мэкчин с женою и целым букетом барышень; м-с Мэкчин привезла нам на дорогу громадный рождественский кекс, а мы приготовили ей и дамам по букету цветов и фотографические снимки группы наших офицеров, снятых на палубе вокруг Мэкчинов. Дав ход машине, клипер направился в море, а консульский пароходик долго еще провожал нас; офицеры, собравшись на юте, махали платками, пока катер не скрылся из виду. Обойдя остров Уайт, клипер наш лег на West, выходя в Атлантический океан. Был январь по новому стилю. Погода была тихая, зимняя, небо покрыто темными снежными облаками. В океане была мертвая зыбь: шли нам навстречу мрачные, с блеском вороненой стали, отлогие холмы — точно хотели прогнать нас обратно в Ламанш. Клипер работал машиной, то взбираясь высоко на эти горы, то падая носом вниз, и буравил утлегарем воду.

Молодые матросики сразу приуныли, поддаваясь качке; они отдельными группами ютились у мачт, где меньше качает, и грызли сухари, посыпанные солью. На мостике вахтенные, широко расставив ноги, хватались за поручни, чтобы удержаться на месте. К вечеру мы обогнули остров Уэсан и легли на Ost для входа в Брест. Облака, к счастью, рассеялись, взошла луна и сразу осветила островки и опасные рифы, разбросанные под французским берегом. Теперь выяснились из мрака два скалистых утеса, и между ними открылись ворота для входа на Брестский рейд. Тут пристал к нашему борту местный рыбак-бретонец, предложивший быть лоцманом. Ни наш командир, ни старший штурман в Бресте раньше не бывали, поэтому приняли предложение рыбака, и, надо отдать ему справедливость, он, ловко лавируя между рифами, смело вошел в проход между скалами и на рейде указал место для якоря у ворот Коммерческой гавани. Было за полночь, когда мы отдали якорь, а на утро, в 8 час. с поднятием флага мы салютовали французской нации 21 выстрелом.

Брест — старинная крепость Бретани и стратегическая база французского флота в Атлантическом океане — расположен на северо-западном берегу Франции. Высокие обрывистые скалы, защищающие подход с моря, точно самой природой предназначены для устройства здесь крепости и совершенно закрытого морского порта. В ущелье с узким входом расположены на обрывах скал доки, мастерские и портовые склады; извилистый природный канал между двумя скалами служит гаванью для судов, а над ними высоко перекинут железный арочный мост, соединяющий обе половины порта. Перед портом лежит обширный Брестский рейд, диаметром около 5 миль, высокими горами закрытый от океана.

На рейде стоят готовые к плаванию корабли и даже могут маневрировать целые эскадры, невидимые для неприятеля, нападающего с моря. Город расположен также на возвышенной скале, к нему от пристани ведет каменная лестница с несколькими террасами и бесконечным числом ступеней. Брест по роду своего населения имеет типичный военный характер, напоминающий отчасти наш Кронштадт; по вечерам слышится военный рожок, играющий «зарю», здесь на каждом шагу встречаются солдаты и офицеры в кепи, красных брюках и подогнутых голубых шинелях, матросы с красными помпонами на фуражках, морские офицеры в черных накидках и черных кепи с золотым галуном. Нередко попадаются окрестные крестьянки-бретонки в белых чепцах и монашенки в широкополых шляпах. Население Бретани и почти весь личный состав французского Северного флота (Escadre du Nord) хотя и примирились в настоящее время с новым республиканским режимом, но в душе они остались по-прежнему правоверными роялистами. Однажды за обедом в нашей кают-компании присутствовало несколько приглашенных морских офицеров с французской эскадры, и когда при нашем тосте за Францию и французский флот наш Маленький заиграл марсельезу, то французские офицеры остались сидеть, и один из них грустно сказал: «Прекратите эту музыку, под этот проклятый мотив коммунисты расстреливали моего родного брата в 1871 году».

В городе, за исключением крепостных гласисов, поросших старыми деревьями, зелени мало; есть пара небольших площадок для гулянья — вот и все. Здесь имеется недурной театр с порядочной труппой артистов; даются оперы, оперетки и драмы. Театр мы посещали нередко. Видали «Фауста», «Травиату», «Аиду» и модные в то время оффенбаховские оперетки: «Периколу» «M-me Angot», «Les cloches de Cornevilles» и другие. Много кафе, ресторанов и кабачков. Из городского общества мы были знакомы с семейством консула mr de Keross’a и еще с двумя семействами морских офицеров. Жена одного из них, родившаяся в России, говорила по-русски.

В ту эпоху, скоро после разгрома Германией, зорко следившей за военными силами своей разбитой соседки, французский военный флот был в упадке, и потому на рейде судов было немного: 3–4 монитора прибрежной обороны и пара небольших авизо. На судах этой эскадры не видно было жизни, присущей активному флоту: учений и маневров не производилось вовсе; вечером, в 5 часов, офицеры уезжали на берег до утра, а днем в кают-компаниях жизнь была скромная и стол был только для дежурных и вахтенных. Здесь за всю стоянку мы не получали приглашений на обеды или приемы, что так обычно в радушной, гостеприимной Англии. По всему было видно, что новое республиканское правительство Франции держало в то время свои морские и военные силы в черном теле, подозревая их личный состав в тяготении к старому режиму, и потому ассигнования на флот и армию были очень скромные.

На рейде, за молом, стоит старый деревянный трехдечный корабль «Borda» — это морское училище будущих офицеров флота. Здесь aspirants (морские ученики) проходят трехгодичный курс морских наук — теорию и практику, живя на самом корабле и тренируясь на мачтах. Офицеры и большинство преподавателей помещаются здесь же. Пройдя курс на «Borda», молодые гардемарины отправляются на 1 год в плавание по Атлантическому океану с заходом во французские колонии на Антильские острова и в Бразилию. После этого плавания гардемарины выпускаются во флот в чине мичмана.

По приглашению командира «Borda» мы в один из дней подробно осмотрели корабль, классы и жилые помещения этой плавучей школы.

За двухмесячную стоянку в Бресте оба клипера успели докончить здесь некоторые работы по механизмам и воспользовались мастерскими порта для установки торпедных аппаратов для стрельбы минами Уайтхеда.

17 декабря 1879 г., ввиду свободного времени, наступающих рождественских праздников, 1-я очередь офицеров (командир, Тиме, Маленький, барон Раден и я) отправились в Париж. Поезд оказался не из скорых: это расстояние в 540 километров мы ехали около 16 часов. Ночью мы, одетые по-осеннему, порядочно озябли в нетопленных вагонах 2-го класса и прибыли в Париж в морозное (около 4°) туманное утро. В то время на французских железных дорогах парового отопления еще не было: в вагоны 1-го класса подавались на станциях медные резервуары с кипятком для согревания. В недорогом, но весьма приличном отеле мы переоделись с дороги и после завтрака отправились с гидом осматривать город. Были в Grand Opera, осмотрели Вандомскую колонну (на ней вместо свергнутого Наполеона стояла фигура Республики), Place de la Concorde, проехали по Champs Elisees до l’are d’Etoile, осмотрели храм Инвалидов с гробницей Наполеона, с саркофагом из черного мрамора, подаренного Николаем I. Обедали в Grand Hootel’e и вечером были в опере; шла «Фанелла» с русской артисткой m-l Block.

Громадная сцена с художественно исполненными декорациями пылающего Везувия и видом Неаполя произвела приятное впечатление. Зрительный зал отделан красным бархатом и золотом, но публика здесь много проще, чем в Лондоне; там все одеваются вечером в черные сюртуки и фраки. В парижской опере замечательны беломраморная лестница, ведущая из вестибюля наверх, и наружный фасад самого здания. Следующий день был ясный, солнечный, мы его употребили на осмотр Notre Dame и Лувра, с его картинными галереями и морским музеем. Дворец Tuileries, сожженный Коммуной, сиял своими черными окнами, точно скелет; стоял он нетронутый как памятник беспощадного разрушения толпы. Посетили русскую церковь и наше посольство, где командир оставил свою визитную карточку. Побывали, между прочим, в студии барона Гинзбурга, предоставленной бесплатно для пользования молодым русским художникам и эмигрантам, бежавшим в то смутное время от преследования отечественной полиции.

Артиллерийские учения на одном из клиперов русского флота


При студии была библиотека и давались обеды беднейшим студентам. Здесь мы познакомились с несколькими молодыми художниками, предложившими нам себя в качестве гидов познакомить нас с веселящимся Парижем на Монмартре, где в то время были в большом ходу демократические балы: «Bal Mabile», «bal St. Michel», «bal Valentineau» и другие. Один из них, г. По-хитонов, был впоследствии известным художником по росписи фарфора. Там в огромных залах, отделанных кричащим золотом и зеркалами, веселилась парижская молодежь и богема, отплясывая неистово модный в то время канкан, подбрасывая ноги выше головы, причем французские дамы с истинно республиканским цинизмом охотно демонстрировали свои разноцветные dessous, подбирая юбки до пояса. На этих «bals masques» экономные французы довольствовались сами и угощали своих дам не французским вином, а скромным немецким пивом, введенным в Париже немцами во время их оккупации после войны 1871 года. Вечера эти продолжались обыкновенно всю ночь и оканчивались под утро.

Вблизи Вандомской площади, на rue Royale, мы наткнулись на целый ряд цветочных магазинов с обилием прекрасных цветов совершенно летней культуры, несмотря на январь-месяц и стоявшую там холодную погоду. Мне пришло в голову послать отсюда букет живых цветов в Петербург, в дом семейства В-в, барышне ко дню ее именин (24 декабря ст. стиля). Магазин охотно взялся исполнить это поручение и заявил, что ему нередко приходится отправлять живые цветы в Петербург на экспрессе, поручая ящик с цветами лично проводнику международного вагона; от холода стенки ящика обкладываются внутри толстым слоем мха и ваты. Магазин приготовил огромный букет из красных камелий и роз, а в центре его на фоне белой сирени была фиалками выложена цифра 24 д. (день именин).

Магазин гарантировал мне целость букета и своевременную доставку в Петербург, но с условием, что я пошлю телеграмму, чтобы получатель букета прибыл обязательно на Варшавский вокзал в день (23 декабря) и час прихода экспресса. Телеграмма мною была отправлена, и брат этой барышни явился на вокзал к приходу поезда, но русские таможенные власти потребовали букет в таможню для исполнения необходимых формальностей. На следующий день было 24 декабря — канун Рождества Христова, а затем еще три дня праздников, когда таможня закрыта. И только 28 декабря выдан был букет, простоявший 5 суток на морозе в таможенном цейхгаузе, и, конечно, цветы замерзли и превратились в ледяную кашу. И таким образом, по вине российского формализма, моя затея потерпела фиаско!

Прожив в Париже около недели, истратив все деньги, мы накануне Рождества Христова вернулись в Брест, а на смену нам приехала другая партия офицеров клипера. После строгого, величественного и чистого Лондона впечатление, оставшееся у нас от внешнего Парижа, было далеко не в пользу последнего. Может быть, причиною тому было много оставшихся следов разрушения после войны и Коммуны и неустановившийся порядок спокойной городской жизни. Но, уезжая из Парижа, мы были в нем разочарованы поскольку ожидали от него большего.

АВАРИЯ НА КЛИПЕРЕ
10-го января, когда мы спокойно стояли на якоре в Коммерческой гавани, из гавани выходил большой французский пароход и по ошибке рулевого внезапно повернул на нас, и, несмотря на то что капитан его успел застопорить машину и отдать якорь, он своим железным форштевнем ударил в средину борта клипера и проломал нам стальной шпангоут и несколько стрингеров. Удар был в надводную часть у ватерлинии, и потому вода попала только в трещину борта против угольной ямы. Консульским судом пароход был признан виновным в этой аварии, а клипер был в тот же день введен в док для ремонта борта за счет парохода.

В первых числах февраля мы вышли из дока и начали готовиться к плаванию кругом мыса Доброй Надежды для следования на Восток. Морское министерство несколькими телеграммами торопило командира идти в Японию ввиду политических осложнений России с Китаем из-за Кульджи. В водах Японии собиралась наша эскадра под командою старого адмирала С.С. Лессовского для устрашения Китая, отказавшегося признать наш протекторат над Кульджею. Там к середине 1880 года предполагалось собрать до 20 судов. Младшими флагманами к Лессовскому были назначены адмирал Штакельберг и адмирал Асланбеков (бывший долго командиром 8-го флотского экипажа), присланный сменить Штакельберга.

ВЫХОД В АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
Нагрузившись углем, наполнив все запасы, клипер был готов к плаванию, и 16 февраля около полудня мы и «Разбойник», попрощавшись с Брестом, вышли в океан. Командиры условились не стеснять друг друга и сейчас уже по выходе разошлись.

Выйдя в океан, мы легли на SW, удаляясь от берегов Европы, чтобы выйти на простор в полосу пассатных ветров. Клипер бежал по 11 узлов в час при тихой и пасмурной погоде. Так прошли мы Бискайскую бухту и берега северной Испании; на параллели Лиссабона очистился горизонт и мало-помалу стал задувать слабый попутный NO (норд-ост). Утром разбудили команду и, прекратив пары, поставили все паруса; с прекращением шума машин на клипере стало тихо, он медленно поплыл, слабо покачиваясь, а за бортом изредка поплескивали и журчали струйки воды. Вахтенный начальник перешел на задний мостик и теперь уже все свое внимание обратил на паруса; каждое его слово, сказанное вполголоса, было хорошо слышно по всей палубе при той особенно характерной тишине, которая обычно наступает при замене шумной машины тихими парусами. Команда расположилась по палубе у снастей каждой мачты, и в первое время унтер-офицеры вполголоса объясняли молодым матросам назначение и функции каждой детали. Мало-помалу, с удалением на юг, ветерок стал свежее, ход клипера больше, и уже на параллели Гибралтара мы вошли в полосу NO пассата силою до 4-х баллов, и клипер наш делал 220–230 миль в сутки, т. е. по 9 узлов в час.

Плавание в пассате — это одно удовольствие. Чувствуешь себя точно на даче в жаркий июльский день. Океан темно-синий с белыми гребнями волн, плещущихся за кормой, небо ярко-голубое с кучевыми мелкими облаками по горизонту; солнце припекает, но паруса делают тень, и отраженный от них ветер приятно освежает; клипер бежит и изредка лишь слегка качнется на девятом валу, но к этой плавной качке так привыкаешь, что она совсем забывается. Офицеры в кителях, команда в белых рубашках и вся босиком. На 9-й день плавания мы миновали остров Мадеру, пройдя от него в расстоянии 25 миль, видели его лишь на горизонте. Имея предписание торопиться на Дальний Восток, командир решил зайти только на острова Зеленого мыса и, пройдя вдоль берегов Бразилии, идти на мыс Доброй Надежды.

ОСТРОВА ЗЕЛЕНОГО МЫСА
Через 2 недели плавания мы пересекли тропик Рака (23° сев. широты) и на 17-й день подошли к островам Зеленого мыса; пройдя большой остров С. Антонио, вошли к вечеру на рейд острова Сен-Винцента и стали на якорь в живописной бухте, по берегу которой расположился небольшой городок Porto-Grande с негритянским населением. Яркий солнечный день в 6 часов вечера быстро, без сумерек, сменился темной ночью, что обычно в тропиках, и небо почти мгновенно покрылось яркими звездами. Приехали harbour master и негры с корзинами фруктов; здесь особенно хороши апельсины, крупные зеленого цвета и необычайно сладкие и ароматные.

Сен-Винцент имеет значение только как угольная станция, лежащая на пути движения всех пароходов между Южными Африкой и Америкой и Европой. Производят острова только фрукты. Уголь мы приняли на следующий день, запаслись фруктами, живностью (телята, поросята, куры) и пресною водою и на 3-й день вышли в океан для следования в Капштадт. Обычный путь парусных судов отсюда в Капштадт не идет по прямому направлению на SO (юго-восток), а наоборот — суда идут на SW (юго-запад), пересекают экватор и затем приближаются к берегам Бразилии (иногда заходят в Бахию или Рио-де-Жанейро, что сделал «Разбойник»), опускаются вдоль ее берегов и, прийдя на параллель Ла-Платы, поворачивают круто на восток, идя по параллели около 30° южной широты, где дует западный (попутный теперь) ветер, часто очень свежий, с которым доходят до самого Капштадта. Этот путь нами был избран, и это расстояние около 7000 миль мы прошли в 35 дней.

Выйдя из С.-Винцента, мы прошли под парами только 1 час и, получив тут же свежий пассат, вступили под паруса. Ветер дул ровный, мы несли все паруса до лиселей включительно, и только ночью во время налетавших шквалов приходилось их убирать. Жара постепенно становилась чувствительнее, и здесь уже от нее приходилось спасаться частыми душами из океанской забортной воды. Ежедневно с поднятием команды в 5 часов утра вооружались помпы, команда раздевалась вся и поочереди гуськом выстраивалась под души, обильно ими освежаясь.

Делая около 200 миль в сутки, клипер через 10 дней подошел к штилевой полосе (близость экватора), начинающейся около 5° сев. широты и заходящей до 2° южной широты.

ШТИЛЕВАЯ ПОЛОСА
Полоса эта, около 300 миль шириной, обычно проходится под парами, но купеческие суда, не имеющие машин, зачастую штилеют целыми месяцами (прибегая даже к гребле, буксируя корабль шлюпками), пока не пересекут эту неприятную зону. Около 5° сев. широты пассат стал заметно стихать, клипер едва полз, делая узла по 2; ярко-синее небо стало постепенно заволакиваться бледно-молочною сеткою; в воздухе духота и туманная сырость, напоминающая баню, когда поддадут пару. Паруса наконец заполоскали, и клипер потерял ход. Закрепив паруса, развели пары и под стук машины быстро побежали к экватору, который пересекли 14 марта около 10 часов утра. От жары так все раскисли, что ни у кого на клипере не было охоты устраивать традиционные празднества и спектакли «перехода через экватор».

Весь этот день облака стояли низко и прорезывались беспрерывно молнией и зарницею, вспыхивавшими одновременно в различных частях неба; по временам ворчал гром, при полнейшем штиле и духоте в воздухе. Под 3-м градусом южной широты стал слегка задувать слабый ветерок слева (SO пассат) и, постепенно усиливаясь, дошел до силы 3–4 баллов. Получив пассат, клипер вступил под паруса и побежал опять по 8 узлов, склоняясь к западу, к берегам Бразилии.

Картина возобновилась та же, что и в северных тропиках, только ветер дул теперь с левой стороны. На 18-й день плавания мы прошли параллель острова Триндади и спустились на юг вдоль бразильского берега.

Проходя параллели Бахии и Рио-де-Жанейро, нам очень хотелось зайти в один из этих портов и освежить себя фруктами, проклиная консервы и солонину, но командир, торопясь на Дальний Восток, не решился туда заходить. В это время вся свежая провизия была уже съедена, все шипучие воды и пиво давно были выпиты, оставались рис, горох, сухари, солонина, шампанское и красное вино. Было впрочем еще несколько кур и гусей, но они так отощали, что жаркое из них было жестко и безвкусно. Оставались еще теленок, два черных поросенка и две газели, но эти милые звери, живя все время с командою, так сдружились с нами и выдрессировались, что жалко было их убивать, и офицеры решили оставить их жить для развлечения команды.

По ночам в южных тропиках карта звездного неба совершенно изменялась: Полярная звезда с Малой Медведицей ушла под горизонт, близкие к ней созвездия также спустились к горизонту и остались позади, а над головою появились южные созвездия, и между ними всю ночь ярко горел перед глазами Южный крест, невидимый в северном полушарии. В конце 4-й недели плавания мы повернули от американского берега круто на восток и пошли поперек океана, направляясь к южной оконечности Африки, держа на Капштадт. Здесь имели свежий попутный западный ветер баллов 5–6 и лиселей уже не несли, так как налетавшими частыми порывами они могли быть унесены в море, клипер бежал по временам со скоростью 10–12 узлов.

На 31-й день плавания, проходямеридиан группы островов Тристан-да-Кунья, мы выдержали настоящий шторм силою 11–12 баллов. 3 дня ветер ревел от норд-оста, развел громадную волну, и мы штормовали в бейдевинд левым галсом, неся нижний грот-марсель, фок в два рифа, фока-стаксель и штормовую бизань. Вода шумно ходила по палубе, все люки были закупорены, стеньги и реи трещали, брам-стеньги были спущены. Ветер пронзительно свистел в тонких стальных снастях, заглушая звучный голос старшего офицера, командовавшего в рупор.

Клипер бросало, как щепку, и рулевые с трудом удерживали клипер на курсе, чтобы не выйти из ветра, чего мы особенно опасались, так как при обстененных парусах легко потерять рангоут. На штурвал поэтому вместо 4-х человек поставили 8 и старших рулевых меняли каждый час; дольше они не выдерживали и едва не падали от усталости и сильного напряжения: вращая тяжелый штурвал, им еще приходилось балансировать на скользкой, мокрой палубе, уходящей из под ног. В то время штурвалы были только ручные. В один из жестоких порывов, когда пришлось закрепить нижний фор-марсель (во избежание потери фок-мачты) и послать команду на фор-марс, молодые матросики, пораженные картиною бушующего океана, дрогнули и очень нерешительно поползли на ванты… Мгновенно старший офицер крикнул баковому лейтенанту: «мичмана на марс!», и вслед за ними быстро побежали оба боцмана, а за ними — марсовые и остальные матросы.

За эти три дня мы не могли иметь горячий обед, наш повар не в силах был что-либо приготовить, так как камбуз, расположенный на верхней палубе, ежеминутно захлестывался вкатывающейся волной. Свежий ветер, испытанный нами в Немецком море, по сравнению с этим штормом, показался теперь нам обыкновенною свежею погодою.

На 3-й день к вечеру шторм заметно начал стихать, ночью небо прояснилось, засветила луна, и мы заштилели; паруса неистово хлопали, качаясь на мертвой океанской зыби; но вахтенный начальник, не желая будить измученную команду, терпеливо сносил эту музыку, и паруса были закреплены только лишь утром, когда разбудили всю команду. До Капштадта оставалось около 500 миль; правильного ветра, ввиду близкого африканского берега, ожидать здесь было нельзя. Утром командир, оглянув кругом весь горизонт, приказал разводить пары. Все сразу повеселели: ну, стало быть, через два дня мы получим свежую провизию и фрукты, о которых мы давно мечтали. За последние две недели все офицеры заметно отощали: сухари и солонина опротивели, а последние бутылки красного вина и шампанского были выпиты еще до шторма.

Под парами клипер побежал 12 узлов, очевидно, что наши механики и кочегары, давно стосковавшись по берегу, усиленно старались подбрасывать уголь. Высокие горы южной оконечности Африки открылись миль за 60, а часа через 3 из туманного горизонта стали выясняться три высокие горы: Столовая гора, Чертов пик и Львиная голова (Table mountaigne, Deavels pick, Lion’s head). Вершины этих гор были чисты от облаков, что к нашему удовольствию предвещало тихую погоду. Плоская горизонтальная вершина Столовой горы покрывается обыкновенно густым белым облаком перед (юго-восточными) крепкими ветрами, дующими с соседнего Индийского океана; ветер, спускаясь по склону Столовой горы, превращается в жестокую бору и, попадая на Капштадтский открытый рейд, своими порывами часто срывает корабли с якорей и уносит их в океан.

Спускаясь к морю, склоны этих гор образуют полукруглую бухту, по берегам которой раскинулся живописный Капштадт, или по-английски Capetown (Кэптаун). Название Capetown происходит от лежащего вблизи Мыса Доброй Надежды (Cape of Good Норе), составляющего южную оконечность Африки. Этот мыс впервые был открыт и окрещен так португальскими и голландскими мореплавателями, огибавшими Африку на пути в Индию (Васко-да-Гамма и др.). Южная оконечность Африки до XVIII столетия была голландской колонией, перешедшей затем к Англии. Потомки голландцев поселились там под именем «буров», т. е. «Bauer’ов» (земледельцев).

КАПШТАДТ И МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ
Войдя на рейд и отсалютовав нации, мы встали в бухте на два тяжелых якоря с толстыми 13-дюймовыми канатами, привезенными нам с берега английскими портовыми властями. Эти предосторожности были необходимы ввиду осеннего времени (10 апреля соответствует 10-му октября северного полушария) и часто дующих здесь осенью жестоких бор, спускающихся со Столовой горы. Командир уехал на берег с визитами к морским властям, а мы принялись истреблять виноград (сладкий мускат с характерным вкусом, присущим местному винограду) и другие фрукты, привезенные туземцами на клипер. Климат Капштадта, лежащего под 36° южной широты, соответствует климату южной Италии. Стояла прекрасная мягкая осень, фрукты созрели, и мы с удовольствием отдыхали от 35-дневного океанского перехода. По нашему календарю была Страстная неделя и ввиду близости Пасхи команде дан был отдых; так как после праздников предстояло вытянуть весь ослабший такелаж и готовиться к новому тяжелому 30-дневному переходу Индийским океаном (7000 миль), где в это осеннее время дуют вечные западные шторма — для нас попутные, так как мы должны были пересекать южный Индийский океан, направляясь в Зондский пролив (вход в Тихий океан между островами Суматра и Ява).

В глубине бухты у городского берега выстроена небольшая гавань, обнесенная гранитным молом, в гавани разрешается стоять лишь небольшим английским военным канонеркам и тем судам, которые требуют ремонта, а все вообще суда, паровые и парусные, стоят на рейдах, будучи готовыми в каждую минуту выйти в океан, чтобы не быть сорванными внезапно задувающими порывами свирепствующей здесь боры.

Город Кэптаун похож на все английские портовые города: улицы прямые, на углах полисмены, извозчики — кэбы, освещение газовое. Масса магазинов с английскою мануфактурой и местными кустарными изделиями. Мелкие торговцы, рабочие, кучера и вся прислуга — негры. В тот год (1880) Кэптаун имел редкую для английской колонии физиономию военного города по случаю войны, которую Англия вела с восставшими зулусами, с королем их Сечевайо — во главе; город был полон английскими солдатами, одетыми в красные мундиры и белые тропические каски. В момент нашего прихода война была уже окончена, Сечевайо был взят в плен, и войска ежедневно отправлялись домой на больших океанских пароходах, толпившихся у гаванского мола, откуда производилась посадка войск. Победителем зулусов был молодой генерал Уольслей (Walsley), оставшийся в Капштадте до окончания эвакуации войск.

Впоследствии (1901 г.) Уольслей был главнокомандующим английских войск в Южной Африке во время войны с бурами. Мы были приглашены на прощальный банкет, данный губернатором Капколонии в честь генерала Уольслея, который долго беседовал с нашими офицерами на этом вечере. В это же время в Капштадт приехала из Англии французская экс-императрица Евгения за телом своего сына Lu-Lu, служившего лейтенантом в английской армии и убитого зулусами в одном из сражений; в торжественной процессии перенесения тела принца на пароход участвовал весь город, на том же пароходе уехала императрица в Англию, где принц и был похоронен.

В тот год Капштадт был наводнен нахлынувшими туда со всего мира капиталистами и всякими спекулянтами по случаю недавнего открытия богатых алмазных копий, находящихся в горах Капской колонии в расстоянии 400 верст к северу от Капштадта. В ювелирных магазинах и уличными торговцами продавалась масса необработанных камней; причем, как нас предупреждали, фальшивых было значительно больше, чем настоящих; впрочем у нас на клипере на этот товар охотников не было. Вскоре после нашего прихода к нам на клипер приехали местные землевладельцы — собственники известных виноградных имений High Constancia и Great Constancia, в которых с половины XVIII столетия выделываются известные «Константские» сладкие вина, имеющие, кроме прекрасного вкуса, еще и целебные свойства. Хозяин первого имения голландец Clote, потомок древнего основателя винодела, а Van Renen, хозяин второго имения, также голландец, но его имение Great Constancia более позднего происхождения.

Клипер «Наездник» во время стоянки у мыса Доброй Надежды. 1880 г.


Оба пригласили нас посетить их усадьбы, расположенные в 15 верстах от Капштадта. Ехали туда в парных колясках по живописной дороге, обсаженной живою изгородью из кактусов и кустов алоэ. По дороге встречали в попутных фермах пасущихся домашних страусов, содержащихся специально, с доходною целью, для продажи перьев и яиц. В обоих имениях хозяева встретили нас очень радушно, показывали свои старинные погреба, утопленные глубоко в землю, с исполинскими дубовыми бочками, древностью до 150 лет. После осмотра имения и пробы всевозможных вин хозяева предложили нам обед, за которым присутствовала вся многочисленная семья (Clote), и затем мы составили список заказанных вин. На обратном пути мы заехали попутно в Капштадтскую астрономическую обсерваторию, где осмотрели полуденный телескоп — один из величайших в мире. Поздно вечером мы вернулись домой, а на следующий день обе смены офицеров поехали вторично, но уже в другие Констанции.

После нашей Пасхи, отпразднованной с куличами и яйцами, заказанными на берегу для офицеров и команды, клипер начал серьезно готовиться к плаванию Индийским океаном, для чего был тщательно вытянут весь такелаж; паруса заменены новым комплектом, так как старые значительно потрепались за переход Атлантическим океаном; палуба была вновь проконопачена, так как пазы ее рассохлись в тропиках и давали течь.

ВЫХОД В ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН
Около 28-го апреля мы снялись с якоря и вышли в океан; как рекомендует лоция, парусным судам, идущим на восток, следует спускаться из Капштадта прямо на юг на 4 градуса, т. е. дойти до параллели 40 градусов южн. широты, где уже начинается полоса свежих западных ветров, и идти по этой параллели с попутным свежим ветром.

Мы, следуя этому правилу, прошли прямо на юг и 1-го мая уже на параллели 39° южн. широты нашли западный ветер силою в 8–9 баллов и, поставив только штормовые паруса (фок, нижние марсели, фока-стаксель и грот-трисель), имели уже 10–11 узлов ходу. По временам клипер забирался несколько южнее, идя по 41° параллели, и тут ветер дул с силою шторма, давая ходу 12–13 узлов (до 300 миль в сутки). Здесь была настоящая зима: часто шел снег. Вечно дующий здесь шторм развел исполинскую волну, настигавшую нас сзади, и по временам казалось, что эта водяная гора догонит клипер и зальет его всей своей массой, но клипер, неся достаточно парусов, убегал от нее: корма быстро взлетала кверху, нос падал, точно в пропасть, и казалось, что он встанет на попа и сделает сальтомортале, но туго вздутый на носу фок делал свое дело: он высоко подымал нос клипера, корма опускалась и так — до следующей нагоняющей волны.

Боковые размахи качки достигали 30–35 градусов. Клипер болтался, как маятник, мачты скрипели, снасти трещали, а лопнувший внезапно шкот стрелял, точно из пушки. На мостике вахтенные привязывались к поручням, иначе неминуемо вылетишь за борт. По ночам спать на койке было совершенно невозможно, из нее выбрасывало при каждом размахе, несмотря на высокие борта койки. При попутной волне нос клипера описывает громадные круги и рыщет вправо и влево почти на 45 градусов; вот тут рулевым требуется большое искусство, чтобы удерживать нос, иначе клипер может стать поперек ветра, и тогда догоняющая волна окажется уже не за кормой, а сбоку, она неминуемо вас накроет, и паруса обстенят; этот момент очень опасен, так как можно потерять все мачты сразу. Рулевые здесь менялись каждые полчаса, дольше никто из них не выдерживал. Обед при этих условиях не готовили, и мы питались холодными закусками.

Около 15 мая прошли мимо островов Павел и Амстердам; это два скалистых необитаемых утеса, торчащих из воды среди океана; от них держатся обыкновенно подальше, чтобы ночью не наткнуться. Весь этот переход мы солнца не видели, и потому обсервации у нас не было. Небо и горизонт кругом почти черные, с кое-где белеющими снежными облаками. Ночь длинная, а день очень короткий, как это и должно быть в зимнее время.

Около 20 мая мы стали постепенно сворачивать к северу, направляясь к Зондскому проливу; с уменьшением широты стало несколько тише и заметно теплее, ход уменьшился, и мы понемногу прибавляли парусов, но волна была еще громадна, и качка не уменьшалась. За кормой целый день гнался кит (с добрую миноноску величиною), пуская фонтаны и питаясь отбросами клипера; это нас развлекало, и мы выбросили ему целую бочку протухшей солонины, за нею он, видимо, нырнул в глубину, и затем уже больше мы его не видели. Около 25 мая мы уже пересекли южный тропик и получили SO (юго-восточный) пассат с правой стороны и пошли под всеми парусами в полверта (галфвинд). Стало тепло, и мы переоделись во все белое. Раскупорили все люки, просушивали жилую палубу и все офицерские каюты; возобновилась опять правильная тропическая жизнь корабля с полным обедом до супа включительно, и из открытого кают-компанейского люка стали доноситься наверх звуки веселых мелодий, разыгрываемых нашим симпатичным Маленьким.

29 мая мы вошли в Зондский пролив, придерживаясь правого берега острова Явы с ярко зеленым тропическим лесом. Обогнув входной маяк «First point» и пройдя несколько миль, мы стали на якорь в маленькой зеленой бухте, чтобы простоять здесь ночь и на утро с рассветом следовать вдоль берега в Батавию, до которой осталось еще пройти около 100 миль. В бухте была мертвая тишина засыпающего тропического дня: был 6-й час вечера, когда жара уже спала, но ночь еще не наступила. Всем нам захотелось на берег — походить по зеленой травке после 30-дневного балансирования по мокрой качающейся палубе. Вся кают-компания высыпала на катер, и мы поехали на берег. На пристани нас встретил голландец — смотритель маяка с двумя слугами-малайцами, вооруженными охотничьими ружьями и пиками, с фонарями в руках ввиду быстро наступавшей темноты, обычной в тропиках.

Голландец приветствовал нас с приходом и пригласил пройти к нему на маяк полакомиться фруктами и холодной водой, о чем мы давно мечтали. До маяка отсюда было 3–4 версты, путь шел тропинкой, проложенной среди густых зарослей тропической растительности. Выстроив нас гуськом, голландец пошел впереди, а малайцы следовали сзади. Нам было объяснено, что здесь часто встречаются дикие звери (пантеры и ядовитые змеи), и потому необходимо быть внимательными. В лесу быстро стемнело, и наш путь освещался фонарями малайцев. По лесу распространялись гудение и трескотня многочисленных насекомых и птиц. На маяке мы с удовольствием насладились фруктами и, отблагодарив любезного хозяина, отправились таким же порядком на пристань.

Ночь была темная, мы шли густым лесом, и на середине дороги вдруг раздался выстрел малайца, идущего сбоку, второй малаец подскочил к нему и пикою колол что-то в густой траве, освещая фонарем. Оказалось, что то была крупная змея и, по словам голландца, очень ядовитая. Мы вернулись на клипер и спали эту ночь крепко без качки и без океанского шума. Наутро прибыл лоцман, и под его проводкою пошли вдоль низкого берега Явы, покрытого тропическим лесом, направляясь в Батавию.

БАТАВИЯ
Остров Ява лежит всего на 7° южнее экватора, поэтому и климат здесь экваториальный; погода напомнила нам штилевую полосу Атлантического океана: жарко, тихо, парит, низкие облака и по временам зарница. Невдалеке от нашего курса двигались медленно два прозрачных небольших смерча; старший офицер приказал зарядить пушку, но смерчи скоро растаяли и стрелять не понадобилось. На этом пути мы видели на горизонте с левой стороны вулканический остров Кракатоа, впоследствии погибший во время большого землетрясения, бывшего в Тихом океане в 1883 году. Вечером мы вошли на совершенно открытый Батавский рейд и стали на якорь.

Город расположен в тропическом лесу, причем улицы его представляют тенистые аллеи с широкими промежутками между каменными коттеджами, выкрашенными сплошь ярко-белою известью для избежания сильного накаливания тропическим солнцем. Дома — особняки красивой архитектуры; все это принадлежит богатым голландцам-негоциантам. Ява, одна из богатейших голландских колоний, вывозит кофе, фрукты, сахарный тростник, черное и красное дерево. Днем в городе мертвый сон: все ставни закрыты и европейские жители спасаются в полумраке закупоренных домов от тропического солнца.

В 6-м часу вечера, когда жара спадает, весь город оживает и все стремятся на улицу, в городской парк и ботанический сад подышать свежим воздухом; но этот промежуток бывает недолго, скоро наступает темная ночь, воздух насыщается теплою влагою, и сон в такой атмосфере томителен и мало обновляет организм. Лишь под утро, перед восходом солнца, воздух делается свежим и все спят крепко; но теперь уже надо вставать, так как в 6 часов утра в торговом городе начинается жизнь, а в полдень все замрет и закроется ставнями. Климат этот с трудом переносится европейцами: живущие здесь голландские колонисты, в особенности дамы и дети, бледны, вялы и напоминают тепличные растения. Частные дома и отели устраиваются так, чтобы внутри было больше сквозного воздуха: жалюзи вместо окон и дверей, качающиеся веера (спанкеры), вентиляторы и прочее. Воду и все напитки обильно охлаждают льдом, выделываемым искусственно на специальных фабриках. Душами окачиваются по 4 раза в день. Но все это временные трудности, и каждый европеец, нажив здесь капитал, стремится скорее вернуться в Европу.

На стоявшем на рейде клипере с накаленными бортами и душными каютами выносить жару было гораздо труднее, чем на берегу, поэтому мы посменно съехали в город и по 3 дня пожили в роскошных просторных отелях, окачиваясь душами. Для нас это было приятным отдыхом после океанского перехода. За это время мы посетили ботанический сад, музей, объехали загородные малайские деревни, расположенные в пальмовом лесу на высоких сваях. Перед обедом мы ежедневно гуляли в городском тенистом парке вместе со всем европейским населением, затем брали душ и в 7 часов садились обедать. Вечера все жильцы отеля проводят на верандах, располагаясь на бамбуковых лонгчерах с вытянутыми ногами. В 10 часов все ложатся спать, чтобы к восходу солнца на утреннем холодке подышать свежим воздухом, взять утренний душ и позавтракать бананами и кофе. Все ценят этот короткий прохладный час дня и стараются им пользоваться для всякого дела, так как скоро насупит жара, и человек так раскисает, что не способен ни к какому труду.

Пока мы поочередно прохлаждались в отеле, наш старший офицер на рейде под палящим солнцем тянул на клипере такелаж, ослабший в штормовом переходе Индийским океаном. Но к концу работ и ему наконец удалось съехать на берег и освежиться хоть на один денек в прохладном отеле. Командир, не раздевавшийся 30 дней в океане, теперь, пользуясь своим положением, отдыхал на берегу всю неделю и готовился к новому переходу в Японию, который займет не менее 2-х недель. Числа 8-го июня клипер наш был готов следовать дальше, направляясь в Японию. Такелаж был вытянут, паруса заменены новым комплектом, рангоут и борт блестели после окраски. В Нагасаки, куда мы шли, была уже собрана вся эскадра адмирала Лессовского, и нам следует явиться на рейд в щегольском виде.

Утром с рассветом мы снялись с якоря и вышли в море под тремя котлами. В штилевой полосе ветра не было, и мы шли под парами; на 3-й день пересекли экватор, за ним еще двое суток (до 9-го градуса северной широты) были штили. Тут же на параллели южной оконечности (10° сев. шир.) Кохинхины мы получили слабые ветра и, прекратив пары, пошли под парусами. Несли всю парусину, стараясь нагнать побольше ходу. По временам ветер свежел, разгоняя клипер до 9-ти узлов. Жара умерялась тенью от парусов; клипер делал не менее 200 миль в сутки.

Вахтенные начальники теперь поднаторели и умели пользоваться всяким засвежевшим порывом, стараясь прибавить лишний парус или покруче обрасопить рей. Прошли Филиппины, прошли Гон-Конг, Формозу. На 16-й день перед нами открылись южные оконечности Японских островов. Опять развели пары и 24 июня в 11 часов утра прошли обрывистый Папенберг и, обогнув его, вошли на рейд Нагасаки. Был мертвый штиль. Полуденное солнце стояло в зените, и перед нами открылась живописная бухта эллиптической формы длиною в 3 мили. В глубине рейда, на зеркальной поверхности заснувшего моря, дремали вдали под палящим солнцем суда русской эскадры. На фоне зеленых гор серыми пятнами повсюду пестрели японские домики, буддийские храмы с загнутыми крышами и кое-где коттеджи европейского типа.

Войдя на рейд, клипер отсалютовал нации, потом адмиралу и стал на якорь. С адмиральского корабля прибыл лейтенант поздравить с приходом и сообщил командиру, что сейчас после отдыха, т. е. в 2 часа дня прибудет адмирал Лессовский и сделает смотр. На приготовление к смотру адмирал нарочно не дал времени, чтобы судить, какой вид имеет клипер в морском переходе, а не прибранный к смотру. Офицер был в трауре с эполетами, покрытыми крепом, по случаю смерти императрицы Марии Александровны. Со всех сторон клипер окружили японские шлюпки (фунэ) с съестными торговцами, знакомыми всему русскому флоту. Тут были Бенгоро-сан, Сига-сан, Иезаки-сан («черепаха-человек»), Бемомото-сан, Цанитара-сан, хозяйка ресторанов в Иносе, Юматсу-сан и многие другие. Раскланявшись с ними, хорошо их знавший наш старший офицер попросил их удалиться от борта на время ожидаемого смотра и приехать потом.

В 2 часа ровно прибыл на клипер Степан Степаныч, невысокого роста, широкоплечий, подвижный старик хохлацкого типа с белыми усами, черными большими глазами и черными густыми бровями. Он быстро обошел фронт, поздравил с приходом, обежал весь клипер до трюмов включительно, на ходу задавая отрывистые вопросы. Своим орлиным опытным глазом он успел все рассмотреть и, вызвав команду наверх, объявил командиру, что клипер в отличном порядке. Дал 5 дней сроку на отдых и приказал быть готовыми взять адмирала Асланбекова и с ним обойти порты Японии и отправиться во Владивосток. Офицеры с судов эскадры сообщили нам известия из России, говорили о переговорах с Китаем, о готовности эскадры к войне, о дружественном отношении к нам Японии и прочее.

Приехал наконец и наш русский консул (в Нагасаки был консул штатный, т. е. правительственный чиновник, он был очень рассеян и неаккуратен, не знал русских судов, перепутывал почту и вообще обладал всеми качествами, не подходящими блюстителю интересов русских подданных в иностранном государстве), привез нам давно ожидаемую почту, но, к сожалению, не нашу, а адресованную на клипер «Джигит», ушедший во Владивосток. Он по своей обычной рассеянности нашу почту отослал во Владивосток, и мы, не получая писем от выхода из Бреста (февраль), получим их, благодаря нашему консулу, только через два месяца во Владивостоке.

Вернувшись к нам вторично, японские торговцы с низкими поклонами приветствовали нас и заполнили кают-компанию, устроив в ней выставку своих изящных изделий: тут были золотые и серебряные кортики, броши, сабли, черепаховые веера, портсигары, рамки, гребенки, вазы фарфоровые и клоазоне, сервизы, лаковые чашки, пепельницы, тарелки, старинные японские сабли и прочее, и прочее… У нас глаза разбегались, и все хотелось купить, но офицеры с эскадры удерживали нас, советуя не торопиться набрасываться в первый же день на эти «дрова», что за долгое пребывание в Японии мы успеем осмотреться и всего накупить с основательным выбором и, наконец, что все японские изделия в Иокогаме в большем выборе и гораздо дешевле и лучше.

На клипере не сиделось, и нас потянуло на берег повидать Нагасаки и хотя бы пообедать в хорошем отеле, так как наш судовой повар, задержанный смотром адмирала, еще не вернулся с берега с провизией и не успел бы к сроку приготовить обед. На набережной нас обступили десятка два рикшей и с криками «рус», «рус» брали нас с боем и, посадив в коляски, помчались без оглядки в кильватер друг другу по узким улицам города. Уже стемнело, в дверях магазинов мерцали бумажные фонари, и на порогах сидели торговцы, поджавши ноги, обмахиваясь веерами и вглядываясь пристально в наш быстро мчавшийся кортеж. Мы ехали долго; проехав весь город, передний рикша, а за ним и весь отряд, круто завернув в окраинную улицу, остановился как вкопанный у ряда домов, ярко-освещенных. Все выскочили из колясок, спрашивая друг друга, зачем нас привезли в чайные (публичные) дома? Ведь мы ехали в ресторан обедать. Но оказалось, что на головном рикше сидел наш офицер-новичок, не бывавший в Японии, а его возница, не спросивши его, поскакал прямо за город, полагая, что русским молодым офицерам некуда больше ехать, как в чайные дома. Недоразумение выяснилось, и мы поехали в один из лучших ресторанов.

После обеда поехали посмотреть гейш, а затем за город, в чайные дома.


Хозяйка ресторана, приветливая японка, угостила нас даже настоящею водкой и русскими закусками: икрой, балыком, огурцами и проч., приобретаемыми у буфетчиков Добровольного флота, привозящих эти продукты из Одессы. После обеда поехали посмотреть гейш, а затем за город, в чайные дома. Гейши — это молоденькие мусумэ, разодетые в богатые киримоны с необычайно сложной прической и ярко накрашенным миловидным детским лицом. Под заунывный шамшин музыканта они танцуют с веером в руках и гнусаво тянут однообразную мелодию; на ногах короткие чулки (мужские носки) с большим пальцем и сандалиями. Танцы совершаются на бамбуковых циновках и состоят из разного топтания на одном месте. Обыкновенно несколько гейш изображают какую-нибудь пантомиму. У каждой гейши имеется обычно свой постоянный обожатель из городской буржуазной молодежи; ему гейша верна до тех пор, пока он ее не покинет; после чего она переходит к другому. Зрители рассаживаются кругом на циновках, пьют сакэ или оча (чай) и едят миканы и разные сласти. Нам, новичкам-профанам, гейши не понравились, но в Японии между европейцами есть много любителей этого своеобразного балета.

Чайные дома расположены за городом, занимая целый квартал. В каждом доме десятка два молодых девиц, по-японски красивых и миловидных; они обыкновенно сидят на выставке в широком окне, выходящем на улицу, и изображают неподвижную живую картину, но при нашествии компании посетителей вся эта ватага девиц срывается со своих мест и, окружив гостей, приветливо и мило ухаживает за ними, угощает чаем и фруктами, а затем разыгрывает под музыку одну из пантомим, в конце которой все танцовщицы оказываются в костюме Евы. Такой спектакль нашей молодежи понравился гораздо больше, чем гейши.

Город Нагасаки расположен у подножия гор, окружающих одну из живописнейших в мире бухт; это совершенно закрытая от океанских волн бухта длиною около 3 миль и шириною полмили. На правом берегу расположен собственно город, а левый берег застроен доками, портовыми мастерскими и пресловутой деревней Иносой (русская колония). Над городом амфитеатром разбросаны в горах живописные японские домики и коттеджи консулов и всех тех богатых жителей, кои не обязаны по роду своих занятий тесниться в низколежащем старом городе с узенькими улицами и густо скученными торговыми конторами и рынками. Много магазинов с японскими изделиями из фарфора, черепахи, слоновой кости, дерева, шелка и проч. При каждом съезде на берег невольно глаза на них разбегаются и что-нибудь купишь. Подробно описывать город нет надобности, так как он много раз описан путешественниками. Лучше проехать в Иносу и посмотреть, как живут на дачах русские молодые офицеры со своими «временными женами».

ИНОСА
Подплывая на шлюпке к Иносе, вы невольно обратите внимание на несколько десятков японских фунэ (шлюпки), теснящихся у самой пристани, это собственные «экипажи», нанятые помесячно каждым офицером для постоянного сообщения своего корабля с берегом, где проживает на даче «супруга».

Далее, выйдя на берег, вы попадете в деревню, состоящую из 40–50 маленьких японских домиков, раскинутых в живописной зеленой роще у подножия обрыва невысокой горы, на верхней площадке которой недавно образовалось русское кладбище с часовней и караулкой, в которой проживает японский бонза (священник). После 5 часов вечера, когда на судах окончена служба, офицеры съехали уже на берег, жизнь в Иносе в полном разгаре; проходя мимо домиков, вы невольно натыкаетесь на трогательные сцены: в раскрытых комнатах (стены в домах раздвигаются) и на верандах молодые мужья, переодетые в легкие киримоны, кейфуют со своими «супругами» и добросовестно проводят медовые месяцы. Здесь офицеры ночуют, если ночью не надо на вахту, и возвращаются на корабль утром к 8 часам. Причем супруга провожает его на шлюпке до самого борта.

Вернувшись домой, молодая жена обычно укладывается спать и отсыпается весь день до приезда супруга. Хозяйством ей заниматься не приходится, так как для этого имеются в Иносе два ресторана, которые кормят всех жен.

Рестораны содержатся двумя известными японками Ойе-сан и Оматсу-сан, бывшими в свое время «женами» нынешних (1880 г.) уже старших офицеров. В жены они сами больше не поступают, имея солидных покровителей, и занимаются хозяйством в своих ресторанах, кормят всех офицерских жен и имеют большой штат молоденьких прислуг (мусумэ), кандидаток в жены для вновь прибывающих офицеров, ищущих «супружеского» счастья. За содержание жены офицер в то время платил всего 40 иен (японских долларов) в месяц и за дачу платил 20 иен. Итак, за 60 рублей офицер имел дом и жену. С уходом корабля из Нагасаки супружества обыкновенно расстраивались, и жены поступали в резерв одного из этих ресторанов, если сейчас не находилось непосредственного преемника-кандидата на дом и жену ушедшего офицера.

Окрестностей Нагасаки нам в этот раз осмотреть не удалось, так как мы скоро ушли с адмиралом Асламбековым по портам Японии. На одном рейде было три адмирала, и Лессовскому хотелось разгрузить рейд от такого обилия, а главное, отделаться от назойливого и совершенно не плававшего берегового адмирала Асламбекова, про которого на эскадре рассказывали массу забавных анекдотов. Простояв в Нагасаки не более 10 дней, мы взяли Асламбекова с музыкой (в 30 чел.) и двумя флаг-офицерами (Фридерикс и Абаза) и пошли по японским портам.

До своего неожиданного назначения на Тихий океан Асламбеков много лет командовал 8-м флотским экипажем, страстно любил свою экипажную музыку и превратился в сухопутного командира. Назначенный сменить адмирала Штакельберга на Тихом океане, он прежде всего озаботился забрать с собой экипажный оркестр и, прибывши с ним на «Азии» в Нагасаки, возился с ним как с писанной торбой. Наш маленький клипер был очень стеснен нахлынувшими 34-мя лишними пассажирами; адмиральские ящики с накопленными долларами (в то время жалование выдавалось исключительно серебряными мексиканскими долларами, монета очень громоздка и неудобна для хранения) и музыкальные инструменты отняли у команды половину жилой палубы.

Был июль и, несмотря на тропическую жару, адмирал требовал, чтобы мы ходили в черных сапогах, сюртуках и с кортиком на вахте на ходу, что противно Морскому уставу (сталь кортика нарушает показание компаса); между тем на всех судах в океане допускались некоторые вольности в форме, разрешалось носить белый тропический костюм с белыми башмаками и английскую белую каску, спасавшую от солнечного удара. Но наш петербургский адмирал знал хорошо пехотный устав Марсового поля и Михайловского манежа и отступлений от принятой там формы не допускал.

Гейши — это молоденькие мусумэ, разодетые в богатые киримоны с необычайно сложной прической и ярко накрашенным миловидным детским лицом.


Выйдя из Нагасаки, мы прошли мимо острова Цусима, вошли в пролив Симонасеки, откуда под проводкой лоцмана пошли Средиземным Японским морем, лежащим между островами Нипон, Сикок и Киузиу. Шли под парами, так как приходилось идти все время в узкостях между различными островами; бывали крутые повороты на значительном течении. Идя два дня через Японию, мы имели возможность наблюдать близко жизнь этого народа, как на ладони. По пути встречались живописные ландшафты вулканических гор, потухших кратеров, покрытых хвойным лесом, рядом, внизу под берегом, густо росли тропические пальмы и бамбуковые рощи. На воде жизнь кипит ключом, каждую минуту встречаются большие и маленькие фуне под парусами, снующие между берегами с различными грузами. Масса также рыбацких шлюпок, занятых ловлей рыбы; при проходе клипера они предлагают свою красную рыбу той (кету), только что пойманную. Через два дня мы пришли на обширный рейд и стали на якорь у города Кобэ.

Адмирал со своими флаг-офицерами уехал по железной дороге внутрь страны, в древнюю столицу Японии Киото. В его отсутствие мы познакомились с Кобэ. За городом в горах масса водопадов, охотно посещаемых туристами. У каждого водопада на обрывах горы лепятся изящные чайные домики, в которых мы видели много недурненьких мусумэ. Здешняя местность, как уверяют японцы, славится красивыми женщинами.

По возвращении адмирала мы пошли дальше, направляясь в Иокогаму — морской порт возле столицы Токио. Кончилось Средиземное море, и мы вышли в океан, огибая берег острова Нипона с востока. Здесь по пути встречались островки с дымящими вулканами, а на другой день, рано утром, открылся высоко в небе белый снежный конус великолепного вулкана Фузияма высотою 4 версты, открывающегося миль за 80; он особенно хорош рано утром при восходе солнца, когда на темном еще небе горит снежный его кратер, точно висит в воздухе, пока склоны горы покрыты еще ночною мглою. На широком плесе Иокогамского рейда стояли под тентами: английская, американская и немецкая военные канонерки-станционеры. Адмирал обменялся салютами и визитами и уехал со свитою в Токио представляться Микадо с надеждою получить орден «Восходящего солнца».

Присутствие большого числа в Иокогаме банков, контор, европейских торговцев и консулов всех наций придало этому городу европейский или, вернее, международный характер. По низкой набережной, усаженной платанами и пальмами, красуются отели, банки и частные особняки европейского стиля. Публика на набережной также в большинстве — леди и джентльмены, выхоленные подтянутые немцы и деловитые американские янки. Из японцев в этой части города встречаются лишь джинерикши и отдельная прислуга. Но в центральной торговой части старого города японцы составляют главный контингент. Здесь идет оживленная торговля шелковыми изделиями, японской мануфактурой и предметами художественного искусства. Вся красота Иокогамы заключается в красавице Фузияме, господствующей над всею бухтою совершенно так, как Везувий господствует над Неаполитанским заливом.

За городом, в обширном парке на морском берегу, раскинулась знаменитая «Канагава» — японский парадис. Это целый город чайных домов, где собраны лучшие красавицы со всей Японии. В одном из домов на 101 ступеньке жила известная в это время красавица-гейша Окини-Сан, воспетая в лирической поэме-пародии лейтенантом Хамратом (плавал на «Пожарском», впоследствии на обратном пути в Россию сошел с ума и застрелился в Киле). Скоро из Токио вернулся адмирал. По-видимому, он не был доволен приемом в Токио и «Восходящее Солнце» не получил.

В начале августа мы вышли под парами в океан и пошли вдоль восточного берега Японии на север, направляясь в Сенгарский пролив и в г. Хакодате, лежащий на острове Мацмае (северный остров Японии). Мы шли вдоль берега почти все время в тумане, так как попали в холодное течение Кура-сива, идущее с Охотского моря и производящее здесь туманы.

В океане наш «сухопутный адмирал» наверх не показывался. Очевидно, его укачивало, и наши гардемарины зубоскалили, говоря, что на клипере единственным новичком в морском отношении был только адмирал. Через пять дней мы вошли в Сангарский пролив при сплошном тумане. На Хакодатский рейд мы проскочили быстро: на минуту туман рассеялся, когда мы проходили траверз входа на рейд, и, пользуясь этим случаем, командир ловко повернул и вошел на рейд Хакодате. Там мы застали английский броненосец «Iron Duke» и канонерку. У англичан в этот момент была шлюпочная гонка, обычная в воскресный день.

Город Хакодате имеет вид совершенно японского города, европейцев здесь мало — только консулы. Между прочим, здесь имеется небольшая православная церковь, весь приход которой составляют православные японцы. Православие распространяется в Японии из Токио, где имеется целая епископия с православным собором, выстроенным известным русским миссионером преосвященным Николаем. Все духовенство, приход, учителя в школах и ученики — природные японцы.

Наша стоянка здесь была внезапно прервана. Ушедший с рейда вскоре после нашего прихода «Iron Duke», пробираясь вдоль западного берега острова Матсмая на север к Сахалину, выскочил на камень у японского берега. Это место малонаселенное, и за отсутствием телеграфа английский капитан прислал сюда офицера на шлюпке, он шел сюда более суток. В это время на Хакодатский рейд пришел французский броненосный фрегат «Triomphant» с адмиралом, и вот оба адмирала, наш и француз, условились идти вместе к «Iron Duke». Сидел он крепко и с места не двигался. Тогда командир английского броненосца решил разгружать свой корабль частью на свою же канонерку, частью на берег. Эти меры оказались действительными, и на следующее утро, когда мы с французом снимались с якоря, чтобы уходить во Владивосток, англичанин неожиданно сам тронулся с места (вследствие наступившего прилива) и перешел под своей машиной на глубину. Мы его поздравили, проигравши ему английский гимн, и ушли в море.

ВЛАДИВОСТОК
Расстояние в 600 миль до Владивостока клипер при тихой погоде прошел в 2-е суток и в темную августовскую южную ночь (широта южного берега Крыма) подошел к Босфору восточному. Несмотря на извилистый и трудный вход, командир лихо вошел на хорошо знакомый ему рейд при совершенной темноте и стал на якорь вблизи берега против штаба порта.

На утро адмирал с флаг-офицерами и, конечно, с музыкой съехал жить на берег, а на клипере (нам в утешение) оставил поднятым свой флаг. Мы по адмиралу не скучали; и долго еще в кают-компании Никольс карикатурно изображал его, будто бы пускающегося в пляс под аккомпанемент канкана из «Герцогини Герольштейнской», наигрываемого нашим Маленьким-артистом.

Город Владивосток широко раскинут в беспорядке по холмам и балкам, окружающим прекрасную, совершенно закрытую, владивостокскую обширную бухту, в которой мог бы поместиться самый многочисленный флот. Деревянные домики настроены как попало, без всякого плана. По кочкам, по балкам, без фонарей пролегает вдоль северного берега бухты немощеная, пыльная Светланская улица, названная в честь фрегата «Светлана», с которым сюда приходил в конце 1860-х годов Вел. Кн. Алексей Александрович в чине лейтенанта. Она-то и служит главной артерией раскинутого на несколько верст города.

Горы, окружающие бухту со всех сторон, были когда-то покрыты густым строевым лесом, но со времени присоединения Уссурийского края капитан-лейтенантом Невельским в 1861 г. беззаботные российские пионеры вырубили эти леса на постройку своих домов и на топливо (хотя рядом, на реке Сучани, имеются рудники каменного угля).

Южный берег бухты, именуемый почему-то Итальянским, сохранил еще местами молодые деревья и кустарники южной флоры. Широта Владивостока та же, что у Крыма, но в начале лета здесь стоят дожди и туманы от холодного течения из Охотского моря, омывающего восточные берега этого края. В окрестностях Владивостока дозревают арбузы, дыни и даже виноград. Владивостокская бухта защищена с юга строящейся теперь крепостью, форты располагаются на материковом берегу и на острове Русском (Козакевич), лежащем у южного входа. Для Владивостокской флотилии, состоящей из нескольких канонерок и небольших пароходов-транспортов, имеется пока небольшой порт-база (для ремонта) с несколькими мастерскими. Сибирский флотский полуэкипаж, пехотный полк и одна казачья сотня составляли пока военные силы порта. На берегу из домов выделяются морской штаб, дом главного командира порта и Морское собрание, где морские местные офицеры обедают и проводят вечера. Для перевода сюда из Балтийского флота офицерам назначились усиленные прогоны (до 2000 р.), и с целью заохотить молодым мичманам и даже гардемаринам разрешалось жениться, и, таким образом, здесь накопился контингент численностью, достаточной для обслуживания Владивостокской флотилии. Но попавшие в это захолустье из Петербурга молодые жены скоро разочаровываются, скучают, и семейное счастье часто разрушается в этом замкнутом кругу.

Летом с приходом сюда Тихоокеанской эскадры местное морское общество оживляется: на приемах и балах, даваемых судами эскадры, заводятся знакомства с пришедшими офицерами, поездки за город, пикники и нередко заканчиваются увлечениями, а ведь свои сибирские мужья в то время отсутствуют — флотилия находится в плавании по восточным морям. И вот по Владивостоку ходила молва (конечно, облыжная), что местные дамы, уезжая с балов с мичманами на берег, любили слушать ночных соловьев в рощах Итальянского берега… Но осенью, с уходом эскадры, когда Владивостокская флотилия возвращалась домой, каждый вернувшийся Уллис находил свою верную Пенелопу в добром порядке. Мы, офицеры «Наездника», можем рассеять этот поклеп на владивостокских дам, так как у нас на клипере тоже был дан вечер с танцами и музыкой, и мы ручаемся, что после бала ни один из нас не слушал в ту ночь соловьев на Итальянском берегу.

Из Тихоокеанской эскадры в то лето, кроме «Наездника», на рейде стояли фрегаты «Минин» и «Пожарский»; команды с этих судов таскали орудия на форты строящейся крепости, а «Наездник» обновлял свой рангоут и паруса, требовавшие ремонта после океанских переходов.

Август и сентябрь — лучшие месяцы во Владивостоке. Мы пользовались хорошей погодой и бывали часто на берегу. Я встретил там нескольких своих товарищей, переведенных сюда чуть ли не со школьной скамьи, и всех уже женатых. В Морском собрании бывали вечера в ответ на наши приемы. Время нашей стоянки пробежало быстро, а в конце сентября мы получили приказ идти в Шанхай. Мы были очень рады попасть в этот большой город — «Нью-Йорк Дальнего Востока». Собрались быстро и без сожаления оставили Владивосток. По пути забежали на один день в Нагасаки получить у адмирала инструкции и тронулись дальше. Шли под парами. На 3-й день плавания цвет морской воды из синего стал мутно-желтым — признак близости устья Ян-це-Кианга. От крепостиУсунг и реки того же имени тянется далеко в море мелководный бар наносного из реки песку. Здесь берут лоцмана и с ним идут до входа в реку Усунг и затем миль 15 по самой реке. На ее берегах раскинут город Шанхай. Мы встали на якорь в самой оживленной части — у Английского квартала. На длинной набережной, застроенной большими домами, помещаются банки, дворцы консулов, почтовые конторы, клубы и отели.

Несмотря на полное хозяйничанье здесь европейцев, Шанхай находится и до сего времени в суверенной власти Китая, но англичане, американцы и французы имеют в нем каждый по отдельному кварталу (концессию) с экстерриториальными правами владения. На этих трех участках каждая нация сохраняет свои гражданские права: суд, полицию, собственную почту, муниципалитеты и проч. Шанхай — один из главнейших портов Китая для ввоза европейской и американской мануфактуры. Китай, в свою очередь, отпускает отсюда шелк, чай, рис и проч. На реке и на набережной поэтому весь день господствует необычайное движение: снуют пароходики, барки с грузом, шампунки (ялики), а на берегу тысячи дженерикшей, запряженных полуголыми китайцами, за бесценок (10 коп. за конец) несутся сломя голову по улицам. Выше по реке расположен собственно китайский квартал Шанхая с миллионным населением рабочего класса, мелких торговцев и нищих. Здесь теснота невыразимая; по несколько семейств ютится в каждой комнате грязного дома; беднейшие семейства живут целыми таборами открыто среди улиц, по которым даже узенькому дженерику невозможно проехать. Сотни тысяч населения, не помещаясь на земле, живут на плотинах рек и болот, а более предприимчивые семьи заводят себе большие джонки (парусные суда) и всю жизнь проводят, крейсируя в море, занимаясь рыбной ловлей, собиранием ракушек и морской капусты, а при случае и грабежом заштилевших в море парусных судов.

В европейских кварталах много роскошных комфортабельных отелей и магазинов с французскою галантереей и немецкою дешевою мануфактурою; эти вещи (при отсутствии таможенной пошлины) здесь дешевле, чем в самой Германии и в громадном выборе. За городом обширный парк для гуляний и поездок, в нем скаковое поле, спортивные клубы с площадками для тенниса, футбола и всевозможных игр; трек для велосипедистов и павильоны для отдыха, завтраков и пикников. В 6 часов вечера, с замиранием торговой жизни, парк наполняется гуляющими европейцами. В богатых щегольских выездах парами и четверками, на велосипедах, бициклетах, а то и пешком гуляют богатые негоцианты после дневного make-money — делания денег. Между собственными выездами выделяются своим кричащим шиком экипажи американских кокоток: у каждой красавицы своя ярко-пестрая ливрея, одетая на кучере, лакее и двух грумах на запятках. Такая ливрея, видимая издали, делает рекламу каждой американке, причем цвета ливреи, очевидно, распределены так, чтобы не смешивать их между собой.

Приезжая в Шанхай на несколько лет, американки составляют здесь порядочный капитал, тоже make-money, с которым возвращаются на родину и добросовестно выходят там замуж или заводят торговлю.

Верстах в 12-ти от Шанхая есть известная (Иезуитская) миссионерская французская колония Sekawey. Основанная в шестидесятых годах XIX столетия колония в начале своего существования была скромным религиозно-просветительным учреждением с небольшим монастырем миссионеров, посылаемых отсюда проповедывать христианство в глубь Китая. В настоящее время Сикавей разросся в обширную колонию с образцовыми агрономическими плантациями, с фермами, огородами, ремесленными мастерскими, детским приютом, школами общими и ремесленными, духовной семинарией, академией и проч… При монастыре имеются астрономическая и метеорологическая обсерватории.

Миссионеры принимали бесплатно в свой приют детей всех возрастов на полное иждивение и воспитание с условием крещения в католическую веру. Китайцы, с целью избавиться от лишних ртов, охотно отдавали своих детей в монастырь и навсегда от них отказывались. Питомцы соответственно своим наклонностям и способностям распределялись по школам и мастерским; некоторые поступали в семинарию, а наиболее способные — в академию. По окончании образования питомцы выпускались ремесленниками, агрономами, миссионерами, некоторые оставлялись при школах учителями, и даже при обсерватории. Все абитуриенты и выпускаемые сохраняют свой китайский облик: с бритыми головами, с косами на затылке и национальным костюмом. Церковная служба, проповеди и преподавание в школах ведется на китайском языке.

Патер — француз, показывавший нам колонию, говорил, что они сознательно сохранили китайскую внешность всем духовным лицам. В первые дни нашей стоянки в Шанхае утонул в Вусунге испанский консул, ездивший на шлюпке с визитом на пришедший с моря испанский корвет «S-Mariade Molina»; на похоронной процессии консула все католическое духовенство было в китайских костюмах и с косами на затылках, и в особенности миссионеры, так как появление внутри страны первых миссионеров-французов, одетых в рясы европейского фасона, отстраняло народ от них, и теперешняя проповедь новых миссионеров — природных китайцев дает несравненно более успешные результаты.

Сикавейская обсерватория пользуется в Тихом океане заслуженной известностью; она издает метеорологические бюллетени и рассылает телеграммы по всему побережью Китая для предупреждения мореплавателей о движении тайфунов в Китайском море, свирепствующих там в июле, августе и сентябре.

В Шанхае нашим добровольным гидом был весьма любезный, услужливый молодой человек М. А. Гинсбург, начинавший тогда свою карьеру поставщика русских судов. Впоследствии он стал весьма влиятельным человеком на Востоке и приобрел симпатии всех морских офицеров, оказывая им всевозможные услуги совершенно бескорыстно. Через 24 года во время Японской войны (1904–1905 гг.) Гинсбург на свой страх и риск заготовил в Артуре миллионы пудов угля для русского флота, что дало возможность Порт-Артуру продержаться 11 месяцев в осаде.

ЧИФУ
В половине октября адмирал вызвал нас в Нагасаки на пару дней и приказал идти немедленно в Чифу (китайский порт при входе в Желтое море), чтобы быть ближе к Тянзиню, и принять оттуда нашего посланника в Пекине, так как ожидался близкий разрыв с Китаем. Шли мы туда очень неохотно: там было уже холодно, рейд открытый с частыми северными штормами, и на берегу — пустынный, неприветливый, захолустный китайский город.

Весь ноябрь мы простояли на этом отвратительном рейде и на берег не съехали ни разу. Терпели мы холод, снежные шторма, мотало нас на якоре хуже, чем в открытом море; часто не имели свежей провизии за невозможностью послать за нею на берег. Молили мы судьбу о скорейшем разрыве с Китаем — тогда уже, наверное, ушли бы отсюда. Единственным нашим развлечением был наш сосед по рейду — крейсер «Забияка» (командир капитан-лейтенант Л.H. Ломен; старший офицер-лейтенант И.К. Григорович — впоследствии Морской министр), присланный сюда разделять нашу противную стоянку. Наши кают-компании ездили друг к другу и кое-как развлекались.

В Чифу мы узнали, что с адмиралом Лессовским на флагманском крейсере «Европа» произошел несчастный случай. Идя из Владивостока в Японию при свежем попутном NW, крейсер вздумал поставить все паруса, имея ход под парами около 13 узлов. Командир форсировал парусами, не ощущая всей силы попутного шторма. Но лишь только рулевой вильнул — крейсер лег на борт, и адмирал, выйдя в этот момент наверх, покатился с палубы на борт и попал ногой в марсафальный кнехт, повис на нем и сломал себе ногу. На крейсере брам-стеньги и паруса полетели мигом за борт. В Нагасаки адмирала свезли на берег к консулу, где 70-летний старик пролежал 6 недель с гипсом на ноге.

В конце ноября на открытом рейде Чифу стал появляться плавучий лед, это нас приводило в отчаяние, не замерзнем ли мы на всю зиму на этом рейде? Но, к счастью, мы вскоре получили телеграмму адмирала идти в Кобэ. Ну, слава Богу! Попрощавшись сигналом с «Забиякой», мы ушли с радостью в теплую и милую Японию. Наш сосед ушел одновременно с нами, кажется, в Шанхай. Мы шли под парами, огибая южный берег Кореи, прошли острова Квельпарт, Каргодо и Цусиму. На 3-й день вошли в Симоносекский пролив и вступили в Средиземное Японское море, где мы проходили минувшим летом. Хотя здесь было еще тепло (около +10° R), но зимою картина уже не та: и зелень потемнела, и оживление значительно меньше. Джонки на воде встречались гораздо реже, а на берегу мы уже не видели

веселой возни и игр милых детей-японят с тремя черными хохлами на бритых головках и с голенькими животами. Лионское солнце уже не пекло, а лишь слегка пригревало, и в береговых японских домиках бумажные стены были тщательно задвинуты. В ущельях проливов бурлило сильнее, и наш лоцман старик-англичанин лихо управлялся на крутых поворотах.

Поздно вечером мы пришли в Кобэ и стали на якорь рядом с «Пластуном», пришедшим туда за несколько дней раньше. Здесь стоял еще «Стрелок», неразлучный попутчик и соперник «Пластуна» на длинном пути из Кронштадта в Японию. Оба клипера весною 1880 г. были спешно отправлены из Кронштадта в Японию на пополнение эскадры адмирала Лессовского через Суэц. Выходили они из попутных портов вместе, а приходили в следующие порты, вновь соперничая в скорости. Приходя в порт, командиры согласно уставу доносили в министерство телеграммами о своем приходе, и, желая отличиться, каждый командир не довольствовался доносить только о своем приходе, но еще добавлял о своем сопернике: «Пластун» доносил: «Plastoun arrive Strelok pas arrive», а «Стрелок» доносил: «Strelok arrive, Plastoun pas arrive».

На этом же рейде стоял германский учебный старый деревянный фрегат «Vineta», на нем плавал в качестве гардемарина молодой принц Генрих, впоследствии адмирал и командующий германским флотом. Через две недели сюда прибыли еще наши два клипера: «Крейсер» и «Джигит». Стоя здесь с половины декабря до половины марта 1881 г., мы усердно готовились к войне с Китаем. Упражнялись в стрельбе из орудий и мин Уайтхеда. По праздникам мы собирались компаниями и ездили в окрестности на знакомые уже нам водопады с чайными домами и хорошенькими мусумэ. В городе мы посещали Bowling club — кегли, где часто встречали немецких офицеров и гардемарин с «Vinet’bi» и играли с ними партию на партию. В Кобэ мы отпраздновали Рождество, устроив для команды елку с подарками, и встретили Новый год.

В этот день я и Перфильев были произведены в лейтенанты, а все наши гардемарины — в мичмана; об этом производстве нам было сообщено телеграммой из министерства.

КИОТО — ГОН-КОНГ — СИНГАПУР
В конце января я с компанией нескольких офицеров, наших и с клипера «Крейсер», поехал на несколько дней по железной дороге в Киото — древнюю столицу Японии. Там мы вынуждены были жить в японской гостинице и довольствоваться японской обстановкой, т. е. циновками вместо кроватей и бамбуковыми плетеными станками (в виде седла) вместо подушек. Но стол в ресторане был сносный, нечто среднее между японской и европейской кухнею. Взяв гида, мы первый день употребили на осмотр древних дворцов прежних правителей Японии — сиогунов и современных государственных учреждений.

Сложенное из толстых бревен деревянное здание дворца грандиозных размеров с прилегающим к нему садом занимает территорию около квадратной версты. Потолки и стены внутренних зал дворца выложены сплошь мозаикой из разноцветного дерева, растущего в изобилии в Японии. Полы покрыты квадратами из бамбуковых циновок, вместо окон — решетки, заклеенные бумагой. Меблировка выделана из цветного дерева с инкрустацией с видами природы, птиц, морских видов, драконов, аистов и т. д. На стенах висят шелковые картины японских морских видов с неизменной Фузиямой на горизонте. Сад представляет чудо искусства человеческих рук — это в миниатюре изображение всей Японии с реками, озерами, вулканами, водопадами, горами, лесами, рощами и все в маленьком масштабе с неизменной Фузиямой, тоже в маленьком масштабе. Вода всюду живая, проточная, все живет, движется и проч., и проч.

Осмотрев затем еще несколько храмов с загнутыми крышами и семиэтажными башнями и дворцы прежних государственных учреждений, мы вернулись в отель. После обеда, утомленные, легли на циновках спать с бамбуковыми «седлами» под головами и все-таки спали недурно.

Наутро осмотрели город, объехав его на рикшах, и затем отправились на шелковые фабрики на краю города, где мы закупили, каждый по своим средствам, шелковых материй: мы, холостые, носовых платков, а женатые — уйму всевозможных материй; тут была фанза для дамского белья, цветная материя для платьев, крепдешин разных цветов, вышивки, киримоны, шелковые чулки разных цветов и проч. Третий день мы ездили в г. Отсу и затем по горной реке, изобилующей каскадами и порогами, спустились на шлюпках, управляемых искусными гребцами, вниз и вечером, осмотрев еще фарфоровую казенную фабрику, где было приобретено несколько ваз, вернулись в Кобэ. Февраль прошел у нас на рейде в различных занятиях по подготовке судов к ожидавшейся все еще войне с Китаем, хотя до нас доходили слухи, что переговоры дипломатов в Пекине клонятся к мирному разрешению Кульджинского вопроса и Китай идет на уступки.

3 марта в 9 часов утра на моей вахте пристал к борту катер, с него вышел германский вице-консул и, спросив командира, спустился к нему в каюту. Через 5 минут командир вышел наверх с телеграммой в руках и, собрав офицеров и команду на шканцы, объявил нам, что 1 марта убит Император Александр II. Вслед за тем был приспущен кормовой флаг до половины, все реи отоплены на крест, и с полудня начался траурный салют (через каждые полчаса один выстрел). Все клипера, стоявшие на рейде, повторили то же самое; коммерческие суда всех наций спустили свои флаги до половины. Русского консула в Кобэ не полагалось, поэтому германский консул почел своей обязанностью уведомить нашего командира о полученной им телеграмме от своего посольства из Токио. Только поздно вечером наши клипера получили телеграммы о том же от адмирала из Нагасаки. На утро 4 марта все надели мундиры и в походной судовой церкви принесли присягу на верность новому царю Александру III.

Около 10 марта был получен приказ адмирала — всем клиперам, стоявшим в Кобэ, приготовиться к походу и, по мере готовности, следовать в Сингапур с заходом в Гон-Конг. Около 15 марта «Наездник» вышел в океан, направляясь в Гон-Конг. В океане дул свеженький, нам попутный NO, и мы пошли под парусами, неся брамсели, и имели до 10 узлов ходу.

Спускаясь к югу, мы постепенно снимали с себя сукно и за островом Формоза переоделись во все белое. За 15 миль до Гон-Конга закрепили паруса и пошли под парами. Вблизи берегов был слабый туман, и из тумана скоро выяснился «Джигит», миль на 10 впереди нас и шедший одним курсом с нами. Гордясь своею английскою машиною, командир и наши механики не могли не погоняться с «Джигитом» и давай прибавлять пару. Заметив, что мы его нагоняем, «Джигит» стал прибавлять ходу, и началась гонка; перед входом на рейд Гон-Конга мы его обогнали и стали на якорь на полчаса раньше «Джигита».

Этот случай послужил яблоком раздора между двумя клиперами, и в дальнейших переходах соперничество росло до самого Кронштадта. До сего времени кают-компании обоих клиперов были очень дружны, и мы ценили его дружбу как «старожила» Тихого океана к «новичку» — «Наезднику», пришедшему сюда на полтора года позже. На этом рейде наши кают-компании обменялись еще визитами, но уже было заметно охлаждение между нами; в разговорах же о гонке вовсе не упоминалось, как будто ее и не было.

Остров Гон-Конг — главная английская колония в Китае и база английского флота на Тихом океане. Рейд на стоянку судов заключен между высоким зеленым островом с пиком Victoria и двумя малыми островами, на которых расположены доки, адмиралтейские мастерские, склады и форты. Город расположен на берегу большого острова. Масса красивых домов европейского стиля, отели, магазины, клубы, площадки для игр, длинная гранитная набережная с многими пристанями. На склонах зеленой горы лепятся богатые виллы; главное дачное место раскинуто на самой вершине; там сравнительно прохладно, и богатые англичане имеют там виллы, где спасаются от городской жары по окончании дневных занятий.

Из города на пик проведена проволочная железная дорога — фюникюлер. Дальше в глубь города тянется китайский квартал; это главный центр торговли китайскими шелками, изделиями из слоновой кости, черного дерева и китайского фарфора. Здесь же обширная торговля манильскими сигарами. Любители покупок прекрасных вещей китайской и японской мануфактуры найдут в Гон-Конге буквально все в громадном выборе. Бывалые наши офицеры, хорошо знакомые с Востоком, обыкновенно воздерживаются от покупок в других городах и берегут деньги на Гон-Конг, зная, что здесь можно сразу накупить подарков на самые изысканные вкусы и по твердой цене.

Предчувствуя, что «Наезднику» придется из Сингапура возвращаться в Россию, мы делали здесь покупки на все оставшиеся у нас деньги. Уходить из Гон-Конга нам очень не хотелось, но надо было выполнять предписание адмирала, и мы ушли в Сингапур. Переход этот мы сделали в 6 суток, идя большую часть пути под парусами. В Сингапуре на рейде мы застали наши суда: «Минин» (флаг адмирала Штакельберга), «Джигит», «Азию» (флаг адмирала Асланбекова) и «Разбойник» с разбитым носом и сломанным бушпритом.

Обменявшись салютами и визитами, мы прежде всего заинтересовались аварией нашего приятеля — прошлогоднего попутчика «Разбойника» — и поехали к нему в кают-компанию узнать, в чем дело. Оказалось, что он шел из Нагасаки совместно с «Азией» (адмиралом Асламбековым). Адмиралу вздумалось поучить «Разбойника» (командир В.В. Житков) морскому делу, приказав ему в океане на полном ходу резать себе (т. е. «Азии») корму, при этом требовалось резать «тонко», т. е. как можно ближе пройти с шиком к адмиральской корме, для этого на «Азии» был выпущен за кормой буек на тонком коротком буксире. «Разбойник» обрезал раз, обрезал второй раз. «Береговой» адмирал каждый раз подымал сигнал «ближе». В третий раз «Разбойник» угодил ему в корму: снес катер, отрезал кормовой планшир и снес гафель с флагом; себе снес бушприт со всей оснасткой и обломал форштевень. Словом, забава адмирала (по прозванию «бум-бум эфенди») обошлась недешево. Оба, битые, пришли в Сингапур в таком плачевном виде.

Сингапур — низкий, покрытый зеленью остров — лежит у южной оконечности полуострова Малакка у самого экватора. В географическом отношении этот порт занимает весьма выгодную позицию, находясь на поворотном пункте пароходных путей из Европы в порты Тихого океана. Это обширная угольная станция, снабжающая топливом суда, идущие на Восток. Сам остров производит ананасы, бананы и прочие тропические фрукты, вывозимые отсюда в виде консервов. Сам город, расположенный в зеленых аллеях тропической растительности, напоминает Батавию. Есть несколько хороших гостиниц; магазины с мануфактурой Востока, музеум, ботанический сад. В глубь острова ведут прекрасные дороги, по сторонам которых расположены ананасные и банановые сады.

В Сингапуре мы провели Страстную и Святую недели. Команда говела на «Минине», где имелся священник, а заутреню служили у себя на клипере. Команда получила к разговению яйца, пасхи, куличи и вино. В кают-компании также был полный стол.

ПОИСКИ УГОЛЬНЫХ СТАНЦИЙ
После Пасхи адмирал Лессовский приказал судам разойтись поодиночке в плавание по Зондским островам и Бенгальскому заливу с целью изучать редко посещаемые места и кстати поискать на мелких островах укромные бухты, которые могли бы служить нашим крейсерам угольными станциями в случае войны с Англией, с которой Россия была все еще в натянутых отношениях со времени турецкой войны и Берлинского конгресса. Вот наши суда и пошли бродить по «диким» островам: кто на Борнео, кто на Целебес. «Джигит» — на Суматру, а «Наезднику» было приказано исследовать берега Малакки и городок на полуострове того же имени, потом бухту Penang-bay и затем забраться, вдоль Малаккского берега, на север в Бенгальский залив и поискать там бухту на одном из островков Сиамского архипелага.

В г. Малакке нашли маленькую гавань с пристанью, на мачте был поднят английский флаг. Когда мы стали на якорь, то к нам на шлюпке выехал под военным флагом harbour master и спросил, что нам угодно. Мы ответили, что остановились по случаю порчи машины.

Англичанин выразил нам свое сочувствие и сожаление, что у него в гавани не имеется ремонтных, но он пошлет в Сингапур телеграмму и оттуда пришлют каких угодно мастеров для нас. Командир поблагодарил и отказался, сказав, что, вероятно, справимся сами.

Клипер «Наездник» на Дальнем Востоке


Ночью мы снялись и ушли в Пенанг. Там оказался целый город с несколькими отелями, порт с угольным складом и мастерскими, телеграф во «все Европы» и английская канонерка на рейде. Ну, какая же это «пустынная бухта»? Не везет нам в поисках. Но уже в Бенгальском заливе мы, наверное, найдем подходящую бухту. Утром ушли туда. На пути рассмотрели карты Сиамского архипелага и наметили себе островок Pouket-harbour, по очертаниям отвечающий нашим поискам, и пошли на север, в глубь Бенгальского залива. Через два дня подошли к этому островку. Действительно остров имел внутри себя прекрасную, совершенно закрытую, глубокую бухту площадью около квадратной мили, густым тропическим лесом замаскирован вход в бухту. Словом, островок нарочно созданный Богом для наших целей, приходи и бери его обеими руками; да к тому же еще и весь архипелаг принадлежит Сиамскому королевству, нейтральному с нами; стало быть, препятствий никаких не будет.

Малым ходом, ощупывая глубину лотом, мы с рассветом вошли крадучись и стали на якорь внутри прекрасной закрытой бухты, точно на озере. С восходом солнца начала просыпаться расположенная на близком берегу деревня туземных обитателей: женщины пошли с кувшинами к источнику за водой, ребята выбегали из шалашей и играли голышом на пляже, плескаясь в воде; залаяли на нас собаки, и домашний скот пошел на водопой. Через полчаса несколько туземцев подъехали на долбенной шлюпке к нашему борту, предлагая ананасы, манго и еще какие-то овощи тропической природы. На наши расспросы они показывали руками на противоположный берег внутри бухты и что-то объясняли; но мы решительно ничего не могли разобрать. Рассматривая в подзорные трубы тот берег, мы с полным рассветом и восходом солнца разглядели там пристань и на мачте красный флаг, впоследствии оказавшийся сиамский с белым слоном внутри.

Вскоре от пристани отвалил вельбот с 5-ю гребцами под сиамским флагом и через полчаса пристал к борту. Европеец в тропической каске и белом костюме оказался англичанин — harbour master, состоящий на службе у сиамского раджи, живущего в глубине острова. Раджа, будучи вассалом сиамского короля, полный владетель этого острова, платит определенную дань в сиамскую казну за добываемый свинец, находящийся в горах острова. На свинцовых рудниках работают до 2000 китайских кули. Раджа имеет во дворце военную охрану в 50 человек сиамских солдат под начальством английского наемного сержанта.

Вот тебе и необитаемая бухта! Harbour master заявил, что раджа приглашает командира с офицерами к себе во дворец, в трех верстах от пристани, и что он очень рад увидеть русских и их корабль, так как ему никогда не приходилось встречать людей из северных стран. На дворцовом просторном шарабане, запряженном двумя мулами, командир с пятью офицерами поехал представляться. Раджа принял очень любезно, у входа во дворец был выстроен почетный караул из 12 солдат. Посидели в парадной зале, поели фруктов и сластей, обошли дворец и усадьбу и поблагодарили за прием (переводчиком был англичанин). Командир просил раджу посетить клипер.

Утром к борту пристала большая джонка с подарками раджи: для команды — 5 штук откормленных свиней, а для офицеров — несколько связок зеленых прутьев сахарного тростника как лакомство и по коробке манильских сигар; с джонки выбросили еще на палубу три корзины ананасов — корм свиньям. Мы решили поменяться со свиньями, так как грызть тростниковые прутья мы не находили для себя особенным удовольствием. Раджа приехал на клипер в парадном мундире и в каске; на босых ногах были одеты ажурные бамбуковые сандалии. Командир принял его торжественно, выстроив караул и команду во фронт. Выпив у командира бокал шампанского, раджа простился с нами и уехал на берег. Клипер ему салютовал, чем он остался весьма доволен. К вечеру мы снялись с якоря и ушли в Сингапур. Скоро все наши суда, ходившие на поиски бухт, вернулись с такими же результатами.

В конце апреля выяснилось, что войны с Китаем не будет и все суда, кроме 4-х, получили разные маршруты для следования в Россию. «Наездник», «Джигит», «Разбойник» и «Минин» возвращались через Суэц, идя туда Индийским океаном и Красным морем. Идти туда ближайшим путем, т. е. через Коломбо и Аден нам, парусным судам, было невозможно, так как в летнее время в Аравийском заливе дует SW свежий муссон, противный нашему курсу, поэтому избирался следующий маршрут. Суда идут в Зондский пролив, спускаются до 12° южной параллели и приблизительно у Кокосовых островов получают попутный пассат, следуют по этой параллели вплоть до восточного берега Африки; затем идут вдоль этого берега на север между Гвардафуем и Сокотрой; пройдя последнюю, вступают под пары до входа в Красное море. Перед входом в это море запасаются углем или в Периме (остров в Бабэльмандебском заливе), или в Адене.

Нашим попутчиком был «Джигит», с ним мы пошли в Батавию. Из Батавии «Джигит» вышел на день раньше нас. Командиры условились опять идти врозь, не стесняя друг друга, и рандеву назначили в Адене.

Третьего дня 1881 г. «Наездник» вышел из Батавии, следуя на запад вдоль знакомого явского берега; прошли мы Зондский пролив мимо знакомого нам маяка и вышли в Индийский океан. Два дня спускались до Кокосовых островов и там, получив попутный пассат, вступили под паруса; шли по 12° параллели южных тропиков. Повторилась прошлогодняя картина пассатного плавания: голубое небо, синий океан, тишина на палубе и легкий скрип снастей: клипер плавно скользит под высокими парусами, туго надутыми освежающим ветром. Тень от парусов покрывает всю палубу, поэтому жара малотомительна. Из раскрытого офицерского люка по палубе разносятся звуки мелодий фантазирующего «маленького» штурмана, а ему вторят яркие тропические птицы, развешенные на штагах частью в клетках, частью порхающие на свободе. По ночам ветер свежел, клипер бежал быстрей, брам-стеньги трещали и вахтенные зорко следили за лисельными рейками, изогнутыми, как лук, под напором порывов засвежевшего ветра.

СЕЙШЕЛЬСКИЕ ОСТРОВА И АДЕН
На 12-й день открылись зеленые шапки Сейшельских островов. На больший из них Victoria мы зашли на сутки, чтобы взять свежей провизии, и стали на якорь в полукруглой зеленой бухте, по берегу которой живописно раскинулся небольшой городок. Острова отняты англичанами у Франции во время наполеоновских войн. Он населен потомками французов, частью перемешавшихся с туземцами и англичанами. Ванильные плантации и фрукты — главное богатство острова. Русского консула, конечно, здесь нет, но скоро приехал к нам молодой англичанин, заменяющий губернатора. Угля нам не понадобилось, а попросили только свежей провизии и фруктов. Англичанин сообщил нам, что несколькими днями раньше сюда заходил «Минин», идя в Аден по тому же маршруту. С берега к нам наехало много французских семейств — здешних плантаторов. Под вечер мы съехали на берег и посетили пригласивших нас французов. Они приняли нас радушно, точно старых знакомых, и между прочим задарили нас ванилью, укупоренною в жестянки. Вечером, сидя в гостях на веранде, мы наслаждались здешним прекрасным климатом, умеряемым океаном. Сюда, как на Мадеру, приезжают слабогрудые больные. На острове общеупотребительный язык французский.

С рассветом мы продолжили плавание до берегов Африки, склоняя курс к северу. Через 4 дня открылся берег Африки и задул свежий SW. Мы легли на NO вдоль берега, идя свежим попутным муссоном, делая по 12 узлов под брамселями. С левой стороны на далеком горизонте виднелся все время желтый песчаный берег Африки, с которого мелкая песочная пыль доносилась до нас ветром и покрывала всю палубу. К ночи муссон крепчал и вгонял клипер в 13 узлов. Через два дня впереди открылся остров Сокотра, а несколько левее — высокий обрывистый мыс Гвардафуй; ночью мы его обогнули, взяв курс влево на Аден. Здесь паруса мгновенно заполоскали и мы заштилели, так как высокие горы у Гвардафуя, точно стеной, закрывают Аденский залив от дующего там муссона. Развели здесь пары и пошли прямо в Аден. Этот переход при штиле и ярком тропическом солнце был очень тяжел. Особенно страдали наши кочегары: им приходилось выносить в котельных помещениях температуру до 45°; давали им все время воду с красным вином и сменяли их через 2 часа. На этом переходе пассажирские пароходы, щадя своих кочегаров, обыкновенно берут местных негров, обученных специально кочегарному делу. Но нам негде было их взять; такие артели негров имеются в Адене и Суэце для перехода Красным морем, где ощущается наибольшая жара.

За сутки до Адена, среди белого дня, над клипером пронеслась большая красная туча, направляясь от берега Африки к берегам Аравии. Нам показалось странным такое атмосферное явление, но спустя несколько времени из этой тучи на нас посыпалась точно красная пыль и густо засыпала всю палубу, марсы, реи и открытые люки. Оказалось, что это проносилась саранча; на палубе копошились густыми кучами очень красивые, розового цвета крылатые стрекозы, с туловищем около полутора вершка длиною и прозрачными сетчатыми крыльями. Наши макаки с жадностью накинулись на них и пожирали их с видимым удовольствием. Пришлось вызвать всю команду наверх с голиками и лопатами для очистки палубы от этих непрошеных гостей. Каюты и нижние помещения клипера только к вечеру удалось очистить.

На 22-й день плавания от Батавии клипер под вечер входил на рейд Адена, где стояло несколько коммерческих пароходов, русский доброволец «Россия» и наш попутчик «Джигит»; стоит он «именинником», паров у него нет, труба спущена, рангоут выправлен в струнку, и даже борт подправлен свежею краскою; его задорный вид нас заинтриговал: если он только вчера сюда пришел, то значит переход сделал в те же 22 дня, что и мы, а между тем мы, идя вдоль берега Африки, форсировали так парусами, что рисковали переломать рангоут. У нашего командира глаза загорелись задорным огоньком, и он, дав полный ход, лихо направился в узкий промежуток между «Джигитом» и смежным пароходом, чтобы пробраться на внутренний рейд в самую гущу стоящих там судов. На «Джигите» все вышли наверх и, затаив дыхание, молча ожидали момента, когда «Наездник», проходя мимо него, заденет своими реями за его рангоут… Наступила мертвая тишина, и наш блок на ноке грота-реи ударил и сшиб лисель-спиртный блочек «Джигита». Оттуда командир спокойно крикнул: «Never mind, Captain, all right» (не беспокойтесь, капитан, все благополучно).

Мы проскочили мимо и стали на якорь, а на «Джигите» послали людей на рею, и через 5 минут был уже заведен новый блочек вместо утонувшего. Уже стемнело, и наш командир отложил свой визит командиру «Джигита» на завтра. Кают-компании наши тоже не торопились с визитами. На другой день выяснилось, что «Джигит» пришел сюда только накануне, т. е. шел столько же, как и мы, но если учесть сутки нашей стоянки на Сейшельских островах, то выходило, что «Наездник» шел всего 21 день, а «Джигит» 22 дня. Это нас утешало, а «Джигит» считал, что переход оба клипера сделали с равною скоростью — 22 дня, и был также доволен. Охлаждение между судами существовало, но не очень резкое.

Аден, голый скалистый остров, соединен песчаной низкой косой с южным берегом Аравии. Лежа у Бабэльмандебского пролива на пути движения судов, следующих на Восток, Аден имеет важное значение как угольная станция. Отсюда вывозится только аравийский кофе мокка; другого коммерческого значения Аден не имеет. В горах Адена имеются древние арабские колодцы-цистерны, высеченные в скалах гор, где в редкие годы собирается дождевая вода. В старину других источников пресной воды на всем острове и не было. В настоящее время англичане построили здесь искусственные паровые опреснители, и потому дождевая вода теперь сюда привозится только для ванн и мытья. На берег сюда мы не ездили, так как здесь нечего делать. У здешних негритят существует особый спор и способ выманивать серебряную монету у пассажиров проходящих пароходов: подплывая голышом к пароходу на выдолбленных шлюпках, они упрашивают бросить в воду серебряную монету, за которой они стремительно ныряют в воду и ловят ее ранее, чем она долетит до дна.

Стояли здесь мы недолго. Приняв уголь с запасом на палубу ввиду предстоящего исключительно парового перехода до Суэца (в Красном море в это время или совершенный штиль, или северные противные ветра.), клипер 1 июня с рассветом вышел в море для следования в Суэц. «Джигит» вышел туда же еще накануне вечером.

ПЕРИМ. БАБЭЛЬМАНДЕБСКИЙ ПРОЛИВ
После полудня мы прошли Бабэльмандебский пролив; в самой узкости его лежит высокий остров Перим. Это второй Гибралтар английского морского могущества; на нем гавань для военных судов, порт с угольным складом и крепость, вооруженная орудиями, обстреливающими оба берега — арабский и африканский. Владея этим пунктом, англичане в любой момент могут закрыть его и прекратить сообщение Европы с Востоком. Войдя в Красное море, мы легли на север. При мертвом штиле шли под 2-мя котлами, озабочиваясь сбережением угля на столь длинный (1700 миль) паровой переход до Суэца. С правой стороны далеко по горизонту желтели песчаные берега Аравийской пустыни. По ночам жара спадала и на темном небе в сухом прозрачном воздухе ярко горели звезды.

Беспрерывно открываются огни встречных пароходов; пропуская их мимо себя, вахтенный начальник занят все время, и вахта ночная быстро проходит. На вторую или третью ночь под утро был усмотрен далеко впереди клипер «Джигит», который плелся под двумя котлами со скоростью около 8 узлов. Мы шли 9 узлов тоже под двумя котлами. О «Джигите» доложили командиру; не выходя наверх, он прислал приказание — поднять пары в третьем котле. Механики обрадовались, и разгорелся азарт— «ну, теперь уж мы его обгоним». Через час третий котел был введен, дали 75 оборотов (11 узлов) и стали догонять «Джигита». Он шел спокойно впереди нас сажен на 500, и наши курсы, почти параллельные, сближались под очень острым углом. В 7 часов утра наш нос поравнялся с его кормою, и расстояние между судами было таково, что наши реи вот-вот сейчас заденут за рангоут «Джигита» и столкновение было неминуемо; но ни тот, ни другой командир из азарта или упрямства не желали отвести руля, чтобы избегнуть столкновения.

По общепринятым международным правилам — за столкновение отвечает обгоняющий. Но, если курсы сходятся под углом, уступает дорогу тот, кто видит другого на правую от себя сторону. «Джигит» считал, что мы его обгоняем, поэтому не отводил руля. Наш командир считал, что «Джигит» видит нас по правую сторону, поэтому он должен дать «Наезднику» дорогу. На обоих судах все вышли наверх и при мертвой тишине ждали неминуемой аварии. Бледный, с горящими глазами, стоял наш командир на мостике, держа руки на машинном телеграфе. На «Джигите» маленький К. К. Де-Ливрон влез на возвышенную банкетку на мостике и спокойно смотрел на нок нашего грота-рея, готового сейчас же ударить в его фока-рей и переломать вдребезги весь его передний рангоут. Борта обоих клиперов должны были также неминуемо столкнуться своими скулами. Момент был очень опасный… Однако благоразумие К. К.-ча взяло верх над азартом, и он отвел руля, покатившись влево. Наш командир крикнул в машину: «самый полный ход вперед!», и клипер выскочил сразу вперед, точно скаковая лошадь на старте.

К вечеру мы ушли много вперед и потеряли «Джигита» вовсе из виду. Через два дня мы были в середине Красного моря, и здесь задул свежий противный N и сбил наш ход до 4 узлов. Ввели опять 3-й котел, спустили верхний рангоут, круто обрасопили реи, но ходу стало не больше 5 узлов. Ползли мы медленно, угля выходило много, и если ветер не стихнет, то до Суэца его не хватит.

Утром на 8-й день плавания мы находились миль за 70 до входа в Синайский залив. Вышел наверх старший механик и доложил, что угля осталось не более, как на час ходу. Нам ничего не оставалось, как свернуть с нашего курса вправо и стать на якорь у песчаного берега Аравийской пустыни. Последняя щепотка угля вышла, когда мы прекратили пары. Ветер здесь стих, палило горячее июньское солнце, справа расстилалась безбрежная пустыня, с севера далеко на горизонте виднелся темный тупой конус Синайской горы на полуострове того же имени. С берега ожидать помощи нам было неоткуда. Командир решил пушечными сигналами вызывать о помощи у мимо проходящих пароходов; их курс лежал милях в 6-ти от нашей стоянки. Пароходов проходило много, но в первый день ни один из них не обратил на нас своего внимания. Около 6-ти часов вечера по этому курсу проходил «Джигит». Завидя нас, он, очевидно, догадался, в чем дело, и поднял сигнал: «что случилось?». Командир приказал поднять: «ничего, все благополучно».

«Джигит» продолжал свой путь, а мы легли спать, рассчитывая на счастье следующего дня. Утром пушечными выстрелами и сигналом о помощи нам удалось обратить внимание мимо шедшего на север парохода австрийского Ллойда «Calypso». Он подошел к нам вплотную, встал на якорь борт о борт и дал нам двадцать пять тонн угля, не взявши денег. Мы пригласили капитана и офицеров (оказались славяне-далматинцы) в кают-компанию, выражали им сердечную благодарность, угощали их и старались одарить их японскими художественными безделушками на память. Командир донес в министерство о великодушном поступке капитана и представил его к русскому ордену. Мы расстались друзьями и, разведя пары, пошли в Суэц.

В Суэцком заливе мы проходили при закате солнца библейско-историческое место бегства евреев из Египта. Справа высоко подымалась священная Синайская гора с Греческим монастырем наверху во имя св. Екатерины, а слева далеко расстилался величественный хребет Египетских гор, освещенных заходящим солнцем в желто-красный цвет.

СУЭЦ И ПОРТ-САИД
На следующий день под вечер мы вошли в Суэц и стали на якорь на его открытом мелководном рейде. «Джигит» стоял тут же и, видимо, готовился к своей очереди входить в Суэцкий канал. Ни командир, ни офицеры на «Джигит» не поехали, и с тех пор наша былая дружба с «Джигитом» прекратилась на все дальнейшее плавание.

По каналу вследствие его узкости суда идут гуськом под проводкою местных лоцманов-французов с промежутками в 2–3 мили. По ночам в те годы суда не ходили: не было еще переносных прожекторов, введенных в употребление лишь в 90-х годах. Еще дня полтора мы здесь простояли и затем, дождавшись своей очереди, вступили в канал и пошли в Порт-Саид.

Суэцкий канал соединяет Красное море со Средиземным, пересекая с севера на юг низменный Суэцкий перешеек, соединяющий Азию с Африкой. Это замечательное сооружение протяжением 80 английских миль (140 верст) строилось французским инженером Лессепсом 19 лет и было открыто в 1869 г. Глубина канала в год нашего прохождения была 22 фута; в то время суда с большею осадкой встречались редко. Впоследствии канал был постепенно углублен до 28–30 футов.

Вступив в канал, мы шли малым ходом (5 узлов). При полнейшей тишине и напряженном внимании рулевые следили за лоцманом, стоявшим на банкетке мостика и слабым движением одного пальца указывавшим рулевым, куда держать. Резкие уклоны руля при незначительной ширине канала (местами не более трехсот футов) могли бы каждую минуту привести к катастрофе; достаточно вильнуть рулем, и нос сейчас же врежется в песчаный берег, и клипер, ставши поперек канала, надолго остановит движение судов на этом тракте между Европой и Востоком.

Южная половина канала до Горько-соленого озера проходит среди песчаной пустыни, и здесь берега канала часто осыпаются, несмотря на посаженный на склонах кустарник. Северная половина канала проходит по низкой болотистой почве с частыми дамбами и плотинами. На берегу Горького озера, оживляемого небольшою пальмовою рощей, дремлет городок Измаилия с дворцом египетского хедива (его зимняя резиденция). Горькое озеро соединено древним каналом с рекою Нилом. Это же озеро соединено узким каналом с Красным морем. Этот последний был построен еще в библейские времена Иосифом (по преданию, проданным братьями в Египет). Таким образом, древние арабы и египтяне имели возможность проходить на своих судах из Красного моря в Средиземное по каналу Иосифа до Горького озера, а затем рекою Нилом до устья (Александрия).

В Измаилии на ночь мы стали на якорь. Наутро снялись, и весь второй день мы шли каналом.

Наступал вечер. Солнце медленно садилось в воды Горького озера. По обе стороны канала на бесконечном просторе горизонта тянется желтая песчаная пустыня, прорезанная отдаленными цепями таких же безжизненных гор, принимавших теперь кирпичнокрасный оттенок. Это суровое, чисто библейское величие пустыни здесь на каждом шагу напоминает страницы Ветхого завета: вдали на горизонте виднеются караваны верблюдов; с изогнутыми шеями тянутся друг за другом длинною цепью, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Возле каждого верблюда шагает человек в длинном бурнусе и в чалме на голове. И желто-красный фон пустыни, и самая картина точно вышли из Библии; вид этой мертвой библейской пустыни надолго сохраняется в памяти. Иногда кажется, что видишь сон из своего далекого прошлого, как бы пережитого в прежней жизни доисторической эры. Или, может быть, это рефлекс давнишних уроков Ветхого завета из раннего детства.

К вечеру пришли в Порт-Саид. Это новый городок, выросший на песчаном берегу Средиземного моря со времени прорытия Суэцкого канала. Здесь имеется несколько угольных складов, 5–6 гостиниц, десятка 3 магазинов, консульские и банковые конторы. С рассветом на другой день клипер приступил к погрузке угля; для этой работы нанимается обыкновенно артель негров, привыкших к жаре, так как судовые команды не в состоянии работать под палящими лучами египетского солнца в июне-месяце. Здесь мы охотно покупали местные колониальные предметы: кофе, египетские папиросы, финики, кокосы и страусовые перья. Последние были привезены на клипер типичными ветхозаветными евреями в белых национальных длинных балахонах с пейсами ибородами, как их изображают на библейских картинах.

После погрузки угля клипер здесь стоял недолго; вымылся весь от клотика до трюма, вымыли команду, устроив ей на палубе баню (парусинная палатка с проведенной водой, накаченной судовыми помпами). Отмытый от угольной пыли, тщательно подкрашенный, с выправленным рангоутом, клипер наш рано утром 15-го июня вышел в море для следования в Неаполь.

В море мы имели прекрасную погоду, дул слабый ветерок от NO и приятно освежал вахтенных на мостике. Несмотря на июнь и близость африканского берега, мы, притерпевшись к тропической жаре, чувствовали себя теперь здесь вполне удовлетворительно и даже, выходя на ночные вахты, одевали суконные тужурки. Обойдя далеким кругом Нильскую дельту с ее мелководным плесом (у Дамиетты и Александрии), мы легли на NW — южную оконечность острова Кандии. Клипер легко бежал по гладкой поверхности моря, делая 11 узлов под тремя котлами, и нес косые паруса. Матросы босиком, в белых рубашках копошились группами на палубе, «наводя чистоту», за которую принялся усердно наш Петр Иванович, чтобы прийти в кокетливом виде в Неаполь, где, как мы узнали от русского консула в Порт-Саиде, находились наши фрегаты «Светлана» и «Генерал-Адмирал». Качки не было вовсе. На палубе — полная тишина, нарушаемая изредка слабым шумом гребного винта. Из открытого офицерского люка доносились звуки мелодий импровизирующего Маленького. К вечеру ощущался приятный освежающий холодок, и по ночам мы крепко спали, не страдая больше истомляющей бессонницей тропических ночей.

СИЦИЛИЯ. ЭТНА. МЕССИНСКИЙ ПРОЛИВ
На пятый день плавания, утром с рассветом, открылся остров Сицилия, он весь был окутан туманом, и над ним высоко, на фоне еще темного неба, горел яркий конус белоснежного кратера исполинской Этны в 3000 метров высотою. Спустя несколько часов мы подошли к берегу, и верхушка вулкана казалась над головою. Было уже далеко за полдень, когда мы проходили Мессинским проливом; с левой стороны в полукруглой бухте лежал г. Мессина, а на правом берегу Италии белели в яркой зелени рассыпанные виллы красавицы Reggio.

Выходя из пролива на север в Тирренское море, клипер дал полный ход, чтобы справиться с быстрым течением, и круто повернул в узких воротах между двумя мифологическими мысами Сциллой и Харибдой, приобретшими еще с древних времен дурную славу: здесь парусные суда древних мореплавателей, не справившись с крутыми водоворотами, нередко выбрасывались на берег и терпели крушения.

К вечеру мы вошли в Тирренское море и взяли курс на остров Капри, направляясь в Неаполь. После полуночи открылся слева по курсу оригинальный остров — вулкан Стромболи, торчащий из воды усеченным конусом наподобие турецкой фески; его верхушка на фоне темного звездного неба горела красным огнем, а по крутому склону вулкана ползла темно-красной широкой лентой полоса тлеющей лавы, спускавшейся в море. На обратной стороне того же острова светились огоньки мирно дремавшей рыбацкой деревни.

НЕАПОЛЬ
Рано утром 21 июня, пройдя остров Капри, окутанный предрассветным туманом, клипер входил в Неаполитанский залив. Перед восходом солнца звезды медленно гасли на бледнеющем уже небе, а вода залива, пока еще темно-синяя, постепенно принимала ярко-лазурный отлив. По берегам обширной бухты живописно раскинулись слева направо спавшие еще города: Неаполь, Портичи, Разина, Помпея, Кастелламмаре, Сорренто. Над ними поднимался к небу величественный Везувий; из его кратера тихо струился белый дымок и прозрачною лентою плыл по темному небу под дуновением утреннего бриза. Восходящее солнце, скрытое еще окрестными горами, освещало уже верхушку кратера, а затем мало-помалу выходили из мрака склоны вулкана с зеленеющими виноградниками, облитыми лучами утреннего солнца. Клипер полным ходом бежал по рейду, приближаясь к порту.

С берега доносился уже слабый отдаленный гул просыпающегося города, точно жужжание пчелинного роя. Стоя на палубе с биноклями в руках, мы любовались этой картиной Неаполитанского утра, и тут невольно стала понятною поговорка «Vedi Napoli е poi mori». Подойдя ближе к берегу, мы разглядели «Светлану» и «Генерал-Адмирала», стоявших за молом военного порта. Вскоре затем мы отдали якорь вблизи наших судов. В 8 час. утра с подъемом флага клипер отсалютовал итальянской нации 21 выстрелом. Вмиг нас окружили шлюпки с музыкантами, певцами и торговцами раковинами, кораллами, камэ, сигарами, фруктами и проч. В то же время, когда вокруг нашего борта разносились по рейду звучные серенады и неаполитанские песни, в кают-компании мы приветливо встречали наших и итальянских офицеров, делившихся с нами новостями из Европы и России, от которых мы отстали на два месяца, не имея газет с ухода из Сингапура.

Внутренняя политика России представилась нам смутной и мрачной: цареубийство 1-го марта, процесс Желябова и К°, казни революционеров, Барановский террор в Петербурге, аресты многих офицеров, новые покушения на сановников — и все в этом роде заставило почти всех нас, не связанных семьею, искренно пожалеть о том, что приходится возвращаться в несчастное отечество вместо того, чтобы остаться в Тихом океане с его разнообразною и беззаботною жизнью свободного моряка.

После завтрака я поехал на «Светлану» и раздал своим товарищам японские подарки. Почти вся кают-компания была хорошо мне знакома; там было весело, многолюдно и шумно. На «Светлане» плавал Гвардейский экипаж с моими товарищами: лейтенантами В. Юнгом и Голиковым (убит, командуя «Потемкиным», во время матросского бунта в Черном море в 1905 г.), Эбелингом, Эшапаром, князем Щербатовым и Игнациусом (погиб в Цусимском сражении, командуя броненосцем «Суворов»). «Светланой» командовал хорошо известный в то время парусник-виртуоз П.П. Новосильский; старшим офицером был Н.И. Скрыдлов (впоследствии вице-адмирал, умер в 1919 г. от голода в Петербурге во время большевистского террора).

«Генерал-Адмиралом» командовал капитан 1-го ранга Серков, старшим офицером был Г.П. Чухнин (убит из засады матросом в Севастополе в 1906 г.). Оба фрегата в том же году осенью вернулись в Россию одновременно с нами. Плавая два года в Средиземном море, светланские офицеры знали хорошо Неаполь с его местным и приезжим русским обществом, живущим подолгу за границей. За обедом в числе гостей были весьма изящная красивая итальянка — графиня Beale, жена депутата Римского парламента, и несколько русских молодящихся вдовушек, искавших мужей, скитаясь за границей. В графиню были влюблены, но безнадежно, все фрегатские офицеры, а за двумя русскими усиленно ухаживали два моих товарища. Через два года они вышли замуж за них по возвращении в Россию.

Большинство из неаполитанских уличных артистов обладают природными музыкальными способностями и прекрасными голосами. Распознав в садах и на гуляниях русскую публику, группа артистов останавливается и, желая понравиться, поет ей, коверкая по-русски, цыганские романсы, продиктованные им в шутку нашими молодыми офицерами: они между прочим пели:

«Ей черный клеч (хлеб?) в обед и ужин

Ея штраштей не усыпит

Ей почэлуй горащий нужин

Но нэ в кредыт, но нэ в кредыт!»

Дрожащим голосом с цыганской манерой они, заливаясь, пели эти романсы, не понимая слов, а русская публика встречала их смехом. После обеда В. Ю. и В. И. поехали со мною на берег показывать Неаполь. Нас сопровождали две шлюпки с музыкантами и хорами певцов, угощая нас наперебой с обеих сторон оперными мотивами и неаполитанскими песнями. Мы дали артистам по 3 франка на каждую шлюпку, и они этим остались довольны. На берегу нас окружили гиды, предлагая назойливо свои услуги, но мы энергично отказались от этих известных нахалов, и пока еще засветло поехали в коляске осмотреть Неаполь. Объехали старый и новый город, посмотрели на набережную Santa Lucia и проехали по длинной набережной Via Nationale с ее аллеями и роскошным тенистым садом. В последнем мы остались на весь вечер; здесь под оркестр военной музыки собирается местный и приезжий beau monde Неаполя; причем иностранки щеголяют здесь своими богатыми туалетами, а неаполитанки — своею красотою.

В тот год на гуляниях Неаполя ежедневно появлялась признанная на конкурсе первая красавица города la bella Angelika, продававшая розы в публике. Это была скромная девушка со строгим римским профилем, и всякий, кому она предлагала цветок, считал себя осчастливленным ее вниманием.

Из окрестностей Неаполя мне удалось побывать только в городках Портичи, Разине и Кастелламмаре, лежащих на берегу залива. Мы объехали с гидом весь берег и останавливались в каждом городке для привала. Но в Помпею было решено поехать специально на весь день, чтобы осмотреть подробно его раскопки. Туда я поехал с А.Г. Перфильевым.

ПОМПЕЯ
Помпея, как известно, была засыпана пеплом, падавшим из кратера в виде горячего дождя во время извержения Везувия в 80-х годах первого столетия по

P. X. За этот длинный промежуток времени над погребенным городом образовалась обширная территория с виллами, садами, виноградниками и проч.; и только сравнительно недавно, лет 50–55 назад, итальянское правительство решилось отчуждать (по настояниям археологических обществ) участки земли, расположенные над Помпеей, и начать раскопки. Теперь раскопанный мертвый город лежит как бы в огромной яме или в выемке, окруженной высокими обрывистыми откосами, а кругом на поверхности территории течет обывательская жизнь современных неаполитанцев.

У входа в Помпею туристы берут контрольные билеты и вступают в раскопанный город через крепостные ворота, проложенные в древнем городском валу. За воротами начинается главная улица, по обеим сторонам ее расположены частные и общественные дома и храмы в честь Юпитера, Аполлона, Венеры и прочих мифологических богов. Здания эти сохранились в различной степени: у одних уцелели стены до самой крыши, у других сохранились только мраморные полы и нижние части стен, у некоторых храмов стоят еще и теперь целые ряды колонн с верхними карнизами, орнаментами и портиками. В архитектуре зданий виден тонкий художественный вкус древних зодчих этого красивого города, лежавшего у самого берега Неаполитанского залива. Улицы вымощены крупными глыбами из лавы и гранита, на них сохранились глубокие колеи от колес. По бокам улицы имеются панели для пешеходов. На перекрестках некоторых улиц стоят колодцы с гранитными бортами и следами рук.

Главная площадь Форум хорошо сохранилась с окружавшими ее храмами. Частные дома — все особняки с мраморными полами и освещением сверху. На внутренних стенах комнат кое-где сохранилась живопись: сцены из мифологии, танцы весталок, нимфы, купидоны, цветы, фрукты, овощи и т. п. В центральных залах особняков сохранились мраморные фонтаны, в спальнях — мраморные лежанки, служившие кроватями; в столовых залах — мраморные столы и вокруг них такие же прилавки для возлежания. В некоторых виллах имеются задние комнаты «lupidarium», в которых жили гаремные рабыни-наложницы; здесь на стенах выгравированы картинки нецензурного свойства и такого же характера мраморные фигуры.

В некоторых виллах помпейских меценатов внутренняя стенная живопись сохранилась совершенно ясно; эти виллы реставрированы, и в них работают из разных стран живописцы, копируя на свои полотна образцы помпейской живописи. На краю города мы наткнулись на производство раскопок одного полузасыпанного дома. Здесь в присутствии комиссии археологов рабочие отгребали лопатами и метлами легкую сыпучую пемзу (золу из губчатой пены), и из-под этой песчаной массы вылезала стена дома, на внутренней поверхности которой постепенно обнаруживался круглый медальон, на темно-красном фоне которого выявлялась написанная масляными красками сцена из мифологии. Пыль от золы на поверхности живописи тут же осторожно обмывалась мокрою губкою, и таким образом на наших глазах воскресала свежая картина, 18 веков не видавшая света.

Из крупных сооружений здесь между прочим откопан громадный цирк с хорошо сохранившимися мраморными ступенями амфитеатра и каменными наружными стенами. Возле городского вала откопана целая улица гробниц. Это наиболее художественная часть города. Здесь целый ряд прекрасно сохранившихся черных и серых мраморных памятников, часовень и даже небольших храмов с фигурами и барельефами.

В одной из отдаленных частей города откопана целая улица публичных домов, на воротах этих домов имеются вывески с нецензурными изображениями каменного phallus’a, а внутри домов еще более нецензурные картинки, изображающие масляными красками различные фазы продажной любви. В эту улицу гидам запрещено водить туристок. Но к нашей группе незаметно привязались две пожилые англичанки, очевидно, из очень любознательных, и желали пройти туда, незаметно маскируясь в толпе; однако наш гид оказался проницательным психологом и успел вовремя спасти целомудрие этих «наивных» любительниц древней помпейской натуры.

Из погибших людей на улицах Помпеи при раскопках было найдено только 7 человек, из коих 5 мужчин, одна молодая женщина и мальчик. Эти окаменелости сохранили вполне свои человеческие формы — точно вылиты из гипса; они помещены в Помпейском музее в Неаполе. Такое незначительное количество погибших людей объясняется тем, что Помпея была не лавою залита (как Геркуланум), а лишь засыпана пеплом, причем очевидно, что жители имели достаточно времени убежать оттуда, за исключением очень немногих.

Поездки на кратер Везувия до последнего времени совершались туристами в колясках по шоссейной дороге, проложенной зигзагами по склонам вулкана, удаленным от места, где постоянно протекает лава. Затем наверху горы дорога прекращается, и туристы следуют к кратеру по обширной площади, засыпанной золой и мягкой известковой пылью, проваливаясь в ней по колени и глубже. Такое путешествие занимало много времени. Но недавно по крутому ребру горы, обращенному к заливу, была проведена проволочная железная дорога (фюникулер) с одним вагоном, поднимавшим 20 человек до начала кратера. Здесь, на обрыве горы, ученый физик Palmieri выстроил обсерваторию с сейсмографами, где он следит за внутреннею жизнью вулкана и предсказывает наступающие землетрясения и извержения вулкана.

Поездка по фюникулеру отняла у нас целый день, так как мы, не довольствовавшись только подъемом к villa Palmieri, походили еще несколько часов по мягкой известковой почве верхней площадки вулкана. Над самым городом Неаполем возвышается гора с монастырем, в котором благочестивые отцы — монахи изготовляют прославленные ликеры Benedictine и Chartreuxx. Нам очень хотелось навестить почтенных отцов и отведать у них знаменитых ликеров, но для поездки туда требовалось много времени, поэтому мы ограничились закупкою этих ликеров в городских складах, где их имеется в достаточном количестве. Поставщики вин даже уверяли, что не они подделывают ликеры монахов, но наоборот, будто бы монахи подлаживаются под рецепт известных местных виноделов. В Неаполе клипер приобрел большую партию бочек вина Marsala как для себя, так и по заказам Кронштадтского морского собрания; это вино в те годы было в большом употреблении в морских кругах, и все наши суда привозили его в большом количестве.

В Неаполе мы простояли около 2-х недель, и нам очень не хотелось уходить из него, но июль уже перевалил за половину, а нам предстояло еще обойти кругом Европы и к 1 сентября прийти в Кронштадт, о чем командир наш получил напоминание Морского министерства. Около 15 июля мы ушли из Неаполя в Кадикс. Выходя утром из Неаполя, мы долго любовались им, не спуская глаз с великолепного Везувия и лазурного залива. За нами долго плыли шлюпки с музыкантами и, перегоняя друг друга, пели теперь, заливаясь, романсы: «Addio, bella Napoli», «Jo parte» и др.

Мы прошли мимо острова Капри, вулкана Стромболи и направились в пролив между островами Сицилия и Сардиния. Затем, выйдя в открытое море, легли на West, направляясь в Гибралтарский пролив. Июль был на исходе, в море было жарко и тихо, поэтому все время шли под парами, изредка лишь прикидывая косые паруса. В кают-компании стало заметно тише и скучнее: мы лишились двух наших веселых любимцев — Никольса и Маленького; первый был переведен на «Герцог-Эдинбургский», отправлявшийся в Тихий океан из Греции, а второй — на черноморскую канонерку, нуждавшуюся в штурманском офицере. Ни звуков рояля, ни веселых опереточных арий мы больше не слышали. По временам лишь раздавались органные звуки фисгармонии, на ней играл ревизор в редкие минуты свободного времени. Теперь, перед возвращением в Россию, он был очень занят составлением отчета (материального) за все двухлетнее плавание.

Близость возвращения домой заметно изменила общее настроение и дух кают-компании — против беззаботного, веселого настроения, царившего в Тихом океане вдали от домашнего очага. Там все живут интересами берега или эскадры, забывая о доме, в который когда-то еще придется вернуться. А здесь, у преддверия своего дома, невольно сосредотачиваются мысли на предстоящей скорой встрече со своими близкими. Одни, холостые, ни к чему не обязанные, беззаботно относятся к встрече с родными, а вот женихи и женатые, если они усердно изучали японский язык в Иносе или американский язык в Шанхае, возвращаясь домой, невольно задумываются и кажутся необычно серьезными. Такая именно атмосфера царила теперь на клипере, хотя женатых у нас было очень немного, но женихи были. И я думаю, что это они главным образом изменили общее настроение в кают-компании.

На 4-й день клипер, приближаясь в Гибралтару, подошел вплотную к африканскому берегу, и, следуя вдоль него, мы ясно рассмотрели на берегу испанскую крепость Цеуту с небольшими каменными домиками и каменной стеной, взбирающейся по холмикам этой старинной заброшенной крепости. Следуя далее и углубляясь в узкость пролива, где на расстоянии 7 миль подходит Африка к Европе, мы под темным грозовым облаком увидели мрачную высокую скалу Гибралтар.

ГИБРАЛТАР И КАДИКС
Прошли от него мы далеко, в милях 5-ти, и в бинокль нашли на рейде несколько военных судов, и между ними стоял наш «Минин», расставшийся с нами в Сингапуре. Войдя в Атлантический океан, мы круто повернули направо, чтобы лечь на север вдоль испанского берега. Здесь клипер и встретил сильное течение, гнавшее воды океана в Средиземное море; вода бурлит здесь, точно в котле, и отжимает клипер к берегу и назад. Машине пришлось работать полным ходом несколько часов, чтобы преодолеть стремительное течение. Уже поздно ночью мы входили на рейд Кадикса и по указанию лоцмана стали на мертвый портовый якорь.

В дальнем плавании: рулевые


На высоком полуострове, соединенном с материком низкою песчаною косой, расположена старинная испанская крепость с городом Кадиксом, обнесенным крепостным валом. В былые времена всемирного морского владычества Испании эта крепость сыграла немаловажную роль в истории морских войн. Теперь эти каменные стены потеряли уже военное значение; но оригинальный вид этого белого, как снег, исторического города остается надолго в памяти туриста.

На утро при ярком солнце, рассматривая с палубы клипера ослепительно белый город, только в одном месте я нашел зеленую полосу — это городской бульвар, разбитый на крепостном валу вдоль морского берега. Над белыми террасами высоких домов блестят купола с крестами многочисленных храмов, густо настроенных во времена господства средневековой инквизиции. Вдоль берега имеется каменная набережная с пристанями для шлюпок; в город ведут крепостные ворота.

Узкие прямые улицы между высокими домами кажутся коридорами. В нижних этажах сигарные и винные лавки, кафе и очень частые парикмахерские. Днем на улицах женщин не видно, они сидят на балконах, устроенных почти в каждом окне верхних этажей, и прячутся от солнца под спущенными шторами. Вечером эти смуглые красавицы выходят на улицу и на бульвар, где происходят ежедневные гуляния и играет военный оркестр. Шляп на испанках почти не видно, а на голове обычно накинута черная кружевная шаль (mantelina), скрадывающая отчасти смуглый цвет лица, чем отличаются южные испанки, получившие по наследству от предков следы мавританской крови.

Сознание этой примеси есть вечный предмет страданий здешних красавиц. Блондинка с румянцем здесь редкость, это или иностранка, или испанка из северных провинций. Там (Гаисия, Корунья, Сантандер, Ферроль) женщины встречаются различных типов: блондинки, шатенки с ярким румянцем и белым цветом кожи. Между ними много истинных красавиц. Гуляя по городу, мы заходили в ряд церквей, в них чувствуется приятная прохлада — отдых от дневной жары. Молящихся нет, и церкви обычно пустуют. Лишь редко где-нибудь в углу за алтарем можно наткнуться на лежащую крестом женщину, отбывающую эпитимию по назначению строгого исповедника. Мужчины-испанцы по большей части видные, мужественно красивые и имеют благородную осанку. Чтобы иметь верное представление о жителях города, следует выйти вечером на бульвар, и там во время гулянья вы увидите весь цвет местного населения. Но характер и темперамент испанцев проявляется с полною яркостью на бое быков.

Летом каждое воскресенье и по большим праздникам в цирках больших городов даются эти национальные представления. На них собирается буквально весь город. В день боя быков все закрыто, до почты и телеграфа включительно. Все стремятся туда: мужчины, женщины, дети, и там возбуждение, восторг или восхищение толпы достигает крайних пределов.

Зрители в увлечении ловкими, смелыми выпадами тореадора бросают на арену все, что имеется под рукой: апельсины, шляпу, кошельки, а иной любитель и сам прыгает через барьер на арену и, схватив лежащую бандарилью, бросается на быка, как профессиональный боец. А женщины?.. Испанки в восторге отдают тореадору все, бросая цветы, за ними следует сердце и сама любовь… Тореадор — это кумир часто целой страны. Это не оперный тенор, которого обожают музыкальные психопатки и которого ревнивая жена увозит в театральной карете домой. Нет, тореадор — это рыцарь, атлет, он не связан женой. Он холост, он свободен в выборе красавиц, и он пользуется любовью как завоеванным правом.

Цирк в Кадиксе не из лучших, но в нем вмещается до 10000 зрителей. Вокруг громадной арены, обнесенной высоким сплошным забором, расположены широкие ступени амфитеатром и далее, на самом верху — ложи для знатной публики и дам. Там же помещается оркестр военной музыки. Крыши над цирком обыкновенно не строят, но для защиты публики от солнечных лучей вверху протягиваются полотнища из цветного холста. На каждом представлении выпускают обыкновенно 6 быков (по одному), подготовленных специально для убоя. Их выдерживают долго в темных сараях, выбирая для этого особую породу свирепых и крупных быков исключительно черного цвета с огромными рогами.

Выпущенный бык встречается на арене верховыми пикадорами, укалывающими его слегка пиками для предварительного раздражения, он в ответ бодает в брюхо лошадей и часто пропарывает им живот; из жалости к раненой лошади у публики является злоба к быку, и на него набрасываются пешие акробаты — бандарильеросы с короткими ручными пиками, которые ими на бегу ловко втыкаются в спину быку. Рассвирепевший бык начинает гоняться за ними и получает в спину еще несколько ловких бандарилий. В этот момент является на арену нарядный, блестящий тореадор с красным плащом на левой руке и с длинною узкою шпагою в правой. Раздразнив еще несколько раз быка, играя красным плащом, он становится на пути его бега, и в тот момент, когда бык вот-вот ударит сейчас тореадора в грудь, тот, держа шпагу наклонно сверху вниз, прокалывает ему горб между лопатками, и нижний конец шпаги выходит в брюхо насквозь, бык падает, и тореадор избег опасности. Весь цирк неистово ликует, а тореадор, делая общий поклон, подымает с земли тот цветок, который брошен наиболее нравящейся ему поклонницей.

Для убоя следующего быка выходит обыкновенно новый тореадор, а все остальные бойцы остаются те же, кроме тех, которые получили серьезные удары. Но горе тому матадору, который вздумает заколоть мирного, трусливого быка; возмущенная публика подымает неистовый крик и гонит матадора вон из цирка. Его карьера погибла навсегда.

Вечером город живет шумною жизнью: кафе, кабачки и лавочки все открыты, улицы полны гуляющей публикой; слышатся музыка, пение и даже танцы на улице. Но в поздние часы, когда все заснуло, проходя по опустевшим улицам, вы часто натыкаетесь на одиноких мужчин, стоявших молча в закутанный плащ с поднятой головой к верхнему балкону, на котором сидит испанка, и оба подолгу смотрят друг на друга. Это серьезный обожатель-жених и будущая невеста. По обычаям испанцев молодые люди не вхожи в семейный дом, где имеется взрослая дочь, и даже объявленный жених может ухаживать за невестой только издали, стоя под окном или балконом. В дом он войдет только накануне свадьбы.

В Испании выделывается много вин: херес, манзани, амонтилядо, портвейны, москатели, малага и проч., и проч. Из больших погребов известна крупная фирма Lacave, вывозящая вино во все европейские государства. Мы здесь набрали много этого вина для себя, для кают-компании и для подарков в России.

Флота испанского мы здесь не видели, он держится обыкновенно в военном порте Ферроль (на северо-западном берегу Испании). Но в те годы военный флот Испании был в загоне, и кроме учебных корветов и канонерок, он имел лишь два или три броненосца устаревшего типа. Только впоследствии, в 1898 году, Испания имела 5 броненосных крейсеров, и эта эскадра была истреблена в Сант-Яго на острове Куба во время войны с Соединенными Штатами.

Мы неохотно расставались с этой прекрасной поэтической страной, но наступал август и командир наш торопился, чтобы прибыть в Россию к 1 сентября;

оставался только один месяц, а нам предстояло еще зайти в Шербург и Копенгаген, где надо было выкраситься, чтобы к Высочайшему осмотру в Кронштадте иметь свежий блестящий вид. В океане пошли на север вдоль португальского берега. Через 2 дня прошли Finisterre и вошли в Бискайскую бухту. Здесь получили попутный ветер и вступили под паруса и около 7 августа пришли в Шербург.

ШЕРБУРГ
Шербургский рейд расположен в бухте, защищенной с моря полукруглым каменным молом, сооруженным при Наполеоне I, которому на набережной площади воздвигнут памятник. Мол длиною в несколько верст снабжен каменными башнями, в коих когда-то стояли орудия, но теперь эти форты потеряли свое боевое значение. В Шербурге имеется внутренняя гавань для военных судов и там же большой порт с доками, эллингами и ремонтными мастерскими. На берегу приморская крепость — главная в Ламанше. Город небольшой с чисто военным характером вроде Бреста, но здесь не так однообразно и скучно, потому что здесь окрестное население — французы, а там бретонцы. В Шербурге мы сделали запасы французских вин.

Около 10 августа мы ушли из Шербурга в Копенгаген. Ламанш и Па-де-Кале прошли под парами. В Немецком море мы встретили ясную погоду и слабый западный ветер, прекратили пары и весь переход сделали под парусами. Старший офицер принялся на этом пути за систематическую окраску клипера, начав с трюмов и жилых палуб, и довел ее до верхней палубы. Сухая ясная погода этому способствовала; но спать в каютах было несносно из-за скипидарной вони и духоты от краски. Все это терпели, сознавая, что это необходимо, так как смотр клипера может быть произведен в первый же день по приходу в Кронштадт. Обычно в день входа на Кронштадтский рейд вернувшегося из заграницы корабля его посещал главный командир, на следующий день приезжал Управляющий Морским министерством, а затем и Вел. Кн. генерал-адмирал, и тут же объявлялось, когда ожидать царского осмотра.

15 августа подошли к норвежскому берегу; закрепили паруса и пошли под парами. Обогнули датский маяк Скаген и пошли Зундом в Копенгаген, куда прибыли 18 августа. Здесь мы встретились с «Разбойником», заходившим перед тем в Англию. Командиры обоих клиперов условились идти отсюда соединенно и войти на Кронштадтский рейд вместе — так же, как два года назад вышли оттуда вместе.

В Копенгагене стояла прекрасная погода, и мы часто ездили на берег, проводя время в известном парке Тиволи вместе с нашими старыми приятелями — «разбойницкими» офицерами. Отсутствие здесь нашего соперника «Джигита» нас удивляло, впоследствии мы узнали, что он зашел в Амстердам, куда редко заходят наши суда, возвращаясь домой. Мы себе объясняли, что «Джигит» не зашел в Копенгаген только потому, что не хотел встречаться с «Наездником». Но возможно, что мы и ошибались.

В Копенгагене мы закупили последние подарки: сигары, датские наливки, ликеры, разные шерри-кобле-ри и портер. Старший офицер закончил здесь окраску наружного борта и рангоута, и к 25 августа клипер уже блестел, точно отполированный. «Разбойник» старался не отставать от нас в наружном блеске, но ему это давалось очень трудно, так как старший офицер «Разбойника» князь Галицын, обладая необычайною тучностью (10 п. веса), с большим трудом справлялся с условиями службы старшего офицера; его поэтому заменял часто энергичный и очень деятельный лейтенант Н.И. Небогатов.

Рассчитывая к 1 сентября прибыть в Кронштадт, мы вышли из Копенгагена 27 августа вместе с «Разбойником»; в Балтийском море имели на редкость ясную погоду для конца августа. Первого сентября, около 9 часов утра, мы проходили Красную горку. Утро было ясное, все оделись почище и с биноклями в руках рассматривали старый Кронштадт с торчащею над городом трубою пароходного завода и черным облаком дыма, висящим над портом и гаванью. Миль за 15 до прихода на рейд на клипере начали править рангоут и прихорашиваться, снасти были вытянуты в струнку; медь и железо блестели, флаг был поднят шелковый, и необычайно длинный вымпел (40 саж. длины) торжественно плыл по воздуху, а его концы касались воды за кормою. Всех нас вызвали давно наверх осмотреть свои мачты, хоть осматривать было нечего — все было прекрасно. Но старший офицер нервничал; ему все казалось, что или брам-реи косят, или гафеля не параллельны друг другу.

ПРИХОД В КРОНШТАДТ
Наконец, подходя к входным на рейд бочкам, мы около 12 часов дня показали свои позывные, отсалютовали крепости и получили такой же ответ; прошли Большой рейд полным ходом и затем, прийдя на Восточный рейд, отдали якорь у Военного угла, рядом с «Разбойником». Здесь стоял «Джигит», а на Большом рейде «Минин». Ну вот, мы и в Кронштадте… На рейде шлюпок не видно, никто нас не встретил. Командир в полной форме уехал являться к главному командиру. Через час наконец прибыл к нам адъютант главного командира и поздравил нас с приходом. Но на мачте штаба в Кронштадте взвился огорчительный сигнал: «не иметь сообщения с берегом»… Вот так сюрприз! Что за причина? Нечего сказать, радушно встречает нас милая Родина! Неужели нам не доверяют и мы все сидим арестованными? Да, действительно, вскоре пристал к нашему борту катер с жандармскими офицерами для обыска команды, подозреваемой в привозе из заграницы революционных прокламаций. Оказалось, что русская политическая агентура за границей доносила здешней жандармской полиции, что в иностранных портах революционеры раздавали возвращающимся судам литературу противоправительственного содержания.

Старший офицер холодно встретил «бирюзовых полковников» и предложил им самим обыскивать, а сам резко отказался принимать участие в этом «грязном деле» и ушел в кают-компанию. Незваные гости, сконфуженные таким приемом, спустились в командную палубу и бродили там, как в незнакомом лесу; встреченные враждебными взглядами матросов, они глупо и безуспешно порылись в нескольких чемоданах и уехали на берег. Вскоре вернулся командир и объявил, что разрешается иметь сообщение с Кронштадтом, но в Петербург ехать нельзя, так как завтра ожидается смотр главного командира и Управляющего Морским министерством. Кронштадтские офицеры съехали сейчас же на берег к своим семьям, а мы, холостые, остались на клипере и принимали гостей, приехавших к нам с судов, стоявших на рейде, и из Петербурга.

Утром приехал главный командир адмирал Казакевич и бегло осмотрел клипер, а после полудня прибыл на своей яхте «Стрельна» Великий Князь Алексей Александрович в сопровождении недавно назначенного Управляющего Морским министерством молодого еще адмирала А.А. Пещурова, вызванного из Англии, где он состоял военно-морским агентом. Оба остались довольны блестящим видом клипера и объявили командиру, что в ближайшие дни следует ожидать Высочайшего смотра.

Высочайший смотр 7-ми судам («Минин», «Светлана», «Генерал-Адмирал», «Крейсер», «Джигит», «Разбойник» и «Наездник»), вернувшимся из дальнего плавания, состоялся 6-го сентября. В 10 час. утра из Петергофа прибыл Александр III на яхте «Царевна» и, встреченный салютом всей эскадры с посылкой людей по реям, произвел смотр судам, начиная со старшего «Минина». До нас очередь дошла лишь после командного обеда, в 3 часа дня. На палубу вышел стройный, дородный, с белокурою бородою, красивый адмирал в белой фуражке и в морской форме при кортике. Приветливым взглядом больших голубых глаз он облил командира и меня (смотр совпал с моей вахтой), рапортовавших ему у входа. За ним вошли Императрица Мария Федоровна, молодой 13-летний Наследник в матросской рубашке, генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович, затем адмирал Пещуров и лица свиты.

Обойдя офицеров и поздоровавшись с командой, Государь осмотрел весь клипер до машины и кочегарки включительно, а затем приказал пробить артиллерийскую тревогу; батарея в 3/4 минуты была готова к бою. После произведенного краткого артиллерийского учения (при этом для примерной, якобы, стрельбы по правилам требовалось вкладывать снаряд, но без запала) и затем после отбоя Государь приказал: «всех наверх, паруса поставить». В 3 мин 30 сек все паруса, до бом-брамселей включительно, были поставлены; а затем, после короткого 10-минутного отдыха, паруса были закреплены в 4 минуты, и команда была выстроена на палубе для прощального приветствия.

Пройдя по палубе и поблагодарив офицеров и команду, государь со свитою сел на катер и отвалил от борта. В этот момент матросы были посланы по реям кричать «ура», а когда катер, направляясь к «Царевне», обогнул нос клипера, мы по уставу начали императорский салют в 31 выстрел. И, о ужас! — с первым же выстрелом из орудия вылетел снаряд (а не «пробка», что часто бывает по оплошности 1-го комендора, не успевшего перед салютом вынуть дульную пробку) и на глазах у всей эскадры полетел по рейду на Ораниенбаумский берег, а на лету, подлец, еще рикошетирует, точно издеваясь над нами… Все остолбенели. Командор этого орудия, бледный, с дрожащими губами, помертвел от страха. Старший офицер, стоя на мостике, вспыхнув, как пион, успел только пригрозить ему кулаком и указал многозначительно на бортовой кранец, где не доставало одного снаряда. Но салют продолжался дальше, как ни в чем не бывало. По окончании его моментально была утоплена орудийная пробка, чтобы стало очевидным, что первый выстрел был сделан ею, а не снарядом. Через несколько минут на катере с «Цесаревны» прибыл адъютант с вопросом: «чем был сделан 1-й выстрел салюта?» Командир отвечал: «пробкою».

Яхта ушла в Петергоф, а мы еще долго оставались угнетенными таким несчастным финалом смотра. На берег никто не поехал, так как вскоре с мачты Кронштадтского штаба сигналом было объявлено, что завтра утром на клипер прибудет следственная комиссия, под председательством капитана 1 ранга П.П. Пилкина, для расследования этого инцидента. В комиссии все офицеры и виновный комендор показали, что выстрел был сделан пробкою, которую не успели вынуть из орудия ввиду спешки. Для большей достоверности недостающий снаряд в кранце был заменен новым, вынутым из бомбового погреба и за ночь отполированным. Комиссия вынесла заключение, благоприятное для клипера. После этого офицеры наконец получили разрешение съехать на берег, и я отправился в Петербург повидать своих знакомых.

Семейство В-ов, с которым я простился 2 года назад, в тот вечер, когда барышня с братом уезжала на бал, теперь жило на Николаевской улице. Я отправился к ним, захватив с собой японские сувениры. В передней встретил меня Муфти, но обнюхав со всех сторон, важно повернулся и ушел прочь, очевидно, не узнав меня. Вскоре вышла барышня и, видимо, обрадовалась моему возвращению и повела меня в гостиную. Я с первого взгляда нашел ее несколько похудевшею. Но большие прекрасные глаза ее оставались те же и напомнили мне чудные дни, проведенные в гатчинском парке. Вышла ее мать и встретила меня с присущею ей всегда сердечною приветливостью — точно родного. Я между прочим сообщил им, что в министерстве решено послать «Наездник» опять через год и что весь старый состав офицеров пойдет на нем, так как считается, что клипер, вернувшись раньше срока, как бы недоплавал по своей программе. Вскоре приехал ее брат — молодой гвардейский офицер, и мы встретились с ним как старые друзья. Я раздал привезенные подарки: барышне — черепаховый веер с золотым драконом; мамаше — белую шаль из крепдешина, а брат получил черепаховый портсигар. Обедать я не остался, так как надо было успеть к вечеру вернуться на клипер.

Около 10 сентября на клипер приехала экзаменационная комиссия и пошла с нами в море для производства всевозможных упражнений и смотров, имевших целью выяснить, какие за два года плавания сделал клипер успехи в военно-морском деле и боевой готовности.

20 сентября вернулись в Кронштадт, а 30-го сентября окончили кампанию.

Вернулся из заграницы с фрегатом «Светлана» мой товарищ В.В. Игнациус, и мы с ним поселились вместе на берегу в Кронштадте и поступили на высшие дополнительные курсы Минного офицерского класса. В.П. Верховский, будучи в комиссии на клипере, предложил мне поступить в класс, и я согласился, но попросил у него хоть неделю срока, чтобы съездить в Вильно повидать моих родных. Всем офицерам за кругосветное плавание отпуск давался на 2 месяца, 1-го октября я уехал в Вильно, радостно встретился с матерью и сестрами, окончившими в тот год институт. Только что я расположился отдохнуть в Вильно, как на следующий день получил от Верховского телеграмму, что 4 октября (т. е. завтра) начинаются лекции на дополнительном курсе. Лекции были очень интересны: проходились высшая математика, физика, электротехника, органическая химия и теория постройки подводных судов. К концу годичного курса требовалось представить две диссертации — по физике или химии.

Мы с Игнациусом проводили целые дни в физическом кабинете и лаборатории, а в 3 часа дня бегали в Морское собрание, а по субботам ездили в Петербург к знакомым или в театр. За эту зиму я часто бывал у В-ов, и ко мне постепенно возвращалось прежнее чувство к красавице-барышне. Новый год я встречал у них; было большое собрание родственников с Пороховых и гвардейских офицеров. В полночь, как следует, все шумно чокались бокалами и взаимно поздравляли друг друга.

Занятиями я был увлечен всецело. Для диссертаций по физике мною была выбрана по совету проф. А.С. Степанова весьма интересная тема — «Исследование вторичных свинцовых электрических элементов французского физика Plante». Эти элементы были прототипом появившихся вскоре вторичных аккумуляторов Фора, получивших впоследствии весьма важное применение в технике подводного плавания, электродвижении и авиации.

В конце года тема моя была окончена и конференцией одобрена. Вскоре в журнале «Электричество» появилась статья с описанием работ английского физика Спенсера об исследовании таких же свинцовых элементов и с получением тех же результатов, что и в моей работе. Я был очень польщен, когда профессор А.С. Степанов на докладе в аудитории Минного офицерского класса удостоверил, что наш физический кабинет в этом отношении опередил лондонского физика.

Вторая моя тема заключалась в исследовании явлений, происходящих в подводном телеграфном кабеле (как конденсаторе) от получаемого им заряда станционной батареи. Тема эта, требовавшая продолжительного исследования, была мною закончена только спустя несколько месяцев после окончания выпускных экзаменов, т. е. уже после получения мною степени минного офицера 1-го разряда. С этим разрядом получалось право на повышение содержания, а также право быть флагманским минным офицером на эскадре и преподавателем в Минном офицерском классе.

Наступила весна, лекции закончились, но экзамены были отложены до осени. На предстоящую летнюю кампанию 1882 г. я был назначен командиром лучшего в то время миноносца «Ракета» (заграничной постройки на заводе «Wulcan» в Штетине), плававшего в минном отряде. В это лето семейство В-в жило на Елагине в дворцовой даче.

Моя миноноска имела вид хорошенькой яхты, и я с удовольствием проплавал на ней эту кампанию, пробегая по финляндским шхерам от Кронштадта до Гангэ. Частые рейсы дали мне возможность хорошо изучить финляндские шхеры и плавать потом уже без лоцмана. Для ночных якорных стоянок или для обеда заходил в попутные порты — Гельсингфорс, Лавизу, Роченсальм, Выборг и, наконец, в Кронштадт. Лето было прекрасное, и мне удалось несколько раз пробежать в Петербург, где я сейчас же стремился на Елагин остров, на дачу к В-ам. Барышня на это лето буквально расцвела и приняла тот пышный вид, который имела в Гатчине три года назад.

Быстро пробежало лето. Окончилась кампания, и осенью я принялся за выпускные экзамены, 1 ноября я получил 1-й разряд. Теперь я уже смело поехал к В-ам и сделал родителям формальное предложение. Пили шампанское, и я стал женихом. Свадьба состоялась 22 декабря во дворце Принца Ольденбургского.

Занимаясь преподаванием в Минном классе, я вынужден был жить в Кронштадте и еженедельно на два-три дня приезжал к молодой жене в Петербург. Так прошли зима и весна 1883 г., а на лето я опять получил в командование миноносец «Самопал» (той же постройки, что и «Ракета») и плавал лето по финляндским шхерам, числясь в Минном отряде.

30 сентября 1883 г. у жены родилась дочь Маргарита. Роды были трудные, и жене пришлось вынести очень тяжелую хирургическую операцию. Но, благодаря крепкой здоровой натуре, она через 2 месяца совершенно оправилась. Вторую зиму я жил по-прежнему в Кронштадте, занимаясь в Минном классе, а жена с дочерью в Петербурге. Но такая жизнь — на два дома — была признана нами невозможной, и мы решили на следующее лето переехать совсем в Кронштадт.

Летом в 1884 году я плавал минным офицером — инструктором на броненосном фрегате «Адмирал Лазарев» в Учебном минном отряде. Лето прошло в практических занятиях с офицерами —слушателями Минного класса и будущими минерами. По окончании кампании переехала в Кронштадт жена с дочерью. Зимой часто ездили в Морское собрание на вечера, и, благодаря приветливому характеру жены, мы имели большой круг знакомой молодежи и не скучали всю зиму. Я по-прежнему вел занятия в Минном классе.

Весною 1885 года я плавал опять инструктором на крейсере «Африка» под командою капитана 2 ранга Ф.В. Дубасова. Почти все лето мы провели в Биоркэ, практикуясь в стрельбе минами Уайтхеда и занимаясь электротехникой и прочими предметами минной специальности. На даче в Биоркэ жила в то лето жена командира Александра Сергеевна и часто приезжала на крейсер обедать. За это лето Федор Васильевич очень со мною сдружился и впоследствии, плавая с ним много лет в различных чинах и должностях, я постоянно пользовался его особенным вниманием и расположением.

Осенью 30 октября у жены родился сын Евгений. Это был милый мальчик с очень ласковым, мягким характером. В первые годы детства он перенес столько болезней (воспаление легких, тиф, скарлатина и проч.), что невольно вызвал к себе жалость и сердечное сочувствие. Возможно, что это было одной из причин того, что, вечно дрожа за его здоровье и жизнь, жена питала к нему особенную нежность. Впоследствии, когда он стал подрастать, в нем постепенно обнаруживались способности ко всему изящному: он хорошо рисовал, писал фантастические рассказы из морских путешествий, обладал прекрасною памятью и имел талант верно схватывать и зарисовывать фигуры и лица наших знакомых, многих изображал в карикатурном виде, чутьем угадывая их смешные типичные стороны. Федор Васильевич был его крестным отцом, и это нас еще более сблизило.

Зимою я опять занимался в Минном офицерском классе, а летом плавал флагманским минным офицером на Балтийской практической эскадре под командою адмирала К.П. Пилкина на корабле «Петр Великий». Командиром был В.П. Верховский, флаг-капитаном — Н.И. Скрыдлов.

Следующую кампанию 1887 г. я опять плавал на той же эскадре и с тем же начальством, но флаг-капитаном был Ф.В. Дубасов. В этом году в высших военных сферах был поднят вопрос о постройке для Балтийского флота, вместо устаревшего Кронштадта, новой оперативной базы — крепости, выдвинутой более вперед, и в незамерзающих водах. Были намечены два пункта — Моонзунд или Либава. Решить этот вопрос было поручено комиссии из наших военных и морских чинов под председательством Великого Князя Владимира Александровича с вице-председателем генералом Бобриковым. В числе морских членов были Пилкин, Верховский и Дубасов (все трое на «Петре Великом»). Наша эскадра заходила с комиссией в Моонзунд и Либаву, чтобы на месте решить этот вопрос. Но окончательное решение об избранном месте было вынесено лишь после кампании следующего 1888 года.

НИКОЛАЕВ И СЕВАСТОПОЛЬ
В первых числах сентября я был командирован с лейтенантом Витгефтом в Николаев и Севастополь для испытания нового способа установки минного заграждения и новых ножей, надеваемых на мину Уайтхеда для прорезывания стальных сетей, защищающих суда от минных атак.

Когда наши испытания были окончены, в Николаев приехала моя жена. Осень была чудная, и мы с женою посетили окрестности Николаева и были в Адмиралтействе на постройке нового броненосца «Екатерина И» возрождавшегося тогда Черноморского флота. Затем поехали на пароходе в Одессу и оттуда в Севастополь, который в то время только начинал отстраиваться после разгрома 1855 года.

В Севастополе было еще жарко, мы объехали все его памятники Крымской войны (Братское кладбище, Малахов курган, Лазаревское Адмиралтейство, 4-й бастион и проч.); на многих зданиях виднелись еще следы снарядов. На Екатериненской улице начали уже строиться новые дома. Спустя несколько дней мы в коляске, запряженной тройкой, выехали в Ялту. На середине пути, в Байдарской долине, мы ночевали и на утро, с рассветом, выехали дальше с расчетом быть при восходе солнца в Байдарском ущелье, откуда открывается внезапно вид на Черное море. Это очень эффектная картина, не уступающая по красоте видам Италии или Японии. Спускаясь к Ялте зигзагами, мы любовались расположенными внизу живописными виллами Алупки, Массандры, Симеиза, Орианды, Ливадии. В Ялте купальный сезон был уже окончен, но виноградный сезон был еще в разгаре. В Ялте пробыли два дня. На обратном пути в Севастополь, когда пароход огибал мыс Фиолент, его несколько раз качнуло на зыби, и дамскую публику здесь порядком укачало.

В Индии. 1890 г. В центре сидит цесаревич Николай Александрович, слева принц греческий, М. Ону, справа князь Барятинский, Волков, (сидят на земле), Гриценко (слева) и Мунши Азиззутдин, стоят полковник Джерард, Гардинг, доктор Рамбах, поручик Ньюнхэм, Мэкензи Уоллес, князья Кочубей, Оболенский, Ухтомский, капитан Гровер.


Из Севастополя в тот же день уехали в Петербург. Жена была очень довольна всем путешествием, и я за нее радовался, так как это был ее единственный отдых от детей за несколько лет.

Летом 1888 г. я опять плавал флагманским минным офицером на Балтийской практической эскадре под командою Н.М. Чихачева, энергичного и умного адмирала. Но, будучи с 1860-х годов в «Русском Обществе Пароходства и Торговли», он несколько отстал в военно-морском деле. Но, проплавав две кампании на эскадре и занимая должность Начальника Главного Морского штаба, он вскоре усвоил себе всю эволюцию того прогресса, который произошел за последние 20 лет. Держал он флаг на «Герцоге Эдинбургском», часто интересовался новым для него минным делом и старался вникать во все детали этого вооружения. Может быть, поэтому моя специальность на эскадре не была в загоне, и мне все это лето было много дела.

Впоследствии, будучи в Морском Техническом Комитете (с 1893 по 1897 г.), я часто бывал у Н.М. Чихачева на докладах по своей специальности. Он был Управляющим Морским министерством, и адмирал, вспоминая наше совместное плавание, относился ко мне всегда с особенным вниманием и даже симпатией. А затем в 1896 году дал мне секретную командировку в Босфор для изучения на месте вопросов, связанных с минной обороной Босфора на случай новой войны с Турцией и Англией.

КРОНШТАДТ. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
Зимою в этот год (1888–1889) в Кронштадте было очень оживленно. Общество веселилось на редкость. Вечера в Морском собрании, балы, маскарады, блины, катанья на вейках, все это мы с женой посещали усердно. Летом 1889 г. и 1890 г. я плавал на крейсере «Африка» (командовал крейсером К.М. Тикоцкий) в качестве инструктора. «Африка» провела все лето на Трандзундском рейде, занимаясь минной практикой с офицерами и минерами. На «Африке» я, будучи старшим лейтенантом, заменял часто старшего офицера А.Е. Нидермиллера, уезжавшего несколько раз в отпуск. Он должен был вскоре получить в командование судно 3-го ранга, а вместо него Тикоцкий готовил меня в старшие офицеры на «Африку». Такое назначение лейтенанта по 10-му году считалось очень лестным, даже на судно 2-го ранга (до сих пор здесь были капитаны 2-го ранга в этой должности).

Но судьба решила иначе. В эту же осень я получил назначение старшим офицером прямо на заграничный фрегат (судно 1-го ранга) «Владимир Мономах», находившийся в это время в Средиземном море и собиравшийся оттуда идти вскоре с Наследником Цесаревичем в Тихий океан. Дело было так: около 1-го октября Главный Морской штаб сообщил телеграммой в Кронштадт, что по требованию командира «Владимира Мономаха» (капитана 1-го ранга Дубасова) я назначен старшим офицером на этот фрегат и должен без замедления выехать через Одессу в Пирей и явиться на фрегат, который вместе с «Памятью Азова» вскоре уходит оттуда в Триест, где на отряд 19-го октября сядет Наследник.

Такое назначение молодого офицера на боевой заграничный корабль 1-го ранга, с новой артиллерией и большим рангоутом, считалось весьма лестным. Но в морских кругах в то же время ходили слухи, что служба на фрегате в Средиземном море была невыносима, и там сменилось уже два старших офицера: Хмелевский и Молас; списан был ревизор П.О. Серебреников и еще несколько лучших лейтенантов. Говорили, что командир нервничал, придирался и требовал от офицеров невозможного. Поэтому, считая себя далеко не подготовленным к занятию такой ответственной и трудной должности, я решил «заболеть». Комиссия врачей признала меня больным, и я надеялся, что ввиду спешности будет назначен другой кандидат на эту должность. Но Главный Морской штаб спустя 10 дней прислал телеграфный запрос: когда лейтенант Ц-кий сможет выехать по назначению? Было очевидно, что спорить с судьбой не приходится, и я должен был «выздороветь». В Штабе мне объявили, что теперь уже оба фрегата ушли из Пирея в Триест, куда и мне следует ехать безотлагательно по железной дороге через Вену.

Прибыл я в Триест вечером 18 октября накануне приезда туда Наследника. Переночевав в гостинице, я на утро, в парадной форме, поехал явиться на фрегат, стоявший на рейде рядом с «Памятью Азова». Командир встретил меня довольно сухо и, по-видимому, не верил в мою болезнь. Он отозвался очень нелестно о бывших двух старших офицерах (это были лучшие офицеры флота) и обо всем судовом составе. В адмиральской каюте я представился жене командира (бывшей на фрегате), она выразила надежду, что я сумею урегулировать обострившиеся до крайности отношения между командиром и офицерами. В кают-компании я встретил сочувствие со стороны офицеров моему трудному положению между двух огней. Они предсказывали, что недели через две и мне придется уехать по примеру моих предшественников. Затем весь день до вечера я употребил на изучение фрегата: в сопровождении трюмных специалистов я ознакомился с водоотливной и пожарной системами и вечером принялся за чтение судовых расписаний, составленных моими предшественниками. Несмотря на безукоризненность этих расписаний, они были предметом постоянных недоразумений между командиром и старшими офицерами.

В этот вечер на фрегате был бал. Офицеры пригласили с берега много знакомых дам и барышень, из живущих здесь итальянских семейств. С «Азова» были приглашены офицеры и между ними Великий Князь Георгий Александрович в чине мичмана. Танцевали на шканцах и потом в кают-компании под фрегатскую музыку. Но ни командир, ни его жена, хотя оба были вечером на фрегате, на бал приглашены не были. Это мне показалось прямо невероятным и грубым, и когда я заявил офицерам, что я желаю их также пригласить в кают-компанию, то встретил бурный протест и заявление, что все оттуда выйдут и гости разъедутся. Бал затянулся до поздней ночи, и при отъезде гостей на берег их на катерах провожали офицеры. Георгий Александрович также провожал барышень-итальянок (за одной из них он сильно ухаживал весь вечер), сидя на катере в одном сюртуке без пальто; так как ночь была холодная, то возможно, что этот вечер был первой причиной обострившейся впоследствии его болезни легких.

На следующий день из Вены в Триест приехал Наследник и около 12 часов прибыл на «Память Азова». Суда салютовали и вскоре снялись с якоря и ушли в Пирей. Отряд из трех судов шел в строю кильватера, концевым была канонерка «Черноморец», присланная сюда нарочно для увеличения числа судов. На головном фрегате «Память Азова» был поднят флаг Наследника; адмиралом был Бассаргин. Число лиц, избранных для неотлучного сопровождения Е.И.В. Наследника Цесаревича Николая Александровича, было весьма ограничено и состояло из главного руководителя, облеченного доверием Государя, свиты Е. В. г-м кн. Вл. Апат. Барятинского, флигель-адъютанта кн. Н.Д. Оболенского (лб. гв. Конного полка), кн. B.C. Кочубея (кавалергардского Е.В. полка) и Е.Н. Волкова, кн. Э.Э. Ухтомского (для составления описания путешествия), акварелиста Н.Н. Гриценко и военно-морского врача В.К. фон-Рамбаха.

В море было тихо, шли со скоростью 12 узлов и на другой день поздно вечером пришли в Патрас; город был иллюминован. В 6 часов утра при совершенной темноте Наследник съехал с «Азова» на берег и по железной дороге уехал в Коринф осмотреть строившийся тогда Коринфский канал, перерезывающий Коринфский перешеек. Канал имел целью соединить Адриатическое море с Афинами (гаванью Пирей), т. е. чтобы пароходам сократить путь и не огибать весь полуостров Морея. После съезда Наследника суда, снявшись с якоря, пошли в Пирей, куда прибыли 25 октября под вечер. В Пирее нас встречали с большим парадом: Король и Королева Ольга прибыли тотчас на «Память Азова». Люди у нас стояли на реях, и мы салютовали, установившись в Пирейской гавани на якорь. После обеда нас посетила Королева Ольга, а затем вскоре Наследник и Греческая Королевская чета уехали в Афины. В. К, Георгий Александрович и принц Георгий Греческий, в качестве несущих морскую службу совершенно наравне с прочими лейтенантами и мичманами, находятся в маленьких каютах кормовой части фрегата.

К столу Наследника на завтрак и обед поочередно приглашаются по три лица из числа офицеров «Азова». Августейший мичман и Королевич Георгий завтракают и обедают в кают-компании, разделяя трапезу брата только в очередь, наравне с другими. Вечера обычно В.К. Николай Александрович проводил в кают-компании. Обостренные отношения командира с офицерами все еще продолжались, и здесь было списано в Россию еще несколько офицеров.

Чтобы дать мне время на составление новых корабельных расписаний, командир освободил меня временно от службы наверху, но командование авралами и учениями лежало на мне, поэтому я не имел возможности углубиться серьезно в составление расписаний и занимался этим лишь ночью, когда все на рейде успокоится и все улягутся спать. Нервы мои были сильно расстроены, я лишился сна и стал серьезно подумывать об отъезде в Россию.

В Пирее отряд простоял 10 дней, пока Наследник объезжал достопримечательности древней Греции. Его сопровождала свита сведущих лиц из местных археологов, в числе коих был наш посланник в Афинах г-н Ону как знаток Ближнего Востока. Он сопровождал Наследника и далее, по Египту и по Индии.

Около 5 ноября поздно вечером отряд вышел из Пирея и направился в Порт-Саид. Ночь была лунная, дул холодный бриз, суда шли в кильватер и, отойдя миль 5 от берега, мы отпустили лоцманов, выводивших нас из Пирея. Вместе с лоцманом на его шлюпку села жена командира, провожавшая его до выхода в открытое море.

Занятый съемкой с якоря корабля, я совершенно забыл о ней и только теперь вспомнил, увидев ее фигуру в мужском дождевике у трапа и трогательно прощающуюся с командиром; затем в темноте обе фигуры — она и грек-лоцман — спустились за борт на шлюпку и исчезли за бортом.

«Наследник со свитой и принцем съехали сейчас же на берег и отправились осматривать Александрию, Мемфис, пирамиды и Каир».

В центре с тростью в руке стоит цесаревич Николай Александрович, слева кронпринц шведский Густав (будущий король) с кронпринцессой, далее принц греческий, справа великий князь Георгий, далее Хадив Тевфик-паша, адмирал Басаргин, графиня Де Лягарди и др.


В Порт-Саид отряд вошел в 10 ч утра и ошвартовался у набережной у самого города. Пристань и все дома были украшены русскими и греческими флагами. На берегу собралось много народа, главным образом, многочисленная здесь колония греков, приветствовавшая Наследника и греческого принца Георга криками «ура» и «элекен» (принц Георг Греческий сел на «Азов» в Пирее в чине лейтенанта русского флота и прошел с нами до Владивостока). Наследник со свитой и принцем съехали сейчас же на берег и отправились осматривать Александрию, Мемфис, пирамиды и Каир, а мы принялись за погрузку угля, продолжавшуюся около 2-х суток. При этой неприятной работе суда утопали в облаках сухой угольной пыли, забиравшейся во все щели, поэтому приходилось закупоривать все люки и иллюминаторы; но и это не спасало внутренние помещения от черной пыли. Внизу становилось душно, а все находящиеся наверху приобретали вид трубочиста. По окончании погрузки угля я мыл фрегат целые сутки.

На 4-й день высокие путешественники вернулись с берега, и отряд отправился каналом в Суэц. На середине канала, в Измаилии, суда ночевали на якоре, а к вечеру следующего дня пришли в Суэц и ошвартовались у набережной этого городка. Наследник с принцем и свитой сейчас же уехал по железной дороге в Каир, чтобы продолжать путешествие по Египту, а суда стояли здесь целую неделю и приводились в порядок. Я занялся составлением расписаний, в чем мне много помог симпатичный и веселый мичман И. Скаловский, знавший хорошо всю фрегатскую команду и обладавший необычайною памятью. Здесь, в Суэце, при постановке на якорь у командира с мичманом П. вышла большая «драма». Вечером в темноте командир, сердясь за что-то на француза-лоцмана, бывшего на мостике, излил свой гнев на ни в чем неповинном баркасе, стоявшем у борта, выругав его непечатными словами. С баркаса из темноты откликнулся мичман П., обидевшись на ругань. Тогда командир вместо извинения крикнул в сердцах, что ругань относится именно к нему, мичману П. По окончании работ П., спустившись в каюту, подал через меня рапорт командиру о болезни и просил о списании его в Россию, так как при таких условиях службы он плавать больше не может и просит об этом оскорблении довести до сведения адмирала Басаргина, бывшего на «Памяти Азова».

На утро командир выразил сожаление о случившемся и поручил мне передать извинение лежавшему в каюте мичману П. Тот извинения не принял и настаивал на списании. Командир передал рапорт адмиралу Басаргину. Вскоре адмирал сигналом потребовал к себе старшего офицера и заявил мне, что он телеграммою в Петербург просил прислать на «Мономах» нового командира вместо Д., а мичмана П. приказал мне успокоить и обещать ему, что в следующем порту (Бомбее) он будет уволен в Россию. Дело приняло весьма серьезный оборот… Около недели суда стояли в скучном Суэце, и за это время Наследник со свитой объехал по Нилу и посетил все древности.

26 ноября к Георгиевскому празднику Наследник со свитою вернулся на «Азов». Там этот день праздновался с большим торжеством, и наш командир как георгиевский кавалер был туда приглашен (на «Памяти Азова» кормовой флаг имел Георгиевский орден, пожалованный за Наваринское сражение 1828 г. кораблю, носившему имя «Азов»). Два дня спустя, около 28 ноября, «Азов» и «Мономах» вышли из Суэца и Красным морем пошли в Бомбей. На этот раз большой жары не было (стоял декабрь), и переход был бы почти приятен, если бы не тяжелое настроение в кают-компании из-за последней «драмы» с мичманом П. «Мономах» весь переход держался точно за кормой «Азова» на расстоянии 1-го кабельтова, и переговоры между судами легко были слышны по мегафону.

Погода все время стояла прекрасная, дул освежающий ветерок, и отряд шел со скоростью 12 узлов. На пятые сутки мы прошли мимо острова Перим в Бабельмандебском проливе и вступили в Индийский океан, 3 декабря зашли в Аден, чтобы захватить почту и наскоро пополнить уголь. Короткой стоянкой здесь воспользовались, чтобы Наследнику показать древние колодцы — бассейны для собирания дождевой воды. Из Адена направлялись в Бомбей. В это время года в северной части Индийского океана дует слабый NO-й муссон, и поэтому весь переход до Бомбея (6 суток) был замечательно тих и спокоен; качки не было ни малейшей, и даже горшки с цветами стояли на столе в кают-компании непривязанными. Оба фрегата шли ровным 12-узловым ходом, переговариваясь по мегафону.

Жизнь на корабле у нас шла по расписанию, погода была великолепная, на палубе тишина, изредка лишь прерываемая командой вахтенного начальника и свистками боцманской дудки. Паруса ставились только косые. В кают-компании настроение было мирное, так как командир на этом переходе был молчалив и спокоен. Этот спокойный переход дал мне возможность составить судовые расписания, и к приходу в Бомбей они были почти закончены. Оставалось их только перекликнуть, что было мною сделано потом в Бомбее. На этом переходе 6-го декабря, в день именин Наследника, вечером оба фрегата зажгли электрическую иллюминацию по всем мачтам и реям. Устроен был фейерверк и жгли фалынфеера.

БОМБЕЙ — КОЛОМБО — СИНГАПУР
10-го декабря утром оба фрегата вошли в Бомбей. Нашему отряду была устроена торжественная встреча: стоявшие на рейде суда расцветились флагами, а военные салютовали Наследнику в 21 выстрел; городская пристань была убрана цветами и флагами, и на ней была установлена из ярких индийских материй палатка: в ней губернатор Бомбея ожидал Наследника; там же был выстроен почетный караул из рослых и стройных индийских сипаев, одетых в эффектные мундиры с красными чалмами на голове. Свита губернатора в числе нескольких английских офицеров была одета в красные мундиры, синие брюки и белые тропические каски с золотыми шишаками. Приняв наскоро на «Азове» визиты морских капитанов судов, стоявших на рейде, Наследник со свитою на парадном катере отправился на пристань, где его встретил губернатор, и бомбейская публика, усеявшая всю набережную и площадь, приветственно гудела прибывшим в Индию русским гостям. Длинный проход к экипажам был окаймлен растениями и цветами. Из-за прикрытых алой материей балюстрад на гостей смотрели нарядные дамы и блистающие драгоценностями жены парсов.

Великий Князь был в форме лейб-гвардии гусарского полка — меховой убор производит большое впечатление на туземцев. Трудно было бы подыскать более живописное одеяние. Горят на солнце золотой и серебряный двухглавые орлы на касках офицеров Конного и Кавалергардского полков свиты. Утро было ясное, и солнце припекало порядочно.

Бомбей расположен на западном берегу Индии в бухте, образуемой длинным узким полуостровом Malabar-Hill, закрывающим рейд от SW муссона, дующего здесь летом в дождливое время года; а в наш приход (декабрь) здесь совершенно тихо, и зимою дождей вовсе не бывает. Стоит все время ровная, ясная погода, и только при закате солнца, около 5 ч вечера, задувает на полчаса довольно сильный береговой бриз при необыкновенно эффектной малиновой окраске неба. В 6 ч вечера небо быстро меняет свой цвет на темно-синий с ярко горящими звездами, и на рейде наступает без сумерек полнейшая темнота.

В громадном городе с миллионным населением виднеется много высоких зданий и храмов древнеиндийского стиля, и на первом плане выделяется здесь же, на набережной, грандиозный монументальный вокзал, соединенный железными дорогами с главными городами Индии. За городом, со стороны океана, поднимается высокий полуостров Malabar-Hill, весь покрытый густою тропическою зеленью, среди которой выделяются две белые «Башни молчания», в них парсы укладывают своих покойников на съедение грифам. В глубине бухты возвышается каменистый остров Элефантин, внутри которого в глубоких пещерах высечены в камне древние буддийские храмы.

Наследник со свитой первый день провел на берегу, обедал в губернаторском дворце и к вечеру вернулся на «Азов».

Отъезд его для путешествия по Индии был назначен через два дня, а прежде всего здесь следовало решить вопрос о дальнейшем плавании Великого Князя Георгия Александровича, здоровье которого внушало опасения. Дело в том, что Георгий Александрович еще в Триесте простудился, и теперь у него была постоянно повышенная температура. Лихорадка обнаружилась еще в Суэце, когда он вернулся из Каира; ночью, проезжая в вагоне по песчаной пустыне, он заснул при открытом окне; это было в ноябре, когда по ночам бывают порядочные холода.

На «Азове» был собран консилиум из наших морских и английских врачей, причем было установлено, что у Великого Князя туберкулез легких и что влажный жаркий воздух тропиков способствует усилению болезни. Ему надлежало вернуться в Европу и проживать в холодном климате на высоких горах (Абас-Туман, Давос и проч.). О заключении врачей телеграфировали в Гатчину, и Александр III ответил: «Вернуться немедленно на первом же судне». Георгию Александровичу очень хотелось продолжать плавание на Дальний Восток, и это приказание отца привело его в очень грустное и мрачное настроение. Для возвращения его в Россию было решено воспользоваться крейсером «Корнилов» (командир Е.И. Алексеев, впоследствии адмирал, наместник на Дальнем Востоке), который в это время находился на обратном пути в Россию из Тихого океана. На следующий день после консилиума Наследник со свитой, в сопровождении нескольких англичан, отправился по железной дороге путешествовать по Индии, а наши суда остались на рейде и занялись чисткой и окраской, готовясь к Рождественским праздникам.

Командир уехал внутрь страны, и я воспользовался его отсутствием, чтобы перекликнуть оконченные мной расписания, имея в виду сейчас, после праздников, начать правильные занятия всевозможными учениями, как этого требовал адмирал Бассаргин.

Команда (640 чел.) получила новые номера и понемногу стала втягиваться в свои новые обязанности. Теперь уже «блуждающих» или «мертвых» душ не было, и всякий матрос видел, что он на учете и ему скрываться по трюмам и отлынивать от службы впредь уж не удастся, как это бывало раньше. Такая безалаберность царила на фрегате в последнее полугодие потому, что ни одному из моих предшественников не удавалось перекликнуть новых расписаний из-за бесконечных споров с командиром.

Мне же удалось перекликнуть только благодаря тому, что командир, на мое счастье, был целую неделю в отсутствии. Почувствовав порядок, команда сразу подтянулась, и со 2 января 1891 г. я ежедневно начал производить рангоутные, артиллерийские и прочие учения. Вернувшись из поездки, командир был приятно удивлен, что матросы довольно исправно бегают по реям, крепят и отдают паруса и что у орудий знают свои обязанности. Я забыл упомянуть, что в один из первых дней после нашего прихода в Бомбей на отряде произошел весьма неприятный для Дубасова инцидент, но окончившийся совершенно благополучно и даже забавно. Пароходом прибыл капитан 1 ранга Бауэр, назначенный экстренно Морским министерством сменить Дубасова; это назначение было вызвано телеграммой Бассаргина, посланной в министерство вследствие истории с мичманом П.

Когда Бауэр явился на «Азов», то Бассаргин потребовал меня сигналом и заявил мне, что прибыл новый командир на «Мономах» для замены Дубасова, и посмотрел на меня вопросительно. Я ответил: «есть». Помолчав некоторое время и видя, что я тоже молчу, он спросил: «Ну, а каковы были отношения у командира с офицерами за последние две недели, т. е. после Суэца?» Я заявил, что за это время «драм» не было. «Ну так вот, — сказал Басаргин, — Наследник и я находим, что теперь, на виду у иностранных эскадр, менять командира было бы неблаговидно, и поэтому Дубасов останется командиром „Мономаха“ до прихода во Владивосток, а Бауэр переедет к нам на фрегат и будет жить там в качестве флаг-капитана при мне». Бауэр переехал на «Мономах» и жил у нас очень мирно; обедали они вместе с Дубасовым, и через несколько дней они, по-видимому, даже сдружились и нередко совместно съезжали на берег.

На Рождество для команды была устроена елка и приглашались с берега индусские фокусники-факиры. Для елки достали на берегу не то бамбук, не то олеандр, так как хвойных деревьев здесь не оказалось. Елка была устроена на шканцах под тентом, вечером играл наш судовой оркестр. После ужина и розыгрыша лотереи «баковая аристократия» (писаря, фельдшера, подшкипер и проч., словом, «литературно-образованные интеллигенты») разыгрывала на шканцах «Царя Максимилиана». Это солдатская пародия-драма была переделана для морской корабельной сцены и оказалась очень забавной: зрители-матросы беспрерывно сопровождали взрывами громкого хохота различные пикантные словечки и явные нелепости в этой комедии. Актеры были, конечно, одеты в морские мундиры, а Царь Максимилиан — в форме адмирала, в шляпе и эполетах; сын его — «непокорный Адольф» — лейтенантом; затем в персонале участвовали какие-то гробокопатели в длинных балахонах-халатах и с бородами из смоленой ворсы… Тут были еще рыцари, воины и проч.

Исполняя комедию, действующие лица выстроились в две шеренги лицами внутрь. В конце каждого монолога царя Максимилиана хор, стоящий отдельно, поет под музыку: «Хвала, хвала тебе, герою» или «Гром победы раздавайся», или, наконец, «Боже, царя храни», царь Максимилиан, Здорово, друзья! За кого вы меня принимаете: За царя русского или Наполеона французского, За короля шведского или султана турецкого? Но нет, я — не царь русский, Не Наполеон французский, Не король шведский, Не султан турецкий. Из дальних русских стран Прибыл грозный царь Максимилиан. Но не затем я к вам прибыл: пропал у меня сын Адольф 3 года. Фу, что вижу пред собой! Для кого сей честной трон Так великолепно сооружен? Не для меня ли, царя Максимилиана? Хор: Для царя Максимилиана.

Но забавнее всего то, что песнь хора по своей торжественности вовсе не отвечает вульгарному часто смыслу высказанного монолога. Так, например, когда Царь Максимилиан требует к себе провинившегося сына и говорит: «Подите и приведите мне непокорного сына Адольфа», гробокопатели отвечают: «Пойдем и приведем ему непокорного сына Адольфа» — Царь Максимилиан: «Ты мой сын?» — Адольф: «Я твой сын».

Царь Максимилиан: «Сукин сын»!… Пауза, а здесь хор поет: «Боже, царя храни» или «Хвала, хвала тебе, герою». Команда, конечно, смеется, и всем весело.

Затем факиры представляют собой довольно интересное явление. На палубе расселись два индуса в пестрых чалмах с смуглыми лицами и большими черными впавшими глазами, при них был мальчик лет 10-ти, державший на плече маленькую обезьянку; из принесенной с собой корзины один индус вынул сонную большую очковую змею, аршина в 2,5 длиною и широкою головою, и под звуки небольшой дудочки заставлял змею принимать различные позы и становиться на согнутом хвосте в вертикальном положении, причем голова ее поднималась на высоту до полтора аршина от палубы. Затем змея обвивалась вокруг тела индуса, сжимая его руки и шею; языком своим шевелила по его губам; потом, уложив ее в несколько колец, он клал себе на голову в виде второй чалмы и вообще проделывал с ней различные манипуляции.

Другой индус показывал на палубе различные фокусы, так, например, в кучке песку, посадив зерно, через 15 минут выращивал небольшое зеленое деревцо и еще несколько фокусов в этом же роде. Финалом этих зрелищ был трудно объяснимый фокус с обезьянкой: вынув из корзины легкий стеклянный с серебряным блеском шарик с привязанным к нему длинным волоском, индус подбросил шарик кверху на воздух, дав ему двумя пальцами быстрое вращательное движение и разматывая одной рукой клубок, другой подкручивал вертикально натянутый волосок, чем усиливал вращение шарика и заставлял его подниматься все выше и выше; вскоре шарик получил столь быстрое вращение, что казался как бы стоящим высоко в воздухе на месте на вертикально натянутом волоске. Очевидно, центробежная сила шарика была столь значительна, что преодолевала свою силу тяжести. Но зрители ахнули от удивления, когда индус взял у мальчика обезьянку и заставил ее подняться вверх, цепляясь по вытянутому волоску до самого шарика.

Этим фокусы были закончены, и индусы получили условленную плату. Офицеры, озадаченные последним фокусом, пытались добиться от индусов объяснения этого явления, но попытки эти осуществить не удалось: по-английски они почти не говорят, а, кроме того, производивший этот фокус индус дал понять мимикой, что его нервы и организм после сеанса так утомлены, что он от слабости едва держится на ногах.

Весь январь 1891 г. Наследник путешествовал по Индии, посещая важнейшие исторические места и храмы, и охотился на тигров, а наши суда, стоя на рейде, занимались учениями, чистились и вообще приводили себя постепенно в тот щегольский вид, какой на флоте издавна установился на заграничных судах. Мне удалось за этот месяц вытянуть такелаж, выправить рангоут, покрасить фрегат и перевязать все паруса, заменив их новым комплектом, так как старый комплект заплеснел и покрылся зелеными пятнами, потому что уже более полугода, как паруса не отдавались даже для просушки (не было парусных расписаний). В Бомбее по вечерам офицеры съезжали на берег, а некоторым удалось посетить ближайшие города Дели, Бенарес и др. Команда по праздникам свозилась на берег. В свободное от занятий время на фрегат приезжали торговцы, индусы и парсы, и раскладывали на палубе свои товары: индийские ткани, фрукты, сигары, раковины, изделия из бронзы и черного дерева, жемчуг, драгоценные камни и пр.

Со дня моего поступления на фрегат я еще не был на берегу и, по установившемуся на флоте обычаю, ожидал, когда командир сам предложит мне съехать на берег. В одно прекрасное утро он вспомнил об этом, и я съехал на берег, чтобы осмотреть Бомбей. Меня вызвался сопровождать познакомившийся уже с городом наш милейший ревизор, симпатичный, жизнерадостный мичман М.М. С. Наняв коляску на целый день, мы отправились по магазинам, и я накупил различных индийских материй и шалей ярких цветов, горсть жемчужин россыпью и заказал сделать из них браслет. Затем мы объехали европейскую часть и туземный квартал, были в ботаническом саду, осмотрели некоторые храмы и перед закатом солнца проехали загород на Malabar Hill; это живописный холм, покрытый тропическим лесом, в его возвышенной части разбиты парки и над верхушками деревьев господствуют две мрачные круглые «башни молчания».

На верхних кромках башень дремлют громадные грифы (кондоры) или чистят свои клювы после обильной трапезы над трупами привезенных и положенных здесь парсов. Когда над башнями грифы летают, то это признак, что покойника еще укладывают, и грифы готовятся к своему завтраку. В этом же парке построен беломраморный храм-усыпальница с красивою колонадою; в храме происходят отпевания умерших парсов, и в стенах устроены ниши, в которых сохраняются урны с костями, обглоданными грифами и обмытыми дождем. В храме приятная прохлада и спокойная тишина, но «башни молчания» с их противными грифами производят тяжелое впечатление.

Уже начало темнеть, когда мы спускались берегом моря по крутой дороге с высокого Malabar hill’a. При закате солнца небо было ярко-малиновое, и этим заревом освещались океан и весь полуостров со своим лесом, ставшим теперь красным; белые верхушки башен и ошейники дремлющих грифов также окрасились в красный цвет, но сами башни и сидящие на них грифы оставались такими же черными и мрачными.

Спустившись вниз, мы проехали мимо индусского квартала, расположенного по самому берегу океана, и здесь наткнулись также на похоронное зрелище огнепоклонников, но уже совершенно другого характера; там у парсов при «башнях молчания» чувствуется мрачная торжественность, а здесь слишком уже просто: в огороженном саду, небольшом и грязном, был разложен костер из обыкновенных дров, на пылающем костре лежали два трупа, а вокруг несколько индусов с красными чалмами на головах пошевеливали длинными кочергами поленья и опаливали покойников, вроде того, как у нас, в России, опаливают свиней, заготовляя рождественские окорока. Вокруг костра толпились десятка два индусов и между ними несколько женщин. Никаких богослужебных обрядов или молитв при этом не было.

В городе мы обедали в английских отелях, и я был очень рад, что избавился в этот день от фрегатского обеда китайца А-фу (ресторатор кают-компании), кухня которого за 4 месяца подряд мне очень приелась. На фрегат мы вернулись около полуночи, и я был очень доволен, что эта поездка на берег отвлекла меня от фрегатской напряженной, нервной и очень утомительной службы. Служба старшего офицера на большом рангоутном корабле в заграничном плавании вообще нелегка, а в данных условиях, в отряде Наследника, прибавились всевозможные церемонии, салюты и масса излишних обрядов, требующихся Морским уставом при сношениях с иностранными судами на иностранных рейдах.

Запущенный и давно не крашенный фрегат необходимо было держать в щегольской чистоте, а громадный рангоут и большая парусность отнимали много времени на содержание их в исправном виде. К этому необходимо прибавить беспрерывные конфликты кают-компании с командиром, и мне как посреднику между ними приходилось разбираться в этих «драмах» и отвлекаться от работ по составлению расписаний, которыми я занимался по ночам, так как за весь день мне редко удавалось сойти с верхней палубы. Вставать же приходилось вместе с командой в 5 часов утра, чтобы наблюдать за утренней приборкой корабля. При такой жизни я имел не более 2-3-х часов в сутки на сон; это вконец расстроило мои нервы, и бывало так, что я по несколько ночей кряду не мог уснуть от нервного переутомления и докучливых мыслей, что мне не справиться в этом хаосе и что я вынужден буду списаться и вернуться домой. Об этом, впрочем, мне предсказывал П.П. Тыртов (начальник Главного Морского штаба) еще в Петербурге, когда я заехал к нему откланяться перед отъездом в Триест.

Но вот, благодаря ли моему крепкому (в то время) здоровью или настойчивой попытке установить-таки надлежащий порядок в общей службе корабля, я в Бомбее со 2-го января почувствовал под собою твердую почву, и после первой недели правильных учений я с радостью заметил, что офицеры и боцмана меня сочувственно поддерживают; в кают-компании даже заговорили о возможности состязаний с «Азовым» в рангоутных и парусных маневрах. Побывавши на берегу еще раз, я опять вернулся на фрегат освеженным, и с тех пор моя нервная система мало-помалу стала приходить в норму; в кают-компании я чувствовал себе поддержку и решил остаться на фрегате и продолжать это весьма важное для моей дальнейшей морской карьеры плавание. Об этом я написал жене в Кронштадт и предупредил, чтобы моего возвращения больше не ожидали. За недостатком времени мне не удалось посетить бомбейскую достопримечательность — пещерный, доисторической эпохи храм, находящийся на полуострове Elefantin.

В подземелье этого полуострова высечен в скалистой почве древний храм с исполинскими колоннами, и до настоящего времени эта титаническая постройка сохранилась в достаточной степени.

20-го января «Корнилов» прибыл в Бомбей. Наследник прервал свое путешествие, чтобы проститься и проводить брата. Георгий Александрович был мрачен, огорченный тем, что не может больше плавать на Восток, и со слезами на глазах переехал на «Корнилов». На катере, при переезде, азовские офицеры сидели гребцами, а капитан 1 ранга Ломен — на руле. Через несколько минут «Корнилов» снялся с якоря и ушел в Суэц, а Наследник уехал на берег продолжать путешествие по Индии. В конце января «Азов» и «Мономах» вышли в Тутикорын (южная оконечность Индии), чтобы принять Наследника, прибывшего туда по железной дороге. Место это совершенно открыто, и на рейде была крупная океанская зыбь.

Фрегаты стояли далеко от берега и качались, как маятники, с борта на борт. Для перевозки Наследника по столь крупной зыби азовские катера считались недостаточно большими, поэтому Бассаргин приказал «Мономаху» послать за Наследником наш большой катер-«миноноску». Я выбрал лучших офицеров на руль, а к машине — мичмана Тимрота и инженера-механика Винтера. Приняв с берега Наследника со свитой, миноноска наша держалась на зыби прекрасно, по временам она совершенно скрывалась за гребнем океанской волны и затем появлялась на ее верхушке, идя малым ходом, чтобы не обливать пассажиров. Через час ходу путешественники прибыли к «Азову». «Азов» уже начал сниматься с якоря, и мне предстояло торопиться, чтобы следовать за «Азовом», но на такой громадной зыби, когда сам фрегат болтался, как пьяный, схватить и быстро поднять катер весом в 10 тонн нелегкая задача, но благодаря тому, что на нем сидели такие бравые офицеры и такая же команда, мне удалось улучить момент, когда фрегат склонился на сторону катера, и мигом заложить тали и сразу вздернуть катер вверх; не успел фрегат сделать полный размах, как катер был уже на месте. За этот удачный маневр «Мономах» получил с «Азова» сигналом Благодарность. Мы догнали «Азов» и пошли в Коломбо.

Остров Цейлон, отделенный от Индии мелководным проливом, составляет как бы южную оконечность Индостана и выгодно расположен на пути пароходного движения из Европы на Дальний Восток, поэтому англичане устроили здесь угольную станцию для военных и коммерческих судов и держат там постоянно эскадру. На Цейлоне нет глубоких закрытых бухт, поэтому для постройки гавани пришлось воспользоваться обширной и совершенно открытой бухтой Коломбо на западном берегу острова и защитить ее молом от дующего здесь в течение полугода (летом) свежего муссона.

Сооружение мола в открытом океане, да еще под ветром муссона, представляло для строителей его трудную задачу, и эти работы продолжались много лет. Дамба состоит из внутренней бетонной стенки длиною более версты и шириною около 10 саженей, а для защиты ее от разрушения вечно бьющей по ней океанской волны с внешней стороны набросаны громадные бетонные массивы. Борьба строителей порта с океаном продолжается еще и теперь, но это происходит, главным образом, зимой, в тихое время года, когда муссон не дует.

Мы вошли в Коломбо 31 января 1891 г. днем при ясной и тихой погоде и ошвартовались у стенки рядом с «Азовом». Город Коломбо весь утопает в яркой и тропической зелени. На набережной возвышается грандиозный отель «Continental», с высоким в два света столовым залом, в нем электрические вентиляторы и качающиеся «спанкеры» (веера) доставляют свежий воздух и прохладу, спасающие посетителей от тропической жары.

Английская эскадра встретила Наследника салютом и установленными почестями. Коммерческие пароходы и большие океанские парусники расцветились флагами. В порту большое оживление: беспрерывно входят и выходят суда, идущие на Восток и обратно, а за стеной в океане по горизонту, насколько охватывает глаз, снуют под высокими парусами быстроходные катамараны. Это парусные шлюпки с приделанными к борту лыжами, не дающими им опрокинуться. На них ловят рыбу и отчасти жемчуг сингалезы — смуглые, с черными глазами, стройные красивые туземцы, сходные с индусами.

После приема на «Азове» местных властей у английского адмирала на корабле был парадный обед для Наследника, свиты и командиров. Вечером на иллюминованных шлюпках английские офицеры устроили венецианский карнавал с серенадою, причем на головной шлюпке поместился квартет с командиром английского крейсера и его офицерами; они дефилировали мимо наших судов, и в тихую тропическую ночь по гавани разносилась мелодия серенады Генделя… На судах все вышли наверх и молча слушали, очарованные льющимися звуками знакомой мелодии, напомнившей прекрасную Венецию. Эта трогательная тишина как бы замечтавшейся гаванибыла внезапно нарушена бравурным, диким, бестактным маршем, раздавшимся у нас на «Мономахе» из 28-ми духовых инструментов нашего судового хора… Желая ответить на серенаду англичан, командир приказал вызвать наш хор. Когда музыкантов, сонных, подняли из коек, то каждый бежал голышом за своей трубой, и, построившись на юте, они по команде капельмейстера: «марш № 40-й»! без нот и впопыхах затрубили на весь рейд. Очарование серенадой у слушателей на соседних с нами судах внезапно заменилось возмущением на такую дикую профанацию.

На «Азове», стоявшем рядом, поняли, в чем дело, и оттуда дружно раздался хохот всех офицеров, бывших наверху вместе с Наследником и свитою. Наш командир, недовольный неудавшимся эффектом, выругал ни в чем неповинных голых музыкантов и ушел в каюту спать. Утром Наследник уехал в Кэнди — город, расположенный в возвышенной части Цейлона, куда спасаются от жары европейцы, не связанные делами с Коломбо, где, благодаря низменному положению и значительной влаге воздуха, климат для европейцев слишком тяжел.

В Коломбо я был в первый раз и потому с удовольствием поехал на берег спустя дней 5, когда на фрегате все работы были окончены. Весь город в зелени, каждый дом есть коттедж, окруженный садом и утопающий в пальмах и цветах. Как всюду в английских колониях, тут есть обязательно музей и ботанический сад. Западная часть города примыкает к океанскому берегу и несколько возвышена, здесь чувствуется прохлада от дующего по вечерам бриза и дышится легко. На самом берегу океана гостиница «Gall fast», где мы вечером обедали. На открытой веранде ветер настолько свеж, что нередко все летит со стола, и публике часто приходится расставаться с освежающим воздухом и оканчивать обед в зале.

Объезжая город, мы свернули за город, в негритянскую деревню, расположенную в густом лесу из стройных, высоких кокосовых пальм. Негры сюда завезены из Африки еще во времена рабства. С китайцами и малайцами они составляют главный контингент рабочих кули в гавани, где ежедневно грузятся несколько пароходов углем и другими товарами здешнего экспорта. Отсюда вывозятся кофе, чай, кокосы и фрукты. На месте производится оживленная торговля драгоценными камнями, жемчугом и всевозможными индийскими изделиями. Магазины с этими товарами находятся в руках парсов, индусов и сигналезов. Рубины, сапфиры и лунный камень продают россыпью в необделанном виде, но часто можно нарваться на фальшивые, поэтому рекомендуется покупать их не у бродячих торговцев, а в солидных магазинах.

7-го февраля Наследник вернулся из Кэнди, и мы ушли в Сингапур. Переход был такой же приятной прогулкой, как и предыдущий; в океане дул слабый NO муссон, спасавший нас от тропической жары; оба фрегата, покачиваясь слегка, бежали по 12 узлов, держась вблизи друг друга. На 4-й день обогнули северную оконечность Суматры и пошли Малаккским проливом и на 2-дневном переходе этим проливом мы имели погоду, присущую штилевой экваторной полосе; жарко, как в бане, пасмурно, над головой висят грозовые облака с частыми молниями и зарницами.

14-го февраля мы вошли в Сингапур. Здесь стоял Тихоокеанский отряд вице-адмирала П.Н. Назимова («Нахимов», «Джигит», канонерки «Манджур» и «Кореец»). На рейде было еще несколько английских стационеров. Первый день прошел весь с обычными салютами, почестями и визитами. Вечером обед на «Азове» для иностранных властей, а на утро Наследник уехал к Тагорскому радже, приглашенный погостить в его дворце, чтобы избавиться от несносной жары на рейде и от неприятной погрузки угля, которого здесь пришлось принять полный запас.

Сингапур как поворотный порт, лежащий на пути пароходного движения в Тихий океан, имеет огромные запасы угля и хорошо устроенную длинную пристань, к которой подходят вплотную коммерческие пароходы и принимают уголь с берега, где имеется наготове всегда несколько сот китайских и малайских кули; уголь подается в тачках прямо на борт, и нагрузка оканчивается в 3–4 часа. Но военные суда, стоящие на рейде вдали от угольной пристани, лишены этого удобства, и процедура тянется иногда несколько дней, в течение коих корабль, окутанный угольной пылью, задыхается в ней.

Освободившись от угольной пыли и вымывшись от клотика до киля, мы на 3-й день начали наконец дышать свежим воздухом. Наехали с «Нахимова» и «Джигита» наши товарищи и соплаватели по прежним плаваниям и взаимно делились новостями. Командир предложил мне поехать на берег, и я, воспользовавшись этим, прокатился в знакомый мне ботанический сад, пообедал в Hotel de l’Europe и покейфовал там на веранде, вытянув ноги на long cheir’e в темную прохладную ночь после обеда.

Отряд в Сингапуре стоял всего 5 дней и торопился в Банкок к сиамскому королю в гости или, вернее, с дипломатической миссией от Александра III, который охотно откликнулся на дружеское приглашение сиамского короля и поручил Наследнику зайти в Банкок. Сиам, окруженный с трех сторон и сдавленный английскими колониями, для избежания быть проглоченным этою сильною державою искал поддержки у России — страны, в то время почти враждебной Англии (все из-за той же Индии), и поэтому сиамский король воспользовался путешествием Наследника на Восток для заключения если не формального союза, то хотя бы дружественного покровительства России.

Приглашение это было сделано еще задолго до отъезда Наследника из Петербурга, поэтому в Банкоке имели достаточно времени сделать грандиозные приготовления к охоте (облаве) на слонов. Но из Сингапура отряд направился не в Сиам, а совершенно в обратную сторону, на юг — в Батавию, лежащую в 7° южной широты. Не знаю, насколько это достоверно, но мичмана с «Азова» нам говорили, что адмирал Назимов, чтобы дать возможность Наследнику пересечь экватор (до сего времени весь маршрут Наследника проходил только по северному полушарию.) и видеть традиционную комедию матросов «переход через экватор», решил для этого спуститься на юг в Батавию, куда отряд из 3-х больших судов теперь отправился, а клипера и канонерки были посланы прямо в Банкок.

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЭКВАТОР
17 февраля 1891 г. «Азов», «Мономах» и «Нахимов» направились к экватору и пересекли его на следующий день утром. У нас на фрегате матросы стали с утра готовиться к этой комедии. На баке за обвесом из парусины была устроена «ателье-уборная», где художники из фрегатских маляров и офицеры-любители размалевывали разными красками тела совершенно голых актеров, изображавших Нептуна, Меркурия, Шторма, Урагана, Пассата, Нимф, Русалок, попутного ветра и прочих добрых и злых богов морской стихии. Костюмов на теле не полагалось никаких, исключая головные уборы, но лица богов были загримированы согласно мифологии. Для грима употреблялись белила, чернь, киноварь и сурик, а для бороды Нептуна — белая пакля; на волосы Нимф и Русалок шла та же пакля, но прокрашенная охрой. Головные уборы богов из раскрашенного картона подгонялись под фасоны мифологического рисунка, но Нептун настоятельно требовал себе адмиральскую треугольную шляпу как атрибут высшей власти.

На шканцах во всю ширину фрегатской палубы был установлен грандиозный бассейн из паруса (триселя), в котором предстояло купать всех новичков, не бывших на экваторе. После обеда по команде: «всех наверх экватор пересекать!» с бака на шканцы тронулась процессия богов, предшествуемая музыкантами, также совершенно голыми, и выстроилась перед мостиком, на котором собрались адмирал, командир и офицеры, проходившие уже экватор ранее. Когда музыканты смолкли (музыканты играли марш коллективный, т. е. каждый инструмент играл свой марш — выходила китайская музыка), то Нептун, приехавший на десантном станке, запряженном 6-ю вычерненными «негритятами», обратился к командиру: по каким морям и океанам он плавал? За хорошую погоду требовал выкуп. Получивши несколько золотых, Нептун этим ограничился и обещал попутные ветра. Купать не пришлось, так как командир уже пересекал экватор. Затем со старшего офицера (т. е. меня), старшего штурмана, старшего механика и нескольких лейтенантов Нептун получил только выкуп (по 2 фунта) как пересекавших уже не раз экватор. Но потом началась перекличка по списку остальных офицеров, их по очереди погружали в бассейн, причем Нимфы, прыгнув туда сами, усердно старались окунуть отбивавшихся новичков по несколько раз.

Больше доставалось тем, кто сопротивлялся. Поэтому некоторые офицеры, переодевшись заблаговременно в старый китель и снявши ботинки, сами добровольно прыгали в бассейн, и там происходила общая возня в воде под музыку и всеобщий хохот. Юнкеров (И.А. Нелидов, Н.М. Пашенный и Гурко) наших купали, и в особенности досталось скромному и симпатичному Н. К. Пашенному (кандидат математических наук), забравшемуся на марс, но о нем вспомнили, спустили с марса в бассейн, тут же его окунули раз 10, причем еще окачивали струей) из брандспойта. После офицеров купали молодых матросов, загоняя их в бассейн сразу человек по двадцать. Потом уже пострадавшие (выкупанные) вспомнили, что между богами были также не пересекавшие экватора. Им досталось не менее, чем нашему любимцу-математику, и особенно пострадали писаря и содержатели (баковая аристократия). В конце концов выкупали общими силами и самого Нептуна, несмотря на его протесты. Это был толстый фельдфебель, гроза молодых матросов, и хотя он не раз бывал на экваторе, но толпа уже тут не разбирала и зараженная общим весельем и под видом шутки отомстила своему строгому начальнику.

С нашего мостика было видно, что на «Азове» происходило то же самое, но Наследника не купали.

На третий день рано утром пришли в Батавию. Несколько коммерческих пароходов грузились колониальными произведениями этого богатого острова, отсылаемыми в метрополию (в Голландию). Из военных судов стояла здесь одна канонерка под голландским флагом. Наследник со свитою в тот же день уехал в столицу Явы, к Наместнику Зондских островов.

На острове Наследник прожил три дня, охотился там на крокодилов. На 4-й день мы ушли в Сиам. Пересекли экватор вторично, но уже без всяких празднований. В Батавии все постарались забрать побольше тропических фруктов (бананы, ананасы и мангустаны), которыми были завешаны все снасти на баке и шкафуте и заполнены офицерские каюты. Плавание в экваториальной полосе сопровождалось обычной здесь штилевой пасмурной погодой с частыми грозами и молнией.

СИАМ — САЙГОН — ГОН-КОНГ
Через 5 дней вошли в Сиамский залив и стали на якоре в открытом море милях в 15-ти от берега, на мелководном лимане. На сибирской канонерке «Манджур» Наследник со свитой ушел в Банкок, а большие суда остались здесь за невозможностью подойти ближе к берегу. Сиамский король прислал на рейд целый пароход с живностью, фруктами и овощами для команды и подарками для офицеров (сигары, папиросы, шипучие воды и фрукты). Стоя здесь, суда от скуки чистились, мылись и красились, а там в Банкоке, в королевском дворце, ежедневно происходили различные празднества с парадными обедами, зрелищами, балетом и иллюминацией по вечерам. Офицеры с судов приглашались туда поочередно. Симпатии короля к русской эскадре выразились необычайным радушием и щедростью. Празднества закончились грандиозной облавой на слонов в лесу, расположенном недалеко от Банкока. На протяжении нескольких верст в лесу был построен загон из двух деревянных заборов, пересекающихся под углом, в вершине которого были устроены высокие ложи для высочайших особ и свиты. В широкое отверстие этого загона загонялись дикие слоны облавою при посредстве нескольких сот егерей-сиамцев, вооруженных пиками, в этом им помогали многочисленные своры охотничьих собак и несколько десятков дрессированных слонов-«предателей».

Загон диких слонов начался исподволь — задолго до прибытия Наследника: слоны накоплялись внутри треугольника как бы в неволе, а окончательный загон к вершине его, т. е. к царским ложам состоялся в день высочайшей охоты. По мере приближения слонов к ложам, стаи их сгущались, дикие животные, чувствуя предательство, приходили в ярость, кидались во все стороны, чтобы вырваться из загона, бросались на егерей и собак и в бешенстве вырывали своими хоботами деревья с корнями. Ручные слоны старались их ублажить и ласкали их, обмахивая зелеными ветками. Разъяренные слоны кидались на них своими бивнями, а собак подбрасывали на воздух, точно играя в мяч. К утомленным животным подбегали егеря и ловкими взмахами окутывали их ноги лианами, и запутавшиеся слоны свалились на землю. К вечеру было свалено около 200 слонов, а остальные разбежались, проламывая заборы. Охота этим окончилась, а пойманные слоны впоследствии приручаются постепенно в ручных, т. е. в рабочий скот, составляющий в Сиаме собственность государства, как рабочая сила на мельницах, плантациях и как транспорт грузов.

Вечером в королевском дворце был парадный обед, на котором присутствовали и офицеры, приглашенные на охоту. В числе трофеев охоты были два малых слоненка, которых король подарил Наследнику, и впоследствии они были присланы к нам на фрегат для дальнейшей перевозки их во Владивосток. Эти забавные «поросята» бегали свободно у нас на палубе и жалобным завыванием тосковали по своим маткам. Кормили их травою и рисом, но впоследствии, по мере продвижения нашего на север, они не выдержали холодного климата, и оба погибли от холода. В Банкоке нам были еще присланы две черные пантеры, подаренные Наследнику, в прочных железных клетках. Эти очень красивые, но весьма свирепые звери, были нами переданы во Владивостоке на пароход Добровольного флота для отвоза в Россию и были подарены Зоологическому саду в Петербурге.

Формального союза России с Сиамом заключено не было, но спустя несколько лет в Пажеском Корпусе в Петербурге воспитывался молодой наследник сиамского престола, сын короля. Он бывал при дворе и пользовался гостеприимством молодого царя Николая II.

В марте отряд наш ушел из Сиама и направился в Сайгон — столицу Кохинхины (Южный Китай), принадлежащей французам. Дня через три мы подошли к устью реки Метопе. Около устья реки остался «Нахимов» с малыми судами, а «Мономах» и «Азов», взявши лоцманов, пошли рекою в Сайгон. Идя против необычайно сильного течения по извилистой реке, фрегат под управлением лоцмана-француза ловко изворачивался на изгибах, имея полный ход. Кругом на далекое расстояние виднелись низменные зеленые поля — рисовые и маисовые плантации с рассыпанными по горизонту китайскими деревушками. Узкая извилистая река прячется в обильной зелени, и по временам кажется, что идущий впереди «Азов» катится по зеленому лугу, заросшему высокою густою травою и гаоляном. Здесь в жарком воздухе, пропитанном влажными испарениями, трудно дышать при отсутствии малейшего ветра. К вечеру оба фрегата подошли к Сайгону и ошвартовались у самого города. У набережной, убранной цветами и флагами, находился губернатор и французские власти. После нашего салюта французской нации Наследник принял французов и скоро вместе с ними отправился на берег в губернаторский дворец, где он проживал все время нашей здесь стоянки.

Еще не был заключен формальный союз с Францией, но он уже назревал, и отношения обоих правительств и общества были взаимно весьма сердечны. Прием Наследника со стороны французских властей и города имел характер отменной торжественности. Вся набережная и прилегающие к ней улицы были заполнены народом, и в воздухе гудело: «Vive la Russi!» по всему пути следования Наследника от набережной до губернаторского дворца. Сейчас же пошли обычные визиты со стоящих здесь французских судов на наши фрегаты, посыпались приглашения в городские и военные клубы, на обеды, вечера, спектакли и проч.

Самый город Сайгон раскинут на низком, слегка отлогом берегу реки и мало отличается от всех колониальных французских городов. На набережной — рестораны и кафе, далее — магазины с французской мануфактурой. Городское население состоит из французов и китайцев: первые — служебный и военный элемент, прибывающие сюда на некоторое время, а местные жители — китайцы — торговцы, прислуга и рабочие кули. Не видно здесь той особенной строгой чистоты и обилия зелени, наблюдаемых в английских колониях. Не видно здесь и той строгой уличной дисциплины, в какой англичане держат туземцев в своих колониях. В этом отношении французские колонии сходны с нашим Владивостоком, где господствующая нация якшается с туземцами на равных правах. Наоборот, в английских колониях Востока вы не увидите англичанина ни в качестве прислуги в отелях, ни кучера на козлах, ни лакея на запятках — низшие должности только для туземцев.

На следующий день, несмотря на палящий зной, французские власти устроили за городом парад и маневры своим колониальным войскам, собранным заблаговременно из различных мест Кохинхины для представления Наследнику. Невзрачные туземцы во французских мундирах не имели воинственного вида, и мы, видевшие недавно английские войска в Индии — высоких стройных индусов, не могли особенно восхищаться мизерными кохинхинцами. Но собравшаяся на смотру сайгонская публика была в восторге от своих войск и при церемониальном марше провожала их криками: «Viva l’armee!». Очень уж им хотелось скорейшего союза с Россией или, вернее, реванша немцам за 1870-й год.

«Память Азова» в Пирее. 1890 г.


Здесь в один из вечеров мне удалось съехать на берег. Со мной был наш симпатичный ревизор М.М. С. Мы с ним пообедали в довольно посредственном французском ресторане с верандой на набережной, покейфовали, вытянув ноги на бамбуковых лонгчэрах и в полночь вернулись на корабль. Здесь хотя имеется несколько кафе-шантанов и французская плохая оперетка, но по вечерам так раскисаешь в удушливой жаре, господствующей в Сайгоне, что о театре не хочется и думать.

Через неделю оба фрегата вышли тем же путем в море и, встретившись в устье реки Mekong с остальными судами эскадры, отправились в Гон-Конг. Имели слабые попутные ветра и при ясной жаркой погоде на 4-й день вошли на рейд. Англичане собрали большую часть судов своего Тихоокеанского флота, и потому прием нашей эскадры был обставлен внушительной помпой. Громыхали приветственные салюты и ответы на них с посылкой людей по реям, визиты продолжались до вечера, после чего Наследник уехал на берег, а мы на фрегате устанавливались на два якоря «фертоинг», чтобы при обилии судов на рейде свободно вращаться на месте при меняющихся приливных течениях. Возвышающаяся над рейдом густо-зеленая гора Victoria-pick с белеющими живописными коттеджами напоминала мне мое плавание на «Наезднике», и я с удовольствием полюбовался этой исполинской горой, подымающейся к небу крутыми зелеными скатами, у подножья которых, на берегу моря, расположен красивый Гон-Конг.

Гон-Конг, как военный порт и главная база английского флота на Дальнем Востоке, не имеет значения торгового экспорта китайских произведений, но в нем в изобилии имеются товары Востока, на которые так падки европейские туристы; здесь по дешевой цене можно приобретать манильские сигары, китайские и японские шелка, изделия из слоновой кости и черного дерева, фарфоровые и бронзовые вазы, сервизы, японский лак и все вообще художественные произведения японского и китайского искусства. Путешествующие на Дальний Восток европейцы находят здесь все в изобилии и могут, не заходя в китайские и японские порты, приобрести все, что им угодно. Наши офицеры, побывавшие уже на Востоке, воздерживаются от покупок в Китае и Японии, приберегая деньги для Гон-Конга, где накупают сразу все для подарков в Россию.

Наследник из Гон-Конга отправился со свитою на зафрахтованном пароходе в Кантон, где он провел несколько дней для ознакомления с жизнью и характером Китая в самом его центре. Это входило в программу его образовательного путешествия.

В конце марта отряд наш ушел из Гон-Конга в Японию. На этом пути зашел на рейд «Sedles islands», где мы, большие суда, за невозможностью войти в Шанхай (как глубоко сидящие) остались на якоре ждать, пока Наследник вернется из Шанхая, куда он отправился на добровольце «Петербург». Дня через три он вернулся, и мы всем отрядом отправились в Нагасаки. Пробывши около полугода в жарких странах на этом пути, мы почувствовали здесь резкий холод и переоделись в сукно, хотя термометр в тени показывал 16–17° по Реомюру.

НАГАСАКИ
В Вербное воскресенье 1891 г., утром, отряд наш вошел на знакомый нам всем Нагасакский рейд. На рейде стоит еще утренний туман, но яркое весеннее солнце уже поднялось над вершинами гор. Воздух пропитан пряным, особым японским запахом, напоминающим Иносу и прически мусумэ’шек. Японская весна — лучшее здесь время года — в полном разгаре: по склонам окружающих бухту гор зеленеют сосны, бамбук и целые рощи миндальных деревьев, усеянных сплошь розовыми цветами. Отряд еще на ходу, но по зеркальной поверхности бухты уже скользят к нему от берегов легкие японские фунэ с почтой, поставщиками, фруктами, сигарами, рекламами от магазинов и проч. На шлюпках уже виднеются знакомые нам лица: Бенгоро-сана, Иозака-сана, Иемото, Цанитара с товарами и изделиями японского искусства. Отсалютовали нации, и к «Азову» потянулись катера с русским посольством, генеральным консулом, японскими властями и вельботы с офицерами стоящих на рейде иностранных судов, чтобы приветствовать с приходом.

Японский флот в то время еще и не мечтал о морском могуществе и состоял из старых рангоутных судов и нескольких канонерок, вооруженных гладкостенными пушками. Командиры были, за небольшим исключением, американские и английские офицеры. Армия японская еще только создавалась по германскому образцу с инструкторами-немцами. Кавалерия почти не существовала за неимением в Японии собственных лошадей. Лошади были только священные, по одной при каждом храме. Они стояли в решетчатых будках под навесом маленькой крыши и были доступны богомольцам, приносившим им рис и воду. Японцы-буддисты, верующие в бессмертие души и с благоговением относящиеся к памяти предков, весьма равнодушны к внешним церковным обрядам, и потому храмы их всегда пустуют, а бедные лошадки давно околели бы с голоду, если бы бонзы и служители храмов сами о них не заботились.

До Пасхи оставалась только одна неделя. Я выкрасил фрегат от клотика до киля. Рангоут был тщательно выправлен, снасти вытянуты в струнку, и наши офицеры, возвращаясь с берега, с радостью сообщали мне, что нашим рангоутом все издали любуются, и сами они гордились фрегатом, который еще полгода назад, плавая в Средиземном море, считался «замухрыгой». Командир теперь бывал постоянно в хорошем расположении духа, блестящий вид фрегата его радовал, и конфликтов с офицерами у него не было. Ко мне он относился с искренним дружелюбием.

Наследник на Страстной неделе говел и пока по Японии не путешествовал. Но ежедневно он съезжал на берег с молодыми офицерами, делал покупки и раза два посетил Иносу, где ему представлялись наши старые знакомые матроны Ойе-сан и Оматсу-сан; обе они удостоились получить по золотой брошке с сапфирами (надо полагать, «за долголетнюю верную службу мичманам»). Оматсу-сан теперь уже вела скромную жизнь хозяйки ресторана, прокармливая иносинских офицерских жен, а Ойе-сан, сохранившаяся еще хорошо, под брошкою Наследника не прочь была вспомнить свою былую славу, и наши мономаховские новички, мичмана, стали за ней усиленно ухаживать, и один из них с несомненным успехом.

Результатом этого романа, как воображал мичман К-в, был рыженький мальчик, родившийся у Ойе-сан ровно через 9 месяцев, когда мы с фрегатом в следующем году зашли опять в Нагасаки. Роды происходили во время нашей стоянки, и наш младший доктор — симпатичный Сергей Егорович С-в был приемным отцом этого мальчика. Роды были трудные, и наша кают-компания или, вернее, товарищи мичмана К-ва искренне ему соболезновали и возили ежечасные донесения с берега о всех эволюциях этого тяжелого процесса.

В конце вторых суток, поздно ночью, мичмана еще не ложились спать и с трепетом ожидали результата событий. Больше всех волновался предполагаемый отец (типичный южанин, смуглый брюнет) мичман К-в, бегавший по кают-компании из угла в угол. Его успокаивали товарищи, предлагая ему по временам коньяк для укрепления нервов. Наконец около 2 часов ночи вернулся с берега доктор С-в, весь красный, в испарине и с сильным запахом карболки, и поздравил К-ва с новорожденным сыном. Вмиг появилось шампанское, захлопали пробки, после поздравления все наконец успокоились и разошлись по каютам спать. Шум хлопающих пробок разбудил и меня; узнавши в чем дело, я, не вставая с койки, поздравил через жалюзи своей каюты молодого отца.

Но этот эпизод вскоре приобрел довольно забавный характер. Оправившись от болезни, шаловливая «старушка» (ей уже около 35-ти лет) Ойе-сан, разглядывая своего рыженького курносого мальчика, признала в нем несомненного сына рыжего лейтенанта, с которым она жила в то время, когда мичман К-в завел с ней случайный роман, и в своем простодушии призналась в этом нашим мичманам. Они не замедлили разгласить об этом в кают-компании и от сконфуженного К-ва потребовали теперь вина как реванш за напрасно выпитое ночью шампанское, и на этот раз веселая молодежь праздновала разжалование К-ва из «отцов» в «кукушки».

Пасха на судах отряда была встречена с подобающим торжеством заутреней. В кают-компании был богато убранный стол с куличами, окороками и всевозможными тортами («таберо»), исполненными японскими кондитерами с отменным искусством. Для команды были заказаны пасхи, куличи и проч. Командиры судов были приглашены Наследником разговляться на «Азов», а я, оставаясь за командира, ночью после заутрени христосовался с командой.

Наследник, приехавший к нам на фрегат христосоваться, поздравил меня с производством в капитаны 2 ранга («за отличие»); об этом была получена телеграмма из Петербурга от Морского министерства. Меня это очень обрадовало и подбодрило. Для производства «по линии» моя очередь подошла бы только через два года, так как в то время лейтенанты сидели по 12 лет в чине. Для нашего командира это было тоже сюрпризом; очевидно, представление шло или от адмирала Бассаргина (от имени Наследника), или, что еще вероятнее, со стороны Начальника Главного Морского Штаба адмирала П.П. Тыртова, которому командир «Азова» Н.Н. Ломен сообщал в письмах о всех условиях нашей службы на «Мономахе».

В воскресенье наши суда и стоявшие на рейде иностранцы расцветились флагами, а с японских судов пускали «дневной фейерверк», состоящий в том, что каждая ракета в конце своего полета выбрасывала в воздух различные фигуры из тонкой бумаги: русский флаг, модель корабля, матрос, двуглавый орел и проч.; эти фигуры, раскрывшись парашютами, медленно плыли в воздухе и уносились ветром в море.

Из Токио прибыл министр двора и привез от Микадо ордена для Наследника и офицеров нашего отряда. Я получил орден Восходящего Солнца 3-й степени. Спустя несколько времени, после покушения в Киото на Наследника, Микадо засыпал нас орденами, и я тогда получил еще орден «Священного сокровища» офицерской степени.

В конце пасхальной недели наш отряд вышел с целью обойти главнейшие порты Японии и закончить Иокогамой, где Микадо ожидал Наследника. Со времени последнего политического переворота в 1871 г., т. е. образования цельной Японской Империи, Сацумский князь — единственный из бывших удельных князей — и до сего времени сохранил свою автономию. В Кагосиму отряд пришел в тот же день около 4 часов дня. Это просторная, совершенно закрытая бухта, на западном берегу ее, на высоком обрывистом утесе, расположен древний город — столица Сацумского княжества. Черные густые облака, висевшие над городом, скрывали его от глаз, лишь изредка показывались некоторые крупнейшие из храмов или остроконечные башни характерного стиля с семью-восемью крышами, расположенными одна над другой. Кагосима есть как бы центр или узел вечно бурлящих подземных сил японского архипелага. Здесь землетрясения — обычные явления; очертания берегов, морское дно и окрестные горы с частыми вулканами постоянно меняют свои контуры. За два дня нашей стоянки мы неба не видели; над головою висели черные тучи, воздух пропитан удушливыми газами, на ближайших вулканах и по небу беспрерывно сверкали молния или зарница.

Княжество славится издревле своими изделиями из сацумского фарфора, на золотом фоне художественная живопись тушью и красками, различные сцены из рыцарской эпохи японской истории. Этот фарфор очень дорого ценится, и в настоящее время старого сацума в продаже нигде уже нет. Он сохранился лишь в княжеских сокровищницах и дворцах; маленькие вазочки и чашки, которые продаются под именем сацума, есть художественной работы подделка. Европейцы успели давно вывезти все, что было в продаже из старого сацума.

Броненосный фрегат «Владимир Мономах» под флагом цесаревича. Кобе, 1891 г.


Наследник провел день у князя. Князь ему ответил визитом на «Азов» и подарил ему несколько ценных ваз. В конце второго дня отряд наш направился Симоносакским проливом в Японское Средиземное море и 25 апреля стал на якорь в Кобэ на рейде, выстроившись вдоль городской набережной, все 7 судов: «Азов», «Мономах», «Нахимов», «Джигит», две сибирские канонерки «Манджур» и «Соболь» и доброволец «Петербург». На рейде стояли два японских учебных судна: корвет и канонерка.

В Кобэ отряд зашел с тем, чтобы отсюда Наследник мог проехать внутрь страны и ознакомиться с самым центром японской промышленности, сосредоточенной в Осаке и древней столице Киото, лежащей в 2-х часах езды отсюда по железной дороге.

26 апреля Наследник и принц Греческий Георг отправились со свитой в Киото в сопровождении посланника Шевича и японских властей, присланных от Микадо в качестве гидов. Для избежания помпы и официальных встреч путешественники были в штатских платьях. В Киото остановились в гостинице с японской обстановкой и вели жизнь частных туристов, объезжая ежедневно на джинрикшах город и его окрестности для осмотра дворцов, храмов, фарфоровых и шелковых фабрик и т. п.

ПОКУШЕНИЕ НА НАСЛЕДНИКА
29 апреля в 5 часов вечера была получена срочная телеграмма из Киото от князя Барятинского о покушении на Наследника при проезде его со свитой в соседний городок Отсу. Стоявший на улице на посту полицейский офицер (состоявший в политической партии самураев-националистов) ударил его два раза саблей по голове, причем рассек котелок и нанес две режущие раны на левой стороне темени с обильным кровотечением.

Партия самураев-националистов придерживается лозунга «Япония для японцев». Они враждебно относятся к европейцам вообще (нечто вроде нашего «союза русского народа»). В этот момент джинрикша и весь кортеж, едущий за ним гуськом, остановился; принц Георг, ехавший вторым, выскочил из колясочки и наотмашь ударил офицера по голове толстой бамбуковой тростью и свалил его с ног, а японец-рикша, везший Наследника, схватил саблю упавшего преступника и стал пилить ею по шее.

Эту историческую трость в следующем 1892 г. Император Александр III выписал из Афин в Петербург, отдал ее ювелиру отделать драгоценными камнями и поставить дату — 29 Апреля 1891 г. и отправил принцу Георгу в Афины со своим генерал-адъютантом. Преступник был сейчас же связан и арестован, а Наследник, присев на пороге дверей находящейся рядом лавки, носовым платком удерживал кровотечение. Доктора Попов и Рамбах наскоро промыли рану водой, принесенной японкой — хозяйкой лавки. Остановив кровотечение, доктора потребовали немедленно возвращения раненого в гостиницу: в тот же вечер была произведена операция с наложением швов на оба разрыва. К вечеру температура поднялась до 38° Ц. Но Цесаревич все время был совершенно спокоен и уговаривал свиту остаться в Киото и продолжать начатые экскурсии в окрестностях древней столицы. Но доктора требовали возвращения на корабль, как только температура упадет до нормальной.

Полученная телеграмма произвела на отряде тревогу, и в тот же день с «Мономаха» и других судов было отправлено в Киото по несколько офицеров (набралось до 25 человек), вооруженных револьверами, в качестве охраны к Наследнику, так как на отряде предполагалось, что нападение было не единичным, а результатом целого заговора. Свита Наследника нервничала и волновалась, но по приезде в гостиницу наших офицеров все вскоре успокоились. Наследник поблагодарил офицеров и просил их возвратиться после ужина в гостинице на отряд, так как он не верит в заговор, а в своем доверчивом простодушии считал это покушение единоличным или даже припадком умопомешательства больного японского фанатика. Дня через два температура у Наследника понизилась до нормальной, и он возвратился со свитой на «Азов». От Государя была уже получена срочная телеграмма: «отставить дальнейшее путешествие по Японии и немедленно идти во Владивосток».

Командир фрегата «Память Азова» капитан 1 ранга Н.Н. Ломен. 1890 г.


Одновременно Микадо телеграфировал Наследнику, что он немедленно сам прибудет в Кобэ, чтобы извиниться перед ним за дерзкое преступление его сумасшедшего подданного и просить продолжать путешествие с ним вместе до Иокогамы и Токио, где его ожидают уже давно. Действительно, на следующий день в Кобэ прибыл Микадо на военном корабле, и его сопровождал новый быстроходный крейсер «Яйеяма» (авизо «Ясана»). Прибытие императора было встречено по Морскому уставу церемониально, с многочисленными салютами и расхождением по реям, с криками ура и проч. и проч… Потом Микадо поехал на катере с визитом на «Азов», ему при отваливании с «Азова» — салют. Затем Наследник поехал с ответным визитом на японский корабль, и при отваливании ему опять салют с японца. В этот день было шесть салютов, каждый по 21 выстрелов. Микадо со своими кораблями оставался до следующего дня, ожидая ответной телеграммы от Александра III на его повторную просьбу разрешить Наследнику продолжать путешествие в Иокогаму. Но полученный ответ был тверд и настаивал вторично на немедленном уходе всей эскадры из Японии во Владивосток.

8 мая наша эскадра под флагом Наследника и японский отряд под штандартом императора одновременно снялись с якоря и, отсалютовав взаимно друг другу, покидали рейд Кобэ и направились в разные стороны: мы на запад во Владивосток, а Микадо на восток в Иокогаму.

11 мая 1891 г. отряд наш под флагом Наследника в пасмурный, холодный, туманный день входил на Владивостокский рейд. С крепости и судов Сибирской флотилии гремел салют, а на пристани были собраны высшие военные и морские власти Дальнего Востока, выстроены шпалерами гимназии и городские школы, а берега и Светланская улица пестрели городскими жителями. Вновь построенная на берегу каменная триумфальная арка «Николаевские ворота», пристани и городские улицы были убраны флагами и зеленью. Суда нашего отряда выстроились вдоль берега в одну линию. Приняв рапорты властей на «Азове», Наследник съехал на берег вместе со свитою и обошел фронт выстроенных войск. «Ура» гремело в воздухе, институтки бросали цветы, а одна мещанка в порыве энтузиазма скинула с себя шелковую косынку и бросила Наследнику под ноги, очевидно, с целью получить на ней отпечаток его ноги, но он аккуратно перешагнул через и, не задев ее, пошел по фронту войск и школ. Приняв «хлеб-соль» и депутатские приветствия, Наследник поехал в собор, в крепость и порт.

Установив фрегат на два якоря «фертоинг», я с мостика в бинокль обозревал город, которого не видел 10 лет. Город значительно вырос и изменился: появились каменные дома, новый дом с парком главного командира, дом военного губернатора, морской клуб, несколько новых пристаней, коммерческий порт с краном, вокзал железной дороги, а вокруг бухты на горах появились крепостные форты и шоссейная дорога между фортами. Но пресловутая Светланская улица была вымощена лишь в центре, у собора, а в остальном своем протяжении шла по балкам и ухабам, как 10 лет назад.

На западном берегу бухты был уже построен небольшой вокзал — конечный пункт строящегося тогда Великого Сибирского пути, и от вокзала была проложена наскоро железнодорожная ветка в 2 версты длиною в направлении на Хабаровск. Здесь на следующий день возле вокзала Наследник произвел закладку будущей Сибирской дороги, положив первый камень и серебряную закладную доску. Затем на небольшом поезде строители дороги провезли его до конца ветки. Тогда же была произведена и закладка первого сухого дока, названного «Николаевский». Дней пять ушло на все эти торжества, и наконец был назначен день отъезда Наследника через Сибирь в Петербург; первую часть пути он должен был ехать до Хабаровска на лошадях, затем по Амуру на пароходе до Сретенска и далее опять на лошадях до Челябинска, где уже строилась западная часть Сибирского пути.

Накануне отъезда Наследник принял от офицеров эскадры прощальный обед и изъявил желание, чтобы обед состоялся на «Мономахе», так как ему хотелось побывать в нашей кают-компании и на прощание занести свое имя в мономаховской почетной «трубе», т. е. в световом стеклянном люке. В эту трубу поднимались редкие почетные гости (вместо качаний на «ура») при званых обедах и торжественных чествованиях. Чтобы разместить 170 офицеров эскадры, пришлось всю верхнюю палубу фрегата превратить в грандиозную столовую. Наши офицеры энергично принялись за дело; поставлен был тент, внутренность затянули флагами; с берега привезли кадки с пальмами и цветами; устроили фонтан, и вся палуба под тентом превратилась в роскошный столовый зал. В полдень съехались все командиры судов и офицеры, затем прибыл Наследник со свитой и адмиралами Назимовым и Басаргиным.

Ввиду того, что у Наследника на голове была еще повязка и рана не освобождена от швов, то доктора просили вина ему не наливать и не упоминать в тостах о покушении, чтобы этим не вызвать у него волнений и прилива крови к голове. Но тем не менее в конце обеда Ф.В. Дубасов произнес глубоко прочувствованную речь, в которой он выразил Цесаревичу благодарность от имени всех чинов эскадры за его сердечные заботы и милостивое внимание ко всем чинам. Наследник был тронут словами Дубасова и в нескольких словах выразил чувства искренней признательности всем соплавателям на его эскадре. Все тосты сопровождались соответственными гимнами или маршами нашего судового оркестра.

После обеда все спустились в кают-компанию и здесь при тосте за Наследника офицеры подхватили его на руки и с криками ура подняли его в «трубу». В ней на стенке он начертил: «Николай. Прощай, дорогой Мономах 17/V 1891 г.». Когда его спустили вниз, то на лице его играла радостная улыбка, что наконец-то и он побывал в «трубе». Потом на верхней палубе была снята группа всех офицеров с Наследником в центре. Простившись в нами и поблагодарив нас за обед, он переехал на «Азов» на нашем катере, офицеры были гребцами на веслах, а я на руле. Наша команда с марсов провожала его криками ура!. Вечером с «Азова» были присланы подарки командиру и мне — чеканного золота чарки в древнерусском стиле, усыпанные драгоценными камнями. Офицеры получили перстни, часы и запонки; боцмана — часы, а команда — деньги.

18 мая, после напутственного молебна в соборе, Цесаревич со свитой уехал на тройках в Хабаровск. Тройку Наследника, убранную цветами, вызвались конвоировать кавалькадой до первой станции Никольское десятка два офицеров и с ними две барышни Старцевы — лихие спортсменки, дочери известного пионера и колонизатора Дальнего Востока Старцева. Дальше до Хабаровска их сопровождал конвой из забайкальских казаков. На отряде сразу все стихло, он как бы осиротел. Командиром «Азова» назначен был Бауэр (Ломен уехал в Россию через Америку). Нашим отрядом командовал П.Н. Назимов, собиравшийся вернуться скоро в Россию и ожидавший на смену адмирала П.П. Тыртова. У нас, на «Мономахе», командир скучал и нервничал, ожидая приказа о сдаче фрегата новому командиру.

Мой фрегат почувствовал наконец усталость и потребовал капитального ремонта всех своих частей. Обязанному каждый момент быть готовым следовать в кильватер за «Азовом» и принимать участие в торжественных встречах и приемах, ему за весь последний год некогда было и думать об отдыхе и каком-либо ремонте. Теперь обнаружилось, что все его механизмы требуют капитальной переборки, котлы — чистки, рангоут пришлось весь снять и некоторые его части заменить новыми. Наружная медная обшивка обросла ракушками и требовала обмена многих листов, оборванных еще в Суэцком канале. Для последних работ фрегат требовалось ввести в док, поэтому они были отложены до осени, т. е. до ухода в Японию, где большой док в Йокосуке мог вместить наш фрегат. Все остальные работы было решено произвести теперь, во Владивостокском порту, на это мне дано было около трех месяцев сроку, и окончить к 1 августа.

Фрегат я перевел ближе к порту и приступил к его ремонту при посредстве судовой команды, а порт давал нам только средства своих мастерских и материалы. За день до перехода в порт адмирал Назимов получил телеграмму о замене Дубасова новым командиром. По объявлении приказа Дубасов сдал фрегат капитану I ранга С. и решил съехать с фрегата поздно вечером, около 10 ч., ни с кем не прощаясь, когда команда уже спала, а большинство офицеров было на берегу. Он простился только со мною и на своем вельботе переехал на японский пароход, с которым должен был отправиться в Иокогаму, а оттуда через Америку в Европу и вернуться в Россию. Таким образом была избегнута возможная демонстрация, и мы очутились перед лицом нового командира, который на утро прибыл на фрегат и был принят сразу в кают-компанию и приглашен к обеду (это было воскресенье). Итак, наша кают-компания (после двухлетнего плавания) стала опять видеть у себя за воскресным обедом своего командира.

Капитан I-го ранга С. (О. Старк — прим. ред. альм. «БКМ») — спокойный и молчаливый флегматик — имел характер типичного финляндца, ничему не мешая и ни к кому не придираясь, представляя фрегатской службе идти своим порядком. Мне он предоставил полную самостоятельность в производстве начатого ремонта. Сам он неизменно ночевал на берегу, на фрегат являлся (к 8 часам утра) к подъему флага и после завтрака уезжал домой до следующего утра. По воскресеньям я от имени кают-компании приглашал каждый раз и жену его Марию Ивановну.

При таком порядке командир вечером никогда не бывал на фрегате, и я за первые два месяца (июнь и июль) не имел возможности съехать на берег даже в баню. В конце июля у командира на берегу был назначен вечер, и от имени жены он пригласил нашу кают-компанию и меня особо.Но так как он сам съехал к себе на берег, то я не мог нарушить Морской устав и на вечер к ним не явился. На утро, приехав на фрегат, командир сообщил мне, что жена его очень сожалела о моем отсутствии. На это я очень корректно дал понять ему, что оставить фрегат в отсутствие на нем командира я не имел права.

В начале августа он однажды предложил мне съехать на берег. Я воспользовался, пообедал в клубе и сделал прогулку в окрестностях Владивостока. Но когда я вечером вернулся на фрегат, то командир только этого и ожидал и тотчас же уехал ночевать на берег. Сам С. был симпатичен, но вместе с ним на фрегате появился новый ревизор, списавшийся с «Азова», лейтенант М., служивший с С. ранее на одной из сибирских канонерок. Этот офицер, антипатичный и злой на язык, внес в кают-компанию атмосферу скуки и раздора. В нашей кают-компании было несколько талантливых офицеров: музыкант — мичман Михайлов, живописец — лейтенант Дядин, математик — Пашенный, лингвист и остроумный рассказчик — И.А. Нелидов, и, наконец, милый весельчак и атлет М.М. Скаловский, бывший ревизор.

Общее настроение мономаховской кают-компании, до сего времени отличавшееся веселым остроумием и дружественной благовоспитанностью, заменилось теперь сдержанной молчаливостью, в которой преобладали хамские возгласы и прибаутки одного человека. Почти всегда бывает так, что благовоспитанное общество невольно уступает грубому нахальству и хамскому невежеству нескольких дикарей-босяков, не стесняющихся взять в свои руки главенство над совестливым обществом. В справедливости этого явления мы достаточно убедились во время террора (1918–1919 гг.) большевиков-коммунистов, которые диким нахальством и хамской жестокостью взяли верх над интеллигенцией и растоптали народную честь и совесть 100-миллионного русского населения.

Я поднял обновленный рангоут; вытянул такелаж и привязал паруса; судовые механизмы, артиллерия и минное вооружение были также приведены в порядок, и фрегат после капитальной окраски принял вид красивого морского щеголя. С половины августа я начал правильные ежедневные учения, чтобы освоить команду с корабельным расписанием, которое пришлось составить вновь, так как в это время мы получили около 150 человек-новобранцев, взамен ушедших в запас. К 1 сентября правильность и быстрота всех судовых маневров достигла той лихости и виртуозности, каковые в ту эпоху требовались от судов дальнего плавания.

В сентябре адмирал Назимов отправил нас в двухнедельное практическое парусное крейсерство в водах Японского моря.

Первые два дня мы производили артиллерийские и минные стрельбы, а затем прекратили пары. При своем громадном водоизмещении фрегат не мог ходить под парусами более 8-ми узлов, но повороты оверштаг и через фордевинд нам удавалось делать довольно удачно. В это осеннее время бывали и свежие ветра, баллов до 9; налетали и шквалы; приходилось брать рифы. Это непродолжительное крейсерство было полезно для молодых матросов и приучило их несколько к корабельному порядку. Сделавши несколько рейсов в заливе Петра Великого от берегов Кореи до японского берега, фрегат вернулся во Владивосток, где мы простояли октябрь, занимаясь исподволь судовыми учениями.

За это время я съезжал несколько раз на берег и к вечеру возвращался на фрегат, где уже с нетерпением ждал меня командир и стремительно улетал на берег ночевать к жене. Нам, балтийским морякам, считавшим кают-компанию своим домом и привыкшим к холостой скитальческой жизни за дальние плавания, было странно видеть старого моряка, который за полгода стоянки во Владивостоке не мог хоть одной ночи проспать без жены, в капитанской каюте, обставленной с полным комфортом и всеми удобствами. В нашей кают-компании на эту тему нередко острили и подымали вопрос: как же будет потом, когда мы уйдем в Японию и далее, в Россию? Неужели жена командира не отпустит его и будет сопровождать нас во весь предстоящий еще год дальнейшего нашего плавания? И увы! опасения наши сбылись. Мы в Японию, и Мария Ивановна за нами. Там мы проболтались всю зиму (до апреля 1892 года), и она прожила в Нагасаки полгода, и командир неизменно ночевал на берегу. Затем, когда на обратном пути мы в апреле ушли в Гон-Конг, и Мария Ивановна туда же отправилась на японском пароходе; потом мы в Сингапур, и она в Сингапур, и так далее вплоть до Порт-Саида, где уже поневоле пришлось расстаться, потому что оттуда пароход пошел на восток в Одессу, а мы должны были идти на запад, чтобы через Гибралтар вернуться в Кронштадт.

Наши офицеры, натерпевшиеся много горя от присутствия на корабле в первый год плавания жены 1-го командира, теперь уже с большой тревогой ожидали повторения неприятных эпизодов и, хотя симпатизировали О. С., но в душе многие сожалели об уходе Дубасова, который теперь уже, несомненно, был бы одиноким, а новый командир был всегда неразделен с супругой. Утешались только тем, что сама Мария Ивановна была проста и приветлива; но боялись не каждого супруга в отдельности, а комбинации их обоих вместе; тяжким опытом было неоднократно дознано, что каждый в отдельности мог быть очень мил, но «винегрет» из капитана и капитанши, при условиях корабельной службы, был часто невыносим для офицерства.

В октябре стало холодно и скучно. Рейд опустел, сибирские суда окончили кампанию; адмирал Назимов с крейсером «Нахимов» ушел в Японию, где он должен был сдать эскадру адмиралу Тыртову, прибывшему туда через Америку, а сам собирался уехать в Россию так же, на пассажирском пароходе, а «Нахимов» отослать в Кронштадт. На рейде появился тонкий лед, и верхние склоны окрестных гор покрылись снегом. На берег уже никто не ездил, исключая командира, и все с нетерпением ожидали ухода в Японию.

Получив приказ, 2 ноября фрегат при неожиданно прояснившейся солнечной погоде, попрощавшись салютом с крепостью, ушел в Иокогаму, где он должен был войти в док порта Йокосука для ремонта подводной обшивки. В тот же день Мария Ивановна с 8-летней дочкой Олей переехала на «Азов» и уехала на нем в Нагасаки, где она должна была поселиться на всю предстоящую зиму, так как наш фрегат должен был по окончании доковых работ перейти на зимовку тоже в Нагасаки.

Обойдя остров Аскольд, мы легли на восток и пошли Сангарским проливом, затем в океане мы имели довольно свеженький ветерок, прикинули паруса и побежали в Иокогаму. Здесь, в Курасиве, даже при неправильной волне, фрегат покачивало очень плавно, и мы еще раз убедились в его прекрасных морских качествах. С таким кораблем можно сродниться и полюбить его как нечто живое, как кавказский горец сживается со своим конем. Теперь в особенности фрегат, чистенький и обновленный от киля до клотика, стал родным для меня и всех тех старых офицеров, которые плавали на нем еще в Средиземном море.

Белый, снежный конус красавицы Фузиямы, освещенный восходящим солнцем, высоко горел на зимнем темно-голубом небе, когда мы поворачивали из океана, входя в Иокогамский залив. Пересекая его, мы пошли прямо в Йокосуку — японский военный порт, лежащий в ущельях высокого берега в расстоянии 15–20 миль от Иокогамы. Вошли в док и принялись за ремонт подводной части. Адмирал П.П. Тыртов был уже в Иокогаме со своим флаг-офицером лейтенантом Дюшеном (в 1909–1911 гг. генерал-лейтенант по адмиралтейству C.Л. Дюшен был Начальником Главного Управления Кораблестроения и впоследствии — членом Главного Морского Суда) и временно проживал в гостинице. Спустя несколько дней адмирал посетил наш фрегат в доке. Он привез мне письмо от жены. Тыртов видел мою жену перед отъездом из Петербурга и передал мне, что она совершенно здорова. Он обещал, что «Мономах» через год, т. е. к осени 1892 года вернется в Кронштадт. Тогда же он сообщил мне, что высшее морское начальство оценило мои труды по приведению фрегата в должный боевой вид, а прекращение конфликтов кают-компании с бывшим командиром приписало моему такту. Это и было причиной моего производства «за отличие» в капитаны 2 ранга. Письмо жены и благоприятные известия из дому меня очень обрадовали и успокоили. Теперь я мог уже спокойно и терпеливо ждать возвращения домой.

За три недели нашей стоянки в доке мне удалось побывать несколько раз в Иокогаме (теперь в отсутствие жены сам командир постоянно сидел на фрегате), и я сделал там много покупок-подарков для привоза в Россию. Йокосука соединен железнодорожной веткой с Иокогамой; это расстояние поезд проходит около 40 минут. На середине этого пути имеется буддийский храм, и возле него стоит известный бронзовый «Дай-будс»; это исполинская фигура Будды с полузакрытыми глазами в «состоянии рамолисмента», как его обычно изображают. Внутри пустотелой литой фигуры находятся молельня и помещение для бонзы. В одну из поездок в Иокогаму я с офицерами остановился там и осмотрел этого идола.

В первых числах декабря фрегат вышел из дока, и после пробы машины мы покинули Йокосуку и пошли океаном в Нагасаки, там уже с месяц жила Мария Ивановна, и командир торопился после столь «долгой» разлуки, как на медовый месяц. Этому супружеству было в то время в общей сложности не менее 90 лет (ему 48, а ей около 42 лет). Зима стояла в этом году холодная и сырая. В Нагасаки было пасмурно и даже темно от висевших низко темных облаков; верхушки гор были покрыты снегом; по ночам бывали заморозки до 2° К. В первый же день по приходу командир перебрался на берег и затем ежедневно приезжал на фрегат только к подъему флага, а после обеда исправно уезжал домой. Капитанша была на «сносях» и потому приезжала на фрегат не каждое воскресенье. Фрегат поставили в глубине рейда, поближе к Иносе, чем воспользовались мичмана и завели сейчас же себе жен на целую зиму.

Перед Рождеством на рейд прибыл «Азов» под флагом адмирала Тыртова, и оба фрегата (приказом по флоту название «фрегат» было заменено словом «крейсер») безвыходно провели здесь всю зиму до апреля 1892 г. Темные и сырые зимние дни с поздно восходящим солнцем (около 9 часов утра) породили у нас на рейде эпидемию инфлуэнции (в тот же год эпидемия инфлуэнции обошла все страны земного шара), и на обоих наших судах переболели поочередно буквально все офицеры и вся команда. В нашей кают-компании только старший врач и я не подверглись этой болезни.

Рождественские праздники на обоих судах прошли с обычными елками и подарками для команды. Январь и февраль протекли на фрегате монотонно: при сырой погоде пришлось отвязать паруса, поэтому парусных и рангоутных учений не было вовсе. На берег я съезжал очень редко. В конце января жена командира родила сына; наш доктор его принимал, и на фрегате его крестили в орудийной кадке вместо купели, П.П. Тыртов был его крестным отцом; его назвали Владимиром в честь корабля («Владимир Мономах»).

В марте стало тепло, горы позеленели, и зацвела японская весна. На фрегате снасти оттаяли, и я перед Пасхой вытянул такелаж к предстоящему плаванию и привязал паруса. Рангоут и наружный борт были заново выкрашены, и к Пасхе фрегат принял опять щегольский вид. Теперь уже мы ожидали со дня на день телеграммы об уходе в Россию. Приготовлен был традиционный вымпел в 40 саж. длиною, чтобы поднять его с торжеством в день ухода из Нагасаки. На второй день Пасхи офицеры «Азова» пригласили нашу кают-компанию на прощальный обед и там узнали, что адмирал Тыртов получил уже телеграмму о нашем уходе.

День был назначен адмиралом 9 апреля, а час ухода, 2 ч. пополудни, был выбран самим командиром и, надо признаться, очень неудачно: в этот час под действием приливных течений суда на Нагасакском узком рейде стояли поперек бухты, загораживая выход, и нашему фрегату, стоявшему внутри рейда, пришлось выходить мимо «Азова» и резать адмиралу корму (что требуется морскими обычаями), пробираясь в узком промежутке между «Азовом» и берегом, где глубина была около 18 фут. (фрегат наш сидел 25 футов). В торжественный момент огибания адмиральской кормы, когда команда была послана по марсам и кричала «ура», музыка играла на обоих судах и матросы бросали старые шапки за борт, наш командир, мало знакомый с поворотливостью фрегата, не сумел тонко обрезать корму «Азова» и, приткнувшись к отмели, сел на 18-футовую банку!

Фрегат остановился как вкопанный и далее ни с места. А в то время Мария Ивановна на адмиральском катере, провожая фрегат, следовала за нами с букетом в руках и трогательно махала платочком, не сознавая вовсе опасного момента в положении нашего корабля. В тот же день вечером она уже приготовилась отплыть на пассажирском пароходе и нагнать нас в Гон-Конге. Ну, теперь командир исполнил свою миссию, и за дело пришлось приниматься старшему офицеру. Моментально были осмотрены трюмы и закрыты непроницаемые переборки, обмерили глубину вокруг фрегата, стальные буксиры и становые якоря приготовлены к завозу; с берега от Гинзбурга я получил пароход для завоза буксиров и две большие фунэ для завоза якоря.

Только к ночи все было готово, и при дружной работе всей команды, затянувшей «дубинушку» и «феню», были нажаты кормовые перлиня и левый становой якорь — фрегат тронулся с места, медленно пополз влево и в 2 часа ночи был на свободной воде. Команду уложили спать, а на утро пришлось спозаранку приводиться в порядок, чтобы в приличном виде выйти из Нагасаки. Под вечер мы вышли в океан, но на этот раз скромно, без музыки и криков ура; шапок не бросали и длинный вымпел спрятали до дня возвращения в Кронштадт. Вечером в кают-компании суеверные из мичманов утверждали, что авария произошла потому, что рядом с фрегатом был катер с женой командира, а присутствие женщин вообще приносит кораблям несчастье.

Мы бежали в Гон-Конг со свежим попутным ветерком, прикидывая по временам косые паруса, и на пятый день плавания, подходя к Гон-Конгу, мы переоделись во все белое. На этом пути я с нашими плотниками занимался исправлением бизань-русленей, шлюп-балок и шлюпок, поломанных лопнувшим буксиром во время стаскивания с мели.

В Гон-Конг мы вошли в приличном виде и сейчас же принялись за погрузку угля. Под вечер в тот же день на рейд пришел пароход с командиршей, следовавшей за нами по пятам; но пароход, слава Богу, ушел в тот же вечер дальше на юг, и мы были избавлены от женского присутствия. При ответных визитах английских береговых властей у командира вышел маленький инцидент с сухопутным генералом — командиром местной бригады. При отваливании этого генерала командир приказал отсалютовать 11 выстрелов. На следующий день оказалось, что он считал себя дивизионным генералом и послал русскому консулу дипломатический протест, требуя 13 выстрелов. Обыкновенно при отъезде с корабля иностранных визитеров командиры спрашивают их о числе полагающихся им выстрелов во избежание недоразумений, но наш командир упустил это из виду по неопытности. По получении от консула огорчительной переписки командир должен был исправить недоразумение, и фрегат произвел новый салют в 13 выстрелов.

Спустя 5 суток, в двадцатых числах апреля, вышли в Сингапур. На этом переходе солнце в полдень бывало в зените, и мы порядочно раскисли от невыносимой жары. Взятый с берега лед вышел очень скоро; шипучие воды также были скоро выпиты; ни холодные ванны, ни душ забортной воды нас не могли освежить, так как вода сама была около 24° R. Ночи я с офицерами проводил на полуюте, валяясь в истоме на бамбуковых лонгчерах, но сон являлся только под утро, когда надо было вставать, так как начинались утренняя уборка и мытье палубы. Мясные запасы на второй день плавания уже испортились, и мы пробавлялись рисом, солониной и быстро съели все фрукты.

В конце апреля пришли в Сингапур (четвертый раз я был в нем) и прямо направились к угольной пристани, где и ошвартовались для немедленной приемки угля. Здесь же у пристани стоял доброволец «Петербург» (командир лейтенант А.К. Ивановский — мой старый сослуживец по Таможенной флотилии в Либаве в 1876 г.), перевозивший около 2000 человек, переселенцев-хохлов Черниговской губернии из Одессы на Дальний Восток. Пароход здесь дезинфицировал и красил все свои трюмы и эмигрантские каюты, вследствие развившейся эпидемии оспы между пассажирами; эти последние были выселены на берег и размещены в карантинных бараках у пристани.

Забавно было видеть наших типичных хохлов в валенках и полушубках, обливавшихся потом под лучами экваториального солнца. Они выехали из России в начале марта, когда лежал еще снег, и, разумеется, оделись потеплее. Они направлялись на новые места в Уссурийскую область и везли с собою весь домашний скарб. На обзаведение хозяйства им давалось от переселенческого комитета по 100 рублей на душу. Приняв уголь, фрегат перешел на рейд и вымылся, а затем люди отдыхали, и команда по частям свозилась на берег. Здесь каждый матрос скупает на все свои деньги консервированные ананасы, платя по 25 коп. за банку, в Кронштадте продает лавочникам по рублю.

Условившись с А.К. Ивановским, я съехал раз на берег. Мы пообедали с ним в «Hotel de l’Europe»; вечером посидели там на веранде, кейфуя на лонгчерах, и поделились взаимно о наших плаваниях и о протекшей службе за 16 лет после Либавы. Он остался холостым и скитался беспрерывно на Восток и обратно, командуя различными добровольцами. Это был человек редкой доброты и честности. Продолжительными плаваниями за 20 лет А.К. Ивановский так расстроил свои нервы, что в 1900 году заболел умопомешательством и умер в Кронштадтском госпитале. Я был на его похоронах. В Либаве называли его рыцарем «sans peur et sans reproche».

В первых числах мая ушли в Коломбо, торопясь прибыть в Россию к 1 сентября; на весь переход оставалось менее 4-х месяцев. В Малаккском проливе мы имели обычные там грозы, облачность и проходящие ливни. Обогнув на 3-й день Суматру, легли на остров Цейлон и при тихой и жаркой погоде, делая по 300 миль в сутки, на 6-й день пришли в Коломбо. Здесь SW муссон был уже в полном разгаре, и мы, под проводкою местного лоцмана-сингалезца, ловко вскочили в гавань и укрылись за гранитным молом, о который с шумом разбивались океанские волны и перекидывались громадными каскадами через мол в гавань.

Главная забота судов, идущих в это время года на запад, состоит в том, чтобы принять здесь уголь наилучшего качества и набить им все угольные ямы, и даже взять побольше на палубу, так как выгребать приходится против свежего, противного муссона и океанской волны. Суда, не сделавшие таких запасов, рискуют остаться среди океана без угля и попасть в критическое положение. Поэтому, казалось бы, что и нашему «опытному» (новому) ревизору и старшему механику, поехавшим на берег выбирать уголь, следовало бы позаботиться о хорошем качестве угля. Но человек предполагает, а дьявол (в этом случае) располагает, и наши «специалисты» выбрали уголь у какой-то мошеннической фирмы, состоявшей под протекцией нашего временного и. д. консула лейтенанта Ф-а. Грузили мы его долго, чуть ли не 3 суток, набрали и на палубу. Потом мылись мы два дня и, утомленные погрузкой и тропическою жарою, вышли наконец в океан.

Наш прекрасный старший штурман Э.Г. Егерман, совершающий третье кругосветное плавание, руководствуясь лоцией, посоветовал спуститься прямо на юг, к экватору, и, минуя полосу свежего муссона, сделать круг, пройдя штилевою полосою, и затем, обогнув остров Сокотра, вступить в Аденский залив, чтобы избежать противного ветра, хотя бы увеличив расстояние на тысячу миль. Спустившись на юг, мы скоро попали в штилевую полосу, но… увы! наш лаг показывал скорость не более 5 узлов. Что за причина столь малого хода? — спрашивали с мостика в машину. Наконец из кочегарки добились ответа, что уголь, вновь принятый, вовсе не горит и что вместо угля принят какой-то «бенгальский камень». Положение незавидное, простой подсчет показал, что нам до Адена не дойти. Что же делать? Один выход — вернуться и переменить уголь. После недолгих размышлений командир так и поступил, и мы через двое суток возвратились в Коломбо. В гавани встретил нас лейтенант Ф., как бы ожидая нашего возвращения.

Е. И. В. Наслдникъ Цесаревичъ среди офицеровъ эскадры Тихаго океана. (Снято на фрегатѣ «Владимiръ Мономахъ»).


На резкий окрик командира он съежился и, заморгавши глазами, вошел на палубу, притворяясь недоумевающим младенцем. Поставщики отказались взять уголь обратно, ссылаясь на то, что его выбирали сами наши «опытные специалисты» — ревизор и старший механик. Пришлось покупать уголь у другой фирмы, а наш «бенгальский камень» решено было свезти на берег и поручить самому Ф-у продать его за бесценок, если найдутся охотники на это добро. И наша куча с надписью «Monomack’s coal» еще много лет оставалась на берегу.

Началась новая страда — выгружать около 800 тонн угля через узкие трубы угольных ям по маленьким корзинкам. Эта работа при тропической жаре и частых дождях продолжалась около недели. Затем мы приняли новый уголь и дней через 10 вышли в океан. Угольная эпопея отняла у нас 20 дней. В последних числах мая мы вышли в океан, спустились на юг и, пройдя штилевой полосой, обогнули остров Сокотра; на этом круге мы не чувствовали свежего муссона. Уголь горел отлично, и мы шли 12 узлов. На 8-й день прошли Гвардафуй и вошли в Аденский залив, взяв курс на NW. Здесь, под африканским берегом, муссон был ослаблен и дул он не в нос, а в левый борт, давая возможность нести косые паруса, прибавлявшие нам ходу.

На этом пути командир заболел очень серьезно, по отзыву доктора, воспалением легкого; а мичмана болтали, что причиною его угнетенного настроения был инцидент с углем; ему тяжело было разочароваться в избранном им самим ревизоре. Мне и старшему штурману пришлось его заменять. В Адене ему стало лучше, и он вышел наверх. В Аден мы пришли в первых числах июня. Здесь уголь опять пришлось принимать в запас, так как предстоял длинный переход Красным морем с противными (летом) северными ветрами. Дня три мы опять промучились, окутанные угольной пылью, и, вымывшись, пошли дальше в Суэц и Порт-Саид. Проходя остров Перим с его сильными укреплениями, невольно отдашь должную дань разумной, дальновидной политике англичан, сумевших занять все проливы на земном шаре и этим крепко держащих в своих руках все мировое мореплавание.

В Красном море, не встретив ожидавшихся северных ветров, пришли благополучно в Суэц на 7-е сутки. На следующий день, дождавшись своей очереди, мы вошли в Суэцкий канал. На ночь мы стали на якорь в Измаиле и на утро пошли опять каналом, и поздно вечером пришли в Порт-Саид. Здесь, благодаря хорошо организованным артелям туземцев и негров, погрузка угля происходит очень быстро, и в один день мы уже с нею покончили.

Освободившись затем обильным мытьем от угольной пыли и устроив для команды «баню» в импровизированной палатке, мы следующие три дня отдыхали, ничего не делая и спуская команду на берег, чтобы освежить их после томительных переходов и угольной эпопеи в злополучном Коломбо. Почти вся команда успела перебывать здесь на берегу и сделать запасы табаку и фруктов (фиников). Офицеры же покупают так называемые «Каирские» папиросы из египетского табака, который известен по всей Европе, он очень душист и мягок.

Русский консул немец Brun прислал почту, и я получил от жены письмо после долгого промежутка.

20-го июня направились на остров Мальта — опять в английский порт. На четвертый день утром фрегат вошел в обширную, почти круглую гавань города La Valetta. Этот порт, принадлежавший когда-то Мальтийскому Ордену, теперь служит главною стратегическою базою английской Средиземной эскадры. Бросаются в глаза ярко-желтые обрывистые берега (мальтийский известняк), точно выкрашенные охрой, с довольно узкими воротами. Эта природная гавань имеет вид котла, на вертикальных стенках которого лепятся старинные дома, церкви и вообще все городские и портовые постройки. La Valetta представляется городом, сохранившим характер средних веков, а стоящий на рейде английский флот с современными броненосцами являет собой резкий контраст с городом. Здесь рядом как бы совмещены две картины из различных эпох. Военные и морские власти — все англичане, а жители города сохранили свою национальность и свой язык. Пополнив уголь, мы ушли в Кадикс. Все наши переходы Средиземным морем сопровождались ясной, тихой погодой. После того пекла, которое мы испытали в тропиках, и в особенности в Коломбо, здесь мы чувствовали себя прекрасно, точно летом на даче. Приближалось время возвращения в Россию, и я принялся «наводить чистоту» и окраску.

Гибралтар мы проходили на третий день плавания, а на следующее утро, с восходом солнца, вошли в Кадикс. Белый город с крепостными стенами блестел под яркими лучами южного солнца, и мне было приятно вспомнить, как 10 лет назад я был очарован этим живым памятником былого могущества средневековой Испании, с ее гордым поэтическим народом, с красавицами-испанками, боями быков и прекрасными винами… Но теперь при входе на рейд старшему офицеру следует отбросить поэзию: надо заботиться о прозе — скорейшей погрузке угля, чтобы обеспечить фрегату беспрепятственное стремление домой — в родную страну, хотя и бедную, темную, в сравнении с пройденными нами богатыми колониями, но в страну, где нас ждут с нетерпением дорогие нашему сердцу и близкие нам семьи.

Здесь я получил с полдюжины писем от сослуживцев с заказами на вино от Скрыдлова, Пилкина, Бирилева, Нидермиллера, Вирениуса, каждый просил привезти по несколько бочек мадеры, марсалы и испанских вин. Это обычные поручения, получаемые судами, проходящими по «винным портам» на пути в Россию. Для себя я тоже решил взять немалые запасы испанских вин, и на этот раз я сам съехал на берег. Громадные погреба фирмы «La Cave» находятся за городом. Времени ушло много на выбор вина, и только поздно вечером я вернулся в город. Офицеры трунили, что в Кадиксе фрегат наш сел на целый фут глубже от принятой массы вина: для Кронштадтского Морского собрания, Гвардейского экипажа, для своей кают-компании, кроме того, каждый офицер взял для себя по несколько бочонков вина. Здесь были взяты хереса: amontilado, manzanilla, malaga, oporto, pajaretta, lacrima Cristi и др. Мадерой и марсалой мы запаслись в обилии еще на Мальте. Теперь наши трюмы и погреба были битком набиты этим драгоценным грузом.

В письме своем капитан I ранга А.А. Вирениус (он служил в те времена в Морском Техническом Комитете в должности помощника Главного инспектора минного дела) сообщал мне, что я буду назначен помощником Главного инспектора по минному делу на должность, соответствующую чину капитана I ранга. Странно, я еще не вернулся, а меня, не спросив, назначили на «береговую», хотя и высшую должность.

Я готовил себя для чисто морской карьеры, в первое мгновение по получении письма А. А-ча я был недоволен засесть в Адмиралтействе на «береговой» должности, но, теперь окончив сравнительно рано ценз старшего офицера, я рассудил, что корабль 2 ранга получу в командование не ранее, как через 5 лет, и чем эти годы тянуть лямку в кронштадтских береговых экипажах без дела, то лучше жить в Петербурге и занимать почти адмиральскую должность по интересующей меня технике и моей специальности — минного офицера. Во всей дальнейшей моей службе судьба мне покровительствовала: все высшие чины и должности, до начальника эскадры включительно, я получал всегда неожиданно и ранее сверстников.

12 июля фрегат вышел в Шербург. В Бискайском заливе, как и следовало ожидать в летнее время, погода стояла на редкость «дамская» и позволяла мне продолжать окраску фрегата. В Ламанш вошли мы также при ясной погоде и 20 июля стали на якорь на обширном Шербургском рейде. Приемка угля и французских вин здесь несколько затруднялась большим волнением, разводимым довольно свежим ветерком, стихавшим обычно только по ночам. Я здесь закупил жене французской мануфактуры, материи шелка, перчатки, духи и т. п.

В последних числах июля вышли в море для следования в Киль. В Ламанше мы шли в обычном густом тумане, хотя сверху жгло ясное июльское солнце. Кругом по всему горизонту, закрытому от глаз молочною мглой, слышатся со всех сторон гудки и сирены снующих здесь многочисленных пароходов, идущих в океан или обратно, сдавленных в Ламанше, как в узкой воронке. Плавание здесь усложняется еще большим числом банок и отмелей, рассыпанных по всему проливу, и чем ближе к узкому Па-де-Кале, тем они гуще. Каждая банка со стороны фарватера обставлена плавучим маяком или баканом с гудящими сиренами, и нужно быть хорошим лоцманом, чтобы уметь отличить по слуху гудок искомой банки в этом безграничном оркестре гудящих кругом пароходов. Наш опытный старший штурман (Э. Г. Егерман — весьма симпатичный, любимец кают-компании, прекрасный штурман, владеющий многими иностранными языками, долго проживавший на Востоке; это было его третьим кругосветным плаванием) прекрасно ориентировался в этой опасной толчее и с привычным искусством подвел фрегат к английскому порту Dover, а затем на утро мы, пройдя маяк Галопер, вошли в Немецкое море. Там имели ясную погоду и попутный ветер, позволявший нести паруса в помощь машине.

Дня через три подошли на вид высокого норвежского берега и, склонившись отсюда на SO, обогнули датский маяк Скаген и вошли в пролив Бельт. Здесь приняли датского лоцмана и пошли вдоль неизменного, покрытого зелеными лугами датского берега. На ночь стали на якорь у города Ниборга, а на утро, переменив лоцмана, пошли до выхода в южное Балтийское море, 6 августа фрегат вошел в Кильскую бухту и отдал якорь у города.

Здесь я был в первый раз. Закрытая со всех сторон, кроме узкого входа с севера, Кильская бухта имеет форму растянутого эллипса, длиною около трех миль. В южной части бухты расположен старый голштинский город Киль, перешедший к Пруссии от Дании в 60-х годах прошлого столетия. На самом берегу стоит древний замок незатейливой архитектуры с черепичной крышей и остроконечными башенками по углам; это — памятник господствовавших здесь когда-то голштинских курфюрстов. Из этого замка был вывезен в Россию в первой половине XVIII столетия сын курфюрста Фридриха — юный принц Петр III, ставший потом злополучным русским императором и родоначальником возобновленной династии Романовых. Впоследствии, в 1901 г., командуя «Герцогом Эдинбургским», я зашел в Киль, возвращаясь из Атлантического океана в Россию, и был приглашен принцессою Иреною на обед в этот замок, где я имел случай видеть старинный портрет курфюрста Фридриха, отца Петра III.

В настоящее время этот замок реставрирован и в нем живет принц Генрих Прусский, адмирал германского флота. От замка к северу, по обоим берегам залива, тянутся старые, заботливо оберегаемые парки, из этой зелени выглядывают крупные и мелкие здания и белеют чистенькие дачи растущего нового города. На западном берегу из них выделяется монументальный дворец — Морское Училище, откуда выпускаются офицеры германского флота. В юго-восточном углу бухты устроен военный порт с доками, эллингами и мастерскими. Рядом с ним находятся верфь коммерческого лота и судостроительные заводы известной Крупповской фирмы «Germania». В южной части обширного рейда стоят суда германской эскадры. По своим размерам Кильская бухта могла бы вместить не только весь современный германский флот, но тут хватило бы места и доброй половине английского королевского флота.

В северной части этой бухты, недалеко от выхода в море, на западном ее берегу построен шлюз, это ворота для входа в недавно прорытый канал Вильгельма, выходящий к устью реки Эльбы, к порту Брюнсбюттель. Этим каналом, чисто стратегического значения, Германия может передвинуть свой флот из Балтийского моря в Немецкое, не обходя кругом Дании. В 1899 г., командуя клипером «Крейсер», я прошел этим каналом, возвращаясь из Тихого океана в Россию. Разрешение на этот проход я получил лично от принца Генриха, будучи у него в Гон-Конге на обеде, когда к нему туда приехала принцесса Ирена.

Город Киль не отличается ничем от немецких портов с преобладающим военно-морским населением: казармы, клубы, площадки для парадов, рестораны, магазины с немецкой мануфактурой, гамбургскими сигарами и немецкими рейнскими винами.

Погода здесь стояла пасмурная, поэтому навести на рангоут окончательный лоск я отложил до Биоркэ, куда я просил командира зайти перед входом в Кронштадт, так как на этом трехсуточном паровом переходе наш борт был бы закопчен дымом, чего никак нельзя допустить, являясь в Кронштадт к смотрам.

Из Киля мы вышли 15 августа в Кронштадт, куда и я теперь стремился с большою радостью и нетерпением. Расставаясь с женою два года назад, я ехал в Триест на «Мономах» с тяжелой думой и мрачным предчувствием. Но, благодаря Богу, я счастливо вышел из хаоса, царившего тогда на фрегате, а теперь, возвращаясь в Россию к предстоящим смотрам, я был спокоен за фрегат, офицеры гордились его щегольским видом, а команда на марсах работала лихо, чего я достиг частыми учениями на якорных стоянках на обратном пути. В кают-компании было весело и шумно, о бывших «драмах» давно позабыто. Все охотно стремились домой к ожидавшим их родным и семьям. В тот год, 1892, в России был голод вследствие постигшего Россию неурожая (1891) в юго-восточных и волжских губерниях, и холера в Москве, Петербурге и Одессе, но мы вдали от родины, не испытывая на себе остроты этих бедствий, почти не думали о них, занятые мыслями о предстоящих радостных встречах с родными.

В Балтийском море мы имели ясную погоду со свежим попутным ветром. Механики стремились нагнать больше пару, и фрегат бежал домой, точно по наклонной плоскости, делая до 13 узлов.

На третьи сутки мы прошли остров Гогланд и к вечеру вошли на рейд Биоркэ, где и стали на якорь. Наутро, спозаранку, я принялся за окраску борта. День, к счастью, был солнечный, борт быстро высох, и вечером мы пошли в Кронштадт. Около 9 ч вечера было уже темно, когда мы вошли на Большой рейд и отдали якорь. Ну, слава Богу, вернулись домой! Командир в мундире поехал сейчас же к Главному командиру являться, и я с большим волнением ожидал его возвращения, надеясь, что он предложит мне съехать сейчас на берег, так как я знал, что Марии Ивановны нет еще в Кронштадте. Вернувшись скоро на фрегат, командир отпустил меня, и я захватил с собой несколько некрупных вещей для подарков жене и детям. Я был счастлив найти ее здоровою, но несколько утомленною вследствие пережитых ею за мое отсутствие многих тревог за меня и забот о детях, которые в течение двух лет оставались на ней одной без мужской помощи или совета отца. Дети были здоровы и на дачном воздухе совершенно поправились.

Два дня прошли в смотрах Главного командира, разных начальствующих лиц и многих знатоков — любителей морского дела, интересующихся состоянием корабля, вернувшегося из заграничного плавания. Посетил нас адмирал С.О. Макаров (он недавно вернулся на «Витязе» из кругосветного плавания и был Главным инспектором артиллерии), я его обвел по всем артиллерийским погребам и закоулкам фрегата; уезжая, он обратился к командиру со следующими словами: «Вы можете вполне гордиться таким кораблем». За эти же дни перебывали у нас многие морские капитаны, которым было привезено вино; они нагружали бочками миноносцы и уходили с ними в Петербург.

Со дня на день поджидали день Высочайшего смотра, и потому офицеры съезжали на берег только в Кронштадт, и то лишь на короткое время. В ближайшее воскресенье, после обеда, не ожидая смотра, я начал было отпускать команду на берег, и сам собирался съехать, как был получен сигнал с Кронштадтского штаба: «В 2 часа дня ожидать прибытия Государя Императора». Вмиг все преобразилось, спуск на берег отставлен, команда переодета в смотровое платье, офицеры — в мундиры, шлюпки спущены на воду, рангоут был выправлен, снасти обтянуты, мины Уайтхеда приготовлены к стрельбе, и пары готовы в одном котле, — все, что требовалось (по тогдашним правилам) иметь готовым к Высочайшему смотру. Был ясный солнечный день. В 2 часа дня из Петергофа пришла яхта «Царевна» на Большой рейд, и спустя минут 15 к борту фрегата пристал царский катер. На палубу вышел Александр III в белом кителе, за ним Мария Федоровна, Наследник, Ксения, Ольга и Михаил. В свите были Великий Князь Алексей Александрович, Управляющий Морским министерством адмирал Шестаков и все морское начальство. Обойдя офицеров и поздоровавшись с командой, Государь подробно осмотрел фрегат; Мария Федоровна входила во все офицерские каюты и интересовалась фотографическими карточками офицерских жен и семейств. В кают-компании Наследник показал Государю «трубу» и свою в ней надпись, оправленную в золоченую раму. Младшие дети интересовались привезенными зверьми, тут были лайки сибирские, макаки, попугаи всяких пород и другие тропические птицы.

После артиллерийского учения Мария Федоровна сама произвела выстрел миною Уайтхеда, нажав на мостике кнопку. Мина прошла совершенно правильно и, пройдя 200 саженей, всплыла, выскочив наверх возле стоявшей на якоре чухонской лайбы. Чухны всполошились, начали сниматься с якоря, чтоб уйти подальше от столь опасного места, но их успокоила наша шлюпка, пришедшая за миной, и привела ее к борту. После этого Государь, бросив взгляд на наш стройный рангоут, приказал «поставить все паруса». Я вышел на мостик и привычным морским тембром «запел» на весь рейд. Матросы лихо взбежали на марсы и, разойдясь по реям, стройно исполнили этот маневр; в 3 минуты паруса были поставлены. Затем, после короткого отдыха, паруса также чисто и лихо были убраны и закреплены. Я был в голосе и со спокойным сознанием чувствовал, что оба эти маневра произвели хорошее впечатление на Государя и окружавших его лиц, следивших внимательно за быстрыми и ловкими акробатическими фокусами матросов на всех трех мачтах.

Уезжая с фрегата, Г осударь, попрощавшись с командою и офицерами, подошел ко мне и, подав руку, сказал: «Благодарю вас за фрегат и за всё». Ему от Наследника было известно о фрегатских «драмах» и о безобразном виде, в котором содержался фрегат до моего приезда. Когда катер отвалил, я послал людей по реям кричать «ура», и в это же время был произведен салют в 31 выстрел (помня инцидент с салютом на «Наезднике», я предупредил комендоров, чтобы у салютных орудий пробки были вовсе убраны подальше, а во время учения снарядов совсем не вкладывать). Когда яхта «Царевна» уходила с рейда в Петергоф, на ней был сигнал «Государь Император изъявляет свою особенную благодарность».

Наш командир провел около 20 лет на Дальнем Востоке и, не бывши никогда раньше на высочайших смотрах, был очень доволен исходом смотра и выразил мне свою признательность. На самом деле он очень плохо знал внутренние помещения фрегата и редко присутствовал на учениях, так как за все время плавания он на якорных стоянках сидел у жены на берегу, а на ходу по долгу службы бывал на мостике, когда парусных и других учений не бывало. В этот день вечером я с полным правом уехал на дачу к жене в Ораниенбаум и вернулся на фрегат только на следующий день.

Спустя несколько дней, около 25 августа, в Биоркэ были морские маневры и Высочайший смотр всему Балтийскому флоту. Фрегат участвовал в смотре, а затем, вернувшись в Кронштадт, мы получили приказ ожидать экзаменационную комиссию для всестороннего испытания фрегата в смысле боевой готовности и судового порядка. Председатель комиссии адмирал В. П. Мессер получил от Главного Морского Штаба инструкцию производить смотры с особенной строгостью, ввиду хаоса и беспорядков, бывших на фрегате в 1890 году в Средиземном море, о чем морскому начальству было хорошо известно.

Адмирал Мессер увел нас в Биоркэ и продержал там целую неделю; ежедневно фрегат снимался с якоря и, выходя в море, производил всевозможные маневры, стрельбу из орудий, минные учения, парусные и водяные тревоги, испытания механизмов на полном ходу, маневрирование под парусами, причем мичманов заставляли командовать авралами и т. п. По ночам на якоре производились внезапные ночные тревоги со стрельбою в щит, отражение атаки миноносок, освещаемых судовыми прожекторами, и проч. и проч. Словом, фрегат был испытан по всем статьям боевой готовности и правильности судовых расписаний. Адмирал Мессер дал отзыв о блестящем состоянии фрегата, о чем он лично объявил командиру и мне. Вскоре был объявлен приказ по Морскому ведомству: «Высочайшая благодарность за отличное состояние фрегата и двухмесячный отпуск офицерам с сохранением содержания», причем командиру было предложено представить офицеров к наградам (орденам), которые обыкновенно объявлялись Высочайшим приказом в день Нового года. Впоследствии оказалось, что ордена получили: сам командир, его любимец — ревизор и несколько младших офицеров, не игравших заметной роли в корабельной службе.

10 сентября мы получили приказ окончить кампанию. В течение трех дней фрегат был разоружен, мачты вынуты из степсов, артиллерия, механизмы и все вооружение свезено в порт, т. е. фрегату предстояло войти надолго в док для капитального ремонта и перестройки его в современный тип безрангоутного крейсера.

3 сентября 1892 г. был уже издан Высочайший приказ о моем назначении помощником Главного инспектора минного дела в Морском Техническом комитете, находившемся в Петербурге в Главном Адмиралтействе. Я торопился сдать фрегат в порт, чтобы переехать в Петербург, где уже мною была занята квартира (против Зимнего дворца), вблизи от места новой службы.

Часть II. 1892–1906 гг.

Перевооружение минных аппаратов на флоте. Служба с адмиралом Скрыдловым. Инспекция черноморских портов. Испытания новых подводных аппаратов. Участие в Стратегической комиссии по завладению Босфором. Командировка (секретная) в Босфор. Назначение командиром клипера «Крейсер».

Третье плавание в Тихом океане. Нагасаки. Встреча с адмиралом Алексеевым. Остров Каргодо. Съемка и составление карты о-ва Владивосток. Клипер «Крейсер». Адмирал Дубасов. Жена и семейство адмирала. Учебное плавание «Крейсера». Гензан. Обход корейских портов. Зима в Нагасаки. Овладение Порт-Артуром (1898 г.). Общественная жизнь в Шанхае. Монастырь Секавей; миссионеры. Жизнь в Порт-Артуре. Возвращение «Крейсера» в Россию. Гон-Конг. Принц Генрих Прусский. Сингапур. Новая угольная станция на Pulo-Wey. Коломбо. Чайные русские плантации. Аден, Джибути. Красное море. Суэц. Порт-Саид. Неаполь. Кадикс. Поломка борта в Бискайском море. Шербург. Проход каналом Вильгельма. Киль. Ревель, Высочайший смотр «Крейсеру» на Неве. Спуск «Громобоя». Назначение начальником Учебной команды. Адмирал Макаров, ледокол «Ермак». На крейсере «Герцог Эдинбургский» в Атлантическом океане. Христианзанд. Лондон. Брест. Виго. Мадера. Канарские острова. Азорские острова, С.-Мигель. Шербург. Киль, Принцесса Ирена. Замок курфюрстов Гольштинских. Приход французской эскадры.

Осень 1902 г. — вторичный уход в Атлантику. Христианзанд. Плимут. Брест. Ферроль,бал на крейсере, граф Бургонский в качестве гардемарина. Виго. Учебный артиллерийский корабль «Victoria». Капитан Victor-Marja Concas. Мадера. Тенериф. Гран-Канария. Лас-Пальмас. Вулкан Caldero. Катастрофа на о-ве Мартинике. Гибель города С. Пиера. Азорские острова. Шербург. Киль, Принц Генрих Прусский на крейсере. Плавание во льдах. Приход в Кронштадт. Высочайший смотр. Визит французского президента Эмиля Лубэ. Лето 1903 г. на Рижском штранде. Эдинбург. Маиоренгоф. Береговая служба в Кронштадте с адмиралом Макаровым. Командование 10-м флотском экипажем.

Начало японской войны. Отъезд адмирала Макарова в Порт-Артур, гибель его на «Петропавловске». Сборы эскадры адмирала Рожественского на выручку Порт-Артура. Командир учебного корабля «Генерал-Адмирал», учебное крейсерство на нем в Балтийском море. Уход эскадры Рожественского на Дальний Восток. Инцидент на Догербанке. Отряды Небогатова, Энквиста и Добротворского. Вокруг Африки до Мадагаскара. Бедствия эскадры. Сдача Порт-Артура. Переход эскадры Индийским океаном. Движение русской армады к берегам Японии. Встреча с эскадрой адмирала Того и бой 14 мая в Корейском проливе (Цусима). Разгром эскадры Рожественского. Гибель «Ослябя», «Суворова», «Александра III» и «Бородино». Сдача отряда Небогатова. Сдача в плен миноносца «Бедовый» с Рожественским и его штабом. Переговоры о мире.

Волнения и бунты военных и морских команд. Бунт и убийства офицеров на «Потемкине». Осенние забастовки и революция 1905 г. Манифест 17 Октября. Бунты в черноморских и балтийских портах. Назначение начальником отряда судов Балтийского моря. Революция в Финляндии. На корабле «Слава». Бунт 14 ноября Черноморского флота на Севастопольском рейде, лейтенант Шмидт. Производство в контр-адмиралы. Открытие Государственной Думы. Повторение прошлогодних бунтов на судах и в портах летом 1906 г. Убийство в Севастополе адмирала Чухнина.

МИННОЕ ПЕРЕВООРУЖЕНИЕ ФЛОТА
20 сентября 1892 г. мы переехали в столицу, и я, отказавшись от двухмесячного отпуска, принял от капитана 2 ранга Витгефта заведывание минным отделом. В Комитете Председателем был адмирал К.П. Пилкин, Главным инспектором контр-адмирал Диков, а его помощниками А.А. Вирениус и я. Я решил использовать это время и принял деятельное участие в работах по перестройке минного вооружения. Ввиду появления новых быстроходных судов и миноносцев, достигавших 28 узлов, наши надводные бортовые аппараты для выбрасывания мин Уайтхеда оказались устаревшими, так как уже при 10 узлах мины отклонялись от прицельной линии, а при больших ходах они шли за корму и даже тонули.

Надо было выработать аппарат такого типа, чтобы мина вылетала из него горизонтально и падала плашмя на воду. Проект такого аппарата, составленный в нашей чертежной и заказанный заводу Лесснера, был готов к лету 1893 г. и установлен для испытания на одном из миноносцев. Кроме того, было приступлено к изменению многих других приборов минного вооружения: разрабатывались приборы для стрельбы минами бездымным порохом; создавался проект подводного траверзного аппарата и был заказан также заводу Лесснера. Менялись приборы минного заграждения и пр., и пр.

При наступлении лета я почувствовал усталость от сидячей комитетской работы, и меня потянуло на чистый морской воздух, к чему я привык за 20 лет предыдущей службы. Я воспользовался готовностью нового аппарата и отправился в Транзунд, где плавал в то лето Минный отряд с крейсером «Африка» под командою А.А. Вирениуса. Мы с комиссией ежедневно выходили в море и испытывали стрельбой аппарат.

Ход при стрельбах прогрессивно увеличивался, и к концу лета мы уже вели стрельбу при 20 узлах, и мина шла совершенно правильно. Решено было продолжать опыты в будущее лето при максимальных ходах. В первых числах сентября 1893 г. при свежем SW-те на переходе из Ревеля в Гельсингфорс утонула канонерская лодка «Русалка» под командой капитана 2 ранга Иениша. Точное место гибели лодки не было определено, несмотря на тщательные поиски водолазами и тралящими судами. Предполагалось, что она утонула вблизи острова Грохару, так как там был выброшен катер лодки с одним мертвым офицером, втиснутым под баки.

7 августа 1893 года у жены родились близнецы Ольга и Жорж. Крестным отцом Жоржа был капитан 2 ранга П.О. Серебренников, а Ольги — капитан 1 ранга К.М. Тикоцкий, мой сослуживец по Комитету, заменивший А.А. Вирениуса. Я занимался с двумя старшими детьми, подготовляя их к гимназии. Весна 1894 года была ранняя и теплая, мы рано выехали на дачу в Лесной. В это лето в Петербурге свирепствовала холера, и мы были лишены ягод и фруктов. Конец лета я пробыл в Транзунде, продолжая испытания того же аппарата на другом миноносце, доведя скорость его хода до 24-х узлов. Аппарат удалось еще несколько обрезать, так как мины шли прекрасно, отклоняясь не более 2°-3° от прицельной линии.

Ожидался из Англии новый миноносец «Сокол» с ходом в 28 узлов, решено было наш аппарат испытать на нем при наибольшем ходе и лишь после этого утвердить окончательно чертежи аппаратов «с совком» и ввести их на всех судах флота. Мы усиленно занялись разработкой чертежей таких же надводных аппаратов, но для больших кораблей (с яблочным шарниром), и заканчивали чертежи подводного аппарата, который предполагалось за зиму построить и весною установить его на крейсере «Память Меркурия».

20 октября 1894 г. скончался в Ливадии Император Александр III, откуда его тело было привезено в Петербург, и 6 ноября были торжественные похороны в Петропавловском Соборе. Траурная процессия проходила мимо нашего дома, и к нам наехало много наших родных и знакомых смотреть из окон на прохождение кортежа. Адмирал С.О. Макаров нес адмиральский флаг, и его бравая фигура заметно выделялась из общего строя.

Спустя две недели после погребения Александра III в Зимнем дворце состоялось венчание нового Государя на принцессе Алисе Гессенской. Я присутствовал на этом выходе. В первой паре к венцу шел молодой Государь с матерью, одетой в траур (белое платье без всяких украшений), а невеста, в таком же трауре, шла во второй паре с В.К. Владимиром Александровичем. Военные в этот день сняли креп с эполетов.

В марте я отправился с новым Главным инспектором контр-адмиралом Н.И. Скрыдловым в Севастополь для испытания нового подводного аппарата на крейсере «Память Меркурия»; по пути, в Николаеве и Одессе, инспектировали минные учреждения и заводы. В Севастополе мы три недели выходили ежедневно на стрельбу минами. К Пасхе мы вернулись в Петербург. Летом я в третий раз поехал в Транзунд для стрельбы из аппаратов «с совком» с миноносца «Сокол» при ходе 28 узлов. Аппарат был окончательно признан вполне годным, и по его типу были заказаны на многих заводах аппараты для всех новых миноносцев и для больших судов. Все суда флота получили новое минное вооружение. За разработку новых аппаратов я получил Высочайшую денежную награду в 1000 рублей, а мои сотрудники по Комитету — Беклемишев и Андерсон — по 500 рублей.

КОМИССИЯ ПО БОСФОРУ
Осенью была учреждена секретная комиссия, заседавшая в Инженерном замке, для рассмотрения «особого запаса». Это скромное, мало понятное название было присвоено весьма важной в стратегическом отношении комиссии, состоявшей под председательством Начальника Главного Штаба генерала Обручева; членами ее были высшие чины военной иерархии, а представителями от флота были специалисты: генерал-майор А.С. Кротков — по артиллерии и я — по минному делу. Комиссии поручалось составить подробный план и перечень боевых средств, необходимых для военных операций в Босфоре.

После турецкой войны 1878 г. Император Александр II поручил генералу графу Тотлебену разработать план завладения Босфором со стороны Черного моря, избегая сухопутного похода через Болгарию и Балканы, ввиду тех громадных жертв, которые понесла Россия в этом походе. В конце 1870-х годов в военных канцеляриях разрабатывался этот проект, и даже около 100 орудий («особый запас») было приготовлено в Одессе для этой авантюры. Но со смертью Александра II работы комиссии были отложены в долгий ящик. Но теперь политическими смутами и резнею армян Турция опять напомнила о себе, и следствием этого было учреждение новой комиссии для рассмотрения забытого плана, который состоял в следующем: «Россия под видом учебного сбора производит десантные маневры, перевозя несколько десантных дивизий в один из своих кавказских портов. Этот отряд транспортов сопровождается Черноморской эскадрой. На транспорты сверх войск погружаются орудия и мортиры со своими платформами — „особый запас“, заготовленный для сего в Одессе, для чего должен быть мобилизован весь Черноморский коммерческий флот — „Добровольный флот“, „Русское Общество Мореходства и Торговли“ и другие. В назначенный момент внезапно прерываются все телеграфные провода черноморского побережья с Европой и вся армада выходит в море и на пути вместо Кавказа следует в Босфор.

Эскадра врывается в пролив и форсирует его ночью, пройдя до Буюк-дере, где становится на якорь. Турки, не ожидая прорыва, остаются с разинутыми ртами и из своих фортов, стреляющих только по направлению к Черному морю, не могут достать проскочившей им в тыл эскадры. За эскадрой следуют транспорты, а десант врукопашную захватывает все турецкие форты и поспешно устанавливает свои орудия на высотах горы Бейкоса, господствующих над западною частью Босфора. Успех этой операции, рассчитанный только на внезапность, с некоторой вероятностью может быть осуществим. Но теперь надо ожидать через 72 часа прихода английского Средиземного флота с острова Мальты. Для его отражения уже установлены пушки на Бейкосе, и два заградителя, „Буг“ и „Дунай“, должны поставить поперек Босфора мины. По расчету комиссии, придававшей большое значение 9-дюймовым мортирам, установленным спешно на Бейкосе, и минному заграждению, английский флот, состоящий из 12 броненосцев, сверху получит на свою палубу град снарядов и снизу взрывы мин и потому немедленно должен погибнуть».

Новой комиссии надлежало обсудить правильность этого «смертного приговора» английскому флоту и рассчитать, достаточно ли заготовленных средств артиллерийской и минной обороны Босфора. По расчету сухопутных артиллеристов новой комиссии, число мортир признано было увеличить на несколько десятков штук, и тогда успех предприятия считался обеспеченным. Вот против этих заключений запротестовали генерал Кротков и я. Он точным расчетом доказал, что срок прохождения английского флота, малый процент попадания и разрушительная сила мортирного огня столь незначительны, что попавшие на палубу несколько снарядов не выведут из строя ни одного броненосца. Я же наглядно объяснил, что минное заграждение при быстром течении и большой глубине Босфора поставить не удастся. Я вовсе отказался от проекта постановки минного заграждения, так как заградителю на ходу их поставить нельзя ввиду узкого пролива и большого течения, а со шлюпок ставить их очень долго, между тем как до прихода английской эскадры остается лишь трое суток, не более.

Наши неожиданные отзывы старые генералы приняли за легкомысленную профанацию. Диспуты продолжались в течение многих заседаний, и обе стороны, сухопутная и морская, оставались при своих мнениях. Но однажды я наткнулся на статью австрийского военного журнала «Militars Nachrichten»: «Может ли Россия отважиться захватить Босфор со стороны Черного моря, не проходя через Болгарию?» В статье австрийского полковника генерального штаба с протокольною точностью изложен подробно весь «секретный» план старой комиссии с критическим заключением и с нескрываемой иронией план назван «авантюрою». Журнал этот я принес в комиссию, и статья произвела большую сенсацию, и сухопутные члены стали понемногу сдавать, и после продолжительных диспутов председатель решил предложить морским членам представить в комиссию доклад с изложением их мнения о способе выполнения рассматриваемого плана. Посоветовавшись с Кротковым, я взялся за составление этой записки.

Не касаясь первой половины плана, т. е. овладения Босфором, я изложил в записке следующий план отражения прорыва английского флота. Освободившиеся от высаженного десанта транспорты (30–40 штук) становятся в две линии поперек Босфора на якоря с трюмами, заполненными пустыми бочками (для плавучести) и глухо задраенными непроницаемыми переборками, все носами к неприятелю; капитаны и матросы съезжают с транспортов. Этот плавучий забор устанавливается в районе Босфора, обстреливаемом нашей береговой артиллерией, поставленной на Бейкосе, и судами нашей эскадры. Затем за корпусами пустых пароходов (с нашей стороны) спрятано 20–30 небольших миноносок с готовыми минами Уайтхеда. Английский флот, форсируя Босфор и встретя под нашими выстрелами эту живую изгородь, постарается их таранить; передние мателоты неминуемо завязнут своими таранами в корпусах 2-х тонущих пароходов, а задние вынуждены будут остановить свой ход; затем на сильном течении в узком коридоре корабли, без хода и лишенные поворотливости, поплывут лагом, и весь строй собьется в кучу (малая ширина Босфора не позволит английскому флоту идти иначе, чем в строе 2-х кильватерных колонн).

Скрыдловъ, Николай Илларiоновичъ, Вице-Адмиралъ.

Родился 1 апрля 1844 г., въ служб съ 1860 г, въ чин съ 3 iюля 1900 г., командующимъ яхтою «Никса» въ 1875 и 1877 гг., командиромъ парохода «Корабiя» въ 1879 г., начальникомъ отряда миноносокъ въ 1882 г., командиромъ клипера «Стрлокъ» съ 1883 по 1886 г., флагъ-капитаномъ штаба практической эскадры Балтiйскаго моря въ 1886 г., командиромъ фрегата «Дмитрiй Донской» съ 1886 по 1889 г., командиромъ эскадреннаго броненосца «Гангутъ» съ 1889 по 1893 г., и. д. Главнаго Инспектора миннаго дла съ 1894 по 1898 г., Командующимъ отдльнымъ отрядомъ судовъ Балтiйскаго моря въ 1895 и 1896 гг., Командующимъ отрядомъ судовъ въ Средиземномъ мор въ 1898 и 1899 гг., Начальникомъ эскадры Тихаго океана съ 1900 по 1902 г., Главнымъ Командиромъ Черноморскаго флота и портовъ Чернаго моря въ 1903 и 1904 гг., Командующимъ флотомъ въ Тихомъ океан въ 1904 году.


В это время из-за пароходов выскакивают все 20–30 миноносок и атакуют скученную эскадру. Кроме того, с обоих берегов из привезенных легких аппаратов также выстреливаются мины Уайтхеда. Вся эта картина была изображена на плане Босфора в большом масштабе и даже раскрашена. Представляя проект, я скромно оговорился, что не считаю его непогрешимым, но он имеет больше шансов на успех, нежели старый план с минным заграждением. После долгих обсуждений комиссия решила принять этот проект, но с оговоркой, что морские члены должны секретно поехать в Босфор и на месте изучить берега и фарватер, и вернувшись, представить комиссии результаты своих исследований. Морской министр приказал мне и Кроткову отправиться в Босфор.

Мне был дан заграничный паспорт как штатскому больному туристу, едущему на купальный сезон на Принцевы острова (около Константинополя). В Константинополе осматриваются паспорта только у русских пассажиров, приезжающих на пароходах с Черного моря (генерал Кротков, занятый по своей должности вооружением судов к плаванию, должен был выехать туда же неделю спустя). Пассажиры, прибывающие с западных стран, паспортов не предъявляют. Причем во избежание всяких подозрений со стороны турецких властей, я поехал не из Одессы, а через Триест на пароходе Австрийского Ллойда. Перед отъездом я получил от нашего посла в Турции А. И. Нелидова (бывшего временно в Петербурге) рекомендательное письмо к генеральному консулу Лаговскому для оказания мне всяческого содействия. 15 мая я выехал через Варшаву и Вену в Триест. В купе я познакомился с молодым секретарем (Воскресенский) русской миссии в Египте, едущим в Александрию по тому же маршруту.

В Вене мы пробыли с ним целый день, ожидая вечернего поезда; он уговорил меня ехать через Венецию, где его ожидала знакомая итальянка — артистка Каирской оперы. Я охотно согласился, чтобы воспользоваться удобным случаем повидать этот оригинальный город. В день нашего выезда, 18 мая, на улицах продавались экстренные телеграммы о несчастном побоище на Ходынском поле, где кормили народ после коронации, бывшей 14 мая.

Мы прибыли в Венецию 19 мая, рано утром. Выходя с вокзала, я был удивлен, не слыша городского шума, и, спустившись с его лестницы, мы тут же очутились на гранитной набережной канала с толпившимися на нем черными гондолами. Мы плыли по Canale Grande при тихом всплеске весла стоящего на корме гондольера, любуясь старинными дворцами отжившего свой славный век исторического города. По обе стороны канала спали в летаргическом сне молчаливые палацио мавританского, ренессанса и арабского стилей, многие из них еще хорошо сохранились. У каменных подъездов (пристаней) дворцов торчат из воды фонарные столбы, теперь не нужные с введением электричества. Дворцы, исключая нескольких переделанных в отели, необитаемы; но сохранилась древняя обстановка; сторожа этих молчаливых музеев показывают их туристам за деньги.

Мы наскоро позавтракали в своем отеле «La luna» и отправились на площадь Св. Марка посмотреть сборище традиционных голубей, разлетающихся при полуденной пушке. Обойдя колоннаду кругом этой площади, мы осмотрели храм Св. Марка византийского стиля и поднялись на «компанилу» (четырехугольную башню), откуда виден весь план Венеции с ее лагуной и частью моря на далеком горизонте. Обошли магазины, расположенные под колоннами Palazzo Reale, и здесь, в одном из кафе, мы пообедали под звуки городского оркестра. Каждый вечер на эту музыку собирается нарядная приезжая из разных стран публика.

На площади, заставленной столиками, публика лакомится мороженым, подаваемым из маленьких кафе, расположенных под той же колоннадой. Вечер мы окончили в театре, где давали оперу «Кармен». Следующий день мы осмотрели палаццо Дожей с его знаменитой картинною галереею и историческими подвалами, где томились политические узники, передававшиеся отсюда по перекинутому «мосту вздохов» в соседнюю венецианскую тюрьму. Нашим гидом была знакомая моего спутника итальянка, уроженка Венеции. После завтрака мы на пароходике отправились на остров «Lido» с его прекрасным морским пляжем и грандиозным отелем «Excelsior». Там же, на веранде, выходящей к морскому берегу, мы пообедали и вечером вернулись домой.

Третий день мы побродили по городу, делали покупки «некудышных вещей» и объехали по каналам, где расположены разные чем-либо примечательные исторические дворцы, между прочим, дворец мавра Отелло, и ночью мы разъехались в разные стороны. Воскресенский с дамой поехал на экспрессе через Рим и Неаполь в Александрию, а я на ночном пароходе — в Триест, куда я прибыл в 6 ч утра. Я невольно вспомнил, как 6 лет назад я ехал по этому же рейду на «Мономах» с тревожным предчувствием о предстоящей трудной службе на этом корабле; а теперь я ехал с полным спокойствием свободного туриста, имея в виду интересную задачу и ознакомление с местами исторической и стратегической важности. На пароходе Австрийского Ллойда я получил каюту 1 класса за 300 крон (франков) до Константинополя.

Легкий морской бриз приятно освежал пассажиров, расположившихся под тентом и любовавшихся игриво блестящею лазурью Адриатического моря. Пароход был не из самых новых, но он содержался чисто, и кормили нас прекрасно. На пути пассажиры скоро перезнакомились; здесь ехали немцы, австрийцы, несколько шведов и две гречанки. Публика скромная: тут были туристы, едущие посмотреть города ближнего Востока, с билетами международного «О-ва Кука» и несколько больных, ехавших на купальный сезон в окрестности Босфора. Я познакомился с пароходным врачом; он дал мне несколько полезных указаний о курортах на Принцевых островах, куда я будто бы стремился.

На второй день зашли в Бриндизи забрать итальянскую почту и их пассажиров; города я не видел, так как была уже ночь. С восходом солнца мы вошли на рейд о-ва Корфу. Пассажиры все высыпали наверх полюбоваться высокими берегами, покрытыми яркою растительностью. Уже подымался утренний туман, и сквозь него блестели на берегу окруженные тропическою зеленью красивые виллы, и меж них выделялся дворец императора Вильгельма «Achileion», ранее принадлежавший Елизавете Австрийской. Май был на исходе, и южное солнце уже чувствительно стало припекать собравшихся на палубе пассажиров. Послышался звонок к завтраку, и ресторатор угостил нас свежими фруктами, привезенными только что с берега. К вечеру пароход зашел в знакомый мне по «Мономаху» Патрас, где 6 лет назад мы высадили Наследника для обзора строившегося тогда Коринфского канала.

На утро мы заходили в Наварин, в исторической бухте которого русский флот в союзе с французским в 1827 году разгромил турецкую эскадру, стоявшую там на якоре. Обогнув мыс Матанан, мы к рассвету следующего дня вошли в Пирей, где пароход простоял целый день; я воспользовался случаем и поехал посмотреть Афины (12 верст). Под палящим зноем по песчаной дороге пара мулов тащила меня более часа, но я был вознагражден живописным видом Афин с их древним Акрополем, блестевшим белым мрамором на высоком холме, огороженном стеною, частью уже развалившеюся. Я поднялся на холм и, сидя в тени на портике, любовался этим древним исполином, окруженным мраморной колоннадой, сохранившейся в целости десятки веков. Лишь от 2–3 упавших колонн лежали здесь правильные цилиндрические массивные глыбы слегка пожелтевшего, почти прозрачного мрамора.

Отсюда, вдоль по гребню холма, тянутся колонны, частью разрушенные — это остатки Пропилеев, и далее, у края холма, стоят развалины храма Аполлона с тонкой изящной колоннадой. Я объехал город. Город точно спал полуденным сном: при палящем зное ставни в домах были закрыты и на улицах пусто. Посмотрев на королевский дворец, я зашел в пустое кафе и в прохладной тени позавтракал. Мне объяснили, что летом все, кто только может, уезжают на морской берег в Фалеро. Рано утром мы вошли в Дарданеллы и остановились в Чанаке (Кале-Султание) — самом узком месте пролива, между двумя фортами; из амбразур этих фортов торчали большие орудия современного типа. С высокого пароходного мостика я их легко сосчитал. После формального осмотра документов пароход получил пропуск, прошел проливом и к вечеру вошел в Мраморное море. Здесь чарует особенная яркость звезд южного неба; ночь была тихая, теплая, и пассажиры долго не расходились по каютам, стараясь надышаться живительным воздухом Мраморного моря.

Утром рано пароход подходил к Царьграду. По левому берегу тянулись небольшие городки, селения, Сан-Стефано, кое-где мечети, минареты; наконец, открылся Стамбул с древним Византийским сералем у самого берега, в нем несколько небольших дворцов с гаремами, музеем и гробницами византийских императоров и турецких султанов. Дальше виднеются купола и башни мечетей самого Стамбула, и выше всех огромный купол Св. Софии.

Пароход повернул влево и вошел в Золотой Рог, отделяющий Стамбул от Галаты и Перы (европейская часть города). У таможенной пристани в Галате мы вышли на берег. Отсюда по фюникюлеру, проложенному в наклонном туннеле, я поднялся в Перу и взял номер в «Pera-palace». Было жарко и душно, улицы узкие, грязные, с целыми стаями бродячих собак, подбирающих мусор и всякие отбросы. Летом город обычно пустует. Все, кто только может, выезжают на дачи на берега Босфора. Вдоль всего пролива (около 17 миль) по обоим его берегам в богатой южной зелени расположены виллы, особняки и летние дворцы всех европейских посольств. Сообщение с городом на пароходах — «шеркетах». На главной улице Grand rue Рега, такой же узкой и кривой, толкотня уличных продавцов, выкрикивающих названия товаров. Генеральный консул Лаговский, встретив меня весьма приветливо и познакомив с семьею, прикомандировал ко мне драгомана посольства — пожилого турка Визирова (Визир-оглы) в качестве гида. С ним я в тот же вечер переехал на шеркете в Терапию (на берегу Босфора, рядом с Буюк-дере, где находится летний дворец нашего посольства) и там поселился в Summer palace на набережной Босфора.

Мы условились с Визировым после утреннего завтрака отправляться на экскурсии по берегам и окрестностям Босфора, чтобы ознакомиться с расположением фортов и числом орудий, затем исследовать берега и выбрать приглубые места, куда могли бы пристать транспорты с десантом; осмотреть Бейкосский холм и ближайший к нему берег, на который будут выгружать орудия «особого запаса»; наметить место, где должна быть поставлена живая изгородь из пустых пароходов. Наконец, измерить течение Босфора в некоторых важных для нашей «авантюры» точках. Эту программу мы с ним аккуратно выполняли: с утра я ходил для вида в купальню, стоявшую на берегу, у самого отеля, затем приезжал Визиров, и после завтрака мы, оба в турецких фесках, отправлялись на каюке через пролив на намеченный берег и затем гуляли пешком, делая по несколько верст. Каждый раз мы выбирали нашей целью осмотр одного форта; с ближайших холмов это нетрудно: обойдя с двух-трех сторон батарею, с биноклем легко сосчитать число орудий и даже разобрать их калибр.

Важнейших фортов от севера (т. е. от Черного моря) до Терапии оказалось семь: два форта у входа возле маяков, затем идут «Анатолии-Ковак» и «Румели-Ковак», далее сильный форт «Маджар» (36 орудий), против него 6-й форт и, наконец, «Кирич-бурну», стреляющий прямо вдоль пролива на север. Расположение фортов и орудий таково, что они обстреливают подход из Черного моря, а за спиною у них обрывы гор. Стало быть, если русская эскадра пройдет этот промежуток (1/2 часа) и войдет на Бейкосский плес, то ни один форт не может туда достать, и эскадра окажется уже в тылу всех фортов. Генеральный штаб был в этом отношении прав, что форсировать Босфор нетрудно, но затем трудно его удержать за собою от атакующего с юга английского флота.

Когда темнело, мы гуляли по набережным, и в намеченных местах мы садились на траву у самого берега и мирно беседовали, покуривая сигары; я вынимал приготовленный легкий ручной лот и незаметно мерил глубину. На таких же прогулках была измерена скорость течения Босфора: бросались на воду одна или две щепки, а секундомер показывал время. В конце 4-й недели моего «лечения» все нужные сведения были собраны. Когда приехал Кротков, я с ним поделился собранными данными; его интересовал плацдарм, выбранный на Бейкосских высотах для установки крупных мортир. Мы туда проехали и, вернувшись ко мне в гостиницу, обедали втроем с Визировым, а затем вечером поднялись в садик, разбитый на горке сзади отеля, и оттуда, как на ладони, был ясно виден весь форт «Кирич-бурну». Поздно вечером Кротков уехал через Батум в Кисловодск на курортный сезон.

Один день в неделю мы отдыхали, по пятницам — в турецкий праздник Селямлик; Визиров оставался в городе, и я к нему приезжал. Получив от султана пригласительный билет на военный парад, мы с утра отправлялись с ним в ложу, устроенную на веранде одного из дворцовых домов, лежащих на пути следования султана из Ильдиз-Киоска к новой мечети Сулеймана. По улице с обеих сторон расставлена была шпалерами конная гвардия султана, одетая в блестящие мундиры, на кровных арабских лошадях; войска производили очень хорошее впечатление. В полдень в парной открытой коляске проезжал Абдул-Гамид (султан Абдул-Гамид вступил на престол после кратковременного царствования Абдул-Мурада, признанного умалишенным и заточенного во дворец «Чараган», где он в то время отсиживал уже 20-й год) со своим генерал-адъютантом Осман-пашею, защитником Плевны, и приветливо отвечал по-турецки рукой на поклоны иностранцев и почести гвардии.

Осман-Паша пользуется большим почетом в Турции за свою геройскую упорную защиту Плевны, на штурм которой русская армия потеряла сотни тысяч людей убитыми и ранеными. После трех неудачных штурмов Плевна была взята только правильной осадой по совету генерала Тотлебена. Осман, вынужденный голодом и недостатком патронов, пытался прорваться в районе румынских союзных линий и, будучи ранен, сдался генералу Ганецкому. Вслед за ним, таким же медленным аллюром, ехали три закрытые кареты с султанскими важнейшими женами. Пока в мечети происходило богослужение, иностранным гостям подавался чай от султанского двора. После службы султан проезжал таким же порядком обратно, а нам, туристам, предоставлялись дворцовые каюки для поездок по Босфору и осмотра дворцов.

Мы с Визировым отправлялись вначале в «Долма-бахче», это красивый дворец с беломраморной изящной, тонкой колоннадой на самом берегу. Ослепительный блеск его белого мрамора красиво отражается в водах пролива. Внутри это — целый лабиринт зал, украшенных золотом, картинами, фонтанами и роскошной мебелью. Сам султан здесь не живет (это местопребывание его предшественника Абдул-Азиса, убитого в 1876 г. во время волнений в Турции и восстания балканских славян). Отсюда мы переехали в близлежащий, темного цвета, мрачный дворец «Чараган», охраняемый военной стражею. Здесь уже 20-й год томится в заточении бывший султан Абдул-Мурад (выданный за сумасшедшего), давший в 1876 году Турции (номинально) конституцию. Дворец этот разрешается осматривать только снаружи. Он лишен зелени и скорее напоминает тюрьму, чем жилище султана.

Переправившись на скутарийский берег, осматривали в цветущем парке с пахучими магнолиями и другими тропическими деревьями дворец «Беллер бей». Это летний дворец, вдвое меньше «Долма-бахче», но отделан внутри со вкусом. В нем показывают залы, в которых гостила в 1860-х годах императрица Евгения — жена Наполеона III, бывшего союзника султана во время Крымской войны.

Переехав обратно на сторону Стамбула, мы пристали к берегу у древнего Византийского Сераля. В огороженном саду масса небольших дворцов, служивших некогда флигелями Византийского дворца, теперь они превращены: храм — в мечеть, а дворцы и гаремы — в музеи; в последних собраны драгоценности, военные доспехи, убранства и оружие Османов — завоевателей Стамбула. В одном из больших зданий помещены древние гробницы великих завоевателей, и между ними выделяется огромный саркофаг Александра Македонского из белого мрамора, на четырех гранях гробницы изображены скульптурные рельефы различных сцен из его военных походов.

Пошли пешком осмотреть мечеть Св. Софии. Снаружи — это исполинский, облезлый, точно неоконченный храм с обсыпанной местами штукатуркой, но, войдя внутрь, мы были поражены его строгою красотою и чистым византийским стилем. Громадная площадь крестообразного пола, выложенного черным с мелкими узорами мрамором, приятно гармонирует с белыми тонкими двойными колоннами, расположенными в четырех приделах в форме креста. Здесь только два цвета: черный внизу и белый вверху. Это отсутствие пестроты придает византийскому стилю строгий оттенок. Хоры над приделами служат теперь в обращенной из храма мечети местом, где собираются на молитву женщины, лишенные права быть вместе с мужчинами даже на богослужениях.

Из Софийского храма мы прошли в Караван-Сарай — это грандиозный рынок стамбульской мануфактурной торговли. С большими деньгами здесь можно накупить прекрасных изделий ближнего Востока: богатейшие ковры смирнские, кавказские, турецкие, персидские, шелковые материи на самые изысканные вкусы, изделия из серебра, золота, драгоценные камни и пр., и пр. Вечер этого дня мы, как обычно, кончали в одном из летних театров, где давались попеременно оперы и оперетки. В таком же роде мы проводили все пятницы.

В Босфоре большое движение пароходов, идущих в черноморские порты и обратно, а летом еще снуют с утра до вечера многочисленные шеркеты, битком набитые дачною публикою, едущею в город на службу и обратно. На каждом шеркете корма отгорожена завесою, за которою прячутся от мужских взоров турецкие дамы. Мне говорили, что они в общем красивы, но удостовериться в этом было очень трудно, а судя по открытым ушам и подбородку, можно лишь сказать, что цвет лица у них очень нежный. Ни на улицах, ни в ресторанах, ни на публичных гуляниях в садах турецких дам не видно вовсе, но Визиров мне обещал показать их открытыми на так называемых «Сладких водах» (Это небольшая речка, протекающая за городом по зеленым лугам. На берегах речки в тенистых рощах располагаются отдельными группами и в одиночку турецкие дамы и девицы без всяких покрывал. Они лакомятся привезенными с собою сластями и поджидают своих женихов или вообще мужчин. Доступ на эти свидания им разрешается турецкими обычаями; здесь заключаются браки и разрешается ухаживание.), где они завоевали себе право показываться без чадры.

В одну из пятниц после Селямлика на дворцовом каюке мы из Золотого Рога проехали на эту речку и на обоих ее берегах наблюдали группы и одиноких дам, и девиц, скромно беседующих с мужчинами, сидя прямо на траве «ins grune». Были брюнетки, были блондинки, и в общем надо признать их красивыми; они отличаются особым блеском черных глаз, но цвет лица у них слишком нежен и бледен, точно это тепличные растения. Турки-мужчины, наоборот, отличаются своим красивым, здоровым, чистокровным типом; это отчасти объясняется тем, что строгий патриархальный быт турецкого семейного очага является причиною отсутствия в их крови алкогольного и сифилитического яда.

Но на улицах и в публичных местах встречаются часто турецкие офицеры под руку с дамами цветущей южной красоты; одетые в европейские модные костюмы — это так называемые левантинки. Они — христианки, и мужья их — или греки, или армяне, или, наконец, левантинцы, служащие в турецкой армии. Происхождение этой красивой местной национальности объясняется смесью древних византийцев, т. е. греков с армянами, южными славянами и весьма редко — турками.

В Константинополе, его окрестностях на каждом шагу встречаются многочисленные турецкие кофейни, переполненные турками, пьющими кофе и запивающими его водой. Это единственные два напитка, разрешенные магометанам. Такой кофе очень крепок, душист и сладок и обычно вызывает жажду, поэтому на улицах и в публичных местах часто встречаются разносчики, предлагающие чистую воду и только. Бывая в городе, я объезжал местных фотографов и выбирал у них снимки тех мест берегов Босфора, которые лежат вблизи фортов или являются наглядным дополнением интересных для нашей комиссии пунктов. Все свои заметки и фотографии я не держал в отеле, а свозил на русскую посольскую яхту «Колхида», бывшую тогда под командою капитана 2 ранга B.C. Сарнавского.

На селямликах и в консульстве я встречался с нашим морским агентом лейтенантом В.А. Степановым (это был очень талантливый морской офицер, специалист по кораблестроению, артиллерии и минному делу. По его проекту были построены первые минные заградители. Погиб около Порт-Артура в 1904 г. от взрыва мины, командуя заградителем «Енисей»), раза два он приезжал ко мне в Терапию и давал мне немало полезных сведений. Он избегал часто ко мне ездить, так как его знали хорошо агенты турецкой военной разведки и могли бы по нему выследить меня.

В конце июня я считал свою миссию оконченною и, уложив свои заметки и фотографии в портфель, свез его в наше посольство для наложения посольских печатей. Оттуда я переехал на яхту «Колхида»(яхта стояла здесь на Буюкдерском рейде против русского посольства и вблизи моей гостиницы), с которой пересел на русский пароход «Лазарев» (старый и содержался грязно). Через 36 часов мы прибыли в Одессу. Благодаря посольским печатям, мой багаж не осматривался.

Неделю я составлял отчет по обследованию Босфора, по моим эскизным наброскам был нарисован в красках и в большом масштабе план Босфора с расставленными орудиями на Бейкосских высотах и заграждающими пароходами. Я представил отчет новому Морскому министру (П.П. Тыртов сменил в то лето Н.М. Чихачева). По прочтении он был переслан Главному штабу. Летом высшие военные власти были в отсутствии: кто на Нижегородской Всероссийской выставке, кто на маневрах, — и потому комиссия «по особому запасу» собиралась поздней осенью и рассматривала мой отчет без меня, так как Высочайшим приказом я был назначен командиром клипера «Крейсер», находившегося в составе Тихоокеанской эскадры (эскадрою командовал вице-адмирал Е.И. Алексеев) в Японии.

НАЗНАЧЕНИЕ КОМАНДИРОМ «КРЕЙСЕРА»
Перед отъездом на Восток я узнал от профессора Инженерной академии К. И. Величко, что комиссия согласилась с моим проектом, а об отчете дала отзыв: «изложено, точно офицером Генерального Штаба». По мнению комиссии, такой отзыв я должен был считать для себя очень лестным, но я уже интересовался предстоящим командованием клипером и сборами на Восток. 2 января 1897 г. простился с женою и детьми; наши милые малыши лежали в то время в кори.

Пароход Добровольного флота «Тамбов» вышел из Одессы на Дальний Восток через Суэц. На нем было около 40 пассажиров 1-го класса и батальон пехоты, переводимой во Владивосток. Моими попутчиками были капитан 2 ранга А.А. Купреянов, ехавший командовать «Отважным», и А.П. Варнек, назначенный старшим офицером на «Гремящий» (он ехал с женой и маленькой девочкой). Тут были еще несколько морских офицеров и сухопутные офицеры батальона, большинство с женами. «Тамбов» был уже не новый пароход с машиной «компаунд» и средний ход имел 10–12 узлов, но командир лейтенант Пауре содержал его в порядке, подражая в чистоте военным судам. Первый наш порт был Константинополь, там мы простояли весь день на Буюкдерском рейде, куда приехал меня проводить наш морской агент В.А. Степанов. В Порт-Саид мы прибыли на 5-й день.

Прошли Суэцким каналом и, выйдя в Красное море, мы переоделись в тропические костюмы. Но штатские пассажиры, в особенности сухопутные офицеры, не ожидая столь быстрой смены русских морозов на тропическую жару, парились в своих зимних костюмах и высоких сапогах взаправку. Пароход зашел на остров Перим и, сдав какой-то груз, вышел в Индийский океан.

Январь — лучший месяц в этом океане, мы имели прекрасную погоду: дул слабый NO-й муссон и приятно освежал публику, собиравшуюся на юте под тентом; любители винта играли в карты, молодые офицеры ухаживали за армейскими дамами, правду сказать, мало интересными, остальные читали книги из судовой библиотеки или просто скучали. Скука и сосредоточенное молчание — отличительные свойства русского общества, где бы оно ни собралось, будь то в вагоне или на пароходе. На иностранных пароходах, в экспрессах, в общих столовых отелей за границей вы слышите оживленный разговор, шутки, смех; вообще чувствуете пульс бьющей общественной жизни — и все быстро знакомятся. Наоборот, русские люди в собраниях любят закутываться в тогу апатичного молчания или печоринской отчужденности.

Впрочем, на пароходе избавлял нас от скуки общий любимец — интересный, остроумный рассказчик — судовой доктор (молодой человек, кажется, из евреев; фамилии его не помню). Он обладал необычайной памятью и каждый вечер собирал вокруг себя все пароходное общество, и из его уст лились бесконечные рассказы правдивых, волшебных и даже невероятных событий из истории Индии, Египта, Греции, Китая, нормандские саги, буддийские предания, рассказы Диккенса, Боккачио и пр., и пр. По несколько раз в день мы окачивались душами океанской воды, но спать в каютах было трудно, и мы устраивались на юте.

Клипер «Крейсер» в дальнем плавании


На пароходах в безделье и отсутствии моциона сон вообще плох. На военном корабле в этом отношении лучше: там за день так набегаешься, что ночью хоть несколько часов проспишь и подкрепишь свои силы.

Около 20-го января мы прибыли в Коломбо. Пассажиры, не бывавшие в тропиках, были в восторге; дамы набрасывались на индийские шелковые ткани, покупали жемчуг и разные камни; мужчины осматривали город и отдыхали на тенистых верандах роскошного отеля «Continental». Только нашим армейцам без тропических костюмов и штатского платья было несколько трудно; сняв с себя длиннополый суконный мундир, они съезжали на берег в русской косоворотке и офицерских брюках взаправку; на берегу их принимали за простых мужиков, и в столовой отеля лакеи-сингалезцы обходились с ними довольно небрежно. Один собрался съехать в красной рубашке, но наш любимец-доктор удержал его от этого, объяснив, что его могут принять за палача. Пассажиры остались довольны, повидав хоть небольшой кусочек Цейлона. Ведь многие армейцы и чиновники зачастую переводятся на службу нарочно на Дальний Восток, отправляясь на пароходе, с надеждой «повидать свет». Но наши добровольцы, спеша прибыть через 6 недель во Владивосток, заходят в редкие порты и то не надолго.

Из попутных портов только Коломбо, Сингапур и Нагасаки представляют интерес для туристов; остальные места только скучные угольные станции. Такие пассажиры прибывают во Владивосток совершенно разочарованными: они за 6 недель, кроме воды двух океанов и синего неба, почти ничего не видели. «Тамбов» через 6 дней прибыл в Сингапур. Наши пассажиры с жадностью набросились на ананасы, повидали ботанический сад и пожили два дня в отеле. Отсюда пароход пошел прямо в Нагасаки. Через 5 дней стало заметно холоднее; был февраль, и мы подвигались к северу. У острова Формоза задул свежий NO (баллов до 8), пароход закачало, и пассажиры разлеглись по каютам.

На 9-й день ветер стих, стало теплее, и при ясной погоде «Тамбов» вошел на рейд Нагасаки 6 февраля утром. На рейде стояла эскадра адмирала Алексеева («Рюрик» — под его флагом, «Память Азова», «Всадник» и «Гайдамак», канонерки «Манджур» и «Кореец»). Моего клипера на рейде не было; он был в Корее и на съемке острова Каргодо. Надев мундир, я явился к адмиралу. Он принял меня очень приветливо, сказав, что знает меня как бывшего старшего офицера «Мономаха», и предложил мне поселиться в гостинице на берегу, пока клипер «Крейсер» не вернется сюда из Кореи, куда ему была послана об этом телеграмма. Четырехнедельное пребывание в тропиках на «Тамбове», да еще без всякого моциона, дурно повлияло на мои нервы, и я там почти лишился сна; поэтому я был очень рад случаю отдохнуть несколько дней в гостинице. В Нагасаки зима была прекрасная: днем горело умеренно солнце, а ночи были холодные и, благодаря этому, я начал быстро приходить в себя и спать вполне удовлетворительно в холодном отельном номере под тремя теплыми одеялами. Когда через неделю пришел «Крейсер», я был уже совершенно здоров и поехал на клипер принимать его от капитана I ранга Н.А. Беклемишева (в 1906 году Н.А. Беклемишев ранен в плечо во время Кронштадтского бунта, умер в 1907 г.).

Он представил мне офицеров и команду. Затем мы обошли весь корабль и, съездив на «Рюрик» срапортом к адмиралу, вернулись на «Крейсер». Был прощальный обед для него и приветственный для меня. Уже поздно вечером окончился обед с пьяными застольными песнями «Чарочка моя». Беклемишев прямо с клипера переехал на пароход, уходивший во Владивосток, а я лег спать, чтобы завтра с утра идти на пробную милю для ознакомления с морскими качествами крейсера. Это был старый корабль постройки 1875 года (в год нашего выпуска из Училища клипер, только что построенный, уходил в первое кругосветное плавание с моими товарищами-гардемаринами) с плохой машиною «компаунд» Ижорского завода, дававшей ему не более 10 узлов. Имея высокий рангоут, он был хорошим парусником и в море держался недурно. Под парусами ворочал исправно, но циркуляцию имел большую.

Командный мостик был у бизань-мачты (сзади), откуда не видно под своим носом, поэтому управляться на тесных рейдах было довольно трудно. Но, изучив его качества, мне удавалось выходить на нем даже задним ходом из узких рейдов, управляясь кливером и бизанью попеременно. Я явился к адмиралу, он уже и раньше знал о недостатках крейсерских механизмов. Поэтому мне была предложена к исполнению следующая программа: март и половину апреля я продолжаю начатую съемку этого острова Каргодо, праздники Пасхи провожу с эскадрою в Нагасаки, а в конце апреля мне идти во Владивосток, отремонтировать механизмы и приготовить клипер к отдельному крейсерству (на все лето) в Беринговом море для охраны Командорских островов, т. е. тюленьего промысла от набегов хищнических шхун. «Крейсер» был единственный парусный корабль в эскадре, годный для крейсерства в океане, поэтому ему давались всегда отдельные назначения, а совместно плавать с боевыми судами он не мог, имея малый ход под парами.

Ознакомившись с личным составом, я 20 февраля вышел продолжать картографические работы по съемке острова Каргодо, считавшегося в то время важным стратегическим пунктом на случай войны с Японией. Остров Каргодо лежит у юго-восточного берега Корейского полуострова в Корейском проливе против (печальной для нас памяти) острова Цусима, в расстоянии 10 миль от последнего. Каргодо богат удобными закрытыми бухтами, заливами и холмами, годными для постройки фортов. Вооруженный крепостными орудиями, он мог бы соперничать и даже господствовать над своим соседом Цусимой, лежащим в узкости при входе в Японское море. В то время Россия при поддержке европейской коалиции (Франция, Германия) добивалась получить протекторат над Кореей и занять Порт-Артур, чтобы вывести Великий Сибирский путь к незамерзающему Желтому морю, но Порт-Артур и Корея, перед тем за два года, были заняты Японией после войны в 1895 г. с Китаем. Так как по требованию России Япония была лишена этих плодов своей победы и они достались России, Япония решила отнять все это силою оружия. В ответ на это мы собирались вооружать остров Каргодо. Прийдя туда, я разделил офицеров на две партии, я отправлял одну на берег с инструментами для береговой съемки, а другую — в море для промера бухт и окрестных заливов.

К вечеру обе экспедиции производили обработку наблюдений, нанося их на карты и планы. Погода стояла ясная, и работы изо дня в день подвигались с полным успехом. Когда задувал свежий ветер, партии оставались на крейсере и занимались составлением карт. Приметным местам этого острова давались имена по фамилиям офицеров, так были заливы Беклемишева, Цывинского, бухты Мионсарова и Григорьева (и. д. старшего офицера), мыс Родионова и т. д. К концу месяца остров весь был описан. Стоял я в это время на якоре (без паров) в открытом заливе своего имени, рассчитывая на утро уйти в Нагасаки. Но под вечер задул жестокий SO с порывами, достигавшими степени шторма. За кормою клипера оставалось до обрывистого берега не более двух кабельтовых (200 сажен).

Пришлось отдать 2-й якорь, но он держал плохо, и к полночи клипер начал дрейфовать. Положение было не важным: травить канат нельзя было, так как до берега оставался уже один кабельтов. Пришлось развести пары и работать машиной на якоре. Ветер развел большую волну и гнал ее с моря в залив прямо клиперу под нос. Он подымался, как конь на дыбы, цепные канаты трещали и били по клюзам, а корма мало-помалу приближалась к утесу.

Я решил уходить в море, удалось бы только быстро поднять якоря. На клипере был еще старый ручной шпиль, с которым только при очень опытной и бравой команде можно быстро поднять якоря и двинуть корабль вперед раньше, чем его корма ударится о близкий берег. С рассветом разбудил команду и при дружной работе шпиля быстро подхватили якоря; дав полный ход машине, я бросил клипер вперед и вышел в море. Под японским берегом ветер стал стихать, и с восходом луны установилась хорошая погода. Утром я пришел в Нагасаки и, обрезав адмиралу корму, стал на якорь в глубине рейда, около Иносы. Была Страстная неделя, наша команда говела на «Рюрике». Японская весна была в полном разгаре: горы быстро зазеленели, миндальные рощи и мандариновые деревья покрывались розовыми и белыми цветами, 3-го апреля праздник «цветов и змеи», жители большими толпами пестрели на склонах гор, а над ними в воздухе на большой высоте парили бумажные змеи, украшенные цветами. При огромном ликовании ребят происходит забавный спорт, состоящий в том, чтобы своим шнуром срезать в воздухе шнур змея своего соперника, и упавший змей побежденного партнера делается призом победителя.

Пасха была отпразднована с подобающим торжеством. После заутрени на «Рюрике» адмирал пригласил разговеться к своему столу всех командиров. У нас в кают-компании по заказу заботливого содержателя (доктора Ромашова) японские искусные кондитеры напекли массу всевозможных куличей, баб и всяких «таберо».

Прибыл в Нагасаки (через Америку) новый командующий эскадрой контр-адмирал Ф. В. Дубасов. Он поднял свой флаг на «Памяти Азова» и считался пока младшим флагманом, до отъезда адмирала Алексеева. Ф. В. встретил меня очень сердечно, как старого соплавателя, и мы с ним облобызались, несмотря на разность положений. На Фоминой неделе я ушел во Владивосток для ремонта клипера. Я нашел этот порт много изменившимся к лучшему: на рейде для судов были поставлены бочки; в военном порте был готов каменный сухой док, заложенный Наследником в 1891 году, и строился другой, больших размеров; портовые здания и мастерские были все каменные, много пристаней, плавучий док; на берегу новый вокзал; два дворца с садами для главного командира порта и военного губернатора адмирала Г.П. Чухнина, и наконец Светланская улица была вся вымощена.

Выросло несколько больших каменных домов, открылись две большие торговые фирмы «Кунст и Альберте» и «Чурин», и появилась наконец первая большая гостиница «Тихий Океан», с претензией на заграничные отели, но с первых же дней своего существования была загрязнена по русскому обычаю. Здесь я застал также своего брата Вячеслава с женою; он в качестве инженера был прислан для работ по изысканию Восточной Китайской железной дороги. Я немедленно приступил к ремонту клипера, а сам «Крейсер» был поднят на плавучий док для очистки подводной части. К концу мая я вышел из дока, готовый к уходу на север, но пришла на рейд вся Тихоокеанская эскадра с обоими адмиралами, и судьба моего «Крейсера» решилась иначе. Ввиду того, что в эскадре единственным парусником был мой клипер, пригодный для учебного плавания, адмирал решил готовить на нем боцманов и унтер-офицеров, причем крейсер должен был уходить в отдельные практические плавания в Японское и Китайское моря, учебные курсы проходить там же. А в Берингово море была отправлена канонерка «Кореец».

В то переходное время паруса как двигатель уже отслужили свой век и на новых судах были заменены паровыми, воздушными, электрическими и другими механизмами; но для развития в будущих боцманах ловкости, находчивости и лихости во всех флотах учебные корабли были парусные. Их обыкновенно отправляли надолго в отдельное плавание под парусами; этим приучали их к морю и в результате получали бравых и лихих боцманов и унтер-офицеров. Но введение на современных судах всевозможных механизмов неминуемо потребовало большого числа специалистов (машинистов, мотористов, гальванеров, электротехников, торпедистов и проч…), для обучения коих были устроены в портах школы, но в эти школы пришлось поневоле набирать молодежь из фабричного контингента, людей уже испорченных, сомнительной нравственности и пьющих; поступая на службу на корабль, они приносили дух мрачного недовольства, уныния и недоверия к начальству. Поэтому для подготовки в боцмана и строевые унтер-офицеры, ввиду поддержки корабельной дисциплины и порядка, выбирались молодые люди хорошей нравственности, здоровые, жизнерадостные, из архангельских поморов, бывших судоводителей, рулевых парусных судов и вообще людей, привыкших к морю и любящих свое ремесло.

На «Крейсер» было прислано с эскадры 100 человек лучших, здоровых и грамотных матросов для подготовки в унтер-офицеры. Они были разделены на 4 вахты, и в каждую вахту назначен офицер, он же и учитель своей вахты. Якорной базой был назначен порт Гензан в Корее, откуда я должен был выходить в крейсерство под парусами в Японском и Китайском морях, а в дни якорных стоянок — тренировка на катерах под парусами и прохождение курса морской практики; в программу входили артиллерийские стрельбы и минные учения. Одним из вахтенных учителей был мичман А.В. Колчак.

Это был необычайно способный, знающий и талантливый офицер, обладал редкою памятью, владел прекрасно тремя европейскими языками, знал хорошо лоции всех морей, знал историю всех почти европейских флотов и морских сражений. Служил на «Крейсере» младшим штурманом до возвращения в Кронштадт в 1899 году. В 1900–1901 году участвовал в полярной экспедиции барона Толя. Затем, пройдя артиллерийский класс и Морскую академию по отделу Генерального Штаба, читал лекции в той же академии, а летом занимал должности на эскадрах по своей специальности. В 1912–1913 был начальником экспедиции Ледовитого океана с целью пройти от Берингового пролива до Архангельска, но война 1914 г. заставила его вернуться, и тогда он поступил в штаб адмирала Эссена, где пробыл до 1916 года. В чине адмирала назначен командующим Черноморским флотом. В 1918 году, не желая подчиняться большевистскому бестолочью, уехал в Англию, затем в Америку, а оттуда пробрался во Владивосток; в Сибири стал во главе армии чехо-словаков для борьбы с советским правительством и для восстановления законного порядка в России; но интриги сибирского правительства и измена чехов, предавших его в руки большевиков, погубили этого энергичного и достойного героя, который был единственным из всех вождей, пытавшихся спасти Россию, способным восстановить порядок и спасти ее от гибели и разорения. В 1920 г. его расстреляли в Иркутске.

29 мая я ушел в Гензан. На русских картах он назван портом «Лазарев». Это огромный рейд с глубиною, достаточною для больших судов, вполне защищен с моря островами «Нахимов», «Корнилов» и «Купреянов». Между двумя последними до сих пор лежало разломанное днище корвета «Витязь», разбившегося здесь в 1895 году в тумане под командою капитана 1 ранга Зорина. В южной части бухты расположен глухой корейский городок Гензан; но, благодаря предприимчивости нескольких японских торговцев, мы могли получать все необходимое для команды и кают-компании: свежую провизию, мясо, зелень и хлеб. Европейцев всего было трое: м-р Ойсен — датчанин, здешний старожил, женатый на китаянке, на службе в корейской таможне. Один русский — агент пароходства «Старцев» и француз-миссионер Pere Brete.

Местечко вообще не из веселых: ни отелей, ни ресторанов, а о театре нечего и думать. Прийдя туда, я начал парусные рейсы в Японском море. Тут приходилось, в зависимости от ветра, ходить всякими галсами; делать повороты, на ночь брать рифы и проч. Обучались принимать шквалы, спускаясь на фордевинд, и наоборот — в крутой бейдевинд, приходилось и штилевать, болтаясь на месте под хлопающими парусами. Иногда задувал непродолжительный штормик, очевидно, это часть рассеянного тайфуна, дувшего в южном Китайском море. По воскресеньям мы возвращались на рейд. Команда свозилась гулять на берег, а мы, офицеры, пригласив с берега европейцев, отправлялись с ними прогулкою в лес к развалинам могилы какой-то древней корейской королевы.

После вся компания приглашалась на клипер к обеду, а иногда и наоборот — мы все обедали у мистера Ойсена. Pere Brete и русский хозяйства не держали. Личность французского миссионера заслуживает внимания. Это был молодой еще человек лет 35, типичный провансалец, крепкого телосложения, смуглый брюнет с окладистой черной бородой, живой, интересный и остроумный рассказчик. Всесторонне образованный, он знал, кроме своего родного, итальянский и английский языки, а также китайский и корейский, на последнем он вел в Корее пропаганду, удаляясь на многие месяцы в глубь страны и проповедуя там Евангелие. Изучив хорошо новое отечество (по регламенту французского Общества Миссионеров Дальнего Востока, проповедник, уезжавший в дикие страны, должен навсегда покинуть свою родину и вполне ассимилироваться в своем отечестве), он посылал корреспонденции и статьи в миссионерские журналы в Европу.

Таких одиночек-проповедников рассыпано несколько десятков человек по самым диким странам Восточной Азии. В качестве контроля и духовной опеки над ними — Миссионерская Консистория в Шанхае с епископом во главе. Pere Brete — это убежденный миссионер, глубоко преданный своему делу, рассказывал нам много интересных случаев из своих странствований по глухим и диким местам Азии, где он неоднократно подвергался опасности быть закиданным каменьями из-за ненависти китайцев к «белым дьяволам». Эти эпизоды наш добродушный собеседник рассказывал с таким забавным юмором, как если бы рассказ касался шуточного случая.

Pere Brete жил в домике при капелле и питался скромными подношениями крещеных корейцев-прихожан. Мы его часто приглашали на клипер к обеду и снабжали его сухой провизией, консервами и вином.

Второй наш частый гость — датчанин мистер Ой-сен, очень светлый блондин, шведского типа с наружностью английского джентльмена, очень корректный, вежливый и гостеприимный человек, жил на морском берегу; его собственный дом, обставленный с полным английским комфортом, имел вид коттеджа с круговой верандой, при нем был сад и виноградник. Женатый на китаянке, имел от нее двух детей: девочку (13 лет), светлую, очень хорошенькую блондинку с голубыми глазами и нежным цветом лица, и мальчика (10 лет), который, наоборот, был кофейного цвета мулат, с черными воловьими глазами и густой щетиной черных волос; у девочки голос был нежный дискант, мальчик говорил гортанным басом. Дети между собой и матерью говорили по-китайски, а с отцом по-датски и по-английски. В наших прогулках к гробнице королевы дети всегда принимали участие, они ехали верхом, девочка на муле, а мальчик на пони. Жена Ойсена к нам не выходила; во время его званых обедов она распоряжалась за стеною, но в столовую показываться стеснялась.

Третий европеец был русский, как уроженец Сибири мог, впрочем, и не числиться европейцем. Он был роста среднего, глаза имел серые, нос обыкновенный, лицо чистое, особых примет не имел, впрочем, бал грамотен и водку пил умеренно. Других качеств за ним не числилось, и потому сказать о нем нечего.

КОРЕЯ
Корея — страна исключительно земледельческая; рис, ячмень, кукуруза и гаолян — главные продукты вывоза. Жаркое лето и влажный климат способствуют разведению огородной культуры; здесь зреют дыни, арбузы, свекла и местами виноград. Рыбный промысел и скотоводство составляют также важные статьи народного богатства. Что же касается обрабатывающей промышленности, то вблизи Сеула есть несколько лесопильных заводов и паровых мельниц, вот и все, и то они в японских руках.

Отсутствие культуры, народного самосознания, армии и флота ставило эту страну всегда в политическую зависимость от более энергичных и сильнейших соседей. Корейский король и его двор в 1897 г. находились в руках двух борющихся партий — русской и японской. Япония, считая издавна эту страну своей колонией и завладев ею во время победоносной войны в 1895 г. с Китаем, не хотела отдать ее России, захватившей королевский двор и насадившей в Сеуле своих министров. Япония, задыхаясь от тесноты на своих островах, должна иметь выход на азиатский континент, а Россия, владея необозримыми площадями Восточной Сибири и Уссурийского края, не сумела справиться с ними и их культивировать, а еще полезла в Корею. Это соперничество двух восточных держав породило вначале между ними охлаждение и мало-помалу привело к национальной вражде. В это время постройка Сибирской дороги к Владивостоку подходила к концу, и от Харбина строилась ветвь через Манджурию на Порт-Артур, отнятый у Японии и возвращенный Китаю, о приобретении которого Россия вела переговоры с Китаем тайно от Японии. Этот «секрет полишинеля» был известен всему миру, и Япония стала серьезно готовиться к войне.

Корейский народ миролюбив, скромен и трудоспособен; при редком, сравнительно, населении он имеет земли вдоволь, потому сыт и не стремится к прогрессу. Национальный цвет одежды корейцев исключительно белый, даже и зимой, только куртки и брюки подбивают ватой; женщины только поверх платья носят розовые кофты. В корейских деревнях у каждого дома можно видеть целые стаи откормленных щенков; пушистые, короткомордые, со стоячими ушами, они напоминают сибирских лаек; их разводят, как у нас поросят, ими питаются.

Климат в Корее тот же, что и во Владивостоке: летом сильная жара при постоянных туманах и дождях, а зимою морозы и на рейде плавает лед. Холодное течение из Охотского моря по берегам Уссурийского края проходит на юг вдоль корейского берега и производит туманы. Летом редкий день бывает без дождя. Такая погода очень мешала нашим якорным учениям, и только в море мы могли обсушиться и отдохнуть от банной атмосферы, стоявшей постоянно на рейде. Эти неудобные условия Гензанского рейда заставили адмирала на будущий учебный сезон якорной стоянкой для учебного корабля избрать Чифу. В сентябре туманы прекратились, наступила прекрасная осень, напоминающая Крым. Созрел виноград, поспели груши, арбузы и дыни; за обедом у нас на корабле и у мистера Ойсена подавались роскошные фрукты. Но 1 октября кончался учебный сезон и мы ушли во Владивосток сдать обученных унтер-офицеров. Адмирала Алексеева я не застал, он сдал эскадру Ф.В. Дубасову и ушел на «Рюрике» в Иокогаму, откуда через Америку и Париж отправился в Россию.

Во Владивостоке стояла прекрасная погода, на рейде большое оживление — вся эскадра была в сборе. Новый адмирал делал смотры и знакомился с судами; по праздникам — гонки шлюпок, и в эти дни у адмирала на «Памяти Азова» бывали приемы гостей с береговыми дамами. Хозяйкою была сама Александра Сергеевна, приехавшая со всеми детьми через Сибирь из Петербурга.

Она как старшая дама приняла на себя председательство в различных благотворительных учреждениях для матросов с целью отвлечь их от пьянства в береговых кабаках; она разделила эту обязанность с мадам Чухниной, которая сохранила за собою председательство в таких же учреждениях для команд береговых сибирских экипажей; было затеяно устройство сада «без крепких напитков» и театра для отпускавшихся на берег наших команд. Заведование этим театром она возложила на меня и В.В. Игнациуса который в то время командовал крейсером «Гайдамак». Но я, сославшись на экзамены моих учеников, подсунул ей своего офицера — мичмана Алешу Геркена (в чине лейтенанта погиб в бою на броненосце «Бородино» в Цусимском проливе). За устройство же театра принялся Игнациус с присущей ему энергией и художественным вкусом.

Наша адмиральша, заняв большой дом на берегу бухты и подняв на нем флаг с гербом Дубасовых (Дубасов, получив орден Георгия, выхлопотал себе в турецкую войну в Департаменте геральдии герб с военными атрибутами), любила представительность и устраивала у себя приемы, а иногда и обеды, на которые приглашались командиры судов и береговые власти.

Когда на рейде появляется лед, эскадра, по заведенному издавна порядку, потянулась на юг, в Японию, а некоторым судам предписывалось до декабрьских заморозков обойти берега Кореи и ознакомиться подробно с ними как местом, возможно в будущем, военных операций в случае войны с Японией. Мне выпало последнее, и я пошел обходить Корею. По пути зашел в Гензан, там наших друзей мы не застали: Ойсен уехал по службе в Сеул, а француз ушел на проповедь в глубь страны. На рейде плавал лед, и мы вскоре ушли в Фузан принять участок земли под будущий угольный склад. Прошли по корейским шхерам вплоть до большого рейда Rechy bay, на котором застал адмирала на «Памяти Азова». Через неделю вследствие наступивших холодов ушли греться в Нагасаки.

Было начало декабря, но в Нагасаки солнце хорошо грело, и только по ночам чувствовался холод. Эскадра пополнилась: из Балтики прибыл «Наварин», «Сисой Великий», «Дмитрий Донской», а с ними младший флагман контр-адмирал Реунов; пришел с Камчатки и «Кореец». П. О. Серебренников купил для меня собольих шкур и красных лисиц. Эти меха я отослал жене с добровольцем «Петербург». Адмиральша с детьми поселилась в Нагасаки на даче Гинсбурга, и мы с ней часто встречались на «Рюрике», куда адмирал перенес свой флаг. В Нагасаки я застал нового консула М.М. Устинова (бывшего морского офицера), с первых же дней своей службы выказавшего много энергии и заботливости об интересах русских судов в Японии, чем он сразу приобрел всеобщие симпатии офицеров эскадры. Его предшественник, наоборот, был типичным русским консулом — чиновником: рассеянный, забывчивый, добродушный лентяй; судов русских не знал, перепутывал почту, приходившую на суда, и вообще не заботился о защите интересов русских подданных в Нагасаки.

На Рождество на судах для команды были елки с лотереей и подарками. Под Новый год, по пути во Владивосток, зашли на рейд два добровольца с командами волонтеров для охраны от разбойничьих шаек хунгузов строившейся в Манжурии железной дороги. Начальник охраны полковник Гернгрос привел на елку к адмиралу на «Рюрик» десятка два кавказцев, артистов, танцевавших лезгинку с кинжалами под свои зурны на палубе.

ЗАНЯТИЕ ПОРТ-АРТУРА
В эту зиму стояли на рейде английские крейсера «Imortality» и «Undaunted», наблюдавшие за движениями нашей эскадры, так как всем стало известно, что русское посольство в Пекине настойчиво добивается получить от Китая в долгосрочную аренду Порт-Артур и Талиенван как конечный пункт южной части Восточно-Китайской дороги. Тогда же немцы требовали у Китая уступки бухты Кяу-Чау в отплату за убийство хунгузами немецкого миссионера. Союзница Японии, Англия зорко следила в Пекине за этими переговорами и наметила себе в компенсацию порт Вейхавей, а за нашей эскадрой наблюдали эти два крейсера. Это не мешало обоим капитанам держать себя с нами вполне по-джентльменски, и даже часто по вечерам они играли с нами (А.В. Вирениус, В.В. Игнациус, П.О. Серебренников и я) в кегли в Bowling club’e, a captain Chechester, лихой спортсмен, был дружен с некоторыми нашими командирами, сопутствовал нам в прогулках в окрестные горы, приглашал нас к обеду на крейсер и обедал часто у наших командиров.

В конце января 1898 Ф.В. Дубасов получил от немецкого адмирала Дидерикса телеграмму, что он своею эскадрою — четыре старых броненосца, занял по приказу из Берлина бухту Кяу-Чау, Это был провокаторский ход Вильгельма II, толкавшего Николая II, как впоследствии подтвердилось из опубликованных писем его к Царю, на Дальний Восток, чтобы отвлечь его внимание от Босфора и Малой Азии, куда он сам стремился, прокладывая железную дорогу на Багдад — в Персидский залив. В Берлине хорошо знали решительный характер Дубасова (он там был перед тем военно-морским агентом) и были уверены, что этот захват заставит нашего адмирала поспешить двинуться на Порт-Артур. Действительно, Ф.В. в тот же день отправил в Петербург срочную секретную телеграмму, испрашивая разрешения занять Порт-Артур, не ожидая окончания пекинских переговоров, дабы предупредить возможный захват его судами английского или японского флота. В бюрократическом Петербурге с ответом не торопились, отложили телеграмму до дня очередного доклада министра иностранных дел в Царском Селе. Дубасов «рвет и мечет».

Между тем на рейде и в городе носятся слухи, что английский флот собирается в Порт-Артур, чтобы встать первым у входа и не допустить к нему наши суда. Выждав несколько дней, Ф. В. посылает вторую и на этот раз уже решительную телеграмму самому Царю, испрашивая повеления немедленно занять Артур. Ответ был расшифрован самим адмиралом, поэтому никто не знал его содержания. Но от штаба эскадры по рейду был пущен фальшивый слух, что в Сеуле произошли какие-то волнения корейцев (недовольных интригами японской миссии при дворе короля) и что для охраны русского посольства туда посылаются три наших корабля («Сисой Великий», «Наварин», «Дмитрий Донской»), и, действительно, адмирал Реунов получил от Дубасова запечатанный секретный пакет (который обыкновенно раскрывается уже при выходе в море), где указывается ему порт назначения. На трех судах его отряда начали готовиться к походу с расчетом на рассвете выйти в море, и с вечера задымили их трубы, разводя пары.

Был ясный прохладный февральский вечер, по набережной Нагасаки гуляли офицеры с эскадры и береговая русская публика. Я шел с А. А. Вирениусом, возвращаясь из Bowling club’a, где мы сыграли с английскими капитанами 2 партии в кегли. При встрече с Гинсбургом зашла речь о предстоящем походе отряда адмирала Реунова. Гинсбург с улыбкою осведомленного человека выразил сомнение о походе в Сеул и, указав рукою на дымящиеся трубы английских крейсеров, сказал: «Вот эти, наверное, знают, куда идет наш отряд, и боюсь, что они предупредят наших». И действительно, когда стемнело, оба крейсера без шуму ушли с рейда в море. Отряд Реунова только спустя 7 часов ушел в море; впоследствии мы узнали, что он ушел в Порт-Артур и, прийдя туда через двое суток, застал там обоих наших приятелей, стоявших у самого прохода в порт и загораживавших вход. Дубасов, возмущенный нахальством англичан, срочно донес об этом в Петербург, требуя энергичного представления нашей дипломатии в Лондоне и ухода англичан из Порт-Артура.

В это же время русский посланник в Пекине Павлов (лейтенант русского флота в отставке) телеграфировал Дубасову, что пекинское правительство окончательно согласилось на уступку нам Порт-Артура и что теперь пора идти принимать этот порт от местных китайских властей. Адмиральский штаб отдал приказы и инструкции о предстоящих операциях эскадры для овладения крепостью и портом в случае сопротивления китайцев. В Артуре за городом стояли две дивизии китайских войск; генерал Ли, командир I-й дивизии, получил 100000 руб. от посольства за невмешательство во время нашего занятия Артура, но генералу Фу, командиру II-й дивизии, по какому-то недоразумению, ничего не было дано, поэтому ожидалось сопротивление со стороны II-й дивизии. Из Владивостока пришли два добровольца с полком пехоты и 2 казачьими сотнями. Гинсбург приготовил два больших транспорта с углем. Все было готово к походу, ожидали только сообщения Реунова об уходе англичан.

Местные английские газеты в угрожающих статьях возбуждали общественное мнение Востока против захватов России, а под этот шум английский адмирал Buller на броненосце «Centurion» занял без сопротивления китайских властей Вейхавей (на северном берегу Печилийского залива, против Порт-Артура в 85 милях). Получив наконец известие, что английские крейсера ушли (они ушли в Вейхавей на соединение с отрядом адмирала Buller’a), Дубасов со всем флотом двинулся 10 марта 1898 года в Артур. 13 марта эскадра вошла на Артурский рейд и приготовилась на утро по боевому расписанию и с десантом на катерах войти в гавань, 14-го марта первым вошли в порт оба добровольца с сухопутными войсками. В гавани на стенке собралась большая толпа китайской черни и кули, и с радостными приветственными криками они взбегали на сходни, помогая сводить казачьих лошадей. При таком мирном приеме со стороны китайцев на эскадре пробили отбой, и суда малой осадки (до 22 фут.) поодиночке входили в гавань.

К вечеру стало известно, что обе китайские дивизии отступили (оказалось впоследствии, что и второму китайскому генералу дали 50000 руб.) за пределы черты, отчужденной нам территории Квантунского полуострова. Моему «Крейсеру» как учебному кораблю не было дано никакой роли в этой «воинственной» операции. Я был отправлен в Шанхай в качестве представителя от эскадры на случай заказов на тамошних заводах различных сооружений (землечерпательных машин, кранов, опреснителей и т. п.) для восстановления разрушенного порта, а равно и для капитального ремонта крейсерских механизмов и рангоута. Я был очень доволен провести зиму в большом, европейского типа городе с театрами, клубами и проч., чем стоять в глухом Порт-Артуре.

В Шанхае я стал на реке Усунге возле судостроительного завода «Old Dock», и после переговоров с директором было решено ввести меня в док. На все работы заводу потребовалось около 6-ти недель сроку. Англичане принялись за работу добросовестно, и я был спокоен за своевременное их окончание. Зимний сезон был в полном разгаре: французские и английские общества устраивали в своих клубах вечера, любительские спектакли, маскарады по случаю карнавального сезона. Наш генеральный консул Димитревский и его жена, весьма радушные хозяева, принимали у себя ежедневно на five o’clock tea, и наши офицеры охотно у них бывали.

В марте настала теплая погода, и наши офицеры в обществе семейства консула устраивали прогулку в загородный парк, где устроены площадки для всякого рода спорта. Эта зима вознаградила наших офицеров за скучное учебное плавание в пустынном Гензане, и такое же плавание предстояло в Чифу и к этому учебному сезону. В марте прибыл с германской эскадрой принц Генрих Прусский для открытия памятника (памятник был построен на набережной реки Усунга) погибшему в тайфуне крейсеру «litis». Я салютовал его флагу и поехал представиться. Предложив мне выпить с ним по бокалу шампанского, он пригласил меня принять участие в торжестве открытия памятника.

Торжество открытия было назначено через два дня. Перед памятником выстроились взводы от всех наций: тут были американцы, японцы, итальянцы, англичане, мой взвод и целый батальон от германской эскадры. Французский крейсер, не желая участвовать в параде, ушел накануне из Шанхая в море. Принц принимал парад, отдавая честь по-военному, а нашему взводу крикнул по-русски: «Спасибо, ребята». Затем командиры судов возлагали венки. Наш серебряный венок от русской эскадры принц решил не оставлять на памятнике (чтобы ночью его не украли китайцы), а отослать его в Кяу-Чау и хранить там в лютеранской церкви. После у германского консула был обед, на который от имени принца были приглашены командиры всех судов и консулы наций, бывших на торжестве.

Как было упомянуто, я получил поручение адмирала Дубасова предложить шанхайским фирмам взять на себя оборудование разрушенных сооружений Артурского порта. Но ни завод «Old Dock», ни другие фирмы не имели технических средств для столь значительных работ и отказались от нашего предложения. Поэтому пришлось обратиться в Сан-Франциско (натянутые отношения с Японией исключали возможность обращаться к японским фирмам) как ближайший промышленный центр. Установив крейсер в док, я по поручению адмирала отправился в Сан-Франциско. В Иокогаме я пересел на один из новых быстроходных пароходов срочной Тихоокеанской линии «Pacifique» в 16000 тонн, проходящий расстояние в 6000 с лишком миль до Сан-Франциско в 13 дней. На пути он зашел пополнить уголь на несколько часов в Гонолулу, чем воспользовались пассажиры, сделав прогулку за город и повидав местный вулкан Mannaloa 8000 метров высотою. По пути пару дней несколько покачало, и за табельдотом в эти дни мы не видели американок и английских леди.

В Сан-Франциско я обратился, по указанию нашего консула, к одной из значительнейших фирм «North-America Shipbuilding engine сотр.». Их инженеры осведомились с большою подробностью о состоянии Артурской гавани и порта, мастерских и доков; смотрели планы, соображали и обещали через два дня дать ответ — принимают ли на себя работы по оборудованию Порт-Артура. Я жил в отеле и за эти два дня объехал город с его небоскребами, садами и окрестностями. Завод «Shipbuilding» заявил мне, что общество их решило командировать своего главного инженера для личного ознакомления со всеми деталями оборудования порта и города и что он собирается отправиться в Артур на пароходе, уходящем завтра в Иокогаму. Я взял место на том же быстроходном пароходе, и через 13 дней мы были в Иокогаме. Я возвратился в Шанхай. Работы на крейсере подходили к концу за те 29 дней, что я употребил на поездку.

Стоя у завода, заканчивая ремонт механизмов, мы отпраздновали Пасху, пригласив к заутрене всю русскую колонию с нашим консулом во главе. 25 апреля я ушел в Порт-Артур. Этот новый опорный пункт России достался нам в том же полуразрушенном состоянии, в каком он был возвращен Китаю японцами. Дубасов энергично принялся за составление плана работ для создания новой твердыни. Присланные из Петербурга военно-инженерная и артиллерийская строительные комиссии развернулись в многолюдные канцелярии и пошли строчить миллионные сметы и чертить планы сооружений. В порту требовалось расширить большой док, исправить малый, углубить восточную гавань и построить новую в западном маловодном бассейне, а в мастерских пополнить комплекты станков и механизмов. Составлялись планы нового города на берегу западного бассейна с грандиозным парком и православным Николаевским собором. Председательницей комиссии двух последних построек была назначена жена адмирала. В члены этой комиссии попал и я, но скоро от нее освободился, уйдя в учебное плавание в Чифу. Игнациусу было и здесь поручено устройство для матросов театра, и надо отдать ему справедливость — его театр был готов одним из первых, и к началу лета в нем давались уже народные спектакли.

Приехали инженеры С. Кербедзь и Югович и открыли свое бюро по постройке южной линии Восточно-Китайской железной дороги. Кербедзь был председателем правления «Общества Восточно-Китайской железной дороги», Югович — начальником постройки всей Восточно-Китайской железной дороги, Гиршфельд и Игнациус — начальник постройки Южной линии. Они мне сообщили, что мой брат Вячеслав, проводивший в Манджурии изыскания Восточно-Китайской железной дороги, был в тайге серьезно ранен (в плечо и в грудь) хунгузами, стрелявшими из засады в лесу. По окончании работы на своем участке он вынужден был отказаться от дальнейшего участия в постройке и возвратился в Россию через Америку и западную Европу. Там я видел уже готовые планы постройки коммерческого порта в Талиенване («Порт Дальний») с доками и гаванью, а также планы вокзала и пристаней в новом Порт-Артуре. Проекты по созданию «новой твердыни» пеклись, как блины, и посылались планы и миллионные сметы, испрашивая срочных ассигнований для спешных (из донесения наших военно-морских агентов было известно, что Япония готовила свой новый флот к 1904 году для войны с Россией,) сооружений по порту и крепости, но в Петербурге никто и не думал о далеком Артуре, там были заняты «текущими делами», урезывали сметы и переводы денег оттягивали на целые полугодия.

4 мая прибыл принц Генрих с германской эскадрой; Дубасов, знакомый с ним по Берлину, принял его с должным почетом и сердечным радушием. Они совместно объехали порт, обе гавани, Золотую Гору и территорию будущей крепости. На «Рюрике» был парадный обед, на нем присутствовали все командиры германской и нашей эскадр. Дубасов на французском языке сказал соответствующую случаю речь с тостом за принца и его эскадру. Принц сердечно благодарил за прием и за наше участие на открытии памятника и поднял бокал за Дубасова и русский флот. Я сидел рядом с уже знакомым мне лейтенантом графом фон Шпее. Принц отвечал обедом на «Deutschland», и на третий день он ушел в Кяу-Чау устраивать свой новоприобретенный порт.

Летом в Артуре установилась жаркая погода, ежедневные грозы и духота; в гавани, закрытой Золотой Горой, воздух был, как в бане. Собрав учеников с эскадры, рад был освободиться от этого душного пекла и ушел в Чифу для учебного плавания. В этом глухом китайского типа городке нам предстояло, как в прошлом году в Гензане, пробыть до осени, выходя периодически в крейсерства для тренировки команды.

Стоянка в Чифу много лучше Гензана. Здесь на берегу имеется прекрасный пляж с курортом и коттеджами, куда на лето выезжает европейская публика, спасаясь от духоты ближайших китайских городов. Из русских здесь проживали на даче адмиральша А. С. Дубасова с детьми, военный агент в Китае полковник Генерального Штаба Десино с семьей и агент Добровольного флота; здесь, кроме дач, имеется на берегу в обширном парке школа для совместного обучения юношей и девочек — европейцев. Школа поставлена на английский лад; на классные занятия положено только 3 часа до полудня, а весь остальной день школьники заняты разного рода спортом: гимнастика на открытом воздухе, игра в футбол, верховая езда и морской спорт на парусных яхтах и шлюпках; устраиваются парусные и весельные гонки с призами. Школа имеет свой оркестр; по праздникам бывают концерты и вечера, на которые приглашаются живущие на курортах родственники и знакомые учеников. На рейде вместе со мною стоял крейсер «Корнилов» (командир С.С. Черкасс). По праздникам мы поочередно обедали друг у друга и съезжали вместе погулять на пляже.

В наших прогулках участвовали семейства адмиральши и полковника Десино. Дети их любили ездить к нам на «Крейсер», где их обыкновенно на шлюпке и под парусами катали по рейду. Это для них было большой радостью, и они приходили в восторг, когда в свеженький ветерок катер ложился набок и почти черпал бортом. После катания детей угощали на судах традиционным шоколадом и разными сластями. В будни я по-прошлогоднему крейсировал под парусами в Печилийском заливе и Японском море и дважды ходил на стрельбу из орудий и мин.

В июле я сходил в Артур сдать учеников и набрать смену. В Артуре было душно и жарко: зелень вся выгорела и, при обычных там ветрах, по гавани носилась песчаная пыль и засыпала суда. Адмирал показался мне похудевшим, усталым и недовольным петербургским начальством, апатично относившимся к его требованиям средств на вооружение крепости и Артурского порта.

К осени в море дул чаще свежий ветерок, и наше парусное крейсерство стало веселее. В августе через Чифу прошел обычный в то время тайфун, но ослабленный горами Шантугского полуострова, он в Чифу не произвел значительных опустошений. Я отошел под высокий остров и укрылся за ним, стоя на двух якорях и под парами, верхний рангоут был спущен, поэтому дувший на нашем рейде SO был крепок, но не превышал 10 баллов. Но этот шторм на открытом Артурском рейде произвел много аварий: русские суда, не успевшие скрыться в гавани, должны были выйти в море и штормовать под парами за подветренным берегом Квантунского полуострова. Но китайский военный транспорт прозевал начало шторма и был выброшен на скалистый берег «Тигрового хвоста». Портовые команды подавали ему с берега помощь, пустивши на пароход спасательную ракету, но китайская команда не сумела закрепить спасательный линь и бросалась вплавь, они десятками разбивались о бушующий скалистый утес. Китайцы — фаталисты и в виду опасности предают себя на волю судьбы, не принимая мер к спасению. Всю ночь наши команды работали на берегу, но спаслось китайцев немного.

Сентябрь в Чифу был очень хорош, наступил виноградный сезон, поспели фрукты, в курортах прибавилось публики, и на пляже по вечерам бывало очень оживленно. В сентябре в Артуре после экзаменов ученики были произведены в унтер-офицеры и расписаны по своим судам, а адмирал произвел подробный инспекторский смотр. Инспекторские смотры по положению производились обыкновенно судам, возвращавшимся из отдельного плавания; судам, пришедшим из России, а равно и судам, уходящим с Дальнего Востока в Россию. Прибыв на «Крейсер» в 9 часов утра со своим штабом, адмирал долго обходил фронт, опрашивая претензии; произвел артиллерийское учение, пожарную и водяную тревоги с посадкою людей на шлюпки, заставил спустить и поднять рангоут, поставить и закрепить паруса. Наконец, подробно осмотрев все внутренние помещения до трюмов включительно, спрашивал хозяев кингстонов и кранов их назначение.

Только в 3-м часу пополудни окончился смотр, и адмирал нашел, что «Крейсер» находится в боевой готовности и в совершенном порядке. В каюте он объявил мне, что получил разрешение моему «Крейсеру» теперь же возвращаться в Россию и что об этом радостном для меня известии он не решился объявить мне лишь пока не убедился, что «Крейсер» находится в том состоянии, в каком суда должны возвращаться в Кронштадт. Адмирал предложил мне самому избрать маршрут, только назначил мне день ухода из Артура — 5 ноября и день прибытия в Кронштадт — 1 мая 1899 г. Но за этот месяц я должен еще сходить во Владивосток, сдать там вышедших в запас старых матросов и принять новобранцев, потом зайти в Нагасаки, принять полный запас угля и к 5 ноября прибыть к адмиралу за инструкциями и секретными пакетами в Петербург. Я утром ушел во Владивосток. На этом переходе 2300 миль всем было радостно и весело: из кают-компании доносились звуки рояля, а на баке команда заливалась веселыми песнями под гармонию и унтер-офицерские дудки. Механики старались нагнать побольше пару, а вахтенные начальники пользовались малейшим ветром и прикидывали парусов, сколько возможно. Старый «Крейсер» бежал точно по наклонной плоскости.

Во Владивостоке стоял адмирал Реунов со своим отрядом. Он поздравил меня с возвращением в Россию и предоставил мне свободу действий. На следующий день я списал «стариков», они должны были через два дня уехать на добровольце, а из Сибирского экипажа получил новобранцев. Во Владивостоке октябрь был ясный, солнечный, зелень на Итальянском берегу еще была свежа, но в воздухе чувствовался осенний холод.

Сделав прощальный визит адмиралам Чухнину и Реунову, я 20 октября, подняв традиционный длинный вымпел, пошел по рейду вдоль стоявших судов эскадры, имея матросов на марсах, а смельчаки забрались даже на клотик. Под кормою адмирала Реунова они в ответ на его прощальный возглас гаркнули во всю грудь радостное «ура», и посыпались в воду их старые фуражки. Длинный вымпел и бросание старых фуражек с марсовна ходу — это традиционный прощальный прием на судах всех флотов при уходе на родину. На адмиральском корабле оркестр играл нам напутственный марш, а наше громкое «ура» гремело долго по рейду, пока я не завернул за входной маяк…

В третий раз я возвращался с Дальнего Востока домой, но этот момент ухода на родину мне был наиболее памятен и радостен. Я знал из писем жены, что она, оставшись одна, имеет много забот с детьми: старших детей пришлось определять: дочь в институт, а старшего сына в Морское Училище, и он из первых уже выдержал туда экзамен; малышам было еще 5 лет, и оба они требовали за собой постоянного ухода. Она одна, без мужской помощи, должна была устать за три года моего отсутствия. Я с радостью стремился домой и решил не задерживаться в попутных портах, чтобы своевременно прибыть в Россию.

Идя в Нагасаки с попутным ветром и ясной погодой, «Крейсер» бежал, как хороший рысак, чуя скорое возвращение в родную конюшню. И паруса надутые, и старая машина работали совместно, точно состязаясь, кто лучше везет. Механики частенько смотрели за корму на работу винта. К концу третьего дня я пришел в Нагасаки. На рейде стоял только что прибывший в Тихий океан новый крейсер «Россия» под командой капитана 1 ранга Доможирова (впоследствии в 1901 г. был Начальником Морского Корпуса в чине контр-адмирала.); а в должности вахтенного лейтенанта плавал В.К. Кирилл Владимирович. Я долго не задерживался, принял уголь и разные запасы на плавание, закупил несколько пар ваз, несколько сервизов, лаковых и черепаховых вещей для подарков в Петербурге.

Я помню до сих пор день выхода с рейда. Было ясное осеннее утро, я стоял рядом с «Россией», вокруг меня за ночь набралось много пароходов, а около борта толпились шлюпки с провожавшими нас японскими торговцами. Развернуться передним ходом при одной машине и выйти из этой тесноты не было возможности. В то время на всех судах было по две машины, с которыми легко развернуться на точке, но старый мой «Крейсер» при одной машине имел диаметр циркуляции около 4 кабельтовых (400 саж.). Я решил испытать крейсер, выйдя задним ходом. Управляясь рулем и подняв кливер и бизань, мне удалось проскользнуть кормой между двух пароходов (там весь экипаж вышел наверх смотреть: удастся ли мне этот рискованный маневр, и когда я вышел из тесноты, они по знаку своего боцмана все дружно захлопали в ладоши), и, выйдя на свободный простор, я дал полный ход машине и повернул в море. Ну, теперь прощай, прекрасная Япония! Едва ли я приду сюда еще когда-нибудь. Война с ней на носу, а после войны бывшие симпатии надолго заменятся взаимной враждой.

К вечеру следующего дня, обогнув Корею, я стал подниматься к северу, и у острова Квельпатра стало пасмурно, а за ним я встретил свежий NW баллов 7, и крейсер заболтался на крутой и неправильной волне; ход убавился до 6-ти узлов, и так пришлось мотаться еще двое суток. Вблизи Артура ветер этот стих, а на 5-й день плавания, 1 ноября, я отдал якорь на Артурском рейде и к вечеру с приливом вошел в порт и явился к адмиралу. Он предоставил мне 4 дня на сборы перед плаванием, а сам со штабом готовил в Петербург свои секретные донесения, касавшиеся артурских крепостных и портовых построек. В откровенной со мною беседе адмирал выразил недовольство Петербургом, апатично относившимся к его представлениям о вооружении Артура, и желание свое скоро вернуться в Петербург (через год его заменил адмирал Е.А. Алексеев, назначенный наместником всего Дальнего Востока).

Накануне ухода я сделал прощальные визиты портовым властям, затем объехал суда эскадры, простился со всеми командирами, а своих ближайших товарищей я пригласил к себе на «Крейсер» позавтракать. За завтраком было шумно и весело. Некоторые из моих гостей поручили мне посылки своим родным в России. Вечером я был приглашен обедать к адмиралу; он передал мне секретные пакеты для морского министра. Я представил адмиралу список портов, куда я намерен был зайти по пути: Шанхай, Гон-Конг, Сингапур, Пуловей у острова Суматра, Коломбо, Аден, Джибути, Суэц, Порт-Саид, Неаполь, Кадикс, Шербург, Канал Вильгельма, Киль, Ревель.

5 ноября 1898 г. был на редкость в то время года ясный, солнечный день. В 9 часов утра «Крейсер» с длинным вымпелом тронулся к выходным воротам. На стенке гавани стояли адмирал с женою и детьми, командиры судов и портовые власти, у самых ворот выстроился оркестр, играя напутственный марш. Моя команда с марсов кричала «ура» и бросала в воду старые шапки. Пройдя ворота у «Тигрового хвоста», начал салют адмиральскому флагу. Получив ответ, я дал полный ход и вышел на рейд; стоявшие там суда послали по марсам своих людей и провожали нас таким же «ура». Крейсер, выйдя в открытое море, убрал длинный вымпел и закрепил орудия по-походному. Обогнув Шантунгский полуостров, я вошел в Китайское море и лег на юг до параллели устья Янцекианг. На этом пути ночью пришлось проходить рыболовную банку, а на ней, как на Доггербанке, толпятся тысячи крейсирующих китайских джонок, занимаясь ловлей рыбы. В этой толпе мелькающих бесчисленных огней надо очень искусно лавировать, чтобы не раздавить какого-нибудь китайца. Эти рыбаки и частью просто пираты сами лезут под нос проходящим судам, чтобы потом получить выгодную плату за полученную аварию. Капитаны коммерческих судов поэтому держатся правила не давать джонкам дороги и идут прямо, не сворачивая с курса, в расчете, что ночью парусные джонки не догонят парохода и не узнают его имени. Всю ночь до рассвета мне пришлось не сходить с мостика.

В густом тумане я пришел на параллель р. Янце. Здесь по цвету морской воды легко определить черту, где следует менять курс на восток. Река Янцекианг из своего устья выгоняет массу песку в море, и уже за 60 миль от берега морская вода меняет свой синий цвет на желтый. За 20 миль до входа в реку Усунг (устье реки Усунг, куда следовало войти крейсеру для входа в Шанхай, находится в смежности с устьем реки Янце) тянется широкая отмель, в которой имеются два параллельных фарватера, беспрестанно заносимых песками и ежедневно поддерживаемых землечерпалками компании шанхайских лоцманов, которые за довольно дорогую плату вводят все пароходы в Шанхай, причем южный фарватер служит для входа в Усунг, а северным фарватером лоцмана ведут суда, входящие в р. Янце. У начала фарватера я встал на якорь и по местным правилам ждал очередного лоцмана. Хотя на карте подробно обозначены глубины по всей длине фарватера, но так как он постоянно заносится песком, то ни один пароход не рискует идти сам, без лоцмана.

Я долго ждал лоцмана и, не дождавшись его до 3 часов дня, когда уже наступали сумерки, я, уступая настойчивым многократным уверениям (недавно ко мне назначенного) старшего штурмана лейтенанта Не…ва, что он недавно шел северным фарватером и знает его очень хорошо, осторожно, малым ходом с лотовыми по бортам пошел под проводкою этого лейтенанта по северному фарватеру, обставленному баканами и вехами. Пройдя не более 6–7 миль, я почувствовал, что крейсеру тяжело и что он ползет килем по песку, точно на салазках, и в тот же момент лотовый с левой крикнул: «15 футов»!., (крейсер сидел кормой 16 футов). Я моментально застопорил машину и дал задний ход, а Не…ва прогнал с мостика; он сконфуженный убежал вниз, на ходу продолжая уверять, что следует продолжать идти тем же курсом. Крейсер не послушался и остановился. Вызвав всю команду наверх, я приказал им быстро перебегать с правого борта на левый; раскачав таким образом крейсер, я опять дал задний ход и сошел благополучно с мели.

Стал на якорь на достаточной глубине, а на катере отправил мичмана Колчака за лоцманом. Лоцман ощупью, малым ходом повел нас в Шанхай. Он объяснил мне, что за последнюю неделю землечерпалки не успели углубить северный фарватер и его занесло местами песком. Только на утро я прибыл в Шанхай. Мне предстояло рассчитаться с заводом за произведенный в прошлую зиму ремонт, получить запасные части некоторых механизмов и принять сухую провизию на плавание. В Шанхае я простоял 2 недели и там часто встречался с нашими друзьями из русской колонии. Зимний сезон в городе уже начинался, возобновились спектакли, вечера и званые обеды.

В Шанхае. 1890-е гг.


На пути в Гон-Конг в Китайском море уже начал задувать NO-й муссон, но еще неравномерно, поэтому я шел то под парусами, то под парами. На 5 день вечером я пришел в Гон-Конг. На рейде стояли английский Тихоокеанский флот под командой адмирала Фриментеля и германская эскадра принца Генриха; тут еще были три американских крейсера, пришедших недавно с Филиппинских островов, и японская канонерка. С подъемом флага я салютовал английской нации, а затем принцу Генриху и английскому адмиралу. Получив ответы, я сделал визиты обоим адмиралам. Принца Генриха я не застал на корабле, меня принял граф Шпее и сказал, что принц нанял на горе виллу для принцессы Ирены, которая прибывает сюда из Европы.

Декабрь был в самом начале, в Гон-Конге было тепло, но нежарко, а на «Виктория пик», где расположены дачи, погода напоминала осенний сезон в Крыму. На день Николая Чудотворца я пригласил все военные суда принять участие в салюте и расцвечивании флагами. В 11 ч утра прибыл на «Крейсер» с ответным визитом принц Генрих и поздравил нас с царским праздником. Он пригласил меня на виллу к обеду на другой день после приезда принцессы Ирены, которую он ожидает сегодня или завтра. Утром пришел большой германский пароход нового типа. На мостике стояла группа дам и придворных кавалеров, вытянутых по-военному и одетых с немецким шиком. В этот момент к пароходу пристал принц Генрих, и после взаимных приветствий все общество отправилось на берег.

На следующий день к 8 часам вечера я, поднявшись на фюникюлере, прибыл на виллу «Виктория Луизе». Принц представил меня принцессе, и за обедом мне было указано место рядом с хозяйкой. Кроме хозяев, за столом сидели почтенного вида старый гофмейстер, сопровождавший принцессу, одна статс-дама, одна фрейлина, капитан 1 ранга Миллер и лейтенант граф Шпее. Принцесса была проста и приветлива и рассказывала мне о своем путешествии. Детей (двух сыновей) она оставила перед отъездом в Ливадии у своей сестры Александры Федоровны. За обедом, кроме обычного шампанского, подавалось в венецианских бокалах рейнское вино и баварское пиво «Pschor» в специальных старинных кружках; то и другое было, очевидно, привезено с собою на пароходе из Германии. После обеда в гостиной, под рояль фрейлины, любезные хозяева беседовали со мною до позднего вечера. Принц предложил мне для сокращения пути пройти каналом Вильгельма вместо того, чтобы огибать Данию. При моем прощании принцесса поручила мне по прибытии в Россию передать поклон Государыне, ее сестре. Недавно открытый канал Вильгельма имел чисто стратегическое назначение для прохода по нему только германских военных судов. Но принц обещал мне оказать протекцию и сообщить об этом в Берлин и в Киль.

Я простоял еще три дня; спустил здесь команду поочередно на берег, дабы дать им возможность закупить китайских и японских изделий для подарков в России. Я приобрел здесь партию манильских сигар; на них есть много любителей между нашими моряками.

12 декабря я вышел в Сингапур. На этом пути в тропической полосе NO муссон дул уже довольно правильно, и первые четыре дня плавания я шел под парусами, местами неся и лиселя. Делая по 200 миль в сутки, я на 5 день подошел к 5-му градусу северной широты и здесь заштилел, пошел далее под тремя котлами и на 7 день поздно вечером вошел в Сингапур. На утро я послал ревизора за углем, чтобы принять его полный запас на плавание до Коломбо, но оказалось, что английские углеторговцы под давлением своего правительства устроили стачку специально против русских судов, подняв цену кардифа до 60 шиллингов за тонну вместо 30-ти. Это была месть за захват нами Порт-Артура. В это время для пополнения нашей Тихоокеанской эскадры двигалось много наших судов из Кронштадта в Порт-Артур.

На поворотном пункте в Сингапуре им приходилось обязательно брать полные запасы угля, а близ этого места были известны только порт Пенанг и еще маленький порт Малакка — и оба английские; судам нашим приходилось невольно переплачивать за уголь, так как другого выхода не было. Я приказал пока принять только 1/4 полного запаса, рассчитывая при помощи нашего консула попытаться разведать, нет ли поблизости (хотя бы на Суматре) угольной станции, принадлежащей голландцам (например, в Ачине) или другой нации, но не англичанам.

Рождество я решил провести здесь, устроив команде елку и освежить их, спуская на берег.

Елка была, как полагается, с подарками, а вместо елки наш поставщик привез какую-то пальму. На крейсере спать в каюте было жарко и душно, поэтому я на три дня переехал в гостиницу и там в просторном номере на широкой кровати отоспался авансом, имея в виду, что на предстоящем переходе в океане мне придется проводить все ночи на верхней палубе, полулежа на бамбуковом лонгчере. Днем, по заведенному там порядку, я освежался по несколько раз в день душами. Гостиницы в Сингапуре, как и всюду в тропиках, устроены так, чтобы квартиранты страдали как можно меньше от жары; для этого комнаты расположены все в один ряд, имея две противоположные стены с выходящими дверьми на веранды, покрытые очень широкими крышами, в дверях вместо стекол сделаны жалюзи для сквозного ветра; потолка нет, а черепичная крыша положена на стропила с протоком воздуха между балками. Лицевой вход — с парадной веранды, а выход — на черную веранду, и далее против каждого номера на дворе построено такое же длинное здание с отдельной ванной для каждого жильца. В середине стоит огромная кровать с жестким травяным матрацем и жестким же валиком вместо подушки, вся кровать обтянута кисеей для защиты от москитов, а на стенах и потолках дремлют белые ящерицы, разводимые нарочно для истребления насекомых и в особенности скорпионов, часто там встречающихся. В столовых у потолка устроены автоматические большие спанкеры (веера), качающиеся посредством электрических приводов. К каждому напитку за столом прислуга приносит лед и кладет его кусками без спроса в бокалы. При таких условиях жизнь европейцев в тропиках становится сносною. Но такого комфорта устроить на судах невозможно, а потому каждый моряк в порту старается дать себе отдых, прожив хоть несколько дней в комфортабельном отеле.

В один из дней я был приглашен вместе с нашим консулом к губернатору Сингапура на обед. Губернаторский дворец находится за городом в роскошном парке. Весь дом и самая крыша выкрашены в белый цвет, высокие в два света залы с глухими ставнями и жалюзи дают массу свежего воздуха, и все вообще приспособлено так, чтобы жара наружного воздуха была внутри наименее чувствительной. В просторной столовой качался больших размеров спанкер и своим ветром производил ритмическое колыхание целого газона нежных папоротников, поставленных в центре эллиптического стола. Губернатор, пожилой лорд с наружностью сановника, был с нами корректно любезен, а его жена изысканно радушна и говорила довольно правильно по-французски.

Все общество было в тропических белых платьях, причем для жаркого климата англичане изобрели белые фраки без фалд, вроде куртки с открытой манишкой и со шнипиком сзади. Фрак по традициям англичан обязателен для мужчины за обедом, на котором присутствуют дамы, даже и в общих столовых в отелях или ресторанах. Я, в белом кителе, но в эполетах и с орденами, не нарушил этикета английского светского общества. За обедом было довольно скучно, но когда хозяйка увела дам в гостиную, чваные лорды сразу преобразились; появились сигары, кофе, коньяк, сода-виски и стало громко, весело, анекдоты, веселые рассказы, и даже сам губернатор положил ноги на соседний пустующий стул и рассказал веселый анекдот из времен своей молодости в Индии. Часов в 11 вечера все собрались в гостиной, где под аккомпанемент одной молодящейся старой девы один из кавалеров пропел довольно фальшивым баритоном несколько романсов. После концерта мужчины перешли на веранду и там уже на прощание выпили по большому стакану соды-виски. Этот весьма распространенный в тропиках напиток вначале с непривычки кажется даже противным, но впоследствии к нему так привыкаешь, что ни один обед в английском обществе не обходится без него.

Последние два дня в Сингапуре мы провели в Johore (маленькая автономная провинция влиятельного малаккского раджи, расположенная на материке, от которого остров Сингапур отделен узким — в 125 саж. проливом). Наша компания, состоявшая из меня, консула и нескольких крейсерских офицеров, отправилась туда в двух колясках. Дорога по острову проложена через тропические леса и обширные ананасные плантации; мы проезжали мимо богатых коттеджей, утопавших в пальмовых рощах, с оранжереями и цветниками самых нежных растений жаркого климата. Через пролив переправились на пароме и на противоположном берегу очутились во владениях раджи. Дворец его расположен на самом берегу. Самое здание построено в том же роде, как и губернаторский дом в Сингапуре. Управляющий встретил нас и предложил осмотреть дворец, но извинился, что за отсутствием раджи, уехавшего в Лондон, он не может нас поместить в самом дворце, но предложил нам поместиться в дворцовой гостинице, где мы найдем полный комфорт, обставленный по-европейски. По словам знавшего его нашего консула, раджа очень гостеприимен и оставляет у себя обыкновенно европейцев-туристов гостить во дворе на несколько дней.

После осмотра дворца и зверинца с дикими пантерами и ягуарами, а также птичника с попугаями всевозможных цветов, черных лебедей и павлинов, нам был предложен от двора завтрак с английским меню и редкими тропическими фруктами из собственных оранжерей раджи. Когда спала жара, мы обошли все владения раджи. По словам консула, это вполне джентльмен, с английским воспитанием и ежегодно проводящий зимний сезон в Лондоне, где он принят в высшем обществе. Проведя так двое суток, мы оставили радже свои визитные карточки и возвратились в Сингапур.

Перед уходом из Сингапура консул передал мне русскую почту, и в ней между прочим был секретный пакет от Морского министерства на мое имя. Бумага была следующего содержания: «Французское правительство предложило нам в своей африканской колонии Джибути (порт Джибути находится в Таджурском заливе, на восточном берегу Африки, к юго-западу от Бабэльмандебского пролива) участок территории под угольный склад для военных судов, проходящих на Восток. На переходе из Коломбо в Красное море зайдите в этот порт, не оглашая об этом в Адене, и войдите в соглашение с губернатором Джибути об уступке нам площади размеров, достаточных для указанной цели, выбрав ее у преглубокого берега. На прилагаемом плане показаны две площадки; выберите ту, которая по вашему усмотрению окажется более подходящею для наших целей».

Ну, слава Богу! Наконец-то наш флот получит угольную станцию и собственный порт в «незамерзаемом» море, да еще в открытом океане, на пути к Дальнему Востоку. Меня радовало, что в этом историческом событии, к чему стремилась Россия со времени Петра Великого, я буду принимать личное участие. Мне вспомнилось, как в 1881 году наши суда были разосланы в Зондский архипелаг и в Бенгальский залив на поиски необитаемых островов для угольных станций, и все вернулись с пустыми руками, не найдя таких островов. А тут предлагают нам станцию даром, да еще на главном пути движения на Восток и у самого Бабэльмандебского пролива!

Как я упоминал выше, меня занимал вопрос о поисках угольной станции вблизи Сингапура, не принадлежащей англичанам; и вот накануне моего ухода консул привез мне местную английскую газету, и в ней я прочел объявление голландской частной фирмы об открытом ею недавно порте с угольным складом на острове Pulo-wey у северной оконечности Суматры, против порта Ачина. Так как остров Pulo-wey лежит на моем пути, то я решил зайти туда и удостовериться в мощности этой голландской морской базы.

28 декабря я вышел в Коломбо. В Малаккском проливе была погода обычная в штилевой полосе: жарко, душно и тихо, с висящими над головою облаками и переходящими дождями с грозою. Шел я под парами, сберегая уголь под двумя котлами, делая по 9 узлов. 31 декабря рано утром я прошел параллель северной оконечности (г. Ачин) Суматры и, пройдя еще около 20 миль, увидел на своем курсе два зеленых островка, из коих восточный Pulo-wey я обошел с севера, чтобы войти в его бухту Sabang-bay, открытую с северо-запада. Этот круглый, покрытый тропической зеленью островок с бухтою в форме спирали является природною гаванью для глубокосидящих судов. На северной части острова виднеется небольшое укрепление с голландским флагом.

Навстречу мне выехал на вельботе в тропической каске белокурый голландец harbour-master, и узнав, что мы русские и зашли за углем, повел нас в гавань и поставил крейсер прямо к пристани, с которой можно принимать уголь. Бухта с глубиною до 25 сажен может вместить 5–6 кораблей на якорях, но когда будут поставлены бочки, то число судов может быть увеличено до 8. В порту можно получить сухую провизию, мясо, зелень и лед из местной фабрики, и имеется телеграф «во все Европы». Словом, этот новый порт во всех отношениях может заменить Сингапур, куда наши суда могут и не заходить. Для порта заказан железный плавучий док, и скоро в бухте будут установлены якорные бочки. Описание порта с картою гавани я отослал при своем донесении Морскому министру. Впоследствии, уже будучи в Средиземном море, я получил от Главного Морского Штаба уведомление, что Морской министр, соглашаясь с моим донесением, приказал судам, идущим на Восток и обратно, заходить за углем на Pulo-weey, а не в Сингапур.

Я сделал визит коменданту форта капитану колониальной армии. В его распоряжении имеется рота пехоты с тремя офицерами и несколько артиллеристов для управления крепостными орудиями. Капитан, показывая мне крепость с деревянными брустверами и проволочным ограждением на гласисах, объяснил, что она служит лишь для защиты от диких племен малайцев, населяющих Суматру и до сих пор не примирившихся с господством голландцев на острове. Лет 10 назад эти племена напали на шлюпках на Pulo-wey и вырезали там европейцев. Поэтому голландцы вооружили островок. В Ачине на Суматре также пришлось построить более сильную крепость и содержать на рейде несколько канонерок. Не весь остров Суматра подчинился голландцам. Есть еще в южной его части много племен, управляющихся самостоятельно и враждующих с голландцами, производя внезапные набеги на незащищенные города острова.

Капитан пригласил меня посетить офицерский клуб. Это павильон с библиотекой, теннисом и столовой, в ней офицеры обедают. Я застал всех в сборе и по их приглашению остался у них обедать. Вечер я провел в клубе, отдыхая на веранде. Уходя, я пригласил капитана и всех офицеров к себе на завтра обедать по случаю нашего Нового года. В 6 ч вечера у меня в каюте был обед для приглашенных офицеров. Были, конечно, взаимные тосты за обе дружественные нации, за флоты обеих держав, пожелания к нашему Новому году и отмечен исторический факт обучения юного царя Петра в Голландии корабельной технике.

Приняв полный запас угля, свежего мяса, льда и фруктов, я вышел в Коломбо. Ночью, при полной луне и ясном небе, я шел под парами; но с рассветом задул ровный, свежий NO-й муссон (или, вернее, пассат), и я выступил под паруса. Стук машины замолк, на крейсере все стихло, по временам лишь слышался шелест воды за бортом, и ясный голос вахтенного офицера гулко разносился по палубе. К полудню установился ровный пассат силою в 4 балла, и крейсер нес уже все паруса, имея ходу от 8–9 узлов. К ночи ветер несколько свежел, паруса надувались сильнее, слышался чаще скрип снастей и гнувшихся в дугу лисельных рейков. Повторялись чаще оклики вахтенных начальников: «на шкотах и фалах стоять!», когда темные облака проносились над крейсером и ожидался проходящий шквал. Но шквалы в это время года здесь редки, и лиселя стояли всю ночь.

Ночи я проводил на полуюте, лежа одетым на бамбуковом лонгчере, и под утро, когда становилось несколько свежее, я уходил в каюту и старался заснуть.

В половине 8-го окатишься душем забортной воды, выходишь наверх к подъему флага. Так проходили все дни плавания в тропиках.

ОСТРОВ ЦЕЙЛОН
8 января поздно вечером открылся темный силуэт острова Цейлон. На этом курсе еще в темноте я встретил пароход Добровольного флота «Москва», шедший на Восток. Этот гигант, по сравнению с моим маленьким клипером, шикарно пронесся вплотную мимо моего левого борта. На нем шло много морских офицеров на эскадру Дубасова, и с ними шел контр-адмирал Веселаго.

Около 9 ч 30 мин утра я вошел в гавань и стал на 2 якоря фертоингом. Приехал консул Матвеев (переведенный сюда из русской миссии в Персии), поздравил с приходом и привез мне почту, доставленную сюда «Москвой». Мы сделали визиты английским властям и заехали в агентство Добровольного флота. Там мне представился московский коммерсант г. Котов, имевший на Цейлоне большие плантации индийских чаев. Чаи этой торговой фирмы «Котов и Щербаков» подмешиваются в китайские чаи, так как к цейлонскому чаю русские потребители относятся недоверчиво. Узнав, что я собираюсь переехать в отель «Континенталь» поспать с комфортом несколько ночей, г-н Котов пригласил меня осмотреть их загородную виллу, там же пообедать русскими блинами и переночевать. Мы отправились за город на рикшах. В тропическом коттедже, устроенном на английский лад, сплошь обросшим от крыши до земли ползучими растениями, встретил нас сотоварищ г-на Котова г-н Щербаков (бледный, чахоточного вида молодой еще человек), и оба радушные хозяева повели нас осматривать свои владения. При самой усадьбе находился только образцовый питомник, с которого собирается и высушивается чай различных сортов для пробы и сортировки. Оптовый чай произрастает в глубине острова на больших плантациях, арендуемых русскою фирмою.

Когда стемнело, мы перешли в просторную столовую с высокою крышею и качающимся спанкером. Радушные москвичи удивили нас настоящим русским обедом. Тут была водка «вдовы Поповой», к закуске — икра, балыки и осетрина под хреном, затем блины, настоящие блины со сметаной, икрой и семгой, хотя до масленицы оставалось еще больше месяца. Закуску и водку цейлонские москвичи получают с проходящих русских добровольцев, запасающихся этими продуктами в Одессе на все плавание; в рефрижераторах они сохраняются до самого Владивостока. Вечером меня уложили спать в довольно прохладной комнате, где держат ставни круглые сутки плотно закрытыми. Я спал крепко всю ночь, чего не испытывал от самого Сингапура. В тропиках все встают с восходом солнца, и это лучший час дня. Мои хозяева разбудили меня, и после холодного душа мы вошли в сад.

Небо на западе было еще совершенно темное, но, приближаясь к востоку, оно постепенно переливало во все цвета радуги до светло-розового. Ночная роса блестела радужными алмазами, отражая солнечные лучи. Щебетание проснувшихся птиц оживляло эту картину тропического утра. За утренним завтраком по-английски подали вначале душистые бананы, ветчину, яичницу и кофе. Затем я уехал на крейсер, пригласив москвичей к обеду. Днем я был занят судовыми делами, а вечером к моему обеду вместе с москвичами приехал и консул.

Обойдя и осмотрев подробно весь крейсер, мои гости получили на память по коробке манильских сигар и разные вещицы из японской черепахи. Москвичи настойчиво уговорили меня еще одну ночь провести у них в коттедже, хотя я отказывался, но в душе был рад принять это приглашение, так как на клипере в тесной каюте спать было невозможно. В Коломбо я простоял еще дней пять, давая возможность всей команде поочередно перебывать на берегу; офицеры воспользовались этой стоянкой, чтобы съездить в Кэнди. Кэнди — город в возвышенной (несколько прохладной) части острова, куда европейцы удаляются в жаркое время, место считается родиной Адама. В главном храме этого города хранятся некоторые реликвии Будды.

Перед уходом я получил от министра шифрованную телеграмму: «Французское правительство отказало нам в уступке территории для угольной станции в Джибути, а потому зайдите туда, но, не вступая в переговоры об уступке, ознакомьтесь с устройством порта, его средств и запасов, а также удобств якорной стоянки на случай захода туда наших судов». Вот так сюрприз!.. Во Франции сменили министерство, и пропали наши надежды на «незамерзающий порт» в открытом океане… Прав был А.А. Бирилев (был Морским министром в 1905–1906 годах), рассказывая нередко в веселой компании анекдот о том, «как рыжий поп при Петре Великом проклял русский флот» и будто по этой причине он в своей дальнейшей истории терпел постоянные невзгоды.

В ПАССАТЕ
15 января я вышел в Аден. В 50 милях от берега я уже получил ровный правильный NO-й пассат силою в 4 балла и вступил под паруса.

Потянулось тихое, безмятежное плавание в пассате: голубое небо с кучевыми облаками, сбитыми к горизонту; на темно-синем фоне безграничного океана ярким лазоревым блеском искрятся синие волны с белыми гребешками; за бортом слабый шелест воды; маленький клипер с гигантским веером белых парусов привычно режет воду океана и лишь на девятом валу чуть заметно качнется, напоминая этим о своем движении. На палубе тихо: матросы небольшими группами расположились по мачтам у своих снастей, и старики объясняют молодым матросам назначение и роль каждой снасти при парусных маневрах; с бака слышатся голоса судовых зверей: то карканье попугаев, развешенных на штагах, то скрипучий писк играющих макак, то возня молодых собак.

С мостика гулко раздаются шаги вахтенного начальника, изредка спокойным уверенным баритоном окликающего свою команду поправить парус или подтянуть какую-нибудь снасть. Кают-компания, спасаясь от духоты, перебралась на полуют, и здесь мирно протекает день этой корабельной семьи. Если время до полдня, то за кают-компанийским столом сидит группа, человек 6–7 офицеров со старшим штурманом во главе, занятая вычислением долготы места по высоте солнца, «пойманного» секстаном сегодня в 9 ч утра. В полдень эти же офицеры пойдут с инструментами «ловить» высоту солнца для вычисления широты места, и в 20 минут 1-го часа они должны представить командиру результаты своих обсерваций. Сверив полученные числа, командир со старшим штурманом наносит на карту место корабля на сегодняшний полдень. Ряд ежедневных таких точек даст тот путь, по которому шел корабль между двумя смежными портами.

Офицеры в кают-компании — кто читает, кто пишет; любители играют в шахматы или в трик-трак (игра в карты на корабле не допускается вовсе), а стоявшие ночные вахты спят в своих каютах. Старший офицер почти весь день проводит наверху, он наблюдает за исправностью рангоута и парусов, чтобы заблаговременно предупредить возможную аварию или поломку при наступлении свежего ветра. В 11 ч утра команда обедает на верхней палубе, а офицеры завтракают в кают-компании; командир — в своей каюте отдельно от офицеров. Время от 12 до 2 ч дается на отдых, все, кроме вахтенных, спят, кто где попало (без раздачи коек). В 2 ч чай команды и офицеров. С 2 ч 30 мин до 5 ч послеобеденные занятия по специальностям со своими специалистами, а мичмана занимаются грамотностью с молодыми матросами. С 5–6 ч общая приборка и чистка корабля. С 6 до 7 ч команда ужинает, офицеры обедают.

Три раза в день вся команда и желающие офицеры принимают душ забортной воды из судовых помп. С 7–8 ч время для различных развлечений на баке: выносятся гармонии и гитары, под их аккомпанемент поются хоровые песни, плясы и устраиваются различные игры. Новобранцы в это время гоняются через салинг и часто на призы.

Любители зверей — дрессировщики занимаются воспитанием своих друзей и часто достигают поразительных результатов, которым позавидовал бы известный Анатолий Дуров. Живя близко между людьми, корабельные звери приручаются очень быстро и между собою живут в дружбе. На крейсере часто играли совместно кошка, поросенок, собака и 2 газели. Только одни макаки ни с кем не умели ладить: эти проказливые обезьянки всем надоели, и поэтому их одних держали на привязи. В 8 ч. вечера после общей молитвы команде раздаются койки. В таком роде протекают дни на парусном корабле при плавании в пассате.

На 10-й день плавания открылся длинный остров Сокотра; вдоль его берега я шел почти целые сутки. Свернув на NW, я вошел в Аденский залив, здесь уже ветер начал пошаливать, отступая от своей правильности; пришлось часто брасопить реи и даже по временам лавировать; наконец он стих, и паруса заполоскали. Разведя пары, я пошел прямо в Аден.

На 13 день вошел на рейд Адена. Заказал консулу уголь и пресную воду для котлов. На этой угрюмой высокой скале с песчаной площадкой у самого берега раскинут полукругом городок из сотни домов — не более. На площади без малейших признаков зелени спят на солнцепеке усталые верблюды. Ставни в домах закрыты весь день, и можно думать, что это заснувшее царство. Сделал визит губернатору (он же командир порта), откопав его в закупоренном доме. Здесь на берегу больше делать нечего. Единственный продукт вывоза из Адена, кофе «Мокка», хорош и недорог, 2 ф. ст. за пуд. Кроме ревизора, никто из офицеров на берег не поехал.

Весь второй день на крейсере шла приемка угля. На третий день на ночь я покинул Аден. Ни офицеры, ни консул не знали, что я иду в Джибути. У Бабэльмандебского пролива я приказал взять курс на запад, а не в пролив. Старший штурман (вместо лейтенанта Не…ва, списанного в Коломбо для отправки в Россию на мимо проходящем добровольце, назначен мною старшим штурманом лейтенант А.Ф. Геркен; младшим штурманом А.В. Колчак) посмотрел на меня вопросительно, думая, что я оговорился. Но, узнав секрет, радостно улыбнулся и переменил курс на запад. Из кают-компании раздался бравурный французский гимн марсельеза. Офицеры еще не спали и, очевидно, узнав о заходе крейсера к французам, сразу повеселели, рассчитывая во французской колонии приятно провести время.

За все наше двухгодовое плавание мы со своими союзниками на Востоке почти не встречались. Мы пользовались широким радушием англичан и немцев, но гостеприимства французов мы еще не испытали. Утром я вошел в Таджурский залив. На правом берегу лежал Обок, а далеко на южном берегу открывался Джибути, африканского характера городок, без крыш небольшие белые здания и высокий маяк у входа на рейд. В 1880-х годах русский казак Ашинов, набрав братию из искателей приключений, отправился из Одессы на пароходе в Обок — владения абиссинского царя Менелика, надеясь там основать новую русскую колонию. Но французы в то время уже считали весь залив под своим протекторатом и вели переговоры с Менеликом об уступке Франции этой колонии. Ашинова французы в Обоке встретили тогда пушечными выстрелами, и он «посрамлен удалился».

Оставалось еще миль 20 до входа в порт; путь этот был нелегок: впереди виднелись вровень с водой большие площади коралловых рифов; при наступавшем приливе они закроются, и на них тогда легко напороться. Очевидно, новые владельцы еще не успели оградить подход к порту лоцманскими знаками. Идя осторожно, ощупывая фарватер лотом Томсона, я наконец благополучно вошел на рейд. Французское правительство, желая иметь у Бабэльмандебского пролива (на пути к Дальнему Востоку) свою морскую базу, арендовало на 25 лет земли по берегам Таджурского залива у Менелика с обязательством, между прочим, построить железную дорогу от Джибути до Аддис-Абебы — резиденции абиссинского царя.

ДЖИБУТИ
По юго-восточному берегу бухты, закрытой с востока и запада коралловыми рифами и открытой с севера, расположен городок из белых глиняных домиков с редкими пальмами, наполовину высохшими под тропическим солнцем. На восточном берегу виднеется каменная пристань с небольшим краном и несколько сараев с углем. Это пристань компании «Messagerie Varitime», пароходы ее обязательно заходят сюда с почтой на пути в Мадагаскар. За угольным складом, глубже на берегу, виднеются две черные болотистые площадки — это те самые «Plateau de seirpents» и «Plateau de Marabouts», которые были нам обещаны свергнутым французским министерством. Позади главной береговой улицы, на холме, двухэтажный с французским флагом дом, огороженный красной кирпичной стеной дом губернатора. На южном берегу стоит маяк, еще не оконченный и не освещающийся. На рейде пусто — судов не видать, исключая несколько парусных фелюг, спящих в глубине бухты. Вот и весь Джибути.

В одной из английских колоний. 1890-е гг.


Прийдя на рейд, я не салютовал французской нации, так как здесь не имеется пушек для ответного салюта. По международному уставу военный корабль салютует лишь в тех портах, где он уверен, что получит ответ. К нам вскоре пристало несколько шлюпок с приезжими сюда из Франции агентами и подрядчиками различных строительных компаний для устройства нового города и порта. Тут были и коммерсанты, успевшие открыть уже пару кафе-шантанов и несколько магазинов с французской мануфактурой. Первым вышел на палубу, как и следовало ожидать, суетливый репортер местной газеты «Djibouti» и, сняв шляпу на шканцах, чичиковским шагом подлетел ко мне, шаркая ножкой, и приветствовал с приходом. Он торопливо отмечал в записной книжке название корабля, имя командира, откуда и куда плавает и т. п.

Затем попросился в каюту и второпях рассказал мне, что уже несколько лет, как французы взяли Джибути в аренду у Менелика без права иметь здесь свои войска, а лишь милицию из туземцев и полицейскую охрану города и линии железной дороги, которую они обязались построить отсюда до Аддис-Абебы. 35 километров дороги уже построено. Но дикие кочующие племена по пустыни Сомали враждебно относятся к белым пришельцам, разрушают их дорожные постройки и грозятся напасть на незащищенный город и вырезать европейцев. В таком же положении находилась постройка Манджурской железной дороги в 1900 году, когда хунгузы разрушали ее из вражды к русским захватчикам этой области. Город поэтому находится постоянно под страхом нападения сомалийцев, а полицейская охрана, состоящая наполовину из туземцев, не может служить надежной защитой. Ввиду этого французское общество и губернатор рады приходу русского корабля, который как верный союзник будет для них желанным гостем и останется здесь подольше для защиты города, и прочее в этом роде.

Затем ко мне явился Атто-Иосиф, племянник царя Менелика (с Владимиром на шее), бывший в России во главе абиссинского посольства к Императору Александру III. Теперь он здесь вместе с двумя офицерами Семеновского полка занят был перевозкою в Аддис-Абебу ста тысяч ружей, подаренных русским Царем Менелику. Ружья эти лежали в сарае на берегу и партиями отправлялись на верблюдах. Эти офицеры также были у меня с Атто-Иосифом; они числились при миссии посланника Власьева в Абиссинии. В этот же день приехал ко мне полковник Генерального Штаба Артамонов, путешествовавший с какими-то загадочными целями по этим местам. В 1906 году был главноначальствующим в Кронштадте во время беспорядков при роспуске Государственной Думы 1-й сессии. Освободившись от назойливых гостей, я одел эполеты и поехал к губернатору с визитом, а для большей помпы взял с собой ревизора в качестве адъютанта.

Губернатор ожидал меня, выстроив у своего подъезда взвод туземной милиции с ружьями и унтер-офицером-французом, и встретил меня на дворе; одет он был в мундир гражданской формы, при шпаге и в трехугольной шляпе с плюмажем. В кабинете он знаком показал, что желает говорить со мною конфиденциально — с глазу на глаз, и сообщил мне, что он уже два месяца ждет моего прихода и имеет мне сообщить секретное поручение французского правительства об очень важном политическом акте, состоявшемся между двумя союзными и дружественными державами (я с первых же его слов понял, что французское правительство не уведомило его об отмене обещанной уступки), и спросил меня, какие я имею по этому делу приказания русского правительства.

Я, руководствуясь последней шифрованной телеграммой, ответил ему совершенно простодушно, что никаких инструкций не имею, а зашел сюда по пути, возвращаясь в Россию, чтобы принять уголь и запасы и ознакомиться с новым портом дружественной державы, лежащим на пути движения наших судов на Восток. На этом наш деловой разговор и окончился (возможно, что губернатор догадался об отмене обещанной концессии). Он сообщил мне все то, что было мне известно от репортера газеты, и просил меня подольше остаться здесь (до прихода ожидавшейся здесь французской канонерки), добавив, что джибутийское общество постановило сделать приятным наше здесь пребывание и устроить послезавтра в честь русского крейсера бал в новом городском «казино» (наскоро сколоченный из досок балаган). Я поблагодарил за лестное внимание его и сообщил, что возвращаюсь в Россию к назначенному сроку и потому подолгу задерживаться в попутных портах я не могу. С утра мы принимали уголь, его потребовалось немного, так как в Адене был взят полный запас. К вечеру успели вымыть крейсер, а на 3-й день офицеры побывали на берегу и видели «казино», убранное флагами и зеленью к вечернему балу. Но под вечер нам было прислано экстренное прибавление к газете «Djibouti», в котором сообщалось о неожиданной смерти французского президента Феликса Фора и об отмене назначенного бала. На четвертый день рано утром я ушел из Джибути в Суэц.

В Красном море были штили; парусов нести было нельзя, и я, делая по 200 миль в сутки, через 8 дней одолел наконец это жаркое неприятное море и 11 февраля, вечером, стал в Суэце на якорь. Пошли опять по обе стороны канала желтые библейские пустыни с красными горными цепями по отдаленному горизонту, с редкими караванами верблюдов, с Горько-соленым озером и Измаилией, с дворцом египетского хедива; затем потянулась вторая половина канала с серыми болотистыми лагунами и, наконец, грязный, черный от угольной пыли Порт-Саид. Программа для этого порта всегда одна и та же: приемка угля, генеральное мытье крейсера, затем импровизированная баня для команды в палатке на верхней палубы, потом спуск команды на берег и затем уход вон отсюда дальше. От Порт-Саида остался еще в памяти великолепный обед, которым нас угостил русский консул немец Брун — хлебосол, старый холостяк и гастроном.

17 февраля я вышел в Неаполь. Мне вспомнилось, как 18 лет назад я этим же путем шел на «Наезднике», но тогда и Средиземное море сияло своей обычной летней красотой. Теперь была зима на исходе, погода стояла пасмурная, и казалось нам холодно после пребывания долго втропиках, хотя термометр в тени показывал 12 °C. За шесть дней я прошел мимо знакомых мне Кандии, Этны, Мессины, Реджищ, вулкана Стромболи, острова Капри и 24 февраля около полудня пришел в Неаполь. Видом залива с величественным Везувием восхищались наши офицеры, не бывавшие раньше в Неаполе, но сохранившееся в моей памяти очарование, произведенное его лазурным заливом и грозным вулканом, освещенным восходящим июльским солнцем, было во много раз сильнее, чем теперь при свете зимнего солнца и мглистой мартовской погоды. Один из броненосцев, стоявших за молом, ответил на мой салют и прислал лейтенанта поздравить с приходом. От него я узнал, между прочим, что наследный принц Виктор-Эммануил проводит зимний сезон в Неаполе, проживая во дворце «Сан-Карло» с женою — принцессою Еленою (урожденная княжна Черногорская, воспитанная в Смольном институте). Крейсер окружен массою шлюпок с музыкантами, певцами и торговцами местных товаров.

Одев эполеты, я поехал с визитами к адмиралу на рейде и старшему командиру броненосца, к командиру порта, губернатору и нашему генеральному консулу, старому дипломату Сержпутовскому. Старик был очень приветлив, угощал меня русским чаем и посоветовал мне представиться принцессе Елене.

Он тут протелефонировал во дворец и получил ответ, что принцесса может принять (принц Эммануил находился в окрестностях Неаполя в военном лагере) на следующий день в три часа.

Высокого роста, темная брюнетка со смуглым цветом лица, принцесса говорила по-русски чисто и вспоминала время своего пребывания в Петербурге в институте. Здесь я решил простоять две недели и за это время начать готовить клипер к предстоящим смотрам в России и дать команде и офицерам отдых. Дувший до сих пор африканский ветер «Sirocco», приносивший обыкновенно сюда пасмурную, сырую погоду, стих, и в Неаполе восстановилась южная весна, позеленели склоны вулкана, и зацвели сады по берегам прекрасного залива. На масленицу я пригласил нашего почетного консула, а с ним и нескольких русских туристов на блины, и благодаря хозяйственным способностям крейсерского доктора, содержателя кают-компании, мои гости остались вполне довольны. В числе гостей был Н.Н. Чихачев (сын бывшего Морского министра) — немолодой уже, жуирующий по заграницам холостяк. Проживая здесь в зимние сезоны и знакомый хорошо с Неаполем, он предложил мне быть моим гидом при поездках в окрестности Неаполя.

В Помпее за 18 лет я нашел много перемен: раскопана улица гробниц и реставрировано несколько богатых вилл с прекрасною живописью на внутренних стенах. В Неаполе я закупил партию местных вин и ликеров, а также предметов местной мануфактуры, шелковых материй и «некудышних» вещей для подарков в России. Здесь же были заказаны шелковые ленты цветов андреевского флага для букетов, которые предполагалось поднести обеим императрицам при посещении ими крейсера во время Высочайшего смотра в Кронштадте. Известный художник-маринист Desimone расписал на них пастелью «Крейсер» в море под парусами и шифры обеих императриц.

Весна уже была в полном разгаре, и не хотелось уходить из Неаполя. Но к 1 мая надо прибыть в Россию; имея это в виду, я 10 марта вышел в море, направляясь в Кадикс. В Тиренском море погода была сносная, шел под парусами, но обогнув южный берег Сардинии, я встретил противный свежий NW, постепенно крепчавший и уже на вторые сутки дувший с силою 10 баллов. Пришлось идти под парами. В этот сезон равноденственных бурь нельзя было ожидать хорошей погоды, и я проболтался под африканским берегом четверо суток с водою на палубе при закупоренных люках.

У испанского берега ветер ослаб и ход стал прибавляться до 8 узлов. На 7-й день прошел Гибралтар; войдя в Атлантический океан, встретил уже ясную тихую погоду, 17 марта я вошел на рейд знакомого мне Кадикса. Был понедельник Страстной недели нового стиля; белый, как алебастр, исторический Кадикс сиял под яркими лучами испанского солнца. Отсалютовал нации и с крепости получил сейчас же ответ. Ко мне явился командир стоявшей здесь русской канонерки «Гремящий» А.Н. Арцеулов — мой товарищ по выпуску. Старшим офицером на «Гремящем» был капитан 2 ранга Н.О. Эссен, впоследствии, во время всеевропейской войны 1914 г., главнокомандующий Балтийским флотом в чине вице-адмирала. В 1915 г. раннею весною простудился и умер на посту, не сдавая эскадры.

Испанских судов на рейде не было. В прошлогодней войне с Америкой эскадра адмирала Серверы была истреблена у порта Сант-Яго (на острове Куба), и от былого могущества испанского флота теперь осталось лишь несколько мелких судов. Испанцы потеряли все свои колонии, и богатейшие Филиппинские острова отошли также к Соединенным Штатам Америки.

После обычных визитов кадикскому губернатору и портовым властям я заехал к русскому генеральному консулу г-ну Цехановецкому. Этот весьма изящный и приветливый дипломат оставил меня обедать, а затем любезно предложил сопровождать меня и Арцеулова при наших дальнейших съездах на берег. С четверга начались религиозные процессии, сохранившие в Испании своеобразный характер еще со времени инквизиции. Три дня подряд я с консулом из окна кафе на центральной площади наблюдал эти интересные зрелища. Процессии, двигаясь по улицам, приостанавливались у церквей для кратких богослужений. Впереди ехали шесть всадников в блестящих кирасах, затем шел военный оркестр, играя бравурные марши, далеко не гармонировавшие с печальными воспоминаниями Христовых страстей, затем шествовали попарно со свечами в руках различные монашеские ордена: белые — доминиканцы, коричневые — францисканцы с капюшонами на головах, черные — босые, опять белые с высокими коническими колпаками, закрывающими лица, и с прорезами для глаз и такие же с черными колпаками остатки инквизиции, затем сонм белого духовенства, епископы и наконец торжественный балхадин на 6-ти штангах, и под ним со Св. Причастием в руках выступал сам главный кардинал, окруженный мальчиками в кружевных рубашках с кадилами в руках.

Между различными орденами монашенки несли площадки с фигурами во весь рост: Богородицы с распущенными волосами, одетой в яркое бальное шелковое платье со шлейфом и пестрыми лентами, далее фигуру Христа, упавшего под тяжестью громадного креста, в бархатной малиновой хламиде и также с живыми волосами и белокурой бородой; на той же площадке несколько фигур римских воинов в доспехах с веревками и пиками в руках и т. п. Вокруг этой процессии, имеющей театральный характер, бегут уличные мальчишки, весело прыгая под музыку, а взрослая публика, продолжает курить, не снимая головного убора, и ведет себя так, как если бы проходил карнавал. В Страстную пятницу кортеж был такой же, но фигура Христа была заменена лежащим в пещере, а Богородица была в черном платье и молилась у гроба. В субботу вечером Христос воскресал. Во все три дня кафе и уличные лотки торговали с большим успехом. В воскресенье на улицах было пусто, и в этот день, против обыкновения, не было боя быков.

На крейсере я нашел письма из России от знакомых морских офицеров с заказами на испанские вина. В известном погребе фирмы Lacave я выбрал несколько десятков бочонков различных хересов и сладких вин.

Кают-компания закупила также большую партию этого добра. Уходя из Кадикса, в третий раз я с волнением прощался с этой прекрасной страной и ее поэтическим народом, гордящимся своею былою славою, своими всемирными владениями, в которых никогда не заходило солнце, я точно предчувствовал, что в последующих моих плаваниях мне придется ближе познакомиться с нею и полюбить ее, как родную страну. Я мечтал, что по выходе в отставку на склоне своих лет я переселюсь в Испанию, объеду все исторические города и памятники и останусь там доживать свой век, не сомневаясь, что моя жена согласится на это.

Но революция, с ее бестолковым хамством и диким зверством, растоптала нормальный ход жизни целого народа, лишила людей человеческих прав, отдала их в рабство к преступникам и сыщикам. Самые скромные мечты граждан дикой страны о спокойном доживании на склоне своих лет являются в нынешней России несбыточным мечтанием…

Под испанским берегом ходила мертвая зыбь, и клипер бежал под тремя котлами, качаясь, как маятник, с борта на борт. Я обогнул мыс С.-Винцент и лег на N вдоль португальского берега, 28 марта, пройдя мыс Finisterre, я лег на NO и вошел в Бискайскую бухту. Здесь получил западный ветер и прекратил пары. Погода была подозрительная: небо покрыто сплошь тучами и зыбь шла от NW, предвещая свежий ветер от того же румба. Я шел ходом 8 узлов в полветра левым галсом и нес марсели в 1 риф и брамсели.

За отсутствием солнца обсервации не было, но было очевидно, что при боковом ветре меня сносило дрейфом к французскому берегу. Ветер постепенно свежел и зашел к NW-y, пришлось взять третий риф и убрать брамсели, ход уменьшился до 5 узлов, дрейф, очевидно, стал больше, и я не знал точно своего места. В 4 ч утра на 30 марта вкатил с левой (наветренной) стороны огромный вал, залил всю палубу и выломал фальшборт по всей длине шканец. Это случилось в 4 ч утра при смене рулевых; обычно это так и бывает, пока что новый рулевой со сна еще не успел осмотреться и, вильнув рулем, принял вал на палубу вместо того, чтобы встать к нему в разрез. В этот длинный пролом пошел бы вал за валом, и пришлось бы худо, я вызвал плотников и приказал им как можно быстрее заделать досками зияющий левый борт. Через полчаса все было готово. Не получая на третий день обсервации, я решил идти далее под парами, взяв курс N на Ирландию, чтобы выбраться на ветер, избегая близости французского берега с его рифами и островами, которых за пасмурностью не было видно. Но, к счастью, к полудню 30-го на короткое время выглянуло солнце, старший штурман удачно выхватил его в секстан, и оказалось, что крейсер отнесло дрейфом на 90 миль к французскому берегу. Пришлось взять курс еще левее — на NW 20°, чтобы не напороться на банки острова Уэсан.

К вечеру разъяснилось и ярко замерцали звезды, что обыкновенно указывает на окончание шторма. Справа блеснул электрический луч Уэсанского маяка; определив на нем свое место, я лег на NO и вошел ночью на 31-е в Ламанш. Пролив прошел при набегавшем часто тумане и с рассветом вошел на обширный рейд Шербурга. С подъемом флага салютовал нации и, получив ответ, отправился тотчас же к главному командиру порта с визитом и просить его о ремонте сломанного борта. В тот же день портовый инженер с мастерами снял лекала шканечного пролома, обещая через неделю окончить работу. В Шербурге весна запоздала, на рейде дул свежий ветер, ходила крутая волна, и сообщение с берегом поддерживалось на парусных ботах.

На рейде ожидалась Escadre du Nord, ходившая на морские маневры с новым министром (штатским) m-r Laucroix. 3-го апреля под салют крепости стройно вошли на рейд 6 больших броненосцев под командой вице-адмирала de-Sallandrouza, а за ними вошел учебно-стратегический отряд слушателей Академии морского генерального штаба из 4 крейсеров под флагом к-да Bienaime. Приехав с визитом к старшему адмиралу, я застал в его каюте морского министра — нервного, подвижного старика, с красным, как рак, лицом и совершенно белыми волосами. Он приветствовал меня как представителя дружественного флота и, узнав, что меня слегка потрепало, сказал, что ему также пришлось испытать с эскадрой тот же шторм и убедиться в хороших морских качествах французских броненосцев. Он, видимо, был утомлен непривычною для него качкою и, похрамывая, удалился в свою каюту.

В числе начальствующих морских лиц был один штатский во фраке; это депутат Палаты от департамента Lamanche; он пригласил меня на парадный обед, даваемый завтра в городской ратуше в честь морского министра и Северной эскадры. Начальник учебного отряда сообщил мне, что во Франции недавно открылся факультет Генерального морского штаба при Морской академии и что на отряде плавает, по приглашению правительства, в качестве слушателя русский лейтенант Кладо. В 1904 году, во время японской войны, он писал резкие статьи в «Новом Времени», нападая на косность Морского министерства и требуя посылки всех (даже старых) судов в помощь эскадре в-адм. Рожественского. За строптивость был уволен в отставку. Впоследствии принят на службу, в чине генерала он был профессором военно-морской истории, стратегии в Морской академии во время европейской войны и революции.

Вечером вошел на рейд наш учебный корабль крейсер «Герцог Эдинбургский», возвращавшийся из Атлантического океана с учениками — квартирмейстерами, под командою капитана 1 ранга Энквиста (в 1904–1905 гг. командовал крейсерским отрядом в сражении при Цусиме и отступил с отрядом к Филиппинским островам, был под судом, но оправдан).

В ратуше, украшенной французскими и русскими флагами, был накрыт стол, убранный цветами, севрским фарфором и старинной французской бронзой в стиле empire. Министр сидел с обоими адмиралами по сторонам; против него на хозяйском месте сидел депутат и портовые морские чины, затем командиры судов эскадры и мы с Энквистом между ними. Обед был двухактный, изысканной французской кухни со страсбургским паштетом и пуншем-глясе в антракте, а во 2-й половине — спаржа, volaille, salade, glace и fruits. Шампанское стояло в кувшинах, как простое питье, как ставят у нас квас, и лакеи обносили различные вина, но красное бургунское и старый шамбертен наливались в бокалы с особенным почетом. В общем вся обеденная обстановка скорее напоминала пышные времена королевской Франции, чем скромной демократической республики. В конце хозяин-депутат в привычной ораторской речи приветствовал министра и Северную эскадру и выразил уверенность, что под защитою грозных броненосцев Франция может спокойно смотреть в глаза будущему и продолжать свой культурно-просветительный труд, стоя во главе мирового прогресса.

Речь закончилась тостом за французский флот, Северную эскадру, ее представителей и самого министра. Старик Laucroix нервно вскочил и, поблагодарив вначале за приветствие, говорил с большим подъемом, нервно потрясая красною рукою, что «совершенно верно: он сам лично на маневрах убедился в доблести личного состава, бравых моряков и в прекрасных морских качествах эскадры, но для полного обеспечения Франции далеко не достаточно судов, коими располагает Северная эскадра. Между тем еще на днях Палата, к сожалению, отвергла программу правительства, отказав нам в ассигновании испрашиваемых сумм на постройку новых судов, а вы, господин депутат, кажется, числитесь в той партии, которая вотировала за сокращение бюджета?!». В зале несколько минут стояла мертвая тишина, министр и депутат молча стояли друг против друга, но взрыв рукоплесканий прервал эту тишину, и министр взволнованный сел на свое место. Не ожидавший подобного финала депутат, однако, быстро нашелся и, перейдя в игривый тон, сказал: «Дело еще не погибло, я обещаю г-ну министру, что на вторичном вотировании морской программы и лично я, и вся наша партия будем голосовать за усиление флота…» Новый взрыв аплодисментов, и вся зала весело зашумела, оставшись довольной и министром, и депутатом.

Ремонт фальшборта задержал меня в Шербурге на 10 дней сверх программы, и если я пойду домой Немецким морем с заходом в Копенгаген, то к 1 мая не успею вернуться в Россию; поэтому я воспользовался предложением принца Генриха пройти каналом Вильгельма в Киль, чем сократится время почти на неделю, и телеграфировал в Киль русскому консулу испросить на это разрешение германских властей, упомянув о предложении принца. Получив ответ, я вышел к устью реки Эльбы — в германский порт Куксгафен. В это время в Копенгагене гостила вдовствующая Императрица Мария Федоровна, и было принято мимо проходящим судам заходить туда и представляться ей. Она обыкновенно посещала наши суда, что задерживало их на несколько дней.

КАНАЛ ВИЛЬГЕЛЬМА И КИЛЬ
Задерживаясь туманами, я только в ночь на 15 апреля подошел к острову Helgoland и утром вошел в Куксгафен. Немцы с присущею им аккуратностью тотчас же прислали на крейсер офицера-лоцмана. Это был стройный блондин с закрученными кверху усами, одет в морской синий сюртук с иголочки, в новой фуражке и при кортике; он браво вошел на мостик, отдал мне честь и повел крейсер в шлюз Брунсбютеля. Построенный с чисто стратегической целью — для быстрого перевода военного флота из Немецкого моря в Балтику — канал Вильгельма имеет 70 миль длины, с глубиною в 28 футов (в мое время), поэтому самые крупные броненосцы германского флота свободно по нему проходят. Канал оборудован прекрасно: откосы вымощены и обложены дерном и засажены кустами.

Ширина канала позволяет встречным судам разойтись, не останавливаясь (в Суэцком канале это невозможно, там при встрече судов одно из них обязано прижиматься к берегу в особо вырезанные затоны). Канал пересекается несколькими железными мостами, разводящимися в одну минуту. На пересечениях канала с железными дорогами построены каменные мосты такой высоты, что под ними свободно проходит высокий рангоут больших броненосцев. Бравый наш лоцман вел крейсер 8-узловым ходом и, не задерживаясь при встрече с судами, он только просил обрасопить круче наши длинные реи. Проходя по зеленым полям и цветущим лугам, мимо чистеньких каменных ферм и усадьб, мы наблюдали повсюду порядок, культуру и благоустройство народа сытого и собою довольного. Из расположенных по берегам военных казарм выходил оркестр и играл нам марш или русский гимн, я вызывал им в ответ наш судовой караул, отдавал им честь. В обед я позвал лоцмана в каюту, предложив вместо него остаться на мостике, но он решительно отказался сойти вниз даже на одну минуту, и обед ему подали на мостик; не сводя глаз с носа крейсера, он ел стоя и с благодарностью взглянул на моего вестового, отдавая ему опорожненную кружку мюнхенского пива «Pschor», и был очень рад, когда ему была принесена вторая. В 9 ч вечера мы вошли в концевой шлюз, и час спустя я отдал якорь на Кильском рейде.

Утром, переходя ближе к городу, я салютовал нации с подъемом флага. Ответила мне крепость, так как германская эскадра была на маневрах. Я сделал визиты только портовым властям и нашему консулу — немецкому коммерсанту г-ну Брауну. В Киле погода стояла пасмурная, с частыми туманами. Здесь пришлось простоять с неделю, чтобы выкрасить крейсер и отпраздновать Пасху. На 2-й день праздников я получил телеграмму из Главного Морского Штаба с Высочайшим приказом о моем производстве в капитаны 1 ранга «за отличие». Впоследствии я узнал, что представление о производстве было сделано опять самим министром П.П. Тыртовым за успешную организацию в Тихом океане учебного корабля и за открытие голландской угольной станции в «Sabang bay» на о-ве Pulo-Wey. С. П. Б. метеорологическая обсерватория телеграфировала, что Кронштадтский рейд еще закрыт льдом, и я 25 апреля вышел в Ревель.

До параллели Либавы было тепло и ясно, я шел по 10 узлов, прикидывая косые паруса и доканчивая окраску крейсера. Против Рижского залива начались перемежающиеся туманы, а острова Эзель и Даго открывались только по временам. Дагерортские маяки открылись на короткое время. В Финском заливе я встретил сплошной туман, обычный весною, идущий со льдами из Ботнического залива. Окруженный густым льдом, я медленно пробирался на восток вдоль эстляндского берега. У Оденсхольма и Наргена стоял сплошной лед, пригнанный ветром с финляндского берега. Оберегая медную обшивку, я с частыми остановками обогнул Нарген и 29 апреля вошел на Ревельский рейд, совершенно очищенный от льда. Вечером я отшвартовался в гавани у стенки и о приходе послал телеграммы Морскому министру и жене. Министр приказал ждать в Ревеле до очищения от льда Кронштадта, а жена телеграфировала, что приедет в Ревель.

5 мая, по очистке от льда Финского залива, я перешел в Кронштадт. Войдя на рейд в пасмурный, прохладный вечер, я не застал там ни одного судна, а проходя мимо брандвахты, я услышал со стенки несколько нескладных сдавленных голосов, догадавшихся по моему длинному вымпелу и приветственному ура моей команды, стоявшей на марсах, что это пришел корабль из дальнего плавания… Я отдал якорь у Военного угла. В городе, как и на рейде, была полная тишина. Главный командир Н.М. Казнаков был в Петербурге, новый начальник штаба еще не вступал в должность, и я нашел только капитана над портом контр-адмирала К.М. Тикоцкого. Как старый сослуживец по Минному Комитету и мой кум, он принял меня радушно и обещал приехать завтра на крейсер для краткого смотра, а к вечеру я должен идти в Петербург и стать на Неве у Балтийского завода, где я буду 9 мая участвовать в церемонии спуска крейсера «Громобой». Там же будет мне произведен и Высочайший смотр.

Утром 7 мая приехал ко мне из Петербурга сын Евгений. Я был очень рад видеть этого милого мальчика в кадетской форме; формою своею он очень гордился и напускал на себя важность, обходя все закоулки крейсера. Но, увидевши на баке наш судовой зверинец, он быстро спустил с себя важность и тут же сдружился и начал играть со всеми зверьми; дрессировщик зверей и мой вестовой Петр сразу его полюбил, и к вечеру оба они с ним были «на ты». Сына я оставил ночевать на крейсере (он был несказанно рад, что ему удалось сделать переход в Петербург на корабле, вернувшемся из Тихого океана; весь переход он простоял на палубе, следя за курсом и не спускаясь ни разу вниз) и утром пошел морским каналом в Петербург. Около 2 ч дня я стал на якорь у Балтийского завода и отправился к морскому начальству.

Министр меня поздравил с производством «за отличие» и предупредил, что сейчас же после спуска «Громобоя» я должен ожидать Высочайшего смотра. Начальник Штаба адмирал Авелан подтвердил то же самое; а затем, переходя к вопросу о моей дальнейшей службе, сообщил, что уже заготовлен Высочайший приказ о моем назначении командиром Учебного экипажа, т. е. школы строевых квартирмейстеров, а через два года я буду командовать учебным кораблем «Герцог Эдинбургский», плавающим по два года в Антлантическом океане. Из Адмиралтейства я проехал по Неве на Мытнинскую набережную к себе на квартиру, выходящую окнами на Неву против Зимнего дворца.

Вечером мы с сыном уехали на крейсер. 9 мая, в 11 ч, под гром салюта с судов, стоящих на Неве, торжественно выполз из эллинга завода огромный корпус «Громобоя»; ускоряя свой ход, он с шумом всплыл на воду и, повернув по течению, отдал два якоря и стал. Объехав на катере вокруг «Громобоя», Государь со свитой направился прямо ко мне на «Крейсер». Приняв на палубе мой рапорт, он пошел по фронту офицеров. Вслед за ним вышла вдовствующая Императрица Мария Федоровна, за нею великие княгини Ксения, Ольга, Мария Павловна, ее дочь Елена и прочие дамы; потом великие князья генерал-адмирал Алексей Александрович, Александр Михайлович, Михаил Алексеевич, Морской министр П. П. Тыртов, Авелан и свита. Молодая Императрица Александра Федоровна была беременна, поэтому на крейсер не приехала. Пока Государь обходил фронт и осматривал клипер, дамы интересовались офицерскими каютами и коллекцией наших зверей. После обхода в моей каюте я докладывал на карте Государю маршруты нашего плавания за два с половиной года. Затем была пробита артиллерийская тревога. После отбоя, посмотрев на рангоут, Государь, по совету генерал-адмирала, решил во избежание дрейфа парусов не ставить, вследствие довольно свежего ветра и тесноты от многих судов, стоявших на реке. При отъезде высочайших особ люди были посланы по реям; произведен салют в 31 выстрел. Во дворце у генерал-адмирала был завтрак, на который я был приглашен вместе с командирами судов, участвовавших в церемонии спуска. После завтрака все перешли в дворцовый сад для курения. Здесь Императрица Мария Федоровна обратилась ко мне с вопросом, почему «Крейсер» не зашел в Копенгаген, возвращаясь в Кронштадт? Я объяснил, что за недостатком времени я должен был сократить путь, идя каналом Вильгельма.

10-го мая я ушел в Кронштадт, взяв с собой сына на последние дни плавания. 5 дней подряд «Крейсер» с экзаменационной комиссией выходил в море для различных маневров, стрельб и парусных учений. После экзамена я получил приказ к 1 июня окончить кампанию. Высочайшим приказом была объявлена благодарность «Крейсеру» за «блестящее состояние корабля» и за его плавания и разрешение всему личному составу трехмесячного отпуска с сохранением содержания. Я приступил к разоружению крейсера и свозу всего имущества в порт. Приняв от A. Л. Бубнова учебную команду, взяв отпуск, поехал в Петербург и с семьею переехал в Лесной на дачу. Я частенько наведывался в Кронштадт проследить за ремонтом казарм учебной команды, куда осенью к началу курса предстояло принять новый состав — 300 учеников.

1 сентября мы переехали в Кронштадт, и я начал занятия в учебной команде. Школа моя готовила будущих боцманов и унтер-офицеров «квартирмейстеров» («квартирмейстер» — от английского слова «Ouarter-mester», т. е. начальник 4-й части вахты) строевых, т. е. не специалистов. Кроме знания всех устройств на корабле, они обязаны следить за порядком своей части, поддерживать дисциплину, служить примером отваги, находчивости, бодрости духа и исполнительности. И, хотя паруса как двигатель отжили свой век, тем не менее во всех флотах на учебных кораблях были оставлены паруса для тренировки как имеющие воспитательное значение. Признано было, что эти качества вырабатываются продолжительными плаваниями в открытом море на судах под парусами. В школу поступают молодые матросы, прошедшие в своем экипаже или в народном училище общий подготовительный курс, а в морской учебной команде проходят: географию морей, русскую историю флота, устройство корабля, морскую практику, артиллерию, корабельные механизмы и строевой пехотный устав. Все выдержавшие выпускной экзамен отправляются в плавание в Атлантический океан на учебном корабле на 1 год. По возвращении — производство в унтер-офицеры, и уже дальнейшая служба их даст им чин боцмана и наконец кондуктора (палубный офицер). Режим в самой школе и далее, на учебном корабле, должен вполне соответствовать требованиям приведенной здесь программы.

К новому году в Кронштадте сменилось высшее начальство. Главным командиром порта и военным губернатором Кронштадта был назначен энергичный, деятельный адмирал С.О. Макаров. Служба при нем по всему порту и на судах пошла с интенсивной бодростью. Будучи признанным ученым, С.О. Макаров в то же время был выдающимся военным человеком — морским офицером до мозга костей. В декабре 1903 г. в «Морском сборнике» появилась его последняя статья «Без парусов», посвященная вопросам боевого обучения и воспитания личного состава. В ней С. О. Макаров выдвинул новый лозунг: «в море — значит дома!»

В особой секретной записке «О программе судостроения на двадцатилетие 1903–1923 год» адмирал доказывал неизбежность боевого столкновения с Японией, но ему не верили… «Чтобы этого не случилось, — писал С.О. Макаров, — нужно иметь на Дальнем Востоке флот, значительно более сильный, чем у Японии, и быть готовым к военным действиям во всякую минуту. Разрыв последует со стороны Японии, а не с нашей, и весь японский народ, как один человек, поднимется, чтобы добиться успеха»…

С.О. Макаров чувствовал, что место его во главе Тихоокеанской эскадры для надлежащей подготовки ее к боевому испытанию… Он имел способность придать жизненную силу и поднять дух во всяком учреждении, прозябавшем до того времени. Не ограничиваясь одной служебной частью морского элемента, он, обладая живым веселым характером, умел воодушевить и расшевелить морское и коммерческое собрание, соединять общества, устраивать, кроме вечеров и обычных обедов, лекции, доклады по самым современным вопросам и новостям науки (морская стратегия, подводное плавание, авиация, радиотелеграф, полярные экспедиции и т. п.), приглашая для этого из Петербурга компетентных знатоков и профессоров этих предметов.

Переведенный 1 января 1896 г. в Балтийский флот Степан Осипович, уже с 1892 лелеявший мысль о достижении полюса с помощью мощного ледокола, решил воспользоваться удобным случаем и вернуться через Северную Америку, дабы ознакомиться с ледокольным делом. В 1897 г. он приступил к пропаганде идеи о постройке двух ледоколов по 6000 тонн для исследования Ледовитого океана, открытия правильного летнего сообщения с устьем реки Оби и зимнего — с Петербургом. Умело поставленная пропаганда быстро дала свои результаты, и тогдашний министр финансов С. Ю. Витте отпустил средства для постройки одного пробного ледокола «Ермак» (8000 т водоизмещения), который строился в Англии. Все важнейшие чертежи присылались на просмотр адмиралу в Кронштадт или же разрабатывались при его участии во время частных приездов С.О. Макарова на постройку. 16 (4) марта 1898 г., пробившись сквозь льды Финского залива, «Ермак» прибыл в Кронштадт, восторженно приветствуемый населением и войсками.

У себя дома он собирал городское общество еженедельно; жена его Капитолина Николаевна, женщина светская, любившая приемы, своею привлекательностью вполне поддерживала радушие адмирала. При Макарове в Кронштадте и служба шла с должною энергией, и жизнь общественная «била ключом».

Подошла весна 1900 года; у меня в школе окончились занятия, и 15 мая ученики отправились на учебный корабль «Герцог Эдинбургский». Я решил воспользоваться каникулами и, взяв отпуск, отправился с семьей в Швейцарию. Остановившись на пару дней в Лозанне и объехав ее живописные окрестности (Женевское озеро, Уши, Signal, Parc Sovabeline и т. п.), мы поселились в отеле «Villa des bains» в долине реки Роны, у городка Вех. С нашего балкона открывался вид на вершину Dent du midi, вечно покрытую снегом. Задний фасад отеля упирался в подножье гор, густо заросших деревьями всевозможных пород.

Горы были разбиты дорожками, с указанием маршрута для экскурсий туристов. В горах шумел водопад, питавший водою соседние отели. Плата за комнату с полным пансионом была по 6-ти франков с персоны, а за детей — по 4 франка. Стол был прекрасный. Утром подавали кофе, шоколад. В 12 ч 30 мин дня завтрак — 4 блюда с фруктами, в 7 ч обед в 5 блюд, также со сладким и фруктами. Дешевизна швейцарских отелей, чистота, комфорт, прекрасный стол, обилие мест для экскурсий и все климаты по желанию — от жарких до холодных (на горных курортах) — привлекают сюда туристов всех стран и наций.

В отелях все встают рано, в 8 ч уже все отпили кофе и группами отправляются на экскурсии по окрестным местам и в горы. Дети знакомятся быстро и шумными веселыми толпами, болтая на смешанном международном жаргоне, гуляют до завтрака по ближайшим горам. Из этой толпы слышатся возгласы на всех языках. Нередко отправлялись по железной дороге на берег озера для осмотра Шильонского замка, воспетого Байроном. Туристы, и в особенности англичане, с большим интересом осматривают подземелья замка с 7 колоннами, где были прикованы два брата Бонивары. Железная цепь с кольцом, висящая на одной из колонн, и дорожка, протоптанная узниками на дне подвала, настолько свежи, что надо обладать большою долею иллюзии, что то и другое сохранилось со времени этих печальных событий.

Из русских мы познакомились и близко сошлись с семьею известного в то время талантливого виолончелиста А.А. Брандукова, приехавшего из Парижа, с ним были его жена (пианистка) и ее 10-летний сын. По вечерам он по просьбе публики давал концерты под аккомпанемент своей жены. По совету Брандуковых мы переехали в S-t Beatenderg — городок в горах (высота около 1000 метров над уровнем моря) между Тунским и Бриенцким озерами над Интерлякеном. Быстро собравшись, мы отправились по железной дороге в Берн, оттуда на пароходе по Тунскому озеру. Пароход высадил нас у подножья крутой горы к станции фюникюлера, на нем нас подняли в S-t Beatenberg. Это ряд отелей, числом до 10-ти, всевозможных разрядов и цен.

Здесь солнце днем грело, а ночью было прохладно и спалось хорошо. Отель стоял в сосновом лесу, пахло смолой, воздух был чистый; гуляли мы много. Аппетит у всех был прекрасный, в горных курортах это обычное явление. Из наших окон по ту сторону долины горели на солнце снежные вершины трех известных гор: Юнгфрау, Монк и Eurep; внизу под нами лежал Интерлякен, на перешейке между двух лазорево-синих озер. Иногда прогулкой туда мы спускались дорогой зигзагами, проложенной в тенистом лесу. Там мы попадали точно в горячую ванну и набрасывались на горную холодную воду, фрукты и мороженое. Дети наши любили особенно эти прогулки. По вечерам наш милый артист давал и здесь концерты. Хозяин отеля был очень доволен, что благодаря Брандукову его отель был всегда полон. Но пришлось расставаться с прекрасной Швейцарией, 5-го августа мы переехали в Люцерн, оттуда дальше через Букс в Вену, Варшаву и наконец к 15 августа вернулись в Петербург. С 1 сентября у меня в учебной команде начались занятия с новым составом.

Зима 1900–1901 гг. в Кронштадте протекала также оживленно, как и предыдущая; морское общество, руководимое С.О. Макаровым, не могло скучать. И в клубе, и в Минном классе, где были такие ученые силы, как А.С. Попов, И.М. Чельцов и другие профессора, бывали доклады по открытиям современной науки, как радий, жидкий воздух, беспроволочный телеграф и прочие. Весной вернулся из плавания «Герцог Эдинбургский» и Высочайшим приказом я был назначен его командиром. Старшим офицером на нем был оставлен мой бывший помощник А.А. Баженов, чем я был очень доволен. Корабль был введен в док и перевооружен заново. В июле на один месяц я дал Баженову отпуск отдохнуть с семьей на даче перед вторичным плаванием.

К 15 августа крейсер был готов и стоял на Большом рейде; я занимал молодых матросов, и назначенных на крейсер волонтеров-юнкеров, и сухопутных офицеров парусными учениями, чтобы в море они не боялись марсов. Пополнил комплект судовых офицеров, сформировал хор музыкантов, набрав их частью из порта, частью из вольнонаемных. Капельмейстером был молодой талантливый музыкант из консерватории. Оркестр еще до выхода в море играл Николаевский и другие марши и гимны всех европейских наций. В августе я получил из Главного Морского Штаба следующий маршрут: Христианзанд (Норвегия), Портланд или Плимут, Брест, Ферроль, Виго или Кадикс, Мадера, Канарские острова (Тенериф и Гран-Канария), о-ва Мартиника и Св. Фомы, Шербург, Киль и к 1 мая 1902 г. вернуться. Перед моим уходом на рейд пришел адмирал Макаров, возвратившись из пробного полярного плавания на ледоколе «Ермак». Я вызвал оркестр, проиграл ему «встречу» и послал команду по вантам приветствовать его криками «ура».

30 августа, отсалютовав крепости, вышел в Норвегию. Я шел под парами, в Финском заливе был штиль, пасмурно, местами над водою стелились туманы. За Дагерортом выглянуло солнце, задул попутный ветерок; вдобавок к машине поставили паруса. Они надувались плохо, но для молодых матросов это было полезно, чтобы постепенно приучать их к парусам. На 3-й день прошел Борнхольм, затем у Лянгелянда вошел в Большой Бельт и, взяв здесь датского лоцмана, прошел с ним до г. Ниборга. На следующий день вышел в Скагеррак, пересек его и, пройдя 150 миль, вошел в Христианзанд.

ХРИСТИАНЗАНД — ПОРТЛЕНД — БРЕСТ
Этот укрепленный порт лежит внутри совершенно закрытой бухты, окруженной дикими гранитными скалами, заросшими соснами. На рейде тишина, лишь несколько пароходов, стоя у пристани, скрипят лебедками, нагружаясь лесом. В глубине бухты военный стационер — небольшая канонерка проснулась с нашим приходом и готовит офицеру шлюпку, чтобы нас поздравить с приходом. Подняв норвежский флаг, я отсалютовал нации, и с невидимых орудий, скрытых за лесом, раздался ответ, отражаясь эхом в гранитных глыбах, окружающих бухту. Сделал визит коменданту крепости — долговязому, худощавому генералу. Говорил он мало, угощал сигарой и шведским пуншем.

За 5 дней мы подготовляли команду к дальнейшим плаваниям: старший офицер проверял расписания, приучая матросов к корабельному порядку. В городке тихо, развлечений никаких; наши офицеры съезжали на берег лишь для закупки пунша. Намечая порты, Штаб избирал такие, где нет развлечений и шумной жизни, имея в виду, что учебный корабль на рейдах должен заниматься морским делом, а не баловством на берегу.

10 сентября я вышел в Портланд — порт на южном берегу Англии между островом Уайт и портом Плимут. Несмотря на осеннее время — сезон равноденственных бурь, мы имели тихую погоду; было пасмурно, прохладно и местами туманно. По временам задувал слабый NW, но паруса стояли плохо, я шел под парами. На вторую ночь прошел Доггербанку с массою огней крейсирующих здесь рыбаков. У входа в Па-де-Кале маяк Caloper был закрыт туманом — пришлось идти по лоту (для входа в Па-де-Кале необходимо пройти мимо плавучего маяка Caloper и, определившись по нему, следовать в пролив). Но, к моему счастью, туман скоро поднялся, и этот маяк оказался у самого борта; я лег на должный курс и вошел скоро в пролив. Прошел ясновидимый Dover и, взяв здесь лоцмана, пошел Ламаншем. Ночь по обыкновению была неспокойна — кругом по всему горизонту мелькала масса пароходных огней.

Утром рано прошел остров Уайт, покрытый зелеными рощами, замками, коттеджами и кое-где церковными башнями готического стиля. После полудня вошел в Портландскую гавань, окруженную каменными молами со всех сторон. На рейде стоял старый двухдечный деревянный корабль, превращенный в блокшиф, — это учебный корабль для молодых юнгов; тут же стояли четыре парусных брига, на них юнги тренируются под парусами. На мой салют ответил блокшиф; на нем командирский флаг начальника учебного отряда. Я поехал к нему с визитом, и по обычаю англичан он пригласил меня в тот же вечер к обеду. Обед обычный, карабельного типа, с казенным портвейном за здоровье King, но на этот раз односложный тост был заменен двусложным «Zar and King». Командир, рыжий англичанин высокого роста, приветливый джентельмен, охотно говорил о системе обучения английских морских юнгов, набираемых с 14-летнего возраста. Два года они обучаются на блокшифе и тренируются на 4-х бригах под парусами, крейсируя в виду Портландской гавани. Затем они отправляются на два года в крейсерство на парусных учебных кораблях по Атлантическому океану, заходя в английские колонии. Возвратясь оттуда, они получают звание матроса 2-й статьи и с этих пор получают жалование и полное казенное довольствие. Дальнейшее движение по службе зависит от личных качеств, окончания школ и специальных курсов.

Портланд — это длинная коса с обширною гаванью и несколькими портовыми зданиями. Собственно города здесь вовсе нет. Но в трех верстах отсюда лежит хорошенький городок — курорт Weymouth (сообщение трамваем) в полукруглой бухте с богатейшим пляжем для купающихся. Туда мы ездили для прогулок на берегу. Там есть достаточно магазинов, ресторанов, отелей и всего того, что необходимо для жизни наезжающего сюда в купальный сезон high life (высший свет).

На этом рейде мы начали правильные, по установленной программе, занятия. За две недели нашей стоянки в Портланде при такой избранной команде, какая была на учебном корабле, нетрудно было добиться совершенной правильности и отчетливости во всех рангоутных, парусных и других корабельных маневрах, а вслед за тем достигли и быстроты, хотя к ней не стремились. В матросах стала развиваться лихость, отвага, вкус к морскому спорту и соревнование между отдельными мачтами или катерами. Наказаний налагать не приходилось вовсе; если они и случались в отдельных вахтах (классах), то это было исключительной редкостью.

Поощрениями же служили призы за гонку и спуск на берег не в очередь. По праздникам очередная вахта обязательно спускалась на берег; причем не было случая, чтобы ученик вернулся с берега выпившим. Нашим уставом это вовсе не допускалось, такой ученик был бы исключен из списков учебной команды. За два года плавания было два-три случая, не более. Пользуясь близостью Лондона (2 ч ходу), я, пригласив в попутчики ревизора мичмана М.А. Кедрова, отправился с ним в Лондон на три дня. Там мы осмотрели все достопримечательности: British museum, Парламент, Аббатство и прочие; побывали в театрах и парках, накупили английских подарков. К концу сентября курорт в Веймуте опустел, в Портланде стало монотонно и скучно, и я 1 октября ушел отсюда в Брест. В океане погода была осенняя: пасмурно, тихо, ходила мертвая зыбь. Шел под парами это короткое расстояние и через сутки вошел в Брест.

На том же месте за молом, как и 20 лет назад, стоял старый корабль «Borda» (морское училище), а рядом с ним броненосцы Escadr du Nord под флагом вице-адмирала de Courtille. Далее на открытом рейде стоял особняком учебный парусный фрегат с учениками (как и мои) «gabiers». Русский консул оказался тот же de Keros, бывший здесь консулом в 1880 году, когда я приходил сюда мичманом. Он постарел, но помнил аварию с нашим клипером, когда французский пароход ударил и проломил нам борт. Жена его сильно располнела, а дочь вышла замуж за морского офицера, теперь она у родителей родила сына, и меня тут же пригласили на крестины младенца Gui. Город Брест, как и наш Кронштадт, за протекшие двадцать лет нисколько не переменился: та же длинная и узкая Rue de Siam, тот же театр с площадью, обсаженной редкими деревьями, с играющими на ней детьми, тот же парк на крепостном гласисе и та же гранитная лестница с бесконечным числом ступеней, подымающаяся от пристани к городу. Казалось, что я здесь был вчера. Обменявшись визитами с судами эскадры, я был с визитом у главного командира порта вице-адмирала Roustan’a; это характерный тип французского моряка времен парусного флота, безусый, с рыжими баками, худой, высокого роста человек.

В Бресте наши занятия продолжались по установленной программе: утром с подъемом флага игрались русский гимн и марсельеза, а затем ставились все паруса, потом весь день с перерывами для обеда и отдыха шли учения, и в числе их главную роль играли маневрирования наших 8 катеров под парусами по рейду, кругом всей эскадры.

Gabiers, увлеченные нашим парусным спортом, вскоре приняли в нем участие. Между нашими мичманами и французскими завязались знакомства, а спустя несколько дней я поехал на фрегат познакомиться с командиром. Это был черный, как цыган, типичный крепкосколоченный провансалец, с красным загорелым лицом; всей своей фигурой и манерой держаться он походил скорее на шкипера парусного барка. Набираемые из Бретани и с берегов Бискайского моря юнги французского флота уходили на учебном фрегате в парусное крейсерство по Атлантическому океану с заходом на острова, в Бразилию и в свои колонии Гвиана, Мартиник. Через 2 года после экзамена получали звание матроса. А по окончании школы производились в строевые унтер-офицеры и впоследствии дослуживались до чина метра (наши кондукторы).

Капитан фрегата побывал у меня, ознакомился с нашей программой и одобрил лихость наших утренних парусных учений, находя их весьма полезными для развития вюнгах ловкости и отваги, он тем не менее отказался ставить паруса одновременно с нами, боясь состязания на скорость между обеими командами, так как люди невольно горячатся и нередко бывают несчастные случаи падения с марсов и другие увечья. Но на катерах под парусами катания бывали часто одновременно.

Жизнь в Бресте проходит монотонно; семейства офицеров, морских и сухопутных, получающих скромное содержание, живут замкнуто; клубной жизни, как в Англии, здесь не существует; морские офицеры, избегая лишних расходов, не платят за обед в кают-компаниях, а в 5 ч вечера по окончании занятий съезжают на берег к женам обедать. Семейных знакомых, исключая консула, наши офицеры не имели. Только по вечерам можно было развлечься в здешнем театре, с весьма недурным составом. Давались оперы, драмы и оперетки. Лишь один раз за нашу стоянку по какому-то случаю адмирал Рустан устроил большой обед и вечером раут, на котором были собраны морские и военные начальники с женами. За обедом было около 40 человек, а вечером собралось до сотни. Играл портовый оркестр, но танцев не было.

На судах эскадры жизнь течет также очень скромно; английского обычая приглашать обедать здесь не существует. У начальника эскадры один лишь раз я удостоился приглашения обедать, и то только по случаю торжества спуска в этот день нового крейсера «Гамбетт» и приезда на это торжество морского министра Peltan’a. Спускали крейсер с открытого эллинга, при малых размерах бассейна были употреблены рвущиеся канаты. После все начальствующие лица с министром во главе были приглашены на флагманский корабль обедать. Обед был хорош, с винами и проч. Только было довольно скучно и тихо, так как адмиралу на Северной эскадре музыки не полагается.

В ответ на эти два приема мы устроили на крейсере бал. Пригласили береговые власти, морские и сухопутные, с женами и дочерьми, а с Северной эскадры — командиров и все кают-компании. Набралось человек 150 с дамами. На крейсере верхнюю палубу убрали флагами, цветами, бьющими фонтанами (обычно это делается на судах: брандепойтные пипки замаскировываются цветами, а к ним приводятся шланги от паровых помп, действующих весь вечер); из матросских коек, покрытых флагами и коврами построили у бортов мягкие диваны; в кают-компании были сервированы столы с угощениями, тортами, закусками, винами и лимонадами для танцующих, а в моей столовой — для высших чинов. Вся верхняя палуба была иллюминована электрическими лампочками; на полуюте была устроена гостиная, на шкафуте помещался наш оркестр, и, наконец, оба прожектора бросали лучи вдоль наших мачт, освещая наш крейсер для подъезжающих гостей.

Дирижировал лейтенант Армфельд, приводя в восторг публику, изобретая массу невероятных и забавных фигур в котильоне, его достойными помощниками были два ловких танцора: мичмана Бибиков и Голубев. В антрактах наш оркестр играл оперы и другие серьезные пьесы, а наши офицеры в столовой угощали дам, от вин они отказывались, ссылаясь на крепость, но охотно набрасывались на ледяной, сладкий, с апельсинами, предательский крюшон, в котором, кроме шампанского, были намешаны разные ликеры. Незаметно все дамы стали очень веселы, и на последнюю мазурку с фигурами кавалеры были только наши офицеры, т. к. из французов никто ее не умел танцевать, но дамы расхрабрились и прыгали, как трясогузки; вышли на палубу полюбоваться старые адмиралы и капитаны, проводившие время в столовых за вином и сигарами. Дамы уехали домой с котильонными подарками (веера, бомбоньерки, ленточки разных цветов с золотой надписью «Герцог Эдинбургский», букеты цветочные с длинными лентами и прочие) и букетами. Видимо, все остались довольны. Несколько молодых офицеров остались ночевать в мичманских каютах, так как были «очень трудны», как выражались наши вестовые.

У консула de Keross’a также был один прием по случаю крестин внука — младенца Gui. Кроме молодых родителей и ближайших родственников, приглашены были я и несколько наших офицеров. За обедом принесли на подушке нарядно разодетого, в кружевных пеленках, новорожденного младенца и предложили старшим из родственников, а также и мне покачать его на руках. Затем от его имени все присутствующие получили на память изящные бомбоньерки с конфетами с именем Gui, заказанными нарочно в Париже. Торжество закончилось домашним концертом.

Через три недели я 20 октября ушел в Виго. В океане было ясно, прохладно, дул слабый SW. Среди Бискайской бухты задул слабый NO и дал возможность идти под парусами. Молодые матросы, стоя на снастях, внимательно следили за всеми маневрами парусного плавания; ход был небольшой, 6–7 узлов; для практики учеников ставили бом-брасели, то их убирали, а на ночь закрепили брамсели и взяли один риф у марселей. На следующий день к ночи, обогнув Финистерре, я лег вдоль испанского берега. Утром взошло из-за гор яркое испанское солнце и осветило зеленые берега, наш высокий рангоут и белые паруса; на палубе стало тепло, офицеры вышли наверх в белых кителях полюбоваться живописным берегом; от него доносился аромат цветущих «оранче»— апельсиновых деревьев, и слабый звон церковных колоколов. Ветер стих, и я пошел под парами отыскивать вход на рейд города Виго. Старший штурман капитан Шольц легко нашел этот вход, так как бывал здесь уже не первый раз (Прекрасный штурман, весьма уважаемый и любимый в кают-компании офицер. В 1905 г. 15 мая, на следующий день после Цусимского боя, убит снарядом на «Дмитрии Донском» у острова Дажелет). Обойдя высокий остров, закрывающий вход, я вошел на обширный (длиною до 7 миль) рейд города Виго.

ВИГО (ИСПАНИЯ)
По обоим берегам его, на фоне яркой зелени апельсиновых рощ и камелий, белели городки, селения, деревенские церкви и кое-где живописные развалины старинных замков. Один из них «el Gastillo» венчает вершину обрывистого утеса отдельного острова, лежащего у входа с океана на рейд. Впоследствии по праздникам мы устраивали экскурсии в этот замок, принадлежавший какой-то русской графине, проводящей зимний сезон в Мадере. У самого города отдал якорь и отсалютовал испанскому флагу. Ответ получил с береговой батареи, а с одинокой канонерки, стоявшей в гавани, приехал лейтенант (он же и командир судна) и поздравил с приходом. У городской стенки под краном стояло несколько пароходов, грузившихся оливой и местными сардинками.

Вскоре к нам приехал консульский агент Sr Mehapio, поздравил с приходом и предложил свои услуги. Сам консул El Condedetorro-Cederia, больной старик, по судам не ездит и носит консульское звание больше для рекламы. Занимаясь крупными коммерческими делами, к старости он разбогател, приобрел большое имение и графский титул, которым он очень гордился. Но семья его очень симпатичная, впоследствии мы с нею близко познакомились. Два взрослых сына часто бывали у нас на корабле, исполняя за отца консульские обязанности. Старая графиня и красавица дочь всегда приветливо принимали у себя наших офицеров.

В дальнем плавании. 1890-е гг.


Виго — порт теперь лишь коммерческий. Но в окрестностях города расположена армейская бригада, ею командует генерал Enrico Ноге, которому я сделал визит; ответив мне на следующий день, он был очень доволен, получив салют в 11 выстрелов. Городок Виго служит ныне лишь коммерческим вывозным портом. Прежнее значение этого обширного рейда как оперативной базы могущественного некогда испанского флота теперь пропало, в особенности после несчастной войны с Северной Америкой (1898 г.) и потери колоний и флота.

Местное общество отнеслось к нам весьма радушно: мы получили приглашения в офицерское казино, в городской и коммерческий клубы, к мэру города, в городскую библиотеку и другие общественные учреждения города. Затем через дом консула офицеры завели знакомства с многими семейными домами, и вскоре наша кают-компания по воскресным дням стала наполняться гостями, чаще всего к завтраку или к обеду, когда играл наш оркестр, управляемый энергичным виртуозом Пушкиным. Мелодичные мотивы различных опер и пьесы испанской музыки («Кармен» Визе, «Тореадор и андалузка» Рубинштейна, различные «хоты» и проч.) привлекали туда публику; концерт заканчивался обычно испанским национальным гимном, приводящем публику в восторг: с берега посылались на крейсер аплодисменты, крики «ура», «Evviva Russia» и проч. Впоследствии городской мэр просил отпускать наш оркестр играть в городском саду по большим праздникам. Наш капельмейстер и музыканты охотно играли, но от платы они отказывались, принимали лишь от города угощение.

По утрам на крейсере получались ежедневно испанские газеты и журналы; интересуясь новостями дня и отчасти политикой, приходилось невольно читать их с помощью лексикона, а спустя месяц некоторые наши офицеры, особенно лингвисты, заговорили очень недурно по-испански.

За два месяца нашей здесь стоянки городской мэр, русский консул граф de Торе Седейра, оба клуба и офицерское казино устроили вечер с танцами в честь офицеров крейсера. Мы не оставались в долгу и дали три бала, один в ноябре и два в декабре; последние приурочивались к праздникам Рождества нового стиля — испанского и старого стиля — русского. Для балов верхняя палуба крейсера превращалась в танцевальный зал, украшенный флагами, цветами, фонтанами и проч. Здесь при заведенных уже знакомствах и создавшихся взаимных симпатиях молодежи было очень весело. Наши танцоры лихо выделялись в мазурке и русских национальных танцах; в ответ на это четыре дочери (Старшая, блондинка, замужем за англичанином Ойен, вторая, брюнетка-красавица m-me Monacho и две младшие — еще девицы. В доме de Molins наши офицеры бывали принимаемы, как в родном семействе) S-ra de Molins с чисто испанским подъемом и изящной грацией танцевали Seveliany и другие национальные танцы.

Стоянка в Виго отнюдь не была лишь одной забавой. Учебная программа на крейсере проходила в строгом порядке. Как и в Бресте, день начинался с 8 ч утра: с подъемом флага все вызывались наверх; ставились паруса, затем гонка катеров на веслах по рейду, затем паруса крепились; с 9-11 ч учения: артиллерийские, минные и проч. После обеда занятия по расписанию, с 5–6 ч всевозможные тревоги; в 8 ч вечера спуск на ночь рангоута; ночью иногда ночные тревоги и т. д. Раз в неделю я выходил с крейсером в океан для стрельбы из орудий и минных упражнений. По табельным царским дням устраивались парусные гонки с призами офицерам и денежными наградами гребцам. Так протекли два месяца.

День Нового года был днем прощания: к нам приехали все наши знакомые. Тут были консул — сам старик с семейством, городской мэр, генерал бригадный, презусы и члены всех трех клубов, частные семейства, где бывали наши офицеры; кают-компания и мои каюты едва могли вместить всю приехавшую публику. Оркестр, игравший на полуюте, оживлял это общество, чувствовавшее себя на крейсере, как в родном доме. Недолго думая, наши офицеры под шканечным тентом устроили зал, и начались танцы. Быстро явились цветы, фуражечные ленты, раздаваемые в котильоне дамам на память о «Герцоге».

За вином и конфетами дело не стало. Уезжая на берег, гости прощались, как с родными, просили приходить на будущий год и передавали поклоны на Тенериф и Гран-Канарию, куда мы шли проводить зиму.

2 января 1902 г., в полдень, я снялся с якоря и под звуки оркестра двинулся к выходу в океан. С набережной, усеянной провожавшей нас публикой, неслись нам вслед прощальные приветствия. Солнце играло на белевших виллах и развалинах замков, раскинутых на склонах прибрежных гор; аллея красных камелий уходила назад. Прощай до будущего года, прекрасная Испания, где нас принимали, как в родной стране! На параллели Лиссабона задул слабый NO и дал возможность вступить под паруса. Ветер постепенно свежел, но правильного пассата здесь еще не было. Ветер часто менялся, крейсер нес бом-брамсели и имел ход 7–8 узлов.

На 5-й день трюмный механик доложил мне, что в румпельном отделении быстро прибывает вода. В трюме я увидел фонтан, бьющий в круглое отверстие медной стенки винтового кольца. Не оглашая (чтобы не вызвать в команде возможного замешательства среди океана при глубине около 2000 сажен) по крейсеру о появившейся течи, я приказал немедленно приготовить металлическую пробку и заткнуть ею круглое гнездо от выпавшей заклепки. Капитальную заделку я решил отложить до Мадеры, так как на ходу в океане посылать водолаза в колодец было невозможно, да и не совсем безопасно при встречающихся здесь акулах. Скоро течь прекратилась, набравшуюся в трюм воду выкачали паровой турбиной, и все обошлось благополучно. Наступившую ночь я шел под парусами, чтобы работой винта не будоражить в колодце воду, избегая сотрясения загнанной пробки. На 6-й день утром открылся покрытый зеленью высокий остров Мадера.

ОСТРОВ МАДЕРА
Обогнув его с востока, я стал на якорь в небольшой бухте у г. Фунчала. Суда здесь становятся вплотную к берегу на глубине 20–30 сажен и ненадолго, чтобы сдать груз и пассажиров, а затем, наполнив трюмы местным вином, уйти дальше. Бухта открыта южным ветрам; даже в тихую погоду океан дышит, и на его мертвой зыби суда качаются, стоя на якоре, и рискуют выскочить на берег, так как при большой глубине якорь легко дрейфует. Суда стоят здесь под парами.

Городок Фунчал расположен на крутой горе. Весь остров покрыт роскошной тропической зеленью: внизу пальмы, бананы, ананасы, повыше апельсины и наверху виноградники. Езда по улицам города, вымощенного крупным гравием и затвердевшей лавою, в санях, причем вверх тащут мулы, а вниз сани скатываются сами, управляемые ловким возницею. Коренные жители острова — португальцы и частью тагалы, все почти садоводы и большинство — владельцы виноградников, поставляют свои продукты крупным здешним виноделам, каковы «Крон-братья», «Уэльш», «Бленди» и другие. Виноград на Мадере отличается своеобразным терпким вкусом, этот характерный букет сохраняется и в самом вине; старые, выдержанные вина приобретают значительную крепость, утрачивая сладость.

В городе и его окрестностях много вилл богатых американцев и европейцев, проводящих здесь зимний сезон. Климат здешний рекомендуется слабогрудым, и потому встречаются на улицах нередко лица с явными признаками чахотки. Из русских туристов здесь, между прочим, жили в ту зиму граф Стенбок и князь Урусов — офицеры гвардейской кавалерии — женатые на двух сестрах, урожденных Харитоненко (дочери миллионера-сахарозаводчика); они занимали большую виллу, приехав сюда на зимний сезон со всей прислугою. Вечером прибыл русский консул — американец Уэльш, предложил свои услуги и привез прейскурант своих вин. Мягкая, сладковатая мадера Уэлыпа, так называемая «дамская» (в большом употреблении в морских кругах в Кронштадте), самая низкая цена которой 4,5 фн. ст. за бочонок в 65 бутылок, имела наибольший успех: 200 бочонков было заказано кают-компанией.

Вина братьев Крон дороже и крепче (5-12 фн. ст.), но заказ на число бочонков был не меньше, чем на мадеру Уэлыпа, так как фирма пользуется всеобщей известностью в России у привычных потребителей. И наконец, фирма «Бленди» получила очень небольшой заказ; ее вина очень дороги и крепки, вывозятся главным образом в Англию и Америку. С утра я приступил к заделке дыры в кормовом трюме. В винтовой колодец был спущен в водолазной рубашке судовой машинист, он загнал в дыру болт, зажатый гайкой внутри трюма. Я донес Морскому министру о приходе на Мадеру и о бывшей маленькой аварии.

Остров Мадера вулканического происхождения, как Канарские и Азорские острова. По преданиям, вся эта группа составляет остатки некогда погибшей Атлантиды. Жители Мадеры считают свой остров совершенно мертвым и не участвующим в подземных пертурбациях тех островов, в особенности Азорских, где землетрясения и даже подводные фонтаны повторяются почти ежегодно. Кратер вулкана Мадеры 400 лет как потух, и это дает ее жителям спокойствие за свое будущее. Но, однако, в следующем году, когда я стоял в той же бухточке, ночью было землетрясение. На берегу у г. Фунчала, в западном углу бухты, круто спускается с обрывистого берега в море грандиозный утес губчатой лавы и загибается внутрь, образуя естественную дамбу, за которой пристающие к берегу шлюпки укрываются от морского прибоя вечно волнующегося океана. Этот осколок некогда льющейся лавы напоминает собою о momento-mori жителям Мадеры.

Стоять на беспокойном рейде, болтаясь на океанской зыби, дальше было незачем; сделав ответные визиты консулу и русским туристам, вышел вечером на Канарские острова (расстояние от Мадеры около 350 миль). Был попутный NO — предвестник пассата, и я шел под парусами. В океане было хорошо, тепло и спокойно. На 3-й день с восходом солнца впереди, миль за 60, стал очерчиваться на темном еще небе белый снежный конус пика Тенериф около 3,5 верст высоты, окутанный облаками. С приближением к Канарским островам он медленно выползал из-под горизонта и наконец явился во всей своей красоте. Теперь уже открылась и вся остальная группа, и между ними остров Гран-Канария, куда я направлялся.

В полдень я вошел в гавань Puerto de Luz. Лежа на пути движения судов между Европой, Южной Америкой и Южной Африкой, эта обширная гавань с богатой угольной станцией всегда заполнена пароходами, подгружающими здесь уголь и запасающимися живностью и фруктами. Здесь богатые плантации ананасов и бананов. Здесь также идет оживленная торговля канарейками, привозимыми из Европы для продажи проезжающим туристам, как сувенир о Канарских островах. В гавани стоял английский учебный крейсер с морскими кадетами, проводя здесь зимний сезон и выполняя программу практических занятий по морским наукам под руководством плавающих с ними профессоров.

От гавани по берегу проложен трамвай до столицы острова Las Palmas с населением около 40000 жителей — торговцев фруктами и корабельными снастями. Параллельно железной дороге тянется вдоль всего острова горный хребет, на склонах которого расположены многочисленные фермы с ананасными и банановыми плантациями. Восточные склоны хребта во многих местах засыпаны мелким песком, приносимым сюда из Сахары восточными ветрами через океан за 300 с лишним миль. Этими песчаными заносами, навеянными волнистыми сугробами, засыпаны горные ложбины, и из-под них часто виднеются крыши зданий и верхушки пальм вроде того, как зимою бывают занесены снежною метелью целые деревни. Однажды в нашу стоянку при свежем восточном ветре мы были свидетелями такой песчаной бури. Весь горизонт был в тумане, солнце едва проглядывало, и все корабли, стоявшие в гавани, и наш крейсер в том числе, были засыпаны мелкою песчаною пылью. Такие ежегодные песчаные штормы приносят плантаторам большие убытки.

На острове — несколько кратеров давно потухших вулканов. В 15 верстах от порта, в живописной местности, покрытой тропической растительностью, лежит кратер Galdero. Наши офицеры несколько раз отправлялись туда пикником. Вблизи вулкана отель, в нем проводят зимний сезон многие англичане. Из гостиницы берут верховых лошадок и верхом подымаются на самый кратер по горной тропинке.

На круглом гребне кратера (диаметром версты 3) местами сохранились утесы из застывшей губчатой лавы, а внутри сам кратер представляет собой темный котел глубиною с полверсты, и на дне его виднеются распланированные участки виноградных плантаций и целая деревня живущих там фермеров.

Здесь за двухмесячную стоянку ученики наши тренировались в морской практике, и мало-помалу из них вырабатывались лихие и знающие матросы. В парусных маневрах у них не было соперников. Во время катания и парусных гонок к ним присоединялись часто шлюпки с английскими кадетами, и таким образом оба корабля завели между собою знакомства и даже дружбу, стоя в этом довольно скучном порту; обе кают-компании время коротали, взаимно посещая друг друга; вместе играли в футбол на устроенной близ гавани игорной площади, а по воскресным дням ездили на «Galdero». Тесному сближению обоих крейсеров послужило следующее обстоятельство: в конце февраля, во время испанского карнавала, толпа замаскированных и пьяных гуляк, встретив проходящего по улице капитана английского крейсера в темно-синем сюртуке, атаковала его в шутку меловыми шариками.

У пьяных разгорелся азарт, и они усилили нападения, пустив в ход яйца с затвердевшим мелом и конфетти; тогда кто-то крикнул, что это англичане распространяют у них оспу (в береговом испанском госпитале было несколько английских кадетов, больных корью); но толпа пьяных перепутала названия болезней — кори и оспы и, встретив капитана в темном костюме, суеверно приняла этот эпизод за дурное предзнаменование, и в несчастного капитана полетели уже булыжники, и он упал на улице с разбитой головою. Старший офицер английского крейсера сейчас же сообщил мне об этом, прося послать на берег защиту его капитана от дальнейших нападений, не решаясь послать свою вооруженную команду, чтобы не раздражать существующей национальной вражды испанцев к англичанам. Я моментально послал на берег офицера, говорящего хорошо по-испански, с 10-ю вооруженными матросами, и под его защитой капитан был доставлен к себе на крейсер.

Врач-англичан вместе с нашим врачом-хирургом произвел операцию черепа и наложил швы. К вечеру капитан пришел в сознание, но сильно страдал головной болью. Болезнь осложнилась, и капитан сдал командование старшему офицеру. Губернатор Гран-Канарии приезжал с извинением на английский крейсер и обещал строго наказать виновников. Я навещал больного капитана и ежедневно посылал наших врачей для консультации и перевязки. Спустя две недели крейсер ушел в Англию. Перед его уходом я заехал на крейсер с прощальным визитом к больному капитану. Он лежал на койке и чувствовал себя плохо. Вместе со мною приехали от нашей кают-компании три представителя с корзиною цветов, обвитою лентою с надписью «Герцог Эдинбургский». Когда крейсер тронулся из гавани, я вызвал на «Герцоге» караул и оркестр, и был проигран английский гимн, и люди посланы по марсам для прощального «ура». Английский крейсер ответил мне тем же. Впоследствии, через полгода, когда я летом с крейсером стоял в Кронштадте, Главный Морской Штаб прислал мне официальную бумагу английского посольства с выражением мне благодарности английского правительства за сочувствие и помощь, оказанные капитану английского крейсера.

В тот год окончания войны англичан с бурами происходило оживленное движение английских транспортов, заходивших на пути в Las Palmas за углем. На огромных пароходах под военным флагом провозились из Капштадта в Англию и обратно целые полки и бригады солдат, отслуживших и раненых, на север и новых — на юг. Гавань была заполнена транспортами, а по берегам тысячи солдат толпились на открытых базарах, покупая фрукты, табак и обязательно клетку с канарейкой как сувенир о посещении Канарских островов.

15 марта, закончив программу занятий, я вышел на Азорские острова. На этом пути (около 850 миль) я шел под парусами, делая по 150 миль в сутки при переменных ветрах, дувших от северной половины компаса. Курс наш был в NW-ой четверти, поэтому приходилось держать крутой бейдевинд с частыми поворотами оверштаг. Миль за 100 до острова St. Miguel ветер стихал и повороты уже не удавались. Пока разводились пары, я оставил одни марсели и косые паруса, чтобы удерживать крейсер только на курсе.

Ночь была темная, над головою низко висели черные облака, и в них по временам мерцала зарница. Ветер дразнил, задувая порывами, и около полночи налетел вдруг жестокий шквал с дождем и градом; марсели надулись, заскрипели мачты, и крейсер лег на правый борт. Стоя на мостике, расставив ноги, мы с трудом удерживались на месте, ухватившись крепко за поручни. Отдали марсафалы, но с марселями, туго надутыми, реи вниз не двинулись; пришлось осаживать их гитовыми; но силы всей команды не хватало, и реи по-прежнему висели на месте. Ветер ревел, заглушая голос старшего офицера. Крейсер все лежал на боку, а спуститься под ветер не было возможности, так как кливер вырвало ветром, а бизань пузатилась и не шла на гитовы. Оставалась уже крайняя мера — отдать марса-шкоты, но, к счастью, шквал внезапно стих, крейсер выпрямился, и мы, убрав паруса, вступили под пары и пошли в Ponte Delgada на о-ве Сан-Мигел, и утром ошвартовались к стенке мола.

АЗОРСКИЕ ОСТРОВА
Группа Азорских островов — одна из колоний Португалии — выгодно расположена среди Атлантического океана на пути между Америкой и Европой. На острове в Ponte Delgada устроены гавань с каменным молом и угольная станция. Португальцы имеют здесь плантации фруктовых деревьев всевозможных пород, вывозя свои продукты в Европу. Между землевладельцами есть много любителей разведения деревьев самых редких пород, для этого они выписывают их из Бразилии и разводят у себя в своих ботанических садах. Азорские острова — центр легендарной Атлантиды, вулканического происхождения, и на них подземные силы функционируют почти ежегодно. Землетрясения на островах явления обычные, в этом районе даже в океане появляются часто новые банки, мели и подводные вулканы, поэтому лоция советует судам подходить к ним с осторожностью, измеряя глубину лотом Томсона, даже в тех местах, где на картах глубина показана в сотнях саженей.

Замечательно, что при извержениях или беспокойствах Везувия и «Лысой горы» Азоры всегда детонируют, и там каждый раз бывают землетрясения. По острову вдоль его долины тянется высокий хребет, усеянный многими потухшими вулканами; из них выделяются два больших кратера «Furnas» и «Sete Sidades»(T.e. «Ад» и «Семь городов». В этом кратере, по древнему преданию, погибло семь городов). Эти огромные территории котловин в окружности по несколько сот верст, покрытые озерами, парками, лесами, горячими источниками, курортами и виллами, представляли собою когда-то бушевавшие кратеры, а ныне это плодороднейшая почва для тропических лесов и фруктовых деревьев. Из расположенных по берегам городов на одном лишь Ponte Delgada устроена гавань с молом. Портовые сборы дают возможность и порт, и город содержать в порядке.

После взаимных салютов и приветствий явился представитель русского вице-консула с предложением услуг. Как всюду, нам потребовались, конечно, уголь и провизия. Сам вице-консул Da Costa — почетный старик 80-ти лет — на суда не ездит, а эти функции исполняют за него приехавший к нам его племянник в должности королевского прокурора и два его внука — молодые люди в возрасте 25–27 лет. Все трое относились к нам с отменной любезностью и радушием. Привезли приглашения в городской и военный клубы, билеты на места на трибунах, устроенных на главной площади для обозрения религиозных процессий, а равно и приглашение старика Da Cost’ы считать его дом своим домом. Прокурор познакомил меня с топографией острова, местной общественной жизнью и предложил свои услуги быть нашим гидом в страстную пятницу во время процессии, а затем поехать пикником на оба кратера «Furnas» и «Sete Sidades».

Я выразил желание сделать визит старику, и на следующий день на пристани встретил меня прокурор и отвез в дом отца. Двухэтажный дом почтенного консула, построенный его прадедом еще в 18 веке, представляет собой музей, в котором собраны коллекции домашней обстановки за два столетия: стиль самого дома, внешний фасад, живопись на стенах и потолках комнат, мебель (столовая, например, мебель с высокими спинками, обитыми черной кожей, узкие стулья с золочеными гвоздями — эта мебель, по словам старика, помнит времена короля испанского Филиппа II), картины, посуда и прочее. Все это дышит стариной и изяществом. Старик приветливо встретил меня и повел осмотреть его «музей». Высокие сводчатые потолки, узкие стрельчатые окна с цветными стеклами и вся вообще старинная обстановка, и особая тишина в доме производят впечатление, какое испытываешь в храме готического стиля в жаркий летний день. После завтрака я пригласил консула к себе на крейсер, предложив ему назначить день с тем, что пришлю за ним удобный катер с крытой рубкой.

В коляске консула прокурор повез меня к знакомым садовладельцам, большею частью титулованным старым дворянам, осмотреть их сады. Сад Borges выделяется как по своим размерам, так равно и по числу редких ботанических экземпляров, вывезенных из Бразилии. Здесь обилие различных пород пальм и фикусов в возрасте нескольких веков.

В страстную пятницу мы заняли трибуны на городской площади и несколько часов наблюдали религиозные процессии, направляющиеся от одной церкви к другой. Здесь на деревянных резных фигурах святых не было ни париков распущенных волос, ни бархатных шлейфов, ни кружев, ни золотых и бриллиантовых украшений. Проходящие кортежи не сопровождались оркестрами, а впереди шел скромный полисмэн и указывал путь.

В день католической Пасхи мы устроили на крейсере бал и просили консула пригласить к нам высшие городские власти с женами и взрослыми дочерьми, а равно и местную знать. Городок оживился, к консулу потянулись напомнить о себе те мамаши, которых он упустил из виду при рассылке приглашений. Крейсер преобразился; верхняя палуба превратилась в роскошный салон, украшенный разноцветными флагами и тропическими цветами, присланными с утра от приглашенных садовладельцев, присылались не только целые шлюпки, наполненные цветами, но и целые леса кадок с деревьями.

Шесть наших катеров, наполненных гостями, сновали по гавани от городской пристани к борту крейсера под звуки марша нашего оркестра. Танцевали на шканцах и на юте, а в промежутках между танцами офицеры угощали дам в кают-компании сластями, фруктами, прохладительным крюшоном и шампанским. Буфет был устроен на шкафуте с вином и закусками, а в моей столовой был сервирован стол для городских властей, консулов и пожилых дам. На моем балконе была устроена курилка. Оживление было большое, но, конечно, оно не могло сравниться с теми горячими симпатиями и взаимными увлечениями, бывавшими на наших приемах в Виго. Ни темпераментом испанок, ни красивыми лицами португальские дамы не обладают. Невысокого роста, смуглые, бледные, они напоминают тагалок. Между мужчинами случаются типы, похожие на японцев. Но высший класс, т. е. титулованные дворяне ничем не отличаются от французов.

Бал наш закончился котильоном, за которым дамы получили сувениры: бомбаньерки, букеты цветов и фуражечные ленточки с надписью «Герцог Эдинбургский», последними они наиболее дорожили. При разъезде наши прожектора яркими лучами освещали всю гавань и пристань, куда высаживалась публика.

Оставался один только месяц до прихода в Россию. Поездку пришлось отложить до будущего года, и через два дня я ушел в Шербург. Первые 4 дня шел под парусами, но ветер вилял — ходу было мало; поэтому пошел в Ламанш под парами. В пролив часто находил туман, гудели сирены со всех сторон; на 8-й день плавания, 9 апреля, я стал на якорь на Шербургском рейде. Тут было несколько броненосцев Escadre du Nord. Обменявшись салютами, визитами на рейде, я сделал визит главному командиру вице-адмиралу Touchard (впоследствии с 1909 по 1911 гг. был французским послом в Петербурге).

Вечером принял теплую ванну и лег рано спать, раздевшись, чего нельзя было сделать в океане, а последние две ночи, идя каналом, и вовсе не сходил с мостика по случаю тумана. Утром купил французских вин для себя и для заказчиков — сослуживцев, приславших по обыкновению письма в Шербург. Здесь же, как и всегда, пришлось приобрести шелка и дамской галантереи для подарков в России.

На пятый день я ушел в Киль. В Немецком море погода была ясная, старший офицер пользовался ею и красил крейсер, готовясь к смотрам. Идя под парами, на 4-й день, обогнув Скаген, вошел в Б. Бельт и с лоцманом пошел проливом на юг. На ночь у Ниборга стал на якорь. На этом пути ученикам производился экзамен, офицеры были все заняты, поэтому парусов не ставили.

КИЛЬ
На 6-й день я вошел на Кильский рейд. Германской эскадры не было, она находилась под командой принца Генриха в плавании в водах Португалии. Узнав от командира порта, что принцесса Ирена в своем замке, я заехал к ней и оставил ей визитную карточку. Утром я получил приглашение к ней на обед. Принцесса приняла меня с присущими ей любезностью и радушием; вспомнила Гон-Конг и в восторге была от своей поездки на Дальний Восток. За столом сидел тот же старый гофмейстер, сопровождавший ее на пароходе, две придворные дамы и нас трое: я, старший штурман капитан Шольц и лейтенант Кедров (во время всеевропейской войны в звании флигель-адъютанта был в Штабе адмирала Эссена). Этикет соблюдался: придворный лакей в ливрее, вина были старые рейнские из погребов принца.

В библиотеке, куда был подан кофе, принцесса обратила мое внимание на старинный портрет владельца замка курфюрста Фридриха — отца русского Императора, злополучного Петра III. При прощании принцесса поручила мне передать привет своей сестре — Императрице Александре Федоровне. Простояв в Киле дни русской Пасхи, я 27 апреля вышел в Ревель, так как Кронштадт был еще во льдах. В Балтийском море было туманно и сыро. За Оденсхольмом, перед островом Наргеном, стояло сплошное поле пригнанных с севера плавучих льдин. Пробираясь осторожно по белому полю, я мало-помалу продвинулся за Нарген и вошел на Ревельский рейд, чистый от льда.

Было прохладно, но майское солнце весело освещало старинный город с остроконечной башней Святого Олая. Отсалютовал 21 выстрелом. Со стенки гавани раздался ответный салют, и на душе ощущалась радость возвращения домой. Одев мундир, я поехал к командиру порта контр-адмиралу Вульфу. От него я узнал, что к 8-му мая ожидается в Кронштадте визит вице-адмирала Roustan с Escadre du Nord; но едва ли к тому времени Кронштадт очистится от льда, поэтому в Ревеле делаются приготовления для приема французов в салонах Екатериненталя и в морском клубе, а на рейде представителями от флота будут мой крейсер и зазимовавший здесь броненосец «Адмирал Ушаков». Но неожиданно задул теплый SW, и море за Гогландом очистилось от льда. Прием французов опять был назначен в Кронштадте, а для проводки моего крейсера туда был прислан ледокол «Могучий», а для Escadre du Nord — «Ермак».

6 мая я прибыл в Кронштадт. Салют, визиты и все прочее, как было не раз. На рейде, вытянувшись в одну линию, стояли суда Балтийской практической эскадры, и в этой линии моему крейсеру было назначено место. Для французских судов были поставлены буйки на линии, параллельной нашим судам — друг против друга.

8 мая, в полдень, вошла на рейд французская эскадра — 2 броненосца, 2 крейсера, 2 торпедоистребителя и легкое авизо — яхта адмирала. После взаимных салютов, приветственных криков «vive la Russie!», «vive la France!» и визитов адмирал Рустан с командирами отправился на яхте к Государю в Петергоф. Остальных французских офицеров чествовали обедом в Кронштадтском морском собрании. Следующий день офицеры провели в Петербурге, где им показывали Зимний дворец, Эрмитаж, музей Александра III и острова. В тот же день мэтры и унтер-офицеры обедали в Кронштадтском клубе кондукторов, а матросы в манеже. Во французском посольстве был ответный прием, где были Государь и высшие чины русского флота. На 4-й день французская эскадра ушла в море. Последовал обычный обмен орденов, и я получил «Legion d’honeur» командорского класса — золотой с розеткой.

Настали теплые майские дни, и мне был назначен Высочайший смотр. Прибыли Государь в форме капитана 1 ранга, Императрица Александра Федоровна, Великий Князь Алексей Александрович, Морской министр П.П. Тыртов и прочие власти. Государь с приветственным взглядом опять вспомнил «Мономах» и пошел по фронту офицеров; Императрица была великолепна: высокая, стройная, красивая; приняв от меня традиционный букет, подала мне руку, полную, тяжелую, для поцелуя и прошла со своей фрейлиной на полуют. После обычного осмотра всех помещений крейсера, артиллерийского учения, все вышли на полуют, откуда смотрели постановку и уборку парусов. Перед отъездом с крейсера Государь благодарил команду, а затем — салют, по реям — «ура!».

Уходя на яхте в Петергоф, Государь поднял сигнал: «Государь изъявляет крейсеру свое особое удовольствие». Для испытания боевой готовности крейсера и экзамена ученикам крейсер ушел в Биоркэ. 20 мая я вошел в гавань для ремонта и обновления состава учеников. Ко мне был назначен новый старший офицер лейтенант Г. Огильви, женатый на дочери адмирала Авелана — Начальника Главного Морского Штаба, и я с сожалением расстался с А.А. Баженовым. Все лето стояла прекрасная погода, и работы по изготовлению крейсера к плаванию шли с должным успехом. По воскресеньям семью приглашал к обеду. Дети с нетерпением ждали этого дня; на крейсере было интересно: офицеры показывали привезенных зверей и птиц, за обедом играл оркестр, а ресторатор старался всегда составить меню по их вкусу. Вина были свои, преимущество отдавалось сладким — испанским. При отъезде с крейсера барышни получали разноцветные ленты с надписью «Герцог Эдинбургский».

В июле приходила в Кронштадт итальянская эскадра с королем Виктором Эммануилом И. Пока король гостил у Государя в Петергофе, итальянским офицерам делались приемы в Морском собрании и у адмирала Макарова. В один из дней я на крейсере устроил обед, на котором присутствовали несколько итальянских офицеров, адмирал Макаров с женой и русский посол в Риме А.И. Нелидов. Его сын И.А. Нелидов плавал у меня на крейсере вахтенным лейтенантом. В 1904 году, идя на эскадре адмирала Рожественского в Японию, заболел на пути и умер в Дакере (на берегу Африки, французская колония)и там похоронен.

На итальянской эскадре плавал изобретатель радиотелеграфа Маркони в качестве инструктора при установленных на судах его приборах. Я с ним познакомился на одном из приемов у главного командира.

В августе крейсер был готов к плаванию, и я вышел на рейд. Затем, получив от Главного Морского Штаба программу и маршрут плавания, я 27 августа ушел за границу. Маршрут был почти тот же, что и в прошлом году. Пройдя под парами Балтийское море и Датские проливы, простояв 5 дней в Христианзанде, 12 сентября вышел в Плимут. В Немецком море было пасмурно и тихо, но по временам для практики учеников ставил и убирал паруса. На 6-й день стал на якорь на обширном Плимутском рейде.

После обычного салюта и визита старшему на рейде командиру броненосца «Минотавр», я проехал к главному командиру, почтенному адмиралу Scott’y и по обыкновению был приглашен им в тот же вечер к обеду. Высокий седой старик с фигурой сановного лорда и худощавая старая леди — его жена были изысканно любезны. Чувствовались простота и непринужденность, точно в семье своего дедушки. После обеда до позднего вечера мужчины сидели на веранде с ногами на лонгчерах, курили сигары и потягивали соду-виски. Адмирал вспоминал эпизоды из своих давнишних плаваний и индийской службы. Вернувшись на крейсер, я крепко заснул, утомленный, неспавший последние две ночи в туманном канале.

ПЛИМУТ — БРЕСТ — ВИГО
На южном берегу Англии, почти у выхода в океан, в широкой части канала в глубоком заливе, огражденном с юга молом, расположен Плимутский порт. Океанская волна в осеннюю бурную погоду, прорываясь на обширный рейд, делает стоянку на нем весьма беспокойной. Но в северо-западной части рейда залив глубоко вдается в берег, и там в спокойном месте устроен Плимутский военный порт с адмиралтейством, эллингами и доками. Для коммерческих судов тут нет особой пристани. Как Шербург во Франции, так и Плимут в Англии имеет характер чисто военный; сам городок обычного типа английских городов: с широкими улицами, трамваями, магазинами и парками, с зелеными площадками для игр и спорта. Есть музей, несколько театров, военный и морской клубы, балаганного характера «music-hall» для солдат и матросов.

Русский консул англичанин Belami предложил свои услуги быть гидом и затем сделал визит кают-компании, быстро со всеми познакомился и радушно предложил нам поехать пикником на следующий день за город в обществе собранных им дам и барышень. Между ними была одна русская дама, жена англичанина, морского инженера; обладая веселым характером, она оживляла этот пикник и быстро познакомила англичанок с нашими офицерами. Пикник сделал привал на горе, возле трех бассейнов (фильтров) водопровода, снабжающего город. В своем загородном коттедже-даче радушный консул предложил нам завтрак «a la fourchette» в английском вкусе. На десерт были поданы бананы и ананасы, доставляемые с островов Мадеры и Азорских. Мы пригласили любезного консула и дам к нам на крейсер в ближайшее воскресенье. Офицеры на крейсере были в большинстве прошлогодние, музыка та же самая; поэтому первый прием наш был вполне удачен.

В Лондон я не ездил, так как для покупок английских материй и различных подарков плимутские магазины удовлетворяли самым изысканным вкусам. На Плимутском беспокойном рейде невозможно производить учения с той систематическою правильностью, каковая требуется при начальном прохождении курса морской практики. Поэтому я решил уходить в Брест.

Перед уходом был несчастный случай. Вечером после спуска брам-рей один из лучших учеников, сбегая по вантам вниз, оступился и, перевернувшись в воздухе, ударился головой о запасный якорь и упал в воду. Его моментально подняли на шлюпку. Когда он пришел в сознание, наш доктор наложил ему швы на рассеченную на темени рану. К счастью, его натура была столь крепкая, что осложнений не последовало, и через две-три недели он выписался из лазарета. Впоследствии (в 1905 г.) я встретил его уже в чине боцмана на «Александре II»; на нем я держал свой флаг, командуя Балтийским отрядом.

На рейдах, где несколько судов производят одновременно один и тот же маневр (парусный или рангоутный), людей невозможно удержать от состязаний между судами; в этом их гордость. В 1880-х и 1890-х годах такие состязания поощрялись даже морским начальством на наших судах Тихоокеанских отрядов в японских водах; эти суда, вернувшись в Кронштадт, удивляли скромных балтийцев молниеносной быстротой своих маневров. Балтийские суда внутреннего плавания старались не отставать от заграничных, и этот обычай гонки на скорость распространился в те годы на весь рангоутный наш флот. Но бывавшие частые несчастные случаи мало-помалу образумили наконец наших морских «волков», и к началу 1900 годов этот обычай вышел из моды.

3 октября я перешел в Брест. На рейде, как и в прошлом году, за молом стоял старичок «Borda», принадлежавший морскому училищу и часть Северной эскадры; вне мола на рейде — учебный парусный фрегат с учениками. После обычных салютов я сделал визиты старшим командирам, оказались все знакомые лица. Приехал наш консул m-r de Keross, с ним мы встретились, как старые родственники, и поехали сделать визиты береговым властям. После визитов консул оставил у себя обедать. Madame de Keross за год еще потолстела и приняламеня как кума. Дочка уехала с маленьким Gui в Константинополь, где ее муж-лейтенант командовал миноносцем-стационером при французском посольстве.

В Бресте я начал правильные занятия и простоял там три недели. Вскоре зашел сюда по пути в Тихий океан крейсер «Новик», куда в тот год сосредоточивались наши суда в ожидании войны с Японией. Старшим офицером на «Новике» был капитан 2 ранга Федор Николаевич Иванов. Впоследствии, в 1904 году во время войны с Японией, командуя заградителем «Амур», он получил Георгия 4-й ст. за удачную постановку мин возле Порт-Артура, на каковом заграждении были взорваны два сильнейших японских броненосца.

В это время в Бресте был получен подарок Государя Северной эскадре — серебряная братина для жженки (весом в 2 пуда) художественной ювелирной работы Сазикова, украшенная крупными драгоценными камнями. Братина изображала трехглавого дракона, а на палубе встречал его булавою наотмашь русский богатырь в кольчуге и шлеме. Французам очень нравилась эта братина, аллегорически изображающая поражение Тройственного союза. Для обновления этой братины адмирал Рустан устроил у себя в морской префектуре торжественный раут, пригласив нас и офицеров Северной эскадры, и местное морское начальство с женами. Жженку варили по нашему указанию французские дамы и разносили ее гостям; говорились соответственные торжеству речи, а на хорах играл оркестр. Потом танцевали, но довольно вяло. В ответ французам мы на крейсере устроили бал. Пригласили всех бывших на рауте, но для большего оживления и танцев просили привезти не только степенных матрон, но и барышень. Вина были в изобилии; в котильоне раздавали цветы и судовые ленточки. Но той беззаботной веселости и увлечения в танцах, какое наблюдалось в английском обществе и в особенности в Испании, здесь не ощущалось: французское общество казалось нам довольно сдержанным.

1 ноября (нового стиля) празднуется день «Touts Saints». В этот день по всей Франции общество «Societe de Souvenir Francais» устраивает патриотические процессии к памятникам, воздвигнутым в честь героев, погибших за отечество в войну 1870–1871 гг. Президиум общества пригласил меня и офицеров принять участие в этих процессиях. Весь день 1 ноября мы фигурировали в этом «Pelerinage’e», обходя памятники в самом городе и закончили за городом — на военном кладбище. Возлагались венки и говорились речи; я пожертвовал обществу 200 франков и вскоре получил из Парижа серебряную медаль и диплом на звание «вечного члена» общества — «Membre donateur a Perpetuitee».

Вскоре я ушел в Испанию, в Ферроль, желая ознакомиться с этим чисто военным портом Испании. В океане для осеннего времени была довольно сносная погода, я шел то под парами, то под парусами, тренируя учеников в парусных упражнениях.

5 ноября я подошел к мысу Finisterre и, отыскав бухту у входа в Корунью, вошел в нее. Утром лоцман повел нас узким Феррольским каналом. Длиною около 1,5 мили и шириною, местами не более 100 сажен, канал пролегает между вертикальными стенами высоких скалистых утесов. Идешь точно в исполинском коридоре; здесь вечная тень и лишь высоко над головою виднеется ярко-синее испанское небо. В отвесных стенах виднеются амбразуры; местами висят, как ласточкины гнезда, высеченные в скале полукруглые ложи для старых пушек некогда грозной, а ныне отжившей испанской крепости, охранявшей «непобедимую армаду» могущественного флота великой Испании, в обширных колониях которой «не заходило солнце». Идя малым ходом, как в Суэцком канале, искусно лавируя в извилинах, испанец через полчаса вывел нас на обширный Феррольский рейд. Отсалютовав нации, я стал на якорь. Рядом стояли старый броненосец «Vittoria» и королевская яхта.

В северной части рейда на выдающемся полуострове — город, имеющий характер чисто военный. Здесь дом главного командира, Морской штаб, Морское училище, матросские казармы, офицерское казино и проч., далее, на восточном берегу, адмиралтейство, арсенал и судостроительная верфь. На ней я видел четыре строящихся крейсера (легкого типа, 4800 тонн) для возрождения испанского флота, вместо разбитого американцами в войну 1898 г.

Получив ответный салют, я посетил командира «Vittoria». Почетный капитан Victor-Maria Concas оказался очень прекрасным моряком, героем нескольких войн, раненным в руку в последнем сражении при Сант-Яго, будучи командиром головного крейсера «Maria-Tereza», на котором адмирал Servera держал свой флаг. Вся эскадра Серверы, выйдя из Сант-Яго, была разбита американцами: горевшие суда выбросились на берег, и весь уцелевший личный состав с адмиралом Серверой и его флаг-капитаном Конкасом попал в плен. Раненый Конкас в Нью-Йорке был окружен трогательным уходом американских моряков, узнавших в нем того самого командира, которого они за несколько лет перед тем чествовали в Нью-Йорке, куда он тогда привел океаном три старинные каравеллы, скопированные с каравелл Колумба, на торжественный праздник 400-летия открытия Америки (1492 г.). Конкас вошел в Нью-Йорк на головной («Santa Maria») каравелле Колумба, окруженный кораблями всех наций (от русского флота были «Донской», «Память Азова», «Генерал-Адмирал» и «Нахимов»), а теперь, спустя 6 лет, он в том же Нью-Йорке в качестве пленника!.. По исцелении от ран американцы тотчас же его с почетом отпустили домой. Ныне, командуя учебно-артиллерийским кораблем, он тренирует будущих наводчиков для возрождающегося флота.

Конкас подарил мне свою книгу с описанием злополучного похода и самого сражения. Во время нашей войны с Японией (1904–1905 гг.) Конкас был Начальником Главного Морского Штаба, а адмирал Сервера — Морским министром. Я получил тогда от него из Мадрида несколько писем, в них он касался некоторых трагических ошибок нашего флота, запертого в Порт-Артуре, и полагал, что его следовало сосредоточить во Владивостоке. Он предложил мне свои услуги для сопровождения меня с визитами к морским властям, заменяя русского консула, а равно и для осмотра Феррольского порта, строящихся судов и морского казино. Потом по его инициативе в морском казино был устроен раут в честь нашего прихода в Ферроль. На рауте он представил мне 18-летнего гардемарина герцога Бурбонского, с характерным фамильным носом Людовика XVI. На рауте была морская музыка, танцы, шампанское и испанские вина, и ужин «a la fourhette». Испанское общество принимало нас весьма радушно, и мы вспомнили наших друзей в Виго.

Мы ответили балом на крейсере и постарались сделать все так, как делали только в Виго. Флаги, цветы, фонтаны, вина, крюшоны, конфеты, ленточки и другие сувениры — все было самое лучшее. Капитан Конкас собрал от моего имени властей и дамскую публику, был приглашен и герцог Бурбонский со старшими гардемаринами. Наши танцоры — мичмана постарались, бал был оживлен и весел; в антрактах между танцами говорились дружественные речи и провозглашались тосты «Ewiva la bella Espagna», «Evviva Russia» под гимны обеих наций. Публика разъехалась довольная и веселая, а дамы все с ленточками и сувенирами, полученными за танцы.

Конкас пригласил меня приехать к нему на праздники Рождества в Мадрид, где жило постоянно его семейство — жена и дочь. По отзыву феррольских офицеров, жена Конкаса, хотя уже немолодая блондинка, считалась в мадридском обществе одной из первых красавиц. Он собирался встретить меня в Мадриде; показать мне город, быть в опере и на бое быков и познакомить меня с адмиралом Серверой, мечтая, как он мне однажды признался, через меня положить начало будущего тройственного alliance России, Франции и Испании, конечно в будущем, когда Испания возродит свой флот. Здесь кстати вспомнить, что одним из пионеров Франко-Русского allianc’a был ведь такой же учебный корабль «Минин», как и наш крейсер. Долго простаивая в Бресте (1891–1892 гг.), командир его капитан 1 ранга А.А. Бирилев устраивал приемы, балы, участвовал с офицерами в патриотических процессиях об-ва «Souvenir de France» и проч. Правительства обеих стран невольно втянулись в эти дружественные манифестации. Затем последовали визиты эскадр в Тулон (адмирал Авелан) и Кронштадт, и все это кончилось формальным союзом.

Пора было уходить в Виго, где нас давно ожидали, а местные дамы в письмах к офицерам недоумевали, что с крейсером случилось, что он так долго не приходит в Виго? Поэтому, как ни приятно было стоять в радушном Ферроле, я 15 ноября ушел в наш родной Виго.

17 ноября при восходе солнца я вошел в Виго. Верхушки гор слабо белели, подернутые ночным инеем, не успевшим еще растаять от только что взошедшего зимнего солнца. Пока я шел вдоль длинного залива, проползая медленно по склонам гор, солнечные лучи освещали знакомые холмы, зеленые рощи, развалины замков и аллею камелий, ведущую вдоль берега к замку «Castello». При моем салюте город догадался, что пришел «Герцог»; вскоре на стенке собралась публика, приветствуя крейсер маханием шляп и платков. Тут все знакомые. Приехал S-r Menechho, сыновья консула, молодые Molins’ы и лейтенант с канонерки приветствовали с приходом. Я сделал визиты городским властям и в знакомые дома. Везде встречали точно родные. Дамы ревниво упрекали наш крейсер за долгую стоянку в Ферроле, и тут же составлялись проекты предстоящих вечеров в городском клубе, казино и у графа de Torro-Cedeir’ы.

С утра я начал на крейсере правильные занятия с учениками. Только с 7 ч вечера офицеры освобождались и могли съехать на берег. По большим праздникам и табельным дням устраивались гонки с призами и денежными наградами гребцам. В дни гонок приглашались с берега гости и после раздачи призов устраивались «five o’clock tea», заканчивавшиеся обыкновенно танцами. В ответ на городские приемы, как и в прошлом году, на крейсере было два больших бала в Рождество и на Новый год, а накануне ухода — малый прием только для знакомых.

В Мадрид, к моему сожалению, я опять не мог поехать. Случилось так, что почти накануне испанского Рождества (новый стиль) на рейде заревел форменный шторм от NW-та; пришлось отдать второй якорь и развести пары. Оставить крейсер при таких условиях я не решился, а к тому же мой молодой старший офицер был недавно назначен и мог не справиться в серьезную минуту. Я послал телеграмму Конкасу и остался на крейсере. Шторм стих лишь по прошествии трех дней, а тогда ехать было уже поздно. В половине декабря в Виго пришел отряд русских судов под командою контр-адмирала барона Штакельберга, направлялся он на Дальний Восток, где сосредоточивались наши морские силы на случай войны с Японией, которая в то время явно готовилась к войне. В отряде были почти все суда новые: броненосцы «Ретвизан» — капитан 1 ранга Шенснович, «Полтава» — капитан 1 ранга В. Зацаренный, «Победа» — капитан 1 ранга Успенский, крейсера «Богатырь» — капитан 1 ранга А. Стеман и «Варяг» — капитан 1 ранга В. Руднев, и два миноносца. Испанское общество устроило нашей эскадре торжественный прием в театре, убранном русскими и испанскими флагами. Шла опера «Фауст» с прологом, на котором военный оркестр играл русский гимн. В ложах сидели адмирал, командиры и офицеры с судов. Городские власти, командующий войсками генерал, консул и важнейшие дамы принимали гостей и хозяйничали за чаем и вином, подаваемым в антрактах. В городском казино был парадный раут с танцами.

Адмирал Штакельберг, торопясь на Восток, ушел утром в море и просил меня ответить за него на прием испанцев. На крейсере был устроен еще один бал. Собрались все, кто бывал на крейсере. Подъем был исключительный. Все общество чувствовало, что больше сюда мы не вернемся, трогательные были прощания при разъезде публики; тут давались на память не только цветы и перчатки, но обменивались браслетами и даже кольцами, а молодые барышни не сдерживали слез. С обеих сторон давались обещания писать письма, а может быть, и более серьезные… Но время и забвение суть лучшие средства от всевозможных увлечений. Это было последнее плавание крейсера.

В первых числах января я вышел из Виго в океан, направляясь на остров Мадеру. Отойдя от испанского берега миль 200, я получил слабый NO и, прекратив пары, вступил под паруса. На переходе тренировали учеников в парусном деле, как и в прошлом году. На 8-й день плавания я пришел в Фунчал. Все повторилось по-прошлогоднему: приехали консул M-r Walsh, агенты от фирмы «Krown b-rs» и «Blandy». Всем им заказали по несколько десятков бочек вина и ими заполнили судовые трюмы. Я сделал визиты береговым властям. Офицеры уехали на берег, но их предупредили, чтобы в глубь острова не ездили и в случае сигнала — 2 выстрела возвращались на крейсер. Этот условный сигнал означал, что задувший с моря ветер заставляет нас сняться с якоря и уйти в океан.

Океан все время дышал крупной зыбью, и крейсер всю ночь качался на ней. На следующий день губернатор острова, моложавый полковник в форме колониальных войск, сидел со мной на моем балконе, и, куря сигары, мы любовались видом тропической зелени на обрывистой горе, подымавшейся к небу почти в упор перед нашим носом. На мое замечание, что глыба застывшей лавы должна остерегать местных жителей, губернатор с уверенностью заявил: «О, мы совершенно спокойны, уже 400 лет, как заснул наш вулкан, и остров надо считать мертвым». Утром, когда мы снимались с якоря, приехавшие на крейсер торговцы фруктами говорили, что ночью весь город был в тревоге — многие дома качались от землетрясения.

Прийдя на Канары, мы узнали из полученных телеграмм, что в тот именно день был грандиозный взрыв вулкана «Лысая гора» на острове Мартиник, спаливший дотла весь город Сен-Пьер с его портом и судами, бывшими в гавани, и что в то же время усиленно бунтовал старик Везувий, лежащий на расстоянии нескольких тысяч миль от Мартиники. Ну, конечно, Азоры не могли оставаться равнодушными при этой подземной пляске и приняли в ней участие. Приходится заключить, что существует какая-то подземная связь между вулканами, даже удаленными на значительные расстояния. На моей памяти сохранился случай подобной связи, испытанной во Владивостоке в 1891 г. на фрегате «Мономах». Ночью при тихой погоде неожиданно прошел тропический ливень и на судах, стоявших на рейде, были оборваны якорные канаты; суда наши «Мономах», «Азов» и «Джигит» переменили места, потеряв свои якоря. В ту ночь в Японии было грандиозное землетрясение: на острове Нипон провалилась огромная площадь, в ней погибло несколько городов и 80000 жителей.

20 января перешел на Тенериф. Его снежный пик при ясной погоде открывается за 80 миль. На восточном берегу острова, у порта Санта-Круц, имеется небольшая гавань для мелких судов и малозащищенная бухта; в последней я стал на якорь. Harbour master — типичный испанец, старый моряк — предложил мне тяжелый портовый якорь и толстый канат ввиду того, что бухта здесь открытая и стоять в океане будет беспокойно. Я принял его якорь (хотя он немногим тяжелее моего собственного), считая, что если в дурную погоду оборвется канат, то лучше пусть будет потерян чужой, чем терять свой якорь. Со стоящей здесь канонерки приехал капитан и любезно предложил свои услуги заменять нам консула, быть моим гидом на берегу и при сношениях с местными властями. Санта-Круц — столица всех Канаров, поэтому здесь имеется генерал-губернатор и командующий войсками дивизионный генерал Pietro Suero.

Старинный городок, помнящий средневековые времена могущества великой Испании, Санта-Круц носит на себе отпечаток городов, почти не тронутых позднейшим прогрессом культуры; вроде того, как сохранилась Венеция или даже Помпея. У пристани лежит небольшая, белым мрамором выложенная площадь с готическим храмом и казенными зданиями, тоже, как снег, белыми. Вспоминается невольно венецианская Pizetta, пожалуй, даже помпейский форум; за площадкой в разные стороны идут узкие улицы с магазинами и фруктовыми лавками. Дальше за ними идут сады, подымаясь к подножью склонов величественного Pick de Tenerif. Весь остров, собственно, тело огромного вулкана. Из города на гору проложен трамвайный путь; опоясывая спиралью склоны горы, он доходит до места, где начинается белый снежный покров. Трамвай проходит мимо нескольких курортов и отелей, где в летнее время туристы спасаются от жары.

На высоте около версты лежит древний городок Lagana, в нем тихо и пусто, дома почернели от старости; на улицах мы встретили всего 2-3-х женщин с бледными лицами и полусонным взглядом; они точно немые, звука их голоса мы вовсе не слышали. В этом умирающем городе осталось уже немного жителей, их считают потомками тех берберев, которыми некогда была населена Атлантида. Это племя родственно с народом, обитающим на северо-западной окраине Африки в Марокко. В одном из здешних садов имеется странное дерево drago, живущее уже несколько десятков веков (помнящее будто бы Атлантиду). Это исполинское дерево имеет ствол от самого низа мясисто-зеленый, диаметром до двух метров, а кверху, разветвляясь, оно похоже на качан цветной капусты. В городе имеется театр и офицерское казино. В последнем для нас был устроен раут, на который мы ответили балом на крейсере. По письмам от родных из Виго, здесь нас ожидали и знали о наших радушных приемах, поэтому собрался почти весь город, и даже барышни-подростки.

Но прием наш не носил здесь того задушевного и веселого характера, каким отличались приемы в Виго, а к тому же танцам помешала погода; Нептун подшутил над нами и внезапно развел зыбь в океане; крейсер начал медленно качаться, и наши гости почувствовали вначале странную легкость в ногах, потом они догадались, в чем дело, и многие дамы отказались от танцев, а две барышни, сердясь на палубу уходящую из-под ног, сбежали от своих кавалеров и ударились в плач. Наши танцоры старались убедить своих дам, что теперь, при качке, танцевать легче, но все было напрасно. Публика разъехалась, сердясь на Нептуна, но при отъезде дамы получили крейсерские ленточки, веера и разные сюрпризы. На наш не совсем удачный прием город ответил маскарадом в театре; были серпантины, бой цветов и стрельба конфетти; танцевали в партере, а на сцене был устроен ужин. Было радушно и весело. Маскарад кончился поздно; на крейсер офицеры вернулись под утро. Стоять на открытом рейде долго невозможно, и я перешел в Пуэрто-де-ля-Люз на Гран-Канарии (расстояние 35 миль).

ОСТРОВ ГРАН-КАНАРИЯ
Стоянка в этом порту была при тех же условиях, что и в прошлом году: по будням у нас шли учения, а в праздничные дни мы отправлялись в г. Лас-Пальмас, ездили на вулкан «Caldero» и оставались обедать в соседнем отеле. После обеда в гостиной собиралось все общество живших там туристов (все почти англичане) и устраивался домашний концерт под аккомпанемент рояля. Из этого порта я должен был перевалить океан и зайти в Сен-Пьер на о-ве Мартиник (французская колония в группе Антильских островов).

Но вследствие того, что порт Сен-Пьер был дотла сожжен при взрыве вулкана «Лысая гора», я получил изменение маршрута и остался на Гран-Канарии на целый месяц. Вулкан перед извержением выпустил огромное облако черных горючих газов, спустившихся по склонам горы, покрывших собою весь город С.-Пьер и его гавань. В наэлектризованной атмосфере появилась молния и произвела грандиозный взрыв газа, от которого сгорели весь город и суда на рейде, со всеми обитателями (30000 жителей). Уцелели только один негр-преступник, сидевший в подвальном этаже местной тюрьмы, и один французский пароход, уходивший в этот момент в море и бывший вне действия взорванного газа. Это были единственные свидетели, от которых узнали подробности катастрофы,

После я перешел на Азоры. В Сен-Мигеле мы встретили старых знакомых: приехали прокурор — любезный Borges Dacosta, два внука консула и владельцы ботанических садов, которых я посетил в прошлом году. Губернаторша при моем визите сразу приступила к «делу»: «Дамы готовят наряды для вашего бала и просили узнать, когда он будет?». Я ответил: «В день вашей Пасхи». Пришлось повторить прошлогодний прием, и на этот раз было веселее: гости были развязнее, встречая знакомые лица; и легко ориентировались на крейсере: кавалеры быстро находили буфет, а дамы дамскую. Конфет и сладостей было много; к крюшону приступали смело. Котильонные сюрпризы были торжественно ввезены в танцевальный зал на изящной бамбуковой колясочке, запряженной парой белых фокстерьеров, убранных лентами и цветами. Местные садовладельцы прислали такую массу самых редких тропических цветов, что ими были буквально завалены все помещения крейсера.

Один титулованный садовод прислал мне лично в подарок три кадки с апельсинными деревьями: на одном плоды висели зрелые, другое было обсыпано белыми цветами fleurs d’oranges, а третье маленькое деревцо, в пол-аршина ростом, было усеяно маленькими зелеными еще мандаринами, тут же он прислал еще три корзины ананасов. Две корзины я отдал в кают-компанию, а из третьей я выбрал десяток самых крупных незрелых ананасов и развесил их на своем балконе, рассчитывая довести их до Шербурга для подарка адмиралу Тушару — главному командиру порта vice admiral Touchard, впоследствии был в 1909–1911 гг. французским послом в Петербурге. Три из них за 10 дней пути дошли до Шербурга созревшими. Апельсинные деревья я не довез до Ревеля, так как в Киле было холодно, и они начали чахнуть.

ШЕРБУРГ
25 марта я ушел в Шербург. Я старался идти под парусами, но попутного ветра не имел. Дул он из NW-ой четверти и часто пошаливал, меняясь как в силе, так и в направлении. По временам налетали шквалики, но вахтенные начальники принимали их должным образом — без поломок рангоута, имея за плавание достаточно практики. На этом пути я внезапно заболел, отравившись несвежим паштетом из дичи. Я лежал в каюте. Доктор лечил меня противоядиями, и ко входу в Ламанш мне стало лучше. Здесь я уже вылез на мостик, но стоять не имел сил и управлялся сидя до Шербурга. На рейде, к счастью, эскадры Северной не было, и это меня избавило от обязательных визитов.

К адмиралу Тушару я послал вместо себя старшего офицера с объяснением, что явлюсь к нему сам, как только поправлюсь. Тогда же отослал ему и три ананаса как сувенир с Азоров. Два дня я отпивался водою «Vichy», и когда на крейсер приехал адмирал Тушар, я был почти здоров. Он пригласил меня обедать. Я поехал к нему в «Pregecture Maritime». Жена его, немолодая дама, но хорошо сохранившаяся, с первых же слов заговорила по-русски… Мое удивление вскоре разъяснилось. Оказалось, что адмирал Тушар еще молодым офицером был морским агентом при посольстве в Петербурге и женился там на русской немке — дочери московского фабриканта. За обедом было несколько морских чинов с женами. Сервировка парадная с цветами, старинною бронзою и хрустальными вазами; на последних красовались мои три ананаса, обложенные разными фруктами. Вина были старых французских марок и меню двухэтажное с punch glace и страсбургским паштетом посередине. Было довольно оживленно, и хозяева выказали неподдельное гостеприимство и радушие, что во французском высшем служебном обществе бывает, по моему личному опыту, довольно редко. В Шербурге я съехал купить вина и подарков и 12 апреля вышел в Киль.

В Немецком море погода была ясная, старший офицер, пользуясь ею, красил крейсер. Офицеры были заняты экзаменами учеников. Датские проливы прошел с лоцманами и 18 апреля я прибыл в Киль, где была собрана вся германская эскадра Балтийского моря, и на броненосце «Fridrich der Grosse» развевался флаг принца Генриха Прусского — командующего флотом. Теперь уже суда были все нового типа: броненосцы, крейсера, дестроеры и миноносцы. Подводных лодок на рейде не видно, они прятались в гавани и по временам проходили рейдом, отправляясь в море для упражнений.

Отсалютовав нации, я отправился на флагманский корабль, но принца не застал, он уходил в тот день в море на одном из новых крейсеров для приемных испытаний. На следующий день он приехал ко мне с ответным визитом. Я принял его по уставу, с командою во фронте, музыка играла «встречу» и германский гимн. Молодой, высокий, стройный, он всей своей фигурой напоминал английского джентльмена, только белокурая бородка «a la Henri IV» придавала его лицу не английский характер. Отсалютовав офицерам, он здоровался с командою по-русски, потом зашел ко мне в каюту и при поданном шампанском вспоминал Шанхай и Гон-Конг. Замок был пустой, так как принцесса с детьми уехала на все лето в Гессен-Дармштадт к своему брату.

На Страстной неделе команда говела, затем мы праздновали Пасху с куличами, яйцами и всем, что полагается. За 4 дня праздника команда перегуляла на берегу и закупила дешевых сигар для обычной спекуляции в Кронштадте.

Окончив окраску крейсера и экзамены, я на пятый день Пасхи вышел в Ревель. В Финском заливе я встретил массу плавучего льда и до самого Наргена медленно продвигался в этой белой каше, избегая крупных глыб, резавших медную обшивку борта у ватерлинии. На Ревельском рейде было уже чисто, 30 апреля я стал на якорь и отсалютовал нации. От командира порта контр-адмирала П.Н. Вульфа я узнал, что Кронштадт еще закрыт льдом и здесь придется простоять несколько дней до очистки от льда. Обшивку моего борта, подрезанную льдом, адмирал приказал исправить портовыми средствами.

На следующий день в Ревель приехала жена, я рад был узнать, что дети здоровы; старший сын Евгений был уже гардемарином и собирался в плавание на Кадетской эскадре. 2 мая на Ревельский рейд вошел адмирал Чухнин с четырьмя судами («Наварин», «Сисой Великий», «Дмитрий Донской» и «Мономах»), возвращавшимися из Порт-Артура для обмена устаревшей артиллерии и ремонта механизмов. Эти суда предполагалось вернуть обратно, ввиду ожидавшейся войны с Японией. Под проводкой ледокола «Ермак» отряд адмирала Чухнина и я им в кильватер 7 мая пошли в Кронштадт. Все суда старались идти в струе «Ермака», оберегая борта от льдин. 3 мая, в полдень, отряд вошел на Кронштадтский рейд и выстроился в линию. В Кронштадте было холодно и сыро, по временам шел снег. Утром адмирал Ф.К. Авелан (управляющий Морским министерством, назначенный вместо умершего адмирала П.П. Тыртова) произвел беглый смотр прибывшему отряду. Было объявлено, что Высочайший смотр будет произведен после визита французского президента Timi Lubet.

ВИЗИТ ФРАНЦУЗСКОГО ПРЕЗИДЕНТА
15 мая вошел на рейд крейсер «Montcalm» под флагом французского президента, его сопровождали два крейсера и два истребителя. Наши суда и крепость встретили его салютом; пока он шел по рейду, на наших судах гремело «ура» и люди стояли на реях. Французы кричали «vive la Russi!» и отвечали таким же салютом. На мостике «Montcalm’a» стоял без шляпы седой старик и кланялся в ответ на приветствия. К борту французского крейсера пристал генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович, и вскоре они оба со свитой отправились на яхте в Петергоф к Государю. От грандиозной канонады на рейде стоял белый дым; гонимый внезапно поднявшимся ветром, он вскоре прополз в открытое море. Пасмурность исчезла, и рейд осветился солнцем. Стало тепло, все повеселели, и по рейду задвигались катера с офицерами: кают-компании взаимно менялись визитами.

В Морском собрании в тот день был парадный обед; в кондукторском клубе был обед для мэтров, а в манеже — для матросов. На каком языке объяснялись хозяева с гостями — трудно сказать, но в конце обеда было там шумно и весело, менялись шапками и многих качали при криках «вива ла Франц» и «Vive la Russie». На следующий день французы осматривали Петербург, а вечером у главного командира был парадный обед. Адмирал Макаров с присущим ему остроумием развеселил все общество, сказав, что «у нас до сего времени был холод и лед, но с приходом французов наши горячие к ним симпатии вызвали подъем температуры: лед растаял и стало тепло».

15 мая вошел на рейд крейсер «Montcalm» под флагом французского президента


На третий день на Якорной площади была торжественная закладка Морского собора; тут были президент, Государь с Императрицей, великие князья, французский посол и морские власти. После закладки был церковный парад: дефилировали командиры кронштадтских экипажей. Оттуда к 3 часам все поехали на «Montcalm», где президент давал парадный завтрак. Вся верхняя палуба крейсера была превращена в шатер, покрытый сукном и убранный флагами. Вдоль всей палубы стоял обеденный стол с богатым сервизом французского двора королевских времен. В центре «подковы» сидел президент, справа от него Императрица, слева Государь, против президента сидел французский посол, по сторонам его В. К. Алексей и наш министр иностранных дел, потом великие князья, Морской министр, затем адмиралы и командиры наших судов, стоявших на рейде, затем французские командиры и, наконец, флаг-офицеры и адъютанты, и т. д. На каждом приборе лежало изящное меню, заготовленное во Франции с акварельной картиной, изображавшей нос корабля, на котором стояли обнявшись две женщины — Россия и Франция — в кокошнике и фригийской шапочке.

За обедом президент и Государь обменялись краткими политическими речами о взаимной дружбе и союзе двух наций. На четвертый день французы ушли. Спустя два дня, в ясный, солнечный день на яхте из Петергофа прибыл на рейд Государь и произвел смотр всему отряду. Начал с флагманского корабля «Сисой Великий», объехал затем все суда отряда адмирала Чухнина и к 3 часам дня прибыл на «Герцог». Приветливо приняв мой рапорт, он, как и в прошлом году, вспомнил «Мономах» и пошел по фронту. За ним вошла Императрица и, приняв букет, подала мне полную красивую руку и пошла на полуют. Затем вошли В. К. генерал-адмирал, Морской министр и прочие власти. После осмотра корабля и артиллерийского учения были поставлены все паруса, затем их крепили. Все было согласно уставу, и наша команда лихо работала на марсах. Простившись и поблагодарив команду, Государь уехал, провожаемый салютом и людьми, стоявшими на реях. Утром с экзаменационной комиссией я ушел в Биоркэ. Оттуда ежедневно выходили в море для всевозможных испытаний крейсера в смысле боевой готовности и практического экзамена судового состава. В Кронштадт вернулся 25 мая, разооружил крейсер и к 1 июня окончил кампанию. «Герцог» поступал в капитальный ремонт, а в учебное плавание с учениками был назначен «Генерал-Адмирал». Командир его капитан 1 ранга Н.В. Юнг был один из немногих уже в то время опытных и лихих парусников. Этот прекрасный морской офицер, живой, энергичный, моложавый, холостой, сделавший несколько дальних плаваний на парусных судах, погиб доблестной смертью в Цусимском бою, командуя броненосцем «Орел», смертельно раненный в 1-й день сражения. «Орел» же на утро присоединился к отряду адмирала Небогатова и сдался японцам, но Юнг в то время был уже мертв и предан морю; его заменил старший офицер. Юнг не допустил бы сдачи «Орла».

Из рангоутных судов оставались эти два учебных крейсера и три корвета в Кадетской эскадре. Все остальные суда были боевые, и рангоут на них служил уже для боевых марсов, сигналов и радиотелеграфных сетей. Паруса отслужили свой век и оставались лишь на учебных судах для тренировки команды.

1 июня был получен приказ о назначении моем командиром 10-го экипажа, а крейсер сдать капитану 1 ранга Воеводскому (в 1909–1910 гг. был Морским министром). Летом команды экипажа плавали, и я воспользовался 3-х месячным отпуском и уехал с семейством провести лето на Рижском взморье.

ЛЕТО НА РИЖСКОМ ВЗМОРЬЕ
Мы выбрали Эдинбург как самый чистый и здоровый, закрытый дюнами от морского ветра, с прекрасным пляжем в несколько верст и расположенный в сосновом парке. Эдинбург надо считать лучшим курортом на берегу Рижского залива. Лето было отличное, дети купались в море и делали прогулки в Маиоренгоф, где была их любимая кондитерская. Оттуда иногда возвращались назад на пароходике по реке Аа. В пансионе жило около 40 лиц, и все, конечно, были между собой знакомы. Раз в неделю собиралась компания, и мы ездили в Ригу, дамы за покупками «ненужных вещей», а мужчины, чтобы посмотреть город, а больше затем, чтобы погулять в Верманс-парке, выпить хорошего пива.

Детям надо учиться, и 15 августа мы вернулись в Кронштадт. Теперь я уже выплавал Владимира за «20 кампаний» (орден Св. Владимира с бантом «20 кампаний» давался за 120 месяцев, проведенных в море) и выслужил «морской ценз» для производства в адмиралы, и получал пенсию «за долговременное командование судами». Стало быть, морская карьера была уже обеспечена. Пришлось поступить на береговую должность и принять 10-й экипаж. Признаться, я не особенно охотно принялся за очистку «Авгиевых конюшен», но порядок прохождения службы требовал пройти и этот ценз до производства в адмиральский чин. Часть судов, зачисленных в 10-й экипаж, плавала в Тихом океане, поэтому из общего списка 3000 человек, судовых команд в экипаже к осени оставалась половина. Флотских офицеров в экипаже не было вовсе, все они плавали за границей. В экипаже имелись два офицера по адмиралтейству, переведенные из сухопутных частей, находившихся в Кронштадте, и не имевшие в глазах матросов никакого авторитета, на каждого из них приходилось по 5–6 рот командования; сверх того, старший был моим адъютантом и командовал всем батальоном во время парадов и строевых учений, а младший заведовал столовой, мастерскими, экипажным обозом и ремонтом здания.

При таком недостатке офицеров команды были предоставлены сами себе, и мало-помалу в экипажах стали учащаться случаи нарушения порядка и дисциплины, и развелось бродяжничество по кабакам. Получались известия с Черного моря о начавшихся бунтах тамошних экипажей, вначале незначительных, а потом и крупных. Эта зараза приходила к нам на север, и наши команды постепенно стали проявлять дух «сознательности». Зимою, в последние месяцы 1903 года, по ночам в различных частях Кронштадта вспыхивали внезапные пожары; адмирал Макаров всегда приезжал сам и энергично распоряжался тушением. Все были убеждены, что это были поджоги, но виновников не находили. Тогда же распространилась в среде женской молодой прислуги нелепая мания беспричинного самоотравления уксусной эссенцией, продаваемой в лавках для истребления клопов. Зараза этой дикой психопатией была столь сильна, что уксусную эссенцию запретили продавать.

В командах Кронштадта, морских и сухопутных, участились случаи подачи общих претензий (большею частью неосновательных) всем кагалом: то жаловались на ближайших начальников, требуя их смены, то на дурную пищу, то на экипажные порядки. Причем команды не расходились до тех пор, пока не получали удовлетворения. Из разных концов получались известия о волнениях, в деревнях, в войсках и о еврейских погромах. В обществе ощущалось тревожное, нервное напряжение.

Между тем Япония посылала России ноту за нотой, предлагая нам протекторат Манджурии, а ей предоставить Корею, убрать из Сеула русских министров и оставить двор корейского короля. Наше правительство молчало, игнорируя ноты, считая, что маленькая Япония не отважится поднять руку на Великую Россию; а к тому же вернувшийся из Японии военный министр генерал Куропаткин доложил Царю, что он был принят миролюбивыми японцами очень радушно и что Япония и не помышляет о войне. Между тем наместник на Дальнем Востоке адмирал Е.И. Алексеев, зная от капитана 1 ранга Русина — морского агента в Токио, что Япония готова к войне и начнет ее в начале 1904 года, настойчиво требовал скорейшей присылки судов и вооружения для Порт-Артурской крепости. Лишь только в морских кругах столицы и Кронштадта не было сомнения о скорой войне: возвращавшиеся с Востока офицеры были очевидцами явно враждебного отношения японцев к нашему флоту и спешных работ в японских портах и арсеналах. Уже в 1896 году Великий Князь Александр Михайлович подал Государю обстоятельную записку о необходимости спешной постройки судов к 1904-му году — ко времени, когда Япония начнет войну с Россией. Но доклад Куропаткина всех успокоил, хотя в воздухе пахло войной.

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА
Настал 1904-й год. Печальный год! Он был началом крушения и гибели России! Трудно поверить, но это правда: при Высочайшем Дворе на январь было назначено три больших бала: 12-го, 19-го и 26-го числа. На втором придворном балу, 19 января, я был по служебной обязанности как командир экипажа.

В морозную январскую ночь 19-го весь Зимний дворец сиял миллионами электрических огней. Скользя по зеркальному паркету великолепных зал дворца, двигалась и жужжала трехтысячная толпа нарядных, богато разодетых дам, со шлейфами и голыми плечами; статс-дамы, украшенные орденом Св. Екатерины, фрейлины с брильянтовыми шифрами в красных бархатных придворных «робах»; кавалеры в парадных мундирах: чины двора, дипломатический корпус, министры, сенат, петербургская гвардия и флот. В Николаевском зале на эстраде расположен оркестр Придворной капеллы в красных мундирах. К 9 часам все стараются протиснуться к дверям внутренних покоев, откуда сейчас выйдет Государь и вся царская фамилия попарно и под звуки полонеза откроет бал. В этот вечер Царь был в белом кавалергардском мундире и шел с В. К. Марией Павловной, а Императрица Александра Федоровна с В. К. Владимиром Алексеевичем, затем по старшинству следовали парами: В. К. генерал-адмирал Алексей Алексеевич с

В. К. Ксенией Александровной и прочие великие князья и княгини.

Второй тур полонеза кавалеры менялись: Императрица шла с французским послом, а третий — с германским. После полонеза начались легкие танцы — вальсы, в которых царская фамилия участия не принимала. В это время в других залах были установлены столы, сервированные тортами, конфетами, фруктами и шампанским, возле которых толпились тысячи гостей, не принимавших участия в танцах, тут же подавался чай и прохладительные напитки.

Около 10 ч вечера, незадолго до ужина, в одной из зал я стоял в кружке нескольких морских офицеров; адмиралов Чухнина, Паренаго, Бирилева, Рожественского и др. Говорили о предстоящей войне: кто-то передавал слух о том, что адмирала Чухнина предполагают командировать во Владивосток начальником Тихоокеанской эскадры. Недалеко от нас стоял японский посланник, окруженный своими чиновниками, и вполголоса о чем-то они шептались; спустя несколько минут к ним подошел японский младший чиновник и подал посланнику телеграмму. По прочтении все они вместе двинулись медленно к выходу и ушли из дворца, не дожидаясь ужина. Оказалось, что в эту ночь японский посланник получил ноту о разрыве дипломатических сношений с Россией, послал ее сейчас же нашему министру иностранных дел, а сам со всею миссией уехал ночью через Финляндию в Швецию. А во дворце бал был в полном разгаре — все сели ужинать… Государь обходил столы и беседовал любезно с гостями. Никто не заметил отсутствия японцев. Они в этот час уже были на Финляндском вокзале.

Утром слух о разрыве дипломатических сношений с Японией быстро разнесся по всей столице. Все волновались: по улицам сновали курьеры, в министерских канцеляриях текущая работа валилась из рук, чиновники, сбитые с толку, делились между собой тревожными слухами. Военный министр и граф Ламсдорф поскакали с докладами в Царское Село. Но там еще надеялись, что войны не будет, что вчерашняя нота о разрыве сношений есть только угроза Японии; однако, какая дерзость! с целью вынудить ответ на предложение ее о разделе влияний. Но третий придворный бал, назначенный на 26 января, догадались, однако, отменить. Но у нас в Кронштадте никаких сомнений не было, и мы считали себя в войне с Японией. Ходили уже слухи: кто будет назначен в Порт-Артур, а кто во Владивосток. Каждый думал о том, какую роль он сыграет в предстоящей войне. Говорили о Макарове, о Скрыдлове, о Чухнине. В Кронштадтском штабе составлялись списки командиров и офицеров для пополнения комплекта на судах, зимующих в «вооруженном резерве» в Артуре и Владивостоке. Молодежь волновалась, забегая в штаб, опасаясь, чтобы не пропустили — не остаться бы в Кронштадте.

Из Морского Корпуса был сделан ускоренный выпуск, и мой сын Евгений в 18 лет был произведен в мичмана и приехал в Кронштадт. В Артуре наместником сидел адмирал Алексеев, эскадрой командовал адмирал О.В. Старк — мой бывший командир на «Мономахе», и только когда наше посольство (барон Розен) из Токио переехало в Артур, адмирал Алексеев, не дождавшись приказания из Петербурга, своею властью приказал всему зимующему флоту начать кампанию и выйти на рейд. Главнокомандующим был назначен сам министр Куропаткин, и вот он поехал по России собирать иконы.

«И грянул бой, жестокий бой!». В ночь на 26 января японские миноносцы, подкравшись на Порт-Артурский рейд, атаковали нашу эскадру и подорвали минами три корабля: «Ретвизан», «Цесаревич» и «Палладу». Телеграмма об этом, как гром, поразила нашу столицу. «Как? без формального объявления войны! — возмущались наши дипломаты. Это подлость! Это небывалый случай в истории дипломатических сношений! Они обязаны были предупредить нотой!» и т. п. «Ну да! вот теперь посылайте ей ноту, а она нам посылает снаряды!» — отвечало возмущенное общество и некоторые более смелые газеты, за что были оштрафованы цензурой.

Первым делом было приказано во всех церквях отслужить молебны «о даровании победы». Все нарядились в мундиры и потянулись в храмы. У нас в Кронштадте собрали всех в манеж, и перед молебном адмирал Макаров, чтобы подбодрить команды, сказал воинственную речь. В это же время на рейде Чемульпо (возле Сеула) затопили сами себя два наших корабля: крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец», отказавшиеся вступить в бой с отрядом из четырех крейсеров адмирала Камимуры, команды были пересажены на французский крейсер и увезены в Сайгон. Началась спешка — собирали команды, грузили оружие, снаряды, патроны и потянулись из обеих столиц и пороховых заводов тяжелые поезда на Дальний Восток по Сибирской дороге.

Гвардию было решено оставить в покое и от западной границы армию не трогать. Но многие офицеры гвардии переводились сами в действующую армию для быстрейшего успеха военной карьеры. Из последнего выпуска мичманов теперь была отправлена на Восток только половина по списку, а остальных, в числе которых был мой сын Евгений, оставили в Кронштадте для укомплектования достраивающихся судов, которые по готовности должны отправиться с адмиралом Рожественским на помощь Порт-Артурскому флоту.

К началу военных действий в Порт-Артуре и городах Манджурии (Мукден, Ляоан, Тюренчен, Талиенван и Ньючьванг) было всего несколько дивизий, и поэтому посылку туда подкреплений из сибирских гарнизонов следовало считать делом первейшей важности, но далекие пространства и отсутствие путей сообщения в сибирских губерниях тормозили дело мобилизации. О дальнейшей подготовке к войне, а равно о самом ходе военных действий коснусь лишь тех событий, которых я был сам участником или свидетелем, или которые касаются близких ко мне людей. Один артурский корреспондент петербургской бульварной газеты, большой проказник и сплетник, сообщил, что вечером, перед атакой японцев в Порт-Артуре, на берегу жена начальникаэскадры Мария Ивановна праздновала свои именины и будто у нее в гостях находились многие командиры и офицеры с судов, стоявших на рейде, ну и конечно муж, начальник эскадры. Услышав взрывы, все будто бросились на рейд на свои суда, а начальник эскадры поспешил к адмиралу Алексееву и спросил — что ему делать?

Эту недостойную сплетню перепечатали все петербургские газеты и потом еще долго пережевывали, издеваясь над порядками флота и начальником эскадры. Артурская эскадра с выводом из строя трех сильнейших кораблей сразу ослабла, и все упали духом и там на месте, и здесь в Петербурге. Японский флот в полном составе на утро после взрыва атаковал Артур безнаказанно, так как наш ослабленный флот не мог выйти из порта ему навстречу.

В Царском Селе долго совещались, кого туда послать для поднятия духа и для ремонта подорванных судов, так как подходящего размера дока не было в Артуре. Было решено послать туда адмирала Макарова. Приказ о его назначении вышел 1 марта. Он быстро собрал небольшой штаб: начальник штаба контр-адмирал М.П. Молас, капитан 2 ранга В.И. Семенов — автор «Расплаты» и многих морских рассказов, лейтенант М.А. Кедров — флаг-офицер, инженер Н.Н. Кутейников и несколько корабельных мастеров для постройки кессонов и ремонта судов; 5 марта он отправился через Сибирь в Порт-Артур.

Накануне отъезда у него в небольшом кругу сослуживцев был прощальный обед. Я был там с женой и с сыном Евгением. Макаров был серьезен, шутил, против обыкновения, мало, сознавая, что при существующих условиях в Порт-Артуре (отсутствие доков) трудно исправить подбитые суда, а без судов невозможно ожидать успешных морских операций. В день его отъезда на Николаевский вокзал собрались его проводить весь петербургский beaumonde и все высшие власти с В. К. Алексеем Алексеевичем во главе. На пути он беспрерывно работал в вагоне, диктуя чинам своего штаба различные инструкции, приказы и прочее, чтобы с первого же дня по прибытии в Артур все знали, кому что делать. По совещании в Мукдене с адмиралом Алексеевым (назначенным главным начальником всех вооруженных сухопутных и морских сил на Дальнем Востоке) он уже 15 марта (на 10-й день пути) прибыл в Порт-Артур. А генерал Куропаткин в то время все еще ездил по России и собирал иконы. Во Владивосток начальником эскадры был назначен адмирал Н.И. Скрыдлов, он тоже не особенно спешил с отъездом и немало собрал икон.

С прибытием Макарова в Порт-Артур воспряли все духом: в гавани принялись за постройку кессонов, а на судах готовились к бою, так как Макаров решил при первой возможности дать сражение японскому флоту. Спустя две недели он это сделал, вступив в бой с флотом адмирала Того, заманивая его под выстрелы крепости. Но японский флот уклонился от боя и скрылся из вида Порт-Артура.

31 марта японский флот опять подошел к Артуру. Макаров быстро снялся с якоря и со всей эскадрой двинулся за ним, но спустя несколько минут головной корабль «Петропавловск» попал на японскую мину и после ужасного взрыва опрокинулся днищем кверху (работая винтами). Погибли адмиралы Макаров, Молас, художник В.В. Верещагин, 30 офицеров и 652 матроса. Со всех судов эскадры были спущены шлюпки, которые спасали плавающих людей. Спасены были 7 офицеров, в том числе командир Н. Яковлев и Вел. Кн. Кирилл Владимирович. Через 17 минут опрокинутый корабль погрузился на дно. Тела адмиралов Макарова, Моласа и Верещагина не всплыли и не были найдены. После взрыва «Петропавловска» флот адмирала Того удалился из вида, а наша эскадра вернулась на якорь. Порт-Артур теперь был в полном унынии, а вся Россия погрузилась в траур. В морских кругах все предчувствовали, что теперь война проиграна.

В Артуре вместо Макарова был временно назначен контр-адмирал Витгефт, а младшим флагманом контр-адмирал А.П. Ухтомский. Наш флот до конца июля прятался в гавани; подбитые суда исправлялись в Макаровских кессонах. В море выходили лишь отдельные суда, заградители «Амур» и «Енисей» в различных местах ставили мины; «Амур» удачно набросал мин в районе крейсерства японской эскадры, следствием чего два лучших корабля адмирала Того были взорваны. Но «Енисей», наоборот, наскочил на собственную мину и взорвался. Командир его в отчаянии убил себя выстрелом из револьвера, бросаясь в воду. В это время, с ранней весны до поздней осени, в Петербурге и Кронштадте шли спешные работы по достройке новых судов (броненосцы — 4 больших, 2 крейсера, и 2 истребителя, и 8 эскадренных миноносцев) и перевооружению старых для скорейшей отправки их на Восток в помощь ослабленной там эскадре. День и ночь по кронштадским гаваням разносился беспрерывный стук молотов.

Командир крейсера «Герцог Эдинбургский» капитан 1 ранга Г.Ф. Цывинский


Командовать этой эскадрой был назначен адмирал Рожественский с младшими флагманами: Фелькерзамом, Небогатовым, Энквистом и Добротворским. Порт-Артурские потери, и в особенности катастрофа с Макаровым, вызвали в петербургском обществе тревогу и страх за исход морской войны с Японией. Два морских писателя Кладо и «Брут»(полковник морской артиллерии Алексеев, уволенный из флота за строптивость в печати и какие-то неблаговидные дела) возбудили в газетных статьях вопрос о том, что для успеха морской экспедиции готовящихся судов (14 больших и 8 миноносцев) недостаточно и что к ним надо прибавить все старые суда и даже броненосцы береговой обороны «Адмирал Апраксин», «Ушаков», «Сенявин» и крейсера «Донской» и «Мономах».

Газеты, не имея понятия о типе и боевых качествах этих судов, а равно и не знакомые вовсе с основами морской тактики и стратегии, подхватили проект морских писателей и пошли травить Морское ведомство, обвиняя его в косности и рутинерстве. Напрасно Морской Генеральный Штаб возражал, что старые тихоходы будут только тормозить и стеснять эскадру. Поднялась жестокая полемика; общество приняло сторону горячих борзописцев, и Морское ведомство уступило и стало готовить и эти суда. Кладо был уволен в отставку за строптивость, но общество, возмущенное этим, собрало подписку и поднесло ему почетный золотой кортик, а «Брут» был принят постоянным сотрудником в редакцию «Новое Время».

Мой сын мичман Евгений был назначен на «Нахимов», но так как было сомнение, будет ли отправлен этот устаревший корабль на Восток, то он всеми силами начал стараться о переводе на один из новых больших кораблей. По протекции адмирала Дубасова он наконец попал на «Бородино» к моему приятелю командиру П.О. Серебренникову и все лето очень усердно принимал участие в изготовлении этого корабля.

Не довольствуясь прибавкой старых судов, Морское ведомство, уступая требованиям печати, стало хлопотать за границей о приобретении покупкой 4-х новых крейсеров в Аргентине. Явились комиссионеры, обещавшие за хорошую мзду перекупить у аргентинского правительства эти «экзотические крейсера». В Париже предполагалось заключить сделку с комиссионерами, для чего был туда секретно командирован контр-адмирал А.М. Абаза. Дело это тянулось очень долго; в Кронштадте в моем экипаже комплектовалась команда (из запасных) на эти 4 крейсера. Но в конце концов оказалось, что Аргентина и не думала продавать нам суда, а это была лишь мошенническая уловка темных спекулянтов.

Для укомплектования громадной эскадры Рожественского потребовалось большое число унтер-офицеров, но пришедшие из запаса люди совершенно отстали от современного вооружения, поэтому Морское ведомство решило послать на 6 месяцев в Балтийское море (во время войны плавать в заграничных водах не мог бы учебный корабль, так как в нейтральные порты он не был бы допущен более, чем на 24 ч) учебный корабль «Генерал-Адмирал» и на нем спешно готовить унтер-офицеров. На этом же корабле было решено тренировать и последний выпуск гардемарин Морского Училища. Я был назначен командиром учебного корабля. В то время я уже выслужил ценз командира корабля и считался во флоте опытным парусником для морской тренировки и воспитания моряков. На эскадру же Рожественского назначались командиры моложе меня.

Я крейсировал понедельно под парусами в море, а для якорных учений заходил в Гангэ, Балтийский порт и Гельсингфорс. Один раз в месяц я приходил в Кронштадт возобновлять запасы. Бывая в Кронштадте, я каждый раз заезжал на «Бородино» навестить сына. Сын мой был всегда весел и счастлив, что идет на боевом корабле в интересную (как всем тогда казалось) экспедицию. Командир был очень доволен его службою и назначил его командиром башни 6-дюймовых орудий. Однажды в августе я с ним вместе съехал в Ораниенбаум на дачу. На утро мы вернулись на свои корабли.

Я ушел в море, а «Бородино» в сентябре перешел в Либаву, откуда с эскадрой пошел 4 октября на Восток. Сына я больше не видел; в Цусимском бою погиб мой милый Евгений… А на театре войны все это лето мы терпели одни неудачи. Вследствие бездействия нашего флота японцы свободно перевезли три больших армии на корейский берег и двинулись на Манджурию по трем направлениям: на Артур и порт «Дальний», на Ляоан и на Мукден. Встречая на пути наши укрепленные пункты с небольшими гарнизонами, они легко их разбивали и двигались дальше, не встречая сопротивлений. Подкрепления по Сибирской дороге прибывали очень медленно. Но наконец прибыл в Манджурию и сам генерал Куропаткин. В то время Артур был уже осажден японцами и главные их силы подступали к Ляоану. Главнокомандующим всех японских армий был старый генерал Оки. Его система вести войну напоминала тактику Кутузова (1812 г.): он предоставлял свободу действий своим генералам, а их войска рвались вперед, веруя, что смерть в бою даст блаженный рай в будущей жизни. По религиозным воззрениям японцев, буддистов и фаталистов, чтущих своих умерших предков, души этих последних, обитающих в раю, примут в свое лоно каждого героя, умершего в бою.

Так японцы брали города один за другим; северные армии подошли к Мукдену. Генерал Куропаткин отступал мало-помалу, приближаясь к границам Сибири. Из Петербурга его запросили: «Где и когда он даст сражение?» Он ответил два слова: «терпение и терпение!».. И кончилось тем, что он был сменен, а вместо него назначен старый генерал Линевич — герой Пекина (1900 г.).

В осажденном в то время Артуре флот бездействовал в гавани; а сухопутными силами командовал печальной памяти генерал Стессель. Он, подражая графу Ростопчину — балаганному герою Москвы (1812 г.), подбадривал команды тоже «афишами»: на словах, в приказах храбрые фразы, а сам сидел под блиндажом и одну за другой сдавал окрестные позиции. Но офицеры и команды (частью морские, снятые с судов) геройски защищали форты под руководством храброго генерала Кондратенко.

Во Владивостоке отряд крейсеров тоже терпел неудачи. Крейсер «Богатырь» у бухты Славянка, в Амурском заливе возле самого Владивостока, наскочил на скалу и разбил себе нос. Затем остальные три крейсера («Громовой», «Россия» и «Рюрик»), выйдя в море под командой контр-адмирала Иессена (он заменил заболевшего контр-адмирала Штакельберга) у берегов Кореи встретили японский крейсерский отряд. После жестокого боя «Рюрик» утонул со всей командой, а «Громобой» с «Россией», сильно подбитые, насилу добрались до Владивостока.

Но самое печальное по своим последствиям было поражение нашего флота 28 июля. Артурскому флоту, запертому в гавани, больно доставалось от перекидных снарядов японской осадной артиллерии. Сам он почему-то не решался выйти в море и померяться силами с адмиралом Того, но получил на замаскированной шлюпке (из Чифу) телеграмму из Петербурга с приказанием: «Всему Артурскому флоту выйти в море и попытаться прорваться во Владивосток, избегая боя». Хотя в то время подбитые минами 3 наших корабля были уже отремонтированы и наш флот был сильнее японского, потерявшего два лучших своих броненосца на минном заграждении, поставленном «Амуром». Вот эта нелепая прибавка сбила с толку начальника эскадры адмирала Витгефта. Принципы морской стратегии, наоборот, повелевают флоту искать неприятельский флот и разбить его или хотя бы ослабить, а отнюдь не избегать боя.

Выйдя из Артура, наш флот вскоре встретил эскадру адмирала Того. Преимущество в силах было у нашего флота, но нелепый приказ «избегать боя» взял свое: наш флот, будучи сильнейшим, должен был со всею энергией нападать на японский и гоняться за ним, а он, проскочив мимо него лишь два раза контргалсами, старался вырваться из боя подальше с целью бежать потом во Владивосток. Силы японские были подбиты, и адмирал Того считал бой проигранным, как вдруг случайный снаряд решил судьбу: адмирал Витгефт был убит, а командир «Цесаревича» Н.М. Иванов, контуженный в голову, лежал без чувств. Командование принял старший офицер, и по указанию чинов штаба, вырвался из боя и пошел на юг (вместо севера), за ним пошел «Аскольд», а затем и «Диана» (командир князь Ливен). «Цесаревич» и «Аскольд» зашли в германский порт Кяу-Чау и были там разоружены и интернированы до конца войны. Принявший команду младший флагман князь Ухтомский, лишенный трех головных кораблей, не нашел ничего лучшего, как поднять сигнал «возвратиться в Артур», о чем только и мечтал адмирал Того, считая себя наполовину разбитым. Но, увидя наш флот, возвращающимся в Артур, он от радости бросил фуражку на палубу и возблагодарил предков за упавшую с неба неожиданную победу. А вернувшаяся эскадра уменьшилась на 4 корабля. Прорвался еще один (4-й) корабль — быстроходный крейсер «Новик», он один побежал на север, но, не дойдя до Владивостока, у Сахалина затопил себя сам, чтобы не отдаться в плен настигнувшим его двум японским крейсерам. Весть о поражении нашей эскадры и смерти адмирала Витгефта привела в уныние всю Россию.

Шел уже открытый ропот по всей стране. Газеты бесцеремонно поносили армию, флот и все правительство. В посылаемых на войну подкреплениях происходили скандалы, пьянство, разбивание станционных буфетов, неповиновения офицерам и открытое дезертирство. В Кронштадте и Севастополе призванные из запаса матросы явно выказывали нежелание идти на суда в плавание. На строящихся броненосцах происходили злостные аварии, то сыпали песок в механизмы, то открывали кингстоны. Так было на «Орле», когда он лег на борт и сел на дно гавани. Революционные комитеты воспользовались настроением общества и смело работали в городах, деревнях и в особенности в войсках. В окраинных провинциях, не стесняясь, стали требовать реформ, автономии и конституции. В Гельсингфорсе, куда я зашел с учебным кораблем, был убит генерал-губернатор Бобриков — упорный обруситель Финляндии.

30 июля родился долгожданный Наследник. Яв тот день выходил в крейсерство из Либавы в море. В аванпорте нагнал меня катер и подал две телеграммы; Главный Морской Штаб сообщал в первой о несчастном бое 28 июля с приказанием отслужить панихиду по «убиенным воинам и адмиралу Витгефту», во второй телеграмме (срочной) — о рождении Наследника — отслужить благодарственный молебен и произвести салют в 25 выстрелов. В море я исполнил то и другое в хронологическом порядке — вначале панихиду, а затем молебен и салют. С рождением Наследника при дворе оживились, но не надолго. С разных концов России опять получались известия о бунтах и волнениях, а с театра войны — о поражениях.

Не только печать, но и многие сановники из высшей власти посылали в столицу проекты реформ для спасения всколыхнувшейся России. Но в Царском Селе оставалось все по-прежнему. Революционные комитеты и подпольная пресса стали уже настойчиво требовать «активных действий», начались покушения на высших чинов административной власти и на жандармов. Тогда был убит министр внутренних дел Д.С. Сипягин, потом Плеве и, наконец, московский генерал-губернатор Великий Князь Сергей Александрович.

В Кронштадте главным командиром был назначен А.А. Бирилев; он энергично принялся за достройку судов, ежедневно сам их объезжал и выгонял из гавани на рейд те корабли, которые, по его мнению, не нуждались уже в постоянных сношениях с пароходным заводом. Кронштадтский рейд в то лето, вследствие дувших часто восточных ветров сильно обмелел, и потому большие корабли, севшие 30 футов и более, отсылались достраиваться в Ревель. Запоздавший постройкой злополучный «Орел» (попал в плен к японцам после Цусимского боя), выйдя на рейд у самых бочек, завяз в грунте дном. Присланные из порта буксиры тщетно пытались по грунту его волочить. Бирилев сгоряча отдал приказ — объявил выговор всем командирам судов, стоявших на рейде, за то, что не подали помощи «Орлу». Спустя пару дней «Орел» разгрузился, задул западный ветер, вода поднялась, и он благополучно ушел в Ревель.

В августе, зайдя с учебным кораблем в Гельсингфорс, я застал там уже нового генерал-губернатора кн. И.М. Оболенского (мой товарищ по выпуску из Морского Училища, он лейтенантом вышел в отставку и служил по выборам предводителем дворянства в Симбирской, Полтавской и Харьковской губерниях). Это был тип настоящего русского барина: добродушен, спокоен и хлебосол. Финляндцы приняли его дружелюбно, так как знали его характер и независимый образ мыслей. Как человек богатый, он не старался подлаживаться в угоду обрусительной политики столичных властей и никаких репрессий в Финляндии не производил. Любя большое общество, он еще на даче задавал обеды, собирая у себя представителей правящего класса, как русского, так и финляндского.

К концу сентября все готовые суда эскадры Рожественского сосредоточились в Либавском порту.

3 октября 1904 г. адмирал Рожественский вышел из Либавы в море для следования на Дальний Восток. В этот день он Высочайшим приказом был пожалован в генерал-адъютанты. Впереди шел адмирал Энквист с крейсерами («Аврора», «Олег», «Владимир Мономах», «Дмитрий Донской»), затем он сам с 4-мя новыми большими кораблями («Суворов», «Александр III», «Бородино» и «Орел»), за ним адмирал Фелькерзам с броненосцами («Ослябя», «Наварин», «Сисой Великий» и «Нахимов») и наконец капитан 1 ранга Радлов с транспортами, мастерскими и плавучим госпиталем. В Либаве остались с неготовыми судами: «Николай II», «Апраксин», «Ушаков» и «Сенявин» адмирал Небогатов и капитан 1 ранга Добротворский — с миноносцами. Вся эта армада из 20-ти с лишком судов двинулась в море с промежутками в 10 миль между отрядами.

В Датских проливах адмирал Рожественский получил от русской военно-политической агентуры (обычно от плохо осведомленных шпионов) предупреждение, что на дальнейших путях ему следует остерегаться внезапных нападений, высланных ему навстречу японских миноносцев (?). Вот эти-то фальшивые донесения агентов-бездельников были причиною нелепого скандала, разыгравшегося ночью в Немецком море на Доггербанке, когда наши суда открыли огонь по мирным рыбакам, приняв их за японцев. Один пароходик был утоплен, два-три подбиты, причем утонуло несколько английских рыбаков. Англичане (союзники японцев) подняли бурю и потребовали международного суда над Рожественским. Эскадру задержали в Виго (Испания), а в Париже экстренно был собран суд с обвинителем — известным своим враждебным отношением к России адмиралом Веренсдерфом от английского правительства. От русского флота депутатом был послан в Париж адмирал Дубасов. Адмирал Рожественский был признан виновным, и русское правительство уплатило в пользу потерпевших рыбаков несколько миллионов рублей.

Английская пресса, раздув скандал, требовала запрещения русской армаде двигаться далее и настроила против России почти все нации, поэтому в дальнейшем следовании наша эскадра не встречала сочувствия в нейтральных портах. Наоборот, ее отовсюду гнали, запрещая грузиться углем, даже со своих транспортов, когда она становилась на якорь в расстоянии трех миль от берега, т. е. вне территориальных вод. Из Виго, как известно, Рожественский с кораблями и отрядами броненосцев (Фелькерзам), и транспортами (Радлов) пошел кругом Африки, зайдя в Танжер, Дакар, Либревиль, Камерун, Ангра-пекена, на о-в Мадагаскар, в порт Носси-Бэ, а Энквист с крейсерами и вскоре Добротворский с миноносцами пошли Средиземным морем, через Суэцкий канал в Джибути и впоследствии соединились на Мадагаскаре.

Проводы мичмановъ на театръ войны, въ С.-Петербург, на Николаевскомъ вокзал.


У меня сохранились письма сына Евгения с описанием этого тяжелого перехода кругом Африки и пребывания эскадры на Мадагаскаре. Ввиду отказов попутных портов дать приют эскадре для погрузки угля, адмирал был вынужден на редких остановках загружать корабли углем не только в угольные ямы, но и во все помещения: кают-компания и офицерские каюты были завалены углем, поэтому офицеры за весь переход были лишены возможности отдохнуть в каютах и в тропической жаре слонялись, как тени, в угольной пыли по верхней палубе, ища уголок, где бы можно было прикорнуть хоть на час, свободный от вахты. Такова жизнь была на судах эскадры в течение нескольких месяцев перехода кругом Африки до Мадагаскара. Огибая южную Африку, при входе в Индийский океан эскадра выдержала шторм, и перегруженным кораблям на океанской волне было нелегко.

В октябре я закончил кампанию, выпустив на флот около 150 молодых унтер-офицеров (попавших на эскадру Небогатова и Добротворского), и принял в командование опять свой экипаж. В экипаже моем, кроме хозяйственной роты, жили сформированные команды (около 1600 человек) четырех «экзотических» крейсеров, напрасно ожидаемых от Аргентины. Крейсеров мы не получили, и люди в экипажах сидели без дела. В конце декабря ушел из Либавы последний отряд Небогатова. Как известно, он соединился с эскадрою Рожественского уже в Китайском море, у острова Хайнан, в последних числах апреля 1905 г. С его уходом затихла жизнь в балтийских портах и прекратился неугомонный стук молотов в Кронштадте, звучавший в течение целого года.

Все русское общество жило теперь известиями с театра войны, а мы в Кронштадте следили с тревогой за движением нашей эскадры. Писем от сына я ждал с нетерпением; но эти редкие письма приносили нам тяжкие думы и смутные предчувствия приближающейся катастрофы.

В декабре эскадра сосредоточилась на Мадагаскаре. Но приход в Носси-Бэ не дал личному составу эскадры желанного отдыха; декабрьская жара и влажный климат острова давал ощущение паровой бани. Солонина и все продукты сгнили. Туземцы не могли доставить провизии на 15000 человек эскадры. Все были измучены физически и нравственно, к тому же в то время было получено известие, что Артур 20 декабря 1904 г. сдан японцам со всем находящимся в нем флотом. Цель экспедиции— выручить осажденный Артур и соединиться с замкнутым в нем флотом — теперь, казалось, пропала, и Рожественский запросил Царя телеграммой, следует ли ему идти дальше или вернуться в Кронштадт? В Петербурге молчали, и он три месяца простоял на Мадагаскаре, испытывая все невзгоды местного климата и создавшихся условий. Вялость, апатия, бесцельность стоянки и отчаяние в успехе обуяли всех: от адмирала до последнего матроса. Такое состояние духа у одной из воюющих сторон — верный проигрыш кампании.

В Манджурии дела шли плохо: Куропаткин отдал Мукден, и сменивший его генерал Линевич засел со своей русской армией на снежных вершинах Хинганского хребта.

Наконец новый удар поразил Россию: 20 декабря генерал Стессель сдал Артур. Его самого и морских начальников японцы отпустили домой, а команды были взяты в плен и перевезены в Японию, где их поместили в концентрационные лагеря. Стессель с женою и накопленным имуществом вскоре на частном пароходе отправился в Россию. Говорили, что в числе его багажа была даже корова, так как и в осаде, и на пути в Россию он не лишал себя молока. Прибыв в Одессу, он держал себя героем и, окруженный газетными репортерами, засыпал их эпизодами из своих «героических подвигов». Но пришедшие в Петербург телеграммы столичное общество встретило с недоверием и никаких оваций с приездом самого Стесселя не сделало. Только один Царь принял его радушно и пригласил его с женою обедать (этому тоже трудно поверить, но это факт) в семейном кругу в Царском Селе. Впоследствии ореол героя с него был снят и он был отдан под суд за сдачу Артура и приговорен к 10-летнему заключению в крепости.

1905 ГОД
В опустевшем Кронштадте зима тянулась уныло и скучно. Остались только специальные школы да учебные отряды (Артиллерийский, Кадетский и Минный), которые ранней весной должны были начать кампанию и готовить специалистов для пополнения неминуемой убыли оперирующего на Дальнем Востоке флота. Их предполагалось летом отправить через Сибирь во Владивосток, куда ожидалось прибытие эскадры Рожественского. В марте производились выпускные экзамены, и я был назначен председателем всех экзаменационных комиссий.

1 апреля я принял опять «Генерал-Адмирал». Ко мне были назначены старший выпуск гардемарин с директор Морского училища контр-адмиралом Н.А. Римским-Корсаковым и 150 учеников квартирмейстеров. С открытием навигации я вышел для учебного крейсерства между Либавой и Ганге. С эскадры Рожественского было получено известие, что весь его флот в полном составе (и с адмиралом Небогатовым) вышел с острова Хайнан на север к Японии. Роковой момент встречи с адмиралом Того, стало быть, близок; и у нас в доме, и в морских кругах все ждали с тревогой известий, точно предчувствуя неминуемую катастрофу.

«Все наши дела, — писал Император Петр Меньшикову 21 декабря 1716 г., — ниспровергнутся, ежели флот истратится».

14 мая с тяжелым чувством я вышел в море, направляясь в Балтийский порт. Прийдя туда, мы приступили к рейдовым учениям: адмирал с гардемаринами, а я с учениками. Два дня спустя получили газеты, и точно удар грома поразил меня в сердце: «Был бой при Цусиме, погибли почти все суда, исключая 4, сдавшихся в плен; имена спасенных офицеров будут сообщены впоследствии».

О Боже! Неужели мой сын в числе погибших?!. Я ждал со страхом дополнительных известий. Они пришли. В них сообщалась жестокая истина: с трех больших кораблей («Суворов», «Александр III» и «Бородино»), утонувших в первом периоде боя, погибли все… Но с концевых судов, утонувших ночью при атаке минной, спаслось много офицеров, имена их сообщались в длинной телеграмме. Надежды нет! Погиб мой мальчик! У меня мгновенно сдавило грудь и сердце перестало биться… Держа газету дрожащею рукою, я безнадежно пробегал глазами по списку спасенных. В каюту вошел адмирал (тоже с газетою в руках) и обнял меня, разделяя мое горе. Из глаз моих хлынули слезы, и мне стало легче. Я остался один и не находил себе места. Я упрекал себя, что помог сыну прошлой весной перевестись на «Бородино» со старого «Нахимова», все офицеры с которого были в списке спасенных.

Но что теперь делается с женой в Ораниенбауме?! Очевидно, та же мысль явилась адмиралу; он предложил мне поехать в Ораниенбаум. Жену я застал в отчаянном горе; ее любимый мальчик лежит теперь на дне моря, и нет подробностей о его геройской смерти: был ли он убит еще во время боя? обожжен ли огнем от взрывов на палубе японских снарядов? или, быть может, (что еще ужаснее) он ушел живым на дно океана внутри корабля и в адском хаосе опрокинутых в кучи сотен живых и мертвых людей долго еще боролся со смертью, задыхаясь в спертой атмосфере, пропитанной дымом и паром взрывающихся котлов?.. Последние минуты жизни сына (как и многих погибших внутри кораблей) остались для нас неразгаданной тайной. Как нельзя лучше нашу скорбь, воспевая Храм-памятник, построенный в память погибших при Цусиме, выразила в своей Оде поэт Веселкина

Янтарный сумрак, тишина,
Скрижали вдоль колонн,
А на скрижалях — имена…
Ряды, ряды имен…
О, где Вы те, кто их носил?
Где ныне Ваш приют?
Ряды зеленых волн-могил
В ответ кругом встают.
Над их несметною толпой,
По лону бурных вод
Воздушно-легкою стопой
Христос идет вперед.
Идет сюда, в далекий храм,
Где каждую скрижаль
Воздвигла братским именам
Народная печаль.
Печален сумрак золотой,
Печален белый стяг,
И полон скорби лик святой,
И скорбен Божий шаг.
Пройди, пройди, благой Христос
По волнам мук людских,
Чтоб океан скорбей и слез
Улегся и затих…
26 сентября 1911 г.

Веселкина-Кильштет.

В глубокий траур облачились почти все морские семьи. В этом бою погибло свыше 200 офицеров и до 7000 матросов. В память погибших людей в Петербурге, на набережной Нового Адмиралтейства, был построен храм с выгравированными на досках именами всех погибших. Вскоре стали появляться телеграммы (из английских и японских газет Дальнего Востока) с дополнительными списками спасшихся случайно людей, приплывавших на шлюпках и обломках рангоута на берега Кореи и Японии. Все с жадностью искали фамилии своих близких, и у нас с женой явились проблески надежды: может быть, каким-нибудь чудом спасся и наш сын. Но эти мечты и следовавшие за ними горькие разочарования еще глубже терзали наши измученные души.

И наконец в Главном Морском Штабе получили известие, что с «Бородино» действительно спасся один только матрос Григорий Гущин, подхваченный японским миноносцем; спустя некоторое время он был отправлен в Россию. Я его отыскал в Петербурге и узнал, что мой сын был командиром средней 6-дюймовой башни левого борта и вместе с кораблем утонул; но был ли он жив или убит ранее опрокидывания — матрос Гущин не знал, так как сам находился в отдельном носовом каземате и в момент аварии выскочил за борт в левый орудийный порт, а корабль опрокинулся на правую сторону, описывая в бою циркуляцию. Все моменты Цусимского боя изложены подробно в официальных изданиях морских генеральных штабов, русского и японского; поэтому только перечислю некоторые главные эпизоды этого боя. Мне пришлось состоять членом Исторической следственной комиссии при Адмиралтействе, созданной для составления истории экспедиции адмирала Рожественского.

13 мая адмирал Рожественский вышел с последней стоянки у Седельных островов (около 200 миль от южной оконечности Японии) и двинулся со всей армадой на север, надеясь проскочить (не вступая в бой) Корейским проливом мимо Японии и прийти во Владивосток без потерь или с минимальными потерями. Он избегал встречи с японским флотом, так как и сам был измучен 8-месячным переходом и знал, что его команда не практиковалась в артиллерийских стрельбах и боевых операциях; все были измучены, уныние и апатия в личном составе. У него было даже намерение обойти Японию с востока, чтобы избежать встречи с японским флотом. Однако на случай встречи с неприятелем он в этот день перестроил свой флот из походного в «боевой порядок» — в две кильватерные колонны по 8 кораблей в каждой, миноносцы — внутри колонн, по одному у каждого корабля, а транспорты отодвинул назад. Головным левой колонны шел «Ослябя» под флагом адмирала Фелькерзама, который накануне умер и лежал в гробу в своей каюте (предполагалось с прибытием во Владивосток его там похоронить). Смерть адмирала Фелькерзама из суеверия была скрыта от всей эскадры, и флаг его продолжал развеваться на фок-мачте «Ослябя».

Эскадра 10-узловым ходом 14 мая с рассветом подходила к Цусимскому проливу. В море был туман, давший надежду на удачный прорыв без боя (вопреки установившимся принципам морской стратегии — «флот должен искать встречи с неприятельским флотом и разбить его или ослабить»). Однако на радиотелеграфах русских судов стали получаться непонятные сигналы, т. е. переговоры невидимых за туманом неприятельских судов. И действительно, около 8 ч утра из разрежавшегося тумана по обе стороны эскадры стали выясняться силуэты японских крейсерских отрядов (по 4 корабля), шедших на далеком расстоянии по одному направлению с эскадрой, т. е. как бы конвоирующие ее для совместного входа в пролив. Они держались вне выстрелов, поэтому стрелять в них было бесполезно.

Присутствие крейсеров показало адмиралу, что встреча и бой с главными силами неприятеля теперь уже неизбежны, и он начал перестраивать эскадру из двух в одну кильватерную колонну. В этот момент (в 1 ч дня) далеко впереди, перед носом русской эскадры, выяснилась из тумана эскадра адмирала Того, шедшая поперек русского курса на Ost, и открыла огонь по «Ослябя», стоявшему к ней бортом, ожидавшему момента для вступления в кильватер шедшей полным ходом правой колонне. Град японских снарядов полетел на «Ослябя», и через 12 мин он перевернулся и утонул первым. Это было в 2 ч дня. Русская эскадра склонилась вправо и легла на курс, параллельный курсу японской эскадры, т. е. на Ost.

Вытянувшись в линию, обе эскадры стали описывать концентрические дуги и стрелять друг в друга, причем японцы, имея преимущество в ходе, охватывали своей дугой русскую эскадру и сосредоточивали огонь всей эскадры на головном корабле. Вследствие чего «Суворов» через 20 минут весь пылал в огне и, выйдя из строя, остался догорать, стоя на месте. К нему подскочил миноносец «Буйный» (лейтенант Коломейцов) и с горевшего корабля снял раненого адмирала Рожественского и весь его штаб, и вышел из сферы огня на свободу. «Суворов» затем вскоре затонул со всем экипажем.

Бой продолжался в том же строю, головным теперь шел «Александр III». Огонь японцев сосредоточен на нем, и через полчаса он вышел из строя и около 4 ч утонул со всей командой. Затем шел головным третий корабль — «Бородино». Теперь град японских снарядов летел на него; разрываясь на палубе, они зажигали все: горели мостики, шлюпки, горела краска на трубах, мачтах и башнях. Над ним подымался к небу высокий факел огня и дыму. Сотни японских снарядов, перелетавших через корабли, поражали транспорты, сбившиеся в кучу внутри круга, описываемого русской эскадрой. Часть их утонула на месте, другая, сильно подбитая, старалась вырваться на волю из этого ада кипящей воды. Одному добровольцу, госпитальному судну и 2–3 миноносцам удалось спастись, и они впоследствии очутились в китайских портах.

Однако «Бородино» долго водил флот, описывая дуги и отстреливаясь удачно. Был 6-й час, стало темнеть, и огонь японцев значительно ослаб. Внутренних пробоин на «Бородино» не было, и машины его работали исправно; но он имел крен на правый борт, и в открытые порты нижней батареи вода вливалась, увеличивая крен. В 7 ч вечера, описывая дугу вправо, он еще более увеличил свой крен и вдруг опрокинулся на правую сторону. Продержавшись на воде днищем вверх с вращающимися в воздухе винтами, он через несколько минут утонул со всем экипажем.

Теперь стемнело, стрелять бесполезно, и адмирал Того увел свой флот из района сражения, приказав своим миноносцам, державшимся днем вдали от места боя, напасть теперь ночью на уцелевший русский флот. В нем еще осталось 12 судов из боевой линии, хотя и сильно подбитых, но еще живых и способных к бою.

Приняв командование над оставшимися судами, адмирал Небогатов выстроил их в две линии и повел на север, направляясь во Владивосток. Но с наступлением темноты японские миноносцы, догнав, атаковали их на ходу, и 6 кораблей и крейсер «Светлана» были подбиты минами. Эти 7 судов, несмотря на подведенные пластыри, двигаясь малым ходом, наполнялись постепенно за ночь водою и медленно утопали в различных местах к северу от острова Цусимы, спасая команды на своих шлюпках. Адмирал Небогатов остался таким образом с 4-мя кораблями («Николай 1», «Орел», «Апраксин» и «Синявин») и двигался с ними на север. Но с рассветом 15 мая он увидел перед собой всю вчерашнюю эскадру адмирала Того и, по его предложению, сдался в плен, собрав предварительно совет из 4-х командиров. До Владивостока добежали только 2 судна: яхта «Алмаз» (капитан 1 ранга Чагин) и миноносец «Бравый» (лейтенант Андржеевский.)

Что же касается адмирала Рожественского, то миноносец «Буйный», будучи сам с проломанным носом, шел малым ходом, везя адмирала всю ночь на север и, увидя на утро миноносец «Бедовый», бежавший туда же и совершенно невредимый, передал ему адмирала со штабом, а свой раненый миноносец Коломейцев утопил и пересел с командою на крейсер «Дмитрий Донской», бежавший во Владивосток. «Бедовый» вскоре был настигнут 2 японскими миноносцами и сдался им с адмиралом и всем экипажем. Все попали в плен, впоследствии вернулись в Россию и были судимы. Так окончилась эта печальная экспедиция, и был поднят вопрос о заключении перемирия.

Посредником для ведения мирных переговоров был президент США Рузвельт; место переговоров — Портсмут, а представителем России был С.Ю. Витте. Этот позорный разгром русского флота и все неудачи в Манджурии вызвали во всем русском народе ропот, волнения и бунты в военных командах. Революционные комитеты теперь не стеснялись, пошли покушения и убийства правительственных лиц (Плеве, Трепов, Дубасов, Великий Князь Сергей Александрович и многие другие), а в Черном море бунтовал «Потемкин», перебив предварительно командира капитана 1 ранга Голикова и всех судовых офицеров.

Новый броненосец «Князь Потемкин» стоял в пустынной Тендровской бухте, производя приемные испытания. Перед полуднем команда собиралась обедать. Машинист Евтушенко (А.Н. Матюшенко — прим. ред. «БКМ») заметил в борще капустного червяка (что бывает нередко даже в цветной капусте), и это было предлогом для возбуждения команды против начальства. Команда бросила обедать и потребовала наверх старшего офицера (лейтенант Гиляровский) для заявления общей претензии на дурную пищу. Один из зачинщиков дерзко призывал к бунту. Старший офицер, чтобы прекратить бунт в самом его начале, взял винтовку у караульного матроса и выстрелил в зачинщика, ранив его в грудь. Тогда Евтушенко поднял всю команду и, убив Гиляровского, бросил его за борт. Вышедший наверх командир капитан 1 ранга Е.Н. Голиков был убит, а затем матросы бросились по каютам и перебили всех офицеров. Спасавшегося вплавь младшего доктора Е. Смирнова застрелили на воде.

Оставшись без начальства, матросы выбрали своим командиром одного из старших кондукторов, и подняв красный флаг вместо андреевского, «Потемкин» пошел гулять по портам Черного моря. Придя в Феодосию, принудил местный порт выдать ему полный запас угля, угрожая открыть огонь по городу в случае отказа; затем пошел в Одессу, где такою же угрозою потребовал свежей провизии. Вскоре на «Потемкине» начались внутренние беспорядки; он отправился в румынский порт Констанцу и там сдался румынским властям, а команда дезертировала и разбрелась по Румынии. Впоследствии корабль был возвращен России, и в 1906 году я поднял на нем адмиральский флаг, приняв в командование Черноморскую эскадру. Печать и русское общество уже открыто требовали реформ и конституции.

К Царю явилась депутация от Московского университета с профессором князем Трубецким во главе. Он принял их любезно и, по обыкновению, будто согласился. Однако нескольким сановникам было поручено составить проект о создании не то комитета, не то собрания из представителей от каждой губернии с правом совещательного голоса, но без права контроля правительственных учреждений, и отнюдь не законодательного. Проекты эти печатались в газетах и, конечно, никого не удовлетворяли. Начались забастовки на фабриках и заводах, а потом и на некоторых железных дорогах. Когда из Манджурии двинули домой войска действующей армии, а за ними стали прибывать во Владивосток пленные из Японии, то вся Сибирская дорога была в руках бунтующих и пьянствующих военных команд. Поезда брали с боем, игнорируя железнодорожное начальство.

Начали искать виновных. С легкой руки ярых «нововременских» борзописцев Менынинова и «Брута» вся печать, а за нею общество напало на флот и Морское ведомство. Требовали реформ для Морского Корпуса, допуская в него детей всех сословий, а не сыновей только дворян и морских офицеров, так как будто выпущенные до сих пор молодые офицеры были причиной разгрома флота (?!). Нам — отцам погибших сотен мичманов было больно слышать этот гнусный поклеп на наших юных героев, стремившихся добровольно в бой и без ропота отдавших свою молодую жизнь за честь страны. Не их вина, что флот был отправлен в бой с наскоро напиханной необученной командой, что суда достраивались даже в море и что командующий флотом в военных операциях поступал против принципов тактики и стратегии.

Великий Князь генерал-адмирал, обиженный недостойными намеками печати, подал в отставку и уехал в Париж. Управляющий Морским министерством Авелан был уволен и заменен адмиралом А.А. Бирилевым с ответственным титулом Морского министра, а Морской Корпус переименовали в Морское Училище, с правом поступать туда мещанам и крестьянам.

Мичман Е.Г. Цывинский


В середине лета Царь со всей семьей на яхте «Штандарт» отправился в финляндские шхеры, надеясь найти там душевное спокойствие вдали от тревог и волнений страны, а равно и от назойливых советов перепуганной бунтами придворной камарильи. Я со своим крейсером «Генерал-Адмирал» до конца лета ходил по Финляндии с гардемаринами. В конце июля я стоял на рейде Роченсальма, куда зашла яхта «Элекен» с Бирилевым и князем Оболенским (финляндским генерал-губернатором). Возвращаясь в Гельсингфорс с соседнего рейда, где стоял с Царем «Штандарт», они провели у Царя в гостях несколько дней и теперь забежали сюда пикником половить форелей у Кюменского водопада.

Я был приглашен на этот пикник. По их веселым рассказам о жизни на «Штандарте», там царит благодушное спокойствие: Царь и не подозревает, что через какой-нибудь месяц вся Россия будет охвачена революционным пожаром. В конце августа мирные переговоры в Портсмуте подходили к концу, и вся манджурская армия, а с ней сотни, тысячи пленных, отпущенных из Японии, двинулись Сибирью обратно домой. Эти массы распущенных людей разлились по всей России и принесли с собой дух разгула и чисто русского бунта — бессмысленного и беспощадного. Это волнение передалось в гарнизоны крепостей (Гельсингфорс, Свеаборг, Севастополь, Кронштадт), к ним, наконец, примкнули забастовавшие чиновники почты, телеграфа, железных дорог, и вся Россия запылала революционным пожаром.

НАЗНАЧЕНИЕ МЕНЯ КОМАНДУЮЩИМ БАЛТИЙСКИМ ОТРЯДОМ
В начале сентября я пришел в Кронштадт сдать гардемарин и своих учеников. Явившись к главному командиру вице-адмиралу К.П. Никонову, я от него получил Высочайший приказ о назначении меня командующим Балтийским отрядом судов (4 корабля и 2 миноносца), стоявших тут же, на Большом рейде, под флагом контр-адмирала Н.А. Беклемишева. Эти суда (новый броненосец «Слава» и старые «Александр II», «Память Азова» и «Корнилов» и 2 миноносца) спешнодостраивались, чтобы догнать адмирала Рожественского, под названием «4-ая Тихоокеанская эскадра», но не успели и были оставлены дома.

11 сентября я принял отряд от адмирала Беклемишева и поднял брейд-вымпел на корабле «Слава», а «Генерал-Адмирал» окончил кампанию. Моей эскадре была задана специальная программа: «Выработать методы центрального управления эскадренным огнем на дальних расстояниях». Эта задача требовала выработать те методы управления боем, которыми пользовался адмирал Того и которых не было вовсе на эскадре Рожественского, отчего она и была разбита. Да к тому же на наших судах (да и на многих европейских флотах) таблицы стрельбы были составлены только на дальность 42 каб. В то время считалось, что дальше этого расстояния бой недействителен. В мою задачу входило довести дальность стрельбы до 100 каб.

Стоя на рейде, я занимался приемками из порта различных приборов (новые дальномеры Бара и Струда) и предметов для выполнения своей программы. 15 сентября мимо меня прошел на яхте «Стрела» граф Витте, возвращаясь в Петербург из бухты Биоркэ (там в то время стоял «Штандарт», и Витте только что вернулся из Портсмута после заключении мирного договора), где он докладывал Царю о заключенном мирном договоре. В награду он получил графский титул. День был холодный, моросил дождь, и вскоре за яхтой, скрывшейся в тумане, показался с моря и сам «Штандарт» с брейд-вымпелом Царя. К нему поспешили с рапортами морские начальники Кронштадта и я в том числе. На палубе «Штандарта» стоял Царь с Бирилевым, ему рапортовал первым адмирал Никонов, держа в руках телеграмму, полученную из Гельсингфорса от командира Свеаборгского порта адмирала Клеопина, с тревожными известиями о революционных беспорядках в Гельсингфорсе, оказавшихся сильно преувеличенными.

Приняв затем мой рапорт, Царь приветливо поздоровался со мной и поздравил меня с новым назначением. Затем, обратившись к Бирилеву и указав на меня, сказал: «Вот старший офицер „Мономаха“ (каждый раз при встрече со мной он неизбежно вспоминал совместное плавание на Дальний Восток), надо было его послать с эскадрой в Гельсингфорс?» На утвердительный жест Морского министра он обратился прямо ко мне: «Поручаю вам принять самые крайние меры для восстановления порядка в городе и в крепости! Когда вы можете идти?» Я ответил: «Есть! через два часа, как только пары будут готовы». Я поднял сигнал отряду: «Развести пары, приготовиться к походу». Государь пересел на яхту «Царевна» и ушел в Петергоф, а я с отрядом и двумя миноносцами ушел на «Славе» в Гельсингфорс.

Прийдя сюда на следующий день, я выстроил суда на рейде, имея заряженные пушки. Но никакой угрозы не понадобилось, так как в городе был полный порядок. От генерал-губернатора я узнал, что телеграмму в Кронштадт послал не он, а Клеопин, которому какие-то демонстративные сборища финской черни против сената показались революцией. Затем князь сказал мне: «Оставайся на рейде, будь нашим гостем, а я устрою во дворце обед всем твоим офицерам и приглашу сенат и все финляндские власти». Я поблагодарил, но просил поспешить с обедом, так как стоять долго я не могу, имея программу артиллерийских стрельб, и уйду для этого в Ревель, где уже все заготовлено.

Обед был на славу! Князь был в своей сфере: он, вероятно, вспомнил свои прежние обеды предводителя дворянства, на которые съезжалась целая губерния. В большом зале дворца стол был накрыт на 100 с лишком персон. На закусочном столе лежали огромные осетры, лососи копченые, балыки, икра целыми ведрами, омары во весь рост и прочие деликатесы. Офицеров с эскадры было человек 40, сухопутных из крепости Свеаборг — около 20, генералов (комендант, военный губернатор, командир порта и прочие) — человек 5, остальные были сенаторы и высшие финляндские власти. Все стремления князя велись к тому, чтобы между русскими военными чинами и финляндцами установить «entente cordiale». Он был убежден, что финляндская революция может разгореться только лишь со стороны финской черни, и не против России, а против своего же сената.

Дня два спустя я ушел в Ревель. Ко мне был назначен флагманским артиллеристом лейтенант Зарубаев — прекрасный морской офицер, недавно вернувшийся с войны, георгиевский кавалер. С ним составили план стрельбы, начиная ее с небольших расстояний и малого хода эскадры и увеличивая то и другое. Миноносцы мои буксировали щиты, а потом лайбу пустую пускали под парусами суда отряда, производя эволюции, в строе курсовой дуги расстреливали лайбу, гоняясь за ней. Нельзя сказать, чтобы на первых порах огонь эскадры был достаточно меткий: причиной тому была только что сформированная команда судов, а к тому же таблицы стрельбы были только на 45 кабельтовых; это и был предел нашей дальности. Однако пробоины были и в щитах, и в лайбе, и каждую ночь в Ревеле приходилось их чинить.

Так я ходил 8 дней. 30 сентября меня вызвал с моря (радиотелеграфом) командир Ревельского порта, предлагая мне вернуться на рейд и взять из Ревельского гарнизона один пехотный полк с пушками и пулеметами, и перевезти в Петергоф для охраны царской резиденции и железной дороги, соединяющей Петергоф со столицей, ввиду революционной забастовки, начинавшейся тогда почти на всех дорогах. Я высадил этот десант в Ораниенбауме, употребив с неделю на эту операцию, 10 октября адмирал Вульф опять вызвал меня в Ревель и просил остаться на рейде и свезти в город несколько рот судовой команды с пулеметами для патрулирования города и охраны военного порта от бунтовавших там эстонских рабочих и черни, напавших на государственный банк, казначейство и железнодорожную станцию. Я весьма неохотно уступал, так как эти полицейские операции отвлекали эскадру от ее прямых задач. Но вынужден был подчиниться в силу требований Морского устава.

После успокоения в городе я опять вышел в море, но ненадолго. 16 октября вся Россия пылала в революционном огне. Была поголовная забастовка почты, всех железных дорог, фабрик, заводов и многих правительственных учреждений. Ревель тоже бунтовал, и мне пришлось остаться опять на рейде. Весь день 17 октября был очень тревожен, а на утро 18 октября адмирал Вульф прислал мне огромную афишу — доклад министра графа Витте Царю о необходимости дать России все политические свободы до законодательного собрания включительно, а спустя несколько часов я получил с берега уже и самый Манифест 17 октября, подписанный Николаем II, о даровании тех же свобод с обещанием учреждения Государственной Думы.

После этого забастовки быстро прекратились, но бунты военных команд в крепостях и портах и пьяный разгул в сибирских эшелонах принимали угрожающие размеры; бунтовал Кронштадт, бунтовали Свеаборг, Либава и Владивосток, бунтовал Черноморский флот на Севастопольском рейде с лейтенантом Шмидтом во главе, и наконец, в декабре та самая «матушка» Москва, которая всегда подносила Царю «верноподданнические адресы», объявила форменную войну, и там на улицах пошли сражения заводских рабочих с Семеновским полком, присланным из столицы. Адмирал Дубасов был назначен московским генерал-губернатором. В Ревеле после манифеста все успокоилось, и я 21 октября рано утром вышел с отрядом опять на стрельбу. Около полудня мой радиотелеграф принял от князя Оболенского следующую депешу: «В Свеаборге бунт, в Гельсингфорсе полная забастовка почты, телеграфа, железной дороги, город без воды и света. Прошу прибыть немедленно с отрядом». Ввиду того, что в Манифесте 17 октября были объявлены свободы только России, а о Финляндии не упоминалось, она считала для себя обидным оставаться при многих политических ограничениях и решила напомнить о себе и требовать привилегии, данные ей еще Александром II, т. е. автономию.

Ну, вижу, что теперь не шутки, если сам благодушный князь меня вызывает. Я прекратил стрельбу и с заряженными орудиями пошел в Гельсингфорс. В 3 ч дня уже темнело, когда я вошел на рейд. К моему борту пристал катер, на нем были сам князь, вся его семья, два брата-генералы Кайгородовы (комендант крепости и военный губернатор), начальник канцелярии полковник Зейн и два адъютанта. Я принял их в адмиральскую столовую, согрел и накормил обедом. Оказалось, что в этот день, с утра, финская чернь в числе нескольких десятков тысяч окружила дворец и сенат и, ворвавшись к князю, потребовала отставки всего сената и его самого; а управление страной они берут на себя. Под угрозой силы сенат подписал отставку, а князь выговорил себе право проехать с семьей сквозь толпу в собор (находящийся на Скатудене, где военный порт) для слушания молебна по случаю царского дня.

Экипаж князя толпа пропустила в собор, оттуда в парадном мундире он, как был, сел с семьей и свитой на катер и вышел на рейд, где поджидал моего прихода. Князя, его жену и дочерей я разместил на «Славе» в адмиральских каютах, а сам переехал на «Александр И» (командир капитан 1 ранга Эбергард). Финны решили бастовать до получения от Царя особого для Финляндии манифеста, с проектом которого князь отправил в Петергоф генерала Н.Н. Шемана на яхте «Элекен». Вечером весь город оставался в полной темноте, продолжая забастовку. Когда я осветил город с судовых прожекторов, то там вообразили, что я буду стрелять, улицы все вдруг осветились, но все остальные забастовки продолжались. 22 вечером Шеман привез «Манифест от 22 октября для Финляндии». В нем возвращались ей все свободы и привилегии, данные Александром II.

23 князь собрал на «Славе» весь сенат, министров и русское военное начальство и в адмиральской каюте прочел им манифест. Теперь они игнорировали вынужденную отставку и считали себя опять министрами. Граф Берг — сын бывшего некогда генерал-губернатора Финляндии, впоследствии (1910–1915 гг.) министр железных дорог, перевел его затем на финский язык. Все сенаторы остались довольны и разъехались по домам. На утро манифест был отпечатан на шведском и финском языках и расклеен на улицах города. Все забастовки прекратились, и чернь разошлась по домам. Но князь еще целую неделю жил с семьею у меня на «Славе». Он выписал с берега своего повара и слуг и ежедневно в моей адмиральской столовой давал великолепные обеды. Кроме его семьи, меня и моего штаба, за стол садились еще человек 8 его адъютантов и чинов канцелярии, приезжавших с берега.

Вследствие интриг военных властей генерал-губернаторский пост в Финляндии до сего времени занимали сухопутные генералы, а князь был из моряков. Это не нравилось военным кругам, бывшим под начальством Великого Князя Владимира Александровича, питавшего вражду к флоту и нападок на князя («Новое Время») за его будто мирволение финляндцам, князь тогда же подал в отставку и вскоре уехал в Петербург, поселившись с семьей в своем особняке (он начал хворать и умер в 1910 г.). 25 октября князь переехал на берег, а я собирался в Кронштадт кончать кампанию, так как начались морозы и вести стрельбу было уже поздно. Ночью из Главного Морского Штаба пришла шифрованная телеграмма: «В Кронштадте бунт морских и сухопутных команд, останьтесь пока в Гельсингфорсе, дабы команды эскадры не приняли в нем участия». Из всего Балтийского флота и портов только мой отряд не был еще заражен революцией, поэтому высшее морское начальство рассчитывало пользоваться отрядом зимою для держания кронштадтских команд в порядке.

И только около 5 ноября получил телеграмму с разрешением идти в Кронштадт. На рейде я застал уже лед. От главного командира узнал, что в Кронштадте военное положение и власть над портом и флотом перешла к коменданту крепости генералу Беляеву. Он принял меня довольно сурово и на первых порах не пустил отряд в гавань, боясь, что мои команды тоже начнут бунтовать. Я объяснил ему, что с замерзающего рейда по плавающему льду невозможно будет иметь сообщение с Кронштадтом, а спустя несколько дней гавань крепко замерзнет и в нее судам нельзя будет войти (ледокол «Ермак» был в Ревеле или в Либаве). К тому же я поручился за благонадежность своих команд. Он со мной согласился, и я вошел в гавань. На отряд он не приехал, не доверяя командам. Установив суда на зимовку, я съехал на берег навестить семью. Квартиру в офицерском флигеле я нашел запертой и от дворника узнал, что жена с детьми во время бунта (26 октября) и поголовного бегства морских семейств из Кронштадта спаслась бегством, переехав на пароходе на северный берег (Лисий нос), и поселилась в Тарховке, вблизи Сестрорецка, в пустующей даче. Там они прожили до конца ноября.

Отряд мой на зиму остался в вооруженном резерве, и команды судов вместе с офицерами были расписаны патрулировать порт и морскую часть города, так как военное положение было продолжено до лета. Я жил на «Славе» и по праздникам приглашал к обеду свою семью и знакомых из города, потом все гости развлекались на катке, устроенном на льду, возле кораблей, при оркестре и электрическом освещении. На праздниках Рождества матросам устраивалась елка с обильным угощением и кинематографом. Занятия вперемешку с развлечениями отвлекали людей от политики, и, может быть, поэтому прокламации, подбрасываемые нашим командам, успеха не имели.

Кронштадтский бунт начался 26 октября в крепостном саперном батальоне, от него перекинулся на все экипажи. Матросы бросились на офицерские флигеля, потом на морское офицерское собрание и устроили там дебош и обильное пьянство, оттуда уже ночью двинулись по улицам, громили колониальные магазины, похищая вино и разные продукты. Подожгли несколько домов, ограбили лавки в Гостином дворе. Морских офицеров в Кронштадте было немного (весь личный состав офицеров был на эскадрах или в плену на Дальнем Востоке, остальные у меня на отряде), сдержать бунт в начале было почти некому, а когда он разгорелся, то оставшиеся в экипажах сухопутные офицеры «по адмиралтейству» бросились домой спасать свои семьи и перевозить их спешно на пароходах на Лисий Нос и в Ораниенбаум.

Из Петербурга утром был прислан гвардейский полк, и с его помощью генералу Беляеву удалось восстановить спокойствие. Бунт в Севастополе был много значительнее. Там 14 ноября весь флот был на рейде. Первым начал крейсер «Очаков» (он достраивался, стоя на Северном рейде, офицеров на нем не было, главный контингент команды были портовые рабочие), подняв красный флаг вместо кормового. На других судах команды стали волноваться. Флагманский корабль «Ростислав» (контр-адмирал Феодосьев) решил открыть по «Очакову» огонь, но не смог этого сделать, так как по распоряжению военного генерал-губернатора на всех судах были у орудий вынуты бойки и сданы в арсенал. Этим безоружьем воспользовался отставной лейтенант Шмидт и, сев на одну из миноносок, носился безнаказанно по рейду и кричал судам, приглашая присоединиться к общему восстанию. На мачте он держал сигнал: «Я — Шмидт, командующий флотом Черноморской республики». На канонерке «Терец» (командир капитан 1 ранга Д.Д. Петров), случайно пришедшей с моря, бойки оказались на месте, и командир, недолго думая, открыл огонь по «Очакову» и по Шмидту. К нему присоединился «Ростислав», успевший привезти с берега бойки, и вскоре «Очаков» запылал. Шмидт на миноноске пристал было к барже, желая на ней спастись, но катер с «Ростислава» с бравым лейтенантом Николя взял Шмидта в плен и свез его на «Ростислав». Впоследствии Шмидт был судим и увезен на остров Барезань (возле г. Очакова в устье Днепра), и там был расстрелян командою с «Терца».

Бунт во Владивостоке был грандиознее всех. Там бунтовали десятки тысяч команд (сухопутных и морских), возвращенных из японского плена. Пылал весь город, громили все лавки, морское собрание, офицерские квартиры, дом командира порта и многие другие. Пострадал больше всех торговый дом «Кунста и Альберса», где были собраны большие запасы вина и прочего.

В декабре бунтовала Москва. Так кончился 1905 г. Весной 1906 года я ездил в Петербург на заседания следственно-исторической комиссии под председательством адмирала И.М. Дикова в Адмиралтейств-Совете для разбора экспедиции адмирала Рожественского. Он уже был возвращен из Японии и являлся в комиссию с повязкой на голове. Офицеры — участники Цусимского боя — тоже привлекались в комиссию для показаний. Был сюда вызван между прочими и матрос Гущин, спасшийся с «Бородино», но о последних минутах своего сына я ничего не узнал.

ПРОИЗВОДСТВО В КОНТР-АДМИРАЛЫ
В Страстную субботу Морской министр адмирал Бирилев прислал мне в Кронштадт эполеты и Высочайший приказ о производстве меня в контр-адмиралы. Я душевно был рад: мои мечты о морской карьере сбылись. Одно лишь горе, что флота в России почти уже нет, о дальних плаваниях не может быть речи. В Балтийском флоте остался лишь мой небольшой отряд, а Черноморский флот еще с Крымской войны потерял право выходить на простор согласно Парижскому трактату 1856 г. К тому же рангоутные суда теперь уже отжили свой век. Суда нового типа (броненосцы, дредноуты, бр. крейсера, миноносцы и подводные лодки) предназначены специально для боя, но не для океанских плаваний. Но тем не менее я рад был служебному авансу. Это мне было судьбой дано как бы в утешение за печальный тяжелый 1905 год.

Навигация открылась, но отряд мой на все лето остался в «вооруженном резерве» (для «сокращения расходов» Морского министерства) и стоял в гавани. Я флаг свой держал на «Александре II», перебравшись со «Славы», которую перевели в «гардемаринский отряд» (командир контр-адмирал Бострем).

ОТКРЫТИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ
В конце апреля была собрана Государственная Дума; для нее был назначен старый Таврический дворец. Съехавшиеся депутаты были собраны в Георгиевском зале Зимнего дворца, оттуда после проверки они в торжественном шествии перешли в большой тронный зал, где Царь в присутствии членов царской фамилии и высших сановников правительства, стоя на троне, читал манифест (по обязанностям службы я был на этом открытии). Отсюда думские члены перешли в Таврический дворец, и там в тот же день состоялось фактическое открытие Думы. Несмотря на апрель, день был очень жаркий, совершенно летний, и члены Думы шествовали по набережной в одних сюртуках. Председателем Думы был избран профессор Московского университета Муромцев. Образовались 5 главных партий: 1) Крайняя правая и правая (монархисты и Союз русского народа), лидеры: Пуришкевич, Марков, арх. Евлогий. 2) Октябристы; лидеры: Хомяков, Родзянко. 3) Кадеты (партия народной свободы) — Милюков, Петрункевич, Герценштейн, Родичев, Гессен. 4) Левая (рабочая партия) — Керенский. Трудовики: Алобьин, Анимин, Жилкин. 5) Крайняя левая (социал-демократы и эсеры) — Чхеидзе.

Сверх того, были еще партии отдельных национальностей: польское коло, евреи, магометане. Сразу же внесли в законопроект вопросы: аграрный — о национализации земли, т. е. раздачи всех земель, казенных и помещичьих, крестьянам, и еще массу законопроектов: об уравнении прав всех сословий, свободе вероисповедания, уничтожении цензуры, отделении церкви от государства, уничтожении исключительных положений и много других. Евреи требовали уничтожения черты оседлости. Началась борьба партий: монархисты и крайне правые отстаивали все старые порядки. Пошли скандалы и дебоши, в которых отличались крайние партии.

Читая ответы, провинция волновалась, и крестьяне, подбиваемые революционными комитетами и вернувшимися из Манджурии и японского плена запасными, стали поджигать и грабить помещичьи имения, а заводы и фабрики — бастовать. Граф Витте, обвиненный придворной партией в либерализме, вышел в отставку, его сменил Булыгин, но ненадолго.

В июне в Кронштадте в морском суде слушалось дело по обвинению командира миноносца «Бедовый» и штаба адмирала Рожественского за сдачу миноносца японцам 15 мая после Цусимского боя. Я был одним из членов этого суда. Адмирал Рожественский не был вызван на суд, так как в то время, т. е. в бою был раненым и лежал в каюте. Но он сам явился на суд и принимал на себя всю вину о сдаче. Но суд не признал его виновным. Командир миноносца и флаг-капитан были приговорены к 10-летнему заключению в крепости, а некоторые члены штаба — к исключению из службы и аресту на разные сроки, от 3 до 5 лет, в зависимости от степени их вины.

Первая Дума уже в июне была распущена. Но председатель и все 3 левые партии, начиная с кадет, роспуску не подчинились, переехали в Выборг и собирались в гостинице «Бельведер». Роспуск Думы вызвал волнения и военные бунты; начались опять покушения и убийства высших военных начальников. В Кронштадте 20 июля вспыхнул бунт в военных и морских командах. Восемь морских офицеров было убито, а контр-адмирал Н.А. Беклемишев было тяжело ранен в грудь. Я старался сдерживать свои команды, приводя их к присяге. В это же время на рейдах Финляндии были бунты в Артиллерийском и Минном отрядах; а в Гельсингфорсе на рейде бунтовал миноносный отряд капитана 1 ранга Князева. В Севастополе возобновились бунты в береговых экипажах и был убит двумя матросами из засады Главный командир адмирал Чухнин.

В Кронштадт был прислан из столицы гвардейский полк для восстановления порядка, и в два дня восстановилось видимое спокойствие.

Часть III. 1906–1923 гг.

Назначение начальником Черноморской эскадры. Деморализация команд. Плавания, маневры, эволюции. Дальше от политики. Адмирал Скрыдлов — Главный командир черноморских портов. Водворение порядка и дисциплины на эскадре. Плавание по портам, русским и иностранным. Синоп, Ираклия, Бургас, Варна. Поездка в Плевну и в Софию. Прием у принца Фердинанда Болгарского. Передача эскадры адмиралу Бострему. Через Сибирь во Владивосток для инспектирования Тихоокеанской эскадры и Владивостокского порта.

Назначение Главным инспектором минного дела на флоте и производство в вице-адмиралы. Работы по усовершенствованию минного вооружения и подводного плавания. Радиотелеграф и радиотелефон. На заводах Шнейдеров в Creusot. Париж, Harfleur, Creusot, Тулон. Приглашение на завод, изготовляющий мины и снаряды, директором правления «Русско-Балтийского судостроительного общества» в Ревель. Постройка завода и верфи в Ревеле. Участие в правлении завода Барановского. Распутин. Лето 1913 г. в Швейцарии: Лозанна, Lagomajore, Baveno, Милан, Венеция, Вена. Лето 1914 г. Люцерн.

Начало войны. Возвращение в Россию через Берлин. Копенгаген и Стокгольм. Последнее свидание с сыном. Его гибель на крейсере «Паллада». Обзор событий на сухопутном и морском фронтах. Неудачи и поражения русских. Усиленные работы на наших заводах. Архангельск, Гельсингфорс, Або, Раума, Харьков, Юзовка, Новороссийск и Таганрог. Постройка в Юзовке и Таганроге новых снарядных заводов. Пороховой завод Барановского во Владимирской губернии. Новые бедствия русских в 1915 г., угроза Петербургу. Царь-Главковерх. Смерть адмирала Эссена. Убийство Распутина.

Бурное заседание Государственной Думы и начало 2-й русской революции. Отречение Царя. Объявление Республики, Временное правительство. Бунты на фронтах и на судах флота. Убийства офицеров. Керенский — главковерх. Арест и ссылка в Тобольск Царя с семьей. Бомбардировка и взятие Зимнего дворца 25 октября 1917 г. Воцарение большевиков. Всеобщий террор, разбои, грабежи, убийства, социалистический «рай». Отделение Польши, Литвы, Украины, Дона, Финляндии, Остзейских провинций, Кавказа, Сибири и всех окраин России. Адмирал Колчак, Деникин, Корнилов, Алексеев, Духонин, гетман Скоропадский. Брест-Литовский мир. Овладение немцами Западной Россией и Украиной. Троцкий. Преследование и истребление военных и всей интеллигенции. Гнусное убийство Царя и всей его семьи.

В Вильно. В Киеве. Бегство гетмана. Большевики на Украине. Террор и голод. Украинское большевистское правительство. Раковский. Освобождение Киева войсками Деникина. Переезд на завод в Юзовку, Харьков, Ростов. Оттеснение большевистских войск за Курск до Тулы, Адмирал Колчак в Екатериненбурге и Казани. Разложение «белых» и отдача Харькова, Ростова и Новороссийска. Генерал Врангель в Крыму. Взятие большевиками Крыма и нападение на Польшу. В Самаре на службе по постройке железной дороги. Террор и голод. Переезд в Петербург. Служба в Академии наук. Возвращение с репатриантами в Вильно.

НАЗНАЧЕНИЕ КОМАНДУЮЩИМ ЧЕРНОМОРСКОЙ ЭСКАДРОЙ. 1906 г.
Убийство адмирала Чухнина и постоянные бунты Черноморского флота вызвали решение Морского министра сменить в этом флоте всех главных начальников, прислав их туда из Балтийского флота: Главным командиром — адмирала Скрыдлова, начальником штаба — адмирала Сарнавского, командующим эскадрою — меня, командирами четырех броненосцев: капитанов 1 ранга Эбергардта, Шульца (капитан 1 ранга Шульц был командиром 5 судна моего отряда — крейсера «Кагул», переименованного на «Память Меркурия»), Акимова, Петрова и Ергамышева.

3-го августа я представился Царю в Петергофе и, получив от него напутственные благопожелания о «приведении в христианство» Черноморской эскадры, уехал в Севастополь. Черноморский отряд («Пантелеймон», «Ростислав», «Три Святителя», «Кагул», «Память Меркурия», 8 миноносцев, заградитель «Дунай» и транспорт «Кронштадт») я принял от адмирала Матусевича, уехавшего отсюда в отпуск по болезни. Он страдал от ран, полученных под Артуром в сражении 28 июля 1904 г.

Личный состав Черноморского флота не любил ходить в море. Флот держался на рейде, связанный с берегом, где у каждого почти офицера жила семья, а у многих был и свой домик. До постройки броненосного флота весь личный состав жил в захолустном Николаеве. Судов почти не было, и первые шаги морской службы молодых офицеров протекали в обстановке хуторской жизни. Мичмана рано женились, за женой получали дом или пригородный хутор и обзаводились семьей. Потом в Севастополе, где на новых судах требовалась линейная служба, офицеров притягивал берег, а корабль был для них лишь кратковременным местом нескольких часов ежедневной службы. Матросы тоже были связаны с берегом, у каждого в городе была кума, а у старших были и жены.

Весь личный состав флота после занятий в 5 ч вечера разъезжался на берег, а на корабль все возвращались только к подъему флага в 8 ч утра. Весь вечер и ночь команды оставались одни без надзора, революционные комитеты могли беспрепятственно присылать своих агентов (они переодевались в матросскую форму и свободно приезжали с берега на судовых же шлюпках) и всю ночь свободно вести в трюмах агитацию.

Я отдал приказ, чтобы все офицеры обязательно ночевали на своих судах, возвращаясь с берега не позже 12 ч. ночи. Главному командиру я заявил, что стоять в Севастополе я с эскадрой не буду, а выведу ее в море для обхода портов. Постоянной стоянкой для рейдовых учений я избрал Двухъякорную бухту (на восточном берегу Крыма, возле Феодосии), где нет соблазна для съезда на берег, а в Севастополь буду заходить не чаще 1 раза в месяц для возобновления запасов и погрузки угля. Скрыдлов опасался, чтобы с эскадрой не повторилась та же история, что была прошлым летом с «Потемкиным» (командиром был капитан 1 ранга Е.Н. Голиков), который, стоя один в пустынной Тендровской бухте, перебил всех судовых офицеров и пошел гулять по Черному морю, угрожая портам своими орудиями, когда те отказывались отпустить ему провизию. Но вскоре Скрыдлов со мной согласился, и я увел эскадру в море.

Черноморские офицеры (в особенности их жены) на первых порах отнеслись ко мне и к новым судовым командирам-балтийцам далеко не приветливо, но я имел поддержку этих командиров, и усвоенный в Балтике Макаровский лозунг — «в море — значит дома» — стал постепенно усваиваться в Черноморском флоте. Надо было только создать такие условия плавания, чтобы, во-первых, не было на эскадре скуки и безделья, во-вторых, заинтересовать личный состав морским делом и, в-третьих, чтобы, сверх занятий, в плавании были отдых и развлечения, т. е. обхождение своих и иностранных портов, спуск команд на берег, гонки на призы и двухсторонние маневры. За месяц я обошел с эскадрой Феодосию, Новороссийск, бухты кавказского побережья и Батум, производя на переходах различные эволюции. В Двухъякорной бухте я занимал команды прохождением курса орудийной стрельбы, подготовляя их к тем стрельбам, которые были начаты мною на Балтийском отряде.

На эскадре мало-помалу установилась «морская» жизнь и не было скуки. Но, к сожалению, Главный Морской Штаб прервал наши занятия, приказав с 1 ноября эскадре поступить в «вооруженный резерв». Поневоле на всю зиму я остался с эскадрой на Севастопольском рейде, но объявил судам, чтобы всегда были готовы к выходу в море через 2 часа от момента подъема сигнала и чтобы режим на судах оставался тот самый, что и во время кампании. Вначале я поднял свой флаг на «Пантелеймоне» (переименованный тот самый «Потемкин», который бунтовал в прошлом году) и, прожив на нем месяц, перешел на «Три Святителя», затем — на «Ростислав» (для ознакомления с личным составом).

Усвоив обычай английских капитанов — возвращаться на ночь всегда на свой корабль, я за два года командования эскадрой ни разу не ночевал на берегу. Офицеры, зная, что адмирал может ночью приехать внезапно на их корабль для производства тревоги, возвращались ночевать на свои корабли. И в первую зиму морские дамы сильно на меня дулись и называли меня «строгий адмирал». Севастополь числился на военном положении, а потому флот, считаясь в резерве, должен в то же время быть «в боевой готовности». Помня печальные результаты «вооруженного резерва» флота в Порт-Артуре, Главный Морской Штаб теперь обусловил, чтобы эскадра в резерве была в «боевой готовности». Это значит: на судах механизмы и котлы собраны, запасы угля и боевые запасы — полные, команда в полном комплекте, и через два часа после сигнала любой корабль должен выйти в море. Несколько раз в зиму для проверки готовности адмирал Скрыдлов на мачте своего штаба подымал внезапно сигнал: кораблю N начать кампанию и выйти в море в такой-то порт, вернуться через столько-то суток.

14 ноября — в годовщину шмидтовского бунта — с целью отвлечь команды судов от печальных воспоминаний (мне было сообщено, что на берегу революционный комитет, издававший подпольную газету, собирался устроить демонстрацию и привлечь к ней наши судовые команды) я устроил гонку всех шлюпок эскадры с призами, пригласив главного командира с женой и морских дам. На верхней палубе под тентом был устроен five o’clock tea, оркестр играл туш каждой шлюпке, приходившей первой, командам, получившим приз, давалось угощение: глинтвейн, пироги и фрукты. Гонка вызывала соревнование и спортивный азарт; политика в тот день была забыта, и береговая демонстрация успеха не имела — она в самом начале была рассеяна военной прогулкой по городу Брестского полка (командиром полка был полковник Думбадзе), считавшегося черносотенным.

В течение зимы с 1906 на 1907 год ни случаев нарушения дисциплины, ни революционных эксцессов на судах не было. Но я аккуратно получал 2 раза в месяц подпольную газету, издаваемую революционным комитетом. В ней печатались вымышленные и невероятно гнусные обвинения меня и командиров в жестокостях, порках людей розгами и увечьях. Обыкновенно команда, возмущенная ложными обвинениями, передавала ее боцману, а тот приносил командиру и мне. Но на берегу покушения и убийства начальствующих лиц по временам случались. В порту рабочие вывозили на тачке старших мастеров, при этом нескольких изувечили, а одного офицера убили. Под коляску коменданта крепости Неплюева была брошена бомба. В генерала Думбадзе тоже была брошена бомба, но неудачно. Адмирал Скрыдлов очень редко выходил из своего дворца, и в этих случаях его конвоировал по улицам установленный шпалерами целый батальон Брестского полка.

После Нового года он уехал в Петербург. Я остался старшим и исполнял его обязанности. Я ежедневно съезжал с корабля на берег в Морской штаб принимать доклады, ходил по улице без всякой охраны и никаким нападениям не подвергался. Начальник Штаба адмирал Сарнавский также ходил свободно ежедневно по городу, а по вечерам гулял на Приморском бульваре (летом по вечерам там играл портовый оркестр), окруженный тысячною толпою публики и матросов, и никаким покушениям за два года он не подвергался.

1 апреля Черноморский флот начал кампанию. Я готовился с эскадрой пройти систематический курс стрельбы для «выработки метода управления эскадренным огнем на дальние расстояния». На судах эскадры спешно устанавливались новые оптические прицелы и дальномеры Бара и Струда. Из Морского Технического Комитета приехала целая комиссия артиллеристов и привезла с собой программу стрельб, каковая должна была затянуться на два года.

Скрыдлов был отозван в Петербург (он был назначен членом Адмиралтейств-Совета), а на его место назначен молодой контр-адмирал Вирен. Он прибыл в Севастополь перед самой Пасхой и поселился во дворце. Будучи по службе старше его, хотя в том же чине, я по принятой этике заявил ему, что могу сдать эскадру и уехать на Север. Но он просил меня продолжать на эскадре начатое дело. Я остался и после Пасхи ушел на Тендру со всей эскадрой. Там на пустынной косе был установлен огромный досчатый щит, по которому велась систематическая стрельба с броненосца «Пантелеймон» с точно размеренного расстояния — 60 кабельтов, а впоследствии с расстояния 90 кабельтов. На берегу возле щита был обсервационный пункт, передававший сигналами координаты для вычислений артиллерийской комиссии, имевшей целью выработать теоретические таблицы стрельб для больших расстояний (я упоминал ранее, что до сего времени в нашем флоте имелись таблицы только до расстояния 42 кабельтова).

На остальных судах с утра до вечера подготовлялись наводчики, стреляя пулями из стволов Готчкиса, вставленных в каналы больших орудий. Целью были деревянные модели корабля, буксируемые полным ходом мимо в расстоянии 4–5 каб. Каждый наводчик делал по несколько сот выстрелов, чтобы сделаться хорошим стрелком. Неудачники заменялись другими. В два месяца получился новый комплект хороших стрелков, и комиссия получила таблицы стрельбы до 100 каб. расстоянием. В июне можно было приступить к одиночной стрельбе на ходу. Но, чтобы развлечь команду, я зашел в Севастополь и оттуда со всей эскадрой пошел гулять по портам Черного моря, производя на переходах эволюции, а иногда и двухсторонние маневры, задавая отряду миноносцев тактические задачи (напасть, например, на меня ночью или отыскать в море эскадру, вышедшую по неизвестному курсу). На языке черноморцев это называлось «кругосветным плаванием».

Мы зашли в Феодосию, Новороссийск, Туапсе, Сочи, Гагры, Сухум и Батум, а миноносный отряд, сверх того, посетил и все малые бухты: Керчь, Анапу, Геленджик, Новый Афон, Поти. В портах команда спускалась на берег, и на судах эскадры политика забылась. Из Батума я зашел в Синоп, так как хотелось посмотреть тот исторический рейд, где в 1853 году Нахимов разбил турецкий флот, из-за чего разгорелась крымская война. Турецкий генерал принял меня в своем канаке с почетным караулом, угощая черным кофе и сластями. Я его принял с таким же почетом и салютом по чину. От шампанского вначале он отказался, но когда его адъютант был уведен в кают-компанию (под каким-то предлогом), он с удовольствием осушил даже два бокала. Команда была здесь уволена на берег, турецкие солдаты угощали ее фруктами, вернулась на суда в совершенном порядке.

Из Синопа я зашел в бухту Ираклия на Анатолийском берегу, недалеко от входа в Босфор. Сама бухта ничем не замечательна, но в 15 милях отсюда, на самом берегу моря, имеются копи, снабжающие турецкий флот углем. Ввиду стратегического значения этой угольной станции я послал туда миноносный отряд ознакомиться с этим местом под предлогом пополнить уголь, хотя в угле надобности не было. В Ираклии я сделал визит генерал-губернатору прибрежной области. Это важный сановник с европейским образованием, хорошо говоривший по-французски. Он принимал меня торжественно в присутствии своего штаба и угощал кофе. Я пригласил его со штабом к обеду, за которым были тосты за Султана и Царя. Вместо шампанского ему наливался в бокал лимонад, но чины его штаба (два полковника и драгоман) пили вино исправно. Утром он прислал мне в подарок художественной работы смирнский ковер.

Затем мы прошли вплотную мимо входа в Босфор, с интересом осмотрели эту заветную мечту Черноморского флота и, пройдя еще десяток миль, вошли в ближайшую бухту к северу от Босфора. Она имеет тоже важное стратегическое значение как место для высадки русского десанта, на случай форсирования Босфора во время войны. На берег я никого не спускал, так как эта бухта Турцией объявлена запрещенною для съезда иностранцев, 16 июля я вернулся в Севастополь за углем и щитами для стрельбы, но главный командир меня не пустил уйти опять в Тендру или в Феодосию для продолжения программы стрельб. Он получил «агентурные» доносы от «охранки» о каких-то готовящихся бунтах в береговых командах и в порту и предложил мне остаться в Севастополе и отсюда выходить на стрельбы в море. Хотя в Севастополе стоял безвыходно целый учебный отряд под флагом контр-адмирала барона Нолькена из трех броненосцев, но командам этого отряда не доверял сам начальник его. Он все еще помнил на этом рейде шмидтовский бунт и будто имел своих «собственных агентов», пугавших его своими доносами. Ожидание бунтов имело, впрочем, некоторое основание, так как в то лето была распущена 2-я сессия Государственной Думы.

До осени я выходил с эскадрой в море на стрельбы и эволюции и к вечеру возвращался на рейд. Но по временам случалось, гоняясь за лайбой, уйти далеко в море, тогда я ночевал на Каче или в Евпатории. В октябре к концу кампании мои командиры спелись и лихо управлялись на полном ходу во время эволюций. Я мог с уверенностью влетать полным ходом на Севастопольский рейд, несмотря на узкий вход (устроенный Главным командиром) между двумя бочками (ворота между бочками имели ширину лишь 200 футов, в обе стороны от них до берегов бухты были растянуты сети Буливана), держась на расстоянии 2 каб. между судами. Стрельбы на ходу в то время достигли хороших результатов. Начинались они с 90 каб. по идущей под парусами лайбе; ближе 45 каб. я не подходил с эскадрой. Бой кончался обыкновенно через 15–17 минут (после первой пристрелки), и лайба была пробита в 7–8 местах, кроме паруса. Если она не была совершенно разрушена, то ее, притащив на рейд, старались починить и вновь расстреливать. В противном случае ее таранил какой-нибудь корабль, и обломки подбирались.

Осенью мне, однако, удалось с эскадрой погулять по портам. Обошли все кавказское побережье и заходили в Батум. 1 ноября эскадра окончила кампанию, оставшись на Севастопольском рейде в «вооруженном резерве». В Петербурге в правительстве были в ту зиму большие перемены: морской министр адмирал Бирилев был заменен адмиралом Диковым, а премьер-министром был назначен П.А. Столыпин. Он весьма искусно умел держать в руках Государственную Думу, и в России в его время восстановился порядок. В 1912 г. в Киевском оперном театре он был убит из револьвера революционером Багровым во время парадного спектакля в присутствии Царя и высших властей.

20 января 1908 г. я был вызван в Петербург для участия в Артиллерийском комитете, составлявшем годовую программу дальнейших стрельб. Я взял с собой флагманского артиллериста капитан-лейтенанта Кетлинского (в 1918 году, командуя отрядом судов на Мурмане в чине контр-адмирала, убит матросами во время революции). Новый Морской министр и высшие сферы флота интересовались серьезно результатами эскадренных стрельб, и об этом министр доложил Государю. При моем представлении Царь, как и всегда, был очень приветлив, расспрашивал подробно о поведении команд на эскадре и, заинтересованный нашими стрельбами, сказал мне, что вскоре вызовет меня в Царское Село для обстоятельного доклада о всех наших маневрах. Вызванный телеграммой начальника собственной Е.В. канцелярии князем Орловым, я 31 января прибыл в Царское Село. Царь принял меня в своем кабинете, сидя за письменным столом. Он был простужен, постоянно сморкался и тянул носом. Я сидел рядом и с чертежами в руках излагал ему подробно (точно читал лекцию) все детали наших эволюций и стрельб. По вопросам было очевидно, что он все усвоил, и в его глазах сияла искра радости, что он понял то, что не было ему известно раньше. Прощаясь со мной, он сказал, что осенью посетит эскадру, чтобы самому видеть наши маневры.

В феврале я вернулся в Севастополь. К началу кампании на этот год число судов эскадры возросло до 20-ти вымпелов: 3 броненосца, крейсер «Память Меркурия», минный заградитель «Дунай», канонерка «Черноморец», пароход «Кронштадт», 8 миноносцев и 5 подводных лодок. Сверх того, на Севастопольском рейде был еще особый «учебный отряд» из трех старых броненосцев и двух пароходов под флагом адмирала барона Нолькена. К ним прибавилась канонерка для стрельбы на волнениях, и 5 подводных лодок были присланы из Петербурга со своим отрядным начальником. Ввиду обилья судов различных типов ко мне был назначен младшим флагманом адмирал Сарнавский, ему был поручен отряд миноносцев с крейсерами, и он поднял свой флаг на «Памяти Меркурия». В министерстве было предусмотрено, что к концу этого года я, исполнив программу и окончив ценз двухлетнего командования эскадрой, буду отозван в Балтику, а эскадру примет адмирал Сарнавский. В то лето в Черноморском флоте было около 26 вымпелов (не считая яхты главного командира и портовых судов), три адмиральских флага и один брейд-вымпел.

1 апреля я начал кампанию и обойдя по портам, вернулся в Севастополь и отсюда по составленной программе выходил ежедневно в море для стрельб и эволюций. Крейсерский отряд и подводные лодки принимали участие в наших маневрах. За меткость стрельбы комендоры получали большие денежные призы (от 25 до 150 рублей); за открытие подводной лодки давались также призы. За быструю погрузку угля (максимально 170 тонн в час) команда корабля отпускалась вне очереди на берег. На эскадре началось соревнование и состязание между судами, а это верный залог успеха. К началу июля механики легко держали полный ход (13,5 узлов), рулевые равнялись и командиры лихо управлялись на всех эволюциях. Я иногда во время азартной стрельбы на полном ходу эскадры делал довольно рискованный маневр «человек за бортом», бросая буек с полного хода; все стопорили машины, спускали шлюпки и подымали буек. В это время все снаряды, назначенные программою, были уже израсходованы и 5–6 лайб расстрелены. Артиллерийский бой кончался в 7–8 минут.

О стрельбах Черноморской эскадры проведали иностранные морские агенты в Петербурге, И в июле прибыл в Севастополь вначале американский агент, а вслед за ним германский — адмирал Гинце. Он числился состоящим при особе Государя присланным от императора Вильгельма. Остановились онив гостинице «Кист», выходящей окнами в море. Побывали с визитом у главного командира, пробовали заговорить о занятиях эскадры, но от него ничего не узнали. Американец вскоре уехал, а Гинце остался и наблюдал из окон гостиницы наши выходы в море. В те дни я уходил дальше, и он ничего не видел. Тогда он приехал ко мне на корабль с визитом и сообщил, что едет в Ялту, но вид Севастополя и моря его так привлекает, что он решил провести здесь несколько дней. Я принял его, как подобает, любезно, с шампанским, и согласился с ним, что виды Крыма прекрасны. Говорил он затем о маневрах эскадры; я на это сказал, что это обычная летняя практика, какую ведут все военные флоты. С тем он уехал в Ялту.

Вскоре прибыл французский агент капитан 2 ранга Marquis de Bellois и привез письмо от Морского министра с разрешением не скрывать перед ним сведений о ходе наших маневров. Он выразил сомнение, чтобы на расстояниях 45 кабельтов можно было достичь хорошей меткости (объяснялось это тем, что на этом расстоянии наводчик уже не видит места падения снаряда, так как оно уже под горизонтом), и потому во французском флоте такое расстояние считается максимальным. На это я ему возразил, что у нас корректирует стрельбу не наводчик, а офицер, находящийся на марсе (высоты 100 футов). Я предложил ему на следующий день вместе отправиться в море на нашу обычную стрельбу по лайбе.

Ветер был довольно свежий, лайба бежала быстро под большим парусом. Проделав вначале несколько эволюций на полном ходу эскадры, мы в расстоянии 90 кабельтов начали пристрелку «вилкой» и, произведя залп всею эскадрой, сделали вторую пристрелку и второй залп, по которому лайба была разбита и легла. Вся стрельба вместе с 2-мя пристрелками продолжалась 17 минут. Маркиз следил со мною на мостике за всеми манипуляциями управляющего огнем старшего артиллерийского офицера. В корпусе лайбы сосчитали 6 пробоин и на парусе три дыры. Маркиз остался очень доволен. В французском журнале «Le Yahtte» появилась статья о нашей стрельбе и маневрах эскадры без описания приемов, которые считались секретными.

Эскадра заслужила отдых, и я, взяв с собой и крейсерский отряд, ушел гулять по Черному морю. Из Батума я на этот раз пошел в гости к болгарам, в Бургас и в Варну к принцу Фердинанду. В Бургасе на открытом рейде стоять неудобно, и я оставался там недолго. Съехав со своим флаг-капитаном, я был встречен на пристани депутацией от города и собравшейся публикой со школами, мужской и женской. Директор школы прочел мне приветственный адрес, в котором вечно благодарные «братушки» радостно приветствуют представителя великодушной России, избавившей Болгарию от тяжкого 400-летнего турецкого рабства. Эти сладкие слова, в которых чувствовались лесть, низкопоклонство и неискренность, не произвели на меня приятного впечатления. Ведь Россия не могла забыть, как скоро после освобождения Болгарии, в 1880-х годах болгары выгнали из страны русских министров и самого принца Александра Батенберга.

Поблагодарив, я громко провозгласил: «да здравствует живио! свободная Болгария и ее народ — „наши братушки!“» Когда я двинулся к коляске, я был очень смущен, когда ученицы стали сыпать мне под ноги розы. Я не знал, что делать, и, подняв одну, воткнул ее в петлицу мундира. Сев в коляску с флаг-капитаном, я отправился вначале в Собор, где ждал меня архиерей с кратким молебном; отсюда зашел к нему в дом с визитом, а затем посетил городского мэра, префекта и начальника гарнизона; всех их на следующий день я пригласил на корабль к обеду, а вечером ушел в Варну. Это уже был благоустроенный порт: гавань глубиной 22 фута с обширным каменным молом, построенным на собственные средства принца Фердинанда. В гавани стояли пароход-яхта «Надежда» (подарок России; капитан «Надежды» и все офицеры — молодые болгаре, воспитывавшиеся в Морском Училище в Петербурге) под военным флагом и три миноносца.

Возле гавани за узким перешейком лежит озеро, в котором болгарское правительство предполагает построить военный порт, прорезав в перешейке ворота со шлюзом. За гаванью — город, он быстро растет как единственный экспорт для богатой земледельческой страны, вывозившей пшеницу, виноград, лес, овощи в азиатскую Турцию и Грецию. За Варной начинаются отроги Балканских гор, и здесь уже видны у берега скалистые обрывы и вперемешку балки. На живописном высоком мысе висит у самого берега окруженный роскошной зеленью летний дворец принца Фердинанда «Евкеиноград». Он там обыкновенно проводит лето. Но несколько дней назад он уехал с семьей в Софию и прислал за мною министерский поезд, пригласив меня в Софию. Другой поезд был назначен для наших офицеров и боцманов, чтобы доставить им возможность проехать в Плевну, где российская армия в 1877 году положила сотни тысяч людей. Там в честь павших русских героев недавно был открыт храм-памятник. На открытие его ездили в Болгарию В. К. Владимир Александрович, и с этого времени возобновились с Фердинандом дружественные отношения.

20 июля я с флаг-капитаном и прикомандированным ко мне лейтенантом болгарского флота уехал в Софию. Дорога шла по зеленым полям, меж болгарских хуторов, окруженных садами; жирные снопы снятой пшеницы были уже собраны в высокие скирды. От засухи и солнца почти каждое поле было густо обсажено тенистыми липами, а то и целыми рощами слив. В рощах очень часто виднелись колодцы. Повсюду был виден достаток, крестьянское культурное хозяйство и сытость «братушек». Но по пути попадались иногда и турецкие селения, они казались запущенными, грязными, с засохшими деревьями. Вдали тянулся Балканский хребет. На редких вершинах его были видны белые снежные шапки, хотя июльское солнце палило жестоко.

В полдень были в Плевне; на станции была собрана депутация офицеров местного гарнизона во главе с комендантом; стоял почетный караул со знаменем и оркестром, игравшим русский гимн. В Плевне ожидали поезд с офицерами, полагая, что я еду вместе с ними для посещения Плевны. На вокзале был приготовлен завтрак. Комендант приветствовал; я ему ответил и отдал честь знамени и караулу. Но на приглашение завтракать объяснил, что спешу в Софию к принцу, а офицеры прибудут следующим поездом. Вечерело, когда мы свернули на юг, проходя в обрывах, прорезывающих хребет, направляясь в Софию. Здесь в живописных горах было несколько тоннелей.

В Софии на вокзале нас встретил российский посланник г. Сементковский-Курилло и повез к себе. Его семья нас ожидала в столовой за ужином, и мы ночевали в посольстве, а на утро посланник повез меня с визитами к столичным властям. Делая визиты, я объехал весь город. На улицах чисто, мостовая — плитняк и много новых красивых домов; часто сады, каштановые аллеи и вообще много зелени. В центре, на площади, конный памятник Александру II, возле — монументальное новое здание Народного Собрания. В 7 ч вечера, одев парадный мундир и все ордена, я отправился к принцу. Он принял меня в русском мундире с Андреевской лентой. Принц числился генералом русской армии и был шефом Минского полка, и имел орден Андрея Первозванного. Сидя со мной в своем кабинете, он выразил удовольствие, что Черноморский флот посетил болгарские порты, и сожаление, что не мог быть у меня на эскадре, так как государственные дела вызвали его неожиданно в столицу. Расспрашивал долго о состоянии нашего флота. Говорил об оборудовании Варненского порта на его собственный счет и о недостатке средств на постройку флота. С французского языка он перешел на русский, но это был испорченный болгарский; на нем он говорит хорошо, но с немецким акцентом. Говорил он о новом храме и о дружбе своей с В. К. Владимиром и его женой Марией Павловной (из Мекленбург-Шверинского дома, ее имя Элеонора, мать Великого Князя Кирилла Владимировича). Прощаясь, он сказал, что увидит меня сейчас за обедом.

В большом зале дворца собрались приглашенные к обеду. Были все министры с премьером Малиновым во главе, гофмейстер двора и две придворные дамы; из морских чинов, кроме меня и флаг-капитана, были два болгарских офицера: капитан 1 ранга, заменявший морского министра (за неимением флота в Болгарии нет морского министра), и мой attache.

Из внутренних покоев принц вышел под руку с принцессой, за ними шли два сына: наследник Борис — крестник Императора Николая, и младший Кирилл.

Сделав гостям общий поклон, принц представил меня принцессе, а потом двинулся с нею в паре вокруг зала, за ними все гости «в кильватер» попарно. Сделав три тура, эта процессия перешла в соседний столовый зал. В большой столовой, освещенной электрическими люстрами, был богато сервирован стол со старинной бронзою, севрским фарфором и цветами. Этикет придворный — за каждым стулом стоял валет в ливрее с гербами принца Кобургского. В центре стола друг против друга сели принц и принцесса, по обе стороны хозяйки сидели русский посланник и я, слева от меня сидел премьер-министр Малинов. По обе стороны принца — мой флаг-капитан и военный министр — старый генерал Марков.

В разговоре со мною принцесса вспоминала свою службу старшей сестрой на санитарном поезде в японскую войну (Санитарный поезд имени В. К. Марии Павловны — ее кузины. Поезд отвозил раненых русских воинов из Манджурии в центральную Россию.) и перешла на русский язык, который изучила за два года службы. Принцесса — старая женщина, но вышла замуж недавно за вдового принца, ему сосватала свою кузину В. К. Мария Павловна. Сыновья принца — от первой жены — принцессы Орлеанского дома. Принц породнен с австрийским, германским и старым французским дворами.

Обед отличался тонкими блюдами и хорошими винами, старый рейнвейн наливался в венецианские бокалы. Но сам принц пил минеральную воду (принц — большой гурман в молодости — теперь тянул одну ногу, страдая подагрою). Принц поднял бокал за Царя Николая и русский флот. Наш посланник ответил: «За принца, принцессу и болгарскую армию». Потом принц по-русски обратился ко мне: «За ваше здоровье». За обедом на хорах играл военный оркестр. После обеда курили в зимнем саду, там подавали кофе и фрукты. Принцесса курила с нами, приобретя эту привычку на санитарном поезде. Она очень проста и приветлива, но весьма некрасива. После принц вызвал меня в тронный зал и вручил мне Болгарский орден 1-й степени (звезда и крест на желто-черной ленте через плечо) «За военна заслуга». Часов в 11 разносили гостям соду-виски и подавали чай. Затем хозяева простились и ушли в свои внутренние покои.

Следующий день я объезжал с визитами всю русскую колонию — членов посольства и русских военных агентов. Вернувшись на эскадру, я получил приглашение от офицеров Варненской бригады на обед, даваемый офицерам эскадры в ответ на прием, сделанный адмиралом Сарнавским в мое отсутствие. 100 офицеров, наших и болгарских, собрались в манеже, украшенном зеленью и флагами обеих наций. Много было дружественных речей и тостов, пили изрядно сногсшибательной болгарской «сливницы» — крепкой болгарской водки из слив, от которой потом с непривычки болела голова. От полдня обед этот затянулся до 5 ч вечера. Нашим командам город также давал обед после посещения Плевны.

24 июля, утром, я выслал в море крейсерский отряд и дал ему тактическую задачу — отыскать меня с эскадрой в море, причем ни время моего ухода из Варны, ни направление (я должен был идти будто в Севастополь) эскадры ему неизвестны. Когда совершенно стемнело, я вышел с эскадрой на север, как бы направляясь в Одессу. Утром до полудня на аппаратах радио стали получаться сигналы; было очевидно, что где-то недалеко ищут меня миноносцы, и возможно, теперь они меня видят, но нам их не видно. Малая высота корпуса миноносцев и бездымный уголь — кардиф дают возможность им легко скрываться. Наоборот, высокий рангоут и дымовые трубы броненосцев видны издали. Часа через два я был окружен всеми восемью миноносцами. Я благодарил их сигналом, и все вместе пошли в Севастополь. За успешную находку миноносная команда была спущена не в очередь на берег.

В Севастополе пополнил запасы и на весь август ушел на Тендровский рейд. Там артиллерийская комиссия должна была дополнить опытной стрельбой некоторые детали новых таблиц, а три раза в неделю я выходил в море для эволюций и эскадренных стрельб на максимальных расстояниях — до 110 кабельтов. В Одессу по праздничным дням ходил миноносец, и иногда два, за свежей провизией и для съезда на берег желающих офицеров и всех комендоров-наводчиков очередного корабля.

15 августа, темной ночью, тихо вошел на рейд, точно крадучись, адмирал барон Н…н на учебном судне. Не показывая позывных, он стал вдали от эскадры, и вскоре на вельботе прибыл ко мне сам барон. На вопрос нашего часового: «кто гребет?», он у борта ответил: «матрос!». Тихо войдя без доклада в мою каюту и оглядываясь, нет ли посторонних слушателей, сел на мою койку и шепотом спросил: «Правда ли, что вы ранены, командиры перебиты, а уцелевшие офицеры спаслись бегством на косу?. Главный командир получил от севастопольской жандармской охранки весьма „точные“ агентурные донесения, что у меня на эскадре готовится всеобщий бунт команд. А по „собственным“ сведениям самого барона, „бунт будто уже состоялся“».

Я предложил ему папиросу, приняв его вопрос за шутку. Но он продолжал с серьезной миной: Главный командир поручил мне взять вас незаметно ночью к себе, на мой транспорт, и привезти в Севастополь, где вы можете укрыться, а когда уляжется бунт, я со своим учебным отрядом пойду с заряженными пушками, заставлю их сдаться и, вынув из пушек бойки, приведу усмиренную эскадру в Севастополь под конвоем своих кораблей. Я позвонил вестового, приказал подать чай и, привстав на койке, посмотрел на барона: «Скажите, барон, вы все это в шутку или всерьез?». Он, продолжая говорить таинственным шепотом, спросил: «Неужели это все сказки? Мы ведь имеем точные агентурные донесения».

«Это, барон, не только сказки, но провокаторская ложь! Мои команды заняты своим делом. Если бы был хоть слабый намек на бунты, то мы и сами сумеем справиться с ними. А уж бросить эскадру и спасаться бегством я бы не мог ни в каком случае. Передайте Главному командиру, что, если он боится так Тендры (Черноморские моряки боялись этого пустынного Тендровского рейда с тех пор, как на нем в 1905 г. бунтовал „Потемкин“». Когда я в прошлом году уходил туда в первый раз, то получил от нескольких жен боцманов и кондукторов анонимные письма с просьбой не ходить в это страшное место), я могу прийти в Севастополь, но не один, а со всею эскадрою и не сейчас, а когда комиссия закончит проверку таблиц. Барон уехал и незаметно покинул рейд. Дня три спустя Главный командир прислал мне телеграмму: «Вернуться с эскадрой в Севастополь». 20 августа я стал на свои бочки на Северном рейде.

От Главного командира я узнал большие новости. В силу производившихся реформ «По управлению флотом и Морским ведомством» береговая должность Главного командира упраздняется, а вместо нее будет должность командующего морскими силами Черного моря с постоянным пребыванием на эскадре. На эту должность назначен контр-адмирал Бострем — бывший товарищ Морского министра, не нравившийся Государственной Думе и потому смененный. Я возвращаюсь по требованию Государственной Думы в Балтийский флот с назначением младшим флагманом Балтийского флота и как окончивший двухлетний ценз, а на мою должность назначается контр-адмирал Сарнавский. Бывшие со мною все командиры- балтийцы отзываются. Я был совершенно удовлетворен, что за свое двухлетнее командование эскадрой мне удалось направить ее и привести к боевой готовности. Я ждал приезда контр-адмирала Бострема, чтобы сдать ему ее в море — на ходу, со стрельбой и эволюциями. Он вскоре приехал и поднял свой флаг на яхте «Эриклик».

Корабли Черноморского флота в походе. 1910-е гг.


20 августа я вместе с адмиралом Бостремом вышел с эскадрой в море. Пустили под парусом последнюю еще новую лайбу и с расстояния 90 кабельтовых проделали вначале на полном ходу эволюции, а затем, перейдя в строй курсовой дуги, начали эскадренный бой. Мои командиры на последнем дебюте лихо управлялись своими кораблями. Когда эскадра была в строе фронта, Бострем пожелал сделать рискованный маневр: «Человек за бортом», с выстрелом пушки был брошен буек, и все корабли с полного хода встали на месте как вкопанные; через минуту был спущен вельбот, он поднял буек, а через 5 минут эскадра двинулась дальше и полным ходом продолжала маневры. Этот маневр вполне безопасен при всех строях, но не в строе фронта. С расстояния до лайбы 90 кабельтовых началась пристрелка; спустя 7 минут был сделан залп, затем вторая пристрелка, через 8 минут второй залп по лайбе — она утонула. Затем новый начальник смотрел миноносные маневры, их представлял ему контр-адмирал Сарнавский.

5 сентября, утром в 10 ч, с адмиралом Сарнавским я объехал все суда, прощаясь с командами; на всех судах меня провожали криками «ура». Потом в Морском собрании офицеры эскадры чествовали меня завтраком во главе с адмиралом Сарнавским и начальником берегового Штаба капитаном 1 ранга Сапсаем. Мне было поднесено художественно исполненное акварелью меню с изображением выхода эскадры с Севастопольского рейда на стрельбу, с распиской всех офицеров, участвующих за завтраком. В прощальных речах черноморцы отметили, что «эскадра теперь и два года назад представляет огромный контраст: тогда офицеры боялись команд, и возвращаться на свой корабль считалось для них тяжелой повинностью, а теперь мы гордимся каждый своим кораблем. Теперь нам вполне ясно, что „строгий адмирал“ был прав, заставив нас корабль считать своим домом». Пожелав им дальнейшего прогресса в тренировке эскадры к боевой ее готовности, я сердечно простился и покинул Морское собрание.

На своем корабле я, поблагодарив офицеров и команду за совместную службу, приказал спустить мой флаг и на катере поехал по рейду прямо на вокзал. В этот момент мой флаг тихо спускался и по рейду гремел салют этому флагу. На перроне вокзала я застал всех офицеров эскадры во главе с адмиралами Бостремом и бароном Нолькеном. Тут же был выстроен эскадренный оркестр. За шампанским Бострем произнес краткую речь, я ответил тем же и, тронутый столь сердечными проводами, перецеловался со всеми. Лишь только двинулся поезд, оркестр заиграл марш… Прощай, Севастополь! Я чувствовал себя совершенно счастливым. По дороге я заехал в Окуловку к семье. Там я застал и свою дочь Наталию, приехавшую из Гельсингфорса, где ее молодой муж командовал миноноской. Я торопился в Петербург, чтобы устроить для семьи квартиру и определить сына в Морской Корпус. Жорж выдержал экзамен 5-м, был принят на казенный счет и очень гордился, надев кадетский мундир.

Я числился в должности младшего флагмана и был первым кандидатом для производства в следующий чин как окончивший контр-адмиральский ценз после двухлетнего командования эскадрою. Лично представиться Государю я не имел возможности, потому что он был в то время на «Штандарте» в финляндских шхерах и принимал французского президента или Вильгельма. Но вице-адмиральские вакансии все были заняты, и я состоял при Главном Морском Штабе, председательствуя в различных комиссиях.

Балтийский флот судов имел очень мало. За границу посылался лишь один отряд из трех броненосцев («Слава», «Цесаревич» и «Александр II») под командою контр-адмирала Литвинова с молодыми гардемаринами. Он ходил на один год в Средиземное море. В Балтийском море плавали только учебные отряды: артиллерийский, минный и кадетский. Ввиду печального результата японской войны Государственная Дума под науськиванием писателей «Брута» и Меньшинова, открыла кампанию против Морского ведомства, требуя реформ и сокращения личного состава. Министерство представило проект программы постройки нового боевого флота (дредноуты, крейсера, истребители, подводные лодки и прочее) и требовало ассигнования на это свыше 500 миллионов рублей. Дума отложила ассигнование до проведения новых реформ и поголовного увольнения в отставку старых адмиралов и высших чинов Морского Технического Комитета, Главного Морского Штаба и Адмиралтейств-Совета.

В угоду Думе в ту зиму «жертвою пало» около 20 человек: адмиралы Скрыдлов, Верховский, Вирениус, Нидермилер, Никонов, Лавров, Рожественский и многие другие, и сам министр, старый адмирал Диков, подал в отставку. Его сменил молодой контр-адмирал Воеводский, но Дума не могла его переварить. Вместо него в Думе являлся товарищ министра контр-адмирал Григорович. Этот умел ловко подлаживаться, обещая Думе все что угодно и какие угодно реформы.

Реформы состряпали в 2–3 месяца, переменив названия нескольких высших учреждений. Морской Технический Комитет переименовали в Главное Управление Кораблестроения, а Главное Управление Кораблестроения в Главное Хозяйственное Управление, Морской Корпус — в Морское Училище, Главных инспекторов назвали начальниками Отделов. Но адмирал Григорович под шумок дебатов отважился на свой страх заложить в Петербургском Адмиралтействе четыре дредноута по проекту Куниберти по 23000 тонн водоизмещения. Молодой министр, выскочивший по случайной протекции на этот пост и сам не имевший вице-адми-ральского чина, оттягивал представление Государю о производстве меня и еще двух контр-адмиралов — Успенского и Лилье, имевших ценз, на высший чин.

В мае я нанял в Гатчине зимнюю дачу и переехал туда с семьей на круглый год. Это требовалось для здоровья младшей моей дочери Ольги, несносившей петербургского климата. Дочь моя младшая Ольга перешла в Гатчинскую гимназию. В Петербург я ездил раза два в неделю в разные комиссии, а все остальное время мы жили в Гатчине, точно в курорте; гуляли в Приорате, в дворцовом парке с его живописными прудами и прозрачной, на редкость, водой. Бывали часто в зверинце, там целыми стаями пасутся олени, было там несколько медведей, лисиц и одна ручная волчица. Сын ходил в это лето в первое кадетское плавание, но в конце июля их отпустили на каникулы до 1 сентября. Весь август занимался велосипедным спортом, в котором он достиг виртуозной ловкости. Вдвоем с сестрой они устраивали по временам дальние экскурсии, например, в Царское Село или в Павловск и обратно.

В это лето товарищ министра адмирал Григорович поручил мне принять в казну недавно построенную на Копейском озере (у южного берега Финского залива, за Красной горкой, возле Копорской бухты) пристрелочную станцию для мин Уайтхеда. Между озером и берегом Капорской бухты был шириною 2 версты перешеек, поросший лесом, через него была проложена на высоких столбах проволочная висячая дорога, соединяющая пристань бухты со станцией. По проволочным канатам действием электромотора катались взад и вперед подвешенные кресла для пассажиров. Таким же образом пересыпались с пристани на станцию привезенные для пристрелки мины и разные грузы. Летом в хорошую погоду такое воздушное катание над лесом доставляет забавное удовольствие.

Окончив приемы, я вернулся в Капорскую бухту, а оттуда на миноносце зашел в Кронштадт навестить семью адмирала Вирена, назначенного Главным командиром.

В осень Государь проездом в Ливадию остановился в Севастополе, чтобы сделать смотр стрельбам и маневрам бывшей моей эскадре; за эти маневры сопровождавшие его министр Воеводский и контр-адмирал Бострем были произведены в вице-адмиралы.

ЧЕРЕЗ СИБИРЬ ВО ВЛАДИВОСТОК
В феврале, когда во флоте производятся так называемые инспекторские смотры, я получил приказ: произвести инспекторский смотр экипажам и судам Петербургского порта, а затем произвести смотр Тихоокеанской эскадре и судам Владивостокского порта. В течение 10 дней делал смотр зимующим на Неве кораблям, а на берегу — экипажам и порту. Мне в помощь был назначен флаг-офицер, молодой энергичный лейтенант.

10 марта мы с ним отправились во Владивосток по Северной дороге через Вологду и Вятку. Я взял купе 1-го класса в очень удобном новом поезде, и за 10 дней долгой дороги мы составили подробный отчет о Петербургских смотрах. Я был очень доволен, что этот случай, хоть из окна вагона, дал мне возможность увидеть Сибирь и север России. Вскоре за Уралом путь шел по бесконечным степям с богатой черноземной почвой; далее, в бассейне Енисея, потянулась тайга непроходимых лесов, затем Красноярск с исполинским мостом, и на 6-е сутки мы прибыли в Иркутск.

Здесь пересадка в другой поезд. Петербургский поезд, пройдя 4000 с лишком верст, подлежал осмотру и ремонту. За Иркутском поезд, подойдя к Байкалу, сворачивает вправо и описывает дугу по крутому обрыву южного берега озера и идет по кругобайкальской дороге. Вид этого дикого места весьма живописен: в глубоком ущелье величественных гор, поросших зеленым девственным лесом, лежит Байкальское синее море. За Байкалом — Чита, потом граница Манджурии. В манджурских степях часто попадались степные пожары: горела сухая трава на большом протяжении по всему горизонту, а иногда и вблизи самой дороги. Нам говорили, что местные жители — манджуры сами поджигают траву для удобрения почвы. Пошли манджурские станции: Хайлар, Цицикар и Харбин. Потом опять граница, русский Никольск и наконец Владивосток.

В Иркутске села бальзаковского возраста миловидная дама; провожавший ее молодой подпоручик очень трогательно с нею прощался. На пути за обедом, в столовом вагоне-ресторане, она оказалась весьма общительной и заговорила сама с моим адъютантом. Ездила в Иркутск к родным, а теперь возвращается к своему мужу — командиру полка в глухом Никольск-Уссурийске. Это был городок (не доезжая до Владивостока) исключительно военного характера. В нем стояло расквартированными несколько полков. Молодой лейтенант — высокий красивый брюнет — ей, видимо, очень понравился. Было несомненно, что эта полковая дама была из числа тех, что любят слушать «ночных соловьев». Лишь неудобная обстановка вагона была помехой полному успеху этого краткого дорожного романа.

Во Владивостоке была уже весна, лед растаял, и горы кругом зазеленели. Контр-адмирал Успенский (в одном со мною чине, но моложе по службе) флаг держал на крейсере «Богатырь» и жил на нем всю зиму, хотя был в вооруженном резерве. Под его командою состоял весь местный флот, в том числе и портовые суда. Я поселился во дворце командира порта и ежедневно с утра выезжал на рейд для смотра судов.

Затем был осмотрен порт, мастерские, арсенал с артиллерийскими и минными складами. Два дня ушло на смотр сибирскому экипажу, в котором были обнаружены значительные злоупотребления экипажного казначея. Мне было очень жаль командира — человека вполне честного, георгиевского кавалера (он плавал со мною на «Мономахе», будучи еще молодым мичманом), доверявшего казначею, который его же и подвел. Мы употребили целый день на поездку на Русский остров для осмотра пристрелочной станции, устроенной в бухте Новик для мин Уайтхеда. По случаю наступивших праздников пришлось оттянуть окончание смотров до 3-го дня Пасхи.

Уже в пятницу Страстной недели мы с адъютантом были заблаговременно приглашены Успенским на «Богатырь» к пасхальной заутрене и разговляться. Но в субботу утром из Петербурга была получена телеграмма, что контр-адмирал Успенский произведен в вице-адмиралы, а я — старше его, производивший ему смотр — обойден!? Это была месть министра Воеводского за старые счеты, бывшие между нами в 1905 году, когда он числился у меня в экипаже. Теперь Успенский оказался старше меня в чине. Мне ничего не оставалось, как покинуть Владивосток, и я уехал в тот же день — в Страстную субботу в Петербург. Эта бестактность Морского министра меня вначале сильно взволновала, но затем в пути, составляя отчет о смотрах, я понемногу отвлекся от этой неприятной мысли. 28 апреля мы перевалили Уральский хребет. В России была ранняя, очень теплая весна. С вокзала я заехал к Начальнику Главного Морского Штаба контр-адмиралу Н.Я. Яковлеву (был командиром погибшего в Порт-Артуре «Петропавловска» и спасен в числе 7 офицеров, подобранных с воды на шлюпки) заявить о своем возвращении, оттуда на Варшавский вокзал и вечером вернулся в Гатчину.

С неделю я употребил на отделку отчета владивостокских смотров и представил министру. Он выслушал мой словесный доклад и, видимо, избегал встречаться со мною глазами: ему было совестно, что бестактным приказом он вынудил меня, не окончив смотра, выехать из Владивостока. Но через 10 дней я был вызван к нему для прочтения этого отчета в присутствии адмиралов — начальников главных управлений, созванных для этого к нему на квартиру. Выяснилось, что, прочтя наедине мой отчет, он нашел его столь интересным, что пожелал поделиться его содержанием с начальниками частей. Когда мы расходились, товарищ Морского министра вице-адмирал Григорович шепнул мне на ухо, что ближайшим приказом я буду назначен Главным инспектором минного дела, а затем к 6 декабря (именины Царя) я буду представлен к производству в вице-адмиралы. Ну, стало быть, «гнев обращен наконец на милость».

В то лето Царь плавал за границей на «Штандарте», заходя в Англию и затем во Францию, где он присутствовал на военных маневрах в Лоншане, и, если не ошибаюсь, в то же лето он отдавал визит итальянскому королю. Оттуда проводить осенний сезон он уехал в Ливадию. Приказ обо мне вышел лишь в августе.

НАЗНАЧЕНИЕ ГЛАВНЫМ ИНСПЕКТОРОМ МИННОГО ДЕЛА
Служба в Морском Техническом Комитете требовала моего постоянного присутствия, и я переехал в Петербург, оставив семью в Гатчине.

В Комитете у меня появилось много интересных дел. Строился новый флот: дредноуты, истребители, большие быстроходные миноносцы типа «Новик», подводные лодки. Быстро прогрессировавшая судостроительная техника и турбинные двигатели довели скорость больших судов до 35 узлов и повлекли за собой значительные изменения в минном вооружении. От мин Уайтхеда требовалась уже скорость до 40 узлов. Заряд в минах увеличен до 6,5 пудов, отчего диаметр мин пришлось увеличить до 21 сантиметра; а для них потребовались новые выбрасывающие аппараты. Число самих аппаратов на миноносцах также было увеличено вдвое, да и аппараты строились парные (по два на одном поворотном штыре). На подводных лодках, вместо 2-х, устанавливалось 6 и даже 8 аппаратов («Акула»). Водоизмещение лодок, вместо 120 тонн, увеличено до 600 тонн. Пироксилин теперь считался уже слабым взрывчатым порохом и заменен тринитротолуолом; для его изготовления в Кронштадте на форте «Петр» был открыт завод. В Галерной гавани и в Севастополе были такие же заводы. На каждом корабле и на миноносце были установлены усовершенствованные радиотелеграфы с очень чувствительными приемниками. Это дало возможность судам принимать депеши даже из Черного моря и Эйфелевой башни.

Убедившись в Черном море, как важно иметь быструю сигнализацию при управлении эскадренным артиллерийским огнем, я поручил своему помощнику капитану 1 ранга А.А. Ремерту предпринять опыты в нашей электротехнической мастерской с целью добиться выработки радиотелефона для переговоров между судами в эскадре. В ведении Главного инспектора минного дела состояло не только минное вооружение и электротехника, но и инспекция над заводами, казенными и частными, изготовляющими минное вооружение, электротехнику и взрывчатые пороха. В его же ведении находились постройка и вооружение подводных лодок и все школы, готовившие соответствующих специалистов. В нашей чертежной разрабатывались проекты новых подводных аппаратов (для выбрасывания мин Уайтхеда) «с раструбом» вместо прежних, со щитом типа Вильсона, не выдерживавших большого хода судов. Тогда же разрабатывались чертежи подводных лодок корабельного инженера профессора И.Г. Бубнова (увеличенный тип «Акула»).

По трем специальностям я имел троих талантливых помощников: капитанов 1 ранга Ремерта, М. Беклемишева и Шрейбера. Дела было много, но оно было интересное и живое, так как часто надо было ездить по заводам и строящимся судам, а также в Кронштадт, Либаву и в Черное море — для экзаменов минных и подводных школ, а летом на учебные отряды. Такая деятельность давала разнообразие и подвижность, к чему я привык. Я не скучал, был здоров и очень доволен своею службою. По праздникам в Гатчине навещал своих.

1 ноября я получил телеграмму из Вильно о смерти от воспаления легких моей матери. В тот же день мы с братом Вольдемаром уехали в Вильно на похороны. Там собралась вся наша родня, съехавшаяся из разных мест Литвы. Мать похоронили на Бернардинском кладбище, рядом с отцом в нашем фамильном склепе. Мне было очень жаль, что в последние годы я, отвлеченный службой, ограничивался только посылкою ей денег и кратких писем; между тем она часто в своих письмах звала меня приехать, предчувствуя свою кончину.

6 декабря 1910 г. Высочайшим приказом я был произведен в вице-адмиралы с утверждением в должности Главного инспектора минного дела. В январе 1911 г. было представление в Зимнем дворце всех высших чинов, получивших 6 декабря новые чины или назначения. Собралось несколько десятков морских и сухопутных генералов, и я в том числе. Подойдя ко мне, Государь приветливо поздоровался и поздравил меня. Он вспомнил свой осенний смотр Черноморской эскадры, сказал: «Я был очень доволен видеть вашу стрельбу; на большом расстоянии лайба была разбита в полчаса. Желаю вам на берегу работать с таким же успехом, как на эскадре в море».

Я был вполне удовлетворен, что моя деятельность в Черном море, хотя с запозданием, была отмечена Царем. Впоследствии я узнал от адмирала Сарнавского, что когда Царь приехал на эскадру смотреть стрельбу в сопровождении министра Воеводского и Бострема, то он с удивлением спросил: «А где же Цывинский?» Он, очевидно, вспомнил мой подробный доклад ему в Царском Селе в 1908 году.

Летом в Ревеле производились приемные испытания подводной лодки «Акула»; на циркуляции она стремилась выскочить на поверхность воды, и ее с большим трудом удавалось углубить. Но, когда горизонтальные рули были наложены на полный угол — вниз, она стремительно пошла на глубину и толкнулась килем о дно (глубина Ревельского рейда от 8-12 сажен); от сильного удара мы потеряли равновесие, некоторые упали. Дно было мягкое, песчаное, и крепкий корпус лодки выдержал удар без малейших аварий. Лодка быстро всплыла, и мы продолжили испытания.

В Либаву я ездил весной на экзамен школы подводного плавания (теория) и осенью на экзамен практики. Каждого офицера-слушателя заставляли управлять лодкою при различных эволюциях: погрузиться, пройти различными ходами, сделать несколько поворотов, выстрелить миной по подводному щиту и, наконец, подняться на поверхность. В Транзунд я ездил в августе на экзамены офицеров и нижних чинов, прошедших курс минных классов и проплававших лето на Учебном минном отряде. Осенью, по настоянию Государственной Думы, Морской министр Воеводский был заменен адмиралом Григоровичем, а товарищем министра назначен Бубнов.

Из Фиуме от завода Уайтхеда и из Франции от завода «Greusot» поступили рекламные предложения на покупку у того и другого заводов мин Уайтхеда, быстроходных (до 40 узлов), с усовершенствованным двигателем и подогревательным прибором для увеличения давления сжатого воздуха свыше 150 атмосфер. Я получил командировку во Францию для испытания на месте качеств мин «Greusot», а в Фиуме я командировал своего помощника капитана 1 ранга Пастухова. 3 октября 1911 г. одновременно со мною выехали в Париж Шпан, инженеры Соколовский, Харитонович и Ракуза-Сущевский — члены правления «Русского Общества изготовления снарядов». В эту компанию ввязался под каким-то предлогом отставной адмирал В., сопровождаемый (по старости) неизменно своей энергичной супругой. В то время он не числился у них членом правления, но очень старался, хотя был для завода совершенно бесполезен, будучи полным невеждой в торпедной и во всякой технике.

В Париже в главном бюро братьев Шнейдеров условились о маршруте поездок для осмотра их заводов в Harfleur’e, в Greusot и около Тулона. Париж значительно изменился к лучшему. Разрослись бульвары, и обновилась большая часть города, где была последняя выставка; явились Эйфелева башня, мост Императора Александра III и много новых монументальных зданий; устроена «metropolitaine», и по улицам снуют быстрые таксомоторы.

Первым на очереди на северном берегу Франции, возле Гавра, в устье реки Сены стоял Harfleur, где у гг. Шнейдеров имеется арсенал с орудийными и торпедными мастерскими и где производится окончательная сборка и выверка орудий и мин. Отливка же и заготовка крупных частей производится на заводах в Greusot. Здесь же, в устье реки Сены, на заливном лугу длиною около 25 километров, устроен артиллерийский полигон, на котором орудия испытываются стрельбою.

По железной дороге «Paris-Lyon-Medietrranee» экспресс увез нас в Шалон, откуда по особой ветке в Greusot. Это огромная территория, занятая заводами гг. Шнейдеров, и при них в зеленой роще раскинулся свой собственный городок из небольших особняков, построенных для мастеров и рабочих. В тот год население городка Greusot составляло около 35000 человек.

В главном административном корпусе помещаются бюро, конференц-зал, обширные чертежные, столовый зал для инженеров, библиотека и целый ряд номеров для приезжающих. На обрывистой горке, в парке из вековых лип, бережно сохраняется древний дворец времен Людовика XIV в том виде, какой был при основании завода в XVIII веке. Возле него стоят два круглых конических здания, в них в старину были стеклянные литейные хуты.

Французы с утра повели нас осматривать мастерские завода, работающего полным аллюром. Громадные корпусы, почерневшие от копоти, со свистом и шипением выпускали из себя струи белого пара, фонтаны искр и черные облака дыма; а из утробы этого чудовища разносился гул катающихся механизмов, стук молотов и шипение гидравлических прессов. Мы начали с литейной; там попали в момент, когда из огромного ковша (вагранки) ослепительно белой струей лилась расплавленная сталь в цилиндрическую форму. Застывшая болванка под гидравлическим прессом уплотняется, как тесто в руках пекаря, и впоследствии она будет основою пушки, или торпедным резервуаром для сжатого воздуха, или, наконец, корпусом фугасного снаряда. В следующем здании была бронепрокатная мастерская; там отлитые корабельные броневые плиты (до 12 дюймов толщиною) подвергались прокатке, и затем их закаливали, пуская на поверхность плиты струю холодной воды (секретный патентованный прием завода «Greusot»).

Затем осмотрели снарядную мастерскую. Предварительно отлитые стальные болванки (нагретые докрасна) из первоначальной формы цилиндра проходят постепенно ряд штамповальных станков, достигая в конце формы воронки, оставаясь в цельном виде. Этот способ штамповки снарядов принадлежит заводу «Greusot». Далее следовала обширная мастерская, где десятки сверлильных станков сверлили каналы для пушек (калибров от 4 до 14 дюймов, длиною в 52 калибра) и резервуары для мин. Затем идет целый ряд машинных мастерских, где изготовляются моторы и дизеля для подводных лодок. Здесь, между прочим, исполнялся в то время заказ нескольких парижских фирм на выделку 10000 автомобильных моторов. В рельсопрокатной мы попали на забавное зрелище: раскаленные рельсы, точно живые змеи, извиваясь, бегают по железному полу мастерской от станка к станку. К концу такой прогулки рельсы остывают и в потемневшем виде, готовые, изгоняются за ворота.

Второй день посвятили торпедным мастерским. Здесь идет сборка мин и пригонка частей друг к другу. Все пропускаются через калибры, дабы все части одной мины приходились к другой в случае порчи. У Уайтхеда в Фиуме этого не достигалось; там работа кустарная, и мелкие части одной мины не подходят к другой. Собранные начерно мины отсюда пересылаются в Harfleur для окончательной сборки и выверки. Для пристрелки они затем идут в Тулон. Такое путешествие по Франции мин, родившихся в «Greusot», крещенных на севере Франции и пристреливаемых на юге, весьма невыгодно для завода, и гг. Шнейдеры предполагают впоследствии на берегу Средиземного моря, возле места пристрелки, построить минную мастерскую, заменяющую Harfler’скую.

Три дня мы жили заводскою жизнью, обедая в общей столовой совместно с инженерным составом, и ночевали в номерах для приезжающих. Затем выехали в Тулон. К нашей компании на эту поездку присоединился морской агент в Париже капитан 1 ранга В.А. Карцов, впоследствии бывший Начальником Морского Училища. Как главная база французского флота Средиземного моря Тулон обладает обширным арсеналом, гаванью и просторным рейдом. Город имеет типичный характер, присущий всем военным портам Франции — как Шербург и Брест. Мы ежедневно отправлялись смотреть пристрелки мин на рейд Йерских островов, лежащий в 20-ти километрах к востоку от Тулона. Дорога проложена по обрывистому берегу по направлению к Ницце. По пути попадаются виллы, старые замки и курортные отели, утопающие в южной зелени, хотя был уже ноябрь.

В Иераме мы переезжали на искусственный островок («Lille de Maures» — «Остров Мавров»), где устроена пристрелочная станция. Мины «Greusot» давали обещанную скорость, но направление и глубину они держали не вполне точно. Недостаток представители завода объясняли неопытностью личного состава пристрелочной станции. Очевидно, завод «Greusot», имея большие заказы от французского флота, не гоняется за заказчиками, и потому его мастера не привыкли показывать товар лицом, как это делается на заводе Уайтхеда в Фиуме. Там сдатчики мин иностранцам — ловкие доки по этой части. Вообще во французской индустрии виден талант в замысле, но рядом с ним легкомысленная небрежность в осуществлении. У англичан и немцев, наоборот, педантичная аккуратность и добросовестное исполнение обещанного.

26 октября мы вернулись в Париж. Там побывал в Большой опере, в малых театрах и на Montmartr’e; заехал к российскому посланнику Извольскому, к некоторым членам посольства, к морскому агенту и в бюро Шнейдеров. Посетил Лувр, Булонский лес, церкви Notre Dame, Инвалидов и проч.

27 октября я выехал в Россию. Утром был в Кельне; здесь пересадка — час свободного времени, он дается пассажирам как бы нарочно, чтобы осмотреть Кельнский собор (он рядом с вокзалом). В Эйдкунене — на границе я взял билет через Лиду, чтобы повидать свою дочь Наталию. Там ее муж служил на новой Николаевской железной дороге, 3 ноября я представил министру отчет о результатах командировки и качествах мин завода «Greusot».

ДУМА И ФЛОТ
Осенью 1911 г. Дума, по наветам газетных борзописцев (Брут и Меньшиков из «Нового Времени»), предъявила несколько запросов министру, обвиняя его в том, что обещанные реформы были дутые — только по названию. Требовались опять жертвы и «омоложение» высших начальников. Но ведь высшие административные начальники были они сами: министр,его товарищ и два начальника — Главного и Генерального Штабов, все четыре адмирала не имели адмиральского ценза, так как ни один из них не командовал эскадрою. Только один министр был в чине вице-адмирала, а остальные трое — контр-адмиралы, и не по цензу, а лишь по занимаемой должности могли бы попасть в вице-адмиралы, и то лишь при наличии вакансий. И вот министр с приятелем своим, Начальником Главного Штаба, придумал такой маневр: бросить Думе кость — уволить в отставку трех вице-адмиралов, занимавших тоже «высшие должности», но технические (меня, Лилье и Успенского) и получивших чин за действительное командование эскадрами; тогда получатся три свободных вакансии — Дума получит новые три жертвы, и сами они попадут в незаслуженный чин, сидя спокойно в канцеляриях.

Но ведь по закону уволить без причины вице-адмиралов, да еще занимавших деятельные должности, нельзя. И вот я (и оба моих сверстника) получил от Начальника Главного Морского Штаба весьма любезное письмо; в нем в лестных выражениях перечислялись мои служебные заслуги и «высокополезная деятельность на пользу флота» как на мореходном, так и на техническом поприще. Ну а затем следовал совершенно неожиданный и нелогичный переход: «ввиду того, что следует мол и более молодым офицерам дать возможность двигаться вперед и проявлять свою деятельность, Морской министр предлагает Вам подать прошение на Высочайшее имя об увольнении от службы по причине ли болезни или по другой, угодной Вам причине».

Вот так сюрприз! Я чувствую себя совершенно крепким и здоровым и нахожусь в самом живом и продуктивном курсе своей специальной деятельности по вооружению флота новыми минами, подводными лодками, радиотелеграфией и проч., а мне ни с того ни с сего предлагают заболеть старческой дряхлостью и идти на покой! В конце письма Начальник Штаба позолотил пилюлю следующим эпилогом: «Морской министр за Вашу высокополезную службу на пользу флота будет всеподданнейше просить Государя об увеличении Вам пенсии до 5000 руб.» Государь, на мое несчастье, был тогда в Ливадии; будь он в Царском Селе, я бы мог или лично, или через Нилова доложить ему, что мое прошение вызвано таким предательским принуждением. Этого мне также не надо, так как я и сам за 180 месяцев плавания и долговременное командование судами выслужил около 5000 руб. пенсии и эмеритуры. Зачем же было командировать меня во Францию, если имелось в виду увольнять затем в отставку? Очевидно, у них этот проект назрел внезапно, и они еще воспользовались удобным моментом — отсутствием здесь Государя.

Адмирал Н.О. Эссен и депутат Государственной Думы А. И. Гучков на палубе крейсера «Рюрик». Июль 1911 г.


Я прошел в кабинет к Председателю адмиралу Лилье поделиться мыслями. У него я застал вице-адмирала Успенского. Оба они получили такие же письма и совещались о том, что предпринять? Мы были возмущены и решили прошений не подавать. Между тем весть об этих письмах быстро разошлась в морских кругах и возмутила всех. Все старые адмиралы (Верховский, Бирилев, Лавров, Скрыдлов, Вирениус, Пилкин и другие) говорили нам: «Не сдавайтесь. Если уже и этих молодых, полных силы и энергии адмиралов они гонят из службы, то кто же тогда станет управлять новым строящимся флотом?»

В это время в Адмиралтействе заседал Военно-Морской суд; разбиралось дело вице-адмирала Бострема, посадившего на мель всю Черноморскую эскадру у румынского порта Констанцы, куда он приходил для торжественного визита румынскому королю по поручению Царя. Эта позорная посадка на мель произошла на глазах собравшейся румынской публики, провожавшей эскадру дружественными овациями и криками ура!..

Сидя на этом суде, мне было обидно и грустно, что эта лихая эскадра, сданная мною только 2 года назад Бострему, за которую он (с Воеводским) получил на Царском смотру вице-адмиральский чин, — что эта эскадра так осрамилась! Про этот скандал писалось и в иностранных, и в русских газетах. Адмирал Бострем был признан виновным и отрешен от командования и подал в отставку. В том же году судили командира царской яхты «Штандарт» адмирала Чагина, флаг-капитана Е.В. адмирала Нилова и финляндского лоц-капитана за посадку на камень в шхерах яхты «Штандарт» со всей царской семьей, но финляндцы доказали, что камень острый, как игла, и никто о нем не знал.

Не получая наших прошений, Начальник Главного Морского Штаба начал тревожиться. Между тем Морскому министру вскоре пора было ехать в Ливадию на доклад с приказами к Государю, заготовляемыми в Главном Штабе к 6 декабря, где уже были внесены производство в вице-адмиралы самого Начальника Штаба и двух других и отставка «по прошениям» нас троих. Тогда Начальник Штаба сбросил маску и сам пришел к нам в Комитет (в том же здании Главного Адмиралтейства) с заготовленными как бы от нас прошениями, убеждая нас подписать их. Причем обещал, что, если мотивом прошения будет «по болезни» (они боялись, чтобы выражения «по домашним обстоятельствам» не вызвали у Государя подозрения: странно, что у трех молодых вице-адмиралов явились одновременно домашние обстоятельства?..), то министр дает слово выхлопотать у Государя особо увеличенную пенсию. Он ушел, оставив писаря с прошениями.

«А ну их к черту!» — решили мы. Сопротивляться дальше не стоит. К тому же недавно вышел закон, что если адмирал не желает добровольно сам подать в отставку, то он остается на службе «за штатом» с окладом жалования 3000 рублей в год, т. е. значительно меньше пенсии. Но в то время мы все уже получили приглашения поступить на службу на частные заводы: я — к «Русскому Обществу изготовления снарядов и мин» (бывший Парвияйнен), Лилье — к «Сименссу и Гальске», а Успенский — куда-то в провинцию.

6 декабря Высочайшим приказом я и оба моих сверстника были уволены в отставку по болезни с пенсией и эмеритурой в 5000 рублей в год. С 1 января я числился в «Русском Обществе изготовления снарядов» в качестве технического консультанта по минной специальности. Завод получал заказы на выделку мин заграждения, шаровых с якорями и дрейфующих, и аппаратов для мин Уайтхеда. В чертежной завода составлялись проекты, а в опытном бассейне испытывались изготовленные приборы. Технической частью завода руководил инженер Б.Г. Харитонович.

Мне как консультанту требовалось приезжать на завод лишь в те дни, когда производились испытания наших новых приборов, или на консультацию в чертежную. Поэтому весну и лето я прожил с семьею в Гатчине, а осенью мы решили переехать в Петербург. Я нанял квартиру на Каменноостровском проспекте, вблизи Каменного острова, в здоровой местности, окруженной парками и садами; и мне на завод было близко: через Ботанический сад к берегу Малой Невы, а там на ялике прямо к заводу.

В этом году на петербургском горизонте, вернее, на горизонте царской резиденции появился «старец» Григорий Ефимович Распутин, ставший впоследствии виновником роковых событий в истории крушения государственного порядка России. Я бы не упоминал здесь о распутинской эпопее, не входящей в программу моих мемуаров, но этот злой гений царской семьи был главным источником развала и деморализации придворных кругов и тогдашнего правительства.

В то время царская семья была удручена болезнью молодого восьмилетнего Наследника, страдавшего кровотечением из паховой раны; у мальчика одна ножка была подвернута, и он хромал. Медицина была бессильна, и горю родителей не было предела. В Петербург в то время приезжал из Тобольска вызванный в Синод архиерей Варнава — человек некультурный и с темным прошлым. Он рассказывал в кругах духовенства, что в Тобольске проживает благочестивый «старец», имевший чудодейственную силу исцелять больных. Он пользовался такой же репутацией исцелителя, как и в свое время отец Иоанн Кронштадтский.

Попав ко двору, Распутин в детской Наследника разыгрывал сцены усердного молителя, приобрел доверие мальчика, а матери его внушил веру в скорое исцеление. Появление Распутина в Царском Селе совпало с периодом болезни мальчика, когда кровеносные сосуды должны были постепенно окрепнуть и действием жизненной силы вскоре прийти в норму. Об этом консилиум врачей докладывал родителям, но царской семье хотелось верить в чудо, а не врачам. Действительно, в течение нескольких месяцев ножка у мальчика выпрямлялась, и он перестал хромать. Мальчик ожил, ему разрешено было играть, бегать, кататься верхом на пони и на велосипеде. Это обстоятельство ускорило его физическое развитие, и радости родителей не было конца. Распутин торжествовал. Он стал своим человеком в царской семье. На него посыпались щедрые милости; Императрица почитала его как чудотворца, а Вырубова и с нею несколько придворных психопаток питали к нему нечто вроде религиозного поклонения, смешанного с половым экстазом (примеры подобной болезни описаны в известном сочинении французского психопатолога Шарко).

Ему наняли от Двора барскую квартиру на Гороховой улице, приставив для его охраны несколько агентов сыскного отделения. Секретарем его и ментором был еврей Арон Симанович. Он оказывал протекцию перед Императрицей, и мало-помалу к нему потянулись разные карьеристы, неудачники и даже сановники. Дошло до того, что по его протекции назначались и отставлялись от службы министры (Протопопов, Штюрмер — его протеже).

Летом в присутствии Царя происходили юбилейные торжества в селе Бородино: праздновалось 100-летие Бородинского сражения.

Возвращаясь к событиям 1911 г., я должен упомянуть, что после празднования 200-летия Полтавского боя из Полтавы весь двор отправился в Киев, где производились военные маневры и торжества. Здесь во время парадного спектакля в Большом театре, в присутствии царской семьи был убит премьер-министр П.А. Столыпин. Член революционного комитета, состоя в то же время на службе в качестве секретного агента охранки, присяжный поверенный Мордю Багров во время антракта подошел к Столыпину, стоявшему у 1-го ряда кресел, и двумя выстрелами в упор стремительно ранил министра, умершего на следующий день. Это был один из самых энергичных и способнейших правителей. Он умел держать в руках Государственную Думу, не боялся и не вилял перед левыми партиями; смело и откровенно обвинял их в сношениях с подпольными революционными элементами и не остановился перед роспуском 2-й Думы, когда обнаружилось, что некоторые левые депутаты принимали участие в заговоре произвести переворот. С Государственным Советом он также не церемонился; это был «Бисмарк» на русской почве. Начальнику царской охраны в Киеве жандармскому генералу Курлову ставилось в упрек за доверие, оказанное подозрительному агенту в таком серьезном месте, где были собраны вся царская фамилия и высшие правительственные лица.

САМОУБИЙСТВО АДМИРАЛА ЧАГИНА
Убийство Столыпина отрезвило русское общество, оно как бы опомнилось, почуяв в воздухе запах революционного пожара, который все еще тлел с 1905 года. Общество поправело, а за ним и в Государственной Думе правые партии получили перевес. Но подпольная работа то здесь, то там прорывалась наружу. Невинною жертвою такой работы пал общий любимец флота — молодой, изящный, симпатичный адмирал И.И. Чагин. В Цусимском сражении он командовал быстроходною яхтою «Алмаз» и утром 15 мая оказался в отряде Небогатова, окруженном японской эскадрой. Пока тот вел переговоры о сдаче с адмиралом Того, Чагин дал полный ход, вырвался из круга и пришел во Владивосток невредимым. Он командовал царской яхтой «Штандарт», имел орден Святого Георгия за Цусимский бой и носил свитский аксельбант. В Царском Селе в семейном кругу Царя был принят запросто, как близкий к семье человек. Был холост, отличный моряк и знал языки.

Казалось, счастье его баловало, а потому его самоубийство, как громом, нас всех поразило. Чагин был найден в своей квартире мертвый с разлетевшейся головой — выстрел был сделан водою, с очевидною целью, чтобы не остаться раненым. Явившиеся утром полицейские власти застали на лестнице у входа в квартиру девушку в полузабытьи от горя. Следствием было выяснено, что эта молодая дама, находясь у него ночью, открыла ему тайну, что у него на «Штандарте», зимовавшем на Неве, в судовой канцелярии печатались на машине революционные прокламации и на бланках царской яхты со штемпелем «Штандарт» распространялись по Петербургу. Пораженный этим открытием, Чагин не мог перенести такого скандала и тогда же ночью, отпустив свою даму, зарядил винтовку и, налив ее водой (для верности), выстрелил себе в рот. Голова разлетелась вдребезги, оставив на стене брызги мозгов и крови. Один из судовых писарей гвардейского экипажа — нижний чин — был увлечен барышней, состоявшей в революционном комитете. Она же будто была близка и к Чагину. Из ревности к ней дама, найденная на лестнице, донесла на нее Чагину.

На панихиде гроб был покрыт андреевским флагом и на подушке на месте головы лежал один платок. Факты, обнаруженные следствием, держались в строгом секрете.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ФЛОТА
Осенью Дума утвердила законопроект дополнительной программы постройки флота, составленной Морским Генеральным Штабом по соглашению с союзной Францией. Требовалось построить (сверх 4-х уже строящихся дредноутов) 3 сверхдредноута, 8 крейсеров, 32 миноносца (истребителя), 8 подводных лодок, несколько заградителей и других мелких судов для Балтийского моря. Для Черного моря была особая программа. На казенных верфях были заложены 3 сверхдредноута, а на постройку остальных судов были вызваны на конкурс заводы: Путиловский, «Ноб-Лесснер», Металлический и наш Первияйнен. Наш завод получил заказ на 2 крейсера, 6 миноносцев и плавучий железный док в 40000 тонн. Для исполнения заказа наше правление закупило в Ревеле территорию полуострова Цигель-Копель и приступило к постройке на нем целого порта с эллингами, мастерскими, гаванью, молами и железною дорогою, соединенную с городской железнодорожной станцией. Составилось новое акционерное «Русско-Балтийское судостроительное общество». Директором-распорядителем был избран инженер К.М. Соколовский, директором правления — я, оставаясь консультантом у Парвияйнена.

В Ревеле уже третий год строился новый грандиозный военный порт-база Петра Великого. В основу его постройки были приняты во внимание принципы новейшей военно-морской стратегии: на выдвинутых далеко вперед в море островах строились крепостные форты с крупной артиллерией для защиты порта от атаки наступающего флота с моря. В план военного порта входили: внутренняя гавань, мастерские, доки, эллинги, магазины и проч.; на рейде с севера строился громадный мол, длиною около версты, за этим молом устраивался просторный аванпорт для якорной стоянки действующей эскадры. Правление «Русско-Балтийского судостроительного завода» находилось в Петербурге, а в Ревель переехали только директор-распорядитель Соколовский, начальник завода корабельный инженер-полковник Гаврилов и строители верфи и зданий.

При прогрессивном развитии дальнобойности судовой артиллерии (12-14-дюймовые орудия в 52 калибра достигали дальности 120 кабельтовых, т. е. 12-ти миль) Кронштадт, со своими старыми фортами на рейде, потерял уже значение первоклассной крепости, и ему предназначалась теперь роль тыловой базы — для ремонта судов, потерпевших аварию в бою, и для хранения боевых запасов. А для защиты порта выдвинутыми вперед укреплениями на обоих берегах залива были построены сильные форты на Красной горке (южный берег) и форт Ино на финляндском берегу.

Весною я ездил несколько раз в Ревель на постройку нашего порта. В апреле были уже готовы главный административный дом, десяток домов-казарм для рабочих и открылись столовая на 1000 человек рабочих и при ней церковь. На торжество освящения были приглашены из Петербурга высшие морские власти и члены Государственной Думы: Гучков, Шаховской, Савич, Звегинцев.

ЛЕТО 1913 г. В ШВЕЙЦАРИИ И ИТАЛИИ
Я решил взять отпуск и летом с женой и дочерью Ольгой отдохнуть за границей, и 27 мая выехали через Берлин в Лозанну. Берлин был иллюминован по случаю 25-летнего юбилея царствования императора Вильгельма II. Улицы полны ликующим народом, торжественные процессии перед дворцом, музыка, хоры студенческих корпораций, цехов и проч. Мы решили задержаться на сутки. Вечером смотрели «Unter den Linden» иллюминацию. От королевского дворца вдоль по аллеям тянулись нарядные фаэтоны с депутатами различных обществ с флагами; они продефилировали только что перед императором, стоявшим на балконе, и возвращались по своим клубам. Утром поехали посмотреть город и сад Tiegergarthen.TaM интересный парламент: из бронзы отлитый Бисмарк, Мольтке, старый Вильгельм и пресловутая «Sieges» — аллея побед, где все немецкие старые курфюрсты стоят в 2 шеренгах, равняясь во фронте. Затем мои дамы делали покупки в модных магазинах на Leipziger Strasse.

В Лозанне мы поместились в Hotel National’e. В этом отеле, с зеленым садом из южных растений, мы получили три комфортабельных комнаты с платою по 8 франков с полным пансионом.

Ежедневно мы отправлялись прогулкой: или спускались в Уши на берег Лемана, где вдоль набережной тянется аллея из платанов с цветниками и парками отелей; то мы подымались на горы в парк Savabelin (по фюникюлеру), откуда открывается вид на лазурное озеро, лежащее внизу, как на ладони, а на фоне голубого неба — снежные вершины Dent du Midi. Иногда мы ездили на целый день в Женеву. В отеле с нами сдружился один англичанин, молодой доктор, с женой, приехавший из Австралии. Он советовал нам не сидеть на одном месте, и 29 июня мы переехали через Симплонский тоннель в Италию, и сейчас же — за границей Швейцарии — станция Domo dosolo, а за нею на самом берегу озера Lago Maggiore курорт Baveno. Днем бывала иногда жара тропическая. Когда спадала жара, мы отправлялись пароходом по озеру и заходили на остров Izola Bela; там в старом замке графов Baromees имеется музей, а в саду замка устроена терраса в виде ступенчатого огромного храма стиля ренессанса, засаженного сплошь различными цветами.

Иногда мы на пароходике ездили в соседний курортный городок Stresa. В отеле веранда лежала над самым берегом озера, и на ней после обеда собиралось по вечерам все проживавшее там общество, мирно беседуя и любуясь заходящим солнцем, утопавшим в лазурных водах Лагомаджоре. Все были меж собой знакомы. Здесь встречались семьи и одинокие туристы из Бразилии, Канады, далекой Австралии, не считая европейцев различных наций. Вечером на озере появлялись иллюминованные гондолы (так называют «Венецианский карнавал») с хорами певцов и музыкой, они тихо плыли вдоль берега с пением серенад. Мелодичные звуки итальянской песни далеко неслись по зеркальной глади озера… И чудная ночь, и звездное небо Италии были в полной гармонии с мелодией песни. Здесь невольно вспоминаются слова Лермонтова:

Ночь тиха, природа внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…
Пользуясь близостью отсюда г. Милана, мы выбрались на один день туда. Самое интересное здание — это, конечно, собор, весь из белого мрамора с целым лесом тонких изящных готических игл; он грандиозен, велик и прекрасен. Ни Кельнский собор, ни парижский Notre Dame, ни лондонский Парламент, ни дворцы и мечети Стамбула не производили на меня такого впечатления, как этот величественный монумент творения Леонардо да Винчи. Мы долго любовались им, обходя со всех сторон. А войдя внутрь и ощутив сразу приятную прохладу, мы долго оставались в немом молчании, восхищаясь необычайной высью готических колонн; точно три исполинских аллеи подпирали небо стрельчатыми сводами. Сев на скамью, я оставался долго в божественном настроении, забыв невольно о внешнем материальном мире, нет никаких желаний, тело отсутствует вовсе, а душа дремлет где-то далеко в потустороннем мире…

Потом осмотрели знаменитый старый оперный театр Scala, затем новый пассаж Короля Гумберта, памятник Леонародо да Винчи, городской сад. В августе мы отправились в Венецию. Поезд проходил по долине Ломбардии (река По) через Верону, Падуа, и к 5 часам вечера мы прибыли в Венецию. Мы сели в гондолу и плыли до конца Canale Grande, за палаццо Дожей мы вышли на пристань у памятника Виктору-Эммануилу и взяли 2 номера в Hotel «Angleterre», переделанном из старинного дворца в отель. Отель был обставлен с английским комфортом, и хозяин его, очевидно, старался оправдать название отеля и держал изысканный, обильный английский стол. В меню обеда, кроме нескольких мясных блюд, всевозможных «regetables» и салатов, подавались после мороженого различные фрукты, обложенные льдом; тут были персики, нежные и крупные, с добрый апельсин величиной клубника, бананы, ананасы, кофе с ликерами, и после всего уже на веранде подавалась желающим традиционная сода-виски. Можно только удивляться, что в такую жару английский желудок способен переваривать столь обильный стол. Это я видел повсюду в английских колониях: в тропиках, в Индии, на Дальнем Востоке — во всех отелях, сверх десятка различных блюд, подается в конце обеда рис, приправленный обжигающим рот кэри, chotney, пикулями и экзотическими соями с каенским перцем и горчицей.

После обеда мы вышли на площадь Святого Марка, где по вечерам играет военный оркестр и собирается вся приезжая публика. В многолюдной толпе гуляющих слышен говор на всех языках мира, а на краях площади, возле ресторана, на расставленных скамьях собирается дамская публика, лакомящаяся мороженым и холодной водой. Когда на воротах собора две фигуры с молотами пробьют 10 час, музыка прекращается и публика расходится по домам.

На утро мы осмотрели внутри собор Св. Марка, поднялись на отстроенную вновь кампаниллу (старая кампанилла за несколько лет перед тем, простояв 4 с лишком века, в одно прекрасное утро без всяких видимых причин вдруг упала и рассыпалась в кучу кирпичей и мусора, теперь она реставрирована), откуда открывается вид на всю венецианскую лагуну с близлежащим островом Lido. Осмотрели палаццо Дожей с его историческими залами, картинною галереею и подвальными конурами, где некогда томились политические узники и где их казнили, и оттуда тела их выбрасывали в канал. Мост вздохов «Ponte suspire» соединяет дворец с мрачным зданием тюрьмы, куда отправлялись на долгосрочное заключение осужденные в «совете 12 судей» преступники. В этой тюрьме отсиживала заключение известная русская графиня Тарновская, осужденная венецианским судом за убийство своего любовника в конце 1890-х годов.

Мы простились с прекрасной Венецией. Выйдя из Венеции, поезд вначале проходит по длинной дамбе над водою Лагуны и, обогнув долину, вступает в гористый Триест, проскакивая из туннеля в туннель. Отъехав из Венеции и осмотревшись по сеткам вагона, я заметил отсутствие своего чемодана и послал телеграмму в отель, прося разыскать и прислать его в Вену. Впоследствии оказалось, что носильщик положил чемодан ошибочно в миланский поезд. Через неделю я получил чемодан из петербургской таможни в совершенной целости.

Корабли Балтийского флота на якорной стоянке. 1910-е гг


В Вене до отхода вечернего поезда мы успели объехать в коляске город. На русской границе вошли к нам в вагон обычные таможенные чиновники и жандармы для проверки паспортов и заперли нас в вагоне до окончания скучной процедуры. В Варшаве мы не останавливались, поезд прямого сообщения прошел там прямо на Петербургский вокзал. Вильно миновали ночью, а на утро в Режице вышла нас встретить дочь Наташа (там служил ее муж). Поезд стоял лишь 8 минут. К полудню прибыли в Петербург. Сын Жорж, окончив кампанию, вернулся на следующий день.

В октябре наш судостроительный завод в Ревеле был готов, и на торжественное открытие завода правление пригласило высшие морские власти с Морским министром во главе. Опять был нанят особый поезд; парадный обед устраивал Кюба, привезя из Петербурга своих лакеев и всю сервировку. На эллингах завода была торжественная закладка заказанных нам крейсеров и миноносцев. Серебряные доски с именами судов укладывал Морской министр.

Зима 1913–1914 года протекала в Петербурге нормально. Политическое спокойствие обеспечивалось Государственной Думой 3-го созыва с большим перевесом правых партий (октябристы и монархисты) с председателем Родзянкой во главе. Кадеты и левые партии потеряли апломб и поддержки не имели. Выступления Милюкова, Родичева, Шингарева, Керенского и Чхеидзе встречались или молчанием, или остротами Пуришкевича. Премьер Коковцев, умевший спокойной иронией отвечать на запросы левых партий, всегда получал поддержку значительного большинства Думы.

В феврале 1913 г. с большой помпой праздновалось 300-летие царствования Дома Романовых; три дня Петербург был убран флагами, а по вечерам иллюминован. Столичное общество с беззаботным оживлением забавлялось на балах, в общественных собраниях, в театрах, в опере и балете. При дворе давались балы, а в дворцовом театре с громадным успехом была разыграна драма «Царь Иудейский» — сочинение Великого Князя Константина Константиновича, в котором сам автор изображал Иосифа Аримадейского. Царь был спокоен, Наследник подрастал и был здоров, и Гришка Распутин был в полной силе. Однажды вечером он «почил» своим присутствием дом одной светской барыни. И я «удостоился» видеть в первый раз близко этого грязного распутника. Это крупный мужик, с обликом соборного дьякона, с большой бородой и слегка лысой гривой; поверх голубой шелковой косоворотки одет длиннополый черный сюртук, шаровары взаправку и сапоги бутылкой; огромные руки с черными ногтями, и на потном широком лице выступают запавшие похотливые глаза, приводившие в блудный экстаз его пожилых поклонниц. Выпив за ужином несколько бокалов вина, он уехал к своим арфисткам. Хозяйка дома, психопатка бальзаковского возраста, была от него в восторге. Она мне признавалась, что от его взгляда она всю ночь не могла заснуть.

Весною 1914 г. мой сын Жорж окончил Училище и на Пасху был произведен в корабельные гардемарины (Этот полуофицерский чин был опять установлен во флоте. В этом чине корабельные гардемарины обязаны были проплавать на судах эскадры и осенью, в октябре, производились по экзамену в мичмана.), и с 1 мая ушел в практическое плавание на крейсере «Паллада» (в Балтийской эскадре). Это был красивый, крепко сложенный, с весьма симпатичным характером и добрым отзывчивым сердцем юноша. Товарищи его очень любили и бывали у нас в доме. В немногие дни его кратких каникул он с юношескою радостью пользовался офицерской свободой и побывал в летних театрах и в тех садах, где запрещалось бывать воспитанникам Училища. 1 мая он отправился на эскадру; жена с ним простилась и уже больше она его не видела.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
В эту весну, как и в два предыдущих года, явных причин для европейской войны, как будто, не было, но тем не менее все государства усиленно вооружались; строились поспешно дредноуты, сверхдредноуты, подводные лодки, аэропланы. Виновником этого напряженного состояния была Германия. Для ее колоссально развившейся промышленности требовались рынки и колонии; но большинство колоний было в руках Англии, бывшей в этом отношении естественным соперником и конкурентом Германии. Диких африканских колоний (Занзибар и Камерун) ей было мало, а Кау-Чау в Китае имел характер лишь военного порта.

Для сокращения своего транзита на Дальний Восток Германия уже давно наметила себе кратчайший путь к Персидскому заливу, чтобы из немецких портов не ходить кругом Европы и через Суэц. Путь этот вел прямо к Индийскому океану: он шел из Берлина через союзную Австрию и уже аннексированную ею Боснию, слабую Македонию, Салоники, турецкие проливы, перестроенные и укрепленные вновь германским же генералом Гольц-пашой, затем по Багдадской железной дороге через союзную Турцию (Малую Азию) и далее — в Персидский залив. На этом пути были только два сомнительных пункта — это маленькая, но строптивая Сербия (за ней, к сожалению, стояла Россия) и конечный пункт — Персидский залив; он принадлежал бессильной Персии, но в этом заливе давно хозяйничала одна Англия и держала в нем свою эскадру; по Тигру и Евфрату ходили также ее канонерки. Приходилось и тут столкнуться со своей соперницей.

Что касается России, то император Вильгельм старался жить с нею в мире, руководствуясь завещанием своего престарелого деда и продолжая политику канцлера Бисмарка. Мало того, он пошел дальше: изучив слабый, неустойчивый характер Царя Николая, он с ним сдружился на «ты» и употреблял всю силу своего красноречия, чтобы убедить его не только в пользе для России вечной дружбы с Германией, но и разорвать союз с Францией (в Потсдаме в 1918-м году были найдены письма Вильгельма к Царю, в них он в течение 20 лет убеждал Царя сорвать союз с Францией, заключить с ним и обратить все свое внимание на Дальний Восток). Гарантировал ему спокойствие на западной границе, убрать оттуда огромную армию и советовал обратить свое внимание и все русские силы на Дальний Восток и Тихий океан. «Ты, — писал он ему несколько раз, — должен хозяйничать в будущем на Дальнем Востоке… ты — адмирал Тихого океана, а мне предоставь Европу, и я буду адмиралом Атлантического океана. Единственной моей соперницей останется Англия, и я один на один с моей непобедимой армией и сильным флотом заставлю ее быть со мною в дружбе и уступить мне часть своих колоний и рынков».

Из писем Вильгельма обнаружилось, что Царь Николай в 1905–1906 году сдался-таки и действительно при свидании на рейде в Биорке заключил с Вильгельмом тайный личный договор на союз с ним. Но Извольский, посол в Берлине, через французскую секретную разведку пронюхал и донес об этом графу Витте. Министр убедил Царя отказаться от тайного союза и грозил, что Франция, сомневаясь в верности России, сама порвет с Россией и уже обратилась к Англии с предложением дружественного соглашения против ее естественной соперницы — Германии. Вскоре это оправдалось: в 1914 году, когда, начав войну 1 августа (нов. ст.), Германия бросилась на Францию, то уже на третий день была поражена внезапной нотой Англии, объявившей ей также войну за нападение на нейтральную Бельгию (как предлог). Извольского перевели из Берлина в Париж.

Вильгельм не унимался и продолжал искушать Царя. «Ты, — писал он ему, — должен в крепких руках держать свою Россию, вся ее сила в твоем самодержавии. Тебе, неограниченному монарху, не подобает дружить с республиканской Францией. В Европе только две наших соседних державы сохранили крепкие монархические традиции, и мы с тобой призваны поддерживать наши искони древние династии, а не враждовать друг с другом». С точки зрения взаимной охраны династий Вильгельм был прав… Но остаться верным союзу Франции Царю помогла личная дружба с кузеном — королем Георгом Английским. Между обоими кузенами большое фамильное сходство. Незадолго перед тем, при личном свидании (и при содействии обеих дипломатий) оба кузена установили отсутствие враждебных интересов их стран и признали верной гарантией мира согласие Англии с Францией. Визит в Кронштадт английской эскадры с адмиралом Битти в мае 1914 года как бы закрепил эту новую дружбу. В то же лето приходил в Кронштадт французский президент Пуанкаре на своей эскадре. Оба этих визита отклонили Царя от искушений Вильгельма. Итак, европейский мир, как всем тогда казалось, обеспечен вполне.

Наши заводские директора с началом лета разъехались по дачам, и я с женой и дочерью Ольгой решил поехать опять в Швейцарию. Дочь в эту весну окончила уже высшие курсы Лохвицкой-Скалон, и предполагалось после Швейцарии оставить ее во Франции для укрепления во французском языке. 1 июня мы уехали через Берлин на том же поезде, что и в прошлом году. Дни стояли прекрасные; нарядный, блестящий Берлин, со свежею зеленью своих садов и обилием изящных дамских покупок, приводил моих дам в приятное настроение, и я был рад видеть их веселыми и довольными. В особенности я радовался за жену.

В Lugano перед самым обедом в небольшом изящном отеле, переделанном из богатой виллы какого-то берлинского барона, мы получили три комнаты с общей верандой, выходящей на озеро.

Отель окружен садом из цветущих олеандров, магнолий и платанов, защищавших его от солнца. Небольшой городок Lugano состоял из двух десятков отелей, расположенных дугой по берегу озера; тут были огромные «Palas’ы» в 7 этажей, «Континентали», «Насионали», «Бристоли», «Виктории»; поменьше — «Бориважи», «Сюисы», обычные во всех швейцарских курортах, повторяющиеся имена отелей. Набережная, длиною версты полторы, была засажена липовою аллеею, это променад, посещаемый публикой по вечерам, когда спадала жара. На зеленых склонах гор, окружавших озеро, были устроены тропинки с маршрутами прогулок, как и везде в Швейцарии.

У самого городка по крутому склону был устроен фюникюлер к монастырю St. Bernardino, лежащему на самой верхушке горы. Оттуда открывался вид на все три соседних озера Lugano, Como и Luggomaggiore. На пароходе мы отправлялись иногда на соседнее озеро Сото; там на острове Beadgio в тени цветущей зелени было несколько кафе, где мы иногда обедали, и вечером, после заката солнца, возвращались к себе в отель. По вечерам в Lugano публика проводила время на верандах кафе, примыкавших к берегу, и под звуки небольших оркестров лакомилась мороженым и прохладительными напитками. Когда началась жара, мы решили переехать по ту сторону Альп, в немецкую Швейцарию, где значительно холоднее. Мы выбрали Weggis на берегу Фирвальдштетского озера («озеро 4-х кантонов»), возле Люцерна.

Проехав Сен-Готардский тоннель, а затем пароходом по озеру, мы вышли на пристани в Weggis’e и, поднявшись на гору, взяли три номера в отеле «Albano», находившемся в красивом саду, заросшем кленами, лиственницей и туей; из миртовых кустов были беседки; небольшие фонтаны орошали клумбы цветов. Отель был на широкую ногу, с полным комфортом, прекрасным столом. Преобладали семейства из Германии и Австрии, было несколько еврейских семейств из Одессы и Польши, доктор-поляк с женой и сыном из Варшавы, два англичанина и один пожилой граф из Бразилии с молоденькой красавицей-женой и грудным ребенком. Два раза в неделю играл оркестр; из столового зала убирались столы, и молодежь после обеда танцевала до полночи. Было очень весело, и о близкой войне никто не подозревал. Но вот в газетах получились известия, что судебное следствие австрийских властей об убийстве в г. Сараеве австрийского наследника с супругой приняло серьезный оборот. Убийцей был серб Гаврила Принцип. Судебные власти обвинили Сербию в поддержке этого заговора. Австрия, по совету Германии, двинула часть войск на сербскую границу через Дунай и угрожала занять Белград и некоторые пункты на сербской территории. Россия предупредительной нотой удержала Австрию от такого опасного шага, но, видя безуспешность своей ноты, объявила мобилизацию корпусов, расположенных на австрийской границе, и послала Австрии ультиматум — отвести войска от границ Сербии.

Тут уже запахло войной, и у нас в отеле публика начала тревожиться, а австрийские и вслед за ними и немецкие семейства (оказалось впоследствии, что мужчины были австрийские и немецкие офицеры) покинули внезапно отель и уехали домой. Одесские и польские евреи базировались на меня, зная, что я адмирал и что, если я сижу спокойно, то нет опасности близкой войны, и они могут не торопиться возвращаться в свою «Одешу». Я тоже с тревогой следил за газетами. В них сообщалось, что император Вильгельм прекратил внезапно свои экскурсии на яхте «Hohenzollern» по норвежским фьордам и вернулся в Берлин. Обменялись взаимно Вильгельм с Царем Николаем телеграммами. Оба уверяли друг друга в нерушимой дружбе и решительном желании избегнуть войны. Но в воздухе, тем не менее, пахло дымом. Толпы иностранцев осаждали вокзалы и спешили домой; в Люцерне все банки прекратили обмен иностранной валюты и закрылись.

Швейцария объявила нейтралитет и мобилизацию, закрыла свои границы для иностранцев, оставив для выезда одну лишь пограничную станцию Шаффхаузен. Все это я узнал только в Люцерне, куда я поехал взять спальные билеты в экспрессе на выезд через Берлин. По всем остальным направлениям выезд, как сказано выше, оказался закрытым. Места во всех поездах были уже заняты вперед на три дня, и я получил билеты только на 18 июля накануне объявления войны (31 июля нов. ст.). Мои дамы начали поспешно укладывать вещи, накупленные в большом количестве за лето и в Берлине, и в городах Швейцарии; все это с трудом упаковалось в трех больших кофрах.

18 июля была чудная погода, и на пристани в Weggis’e нас провожало все оставшееся там общество иностранцев. Мои дамы с букетами в руках трогательно с ними простились. Вечером в 7 часов поезд-экспресс, набитый сплошь иностранными беженцами, увез нас к границе Германии.

НАЧАЛО ЕВРОПЕЙСКОЙ ВОЙНЫ
Постараюсь в коротких словах изложить характер переговоров Германии с Россией непосредственно перед началом военных действий накануне объявления войны 31 июля (нов. ст.) 1914 г.

Вернувшись в Берлин, Вильгельм отправил Царю дружественную телеграмму, а сам объявил секретную мобилизацию. Царь ответил ему такой же телеграммой, но (узнав о мобилизации в Г ермании) по настоянию русского Генерального Штаба была объявлена мобилизация корпусов на прусской границе. Германия 17 июля послала ультиматум России — отменить мобилизацию. Царь колебался и ночью на 18 июля вызвал к телефону Начальника Генерального Штаба и приказал приостановить мобилизацию, но получив ответ, что теперь уже поздно и что весь западный фронт уже получил телеграммы, и остановить ход невозможно, отдал приказ печатать манифест о войне с Германией. К тому же 18 июля (ст. ст.), вечером, германский посол князь Пурталес вручил Сазонову ноту (телеграмма от князя Бюлова) о разрыве сношений и начале войны. Главнокомандующим всех сухопутных сил назначен был Великий Князь Николай Николаевич; Начальником Штаба генерал Янушкевич; начальником Балтийского флота адмирал Н.О. Эссен, Черноморского адмирал Эбергард.

На вокзале в Шаффхаузене творилось вавилонское столпотворение: сотни тысяч пассажиров, выброшенных из швейцарских поездов, бежавших домой, с бою брали места, наполняя немецкие товарные поезда, отходившие каждые 10 минут на север по различным линиям германских дорог. Тут были запоздавшие немцы, бельгийцы, шведы, датчане, финляндцы, поляки, остзейцы, русские и больше всего русских евреев. На перроне вокзала почти до самой крыши нагромоздилась гора пассажирского багажа. Старый носильщик-немец услужливо повел нас по темным путям, спотыкаясь на многочисленных рельсах, и впихнул нас с ручным багажом в товарный вагон, уже наполненный беженцами.

Всю ночь поезд шел с долгими остановками, пропуская мчавшиеся нам навстречу воинские поезда, набитые солдатами, шумно распевавшими Wachy am Rein и другие патриотические песни. Это двигалась юго-западная армия к французской границе. Утром мы прибыли в Штутгарт, и там на перроне толпилась масса народа, кричала «hoch!» и пела. На стене висели свежие плакаты о войне с Россией. Музыка играла марши и немецкие гимны, и в каске стоял уже огромного роста офицер вместо начальника станции. Мы оказались в ловушке в неприятельской стране (я с паспортом вице-адмирала русского флота) и едем в ее столицу. Поезд выбросил нас на перрон, мы, усталые, голодные, с ручным багажом в руках, чувствовали себя в угнетенном состоянии среди враждебной шумной толпы. В буфет на вокзал никого не пускали, там была давка, оттуда солдаты выталкивали публику вон.

Не спавшие всю ночь, мы бросили багаж на землю и на нем уселись. Говорить было опасно, чтобы не выдать себя сновавшим в толпе сыщикам. По соседству с нами сидели на чемоданах и так же, как и мы, уныло молчали в ожидании поезда русские — граф Сивере с молодой женой, урожденной Охотниковой; мы их встречали на пляже в Пугано, а здесь уж познакомились близко. Молодая чета повенчалась в мае и медовые месяцы проводила в Швейцарии. Он отбывал повинность в кавалергардах и теперь торопился в строй. Когда подали поезд, мы едва втиснулись в коридор. Рядом был столовый вагон, но пробраться в него было невозможно: там в походной форме высокий полковник возвещал ликующей толпе о победах, уже одержанных немцами над «варварской Россией». Пассажиры угощали его вином и кричали: «Hoch Kaiser!». Поезд наш двигался медленно, пропуская военные поезда, мчавшиеся на запад к французской границе. В коридоре, набитом людьми, загроможденном вещами, мы молча сидели на своих порт-пледах у самого прохода в соседний столовый вагон, куда мимо нас поминутно проталкивались пассажиры утолить голод и послушать кичливого полковника. Мы, голодные, сонные, унылые, не могли разделять радостного ликования немецкой толпы, и мы чувствовали на себе подозрительные взгляды. В толпе были слышны разговоры об осмотре паспортов пассажиров.

Спустя двое суток поезд ночью на 22 июля (старого стиля) подошел к Берлину, где долго пропускал встречные поезда, и только под утро он выбросил нас на Anhalt’ский вокзал. Мы обошли с графом цейхгауз, ища свой багаж, сданный в Люцерне, но старый смотритель цейхгауза, слыша чистый немецкий акцент графа, участливо отнесся к нашим поискам и сказал, что багаж не может теперь прийти в Берлин ранее, как через 5 дней. Ну, делать нечего, пришлось с ним расстаться, и мы с графом решили не заезжать в отель, где нас арестовали бы неминуемо, а сейчас же, пользуясь темнотой, проехать на Штетинский вокзал и пробираться к морскому берегу — в Данию. Берлин не спал всю ночь; кафе и рестораны все были освещены, и в них шумели подгулявшие немцы; на улицах встречались пьяные группы, шумно распевавшие песни. По пути подхватили свежий номер берлинской газеты, в ней была речь императора Вильгельма, с балкона дворца говорившего толпе, что Царь его обманул, объявив мобилизацию будто раньше немецкой, и он вынужден нарушить клятву, данную на смертном одре престарелому деду, не воевать никогда с Россией.

На Штетинском вокзале было еще пусто, но к 7 часам утра собирались пассажиры, едущие к северному берегу. В 8 часов отходил поезд через Росток на Варнемюнде. Граф взял билеты 2-го класса и мы, получивши в буфете кофе и бутерброды, утолили свой голод и с надеждой на удачный выезд из Германии в радостном расположении духа уселись в вагон. В нашем вагоне и во всем поезде слышался русский и польский говор, было несколько остзейцев и больше всего еврейских семейств. Я решил уничтожить свой паспорт и в уборной сбрить усы, чтобы принять наружность финского лоцмана, решив выдавать себя за финляндского подданного. Мы радовались, что в полдень будем уже на морском берегу и покинем Германию. Но на первой же большой станции Neustrelitz поезд наш был оцеплен солдатами; огромного роста, с краснымносом, полицейский комендант заорал: «Alle Russen aufsteigen!», — а затем: «schneller! schneller!». Пассажиры поспешно бросали через окна багаж и выскакивали на перрон. Когда все вышли, была новая команда: «Damen und kinder zuruck!» Им в окно я бросил горсть немецких марок и прокричал: «В Копенгагене — к русскому консулу!» — и только. Поезд ушел.

Нас окружили конвойные и по 4 в ряд под начальством коменданта повели с вокзала в город. Комендант вел на цепи двух больших волчьей породы собак-сыщиков и кричал нам, чтобы шли в ногу. Нас было около 400 мужчин и несколько дам-евреек, не желавших оставить своих мужей. В опустевшей казарме нас выстроили в один ряд, обыскали и осмотрели чемоданы. Затем таким же порядком повели обратно и, усадив в поезд, отправили дальше, запретив открывать окна и подымать шторы. Мы задыхались от духоты; с моим графом сделался обморок. У одной еврейки нашелся одеколон, и графа привели в чувство.

Мы, однако, радовались, что дешево отделались. Но не тут-то было: на одной станции нас окружили солдаты и, выстроив на перроне в 2 шеренги, приступили к осмотру паспортов, чтобы задержать всех мужчин призывного возраста (до 50 лет). В русских заграничных паспортах возраст не прописывался, а потому определяли его по наружному виду. На левый фланг отсылали стариков; тут был граф Сюзор, член Государственной Думы Свентицкий, два-три сенатора, профессора, несколько старых евреев. Я стоял с графом в задней шеренге и решил не ждать очереди, боясь, что меня как беспаспортного могут задержать, и воспользовавшись спором 2 евреев, уверявших, что им чуть ли не 70 лет (хотя на вид им было не более 35-ти), я пробрался сзади фронта на левый фланг и встал рядом со стариками. Человек 200 задержали, и в том числе моего графа, а нас, стариков, посадили в поезд. Грустно мне было прощаться с симпатичным графом.

Смотр кораблей Балтийского флота на Ревельском рейде. 1910-е гг.


Я обещал ему принять под опеку его молодую жену в дальнейшем пути до возвращения в Россию. Часам к 11 поезд пришел в Варнемюнде. На морском берегу — небольшой деревянный вокзал; в буфете на прилавке виднелись аппетитные бутерброды и пиво, но нас туда не пустили, объявив, что и своим едва хватает. Комендант заявил, что сообщение с Данией прекращено, последний пароход (на нем уехали наши дамы) ушел туда сегодня в полдень «и вы, „Russische Schweine“, можете тут и подыхать!».

Пассажиры, усталые, в совершенной апатии, улеглись на берегу на свои чемоданы. Несколько людей, более энергичных, и в том числе Свентицкий, стали хлопотать о разрешении нанять частный пароход. Окружной комендант по телеграфу прислал разрешение; пароход был нанят, и около 3 часов ночи мы с величайшей радостью отплыли. В 6 часов утра прибыли на датский берег у маяка «Gieser» и поездом уехали в Копенгаген. На перроне встретила нас графиня, поджидавшая мужа; она выходила навстречу ко всем поездам, приходившим из Германии с тысячами беженцев. Увидев меня одного, она расплакалась; я старался внушить ей надежду на возможное прибытие графа на одном из следующих поездов.

У русского консульства шумела на улице тысячная толпа русских беженцев, добиваясь билетов на поезд в Россию, а моих дам с графиней приютил вчера на ночлег посольский священник. Выразив семье доброго священника благодарность за участие и приют, мы в тот же вечер отправились на пароходе в Мальме; там переночевали в квартире подхватившего нас на вокзале какого-то шведа, уехали в Стокгольм; туда прибыли вечером. Там разыскали военно-морского агента капитана 2 ранга Сташевского, он помог нам найти ночью приют в комфортабельной гостинице «Hotel Anglais».

Наша молодая графиня ходила к каждому поезду. Но ожидания ее были напрасны. Наши уговоры ехать с нами дальше успеха не имели. Тут она случайно встретила брата своего мужа и вместе с ним осталась в Стокгольме. Здесь русское посольство по целым дням осаждалось русскими беженцами, добивавшимися проезда в Россию. Но путь туда шел на север через всю Швецию, до границы Финляндии (р. Торнио), и шведское правительство, объявив у себя мобилизацию, не имело достаточного подвижного состава, чтобы перевезти сотни тысяч русских беженцев.

В толпе у посольства приходилось встречать массу петербургских сановников, семейных и одиноких, уезжавших обыкновенно на летний сезон в немецкие и австрийские курорты. Все добивались получить билеты на эвакуационные поезда, которых было только два в сутки. В числе первых пассажиров проехали через Стокгольм Императрица Мария Федоровна, Великий Князь Константин Константинович с женой, Великий Князь Михаил Алексеевич, российское посольство из Берлина и все русские миссии германских государств.

Имея в виду, что в Торнио придется ночевать в лесу, и, может быть, несколько дней, мы накупили здесь теплых вещей и вообще собирались, готовясь к долгому путешествию. Но в гостинице было так уютно и так приятно отдохнуть после скитаний по враждебной Германии, что мы, признаться, не очень назойливо добивались в посольстве билетов.

На городских улицах, переполненных беженцами, было большое оживление: публика толпилась у витрин редакций, выставлявших телеграммы, приходившие с театров войны. В те дни германская армия стремительным потоком ринулась на Францию через нейтральную Бельгию; Льеж, Антверпен, Брюссель были уже взяты, и бельгийская армия, предводимая самим королем Альбертом, оставила Бельгию и отступила в северную Францию. По плану германского штаба, немецкая армия с момента начала войны стремительным ударом бросается на Францию и через 2 недели берет Париж, а затем, повернув на Восток, сосредоточивает все силы тройственного союза для удара на Россию, в которой мобилизация проходит очень медленно вследствие больших расстояний и небольшого числа железнодорожных путей. Германский план рассчитывал на полный успех, разбивая по частям Францию и Россию. Он был уверен в нейтралитете Англии и союзе Италии. Но тут-то он и обманулся.

На 4-й или 5-й день войны Англия внезапно объявила войну Германии (предлог — нарушение нейтралитета Бельгии), а Италия отказалась от тройственного союза и бросила свою армию к границам Австрии. Это для Германии было тяжелым ударом. Русская армия бросилась на Восточную Пруссию и брала один город за другим, имевшие только небольшие гарнизоны; пришлось часть немецкой армии отвлечь на восток. Дела Германии были в то время неважны. Читая в Стокгольме эти известия, мы и все русские беженцы воспряли духом и рассчитывали на близкий конец войны, но не в пользу Германии, как она рассчитывала, а во славу наших союзников. Главнокомандующим германскими военными силами был решительный, энергичный генерал Гинденбург, начальником штаба князь Людендорф, а император Вильгельм руководил всем планом войны; он неутомимо метался по всей Германии, появляясь то на западном, то на восточном фронте. В немецких журналах он изображался несущимся на автомобиле с молниеносной быстротой в сером плаще и походной каске. Он значительно поседел, и его усы, стоящие обычно дерзновенно кверху, теперь в беспорядке опустились книзу.

В Стокгольме я встретил Эмиля Шпана (брат нашего Шпана, председателя правления заводов, где я служил); он с молодой женой возвращался в Петербург из Берлина, где у него с известным Герцем был оптический завод. Момент объявления войны застал его на пути (в Копенгагене), и он не решался, куда ему ехать: в Петербурге остались его маленькие дети, но там его арестуют как германского подданного; ехать в Берлин — там его мгновенно заберут в армию. Живя с нами в одном отеле и совещаясь со мной, как ему быть, он решил ожидать здесь на нейтральной территории до выяснения обстоятельств войны, полагая, что через 2 недели (как многим тогда казалось) война должна окончиться. Узнав, что наш багаж застрял в Берлине, он предложил мне свои услуги — принять его и оставить на хранение на заводе Герца, а после войны отвезти в Петербург.

Прошло уже дней 7 от начала войны, и нам пора было ехать домой. Там ведь остался сын Жорж, теперь уже мичман, и несомненно, что он назначен на корабль действующего флота. Случай меня избавил от долгого пути через Торнио: я встретил в «Grand Hotel’e» Эммануила Нобеля, и он мне предложил поехать на своем пароходе, отправлявшемся завтра из Стокгольма прямо в Рауму на финляндском берегу, возле Або. Я с благодарностью принял предложение, и на следующий день мы получили места на весьма приличном пароходе. Там набралось до 100 пассажиров, знакомых Нобелю петербургских сановников. На ночь пароход встал на якорь в стокгольмских шхерах. На утро с рассветом шведский морской лейтенант провел нас по минному заграждению. По общему международному праву, Швеция, объявив нейтралитет, оградила минами свои берега, дабы не давать в них укрываться военным судам воюющих держав.

Теперь нам предстояло проскочить поперек Ботнического залива до финляндского берега и не попасться немецкому крейсеру. Поэтому в помощь шведскому капитану на мостике собрались пассажиры из наиболее зорких с биноклями в руках, тут были сам Нобель, граф Берг (в 1905 г. он был у меня на «Славе» в Гельсингфорсе вместе с князем Оболенским читал манифест) — финляндский министр путей сообщения, известный коммерсант Ст. Елисеев, два-три финляндских яхтсмена, знакомых хорошо с финляндскими шхерами, и я. День был ясный, теплый, в море было тихо, и наше плавание напоминало скорее приятный пикник, чем довольно рискованное предприятие. На пароходе нас кормили прекрасно, чистенькие шведские freken’ы очень заботливо нас угощали.

С восходом солнца мы подошли к финляндским шхерам. Там с плавучего маяка выехал к нам навстречу военный лоцман с минным кондуктором и повел нас по минному заграждению, поставленному поперек фарватера. К вечеру мы ошвартовались к пристани Раума. Тут уже стоял финляндский поезд, вызванный телеграммой Берга. В Петербург прибыли поздно вечером 30 июля. Дома я нашел телеграмму и две открытки от Жоржа, он с юношеским восторгом сообщал, что произведен в мичмана и уже принимал участие в боевых операциях на своем крейсере «Паллада» при охране минных заграждений у входа в Финский залив. Минное заграждение было поставлено между Ганге и островом Даго для защиты входа в Финский залив; 4 крейсера: «Паллада», «Баян», «Макаров» и «Олег» охраняли поочередно это заграждение. Базою их был Ревель, туда ходили возобновлять запасы. Я решил при первой возможности поехать в Ревель, чтобы его повидать. В правлениях наших заводов работа кипела: сыпались заказы на выделку снарядов, мин, аэропланных бомб от артиллерийского и от морского ведомств. Мне предстояли вскоре командировки за разными материалами для наших заводов: в Ревель, Харьков — за углем, Юзовку, в Архангельск — за снарядами от Крезо из Франции.

В Петербурге во дворцах формировались дамские комитеты помощи раненым, во главе их становились жены министров, великие княгини и сама Царица. В Красном Кресте мобилизовались санитарные поезда, и предложений в сестры милосердия было значительно больше спроса на них. Многие офицерские жены предлагали свои услуги, надеясь попасть в тот район, куда двигался полк мужа. Почти все правительственные учреждения, высшие школы, многие заводы, фабрики и частные торговые фирмы открывали лазареты для раненых воинов. Наши заводы открыли сообща богатый лазарет в доме Утина на Конногвардейском бульваре на 50 офицеров. Наши дамы там дежурили, а дочери директоров были сестрами милосердия; ординатором был приглашен известный хирург доктор Оппель. Моя дочь Ольга, прослушав курсы сестер милосердия, поступила вначале в наш офицерский лазарет на Конногвардейском бульваре, а затем вскоре перешла в лазарет при Институте путей сообщения и там дежурила около двух лет.

На нашем Ревельском заводе спешно достраивались миноносцы, на них устанавливались минные аппараты. В связи с этой установкой явилась надобность в решении некоторых технических вопросов. Я воспользовался этим и уехал в Ревель, рассчитывая заодно дождаться там прихода «Паллады» и повидать Жоржа. Я взял с собой целую корзину офицерской обмундировки, прибавив туда комплект резиновых и теплых вещей для осеннего крейсерства. Жена приложила туда от себя спасательный пробковый жилет, какие вешают обыкновенно в каютах пассажирских пароходов для спасения на случай аварии в море. Но ни один морской офицер не допустит в свою каюту такого пояса из самолюбия, считая это малодушием. На военных судах поясами снабжаются только спасательные катера. Я ее отговаривал, но она, по своей материнской нежности, настояла на посылке сыну этого подарка.

Узнав на заводе, что в этот день крейсер «Паллада» пришел с моря и стоит на рейде, я с сигнальной мачты вызвал Жоржа на берег. Вскоре пришел катер с «Паллады» с Жоржем. Я крепко обнял его, поздравил и был очень рад видеть его бодрым и веселым. Он с радостным оживлением рассказывал о стычках «Паллады» с немецкими крейсерами. Проехав на наш завод, мы с ним позавтракали в заводской столовой, потом обошли по эллингам и строящимся судам. Затем на автомобиле прокатились по Екатериненталю, заехав к фотографу; он снялся, потом обедали в Морском собрании. Вернувшись, я ему передал корзину с вещами; он все осмотрел и был очень доволен, меховая тужурка и резиновый дождевой шлем ему особенно понравились.

Увидев на дне корзины спасательный пояс, он с удивлением молча взглянул на меня — как мог я, старый моряк, привезти ему такую позорную вещь?! Но узнав, что это от матери, он, точно в смутном предчувствии, с грустью посмотрел на пояс и, взяв его бережно в руки, положил в пустой шкаф, стоявший в этой комнате (когда после взрыва «Паллады» я приезжал осенью в Ревель и останавливался в той же комнате, а затем еще приезжал несколько раз, то пояс все еще лежал на дне того же шкафа). Под вечер я в автомобиле отвез его в гавань. Я с ним сердечно простился, обнял, перекрестил. И больше его не видел… Через месяц крейсер «Паллада» был взорван и он с ним погиб… Мне тяжело описывать этот новый удар, постигший нашу семью. Но гибель «Паллады» относится к анналам родного мне флота, и я не могу в своих мемуарах пропустить это печальное событие.

ГИБЕЛЬ КРЕЙСЕРА «ПАЛЛАДА»
Как сейчас помню, в понедельник 29 сентября, утром, одеваясь в своем кабинете, я услышал из столовой внезапный вопль и горькое рыдание жены. Прибежав в столовую, я застал там жену со свежим номером газеты в руках, опустившихся бессильно на колени; из глаз ее лились горькие слезы. Взяв у нее номер, я прочел телеграмму: «Ревель 28 сентября. Сегодня в 14 ч 15 мин по полудни крейсер „Паллада“, взорванный немецкой миной, погиб со всею командою и офицерами»…

О Боже! и второй сын, этот милый мальчик, погиб бесследно, как и старший, на утонувшем корабле… Сердце разрывалось от отчаянья и горя, и утешать друг друга нам было нечем. Дома мы были только вдвоем с женой; дочь Ольга была в то время, кажется, в отъезде, она гостила в Брянске у сестры Наташи.

Но, как утопающий за соломенку хватается, так и у меня блеснул слабый луч надежды: авось с «Паллады» кто-нибудь спасся, и я поехал в Морской Генеральный Штаб узнать подробности катастрофы. Там встретил меня адмирал Русин (в 1905 году плавал у меня на Балтийской эскадре, командуя «Славой») и, угадав, зачем я приехал, обнял меня и стал утешать. Он лично знал моего Жоржа, когда тот, еще мальчиком, приезжал ко мне в 1905 году на «Славу», а потом 6 лет в Морском Училище адмирал Русин, будучи директором, опекал Жоржа из дружбы ко мне. Он дал мне прочесть экстренное донесение командира крейсера «Баян», бывшего с «Палладой» в совместном крейсерстве. Оно гласило: «Сегодня (28 сентября), в полдень, по сдаче дежурства крейсерам „Макаров“ и „Рюрик“, „Паллада“ (командир капитан 1 ранга Магнус; он как старший шел головным) и „Баян“ в сопровождении двух миноносцев отправились в свою базу, в Гельсингфорс, за возобновлением запасов. Ход был 15 узлов, „Баян“ шел сзади в расстоянии 7 кабельтовых. Время было послеобеденное, и команда отдыхала, лежа у своих орудий. Миноносцы за ненадобностью были отпущены и ушли вперед. В море было ясно и тихо.

В 1 ч 15 мин дня я, находясь на мостике в рубке, услышал впереди себя потрясающий двойной взрыв, и подбежав к краю мостика, увидел впереди высокий черный столб воды и дыму на месте, где был корпус „Паллады“, и когда столб упал, то на поверхности моря пенилась вода от выходивших пузырей пара и дыму. Ни плавающих людей, ни обломков на воде уже не было. От момента взрыва до моего подхода к этому месту прошло не более двух минут. В этот момент я увидел у себя за кормой пузырный след проскочившей мины Уайтхеда. Я сделал залп из всех орудий по тому месту, откуда шел выстрел, полагая нахождение там подводной лодки. Наши миноносцы, услышав взрыв, вернулись сюда, но подбирать им было нечего, так как от „Паллады“ не было остатков».

Такое молниеносное разрушение корабля без остатков представляет исключительный случай. Его можно объяснить лишь случайностью, что мина взорвалась под минным или пороховым погребом и произвела детонацию взрывчатых запасов, да еще и котлов с высоким давлением пара. Из наших минных опытов и из японской войны известно, что корабль, получив минную пробоину, способен долго еще бороться. Например, «Петропавловск» только через 17 минут опрокинулся и затонул. Затем наши суда в ночь после Цусимкого боя, подорванные минами, долго держались на воде, и на некоторых судах почти все команды были спасены на шлюпках,

Этот рапорт отнял последнюю слабую надежду на чье-либо спасение. Я из Штаба вернулся домой… Жена в передней ждала меня, в ее прекрасных больших глазах стояли две капли невысохших слез; луч слабой надежды блеснул в ее печальном трепетном взгляде, которым она молча вопрошала меня. Но этот луч мгновенно погас и сменился взрывом горького отчаяния, когда она прочла в моих глазах выражение безвыходного горя…

Мичман Г. Г. Цывинский


Бедный мальчик! Он не испытал еще радостей жизни и со школьной скамьи прямо попал в бой.

Нет над его прахом ни креста, ни могилы; от него остался лишь фотографический снимок, случайно снятый в Ревеле. Меня до сих пор мучает совесть, что мы так мало его баловали. Он всегда оставался на втором плане, так как его юность протекала в то время, когда я был отвлекаем революцией 1905–1906 года, бунтами на судах и эскадрах, черноморской службой и целым рядом важных дел и служебных поручений, беспрерывно следуемых одно за другим.

На следующий день в Адмиралтейском соборе была панихида по погибшим на крейсере «Паллада», то была первая жертва в эту войну. Собор был переполнен: тут были высшие представители флота, адмиралы, и многие с женами, Морской министр, родные погибших, от Царя депутатом приехал адмирал Нилов, великие князья Александр Михайлович и Кирилл Владимирович и много военных и морских чинов. Нам с женой выражали все сочувствие, но эти слова утешения не могли, конечно, успокоить наших раздерганных нервов. Адмиральша Макарова приехала к нам на дом. В Ревеле я нашел две открытки, посланные сыном за несколько дней до взрыва «Паллады». Он в них сообщал о перестрелке с немецкими судами. Я заехал к фотографу взять его снимки. Хозяйка ателье, она же ретушерка, очень сочувственно отнеслась к моему горю и обещала постараться выполнить хорошо увеличенный портрет. Портрет был исполнен артистически — наш милый Гога вышел, точно живой, с оттенком грусти в больших красивых глазах. Я заказал массивную черную раму с серебрянной веткой. И таких два портрета остались у нас дома от обоих погибших сыновей…

В октябре Турция скинула маску и открыто приняла участие в войне в союзе с Германией, закрыла Босфор и Дарданеллы, в которых хозяйничали немцы во главе с Гольц-пашей, Россия потеряла все пути морского сообщения со своими западными союзниками, теперь остался только один Архангельск. Все боевые припасы шли к нам через Архангельск. Наш завод «Парвияйнен», связанный с заводом «Greusot», получал оттуда сталь для снарядов. Мне было поручено вести дела транспорта в Управлении военных сообщений. Я имел знакомства и успешно доставал целые маршрутные поезда, как из Архангельска, так равно и из Харькова, откуда получался уголь для всех заводов, работающих на оборону. Таких заводов в одном Петербургском районе несколько сот, поэтому можно себе представить, сколько было конкурентов на вагоны. Наш завод еще имел возможность получать снарядную сталь из Швейцарии потому, что наш директор-распорядитель фин О.О. Брунстрем имел хорошие связи со шведскими металлургическими заводами.

27 октября пришел в Архангельск пароход из Бордо и привез нам несколько тысяч стальных болванок от «Greusot», каждая по 60 пудов весу, и я отправился в Архангельск.

Здесь я хочу обратить внимание, в какое критическое положение попала Россия благодаря закрытию обоих морей и слабому развитию внутренних путей сообщения. Имея фронт длиною в 2000 с лишком верст с 5-миллионной армией, вооруженной скорострельной артиллерией и пулеметами, расходовавшими миллионы снарядов и пуль, нужно было питать его собственными средствами страны, а этих средств было очень мало. Донецким углем до войны снабжались только Черноморский флот и металлургические заводы юга России, а весь Балтийский флот и заводы северного района питались английским углем (а Московский район работал частью на нефти и частью на донецком угле).

Всем было известно, что Германия готовится к войне на оба фронта, о ее плане войны писалось в военных журналах, заграничных и русских. Все державы Европы старались от нее не отстать, Германия выжидала только удобного случая, чтобы начать войну. Одна лишь Россия, по всегдашней беспечности, была и теперь не готова к войне, Исключение из этой общей российской беспечности составлял адмирал Макаров, погибший, к несчастью, в Артуре в 1904 г; у него в рабочем кабинете крупными буквами стоял плакат «Помни войну!», и он всею своею деятельностью держался этого лозунга.

Так было перед всеми последними войнами: японской, турецкой и крымской. И вот теперь, когда наши западные союзники посылали нам в помощь боевые припасы, то все это шло в один только Архангельск, закрытый полгода льдами, а из Архангельска далее, до самой Вологды, шел один только путь — узкоколейная старая дорога (с разбитым подвижным составом), построенная когда-то на свой страх и риск Мамонтовым для подвоза к московскому рынку рыбных продуктов из Белого моря. Драгоценные военные грузы приходилось перегружать в Вологде на ширококолейные пути. Только на второй год войны, когда русской армии пришлось очень круто, тогда догадались строить новую дорогу к незамерзающему Мурману. Постройку вели инженеры Горячковский, Трегубов, Истомин и мой зять В.Н. Дмитриев, вызванные из Сибири, где они строили Средне-Амурскую дорогу. Постройка шла наспех: по снежным пустыням, по тундрам прокладывались рельсы, местами прямо на снег. Из Петербурга путь шел на Петрозаводск, на Кемь и Кандалакшу (у берега Белого моря), затем на Дальний Север к устью реки Колы; там и был Мурман — незамерзающий порт (благодаря Гольфстриму).

В широком устье Северной Двины, на правом берегу, расположен г. Архангельск и порт с пристанями и пакгаузами, куда с пришедших судов выгружаются грузы, а вокзал железной дороги, по какому-то капризу, построен на левом берегу с мелким песчаным пляжем, куда большие суда приставать не могут. И вот грузы приходится с городского берега вторично перегружать на мелкие шаланды и тащить их за три мили к вокзалу, и там бросить их на песчаный берег без пристаней. Движению шаланд мешал ледоход, шедший в то время уже по реке. За ночь река замерзала, и на утро ледоколы ломали лед.

Такое «остроумное» устройство имел единственный для всей России порт. Пароходов прибывало много, шаланд и буксиров было очень мало. Иностранные пароходы, боясь замерзнуть и остаться здесь до весны, наперебой друг у друга перехватывали шаланды; тут суетились агенты транспортных контор, представители военных управлений и бесчисленных заводов, работавших на оборону. На пристанях была толкотня, точно на базаре. Тут суетились даже агенты шоколадных фабрик «Ж. Бормана» и «Конради»; для них прибыл транспорт с какао, и им удалось тоже получить наряд на вагоны. Управление военных сообщений давало наряды на вагоны только заводам, работающим на оборону. Тогда многие частные фабрики, и в том числе даже шоколадные, «Ж. Бормана» и «Конради», открыли у себя небольшие мастерские для обделки снарядов, и это давало им право на получение вагонов.

Вот какую картину я застал в Архангельске, когда прибыл туда получить сталь. У пристани стоял военный транспорт «Бакан» с командиром порта, молодым, энергичным капитаном 1 ранга Ивановским; здесь, в небольшой каюте, была его канцелярия. Только благодаря неутомимой энергии этого дельного офицера при столь бестолковом состоянии порта переотправка грузов шла довольно успешно.

Через 3 недели весь груз французской стали был доставлен на наш завод. Правления заводов «Русско-Балтийского судостроительного общества» и «Барановского» предложили мне взять на себя и у них обязанности «толкача». И с тех пор в течение трех лет войны я путешествовал по России и Финляндии.

Дома я застал жену в глубоком трауре, а дочь Ольга работала добровольною сестрою милосердия в лазарете Института путей сообщения.

В декабре по Петербургу ходили тревожные слухи, что положение русской армии стало критическим: отступление по всему фронту в западной Польше до реки Вислы с отдачей немцам Лодзи с его богатым промышленным районом, а это вынудило к отступлению левого крыла русских войск, успешно наступавших в Западной Галиции и Силезии. Потери в людях были колоссальны, и все эти жертвы пошли насмарку. Русская артиллерия израсходовала весь запас снарядов, а у пехоты не доставало винтовок. Арсеналы были пусты. Ежедневный расход снарядов 45000, а наши заводы могли подавать едва 13000 в день. Дан был заказ Японии и Америке на 1000000 винтовок, но когда это будет? Всем заводам, в том числе и нашим, были выданы авансы на усиление выпуска снарядов до максимума. В Донецком бассейне добыча угля и выделка металла пошла с большим подъемом. Промышленные районы юга России, Петербургский и Московский принялись дружно работать на оборону.

Но при Дворе камарилья Императрицы нашептывала Царю, что пора прекратить войну, чтобы этим путем спасти престол. Царь колебался, но в манифесте провозгласил лозунг: «войну до полной победы и разгрома Германии». Этот же лозунг повторялся теперь всей русской прессой и обществом, но с непритворным патриотизмом. Во главе русского правительства стоял престарелый бюрократ Горемыкин, а военным министром — старый генерал Сухомлинов, прославившийся перед войной скандальной историей отбития чужой жены от живого мужа, не давшего ей развода.

Невесело встретило русское общество новый 1915 год. Армия без снарядов отступала по всему фронту. Великий Князь Николай Николаевич нервничал и требовал снаряжения, а за спиною Царя стояло правительство из недостойных лиц: Распутин, Горемыкин, Протопопов и Сухомлинов. В Государственной Думе, в Совете и во всем русском обществе явно высказывалось недовольство правительством и всей вообще внутренней политикой. Разоблачение измены жандармского полковника Мясоедова, приятеля Сухомлинова, приговоренного судом к повешению, вызвало в русском обществе всеобщее негодование. Жена Мясоедова, приятельница жены Сухомлинова, еще перед войной была подкуплена немцами, и во время разгрома армии Самсонова ее муж передавал сведения о движениях русской армии.

Январь и февраль я занимался в Петербурге на «снарядном» заводе «Русское Общество изготовления снарядов» опытами с приборами для плавучих мин. Это те же шаровые мины, но без якорей. Их предполагалось набрасывать ночью с миноносцев в открытом море на пути следования неприятельской эскадры. Они должны были автоматически держаться на заданной глубине и после 2-3-х часов утонуть, дабы не вредить своим судам. Приборы глубины были очень чувствительны и деликатны, поэтому над ними пришлось изрядно поработать в заводском опытном чане. Несколько тысяч таких мин весною отправили в Черное море.

В марте в Харькове прошел съезд горнопромышленников Юга и России, которому предстояло наладить планомерную отправку вагонов угля с Донецкого бассейна на все заводы (около 400), работающие на оборону. Составлялась таблица ежедневной отправки по 2–3 вагона в день — беспрерывно на каждый завод.

Эта сизифова работа производилась в течение двух недель представителями заводов. Я был делегатом наших трех заводов. По окончании работ я объехал рудники Юзово, Рудченково, Мандрыкино, Кутейниково и Мушкетово, с которых наши заводы получали уголь. Между Харьковом и Ростовом, в районе Бахмута и Луганска, на безграничном горизонте зеленой степи с промежутками в несколько верст высятся исполинские пирамиды отбросов горной породы, вычерпанной из недр земли, и возле них вышки рудниковых строений. Сетью железных дорог, как паутиной, опутаны сотни станций. Через них проходят две магистрали: одна на Ростов, другая в порт на берегу Азовского моря Мариуполь, откуда на пароходах вывозится уголь для Черноморского флота.

Взаимные сношения между рудниками производятся на лошадях целиком по степи. Сильные степные лошади, запряженные в парные коляски, легко бегут по чернозему. Глубина рудников и размеры их подземных лабиринтов зависят от возраста самого рудника. В рудниках, существующих 50 лет и более, коридоры пролегают на глубине до 200 саженей. В больших рудниках сотни лошадей протаскивают по рельсам кабинки с углем. Наверх уголь вытаскивается проволочными канатами — где по наклонным дорогам, а где вертикально элеваторами. Воздух в подземелье освежается механическими вентиляторами, приводимыми в движение моторами, находящимися на поверхности земли. Вода подпочвенная, накопляющаяся в подземелье, беспрерывно выкачивается электрическими помпами. У штейгеров имеются ручные фонари с проволочной сеткой, предохраняющей от взрыва угольной пыли. Но общее освещение коридоров производится электрическими лампами с предохранительными сетками. Спуск и подъем людей производится элеваторами в висячих кабинах. На рудниках я встречал всюду приветливость и гостеприимство.

К Пасхе вернулся в Петроград.

В исторической жизни России за это лето случилось много важных событий, чреватых последствиями. Я их упомяну лишь вкратце:

12 апреля. Грандиозный взрыв с пожаром на Охтинских пороховых заводах. Виновных поджога не обнаружено. Было несомненно, что это работа германской агентуры.

15 апреля. Скандальные похождения в Москве Распутина, кутившего всю ночь с цыганками в ресторане «Яр». Развратник в пьяном угаре хвастался откровенно своими любовными похождениями в петербургском высшем свете и, не стесняясь, упоминал Царицу (называя ее запросто «Алиска»). Московские газеты постарались, не скрывая, описать этот скандал.

23 мая. Италия не присоединилась к тройственному союзу, объявив войну Австрии.

12 июня. Крупные волнения в Москве вследствие отступления русской армии из Галиции. На Красной площади многотысячная толпа требовала свержения Царя, заточения Царицы в монастырь, повешения Распутина и возведения на престол Великого Князя Николая Николаевича. Родзянко советовал Царю созвать Государственную Думу. Царь не послушался, ему в другое ухо министры (Саблер, Маклаков и Щегловитов и в особенности Распутин) пели обратное: Думы не созывать, а с немцами заключить мир.

26 июня. Сменен наконец Сухомлинов, и военным министром назначен генерал Поливанов.

20 июля. Немцы взяли Виндаву и Митаву и подступили к Риге, Варшаве и Ковно. Вновь назначенные министры-либералы, вместо упомянутых выше реакционеров, настояли перед Царем на удалении Распутина в Тобольск. Он, уезжая, грубо грозил Царице, предсказывая несчастие с Россией и Наследником. 6 августа. Отдана немцам Варшава.

18 августа. Сданы крепости: Ковно, Новогеоргиевск и Осовец.

22 августа. Распутин возвращен из села Покровского. Его торжеством было низложение Великого Князя Николая Николаевича и принятие Царем верховного командования. Великий Князь Николай Николаевич назначен в Тифлис вместе с его начальником штаба Янушкевичем. С ними заодно был отправлен туда же князь В. Орлов, бывший до того начальником собственной канцелярии Царя, неоднократно настаивавший на удалении Распутина.

1 сентября. Царь прибыл в Ставку и начальником Штаба назначил генерала Алексеева. Выбор удачный — умный, опытный стратег, прекрасный начальник Штаба. Но бедствия русской армии продолжались.

18 сентября. Немцы взяли Вильно и дошли до Брест-Литовска.

20 сентября. Болгария присоединилась к Германии и двинулась на Сербию. Немцы с севера взяли Белград. Сербия жестоко разгромлена; в беспорядке весь народ и армия бежали в Албанию, к берегу Адриатики.

В мае я уехал в Финляндию. Из Швеции в порты Або, Раума и Биорнеборг прибывали транспорты со стальными штангами и разным металлом для наших заводов. Я заехал в Гельсингфорс, в Штаб адмирала Эссена, заручиться содействием для быстрейшего получения грузов. Адмирал Эссен имел свой флаг на крейсере «Россия». На рейде был собран почти весь Балтийский флот. Выделялись четыре длинных светло-серых дредноута, недавно оконченных постройкой и вступивших в «комплект действующего флота». Было 12 часов когда в обширной столовой «России» я застал адмирала, окруженного штабом перед закусочным столом.

Небольшого роста, крепко сложенный, с добрыми спокойными серыми глазами, с лицом шведского типа, обросшим рыжими короткими волосами, и весь в веснушках, он напоминал скорее добродушного лоцмана из тех, что на ботах крейсируют в Немецком море, чем адмирала, в руках которого заключалась судьба всего побережья Балтийского моря. Он приветливо встретил меня и посадил с собою за стол. Расселся весь штаб; тут было человек 20, между ними я встретил своих прежних сослуживцев: капитана 1 ранга Колчака, флигель-адъютанта Кедрова (в 1901–1903 годах плавал у меня в Атлантическом океане на «Герцоге Эдинбургском» в должности ревизора), Непенина; остальные кругом знакомые все лица.

В привычной обстановке я чувствовал себя в своей стихии, с которой недавно еще расстался. Было не-принятно говорить за столом о боевых операциях флота, не только о предполагаемых, но и о прошедших, дабы не давать немцам материала для догадок о движениях флота. После завтрака адмирал распорядился, чтобы Штаб заготовил мне документы для скорейшего получения наших грузов из финляндских портов. Вечером я уехал в Рауму. Этот симпатичный чистенький городок раскинут в сосновом лесу на мшистых холмах; из-под зеленого покрова кое-где проглядывает серый гранит. Командир порта лейтенант Гершнер жил на маяке у бухты. Я остановился в единственной гостинице и ежедневно принимал грузы. И тут же на пристани грузили в вагоны. Обедали мы с Гершнером в гостинице. Кормили очень хорошо, кухня, конечно, шведская с обязательным «schorgaten».

«На рейде был собран почти весь Балтийский флот. Выделялись четыре длинных светло-серых дредноута, недавно оконченных постройкой и вступивших в комплект действующего флота».


Вернувшись в Петроград, я отдыхал недолго. В мае я уехал в Ригу забирать оттуда станки, механизмы, сталь и другие металлы для наших заводов, разгружая рижские заводы, которые было решено эвакуировать в глубь России, ввиду ожидавшегося нашествия немцев. Туда, как коршуны, слетелись представители военных заводов Петербургского района и разбирали все, что им пригодилось. В Риге сидел генерал-губернатором известный генерал Курлов, у него во дворце мы собирались ежедневно и делили добычу. Я жил в гостинице «Рим» вместе с инженером нашей Ревельской верфи, и мы ежедневно объезжали заводы и ставили клейма на выбранные нами станки и механизмы.

С немецкой верфи «Лянге», строившей миноносцы, было решено забрать недостроенные корпуса этих судов, и даже плавучий паровой кран для нашей Ревельской верфи.

Вернувшись в Петроград, я сейчас же отправился в Архангельск, куда для нас прибыло много металла из Бордо (от завода «Greusot») и из Америки. Архангельский рейд был полон иностранных пароходов. Для военной охраны рейда сюда прибыли 2 английских крейсера. Немцы при входе в Белое море набросали мин, на них было взорвано несколько пароходов с военным грузом. Для вылавливания мин было снаряжено несколько тральщиков. Лето здесь было необычайно жаркое, не к лицу далекому Северу, и к тому же весь июнь солнце в полночь не уходило под горизонт, и я впервые испытал то неловкое ощущение, когда видишь солнечный день сплошь целый месяц. Раза два я ездил в Вологду поторопить перегрузку, где я присмотрел квартиру для своей семьи, так как в то время из Петрограда многие уезжали в ожидании нашествия немцев. Золотой фонд из Государственного банка был увезен в Нижний Новгород и в Казань.

В августе я уехал в Харьков. Там я застал вавилонское столпотворение: от всех заводов и фабрик России наехали агенты за углем; номера в гостиницах брались с бою. Угля, конечно, всем не хватало. Промышленный комитет давал только военным заводам.

Юркие комиссионеры устроили грандиозную биржу в «Метрополе», где за большие деньги перекупались наряды (документы), выданные комитетом на уголь. На самих рудниках шла открытая торговля вагонами: за большие взятки начальники погрузочных станций передавали вагоны в чужие руки. Мне с большим трудом удалось получить маршрутный поезд с углем для наших заводов, и то благодаря экстренному наряду из Петербурга от Главного Артиллерийского Управления. Великий Князь Сергей Михайлович покровительствовал нашему заводу за обильную, продуктивную работу по выделке снарядов.

Сентябрь и октябрь я провел в Петрограде, занимаясь в правлениях наших обоих заводов. По временам дежурил в офицерском лазарете на Конногвардейском бульваре. Значительный контингент раненых офицеров был из армии, разгромленной немцами у

Мазурских озер; офицеры рассказывали, как за отсутствием патронов им приходилось штыками бросаться против ураганного огня немцев. В лазарете хозяйкой была мадам Соколовская — жена директора нашего Ревельского Судостроительного завода. В декабре я уехал в Гельсингфорс заручиться в Морском Штабе документами и оттуда уехал в Рауму. На рейде и в море плавал уже толстый лед, и портовый ледокол с трудом с ним справлялся. В день моего прибытия один финляндский пароход у рейда напоролся на мину, неизвестно чью — нашу или немецкую, и сел под берегом. Вода попала только в один отсек и подмочила часть груза. Нашему заводу он вез динамомашины, они были подмочены в нижней части, и их впоследствии удалось исправить и высушить.

Канун финляндского Рождества меня застал по дороге в Гельсингфорс. По пути на больших станциях в буфетах горели нарядные елки и столы были заставлены обильными блюдами шведского «кекса» и украшены цветами. В Гельсингфорсе в отеле «Реша», в огромном зале — зимнем саду, собралась нарядная публика для встречи Рождества. Под музыку струнного оркестра за многочисленными столиками сидели группами финские семьи и русские офицеры с эскадры. На каждом столике стояла маленькая елка, освещенная электрическими лампочками. Я встретил здесь адмирала Вирениуса (он был в отставке и состоял финляндским сенатором и министром народного просвещения) с семьею и присоединился к ним для совместной встречи праздника. Финское общество не боялось войны: ни воинской повинности, ни военных налогов финскому народу не приходилось нести. Ведя закулисную дружбу с Германией и пославши ей своих волонтеров против России, Финляндия была спокойна за свою территорию и действительно, за редкими исключениями, германские суда не тревожили финляндские порты. Побережья Финляндии оберегались русской эскадрой, курс финской марки поднялся во время войны, и русский хлеб беспошлинно поплыл в Финляндию. Словом, война для Финляндии была очень выгодна, и в случае поражения России, Финляндия знала, что станет независимым государством.

Февраль и март я провел в Петрограде, принимая участие в обсуждении проекта постройки нового завода бездымного пороха и иных взрывчатых веществ для Морского ведомства во Владимирской губернии. В это правление я был приглашен в качестве консультанта. Дело в том, что Охтинские пороховые заводы, да еще после пожара, не могли удовлетворять потребности армии и флота; кроме того, неуверенность за Петроград и вообще за все западные окраины, близкие к фронту, вызвали необходимость строить дальше от фронта новые заводы и фабрики военного характера. Морское ведомство предложило тогда правлению завода Барановского взять на себя постройку и эксплуатацию нового завода для выделки пороха.

Во Владимире был губернатором мой товарищ по Морскому Училищу, а теперь камергер Иван Николаевич Сазонов. В расчете на его содействие правление поручило мне отправиться во Владимир для скорейшего получения концессии на эту территорию. Весна была ранняя, река Клязьма разлилась во всю ширину, затопив луга и леса, зеленевшие кругом, а на высоких холмах белели соборы старинной русской архитектуры. Сазонов принял меня с сердечным радушием; дом его был поставлен на широкую ногу, в зале стоял еще пасхальный стол, и любезная хозяйка с дочерью угощали меня с истинным русским гостеприимством. В 5 дней мой адвокат окончил все формальности по покупке земли, и на Фоминой я вернулся в Петроград.

В первых числах мая я отправился в Або, туда для завода Барановского прибыли из Швеции механизмы и материалы для будущего завода. В Або командиром порта был капитан 2 ранга Армфельд, плававший у меня на «Герцоге» артиллерийским офицером, мне удалось быстро получить наши грузы и отправить их со скорым поездом в Петроград. Из Або я поехал в Биорнеборг. Этот чистенький город шведского типа, с заботливо оберегаемой бедной зеленью холодного севера, имел своеобразный вид в наступившие в то время белые полярные ночи. На улицах тихо и пусто; лошадей не видать, и благодаря их отсутствию, мостовая чиста и блестит, точно отполированный паркет. Днем небо ясное и солнце светит ярко, но в воздухе чувствуется холод. И эта вялая жизнь природы отражается на спокойном характере местного населения: на улицах и днем не видно оживления. В 5 верстах от города гавань, за ее молом в то время разгружались 3 парохода, пришедших из Швеции, и между ними был один с грузом для нашего завода.

Командир порта лейтенант граф Мюнстер жил в лесу в деревянной даче, на берегу у гавани. В море по горизонту виднелись еще ледяные поля. В этом маленькомпорту нет ни магазинов, ни складов; привозимые товары с пароходов выгружаются на баржи и по реке, превращенной в судоходный канал, отсылаются в город и на железную дорогу. Это единственная в Финляндии гавань, которая подвергалась обстрелам немецких крейсеров. Перед моим приездом немецкий крейсер бросил несколько снарядов, повредил разгружавшийся у мола один пароход с военными грузами. Считая Финляндию дружественной страной, немцы знали хорошо, что лежащий вдали от порта город будет не тронут, а пострадают лишь пароходы с военными грузами для России. Одновременно подвергалась обстрелу и гавань в Рауме, о чем было ночью передано сюда по телефону. Это вызвало панику в военной охране обоих портов. Охрана состояла из нескольких жандармов и небольшой портовой команды в обеих гаванях.

Раннею весною 1916 г. года Балтийский флот оплакивал потерю своего любимого, достойного начальника — адмирала Н.О. Эссена; он умер от воспаления легких, простудившись на переходе морем во льдах между Ревелем и Гельсингфорсом. На место Эссена командующим флотом был назначен вице-адмирал Канин (большую часть службы провел в Черноморском флоте, был моим сослуживцем — в 1906–1907 гг., командовал броненосцем «Синоп» и «Георгием Победоносцем»). Это был весьма обстоятельный, спокойный и разумный морской офицер, но он во многом уступал Эссену. Тот был природный моряк в душе, его предки были шведы, и море было родною их стихиею. Канин был хорошо образован и знал в теории военно-морское дело, имел и достаточную практику в плаваниях, но этого мало; он, как и все черноморцы, слишком сроднился со своей Малороссией, и его стихией была степь горячего юга, а не северное, туманное и бурное море.

6 июля я уехал на Юг. Мне предстояло побывать в Харькове, Юзовке, Таганроге и Новороссийске. В Харькове, как всегда, я хлопотал об угле, который с каждым днем доставался с большим трудом, так как требования на уголь росли. Далее я отправился в Юзовку. Там наше правление строило новый снарядный завод из 8-ми огромных корпусов и при нем строило целый город для устройства квартир личному составу. Постройка домов велась из железобетона. Работы исполнялись тремя тысячами военнопленных (немцы, австрийцы и итальянцы, последние из австрийской армии). Старшие капралы из немецкой армии были назначены руководителями этих работ, и надо отдать им справедливость — они вполне добросовестно относились к этому делу, как бы работая для своего фатерлянда.

Когда я в 1919 году был опять в Юзовке, то нашел там нескольких итальянцев из австрийской армии, оставшихся добровольно навсегда в Юзовке, женившись там на местных хохлушках, и служивших на нашем заводе уже во время гражданской войны. Территория строящегося завода находилась в 8-ми верстах от г. Юзовки и Новороссийских заводов; жить там еще было негде, и я поместился в главном доме директора г. Свидзына. Дом этот двухэтажный, обставленный с английским комфортом, был построен в конце 18-го столетия основателями Юзовки братьями Юзами — англичанами. Они были пионерами; в 1850-х годах построили здесь угольные шахты и грандиозный металлургический завод так называемого «Новороссийского О-ва». Наш директор О.О. Брунстрем в Лондоне откупил 75 % акций у братьев Юз, и вся территория Юзовки, бывшая до сих пор концессией Англии, стала теперь собственностью российских подданных.

Постройка завода требовала 300000 пудов цемента; я отправился в г. Новороссийск за цементом, который вырабатывался там на нескольких заводах. По пути туда я остановился в г. Таганроге, где средствами нашего Ревельского завода строился также новый снарядный завод, для которого вблизи морского берега была закуплена территория в 200 десятин земли. Работы производились под руководством инженера-технолога Малецкого (служил в Артиллерийском отделе Обуховского завода и приезжал в 1907 и 1908 гг. в Севастополь для установки на судах эскадры новых прицелов для наших стрельб). Этот грандиозный завод из многих корпусов бетонной постройки требовал миллионы пудов цемента, который надо было доставлять из Новороссийска.

Был август, в Новороссийске стояла обычная в то время жара, и я чувствовал себя неважно. На рейде я застал отряд военных транспортов под командою контр-адмирала Львова; командиром порта был капитан 1 ранга Верховский. Оба — мои бывшие сослуживцы, и мне удалось получить военный транспорт под командою капитана 1 ранга Федорова, погрузить в него закупленный в Новороссийске цемент и отправить его в Мариуполь, откуда по железной дороге в Юзовку, а в Таганрог цемент был отправлен несколько позже на другом транспорте.

В сентябре на морских фронтах воюющих держав положение было следующее: Англия объявила морскую блокаду всего побережья Северного моря; канал Ламанш был загражден английским флотом, дабы иметь беспрерывное сообщение с Францией. В ответ Германия объявила беспощадную крейсерскую (вернее, каперскую) войну всем торговым и пассажирским судам, даже нейтральных стран, в Атлантическом океане и Немецком море. Несколько десятков подводных лодок, прорывая английскую блокаду, взрывали в океане и в Немецком море все попадавшиеся им суда без различья наций. Между прочими был ими взорван в Атлантическом океане огромный пассажирский пароход под американским флагом «Лузитания», и на нем погибло несколько тысяч пассажиров, граждан Северной Америки и иных нейтральных стран. Северная Америка объявила ей войну и послала во Францию свою десантную армию. Весь коммерческий флот Германии, интернированный до сих пор в американских портах, теперь стал собственностью США.

Это для Германии был большой удар, и она с еще большим ожесточением топила своими подводными лодками нейтральные торговые суда. На это Англия стала захватывать всякие суда, везущие грузы хотя бы в порты Голландии, Дании и Норвегии, зная, что оттуда они могут перейти в Германию. Ожесточение с обеих сторон принимало характер беспощадной борьбы. Это вызвало в Германии голод, и она не стесняясь, стала грабить покоренные страны: Польшу, Литву, Остзейский край, Румынию, Сербию и те русские губернии, которые попали под ее власть.

Начался голод в этих странах. В России ощущался недостаток в хлебе. Дороговизна съестных припасов росла. Это вызвало волнения и забастовки на заводах и фабриках и уныние на фронтах. На юге морские силы Франции, Англии и Италии оперировали в Адриатике, заняв там порты Австрии, и объявили блокаду Дарданелл. Пытаясь проникнуть в Константинополь и через Босфор в Черное море, дабы доставлять России военные грузы, английский и французский флоты Средиземного моря предприняли систематические операции к форсированию Дарданелльского пролива. Но здесь нашим союзникам пришлось встретить упорное сопротивление немцев. Здесь Гольц-паша еще с начала войны (когда Турция считалась еще нейтральной) сильно укрепил Дарданелльские форты, а теперь немцы поставили в проливе минные заграждения. Одна подводная лодка, английская, прорвалась в Мраморное море, но дальше все попытки англичан оказались тщетны, и, потеряв несколько броненосцев и малых судов, англичане были вынуждены отказаться от этой затеи.

Черноморскому флоту не удавалось поймать «Гебена» и «Бреслау», которые безнаказанно обстреливали черноморское побережье и Крым, всегда удирали благополучно и прятались в Босфоре. На далекий север, в Мурман, в конце этого года прибыл отряд русских судов, возвращенных Японией из тех, которые были японцами взяты в Артуре в 1904 году. Этот отряд охранял Мурманский порт от немецких миноносцев и подводных лодок, которые по временам забегали туда и у входа в порт накидывали мины.

К концу этого года граница фронта, начинаясь от меридиана Ревеля, шла через Динабург, Брест-Литовск, Каменец-Подольск и до реки Днепр. Вступившая в союз, по настоянию Франции, Румыния была в течение одного месяца разгромлена немцами, и румынский король со всем двором и штабом вынужден был покинуть Бухарест и забрался в Яссы, к русской границе.

За этот год русский фронт тратил снарядов мало, а заводы, наоборот, производили их в значительном количестве. Запасы боевых припасов поэтому накоплялись в обилии; а к тому же через Мурман (по новой железной дороге) и Архангельск союзники присылали их на многих транспортах, имея в виду с началом весны, когда обсохнут дороги, начать всем вдруг общую атаку на Германию со всех сторон. Для составления программы совместных действий приезжала в Россию комиссия из представителей главных командований союзных армий; в ставке совместно с генералом Алексеевым комиссия составила общий план совместных наступлений весной. Но начавшаяся 1 марта русская революция помешала осуществлению этого плана. Война бы окончилась поражением Германии на два года раньше.

Внутренние враги России — революционные партии в связи с немецкой тайной агентурой усердно работали, производя аварии и забастовки на железных дорогах, на фабриках и заводах, работающих на оборону. Участились взрывы и аварии на заводах и военных судах; так в Черном море без всякой видимой причины произошел взрыв в трюме нового дредноута «Императрица Мария», стоявшего на якоре в глубине Севастопольского рейда; корабль сел на дно, опрокинувшись на борт, и никакими средствами не удалось его поднять.

В октябре в Архангельске у пристани взлетел на воздух пароход «Барон Дризен», взорванный адской машиной, поставленной в трюме, нагруженном порохом, снарядами и другими военными припасами, присланными из Америки. От его взрыва были сожжены еще два соседних парохода, один из них был французский. Я застал следующую картину разрушения по левому берегу Двины в районе взрыва: на пространстве около половины квадратной версты была взрыта земля, из-под кочек песку и илу выглядывали кое-где обломки металлических частей взорванного парохода и разных грузов, лежавших на берегу до момента взрыва. Временные сараи, пакгаузы легкой постройки, бывшие на этой площади, лежали упавшими на земле, под своими крышами.

Людей пострадало немного, так как на время обеда рабочие уходили по домам или в столовую, находившуюся вдали от места выгрузки. На этой же пристани стояли части динамомашины, выписанной из Америки для оборудования нашего нового снарядного завода в Юзовке. Приехав в Архангельск за ними, после долгих поисков мне удалось узнать, что машины погибли и от них не осталось и следа. На «Дризене» капитан и старший боцман были из остзейских немцев; в полдень, когда разгрузка приостанавливалась на час обеда, они вышли за полчаса до 12-ти и отправились в город. Они были арестованы, но явных улик не было, поэтому дело осталось невыясненным.

В декабре в Петрограде произошло событие, давшее пищу новым скандальным толкам о жизни царской семьи и послужившее еще одним печальным этапом к дальнейшему падению престижа Царя в глазах русского общества и, что еще хуже, в глазах армии. В ночь на 17 декабря был убит злой гений России — развратник и хлыст Распутин. Это событие описано подробно в дневнике члена Государственной Думы В.М. Пуришкевича, бывшего вдохновителем этого заговора и уложившего Распутина 4-мя выстрелами на дворе дворца князей Юсуповых на Мойке. Тело Распутина, оплакиваемое царскою семьею, было похоронено за оградою Царскосельскодворцового парка. На могиле Царица решила построить часовню. Но спустя 3 месяца тело Распутина было вырыто и предано сожжению.

Великий Князь Дмитрий Павлович сообщил письмом Императрице, что смерть Распутина не была случайным убийством, а состоялась по приговору русского общества, дабы избавить Россию от гибели и спасти престиж монарха. Великие князья Николай Михайлович, Кирилл Владимирович, Павел Александрович и Дмитрий Павлович письменно и словесно неоднократно обращались к Царю, настаивая на удалении Распутина вовсе от Двора, но Царь на это или отмалчивался, или заявлял: «Это наше семейное дело, и я никому не позволю вмешиваться в мою семью».

Лежавшему больным Наследнику опять стало хуже, его мать в суеверном страхе объясняла это смертью «чудесного старца». Мальчик страдал хроническою болезнью (наследственной в роде Гессенском) — гемофилией, т. е. кровотечением и слабостью кровяных сосудов. При малейшей неосторожности в движениях раны вскрывались, кровоточили, и мальчик периодически укладывался в постель и подолгу выносил мучительные боли и необычайную слабость от постоянной потери крови. Состоявший при нем доктор Федоров считал неизлечимой эту болезнь.

Дабы не возбуждать в обществе толков. Царь приказал замять это дело. Из заговорщиков поэтому пострадал только Великий Князь Дмитрий Павлович, его отослали в Малую Азию на Персидский фронт.

Распутин мертв!.. Но он уже сыграл свою дьявольскую роль в истории постепенного крушения монаршего престижа в России, а за ним вскоре последовало и разложение самого государства. И на фронтах армии, и в высшем свете, и даже в придворных кругах без малейшего стеснения, открыто и громко обсуждались характер, поведение и действия безвольного Царя и суеверной больной Царицы. Царь проникся верою, что родившись 6 мая в день «многострадального Иова», ему суждено всю жизнь страдать, и он стал фаталистом, верил в свою начальную судьбу и нес покорно свой крест.

Действительность, ему казалось, подтверждала, что он был прав: в день смерти отца в Крыму прибыла туда его невеста, свадьба в трауре, затем 14 мая «ходынка» в Москве во время коронации, затем несчастная японская война и гибель Порт-Артура и всего флота (характерно, что Цусимская катастрофа произошла 14 мая); далее 1905 год — революция, пожары и бунты по всей России, неудачная Дума, затем убийства министров, сановников и самого Великого Князя Сергея; родился наконец долгожданный Наследник и, о горе! он неизлечимо болен, он мученик, он страдает болезнью предков матери. Теперь вторая война; западная часть России уже отошла к немцам; в стране развал; министры плохи; Дума с революционным духом, и наконец, убит Распутин — погибла последняя надежда на чудесное исцеление больного сына…

В таком настроении Царь вернулся в Ставку. История войн ему подтверждала, что одним из первых залогов успеха должна быть вера верховного вождя в победу; он должен быть полон энергии и верить в счастливую звезду. А он, обессиленный еще новым несчастием в семье, ясно сознавал в себе упадок сил и бодрости духа… Теперь он понял, что напрасно отнял верховное командование от Великого Князя Николая Николаевича, который, хотя и не обладал талантами полководца, но был энергичен и тверд и пользовался уважением армии.

Унылое настроение Ставки передавалось невольно в столицу, петроградскому обществу и всему населению России. Недостаток продуктов на фронте и в тылу повлек за собой заботы населения о насущном питании, и на улицах столицы с утра стояли «хвосты» у продовольственных лавок. Долгая война всех утомила, с потерею веры в победу все чувствовали бесцельность затраченных жертв, и начались забастовки на заводах и фабриках, работавших на оборону, а на фронтах пошло дезертирство.

Дочь Ольга работала в лазарете Института путей сообщения от начала войны; я уговорил ее отдохнуть за праздники Рождества, и вместе с женой мы втроем уехали в Гельсингфорс, где не чувствовалось тяжестей войны. Там жизнь била ключом — финляндцы наслаждались жизнью лучше, чем до войны. Мне, к тому же, в это время надо было ехать в Рауму для получения шведских грузов. Встречали Рождество в «Feni», там в кругу знакомых морских семейств мы провели вечер. Играл струнный оркестр, было многолюдно и весело. Мы побывали в театрах — русском драматическом и шведском оперном. Однако служба звала в Петроград, и к Рождественским праздникам старого стиля мы вернулись домой.

Новый 1917-й год мы встречали у адмиральши Купреяновой. У нее был последний вечер с ужином и танцами, но обычного оживления, бывавшего на ее вечерах, теперь уже не было.

Это были уже последние издыхания столичной общественной жизни монархической России. Хотя обществу было известно, что этой весной предстоит общее наступление всех союзных армий, но на душе у всех лежало тревожное предчувствие неизбежности государственной катастрофы. Среднего обывателя столицы не интересовала дальнейшая судьба России, так как все его заботы уходили теперь на то, чтобы обеспечить себя и семью запасами пропитания. Только еще в Государственном Совете и в Думе высказывались заботы о судьбе государства. Один из членов Совета Розен, бывший в Токио российским посланником перед японской войной, в патриотической речи заявил прямо, что «Отечество в опасности!». Тогда же в Думе (настроенной революционно) на бурных дебатах обвинялось министерство продовольствия в полной неспособности и неумелости организовать снабжение армии продовольствием.

Министр в угоду Думе признал свою неспособность и отказался от своих функций. Теперь уже после Штюрмера и Трепова председателем Совета министров был совершенно неожиданно назначен старый сановник, состоявший не у дел, князь Голицын. Когда Царь его назначил презусом, то он, чувствуя себя совершенно неспособным на этот пост, не поверил этому назначению и поехал из провинции в столицу только для разъяснения предполагаемой ошибки. Совет министров предоставил самой Думе внести законопроект о снабжении продовольствием армии средствами земства. Дебаты тянулись до конца февраля, а на 26-е Дума назначила заседание для передачи законопроекта Совету министров на утверждение. Но когда она собралась 26-го, ей вручили Высочайший указ о роспуске. Эта неожиданная нелепость и нелогичность так поразила Думу, что весь состав Думы с председателем Родзянкой в один голос заявили: «Господа! не расходиться!» Этот момент был сигналом начала Революции — как явное неповиновение Высочайшему повелению!..

Но в последние две недели в столице уже веяло брожение, напомнившее осень 1905 г.; на фабриках и заводах рабочие бросали станки и массами двигались из окраин к центру столицы, требуя хлеба и свержения правительства. Министр внутренних дел Протопопов организовал вооруженные отряды полиции у правительственных зданий, а на мостах поставил казаков, дабы не пропускать рабочих к центру. Но отказ Думы был сигналом к революции. Гвардейские полки столицы перешли на сторону мятежников, и 28 февраля первым пришел в Думу Павловский полк, а вслед за ним Великий Князь Кирилл Владимирович привел в Думу гвардейский экипаж и предоставил себя в ее распоряжение. Родзянко выходил к ним и в кратких патриотических речах благодарил за верность.

Из членов Думы соорганизовалось Временное правительство — из всех партий Думы, исключая правых монархистов. Лидеру социал-демократов Чхеидзе предложили портфель, но он отказался, дабы иметь свободные руки, и в здании Думы соорганизовал свое собственное второе правительство — «Совет рабочих депутатов», поставив этот орган контролем над Думой и над правительством. Государственный Совет и Сенат сами собой упразднились. Дума теперь оказалась ненужной, но она продолжала собираться, составляя с Советом рабочих депутатов два противных полюса. Временное правительство обнародовало, что форма нового государственного управления будет определена Учредительным собранием. Одновременно было решено предложить Царю сложить с себя власть главнокомандующего и отказаться от престола в пользу Наследника Алексея Николаевича. В Ставку отправились Гучков, Милюков и Шульгин, привезли с собой проект манифеста о добровольном отречении. Но, получив от Царицы телеграмму о мятеже в столице и Думе, Царь 28-го двинулся в Царское Село в сопровождении большого воинского отряда с генералом Н.И. Ивановым во главе, рассчитывая восстановить порядок в столице. Но на станции Тосно в 50 верстах от Петрограда он был встречен мятежными войсками.

Повернув назад, он остановился во Пскове, где главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Рузский сообщил ему о происшедшем в Государственной Думе. Царь приказал передать Родзянке по телефону, что он готов на все уступки, но получил ответ: «Уже поздно!..» 2 марта Царь телеграфировал Думе, что намерен отречься от престола в пользу сына. Но, спросив у профессора Федорова его откровенное мнение о болезни Наследника и получив ответ, что она неизлечима, передал престол своему брату Великому Князю Михаилу Александровичу. 3 марта Великий Князь Михаил Александрович ответил депутатам, что он предоставляет Учредительному собранию решить вопрос о будущем образе правления в России, 3-го же марта Царь вернулся в Ставку, 8-го приехали комиссары от Временного правительства, арестовали и доставили его в Царское Село. Дома Царь застал лазарет: Наследник и 3 дочери лежали в кори очень тяжелой формы. Царицу, измученную нравственно и физически, возили в колясочке. Старшая дочь самоотверженно день и ночь ухаживала за больными.

Керенский объявил царскую семью арестованной и учредил над нею строгий караул из привезенной с собой роты гвардейских солдат, избранных из наиболее революционных частей с двумя офицерами во главе. Царской семье предоставлен был западный флигель дворца и парк. Выходить за ограду парка и из дворца им строго воспрещалось. Сношения, письменные и личные, с внешним миром были запрещены. Все обязаны были являться ежедневно на перекличку; для проверки больных детей караульный офицер входил к ним в спальни, дабы удостовериться в наличии. Осенью 1917 г. по требованию Совета рабочих депутатов вся царская фамилия была под строгой военной охраной перевезена в Тобольск.

2 марта по отречении Царя Временное правительство объявило, что форма государственного управления страны — демократическая республика с выборным началом во всех учреждениях, не исключая и военных частей. Составились солдатские комитеты на фронте и в тылу; военный министр по требованию Совета рабочих депутатов отправил в армию пресловутый «Приказ № 1-й», которым объявлялось равенство всех чинов, выбор начальников большинством голосов, контроль солдатских комитетов над действиями и распоряжениями начальников, уничтожение чинов и погонов и отмена отдания чести офицерам (!?). И с этого дня началось полное разложение армии, бунты в частях с убийством офицеров. Началось массовое дезертирство, и солдаты уходили по своим домам, унося с собой винтовки и патроны. Из дезертиров в деревнях образовались вооруженные отряды, которые принялись отнимать помещичьи земли, грабить, жечь и разорять имения.

В столице взбунтовавшиеся полки арестовывали своих начальников. В Кронштадте в ночь на 2 марта матросы свергали судовых командиров, заменяя их или молодыми мичманами, или нижними чинами, наиболее дерзкими и нахальными крикунами, из машинных команд. В эту ночь был зверски заколот штыками главный командир порта вице-адмирал Р.Н. Вирен и брошен, тяжело раненный, в овраг на Якорной площади, где он умер; тело оставалось двое суток неподобранным. В ту же ночь были убиты начальник штаба контр-адмирал А. Бутаков и несколько других командиров. В Гельсингфорсе, где зимовал весь действующий флот, матросы убивали на кораблях своих командиров и офицеров. Этой же участи подвергся и командующий Балтийским флотом контр-адмирал Непенин.

В Севастополе погибло много офицеров; убитых бросали в воду, привязав к ногам балластины. Зверски был убит вице-адмирал П. Новицкий (мой бывший флаг-капитан в 1907 г.). В Севастополе передавали, что спустя некоторое время после бунтов для поиска утонувшего якоря пришлось спустить на дно рейда водолаза. Он был смертельно испуган, увидев на дне стоявшие вертикально (на балластинах) трупы погибших офицеров, кланявшихся ему вследствие течения и отчасти волнения. Водолаз стремглав выскочил на поверхность и вскоре умер от разрыва сердца.

Командующий Черноморским флотом адмирал А. В. Колчак объехал суда, объявил командам о переходе верховной власти к Временному правительству и требовал порядка и дисциплины во имя поддержания чести андреевского флага, достижения победы над врагом, с которым война должна быть вскоре окончена.

Под влиянием агитаторов наиболее дерзкие из команды покушались было и на него напасть, отнять оружие и арестовать, но, видя его бесстрашие, силу воли, равнодушие к собственной безопасности и сознавая в нем талант доблестного вождя, они, как вырвавшийся из клетки дикий зверь при встрече с бесстрашным дрессировщиком подчиняется гипнозу его взгляда, так и они притихли, уступив большинству команды, которая питала к своему адмиралу чувство невольного уважения и преданности. И адмирал с присущей ему энергией продолжал приводить суда к боевой готовности, имея в виду соглашение с союзными флотами (американским и английским) о предстоящих весной совместных операциях для форсирования проливов. Но вскоре под влиянием прибывших с севера агитаторов в командах судов возобновились опять волнения.

В мае на флагманском корабле команды потребовали адмирала для объяснений, с целью отнять у него оружие (офицеры все уже были заранее обезоружены). Он вышел к ним бесстрашно наверх и в энергичных словах выразил им их подлость и предательство, снял с себя золотой Георгиевский кортик и энергичным жестом выбросил его за борт, и съехал с корабля. Он сказал им в глаза: «Вы не доросли еще, чтобы считаться сынами свободной России, вы не граждане революции, а взбунтовавшиеся рабы!». В тот же день прибыл в Севастополь американский адмирал Глэкон с целью предложить адмиралу Колчаку содействие американского флота при форсировании Дарданелл и Босфора.

Это был подходящий момент для оправдания главного назначения Черноморского флота и осуществления исторической заветной мечты России добиться свободы проливов, а ныне и для связи с союзными флотами, и для совместных с ними операций против Турции и Австрии. Но, застав в Черноморском флоте бунт и отъезд Колчака, адмирал Глэкон понял, что такой флот равен нулю. Они вместе отправились в Петроград. В пути он предложил Колчаку поступить в американский флот для руководительства операциями форсирования Дарданелл уже без участия Черноморского флота.

Подъем красного флага на «Памяти Азова» в дни Февральской революции. 1917 г.


В Петрограде Колчак, вместе со своим флаг-капитаном М.Н. Смирновым, предстал перед Временным правительством и в резкой форме высказал ему, что виною разложения Черноморского флота была преступная политика Временного правительства в угоду Совету рабочих депутатов, приславшего на Черное море своих гнусных агитаторов. Флот этот потерял теперь боевое значение, и он, Колчак, слагает с себя верховное над ним командование. Керенский, опасаясь иметь в лице адмирала Колчака опасного соперника, пользовавшегося заслуженным авторитетом у общественных организаций, решивших предложить ему диктатуру над всей Россией, охотно согласился на отъезд адмирала в Америку в качестве представителя правительства и морского агента. В июле Колчак уехал в Америку. Дальнейшая судьба его известна.

Вся восточная Россия была в 1919 г., летом, в руках Колчака, а войска Деникина занимали в то время уже Дон, Малороссию (с Киевом, Харьковом и Курском) и подошли было к Туле. Вся западная Россия по линии Варшавской железной дороги с Остзейским краем, Литвой и Польшей была в руках немцев. Большевикам оставались лишь тогда Петроград, Москва и часть центральной России до г. Орши.

Но для небольшой сравнительно армии Колчака был слишком растянутый фронт. Интриги и разногласия в составе Томского Сибирского правительства сильно способствовали окончательному разложению армии. Левые члены его отвергли диктатуру Колчака, и правительство это распалось. Чехословаки двинулись самовольно в Иркутск, Колчак последовал за ними. Там чехословаки выдали Колчака большевикам. На «суде» он держал себя героем. Зная, что его ожидает неизбежная смертная казнь, он с полным сознанием своей правоты заявил им открыто, что его целью было спасение России от гибели и восстановление в ней государственного порядка.

Со смертью Колчака погибла последняя надежда на реставрацию России как правового государства; ни Деникин, ни Врангель не пользовались у западных союзников таким доверием, каким обладал Колчак, и союз их с русской армией теперь, само собой, прекратился. С другой стороны, союзникам тогда уже не была нужна русская армия. Германия признала себя побежденною. Упомянув о Колчаке, я невольно отвлекся и ушел вперед от хронологического порядка своих личных воспоминаний. Но личность Колчака, этого народного героя погибавшей России, заслуживает того, чтобы отечественный историк воздал ему хвалу, написав его биографию. Как Костюшко был почтен народным героем погибавшей некогда Польши, так Колчак достоин чести считаться героем погибавшей России. Костюшку сломила преобладающая сила русских войск, Колчак пал жертвою предательства и дикого зверства взбунтовавшихся рабов. Костюшку воскресшая Польша почтила памятником, но Колчаку еще придется долго ждать, когда воскреснет Россия и благодарно вспомнит своего героя.

Продолжаю описание моих личных переживаний.

24 февраля, вечером, я отправлялся в Харьков за углем и металлами. На Невском я застал караван скопившихся трамвайных вагонов, занявших весь проспект. Оказалось, что градоначальник приказал развести все мосты, дабы остановить движение рабочих масс из заречных частей к центру столицы.

В Харькове атмосфера в городе и в металлургическом комитете казалась тревожною: все точно чего-то выжидали, и в канцеляриях дело не клеилось. На улицах у хлебопекарень и продуктовых лабазов стояли хвосты горожан. Из Петрограда приходили отрывочные экстренные телеграммы о волнениях рабочих, дебатах в Думе. Но телеграмма о роспуске Думы и ее восстании пришла лишь 27-го вечером, и уже 28-го в казенных и городских учреждениях, на железной дороге и на фабриках организовались рабочие комитеты; и власть захватывалась агитаторами, овладевшими толпою. Достав с большим трудом билет (старый начальник станции был уже сброшен, и рабочие выбрали своего, бывшего весовщика товарной станции), я уехал в Петроград. Поезд был переполнен; на попутных станциях набивались пассажиры, спешившие в обе столицы. В Курске, в Туле и на больших станциях получались телеграммы о событиях в Петрограде. В купе, в коридорах, в проходах толпились пассажиры и вслух читали известия. События в столице менялись с молниеносной быстротой.

Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.

Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.

В столице царил хаос, и трудно было в нем разобраться. Временное правительство объявило декретами всевозможные свободы: равенство всех, амнистию, национализацию земли и крупных промышленных предприятий, а Совет рабочих депутатов науськивал толпу — «брать все в свои руки!», и началась вакханалия: открыли все тюрьмы, выпустив уголовных, громили и жгли полицейские участки, сожгли Окружной суд; разграбили пекарни, лабазы, сожгли павильон Сенного рынка, обобрав предварительно продукты, разгромили хлебные лавки Филиппова, обобрали Гостиный двор и крупные магазины. На «Невском буяне», где хранились большие запасы спирта, толпа выкатывала бочки, часть их разбивалась, пили на месте, дрались, уносили с собой, в диком, озверелом состоянии ходили процессиями по городу и пели марсельезу, провозглашая: «долой войну — без аннексий и контрибуций» (слова «без аннексий и контрибуций» употреблял Керенский в своих речах), не понимая вовсе значения этих слов.

Все царские министры и высшие сановники Временным правительством были посажены в Петропавловскую крепость, заняв там комнаты выпущенных политических. Щегловитов, Протопопов и Сухомлинов попали под особый строгий режим.

Когда первый угар прошел и в городе стало сравнительно тише, Совдеп потребовал устройства торжественных похорон «товарищей, павших на поле брани в защиту революции», т. е. подобранных на улицах людей, убитых при взаимной перестрелке в первые два дня переворота. Из мертвецких камер несколько десятков трупов уложили в красные гробы и с пением марсельезы и революционных песен торжественно носили по городу, направляясь к Марсовому полю, где была устроена братская могила. В этом хаосе никто не разбирался, кто в действительности были эти трупы: рабочие ли, случайно ли попавшие в толпу мирные обыватели или даже оборонявшие полицейские; злые языки говорили, что в одном гробу лежал китаец, в другом — баба-нищенка. На торжество Совдеп прибыл в полном сборе с Чхеидзе во главе; Временное правительство также было здесь: Милюков, Керенский и многие «оратели» из Совдепа говорили речи.

Над братской могилой (конечно, без крестов) предполагалось впоследствии воздвигнуть грандиозный памятник из красного гранита в честь погибших революционеров, и самое Марсовое поле переименовать в «Площадь революции». Розово-красный гранитный забор, построенный Царем возле Зимнего дворца для ограждения там детского сада, был варварски изломан, дабы иметь материал для памятника Революции. Но еще в 1922 году груда наломанного камня лежала без употребления возле Зимнего дворца.

В апреле стали прибывать из заграницы эмигранты-революционеры: князь Кропоткин — глубокий старец — патриарх революции, журналист Бурцев, Максим Горький, Боголюбов, Савинков, Вера Засулич, старуха Брешко-Брешковская, и наконец, через Финляндию сам «маэстро» Ленин, пропущенный через Германию в запломбированном поезде. Он привез с собой целый поезд инородцев: тут были Лейба Бронштейн, Ицка Апфельбаум, Нахамкес, Свердлов, Буш, Каменев (Штейн), Радек, Урицкий и масса других, менее известных. Ленин с товарищами захватил дворец балерины Кшесинской и с балкона повел агитацию против Временного правительства, проповедуя большевизм, коммуну и классовую войну буржуазии. Возле дворца весь день стояла толпа солдат и всякого сброда, слушая его речи и щелкая семечки. Чуб на лбу, шапка на затылок, папироса в зубах или сплевывание шелухи семечек были необходимыми признаками бравого, отчаянного большевика; при этом считалось необходимым за каждым словом в разговоре произносить трехэтажное матерное ругательство.

Нахлынувшие из Кронштадта матросы становились во главе грабительских шаек и удивляли народ своей отчаянной дерзостью, жестокостью и нахальством. Это были матросы из разряда штрафованных, из дисциплинарного батальона, выпущенные из тюрем; вообще из преступного элемента, пришедшие из запаса. Матросов настоящих, бравых, лихих, прошедших школу парусных дальних плаваний здесь не было, так как они были теперь на судах боцманами и оставались на кораблях. Они рассыпались по всей стране, являясь комиссарами городских и уездных чрезвычаек. Изображая из себя отчаянных моряков (и воды-то порядочной не видали, кроме «Маркизовой лужи»), они бродили по улицам — фуражка на затылок, чуб на лбу с добрую копну, руки в карманах штанов с широчайшим «клеш», болтавшимся, как юбка, с голой шеей и грудью декольте, в полупьяном виде, — они напоминали собой скорее подгулявшую уличную проститутку, чем моряка. Встречая на улице этих отвратительных альфонсов, я не мог удержаться, чтобы не плюнуть, и с омерзением отворачивался в сторону. Известен факт, что эти грязные «герои» были в большой моде у тогдашних революционных психопаток, и даже интеллигенток, и имели по несколько любовниц. Барышни из общества выходили за них замуж.

После митинга на линкоре «Полтава». Кронштадт, март 1917 г.


Временное правительство объявило союзным посланникам, что оно будет продолжать войну до полной победы. Но солдатские комитеты на фронте с этим не считались. Выносились резолюции об отказе наступать. Тогда же на фронтах составлялись самочинные перемирия и «братания» с немецкими частями. Начались дезертирство и развал армии. Главковерх армии генерал Духонин доносил в Петроград о создавшихся на фронте условиях. На фронт поскакал Керенский, говорил трепучие речи, понуждая солдат к наступлению, но результат вышел печальный, и войну пришлось считать прекратившейся.

А Ленин с балкона Кшесинской ежедневно в течение трех летних месяцев продолжал своими речами побуждать народ свергнуть Временное правительство, заключить мир с немцами и объявить всеобщую войну буржуазии, отнять от собственников земли, дома, фабрики, заводы и всякое имущество, т. е. «грабить награбленное, созданное трудом рабочих, т. е. вашим». Под влиянием этих речей в мае на площади Мариинского дворца собрался многолюдный митинг с гвардейским экипажем во главе и двинулся с оружием на дворец, требуя смены двух министров, стоявших за продолжение войны, — военного Гучкова и иностранных дел Милюкова. Оба министра сложили свои портфели.

Спустя несколько дней огромная толпа взбунтовавшихся солдат, рабочих, требовавших окончания войны и свержения «кадетского буржуазного» правительства, двинулась по Невскому. Навстречу им вышла из городской думы бывшая там на митинге партия интеллигентов во главе с кадетом Шингаревым. Обе партии с соответствующими флагами встретились против Гостиного двора, началась стрельба; было несколько убитых и раненых. На помощь кадетам явились казаки и рассеяли толпу.

На нашем снарядном заводе работы еще продолжались, хотя очень вяло. На Ревельском заводе работы по постройке судов и миноносцев производились без задержки. Таганрогский завод строился, и на мне по-прежнему лежали заботы о материалах.

По распоряжению Временного правительства комендант Петрограда приступил к ликвидированию Ленинских митингов, и утром 5 июля двинул один гвардейский полк с несколькими пушками на площадь за Троицким мостом для занятия дворца Кшесинской и ареста самого Ленина, равно и для обстрела Петропавловской крепости, которая была занята кронштадтскими матросами, защитниками Ленина. После нескольких выстрелов дворец Кшесинской сдался, но сам Ленин еще накануне, ночью, скрылся в крепости у матросов и на миноноске был отправлен в Кронштадт, оттуда для большей безопасности перебрался на финский берег, в форт Ино.

В это лето было еще одно побоище на улицах Петрограда, возле Литейного моста. С Выборгской стороны двигалась толпа рабочих с целью водворить совдеповское правительство. Отряд казаков был выдвинут им навстречу. Толпа открыла огонь, и несколько казаков было убито. На торжественных похоронах убитых собрался весь город. Керенский с паперти Исаакиевского собора в горячей речи громил преступников. В пользу семейств погибших народ собрал огромные суммы денег.

В июле в зале Певческой Капеллы происходили собрания представителей Польши, объявленной Временным правительством самостоятельным независимым государством. Из служивших в русской армии офицеров и нижних чинов из польских губерний создалась вскоре армия в несколько дивизий и сосредоточилась на границе новой Польши, и затем она разместилась по различным пунктам страны. В это же время Пильсудский собирал в Галиции из австрийских поляков армию легионеров и в результате встал во главе новообразовавшейся польской армии. На собраниях в Капелле я встречал видных генералов и офицеров-поляков, служивших в русской армии.

В августе я уехал в Харьков на съезд горнозаводчиков и за углем. Большевистская агитация сделала свое дело: и добыча угля, и выработка металлов пала. Оттуда я уехал в Юзовку на новый снарядный завод. Восемь огромных корпусов со стеклянными крышами уже издали бросались в глаза, возле них вырос целый городок хорошеньких домов с садиками для рабочего персонала. Вдоль пяти улиц тянулись аллеи посаженных акаций и тополей. На краю городка, как оазис в пустыне, зеленела дубовая роща, а на темном ее фоне белел красивый дворец с обширной верандой, это — заводская контора, клуб и номера для приезжающих. По преданию, эта роща старинных вековых дубов была посажена Петром Великим в одно из его путешествий на юг России. Я приехал в Юзовку вместе с директором завода Неудачиным.

В темную августовскую ночь мы подъезжали к поселку нового завода. Степь благоухала прелым ароматом цветов и свежескошенного сена. На фоне южного неба ярко мерцали звезды, а по горизонту блестели длинные линии уличных фонарей нового городка. Из восьми новых корпусов четыре были уже оборудованы, в них производилась выделка снарядов, а в корпусе была электрическая станция. Жена директора ждала нас с ужином.

В сентябре я вернулся в Петроград. Там происходили события, весьма чреватые последствиями. Нахлынувшие с фронта массы дезертиров, весь гарнизон и рабочие заводов, взбунтованные большевистской агитацией Совдепа, овладели городом и требовали прекращения войны и отставки Временного правительства, во главе которого стоял Керенский как диктатор и верховный главнокомандующий. На выручку Временному правительству и для восстановления порядка шел со своей дивизией с юга генерал Корнилов.

Своими трескучими патриотическими речами Керенский внушил надежду петроградскому обществу и правым благоразумным кругам интеллигенции, что только он один сумеет восстановить порядок. Но в упоении своей неограниченной властью и из боязни ее потерять он предал генерала Корнилова, подходившего уже к Петрограду; вызвав к себе по телефону начальника его штаба, будто для переговоров, он задержал его, арестовав как бунтовщика, а за Корниловым послал отряд большевистских войск для ареста. Корнилов бросился на юг, но за Могилевом он был схвачен и посажен в тюрьму.Предательством генерала Корнилова Керенский сразу развенчал себя. Венец героя с него слетел; газеты бесцеремонно его поносили, и Совдеп перестал считаться и с Временным правительством.

Жизнь в Петрограде становилась все труднее и труднее. Приходилось по целым дням стоять в хвостах, чтобы получить несколько фунтов каких-нибудь продуктов. Мы жили впроголодь и в холодной квартире, так как обогреть 6 комнат было невозможно, тем более, что все соседние квартиры не отоплялись или за недостатком топлива, или за отъездом жильцов, бросавших квартиры и уезжавших, кто куда мог, в провинцию, где жизнь была более нормальна. Из Петрозаводска (там мужья их состояли при постройке Мурманской дороги), где жили наши две дочери, мы по временам получали муку, крупу и другие продукты. Это давало нам большую поддержку. По вечерам часто сидели в темноте, так как электрические станции перешли во власть самих рабочих.

В октябре у Керенского и Временного правительства оставались верными только женский батальон Бочкаревой и отряд из юнкеров военных училищ, охранявших Зимний дворец, где к тому времени почти безвыходно заседали члены Временного правительства. Керенский поселился в Зимнем дворце, в апартаментах Николая II, и спал на царской кровати. В насмешку его величали «Александром IV». Таврический дворец был теперь в полном распоряжении Совдепа, в нем царствовали Чхеидзе, Калинин, Нахамкес, Троцкий, Зиновьев, Свердлов и другие столпы большевизма; там заседали еще и старые эссеры князь Кропоткин, Савинков, Плеханов, Боголюбов, В. Засулич, Брешко-Брешковская, Буш, Гоц и другие, но они вскоре ушли из этой грязной компании, так как с каждым днем приходили к печальному убеждению, что их долголетний труд в изгнании и понесенные жертвы, мечты создать из России новую Аркадию (с «хрустальными дворцами», по выражению Чернышевского) пропали даром; они теперь убедились, что эти идеи совершенно чужды дикой, озверевшей русской толпе.

Живя долго за границей, эти эмигранты представляли себе русский народ времен Александра II, в его душе тогда был еще страх Божий, он чуял над собой опеку начальства, он клал в воскресение в церкви поклоны и верил в Царя. Теперь этим старым эссерам стало ясно, что инородцы Совдепа стремятся изгнать из души русского народа религию, патриотизм, правозаконность и совесть, в своих эгоистических целях отделить свои окраины от ослабленной анархией России. Что вскоре и было достигнуто: Чхеидзе и К0 бросили Совдеп, вернулись к себе домой и образовали Грузинскую и Армянскую республики; Латвия, Эстония, Татары (Казань), Туркестан отпали. Одни лишь большевики никуда не ушли — они предпочли лучшее: забрать всю Россию в свои железные руки; путем повсеместного террора и жестоких казней истребить высший класс и интеллигенцию и на этом кладбище создать царство, где русский мужик стал бы бесправным рабом и солдатом красной армии. Овладев страной, Совет народных комиссаров почуял в этих старых идейных эссерах опасных соперников и преследовал их с большей жестокостью, чем контрреволюционеров.

25 октября 1917 г. (ст. стиля) был взят штурмом Зимний дворец с засевшим там Временным правительством. Большевистские войска двинулись на него вечером с трех сторон: с Дворцовой площади, от Адмиралтейства, а с Невы атаковали миноносцы, пришедшие из Кронштадта. День был морозный, по Неве шел густой лед, и мосты были разведены. Гранатами и пулями обсыпан был весь дворец. Потеряв многих убитыми и ранеными, ночью защитники сдались; дикая толпа, арестовав Временное правительство, бросилась громить залы дворца и, проникнув в подвалы, где хранились большие запасы вина, стала разбивать бочки, напиваясь до омертвения. Пьяная оргия продолжалась до утра.

Керенскому удалось еще до атаки дворца удрать через Финляндию за границу. Большевики объявили Советское правительство во главе с Лениным; тут были Троцкий, Зиновьев, Нахамкес, Свердлов, Калинин, Урицкий. Они устроились в Смольном институте (Смольный институт в полном составе еще летом был перевезен в Новочеркеск на Дон), и с первого же дня был объявлен красный террор для истребления контрреволюционеров. Пошли обыски, аресты, расстрелы, грабежи.

Земли, дома, квартирная обстановка, магазины, оптовые склады и вся вообще недвижимость, исключая двух смен белья и платья, считались достоянием народным. Вклады в банки, в государственные сберегательные кассы и сейфы считались конфискованными. А владельцы золота, драгоценностей и оружия объявлялись государственными преступниками и расстреливались в чрезвычайках. Во время поголовных обысков квартир обыватели трепетали от страха, не нашлось бы где-нибудь в закоулках обломка старой сабли, охотничьего или детского ружья или патронной гильзы. Обезоруженное население было отдано на произвол многочисленным шайкам, которые, заручившись безграмотной бумажкой с печатью (часто подложной), производили набеги и под видом поисков оружия захватывали в квартирах деньги и вещи или объявляли квартиру, а часто и весь дом реквизированным для какого-нибудь «комитета» или учреждения; при этом из целого дома выселялись на улицу жильцы с запрещением брать с собой что-либо из домашних вещей.

Вскоре были аннулированы пенсии, эмеритуры, процентные бумаги. Запасы продуктов, превышавших месячную норму (т. е. 1 пуд муки), считались также под запретом и конфисковывались. Купля и продажа своих собственных вещей строго наказывалась принудительными работами. Рынки и всякие продовольственные лавки были закрыты. Выехать из города строго запрещалось.

Все типографии были конфискованы, и газеты, исключая «Советских известий» и «Правды», были закрыты. За одно слово критики или несочувствия «новому» порядку обыватель рисковал попасть в чрезвычайку. Всюду шныряли многочисленные шпионы коммунистов и предавали неосторожных людей. Словом, обыватель попал в деспотию времен древней Персии и стал голодным и бесправным рабом. Все городские здания, великокняжеские дворцы и частные дома были конфискованы, а владельцы их, не успевшие бежать (в Финляндию или Украину), были арестованы.

Во дворцах поместились различные «комы», в бывших государственных учреждениях, вместо чиновников, были посажены курьеры, писари, сторожа, а начальниками учреждений назначались наиболее отличившиеся крикуны из Совдепа. Начальником петроградской чрезвычайки был Урицкий (впоследствии убитый студентом политехникума Канегиссером, после чего Дворцовую площадь переименовали в «Площадь Урицкого»). Этот дьявольский застенок занял дом градоначальства (Гороховая № 2, угол Адмиралтейского проспекта). Там день и ночь заседал совет из бывших сыщиков и беглых каторжан, и после краткого опроса схваченных «контрреволюционеров» тут же на дворе расстреливали. Обувь и одежда с них предварительно снималась и делилась между экзекуторами. В первое время убийцами назначались солдаты из латышей; позднее для расстрела стали набирать бродивших по России китайцев, нахлынувших из Восточной Сибири и Манджурии, куда они в 1916 году за недостатком рабочих рук, вследствие большого оттока русских людей на фронт, были вывезены с Дальнего Востока для работ в портах. Эти азиаты, лишенные чувства малейшего сострадания, были бессознательными палачами приговоров кровожадной чрезвычайки.

Петербургские дома были отданы в распоряжение подвальным жильцам и разному сброду, переселившемуся из окраин города. Объявлен был лозунг: «Дворцы — пролетариям, а подвалы — буржуям». За отсутствием топлива водопроводные трубы замерзали и лопались, отчего большинство домов обмерзало и приходило к разрушению. Доставлявшие обыкновенно топливо в Петроград из Олонецкого края дровяные барки частных лесопромышленников в числе нескольких тысяч были от них отобраны, т. е. «национализированы», но Совдепом не использованы, и они без хозяев остались на Ладожском озере и на реке Свири и там замерзли. Жильцы переселялись в подвалы и теснились в одной комнате, обогреваемой железной печуркой («буржуйками»). Для топки употреблялась мебель из барских квартир, торцовая мостовая, потом разбирались деревянные ларьки с закрытых рынков, а впоследствии было разобрано на топливо несколько сот деревянных домов с Петербургской стороны и с окраин города. По улицам валялись падшие лошади, отобранные от извозчиков, но никем не кормленные. Так мало-помалу превращен был в кладбище весь край, обильный природными богатствами…

Из важнейших событий конца этого года следует отметить: разгон в ноябре большевиками Учредительного Всероссийского Собрания. Председателем Собрания был выбран эссер Чернов. На первом же заседании в Государственной Думе, затянувшемся до поздней ночи, в зал вошли пятнадцать матросов и объявили Собранию: «Ну! будет вам тут ночью болтать, расходитесь». Так скоро и просто закрылось Учредительное Собрание, а с ним вместе погибла последняя надежда на восстановление в России государственного правового порядка…

В этом же году в нашей собственной семье началась третья драма. Моя младшая дочь Ольга стала невестой молодого инженера Якова Любицкого. Это был весьма способный, прекрасно образованный и хорошо воспитанный молодой человек, плечистый и на вид здоровый, но как впоследствии оказалось, пораженный еще с детства туберкулезом легких, о чем он и сам не знал. Зимою он сильно простудился, заболел воспалением легких. Дочь за ним ходила, как добровольная сестра милосердия. С каждым днем он постепенно слабел и таял, как свечка. В феврале ему, казалось, стало лучше и он начал вставать. Решено было отправить его в санаторий Халилу. Дочь собралась его сопровождать, но в канун их отъезда больной под вечер заснул и… больше не проснулся.

Трудно описать горе несчастной нашей дочери. Она рядом с могилой своего жениха закупила для себя место на Смоленском кладбище, рассчитывая вскоре последовать за ним. Увезти ее из Петрограда нам удалось лишь летом. Я уехал с ней в Петрозаводск погостить у наших двух старших дочерей. Новый год мы встречали у Харитоновичей. Радушные хозяева постарались устроить встречу так, как это делалось при «старом режиме». Но трудность добывания продуктов и угнетенное настроение гостей под давлением большевистского террора сделали свое дело: встреча была весьма скромной и невеселой. После полуночи скоро все разошлись: кто торопился домой на ночное дежурство, кто ожидал ночного обыска, а кто боялся грабежа в оставленной квартире. Ни прислуги, ни дворников в домах вовсе не было, поэтому оставлять квартиру было весьма рискованно.

Здесь следует упомянуть о зверском убийстве большевиками двух министров Временного правительства: А.И. Шингарева и профессора Кокошкина. Они были посажены 25 октября в Петропавловскую крепость, в сырых, холодных казематах заболели, и их перевели в Мариинскую больницу. 6 января 1918 г, вечером, ворвались в палату два большевика в красноармейской форме и из револьверов зверски их убили. Был слух, что один из них был Апфельбаум (Зиновьев), бывший впоследствии главным начальником Петроградского округа.

Весна тянулась для нас долго, тягостно и печально: жизнь наполовину впроголодь (1/16 фунта черного хлеба отпускалось в день по карточкам для безработных «интеллигентов», какими считались мы), страх постоянный за предстоящую ночь в ожидании обысков, налетов и возможных арестов. Ежедневно узнавали, что такой-то расстрелян, другой схвачен и отправлен в Кронштадт, третий умирает от тифа в подвале; все это мои сослуживцы или близкие наши знакомые… Мертвая тишина царила в нашем доме; дочь Ольга, как тень, безмолвно одна проводила целые дни в своей комнате. Я просиживал без дела в своем кабинете. Писем писать к родным нельзя, так как почта обслуживала только советские служебные корреспонденции; телеграфом также частным лицам пользоваться не разрешалось.

На нашем заводе («Русское Общество изготовления снарядов» — Парвияйнен) царствовал «комитет» из десятка наиболее наглых рабочих, расхищавших станки и ценные металлы. Директор Брунстрем и его соотечественники уехали к себе в Финляндию; русские члены правления и инженеры разбежались, кто куда мог, за границу, на Украину, Кубань и Юзовку (Юзовка не была тогда еще захвачена большевиками и оставалась под властью гетмана). В последнюю было решено перебраться нам, всем членам правления и инженерам, оставшимся в Петрограде (инженеры Харитонович, Сергеев, Алексеев, я и еще несколько других — само правление Юзовского завода учреждено было в Киеве — дабы избавиться от преследования заводского «комитета», подавшего на нас донос в чрезвычайку, обвиняя нас в переводе заводских капиталов в Юзовку). На совещании у Сергеева было решено, что каждый из нас различными путями должен нелегально перебраться на юг. Это было в мае. Мне как уроженцу Виленской губернии помог в этом деле образовавшийся в Петрограде Литовский комитет. Литовский комитет без труда выдал мне удостоверение для возвращения на родину. В чрезвычайке, как потом оказалось, в мае был уже составлен список и ордер на наш арест.

Но я в это время не мог воспользоваться этим пропуском и отложил его до осени, так как необходимо было дочь Ольгу увезти в Петрозаводск к сестрам. Переезд мой в Вильно был только предлогом, как средство вырваться из России, дабы потом оттуда переехать в Киев и Юзовку, что было нетрудно. В Петрозаводске мы поместились — я у старшей дочери Маргариты, а Ольга у Наташи; обе семьи жили в одном доме. Город — у берега Онежского озера, место живописное, воздух прекрасный, лето было теплое, ясное. Белые ночи севера не были для нас новостью, и мы при хороших условиях питания и сердечных заботах обеих дочерей вскоре ожили и поправились. В Петрозаводске в то время жизнь населения протекала почти в условиях нормальных. Мой зять Дмитриев посылал в Петроград муку и разные продукты моей жене, решившей остаться дома, дабы сберечь квартиру от разгрома.

В «Известиях Исполкома» мы прочли о зверском убийстве Императора Николая II и всей царской семьи в Екатеринбурге в ночь с 16/17 июля 1918 г. В официозе был приведен целиком приговор постановления (без суда) о казни Царя и акт об исполнении приговора, подписанный Юровским и каторжанами Ермаковым, Вагановым, Медведевым и Никулиным. В приговоре говорится, что Царь был расстрелян вместе с Наследником, а Царица и все четыре дочери находятся в укромном «надежном месте». Это сообщение оказалось впоследствии наглою ложью. В начале июня все, остававшиеся в Тобольске, были перевезены в арестантском особом поезде под сильной охраной в Екатеринбург. Гибсон, по требованию английского консула, был освобожден, а доктору Деревеньке и мистеру Жильяру удалось скрыться из поезда, замешавшись в толпе публики.

Заключенные в доме Ипатьева 11 человек — царская семья, доктор Боткин и трое слуг (Анна Демидова, Харитонов, Трупп) были именно те, которых решено было убить. В трех дальних комнатах верхнего этажа разместили царскую семью, в четвертой — доктора Боткина и прислугу, затем центральная большая (проходная) комната была столовая, общая для арестованных и охраны, так как обедать и ужинать требовалось вместе с этими зверьми; за столом председательствовал палач Юровский, который беспрерывно издевался над несчастными заключенными. В комнатах, смежных с передней, у входа помещалась охрана, она же занимала и весь нижний полуподвальный этаж. В столовой охранники проводили весь день; дверь из столовой в соседнюю комнату барышень была снята, дабы следить за ними было удобно. Но все эти издевательства они переносили покорно, со стоическим терпением мучеников — первых христиан, и тихо, вполголоса, они пели хором церковные песни, готовясь к неизбежной смерти, о чем царская семья знала из угроз диких охранников, бывших нередко пьяными. Наследник все время лежал больной. Царица также страдала слабостью ног.

Вел. княжны Ольга, Татiана, Марiя и Анастасiя в Царском Сел 1914 г.


В июле стало известно, что адмирал Колчак двигался с армией к Екатеринбургу. Тогда в ночь на 17-е июля Юровский собрал 12 убийц, каждому велел взять по нагану и, ворвавшись в царские комнаты, приказал всем перейти в подвальный этаж и там, загнав их в дальнюю комнату, выставили к стене, и каждому убийце была назначена одна жертва. Больного Наследника Царь держал на руках. Первый выстрел произвел Юровский в Царя и Наследника, оба мгновенно пали мертвыми. Великая Княжна Анастасия была только ранена и стонала, изливаясь кровью, ее мадьяр прикончил штыком; прислуга Анна Демидова была также только легко ранена и пыталась убежать от своего убийцы, он ее догнал и уложил двумя выстрелами. Активными убийцами были Юровский, Ермаков, Медведев, Ваганов и Никулин (каторжане) и 7 человек австрийских пленных — мадьяров, всего 12 человек.

Убийцы спешили скрыть следы преступления, сейчас же, ночью, уложили труппы на грузовые автомобили и в 20 верстах, в тайге, в течение трех дней жгли убитых. Затем все свалили в угольную шахту, засыпав ее песком. Заняв Екатеринбург, адмирал Колчак назначил следствие. Пойманный в городе один из убийц каторжанин Медведев после долгих запирательств открыл детали убийства, а осмотр дома Ипатьева и тщательное исследование поляны и шахты в тайге подтвердили верность обстановки самого убийства и сожжения тел.

По возвращении в Петроград я возобновил хлопоты в Литовском комитете о получении документов для переезда через Вильно в Киев, а оттуда в Юзовку, где должны были собраться коммерческий директор Сергеев и инженер Харитонович. Предполагалось, что, когда проезд в Малороссию будет свободен, то наши семьи переедут туда же, и мы все проживем, спасаясь от голода и большевистского террора в Юзовке.

Сергеев должен был проехать с подложным паспортом через Оршу, где был немецкий кордон, а Харитонович через Белгород с пропуском, полученным от нашего же заводского «Рабочего комитета» под видом командировки на южные заводы. Но эти две командировки были ничто иное, как провокаторское предательство комитета. Выдав им документы, «комитет» донес в чрезвычайку. Их схватили и посадили в тюрьму на о-ве Голодае; там оба вскоре заболели сыпным тифом, Сергеев умер, а Харитонович, сильно ослабленный болезнью, был выпущен домой на поправку, считаясь под домашним арестом. Об их аресте я узнал только в Киеве.

В сентябре был в Петрограде убит председатель «чеки» Урицкий. Начались аресты всех бывших военных, старых и молодых. Был, конечно, обыск и в нашем доме. Всю ночь обходили наш дом двое здоровенных рабочих с отрядом красноармейцев; обыскав каждую квартиру, брали из нее подозрительных жильцов. Ко мне они пришли под утро, с рассветом; я спал. Мне они подали ордер об обыске и аресте и стали шарить в моем столе. Порылись в документах, не читая их, пересчитали деньги и обратили внимание на висевшие на стене большие траурные портреты моих погибших сыновей.

Подозревая, что напали на след моей связи с офицерами, бежавшими в Белую армию, эти агенты, торжествуя злорадно свое открытие, энергичным жестом грубо указали мне на дверь, чтобы идти вниз в автомобиль. Но я со сна, как бы не поняв их жеста, спокойным взглядом молча их спросил: «В чем дело?» — и на вопрос агентов: «а где эти офицеры?» — жестом руки указал на небо, сказав: «погибли в боях, один в Цусиме, другой на „Палладе“». Увидев черные траурные рамы, агенты переглянулись, и на вопрос одного: «что — взять его?» — другой, старший, ответил: «не надо!» Я остался свободен… Этот исключительный случай я считал чудом.

Блаженные души моих дорогих мальчиков спасли меня от большевистской казни, разбудив оккультным внушением человеческие чувства в сердцах этих жестоких людей. Ясно стало, что мне надо скорее отсюда уехать, и я стал энергично хлопотать в Эвакуационном отделе. В комиссии признали меня больным и назначили на санитарный беженский поезд, уходивший 18 октября через Псков в Вильно. В этапном бараке Финляндского вокзала собралось 200 человек беженцев с багажом и запасами провизии на 10 дней пути. Предстоял строгий обыск всего вывозимого. Разрешалось взять с собой не более 5 пудов вещей, причем не более 2-х смен белья, 2-х костюмов и 2-х пар сапог. Провизии разрешалось: 10 ф. черного хлеба, 2 ф. крупы, 1 ф. колбасы и 1/2 ф. сахару. Все остальное считалось контрабандой и отбиралось. Денег разрешалось иметь 1000 рублей, а больным — по 2000 рублей на человека.

Поезд был санитарный, тут были только больные, старики, женщины и дети; поэтому у многих был белый хлеб, молоко и консервы. Явились двое грозных большевистских рабочих и с жестоким цинизмом рылись в вещах трепетавших от страха больных пассажиров. От детей безжалостно отбирали молочные консервы и сахар; у больной вдовы нашли несколько белых булок собственного печения и без разговоров забрали их. Вдова тщетно умоляла оставить их ей, так как страдала язвой желудка. Ревизия тянулась до полночи, и тогда началась посадка. Поезд состоял из чистых белых вагонов с рессорными койками. Очевидно, это был поезд из отрядов Красного Креста.

В нашем вагоне ехало в Вильно и Ковно несколько семейств интеллигентных евреев. Два семейства ехали в Ригу. Были еще доктор-поляк и 2–3 пассажира-поляков, не обнаруживавших своего звания. Я, конечно, также скрывал свое звание. Дня три мы тянулись до Луги. Наши скудные запасы быстро истощились. На пятый день прибыли в Псков, занятый немцами. Ну, слава Богу, ушли из проклятой «большевии»! На вокзале полный порядок, чисто. По перрону гуляют в новеньких мундирах высокие, стройные немецкие офицеры в белых перчатках; в зале 1 класса обильный буфет; за прилавком толстая немка, всевозможные напитки и вкусные бутерброды. Мы расселись в компании за стол, убранный цветами, и потребовали обед в 4 блюда. Так вкусно мы не ели за три последние года.

После обеда нам пришлось пройти по карантинным формальностям и через очистку в бане. На деле прививки никакой не было: немцы, пропустив нас через три медицинские камеры, взяли за каждую «прививку» по 10 рублей, и через час все было кончено. Мы получили свидетельства о полном здоровии и взяли в кассе билеты на проезд до Вильно. До Динабурга путь еще прежний, ширококолейный, и пришлось поэтому ехать в русских ободранных вагонах, а далее пересели в немецкие чистые, мягкие, теплые вагоны. В Вильно было еще тепло, грело приветливо родное солнце, и листья на деревьях лишь кое-где желтели… Но куда же ехать и где остановиться? — я ведь не знаю, есть ли здесь кто-нибудь из родных; за 4 года войны могло все измениться. Но у немцев порядок: у кого из приезжих беженцев нет верного приюта, для этого возле самого вокзала есть бюро квартир. Мы туда заехали, и там полковник выдал нам билеты с означением названия отеля и номера комнаты (с ценой). В Киеве были в это время наш директор Брунстрем и бюро правления Юзовских заводов.

Литва получила от немцев автономию и управлялась Государственным советом Литвы. Там мне удалось получить паспорт литовского гражданина. Затем, благодаря протекции жены председателя Совета М-m Смэтоны, комендант города, немецкий полковник, без затруднения выдал мне пропуск до Киева. Киев и вся гетманская Украина были в то время заняты немецкими войсками. Отдохнув и оправившись от утомительной дороги в удобном S. George Hotel, я занялся розыском здешних своих родственников. Побывал раз в театре. Там играла берлинская опера с хорошим составом артистов. В Вильно, хоть это был конец октября, погода стояла ясная, теплая. Магазины, погреба и рынки полны всяких товаров — обилие продуктов. Цены на все умеренные. Словом, не видно, что страна три года назад была театром жестоких боев и опустошений. За царский бумажный рубль давали 2 немецкие марки. Я торопился в Киев, чтобы застать там Брунстрема, и 1 ноября уехал через Минск в Киев.

Вся Малороссия, под властью Гетмана генерала Скоропадского и охраной немецких войск, наслаждалась полной свободой и обилием продовольствия. Город был переполнен беглецами из обеих столиц: на улицах встречались высшие сановники, старые министры, придворные чины, банкиры, заводчики, профессора, капиталисты, коммерсанты, домовладельцы и всевозможные «буржуи». Киев для них был временным этапом, где можно было пережить безопасно в ожидании скорого конца, как всем тогда казалось, большевистского бунта. Из-за тесноты многие беглецы переезжали в Одессу, Крым, на Дон и на Кубань, где собиралась «белая армия». Там боевые генералы: Корнилов, Алексеев, Деникин, Краснов, Радко-Дмитриев, барон Врангель, граф Келлер организовали военные отряды из офицеров и унтер-офицеров.

В Екатеринодаре составилось правительство «белых»; в числе его членов было несколько старых министров и членов Государственной Думы: Сазонов, Родзянко, Гучков, Деникин… Они признали адмирала Колчака верховным правителем и установили с ним связь. В то время Колчак во главе чехословаков достиг Екатеринбурга. Союзники также признали тогда Колчака верховным правителем России.

В Киеве я был в первый раз. С вокзала в город я ехал длинным, двухверстным, бульваром: темно-зеленая аллея высоких стройных тополей тянулась беспрерывной цепью мимо садов и парков, мимо храма Св. Владимира, университета, памятника Императору Николаю I. Въехав на главную улицу Крещатик, напомнившую мне Невский проспект, заполненный двигавшеюся публикою, в ясный праздничный день, я с удовольствием осознал, что жизнь здесь бьет ключом, что не вся еще Россия обращена в мертвое кладбище.

В квартире правления «Новороссийских Юзовских заводов» я занял кабинет директора Брунстрема, который, к моему сожалению, только два дня назад уехал к себе в Финляндию через Берлин. В правлении оставались полковник артиллерии Иваницкий-Василенко, инженер Гаскевич, бухгалтер Васильев и две барышни-машинистки. Полковник Иваницкий состоял представителем Юзовских заводов перед Артиллерийским управлением гетманского правительства, а я перед Морским и Путейским министерствами. Товарищем морского министра был контр-адмирал М.М. Остроградский — бывший мой флаг-капитан на Черноморской эскадре. Встретив меня на улице, он не узнал меня — как я, стало быть, изменился за эти полгода жизни в большевистском «раю»!..

В Киеве стояла ясная осень: сады, раскинутые на живописных обрывах широкого Днепра, еще зеленели. В Купеческом саду давал концерты городской оркестр, а в Большом театре давались оперы; персонал в большинстве состоял из лучших артистов императорских театров обеих столиц. Тут были Собинов, Фигнер (умер в начале 1919 года и временно похоронен в Киеве, в Софийском монастыре), Долина и многие другие.

Немецких властей почти не было видно: лишь в комендатуре сидели немецкий полковник и около десятка военных писарей. На перекрестках улиц кое-где виднелись военные посты, но и они казались ненужными, так как уже одно сознание, что страна находится под охраной немецкой оккупации, внушало населению всей Украины спокойствие и гарантию, что каждый гражданин находится под защитой закона, порядка. На всем юге России было не более 2–3 немецких дивизий, но этого было совершенно достаточно. Русский народ вообще не любит подчиняться закону и своим властям, но он совершенно покорно исполняет требования иностранных властей.

Между прочими я встретил здесь бывшего председателя правления наших заводов К.К. Шпана, он вернулся из Сибири, куда был сослан в 1915 году как бывший германский подданный. Теперь он пробирался на Кавказ, в Анапу, где проживала на даче его семья. Он дал мне берлинский адрес своего брата Эмиля, которому я оставил квитанцию на багаж наш, брошенный в Берлине в первые дни войны. Впоследствии он писал, что получить багаж ему не удалось, так как немецкие власти его конфисковали.

Но недолго Киев пользовался таким благополучием. Немцы проиграли войну, и Вильгельм лишился престола, немецкие войска ушли из Малороссии, а своих войск здесь не было вовсе, исключая небольшой отряд, охранявший особу гетмана. Революционный микроб большевистской заразы беспрепятственно распространился тогда на юге России. Некий хохол Петлюра (бывший до войны бухгалтером в одном страховом обществе в Москве) объявил Малороссию самостоятельной республикой, собрал вокруг себя толпу беглых солдат и казаков, к ним пристали Махно, Соколовский, Ангел, Зеленый и разные другие «запорожцы»; составилось несколько гайдамацких полков, и с ними Петлюра пошел на Киев. Гетман, не имея войск, вынужден был ночью 14 декабря 1918 года бежать на автомобиле и уехал через румынскую границу в Швейцарию.

15 декабря 1918 года была снежная метель; около 3-х часов дня я шел с женою директора нашего правления М-me Неудачиной по Крещатику; в этот момент в город входило войско Петлюры, неся впереди желто-синий флаг; солдаты-оборванцы играли марш. Уличная толпа, но не интеллигенция, встретила войско не очень дружным ура. Оттуда в ответ дико загалдели и вдруг без всякой причины пустили вдоль по Крещатику залп из пулемета (?). Публика бросилась в подъезды и в ворота домов, а я с моей дамой укрылся в магазине Альшванга. На панелях валялось несколько убитых и раненых, а войско Петлюры прошло дальше, к городской ратуше.

Атаман Петлюра в Большом театре собрал «вече» из своих «полковников» и городских представителей, где были объявлены все большевистские лозунги и что русский язык устраняется и вводится мало-российский. Гонение началось на все русское, но евреи преследованию официально не подвергались, однако их магазины и лавки из предосторожности пришлось закрыть, а магазины с серебром и золотом были конфискованы. За несколько часов до входа петлюровских войск, отряд телохранителей, брошенный гетманом на произвол судьбы, выходил в стройном порядке из города на восток к Днепру, направляясь на Дон. По предварительному соглашению Петлюры с киевскими властями, отряду было предоставлено право свободного выхода с оружием в руках для присоединения к армии «белых». На лицах молодых воинов явно выражалась грусть и обида, что их не поддержало свое же начальство; я видел этот отряд, когда он проходил по Николаевской улице и свернул к берегу Днепра.

Пошли обыски, аресты офицеров, конфискация золотых и серебряных вещей, захват банков, домов и заселение гостиниц петлюровскими комиссарами и «казаками». Политика во многом напоминала коммунистический террор северной России, но это кокетничание не помогло, так как Советскому правительству надо было для ослабления своего голода ограбить сытую в то время Малороссию, вывезя оттуда хлеб, сахар, свинину и водку.

Троцкий объявил Петлюре войну. Тот и не думал сопротивляться и, бросив Киев на произвол судьбы, отошел к Виннице. Разбойничьи шайки Зеленого, Ангела, Соколовского и Махно остались в окрестностях Киева с расчетом грабить караваны с продовольствием, двигавшиеся ежедневно к киевским базарам, а равно и отрезать обозы красной армии.

26-го последний поезд с министерством Петлюры ушел из Киева в Винницу и Одессу, а на следующий день вошли сюда большевистские войска. Столица Украины Киев, а за ним вскоре и вся страна очутилась в разбойничьих когтях московского большевизма. На город была наложена контрибуция. Большевики объявили все драгоценные металлы частных лиц и магазинов собственностью «народа», и начались обыски и конфискации имущества. Домовладельцы, торговцы, промышленники и все состоятельные лица были объявлены «врагами народа». Начался «красный террор» — такой жестокий и беспощадный, какого не было ни в Москве, ни в Петрограде. Фабрики, заводы, промышленность, торговля остановились, и начался голод. Пошло гонение на интеллигенцию.

Я видел ежедневно, как отряд китайских солдат с винтовками «на изготовку» проводил по улице человек 60–70 несчастных смертников, направляясь к тюрьме из чрезвычайки. Это была очередная партия, предназначенная сегодня в полночь к расстрелу. Сердце сжималось при виде этих мучеников. Ослабленные голодом, пыткою и издевательством пьяных чекистов, они с трудом волочили ноги, на лицах, бледных, с глазами впалыми, выражалось отчаяние перед неминуемой смертью. Уголовных преступников тут вовсе не было. Истреблялись только культурные силы страны. В опубликованных списках убитых перечислялись их звания и род занятий: профессор, доктор, студент, начальница гимназии, судья, прокурор, издатель или редактор газеты, студентка, офицер и проч… Попадались, между прочим, и такие смертники: «бывшие свидетели, показавшие (на давно забытом процессе) против Бейлиса».

К нам в правление ворвался зверского вида молодой красноармеец с двумя местными шпионами для реквизиции печатных машин и конторской мебели для советских учреждений. В правлении оставались: я, бухгалтер Васильев и машинистка. Последняя перепечатывала мои мемуары. Красноармеец потребовал обе наши машины. Васильев с ним заспорил, отстаивая машину больших размеров. Машинистка при этом сняла лист с машины и хотела спрятать его в стол, большевик это заметил, вырвал лист из ее рук и начал его разбирать… «О! это — бывший морской офицер», — сказал он. Но в этот момент Васильев возмущенным голосом продолжал отстаивать большую машину. Большевик, оставив лист, увлекся спором и, силою завладев машиною, унес ее. Я моментально собрал свои вещи и переехал на квартиру Неудачина, исполняя его просьбу — взять под опеку его сына и уберечь квартиру от реквизиции. Вечером большевик, узнав, что я скрылся, «уехав куда-то из города», занял мои две комнаты для себя и поселил в них двух своих «девиц» — стриженых коммунисток, кутил по ночам с ними до утра в пьяном дебоше.

Через две недели большевик бежал от преследования своих властей, искавших его как преступника за продажу в свою пользу реквизированных им машин и конторской мебели. Одновременно исчезли обе его «подруги». Я по целым дням бродил со своим воспитанником в поисках еды, высматривая на окнах в частных квартирах объявления о «домашних обедах». Случалось находить обед из картофельного супа и каши без мяса и хлеба за 80 рублей. Съевши его, мы оставались голодными и продолжали бродить по городу в поисках вторых обедов.

Обобрав Украину до последнего зерна, московский «совнарком» даровал ей автономию; в Киеве образовался собственный украинский «совнарком» с председателем Раковским (из румынских или болгарских евреев-капиталистов). Это правительство с первых же дней принялось за ограбление обывателей, узаконивая этот грабеж издаваемыми декретами. Все достояние частных лиц, за исключением 2-х смен белья, 2-х костюмов, 2-х пар сапог и одного пальто, отбиралось ежедневно производившимися поголовными обысками. Каждый день назначалась для обыска одна улица. Она запруживалась с двух концов отрядами красноармейцев, а комиссары по домовой книге забирали все, что считалось лишним. Жилец, у которого находились золото и серебро, арестовывался за то, что не отнес в комиссариат сам этих вещей раньше.

В июле пошли по городу утешительные слухи, что для освобождения Киева двигается с востока «белая» армия Деникина, а с запада — союзная с ним армия галичан (бывшая австрийская), и с ними будто идут и поляки. Большевики объявили Киев на военном положении и провозгласили «красный террор», считая все население контрреволюционерами. На стороне большевиков были только преступные подонки населения, выпущенные из тюрем, да уличные воришки. Было запрещено выходить на улицу с 9 часов вечера, т. е. с 6 часов (так как по всей Совдепии часы были переведены на 3 часа вперед). Таким образом, когда жара только спадала, и голодный обыватель хотел бы выйти подышать свежим воздухом, его заставляли сидеть в душных домах, накаленных южным солнцем.

В «свободной» Совдепии была отнята у обывателя последняя свобода — дышать воздухом!.. Патрули красноармейцев и китайцев с винтовками без разбору стреляли в показавшегося на улице обывателя. Вечером по городу раздавалась беспрерывно трескотня этих выстрелов. А ежедневно в полночь обыватели, сидя в окнах и на балконах, с замиранием сердца прислушивались к зловещей тишине, из которой вдруг гулко раздавался отдаленный залп десятка винтовок — это на Подоле во дворе тюрьмы расстреливалась очередная партия несчастных смертников-контрреволюционеров… Это повторялось ежедневно все лето.

В июне ко мне явился китаец и без долгих разговоров реквизировал мой кабинет. Он заявил, что занимается частной торговлей; по вечерам он исчезал и возвращался за полночь; имел советский билет на право ночью ходить по улицам. Оказалось, что он был тайным агентом в сыскной милиции и служил переводчиком при ночных расстрелах в тюрьме. Днем он бродил по базарам, занимаясь торговлей и сбывая фальшивые деньги, в чем вскоре попался и угодил в тюрьму. За 2 месяца его пребывания вся квартира провоняла, приняв специфичный китайский запах.

В августе стали постепенно сворачиваться советские учреждения, и личный состав их незаметно куда-то исчезал. Население оживало, и на лицах уличной толпы появлялось выражение надежды на скорое избавление от гнета. Встречавшиеся обыватели, даже незнакомые, молча обменивались радостными взглядами. По Крещатику, направляясь к днепровским пристаням, двигались целые караваны грузовиков, набитых провиантом, мебелью, зеркалами, роялями и всевозможным имуществом, награбленным в домах. Все это грузилось на барки, которые отправлялись в Чернигов, куда отходила красная армия.

К концу августа оставались лишь одни чрезвычайки; в них пьяные комиссары с дьявольской жестокостью добивали по ночам несчастных мучеников. В сараях и конюшнях, во дворах чрезвычаек их убивали холодным оружием, железными вилами и бутылками от вина. Следы этих пыток были потом найдены, когда в Киев вступила белая армия. В числе последних смертников были 160 польских заложников; они были перебиты в последнюю ночь бегства на 30 августа, когда к Киеву подступила армия галичан. Большевики полагали, что в составе войск, идущих на Киев, имеются польские полки, поэтому они захватили в качестве заложников видных поляков, живущих в Киеве.

В ту ночь я сидел у себя на балконе и наблюдал, как на фоне звездного неба пролетали над городом снаряды, посылаемые с пароходов, отступавших к Чернигову. Снаряды били по вокзалу, куда в то время подходили галичане. Эти пароходы приостановились, поджидая комиссаров чрезвычаек, добивавших в пьяной прощальной вакханалии последних заложников. С рассветом вошли в город первые дозоры австрийской конницы. Это были австро-галицийские дивизии, с которыми Петлюра, будучи еще в минувшую зиму кратковременным диктатором, заключил союз против большевиков. Народ в праздничных нарядах приветствовал войска цветами и криками ура! город сразу преобразился: исчезли кожаные куртки, защитные красноармейские рубахи и «купоросные рыла» с нахальными чубами; на дамах появились шляпы и изящные ботинки, заменившие деревянные «стукалки» на босую ногу. Австрийская пехота, пройдя с музыкой по городу, вернулась к вокзалу и расположилась лагерем в поле; но одну полевую батарею оставила возле городской думы для ее охраны.

Таким образом, первой освободительницей Киева оказалась нерусская белая армия. Это было устроено Троцким с коварным умыслом — отдать город галичанам, а не русским, дабы их (союзников) между собой поссорить, что и случилось в действительности на следующий день, когда первый русский полк вошел с запозданием в Киев (Троцкий приказал открыть фронт с западной стороны Киева, а с восточной задержал свои войска за Днепром, оказывая сопротивление русским, подходившим с востока). Это было 31 августа, около полудня; публика, собравшаяся на Крещатике возле думы, ликовала, устраивая овации стоявшей тут артиллерии. На балконе думы собрались представители наскоро образовавшегося правительства из самостийных украинцев с желто-синим национальным флагом и произносили патриотические речи на малороссийском языке.

В этот момент подходил со стороны Днепра первый русский полк «белых» и заиграл русский гимн. Полковник с русским национальным флагом поднялся на балкон и поставил его рядом с украинским; на это один из украинцев подскочил к флагу, сломал его древко и бросил на панель. Полковник выстрелил в оскорбителя из револьвера, и вслед за тем из рядов русского полка посыпались на балкон выстрелы, на это австрийская артиллерия, охранявшая думу, открыла огонь по полку, и началась перестрелка между союзниками… Таким образом дьявольская затея Троцкого осуществилась. Площадь мгновенно опустела; на мостовой осталось несколько человек, убитых и раненых. Русский полк прошел далее и занял одну из пустых казарм.

Вечером были расклеены плакаты от имени начальника русских войск с выражением прискорбия за инцидент, вызванный «недоразумением». Генерал успокаивал киевлян тем, что он приказал галицийским войскам отойти от Киева на 25 верст на запад. Это обидное для первых избавителей Киева решение породило вражду между союзными войсками, и спустя некоторое время галичане оставили Украину и ушли домой.

С занятием Киева «белыми» цены на продукты быстро упали: хлеб черный с 70 рублей за фунт упал до 14 рублей; рестораны и лавки открылись, и жить стало легче. В половине сентября с юга пришел по Днепру молодой контр-адмирал Иван Кононов с речной флотилией. В его штабе найдя нескольких офицеров, плававших у меня в качестве гардемарин, я просил их помочь мне добраться до Юзовки, где я числился на службе на снарядном заводе. Вскоре отправлялся вниз по Днепру один из пароходов флотилии (до Екатеринослава), и я, захватив с собой бухгалтера Васильева и контр-агента нашего управления Саломонова, отправился 28 сентября в Екатеринослав. Пароход двигался медленно, ведя на буксире баржу с беженцами, по ночам становились на якорь.

3 октября мы прибыли в Екатеринослав. В Екатеринославе рынки были полны всякой провизией и южными фруктами. У нас глаза разбегались после киевского голодания. На четвертый день нашего пребывания в Екатеринославе получилось внезапное известие, что Киев вновь был захвачен красноармейцами и там произошла жестокая резня.

В Юзовке я нашел полное благополучие. Здесь изготовлялись снаряды и производился ремонт артиллерии. Управляющий Неудачин и весь состав заводских служащих проживали в своих домах, хотя их квартиры заметно пострадали от грабежа в прошлую весну при кратковременном туда нашествии большевиков. Сын Неудачина Славик, мой бывший воспитанник, был теперь дома. Он еще в мае был мною отправлен кружным путем через Одессу со студентом домой. Я занял квартиру архитектора Нумелина, бежавшего к себе в Финляндию.

В качестве представителя завода я часто ездил в Харьков, где была главная квартира командующего белой армии. В Харькове жизнь била ключом: гостиницы, театры, рестораны были полны жуирующей военной публикой.Офицерские жены, дамы полусвета, спекулянты разного сорта кутили, гуляли, катались по городу, играли в карты. Бежавшие с фронта дезертиры-солдаты в числе десятков тысяч шлялись по улицам, по кабакам, трактирам, а по ночам заполняли все залы вокзала. Такого характера был тыл того фронта, который в то время позорно отступал на юг, отдавая большевикам без бою Тулу, Курск, Белгород (никто ведь его и не защищал).

Это был сущий пир на вулкане, и этот вулкан вскоре был взорван; позорной памяти генерал Май-Маевский вскоре, в декабре 1919 года, сдал Харьков большевикам. Сменивший его Врангель отступил к Юзовке, объявил прокламациями, что будет защищать весь Донецкий угольный бассейн. Полагаясь на это, мы сидели в Юзовке спокойно, и наши мастерские продолжали работать на белую армию. Но спустя пару дней Врангель со своим штабом внезапно оставил Юзовку и бросился на юг в Ростов, а вслед за ним вся его армия бежала врассыпную, захватывая на своем бегу встреченные в степи лошади, подводы, домашний скот и грабя на путях к Ростову попутные села и хутора.

Наш завод с 60 орудиями, бывшими в ремонте, снаряды, автомобили и все заводское имущество достались большевикам. На железнодорожной станции Юзово стояли готовые к отправке 5 поездов, нагруженных военными припасами и беглецами; но эти поезда не успели тронуться с места из-за отсутствия свободных паровозов.

1 января 1920 г. в г. Юзовку вступила большевистская конница. Оставаться было рискованно, так как на заводе все меня называли «адмиралом». Поэтому я решил переехать за 8 верст в самый городок Юзовку. Под видом бывшего учителя — литовского гражданина Генриха Фадеевича я поселился у аптекаря-еврея Эскина, заняв у него комнату со столом.

С Новороссийского завода бежали на юг главно-уполномоченный Свидзын и директор Грузов, а также и англичане Глас, Бальфур и другие агенты комитета. Оставшиеся инженеры и начальники мастерских со страхом ожидали решения комитета взбунтовавшихся рабочих завода о своей дальнейшей участи. Старшие инженеры, требовавшие строгого исполнения службы, были изгнаны или отданы в распоряжение чрезвычайки. Всем правил рабочий комитет. С занятием Юзовки большевики ввели здесь свой обычный режим; захватили рынки, провизионные склады, магазины и частные дома, реквизируя квартиры, где устроили свои фискальные учреждения и жилье.

К нам, в квартиру аптекаря, врывались по несколько раз на день гнусного вида типы и требовали для себя мою комнату. Я на это время переселялся в проходную столовую и спал на диване, угла своего я не имел; приходилось блуждать, и не было возможности чем-либо заняться. По временам бывали обыски, и семья аптекаря постоянно находилась в тревоге. Лабораторию медикаментов и аптеку Эскина большевики «национализировали», а его самого заставили в ней работать в качестве провизора. При недостатке топлива в квартире было очень холодно; в моей комнате вода замерзала. Захватив наши заводы, комиссары из центра объявили на митингах, что намерены «поднять промышленность» в Донецком бассейне, но на деле оказалось, что юзовские две шахты, подававшие по 250 вагонов угля в сутки, теперь стали с трудом подавать четыре вагона и уголь был наполовину засоренный породою.

Держать прислугу было запрещено, поэтому у колодца стоял длинный хвост из жителей города — «буржуев», а пролетарии над ними, проходя мимо, злорадно издевались. Я жил у аптекаря под видом учителя и для видимости занимался с детьми моего хозяина и его шурина — горного инженера. За это время я несколько раз бывал в опасности: к нам в квартиру являлся политический агент-сыщик с целью реквизировать мою комнату для себя лично. Он подозрительно оглядывал меня и говорил, как бы что вспоминая: «Что-то не похож он на учителя», — и уходил.

Сознавая ненадежность дальнейшего здесь пребывания, я, по предложению инженера Финикова, перебрался к нему на квартиру в заводском доме. Это было в конце февраля. Комната за зиму промерзла, и я долго страдал в ней от холода. После Пасхи и эта комната была реквизирована каким-то штабным красноармейцем, и я перебрался в пустую комнату соседнего заводского дома, но и этот пустой дом был вскоре реквизирован каким-то военным фельдшером (величал себя он «доктором»). Тогда инженер Грузов, у которого я занимался с мальчиками и обедал, устроил меня у механика Журавлева, начальника железнодорожного депо. Он принял меня очень сочувственно и уступил мне две комнаты, выходившие в густой тенистый сад, и я прожил у него все лето.

Журавлев не был инженером, но был хорошим механиком, воспитанным в мастерских Путиловского завода, и в первую революцию 1905 года был за вольнодумство изгнан оттуда. С большевиками был груб и дерзок и много раз отстаивал меня, когда большевики пытались реквизировать у него мои две комнаты. Обедать я ходил к Грузовым, его жена Агнесса Робертовна, очень милая и доброго сердца женщина, была ко мне участливо добра и, благодаря ее любезности, я все лето не испытывал голода.

Когда установилось почтовое сообщение с Петроградом, старшая дочь Маргарита мне сообщила, что моя жена и обе младшие дочери переехали еще в 1919 году в Самару вместе с партией путейцев для постройки железнодорожной линии Безенчук-Николаевской, соединяющей две заволжские магистрали: Самаро-Златоувскую и Оренбургскую. Начальником постройки был инженер-поляк Маковский, переехавший сюда вместе с партией с Мурманской дороги, где служили обе младшие дочери Наталия и Ольга. Благодаря протекции дочерей, я был принят Маковским в «Безникер» на службу в качестве техника, и я мог ехать беспрепятственно, как советский чиновник, командированный по службе.

Но сообщение с Самарой отсюда было очень сложно, оно тянулось долго с продолжительными пересадками на узловых станциях. Но случай мне помог: выручил меня мой милый хозяин Журавлев, у него в депо стоял в ремонте поезд, пришедший сюда за углем с Колпинского завода Морского ведомства и вскоре возвращавшийся в Петербург. Комендантом поезда был молодой матрос, и с ним была только прислуга машинистов и кочегаров в числе 8 человек и жены некоторых машинистов. Все помещались в одном вагоне-теплушке. Журавлев им заявил, что за ремонт паровоза он с них денег не возьмет, но зато они обязаны довезти до Тулы его приятеля-помощника, т. е. меня; и я получил место на нарах в той же теплушке рядом с кочегаром.

Продав в Юзовке еврею-ювелиру золотую цепочку и запонки, я получил 75000 советских рублей на дорогу. С неделю мы ехали в дружной и «теплой» компании, наши «дамы» на железном комельке готовили нам общий обед. На длинных же остановках возле дороги раскладывали костер; сидя вокруг него, наша милая компания пела хором песни, заканчивая их интернационалом. Я был одет в белый коломянковый балахон, уступленный мне Грузовым, исполинского роста и объема, спускавшийся ниже колен, и старую соломенную шляпу; был небрит, поэтому вполне отвечал наружности старого машиниста. Но при утреннем мытье я старался не засучивать левый рукав, дабы не обнаружить якорь и японский рисунок, татуированный когда-то в Нагасаки, чтобы мои «товарищи» не могли заподозрить во мне бывшего морского офицера.

В Самаре на Троицкой улице, в глубине грязного двора, я нашел каменный сарай, а над ним надстроена примитивного вида квартира из 4-х комнат; в двух жила моя жена с дочерью Ольгой, а в другой половине жил с семьей крещеный еврей — бывший фельдфебель в японскую войну, а теперь занимавший весьма важный и доходный пост комиссара какого-то продовольственного комитета. Обстановка в наших комнатах была мизерная: кроме кроватей, умывальника и шкапа, в ней ничего не было. В середине стояла небольшая железная печь «буржуйка» (это название, данное внасмешку большевиками, так как считалось, что такой «излишней роскошью», как печь, пользуются только избалованные «буржуи»), обогревавшая обе комнаты, на ней же варился и кипяток для утреннего и вечернего чая. Обедали у дочери Наташи. Там все семейство в 5 душ и няня помещались в одной комнате.

Жилищная теснота в Самаре была обычным явлением, несмотря на то, что в городе было много прекрасных многоэтажных домов новейшей постройки. Но эти дома стояли пустыми, были разгромлены, без окон, дверей и без паркета, сожженного на топливо; водопровод и паровое отопление были разрушены, трубы на морозе лопались. Захватывая каждый новый город, большевистская орда занимала лучшие в городе большие дома, изгнав оттуда жильцов. Сжигались паркеты, двери и окна, сжигалась мебель, потом без отопления дом замерзал, и красный полк или комитет, разрушив и загадив этот дом, перебирался в другой — тоже большой и видный дом.

Главный инженер Маковский был в отъезде, его заменял помощник; он назначил меня в технический отдел для ведения регистрации строительных и земляных работ на линии. Жалования мне полагалось 1800 рублей советских, и давался паек на хлеб и продукты от железнодорожной лавки. Ни жалования, ни пайка нам не хватало, так как один обед у Наташи стоил 300 рублей без хлеба. Приходилось расходовать оставшийся запас от дорожных денег, а потом продавать по частям платья, которые считались лишними, но таких у меня оставалось немного — все лишнее было уже продано в Юзовке. Наши дамы продавали сервизы, разные платья, материи, столовое серебро и такие вещи, без которых в условиях теперешней нищенской жизни легко можно было обойтись. Переезжая сюда из Петрограда, партия имела свой отдельный поезд, и каждая семья получила товарный вагон, поэтому вещей можно было забрать много. Сентябрь был солнечный, теплый, и жить там вначале было довольно сносно. По вечерам мы ходили в городской сад, на берегу Волги, там играл городской оркестр, а в антрактах чубатые «оратели» говорили речи, возбуждая публику против буржуев и интеллигентов и восхваляя большевизм. Начались холода, паек уменьшился, дров не было, и мы питались супами, кашами, черным хлебом и картофелем.

Наше управление «Безникер» занимало трехэтажный дом какого-то коммерсанта. Служащих было 150 человек, не считая персонала рабочих и техников на линии. Собирались мы аккуратно в 10 часов утра, расписывались на контрольных листах, писали бумаги, чертили планы, вычислялась кубатура земляных работ, посылались отчеты в Москву, но постройка на линии подвигалась тихо: сгоняемые для принудительных работ с окрестных деревень крестьяне манкировали, часто бастовали и даже несколько раз разбегались по домам для образования вооруженных отрядов против советских комиссаров, забиравших насильственно сельские запасы хлеба и овощей.

В нашем управлении сидел комиссар Павлов — рабочий с одного из петроградских заводов, побывавший в тюрьмах нахал, сварливый пьяница и зверского вида драчун; под свою квартиру занял бывший Кумысный курорт, колотил там свою жену Матрену, в своем кабинете скреплял красными чернилами приносимые на подпись исходящие бумаги. По залам управления ходил в папахе и пропойным хрипом выкрикивал краткие речи; в них разносил «спецов» — бывших буржуев, грозя чрезвычайкой за сочувствие контрреволюции. Однажды за ночной пьяный дебош в своем доме и избитие до полусмерти своей бабы был наконец сменен по приказу из Москвы.

Павлов был переведен на линию, а к нам прислали из Саратова нового комиссара. Это был человек с военной выправкой, ходил с револьвером в защитной форме, носил шпоры; его фигура обличала в нем бывшего жандарма, каковые до революции стояли на перронах железнодорожных станций. В противоположность Павлову, был молчалив, мрачен, ходил по залам большими шагами, звеня шпорами, поводил, как таракан, длинными усами, черными цыганскими глазами смотрел исподлобья и никаких речей не произносил. В своем письменном столе держал про запас несколько бутылок водки; страдал хронической белой горячкой с периодическими приступами мрачной меланхолии. Тогда бывал он очень бледен, нетверд был на ногах; проходя по залу, костенеющим языком выпускал матерную ругань по адресу служащих. В один из таких периодов он пришел в чертежную и без всяких предисловий произнес обычную ругань. Тут были инженер, несколько барышень-чертежниц и машинистка — моя дочь Ольга. Все служащие подали на него коллективную жалобу. Главный инженер послал ее в Москву, в «Ком-госор». Приехала опять следственная комиссия. Комиссар готовил встречное обвинение служащих и собирал материалы о прошлом каждого, подписавшего жалобу.

Первая подпись была моей дочери Ольги. Ему кто-то из своих сыщиков донес, что она дочь «бывшего учителя», который в действительности есть адмирал. Он отметил это себе для памяти на настольном календаре. В его отсутствие мой зять Вояковский, зайдя в его кабинет с бумагами, прочел эту запись и сейчас же сообщил мне об этом. Я немедленно обратился к главному инженеру, и он дал мне открытый билет для срочной командировки по делам постройки в Петроград, где я рассчитывал в Литовском или Польском «Комитете для эвакуации беженцев» получить паспорт для возвращения на родину, в г. Вильно.

До Москвы в вагоне третьего класса, набитом до потолка «командированными» советскими служащими, ехал, между прочим, высокого роста старый красноармеец, с виду напоминавший бывшего генерала с кавалерийской выправкой. Он мне напоминал кого-то, я где-то его встречал во время войны; а теперь из его разговора с соседними красноармейцами выяснилось, что он в последнее время был в Самаре начальником штаба командующего Заволжским военным округом (командующим армией был еврей Шрейдер или Шнейдер под псевдонимом «Перковского», бывший портной из Екатеринослава, родственник и протеже Троцкого); он ехал в Москву к литовскому генеральному консульству для получения оттуда командировки в Литву, где он должен был принять начальствование над пограничной литовской армией для военных операций против Польши (он считал себя литовским подданным потому, что еще до войны состоял в Виленском жандармском управлении). Я, вглядываясь в его физиономию, вспомнил, что встречал этого жандарма в 1915 году в Риге у генерала Курлова. Это был генерал Бойко — бывший жандарм, а теперь верный слуга коммунистов, отправляющийся в Литву воевать с Польшей, куда я собирался вернуться при первой возможности.

В Москве возле вокзала рынок продуктов («обжорный ряд») был в полном ходу. Можно было купить хлеб, овощи, мясо. У латков толпился народ и с животной жадностью пожирал горячие щи, наливаемые из дымящихся здесь же котлов. Магазины с продуктами и съестные лавки были здесь уже открыты, а на окнах лавок виднелся кое-где сахар и даже вино. Это приятно ласкало глаз, отвыкший видеть такие редкие лакомства в свободной продаже. Благодаря рекомендательному письму мне удалось получить билет на скорый поезд в Петроград, и я неожиданно попал в чистый новый вагон второго класса без мягких диванов, но каждый пассажир имел спальное место. В купе нас было четверо: старенький генерал, доктор, профессор какой-то высшей школы и я; все числились на советской службе.

12 мая 1921 г., на седьмой день по выезде из Самары, в ясный, теплый день я прибыл в Петроград. У вокзала извозчиков не было, стояли только ручные двуколки для багажа, а сами пассажиры ходили пешком. Город с первого взгляда произвел на меня даже приятное впечатление: полная тишина на улицах (за отсутствием лошадей), публики на Невском очень немного, а на боковых улицах ни души; мостовые заросли зеленой травой. Я вспомнил древнюю Помпею, там было также тихо и как бы слегка таинственно; город точно вымер: ни в окнах, ни на балконах громадных домов не видно ни одной живой фигуры. Мои шаги по каменной панели раздавались эхом по пустой улице, а двуколка с вещами ехала без шуму по мягкой траве.

Дочь Маргариту я застал дома, муж ее был на службе, а сын в школе (Annenschule). Они занимали собственную квартиру хозяйки этого дома — графини Толстой, бежавшей в Москву и скрывшейся там в каком-то монастыре. Дочь радостно меня встретила и с первого же дня старалась меня откормить. Она была на службе в Академии наук в качестве лингвистки и помогла мне поступить туда же на службу. Это дало мне возможность получить паек, жалования давалось немного, но и работать можно было на дому, только 2 раза в неделю я ходил в Академию за библиографическим материалом.

По Версальскому договору Виленская губерния отошла к Польше. Консульства польского там еще не было, а «Делегация польская для репатриантов» ожидалась в Петербурге в июле. Явилась она лишь в августе, и я начал хлопотать. Пришлось списаться с моими родственниками в Вильно для получения документа о моем беженстве будто бы оттуда во время войны. Без такого документа советское правительство не отпускало поляков на родину. Такой документ мой племянник, директор польской школы в Вильно, Станислав Цывинский прислал мне. Переговоры польской делегации с советским комитетом о каждом беженце тянулись долго, и только в ноябре 1921 г. я попал в список очередного эшелона, уходившего в Вильно. Но переезд зимою в неотопляемых теплушках был очень труден. По совету Делегации я отложил свой отъезд до весны, продолжая свою службу в Академии.

Днем дома оставалась только жена; зять ходил на службу в «Областоп», сын его был в Annenschule, а я с дочерью большую часть дня проводил в хвостах разных кооперативов. Холодная зима и плохое питание вредно влияли на здоровье всей нашей семьи, все заметно худели и часто похварывали. К счастью, недалеко от нас жил знакомый доктор — известный хирург, профессор В.Н. Гейнац, он часто к нам заходил, с особенным участием следил за нашим здоровьем, приносил лекарства и нередко делился с нами пайком, который он получал в «доме ученых», а там давался очень хороший паек; продукты для ученых присылались из заграницы (из Америки) бесплатно.

Дочь Ольга, вернувшись из Самары, устроилась на службу на Николаевском вокзале машинисткой, вскоре вышла замуж за инженера Леопольда Савельича Берга — очень милого, доброго, симпатичного человека. С ним она познакомилась еще в Самаре. Молодое супружество имело очень уютную, хорошо меблированную квартирку. Оба служили и ни в чем не нуждались. В конце 1921 года Советское правительство разрешило открыть рынки, съестные лавки и даже рестораны (НЭП). Разрешен был также свободный труд, и постепенно стали открываться мастерские: сапожные, столярные, портняжные. Явилась таким образом возможность починить обувь, платье и проч., чего до сего времени нельзя было сделать.

С нового 1922 года почти ежедневно мы имели мясо, треску, сало, а иногда и белый хлеб. Академия увеличила жалование до 1,5 млн. советских рублей на месяц. Этого, конечно, не хватало, и мы продавали мало-помалу свои вещи: мебель, лишние платья и пр. В апреле я получил от брата Вацлава из Варшавы два письма с приглашением ехать прямо к нему, он обещал протекцию для поступления в Польше на службу и прислал мне на дорогу деньги. И я записался на эшелон беженцев, уходивший в мае в Вильно.

На мое предложение жене принять польское подданство и ехать вместе она решительно отказалась, так как не желала расстаться с дочерьми и со своим родным гнездом — Петроградом, где она родилась, где была вся ее родня, и решила умереть в Петрограде и быть похороненной в фамильном склепе. К тому же польского языка она не знала и никогда не бывала в Вильно и не знала моих родных. Приняв еще в соображение, что я ехал в Польшу с пустыми почти карманами (собранных у меня польских и советских денег хватило лишь на дорогу и, может быть, на 2–3 первые месяца жизни там на месте) и необеспеченный на дальнейшую жизнь, было бы рискованно пускаться на авось в новую страну вместе с женой. Обсудив все это совместно с женой, мы решили добровольно и полюбовно расстаться с нею навсегда. Разве только в том случае, если бы в России произошла реставрация, то тогда я мог бы вернуться в Петроград… Но доживу ли я до этого при моем преклонном возрасте?..

28 мая нового стиля 1922 г. на сборном эвакуационном пункте Варшавского вокзала собирались все пассажиры этого эшелона. Жена и три дочери меня провожали; трогательно было наше прощание, расставание мое с ними было ведь навсегда.

Наш поезд состоял из 25 грязных и без печей теплушек. Беженцев было несколько сот человек, простой народ тащил с собой весь домашний скарб, кастрюли, ведра, дырявые ванны и даже шкафы и комоды, не говоря о кроватях. В вагонах, набитых доверху вещами, сажали по 25 человек. Теснота была невозможная. Одна теплушка считалась резервною, т. е. санитарною, на случай заболеваний, там были аптечка, сестра милосердия, и в нем помещался сам комендант поезда. Это был подозрительного вида юный красноармеец — не то казачок, не то кантонист, не то волонтер из военных писарей; рука на повязке, на рукаве нашиты галуны раненого много раз в бою; из-под фуражки торчал на лбу огромный белокурый чуб, рот, как у младенца, слегка шепелявил и распространял на весь вагон букет денатурата и махорки; впрочем, был добродушен, не придирался и по целым дням ходил от вагона к вагону, побирался папиросами и делил трапезу по приглашению пассажиров. На больших станциях, где бывали военные этапы, он исчезал и приносил под мышкой бутылку, но с чем неизвестно.

Перед границей на станции Негорелово производился осмотр багажа. В трепаной солдатской шинели, с серым немытым лицом каторжанина, армянского типа, советский контролер долго тормошил наши чемоданы, а две стриженые коммунистки обыскивали пассажирок-женщин, их они раздевали, растрепывали волосы и были вообще значительно придирчивее, чем наш контролер. Один пассажир нашего вагона предложил ему 20 млн. советских рублей отступного; он быстро согласился, проверил деньги и не беспокоил больше наш вагон. Вначале он был строг и требовал отдачи ему польских бумажных денег, но, получив взятку, забыл об этом и пошел дальше.

На 7-й день мы прибыли в Барановичи. Радушно нас здесь приняли польские власти: накормили очень вкусной рисовой кашей с американской свининой и салом, чай был с настоящим сахаром и белым пшеничным хлебом; вымыли нас в бане и разместили в чистых бараках. На 4-й день нас повезли в Вильно. Здесь пассажиры уже более не скрывались и открыли друг другу свое инкогнито и свое прошлое. Оказалось, что мои попутчики были: кто бывший офицер, кто прокурор или судья, кто моряк и проч.

8 июня 1922 года мы прибыли в Вильно. Я поселился у своего племянника Станислава Цывинского, профессора гимназии Zegmunta Augusta; его брат Wieslaw, студент-юрист, служивший офицером в польских войсках, встретил меня радушно и любезно предложил свои услуги быть моим гидом при розыске наших здешних родственников. Я их обошел в течение нескольких дней, затем посетил кладбище «Bernardynskie» с могилами моих родителей и брата, зашел во двор дома Епископа Цывинского, где я жил гимназистом и уехал оттуда 50 лет назад в Морское Училище. Интернат фундуша был ликвидирован в 1915 году при нашествии немцев, а теперь мне предстояло восстановить его вновь. В Вильно я сделал попытку найти себе частную службу по электротехнике; магистрат обещал очень приветливо, но и только. Брат Вацлав звал в Варшаву, обещая найти мне службу. Я туда поехал, прожил у него два месяца, за это время побывал в Морском и разных других министерствах.

Всюду встречали очень приветливо и наобещали принять на службу: и командиром нового порта в Гдыне, и начальником радиостанции в Вильно, и на новый пороховой завод в Радоме, и директором минного завода в Пруткове, и начальником минной лаборатории в Торуне; но все эти обещания окончились ничем, и я возвратился в Вильно, где и поселился окончательно, найдя частные занятия по электротехнике в «Дирекции публичных работ». Здесь же после долгих стараний мне удалось наконец, с помощью родственников, восстановить интернат в Фундуше для гимназистов-родственников Цывинских, где впоследствии в 1923 г. были помещены сыновья моей дочери Наталии и еще 4 мальчика из той же фамилии.

Пора мне кончать мои мемуары: прошло ведь 50 лет после моего отъезда отсюда. Я сюда вернулся, и здесь, вероятно, будет эпилог моей скитальческой жизни.


Цывинский Генрих Фаддеевич (31.1.1855 — 06.12.1938 г.) на службе с 1872 года, гардемарин с 1875 г., мичман с 1876 г., минный офицер 1-го разряда с 1878 г., лейтенанте 1881 г., старший офицер крейсера «Владимир Мономах» с 1890 по 1892 г., капитан 2-го ранга с 1891 г. В 1891 г. награжден японским орденом Священного Сокровища и орденом Восходящего солнца 4-й степени, в 1894 г. орденом Святого Станислава 2-й степени, в 1896 г. орденом Святой Анны 2-й степени и серебряной медалью в память Царствования Императора Александра Третьего. Командир крейсера «Крейсер» в составе эскадры Тихого океана с 1896 по 1899 г. В 1897 г. награжден бронзовой медалью за труды, понесенные при проведении первой всероссийской переписи, капитан 1 ранга с 18 апреля 1899 г., в 1899 г. награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом за 20 ежегодных кампаний, проведенных в офицерских чинах, командир крейсера «Герцог Эдинбургский» с 1901 по 1904 г. и крейсера «Генерал-адмирал» с 1904 по 1905 г. В 1902 г. награжден французским орденом Почетного Легиона офицерского креста, с 1903 г. командир 10-го флотского экипажа. В 1905 г. командир 4-й (не отправленной в поход) тихоокеанской эскадры. Переведен на Черноморский флот как командир отдельного практического отряда Черноморского флота (1906–1908 гг.). В 1906 г. получил звание контр-адмирала. Руководитель морских артиллерийских опытов, выявивших большую неточность таблиц для стрельбы. В 1906 году Г.Ф. Цывинский участвует в судебном разбирательстве по делу вице-адмирала З.П. Рожественского. Вице-адмирал с 6 декабря 1910 г. В 1910 г. назначен главным инспектором минного дела во флоте, в 1912 г. председателем совета командиров строящихся кораблей. В эмиграции — адмирал польского флота. Скончался в Вильно. Римско-католического вероисповедания. Женат, жена — Евгения Карловна.

В 1917 году проживал по адресу: Петроград, Каменноостровский проспект, дом 48, т. 24–353.

Старший сын, Цывинский Евгений Генрихович, мичман (28.1.1904) 1884-14.5.1905. Первоначально назначен в состав эскадры Рожественского на крейсер «Адмирал Нахимов». По просьбе отца переведен на эскадренный броненосец «Бородино» командиром 6-дюймовой башни. Погиб в Цусимском сражении.

Младший сын, Цывинский Георгий Генрихович, мичман 7-28.9.1914 г., 3-й вахтенный офицер на крейсере «Паллада». Погиб при взрыве корабля, торпедированного немецкой подводной лодкой.


Плавание в пассате — это одно удовольствие. Стук машины замолк, на крейсере все стихло, по временам лишь слышался шелест воды за бортом, и ясный голос вахтенного офицера гулко разносился по палубе. Чувствуешь себя точно на даче в жаркий июльский день. Океан темно-синий с белыми гребнями волн, плещущихся за кормой, небо ярко-голубое с кучевыми мелкими облаками по горизонту; солнце припекает, но паруса делают тень, и отраженный от них ветер приятно освежает. Клипер бежит и изредка лишь слегка качнется на девятом валу, но к этой плавной качке так привыкаешь, что она совсем забывается. Офицеры в кителях, команда в белых рубашках и вся босиком.

Голубое небо, синий океан, тишина на палубе и легкий скрип снастей: клипер плавно скользит под высокими парусами, туго надутыми освежающим ветром. Тень от парусов покрывает всю палубу, поэтому жара малотомительна. Из раскрытого офицерского люка по палубе разносятся звуки мелодий.


Оглавление

  • Вместо предисловия
  • Часть I. 1872–1892 гг.
  • Часть II. 1892–1906 гг.
  • Часть III. 1906–1923 гг.