Желания [Ирэн Фрэн] (fb2) читать онлайн

Ирэн Фрэн Желания

Моему ангелу-хранителю.

Моему доброму гению.

Я обвиняю тебя в том,

что ты отрекся от своей первой

любви…

Откровения Иоанна Богослова

Глава 1

Как случилось, что Тренди ошибся виллой? И годы спустя, вновь и вновь анализируя обрывочные воспоминания тех дней, он неизменно будет возвращаться к самому началу. А началось все с той самой, совершенно нетипичной для него ошибки. Многое стерлось из памяти, но в одном Тренди был уверен: именно накануне тех событий он окончательно определился и справедливо полагал, что жизнь его расписана на долгие годы вперед.

Кто-то из приезжавших в это место нечто странное замечал сразу, кто-то — только недели и месяцы спустя, а большая часть узнавала обо всем, когда опасность уже миновала. Хотя вряд ли стоило говорить о какой-то опасности, скорее уж о рождении новой легенды, неожиданном подарке из безвозвратно ушедшей эпохи. Ведь так мало сохранилось сведений о том времени, когда люди делили мир на реальный и потусторонний и полагали, что можно путешествовать из одного мира в другой; когда считали, что на небе две луны, боялись проклятий, чумы, пророчеств и изрыгающих пламя драконов, когда на солнце усматривали признаки умирания, а в океанских глубинах — возродившегося Хозяина Преисподней.

Курортное местечко, куда приехал на мотоцикле Тренди, было тихим и сонным, и ничто не наводило на мысль, что люди здесь могут верить в древних призраков, водоворот веков, колдовские книги, утерянные в стародавние времена. Впрочем, Тренди и это совершенно не интересовало; и уж, конечно, он не мог представить, что любовь несет боль и страдание. Парижская жизнь его делилась на две части. Днем он был Матье Флоримоном, ученым-биологом двадцати восьми лет, увлеченно исследовавшим неизвестно почему усиливавшиеся костные деформации отдельных видов рыб. Ночью он становился Тренди^[1] — так прозвали его приятели за неизменную элегантность костюмов: одевался он всегда строго по последней моде и никогда не расставался с шелковым шарфом. С такой же тщательностью он выбирал себе приятелей — из непризнанных музыкантов, художников-авангардистов и неизвестных скульпторов, — и среди них не было никого, кто имел бы хоть какое-то отношение к науке. Так он отвлекался от временами надоедавших ему рыбьих позвонков, но бурная ночная жизнь изрядно мешала научной работе. В конце концов его руководитель, профессор Дрогон, исчерпав терпение, предъявил Тренди ультиматум: он обязан довести начатую работу до конца, для этого в его распоряжении не более шести месяцев. Дрогон настаивал, чтобы Тренди переехал из Парижа в спокойное место, где одна дама, вдова — непонятно, зачем это было уточнять, — сможет обеспечить ему должное уединение, так необходимое в столь ответственный для молодого ученого момент. «У нее великолепная вилла на берегу океана, — напутствовал Дрогон. — Если вы не закончите работу и там, я вас уже не прощу. Океан и тишина — вот что вам необходимо. У вас шесть месяцев». Никому и в голову не приходило спорить с Дрогоном; Тренди был его лучшим учеником и, естественно, подчинился.

Свернув на узкую и пыльную алле дю Фар, Тренди принялся искать номер 23 bis. В этом году в середине сентября было еще тепло. Но те, кто предпочитал отдыхать на этом старомодном курорте, уже покинули его в конце августа. Местечко трудно было назвать городком и даже поселком. Номера на виллах отсутствовали, и их различали лишь по претенциозным названиям на табличках. Виллы были окружены парками со старыми кедрами и высокими стенами, часто покрытыми сверху колючей проволокой или бутылочными осколками. Тренди не знал, как окрестила свой дом мадам Ван Браак, его будущая хозяйка. Алле дю Фар казалась бесконечной. Мотоцикл проносился мимо псевдоготических башенок, закрытых ставнями окон, кованых решеток, увядающих садов. Вдруг между кедрами блеснул океан. «Алле дю Фар», — еще раз прочитал Тренди табличку на углу стены. Строения встречались все реже, дальше ехать смысла не было: Дрогон предупредил, что вилла вдовы стоит отдельно, почти на самом берегу океана. Тренди еще раз безуспешно поискал номер дома и почувствовал все нарастающее раздражение. Любая, самая ничтожная дыра на берегу моря имела свою алле дю Фар с такими же кедрами и виллами с идиотскими «морскими» названиями: «Роза ветров», «Астролябия», «Мария-Моргана» и даже «Матросский ром». Он уже решил, что заблудился, как вдруг его внимание привлекла величественная решетка. И на ней наконец-то была табличка с номером. Это был номер 23. Тренди заглушил мотор и поставил мотоцикл на подножку.

Звонок отсутствовал, а ворота были заперты на огромную цепь, что показалось ему нарочитым. Тренди всегда был исключительно педантичен и последователен — и в работе, и в выборе одежды, — но сегодня ему так хотелось побыстрее добраться до места, что он ухватился за решетку и принялся по ней взбираться. И только через несколько секунд, наконец, понял, что полез напрасно: шарф соскользнул в пыль, а когда Тренди, спрыгнув, поднял его, он вновь взглянул на номер — 23. А ему был нужен 23 bis! Тренди ужаснулся своей ошибке — он чуть не залез на чужую виллу! В другое время он бы отругал себя за подобную невнимательность, но сейчас ему было не до того. Он стоял, вцепившись в решетку, и не мог оторвать взгляд от виллы.

Как и другие дома, эта вилла пустовала. Ее название было выписано готическими буквами на фаянсовой табличке прямо под номером — «Дезирада». Построенная лет пятьдесят назад в стиле, навеянном Средневековьем или эпохой Возрождения, с длинной верандой, украшенной фиолетовыми и желтыми витражами, она выглядела довольно просто. Но было в ней что-то пленительное. Может быть, камень, из которого она была построена — рыжеватый, необычный для этой местности, с большими желтоватыми блестящими вкраплениями, как у вулканической породы. Ее псевдоготическая башенка по всей высоте была испещрена широкими черными полосами, очевидно, следами пожара. Над массивной входной дверью располагался фриз из расписных изразцов — среди множества непонятных значков Тренди узнал символы игральных карт. Из парка доносился залах папоротника и астр, почти заглушаемый стойким ароматом тубероз.

Было жарко, но Тренди даже не подумал расстегнуть куртку. Позабыв обо всем, он любовался фасадом, показавшимся ему изумительно прекрасным. Вилла, наверное, была закрыта уже долгие годы, но за парком продолжали ухаживать. Рядом с домом склонились над прудом тополя. Приглядевшись, Тренди с удивлением заметил на берегу водоема могильную плиту, за которой начинались заросли кустарника. Его взгляд вновь вернулся к дому. Если бы не свежий ветерок и едва слышный шум прибоя, можно было подумать, что это место расположено далеко от океана, настолько нетипичным для морского побережья выглядел дом. И еще Тренди показалось, что камни виллы наступают на лужайку, он буквально физически ощущал, как каменная мощь подавляет окружающую ее растительность. И неизвестно почему, за витражами ему представились высокие окна с бронзовыми шпингалетами, тяжелые занавеси, мраморные камины, множество таинственных комнат.

«А виден ли отсюда океан?» — подумал он и попытался высмотреть его между кедрами, как вдруг заметил сверкавшую на солнце стеклянную веранду, словно висевшую в воздухе. Это был соседний дом — тот, в котором его и ждали.

Тренди оторвался от решетки и завел мотоцикл. Дорога повернула и уперлась в маленькое частное владение с разрушенным маяком и белоснежной виллой, построенной, казалось, из одного стекла. Дом, защищая от ветра, окружали деревья и тамарисковые кусты, а за их ветвями наконец-то засинел океан. Он приехал. Здесь тоже была табличка с названием — «Светозарная». Неосознанно, даже не отдавая себе в том отчета, Тренди не смог отделаться от внезапно возникшего у него ощущения: на протяжении долгих лет, возможно, с момента строительства, два соседствующих дома ненавидели друг друга; и с упорством волн, пожирающих бухты и невысокие прибрежные утесы, эта ненависть постепенно образовала трещину, затем овраг и, наконец, ров — настолько непримиримыми врагами были соседи.

Глава 2

На белой ограде «Светозарной» тоже не было звонка, но номер был тот, который он искал. Тренди задумался, как же ему объявить о своем прибытии, и вдруг заметил сидевшую на ступенях крыльца белокурую женщину с вышивкой в руках. Услышав звук мотоцикла, она подняла голову. Пока Тренди глушил мотор, женщина отложила рукоделие — большую скатерть с пестрой вышивкой, встала и подошла через сад к воротам.

— Вот и вы, — сказала она.

Она не прибавила «наконец», но это подразумевалось. Голос у нее был очень чистый, юный, с каким-то неуловимым акцентом. Женщина улыбнулась. Лет сорока, она все еще была красива; особое очарование ей придавали светлые волосы, уложенные в тяжелый пучок; выбивавшиеся из пучка непокорные вьющиеся прядки образовывали вокруг головы ее солнечный ореол. Это была Рут Ван Браак — именно такой ее и описывал профессор.

— Я от доктора Дрогона, — пробормотал Тренди, неизвестно почему вдруг разом утративший всю свою уверенность.

— Я ждала вас, — произнесла мадам Ван Браак. — Очень рада…

Она пожала ему руку и добавила:

— Очень жарко. Вы, должно быть, очень хотите пить.

Рут Ван Браак смотрела на него с любопытством и, как ему показалось, с иронией. Но она не смеялась, в заблуждение вводили лучики морщинок в уголках ее серо-голубых глаз.

Тренди взял свою сумку.

— Тяжелая?

Теперь она не улыбалась и смотрела на него участливо, даже нежно. Определенно, эта женщина была красива. В белой блузе с вырезом на груди и черных брюках, облегавших стройные ноги, Рут Ван Браак совершенно не соответствовала тому образу, который сложился у Тренди о вдовах. Правда, он никогда с ними и не встречался. Он общался с дамами замужними и разведенными, знавал множество девиц, женщин одиноких и брошенных, но ни одной вдовы. Поэтому мадам Ван Браак в его глазах обретала особое очарование.

Она повела его за собой, и только тогда он расслабился и позволил себе чуть-чуть улыбнуться.

— Ваш багаж прибыл позавчера. Я два раза пересчитала чемоданы. Все на месте. Мы с Юдит отнесли их наверх…

Они вошли в дом. Вестибюль, очень широкий, упирался в огромную мраморную лестницу.

— По договоренности с доктором Дрогоном я определила вам последний этаж. У вас там будут свои апартаменты, очень светлые. Полагаю, вам понравится…

Но Тренди, машинально опустив сумку на мощеный плитами пол, уже не слушал ее. В голове у него вертелось только одно: Юдит. Дрогон не упоминал ни о какой Юдит. Он уверял Тренди, что тот будет жить здесь в полном уединении, окруженный материнскими заботами вдовы, женщины скромной и сдержанной. Но мадам Ван Браак не выглядела вдовой, и это немало смущало Тренди. Дрогон уверял, что она его хорошая знакомая. Но почему тогда он скрыл от него существование какой-то Юдит? Даже если она всего лишь служанка? Тренди заволновался: он с детства не любил слуг, вечно пенявших ему на то, что они называли беспорядком. Вот в его квартире на Лез-Алль никто ничего не убирал, и там он был по-настоящему счастлив. Сегодня же следует выяснить, кто эта незнакомка — Тренди уже называл ее про себя «эта посторонняя», — надо увидеть ее как можно быстрее. «И если обещанные условия не будут соблюдены, я немедленно уеду», — решил он. Дрогона нетрудно будет убедить в том, что его шумная парижская жизнь гораздо лучше для работы, чем уединение на берегу океана, неизвестно кем нарушенное.

Рут Ван Браак проводила Тренди в гостиную и предложила прохладительные напитки. Но, даже утоляя жажду, он мучился мыслью: будет ли у него здесь покой? Он не видел ничего «светозарного» и уже не чувствовал никакого очарования прошлого. Хозяйка сидела напротив и о чем-то говорила, но Тренди ее не слушал. В конце концов, не в силах больше сдерживаться, он прервал ее:

— Доктор Дрогон говорил, что вы живете одна…

— Со мной дочь. — Она указала пальцем наверх: — Юдит. Ей двадцать лет. Она художница.

И тут же, словно ожидая только этих слов, по лестнице скатилась и ворвалась в комнату растрепанная девица. Одета она была точно так же, как ее мать.

— А! Вот и он! — провозгласила девица. — Видишь, все-таки приехал!

Волосы у нее были темнее, чем у мадам Ван Браак и, к большому разочарованию Тренди, подрезаны до плеч и не расчесаны.

Не дав ему времени встать и поздороваться, Юдит затараторила:

— До чего же тяжелые у тебя чемоданы! Покажи-ка, что ты там прячешь! Как же трудно было их тащить!

— Мы несли их вместе, — заметила ее мать.

— Ты мне только помогала.

Она повернулась к Тренди.

— Ты обязан их открыть, — настаивала она. — Пошли. Поднимайся за мной.

Схватив Тренди за рукав, Юдит потащила его к лестнице. Рут Ван Браак не протестовала, безучастно наблюдая за выходкой своей дочери, как за милой шалостью маленького ребенка.

Юдит разговаривала тоном балованной девочки и вела себя с обезоруживающей наглостью. Тренди скрепя сердце подчинился. С самого детства он терпеть не мог, когда ему тыкали совершенно незнакомые люди. Так уж его воспитали. Растили его английские дедушка и бабушка, отдавшие ему всю свою энергию и потратившие немалую долю некогда громадного состояния на нянь, гувернанток и лучших преподавателей. Проведя все детство на берегах Ривьеры и великолепно освоив правила приличия, Тренди держался подчеркнуто холодно с незнакомыми людьми, особенно с женщинами, если только, конечно, у них не было шарма и элегантности мадам Ван Браак. С любовницами он проводил одну-две ночи, иногда неделю, но не больше. По сравнению с приятелями-артистами Тренди вел скромную и тихую жизнь. Его семья, особенно мать, этого не понимала. Если бы он был повесой и даже шулером, обожавшие его дедушка с бабушкой только порадовались бы, поскольку тогда бы он являлся достойным представителем семьи Спенсеров. На протяжении пятидесяти лет — с того самого времени, когда их состояние, предусмотрительно вложенное в торговлю толченым орехом, гвоздикой и апельсиновым джемом, стало баснословным, наследникам приходилось изобретать все более изощренные способы прожигания жизни.

Ирис Спенсер, мать Тренди, старалась изо всех сил. Став актрисой, она с шестнадцати лет играла в скандальных фильмах и авангардистских постановках. Было бы безнадежно и глупо пытаться составить список ее многочисленных любовников. Для нее устраивали фонтаны с розовым шампанским; на фестивалях она ступала по коврам из орхидей, брошенных ей под ноги готовыми на все воздыхателями; ради одной ночной поездки по Капри она могла купить кабриолет канареечного цвета; за сорок пять лет у Ирис было пять мужей, несколько раз она пыталась покончить с собой, но всегда возвращалась к жизни в какой-нибудь клинике Нью-Йорка или Акапулько. В общем, она перепробовала в жизни все, разве что никогда не грызла алмазы. Одним из несчастных, удостоившимся титула ее супруга, был Жан Флоримон. Он играл роль первого любовника в третьесортном фильме плаща и шпаги; Ирис решила, что хочет от него ребенка, а на шестом месяце беременности устроила шумную свадьбу. Флоримону понравилось столь бурное начало семейной жизни, но события развивались слишком стремительно. Ирис непременно понадобилось жемчужное колье, муж ей отказал, и тогда она выстрелила в витрину ювелирного магазина на Вандомской площади из маленького револьвера, с которым никогда не расставалась. Стекла устояли, а пуля рикошетом попала во Флоримона. Нисколько не сомневаясь, что жена спятила, он предпочел исчезнуть, и больше его не видели. Родив ребенка, Ирис осчастливила им своих родителей. Но в одном Тренди их разочаровал: он оказался серьезным ребенком. Вне всякого сомнения, Флоримон в нем взял верх над Спенсером, хотя, может быть, после сумасбродных выходок нескольких поколений в мальчике проявились упрямство и стеснительность любителей пряностей. Единственным безумием, охватившем Тренди, стала любовь к морю. Впрочем, он не спешил покупать яхту и, как ему следовало бы, вести на ней светскую жизнь между Марбеллой и Бора-Бора — он засел за учебу, сдавал экзамены, участвовал в конкурсах. Он даже написал диссертацию — никто так и не понял о чем: какие-то крабы, водоросли, и, кажется, зубы кита. Уехав от бабушки и дедушки, Тренди регулярно их навещал. Изредка он виделся и с матерью — когда очередной любовник или какой-нибудь каприз увлекали ее в Европу. И хотя у сына с матерью не было ничего общего, в одном они были похожи: оба всегда одевались по последней моде и обращались ко всем предельно вежливо; фамильярность допускалась только в самых крайних случаях. До сего дня Тренди считал, что таких случаев всего два: дружба и любовь. Друзья у него были (во всяком случае, он так считал), в любовь он не верил.

Вот почему, поднимаясь следом за Юдит, Тренди изо всех сил старался не обращать внимания на ее манеры.

— Сейчас увидишь свои апартаменты, — тараторила Юдит. — Я живу прямо под тобой. У меня тоже свой этаж. Видишь, как все здорово продумано!

Она скакнула на последнюю площадку. Тренди уныло плелся за ней. Словно не замечая его недовольства, Юдит продолжала:

— Здесь две большие комнаты. Посмотри, какие окна! Сколько света!.. Это я должна была бы здесь жить.

Она прижалась носом к оконному стеклу:

— Яркий свет необходим для моей живописи. Но я предпочитаю работать в другом месте, далеко отсюда.

Повернувшись спиной к окну, Юдит раскинула руки:

— Посмотри, весь океан будет в твоем распоряжении.

Затем она потащила его во вторую комнату, на ходу поясняя:

— Ванная дальше. А это твоя спальня. Она очень большая. Выходит в сад.

Сейчас, успокоившись, Юдит говорила с теми же интонациями, что и ее мать, тем же нежным, звонким голосом, но без малейшего акцента. Тренди выглянул в окно. Внизу расстилалась лужайка, обсаженная кедрами. За деревьями просматривалась стена, позади которой он заметил другие кедры и тополя. Это был парк соседней виллы, у ворот которой он простоял так долго, неизвестно почему.

Юдит снова потянула его за рукав:

— Пойдем.

Она втолкнула его в первую комнату, выходившую на море, — кабинет, как она ее назвала. Почему он слушался эту девицу и следовал за нею? Конечно, она была молода, красива, высокая, стройная, более высокая и более стройная, чем ее мать, но совершенно невоспитанная и к тому же неряха.

— Вот твои чемоданы, — сказала она. — Никто их не трогал, как ты и просил. Четыре чемодана и три ящика. Все правильно? Теперь ты их откроешь? Мне бы хотелось взглянуть…

— Ничего интересного, — отрезал Тренди, — и смотреть нечего.

— Ладно. Кажется, ты изучаешь скелеты рыб? И собрал настоящую коллекцию? И пробудешь здесь шесть месяцев? Видишь, мне все известно! Открой один чемодан, только один!

Юдит присела на ящик, на ее лицо упало солнце. Теперь он заметил, что волосы у нее темнее, чем у матери, однако они так же сияли на свету. Но за кого она его принимает, эта девчонка, и какое имеет право к нему вторгаться? И почему ее мать позволяет ей такое?..

Он до сих пор был в куртке и шарфе. Ему было жарко, очень жарко, хотелось принять душ. Тренди решил показать характер:

— Встаньте с этого ящика. Он очень хрупкий.

— Я знаю, там написано. Открой его.

Он не пошевелился. С раздосадованным видом она встала, склонилась над одним из чемоданов и принялась ковыряться в его замке.

— Прекратите! — завопил Тренди и вытащил из кармана куртки связку ключей. — Вы будете разочарованы, — сказал он более спокойно, открыл чемодан и осторожно распаковал маленький желтоватый скелетик.

— Фу! — воскликнула она с недовольной гримасой.

«Сейчас она уйдет, — думал Тренди, — вернется к своей мазне». Действительно, Юдит пожала плечами и направилась к выходу.

Тренди сделал вид, что не обращает на нее внимания, и отвернулся, снимая куртку. Он уже думал, что остался один, как вдруг услышал выражавший удивление свист. Это опять была Юдит: прислонившись к двери, она, словно лорнет, держала перед глазами скелетик рыбы и делала вид, что рассматривает через него Тренди.

— Шарф из настоящего шелка, кожаная куртка с отворотами из каракульчи, длинные волосы — слишком шикарно, сударь, для нашей-то дыры… Так вот почему тебя зовут Тренди!

Она скривилась, а затем разразилась хохотом. Тренди в сердцах швырнул куртку на пол. Итак, Дрогон обманул его, он рассказал этим двум женщинам, почему отправил его сюда. Но это было не самое худшее: подняв глаза на Юдит, он с ужасом увидел, что она держит скелет, который является редчайшим, почти уникальным экземпляром каллионимы лире сколиозе. Она вновь наклонилась к чемодану и стала распаковывать второй пакет, в котором как нарочно была еще более редкая минюскюль опитопроктус гримальди, водившаяся только в Марианской впадине. Разумеется, ни времени, ни храбрости остановить Юдит у него не было. В следующее мгновение искалеченная каллионима упала, но не на ковер это было бы слишком хорошо, — а на мощеный плитами пол, отчего позвоночник рыбы, объект его изучений последние семь лет, тут же развалился.

— Сейчас же уходите! — крикнул Тренди. — Я должен работать!

Юдит не извинилась и даже не подумала послушаться. Она уставилась на него серо-голубыми, прозрачными, с зеленоватыми искорками глазами. В руке она продолжала сжимать несчастную гримальди.

Тренди запустил пальцы в свою густую каштановую шевелюру, как всегда, когда принимал какое-нибудь важное решение. Чтобы эта идиотка окончательно оставила его в покое, придется, видно, пожертвовать еще одним скелетом, даже если это будет редкая глубоководная рыба. И он отвесил Юдит оплеуху.

Ему тут же ее вернули и с неменьшей силой. Затем, как и следовало ожидать, Юдит швырнула скелет в чемодан. Каким-то чудом гримальди уцелела. Затем Юдит удалилась, хлопнув дверью. Тренди услышал, как с такой же силой она хлопает другими встречающимися на ее пути дверями. Затем наступила тишина.

Глава 3

До вечера Тренди больше никто не беспокоил. И он наконец понял, почему вилла называется «Светозарная». Этот дом словно даровал Тренди свою силу и власть над существами и предметами. Магия начала воздействовать на него с первого же дня. Сначала Тренди ничего не заметил. Несмотря на противную девицу и свой мгновенно вспыхнувший гнев, он почему-то так и не уехал и принялся устраиваться: распаковал чемоданы, расставил коробки с записями, скелеты рыб. Он даже собрал кости разбитой каллионимы, реконструировал ее позвоночник и, в конце концов, с удовлетворением решил, что сделал все правильно. Он не знал, сколько прошло времени. Возможно, все дело было в опьянившем его солнце, подобно приливу захлестнувшем комнату во второй половине дня потоками яркого света. Тренди позабыл о девчонке, как он ее называл, и теперь думал только о работе. Он вспомнил последние несколько лет: тысячи часов исследований под микроскопом; тонны книг, поглощенных в тиши библиотек; мириады наблюдений, проведенных на далеких Кенгелене и Туамоту. Затем Тренди перенесся в детство, в те годы, когда он жил одной лишь страстью, когда выдерживал грандиозные скандалы из-за того, что останавливался у каждой лужицы с морской водой и рассматривал там мельчайшие водовороты. От простого любопытства он постепенно перешел к изучению морской геологии, а затем к этим ужасным костным деформациям рыб — фактически он был единственным, кто их изучал. Минутный каприз природы, доставшийся худшим ее представителям, или прелюдия к глобальной мутации вида? Тренди склонялся к последнему варианту, но что самое важное, того же мнения придерживался Дрогон. Вот почему он так настаивал, чтобы Тренди закончил работу. Профессор был как всегда прав, и что бы Тренди без него делал? Дрогон был для него и совестью, и учителем, и отцом, ведь своего отца Тренди не знал.

Сначала Тренди был восторженным почитателем профессора, потом ему удалось стать его ассистентом. На протяжении двух лет он писал речи для его выступлений на конференциях, статьи, руководил его лабораторией, когда профессора отвлекала международная деятельность, со временем становившаяся все более активной. Взамен Дрогон предложил ему изучать скелеты и свою помощь. Он посылал Тренди в самые известные научные центры, обеспечивал ему доступ к самым засекреченным трудам и снабжал его образцами редких рыб. Финансированием работ занимался один миллиардер — страстный океанограф-любитель, приятель Дрогона.

Конечно, время от времени имя Дрогона склоняли на разные лады. Говорили, что его тщеславие не знает границ и не ему принадлежат украшающие стены его кабинета дипломы. И как его оппоненты не понимали, что науку и свой непревзойденный талант исследователя профессор постоянно приносил в жертву общественной деятельности, вызывавшей столь легкомысленное осуждение! Тренди не обращал на критику внимания. Дрогон шел вперед; он был, есть и будет всегда. Однажды он бросил Тренди потрясшую того фразу: «Вы будете моим преемником». Тренди не мог себе представить, что когда-нибудь Дрогон уйдет на пенсию или умрет. Дрогон будет с ним всегда, чтобы его направлять. Когда профессор дал ему шесть месяцев для завершения исследований и посоветовал уехать из Парижа, Тренди даже не подумал протестовать. Это был приказ, к тому же все было предусмотрено. Да и кто бы решился противоречить этому умнейшему и крайне жесткому человеку? Достаточно было взглянуть в его безжалостные глаза, сверлившие вас сквозь стекла очков. Этот профессор с абсолютно лысым черепом в свои пятьдесят был в отличной форме. По слухам, Дрогон когда-то был спортсменом; он действительно был стройным и подтянутым. Никто не мог противостоять Дрогону. Даже находясь за многие километры от него, Тренди чувствовал его влияние. Поэтому он усмирил своей гнев, постарался забыть о полученной им пощечине, так же, как о той, которую дал сам, и настроился на шесть месяцев напряженной работы, не обращая внимания на хлопающую дверями и ломающую скелеты рыб молодую девицу, даже не размышляя о том, собственный это его выбор или выполнение обещания, данного профессору.

Тренди начал осматривать свое жилище — свой этаж, как сказала девчонка, — и постепенно ощутил его странное очарование. Он словно парил в воздухе. Тренди уже испытал подобное ощущение, когда обнаружил «Светозарную» за деревьями соседней виллы. Тогда его ввели в заблуждение полуденные лучи солнца, отражавшиеся, как ему показалось, от застекленной веранды, устроенной на крыше здания и открытой всем ветрам. В действительности, все дело было в огромных, близко расположенных друг к другу окнах, защищенных от непогоды двойными рамами и тяжелыми ставнями. Изнутри иллюзия парения в воздухе сохранялась. Тренди и не заметил, как пролетел день. Пока он расставлял свои папки и распаковывал скелеты, в его голове родилась мысль: этот дом был построен мечтателями и для мечтателей. Тренди не сможет здесь жить, потому что он не мечтатель. Во всяком случае, он не имеет на это права. У него всего шесть месяцев, сказал Дрогон. И Тренди вновь принялся за свои записи.

Стемнело. Тренди включил свет и вдруг почувствовал, что устал от переезда. К тому же ему захотелось есть. Он переоделся, привел в порядок длинные черные волосы, набросил на шею шарф и, собравшись с мужеством, спустился на первый этаж. Мысль увидеть мадам Ван Браак была ему приятна; но он охотно отдал бы любой из своих скелетов, лишь бы никогда не встречаться с ее дочерью.

Его хозяйка была в гостиной. Он увидел ее со спины склонившуюся перед камином, чтобы разжечь огонь. Внезапно Тренди осознал, что совершенно не замечает окружающих его вещей, готовых раскрыть ему все свои тайны. Он видел одну лишь Рут, ее стройную фигуру. Уложенные в пучок волосы приняли в полутьме медный оттенок. Тишину нарушало только потрескивание поленьев. Тренди боялся испугать женщину, но не знал, как дать о себе знать. Затруднительное положение разрешилось само собой. Она, должно быть, слышала, как он вошел, потому что повернулась и обратилась к нему тем же насмешливым тоном, что и во время их первой встречи:

— Вы видели мою дочь. Не удивляйтесь. Она очень странная.

Можно было подумать, она знает об их разговоре и о том, как оригинально закончила его Юдит. Тренди начал понимать, почему Дрогон послал его сюда: на «Светозарной» время словно не существовало. Или, по крайней мере, часы здесь текли так медленно, что он мог спокойно все обдумать.

— Юдит капризна, — продолжала Рут, — особенно с мужчинами. Я хорошо ее знаю. Теперь вы не скоро ее увидите. Вы получите свое спокойствие, как было договорено с доктором.

Рут называла Дрогона доктором — видимо, давно его знала.

— Разумеется, — только и смог он сказать.

Она догадалась о его стеснении, поскольку добавила:

— У моей дочери была нелегкая жизнь.

Рут сказала «у моей дочери», но создавалось впечатление, что она говорит о самой себе.

— Она родилась в море, — продолжала Рут. — Это большая редкость в наши дни. Девочки, рожденные в море, как правило, очень импульсивны.

Ее глаза искрились — судя по всему, сама Рут не верила в это суеверие. Она предложила Тренди сесть и выпить бокал портвейна. Портвейн был старый, выдержанный, кожаная обивка кресла под рукой — старинной и мягкой. Тренди утопал в блаженстве. Он забыл, зачем приехал, забыл даже о пощечине, которую ему отвесила девчонка. Рут сидела напротив и пила так же, как и он, маленькими глотками, не произнося ни слова. Он едва решался на нее смотреть. Вдова, как сказал Дрогон; а теперь Тренди вспомнил, что он еще добавил: «Женщина из другого времени». В тот момент это определение показалось ему странным. Теперь он осознал всю его важность: хотя мадам Ван Браак была еще красива и молода, она отличалась от остальных женщин. Это трудно было объяснить, но казалось, какая-то ее часть живет в прошлом, думая о другом времени.

Поскольку Тренди не решался заговорить, он принялся осматривать комнату. Его взгляд привлекла библиотека. Рут воспользовалась этим, чтобы возобновить разговор.

— Мне нравится переплетать книги, — сказала она. — У меня есть несколько клиентов, некоторые приезжают издалека, чаще всего летом, во время отпусков. Разумеется, они нам не мешают. Юдит хочет возобновить в Париже уроки живописи. Только бы она не передумала…

Мгновение она колебалась.

— К счастью, у нас есть наследство. — Рут обвела рукой комнату. — И вы, наш пансионер! — добавила она со смехом.

Тренди тоже улыбнулся. Его хозяйка была такой старомодной и милой, что он совершенно расслабился. Он и вправду чувствовал себя хорошо в обществе этой женщины. И ее дом был словно живой, он жил своей жизнью. Ветер, игравший занавесками, вдруг пригнул пламя в камине.

— Ветер, — сказала Рут. — Такое часто бывает в это время. Я сейчас…

Она не закончила фразу и направилась к выходу, чтобы закрыть ставни. Ее движения были скупы и отличались ритуальной строгостью. Когда она проходила под лампой, на ее лицо упал свет, и Тренди отметил, что теперь оно стало абсолютно непроницаемым.

— Могу я вам помочь? — спросил Тренди и собрался пойти за ней.

— Нет. Сегодня вечером вы слишком устали.

Он не послушался. Рут останавливающим жестом взяла его за запястье. Ее кожа была упругой и очень нежной.

— Но обещайте, что завтра…

— Да, завтра непременно. И все другие вечера — тем хуже для вас!

Рут вновь рассмеялась, уже снаружи с силой отдирая от стен дома тяжелые створки белых жалюзи.

Потом она отправилась хлопотать на кухню. Тренди вновь предложил свою помощь, ему вторично вежливо отказали. Оставшись в одиночестве, он начал прохаживаться из гостиной в вестибюль и дальше в столовую. Так же как и наверху, здесь были очень большие окна. Теперь, когда Рут закрыла ставни и изнутри завесила стекла двойными шторами из чинца, Тренди изменил мнение о доме: он походил на корабль, хотя комнаты были просторными, а убранство виллы никоим образом не напоминало убранство какой-нибудь яхты. Здесь были обычные для дома шкафы, кофры, кресла, посуда, картины. Ощущение Тренди было смутным, просто ему вдруг показалось, что он очутился на корабле, потрепанном многочисленными бурями и рифами, плывущем от архипелага к архипелагу, чтобы когда-нибудь достигнуть земли, но все не находящем пристанища. Даже встав на якорь в уютной гавани, он все равно будет стремиться в море. Картина, висевшая над камином в гостиной, привлекла внимание Тренди. Он удивился, как мог не заметить ее раньше. На картине был изображен корабль, атакуемый гигантским спрутом. Щупальца чудовища обвились вокруг мачт, корабль накренился и вот-вот мог опрокинуться. Это было великолепное полотно в примитивном жанре и, вероятно, старинное. На позолоченной раме было написано современными буквами, не вязавшимися с самой картиной: «Счастлив прибывший в порт». Буквы были выведены тщательно. Глядя на эту надпись, становилось понятным, что прославлявший счастье прибытия в порт неоднократно сам испытывал это чувство.

Обнаружить автора надписи не составило труда. На соседней стене, рядом с библиотекой висел портрет капитана. Его сходство с Рут было пугающим. Но это была именно Рут в образе печального мужчины, Рут без улыбки, Рут, состарившаяся от бессонных ночей. Ее отец или дядя, во всяком случае, близкий родственник. Позади него художник изобразил план Амстердама, и Тренди, пораженный мучительным выражением лица капитана, не мог удержаться от сравнения концентрических каналов города с семью кругами ада.

Ветер усилился. Тренди теперь различал шум волн, разбивающихся об утесы. Хотя, возможно, это была только иллюзия. Он все еще ничего не знал о «Светозарной», он прислушивался к ее шумам, к ее тайным запахам, то вздрагивая от потрескивания дров и отблесков огня на мебели, то принюхиваясь к свежему запаху воска. Он рассматривал голубой и белый фарфор в посудном шкафу, телескоп, старинную астролябию. Все здесь дышало стариной и роскошью. Внезапно Тренди пришла в голову мысль: этот дом не имел корней, вот почему он подумал о корабле. Или же его корни были не отсюда, а из Голландии, на что указывали изразцы из Дельфта, украшавшие вход, и фламандские кресла, стоявшие между окнами.

— Я иду! — крикнула Рут из глубины кухни. — Уже иду, потерпите!

Но Тренди никуда не торопился, испытывая неведомое ему наслаждение — от возможности не спешить и просто прохаживаться из комнаты в комнату. Лампы высвечивали самые неожиданные предметы. Тренди удивился, что не заметил раньше каменную статую, стоявшую у подножия лестницы — двух огромных тритонов, чьи вывернутые мощные чешуйчатые хвосты, должно быть, поддерживали на каком-нибудь фронтоне Амстердама трон Нептуна. Еще он увидел абордажную саблю, отпиленный кусок мачты, документы адмиралтейства, разложенные в идеальном порядке. Ему показалось, что каждый предмет с незапамятных времен занимал определенное ему место. Порядок никогда не нарушался, на вещах ни пылинки. Пышные зеленые растения несколько смягчали этот морской антураж; все здесь было строго, соразмерно и красиво, и Тренди чувствовал себя на «Светозарной» уютно и спокойно.

А еще здесь были картины, рассказывавшие о прошлом. Пастели в серых тонах и гравюры давали полное представление о изменчивом нраве моря: бури, штили, приливы и отливы, смутные угрозы неизведанных морей. Картины рождали мечты о дальних путешествиях и бывших колониях, где люди говорили на разных языках, в основном на английском или голландском. «Клипер под парусами в Красном море», «Утес в бурю», «Праздник фонариков в Нагасаки», «Дворец правительства в Батавии»… Здесь были легкие фрегаты, отважно бросающиеся на огромные волны, и более старые корабли, с корпусами такими выпуклыми, что напоминали жабры или раздувшиеся от икры рыбьи бока; корабль, выброшенный на утес, корабль, севший на мель в Мозамбике, корабль, идущий ко дну на Шпицбергене среди айсбергов и китов.

Внезапно Тренди почувствовал, что за ним наблюдают. Он повернулся. К его великому облегчению, это была не Юдит, а ее мать.

— Вся наша слава в прошлом, — сказала она.

Теперь Рут говорила совершенно другим тоном, чем раньше. Он понял, что речь идет о ее семье. Она укуталась в шаль, хотя было не холодно. Затем указала на портрет печального мужчины:

— Это он построил этот дом. Мой отец. Когда-нибудь я расскажу вам… В то время он был еще молод. Моложе, чем на портрете. Я еще не родилась. Все мы произошли от него. — Рут говорила все увереннее. — Он страстно любил море. Как и вы, но по-другому. Он много плавал. Люди звали его Капитаном. Однако некогда он носил более громкий титул, был губернатором, далеко отсюда, в колониях. Рассказывал он мало, только о некоторых путешествиях. «Мир, — как-то сказал он мне, — можно понять только через море. Через одиночество, страх, необъятность. Там наше начало и наш конец, море нас породило, море нас погубит. На борту корабля это знает любой, самый тупой матрос». Когда он хотел, то говорил очень хорошо.

Она вздохнула, словно хотела этим вздохом сказать нечто более важное:

— Он был старым безумцем, но он был прав. Я тоже плавала и поняла, что он говорил правду. В остальном это был сложный человек. У него были свои оправдания. Уже потом…

Рут недоговорила и поплотнее закуталась в шаль. Стало вдруг заметно, как она устала.

— Что же, пойдемте за стол, — проговорила она.

— А Юдит? — пробормотал Тренди.

— Позволим ей жить своей жизнью. Она это умеет, поверьте.

Последняя фраза отметала любые разговоры на эту тему, и на протяжении всего вечера Тренди больше не вспоминал о Юдит. Рут с блеском удавалось поддерживать светскую беседу и быть веселой, как во время первых их разговоров. С ее губ больше не слетело ни одного признания. То, что она старалась сохранить некую тайну, лишь усиливало ее очарование, если она в этом нуждалась. Тренди все больше и больше сомневался, что она вдова. К тому же, когда они стояли перед портретом печального мужчины, Рут вскользь упомянула фамилию своего отца — она была такой же, как у нее. Но спрашивать об этом было бы бестактно. Вот почему на протяжении нескольких недель, по причине своего безупречного воспитания, Тренди так и не смог ничего больше разузнать о загадочной личности капитана Ван Браака.

Глава 4

Прошло десять дней — позднее Тренди вспоминал о них, как о самых счастливых — короткий период без тайн и хитросплетений. Тренди работал. Никто его не беспокоил, даже старая Жозефа, каждое утро приходившая помогать Рут по дому. Жозефа не лезла не в свои дела и не покушалась на беспорядок в его кабинете. Всего за несколько дней Тренди значительно продвинулся вперед и страшно этим гордился. С хозяйкой он виделся только во время трапезы и тогда же помогал ей по дому, надеясь поймать момент, когда с ее губ вновь сорвутся какие-нибудь откровения. Но Рут больше не говорила о своей семье. За столом она обычно обсуждала местные достопримечательности, обращала внимание Тренди на какие-то часовни, малоизвестные замки, по ее мнению, заслуживавшие того, чтобы их осмотрели. Или вспоминала о поглощенных морем городах, никому не известных Атлантидах. Мировые новости Рут не обсуждала, на «Светозарной» никогда не появлялись газеты, и ни единого звука или образа из внешнего мира не долетало сюда, словно хозяйка намеревалась сохранить свой дом вне времени и истории.

Юдит не появлялась. По молчаливому соглашению ни Тренди, ни Рут не упоминали ее имени. Однако она была здесь, этажом ниже. Спустившись к завтраку, Тренди несколько раз наблюдал из окна, как она мчалась куда-то на стареньком мопеде. Куда она направлялась, как проводила дни? Если за работой, то где? И только ли она рисовала? По правде говоря, он старался не задавать вопросов даже себе. Иногда, спустившись пораньше в гостиную, чтобы в одиночестве полнее ощутить очарование вечерней «Светозарной» — этот уголок Рембрандта, как он называл гостиную в противоположность своей дневной комнате под крышей, именовавшейся им уголком Веермейера, — он ощущал чье-то невидимое присутствие или, точнее, будто кто-то был здесь до него и только что вышел. Гостиная, вестибюль все еще были полны Юдит, и Тренди злился, ловя себя на том, что ищет ее следы. Иногда он находил брошенную салфетку, стоявшую не на месте кочергу, смятую подушку на канапе. Он принюхивался, надеясь уловить среди запаха воска и угля слабый аромат — какой? — который мог бы предоставить ему неопровержимые доказательства ее присутствия. Но не находил ничего. Возможно, это было даже к лучшему. Его работа успешно продвигалась; мадам Ван Браак оказалась замечательной хозяйкой, а ее молчание в конечном счете его устраивало. Она вела себя именно так, как он рассчитывал: немного отстраненно, но приветливо, за исключением очень редких мгновений, когда ее взгляд, неизвестно почему, вдруг омрачал страх. Тренди нравились ее руки: пухленькие, с длинными пальцами, они неустанно и одинаково ловко что-нибудь делали, будь-то замешивание теста, полировка меди в гостиной, обрезка роз в саду. А с какой удивительной заботливостью она ухаживала за своим маленьким садом! Там у него тоже было два любимых уголка: беседка между виллой и дорогой и площадка рядом с оградой соседнего дома — пологий скат, а за ним ряд кипарисов.

Убедившись, что работа его наладилась, Тренди стал позволять себе короткие прогулки. Обычно он выбирался из дому, когда Рут принимала посетителей — в возрасте и весьма почтенных, судя по всему, библиофилов, по большей части извещавших о своем визите утренним телефонным звонком. Чаще всего, всегда в пять часов приезжала темноволосая женщина, красивая и очень элегантная. Со своего насеста — так он называл теперь свой этаж — Тренди смог разглядеть, что женщина была примерно одного возраста с Рут. Свою спортивную машину — несколько экстравагантную — она оставляла в конце алле дю Фар и решительно шагала через сад «Светозарной». Должно быть, это была одна из приятельниц мадам Ван Браак. Чтобы ни с кем не встречаться, Тренди выходил сразу после полудня. На мотоцикле ему выезжать пока не хотелось, и он шел пешком до того места, где кончалась дорога, затем сворачивал на тропинку, вившуюся вдоль ограды виллы, и добирался до песчаной бухточки, защищенной от ветра утесами, где стояла очень изящная яхта с необычным названием — «Король рыб». Тренди нравилось это место, потому что здесь все дышало стариной. Интересно, как возникла легенда о том, чтомногочисленный и разнообразный рыбий народ, подобно другим земным тварям, выбрал себе повелителя, размышлял он. Странно, но именно эта прочитанная в раннем детстве сказка пробудила в нем страсть к морю. Однако чаще всего во время этих коротких послеполуденных экскурсий его ум занимали вовсе не рыбы, а «Светозарная» — «Светозарная» и две ее обитательницы. С тропинки на склоне утеса виллу видно не было, ее закрывали кипарисы. А что, если Рут и Юдит бывают на этой тщательно законопаченной и отполированной яхте или на пляже? Если они купались здесь летом? И почему эти женщины с библейскими именами^[2] оказались здесь, как жили они долгие годы, кто были их друзья, любовники, о чем и о ком они мечтали? В первый вечер Рут сказала о Юдит: «Она капризна, особенно с мужчинами». Какими мужчинами? Кто, кроме клиентов Рут, мог навещать этих отшельниц? До сего дня на «Светозарной» побывало очень мало людей…

И тогда Тренди вспоминал о мопеде Юдит, с досадой зашвыривал в изъеденные лишайниками скалы пакет с сушеными водорослями, растирал между пальцами левкой или морской вьюнок и спрашивал себя, почему же эти наскальные растения все еще цветут, хотя лето уже закончилось. В этом году летом ни разу не штормило, да и теперь, когда настало время больших осенних приливов, океан тоже оставался спокойным. К полуночи ветер стихал, жара, казалось, только усиливалась, и это бесконечное лето в первых числах октября становилось немного утомительным. Но тут Тренди вспоминал о рыбах и тогда, устыдившись, отгонял все не относящиеся к работе вопросы, вызывал в памяти безжалостное лицо доктора Дрогона, его лысый череп и очки в металлической оправе, и быстро возвращался к себе на насест, где до самой темноты старательно штудировал записи и изучал деформированные позвоночники своих драгоценных скелетов.

Наконец наступил день самого большого прилива. С утра, открыв ставни и глотнув неожиданно более соленого воздуха, прогнавшего остатки сна, Тренди понял, что погода изменилась. Надвигался шторм. Стремительно неслись по небу облака, рокот волн и шелест листвы становились все громче. «Светозарная» вибрировала всеми своими частями. Разбухшие от прилива, напитавшиеся энергией многих ветров и бурь волны мерно набегали на берег. Запах морских водорослей проник в комнаты, смешавшись с ароматами побитых дождем георгинов, поздних пионов, осенних роз. Земля, как и «Светозарная», едва успевала перевести дыхание, между ударами увенчанных брызгами и серой пеной волн.

В это утро Тренди понял, что дом, кроме дневной и ночной, имеет еще две совершенно противоположные особенности: морскую и земную. Сегодня был день гнева, разбушевавшейся соленой воды, и океан на время решил, что одержал победу. Деревья теперь казались смутными призраками, испуганные чайки метались в сине-черном небе, и под гулкими ударами прибоя и порывами ветра сам дом казался бегущим по волнам кораблем. «Вот он какой — максимальный прилив», — подумал Тренди. Луна и солнце сблизились над морскими водами, словно притянутые друг к другу. Обосновавшиеся в бухточках и на вершинах утесов суетливые океанские обитатели поддались этой ярости; и, чувствуя растущее в себе непривычное напряжение, Тренди спрашивал себя, не сродни ли подобное ощущение безумству, иногда охватывающему людей.

За завтраком Рут выглядела встревоженной. Тренди пришло письмо из Америки — от матери. Она осчастливливала его своим посланием раз в четыре-пять месяцев, рассказывая о своих последних фантазиях, разрыве с очередным любовником, о пополнении своей коллекции украшений или собак, о театральных и кинематографических планах. Как обычно это был веленевый конверт, украшенный ирисами, с откровенным намеком на имя, которым она очень гордилась. Когда Рут передала ему почту, Тренди почувствовал себя неловко, настолько скромность и естественность его хозяйки отличались от этого крикливого конверта.

— Мою мать зовут Ирис, — сказал он, словно извиняясь.

Эти слова показались ему бессмысленными, ведь от Дрогона Рут, вероятно, было известно о его матери.

— Прекрасное имя, — заметила Рут. — И прекрасный цветок. В мае наш сад полон ирисов…

Так же как и в первый вечер, когда она заговорила о своем отце, ее голос смягчился. Затем она запнулась, и тайна опять умерла у нее на губах. Порыв ветра, более сильный, чем предыдущие, сотряс стены. Тренди подскочил. Рут же осталась невозмутимой. Она словно боролась против некоей силы, куда более неудержимой, чем ураганная сила природы. Очевидно, на нее вновь нахлынуло прошлое, глаза ее блуждали по сотрясающимся стенам «Светозарной» и заливаемым дождем окнам. Тренди спрятал письмо в карман.

За завтраком Рут с трудом поддерживала разговор. Когда они пили кофе в гостиной, Тренди послышался среди порывов ветра прерывистый звук мопеда Юдит, а потом он увидел в окно ее саму, в длинном плаще, отважно пробирающуюся через сад.

— Ей все время куда-то нужно! — в сердцах бросила Рут.

Тренди не знал, что на это ответить. Рут впервые вновь заговорила о дочери. Она протерла запотевшее окно, чтобы лучше видеть Юдит. Та вскоре скрылась за поворотом. Может, этот день так на нее подействовал? Глаза Рут казались темнее, чем обычно, и волосы тоже были словно старое потускневшее золото. Тренди поставил чашку. Он уже не знал, стоит ли бояться новых тайн. Телефонный звонок прервал его размышления. Для разговора Рут перешла в незнакомую ему часть дома за столовой. Тренди предполагал, что у нее там спальня и переплетная мастерская. Он решил уйти. Но разговор оказался очень коротким. Поднимаясь по лестнице, Тренди бросил взгляд через поручни вниз и с удивлением увидел, что Рут вернулась в гостиную, улыбаясь сама себе и более оживленная, чем раньше. Тренди она не заметила, и он предпочел удалиться.

На этот раз, возможно, из-за дождя, темноволосая женщина не приехала. Юдит вернулась около пяти, насквозь мокрая, с огромным пакетом на багажнике. Она небрежно закрыла скрипящую калитку, затем постучала в дверь, и Тренди со своего этажа ясно расслышал, как она отряхивается у входа. В этот день ему больше не удалось сосредоточиться на своих записях, и он вынужден был признаться самому себе, что следит за Юдит. Стемнело очень рано. Ветер на мгновение стих. Тренди прислушался. Этажом ниже происходила какая-то возня, словно Юдит готовилась к переезду. Затем буря возобновилась с новой силой: порывы ветра, мощные удары волн об утесы. Теперь у Тренди было только одно желание: бросить записи, спуститься в гостиную и устроиться в одном из кресел возле камина, но не потому, что он замерз, а потому, что ему вдруг понадобилось утешение. Безотчетно он подумал о руках, ясном лице и волосах Рут. По договоренности между ними, он каждый вечер закрывал ставнями двойные окна на первом этаже и сейчас очень нуждался в этой привычной, неспешной работе; однако было еще слишком рано, чтобы спуститься вниз.

Этажом ниже продолжалась какая-то возня. Тренди собрался с силами и окунулся в работу. Он корпел над классификацией, как вдруг погас свет. Повреждение проводки оказалось кстати. Вот и предлог спуститься в гостиную: ему нужны свечи, чтобы продолжить работу. Он попросит их у Рут, начнет болтать и таким образом постарается остаться с ней до ужина.

Тренди ощупью добрался до лестницы. Шум на этаже Юдит прекратился. Тренди дошел до последнего лестничного пролета, когда услышал доносившийся сквозь ветер шум мотора, почти тут же затихший. В вестибюле раздались торопливые шаги. На фоне каменных тритонов осветилось лицо Рут. Она держала в руке огромный подсвечник. Тренди не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел ее такой сияющей. Она открыла дверь, подняла подсвечник. В дом ворвался ветер, язычки пламени задрожали. Прежде чем свечи погасли, Тренди успел увидеть склонившееся к Рут немолодое усталое лицо неизвестного мужчины. Он поцеловал ее в губы. Они не сказали ни слова.

И почему люди считают, что в провинции всегда тишь да гладь? В самых отдаленных деревнях, в местечках, подобных этому, пустеющих с первым осенним ветром, замышляются самые изощренные интриги и кипят настоящие страсти. Таково было первое открытие Тренди в тот памятный вечер. За ним не замедлили последовать и другие; позднее, вспоминая обо всем, перечисляя те безумства, в которых Тренди был зрителем или актером, в его сознании возникал единственный образ — образ водоворота. Он-то считал, что находится в спокойной бухте, а очутился в пучине, которую сначала не заметил и, не сопротивляясь, позволил увлечь себя в водоворот; так что очень скоро он больше уже ничему не удивлялся.

Рут практически ничем не выказала своего удивления. Едва зажегся свет, она и незнакомец подняли глаза на лестницу и увидели Тренди.

— Я хотела предупредить вас, — произнесла Рут после небольшой паузы. — Это Малколм Корнелл, друг.

Она не сказала «мой друг», вероятно, из скромности, но моментально покраснела и поспешила добавить:

— Малколм преподает в американском университете. Вот уже несколько лет он приезжает сюда на зиму.

Она повернулась к профессору:

— Это мой юный постоялец, мой ученый… Помнишь, я писала тебе…

Корнелл пожал Тренди руку, взглянув на него с недоумением. Затем кивнул:

— Молодой ученый… Очень молодой. Завидую вам.

Но тон его красивого низкого голоса противоречил последней фразе.

— Я хотела вас предупредить, — повторила Рут. — Но сразу после завтрака, когда я искала вас, вы уже ушли Ладно, оставим это. Поужинаем вместе. А пока пойдемте в гостиную.

Так же, как и в первый вечер с Тренди, она исчезла на кухне, и так же, как тогда, отклонила его помощь. Мужчины остались вдвоем.

— Дом Рут, — медленно произнес Корнелл, — напоминает корабль…

Он говорил о «Светозарной», как хотел бы говорить сам Тренди, произнося вслух слова, которые Тренди повторял лишь про себя, боясь, что их сочтут слишком банальными Особенно это словосочетание, ставшее со временем почти магическим: дом Рут. Корнелл мог оставаться и два часа, и шесть месяцев, ведь он действительно друг.

Поужинали. Багажа у Корнелла не было, похоже, он не собирался жить на «Светозарной». К тому же в разговоре он упомянул, что приобрел недалеко отсюда дом. Вот уже несколько лет, сказал Корнелл, он приезжает сюда зимой писать книги. Тренди успокоился — это был такой же ученый, как и он, только историк. Когда Рут назвала своего молодого гостя его прозвищем, Корнелл не посмеялся, а отнесся к этому вполне естественно. Похоже, Малколму Корнеллу нравились непонятные фантазии Рут, хотя сам он не производил впечатления мечтателя — видимо, поэтому не собирался жить с ней под одной крышей.

Юдит, естественно, не спустилась. Никто ее не позвал. Корнелл не выказал ни малейшего удивления. Как обычно, для нее не поставили прибора. Следовательно, Юдит оставалась для Тренди тем, кем была до сего дня: ветреной девицей, невидимкой, призраком, иногда появляющимся, проходящим сквозь стены и не признающим никакой земной пищи.

Рут вернулась в гостиную и, поеживаясь, устроилась у огня.

— Этот дождь, — вздохнула она, — бесконечный дождь…

Ливень действительно усилился.

Корнелл принялся раскуривать трубку:

— Осень… А когда я собирался здесь поселиться…

Она сделала вид, что не слышит его:

— Еще вчера я думала, что лето никогда не кончится. А сегодня вечером мне кажется, что дом просто смоет потоками воды.

— Эти вечные воспоминания о затонувших городах…

Корнелл скорчил ироничную гримасу, не понравившуюся Рут.

— Он никогда мне не верит, — обратилась она к Тренди. — Но это правда, ночью в море иногда слышится звон колоколов. А в штиль доносятся голоса — голоса, идущие из глубины моря, гудки невидимых кораблей.

— Ты их слышала? — спросил Корнелл.

— Нет. Но мой отец… — Она вдруг замолчала и продолжила легкомысленно и немного фальшиво, вороша угли в камине: — Об этом говорят рыбаки. По крайней мере, говорили. Рассказывали, что видели на дне моря города, тысячи освещенных окон, покрытые пеной крыши, иногда даже шпили соборов. Истории о проклятых городах, затонувших, как только их боги…

— Таких историй полно, — прервал ее Корнелл. — Повсюду, где есть море, рассказывают подобные сказки о старинных городах на дне морском, ключи от которых находятся в животе китов или чудовищ, обитающих в глубоких впадинах.

— Знаю, ты тысячу раз говорил об этом: затонувшие города существуют лишь в нашем воображении… — Теперь Рут говорила мягко, почти наивно, словно пытаясь смягчить сказанное до этого, но в голосе ее звучала заносчивость, и на Корнелла она посматривала с вызовом. — И все те люди, с которыми мы встречались, любили, которых потеряли, тоже утонули в глубине нашей памяти.

— Но надо продолжать жить, — сурово отрезал Корнелл.

— Знаю, — отвечала Рут. — Как холодно сегодня вечером! Дождь навевает мрачные мысли. Пойду приготовлю кофе.

Она так поспешно ушла на кухню, словно за ней гнались. «Эта пара увлечена друг другом. У них своя игра», — подумал Тренди.

Ему очень хотелось участвовать в этой игре, а особенно — узнать как можно больше о прошлом Рут. Но где набраться храбрости для вопросов? Тренди не успел собраться с мыслями, как Корнелл сказал:

— Рут говорила, вы изучаете рыб. И что же интересует вас в этих существах?

Так же как Рут, Корнелл смотрел открыто, но его глаза внимательно следили за Тренди. Невозможно было уклониться от этого сверлящего взгляда. Тренди оказался в затруднении: он не любил говорить о своих исследованиях. Кроме того, поскольку его день прошел впустую — из-за Юдит или из-за бури, он не знал почему, — он смутно чувствовал себя виноватым.

— Позвоночники рыб, — пытаясь справиться с замешательством, проговорил Тренди, — все больше и больше деформируются. Я изучаю причины.

Корнелл кивнул и, повернувшись к огню, стал помешивать угли.

— А дом вам нравится? Здесь хорошо работается?

Огонь осветил его морщинистое лицо, густые седые волосы. Смотрел он равнодушно, но без презрения; он выглядел как мужчина, начинающий отдаляться от мира. Его медленные, словно от бремени прожитых лет, движения подчеркивали отстраненную снисходительность.

— Мадам Ван Браак превосходная хозяйка. Она умеет заставить меня забыть об искривленных позвонках. Она само совершенство.

Ответ, похоже, понравился Корнеллу. Он коротко хохотнул и продолжал:

— А ее дочь?

— Я ее почти не вижу.

— Естественно. — Затем, оторвавшись от помешивания углей, Корнелл добавил: — С ней, в самом деле, нелегко. Когда она оставит свои капризы? Ей надо серьезно учиться. Это уникальная девочка. И талантливая художница.

Очевидно, он тоже подвергался провокациям Юдит. Может быть, в прошлом году?

— Это третья зима, как Малколм сюда приезжает, — сказала Рут за ужином.

— Как вы с ними познакомились? — рискнул спросить Тренди и тут же пожалел о своем вопросе. Авария с электричеством, встреча с этим незнакомцем — всё сегодня являлось предлогом забросить его рыб.

Корнелл вернулся в свое кресло. Тренди заметил, что для американца он одет с некоторым шиком. Его костюм нисколько не измялся за время путешествия и казался слишком элегантным для этой затерянной среди бурь виллы.

— Я мифолог, — сказал Корнелл. — Почти не преподаю. Пишу очень мало.

Он вздохнул. Его трубка потухла. Он встал, чтобы выколотить ее в огонь.

— Я приехал сюда из-за ностальгии. Именно здесь лет сорок тому назад я начал свои исследования, изучал океанские легенды, демонов, морских чудовищ, расспрашивал рыбаков, капитанов дальнего плавания. А несколько лет назад захотел вновь увидеть эту страну. Однажды, прогуливаясь по пляжу — это было начало осени, — я встретил мадам Ван Браак. Она собирала на пляже водоросли, и мне стало интересно — зачем. Мы познакомились. Сперва мы говорили о садоводстве. Она объяснила мне, что водоросли позволяют выращивать великолепные цветы. Слово за слово, она рассказала, что живет в этом доме. Я очень хорошо помнил построившего его человека. Это был ее отец, капитан Ван Браак.

Тренди плохо понимал, о чем говорит Корнелл. Его акцент был довольно резким, и говорил он все тише и тише, очевидно, боясь, как бы их не услышала Рут. Корнелл указал на портрет капитана:

— Смесь аристократа и старого пирата. Довольно странный человек. Я совершенно не помнил его дочери. И был весьма удивлен, узнав, что она все это время жила здесь. Затем… затем мы стали друзьями.

Воодушевленный откровенностью Корнелла, Тренди собирался спросить, почему, несмотря на свое вдовство, Рут продолжает носить фамилию отца, как вдруг она вошла, неся на подносе кофе. Теперь Корнелл никого не замечал, кроме Рут, пристально следя за ней, словно боясь пропустить ее малейшее движение, дрожь, тень улыбки. Но вскоре его взгляд стал отстраненным, и он задремал перед огнем. Однако как он поцеловал Рут едва переступив порог! Его пылкость удивила Тренди. Возможно, это страсть, охватившая его на закате лет, и он боится, что у него не хватит сил, не хватит времени. Но кого, кроме своей дочери, могла еще любить Рут Ван Браак?

Глава 5

Буря продолжалась несколько дней. Иногда наступало затишье, но каждый раз, переводя дыхание, она становилась еще сильнее, словно отыгрываясь за то, что не пришла раньше. Несмотря на дождь, Корнелл являлся на «Светозарную» каждый вечер. Он ужинал, затем около одиннадцати уходил. «Он любит ночь, — пояснила Рут, — и работать может только ночью». Она рассказала Тренди, что Корнелл уступил Юдит часть снимаемой им бывшей рыбацкой хижины. Именно туда она и ездила рисовать.

Эти три-четыре дня Тренди не замечал, чтобы Юдит куда-нибудь выходила. Похоже, она скрывалась. Тренди постоянно слышал возню этажом ниже. Порой ее заглушали шум бури, бесконечные удары ветра в стены «Светозарной» и плеск волн о береговые утесы. Это начинало надоедать. К тому же Тренди больше не мог работать. Он вдруг вспомнил, что, несмотря на обещание, до сих пор не позвонил никому из своих друзей; и что, хотя намеревался раньше, теперь уже не хотел съездить на недельку в Париж в конце месяца. По вечерам он ждал прихода Корнелла, потому что получал истинное наслаждение от их бесед. Должно быть, профессор испытывал то же самое, поскольку уходил все позже. Тренди не понимал, что за странная связь у них с Рут. Корнелл никогда не оставался ночевать. Может, она навещала его по утрам, когда отправлялась на машине за провизией? Каждый раз, когда Тренди видел исчезающий в конце алле дю Фар в завесе дождя автомобиль Рут, у него щемило сердце. Рут возвращалась очень веселая, ровно в одиннадцать часов. Корнелл никогда не завтракал на «Светозарной». «Это ночной человек, — говорила Рут, наливая кофе, — настоящий филин!» И неожиданно отправлялась заниматься своими переплетами. В такие моменты она очень напоминала свою дочь.

На третий день бури вновь случились перебои с электричеством. Произошло это в конце ужина. Как всегда предусмотрительная, Рут заранее поставила на столике у входа подсвечник. И когда в конце ужина свет погас, она шагнула в темноту с уверенностью женщины, на память знающей малейшие трещинки своего дома.

Когда она вернулась, чтобы проводить своих друзей в гостиную, в свете свечей Тренди на мгновение показалось, что на морских пейзажах тоже начинается буря.

Как и всегда по вечерам, они засиделись возле камина, беседуя обо всем и ни о чем. Рут говорила о своем саде, переплетах, урожаях водорослей, копиях картин, которые она иногда делала на заказ. Корнелл слушал ее внимательно, даже жадно. Он впитывал каждый ее вздох, подмечал мельчайшие жесты.

Рут ненадолго отошла. Она сказала, что хочет угостить их трехлетней вишневой настойкой. Тренди тут же воспользовался ее уходом, чтобы порасспросить Корнелла:

— Чем вас очаровал капитан Ван Браак?

Но тот начал увиливать от ответа:

— Это трудно объяснить. Ностальгия, я ведь вам уже говорил. — Он вздохнул и продолжил: — Воспоминания о моих исследованиях. И мне нравится это место, этот дом. С того самого дня, как я впервые его увидел, он ничуть не изменился. В то время я приезжал сюда всего два раза. Но вилла настолько меня потрясла, что я навсегда ее запомнил. Разумеется, все дело было в капитане. Редкий был человек, из тех моряков, что строят дома. Строить здесь дом было безумием. Слышали, какая сегодня вечером буря? А дом стоит. И стоит уже долгие годы.

— Но это же не единственная вилла, построенная на берегу моря. Другие дома тоже стоят. Даже здесь, на мысе, в глубине сада…

— Нет, — сказал Корнелл. — Я хорошо знаю историю этого района. До приезда Ван Браака эта площадка была совершенно голой. Голой и унылой. Здесь был только старый маяк. Строиться начали уже после капитана. Впрочем, «Светозарная» это не дом. Для него это был корабль. Или порт. — Он указал на картину над камином. — Замечательный человек. Молчаливый, невозможный. Одно из самых красивых моих разочарований. Я ничего не смог из него вытянуть.

И, как обычно, Корнелл раскурил трубку и погрузился в свои мысли.

Тренди поднял глаза на картину над камином и всмотрелся в нее. Может, все дело было в свете свечей, но гигантский спрут этим вечером выглядел ужасающе живым. Высунувшиеся из пучины щупальца, казалось, с удесятеренной силой вцепились в корабельную мачту и тянули ее в бездну. Вернулась Рут. Не говоря ни слова, она поставила на стол поднос с бокалами. Догадалась ли она, о ком только что говорили они с Корнеллом? Наступило длительное молчание, во время которого слышен был лишь рокот волн. Действительно, здесь поневоле будешь думать только о море. Высоко в окнах, в маленьких, не закрытых ставнями форточках блестела луна, порой заслоняемая бегущими по небу облаками. Сырой воздух просачивался через неплотно закрытую дверь; и эта тайная, тревожная ночная жизнь могла бы длиться без конца, если бы в тот момент, когда Рут собралась наполнить бокалы, в холле внезапно не появилась растерянная и трагически прекрасная Анна Лувуа.

Тренди узнал посетительницу, приезжавшую к Рут почти каждый день. Она руководила агентством по сдаче и продаже вилл. Жила одна, верная неизвестной любви, и не покидала эти места, даже когда дела шли из рук вон плохо. Этим вечером она выглядела обычной провинциалкой, потрясенной каким-то событием. Оправившись от удивления, поскольку никто не слышал, ни как Анна приехала, ни даже как постучала в дверь, Корнелл поспешил к ней и поприветствовал со свойственной ему необыкновенной почтительностью. «Да так сюда сбегутся все жители побережья, — подумал Тренди, — а я-то считал его опустевшим на время мертвого сезона. Это уже не просто маленький клан, не друзья, а прямо какое-то тайное сообщество». Тренди почувствовал, что окончательно запутался в сгинувших городах, капризах и странных привязанностях. Что-то удерживало здесь всех этих людей, что-то, оставшееся в прошлом, какая-то драма или некая угроза: достаточно взглянуть на смятение вновь прибывшей и необычайное беспокойство, вдруг охватившее Рут.

Впервые Тренди захотелось уйти. Рут бросилась к подруге, и обе женщины встретились напротив входа, у статуи тритонов. Анна, опустив глаза, вытерла слезу. Рут смотрела на нее, уже догадываясь, что за новость, и не желая ее слышать. Взяв Анну за руки, она бессвязно забормотала:

— Анна, ты, в этот час… откуда ты, у тебя безумный вид… буря, я знаю… но ты плачешь…

Корнелл, словно извиняясь, погладил ее распушенные волосы. Рыдающая Анна смогла произнести лишь несколько слов. Затем, не обращая внимания на Корнелла и Тренди, она прошла в гостиную и упала в кресло.

Рут постояла неподвижно, закрыв глаза и вцепившись руками в статую. Затем, опомнившись, схватила подсвечник, зажгла свечи и также прошла в гостиную. Она была мертвенно-бледна. Анна наблюдала за ней со странным выражением усталости и удовлетворения, словно она только что переложила на ее плечи какое-то горе. Тогда Рут повернулась к ней спиной, собралась с силами и, тоже позабыв о присутствии Тренди, повторила слова Анны:

— Малколм, Командор… Только что снова открыли «Дезираду». Командор вернулся.

Глава 6

Каждый раз, думая об этом ужасном вечере, пытаясь понять, что же тогда произошло, Тренди натыкался на одно и то же препятствие: он мог представить себе только лицо Юдит и с трудом Анну Лувуа. И никак не мог вспомнить в точности, что сказала Рут. В сущности, это было первое упоминание о Командоре. Впоследствии, уже по уши увязнув в этой истории, смирившись с тем, что ему изменяет память, а воображение постоянно его подводит, в особенности в том, что касается любви, Тренди понял, что именно в тот вечер он впервые прикоснулся к тайне.

Тренди с самого начала был покорен красотой Анны Лувуа, очень отличавшейся от Рут. Двигалась она легко, словно не обращая внимания на окружающие ее предметы и земное притяжение. Можно было подумать, она питается лишь туманами и мечтами. Непромокаемый плащ она сбросила на ручку кресла, и он отметил ее стройную фигуру в английском костюме темно-красного, почти фиолетового цвета. На плечи ниспадали черные вьющиеся пряди, кое-где смягченные белыми нитями. Анна выпила немного вишневой настойки и привела в порядок волосы. Она понемногу приходила в себя. Рут, отвернувшись к камину, помешивала угли, но слишком медленно, слишком нарочито. И вдруг в ярости швырнула кочергу на пол и повернулась:

— Откуда ты это знаешь, Анна? Кто тебе сказал?

— Месье Леонар. Он получил распоряжение открыть виллу. Слуги приедут послезавтра.

— Значит, все начнется сначала, — еле выговорила Рут. У нее перехватило горло. Она взяла щипцы и сунула их в пылающие угли. — Мы были слишком самоуверенными, — отчетливо произнесла она.

До этого момента она говорила так, словно Тренди здесь не было. Собственно, в некотором роде так и было. Он видел только одну Анну, ее длинные ноги, густые рассыпавшиеся волосы, встревоженное лицо, полуоткрытые губы. Едва заметные морщинки на лице делали ее еще более соблазнительной. И, наконец, глаза: черные, огромные, уставившиеся в огонь. При таком освещении круги под глазами казались еще глубже, и это наводило на мысль, что ночами она грезит о безумствах, на которые у нее никогда не хватало смелости наяву.

Рут присела рядом с Корнеллом. Казалось, к ней вернулось спокойствие, напряжение выдавали только руки, стискивавшие бокал. И тут она вспомнила о Тренди.

— Простите меня, — проговорила она. — Когда-нибудь все равно пришлось бы вам рассказать…

И тут Тренди захотелось попрощаться со всеми, даже с не замечавшей его Анной Лувуа, и уехать. Вопреки любопытству, он был готов бежать от этих людей и их непонятных трагедий. Но времени на это уже не осталось. Словно уловив какой-то невидимый сигнал, в дверях появилась Юдит. Мгновение спустя она уже обнимала Анну.

Присев перед креслом Анны и непринужденно кивнув остальным — во всяком случае, так понял этот жест Тренди, — Юдит завладела ее руками.

— Ну-ка, Анна… Расскажи, зачем приехала. Ты явилась вечером, нежданно, в самую бурю…

Анна покачала головой и оттолкнула Юдит. На ее глаза вновь навернулись слезы.

— Командор, — произнесла Рут. — Он возвращается.

Юдит побледнела. Она оставила Анну и уселась на край каминной плиты. Наступило тягостное молчание. Снаружи продолжала бушевать буря. Старательность, с которой Рут выравнивала на подносе бокалы, выдавала всю степень ее отчаяния. Корнелл с трубкой в руках уставился пустым взглядом на портрет Ван Браака. Каждый из них погрузился в размышления, но не было ни малейшего сомнения: их волновали одни и те же призраки прошлого; и это молчание могло бы тянуться бесконечно, если бы его не нарушила Юдит. Внезапно она пнула подставку для дров и заявила:

— Опять эти ваши истории!

Ответить ей никто не решился. В камине с треском обвалилось полено.

— Вечно одно и то же! Сейчас ударитесь в воспоминания… Это просто смешно! — расхохоталась Юдит, но в голосе ее слышалась фальшь.

Она вскочила и схватила Тренди за руку.

— Пошли, — сказала она так же по-детски властно, как и в первый день. — Оставь их.

И Тренди снова подчинился. Он даже забыл висевший на спинке стула шарф и лишь смущенно пожелал всем доброй ночи. Ему равнодушно кивнули. Юдит права, они будут обмениваться воспоминаниями, ему не стоит оставаться. Нужно бежать отсюда, может быть, даже уехать вместе с ней.

— Пошли, пошли, — повторяла девушка, подталкивая его к лестнице.

Она сжимала его руку с удивительной силой, и ее «пошли» напоминало «спасайся, кто может». Совсем недавно он спустился к ужину, как и все вечера до этого, увлеченный ее матерью, почти ревнуя ее к Корнеллу, а вот теперь его тянет к дочери, к ее наглой юности, далекой от всех этих тайн.

На лестнице Юдит его поцеловала. Тренди не понял, был ли это поцелуй охваченной желанием женщины, или бравада маленькой девочки. Затем рука об руку они поднялись на этаж Тренди, вместе толкнули дверь. Они были уставшими и все еще желали бежать. Упав на кровать, они прижались друг к другу. Она больше ни на что не решалась, он тем более. В конце концов, они заснули. И стали любовниками только утром.

Проснулись они поздно. Буря утихла. Юдит тут же потребовала распахнуть ставни. Дул ветер, ярко светило солнце. Это был временный просвет, какой бывает среди самых страшных ураганов, короткие часы, создающие иллюзию передышки. Прилив был низким, удивительно ясный свет освещал мельчайшие веточки кипарисов в саду, скалы и на море, вдалеке, рифы, которые Тренди никогда раньше не замечал. Блестящий корпус яхты был оголен отливом, с пляжа доносился ритмичный стук молотков.

Тренди высунулся в окно, выходившее на соседнюю виллу. «Дезирада»… Он вновь подумал; какое странное название, экзотическое, почти такое же нелепое, как и ее архитектура. На фоне облаков, каждое мгновение образовывавших новый рисунок, он увидел башенки домов, омытые дождем. Юдит выбралась из постели. Как и Тренди, она спала одетой. Когда он уже ничего от нее не ждал и одолел свое желание, она встала у окна напротив него и скинула с себя то немногое, что на ней было: свитер, обтягивающие брюки, носочки. В этой одежде она выглядела ребенком. В ярком свете он увидел крошечные пятнышки веснушек на ее груди, словно налипшие остатки песка, который она забыла отряхнуть. И тем не менее девушка выглядела так, словно была одетой. «Она и одета… в солнце», — подумал Тренди, когда Юдит отошла от окна и приблизилась к нему. Он двинулся ей навстречу, не видя ничего, кроме ее спокойного, улыбающегося лица. Припав к этому живительному источнику, очень скоро он позабыл обо всем.

Полуденное солнце заливало комнату подобно тому, как волны заливают пляж. Полдень — Тренди слишком поздно это понял — был роковым часом; это был тот момент, когда мир наземный устремлялся в неизведанные глубины. Тем не менее, ничего об этом не зная, он нашел дорогу в сияющее тело Юдит. Он не обладал, но позволил быть ею завоеванным, позволил увлечь себя в пучину. Она была хрупкой, но с такой же пышной, как у матери, грудью. Короткие разметавшиеся пряди на обнаженных плечах то отливали золотом, то принимали оттенок пепла и серого янтаря. С ее губ он пил желание, боясь осушить их слишком быстро. На других губах оно было еще более явным. Она испускала странные крики, подобные неведомой музыке. Движения ее были крайне бесстыдными, но они не только не оттолкнули его, через мгновение он уже нуждался в этом бесстыдстве. Он хотел ее так, как никогда и ни одну женщину, но она хотела его еще больше, а удивление удваивало его желание. Так привлекать к себе внимание, так открыто требовать наслаждения — такая девушка была редкостью; но мог ли кто-нибудь ее завоевать? Вот и он поймал ее почти случайно, она сама бросилась в его объятия, нет, это он попал в ее ловушку. И какое счастье, что он попался…

Она сделала движение, которое, насколько знал Тренди, едва ли было свойственно юным девушкам. В очередной раз удивившись, он не отстранился. Под ее кожей бродили неведомые желания, пагубные и пылкие. Юдит его опустошила, погубила, сама превратившись в сводящее с ума солнце, гибельное и вместе с тем прекрасное. Тренди оторвался от ее рта, схватил за талию, развернул и овладел ею. Во всяком случае, он так считал. Ее испуганный вид лишь прибавил ему пыла. Он жаждал познать, одну за другой, самые интимные тайны женской плоти. И ему это удалось. Но едва он получил ярчайшие доказательства своей мужественности, как Юдит отдалилась от него. Она лежала, бесстыдно раскинувшись, с рассыпавшимися по плечам волосами — внешне ничто не изменилось, кроме безучастного взгляда: она погрузилась в себя, храня в молчании какие-то тайны. Наконец Юдит встала и подошла к окну, и теперь Тренди видел только ее спину. Юдит смотрела на «Дезираду».

— Ты знаешь этот дом? — рискнул спросить Тренди.

— «Дезираду»?

Она ответила ему таким тоном, каким поправляют ребенка. Должно быть, так говорила ее мать или так здесь было принято. Юдит высунулась в форточку.

— Это вилла Командора, — сказала она. — Ее скоро откроют.

Замолчать ему или продолжать задавать вопросы? Он не умел общаться с женщинами. И как вернуть ее обратно в постель?

Тренди присоединился к девушке. Буря разорила сад, все было сокрушено: поздние колокольчики, георгины, кусты роз. Возле разделявшей соседние дома стены были поломаны деревья, и «Дезирада» встала перед ним, словно видение из сказки. Как и в день приезда, Тренди взволновали ее странная архитектура, зернистый блестящий камень, сверкающие фаянсовые фризы, витражи; и он попытался представить, что будет, если открыть в ней ставни.

— Какой он внутри, этот дом? — спросил он.

— Теперь не знаю. Не знаю. — Лицо ее стало надменным. Затем она продолжала уже спокойнее: — Надо спросить у Анны Лувуа. Она знает почти все виллы. Это ее профессия. Она их сдает и продает.

— А ты…

— Ты видел наш бедный сад?

Юдит теперь смотрела в окно кабинета. С востока пришли облака, их тень все больше затопляла комнату.

— Какой разгром! — воскликнула она. — Такое я вижу впервые.

Он наклонился к ней и вдохнул запах ее волос. Действительно, половина ограды «Светозарной» была сломана, на полу беседки валялись куски кровли. Тренди вновь оглядел «Дезираду». Ее крыша и изразцы, не задетые тенью, продолжали сверкать, кедры едва сгибались, несмотря на новые порывы ветра.

— Но наш дом устоял, — заметила Юдит.

Почему «но», она что, читает его мысли? Девушка повернулась к нему и обняла:

— Пойдем до самого конца.

До конца чего? До конца наслаждения, до конца любви? Отбросив попытки понять, Тренди отдался желанию и навалился на ее хрупкие бедра и груди, слишком тяжелые для такого худенького тела. Тело Юдит, так же как и ее мысли, напоминало изворотливого морского угря, то устремляясь ему навстречу и поражая его прикосновением, то ускользая так быстро и далеко, что у него не хватало сил спросить ее: где ты, о чем ты думаешь, Юдит, куда ты ушла?

И снова, словно на затопляемом приливом пляже, среди скомканных простыней, мокрых от наслаждения, испытанного раньше и теперь, Юдит была податливой и счастливой. «Ты похожа на монахиню», — от восторга вырвалось у Тренди, и она расхохоталась. Он обрадовался еще больше. По правде говоря, он сказал глупость, но ему казалось, что лучшего сравнения не подберешь. Юдит его обезоружила. И дело было не только в ее юности, но и в том, что она распознала в нем родственную душу. Это было слишком общее определение, но он не находил более точного. Тренди не задумывался, откуда у нее этот дар. Было ли это началом любви или просто ее манерой жить? Но это было, и он примирился с этим.

Несколько мгновений Юдит отдыхала. Тренди, оставаясь на ней и приблизившись к губам, вбирал ее дыхание. В этот миг ему показалось, что он пьет ее душу. Смущенный, он почти верил в это и уже знал, что в их игре будет слабейшей стороной.

Придя в себя, Юдит обняла его и словно угорь выскользнула из объятий. Она приняла душ, оделась и причесалась.

— В это время ты обедаешь с моей матерью, — сказала она, бросив взгляд на часы Тренди.

— Значит, спустимся вместе…

Это был не ответ, а просьба.

— Я сказала «ты обедаешь». Ненавижу все эти застольные церемонии.

— Ты не придерживаешься общих правил.

— Нет. А впрочем… Я придерживаюсь правил. Я сделала так сегодня.

Еще один вопрос был бы лишним. Юдит помрачнела. Она вышла в соседнюю комнату и остановилась у окна, глядя на океан. Потом, дотронувшись до скелета рыбы, лежавшего на письменном столе Тренди, она хлопнула дверью и запрыгала по лестнице.

Ветер начал усиливаться. Тренди подошел к окну, из которого выглядывала Юдит, и тоже замер. Это был тот странный миг, когда море переставало наступать. Волны беспрепятственно устремлялись на приступ утесов, окруженных водяной пылью, горечь которой он чувствовал на губах. На губах, все еще хранивших вкус кожи Юдит, вновь исчезнувшей Юдит, вернувшейся на свой этаж к своей странной возне. Он мог бы пойти к ней, даже взломать дверь и взять силой — почему бы и нет. Но она ушла первой, и он оказался в западне, проявив покорность или бездействие, и уже страдает.

Тренди не пошел обедать и лег спать. Вечером, он, немного смущенный, появился в гостиной за четверть часа до ужина. Рут уже была там, перед камином, похоже, ожидая его. Без каких-либо эмоций она сообщила Тренди, что Юдит уехала.

— В Париж, — добавила она. — Очевидно, собирается возобновить свою учебу на факультете изящных искусств.

Услышав это «очевидно», он проклял Рут, ее дочь, «Светозарную», бурю. Разумеется, его провели. Тем не менее Тренди постарался сделать счастливое лицо. Прежде чем подняться к себе, он поискал свой шарф, но ни он, ни Рут не смогли его найти.

— Возможно, кто-то его взял по ошибке, — сказала Рут так равнодушно, как только могла, — спутал его с другим шарфом.

Шарф Тренди был неповторим, она прекрасно это знала, да и в доме у нее ничего никогда не пропадало. День заканчивался отвратительно. Единственное, что утешало Тренди, — это то, что он никогда не позволял застигнуть себя врасплох, — он привез два одинаковых шарфа. Что касается того, исчезнувшего, Тренди не решался даже думать, что его утащила Юдит. Он должен забыть эту девчонку, поставить ее в один ряд со всеми остальными, признать, что она была худшей и вернуться к деформациям позвонков. Мир слишком слаб для любви.

Глава 7

В тот день, когда открыли «Дезираду», Командор так и не приехал, хотя вся округа трепетала в ожидании. Вместо этого на вилле обосновалась женщина, которую считали его подругой, знаменитая оперная дива немецкого происхождения Констанция фон Крузенбург. В Европе, Америке, Австралии, Японии и даже в Африке не было журнала, не запечатлевшего ее красивое лицо, великолепную, почти всегда в черном фигуру и улыбку, волновавшую всех загадочной иронией. Вот уже более пятнадцати лет Крузенбург царила на оперной сцене, покоряя поклонников чудесным, мощным сопрано, а также необычным выбором ролей. Неизвестно почему — сама она отвергала любые объяснения, — певица исполняла лишь великие трагические партии, отдавая свой голос умирающим или погубленным страстями героиням: леди Макбет, Медее, Саломее. Вопреки требованиям либретто и идеям режиссеров, она предпочитала играть сдержанно. Впрочем, ей было достаточно просто выйти на сцену, и толпа уже впадала в исступление — таково с первых же мгновений было воздействие всего ее облика: редкого, золотистого цвета волос, элегантной надменности, царственной осанки и, конечно, взгляда ее знаменитых серых, со стальным отливом глаз, которым известнейшие музыковеды мира непременно посвящали несколько восторженных строк.

У Крузенбург был не просто стальной взгляд. «Если у смерти есть цвет, — однажды написал один американский репортер, — это, несомненно, серый цвет глаз великой Констанции». Неделю спустя этот молодой и полный сил человек скоропостижно скончался, тем самым подтвердив собственное предположение. За Крузенбург закрепилась дурная слава; но в это тревожное и смутное время певица неожиданно стала символом утратившей душу и не знающей, какому божеству поклоняться, цивилизации. Что бы ни показывала на сцене Констанция фон Крузенбург — безумие, страсть, ужас, кровь, смерть, само зло, — в ее исполнении все становилось прекрасным. Билеты на ее спектакли, из-за которых устраивались настоящие битвы, распродавались за многие месяцы до выступления. Обожатели Крузенбург — и те, кто бился за билеты, и декадентские эстеты — повсюду следовали за ней. Ее голос, лицо, неповторимая осанка быстро стали известны по всему миру благодаря фильмам-операм.

Она возбуждала самые сильные страсти этой странной эпохи, возможно, все дело было в том, что само время требовало подобного искусства, но кто тогда об этом задумывался? И в тесных зальчиках Центральной Европы, и в монументальных театрах американского континента Констанция фон Крузенбург одерживала триумфальные победы. С одинаково невозмутимым спокойствием пела она в переполненных залах и перед богатыми меценатами, приглашавшими ее выступать в венецианских палаццо или в освещенных фонариками садах Флоренции. Поскольку она никогда не давала интервью, о ней слагали легенды. Тем не менее для оперной дивы такой величины ее капризы были вполне умеренными. Она любила шапки из русского меха, подчеркивавшие ее скулы и раскосые глаза; она никогда не была замужем; ничего не было известно о ее любовниках; вне сцены она не носила драгоценностей, за исключением кольца с большим черным солитером на безымянном пальце левой руки. Она всегда пользовалась духами с пьянящим ароматом, изготовлявшимися по ее личному заказу и мизерными партиями и названными ею «Хризофея». В один прекрасный день она согласилась пустить их в продажу, спровоцировав новую моду и вызвав настоящий бум. Несмотря на свои сорок лет, она всегда выходила в свет только в сопровождении очень молодых людей, а пожилых держала на расстоянии, делая исключение только для Дракена, дирижера оркестра, с которым предпочитала выступать. Но чаще всего ее видели в компании человека, бывшего, похоже, самым близким ее другом, хотя никто не знал, что их связывает; звали его Командор.

Периодически вокруг дивы возникали самые экстравагантные сплетни. Однажды прошел слух, что она кастрат, поскольку ее верхнее «до» с течением времени нисколько не изменилось — ее импресарио с легкостью опроверг глупую выдумку, ведь его подопечная была исключительно женственной. Поговаривали также о том, что в доставшемся ей по наследству баварском замке певица содержит маленький гарем молоденьких девушек всех рас и национальностей, время отвремени пополняя его, поскольку, подобно венгерской графине Батори, регулярно пьет кровь своих узниц, желая как можно дольше сохранить красоту и необыкновенный голос. Естественно, доказать или опровергнуть это было невозможно. Но молодой и полный сил журналист, рискнувший об этом написать, умер вскоре от неизвестной болезни. А вообще перед Крузенбург преклонялись так, как ни перед одной известной императрицей или королевой: невозможно было представить столь абсолютную власть, не подумав о тайной сделке, заключенной с силами зла. Неизвестно было, кто научил ее петь, она никогда не говорила о своем детстве. Однако, как бы там ни было, необыкновенная популярность Крузенбург объяснялась в первую очередь силой ее воздействия на людей. Все ей давалось легко, словно по мановению волшебной палочки. Ее ухоженные руки с длинными пальцами, бледная кожа, загадочная улыбка, ледяной взгляд, пышные, коротко стриженные волосы, изысканная худоба делали ее похожей на пришелицу из другого мира, диву, белокурую бестию, жрицу неведомого культа, лишенную плоти благодаря виртуозности ее вокализов и полностью погруженную в музыку, одним словом, богиню голоса.

Понятно, какое волнение охватило местных жителей, когда объявили, что певица будет жить на «Дезираде». Для них эта вилла была окружена таинственной аурой. Во-первых, ее считали самым странным сооружением на побережье. Во-вторых, там никто не жил. Впрочем, можно было бы не обращать на это внимание, если бы не три эпизода. Самый старый относился к строительству виллы, и произошло это лет пятьдесят назад, когда здесь неожиданно появилась молодая креолка. Неизвестно точно, откуда она приехала, скорее всего, судя по смуглой коже, черным волосам и имени Леонор, из какой-нибудь бывшей испанской колонии. С иностранкой никто не общался. Ее единственной компаньонкой была служанка. Леонор была богата и, поговаривали, безумна. Этот слух распространился после того, как стало известно, что она не замужем и ждет ребенка.

Сразу же возникли вопросы: какой архитектор сделал столь странные чертежи, откуда прибыли строительный материал и рабочие? Каменщики, художники, плотники жили в неудобных хижинах прямо на стройке. Им строго запрещалось общаться с местными жителями. Когда вилла была готова, Леонор заперлась на ней и более не выходила. Умерла она лет пять спустя, ей не было и тридцати. Согласно ее воле она была похоронена в парке рядом с прудом в присутствии слуг. Ее единственный сын остался на попечении молодого секретаря, назначенного ею опекуном. Несколько лет «Дезирада» простояла закрытой, пока однажды летним утром сын Леонор не явился в отчий дом.

О нем уже успели позабыть и не узнали. Лет двадцати трех, не очень красивый, зато представительный — блистательный, как прозвали его местные умники. Вслед за сопровождавшей молодого хозяина «Дезирады» компанией приятелей все, неизвестно почему, стали называть его «Командор». И тем не менее местные жители неохотно рассказывали о том времени, когда три лета подряд на «Дезираде», до того напоминавшей мавзолей, устраивались бесконечные праздники. А особенно любопытным дали бы уклончивые ответы. О том, как закончилось то прекрасное время, тоже никогда не рассказывали, говорили только, что это было связано с обитателями соседнего дома, — «ну, вы знаете, другой виллы, той, что ближе к берегу, принадлежавшей голландскому капитану, большому оригиналу, с двумя дочерьми». И, понизив голос, добавляли, что никто в том деле так ничего и не понял и что, как водится, это была история с женщинами. После чего воцарялось молчание, и дальше расспрашивать было уже бесполезно.

Что же касается последнего эпизода, произошедшего семь лет назад, то местное население было более словоохотливым. Да и сложно утаить событие, на протяжении недели освещавшееся во всех местных газетах. Впрочем, потом его замяли, а несколько журналистов, примчавшихся из столицы, понесли большие расходы и тут же потеряли к «Дезираде» всякий интерес. Однако история была поистине мистической: Командор, которого не видели здесь долгие годы, вновь вернулся на виллу в начале осени. Его друзья стали еще более известными и многочисленными, состояние и положение, похоже, тоже упрочились. Теперь уже все без исключения называли его Командором, то ли потому, что он скрывал свое настоящее имя, то ли подчеркивая, что он стал знаменитым и богатым, как никогда. Те немногие, кто помнил старую историю, заметили, что он постарел. Однако он все еще блистал и устроил несколько праздников, на которые съехались на лимузинах всемирные знаменитости. Не была забыта и местная знать, умиравшая от желания попасть на виллу. Однажды утром Командор разослал шикарные приглашения: в числе счастливчиков оказались Анна Лувуа — слухи приписывали ей плохо скрываемую страсть к Командору; Алекс, талантливый парикмахер, снимавший соседнюю виллу; владельцы собственных домов и, наконец, что вызвало всеобщее изумление, Рут Ван Браак и ее очень юная дочь. Впрочем, Рут Ван Браак побыла на празднике совсем недолго и быстро ушла. На следующий день Командор поспешно покинул виллу, а в ночь перед этим съехали все знаменитости, которые у него остановились. Командор прожил на вилле всего десять дней, и его отъезд всех изрядно удивил. А неделю спустя стало известно, что две приглашенные на праздник женщины, Роланда Дювернуа и Луиза Пинтер — для некоторых Лулу ля Массез, после посещения виллы Командора исчезли. Обе женщины были молоды и красивы, любили мужчин и считали себя медиумами. Роланда Дювернуа, впрочем, отличалась от своей товарки умением распознавать ядовитые грибы.

Было проведено расследование. К большому разочарованию любовников обеих женщин и удовлетворению г-на Дювернуа их не нашли. Пошли слухи, что праздник был не из пристойных; некоторые поговаривали о наркотиках, другие считали, что там была оргия. Попал под подозрение даже месье Леонар, уже пару раз скомпрометировавший себя темными делишками (правда, недоказанными). Он яростно отрицал свою причастность к исчезновению женщин, и прокуратура, перед тем как закрыть дело, напоследок решила вызвать Командора. Тот любезно позволил осмотреть свой дом. Там не обнаружилось ничего подозрительного, кроме следов недавнего пожара в башенке. Этот злосчастный случай испортил праздник, пояснил Командор, гости расстроились, некоторые даже почувствовали себя плохо, и все поспешно разъехались. Что касается самого Командора, он предпочел вернуться к своим делам и прервать неудачный отпуск. Возможно, дамы Дювернуа и Пинтер, испугавшись пожара и вызванных им смертоносных испарений, убежали в парк, где мог произойти какой-нибудь несчастный случай. Море ведь так близко…

Месье Леонар и Командор тут же были отпущены. Любовники двух исчезнувших женщин вскоре утешились, как, впрочем, и г-н Дювернуа. Неделю спустя дело было закрыто. Рут Ван Браак не допрашивали.

Так подтвердилась дурная репутация, уже давно приписываемая «Дезираде». Но об этом больше не вспоминали, ибо все следили за Командором, чьи фотографии теперь часто появлялись в прессе. Вместо того чтобы подумать, каким образом он получил такое положение и состояние, вспоминали о его непредсказуемых приездах, восхищались его богатством и блеском, щедростью и экстравагантностью его праздников и компанией его приятелей. Разве не так должны вести себя те, кто обладает и деньгами, и властью, говорили местные почитатели Командора редким любителям задавать вопросы. А какова природа этой власти, откуда взялись деньги, никто точно не знал, тем более что неизвестно даже, кем была его мать; а вернее, каждый притворялся, что ему это не интересно. Поэтому, когда стало известно о третьем приезде Командора, на этот раз в сопровождении известной оперной дивы, местное население вообще позабыло о прошлых неприятностях, таким пустяком была необычность Командора в сравнении с тайнами Констанции фон Крузенбург, окружавшими ее везде, где бы она ни появилась.

Глава 8

Предшествовавшая приезду Командора суета свидетельствовала о том, что пребывание на этот раз будет длительным. Сначала в шикарном лимузине прибыл его верный слуга; он состарился вместе со своим хозяином и, когда-то молодой и красивый, теперь сгорбился. Тем не менее он сохранил свою английскую выдержку и, несмотря на несметное количество стоявших перед ним задач, заразил своим энтузиазмом ожидавших его на вилле помощников. Во второй машине приехала пара азиатов, похоже, близнецов — мужчина и женщина неопределенного возраста, некогда вывезенные с одного из Зондских островов. Их тоже раньше видели на «Дезираде», но они были такими неприметными, что их едва ли запомнили. Затем, как и всегда, прибыл секретарь Командора, Сириус.

Вот кто ничуть не изменился. Все такой же высокий, худощавый, немного сутулый. И та же хромота, тот же странный, меланхоличный взгляд. Накануне приезда Крузенбург несколько местных обывателей выставили вокруг виллы дозоры. Приезд Сириуса развеял все сомнения. Если хромой здесь, значит, и Командор приедет и приготовит что-нибудь интересное. Во всяком случае, что-нибудь, что поможет позабыть о наступившей осени и приглушит страх перехода нового тысячелетия.

На самом деле, реальность нашего времени не просто отобразить в хронике, а слово «страх» выглядит крайне слабым ее отражением. Вначале все было слишком туманным, об этом смущенно шептались. В небе видели какие-то знаки, кометы, северное сияние, неспокойные небесные светила, затмевавшиеся вопреки всем предсказаниям. Во многих местах на земле люди заявляли, что видели луну в слезах и двойное солнце. Повсюду отмечали странные феномены моря. В самом деле, только в окрестностях «Светозарной» и «Дезирады» в глубине лиманов в изобилии появились ондатры, которых там отродясь не бывало; морские черепахи приплывали умирать в холодные моря далеко от своих островов; гигантские дельфины заходили далеко в реки, и никто не мог остановить их на гибельном пути. Этого было довольно, чтобы озаботить профессиональных пророков. Обратившись к старинным книгам — святому Малахию, Нострадамусу, Бернарду Туринскому, — они предрекали миру всевозможные бедствия, всемирное оледенение или новый великий потоп. Вновь заговорили об Апокалипсисе и его Звере, Левиафане, притаившемся в глубинах океана; вновь начали спекулировать на каббале и путать дьяволом и его инкубами. Знаменитый предсказатель, специализирующийся до сего дня на номерах лото и стигматических пророчествах, обнаружил вдруг в катакомбах рукопись с проповедью папы Гонория, согласно которой четыре великих волшебника, порождение дьявола и прекрасных смертных дев, вскоре разделят мир. Ценой самых отвратительных злодеяний каждый из них найдет в своей части мира то, чего больше всего желает. Для первого это будет утерянное золото, для второго — утерянная слава, третий вновь обретет утерянную власть, а четвертый — утраченную любовь, но и ему, разумеется, придется совершить ради этого самые ужасные преступления. Пророк, тем не менее, оставил страдающему человечеству слабую надежду, заявив, что если хотя бы один из четырех волшебников, унаследовавший от своей человеческой матери нежность, потерпит неудачу, в то же мгновение он погибнет и остальные трое вслед за ним. И таким образом пришествие зла отодвинется на многие века вперед.

Это заявление вызвало настоящую сенсацию, известные политики бросились в кабинеты ясновидящих. Ощущают ли те угрозу? Известна ли ближайшая дата пришествия дьявола? Словом, гадатели на кофейной гуще, по внутренностям летучих мышей и птичьим перьям, предсказатели снов — все были при деле. Но ничто не могло успокоить руководителей государств и лишить их многочисленных оппонентов безрассудных надежд. Сам папа был охвачен этой родильной горячкой. Он провозгласил, что миру грозит жестокое наказание, и придется людям испить до дна чашу гнева Господня, если только они не покаются в грехах и не отдадут святой Римско-католической церкви много денег в знак того, что сделали это искренне. И, по крайней мере, недели три ватиканская казна росла. Однако страх не уменьшился. Повсюду распространялась идея, что человечество доживает свои последние дни.

Глава 9

Рут проснулась на заре — может, из-за шума волн, а может, потому что стих ливень. По слабому, проникавшему сквозь шторы свету она поняла, что еще очень рано. Рут откинула одеяло. Так продолжалось уже давно: не успеет проснуться, и сна уже ни в одном глазу. Тогда, отгоняя мысли, обычно одолевавшие ее в теплой постели, она приказала себе встать, раздвинула занавеси, распахнула выходящую в сад стеклянную дверь и очень долго смотрела на море.

В этой комнате «Светозарной» — спальне-кабинете, раньше принадлежавшей ее отцу, был один маленький секрет; Рут надеялась, что он известен только ей. Даже Юдит — она была в этом уверена — о нем не знала. В западном углу комнаты находилось окно, и, благодаря эффекту перспективы, которым обладало только это место на вилле, тем более незаметному, поскольку окно находилось на первом этаже, отсюда можно было увидеть кусочек пляжа, где на волнах качался, конопатился, полировался, словом, готовился к отплытию «Король рыб», любимая яхта Ван Браака. Рут опасалась, что последняя буря — циклон, как называли ужасный ураган, разоривший еще до отъезда ее дочери побережье, вышвырнет яхту на скалы, разобьет, раздробит яростными волнами. Она даже не сомневалась в этом, думала, что никто никогда больше не увидит яхту, не вспомнит о ней, это будет ее конец. И дело было не в стоимости корабля, а в самом его присутствии. В своем завещании Ван Браак потребовал сохранить его или затопить. Рут сохранила и привела яхту в порядок и все-таки ненавидела ее. Она никогда не выходила в море после смерти отца и ненавидела на корабле все, вплоть до названия. Разумеется, она догадывалась, что капитан выбрал его не случайно, и подозревала, что до ее рождения он вел бурную жизнь. В те редкие моменты, когда отец погружался в воспоминания, он всегда рассказывал мрачные истории о злобных морских тварях; призраки этих чудовищ — она в этом не сомневалась — постоянно волновали его ум и, должно быть, послужили причиной его смерти.

Рут с уважением отнеслась к последней воле капитана: сохранила «Светозарную», сохранила корабль. Бешар, старый моряк из соседнего порта, старательно ухаживал за яхтой, и до последнего времени Рут могла себе позволить оплачивать его услуги. С домом дело обстояло куда сложнее. Ей так и не удалось выплатить огромные долги, оставшиеся от Ван Браака. Единственный кредитор то пропадал надолго, то внезапно появлялся и требовал причитающееся или, что происходило обычно, предлагал сделку, больше напоминавшую шантаж. Неоднократно ей предлагал свою помощь Малколм, но она всегда отказывалась.

— Пора уезжать, Рут, — говорил Малколм. — Надо оставить этот дом.

— А как же Юдит? — спрашивала она. — Юдит тоже любит «Светозарную»!

— Она молода, начнет новую жизнь, далеко отсюда, — отвечал профессор. — Ты должна, наконец, уехать. Хочешь, я увезу тебя? Повернись спиной к воспоминаниям…

Рут упорствовала. Борьбу с воспоминаниями ей хотелось выиграть здесь, на месте… И борьбу с хозяином соседнего дома. С кредитором. С Командором. И кое с чем другим.

Рут прислонилась головой к стеклу. Было часов шесть утра. Она набросила на плечи пеньюар и закрыла стеклянную дверь. Воздух был влажным и прохладным, сад — мокрым. Наступало утро. Оранжевое море стало серым, затем нежно-голубым. Легкий ветерок сквозил между ветвями кипарисов, колыхал желтые верхушки тополей «Дезирады», задувал в комнату частички покрывавших скалы серых и желтых мхов. Рут вдохнула поглубже. Запах, только запах «Светозарной» мог ее успокоить. В воздухе стоял аромат влажных от дождя кипарисовых иголок, но еще сильнее был запах оставшейся на пороге пены. Рут открыла глаза. Начинался солнечный день. Сад наполнялся светом, все более ярким с каждой минутой. За деревьями блестела вода, а у скал в пятнах сиреневого и темно-зеленого цвета пенились волны. Это будет сияющее утро. С наступлением дня малейшие детали любимого ею сада становились более значительными: прибитая дождем трава, луковичные растения, которые придется выкопать с наступлением холодов, пощаженный бурей цветущий розовый куст, упавшее дерево, кривыми корнями смотревшее в небо с отчаянной надеждой. Надо будет распилить и сжечь его. Уже две недели Рут собиралась это сделать и не находила в себе сил. Такое бессилие было для нее новым. Она больше не отдыхала ни ночью, ни в присутствии других людей, даже Малколма.

Рут закрыла окно, присела за туалетный столик и нервными движениями закрутила пучок, старательно избегая смотреть в зеркало. Она немного досадовала на себя из-за Малколма. После бури, после отъезда Юдит она под любым предлогом старалась избегать утренних визитов в домик рыбака. «После урагана на „Светозарной“ столько дел, Малколм, но я приду сегодня вечером, да, разумеется, знаю, ты предпочитаешь утро, тогда завтра, Малколм, или послезавтра…» Он не протестовал. Он никогда не протестовал. «Я буду ждать», — говорил он. И вдруг, как-то вечером Малколм заявил, что теперь, когда Юдит уехала, он не желает больше слушать отговорки, почему она не решается оставить это проклятое место. Впервые он был разгневан. «Весной, — ответила она, — весной я последую за тобой. Когда уедет Тренди». И больше не думала об этом. Ей хотелось остаться здесь, в своем доме, вопреки всему. Даже если ей будет грозить, как теперь, опасность.

К счастью, Юдит уехала. Дочь бросила ее, но она даже рада этому. Девочка предчувствовала опасность, как некогда сама Рут еще до первого возвращения Командора. Юдит никогда не говорила ей о своем страхе, так же как никому не говорила об этом в детстве Рут. И у Юдит хватило храбрости уехать, несмотря на Тренди.

Рут вспомнила о своем пансионере, и ее усталость на мгновение отступила. Тренди ее умилял. После отъезда Юдит он стал чаще спускаться в гостиную, засиживаться за обедом и ужином, долго беседовать по вечерам с Корнеллом. Эти двое подружились. Продолжает ли он изучать своих рыб? Жозефа утверждала, что да. Рут никогда не говорила с ним о его исследованиях и тем более не вспоминала о Юдит. Она замечала, что Тренди все чаще забывает в гостиной свой шарф. И каждый раз это служило предлогом снова спуститься, присесть с ничего не значащим видом на краешек кресла, подождать, если ее нет, у огня, а едва она войдет, заговорить о дожде и хорошей погоде. Рут знала, что он страдает, но ничем не могла ему помочь. Вместо жгущих губы вопросов — где Юдит, хорошо ли доехала, когда вернется? — он без конца говорил банальности. Она прекрасно видела, что он буквально выдавливает из себя ничего не значащие слова, все время надеясь, что его вот-вот прервут. Она могла бы это сделать, могла бы ему сказать: «Ну же, мой мальчик, перестаньте смотреть на меня такими глазами. Юдит капризна, я предупредила вас об этом в первый же день. Но что вы хотите, она еще молода, непредсказуема, она художница, в конце концов. Не волнуйтесь, она в Париже, у нее все нормально, она возобновила обучение на факультете изящных искусств, потерпите, она скоро вернется…»

Но у нее не было сил это сказать. Она не хотела, чтобы Юдит возвращалась, и не хотела лгать. Одно неверное слово о дочери, и придется все объяснять, посвящать Тренди в историю своей жизни и даже больше, в историю ее сестры и отца, что Малколм, пытаясь смягчить трагичность повествования, с иронией называл «Рассказ об истоках». И Рут молчала и слушала Тренди перед камином, а тот все продолжал говорить обо всем и ни о чем. В такие моменты ей нравился взгляд, которым он смотрел на нее: ей казалось, он ищет в ней сходство с дочерью, а обнаружив его, — возможно, в выражении лица, улыбке или нахмуренных бровях, — он расцветал, и Рут расцветала вслед за ним. Но длилось это радостное состояние не долго. Очень быстро Тренди вновь мрачнел. Наверное, мало он повидал в жизни, несмотря на свои двадцать восемь лет! Так горевать из-за одной ночи, ночи и дня в объятиях ее дочери! Она тоже верила, что совершает нечто необратимое, когда сбежала из этого дома за отцом Юдит. Именно этого ей в то время хотелось — сжечь мосты, уехать, не надеясь вернуться. У нее тоже были ночи, ее ночи и дни любви, о которой она мечтала, как мечтают о далеких путешествиях, из которых не возвращаются. Она вернулась. Получила свою частицу счастья и рассветы в объятиях любимого, удовлетворила свои мечты — коралловые острова, кокосовые архипелаги и кругосветное плавание с немного безумным яхтсменом. И, наконец, два года спустя, вблизи Подветренных островов у нее появилась Юдит. Яхтсмен полюбил ее еще больше; но Рут уже не могла любить никого, кроме дочери. Он без вопросов оставил дочь ей. Вернувшись в Европу, Рут начала переезжать из города в город, нигде подолгу не задерживаясь, часто меняя профессии и любовников и полагая, что ей уготована судьба вечной кочевницы.

Это продолжалось до тех пор, пока, как и теперь, осенью на побережье не обрушился бешеный ураган. Буря снесла со «Светозарной» часть крыши, и Рут против воли пришлось вернуться. Она рассчитывала поручить все работы господину Леонару, нотариусу отца, и вскоре уехать, но почему-то осталась. Она, поклявшаяся больше никогда здесь не жить, бросила все — и любовника, и работу — и поселилась на «Светозарной» вместе с Юдит. Дочери было тогда лет десять. На соседней вилле Рут обнаружила Жозефу и наняла ее убирать дом. Вместе они открыли жалюзи, избавили дом от пыли и застарелого запаха. Через несколько недель «Светозарная» совсем ожила и стала даже еще прекраснее. Да и Юдит обожала дом. Больше никаких скитаний, пообещала себе Рут, только Юдит, «Светозарная» и я. Мир надолго, возможно, навсегда. Юдит, которая играет, растет, рисует. Несколько приятелей — месье Леонар, Роланда Дювернуа, д’Аржан, местный дворянчик, ведущий светскую жизнь. Одна подруга — Анна Лувуа. Однажды она встретила Малколма. Он ждал ее долго. Ей хватало жизни на «Светозарной», моря, спокойного или бурного. «Дезирада» была закрыта. Разве недостаточно этого для счастья?

Но с некоторых пор Рут больше не верила в счастье. Это случилось в конце лета, когда она узнала о приезде Командора, еще перед появлением Малколма. Таким же ясным утром, как это, она проснулась слишком рано и испугалась грядущего дня, а может, своего собственного отражения в зеркале. И не только потому, что увидела, как уходит ее красота. Конечно, Рут страдала от этого, спрашивая себя, что подтачивает ее изнутри день за днем. Но больше всего она боялась, что не сможет устоять перед жизненными трудностями, что ей не хватит храбрости и упорства продолжать противостоять воспоминаниям, смертям и горю.

Этим утром, как и всегда на протяжении двух последних месяцев, Рут отыскала в туалетном столике портрет Ирис.

Это была маленькая, немного потрепанная старая черно-белая фотография, сделанная во вкусе того времени: искусно подсвеченное лицо, наклонившееся над охапкой цветов. Ирис была сестрой Рут, старше на десять лет, предвестницей несчастья, невестой Командора. На Рут, тогда двенадцатилетнюю, в то время никто не обращал внимания, все видели только Ирис, прекрасную, пленительную Ирис, собиравшуюся замуж. Они с Командором любили друг друга. Это продолжалось три года, каждое лето, и как же было жарко тогда, и море было чище, и небо синее. И только Рут считала: не надо Ирис выходить замуж, не надо, все кончится плохо…

Она никому об этом не рассказывала. Мать умерла при ее рождении, и Рут доверяла только Ирис. Однако она чувствовала, что скоро потеряет и ее. Но откуда это предчувствие беды, когда весь мир счастлив? Можно было подумать, что она ревнует и поэтому злится; отец, если бы узнал, непременно наказал бы ее, лишив многочисленных великолепных подарков, которые Командор, заезжая за Ирис, всегда ей преподносил, словно хотел задобрить за то, что собирался украсть у нее сестру, словно уже догадывался, что Рут его не любит.

Даже позднее, когда случилось непоправимое, Рут все еще хранила молчание. Да и к чему было говорить? Смерть Ирис свела с ума отца, да и сам Командор, как утверждали, был на грани смерти. Рут так никогда и не узнала в подробностях, что же произошло. И никогда не пыталась узнать больше того, что ей сказали. Перед ней вдруг открылась вся цепь несчастий, начавшаяся с постройки «Дезирады»; а может, то было возмездие за тайное прошлое капитана или прошлое Леонор, странной женщины, построившей дом напротив их виллы. Она предпочла бы не знать и этого. Но надо было жить дальше, и Рут мечтала только о том, чтобы бежать, разорвать цепь несчастий. Она выросла и очень быстро созрела, но больше уже никогда ничего не предчувствовала. А вернее, всякий раз, когда у нее возникало какое-нибудь предчувствие, она гнала его от себя, словно ошибку или постыдную наклонность. Непонятным образом Рут не испытывала предчувствий вплоть до рождения Юдит. Она даже не смогла предсказать исчезновение отца. Неизменной с того времени сохранилась лишь ее ненависть к Командору.

Солнце осветило комнату, отразилось от полированной мебели, а в мастерской, являвшейся продолжением спальни, сильно запахло кожей. Некоторое время Рут разглядывала свои руки, закрывавшие маленький портрет. Ее руки столько сделали на «Светозарной», благодаря им блестела медь, росли растения, цвели георгины и розовые кусты в саду, переплеты возвращали жизнь книгам. Этими руками она создала свое счастье, в котором теперь начала сомневаться. Хорошо, что дочь уехала. Однажды опасность минует, и девочка вернется, ибо она действительно предчувствовала опасность: звонила каждый день и беспокойным, немного надтреснутым, словно она плакала, детским голосом спрашивала: «Все в порядке, в самом деле все в порядке?» — «Все в порядке, — отвечала Рут с уверенностью, которой на самом деле не испытывала, — работай, оставайся в Париже». И Юдит быстро вешала трубку, как будто боялась узнать какую-нибудь плохую новость.

Не надо ей возвращаться, еще раз сказала себе Рут, убирая портрет в ящик туалетного столика. Причесываясь и закручивая пучок, она пыталась забыть то, что тревожило ее с конца лета. Но как можно забыть, что Юдит все больше напоминает покойницу на портрете? Все эти годы были освещены памятью о красоте Ирис. Кто мог бы забыть ее навсегда? И кто, так любя Ирис…

Весь день Рут была печальна. Как обычно, Тренди задержался после кофе в гостиной. Сегодня Рут едва удавалось скрывать свое нетерпение. Больше чем когда-либо она нуждалась в тишине и боялась, что ее меланхолия прорвется наружу. Тренди уставился в огонь и подкладывал в камин дрова, не зная, о чем говорить. Должно быть, думал о Юдит или о своих рыбах. Около трех он решил наконец отправиться поработать, забыв, как обычно, шарф. Малколм непременно придет в семь. А до этого надо попытаться убить время и не слишком задумываться. По счастью, Рут собирался навестить виконт д’Аржан, один из лучших ее клиентов. Он посещал ее довольно часто. Вряд ли она его любила, но он ее развлекал. Несмотря на свои шестьдесят он продолжал окружать себя молодыми друзьями. Как она помнила, еще при жизни Ирис его совершенно не интересовали женщины. Д’Аржан был одним из местных дворянчиков. Его семья некогда обладала солидным состоянием, теперь сильно сократившимся. Будучи единственным наследником, он растранжирил его еще больше, но у него еще остались прекрасные ренты и довольно большое поместье в десяти километрах от моря — во внутренних землях, как здесь говорили, — куда он приглашал иногда Рут с дочерью. По правде говоря, д’Аржан сильно раздражал Рут: старался копировать Командора, но никогда не мог достичь его блеска. Кроме Рут он общался с местной знатью, например, с Анной Лувуа, месье Леонаром или теми двумя несчастными женщинами, которые пропали на празднике на «Дезираде». И, разумеется, д’Аржана всегда окружали молодые люди. Правда, уличенные в намерении расхитить остатки его состояния, они часто сменялись. Это забавляло местных жителей, за исключением Рут и ее дочери. Дерзость Юдит казалась д’Аржану очаровательной; и он часто приглашал девушку и развлекался, наблюдая за ее поведением.

В этом была какая-то странная извращенность. С завидным постоянством юные друзья виконта поголовно влюблялись в Юдит, сперва провоцировавшую, а затем с яростью, невероятной для такой юной девушки, осаживавшую их, едва они объяснялись ей в своих чувствах. Первый — ей не было и четырнадцати — был награжден пинком, затем Юдит стала действовать более изощренно. Чтобы отомстить недостойному кандидату, которого виконт попросил присмотреть за тремя только что купленными породистыми котятами, она похитила одного и минуту держала его под струей холодной воды, после чего котенок заработал хронический насморк, а также стойкое отвращение к женщинам и водопроводам. Впрочем, Ами д’Аржан совершенно не рассердился на Юдит за ее жестокость. Он прогнал молодого человека и вскоре заменил его упрямым рыжим англичанином Питером Уоллом. Но и этот увлекся Юдит. Виконту не терпелось узнать, какое наказание уготовано англичанину. Но Питер Уолл был деликатен и осторожен. Юдит уже собиралась сдаться, как однажды, поддавшись ревности, Уолл имел неосторожность заявить, что ее мать и виконт участвуют в ночных сборищах молодых людей, которые Рут устраивала в рыбацкой хижине Корнелла. Подобное обвинение, истинное или ложное, Юдит простить не могла — хлестнула Уолла по лицу салфеткой и убежала, хлопнув дверью, оставив старого Ами д’Аржана умирать от смеха у камина.

Сегодня д’Аржан собирался приехать в четыре. Рут еще утром завершила переплетные работы и теперь, ожидая назначенного часа, вышивала. Время от времени она бросала взгляд в маленькое зеркало, повешенное ее отцом над камином. Благодаря выпуклой поверхности оно отражало всю гостиную и вестибюль, а если присмотреться, можно было увидеть и кусок сада. Это была идея капитана — заключить «Светозарную» в одно отражение, заключить ее в одном предмете, словно целый мир в миниатюре. Тренди не замечал зеркала и никак не мог понять, почему Рут никогда не удивляется его появлению. Но что он вообще сейчас замечал? Он стал таким рассеянным, что иногда это ее пугало. В нем таилась ярость, более сильная, чем в Юдит. Как-то Корнелл заговорил с ним о предсказаниях конца света, и Рут, впервые за долгое время, купила газеты. Быстро прочитав их, она удивила Тренди рассуждениями о президентах и королях, которые бросаются к ясновидцам, поверив в глупую сказку об утерянном золоте, власти и любви. Она еще не знала, стоит ли ей над этим смеяться: «А если они правы?» Тренди сухо развенчал ее сомнения: «И пусть нам вернут утерянное море, в котором рыбы будут не такими кособокими, как те, которых вылавливают сейчас…»

Рут вздохнула и занялась вышивкой. Сегодня снова был высокий прилив, но без порывов ветра, без криков чаек. Окна заливал солнечный свет. «Светозарная» дышала им, пила небо и океан. Даже ее молчание было полно шума, никогда не прекращающегося шума волн, упорного биения моря о терпеливое тело земли. Текли минуты, и вместе с ними истекало терпение Рут. Стежки стали неровными, нитки запутывались и рвались. Она отложила работу и, как и утром, уставилась на свои руки: можно ли по ним догадаться, как она устала — устала делать все сама?

Эта мысль была для нее невыносимой. Рут попыталась вновь заняться вышивкой, но, начав вытягивать нитку, бросила взгляд в маленькое выпуклое зеркало. В той его части, где отражался конец забора и сада «Светозарной», появился человек, преследовавший ее в ночных кошмарах. Казалось, за прошедшие семь лет он совершенно не изменился. В дверь постучали. Рут вспомнила этот стук, движение его руки, его холодность и скрытую решимость. Вышивка соскользнула на пол, за ней последовала корзинка. У Рут не было сил собрать разлетевшиеся предметы, и только после третьего удара в дверь она, наконец, нашла в себе мужество открыть ее Сириусу.

Глава 10

В голове Рут вертелась только одна мысль: по крайней мере, он не останется надолго. Скоро приедет д’Аржан, а Сириус всегда такой скрытный — едва увидит д’Аржана, тут же уйдет. Она открыла ему и проводила в гостиную. Это напоминало дурной сон: движения Сириуса были медленными, а то вдруг он совсем замирал; ей не хотелось смотреть ему в лицо, но Сириус был здесь, она чувствовала, как он, прихрамывая, шел следом за ней. Рут пригласила его присесть у камина и опустилась в кресло напротив.

Чтобы скрыть волнение, она положила руку на гладкий деревянный подлокотник. Понемногу к ней возвращалась уверенность. Сириус совсем не изменился, ну разве чуть-чуть, будто прибыл прямиком из ее детства. Тогда Рут виделась с ним довольно часто и ненавидела его даже больше, чем Командора. Все в нем ее возмущало. В то время Сириусу, вероятно, было лет сорок. Он единственный интересовался ею, разговаривал, всегда находил, если она пыталась спрятаться, — можно было подумать, он ее преследует. Ей не хотелось ему отвечать, и его это раздражало. Он все так же, как и раньше, гримасничал — внезапно кривилась нижняя губа. Как же ему удалось так сохраниться? Он совершенно не постарел. Или, может, никогда и не был молодым.

Взгляд Сириуса остановился на опрокинутой корзинке с рукоделием — иглах, пакетиках с нитками, которые Рут не успела собрать.

— Вы выглядите такой слабой, — проговорил он.

У нее достало сил оказать сопротивление:

— Женщина никогда не бывает слабой. Она умеет перестраиваться, чего нельзя сказать о мужчинах. В конце концов когда-нибудь это становится понятно.

— Женщину делает мужчина, мадам Ван Браак.

Сириус опять сделал свою гримаску — дразнил ее, как и раньше. Несмотря на исключительную воспитанность, доверенное лицо Командора могло своими замечаниями внушить настоящий ужас. Но он уже сменил тему:

— «Дезирада» снова открыта.

— Мне-то что до этого?

— Вы постарели, мадам Ван Браак. Раньше вы не были такой язвительной.

— Когда раньше? Когда мне было двенадцать лет? Или после…

Она хотела сказать «после смерти Ирис, смерти отца», хотела обвинить его, Сириуса, и Командора. Но вовремя опомнилась:

— Сколько раз мы виделись? Что вы знаете обо мне, если не считать того, что написано в нотариальных бумагах? Вы думаете, что каждый раз, когда вы уезжаете с «Дезирады», жизнь здесь замирает? Но мы живем и без вас, знаете ли, и тут не замок Спящей красавицы.

Сириус сделал забавный жест, означавший, что он в этом сомневается, и произнес:

— Два вечера подряд Командор устраивает на «Дезираде» праздник. Будет петь его гостья, мадам фон Крузенбург. Ему хотелось бы, чтобы вы пришли… — он положил на стол приглашение, — с вашей дочерью.

— Юдит здесь нет.

— Праздник состоится послезавтра вечером. Она успеет вернуться.

— Нет.

Его губа вновь дернулась:

— Мне говорили, у вас живет пансионер?

— Настали трудные времена.

— Командор просил вам помочь.

— И какой же ценой?

Не вставая, Сириус придвинулся к ней:

— Приходите послушать Крузенбург с этим молодым человеком, живущим у вас, и вашим другом профессором Корнеллом.

— От вас ничего не укроется.

— Провинция, мадам…

Он был уже совсем рядом с ней.

— У нас будет Констанция фон Крузенбург, — тихо говорил он, — и Дракен, дирижер. Приходите, мадам Ван Браак, приходите, даже без Юдит. Приводите ваших друзей. Это будет чудесно. Чудесно, как всегда…

Внезапно загудело пламя в камине. Рут даже не вздрогнула. Вкрадчивый, обманчивый голос загипнотизировал ее. Она вспомнила пышные празднества прошлых времен, времен Ирис и молодого Командора, несколько теплых летних месяцев, когда весь мир, казалось, был переполнен счастьем.

— Мы придем, — сказала Рут.

Она уступила. Сириус склонился перед ней и взял ее руку. Их взгляды скрестились. Возможно, все дело было в отблесках пламени, но Рут показалось, что зрачки у него красные; однако прикоснувшиеся к ее пальцам губы были холодными, как у мертвеца.

— Увидимся на вечере, — прошептал он и удалился.

Сколько времени прошло между уходом Сириуса и появлением виконта, Рут так и не поняла. Ее охватило странное ощущение, словно она вернулась в детство. Едва речь зашла о Командоре, время словно изменило свой ход. Оно растянулось до бесконечности, а затем вдруг замелькало так быстро, неумолимо, напряженно, что она просто опешила. Увидев Сириуса, Рут почувствовала, что возвращается в прошлое. Миновало семь лет с тех пор как «Дезирада» открывалась во второй раз, но тогда, согласившись, как сегодня, на подобное приглашение, она чувствовала лишь безразличие. В тот раз ей только хотелось сохранить приличия, удовлетворить любопытство, вновь увидев знакомые места и сравнив их с образом, сохранившимся в ее памяти, а потом сразу уйти. Рут плохо запомнила лицо Командора. Он тоже тем вечером казался отстраненным, отсутствующим, измученным какой-то другой заботой, а не деньгами, которые она была ему должна, и очень далеким от воспоминаний об Ирис. Юдит он едва удостоил взглядом, а на следующий день уехал. Но на этот раз, чувствовала Рут, все будет по-другому. Потому что здесь Крузенбург. Кто откажется послушать оперную диву на частном концерте, где нет толкотни и столичной толпы? Малколм наверняка будет рад приглашению — он давний ее обожатель. Что касается Тренди, тот тем более воспользуется случаем.

Сириус не сказал и трех слов, как она уже знала, что согласится. И почти сразу он упомянул про Юдит. Но это неважно, потому что дочь далеко. Единственный, кто удивится, — будет Тренди. Прежде чем передать приглашение, придется рассказать ему о «Дезираде», об Ирис, вновь вспомнить ту старую историю. Хватит ли у нее сил? И как начать? И нужно ли посвящать его во все? С Малколмом все было гораздо проще. Но этот молодой человек немного диковат, да и знает она его недостаточно хорошо…

С минуту Рут неподвижно сидела перед чайником, положив руки на его нагретые фарфоровые бока. Она тщетно пыталась придумать первую фразу, вступление, одно из тех безликих слов, потихоньку подводящих к откровениям. Но в голову ничего не приходило. От затруднительного положения ее избавил приезд д’Аржана. В тот момент, когда она услышала, что перед виллой затормозил его огромный лимузин, в гостиную вошел Тренди. После визита Сириуса его горе, служившее поводом ускользнуть от скелетов, вызвало у нее улыбку:

— Я забыл шарф…

И поскольку он заметил в ее глазах насмешливый блеск, ему пришлось взять себя в руки.

Д’Аржан не собирался оставаться надолго. Рут попросила Тренди задержаться и представила мужчин друг другу. Тренди с изумлением наблюдал за этим, еще очень подвижным, несмотря на свои шестьдесят, человеком, явившимся в сопровождении юного рыжего дружка, несшего двух черных кошек, которых, вероятно, из-за их цвета звали Стикс и Молох.

— Ваши котята подросли, — заметила Рут, протягивая виконту переплетенные книги. — Скоро вам придется оставлять их дома, когда вы куда-то выезжаете. А то они как-нибудь сбегут.

— Этим животным нужен свежий воздух. Воздух и впечатления. И возможность видеть других созданий, а не только меня и Питера. Только Лета избавлена от обязанности сопровождать меня. Сами знаете почему, милая моя. Человеческая жестокость сделала ее больной. У нее насморк и разнообразные аллергии…

— А эти клички, которые вы им дали… Вы не могли подобрать что-нибудь попроще?

— Кошка — подруга дьявола, дорогая Рут. Она его представитель на этом свете. Или, вернее, на том, если взять точку зрения Сатаны. Вот я и дал им инфернальные имена. К тому же эти животные черные. Абсолютно черные. Вам известно, что это большая редкость?

— Я знаю. Но в этом нет ничего удивительного. Теперь вся эта дьявольщина в большой моде.

Д’Аржан сделал вид, что не расслышал ее последних слов, и склонился к одному из котят на руках Питера Уолла.

— Ах, Стикс, мой красавчик Стикс…

Тренди абсолютно ничего не понимал и удивлялся, почему Рут говорит таким серьезным тоном. У ее посетителя все выглядело вычурным — одежда, речь, интонации, можно было подумать, он кого-то изображает. Д’Аржан тем временем вынул из сумки нуждавшийся в починке четырехтомный карманный словарь, который он хотел получить обратно в переплете из зеленой кожи и с золотым тиснением.

— Ах! Этот праздник! — как бы невзначай сказал он. — Он обещает быть восхитительным. Вы, разумеется, пойдете, дорогая Рут?

Она не ответила. Тогда виконт окинул взглядом гостиную:

— Но где же Юдит?

Тренди задрожал и постарался сконцентрироваться на портрете капитана Ван Браака.

— Юдит уехала.

— Уехала? Куда?

— В Париж. Учиться.

— Но это просто безумие. Вы должны ее нам вернуть. Юдит — это сорняк.

— Сорняки, как вы знаете, заполняют мир. Очень хорошо, что она уехала. Она молода и свободна.

— Но Юдит всегда жила вне мира и вне времени, — возразил д’Аржан. — Надо было оставить ее нам…

Коты все-таки спрыгнули с рук Питера Уолла и вскарабкались по шторам, а он, несчастный, не знал, как их оттуда стащить.

— Что ж! — вздохнул д’Аржан. — Тем хуже для нее. Мы пробудем здесь три дня, будем слушать Крузенбург. По крайней мере, предупредите ее. Она могла бы вернуться хотя бы на денек.

Он бросил ироничный взгляд на Питера Уолла, догнавшего его у выхода и державшего под мышками котов, не без труда снятых со штор. При одном упоминании о Юдит Тренди поднял голову и побледнел, что не укрылось от Питера Уолла. Следуя за виконтом, он, улучив момент, обернулся и внимательно посмотрел на Тренди. Был ли то отблеск заходящего солнца в стеклянной двери, отразившийся в его рыжих волосах? В этот вечер Тренди устраивало любое объяснение. Потому что он видел глаза Питера Уолла, да, его глаза, как он рассказывал позднее, его зрачки, рот, руки с длинными изогнутыми ногтями — все как у хищника.

И тем не менее через минуту Тренди уже об этом забыл. Потому что Рут смотрела на него и, похоже, собиралась наконец поговорить. Но она всего лишь попросила Тренди сопровождать ее на «Дезираду». Его стеснение тут же развеялось. Если он до этого и страдал, развернувшаяся перед ним сцена возбудила его любопытство, к тому же он лелеял надежду на возвращение Юдит, поэтому моментально согласился и тут же ушел, избавив Рут от объяснений. Она почувствовала облегчение. Вечером, за ужином, Рут передала приглашение Командора Корнеллу. При известии, что будет петь Крузенбург, профессор удивился, но очень обрадовался и на протяжении всего вечера говорил только об опере. После десерта Рут попросила Тренди «остаться охранять дом». Они с Малколмом, объяснила она, хотят «прогуляться в ночи». Тренди с удовольствиемсогласился, почти сразу после их ухода отправился спать и заснул глубоким сном. Искушение и здесь сделало свое дело. Тренди думал теперь только о «Дезираде», празднике и оперной диве. Он не проснулся даже когда на заре вернулась Рут. Она возвратилась от Корнелла никем не замеченная никем, кроме Сириуса, бодрствовавшего за витражами «Дезирады». Так же, как она до этого вечера, он наслаждался короткими часами затишья, пришедшими на смену ужасным бурям.

Глава 11

В назначенный день обитатели «Светозарной» отправились на «Дезираду». Уже наступила ночь, а вместе с ней потрясающая тишина. Прилив был низкий, и лишь иногда листья деревьев подрагивали от слабого ветерка, словно утомленного слишком длинным путешествием. Да ещё шумели в темноте волны — море все время бодрствовало, даже во время низких приливов. Но Рут, Корнелл и Тренди не слышали его, они шли торжественно и молча. Их мысли устремлялись к светящимся сквозь осеннюю листву окнам «Дезирады», к огромным распахнутым воротам, к заполненному лимузинами двору, к витражам, за которыми угадывались силуэты людей. Словно желая показать, что этот визит к врагу — ее собственное решение, Рут шла первой. Со спины ее можно было принять за дочь. Вернее, это Тренди нравилось принимать ее за дочь. Остальное довершала: темнота. У Рут, как и у Юдит, была та же манера погружаться в себя, тот же отстраненный взгляд, когда мысли ее блуждали где-то далеко. Тренди страдал: Юдит не приехала. Очевидно, мать не сообщила ей о празднике. Да и самому Тренди она объявила об этом коротко, без каких-либо объяснений. Хорошо, что накануне Тренди познакомился с парикмахером с соседней виллы, Алексом. Должно быть, Тренди в самом деле был сильно расстроен, если доверил свою драгоценную шевелюру какому-то незнакомцу, да к тому же провинциалу. Парикмахер оказался весьма элегантным мужчиной, наблюдательным и разговорчивым. Он превосходно подстриг Тренди и довольно быстро догадался, у кого тот живет. С гордостью он поведал Тренди о том, что на «Дезираду» приехала Констанция фон Крузенбург, и о празднике, который там устраивают. Тренди понял, что будет приглашена Рут, а с ней и Корнелл, и, конечно, он сам. Всю следующую ночь ему снилось, что он попал где-то на Востоке в разбитый среди пустыни сад с окруженным пальмами фонтаном. Моря не было, возможно, его никогда не было. И тем не менее здесь он оказался после кораблекрушения — он это точно знал, и Юдит была с ним, совсем рядом, свежее всех фонтанов, манящий источник, к которому он припал губами… Но так и не утолил жажду.

Тянулись дни, Тренди жестоко страдал. Он наблюдал за дорогой, прислушивался к шумам. Страсть, ему почти незнакомая, не считая странного увлечения рыбьими скелетами, охватила его, увлекла, накрыла волной опьянения, и он отдался ей, погрузился в нее, не сопротивляясь и соглашаясь с такой смертью. День за днем реальность теряла свое значение, свою силу. Жизнь изменилась, теперь Тренди спасался в снах и запутанных уловках разгоряченного воображения. Необъяснимым образом он связывал отъезд Юдит с прибытием Командора. Ничто не доказывало эту связь, но, когда любишь, отвергаешь всякий здравый смысл.

Затем Тренди смирился. Праздник на «Дезираде» на короткое время поставил в его вопросах точку. Или, вернее, отодвинул их на второй план, заменил другими, менее трудными, но тоже насущными: откуда взялся тот зловещий хромой, заходивший на «Светозарную», кто такой этот рыжий Питер Уолл, на что намекали клички котов Ами д’Аржана, какой дьявол напугал в ночь урагана прекрасную брюнетку, великолепную Анну Лувуа? Найдет ли он ответы на этой вилле, открытой среди осени? Тренди считал, что это отвлечет его — но только на время — от всего, что касалось Юдит. Прибывающие на виллу именитые гости, пару раз рассеянно упомянутые Рут, и разговоры о конце света его не привлекали. Он даже не заинтересовался связывавшей два дома тайной и едва вспомнил о Командоре, или, как его называли, Коммодоре; его ничто больше не интересовало, он сгорал в огне, зажженном в нем Юдит. Не он обладал ею — она опустошила его в ярком солнечном свете, и с тех пор заливавшие комнату полуденные лучи приносили ему невыносимые мучения, да что там, весь свет, даже первый луч зари, сверкающие на солнце окна «Дезирады», словно незаживающая рана, напоминали ему знойную Юдит, залитую солнцем Юдит, ожог и смерть.

Но только ли он один замедлял шаг? Они не успели еще дойти до ворот, как раздался голос, ни на что не похожий — некий звук, текучий, обволакивающий, будто созданный из меда, золота и молока, а когда он внезапно взмывал ввысь, то прорезал воздух, словно алмаз. Он фонтанировал в ночи, окружал их, манил, звал к «Дезираде». Концерт начался. А ведь не прошло и десяти минут, как они вышли со «Светозарной». Голос поднялся еще выше. Они вошли в парк. За рядом автомобилей Тренди увидел пруд, тополя, маленький мостик и, наконец, могилу, мимо которой Рут прошла, отвернувшись. В нескольких шагах от входа на них внезапно нахлынул аромат влажной зелени. Все окна были освещены, и «Дезирада» казалась невероятно высокой, большой, сверкающей, разгоряченной, готовой в любой момент вспыхнуть огнем. Рут повернулась к своим спутникам.

— Ничего не понимаю, — пробормотала она. — Вышли мы вовремя и тем не менее опоздали.

— Ошибка в приглашении, — предположил Корнелл.

Рут раздраженно передернула плечами, затем преодолела семь неодинаковых ступеней, ведущих к входной двери. Поскольку дверь была закрыта, она сердито забарабанила дверным молотком. Послышался звук отодвигаемой задвижки.

Тренди удивился: сегодня, в день праздника, двери должны были оставаться открытыми.

— Мы опоздали, — повторяла Рут, — опоздали, я ничего не понимаю.

Дверь распахнулась. Вопреки ожиданиям Тренди петли не скрипели. Появилась пара слуг-азиатов — мужчина и женщина неопределенного возраста, похоже, близнецы. Бормоча извинения, Рут протянула приглашение. Женщина безмолвно посторонилась, указав пальцем на лестницу, ведущую в концертный зал. Как и до этого, Рут пошла первой, Корнелл и Тренди в полном молчании следовали за ней. Голос певицы взлетел, поднялся так высоко, что казалось, ему уже не спуститься обратно, и вдруг каскадом обрушился вниз до басов, почти хрипа. Тренди, наконец, узнал эту вещь — печальную итальянскую песню эпохи Возрождения; историю нимфы, получившей в дар вечную молодость и из-за легкомыслия утратившую ее навсегда.

На ходу знакомясь с «Дезирадой», Тренди удивлялся, что здесь все совсем не так, как он себе представлял. Не было доспехов, алебард, чучел сов или разорванных саванов, никаких остатков былой роскоши, которыми обычно славятся замки Шотландии, Восточной Европы и Германии. Все здесь было устроено для красоты и если и не для счастья, то, по крайней мере, для услады чувств. Лестница перешла в длинную галерею во флорентийском стиле, украшенную витражами. Между витражами над инкрустированными комодами или барочными столиками, уставленными большими яшмовыми чашами и графинами из богемского стекла, висели зеркала. Время от времени попадалась какая-нибудь диковина: потайная дверца, открытая в темный кабинет, различные любопытные вещицы, при других обстоятельствах непременно обратившие бы на себя внимание Тренди. Но голос, очаровывавший его, Рут и Малколма, звал их за собой и давил со всей силы. Однако кое-что Тренди все-таки удалось разглядеть: поднимаясь по лестнице, он заметил украшавшую входную дверь пару фальшивых рогов, скрещенных на манер средневековых пик; а в галерее, бросив взгляд на коллекцию тростей, на одном из столиков увидел среди флаконов духов маску с перьями, попавшую туда словно случайно. Но его манил голос Крузенбург, и он шел все быстрее и быстрее, как и запыхавшийся Корнелл. Только Рут сохраняла хладнокровие.

— Осторожнее, — сказала она своим спутникам перед входом в концертный зал и кивнула на стоявшую в тени гигантскую фигуру.

Это был робот, оживавший, вероятно, по сигналу слуг; его пустые глазницы загорелись, и он протянул одну из своих металлических рук к створкам двери.

— Это местная достопримечательность, — проговорила Рут и вошла в зал в сопровождении дрожавшего от испуга Корнелла.

Хотя Тренди тоже было не по себе, он все-таки ненадолго задержался, чтобы получше разглядеть неподвижный автомат, застывший в полутьме между складками портьеры. Этих пустых глазниц и жестокой усмешки было достаточно, чтобы представить себе Командора. Может, и он был таким же механизмом или персонажем, существовавшим лишь в снах этой приморской провинции, измученной бесконечными бурями. Тренди сделал несколько шагов вперед, дальше по коридору и тут же заблудился между столиков и дверей, ведущих неизвестно куда: в другие коридоры, к другим странным предметам, связанным — он это чувствовал — с хозяином виллы. Так вот он какой, интерьер «Дезирады» — потайные кабинеты, бесконечные коридоры, зеркала, инкрустированные опаловыми кабошонами, канделябры с мерцающими свечами и, наконец, цвет: потускневшее золото, пурпур, сверкающий топаз, охра — все оттенки золота и огня, иногда с прозеленью и синевой, в которые окрашиваются редкие породы дерева при контакте с пламенем. Но ничего ужасного, коварного и наводящего на мысль о конце света нет, все здесь дышало настоящей, хотя и несколько странной роскошью, однако происхождение ее оставалось для Тренди загадкой.

Одно окно было открыто. Тренди выглянул наружу, вспомнив, что на «Светозарной» ему казалось, эти окна глядят на него, словно насторожившиеся в ночи птицы. Теперь он находился по другую сторону. Тренди вздохнул. Моря не было слышно, будто оно отступило очень далеко.

Несколько мгновений спустя Тренди отважно прошел мимо автомата, преследуемый его взглядом. Он вновь обрел спокойствие. Это было не так уж трудно: Крузенбург продолжала петь, и было очень просто подпасть под обаяние ее голоса.

Он вошел в концертный зал. Мест на всех приглашенных не хватило, и несколько гостей стояли, прислонившись к консолям и спинкам кресел, завороженно созерцая знаменитую диву. Тренди вначале разглядел только пепельные волосы, пышные и короткие, с редкими серебряными нитями. Для сорока лет Крузенбург выглядела удивительно молодой, под платьем из черного Щелка угадывалось стройное тело и высокая грудь. Она пела, как всегда, потрясающе, почти без усилий, с обманчивой улыбкой, являвшейся, на самом деле, ее излюбленной манерой удерживать свои жертвы, упивавшиеся малейшими оттенками и трелями ее голоса. Сохраняя ироничное выражение лица, певица безо всякого труда переходила от дикого неистовства страсти к самой утонченной грусти. Некоторые ноты были такими неожиданными и пронзительными, что вызвали у гостей дрожь. Сбоку от певицы, устроившись на обитом гранатовым бархатом стуле, играл на лютне Дракен. Он напоминал ручного зверька, и Тренди подумал, что, заслоняя певицу от оваций публики, разбивающихся о согнутую спину дирижера, об эту тощую фигуру в великоватом смокинге, он мирится с тем, что певица выбрала его козлом отпущения.

Тренди перевел дыхание — никто не заметил, как он вошел. Рут и Корнелл устроились в углу на подоконнике и теперь смотрели только на певицу. Она пела на фоне монументальной декорации, изображающей не то строительство, не то разрушение — невозможно было понять — большой лестницы Парижской оперы: одни ступени отсутствовали, другие были перевернуты, колонны лежали вперемешку с канделябрами.

В зале было очень душно. Мелодия закончилась, но Крузенбург продолжала что-то хрипло напевать вполголоса, от чего Тренди снова разволновался. Он постарался взять себя в руки, опять вышел на галерею и вдохнул свежий, почти холодный воздух. Повернувшись лицом к залу, Тренди заметил, что двери открыты и к створкам прислонился величественный негр, внимавший певице, прикрыв глаза, с выражением печали на лице. У него был бритый затылок и очень длинные руки, а на пальце кольцо с изображением аиста. Негр был одет в легкий костюм из тонкой шерсти, дополнявшийся серым шелковым шарфом. Когда мелодия закончилась и негр открыл глаза, Тренди узнал его: это был архитектор Альфас — человек, строивший дворцы и мавзолеи для последних богов нашего времени, для идолов музыки и кино, проживших жизнь столь же короткую, сколь ярким был их талант. С недавних пор народы пяти континентов начали воздвигать гигантские, достойные фараонов памятники на месте их рождения, а иногда и смерти. Тренди замер, пораженный: Альфас, великий Альфас, которого он видел только на фотографиях в журналах, был здесь, рядом с ним, Тренди слышал его вздохи, видел его грусть. Но уже раздались приветственные возгласы, гости, толкаясь, устремились к Крузенбург, и Тренди узнал других знаменитостей.

Вот художник Эффруа с изборожденным морщинами лицом и выпуклым животом — наверняка именно он рисовал сегодняшнюю декорацию; он подчеркнуто вежливо склонился к белой руке Констанции. Затем подошли парни из модной нынче группы «Соломоновы ключицы». Тренди их обожал — не столько за музыку, сколько за эксцентричные костюмы. Они посторонились перед монументальной Авророй Миллениум, ясновидящей, чьи предсказания будоражили всю Европу и, говорят, доходили даже до Кремля и Великой Китайской стены. И, наконец, к диве подплыл донельзя слащавый и беспрерывно расточающий комплименты кардинал Барберини.

Тренди не удивлялся, откуда здесь столько знаменитостей. Всех их собрало на «Дезираде» выступление великой Крузенбург. Но каким образом сюда замешался папский нунций Барберини, в котором все видели продолжателя дела святого Петра? Информированные источники заявляли, что с ранней юности он улаживал самые запутанные процессы между христианскими государствами и многочисленными антирелигиозными режимами. Этот слух подкреплялся его пристрастием одеваться по старинке в камилавку и фиолетовую сутану, ныне уже вышедшие из употребления. Его осторожность и политическая ловкость породили легенды, и хотя положение обязывало Барберини присутствовать на светских раутах, до сего дня он ни разу не был замечен на подобных мероприятиях в компании с местной буржуазией, международными знаменитостями или группой длинноволосых, затянутых в кожу и обвешанных крестами решительных и бескомпромиссных молодых людей. Тут же, склоняясь перед Констанцией фон Крузенбург, надували щеки Алекс, Питер Уолл, Ами д’Аржан. И только Анна Лувуа в облегающем платье и явно настоящих драгоценностях, единственная придавала немного элегантности этой бесцветной провинциальности, ярчайшим представителем которой являлся повисший на ее руке месье Леонар в кричащем, плохо скроенном костюме, подчеркивавшем все выпуклости его фигуры и землистый цвет лица.

Анна смело встретила взгляд певицы и, дерзко повернувшись к ней спиной, проследовала к буфету. Слуги в ливреях начали откупоривать бутылки. Тренди внезапно почувствовал себя очень неловко, и ему тут же захотелось уйти. Он избегал светских мероприятий, вероятно, потому, что они напоминали ему о матери. После всего увиденного он понимал ироничную улыбку Крузенбург. И потом, разве элементарное благоразумие не подсказывало ему вернуться к своим рыбам? В замешательстве он поискал глазами Рут. Они с Корнеллом сидели в том же углу. Рут была задумчива и, казалось, чего-то ждала. Была ли тому причиной музыка? Или воспоминания о Командоре? Тренди вновь охватило любопытство. Как же он мог забыть о Командоре! Он даже не попытался отыскать его в толпе. Где же он мог быть? Вероятно, на нем был обычный костюм, дабы не привлекать внимания гостей, а может, чтобы лучше за ними наблюдать, он спрятался за одной из портьер или колоннадой? Тренди обежал глазами зал. Все или почти все были одеты в черное, и этот цвет впервые показался ему живым, полным всевозможных оттенков — от матовости бархата до блестящего глянца атласа и шелка. Юные девы толпились вокруг певицы, краснея под ее холодным взглядом, безжалостно изучавшим их груди, стиснутые лифами по последней осенней моде. Уже не надеясь узнать Командора, Тренди собрался уходить, как вдруг увидел высокого мужчину, болтавшего с девушками и целовавшего руку оперной дивы. К Тренди он стоял спиной. Наступила тишина, затем мужчина увлек Крузенбург в маленькую дверцу, сделанную художником в глубине декорации. Тренди успел только рассмотреть его трость и седые волосы.

Затем завязалась обычная салонная болтовня, и все затолкались возле буфета, где предлагали дичь. Тренди вновь направился к двери, которую продолжал подпирать погруженный в свои мысли чернокожий архитектор. Тренди не решился ему мешать. Он растерялся как никогда, и ему смертельно захотелось оказаться подальше отсюда. Он почувствовал себя загнанным в ловушку и еще долго переживал бы по этому поводу, если бы внезапно на его плечо не опустилась чья-то рука.

— Пойдемте со мной, — произнес глухой голос. — Этот дом довольно любопытен, не правда ли? И в нем живут.

Это был мужчина, принесший приглашение Рут. Сириус сопроводил свои слова несколько вымученной улыбкой, он повлек Тренди в угол зала, где уселся в кресло возле высокого столика под большим зеркалом во флорентийском стиле — это уже напоминало на «Дезираде» какую-то манию. Тренди украдкой поискал в зеркале свое отражение, чтобы поправить волосы, слипшиеся от пота.

— Будьте осторожны, — предупредил Сириус.

Тренди, ничего не понимая, взглянул на него и вернулся к зеркалу, слегка помутневшему от времени. Сквозь сероватый налет он увидел лишь отражение декорации, опрокинутые колонны Парижской оперы и ее ложные перспективы, заканчивавшиеся дверью, за которой исчез золотой отблеск волос Крузенбург.

Сириус коротко хохотнул.

— Это зеркало судьбы, — сказал он. — Не смотритесь в него, вы не увидите себя. Вернее, увидите там свое будущее. Часто это бывает приятно.

Тренди попытался ускользнуть:

— Я не могу сегодня остаться надолго. У меня обязательства, которые…

— Вы боитесь? Как это глупо. Вы ничего не увидите в этом зеркале. Чтобы увидеть в нем будущее, нужно всей душой отдаться алхимии. А алхимия в этом низменном мире… Но пойдемте же. Я хочу представить вас кое-кому из наших гостей.

Сириус встал и вцепился Тренди в руку. Тренди не ожидал, что столь незначительный жест окажется таким властным. Побег теперь стал невозможен. Сириус был высоким и хрупким и, казалось, без возраста, и тем не менее он излучал опасность. Часто бывая на ночных улицах, Тренди отлично знал это ощущение инстинктивной, почти животной опасности; почти каждую неделю кого-нибудь резали бритвой, ножом, убивали из револьвера из-за красотки кабаре или нескольких граммов несущего забвение порошка. Неустрашимый, а может, просто неосмотрительный, Тренди всегда выходил из этих передряг невредимым, чаще всего спасаясь бегством, а два или три раза — ценой нескольких шрамов. И вот теперь, вместо того чтобы как можно быстрее убраться, он позволил этому хромому повести себя, словно собачку на поводке… Тренди снова поискал глазами Рут и Корнелла, но те затерялись среди гостей. Все толпились вокруг буфета — и местные дворянчики, и знаменитости. Сириус представил Тренди каждому гостю. Тренди вежливо, но молча приветствовал всех — сдавленных корсетами юных девушек, затянутых в кожу парней, удрученного больше обычного Дракена, актера, переодетого махараджей, двух эрцгерцогинь, о которых уже слышал от матери, ближневосточного миллиардера и даже короля острова Борнео, только что изгнанного оттуда после государственного переворота и постоянно жаловавшегося на трудные времена. Аврора Миллениум вместе с Барберини, охотно подхватывавшим каждое ее пророчество, вела с экс-королем душеспасительную беседу.

— Жарко, — сказал Сириус и предложил Тренди большой бокал с каким-то напитком. — Не хотите чего-нибудь съесть?

— Я не люблю дичь.

— Вы не правы. Сегодня вечером, в соответствии с музыкой и платьями дам, подают только черное мясо: косулю, оленя, кабана. Дичь изысканна. Впрочем, как хотите.

Сириус снова уселся в кресло рядом с большим камином, в котором потрескивали дрова. Пламя горело ровно, с зелеными отблесками, как и в десятках канделябров, освещавших зал. Сириус сделал Тренди знак сесть напротив.

— Как здесь хорошо… Садитесь. Не будем больше ни о чем говорить, просто насладимся теплом огня.

Он откинул голову на бархатную спинку и закрыл глаза. Тренди же не переставал думать о том, как бы улизнуть, напрасно высматривая среди гостей Рут и Корнелла. Наконец он смирился и сел в предложенное кресло. Перерыв затянулся. Совсем рядом с камином высилась громадная статуя из обсидиана — гигант с дубиной, возможно, какое-то божество из Месопотамии или Азии; Тренди удивился, как это он до сих пор не замечал статую. Фигура была покрыта капельками воды, словно атлет напрягся. Разумеется, это был всего лишь эффект конденсации в душной комнате, но Тренди не мог отделаться от мысли, что статуя дышит. Сидевший напротив Сириус не дремал. Полузакрыв глаза, он, казалось, уставился в некую невидимую точку, в которой был заключен одному ему известный тайный мир. Огонь загудел, и это встревожило Тренди. Был один странный факт: этот огонь отличался по своей природе от других огней, огня Рут, например; никто его не раздувал, а он вдруг разгорелся с новой силой.

Вокруг Тренди стоял гул голоса. Одна группа говорила на повышенных тонах. Тренди прислушался. К своему огромному изумлению он узнал Анну Лувуа. Это был один из тех светских обменов мнениями, который услышишь в любом салоне, но Анна, похоже, злилась.

— …Вы ошибаетесь, — убеждала она Корнелла. — Вы, конечно, известный профессор, но, как и мы все, способны бояться. Вспомните последний дождь из падающих звезд шесть месяцев назад. С того дня никто в мире, говорю вам, никто больше не видел ни одну из этих звезд. Словно небо стало мертвым.

— Как вы можете повторять эти глупости? — упрекал ее Корнелл. — Оставьте их тем, чьей профессией является фабрикация новостей. Вряд ли они проводят свои ночи, считая звезды. А вы тем более, Анна.

— Шесть месяцев назад звезды пролились дождем. Последним дождем, возвещающим конец света.

— Да кто вам сказал эту чушь? Какой-то астролог? Год назад ни о чем таком и не думали. Все эти глупости раскопали в старых средневековых рукописях, среди сотен других бредней. И вдруг разом, неизвестно почему, их вдруг вытаскивают на свет. Вероятно, чтобы скрыть что-то другое. Другие бедствия, настоящие. Поверьте мне, Анна, перед тысячным годом тоже говорили…

Но Анна его не слушала. Беспрестанно поправляя волосы, она твердила свое. Повторяла обычные предположения светских журналов и бульварных газет, но говорила об этом с такой экзальтацией, что можно было подумать, будто она предсказательница. Она все больше распалялась, ее лицо сияло дикой красотой, напоминая женщин времен заката Римской империи, изображавшихся на фресках в пурпуре и злате. Корнелл попытался ее успокоить:

— Да, знаю. Больше чем пророчество. Начало конца, великое ниспровержение вещей, всадники Апокалипсиса, несущие голод и чуму, небо, которое свернется, словно скатанная рукопись… За две тысячи лет нам прожужжали об этом все уши!

На сей раз Анна не ответила. К ней приблизился Барберини и нежно провел рукой по волосам. Она немного растерялась и улыбнулась.

— Остановитесь, — обратился к ним кардинал. — Если вы все-таки обнародуете эти пророчества святого Малахия по поводу пап, мне придется устроить вам конец света без подготовки. А вы понимаете, дорогое дитя, что операция подобного размаха без подготовки невозможна…

Анна расхохоталась и пожала протянутую Барберини руку. Рут затерялась в толпе. Корнелл отыскал ее взглядом и собрался присоединиться к ней, но передумал, развернулся и бросил Анне последнее замечание:

— А дьявол? Как вы поступите с дьяволом?

— Дьявол подобен Богу, — ответила она, не колеблясь. — А боги недоступны.

Она сильно стиснула руку кардинала. Корнелл, должно быть, почувствовал себя смешным и не нашелся, что ответить.

И в этот момент они услышали приятный голос, воскликнувший:

— Нет, мадам, вы ошибаетесь или невнимательно читали Священное Писание! Дьявол всегда был ошибкой.

— И какой же? — спросила Анна.

При одном звуке этого голоса она перестала улыбаться.

— В лучшем случае, дьявол нуждается в людях. А в худшем…

— В худшем… — повторила Анна.

Это был уже не вопрос, она побледнела, совершенно потеряв уверенность.

— Он нуждается в женщинах, — продолжал голос. — Или в одной женщине, единственной, но лучшей.

Наступила мертвая тишина. Гости разошлись. Анна Лувуа направилась к буфету, где залпом осушила бокал вина, не желая даже взглядом удостоить того, кто столь блистательно ей противостоял. Шарф Тренди соскользнул с пиджака на пол. Он наклонился и, когда поднял его, оказался лицом к лицу с Командором.

Держался Командор очень прямо — таких называют «статный мужчина». Тренди не счел его красивым. А впрочем, был ли он на самом деле красив? Немолодой, вероятно, лет пятидесяти, с седыми, волнистыми, еще пышными волосами до плеч. Под руку с ним стояла Крузенбург. С этого момента Тренди уже больше никого не замечал, кроме певицы, ее бледной кожи, пепельных волос и серых глаз, чей взгляд, казалось, проникал прямо в душу. Он пробормотал какое-то приветствие. Рут, должно быть, почувствовала возникшее затруднение, поскольку покинула свой угол и поспешила Тренди на помощь. Вероятно, она наконец-то решилась встретиться с Командором лицом к лицу. Он приветствовал ее галантно, почти сердечно, что удивило Тренди. Подошел и Корнелл. Мужчины холодно обменялись рукопожатием, словно с первого же взгляда возненавидели друг друга. В самом деле, на этом празднике все были старинными знакомыми, и это не могло не раздражать чужака. А Тренди чувствовал себя чужим. Он уже начал подумывать, что, по слабости или по недосмотру, попал на собрание одной из сект, расплодившихся в это тревожное время, как Командор обратился к нему:

— Вы гостите у мадам Ван Браак.

Это был не вопрос, а утверждение очевидного. Держался Командор высокомерно. Он сразу же повернулся к Рут, дав понять, что не нуждается в ответе Тренди.

— Сколько времени прошло… Но вы все так же красивы. Мне говорили, что ваша дочь…

— Юдит здесь нет.

— Вы неправильно меня поняли. Я лишь передаю вам общее мнение: ваша дочь так же красива, как вы. Она, должно быть, теперь совсем взрослая… Уверен, она очень красива.

— Не стоит говорить это матери.

— Разумеется…

Командор сжал трость, которую держал в левой руке, помолчал немного и сухо добавил:

— Говорят также, что Юдит почти ничего не помнит.

— А что вы хотите, чтобы она помнила?

— Другую часть своей семьи.

— И что вы предлагаете?

— Посмотрим, когда Юдит вернется.

— Вряд ли она вернется скоро.

Командор предпочел уйти от этой неприятной темы и обратился к Крузенбург, все это время пристально разглядывавшей Тренди и Корнелла.

— Констанция, вот те дорогие, очень дорогие мне друзья, о которых я вам рассказывал…

Он представил их, словно они расстались только вчера. Рука Крузенбург была ледяной. Когда — очень неумело — Тренди прикоснулся к ней губами, он почувствовал, как у него зазвенело в ушах. Он решил, что это, вероятно, от прикосновения к великой диве. Когда он поднял голову, Командор посмотрел на него с иронией.

— Садитесь, — сказал он, подтолкнув его к одному из кресел первого ряда. — Констанция сейчас нам еще кое-что споет.

Он назвал одну старинную оперу, повествующую об отчаянии волшебницы.

— Рут, садитесь справа от меня. Вы слева, молодой человек. Сюда, господин профессор. Ну же, Рут, чего вы ждете?.. Заключим перемирие… Это же праздник! В самом деле, иногда я думаю, что мы никогда не расставались…

Рут побледнела, но подчинилась. Крузенбург заняла свое место перед декорацией, а из угла зала, отставив бокал с шампанским, тут же примчался Дракен и уселся за клавесин, который слуги прикатили во время перерыва. Все быстро расселись по местам: Анна Лувуа, все еще возбужденная и, как никогда, привлекательная; Сириус с поджатыми губами, как обычно внимательно наблюдавший за присутствующими; Барберини, поглаживающий распятие; Ами д’Аржан, Питер Уолл, Аврора Миллениум, пошатывавшаяся от выпитого вина. Только Альфас продолжал стоять, прислонившись к створкам двери, погруженный в мрачные мысли. Если только он не охранят выход из концертного зала. Но у Тренди уже не осталось времени это выяснить. Дракен заиграл вступление, затем Крузенбург запела. На этот раз Тренди решил не позволить себя околдовать — его не покидала мысль о секте. Однако верх все-таки одержал здравый смысл: слишком пестрая здесь собралась компания, слишком многое разделяло приглашенных Командором по-дружески и из милости — эту местную знать, вырванную из рутины провинциальной осени. Юные горячие музыканты, Альфас, Барберини, Дракен, хромой Сириус — у всех в манерах сквозило равнодушие, указывавшее на то, что эти люди пришли из другого мира, они здесь только с визитом и уйдут, едва закончится пение, исчезнут, вернутся к своей привычной жизни; но какой он на самом деле, тот мир, откуда они пришли? И откуда тогда пришел Командор?

Тренди никак не мог забыть его появления, его лицо патриция, императора, напоминавшее старинные портреты. Он чувствовал исходящий от Командора аромат теплого ночного сада, слышал его дыхание, видел, как его глаза следят за гостями, особенно женщинами, как его взгляд скользит с одних дрожащих губ на другие, с одной вздымающейся груди на другую, потом на губы и грудь Крузенбург. Командор рассматривал женщин, задерживаясь на мочках ушей, подмышках, локтях, на всех местах, где возникают самые острые ощущения, словно уже представлял себе, как будет пробовать их на вкус; и Тренди вспомнил, что точно так же он только что рассматривал Рут.

Тренди не хотелось, чтобы Командор заметил, что за ним наблюдают, поэтому он старался не смотреть ему в глаза, один из которых был светлее другого, серый и острый, как и у Крузенбург. Время от времени он украдкой бросал на хозяина «Дезирады» взгляд, подмечая какую-нибудь деталь, еще больше приводившую его в замешательство: избороздившие лицо глубокие морщины; черные жемчужины запонок на манжетах; шрам, пересекавший правую щеку, грубость которого плохо вязалась с утонченным лицом. Может, все дело было в его отстраненности или мощи мускулов, заметных даже под смокингом, но этот человек не был ни на кого похож, нельзя было даже точно сказать, молод он или стар. Да и как это определить, поглядывая на него украдкой? В этом человеке было нечто противоречивое, переменчивое, во всяком случае, неопределенное, необычное, напоминавшее земноводное животное. Возможно, чтобы избавиться от обаяния хозяина «Дезирады», Тренди сравнил Командора с султаном в гареме. Такой же соблазнитель, извращенный, богатый и пресыщенный, не знающий, кого бы пригласить, чтобы развлечься. Приободренный этой мыслью, Тренди решил, что покинет «Дезираду» сразу же после концерта — неважно, под каким предлогом. Удобный момент не заставил себя ждать. Крузенбург завершила последние рулады — почти невероятной пронзительности, и наступила тишина. Вновь раздались крики «браво». Крузенбург внимала им с надменной холодностью. Она, похоже, даже не устала. Вокруг нее снова началась толкотня. Тренди подумал, что лучшего момента, чтобы удрать, не представится. Сейчас или никогда: Альфас покинул свой пост, двери были раскрыты, а за ними виднелась галерея с витражами. Перед декорацией собрался ансамбль «Соломоновы ключицы» и принялся наигрывать вариации модного в этом сезоне танго. Слуги освободили от кресел центр зала. Образовывались пары. Тренди пробивался между танцующими. Он почти добрался до двери, как вдруг наткнулся на Сириуса.

— Нет, — властно произнес тот. — Командор ожидает вас на игру.

Тренди решительно двинулся дальше. Сириус встал перед дверью и закрыл створки.

— Вы были выбраны, — заявил он. — Вы понравились Командору. Это привилегия. Как и мадам Лувуа, профессор Корнелл и… — Он выдержал паузу и торжественно произнес: — Как и мадам Ван Браак. Она очень красива, не так ли?

И указал пальцем на маленькую черную дверцу в глубине декорации, перед которой Командор ожидал выбранных для игры гостей.

Глава 12

За маленькой дверью был узкий коридор, который вел в комнату, украшенную старинными зеркалами. Дальше был другой коридор, более широкий, будуар и еще один коридор — и повсюду зеркала. Вместе со всеми, кого Командор пригласил на игру, Тренди проходил через анфиладу комнат, Шли гуськом, словно разведчики по следу. Тренди дивился многочисленным отражениям, вспоминая о предупреждении Сириуса. Неужели это тоже зеркала судьбы, в которых можно прочитать свое будущее? Тренди стало страшно. Наконец он решился посмотреть в одно из зеркал и не увидел в нем никого, кроме себя, своего лица, осунувшегося после отъезда Юдит.

В конце последнего коридора открылось раздвижное панно. Тренди разглядел впереди квадратную, без зеркал, но украшенную картинами комнату. Как и все комнаты на «Дезираде», ее освещали канделябры с длинными зелеными и синими свечами. Приглашенные приготовились войти: не только Рут и Корнелл, но и остальные — Дракен, Альфас, Барберини и неразлучная с ним ясновидящая, Питер Уолл, Ами д’Аржан со своими котами, сегодня очень спокойными, Анна Лувуа, возбужденная, как никогда. Только Крузенбург выглядела бесстрастной. Она предложила руку месье Леонару, раздувшемуся от подобной чести. Другую руку она протянула шедшему за Алексом художнику Эффруа, не удостоенному чести участвовать в игре. Командор посторонился перед своими гостями. Не увидев Тренди, он, вероятно, подумал, что тот заблудился, и пошел назад, но не заметил молодого человека в полумраке. На мгновение Командор растерялся и во время этого короткого замешательства механически повторил жест Тренди, поправив перед зеркалом прическу. Командор не знал, что Тренди на него смотрит. Он тоже избегал своего отражения и взглянул в зеркало как бы нечаянно, словно это было нехорошо и опасно. Потом он опустил глаза и пошел обратно, к Карточной комнате. И только тогда заметил Тренди.

— Выиграете с мадам, — произнес он, указав на певицу, выделявшуюся из толпы приглашенных.

Командор провел Тренди в комнату. Все сгрудились вокруг дивы, уже усевшейся за игровым столом.

— Идите сюда, — сказал Командор и сделал Тренди знак сесть напротив певицы. — А вы, Анна, садитесь с этой стороны. Вы будете играть с Сириусом, против Констанции и нашего молодого друга. Вы ведь всегда обожали игру.

Анна без возражений села справа от Тренди. В поисках карт Командор наклонился над комодом, на котором в ряд стояло множество шкатулок. Похоже, он их коллекционировал.

— Я всегда любила играть, это правда, — ответила Анна. — Но я играю только на деньги. Без денег игра не представляет для меня ни малейшего интереса.

— У вас есть деньги? — спросил Командор. — А я думал, вы промотали родительское состояние в местном казино. Значит, у вас что-то осталось?

— Едва ли. Но у меня есть драгоценности.

И помедлив, Анна показала бриллиант, который носила на левой руке.

— Играем на деньги, — заявила она. — На деньги или на драгоценности.

— Прекрасно, — сказал Командор, не изменяя своему спокойствию. — Констанция будет моим посредником в игре против вас, Анна. Но, на мой взгляд, вы слишком самоуверенны. Констанция опасна в игре, как кошка. Как, впрочем, и во всем остальном. Верно говорят, что карты — отражение того, чем являемся мы сами. Вот моя ставка.

И он показал свою драгоценность — золотую галстучную булавку. Зрители молчали, думая лишь о том, как занять места получше позади игроков. Тренди почувствовал на себе взгляд Крузенбург и притворился, что осматривает комнату. Каждая стена была украшена одной картиной, представлявшей карточную фигуру: над раздвижной дверью — трефовый туз, затем пиковый валет, бубновый король и, наконец, над комодом, где Командор выбирал колоду, червовая дама. Но в отличие от других картин, стилизованных под карту, это оказался портрет реальной женщины, написанный с поразительным мастерством, словно увеличенная копия со старой фотографии. Художник воспроизвел мельчайшие детали: изящную линию бровей, крошечные завитки старомодной прически. Немного нарочитый макияж вокруг глаз подчеркивал горящий взгляд женщины, ее диковатое лицо, красотой напоминавшее, хотя и очень отдаленно, Анну Лувуа. Интерес Тренди не ускользнул от Сириуса. Прежде чем занять свое место, он наклонился к нему.

— Леонор, — прошептал он. — Та, что построила этот дом.

И, видя, что Тренди ничего не понял, добавил еще тише:

— Мать Командора.

Тренди лишился голоса. Он с удовольствием продолжил бы изучение портрета, если бы Командор не выбрал наконец лаковую шкатулку, которую поставил перед Крузенбург.

— Это будет великолепно, — сказал он. — Я предпочитаю эту.

Певица открыла шкатулку и выложила на стол колоду карт. Как и следовало ожидать, это были карты Таро. Вот уже несколько месяцев повсюду, как в эпоху Возрождения, играли гадательными картами Таро. Мода распространилась на все общественные слои, хотя это было не самой большой странностью столь тревожного времени. В разных кружках правила игры могли различаться, особенно в том, что касалось иерархии козырей: каждый, исходя из своих финансовых возможностей, пристрастий в искусстве наслаждения и любви, знакомств, амбиций, проектировал на них собственные образы и социальные нормы. Об этом следовало подумать перед раздачей. Командор догадался о беспокойстве Тренди.

— Вот наши правила, — сказал он и прокомментировал их.

Правила были довольно простыми — нечто среднее между бриджем и традиционными картами Таро. Анна выказывала некоторое нетерпение. Должно быть, знала правила наизусть. Она беспрерывно отбрасывала черные локоны на плечи и барабанила пальцами по зеленому сукну. Сириус выглядел невозмутимым, как и Крузенбург, выкладывавшая карты по мере того, как Командор их объявлял. Тренди, так же как и его мать, любил играть в карты. Но все-таки стремление учиться чаще всего перевешивало, и подобные развлечения он не позволял себе уже очень давно, не считая того раза, когда живших у него на Лез-Алль друзей ненадолго охватила страсть к картам. Они тогда закатывали безумные вечеринки и ночи напролет с наслаждением тасовали картинки, такие, какие теперь достала из шкатулки Крузенбург, — Любовников, Сумасшедшего, Дьявола, Смерть, Звезду, Луну и Солнце, Церковь, Целомудрие, Время. Однако Тренди никогда не видел карт, выполненных столь изысканно: с позолоченным обрезом, как раньше делали молитвенники, а сами фигуры были нарисованы вручную, видимо, художником-миниатюристом, в манере, характерной для начала эпохи Возрождения. Похоже, этими картами пользовались сегодня впервые. Зрители приблизились к столу. Тренди не решался больше поднять глаза. Ничто не могло оторвать его взгляда от длинных белоснежных рук оперной дивы на картах Таро, ее тонких и Изящных пальцев. Он просто умирал от страха. Возможно, причиной тому была значительность его партнерши? А что, если он выйдет из игры разбитым, униженным, оскорбленным? «К счастью, — сказал себе Тренди, — эта женщина — мой союзник. Она очень сильна. Я должен научиться быть таким же, как она». И что такое, в самом деле, эти карты — всего лишь кусочки картона, материала ничтожного и портящегося, а нарисованные на нем картинки специально созданы для глупых мечтаний. В конто веки его радовало сейчас отсутствие Юдит. Хорошо, что она не увидит этой игры.

На короткое мгновение, в тот момент, когда Тренди взял свои карты, он засомневался в себе и поискал ответ в лице Рут, стоявшей напротив. Как и остальные, она вся была в игре, в мире Командора. Тренди снова охватил страх. Он попытался сконцентрироваться на своих картах. Командор сделал знак начинать.

Тренди выбросил первую фигуру и облегченно вздохнул. Ощутив притягательность и фатальность этих кусочков раскрашенного картона, он почувствовал себя свободным. Подобная свобода ничего хорошего не сулила, и он знал это; но этот грех был наслаждением, преображавшим все вокруг.

С первых обменов картами все зрители замерли. Партия обещала быть довольно длительной. Поглощенный игрой, мучимый желанием победить, Тренди больше не ощущал времени. Отныне его ничто больше не интересовало — ни недовольная гримаса Сириуса, ни красота Анны Лувуа, чей аромат духов, усиливавшийся благодаря меху, становился все сильнее, пока не превратился в мощные испарения, окутавшие Крузенбург. Время от времени Тренди позволял себе взглянуть в серые глаза дивы, стараясь угадать, на что намекает ее холодный взгляд. Постепенно он начал ее понимать. Эта нечаянная удача привела его в бурный восторг. Несколько подач они уже выиграли. Анна Лувуа злилась, не обращая внимания на удрученные гримасы своего партнера. Проиграв бриллиант, она сняла с себя золотое кольцо в форме змеи, затем часы и платиновый браслет. Без тени волнения Командор, в свою очередь, выставил жемчужные запонки, потом часы и, наконец, табакерку. И всякий раз Крузенбург и Тренди выигрывали. Невозмутимая певица равнодушно отодвигала ставку в угол стола. Причиной проигрышей Анны Лувуа не было невезение — она очень плохо считала. Несколько раз ее ошибки были такими явными, что по рядам зрителей пробегал неодобрительный шепоток. Когда перешли к последней раздаче, стало очевидно, что она проиграла. Слуга Командора проскользнул между приглашенными, предлагая сигары и кофе. Пока Сириус тасовал карты, Командор подошел к Анне.

— Мне об этом говорили, — сказал он, — но я не хотел верить. Ваша страсть к игре не ослабела, Анна.

Ее меховая накидка соскользнула, обнажив красивые плечи. Анна дрожала, но непонятно было, от того ли, что услышала свое имя, произнесенное этим голосом, или от прикосновения к своим плечам унизанных кольцами пальцев Командора. Она его не оттолкнула.

— Не играйте больше, — продолжал он. — У вас мания величия. Это вас погубит.

— Гибель! Вечно у вас на уме это слово. Я живу, как мне нравится.

— Оставляю вас в этом заблуждении.

Командор резко убрал руки с ее плеч. На лице Анны появилась гримаска брошенного ребенка, которому помешали заплакать.

— Начнем игру сначала, — провозгласил Командор. — Будем считать, что вы ничего не проиграли и только эта последняя игра будет решающей.

— Я не нуждаюсь в ваших подачках!

Анна и сама понимала, что это уж слишком.

— Не отказывайтесь, прошу вас. Ради любви ко мне, Анна…

Командор вновькак-то по-особому произнес ее имя. Не дожидаясь ответа, он выставил свой перстень с печаткой.

— Прекрасно, — сказала Анна, внезапно успокоившись. — Играем. Принимаю вызов.

Она непринужденно сняла с шеи и положила на стол единственное, что у нее осталось, — золотую цепочку с сапфирами. Партия началась. Анна теперь играла лучше, значительно лучше. Тренди злился. Напротив него изящная рука Крузенбург продолжала невозмутимо раздавать карты. Теперь, открыв для себя секреты тактики певицы, Тренди пользовался ими без всякого труда. Его охватила своего рода экзальтация, он мог бы играть так долгие часы, настолько был опьянен своим могуществом. Не располагая большим количеством козырей, дива держалась великолепно, но Анна Лувуа и Сириус все время выигрывали. В какой-то момент Крузенбург заколебалась. Ее рука на мгновение повисла над столом, но вовремя взяла свою карту. Стоявший за спиной дивы Альфас заволновался, его меланхолия сменилась живейшим интересом. Крузенбург продолжала размышлять, какую из двух карт выбрать. Анна распрямила плечи и поправила волосы. Альфас смотрел на нее с усмешкой. Она полагала, что уже победила, тем более что дива, наконец решившись, выложила очень слабую карту. Не посоветовавшись с Сириусом и видя только, что у певицы и Тренди больше ничего нет, Анна с видом победительницы выложила своего более сильного козыря — Время. Пошел Тренди, затем Сириус — и тот и другой очень осторожно. Когда подошла очередь Крузенбург, у той осталась всего одна карта. Очень спокойно она положила на три предыдущие карту с изображением Последнего Суда, означавшую поражение Анны. В ту же минуту Альфас покинул комнату. Игра закончилась. И тогда Тренди понял, что дива от начала и до конца играла, и что в то единственное мгновение, когда она изображала перед Анной волнение, она лишь прикидывала, каким образом ее обыграть.

— Еще партию? — спросил Командор.

Анна яростно оттолкнула стул:

— Вы хотите меня унизить! Вы ничуть не изменились! Вы заманили меня на игру, а теперь хотите унизить! Берите мои драгоценности, мне на них наплевать. Я вас презираю. Я ухожу отсюда.

Командор подошел к ней и обнял за плечи. Анна не отстранилась.

— Как хотите, — произнес он. — Но вы слишком вспыльчивы. В вас слишком много желания. Слишком много плохо управляемой страсти. Игра — это наше отражение, я же вам говорил. Успокойтесь. Мы можем вновь сыграть партию. Вы отыграете свои драгоценности. Вы не будете разорены.

Анна позволила себя уговорить, вновь села за стол и уставилась на оставшиеся на зеленом сукне карты.

— Однажды, — продолжал Командор, — фигуры сойдут со своих карт и посмотрят на нас. В этот день нам не удастся избежать созерцания собственных ошибок. А вы, Анна, наконец увидите свои истинные желания, вашу такую бестолковую жизнь…

Он начал тасовать карты, но это уже было выше ее сил. Анна резко встала и бросила в лицо Командору:

— Ты говоришь всякую чушь, тебе нравится мучить женщин. Но ты ошибаешься. Ты больше не неотразим.

Крузенбург тоже встала и подошла к Командору. Лицо ее, освещенное свечами, показалось Тренди мрачным.

— На этот раз ты больше не навяжешь мне свою нечестную игру. Теперь я знаю, куда ты клонишь, — сказала Анна.

— Вас никто не понимает, — вмешалась певица. — Вы всего лишь плохой игрок.

Глаза Крузенбург опасно потемнели. Но Анна уже не сдерживалась. Она задыхалась от ярости, вновь вспомнив старые, накопившиеся обиды, ее охватила ненависть, слишком напоминавшая любовь. Она выдержала взгляд Командора и, видя, что он вот-вот отвернется, схватила со стола одну карту и разорвала ее, нацепив ему на нос.

Никто не захотел узнать, какую фигуру разорвала Анна Лувуа, и Тренди в том числе. В это мгновение у него возникло предчувствие, что Анна обречена. Но у него не было времени утвердиться в этом предположении. Подхватив свою меховую накидку, Анна уже исчезла, испарилась в конце коридора. Тогда, поддавшись непонятным силам, зревшим в нем с того момента, как он здесь очутился, Тренди поспешил вслед за Анной по запутанным коридорам «Дезирады».

Он догнал ее во втором коридоре. Анна, увидев его, растерялась. Он положил было ей руку на плечо, она вырвалась, он снова догнал ее и обнял за талию. На этот раз она согласилась остановиться.

— А, это ты, — выдохнула она. — Малыш, который живет у Рут…

— Малыш?

— Извини. Ты, конечно, не так уж и юн. Но я чувствую себя такой старой…

Анна не шевелилась. Можно было подумать, она заснула.

— Скорее, — прошептал Тренди. — Пойдемте отсюда. Выйдем на воздух.

И хотя он плохо ориентировался в лабиринте коридоров, его словно подталкивало что-то, он даже не пытался объяснить что. Их искали. Звук шагов, приглушенные восклицания слышались уже в начале коридора.

— Да, скорее, — сказала Анна и указала ему на какую-то дверь, которую он до этого не замечал.

Тренди доверился ей: Анна хорошо знала дом. Они шли так быстро, что вскоре запыхались. Они как угорелые неслись по лестницам, через анфилады комнат, то маленьких, то огромных, гостиные почти без мебели, украшенные лишь зеркалами. Подобно Командору, Тренди избегал смотреть на свое отражение. Повсюду горели восковые зеленые и синие свечи, они с Анной все время натыкались на необычные предметы, совершенное старье, назначение которого было им неведомо. Наконец они вышли наружу. Через окно доносились чьи-то крики, смех Крузенбург, как показалось Тренди. Язычки свечей на прихваченном Тренди канделябре заплясали и почти сразу же погасли. Они побежали через парк, наполненный запахом мертвой воды и осенних деревьев.

Анна подбежала к своей яркой спортивной машине, выделявшейся среди строгих лимузинов. Тренди сел рядом. Она завела автомобиль и выехала за ворота. Все произошло очень быстро. Тренди чувствовал себя совершенно обалдевшим, у него не было даже сил спросить Анну, куда она направляется. Только позднее он сообразил, что она выбрала дорогу, ведущую в глубь побережья.

Анна ехала быстро, очень быстро — должно быть, выпила, или это были остатки возбуждения от игры. Она вела автомобиль, играючи, импульсивно, каждую секунду рискуя их жизнями, упрямо сжав губы, с выражением крайнего разочарования на лице. Это была такая же странная скорбь, какой была сама Анна Лувуа; хотя она уже утратила грациозность юности, ее жесты оставались все такими же невинными, что и у Юдит, ее умение быть красивой было бессознательным. Кроме того, в ней было то очарование зрелости — великолепная фигура, изысканность манер, — которое с первого же взгляда Тренди отметил в Рут. Однако Анне нравилось приковывать к себе взгляды, об этом говорили глубокое декольте черного крепового платья, большой разрез на юбке. Когда машина тормозила перед рытвиной, купой деревьев или поворотом, мягкая ткань соскальзывала с ее бедер. И Тренди хотелось нового торможения, препятствия, более неожиданного, чем предыдущие, от которого задрался бы край ее платья, и он смог бы увидеть длинные ноги Анны целиком. Машина была очень удобной. Тренди, кажется, мог бы навсегда остаться на мягких кожаных сиденьях, заснуть, позволив Анне мчаться в неизвестном направлении до скончания времен. Но он не мог оторвать взгляда от Анны, от ее силуэта в темноте. Она молчала, время от времени вздыхала, слабо пожимала плечами, и это доставляло ему еще большее наслаждение, поскольку тогда трепетала ее грудь, Вернее, то немногое, что виднелось между тканью и мехом. На ее шее остались следы от украшения, которое она проиграла. Тренди не пытался понять, что произошло на «Дезираде» и почему он последовал за Анной. Сейчас он нуждался лишь в присутствии этой зрелой женщины, прекрасной и несчастной, везущей его неизвестно куда — да и знала ли об этом она сама? — и чудесным образом вырвавшей его своим экстравагантным поступком из лап демонов, одолевавших его со времени отъезда Юдит.

Но вот взгляд Анны затуманился, движения стали неуверенными, взгляд рассеянным. Тренди накрыл ее руку своей.

— Не торопись, — попросил он. — Езжай помедленнее.

Он обращался к ней на «ты». Определенно, он больше себя не контролировал. Анна подчинилась. Свет фар осветил слева аллею для конных прогулок.

— Поедем по этой дороге.

Он придвинулся к ней и перехватил руль. Она была сама покорность. Так они ехали несколько минут, трясясь по проселочной дороге, Тренди вдыхал аромат ее кожи, смешанный с запахом меха. Под платьем у нее, кроме чулок, ничего не оказалось. Желание Анны Лувуа было таким же безотчетным, как и его. Как он и предполагал, у нее было восхитительное тело. Слабый свет потолочного светильника смягчил первые признаки возраста. Более детальное изучение Тренди оставил до другого раза. Пристанище едва ли им подходило, но Анна оказалась очень пылкой и, судя по всему, осталась довольна. Несколько минут они приходили в себя, потом она тихо проговорила:

— Пора спать. Поищем местечко получше.

Она вновь обрела былую уверенность. Тренди собирался предложить доехать до ближайшей виллы или отеля, как вдруг Анна с радостью узнала то место, в котором они оказались:

— В конце дороги направо будет дом, который я должна продать… У меня есть ключ.

Тренди решил, что она выдает желаемое за действительное. Тогда Анна выбрала среди связок ключей, валявшихся у нее в бардачке, одну и показала ему. Она вдруг повеселела, посвежела, словно забыв и о «Дезираде», и о Командоре, и даже о проигранных ею дорогих украшениях.

— Дом? — пробормотал Тренди. — Дом на продажу?

— Это моя профессия. Я продаю и сдаю дома и виллы. Это вилла Мордоре, старого сумасшедшего. Когда-то он сколотил состояние в Мексике, у него там было несколько борделей. Вернулся богатым. Ты разве не видел его только что, на концерте? Командор любит приглашать такого рода личностей.

В ее голосе вновь прозвучал гнев. Она закуталась в мех.

— …Мордоре всегда любил женщин, но по возвращении разочаровался в них и потом любил только своих павлинов, которых выращивал в парке. У него их было штук пятьдесят. Его жена, бывшая проститутка, в один прекрасный день решила, что с нее хватит, и накануне приема, под покровом ночи, передушила всех павлинов. Рано утром Мордоре нашел их мертвыми, положенными в ряд на ступенях крыльца. Его жену с тех пор никто больше не видел. А вскоре об этом забыли, ведь спустя некоторое время в мире стали происходить гораздо более ужасные вещи!

Анна завела автомобиль. Фары осветили ворота.

— Мордоре больше не хочет здесь жить. Он не жалеет о своей жене и мечтает забыть о павлинах. Он попросил меня продать его дом. Сам увидишь, как здесь интересно, есть даже аквариум. Кто-то приходит кормить рыб каждые два дня. Рыбы ведь по твоей части? — Не дожидаясь его ответа, Анна продолжала: — Пора спать. Здесь есть отличная кровать.

Откуда она это знала? Может, уже опробовала ее со своим клиентом, этим Мордоре, приехавшим из Мексики? Тренди вдруг разозлился. Машина остановилась перед воротами. Анна вышла их открыть. Когда она вернулась, Тренди, воспользовавшись ее словоохотливостью, спросил:

— Почему у Командора?.. Эти украшения, которые ты проиграла…

— Замолчи, — сказала Анна. — У нас с ним слишком много прошлого.

— Много прошлого?

— Да, много праздников, безумств… В то время я вела не такую жизнь, как теперь. Я была молодой. Однажды я решила, что могу его утешить. Это была ошибка. Никто не может его утешить. Слишком много прошлого и безумств…

Ее речь вновь стала бессвязной. Тренди не настаивал. В дом их повлекло не столько желание спать, сколько продолжить начатое в машине. Анна втолкнула Тренди в комнату с аквариумом. Ему не хотелось рассматривать рыб. Он отметил лишь большого морского угря среди более скромных экземпляров. Анна подвела его к широченному канапе. Включив электрический радиатор, она скинула то немногое, что было на ней надето, и Тренди наконец смог увидеть все ее прелести.

Тренди позволил Анне выразить ему свою благодарность, после чего она почти сразу заснула. А он мучился бессонницей. Он не грустил, вовсе нет. Анна оказалась очень опытной и нежной партнершей — редкое сочетание качеств, характеризующих истинный характер человека. Тренди догадывался, что нежность являлась признаком ее возраста, того же, в глубине души, он жаждал от Рут. Разумеется, лучше было получить это в объятиях незнакомой женщины, чем в объятиях своей хозяйки и матери Юдит. Но счастье не насытило его. В аквариуме с зеленой подсветкой, подчеркивавшей волнение бьющейся о стенки воды, описывали круги рыбы, презрительные в своем скольжении. Впервые в жизни Тренди отнесся к рыбам с безразличием. Может, все дело было в простоватом интерьере охотничьего павильона, с которым так не вязался аквариум? Через четверть часа разглядывания стен Тренди вынужден был признать, что его страсть исследователя иссякла. Моря больше нет, Дрогон мертв уже несколько веков, важны только женщины, между которыми он блуждает. Именно они — настоящие рыбы, неуловимые скиталицы, все время настороже, особенно Крузенбург. Даже во время игры она не прекращала исследовать его душу своими холодными серыми глазами.

Анна спала на канапе, ее длинные волосы разметались по пышной груди. Даже погруженная в глубокий сон она не была безмятежной. Время от времени из груди ее вырывался тяжелый вздох, дрожали ресницы, глубокая морщина прорезала лоб. Дважды они получали друг от друга необычайное наслаждение, но она, должно быть, почувствовала, что не успокоила его. Тренди тоже вздохнул. Какая женщина могла бы его сейчас утешить? Анна Лувуа в любви была нежна, но, сказать по правде, не зажигала его так, как Юдит. Да, вот верное слово, «не зажигала». Ему необходимо было желание, напоминавшее пытку, самоубийство, он жаждал быть опустошенным Юдит, гореть в огне Юдит; и не остановился бы, пока не утолил эту жажду.

На следующий день ближе к полудню Анна доставила его, несколько растерянного, к ограде «Светозарной» и сразу же умчалась. Она не поцеловала Тренди на прощание и даже не обернулась. Хотел ли он этого? Тренди не знал. Он был истощен и мечтал поскорее попасть к себе в комнату и лечь в постель. Войдя в дом, он увидел Рут, сидевшую, как обычно, в гостиной перед огнем и беседующую с Корнеллом. Тот выглядел обеспокоенным. Заметив Тренди, Рут замолчала. Одета она была так же, как в день его приезда. Очевидно, все в ней вновь успокоилось и улеглось; и день был такой же красивый, как в конце лета.

— Я устал, — сказал Тренди с уверенностью, удивившей его самого. — Я плохо спал.

Рут ничего не сказала и вернулась к рукоделию — скатерти, которую вышивала со дня его приезда и которую, казалось, никогда не закончит. Она погрузилась в работу, замкнувшись в своем прошлом и своих секретах. Но разве могли существовать секреты теперь, когда Тренди побывал на «Дезираде»? И то, что ее беспокоило, разве не было тем, о чем уже говорила Анна: о мире, катящемся в тартарары, о том, что никто ничего не понимает, кроме того, что появляется все больше загадочных знаков приближающегося бедствия?

Они пообедали. Все было как во сне. Солнце ласкало окна «Светозарной», но Тренди не удавалось прогнать воспоминания о прошедшем вечере. Он механически отвечал своим соседям по столу. Словно по какому-то молчаливому соглашению никто из присутствующих не упоминал о том, что произошло накануне: ни о Крузенбург, ни о Командоре, ни о бегстве Анны Лувуа. Правда, когда они уже перешли в гостиную и Рут разливала кофе, Тренди увидел, что у нее дрожит рука и несколько капель напитка упало на поднос; а когда она наклонилась к камину поправить дрова, он заметил, что макияж она нанесла второпях и волосы уложила плохо. Подобная небрежность его удивила. Не означала ли эта ее смехотворная попытка изобразить безмятежность, что она переживала за него? А может, Тренди просто мерещились повсюду интриги и ложь? А кто накануне мечтал…

С него довольно, он берет отпуск.

— Приходите завтра ко мне, — сказал Корнелл. — Вам нужен свежий воздух, вам надо немного развеяться. Исследования вас утомили.

У Тренди не хватило смелости прояснить, что имел в виду Корнелл под словом «исследования» — искривления рыбьих позвонков или живейший интерес к гостям «Дезирады». Он был изнурен и всю вторую половину дня раскладывал по местам каталожные карточки, так ни в чем и не определившись. Вечером Тренди предупредил Рут, что не будет ужинать, и лег спать. Спал он долго, и почти все время ему снились сны. Это были неистовые, повторявшиеся, мимолетные видения, разрозненные воспоминания о посещении дома напротив. Он вновь видел огонь, разгоравшийся сам собой, Командора, появившегося как какой-нибудь оперный злодей или божество. В памяти Тренди всплыли детали, на которые он вчера не обратил внимания: голубая скабиоза в петлице Командора и то, как сухо он произносил имя Юдит. У Командора оно звучало, словно удар хлыста. Затем перед Тренди возникли одинаково темные липа приглашенных: Альфаса, Сириуса и даже Крузенбург. Черная одежда, бесчисленные отблески свечей, красная обивка кресел, витражи, колоннады, рога единорога — все смешалось и в конце концов затерялось в бездонных глубинах зеркал, как и пение оперной дивы и смех Барберини. И кто был реальнее — фигуры карт Таро или затянутые в кожу молодые люди с победоносным выражением на лицах? Анна Лувуа или портрет женщины на стене Карточной комнаты? Проснувшись, Тренди попытался убедить себя, что придется все-таки смириться с банальностью.

Он ничего не добился. В конце дня, в назначенный час, предупредив Рут и получив от нее напутствие, Тренди отправился к Корнеллу. Он пошел берегом, чтобы не видеть «Дезирады». Прогулка немного его успокоила. Пока он перепрыгивал с камня на камень, стараясь не попадать в лужи и принесенные течением водоросли, воспоминания — или мечты вновь захватили его. Но вскоре в голове Тренди остался только один единственный образ — Командор, смотревший на женщин. Тренди долго пытался описать его взгляд, но не придумал ничего подходящего. Затем, уже завидев домик Корнелла, его внезапно озарило. Командор осматривал женщин тем же хозяйским и отстраненным взглядом, как тем же вечером в охотничьем павильоне смотрел на Тренди большой черный угорь в аквариуме. Когда они с Анной Лувуа занимались любовью, его холодный зрачок не отрывался от обнаженного тела прекрасной темноволосой женщины.

Глава 13

Дом Корнелла стоял в глубине огромной бухты — длинного пляжа, простиравшегося, как казалось, до самого горизонта. Между морем и песком возвышался скалистый остров, доступный сейчас благодаря низкому приливу. Место было потрясающее и удивительно уединенное, несмотря на расположенные рядом многочисленные виллы; вероятно, оно охранялось от застройки из-за острова и его старых камней. Солнце светило еще довольно сильно. Тренди перебрался через дюны. Он шел, почти бежал к дому Корнелла и радовался, словно мальчишка, видя, как его отражение с той же скоростью движется в немного расплывчатом зеркале песков, еще блестящих от последнего прилива. Воздух был свежий, холодил тело и промывал от посторонних мыслей мозги. Может, на Тренди так подействовал пейзаж, а может, предвкушение визита к профессору, но в нем вдруг всплыли примитивные детские ощущения, которые у него вызывало море, и Тренди вновь обрел силы и надежду. Он оживился, повеселел, почти оглушенный этим возвращением к жизни, и снова поверил в Юдит.

Корнелл, потягивая трубку, ожидал его, прислонившись к окружавшей дом каменной ограде. Он указал на чистое, без облаков небо:

— Через два дня День Всех Святых… Вам не говорили?

— День Всех Святых? Ах, да. Осень заканчивается, и заканчивается хорошей погодой.

После урагана, после Юдит, а особенно после «Дезирады» и этого безумства с Анной Тренди позабыл о числах и временах года. Он упрекнул себя за сказанную банальность, но тут же расслабился, настолько хорошо ему было рядом с Корнеллом перед освещенным солнцем известковым фасадом. Дом был длинным, приземистым, прочным и по местному обычаю окружен садом, отгораживающим его от дюн. В саду тут и там виднелись маленькие огненно-красные осенние розы.

— Вы возвращаетесь к жизни, — заметил Корнелл.

— Это необходимо.

Тренди отвечал не думая, но на сей раз у него не было времени упрекнуть себя в этом — Корнелл уже подталкивал его к дому.

— Немного вина? Это заменит нам чай Рут. Осторожно, пригнитесь, дверь немного низковата.

Тренди вошел в длинную комнату, уставленную книжными стеллажами. Кроме этого здесь стояли грубый стол, заваленный папками и картотеками, несколько стульев и кровать, накрытая стеганным золотыми нитями одеялом, к которому явно приложила руку Рут. В камине, сложенном из неотесанных камней, горел огонь.

— Вот вам типичный дом писателя, — сказал Корнелл, выколачивая трубку. — Начинаешь с того, что читаешь несколько книг, а затем появляется желание написать что-нибудь самому. Чтобы это получилось, мало читать самое лучшее. Тогда в шестьдесят пять, как я, будешь окружен целой библиотекой. Из-за книг я всегда оказывался у разбитого корыта в сердечных делах — всегда предпочитал книги своим супругам или любовницам. Отличное средство, чтобы писать спокойно, а также состариться в одиночестве.

Полунамеком он говорил о Рут, часто отталкивающую его. Тренди был этим поражен. Он подошел к полкам и вытащил несколько книг. Как и следовало ожидать, это оказались труды о религии, мифологические словари, научные работы, по большей части об океанических легендах, и эссе о фантастических созданиях, порождениях Средневековья. Здесь были и книги, автором которых был сам Корнелл: «Сфинкс и дракон», «Парафраз об астролябии», «Гномы и эльфы», «Вавилон на море» и, наконец, два труда, известных во всем мире, — «Великая Спящая Рыба» и «Ночь колдуний».

— Оставьте все это, — посоветовал Корнелл. — Ундины, сильфиды, дьяволы, призраки, большая хищная рыба, спящая в нас с начала времен и населяющая нас во сне бессвязными образами… Я все время повторяю одно и то же.

Он хохотнул, открыл стенной шкаф, достал два стакана и бутылку вина.

— «Великая Спящая Рыба», — повторил Тренди, не слушая его. — Я знаю вашу книгу, читал несколько лет назад, чтобы отвлечься от биологии. Она меня развлекла. А вы знаете, что один вид рыб был назван химерами? Есть еще морской дьявол, рыба-луна… Несмотря на столь поэтические названия, они существуют на самом деле. И еще есть великая спящая рыба, целаканта, последняя представительница рыб палеозойской эры. Сегодня их насчитывается не более пятнадцати экземпляров. У них в животе есть удивительный карман, а живут они в узких разломах гигантских впадин, откуда выплывают очень редко. Вот настоящие Левиафаны, Великие Спящие Рыбы…

— Не стройте из себя реалиста, — бросил Корнелл. — Вы ведь тоже мечтатель. И даже вы не останавливаетесь.

— Я занимаюсь искривленными скелетами рыб; искривления начались некоторое время назад. Это более чем конкретно. Это наука. Чистая наука.

Корнелл не ответил. Он пил вино маленькими глотками, словно демонстрируя свое исключительное терпение. Помолчав, он показал Тренди на дверь в глубине комнаты:

— Полагаю, вам захочется посмотреть, где работала Юдит?

Тренди тут же отставил свой стакан. Корнелл вдруг заговорил с робостью, словно Юдит вот-вот могла войти. Тренди толкнул дверь. Открылась пустая и очень светлая благодаря огромному угловому окну комната.

— Это было два года назад, — начал Корнелл. — Юдит навестила меня вместе с матерью. На следующий день она явилась одна и попросила уступить ей эту комнату. «Я не буду вам мешать, мне нужна только вторая половина дня. Мне хватает „Светозарной“, она очень высокая и светлая, но хотелось бы, чтобы окно выходило на восток…» Она умеет убеждать, вы знаете. И я пробил это окно.

В самом деле, востоком здесь Юдит была сыта по горло: окно выходило на пляж, туда, где пески встречались с горизонтом, где садилось солнце.

— Я боялся, уверяю вас, — продолжал Корнелл, — но она никогда меня не беспокоила. Она рисовала, как бы сказать… благоговейно. В тишине, набожно. Приходила и запиралась до вечера. А потом уходила, все такая же молчаливая. В это время принимаюсь за работу я. Я люблю ночь. Я в ней нуждаюсь. Люблю ее хаос, порождающий призраков. Самых старых призраков человечества. Ночью обретаешь истинные источники вдохновения — источники, обычно скрывающиеся, погребенные, темные. Ночь — время остановившееся, бесконечное. Работая ночью, можно перенестись очень далеко — к Иисусу Христу, друидам, первым колдунам, даже к Потопу, Вавилону и его демонам. Полная фантасмагория, которую я люблю, но в которую никогда не верил. Я изучаю ее так же равнодушно, как вы свои рыбьи кости.

Но Тренди почти не слушал его. Он стоял перед мольбертом Юдит, накрытым огромным куском ткани, и не отрывал от него глаз.

— Пойдемте, — позвал его Корнелл. — Когда Юдит работает, я ухожу. Берег переменчив и полон чудес. Пойдемте.

Вместо ответа Тренди подошел к мольберту.

— Пойдемте, — настаивал профессор. — Я никогда не смотрю на незаконченную работу. Такое между нами соглашение. Я дал ей слово…

— Между мной и Юдит не было никаких соглашений.

— Но…

— Мы с Юдит почти незнакомы! — сухо промолвил Тренди, сдернул ткань и замер пораженный. Он ожидал увидеть морской пейзаж, написанный еще неумелой рукой, смутно напоминающий импрессионистов, какие часто пишут начинающие художники. А перед ним было голубое с золотом Благовещение, кропотливо выписанное в стиле прерафаэлитов.

— Вы не должны были так поступать, — укорил его Корнелл.

Но Тренди никак не мог оторваться от картины. Она выглядела незаконченной — Юдит не прописала лица, но не это было странным. Поражали некоторые детали. У Девы Марии под покрывалом были такие же короткие волосы, как у Юдит. Перед ней стоял ангел с черными крыльями, одетый в изысканный серый фланелевый костюм, какие шьют лучшие британские портные. В петлицу костюма была вставлена бутоньерка из увядшей голубой скабиозы. Над головой девушки ангел держал тонкую длинную шпату, чтобы убить или возвести в ранг новой Богоматери? Тренди накинул на мольберт ткань. Некоторое время его взгляд блуждал по комнате в поисках знака, больше в поисках чего-то, что дало бы ему ключ к этой странной картине. Но вокруг были лишь обычные принадлежности художника — кисти, тюбики с красками, карандашные наброски. Разгадка могла быть только в лицах, но они еще не были написаны.

— Пойдемте, — повторил Корнелл. — Нас ждет вино…

— Почему она не пишет море? — раздраженно спросил Тренди. — Вы ведь прорезали для нее это окно. И море здесь, прямо перед ней.

— Я не знаю. Вероятно, это не ее стихия. А может, океан внушает ей страх.

— А шпага над ее головой? Ее она не боится? Ведь это же Юдит, на картине…

— Чистый вымысел.

Корнелл направился к двери. Тренди собирался последовать за ним, как вдруг увидел единственный в мастерской предмет мебели — старый комод, на котором лежали потрепанные журналы с фотографиями былых знаменитостей. Некоторые страницы аккуратно заложены закладками. Тренди раскрыл одну из них.

— А вот и ее модель! — воскликнул он. — Никто другой ее не интересовал.

Корнелл тоже взглянул. Таких фотографий полно в светских журналах — коктейли, премьеры, инаугурации, окончания скачек. На большинстве из них были запечатлены Констанция фон Крузенбург, Дракен, художник Эффруа или звезды кино и известные певцы; и на каждой фотографии, помеченной Юдит закладкой, на заднем плане была высокая фигура Командора. Рядом с одной фотографией на полях Тренди заметил набросок только что виденного полотна. Он закрыл журнал и погладил его глянцевую обложку.

— Пойдемте, — еще раз позвал Корнелл. — Вы ведь знаете, что она уехала учиться…

— Я видел Командора. Этот безумный праздник… Я не спал! Командор существует, и это его она нарисовала. Его со шпагой, которую она ждет…

— Художники питаются мечтами, живут образами.

— Я его видел, — настаивал Тренди. — Командор — не сказочный персонаж, как ваши гномы или эльфы. Это он там, на картине. Его манера одеваться, осанка, разворот плеч…

На этот раз Корнелл властно взял Тренди за руку:

— Наступает вечер. Пойдемте, прогуляемся по пляжу.

Тренди подчинился. Они вышли наружу; прилив был еще низким.

— На самом деле все гораздо проще, — сказал Корнелл, когда они спустились с дюны. — Вы слишком много мечтаете.

Тренди больше не хотелось отвечать. Некоторое время они шли молча. Вдалеке, позади линии прилива, медленно катились волны, маленькие, монотонные, с бесконечной каймой пены.

— Посмотрите на океан во время низкого прилива, — произнес Корнелл. — Все в нем смешано, туманно, переменчиво. Кто бы мог с уверенностью сказать в первый день Сотворения мира, что море вернется? Прилив похож на какое-то невероятное разбухание, не так ли? И тем не менее под этими волнами продолжается жизнь. Море не знает передышки. Наши мечты тоже.

— Повторяю вам, я ученый. Я занимаюсь деформациями позвоночников рыб. А то, что я видел прошлым вечером собственными глазами…

— Вопреки всей нашей науке и вопреки всему ущербу, который мы нанесли природе, мы продолжаем жить в некоем хранилище легенд. Командор — одна из них. «Дезирада» тоже. Современные легенды местного значения.

— Но Рут… И те люди в доме? Запотевшая статуя…

— Я, пришедший туда, как и вы, впервые, видел всего лишь дом, где все организовано таким образом, чтобы произвести впечатление на чужака, а для пущего эффекта наряжены превосходно играющие свои роли актеры.

Корнелл говорил это, шлепая ногами по маленькой луже, которую решил перейти из озорства.

— Вот почему я приветствовал ваше бегство в компании с Анной. Это было невыносимо. Бедная Анна! Она еще слабее вас.

— И тем не менее вы спорили с ней! В самый разгар праздника… На этот раз я не ошибаюсь, я сам видел!

— В конце концов, Тренди, все эти люди развлекаются, играя в конец света. Анна Лувуа поддалась обману, как вся эта приглашенная к Командору прекрасная провинция. Но не вы Тренди, не вы…

— Не понимаю.

— Я имею в виду эту новую моду. Моду умирать за свою секту, религию, за какое-нибудь волшебство. Теперь, когда сломаны все барьеры, остался лишь один предел, лишь один-единственный секрет — смерть. С ней принялись играть. Вновь вспомнили о Сатане, Люцифере, всем этом старье, в том числе и о конце света. До сегодняшнего дня им интересовался только такой старый профессор, как я. А теперь все разглагольствуют о гибели вселенной, огненном дожде, ангеле-губителе… Последняя большая игра. Какое грандиозное развлечение!

— Но Командор существует! И у него было что-то с Рут, с Анной, а может, и с Ван Брааком? Эта гора слухов…

— Здесь нет никаких секретов. Конечно, все детали мне неизвестны. Только Рут может вам их рассказать. Мне она всего не открыла. Слишком мучительными были для нее те годы, которые она пытается забыть.

— Если я навоображал бог знает что прошлым вечером, тогда объясните мне.

Они пришли туда, откуда был виден остров, — к большому камню, остававшемуся сухим даже в высокий прилив. Взобравшись на камень, они уселись на его вершине. Корнелл достал табакерку, которую всегда носил в кармане, и стал набивать трубку. Он делал это так старательно, что Тренди понял — Корнелл собирается с духом.

— Все началось с Ван Браака, — наконец заговорил он. — Но прежде я должен немного рассказать о себе. — Он раскурил трубку и затем продолжил: — Вся эта история восходит к сороковым годам, когда я начал исследования морских легенд. Я изучал морских чудовищ или, точнее, упоминаемых в океанских легендах демонов, придуманных еще в Вавилоне. Серьезно, не правда ли? Одна Великая Спящая Рыба чего стоит… Я приехал из Америки, полный грандиозных планов: от Исландии до Скандинавии, от Бретани до Голландии исследовать европейское море, его сирен, проклятых капитанов, кораблей-призраков. И сравнить их с дьяволами Месопотамии, самыми старинными демонами в Библии. Я опросил множество рыбаков и старых лоцманов и прекрасно знал местную историю. Однажды — я уже провел здесь три месяца — мне рассказали о Ван Брааке. Я узнал о его необычном доме и капитанском прошлом. Этот персонаж заинтриговал меня, мне захотелось его увидеть. Меня не слишком обнадежили: «Это сумасшедший, иностранец, он не примет вас, он доверяет только своей старшей дочери…» Но я был упрямым. К моему большому удивлению, Ван Браак принял меня. В тот день я даже не заметил Рут. Ей тогда, вероятно, было лет десять-двенадцать. Когда несколько лет назад я встретил ее на этом пляже, собирающую водоросли, то даже не вспомнил, что мы уже виделись. Я узнал, что она живет на «Светозарной», но, как и все, я помнил только капитана. И его старшую дочь Ирис… Она была красавицей. В тот день, когда Ван Браак меня принял, она на несколько мгновений заглянула в гостиную. Было лето. Она несла букет цветов. Великолепная девушка, темноволосая, лет двадцати и такая изящная! Изящная по моде того времени — тонкая талия, пышная грудь, волнистые волосы и крошечные ножки. Еще раз я видел ее, когда она закрывала за мной дверь. Она была восхитительна. Это было время ее помолвки.

— С Командором?

— Совершенно верно. Это было местным событием. Меня-то, разумеется, это нисколько не интересовало, я был здесь проездом, как и вы, на положении писателя. Мне надо было разговорить старого безумца, ее отца, который, я слышал, много бродяжничал. Я вытянул из него едва ли четыре фразы. Голос у него был очень хриплый, надтреснутый, можно было подумать, он его бережет. И измученное лицо… С возрастом он стал выглядеть еще ужаснее, чем на портрете. И его манера ходить… У меня было впечатление, будто он тащил за собой огромную сеть. Сначала он развеселился от того, что я им интересуюсь, разразился ужасным, похожим на икоту смехом, затем вдруг изменился в лице: «Все эти истории, ваши демоны и чудовища — сказочки на сон грядущий. В море встречаешь только бури и волнения. Сухопутные крысы никогда этого не поймут». И больше я ничего не смог из него вытянуть. Он сменил тему разговора, показал мне свои картины, начал рассказывать о бывших голландских колониях, своей яхте, которую только что обновил. Можно было подумать… — Корнелл подыскивал слова.

Тренди помог ему:

— …что он пытался от чего-то защититься.

— Точно. Мне тоже так показалось. У него был такой вид… Мне трудно объяснить. Может, это немного глупо… Но клянусь, он напоминал человека, встретившего в море что-то, от чего не смог оправиться. Уверен, это были не демоны. Этот человек смело противостоял всем ужасам моря, даже тем, что породили легенды о чудовищах и дьяволах-искусителях. В то время я был слишком молод, чтобы его разговорить. Слишком неопытен. И еще ничего не понимал в чудовищах. Я искал вслепую. — Корнелл помолчал, потом продолжил: — Позднее, выйдя в море, я понял, что в океане нет ничего необычного. Только бури и волнения, как говорил Ван Браак. Но и этого довольно, чтобы измениться. Тогда и рассказывают разные истории, придумывают ужасных созданий, когда вокруг не видно ничего, кроме волн, когда не чувствуешь ничего, кроме морской болезни.

— Ну а Командор? Его вы встречали в то время? Прошлым вечером я был уверен, что вы никогда не виделись.

— Верно. Этот человек меня не интересовал, так же как и его дом, тот шум, который поднимали вокруг его денег. Я ведь уже говорил вам — это местная легенда. Было довольно того, что его мать, креолка, без мужа, полубезумная, беременная владелица золотых рудников решила строить дом на мысе в тот самый момент, когда у местных жителей появилась мода болтать и мечтать. Людям больше нравится мечтать вместе, чем поодиночке.

Поднялся ветер. Стая птиц кружила вокруг лодки, лежащей вверх дном на песке.

— Однако Рут и Командор…

— Простое соседство. Потом история семьи.

— Но…

— Я рассказываю вам то, что знаю, — отрезал Корнелл, — все, что знаю от Рут.

Тренди не осмелился возражать. В это мгновение Корнелл напоминал Дрогона. Тем не менее Тренди это не раздражало. Как же ему удавалось так долго обходиться без своего профессора?

— Чтобы лучше понять, надо знать, откуда взялся Ван Браак, — произнес Корнелл. — Похоже, он был вроде отщепенца. Единственный сын, в двадцать лет — Рут не знает, почему — он уехал из Амстердама, оставил свою весьма богатую семью. Несколько лет он бороздил моря, затем, после смерти родителей, вернулся, чтобы вступить в наследство. Обосновался здесь. Место было пустынным. Причуда, конечно. Он построил виллу, но жил на ней очень мало, почти тут же оставив ее ради незначительного поста губернатора на каком-то острове в голландских Индиях. Потом женился на европейке, отыскав ее где-то между Калькуттой и Сайгоном, в одном из… полусветских колониальных обществ, которые проводят свою жизнь в ожидании очередного пакетбота. Она тоже, должно быть, знала такие вещи, которые хотела бы забыть, и умерла при рождении Рут. Капитан быстро добился возвращения в Европу и устроился в Лондоне. Он не работал — жил на широкую ногу на то, что осталось от его наследства. Каникулы он с дочерьми проводил здесь. По словам Рут, Ван Браак был просто одержим Ирис. Когда у нее обнаружился талант к пению, он нашел для нее лучших профессоров. Однажды в Лондоне, когда ей уже прочили будущее оперной дивы, она встретила Командора.

— Как его настоящее имя?

— Я никогда не пытался его узнать. Он меня не интересует, я ведь уже говорил. Надо будет спросить у Рут. Командор и Ирис страстно полюбили друг друга. Чтобы жениться на ней, Командор оплатил все долги ее отца. Он даже подарил своему будущему тестю яхту, о которой тот мечтал. Да вы ее хорошо знаете — «Король рыб», стоит на якоре в бухте рядом со «Светозарной», теперь и корабль, и вилла принадлежат Рут. А потом случилась трагедия.

— Трагедия?

— Так это называлось раньше. После экстравагантных празднеств и безумств, которыми Командор окружал Ирис, он захотел, чтобы свадьба была очень простой, почти тайной. Надо сказать, это породило новые толки: молодой человек, не слишком красивый, но богатый и известный в свете, безумно влюбился в двадцатилетнюю певицу… Их подстерегали, следили за ними, их никак не могли оставить в покое. Рут вспоминала, что иногда она боялась молодого Командора, его измученного вида и мрачных взглядов. Только Ирис оставалась такой же, как всегда, — счастливой и веселой. Рут показывала мне фотографии — прекрасная пара, два хищника, особенно она, утонченная, породистая. Можно было подумать, что она наслаждается жизнью, словно изысканным яством. Вероятно, в конце концов, Командор начал ревновать и задумал удалить жену от мира. Ирис упросила его отправиться в круиз по Южным морям. Командор согласился, как соглашаются с женским капризом. Ирис также хотела непременно посетить остров, на котором родилась и где прошла часть ее детства. На это он тоже согласился, хотя и не любил жару и все эти водные виды спорта; даже здесь никто никогда не видел, как он купается. Все шло хорошо, пока не приплыли на остров. Едва причалив, Ирис захотела поплавать. «Как раньше», — сказала она. Ее предупредили, что море неспокойно. Она ответила, что знает это место с рождения и никого не собирается слушать — такова, по крайней мере, была версия Командора. Она пошла купаться. Поднялись волны. Она утонула. Несколько часов спустя море выбросило ее тело. Вот, собственно, и вся история.

Трубка Корнелла погасла. Он выколотил ее о камень аккуратными короткими ударами. Солнце уже спустилось совсем низко. Слышно было, как, возвещая прилив, вода устремляется на приступ камней, проникая в самые мелкие трещинки, поднимая с песка нити водорослей.

— Пойдемте, — сказал Корнелл. — Вернемся ко мне.

Они спрыгнули с камня и ушли с пляжа.

— Прошло много времени, прежде чем Командор вернулся, — наконец заговорил Корнелл более глухим голосом. — Проходили дни, никто не знал, что произошло. Остров был уединенным, местные жители — неразговорчивыми. Новость узнали только полтора месяца спустя. Командор кремировал тело Ирис, затем неделями бродил по острову, не расставаясь с погребальной урной. Его обнаружили в отдаленном поселке. Он был в лохмотьях, никого не узнавал, но согласился вернуться. Объяснил, что потерял голову, бродил по рисовым полям и склонам вулкана, но все закончилось, боль прошла, он возвращается в Европу, возвращается к жизни. И действительно, Командор вернулся. Он попытался отдать прах Ирис капитану, но тот от него отказался. Тогда он захоронил урну у себя на вилле, рядом с могилой матери. Потом… Что было с ним дальше, Рут не знает. Ее отец перенес удар очень стойко. Сама она вернулась в Англию в пансион, где жила практически сиротой, а отца видела редко. Рут хотелось жить своей жизнью, и она увязалась за одним яхтсменом, полагаю, довольно богатым оригиналом, от которого и родила Юдит. У нее никогда не было матери, она потеряла сестру, и отец не любил ее. Я спрашиваю себя, как она могла все это вынести. Но Рут — очень сильная натура.

— Знаю.

Тренди догадался, что в этот момент Корнелл представил себе профиль Рут на фоне огня или освещенных солнцем окон «Светозарной», что он видит ее хлопотливые, изящные руки, делающие мир лучше и добрее. Тренди знал, что именно за это Корнелл любит ее как безумный. Он менялся в лице всякий раз, когда говорил о ней.

— …Однажды — не знаю даже, рассталась ли она уже со своим яхтсменом, — Рут узнала об исчезновении отца. Я имею в виду именно исчезновение, а не смерть. Старик становился все более странным. Он больше не виделся с Командором, но зять неоднократно, при посредничестве месье Леонара, покрывал его долги. Может, Командор считал себя виноватым в гибели Ирис? И почему Ван Браак просил денег у него, а не у кого-то другого? Рут никогда не просвещала меня по этому вопросу. Она не любит говорить о деньгах. И тем не менее я предполагаю, что оставшиеся от капитана долги все время растут… Во всяком случае, Ван Браак превратился в полупомешанного. Были только две вещи, ради которых к нему, похоже, возвращался разум: его корабль и «Светозарная». Он вел жизнь маньяка. Как раз в то время я вернулся в Европу, чтобы написать еще одну книгу. Я уже был довольно известным и захотел встретиться с капитаном снова, из простого любопытства. Я обнаружил одержимого человека, но приписал это старости. Он все дальше и дальше уходил в море, всегда один, на своем «Короле рыб». Однажды во время штиля корабль нашли дрейфующим. Это было рядом с тем островом. На борту никого, корабль в полном порядке. Погода стояла отличная. Ван Браак вышел в море как раз тем утром. Его искали несколько дней, но безуспешно. Местные жители не любят говорить об этомисчезновении. Говорили, что он отплыл с отливом. Его так и не нашли.

— Бывает и такое.

— Да. Но не надо забывать, каким человеком был Ван Браак! Самоубийство, несомненно. Ему хотелось красиво уйти.

— Вы уверены, что он покончил с собой?

— Почти наверняка. Ван Браак хотел уйти достойно: стать «летучим голландцем» — вы ведь знаете эту историю — этим проклятым капитаном, нанятым однажды дьяволом командовать призрачным кораблем, кораблем, который будет плавать до скончания веков…

Корнелл усмехнулся. Он опять пытался изобразить непринужденность. Удавалось это ему плохо. Капитан его зачаровывал, он был слишком правдоподобен, чтобы профессор мог поймать его в свои сети мифологии. Этим и объяснялись его сарказм и фальшивый, сдавленный смех.

— …Во всяком случае, его призрак не вернулся! Он никогда не появлялся, чтобы просить убежища во время бури, как делают это другие призраки…

— Что об этом думает Рут?

— В тот момент она думала только об одном: она унаследовала «Светозарную», яхту и долги. В конце концов она переехала сюда. Прошло двадцать лет, но Рут все еще отказывается искать объяснения. Я не виню ее. Жозефа, старая служанка, рассказала ей, что капитан много писал в последнее время, исписывал целые тетради. Рут так их и не нашла. Не все ведь оставляют записку, перед тем как покончить с собой? Жизнь продолжается. Ничто не изменилось после исчезновения Ван Браака: у Рут долги, корабль, никогда не выходящий из бухты, дом, который она обожает, дочь-дикарка. Плюс случайный и эксцентричный сосед, бывший ее деверем и ставший кредитором. Стоит ему захотеть, и он прикажет продать дом. Рут не хочет воспользоваться моей помощью. Она ждет… не знаю чего. Наверное, конца света. Сами видите, Тренди, здесь нет никакого секрета. Через неделю или через месяц Рут сама бы вам все рассказала.

— Нет секретов, вы говорите? Но столько необъяснимых вещей!

Корнелл затянулся трубкой. Она засвистела. Он уже забыл, что выколотил ее.

— Разумеется. Только, если все время пытаться искать малейшие причины, кончится тем, что не обратишь внимание на самые очевидные вещи. Со мной тоже это случилось. Всю свою жизнь я посвятил книгам — тем, что читал, и тем, что писал. Мои любовницы были гораздо моложе меня, в основном студентки. Я даже был два раза женат. Два скандальных провала… Уже через пару недель жены начинали ревновать меня к библиотеке. Одна из них даже облила кислотой мою пишущую машинку! Я читаю на всех старинных языках — санскрите, тохарском, греческом, гэльском, о других я уже не говорю, я известный профессор, и вот, пожалуйста, — уже три года каждую зиму я провожу здесь в ожидании решения женщины, которая, возможно, никуда со мной не поедет. Она единственная, ради кого я готов оставить свои книги… Но она этого не хочет!

Корнелл нагнулся и подобрал с песка гальку:

— Рут живет в другом мире. В мире, в котором мне нет места. Там только ее дом, ее дочь — я ничего в этом не понимаю.

Он швырнул камешек, вложив в этот жест все свое бессилие. Корнелл стоял лицом к заходящему солнцу, и Тренди впервые заметил глубокие морщины на его щеках и лбу, начинающие редеть седые волосы. Должно быть, Корнеллу тяжело было откровенничать, но, начав, он уже не мог остановиться.

— Я жду какого-нибудь события. В некотором роде я тоже жду конца света. Я ожидаю решения Рут. Я дал ей время до весны. В худшем случае я продолжу сожительствовать со своей библиотекой, писать книги. А может, сыграю, как Ван Браак, в «летучего голландца». Я одинок, и мне не у кого просить прощения.

— Капитан не сделал ничего плохого. Это Командор забрал его дочь…

— Нет, все дело в Ван Брааке. В юности, уверен, он был мерзавцем. Его измученный вид… Некогда он натворил гадостей. Он из тех беспокойных типов, которых встречаешь случайно во время плаваний на коротких стоянках на уединенных островах Тихого океана или Южных морей…

— А теперь вы мечтаете.

— Нет. Уверен, он хотел уйти подобно проклятому капитану.

— В наше время…

— Не будьте скептиком. Легенды были всегда.

— Значит, вы не верите ни в одну из тех сказок, которые собирали всю свою жизнь!

Корнелл задумался:

— Нет, Тренди, верю. В одну. Или, вернее, я бы очень хотел верить. Общий конец любовников. Вы знаете о Тристане и Изольде? Они вместе отправились в мир иной вместо того… вместо того, чтобы глупо умереть каждый в своем уголке. Увы… Как и корабли в бурю, мы чаще всего не имеем выбора между бегством и гибелью.

Вновь поднялся ветер. Момент откровения прошел. На песке застаивались большие лужи жидкого золота. Тренди думал о Ван Брааке, о его бегстве от семьи, от Амстердама. Этим вечером на берегу спокойного океана невозможно было представить себе теплые острова, на которых он жил, джунгли, Южные моря, густые, словно лава; остров, ставший проклятием Ирис и Командора. Как невозможно было думать о тайфунах, бурях, море, по собственному желанию отпускающем или хранящем обезображенные трупы утопленников и кораблей, мечты и ужас… Пойдемте вместе, как сказал Корнелл, не стоит умирать каждому в своем уголке. Действительно, море дало ему обещание, оказавшееся, возможно, сильнее смерти. Или это тоже было наваждение?

— Не беспокойтесь за Юдит, — сказал Корнелл, когда они взобрались на дюну.

— Но Командор…

— Обман времени, Тренди, ваша усталость, обман памяти. А они — Командор, Крузенбург, Сириус — забавляются нашим волнением. Такова мода. Помните группу музыкантов с ужасным названием «Соломоновы ключицы»? Оно кажется странным только тем, кто не знает, что это название трактата одного средневекового мага, в котором рассказывается об эффекте порошка из толченой жабы и прочей ерунде. Почему не «Крошка Альбер»? А названия исполняемых ими произведений… «Первоначальный хаос», «Смертельные ароматы», «Оккультные воспоминания»… Не попадайте в их ловушку, Тренди. Повторяю, все началось с матери Командора. Считалось, что она колдунья, принадлежавшая к какой-то секте. Возможно, это была правда. Сириус, ее секретарь, тоже был странным молодым человеком. А Леонор, когда приехала сюда, уже была полубезумной. Теперь эстафету подхватил ее сын. Но Командор играет. В конце концов, причуды, странности были у него всегда.

— А эти женщины, которые исчезли на предпоследнем празднике?

— Местные мадам Бовари? Думаю, они просто воспользовались возможностью перебраться в лучший климат. Но кто вам об этом рассказал?

— Парикмахер.

— Конечно! — воскликнул Корнелл. — Все они здесь просто умирают от скуки. И он, вероятно, уверен, что Командор руководит тайным обществом…

Они были уже недалеко от дома. Звук хрустящего под ногами песка раздражал Тренди.

— Нет никакого секретного общества, — продолжал Корнелл. — Я тоже хотел узнать и узнал. Командор — кинопродюсер. Он финансировал фильмы-оперы Констанции фон Крузенбург. Кроме того, он является консультантом одной международной косметической и парфюмерной фирмы. Он любит держаться в тени, это правда, но он суперизвестен. Возвращайтесь в Париж, и вы без труда найдете его след. Он путешествует, появляется на светских вечеринках, имеет там и сям несколько вилл. Ваша мать наверняка его знает.

Внезапно Тренди пришла в голову мысль. Он замер посреди дюны:

— А его имя? У него есть имя?

— Да. Аттеджи, Адьи — что-то в этом роде, немного экзотическое и плохо запоминающееся. Вы не найдете его имени в газетах, потому что он достаточно влиятелен, чтобы ему повиновались. Он пестует свою странность, как другие свои мускулы или усы. Однако с возрастом Командор все больше начинает показывать, каков он на самом деле: манипулятор, денди, боящийся оказаться не на высоте своей роскошной юности. Согласен, его кривлянье выглядит элегантно. По крайней мере, он представил нам Крузенбург. А что, если нам послушать ее, попивая вино и глядя, как садится солнце?..

Вечер действительно уже наступил; приближалась ночь, соленая и теплая. В молчании они преодолели остаток дюны. Корнелл вошел в дом, а Тренди задержался в маленьком саду, чтобы полюбоваться пляжем, длинными розовыми и золотыми мазками заката, собравшимися на острове птицами, морем, все время ясным и как будто усталым. Внезапно он услышал доносившийся из окна высокий голос Крузенбург. Тренди вошел в дом. При свете ламп дом Корнелла показался ему еще более голым. Корнелл протянул ему бокал:

— Избегайте иррационального, Тренди. Есть только одна магия — музыка. Помните Великую Спящую Рыбу? Чудовищную, чешуйчатую рыбу с глазами цвета морской волны и трепещущими, навевающими сны жабрами. Речь идет не о невинности, а о наших самых слепых и самых разрушительных инстинктах. Зыбкие и пагубные видения сна… Они приходят, даже когда засыпаешь стоя! Храните хладнокровие.

Они чокнулись бокалами. Вкус вина был теплым, сладким, успокаивающим. Крузенбург продолжала свои вокализы — дождь звуков, таких воздушных, таких живых, возвращающих легкость тем, кто их слушал. Тренди вновь обрел силы. Корнелл немного умничал, но он был прав. Этой ночью, он, наконец, заснет спокойно.

Голос дивы на мгновение смолк, затем она запела арию Саломеи. Тренди подошел поближе, чтобы лучше слышать.

— Так что сами видите, — подвел итог Корнелл, — вряд ли Командор может угрожать Юдит.

Тренди тут же позабыл о Крузенбург и повернулся к Корнеллу:

— Кто сказал вам об угрозе? Кто сказал о Юдит?

— Вы. Даже не говоря об этом.

Тренди не сумел скрыть свои чувства.

— И какова эта предполагаемая угроза? — спросил он.

Корнелл расхохотался:

— В самом деле, лучше бы часть мира перенеслась в мир дьявольских созданий, являющихся реальностью не больше, чем те чудовища, о которых я пишу в своих книгах!

Глава 14

От Корнелла Тренди вернулся озадаченный. Профессор успокоил его, но не так, как он надеялся. Тренди готов был услышать, что длительное, уединенное изучение рыбьих костей подвигло его разгоряченное воображение на самый неистовый вымысел. Но какая же путаница бы у него в голове, если он любой ценой пытался спроектировать ее на окружающую действительность? Какая целаканта скрывалась в нем, чтобы так тешить себя иллюзиями? Юдит? Это была простая история, любовь в разлуке. Анна Лувуа? Еше проще: лишенный дочери Рут, он бросился к первой встречной, к тому же она сама его провоцировала. Как Юдит. Как, возможно, и Крузенбург, когда пристально смотрела на него серыми глазами. Но почему эти соблазнительницы накинулись на него? И почему Корнелл сказал «бедная Анна» с несвойственной ему жалостью?

Ночь была темной. Тренди решил возвращаться через пляж. Миновав первую же бухточку он пожалел об этом. Ему почудилось, что длинные нити водорослей, поднятые приливом, кишат неведомой живностью, готовой вылезти на песок, а затем и на землю. Тренди постарался сбросить с себя это наваждение: он великолепно знает море, многие годы провел в лабораториях и на морских станциях — глупо поддаваться впечатлению от легенд Корнелла, рассказывающих о том, во что он никогда не верил. Но чем больше Тренди себя увещевал, тем больше понимал старого профессора. Он тоже испытывал в душе необъяснимый голод. Увлекшись своими скелетами, карточками, микроскопом, он утратил воображение, фантазию, способность совершать необоснованные поступки. Поэтому, несмотря на укоры Дрогона, он и продолжал жить среди безумств квартала Лез-Алль. И не понимал упорной борьбы Корнелла с идеей о конце света. Разве мир не идет навстречу своей гибели? Все больше деформируются позвоночники хрящевых, бесчелюстных, плокодерм. Вот и Юдит уехала…

Вернется ли она, размышлял Тренди, отыскивая дорогу. Он согласен на все, даже на ее «фантазмы», как назвал это Корнелл, он Покорится ее странным требованиям. Но, вынося эти мудрые решения, он все еще находился под впечатлением от картины. Она волновала его даже больше, чем неверность Юдит. Юдит не принадлежала ему, но она не принадлежала и самой себе, вот что порождало ревность. Во время их единственного свидания Тренди уже подозревал это. Украдкой он проводил рукой по ее глазам, дотрагивался до кончика носа, до отягощенного мечтами лба. Юдит не дрожала, не протестовала — она отсутствовала. Затем, очень быстро, она встряхивала головой, рассыпая волосы по покрывалу. Все в ней было изменчивым, как вода в озере, как перекатывающаяся волнами галька. Что скрывал ее профиль, какая тайна пряталась в глазах под опущенными веками? Тренди никогда бы не подумал, что существует это Благовещение, шпага, ангел в костюме. А каковы другие картины, которых он еще не видел?..

Он шел все быстрее и, в конце концов, отыскал дорогу. Он свернул в сторону «Дезирады», когда его вдруг осенила нелепая идея: только материнство могло бы вернуть Юдит из страны химер. Ребенок удержит ее, как сама Юдит удержала Рут. Но, возможно, тогда она утратит вдохновение и окажется навсегда для него потерянной. В любом случае, эта мысль абсурдна — теперь юные женщины не хотят детей. Это тоже безумие нашего времени. Тренди с горечью размышлял об этом. Он быстро миновал «Дезираду», но не удержался и взглянул на нее. Ворота были закрыты, лимузины разъехались. Только два окна были освещены, похоже, обычным, электрическим светом. Ему даже показалось, что в глубине виллы слышны вокализы Крузенбург. Тренди ускорил шаг. Взошла луна. За деревьями и оградой «Дезирады» он увидел «Светозарную». Этаж Юдит был ярко освещен. Тренди побежал.

Вбежав в дом, он тут же попятился. Он ожидал увидеть Юдит, а налетел на Рут, присевшую на корточках на каменном полу у входа. На ней было домашнее платье в разводах, и она собирала осколки дельфтской тарелки. Она вздрогнула от неожиданности и поднялась, расправляя складки платья.

— Все из-за меня, — сказала Рут и добавила: — Это не важно.

Она покраснела и снова присела над кусочками фаянса, которые аккуратно складывала в листок бумаги, стараясь не пропустить даже самых маленьких осколков. Тренди узнал разбившийся предмет: это было одно из старинных блюд, висевшее на входной стене. Оно могло разбиться только от удара. Рут прервала его размышления:

— Командор приглашает нас к себе. Завтра. На ужин.

— Еще один праздник?

— Ужин в тесном кругу, как он сказал. Еще кое-что. Юдит вернулась.

Рут вздохнула, вложив в этот вздох и приезд Юдит, и неожиданное приглашение Командора, и спор между матерью и дочерью, и разбитое блюдо, если только его не расколотила сама Юдит, решившая внезапно вернуться, узнав о празднике на «Дезираде». Тренди разозлился. Пока на «Светозарной» происходили такие важные события, он философствовал с Корнеллом. Рут и сама, похоже, была застигнута врасплох. Она выглядела подавленной, даже не поднимала головы. Кропотливо и осторожно она собирала в бумагу кусочки фаянса. Наконец встала и досадливо тряхнула головой, отчего прическа ее рассыпалась и сдерживаемый шпильками пучок раскрутился, волосы упали на лицо. Тренди захотелось утешить ее, но как? Он не знал, что сказать. Рут пожала плечами, затем, как и всякий раз, когда пыталась овладеть собой, медленно провела рукой по медному краю камина, словно сметая невидимую пыль.

— Слышите? — наконец проговорила она, кивнув на лестницу.

Тренди прислушался и уловил какой-то странный звук.

— Она шьет платье! — воскликнула Рут и усмехнулась сквозь слезы.

Теперь вздохнул Тренди. Звук этот действительно издавала старая швейная машинка.

— Она переживает трудный возраст, — пробормотал он.

Фраза прозвучала нелепо. Он понял это и пытался как-то исправиться. Однако Рут не обратила на это внимания, занятая прической.

— Вы пойдете с нами? — спросила она.

Ее голос больше не дрожал, остались только слезы в глазах. Они поужинали. Корнелл в этот вечер не пришел — он предупредил, что займется своими книгами. Рут и Тренди разговаривали, играли в свою обычную игру ложного равнодушия, комедию безразличия. Ни разу не упомянув ни «Дезираду», ни Юдит. Ночью Тренди спал плохо, до самого рассвета прислушиваясь к звукам швейной машинки.

Командор предупредил через Сириуса, что ужин будет ранний, в узком кругу. Констанция фон Крузенбург отдыхает и петь не намерена. К тому же она запретила говорить о музыке. Корнелл же воспользовался этим, чтобы отклонить приглашение.

— Думаю, дело в том, что Малколму просто не понравился Командор. Их ночи… как бы сказать, ночи делают их врагами. Малколм любит уединение, наш сосед предпочитает праздники… — говорила Рут Тренди, когда они сидели в гостиной у камина, ожидая Юдит.

Однако Тренди слушал ее вполуха. Рут сказала, что на ужине будет Анна Лувуа. Как уживутся вместе эти четыре женщины — Рут, Анна, Юдит и Крузенбург? — размышлял он. Каждая из них по-своему привлекательна. Разумеется, он предпочел бы Юдит, но она так непредсказуема, да и хочет ли она его еще? Но больше всего Тренди боялся оказаться лицом к лицу с инквизиторским взглядом Сириуса и не менее безжалостным взором Командора, который мог спросить, почему он так неожиданно исчез тем вечером вместе с Анной. Что ему ответить? Благоразумие подсказывало Тренди не ходить на «Дезираду». Но там будет Юдит. Ему хотелось увидеть ее, следовать за ней, участвовать в тех же приключениях, что и она, даже если ему придется выслушать уйму оскорблений.

Она все не выходила. Тренди поминутно прислушивался, ожидая, что вот-вот она появится на лестнице. Наконец ему это надоело, и он заставил себя думать о последней главе своей диссертации, посвященной особенно тяжелой деформации четвертого позвонка лепадогастера. Но его усилия были напрасными. Через минуту он уже вновь думал только о том, что Юдит вот-вот толкнет дверь, войдет в гостиную в сшитом ею платье — что за платье, да и вообще носила ли она когда-нибудь платья? — подойдет к камину, скажет ему — или не скажет — «Тренди, как давно я тебя не видела!» — и бросится к нему в объятия. А может, она не придет. Опять придумает что-нибудь, зашвырнет платье подальше, изрежет его ножницами, напялит на себя что-нибудь и умчится в ночь на своем мопеде. Чтобы рисовать. Или еще бог знает зачем. Снова сядет на поезд до Парижа. Или до какого-нибудь другого места. Чтобы умереть. И почему бы ей не умереть после всего, что случилось? Тренди будет сильно страдать, а потом утешится. И в конце концов решит, что она никогда не существовала. Что она была всего лишь сном, кошмаром, а теперь он проснулся.

Нетерпение, ярость, ревность охватили Тренди словно огнем, в голове у него застучало. Чтоб она умерла! Сгорела в огне! Огонь гаснет от другого огня. В камине брызнули искрами раскаленные угли, потрещали, еще несколько секунд потеплились, а затем потемнели. Медные каминные щипцы испачкали Тренди руки, пепел оседал на брюках из чесучи. Но Тренди этого не замечал. Если Юдит не воспользуется духами, он услышит ее, только когда она будет совсем рядом.

Она вошла на цыпочках, уверенная в себе, со злорадной улыбкой. Следом появилась Рут, но Тренди ее не видел. Когда он повернулся, у него была только одна мысль: в платье она еще красивее! Оно было сшито по последней моде: черный лиф, юбка с большими складками и трогательные детали — отделанная искусственным жемчугом горловина и вышитая петлица, как на платье женщины с картины «Благовещение». Волосы Юдит убрала под черную сетку. На мгновение она, похоже, смягчилась. Тренди хотел было поприветствовать ее, сказать комплимент, но застеснялся и покраснел. Его замешательство, видимо, не понравилось Юдит, она обернулась к матери и бросила ей холодным тоном, так не вязавшимся с изысканностью туалета:

— Мы идем?

Рут была бледна. Она надела красный английский шелковый костюм, который вовсе не шел ей. Рядом с дочерью она уже не выглядела моложавой. Не говоря ни слова, Юдит схватила свой плащ и направилась к выходу, по пути гася одну за другой лампы. Погасив последнюю лампу, Юдит закрыла дверь. Но прежде чем отдать ключ матери, она нашла в темноте руку Тренди и сжала ее.

— У тебя температура, — шепнул Тренди, почувствовав ее горячую руку.

В темноте он угадал ее упрямый взгляд. Они прошли через калитку. Рут уже была далеко впереди.

— Ты видел мои картины, — сказала Юдит. — Я знаю, ты ходил туда.

— Ты мне не запрещала.

— Это запрещено. В любом случае ты только потерял время. Там нет лиц.

Юдит говорила по-детски, но таким жестким тоном, что Тренди похолодел. Она больше не произнесла ни слова. Только когда они подошли к воротам «Дезирады», Юдит проговорила, словно все обдумав и приняв решение:

— Лица я найду сегодня вечером.

Она оставила его, чтобы присоединиться к матери, ожидавшей их перед крыльцом.

Тренди только пожал плечами. Он был убежден, что Юдит уже сделала выбор. Чернокрылый ангел мог быть только Командором. К тому же в стародавние времена в церквях было много картин, на которых мрачных созданий, похожих на этого мужчину, повергали наземь отважные молодые люди, — попытался подбодрить он себя.

Сегодня, когда дом наполняла тишина, двор опустел от автомобилей, а окна освещал электрический свет, «Дезирада» не казалась Тренди такой привлекательной. Дверь открыла все та же пара азиатов. Рут, Юдит и Тренди поднялись вслед за ними по лестнице, украшенной рогами единорога, прошли по галерее с витражами и зеркалами. Ничего не изменилось, только флаконы с духами на столиках были почему-то открыты. Редкие ароматы смешивались причудливым образом. Тренди вспомнил слова Корнелла: здесь все устроено, чтобы поразить гостя. Позади него Юдит замедляла шаг, иногда останавливалась, и это его раздражало. Но как ей объяснить? Здесь не место для разговоров, к тому же, скорее всего, она снова ответила бы ему по-ребячески и резко, и безапелляционно.

Они подошли к дверям в концертный зал. Двери были закрыты. Их все так же охранял автомат, но его глаза были мертвы, а тело неподвижно. Слуги указали им на дверцу слева. Лесенка привела Рут, Тренди и Юдит в библиотеку. Тренди узнал это место — он побывал здесь во время своего бегства вместе с Анной. Войдя, он сперва увидел лишь Крузенбург, сидевшую под торшером в широком, низком кресле и рассеянно листавшую старинную книгу. И только отведя взгляд от ее спокойного бледного лица, он заметил стоявшего перед камином с бокалом шампанского в руке усмехающегося Командора.

Как и в прошлый раз, в его приветствии звучали равнодушие, властность и ирония, в чем, впрочем, и было его обаяние. Вопреки правилам, он подошел сначала к Тренди. Может, хотел таким образом скрыть свой интерес к Юдит? Тренди собрался с духом и заставил себя встретить его так холодно, как только мог. Но это оказалось выше его сил. Левый глаз Командора, более темный, чем правый, смотрел на собеседника как объектив фотоаппарата. Он замечал все и проникал в душу до самых потаенных глубин. Тренди тут же потупился и повернулся к диве. Взгляд Командора продолжал преследовать его.

Тренди склонился к руке Крузенбург. Ее пальцы казались ледяными в сравнении с горячей кожей Юдит. К гостям подошел слуга с уставленным бокалами подносом. Констанция взяла один и предложила Тренди. Подобная предупредительность заставила его покраснеть. Пальцы Тренди вновь встретились с пальцами Крузенбург, и он с трудом подавил дрожь в руке.

— Не волнуйтесь, — сказал Командор, — я не добавляю в шампанское души убитых мною людей!

Его мрачноватый юмор производил более жуткое впечатление, чем таинственная обстановка.

— Я и не беспокоюсь, — только и смог ответить Тренди.

— Этот дом вас интригует. Мы вас интригуем. Это пройдет.

Командор говорил теперь, уставясь на Юдит.

— Только одно его название заставляет оборачиваться, — продолжал Командор. — «Дезирада» — «Желанная». Женщина, континент, остров — неизвестно. А эти слоги… Их звучание усиливает желание.

Он наклонился к руке Рут, затем пожал руку Юдит. Она спокойно выдержала его инквизиторский взгляд. Она сама выпила его душу и не могла сдержать улыбки, первой за вечер. Командор тут же резко развернулся и снова подошел к Тренди.

— Вы человек ученый, — произнес он. — Вы должны любить книги. Пойдемте. У меня есть редкие экземпляры.

Он увлек Тренди в угол библиотеки, бережно взял с полки какую-то книгу, похоже, очень старую, и начал рассказывать о ней своему гостю. Тренди слушал его, краем глаза следя за Юдит. Чего он на самом деле ожидал? С непринужденным видом она села рядом с Крузенбург, и они вполголоса стали болтать. Юдит «тыкает» великой Крузенбург? Девушка сидела в кресле очень прямо, казалось, ничто не могло ее задеть, даже стальной взгляд певицы, рассматривавшей ее с интересом, почти с вожделением. В другом конце комнаты Рут с нарочитым равнодушием рассматривала переплеты книг. На лестнице послышались шаги. Все подняли головы. Это оказались Сириус, Дракен и месье Леонар. Увидев Юдит, музыкант попятился. Затем, почувствовав, что Крузенбург за ним наблюдает, он облокотился на ближайшую к ее креслу консоль и принял невозмутимый вид.

— Ну вот, все в сборе, — сказал Командор. — Можем идти к столу. Еще довольно рано, но Констанция так устала…

— Нет, — проскрипел чей-то голос. — Не хватает мадемуазель Лувуа.

Это был Сириус. Он выглядел еще более угрюмо, чем всегда, и Тренди показалось, что его хромота усилилась.

— Верно, — ответил Командор. — Подождем еще несколько минут.

— Она всегда опаздывает, — заметил Сириус.

— Это правда, — подхватил Леонар. — Она никогда не приходит вовремя. Это раздражает.

— Оставьте этот капризный тон, — бросил Командор, не поднимая взгляда от книги, которую показывал Тренди. — У Анны Лувуа есть время для жизни.

— Но ужин… — пробормотал Сириус.

— Крепость падет в назначенное время. — И сейчас же, словно эта фраза вырвалась случайно, Командор добавил: — Близится конец света! В конце концов, мы все думаем об этом.

На празднике Командор тоже показался Тренди мрачным. Но, возможно, тогда все дело было в освещении или необычных симптомах какой-то болезни. Однако сегодня Дракен, Леонар и Сириус, приветствуя обитателей «Светозарной», тоже выглядели унылыми. Как и Крузенбург, чья рука покоилась на руке Юдит. Тренди инстинктивно поискал свое отражение. Но в комнате не было ни одного зеркала, только полки с книгами.

— Взгляните на эти издания, — обратился к нему Командор. — Это очень редкие книги. Признаться, я горжусь тем, что они есть в моей коллекции.

Тренди полистал предложенные книги. Это были странные и редкие вещи, впрочем, как и все у Командора: «Пик Мирандолы», «Тайная философия» Агриппы Трисмегиста, «Тысяча лет» Альмубазара, несколько изданий «Большой колдовской книга» и «Красного дракона», и, наконец, «Трактат о курице, несущей золотые яйца», вызвавший у него улыбку.

— Мне хорошо известно, что вы не какой-нибудь педант, — продолжал Командор. — Ваша серьезность ошибочна. Вы созданы для фантазии и счастья. Во всяком случае, не для трагедии…

— У него счастливый возраст, — откликнулась на эти слова Рут из другого конца комнаты. — Он заработает свое счастье.

Командор посмотрел на нее с укором, но заметив на себе равнодушный взгляд Юдит, захлопнул книгу, взял свою трость и направился в соседнюю комнату:

— Пойдемте за стол.

— А как же Анна? — спросила Рут.

— Тем хуже для нее.

Начался ужин. Постепенно атмосфера за столом потеплела, усугубив смущение Тренди и противореча его желанию казаться равнодушным. Он видел только женщин, особенно Юдит, ее убранные в сеточку волосы и грудь, обтянутую черным лифом. Говорил один Командор. Или, вернее, он разглагольствовал и столь блистательно, что, казалось, весь превратился в голос, приказывавший слугам принести старого вина, воспевавший старое кино и его красавиц-актрис с глубокими декольте, большие праздники, которые ради них устраивали, их любовь к скандалам. Но к великому разочарованию Тренди, Командор так и не произнес имени его матери. Время от времени Сириус подавал реплики, с успехом скрывавшие блеск его ума. Дракен, как обычно, молчал, покачивал головой и все больше украдкой торопливо записывал нотные знаки в блокнот. Тренди скоро устал наблюдать за ним. Он поддался теплу комнаты, воздействию алкоголя, голосу Командора. Юдит сидела напротив Командора и время от времени соглашалась с ним взмахом ресниц и тенью улыбки; и это мучило Тренди.

Перешли в библиотеку пить кофе; Анны Лувуа все еще не было. Командор предложил партию в карты. Юдит с энтузиазмом согласилась.

— Анна не придет, — заключила Рут со вздохом. — Ничего не понимаю. Она ведь звонила мне перед выходом.

Эти слова адресовались Тренди. Он не ответил. По правде говоря, он был рад тому, что Анна не пришла. Юдит сразу же обо всем догадалась бы. И кто знает, что бы она тогда натворила…

— Вероятно, она забыла, — произнес чей-то тихий голос. — Это бывает. А может, неожиданный клиент. Когда люди хотят купить дом… Это безумное желание — хотеть дом. Как удар молнии. Его надо немедленно удовлетворить.

Это оказалась Крузенбург. До этого она так мало говорила, что Тренди, услышав ее, буквально подскочил от изумления. Ее голос напоминал пение, слова сливались в возбуждающе пленительную мелодию, удивительную на этих жестоких губах.

Похоже, все разделили его удивление. Все, кроме Юдит. Она поднялась с кресла и подошла к книжным полкам.

— Она не придет, — произнесла Юдит. — Я хочу сказать, больше никогда не придет.

— Ты пьяна, — заявила Рут. — Пора возвращаться.

— Нет. Я не пьяна. Не больше, чем остальные. И не хочу уходить.

Ее щеки горели, но она прекрасно владела собой.

— Анна Лувуа не придет, — повторила Юдит. — Она умерла. Разбилась на машине. Только что, на дороге. На дороге, ведущей сюда.

Она говорила это как нечто очевидное.

— Ты пойдешь со мной, — приказала Рут.

— Нет. Я остаюсь, — последовал сухой ответ.

— Мне надоело. — Рут повернулась к Командору. — Ваши комедии меня утомляют.

Она старалась скрыть волнение, но ее голос дрожал. Тренди попытался вмешаться:

— Юдит, прошу… Пойдем.

— Нет. Иди с моей матерью. Я остаюсь. Кажется, здесь собирались играть? Я хочу играть. Оставь меня.

Как он мог противостоять желаниям Юдит, противиться ее капризам? Тренди подчинился. Внешне он оставался спокойным, и никто не заметил, что он клянет себя. Рут и Тренди вернулись на «Светозарную». Обоих одолела бессонница. Они молча сидели перед камином в гостиной, ожидая неизвестно чего. Что-то должно было произойти. Поднялся ветер, очень сильный ветер, предвещавший бурю. Внезапно послышались удары колокола.

— «Король рыб», — выдохнула Рут. — Скоро будет буря. Начинается День Всех Святых.

— Никогда не слышал этот колокол.

— Он всегда звонит в бурю.

— Но в бурю во время равноденствия…

— В этом году равноденствие наступает не в срок. Да и голова у вас была занята другим. Обычно колокол звонит зимой. В День Всех Святых приходят просить справедливости затонувшие корабли. В этот день нельзя ловить рыбу.

Рут вытащила из пучка все шпильки. Волосы рассыпались по спине.

— Я не верила в эти истории.

— Корнелл вас убедил…

— Я никогда не верила. Море — это простая вещь. И, как все простые вещи, очень далекое от нас. И очень злое. Но нам лучше пойти спать. Уже слишком поздно.

Тренди понял, что она хотела сказать: слишком поздно для того события, которого они ждали. Они вышли в вестибюль и уже собирались пожелать друг другу спокойной ночи, как зазвонил телефон.

— Подождите! — крикнула Рут и побежала к себе в комнату.

Она боялась. Страх охватил Тренди. Рут почти сразу вернулась.

— Подойдите к телефону, — попросила она. — Это месье Леонар. Я больше не могла его слушать. Я попросила его подождать. Идите. Телефон в моей мастерской.

Он вошел в коридор, ведущий в комнату, где работала Рут. И тут, среди незнакомых стен, среди запаха кожи и клея, он услышал от Леонара то, что уже не было новостью. Прекрасная Анна Лувуа была мертва. Ее машина, не вписавшись в поворот, врезалась в стену. Тренди захотел отправиться на место происшествия немедленно. Рут отказалась его сопровождать. Он выкатил свой мотоцикл и, несмотря на ночь и бурю, добрался туда меньше чем за час. Это произошло на опушке леса, в том месте, которое они проезжали вместе с Анной после своего безрассудного побега. Толкаясь среди людей, невзирая на поздний час собравшихся возле покореженных останков машины, Тренди узнал подробности несчастного случая. Анна была седьмой жертвой этого смертельно опасного поворота. Машина разбилась о фасад пустовавшей фермы, украшенный полинявшей росписью: плачущей луной — эмблемой позабытой марки крема для обуви. Анна Лувуа сгорела заживо. Когда подоспела помощь, все уже было кончено. Возле автомобиля Тренди нашел уцелевшую вечернюю перчатку и петлицу из стразов, украшавшую лиф ее платья.

Утром, когда он вернулся на «Светозарную», буря усилилась. Рут закрепляла ставни. Тренди предложил свою помощь. Ему не пришлось спрашивать о Юдит. Едва они вошли в дом, Рут протянула ему письмо от дочери, переданное ей несколько часов назад. «Я остаюсь здесь, — писала Юдит. — Так лучше для моей живописи. У меня есть некоторые идеи. Предупреди Тренди». После имени Тренди Юдит, видимо, изменила рука, и она не нашла в себе сил подписаться. Тем более она не решилась подписать письмо названием «Дезирады».

— Когда-нибудь это должно было случиться, — сказала Рут. — Корнелл меня предупреждал. Соблазн тайны. Сила секрета.

Профессор позвонил Рут и сообщил, что на рассвете Сириус забрал у него кисти, эскизы и картины Юдит — все материалы, необходимые ей для рисования. Корнелл не протестовал: Сириус передал ему записку от Юдит. Он унес все, кроме помеченных ею журналов и фотографий.

— Это даже не каприз, — проговорила Рут, — а какое-то безумие.

А буря усиливалась. Дикие удары волн время от времени сопровождали удары колокола «Короля рыб». Между землей и морем разразился бой, более жестокий, чем обычно, и они подпитывались взаимной ненавистью. После полудня, несмотря на дождь и ветер, Тренди вывел мотоцикл и уехал в Париж. Рут не решилась его удерживать. Свои карточки и скелеты он оставил. «У нас есть выбор только между бегством и гибелью», — сказал Корнелл во время их прогулки по пляжу. Он был прав. Тренди выбрал бегство. Поступая так, он думал, что, возможно, бежит от своей гибели.

Глава 15

Тренди приехал в Париж среди ночи. Буря утихла. Было холодно, что казалось таким же непривычным, как жара в конце лета. Город застыл, накрытый первыми заморозками. Зима пришла рано. Но больше всего удивляло другое. Обычно в это время улицы были пусты, все сидели по домам, даже большие любители развлечений. А тут почти все население города вышло на улицы. Может, все дело было в неожиданном холоде? За окнами ресторанов, — по какой-то странной моде освещенных свечами, Тренди увидел множество посетителей. В домах же горело очень мало окон, и не только потому, что время было позднее. Похоже, все переселились на землю, а то и под землю. То тут, то там на мощеном плитами тротуаре или на повороте темной улицы Тренди попадались открытые и освещенные канализационные люки, откуда доносилась разнообразная музыка — модное танго, примитивные, монотонные и оглушительные ритмы или классические мелодии, по большей части торжественные, вроде той, что пела Крузенбург в первый вечер на «Дезираде».

«Дезирада»… Тренди старался о ней не думать. Само это название вызывало в нем гнев. «Я спал, — говорил он себе, — надо бежать, это все еще проделки чудовища Корнелла, Великой Спящей Рыбы, мечтательной и зловредной, быстрее домой, там все наладится, я буду спать, спать долгие часы и дни, и все забуду». Он ничего не забыл. Несмотря на внимание, которое требовало управление мотоциклом на мокрой дороге, несмотря на холод, усиливавшийся по мере того, как он удалялся на запад, название «Дезирада» постоянно крутилось у него в голове. Он гнал его, а оно опять возвращалось, настойчиво завладевало его мозгом, и в конце концов опускалось ниже и застревало на пересохших губах. А потом приходили и все другие имена и названия, усиливавшие его боль: Рут, Анна, «Светозарная» и, наконец, Юдит.

Этой ночью Тренди едва не заблудился из-за произошедших в городе перемен. Два месяца назад, несмотря на усталость, он бы обязательно узнал, в чем причина этого нового безумия, принял бы в нем участие, упивался бы им. Сегодня он остался равнодушным. Подъезжая к Лез-Алль, Тренди заметил, что подземная суматоха набирает обороты. Звучавшая отовсюду музыка превращалась в какую-то какофонию. Дом, в котором жил Тренди, стоял на большой площади, являвшейся центром квартала. Как и в других домах, окна его квартиры были темны. Он обрадовался этому. Ему нужен был покой. И сон. И забытье.

Едва Тренди вступил на лестницу, ведущую в квартиру, эхо подземной музыки стихло. Он остановился перед дверью и отчего-то медлил повернуть в замке ключ. Он открыл дверь и вошел в прихожую. В ушах у него зашумело. Тренди подумал — это оттого, что он слишком долго просидел за рулем, устал от долгой дороги и шума мотора. Тренди снова прислушался. Это был шум моря, такой, какой остается в раковинах, если их приложить к уху. На протяжении нескольких недель Тренди слушал его днем и ночью, это стало его собственным ритмом. Он решил никогда больше о нем не думать, но этот звук преследовал его, как и название «Дезирада», завладев им, подавлял его, а вот учащенное биение сердца Юдит у своей груди он слышал так недолго!

Еще несколько мгновений Тренди боролся с галлюцинациями. Его комната располагалась в глубине коридора, если не сказать, в глубине мира. Он попытался зажечь лампу. Самые обычные движения требовали от него усилий. Он только успел заметить, что квартира чистая, ненормально чистая, и рухнул на навощенный паркет.

Когда Тренди пришел в себя — вряд ли он мог сказать, сколько прошло времени, — у него сохранилось одно-единственное впечатление, впечатление неестественной чистоты. Он находился в своей квартире, но это была не его комната. По обоям на стене и камину из белого мрамора он узнал комнату, которую избрал своим жилищем Ральф, один из его друзей-музыкантов. Когда Тренди уезжал, она была завалена партитурами, инструментами, пепельницами и журналами. Теперь комната была пустой, чистой, почти голой. Тренди сел на кровать. Простыни пахли свежестью и легкими экзотическими духами. Шум в ушах прекратился. Тренди спросил себя, как он мог оказаться здесь, и тут в свете лампы увидел нечто длинное и черное. Почти сразу необыкновенно нежные руки обхватили его запястья.

— Вы меня испугали, — произнес чей-то голос. — Вы должны были предупредить.

Тренди попытался встать. Черные руки удержали его за плечи.

— Не двигайтесь. Вы устали. Очень устали.

Тренди послушался и закрыл глаза. Касавшиеся его руки была нежными, но жесты выдавали мужчину. Тренди вдохнул ароматный запах подушки, потом открыл глаза. Высокая черная фигура склонилась над ним.

— Вы тот, кто изучает рыбьи кости?

Нелепость вопроса не удивила Тренди. Он кивнул, но затем нашел в себе силы пояснить:

— Нет, не кости. Скелеты. А где остальные?

— Ночь. Ночь и музыка. Кабаки, кабаре. Им нужна вся земля и то, что под землей. Этим занимаются все. Такова последняя мода.

Голос как будто ворковал, хотя был мужским. Он был приятным и оставлял то же ощущение нежности, что и руки, только что коснувшиеся его запястья. Гул, шум моря умолк. Остались только покой и приглушенный свет лампы, из которого постепенно проступало лицо говорившего.

Это был негр или, скорее, метис, юный стройный метис, одетый в длинное африканское платье из блестящей ткани.

— Вы должны были предупредить, — повторил он. — Я бы мог вас подождать.

Тренди начинал злиться. Кто он такой, чтобы так с ним разговаривать, по какому праву здесь находится и почему навел порядок в хаосе Ральфа?

— Вы Тренди, — сказал незнакомец. — Тот, кто изучает рыбьи кости.

На этот раз Тренди не стал его поправлять. Решительно, все против него. Даже здесь, в Париже, он больше ничего не понимал. Должно быть, рассудок его внезапно помрачился. Единственное, что успокаивало Тренди, — незнакомец был вежлив и обращался к нему на «вы». Между тем тот продолжал своим приятным голосом:

— Остальные живут в подвале. Это необходимо, чтобы играть на музыкальных инструментах, танцевать или даже писать картины. Днем они остаются под землей. Все говорят, что под землей жизнь чувствуется сильнее. Вещи они захватили с собой. А квартиру предложили мне. — И грустно добавил: — Я не люблю землю. Не люблю ночь. Вернее, я предпочитаю свою ночь. Ночь на своем острове со своим морем. Как только у меня будут деньги, я уеду.

— Но кто вы?

Метис присел на кровать. Складки его платья опали со звуком расколовшегося стекла.

— Я Нюманс, Алексис Нюманс. Работаю в Национальной библиотеке. Очень много читаю.

— А! Библиотекарь…

Раздражение Тренди прошло. Он уже ничего не понимал в этом мире. Ничто не могло его удивить. Ни уход его друзей в подземные жилища, ни этот негр, поселившийся вместо них, ни шум моря, когда он вошел в квартиру. Ни смерть Анны. Смерть Анны… Увидев возле развороченного автомобиля расшитую по краю стразами перчатку, Тренди вспомнил тяжелый аромат ее духов и ощутил приступ тошноты.

— Я ищу книги и приношу их читателям, — пояснил негр, снова сжав его запястье. — Толкаю тележки в библиотеке…

Его слова заглушил гул. На этот раз это была буря, ужасный ураган. Но какими же нежными были руки Нюманса! Тренди не понимал, потерял он сознание или заснул. Послышался тихий шепот:

— Надо позвать Беренису.

Когда Тренди пришел в себя или проснулся — он так и не понял, — он опять услышал голос Нюманса. Другой голос, более мелодичный и еще более тягучий, отвечал ему.

— Надо заварить травы, — сказал первый голос.

Второй, еще более черный силуэт склонился к его подушке. Перемещался он медленно, почти лениво, Это оказалась молодая женщина, удивительно напоминавшая Нюманса. Ее можно было принять за его сестру. С первого взгляда Тренди отметил в этой паре необыкновенное согласие и позавидовал им.

— Берениса сейчас даст тебе лекарство, — сказал молодой негр, немного старомодно произнося слова. — Наши местные травы. Берениса умеет заботиться. Берениса просто чудо.

Тренди не усомнился в этом ни на секунду. Он уже пришел в себя. Несколько мгновений спустя женщина вернулась и протянула ему бокал с ароматным отваром. На ней было платье, расшитое серебром, тем самым серебром, которое, как он узнал позднее, ввела в моду Крузенбург. Большой вырез на платье открывал великолепные плечи и грудь. Как и Нюманс, она выглядела хрупкой и величавой.

— Надо выпить, — сказала она.

Невозможно было сопротивляться ее нежнойнастойчивости. Тренди подчинился. Напиток был очень горячим, зеленоватым, с ароматом трав и оставлял во рту горьковатый привкус. Тренди постарался побороть тошноту. Он не спросил, что это за лекарство. Эти незнакомцы могли дать ему наркотик или отравить его. Но, по правде говоря, что он терял? Он смог избежать больших опасностей, выпутаться из губительных страстей и теперь решил никогда больше им не поддаваться.

Женщина стала что-то напевать. Нюманс следил за ней огромными черными глазами.

— Это Берениса, моя подруга, — объяснил он Тренди. — Она тоже хочет вернуться на остров. Она ночная танцовщица.

Женщина внезапно встала:

— Скажи правду, Нюманс.

— Ты уверена?

— Скажи правду.

Взгляд мужчины стал беспокойным, затем печальным.

— Она танцует голая, — произнес Нюманс.

— В «Нефталис»?

— В кабаре, — кивнула молодая женщина. — Да, я танцую голая. В этом нет ничего стыдного. Не более стыдно, чем говорить это.

— Когда у нас будет достаточно денег, мы вернемся домой, — прервал ее Нюманс. Он сделал неопределенный жест в сторону окна, к востоку. — … У нас будут дети, свой дом.

Нам только нужны деньги. Берениса отлично зарабатывает. «Безумные Нефталис» — самое большое кабаре Парижа. Открылось три месяца назад. Раньше Берениса танцевала в «Наслаждениях».

Нюманс, похоже, очень гордился своей подругой. Тренди признал, что не без оснований. Он знал «Наслаждения Макао» — часто бывал там со своими друзьями, а потом Дрогон отправил его к Рут. Вечность назад, подумалось ему. Воспоминания, оставшиеся у него от этого места, теперь казались ему такими далекими. Ночи в китайской пагоде, переделанной в гигантское кабаре, где люди играли, ужинали и танцевали, пока самые красивые девушки столицы раздевались на огромной красно-зеленой платформе среди курильниц и тучных богов старинного Китая… Поговаривали, что для избранных, заплативших большие деньги, в курильницы добавляли опиум.

— А «Наслаждения» закрылись? — спросил Тренди.

— Нет. Они опустели. Никто туда больше не ходит.

— Никогда бы не подумал.

— Теперь все возможно, — усмехнулась Берениса.

— Все возможно.

Тренди откинулся на подушку. Ему захотелось спать. Берениса взяла из его рук бокал с отваром. Он рассматривал ее лицо и невольно прикоснулся к ее руке. Тренди успел заметить улыбку Нюманса, стоявшего позади девушки, а затем его сковал тяжелый сон. Он не сопротивлялся. Надо было позволить всему идти своим чередом. Надо было согласиться с нежностью.

Спал он долго, очень долго, без сновидений. Но, проснувшись, не почувствовал себя отдохнувшим. У него началась мигрень, губы пересохли, во рту стояла горечь. Возможно, это было следствием приема снадобья танцовщицы. Как же ее звали? Берениса… да, Берениса. Тренди стал вспоминать о ней. Очень черная Берениса с восхитительными плечами, наклонившаяся над ним с бокалом горячего отвара… Уже наступил вечер. Должно быть, он проспал много часов, возможно, целый день. Тренди немного побродил по квартире. Все комнаты были чисто убраны. Его друзья словно испарились. Два месяца назад Тренди счел бы их уход катастрофой, дезертирством. Теперь посчитал это избавлением. Он хотел побыть один. Анна… Тренди вспомнил еще одну деталь — маленький розовый платочек со следами губной помады, вероятно, выброшенный из машины до пожара. Платочек лежал на траве, маленький, яркий, как и красота самой Анны. Наконец Тренди понял, что явилось причиной его мигрени и горечи во рту. Если болит голова и во рту горько, значит, нужно поплакать.

Он дал волю слезам. Когда вернулся Нюманс, Тренди даже не потрудился вытереть щеки.

— У тебя есть сигареты? — спросил он.

Тренди доверял этому человеку. Он устал следить за собой, размышлять, осторожничать. Его тело все еще сотрясали рыдания, но слезы унесли часть боли. И Тренди захотелось закурить.

Нюманс покачал головой:

— Сигарет нет. Только сигары. Они с моего острова.

— Давай.

Нюманс собирался в библиотеку. В европейском костюме он выглядел так же царственно, как накануне в африканском платье. Он принес из своей комнаты коробку сигариллос. Молодые люди молча закурили. Тренди понемногу успокаивался. Нюманс сидел на корточках, смотрел в окно, за которым вставала луна, и молчал. Он был красив, потрясающе красив и спокоен. Это был Альфас без мучений. Его молчание было для Тренди единственным успокоением. И внезапно Тренди почувствовал желание поговорить. Он не собирался оправдывать свои слезы. Взял вторую сигару, сел, как негр, на корточки и пригладил волосы.

— Ты знаешь, откуда я приехал?..

— Весь мир обезумел. В мире не все ладно. Слышишь музыку?

Нюманс приоткрыл окно. Доносившаяся из кабачков музыка звучала как-то торжественно.

— Я видел гораздо худшее, — заметил Тренди.

Нюманс покачал головой и затянулся сигарой.

— Нет ничего хуже смерти. Но и это еще не все. Хотелось бы знать, что будет после.

Тренди перебил его:

— Две женщины. Две женщины, которых я потерял.

— Две? — переспросил Нюманс. — Две сразу?

В его взгляде появилось любопытство.

— Две сразу. Одна умерла, другая ушла. В тот же день.

Нюманс, казалось, задумался. А может, не решался спросить. Тренди забежал вперед.

— Одну я любил больше, чем другую, — продолжал он.

— Всегда предпочитаешь кого-то.

— Я предпочел ту, что ушла.

Нюманс опустил глаза. И снова его молчание придало Тренди сил продолжать:

— Это хуже, чем смерть. Что остается после мертвой любви?

Нюманс поднялся. Его серьезность и проникновенный тон не сочетались с юным возрастом:

— Твоя любовь не умерла. Она ушла, но ты любишь ее. Ты все еще можешь ее вернуть.

— Она ушла, если бы ты знал, куда… С кем!

— Ты еще можешь победить.

Тренди почувствовал подступающие рыдания. Однако слова Нюманса висели в комнате, они подкупали той же нежностью, как накануне его руки, когда он положил их Тренди на запястья.

— Ты любишь, и ты ее вернешь. Ты отправишься искать ее, где бы она ни была. Ты вырвешь ее из самых крепких объятий. Она пойдет за тобой, ты ее больше не потеряешь.

— Если бы ты знал… Ах, если бы ты знал…

— Насколько я знаю, это зависит только от тебя.

Тренди удивленно посмотрел на него. Нюманс изрекал, как пророк, с той же властностью и серьезностью.

— Это зависит от тебя, — повторил он.

Тренди продолжил рассказывать. Сначала это было трудно. С губ слетали какие-то обрывки фраз, бессвязные слова. Он заметил, что Нюмансу горько слушать все эти незнакомые имена, странные слова, бесконечный лабиринт причин и доводов. Ложных доводов, маловажных причин. Понемногу все для него начало проясняться. Остался только устремленный на него печальный и нежный взгляд. Испытывал ли Нюманс когда-нибудь тревогу? Иногда на его лице появлялась едва уловимая улыбка или выражение беспокойства. Он слушал. Слушал все, он понимал, догадывался обо всем, что Тренди хотел сказать, и не перебивал. Это длилось, наверное, полночи.

— Анна умерла, Юдит ушла, — заключил Тренди. — Все кончено.

Нюманс не отвечал.

— Я оставил там скелеты рыб, — сказал Тренди. — Я не хочу больше работать.

— Кто захочет работать, когда наступает конец?

— Ты. И Берениса.

— Потому что мы хотим вернуться на свой остров. Только поэтому. Надо, чтобы и ты нашел свой остров.

Тренди грустно улыбнулся:

— Мой остров!

— Это была Юдит, но ты об этом не знал. Теперь знаешь. Ты пойдешь вперед. Ты победишь. Я тебе помогу.

— Невозможно победить такую девушку, как она! Она сама пришла…

— Ты ждал ее, сам того не зная.

— Нет. Никто никого не ждет. Мне хотели зла. Юдит хотела мне зла. Я ничего не мог с ней сделать.

— Не она твой враг. Это тот, другой. Командор.

— Да я никогда его раньше не видел!

— Ты его испугался. Это худшая из ошибок.

— Но почему? Я жил себе спокойно со своими скелетами…

В коробке Нюманса осталась всего одна сигара.

— Покончим с этим, — сказал Нюманс, и Тренди не понял, имеет ли он в виду сигары или его историю. — Твой враг — Командор. Надо победить его, чтобы снова увидеть Юдит.

— Победить его?! Это смешно. Ты его не знаешь!

— А ты, ты его знаешь? Его надо раздавить. Чтобы победить, нужно знать врага. Ты даже не попытался его узнать.

— У меня не было времени!

— Ты его найдешь. Сперва надо узнать, кто он такой, чего он хочет, что любит. И что ненавидит. Я тебе помогу, — уверенно говорил метис.

Нюманс был молод, гораздо моложе Тренди. Тем не менее тот ему не возразил. Теперь, когда Тренди все рассказал, ему казалось, что он знал Нюманса всю жизнь. Он не осуждал себя за то, что раскрыл ему свое сердце, он не хотел больше расставаться с этим человеком, словно явившимся прямо из детства и произносившим слова на манер старинных речитативов. Но Нюманс не был ребенком. Морщины на его лбу и щеках свидетельствовали о том, что жизнь слишком рано причинила ему боль.

— Я читал похожие истории в книгах, — сказал Нюманс, немного помолчав.

Тренди подскочил. Это было как оскорбление, это было даже хуже, чем если бы ему доказали, что он все придумал.

— В книгах? В каких книгах?

— В больших книгах, — ответил Нюманс. — В книгах о магии. В библиотеке я могу читать, что захочу. Самые редкие книги. И те, что сбивают с толку. Я самый аккуратный служащий библиотеки. Это безумие, способное помутить рассудок. Я копаюсь и в конце концов нахожу то, что нужно. И часто, закончив работу, остаюсь, чтобы почитать. — Он достал из кармана маленький ключ. — Этот ключ открывает все двери.

Нюманс выглядел почти таким же гордым, как Берениса.

— Сегодня вечером я вернулся ради тебя. А обычно, когда Берениса ночью уходит выступать, я немного грущу и остаюсь в библиотеке. Библиотека меня успокаивает. Километры полок. Множество манускриптов, колдовских книг, газет, миниатюр. И тонны фолиантов.

— Но почему магия?

— Берениса колдунья. У нас этот дар передается от матери к дочери. Я собираю неизвестные ей рецепты, заклинания. Я никогда их не записываю, учу наизусть. Если бы не я, она никогда бы о них не узнала. Я открываю их ей постепенно, один за другим, два-три раза в неделю.

— Они работают, эти магические заклинания?

— Не знаю, Берениса их пока не пробовала. Во всяком случае, она их просит, повторяет без конца. Благодаря этому она никогда меня не покинет. Я уже собрал столько рецептов, что смогу удерживать ее целую жизнь.

Тренди разозлился:

— Так вот чему ты хочешь научить меня, как удержать Юдит? Как обманывать…

— Я верю в магию, — спокойно ответил Нюманс. — Я знаю, что она действует. При помощи волшебников, конечно. Я не волшебник. Вот Берениса… — Он запнулся. — Твоя история… Женщина, капитан, смерти, все эти женщины… Я уже где-то читал об этом.

— Хватит. Хватит с меня этого безумия. Лучше уйду под землю вместе с остальными.

Тренди лгал. Ему хотелось слушать Нюманса, он уже начал мечтать о его дворце книг, о ночах, проводимых над старинными пожелтевшими рукописями.

— А что ты читал похожее на мою историю? — спросил он.

— Книги о магии.

— Абракадабра, чары и пентаграммы…

Тренди рассмеялся, на этот раз от души. Нюманс вновь принял торжественный вид:

— Морское колдовство. Оно повсюду одинаково. Его редко можно найти в книгах. Океан — это мир тайн и коварства. Это настоящий ад, настоящее царство Сатаны. Именно там замышлялись всемирные несчастья. У него просили ветра посреди мертвого штиля и штиля в самую свирепую бурю. Ему продавали душу в обмен на могущество. Знаешь, Тренди, с ним заключали договор, даже не думая. И только позже догадывались, что повстречались с Великим Змеем.

Тренди скептически посмотрел на него.

— Так его называют у меня на родине. Это его худшее имя, худшее обличье. Увидишь, когда мы отыщем в библиотеке…

Тренди встал и открыл окно. Он вновь увидел Анну, обгоревшую машину, перчатку со стразами, маленький розовый платок и Юдит, заявляющую матери, что остается у Командора. Какими будут ее следующие картины? И неужели она, ее обнаженное тело, которое когда-то ласкал Тренди, будет обожать этого мужчину, избранного ею своим ангелом? Тренди был готов на все, лишь бы не думать об этом.

— Завтра вечером? — спросил Нюманс.

— Завтра вечером, — прошептал Тренди. На что согласился он в этот момент, что собирался найти в царстве книг? Он не хотел знать. Было уже слишком поздно.

Глава 16

Последующие недели — эти дни, эти бесконечные ночи, когда Тренди открывал радость и волшебство библиотеки, — были почти счастливыми. Нюманс охотно делился с ним тем, что знал. Ему не составило труда увлечь Тренди за собой в страну, тайн. Действительно, самые приятные часы они проводили вместе после закрытия библиотеки, молчаливо копаясь на пыльных полках, с фонариком в руке выискивая колдовские книги. Иногда на углу какого-нибудь коридора вырисовывался чей-то силуэт и быстро прятался за колоннадой. Очевидно, не одному Нюмансу нравилось ночью в библиотеке.

Как-то, устав после многочасовых поисков, Тренди охватило отчаяние.

— Что ты хочешь, чтобы я здесь нашел? — набросился он на Нюманса. — Я предпочитаю заниматься своими рыбами. Что я должен найти в этих старых бумагах? Я пережил безумие, которое не объясняется в твоих книгах! — И добавил с еще большим раздражением: — Сперва объясни мне, почему ты убрал мою квартиру, почему съехали мои друзья, кто мне докажет, что ты не вышвырнул их. Откуда ты пришел, и где живет Берениса? Она никогда не приходит к нам спать днем…

Ничего не ответив на гневные обвинения, Нюманс посмотрел на него спокойным, и печальным взглядом, затем, после долгой паузы, объяснил: после отъезда Тренди, когда началась мода на подземелья, один из его друзей-музыкантов предложил Нюмансу квартиру. Предложил бесплатно, с условием, что тот будет поддерживать в ней порядок и охранять квартиру от воров. Нюманс согласился. До этого он жил с Беренисой, но ему невыносимо было, возвращаясь из библиотеки, видеть, как она уходит, чтобы раздеваться перед толпой в «Наслаждениях» или «Безумных Нефталис». А Беренисе больше не нравилось спать одной, когда он проводил время за книгами. Они решили жить отдельно и видеться по воскресеньям, всегда у Беренисы. Тогда же у Нюманса появилась привычка проводить ночи в библиотеке.

История Нюманса взволновала Тренди. Он видел в ней нечто сходное со своей страстью к далекой женщине. Конечно, Берениса не бросила Нюманса, и они жили в согласии и любви, той самой любви, которую он хотел познать с Юдит. Но был в Нюмансе тайный страх перед другой жизнью Беренисы. Он пытался избегать безумных мыслей о том, что она раздевается для других мужчин, не хотел знать о ее танцах, позах, которые она, обнаженная, принимала каждый вечер. Это была скрытая, терпеливая ревность, подобная той, что охватила Тренди в тот день, когда в доме Корнелла он открыл картину беглянки со «Светозарной». Тренди стало стыдно за то, что он накричал на своего друга. На самом деле он был рад, что Нюманс взял его под свое крыло, и ценил его заботу. Тренди согласился снова пойти в библиотеку.

Основной целью этих ежедневных походов был поиск следов Командора.

— Тебе надо знать о нем все, — повторял Нюманс, — надо узнать, кто он такой. Здесь ты найдешь все, что хочешь — журналы того времени, его книги, если он их написал, книги его родственников, воспоминания друзей, воспоминания Ирис, Рут, капитана — почему бы нет? — а возможно, и Великого Змея…

Когда Нюманс так говорил, в его голосе слышались дыхание океана, шум волн, их тяжелые удары о скалы, виделись лица проклятых моряков и корабли с разорванными парусами. В его словах был дух приключений. Так тогда казалось Тренди, и он шел туда, куда звал его Нюманс, как некогда шли за тем, кто звал открывать неизведанные страны.

Вскоре Тренди стал ходить в библиотеку не только ночью, но и днем, открыто, с читательским билетом. Ему полюбилась атмосфера читальных залов с зелеными лампами, легким шорохом переворачиваемых страниц, едва слышными вздохами или шушуканьем — говорить громко считалось здесь преступлением, даже святотатством, и нарушение этого правила каралось немедленным изгнанием. Он сблизился с несколькими завсегдатаями. Если бы в его памяти не были бы так свежи воспоминания о «Дезираде» и если бы не бросающиеся в глаза уличные причуды, он мог бы счесть большую часть читателей сумасшедшими. Здесь был один молодой человек, худощавый и бледный, всегда крестившийся перед началом работы над своими карточками. Он садился только на место 222 и громким голосом угрожал устроить в библиотеке пожар, если по недосмотру служащий усаживал на его место кого-то другого, даже известного профессора. Был один старик, проводивший все дни, уткнувшись в старинные книги IV века, время от времени кивая и бормоча: «Это правда, я все помню». И непонятно было, относились ли эти слова к содержанию книги или к прошлому старика. Он был таким дряхлым, что, казалось, будто он явился прямиком из того времени. И был еще мужчина неопределенного возраста, маленький и толстый; сперва он раскрывал огромный словарь, затем доставал из сумки разнообразную еду, которую начинал поглощать, прикрывшись книгой. Интересно, как к этому относились служащие и его соседи? Вопреки правилам его никто не беспокоил, и Тренди спрашивал себя, что за редкая извращенность приводила этого человека каждый день под византийский купол библиотеки, приходил ли он сюда ради книг или его страсть к земной пище проявлялась только при запахе старых переплетов и пожелтевшей бумаги.

Итак, Тренди погрузился в океан книг. В Нюмансе странным образом сочеталась мечтательность и практичность. Он посоветовал Тренди начать с изучения магии:

— Затем мы перейдем к периодике, туда, где хранятся газеты и журналы, и поищем, кто же такой Командор.

— А, по-моему, именно с этого и надо начинать, — возразил Тренди. — Командор — реальный человек, не какой-то волшебник, он личность или изображает личность, как в театре или кино!

Нюманс со своей обычной серьезностью покачал головой:

— Личности, как ты их называешь, имеют души демонов. Тот, кто нам их послал, сделал это для того, чтобы искушать нас и губить. Самое великое коварство дьявола — заставить нас думать, что он не существует.

Тренди признал себя побежденным. Он изучал тайны моря, сказочных созданий, обитающих в его глубинах, царство Левиафана и свиту его гидр. Ежедневно он погружался в чудовищные пропасти, но боялся этого меньше, чем пропасти, разверзшейся в нем самом. Полностью стереть мучительные воспоминания не удалось, но, по крайней мере, подобное погружение его успокаивало. Затерявшись среди летописей со всего мира, разбираясь в древних словах, иероглифах, мертвых языках, кабалистических знаках, Тренди испытывал наслаждение, которое никогда не испытывал при изучении рыб. После «Светозарной» исследования рыб стали механическими и уже не приносили радости. Здесь же, словно впав в детство, когда он проводил часы, изучая жизнь в лужах морской воды, Тренди жил на границе двух миров, видимого и невидимого, подстерегал и без отдыха исследовал то, что таила хрупкая оболочка вещей. Терпеливо, упрямо, поддерживаемый Нюмансом, он открывал в океане книг собственное море.

Какая судьба толкнула его сюда, когда почти все в городе устремились под землю? Тренди редко задумывался об этом, прекрасно чувствуя себя под стеклянной крышей библиотеки, тускневшей с наступлением вечера. Теперь он понимал маленькие радости Корнелла, его любовь к ночи, к одному этому слову «ночь». Когда вместе с Нюмансом они поднимали ценные манускрипты, разыскивали колдовские книги, написанные, словно кровью, красными чернилами, рассматривали гравюры с изображением ужасных чудовищ и черепах, несущих на спине целые острова, гримасничающих тритонов, гигантских липких водорослей, цепляющихся к днищам кораблей и увлекающих их в глубину, перед Тренди разворачивался средневековый ад с его пастью кита; ужасная библейская ночь, ночь Ионы и первых демонов, великих рыб Вавилона, кольчатых змей, свернувшихся в морской бездне. Все они были здесь, спали между страниц — хищные создания и доказательства мечтаний Корнелла, драконы времен потопа и до потопа, подстерегавшие людей, смело проплывавших мимо на своих хрупких кораблях. В любой момент могли пробудиться недра моря, и тогда случались землетрясения, звездный дождь, появлялись громадные армии, происходили кораблекрушения и встречи с неизведанным. По мере того как Нюманс переворачивал страницы энциклопедий и старых карт, иногда останавливаясь и комментируя какой-нибудь сюжет, еще более чудовищный, чем другие, — о нереидах с покрытыми чешуей хвостами вместо ног, о яростных гидрах с торчащими, как крючки, плавниками, о гигантских крабах с шипастыми клешнями, — он старался показать Тренди, что все земные изображения дьявола, сильфиды, сатиры, горгульи, карлики произошли от одной-единственной первой змеи, Левиафана или Великого Змея, родившегося в соленой сине-зеленой воде на границе света и тьмы.

— И вот мы приближаемся к его царству! — восклицал Нюманс. — Это Рыбы, последний зодиакальный знак веков. В час, когда смешиваются история и хаос, Великий Змей разбивает цепь, удерживающую его в глубине моря, и появляется среди нас с вереницей бедствий.

— А как же твой остров? — спрашивал Тренди. — Если конец близок, почему ты не отправляешься на него?

— Я должен заработать денег на дорогу, — печально отвечал Нюманс, и тогда Тренди отказывался его понимать.

Вероятно, он провел так много недель. Он жил теперь только ради книг. Очень скоро Тренди понял, что не он один изучает магические фолианты. Нередко интересовавшие его издания оказывались у кого-нибудь из посетителей библиотеки. Не помогали даже льготы, которыми мог пользоваться Нюманс. Наконец-то Тренди осознал удобство их ночных экспедиций. После закрытия библиотека принадлежала ему одному. Их с Нюмансом нетерпение было таково, что часто они раскрывали книги, не отходя от полки. Записывал Тренди очень мало, он все запоминал. Любовь к Юдит захватила его врасплох; со дня их встречи его не покидало смятение. Мир дьявола и моря казался такому новичку в мире сверхъестественного, как он, царством анархии и безумия. Но Нюманс был прав: это безумие успокаивало. Или, по крайней мере, помогало жить.

Он не забывал ни Юдит, ни Анну, ни Рут, ни Крузенбург. Пытаясь осмыслить произошедшее, бросив все силы на выход из лабиринта, в котором он заблудился, Тренди все равно мучился ревностью. Что в этот момент делает Юдит, часто спрашивал он себя, почему она ушла? А Анна — она, вероятно, любила Командора, именно его она искала во мне, я всего лишь помог ей отвлечься, стал утешением на время, развлечением, игрушкой. Или Рут — возможно, некогда между Рут и Командором… И Тренди углублялся в книги, дававшие простые и быстрые ответы: все демоны родились в женском обличье, следовательно, Юдит — ведьма, и остальные женщины тоже. Все они русалки, сирены, ундины, злые феи… На следующий день Юдит уже превращалась в невинную жертву ужасного проклятия: Командор околдовал ее и запер в потайной комнате. В такие дни «Дезирада» казалась Тренди волшебным замком — на первый взгляд доступная, но окруженная сбивающей с пути травой. И наконец наступал момент, когда, захлопнув фолиант, Тренди решал, что он нашел лекарство от своих несчастий: надо хорошенько отшлепать Юдит, а потом спрятать ее, изолировать, похоронить навсегда в могиле забвения.

В такие минуты он нуждался в обществе Нюманса. Хватит с него картуляриев, свившихся в безжалостные тиски драконов, пожирающих солнце морских чудовищ, хватит моря, булькающего, словно котел алхимика. И Тренди уходил из библиотеки. Чаще всего это случалось вечером, часов в пять. Наступала ночь. Он возвращался в квартиру, дожидался Нюманса, они ужинали, затем, около девяти, вновь отравлялись копаться в книгах.

Это одиночество предвечерней порой длилось недолго. Тренди прогулочным шагом возвращался к Лез-Алль. Однако осень в этом году выдалась холодной, больше напоминавшей зиму. Иногда поднимался ветер, срывая с веток последние листья и обрушивая их золотым дождем. Из дымки внезапно возникали странные панно, украшавшие глухие фасады домов, огромные светящиеся окна новых башен из стекла и бетона. Однако это не имело ничего общего со сверкающими окнами «Светозарной», ее сиянием, проблесками на следующий день после бури, когда в воздухе летали сорванные ветром с камней лишайники, а из-за облаков наконец показывалось солнце. Что станет этой ранней зимой с Рут, с ее домом, мебелью, пахнущей воском? Тренди вновь видел ее профиль на фоне мокрого стекла гостиной, медные отблески огня в золотистых волосах. Надо подчиниться Нюмансу и больше никогда об этом не думать. Мечтатель, построивший «Светозарную», смело противостоял колдовским нападкам океана, но две мечтательницы, которых дом приютил следом за ним, были захвачены тем же водоворотом. В этом доме, так же как в книгах, на стенах можно было увидеть чудовищных осьминогов, тритонов с телом змеи, Нептуна, хозяина глубин, из которых нет возврата, пытавшегося совладать с домом капитана, и, конечно, Великого Змея.

Тогда Тренди вздыхал и смотрел на улицу. Здесь, в городе, он никогда никого не любил так, как Юдит. После того что он видел на «Дезираде», все казалось ему банальным. Одетые в черное и, несмотря на холод, с большими декольте женщины, новая архитектура, ее сверкающие колоннады, юные торговцы предсказаниями на углу улиц, одетые в красные кожаные комбинезоны, — все это была лишь очередная экстравагантность, мода проходящая, возбуждающая, конечно, но едва ли неожиданная, призванная развеять скуку, заполнить время. Как и все предыдущие, с наступлением нового сезона она изменится. А потом наступала ночь, прозрачная, ледяная, крепкая, как водка.

Возвращался Нюманс, и они составляли план ночных изысканий. Нюманса интересовала иерархия ада. Как-то вечером Тренди позволил себе высказать по этому поводу несколько иронических фраз. Он заметил, что дьяволы, о которых тот ему говорил, объединяются в общество, срисованное с наихудших обществ этого мира. Нюманс высокомерно ответил:

— С незапамятных времен вы считали нас, чернокожих, дьяволами. Из-за цвета кожи.

— Но ты ведь метис! — возразил Тренди.

— Ты такой же, как и все остальные, — вздохнул Нюманс. — Ты ведь думаешь, что Берениса — дьяволица! Если я и хочу узнать дьявола, то лишь затем, чтобы доказать вам, тебе и остальным, что чудовища ада никогда не были чернокожими…

Тренди смутился и больше не настаивал. Около девяти часов, как и всегда, они отправились в библиотеку. В этот час повсюду в городе звучала и звала развлечься музыка, доносившаяся из подвальных отдушин. Десятки девушек в сверкающих туалетах лихорадочно искали лестницы, ведущие в кабачки. Иногда, попав в толпу, они останавливались, поправляли на длинных ногах сверкающие чулки и покупали кулек жареных каштанов. А музыка все гудела, такая же торжественная, как и в первый вечер. Впрочем, из ночи в ночь Тренди казалось, что она усиливается, становится все более варварской. Ему было все равно. Его мало интересовала ночная жизнь города, он не обращал внимания даже на красивых девушек. Ничто для него не могло сравниться с услышанным на «Дезираде» голосом Крузенбург, струящимся по бесконечным коридорам, и грудью Юдит. Ей так шел бархатный лиф, в котором она была в последний вечер. Такие же Тренди видел теперь на бледных манекенах в витринах. Он пережил волшебные часы, которые никогда не повторятся, а вернее, чтобы их повторить, ему необходимо раскрыть секрет, затерявшийся в манускриптах и старых фолиантах. И тогда, молчаливый, одолеваемый мечтами, Тренди покорно шел за Нюмансом в библиотеку.

Ему, до сих пор не верившему ни в Бога, ни в дьявола, ни в закон, разве что в закон наслаждения, теперь довелось испытать наслаждение от неведомых слов, ему открывались неизвестные и бесчисленные имена демонов, их не менее разнообразные обличья, их высокие и низкие деяния, грех и погибель. Особенно его очаровало «последнее слово», которое использовали и для кораблей, и для проклятых душ. Ночь за ночью копаясь среди каталогов и инфернальных антологий, Тренди начал кое-что понимать. Хотя обликов хозяина Черной империи было не сосчитать, как и его многочисленных заклинаний и проклятий, но первая сила, сила мятежного ангела, сброшенного в глубины океана разгневавшимся на него Богом, была прекрасна и уникальна. Be-ли кий Змей, как его называл Нюманс, властвовал над морскими пучинами. Это позже люди, никогда не видевшие моря, выдумали, что его царство находится в геенне огненной. Земля была доброй и нежной, теплым и надежным чревом, море было злым, предательским, вероломным, но желанным. И во всех сказках о дьяволе говорилось, что в память о бывшем ангельском звании он мог заполучить свои жертвы только добровольно. Он предлагал условия, соглашения, договоры. Мореплаватели, алхимики, искатели золота, влюбленные или конкистадоры — все, рано или поздно, их подписывали. Но чаще всего дьявол заключал сделки на море — во время урагана, когда океан разверзает свои бездны и смерть накрывает своим крылом хрупкие раковины кораблей; или в портах, когда моряки ожидают попутного ветра, или во время мертвого штиля, невыносимого из-за голода и жажды на воде, такой близкой и такой горькой. В этих ужасных морских сделках все вертелось вокруг ветра и золота, реже речь шла о бессмертной молодости и никогда о любви. В конце концов, как и на земле, самой главной регалией дьявола была невинность.

Таким образом, на протяжении нескольких недель поглощенный изучением какого-нибудь словаря, опуса, альманаха или книги, Тренди все больше поддавался навязчивым идеям Нюманса. Как и Нюманс, он теперь клялся только властью бездны и повсюду видел ее знак. Возвращаясь домой спать, на граффити, во множестве украшавших улицу, они ради забавы — но была ли это на самом деле игра? — высматривали рогатый и когтистый силуэт, за которым гонялись каждую ночь между листами пергамента. Они с Нюмансом узнали из книг, что даже в квартале Лез-Алль на протяжении веков жили алхимики, пытавшиеся получить золото химическим путем при помощи дьявольских заклинаний.

Как-то ночью в одном каталоге Тренди случайно наткнулся на имя Барберини. Речь, разумеется, шла об известном ему кардинале, авторе «Теологии дьявола». И хотя книга была написана на латыни, это не оттолкнуло Тренди. Они с Нюмансом принялись ее искать, но на месте книги не оказалось. Метис нисколько не расстроился: «Я всегда нахожу все, что мне нужно, я настоящий искатель, и если мы не найдем ее здесь…» Тренди поверил ему. Уже не раз они находили затерянные тома: Нюманс припоминал, что накануне, разыскивая книги по ботанике, он уже натыкался на старинный трактат по искусству выигрывать в лотерею или извлекал из-за батареи антитурецкий пасквиль, возможно, позабытый там с последней войны или спасенный во время последнего наводнения. Однако книгу Барберини он отыскать так и не смог. Три дня и три ночи Нюманс рылся на стеллажах и полках, после чего признал свое поражение. Тренди попытался его успокоить:

— Не расстраивайся. Раз ты ее не нашел, возможно, это доказывает…

— Это доказывает, что я был прав, — прервал его Нюманс. — Они все заодно. Это проклятие, дьявольщина, колдовство Великого Змея. Пора нам перейти к прессе. Надо узнать, кто же такой Командор.

— Надо было с этого начинать…

— Не узнав дьявола, ты не смог бы правильно прочитать журналы!

И Нюманс потащил Тренди в зал под стеклянной крышей, где в больших папках хранилась эфемерная память газет и журналов за многие годы.

Глава 17

По правде говоря, Тренди испытал облегчение. Он продолжал сомневаться, а вернее, у него просто не было времени привыкнуть к наваждениям. Казалось, его должна была бы подготовить к этому любовь; но он все еще не мог отказаться от приобретенной за годы исследований привычки делать умозаключения после долгих наблюдений того, что он для себя называл, возможно, слишком расплывчатым и простым словом — «реальность». Тренди оставался одним из немногих приверженцев истины. Во время ночных прогулок он иногда замечал в глубине одного украшенного лепниной и деревянными панелями дома статую Вольтера, усмехавшегося, казалось, только ему одному. Тренди понимал Нюманса, которому нравился мир, населенный страдающими умами, призраками, тайнами, это было его дело, ему нравилось представлять свою возлюбленную колдуньей, и, возможно, действительно, он мог удержать ее рядом с собой, только заинтриговав псевдотайнами библиотеки. Сам же Тренди уже начал уставать от магических книг и непонятных формул, поисков души в сердце вещей, ужасных преступлений проклятых моряков. Он пресытился колдовскими книгами, рассказывавшими о фантастических рыбах. Даже ангелы начинали его утомлять. Но всякий раз, когда он громко выражал свое неприятие Черной империи, Нюманс отвечал со свойственными ему назидательностью и высокомерием: «Несчастная любовь бывает либо очень глупой, либо очень умной. Если хочешь вернуть Юдит, у тебя нет выбора. Ты должен найти, просчитать и выиграть. Найти средство вновь ее завоевать. А потом удержать. Как я Беренису. Секрет находится здесь, в этих книгах. Как и все другие секреты».

Однако разум Тренди и здесь нашел приемлемый выход: классификацию демонических образов. А они были почти столь же многочисленны, как виды рыб. Он уже собирался привести их в порядок по методу, который применял к деформированным рыбьим позвонкам, когда Нюманс согласился наконец открыть ему отдел периодики. Тренди настолько разобрало любопытство, что за несколько ночей он проштудировал все материалы, касавшиеся прошлого Командора.

Тренди начал со всемирных ежегодников. Хотя он сомневался в написании имени (и не он один, похоже, журналисты все время наделяли Командора самыми фантастическими именами — Адеджи, Атжи, Хаджи), он откопал не так уж мало. В биографических статьях содержались почти те же самые сведения, однако встречались некоторые неточности. Очевидно, так было нужно самому Командору. Мануэлю Адьи — так на самом деле его звали — было чуть больше пятидесяти лет (согласно статьям, от пятидесяти двух до пятидесяти четырех). А в одном журнале утверждалось, что ему пятьдесят семь. Официально он родился в Париже, что противоречило легенде, бытовавшей в провинции. Никто никогда не упоминал ни о его родителях, ни о его профессии. Этот человек не был богатым бездельником, но, похоже, не любил рассказывать, чем занимается; вероятнее всего, у него было какое-то собственное дело. Адрес его никогда не менялся: частный особняк недалеко от набережной Орсэ. Ни одна из его вилл — ни на озере Лаго-Маджоре, ни на кап д’Эль, ни тем более «Дезирада» — в ежегодниках не упоминалась. Название последней Тренди обнаружил только в газетной хронике. Зато в рубрике «Хобби» Тренди прочитал удивительные сведения о его коллекции старинных карт Таро. После первого, поверхностного изучения биографии Командора многое осталось для Тренди неясным. Но даже в самых известных справочниках ни разу не упоминалось, что Командор был женат, нигде его имя не связывалось с именем Ирис Ван Браак или с Констанцией фон Крузенбург и его страстью к опере. Отмечалось лишь, что он учился в одной из самых престижных школ, выпускники которой обычно делали блестящие карьеры; однако этот факт, видимо, просто свидетельствовал о принадлежности Командора к интеллектуальной элите, как к своего рода братству.

Становилось совершенно очевидно, что этот человек любил тайны. Он не желал идти в ногу со временем. Тренди перешел к иллюстрированным журналам и очень быстро нашел ответы на многие вопросы. Пролистав номеров десять «Вог» и «Харпере базар», он обнаружил, что Командор известен в мире кино. Многочисленные фотографии запечатлели его на премьерах, приемах, мировых фестивалях, в круизах — и всегда в компании очень молодых и очень красивых актрис. И во всех случаях успех этих актрис был огромен, но скоротечен: одна умерла при невыясненных обстоятельствах, другая погибла от наркотиков и алкоголя, третья оставила кино, четвертая тоже умерла. Слава этих звезд экрана была мимолетной, как метеорит.

Была ли связь между их головокружительными успехами и трагическими исчезновениями? Наведя справки в более старых журналах, Тренди начал догадываться, какова была в их судьбе роль Командора. Он был продюсером. Точнее, финансировал фильмы. И все время держался в тени: несомненно, он предпочитал, чтобы в титрах упоминался кто-то другой, подставное лицо, согласное на любые условия, лишь бы остаться в списке мировых знаменитостей. Однако всем было известно, кто настоящий хозяин, и, хотя в день премьеры Командор упорно держался на заднем плане, в подписях под снимками его имя всегда стояло рядом с именами популярных актрис. Судя по всему, хроникеры, обыкновенно уделяющие много внимания персонам, обладающим и деньгами, и властью, избегали писать о Командоре. Статьи о нем были редкие, по большей части очень короткие, поверхностные и содержащие одни намеки. Похоже, журналисты испытывали по отношению к Командору нечто вроде религиозного почтения, робости. Но щепетильность их была основана на страхе. Имя его старались не упоминать, а чтобы было понятно, о ком идет речь, изобрели странный перифраз: «Легендарный благодетель нашего кинематографа, участник всех праздников, тот, без кого наши звезды никогда бы не стали тем, кто они есть». Тренди листал журналы, и перед ним разворачивалась галерея талантливых актрис — брюнеток, блондинок, хрупких инженю и сексуальных женщин-вамп, столь же восхитительных, сколь и мимолетных. Фильмы, с которыми связывали имя Командора, почти всегда имели баснословный успех, а некоторые даже, по мнению одного анонимного автора, были настоящими шедеврами. Он отдавал предпочтение великим и причудливым трагедиям. Двумя годами раньше успех имела его постановка «Женщины без тени» с блистательной Констанцией фон Крузенбург. Выходит, именно Командор стоял за этими изумительными постановками. Создавалось впечатление, что он всегда знал, что сейчас необходимо показать толпе. Тем не менее он пренебрегал обычными развлечениями. Все, до чего дотрагивался Командор, превращалось в золото. Кроме того, он предлагал красоту.

Иногда, очень редко, он проявлял, по мнению газет, неосмотрительность, делая ставку на молодых неизвестных кинематографистов, находя их бог знает где, чаще всего на краю света. Сперва он нанял бразильца, и тот снял кино о страстной любви по-южноамерикански; затем предоставил работу одному китайцу, и с тех пор его эпические полотна потрясали планету. Наконец, раскопал где-то одного из последних потомков племени маори, наивно рассказавшего предания своего острова. И всякий раз Командор выигрывал.

Однажды ночью Тренди наконец добрался до самых старых журналов, журналов времен Ирис, ее свадьбы с Командором и короткого мгновения счастья, которое познала «Светозарная». Он с трудом мог представить, что эти годы, годы его детства — счастливые, слишком спокойные и безмятежные, как у любого ребенка, — могли быть для кого-то другого такими наполненными, такими яркими. Возможно ли, чтобы жизнь наскучила, спрашивал он себя, можно ли утратить огонь быстротечной юности, ее изящество, этот особенный дар, похожий на чудо? Неужели это никогда больше не вернется? Тренди было больно думать об этом, ибо теперь он считал, что самые лучшие его дни уже прожиты — на «Светозарной», в объятиях Анны в лесном домике или вечером в гостиной, когда он наблюдал, как на мебели Рут отражается горящий в камине огонь.

Но тогда Тренди вряд ли это осознавал.

И вот сейчас ему предстояло встретиться с этим детством, уже после детства, — временем, несомненно, драматическим, когда началась вражда между «Светозарной» и «Дезирадой». Нюманс положил перед ним журналы тех двух роковых лет, целый час Тренди просто машинально их перелистывал. Наступала ночь, но ему не хотелось спать. В тишине библиотеки возвратились его страхи. Время от времени в конце коридора Тренди слышал легкие шаги Нюманса. Перед уходом, как и всегда, метис опять его о чем-нибудь спросит. Глядя на него строго и осуждающе, он станет повторять: ты должен знать, Тренди, если хочешь вернуть Юдит, ты должен знать. Нюманс предупредил, что сегодня вечером к ним присоединится Берениса. Она умирает от желания посмотреть библиотеку. Нюманс согласился с условием, что она посмотрит только журналы Тренди. Как некстати! Берениса тоже наверняка начнет задавать вопросы. Придется ей лгать. Что придумать? Как выдержать ее взгляд, когда она наклонится над ним в своем облегающем платье? Молчать? Это будет не легко. Тогда Тренди собрался с силами и приступил к поискам.

Едва он просмотрел первые номера, как его страхи испарились, и на смену им пришли чудесные открытия. Журналы того времени были роскошными: на плотной, глянцевой бумаге, с великолепными черно-белыми фотографиями, отпечатанные в дорогих типографиях. Конечно, все это безнадежно устарело, но эта старомодность была такой приятной. Казалось, что упоминаемые в журналах персонажи — газетные магнаты, политики, нефтяные и парфюмерные короли, их супруги, любовницы, манекенщицы, принцессы, певицы, звезды экрана и мюзик-холла — явились из некоего забытого всеми спящего королевства, и чтобы разбудить его, надо просто начать перелистывать под лампами библиотеки эти слегка пожелтевшие страницы. Тренди наткнулся на несколько снимков своей матери времен ее дебютов в кино и на сцене. Он и представить себе не мог, что она была такой юной, такой ослепительной. Он спрашивал себя: почему в момент смятения не подумал о ней, почему ее избегал? Она заслуживала его любви. Думала ли она об этом? Как она распорядилась своей жизнью, своим талантом? Несмотря на ее эксцентричные выходки, несмотря на то, что она почти не уделяла ему внимания, Тренди решил, что мать могла бы ему помочь. Она была из того же времени, что и женщина, которую он искал на этих страницах, она жила с тем же неистовством, так же прожигала жизнь, ездила в тех же машинах с откидным верхом, она, конечно, носила такие же шелковые ажурные чулки, а в глазах у нее было то же лицемерное выражение, сводившее с ума мужчин. И, наконец, как и ту, другую, ее звали Ирис.

Ирис, его мать… Она наверняка знала Командора. Он мог быть одним из ее любовников. Он мог быть его отцом. А как же Флоримон? Однажды недавно, ему тогда было лет пятнадцать-шестнадцать, — Тренди спросил у матери о человеке, чью фамилию он носил. Ирис Спенсер повторила то, что говорила, когда он был маленьким: что отец оставил их еще дорождения Тренди, и больше она его никогда не видела. Фотографий его она не сохранила, что с ним стало — ей неизвестно. Но Тренди хотелось узнать больше. Мать отвечала уклончиво: «Да, Флоримон был очень красивым… Ты же знаешь, в то время… Тогда все было возможно. Занимались черт знает чем. Прекрасным черт знает чем. Люди приходили, уходили, развлекались, прожигали жизнь. Когда наступал вечер, никогда нельзя было с уверенностью сказать, с кем он закончится… Прекрасное время… Теперь весь мир остепенился, посмотри сам, не только ты со своими рыбами и диссертацией — все организуют свои дела, все обдумывают, планируют, все расписано — дети, любовь и все остальное, больше не живут, а проживают…» Ирис Спенсер поправила пышные волосы, попудрила носик, встряхнула меховую горжетку и, расхохотавшись, завела свой излюбленный разговор на тему вечного беспорядка, и Тренди уже не смог больше вставить ни слова.

Таков был мир, из которого она пришла, мир глянцевых снимков в журналах, время молодости Ирис и Командора. Но первая интересная рубрика, обнаруженная Тренди, к его огромному изумлению не имела отношения к человеку, о чьем богатстве и власти он узнал из ежегодников. Речь шла об Ирис Ван Браак. В двадцать лет сестра Рут с триумфом выступила на сцене Ковент-Гардена. Заменив внезапно заболевшую приму, она всего за три дня подготовила одну из самых сложных ролей оперного репертуара. Ей прочили провал, предупреждали, что она сорвет голос. Но «райская птичка с островов» — как прозвали Ирис репортеры за ее экзотическое происхождение — восторжествовала над всеми предвестниками несчастья. На нее набросилась международная пресса. Большая часть фотографий того времени представляла Ирис в финальном дуэте, когда ее Турандот страстно протягивала руки к своему партнеру, и несколько минут спустя в заваленной букетами гримерной, усталую, принимающую поздравления знаменитостей. И всякий раз рядом с ней, еще более гордый, чем она, стоял худощавый молодой человек с острым взглядом, в котором Тренди узнал Дракена. Упоминалось его имя, он считался ее аккомпаниатором. Но самым удивительным было не его присутствие рядом с Ирис. После рассказа Корнелла, после того, что он сам увидел на «Дезираде», Тренди догадывался, что связь между дирижером и хозяином виллы была давней и восходила, вероятно, еще ко временам их молодости. Самым удивительным была радость, освещавшая лицо Дракена. Как этот пылкий молодой человек мог превратиться в худого, сутулого музыканта, подобострастно исполнявшего тысячу и один каприз Констанции фон Крузенбург? Неужели причина была в смерти Ирис? В ее свадьбе? В Командоре?

Командор появился несколько недель спустя. Каким образом, никому не известно. Он был запечатлен на снимке, сделанном в гримерной Парижской оперы, склонившимся к усыпанным бриллиантами пальцам молодой певицы на фоне корзин с цветами. Все это смахивало на официальное признание их отношений. Действительно, в следующих номерах сообщалось о романе Ирис Ван Браак с молодым Командором. На гала-концертах, мировых премьерах — всюду их видели вместе; но человек, которого хроникеры называли «самым заботливым из кавалеров», все время держался позади, позволяя диве царить на переднем плане одной; ее руки в длинных перчатках тянулись к даримым букетам, глубокое декольте переливалось драгоценностями. В статье говорилось, что драгоценности только что подарил певице Командор. Ирис Ван Браак была хороша, невообразимо хороша, более красива, чем полагалось по канонам того времени: высокая, как Рут, с той же гордой посадкой головы, но брюнетка, с густыми, пышными, вьющимися волосами. Она напоминала креолок — чуть-чуть диковатости, плохо скрываемая чувственность, словом, все то, что всю свою жизнь так старательно подавляла в себе Рут. И что в один прекрасный день бесстыдно выставила напоказ ее племянница Юдит. Да, бесспорно, Юдит напоминала Ирис, да что там, она была ее повторением, почти близнецом. Но Ирис была близнецом более благонравным, одетым в туалеты того времени — стягивающие талию пояса, тонкие каблуки.

Ирис, вероятно, было столько же лет, как и его ускользнувшей возлюбленной на «Светозарной», подумал Тренди. Интересно, какой у нее был голос, что напевала Ирис Ван Браак, перелистывая номера «Вог» и «Харпере базар». По правде говоря, хотя Тренди, как и все остальные, восхищался Крузенбург, когда увидел ее в фильме «Женщина без тени», оперная музыка его не интересовала. Но голос Ирис… Голос не только на сцене, но и в жизни — первые слова утром, когда она говорила, хорошо ли спала ночью; когда пересказывала сон, спрашивала, идет ли дождь, светит ли солнце; ее голос по телефону, просящий принести платье, чай; голос в любви, голос, признающийся, ласкающий, угасающий…

Вскоре Тренди попалось сообщение о свадьбе. Эта новость удивила журналистов. На фотографии, сделанной зимой, взволнованная Ирис спускалась по трапу самолета. Несмотря на меха, было видно, какая она худенькая. Она отказалась от множества ангажементов. Из-за любви? Или чтобы сохранить голос, еще слишком юный, слишком хрупкий, чтобы исполнять сложные партии? Позади Командора — опять на втором плане — угадывался расплывчатый силуэт Дракена. Теперь его называли «личным аккомпаниатором мадемуазель Ван Браак». Насколько можно было судить по его смутным очертаниям, он тоже сильно исхудал. В весенних номерах журналов появилось несколько репортажей о виллах молодого Командора. Здесь были снимки его виллы на кап д’Эль, на Лаго-Маджоре — с садами, разбитыми прямо на склоне горы, фонтанами и статуями в античном стиле. И наконец, прямо перед свадьбой, было опубликовано несколько фотографий «Дезирады». Дом выглядел таким, каким его видел Тренди, за исключением следов пожара. Раскрытые окна, ухоженный, красивый парк. И только одна фотография жениха и невесты: Ирис, радостная и немного насмешливая; Командор — теперь более мрачный, возможно, избегающий ее насмешливого взгляда.

Все соответствовало рассказу Корнелла. Командора нельзя было назвать красивым. Он был солидным; казалось, ему все подвластно. Он был молод, но в нем уже чувствовалась сила и даже мощь, которая произвела впечатление на Тренди при их первой встрече. Ослепительное очарование Ирис отступало на второй план, и оставался только он, немного отстраненный, возможно, даже измученный, склонившийся к ее обнаженному плечу. Фотография была сделана на фоне моря, летом. Летом на «Дезираде». На другом снимке, в еще более популярном журнале, Ирис была запечатлена в окружении друзей. Она спускалась по узенькой тропинке, ведущей в бухту. Ее холщовые туфли, должно быть, скользили по камням, и она опиралась на руку Дракена. Он улыбался, как на самой первой фотографии. Вся компания была одета по-пляжному в шорты, халатики, купальники. Позади виднелись люди, игравшие на песке в мяч. Это была бухта, в которой Тренди во время своих первых прогулок обнаружил «Короля рыб». Корабль и тогда стоял на том же месте, пришвартованный к маленькой пристани — высокий стройный силуэт, расплывчатый, немного призрачный. И еще можно было узнать человека, чей портрет висел в гостиной «Светозарной»: капитана Ван Браака.

Тренди не мог оторваться от журналов, рассматривая снимки и внимательно читая каждую страницу, боясь пропустить какое-нибудь фото, какую-нибудь подпись. «Дезирада» была красива, и были капитан, «Король рыб», Ирис, молодой Командор. В те времена там, на месте бурь, ужасов, продуваемых ветром пустошей, устраивались праздники, звучал смех, затевались игры, прилипала к телу тысячами блестящих пятнышек слюда, целовался с песком океан. Купальники того времени, больше похожие на коротенькие платья с декольте, прекрасно обрисовывали бюст Ирис. Длинные стройные ноги, небрежно отброшенные за плечи волосы — она напоминала Юдит даже в своей наготе. Иногда среди взрослых мелькала маленькая девочка, долговязая, белокурая, неопределенного возраста, серьезная, немного грустная, словно уже позабывшая детские мечты и втянутая во взрослые игры. Это была Рут, с длинными косами и узкими бедрами. Она играла в море, и на ее презрительном личике угадывался затаенный гнев.

Близился момент, когда Нюманс, оторвавшись от своих книг по магии, должен был прийти к Тренди и сказать: «Пойдем. Теперь надо поспать». Впрочем, чаще это говорил Тренди, устававший обычно первым. Именно он отправлялся за Нюмансом в комнатку справа от большого зала, где тот запирался, чтобы без помех почитать колдовские трактаты.

Тренди нехотя поднялся, не в силах закрыть журналы. Он разложил их на длинном библиотечном столе и теперь перелистывал, всматриваясь в лица, запечатленные на глянцевой бумаге. Внезапно он почувствовал чье-то присутствие и вздрогнул. Впрочем, сперва он уловил запах: запах ванили и экзотических фруктов, которыми пахли простыни с тех пор, как у него поселился Нюманс. Еще не успев повернуться, Тренди уже понял, что это Берениса. А та уже наклонилась над журналами:

— Ты видел эти платья?.. Восхитительно!

На ней были облегающее платье с глубоким вырезом на груди и разрезом на бедрах и манто из искусственного белого меха.

— Вам бы надо надеть что-нибудь более теплое. В этом году зима ранняя…

— Я сильнее зимы…

Тренди попытался предложить ей свой шарф. Берениса расхохоталась:

— Нет, а то ты сам замерзнешь! А потом твой шарф…

И она снова рассмеялась. Тренди подумал, что она все больше напоминает Нюманса: те же всплески внезапной радости, та же спонтанная фамильярность.

— Мой шарф?

— Нюманс говорил, ты никогда с ним не расстаешься. И что у тебя есть еще штук десять запасных…

— А что он еще тебе говорил?

Его раздражение, похоже, удивило Беренису. Она отстранилась от него и сбросила свое манто:

— Да успокойся… Ты слишком чувствителен. Разумеется, Нюманс рассказал мне все.

— Разумеется? А по какому праву?

— Ты его друг. А я его подруга. И даже больше. Я его волшебница.

— Его волшебница!

Тренди схватил шарф и намотал его Беренисе на шею. Он разозлился из-за того, что Нюманс позволил ей прийти в библиотеку, и еще из-за того, что тот рассказал Беренисе его историю. «Дезирада», Юдит — это была история для мужчин. И этой голой танцовщице, возомнившей себя колдуньей, нечего совать нос в его дела.

Он бросил на нее сердитый взгляд. Она выдержала его, и вскоре Тренди сдался. Впрочем, он пасовал перед всеми женщинами. И уже не упрекал себя за это. Дело было не в красоте Беренисы, а в ее манере быть красивой. По правде говоря, на его вкус она была слишком худой, долговязой и мускулистой, но держалась очень прямо, немного выдвинув вперед шею, с какой-то вызывающей уверенностью. Ее платье было совсем легким, и ему, как и в прошлый раз, были прекрасно видны ее груди; однако она держалась так неприступно, что невозможно было представить, что она только что танцевала голой перед мужчинами.

— Это те самые фотографии? — спросила Берениса, вновь склонившись над журналами. — Ты нашел все, что хотел?

Тренди вздохнул. Внезапно на него навалилась усталость.

— Эта женщина, брюнетка, вот здесь — кто она? А кто он?

Нюманс, вероятно, оказался превосходным рассказчиком, поскольку Берениса безошибочно указала внизу страницы на фото Ирис и Командора.

— Не знаю, — ответил он, не глядя на снимок. — Пора уходить. Если мы задержимся, Нюманс заскучает.

— Нюманс никогда не скучает. Ты же понимаешь, что здесь у нас есть друзья. Как, ты думаешь, я сюда вошла?

— Где Нюманс?

— Скоро придет. Хочет закончить свою книгу. И не хочет, чтобы я ее видела. Сказал, что это слишком сложно, что я еще не готова читать плохо сформулированные заклинания, что я могу потерять свой дар. Он просил подождать его здесь, с тобой. Расскажи мне о Командоре. Расскажи, что ты обнаружил. Брюнетка, там…

— Брюнетка? Которая?..

Тренди посмотрел через плечо Беренисы. От нее вкусно пахло ванилью и чем-то другим, естественным, ее собственным запахом, ароматом ее нежной, темной кожи.

— Вот, — Берениса ткнула в кого-то унизанным кольцами указательным пальцем.

Тренди вздрогнул. Этот снимок он пропустил. Не надо было даже рассматривать наряды, чтобы понять — этот снимок был сделан уже после Ирис. Тем не менее это были вилла на Лаго-Маджоре, статуи, сады террасами и все те же лица, те же мужчины. Они постарели. Тренди показалось, он узнал Сириуса, Леонара, Дракена. Но они стояли на заднем плане, и судить было трудно. Зато не оставалось никаких сомнений относительно женщины, которую они окружали как почетная стража. Это была Анна Лувуа. Она сияла, как некогда Ирис, улыбалась, тоже казалась опьяненной счастьем. Сколько же времени прошло со смерти той, другой? Лет десять, возможно, пятнадцать. Командор стоял позади нее, но это был уже совсем другой человек. От молодости не осталось и следа. Его глаза потухли, волосы начали седеть. Однако его лицо было спокойным. Солнце освещало озеро и сады. Но Командор больше не нуждался в свете. Он выбрал тень. И держался в ней.

Тренди прочитал подпись. Как и раньше, в ней были одни намеки. Имя Анны Лувуа не называлось. Впрочем, в следующих номерах Командор был запечатлен на коктейлях и пати в компании других юных женщин, скороспелых актрис, становившихся звездами на один сезон. Затем появились новые женщины, еще более юные и ослепительные.

Тренди закрыл глаза и навалился на стол. Как и в день приезда у него ушла почва из-под ног.

— Закрывай журналы, сказал он Беренисе. — Пора уходить.

Тренди указал в сторону коридора, где раздавались неторопливые шаги Нюманса. Берениса, похоже, их не услышала.

— Да он просто купается в женщинах, — наконец сказала она, запахнув на груди манто. — И он никогда не фотографируется на солнце, на пляже, в купальном костюме!

Это была истинная правда.

— … Можно подумать, у него нет тела. Или он что-то скрывает. Пятна, крылья. Крылья летучей мыши…

Подобно Нюмансу, Берениса произносила слова, словно пела песню, невозможно было с ней спорить. Она рассмеялась, но вдруг стала серьезной. Задумчиво побарабанила пальцами по фотографии Ирис, единственной, на которой жених с невестой были запечатлены в кругу друзей, и вздохнула:

— Бедный Командор.

— Бедный Командор?

Тренди был потрясен до глубины души. Сочетание двух этих слов возмутило его. Это звучало как непристойность.

Берениса продолжала рассматривать снимок, теперь указывая пальцем на певицу:

— Она была красивой, эта девушка. И у нее были красивые платья…

Но Тренди больше не видел Ирис. Он смотрел на удрученное лицо молодого Командора и удивлялся, как не заметил этого раньше. Ирис подалась навстречу фотографу, выставив декольте. Было лето, светило яркое солнце. Командор хотел было последовать ее примеру и тоже принять какую-нибудь забавную позу, но в последний момент его левая рука шевельнулась, словно он попытался одним прыжком выскочить из кадра, но его придержал какой-то молодой человек в огромных очках, с немного расплывчатым лицом, похоже, тоже боявшийся солнца. Лицо Командора было измученным, он страдал, это было ясно, он терзался, его раздирали противоречивые чувства. И дело было не только в том, что он боялся солнечного света, это было глубже, яростнее, словно в нем боролись некие силы, сталкивавшиеся на протяжении долгого времени.

Появился Нюманс.

— Надо уходить, — сказал он. — Уже поздно.

Берениса продолжала рассматривать фото в журнале.

— Дом просто ужасный, — заметила она. — И никогда не показывают, как он выглядит сзади. Какой он с другой стороны? Ты его видел?

Тренди никогда об этом не думал. «Дезирада» существовала для него только с фасада, словно некая театральная декорация, где он выглядел чужаком. И куда на свою беду он захотел проникнуть. Он чувствовал, что больше никогда не будет прежним. Он даже не знает больше, чего ищет. Другую сторону самого себя, быть может. Как неизвестный фасад этого дома, с которого все и началось.

— А что они сообщают о смерти этой певицы? — спросил Нюманс. — Ты уже нашел?

— Почти ничего. Я искал в ежедневных изданиях — то же самое. Ничего, кроме того, что рассказал мне Корнелл. Нечто вроде некролога, везде одинакового.

Тренди раскрыл один журнал и показал Нюмансу маленькое сообщение в траурной рамке, помещенное следом за кратким перечнем событий в мире. Оно было более чем лаконичным. Куда пропали лиризм и пылкие метафоры, которыми несколькими месяцами раньше осыпала пресса удивительный голос «Соловья с островов»? Не упоминалось ни о свадьбе, ни о свадебном путешествии, ни о Командоре, ни даже об обстоятельствах гибели. Только указывалось, что смерть произошла в результате несчастного случая: «На Рокаибо, одном из Зондских островов, родине певицы» И все.

Тренди взял пальто. Аккуратный Нюманс как обычно отправился расставлять журналы по полкам. На длинном столе осталось только несколько журналов более позднего времени. Как и в журналах, обнаруженных Тренди в мастерской Юдит, он увидел в них Дракена, Сириуса, Леонара, а еще Барберини, Эффруа, Альфаса и, наконец, Констанцию фон Крузенбург.

— Она мне не нравится, — заявила Берениса.

— Это оперная певица, — сказал Тренди.

— Знаю. Весь мир знает. Весь мир ее обожает. Кроме меня.

— Но ее голос…

— Мне все равно.

— Ты ошибаешься. Я слышал ее. Она…

— Знаю, божественна. Но я бы предпочла услышать другой голос, — перебила его Берениса.

— Какой?

— Первой женщины.

Тренди надолго замолчал. Непрерывная болтовня Беренисы и ее категоричные утверждения окончательно сбили его с толку.

— Вероятно, есть ее записи, — пробормотал он наконец.

Но Берениса его не слушала. Ее указательный палец скользил по другой фотографии.

— А вот это лицо кого-то мне напоминает… — Вероятно, Берениса была немного близорука, потому что склонилась пониже. — Ну, конечно, я его знаю… Это Скрип-Скрип.

Ничего не понимая, Тренди взглянул на фотографию. Берениса показывала на Дракена.

— Да, это Скрип-Скрип. Думаю, он музыкант. Все время приходит на меня посмотреть. Приходит всегда очень поздно, на второе выступление, в час ночи. Он имеет право заходить за кулисы и часто заглядывает ко мне в гримерку. Мы подолгу разговариваем. Он меня ни о чем не спрашивает и никогда ничего себе не позволяет. Он мне нравится. Он ходил уже в «Наслаждения». А теперь вслед за мной перешел в «Нефталис». Но какой же он болтун! Потому я и прозвала его Скрип-Скрип.

Тренди захотелось показать ей один из первых журналов, но он вспомнил, что их уже убрали. Вернулся Нюманс. Он взял последние журналы и отнес их на место. Теперь все было в порядке. Прошлое и его призраки вернулись спать на полки, скрыв свои тайны между страницами.

— Это Дракен, — сказал Тренди. — Вот он-то и знает, какой голос был у Ирис Ван Браак.

— Видишь, — заметила Берениса, — ты тоже хотел бы его услышать.

— Ну нет! Это уже прошлое. Она умерла. А со смертью больше ничего не остается. Или очень мало… Когда что-то остается, это даже хуже.

— Ты ошибаешься. Люди не умирают. Они просто уходят.

— Ты говоришь со мной как с ребенком.

— Нет. Но ты слишком много думаешь, и тебе от этого становится плохо. Мысли-змеи. Зловредные существа. Ты должен их прогнать.

Тренди пожал плечами и повернулся к ней спиной.

— Приходи в «Нефталис», — предложила Берениса. — Спросим Скрип-Скрипа, не сохранилось ли у него пластинок того времени. Я знаю, как его разговорить. Я даже уверена, что он даст мне послушать ту певицу.

— Я уже сказал тебе…

— Ну да, ну да. И все-таки приходи. Как только он у нас появится, я тебя позову.

— Нет. Ни за что на свете.

— Это смешно. Ты чего-то боишься?

Тренди намотал на шею шарф.

— Ты слишком гордый, — сказала Берениса. — Гордость — это тоже болезнь.

— Почему тоже?

— Потому что ты считаешь себя влюбленным, что делает тебя больным. Влюбленным в ту девушку, там… Нужно, чтобы ты исцелился. Чтобы ты научился любить по-другому.

— Это все, что ты узнала о жизни, танцуя голой на столах и слушая абракадабру Нюманса?

— Я настоящая волшебница, — спокойно ответила Берениса. — Я могу тебя исцелить. Я позову тебя. Поговорим со Скрип-Скрипом.

Вернулся Нюманс. В молчании они двинулись по коридорам и анфиладам залов. Берениса взяла Нюманса под руку. Когда метис запирал на ключ служебный вход, через который проникал в библиотеку ночью, Берениса повернулась к Тренди. Их взгляды встретились.

— Приходи, — прошептала она. — И Нюманса приводи. Даже если это будет сложно.

Ее глаза сверкали. И как она умела убеждать! В этом, вероятно, и заключалась ее магия. И Тренди сделал знак, что согласен.

Глава 18

Берениса очень гордилась, что танцует в «Нефталис». В последнее время открылось множество разнообразных заведений, но большой зал, в котором она выступала, располагался не под землей. Это был огромный сад, разбитый на крыше стеклянного здания, какие можно увидеть повсюду в крупных городах. В этом, возможно, и была причина его успеха — его стеклянная крыша располагалась близко к небу, к звездам, ярко светящим в холодные, прозрачные зимние ночи. Но эта зима заморозила, похоже, даже созвездия.

Берениса пригласила Тренди на следующей же день после посещения библиотеки. А он-то думал, у него будет время найти предлог, чтобы избежать этой встречи. Весь его разум противился абсурдной логике Нюманса: «Надо, чтобы ты победил, надо, чтобы ты узнал». Узнал что, победил кого? Узнал о призраках? Победил сумасшедших? Взять хотя бы самого Нюманса. Если он так силен вместе со своей магией, почему позволяет Беренисе работать в ночном заведении, чтобы скопить денег и вернуться к себе на остров? Да и существует ли он, этот остров?..

Этим вечером, словно по обоюдному соглашению, они не пошли в библиотеку. Нюманс не сказал ни слова по поводу плана Беренисы. Несомненно, он догадался, что его друг находится под впечатлением своих последних открытий. Действительно, фотографии из журналов запечатлелись в памяти Тренди, как будто собственные воспоминания. Даже коротких подписей под снимками было достаточно, чтобы они беспрестанно преследовали его. Тренди хотелось фрагмент за фрагментом восстановить историю этого соблазнителя, уничтожающего своих беспрестанно меняющихся возлюбленных, и банды его послушных друзей, похожих на заговорщиков. Лицо Ирис превращалось в его воображении в лицо Юдит. Она тоже — радостная, спокойная, юная — возможно, и не подозревает, что должна умереть.

Звонок Беренисы сократил дорогу к этим вопросам. К телефону подошел Нюманс. Она попросила Тренди. Метис любезно подозвал его к телефону.

— Приходил Скрип-Скрип, — объявила Берениса. — Хотел немедленно меня видеть. Сегодня он был грустный. Жаловался на свою певицу.

Она отказывалась говорить о Крузенбург, как все остальные. Должно быть, и правда презирала ее.

— Он готовит с ней спектакль, — продолжала Берениса. — Сказал, что это очень трудно. Какое счастье, что он пришел в «Нефталис». Как хорошо, что я сегодня выступала. Он вернется завтра. Я все сделаю, чтобы его разговорить.

Она немного помолчала, словно замялась, потом спросила:

— Ты придешь?

Тренди молчал.

— Я уже договорилась с Нюмансом. Приходите ко мне в гримерку через десять минут после выступления. — Затем она сказала, как в первый вечер: — Знаешь, я работаю, как и все остальные.

— Если Дракен меня увидит, он ничего не скажет.

— Да он даже не вспомнит тебя. Он думает только о ней, о своей музыке, своих историях. Чего он только не рассказывает. Только бы я слушала. Это болтун, я же тебе говорила.

Тренди все еще колебался. Нюманс вырвал трубку у него из рук:

— Мы придем. Через десять минут после выступления, как договорились.

Повесив трубку, Нюманс повторил своим низким голосом:

— Она работает, как и все остальные.

Больше всего он хотел убедить в этом себя самого. Было ясно, что он заставлял себя идти в «Нефталис». Тем не менее на следующий день Нюманс сохранял обычное спокойствие. Он без малейшего волнения вошел в лифт, украшенный искусственными растениями, который должен был отвезти их на крышу в висячий сад. По мере того как лифт поднимался, все громче звучала музыка.

— Я знаю, кто это играет, — сказал Нюманс. — Это группа «Соломоновы ключицы». Сегодня их вечер.

Тренди прислушался. Действительно, он узнал мелодию: под нее танцевали гости на «Дезираде». Через стеклянные двери они с Нюмансом вошли в огромный зал, окруженный гигантской, освещенной неоновыми лампами оранжереей, где были собраны все редкие и необычные растения. В одном углу Тренди заметил коллекцию орхидей. Атмосфера в «Нефталис» была такая же, как в «Наслаждениях»: посетители танцевали, пили, играли в карты Таро. В этом зале смешались люди из всех слоев общества, все были одеты в какие-то трико, облегающие платья, с кружевными воланами на рукавах. Сюда приходили поклоняться ночи, здесь отличались друг от друга лишь новыми блестящими деталями одежды, самыми неожиданными аксессуарами, чаще всего одинаковыми как для женщин, так и для мужчин, молодых и старых — экстравагантными шляпами со страусиными перьями, приколотыми к плечу или колену кружевами, юбками со шлейфами, с большими жесткими, накрахмаленными, плотными воротниками на манер монашеских, колыхавшимися при каждом движении. Между столиками сновали одетые в облегающие костюмы официанты, предлагая, так же как на «Дезираде», маринованную или жареную дичь, которую Сириус именовал «черным мясом». Антураж был соответствующий: курильницы «Наслаждений» сменили ароматические свечи с одуряющим сладковатым ароматом. На эстраде в центре зала играли «Ключицы» в длинных, расшитых кабалистическими знаками туниках, увешанные золотыми амулетами, тускло поблескивавшими в свете канделябров.

Выступление танцовщиц задерживалось. Наконец, «Ключицы» закончили, и на сцену выскочила стайка юных девушек в красных одеждах, с огромными прическами из переплетенных тряпичных змей, зеленых и фиолетовых лиан, украшенных камнями, рогами, когтями и тому подобной чертовщиной, образовала круг и принялась раздеваться. К большому удивлению Тренди, практически никто не обращал на них внимания. Он поискал Беренису, и ему показалось, он узнал ее со спины в центре круга по высокой и гибкой фигуре, постепенно освобождавшейся от своей дьявольской мишуры. Нюманс отвернулся.

— Пойдем, — выдохнул он. — Служебный вход там.

Внезапно метис заторопился. Он направился в глубь зала, за оранжерею. Тренди немного помедлил, но Нюманс сильно стиснул его запястье. Он подчинился. В коридорах влажно пахло оранжереей и еще чем-то сладковатым, возможно, так пахли орхидеи. Вдоль стен были развешаны длинные красные и черные шелковые плащи и еще более экстравагантные, чем те, что они только что видели, парики, монашеские рясы, рога, когти — все это напоминало нагромождение голых кукол, пожираемых картонным пламенем игрушечного ада.

Было ясно, что Нюманс оказался здесь впервые, поскольку он иногда делал удивленное лицо и не знал, куда идти дальше. Он забыл номер гримерки, они заблудились и вновь вернулись ко входу в зал для представлений. Танец закончился. Нюманс не хотел никого спрашивать, и они с Тренди возобновили блуждание по коридорам среди костюмов. Наконец они наткнулись на ряд дверей, и Нюманс внезапно вспомнил: у Беренисы была гримерка номер четыре. Из приоткрытой двери доносился нетрезвый голос мужчины, говорившего длинными фразами, почти не переводя дыхания. Они постучали. Мужчина замолчал, послышалось шуршание ткани, и довольная Берениса открыла дверь. Она была в пеньюаре и еще в гриме, но без всяких церемоний представила их своему посетителю. Это, конечно, оказался Дракен. Он был во фраке, как на «Дезираде», еще больше похудел и казался очень уставшим. Он коротко приветствовал их и почти сразу вновь принялся говорить:

— Вы друзья Беренисы, у вас есть шанс. Ах! Моя маленькая Берениса, вы молоды, молоды и счастливы! Разумеется, у меня есть деньги, я много пережил, но моя жизнь, моя бедная жизнь…

— Выпей немного моего напитка, — сказала Берениса, наполняя его бокал. — Тебе станет лучше. Пей маленькими глотками. Давай чокнемся со мной и с моими друзьями.

Дракен не заставил себя просить и сделал несколько глотков предложенного танцовщицей напитка. Это был сладкий фруктовый ликер, от которого дирижера почти сразу охватила своего рода эйфория, и его уже невозможно было остановить.

— Моя бедная Берениса! Этот спектакль, который я готовлю… С тех пор как мы встретились, я живу в аду, она меня мучает, это чудовище, да я вам уже говорил! Берениса, только вы меня понимаете, другие обожают ее, заискивают перед ней, они не знают ее злобы, ее холодной жестокости…

— О ком вы? — вмешался Тренди. Алкоголь придал ему уверенности.

— О ком? Да о Круз, разумеется, снова о Круз, снова и всегда только о Круз!

Тренди чуть не выронил бокал. Эти слова сбили его с толку. Но еще больше он обалдел от того, что Дракен, личный аккомпаниатор певицы, на людях услужливый, подчинявшийся любому ее капризу, непостижимым образом решился на святотатство, на преступление против великой оперной дивы, сократив божественную фамилию Констанции фон Крузенбург.

— Она никак не прекратит свои капризы, — продолжал между тем Дракен. — Она меня тиранит.

— Давай, продолжай, — настаивала Берениса.

— Мне кажется, все певицы одинаковы, — заметил Тренди.

— Но Круз не просто певица! — воскликнул Дракен. — Она, на самом деле, дива!

— Тогда почему…

— Почему я на нее жалуюсь?

Самыми озадачивающими в Дракене были его способность опережать возражения собеседника, даже незнакомого, а также поразительная быстрота, с которой он менял интонации, поведение и даже настроение. В несколько секунд он превратился в совершенно другого человека, съежившись в глубине низкого широкого кресла.

— Да, — сказал он тихо, — это правда, чего ради мне на нее жаловаться. Но музыка, мой дорогой, музыка… Именно она — мое божество, моя настоящая любовница… — Он внезапно поднялся: — Заметьте, Круз никогда не была моей любовницей. Господь уберег меня от нее! Этой ведьмы! Этой вампирши, кровопийцы… Ах, моя маленькая Берениса. Как же мне не хватало «Нефталис», когда я был там!

Нюманс залпом опустошил свой бокал. Похоже, он все больше нервничал. Тренди показалось даже, что он собирается встать и выйти. Надо было быстрее перевести разговор на интересующую их тему.

— Там? Где? — спросил Тренди.

— Ну, конечно, с Круз, мой бедный друг! Все время с Круз! Ей захотелось отдохнуть, прогуляться по берегу моря. Зимнему берегу или почти зимнему… Чистое безумие. Все эти капризы приведут к тому, что она потеряет голос. Так и будет. Ну, и вы понимаете, мы не могли остаться незамеченными в этой глуши. Сбежались все зеваки, вся местная, так сказать, элита. И она решила спеть для них. Для этих невежд и снобов, ничего не понимающих в музыке… Пустая трата времени, моя бедная Берениса!

Дракена больше не прерывали, и он продолжал причитать, но в его словах слышались не только раздражение и горечь, но и некий скрытый, туманный смысл, нечто, появлявшееся на очень короткое мгновение, когда он вдруг начинал говорить серьезно, хриплым голосом, словно его охватывала жажда мести.

— В конце концов, ей там наскучило. Смертельно надоело. Провинциальная скука! И она решила вернуться. Не дай бог люди о ней забудут! И мы принялись готовить, вы знаете, Берениса, я вам уже говорил, эту очень красивую и очень сложную вещь, «Сансинею», которую я написал для нее и в которой она выступает через две недели в Опере. И у нее все получится, у этой ведьмы, как обычно. Ей всегда все удается. Это будет настоящий успех. — Дракен на минуту замолчал и похлопал танцовщицу по руке. — Если только однажды я не лишусь ее, этой Круз. Если только не поймаю ее… Не так ли, моя маленькая Берениса? Хорошо, что вы здесь, чтобы приободрить меня. Налейте-ка мне еще вашего напитка.

Внезапно он сделался веселым, встал, схватил бокал и, залпом осушив его, принялся напевать вполголоса. Когда он пел, голос у него был тонкий, немного смешной.

— Мефистофель — вот роль, которая бы мне подошла!

Дракен пригладил свои длинные седые волосы перед зеркалом туалетного столика и принял вид оперного героя. Но не пропел он и десяти тактов, как его охватил сильнейший приступ кашля, никак не прекращавшегося. Когда Дракен смог, наконец, перевести дыхание, его голос показался Тренди еще более надтреснутым, а вид — более обеспокоенным.

— А ведь я не курю, — сказал музыкант. — И никогда не курил. Из-за Круз. Всегда она. И все же я уверен… — Он схватился за горло: — …уверен, что это она сделала меня больным. Она насылает на меня проклятия, она меня околдовывает!

Дракен коротко хохотнул. Насмехался он над самим собой или говорил серьезно — понять было невозможно.

— Берениса, вы ведь все знаете… Я проклят?

Нюманс снова собрался уходить. Берениса это заметила.

— Они не все такие, как твоя Круз, — нежно сказала она Дракену. — Ты ведь говорил мне, что раньше, другая…

Музыкант насторожился:

— Вот как? Я говорил об этом?

— Ну да, Скрип-Скрип, ты же помнишь, тем вечером в «Наслаждениях»…

Похоже, Дракен слегка удивился, затем снова опустился в кресло:

— Вполне возможно. Но, в конце концов, Берениса, не будем мешать все в одну кучу. Другая была самой нежностью, чувственностью. Ее голос… Ах, что у нее был за голос! Но это была любовь, Берениса, лунный свет, клятвы, поцелуи, ласки, объятия — все, я же говорил…

Он моментально загорелся, словно дирижировал оркестром. Теперь он обращался к Нюмансу и Тренди:

— Вы даже представить себе не можете, что это было, вы слишком молоды, вы оба. Но что толку об этом вспоминать? Это длилось так недолго.

— Расскажите нам, — попросил Тренди.

— Правда?

Дракен, похоже, удивился и обрадовался:

— Я тронут. Мало кого это интересует.

Он внимательно и долго смотрел на Тренди. Взгляд у него был ясный, очень острый. Тренди почувствовал, что краснеет.

— Вы очень привлекательный молодой человек. Должно быть, женщины вас обожают. Только не заматывайтесь вы так в свой шарф! Не правда ли, Берениса, он красивый юноша?

Нюманс отвернулся.

— Ладно, Скрип-Скрип, мне уже пора возвращаться. У меня нет времени даже поправить макияж.

— Вы всегда торопитесь. Я мог бы остаться и проговорить всю ночь.

Берениса накрыла его руку своей. Должно быть, как и Тренди, Дракен был чувствителен к ласке, потому что закрыл глаза и слушал ее, больше не перебивая.

— Тогда завтра, Скрип-Скрип, если хочешь, проговорим всю ночь. Но ты дашь мне послушать голос другой певицы, той, что была раньше, той, что пела, словно ласкала и любила…

Не открывая глаз, он кивнул.

— Ты дашь мне ее послушать, — повторила Берениса. — Мне и двум моим друзьям.

Он опять кивнул. Казалось, ее мелодичный голос наконец успокоил его, как вдруг Дракен подскочил в кресле:

— Тогда надо, чтобы вы пришли ко мне! Только у меня сохранилось это старье!

Он надел пальто, нахлобучил фетровую шляпу, с которой никогда не расставался, и собрался уходить.

— Это очень досадно, Берениса, — сказал он, толкая дверь. — Это перевернет наши привычки.

— Здесь или у тебя — какая разница, где разговаривать? Что это изменит?

— Да, конечно, моя дорогая… Но… но у меня вы будете не такой.

— Какой?

— Как сейчас… Ваш халатик. Ваш макияж. И все остальное. — Дракен смотрел на ее ноги в шелковых чулках с блестками, выглядывавшие из пеньюара, гибкие бедра, угадывавшиеся под тонкой тканью, туфли на тонком каблуке, украшенные стразами, несомненно, сценические, поскольку она так и не сняла их, несмотря на неудобство.

— Ну, если дело только в этом! — воскликнула Берениса. — Я не изменюсь, Скрип-Скрип, — прыгну в такси сразу после выступления и приеду к тебе. Со своими друзьями. Они милые, ты же видишь. Такие же милые, как я тебе говорила. Давай мне свой адрес.

Дракен протянул ей визитную карточку. Квартал был фешенебельный, прямо рядом с Оперой.

— Это правда? — прошептал музыкант Беренисе прямо в ухо. — Вы клянетесь, что приедете в этом костюме?

— Именно в этом. Клянусь. И с друзьями. Знаешь, Скрип-Скрип, время от времени надо менять привычки…

Похоже, она его не убедила. Поцеловав Беренису в щеку, Дракен еще раз взял с нее слово не меняться и захлопнул за собой дверь гримерки. Он не попрощался ни с Тренди, ни с Нюмансом. Он вышел, даже не заметив их.

На следующий день, в то же время они, как и было договорено, ехали по указанному адресу. Берениса, как и обещала, ничего не изменила в своей одежде. Она не смыла грим и была в туфлях на высоких, украшенных стразами каблуках, просто накинула на пеньюар манто из искусственного меха. Пока они ждали такси у дверей «Нефталис», никто не выказал ни малейшего удивления ее видом. По правде говоря, сюда съезжались мужчины и женщины в самых безумных нарядах — в черном бархате, перебиравшие агатовые четки, натягивавшие поверх мушкетерских шляп капюшоны, и среди всей этой черноты единственным светом было сияние старинных драгоценностей или серебристых ногтей. Несколько минут спустя такси доставило их к дому Дракена. Когда они поднимались к нему в квартиру, Тренди дрогнул. Был даже момент, когда он хотел повернуться и уйти. Почему вчера Дракен его не узнал? Они ведь сидели бок о бок за ужином в вечер смерти Анны. Тренди рассказал об этом Беренисе. «Не беспокойся, — сказала та. — Он думает только о своей музыке. Он все время или пишет, или играет». И Тренди вспомнил, что, действительно, за ужином на «Дезираде» Дракен был полностью погружен в себя и что-то записывал в блокнот, пока разносили блюда. Но если предположить, что Дракен думает только о своей музыке, по его словам, единственной его возлюбленной, он мог и не заметить красоты Юдит и особенно ее сходства с Ирис, той, которую некогда так любил… Этой ночью у Тренди было свидание именно с Ирис. И он боялся этого, как тем вечером, когда Юдит утащила его на последний этаж «Светозарной». Ирис тоже была чужой. Даже после смерти она осталась собственностью другого. Придет ли когда-нибудь время, когда любимые женщины будут принадлежать только ему, исключительно ему и навсегда?

Берениса ступила в дом первой, первой вошла в лифт с тяжелыми дверями из позолоченного металла, и именно она позвонила в дверь музыканта. Если оставить в стороне его постоянную болтовню, прозвище Скрип-Скрип было неподходящим. Дракен был пианистом, о чем свидетельствовал рояль, стоявший в центре огромной, почти пустой комнаты, куда Дракен пригласил гостей. Как и накануне, музыкант едва поприветствовал Тренди и Нюманса. Его интересовала только Берениса. Он внимательно рассмотрел ее.

— Превосходно, — наконец произнес он. — Вы сдержали слово. Сейчас принесу нам выпить.

— У меня есть то, что нужно, — сказала Берениса, доставая спрятанную под курткой бутылку. — Ликер с островов, Скрип-Скрип. Видишь, все будет точно так же, как в «Нефталис».

Она продумала все до последней мелочи. Дракен даже выдал нечто похожее на улыбку. На подносе стояло несколько бокалов. Берениса разлила ликер.

— Ах, бедная моя! — воскликнул Дракен. — Как же я, должно быть, надоел вам своими жалобами! Я измучен до крайности… Вы даже не представляете!

— Круз?

— Круз! Опять эта Круз! Мне кажется, я попадаю в ад уже в ее прихожей. Это же геенна огненная!

Дракен повернулся к роялю и заиграл. Тренди не был знаком с современной музыкой, но сыгранный пассаж показался ему диссонирующим и бессвязным. Остальное Дракен набарабанил на табурете.

— Слышали? Эта вампирша поджаривает меня на медленном огне. Я себя больше не контролирую. Моя музыка, плоть от плоти моей, опера, которую я написал для нее! Я спутал левую и правую руку.

— Это незаметно, — сказала Берениса.

Дракен метнул на нее грозный взгляд. Она снова наполнила его бокал. Он смягчился и продолжил свои жалобы:

— Каждый день она изобретает что-нибудь новенькое. Сегодня во второй половине дня во время репетиции она решила, что ей не нравится девушка, переворачивающая страницы партитуры. Она потребовала, чтобы это был мужчина, и обязательно тот старый горбун, с которым она познакомилась в каком-то венгерском городе. Она заявила, что он приносит ей удачу. К счастью, тот еще не умер. Пришлось его разыскать. У бедняги ревматизм, он перелистывает страницы крайне медленно и все время меня сбивает. Ее это веселит, и она постоянно прерывается, чтобы рассмеяться или, вернее, улыбнуться, вы знаете, этой своей знаменитой улыбкой, напоминающей маску смерти…

— Ты не преувеличиваешь, Скрип-Скрип?

Дракен расхохотался:

— Да. Вас не проведешь, моя дорогая Берениса. Круз исполняет все свои капризы, но, на самом деле, ей не смешно. Она боится. Боится разрыва со мной. Она сама умирает от ужаса!

Он снова повернулся к инструменту и попытался сыграть несколько пассажей. Играя, он выглядел крайне сосредоточенным. Его длинные нервные пальцы виртуозно извлекли из инструмента потоки звуков. Тренди и Нюманс было подумали, что, как и накануне, музыкант их не замечает, как вдруг он повернулся и сказал:

— Вы пришли из-за Ирис Ван Браак.

Он обращался к Тренди. И не спрашивал, а утверждал:

— Вероятно, вы знаете Командора.

Дракен положил на инструмент партитуру:

— Вот что я написал в то время.

Это была баркарола.

— Под это танцевали, дорогие мои. Музыка, под которую невозможно танцевать — это плохая музыка. А теперь вот, чтобы сделать приятное Круз…

С невероятной скоростью он исполнил какой-то невообразимый пассаж, написанный для певицы.

— Да что это такое! Я все еще путаю правую и левую руку! Берениса… Еще немного вашего замечательного ликера. Да, Ирис Ван Браак. Она была женой Командора. Но вы ведь были у него тогда, молодой человек, я узнал вас, ваш шарф и то, как он намотан…

Тренди не успел ответить. Дракен продолжал:

— Теперь он увлекся новой девушкой. Поселил ее у себя, в этой провинциальной глуши. Или, вернее, она у него поселилась. Задаст она ему хлопот… Зато они как следует повеселятся.

— Это племянница Ирис Ван Браак. Все эти старые семейные истории… Такие запутанные. Эта крошка целыми днями рисует. Рисует Командора или его дом. Что тот, что другой — прекрасные сюжеты. В конце концов, Круз все это надоело, и мы упаковали чемоданы.

Его голос стал немного хриплым. Было ясно, что он охотно остался бы на «Дезираде».

— Круз предостерегала Командора от этой девушки. Все напрасно. Не знаю, что он вбил себе в голову. Она-то знает, но не согласна с этим.

Дракен выпил. Его рука дрожала. Он, такой виртуозный музыкант, становился удивительно неловким, когдадело касалось простых, обыденных движений. Бокал упал на пол и разбился.

— Одним меньше, — пробормотал Дракен. — Что же, поговорим об Ирис Ван Браак. Что вы хотите знать такого, чего не знает весь остальной мир?

Он обращался к Тренди, всматриваясь в его лицо ясным взглядом. Тренди покраснел, как и накануне, и постарался подавить машинальный жест, которым хотел поправить шарф. Дракен прекрасно все понимал. Уже прошлым вечером он, вероятно, догадался, чего хотела Берениса.

— Ее жизнь можно уместить в одну фразу, — сказал дирижер. — Ошеломительный успех, раннее замужество и внезапная смерть. Последний пункт особенно интересен — она утонула на краю мира. В том самом месте, где появилась на свет. Во время свадебного путешествия. Что называется, красивый конец. На самом деле, мало кто знал ее по-настоящему. Кроме меня. Именно я, мой дорогой, представил ее Командору.

Похоже, Дракен этим гордился, во всяком случае, не заметно было, чтобы он сожалел. В общем, целиком брал на себя ответственность за эту исключительную судьбу.

— А ее голос? — прервал его Тренди. — У вас есть записи ее голоса?

— Голос — это тайна, — многозначительно проговорил Дракен.

— Что вы имеете в виду?

— Что голос Ирис ничего не скажет вам о ней. Если только вы не музыкант. Вы любите оперных певиц?

— Да, — пробормотал Тренди.

— Какая дива нравится вам больше всего? Кроме этой ведьмы Круз, разумеется. Я назову вам имена…

Он начал перечислять певиц всех времен и национальностей, иногда сопровождая имена комментариями по поводу их репертуара или вокальных данных. Его невозможно было остановить. Беспокойство Тренди усилилось. Но Дракен не дал ему времени продемонстрировать свое неведение.

— Послушайте, — заключил он, — чтобы узнать Ирис Ван Браак, надо, чтобы я рассказал вам ее жизнь. Я знаю о ней все. Но у меня нет времени.

Он лихорадочно затряс пальцами, словно показывая, что ему не терпится вернуться за рояль.

— Он все ночи проводит, играя и придумывая музыку, — пояснила Берениса.

Дракен удовлетворенно хохотнул:

— Это правда. А днем позволяю терзать себя Круз. Мое единственное утешение — «Нефталис». И вы, Берениса.

Как и накануне, она попыталась вернуть разговор к интересовавшей их теме:

— Но ее голос, Скрип-Скрип. Ты же сохранил записи…

— Нет. Вовсе нет, — сухо ответил Дракен.

— Но…

Дирижер встал. Он казался очень обеспокоенным. Наступила очень длинная пауза, во время которой Дракен уставился на Тренди, похоже, что-то прикидывая. Затем он развернулся к роялю, прокашлялся и наконец сказал:

— Все записи, которые у меня были, я отдал Круз. Обращайтесь к ней.

И выдав поток звуков, еще более оглушительных, чем все предыдущие, Дракен оторвал уголок партитуры, на котором нацарапал дату и номер репетиционного зала в Опере.

— В этот день она, скорее всего, будет в хорошем настроении. Но сначала постарайтесь повидать ее на моем собственном концерте. Потому что я еще приготовил и концерт. Мой концерт. Меня попросил Барберини. Да, Барберини. Вы знаете, кардинала. Круз, очевидно, завидует. Она против, чтобы я выступал один. На этот раз я не стал с ней считаться. Я дирижирую церковным хором, исполняющим мое произведение. Хоры сейчас в моде. Через три дня в резиденции папского нунция. Постарайтесь пробиться к Круз. Вы придете, Берениса?

— Ты же знаешь, Скрип-Скрип, вечером я работаю.

— Ладно, но уж вы, симпатичный молодой человек, вы-то придете? Я передам вам приглашение через «Нефталис». Вы знаете, Круз с глазу на глаз может быть весьма очаровательной.

— Я уже видел на «Дезираде»…

Дракен перебил его. Он ничего не слышал, похоже, вообще не понимал, что ему говорят. Как и накануне, у него начался приступ кашля, потом он хрипло сказал:

— …Я ведь говорил Круз, что иногда чувствую себя плохо, когда устаю. Я так мало сплю! Но это великая, потрясающая дива. Соблазнительная, сама женственность. Если вы найдете к ней подход, она даст вам послушать пластинки Ирис Ван Браак.

Дракен совершенно игнорировал Нюманса. Берениса встала, собираясь уходить. Взяв Нюманса под руку, она простилась с Дракеном очень холодно и сурово. Но тот не обратил на это внимания. Он вновь зашелся в кашле, затем наклонился к Тренди и прошептал:

— Приходите на мой концерт. Музыкальные вечера в резиденции нунция очень милы. И шикарны! Приходите, вам надо отвлечься. От всего, что нам угрожает.

— Что нам угрожает?

— Как, молодой человек, вы что, не читаете газет?

— Нет…

Тренди хотел спросить его — что, но Дракен уже закрыл дверь. Мгновение спустя, когда лифт привез их к выходу на улицу, в ночь, сверху на них посыпался дождь хрустальных звуков. Берениса и Нюманс нежно поцеловались. А Тренди представил себе, как над музыкой парит голос, очень высокий и очень нежный. Ему хотелось, чтобы это был голос Ирис. Но он все еще хорошо владел собой и понимал, что на самом деле слышит знаменитое вибрато Констанции фон Крузенбург.

Глава 19

С самого начала осени — времени, когда сместилось от своей даты равноденствие, великое событие больше ничем себя не проявляло. Все шло своим чередом. Но день ото дня люди становились все более нервозными, так что теперь, когда пришла зима, целый город и, как говорили, весь мир испытывали мрачную радость по поводу того, что некоторые осмеливались называть Великим Концом. Ничто не предвещало конца света, но уже не находилось желающих ни доказать это, ни опровергать. Об этом думали, об этом шептали, писать открыто, правда, отказывались, но, внимательно читая газеты, можно было заметить намеки между строк. В конце концов эти обсуждения надоели даже самым терпеливым. Прошло то время, когда люди беспокоились о том, что в море пропадает рыба; и больше уже никто не говорил о дожде из камней, северном сиянии или увеличившемся вчетверо солнце. Все или почти все уже были уверены в конце.

Однако ничего не происходило. Красная комета, несомненный знак всемирной катастрофы, не появлялась — к великому несчастью астрономов, опустившихся до ясновидения. Всевозможные предсказатели были обеспокоены. Свое смятение они выражали в пророчествах разнообразных и путаных: что бы ни случилось, они всегда могли заявить, что предупреждали об этом. Но из-за их невероятной непоследовательности никто их больше не слушал. Осенью мода на оккультизм и даже сатанизм, появлению которой они способствовали, жажда ночной и подземной жизни — все это обернулось против них. В большинстве столиц принялись быстро переоборудовать подвалы, погреба, тоннели и даже катакомбы. Но это были не столько убежища, сколько места для праздников нового рода. Всем нравилось думать о конце, нравилась сама мысль, что, если о нем думать, он непременно наступит. Возникла мода на черный цвет, Люцифера и его последователей. Все буквально упивались ночью, используя черный цвет в бесконечных комбинациях, придумывая мрачные, выходящие за всякие рамки изобретательности костюмы, так удивлявшие Тренди на празднике на «Дезираде» и, уже в меньшей степени, по возвращении в Париж. Еще недавно подобное воображение проявляли только при подготовке к карнавалу; но это уже не был карнавал — готовились к единственному параду, последнему празднику, и необходимо было, чтобы эти наряды, ежедневное вздувание цен во всех ночных заведениях были столь же потрясающими, как и слова: высший, последний, единственный, конец — заполнявшие все умы.

Париж, конечно, и тут всех опережал. Его легендарная любовь к наслаждениям этими зимними ночами достигла апофеоза. Потрясающая развращенность подземного мира спорила с оргиями в висячих садах. В заведениях, где в общей горячке объединялись все социальные слои, — была ли это горячка праздника или горячка конца? — господствовал дух сладострастия. Словом, играли, наряжаясь в дьявола. Отсюда эти стягивавшие груди корсажи, затянутые кожей осиные талии, тяжелые ароматы духов, потоки кружев, ниспадающие с мужчин, как в стародавние времена, невероятные шляпы, крошечные сетки с нагромождением перьев, бижутерии, спутанных локонов. Ради этих немыслимых праздников каждую ночь открывались новые заведения с такими же сбивающими с толку названиями: «Бетельгейзе», «Гидра», «Самец», «Последняя луна». Папарацци подстерегали знаменитостей, участвовавших в праздниках с таким же энтузиазмом, что и предсказатели. Модные музыканты без труда получали разрешение давать концерты на кладбище Пер-Лашез. Они исполняли там оранжировку «Плача Иеремии» и какие-то «Уроки преисподней». Кто мог этому противостоять? Все было возможно. Ансамбли музыкантов выбирали себе названия, подобные названиям известных сект. Появились храмы Изиды, где танцевали до упаду, а на спортивных аренах устраивались гладиаторские бои.

Однако, говоря об угрозе, Дракен не лгал. И дело было вовсе не в конце света. Угроза была более ощутимой, мрачной и невысказанной. Это была болезнь. Еще без названия. До настоящего момента сильные мира сего не давали распространиться паническим слухам, но сколько еще это могло продолжаться? Болезнь развивалась следующим образом: раздражение горла, несколько приступов кашля, хрипота, затем полная потеря голоса. Следом за голосом поражался речевой центр. Через несколько недель наступала смерть. Пока жертв было немного; но не стоило забывать, что немота, основной симптом болезни, часто приписывалась какой-нибудь другой причине: меланхолии, вызванной усталостью, разочарованию в любви, потере состояния. В таких условиях смерти предпочитали самоубийство. Но самое ужасное заключалось в том, что совершенно точно было известно, откуда взялась болезнь: несколько лет назад во всех слоях общества распространился новый наркотик, принимавшийся в любое время дня и одновременно с наслаждением удесятерявший воображение. Использование этого средства, название которого теперь утеряно (последующие поколения станут говорить об этом очень туманно, как об эпидемии, и предпочтут забыть его название), как нельзя лучше соответствовало ночной жизни и одежному буму, отметившему конец этих лет. Казалось даже, что со временем эффект от наркотика не ослабевал, а усиливался. Для тех же, кто потреблял его сверх всякой меры, это новое могущество на самом деле означало смерть.

Но самый пагубный эффект наркотика заключался в том, что он осуждал на смерть или щадил произвольно. Многие почитатели этого ядовитого средства остались в живых, тогда как другие, использовавшие его от случая к случаю, умерли. Наверху по этому поводу хранили молчание. Кто не воспользовался бы выгодой от продажи такого средства? Выгода выражалась не только в деньгах. Благодаря наркотику днем народ становился послушным, а ночью — изнеженно эгоистичным, нарцисстичным и мечтательным. Но теперь, если бы о болезни узнали, пришлось бы искать виновных. А потому, по обоюдному соглашению, не желая разбудить общественный гнев, политики предпочли хранить молчание. Когда придет пора найти козлов отпущения, это будет совсем не трудно: история знает достаточно таких примеров. Вот почему никто не тревожился, никто не мог предвидеть масштабов губительных последствий, никто не хотел даже попробовать их изучить, а среди правительств было распространено мнение, что достаточно запретить наркотик, как болезнь тут же исчезнет.

Вот что происходило в городе, вот о чем узнал Тренди, вернувшись со «Светозарной». Город погрузился в лихорадку праздников, которым с равным успехом предавались в погребках на троих и гигантских подвалах дворцов. Город, считавший себя новым великим Вавилоном, устраивал чудовищные пиршества с ордами прекрасных мужчин и женщин, устремлявшихся в ночь, словно в объятия к дьяволу. И мир верил в это, и отовсюду спешили сюда, чтобы вкусить необыкновенных наслаждений: отведать огромных быков, поджаренных на вертеле в пламенеющей витрине шикарного ресторана; увидеть девушек с великолепными, увешанными амулетами телами, извивающихся под пряные ритмы танго в исполнении оперных певиц. Это была большая игра в конец света с костюмами, музыкой, фольклором, явившимися прямиком из самого мрачного Средневековья. Недовольные своими настоящими бедствиями, люди придумывали воображаемые. Но под черным ознобом, все сильнее сотрясавшим их с приближением конца года, таился страх более скрытый, более ужасный, чем об этом говорили; и, если подумать, в нем и заключался смысл, ради которого они одевались в черное в предчувствии какого-то настоящего несчастья, способного положить конец наслаждению.

Глава 20

Приглашение в резиденцию папского нунция было прислано Беренисе сурового вида церковным служителем прямо в ее гримерку в «Нефталисе». Концерт был назначен на воскресенье — выходной день танцовщицы. Влюбленные, счастливые редкой возможностью остаться наедине, предоставили Тренди идти на концерт в одиночестве. Весь день шел снег, но вечером небо прояснилось и стало удивительно чистым и прозрачным, усыпанное яркими звездами на фоне бесконечной черноты, леденившей душу больше, чем экстравагантные создания, наполнявшие подвалы и висячие сады. Подморозило. Тренди никогда не видел резиденции или, скорее, дворца, как его условно называли после назначения Барберини. Вот уже много лет кардиналу приписывали мрачные замыслы или, по меньшей мере, макиавеллиевский характер. Выходец из флорентийской семьи, утратившей свое влияние среди князей церкви, он, как поговаривали, мечтал вернуть ей былую славу, а точнее, стать самым молодым понтификом. Кардинал был назначен на должность нунция вопреки всем правилам: учитывая его ранг в ватиканской иерархии, эта должность была не слишком завидной. Когда Барберини прибыл в Париж, предполагалось, что Ватикан возложит на него некую тайную дипломатическую миссию, в которой был сведущ лишь он один. По-видимому, он согласился, рассчитывая, что результат миссии обеспечит его будущее восхождение на престол святого Петра. Папа чувствовал себя плохо. Уже много недель он не показывался на публике, поговаривали даже, что он умирает. Предсказание Малахия гласило, что перед концом мира на престол взойдет новый папа; пророк также предсказал, что он будет иудейской крови. В генеалогическом древе флорентийской семьи только что как раз обнаружилась отдаленная родственница-иудейка. Этого было достаточно, чтобы в кардинале видели теперь единственно возможного хозяина Ватикана. Действительно, его дипломатические таланты были вне всяких похвал. Он прославился благодаря договорам, заключенным с атеистическими режимами, и ему неоднократно удавалось восстанавливать отвергнутую религию. О Барберини начали слагать легенды. Рассказывали, что в двадцать лет он свел дружбу с официальным префектом церковных архивов, человеком столь же молчаливым, сколь и отягченным годами. Барберини помогал ему классифицировать самые секретные документы, хранившиеся в несгораемых сейфах Ватикана. Позднее распространились слухи, что именно Барберини явился причиной преждевременной смерти папы. Хотя некоторые предпочитали видеть в этом руку его заклятого врага, генерала ордена иезуитов. Возможно, они ошибались, однако история все-таки приняла последнюю версию.

Но все это были только слухи. Зато не было никаких сомнений, что этот весьма бодрый в свои шестьдесят лет человек является превосходным знатоком ватиканского искусства интриг и тайных заговоров. В последнее время волнение вокруг Барберини усилилось, так как из просочившихся конфиденциальных источников и несмотря на слухи о конце света папский престол предполагал собрать церковный собор. Речь шла о том, чтобы для защиты возросшего интереса ко всем религиям и особенно к Римско-католической церкви вернуть в лоно официальной церкви быстро размножившиеся в последние годы секты и разделить новоявленных пророков на тех, кто возвещает правду, и тех, кто говорит заведомую ложь, иными словами, отделить зерна от плевел. Эта непосильная задача, как поговаривали, и была доверена кардиналу. В связи с этим он приобретал значимость руководителя государства. Однако у человека всегда найдутся слабости. Помимо политических дарований, у Барберини был особый талант, несомненно, унаследованный от родной Флоренции: любовь к искусствам, даже к авангардным. В конце концов, в эксцентричности уличить его было трудно. Он сдерживал ее в духовных рамках, питая страсть к астрономии — некоторые говорили, к астрологии — и коллекционируя телескопы, иногда вглядываясь (очень недолго) в ночное небо и время от времени устраивая концерты. Его вечера стали столь знаменитыми, что особняк, в котором они проводились (в прошлом веке он принадлежал русской княгине), называли не иначе как посольством Барберини. При этом сознательно не вспоминали о его настоящем месте жительства, совершенно неприметном, где он плел день за днем свои искусные интриги, а приписывали ему только этот маленький дворец, называя его не иначе как резиденцией нунция. Кардинал решил идти в ногу с модой и по общему совету переименовал дворец в резиденцию.

Надо признать, особняк действительно впечатлял. Это было круглое здание в итальянском стиле с высокими окнами, террасой и круговой колоннадой. Гладкий мрамор и закругленные формы придавали ему некое спокойствие, ту нереальность, что встречается иногда в зданиях старинных южных городов. Предполагали, что Барберини, купивший его почти сразу после приезда, хотел воспроизвести здесь, среди тенистого соснового парка, подобие своей прекрасной родины. Даже в этот вечер, когда розовый мрамор широкой лестницы покрылся снежной коростой, хрустевшей и ломавшейся под ногами, резиденция нунция казалась явившейся из теплой средиземноморской зимы. Так же, как на «Дезираде», у подножия круглой террасы выстроились огромные лимузины, и, как и там, Тренди был, видимо, единственным, кто пришел пешком. Особняк был залит светом. Закутанные в меха женщины вступали в двери с почтительностью, с которой обычно вступают в церковь, а в холле среди пальм их с обычной степенностью принимали сановники в шуршащих шелках — ношение сутан было введено вновь. Дворец, казалось, излучал тепло. Здесь, на опушке леса, все уже отдыхало от городского напряжения, все дышало спокойствием, стариной и елейностью.

Карточка с золотым тиснением герба кардинала предоставляла Тренди великолепное место в третьем ряду. Один из многочисленных святых отцов, служивший у Барберини интендантом, проводил Тренди в партер, полный знаменитостей. В зале он заметил ясновидящую и Альфаса, которых видел на «Дезираде». На этот раз меланхолия красивого чернокожего архитектора его не удивила. Тренди не удивился бы также, если бы где-нибудь — за оранжереями и пальмами в круглом вестибюле — появилась величественная фигура Командора.

Некоторое время он высматривал его. Многие приглашенные опоздали, и Тренди наблюдал, как они рассаживались по своим местам. В основном все зрители были одеты так же нелепо, как и люди на улицах и в увеселительных заведениях: в облегающих туалетах кожи, бархата, черных кружев, темных мехов, с каскадами серебряных украшений. Одна женщина явилась в парике, в который посадила ночную птицу. Тренди тоже оделся в черное, но не потому, что теперь так было принято. Не пытаясь контролировать себя, он не переставая теребил шелковый шарф, чем выдавал свое волнение. Он знал, что уже слишком поздно, но теперь у него не было желания бежать, как на «Дезираде». Отступать некуда. Он пойдет до конца. И выбора нет. Он найдет то, что станет для него важнейшим. Что-то или кого-то.

В первом ряду два места оставались свободными. Свет постепенно угасал. Возбужденная болтовня, всегда предшествующая концерту, стихла, и в зале воцарилась тишина. Вопреки обыкновению, никто даже не кашлял. Тренди догадался — почему. В двух словах Берениса рассказала ему о болезни. Каждый сдерживал першение в горле, вот чем объяснялась эта необычная тишина. Но, вероятно, многие подумали о том же, о чем подумал Тренди, как и он, инстинктивно прижав руку к горлу.

Нетерпение нарастало, как вдруг послышался легкий шум. Все повернулись ко входу и увидели Констанцию фон Крузенбург, надменную и суровую, как обычно. Она явилась в сопровождении кардинала, и в теплом воздухе моментально распространился запах ее духов.

Крузенбург заняла место в первом ряду. Прическа у нее теперь была другая, и аромат духов, похоже, изменился. Волосы стали длиннее и как будто серее. Она покрыла их тонкой сеткой. Тренди был потрясен, но чем, он не мог объяснить. Может, в глубине души, он связывал Крузенбург с Анной, с воспоминанием о последнем вечере? Однако, как и Анна, эта женщина была далека, далека и почти незнакома… Но для Тренди существовал только ее аромат, этот аромат и был Констанцией.

Вновь воцарилась тишина. Вошел Дракен в сопровождении небольшого мужского хора. У дирижера был, как обычно, вид побитой собаки. Раздались аплодисменты. Тренди увидел затянутые в перчатки руки певицы, показавшиеся из меховой накидки. Аромат ее духов вдруг стал очень сильным. На ней было бархатное платье с открытой, почти полностью обнаженной спиной, очень белой. Певица наклонилась к программке или к сумочке, и Тренди успел заметить верхнюю часть груди.

Однако другой женский образ тут же затмил образ певицы. Тренди вновь увидел Юдит, ее профиль перед мокрым окном «Светозарной», ее тело на смятых простынях, ее бледную, словно умирающую плоть. Настанет ли когда-нибудь день, когда тело Юдит или ее лицо не будут так ясно представать в его воображении, а превратятся в банальное воспоминание, затерявшееся в глубинах памяти и лишенное своей лучезарности? Пора покончить с этим, только излечиться от одной женщины надо при помощи другой. Тренди ошибся, решив, что это Анна. Это был неудачный выбор. Она не смогла ему помочь. Но эта… Огонь можно потушить встречным огнем.

Начался концерт. И хотя Тренди смотрел на Дракена, стоявшего перед певцами, он уже не помнил, ни кто пригласил его сюда, ни для чего он пришел. Тренди отчаялся найти путеводную нить в этом бесконечном лабиринте, в этих коридорах, где его все время, словно в зеркальном дворце, окружали женские лица, тоже в конечном итоге бывшие не более, чем иллюзией. Сегодня настала очередь Круз. Нет, надо говорить — Констанции. Это Дракен называет ее Круз. Дракен ее не любит. Или любит слишком сильно.

В этот вечер Дракен дирижировал хором. Никакой инструмент не мог бы звучать лучше этих низких, поющих в унисон голосов. Они исполняли вариацию на строфу из Апокалипсиса от Иоанна: «Я обвиняю тебя в том, что ты отрекся от своей первой любви». Это была печальная гармония в византийском стиле, музыка вибрирующая, раскатистая, с резкими скачками, длинными паузами: неумолимое пение, выходившее прямо из недр земли. Сначала оно раздражало Тренди — даже дирижер не смог избегнуть инфернальной моды. Затем Тренди сосредоточился на затылке Крузенбург. Он вновь вспомнил о Карточной комнате, о «Дезираде», об игре, о тех минутах сообщничества, которым не мог не наслаждаться. Интересно, Дракен поглощен только своим произведением? Он замечает присутствие дивы?

Нетерпение Тренди возрастало. К счастью, концерт оказался не слишком долгим. Вскоре хор умолк, и Дракен получил заслуженные овации. Первым поднялся кардинал в пурпурном одеянии и повернулся к Констанции. Гости столпились вокруг них, и Крузенбург скрылась от взгляда Тренди. В большой круглой гостиной гостей ожидал буфет. Вероятно, религиозная музыка была для Барберини лишь предлогом, поводом для светского собрания в дорогом для него месте. Не имея возможности подойти к буфету, Тренди вышел в длинную галерею, опоясывающую здание. В основании каждой колонны был устроен бассейн в форме дельфина. Другие гости, обескураженные наплывом народа в буфете, тоже перешли в галерею. Священнослужители в платьях, более шикарных, чем платья слушавших их женщин, завели свои излюбленные проповеди о звездах, пророках, будущем церковном соборе, эхом перелетавшие от колонны к колонне. Тренди уже собирался уходить, как вдруг у двери, открывавшейся в какую-то гостиную, увидел сгорбленного Дракена. Он ускорил шаг. Его позвали:

— Подождите.

Это был голос женщины, голос, который он слышал так мало, но который тут же узнал.

— Мне сказали, вы меня искали.

Тренди застыл. У него даже не было сил обернуться.

— Я забыла, зачем, — продолжал голос. — Но вы, вероятно, знаете.

Крузенбург была уже рядом с ним и протягивала ему свою обнаженную руку. На другой руке была надета перчатка, на черном атласе сверкал знаменитый солитер.

— Кажется, мы уже виделись. Мы играли вместе. И выиграли!

На этих словах Крузенбург улыбнулась своей знаменитой улыбкой. Так она еще никогда с ним не говорила. Ее голос был удивительно нежным. Но еще более волнующим было то, что она была одна.

Они сделали вместе несколько шагов. Тренди почувствовал, что на них смотрят. Нет, Крузенбург не одна, подумал он, она со мной. И эта мысль, которая могла бы двумя месяцами раньше заставить его удрать, наполнила его необыкновенной гордостью. Но он все-таки растерялся и никак не мог произнести первое слово. Крузенбург снова улыбнулась и сказала:

— Это была прекрасная партия.

— Да, — выдохнул он.

Она остановилась, положила руку на колонну и пристально посмотрела на него.

— «Дезирада», — удалось, наконец, вымолвить ему. — Именно там я вас увидел.

Вероятно, певица заметила его волнение, потому что в ее взгляде появилась легкая грусть. Она ласкала мрамор колонны. В свете фонарей галереи Тренди смог ее хорошо рассмотреть. Дива изменилась, под глазами у нее залегли тени. Возможно, все дело было в банальной усталости. Но зачем она отрастила волосы? Может, это понадобилось для оперы, которую она готовила, для ее сценического образа? В волосах поблескивали белые нити.

Крузенбург тем временем вновь обрела свою обычную надменность:

— Да, на «Дезираде». Но сейчас я готовлю новый спектакль. Через неделю, в Опере. Приходите.

— Я уже слышал вас на «Дезираде», это было потрясающе…

— Знаю. Провинциальные забавы. Не стоило бы этого делать. Но Командор мой друг. Друзьям ведь не отказывают, не так ли?

Ее перчатка упала. Тренди попытался ее поднять. Крузенбург наклонилась первой. Ее спина, в самом деле, оказалась очень белой, а кожа — будто неподвластной времени.

— Командор вернулся? — рискнул спросить Тренди.

Крузенбург расхохоталась, как в Карточной комнате, когда поняла, что выиграла.

— Так вот что вы хотели узнать? Нет, мой бедный мальчик. Он увлечен одной девушкой. Полагаю, вы ее знаете? Он не выходит больше с «Дезирады». На этот раз его лишила свободы женщина. На какое-то время. С Командором ничто не длится вечно.

И она отвернулась от него.

— Женщина лишила его свободы? — Несмотря на боль, которую это ему причинило, Тренди сделал акцент на последних словах.

— О деталях спросите у Дракена. Когда Командор положил глаз на какую-нибудь женщину, никто не рискует ему противиться.

Позади них послышался шелест муара. Это был Барберини. Крузенбург поправила на шее меховую пелерину. Тренди решил удалиться, но она поняла его намерение и удержала.

— Следуйте за мной, — сказала певица.

И словно опасаясь показаться слишком торопливой, слишком высокомерной, она поправилась:

— Следуйте за нами.

Тренди поклонился Барберини. Тот взглянул на него насмешливо, а может, и недоброжелательно. Но он не намекал на «Дезираду». Похоже, здесь это название было запретным. Кардинал указал им на дверь, за которой скрылся Дракен. Она вела в овальную гостиную с мебелью в классическом стиле, как и повсюду в резиденции. Здесь находилось всего сорок гостей, самых близких, как показалось Тренди. Он едва успел это отметить, поскольку при его появлении рядом с Крузенбург моментально воцарилась тишина, как и до этого на галерее; затем с притворным безразличием разговоры возобновились. Вокруг них образовался маленький кружок послов и служителей церкви. Теперь Крузенбург опиралась на руку Тренди. Он бы и рад был освободиться от нее, но не мог, потому что бахрома его шарфа зацепилась за крошечные пуговки, застегивавшие сбоку платье певицы. Казалось, Барберини забавлялся. Тренди постарался, насколько возможно, заинтересоваться разговором. С важным видом обсуждали возрождение ватиканского могущества, хвалили кардинала за его приказы о возвращении к рыцарству и средневековым литургиям. «Средние века, мрачное величие Средних веков, благодарим за то, что вы нам его вернули!» — восклицал один старый полномочный посол. Барберини в ответ улыбался. Если бы не парализующее присутствие певицы, Тренди охотно задал бы ему несколько вопросов по его «Теологии дьявола», удивительным образом исчезнувшей с библиотечных полок. Кто-то поинтересовался, почему отсутствует Командор. Крузенбург пожала плечами. Какой-то дипломат обратился к диве:

— «Сансинея», опера, которую вы готовите, говорят, невероятно трудная.

— Благодарю за предупреждение, — уронила Крузенбург, бросив на дипломата такой ледяной взгляд, что тот побледнел.

— Я не имел в виду ни ваш голос, мадам, ни трудность партитуры вашего друга Дракена, — забормотал он. — Я просто хотел сказать, что роль, подготовленная по либретто Дрогона…

Теперь побледнел Тренди. Крузенбург внезапно отпустила его и повернулась к Барберини:

— Извините меня, монсеньор, но мне пора вас покинуть. Я принадлежу музыке. Я должна отдохнуть.

Она попрощалась со всеми. Тренди растерялся. Нити его шарфа все еще были привязаны к ее платью. Крузенбург это заметила. Вероятно, она знала об этом с самого начала и, возможно, решила немного поиграть. Крузенбург потащила его к двери гостиной. Тренди поплелся за ней, как собачка на поводке. На пороге она остановилась, аккуратно отцепила от платья шелковую бахрому и подняла на Тренди большие серые глаза. Ему показалось, ее взгляд немного увлажнился, но он боялся ошибиться.

— Через неделю, в пятницу утром, в одиннадцать, в Опере. Мое имя написано на двери гримерной.

Дракен говорил о репетиционной студии, но она предпочла пригласить его к себе в гримерную. Из крошечной сумочки певица достала записную книжку и маленький карандаш:

— Думаю, вы никогда не были за кулисами Оперы…

Крузенбург нацарапала нечто вроде плана. Она оказалась левшой. Рука была в перчатке, и писать ей было неудобно. Наконец-то в диве мелькнуло хоть что-то от обычного человека. Тренди даже не вспомнил о записях голоса Ирис.

— В пятницу, в одиннадцать, — пробормотал он. — Но… это день премьеры…

— Да. И что?

В это мгновение она была более чем жестокой, она была жестокой и злой. Казалось, ей чего-то не хватает, чего-то настолько важного, что она готова ради него на все. И это выражение — твердое, но мимолетное — Тренди уже видел на другом лице. На лице Командора. Что же могло их объединять?

Крузенбург снова пожала ему руку. Ее нежность показалась Тренди божественной, и он позабыл обо всем. Мгновение спустя в дверях овальной гостиной остался лишь ее дурманящий аромат.

В конце концов, смирившись, Тренди отвернулся от двери и направился к буфету. Он попросил бокал вина. С трудом справившись со своими эмоциями, Тренди снова растерялся, увидев перед собой лысый череп Дрогона.

— Я полагал, вы занимаетесь своими рыбами, — сказал тот. — Я рассчитывал, что к декабрю у вас уже будет написана половина диссертации. И никак не предполагал увидеть вас здесь.

Тренди ответил так мужественно, как только мог:

— У меня были затруднения.

— Затруднения! — воскликнул Дрогон. — Изволите смеяться? Вы удрали от своей хозяйки — вот ваши затруднения.

Знакомым Тренди жестом Дрогон приподнял на лоб очки в металлической оправе:

— Вы лучший из моих учеников! Я всегда вам покровительствовал, поддерживал. Я открыл вам это место, это мирное пристанище, чтобы, наконец…

— Эта вилла оказалась не такой уж спокойной.

— Зачем вам понадобилось вмешиваться в эти истории? Я считал вас более стойким душевно. И вот обнаруживаю вас здесь, в галантном обществе…

Тренди покраснел. Однако выдержал взгляд Дрогона. По правде говоря, его профессор несколько подрастерял свою представительность. Он пополнел — это было видно по его смокингу — и в нем появились какая-то неискренность, беспокойство, плохо скрываемый страх. Был ли это страх перед болезнью или он просто чувствовал себя не в своей тарелке на этом светском рауте? А возможно, все дело было в том, что Тренди начал сравнивать его с Командором. Во всяком случае, профессор утратил уверенность, выдавшую в нем человека науки, свое превосходство над существами и предметами, свою властность. Он продолжал играть, но уже без убежденности. Тренди равнодушно за ним наблюдал, Дрогон это заметил.

— Поговорим об этом у меня в кабинете, — высокомерно заявил он.

У него остались те же профессорские манеры. Он вынул из кармана смокинга ежедневник:

— На следующей неделе в Музее естественных наук. Пятница, в три часа. Не опаздывайте. — И помолчав, добавил: — Вы знаете, что я только что назначен директором музея?

Дрогон даже не дал Тренди поздравить его:

— Приносите вашу диссертацию. То, что вы сформулировали. Половину, как договаривались. Первый черновик ваших выводов.

Тренди не успел найти отговорку. Профессор ушел. Остался только запах одеколона — такой же тяжелый, как у Крузенбург.

Некоторое время Тренди стоял, не зная, что делать. Ему казалось, что все, находящиеся в зале, уставились на него. Никогда еще скелеты рыб не казались ему такими незначительными, как и коллекция телескопов, которой кардинал теперь хвастался перед своими гостями, чтобы избавиться от их вопросов о пророках и церковном соборе. Перед уходом Тренди захотел разгладить шарф. К нему прилипла длинная черная нитка, несомненно, вытянутая из платья дивы. Он старательно снимал ее, когда, за выставленными вдоль окон апельсиновыми деревьями, вдруг увидел Дракена. Тот направлялся прямо к нему. Тренди не знал, зачем. Однако музыкант шел нетвердым шагом, он был слишком возбужден, должно быть, выпил, по крайней мере, это уже не было возбуждение от выступления.

— Мне сказали, вы выставлялись вместе с Круз? — спросил Дракен, хихикая.

— Выставлялся? Нет, это она…

— Не возражайте, я ее знаю. И вас я видел. Она была очень красива сегодня вечером. Усталая, конечно. Это для нее ново. После свидания с вами она изнурена. — Дракен снова захихикал: — Тем лучше. Моя опера ее утомила. Мои маленькие «до» верхней октавы, мои длинные форшлаги, мои глиссандо, мой бедный друг! Но дело не только в музыке. Есть еще либретто. Роль трудная, театрально трудная. Только она может ее сыграть. Эта роль создана для нее. Только ей не нравится вмешательство Дрогона.

— Вы знаете Дрогона?

— Кто его не знает? Это наш новый Пик де ля Мирандоль. Он все знает, все понимает. Вы не читали его роман?

— Нет.

Дракен возмутился:

— Да вы что! «Безумная роскошь». Он рассказывает там о своих амурных приключениях. Под вымышленными именами, конечно. Но нам-то ясно, что это Круз, Барберини, Командор. Мы знаем их истории. Одно время Дрогон очень любил Альфаса и сильно страдал. Разумеется, это не целиком его роман. Сириус тоже приложил к этому руку. Сириус может все. К сожалению, он никогда не выходит из тени. Мы с Дрогоном предпочитаем свет. — Дракен вздохнул: — Прекрасный Альфас… В конце концов, тем хуже для него. И, разумеется, тем хуже для Дрогона. Это его ошибка. Если его вкусы…

— Как давно вы знакомы? — спросил Тренди.

— Да всю жизнь! Со времен Ирис, обручения. Он входил в банду и очень любил Командора в то время.

— А Командор?

— Видите ли, мой мальчик, Командор преклонялся только перед Ирис. К тому же совершенно обезумел от любви… Но у вас такой подавленный вид! Это Круз? Что она вам сделала?

— Ничего.

— Тогда в чем дело?

Дракен взял его за руку и больше не оставлял. На этот раз Тренди, похоже, заинтересовал музыканта.

— В том, что вы рассказали мне о Дрогоне.

— Как? Вы об этом не знали? Не хотите же вы сказать, что вы не знали про Альфаса…

— Да нет. Дело не в этом… Я не знал, что Дрогон пишет. Что он пишет что-то, кроме…

— Кроме своих научных работ? Мой дорогой, да он пишет обо всем! Он только что был назначен директором Музея естественных наук. В этом низменном мире он пользуется признанием! И эта опера, через неделю… Это слава, мой дорогой, настоящая слава. Настоящий Пик де ля Мирандоль, говорю вам. Он никогда не спит. Когда он не влюблен, когда не пишет — он в своей лаборатории. Со своими скелетами рыб. Это безумие, не правда ли? Его скелеты…

— Он не работает над скелетами! Он всегда интересовался только нервной системой. Он специализируется на нервной системе устриц.

— Вы ошибаетесь, мой мальчик. Я точно знаю. Он обещал нам, мне и Круз, сенсационное открытие в истории развития рыб. Он вот-вот добудет доказательства, почему эти несчастные животные умирают одно за другим — история деформированных позвоночников, берцовых костей, ключиц и чего-то там еще…

- У рыб нет берцовых костей и ключиц.

— Значит, это история грудных костей. Да нет, разумеется, вы правы, у них и этого нет. Во всяком случае, Дрогон совершил открытие. Он собирается опубликовать его в начале года… Если, конечно, мы все еще будем живы. Мой дорогой, вы же знаете, что нас ожидает.

Тренди поставил бокал. Ему показалось, что Барберини, продолжая разглагольствовать о своих телескопах, посматривает на него со все возрастающей иронией.

— Извините, — сказал Тренди. — Мне пора.

— Вы не пойдете в «Нефталис»? Пойдемте со мной. Берениса…

— Нет. Я устал.

— Вы ошибаетесь. Ночи становятся все более прекрасными. И то, что нас ожидает…

— Нас ничего не ожидает. Ничего и никто.

— Да нет, мой дорогой, ночь. Все время ночь. Но к делу… Вы будете встречаться с Круз?

Тренди не ответил. Он толкнул дверь овальной гостиной. Дракен схватил его за запястье.

— Вы друг Беренисы, — прошептал он. — Вот почему я хочу предупредить вас. Круз…

Тренди попытался оттолкнуть музыканта, но Дракен вцепился в его рукав с неожиданной силой:

— Крузенбург — это…

И он произнес непристойное слово, долго отдававшееся эхом среди розового мрамора дворца.

Глава 21

С первых страниц газет всю неделю не сходили сообщения о выступлении Крузенбург. Впрочем, этим как раз и отличались те беспокойные времена — любой, самый незначительный факт мог быть объявлен событием исторической важности. Благодаря небывалой популярности музыки, а также своей невероятной власти над людьми, Крузенбург день ото дня становилась все более знаменитой. Правда, поговаривали, что совсем недавно она получила несколько писем с угрозами. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: слухи распространялись с катастрофической быстротой, а управлять ими становилось все сложнее. Дошло до того, что главы государств, в кои-то веки заняв выжидательную позицию, решили не обращать на них внимание. Тем не менее последний слух можно было сравнить разве что с богохульством. Едва о нем стало известно, как здание Оперы окружили двойным полицейским кордоном, таким образом окончательно убедив публику, что затеваемая там премьера является событием века; и нашлось даже несколько умников, предсказавших, что этот спектакль и явится концом света.

Тренди лихорадочно проглатывал все газеты, в которых хотя бы вскользь упоминалась предстоящая премьера. Его желание все возрастало. Эта женщина в черном платье, выступавшая на сцене Оперы, назначила ему свидание — ему, совершенно незнакомому человеку, еще накануне горевавшему о своей утраченной любви. И словно боясь, что он может позабыть об этом, она, волнуясь, написала ему на страничке из записной книжки: «Пятница, 11 часов, гримерная № 5». Волнуясь, да, он был в этом уверен, хотя это непостижимо. Крузенбург волновалась, когда писала, и от волнения ее рука дрожала, когда она чертила план. Тренди вновь видел ее затянутую в перчатку руку, солитер, убранные под сетку волосы. Когда она удалялась по длинной, опоясывающей резиденцию нунция галерее, несколько шпилек выпало из ее пучка, и теперь он вспоминал металлический звук, с которым они упали на полированный пол. Тогда он замер, закрыл глаза, попытался уловить в воздухе аромат ее духов. Мгновение спустя она исчезла.

«Констанция, — шептал Тренди, перечитывая записку. — Констанция, гримерная № 5, пятница, 11 часов». Только это успокаивало его гнев, возмущение, вызванные поступком Дрогона. Профессор предал его, предал спустя многие годы. Тренди боялся даже думать, что бы он сделал с Дрогоном, если бы не это чудесное свидание с дивой. Наверное, убил бы. Временами, натыкаясь в газетах на имя Дрогона, упоминаемое в связи с либретто «Сансинеи», написанным им для Констанции, Тренди снова охватывал гнев. Но он быстро брал себя в руки. Единственной его надеждой оставалась Крузенбург. Он пойдет на встречу в музей, но только для того, чтобы расплатиться по счетам. У Дрогона он будет сдерживать свои эмоции, потому что двумя часами раньше встретится с Констанцией. У нее он обретет силы и тогда сможет разоблачить профессора, бросить ему в лицо смертельное оскорбление.

Однако за три дня до назначенной встречи надежды Тренди начали таять. Прошел слух, что певица собирается отменить выступление. Почему — не говорили, но все полагали, что догадались, в чем дело: болезнь. Одна газета даже опубликовала по этому поводу заметку, в которой говорилось: «Артист сам себе судья, ему одному известны пределы и размеры его возможностей». Незамедлительно разразился грандиозный скандал: поскольку речь шла о Крузенбург, самая незначительная фраза, бросавшая тень на ее славу, становилась ужасным оскорблением. Дрогон и Дракен, обвиненные в желании поставить Констанцию в затруднительное положение из-за сложной партии и либретто, сейчас же опубликовали опровержение: «Сила Крузенбург бесконечна, и ничто не страшно этому небесному голосу». Толпы обожателей бросились к ее дому, но певицы там не оказалось — она теперь жила в театре. Толпа устремилась в Оперу, желая увидеть певицу и узнать, репетирует ли она. Произошло несколько стычек с полицией, было даже несколько раненых. Уступив настойчивым просьбам директора театра, певица, не без колебаний, согласилась показаться своим поклонникам, но только из-за полицейского кордона. Завернувшись в меха, она, дабы успокоить своих почитателей, пропела знаменитое верхнее «до». В тот же день Нюманс вручил Тренди конверт, содержимое которого отметало все сомнения, поскольку Беренисе передал его лично Дракен. Это оказался пропуск иприглашение на премьеру «Сансинеи». По непонятной случайности — возможно, тут приложил руку Дрогон или сам Дракен, потому что, похоже, он превосходно был осведомлен обо всем, оба документа были выписаны на имя Матье Флоримона. Итак, двери Оперы — в день премьеры самое неприступное место в городе — для него открыты. Словно объятия Крузенбург. Тренди почувствовал себя счастливейшим из людей.

Он поделился радостью с Нюмансом. Тот ничего не ответил. Но Тренди не удивился. Вот уже несколько дней, — если подумать, то с концерта в резиденции нунция, когда он рассказал метису о возобновлении отношений с певицей, — Нюманс молчал. Да они почти и не виделись. Просыпался Тренди поздно, бродил по пустой квартире, затем выходил на улицу — больше всего он любил предвечерние часы, когда солнце отбрасывает последние отблески на огромные, стекла новых зданий. Все в городе казалось заледеневшим: избежавшие пагубного воздействия архитектурной лихорадки церкви и арки мостов, вгрызавшиеся в землю эскалаторы, уносившие горожан в подземную жизнь. И Тренди следовал за ними в теплое чрево ночи и музыки: он тоже хотел ошибиться — ошибиться в Констанции, ошибиться в конце света, а возможно, это было одно и то же желание, темное, сродни злу, но бывшее для него сейчас самым важным. Возвращался он только утром, оглушенный и, как другие, украдкой, держа руку у горла. В необъятных стеклах домов отражалась новая заря, еще более холодная, пощипывавшая пальцы. Нюманс к этому времени уже уходил из дома. «Что толку беспокоиться о нем?» — думал Тренди, вновь находя в комнатах исключительный порядок. Нюманс не понимал его, поглощенный своей ревностью, ожиданием денег, безумной мечтой об острове. И желанием Беренисы.

Но, получив пропуск в Оперу, Тренди больше не мог скрывать свою радость. Нюманс, как и прежде, промолчал.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Тренди. — Эта женщина… Она вовсе не чудовище, как я думал раньше. В резиденции папского нунция, когда она подошла ко мне…

Нюманс покачал головой, так и не сказав ни слова.

— Она вполне понятна, — продолжал Тренди. — Когда я увидел ее рядом…

Нюманс резко развернулся:

— Ты не впервые видел ее рядом с собой. Ты уже играл с ней в доме у Командора…

— Нет. Это был первый раз. По-настоящему первый.

Нюманс встал:

— Не ходи туда.

— Ты шутишь!

Метис стиснул ему руку, как в день их встречи, когда Тренди рассказал ему о Юдит и «Дезираде».

— Не ходи туда, — повторил Нюманс.

Тренди оттолкнул его:

— Ты просто завидуешь!

Нюманс не смутился. Он взял сигариллос, закурил, уселся на пол и терпеливо начал объяснять:

— Это ужасно, когда женщина заключает сделку с дьяволом.

— С дьяволом! Да ты в своем уме…

— Да, с дьяволом. Об этом мне сказала Берениса.

— Как меня достала ваша магия!

— Женщина, связанная с дьяволом, может сделать так, что молоко свернется, — продолжал Нюманс, — сливки прокиснут, зеркала потускнеют. Она наводит засуху на поля, порождает змей, насылает бешенство на собак, вызывает морские бури и освобождает Морского Змея…

— Но при чем здесь Крузенбург, Нюманс? Ты сейчас далеко от своего острова! Ты говоришь о певице! Оперной диве…

— Я знаю.

— Бешеные собаки, тусклые зеркала… Да она всегда живет только в отелях, замках, театрах…

— Что ты об этом знаешь? Берениса сказала…

— Берениса ее ненавидит. Она тоже ей завидует.

Нюманс стряхнул пепел:

— Эта женщина поет в опере. Это самое трудное пение. Она нуждается в силе. И ей необходимо откуда-то ее брать. Она возьмет ее у тебя.

— Почему у меня? У нее полно других мужчин. Посмотри на фотографии в библиотеке.

— Я имею в виду короткие связи. На снимках такие люди появляются не больше одного раза. Совсем другое дело компания ее друзей: дирижер, Леонар, горбун, которого ты называешь Сириусом, и другие, которых не так хорошо видно.

— Но у Крузенбург есть Дракен. Она делает с ним, что хочет!

— О, нет! Если бы он, в самом деле, был в ее власти, он не приходил бы… — Нюманс заколебался.

— …Не приходил бы смотреть на Беренису?

— Совершенно верно.

Тренди промолчал. Он и сам думал об этом, когда они с Нюмансом ходили в «Нефталис».

— Ну? И что ты предлагаешь?

— Держи.

Нюманс достал из кармана пакетик и положил его на пол.

— Надень его на себя. И никогда не снимай. Это амулет.

— Я никогда ничего не боялся. Тем более женщины.

— Ты не боялся Юдит?

— Кто сказал тебе о Юдит?! — Тренди вскочил, он был вне себя. Разозлившись, он скомкал свой шарф. — Оставь меня в конце концов! Я взрослый человек…

— Нет.

— Значит, считаешь себя самым умным? Вместе с Беренисой, которая…

Тренди замолчал. Нюманс вскочил, словно готовый к броску кот. Он вскинул руку. Тренди показалось, что Нюманс собирается его ударить, и он отступил на шаг.

— Это Берениса дала мне амулет. Для тебя.

Тренди опешил. Он поднял пакет и осторожно развернул папиросную бумагу. Там оказался стеклянный шарик цвета морской волны. Внутри шарик был наполнен порошком и несколькими белыми и красными нитями с крошечными узелками.

— Это настоящий амулет, — сказал метис. — Из пепла кошки и кожи змеи. Связанные нити сдерживают силы зла.

На лице Тренди отразилось отвращение.

— Его приготовила Берениса, — добавил Нюманс. — Она умоляет тебя принять его. Если ты все-таки пойдешь к этой женщине. Она умоляет тебя, слышишь?

И поскольку Тренди не представлял, что может не увидеть вновь Констанцию, поскольку он еще раз хотел, даже если она не предложит ему свою постель, прикоснуться к ее затянутой в перчатку руке, поцеловать ее солитер и вдохнуть аромат ее духов, он взял амулет и засунул его в карман. Нюманс, похоже, почувствовал облегчение. Вплоть до пятницы он больше не говорил с Тренди о свидании в Опере.

Наконец долгожданный день настал. С ночи шел снег. Утренние газеты пестрели заголовками, посвященными Крузенбург, но это были всего лишь короткие хвалебные заметки. Можно было подумать, что у репортеров резко сократился словарный запас. «День черного Солнца», «Восход черной звезды» или «Апогей темной звезды» — возвещали заголовки. Полистав газеты несколько минут, Тренди отшвырнул их. Впервые он задумался, почему дива назначила ему свидание в гримерной на одиннадцать — за несколько часов до столь важного для нее события. Он начал сомневаться в ее намерениях. Правильно ли он ее понял? Дрогон написал либретто оперы специально для Крузенбург, следовательно, она знала профессора близко. Если верить Дракену, профессор не жаловал женщин. А увлечение музыкой и литературой вряд ли побудило бы его заделаться либреттистом знаменитой певицы, если только их не связывала старая дружба. И как бы случайно Дрогон предложил Тренди прийти в музей в тот же день, в который он должен был встретиться с Констанцией.

Тренди охватил страх. Он с удивлением сжал в кармане амулет Беренисы. Но будет ли у него время попасть к профессору? Констанция ведь может его задержать. Да и какое зло может причинить женщина, так ласково говорившая с ним в резиденции нунция? Она, должно быть, чувствует себя одиноко, как все звезды. Перед премьерой, преисполненная волнения, она нуждается в нежности или даже просто в чьем-то присутствии. И она догадалась, что именно он может ей это дать. В конце концов, что ему бояться какого-то директора музея, хвастающегося своими успехами в литературе, которой он занимается, чтобы отвлечься от своих чучел диплодоков и китов?

Любопытство и желание помогли Тренди избавиться от страхов. Он вышел из дому. Времени было достаточно, но Тренди торопился. Улицы города были почти пусты, как и всегда по утрам в будни. Несмотря на снег, Тренди дошел до театра за четверть часа. Он никогда не был в Опере, до сего дня представляя это здание, как огромное пирожное, преувеличенно раздутое, перегруженное статуями, — дородный и толстощекий шедевр минувшей эпохи, совершенно ему не нравившийся. Но в это утро, возможно, из-за выпавшего снега, прикрывшего зеленовато-бронзовую наготу Аполлона и Терпсихоры, Опера превратилась в заколдованный замок. Тренди с изумлением любовался ее роскошью и анахронизмом. После лишенных украшений зданий, строгих, стеклянных башен, во множестве наводнивших город, Опера показалась ему прекрасной. Даже окружавшие здание полицейские придавали ему дух авантюризма. Пропуск подействовал на них, словно магическое заклинание, и они тут же вытянулись перед Тренди. Он пошел по широкому коридору, в конце которого, прошептали ему, находится гримерная Констанции. Тренди не испытывал ни малейшего волнения. Пахло здесь так же, как в библиотеке — пылью и чем-то немного едким. Это его удивило, как и сероватые стены бесконечного коридора, от которого отходили другие коридоры, с лестницами, старыми лифтами. Тренди не решался задержаться и повнимательнее все рассмотреть, поскольку торопился. Он ускорил шаг. Коридор заканчивался винтовой лестницей. У ее подножия был оставлен сломанный стул — вероятно, для того, чтобы ее перекрыть. Тренди вернулся немного назад. Дверь в гримерную Крузенбург была перед ним. Тренди постучал.

Его не заставили долго ждать. Дверь приоткрылась, его втащили в комнату. Это оказалась Констанция.

— Сейчас ты мне поможешь, — сказала она, указывая на многочисленные букеты. — Мне не нужны эти цветы.

Тренди заколебался. Не затем же она приглашала его, чтобы он убирал у нее в гримерной.

— Вынеси, — повторила Констанция.

Это был приказ. Тренди подчинился. Букеты были тяжелыми и громоздкими. Певица вытаскивала из них карточки, читала и отшвыривала.

На четвертом букете Тренди рискнул предупредить:

— Коридор скоро будет перекрыт…

— Мне все равно. Я просила, чтобы мне их не приносили.

После этих слов дело пошло веселее. Тренди немного сердился на себя, потому что его поведение ничем не отличалось от поведения Дракена, но он уже подчинился Констанции.

Когда он собирался выносить последний букет, из красных и черных орхидей, она остановила его:

— Постой. Этот я сохраню.

Она выхватила из букета карточку, а затем швырнула ее на туалетный столик. Тренди успел рассмотреть на карточке имя Командора и осмелился спросить:

— Он… Он будет сегодня вечером?

Голос изменил ему. Констанция усмехнулась, повернулась к нему спиной и исчезла за ширмой.

Отсутствовала она долго. Чтобы избавиться от впечатления, что он оказался в ловушке, или, по крайней мере, выглядеть независимым, Тренди принялся разглядывать гримерную. Он представлял ее совершенно по-другому.

Это была большая серая комната, почти пустая. Через окно и слуховое оконце проникал слабый свет зимнего утра. Единственным украшением комнаты служило большое зеркало, на педантично прибранном туалетном столике. Несколько фотографий, как обычно, были вставлены за раму зеркала. Тренди наклонился, чтобы получше их рассмотреть. Он ожидал увидеть момент триумфа Констанции — сцену из спектакля или бури оваций. Ничего подобного. Рядом с программкой сегодняшнего вечера оказалась черно-белая фотография, на которой были запечатлены ее руки со знаменитым солитером. Интересно, ради чего был сделан этот снимок — ради бриллианта или чтобы показать совершенство ее рук? Тренди еще в первый вечер заметил, какие они гладкие и ухоженные, без единого пятнышка, без единой морщинки. На втором снимке был запечатлен туалетный столик в таком же безукоризненном порядке, как и сейчас. Среди пузырьков царил вычурный флакон «Хризофеи». И наконец, третья фотография запечатлела певицу со спины, глядящуюся в зеркало, на этот раз слегка растроганным взглядом. По странной форме зеркала Тренди определил, что снимок был сделан на «Дезираде». И в отражении зеркала ему почудился замерший в покорной позе хрупкий силуэт, напоминавший обнаженное тело молодой девушки.

Наконец певица прервала его исследования. Тренди услышал, как отодвигается ширма. Не успел он повернуться, как Констанция уже оказалась рядом с ним, одетая в длинный пеньюар из серого атласа.

— Ты молод, — сказала она, снимая с него шарф.

Из суеверия Тренди надел сегодня тот же шарф, что был на нем в резиденции нунция. Констанция безжалостно бросила шарф на паркет. За шарфом последовало остальное. Тренди покорился. В комнате было тепло и приятно. Певица подвела его к маленькой кушетке и некоторое время любовалась им.

— Ты молод, — повторила она. — У тебя красивые волосы.

Констанция взлохматила его прическу. Сама она не разделась. На этот раз от нее не пахло духами. И вдруг ему показалось, что она стоит перед ним обнаженная. Но дива усмехалась, похоже, наслаждаясь ситуацией. Тогда, все еще боясь ее холодного взгляда, он набросился на ее губы. Почему-то ее глаза напомнили ему какую-то рыбу. Но вот Крузенбург сделала недвусмысленный жест. Охватившее его желание рассеяло страхи. Тренди закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел затуманенный взгляд Констанции. Она раздвинула полы пеньюара. Через слуховое оконце в комнату проникал зимний свет. Снег падал на крыши и таял. Во внутренних двориках по водостокам стекали с легким металлическим звуком струйки воды. Констанция была стройной, с небольшим животиком, несомненно, признаком возраста, но это не оттолкнуло Тренди. Была ли она когда-нибудь ребенком, молодой девушкой? Нет, никогда. Она всегда была зрелой, властной, опьяняющей женщиной. И в уголках глаз у нее всегда таились эти едва заметные морщинки — единственное, что придавало ей человечность. И еще эта улыбка, которой она уже улыбалась ему за карточным столом.

— Я нуждаюсь в тебе, — сказала Констанция, но не припала к нему, как к желанному источнику.

Она была спокойной, очень спокойной. Тренди решил, что, вероятно, ошибся в прошлый раз, подумав, что она волнуется. Констанция предлагала себя с той же холодной властностью, с которой пела, она была хозяйкой всех своих чувств, руководила своим ртом и руками. Она была медлительной, изысканно медлительной. Наконец она опрокинулась на обитую бархатом кушетку. Сетка соскользнула с ее волос, и на паркет одна за другой посыпались шпильки. Остальные звуки потонули в томной неге наслаждения.

Придя в себя, Тренди испытал одновременно и счастье, и разочарование. Констанция в любви была молчалива. А он-то представлял себе какую-то лебединую песню, да и гримерную ее воображал своеобразным будуаром, красным с золотом. Ну, во всяком случае, он ею обладал. Тренди успокоился, его охватило очень приятное ощущение. «Все уже позади, — говорил он себе, — окончательно позади; и так просто стереть любовь, я был прав в тот день в резиденции нунция — надо просто затушить один огонь другим».

Констанция отдыхала рядом с ним. Свое бледное тело она прикрыла складками пеньюара. В конце концов эта поза показалась ей неудобной, и она встала. Перед тем как сесть за туалетный столик, она послала Тренди улыбку, которую он уже видел однажды на «Дезираде» во время игры, когда певица поняла, что выиграла у Анны. Но сегодня Тренди показалось, что жертвой является он сам.

Он не решался пошевелиться и чувствовал себя смешным. Крузенбург не выказала ни малейшего признака нежности. Она произнесла одну лишь фразу и с теми же презрительными интонациями, что и в адрес Анны:

— Ты молод.

Слово «молод» прозвучало с неожиданной страстностью, как если бы она собиралась съесть его. И тут же с насмешливым выражением уставилась на себя в зеркало.

Снег кончился. Через круглое окошко было видно, что небо прояснилось и обрело тот же холодный цвет, что и в начале этой ранней зимы. Тренди торопливо оделся. Констанция гримировалась перед зеркалом. На миг ее измазанные румянами пальцы задержались на горле, словно она заметила в зеркале что-то, ее обеспокоившее. Она повернулась к Тренди. Тот уже стоял у двери. Певица встала:

— Уходишь?

Тренди посмотрел на нее:

— А разве стоит остаться?

Он усмехнулся, Констанция тоже. Но выглядела она удивленной.

— Возможно, — сказала дива.

— Я должен, — решительно ответил Тренди.

Он рассердился, сам не зная, откуда у него взялись силы.

— Ты будешь там сегодня вечером…

Крузенбург не спрашивала, она продолжала приказывать:

— …Ты будешь там, на том месте, которое я для тебя оставила, и будешь думать о том, чем мы занимались. Ни о чем другом, слышишь? Только о том, чем мы занимались.

Слушая ее слова, Тренди думал только об одном — повторить все сейчас же. Но взгляд Констанции потемнел, ее губы, как ему показалось, надулись, а что это было — желание или зарождающийся гнев или страх — он сказать не мог.

Певица прикоснулась к его руке. Это был жест прощания. Тренди вспомнил слова Нюманса. «Почему я? — спросил он себя. — Я еще молод, у меня ничего нет — ни богатства, ни власти…»

Его взгляд упал на красно-черный букет, присланный Командором. Крузенбург напряглась:

— Ты меня не слушаешь! Запомни, когда я буду петь…

Она стиснула его запястье, становясь все более строгой, но Тренди чувствовал, что она волнуется.

— Да, — сказал он. — То, чем мы занимались.

— Помни, — повторила дива, отпуская его руку. — Только об этом…

— Ты боишься? — спросил Тренди. — Эта партия, в самом деле, такая трудная?

Она побледнела:

— Я никогда не боялась.

— Ты волнуешься. Ты волнуешься, как в тот день…

Констанция отвернулась и, сев перед туалетным столиком, принялась втыкать в пучок шпильки. Теперь ее голос дрожал.

— Я волнуюсь за свою красоту, которая должна быть сегодня вечером ослепительной. Я всегда волнуюсь только за свою красоту.

То, что Констанция волновалась, показалось Тренди подарком небес. Он положил руки ей на плечи, выскользнувшие из атласного пеньюара.

— Поговори со мной, — попросил он. — Поговори со мной о пении. О твоем пении.

В это мгновение Крузенбург непроизвольно поднесла руку к горлу, и ее глаза потемнели.

— Я никогда не говорю. Я пою. Замолчи. Уходи. — И, смягчившись, добавила: — Помни о нашем договоре.

Слово «договор» вызвало у Тренди дрожь. Певица подтолкнула его к двери:

— Теперь уходи.

— Когда я тебя увижу?

— Сегодня вечером. Ты получил приглашение?

— Нет, когда я тебя увижу… как только что…

— Я дам тебе знак.

— Когда?

Она повернулась к нему спиной:

— Посмотрим. Посмотрим позднее. После.

— После чего?

— Разумеется, после премьеры! А теперь уходи.

Прежде чем закрыть дверь, Тренди посмотрел в большое зеркало на собственное отражение. Он выглядел уставшим и похудевшим. Но не это беспокоило его больше всего. У него был тот же вид побитой собаки, что и у Анны, когда та проиграла певице в карты.

Ему захотелось в последний раз взглянуть на Констанцию. Она сидела перед туалетным столиком. Он немного успокоился. У нее не был вид победительницы. Тренди медленно закрыл дверь. Он не прошел по коридору и десяти шагов, как из гримерной полился дивный, торжественный голос. Это были не вокализы, а жалобная песня, которой он удивился — такой прекрасной и чистой она была.

В коридоре никого не было. Букеты так и стояли неубранные. Тренди присел среди цветов и прислушался.

Ему не пришлось долго гадать. Голос теперь сопровождала скрипка. Голос звучал с пластинки, запись была старой и немного хриплой. Несмотря на плохое качество записи, даже тому, кто ничего не понимал в музыке, было ясно: это чистый и бесподобно красивый голос. Звучала ария Турандот. Это мог быть только голос Ирис Ван Браак. Ее голос — без жизни, без дыхания, без дрожи плоти, ее голос — законсервированный, на старой пластинке, ее голос единственная память о минувшем времени. Он вырывался из дверей, наполнял собой коридор. Ирис вновь пела в Опере. Она пела в храме, но бог уже покинул его. Какой бог? Какой дьявол?

Тренди нащупал в кармане стеклянный амулет. Он был на месте, что было удивительно после недавнего порыва страсти. «Я стал суеверным, Нюманс оказал на меня влияние, — подумал Тренди. — И я сейчас опоздаю на встречу в музее». Он бросился бежать. И только снаружи, на холоде заметил, что забыл свой шарф у Крузенбург, и на этот раз действительно испугался.

Глава 22

Самое неприятное было то, что, оставшись без шарфа, Тренди потерял уверенность в себе. Он не помнил, как давно появилась у него эта причуда, но ему казалось, что если он пойдет в музей без шарфа, то непременно проиграет Дрогону. Более прозаическая причина заключалась в том, что Тренди боялся простудиться. Когда Берениса рассказала ему о болезни, он не придал этому большого значения. Ему эта болезнь не грозит. Теперь он уже не был в этом уверен. Тренди посмотрел на часы. Он опаздывал. Времени зайти домой не было. Он поймал такси. В машине Тренди думал о Констанции. Свидание закончилось плохо, но в целом впечатление было приятным. Неизвестно почему он сравнил ее с Рут. Откуда у него это влечение к зрелым женщинам? Но разве не был он, пусть и недолго, влюблен в мать Юдит? И не потому ли он обратил внимание на Анну, что та была ее подругой?

Тренди попытался отогнать от себя эти мысли. Надо все забыть, у него теперь есть Констанция. И Рут никогда не давала ему даже малейшего повода… Но Тренди вновь вспомнил Рут, ее чувственные и одновременно деликатные манеры, и то, как она неподражаемо относилась к людям и предметам — нежно и бережно, ее манеру произносить слова, словно они были хрупкими, стеклянными. Еще некоторое время, пока машина ехала вдоль Сены и невозможно было сразу избавиться от воспоминаний, Тренди размышлял, каково участие Рут Ван Браак в его собственной истории. Дрогон отправил его к ней, но при встрече ни о чем не спросил. Тренди охватило безумное желание отбросить все прошлое, даже не относящееся к нему самому, и жить только настоящим. Жить вслепую, поскольку, увлекаясь то одной, то другой женщиной, он уже не понимал, куда идет. Где была его собственная память? Еще полчаса на разговор с Дрогоном, и он навсегда освободится от этого. Больше никаких рыб. Никаких деформированных и прямых позвоночников. Больше никаких ископаемых. А что потом? Тренди не знал. Будет, как и весь мир, ждать конца. Он только надеялся, что это произойдет в объятиях Констанции.

Улицы по-прежнему оставались пустыми. Доехал Тренди очень быстро. Прямо от решетки Ботанического сада выстроились статуи, посвященные происхождению жизни. Словно природа неизменна, вздохнул Тренди, заморожена раз и навсегда в этих многочисленных видах… Здесь смешались бюсты знаменитых натуралистов и фигуры самых странных животных. Если подумать, музей в самом центре города тоже своего рода странность. Как были странными чучела диплодоков, дронтов и целакант. Поднимаясь по ступеням директорского павильона, Тренди подумал, как же он не понял этого раньше. Видно, надо было, чтобы он полностью сосредоточился на своих исследованиях, занялся скелетами и бесконечными классификациями зубов, жабр, позвонков и плавников. Но дело сделано. И сейчас все будет кончено. И начнется другая, настоящая жизнь. Тем хуже, если она продлится недолго. Пусть другие встают под знамя Дрогона. Время конца всегда было временем выбора. Тренди выбирает беспорядок. Никогда он не думал, что хаос может наполнять его таким восторгом.

Правда, когда он вошел в кабинет Дрогона, энтузиазма у него поубавилось. Кресло директора пустовало. Тренди замер в растерянности. Обычно, что стало у них своего рода церемониалом, Дрогон ждал его, уставясь на дверь, медленно поглаживая лысину и подняв на лоб очки в металлической оправе. Тренди оттолкнул кресло, на которое указал ему секретарь, и прошелся по комнате. Позади письменного стола из акажу горел огромный камин. Пламя отбрасывало красноватые отблески на портреты профессоров, успешно руководивших музеем в прошлом. Тренди отметил, что, несмотря на недавнее назначение, Дрогон уже успел повесить рядом с ними свой портрет. Некоторые его предшественники имели вид добродушный, другие — их было больше — казались откровенными болванами. Дрогон относился к последней группе. Его тщеславие не знало границ. Между полными собраниями сочинений Линне и Кювье он поместил свою диссертацию в великолепном красном кожаном переплете и экземпляр своего романа. И наконец, на самом видном месте письменного стола положил либретто «Сансинеи».

Тренди посмотрел на часы. Дрогон опаздывал уже на десять минут. Желание бунтовать пропало. Тренди уже собрался было уйти, как в дверь в глубине кабинета вошел, как обычно важный, Дрогон.

Он был в белом халате. И это взбесило Тренди. Дрогон — в халате, не притрагивавшийся к микроскопу, вероятно, лет двадцать, а лишь раздававший указания своим протеже, а вернее сказать, исполнителям! Первый руководитель Тренди, которому тот полностью доверял и полагал себя под защитой его лицемерной дружбы. Еще три месяца назад в этом заключалась вся его жизнь. Но Дрогон прекрасно знал своего ученика. Предвидя его возмущение, он пошел в наступление первым:

— Мой мальчик, вижу, вы собираетесь устроить мне сцену непонятого гения и несправедливо ограбленного ученого.

— Да.

— И по какому случаю? И где половина вашей диссертации?

Тренди выставил перед собой пустые руки. Дрогон поднял на лоб очки.

— Половина диссертации? — повторил он бесцветным голосом.

— Полагаю, сегодня не время. Вы, вероятно, слишком заняты, учитывая то, что случится сегодня вечером.

— Моя светская жизнь вас не касается.

— Да нет, извините, касается, поскольку вы используете мои работы, пуская пыль в глаза в салонах. Я узнал…

— Довольно, — отрезал Дрогон. — Я вас сделал. Целиком и полностью. Ваше пребывание на Галапагосах, на Кергелене. Ваши редкие виды. Ваша лаборатория. Вы должны благословлять мою светскую жизнь. Вплоть до мадам Ван Браак…

— Я уже говорил, что там работать невозможно.

— Правда заключается в том, что в душе вы не исследователь, Флоримон. Я ошибся в вас. Настоящие исследователи идут до конца, вопреки всем препятствиям. Я сам раньше…

Дрогон повернулся к стоявшим позади него на полке книгам, достал оттуда свою диссертацию:

— Но поговорим начистоту. Где вы сейчас находитесь? Что вы сформулировали? Каковы ваши предварительные заключения?

Тренди покачал головой:

— Никаких.

— Да вы просто сумасшедший!

— Нет. Я ничего не сделал.

— Но, в конце концов, работали же вы у мадам Ван Браак!

— Я знаю, это вас разочарует, но я ничего не сделал.

— Вы предали дружбу, которую я к вам питал!

— Вы не питали ко мне никакой дружбы. — Тренди было больно произносить эти слова, но он продолжил: — Вы объявили, что в январе сделаете важное сообщение о метаморфозах, происходящих с морскими видами. Вы преподнесли это открытие как свое собственное. Вы даже сказали, что давно исследуете позвоночники рыб. Это моя тема. Вы ничего не знаете о позвоночниках и еще меньше об их деформациях. Вы, за исключением ваших устриц и романов… — Тренди даже не думал, что сможет зайти так далеко. Он перевел дыхание и произнес: — Вы собирались обокрасть меня.

Дрогон снял очки и положил их на стол.

— Вы молоды, Флоримон, — сказал он, сверля Тренди своим стальным взглядом.

Вы молоды. Эти же слова произнесла Констанция. Она сказала их с жадностью, Дрогон — со злым упреком. Тренди не понимал их. Сам он считал себя старым. Или, если быть точным, постаревшим. Все эти дома, эти странные женщины, город, изменившийся мир… И Юдит. Ее имя вновь возникло в памяти Тренди впервые за несколько дней, а за ним потянулась вереница мучительных воспоминаний.

Тренди старался не потерять самообладания. Он выдержал взгляд профессора. Наступило длительное молчание. Тренди старался смотреть на Дрогона бесстрастно, но быстро устал. Как бы Тренди ни скрывал, но он любил Дрогона, любил слепо. Тренди вспомнил первый курс. Ему еще не было восемнадцати. Дрогон буквально покорил его. Возможно, он был тщеславным, грубым, но это был прирожденный оратор и великолепный учитель. Он был для Тренди вторым откровением после моря; и, если бы не Юдит, он бы так никого и не полюбил — он был в этом уверен — и навсегда остался бы преданным и ревностным ассистентом Дрогона. Теперь Тренди удивлялся, что не обратил в свое время внимания на авансы профессора. Хотя, вероятно, в качестве любовников Дрогон предпочитал людей светских артистов, знаменитостей.

Профессор догадался, что Тренди вновь взял себя в руки:

— Как вам мой кабинет, эти портреты? Прекрасная комната, не так ли? Огромная и такая теплая. С тех пор, как я ее занял, я обретаю жизнь только рядом с этим камином. Люблю огонь. А на улице так холодно… Поговаривают о новом оледенении…

Дрогон подошел к окну, полюбовался покрытым инеем садом, затем вернулся к камину и стал греть руки.

— Я как раз только что расставил свои записи. Во встроенных шкафах, скрытых за деревянными панелями.

Он достал из кармана ключ и открыл один шкаф, полный ящиков. Выдвинув несколько ящиков, профессор перелистал пожелтевшие страницы, затем закрыл шкаф и тщательно его запер.

— Мои дорогие записи. Ни одна машина не могла бы составить ничего подобного. У меня даже есть записи по стилю — для моих романов. Я собираю все, что мне кажется интересным. А поскольку я очень осторожен, я делаю дубликаты. У меня есть даже копии ваших записей, Флоримон. И если вы не принесете мне свою диссертацию…

Следующие слова профессора Тренди не расслышал — у него зашумело в ушах. Он и не подозревал, что может так разозлиться. Он просто опешил. Значит, Дрогон все предвидел. И делал копии его наблюдений. И доверил это бесчестное поручение какому-то жалкому писаке, не способному ничего открыть, льстецу, бесталанному паразиту, часто посещавшему его лабораторию. Тренди должен был догадаться. Но он тогда был спокоен, счастье сделало его слепым.

А Дрогон, стоя перед камином, продолжал разглагольствовать. Он бросил быстрый взгляд на Тренди, чтобы убедиться в произведенном эффекте. Увиденное его удовлетворило, и он продолжал более мягко:

— …Чего не хватает в этом кабинете, так это аквариума. Это было бы красиво, не правда ли, большой аквариум возле окна? Ах, наши рыбы, наши дорогие рыбы. И вот я директор музея… Это чудесно, не так ли? Не неожиданно, но чудесно. И для вас тоже, мой дорогой Флоримон. Для наших кредитов, лабораторий. Теперь мы все отдадим рыбам. Они этого заслуживают. Мы обязаны им всем, вы-то хорошо это знаете. Сначала жизнью. А теперь и славой…

У Тренди перехватило дыхание. Постаравшись взять себя в руки, он спросил глухим голосом:

— Почему вы отправили меня к мадам Ван Браак?

— Рут уже давно переплетает мои книги.

Дрогон повернулся к камину, взял свою диссертацию и положил на письменный стол. Это была работа Рут, ее неподражаемая работа.

Дрогон выдержал паузу, надел очки и продолжил:

— Я знаю ее уже очень давно. Ее переплеты превосходны. И она так нуждается в деньгах! Надеюсь, вы возобновите свою работу. Разумеется, здесь, поскольку не смогли ужиться в доме мадам Ван Браак. Однако Рут обычно такая спокойная! Пора бы вам уже привыкнуть к женщинам…

— Дело не в женщинах. Соседний дом…

— Не перебивайте. Констанция мне все рассказала. Дочь Рут вскружила вам голову. А потом вы увлеклись какой-то провинциалкой, Анной, не знаю, как там ее… Знаете, Флоримон, вы достойны лучшего. Вам необходимо, чтобы я всегда был рядом с вами. А ведь я уже тысячу раз говорил об этом: наука, мой дорогой, думайте только о науке. Вот наша супруга и единственная наша возлюбленная…

— Но сами-то вы постоянно ей изменяете! Опера, ваш роман…

Дрогон пожал плечами:

— Но у меня есть диссертация, а у вас нет. И повторяю, моя светская жизнь вас не касается. Вы изволили спросить, почему в тот вечер в резиденции нунция…

— Откуда вы знаете Констанцию фон Крузенбург? — перебил его Тренди.

— Голос Крузенбург является для меня самым удивительным чудом природы. Наравне со скелетом кита, разумеется.

Тренди подумал, что весьма странно сравнивать голос Констанции с китом. Но промолчал.

— К тому же, — важно заявил профессор, — мне нечего краснеть за либретто, которое я ей посвятил. Впрочем, как и за остальную мою литературу.

— Разумеется. Вы же не являетесь ее автором.

— Я вас больше не понимаю. Вы, лучший из моих студентов… Мы знаем друг друга столько времени. Всю жизнь, как мне кажется.

В голосе профессора зазвучала нежность. Тренди все труднее было ему сопротивляться.

— Но это все моя ошибка, — продолжал профессор. — Я не должен был посылать вас к Рут. Я совершенно забыл, что у нее есть дочь. И если бы я мог предвидеть, что откроют «Дезираду»… Но я был на другом конце земли. Я ничего об этом не знал. Мне очень жаль, что все так получилось. Но какого дьявола вы полезли в эти истории?

Дрогон облокотился о камин. День угасал. При слабом освещении не было видно, что профессор плешивый, и он внезапно словно помолодел. Он напомнил Тренди кого-то другого, кого он уже видел, — это было в библиотеке, на фотографиях, всегда рядом с Командором. Дрогон наклонился раздуть огонь, и Тренди понял, что Дрогон — молодой и с волосами — и был тем человеком, стоявшим рядом с Командором на снимке, запечатлевшем обручение. И это он — Тренди теперь вспомнил — сделал тот жест к руке Командора, словно утягивая его в темноту. Словно, чтобы отвлечь его от Ирис.

— Вы ведь давно их знаете, этих людей, — сказал Тренди. — Эти истории, как вы говорите. Командора…

— Да кто из светских людей не знает Командора?

— В двадцать лет, когда вы рассекали мышцы устриц, у вас не было времени вращаться в свете.

— Представьте себе, я знаю его с ранней юности. Мы учились в одной школе, — спокойно ответил Дрогон.

— Вы были с ним во времена Ирис Ван Браак?

Дрогон не ответил.

— Она была красива, — заметил Тренди. — И какой голос!

Дрогон отвернулся и принялся стирать воображаемую пыль с письменного стола из акажу. Очевидно было, что он волнуется. От вопроса к вопросу Тренди становился смелее. Ему начинал нравиться этот допрос, способный поставить профессора в затруднительное положение. Тренди ощутил вкус к охоте. После объятий Констанции это стало второй причиной надеяться на лучшее. Он взял след: слово, несомненно, было сильнее изначального зла. Тренди захотелось это доказать. Вопреки любой логике он чувствовал, что существует связь между Юдит и Анной, между Анной и Рут, между Рут и Ирис и даже, возможно, между Ирис и какой-то другой женщиной, которой Тренди еще не знал. Он пока не знал, из чего состояла эта цепь, был ли это клубок любовных страстей, некая неумолимая последовательность роковых событий, или все дело в каком-то проклятии. Здравый смысл пока одерживал в нем верх, но в то же время Тренди говорил себе, что правда, возможно, заключается в чем-то совершенно неожиданном. И еще он был уверен, что Дрогон каким-то образом связан с историей Командора. И с тем, что все больше становилось историей Ирис.

Дрогон поднял глаза. Они были чуть влажными. Он взял очки:

— Командор был человеком вне общества.

— Он и сейчас такой.

Дрогон сделал вид, что не расслышал:

— …Блистательным, изобретательным. Ему все давалось легко. У него уже было состояние…

— А Ирис Ван Браак?

— Никакого сравнения. В любом случае, это плохо закончилось. Но мне не понятен ваш интерес к этой истории. Дела давно минувших дней, частные и провинциальные.

Теперь профессор держался сухо. Он встал. Тренди понял, что Дрогон пытается уйти от темы:

— Эти дела, как вы говорите, все еще волнуют Рут Ван Браак.

— Невозможно полностью избавиться от своего прошлого. Она, вероятно, сильно страдала.

— Ирис…

— Хватит, оставим это. Командор, Ирис Ван Браак — это был глупый брак. Как и смерть этой маленькой певички, считавшей себя дивой, ни более и ни менее глупая, чем любая другая. Более романтичная, но и только. Утонуть на краю мира. Не стоит поднимать всю эту кутерьму вокруг старлетки бельканто.

— Вы не правы. У Ирис Ван Браак был божественный голос.

— Да кто вам это сказал?! Это легенда. К тому же она все равно быстро его лишилась бы. Она была амбициозна, слишком много пела, выбирала опасные партии.

— Я с вами не согласен. Ее пение…

Дрогон остановился на пути к двери и зажмурился. Это было похоже на улыбку. Первую с начала их разговора.

— Где, черт возьми, вы могли слышать Ирис Ван Браак? После смерти ее отец скупил и уничтожил все записи. Те, что удалось спасти, являются музейными экспонатами. Думаю, осталось три или четыре пластинки. Одна была в фонде Оперы, наряду с остальными голосами прошлого, как дань романтичности. Никто не хочет ее слушать, а еще меньше транслировать по радио. Говорят, ее голос несет зло… Вероятно, вы ошиблись, мой дорогой Флоримон. Замечтались, услышав кого-то другого. Придется мне заняться вашим образованием по части музыки. Но сейчас у нас другая задача.

Но Тренди упорствовал:

— Я знаю, что у нее был божественный голос!

— Да нет же! А не верите мне, спросите у Командора. И задайте ему те же самые вопросы, которыми прожужжали все уши мне!

Дрогон издевался. Он прекрасно знал, что Командору не задают вопросов.

— Командор сейчас в Париже, — продолжал Дрогон. — Вернулся специально ради спектакля Констанции. А если он вас пугает, отправляйтесь поприветствовать мадам Ван Браак. Она тоже здесь со своим престарелым любовником. Этот профессор без ума от оперы. Да вы и сами, вероятно, об этом знаете. Спросите у этого Корнелла, задайте свои вопросы Рут. И попытайтесь объяснить им, почему вы от нее уехали.

Тренди был потрясен. Командор был здесь и Рут тоже. А Юдит? Придет ли она этим вечером в Оперу? Он решил поскорее уйти.

— Мадам Ван Браак прекрасно известно, почему я от нее уехал.

— Мы еще поговорим об этом. У вас усталый вид, мой юный друг. Возвращайтесь через две недели с предварительными заключениями. Но на этот раз я не потерплю ни малейших уверток. Либо ваша диссертация, либо конец…

— В любом случае — конец.

— Не начинайте опять этот вздор! Я хотел сказать «конец вашей карьеры». И тогда вам придется вернуться к своим лужам, изучать креветок. Или писать диссертацию о кораблекрушении Христофора Колумба…

И поскольку Дрогон уже собирался выходить, он позволил себе последний приступ тщеславия.

— Ах! Этот кабинет, — вздохнул он, поправляя белый халат. — Не забудьте, Флоримон, у меня есть дубликаты ваших записей. Ну же, займитесь делом, оставьте свои глупости, увидите, я назначу вас руководителем лаборатории, а когда-нибудь вы наследуете мне…

Как и всякий раз, когда Дрогон вспоминал о своих планах, его невозможно было остановить. Тренди решил не прощаться с ним. Преследуемый голосом Дрогона, он спустился по лестнице. Дверь захлопнулась, и наконец-то наступила тишина.

Выйдя на улицу, Тренди захотелось в последний раз осмотреть музей и особенно длинные галереи, в которых на протяжении десятков лет, словно в огромном Ноевом ковчеге, стояли скелеты и чучела самых разнообразных животных. Он постоял там немного. Никого не было. Тусклый свет падал на разбитую витрину. На протяжении многих лет в устаревшем устройстве музея ничего не менялось; да, пожалуй, и невозможно было ничего изменить, не рискуя потерять каких-нибудь динозавров или китов. Словно заблудившись в этом длинном проходе, напрасно пытались подняться забытые всеми массивные скелеты чудовищ. Рядом в витринах лежали сотни окаменелостей, хрупких хрящей, ужасающих, заостренных, словно резаки, зубов некоторых морских созданий, пришедших из времен еще более древних, когда мир был нем, жесток и беспамятен — эпохи абсолютной власти рыб.

Тренди вышел из музея. Его лаборатория была совсем рядом, в нескольких лестничных пролетах, но у него не было желания заходить туда, даже на несколько мгновений. При входе в музей он встретил сонных смотрителей, но те его не узнали. Они собирались закрывать музей. И вдруг у Тренди возникла мысль, как победить профессора. Пусть весь мир прекратит свое существование — Дрогон не получит его записи. Пора положить этому конец. И Тренди сделает это, потому что у него есть ключ от музея. Ключ появился у него давным-давно, чтобы он мог приходить, когда угодно, даже ночью, если его посетит вдохновение. «Исключительная честь, — сказал тогда Дрогон, — означающая, что я признаю вас лучшим из своих жеребят». По прошествии времени он, разумеется, позабыл об этом. Ключ — Тренди был уверен — открывал все двери в музее. Даже шкафы с записями за деревянными панелями в кабинете Дрогона.

Тренди похлопал по карману. Связка ключей была там. В ней были ключи от квартиры, ключи от «Светозарной» и драгоценная отмычка от музея. На мгновение Тренди остановился, чтобы еще раз все взвесить. Смотрители бросили на него удивленный взгляд и вернулись к своим делам. Сейчас он ничего не сможет сделать, следует дождаться ночи, благоприятного момента, когда он будет уверен в том, что Дрогона нет в музее. Тренди решил, что приведет свой план в исполнение сегодня вечером, после выступления Констанции. И ему еще больше захотелось, чтобы премьера закончилась триумфом.

Когда он покинул Ботанический сад, у него начался приступ гомерического хохота. И не потому, что он замыслил что-то против Дрогона. Дело было в тех картонках по стилю, о которых ему с гордостью рассказал профессор. Оказывается, знаменитый Дрогон элегантностью своих публикаций был обязан коллекции редких, неожиданных, хитроумных или витиеватых выражений. Вероятно, согласно своему методу натуралиста, он сперва всесторонне изучал новые мысли, давал им названия, а потом распределял и классифицировал. Препарированная муза… Скорее всего, на этот раз он никому не доверил столь трудную задачу.

Тренди быстро прошел через парк. Было еще светло, но поднялся ветер, сдувавший снег в небольшие сугробы. Сумерки окрасили Сену в розоватый цвет. Тренди все продолжал смеяться, он понимал теперь, почему смех и зло живут в таком согласии. То, что он задумал против Дрогона, было своего рода преступлением, потому что он продолжал любить профессора. Но все равно решил его наказать.

Быстрым шагом Тренди дошел до своего дома. Он не хотел больше думать о том, что волновало его до этого вечера — Командор, Рут и даже Юдит. Возможно, сегодня вечером он их всех увидит. И что тогда? — подумал Тренди. Надо жить одним мгновением. И у него в голове осталась одна-единственная мысль: ему хотелось поскорее пойти в Оперу.

Глава 23

Взошла луна, высокая, сверкающая и полная, словно на гравюрах в старинных книгах. Уже давно у Тренди не было такого замечательного настроения. Несмотря на то, что до Оперы можно было дойти пешком, он решил отправиться туда на мотоцикле. Это был хороший знак. Он не пользовался мотоциклом со временивозвращения со «Светозарной». Тренди расценил это как вернувшийся к нему боевой задор. А еще ему вновь захотелось хорошо одеться. Он извлек из шкафа красивый костюм и меховое пальто, сшитое ему одним из приятелей во времена его двойной жизни среди рыб и ночной музыки. Теперь двойной жизни настал конец, так как Тренди нашел в себе силы восстать против Дрогона. Он выбрал ночную жизнь, по крайней мере убеждал себя в этом. Однако сомнение оставалось. Ему хотелось рассказать Нюмансу, что он задумал против своего учителя… Вернувшись домой, Тренди попытался завязать разговор, но на этот раз метис спешил к Беренисе. В связи с премьерой в Опере «Нефталис» сегодня закрыли и Берениса была свободна. Нюманс собирался вместе с ней сегодня вечером встретиться в пригороде с их чернокожими земляками. Вид у него был возбужденный. Из его бессвязных объяснений Тренди понял, что Нюманс собирается всю ночь танцевать. Настаивать на разговоре Тренди не стал. У него самого не было времени.

Когда Тренди подъехал к Опере, вокруг нее уже бушевала толпа и он с трудом смог поставить мотоцикл. Некоторое время он смотрел на вход в Оперу издалека. Со ступеней доносился ропот толпы. Внезапно ему стало страшно. Это был почти детский ужас, и в это мгновение Тренди с сожалением вспомнил о море. Ему недоставало волн, брызг, яркого солнца, больших ветров, бурь, запаха морской воды. В море, каковы бы ни были его бездны и тайны, всегда все было ясно и понятно. Здесь же, выйдя из темных улочек, ведущих, словно чернильные ленты, к Лез-Алль, Тренди чувствовал себя слепым путником, затерявшимся в заморозившей мир зиме, заблудившимся под холодным темным небом в ночи между временем и пространством и, возможно, уже стоявшим у ворот ада. Вновь навалилось одиночество. Юдит, понимает ли она, что происходит? Что знает она о смерти, о конце, о гибели? Поворачивается ли все так же спиной к морю? Будет ли она этим вечером в Опере, где снова собирается инфернальное общество с «Дезирады»? Или она осталась дома? Живет ли она все еще с Командором? Запер ли он ее, сделал ли своей узницей? И жива ли она еще?

Если она умерла, я бы об этом узнал, подумал Тренди. Мне бы сказали, да и Рут не покинула бы «Светозарную» ради какой-то оперы. Тренди плохо представлял, что могло заставить Рут приехать в Париж. Неужели Корнелл, с его безумной страстью к пению Крузенбург? Но пока нет причин волноваться, в конце концов решил Тренди. От «Светозарной» у него осталось единственное воспоминание — черные чайки, возвещавшие бурю. В библиотеке Тренди прочел, что эти птицы спускаются на землю огромными стаями, возвещая наступление эры Водолея. Вот это и считается концом. И хватит вопросов, пора жить настоящим. Никакого будущего и тем более прошлого. Только настоящее и Констанция фон Крузенбург.

Тренди решительно зашагал ко входу в театр. Полицейский кордон был усилен. Увидев приглашение, полицейский проводил Тренди к отдельной маленькой дверце, и ему не пришлось, как другим, мерзнуть на холоде. Перед ним открылась огромная мраморная лестница. Тренди осмелел и поспешил присоединиться к церемонному шествию по ступеням других приглашенных, сверкающих бриллиантами, настоящими или поддельными, и облегающими тканями. Ему было хорошо, он с наслаждением вдыхал аромат надушенных мехов на обнаженных плечах женщин. Это был тот же аромат, что и на «Дезираде», тот же, что в резиденции нунция — он являлся как бы неотъемлемой частью светского общества. И Тренди решил, что этот аромат стоит всех морей мира.

Он не заметил, как прошло время — довольно долгое — до поднятия занавеса. Некоторые зрители жевали подслащенные пастилки, чтобы подавить кашель. У Тренди оказалось превосходное место. Вокруг него сидели одни знаменитости. Как он и ожидал, здесь были Альфас, Питер Уолл, Ами д’Аржан, Барберини вместе с ясновидящей и, через несколько рядов от него, «Соломоновы ключицы» в полном составе, одетые, как всегда, в кожу и обвешанные амулетами. В одной ложе Тренди заметил Дрогона, погруженного в размышления, а может, то был страх великого создателя. Во всяком случае он никого не замечал. Только Сириуса не было видно.

Когда зал уже наполнился, шум голосов усилился, и начали раздаваться аплодисменты и единичные выкрики, в ложах появилось еще несколько значительных особ. Начал гаснуть свет. Тренди узнал высокую фигуру Командора. Он был один. Он сутулился.

Инстинктивно Тренди принялся искать Рут. Но было уже поздно. Поднялся занавес. Перед декорацией из фиолетовых и красных парусов медленно развернулась лицом в зал высокая фигура певицы. В театре наступила мертвая тишина. Певица взяла несколько нот, высота которых заставила затрепетать даже самых закаленных меломанов. Это была Констанция. Она пела без аккомпанемента. Затем луч прожектора упал в оркестровую яму и осветил Дракена. По его знаку, в то время как на заднем плане появился севший на мель корабль, вступили инструменты и зазвучал пролог «Сансинеи».

Позднее, перечитывая посвященные премьере статьи, Тренди обратил внимание, что почти все журналисты разделяли его мнение: полный профан в том, что касается оперы, он счел либретто отвратительным, но музыка была божественной. Дракен вложил в нее весь свой талант; и в самом деле даже одно лишь это произведение сохранило бы его имя в памяти людей. Оно потрясло современников, потому что было во вкусе той эпохи и в то же время нравилось последним любителям старинной музыки, потому что Дракен попытался передать в нем, вопреки всем модам, всю глубину человеческого ужаса. А либретто было более классическим. Дрогон — или Сириус — написали это довольно утомительное либретто, взяв за основу одну восточную легенду. Насколько смог понять Тренди, «Сансинея» рассказывала об искательнице жемчуга, внезапно обнаружившей у себя дар волшебницы. По своему желанию Сансинея может успокаивать и поднимать бури, топить вражеские корабли, воскрешать погибших моряков. Свой талант она использует только в добрых целях. Местный принц желает взять ее в жены.

Сначала Сансинея отказывается, из кокетства. Но только собирается согласиться, как тяжело заболевает ее мать. На смертном одре несчастная открывает дочери, что была любовницей дьявола: Сансинея родилась от их любви, отсюда и ее волшебный дар. Тогда Сансинея просит у нее устроить встречу с отцом. Умирающая отказывается открыть заклинание, позволяющее его вызвать. Сансинею охватывают таившиеся в ней до поры злые силы. Она отказывается хоронить тело матери и хочет погубить принца, посылая его корабль в пучину. После первой бури наступил антракт. Далее ожидались еще более ужасные потрясения.

На декорации не поскупились. Здесь было и бушующее море, и кораблекрушение, на сцену выводили лошадей, затем, когда мать Сансинеи ожила и встретилась с хозяином ада — катаклизм огня и искусственный камнепад. Но не это удивило Тренди больше всего. Спектакль не стал для него неожиданностью, и ему показалось, что зал разделил с ним это впечатление. Кого могла играть Крузенбург, как не черную волшебницу? Что мог бы написать Дракен, как не эту вибрирующую музыку, без конца переходящую от низких звуков к пронзительно высоким, эти прерывистые, волнующие такты, длинные речитативы, в которых уместилась вся боль влюбленного человека, не способного исцелиться от любви? И то, что написал Дрогон — или его «негр» — было выполнено в претенциозной манере профессора: бесконечные декламации, запутанные фразы, слова ядовитые и одновременно пленительные, как раз то, что было сейчас в моде: Обман любви и сладких ароматов / Ложь музыки и ядовитых вкусов / Я принц изгнанников / Восставший, непокорный / Меня пленяет зло, лишь ночь меня манит…

Первое действие оперы закончилось дуэтом, который следовало бы назвать «Великой песней смерти». Несколько тактов уже позволяли предвкушать, каким ярким и великолепным будет дуэт волшебницы и принца, о чем объявила пресса. Партнером Крузенбург был известный тенор. Дракен покинул оркестровую яму и устроился в уголке сцены за пианино, спрятанным среди изображающих скалы декораций.

С первых же нот тенор, похоже, смирился со своим второстепенным положением. Крузенбург стояла лицом к нему, вся дрожа, неизвестно от чего — от гнева или от высоких нот, которые ей предстояло брать. Обычно она была более спокойна и пела безо всяких усилий. Зал трепетал. Он разделял ее страх и в то же время ожидал того, что было объявлено в газетах и чего еще не случилось — «Восхода черной звезды». Этим вечером — может, в этом и заключался смысл постановки — Крузенбург, похоже, страдала. В сценическом платье из бархата с тяжелыми позументами она казалась какой-то маленькой. Волосы она забрала в пучок, поддерживаемый, как показалось Тренди, той же сеткой, что была на ней утром.

До этого момента Тренди смотрел на нее на сцене, как на неприступную незнакомку. Богиню, конечно, но далекую. Крузенбург — в этом имени заключалось все — священное, чудовищное, ужасное. Тренди никак не мог понять, благодаря какому чуду держал ее в своих объятиях, никак не мог объединить два образа, сложившихся у него о ней: певицу в костюме и гриме, попирающую сцену с властностью своей профессии, и молчаливую возлюбленную из сегодняшнего снежного утра. Он теперь даже не верил, что обнимал ее. И только когда Констанция взяла первую пронзительную ноту, Тренди вспомнил, о чем она просила его в гримерной. Договор, она говорила о договоре. Но какие слова в точности она произносила, почему заставила его волноваться? Тренди попытался вспомнить, но ему это не удалось.

Внезапно на помощь ему пришли слова песни. «Ты вспомнишь то, чем мы с тобою занимались, — пела Сансинея своему принцу. — И как нам было хорошо…» Но разве околдовавшая зал певица была той женщиной, что сжимала его в своих объятиях? Та, которую он хотел больше, чем любил… Он хотел Констанцию, а смотрел на Крузенбург. Эта была всего лишь комедианткой. Он не узнавал ее под макияжем, она была такой лощеной, такой официальной — вот верное слово, официальной — и ее платье тоже, и декорации. Он предпочел бы свою молчаливую возлюбленную или даже жестокую картежницу с «Дезирады», обыгравшую Анну. Ну почему он любил женщин только за их естественность? Возможно, было бы мудрее любить их за мастерство…

Пение становилось все более рискованным. Был у них договор или нет, но Тренди закрыл глаза и отдался музыке, слушая не столько пение Констанции, сколько пианино Дракена. Оно рассказывало о ранах, которые не могла излечить никакая нежность, о безумии ревности, о безвозвратно ушедших волшебных мгновениях. Тренди вспомнил утренний снег, падавший за круглым оконцем, обнаженное тело, складки серого пеньюара, властную руку, управлявшую его наслаждением. Затем он отдался ужасающему потоку звуков, рожденных старым музыкантом. Его возлюбленная не была больше бессловесной, он наконец услышал крики ее безумной любви, Констанция любила его, желала, унижалась, покорялась ему, умоляла его, умирала перед ним.

Как и утром, из экстаза его вырвал бурный грохочущий поток. Теперь это оказались аплодисменты. Тренди собрался с силами, поднялся и вышел — наступил антракт.

В фойе зрители возбужденно обменивались впечатлениями. Все были единодушны: за исключением «Великой песни смерти» опера Крузенбург не удалась. Обсуждения были бурными, раздавались даже крики. Знаменитости, к числу которых теперь принадлежал и Тренди, в этом не участвовали. Согласно правилам того времени приглашенных, в зависимости от их именитости, направляли указателями к одному из буфетов. Тренди послушно следовал за толпой, как вдруг оказался лицом к лицу с особой, которую этим вечером меньше всего ожидал здесь встретить: своей матерью, Ирис Спенсер. Она громко расхохоталась:

— Ты забросил своих рыб!

Она оставила своего кавалера, довольно представительного мужчину в возрасте, и бросилась к сыну.

— Ты плохо выглядишь, — сказала она, поцеловав его. — Похудел. Но одет, как всегда, словно принц. У тебя найдется минутка поделиться со мной своими последними новостями? Ты ведь даже не отвечал на мои письма! А когда я позвонила в твою Богом забытую дыру, ты уже уехал…

Напор матери всегда заставал Тренди врасплох. У него пропал голос. То, что он пережил, невозможно было изложить вкратце. Да и не время, и не место сейчас рассказывать об этом, По счастью, Ирис Спенсер, как обычно, не дождалась ответа. Тряхнув пышными белокурыми волосами, она с рассеянным видом представила Тренди своему другу, некоему Норману, богатому американцу.

— Какая я глупая. Я должна была догадаться, что ты будешь здесь. Все просто без ума от Крузенбург. Днем раньше, днем позже — это неизбежно. Мы специально прилетели из Нью-Йорка, только чтобы ее послушать.

— Я знавал ее в лучшей форме, — заметил американец. — В Бейруте, в прошлом году… И в Ковент-Гардене, полгода назад.

Он говорил с серьезностью искушенного меломана, а возможно, и был таковым.

— Что за великолепная ария только что прозвучала! — подхватила Ирис. — Крузенбург совершенно забила своего несчастного партнера. Какая красота, представительность… Ее платье весит, вероятно, не меньше тонны, все усыпано фальшивыми драгоценностями, а она носит его, словно прозрачный пеньюар! А ведь обычно она одевается в простые черные туники…

Американец был умен: войдя в жизнь Ирис Спенсер недавно, он уже понял, что противоречить ей не стоит.

— Посмотрим, что будет дальше, — философски заключил он.

Тренди, соглашаясь, что-то растерянно пробормотал. Он не знал, счастлив ли он встретиться со своей матерью. Она ничуть не изменилась. Сохранила свой обычный аромат роскоши, богатства и любовных приключений.

Мать была веселой, полной жизни, элегантной и все еще красивой, хотя ее красота уже немного поблекла. Их встречи всегда имели оттенок неестественности. Тем не менее Тренди не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был таким взволнованным. Если бы не американец, он бы просто развернулся к матери спиной.

Он избегал ее взгляда. Толпа понемногу рассеивалась. Тренди искал предлог, чтобы уйти. Он уже собирался спросить у матери адрес отеля, в котором она остановилась, когда совсем рядом увидел Командора. Тот по-прежнему был один. Одет он был так же, как и в первый вечер на «Дезираде». У него была та же трость. Но волосы поседели еще больше, и Тренди показалось, — может, все дело было в увеличившихся кругах под глазами, — что Командор помрачнел. Он медленно прошел мимо лестницы. Вид у него был отстраненный, словно он ни с кем не хотел говорить. И, действительно, толпа расступалась перед ним.

Удивление Тренди не укрылось от его матери.

— Ты его знаешь? Где ты его встречал?

Тренди промолчал.

— Стало быть, это правда — то, о чем мне вчера рассказали, — глухо добавила мать. — Командор сильно сдал.

— Он страдает бессонницей, — вмешался американец. — А с недавнего времени не ладит с Крузенбург. Говорят, они поссорились. Они совершили ошибку, проводя отпуск вместе.

— Но она вовсе не его любовница, — заметила Ирис. — Он любит только юных девушек. Говорят, она тоже. И иногда молодых людей.

— Она очень любит молодых людей, — поправил ее американец. — Она питается их горячей юной кровью! Но кто бы мог обвинить ее в этом? Опера — трудное искусство, требующее силы и властности. А силу и властность где-то надо черпать.

Ирис Спенсер достала из сумочки мундштук. Она вдруг занервничала.

— Откуда такие сплетни, Норман? — поинтересовалась она, повернувшись к своему спутнику.

— Когда без ума от оперы, интересуешься и тем, что происходит за кулисами.

Ирис прикурила. Повисла длинная пауза. Наконец Тренди решился спросить:

— А ты сама откуда знаешь Командора?

Ирис Спенсер вздохнула. И вздох этот выдал ее возраст.

— Это старая история. Тебя тогда еще на свете не было. Он опасный человек.

Теперь она выглядела по-настоящему усталой. Тряхнув волосами, Ирис взволнованно проговорила с ностальгической улыбкой:

— Опасный для юных девушек. Только для юных девушек… Но я была одной из Спенсеров, то есть реалисткой и бесстыдницей!

Внезапно к Тренди вернулось чувство юмора.

— И сумасшедшей, ведь ты крутила романы со всеми подряд!

— Сумасшествие, мой милый мальчик, сопротивляться Командору. Я на это осмелилась. Одна из немногих! — Ирис лихорадочно затянулась сигареткой. — Он специализируется на кино. Продюсер.

— Это ни для кого не секрет.

Она снова вернулась к светской болтовне:

— Вижу, ты забросил своих рыб! Жаль. Забавно иметь сына, окруженного скелетами и микроскопами. Скелет Моби Дика…

— Я уже тысячу раз говорил тебе, что киты не рыбы!

— Я просто шучу. Но я даже представить себе не могла, что рыбы приведут тебя к Командору.

— А кто привел к нему тебя?

Ирис Спенсер теребила бриллианты на своем вечернем платье. Она не изменилась, это правда, оставалась все такой же стройной, только была немного усталой. Вдруг Тренди со страхом подумал, что мать уже стареет, а он до сих пор так мало ее видел! И она избегает его — из-за мужчин, которыми не перестает себя окружать. Он так увлекся своими рыбами, что чуть не забыл о ней.

Ирис Спенсер снова вздохнула:

— Это старая история. У меня нет времени ее рассказывать. Я ненавижу прошлое. Мне кажется, я вызываю призраков, когда вспоминаю о нем. И потом, здесь не место…

Неожиданно на помощь Тренди пришел американец:

— Но, моя дорогая, в Опере всегда полно призраков. Это одно из последних предпочтений дьявола. Вспомни, сколько умерших голосов спит в глубине ее подвалов и ожидает там какого-то невероятного воскрешения…

Ирис повернулась к сыну и усмехнулась, но теперь не над ним, а над собой.

— Нам надо почаще встречаться. У меня есть что тебе порассказать. Командор… — Она стряхнула пепел с сигареты. — Странное имя, правда? На самом деле его настоящее звание — Коммодор.

— Коммодор?

— Он как-то объяснил мне — это морское звание в Голландии. Вероятно, он получил его от одного из своих предков. Его мать была креолкой. Вся его семья пришла с моря, с островов. Он много рассказывал, когда мы познакомились. В то время он был грустным и много говорил. У него был траур. Он овдовел. Его жена утонула через несколько недель после свадьбы. Она была певицей. Командор всегда обожал оперу. Он всегда сравнивал эту смерть со смертью своей матери. Он ее тоже обожал. Вероятно, эти женщины были похожи. Его мать умерла, когда он был совсем маленьким, и позднее мне рассказали, что она была сумасшедшей. Она эмигрировала в Европу с огромным наследством. Я была совсем юной в то время, и эта история сильно меня потрясла. Командор хотел сделать меня известной, как он говорил, обещал мне достать луну с неба. Но я воспротивилась. Я себя уважала. Тогда еще никто не знал, что он губил женщин. Он как раз только начал интересоваться актрисами. Но уверяю тебя, я в нем не нуждалась — я уже была очень известна. И у меня были деньги. Возможно, даже больше, чем у него.

Ирис помолчала минуту, задумчиво водя пальцами по бриллиантам.

— Я очень ему нравилась. Это был один из самых обворожительных мужчин, которых я когда-либо встречала. Прекрасный образчик вырождающейся расы.

Ирис Спенсер казалась настороженной. Так бывало всякий раз, когда она говорила о своей юности, словно пытаясь скрыть признаки возраста. Внезапно она расхохоталась, словно девчонка, слишком хрустально, чтобы это выглядело естественно.

— Но мы все постарели! — проговорила она, повернувшись к своему американцу. — Пора смириться с этим. Мои морщины — это мои путевые воспоминания.

В это мгновение своими светлыми волосами и сине-зелеными, фальшиво смеющимися глазами она напомнила Тренди Рут. Но без присущей той медлительности, спокойствия, молчаливости. И эта веселость, вернее, желание казаться веселой…

— Командор… — помолчав, сказала Ирис. — Не ожидала увидеть его сегодня вечером… Иногда я встречаю его на вечеринках. Мы обмениваемся светскими любезностями. И каждый раз я благодарю небо, что оно оградило меня от него. Он бы свел меня с ума, как остальных. Долгие годы он вел свою собственную игру. Это уже вошло в легенду. Он начинает уделять много внимания какой-нибудь девушке, молодой актрисе. Как только она влюбляется в него, он приводит ее на вершину славы, а затем начинает методично разрушать. Непонятно почему. Это должно противоречить его интересам, поскольку он продюсирует фильмы, в которых блистают эти девушки. И с каким талантом! Лично я предпочла сбежать от него. А чтобы мужчина заставил меня сбежать…

Американец попытался улыбнуться. Он в самом деле был очень влюблен.

— Я была слишком капризной, — продолжала Ирис Спенсер. — Командор, вероятно, это почувствовал. Он не настаивал. Если бы он настаивал… — Вдруг она стала серьезной. — Я ни о чем не жалела. Он был невыносим, изворотлив. В этом человеке было что-то двусмысленное. Словно в нем сражались две противоположные силы. Это зачаровывало, даже если было понятно, что, уступая ему, ты идешь навстречу своей гибели. В два счета, словно по мановению волшебной палочки, он мог дать женщине все. И все отнять. Казалось, ему все было позволено.

В устах его матери это были сильные слова.

— Все ему удавалось, — заметил Тренди.

Ирис резко сломала сигарету:

— Я бы не хотела его удачи.

— Но Констанция фон Крузенбург…

— Крузенбург — исключение, — вмешался американец. — Разве она способна любить?

Ирис Спенсер скорчила гримаску и тряхнула белокурыми волосами.

— Командор приносил женщинам несчастье.

Тренди вдруг заметил, что она говорит в прошедшем времени.

— Послушать тебя, так Командор — человек конченый.

— А кто не конченый в этом мире… Ты ведь видел его — он один… Такое случилось впервые! Командор никогда не появляется один. Он всегда с какой-нибудь новой женщиной. Иногда можно подумать, что дело только в его амбициях. Что это единственная сила, удерживающая его в жизни. Возможно, ему понадобится столько же сил, чтобы погибнуть. Ну же, давайте развеселимся! Ты слышал разговоры о конце света? В Америке на этом помешались еще больше, чем здесь. Увы, в зловещем стиле! Улицы заполонили сектанты, предрекающие адовы муки. В Париже, по крайней мере, развлекаются. Но будем практичными. Эта катастрофа ожидается в канун Нового года.

— Я читал, что она состоится сегодня вечером.

— Из-за Крузенбург? — перебил Тренди американец. — Боюсь, сегодня ее верхнее «до» вряд ли сможет обрушить большую люстру…

— Но, может быть, потолок рухнет после антракта! — возразила Ирис Спенсер. — И все равно это будет не конец мира, а только конец Оперы!

— Для нас это будет одно и то же, — заметил ее спутник.

Но Ирис его не слушала. Она прижалась к сыну, изображая с ним влюбленную парочку.

— Конец мира — какая прелестная мысль, не правда ли? Нам надо до того еще увидеться, чтобы поговорить о тебе. О тебе и обо мне… Это такая редкость. И если это в последний раз, я просто должна рассказать тебе о своей жизни. Чтобы в аду ты мог написать обо мне мемуары!

Ирис Спенсер расхохоталась. Ей нравилось шутить на эту тему. Решительно она ничего не боялась или успешно притворялась. Удавалось ей это превосходно, даже ее американец притих.

Тренди назначил встречу на завтра, в отеле, где она остановилась. То, что мать рассказала о Командоре, выбило его из равновесия. Ирис Спенсер поспешно удалилась, необыкновенно светская, обмениваясь обычными короткими приветствиями и улыбками. Толпа сомкнулась вокруг нее. Становилось довольно душно. Тренди захотелось глотнуть свежего воздуха. Он попытался пробиться в толчее к лестнице и поднялся на несколько ступеней, но тут его прижали к перилам, и он увидел в нескольких шагах от себя красивое, изборожденное морщинами лицо Малколма Корнелла.

Тренди не выказал ни малейшего удивления. Встреча с матерью исчерпала его способность изумляться. Профессор явился ему словно благословение свыше. Тренди попытался позвать его. Но только когда крикнул, Корнелл услышал его и, повернувшись, кивнул. Его тоже не удивило присутствие здесь Тренди.

— Идите сюда, — повторил Тренди. — Поднимайтесь. Мне надо с вами поговорить.

Не без труда они встретились и вырвались из толпы Тренди увлек Корнелла в маленькое фойе, казавшееся более тихим, — в комнату с огромными зеркалами, в которых отражалось множество людей.

— Где Рут? — сразу же спросил Тренди.

— Она устала. В последний момент сказала, что у нее нет сил идти на спектакль, и осталась в отеле.

Корнелл чувствовал себя как-то неловко. Возможно, из-за смокинга, в котором ему было неуютно, или потому, что ему не хватало любимой трубки.

— Последнее время она не очень хорошо себя чувствует. Невзлюбила свой дом и переехала ко мне. Но это не слишком помогло. А когда я захотел поехать послушать Крузенбург, и мне удалось раздобыть билеты, я подумал — вот прекрасный повод ей развеяться. Но, сами видите, вдруг отказалась…

— Констанция вызывает у нее не очень-то приятные воспоминания. Когда Анна Лувуа…

Тренди спохватился — он говорит о певице, как о близком человеке, а об Анне — словно о чужом. Он надеялся, что Корнелл не заметил этого. Но было поздно.

— Дело не в смерти Анны, — отрезал тот.

— Тогда это…

Тренди запнулся. Имя Юдит не слетело с его губ.

— Юдит? Но Юдит тысячу раз писала матери, объясняя, что это необходимо для ее живописи, что ей придется пожить там некоторое время, даже если это опасно. Я не перестаю защищать ее, твердя Рут, что ее дочь нуждается в этой опасности, чтобы творить, что она сильная, что, возможно, она никогда так хорошо не рисовала… Творчество — это страсть. Как и все остальные творцы, Юдит питается тишиной, обретает власть в силе секретов. Рут не хочет это признавать. Я пытался убедить ее, объяснить, что это всего лишь пассаж, кризис, признак истинного художника — она отвергает любые мои аргументы. Она уже готова поверить, что ее семья стала жертвой злой судьбы, черной магии, дьявольского проклятия.

— Это просто способ. Почему бы и нет? «Дезирада» не внушает доверия.

— Юдит живет не с одним Командором. Есть еще Сириус. Тот вообще не выходит из дому.

— Вспомните вечер на «Дезираде». Казалось, что в нем участвовал сам дьявол…

— Планы дьявола известны с незапамятных времен, но с незапамятных же времен люди вольны отказаться от них. Юдит переехала на «Дезираду», но ее никто не тащил туда силой.

— И тем более никто не помешал ей в этом.

— Кто бы мог это сделать?

Тренди раздраженно бросил:

— Она еще так молода.

— Вы тоже.

— Но Командор…

— Командор — не Сатана, а Юдит — не невинная жертва! Немного ясновидящая, немного медиум, конечно, как и ее мать когда-то. Вспомните, как я был удивлен в тот день, когда Анна…

— Не говорите об Анне.

Это было сказано сухо, Тренди больше не мог скрывать свой ужас, боль, которую, на самом деле, следовало назвать ревностью. Он снова увидел проходящего мимо Командора, вспомнил его отсутствующий взгляд. Куда пропали его сияющее лицо, бьющая через край сила и осанка, которые Тренди отметил, впервые увидев его на «Дезираде»? Этого человека мучили страдания, боль; Тренди понял это, потому что испытал их сам. Он вновь почувствовал жалящие уколы, терзавшие его после отъезда со «Светозарной». В одиночестве Командора, в отстраненной манере, с которой тот нес свою ношу, Тренди не мог не заметить влияния Юдит.

Корнелл смущенно положил руку на плечо Тренди:

— Вы же знаете, Юдит сильная. Даже если она и Командор… Я старался доказать это Рут, но она не желает меня слушать. Есть что-то, чего я не понимаю. Какое-то непреодолимое препятствие. Что-то, что она упорно отказывается мне говорить.

— Это все старые истории. Ее прошлое — вот о чем она не хочет говорить.

Теперь обескураженным выглядел Корнелл. Он убрал руку с плеча Тренди:

— Это правда. Я знаю, что Рут не все мне рассказала. В любой судьбе всегда есть первопричина. Потомство, предки, целая цепь причин. Только знает ли она их? В таком случае самое лучшее — перевернуть страницу. Я уже говорил вам, после вашего отъезда, она возненавидела свой дом. Я предложил ей поехать со мной в Америку. У меня там вилла на берегу моря, яхта. Она увиливает, откладывает, изображает Пенелопу. На самом деле…

Корнелл отвернулся, но в зеркале Тренди прекрасно видел, как он стиснул челюсти:

— На самом деле я для нее больше не являюсь товарищем по несчастью. Я разделяю ее ужасы, но ничего не могу сделать.

Корнелл не отважился сказать, что она его больше не любит. Только добавил:

— Любить детей — значит не мешать им следовать своим путем. Это самое простое. — Он машинально поискал трубку, но вспомнил, что забыл ее. — А как вы, ваши рыбы, Тренди? — спросил он более спокойным тоном. — Откуда вы здесь? Знаете ли вы, что ваш профессор является автором либретто «Сансинеи»?

— Знаю.

Корнелл с интересом посмотрел на него:

— Рут сказала, что вы оставили на «Светозарной» все свои бумаги, заметки, наблюдения…

— Да, верно. Передайте Рут, чтобы она никому не позволяла их трогать. Никому, слышите? Даже Дрогону. Особенно Дрогону.

— Дрогону? Но почему вы думаете… Рут считает, что вы скоро вернетесь, что она не может из-за вас уехать. Она даже уверяла меня, что у вас остался ключ от «Светозарной»!

— Это правда. Это получилось бессознательно, уверяю вас. Передайте это Рут.

Корнелл бросил на него озадаченный взгляд. Внезапное возбуждение Тренди застало его врасплох. Он еще раз поискал трубку.

— Я передам, — наконец сдался он. — Хотя было бы лучше, чтобы вы сказали ей это сами. Мы пробудем здесь еще несколько дней. Она вас очень любит, да вы и сами знаете. Приходите повидать Рут. Уверен, ваш визит немного ее развеселит.

Корнелл поискал в портфеле адрес своего отеля:

— Приходите к нам. Позвоните нам утром. Мы уезжаем на следующей неделе. Как вы находите Крузенбург этим вечером?

Тренди уже совершенно забыл о певице. Корнелл испытующе смотрел на него. Чтобы скрыть смятение, Тренди машинально извлек из кармана связку ключей. Это были только ключи от его квартиры. Корнелл заметил, что Тренди побледнел:

— Вы что-то потеряли?

— Нет. Просто я был уверен, что здесь все мои ключи.

— Сегодня я совершенно не узнаю нашу диву, — продолжал профессор. — За исключением финального дуэта первого акта. Говорят… Говорят, что ей чего-то недостает — уверенной властности, дарующей славу. Но посмотрим, что будет дальше. Опера Дракена величественная, но трудная. А мы живем в весьма странное время. Эти разговоры о конце света…

— Теперь и вы верите?

— Рут беспрестанно говорит об этом. Она считает дни, числа. В общем, ведет себя, как все остальные.

— Почему бы и нет, после того, что случилось? Вам не кажется, что мы слишком доверились здравому смыслу? Есть невидимое, необъяснимое… Эта болезнь, например…

При одном этом слове лицо Корнелла помрачнело. Как и у всех остальных, упоминание о болезни вызывало у него суеверный страх.

— И все-таки я считаю, что мы стали думать о конце света, потому что несчастны, — проговорил он. — Рут думает о нем, потому что страдает. Потому что уверена в своем поражении. Почти все мы находимся в таком состоянии. Мы превратились в несчастную, бессильную цивилизацию. Проще всего ждать неизвестной кары, непонятного астрального потрясения, чем пытаться утешить свою боль. Вот почему мы снова стали верить в Сатану.

Корнелл вновь вернулся к своим извечным философским рассуждениям. Он то обращался к мраку Средневековья, то ссылался на неизвестных богов, то вспоминал о демонах Вавилона.

— Нигде не обошлось без дьявола, — продолжал он, — даже здесь. Взгляните на потолок. Это наша мифология. Она должна убедить нас, что он существует, если мы в этом засомневаемся.

Тренди посмотрел на фрески, на которые указал Корнелл.

— Саламандры. Ночные птицы. Черный мир демонов. Дьявол часто мерзок, но он умеет привлекать к себе красоту. Если только в контракте не предусматривались золото и власть…

Но Тренди его не слушал. Он думал о ключах. Он не понимал, как он мог их потерять. Куда, черт побери, они подевались? Как могли отделиться от остальных? Он попытался вспомнить. Сегодня вечером, когда он вернулся, дверь открыл Нюманс. Следовательно, тогда он не вынимал ключи. А когда переодевался, то вынул связку из кармана и положил рядом со спичками Нюманса.

Теперь Тренди понял, что было причиной охватившего его страха: он был уверен, что объединил обе связки ключей. Действительно, несколькими днями раньше он думал об этом, потому что два ключа были похожи и даже изготовлены из одинаково легкого металла. Они даже на пол падали с необычным, каким-то неопределенным звуком.

Внезапно его озарило: с таким же звуком падали шпильки из прически Констанции. Если Тренди и потерял ключи, то только в ее гримерной сегодня утром. В ее гримерной на кушетке.

Корнелл заметил, что Тренди чем-то озабочен. Он замолчал, некоторое время наблюдал за ним, а затем сказал:

— Похоже, я утомил вас своими поучениями. Пойдемте-ка лучше на свои места. Что-то антракт слишком затянулся. Да еще эта толпа…

Тренди не заставил себя просить. Он был рад повидаться с Корнеллом, но теперь не мог думать ни о чем, кроме своих ключей. И тут же откланялся.

— Не забудьте передать Рут, — добавил он. — Вы мне обещали.

Корнелл кивнул. Едва они вышли из фойе, толпа разделила их. Корнелл только успел заметить, что Тренди не вернулся в зал, а пошел в обратном направлении, спустился по лестнице и скрылся из глаз. При этом он так торопился, что расталкивал сановников и светских дам, имевших неосторожность попасться ему на пути.

По какой-то рассеянности или странному суеверию Тренди сохранил свой пропуск. Ему не составило никакого труда найти дорогу за кулисы. Прозвенел звонок. Антракт закончился. Совсем немного времени понадобилось Тренди, чтобы добраться до гримерной Констанции. Коридор был пуст. Он показался Тренди более серым и мрачным, чем утром. В его конце, загораживая винтовую лестницу, все также торчал сломанный стул. Дверь в гримерную была приоткрыта. Тренди услышал женские голоса. Он прислушался. Это были две костюмерши, жаловавшиеся друг другу на певицу. «Она всегда такая спокойная, такая холодная… Я никогда не видела ее в такой ярости… Бедный дирижер, ему досталось еще больше, чем нам. Она никого не хотела видеть. Даже автора либретто. И почему мы должны ждать за дверью, пока она гримируется…»

Тренди не знал, сколько времени стоял так, подслушивая, выжидая благоприятного момента и огорчаясь, что он никак не наступит. Он продолжал слушать болтовню костюмерш. Иногда все заглушала передаваемая по маленьким громкоговорителям в коридоры и гримерные музыка. Это могло длиться без конца, и он так и не попал бы к Констанции. Вдруг дверь открылась.

— Надо торопиться, — сказала одна из женщин. — Платье осталось на пятом этаже. Ты уверена, что я ошиблась? Это будет катастрофа…

Конец фразы и ответ ее товарки заглушил звук рога, затем на сцене зазвучал голос Крузенбург. Костюмерши бросились к другому концу коридора, а Тренди вошел в гримерную. Все здесь было вверх ногами — букеты, полученные дивой, серый пеньюар, длинные надушенные перчатки, искусственные драгоценности, которые она носила на сцене, на туалетном столике опрокинутые баночки и флаконы. Среди этого беспорядка Тренди узнал свой шарф. Он был разорван. Тренди охватил гнев. Кто мог так жестоко обойтись с такой красивой вещью?

«Мои ключи, — напомнил он себе, — сначала мне нужны ключи». Тренди бросился к кушетке, поискал под ней, поднял лежавшее на ней легкое индийское покрывало, осмотрел пол. Ничего. Но он точно слышал характерный металлический звук. Были ли это только шпильки из пучка Констанции?

Тренди охватили сомнения. Точно ли он вспомнил, чем занимался на протяжении нескольких дней? Он вернулся к туалетному столику. У него практически не осталось времени, скоро должны были вернуться костюмерши. В запале Тренди принялся открывать один за другим ящики туалетного столика. Они были полны коробочками с румянами и пудрой, флаконами, странными шкатулочками. Здесь же было большое количество наркотика, ставшего популярным в последние годы. В том, что певица употребляла наркотик, не было ничего необычного. Коснувшись ручки последнего ящика, Тренди понял, что тот почти пустой. Обескураженный, он открыл его.

Сначала он увидел только клочки своего шарфа. Тренди уже собирался закрывать ящик, как вдруг заметил, что ткань с регулярными интервалами перевязана красными и черными нитями. Вздрогнув, он поднял ее. Похожая на пепел пыль осела на пол. Под тканью обнаружились ключи. Когда Тренди засовывал ключи в карман, его внимание привлек еще один предмет, заставив задрожать еще больше, чем кусок перевязанного нитками, разорванного шарфа: это оказалась маленькая свинцовая пластинка. На ней было выгравировано имя Юдит.

Тренди всмотрелся внимательнее. Почерк более уверенный, чем на полученном от Крузенбург листке с датой и местом свидания. Тренди пошарил в ящике. Вторая пластинка, поменьше, обнаружилась в глубине, рядом с пакетиком, набитым пеплом и изорванной черной орхидеей, несомненно, из букета, полученного певицей утром. Тем же почерком было начертано слово, услышанное Тренди от матери несколькими минутами раньше: Коммодор. Пластинка была измазана пеплом и желтой пыльцой орхидеи.

Музыка умолкла. В глубине коридора послышались шаги. Возвращались костюмерши. Не раздумывая, Тренди сунул в карман содержимое ящика и, выбежав из гримерной, свернул в первый же попавшийся ему коридор. Здесь было пусто. Тренди остановился перевести дыхание. Музыка возобновилась. Тенор жаловался на исчезновение своей возлюбленной. Тренди подумал: вернется ли Крузенбург в гримерную переменить платье? Убегая, он, похоже, опрокинул флакон с духами, и теперь его преследовал навязчивый запах «Хризофеи». И еще он не был уверен, что закрыл ящики туалетного столика. Внезапно Тренди охватил панический ужас, и он со всех ног бросился бежать. Он бежал по пустым коридорам наугад, обезумев, даже не ища выхода. Он думал только о Крузенбург. С каким чудовищем он занимался любовью! Что толкнуло его к ней? Чего она хотела от него? Он вспомнил все ее жесты, ее манеру любить без любви, жадную и вместе с тем отрешенную, ее властность, ее вид искательницы наслаждений, мистических, тайных, будоражащих кровь, но вместе с тем опасных. И он вспомнил, как это тогда его ошеломило.

Тренди заблудился. Он находился рядом с колосниками. То рядом, то далеко — он не мог сказать точно — слышались торопливые шаги. Медленно опустилась декорация, представлявшая нечто вроде темной пропасти. Внезапно изменился свет. Пучина начала краснеть, а оркестр в это время изображал неистовство ветра. В нескольких шагах от Тренди, в зеркале, предназначенном для какого-то эффекта обмана зрения, он вдруг увидел Крузенбург в фиолетовой вуали, еще больше подчеркивавшей ее бледность. По ее напряженной позе Тренди понял, что она готовится выйти на сцену. Он стоял далеко от нее, и это было всего лишь отражение, получаемое при помощи какой-то сложной механики, но точность его была удивительной. Тренди хорошо видел лицо Констанции. В резком свете прожектора на ее лице ясно читался страх. Она принадлежала только своей публике, она теперь была только телом и составляющими его частями. Нет, Крузенбург не была спокойной, теперь он это знал, и в этом, несомненно, и заключался ее секрет, который она так тщательно скрывала. Крузенбург не была ни холодной, ни безмятежной. Ее грудь вздымалась от волнения, губы сжимались от ужаса. Она тайно слушала голос Ирис Ван Браак, хранила в глубине своего туалетного столика странные амулеты и заключала со своими молодыми любовниками договоры, чтобы скрыть страх.

Этот короткий момент показался Тренди вечностью, и таким же он, должно быть, казался певице. Из-за возникшей позади него возни Тренди не решался больше покидать свое место.

Почему я захотел ее, думал он, почему попался в ее сети? Тренди признался себе, что сегодня утром, держа Крузенбург в объятиях, он чувствовал, что она злая, что она пытается забрать у него силу. И он позволил ей это сделать, потому что был доволен тем, что она выбрала его. Тщеславие является дьявольским, когда оно смешивается с любовью: ибо теперь, сблизившись с дивой, Тренди рисковал сгореть в ее пламени, потерять в ее объятиях лучшее, что в нем было.

Появился огромный хор. Гомон, который слышал Тренди, означал всего лишь, что певцы занимают свои места на сцене. Крузенбург собрала все свои силы и шагнула к декорации, скрывшись в картонном пламени. Тренди бросил взгляд за спину. Дорога была свободной. Он вновь затерялся в коридорах Оперы.

Музыка преследовала его. Благодаря маленьким громкоговорителям она наполняла собой театр. И еще его преследовал то ли реальный, то ли воображаемый аромат «Хризофеи». И наконец, сюда примешивалось эхо. Самым пугающим в Опере — кроме того, что Тренди совершенно в ней не ориентировался, и скудного освещения лестниц и коридоров — были звуки. Иногда Тренди казалось, что на него кто-то смотрит. Он останавливался, насторожившись, а потом понимал, что это просто груда костюмов или декорация. Никого не было. Или он слышал шаги, а через несколько мгновений становилось ясно, что шум, на самом деле, доносится с другого этажа: шумят пожарные, или машинисты сцены, или выходит хор.

В другое время Тренди попытался бы найти кого-нибудь, чтобы спросить дорогу. Но сегодня ему никого не хотелось видеть. У него было впечатление, что он несет порчу, очень заразную порчу. Чтобы избавиться от преследовавшего его голоса, он сначала перебегал с этажа на этаж. Все напрасно. Голос обволакивал его, притягивал к себе, сдавливал, словно кольца гигантской змеи. Тренди стало холодно. Запах здесь был такой же, как в библиотеке, а иногда к нему примешивался запах китайской кухни: вероятно, охранники перед началом спектакля разогревали себе еду.

От ложной двери к тупику, от коридора к лестнице Тренди, в конце концов, добрался до крыши. На фризах, пальметтах, покрытых облезлой позолотой лавровых гирляндах остановившихся маятниках, чудовищных крыльях бронзовых ангелов еще сохранилось немного снега. В свете полной луны украшавшие слуховые окна лиры походили на дьявольские рога. Тренди взглянул вниз, и что-то привлекло его внимание, что-то неотразимое. Возможно, Париж и его звуки — город возбужденный и бодрствующий, больше не знавший сна, океан колдовских камней, Вавилон, высиживающий своих чудовищ. Тренди покачнулся и потерял равновесие. Ему чудом удалось устоять. Он покрылся холодным потом. Это головокружение, подумал Тренди, вызваносвинцовыми табличками. Надо избавиться от них как можно скорее, но как? Он вынул таблички из кармана, и тут одна из них выскользнула из рук. Тренди увидел, как она съехала по маленькой, покрытой толем крыше, а затем исчезла в отверстии водосточной трубы. Он сунул другую пластинку в карман. У него не хватило смелости посмотреть выгравированное на ней имя. Почти ничего не понимая в магии, Тренди догадывался, что эту оставшуюся можно избавить от колдовства. Каким образом? У него не было ни малейшего представления. В библиотеке он читал всевозможные заклинания, но не пытался их запомнить. Тренди пожалел, что здесь нет Нюманса. Однако следовало как можно быстрее уйти из этого проклятого места. Тренди боялся сойти с ума. Он вновь побежал. Нащупал в кармане ключ от музея и постарался успокоиться. Надо найти выход. Едва Тренди спустился с крыши и оказался в коридорах Оперы, как его вновь начал преследовать голос Констанции. Звук был таким ясным, что он мог без труда понять все слова текста Дрогона. Баритон — по всей вероятности дьявол — обращался к Сансинее: Властитель преисподней я / Пойдем, пойдем скорей со мной / Невеста черная моя /Восстал из ада я за тобой / О, твое имя, Сансинея / О, этот сладкий вздох… Стиль больше напоминал витиеватые фразы Сириуса. Это было не похоже на Дрогона. Тот Дрогон, которого знал Тренди, должен был дать своему литературному рабу точные инструкции и терзать его до тех пор, пока не получит достойного результата.

Теперь Крузенбург пела превосходно. Голос ее взмывал вверх под аккомпанемент гобоя, в нем звучало что-то человеческое — больше чем беспокойство, настоящая боль, волнение. В наиболее сложных пассажах звучание иногда искажалось, но голос все равно оставался более близким, более живым. Констанция наконец настроилась на свою героиню, она стала такой, какой Тренди видел ее в любви, с той жадностью, что была ее слабым местом, мучительной жаждой власти. «Огня я жажду», — молила она, и любой, кто ее слышал, понимал, что все ее существо пожирает огонь. Никогда еще у нее не было такой прекрасной роли: музыка «Сансинеи» была создана для нее тем, кто, несомненно, знал ее лучше всех, Дракеном. Но сможет ли полюбить ее публика за самую интимную правду? Дьявольская любовь, подумал Тренди. Если слишком отдаваться ей, все иллюзии развеиваются и публика уже хочет любить не Констанцию, а ее образ, призрак, ужасную Крузенбург.

Он вспомнил, каким ледяным был ее взгляд, когда она смотрела на него обнаженного. Вспомнил, что глаза дивы тогда слегка затуманились — это единственное, что выдало ее чувства. Тренди был настолько поглощен мыслями о ней, что снова заблудился. Идя к выходу, он теперь все время спускался. Коридоры были по-прежнему пусты. Иногда он попадал в танцевальный зал с пологим полом, приток воздуха позволял думать, что выход близко. Он бежал, врезался в закрытую дверь, возвращался обратно, проходил через другой зал, попадал в гримерные, забитые костюмами для прошлых или будущих спектаклей. Тренди перешел даже стеклянный мост, решил, что спасен, и вновь заблудился. Он никогда не попадал в подобный лабиринт. Коридоры «Дезирады» и библиотеки не шли с ним ни в какое сравнение. В театре не было никаких указателей. Один раз Тренди почудилось, что он нашел спасение: он увидел на стене плакат, исчерченный красными линиями. Тренди решил, что это план. Каково же было его разочарование, когда это оказалось административное объявление о стандартизации двух тысяч дверей и восьми тысяч ключей в этом величественном здании. Тренди выругался.

Он шел все дальше и дальше. Голоса он больше не слышал. На повороте одного коридора, между кирпичными колоннами Тренди заметил воду. Тогда он вспомнил, что театр стоит на озере, а вернее, на резервуаре, устроенном под зданием на случай непредвиденного пожара. Недалеко от этого места Тренди обнаружил настоящий склеп голосов, в котором хранились записи певцов и певиц былых времен. Позднее, в порыве сентиментальности, неподалеку был установлен надгробный камень в память Ирис Ван Браак. Вода в озере была черной и тихо плескалась. Тренди остановился, чтобы сориентироваться. Он не понимал, как мог заблудиться, и испытывал такое же неприятное ощущение, как в день приезда на «Светозарную»: не он сбился с дороги, а его сбили. Тренди уже решил, что ему никогда не выбраться отсюда, как вдруг ему вспомнилась одна фраза из книг, прочитанных в библиотеке: Черная магия есть магия огня. Чтобы преодолеть ее, воспользуйся водой. Тренди не помнил книги, в которой он это прочитал, может, это был «Великий Альберт», но, точно, не «Инфернальный словарь». Он не помнил также, надо ли было произносить магические заклинания, сыпать прах, рисовать пентаграммы. Но у него не осталось больше ни времени, ни выбора. Тренди попытался рассмотреть на оставшейся у него свинцовой табличке имя. Освещение было слабым, но при желании прочитать было можно. У него не хватило смелости. К тому же стоило ли всерьез принимать эту магию? Можно ли верить, что, если погрузить пластинку в черную воду, тот, чье имя начертано на ней, будет спасен, а другая пластинка, затерявшаяся в лабиринтах Оперы, обречет на смерть того, кому певица желала зла? Тренди знал только, что потерял одну пластинку. Даже если бы ее нашли, кто бы взял на себя смелость исполнить проклятие Крузенбург, которое, может быть, считала себя в силах исполнить только она одна?

И все-таки Тренди наклонился над черной водой и бросил туда все, что оставалось у него в кармане: свинцовую табличку, разорванный шарф, сломанную орхидею, пакетик с пеплом, программку «Сансинеи» и даже записку Констанции с датой и местом свидания — этот скомканный клочок бумаги, с которым накануне он не согласился бы расстаться ни за какие блага в мире. Он сохранил только пропуск. Записка Констанции на миг застыла на поверхности воды, а затем погрузилась в нее, как и все остальное. Тогда Тренди повернулся и пошел не оглядываясь.

Он опять попал в лабиринт коридоров. Но теперь он шел медленно. Ему было немного грустно. В конце концов, он был остановлен пожарными. Пропуск в очередной раз сотворил чудо, и несколько минут спустя Тренди был уже на улице. Было холодно. Тренди разыскал свой мотоцикл и помчался в музей. Там ему не составило никакого труда проникнуть и в павильон, и в кабинет Дрогона. Полученный в свое время от профессора ключ оказался настоящей отмычкой. Оставалось только открыть шкаф с записями.

Тут Тренди ждал приятный сюрприз. Шкаф так и остался открытым. Вероятно, Дрогон совершенно потерял голову от предстоящей премьеры. Тренди принялся выдвигать один за другим ящики. Дубликаты его документов лежали здесь, переписанные рукой одного из агентов профессора. Работа была выполнена с педантичной скрупулезностью. Рисунки костных деформаций были воспроизведены с тщательностью, приводившей в изумление. Тренди также нашел досье Дрогона, его знаменитые карточки по стилю, и старые сведения о нервной системе устриц.

Раскаленные угли в камине подсказали ему, что делать дальше. С помощью нескольких листов бумаги Тренди разжег огонь. Решив бросить содержимое ящиков в пламя, он замешкался, но ненадолго. После всего, что с ним уже случилось, это было не труднее, чем бросить в озеро колдовские предметы Констанции фон Крузенбург.

Все сгорело меньше чем за полчаса. Карточки горели хорошо, высоким желтым пламенем. Справедливость восторжествовала, подумал Тренди, подойдя к мотоциклу. Скоро он вернулся к себе. Ему казалось, что луна стала черной. И хотя Тренди был уверен, что поступил правильно, чувствовал он себя загнанным зверем.

Глава 24

Вернувшись домой, Тренди не мог отдышаться. Он так спешил, что не захотел дожидаться лифта, очень старого и медлительного, застревавшего чуть ли не на каждом пролете, и бросился бегом по лестнице на седьмой этаж. Он хотел все рассказать Нюмансу. Если тот спит, Тренди его разбудит. Только Нюманс может ему помочь, направить его, успокоить. Теперь Тренди осознал страх.

Войдя в квартиру, он был ужасно разочарован: Нюманс еще не вернулся. Тренди побродил по квартире, затем лег на кровать и долго лежал, не двигаясь, не думая ни о чем, словно в забытьи. Наконец он вспомнил, что метис отправился танцевать и собирался вернуться только утром. Тогда Тренди постарался успокоиться. Он задремал ненадолго, затем пришла бессонница, вызванная доносившимися с улицы звуками. Сегодня ночью, еще больше, чем всегда, город категорически отказывался спать. Лежа в постели, Тренди вспоминал, каким увидел город с высоты Оперы, из-за ангелов с покрытыми сажей и снегом крыльями, приготовившихся к последнему балу демонов и других чешуйчатых и бессловесных созданий, насторожившихся перед своим торжествующим взлетом. Лиры в лунном свете выглядели как рога. Тренди казалось, что он был окружен ордой демонов, следивших за ним изо всех укромных уголков, и он удирал от них со всех ног. Возможно, поэтому он и потерял колдовскую табличку. Тренди не помнил ничего, кроме ощущения страха. Вчера, это было вчера, повторял он, столько всего произошло за один день, столько было открытий за одну ночь, столько зла и разрывов. Тренди падал в пучину — он знал это, но не пытался выбраться.

Нюманс не появлялся. Только он мог остановить Тренди в его падении. В очевидной противоречивости его жизни метис тут же нашел бы смысл. «Держись на поверхности, — повторял себе Тренди, прислушиваясь к звукам на лестнице, — если не понимаешь, то хотя бы знай, почему». Только в одном он был уверен: город, люди, весь мир были окружены силами зла. Оно начало зарождаться в море, равноденствие не наступило в срок, затем появились жуткие предсказания и, наконец, болезнь, распространявшаяся с каждым днем все больше; а теперь, в самом конце года, все замерли в ожидании грандиозного конца света, казавшегося неизбежным. Минуты, часы, годы, все отныне было едино, роковой момент приближался — во искупление какой ошибки, ради утоления какой мести? И какое отношение ко всему этому имела его история, история Рут, Юдит и Командора? А она имела отношение, Тренди был уверен в этом, и Крузенбург тоже, и Дракен, Рут Ван Браак, Барберини и все остальные… Юдит тоже. Он вздохнул. Он ее, конечно, потерял и никогда не вернет. К тому же любовь так коротка, и это уже не любовь. Это связь. Но каким образом между ним и Юдит, несмотря на него, несмотря на нее, была соткана эта роковая и необъяснимая связь? Тренди не хотел утонуть, не поняв.

Необходимо было привести все в порядок. Теперь он знал, что привлекало его в рыбах: классифицируя их до бесконечности, он думал, что все в этом мире связано между собой. С детства Тренди привлекали цветные таблицы, где были представлены все обитатели морского царства, распределенные на типы, классы и подклассы по длине и форме плавников, цвету глаз, местоположению жабр, форме тела, носа. В этих таблицах нашлось место и для исчезнувших видов, даже таких уникальных, как целаканта, которые свидетельствовали то ли о забывчивости создателя, то ли о божественной ошибке. Теперь Тренди думал, что, возможно, все это не имело никакого смысла. Он читал в книгах, что даже самые ничтожные изобретатели какого-нибудь чудодейственного порошка, самые грубые, самые тупые колдуны, самые слабые заклинательницы ветров обладали неким даром, они могли то, что не могли другие, и в этом был смысл их власти над вещами — связывать несвязываемое, распознавать истинный облик, основную связь, глубокий смысл, простоту, наготу, элементарную правду.

Тренди заснул одетым, чего с ним никогда не случалось. Но скоро проснулся от холода и завернулся в свое пальто. Вдруг ему захотелось снова увидеть Командора. Из всех случившихся накануне событий ему на память все время приходил один эпизод, более яркий, более навязчивый, чем остальные — момент, когда он обнаружил колдовские таблички. Тренди так и не понял, для чего певица написала на одной из них имя Командора. Человек он был плохой, это верно, одержимый теми же ужасными и злыми силами, что одолевали и Крузенбург. Может, он был слишком близок ей, слишком похож на нее, раз она попыталась его погубить? Может, следы этой битвы читались теперь в чертах Командора, из-за этого с ним произошло то, что Ирис Спенсер назвала началом вырождения? Но какая битва, какое вырождение? А может, причиной этого волнения явилась Юдит? Вырождающаяся раса, назвала его мать со свойственным ей легкомыслием. Какая раса? Какое вырождение?

Тренди захотелось все выяснить. Если Командор страдает больше самого Тренди, одно это будет для него чем-то вроде победы. На самом деле Тренди просто ревновал. Он прекрасно помнил парижский адрес Командора, обнаруженный им в одном из ежегодников: частный особняк на берегу Сены. Но что нового он мог бы там узнать? Возможно, Командор уже уехал на «Дезираду» или в другое место, в одно из своих отдаленных владений, куда он любил увозить своих многочисленных пассий, причем с их согласия.

Тренди посмотрел в окно. Улицы, наконец, опустели, шум затих. Утро вступало в свои права — день, в наступление которого не верили поклонники Крузенбург. А что, если конец света наступит неожиданно, в тот момент, когда никто не будет этого ожидать? Теперь тишина показалась Тренди гнетущей.

Нюманс еще не вернулся. Но Тренди больше не ждал его. С Нюмансом или без него, но он повидает Командора. Тренди вышел на лестницу и, запирая дверь, заколебался. Стеклянный шарик Беренисы, амулет, защитивший, как он теперь понимал, его от колдовства Крузенбург, сможет ли он так же защитить его от Командора? «Нельзя забывать, что дьявол перевоплощается, — напомнил себе Тренди. — Этому научили меня Нюманс и его книги, нельзя забывать, что дьявол иногда бывает двуликим. Два лица, но одно зло».

К восходу солнца он добрался до Сены. Вода в реке была еще черной, но небо уже светлело. Заснеженные памятники постепенно сбрасывали свою ночную оболочку. Ему не пришлось искать особняк Командора. Только в одном из стоявших вдоль реки старинных домов, сложенных из серых камней, горел свет. Три высоких окна, подобно окнам на «Дезираде», казались сверкающими. Тяжелые ворота были широко распахнуты. Черный лимузин стоял между двумя охранявшими крыльцо сфинксами. Сквозь стекла Тренди увидел оранжерею, переплетение растений, знаменитый висячий сад, который, очевидно, и ввел в моду Командор. Тренди несколько раз проехал на мотоцикле мимо этого дома, затем остановился на берегу реки и сверил адрес. Все было правильно, он не ошибся. Тренди собрался было слезть с мотоцикла, как вдруг услышал звук, который в тишине показался ему чудовищным. А он еще не успел посмотреть, не скрывается ли Юдит за окнами или в тени крыльца. Тренди задрожал. Однако это оказался всего лишь автомобиль. Тренди успел рассмотреть сидящего в нем человека — массивную фигуру, голову, откинутую на кожаную подушку. Он узнал Командора. Тот был один, как и в Опере. И он не заметил Тренди. Лимузин взял направление на восток.

Тренди вскочил на мотоцикл и бросился в погоню. Но не проехал и первый мост, как сдался. Что-то держало его, что-то столь же мощное, сколь и необъяснимое. Позднее, проанализировав этот эпизод, Тренди понял, что таково было действие амулета — не пришло еще время повидаться с Командором, магия Беренисы помешала ему вступить в бой раньше времени. Но в тот момент Тренди испытывал только усталость и отвращение. И он повернул назад, твердя себе, что сейчас слишком холодно, чтобы пускаться в путь, что дорога покрыта льдом, занесена снегом, что у него нет ни су в кармане. «И если бы даже я последовал за Командором на „Дезираду“, что мог бы я ему сказать? Что хочу увидеть Юдит? Что я ее хочу? Что увезу ее?» — думал он, подъезжая к Лез-Алль.

Сама мысль выступить против этого человека и его дома изматывала Тренди. Он вспоминал его ироничный, тяжелый, таинственный взгляд, витражи «Дезирады», Карточную комнату, портрет Леонор, вновь чувствовал запах старинных драпировок и еще более странный аромат полуоткрытых флаконов с духами на комодах, весь этот необъяснимый мир, как и тот, что он исследовал в гримерной Констанции. Все его тяготило, он смертельно устал, балансируя на грани ужаса и открытий. Во рту у него появился странный привкус, словно ему хотелось спать, но этот привкус был более едким, более горьким, и Тренди назвал его желанием умереть.

Выехав на улочку, ведущую к его дому, он услышал звук тамтама. Тренди подумал о запоздалых полуночниках, о последнем отзвуке праздника, каждую ночь приходящего в город. Но уже наступило утро, да и музыка была веселая, страстная, воодушевляющая. Тренди подъехал ближе. Это оказались танцевавшие в кружке негры. Посреди круга лицом к Беренисе стоял Нюманс. Под пальто из искусственного меха на девушке была длинная, мягкая туника, и такая же туника была на метисе. Оба улыбались. Не похоже было, что им холодно. Тренди уже давно не видел таких счастливых лиц.

Он решил подождать. Танец оказался не длинным. Это было нечто вроде утренней серенады, прощание, которое приглашенные на праздник совершали перед домом влюбленных. Вероятно, это был обычай их островов, как бы сказал Нюманс. Тамтам умолк, и негры, пританцовывая, двинулись по тротуару, возможно, чтобы согреться, а возможно, чтобы исполнить в другом месте, в десяти улицах отсюда, другой прощальный танец перед другим домом. Тренди бросился к друзьям.

— Нюманс, — выдохнул он, как только толкнул дверь, но обернулась на его зов Берениса.

Она ничуть не удивилась.

— Ты не спал, — просто сказала она.

— Нюманс, — повторил Тренди, словно крик о помощи.

Берениса встала между мужчинами:

— Пора спать.

Нюманс ничего не сказал и не пошевелился. Он продолжал смотреть на Беренису, словно ожидая ее приказа. Девушка выглядела бодрой, она сияла. Невозможно было поверить, что она протанцевала всю ночь.

— Мне надо рассказать тебе, — обратился Тренди к Нюмансу.

— Позже, — повторила Берениса.

Она вновь встала между Тренди и своим возлюбленным. Тренди подчинился. Но когда они вошли в квартиру, он шепнул Нюмансу:

— Я хотел бы рассказать тебе. Крузенбург…

Берениса услышала его и тут же перебила:

— Раз ты здесь, значит, амулет защитил тебя! Теперь забудь все. Эта женщина злая, я тебя предупреждала.

Она говорила так, словно знала все, что с ним произошло. От этого Тренди почувствовал себя еще более уставшим. Он оттолкнул ее и бросился к Нюмансу, рухнувшему в кресло.

— А ты, твоя ночь?

Метис ничего не ответил.

— Ему нужно поспать, — снова вмешалась Берениса.

— Я опять видел Командора, — сказал Тренди.

Услышав это имя, Нюманс подскочил.

— Крузенбург хотела его околдовать. Я нашел… — Мгновение Тренди колебался. Он боялся Беренису. И она тоже насторожилась. — …свинцовые таблички в ее туалетном столике. С именем Юдит. И Командора.

— Они у тебя?! — закричала танцовщица. — Ты взял их с собой?!

Она отскочила от Тренди, словно тот был прокаженным.

— Нет. Я их выбросил.

— Куда?!

Берениса сотрясалась всем телом. Нюманс трясся еще сильнее, чем она, и его взгляд внезапно затвердел.

— В воду, — закончил Тренди пристыженно. — В воду подземного озера под Оперой.

Некоторое время Берениса испытующе смотрела на него. Ее черты, обычно такие ясные, вдруг показались Тренди жестокими. Он был уверен, что совершил ужасную ошибку. Хуже — святотатство.

— Тем лучше. Ты не так глуп, как я думала. Но… — Берениса отпустила руку Нюманса, прищурилась и сжала губы, как всегда, когда размышляла. — Не понимаю. Имя Командора… Я считала его таким сильным. Круз нет никакого смысла пытаться его околдовать. Она должна была бы попытаться перетянуть его на свою сторону.

— Юдит, — произнес Нюманс, — она ревнует его к Юдит.

— Но он тоже плохой! Плохой и властный! Круз ничего не может против него! Наоборот, она должна была бы попытаться взять у него немного силы!

Нюманс тоже задумался:

— Она хорошо пела?

Тренди затруднялся ответить. Он вновь слышал высокий, нечеловеческий голос, преследовавший его в здании театра. Он вновь видел лицо певицы, отражавшееся в зеркалах декорации, искаженное страхом перед выходом на сцену; а еще он слышал слова, которые сказала ему Крузенбург после того, как они закончили заниматься любовью, жесткие, резкие слова. Повторяла ли она их вместо заклинания над свинцовыми табличками? И каким тоном, с какой интонацией произносила она отвратительные формулы, обрекавшие живых на небытие?

— Констанция пела замечательно, — наконец выдавил он.

— Замечательно! — рассмеялась Берениса. — Но до этого вечера утверждали, что она поет восхитительно, божественно, что она фея, волшебница…

— Она была такой всегда. Такой и осталась. Она богиня. Великая дива. Безупречное совершенство. Истина. Единственная.

Тренди пытался убедить себя, но сам больше не верил в это. Берениса смотрела на него с любопытством. Он покраснел. Как она угадала его раздражение?

— А вы все говорили, что это будет конец, — продолжала она со смехом. — Это и есть конец, конец Круз, да! А не конец света…

Нюманс тоже расхохотался. Тренди повернулся к нему:

— Ты в это не веришь? Больше не веришь в это?

Тренди был искренне разочарован. Нюманс пожал плечами:

— Все дело в разбушевавшихся злых силах. Теперь я могу тебе сказать, что сегодняшней ночью мы танцевали, чтобы развернуть их, загнать обратно в море. Чтобы вновь похоронить их в безднах.

— Ты веришь, что достаточно просто танцевать!

— Я запрещаю тебе! — закричала Берениса. — Ты не имеешь права смеяться. Ты можешь нас сглазить. Можешь погубить нас!

Она схватила его за запястья. Тренди продолжал сопротивляться:

— А ты, почему ты смеялась, когда я говорил о Крузенбург?

Ему удалось справиться с Беренисой, и теперь уже он держал ее за руки. Берениса не пыталась вырваться. Она, похоже, покорилась ему, по ее телу пробежала дрожь, он чувствовал прикосновение ее грудей к своей груди.

— Я дала тебе амулет, — просто сказала она. — Это твой способ отблагодарить меня?

В это мгновение Тренди охватило безумное желание овладеть ею. Он медленно разжал объятия. Ему вдруг стало стыдно. Стыдно за свою ярость, за желание близости с ней, за браваду, за то, что поддался на ее нежность, что возжелал девушку, бывшую всего лишь танцовщицей.

Нюманс из кресла наблюдал эту сцену с потрясающим спокойствием.

— Берениса волшебница, — заметил он, когда Тренди отпустил девушку. — Она все знает. Ее надо слушаться.

Это был его извечный аргумент. У Тренди больше не было сил дискутировать. Он вздохнул и просто повторил:

— Я видел Командора. Он был в Опере. Потом уехал на «Дезираду». Мне надо ехать за ним.

— Сначала тебе надо поспать, — сказала Берениса. — Ты выглядишь как покойник.

— Но Юдит… Колдовские таблички…

— Дай мне подумать. Юдит была с ним?

— Командор был один. Он только что уехал.

Тренди махнул рукой в сторону окна, в сторону востока:

— Он уехал. Я хочу ехать за ним. Поехать туда. Увести Юдит с «Дезирады». Теперь, когда я бросил свинцовые таблички в озеро…

Берениса перебила его:

— Не езди за ним.

Тренди подумал, она догадалась, что он лжет.

— Почему?

— Берегись.

— Но Командор не такой уж плохой, раз Крузенбург хотела его заколдовать!

— Все не так просто, — вмешался Нюманс. — Дай нам поискать.

— Что поискать? Юдит там, я в этом уверен. Он удерживает ее взаперти, он околдовал ее, возможно, мучает… Если он сделает с ней то же, что с Анной Лувуа…

— Ты не смог помешать в случае с Анной. А ведь ты был там. Позволь нам поискать.

— Больше нечего искать.

— Нюманс поищет в книгах. Я повидаюсь со Скрип-Скрипом. Он много чего знает. На этот раз он расскажет мне все. Я сделаю, что нужно.

Нюманс бросил на Беренису беспокойный взгляд. Она снова опередила его:

— А теперь вам надо поспать, обоим.

— А ты?

— Я ночная женщина. Когда мне надо, я могу не спать.

Она направилась на кухню. Тренди растянулся на кровати.

— Она снова займется своей магией, — раздраженно сказал он. — С меня довольно ее кривляний.

— Ее амулет защитил тебя, — напомнил Нюманс. — Берениса права. Она всегда права. Сначала надо поспать.

— Я не хочу спать. После всего, что произошло… Я еще не все тебе рассказал.

— Позже. Отдохни. Не шевелись.

Сидя в кресле, Нюманс протянул к Тренди руку. Он не дотронулся до него. Просто смотрел, словно запрещая.

— Сейчас я хочу узнать последние новости. Эта история с концом света…

— Оставь новости, — сказал Нюманс. — Не будет никакого конца. Как и все предыдущие годы, мир будет ждать зимнего солнцестояния. Я не должен был тебе говорить, но мы танцевали из-за солнцестояния. Чтобы помочь ему наступить. В этом году солнце очень слабое. А силы зимы злые.

Тренди сделал последнее усилие:

— На ваших островах нет зимы.

— Там есть солнце.

Нюманс ответил не моргнув глазом, в своей обычной манере. Перед глазами Тренди вновь предстал лимузин Командора, скрежетавший на оледенелой дороге. Чего стоит «Дезирада» в сравнении с этими двумя чернокожими, танцующими, чтобы изгнать из мира страх? Они спокойны, безмятежны, почти расслаблены в своей убежденности. Они боятся только одного: участи Тренди. Они оба стали для него семьей, и, к своему большому удивлению, Тренди вдруг почувствовал, что на смену ревности пришел вкус свободы.

Вернулась с кухни Берениса, сопровождаемая горьковатым ароматом трав, которым он уже дышал в вечер их встречи.

— Выпейте, — сказала она, протягивая им бокалы с тем же зеленым, горьким напитком. — Выпейте оба.

У нее вновь появился акцент, она напевала странные слова, непонятные созвучия. Она продолжала изображать волшебницу.

— Пейте забвение, немного забвения…

Тренди сделал несколько глотков и отставил бокал. Нюманс уже спал на кровати, склонив голову набок и чуть похрапывая.

— Выпей все, — велела Берениса и наклонилась к Тренди, как в первый вечер.

Ее груди выскользнули из выреза туники. Тренди увидел их темные вершины, их твердую округлость, вырисовывавшуюся на ее худощавом торсе. Он протянул руку. Берениса не оттолкнула его.

— Я не боюсь тебя, — сказала она.

Она поднесла бокал к его губам:

— Для тебя я мать. Пей.

Тренди положил руку на ее грудь, затем все-таки убрал ее. На этот раз он больше не стыдился своего желания. Да, Берениса была ему как мать. У нее было все для этого. Все, что когда-либо Тренди представлял себе о матери. Блаженство забвения в сладостном оцепенении. Он погрузился в него до самого желания, которое испытывало его тело. Он исчез в ее мире. Она была силой и нежностью. Как Рут, лучше, чем Рут. Берениса обладала неведомой властью, ясностью и уверенностью. Она была абсолютным покоем. Она хранила его от всех женщин.

— Новости, — еще раз сказал Тренди, выпив отвар. — Мне бы хотелось узнать новости…

— И что ты тогда будешь делать? Ну же, надо поспать.

— Но таблички. Ты знаешь, две свинцовые таблички. Одна из них…

— Спи. Табличка, которая упала…

Остальные слова перешли в бормотание. Хотя, прислушавшись, можно было понять, что речь идет о заколдованных табличках, на которых дива нацарапала имена Юдит и Командора.

Глава 25

Берениса, как всегда, оказалась права: что могли принести Тренди новости, кроме бесполезных тревог и новых вопросов? Спектакль Крузенбург не привел к концу света. Как обычно, ни один хроникер не удивился этому факту, не высмеял его, и уж тем более ни один не отважился посвятить ему хотя бы маленькую статейку, крошечную, насмешливую заметку. Вместо этого во всех газетах была помещена фотография певицы, сделанная в тот момент, когда Констанция в фиолетовой вуали, отражавшейся в медных духовых инструментах оркестра, начинала последний акт «Сансинеи». У ее ног был виден взмахнувший дирижерской палочкой Дракен, явно изнуренный, но осознающий свой триумф; и действительно, в пространных комментариях хвалы воздавались именно ему. И дело было не в том, что Крузенбург плохо пела. Если верить свидетельствам, в знаменитой арии, которой оканчивалась опера, арии, вошедшей в оперные анналы под названием «Последняя песнь проклятой любви», исполняемой героиней перед тем, как вступить с Люцифером в кровосмесительную связь, певица сотворила настоящее чудо.

Но, как это и предчувствовал Тренди, Крузенбург, впервые в жизни, служила музыке больше, чем самой себе; хотела она этого или нет, был ли это эффект от ее поражения в колдовстве, или ее сломала трудная партитура Дракена, но в этот день ей изменила обычная бесстрастность. Разумеется, ни один из авторов появившихся на следующий день статей на подобный вывод не решился. Но Тренди понял: публика не нуждалась в мучительной красоте с ее человеческими недостатками. Из-за своих собственных мучений, сотрясавших его самого конвульсий мир желал поклоняться красоте жестокой и ледяной, бесстрастной богине, царившей над миром гнусностей и обещавшей еще более чудовищные мерзости. Невероятная страсть к музыке и особенно к опере убеждала: сила пения имеет потустороннее происхождение, а холодные, бесстрастные манеры Констанции соответствовали этому как нельзя лучше. Однако, чтобы избежать ловушек музыки Дракена, Крузенбург пришлось пойти на крайность: отпустить страхи, таившиеся где-то глубоко в ней самой. То, что она впервые предстала перед публикой обычной смертной, было сочтено слабостью и началом заката. Впервые в своей карьере, несмотря на виртуозность исполнения, раньше абсолютно искренне превозносившегося до небес, Констанция фон Крузенбург всех разочаровала.

Конечно, ей устроили овации. Несколько мировых изданий даже опубликовали репортаж о том, что произошло после спектакля, когда ансамбль «Соломоновы ключицы» в полном составе ринулся на сцену, чтобы первым поздравить диву, и как они пели вместе с ней, Дракеном и Дрогоном под аккомпанемент рояля, трубы и виолончели куплеты из своих знаменитых песенок, в последние месяцы ставших популярными во всем мире «Недоступный секс» и «Жизнь в катакомбах». Этот отважный союз вызвал бурю аплодисментов. Тем не менее, осыпая Констанцию овациями и цветами, все смущенно признавали, что она уже больше никогда не будет великой Крузенбург.

Но что на самом деле означало «больше никогда» в эти времена всеобщего страха и странных слухов? Жизнь перестала быть игрой, прошел эстетический озноб, в который погружался мир в эти последние месяцы, распевая во все горло самые мрачные «Dies irae»^[3]. Болезнь брала свое, подобно чуме, поражая внезапно, несправедливо, причудливо. Из-за выступления Крузенбург задержали объявления о смерти множества знаменитостей, и разрушительное действие болезни на этом не закончилось. Все, кто хотя бы раз попробовали наркотик, могли оказаться в списке смертников. Эффективного лекарства против болезни все еще не было. Случаи удушья и смерти от ангины, возможно, увеличившиеся и по причине холода, стали столь многочисленными, а бессилие медиков столь очевидным, что политики, устрашившись размаха, который принимала эпидемия, начали разгонять любые, незначительные сборища самым жестоким образом. Больным, правда, было уже все равно: едва узнав о своей болезни, они предпочитали умирать незаметно и в одиночестве. Уверенность в конце света, убежденность, что другие скоро последуют за ними, воздействовали на них словно отпущение грехов и приносили своего рода утешение в последние моменты жизни.

Здоровые, наоборот, были озабочены: сколько можно выносить эти бесчинства? «Если конец света существует, им точно так же можно управлять», — заявил один из самых блистательных политиков того времени. Точно так же в данном случае означало молчание. Политические мужи в очередной раз пытались замолчать происходящее, но вовсе не потому, что они не слышали о дальнейшем распространении бедствия. Они прекратили консультироваться с ясновидящими, гадалками и предсказателями, которые, подышав попеременно горячим и холодным воздухом, говорили то одно, то другое, противореча сами себе, не видя наступления этой катастрофы, столь же реальной, сколь и незаметной. Сходились они только в одном — любой ценой следует прекратить панику по поводу болезни, а при необходимости задушить в зародыше; Первым делом было решено запретить любые высказывания, содержавшие намеки на потерю голоса. Отныне никто не осмелился бы предложить минуту молчания. Не было больше «заговора молчания» вокруг болезни, и никто не говорил: «Слово — серебро, а молчание — золото». Это исключение распространялось на все образные выражения типа «пригвоздить словом», «типун на язык», «деревянный язык», «прикусить язык» и даже «луженая глотка», изо дня в день изымавшиеся из всех частных и публичных разговоров.

Дело шло своим чередом, уже не нуждаясь в инструкциях или рекомендациях сверху. Вдруг, согласно лаконичному решению «Журналь офисьель», запретили «Баязет», трагедию Расина, в которой речь шла о молчании в серале. В том же духе были предприняты и другие многочисленные меры, следов которых не осталось из-за недостаточно серьезного отношения последующих поколений к сохранению архивов, а также из-за неспособности большинства людей в поворотный момент истории запоминать мельчайшие детали, составляющие эпоху, саму ткань прошлого. По правде говоря, чем больше распространялась болезнь, тем больше все пытались забыться. Конец года с его традиционными рождественскими каникулами великолепно оправдывал этот разгул. Стремясь показать, что они не больны, или убедить в этом самих себя, во всех публичных местах, кабачках, подземельях, подземных галереях, висячих садах посетители разговаривали преувеличенно громко, политики старались перещеголять друг друга в разглагольствованиях на самые фривольные темы. Во всех модных заведениях, где прожигали деньги и время, люди утомляли себя разговорами и музыкой: в конце этого года молчание стало дурным тоном.

И вот наступили последние дни старого года. Умолкли, а вернее, сменили тему политики, стараясь, как и все остальные, показать, что болезнь их не коснулась. А может, просто вспомнили, что для Люцифера и ему подобных часы, минуты, года — все имеет цену, что Сатана играет с часами, как с порядком звезд, и что царство тьмы единственное уполномочено определять отсчет часов и наступление роковой минуты. Только финансисты продолжали спекулировать, но не на конце света, а на лихорадке по его поводу. Все те, кто прозорливо вложил свои деньги в индустрию моды и развлечений, за шесть месяцев сколотили огромные состояния. Единственная неприятность заключалась в том, что в последнее время, ожидая обещанного конца, почти никто не работал. Все сроки, как время, оказались отложенными. Больше не вспоминали о пророчествах, не составляв ли гороскопов, прекратили даже делать прогнозы погоды. Время в самом деле растянулось: подобно тому, как необычно засушливое и жаркое лето тянулось до самых бурь в День Всех Святых, теперь, казалось, что никогда не закончится холодная зима; и это, несомненно, было самым ужасным — ожидание под холодным, бесстрастным, бессловесным небом. В последние месяцы, когда нарушились или, по меньшей мере, смазались все приметы, взялись анализировать карты неба, колдовские книги, иероглифы, пассажи апокалиптических текстов; их толковали, насколько хватало фантазии, создавали ужасные фрески, изображавшие чудовищные потрясения, метеоритные дожди, гибель планет, огромные волны, поднимающиеся против новых Атлантид. Теперь же, если бы где-нибудь произошла даже небольшая катастрофа, никто не произнес бы ни слова. Говорили только о светских сплетнях и слухах, а все деньги тратились на приобретение самой экстравагантной одежды и драгоценностей, на выпивку, а утром, на заре, в холоде и вновь обретенном одиночестве люди в очередной раз удивлялись, что все еще восходит солнце.

Глава 26

Рут откинула одеяло, на ощупь пробралась в темноте к окну и раздвинула шторы. Уже наступило утро, заледеневшее, как и весь город. Она посмотрела на постель, затем снова в окно. Малколм еще спал, равномерно дыша, голова его лежала посредине подушки. Он никогда не замечал бессонниц Рут. Она вставала совершенно бесшумно и прекрасно ориентировалась в темноте. Эта привычка появилась у нее еще в пансионе, нет, даже раньше — в первые годы жизни на Рокаибо. В то время на острове не было электричества. Едва наступали ранние сумерки, все погружалось во тьму. Зажигались керосиновые лампы, свечи, и долгое время это было единственное воспоминание, сохранившееся у Рут о детстве: влажная ночь, наполненная странным запахом, в котором смешался аромат корицы и горячего воска.

Рут боялась воспоминаний об острове. Или, точнее, убедила себя, что ничего не помнит. Когда надо было отвечать на вопросы, она всегда говорила: «Я ничего не помню, это было так давно, я была слишком маленькой, когда мы оттуда уехали…» Но она лгала. После смерти Ирис и исчезновения Ван Браака Рут просто старалась не вспоминать о прошлом. Она не любила свое детство. С рождением Юдит Рут решила, что все ушло безвозвратно. Склонившись над своим ребенком, она убедила себя, что теперь имеет значение только будущее, и пребывала в этом заблуждении, даже вернувшись на «Светозарную». Рокаибо был самой отдаленной частью ее жизни и самой темной. С ним было связано слишком многое из того, что она безуспешно пыталась забыть. Сам Ван Браак никогда не говорил ей об этом ни слова, ни разу не упомянул при ней даже названия острова. Только Ирис за несколько дней до свадьбы заговорила о Рокаибо. Она была радостной — больше, чем обычно: «Рут, помнишь наш дом, помнишь свою кормилицу и защищенные от ветра бухты, где мы купались, и заброшенный золотой рудник, вулкан, который индейцы считали божеством, и старый дворец в руинах…» Тогда Рут догадалась, куда они с Командором отправятся в свадебное путешествие. Однако Ирис держала все в большой тайне. Казалось, она тоже понимала, что не вернется оттуда. Рут сердилась, думала, что завидует, винила себя. Предчувствие подсказывало Рут, что Ирис едет именно на Рокаибо и не вернется оттуда. В представлении Рут остров оставался враждебным местом. Позднее, когда в плавание отправилась сама Рут, она всегда избегала район Зондских островов. Ирис же, чуждая этой инстинктивной подозрительности, оставалась веселой, отважной и слепой. Она вела себя так и на сцене, и в любви, и все ей удавалось. Она была создана для счастья. О своем детстве на острове, несмотря на циклоны, ядовитых насекомых, тропические болезни, сестра Рут сохранила самые лучшие воспоминания; и тем вечером, за несколько дней до своей свадьбы и отъезда с Командором, поскольку Рут качала головой на каждое «Ты помнишь», Ирис прижала ее к себе, шлепнула по нежным щечкам и рассмеялась: «Ты была слишком маленькой. Ну а я помню все. Там наша колыбель. Остров — это колыбель». Рут упорно молчала. Тогда сестра наклонилась к ней и прошептала на ухо то, что, как она утверждала, конфиденциально поведал ей Ван Браак: прежде чем осесть там в качестве губернатора, капитан два раза посещал остров во времена его расцвета — времена золотого рудника и короля Мануэля.

Рут вдруг взорвалась: «Ты рассказываешь мне сказки! Я уже не маленькая девочка!» Рассердившись, Ирис ушла, хлопнув дверью. Мгновение спустя, выглянув в окно той комнаты, что теперь принадлежала Юдит, Рут увидела, как ее сестра выбежала за ограду «Светозарной» и поспешила к «Дезираде», неловко ступая на своих высоких каблуках, с развевающейся за спиной шалью. Тем вечером Рут возненавидела ее. В своей подростковой неуклюжести она завидовала красоте сестры, ее женской силе, но еще больше ненавидела ее за то, что та пыталась вернуть Рут в мрачные времена детства, на этот слишком жаркий, слишком зеленый остров, бывший к тому же могилой ее матери, которой она никогда не знала. Ее кормилица Концепсьон часто водила девочку на кладбище. По дороге туда они проходили мимо ржавой решетки какого-то заброшенного, причудливого здания, стоявшего на первых отрогах вулкана, наводненного крысами и почерневшего от муссонов, «дворца с привидениями», как называла его Концепсьон, отводя глаза. В глубине захваченного лианами парка виднелись его вычурные фронтоны, все еще величественные, несмотря на упадок. «Это дворец короля Мануэля, — благоговейно говорила Концепсьон. — Когда-то Мануэль был хозяином острова, поскольку обладал золотым рудником. Но он слишком любил золото и свою красавицу-дочь, горе ему, горе ему и его дому, теперь все закончилось, горе острову и горе всем нам…» Кормилица протягивала руку к расставленным по парку статуям, изъеденным дождем и оплетенным сверху донизу лианами, затем шептала непонятные слова и в молчании торопливо шла до самого кладбища Больше она ничего не говорила. Но и того немногого, что она рассказывала, маленькой Рут было достаточно. Она бежала следом за Концепсьон, и, хотя та казалась ей старой и черной, как дома Рокаибо, зарывалась в ее юбки, и пряталась в их складках. Она никогда не любила бояться. Она никогда не любила зло. Она навсегда возненавидела остров.

И до последнего времени все, что касалось Рокаибо, было смутным, словно эту часть ее памяти скрыл вязкий, никогда не рассеивающийся туман. На «Светозарной» ничто не напоминало об острове, ни гравюра, ни фотография, только косвенные детали, которые знала лишь она одна — панцирь черепахи, раковины и тритоны при входе, о которых Ирис говорила, — но, возможно, чтобы очередной раз посмеяться над Рут, — что они вывезены из дворца короля Мануэля. Если бы Ван Браак не исчез таким странным образом, она, вероятно, избавилась бы от них. Шли годы, Рут все больше утверждалась в мысли, что отец погиб, ушел в океан, как в двадцать лет, свободный от всех связей, так же безоглядно на поиски прежних компаньонов своих давнишних приключений, удач и неудач, до последнего вздоха переживая один за другим таинственные эпизоды, составлявшие его прошлое.

Ван Браак был слишком стар к моменту своего отъезда, а его здоровье слишком расстроено — несомненно, он уже умер. Тогда почему Рут все еще не решалась думать об острове? И вот через несколько недель после ухода Юдит, медленно, незаметно, по неизвестной причине, а возможно, из-за какого-то охватившего ее странного ощущения, Рут вернулась в свое детство. Ничего точного, только туманные воспоминания, смутные запахи, цвета размытых за давностью лет пейзажей. Ван Браак носил звание губернатора острова, и его владения простирались от моря до предгорий вулкана, заканчиваясь, как она вспомнила, недалеко от дворца короля Мануэля. Ее кормилица говорила с ней на испанском — языке, который Рут теперь позабыла. Остров был зеленым ичерным — зеленым от дождя и черным, словно вулканический камень; ночи — длинными и душными, воздух — теплым и влажным, растения — высокими и мясистыми, выделяющими воду и залах черной земли. Тот же запах источали все вещи. Небо покрывали большие серые облака. Только пляж в конце джунглей, за рисовыми полями и заброшенным рудником, казалось, оставался единственным девственным местом в мире, И еще нельзя было доверять морю, ибо оно оставалось злым даже в самую ясную погоду. Купаться можно было только в защищенных бухточках, но даже в этих маленьких лагунах часто случалось так, что какой-нибудь рыбак погибал от обрушивавшейся на него, словно стальной меч, искрящейся волны. Затем волна утаскивала рыбака в море.

Но и в этих нескольких видениях Рут не была уверена. Может, она сама придумала их после смерти Ирис и исчезновения отца, желая забыть, выбросить из головы все, что касалось прошлого? То, в чем она была совершенно уверена, представлялось ей в виде простой картины: она маленькая, очень маленькая, стоит в окружении высоких растений на горе, вершина которой затянута темными облаками. Рядом с ней Концепсьон заводит дребезжащим голосом длинную историю, и наступает ночь, ночь с дождем и страхом; и как все другие ночи, она будет достаточно длинной, чтобы умереть.

Больше Рут ничего не помнила, а Ван Браак рассказывал мало. К тому же он считал, что дочь не хочет его слушать. Уйдя в плавание с отцом Юдит, она сбежала от всего, что могла бы узнать от Ван Браака. Она ничего не понимала в его мучениях и хотела жить.

Тем не менее однажды капитан тоже бросил ей несколько фраз о дворце короля Мануэля. Но Рут готовилась к своему первому путешествию с человеком, которого, как ей казалось, она любила, и потому едва слушала отца. Она считала его настоящим сумасшедшим, как о чуде света рассуждающим о старом заброшенном здании, потрескавшемся и поглощенном джунглями в глубине забытого острова, на берегу враждебного океана. Теперь Рут уже не была уверена, что он заговаривался. Но было слишком поздно. Она не услышала отца. На короткий момент, словно метеоры, летящие по непредсказуемой траектории, их взгляды пересеклись. На миг она обратила на него внимание, а затем ушла в море.

Рут снова опустила шторы. Теперь сквозь ткань проникал совсем слабый свет. Малколм все еще спал. Вчера вечером он поздно вернулся из Оперы. У Рут не хватило сил его сопровождать. Она ждала Малколма, как обычно думая о Юдит. Она засыпала лишь рядом с ним, находя в его тепле хоть немного успокоения. Как он был несправедлив к ней в последнее время! Она любила его, но он не хотел это понимать. Вернее, она начинала его любить. Она открыла это в глубине своей боли, в глубине своего одиночества после потери Юдит.

В полумраке Рут взглянула на него. Старость добралась до лица Малколма, но она любила в нем все вплоть до морщин на щеках, до растрепанных, начавших редеть седых волос, любила всю ту незнакомую ей жизнь, которую он вел, его рабочие ночи, его книги, его дом. Несколько раз за эти последние месяцы он предлагал ей жить с ним вдали от «Светозарной» и «Дезирады». На одном из Антильских островов у него были вилла и участок пляжа, где можно было бы держать ее корабль и где они жили бы между морем и солнцем. «Позволь Юдит жить своей жизнью, — твердил Малколм после ухода дочери, — отпусти ее, забудь. В жизни есть множество путей, Рут, давай пройдем один вместе, поедем со мной, ради тебя я брошу все — свою пишущую машинку, библиотеку, поедем туда, где ты будешь счастлива, у меня красивый дом, мы будем плавать на яхте». Каждый раз она отказывалась. В один прекрасный день он рассердился. Бросил жесткие слова, пригрозил уехать, сказал, что она его не любит, что считает его человеком с другой планеты, траектория которой удаляется все дальше от ее планеты. Рут это задело, но она только вздохнула. А он от ее молчания тоже растерялся. Затем, словно запирая за собой калитку «Светозарной», он заключил: «Во всяком случае, за то время, что нам осталось…» Рут никогда не видела его таким удрученным. Видно, на него тоже подействовали слухи о конце света, и в нем они совершили свою разрушительную работу. Да и кто мог бы остаться равнодушным к столь явной угрозе болезни? Она добралась до самой отдаленной провинции, и люди повсюду словно посходили с ума. Например, вчера вечером было решено, что миру придет конец сразу после спектакля этой Крузенбург, околдовавшей толпы людей. Это было и смешно, и трагично — умереть от смеха или погибнуть от отчаяния.

Хватит думать о певице, вновь вспоминать ее глаза, устремленные на дочь, пронзительные и холодные, словно вода горного озера. Рут охватил гнев.

Как сможет Юдит, ее Юдит, с ее нелюдимостью, дикостью, бунтарством устоять против чар этой дьявольской певицы, против соблазнов Командора? Поначалу Рут казалось, что она научила дочь всему, что помогало жить ей самой — нежности, красоте, сказочной любви. И ей было очень приятно, когда о двенадцати-тринадцатилетней Юдит говорили:

— Как похожа на вас ваша дочь, мадам Ван Браак, хотелось бы увидеть вас обеих, когда она расцветет! Это вылитый ваш портрет, практически ваш двойник, у нее те же выражения, те же жесты, когда она разжигает огонь, работает в саду… А когда она рисует, особенно когда рисует!

— Я не рисую, — отвечала Рут.

— Вы не рисуете, да, но посмотрите на Юдит, она же вылитая…

И Рут краснела от счастья. Любить свою дочь. Не любить никого, кроме дочери. Материнство было ее единственным, настоящим, большим путешествием. Кормить Юдит. Купать Юдит. Ласкать Юдит. Заботиться о Юдит, играть с Юдит, рассказывать Юдит сказки, слушать Юдит. Проводить руками по волосам Юдит, вдыхать их запах, упиваясь им, словно они вобрали в себя все ароматы духов Аравии… А потом прошло два или три года, и Юдит замкнулась. Она стала невыносимой, почти враждебной. Но Рут продолжала любить ее. С неисчерпаемым терпением она прощала дочери бунтарство; она молчала, когда надо было промолчать; слушала, не задавая вопросов, когда Юдит говорила; ждала, когда та уходила; сносила ее шутки, прихоти, капризы и повторяла самой себе, как повторяла другим: это ненадолго, это пройдет, это сложный период, к чему беспокоиться, со всеми такое бывало, это ничего, вы знаете, ничего особенного, это пройдет…

И вот Юдит ушла. Ушла к Командору. Рут не помнила, чтобы когда-нибудь так страдала. Даже из-за смерти Ирис. Благодаря предчувствиям, смерть сестры была для нее чем-то отстраненным и холодным, ее горе было молчаливым и немного возвышенным, как часто бывает у детей. Она слишком долго была одна между недоступным отцом и сестрой, слишком красивой, слишком восхитительной, слишком довольной. То, чего она ждала от жизни в глубине своего еще неразвитого тела полудевочки — полуженщины, вылилось в конце концов в великое благо: материнство.

Жизнь подарила ей Юдит. Детство Юдит стало детством Рут, и она надеялась, что так же будет и с юностью. Ей хотелось разделить с дочерью юность. Но, как бывало всегда, когда она много отдавала, жизнь повернулась к ней спиной. По крайней мере, Рут так считала.

Уход Юдит был как обвал. Рут изо всех сил старалась слушать Малколма, но не могла оторваться от записок Юдит: «Я рисую, мама, я только и делаю, что рисую, мне нужно быть здесь». Ничто больше не имело смысла, и ее дом, и все остальное — горсть песка, выскользнувшая у нее между пальцев и затерявшаяся среди бесчисленных песчинок. Если бы только с ней была Анна… Проходили дни, и Рут казалось, что она снова слышит колокол «Короля рыб», как в день смерти Анны. Но чем бы ей помогла Анна? Анна тоже пятнадцать лет назад в апогее своей красоты пожелала следовать за Командором, и никто, даже Рут, ее лучшая подруга, не смогла ей в этом помешать. Когда Анна вернулась, она была сломлена. Как другие женщины, она думала, что покорила Командора, но он подчинил ее своей воле. В один прекрасный день, в конце одного из светских мероприятий, которые, похоже, заполняли всю жизнь Командора, Анна поняла, что ей нашли замену. Каким-то чудом она нашла в себе силы уехать. Вернулась в свою провинцию, но ничто не могло избавить ее от Командора. Это было сильнее ее, Анна всюду искала Командора, всегда знала, где он, что делает, и всякий раз, когда он приезжал на «Дезираду», она получала приглашение на праздник. Бедная прекрасная Анна! Всю жизнь она пылала огнем и хотела предложить его Командору, но он повернул его против нее, он ее уничтожил. Ибо он был убийцей. Убийцей жестоким и непредсказуемым. Чудовищем. Пожирателем душ, как его подружка Крузенбург. Дьяволом во плоти.

Рут вздохнула. Дьявол — нет, это невозможно. Как и все, она читала истории о колдовстве, экзорцизме, чародействе. Все это, по большей части, казалось ей отвратительным. Эти воткнутые в куклу иголки, эти шабаши в полнолуние, договоры с дьяволом за пригоршню золота или обладание женщиной — слишком много в них было неразвитого и публичного желания, ничего похожего на изысканность и изощренность Командора, на мрачную красоту, которой он себя окружил.

Хотя, если подумать… Рут вдруг ощутила холод, холод и страх, как все эти последние месяцы на «Светозарной». Сначала она пыталась развеяться, выезжая с визитами, но местные провинциалы были не намного веселее ее. Они постоянно рассказывали мрачные истории, передавая в своей манере предсказания о том, что зло должно прийти из океана. Они считали, что те редкие моряки, которые каждую неделю отваживаются выходить в одиночку в открытое море, встречают там все больше обломков судов, оплетенных водорослями кораблей-призраков, ведомых конкистадорами минувших времен. Море стало врагом, белый фасад «Светозарной», возвышавшийся на краю мыса, напоминал теперь огромный призрак. Сад был голым и заледенелым, а дом — безжизненным, закрытым на зиму, на период налетавших на берег долгих снежных бурь. Рядом, несокрушимая, словно крепость, высилась укрытая заиндевевшими деревьями «Дезирада», как и Юдит, безразличная ко всему — к холоду, страху, страданию, к смерти Анны, к концу света.

Рут забралась под одеяло и снова прижалась к Малколму. Он задрожал, но не проснулся. Вечер в Опере, должно быть, его утомил. Перед его уходом на концерт Рут высказала ему все, что думала о Крузенбург.

— Это демон, настоящая пожирательница душ.

— Почему же тогда ты ходила слушать ее на «Дезираду»?

— Потому что эта женщина — настоящая дьяволица, и меня соблазнили. Как и всех вас.

Малколм пожал плечами. Он знал о дьяволе все, но не верил в него. Он также считал, что не стоит мучиться из-за мертвых. «Не надо больше думать об Анне, — беспрестанно повторял он с начала зимы. — Мертвые не принадлежат нам. Так же, как и влюбленные. Они принадлежат только друг другу».

Прекрасные слова. Но как утешиться словами? К тому же, говоря о влюбленных, Малколм думал о Юдит. Юдит, влюбленной в Командора, Юдит, повторяющей путь Ирис… Только не думать об этом. Рут хотелось завопить, разломать все, что ее окружало.

Полузакрыв глаза, она рассматривала убранство комнаты. Комната без души, комфортабельная, но не интересная, как все комнаты в отелях. Рут понемногу успокаивалась. Она правильно поступила, уехав из дому. Еще один день, и она не смогла бы удержаться, чтобы не расколотить, не побросать в огонь, не уничтожить все, что составляло «Светозарную» — мебель Юдит, дельфтский фарфор, гравюры, картины, переплетную мастерскую — вплоть до ужасного спрута напротив портрета капитана. Что за рок преследует поколение за поколением женщин этой семьи? Когда это прекратится? Когда это могло начаться?

Во всем этом был смысл. Дело в том, что день за днем к Рут возвращались воспоминания о Рокаибо. Она даже созналась в этом Малколму. После ухода Юдит она замкнулась в своем горе, не хотела ничего ему говорить, надеясь, что еще можно что-то сделать. Она даже хотела сходить на «Дезираду», но в последний момент одумалась. Умолять Командора, чтобы только увеличить его триумф? А Юдит, разве пойдет она с ней? Рут помнила устремленный на нее взгляд Командора, в котором смешались ужасное высокомерие и ирония. К тому же она должна ему денег… Он вполне способен предложить ей погашение долгов в обмен на Юдит. Это было больше того, что могла вынести Рут. Шло время, Юдит давала о себе знать только короткими записками, не приносившими Рут ни малейшего успокоения, и она поняла, что ее дочь вернется не скоро. Что она уже не будет прежней Юдит. Ее Юдит. Что она, возможно, потеряна навсегда. Тогда Рут рухнула в объятия Малколма.

Она часами рыдала: «Моя дочь заперта и неделями не выходит из дому, она падет его жертвой, как другие, как Ирис, она могла бы, по крайней мере, навещать меня, но нет, ее нет больше, она околдована, очарована, нас преследуют несчастья…»

Это не были слова, вырвавшиеся от отчаяния. Рут долго размышляла об этом. Она чувствовала себя виноватой в том, что не могла вернуться на «Светозарную», виноватой в том, что не обращала внимания на рок, связывающий ее дом и «Дезираду». И какая еще должна случиться глупость, чтобы можно было противопоставить ее боль и отчаяние тому злу, которым полон мир. Помнить все, ничего не прощая, ненависть против ненависти — такова правда жизни. Рут искренне старалась быть нежной. В юности она не была такой. Стремясь забыться в любви, она потеряла себя. «Корабли тонут и в тихую погоду, — говорил ей тогда Малколм. — Корабли и моряки. И кто будет сожалеть о глупце, который не может больше двигаться вперед…»

Малколм слушал ее и пытался образумить:

— Подумай сама. В этом человеке нет ничего сверхъестественного. Просто есть что-то между вашими двумя семьями, что зачаровывает Юдит, что-то, что она пытается понять, потому что это тайна. Достаточно раскрыть ее, чтобы вырвать Юдит у Командора. Но кто сказал, что ее нужно у него вырывать?

— Что-то, но что? — неизменно отвечала Рут. — Я ничего не знаю о своем отце. Я никогда ничего не знала.

— Ты не пыталась узнать.

— Знать значит страдать.

— Отныне это значит снова жить. Ищи, Рут, ищи так далеко, как можешь. На острове, там…

— Ни за что!

Малколм настаивал:

— Источник находится в детстве. На острове…

Она качала головой, но, едва он уходил, начинала вспоминать Рокаибо. Сперва это был запах, влажный аромат тропической растительности, смешивавшийся с ночным запахом горячего воска и корицы. Затем появились цвета — черный и зеленый, гора, облака, парк с разбитыми статуями, голос Концепсьон, бормотавшей какие-то заклинания. И ничего, кроме этих крупиц.

Однако сегодня утром, когда в комнату начал проникать день, Рут, постепенно согреваясь около Малколма, припомнила кое-что новое. Правда, это было что-то очень незначительное. Когда Малколм не без труда заставил ее покинуть «Светозарную», она взяла с собой, словно из суеверия, все ценное, что у нее было — фотографии сестры, дочери и документ, который Ван Браак отказался вернуть Командору после смерти Ирис: их брачное свидетельство. Это была одна из немногих, найденных после исчезновения капитана бумаг. Долгие годы месье Леонар настаивал, чтобы Рут передала свидетельство о браке Ирис и Командора ему. Недоверчивая, по мнению нотариуса, и упрямая, как ее ненормальный отец, не расстававшийся даже с совершенно ненужным барахлом, Рут отказывалась доверить документ кому-либо и хранила его в глубине туалетного столика, в маленьком тайнике вместе с карточками Ирис и Юдит. Покидая «Светозарную», словно уходя навсегда, Рут взяла свидетельство с собой. А вспомнила она фразу, которую Ван Браак нацарапал на обратной стороне. Она знала ее наизусть. Однако сегодня утром ей вдруг пришло в голову перечитать документ снова. Больше не заботясь о Малколме, Рут откинула одеяло, раздвинула шторы и выложила из сумочки на холодный утренний свет все, что осталось ей от «Светозарной». Фотографии она отложила. Документ вдруг стал для нее самой ценной вещью в мире. Бумага была легкой, прозрачной, с водяными знаками. Долгие годы Ван Браак, должно быть, хранил ее в своем кармане, и теперь, чтобы прочесть то, что там было написано, пришлось разворачивать бумагу очень осторожно. Несмотря на это, бумага выскользнула из пальцев Рут. Она испугалась, что потеряла ее. Но бумага просто упала на пол. Рут подняла ее и положила на комод прямо перед окном. На обратной стороне документа Ван Браак написал корявым и почти нечитаемым почерком:

Все объяснения здесь. И в «Короле рыб».

Рут перечитывала эти слова тысячу раз. Даже привыкнув к почерку отца, она все еще удивлялась корявости его букв. Словно он пытался придумать почерк, который никто бы не мог разобрать, кроме него. Тем не менее тому, кто знал драму Ван Браака, фраза была абсолютно ясна. Действительно, все объяснялось подарком Командора капитану, «Королем рыб». Именно в тот день Командор победил остатки сопротивления Ван Браака. И ничего кроме этого.

Листок снова выскользнул из пальцев Рут. Она подняла его и снова положила на комод из акажу. Она сердилась на себя. К чему трястись над таким ничтожным документом? Застывшие на пленке исчезнувшие лица, презренные листки бумаги, запечатлевшие призрачное счастье. Когда они поженились — Ирис и Командор — сколько дней длилось их счастье?

Рут перевернула листок. Она никогда раньше не читала запись о браке.

Ирис Ван Браак, место рождения остров Рокаибо, голландские Индии, дочь Корнелиуса Ван Браака, место рождения Амстердам, Голландия, и Симоны-Розы Кармелье, место рождения Шармай, Франция, умершей.

И Мануэль Адьи, место рождения вилла «Дезирада», коммуна Сент-Аржан, Франция, сын Леонор Адьи, место рождения Рокаибо, голландские Индии, умершей, и неизвестного отца…

Документ выпал в третий раз. Пытаясь подхватить его на лету, Рут опрокинула стоявшую на комоде вазу. Ваза разбилась. Малколм проснулся и подскочил на постели.

— Рокаибо… — Вот все, что могла выдохнуть Рут. — Его мать была с Рокаибо. А его отец, Малколм, его отец неизвестен… Я не знала этой детали.

Она подняла листок и еще раз прочитала свидетельство о браке.

— Но это вовсе не деталь…

Глава 27

С тех пор как Малколм Корнелл начал собирать сведения об обитателях «Светозарной» и «Дезирады», не было факта, который бы его так потряс. А ведь в последнее время он перечитал десятки записей случайных разговоров о Командоре и семье Ван Браак. К большому его разочарованию, несмотря на маниакальную скрупулезность, с которой он фиксировал любые, даже мельчайшие детали, все версии этой истории были практически идентичными. Анна, Рут, Ами д’Аржан, местные провинциалы — все рассказывали ему одно и то же: капитан, перед тем как стать губернатором одного из Зондских островов, построил на краю мыса дом. Затем он уехал в Южные моря. Когда он вернулся, овдовевший и постаревший, с двумя дочерьми, родившимися у него на острове, рядом с его виллой уже стоял другой дом, заброшенный молодым наследником, сыном построившей дом женщины, сумасшедшей, экстравагантной, приехавшей неизвестно откуда. Она умерла несколько лет спустя, после того, как поселилась в своем мрачном жилище. Потом неизменно рассказывали о первом приезде Командора, его красоте, его безумствах, необыкновенных праздниках, трагической страсти, связавшей его с юной соседкой. На этом эпизоде все замолкали; и само молчание тоже было удивительным: закрывались не только рты, мрачнели лица, опускались глаза, лихорадочно взлетали руки, словно пытаясь избавиться от зла, которое могли разбудить слова, — от злого духа, посланца ада или черного ангела.

Откуда взялась эта версия, — тысячу раз спрашивал себя Малколм, — откуда эта официальная история? Долгие годы собирая сказки, слушая местные предания, — даже если они входили в число запретных, как это, и моряки неохотно соглашались доверить их чужаку, — он никогда не замечал, чтобы рассказы разных людей — даже о совсем недавнем событии — так походили один на другой. Из этого Малколм сделал вывод, что капитан среди местных жителей давно уже стал фигурой мифической, о его странном исчезновении сложились легенды, а из-за суеверия, свойственного всем людям, живущим у моря, никто даже не пытался прояснить его тайну. Но, возможно, было и другое объяснение: никто толком не знал подтекста этой истории, а поскольку «Дезирада» и особенно Командор давно внушали местным жителям страх, все предпочитали придерживаться одинакового, простого и трагического рассказа. Говорили только о несчастьях капитана Ван Браака, а молчание в конце истории было признаком незнания и суеверной надежды, что на этом черная цепь катастроф прервалась.

Но тот факт, что мать Командора родилась на Рокаибо, в корне менял историю. И это радовало Малколма. Между двумя домами наконец-то появилась конкретная связь. Можно было выбраться из легенд, мистических нелепиц и необъяснимых роковых случайностей и вернуться в область внушающих доверие причин и следствий. Усевшись на кровати, Малколм оперся на подушку и, как всякий раз, когда ему требовалось подумать, потянулся к табакерке и трубке. Рут больше ничего не говорила; побледнев, она стояла, прислонившись спиной к комоду, и растерянно смотрела на него.

— Откуда ты это узнала? — поинтересовался Малколм так спокойно, как только мог.

Рут протянула ему документ.

— Свидетельство о браке, — пробормотала она. — Свидетельство Ирис и Командора. Я никогда раньше не читала его.

Малколм долго рассматривал документ. Затем аккуратно сложил его:

— И ты не знала, что мать Командора родилась на Рокаибо? Ван Браак никогда ничего тебе не рассказывал?

— Я уже тысячу раз говорила, что он ничего не рассказывал. Никогда!

Рут отвернулась к окну и продолжала более мягко:

— Вернее, когда он рассказывал, я предпочитала не слушать…

Малколм отметил про себя, что ей стало лучше. Днем раньше она отказалась бы сознаваться в этом. Рут теребила кружевные занавески, все еще не решаясь повернуться, избегая его взгляда. Мягкий утренний свет отражался в ее волосах янтарными бликами. Она немного постарела за последнее время. Но стала лишь еще более трогательной.

В свою очередь Малколм не знал, что ей еще сказать. Это была идея Рут — захватить с собой старые бумаги, сунув их на дно чемодана, хотя они уезжали всего на неделю, и она практически никуда не выходила из номера. Она старалась жить, глядя вперед, не зря он беспрестанно говорил ей об этом. Но Малколм уже исчерпал свои советы. Для вида он вновь взял старый документ. И только тогда заметил, что нацарапал на обратной стороне Ван Браак.

— Это любопытно. Здесь на обороте что-то написано.

— Знаю.

Малколм без труда прочитал каракули капитана:

— Все объяснения здесь. И на «Короле рыб».

Рут тут же поправила его:

— Нет, ты прочитал неправильно. В «Короле рыб». У отца был ужасный почерк.

Малколм уперся:

— Нет. Он написал «на». Я привык разбирать манускрипты.

— Я знаю его почерк лучше… — Рут не докончила фразы и бросилась к нему: — Покажи.

Она села рядом с ним. У нее вдруг порозовели щеки.

— На «Короле рыб»… Ты прав. А ведь мне казалось, что я выучила эту фразу наизусть. Что он хотел этим сказать?

— Вероятно, он спрятал что-то на корабле.

— Я везде искала. Отец никогда ничего ни оставлял, ни писал.

— Но ты говорила, что незадолго до смерти он часто что-то писал!

— Это утверждала Жозефа. Мы так ничего и не нашли ни на корабле, ни в другом месте. Должно быть, он все сжег. От него мне осталась только эта фраза. Я выучила ее наизусть. Что он хотел ею сказать?

— Возможно, он имел в виду корабль, который был у него некогда на острове. Другой корабль с тем же названием. Или утонувший корабль. Кто знает? Но совершенно точно, что мать Командора не случайно выбрала место для строительства «Дезирады». Она приехала так далеко, потому что знала капитана. И знала, где находится его дом. А может, последовала за ним…

— Когда была построена «Дезирада», моего отца там не было. Он отсутствовал долгие годы и в Европу вернулся, когда мне исполнилось шесть лет. Сначала мы жили в Лондоне, а на «Светозарную» приезжали только на каникулы. «Дезирада» всегда была закрыта. Если мать Командора приехала с Рокаибо и знала моего отца на острове, возможно, они даже встречались… Он, наверное, говорил о своем доме в Европе. И когда она уехала с острова, то захотела посмотреть на этот дом, а затем построила рядом собственный… Это правдоподобно, да? Туманная связь. Разве что Командор и мой отец во время свадьбы Ирис…

— Ты сама сказала, что была слишком маленькой. Что он никогда ничего тебе не рассказывал. Он не хотел объяснять тебе все эти истории взрослых людей. По всей видимости, грязные истории.

— Ты думаешь… Ты думаешь о Командоре? О его неизвестном отце?

Он кивнул.

— И этот отец, Малколм… ты думаешь, это…

— Трудно утверждать, когда так мало данных…

— Тогда Ирис и Командор… И Командор знал об этом? И мой отец допустил это? Ради «Короля рыб»? Ради корабля, простого корабля? Сводный брат, сводная сестра… Инцест?

Слово, которое Малколму пришло в голову, как только он прочитал брачное свидетельство, сорвалось с губ Рут. Она поморщилась. Корнелл подумал, что она сейчас разрыдается. Он попытался обнять ее и прижать к себе. Рут вырвалась из его объятий, как на следующий день после ухода дочери, и ее внезапная холодность сбила его с толку. Она вернулась к окну и показала ему на маленький садик за окнами их спальни:

— Похоже, снег тает. Сегодня, наверное, будет лучше, чем вчера.

Малколм молчал. Рут была чересчур спокойной. Это было плохим знаком. Если только ее не переполнял гнев. Гнев на Командора.

— Значит, первая история случилась на острове, — тихо сказала она. — Я должна была бы об этом догадаться. Там, на краю моря, в этом отвратительном месте. Недаром они все хотели туда вернуться — Ирис, Командор, мой отец.

— Но не ты.

— Я всегда ненавидела этот остров.

— Ты не хотела себе зла. Инстинктивно сопротивлялась. В тебе говорил инстинкт самосохранения.

— У Ирис тоже был инстинкт.

— Но Ирис была слишком влюбчива. Как все артисты. Ты же предлагаешь нечто большее, кроме самой себя.

Вопреки ожиданиям Рут улыбнулась и заправила в пучок выбившиеся пряди.

— Надо предупредить Юдит.

— Она все знает, возможно, уже давно. И потом, предупредить ее о чем? Это только наши предположения.

Рут взяла с комода шпильки и грациозными, спокойными жестами, которых он уже давно у нее не видел, начала вкалывать их одну за другой в пучок.

— Мы больше не можем так жить, — сказала она.

Наконец-то она его услышала. Но что она собирается предложить? С его губ рвались упреки, он сдерживался, чтобы не сказать ей, что она проходит мимо счастья, что пора перестать страдать из-за других и надо немного подумать о себе, о нем, что другой дом, другой корабль ждут ее на другом берегу моря, на холме, на Барбадосе, среди плантаций сахарного тростника, в городке под названием Бачеба. Но надо было молчать и ждать. Это был их последний шанс. И если Рут скажет: «Малколм, давай расстанемся», — ему придется подчиниться.

— Я не могу уехать, не попытавшись сделать последнюю вещь.

Корнелл услышал только начало фразы. Рут сказала уехать. Она не сказала вернуться. Он не решался в это поверить.

— Я должна увидеть Тренди, — продолжала Рут. — Если он здесь, в Париже…

— Он здесь. Я видел его вчера в Опере. Он сказал, чтобы ты заперла все его записи и скелеты.

— Это уже сделано.

Рут вложила свои руки в руки Малколма и заявила:

— Между ним и Юдит было нечто сильное!

— И такое короткое. Но он любит ее. Уверен, он от этого страдает.

На самом деле в этот момент Малколма меньше всего волновали переживания влюбленного. Он едва о них вспомнил. Рут сказала, что поедет с ним. Ему хотелось смеяться. Все складывалось превосходно. Он чувствовал себя молодым. Он больше не нуждался ни в библиотеке, ни в пишущей машинке. Спящие рыбы, дьяволы, гномы и все легионы тьмы никогда не существовали. Была только Рут, ее зрелое и гибкое тело, ее белокурые волосы с несколькими седыми нитями, ее глаза, в которых он тонул, словно в водах «Светозарной». Конец мира мог наступать. Ему все равно. Он будет с Рут.

— Я должна слушаться своего инстинкта, — повторила Рут. — Должна повидать Тренди. А потом…

Малколм вдруг испугался. Рут, должно быть, почувствовала, как он дрожит:

— …Потом я поеду с тобой.

Их взгляды встретились. Когда она произносила эти слова, звучавшие, словно клятва, Малколм по ее глазам понял, что она говорит правду. Ее рана зарубцевалась, и Рут начинала новую любовь, новую мечту, в которой, наконец, был он и другие ветры, другие волны.

Малколм был прав. Отвернувшись к деревьям за окном, с которых постепенно осыпался снег, Рут начала ощущать, как к ней возвращается счастье. Оно приняло очертания какого-то дома, ее дома в тропиках, у моря, в Бачебе. И она тоже подумала, что мир может умирать. Отныне не было ничего важнее ее счастья. Ей только хотелось еще раз увидеть Юдит. Юдит, словно Эвридику. На одно мгновение, пусть даже на пороге ада.

Глава 28

К сожалению, Рут не помнила адреса Тренди и, тем более, его настоящего имени и поэтому не могла поискать его в справочнике. В конце концов у Малколма возникла идея: все просто — надо найти Дрогона. Они позвонили ему. Дрогона дома не оказалось. Слуга уверил их, что он скоро придет, но проще всего дождаться начала следующей недели, тогда они без труда смогут встретиться с ним в музее. Итак, они решили подождать до понедельника, а пока насладиться недолгим затишьем. Стало не так холодно, но они все равно не выходили на улицу. Шли часы, успокоенная Малколмом и лишенными воспоминаний стенами отеля, Рут привыкала к мысли оставить «Светозарную». Она уверяла себя, что сделала правильный выбор, и ее мечты обретали формы. Как и Малколма, ее не покидала мысль, что цепь роковых событий, в которую она оказалась вовлечена, была вызвана молчанием. Она поднимет с мели неудавшуюся мечту Ван Браака, вновь отопрет «Светозарную», но не для себя. Надо отдать этот дом, как во времена Ирис, молодости, будущему, солнцу. А для этого надо найти Тренди. Какое течение развело их после того, как они все соединились? Его отнесло далеко от ее дочери, как и саму Рут.

Он, может быть, сумеет вернуть Юдит. Рут заставит себя говорить. Она объяснит все, что так долго скрывала, отыщет в глубине самой себя то, что скрывала, чтобы продолжать жить. Она расскажет ему даже о самом сокровенном, о своей безумной материнской любви. Тренди поймет ее. Несмотря на то, что произошло между ним и ее дочерью, Рут знала, что он не мог ее забыть. Для Тренди самым важным было то, что Юдит его не любит. Это было его слабым местом еще до встречи с Юдит — быть нелюбимым. Именно поэтому Рут верила, что он ее не забыл.

Ей на ум пришла мысль о болезни, но Рут удалось оттолкнуть ее. Однако в понедельник утром, узнав у дверей музея об ужасном конце Дрогона, она подумала лишь об одном: а если Тренди тоже суждено погибнуть… Несмотря на давние отношения с Дрогоном — она просто называла его доктором, и к тому же он был одним из лучших ее клиентов, — печальный рассказ служителя музея о произошедшей драме не произвел на Рут ни малейшего впечатления. На следующий день после спектакля Дрогон был очень расстроен тем, что все похвалы достались Крузенбург и Дракену, а о его либретто не сказали ни одного доброго слова. Уверенный, что его незаслуженно обошли, он начал открыто этим возмущаться и, явившись на одно светское мероприятие, оскорбил там журналиста, неосторожно заявившего, что либретто Дрогона не идет ни в какое сравнение с партитурой Дракена. Нечаянно или нарочно, журналист заявил даже, что, по его мнению, сей убогий текст не принадлежит перу профессора. Разъяренный Дрогон кинулся в музей, в свой кабинет, где, как он утверждал, у него хранились доказательства подлинности либретто и других его произведений. Но ничего там не обнаружил. Что произошло в музее — смертельный припадок, самоубийство или убийство — никто точно не знал и не имел ни малейшего желания об этом говорить, поскольку внезапное безумие являлось одной из редких, но возможных разновидностей ужасной болезни. Дрогона нашли лежащим на полу перед стенным шкафом, в котором он хранил свои записи. «Всю жизнь работать, — заключил служитель, — всю жизнь провести в исследованиях и бросить все в огонь. Должно быть, профессор сошел с ума…» И в доказательство своих слов он показал Рут в глубине кабинета обгоревшие фрагменты записей Дрогона.

Рут не утратила хладнокровия. Ей нужен не доктор, сказала она, а его ассистент, молодой человек, изучавший скелеты рыб. Служитель сказал, что в последнее время тот не появлялся. Но найти его не составит труда. Несколько минут спустя Рут получила адрес Тренди и покинула музей без единого слова сожаления о Дрогоне. А через полчаса они с Малколмом уже стояли у дверей его квартиры. Но здесь их ждало разочарование: Тренди дома не оказалось, и никто не знал, где его можно найти, а сам дом опустел. Рут пришла вечером — но результат был тот же. На следующий день она уже не была такой счастливой и начала думать, что никогда его не найдет.

Тренди действительно отсутствовал. По совету Беренисы они с Нюмансом вновь стали проводить ночи в библиотеке. В конце года библиотека закрылась для публики, и они могли сидеть в ней день и ночь. Тренди и Нюманс возвращались домой, только когда уставали от поисков. Танцовщица же каждый вечер ожидала у себя в гримерной Дракена. Но тот тоже исчез. Каждую ночь после выступления Берениса присоединялась к Нюмансу и Тренди в библиотеке. Заслышав ее шаги, Тренди понимал, что музыкант опять не пришел. Но он больше не обращал на это внимание. Он погрузился в море книг.

Тренди с наслаждением предавался размышлениям, питался иллюзиями, поддавался чарам страха и ужаса. Ему казалось, что он перешел по мосту в другой мир, худа он устремлялся вслед за алхимиками, одержимыми, колдунами, безумцами, всеми волшебниками и сектантами мира. Он упивался их безумием, их шабашами, их колдовскими принадлежностями: шпагами, горгульями, блуждающими призраками, договорами, подписанными кровью. Когда Тренди думал о бесчисленных личинах дьявола, многообразии его видов, аналогичных видам рыб, в нем просыпался коллекционер, он хотел узнать их всех — людоедов и оборотней, вампиров, сильфид и ундин, неизвестных чудовищ ада, без конца порождающего самых злодейских созданий, новых приспешников Сатаны, соблазнителей, полуденных демонов, словом, весь тот черный и порочный народ, поднимающийся из глубин, чтобы атаковать мир во главе кортежа мерзких животных: жаб, неясытей, василисков, гиппогрифов.

Конечно, иногда Тренди думал и об ангелах, представителях мира небесного. Но он не любил их; в своем разочаровании он предпочитал зло или, вернее, интересовался только представителями великих бедствий, ангелами смерти, ангелами-разрушителями. Чем меньше он понимал, тем больше все это казалось ему взаимосвязанным, тем больше соответствия со своей собственной историей он находил. В дневник, с которым Тренди теперь не расставался, он заносил свои мысли о числах, буквах, тайных знаках и все время приходил к одному и тому же выводу: мир наполнен дьяволом и его приспешниками. Женщины — Анна и Юдит — были его любовницами; Крузенбург — его полномочной представительницей, которой он даровал вечную красоту. Барберини был Брадобреем, великим председателем ада, насылающим эпидемии, и хозяином тайных вещей. Ему подчинялся Дрогон, повелитель лжи и иллюзий. Леонар был демоном с тем же именем, покровителем шабашей и главным инспектором колдовства всех видов. Альфас также сохранял там свое имя и был мелким дворянином адского царства, строителем городов, как и в своем земном воплощении. Тренди не упомянул таких незначительных персонажей, как д’Аржан, Питер Уолл или парикмахер, которых не хотел видеть в этой веренице тайных эмиссаров черного царства. С ожесточением разочарования он искал ключ к «Дезираде» и Юдит. И над этими адскими легионами царил, конечно, Командор, в виде соблазнителя, дьявола, сверкающего и одновременно сумрачного; ему было позволено все. Если бы Тренди узнал, что Командор способен по собственному желанию покидать тело, это ничуть его не удивило бы. Волшебной палочкой Командора была трость, его странный цвет лица был следствием пребывания в ином мире, у него был низкий, околдовывавший людей голос, а его шрам на щеке был печатью, означавшей его власть. От Люцифера Командор получил силу, величавость, любовь к зеркалам и меланхоличность, часто охватывающую предавшихся злу. Возможно даже, как заметила Берениса, глядя на его фотографии, он скрывал под своими костюмами безобразные крылья летучей мыши. И он не любил солнечный и лунный свет, а алхимией занимался с женщинами, становившимися в его руках тем свинцом, которое он трансформировал, прежде чем разрушить, в золото.

Когда Тренди рассказал Нюмансу о своих выводах, тот не стал возражать, лишь кивнул и продолжил поиск заклинаний для Беренисы. Наконец-то он отыскал на одной из полок книгу Барберини «Теология дьявола», которую считал безвозвратно потерянной несколько недель назад. К великому разочарованию Тренди, в ней не оказалось никаких ужасных тайн. Это был небольшой труд, излагавший догмы Католической церкви по вопросам ада. Похоже, название было выбрано не случайно, и кардинал мог быть тем, кем, как полагал Тренди, он являлся — одним из посланцев Хозяина Тьмы. И Тренди продолжил поиски.

Однажды — это была третья или четвертая ночь — Тренди оторвался от своих колдовских книг, заслышав торопливые шаги Беренисы. Он даже подскочил. Танцовщица уже была здесь, запыхавшаяся от быстрого бега по длинным коридорам.

— Скрип-Скрип заболел, — сказала она.

Тренди смотрел на Беренису, не понимая ее возбуждения. Она не поспешила, как обычно бывало, в маленькую комнатку к Нюмансу, где тот читал свои книги, и, похоже, покинула гримерку «Нефталис» второпях. Под искусственным мехом на ней были блестящее платье и сценические украшения — множество бус из красного дерева, кожи и рога, как у женщин-кочевниц; и внезапно вместе с ее появлением в библиотеку словно ворвался жаркий ветер, запах дождя, пролившегося на иссушенную землю, — чары далекой Африки.

— Скрип-Скрип? — непонимающе переспросил Тренди.

Он уже забыл прозвище, которым Берениса наградила Дракена. Ее это разозлило. Она тряхнула бусами и повторила так же быстро:

— Он прислал мне записку в гримерную. Я заволновалась. Он плохо себя чувствует и спрашивает: можешь ли ты принести ему записи Ирис Ван Браак?

Тренди снова поразился:

— Пластинки Ирис?

— Он сказал мне, что Крузенбург дала их тебе.

— Ничего подобного.

— Но ты же видел ее до спектакля! Скрип-Скрип хочет тебя видеть и как можно быстрее. Он торопится. Он очень болен.

Тренди что-то забормотал.

— Это не все, — продолжала Берениса. — Я заходила к тебе. В двери торчала записка. Записка для тебя.

Она протянула ему записку, похоже, нацарапанную второпях:

— Мне сказали, что к тебе приходила какая-то женщина. Блондинка.

Внезапно взгляд Беренисы стал враждебным. Тренди подумал, не Крузенбург ли это, и развернул записку. Почерк был ему незнаком. Прочитав письмо, Тренди облегченно вздохнул:

— Это Рут Ван Браак. Она ищет меня уже три дня…

При одном упоминании имени Рут Тренди вспомнил ее светлые волосы и излучаемое ею спокойствие. Ад поблек перед ее очарованием. Теперь у Тренди в голове осталась только одна мысль: бросить книги и увидеть Рут. Если бы не Берениса, твердившая ему о старом музыканте и записях Ирис, он тут же бросился бы звонить по указанному в записке номеру. Но поскольку он был уверен, что ночью спать все равно не будет, то с легкостью согласился на предложение танцовщицы — навестить Дракена, чья просьба, по словам Беренисы, походила, скорее, на призыв о помощи.

Глава 29

Они отправились искать Нюманса. Выходя, они услышали какой-то шум, а закрывая дверь, — чьи-то крики, впрочем, быстро прекратившиеся. На улице они остановили такси. Нюманс волновался: Берениса не дала ему расставить книги, и он опасался, не вызовут ли их ночные экспедиции подозрения у новых охранников. Берениса велела ему замолчать. Несколько минут спустя они были у дома Дракена.

Дракен, как обычно, играл на рояле. Они долго звонили в дверь. Когда он наконец открыл им, они заметили, как он устал. Дракен еще больше похудел и, казалось, еще больше согнулся. Но глаза его блестели. В них читалась совершенно новая уверенность в своих силах, словно успех оперы, единодушно отмеченный публикой и критиками, внезапно освободил его от старых призраков. Во всяком случае, Дракен не выглядел таким больным и загнанным, каким описывала его в библиотеке Берениса. Тренди, несколько озадаченный, повернулся к Беренисе. Дракен предупредил его жест:

— Я знаю, что у вас нет записей Ирис. Я хотел вас видеть. Время поджимает.

Он указал на стоявший на рояле метроном, но непонятно было, имел ли он в виду свою потребность творить или плохое самочувствие.

— Теперь вы знаете, чего стоит Круз, — сказал Дракен, когда Берениса налила ему свой ликер.

Тренди не знал, что ответить. Вопреки обыкновению Дракен наблюдал за ним с пристальным вниманием. Догадавшись о его замешательстве, музыкант пояснил:

— Она так настаивала, чтобы я заманил вас в ее сети! Перед выступлениями у нее всегда одни и те же капризы. Ей требуются молодые люди. Она считает, что это хорошо для ее голоса. Но не думаю, что вы так уж ей помогли. На этот раз она показала свою слабую сторону. Боюсь, все поняли, какова она на самом деле. — Он вздохнул. — А впрочем, какая разница… Пора, наконец, заканчивать с этой модой на дьявольщину.

Дракен ненадолго задумался и принялся барабанить по ручке кресла, словно у него чесались пальцы от музыки.

— Время поджимает, — повторил Дракен. — Вы ведь искали Ирис, не так ли? Великая история любви Командора. Вы тоже хотите узнать о ней нечто такое… Из-за вашей подружки, ее племянницы малышки Юдит.

Тренди попытался возразить, но Дракен перебил его:

— Не возражайте. Я же видел. Я все вижу. Никто и не подозревает меня, а я все вижу. Я вижу и слышу многое, но молчу об этом. Что узнаю, обычно воплощаю в музыке. Музыка утешает меня. Но теперь настало время. — Он снова указал на метроном. Очевидно, ему не терпелось усесться за рояль. — Командор, как вы знаете, совершенно обезумел от любви. Его распаляет то, что Юдит все время только и делает, что рисует его самого и его дом. Еще она рисует свою мать и Ирис, по фотографиям, а также пейзажи острова. Ну да, острова Рокаибо, где родились Ирис и Рут Ван Браак, а также Леонор, мать Командора.Малышка рисует днем и ночью, даже при электрическом свете. Она сопротивляется всему — этому дому, Командору. Наконец-то кто-то ему сопротивляется, хоть недолго. Круз ее ненавидит. Спросите себя, не потому ли она обратила внимание на вас…

Дракен снова вздохнул, но на этот раз было понятно, что это от страха не успеть все рассказать.

— Любопытная история, не правда ли? Но она гораздо проще, чем вы воображаете. — Музыкант посмотрел на Тренди и слегка улыбнулся. — Берениса сказала мне, что вы проводите ночи в библиотеке. Книги уносят в мечты. Реальность гораздо грубее. Хотя история Ирис…

Он произнес ее имя, словно смакуя фрукт. Но самым удивительным было то, что на этот раз он обращался к Тренди, а не к Беренисе. И слова срывались с его губ не только из-за действия алкоголя. Дракен торопился рассказать нечто важное.

— История, в которой я был единственным свидетелем, — продолжал Дракен. — Свидетелем беспомощным. Что можно сделать против Командора? В вашей истории я также был единственным свидетелем. Но мне бы хотелось, чтобы вы все узнали, прежде чем…

Он начал волноваться, его голос охрип. Берениса положила ему на плечи унизанные кольцами руки:

— Успокойся, Скрип-Скрип.

Дракен ненадолго закрыл глаза, отдавшись ее нежной ласке. Тренди боялся, как бы Нюманс не испортил дела, но тот тоже сгорал от любопытства и нетерпения.

— Ирис… — повторил Дракен. — Когда я встретил ее, мне было двадцать лет. Мы оба были слишком юными. Это произошло в Лондоне, где она брала уроки пения. Ее профессора говорили, что это будущая дива. Между нами все началось очень просто. Время от времени я сопровождал ее, затем, как нитка за иголкой… Мы стали любовниками. Она была само веселье. Почти сразу Ирис представила меня своему отцу. Тот тоже полюбил меня. А потом вдруг появился Командор. Ирис заменяла какую-то певицу в «Турандот» и буквально воспламенила зал. Говорили только о ней. Она была юной, красивой, талантливой. Этого достаточно, чтобы понравиться публике. К тому же у нее было экзотическое прошлое — детство на Рокаибо…

Дракен подошел к роялю, но не стал его открывать. Очевидно, ему расхотелось играть.

— …Уже тогда я подумал, что причина всему — остров. Именно это привлекло Командора прежде всего — то, что Ирис родилась на острове на краю мира. Вероятно, он подумал, что это некий знак. Когда я понял остальное, было уже поздно. Слишком поздно. Из-за смерти матери Командор был лишен детства. Кроме занятий спиритизмом и оккультизмом, все, что передала ему Леонор, был остров Рокаибо, тот остров, где, по ее словам, у нее был муж, богатый и властный, от которого она унаследовала огромное состояние. Она уже тогда была полупомешанной. Но этого, несомненно, было достаточно, как считал Ван Браак, чтобы разжечь воображение сына. С самого рождения она называла мальчика по званию своего отца, званию, давно устаревшему даже на острове и пришедшему туда из Голландии. Коммодор, с самого рождения она называла его Коммодор… После этого она затворилась на «Дезираде», этом пристанище дьявола и оккультизма. С острова она привезла молодого секретаря-горбуна. Как его звали по-настоящему — неизвестно, она звала его Сириусом. Он тоже был посвящен в черную магию. После смерти Леонор Сириус стал воспитателем мальчика. Но Командор был очень умным, он, вероятно, чем-то запугал Сириуса, чтобы тому не пришло в голову растратить его состояние. Едва достигнув совершеннолетия, он начал проворачивать невероятные дела, особенно в кино. Он производил впечатление. На самом деле его всегда преследовали собственное детство, история его матери. Он никогда не мог забыть то время. Только на короткий момент. Эпоху Ирис. Это было настоящее счастье…

— Но не для вас, — заметил Тренди.

— Это не так просто. Я потерял Ирис, но она была так счастлива! Одно ее слово, одна улыбка — и мир освещался. Вы не можете представить, что это было. Ван Браак и я испытывали одно и то же. Это нас объединяло. Воспоминания о безумном времени. То время никогда не вернется, ни для кого. Золотые дни, как говорится. Счастье Ирис было заразно.

Дракен отошел от рояля, открыл стенной шкаф и осторожно, почти благоговейно извлек оттуда старый проигрыватель и перевязанный пакет.

— Я слишком много говорю. Послушайте и все поймете сами. Надо, чтобы вы поняли.

Он достал из пакета пластинку тех лет. На конверте была черно-белая фотография Ирис в стиле того времени — с огромным букетом цветов.

— Слушайте, — повторил Дракен.

Он включил проигрыватель. Голос Ирис зазвучал в огромной пустой комнате. Как показалось Тренди, он был чище, чем когда он слушал его под дверью Крузенбург. Ирис пела арию «Casta diva» из «Нормы».

— Теперь вы меня поймете, — сказал Дракен, когда ария закончилась. — Ирис не была создана ни для Саломеи, ни для леди Макбет, ни для какой другой трагической роли, которые ей навязывали. Ирис была Манон или Мими в «Богеме». Нежные и немного легкомысленные девушки. Она сама была такой. Впрочем, она никогда не была такой прекрасной, как в вальсах. Ирис, поющая вальс…

Дракен снова посмотрел на конверт пластинки:

— Здесь есть один. Редкая запись. Моя любимая. Теперь вы понимаете, я бы никогда не отдал это Круз!

Он сухо хохотнул, как всякий раз, когда говорил о диве. Затем, когда игла проигрывателя заскользила по пластинке, замер в благоговейном молчании.

Запись действительно была редчайшей. Вальс, исполняемый Ирис, был скорее эстрадным, со слащавыми словами о любви и нежности.

— Она была слишком молода для страсти, — пробормотал Дракен. — Если бы они дали ей время…

Внезапно он остановил иголку проигрывателя и снова забеспокоился.

— Они — это, разумеется, Командор. Все, что я вам рассказываю, я видел своими глазами. Или узнал от Ван Браака. После смерти Ирис капитан принялся писать. Он доверил мне свои воспоминания. Мы были очень близки, даже когда не виделись. Любовь Ирис объединила нас навсегда. Он регулярно присылал мне десятки листов, а я перепечатывал их на машинке. Я один понимал его каракули. Такая была между нами связь. А потом возвращал напечатанный ему текст вместе с теми листами, что расшифровал.

— Он сохранил их? — спросил Тренди.

— Я ничего об этом не знаю. Возможно, их уничтожила Рут. Ван Браак часто говорил: «Рут… Не стоит ей об этом знать». А я всегда отвечал: «Да. Пусть она лучше живет спокойно». Да и какое это имело значение после всего, что случилось? Столько всего потерялось. Но я помню все истории капитана. Это был обаятельный человек. Говорил мало, но писал очень хорошо. Я помню почти все. Вот почему я сказал вам, что все началось на острове…

И он начал свой рассказ. Сначала Тренди слушал невнимательно, размышляя, почему музыкант решил доверить свою исповедь именно ему, ведь раньше он едва удостаивал его внимания и даже толкнул в объятия Круз, чтобы удовлетворить ее каприз. Он решил, что Дракен, возможно, болен; а возможно, он подсознательно испытывал к Тренди чувство благодарности за свой успех в Опере, поскольку Круз, ко всеобщему изумлению, стушевалась перед его партитурой. А потом Тренди вслушался в усталый, слабеющий голос и поддался странному очарованию этого длинного рассказа. Дракен говорил о прошлом, предшествовавшем другому прошлому, о женщинах, предшествовавших другим женщинам: Ирис предшествовала Юдит, Леонор предшествовала Ирис. Слушая его, можно было перенестись так далеко, почти к началу времен, в спокойный, безмятежный мир, куда внезапно вторглось зло и началась трагедия, не завершившаяся и по сей день. Иногда музыкант замолкал, наливал себе ликер, затем продолжал рассказ с того момента, где остановился, все время лихорадочно барабаня пальцами, словно история переписывалась где-то в другой части его самого, части, заканчивавшейся длинными руками пианиста, той его части, что спасала его от разочарования, что называлась музыкой.

Все, что рассказывал Дракен, он, по его словам, узнал от Ван Браака. Но к истории Ирис он добавил и собственные замечания, а в том, что произошло на Рокаибо до рождения сестер Ван Браак, у него иногда появлялись провалы в памяти, лакуны, которые он старался восполнить, обращаясь к алкоголю, что заставляло Тренди думать: «Записи Ван Браака — если бы я только знал, где они могут быть…» Ибо Тренди все больше склонялся к мысли, что капитан их не уничтожил.

Это касалось и самой истории. Вряд ли капитан умер, унеся с собой такой секрет. И такое подозрение. Из Амстердама он уехал в двадцать лет. Семью свою он не любил, она его тоже. Ван Браак являлся единственным наследником династии судовладельцев, некогда завоевывавших для Голландии новые земли, а со временем превратившихся в торговцев колониальными товарами — копрой и кофе. Ван Браак не хотел этим заниматься. Он мечтал плавать, совершить кругосветное путешествие и потому устроился юнгой на грузовой корабль. Так судьба привела его на Рокаибо в первый раз. Тайфун вынудил корабль причалить в единственной защищенной от ветра бухте, где в предшествовавшие века стоял то испанский, то голландский флот. Остров был цветущим, но затерянным на краю архипелага. На склонах горы — по словам местных жителей, обители завистливых богов — росло то же самое, что и на других Зондских островах: копра, маниока, табак. Веком раньше здесь обнаружили небольшое месторождение золота. Хозяином рудника являлся старый нотабль, нечто вроде верховного алькада, управлявший островом. Его звали Мануэль Адьи, он был наполовину испанцем, наполовину арабом, и индейцем тоже, как шептали злые языки. Из-за его власти на острове и странного дома, который он для себя построил — нечто вроде особняка, впрочем, больше похожего на дворец, все именовали его королем Мануэлем. Неизвестно почему дом называли «Дезирада» — возможно, по прозвищу дочери Мануэля Леонор, единственной девочки после трех сыновей. От своих предков, захвативших Рокаибо и почти тут же оставивших его из-за обособленного положения и отвратительного климата, король Мануэль унаследовал длинный список званий и титулов. Когда Ван Браак высадился на остров в первый раз, золотой рудник — по правде говоря, это была всего лишь маленькая рудная жила — был почти опустошен. Король Мануэль тем не менее продолжал управлять своим маленьким королевством, уверенный, что благодаря удаленности Рокаибо его никогда не побеспокоят чиновники с Явы. Единственной заботой Мануэля было выдать замуж дочь.

Подобно легендарным королям прошлого — возможно, они на самом деле жили когда-то на этом острове, — Мануэль беспокоился о наследнике потому, что его сыновья умерли слишком молодыми от малярии или какой-то другой болезни, и у него осталась только Леонор, а еще потому, что он сям был уже стар. Он запер дочь в доме и выпускал се только на мессу и церковные праздники, за процессией флагеллантов и кающихся грешников. Ее гордая одинокая фигурка приковывала к себе все взгляды, тем более что совершенно непонятно было, кого назвали Дезирадой, ее саму или дом, в котором она жила. Леонор не была по-настоящему красивой, она была пылкой. Во время праздника, устроенного Мануэлем в честь спасшихся от бури моряков, ее заметил Ван Браак. А она, ненадолго вырвавшись из заточения, тоже не отрывала от него глаз.

В тот момент, вероятно, Ван Браак и дал себе слово снова вернуться на остров. Или он дал его Леонор.

— Об этом эпизоде, — добавил Дракен, — капитан рассказывал весьма туманно. Может быть, он пытался тогда продвинуть дело дальше, может, она сама провоцировала его, устав жить затворницей в мрачном доме, выходя только в церковь, где хранились в стеклянных гробах мумии первых миссионеров, да иногда участвуя в праздниках, устроенных ее отцом для чиновников или моряков.

Во всяком случае Ван Браак снова уплыл и несколько лет отсутствовал. Его родители один за другим умерли, и он вынужден был вернуться в Амстердам. И вскоре понял, что дело было не в его семье, а в самом городе. Он часто рассказывал, что ему казалось, будто город сжимает его кольцом, душит. И тем не менее Ван Браак любил этот город и его каналы и гордился, что он выходец с родины самых старых моряков в мире. В самом деле, он и любил, и ненавидел Амстердам, как, вероятно, и любил, и ненавидел свою семью: любил, ибо он был его родиной, ненавидел, потому что хотел чего-то большего. Этим большим, после того как он получил наследство, стал отныне Рокаибо.

Дракен закашлялся. Он, похоже, нервничал все больше. Берениса забыла наполнить его бокал, и он обслужил себя сам. Прикоснувшись к роялю, музыкант повернулся к гостям:

— Сперва он не решался туда отправиться. Возможно, ему казалось, что его ждет там некая судьба, которой ему не избегнуть. А вернее всего, дело было в том, что он кое-что обещал Леонор и не мог сдержать своего обещания. Поэтому капитан не вернулся сразу же в Южные моря, а решил поплавать, но все время плавал вдоль берега. В один прекрасный день Ван Брааку понравился уединенный мыс, и он построил там «Светозарную». Откуда вдруг взялось это желание построить дом? Он никогда не мог объяснить. Но вы ведь, наверное, заметили: дом напоминает корабль. Ван Браак перевез туда все, что сохранилось от семьи. Однажды, когда он вернулся в Амстердам уладить последние дела, он встретил на набережной моряка. Он был примерно того же возраста, что и Ван Браак, и очень большим, настоящим гигантом. И красивым, божественно красивым. Ван Браак все время говорил: «Не знаю даже, как все это случилось. На набережной стоял моряк, держа в руках клетку с попугаями. Через несколько мгновений я уже не видел ни птиц, ни набережной, ни кораблей, я видел одного лишь Адамса. За выпивкой и разговорами мы провели всю ночь. И больше уже не расставались». Вот как все началось.

— Они отправились на остров? — спросила Берениса.

— Совершенно верно. Ван Браак ожидал только подходящего случая, кого-то, кто подтолкнет его, кого-то, с кем он мог бы поговорить, кого мог бы любить, словом, кого-то, кому он мог довериться. Он рассказал о руднике только Адамсу, а тот заявил, что работал на золотых рудниках в Южной Африке, и предложил Ван Брааку сделку: он поможет ему, но с условием — они все будут делить пополам: деньги, дома, женщин. Ван Браак необдуманно согласился. Он ожидал только удобного случая, чтобы отплыть. Но занимала его теперь вовсе не Леонор. Все дело было в руднике. Его мечтой было занять место короля Мануэля. Царить на острове, как на большом корабле. И он любил Южные моря. Ничто не пугало его — ни малярия, ни насекомые, ни тайфуны. Он любил этот остров, вот и все. Но ему не хотелось оставаться там одному.

Две недели спустя они уже плыли на новом карго к Зондским островам. Прибыв на Рокаибо, они узнали, что ситуация изменилась. Король Мануэль был болен, его дочь, как говорили, тоже чувствовала себя плохо. Она встретила Ван Браака словно благословение. Но это не входило в планы красавца Адамса, обезумевшего от зависти. Старый король без возражений уступил им рудник, рассчитывая после восстановления на половину доходов. Но Адамсу и этого было мало. Он хотел получить Леонор. Сперва она отказывалась, но ее отец, надеясь удержать двух иностранцев в своей власти, заставил дочь согласиться. Ван Браак больше не приходил на «Дезираду» и ничего не знал о планах Адамса. Он думал только о золоте. Через несколько недель Ван Браак вдруг заметил, что Адамс не столь компетентен, как он считал. Они разметили второй небольшой рудник, но тот оказался узким, почва — плохой, а среди рабочих началась эпидемия. Тогда Ван Браак понял, что его обманули и богатство Мануэля досталось другому. Единственное, что ему оставалось — это искать золото в маленьких горных речках, спускавшихся с холмов. Он захандрил, начал пить. Об этом узнала Леонор. Она пришла к нему и стала просить вернуться на «Дезираду». И что-то произошло с ними обоими… Дата свадьбы Леонор была уже назначена, Адамс сделал ее своей любовницей, но случилось так, что она бросилась в объятия Ван Браака… Она уже тогда была сумасшедшей!

— Нет, — сказал Нюманс. — Уверен, это было колдовство. Магия Великого Змея.

Тренди с трудом подавил раздражение. К его огромному облегчению, замечание Нюманса Дракен оставил без внимания.

— Адамс был красив, — продолжал он, — но груб… Он хотел и девушку, и золото. Не золото рудника, а золото, которое собирал на протяжении пятидесяти лет король Мануэль. Поэтому он делал все, чтобы заставить Ван Браака уехать. Обнаружив его в постели Леонор, Адамс словно обезумел. Он-то считал Ван Браака дураком, а тот его обставил. Его план провалился. Он даже не успел убить Ван Браака. Леонор, которая была сильной женщиной, выставила Адамса за дверь и, заявив, что он пытался ограбить ее отца, передала его в руки местной полиции. Адамс был выслан с острова с первым же кораблем. Но Леонор не могла предположить, что Ван Браак последует за ним и оставит ее. И еще она не знала, что беременна.

— От кого? — выдохнула Берениса.

— Вот и вся история, — сказал Дракен.

Его охватил такой озноб, что он весь затрясся.

— Сомнения, моя маленькая Берениса, сомнения. Самая худшая из мук. Ван Браак никогда от нее не избавился.

Дракен повернулся к роялю и выдал каскад хрустальных звуков.

— Продолжение вы знаете. Мы все его знаем.

— Нет, — сказала Берениса. — Я не знаю. Рассказывай, Скрип-Скрип, рассказывай.

Он пожал плечами:

— К чему?

— Тебе будет хорошо. И нам тоже.

Сказав нам, она кивнула в сторону Тренди. Пальцы Дракена оторвались от клавиатуры.

— Вы думаете, хорошо, моя маленькая Берениса? Единственное хорошее, что я вынес из прошлого, — это моя музыка. Черная красота моего страдания…

И он хохотнул, может, чтобы посмеяться над самим собой, а может, чтобы снова обрести силы. Берениса почувствовала, что добилась успеха. Как до этого, она положила руки ему на плечи. Дракен тихо закрыл крышку рояля.

— О том, что было потом, — произнес он, глядя на свои барабанящие пальцы, — вы и сами можете догадаться. Ван Браак, я вам уже говорил, обожал Адамса. Когда он увидел, что тот уезжает, то решил уехать вместе с ним. Несмотря на приближение бури, Адамс уже отплыл. Ван Браак предпочел переждать бурю и тоже покинул Рокаибо. Он купил себе небольшой парусник и долгие месяцы в поисках Адамса бороздил Южные моря. Он расспрашивал всех подряд — капитанов грузовых кораблей, рыбаков на джонках, таможенников в портах, стюардов пакетботов. Но так и не нашел его следов. Тогда он постарался забыть Адамса и неожиданно женился на женщине, как и он, много пережившей. Она была готова выйти замуж за кого угодно и приняла Ван Браака таким, каким он был — со всеми его приступами раздражения, молчаливостью и образом жизни, который он ей предложил. Он не хотел больше уезжать с островов и стал колониальным чиновником. Но Рокаибо не шел у него из головы. Он узнал, что король Мануэль умер, а его дочь сразу после отъезда Ван Браака ушла из дворца, захватив отцовское золото, и тоже покинула остров. Ван Браак был уверен, что она никогда не вернется. Теперь на Рокаибо требовался губернатор. Ван Браак предложил себя. Возникло некоторое удивление — он достоин большего, но его кандидатуру утвердили. На многие годы капитан поселился на Рокаибо и, вероятно, оставался бы там и впредь, если бы при рождении Рут не умерла его жена. Он начал подумывать вернуться в Европу, но все оттягивал этот момент, словно боялся чего-то, словно снова боялся встретить на набережной Адамса. Но он и представить себе не мог, что Леонор отправилась по его следам, добралась до Европы, нашла «Светозарную», о которой он неосторожно ей рассказал, и поселилась рядом, словно, чтобы вечно его преследовать. Она вывезла сокровища своего отца; она, никогда не покидавшая Рокаибо и долгое время бывшая одной из несчастных стареющих дев, проводящих жизнь в своей комнате и церкви, наняла пакетбот, приехала в Европу, нашла «Светозарную», купила участок земли и построила «Дезираду». И между делом родила сына. Построенный дом, вероятно, был ее местью, а может, доказательством огромной любви. Ван Браак считал, что это была месть. Он говорил, что она сошла с ума еще на Рокаибо, до того, как он уехал в первый раз, что безумие было разлито в самом воздухе этого острова, его всасывали с молоком кормилиц, что другая «Дезирада», там, была домом, полным несчастья…

— Но если капитан об этом знал, почему позволил дочери выйти замуж за Командора? Что-то толкнуло его на это, что-то, что было сильнее его… — Это вмешался Нюманс, опять намекая на Великого Змея. Дракен не ответил. Нюманс продолжал: — И Командор, почему он хотел Ирис? Он что, ничего не знал об обитателях соседнего дома? Его мать ничего ему не говорила? А Сириус, он знал это, он же мог ему сказать.

— Никто ничего не говорил, потому что никто ничего не знал. Были сомнения, но, повторяю, никто никогда их не прояснял. Возможно, тут замешан сам дьявол, не знаю. Но полагаю, что и сомнение — довольно сильный демон, способный разрушить целую жизнь.

— Но когда Ван Браак увидел юного Командора, он мог бы поговорить с дочерью. Командор не скрывал, что ухаживал за Ирис…

— Меньше всего на свете. Командор даже не скрывал своего имени. Когда он произнес его впервые, я прекрасно помню, я был в гримерной Ирис, — это было после третьего или четвертого спектакля «Турандот», — там была настоящая толкотня. Когда он вошел, такой величественный, элегантный, все замолчали, вокруг него образовалась пустота, а ведь в то время он еще не был так известен. И я услышал, как он обратился к Ирис: «Это потрясающе. Я ваш сосед, но никогда вас не видел. Из газет я узнал, что у вашей семьи вилла в двух шагах от меня и вы любите проводить там лето». И они тут же заговорили о «Светозарной». Ирис была покорена. Надо сказать, Командор производил впечатление. Он не был красив, но все его жесты, слова обладали необыкновенной властью… В его речах ничто не выглядело банальным, а потом эти его глаза — один был светлее другого. Годы спустя Ван Браак иногда говорил, что Командор не мог быть его сыном. Он был высоким, как капитан, с матовой кожей и темными, как у Леонор, волосами, но в нем чувствовалось величие Адамса, его немного дикая сила, его взгляд большой кошки. И этот глаз, светлее другого, говорил мне капитан, тоже был от Адамса, являясь его неоспоримым признаком. Иногда я спрашивал себя: не был ли Ван Браак также очарован Командором, как до этого он был очарован его отцом?

— Вы думаете, его отцом был Адамс? — спросил Тренди.

Дракен на минуту задумался. Его лицо вдруг сделалось спокойным, взгляд — далеким. И только кончики пальцев почти незаметно дрожали.

— Я предпочитаю придерживаться этой версии, — наконец произнес он. — Да, предпочитаю.

— Самая прекрасная хитрость дьявола — заставить нас думать, что он не существует! — воскликнул Нюманс.

— А вернее, давать забвение, — заметил Дракен. — Никто, даже Ван Браак, не пытался понять, хорошо или плохо было то, что делал Командор. Видели, что он влюблен, вот и все. Он был из плоти и крови, платил наличными. Он хотел жениться на Ирис, он положил к ее ногам состояние. Чтобы заполучить Ирис, Командор был готов на любую низость. Я даже думаю, что Ирис полюбила его за эти низости. Иногда это случается с женщинами, вы знаете.

— Значит, она не любила его по-настоящему? — спросила Берениса.

— Поди разберись! Но хватит об этом. Среди поклонников с букетами цветов и журналистов, задававших десятки дурацких вопросов, Командор отличался от всех, от всех остальных. От меня. Ирис увидела его снова, очень скоро, кажется, на следующий же день. В несколько часов я был отодвинут на задний план, чтобы отныне исполнять при ней лишь роль пианиста-аккомпаниатора. У них быстро нашлись общие точки соприкосновения и появились маленькие секреты. И теперь она делила их с ним одним.

Дракен повернулся к Тренди, словно только он один мог сейчас понять его страдания:

— И это, мой юный друг, было труднее, чем все остальное. Обладать телом недостаточно. Но вот разделять секреты… — Похоже, он был немного пьян, слова путались. — …И среди других секретов был Рокаибо. Я уже говорил вам, что Командор был лишен детства. Ирис предложила ему свое. Хотя их связывал Рокаибо, он, несомненно, никогда его не знал. Но что было совершенно точно — Командор не собирался туда возвращаться. Ирис продолжала петь, нещадно эксплуатируя свой голос. Она не хотела уходить со сцены, Командор повсюду следовал за ней, а я следовал за ними. Я стал посредником между Командором и отцом Ирис. Профессор, занимавшийся с ней вокалом, как и Ван Браак, был против ее замужества и особенно детей. Я вел переговоры. Я тоже любил Командора. Как Ирис, как Ван Браак. Только, может быть, малышка Рут… Но вернемся к нашей истории. Ради Ирис Командор устраивал праздники. Было два лета на «Дезираде», два лета, перед которыми она говорила мне: «Я возвращаюсь на „Светозарную“, мне надо отдохнуть». Но она никогда не отдыхала. Оба дома открывали, и начинались пикники, круизы вдоль берега, коктейли со всей этой бандой паразитов, которыми нравилось окружать себя Командору — Леонаром, д’Аржаном, Эффруа, Барберини, только что вышедшим из семинарии, но уже показавшим свои острые зубы…

— А Круз? — прервала его Берениса.

— Нет, она тогда была слишком юной. И неизвестной. Она появилась гораздо позднее, когда под влиянием Сириуса Командор наконец поддался сказкам о черной магии. После связи с Анной Лувуа ему вдруг захотелось зла, колдовства. А вернее, инсценировки магии. В период своего жениховства Командор только играл во все это. Он любил декор «Дезирады», знал, что он производит впечатление, что все эти придуманные Леонор архитектурные штучки добавляют ему таинственности. Но больше всего, больше себя самого он тогда любил Ирис. Как и все мы. И именно она все эти годы все еще объединяет нас. Всех, кроме Круз. Потому что она появилась позднее. Она ничего не понимает в Ирис. Завидует ее голосу. Единственная власть, которую Круз имеет над Командором, — это магия. И еще… Вы же сами видели, из-за Юдит.

Дракен во второй раз произнес это имя. Как бы доказывая, если это, действительно, требовалось, что он все видел и слышал, что никогда ничего не забывал. Тренди вдруг вспомнил о табличке с ее именем в ящике туалетного столика Круз. Ее ли он бросил в озеро? У него перед глазами стояла эта табличка с черными и красными узелками, привязывавшими злую судьбу. Последнюю судьбу после цепи всех несчастий. Но что он мог этому противопоставить?

— Возможно, вы не успеваете следить за моим рассказом, — продолжал музыкант, немного помолчав. — Сложно понять, что происходило между Ирис и Командором. В них было столько обаяния, столько ошеломляющей красоты! И потом, не забывайте о безумной любви, которую Ван Браак питал к своей дочери. Однако не думайте, что он не любил Рут. Но малышка была такой дикаркой, молчуньей! В такие моменты мы просто боялись ее. Она смотрела на нас так мрачно, что нам становилось стыдно. Она слишком напоминала капитана. Юдит тоже его напоминает. Я наблюдал за ней на «Дезираде». Это бунтарка, одиночка, сорвиголова, как Ван Браак. К счастью, это девочка. Если у нее будут дети…

Дракен не закончил фразы. С легкостью он сменил тему и снова вернулся к капитану:

— Вы понимаете беднягу Ван Браака? Он обожал дочь. И подозревал инцест. А с другой стороны, был очарован Командором. Он любил его, как и все мы. Ирис решила выйти за него замуж. Тогда, чтобы убедить капитана, Командор решил кое-что ему предложить. Очевидно, он на самом деле был сыном Адамса. Ван Браак уже растратил свое состояние, начал делать долги, но теперь его интересовало не золото. Он мечтал о корабле. Командор узнал об этом, а может, догадался, как с ним часто бывало. В один прекрасный день капитан обнаружил у маленького причала позади дома яхту. Настоящее чудо, особенно внутри. Я с трудом уверил капитана, что этот корабль для него. Никогда не видел его таким счастливым. Он дал себя обмануть, позволил себя соблазнить.

— Вот видите, — сказал Нюманс. — Вы сами говорите о соблазне!

— Соблазн или нет, но корабль примирил его со свадьбой, которая ничего бы не изменила. Ирис все равно поступила бы по-своему, оставила бы семью и вышла за того, кого любила. И, возможно, все равно точно так же умерла бы на Рокаибо. Итак, Ван Браак принял корабль и окрестил его «Король рыб», в память о карго, на котором впервые приплыл на остров. И начал на нем плавать. Это были маленькие путешествия. Он был уже стар и не хотел слишком удаляться от Ирис. Близилась свадьба. Ко всеобщему изумлению, Командор не захотел устраивать праздник. Все произошло втайне, практически на скорую руку. Присутствовали только Сириус и Леонар — в качестве свидетелей. Ван Браак тоже присутствовал, но не знаю, была ли там Рут. Прошло несколько дней, и все это стало напоминать похороны. Командор помрачнел. Только Ирис была весела, возможно, даже слишком весела. Поговаривали, она устраивала настоящие скандалы. Командор хотел, чтобы она на время перестала петь и родила ребенка, ее профессор возражал, считая Ирис слишком юной, он боялся, что из-за удобств, которыми окружал ее Командор, окончательно испортится она сама и ее голос. Но никто не знал точно, в чем там было дело. У Ирис и Командора было столько секретов! Они словно построили свою крепость, да, их любовь окружила себя крепостью и целым рвом секретов против остального мира. И среди других была тайна их свадебного путешествия: Ирис настаивала, чтобы во время круиза они непременно зашли на Рокаибо. Начиная с этого момента, никто точно ничего не знает. После трагедии капитан словно помешался. Он даже не захотел принять пепел Ирис… — Дракен повернулся к танцовщице: — Еще твоего ликера, малышка Берениса.

Он всегда говорил «малыш» или «малышка» людям, которых любил. Бутылка почти опустела. Глаза музыканта увлажнились — от того ли, о чем он рассказывал, или таково было действие алкоголя.

— Мы с Ван Брааком, как могли, восстановили то, что произошло по официальным документам и посольским рапортам. Остров обрел независимость, дворец короля Мануэля покоился в руинах, и даже дом, в котором некогда жил Ван Браак, был разрушен. Ирис и Командор были ужасно разочарованы. Чтобы развеяться, Ирис захотела искупаться — как раньше, сказала она. Море было неспокойным, но она не хотела никого слушать. Она не пробыла в воде и пяти минут, как утонула. Тело нашли на следующий день, все разбитое о скалы. Командор тут же кремировал его по обычаю местных жителей. Затем он исчез. Может, скрывался в развалинах бывшего дома своей матери, погруженный в амнезию, кто знает? Когда его нашли, он превратился в человека без возраста. И к тому же окончательно стал странным и отрешенным. Что было дальше, известно всем: его успехи, его звание соблазнителя, коллекция актрис и карт Таро, его любовь к черной магии, дружба с Крузенбург, женщины, которых он очаровал, а потом погубил… Они с дивой были похожи. Два последних представителя своей расы. Они не разделяли ни обычного упадка, ни банальных наслаждений.

Тренди хотел спросить — почему он говорит так, будто все это осталось в прошлом, но Нюманс опередил его:

— Магией не занимаются для развлечения, господин Дракен. А вернее, она оборачивается против того, кто пытается над ней подшутить.

— Это правда, — вмешался Тренди. — В книгах, которые показывал мне Нюманс…

— Вы проводите слишком много времени за книгами, мой мальчик, — заявил Дракен. — Вы убегаете от лжи, но, в конце концов, ложь снова ловит вас в свои сети. В такие моменты вы мало чем отличаетесь от остальных. Вы погружаетесь в безумие. Ложное безумие. Есть только одна магия в мире. И она смягчает все. Это музыка.

Он помолчал немного:

— А можно писать, как делал Ван Браак. Или рисовать, как ваша малышка Юдит.

Тренди охватил гнев. Уже давно он не испытывал подобной ярости. Внезапно ему стало лучше. Словно в нем открылись новые силы. Словно он обрел самого себя.

— Почему вы считаете, что Юдит нуждается в утешении?

— Она обо всем догадалась. Тем вечером, про Анну Лувуа, когда безумие заставило ее уйти к Командору…

Тренди встал.

— Я не позволю вам, — произнес он холодно. — Уважайте память об Анне.

Берениса силой усадила Тренди, снова усмирив его гнев одним жестом.

— Вы ведь тоже это заметили, — важно проговорил Нюманс. — Юдит — медиум.

— Медиум… Все артисты немного медиумы.

Дракен вернулся к роялю и непринужденно заиграл гаммы, словно изо всех сил пытался изобразить полное безразличие. Вероятно, он чувствовал, что его комедия никого не обманула, поскольку вдруг остановился.

— Вы не ошибаетесь. Юдит предсказала эту смерть с удивительной точностью. Но все-таки, согласитесь, Анна была сумасшедшей! Она водила машину чересчур быстро и плохо. Можно было догадаться, что ее ожидает. Малышка сказала во всеуслышание то, о чем мы все думали про себя. Или на что надеялись, как Крузенбург. И, возможно, как Командор. Анна Лувуа так и не смирилась с разрывом их отношений. Она не прекращала его преследовать. Незадолго до смерти она стала любовницей Леонара. Нотариус имел неосторожность доверить ей то, что ему было известно о прошлом Адьи и капитана.

Фразы Дракена внезапно сделались отрывистыми. Тренди все-таки решился задать вопрос, волновавший его уже несколько недель:

— А те другие две женщины, Дракен, женщины, исчезнувшие семь лет назад во время праздника?

— А! — только и сказал Дракен. — Вам и это известно… — Он вздохнул. — Увы! Это была вина Сириуса. Сириус долгие годы твердил Командору, что связан с дьяволом, и уверен, что медиум сможет ему помочь разыскать Ирис в загробном мире. Вот почему он вместе с Круз занимался черной магией. Сириус и Круз образовали нечто вроде светской секты, вы понимаете, одно из этих модных тайных обществ, приносящих много денег. Но это была только часть увлечений Командора. Второй частью были молодые девушки, которых использовали они оба, но Круз, как мне казалось, временами несла полную чушь. Она уверяла, что благодаря этой дребедени сохраняется ее голос. Достаточно было видеть, как она в тот вечер пела на нелепое либретто несчастного Дрогона…

— Несчастного? — удивился Тренди.

Дракен сделал уклончивый жест.

— Во всяком случае, — продолжал он, — иногда они терпели неудачу. Те две женщины, о которых вы меня спрашивали, были провинциалками. Они не вынесли их ритуалов, каких-то извращенных церемоний, порожденных больным воображением Круз. Начался пожар, женщины испугались и выбросились в окно. По крайней мере, так мне сказали. Я тем вечером, как обычно, писал музыку. Потом они спрятали тела и разбежались. Между нами — в этой истории с медиумом, на мой взгляд, есть одна принципиальная трудность: если медиум в состоянии транса может общаться с мертвыми, его трансы сами по себе смертельны. Если Командор захочет пообщаться с Ирис через Юдит, это может убить малышку.

— Кто вам сказал, что он не готов на это? — опять вмешался Нюманс.

Однако на этот раз музыкант не решился ему возражать:

— Как знать, с Командором… После Ирис он больше никого не любил. Неизвестно, на что он способен по отношению к оттолкнувшей его девушке!

— Вы видели их вместе на «Дезираде», — наконец вымолвил Тренди, — вы наблюдали за ними день за днем с этим вашим отсутствующим видом. Вы знаете…

— Знаю что? Их маленькие секреты? Если она любит вас, она сама расскажет вам о них. Вам надо найти ее.

— Найти ее? Вернуться туда?

— Вы считаете Юдит недоступной, потому что любите ее. Но нет недоступных людей. Идите, постучите в дверь «Дезирады», если не боитесь правды. Найдите ее и сами увидите. Юдит такая же девушка, как другие. С артистической натурой, конечно, все немного сложнее…

— Но Командор?

— Командор — другое дело. От нас его отделяют годы. Берегитесь его. Он усыпит вас словами, попытается завладеть вами, как Круз. Не забывайте, кто он такой. Он был ребенком без отца.

— Я тоже!

Впервые Тренди позволил себе подобную откровенность. Нюманс и Берениса с удивлением уставились на него.

— Я тоже, — повторил Тренди. — И дело не в отсутствующем отце, а в любви моей матери.

Дракен, похоже, тоже удивился:

— Если вы так считаете… Но когда-нибудь приходит пора забыть свое детство. Командор никогда его не забывал и не забудет. Его преследует навязчивая мысль о неизвестном отце, чья кровь течет в нем. Об отце, от которого, по словам Леонор, он получил силу. Зато малышка Юдит… Она молода. Вы могли бы дать ей шанс. Конечно, при условии, что она и Командор…

Голос Дракена охрип. Непонятно, от того ли, что он много выпил, или потому, что столько говорил. Словно давая понять, что ему нечего больше сказать, Дракен сделал машинальное движение, жест дирижера, одним взмахом своей палочки заставляющего замолчать целый оркестр. Тренди в растерянности повернулся к Нюмансу. Но метис, похоже, был согласен с Дракеном и кивнул. На этот раз слово взяла Берениса:

— Попытайся, Тренди. Попытайся обрести силу. Теперь, когда ты все знаешь.

Дракен встал. Несмотря на усталость, он сел за рояль и начал играть. Он вдруг стал не то чтобы моложе, но, как и Командор, человеком без возраста, волшебно преобразованным вытекавшей из-под его пальцев музыкой, любимыми им волнующими и сладострастными мелодиями, неустанно рассказывающими одну и ту же историю — историю о его вечно живой страсти к Ирис Ван Браак и о магии звуков, неспособной вернуть ее в этот мир. И видя его таким захваченным, неотступно преследуемым давно погибшей женщиной, ощущая в дрожи его пальцев невозможность их встречи, слыша, как поднимаются звуки, напоминающие чей-то голос, какой-то танец, неуловимый аромат духов, Тренди понял, что музыка способна воссоздать бесценный образ и утешить.

Белые, болезненные руки Дракена выдали каскад высоких звуков, а потом застыли неподвижно на краю клавиатуры. Берениса бросилась к нему и поцеловала в лоб:

— Ты должен пойти поспать, Скрип-Скрип.

Дракен взял ее за руку и долго гладил костяные браслеты. Он снова стал тем усталым человеком, что несколько часов назад открыл им дверь. Он неопределенно махнул рукой в сторону окна:

— Завтра будет новый день.

Тренди не пытался его понять. Он думал только о Юдит. Ради чего отправилась она на «Дезираду»? «Ты должен обрести силу», — сказала Берениса. Силу от чего? Против Командора? Против возможного отказа Юдит? Или силу проникнуть еще дальше в этот лабиринт, которым был он сам?

Призрачные руки Дракена в полумраке указали гостям на дверь. Уходя, Берениса вдруг прижала голову музыканта к груди, отчего звякнули ее браслеты. Мгновение спустя бесшумный лифт доставил их к выходу, в ночь. Прежде чем выходить, Нюманс повторил Тренди:

— Наберись сил. Оставь книги. Отправляйся искать ее.

— А если она…

— Отправляйся искать ее. Отправляйся искать в любом случае.

Тренди не решился ответить. Его страшила вовсе не дьявольщина и не некая магическая мощь, которую все, кроме, пожалуй, Дракена, приписывали Командору. Все дело было в том, что музыкант сказал о любви Командора, этой крепости на двоих, которую тот построил вместе с Ирис. А что мог Тренди сделать для Юдит, если она тоже построила с этим человеком крепость из секретов?

Глава 30

Тренди так и не заснул. Еще не наступило утро, как позвонила Рут. Ее звонок не удивил его. Едва он назвался, на другом конце провода наступило молчание. Но это молчание не было похоже на другие, оно было живым, Тренди показалось, что он слышит дыхание, даже биение сердца, словом, все, что составляло Рут. Она заговорила. Он почти не воспринимал то, что она говорит. Модуляции ее голоса, произносимые ею фразы перенесли его к ней. Тренди представил волосы Рут, медные от отблесков огня, руку, лежащую на полированном комоде, взгляд, блуждающий по картинам и морским пейзажам, ее вечернюю усталость, ее улыбки, внезапные и печальные. Наконец она произнесла имя Юдит. Он не остановил ее. Затем Рут произнесла имя Ирис.

— Я знаю, — сказал Тренди. — Я все знаю.

Она снова замолчала, и наступила такая глубокая тишина, что Тренди вдруг испугался, не разъединили ли его с Рут. Он тоже молчал, боясь услышать что-нибудь плохое, но тут Рут снова заговорила:

— Надо вернуться, надо снова туда поехать. Мне кажется, вы оставили на «Светозарной» свои записи и скелеты…

Тренди отметил, что Рут говорит не «у меня», а «на Светозарной», словно не собирается больше туда возвращаться.

— Мне нужно с вами встретиться, я приеду, когда вам будет удобно, — прервал он ее.

Через день Тренди уже был в дороге. Он решил поехать на мотоцикле. Рут и Малколм ехали впереди на своем стареньком автомобиле. Время смягчило боль. Едва показался берег, Тренди сбавил скорость. Несмотря на усталость, ему захотелось вдохнуть морской воздух — этот живительный воздух, вобравший в себя запах соли, сушеных водорослей, песка, утомленного волнами и приливами. Неосознанно Тренди немного помедлил, прежде чем свернуть на алле дю Фар, как в тот осенний день, когда солнце было по-летнему горячим, тот день, когда он начал свой дрейф, свое странное путешествие в прошлое.

Алле дю Фар. Даже не торопясь, Тренди приехал туда довольно скоро. Солнце выглядело поблекшим, но виллы не изменились. Те же строения с устаревшими и претенциозными табличками, те же решетки, запертые до следующего лета, сады, опустевшие и замерзшие. Мыс вырастал словно враждебная стена. Теперь, после рассказа Дракена, Тренди казалось, что он прожил три жизни: свою собственную, жизнь Ирис и, наконец, жизнь Леонор с ее безумным желанием найти утраченную любовь. Найдет ли когда-нибудь свою утраченную любовь сам Тренди… «Дезирада» была теперь не загадкой, а домом несчастья. Тренди прекрасно помнил ее интерьер, галереи с витражами, парк с черными кедрами, пруд, могильный камень и решетку, за которой укрылась — или томилась в заточении — Юдит.

Он не хотел видеть «Дезираду» и на полной скорости промчался мимо. И только у ворот «Светозарной», такой же белоснежной, как и в первый день, заметил, что в очередной раз потерял шарф.

Как и тогда, все ставни были открыты, в том числе и на этаже Юдит. На мгновение Тренди, ослепленный, застыл перед фасадом, отражавшим выглянувшее из-за облаков солнце. Вдали пенилось море, в воздухе летала пыль от лишайников. Запах соли смешивался с ароматом сада, испарениями земли, растениями, едва освободившимися от сковавшего их мороза. Тут и там встречались срезанные насаждения, вырванные корни, клубни, вероятно, тех ирисов, о которых Рут говорила, что они цветут весной по всей лужайке. Тренди вновь поднял глаза на свой этаж, свой насест, как он говорил, когда жил здесь, казалось, вечность назад. Воспоминания, а за ними и страдания вновь нахлынули на него при взгляде на эти сверкающие окна. Неужели заними произошли такие поразительные вещи? Тренди подумал, что теперь там остались только призраки любви, осязаемой лишь им одним, мечтателем, заброшенным на край этого берега. И если завтра он будет сражен, будет ли для него по-прежнему этот дом самым желанным домом, а это молчаливое окно самым желанным окном на свете?

Тренди вошел, даже не обернувшись на «Дезираду». Дверь открылась, и не только Рут, но и сам дом с его полутенями, зелеными папоротниками, медными бликами и горящим в камине огнем в глубине гостиной, как и в первый день, радостно принял его.

Они разговорились. Сколько времени длился разговор, Тренди не помнил. Малколм вернулся в свой дом в дюнах. Может, зайдет вечером, сказала Рут. Было уже за полдень. Прошел короткий ливень с градом, посеребрив окна мириадами капель. Рут и Тренди сидели перед камином, свободно и спокойно, как никогда. Постепенно они перешли к воспоминаниям о прошлом, но оно больше не интересовало их — ничто больше не имело значения, кроме этой минуты, когда они сидели лицом друг к другу. Тренди не хотелось возвращаться к себе в комнату, а тем более снова видеть свои скелеты. Теперь это тоже было окаменелое, мертвое прошлое, как и все остальное. Рут почувствовала это и рассказала Тренди о смерти Дрогона. Очень быстро она перевела разговор на Юдит и спросила Тренди, не собирается ли он увидеться с ней или попробовать заставить ее вернуться. Но всякий раз, начиная искать выход из положения, они натыкались на Командора.

— Мой отец сам его боялся, — сказала Рут. — Даже во время помолвки он держался от него подальше. И это правда, я теперь вспоминаю, Дракен часто приходил сюда. Я никогда не понимала, что они говорили о Командоре. Я все время считала его незначительным музыкантом. Чем-то вроде паразита при богатом покровителе, как других.

— Вот что я не понимаю, — произнес Тренди. — Почему перед исчезновением Ван Браак не оставил записки, какой-нибудь подсказки, позволявшей бы вам разобраться во всей этой истории? Покончил он с собой или нет, должен же он был догадываться, что вы вернетесь сюда, что история может повториться. Что Командор будет представлять для вас угрозу на протяжении всей жизни. И не только из-за долгов.

Рут вздохнула:

— Знаю. Я тоже думала об этом. Но, повторяю, я нашла только это. — Она протянула ему свидетельство о браке своей сестры. — Эти несколько слов я вам уже показывала. Я всегда читала: Все объяснение здесь и в «Короле рыб». А Малколм считает, что надо читать на «Короле рыб». И он, несомненно, прав, но это ничего не меняет. Я осматривала корабль тысячу раз. И ничего не нашла.

Тренди настаивал:

— Капитан должен был оставить вам подсказку.

— Вы считаете, люди оставляют перед смертью подсказки? — И она сказала так же, как некогда Малколм на пляже: — Вы выбрали неверную дорогу. Надгробные плиты не запирают мертвых. Под них просто складывают затхлые секреты, чтобы никто больше не мог вытащить их наружу.

Тренди заколебался, но, в конце концов, произнес то, что давно жгло ему губы:

— Ваш отец не умер. Он исчез.

Рут не позволила себя разоружить:

— Умер или исчез, какая разница?

Она вдруг снова стала печальной, подавленной, наклонилась к огню, помешала угли кочергой, затем, словно это движение разожгло и ее пыл тоже, встала и решительно заявила:

— Меня занимают живые. Я хотела бы… Хотела бы вернуть Юдит.

— Я тоже.

Теперь они стояли друг напротив друга, усталые и сердитые. Но Рут уже была не той, что осенью. Тренди показалось, она стала тверже. А еще — более напряженной, более отстраненной от всего, что было ее домом. Она выглядела так, словно была здесь проездом. Хуже того — готовой к отъезду. Тренди первый прервал молчание:

— Я иду на «Дезираду». Но до этого хочу увидеть «Короля рыб».

Он говорил, как ребенок, настаивающий на своем капризе. Рут с трудом подавила раздражение:

— Если вы так настаиваете.

Тренди заметил в ее серо-зеленых глазах странное выражение, похожее на презрение.

— Советую разбежаться, чтобы лучше прыгнуть, — сказала Рут.

Она ненадолго ушла в свою комнату. Когда вернулась, на ней был свободный шерстяной свитер, а волосы убраны под косынку. В молчании они прошли через сад «Светозарной».

— Очень тепло, — проговорила наконец Рут, когда они дошли до кипарисов.

Она раздвинула ветви кустарника и остановилась на краю скалы.

— Море спокойное. Ветер утих. Нечто вроде весны зимой. Такое часто бывает в это время года. Отец называл это затишьем алкионов. Странное название. Эти моряки… Сумасшедшие.

Последние слова она произнесла совсем тихо, для самой себя, словно уплатив по счетам прошлого, все это утратило для нее значение. И заторопилась к причалу, перепрыгивая с камня на камень с удивительной ловкостью.

Добравшись до бухты, оставленной приливом, Рут остановилась отдохнуть. Она подняла кусочек водоросли, посмотрела сквозь него на солнце, потом отбросила его. Ее энергичность вдруг куда-то подевалась, она повернулась спиной к причалу, возле которого качался корабль. Теперь «Король рыб» больше не казался Тренди чем-то необычным. Он хорошо видел его блестящий корпус и сверкавший на солнце медный колокол, тот самый, что звонил в ночь смерти Анны. Из объекта несчастья, которым некогда представлялся Тренди корабль, он теперь превратился в такую же вещь, как другие, послушную случаю и желаниям людей гораздо больше, чем какой-то неумолимой судьбе. Теперь Тренди не терпелось узнать, что написал Ван Браак. Ему казалось, что если он найдет рукопись капитана, то найдет и ключ, отпирающий «Дезираду», и у него хватит сил победить Командора, разрушить его очарование, которое так сильно воздействует на всех остальных. И он вернет Юдит.

Рут старалась не смотреть на яхту. Она указала на край бухты:

— Видите там маленькую лесенку сбоку от скалы? По ней ходили купаться, приезжая на «Дезираду». Может, потому что я была ребенком, а может, потому что остальную часть года мы жили в Лондоне, но все это кажется мне теперь чудом. Мне кажется, что в то время погода была лучше, теплее. Но ничто неповторимо. Даже море.

И словно желая отдалить тот момент, когда они взойдут на «Короля рыб», Рут присела на камень. Она растерла между пальцами веточку лаванды и вдохнула оставшийся от нее аромат. О чем она думала? О том, о чем рассказал ей Дракен, о магии тех лет, о прыжках в волнах, чешуйках слюды, прилипших к коже, возвращениях на «Светозарную», когда свежел ветер и дом наполнял оранжевый свет заката; о дымящемся чае, когда оставшаяся на губах соль смешивалась с осыпавшейся с булочек сахарной пудрой; о лете, казавшемся вечным до первой бури, опустошавшей море и в несколько шквалов разбивавшей чары.

— Все закончилось, — сказала Рут. — И закончилось хорошо. Пойдемте.

Маленькие прядки выбились у нее из-под косынки. Она лихорадочно заправила их и решительно направилась к причалу, где качался, как и в день прибытия Тренди, стройный «Король рыб».

Поднявшись на яхту, Рут не произнесла ни слова. Она снова изменилась. Мечтательность покинула ее, жесты стали энергичными, почти яростными. Несколько раз она поскользнулась и, если бы Тренди не поддержал ее на лестнице, ведущей в кают-компанию, несомненно, скатилась бы по ступенькам. С той же лихорадочной поспешностью она зажгла штормовой фонарь и начала водить им по переборкам корабля.

— Видите, — сказала она. — Здесь очень красиво, но все без толку.

В самом деле, яхта была великолепной. В желтом свете лампы Тренди сперва разглядел только прекрасные деревянные панели: покрытые лаком тонкие полоски тика, сосны, акажу. Но по мере того, как он привыкал к полумраку и к запаху кают-компании, в котором смешивались влажность и горьковатый аромат покрытого лаком дерева, обнаруживались детали, делавшие этот корабль настоящим предметом искусства: квадратные фризы из Дельфта, балки, украшенные морскими чудовищами и тритонами, как на «Светозарной», но вырезанные из акажу. И наконец, те же медные лампы, те же картины, висящие между полосками ценных пород дерева. Здесь было гораздо больше, чем на «Светозарной», предметов, напоминавших о капитане. Все морские приборы отличались красотой и практичностью — часы, стол для карт, секстант содержались в таком состоянии, что создавалось впечатление, будто капитан только ушел отсюда, что он, возможно, на палубе, проверяет снасти, определяет направление ветра, следит за течениями, приливом, облаками.

— Этот корабль, — вздохнула Рут. — Я могла его продать. Он стоит целое состояние. А его содержание…

— Он больше не выходит в море?

— Мой моряк Бешар выводит его время от времени. Но никогда не удаляется от берега.

— Он боится?

— Возможно. Корабль, принадлежащий исчезнувшему капитану… Не все разделяют эти суеверия. Уверена, я нашла бы покупателя, но… Это трудно объяснить. До сего дня я все время думала, что «Король рыб» стал могилой отца. Единственным его распоряжением было либо затопить, либо сохранить корабль. Словно он знал, что уйдет на нем в свое последнее плавание. Могилу не продают, Тренди.

Эти последние слова Рут произнесла так, словно убеждала саму себя. Косынка снова соскользнула с ее волос. Дрожа, она принялась искать лестницу. Тренди взял у нее лампу.

— Не трудитесь, — сказала Рут. — Я искала десятки раз. Говорю вам, я даже заглядывала за рамы картин. Я проверила один за другим все футляры с картами, копалась в подушках кресел… Корабль маленький, здесь не так много мест, где что-то можно спрятать.

— А там вы смотрели?

Тренди махнул лампой на темный угол, который Рут не упомянула.

— В камине? Конечно. — Она рассмеялась: — Отец обожал камины! Он ведь был голландцем и нуждался в них повсюду. Он много потрудился, чтобы построить этот. На самом деле этот камин ненастоящий.

Тренди подошел к камину. Он был узким, с обрамлением из дерева и дельфтских изразцов. Закрывавшая его бронзовая заслонка блестела от влаги.

— Наверное, здесь он сжег свои записи, — горько пошутила Рут.

Но Тренди ее не слушал. Он потянул заслонку. Он прекрасно знал, что Рут его не одобряет. Она пришла сюда против воли, разрываясь между раздражением и воспоминаниями. И Тренди, возясь с заслонкой, — он даже представить себе не мог, что она такая тяжелая, — упрекнул себя за любопытство.

Наконец он ее отодвинул, осторожно отставил в сторону и заглянул в дымоход.

— Вы правы, — сказал он. — Ничего нет.

— Вы же видите. Погасите лампу.

Рут уже стояла на лестнице, ведущей на палубу. Тренди вдруг замер перед камином, чувствуя себя смешным и глупым, словно нашкодивший ребенок. Он схватил лампу, затем, охваченный любопытством, просунул руку в дымоход. Он уже собирался убрать руку, как вдруг нащупал длинный, похоже, металлический цилиндр. Цилиндр находился в самой глубокой части дымохода и был пригнан настолько точно, что оставался почти незаметным. Тренди вытащил цилиндр и поднес его к лампе. Это оказалась зеленая трубка, по всей вероятности, футляр для карт. Прежде чем открыть его, Тренди решил позвать Рут. Неизвестно почему у него возникло ощущение, что он не первый, кто трогал футляр. Кто-то другой уже раскрывал его, Тренди мог бы поклясться в этом.

Рут уже поднялась на палубу. Она его не слышала.

— Рут! — повторил он и на этот раз закричал так громко, что она не замедлила появиться наверху лестницы. — Смотрите! В камине…

Он увидел ее руки, стиснувшие украшавшего перила тритона, словно она пыталась скрыть охватившее ее волнение. Рут спустилась на две ступени и остановилась. В оранжевом свете лампы он не мог рассмотреть, побледнела ли она, но ее лицо застыло.

— Это футляр с картами, — наконец произнесла Рут. — Такой же, каких я видела десятки. Другие лежат на столе.

— Он был в камине, — выдохнул Тренди.

— В камине… Но я там уже искала!

Она выхватила у него футляр. Ее пальцы скользнули по влажному металлу.

— Футляр с картами, — повторила Рут, открывая его.

У Тренди вновь возникло ощущение, что его уже трогали до нее, что он не хранился здесь все эти долгие годы.

— Бумаги, — только и смогла вымолвить Рут.

Она вытащила из футляра пачку листов, влажных, но хорошо сохранившихся, и развернула их. Ни заглавия, ни упоминания адресата. Глухим голосом Рут стала читать первую страницу:

«Чтобы описать ад, изобретают тысячи мук, тысячи пыточных приспособлений, одно ужаснее другого, — без всяких преамбул начинался текст, — но ад существует на земле, и самая утонченная пытка дьявола — это сомнение. Сомнение похоже на спрута: вы отталкиваете одно щупальце, он протягивает к вам другое; вы думаете, что победили его, спрятавшись в глубине своего логова — спрут появляется снова, бросается на вас и разворачивает одно за другим свои щупальца с присосками, которые начинают вас сжимать, медленно, безжалостно, пока окончательно не задушат…»

— Рукопись моего отца… Его всегда преследовала навязчивая идея удушения.

Рут поднялась на несколько ступеней, немного поколебалась, а затем сказала:

— Прочтите все сами. Я предпочитаю не знать. Прочтите и сделайте, как лучше.

Это «сделайте, как лучше» — Тренди не сомневался в этом — означало «не забудьте о Юдит». Было слышно, как Рут бежит по палубе, словно убегает от самой себя. Но Тренди уже погрузился в рукопись.

Глава 31

Дракен сказал правду, Ван Браак писал хорошо. Кроме некоторых устаревших оборотов речи в стиле людей его поколения, у него были потрясающие фразы об острове и особенно о судьбе Ирис. Он так никогда и не исцелился от ее смерти. Описывая Рокаибо, его пышную растительность на склонах вулкана, изъеденные дождем камни, вычурные фронтоны домов, пеструю толпу аборигенов, скалы Южных морей, убийственное солнце и гнилой ветер, он становился лириком: было ясно, что он питал к этой земле безумную страсть, какую испытывают к женщине. А вернее, как он сам об этом написал, он спутал любовь к острову с любовью к женщине. Затем появился Адамс. Он мог бы ничего ему не рассказывать. Но предложил ему себя и Рокаибо. И золото.

«Как мог я желать себе зла с такой ошеломляющей настойчивостью, — писал Ван Браак, — как и почему я видел только золото и красоту Адамса, проходившего по набережной Амстердама в тот момент, когда я остановился посмотреть на пару попугаев?»

Его рассказ был идентичен рассказу Дракена. Казалось даже, что между капитаном и его доверенным лицом было такое полное согласие, что многие годы спустя музыкант повторял слово в слово целые фразы. Новой была манера Ван Браака, ощущение его присутствия. Словно звучал его хриплый, неторопливый голос. На полях рукописи капитан сделал несколько заметок. В этих трудных для прочтения фразах все время упоминались Ирис и Командор, словно их помолвка была самой ужасной на свете ошибкой.

«Любовь — это бесконечный ужас, — писал капитан, — как мог я попасться во второй раз, когда приложил столько усилий, чтобы исцелиться от первого? И как моя дочь, в свою очередь, могла попасть в ловушку, если я приложил все силы, чтобы избавить ее от сопутствующих любви иллюзий? Но, увы, это лишь слова, общие рассуждения, беспомощные фразы, которые рано или поздно произносят все отцы. А когда любовь приходит, уже не помогут никакие слова, она выше добра и зла. Напрасно я об этом говорил. Напрасно сеял сомнения в сердце, в котором царил мир. Но я не мог избавиться от волнения. Надо было оставить Ирис в покое, позволить ей предаваться иллюзорным радостям. Да и Командор имел право на свою часть наивности. Если он мой сын… Во всех нас присутствует и зло, и добро, все мы двуличны. Я видел Командора, слушал его, вспоминал его мать, я боялся его, мне было плохо, все начиналось так же, как некогда на набережной Амстердама перед Адамсом и его попугаями. Все резоны, ради которых я не должен был уступать, были теми же самыми, из-за которых я уступил. У реальности всегда есть две стороны, и Командор тоже обладал двумя лицами. Какое из них было моим? У него было лицо моего сомнения, и он предлагал мне искушение».

Капитан писал и о Леонор. Там, где Дракен говорил намеками, фразы капитана были точны и жестоки.

«У Леонор была красота метисов, пряный запах кожи и с синим отливом курчавые волосы. Она обладала дикостью этого острова, считавшего себя пупом земли и приспосабливавшегося ко всему — к малярии, проказе, ядовитым паукам, тухлой еде, — ко всему, кроме чувства меры. Даже в самой сильной любви в Леонор, казалось, говорила властность. Под своими распятиями, траурными одеждами, накрахмаленными кружевами она пылала так, как на этом острове не пылал никто, как солнце и камни в вулкане. Пылало не только ее тело, но и голова тоже, диктуя телу самые безумные жесты, а губам — самые неожиданные и глупые слова. Я никогда не понимал эту женщину. Как, впрочем, и сам Рокаибо. Но я любил этот остров. Любил его за уединенность на краю всех морей и за жирную землю, его чрево, набитое, как я считал, золотом».

В конце рукописи Ван Браака говорилось о «Дезираде»:

«Почему Леонор меня преследовала? Почему постаралась построить дом, напоминавший дворец короля Мануэля, с теми же башенками, теми же фиолетовыми витражами, набитый тем же невероятным хламом?»

Потом Ван Браак писал, что догадался о печальном конце Леонор, увидев фаянсовые фризы, украшавшие фасад ее дома:

«На Рокаибо дворец короля Мануэля был облицован голубой плиткой в стиле конца прошлого века, на которой были изображены символы морских сражений испанцев: галеры, корабли с надутыми ветром парусами, аркебузы, гербы. На новой „Дезираде“ Леонор заменила их картинками игральных карт и карт Таро. Тогда я понял, что она поддалась страсти к оккультизму, всегда ее преследовавшей. Построив этот дом, украсив его всем, что нашлось вычурного и экстравагантного, она хотела призвать на мыс уж не знаю какие неведомые силы. Из двух ее любовников я был более уязвим: у меня были привязанности, место стоянки, дом, месторасположение которого она знала и куда, как она понимала, я когда-нибудь вернусь. Адамс же был настоящим моряком, „летучим голландцем“, появлявшимся неизвестно откуда и исчезавшим, едва дело начинало принимать дурной оборот. Леонор прекрасно понимала, что потеряла его навсегда, но что я обязательно вернусь на „Светозарную“. Приехать сюда, построить этот дом в двух шагах от моего, в стране, где ее никто не знает, — в этом была вся Леонор, тот огонь, что сжигал ее днем и ночью. Эта черная ярость в конце концов и убила ее, но она надеялась, что этот дом будет преследовать мою семью… Иногда я думаю даже: за то малое время, пока она растила сына, не внушила ли она ему мысль когда-нибудь отомстить за нее».

Последние листы были посвящены исключительно Командору, а вернее, той жизни, которую он вел после смерти Ирис и возвращения с острова. Ван Браак говорил об этом без явной злобы, и его слова позволяли предположить даже некую отцовскую заботливость и ясность ума:

«Рокаибо изменил Командора, это путешествие изменило ею, как ничто другое. То немногое, что было в нем человеческого, утрачено. Все, чего я хочу, чтобы эта цепь несчастий миновала Рут, мою единственную удачу в этом мире, настоящую мореплавательницу, знающую, что вопреки всем бурям корабль переплывает море. Рут и ее дитя, которое я никогда не видел, малышку Юдит, родившуюся посреди океана, как все Ван Брааки героических времен». И через несколько строк он еще раз пишет о своем сомнении: «Как и сам я в его возрасте, Командор любит золото. Он превращает в золото все, до чего дотрагивается, включая пленку, на которой сняты его фильмы. Естественно, ценой ужасных разрушений. Это разновидность алхимика. От кого получил он этот дар? Но ни золото, ни искусство никогда его не удовлетворяли. Только новая любовь, спокойная и нежная, могла бы разбудить в нем человечность, спасти от наследства его матери, этой черной силы, которую сама она получила от старого Командора, короля Мануэля, единственного хозяина своего острова. Эти люди строили свои дома, как крепости, а любовь представляли тюрьмой. В начале связи с молодым Командором престиж и пылкость его желания показались моей дочери надежной защитой от жизненных неурядиц, даже от самого плохого, что может подстерегать певицу. В конце концов, она, вероятно, поняла, что чрезмерная его страсть приведет к безумию и ее саму. За долгие годы до того, как они воцарились на Рокаибо, в семье Адьи обожали странные дома. Их жилища выражали чрезмерность их желаний. Едва вы переступали порог такого дома, вас охватывало желание бежать оттуда. Однако вы входили, вас принимали. А если, к несчастью, вас задерживали, вы попадали в капкан. Молодой Командор тоже сделал Ирис своей узницей. Возможно, она могла бы спасти его. Возможно, она покончила с собой на Рокаибо. Она прекрасно знала скрытые опасности берега, а мне рассказали, что перед тем, как исчезнуть в волнах, она даже ни разу не вскрикнула. Что она хотела умереть — я понимаю и принимаю. Я тоже все чаще и чаще желаю, чтобы меня взяло море».

Таковы были последние слова капитана Ван Браака. Тренди вздохнул. Он нашел рукопись, красивые фразы, кое-какие объяснения, но в ней не оказалось магической формулы, тайны, способной воздействовать на Командора. Тренди положил влажную кипу бумаг обратно в футляр. Одно слово потрясло его, он повторил его вполголоса. Крепость. Это было очень точное слово, его употребил и Дракен. Тренди поместил цилиндр в тайник в камине, вышел на палубу, спрыгнул на причал и спустился на пляж. Он шатался. Тренди не знал, было ли это из-за качки на корабле, преследовавшей его и на суше, или от прочитанных слов, голоса Ван Браака, как будто звучавшего у него в голове, голоса человека разбитого, обреченного, согнувшегося под гнетом воспоминаний и ужасного одиночества. Море поднималось. Начался ветер, с тихим шумом накатывали волны, раздавались легкие хлопки пузырьков и вздохи; вода была вязкой и спокойной и все-таки полной жизни, оставлявшей на песке миниатюрные водовороты, в которых крутились тысячи крошечных останков, разорванных водорослей, кусочков раковин, хлопьев ржавчины, вырванных с металлических частей причала. Останки крошечных историй, смешанных в бесконечный мир, теряющийся в небытии моря.

Тренди поднял голову и посмотрел вдаль. Куда ушли те солнечные дни, когда Рут рассказывала ему о языческих городах, поглощенных морем? Океан стал другим. Куда делась живая вода, источник его юности? Куда ушла Юдит? А если Командор опустошит, разрушит и ее тоже? На краю мыса начал сглаживаться туманный уступ. Ночь уже смешивалась с днем, соленая, стучавшая словно сердце. Тренди повернулся лицом к берегу и направился к лестнице, ведущей на «Дезираду». За кедрами показался дом. Еще несколько шагов, и Тренди наконец увидел его неизвестный фасад. Он оказался у дверей того места, которое Ван Браак называл крепостью. Тренди не мог больше бездействовать. Потому что в голове его неумолчно, как шум прибоя, звучала одна фраза из рукописи Ван Браака: «Сомнение — ужасная вещь, но с Командором худшее — это то, чего, возможно, еще не знаешь».

Тренди повернулся к морю. Светлая вода поднималась, все такая же неторопливая, мягкая и спокойная в своем переливающемся, искрящемся платье. И тогда, подобно капитану, Тренди ощутил необъяснимое желание погрузиться в нее.

Глава 32

Юдит вздохнула, вытерла кисточку, с обычной заботливостью ополоснула ее и положила сбоку от палитры. Она вдруг почувствовала себя усталой. Ей больше не хотелось смотреть на картину. Ей не удавалось ее закончить. Это был третий и последний портрет Командора из серии семи картин. Юдит была уверена, что больше не будет к этому возвращаться. Она решила назвать портрет «Принц с черным сердцем». А Командор предпочитал название «Принц преисподней». Это было в его манере. Она ему об этом сказала. Как и всякий раз, когда она ему возражала, он рассердился: «А твоя живопись разве не манерна? Эта прилизанность, подражание художникам Раннего Возрождения!» Юдит расхохоталась: «Тогда почему ты позволил писать свой портрет какой-то мазиле?» Он ответил как обычно: «Потому что ты напоминаешь мне Ирис. Мне наплевать на твою живопись. Ты напоминаешь Ирис, и ради тебя я снял маску. Как делал это для нее. Но не забудь, Юдит, я жду тебя». Она пыталась выглядеть безразличной: «Не шевелись, прими нужную позу». Пока Командор пытался принять позу, в которую она его посадила, Юдит старалась не смотреть на него. Она больше не смеялась, а, нахмурив брови, занималась мелкими деталями — бликом на черных жемчужинах-запонках и опаловой каплей на шее. Или в который раз уделяла внимания цвету, пытаясь найти точный оттенок глаза Командора, его левого глаза, бывшего темнее правого — этот странный оттенок ей никак не удавалось передать.

За последние недели Юдит поняла, что именно взгляд Командора порождал волнение: он пылал, он создавал ощущение некоего сочетания света и тьмы. Но для художника подобный незаурядный взгляд представляет величайшую трудность. Юдит уже заметила это на фотографиях Командора, которые она коллекционировала с тех пор, как увидела его совсем маленькой на своем первом празднике на «Дезираде». Фотографии не в силах были передать его сияния; и Командор, несомненно, понимал это, отчего всегда вставал в стороне от объектива, словно фотограф мог вытянуть из него все, что составляло его сущность. Во время их бесконечных разговоров в течение этих недель Командор доказывал ей, что другие художники тоже заметили это сияние (но до сих пор никто, даже знаменитый Эффруа, знавший Командора с ранней юности, не рискнул написать его портрет), а потом добавлял, что у его матери, красавицы Леонор, чей портрет украшал Карточную комнату, в глазах тоже горел этот ужасный огонь. Никто не мог передать ее сияния, но Командор утверждал, что запомнил его навсегда. Он утверждал также, что это самое сильное воспоминание, сохранившееся у него о матери. «Я знаю, что похож на нее, — говорил он с фальшивой непринужденностью, — особенно глаза, вот видишь, в моем правом глазу таится кусочек севера, морского, ледяного севера, приближающего меня к тебе, юная, красивая Юдит Ван Браак…» И он произносил ее имя, словно раскаты грома.

Но к его большому разочарованию это не пугало Юдит. Она писала. Старательно, прилежно, неутомимо писала. Сколько же времени она провела на «Дезираде» с ночи смерти Анны? Она этого не знала. Но сегодня вечером, совершенно неожиданно наклонившись к окну и посмотрев в парк, она сказала себе, что с нее довольно. Начинался туман. Погода стала не такой холодной, и Юдит могла догадаться, какие запахи заполнили этим вечером дом: запах морской пены, мокрого дерева, как всякий раз, когда ветер дул с моря и сюда долетали водяные брызги и песчаная пыль. Ей вдруг захотелось сильного ветра. Но в коридорах часы уже пробили четыре — время, когда Командор обычно приходил к ней в мастерскую. Сегодня он опаздывал, что было на него не похоже. Обычно он являлся, официальный и холодный, следом за своими слугами-азиатами, приносившими чай, пирожные, его любимые сладкие вина. И начиная говорить, а Юдит рисовала.

То, что он опаздывал, было плохим признаком. Накануне он практически угрожал ей в ответ на ее молчание. Юдит оторвалась от оконного стекла, взяла кисть и попыталась отделать еще одну деталь. И почти тут же отложила работу. К чему скрывать? Она не только устала от «Дезирады», но уже начинала ее бояться. И впервые за долгие недели Юдит спросила себя, что, собственно, хотела здесь найти.

Юдит помнила только, что в вечер своего приезда чувствовала, что необходимо срочно что-то предпринять. Она не могла ни избавиться от этой потребности, ни оправдывать ее. Юдит пошла на «Дезираду» не ради ужинов, а чтобы рисовать. Оставив позади себя «Светозарную», мать, все остальное, прошлое, она ушла в живопись, как, вероятно, уходят в море — так некогда отправился в путешествие ее дед. Юдит понимала, что рискует, что вступает на вражескую территорию. Она прекрасно знала историю своей семьи с тех пор, как обнаружила на «Короле рыб» рукопись капитана. В детстве она мечтала о «Дезираде», как о чем-то запретном. Ей нравилось наблюдать, как мрачнеет лицо матери, едва она произносила название соседнего дома. Местные слухи только добавляли таинственности и увеличивали ее влечение. И тогда Юдит, так же как и Рут, но только с наслаждением, вспоминала тот день, когда мать наконец отвела ее в дом напротив. Это было ослепительное впечатление, запомнившееся в мельчайших подробностях. Юдит никогда не доводилось видеть столько странных вещей, словно пришедших из сказок; гости в богатых и экстравагантных одеждах тоже казались явившимися из какой-то фантасмагории.

И когда они с матерью почтительно склонились перед хозяином дома, этот человек со странным взглядом долго рассматривал ее — простую маленькую девочку. Не уступив Командору, Юдит посмотрела ему прямо в лицо и заметила на нем выражение беспокойства. С первого взгляда она возненавидела его: по слухам, этого человека любила Анна Лувуа, а он ее не любил. Еще говорили, что он оскорбил ее так, что она не смогла оправиться. Рут очень быстро покинула праздник, но это только увеличило интерес Юдит к соседнему дому. То немногое, что она увидела на «Дезираде». Юдит навсегда запечатлела в своей памяти, а еще она была уверена, что когда-нибудь обязательно туда вернется.

Когда она выросла, впечатления о «Дезираде» подзабылись. Теперь Юдит думала только о своей живописи, а еще ей надо было столько всего узнать! Забыть было не трудно — мать не любила говорить о прошлом. Однако Юдит заметила, что, приводя в порядок «Короля рыб», дедову яхту, похоже, навсегда застрявшую у причала, Рут обыскала ее сверху донизу. Видимо, никак не могла что-то найти. Во второй половине дня, когда матери не было дома, Юдит бросила свои эскизы и спустилась в каюту корабля. И почти сразу нашла то, что безуспешно искала мать — нечто вроде книги, написанной ее дедом, исповедь, которую он, вероятно, составил незадолго до того, как утонуть возле острова как раз напротив дома Малколма. Об истории своей семьи у Юдит были смутные представления. Она знала, что ее тетя была оперной певицей и умерла очень молодой. Но, оказывается, тетя была замужем за хозяином «Дезирады». О прошлом капитана Рут рассказывала немногим больше: он долго жил на островах Южных морей, где родились она и Ирис.

То, что Юдит обнаружила в рукописи Ван Браака, не очень-то ее удивило. Она уже давно грезила перед портретом капитана и была готова к приключениям еще более суровым и романтичным, чем те, о которых он рассказал в своей исповеди. Рукопись нисколько не взволновала Юдит. И только убрав футляр в тайник, она поняла, что, прикоснувшись к тайне, невозможно не измениться.

Действительно, Юдит стала другой. Ей теперь хотелось убежать со «Светозарной», она чуралась матери, ее взглядов, разговоров, даже ее нежности. Она видела, что Рут обеспокоена этим и боится рассердить дочь своей новой любовью, американским профессором, каждый год приезжавшим провести с ней зиму. Но Юдит не ненавидела его, она была далека от этого. Если бы она и решилась кому-нибудь довериться, то выбрала бы именно Корнелла. Но как это сделать? То, что она узнала, — Юдит была уверена, что это известно только ей одной, — было ядом, постепенно проникавшим в ее жизнь, а яд ни с кем не делят. Теперь она стала рисовать по-другому. То, что она носила в себе, было таким страшным, что она попросила Малколма уступить ей одну комнату в его домике рыбака, чтобы никто не видел ее картин, чтобы побыть наедине с тем, что она считала безумием, чтобы не нарушать этим спокойствия «Светозарной». Никто меня не поймет, твердила она, никто, даже любовник.

С течением времени в ней все чаще проявлялось то, что окружающие считали капризами. Из-за Командора, из-за прочитанного у Ван Браака, особенно из-за призрака Адамса — человека с попугаями на набережной Амстердама, Юдит начала презирать мужчин. Она искала их, соблазняла и тут же бросала. Или презирала, унижала, как Питера Уолла или других юных спутников д’Аржана. Однако Командор, благодаря своему отсутствию и тем гнусностям, которые, он, похоже, творил, продолжал ее очаровывать. Очень быстро он занял свое место в ее мечтах и фантазиях о запретном доме, «Дезираде», дворце ее детства. Юдит рисовала призраков, дьяволов, ангелов. И все чаще, независимо от ее желания, эти сказочные создания принимали облик Командора. Заметив это, она решила написать его портрет и стала искать фотографии, коллекционировать их, пытаясь разгадать тайну странного взгляда, отныне называя его черным светом.

Юдит была одинока, ужасно одинока. На кого могла переложить она эту ношу? Иногда, на короткое время, она находила в себе силы повернуться спиной к своему детству, заговаривала, как в начале этой осени, об учебе в какой-нибудь школе искусств. Но хватало ее ненадолго. Все возвращалось на круги своя, это было сильнее ее, ей была необходима «Светозарная», но еще больше она нуждалась в «Дезираде». А окружающие по-прежнему не понимали, откуда все эти причуды, даже ее мать принималась читать ей нравоучения, говорить об ожидающей ее другой жизни, более насыщенной, в которой есть интересные занятия, любовь, обещания и, наконец, дети. Юдит не утруждала себя ответом. У нее были дела поважнее. Самым важным была «Дезирада».

В конце концов Юдит все-таки уехала в Париж. Узнав, что Командор открыл свою виллу, она сперва колебалась, но потом вернулась, абсолютно уверенная, что ее туда пригласят. Разве мог бы Командор остаться равнодушным, если бы Юдит постучала в его дверь? Она не думала об опасности и не пыталась ничего себе объяснить. Это было предначертано. Как было предначертано, что Анна Лувуа разобьется на машине.

У Юдит было странное предчувствие смерти Анны, которое она сама объяснить не смогла, а Командор ничего не спросил или решил, что подобная странность для нее обычна. Его желание к Юдит тоже было очевидным. Невзирая на элементарную осторожность, она с первого же раза начала ему тыкать. Как человек чувствительный к условностям, Командор принял эту фамильярность, уверенный, что Юдит разделяет его волнение; она сразу аннулировала между ними все преграды. Другие гости «Дезирады» принять ее не смогли. Д’Аржан, Леонар, Питер Уолл — последние паразиты, еще вертевшиеся вокруг Командора, тут же разбежались, и вокруг Юдит образовалась пустота.

Через несколько дней рядом с ними остались только Сириус, певица и ее верный Дракен. Музыкант, похоже, скучал до смерти. Дива хранила ледяное молчание. Иногда она подслушивала под дверью мастерской, но кто бы за ней ни шпионил, Юдит никогда не прекращала рисовать, а здесь тем более не собиралась скрываться. Еще приходил Сириус, о его приближении она узнавала по тяжелой поступи по мраморным плитам. Командор все чаще оставлял своих гостей и часами просиживал в большой гостиной, расположенной в задней части «Дезирады», которую Юдит выбрала своей мастерской. Окна гостиной выходили на противоположную океану сторону, и Юдит это нравилось. Это было как передышка — повернуться спиной к морю. Она полностью избавлялась от него среди кривых ламп, кресел с шелковой обивкой и в любимом уголке Командора с огромным зеленым диваном, над которым торчал букет из павлиньих перьев. Командор приходил, она продолжала рисовать, и они разговаривали. Их разговоры длились часами. Они прерывались только на ужин, а потом снова начинали разглагольствования, как называла это Юдит, продолжавшиеся до поздней ночи. Юдит догадалась, что Командор страдает бессонницей. На самом деле больше говорил он. Командор скоро понял, что ей известно почти все его прошлое. Он рассказал ей об Ирис, о своей матери, о своей боли на острове, когда Ирис утонула. И еще он страдал сомнениями: утонула его юная жена по глупой неосторожности или покончила с собой? Их словесная фамильярность имела лишь одно ограничение: несмотря на просьбы Командора, Юдит отказывалась называть его по имени. Когда надо было позвать его, она всегда обращалась к нему: Командор. Похоже, его это задевало, но он не злился. Он доверял Юдит то, что долгие годы было у него на сердце. От вечера к вечеру он все больше влюблялся в нее. Крузенбург вскоре потеряла самообладание и устроила ему сцену.

Однажды Юдит целый день занималась тем, что выбирала из хлама «Дезирады» вещи, наилучшим, как ей казалось, образом оттенявшие таинственность и величие Командора. Его черный свет она пыталась подчеркнуть внешним освещением, полусветом в глубине портрета, чем-то неопределенным, что могло напомнить его хриплый голос, его манеру появляться в комнате, словно представителя иного мира со своей ношей воспоминаний и непроницаемым лицом. Для этого в Карточной комнате, прямо напротив червовой дамы — портрета Леонор, Юдит расставила флаконы богемского стекла и зажгла большие изогнутые канделябры, которых было множество на вилле. Она поставила в них любимые Командором свечи из синего и зеленого воска, отбрасывавшие красивые отблески на флаконы с духами. Командор долго забавлялся этой мизансценой, а особенно беспорядком, который Юдит устроила в доме к великому негодованию Сириуса. Но, по-видимому, эти заботливые приготовления взволновали Командора, что не укрылось от внимания дивы. Юдит отступила на шаг, рассматривая кусок бархата, брошенного ею к подножию канделябров, и вдруг почувствовала, что за спиной кто-то стоит.

Она не обернулась и даже не вздрогнула. Это не значило, что она, как другие, узнала Крузенбург по аромату духов. Она просто была уверена, что певица придет, — так же, по отчаянию, охватившему Командора, Юдит поняла, что Анна Лувуа разбилась на машине. Но вот последовавшую затем вспышку ярости предвидеть не смогла. Юдит услышала удаляющееся шуршание платья, затем быстрый перестук каблуков по мраморным плитам коридоров, ясно говоривший, что Крузенбург бежит. Это было совсем не в ее манере. Еще мгновение Юдит смотрела на складки бархата, затем, словно по велению свыше, побежала следом за певицей. Она давно уже изучила «Дезираду» как свои пять пальцев, не натыкалась в темноте на мебель, знала кратчайшие пути, маленькие лестницы, которыми никто не пользовался, а еще она легко и бесшумно прыгала со ступеньки на ступеньку. Вскоре Юдит уже была у двери библиотеки. Именно там до ужина обычно находился Командор. Согласно неизменному ритуалу, а может, из-за непонятной любезности по отношению к Крузенбург, Командор ежедневно в это время слушал в библиотеке записи лучших выступлений певицы, хотя знал их наизусть. Дверь была неплотно прикрыта, я Юдит видела, как певица приблизилась к хозяину дома и жестом велела выключить магнитофон. Командор выразил изумление, равно как и Дракен, по своему обыкновению уткнувшийся в партитуру, лежавшую рядом с ним ка стоянке. Они с Дракеном никогда не разговаривали, но Юдит казалось, что он ей симпатизирует, и поэтому она собиралась изобразить его на задуманном ею автопортрете. Он должен был символизировать ее ангела-хранителя, будоражащего ее вдохновение во время сна.

— Вы не имеете права! — закричала Крузенбург.

Командор достал с полки старинную книгу и принялся ее перелистывать.

— Вы верны себе, — прошипела певица.

В это мгновение из полумрака, своего излюбленного местопребывания, словно, чтобы поддержать Крузенбург, появился Сириус с горящим взглядом. Дракен поднял нос от своей партитуры, а Командор наконец оторвался от своей книги.

— Я не верен себе, — сказал он. — Юдит будет второй.

Юдит сперва не поняла, что он имел в виду. Она прекрасно расслышала его слова, но было похоже, что это возобновление прерванного ранее разговора, а она не знала, о чем они говорили до того.

— Вы утверждали, что она интересует вас только из-за сходства с Ирис Ван Браак. В остальном вы находили ее бесцветной, незрелой и бестолковой.

— Я изменил мнение. Юдит ни на кого не похожа.

Крузенбург опешила и продолжила заметно мягче:

— Вы очень изменились, мой бедный Мануэль.

Он облокотился на камин, это была его излюбленная поза.

— Вполне возможно.

— Вы любите ее?

— Вполне возможно.

— Но вы всегда говорили, что останетесь верны памяти Ирис.

Командор произнес одну из своих загадочных театральных фраз:

— Какова разница между любовью и воспоминанием о любви?

Крузенбург не сдавалась:

— А как же наши планы?

— Ваша черная магия все больше надоедает мне, дорогая Констанция. Все это вздор и ерунда. Я уже говорил об этом Сириусу. Развлекайтесь, где хотите, с вашим порошком летучей мыши и заклинаниями, но только не здесь. У меня в отношении «Дезирады» другие планы.

Через приоткрытую дверь Юдит увидела, как Крузенбург побледнела, и подумала, что дива сейчас взорвется. Сириус снова подал певице знак глазами, и та овладела собой. Она подошла к Командору. Тот, как всегда спокойно и лениво, прикурил сигару.

— Вы ее любите, но и вы, в конце концов, падете. Вы любите ее, как никогда не любили никого другого. Других девушек вы только желали.

Крузенбург сделала к нему еще один шаг, изо всех сил пытаясь выглядеть нежной, но это плохо ей удавалось. Она так старалась сдержать себя, что побледнела.

— Разве я желаю вам зла? Мне казалось, мы с вами похожи. Так же, как вас интересуют маленькие глупышки, меня интересуют мужчины. Все, кроме вас, Мануэль. Вы непривлекательны. Малышка прекрасно это сознает. И она вас бросит.

Дракен перестал писать. Похоже, сцена его забавляла.

— Вы говорите о прошлом, Констанция. Раньше вы были правы. Но вот уже несколько дней вам невыносимо жить в этом доме.

По пренебрежительной манере, с которой Командор бросил последнюю фразу, по его взгляду, любопытствующему, какое впечатление она на нее произвела, Крузенбург поняла, что ей предлагают уйти. Она растерялась, но в очередной раз взяла себя в руки и подошла к Командору еще ближе. Дива почти касалась его. Командор попятился. Крузенбург притворилась, что не замечает этого, и вновь спросила сладким голосом:

— Значит, вы ее любите?

Командор не ответил. Певица повторила вопрос. Он снова принялся перелистывать книгу. Она не решалась уйти. Тогда он сказал:

— Я все-таки приеду послушать вас в Оперу.

Это все-таки было выше того, что могла вынести дива. Она взорвалась:

— Ну и оставайтесь здесь один с этой девчонкой! Она никогда вас не полюбит, мой бедный Мануэль, она молода, а сколько лет вам? В конце концов, вы откажетесь…

— Откажусь от чего? Я отказываюсь только от своей первой любви. Ирис умерла, и я страдал о ней долгие годы. Наконец я нашел ту,кто исцелит меня от нее. Юдит будет второй.

— Вы предали то, что было между мной и вами. Именно я вас исцелила. Я спасла вас от себя самого.

— Мы всегда были только сообщниками. Но не любовниками.

Крузенбург рассмеялась мелодичным смехом, который приберегала для тех, кого хотела унизить:

— Подобную возможность я никогда не рассматривала.

Командор не позволил себя задеть:

— Конечно, все наши победы… Хотя мы и пытались властвовать и забавляться любовью, у нас с вами всегда были разные мечты, доводы и представления. Вы, Констанция, любите только саму себя. Любите только свой голос, свой образ на сцене или в глазах тех мужчин и женщин, которых вы соблазняете и уничтожаете, черпая в этом силу для пения. Согласен, наш союз доставил нам много приятных моментов, И, к чему отрицать, несколько мгновений красоты. Но вы любите только свое собственное желание, Констанция, или желание, которое питают к вам.

— Вы тоже.

— Нет, Констанция. Вы избрали ложный путь.

Внезапно Командор показался Юдит менее высокомерным и каким-то надломленным. На пороге комнаты Крузенбург еще немного помедлила. Командор воспользовался этим для последнего удара:

— Пора вам узнать, я больше не нуждаюсь в том, чтобы меня спасали. Я возвращаюсь к магии эпохи Ирис. Белой магии, человечной магии. Юдит белая и человечная.

— Человечная! Да вы с ума сошли! Эта малышка смеется над вами. Она явилась сюда ради своей живописи, только ради живописи. Вы для нее всего лишь модель, а ваш дом — декорация! Эта девочка погубит вас, вы ошибаетесь в ней. А в вашем возрасте, Мануэль, уже нельзя ошибаться!

— В моем возрасте нет больше возраста. Я имею все права. В том числе и право на ошибку.

Командор говорил, словно ему было тысяча лет, и в этот момент его лицо было таким мрачным, что казалось явившимся из давно ушедших времен.

— Вы еще поплатитесь за это, — прошипела Крузенбург.

Командор не дал себя обезоружить:

— Вряд ли я попаду в ад, мадам. Он все время со мной, вам это известно, как никому другому.

Она резко развернулась. Юдит услышала шуршание ткани по паркету. Командор повторил:

— Я все-таки приду послушать вас в Оперу!

И мгновение спустя Крузенбург вышла за дверь, властная и напряженная в своем шелковом платье.

Увидев Юдит, она ничего не сказала, лишь пожала плечами. Но едва на пороге появился Дракен, певица скрылась в темноте. Она поднялась на одну ступеньку и вцепилась Юдит в руку. Но это не было прощание, она сжала ей пальцы с невероятной силой. Юдит почувствовала такую боль, что вскрикнула. Тогда Крузенбург снова пожала плечами и исчезла. Юдит долго слышала стук ее каблуков в коридорах, яростную, властную, сбивчивую дробь. Тем вечером Юдит не стала ужинать. И не вернулась к себе в мастерскую. Она зарылась в постель в комнате Леонор, выделенной ей Командором, несмотря на протесты Сириуса. Это была огромная честь. Позже Командор даже сказал, что Ирис, когда жила на «Дезираде», никогда ее не удостаивалась. И там, под позолоченными торшерами и черным балдахином, под которым некогда лежала прекрасная Леонор, в глубине огромной комнаты, где пахло пряностями и затхлостью, Юдит проплакала несколько часов. Никто не пришел ее утешить. Она была одна, впервые в своей жизни, одна и словно узница. Но она сама этого хотела. На следующее утро она вернулась к своим картинам.

Жизнь шла своим чередом. Но можно ли было назвать жизнью то, что происходило на «Дезираде»? Это был огонь, лихорадка. Юдит упорно добивалась черного света, Командор позволял ей делать все, что она хочет. Запретный дом стал для нее своим и, как во всех других становившихся родными жилищах, здесь появились свои прелести, привычки и разочарования. Юдит бывала повсюду, просила все, что нужно для декора картин, обедала и ужинала, когда хотела. Как и предупреждала Крузенбург, «Дезирада» постепенно становилась простой декорацией. Юдит выбрала для своей мастерской комнату в задней части дома, которую в детстве считала загадочной, недоступной, скрытой за деревьями и длинной стеной, как за крепостным валом, окружавшим частное владение. Единственный раз она спустилась в парк посмотреть, на что похож другой фасад, и была очень разочарована. Она-то представляла себе нечто роскошное, витиеватое и грандиозное. А обнаружила приземленность, заурядность и банальность. С обратной стороны «Дезирада» была похожа на все другие виллы мыса. Все усилия архитектор потратил на стены, выходящие на алле дю Фар, словно призванные угрожать «Светозарной». Архитектор «Дезирады» задумал ее для публичной демонстрации, а может, демонстрации злобы или мести. Юдит вскоре наскучила прогулка. Она вернулась в дом и больше из него не выходила. Теперь у нее было впечатление, что она обошла свою тайну по кругу. И Юдит решила, что то же самое можно сказать о Командоре: красивый фасад, интересный персонаж. И куда это делось, едва он увлекся ею.

Но лабиринты дома, похожие на ловушки, удерживали ее очень долго. Первые недели Юдит считала их настоящей шкатулкой с сокровищами и думала, что они никогда ей не наскучат. Однако не все достопримечательности интересовали ее в равной степени. Например, автомат, охранявший вход в бальный зал, так поразивший Юдит во время первого визита в детстве, теперь оставил ее равнодушной. В самом бальном зале огромная обсидиановая статуя тоже не заинтересовала ее, несмотря на десятки капелек воды, выступавших на поверхности камня под действием медленного горения редких пород дерева, лежавших во всех каминах. На чердаке Юдит обнаружила декорации, которые создавал Эффруа к каждому празднику на «Дезираде». По их фактуре она догадалась, что большая часть декораций относилась ко времени Ирис, как бы сказал Командор; это было все, что осталось от пышных празднеств той эпохи. Но эта тайна показалась ей простой, слишком явной, лежащей на поверхности. То, что она искала, должно было пролить свет на необычность виллы. Ведь дом каким-то образом влиял на ауру Командора? Разглядывая мебель и наполнявшие помещения безделушки, Юдит наконец поняла, что все дело в мельчайших деталях, а вернее, в скоплении незначительных деталей, гармонировавших друг с другом. Часто это были даже не сами предметы, а их отражения. На повороте какой-нибудь галереи широкие занавеси открывали лаковый китайский сундук, напротив которого стоял комод, а на нем постоянно зажженная лампа освещала гримасничающую, казавшуюся живой фигурку. А при любом другом освещении фигурка оставалась безжизненной. Или в полутьме вдруг возникали змеевидные перила маленькой лесенки; их тень на белой стене обвивалась кольцами вокруг посетителя. Ни один орнамент на стеновой панели или двери не остался без какой-нибудь ужасной фигуры, словно внезапно вырванной из глубокого сна первым же зажженным канделябром. Десятки зеркал бесконечно отражали какой-нибудь один образ и возрождали в зависимости от времени дня разноцветные полупрозрачные формы: тень какой-нибудь смешной статуэтки, сконцентрированную в призме флакона с духами, фигуру карты Таро… Словом, здесь было редкое обрамление, изысканный и извращенный декор, вызывавший головокружение — головокружение, так необходимое для живописи Юдит. Но оставалась еще одна тайна, пока еще скрытая от нее «Дезирадой»: тайна черного света. Очевидно, ответ надо было искать в самом Командоре, а не в его доме. Но как приблизиться к нему, чтобы приноровиться к этому свету? Неужели для этого придется разделить с ним постель и стать той, кем он ее называет — его сестрой или его второй душой? Сначала, когда он говорил так, Юдит не придавала этому значения. А он говорил дни и ночи напролет. Когда она прекращала рисовать, они садились в маленькой гостиной, обустроенной для просмотра кинофильмов. Один из слуг демонстрировал на экране, висевшем над неработающим камином, один из шедевров Командора. Обычно у ног Командора всегда стояла зажженная лампа и Юдит внимательно наблюдала за выражением его лица, не упуская ни одного нюанса.

Почти безразличная к разворачивавшемуся на экране действию, она время от времени набрасывала в темноте пришедшие ей на ум образы. Это были лихорадочные, короткие ночи, заканчивавшиеся в постели Леонор, куда Юдит забиралась ради нескольких часов беспокойного сна: во сне ее преследовали увиденные накануне фантасмагории, а на следующее утро она пыталась изобразить их на своей картине. Ровно в четыре часа ее навещал Командор, начиная разглагольствования с одной и той же фразы: «Ты далеко продвинулась?» Без малейшего смущения Юдит показывала ему свою работу. Она задумала серию из семи полотен. «Так что я никогда их не закончу…» Командор так боялся услышать, что ее серия закончена и она уходит, что все время говорил ей: «Работай лучше, Юдит Ван Браак. Юность — это всего лишь миг». И начинал рассказывать.

У него было только три сюжета: Ирис, остров и фильмы, которые он продюсировал. Что касается фильмов, — возможно, все дело было в слухах о конце света, будораживших мир? — он говорил о них, как о чем-то великолепном, но давно прошедшем: «Используя свое золото, я дал жизнь самым прекрасным образам этого времени, Юдит. Я извлекал красоту отовсюду, где бы она ни скрывалась. Я был рудокопом, как старый король Мануэль, рудокопом красоты. Как он на Рокаибо, я был абсолютным хозяином. Я мог создавать, а мог разрушать. Я нуждался во власти, понимаешь, я не исцелился от смерти Ирис. На острове я тоже испытал безумие. Видишь это рубец…» И он показал ей длинный бледный шрам, рассекавший его правую щеку. «Падение со склона вулкана. Там меня и нашли. Я не помню ничего, кроме этого падения…» И он снова заговорил о власти: «В самых безумных своих мечтах я говорил себе, что с таким количеством золота, красоты, успеха я мог бы, возможно, одолеть дорогу мертвых. Короче говоря, стать Орфеем и вернуть Ирис…» Тогда Юдит прерывала его, просила показать фотографии умершей и дать послушать записи ее голоса. Командор тут же отправлялся к себе в комнату, доставал из сейфа старые пластинки, ставил их на древний проигрыватель, и голос Ирис Ван Браак взлетал, как раньше, под высокие потолки, проникал в коридоры, спускался по лестницам. А Юдит писала. Она писала Ирис, остров, Леонор, чьи фотографии тоже видела. И, конечно, она писала Командора. Она не переставала его писать. Эта серия из семи картин оказалась очень трудной, хотя, по мнению всех ее профессоров, у нее всегда был быстрый и точный мазок. Все здесь было трудным: сюжеты, декорации, цвет, а особенно неосязаемая и темная аура Командора, которую Юдит тщетно пыталась изобразить.

Вскоре они с Командором остались почти одни. Сириус был более терпеливым, чем Крузенбург. Он думал, что Юдит либо быстро уберется с «Дезирады», либо уступит Командору. Но он никак не мог предположить, что Командор пристрастится к ночным разговорам с этой самозванкой в ее мастерской и что ей это не надоест. По мере того как она писала свои семь картин, Сириус заводился все больше, но, будучи верным слугой Командора, покинул «Дезираду» без единого звука. На вилле больше не звучали его медленные шаги, здесь осталась только пара азиатов, молчаливых, исполнительных, почти невидимых. Командор сказал Юдит, что это близнецы. Он привез их с Рокаибо.

— Там рождение близнецов является дурным знаком, особенно если это мальчик и девочка, как мои слуги. Их родителей прогнали из деревни, а над детьми издевались. Я взял их себе. Я тоже проклят. Более проклят, чем они, ибо потерял свою сестру.

— Сестру?! — воскликнула Юдит. — Но ты же не можешь думать, как капитан…

— Я никогда не знал, Юдит, никогда не был в этом уверен, еще меньше капитана. Мать ничего не говорила. Но когда я начал ухаживать за Ирис, Сириус предупредил меня. Он был убежден, что я сын Ван Браака. Утверждал, что моя мать исповедовалась ему на смертном одре. Но как это проверить? Леонор была сумасшедшей.

Он указал на свой правый, более светлый глаз:

— Самое неизвестное в нашей истории — это Адамс. Были ли у него глаза того же холодного цвета, как у капитана? Того же светлого и ледяного цвета, как у тебя, Юдит Ван Браак… — Он помолчал немного, прислонившись лбом к оконному стеклу. — На острове я решил все рассказать Ирис. Я думал, она достаточно сильно любит меня, чтобы разделить мое сомнение. Чтобы помочь мне нести его. За все время моего рассказа она и глазом не моргнула, по своему обыкновению изображая непринужденность, веселость, безразличие. А потом захотела искупаться. «Море смывает все», — бросила она мне. А ведь она прекрасно знала, что волны плохие. Перед тем как она бросилась в море, я прошептал ей на ухо: «Даже если в нас не одна кровь, у нас одна душа, Ирис, ты все равно моя сестра». Она ничего не ответила. Десять минут спустя она утонула.

Он вздохнул. Юдит рисовала углем. В такие минуты следовало торопиться, поскольку его черты искажала сильная, но мимолетная боль.

— Ты должна понять, Юдит. Наш союз не был ни платоническим, ни чисто сексуальным. Это было нечто среднее между дружбой и единением тел, о котором не имеет ни малейшего представления большая часть смертных. Но с тобой, Юдит… С тобой это чудо может повториться.

Командор подошел к ней. Она уже чувствовала аромат его вечной скабиозы и постаралась не отрываться от работы.

— Я терпелив, — продолжал Командор. — Я считаю эти долгие недели ожидания обручением. Я подожду, и когда-нибудь мое время придет.

Последние его слова прозвучали так, что Юдит поняла: именно он определит тот день, когда не сможет больше ждать. И она, как и другие, окажется в его власти. Она умрет от черного света.

Шли дни. Юдит никак не могла найти то, что искала. Шесть написанных полотен ее разочаровали, она повернула их лицом к стене, а седьмая картина пока даже не вырисовывалась. Юдит изменилась, она это знала. Пока она так самозабвенно рисовала, детство покинуло ее, она чувствовала себя бедной и голой — бедной оттого, что ей не удавалось написать то, что она хотела, а голой потому, что одна за другой развеивались ее старые мечты. Однако она продолжала жить на вилле, с каждым днем все больше напоминавшей тюрьму. Она могла бы уйти, но не делала этого. Двое слуг следили за тем, чтобы «Дезирада» хорошо отапливалась, и Юдит едва ли замечала суровую зиму, царившую за ее стенами.

В один прекрасный день Командор уехал в Париж. Как и обещал, он отправился в Оперу слушать Крузенбург. Он хотел взять с собой Юдит, но она отказалась, сославшись на слухи о болезни, подтвержденные скупым рассказом Драке-на. Командор боялся, что она воспользуется его отсутствием и уйдет. Он попытался заставить ее поклясться, что она останется на «Дезираде». Юдит снова отказалась: «Между нами нет клятв. И никогда не будет». — «Что это значит?» — «Что ты свободен, и я тоже. Моя единственная тюрьма — живопись». Она лгала самой себе и знала об этом. Именно Командор был ее тюрьмой, Командор и его черный свет. Пока его не было, она бродила по гостиным с окнами, выходящими на дорогу, смотрела сквозь деревья на «Светозарную». Вилла была закрыта. Значит, она очень сильно огорчила свою мать. Но разве Юдит выбрала бы такой путь к себе, если бы ее дом не был всегда открытым?

Всю ночь она прислушивалась, пытаясь уловить за мерным, регулярным перезвоном часов тихое гудение лимузина Командора. А услышала его только в полдень и почувствовала себя почти счастливой. Согласно заведенному у них ритуалу он пришел повидать ее с четвертым ударом часов. И тогда она заметила, что он изменился. А ведь она подстерегала мельчайшие морщинки, начинавшие искажать его лицо, изменяя его вид человека без возраста, делая его с каждым днем все более уязвимым, близким, человечным. До сего дня, глядя на эти неуловимые знаки, Юдит не хотелось думать, что она их причина. Она говорила себе, что лицо Командора меняется, как и все другие. Богатство, власть, сумрачная аура долго хранили его от губительного воздействия времени, но, в конце концов, старость начала брать свое, и именно в этот момент к нему случайно пришла Юдит.

Командор возобновил свои разглагольствования. Но жизнь становилась все более хаотичной. Они почти не притрагивались к еде. Командор, похоже, терял терпение. Он торопливо произносил короткие фразы, его голос становился все более низким и хриплым. Юдит уже начала думать, не заболел ли он. Спала она так же мало, как Командор. Она рисовала весь день и всю ночь. Ей хотелось поймать малейшие возрастные изменения в его лице, новые морщинки на щеках, увеличившиеся круги под глазами, новые пятна на руках, пока, в конце концов, он не надел надушенные замшевые перчатки. Командор оставался элегантным и всегда одевался так, словно собирался на праздник. Но, отмечая, как тщательно он выбирает костюм и заботится о своей внешности, собираясь предстать перед ней, Юдит спрашивала себя, не стоит ли за этим сомнение, еще более ужасное, чем то, что окружало его рождение: Командор вел себя так, словно ненавидел свое тело.

Сама Юдит совершенно забыла о себе. Несмотря на упреки Командора, желавшего, чтобы она вновь надела наряд, в котором была в первый вечер — облегающий черный корсет и юбку в крупную складку, Юдит могла работать только в блузе для живописи, изо дня в день все более пачкавшейся. Ей было достаточно одного взгляда двух подстерегавших ее глаз и их непостижимого блеска. Даже после приезда Командор продолжал ее преследовать.

Под утро Юдит, уставшая и разбитая, падала на кровать Леонор, закрыв задвижку на двери, но напрасно ждала наступления сна. Она по-прежнему чувствовала его взгляд, но продолжала бравировать своей независимостью. Иногда по утрам, спускаясь к завтраку, она смотрелась на бегу в зеркала и замечала, что исхудала, побледнела и, возможно, тоже постарела. Ее волосы сильно отрасли, что еще больше удлинило лицо. Юдит видела, что перешла из возраста капризов в возраст желания; и всякий раз, когда работала над картиной, она ловила себя на том, что снова думает об этом, ее посещало одно и то же видение — обнаженное тело молодого темноволосого мужчины. Он брал ее, словно проходил через огонь.

Тогда она прекращала писать, хватала листок бумаги, смотрела в окно и делала эскиз. Легкий снег падал на парк, сквозь большие кедры просвечивало море, туман наползал на могилу и пруд — наступало холодное утро, когда время, казалось, застывало, скованное морозом. И Юдит снова говорила себе, что навсегда останется здесь, потому что у нее нет сил уйти.

Но сегодня Командор не пришел. Уже давно пробило четыре тридцать, а его властной поступи на лестнице все еще не было слышно. Чтобы успокоиться, Юдит повернулась к окну. Как она и предполагала, погода изменилась. Ветер усилился, чайки летали над кедрами с громкими криками, означавшими приближение бури. Буря, как обычно, со всей силой обрушится на «Светозарную». Юдит вдруг пожалела, что она не на своей вилле и не видит, как та ждет ветра и вся содрогается от его ударов. Юдит оторвалась от окна. От ее дыхания стекло запотело и стало розовым и зеленым, как витражи. Юдит одернула блузу, но не стала искать свое отражение в зеркале. Она знала, что не причесана, а выражение лица у нее измученное. У нее не было желания хорошо выглядеть. Вернувшись к мольберту, она безуспешно пыталась работать.

Уже близилась ночь, когда Командор толкнул дверь.

— А сегодня, — спросил он, — сколько ты сделала в своей последней картине?

Это была непривычная фраза — он изменил своему ритуалу. Внезапно Юдит захотелось убежать.

— Я продолжаю ее писать.

Она показала на портрет, который только что бросила рисовать.

— Он закончен?

— Нет.

Командор подошел к картине и скорчил гримасу. Ему не слишком нравилось то, что было на ней изображено. Юдит рисовала теперь не блестящего мужчину, как на прежних портретах, а Командора последних недель, похудевшего, немного сутулого, со странным цветом лица, словно оно потемнело изнутри. И так же, как на первой, посвященной ему картине, она сделала ему крылья, но крылья сложенные, как будто тоже уставшие. И этот сраженный, дважды павший Люцифер смотрел на свои руки, похожие на руки Командора, — на левой была надета замшевая перчатка, и такими же, как у него, были длинные пальцы, и такие же были вдеты в рукава черные жемчужины. Его волосы поредели, а бутоньерка с голубой скабиозой увяла. Самым потрясающим в этой картине — к такому мнению пришли все эксперты во время распродажи коллекции — было то, что, несмотря на приглаженную, скрупулезную, подробную в мелочах, присущую Юдит Ван Браак манеру письма, она смогла показать душу своей модели: надлом, замеченный на лице Командора всеми его друзьями, эту трещину, открывавшую дорогу в пропасть, разновидность восточного фатализма, в дальнейшем внушившего ему тщетность усилий в борьбе, безумие, таившееся под богатством, властью и победоносной соблазнительностью. На этом портрете Командор, наконец, стал некой небывалой силой, излучавшей необъяснимое отчаяние; и это не было связано ни с начинающимся облысением, ни даже с морщинами и сутулостью плеч — в целом, не так уж он постарел. Нет, это было очень интимным, неописуемым, тем более неописуемым, что изнутри портрета, казалось, струился темный свет, заставлявший светиться самые мрачные уголки картины.

— Мне больше не нравится то, что ты пишешь, — сказал Командор.

Говорил он хрипло и выглядел усталым.

— Я рисую тебя. То, чем ты стал. То, что ты есть.

Он пожал плечами:

— То, чем я стал? Кем-то, кто проводит зиму с тобой, один в этом доме, в провинциальной глуши, практически без слуг. Кем-то, кто выполняет все твои капризы.

Сегодня вечером Командор стал сердиться слишком рано. Юдит все больше его боялась и предпочла промолчать.

— И как же ты хочешь назвать эту картину?

Она продолжала молчать.

— У тебя нет больше вдохновения, Юдит Ван Браак. Ты устала, выдохлась… И ты не причесана, почти раздета. Ты уже не такая красивая. В тот день, когда ты пришла…

Она старалась не слушать, но голос Командора набирал силу, словно ветер. Ей хотелось заткнуть уши, но как это сделать, когда его взгляд упорно ее преследует.

Слуги не пришли и не принесли ни чай, ни вино, что увеличило ее беспокойство. Чтобы скрыть страх, Юдит уставилась в окно. Облаков становилось все больше, их нагоняли порывы ветра.

Командор вновь принялся рассматривать картину.

— Ты считаешь себя сильнее целого мира, а на самом деле умеешь старательно делать только прилизанные, ученические вещицы. Ты всего лишь маленькая провинциальная жеманница. У тебя нет никакого будущего.

Юдит продолжала смотреть в окно. На самом деле Командора уже раздражало ее молчание, и он смотрел не на картину, а на ее губы. Губы не шевелились.

— Напомни мне название своей мазни.

Она повернулась к нему и ответила детским голоском:

— Что ты сделал со своим талантом?

Его передернуло.

— Это название? Ты вроде называла ее по-другому. — Он заколебался. — Принц мрака.

— Принц с черным сердцем, — поправила Юдит. — Но это название мне уже не нравится. Новое подходит тебе больше. Ты же знаешь притчу.

Командор сделал неопределенный жест:

— Теперь проповеди. Бедное дитя, ты вышла из моды…

Он попытался рассмеяться. Юдит тряхнула волосами, снова взяла кисти и замкнулась в молчании. Это уже было слишком. Командор взорвался:

— Ты же знаешь, что я делал со своим талантом! Деньги и фильмы. Фильмы и деньги. Все эти шедевры…

— Знаю. Ты показал мне все до единого. Но ты только давал деньги, Командор.

— Называй меня Мануэлем.

Она как будто не слышала его:

— Ты ничего не создал, Командор. Ты лишь собирал коллекции. Играл в карты и женщин. Ты боишься самого себя. Боишься смерти. И если все-таки есть что-то там, после смерти, уверена, ты боишься вновь встретиться с Ирис.

— Моя жизнь была более правдивой, чем все остальные, Юдит. Более суровой, более обнаженной и, возможно, более роковой.

— Я наизусть знаю все твои великие фразы. Ты уже все мне рассказал. Но я и без тебя все знала. И мне не нравится твое славное прошлое, построенное на убитых тобою женщинах.

— Если я и убивал их, то только морально. А они были на это согласны!

— Значит, я следующая жертва?

— Если хочешь. Во всяком случае, последняя. Но я не желаю тебе зла, Юдит. Я хочу только… чтобы ты стала мне сестрой, как Ирис.

Дождь начал хлестать в окна. Командор подошел к окну. Из-за облаков выглянуло заходящее солнце, и его свет странно перемешался с цветными стеклами витражей, придав глазам Командора красноватый оттенок.

Юдит отодвинулась от него к картине.

— Не ходи туда, — сказал он.

Но она не слушала его. Она наконец-то поймала этот знаменитый неуловимый свет. Впрочем, он уже был на ее картине. Не хватало только незначительного, приглушенного сияния.

Должно быть, Юдит некоторое время полностью была поглощена картиной, потому что когда подняла глаза, уже почти наступила ночь. Командор, не шевелясь, стоял у окна.

— Больше не будет так холодно, — сказал он, словно извиняясь.

— Больше не будет так холодно, — повторила Юдит.

Она вернулась к картине и продолжила работу над едва заметным отблеском в левом глазу Командора, высунув кончик языка, как часто делают старательные ученики. Потом Юдит решила зажечь лампу. Командор остановил ее руку. До сегодняшнего вечера он не решался до нее дотронуться, и она никогда не думала, что такое возможно.

— Юдит, — просто сказал Командор, и его голос внезапно стал звонким.

Она взглянула на него и не узнала. Теперь он стал почти красивым. Был ли это свет, столь точно воспроизведенный ею на картине, или мгновенная магия? Она больше не боялась его. Теперь голос Командора понизился до шепота, он подавлял желание или ужас — Юдит уже не знала — и это было его желание к ней, и ее ужас, как тем вечером, когда он сказал ей: «Ты переедешь ко мне, Юдит, ты переедешь ко мне, как переехала Ирис, ты похожа на нее и ты другая, даже твое имя другое, ее имя расцветало на губах, как сочный фрукт, а твое имя, Юдит, словно большой, потрясающий взрыв, синяя вспышка в моей такой черной жизни…»

Однако она не хотела, чтобы ее касались его губы и обнимали его руки. Он сжимал ее все сильнее, а Юдит удивлялась, что в нем осталось еще столько мощи.

— Мне не нравится твое желание, — нашла в себе силы произнести она.

— Замолчи, — сказал Командор. — Я уже вышел из того возраста, когда меня волновало женское безумие.

Она извивалась, рвалась изо всех сил, но руки Командора сжимали ее, как тиски. И вдруг выпустили ее. Он уставился на Юдит, растерянную, задыхающуюся, не знающую, что делать. И этот взгляд, не отрывающийся от расстегнутой на груди блузы, его более светлый глаз, прикованный к ее коже, был для Юдит страшнее всего.

— В тот день, когда ты пришла, Юдит, в своей юбке с крупными складками и черном корсаже… Не говори, что ты не хотела меня соблазнить. Я обращался к тебе на «вы», а ты ко мне на «ты». У меня создалось впечатление, что ты совершенно раздета.

Внезапно голос его стал как у юноши, в нем слышалась дрожь, предвестница будущего наслаждения.

— И я рассказывал тебе об Ирис. Я до сих пор не трогал тебя, ради тебя самой…

— Замолчи.

— Ирис — потерянная любовь, Юдит. С тобой я исцелюсь от нее.

— Нельзя исцелиться от потерянной любви.

Сказав это, Юдит подумала о единственном сувенире, взятом со «Светозарной», — шелковом кусочке ткани, засунутом на дно сумки, и, неизвестно почему, ей захотелось заплакать. Но Командор уже положил руку ей на грудь — левую руку в замшевой перчатке, которую никогда не снимал, и это было странное ощущение — надушенная кожа животного, обтягивавшая контуры его руки.

— Оставь меня, Командор.

Его рука крепче сжала ее грудь.

— Теперь тебе придется называть меня настоящим именем. Ты будешь называть меня Мануэль.

Теперь уже две руки исследовали ее тело, и за его глубоким дыханием Юдит чувствовала темную силу, пытавшуюся смешаться с ее силой, у нее было ощущение, что он вытягивает из нее жизнь. А самым страшным было то, что это было приятно.

С усилием Юдит отодвинулась от него и прильнула к окну. И вдруг увидела запутавшийся в нижних ветках кедра предмет. Это было так удивительно, что Юдит рассмеялась.

— Нет, — сказала она Командору и на этот раз с силой оттолкнула его.

— Берегись, Юдит, мое терпение кончается…

Она не дала ему договорить.

— Береги картины! — крикнула она, а мгновение спустя уже летела по лестнице. Она промчалась по бесконечным коридорам, ворвалась в парк, сорвала шелковую ткань, запутавшуюся в ветвях кедра, и выбежала через задние ворота, а точнее, маленькую калитку, от которой вели ступеньки на пляж. И именно там, на самом верху скользкой лестницы, которую он не решался преодолеть, оцепенев от холода, но все же не в силах вернуться на «Светозарную» и посмотреть в глаза Рут, промокший от дождя и слез Тренди увидел Юдит, смеющуюся и размахивающую его шелковым шарфом.

Эпилог

Завершая рассказ об этой странной и, на самом деле, очень короткой эпохе, поскольку она была связана с недолговечной модой, охватившим мир на несколько месяцев желанием поиграть в конец света, одинокий и хранимый обратным ходом времени историк продолжает спрашивать себя, как тонкие нити могут до такой степени связывать судьбы отдельных людей и огромные толпы. В последний раз прочитывая документы, позволяющие восстановить жизнь Матье Флоримона и его подруги Юдит Ван Браак, внимательно просматривая фильмы Командора, вновь перелистывая газеты и журналы того времени, историю капитана, записки Корнелла об обитателях «Светозарной» и «Дезирады», неудовлетворенный и обеспокоенный хроникер хотя и не может больше ничего переделать из написанного, тем не менее испытывает некое сомнение.

С началом года все снова встало на свои места. Пришла весна, а за ней лето, а потом другие зимы, другие спокойные весны, и ветреные осени, и жаркие лета. Конец мира не наступил, а золотой век тем более. В свои права вступила пошлость. Изгнанный из библиотеки за незаконное присвоение книг, Нюманс вернулся вместе с Беренисой на родные острова. Малколм и Рут переехали жить на Барбадос. То время, когда они не плавали на яхте, профессор был занят тем, что собирал сведения о прошлом враждебных домов и записывал то, что рассказывали последние главные действующие лица этой истории. Решив, что дело наконец закончено, он поместил эти огромные архивы в банковский сейф, где, как он предполагал, они будут под надежной защитой, потребовав, чтобы сейф не вскрывали максимально возможный срок. Архивы профессора были самым тщательным образом проанализированы и послужили основой этого произведения. Корнелл так и не совершил путешествие на Рокаибо, но при каждой встрече с Тренди и Юдит он дотошно расспрашивал их и вел записи с потрясающей точностью. Избавившись, наконец, от «Светозарной» и своей собственной истории, Рут тоже стала многословной и часто обращалась к воспоминаниям, но они слишком интимны, чтобы воспроизводить их в этом рассказе.

А мир продолжал идти своей дорогой со своими обычными потрясениями. Как и предполагалось, кардинал Барберини стал папой. Долгое время он боролся с приверженцами оккультизма и черной магии. Когда общество вновь обратилось к религии, он возвратил Ватикану его пышность и роскошь и выступил меценатом всех точных наук.

Особенно он поощрял исследования, связанные с болезнью. Еще несколько лет болезнь продолжала занимать умы, много людей умерло, но лекарство, в конце концов, было найдено. Болезнь понемногу сошла на нет, так же, как и возникла. После многочисленных официальных дискуссий, прославляющих свободу слова, теперь снова можно было без страха произносить запрещенные слова и молчать, когда хотелось; и, наконец, в ознаменование столь счастливого избавления были вручены медали тем, кто, будучи заражен, получил шанс выздороветь.

Дракену тоже воздали по заслугам. По мнению музыковедов, лихорадка, одиночество и молчание, в котором он вынужденно пребывал, только развили его композиторские способности. И действительно, именно в те месяцы, когда все считали его умершим, он написал свои лучшие произведения: ораторию, прелюдии, две сонаты и, наконец, «Великую симфонию света и тьмы», вместе с «Сансинеей» сохранившуюся в памяти потомков.

Судьба — или дьявол, столь часто делающий все по-своему, — жестоко обошлась с Крузенбург. Вскоре она вышла из моды, исчезла из виду, ее забыли. От царства тьмы все постепенно перешли к царству света. Кроме сверкания, сияния и белизны не было разве что салюта. Так приветствовали новое время, из которого, вопреки всем своим усилиям, Констанция фон Крузенбург вскоре канула в такую безвестность, что до сего дня никто не знает, как и когда закончилась ее жизнь.

Крушение Командора оказалось еще более стремительным. Совершенно поразительно, как мог человек, всего лишь финансировавший фильмы, оказывать подобное влияние на своих современников. По слухам, он вернулся на свою виллу на Лаго-Маджоре и скоропостижно скончался там при странных обстоятельствах. Как могло это случиться с человеком, которого все считали наделенным темной силой и который так остро предчувствовал перемены? Поговаривали, что он умер от болезни, вырвавшей из общества самых блистательных его представителей, таких, как Альфас и Эффруа, так же скончавшихся с интервалом в несколько месяцев. Ирония судьбы: когда Командор был жив, люди не могли подобрать слов, прославлявших его достоинство, силу и неуязвимость, а после его смерти не переставали обсуждать, как были жалки последние минуты этого черного гения скандалов. И не нашлось никого, кроме моряков, нанятых для погребальной службы, чтобы проводить в море урну с его прахом.

Зато много говорили о распродаже его коллекций, среди которых привлекала внимание серия из семи неподписанных картин, по виду совсем недавних. К моменту приобретения их одним голландским музеем наконец установили, что автором картин являлась Юдит Ван Браак, более известная своими морскими фресками. До сих пор еще находятся знатоки, приезжающие в Амстердам исключительно ради изучения ее творчества, ведь на заднем плане ее полотен изображены великие люди того времени — Эффруа, Альфас, Дракен — все самые блистательные представители той Высокой или Низкой, кому как нравится, эпохи, а рядом с ними — неизвестные лица: улыбающаяся темноволосая певица, жгучий метис, измученная зрелая женщина перед автомобилем, другая женщина, белокурая и нежная, склонившаяся над огнем в камине, и, наконец, темноволосый молодой человек, чей профиль можно увидеть на каждой картине — всегда в самой глубине сцены, в приоткрытой маленькой дверце. И до сих пор не поддается научному анализу странный свет на картинах Юдит Ван Браак; а сама художница из-за необъяснимой скромности отказывается поделиться своим секретом.

После смерти Командора никто так и не купил «Дезираду». Заваленная мебелью вилла все еще хранит очарование и находится в прекрасном состоянии. Но за ней закрепилась дурная репутация, что связано с пребыванием на ней Командора, и потому «Дезираду» предоставили ее одиночеству. Дом стоит прочно, и, похоже, пройдет не один десяток лет, прежде чем он разрушится и окончит свои дни, как его близнец, «Дезирада» с острова Рокаибо.

«Светозарная» снова открыта и принадлежит, согласно желанию Рут, Тренди и Юдит. После возвращения беглянки Тренди возобновил свои исследования в области деформации позвоночников рыб. Именно его блестящие выводы, как теперь известно каждому, привели к новым открытиям и помогли понять последующим поколениям многие тайны моря. Объявление о смерти Дрогона ничуть не потрясло Тренди. Он вычеркнул его из памяти и больше не держал на него зла. Все демоны вернулись под землю, а рыбы — в морскую глубину. Осталась только, — возможно, чтобы питать мечты и безумия людей, — Большая Спящая Рыба. Итак, Тренди ждал весны и заключения о своих исследованиях. Юдит теперь жила с ним, на последнем этаже «Светозарной». С наступлением тепла она приходила на берег к «Королю рыб». Время от времени они совершали на нем путешествия вдоль берега. Осенью Тренди оставлял свои записи и скелеты и смотрел, как Юдит, распахнув халатик, подставляет тепло весенним лучам, лежа на оставленном приливом песке или в саду Рут, усыпанном молодыми ирисами. Иногда в нем разливалась черная желчь ревности, и он начинал искать на ее, ставшем таким родным теле знак, печать Командора. Но ничего не находил, и это было еще хуже. Тренди с силой сжимал в кармане амулет Беренисы, вспоминал, как блуждал по Опере, вспоминал всех женщин, которыми он увлекался, считая, что навсегда потерял Юдит. Он скрывал от нее эти мысли, а также воспоминание об опустошительном наслаждении. Юдит еще немного его пугала, но это постепенно проходило, поскольку Тренди обнаружил, что на смену юной девушке пришла женщина, спокойная и нежная, больше не писавшая странных картин и мечтавшая о ребенке.

И он дал ей его. Когда Тренди не работал, он наблюдал за Юдит из окон «Светозарной». Сверкающее на солнце море не мешало ему рассмотреть мельчайшие детали ее тела, набухшие груди, нежную выпуклость живота, где росла тайная память, перешедшая из одного тела в другое, черная, тяжелая, молчаливая и упорная, слепая, безразличная к сомнениям и сражениям мира, пришедшая из глубин неизвестных веков.

Примечания

1

От фр. trend — тенденция: здесь подразумевается пристрастное отношение главного героя к моде, внешнему виду, образу жизни и т. д. (Прим. перев.).

(обратно)

2

Руфь — прабабка царя Давида. В награду за свое человеколюбие дожила до дней своего праправнука царя Соломона и дивилась его мудрости, сидя справа от трона в зале суда («Книга Руфи»).

Юдифь — благочестивая вдова, спасшая свой город от нашествия сирийцев. Она хитростью усыпила предводителя врагов царя Олоферна и отрубила ему голову («Книга Юдифи»). (Прим. перев.).

(обратно)

3

Начальные слова одной из частей Реквиема.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Эпилог

*** Примечания ***