КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Соседка [Этьен Годар] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Этьен Годар Соседка
ПРОЛОГ

Я попала сюда почти случайно. Так оно часто бывает — хочешь одного, делаешь другое, а получается вообще что-то третье. Женская логика.

Когда занимаешься промышленным дизайном, не жди, что дорога твоя будет устлана розами. Конкуренция, происки недоброжелателей, просто элементарное невезение — и вот ты уже с нервным срывом и в глубочайшей депрессии стоишь на мосту Александра III, смотришь на черную, всю в каких-то мерзких разводах воду Сены и раздумываешь, броситься ли сразу или протянуть еще годик-другой, медленно спиваясь, старея и дурнея.

Вот в таком состоянии и застал меня однажды мой старинный приятель и компаньон Макс Дюпрэ после того в высшей степени знаменательного дня, когда тщательно разработанный, вместивший океан надежд и столько же амбиций проект, над которым я, не покладая рук, работала всю весну, с грохотом развалился.

Представитель южноамериканской фирмы, сделавшей заказ, исчез в неизвестном направлении, а я осталась с огромной папкой чертежей, неоплаченными счетами за электричество и разбитыми иллюзиями.

К счастью, топиться в Сене стало немодно, и пока я раздумывала — наплевать на общественное мнение или все-таки избрать другой способ — Макс как раз и успел меня остановить.

— Куда ты? — воскликнул он, хватая меня за рукав и одновременно уворачиваясь от серого фургона продавца подержанной мебели.

— Отстань! Мне до смерти надоели сладкоголосые латиносы с манией величия, кошки моей соседки по этажу и идиоты вроде тебя, вообразившие, что могут запросто командовать выпускницей Художественной Академии. Кроме того, видеть больше не могу ни одного инженера, банковского клерка или продавщицу из супермаркета. Мне надоел Париж, мои туфли и цвет занавесок в студии. Хватит! Я сыта по горло!

— Куда ты, в самом деле! Не дури, не у тебя одной неприятности из-за того, что где-то кто-то не оценил приложенных усилий. В конце концов, с каждым случается. Не топиться же по пустякам!

В общем, он меня уговорил. Представление было отменено, и мы направились в маленькое кафе на углу улицы Лефевр выпить по чашке шоколада. Стоит мне понервничать, и я начинаю ужасно хотеть шоколада. Странное чудачество, обычно людям помогает стакан кальвадоса или бренди, или бурная ночь в объятиях любовника, мне же для обретения душевного равновесия нужен именно шоколад.

* * *
Это был студенческий кабачок. За столиками сидело с десяток длинноволосых молодых людей того инфантильно-многозначительного вида, от которого меня откровенно тошнило еще со времен учебы в Академии, и несколько девиц. Девицы пили абсент. Они окинули меня совершенно равнодушными взглядами и отвернулись. Молодые люди что-то шумно обсуждали, иногда хватая друг друга за отвороты свитеров. Среди них были иностранцы.

Люди странно меняются со временем. Год или два назад и я непременно участвовала бы в подобном споре, до хрипоты убеждая собеседников в правоте (или неправоте) высказываний Че Гевары или в явной, ну просто неоспоримой необходимости бросить родительский кров и жить коммунами в дешевых доходных домах, поделив все движимое и недвижимое имущество между членами коммуны на равные части, не платя налоги и вовсю употребляя нецензурные слова и марихуану в знак протеста против буржуазных ценностей:

Работа в студии быстро расставила другие акценты. Творчество вообще делает тебя самоценным и заставляет серьезнее относиться и к своим возможностям, и к своим желаниям. Охота делиться заработанным нелегким трудом со всем остальным человечеством быстро пропадает, оставляя после себя лишь обильно приправленное скепсисом сентиментальное воспоминание.

В глубине зала бородатый кельнер с объемистым животом и в не слишком свежей куртке посыпал опилками каменные плиты и подметал пол. В углу, за стойкой, тихо мерцал телевизор. Кажется, передавали спортивные новости.

Наконец, нам принесли шоколад. Здесь его готовили по малоизвестному рецепту, и знатоки и любители полакомиться приезжали издалека.

Макс обратился к кельнеру:

— И пачку сигарет, пожалуйста. «Честерфильд».

— У нас только французские.

— Что ж. Тогда пачку «Лоран», зеленых.

— Зеленых к сожалению нет. Только синие.

Поистине, если уж не везет, то сразу и во всем.

Хотя, если честно, курить мне совершенно не хотелось, и я просто с интересом наблюдала за маленькими максовыми злоключениями. Каково оно, терпеть даже маленькое поражение?

— Значит, синие, — сказал Макс. В голосе его звучало почти библейское смирение. Он неплохо выпутывался из ситуации.

Эта его способность была для меня не новостью. И в студенческие времена он поражал нас всех умением вовремя найти компромисс, договориться с кем угодно и о чем угодно, сгладить конфликт и удовлетвориться малым. Он не примыкал ни к одной из студенческих группировок, не совал нос в политику и не блистал талантами. Зато всегда был добр, готов помочь в беде и, если обстоятельства того требовали, скрасить одиночество. При этом Макс ухитрялся не стать занудой, не лезть куда не надо и всегда вовремя исчезнуть — ровно на полдня раньше, чем надоесть.

— Может, еще найдется пачка зеленых, — сказал, дружелюбно показав лошадиные зубы, кельнер и удалился, громко шаркая.

Макс посмотрел ему вслед, прихлебывая из чашки.

— Красивые шлепанцы. И роскошный живот. Похоже, до того, как оказаться в Париже, он служил в турецком флоте!

* * *
Я положила руки на стол. Казалось, мне их больше никогда не поднять. Напряженная работа последних недель, блестящие планы, надежда на наконец-то обретаемую независимость и полное, сокрушительное фиаско не прошли даром. Господи, как я устала!

Руки у меня холеные, с длинными сильными пальцами и матово-белой кожей. Но ногти, прежде содержавшиеся в образцовом, несмотря на профессию, порядке, кое-где уже обломались, лак сошел.

Кельнер принес, все так же шаркая, пачку сигарет.

— «Лоран», зеленые. Все-таки нашлась одна пачка.

— Так я и думал.

Умение моего компаньона очаровывать людей получило очередное подтверждение. Таков он всегда, с нашей первой встречи.

* * *
Сначало было дело. Однажды Макс поделился раздобытым по случаю заказом, и мы в четыре руки расписали яркими павлиньими перьями, ветками цветущей сакуры и плетями остролиста стены и потолок только что заново отремонтированного бистро где-то в предместье Сен-Дени. Дорогу туда я так и не запомнила, потому что каждый раз владелец заведения отвозил нас на своем видавшем виды пикапе. Честно говоря, в такой заботе был резон: где бы еще он нашел сумасшедших, взявшихся за подобную работу почти даром? Владелец бистро был родом из Бретани, и его северной натуре с глубоко скрытым темпераментом экзотические виды с цветами и райскими птицами явно импонировали. В них он добирал для себя недостаток тех ярких красок, цветов и чувств, на которые столь скупа его родная земля.

Был он также домовит, обстоятелен, работящ и немногословен.

В качестве образца для росписи бистро Макс притащил роскошный альбом с репродукциями дворцовых интерьеров императорской резиденции в Киото. Так все художники поступали, когда надо было сделать что-то быстро и без претензий — просто выбирали подходящее по стилю и, недолго думая, срисовывали. Половина парижских бистро, цветочных магазинов и погребальных контор оформлена именно таким образом.

Справедливости ради стоит отметить, что под руками двух не самых лучших учеников по классу рисунка утонченные интерьеры императорского дворца превратились в нечто среднее между внутренностью дешевого современного борделя где-нибудь в Браззавиле и трактира для стрельцов возле московского Кремля в 17 веке. Посетители бистро были просто в восторге, и хочется надеяться, пребывают в нем до сих пор.

Как ни странно, эпопея с бистро не закончилась постелью. Было просто некогда. Даже не смыв с себя как следует краски, я кинулась сдавать экзамены за курс. Потом надо было искать новую квартиру. Потом…

Потом я влюбилась. Как ни банально это звучит, но он был военный. Офицерское кепи, усы и даже бакенбарды. Два месяца сплошного вихря. Вечерние прогулки по Елисейским полям. Пикники. Плюс небольшое путешествие в Арль. Словом, все как полагается. С заранее понятным результатом: я напрочь потеряла голову. Долго ли простая студентка сможет устоять перед бравым военным?

Все кончилось так же быстро, как и началось. Мой отважный Агамемнон оказался сверх всякой меры отягощен женой с тремя детьми в Руане, долгами, подагрой и новым назначением. Праздник кончился, и пришлось вспоминать, как жить в будни.

Когда возвращаешься одна в пустую квартиру, опускаешься на диван и гасишь свет, темнота оглушает тебя, словно маска с хлороформом. Тогда снова включаешь свет и смотришь в одну точку. Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда. Однажды ранним летним вечером вдруг услышишь скрипку в мглистой дымке над рекой. Загородный ресторан на зеленых холмах. Удушливый аромат каштанов, приглушенный говор на непонятном языке. И — как юные совы, примостившиеся на плечах, — мечты с глазами, светящимися в сумерках. Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда все мужчины красивы. Вечер, как огромная бабочка, распластал коричневые крылья…

Оказывается, можно вот так часами вспоминать что-то из прежней жизни, отодвинув подальше труп телефона. Одиночество становится привычным, как халат или тапочки. И ты чувствуешь, что начинаешь сходить с ума…

Примерно на этой моей стадии Макс снова и объявился. Собственно, тогда мы и начали по-настоящему работать вместе. Разработка комплекта посуды для ресторана средней руки, стремившегося произвести внушительное впечатление. Светильники для банка. Пепельницы. Соковыжималка. У меня появилась своя студия, небольшой и недорогой автомобиль и даже счет в банке. Весьма скромный, правда.

Ко всему прочему, мой компаньон оказался неплохим любовником. Разве что поначалу ему не хватало смелости, но это скоро прошло.

В конце концов, каждый из нас — это то, что мы о себе думаем. Ты стоишь столько, во сколько себя ценишь. Исходя из этого нехитрого правила, я попробовала создать себя такой, какой хотела. И уже почти добилась цели. Если бы не провал последнего проекта.

Длинноволосые революционеры с завидной настойчивостью продолжали выяснять свои политические отношения. Здесь было частенько так, и никого это не беспокоило. Мой шоколад чуть-чуть остыл и был теперь самой подходящей для наслаждения температуры. Макс распечатал пачку и, поудобнее устроившись на покрытом черным лаком стуле, затянулся, выпустив струю дыма в потолок. Телевизор закончил вещать о спорте, и теперь там какие-то солдаты брели по каким-то джунглям. Что за дело мне до их войн и революций? Смешные люди — они каждый раз живут заново. Словно опыт предыдущих поколений ничему не научил. Всем этим беднягам наверняка не везло с женщинами. Просто не попадались им хорошие. Которые смогли бы объяснить то, о чем знаю я, о чем наверняка знает Макс или тот хозяин бистро, которому нравились цветы и павлины, или еще многие другие люди в Париже, в маленьких деревеньках в Кастилии и в других местах — смысл есть только в любви. И, возможно, в работе, если она тебе нравится. Но тогда это тоже любовь. Прочее же — просто ерунда, не стоящая затраченных на нее времени, сил и жизни.

— Послушай, так нельзя. Ты слишком всерьез воспринимаешь любую неудачу. Ты классный специалист и отлично об этом знаешь. Да завтра тебя завалят заказами…

— Понимаешь, Макс, дело не в этом. Просто сегодня я подумала — а зачем? Зачем я живу, зачем работаю, зачем встречаюсь с друзьями? Ведь конец один, и дело только в количестве лет…

Честно говоря, вовсе я так не думала. По крайней мере, в тот момент. Но надо же было вызвать как можно больше жалости! Так хотелось, чтобы кто-то о тебе заботился, носился с твоими проблемами, вникал в твои беды, что не грех было немного и пофантазировать. Особенно, когда прямо за окном шумел Париж, стоило сделать всего пару шагов — и можно было исчезнуть в нескончаемом людском водовороте, в вечном празднике, где судьба ждала тебя в мимолетном взгляде, в брошеной на ходу фразе, в тени улыбки на лице прохожего. Бесконечная цепь случайностей сталкивает и разводит ежечасно, ежеминутно тысячи людей, тасует судьбы, как карточную колоду.

Мужчины и женщины всегда ищут общества друг друга, а уж что из этого получается в каждом конкретном случае — кто знает…

— Ты был когда-нибудь счастлив, Макс?

— Был, и не один раз.

— Я не о том. Я хочу сказать — счастлив по-настоящему, самозабвенно, всем своим существом.

Макс тяжело вздохнул, как вздыхает старый и усталый папочка, пытаясь ответить на глупый вопрос маленькой девочки и заранее зная, что ответ все равно не будет понят. Увы, женщины знают только самую зыбкую разновидность счастья — любовь.

— И не один раз, дорогая.

— Ты не хочешь меня понять. Или не хочешь говорить об этом? По-моему, ты вообще не любишь говорить о себе.

— Я даже думать не люблю о себе.

— Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, — сказала я. — Беспечность, надежды — все это уже позади.

Макс улыбнулся.

— Она никогда не кончится. По крайней мере, для тебя. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем смеяться.

Я не очень-то прислушивалась к его словам, думая о своем.

— Меня часто мучает страх, — сказала я. — Внезапный, необъяснимый страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Неужели тебе совсем не знакомо такое ощущение?

— Увы, оно знакомо каждому. Причем без всяких видимых причин. Атавизм подсознания. У кого-то он почти незаметен, другие же носят свой страх, как бомбу с часовым механизмом. А в общем, тебе просто пора отдохнуть. Смени обстановку, поезжай куда-нибудь. В Париже слишком много суеты и случайностей. Отправляйся-ка в провинцию. Покой и чистый воздух. Тихий пансион в горах, молоко по утрам, прогулки по окрестностям и солнечные ванны в умеренных дозах — вот что тебе сейчас необходимо.

* * *
Так беседа в парижском кафе за чашкой шоколада привела меня в конце концов в Гренобль, чтобы не поддающимся логическому объяснению образом получить свое продолжение в трагической и поучительной истории, мною там услышанной. Если принять за истину, что все в мире взаимосвязано и каждая ситуация имеет свой скрытый смысл, остается предположить, что настоятельные уговоры Макса, после которых я сюда, наконец, попала, и были тем голосом судьбы, благодаря которому я и стала, пусть косвенно, свидетельницей изложенных далее событий.

Вопреки ожиданию, тихий провинциальный Гренобль (не лишенный однако примет времени в виде спортивных сооружений и многоквартирных домов) мне понравился, здесь я отдыхаю от Парижа, от дел и от себя. Здесь не надо торопиться и всегда есть время подумать.

Глава Первая

«Что наша жизнь — игра…» Эти слова совсем некстати целое утро крутились в голове, словно предопределяя дальнейший ход событий, причем не только и не столько связанных со мной, сколько с людьми, о которых я пока не имела ни малейшего понятия.

Эта поездка оказалась длиннее других. Еще возле Санса спустило колесо, и пришлось собственноручно подкачивать его под мелким и противным дождиком, тихо ругаясь и тщетно ожидая помощи от проносящихся мимо в своих шикарных автомобилях самодовольных буржуа. Другая задержка приключилась в придорожном кафе на выезде из Лиона, когда я примерно на час углубилась в детальное изучение узоров на, справедливости ради следует отметить, идеально чистой скатерти, покрывавшей столик с моим завтраком. Бывают иногда моменты (у кого-то часто, у иных — лишь изредка), когда вот так обернешься на птичий посвист, случайный автомобильный гудок, всплеск волны или на дуновение ветра, да и замрешь, не в силах оторвать остановившийся взгляд от изгиба ветки с молодыми сосновыми иголками, сетки трещин на придорожном камне, лица старухи или ребенка или капель, падающих с карниза старого дворца на краю площади Опера. Минута прошла или вечность — кто знает. Спросили бы — что я там увидела — разве объяснишь?

В предгорьях еще лежал снег, странно контрастирующий с матиссовской неправдоподобно-пронзительной зеленью травы на склонах. Мокрый асфальт празднично блестел в прорывающихся сквозь тучи лучах предвечернего солнца, когда за окнами моей старенькой машины поплыли, наконец, уютные кварталы городка.

Я услыхала эту печальную историю в день приезда, так что потом было достаточно времени на размышления и оценки. Быть может, кто-то узнает здесь себя, кто-то — своих знакомых или друзей. Чувства — это великий и непознанный мир, и кто знает, что таится в каждом из нас?

* * *
В тот день Бернар закончил работу раньше обычного. Жак, механик, поливал из резинового шланга деревянные мостки, о чем-то мурлыкая себе под нос и не забывая вовремя затягиваться сигарой. Молодой швед, капитан гигантского танкера, в данный момент стоящего в доке где-то в Панаме, вежливо откозырял, прощаясь до завтра, и направился, весьма внушительный в своем безупречном костюме, к стоящей на стоянке новенькой «хонде». Поворотом рычага Бернар погасил разбросанные по глади озера небольшие плавучие маяки и накинул куртку. Пора домой.

Но, как ни странно, возвращаться не хотелось, и Бернар долго курил, сидя в машине и стряхивая пепел в приоткрытое окно.

В общем, нельзя сказать, что ему не везло. Хорошая работа, любимая жена, сынишка, дом — стоит ли требовать от жизни большего? Но иногда приходили минуты, когда становилось обидно. Что-то тут не так. Другие, не он, водят сквозь бури стальные корабли. Другие, не он, наперечет помнят все портовые кабаки от Фриско до Касабланки. Другие полной грудью вдыхают ветры океанов, это их любят женщины с разных континентов и это они покидают уют и теплые дома, чтобы, поднявшись на мостик, уйти в ночь и шторм. А его удел — командовать игрушечными кораблями на игрушечном море. Уходит не он — уходят от него. Друзья, с кем вместе начинал, давно стали просоленными морскими волками и только изредка заглядывают, чтобы рассказать о дальних странах и оставить очередную раковину для каминной полки. Однажды ушла и любимая женщина.

* * *
Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощущал ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови в нем.

— Ты злишься от того, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.

Он отрицательно покачал головой. До чего хороша. И теперь, через восемь лет, Бернар отлично помнил каждый изгиб ее тела, абрис чувственных губ, тяжесть волос, он мог с закрытыми глазами нарисовать ее профиль и заставить ее голос, чуть хрипловатый глубокий, бесподобный голос зазвучать в своих ушах так, словно он и вправду его слышит. Мог. Но он почти никогда этого не делал. Он запретил себе вспоминать. Почти запретил.

Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, пахнущая водой и молодостью.

— Пусти меня, — сказал он.

Она ничего не ответила. Эта чистая линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…

— Пусти меня, или…

— Или?.. — переспросила она.

* * *
Перед открытым окном гудела пчела. Бернар следил за ней взглядом. Вероятно, сначала ее привлекали гвоздики, стоящие в вазе на соседнем окне, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и наконец села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.

— Ты соскучился по мне? — спросила Матильда.

— Соскучился.

— Очень?

— Очень.

Они не виделись тогда недели две, и это показалось вечностью. Матильда уезжала куда-то под Ниццу, чтобы рисовать пляжи и морские пейзажи, а он в тот год изо всех сил штудировал лоцию Северного моря. Он мог тогда, проснувшись среди ночи, без запинки перечислить все маяки на подходе к Роттердаму или мели у побережья возле Остенде, он помнил названия всех лоцманских буксиров в Па-де-Кале и расписание паромов из Дюнкерка, он был почти готов к тому, чтобы стать настоящим моряком. Он любил море и относился к своим занятиям очень серьезно.

Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу и свободе.

Бернар лежал рядом с Матильдой. Лето, подумал он. Лето, утренний луг, волосы, пахнущие сеном, кожа, шелковистая, как клевер… Зеркальная гладь отражает улыбающееся лицо… Словно в мгновенном озарении встают перед глазами березы и тополя… И приходит покой… Исчезло все истлевшее, омертвевшее. И лишь едва различимым эхом далеких, потерянных небес отдается в крови чуть слышное гудение.

— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Матильда, положив голову ему на плечо.

— Оставайся, уснем. Мы мало спали.

— Не могу. Я должна уйти.

— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?

— Я принесла с собой другое.

— Каким образом?

— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.

Она не сказала, куда и зачем ей нужно идти, а Бернар ни о чем не спросил.

Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, фруктовый сахар.

— Ты настолько была уверена, что не останешься у меня?

— Да, — сказала девушка, не шевелясь.

Их встречи обычно напоминали растянутый во времени взрыв ручной гранаты. Или молнию в горах, вспыхнувшую в сухом стоячем воздухе меж двух укутанных во тьму вершин. Или катастрофу. В последнее время все чаще именно катастрофу, и было понятно, чем в конце концов все кончится.

Идеальные любовники — это те, кто ничем не занят.

Праздность — вот та питательная среда, в которой вырастает истинное наслаждение. Ленивое ожидание, сладкая и томная атмосфера гарема, бесконечной неги, в которой медленно и тихо, как в окружении обогревателей и экранов в зимнем саду, зреют таинственные и неизъяснимо прекрасные цветы желаний. Уроки же живописи в вечно спешащем, неугомонном и ветреном Париже, равно как и штудирование учебников по мореходству, явно не пошли тогда на пользу их отношениям. Он стал ревнив и раздражителен, она — издергана.

* * *
Матильда осторожно поставила бутылку вина рядом с кроватью. Она слышала, как дыхание Бернара становилось все более ровным и наконец сменилось уютным посапыванием. Она вынула из небольшой сумки платье и туфли взамен тех, которые были на ней вечером, и надела их. Солнце за окном клонилось к закату. Было очень тихо. Она еще раз взглянула на спящего Бернара и чуть слышно вздохнула. Честно говоря, ей совсем не хотелось уходить. Но разве человек всегда делает то, что хочет? Увы, чаще наоборот, и в этом, должно быть, тоже есть смысл. Она осторожно открыла дверь и выскользнула на лестничную клетку.

Матильда сошла вниз, кутаясь в полумрак подъезда, как в старинное кастильское покрывало. Ее слегка знобило.

Выйдя на улицу, она без всяких приключений добралась до бульвара Сен-Мишель. Но там на нее градом посыпались предложения — от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный курс простейшей эротики; по сравнению с тем, что она услышала, взаимоотношения пары насекомых следовало считать идеалом чистой любви.

Слегка оглушенная всем этим, девушка села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную гостью. Столик Матильды мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в таком месте. Даже американки приходили сюда по двое.

В кафе Матильда получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других — взять ее под свою защиту, трое — совершить с ними автомобильные прогулки. Кроме того, ей посоветовали приобрести поддельные драгоценности и щенков терьера, а также вкусить любовь ошивающихся тут же молодых негров в белоснежных теннисных рубашках или, сообразно вкусу, изысканно-утонченных лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Матильда сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь девушка смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.

Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал вручить ей молитвенный коврик, но торговца прогнал официант. Немного погодя к ее столику подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Матильда уже поняла, что остаться одной здесь невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Матильда заказала ему ростбиф.

Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочитал по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и увядании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Девушка развеселилась. Поэт, хотя и тощий, оказался великолепным едоком. Матильда спросила, может ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Матильда понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой — разумеется, не сегодня, после столь обильного ужина, а завтра. Матильда развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый, он явно проживет еще лет пятьдесят.

— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. — Что делать, если смерть еще печальнее жизни?

Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:

— Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили когда-то в ином, отличном от нашего, мире? Быть может, наша жизнь и есть ад, и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.

— Они сулят нам также и райское блаженство.

— Тогда не исключено, что все мы поголовно — падшие ангелы, и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.

— Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…

— Вы говорите о самоубийстве! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди не хотят и думать о нем. Их оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…

«Ирония — это все, что нам остается, — подумала Матильда. — И иногда, например, при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна».

Она наблюдала, как Бернар, пристально разглядывая лица прохожих, прошел в десяти шагах от ее столика.

— Если бы все ваши желания исполнились, что бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? — спросила она Жерара.

— Я хочу только несбыточного, — не задумываясь, ответил поэт. Девушка с благодарностью взглянула на него.

— Тогда вам нечего больше желать, — сказала она. — Вы все уже имеете.

— Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который как раз закончил портрет Матильды и подошел к их столику. — Навсегда! Вы понимаете меня!

— Дайте сюда ваш рисунок, — сказал Бернар разочарованному художнику. Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.

— Убирайтесь, — сказал Жерар. — Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.

— Три, — сказал Бернар, садясь.

— Кто вы, незванный гость? — спросил Жерар, почти уверенный, что перед ним некто вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с красивой девушкой.

— Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сен-Жермен де Пре, а эта дама — моя пациентка. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.

Матильда засмеялась.

— Дело обстоит как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к поэту. — Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической больницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.

Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв ситуацию, он поднялся с очаровательной улыбкой.

— Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он, — надо уходить вовремя… Так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.

* * *
Однажды они заблудились в огромном универмаге и не менее двух часов бродили, взявшись за руки, по огромным залам, заваленным бельем, духами, готовыми костюмами, дамскими перчатками, галстуками всех мыслимых рисунков и расцветок, тюбиками с жидкостью для бритья и обувью всевозможных размеров. В конце концов, после длительных поисков они додумались забраться в примерочную кабину — поистине, фантазия пылких влюбленных не знает границ — и нашли, что любовь в отделе дамской одежды — наверняка новое слово в мировой эротической практике…

Глава Вторая

Бернар остановил свой «ситроен» возле дома.

Он купил это уютное гнездышко почти сразу после свадьбы, получив приличную работу и кое-какие перспективы на будущее. Новая жизнь — новый дом, и прочь воспоминания. Так ему тогда казалось, словно кому-то хоть раз удалось уйти от самого себя. Понадобилось несколько лет, чтобы он… нет, не понял, но интуитивно почувствовал, как чувствуют, не умея сказать ни себе, ни другим, дети, лошади и собаки, что прошлое всегда рядом. Утром, днем и ночью, в широкой супружеской постели, оно при нем, как смертельная болезнь при умирающем даже в момент, когда тот весел и поднимает за праздничным столом бокал шипящего вина, как револьвер при шерифе из вестерна или как сурок при савояре. Прошлое пропитало его плоть, стало второй натурой, его несбывшиеся мечты о море и о дальних странствиях переплелись с воспоминаниями о покинутой женщине и залегли тихой подводной миной в глубинах подсознания. Кто знает, когда неосторожное прикосновение тронет затаившийся взрыватель, кто знает, что ждет каждого из нас на коротком пути из небытия в небытие, именуемом жизнью?

Бернар боролся. Переезд из Парижа, тихий дом, провинциальный уклад, неспешный, размеренный распорядок жизни, визиты к соседям и служебные обязанности почти обуздали мощный темперамент. Еще десять-пятнадцать лет подобной жизни, и «карманный мореплаватель», как он сам себя называл в минуты недовольства, благополучно превратился бы в почтенного и заслуженного представителя среднего класса, какими столь богата французская глубинка.

Конечно, они не смогли бы скопить на дом так быстро, но Бернар получил небольшое наследство, да и тесть, не последний человек в строительном бизнесе Северной Лотарингии, не оставил молодую семью без поддержки. Так что все образовалось довольно быстро.

Бернару легко удалось войти в круг местного истеблишмента, в принципе известного необъятным самомнением, парадоксальным образом разбавленном природным добродушием и простотой нравов, но также отличающегося косностью и крайним консерватизмом. Вероятно, пропуском туда стало подчеркнутое исповедание им основных нравственных ценностей именно этого типа людей — труд, дом, порядок. По воскресеньям они с супругой неизменно посещали местную церковь, не забывая сделать приличествующие случаю пожертвования, Бернар всегда был готов перекинуться со знакомыми парой слов о политике, поругать радикалов и похвалить премьер-министра, сыграть в шары в сквере и поддержать пирушку или пикник на берегу реки за городом.

* * *
Бернар искренне (или почти искренне) считал себя счастливым.

Итак, в день, когда все началось, он вернулся с работы несколько позже обычного и поставил свой «ситроен» возле дома. В песочнице, специально сооруженной в прошлом году, возился его маленький сынишка Тома. Радость семьи, надежда и будущая опора, Тома пользовался безраздельной любовью родителей и с истинно галльским лукавством умел извлекать из этого маленькие выгоды.

— Привет, малыш! — он поцеловал ребенка. Возле соседнего дома, который до сих пор пустовал, он увидел незнакомого господина в сером пальто.

— Здравствуйте, мсье. Вы наши новые соседи?

— Нет. Я из бюро по найму домов.

Из дома вышел еще один человек и направился к ним. Он был невысокого роста, лет около сорока.

— Филипп Бушор, — он протянул руку Бернару.

— Бернар Куффре, будем знакомы.

— Здесь есть телефон? — спросил г-н Бушор.

— Нет, пока нет, — служащий из бюро хотел еще что-то сказать, но Бернар прервал его.

— Вы можете позвонить из моего дома, — предложил он и жестом пригласил к себе.

— Это очень любезно с вашей стороны.

Дом Бернара и Арлетт Куффре был небольшой, но уютный. Любой зашедший сюда чувствовал себя в нем удобно и легко. Его хозяева были милы и гостеприимны. Окружающие считали их образцовой семьей.

Арлетт вышла из кухни.

— Он будет снимать дом? — спросила она и поцеловала мужа.

— Да, через неделю.

— Он с женой, вдвоем?

Бернар пожал плечами.

— Не знаю. Он, может, еще не женат.

— Женат! — улыбнулась Арлетт. — У него на руке обручальное кольцо.

— А я и не заметил. Надо быть теперь настороже: в саду любовью больше не будем заниматься.

Арлетт засмеялась. Бернар приблизился к ней, обнял за талию, шепнув на ухо:

— Все к лучшему, я часто простывал на траве.

Они оба захохотали.

На улице играл Тома. Увидев нового мсье, подъехавшего на сверкающем новом «фиате», он бросил игрушки и поспешил навстречу. Тома было 5 лет. Каждое новое лицо в окрестностях вызывало у него живой интерес и, конечно, появление г-на Бушора он не мог оставить без внимания. Лицо этого человека нельзя было назвать красивым, но от него веяло порядочностью и добротой, что невольно вызывало симпатию.

Г-н Бушор выгружал из машины чемоданы, а Тома, который не мог быть безучастным, пытался тащить их к крыльцу.

Дом, который намеревался снимать Бушор, стоял серый и мрачный. Груда чемоданов лежала на полу. Тома подошел к пианино, стоящему среди всеобщего разора.

— Что-нибудь принести еще? — спросил малыш, нажимая на клавиши.

— Нет, спасибо. Все, отдыхай.

Тома стал играть. Вскоре с улицы послышался голос Арлетт, которая не могла найти куда-то запропастившегося сына.

— Добрый день, мадам, — г-н Бушор пригласил ее в дом, — Вы бывали здесь?

— Нет.

За ней в дом вошел Бернар. Г-н Бушор, казалось, сразу почувствовал неловкость из-за беспорядка.

— Я постараюсь все убрать побыстрее. Но пока…

Потом, как бы вспомнив, он быстро спросил:

— Вы не знакомы с моей женой? — Матильда! — позвал он. — Спускайся сюда.

Все посмотрели на лестницу, которая среди окружающего разгрома выглядела особенно громоздкой и неуютной. Бернар подошел к окну.

На лестнице показалась новая хозяйка дома. Она относилась к тому типу женщин, возраст которых трудно определить. Пышные черные волосы и такого же цвета глаза создавали резкий контраст с белой кожей. Впалые щеки и большой рот делали ее лицо резким и в то же время пленительным. Она улыбалась. Арлетт не могла не заметить: эта улыбка была ослепительна!

Филипп Бушор очарованно смотрел на жену и по его взгляду нетрудно было догадаться, что этот человек влюблен.

— Матильда, познакомься с мадам и мсье Куффре. Это наши новые соседи.

Матильда протянула руку Арлетт. Бернар, который продолжал стоять у окна о чем-то задумавшись, подошел к ним.

— Бернар Куффре.

Госпожа Бушор обернулась и… О Боже… Ее и без того большие глаза, казалось, стали размером с яблоко. Губы невольно задрожали. Бернара прошиб пот. Он чувствовал, что начинает краснеть.

Для обоих это была более чем неожиданность. Уже тогда, в эту минуту Бернар почувствовал смутную тревогу. Появление этой женщины не обещало покоя.

— М-Матильда Бушор, — выдавила из себя новая соседка.

Бернар взял ее руку. Она была холодной.

* * *
Арлетт встала с кровати, широко потянувшись, задвинула шторы. Окна новых соседей выходили во двор, и были как раз напротив.

— Они уже выключили свет. Рано спать ложатся, — зевнула она. — А правда, красивая жена у летчика?

— Он не летчик, а авиадиспетчер. Служит в аэропорту, — Бернар изо всех сил старался казаться безразличным.

— Но ты не ответил на мой вопрос, — не отставала Арлетт.

— Обыкновенная, — Бернар стоял у зеркала, как бы рассматривая свое лицо. — По-моему, она плохо впишется в наш пейзаж.

— Это как? — Арлетт удивленно посмотрела на мужа.

— В ней есть что-то беспокойное, — Бернар сел на кровать. — Вокруг покой. В деревьях, в воздухе, в самой земле, — он уже лежал на кровати и смотрел в потолок. — Нам так хорошо было одним, — грустно произнес он и погасил настольную лампу.

* * *
Арлетт поспешно собиралась на работу. — Ну все. Последний штрих. — Она накрасила губы и поправила волосы.

Худенькая и невысокая, Арлетт не была красавицей и тем более не относилась к числу броских женщин. Наоборот, в ней все было просто. Короткие темные волосы, карие глаза, худощавое лицо. Но в нем было столько благородства и внутренней чистоты. Она впервые внесла в его душу покой и надежду на тихое семейное счастье, о котором всегда мечтал Бернар.

Как обычно, он проводил ее до выхода, поцеловал.

Отец Арлетт вел обширное строительство не только во Франции, но и за ее пределами, получая выгодные подряды то в Эмиратах, то где-то в Африке. Этот волевой, в свои шестьдесят пять лет крепкий, как старый дуб, человек, обладал безошибочным деловым нюхом и странной склонностью к философствованию. Слабость эта приводила его к некоторому разброду в мыслях, заставляя утверждать сегодня одно, а завтра другое, лишь бы это не вредило его коммерции. Жан-Поль Лефевр, в общем порядочный сноб, считал себя поклонником Генри Джорджа и одновременно — столь бескорыстного утописта, как Роберт Оуэн. Впрочем, его снобизм не помешал ему в свое время жениться на Фанфан Одрни, простой эльзасской девушке, служившей в его главной конторе. Мадам Лефевр была любезная, обходительная, неглупая дама, чрезвычайно чувствительная к успеху в обществе, пусть даже это общество не представляло собой высшую аристократию. Быстро разобравшись, что для достижения успеха достаточно читать модные романы, интересоваться искусством и быть в курсе всех сплетен, она с большим усердием посвятила себя этим занятиям.

Любопытно было наблюдать как характеры родителей, соединяясь, видоизменяются и повторяются в детях. Когда Арлетт подросла, у нее, непохожей ни на отца, ни на мать, проявились черты и того, и другого — создалась новая и интересная разновидность характера. Арлетт была тоненькая, гибкая, темноволосая девушка с бледным лицом и карими глазами, которые могли мерцать, сверкать, светиться, отражая внезапные смены настроений этой странной души. Полный чувственный рот, грациозная посадка головы и мечтательное, почти дремотное выражение словно выточенного из камня лица. Она переняла от своих родителей тяготение к искусству, литературе, философии и музыке. В восемнадцать лет она мечтала стать певицей, художницей, актрисой, писать романы, стихи — ей хотелось всего сразу. Свято веря в безупречность своего вкуса, она целиком отдавалась во власть каждой прихоти, каждого мимолетного настроения, если находила его изысканным — величайшее достоинство в ее глазах. В семье Лефевров росла отъявленная сластолюбка, проводя время в мечтах, рисуя себе любовный союз то с одним артистом, поэтом или музыкантом, то с другим, окружая себя в мечтах целым сонмом представителей этого заманчивого, увлекательного мира.

Бернар увидел Арлетт однажды июньским утром в марсельском порту на борту туристского теплохода. Он направлялся на Майорку с твердым намерением отдохнуть, наконец, как следует. Перегнувшись через поручни, Арлетт следила за стаей белокрылых чаек, круживших около камбуза. Она была целиком погружена в мечты, сознавая (вполне отчетливо), что целиком погружена в мечты. Бернар обратил на нее внимание, отметив, что она хорошо сложена, грациозна и что темно-синее платье и пышный серый газовый шарф, окутывавший ее стан, плечи и перекинутый через руку на манер индусских женских одежд, чрезвычайно ей к лицу.

Ему бросились в глаза ее бледность, темные круги под глазами, и он подумал, что она, вероятно, плохо переносит качку. Не ускользнули от его острого взгляда и ее красивые волосы под кокетливой модной шляпкой. В тот же день он встретил Арлетт еще раз: она и ее отец сидели на мягких диванах в корабельном салоне.

Бернар не знал сначала, как отнестись к этой девушке, невольно его заинтересовавшей. Ее изменчивый, парадоксальный, но в общем добрый нрав открылся ему далеко не сразу. Арлетт имела неплохие актерские данные, которыми не забывала пользоваться, когда дело шло о милом и в меру захватывающем приключении. Бернару понравился несколько восточный тип ее лица, нежная округлая шея, темные мечтательные глаза. Но она была слишком молода, показалась ему на первый взгляд еще не сложившемся подростком — и он не удостоил ее должным вниманием.

Во время этого путешествия, продолжавшегося несколько дней, Бернару часто приходилось встречаться с Арлетт, наблюдать ее в самых различных настроениях. Он видел, как она гуляла по палубе с каким-то молодым человеком, вызывавшем, по-видимому, ее живейший интерес, играла в теннис под натянутой над палубой сеткой или сидела где-нибудь в уголке, защищенном от ветра и морских брызг, углубившись в чтение.

И всегда при этом у нее был наивный, подчеркнуто невинный, мечтательный вид. Но порой ею овладевало какое-то дикое, безудержное веселье, и тогда она разом преображалась, лицо ее словно оживало, в глазах вспыхивал огонь. А минуту спустя она уже меланхолично сидела, покачивая ногой и подперев щеку кулаком.

На Майорке Бернар сошел с теплохода и до конца года больше не встречался с семейством Лефевр. Откровенно говоря, он нашел Арлетт малозначительной, бледной девочкой, лишенной обаяния цветущей юной женственности, столь притягательного для мужчин, и потому отнесся к ней с несколько безразличнымдружелюбием.

Потом, уже в Париже, он случайно повстречал ее у общих знакомых. Слово за слово, они разговорились и в конце концов Бернар пригласил Арлетт к себе домой, в маленькую квартиру в пригороде.

Ей понравилось рассматривать экзотические раковины, кораллы и высушенных рыб, выловленных чернокожими рыбаками из теплых вод далеких морей, понравилось листать старинные лоции и совершенно непонятные книги с чертежами и схемами, рассматривать картины на стенах или, забравшись с ногами на обширный диван, перебирать в задумчивости потемневшие от времени арабские четки, привезенные когда-то из Алжира отцом Бернара.

Во всех этих старинных книгах, милых безделушках и незамысловатых поделках для Арлетт открылось почти чувственное очарование, которое испытывают только художественные натуры. Они действовали на нее, как музыка; они будили в ней смутные мечты, какие-то далекие, исполненные невиданного великолепия сцены рисовались ее воображению, она вздыхала, грезила и душу ее переполнял настоящий экстаз.

В такие минуты Арлетт думала о Бернаре. Любит ли он все эти вещи, или просто окружил себя символами своей несбывшейся судьбы?

Она немного слышала о псевдоценителях экзотики, которые интересуются ею исключительно напоказ.

Арлетт снова видела Бернара на палубе теплохода, как он расхаживал взад и вперед, вглядываясь в горизонт, и она чувствовала на себе внимательный и твердый взгляд его серых глаз, в которых, как ей казалось, светился недюжинный ум. В самом ближайшем будущем Бернар, по ее мнению, должен был стать человеком еще более важным и значительным, чем ее отец, хотя она и не могла сказать, откуда у нее взялось это убеждение. Уж не оттого ли, что он был всегда так безукоризненно одет и так уверенно держался? Ничего, казалось, не могло вывести этого человека из равновесия. И во всем, что он говорил или делал, Арлетт чудилась какая-то спокойная, дружеская ласка, хотя, сказать по правде, в ее присутствии он почти ничего не говорил и еще меньше делал. В глубине его глаз Арлетт невольно читала насмешку, словно он посмеивался в душе над чем-то. Но над чем? Этого она не могла разгадать.

* * *
Однако ничто не тянется бесконечно. В конце концов случилось то, что и должно было случиться, и Арлетт стала для Бернара чем-то большим, чем просто забавная игрушка.

Арлетт Лефевр впервые обратила на себя серьезное внимание Бернара Куффре в один из тех странных дней, когда, по утверждениям астрологов, неоднократно экспериментально проверенным добровольцами, лучше всего сидеть дома и ничего не делать.

Она стояла, склонившись над столом с разложенной на нем коллекцией минералов, собранных в предгорьях Пиренеев, когда он заметил вдруг, что она красива.

Бернара восхитила ритмичная линия ее гибкого тела, и он подумал, что Арлетт — удивительная девушка, очень своеобразная, что, быть может, именно ей предначертано составить счастье его столь непонятно для него самого текущей жизни. А Арлетт в это время думала о нем.

— Ты находишь занятными эти безделушки? — спросил Бернар, подойдя к ней и став рядом.

— Ах, они чудесны! Особенно вон те, темно-зеленые. И эти бледные, почти белые, тоже прелесть! А какие они тяжелые… Эти камни были бы хороши с китайским костюмом. Я всегда мечтала найти какую-нибудь китайскую или японскую пьесу для постановки.

— Да, — сказал Бернар. — Серьги вот с этими камешками очень подошли бы к твоим волосам.

Никогда раньше он не говорил о ее внешности. Арлетт подняла на него темные, бархатисто-карие глаза, светившиеся мягким матовым блеском, и Бернар подумал, что они поистине прекрасны; и руки тоже красивы — смуглые, с ухоженными ногтями и энергичной линией пальцев.

Больше они не сказали ни слова.

* * *
Как бы ужаснулся Бернар, если бы лет семь тому назад, когда он еще вовсю готовил себя к большой морской карьере, ему сказали, что ничего ему ненужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена навечно и что, как он ни вертись, он будет тем, кем были все в его положении.

Он не смог бы поверить этому!

Разве он не всей душой желал то командовать супертанкером, доставляющим нефть с Ближнего Востока, то отправиться в экспедицию в мало изученные районы Амазонки, чтобы этим доказать наконец и себе, и окружающим, что он вовсе не ленивый увалень, а настоящий мужчина, каких поискать, то его привлекала политическая деятельность и он едва не собрался баллотироваться от своего округа. Но все это непонятным для него самого образом так и оставалось всякий раз не более чем проектом, не затрагивающим цепь текущих своим чередом реальных событий. И вместо всего этого — вот он, респектабельный муж добродетельной жены, лояльный гражданин среднебуржуазного толка, любящий покушать, в меру выпить и побранить слегка правительство, член местного теннисного клуба, куда записался более из вежливости, чем из любви к спорту, и всеми уважаемый член местного общества. Бернар долго не мог в душе примириться с мыслью, что он и есть тот самодовольный буржуа, тип которого он так глубоко презирал лет семь назад, живя в Париже.

Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, пока, на время. В минуты отчаяния, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, отличный от тех неудачников, которых он презирал прежде. Что те были серые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, а он талантлив и образован, он знает, чего хочет, и когда-нибудь этого добьется. А пока, думал он, нужна тихая пристань, нужен тыл, на который всегда можно было бы опереться, рассчитывать в случае чего.


На Бернара не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни, но эта болезнь, выражавшаяся прежде резкими приступами, была вогнана внутрь и ни на мгновение не покидала его. Ему лишь казалось, что все обстоит наилучшим образом, или вернее, ему хотелось, чтобы так казалось.

«К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» — спрашивал он себя иногда во время ночной бессонницы, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни. По опыту зная, что на вопросы эти нет ответов, он спешно старался отвернуться от них, брался за книгу. В другой раз Бернар ночь напролет просиживал в гостиной, прикуривая сигарету от сигареты и провожая взглядом кольца дыма, поднимающиеся к потолку. Большую часть времени он посвящал работе. Ему казалось, что старательное исполнение служебных обязанностей как-то компенсирует то, чего он не добился в других областях. Одно время Бернар работал, как одержимый, что довольно быстро вывело его в число лучших специалистов. В конце концов, он привык. Привык к туманам над горным озером, к маленьким маякам, к добродушному мурлыканью механика Жака и к ненастоящим кораблям в ненастоящем море.

Иногда Бернар вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под пулями в укрытии, старательно изыскивали себе занятие, для того, чтобы легче было переносить опасность. И Бернару все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто с помощью женщин, карт, вина или политики, кто писанием законов, кто увлечением спортом, лошадьми или охотой, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, все равно; только бы спастись от необходимости просто думать, — говорил себе в часы размышлений Бернар. — Спастись, как умею».

Глава Третья

— Ну пока!

Арлетт нежно чмокнула Бернара в щеку и спустилась по ступенькам крыльца. Машину она всегда водила с откровенной неохотой, предпочитая пешие прогулки. Бернар проводил глазами стройную фигуру жены. На душе было спокойно.

В это время Матильда стояла у своего окна. Едва Арлетт вышла из дома, она стала поспешно листать телефонную книгу. Потом взяла телефон и медленно, с большими паузами набрала номер. В доме напротив раздался звонок. Бернар подошел к телефону.

— Я знаю, что ты один. Мы можем поговорить?

В груди у него екнуло и похолодело.

— Мы можем говорить когда угодно, — Бернар старался сохранить спокойствие, хотя чувствовал, как все переворачивается внутри.

— Да, конечно. Ты ведь не сказал ей? Твоя жена не знает, что мы знакомы? — Голос Матильды был обворожительным. От него Бернара бросало в дрожь. Как и восемь лет назад.

— Нет. А ты?

— Я ему скажу. Он все поймет. Филипп — прекрасный человек.

— Что ж, я очень рад за тебя. Ну привет! — Бернар хотел положить трубку.

— Нет, подожди, — взмолилась Матильда. — Я изменилась, правда?

— Нет. Ты такая же, как раньше, — в голосе Бернара чувствовалась нежность. Он перестал контролировать себя.

— Ты это говоришь мне назло. Но ведь я не думала, что встречу тебя здесь. Этот дом — случайность. Его нашел Филипп. Если бы я знала… Я бы отговорила его.

Матильда пыталась оправдаться. Ей так хотелось слышать его голос. Но это стало злить Бернара. Он нервничал.

— Прости, мне пора на работу, — он хотел закончить этот бесполезный разговор.

— Постой, Бернар. А у тебя как дела? — и робко добавила: — ты звони мне. Запиши номер. У тебя есть ручка?

— У меня нет ручки, и я не буду звонить, — Бернар со злостью швырнул трубку.

Что за женщина! Настоящий дьявол! Ну что ей надо? Господи! За что судьба так наказала его? Все ведь было так хорошо. У него чудесная жена, прекрасный ребенок. Они были так счастливы вместе. Стоп! Были… Почему были? Да потому, что он никогда не сможет спать спокойно, пока эта женщина будет здесь, рядом. Он постоянно будет чувствовать ее присутствие, ее взгляд…

О, этот взгляд! Только от него одного, такого томного и коварного он восемь лет назад сходил с ума.

Он боялся. Боялся, что она опять принесет ему несчастье. Такие женщины не сулят покоя, они ненасытны и коварны, не довольствуются малым, поглощают тебя целиком, твой ум, твою душу и тело.

Ночью он не мог уснуть. Долго ворочаясь с боку на бок, он пытался забыться. Но мысли! Они будоражили ум, не давали покоя.

Арлетт мирно спала, слегка откинув голову, тихо дышала. Ей хорошо. Она ни о чем не догадывалась и продолжала жить в том чистом, светлом, беззаботном мире, в котором до недавнего времени существовал и он, Бернар. А теперь что-то пошатнулось, нарушился привычный жизненный уклад. А самое главное, он чувствовал, что уже не может быть кристально чистым перед женой, этой замечательной женщиной, подарившей ему столько счастья. Не может, потому что в глубине души он сознавал вновь проснувшееся непреодолимое желание к Матильде. Разум пытался сдержать, задушить эти нелепые, грешные чувства, но душа и тело не слушались, требовали своего.

Он встал, подошел к окну. Стояла ночь. Соседские окна были зашторены. Конечно, она спит. В обнимку со своим уравновешенным мужем! Ей нет дела до его страданий. Появилась в его размеренной, только-только наладившейся жизни, разбередила душу и спокойно смотрит радужные сны! Что ни говори, а все женщины, в общем, одинаковы!

Хотя… Нет. Он слишком хорошо знал свою Матильду. Вовсе она не спит. Наверняка лежит в темноте с открытыми глазами и думает о нем. Как когда-то.

Тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить Арлетт, он вышел из спальни и спустился вниз. Уснуть явно не удастся. К тому же неплохо бы чего-нибудь перекусить. Сколь драматична ни была бы ситуация, бренное тело нет-нет, да и напомнит о своем существовании.

После этого злополучного звонка он весь день не мог заставить себя съесть ни крошки. Какой там обед или ужин! И вот теперь неплохо было бы восполнить пробел. Заодно и обдумать сложившуюся ситуацию.

Открыв холодильник, он внимательно, глазом знатока и ценителя, осмотрел его содержимое. Выбрал аккуратно нарезанную лососину, уложенную в фаянсовую тарелку с голубым ободком. Поставил тарелку перед собой, сел.

Странно, но рыба показалась ему в этот момент не аппетитнее подметки. Он машинально пытался жевать, то и дело останавливаясь, и мысли его витали весьма далеко от их уютного домика.

Глава Четвертая

Воздух города был поистине великолепен в то апрельское утро. Он таял во рту, как карамелька, сладкий, прохладный, влажный и сияющий, квинтэссенция весны, чистейший озон. Поразительно — в самом центре города — на Страсбургском бульваре, дышалось ароматом вспаханных полей и моря. Это чудо сделал ливень, озорной апрельский дождь, которым капризница-весна нередко возвещает о своем приходе.

Еще дорогой поезд догнал тучу, черной полосой обрезавшую на горизонте поля; но только около Мо, когда уже видны были разбросанные по окраине города игрушечные дома-кубики, когда уже поднимались над потускневшей зеленью крикливые рекламы, когда уже складывала свои дорожные принадлежности — бесконечные флакончики, футляры, коробочки — сидевшая напротив Матильды пожилая англичанка, только около Мо прорвалась наконец набухшая, набрякшая водой злобная свинцовая туча, от самого Эпернэ бежавшая наперегонки с составом.

Сигнал был подан бледной вспышкой молнии, и тотчас же туча с воинственным грохотом обрушила на землю водные потоки и стала поливать поезд мокрым пулеметным огнем. Окна плакали под метким обстрелом больно бьющего града, и вагоны сдались на милость победителю, покорно подставляя лоснящиеся бока.

Ничего не было видно, ничего не было слышно — только капли, перебивая друг друга, торопливо барабанили по стеклу и металлу, и поезд, спасаясь от ливня, бежал по блестящим рельсам, словно преследуемый зверь.

И что же — не успел состав благополучно прибыть на Восточный вокзал и остановиться под огромной спасительной крышей, как за серой, ровно обрезанной кромкой дождя уже блестел бульвар. Острый луч солнца пронзил своим трезубцем убегающие тучи, и фасады домов загорелись, как начищенная медь, и небо засверкало океанской синевой.

Словно Афродита, в сиянии наготы встающая из волн морских, божественно прекрасен вставал город из сброшенной пелены дождя. И сразу, слева и справа, из сотен укромных уголков, из сотен убежищ высыпали на улицу люди. Они отряхивались, смеялись и бежали своей дорогой. Возобновилось приостановленное движение, покатились, зашуршали, загрохотали в уличной толпе сотни колес, все дышало и радовалось возвращенному сиянию дня.

Даже чахоточные деревца на бульваре, крепко зажатые в твердую рамку асфальта, омытые и обрызганные дождем, потянулись своими острыми пальчиками-бутонами к обновленному, насыщенному синевой небу и сделали робкую попытку заблагоухать.

И как это ни удивительно, свершилось чудо, попытка эта увенчалась успехом. Несколько мгновений в сердце Парижа, на Страсбургском бульваре, явственно ощущалось нежное, робкое дыхание цветущих каштанов.

Великолепно в этот апрельский день было и то, что, приехав рано утром в Париж, Матильда до самого вечера была свободна. Она только недавно впервые прибыла в столицу, чтобы продолжить образование. Ее мечтой было когда-нибудь стать настоящей художницей. Матильда была очень молода, в меру наивна и в меру же самонадеянна.

Ни одна душа из нескольких миллионов парижских жителей еще не знала, что Матильда здесь, никто не ждал ее. Для Бернара ее появление должно было стать приятной неожиданностью.

Итак, она ощущала божественную свободу, она могла делать все, что ей заблагорассудится. Например, отправиться в зоопарк. Или попробовать соблазнить постового ажана. Или стоять на мосту и сколь угодно долго наблюдать, как играют на водной глади шаловливые солнечные зайчики, как плывет по Сене прогулочный кораблик и как стоят в картинно-сосредоточенных позах, прикрыв головы выцветшими шляпами, знаменитые парижские рыбаки.

Она могла, если ей захочется, без цели шататься по городу или читать газету, словно в газетах можно прочитать что-то интересное, могла позавтракать или просто посидеть в кафе, или пойти в музей, могла глазеть на витрины магазинов или рассматривать книги в лавках букинистов на набережной.

Она могла позвонить друзьям или просто глядеть на ласковое синее небо. Но, к счастью, ей помог всезнающий инстинкт и она сделала самое благоразумное, что можно было сделать, а именно — не сделала ничего.

Матильда не составила никакого плана, она дала себе полную свободу, отрешилась от всяких намерений и целей и предоставила случаю выбрать ей путь. Короче говоря, она отдалась во власть уличного потока, медленно проносившего ее мимо сверкающих витринами магазинов берегов и быстрее — через речные пороги — переходы с одного тротуара на другой.

В конце концов волны выкинули ее на бульвары. Чувствуя приятную усталость, девушка нашла временное пристанище на террасе кафе на углу бульвара Хаусман и улицы Друо.

«Ну вот, опять я здесь, — думала Матильда, закуривая тонкую дамскую сигарету и томно откидываясь на спинку плетеного белого стула, — и вот передо мной Париж. Ну, прекраснейший из городов, столица поэтов, центр мира и любимец богов, начинай, выкладывай, что имеешь. Покажи, чему научили тебя ясноглазые мечтатели и международные авантюристы, покажи мне твой непревзойденный фильм «Парижские бульвары», шедевр света, красок и движения, фильм, в котором участвуют тысячи неоплаченных и неподсчитанных статистов под звуки неподражаемой музыки твоих улиц, звенящей, грохочущей, шумной.

Не скупись, скорее покажи себя, покажи, на что ты способен, заведи свою исполинскую шарманку, дай послушать шумы и звуки твоих улиц, пусть катятся машины, кричат рекламы, ревут гудки, сверкают магазины, спешат люди — вот я сижу и жду, я хочу почувствовать тебя, у меня есть досуг и охота смотреть и слушать до тех пор, пока не зарябит в глазах и не замрет сердце. Ну начинай, не скупись, не утаивай ничего, больше, больше давай, громче, громче и ярче, давай все новые крики и возгласы, гудки и дребезжание, гул и обрывки музыки.

Меня все это не утомит, я вся превратилась в зрение и слух, ну скорей, отдайся мне целиком, ведь я тоже отдаюсь тебе, отдайся мне, вечно новый, вечно пленительный город!»

И — третье очарование этого необычного утра — она уже ощущала по знакомому трепету в крови, что сегодня у нее опять один из тех ее приступов любопытства, которые чаще всего приходили к ней после путешествия или бессонной ночи.

В такие дни Матильда чувствовала себя раздвоенной и даже, если сказать поточнее, в ней уживалось сразу несколько человек. Причем не все они блистали христианскими добродетелями. Ей уже мало было тогда ее собственной, ограниченной определенными рамками жизни. Что-то напирало, теснило ее изнутри, словно выталкивая Матильду из оболочки, из ее собственного тела, как бабочку из куколки. Все поры раскрыты, все нервы напряжены, это были уже не нервы, а тончайшие горячие нити.

В такие моменты у нее появлялось какое-то сверхслышание, сверхвидение, мысль работала с пугающей ясностью, слух и зрение необычайно обострялись.

Все, чего тогда касался ее взгляд, завораживало своей тайной. Она могла часами наблюдать за дорожным рабочим, как он вздыбливает асфальт пневматическим молотком, и каждое движение его вздрагивающих плеч невольно передавалось ей.

Она могла долго стоять под чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь живет или мог бы жить, она могла следить за прохожим и часами идти за ним по пятам, притянутая, как магнитом, бессмысленным любопытством, ясно сознавая при этом, что поведение ее покажется непонятным и глупым всякому, кто случайно обратит не нее внимание.

И все же эта игра увлекала ее сильнее, чем любое театральное зрелище или приключение, о котором рассказано в книге. Быть может, такая сверхвозбудимость самым естественным образом была связана с переменой места и являлась простым следствием скачка атмосферного давления и вызванного им изменения состава крови — она никогда не пыталась объяснить себе это странное нервное состояние.

Но каждый раз, когда оно у нее появлялось, обычная жизнь начинала казаться ей пресной и будничной, а все ее события бледными и неинтересными. Только в такие минуты Матильда в полной мере ощущала все феерическое многообразие бытия.

* * *
Итак, в теплый апрельский день Матильда сидела за столиком на берегу человеческого потока и, с самого утра впав в свое странное состояние сверхоткрытости окружающему миру, напряженно ждала, сама не зная чего. Она инстинктивно чувствовала, что сегодня ей непременно встретится кто-то или что-то, ибо сегодня ее особенно томили полуосознанные, подсознательные желания.

Но улица, поначалу казавшаяся столь восхитительно захватывающей, постепенно наскучила, как может наскучить даже самая захватывающая яркая череда картин. Через полчаса Матильда уже устала глядеть на людской поток, она перестала различать лица в выплеснутой на бульвар пестрой толпе.

В глазах рябило от желтых, белых, коричневых лиц, от разнообразных шляп и кепи, не накрашенных или напротив размалеванных самым грубым образом губ и глаз — все слилось в скучную ленту, в бесконечную толпу, несущую куда-то свое тысячеголовое тело без смысла и надежды. И чем больше уставали ее глаза, тем бесцветнее, мутнее казалась катившаяся перед террасой человеческая волна.

Она была утомлена, как от просмотра мигающей и нечеткой копии фильма в плохом окраинном кинотеатре, и уже собиралась встать и уйти.

Есть люди, у которых лучшие их качества тщательно спрятаны от постороннего взгляда в глубинах души. Такие с виду обычно не особенно привлекательны и не вдруг вызывают симпатии окружающих. Нужно время, чтобы о нем сказали: «Прекрасной души человек!» Встречается и иной тип. Тогда хорошее и наиболее привлекательное сразу бросается в глаза и моментально вызывает симпатии. Разумеется, в первую очередь женщин.

Молодой человек, как-то вдруг и в высшей степени естественно оказавшийся возле столика Матильды, принадлежал, без сомнения, ко второму типу. Высокий, безукоризненно сложенный блондин с красивым и волевым лицом. Все в его облике, от коротко стриженных светлых волос и свежевыбритого подбородка до отлично сшитого дорогого костюма, было просто и изящно. Легко и аккуратно обогнув другие столики, он подошел к Матильде.

По мере приближения к ней, красивые глаза его особенно заблестели, и с чуть заметной скромной улыбкой, совсем не похожей на приторно-сладкие улыбки уличных ловеласов, (с кем Матильде не раз уже случалось сталкиваться), он поклонился девушке и произнес комплимент.

Несмотря на попытку держаться стиля роковой женщины, Матильда была слишком молода и не успела еще пережить ни одного серьезного увлечения. Видимо, это, а также некоторое безразличие позволили ей только со второго взгляда наконец узнать подошедшего.

* * *
Молодого человека звали Бернар Куффре и они в самом деле встречались где-то во время ее прошлого приезда в Париж.

И следующий час на парижском бульваре — с одиннадцати до двенадцати — промелькнул для нее, как одно мгновение. Он был насыщен неослабевающим напряжением, бесчисленными волнующими колебаниями и милыми случайностями; потом она могла бы без конца рассказывать об этом часе, так он был наэлектризован энергией, так возбуждал своей скрытой от мира игрой.

До того дня она даже не подозревала, что простая беседа с мужчиной может оказаться столь волнующей и сладкой, когда пульс так громко стучит в висках, что кажется: прохожие вот-вот начнут оборачиваться, когда простая игра в ничего по существу не значащие вопросы и ответы превращается в захватывающий поединок, где оружие — модуляции голоса, ленивый жест, взгляд из-под полуопущенных век и где оба соперника — одновременно победители и побежденные, палачи и жертвы, стрелки и их мишени. Никогда еще Матильда не попадала столь молниеносно под чье-либо обаяние, если, конечно, не иметь в виду киногероев.

— Как странно — учиться в Париже. Вы — мужчина, вам проще. А я, честно говоря, поначалу даже не мечтала об этом.

— Собственно, я сюда не особенно стремился. Моя мечта — море. Я держу экзамен по навигации.

— А все-таки странно. Почему вам это нравится?

— Не знаю, — сказал Бернар. — Есть вещи, которые нельзя объяснить.

— Разве? А меня всегда учили, что таких вещей нет.

— Это очень мило.

— Мы непременно должны поддерживать такой разговор?

— Нет, — сказал Бернар.

— Слава Богу.

— Что это у вас за папка?

Матильда была довольно высокого роста, одета она была в тот день в кремовое платье, которое очень шло к ее золотистой коже и блестящим волосам. Она показалась Бернару еще более красивой, чем в тот раз, когда он увидел ее впервые. На столике возле нее лежала довольно большая папка серого картона.

— Это мои рисунки, но уверяю вас — ничего интересного.

— О…

— Нет, правда. Я с детства рисую, но не сказала бы, что пока очень преуспела.

— Но ведь вы учитесь. Вот погодите немного, и увидите, как начнет получаться. Мой отец всегда так говорит — работай каждый день, и в конце концов получишь все, чего бы ни захотел. А он у меня умный старик.

— Мне нравится смотреть на людей вот так, как сейчас. Иногда мне хочется, чтобы все они когда-нибудь попали в мои картины, хочется создать целую серию, целую галерею лиц, поз, ситуаций. А иногда все это совсем не греет. Становится просто скучно.

— У вас красивые волосы.

— Вам нравятся?

— Очень.

— Я хотела обрезать их, когда поступала. Казалось, что быть красивой — это вредно для занятий. Знаете, я ведь в самом деле так думала!

— Что вы.

— Мне хотелось что-нибудь сделать. Ну, принести жертву, что ли. Чтобы все другое было хорошо. Я тогда вообще мало что понимала, я думала, что такие пустяки вправду имеют значение.

— А сейчас?

Вопрос был, конечно, глупый, и Бернар сразу пожалел о нем. Впрочем, сам по себе разговор был важен скорее самим фактом своего существования, а вовсе не темой. И оба собеседника об этом прекрасно знали.

Когда после часовой беседы, в ходе которой молодые люди узнали друг о друге достаточно много интересного, Матильда наконец, сообразно этикету, покинула свой наблюдательный пункт, отклонив предложение проводить ее и не позволив Бернару ни малейшей вольности, даже ничего не пообещав на будущее. Она вся трепетала от того особого возбуждения, какое испытывала всего раз или два в жизни. Ей казалось, что где-то там, внутри, горит обжигающий огонек и только ждет порыва ветра, чтобы превратиться в пламя, и пламя это охватит всю ее от кончиков пальцев до волос и ресниц.

Идя по улице, она жадно ловила каждый брошенный на нее взгляд, это дружное и откровенное мужское восхищение было для нее теперь неизъяснимо приятным. Ей вдруг так захотелось посмотреть на себя, что она остановилась перед зеркалом в витрине цветочного магазина и посмотрела на свое лицо в рамке из красных роз и обрызганных водой фиалок.

Найдя увиденное вполне соответствующим собственному представлению об утонченной изысканности, Матильда почувствовала себя необыкновенно легкой, окрыленной, а будущее, по крайней мере ближайшее, уже рисовалось в самом радужном свете. По телу ее под легким платьем пробегали маленькие электрические разряды, а голова слегка кружилась, как после бокала хорошего вина.

Глава Пятая

Арлетт снился кошмар. Будучи от природы натурой тонко восприимчивой, она подсознательно почувствовала опасность, каким-то образом исходящую от их новой соседки, но объяснить себе смутное чувство тревоги не смогла. И вот теперь ей снился кошмар. Будто чьи-то женские руки с тонкими длинными пальцами и хищными красными ногтями душат ее мужа, все сильнее сжимая его горло…

Она проснулась. Привычно, не открывая глаз, протянула руку к Бернару… Но подушка была пуста!

Она нашла его на кухне, перед тарелкой.

— Я так испугалась. Что ты здесь делаешь?

— Я проголодался.

— Плохо поужинал?

— Да нет. Иногда не вредно добавить.

— Поздний ужин в темноте?

Арлетт включила свет. Потом подошла к Бернару и потрепала по волосам. Он любил этот ее жест, особенно когда настроение было неважным. В такие минуты он ощущал себя маленьким беспомощным ребенком, а Арлетт — доброй и заботливой матерью, которая всегда поможет и никогда не предаст.

И теперь внутри себя он просил спасти его. И в тоже время понимал: это уже не в ее власти.

— Что-то случилось? — в голосе Арлетт сквозила привычная нежность.

— Нет, ничего. Просто мне пришло в голову… — Бернара внезапно посетила стоящая мысль. — Давай уедем куда-нибудь. На пару недель. И возьмем с собой Тома.

— Это невозможно, — Арлетт замотала головой. Она удивилась. Какие-то странные мысли посетили ее мужа. Еще только весна. В отпуск они обычно уезжали в августе. — Разве меня отпустят с работы? К тому же двое из нашей лаборатории болеют. А скоро годовой отчет.

Она аккуратно убрала руку, подошла к буфету и взяла два яблока.

— Ты лососину оставь. Я ее приберегла для гостей. Съешь лучше вот это.

— Для каких гостей? — Бернар удивленно взглянул на жену.

— Я тебе не говорила? Я пригласила наших соседей завтра на ужин.

— Постой, — Бернар резко встал из-за стола.

— А что? Они вполне симпатичные люди, и к тому же наши новые соседи. Надо же налаживать дружественные контакты, — Арлетт как всегда была невозмутима.

О черт! Еще этого ему не хватало! Вот сейчас он действительно разозлился не на шутку. Бернар быстро стал ходить по кухне взад-вперед. Надо же! Он изо всех сил, как только может, избегает этой женщины, а его жена… Ну прямо какой-то злой рок, честное слово.

Арлетт поняла, что мужу не понравилась ее затея и предложила позвать их в другой раз, но Бернар признал, что уже поздно что-либо менять. Будь что будет!

— Пошли спать, — сказал он, положив руку на талию жены.

Они не успели сделать нескольких шагов, как за окном раздались странные вопли. Бернар и Арлетт удивленно переглянулись.

— Это кошки. У них драка, — сказал Бернар.

— Нет, — улыбнулась Арлетт, — это не драка. Это март.

* * *
Как всегда после бессонной ночи, наутро кружилась голова. Бернару так и не удалось уснуть ни на минуту. Он был расстроен предстоящим визитом соседей.

Поспешно перекусив и выпив чашку кофе, быстро оделся, взглянул на часы. О, черт! Уже поздно. Выскочив из дома, он стал торопливо открывать машину. Утро было сумрачное, прохладное. Стоял туман, отчего окружающие серые дома казались еще более скучными и угрюмыми. Особенно этот, напротив. Его стены казались Бернару неприветливыми и зловещими.

— Во сколько вернешься? — Арлетт выглянула из окна.

— Как всегда в восемь, — бросил Бернар, садясь в «ситроен». Он услышал скрип открывающихся окон. Это г-н Бушор. И, конечно же, с женой. Они смотрели из окон своей спальни. Бернар даже заметил, что Матильда в одном белье, ее волосы не расчесаны и в беспорядке рассыпаны по плечам.

— Вы встаете так рано, — сказал Бернар, поздоровавшись.

Ему пришлось выйти из машины. Он вдруг вспомнил, что забыл кошелек.

Вернувшись, старался не поднимать глаз, но чувствовал: она смотрит, и от этого сердце бешено колотилось.

— Не задерживайся! — сказала Арлетт.

Тьфу! Черт! Дверь в машине захлопнулась. Это ж надо! Этого еще не хватало. Бернар замешкался. Он понимал, что сейчас выглядит смешным. И еще — как назло — чета Бушор словно застряла в окнах. От замешательства у него пылали щеки.

— Нужно открыть багажник.

Арлетт знала: если у мужа горят щеки — он очень зол.

Бернар открыл багажник. Подбежал маленький Том. Он проворно залез туда, а оттуда в салон.

— Нажми белую кнопку, — сказал ему Бернар, — и вылезай поскорее.

Через минуту он уже сидел в своем «ситроене». Уфф… Слава Богу. От волнения он весь вспотел.

— Не забудь зайти в магазин!

— Не забуду, зайду.

Он резко включил зажигание и машина, взвизгнув от резкой подачи газа, быстро уехала прочь.

* * *
Бернар работал инструктором по танкерам на лодочной станции. Он почти любил свою работу. Она даже подходила к его внешнему облику. Молодой, высокий, крепкий, хорошо развитый физически, он годился не для шикарных офисов, чистых и душных кабинетов, а как раз для работы физической (хотя то, что он делал, нельзя было назвать тяжелым трудом). От него исходила сила: широкое, с резкими чертами лицо, огромные плечи и сильные руки создавали образ эдакого неповоротливого «шкафа», а для тех, кто его не знал, человека, с которым, пожалуй, шутить не стоит. И только близкие люди, хорошо изучившие Бернара, видели в нем вспыльчивого, доброго и беспомощного ребенка, обаятельного мужчину.

Эта грубая сила когда-то покорила Матильду. Когда он сжимал ее, такую нежную и хрупкую, в своих объятиях, она чувствовала в нем защиту и в то же время дикое желание принадлежать ему всем телом, целиком…

Туман не проходил. Погода наводила на Бернара тоску, и он все больше погружался в свои мучительные мысли.

* * *
Бернар задерживался. Арлетт с подносом, на котором стояли старательно приготовленные и изысканно сервированные ею блюда, подошла к Филиппу.

— Очень вкусно, спасибо.

Она волновалась. Что случилось? Почему опаздывает Бернар? Это на него совсем не похоже. Он всегда любил гостей и охотно развлекал их.

— Извините. Я на минутку оставлю вас. Не пойму, почему задерживается муж.

Она подошла к холодильнику, достала шампанское. В это время Бернар обычно был уже дома. Иногда он задерживался со стажерами. Но сегодня? Он знал, что придут гости. Может быть что-то произошло?

— Человек из бюро по найму сказал, что ваш муж работает на танкере, — Филипп стоял у стойки, где располагались напитки и рассматривал журнал.

— Да. Он инструктор по танкерам в Гренобле. Капитаны приезжают туда на переподготовку. И Бернар обучает их на макетах. Для этого и оборудовано озеро.

— На игрушечных танкерах? — спросила Матильда.

Она сидела в кресле, листая альбом, а маленький Тома рассказывал ей о каждой фотографии. Вот они всей семьей на море. Бернар стоит по колено в воде, обняв жену. Они смеются. А вот они возле дома. И тоже смеются. И опять обнимает жену. Каждая фотография — счастливые лица. Им хорошо. Да, Бернару действительно повезло. Арлетт — очаровательная женщина, хорошая хозяйка, а главное — родила ему ребенка. И к тому же Тома — такая прелесть!

— Что ты, Матильда, — улыбнулся Филипп, — это большие макеты, на них можно плавать по озеру.

— Правда? — Матильда казалась заинтересованной, хотя на самом деле только с нетерпением ждала Бернара. Ей хотелось увидеть его. Она тщательно готовилась к этому вечеру. Надела лучший костюм, который особенно подчеркивал ее фигуру, выделяя достоинства. Как бы там ни было, ей хотелось его соблазнить.

— Они в масштабе 1:25, — сказала Арлетт.

— 1 к 25? — переспросил Филипп, — это где-то размером с парусную шлюпку.

— Да, где-то так. Пойдемте к столу.

Их прервал телефонный звонок. Арлетт подошла к телефону.

Матильда заметила, как изменилось ее лицо.

— Ты еще на работе? — растерянно произнесла Арлетт и повернулась лицом к гостям: — Он просит его не ждать. Он извиняется.

Она почувствовала неловкость. Новые люди. Что они могут подумать о них? Это так неприлично. Да и что с Бернаром? Почему он ведет себя так?

— Постарайся все-таки быть пораньше, — Арлетт положила трубку. — Весьма жаль, какие-то незначительные проблемы. Придется ужинать без него.

Заинтересованный наблюдатель, случись такой в данную минуту в этом месте, без труда прочитал бы на лице Матильды плохо скрытое волнение. Ее глаза неестественно блестели, кровь отхлынула от лица, сделав его мертвенно-бледным. Внутри словно что-то разом оборвалось.

Он не хочет ее видеть! Он, столь желанный все эти годы, он, раз за разом являющийся ей то в снах, то просто в праздных мечтаниях, он, некогда раз и навсегда сформировавший для нее единственно приемлемый идеал мужчины и возлюбленного, он не желает даже взглянуть на нее лишний раз. О Боже!..

Все ее надежды, все, чего она так ждала последние дни, на что уповала всем сердцем, как на высшее счастье — возможность видеть его, говорить с ним, чувствовать его подле себя — все это пошло прахом. Он больше ей не принадлежал.

Нет, она вовсе не злилась на Арлетт, даже наоборот. Ведь это он выбрал именно Арлетт, это он, блистательный и непредсказуемый, сделал эту женщину своей женой. Такова, значит, его воля.

Но Матильда, продолжая делать отчаянные попытки мило улыбаться, переживала в душе настоящую бурю. Ладно, пусть так, пусть он выбрал. Но ведь это она, Матильда, первая его встретила, она первая его полюбила, с ней первой он был (да, был, черт побери!) счастлив. Ну где же справедливость! И теперь она же должна изо всех сил скалить зубы, чтобы не закричать, не швырнуть об пол тарелки и бокалы, не сказать в конце концов всего, что она думает по этому поводу.

Но Бернар! Чертов сукин сын! Ведь она была его первой настоящей любовью. Она точно знает. Как можно быть таким неблагодарным…

Матильда едва сдерживала слезы. Комок застрял в горле, готовый вот-вот прорваться нервным срывом, слезами и истерикой. Но нет, так нельзя. Если все всплывет, она уж точно не увидит Бернара больше никогда. Надо справиться.

Тома перевернул страницу альбома и приступил к очередной части семейной хроники. Что-то насчет двоюродных кузин, словно это и впрямь кому-то интересно! Ничего, она справится. Она всегда справлялась.

Итак, Тома и его кузины. Забавно было слушать о каких-то дальних родственниках Бернара, о которых сам он вряд ли помнил в те времена, когда они были вместе. Кто бы мог подумать, что из него выйдет такой отменный семьянин. Уж во всяком случае, не он сам!

Глава Шестая

К тому времени они встречались уже несколько месяцев. Несколько месяцев для Парижа — немалый срок, порой в него вмещается едва ли не половина жизни. Париж выпивает вас без остатка, как опытный гуляка бокал шампанского на рассвете.

— Я тебе должна признаться, — говорила однажды Матильда своему возлюбленному, — хотя мне немножко и стыдно, что когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно почувствовала, что ты будешь моей радостью. Нет, нет, я себя не воображала какой-то победительницей, хищницей, соблазнительницей, но я ясно почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один такт, близко-близко друг к другу! Ах! Эти первые, быстрые, как искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы знакомства.

Мне трудно иногда сдерживать себя, и я то и дело совершаю маленькие глупости. Но я знаю, ты всегда простишь меня, что бы ни случилось.

Бернар согласился. Да, он принимает свою подругу такой, какая она есть, или по крайней мере старается принимать. Правда, у него не каждый раз получается, но он действительно старается.

На рассвете, в косых лучах золотого утреннего солнца она вопреки бессонной ночи вдруг так похорошела, так порозовела и посвежела, словно только что каталась на коньках по замерзшему озеру в Швейцарии или приняла душ, стоя под горным водопадом. Она так и благоухала вся снегом и фиалками.

— Давать в любви обещания и клятвы… Разве это не грех перед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого, пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют черной болезнью.

Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против моего желания. Нет, уж лучше сразу конец: обида — плохая помощница желаний.

Или пример: вот прошло время и тебе приелись, скучны стали мои ласки. Представляешь — вместо праздника любви наступили утомительные, тоскливые будни. Скажешь — такого не будет? О, как я на это надеюсь!

Но вдруг! Тогда скажи сразу. Скажи, и я сей же час покину тебя навеки, чтобы не докучать тебе собой, чтобы не видел ты меня и не слышал обо мне никогда ни хорошего, ни плохого, чтобы у каждого из нас была потом другая жизнь, отличная от нашей общей.

Скажи мне тогда прямо и просто, как другу — прощай! Поцелуемся в последний раз и разойдемся. И хотя жизнь без тебя будет отличаться от жизни с тобой, как супермаркет от райских кущ, я не дрогну. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый нищий!

Вот и все, что я, Матильда, хотела тебе сегодня сказать. Пусть это будет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция, или еще — первая глава в катехизисе любви.

Она прильнула к Бернару, обняла его, приникла губами к его губам и стала говорить шепотом, и слова ее стали, как быстрые поцелуи:

— Под этим договором подписываюсь я, Матильда, и вот эти руки, эти глаза, эти губы, эти груди и все, что у меня есть в сердце и в душе, принадлежит тебе, Бернар, пока мы любим друг друга.

Бернар ответил тоже шепотом:

— Этот договор подписываю и я.

* * *
Бернар и Матильда понемногу открывали для себя друг друга, как открывают, понемногу узнавая, конкистадоры новые земли или старатели, разрабатывая, новые залежи драгоценных металлов.

В любви Матильда была, как казалось Бернару и как, вполне вероятно, было на самом деле, истинной избранницей. Талант есть талант, и гениальный музыкант столь же редок, как и гениальная возлюбленная. Все от Бога, как говорили древние.

Иногда Бернару в голову приходила одна мысль. Ему виделось так: инстинкту размножения неизменно подчинено все живущее, растущее и движущееся в мире, от клеточки до Наполеона и Эйнштейна, но только человеку, этому цвету, перлу и завершению творения, ниспосылается великий и таинственный дар любви.

Но посылается совсем не так уж часто, как об этом принято говорить и думать. Случаи самой чистой, самой преданной любви частенько выдуманы — увы! — талантливыми поэтами, жаждавшими такой любви, но так и не нашедшими ее в этом жестоком мире.

Все люди в общем-то умеют мыслить, если только не иметь в виду качества мыслей, и оттого настоящих философов человечество знает от силы один-два десятка. Любой сумеет нарисовать фигуру человека (опять-таки если не иметь в виду качества рисунка): кружок с двумя точками-глазами и вместо рук и ног по две пары палочек. Миллионы художников рисовали несколько лучше, а кое-кто и заметно лучше, но всегда оставались пределы: никто не мог сравниться с Рафаэлем, Леонардо, Рембрандтом.

Кто из живущих не способен промурлыкать легонький мотивчик и даже подобрать его одним пальцем, случайно оказавшись на скромной вечеринке у друзей за расстроенным роялем? Но наши музыкальные способности совсем не сродни гению Бетховена, Моцарта или Вагнера и не имеют с ними, прямо говоря, ничего общего.

Иные люди от природы наделены большой физической силой. Другие родятся с таким острым зрением, что невооруженным глазом видят кольца Сатурна. Так и любовь. Она — высочайший и самый редкий дар неведомого бога.

Подумать только! Сколько людей с сотворения мира занимались тем, что теперь называется сексом,наслаждались, размножались, и делали это в течение примерно последнего миллиона лет, но много ли раз случалось слышать о большой и прекрасной любви, о любви, которая выдерживает всякие испытания, преодолевает все преграды и соблазны, торжествует над бедностью, болезнями, клеветой и долгой разлукой, о высшей любви, которая сильнее смерти?

В воображении ему рисовалась огромная лестница, ведущая от темной, усеянной обломками цивилизаций и разбитых иллюзий, покрытой прахом земли вверх, к вечному небу или еще выше.

* * *
Бернар сам иной раз дивился рождающимся в его мозгу образам, полагая их в глубине души за откровенный бред, но при этом продолжал мысленно подтверждать, развивать свою теорию разнообразными доводами. Увы, по его тогдашнему, восьмилетней давности, мнению, была лишь одна эпоха, когда человечество вдруг содрогнулось от сознания той грязи, мерзости и пакости, которые засосали любовь и сделало попытку вновь очистить и возвеличить это чувство, хотя бы в лице женщины. Временем таковым Бернар, будучи человеком пылким, молодым и склонным к романтике, полагал европейское средневековье с его культом Прекрасной Дамы и традицией всеобщего и безоговорочного преклонения перед женской красотой. И он совершенно искренне горевал, что за несколько столетий это почти священное служение женскому началу выродилось в карикатуру, в откровенное шутовство и фарс.

Но кто знает грядущие судьбы человечества? Оно столько раз падало ниже всякого возможного предела и опять победоносно восставало! Может быть, опять придут аристократы духа, жрецы любви, ее поэты и рыцари, пылкие и бескорыстные ее поклонники…

Итак, Бернар брался утверждать, и готов был защищать это мнение в любом споре, если бы подобный возник, с кем бы то ни было, что она, его волшебная Матильда, была создана Богом специально и исключительно для большой, бурной, страстной, горячей, чистой, нежной любви и ни для чего другого.

Но судьба ошиблась во времени. Безусловно, Матильде с ее утонченными чувствами и изысканной художественностью натуры следовало бы родиться или в золотой век человечества, или через несколько столетий после нашей автомобильной, бездарной, торопливой и болтливой эпохи.

Ее любовь была проста, невинна и свежа, как дыхание цветущего дерева. При каждой новой встрече Матильда любила так же радостно и застенчиво, как в первое свидание. У нее не было ни любимых словечек, ни привычных ласк. В одном только она оставалась постоянной — в своем неподражаемом изяществе, которое столь легко затушевывало и скрывало житейские, земные детали любви.

Глава Седьмая

— Да-да, я постараюсь. — Бернар повесил трубку. Он стоял сейчас за стойкой кафе мадам Жюво. Здесь было тепло и уютно. Посетителей не было, отчего стояла такая тишина, что было слышно, как по окну стучат капли дождя.

— Раз уж собрались врать жене, предупредили бы. Я бы вышла, — сказала мадам Жюво, не отрываясь от приготовления коктейля.

— Да, получилось не лучшим образом.

— Вовсе неплохо, — засмеялась хозяйка. — Могу вас шантажировать. Но этого не произойдет, если вы угостите меня виски.

— Охотно, мадам, охотно. — Бернар достал с полки бутылку.

Он давно знал мадам Жюво. Она содержала единственный в городе теннисный клуб. Ее знали все и очень любили. Эта изящная, хрупкая, пожилая женщина была как бы оплотом или центром, на котором держалось общество. Она жила одна. У нее не было семьи. Говорили, судьба ее была не совсем удачной, ей пришлось многое пережить. Но мадам Жюво была всегда общительна, никогда ни на что не жаловалась и оставалась добрым другом и мудрым советчиком тем, кому в жизни просто не хватало человеческого тепла или что-то не ладилось.

— Наливайте, милый лжец, — сказала мадам Жюво. Бернару захотелось рассказать обо всем. В душе накопилось так много, что стало тяжело держать все в себе. Он не мог поделиться с женой, с друзьями по работе, которые где-нибудь могли проболтаться. Мадам Жюво была самым подходящим человеком, которому можно было раскрыть душу. И он рассказал о новых соседях и о том, как жена, не спросив его мнения, пригласила их в гости.

— У них противные рожи? — спросила мадам Жюво.

— Да нет. Мне не понравилось другое. Кому нужна такая поспешность? Вот теперь и начнется. На будущей неделе мы пойдем к ним на ужин, потом они…

Нет, он не мог сказать ей правду. Что-то там внутри крепко сдерживало его.

— Принцип сцепления, — сказала мадам Жюво, и взяла стакан виски. — Они симпатичные?

— Ну… — Бернар замялся, — он авиадиспетчер, работает в аэропорту. Подчеркнуто спокоен, этакий флегматичный бретонец.

— А она?

Ему не хотелось говорить о ней.

— Немного угрюмая, — сказал он. — И… пожалуй, принадлежит к тому типу женщин, которые вечно ищут вчерашний день…

Мадам Жюво удивленно посмотрела на Бернара, и сразу поняла, что он что-то скрывает, недоговаривает. Она видела: ему тяжело. А лезть в душу было не в ее привычках.

— Раз вы не пошли домой, разрешите вам предложить мою стряпню.

— О нет, мадам…

— Но клиентов все равно нет.

— Тогда, если нетрудно, сделайте мне, пожалуйста, пару бутербродов, — Бернар почувствовал, как засосало под ложечкой.

— Да вы голодны! У вас проснулся аппетит, — воскликнула мадам Жюво. — Минуточку. Только сначала я покормлю Бенито.

И опираясь на палку (она хромала на левую ногу) подошла к черному пуделю, сидевшему в углу у окна. Мадам Жюво была одинока и обожала свою собаку. Она наклонилась, чтобы поставить тарелку, но тут ее трость выскользнула и она упала на пол.

— О мадам! — Бернар подбежал и, аккуратно поддерживая ее за плечи, помог ей подняться. — Вы сильно ушиблись?

— Нет, ничего. Помогите мне, — сказала хозяйка, оправляя платье. — Это все мои костыли.

Бернар расстилал голубую скатерть. Она была аккуратно выглаженной, чистенькой, как и все остальное у мадам Жюво. В ее кафе, а оно было частью ее дома, веяло теплом и домашним уютом. Бернар почувствовал как что-то ледяное внутри начинает таять. Все-таки хорошо, что есть на свете такие люди, как мадам Жюво…

— Однажды, — мадам Жюво прервала его мысли, — уже в Гренобле один тип ходил за мной по пятам. Долгое время я не могла отделаться от него. В конце концов он подошел ко мне: — Это был фетишист.

Бернар усмехнулся.

— Меня это не удивляет. Вот я видел фильм про одну женщину. Она не выносила, когда до нее руками дотрагивались. Так вот, один парень влюбился в нее и отрубил себе руки.

— Обе? — улыбнулась мадам Жюво.

Бернар пожал плечами.

— Ну… не помню. Одно точно — все ради любви.

— И я это сделала ради любви, — тяжело вздохнула мадам Жюво.

Бернар растерялся. Она хромала уже давно, ровно столько, сколько он ее помнил. Но все считали, что это был несчастный случай. Да. Он пытался вспомнить. А! Говорили, будто в молодости мадам Жюво упала с восьмого этажа (вероятно, когда мыла окна). Но, к счастью, упала на тент над газоном и это смягчило удар. Тогда она сильно повредила ногу. А врачи были бессильны в чем-то ей помочь. Да, именно так толковали в городе ту историю.

— Несчастный случай в кавычках, — мадам Жюво принесла приборы, — никогда не забывайте о кавычках.

Да. Если бы она упала на асфальт, тогда ее не было бы здесь. Мадам Жюво часто думала об этом. С тех пор прошло уж 20 лет, долгих 20 лет. За это время многое изменилось. Изменилась и сама мадам Жюво. Куда-то исчезла молодая прыть, страстность, отчаянность. Порой она даже не верила, что это произошло именно с ней. Седина покрыла некогда прекрасные пепельные волосы. Хромота сделала изящную утонченную фигуру несколько угловатой и слегка сутулой, хотя даже теперь мадам Жюво строго следила за своей осанкой.

Бернар был ей симпатичен. Не зная почему, ей захотелось открыть ему свою тайну, которую за все долгие годы она никому так и не доверила. У нее было много хороших знакомых, были прекрасные верные друзья… Но… Бернар… В нем было что-то такое.

Пожалуй, ему можно рассказать. Он поймет. И за ужином мадам Жюво призналась ему, что это была не случайность. Она любила. Даже тогда, в 32 года, ее нельзя было назвать влюбчивой, но этот человек… Он перевернул ее душу. Он вошел в ее жизнь внезапно и нахально. Точнее, он ворвался без стука, ни о чем не спросив.

Вскоре Владлен (так ее звали) поняла, что не может жить без него. Он должен быть рядом. Его присутствие она хотела ощущать постоянно. Окружающий мир перестал существовать. Были только он и она.

Той весной Владлен была необыкновенно счастлива. Она не замечала дождя, не ощущала холода, когда бежала в Булонский лес, где ожидал ее любимый. Они целовались на улицах, и Париж, казалось, замирал в эти минуты наслаждения.

Но счастье не может длиться вечно. Вскоре ее возлюбленный сказал, что уезжает в Новую Каледонию и, конечно, пока не может взять ее с собой. Он писал. Его письма были теплые и нежные. Она ждала, когда он ее позовет. Но вскоре послания стали приходить все реже и становились все холоднее. Он отдалялся. А потом совсем замолчал.

Трудно передать то, что она испытывала тогда. Отчаяние, боль, желание умереть. А когда узнала о его женитьбе, то окончательно упала духом. Сознание того, что любимое тело принадлежит другой, его руки, которые она так любила, от прикосновения которых по ее телу пробегала дрожь, ласкают другую, незнакомую женщину, вынести это было выше ее сил. Еще тяжелее было то, что все его слова, обещания, заверения и клятвы оказались ложью.

Она была обманута, покинута, никому не нужна. И в то мгновение весь мир ей показался гнусным и фальшивым. И эти люди на улицах, все спешащие куда-то… Они не настоящие. И дома, и магазины, и даже деревья. В один миг все стало отвратительным и пошлым.

«Жизнь бессмысленна», — сказала она себе и выбросилась из окна.

Но судьба не позволила ей умереть. Владлен упала на газон и просто чудом осталась жива. Долгое время пришлось пролежать в больнице. В память об этой трагедии осталась хромота.

Ее рассказ потряс Бернара. Он никогда не мог предположить, что в этой милой, хрупкой женщине было столько мужества и страсти. Невероятно, что она могла так любить. В эту минуту он даже позавидовал тому типу. Если бы его, Бернара, так кто-нибудь любил…

— Он знал, что вы пытались покончить с собой? — спросил он.

— Нет. Зачем ему об этом знать? Разве я не права?

— Верно, — вздохнул Бернар, — мужчины не любят узнавать про такие истории.

— Безусловно, я поступила глупо, — мадам Жюво поднялась, чтобы убрать посуду, — да что теперь жалеть?

Все-таки удивительная эта женщина, мадам Жюво. Такая уравновешенная, спокойная, всегда доброжелательная к людям. Неожиданные сюрпризы иногда преподносит жизнь.

Мадам Жюво помахала рукой перед лицом Бернара.

— О, да вы не слышите меня!

— Нет, что вы, — Бернар взял ее руку.

* * *
Арлетт провожала гостей. Весь вечер она испытывала неловкость из-за отсутствия Бернара. Почему он так поступил? Она пыталась искать причины, догадаться, но все мысли казались ей нелепыми и бестолковыми. Нет, она ничего не понимала.

Вечер нельзя было назвать скучным. Бушоры были милы и непринужденны. Особенно Филипп. В первый день их знакомства он показался Арлетт чересчур серьезным, этаким занудой, как любил выражаться Бернар. Но в компании этот сухопарый, непривлекательный господин в очках оказался живым и интересным собеседником, даже не лишенным чувства юмора. Тем не менее, нельзя было не заметить его умеренности: он не позволял себе лишнего в выражениях, не употреблял крепких словечек и даже смеялся не громко. Не так естественно как Бернар, а как-то приглушенно и сдержанно. Он был уравновешен и, казалось, ничто не могло поколебать его спокойствия. Такие люди, как Филипп, не умели кричать, вернее, не позволяли себе этого даже в самых критических ситуациях. Хотя обычно в их жизни такие ситуации бывают редко. С рождения они как бы ограждены от несчастий, потрясений, скандалов. Они создают свой мир, чистый, порядочный, где нет места пошлости, разврату, грязи.

А вот Матильда, она не такая. Арлетт все пыталась понять, почему они поженились. Они так не похожи, даже противоположны. Яркая, чувственная, живая южанка и флегматичный бретонец. А вместе с тем они прекрасно ладили. Филипп обожал ее. Но любила ли его Матильда? Арлетт это было, честно говоря, чертовски интересно. Мадам Бушор производила впечатление женщины сдержанной и холодноватой, если не сказать больше. Похоже, глубоко внутри она скрывала некую тайну, в которую не хотела бы посвящать ни кого из окружающих. Притом Арлетт не могла не согласиться, что их новая соседка — женщина в высшей степени приятная.

Прямо говоря, Арлетт сгорала от любопытства. Во всяком случае, соседи ей нравились и знакомство с ними обещало разнообразить провинциальную скуку.

Бушоры поблагодарили хозяйку за прекрасный ужин, после чего, естественно, последовало ответное приглашение, которое было незамедлительно принято. Прощание получилось вполне в светских традициях, с непринужденными улыбками и наилучшими пожеланиями.

Филипп обнял жену за плечи, и они, болтая, направились к своему дому. Благо, было недалеко.

* * *
Весенний ветер был свеж, и Бернар изрядно продрог, прячась в кустах жимолости, чтобы не быть замеченным. Чего-чего, а встречи с соседями ему совсем не хотелось. Во всяком случае, ему казалось, что дело обстоит именно так. Он слишком этого хотел, Бернар.

Он прятался в кустах около часа, наблюдая за освещенными окнами своего дома. Наконец гости на пороге. Из своего укрытия ему отлично видно бледное лицо Матильды, и лишь непробиваемое упорство мешает ему признаться себе в этот миг, что его бывшая возлюбленная стала еще прекрасней.

Но нет, Бернар не сломается так просто. В их семье упрямство всегда считалось родовой чертой характера. Он так просто не сдастся.

Бернар бесшумно выбрался из укрытия и, крадучись, направился к дверям своего дома.

Глава Восьмая

Да, у нее был высший дар любви. Тот, прежний, молодой, восторженный Бернар, был совершенно в этом уверен, в минуты или часы одиночества ему доставляло радость, снова и снова рассуждать, иной раз даже вслух (если, разумеется, поблизости не было посторонних ушей) о своей неповторимой и ни на кого не похожей возлюбленной. Бернар упивался собственными рассуждениями, как иной упивается вином, или книгой, или песней.

На свете есть люди, как будто нарочно приспособленные судьбой для авиации, для этого безусловно значительного завоевания современной техники. У этих прирожденных пилотов как будто птичьи профили. Подобно птицам, они обладают необъяснимым инстинктом ориентироваться в любом незнакомом месте. У них всегда исключительное чувство равновесия, и они с легкостью приводят в равновесие любые предметы, у которых центр тяжести выше точки опоры. Для таких людей-птиц заранее открыто воздушное пространство и вперед, и вверх, и вниз. Это особая способность, данная им от рождения.

Как-то Бернар расспрашивал знакомого пилота о его ранних юношеских снах. Он вспомнил тогда, что почти каждый человек во сне летает, и захотел узнать, как это было у настоящего летчика.

Оказалось, что в снах ранней юности, еще ни разу не сев в самолет, пилот летал выше домов, к облакам. Видимо, это был знак особого летного таланта.

Любовь тоже крылатое чувство. Представляя в те времена Матильду, Бернар часто видел у нее за плечами два белоснежных лебединых крыла, подобные крыльям ангелов, причем крылья эти вовсе не казались принадлежностью маскарадного костюма, а, напротив, смотрелись естественно, словно и впрямь находились на своем законном месте.

Было время, когда он очень остро чувствовал ее духовное превосходство над собой, и тогда в сердце его залегла обида. Ему казалось, что он не достоин внимания столь удивительной девушки, что он слишком груб, неотесан, слишком заземлен и недостаточно духовен для нее.

От мыслей таких он бывал смущен и часто в самом деле угловат и неловок, сердясь на себя и тихо чертыхаясь. Конечно, это была обычная мужская мнительность. Воображение то и дело подсказывало ему различные нелестные сравнения. То она была для него богиней, снизошедшей до смертного, то принцессой, полюбившей конюха или садовника. Увы, у каждого человека бродят где-то в плохо освещенных закоулках души такие полумысли-полуобразы, о которых наутро лучше и не вспоминать.

Но скоро все эти шероховатости сгладились, так мила и предупредительна оказалась Матильда в то лето, так щедра, скромна и искренна, так радостна в любви и преисполнена нежностью и теплом ко всему живому.

Они любили тогда путешествовать наугад. Покинув Париж, они избрали своей штаб-квартирой Марсель, раскинувший белые улицы перед лазурным морем, они брали карту Прованса, и кто-нибудь из них, зажмурив глаза, вытягивал палец — какой город или городишко оказывался под ним, туда они и ехали на его видавшей виды машине, сигналя на деревенских перекрестках и завтракая наскоро на траве у дороги.

Странно — чаще всего в этом похожем на спиритический сеанс выборе места у них выпадал городок Кевал-Бланк, совсем маленький и вряд ли на самом деле интересный. Но он был точно заколдован: всякий раз что-то мешало им попасть туда. То проскочили нужный поворот, то застряли в другом (отнюдь не худшем) месте.

Матильда однажды сказала о нем:

— Ты знаешь, как я рисую себе этот таинственный город?

Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом увиты развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади высится изваяние одинокого коня из потрескавшегося белого мрамора, высотой чуть ниже деревьев, и пустые конские глаза вечно смотрят в никуда. Еще там растут крошечные жесткие колючие кустарники, иногда пробегают ящерицы и кричат цикады. И больше ничего нет. Но я думаю, что ночью, при лунном свете там должно быть страшно.

Странно: этот невидимый брошенный город всегда тревожил воображение Бернара каким-то смутным предчувствием. Быть может, ему суждено умереть там? Или его ждет радость? Или напротив — глубокое горе?

Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее нельзя.

Тропически-душные дни под южным солнцем, сладостные ночи под черным небом, густо усеянным дрожащими звездами. Прохладная тихая полутьма и особенный запах древних соборов, где камень соседствует с остролистом и распятия выглядят древнее, чем время Христа, уютные придорожные кафе и бистро, где пища легка и проста, а незатейливое местное вино так ненавязчиво пахнет розовыми лепестками и создает в голове веселый сквозняк, пыльные дороги, проложенные еще легионерами, и разноцветные ленточки, вплетенные в волосы девушек, проезжающих мимо на велосипедах.

* * *
Бернар никогда не жаловался на память. И она исправно хранила то, что он давно приказал себе забыть, хранила против его воли или, вернее, против того, что он изо всех сил считал своей волей.

Стоило ему ненадолго забыться, и память услужливо подсовывала, как цыганка колоду карт, целую коллекцию живых картин. Сюжет всегда один и тот же — Матильда, но декорации разные.

Сначала всплывает название какого-нибудь провансальского городишки, ничего не говорящее большинству парижан — Гарньер, Мон-де-Ойси, Па-де-Лансьер — и вот перед ним полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное здание, крашеное в желтый цвет, запах роз, лаванды, чеснока и кривой горной сосны, виноградный трельяж и непременно Матильда. И он уже следит за ее легкими движениями, поворотом головы, игрой света и тени на ее лице. Он уже, против воли, слышит ее голос, вспоминая каждое слово.

Борм. Небольшой заштатный городок между Тулоном и Сен-Рафаэлем. Они в гостинице, которой почти пятьсот лет. Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами. Нынешний владелец — немногословный бретонец с неизменной трубкой.

Там было удивительно чистенько, уютно, прохладно, ни намека на грубую прелесть прошедших столетий, и это казалось разочарованием.

* * *
Их проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь широкие арки виден был город, в котором все дома сверху донизу тесно лепились по скалам, без малейших промежутков, точно соты; едва намечались кое-где узенькие проходы, винтовые лестницы, темные входы. Наверху громоздилось неуклюжее, как декорация к опере, серое здание замка — бывшее гнездо местного феодала.

Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое море.

Матильда стояла с биноклем в середине арки, облокотившись на подоконник. Вдруг она воскликнула:

— Бернар, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как красиво!

Бернар подошел и долго в некотором недоумении рассматривал лодку, в которой сидел гребец в белом костюме и с видимым усилием работал веслами.

Но она говорила:

— Нет, ты посмотри повнимательнее. Весла — как крылья стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и, взгляни, как хорош, как энергичен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно растаяли, и опять появились, и опять исчезли. И что за прелестная форма у лодки. А теперь посмотри вдаль!

На скале стоял дочерна загорелый совершенно голый мальчуган. Левая его рука, согнутая в локте, опиралась на бедро, в правой он держал тонкую длинную палку, что-то вроде остроги, что было понятно по тому, как иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень, мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для противовеса округло поднимал левую руку над головой.

— О, Бернар, как это красиво! И как все слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский торс, эти стройные ноги, а главное — мальчишка вовсе не догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его движение естественно и потому великолепно… Подумай только, как мало надо, чтобы до краев испить красоту!..

Странно: в этот момент словно и впрямь у Бернара впервые раскрылись глаза, и он понял, как много простой природной красоты разлито в мире.

Весь мир на мгновение показался ему пронизанным какой-то вибрирующей, неведомой многим радостью. И Бернар ощутил, как от Матильды к нему бегут радостные дрожащие токи. Он незаметно приблизил свою ладонь к ее ладони и подержал так, не прикасаясь. Да, без сомнения, он почувствовал какие-то невидимые золотистые лучи. Они похожи были на тепло, но это было не совсем тепло. Когда он положил ладонь на ее пальцы — они оказались прохладными и сухими.

Она быстро обернулась и поцеловала его в губы.

— Что ты хочешь сказать, Бернар?

Тогда он рассказал ей о золотых лучах.

— Бернар, — сказала она в самые его губы. — Это любовь.

…Он почувствовал, как его глаз тихо коснулась темная вуаль тоски.

* * *
Увы, есть у женщины, нашедшей свою истинную, свою настоящую любовь, одна слабость: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи, свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество, снизу вверх.

Если мужчина умом, душой, характером выше ее, она старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она незаметно спускается до его уровня. Соединиться вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью, дыханием, мыслью и духом — вот ее постоянная жажда!

И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его словами, перенимать его вкусы и привычки… В конце концов, болеть его болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее из рабств!

Вот такая любовь и обрушилась на Бернара. Видит Бог, мужчина не всегда бывает к этому готов. Конечно, можно утверждать, что этот божественный дар не более чем безумие, клинический случай, и с подобным утверждением можно согласиться. Но кто же от начала мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ней? Кто возьмет на себя смелость, устраивая любовные связи, соединять достойных и великодушных с великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, прочих же отбрасывать прочь?

Да, Бернар был в восторге. Во всяком случае, первое время. Ему казалось, что Матильда много выше него — и интеллектом, и страстью к жизни, и любовью к любви. В то время от нее исходила живыми лучами теплая, веселая доброта. Каждое ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и единственной. Бернар отлично видел, как пристально на нее глядели мужчины, и какими долгими, испытывающими, ревнивыми взглядами ее провожали женщины. И как иной раз долго смотрели вслед.

Первое время Бернару непривычно было появляться на людях с такой красивой девушкой. Они сразу же становились центром всеобщего внимания, и это его немного угнетало.

Потом скованность прошла. Сила любовной страсти побеждает все условности, сглаживает все неровности, сближает крайности, уравнивает все разницы: пола, крови, происхождения, возраста, интеллекта и даже социального положения — так несказанно велика ее страшная мощь!

* * *
Бернар не знал, когда это началось. Но в один не очень прекрасной момент он почувствовал, что проклятая сила привычки того и гляди потихоньку развалит тот воздушно-хрустальный дворец, который они так великолепно построили в своих отношениях.

Пафос и жест вообще недолговечны, о чем Бернар знал и раньше. Молодой и пламенный жрец сам не заметил, коим образом и когда обратился он в холодного скептического хитреца.

Он не разлюбил Матильду. Во всяком случае, поезд еще не ушел. Он лишь тронулся, и полно было времени, чтобы вскочить на подножку.

Он не разлюбил Матильду. Она оставалась для него незаменимой, обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что он обладает ею и может обладать, когда захочет, наполняло его душу самолюбивой гордостью. Но вполне вероятно, что стал он в любви несколько ленив, чуть-чуть равнодушен, слегка безразличен. Его уже не радовали, не трогали, не умиляли ласковые словечки, нежные и забавные имена, эти милые глупые шалости, все эти невинные маленькие украшения любви. Они утратили смысл и вкус, стали для него непонятны и скучны. Он позволял себя любить — и только. В то время он был избалованным и самоуверенным владыкой.

Но так же, как Матильде не пришло бы в голову мерить и взвешивать свою щедрую, безграничную любовь, так и Бернар совсем не замечал перемены в своих отношениях с ней. Ему совершенно искренне казалось, что все идет просто и ровно, как в первые дни. Такова извечная природа мужского эгоизма, совершенно одинакового в разных странах и в различные времена. К тому же постепенность, с которой происходят изменения, делает их до последнего момента совершенно незаметными и оттого неотвратимыми.

Бернар даже не обратил внимания, когда в первый раз его не особо потянуло на свидание. Но потом он совсем немного, так немного, что и сам этого не заметил, начал тяготиться обществом Матильды, а ее причуды стали действовать ему на нервы.

Была у нее маленькая слабость — кормить лошадей на ипподроме. Они нередко посещали скачки и делали небольшие ставки на понравившуюся лошадь. Матильда всегда брала с собой немного сахара.

Кормление лошадей всегда нравилось им обоим. Но вот однажды, когда Матильда по обыкновению подошла к лошади, забава эта вдруг показалась Бернару детской и вообще из рук вон глупой. А то и неприличной.

— Матильда, сейчас же прекрати! Лошадь может укусить.

Она быстро, удивленно взглянула на Бернара и бросила сахар.

— Хорошо, дорогой. Ты прав. Я не буду больше.

Их отдаление, начавшееся с мелочей, с неумолимостью, доводящей самого Бернара до отчаяния, все ширилось, пока не превратилось в пропасть.

Глава Девятая

Чего Арлетт терпеть не могла, так это магазинов. Что за радость — бродить по пустому и чистому, как операционная, супермаркету среди идиотских упаковок и делать вид, что тебе это жутко интересно!

Поэтому покупками продуктов занимался в основном Бернар. О, он это дело любил. Что-что, а насчет купить поесть и, особенно, приготовить что-нибудь вкусное — это были для Бернара едва ли не любимые занятия. Он был способен битый час выбирать сорт сыра, соус или десертное вино, относясь к этому делу с достойной его долей ответственности.

После тридцати он стал замечать, что у него появилось небольшое, приличествующее зрелому мужчине брюшко, которое Арлетт часто похлопывала и смеялась. Нет, он не растолстеет. Он будет держать себя в форме. Печенье… Шоколадное. Нет. Невозможно. Хотя… один пакетик для Тома.

Что еще просила Арлетт? Ах, да… Молоко. Бернар направился к молочным рядам, держа перед собой доверху набитый пакет.

— Привет, дружок, — чья-то рука коснулась его плеча. Он вздрогнул.

Матильда держала тележку. Она давно наблюдала за ним, не решаясь подойти.

— Ничего, если я пройдусь с тобой?

— Ничего.

Бернар нахмурился. Его пробирала дрожь, когда он видел Матильду. Несколько минут они шли молча. Бернар остановился, чтобы взять молоко.

— Жаль, что тебя не было вчера вечером. Твоя жена прекрасно готовит. И, разумеется, мы говорили о тебе, — Матильда бросила на Бернара взгляд. Он был полон нежности. — У тебя как дела?

Бернар честно признался, что ужин Арлетт устроила без его согласия, поэтому-то домой он не спешил. Матильда вздохнула.

— Но мы все же соседи и вынуждены общаться — хотим мы этого или нет. В конце концов прошлое давно пора забыть, Бернар. — Матильда остановилась, заглянув ему в глаза. Она сказала это многозначительно, поставив ударение на слове «Бернар». А потом добавила: — У тебя славный малыш. И похож на тебя.

— Да, все хорошо. Вернее, все шло хорошо до твоего приезда.

Они продолжали путь. Он нес пакет, а она катила тележку.

Матильда остановилась.

— Как ты можешь так говорить, Бернар? — глаза Матильды наполнились слезами. В них была обида и боль. — Это ведь жестоко.

Она ни в чем не упрекала его, хотя и могла бы.

Он заставил ее столько страдать. Его уходы, возвращения. Он то ненавидел, то не мог прожить без нее и дня. Это не могло продолжаться вечно. Они оба устроили свою жизнь и упрекать друг друга было бы просто нелепо.

— Да, извини, — сказал Бернар.

Прежняя холодность в его голосе пропала. Он почувствовал к ней необыкновенную нежность. Ему хотелось коснуться ее. В сущности они оба вели себя глупо и мучили друг друга неизвестно для чего.

— Но теперь все хорошо, — сказал он, — я рад за тебя.

— А я за тебя, — Матильда обрадовалась, увидев прежнего Бернара.

Они подошли к машине. Бернар взял у нее ключи от «фиата», открыл дверцу.

— Мы хотели бы пригласить вас на ужин в воскресенье. Как ты относишься к этому? — спросила Матильда.

— Хорошо.

— Только не вздумай улизнуть как вчера. Пообещай. — Она улыбалась.

— Непременно! Я приду минута в минуту. — Он стал выкладывать покупки из тележки в багажник.

Матильда подошла ближе и положила руку ему на грудь. Для Бернара был знаком этот жест. Она делала так, когда просила о чем-нибудь. В душе он почувствовал трепет.

— И еще я прошу вот о чем, — она не умела притворяться. Ее глаза, черные и большие, смотрели на Бернара с нескрываемой любовью. — Называй меня по имени. Хорошо? Я давно заметила: когда ты злишься, ты избегаешь называть меня Матильдой.

Прежняя неприязнь, словно куда-то исчезла. Он больше не злился. Былая нежность вспыхнула в его душе. Как он мог… Как мог так плохо думать об этой женщине? Его руки невольно потянулись к ней.

— Матильда… — он коснулся ее волос, щеки, погладил шею. Это она! Та самая, пленительная и влекущая. Он даже помнил ее запах. Его рука скользнула ниже. Он крепко прижал ее к себе. Их губы встретились. Поцелуй был глубоким и долгим. Матильда почувствовала головокружение: она давно не испытывала ничего подобного и забыла, что такое наслаждение. Вспомнив, что здесь они не одни, Бернар опустил руки и… У Матильды потемнело в глазах, она резко пошатнулась и упала.

Бернар успел подхватить ее. Взял на руки. Боже, как она чувствительна. Он уже ни на минуту не сомневался: Матильда любит его.

Она открыла глаза. Ее лицо выглядело измученным, а в глазах была печаль и боль.

Вдруг она резко высвободилась из объятий, села в машину.

— Ты сможешь доехать одна? — спросил Бернар, когда дверца «фиата» уже захлопнулась.

Но машина резко дернулась с места, завизжали колеса, Бернар едва успел отскочить в сторону.

Глава Десятая

Проводить воскресенье на теннисных кортах стало давней традицией жителей Гренобля. Раньше Бернар ходил туда один. Арлетт не любила теннис. Да и Тома был маленьким. Но как только ему исполнилось два года, она стала посещать теннисный клуб, не для игры, а чтобы поболтать с друзьями, обсудить последние сплетни или просто выйти «в свет». Сидеть дома в воскресенье, согласитесь, скучно.

А теперь Тома вырос, и Бернар стал обучать его игре. Малыш очень старался, но был по-детски неуклюж и часто ронял мяч.

— Вот так, — Бернар поправил руку Тома. Тот неправильно держал ракетку.

— Тома!

Они обернулись и увидели Арлетт.

— А вот и мама.

Тома бросил ракетку и побежал к ней. Как всякий ребенок, он был сильно привязан к матери.

Бернар остался на поле. В руке он сжимал теннисный мячик. Вдали он увидел Матильду. Она сидела в летнем кафе, за одним из белых столиков и о чем-то увлеченно беседовала с мадам Жюво.

Солнце слепило глаза. Апрельский день казался необычайно теплым. Матильда была в белой широкой спортивной майке и легких шортах. Бернару, привыкшему к ее строгим костюмам и женственным платьям, этот наряд показался непривычным. И все равно белый цвет чудесно гармонировал с ее ослепительно черными волосами. А короткие шорты открывали соблазнительно стройные ноги.

— У вас красивые волосы, — сказала мадам Жюво, — мне всегда хотелось иметь такие же.

— Но вы можете покрасить.

— Нет. Это было бы вульгарно, уверяю вас. Тем более что в моем возрасте трудно менять облик. — А вот и Ролан.

К ним подошли двое молодых людей. Один из них — в очках, с бородой и копной взлохмаченных густых волос — поцеловал руку мадам Жюво.

— Вы надолго к нам?

— Пробудем весь уик-энд. Я уже заказал номера в гостинце.

— Глупости! — возмутилась мадам Жюво. — Вы оба остановитесь у меня. Ни о каком отеле не может быть и речи.

Ей нельзя было перечить. Ролан знал, что у мадам Жюво ему будет куда удобней. Она относилась к нему как мать.

— Хорошо, я позвоню в отель.

Мадам Жюво одобрительно кивнула, и они ушли.

— Этот парень — настоящее сокровище, — сказала она. — Он мне очень помог. Извините, я вас не представила, потому что забыла ваше имя.

— Матильда Бушор. Мы с Филиппом теперь соседи супругов Куффре.

— Ах вот как, — мадам Жюво посмотрела на Матильду с нескрываемым интересом. — Мне говорили о вас. Но по-моему вы не очень похожи на тех, кто ищет вчерашний день.

Матильда побледнела.

— Не поняла…

Но их прервал голос Филиппа.

Филипп обожал теннис. Игра для него была хорошей разгрузкой после неподвижной работы. К тому же он считал, что теннис помогает сохранять форму. Ему было уже сорок лет, и опасность располнеть нависала все больше и больше. Он не любил полных людей. Они казались Филиппу ленивыми и отчасти недалекими (хотя такие мысли он никому не высказывал).

В голубой майке и свободных спортивных шортах он чувствовал себя непринужденно и легко. В руке он держал пакет с ракетками. Вдруг кто-то схватил его за руку. Филипп видел плохо и часто не узнавал знакомых, даже когда находился близко от них.

— Ролан? — он был удивлен, увидев старого приятеля. Они не встречались несколько лет. Ролана трудно было узнать. Борода, непривычно небрежная прическа. — Сколько мы не виделись? Года четыре?

— Нет, уже пять, — Ролан улыбался.

— Чертовски рад тебя видеть. — Матильда! — позвал он. — Иди сюда.

Матильда подошла. В спортивном наряде она выглядела юной и романтичной.

— Это Ролан Бегюз. Я тебе уже говорил о нем.

Когда-то давно они вместе были на Корсике, участвовали в ралли. Филипп вел свою машину. Скорость была слишком высокой и произошла авария. В этот момент откуда-то появился Ролан на своем «вильямсе», успел в считанные секунды вытащить его, оглушенного и истекающего кровью, из «форда». Едва они сделали несколько шагов, как машина взлетела в воздух. Оба просто чудом остались в живых. После этого взрыва зрение Филиппа ухудшилось. Так Ролан спас ему жизнь. Филипп никогда не забывал об этом.

— А это Матильда.

— Очень приятно.

— Мадам Бушор.

— Представь себе, Матильда моя жена, — похвастал Филипп.

— Я не знал, что ты женат, — сказал Ролан.

В это время мадам Жюво смотрела на них, вынимая напитки из корзины.

— Извини, — сказал Ролану Филипп, — я обещал Матильде поиграть с ней.

— Я поиграю с Устини. А ты поговори со своим другом.

Оставив их вдвоем, она направилась к теннисным кортам с ракеткой в руках.

Старые приятели присели за столик. Им было о чем поговорить. За те годы, что они не виделись, у каждого в жизни произошло так много. Ролан работал в издательстве, кроме того, немного писал сам.

— Трудно, наверное, быть издателем в провинции?

— Да, конечно, есть проблемы. Но ведь их не больше, чем везде. — Ролан любил свою работу.

— А мне надоел Париж, — задумчиво произнес Филипп. Они познакомились там с Матильдой. И с самого начала жили там. Но потом она сказала, что устала. От шума, от городской суеты. И они решили уехать в провинцию.

— Я помню, ты писал стихи, — сказал Ролан.

— Да, давно.

Он смотрел на Матильду. Она была прелестна. Когда он впервые увидел ее, то понял — это судьба. Он никогда не думал о женитьбе. Был доволен работой, а женщины его мало интересовали. Но увидев Матильду, вдруг подумал и сказал себе: это твой последний шанс, не упусти его.

Тут друзья увидели почтальона, который ходил от столика к столику, спрашивая мадам Жюво.

Она выходила из кафе, опираясь на трость.

— Добрый день, мадам Жюво, — сказал мальчик-рассыльный. — Вам телеграмма, — и протянул ей голубой листок.

Бернар наблюдал за мадам. Он заметил, как поникло ее лицо, когда она прочитала текст. Резко повернувшись, она зашагала прочь, сгорбившись и хромая.

Бернар побежал за ней. Она вошла в дом. Он догнал ее.

— Что случилось, мадам? Мне показалось вы очень расстроены.

— Нет. Эта чертова телеграмма… Сделаю вид, что ничего не получала, — она опустилась в кресло.

— Вам помочь?

— Нет. Спасибо, идите.

Уходя Бернар сказал:

— Вы всегда можете рассчитывать на меня.

* * *
Тома катался с горки, а Арлетт ловила его внизу. Они громко смеялись.

Матильда стояла на теннисной площадке и издали с улыбкой наблюдала эту счастливую картину. Она жалела, что не имела детей. Все-таки с ними жизнь приобретает смысл, даже если в ней нет любви. Матильда была одинока. Она не могла любить, потому что любимый человек принадлежал другой женщине и принадлежал по праву, а ей так хотелось… У нее не было ребенка, которому она могла бы подарить свою любовь и которому была бы нужна. Она завидовала Арлетт. Она нужна была Тома и даже Бернару, как ни тяжело было осознавать, он был к ней очень привязан и, возможно, любил… А она, Матильда, была одна. Настоящая жизнь — это любовь, а у нее этого не было. Вернее, была… Она жила один раз, давно, восемь лет назад. Бернар приносил много проблем, иногда был груб, устраивал сцены, но… принадлежал ей. И она любила. После этого к ней больше так и не пришла любовь, которой жаждало сердце.

Филипп был прекрасным человеком. Но это было что-то совсем другое. Может, он и любил ее, но их отношения нельзя было назвать любовью.

— Филипп сказал, что вы пишете чудесные сказки, — она обернулась и увидела Ролана.

— Он преувеличивает.

— Филипп считает, что вы талантливы. Но вам не хватает уверенности в себе.

Матильда давно писала сказки. В душе она была романтична, и ей нравилось сочинять то, чего не существовало в жизни. К тому же, она делала к ним иллюстрации. Но все это считала не более чем любительством. Кроме Филиппа никто не знал о ее увлечении.

Матильда и Ролан медленно прогуливались по зеленой аллее.

— Я собираюсь издавать альбомы. И хочу выпустить книгу сказок с хорошими иллюстрациями.

— Нет. Мои рисунки совершенно не профессиональны, — Матильда немного смутилась. — Ведь я работаю только тушью и цветными чернилами и ограничиваюсь всего четырьмя цветами.

Ролан расхохотался.

— Ничего себе любительство!

Матильда когда-то занималась в художественной школе в Париже и увлекалась живописью. Но после их разрыва с Бернаром она была на грани нервного срыва. Долго болела. Пришлось бросить любимое занятие. Художника из нее так и не получилось.

— Я — дилетант, — сказала Матильда.

— О! Среди дилетантов встречаются замечательные художники. Руссо, например.

Солнце припекало. Становилось душно. Вдруг она увидела Бернара. Он прошел мимо, отвернувшись в сторону и делая вид, что с ней не знаком.

Матильда остановилась и посмотрела ему вслед. Извинившись перед собеседником, она быстро пошла за ним, стараясь догнать.

Бернар вошел на площадку и, сидя на корточках, стал выкладывать ракетки из сумки.

— Привет, Бернар! Я без партнера. Может быть, сыграем?

Он был не в духе. После их встречи в магазине, он не находил себе места. Чувствуя, что прошлое возвращается вновь, он испытывал тревогу и даже страх. Он хотел ее. Это было хуже всего. Он знал себя и понимал, что в один прекрасный день не выдержит и… Нет. Он не хотел думать об этом. Как честный семьянин, он знал, чем кончаются такие вещи, а ради ребенка он не должен поддаваться своей слабости. И в то же время это была не слабость, а нечто большее. Перед этой женщиной он не мог устоять. Единственное спасение — не видеть ее. Но как?!

И вот теперь она стояла перед ним, такая величественно прекрасная и соблазнительная.

— Ты не меняешься, — сказала она.

«Уходи, уходи быстрее, иначе произойдет непоправимое», — говорил Бернару внутренний голос. Ничего не сказав, он ушел.

Глава Одиннадцатая

У Тома появилась новая игрушка — большой зеленый грузовик. Нагрузив, он катал его по полу, так увлекшись, что не заметил, как пришел отец.

Бернар, осторожно закрыв за собою дверь, поспешил к окну. Ничего не видно. Должно быть, она дома.

Целый день на работе он был страшно рассеян. Все время думал о чем-то, нервничал, отвечал невпопад, когда его о чем-то спрашивали курсанты.

Он страдал. Чувствуя безумно сильное влечение к Матильде, он испытывал некуюраздвоенность в душе. Он больше не мог любить Арлетт. Как женщина она вдруг перестала его интересовать. И, что хуже всего, он знал, что уже больше никогда не полюбит Арлетт. А Бернар не мог жить без любви. Она была неотъемлемой частью, смыслом жизни.

Нет, он любил. Но любил другую женщину. Хотя не имел теперь на это права.

Но он должен встретиться и поговорить с ней. Нужно расставить все точки над «й». Иначе нельзя. Невозможно.

Бесшумно он подошел к телефону. Набрал номер. Было занято.

* * *
У Матильды на душе скребли кошки. Понимая, что поступает дурно, неприлично, даже просто по-свински, она не могла остановить себя. Встретиться! Один разочек! Ну хоть на часок, минуточку. Хотя бы на один миг хотелось побыть счастливой…

В то время, когда Бернар пытался позвонить ей, она усердно набирала его номер. Ах, что же это такое… Наверное, Арлетт болтает с какой-нибудь своей подругой… Нет. Она на работе. Тогда Тома… Не может быть, он слишком мал. Наконец, Матильда услышала долгожданный голос.

— Бернар, это я. Встретимся завтра в гостинице на улице де ля Гар. В шесть. Не забудь!

Разве он мог об этом забыть! Матильда! Дорогая, любимая, самая желанная на свете! От сознания того, что скоро он вновь будет ласкать ее тело, такое горячее и возбужденное, голова кружилась, казалось, пол уходил из-под ног. От мыслей о минутах, которые они проведут вместе, по телу пробегала дрожь, глаза невольно закрывались.

Он провел еще одну бессонную ночь.

* * *
Бернар остановил свой «ситроен» на улице де ля Гар.

— Добрый день, мадам. Я заказывал, — он взглянул на полку, где висели ключи. — По телефону…

— Восемнадцатый номер, — сказала консьержка. — Ключа уже нет. Вас ждут.

Бернар поспешно поднялся по лестнице. Сердце замирало. Он давно не испытывал такого. И даже не верилось, что это все наяву и происходит именно с ним.

Дверь была открыта. Он вошел. Комната оказалась пустой. Вдруг знакомый голос окликнул его. Он обернулся и вышел.

Матильда стояла в темном, элегантном костюме, который соблазнительно подчеркивал ее изящную фигуру. Вишнево-красная помада делала ее белое лицо еще более выразительным и чарующим. Весь ее облик был обворожительно красив и… недоступен. Но не для него, Бернара.

Оторопев от ее красоты, он немного смутился, но потом быстро бросился ей навстречу. Он протянул руки и крепко прижал ее к себе.

— Любимая!

Матильда первой пришла в себя.

— Это здесь, — сказала она.

Он прижал ее к стене, осыпая страстными поцелуями. Положение, совесть, чувство долга… Для них все умерло. А были только он и она… Они любили. Не стесняясь и никого не боясь, они давали волю своим чувствам. На ходу расстегнув, едва не оторвав пуговицы ее жакета, он целовал ее груди. О! Как он скучал. Как прекрасны были эти маленькие розовые соски. Это тело… Он опускался все ниже и ниже. И только потом, вспомнив, что они находятся в коридоре, наполовину раздетые, вспотевшие от возбуждения, они поспешили в номер.

Два часа, которые они провели вместе, были незабываемо прекрасны. От наслаждения у Матильды кружилась голова. Впервые за восемь лет она была счастлива. От его поцелуев, прикосновений, от его ласк теряла рассудок. Она вновь чувствовала силу, его силу, которая имела безумную власть над ней еще тогда. Ей хотелось подчиняться этой силе, быть его собственностью, его рабыней.

Они забыли, что на самом деле не принадлежат друг другу. Их больше не мучили сомнения. Весь мир перестал существовать.

Необузданная энергия и страсть, безумные желания, накопившиеся внутри за долгие годы, как будто вырвались наружу.

Она отдавалась ему на кресле, на подоконнике, на столе… Они катались по полу в порыве бешенной страсти.

* * *
Естественно предаваясь своим чувствам, они совершали то, что каждый из них никогда бы не мог позволить со своим мужем или женой, считая это неприличным.

Здесь не существовало приличий, а были только чувства и искренние чистые порывы. После стольких лет притворства они вновь стали самими собой. И Бернар, который не осознавал этого раньше, вдруг почувствовал, что восемь лет он жил не так, не был по-настоящему счастлив. В своей жизни он любил только ее, Матильду. Только она возбуждала в нем настоящее чувство, заставляла трепетать от одного прикосновения…

Комбинация, туфли, чулки, небрежно брошенные, лежали на полу. Бернар подошел и нежно дотронулся до них.

— Все так же на полу… Как тогда.

Он взял комбинацию Матильды, разложил на коленях. Она была шелковая, белоснежная с тонкой ниточкой кружев…

— Я помню, у тебя была такая же…

Приятно уставшая, Матильда лежала на кровати, слегка прикрывшись белым шелковым халатом.

— Нет, — ласково сказала она, — та была короче.

— Значит, ты подросла.

Матильда рассмеялась. Как по-детски наивны бывают мужчины.

— Глупый! Просто тогда мода была другая.

Она села, по-турецки скрестив ноги. В ее лице светилось нескрываемое чувство удовлетворения.

— А ты помнишь, как мы встретились, — спросила она.

Он помнил все. Он не мог ничего забыть. Это случилось осенью, много лет назад. У тетушки в Париже были именины. Он опаздывал. Когда вошел, гости уже сидели за столом. Их было немного. Бернар хорошо знал всех. Тетушкины сестра, кузины, их дети, ближайшие друзья. Он не мог не заметить очаровательную юную незнакомку. Тогда Матильде было восемнадцать лет. Она скромно сидела подле пожилой дамы — госпожи Жюлибе. Бернар был знаком с ней. Та выросла вместе с его тетушкой, потом они вместе заканчивали пансион. С тех пор и остались подругами. Мадам Жюлибе не была замужем. Одиночество еще больше сближало ее с теткой Бернара.

Матильда приходилась родной племянницей г-же Жюлибе. Она рано лишилась родителей, и тетка занималась ее воспитанием. Наследство Матильде досталось небольшое, потому что родители были не очень богаты. Ее тетку нельзя было назвать плохой, по-своему она жалела Матильду, была очень привязана к ней, но Бог наградил ее необыкновенной жадностью и Матильде стоило больших усилий добиться ее согласия на учебу в художественной школе.

Матильда росла очень замкнутой. У нее не было подруг. Тетка не позволяла заводить ей «всякие» знакомства, и лишь иногда брала ее с собой на редкие визиты. Как все старые девы, тетка была строгих правил и запрещала Матильде распускать волосы, не позволяла носить короткие платья, считая это дурным тоном.

В тот вечер Матильда сидела с тугим узелком волос на затылке и в строгом гимназическом платье с белым воротничком. Бернар, если бы и захотел, не мог не обратить внимания на прелестные черты лица, на милые и чуть смешные завитки на висках, на широко распахнутые глаза и пухлые, чувственные губы.

Справедливости ради следует признать, что влюбился он сразу. Ну, или почти сразу. Тогда он был моложе, не столь хорошо разбирался в жизни и не нашел нужным скрывать свои чувства.

В тот вечер, и виной тому было, безусловно, присутствие Матильды, он выпил больше, чем следовало. Они сидели на балконе. Стоял душный вечер, когда пламя свечей не колеблется ни единым движением ветерка и пыльная листва отдыхает в сумерках от солнечного жара.

Гости еще танцевали, кружась парами по тусклому паркету гостиной, кто-то курил у окна, и до них долетали приглушенные голоса.

Он не очень хорошо помнил, о чем они тогда говорили, да это и не имело особого значения, и он лишь на всю жизнь запомнил теплый сумрак, тихую музыку и как никогда волнующую близость молодой и желанной женщины. Чувство, возникшее в его груди в тот вечер, поразило его самого.

Глава Двенадцатая

Они любили Париж, но были не прочь убежать из него при первой возможности. Так оно вообще часто бывает с тем, что любишь. Или кого, разумеется. Будучи в восторге от столицы, Бернар все-таки выбрал карьеру моряка, Матильда же часто заявляла, что для ее живописных студий, как воздух, необходим сельский пейзаж. Она была увлечена Синьяком и до бесконечности экспериментировала на картонах или кусках холста, натянутых на небольшие сосновые рамки.

Снег в ту осень выпал очень поздно. Они жили в деревянном домике среди невысоких сосен на склоне горы, и по ночам уже случались заморозки, так что вода в кувшине на умывальнике покрывалась к утру тонкой корочкой льда.

Хозяйка пансиона рано утром входила в комнату, чтобы закрыть окна и разводила огонь в высокой изразцовой печке. Сосновые дрова трещали и разгорались, огонь в печке начинал гудеть, и хозяйка во второй раз входила в комнату, неся толстые поленья для печки и кувшин с горячей водой.

Когда комната нагревалась, она приносила завтрак. Завтракая в постели, они видели озеро и горы по ту сторону озера. На вершинах гор лежал снег, и озеро было серое со стальной синевой.

Снаружи, перед самым домом, проходила дорога. От мороза колеи и борозды были твердые, как камень, и дорога упорно лезла вверх через рощу и потом, опоясав гору, выбиралась туда, где были луга, и сараи, и хижины на лугах на опушке леса, над самой долиной.

Долина была глубокая, и на дне ее протекала речка, впадавшая в озеро, и когда ветер дул из долины, слышно было, как речка шумит по камням.

Иногда они сворачивали с дороги и шли по камням через сосновую рощу. В роще земля под ногами была мягкая: она не отвердела от мороза, как на дороге. Но им не мешало то, что земля на дороге твердая, потому что они специально купили заранее горные ботинки с ребристыми подошвами, в которых идти по дороге было не тяжело.

От дома, в котором они жили, начинался крутой спуск к небольшой равнине у озера, и в солнечные дни они сидели на веранде, и им было видно, как вьется дорога по горному склону, и виден был склон другой горы и расположенные террасами виноградники, где все лозы уже высохли по-зимнему, и поля, разделенные каменными оградами, и пониже виноградников городские дома на узкой равнине у берега озера.

На озере помещался островок с двумя деревьями, и деревья были похожи на двойной парус рыбачьей лодки. Горы по ту сторону были крутые и остроконечные, и у южного края длинной впадиной между двумя горными кряжами лежала долина Роны, а в дальнем конце, там, где долину срезали горы, был Дан-дю-Миди. Это была высокая снежная гора, и она господствовала над долиной, но находилась она настолько далеко, что не отбрасывала тени.

Когда было солнечно, они завтракали на веранде, но в остальное время предпочитали есть наверху, в маленькой комнате с досчатыми стенами и маленькой печкой в углу.

Они накупили, отправляясь сюда, кучу журналов и книг, и выучились многим карточным играм, в которые можно было играть вдвоем. Маленькая комната с печкой была их гостиной и столовой, там помещались два удобных кресла и журнальный столик, а в карты они играли на обеденном столе после того, как уберут посуду.

Хозяева пансиона, пожилая чета, жили внизу, и иногда слышно было, как они разговаривают. Похоже, они тоже были счастливы. Он когда-то был обер-кельнером, а она служила горничной в том же отеле, и они скопили денег на покупку этого дома. У них был сын, который готовился тоже стать обер-кельнером и служил в отеле где-то в Германии.

Внизу находилось помещение, где торговали вином и пивом, и по вечерам они иногда слышали, как на дороге останавливаются грузовики, и мужчины поднимаются в дом пропустить стаканчик.

В коридоре перед их комнатой стоял ящик с дровами, и оттуда Бернар брал поленья, чтобы подбросить в печку. Но обычно они не засиживались поздно. Они ложились спать в их большой комнате, не зажигая огня, и раздевшись, Бернар открывал окна, и смотрел в ночь, и на холодные звезды, и на сосны под окнами, и потом как можно быстрее ложился в постель.

Что ни говори, а хорошо под теплым одеялом, когда воздух такой холодный и чистый, а за окном ночь.

Спали они крепко, и если просыпались, то для того, чтобы поуютнее подоткнуть одеяло и снова уснуть с чувством легкости и добротного обустройства.

Париж и все дела и проблемы казались далекими, как футбольный матч в чужом колледже, газет они не читали и новостями не интересовались принципиально.

Иногда они спускались по склону горы в Монтрэ. От самого дома вела вниз тропинка, но она была очень крутая, и обычно они предпочитали спускаться по дороге и шли широкой, отверделой от мороза дорогой между полями, а потом между каменными оградами виноградников и еще ниже между домиками лежащих у дороги деревень.

Потом по той же дороге они проходили мимо старого, крепко сбитого каменного шато на выступе горы, среди расположенных террасами виноградников, где каждая лоза была подвязана к специальной палке, и все лозы были сухие и бурые, и земля ожидала снега, а внизу, в глубине лежало озеро, гладкое и серое, как сталь.

От шато дорога шла вниз довольно отлого, а потом сворачивала вправо, а дальше начинался вымощенный булыжником крутой спуск прямо в Монтрэ.

У них, ни у Матильды, ни у Бернара, не было знакомых в Монтрэ. Они шли по берегу озера и видели лебедей, и бесчисленных чаек, и буревестников, которые взлетали, стоило к ним приблизиться, и жалобно кричали, глядя вниз, на воду.

Придя в город, они шли по главной улице и останавливались у витрин, чтобы получше их рассмотреть и зайти в тот или другой магазин. Туристов было мало, и им везде были рады.

Однажды им попалась на пути парикмахерская, и Матильда зашла туда причесаться. Хозяйка парикмахерской встретила ее очень приветливо, это была их единственная знакомая в Монтрэ. Пока Матильда причесывалась, Бернар сидел в пивном погребке и пил темное мюнхенское пиво и читал газеты.

Это был редкий случай, когда он все-таки заглянул в газеты (быть может, в тайной надежде найти там импульс, который придал бы его жизни новый смысл или новую цель?), как и ожидалось, ничего интересного он там не обнаружил. Все как всегда. Наводнение в Кашмире. Ожесточенные бои на семнадцатой параллели. Банковский крах в Кейптауне.

Он сидел в уголке с большой кружкой пива, и отпивая из кружки, лениво перелистывал страницы, не особо вникая в смысл прочитанного. Он думал, что Матильда зайдет за ним, но ее все не было. В конце концов Бернар положил газеты на место и, заплатив за пиво, отправился ее искать.

День был промозглый, зимний и сумрачный, и Матильда все еще оставалась в парикмахерской. Хозяйка продолжала укладывать ей волосы. Клиентов в эту пору года бывало немного, и она радовалась каждому.

Бернар сидел в кабинетике среди зеркал, шампуней и инструментов, и смотрел. Матильда улыбалась и разговаривала с ним, не забывая поглядывать в зеркало, и голос у него был немного хриплым от мороза и от волнения.

— Мне прямо совестно, что я так долго. — Наконец Матильда встала.

— Нет, тебе очень идет, вот так сидеть в кресле среди зеркал. Я бы здесь еще погостил.

— Ты прелесть.

* * *
Когда они вышли и пошли по улице, и стали подниматься к станции, было очень холодно. Холодный ветер дул из Ронской долины. В витринах магазинов горели огни, и они поднимались по крутой каменной лестнице на верхнюю улицу и потом по другой улице к станции.

Там уже стояла освещенная изнутри белым ровным светом электричка. Они зашли в вагон, предварительно справившись о времени отхода. Оказалось — они как раз вовремя. Машинист и кондуктор вышли из станционного буфета и разошлись по местам. Бернар открыл окно в пустом вагоне, и свежий морозный воздух ворвался под пластиковый потолок и неоновые лампы.

— Ты устала, Мат? — спросил Бернар.

— Нет, все в порядке. Здесь просто чудесно.

— Нам не долго ехать.

— Я бы с удовольствием прокатилась подольше, — сказала она. — Не тревожься обо мне, милый. Все хорошо.

* * *
Наконец выпал снег. Это случилось всего за три дня до рождества. Как-то утром они проснулись и увидели за окном большие белые хлопья. В печке гудел огонь, и вылезать совсем не хотелось. За окном бушевала настоящая снежная буря. Хозяйка пансиона сказала, что она началась около полуночи.

Бернар подошел к окну, но ничего не смог разглядеть, даже дороги. Мело со всех сторон, снежные вихри крутились с такой силой, что казалось — весь дом сейчас взлетит и помчится куда-то в пурге, теряя стены и цепляясь за скалы.

— Хорошо бы походить на лыжах, — сказала Матильда. — Или покататься на санках…

— Мы достанем санки и съедем по дороге вниз. Как на автомобиле.

— А трясти не будет?

— Вот кстати и узнаем.

— Терпеть не могу тряски.

— Немного погодя, когда утихнет, можно будет выйти погулять по снегу.

— Перед обедом, — сказала Матильда. — Для аппетита.

— Я и так вечно голоден.

— Я тоже.

* * *
Они вышли в метель. Повсюду намело сугробы, так что далеко уйти все равно бы не получилось. Мело так, что невозможно было раскрыть глаза, и такая прогулка им обоим, естественно, быстро надоела. Они зашли в маленький кабачок возле станции и, метелкой стряхнув друг с друга снег, сели на скамью и спросили вермуту.

— Сегодня сильная буря, — сказала кельнерша. — Снег поздно выпал в этом году.

— Да, пожалуй.

Когда они вышли, чтобы идти домой, их тропинку, протоптанную в снегу, уже занесло. Только едва заметные углубления остались там, где раньше были их следы. Мело прямо в лицо, так что по-прежнему нельзя было раскрыть глаза. Добравшись до дома, они, естественно, тут же отправились завтракать.

Завтрак подавала хозяйка пансиона.

— Завтра можно будет пойти на лыжах, — сказала она. — Вы ходите на лыжах?

— Нет, но хотели бы научиться.

— О, вы очень легко научитесь. Здесь неподалеку лыжный курорт, там неплохие инструкторы. Обычно люди осваивают технику буквально за несколько дней. Проверено.

— Когда можно будет приступить к занятиям?

— Да хоть завтра. Там правда хорошие инструкторы.

* * *
Когда после обеда они сидели у печки в маленькой комнате и смотрели в окно, за которым все еще валил снег, Матильда сказала:

— Что, если тебе уехать куда-нибудь одному, милый, побыть среди мужчин, походить на лыжах?

— Зачем мне это?

— Неужели тебе не хочется повидать других людей, развлечься, отдохнуть от меня?

— Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Нет, я хочу, чтобы ты был со мной. Всегда.

— Ну, тогда я никуда не поеду.

— Иди сюда, — сказала Матильда. — Я хочу погладить тебя по голове, я хочу запомнить тебя таким, как сейчас. Пока ты мой. Только мой… Милый, почему бы тебе не отпустить бороду.

— Тебе хочется?

— Да. Ну просто так, ради забавы. Мне хочется посмотреть, какой ты с бородой. Должно быть, настоящий морской волк!

— Договорились. Буду с бородой. Вот прямо сейчас и начну отпускать. Отличная идея. Наконец появилось серьезное занятие.

— Ты огорчен, что я оторвала тебя от твоих танкеров?

— Нет, я чертовски доволен, что мы сюда выбрались. Мне хорошо. А тебе?

— Мне чудесно. Но я боюсь, по-моему, последнее время тебе скучно со мной…

— О, Матильда! Ты даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю!

Бернар не взялся бы утверждать, что сказанное им было правдой, но точно так же он был совершенно уверен, что говорит искренне. Так бывает, и не только в романах, но и в жизни тоже.

— И теперь по-прежнему?

— Теперь и всегда! И я вполне счастлив.

— Очень хорошо, а то мне кажется — ты какой-то неспокойный. У тебя что, дела в Париже?

— Пустое, не обращай внимания. Просто я устал за год.

— Это и меня беспокоит. Милый, я так тебя люблю, что хочу быть с тобой. Хочу быть похожей на тебя. Хочу, чтобы меня принимали за тебя.

— Так оно и есть. Мы с тобой одно, и уже довольно давно, разве ты не замечаешь?

— Знаю. По ночам. Но я хочу, чтобы совсем нельзя было разобрать, где я, а где ты, чтобы нас путали. Но чтобы ты уезжал, я не хочу. Это я так сказала, просто… Но если тебе хочется, конечно, уезжай. Но только возвращайся скорее. Милый, ведь я вообще не живу, когда не с тобой.

— Я не уеду, — сказал Бернар. — И вообще, мы никогда не расстанемся. Мы все время будет вместе. Ты всегда будешь со мной.

* * *
Однажды Бернар проснулся среди ночи и почувствовал, что Матильда тоже не спит. — Ты не спишь, дорогая?

— Нет. Знаешь, я проснулась и подумала — ведь мы могли вообще не встретиться тогда, у моей тети. Честно говоря, я едва тогда уговорила себя придти. И уж во всяком случае не надеялась ни на что интересное. Господи, что бы было, не найди мы друг друга…

— Ты была тогда немного сумасшедшая.

— И даже не немного. Но теперь все по-другому. Теперь все совсем по-другому. Теперь я всегда буду с тобой.

Глава Тринадцатая

Матильда встала с кровати, подошла к Бернару.

— Подожди, — прошептала она.

— Я жду.

Она погладила его волосы, шею, лицо. От прикосновения ее рук он почувствовал легкое головокружение. Он закрыл глаза. Потом взял ее руки в свои и нежно стал их целовать. Вдруг на запястье он увидел шрам.

— Что это?

— Не задавай идиотских вопросов, приятель!

Она резко выдернула руку, но Бернар сильно схватил ее за локоть и еще сильнее прижал к себе.

— А я буду, — он почти насильно посадил ее к себе на колени. — И я тебе не приятель. Я любимый. Разве ты забыла?

— Мой любимый меня бросил. Ты об этом разве не знаешь? Он ушел и женился на другой. Все очень просто.

Да, он ненавидел ее тогда. Ненавидел, потому что безумно любил. Будучи молодым и тщеславным, он не мог разобраться в своих чувствах. В глубине души он знал, что любит Матильду, но сознаться в этом даже самому себе считал постыдным и унизительным.

Он был иногда ревнив и устраивал сцены. Желал, чтобы она принадлежала ему одному, его бросало в жар, если видел рядом с ней мужчину. Он был по-юношески вспыльчив и себялюбив. Иногда Матильда раздражала, и он уходил. А потом возвращался. Потому что жить по-другому не мог.

Но теперь он изменился. Юношеская спесь исчезла. Он больше не сомневался в своих чувствах.

— Жаль, что мы встретились только сейчас, — сказала Матильда.

— Но мы встретились, и все хорошо.

Нет, больше не может быть хорошо. Прекрасные минуты забвения прошли и нужно возвратиться к жестокой реальности. Да, они любили друг друга. Но как? Украдкой, спрятавшись от всех… Через полчаса они выйдут из отеля и разбредутся. Он будет врать жене, и она будет жить с мужем, делая вид, что ничего не произошло. А так не может быть хорошо.

— А ты по-моему, стала еще красивее. Конечно, в молодости мы не щадили себя. Мы поумнели.

— Не все ли равно, — выражение лица Матильды опять стало поникшим и грустным. — И что это меняет?

Бернар подошел к ней. Она сидела на краешке кровати, свесив ноги. Он опустился на колени, обхватив ее ноги.

— Но мы любили, — сказал он.

— Нет. Это я любила тебя, а ты был влюблен. Это совсем другое. Ты ревновал, не верил мне.

— А ты твердила: «Потому что люблю».

— А ты был готов бежать за любой юбкой, месье.

Бернар встал, прошелся по комнате. Да, он был ненасытен тогда и все искал чего-то.

— Мне казалось, что под женской юбкой невероятная тайна.

— А теперь? — Матильда улыбнулась.

— Ну — бывает еще, — он поднялся и сел рядом.

— Ты был нежен со мною…

— Я и сейчас такой же, как тогда, — он заключил ее в объятия.

— Как тогда…

* * *
От долгих нежных поцелуев они замирали в блаженстве. В эти минуты забывались все обиды и боль, разочарования и муки.

Это были мгновения простого человеческого счастья, которого волей судьбы они в обычной жизни были лишены.

Было уже поздно. Уходя, Матильда еще раз посмотрелась в зеркало, поправляя прическу. Бернар стоял рядом. Непослушные светлые волосы в беспорядке рассыпались, торчали в разные стороны.

— Волосы пригладь, — сказала Матильда Бернару.

Он небрежно встряхнул головой.

— Этот твой жест я люблю, — она положила руку ему на грудь. — Впервые его увидев, я поняла, что не могу отказать тебе.

Он поцеловал ее губы. Обнявшись, они вышли. Бернар закрыл дверь.

— Я сниму этот номер на месяц, — сказал он, когда они спускались по лестнице.

— Зачем?

— Не хочу, чтобы другие бывали в нем…

— Хорошо, сними.

* * *
Небо было безоблачным и чистым. Самолеты медленно шли на посадку и плавно взлетали вверх.

— Пятнадцать направо! Пятнадцать направо! — Филипп стоял у пульта.

— Месье Бушор, вас ждут внизу.

Кто бы это мог быть? Дав несколько указаний напарнику, он поспешил вниз.

В просторном, чистом, залитом солнцем фойе он увидел Ролана.

— Я провожаю мадам Жюво, а это… — в руке он держал большой сверток, — передай своей жене. Она в курсе. Скажи ей, что на этой неделе меня будет легче застать на кортах, чем в типографии.

Они вышли на аэродромное поле. Солнце слепило глаза. От нагретого асфальта стояла невыносимая духота, и лишь легкий ветерок приносил струю свежего воздуха. Филипп щурился. Он не любил жару.

У машины стояла мадам Жюво в синем дорожном костюме, готовая к отъезду, поглаживая своего пуделя, сидевшего на капоте.

— К великой скорби своих поклонников мадам Жюво покидает Гренобль на неделю! — продекламировал Ролан.

С мадам Жюво у него были очень теплые дружеские отношения. Он знал ее давно и любил как родную мать. Может быть, потому что совсем не помнил своей.

Его воспитал отец. Мать их оставила, когда Ролану был год. С тех пор они ничего не слышали о ней. Он даже не знал, жива ли она. Одни говорили, будто она уехала в Америку, а кто-то вроде бы встречал ее в Лондоне. Но отец всегда запрещал ему интересоваться этим, и в конце концов Ролан решил, что так будет лучше. Хотя иногда думал об этом, и на душе становилось до боли обидно… Будучи тридцати пяти лет отроду, он даже не представлял, как выглядела его мать. После ее ухода отец сжег все ее фотографии, письма, одежду, даже ее книги — словом все, что каким-то образом было связано с ней и могло напоминать о ней. Маленький Ролан считал, что мама умерла. Так говорил ему отец. Но потом, когда ему было уже семь лет и он пошел в школу, его тетка, сестра отца, как-то невзначай проговорилась. Отец был страшно зол тогда. Ролан даже боялся, что он выгонит из дома тетю Мадлен, но потом как-то все утряслось. Отец успокоился и рассказал сыну всю правду, взяв слово о том, что тот больше никогда не будет расспрашивать. Он не мог обвинять отца. Да, он был вспыльчив, часто занудлив и чрезвычайно строг, но в то же время больше всего на свете он любил Ролана, много работал, чтобы дать ему все, что необходимо юноше из приличной семьи. Он был врачом. Ему приходилось сутками пропадать в клинике, чтобы содержать дом (а они жили в хорошем двухэтажном особняке в окрестностях Парижа), машину и даже прислугу.

Теперь он был болен и стар. Накопив приличное состояние, он безбедно проводил остаток жизни в своем особняке. Дом был слишком большим, и часть его он сдавал внаем. К старости он становился скуповат и прижимист.

Ролан старался чаще навещать отца, но долго находиться там как ни старался, не мог. Конечно, он был очень благодарен за все, что для него сделал отец, но тяжелый, а с годами еще более невыносимый характер старика часто раздражал его. Забывая, что сын уже давно взрослый, он всегда вмешивался в его дела, что-то запрещал, требовал полного отчета во всем.

Понимая, что обязан отцу всем, Ролан не мог обижаться, но… покидал стены родительского дома, испытывая огромное облегчение и чувство свободы во всем.

С момента их первой встречи, Ролана всегда невольно тянуло к мадам Жюво. В ней он находил то, чего так не хватало в родительском доме. Ее внимание, живое участие в его жизни, ее мудрость и доброта были так необходимы Ролану. Что бы ни делал, будучи в Париже или еще где-нибудь, принимая решения, спрашивал: «А что бы сказала мадам Жюво?» Чувствуя выражение ее лица, ее взгляд говорил: «Нет. Ей не понравилось бы это. Она сочла бы это вульгарным». И отказывался от предложений, впоследствии благодаря судьбу за то, что послала ему эту замечательную женщину.

— Большой привет вашей жене, — сказала Филиппу мадам Жюво и коснулась его руки. — Не забудьте: это не ради приличия. Большой привет.

Ролан взял чемоданы. Мадам Жюво ласково, потрепала своего лохматого любимца:

— Счастливо, Бенито, счастливо.

Она не волновалась. Ролан обещал присмотреть за ее «курятником».

— Пойду подниму вам самолет в воздух, — сказал Филипп.

— Так это вы будете поднимать меня в воздух? Не увлекайтесь пируэтами, пожалуйста, — мадам Жюво весело помахала ему вслед и прикрыла глаза ладонью от солнца.

* * *
Майские дни стояли на редкость жаркими и сухими.

Без головного убора люди опасались долго бывать на свежем воздухе, и парк вокруг теннисного клуба пестрел разноцветными шляпами и панамами. Более пожилые дамы сидели под летними зонтиками, считая, что загар способствует еще более быстрому старению кожи.

Часто страдая головными болями, Матильда тоже не выносила солнца. Филипп играл в теннис, а они с Роланом укрылись в тени за одним из отдаленных столиков летнего кафе. Ролан рассматривал ее рисунки.

— Я и не знал, что у вас такое замечательное чувство юмора, — сказал он. — Мне с вами, можно сказать, повезло.

— Дети любят смешное. И вот, что я выдумала, — Матильда показала свою последнюю работу, изображающую ленивого школьника.

Их беседу прервал подошедший официант. Он склонился к Ролану:

— Простите, пожалуйста. Вы видите того господина в баре? Он спрашивает мадам Жюво. Я сказал: «Ее нет», но он не верит. Он пришел еще утром.

Ролан и Матильда посмотрели в сторону бара. Там за стойкой стоял пожилой господин в черном костюме с рыжеватой бородкой. В руке он держал маленький чемодан.

* * *
— Я узнаю, в чем дело, — Ролан поднялся. — Извините, Матильда.

Она продолжала наблюдать за незнакомцем. Ролан поспешил к бару.

— Странный человек пришел, — сказал официант Матильде. — Все рассматривает, расспрашивает о мадам Жюво.

Матильда еще раз посмотрела в ту сторону. Ролан что-то говорил ему. Через несколько минут он вернулся. Ролан был очень удивлен. Мадам Жюво никогда не рассказывала, что в Новой Каледонии у нее есть друзья. А этот тип приехал прямо оттуда, чтобы повидать ее. И даже говорит, что давал телеграмму, предупреждая о приезде. Странная история… Видимо, она ничего не получала. Она бы не уехала. Уж он-то знает мадам Жюво.

Они видели, как незнакомец быстро вышел из бара, поспешил к машине, стоявшей за кустами сирени, и уехал прочь.

* * *
— Чудесная клубника! — воскликнула Арлетт, раскусывая большую красную ягоду.

В тот день они с Бернаром были приглашены на ужин к Бушорам.

— Я положу еще, — сказала Матильда. — А скоро будет кофе.

Она направилась на кухню.

— Нет, я не пью кофе вечером, — сказала Арлетт. — Лучше чай.

— А мне кофе, Матильда, — Филипп был страшным кофеманом. Он страдал от низкого давления, и кофе придавал тонус его организму.

Бернар вызвался помочь хозяйке. На кухне они были вдвоем. Бернар варил кофе, а Матильда нарезала сыр. Бернар поднес шипящий кофейник.

— Ты будешь кофе? — спросила она, разливая его по чашкам.

Вместо ответа он схватил ее за руку и повлек в угол, откуда Арлетт и Филипп не могли их видеть.

— Завтра в пять я жду тебя в гостинице, — он коснулся губами ее уха. От его горячего дыхания по телу Матильды пробежала дрожь.

— Н-нет, нет… — она волновалась.

Бернар хотел поцеловать ее, но она испуганно отшатнулась и громко спросила:

— Бернар, вы принесете чашки?

Он взял поднос. Матильда несла сахарницу и сыр.

— Вы неплохо обставили комнату, — заметила Арлетт.

Действительно, из серой и необжитой, получилась уютная гостиная. Бордово-красная обивка дивана и кресел прекрасно гармонировала с розовыми обоями и красным абажуром люстры. Красный интерьер дополнили тяжелые бордовые шторы и мягкий цветной ковер.

— Да, по-моему неплохо, — сказал Филипп. — Камин такой большой. Вот только пианино не на месте.

В самом деле, пианино было старомодным и громоздким, плохо сочеталось с современной обстановкой комнаты.

Матильда принесла бутерброды и пригласила всех к столу.

— Сахар, пожалуйста.

— Благодарю.

На диване, где сидел Бернар, она увидела небольшой сверток, перевязанный белой ленточкой.

— А что это такое? — спросила она.

— Это тебе подарок, — ответил Филипп. Он улыбнулся.

Матильда взяла в руки сверток.

— У вас сегодня день рождения? — спросила Арлетт.

— Нет, у меня в мае день рождения…

От неожиданности Матильда немного растерялась. Обычно Филипп не любил делать подарки. Вернее, не умел делать этого.

Поэтому все вещи Матильда покупала себе сама или когда они ходили по магазинам вместе.

— Это подарок перед разлукой, — сказал Филипп.

Сразу не сообразив, Матильда бросила на него недоуменный взгляд. Бернар тоже удивленно посмотрел на Филиппа.

— Я уезжаю на три дня, — спокойно продолжал тот, — Матильда не хочет ехать со мной. Она надумала здесь что-то переставлять. Я не удивлюсь, если пианино будет на крыше.

Филипп и Арлетт рассмеялись, а Матильда и Бернар загадочно переглянулись. Она разворачивала пакет.

— Сейчас посмотрим. Кажется, я догадываюсь.

Матильда разорвала бумагу.

— В прошлое воскресенье мы гуляли по городу и зашли в магазин. Это платье ей очень понравилось. Она примерила его…

Он смотрел на Матильду. Она улыбалась. Он обожал ее за такую улыбку.

— А потом? — спросила Арлетт.

— Потом она заметила, что его нельзя надевать: оно слишком экстравагантно.

Матильда достала платье. Оно было совсем легкое, из прозрачного красного шифона с цветной каймой понизу. Ее глаза радостно светились.

Бернар не мог оторвать от нее взгляда. Она прелесть. Он хотел ее. И ревновал. Ему хотелось самому покупать ей платья, дарить подарки, любоваться ее красотой. Он завидовал Филиппу и в то же время знал, что сердце Матильды принадлежит только ему, Бернару.

— Отличное платье, Матильда, — сказала Арлетт. — Сейчас такие носят.

— Но вы не видели его на мне…

— А ты примерь! — Арлетт и Филипп сказали в один голос.

Она посмотрела на Бернара. Он сидел молча, нахмурив брови. Ему неприятно было все это. Он хотел быть с ней вдвоем, только вдвоем. И чтоб никакого Филиппа, никакой Арлетт. Они были лишними. Они мешали. Ему так хотелось взять ее на руки и целовать, целовать до потери рассудка.

— Отличная мысль! — сказал Филипп. — Примерь, пожалуйста.

Матильда стояла в нерешительности. Она наблюдала за Бернаром. Он был недоволен чем-то.

— Можно, хоть я посмотрю? — Арлетт встала с кресла и весело щебеча, они побежали наверх.

Из спальни доносился их возбужденный щебет. Женщины любили наряды. Всегда. И несмотря ни на что.

Бернар и Филипп остались вдвоем. Они пили охлажденный коктейль.

— Вы не представляете себе, что для меня значит ее смех, — прервал их короткое молчание Филипп.

Бернар удивленно уставился на него.

— Когда мы познакомились, она была так же красива и привлекательна, но не смеялась. Ей было тогда очень плохо. Она развелась с мужем.

Бернара передернуло. Как будто кто-то хлестнул его по лицу. Он ничего не знал. Она ничего не говорила о другом замужестве.

— Развелась?

— Да. Молниеносный развод после краткосрочного замужества.

Бернар опустил голову. Оказывается, он не знал Матильду. Вернее знал, но не до конца. Почему она скрыла? Значит, в ее жизни была еще одна любовь…

Его мысли прервал громкий свист за окном. Филипп встал.

— Это на улице, — сказал Бернар.

Они подошли к окну. Филипп открыл дверь, вышел на улицу. Никого не было.

— И часто здесь такое бывает? — он закрывал дверь.

— Да нет. Во всяком случае, когда вы уходите, я вам советую не оставлять у входа свет.

* * *
Их прервали оживленные голоса Матильды и Арлетт. Они спускались по лестнице. Филипп поспешил им навстречу. Растерявшийся Бернар немного помедлил и пошел за ним.

В новом наряде Матильда была ослепительна и хороша как никогда. Платье, такое легкое и прозрачное, подчеркивало ее стройную фигуру, делало еще выше. Книзу оно было расклешенным. Декольте придавало особый шик и сексуальность.

Бернар застыл от изумления. Нет, она божественно хороша! Она сокровище. Он взглянул на Арлетт. Она так же восхищенно смотрела на Матильду и искренне радовалась ее новому платью. Но боже! Она была серой мышкой рядом с обворожительной Матильдой.

Филипп счастливо улыбался и любовался красавицей-женой.

— Декольте совсем небольшое, а разрез теперь в моде, — комментировала Арлетт, будто модельер свою новую модель. — Я едва уговорила Матильду выйти к вам. Это платье она будет надевать лишь при вас, Филипп.

— Нет. Когда захочет. Я отнюдь не ревнивый испанский муж.

Матильда кружилась. Подол платья высоко поднимался и развевался в воздухе. Вдруг Бернар увидел, что одна нога полностью обнажилась. На боку был глубокий разрез чуть ли не до самого бедра. Это уже было выше его сил. Кровь закипала внутри. От возбуждения он не знал, куда девать руки, за что ухватиться, как скрыть свои чувства. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает картины.

— Вы поможете убрать мне чашки, Бернар?

— Да, да… — От волнения Бернар был в некотором замешательстве.

Он стал поспешно собирать чашки. Руки дрожали. О! Хоть бы не разбить… Матильда направилась на кухню и он, нагрузив поднос, поплелся за ней.

Как только они остались вдвоем, Матильда взяла его за руку.

— Я приду завтра в шесть, — шепнула она.

Бернар хотел обнять ее, но она ловко вывернулась и подошла к умывальнику, чтобы помыть чашки.

А в гостиной Филипп мило беседовал с Арлетт. На кухне были отчетливо слышны их голоса. Они ни о чем не догадывались, ничего не подозревали. Арлетт чувствовала себя, как и раньше, счастливой женой, а Филипп искренне радовался переменам, происходившим с Матильдой. Наконец-то она улыбалась, в глазах появился задорный блеск и вся она как будто светилась, торжествовала. Ему было приятно видеть ее такой. Но почему-то он хотел спросить: «что же все-таки произошло, в чем причина таких перемен». Он не задавал вопросов. Будь он повнимательней и глубже — безусловно заинтересовался бы этим еще тогда…

Но природная уверенность в том, что у него все должно быть в порядке, все расставлено по своим местам и идет по общепринятым правилам, взяла верх.

— Вы вчера смотрели по телевизору фильм?

— Да, хотя я не люблю мелодрамы.

— На самом страшном месте я уснул.

Они смеялись и пили холодный лимонный коктейль, когда Бернар вернулся в гостиную.

Как же вы глупы! Вы не знаете настоящей жизни. Вы не видели настоящего счастья. А он, Бернар, был счастлив. Матильда любит его! Завтра вновь наступят сладкие минуты блаженства. Они будут любить! Наслаждаться друг другом, своей любовью несмотря ни на что.

В его душе все ликовало.

Глава Четырнадцатая

В тот раз, сбежав наконец из Парижа, они провели в горах несколько месяцев. Они ничем не занимались, разве что Матильда иногда рисовала на больших, специально взятых с собой листах картона, но делала это без особого энтузиазма и скорее по привычке.

Забавно, что Бернар и впрямь отрастил бороду, став сразу похожим с этим определенно разбойничьим украшением на подобревшего пирата. Установились наконец по-зимнему холодные, яркие дни и холодные, суровые ночи. Бернар и теперь, через годы, отлично помнил то ощущение бодрящей горной зимней свежести, которое наложилось у него тогда на образ Матильды.

Снова можно было ходить по дорогам. Снег стал ровный и гладкий, укатанный колесами вездеходов, полозьями саней и бревнами, которые волокли с горы вниз, зацепив за тягач.

Снег лежал повсюду почти до самого Монтрэ. Горы по ту сторону озера стали совсем белые и долина Роны скрылась под снегом. Они совершали длинные прогулки по склону большой горы, расположенной неподалеку. Они надевали горные ботинки и яркие альпийские куртки на пуху, и им было тепло и комфортно. Иногда они забредали в деревеньку на склоне горы.

Там был кабачок под деревьями, куда заходили выпить лесорубы, и Матильда и Бернар сидели там, греясь у печки и пили горячее красное вино с пряностями и лимоном.

Тогда они пришли к выводу, что горячее вино — прекрасная вещь, когда надо согреться с дороги, и, на более поздний, умудренный опытом взгляд Бернара, несколько в том переусердствовали.

В кабачке постоянно стоял полумрак, печка слегка дымила, и когда они выходили, холодный воздух обжигал легкие и кончик носа при дыхании немел. Они оглядывались на кабачок, где во всех окнах горел свет, а у входа стояли, тускло поблескивая хромированными деталями, «лендроверы» лесорубов и слышно было, как за закрытыми дверями играет музыка. Здесь любили швейцарские народные мелодии и, по контрасту, Элвиса Пресли.

На обратном пути дорога была гладкая и скользкая, и на льду иногда попадались радужные пятна от протекшего бензина.

Бензиновые пятна попадались до самого поворота, где тропа, по которой волокли бревна, уходила в сторону. Дальше дорога была покрыта плотно укатанным снегом и вела через лес. По крайней мере, два раза, возвращаясь домой после посещения кабачка, они видели лисицу и однажды — оленя.

Это были хорошие места, и им там было легко и весело.

— У тебя замечательная борода, — сказала Матильда. — Совсем как у лесорубов. Ты видел того, с золотой серьгой?

— Это охотник на горных козлов, — пояснил Бернар. — Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух.

— Что-то сомневаюсь. По-моему, они носят серьги, чтобы каждый знал, что они — охотники на горных козлов. Это называется тщеславием, дорогой. Говорят, это проходит.

— Да, наверное. Когда никого не видишь и никто про тебя ничего не знает, тогда не имеет смысла что-то делать или чего-то добиваться. Мне иногда хочется уехать в такую страну, где бы меня никто не знал и не надо было бы заботиться о карьере или о заработке, например…

— Мы и сейчас в такой стране. Здесь ничто, в общем, не имеет значения. Разве не замечательно, что мы живем здесь и никого не видим? Ты ведь не хочешь никого видеть, правда, милый?

— Да, конечно.

— Кстати, Бернар, как у нас с деньгами?

— Денег просто уйма. Я как раз получил по последнему чеку.

— А твои родители не станут искать тебя? Ведь ты должен быть в Париже и исчез просто неожиданно?

— Возможно. Я им напишу что-нибудь.

— Разве ты еще не написал? Можно бог весть что подумать!

— Нет. Как-то не подумал вовремя.

— Хорошо, что я тебе не родственница.

— Я дам им телеграмму.

— Разве ты их совсем не любишь?

— Люблю, наверное. Но так давно живу сам по себе, что успел забыть об этом. Конечно, ты права и я обязательно напишу.

— Мне кажется, что они бы мне понравились.Должно быть, они бы мне очень понравились…

— Давай не будем о них говорить, а то я начну о них тревожиться. Вообще-то, в нашей семье это не очень принято, но все же…

* * *
Справедливости ради стоит признать, что жилось им чудесно. Нрав Бернара, в обычной жизни откровенно непредсказуемый, здесь смягчился до такой степени, что он ни разу не устроил скандала, ни на кого не напал с кулаками и к Матильде относился на удивление мягко и ровно. Похоже, буйным его делал в основном веселящий воздух Парижа.

Они прожили еще два месяца, и зима была настоящая, без слякоти, и им было замечательно. Случались недолгие оттепели, когда дул теплый ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз становилось опять ясно, и холодно, и зима снова возвращалась.

В марте зима в первый раз отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над долиной повисли тучи. Высоко в горах тоже шел дождь. Матильда надела глубокие калоши, а Бернар резиновые сапоги хозяина пансиона, и они под зонтиком, по грязи и воде, пошли в кабачок у станции выпить вермута перед завтраком. Не сказать, что подобные процедуры прочно вошли у них в привычку, но Бернар считал, что здесь не стоит себя ограничивать: и климат, и образ жизни, и так достаточно заботятся об их здоровье.

Было слышно, как за окном идет дождь, а они сидели в уже ставшем привычным уголке и тихо беседовали.

— Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?

— А как ты думаешь, Бернар? — спросила Матильда.

— Если зима кончится и пойдут дожди, здесь станет просто непролазно. Во всяком случае, некоторое время. Можно спуститься вниз и поселиться в Монтрэ.

— А почему, например, не в Лозанне?

— Можно и в Лозанне. Просто я думал, не слишком ли это большой город. Как-то не тянет в большие города. Там мы снова начнем ссориться, кидать друг в друга кофейными чашками и оглушительно хлопать дверями. Здесь было куда спокойнее.

— И в большом городе можно попробовать быть одним целым и стараться как можно лучше относиться друг к другу. Попробуем?

— Когда же мы переедем?

— Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можем и совсем не уезжать, если тебе здесь нравится.

— Посмотрим, как погода.

* * *
Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не осталось снега, дорога превратилась в сплошной поток жидкой грязи. Стояла такая сырость и слякоть, что выходить из дому совсем не тянуло. Утром на третий день дождя они решили переехать.

Они уложились и уехали с первым поездом после обеда. Хозяева пансиона подбросили их до станции на своем стареньком автомобиле, по крыше которого стекали дождевые капли.

— Они очень славные, — сказала Матильда.

— Да, они были очень добры к нам. Сейчас это не так часто встречается. Или я сужу обо всех по себе?..

В Монтрэ они сели в поезд. Из окна вагона нельзя было видеть горы на той стороне, где они жили, потому что мешали облака. Поезд шел дальше, и с одной стороны было озеро, а с другой — мокрые бурые поля, и голый лес, и мокрые домики.

Они приехали в Лозанну и остановились в небольшом отеле. Когда они проезжали по улицам и потом свернули к отелю, все еще шел дождь.

Портье с медными ключами на цепочке, продетой в петлицу, лифт, ковры на полу, кафельный душ с блестящими кранами и огромным зеркалом, металлическая кровать в комфортабельной спальне — все это после жизни в горах показалось им большой роскошью. Окна номера выходили в мокрый сад, обнесенный стеной с железной решеткой сверху. На другой стороне круто спускающейся улицы помещался другой отель, с такой же стеной и решеткой. Бернар стоял у окна и смотрел, как капли дождя падают в бассейн в саду.

Матильда зажгла свет и стала раскладывать вещи. Их было немного, но ей хотелось устроиться и здесь как можно лучше. Иногда на нее находило вдохновение, и она становилась неплохой хозяйкой. Бернару тогда не хватило совсем немного времени, чтобы оценить это по-настоящему. Он просто все время не успевал как следует разглядеть Матильду. Даже тогда, в горах, их жизнь больше напоминала очень длинное любовное свидание, и он просто не успел заметить — хорошая Матильда хозяйка или не очень, и как она готовит, и как управляется, например, с пылесосом, и как ведет себя с другими людьми. Остроумна ли она, просто ли умна, хорош ли у нее вкус и в каком стиле она предпочитает одеваться. Умеет ли тратить деньги, умеет ли делать покупки или воспитывать детей — все это осталось для Бернара за той гранью, куда мужчина способен заглянуть, лишь когда страсть уступает место другому, более спокойному чувству. Бернар же не обладал ни необходимым для этого опытом, ни хладнокровием.

Он взял стакан оранжада, лег на кровать и взял газету, которую купил на вокзале. У него оставалась странная для него самого привычка к газете, которую он вечно старательно прочитывал, ничего при этом не запоминая и безо всякого удовольствия. Потому что газету после обеда всегда читал отец. А до него дед и прадед. То были трудные времена — войны, депрессии, экономические кризисы — и люди действительно боялись пропустить что-нибудь важное. К чему газета ему, Бернару, он и сам бы не взялся объяснить. Привычка.

Он пил оранжад и читал, а Матильда раскладывала вещи и обустраивалась в комнате.

— Знаешь, я хочу, чтобы наша с тобой комната была на что-нибудь похожа. На что-нибудь, где было бы хорошо и уютно.

— На что? — спросил Бернар.

— На наш с тобой будущий дом.

— В том смысле, что у нас предполагается дом? Поставь тогда в углу пару бейсбольных бит. Отличная вещь для выяснения отношений.

— Заткнись, пожалуйста.

— Ну вот, вечно так. Повтори еще разок.

— Заткнись.

— Но как осторожно сказано! Будто я в самом деле готов обидеться. Знаешь, здесь у меня даже нрав исправился. Вроде я, и вроде не совсем. Такой ручной — ручной.

— И вовсе я тебя не боюсь!

— Ну, тогда иди сюда, ко мне.

— Ладно. — Она подошла и села на край кровати. Я знаю, что успела тебе наскучить, милый. В конце концов этим когда-нибудь должно было все кончиться. Но я знаю, ты сам не скажешь. Может быть, ты этого еще и не знаешь, но только мне все видно. Наверное, скоро мы расстанемся.

— Не говори глупости! Ты красивая и ты очень хорошая.

— Конечно, красивая. Но у меня скверный характер, масса амбиций, несбывшиеся надежды и невысказанные желания. Тебе скоро понадобится женщина попроще. Или просто попокладистей.

— Неправда, ты мне чертовски нравишься.

— Ты просто упрям. И до последнего не хочешь признаваться даже себе. Хорошо, если бы оказалось так, как ты говоришь…

За окном было мокро и неуютно, и выходить куда бы то ни было отчаянно не хотелось.

— Может быть, сказать, чтобы обед подали прямо сюда? — спросила Матильда.

— Отличная идея.

— Тогда мы совсем не будем выходить сегодня, ладно?

— И поиграем, — добавил Бернар.

— И выпьем вина. Ничего страшного, если мы посидим здесь и устроим маленький праздник. Может быть, тут найдется белое капри?

— Наверное, найдется, — сказал Бернар. В таком отеле всегда бывают итальянские вина.

Кельнер постучал в дверь. Он принес виски в стакане со льдом и на том же подносе маленькую бутылочку содовой.

— Спасибо, — сказал Бернар. — Поставьте здесь. Будьте добры, принесите сюда обед на две персоны и две бутылки сухого белого капри во льду.

— Прикажете на первое — суп?

— Да, пожалуйста.

— Слушаю, месье.

Он вышел и затворил двери. Бернар вернулся к своей газете, в которой его ровным счетом ничего не интересовало и которая, как всякая привычка, была куда долговечнее любых увлечений.

Надо было сказать, чтобы не клали лед в виски. Могли бы принести его отдельно. Тогда видно, сколько в стакане виски и оно не окажется слишком слабым, когда дольешь содовой. Надо будет сказать в следующий раз.

Вообще, виски — хорошая вещь. Правда, иной раз потом можно потерять голову, как с Бернаром уже не однажды случалось, но в конце концов можно и не терять. Можно постараться оставаться с Матильдой таким же ласковым и нежным, как теперь, не устраивать бедняжке шумных и нелепых сцен, не хлопать дверью по каждому поводу и вовсе без повода и, наконец, жениться на ней по всем правилам, как прилично французу и христианину, хотя на это теперь никто не смотрит. Конечно, немедленно возникнут проблемы. Например — придется бросить учебу. Он ее и так уже, можно считать, почти бросил, и чем ему аукнутся его бесконечные отлучки — трудно даже предположить. Можно вылететь из школы навигации и тогда прощай мечта о море. Кроме того, женитьба — это сразу дети, пеленки, недостаток денег, бессонные ночи. И может быть, Мат права, и он правда становится к ней безразличен? По крайней мере, менее ревнив. По мнению Бернара, во всяком случае того, прошлого Бернара, это явный признак охлаждения.

* * *
Да, виски — хорошая вещь. Одно из самых приятных явлений в жизни. Иногда только мысли лезут какие-то не такие, и многое видится совсем в другом свете.

— О чем ты думаешь, милый?

— О виски.

— Только о виски? У тебя странное лицо.

— Да, только. И не придирайся к моему лицу. Еще я думаю, что мне пора в Париж. Если хочешь, оставайся. Но мне пора, у меня масса дел, и их за меня делать никто не будет.

— Ладно, — сказала Матильда. — Ты всегда волен поступать, как считаешь нужным.

Глава Пятнадцатая

День был на редкость пасмурный. Серые тучи цеплялись за крыши домов, и ветер гонял по асфальту пыль, которую вот-вот должен был прибить с утра собирающийся дождь. Матильда вела машину осторожно, останавливая себя, когда хотелось что есть силы нажать на акселератор. У нее есть время, не следует торопиться.

В душе Матильда ощущала тревогу и пустоту. Предвкушение предстоящей встречи больше не радовало. Она сама виновата во всем, не надо было трогать Бернара. У него своя жизнь. У нее своя. Пусть ей тяжело, но это ее беда. Зачем же ломать чужие судьбы? Арлетт — замечательная женщина, и никто не вправе причинять ей боль. Арлетт заслуживает счастья.

И все же… Бернар любит ее. А это нельзя вычеркнуть. Ему тяжело. Она хорошо знала его. Если он любит, то любит страстно и самозабвенно. До поры до времени он будет делать это втихаря, прятаться, врать жене, но в один прекрасный день не выдержит, взорвется и произойдет непоправимое. Еще не поздно. Надо решать…

Она не заметила, как оказалась около гостиницы. Машину она поставила далеко на стоянке, у большого универмага. Это не вызывало подозрений знакомых. Увидев ее автомобиль, никто не подумал бы ничего другого, кроме того, что она пошла за покупками. Поэтому в гостиницу она отправилась пешком.

На стенде их ключа не оказалось.

— Мадам, я заказывала восемнадцатый номер.

— Вас уже ждут.

Быстрыми шагами она поднималась по крутой лестнице. Консьержка подозрительно смотрела ей вслед. Гостиница была уже старой и требовала основательного ремонта.

«Надо… надо все решить. Покончить. Навсегда», — твердила она себе. Ее сердце замерло, когда она подошла к двери. Ноги как будто отрывались от тела. Постучав еле слышно, она прижалась к стене.

Дверь открылась. Вышел Бернар. Он давно уже ждал. Ее бледное лицо и поникший безжизненный взгляд испугали его.

— Что с тобой? Тебе плохо? Входи…

Он обхватил ее талию, коснулся щекой ее волос. Как он соскучился! Какими мучительными были те дни, что они не виделись. Запах ее духов действовал одурманивающе на Бернара.

Он повел ее в комнату, но вдруг в дверях Матильда остановилась.

— Нет, Бернар. Ты хотел поговорить. Пойдем поговорим. Она попятилась назад.

— Но мы можем поговорить и здесь.

Он ничего не понимал. Он ждал ее целую вечность! Так мечтал о близости…

— Нет. И потом Филипп в отъезде. Мне не хотелось бы этим пользоваться.

Она не шутила. Она была серьезной как никогда. Бернар знал Матильду. Она что-то надумала. Спорить было бесполезно, и они спустились в кафе.

По дороге оба молчали. Бернар мысленно пытался объяснить себе столь странное поведение Матильды. Но ответа найти не мог.

В кафе из-за закрытых шторами окон стоял полумрак. Из угла, где стояла аппаратура, доносилась едва слышная музыка. Ее заглушали голоса многочисленных посетителей.

Они заняли свободный столик у окна. Было душно, Матильда сняла жакет. Новая светло-зеленая блузка с глубоким вырезом и изящными плечиками чудесно гармонировала с сережками из натуральной бирюзы. Матильда поправила волосы. Бернар увидел на руке перстень с таким же продолговатым бирюзовым камнем. Она всегда умела одеваться со вкусом.

Подошла официантка. Матильда заказала кофе. Молчание было длительным. Он ждал.

— Что это за история с замужеством? — Бернар решил начать разговор первым. — Я говорю не о Филиппе, а о том, кто был до него.

Он посмотрел на Матильду. Она сидела спокойно, ничуть не смутившись. Только глаза, которые никогда не умели врать говорили, что эта тема ей неприятна.

Да, ей не хотелось ворошить прошлое. От воспоминаний о пережитых страданиях у нее разболелась голова.

Восемь лет назад, когда они расстались с Бернаром, она была в отчаянии. Жизнь казалась бессмысленной и пустой.

Матильда любила безумно, отдавая этой любви себя всю. Да, возможна она много требовала, без повода ревновала. Но это было все от любви, искренней и самозабвенной. По-другому она любить не умела. Ей хотелось, чтобы возлюбленный принадлежал только ей, ей одной. Хотелось быть с ним постоянно рядом, не расставаясь ни на минуту.

А Бернар этого не понимал. Он был молод и самонадеян. Иной раз он говорил, что это все сентиментальности, глупость и бред. Он приходил и уходил, когда ему хотелось. Он мучил ее. Потом они решили жить вместе. Сняли квартиру. Все хорошо было только одну неделю. Снова начались ссоры, оскорбления, разлад.

Они не могли быть вместе. Страстно любя, они в то же время мучили друг друга. Возможно, они были молоды, много не понимали, не ценили, слишком многого требовали друг от друга.

Матильда тяжело переживала разлуку. Ей хотелось поскорее все забыть, избавиться от прошлого, начать новую жизнь.

Буквально через месяц после их разрыва она познакомилась с Жаком Дюпре. Он содержал небольшой ресторан на улице Сен-Жермен. Как-то раз, случайно, она забрела туда. На душе было так пусто и тоскливо, что ей хотелось выпить. Зал был пустой. Она заказала двойной мартини.

Большой почитатель женской красоты, сорокадвухлетний Дюпре не мог не заметить очаровательную молоденькую незнакомку. Он подошел к ней. Они познакомились. В то время Матильда уже бросила художественную школу и ничем не занималась. С теткой она окончательно разругалась и снимала крохотную меблированную квартирку на Монмартре. Она жила на ту крохотную сумму в двенадцать тысяч франков, которую родители оставили в наследство.

Дюпре увлекся ею. Он никогда не был женат и предпочитал свободный образ жизни. Молодость Матильды покорила его. Буквально через месяц после их знакомства он предложил ей руку и сердце.

Матильда жила как в тумане. Она еще никак не могла пережить нервное потрясение.

Не задумываясь, она сразу приняла предложение Жака Дюпре. Еще тогда она понимала, что совершает непростительную глупость, но должна ее совершить. Как в той детской сказке, где отчаявшийся юноша говорит: «Женюсь на первой встречной».

Развод — первое, что пришло в голову после венчания. Уже тогда, в церкви стоя перед алтарем, она как бы очнулась, но было поздно.

Не прошло и недели их совместной жизни, как она возненавидела своего мужа. Ограниченный, похотливый, недалекий Дюпре был отвратителен тонкой и ранимой Матильде.

Она страдала все больше. Каждую минуту вспоминала Бернара, звала его во сне, а просыпаясь, горько плакала от собственной безысходности.

Ей потребовалось полгода, чтобы получить развод. Дюпре долго упирался, устраивал сцены, оскорблял, обзывал дурой, идиоткой, ненормальной. Даже несколько раз ударил ее в порыве бешенной ярости. А потом, напившись, ползал на коленях, целовал ей ноги, просил, чтобы не уходила.

Но в конце концов он ей дал развод. Даже выделил ей какую-то часть своего состояния, хотя Матильда никогда ни на что не претендовала и не рассчитывала.

Два года она жила одна. Одиночество было невыносимо, но разочарованная, отрешенная от всего она боялась совершить ошибку снова. Она старалась все забыть.

* * *
А потом в ее жизни появился Филипп. Он был не такой как все. Он умел ждать. Он был внимателен и терпелив. Она могла опереться на него. Но на повторный брак она долго не решалась.

— И ты пала перед этой бретонской флегмой? — спросил Бернар. — Кстати, знаешь, вчера он сказал одну вещь… Он вспоминал о вашей первой встрече и между прочим заметил, что ты вышла замуж сгоряча, чтобы забыть свою связь с одним крайне неуравновешенным типом. Я чуть не упал тогда со стула. Так вот что ты обо мне думала? Ты же меня имела в виду?

Матильда грустно улыбнулась.

— Он все перепутал, конечно. И все упростил, — она опустила голову.

— Упростил… Матильда, — Бернар вдруг вскочил с места, — лучше забыть все это. Послушай, ну посмотри мне в глаза… Почему бы сейчас нам не уехать? Вдвоем все бросить и уехать?

Бернар говорил так порывисто и громко, что за соседними столиками стали оборачиваться. Но они, казалось, никого не замечали.

— Восемь лет назад ты меня любил?

— Безумно! — Бернар схватил ее за руки. — Я обожал тебя. Но под дулом пистолета не показал бы этого.

— Но почему? Почему?.. — ей показалось, что она теряет силы. — Когда я ждала ребенка, ты не захотел…

— Но ведь ты, ты сама не хотела.

О, Бернар, как он глуп! Она так сильно любила тебя. Разве она могла не хотеть от тебя ребенка? Она всегда мечтала быть матерью, тем более тогда, когда рядом был ты. Она ждала, надеялась, что ты уговоришь ее. А ты этого не сделал, хоть и вправду хотел ребенка. Но не от нее. И у тебя он есть.

— Правда, нам лучше больше не встречаться. Отвези меня домой, — сказала она.

— Нет, Матильда, — он уже почти кричал, до боли сжимая ее руки.

Матильда заметила, что на них оглядываются и, схватив жакет, выбежала на улицу, громко хлопнув дверью.

* * *
Похоже, засорился карбюратор. Мотор несколько раз выстрелил, но к, счастью, не заглох. Надо сказать механику.

Бернар вел машину. Матильда тихонько плакала. Оба молчали.

— У тебя есть платок? Я забыла свой.

Бернар пошарил в карманах пиджака.

— Есть. Только он грязный.

— Ничего, давай. Спасибо, — она взяла платок и вытерла слезы.

За городом Бернар остановил машину.

— Ты хоть немного успокоилась?

— А платок у тебя действительно грязный, — Матильда протянула его Бернару.

— Спасибо, милая, — он произнес это с небывалой нежностью.

— О! Непривычные слова…

— Да, можно сказать и так. Моя любимая, единственная, милая, иди ко мне, — Бернар протянул к ней руки, порывисто дыша. Страсть закипала. Матильда пыталась отвернуться, освободиться от объятий. Но он был все упорней и упорней, он сжимал ее все крепче, целовал ей руки, шею…

— Нет! Нет, — уже обессиленная, она пыталась сопротивляться, но…

От его поцелуев она теряла рассудок. Силы покинули ее, и она сдалась. Они вновь забыли обо всем. Окунувшись в поток пылких страстей, вновь обрели необыкновенное блаженство, бесконечное счастье близости двух безумно любящих сердец.

— Понимаешь, Бернар, — сказала Матильда, когда они возвращались домой, — это было прекрасно, но больше не повторится.

Рукой она придерживала жакет, прикрывая порванную в порыве страсти блузку. Несмотря на физическое удовлетворение, на душе у нее становилось все тревожней и мучительней. Она еще раз убедилась в том, что порвать эту связь будет невыносимо трудно. Прежние чувства остались и еще усилились. Их задушить она была не в силах. Но так продолжаться не может. Это подло и нечестно по отношению к близким людям.

Нет, это была их последняя встреча. И ни за что, никогда…

От таких мыслей ей становилось еще грустнее. Комок застревал в горле. Хотелось плакать, рыдать громко-громко, упав на широкое плечо Бернара.

Но она не должна показывать своих страданий. Бернар слишком решителен и порывист и может наделать массу глупостей.

Они сами решили свою судьбу. Не смогли сохранить любовь еще восемь лет назад. А ведь тогда им никто не мешал. Почему же, так страстно друг друга любя, они не смогли быть вместе? Почему? А может… потому что любили…

Глава Шестнадцатая

Было уже около восьми, когда Бернар вернулся домой. Не успев раздеться, он побежал к окну Черный «ситроен» Матильды стоял во дворе. Значит, она была дома. Одна! От этой мысли сердце мучительно защемило.

— Бернар, Тома, ужинать! — услышал он громкий голос Арлетт, доносившийся из кухни.

Столовая, где они обедали, была маленькой комнатушкой, куда вмещались только круглый стол и небольшой буфет для посуды.

Бернар любил эту часть дома и всегда любовался веселыми красными шторами в горошек и такой же расцветки обоями. Они создавали теплоту и необыкновенный уют.

Но сегодня он ничего не замечал. Даже новой картины, изображающей зрелый виноград. Ее купила Арлетт. Она знала, Бернару всегда нравились такие вещи и хотела сделать приятное.

Но теперь это было лишним. Славные домашние мелочи больше не интересовали влюбленного Бернара.

— Подуй, Тома. Суп очень горячий, — говорила Арлетт, когда все трое сидели за столом. Они ели бульон с гусиными потрохами — коронное блюдо семьи Кудре. Обычно Арлетт добавляла много специй. Это очень нравилось Бернару. Но сегодня он ничего не замечал, автоматически водя ложкой по тарелке. — Где ты был сегодня? — Арлетт всегда интересовалась его делами, и он с удовольствием рассказывал ей о работе, сотрудниках, о каких-то проблемах или смешных историях, приключившихся за время рабочего дня.

Но теперь ему было уже не до рассказов. Он прислушивался к звукам на улице.

— Да погоди ты, — грубо оборвал Бернар жену. — Ничего не слышно.

— А что ты хочешь услышать? — Это отъехала машина.

Он вздрогнул. Куда же уехала Матильда? Ведь уже поздно. Может, у нее кто-то есть? И поэтому она вела себя так странно, настаивая на разрыве. Он нервничал.

— Прохладно. Я поднимусь наверх, поищу свой свитер.

Как ужаленный, он выскочил из гостиной.

— Здесь его нет! — выкрикнул он из соседней комнаты и побежал в спальню.

Арлетт ничего не понимала. Несомненно, с Бернаром что-то происходило. Возможно, неприятности на работе, но почему же он скрывает? Он же всегда делился с ней. Нет, что-то уж очень все странно…

Окна спальни выходили прямо во двор, и оттуда Бернар отчетливо видел, что машина исчезла.

Неужели она обманывает? Это так не похоже на нее. Он вспомнил ее стоны в минуты их близости, ее поцелуи, ее объятия. Нет. Не может быть. Она не могла изменить ему. Но… В ее окнах нет света. Она куда-то уехала. Но куда, куда?

* * *
Весь день на работе он уже не мог скрывать волнения. При каждом звуке вскакивал как ошпаренный, словно сумасшедший бежал к телефону, когда раздавался звонок. Он был страшно рассеян, все время думал, отвечал невпопад, когда о чем-то спрашивали.

Все заметили его странное поведение, но спросить не решались. Они знали характер Бернара. Его лучше не трогать, когда он не в духе.

— Я отлучусь на пару часов, — вдруг он выскочил из танкера, как будто его ужалила оса.

Матрос и инструктор удивленно переглянулись.

— Вы можете заменить меня? — в спешке спросил их Бернар и, не дождавшись ответа, побежал к машине.

— Здравствуйте, мадам! — через пятнадцать минут он уже был в гостинице де ля Гар.

— Здравствуйте, г-н Куффре, — консьержка уже знала его как постоянного клиента. — Вы не заказывали на сегодня. Ваш номер занят. Я могу вам предложить другой.

— Да, пожалуйста, — теперь это уже не имело значения, — но сначала мне надо позвонить.

— Да, конечно.

Бернар закрыл за собой стеклянную дверь в переговорной кабинке и дрожащей рукой стал быстро набирать номер.

Матильда в простом домашнем платье наводила порядок на книжной полке. После переезда они в спешке поставили книги кое-как и там накопилось много пыли. Она любила читать. И бережно относилась к книгам. Сортировала их по авторам, потом по литературным направлениям. Она протирала книги влажной тряпкой и аккуратно расставляла на полке.

Нет. Все-таки зеленые шторы сюда вписываются неудачно. Бежевые обои и светлый паркет… Безусловно, коричневые сюда будут в самый раз. Надо обязательно заняться покупками. Она как-то запустила дом. В Париже она ревностно следила за чистотой и уютом, хотя их квартира была намного меньше и скромнее. Она всегда хотела иметь дом. Свой дворик и свой сад. Ухаживать за цветами. Но почему, приобретя это, она отнеслась к нему с таким равнодушием? Несомненно, она знала причину. Но… Нет, она больше не будет думать об этом. Все кончено раз и навсегда. Ее мысли прервал телефонный звонок.

— Алло, это я, — услышав голос Бернара, сердце у нее заколотилось. — Я звоню из отеля.

Безусловно, ей было приятно слышать его голос и сознавать, что он все еще не забыл ее. Но желание покончить со всем и обрести покой было сильнее. По крайней мере, ей так казалось.

— Из отеля? Что ты там делаешь?

— Да так. Проезжал мимо, вот и решил заглянуть.

Наступило короткое молчание. Но Бернар был настроен решительно.

— Я тебя жду, — сказал он.

— Но я уже сказала тебе, ты помнишь?

— Но я прошу…

— Не могу, Бернар, — голос Матильды был тверд и непреклонен.

Это начинало его злить.

— Слушай, — он уже нервничал, — выходит какой-то глупый спор!

— Какой спор?

— Я хочу тебя видеть! — забыв, что его могут услышать, он перешел на крик, но потом, опомнившись, добавил несколько спокойней:

— Ну, приезжай попозже.

Его голос звучал умоляюще.

— Сегодня не могу, Бернар.

Как он невыносим! Почему он не хочет понять? Почему заставляет страдать вновь?

— Приехал твой муж? — спросил Бернар.

— Нет, а что?

— А где ты была вчера? — в его тоне чувствовались подозрение и ревность.

— Вчера… — Матильда не ожидала такого вопроса и сразу не сообразила.

Ах, да! Она отвозила Ролану новые эскизы своей книги. Ролан был в восторге и сказал, что она талантлива. Вообще, хороший он парень, этот Ролан. С ним было очень легко. Он умел быть простым и естественным. А главное, Матильде было приятно, что оценили ее работы. Она-то думала, что их никто не увидит.

— Ну, конечно! — Бернар был в ярости. — Вы с Роланом занимались твоей работой всю ночь напролет?

Он больше не верил ей. А этого волосатого очкарика он и вовсе хотел убить. Мерзавец!

— Я говорю тебе: я отвозила свою книгу Ролану, — Матильда старалась сохранять спокойствие, хотя незаслуженная подозрительность Бернара начинала раздражать. Он молчал.

— Ты меня слышишь? Почему ты молчишь? — она старалась быть дружелюбной. — Ты вздумал ревновать меня к Ролану. Но это просто глупо, Бернар.

— Я тебе не верю, — он уже не кричал, а орал в трубку. — Ни одному твоему слову! А мне все равно. Я не собираюсь больше с тобой встречаться!

Он сам не понимал, как еще не разбил тогда телефон, потому что был так зол, что забыл даже попрощаться с консьержкой. Хлопнув Дверью (отчего жалобно скрипнуло стекло), он выскочил на улицу.

Глава Семнадцатая

Матильда готовилась к приезду Филиппа. Она даже забросила рисунки полностью и посвятила себя дому. Поменяла шторы в библиотеке. Вместо старых зеленых она купила светло-коричневые с золотистым узором. До блеска натерла паркет во всех комнатах, убрала пыль, полила цветы. Кроме того, были кое-какие новшества и в спальне.

Спальный гарнитур они купили недавно: белый, с большими зеркалами. Матильда давно мечтала о таком. На широкой кровати лежало голубое атласное покрывало с кружевами, а на окнах висели такие же шторы. Вчера, совершая прогулку по магазинам, она увидела пару изящных миниатюрных бра с матово-голубыми плафонами. И сейчас они красовались над кроватью, создавая таинственную бело-голубую гармонию.

Матильда смотрела на свое «творение», а на душе становилось грустно и горько. Если бы это было для нее и Бернара… Какие прекрасные ночи они могли бы здесь проводить. Она засыпала бы поздно у него на плече и просыпалась от ярких лучей солнца, заливающих спальню, в его объятиях…

Безусловно, здесь все было создано для любви пылкой и страстной. Но ее не было. И с этим надо было смириться.

С утра пораньше она успела сходить на рынок. Филипп всегда отдавал предпочтение овощам и блюдам из них. Она рассортировала по тарелкам помидоры, перец, капусту. Сегодня она решила приготовить рагу, которое очень любил Филипп. Чувствуя свою вину, ей хотелось сделать для него что-то приятное. Глубоко в душе ей было очень жаль его. Этот честный, порядочный человек, который столько для нее сделал, был жестоко и нагло обманут. Она никогда себе этого не простит.

Нет! Все должно быть хорошо! Они скоро уедут. Все забудется, утрясется…

Но мысли о Бернаре все равно не давали покоя. Их вчерашний разговор… Он был так резок…

День был чудесный, и она широко открыла окно. Да, нужно намолоть кофе. Они не покупали растворимый, Филипп считал его недостаточно крепким. Матильда включила кофемолку.

— Объясни мне, пожалуйста, почему ты боишься меня? — она обернулась и в оконном проеме увидела Бернара.

— Не сердись, — ласково сказала Матильда. Как бы там ни было, она была рада видеть его. — Я была немного расстроена.

— И поэтому повесила трубку?

— Вспомни, как ты разговаривал со мной. Будто ты полицейский, а я просто воровка. Бернар, так нельзя. Войди.

Он вошел в дом. Там ароматно пахло кофе, но Бернар не заметил этого.

— Но почему, почему у нас с тобой все так складывается? — Он взял ее за плечи.

Бернар давно об этом думал и не мог найти ответа. Они были молоды и часто ругались. Не могли друг без друга, но и вместе быть тоже не могли. Ну ладно, можно многое списать на молодость и глупость, но сейчас! Ничуть не сомневаясь в своей любви, они тем не менее не могли найти гармонию, да попросту нормально ладить, понять друг друга. Почему она отдаляется? Зачем им рвать свои отношения, когда могут быть так счастливы вместе.

— Садись, — сказала Матильда.

— Я на минуту. Так устал, что больше не могу, — он закрыл лицо руками.

— Я тебе вот что скажу, Бернар, — она подошла к окну.

— Ну что еще? — он нервничал.

Всю жизнь она не могла терпеть лжи. А с тех пор, как они встречаются с Бернаром, она все время лгала. И от этого становилось все противнее. Появилось даже отвращение к самой себе. Несколько раз она пыталась все рассказать Филиппу, но не смогла. Он был так добр к ней… И какой же омерзительной была ее расплата.

Во что бы то ни стало она должна искупить свою вину, хотя понимала, что это невозможно. Такие вещи не прощаются.

— Да, я тоже хотел сказать Арлетт, но не смог.

Он лгал. Он никогда не думал об этом. Вернее, он чувствовал свою вину, но признаться… Нет, нет! На это у него никогда бы не хватило смелости.

— Так больше продолжаться не может, — ее голос звучал уверенно и твердо. — Через пару недель мы уедем. У Филиппа отпуск. И вся эта история сама собой кончится.

Бернар отпустил голову. Возможно, она была права. Их связь не могла длиться вечно. В один прекрасный день надо было бы все равно что-то решать. К сожалению, быть вместе они не могли. У каждого была семья, особые обязательства перед ней. Тем более, Тома… Уж его-то он не мог вычеркнуть так просто.

— Ты мне сказал когда-то одну фразу, — продолжала Матильда. — Как она мучила меня тогда: «Всякая любовь — пьеса, в ней есть свое начало, кульминация и финал».

Она вопросительно посмотрела на него.

— Это верно, совершенно верно.

Бернар подошел к ней и коснулся ее талии.

— Я возьму себя в руки. У тебя не будет больше причин обижаться на меня. Мы станем друзьями, как были прежде. Я обещаю.

— Прежде чего? — она грустно улыбнулась.

Бернар опустил руки.

— Смешно. Ну все, я, пожалуй, пойду, — он погладил ее плечо. — Надо идти.

А уходить ему не хотелось. Но так уж решено, и возвращаться к старому было бы просто глупо.

Он вышел на улицу. Матильда выглянула в окно.

— А что ты скажешь Арлетт, если она увидит тебя?

Бернар пожал плечами. Он как-то не подумал об этом.

— Скажи, что помог мне починить морозилку.

— Хорошо. Так и скажу, — он вздохнул облегченно. — Все хорошо. Наконец я могу вздохнуть спокойно. Наконец.

Он поспешил к дому. Душа ликовала. Все! Кончено! Он теперь опять будет жить, как и жил, вновь обретя покой и семью. Ему не надо больше врать, а потом мучиться, нервничать, не спать. Арлетт! Только она! И никого больше. И вновь все будет чудесно.

Тома катался на качелях.

— А вот и мой Тома! — Бернар подхватил его на руки и покружил в воздухе. — О чем задумался, малыш?

Его ребенок, его сын! Разве мог он оставить его ради какой-то любви? К черту, все к черту. Теперь он будет любить только его. Он купит ему велосипед. Тома уже давно просил, а ему некогда было заняться этим. Все! Все свое время он будет думать, заботиться только о нем, этом маленьком, милом создании, кусочке его, Бернара.

Он посадил ребенка на качели и поспешил домой.

Арлетт хозяйничала на кухне. На столе лежали вымытые овощи для салата и на маленьком блюдечке мелко нарезанная зелень.

Она готовила фарш для котлет.

— Чем ты занимаешься? — Бернар поцеловал жену.

— Готовлю на завтра обед.

— О, нет, нет! — он был непривычно оживлен. — Займемся этим потом. Звони Аннет, чтобы посидела с Тома.

Арлетт улыбалась, но была несколько удивлена. Последнее время Бернар был вспыльчив, рассеян, постоянно нервничал. Произошедшая перемена показалась еще более странной.

— Мы едем в Гренобль, сказал Бернар. — У меня сегодня праздник: кино, ресторан…

Нет, он всегда был непредсказуем. Она знала его шесть лет. Пять с половиной они были женаты. И каждый раз она заново открывала своего мужа. Он мог сидеть хмурым и злым, дуясь и не разговаривая, а потом вдруг вскакивал, хватал Арлетт, и они занимались любовью прямо на диване в гостиной под звуки информационной программы. Или… Арлетт почему-то вспомнилась эта смешная история. Тогда они еще не были женаты. Она училась и снимала меблированные комнаты на улице Сен-Ло. Однажды ночью она проснулась от шума. Она узнала голос Бернара. Ее хозяйка и он о чем-то громко спорили в гостиной. Потом Бернар, как вихрь, ворвался в ее спальню: «Одевайся».

Она ничего не понимала, но спорить не захотела. Ничего не спрашивая, она послушно оделась. Ей было интересно, что он надумал.

Они вышли на улицу. Была осень, и парижские ночи стояли холодные и дождливые.

Он обнял ее, и они пошли. Шли долго.

Арлетт очень тогда замерзла, но, конечно, в этом не призналась. Дождь лил все сильнее. Оба промокли до нитки. Бернар остановился у Триумфальной арки. На этом месте у них было первое свидание.

— Ты должна стать моей женой, — его голос звучал решительно и твердо.

От причуды Бернара и от неожиданности Арлетт покатилась со смеху. Она хохотала долго и все никак не могла успокоиться.

А Бернар, напротив, в промокших туфлях и прилипшей к телу куртке, был серьезен, как никогда.

Вместо ответа она обняла его шею, холодную и липкую от дождя и потянулась, чтобы поцеловать его губы. Худенькая и маленькая Арлетт казалась крошкой рядом с могучим, чуть ли не двухметровым Бернаром.

Как разъяренный тигр, он схватил ее в объятия, и они целовались, не замечая ни холода, ни дождя. В ту ночь она впервые отдалась ему. А через две недели стала его женой. И ровно через девять месяцев родился Тома.

* * *
Довольные и веселые, крепко обнявшись, они выходили из кинотеатра. Фильм был потрясающий. Арлетт обожала детективы.

Они долго решали, в какой ресторан пойти, и в конце концов отдали предпочтение «Кальберу». Там была прекрасная кухня. Впервые за последнее время Бернар почувствовал настоящий аппетит.

— Очень занятно, но мне больше нравятся фильмы про индейцев. И я этого не стыжусь.

За столиком они все еще продолжали обсуждать картину.

Подошел официант. Они заказали устриц, говядину, запеченную под сыром, несколько салатов, словом, кучу всяких деликатесов и с аппетитом взялись за еду. Говядина была великолепной. А салат из крабов — ну просто объеденье.

— Сегодня, милый, ты немного успокоился, — Арлетт поправила ему галстук.

— А я всегда спокоен…

Бернару и в голову не приходило, что она могла что-то заметить. Хотя, действительно, он вел себя странно, а Арлетт не настолько глупа, чтобы ничего не видеть. Сердце заколотилось. Господи! Только бы она не узнала правду. Чтобы не выдать своих переживаний, он стал торопливо есть.

— Напрасно волнуешься, — сказала Арлетт. — Но ты изменился. У тебя случилось что-нибудь?

Он взял ее руку. Сказать было нечего. Оправдываться, врать, придумывать небылицы… Нет. Ничего не надо. Скоро и так все забудется и станет на свои места.

— Послушай, — Арлетт вдруг оживилась, — хочешь мы с Тома уедем к матери в Сентбери? Тебе стоит побыть одному. А она давно просит привезти Тома. Поживешь один.

Боже! Откуда у нее такие мысли?! Может, она уже догадывается? Может, их кто-то видел с Матильдой и все рассказал? Нет. Исключено. Арлетт не смогла бы молчать. Она не знает правды.

— Нет, нет! Это ни к чему. Как только появится возможность, я возьму отпуск — вместе поедем куда-нибудь в небольшое путешествие. В Африку. Возьмем Тома.

* * *
Вдруг они увидели мадам Жюво. Опираясь на трость, она спускалась по винтовой лестнице в сопровождении Ролана и Бенито.

Бернар и Арлетт поспешили им навстречу.

— Здравствуйте, мадам.

Они поздоровались. Бернар погладил лохматого Бенито.

— Должна сказать вам, что Париж — сущий ад, — сказала мадам Жюво, усаживаясь за соседний столик.

— Там все словно с ума сошли.

Подошел официант.

— Два салата, гарсон.

Бенито забрался под стол. Он что-то вынюхивал.

— Посмотрите, что с Бенито, — заметил Бернар.

— Он сердится на меня, — ответила мадам Жюво. — Не любит, чтобы его бросали.

Ролан обожал сухие вина. А тем более сегодня стоило выпить. Ему больше не придется скучать.

— Вы сбежали из дома на вечер? — мадам Жюво повернулась к Бернару и Арлетт.

— Да. Сначала мы посмотрели фильм.

— Какой?

Называется «Бегущая смерть»! — Арлетт была очень веселой и оживленной. — Это про одно преступление.

Мадам Жюво сюжет показался знакомым.

— Это про ревнивого мужа, — сказал Бернар. — Он подозревает ее, а она — ангел во плоти. Не знаю, не знаю, но эта влюбленная убивает мужа.

— Да нет, Бернар, — возразила Арлетт. — Он покончил с собой, да так, что все думают об убийстве.

Она удивленно посмотрела на мужа. Бернар не ожидал, что окажется в столь глупом положении. Мысли о Матильде, о пережитом в последнее время не давали покоя. Весь фильм он думал, что-то вспоминал, так и не смог сосредоточиться, даже не понял смысла картины. Он почувствовал неловкость и слегка покраснел.

— Точно! Я его видела, — вспомнила мадам Жюво. — Очень странный фильм. Муж закрепил нож на двери…

— А нож, — добавил Ролан, — оказался в гостиной. Он отлично знал, что обвинят жену.

Бернар растерялся. Он совсем ничего не помнил и не понял. Как глупо.

— Нож в одной комнате, труп в другой, и все верят в убийство.

Ролан заметил, что Бернар смотрел куда-то в окно, задумавшись о своем.

— Вы не слушаете? — спросил он.

— Да, да… — Бернар как будто очнулся.

— Задумались о ваших милых танкерах? — вдруг спросила мадам Жюво.

Общество весело засмеялось.

Глава Восемнадцатая

Тогда, давно, сразу после разрыва с Матильдой, Бернар все-таки ушел в море. Он думал, что новые места, новые люди и новые впечатления помогут ему переключиться и залечить душевную рану. Лучшего средства от амурных проблем, чем тяжелая морская работа, не придумали со времен финикийцев.

Ему полагалась практика после курса навигации, и, хотя экзаменов он все еще не сдал, палуба как раз пришвартовавшегося в Кале старого и весьма живописного в ржавых потеках сухогруза «Бомбей» приняла его на свои видавшие виды доски.

Наверное, Бернар тогда поторопился, и ему не следовало бросать Матильду одну в лозаннской гостинице или, во всяком случае, попытаться снова разыскать ее в Париже, но этого не случилось. На сей раз его здорово заклинило, и он заявил себе, что сыт по горло, что с него хватит (самое интересно, что примерно тоже говорила себе и Матильда, добираясь в гордом одиночестве до Парижа), что видеть он больше не желает этой женщины, что она ему смертельно надоела со своей манией безраздельного владения, словно он любимый песик, малый ребенок или доставшийся в подарок кружевной платочек, что в конце концов он хочет побыть один и прочее в том же духе.

Короче говоря, на борт «Бомбея» Бернар поднялся уставшим, разочарованным, издерганным и опустошенным человеком. Общеизвестно, что любовь, если относиться к ней всерьез, способна забрать все силы, без остатка. Что и произошло.

В то время Бернар был уверен, что никогда больше не встретит Матильду и, более того, ему казалось, что он и не хотел бы ее встретить! Видимо, это так и осталось самым большим заблуждением в его жизни.

* * *
Когда плывешь по Темзе, не стоит ослаблять внимание. Бернар еще не видел рек, на которых работали бы так монотонно, непрерывно, привычно. Без остановки, днем и ночью. Сотни кораблей, барж, буксиров, по берегам склады, заводы, доки. Темза медленно и размеренно, в старой английской традиции, несет свои воды между болот под серым, дымным небом. Иногда вода медленно поднимается приливной волной, потом так же медленно опускается.

Гринвич стоит на плесе Гринвич Рич. Там на причале горят два красных вертикальных огня. И видны высокие мачты парусника. Это «Катти-Сарк» спит в сухом старинном доке на нулевом меридиане. А рядом примостилась маленькая знаменитая «Джипси-Мот». И ее тоже можно разглядеть с середины Темзы.

При швартовках место Бернара было на корме. С кормы, вообще-то, мало видно, а на «Бомбее» особенно. Где буксир, куда идет судно и идет ли вообще — все это видно только с мостика. В полной тьме мигали с другой стороны Темзы неяркие рекламы пива, овсяных хлопьев («Овсянка, сэр!») и «Кока-колы».

Угол шлюза приближался быстрее, чем Бернару хотелось бы. На углу мигал сигнальный фонарь. Бернар докладывал дистанцию до стенки все более тревожным голосом. С мостика отвечали спокойно и уверенно.Матросы с кранцами висели вдоль борта головами вниз. Если не считать переговоров, было очень тихо.

Все было проделано согласно правилам хорошей морской практики, но прикосновение к английской земле оказалось довольно крепким. Во всяком случае, такого красивого столба искр, какой высек бортом старый «Бомбей», Бернару не приходилось видеть даже на рождественском фейерверке.

Естественно, с мостика немедленно объяснили Бернару все про его глазомер, про глаза в целом, про умение определять дистанцию и про другие морские качества.

Увы, достаточно витиеватые и не всегда справедливые выражения остаются непременной принадлежностью морской профессии независимо от национальности судна и времени действия. Не менее двух минут Бернар размышлял над этой печальной истиной, пока из динамика не последовал вопрос по существу: «Шлюз цел?»

Если учесть, что темнота вокруг места происшествия царила абсолютная, то вполне естественно, что оставалось совершенно непонятно — цел шлюз или развалился вдребезги. В чем Бернар честно и признался:

— Не вижу! Искр было довольно много.

— Это и отсюда заметно, — проворчали с мостика.

Потом все затихло.

Береговая команда приняла швартовы и положила их на кнехты. Причем проделано это было с чисто английской невозмутимостью.

Подумаешь, не совсем удачная швартовка французского сухогруза. Эти люди видали вещи куда покруче, к тому же вежливость требовала не замечать чужих мелких промахов. По крайней мере, их спокойствие можно было расценить именно так. Куда интереснее было Бернару — что там со старыми ржавыми заклепками «Бомбея» стало, уцелели ли они, или вылетели, и тогда через несколько часов судно аккуратно ляжет днищем на чужое илистое дно.

Ноябрьская, дрянная, дождливая ночь навалилась на Лондон. Склады подступали к докам со всех сторон. И город, один из самых гигантских городов на земле, исчез, хотя они стояли сейчас почти в его центре. Такое ощущение бывает иногда на ночных вокзалах. Знаешь, что город рядом, но почему-то в это не верится.

Насосы сделали свое дело, и под разводным мостом судно медленно втянулось в Сорри-док.

— Вот ты и в Лондоне, — сказал Бернар своему отражению в каютном зеркале.

* * *
Вечер. Холодно. Ветер пронизывает до костей. И два буксирчика растаскивают баржи. Это английской подводной лодке надо пройти в следующий за «Бомбеем» бассейн. Ей расчищают дорогу.

Высокая рубка, низко и хищно горят опознавательные огни, торчит угрожающе пушка, вдоль борта замерли матросы в оранжевых спасательных жилетах. Слышны свистки, слова команды. Черным силуэтом скользит лодка на фоне огней доков, окон домов, среди желтых колеблющихся отражений береговых фонарей в черной воде. Расталкивает форштевнем портовый мусор, банки из-под пива, окурки сигарет, доски и обрывки бумаги.

Как всегда в подобных случаях, кто-нибудь из экипажа, оказывается, служил на военном флоте, все же остальные втайне служить мечтали (разве что Бернара на военный флот никогда не тянуло) и оттого считают себя большими специалистами по подводным лодкам. Естественно, разгорается спор о типе субмарины, конструктивных особенностях и времени постройки. Наконец, все сходятся на том, что лодка старая и оттого неинтересная. Но это больше от зависти (субмарина — не старый пароход) и от извечного франко-английского соперничества.

Подводная лодка проходит рядом. Офицеры в фуражках с белыми чехлами по-британски надменно смотрят вперед с рубки. Британский флаг трепещет на флагштоке. Из люка доносится шум двигателей. Трудно сказать, почему, но все сразу понимают, что лодка пришла издалека, из похода куда-то в глубину и ночь, из опасности, из долгих дней и ночей, проведенных на морском дне за выполнением какого-то, наверное, секретного задания из тех, о которых не прочитаешь в газете и о которых узнают лишь спустя десятилетия. Так и веет от мокрого черного борта холодком большой политики.

Видно, было небезопасно во время той секретной операции у бог весть чьих берегов, могли и исчезнуть просто, пропасть без вести всем экипажем, но уцелели, вернулись в родной Альбион, и скоро будут дома.

Через несколько минут вслед за первой подлодкой прошла мимо «Бомбея» еще одна, такая же. На берегу, в том месте, где они швартуются, начинается оживление. Вспыхивают фары машин, видны густые толпы людей — встречают. Бернар взял бинокль и долго рассматривал машущих подводникам женщин, детей, празднично одетых мужчин. Хорошо, если бы и его так встречали. Не с подводной лодки — странно, но бравый образ военного моряка его совсем не притягивал — но с моря. Чтобы жена в новом платье махала ему кружевным платочком, и чтобы дети кричали «Папа, папа!» и бежали навстречу, раскинув руки…

Странно, раньше его никогда не посещали видения подобной семейной идиллии. И раньше, и во времена своей близости с Матильдой, Бернар был откровенно безразличен к таким вещам, как семейное счастье или, например, радость отцовства. Конечно, он понимал, что рано или поздно следует жениться, и вполне допускал, что жениться на Матильде (по крайней мере, какое-то время допускал), но все это казалось ему несущественным и неинтересным. Тем, о чем не стоит думать, чтобы не испортить настроения.

И вот сейчас, глядя в бинокль на радостно оживленные семьи моряков, Бернар наконец почувствовал ту тягу к семейному очагу, которая и отличает, как говорил когда-то давно их дальний родственник дядюшка Этьен, зрелого мужа от неразумного юноши. Случись этот внешне совсем незаметный рубеж в его жизни чуть раньше, и он, конечно же, никогда не оставил бы Матильду. Но судьба распорядилась по-другому…

* * *
Выходя из Английского канала в толчее всевозможных попутных и встречных судов, воистину вдруг ощущаешь себя частицей великого братства народов. Особенно ощущаешь это ночью, когда ходовые огни кораблей качаются во тьме и окружают тебя со всех сторон, но самих кораблей не видать.

И оттого не видно, что за люди плывут вокруг тебя, из каких они стран или, например, какого цвета.

Но все держат приблизительно одинаковый курс и одинаково качаются на одних и тех же волнах под одними и теми же звездами, и одинаково шипит пена под форштевнем. А утром вдруг уже и нет никого. Все отправились своей дорогой, моря хватает на всех.

…Мечеть и оливковая роща на горе притягивали Бернара, как магнит. Конечно, прогулки под палящим солнцем в чужой стране — удовольствие на любителя, но Бернару было действительно очень интересно. Он собирался дня два, не решаясь покинуть близкий и по расстоянию, и в смысле привычки район портовых кабачков, пока, наконец, не понял — сейчас или никогда.

И он пошел. Через всю Латакию, по узким улицам без тротуаров, где велосипедисты, мотоциклисты и маленькие серые ослики едут и бредут, как им захочется, а машины раздвигают толпу бамперами. К удивлению Бернара, он не увидел при этом ни одной лошади, ни одного знаменитого арабского скакуна из тех, что им с Матильдой не однажды случалось кормить сахаром на парижском ипподроме. Здесь скакунов заменили велосипеды. И теперь на велосипеды была перенесена знаменитая восточная любовь к лошадям.

Раньше здесь считалось (об этом Бернар слышал все от того же дядюшки Этьена), что если скакун не звенит от различных частей сбруи и украшений, как трамвай, то это не лошадь, а осел. И вот теперь этот обычай оказался перенесен на велосипеды.

Все попадавшие навстречу Бернару велосипеды оказались украшены сбруями, бляхами, цепочками, перьями и чудовищными восьмерками. Но вершиной оригинальности оказались грузовики. Сплошь разрисованные цветами, орнаментом, русалками. Кабина, у которой чаще всего нет дверцы, оклеена вырезками из журналов и переводными картинками, обвешана колокольчиками и бахромой. Вокруг головы шофера болтаются золотые рыбки, попугаи и куклы. Самый маленький грузовичок испускает столько рева, звяканья и звона, что вполне способен поспорить со средним европейским портом.

Из магазинчиков и сточных канав несло сложными запахами. И без труда становилось ясно, почему родиной современных духов является древний Восток. Ясно, что бороться с таким букетом можно было только с помощью различных благовоний.

Женщины в черном опускали на лица непроницаемую чадру, едва завидев Бернара в конце улицы, и тогда сквозь частую сетку таинственно и будя воображение мерцали прекрасные женские глаза, волнуя и маня. Увы, затевать приключение в восточном стиле Бернар не рискнул.

К тому же вскоре он повстречал девушек совсем другого типа. С винтовками на плечах, в мини-юбках и гимнастерках цвета хаки, они строем маршировали куда-то на одним им известные позиции. Леденящий холодок близкой чужой войны коснулся его кожи, как дыхание арктического ветра. Ближний Восток занимался своим привычным делом, не отвлекаясь на мелочи — он воевал. И Бернар почувствовал себя здесь, среди домов с плоскими кровлями и глухими стенами еще более чужим. Одинокий француз в чужой, непонятной и не очень дружественной стране… И что гнало его из Парижа, что заставило забраться едва ли не на край света и бродить вот по этой богом забытой пыли?

* * *
Он пересек городок и начал подниматься на гору по каменистой дороге среди маленьких домишек, надеясь вот-вот увидеть оливковую рощу, из-за которой он сюда и тащился и которую никогда не видел, а лишь вычитал о ней в старой лоции.

Оливковой рощи не было.

Следует отметить — это был удар. Бернар выдержал его достойно. Стоило столько тащиться по жаре, рискуя получить солнечный удар, а до того читать старую уважаемую лоцию и представлять себе оливковые деревья, и тень под ними, и мечеть со стройным минаретом, и вот приплыть, придти, преодолеть швартовки в портах, штормовое море, дурное настроение, свою хандру, чуть ли не специально явиться аж из самого Парижа — и не найти ничего…

Старые лоции иногда подбрасывают такие шутки. Прошло слишком много времени, что-то изменилось, что-то перестроили…

Гора над Латакией не была украшена оливковой рощей. Она украшена красотой бесконечно голубого неба, спокойным величием очень древних камней и несколькими десятками старых акаций. Ровно шумит ветер. Его шум смешивается с урчанием воды в водонапорной башне. Бернар узнал башню — он пеленговал ее на подходе. Ему стало приятно, словно встретил старого друга.

Всегда странно на земле оказаться возле маяка или какого-нибудь знака, который пеленговал с моря. Как будто линия пеленга, проведенная раньше на карте, связала тебя с маяком или каким-то знаком интимного единения. И маяк знает, что вы знакомы.

* * *
С гребня горы он спускался другим путем и оказался перед холмом, густо-зеленым от частой травы и кустарника. Среди пыльной зелени паслись белые овцы с длинными ушами. А у баранов рога закручивались в устрашающие спирали, и подходить к ним не хотелось.

Начинало смеркаться, в холодеющем воздухе раздавалась перепалка пастухов. Возле маленькой каменной лачуги женщина выбивала из ковра остатки шерсти. Тропинка крутилась по холму, в конце концов выведя его на кладбище. Каменные надгробия непривычной формы охраняли покой усопших.

За кладбищем виднелась мечеть и минареты. Правее мечети вращалась антенна радара.

Едва ли не всякий день встречая арабов на улицах Парижа, Бернар имел, тем не менее, весьма смутное представление о мусульманской культуре и оттого несколько робел. Он шагал через кладбище к мечети с внутренней опаской, которая появляется у всех возле чужих святынь. Вдруг он, неверный, оскорбит святыню сирийцев и его грубо прогонят или уши отрежут?

Окна мечети были забраны решетками. Бернар свернул с тропинки, пробрался сквозь могилы и кустарники и заглянул в невысокое окно. Внутри мечеть показалась ему необычайно пустой. Несколько циновок и голые стены.

С возрастающей робостью (вдруг пришло в голову, что ему здесь могут взять и припомнить оккупацию Алжира) Бернар вошел во двор, огороженный высокими стенами. В центре его был круглый бассейн, полный воды, и фонтан, который не бил.

Рядом находился колодец, и стоял кувшин на каменной земле. В воде фонтана, совершенно неподвижной, отражались черные кипарисы, растущие за оградой. У входа в мечеть стояли сандалии. Дальше сандалий Бернар идти не решился.

Мальчик молился у противоположной стены под навесом. Он не обратил на вошедшего никакого внимания. Вечерние тени уже скользили среди тишины чужой веры, надежды и любви.

Бернар прислонился к стене. Грудь сжало странное предчувствие и тоска. «Пора возвращаться», — подумал он, имея в виду не судно, а Париж.

Глава Девятнадцатая

Матильда с увлечением работала. В творчестве она находила удовлетворение и обретала покой. Оно отвлекало от переживаний, тем более что рисунки понравились Ролану. Это придавало ей еще больший энтузиазм и желание создать что-нибудь оригинальное. Она любила рисовать детей. И для детей. Наверное, она была бы хорошей матерью.

— Я куплю тебе хорошую бумагу и мольберт, — сказал Филипп. — Ведь ты становишься профессионалом. Ролан говорит, что бумагу лучше выписывать из Парижа.

— Я займусь этим сама, — Матильда раскрашивала волосы мальчику, которого нарисовала чудесной черной гуашью.

Она сидела за столом. Горела настольная лампа. В библиотеке, которая стала и рабочим кабинетом Матильды, было уютно и тихо.

— Если этому мальчику сделать светлые волосы, он будет похож на Тома, — заметил Филипп.

— У моего темные волосы…

Действительно, даже не желая того, она нарисовала Тома. Матильда смутилась. Этот мальчик был очень похож на своего отца. Наверное, образ Бернара будет теперь преследовать ее всю жизнь.

Филипп сидел в кресле, перебирая фотоальбомы.

— Странная вещь эти фотографии, — сказал он. — Я бы оставил твои, а свои выбросил.

Стареющему Филиппу было неприятно смотреть на фотографии двадцатилетней давности. Воспоминания навевали тоску. Гораздо приятней было смотреть на снимки Матильды. Вот она в школе, худенькая, угловатая девочка-подросток с огромными черными глазами на бледном лице. А вот лицеистка в темно-синем платье с большим белым воротником. Студентка… Здесь уже другая Матильда. Волосы коротко острижены под «каре» и лежат пышной небрежной шапкой. Узенькие джинсы и вишневый свитер-гольф. Прелестная высокая фигурка. Но глаза уже не те. В них больше грусти. Эти фотографии сближали его с Матильдой. Бедный Филипп видел очень плохо и наиболее мелкие, групповые снимки рассматривал через лупу.

На одном из них его взгляд задержался.

— Это ведь Бернар! — воскликнул Филипп. — Я и не знал, что вы были знакомы.

Он посмотрел еще раз, внимательно разглядывая фотографию. Ну конечно, это был Бернар. Он не мог ошибиться. Он показал снимок Матильде. Это была группа ее однокурсников по художественной школе. Бернар стоял сбоку и улыбался. В то время она сдавала экзамен, а он ожидал ее. Так и попал случайно на это фото.

— И вправду, Бернар, — Матильда старалась не выдавать смущения. — Я видела его всего один раз.

Она чувствовала, что нервничает, поэтому встала, прошлась по комнате, остановилась возле пианино (в отсутствие Филиппа она перенесла его сюда).

— В него была влюблена моя кузина.

— А он ее любил? — спросил Филипп.

— Да, — она стала нажимать на клавиши, пытаясь наиграть какую-нибудь мелодию.

— Так почему же они не поженились? — Она играла. Потом остановилась.

— Мне она объяснила так: ее отговорил отец. Он навел справки о Бернаре и сказал: «Не торопись. Он из тех, кого легко заполучить, а удержать невозможно».

Она сама не знала, как сочинила эту нелепую историю. Хотя… В ней была доля правды. Она говорила о себе.

Матильда перестала играть, подошла к Филиппу. Она прижалась к нему, положив голову ему на плечо. Чувство вины угнетало. В душе она ощутила страх.

— Ты любишь меня? — спросила она. — Ты меня защитишь. — Она еще крепче прильнула к нему, обхватив руками.

Филипп ласково потрепал ее по щеке.

* * *
Прошло несколько недель, и Матильда окончательно успокоилась. Вычеркнув прошлое, она решила начать новую жизнь. С Филиппом.

Она много работала, много рисовала. И некоторые работы были уже опубликованы в детских журналах. Это внесло в ее жизнь ощущение «нужности» и самостоятельности. Она больше не была никчемной домоседкой, только вечно ноющей и вздыхающей об утраченной любви. Она внезапно поняла, что кроме этого в жизни есть много интересного и важного. Работа! Вот что могло ее спасти. Вылечить от воспоминаний.

Она стала внимательнее относиться к Филиппу, больше интересовалась его работой. Получив гонорары, она купила ему подарки: серебряную булавку для галстука, новый домашний халат и мягкие велюровые тапочки. Потом она заметила, что его туфли уже недостаточно хороши и истрепались. И она купила ему сразу три пары новых. Раньше своим гардеробом Филипп занимался сам. Он долго жил холостяком и привык о себе заботиться. Да и Матильда была как-то равнодушна к этому. Он был сражен окончательно, когда на своем туалетном столике увидел новый, причем очень дорогой одеколон, крем для бритья и даже новый бритвенный станок.

Безусловно, он был крайне польщен. Но такие резкие перемены немного испугали его. Из угрюмой и полубольной, холодноватой и ко всему безразличной Матильда вдруг превратилась в заботливую жену и замечательную хозяйку.

В доме многое изменилось. Она поменяла обои в библиотеке и спальне, накупила кучу очаровательных деревянных безделушек для кухни.

Филипп взял отпуск, и Матильда усердно готовилась к отъезду. Перебирая свой гардероб, она заметила, что изрядно обносилась. Многие вещи уже вышли из моды. А ее летние платья и вообще стали вчерашним днем. Она не имела даже приличного купальника, потому что сто лет нигде не отдыхала. Надо было срочно заняться собой. Потом она пересмотрела вещи Филиппа, хотя тот упорно сопротивлялся, уверяя, что все сделает сам. Ну уж нет. Она его жена, и это — ее прямая обязанность. И тогда она составила список, а он оказался обширным, и двинулась в Гренобль.

* * *
На обратном пути весь багажник ее машины был завален майками, шляпками, мылом, шампунями, зубной пастой. Она купила себе новый полупрозрачный голубой халатик, несколько новых платьев, два купальных костюма, дезодоранты и флакончик духов.

И только дома, заглянув в чековую книжку, увидела, что истратила нешуточную сумму. Ну и пусть. В новую жизнь она войдет с новыми вещами. Все старое выкинуть, забыть. Чтобы ничего не напоминало о прошлом.

С Бернаром они виделись редко. Как добрые соседи, мило здоровались и расходились по домам.

Конечно, сказать, что она выбросила его из души совсем, было бы нечестно. Такое не проходит быстро. Но во всяком случае она пыталась и делала для этого все возможное, что было в ее силах.

По случаю отъезда на курорт чета Бушор давала банкет. Они пригласили своих друзей, знакомых, даже несколько сотрудников с работы Филиппа. Словом, гостей собралось много, и в доме стояли шум и оживление.

Был чудесный летний день. Во дворе хозяева расставили столики, и гости потихоньку собирались там.

Кузина Филиппа Николь, которая тоже жила в Гренобле, принесла фотоаппарат. А маленький Тома со своим приятелем Андре с удовольствием позировали.

— А теперь снимаемся втроем! — Николь позвала Бернара.

Он подхватил на руки Тома и посадил его к себе на шею.

В это время Матильда подносила гостям прохладительные напитки. Она была в белом открытом платье со шлейфом и лакированных белых туфлях. В этом наряде она выглядела великолепно и походила на невесту.

— Матильда, — позвала Николь. — Присоединяйтесь. Станьте поближе к Бернару.

Матильда поставила поднос и подошла.

— Внимание!

Они стояли рядом, будто счастливая семья.

— Вот видишь, — сказала Матильда, — мы друзья, хоть я и не верила, что такое возможно.

— Снимаю! Щелкнул фотоаппарат.

— Друзья мои! — Филипп постучал по бокалу. Он стоял на ступеньках. — Я прошу у всех минуту внимания. Позвольте мне сказать несколько слов.

В легком светлом костюме, он выглядел торжественно и элегантно. Глаза светились от счастья. Перемены, происходившие с женой, радовали его. Теперь у них все будет прекрасно. Матильда — ангел. А главное — она смеется. Мрачное прошлое исчезло, и жизнь вновь приобретает свое очарование.

Стало тихо, присутствующие внимательно смотрели на хозяина.

— Я хочу объяснить, почему мы здесь собрались сегодня. Вы все знаете, что через два часа мы с Матильдой улетаем в погоню за солнцем, но лишь немногие знают, что это наше… — на секунду он замолчал, подбирая нужное слово. — …Свадебное путешествие.

Опустив голову, Бернар подошел к столику, где стояли напитки. В горле першило. Хотелось выпить. Он налил себе виски.

Он понимал, что теряет ее. А от этого становилось горько. Как ни пытался, он не мог ничего забыть. Горячо любя свою семью, он в то же время испытывал неудержимое влечение к Матильде. А сегодня она была так хороша!

— Дело в том, — Филипп продолжал свою торжественную речь, — что вскоре после свадьбы мы переехали сюда. И пока устраивались, это положенное по ритуалу мероприятие пришлось отложить. А теперь мы едем в путешествие и можем считаться настоящими супругами.

Матильда, улыбающаяся и прелестная, стояла вместе с ним. Он держал ее рукой за талию.

Раздались громкие аплодисменты. Они поцеловались.

От всего этого Бернар раздражался еще больше. Вдруг он почувствовал себя одиноким и покинутым. Любимая женщина принадлежала другому. И они счастливы. От горя он налил себе еще виски.

Подошел Ролан. Он держал бокал с вином.

— По-моему, это великолепно, — сказал он Бернару, — они как юные влюбленные. Просто счастливы. Я везу их в аэропорт.

Его слова окончательно добили Бернара. Судорожный комок сдавил горло. Он знал, что все происходящее, — ложь. Хотелось кричать, чтобы все узнали, что это неправда. Она любит только его, Бернара. И никакая это не влюбленная пара. А этот лысый флегматик и вовсе не имеет на нее никаких прав. Он первый встретил Матильду, первый ее полюбил. Она должна принадлежать только ему, и никто не должен прикасаться к ней. Никто. И в то же время он чувствовал свое бессилие, невозможность что-то исправить.

* * *
От виски кружилась голова, мутился разум. Он отошел от Ролана. Все веселились. Играла музыка.

Оживленная болтовня и смех раздражали Бернара. Он стал искать глазами Матильду.

Ролан поднес мадам Жюво бокал с водой.

— Это вам.

— Спасибо.

Из дома вышла Матильда. Она подошла к Ролану и мадам Жюво.

— Чуточку устала, — сказала она.

Бернару показалось, что она немного пьяна.

— Садитесь на мое место. — Ролан хотел было встать, но Матильда легким движением руки усадила его.

— Нет, нет, не нужно, Ролан.

Она взяла его за руку.

— Позвольте, я присяду к вам на колени.

Она смеялась. И села к нему, обняв его за шею.

Мерзавка! Бернар был страшно зол. Как она себя ведет! Ведь знает, что он здесь. Она нарочно хочет сделать ему больно.

К ней подошла Арлетт. В руке она держала снимок.

— Уже готово. Посмотри, — и протянула фотографию Матильде. — Вы красавица на нем, а Бернар сам на себя не похож.

Матильда взяла фото и стала внимательно его рассматривать.

— Я бы сфотографировала вас с Филиппом вдвоем, но что-то не вижу его, — сказала Николь.

— Он где-то там.

Все обернулись, ища глазами Филиппа. Он выходил из кухни, держа поднос с бутербродами.

* * *
Матильда встала, но платье нечаянно зацепилось за стул. Не прошло и секунды — и оно упало на землю.

Матильда осталась в одной комбинации. На минуту воцарилась тишина. От неожиданности все открыли рты, не в состоянии проронить ни слова.

Сначала Матильда стояла в растерянности, но потом засмеялась. И все стали смеяться вслед за ней. Она даже подняла руку, изображая жест манекенщицы. Мадам Жюво хохотала. Филипп тоже.

— Отложи камеру, Николь. Лучше помоги мне зашить платье.

Матильда подняла платье, и они побежали в дом.

— Тебе помочь? — спросил Филипп.

— Нет, нет. Николь поможет.

Они поспешно поднялись в спальню, плотно закрыв за собой дверь.

— Надо было обернуться им, как фартуком, а я и не сообразила.

Бешеная ярость овладела Бернаром. Он неистовствовал. Его переполнял гнев от того, что все видели его возлюбленную полуодетой, и в то же время увиденное возбудило его чувства к ней еще сильнее. Выпитое виски и вид раздетой Матильды привели его в состояние разъяренного зверя. Он уже не мог совладать с собой.

Бернар бросился за ними. Как коршун, он влетел наверх, хотел было открыть дверь спальни, но на секунду остановился. А! Телефон. Он снял трубку. Подошел к двери. На комоде увидел открытый чемодан, наверху лежало порванное платье. Бернар остановился, коснулся его рукой. Немного помедлив, он постучал.

— Матильда! Тебя к телефону.

Она вышла уже переодетая. Удивленно глядя на Бернара, взяла телефонную трубку.

— Ничего не понимаю…

Он выхватил трубку из ее рук.

— Хватит! Повесь. Поедем в отель.

— Это невозможно.

* * *
Матильда испугалась. Его глаза дико блестели, он прерывисто и громко дышал. Она однажды видела его таким разъяренным. Это было страшно. Боясь, как бы он не наделал глупостей, она пыталась успокоить его. Но он уже ничего не хотел слушать.

— Прошу, слышишь. Идем в мою машину. Надо поговорить.

— Все эти разговоры я уже знаю наизусть.

От ярости он был вне себя.

— Я не прошу многого от тебя! — Бернар кричал. — Всего два слова.

— Оставь меня в покое, — прошептала Матильда.

— Нет!

Он схватил ее за руку и больно сжал запястье.

— Не оставлю! — он тряхнул ее так, что Матильда едва не упала. — Ты поедешь или нет? Отвечай.

Больше он не управлял своими чувствами. Надоело мучиться, страдать. Почему же, живя всего один раз, они должны отказывать себе в счастье? Он хотел се. Он любил. И ничто уже не могло его остановить.

От страха Матильда потеряла дар речи. Увидев, что она вся дрожит, Бернар немного опомнился.

— Ну прости, — произнес он тихо. — Нам нужно поговорить. Попроси Филиппа перенести ваш отъезд. Хоть на сутки. Я тебе должен что-то сказать. Сказать! Слышишь?

Он уже не приказывал, а умолял.

— Ты сошел с ума, — Матильда вырвалась и хотела убежать, но он опять схватил ее.

Она чувствовала, как пальцы Бернара впиваются в ее тело. От боли она пошатнулась. Он тряс ее, она пыталась вырваться.

На шум вбежала Николь. Увидев, как какой-то здоровенный мужлан тряс ее родственницу, она подбежала к дерущимся, пытаясь защитить Матильду.

— Послушайте, что вы к ней пристали…

— Убирайся вон! — заорал Бернар и оттолкнул Николь так резко, что та едва не ударилась о стену.

Матильда бежала по лестнице. Обессиленная, она упала на кресло. Он догнал ее, поднял и снова стал трясти. Его лицо наливалось краской, волосы торчали в разные стороны, а глаза… В своем гневе он был похож на страшного зверя.

— Ты сошел с ума, Бернар, — по ее щекам катились слезы. — Что ты хочешь?

— Тебя, иди ко мне, — он крепко сжал ее, пытаясь поцеловать.

Из последних сил она оттолкнула его и опять упала в кресло, вспотевшая и взъерошенная.

— Нет! — кричала она. — Уйди!

Но он поднял ее снова, резко и грубо. Казалось, что вот-вот задушит.

От страха Матильду трясло, и она начала задыхаться. Он сжал ее в объятиях.

— Я тебя поцелую.

Она отворачивалась, но Бернар был неумолим. Он искусал ей губы. Почувствовав кровь, Матильда ударила его коленом в живот. На секунду он отпустил ее. Она выскочила на улицу. Он догонял.

— Помогите! — в отчаянии кричала Матильда, задыхаясь от слез. — Оставь меня!

Он бежал за ней, хватая за руки. Она вырывалась.

От неожиданности гости застыли в изумлении. Все были шокированы, ничего не понимая.

Тут Бернар догнал свою жертву, схватил так, что обессиленная Матильда лишилась чувств и упала на землю.

Мужчины вскочили с мест. Заломив разъяренному Бернару руки, они пытались урезонить его. Он вырывался, но они крепко его держали.

Матильда, побледневшая и изможденная, лежала на траве. Женщины окружили ее.

— Пропустите.

Мадам Жюво осторожно протиснулась сквозь собравшуюся толпу.

— Какой ужас! — вздыхали дамы.

— Да это просто кошмар!

— Несчастная Матильда!

— Он ненормальный.

Возмущенные голоса и вздохи не стихали долго. Таких инцидентов еще не видывали в Гренобле. Собравшиеся строили догадки, пытались понять, что же все-таки произошло. Почему так взбесился Куффре? И что у них общего с госпожой Бушор. Она ведь раньше никогда не жила здесь.

Словом, местному обществу было о чем поразмыслить и поговорить еще очень долго.

Матильду перенесли в спальню. С трудом удалось привести ее в чувство. До самолета оставались считанные минуты, и нужно было спешить. Филипп, для которого случившееся стало сильнейшим ударом, очень беспокоился за здоровье жены и надеялся, побыстрее уехав, оградить ее от этого типа.

Ролан и Николь взялись проводить их до аэропорта. Расставание получилось невеселым. Матильда ничего вокруг не замечала, и Филиппу приходилось поддерживать ее за локоть, чтобы она не упала. К тому же они едва не опоздали, что было бы уж совсем ни к чему.

Глава Двадцатая

Бернар покинул судно, едва оно пришвартовалось в Марселе. Покинул, даже не закончив практики и наскоро попрощавшись с капитаном и командой. Его не влекло уже ни море, ни карьера, ни хорошие заработки. Сев в первый же поезд, он поспешил в Париж. Он плохо представлял, что делает, и еще хуже — зачем. Теперь его влекла сила, названия которой он не знал и значения которой не взялся бы объяснить даже себе самому. Но в одном он отчет себе все-таки отдавал — он снова хотел видеть Матильду.

Париж не изменился. Наверное, он не менялся уже столетия, разве что разрастаясь вширь и обзаводясь новыми пригородами. Да еще стадами автомобилей, что, на вкус Бернара, его отнюдь не красило.

Бернар проявил истинное мужество — он выждал целых два дня. Все это время он лежал на широкой тахте в своей комнате, глядя в потолок и меланхолично насвистывая какой-то мотивчик. Иногда насвистывание обрывалось. Это означало, что Бернар тянется к телефону. Заставить себя убрать руку с аппарата удавалось только ценой неимоверных усилий.

В конце концов, доведя себя до полного нервного истощения, Бернар набрал номер Матильды. Результат оказался настолько отрицательным, что об этом не хотелось даже думать: никто не снял трубку ни сразу, ни после. Назавтра он узнал, что за то время, пока они не виделись, Матильду не только выгнали из художественного училища (что не произвело на Бернара ни малейшего впечатления), но, кроме того, она уехала из квартиры, которую снимала, и не оставила адреса ни консьержке, ни своей тетке, на помощь которой Бернар до последнего момента рассчитывал. Так Матильда исчезла для него окончательно.

* * *
Бернар бесцельно бродил по улицам, изредка натыкаясь на прохожих или, от нечего делать, посматривая на витрины магазинов. Раньше он всегда считал разглядывание витрин пустой тратой времени и делал это исключительно за компанию с Матильдой. Теперь времени вдруг стало много и девать его все равно было некуда. Учебу он совсем забросил.

Снова шел дождь. На площади Звезды человек в форме муниципального служащего сметал с тротуара опавшие листья. На углах улиц тихо сидели в павильончиках продавщицы фиалок. Вокруг площади Звезды мчались тысячи автомобилей. Иногда среди них мелькали и мотоциклисты в мокрых плащах-накидках, застегнутых у шеи и на руле. Одиноко и отрешенно высилась Триумфальная арка. На дощатом ограждении земляных работ были в ряд наклеены плакаты с портретом Че Гевары. До невозможности мужественное бородатое лицо кумира французской молодежи показалось Бернару похожим на лицо того официанта, который принес ему сигареты в кафе, где он когда-то обнаружил в очередной раз ушедшую Матильду в компании бродячего поэта. Только официант был заметно полнее (чтобы не сказать толще) и смахивал не на революционера, а на турецкого матроса. Впрочем, не исключено, что в турецкий флот и в революцию идут люди примерно одного типа. И в официанты тоже.

Он тогда принял поэта за сутенера и даже подумывал, не заехать ли ему сразу в глаз без всяких разговоров, но вовремя удержался. Поэт оказался человеком мирным, приятным в общении и ненавязчивым. Он быстро ушел, пообещав написать для Матильды стихотворение. Матильда всегда умела поддержать разговор, она умела общаться и тем привлекала к себе людей не в меньшей степени, чем красотой. Бернар всегда ей в этом немного завидовал.

Он несколько раз заходил в то кафе, подолгу сидел один за столиком и потягивал кальвадос. Он ждал. Пару раз он разговаривал с тем официантом, похожим на матроса или революционера. Тот помнил Мат, но с тех пор она здесь не появлялась. Бернар сидел, глядя в пустоту и ничего не видя перед собой. Иногда он закуривал и почти всегда забывал погасить спичку до тех пор, пока огонь не начинал жечь пальцы. К нему подсаживались женщины, и тогда он выходил из оцепенения, чтобы прогнать их ленивым жестом. Потом он уходил. Матильда так и не появилась.

У спуска в подземный переход стояла, обнявшись и покачиваясь, целующаяся парочка. Бернар миновал их, бросив на девушку внимательный взгляд, и нырнул вниз. Лампы освещали подземный переход неживым светом. На стене краской вкривь и вкось было написано: «Долой де Голля!», «Да здравствует революция!».

«Вина Кастро!» Ажан в черной накидке стыл на влажном сквозняке. Ему было скучно здесь стоять, но все-таки он был на посту и проводил Бернара недоверчивым взглядом. Бернар затылком чувствовал этот взгляд и думал, что вот так же на него смотрят те, к кому он обращался с расспросами о Матильде: ее уход не прошел даром даже для его внешности. Издерганный неврастеник не лучшая компания для красивой женщины.

С площади Этуаль Бернар отправился в направлении Эйфелевой башни. Дождь перестает, и сразу же в прозрачных лужах всплывает тихое солнце. Вдоль тротуаров текут ручейки, омывая шины отдыхающих автомобилей. Крыши машин в узорах из опавших листьев. Бернар одиноко шагает по авеню Клебер. Особняки очень богатых людей отгорожены литыми чугунными решетками. Подстриженные кусты, деревья незнакомых пород. Пусто и тихо. Воскресенье. Бернару совсем не весело, одиночество, которое всегда казалось ему естественным состоянием, теперь превратилось в тысячетонную глыбу, безжалостно давящую на него. Бернар в очередной раз сворачивает куда-то в сторону, и перед ним снова встают витрины магазинов. Вместе они часто их рассматривали. Ему кажется, что если сейчас делать то же самое, Матильда каким-нибудь необъяснимым образом окажется рядом…

Женское белье повсюду в Париже. Оно мирно уживается с бородатым Че Геварой. Только белье в витринах, а Че на заборах. Кроме того, повсюду в Париже и сами женщины. И не только живые, но и на плакатах, рекламе, этикетках. Роскошная блондинка в почти полном отсутствии одежды украшает широкий бок городского автобуса. Туннели метро украшены девушками в очень коротких голубых рубашках. Смысл рекламы — в рубашках, девушки же прилагаются для убедительности. В вагоне трамвая над указателем остановок — две ножки в соблазнительных чулках. Ножки тоже соблазнительны, на что и рассчитано. То дикие, то покорные, то ласковые, то таинственные женские глаза смотрят с витрин, со стен домов, с консервных банок, этикеток, со страниц журналов и газет. И Бернар одиноко бредет под этими синтетическими взглядами, глубоко засунув руки в карманы и опустив голову. Иногда он словно просыпается и начинает вглядываться в лица прохожих. Его интересуют не все. На мужчин он вообще не обращает внимания. Взгляд скользит лишь по женским фигурам, на миг задерживаясь на девушках, хоть чем-то похожих на Матильду.

Без цели, не оглядываясь на время и никуда не спеша, кружил он по узким улицам. Улица Иены, улица Кеплера, улица Бодлера… Какой-то бульвар, превращенный в рынок, в бесконечный натюрморт. Краски и запахи бьют в глаза, в нос, шум и крики торговцев отдаются гулом под прозрачной крышей.

Апельсины, ананасы, яблоки, ракушки, розовые куры с синими этикетками, огурцы, лук, спаржа, разделанные зайцы и кролики, гирлянды из меховых лапок вокруг продавцов, бананы, странные рыбы, орехи, пестрые банки соков, любое мясо на выбор, горы гвоздик до самой крыши, килограммы роз, центнеры махровых ромашек, фонтаны канн, опять устрицы, морские ежи, креветки, лангусты, ослепительные передники и колпаки — и всему этому конца не видно.

* * *
Серая, осенняя вода в водоворотах у мостов. Затопленная под берегом лодка. Тихо, безлюдно и как-то заброшенно и очень грустно. Почему? Что любимая женщина ушла окончательно? Так ведь сам бросил. Кого винить? Обидно за свою бестолково, лениво проживаемую жизнь, за несбывшиеся мечты и неосуществленные надежды? Но ведь еще не все потеряно, еще можно наверстать.

И вдруг Бернар понял, что все это время прощался с Парижем. Вовсе даже не собираясь никуда уезжать, он тем не менее чувствовал, что время пришло, и ему пора. Пора покидать этот город, пора с ним расставаться так же, как он расстался с Матильдой. И это неизбежно, это рок, это то, что записано в книге судеб. И горе тому, кто восстанет против уготовленного судьбой жребия.

Его ждет совсем другая жизнь, ведь подсознательно он уже не единожды чувствовал себя добропорядочным буржуа, владельцем маленького домика и скромного, но достаточно округлого счета в банке и мужем тихой и домовитой супруги, а не вечно бунтующим искателем приключений и другом темпераментной и доброй, но взрывной и непредсказуемой Матильды.

* * *
Бернар спустился к самой воде. Под опорой моста горит печурка, трое рабочих-ремонтников жарят креветки и от печурки тянет запахом рыбы и смолистым дымком. Выше по течению стоит чистенький, свежевыкрашенный прогулочный катер. Девушка в зеленой куртке идет навстречу, поднимается по сходням на борт катера, открывает дверь надстройки и оттуда сразу выпрыгивает огромный пес и, сбежав на берег, обнюхивает Бернара. Девушка что-то говорит, наверное, успокаивает пса, но Бернар не слышит и только на всякий случай улыбается. Он присаживается на борт катера, и пес дружелюбно тычется носом ему в колени. Должно быть ждет, когда почешут за ухом. Бернар рассеянно треплет его по загривку. На тупой корме катера написано, что катер принадлежит лицею Эспадок. Это название ничего не говорит Бернару.

Воды Сены движутся огромным серым массивом перед глазами Бернара, и так же, медленно, но неумолимо, течет время. Ушла девушка в зеленой куртке, захватив с собой пса, рабочие доели креветки и собирают под мостом строительные леса, к вечеру похолодало и пора идти тоже.

* * *
Когда не везет, можно или принять все как есть и смириться, или бунтовать. Сначала Бернар бунтовал. Он пытался обмануть судьбу, пытался на забитых народом парижских улицах отыскать потерянное счастье, как ищут в траве или в щелях мостовой оброненную монетку. Ему было плохо и стыдно. Без дрожи он и вспомнить не мог, как бросил Мат тогда в лозаннском отеле или о других, более ранних случаях, когда он бывал с ней несправедлив и откровенно жесток, когда ревновал ее к каждому встречному и устраивал поистине безобразные (даже на свободный столичный парижский вкус) сцены. Боже, какой он был идиот! Один раз он заехал в ухо молодому человеку, которого застал в обществе Матильды за столиком в бистро. Его немедленно оттащили, и пришлось давать объяснения в участке. При этом выяснилось, что пострадавший юноша — кузен Матильды, буквально на днях прибывший в Париж из Бордо.

Ужасно, что даже подобное происшествие его не остановило, и периоды гармоничной любви с достойной лучшего применения периодичностью сменялись полосами бурных сцен, швыряния предметов домашнего обихода и громоподобным хлопаньем дверей. Воспоминания об этом теперь причиняли Бернару душевные муки.

Однако всему на свете бывает предел. В конце концов Бернар остыл и перестал, по крайней мере, хватать на улицах за плечи незнакомых девушек с криком: «Матильда!», после чего приходилось каждый раз долго извиняться. Бернар остыл и смирился. Он даже попытался поправить свои дела в мореходном училище, но здесь все оказалось несколько сложнее… Короче говоря, с карьерой капитана пришлось проститься, и Бернар не очень об этом сожалел. Теперь он искал покоя.

Так бывает иной раз с разочарованными юношами, которые вдруг вобьют в голову, что жизнь кончена, и год или два потом, пока не надоест или пока само естественное течение жизни не опровергнет их пессимистических настроений, являют собой воплощенное разочарование.

Потом и это прошло. И Бернар стал наконец тем, кем и был изначально — добрым малым, честным, старательным и работящим человеком. Однако сердечная рана затягивалась с трудом, и для поправки расстроенных нервов доктор рекомендовал ему морское путешествие.

Через месяц, на палубе пассажирского теплохода он повстречал Арлетт. Безусловно, это была судьба. Бернар сразу почувствовал и решил — эта девушка станет его женой. Как ни странно, их желания совпали.

Вскоре они действительно поженились, а потом покинули Париж. Они перебрались в Гренобль, где Бернар получил хорошую работу, и купили там дом на тихой улице и в то время без соседей.

Глава Двадцать Первая

Можно сказать, что еще никогда в жизни Бернар не был так противен и отвратителен сам себе. Он уже никого не винил. Он ненавидел себя.

Чудовище! Сумасшедший! Как мог он такое позволить себе. Чего он добился? Позора! Причинил страдания Арлетт, разрушил душевный покой Матильды. Да и Филипп… Можно представить, что он переживает сейчас. Так искренне любил жену и вот, на тебе, такое.

Сколько раз он давал себе слово ограничивать себя в спиртном, не позволять себе лишнего. Пьяный, он всегда был особенно буйным, в душе возникало обостренное чувство справедливости.

Но на этот раз оно обострилось уже чересчур. Он лежал один в спальне, даже не заметив, как прошла ночь.

Внутренняя пустота и одиночество угнетали. Он не знал, как будет дальше жить. Одной неосторожной и глупой выходкой в миг он все разрушил и все потерял.

Ведь было уже решено, они разошлись тихо и мирно, как порядочные люди. Почему было не смириться с судьбой? Ведь жил он без нее восемь лет. И был счастлив. Зачем пытаться вернуть то, что уже давно потеряно.

Как он посмотрит в глаза Арлетт? И вообще, как теперь все будет? А что, если онауедет и заберет Тома? От этой мысли бросало в жар. И еще больше он становился зол. На самого себя.

Зато вечно страдающим от скуки жителям Гренобля теперь будет о чем поговорить. Возможно, об этом скандале упомянут в газетах. И, конечно, на работе все узнают.

Нет, не об этом он должен думать теперь. Арлетт! Как сделать, чтобы она поняла. Он не переживет ее уход. Теперь она нужна ему как никогда.

Он вспомнил их первое знакомство. Это было на корабле. Грузный и неповоротливый, он прогуливался по палубе. Был жаркий летний день. На палубе было много туристов. Проходя мимо рубки, он нечаянно наткнулся на девушку, едва не сбив ее с ног. Она была такая хрупкая, в белых брючках и розовой блузке.

— Простите, мадемуазель.

— Ничего, мсье.

Он заметил, что девушке вовсе не весело. Эдакий неуклюжий медведь, он толкнул ее довольно сильно, ударив в плечо.

— О, мадемуазель, вам больно. Я не хотел.

— Не стоит беспокоиться.

Она держала в руке книгу и немножко сгорбившись, поспешила дальше. Сам не зная почему: то ли почувствовав неловкость из-за своей неуклюжести, то ли что-то еще, он пошел за ней.

Так они познакомились. Она была студенткой и жила в Париже. Договорились там встретиться после отпуска. А через пять месяцев Арлетт получила диплом, и они стали мужем и женой. И сразу же переехали в Гренобль. Здесь Бернар получил работу. И вскоре родился Тома.

Арлетт была замечательной женой. Они чудесно подходили по характеру друг другу. Вспыльчивый, темпераментный, горячий Бернар и кроткая, уступчивая, уравновешенная Арлетт были прекрасной парой и редко ссорились. Хотя, конечно, Арлетт никак нельзя было назвать робкой овечкой. Она была отнюдь не глупа, с ней было интересно в компании. Она всегда сглаживала острые углы не только в их отношениях с Бернаром, но и в любом обществе. Она была очень доброжелательна к людям, всегда умела понять других. А такие качества так редки в современном человеке. Она успевала работать (причем зарабатывала прилично) и заботиться о семье. И все получалось у нее гладко.

Да и у них было бы все гладко, если бы не внезапно вернувшееся прошлое.

Матильда. Даже сейчас он не мог не признаться самому себе, что любит ее. В нем как будто жили две любви: любовь-привязанность к жене и любовь-страсть к Матильде.

Он мучился. А воспоминания… О, как бы он хотел избавиться от них. Но не мог.

* * *
Он пытался перелистать по страницам свою жизнь, чтобы хорошенько разобраться, понять, почему же все так сложилось, почему все так произошло. Где была его ошибка, когда он ее совершил. Может, надо было послушать отца и остаться на ферме?

Бернар вырос в провинции Эльзас. Его отец имел небольшое фермерское хозяйство, и детство Бернара прошло на земле. Вот откуда эта грубая физическая сила, порожденная веками тяжелого крестьянского труда в поколениях Куффре. Некогда широкоплечий и могучий Этьен Куффре рано состарился и в свои 65 выглядел стариком. Теперь хозяйством занимались сыновья. Они все переженились, завели свои семьи, здесь построили свои дома. Они значительно расширили хозяйство и теперь это была уже солидная ферма, приносящая хорошие доходы. Только один сын Этьена Куффре не захотел остаться в отцовской усадьбе. Сразу после школы Бернар уехал учиться в Париж. Жизнь в деревне он находил слишком скучной и однообразной. Да и тетушка Розали сыграла немалую роль. Она владела большой квартирой на Елисейских полях, оставшейся в наследство от богатого мужа. Ее единственная дочь Эльза рано вышла замуж и уехала в Америку. Тетушке Розали было очень одиноко в своих роскошных апартаментах, она в письмах усердно звала племянников, во всех красках расписывая прелести Парижа. С детства Бернара влекло в этот огромный загадочный город. Красивые улицы и площади, старинные памятники, музеи, театры, о которых рассказывала тетушка, несказанно привлекали юного и пылкого Бернара. С детства он был независим и горд, терпеть не мог подчиняться. Атмосфера семьи казалась ему удушливой, и он не мог дождаться окончания школы, чтобы, наконец, вырваться из «неволи» и обрести свободу и покой. Его отец не был тираном, а напротив, человеком добродушным и очень трудолюбивым. Но, как в любой семье, у них существовал определенный уклад, распорядок, которому надо было подчиняться. С другими детьми у отца никогда не было проблем. Это были здоровые, крепкие, неприхотливые парни, не очень тянущиеся к учебе, зато могучие и ловкие в труде. Вот только Бернар всегда его беспокоил. С детства он как-то отличался от других детей. Он был неуравновешен, если что-то не нравилось, часто грубил и громко хлопал дверью. Мало общался с братьями. У него были свои друзья, с которыми он предпочитал проводить время.

* * *
После отъезда Бернара семья испытала не грусть, а какое-то сладостное облегчение. В доме прекратились конфликты и воцарился покой, столь свойственный деревенской жизни.

Париж встретил Бернара во всем своем блеске и разнообразии. Яркие огни ночных улиц, роскошные витрины магазинов, невероятное количество ресторанов и кафе и вечно спешащий куда-то нескончаемый поток людей приводили его в восторг. Деревенская жизнь на фоне этого великолепия выглядела еще более убогой и рутинной. Наконец вдохнув сладостный воздух свободы, восемнадцатилетний Бернар был невероятно счастлив и полон самых фантастических иллюзий и призрачных надежд.

Он поступил на учебу в колледж морской навигации. Появились новые друзья. Они беззаботно проводили время, шатаясь по различным увеселительным заведениям. Особенно легко он себя чувствовал до тех пор, пока отец присылал деньги. Но однажды приехав и увидев, чем занимается сын (Бернар писал, что занят исключительно учебой, а в свободное время посещает выставки и музеи), тот перестал ему помогать. Бернару пришлось устроиться на работу. Крепкого, пышущего здоровьем и силой детину сразу приняли разнорабочим в крупный продовольственный магазин на улице Сен-Жермен. Тогда ему пришлось значительно труднее. Он понял, что деньги добываются не так уж просто, и тратить их направо-налево перестал.

А потом тетушка Розали решила отметить свой день рождения. Ей было тоскливо. Даже Бернар, которого она очень любила, не оправдал ее надежд. Целыми днями он пропадал в колледже, потом работал. А она сидела одна, коротая дни.

С того памятного дня и началась новая страница в жизни Бернара Куффре. Самая волнующая и прекрасная. Ах, если бы они были чуточку умнее, терпимее друг к другу. Как могли быть счастливы сейчас.

Но Матильда… В случившемся есть и ее вина. Да, она любила, но как-то уж очень эгоистично и… Она часто плакала, ревновала без повода… А это так раздражало гордого и уж очень независимого Бернара.

От воспоминаний заныло сердце. На душе стало еще тоскливей. Появилось чувство опустошенности.

Хотелось рыдать, но не было слез.

* * *
Скрипнула дверь, вошла Арлетт. Она молча подошла к туалетному столику и начала листать журнал. Это молчание было убийственным для Бернара.

— Почему молчишь? — наконец он набрался храбрости и решил заговорить первым. — Ты на меня злишься?

Как мужчины бывают недалеки и наивны!

— Не выдумывай, Бернар, — сказала Арлетт, — я не злюсь на тебя. Я понимаю, ты много страдал, раз дошел до такого. Я понимаю и тем не менее, ревную. Да, я ревную к ней. Но куда больше ревную к твоему горю. Ты мог бы чуть больше доверять мне. По-моему, так было бы лучше.

Бедная Арлетт! Как тяжело и горько ей было сейчас. Ни одна женщина не пожелала бы оказаться на ее месте. Случившееся стало ударом в самое сердце. Лучшие чувства, надежды, мечты, то, в чем была уверена и ни мгновения не сомневалась, — все рухнуло. Ей казалось, что они любили друг друга. Да, Бернар когда-то очень давно в минуту откровения рассказал ей о своей первой любви, но кто бы мог подумать, что это так серьезно и что эта любовь когда-нибудь вернется. Она считала, что все давно забыто и стало вчерашним днем. За шесть лет их совместной жизни у них не произошло ни одного серьезного конфликта. Он так хорошо относился к ней. Арлетт никогда не подумала бы усомниться в его чувствах. Но почему же он так быстро все забыл, стоило появиться этой женщине. Значит, никогда серьезно он не любил ее, а использовал лишь как неудачную замену. И все же Арлетт не могла в это поверить.

— А что я, по-твоему, должен был сказать? И для чего? — Бернар вскочил с кровати. — Ну я сказал бы: «Имей в виду, что Матильда и есть та самая брюнетка, в которую я был влюблен еще восемь лет назад».

— Я поняла бы.

Бернар прошелся по комнате, остановился у окна.

— Я не ожидал этого. Когда они появились здесь, я как мог, избегал встреч. Ты же знаешь сама.

— Любовь никогда не проходит бесследно…

— Я многое в ней не любил. Она меня всегда раздражала. Не понимаю, не понимаю, ничего не понимаю! — Он схватился за голову.

Он действительно ничего не понимал. И совсем запутался.

— Арлетт, Арлетт, подойди ко мне, пожалуйста.

Ему хотелось просить ее о помощи, помощи в избавлении от этого кошмара. Ему хотелось умолять о прощении. Но он должен ей все объяснить, чтобы она поняла.

Арлетт подошла к нему. Он обнял ее бедра, положив голову на живот. Но Арлетт больше не гладила его шею.

— Да, восемь лет назад я любил Матильду. Но с ней мы не смогли быть вместе. Понимаешь? Мы только мучили друг друга.

— Мучили? И только…

Арлетт было неприятно и больно все это слушать. Ее тяготила ревность, избавиться от которой, она была не в силах.

— Ну да, мучили. Поверь мне. Теперь я тебе все сказал. Все кончено, навеки. Забыто, — он еще крепче прижался к ее животу.

Она провела рукой по его волосам.

— О, Бернар! У тебя всегда все было просто. Но ты должен знать, что такие вещи вычеркнуть из памяти, искоренить не так уж легко. Все слишком серьезно. Разочарование, тревоги, надломленность в душе не проходят так быстро.

Но, конечно, ты прав. Как бы там ни было, мы должны быть вместе. Слишком многое нас связывает. Порвать отношения просто, а вот соединить нелегко. А главное, твоя Арлетт, несмотря ни на что, любит тебя, Бернар.

* * *
Ночью Бернар долго не мог заснуть. Разные мысли мучили и не давали покоя. Потом стали сниться кошмары. Сначала он видел море. Он входил в воду, голубую и чистую. Плыл все дальше, качаясь на теплых волнах. Потом вдруг вода стала мутной. Он увидел, что купается в грязи. Он повернул обратно, стал грести быстрее к берегу, а вода становилась все отвратительней и еще более засасывала его. Вдруг она стала красной. Он понял, что плывет в крови. Кровавое море бушевало и накрыло его алой волной. Он даже почувствовал едкий кровяной запах.

Весь в холодном поту Бернар проснулся. Облегченно вздохнул, поняв, что это был всего лишь сон, он повернулся к Арлетт, Но ее не оказалось на месте. Он вскочил. Накинув халат, босиком выскочил из спальни.

— Арлетт! Арлетт!

Он искал ее. Заглянул к Тома. Ребенок мирно спал, тихо посапывая, обнимая любимого друга — медвежонка Андрю.

Осторожно, не включая свет, он спустился по лестнице и нашел Арлетт в ванной, склонившуюся над раковиной. Ее тошнило.

— Что с тобой, Арлетт? Тебе нехорошо? Что-то случилось?

— Угадай…

Бледное лицо Арлетт казалось совсем бесцветным. На глазах выступили слезы.

Арлетт ждала ребенка. И теперь она уже не сомневалась. Еще неделю назад это стало бы радостным семейным событием. Они давно хотели второго ребенка. Но теперь…

Бернар еще острее и мучительнее почувствовал свою вину перед Арлетт.

Боже! Как он мог! Если бы он знал раньше… Никогда и ни за что не совершил бы этого.

Теперь он понял, что навсегда останется только с Арлетт. Он исправится. Он будет слушать ее и превратится в образцового мужа. Он больше никогда не заставит ее страдать, не причинит боль, сделает все, чтобы случившееся поскорее забылось.

Их связывал не только Тома, но и крохотное существо внутри Арлетт. Это будет девочка. На лице Бернара появилась блаженная улыбка.

Да, Арлетт никогда не будет страдать…

Глава Двадцать Вторая

Чета Бушор остановилась неподалеку от Ниццы в живописнейшем месте побережья. Кристально чистое море, ослепительное солнце, желтый горячий песок, стройные пальмы и тополя создавали великолепную экзотическую обстановку для отдыха и неповторимую идиллию. Как на всех приличных курортах, недалеко от пляжа раскинулся тенистый парк с фонтанами, прудами, широкими аллеями. Тут же размещались водо и грязелечебницы, минеральные источники. И немного подальше массажные кабинеты, душевые и сауны, где располневшие дамы со всего света проводили многие часы в надежде похудеть.

Матильда и Филипп сняли небольшой домик с террасой на самом берегу моря. Домик окружали роскошные пестрые клумбы с южными цветами и замечательный сад.

Филипп не любил загорать и после утреннего купания обычно лежал в гамаке в тени анисовых деревьев. А Матильда обожала солнце. Подолгу плескалась в море, разомлевшая от жары, часами валялась на прибрежном песке. Не прошло и нескольких дней, как ее кожа покрылась шоколадным загаром. Из белокожей француженки Матильда превратилась в смуглую сицилийку. И только ослепительно белые зубы выделялись на ее лице.

По вечерам они гуляли по парку и ходили ужинать в ресторан.

Матильда заметила, что становится до неприличия черной, и решила прервать на несколько дней свои солнечные ванны. После утреннего купания она, как обычно, сходила за минеральной водой, приняла душ и, расположившись за большим столом на террасе, принялась за работу. Окружающий пейзаж приносил вдохновение.

— Я видел эскизы твоих рисунков, — Филипп подошел к ней. — Замечательная книга получится.

— Ой, не знаю, не знаю, — Матильда пожала плечами. — Ты говоришь о моих работах, а сам думаешь о другом.

Филипп отложил газету, сел в кресло.

Они так и не решились поговорить после того злополучного дня. Целую неделю в Эвиане они вели себя так, будто ничего не произошло. Конечно, настроение у обоих было уже не тем, этого нельзя было скрыть, но Матильда ждала, что Филипп сам начнет разговор. Но он молчал. И это молчание угнетало Матильду. Хотелось ясности.

— Да, я думаю о том, как мы будем жить дальше, — сказал Филипп. В его голосе не было прежней мягкости и ласки. — Я договорился с мадам Жюво, чтобы подыскала нам квартиру где-нибудь в Гренобле. Она — наш добрый гений. Недавно я узнал про нее вот что. Ее прежний любовник (он живет где-то в Новой Каледонии) вроде приехал ее повидать. И представляешь, она специально уехала в Париж, чтобы его не видеть. Она понимала: прошлого не вернуть. И поэтому избежала встречи.

— Неправда! — от его слов Матильду передернуло. Она вскочила со стула.

Уж она-то знала настоящую правду. Бернар рассказал ей все во время одной из встреч в гостинице. Поверхностность суждений Филиппа разозлила Матильду.

— Ты говоришь просто чушь, — сама того не замечая, она стала кричать, хотя повышать тон было не в ее манере. — Этот человек был ее единственной любовью. Из-за него она пыталась покончить с собой. А он до сих пор не знает этого. Она пощадила его. Поэтому и уехала. Мадам Жюво — необыкновенная женщина.

Матильду трясло. Она не терпела, когда оскорбляли это святое чувство. Не каждый способен любить, а тем более так самозабвенно. История мадам Жюво очень взволновала ее еще тогда, потому что была глубоко близка ей. Матильда знала, что такое любовь. Она тяжело вздохнула и села в кресло.

— Ему этого никогда не понять, — сказала она.

— Еще бы! И мне этого не понять. Вы — женщины — умнее нас в любви.

Всегда спокойный и уравновешенный, Филипп взорвался. Никогда ему не было так обидно и горько. Он принимал Матильду такой, какая она есть, но теперь уже во многом не мог разобраться. Возможно, он холоден и недалек, не понимает каких-то тонкостей женской души, но он жил всю свою жизнь, никого не обманывая, и не терпел лжи. Он всегда был открыт и прям. И вот в один прекрасный день он узнает, что его жена, которую он обожал, считая святой, обманывает его, лжет. Все эти годы (ведь до свадьбы они были знакомы четыре года) он жил с лгуньей. Значит, все ее слова, все, что она когда-либо делала, говорила, ее поцелуи — все фальшь. Она только жила с ним под одной крышей, а ее душа, ее чувства всегда принадлежали другому.

От этих мыслей Филиппу становилось совсем не по себе.

Но еще больнее было видеть страдания Матильды. Он видел, какое впечатление на нее произвели его слова. Но он должен был их сказать. Больше, пожалуй, он не будет возвращаться к этой болезненной теме. Он должен ей помочь. Отдых пойдет ей на пользу. Они постараются пробыть здесь как можно дольше, а по приезде он сразу займется поисками нового жилья. Нужно все уладить. Он не может ее потерять.

* * *
Поздней августовской ночью такси подъехало к дому Бушоров. Из машины вылез Филипп и стал вносить чемоданы в дом. Немного помедлив, вышла Матильда. У крыльца она остановилась. В окнах соседей горел свет. Уже поздно, почему же они не спят?

— Пойдем, Матильда, — Филипп взял ее под руку и повел в дом.

Включили свет. Здесь все было, как прежде, но выглядело угрюмо. Стены, мебель как будто говорили: «Уезжайте отсюда, уезжайте».

Филиппу не хотелось возвращаться в этот дом. Не хотелось встречаться с соседями. Он знал, что Бернар, будучи рядом, вновь нарушит душевный покой Матильды.

Но другого выхода пока не было, и Филипп как ни в чем ни бывало принял душ. Приготовил чай.

Матильда, очень уставшая с дороги, сразу после ванны легла в постель.

— Выпей, дорогая.

— Спасибо, милый, — она поставила поднос на колени.

И все-таки это был их дом. Они успели привыкнуть к нему. И эта спальня, так тщательно обставленная Матильдой, стала до боли родной. Так не хотелось все это разрушать…

С этими мыслями они уснули.

* * *
Матильда проснулась от шума электрической бритвы. Было воскресенье, но Филипп почему-то решил встать так рано. Матильда подошла к окну. Отодвинула шторы. Утренние лучи солнца озаряли комнату. В том году лето было на редкость удачным. Дни стояли теплые и сухие.

Чета Куффре вероятно еще спала. Окна их спальни были плотно зашторены.

Филипп брился, стоя перед зеркалом в ванной. В воздухе плавал терпкий аромат одеколона.

Она приблизилась к нему сзади, обняла, хотела поцеловать, но Филипп резко оттолкнул ее.

— Что с тобой, Филипп?

— Скажи, как меня зовут? — он больно схватил ее за руку.

— Филипп…

От неожиданности Матильда открыла рот.

— Так почему же ты во сне называешь другое имя? Если ты не помнишь, я могу тебе назвать его.

— Нет!

Вся в слезах, Матильда выбежала из ванной. Распахнутая дверь долго качалась на петлях, жалобно скрипя.

* * *
За завтраком Филипп не проронил ни слова. Молча, с каменным лицом он выпил кофе и ушел, даже не прикоснувшись к бутербродам, которые усердно запекала в духовке Матильда.

Весь день она была одна. Занялась уборкой, но все падало из рук. Она рыдала. Ей было невыносимо жаль себя. Хорошо, что Филипп ушел и не видел ее страданий. Эти слезы явно не понравились бы ему.

Она не могла понять, почему судьба к ней так жестока. За какие грехи? В чем, в чем она провинилась перед Богом? Ей двадцать восемь лет, а в жизни все еще нет определенности, четкости, ясности. Она постоянно колеблется, ищет и не может найти покоя. А может, ей дано предначертание такое — вечно страдать?

Ну уж нет, нет! Она будет счастлива и не позволит судьбе так жестоко с ней обращаться.

Матильда побежала в библиотеку, открыла ящик рабочего стола. Вот! Она взяла в руки небольшую пластмассовую коробку. Здесь она хранила свое прошлое: письма, фотографии, дневники. Все! Раз и навсегда она покончит с этим. Навсегда! Чтобы больше никогда не возвращаться.

— Уничтожить, забыть, уничтожить, забыть… — повторяла сама себе Матильда, унося коробку в гостиную. А слезы душили ее. Сама того не замечая, она уже не плакала, а истерически кричала, нервно всхлипывая и задыхаясь от слез. Воспользовавшись отсутствием Филиппа, она дала волю чувствам и эмоциям.

Матильда села у горящего камина, открыла коробку и дрожащей рукой стала доставать фотографии.

Вот Бернар, еще совсем юный, на ферме отца. В рабочих брюках и огромных сапогах. Он подарил ей этот снимок вскоре после того, как они познакомились. Как было все хорошо тогда. Они были так беззаботны. Их первые свидания…

От воспоминания больно защемило сердце, Матильда зарыдала еще сильнее и швырнула фотографию в огонь. Яркое пламя пожирало ее края, и вмиг та превратилась в черный пепел.

Она больше не смотрела на фотографии, а все бросала, бросала в огонь без разбора. Каждый снимок напоминал ей о какой-то страничке жизни. Восемь лет она бережно хранила их. Прикасаться еще раз к прошлому было невообразимо больно.

Письма… Она перечитывала их десятки раз и знала наизусть. Их было немного. Бернар не любил писать и прибегал к этому в редчайших случаях. И тем не менее, они существовали. Каждое из них она сберегла. В них отражались чувства, мысли, переживания тех лет. Некоторые были нежны и прекрасны. Бернар писал во время их первой разлуки, когда уезжал на каникулы в Эльзас. Он рассказывал об отце, о матери, о братьях, о том, что ее, Матильды, ему ужасно не хватает, он постоянно думает о ней и с нетерпением считает дни до встречи.

Тогда он принадлежал ей. И все было просто и ясно. Они любили и не думали, что будет завтра. Ах, если бы она могла предположить… Она удержала бы его. И сохранила любовь. Но уже ничего нельзя исправить, все потеряно, все исчезло навсегда.

— Будь все проклято! Проклято! — в истерике она швыряла голубые, розовые листки. Их пожирало пламя.

Ее волосы растрепались. От слез глаза распухли и покраснели, лицо покрылось пятнами, губы нервно дрожали а рот казался неестественно большим. Если бы в тот момент кто-нибудь увидел Матильду, то принял бы ее за сумасшедшую. Она вся тряслась и судорожно хватала ртом воздух. Внезапно ей показалось, что она сходит с ума, теряет рассудок. Опомнившись, она вскочила с кресла, побежала на кухню.

С минуту на минуту вернется Филипп. Не дай Бог он ее увидит такой… Нет, нет! Он не должен ни о чем догадываться.

Она нервно рылась в кухонном шкафчике, где лежали лекарства.

Налив стакан холодной воды, быстро проглотила таблетки. Это была большая доза снотворного.

Филипп вернулся домой поздно. Везде горел свет. В камине бушевало пламя. Он нашел Матильду в спальне. Она крепко спала, укутавшись в одеяло.

Он принял ванну, выпил горячего чаю и когда вернулся в спальню, увидел, что Матильда спала одетой. Ей стало жарко, и она сбросила с себя одеяло.

Ничего не понимая, он бережно раздел ее, стараясь не разбудить. Матильда обычно чутко спала. Но на сей раз она даже не шелохнулась. Все это ему показалось очень странным. Возможно, она лишнее выпила, хотя на нее это было не похоже. А может, были гости?

Теряясь в догадках, Филипп надел пижаму и погасил свет.

Глава Двадцать Третья

— Здравствуйте, мадам. Вы меня помните?

Консьержка не могла забыть выразительное лицо Матильды. К ним, конечно, приходило много парочек со всего Гренобля и не только из него. Маленькая гостиница на улице де ля Гар, как и многие другие, была обычным местом тайных свиданий. Ее хозяйке мадам Жанвье шел шестьдесят седьмой год и она на своем веку повидала немало влюбленных. На протяжении долгих лет она была свидетелем множества любовных связей, знала чуть ли не все сердечные тайны почтенных жителей Гренобля.

Эта пара вроде ничем не отличалась от других. Мадам Жанвье было известно, что оба любовника имеют семьи и встречаются здесь втайне от всех. Но в них было что-то особенное, какая-то трагичность. Она, Жанвье, не знала истории их романа, но чувствовала, что эта связь не кончится добром. Уж слишком глубокими были их чувства.

Мадам имела большой опыт в сердечных делах. Достаточно было несколько раз поглядеть в глаза клиентам, и она уже знала — любовь это или легкий флирт.

Здесь все было гораздо сложнее.

— Здравствуйте, мадам Бушор. Конечно, я вас помню. Восемнадцатый номер.

— Я хотела бы снять его на месяц.

Мадам Жанвье не могла не заметить, что с момента их последней встречи госпожа Бушор сильно изменилась. Под глазами появились отеки, исхудавшее лицо казалось бледнее обычного. Исчез куда-то живой блеск глаз. Вся она выглядела какой-то несчастной и изможденной.

— О, мадам, это невозможно, — любезно ответила мадам Жанвье. — Мы сдаем теперь только на сутки. Очень сожалею.

— Понимаю, понимаю, — голос Матильды звучал еле слышно. Казалось, ей не хватает сил говорить громче. — Извините. До свидания.

Матильда поспешила к двери. У самого выхода она остановилась. По лестнице, весело щебеча, в обнимку, спускалась парочка. Счастливые и довольные, прошли мимо нее. Он что-то шептал ей на ухо, а она заразительно смеялась. Они были еще совсем молодые. И наверное, скоро поженятся.

Матильда с завистью посмотрела им вслед.


… Она нашла Ролана в мастерской. Они еще не виделись после ее приезда с юга. Матильде не терпелось узнать судьбу своей книги. К тому же она приготовила новые работы.

Они сидели за столом. Ролан показывал ей уже готовый макет книги.

— А что с этим рисунком? — спросила Матильда.

— Я это сделал специально, перенес на другую страницу. Так будет лучше.

— Хорошо, хорошо, — кивала Матильда. — Я так устала.

Она встала, прошлась по комнате.

— Знаете, мне так нравится ваша книга. Буду рад, если вы напишите еще что-нибудь.

Ролан положил рисунки на стол. В те минуты, сама не зная почему, Матильда думала о нем. Приятный, симпатичный парень. И уже не мальчик. Но чересчур занят работой, делами. Любил ли он когда-нибудь? Любезен, обходителен с Матильдой, но… не замечает в ней женщину. А может, она ошибается?

Ролан рассматривал ее новые рисунки. Она подошла к нему сзади, наклонилась и как бы невзначай коснулась его руки.

— Ой, извините, — она сразу смутилась и убрала свою руку.

— Ничего, ничего. Это вы извините меня. Видите ли, я не знаю, как быть с этим пятном…

Ролан не понял ее жеста, был спокоен и непринужден. Он протянул ей рисунок. Там был изображен лежащий на полу мальчик, а рядом алая лужа крови.

— Мальчик упал.

— Рисунок хорош. Но это пятно крови. Это слишком жестоко для детей.

— Вы ошибаетесь, — Матильда начинала нервничать. Ей был противен собственный поступок. — Я сделала рисунок только ради этого пятна. В нем весь смысл.

«Дура! Дура! — говорила она самой себе. — Что ты себе вообразила? Считала себя примадонной? Ты действительно не интересуешь мужчин и никому не нужна». Ее тело пробирала дрожь.

— Взгляните на этот, — Ролан показал ей такой же рисунок, но без красного пятна. — Чем он плох?

— Плох! Я устала.

Матильда нервно заходила по комнате. Ее трясло. Она уже сама себя раздражала.

И все-таки Ролан — бесчувственный тип. Она схватила свой пиджак и выбежала на улицу.


… Тома сидел во дворе и возился с велосипедом. Наконец отец выполнил свое обещание. Уже несколько дней счастливый ребенок не мог оторваться от долгожданного подарка.

Матильда наблюдала эту картину из своего окна. Убедившись, что ребенок один, она вышла из дома.

— Здравствуй, Тома.

— Привет.

— Ты мне разрешишь у тебя попить воды? Можно войти?

Тома отложил свой велосипед и пошел в дом. Матильда последовала за ним. Он привел ее на кухню. Матильда взяла стакан, налила воды.

— Я выпью, — сказала она. — А ты хочешь?

— Нет.

— Не хочешь пить?

Матильда огляделась вокруг. Белые шкафчики, белая мойка, белая плита. Все аккуратно и просто.

— Прекрасный дом, — сказала она. — Красивая кухня. А можно посмотреть твою спальню? Проводи меня, пожалуйста.

Маленький Тома скучал и потому был рад неожиданной и странной гостье. Он побежал вперед, она поднималась за ним.

— Какая красивая…

Тома стал показывать игрушки, что-то усердно рассказывая о них, но Матильду не интересовала его комната.

Украдкой она открыла соседнюю дверь. Здесь спал ее возлюбленный со своей женой. Матильда обвела взглядом спальню. Мебель красного дерева, бордовые шторы. В целом ничего особенного. Ее спальня гораздо романтичней. В комнате царил беспорядок. На полу валялось постельное белье, розовая ночная рубашка, халат, пижама. Как после бурной любовной ночи. Сердце Матильды заныло. Она поняла, что в этом доме была абсолютно лишней. Здесь шла своя жизнь, и никто не собирался ее менять.

— Что ты там делаешь? — она услышала голос Тома и поспешно вышла.

На стенах вдоль лестницы висели картины. Ее взгляд привлек рисунок, изображающий плачущего птенца.

— Отличный рисунок. Что это?

— Он плачет, — ответил Тома. — От горя.

Она грустно посмотрела в глаза ребенку. Милое, беззащитное, доверчивое детское лицо.

* * *
В тот день в летнем кафе теннисного клуба было особенно оживленно. За одним из столиков в тени сидела Матильда в элегантном белом костюме и изящной белой шляпке. Черные завитые кудри падали на плечи. Вишневого цвета помада придавала ее лицу особый шарм.

Матильду окружали репортеры. Недавно состоялась презентация ее книги, которая, надо сказать, имела успех и очень быстро сделала автора знаменитой. Целыми днями дома разрывался телефон, звонили поклонники, знакомые, журналисты, просили о встрече.

А в прекрасный августовский день в летнем кафе она устроила маленькую пресс-конференцию. Собралась толпа зевак. Щелкали фотоаппараты.

— Я давно сочиняю сказки для детей, но книгу выпустила впервые.

— Это ваш дебют?

— Да.

— Но в книге и иллюстрации ваши?

— Да, я рисую сама.

— Рисунки профессиональны…

— Я училась в Париже. Но из-за болезни не смогла получить диплом.

— Вы пишете только для детей?

— Да.

— У вас оригинальное видение мира. Вы очень талантливы.

— Спасибо.

— Надеюсь, скоро мы встретимся с вашим творчеством опять?

— Возможно.

Подошла Николь.

— Подпиши одну для своего племянника, — она протянула книгу. — Он будет рад. Может, для детей это слишком. Для ребятишек она чересчур хороша.

Матильда поставила свою размашистую подпись.

— Детские книги должны быть особенно хороши. Держи.

Вдруг она услышала запах гари.

— Что это? — она вскочила, тревожно оглядываясь по сторонам.

— Что-то горит на кухне.

Увидев клубы дыма, она побежала туда.

Мадам Жюво снимала со стены огнетушитель, задыхаясь от дыма. Матильда вырвала его из ее рук, быстро нажала на рычаг — полился фонтан жидкой пены.

— Ой, ей-ей. Боже! Что творится? Настоящий пожар. Нажимайте. Сильнее. Кажется, все.

— Испугались? — спросила Матильда.

— Не очень.

* * *
Их лица покрылись сажей. Белый наряд Матильды стал черным. В горле першило. Чувствовалась горечь во рту.

— Ой, я вся черная!

Матильда поспешила в ванную. Стоя перед зеркалом, она тщательно протирала лицо. Вошли двое незнакомцев. Они мыли виноград.

— Ты не слышал ту историю с Марселем?

— Нет. Я уже целый месяц его не видел.

— А он тебе никогда не рассказывал о блондинке, которая живет в его доме?

Матильда внимательно прислушивалась.

— А, да, да, да. У них был роман. Кстати, все шло очень хорошо.

— Но теперь все очень плохо. Он не может избавиться от нее. Каждый день она подкарауливает его на лестнице. И он переезжает в другую квартиру. Понял, что самое опасное — это заводить роман с соседкой.

Они захохотали. Эта история их очень забавляла. Зато Матильду как будто кто-то хлестнул по лицу. Ей показалось, что говорили о ней. Вот как выглядят со стороны ее чувства. Они вызывают только иронию и смех. Бернар тоже избегает ее. Окружающие смеются за ее спиной, а она ничего не замечает.

Как жестоко, подло и бестактно! Судорожный комок опять сдавил ей горло. Слезы наворачивались на глаза. Только бы никто не увидел. Уйти, уйти подальше от всех.

Она выскочила на улицу, тревожно оглядываясь по сторонам. Куда ей убежать? Ее остановил пожилой англичанин.

— Извините, вы автор этой книги?

— Да.

— Вы не могли бы мне ее подписать?

— Попозже, месье.

* * *
Она бежала по аллее, слезы текли по ее щекам. Матильда глотала их и бежала все дальше.

Обессиленная, она упала на траву у густых зарослей шиповника. Нервы сдали окончательно, и больше она не могла контролировать себя. Она долго рыдала, громко всхлипывая и задыхаясь от собственных слез. В истерике она кусала траву, била по земле руками, рвала на себе волосы.

Хотелось умереть. Только смерть могла решить все проблемы и подарить покой. Вечный покой.

Жизнь слишком несправедлива и жестока. Одним она дарит счастье, а других обрекает на вечные страдания и муки.

Она не хотела больше жить.


— Где же Матильда? — ее не было больше часа и Филипп стал серьезно беспокоиться.

— Да, странно, — сказала Николь. — На кортах ее тоже не видно.

— Она не собиралась сегодня играть. Она даже не одета для этого.

Он ходил к соседним столикам, расспрашивая, не видел ли кто его жену. Но все только недоуменно пожимали плечами.

— В доме ее нет, — сказал Ролан. — Пойдемте поищем в парке.

По дороге они встретили мадам Жюво.

— Я ищу Матильду, — сказал Филипп.

— Матильда! Матильда!

Все четверо, испуганные и встревоженные, искали ее.

— Что же могло случиться?

— Она была в отличном настроении…

Они нашли ее в кустах шиповника, истерично рыдающую, опухшую от слез.

— Матильда! Что с тобой? — Филипп пытался ее поднять. — Да что же это с тобой, Матильда? Ну успокойся, пожалуйста.

Он гладил ее по голове, крепко обняв. Ролан, Николь и мадам Жюво молча стояли, в ужасе наблюдая эту грустную картину.

Все было очень серьезно. В этой семье происходило что-то страшное и болезненное.

Мадам Жюво молча покивала головой. Она поняла все. И предчувствовала недоброе.

* * *
Матильда очнулась уже в больнице. Она помнила только, как приехала скорая помощь. Ей сделали укол и положили на носилки.

Большая доза успокоительного сразу подействовала на обессиленную, нервно истощенную Матильду.

Она открыла глаза. Белый потолок и стены. Светлая мебель. Даже шторы белые. Обычная больничная атмосфера. Матильда чувствовала слабость и головокружение, как будто ее ударили по голове чем-то тяжелым. Она не понимала, зачем она здесь, но думать об этом была не в состоянии.

Подошла медсестра. Молоденькая девушка в белом халате.

— Ваш муж скоро придет.

— Нет… Нет.

Она не хотела никого видеть. Никто не в силах ей помочь.

— Это не может больше продолжаться… — произнесла. Матильда слабым голосом.

— Конечно, не может, — улыбнулась медсестра. — Сначала надо поесть! Вы похудели.

Есть… Она не помнила, когда ела в последний раз. Но при напоминании о еде, почувствовала отвращение и тошноту.

— Мне надо умереть. Я такая дрянь. Да. Умереть.

Слезы катились по щекам. Она пришла в себя. И вновь вспомнила о своем несчастье.

Нет, никто уже не мог спасти ее. Она неисправима. Она безнадежна. Врачи не в силах сделать ее счастливой, а значит, все бесполезно и не нужно.

— Боже мой… Мне так плохо…

— Вы увидите мужа, и вам станет легче, — голос у медсестры был негромкий и мягкий.

А Матильда все плакала и плакала. Она вытирала слезы, пытаясь успокоиться, но не могла.

— Нет… Что это со мной… Я хочу понять.

Двадцатидвухлетняя Адель Маню совсем недавно закончила учебу и работала в клинике всего месяц. У нее не было опыта и той душевной твердости, этакой непробиваемости, свойственной медикам.

Она не видела еще в жизни горя и окружающий мир рисовался ей в розовых тонах. Адель было очень жаль свою новую пациентку. Она не знала, что же на самом деле произошло, не знала истинной причины ее страданий. Но от всего сердца сочувствовала и в душе переживала ее боль. Медперсоналу не разрешалось выказывать свои эмоции, задавать пациентам лишние вопросы, так как это могло еще больше нарушить их душевное равновесие.

Она принесла лекарства. Матильда послушно приняла их. И вскоре закрыла глаза, чтобы, расслабившись, улететь в эйфорический сон.

* * *
Доктор Мертэль был единственным психиатром в городе и держал единственную психиатрическую клинику в Гренобле.

О нем отзывались как о человеке серьезном, знающем свое дело. Поэтому Филипп решил доверить ему лечение Матильды. Сам он был страшно подавлен случившимся. Изо всех сил пытался спасти ее, но сам этого сделать не мог. Доктор Мертэль был единственной надеждой, хотя в глубине души Филипп сознавал, что дело совершенно в другом. И все же…

Они сидели в просторном светлом кабинете с большим количеством цветов и вазонов.

— Вопреки распространенному мнению, депрессия — очень тяжелая болезнь, — доктор Мертэль закурил сигарету. — Ее бывает трудно лечить, особенно когда этому противится сам пациент.

Он встал, прошелся по комнате, открыл окно.

— Я с вами буду вполне откровенен, мсье Бушор, — сказал он. — Если бы ваша жена захотела, она бы выздоровела. Но она не хочет.

— Что вы намерены делать?

Его слова отнюдь не успокаивали Филиппа, еще больше заставляли страдать.

— Хочу прежде всего убедить ее в том, что выздоровление во многом зависит от нее. А раньше у вашей жены не было странностей?

Филипп задумался, пожал плечами. Он знал Матильду более четырех лет. Первое время после их знакомства она была очень грустной.

Она считала, что жизнь не удалась, и это постоянно мучило ее. Но странностью это назвать было нельзя. Как всякая женщина, она переживала из-за потерянной любви, неудачного замужества. А потом все шло к лучшему. Она успокаивалась, постепенно приходила в себя. И Филипп ни на минуту не сомневался в успехе и прочности их брака.

— Да нет, — ответил он, — не замечал. Она сломалась именно вдруг, мгновенно. Правда, когда за несколько дней до этого мы с Матильдой гуляли по городу и на улице было адское движение, она все время повторяла: «Куда несутся эти машины? Куда несутся эти машины..?»

Филипп закрыл руками лицо. Он был в отчаянии. Он не знал, что ему делать и как жить. За эти два дня он ни на минуту не прилег. И ни разу как следует не ел. Он чувствовал дикую усталость, в голове шумело.

— Не стоит так волноваться, мсье Бушор, — доктор Мертэль сел за стол. — Сейчас мы даем вашей жене успокоительное. Это очень хорошее лекарство, его совсем недавно стала выпускать французская промышленность. А как только она почувствует себя лучше, я побеседую с ней, откровенно, по душам. Думаю, мы найдем общий язык.

— Да, да, конечно…. — Филипп рассеянно поднялся.

— Мы сделаем все возможное, мсье Бушор. Это не первая наша пациентка такого рода, уж поверьте мне. Я не хочу вас обнадеживать, что-то заранее обещать, — он встал из-за стола, чтобы проводить посетителя. — Повторяю, все зависит от нее самой. А что касается нас, то мы имеем свои методы лечения и будем их применять.

— Да, спасибо доктор.

— Всего доброго, мсье Бушор.

* * *
Доктор оказался человеком неглупым, но это отнюдь не облегчало положения. Как и полагалось, он задал обычные вопросы, явно не придавая им никакого значения. Если бы это был бронхит или воспаление легких, Филипп ни на минуту не сомневался бы в успехе. Но такая специфическая болезнь…

Раньше ему случалось читать о «нервной депрессии», но он считал это больше капризом, чем болезнью. Как любому уравновешенному человеку, ему были чужды всякие там истерики и стрессы. Для него это было не более чем слабость характера, этакое «слюнтяйство», свойственное некоторым людям. Человек всегда в состоянии и силах держать себя в руках, что бы ни происходило, считал он. И разве мог он тогда предположить, что сам столкнется с этим «слюнтяйством» лицом к лицу? И все-таки успокаивающий тон доктора Мертэля указывал только на его бессилие исцелить пациентку. От таких мыслей Филипп был окончательно раздавлен. И все же слабая надежда теплилась в его душе. А вдруг и в самом деле существует некая маленькая белая таблетка, излечивающая от отвращения к жизни, от полной растерянности и апатии? Ведь в мире случается столько неприятных вещей. Вдруг Матильда выдумала неизвестно что насчет своей свободы, несчастной любви, а на самом деле организму не хватает каких-то витаминов, химических элементов для его нормальной жизнедеятельности?

Доктор Мертэль прав. Нужно себе внушить, убедить в этом. Если бы Матильда это могла понять…

Глава Двадцать Четвертая

Дело шло к осени, но сентябрьские дни все еще стояли по-летнему солнечными и теплыми. И, как обычно, в воскресный день на теннисных кортах было людно и оживленно.

Возле парка Бернар остановил машину. Открыв дверцу, проворно выскочил Тома. Ему не терпелось поиграть в теннис. Прошлое воскресенье маме очень нездоровилось, и они никуда не пошли. А сидеть дома в погожие дни было так скучно. И всю неделю он с нетерпением ждал нового воскресенья. Мама обещала поправиться. И она сдержала слово.

У Арлетт шел уже шестой месяц беременности. Она заметно пополнела, но осунулась и выглядела бледнее обычного. С помощью косметики и румян она старалась освежить свое подурневшее лицо, но постоянно выступавшие пятна все равно портили ее внешность и выдавали положение.

Арлетт легко перенесла свою первую беременность и роды. Но на этот раз все шло совершенно по-другому. Возможно, повлияли произошедшие «неприятные» события, о которых она до сих пор не могла забыть. После того разговора они больше ни разу не возвращались к щекотливой теме. Бернар вел себя, как будто ничего не произошло. Даже стал нежнее и внимательнее к ней и Тома. Все домашние заботы полностью взял на себя, больше времени уделял ребенку, накупил кучу всяких детских книжек и после работы читал их Тома. А вечерами, ложась спать, гладил живот Арлетт и говорил об их дочери, которая обещала появиться на свет как раз к Рождеству. Она должна быть необыкновенно красивой, и он назовет ее Амандой.

Арлетт с улыбкой слушала его мечтательные речи, а перед глазами стояла эта дикая сцена: как разбушевавшийся зверь он бежал за Матильдой, хватал ее за руки… И на душе становилось горько и грустно.

Она уже не могла быть той веселой и беззаботной Арлетт, всегда улыбающейся и доброжелательной. Жизнь сломала ее, показав, как в мире много фальши и лжи. Она не могла, как прежде, искренне любить Бернара. Его связь с другой женщиной убила ее лучшие чувства и заставила почерстветь.

Первое время после той безумной выходки Бернара она не могла появляться в обществе. И, взяв с собой Тома, на месяц уехала к матери в Сентбери. Там ее семья имеланебольшой особняк. Правда, теперь, после смерти отца, в нем осталась одна мать. Натали, единственная сестра Арлетт, вышла замуж. Вместе с мужем они снимали меблированную квартиру неподалеку от центра, здесь же в Сентбери. У них еще не было детей и Тома был единственным внуком мадам Дюбуа. Она обожала его и постоянно скучала, в каждом письме приглашая приехать. Это была еще довольно молодая и очень подвижная женщина. Недавно ей исполнилось пятьдесят три года. К тому же она тщательно следила за собой, соблюдала диету, регулярно посещала косметолога и массажиста. Каждую осень она проводила на курортах Италии. Тамошний климат особенно благоприятно влиял на ее здоровье и самочувствие.

У мадам Дюбуа были очень теплые, доверительные отношения с дочерьми, особенно со старшей Арлетт. С детства она была ласковой и на редкость покладистой девочкой.

Никогда у Арлетт не было секретов от матери. Та всегда оставалась для нее лучшим советчиком и другом.

Будучи в Париже, она очень скучала по матери и каждый день писала ей письма, которые мадам Дюбуа бережно хранила до сих пор.

В свой последний приезд Арлетт попросила показать их. Читая собственные письма, она улыбалась их юношеской наивности. С тех пор прошло шесть лет, а как много за это время она увидела и поняла. Вернее — за последние месяцы.

Она листала свои восторженные письма о Бернаре. В ее сознании он был просто сказочным принцем. Даже его странности, его недостатки она боготворила. И как была глупа.

Она нашла то памятное письмо, в котором сообщала матери, что выходит замуж и просила родительского благословения.

Мадам Дюбуа не думала перечить Арлетт, а только просила прежде познакомить ее с будущим зятем. В душе ее беспокоила поспешность брака.

Но к счастью, жизнь Арлетт сложилась благополучно. Вместе с Бернаром они часто навешали ее. А потом появился Тома. Словом, мадам Дюбуа была довольна судьбой дочери и считала их замечательной парой.

Но в последний раз Арлетт приехала очень скучной. Как ни пыталась, от матери трудно что-то скрыть. Ей хотелось все рассказать, но… сколько ни собиралась, не смогла. Она сослалась на свою беременность, на недомогания, связанные с ней.

Арлетт чудесно провела месяц. Особенно был доволен Тома. Бабушка баловала его без меры. В Сентбери был замечательный детский парк со всевозможными качелями и аттракционами. Она чуть ли не каждый день водила его туда. Мороженого и шоколада бабушка покупала столько, сколько он желал. Все возражения Арлетт она не хотела слушать, и каждый день устраивала праздник обожаемому внуку.

Часто навещали Натали. Она тоже души не чаяла в племяннике и без конца дарила ему подарки. Их багаж увеличился вдвое, когда они возвращались домой.

Арлетт ужасно не хотелось уезжать. Бернар звонил каждый день, говорил, что скучает, ждет с нетерпением.

* * *
Но воспоминания довлели и угнетали. Там, в Сентбери, она была далека от них и отдыхала душой. Она чувствовала себя легко и непринужденно в обществе матери, сестры и сына.

Возвращение в Гренобль означало возврат к действительности. И Арлетт вновь почувствовала себя плохо. Вместе с неприятными мыслями ее часто мучили головокружение и рвота. Ей не хотелось никуда выходить. Но Тома скучал, и его было жалко. В конце концов, ребенок ни в чем не виноват.

Погода стояла чудесная, и Арлетт согласилась сводить его на корт. Бернар работал в этот день.

— Я заеду за вами часов в шесть.

— Мы надеемся, — Арлетт взяла за руку Тома.

Бернар подал им сумку с теннисными принадлежностями.

— Слушайся маму, Тома, — он поцеловал ребенка, подошел к Арлетт.

Арлетт похлопала его по плечу, но не ответила на его поцелуй.

— Идем, Тома.

— Не убегай от мамы, слышишь? Веди себя хорошо, — Бернар давал указания им вслед.

Немного постояв, проводив их взглядом, он направился было к машине, но знакомый голос окликнул его.

Он увидел мадам Жюво. Опираясь на свою трость, она спешила ему навстречу. Выражение лица было встревоженным и серьезным.

— Добрый день, Бернар.

— Здравствуйте, мадам. Очень рад видеть вас.

Ей было не до любезностей, и она быстро переменила тему разговора.

— Я терпеть не могу вмешиваться в чужие дела, — сказала она, взяв его под руку и отводя в сторону, — но должна поговорить с вами о Матильде.

— О нет, мадам! — Бернар замахал руками.

Он только-только стал приходить в себя. С большим трудом удалось наладить отношения с женой. Все образовалось, а тут опять…

— Я ничего больше не хочу слышать об этой женщине.

— И тем не менее, я скажу вам, — мадам Жюво была настроена решительно и не собиралась отступать. — Я сегодня была в больнице. Ей совсем плохо.

Это было новостью для Бернара. Он ничего не знал ни о ее болезни, ни о больнице. Да, где-то с неделю ее не видно во дворе. Но он не думал, что что-то случилось. Утром он видел Филиппа, они поздоровались. Тот уезжал куда-то на машине. Но ничего особенного Бернар не заметил.

— Может быть, вы навестите Матильду? Немного успокоите ее, а? — в голосе мадам Жюво были настойчивость и холодок.

Вероятно, она несколько разочаровалась в Бернаре. Он оказался таким же, как и все мужчины. Сначала вскружил голову несчастной женщине, а потом струсил и подался в кусты.

— Послушайте, я знаю Матильду больше, чем все вы. Наверное, я единственный в мире, кто ей ничем не может помочь.

— Вы не правы. Из этой истории вы выбрались. А Матильда нет.

Где-то в глубине души мадам Жюво понимала Бернара. Как-никак он имел семью, тем более жена ждала ребенка. Оставить их было бы неслыханной жестокостью. Но и поступать так с Матильдой было не менее жестоко и подло. Эта женщина была очень симпатична мадам Жюво. Возможно, как никто другой она понимала ее чувства, потому что пережила похожую трагедию. Мадам Жюво знала, что такое любовь и какой безрассудной бывает она, поэтому глубоко сочувствовала Матильде и не могла ее не защитить.

Но Бернар не хотел ничего слышать. Он не любил, когда посторонние люди вмешивались в его жизнь. При всем уважении к мадам Жюво этот разговор ему был неприятен и раздражал его.

— Не настаивайте, хватит с меня, — отрезал он и поспешил к машине.

Мадам Жюво с неприязнью посмотрела ему вслед. Нет, он ни чем не отличался от других мужчин. Она в нем глубоко ошиблась, хотя считала, что видит людей насквозь. «Век живи, век учись», — сказала она себе.

Ни в чем и ни в ком нельзя быть уверенным абсолютно. А она всю жизнь доверяла людям.

И вместе с тем, она не винила его. Жизнь слишком сложна и порой не так просто во всем разобраться.

Мадам Жюво медленно двинулась к кортам.

* * *
Всю дорогу Бернара не оставляли тревожные мысли. Он понимал, что говорил слишком сухо с мадам Жюво. Она не заслуживала этого. Да и по отношению к Матильде… Он не прав. В конце концов в случившемся была его вина. Как ни тяжело, но он должен это признать. Ему сразу нужно было вести себя иначе, взять себя в руки, быть мужчиной, наконец, а не слюнтяем. Он чувствовал, что вся эта история не кончится добром. К тому же прекрасно знал Матильду, ее легко ранимую душу, слабые нервы.

Безусловно, его поведение теперь выглядело как предательство. Он не знал, что ему делать, как быть, только твердо был уверен в том, что так поступать нельзя.

* * *
Бернар работал в ночную смену. Беременность Арлетт предвещала новые расходы, и им требовалось больше денег. И теперь два раза в неделю он работал по ночам. Эти смены хорошо оплачивались, и физически крепкому и закаленному организму Бернара отнюдь не вредили.

— Первый причал освободить! Первый причал освободить!

Бернар вылез из танкера. В своей рабочей одежде — дутой непромокаемой куртке и таких же штанах — он казался еще более неповоротливым и огромным.

— Ты меня звал? — спросил он диспетчера.

— Тебя спрашивали.

— Кто?

В такой час посетителей обычно не бывало.

— Не знаю. Он ждет тебя вон там. — Танкер шестнадцать-десять на третий причал.

Несколько удивленный, Бернар поплелся в инструкторскую. Какое-то недоброе предчувствие появилось у него.

Его ждал Филипп. Они ни разу не разговаривали после того злополучного банкета. Его прихода Бернар никак не ожидал и чувствовал себя очень неловко. Он даже не знал, как себя вести.

Они стояли лицом к лицу, совсем близко друг от друга. Бернар заметил, что Филипп как-то внезапно осунулся, постарел. Переживания наложили свой отпечаток.

— Матильда в больнице, — сказал он после короткого замешательства.

— Я знаю. Мне говорили.

Они снова замолчали. Обманутый муж и любовник его жены… Оба чувствовали неловкость и подавленность.

Этот тяжелый для обоих разговор Бернар решил начать сам. Когда-нибудь они должны были объясниться. В конце концов, Филипп — мужчина и должен его понять.

* * *
Бернар рассказал все, ничего не скрывая и не тая, всю сложную историю его любви. Он говорил долго, страстно жестикулируя и даже иногда повышая тон. Он начал с самого начала, с самого первого дня их знакомства, откровенно рассказывая о своих переживаниях и чувствах. Ни с кем он еще не был так открыт. Но он хотел, чтобы Филипп понял его… И простил. Если это, конечно, возможно. Во всех подробностях он описал два года их связи, сам удивляясь своей памяти. Он пытался объяснить, почему у них все так сложилось с Матильдой, почему не смогли пожениться, хоть и любили безумно. Рассказал о том, что пережил, когда встретил ее вновь.

Филиппу эта исповедь не доставляла ни малейшего удовольствия. Слышать, что любимая тобой женщина никогда не любила тебя, что всегда ее сердце принадлежало другому, и при первой возможности она изменила тебе без всякого угрызения совести.

В этой истории он чувствовал себя абсолютно лишним, чужим и ненужным. И хотя Бернар говорил только о своих чувствах к Матильде, Филиппу было неприятно и больно. Она его жена, и когда о ней говорил другой мужчина…

Филипп ревновал. Матильда была его единственной любовью. Никого и никогда он больше не любил. Во всех отношениях перед ней он кристально чист и безгрешен. Почему же судьба так наказала его?

— Теперь я все объяснил. Вы знаете столько же, сколько и я, — Бернард облегченно вздохнул, как будто снял тяжелый груз. — Поступайте, как считаете нужным.

— Матильда очень дорога мне, — произнес Филипп. — Поверьте, мне нелегко было прийти к вам.

Он встал с кресла, подошел к окну.

— Я здесь не для того, чтобы слушать исповедь. Теперь это уже не имеет значения.

Он замолчал.

— Каждый раз, когда я прихожу к ней в больницу, по ее лицу, по ее взгляду я понимаю, что не меня она ждет…

* * *
Бернар медленно поднимался по белой больничной лестнице, заранее обдумывая предстоящую встречу. Он волновался. Он не знал, что скажет Матильде, как она его встретит.

Белые стены до блеска вымытого коридора наводили страх. Бернар никогда не лежал в больнице, и она представлялась ему чем-то ужасным.

Он подошел к нужной палате, немного постоял и, собравшись с духом, открыл дверь.

Матильда лежала, до подбородка накрытая одеялом. Услышав, как скрипнула дверь, она открыла глаза.

— Привет, Матильда.

Выражение ее лица совсем не изменилось, не дрогнул ни один мускул. Она обвела его абсолютно равнодушным, ничего не значащим и не выражающим взглядом и снова закрыла глаза.

— Мне остаться или уйти?

Она лежала неподвижно, как будто ничего не слышала. Бернар заметил, как сильно похудело ее лицо. Высохшие губы казались бесцветными. Только иссиня-черные волосы и огромные глаза выделялись на этом мертвенно-бледном лице. От физического и нервного истощения оно приобрело болезненный зеленоватый оттенок. Который день Матильда отказывалась от пищи. Она принимала только таблетки. И стакан воды.

Она не шевелилась.

Бернар подошел, коснулся ее волос. Она вновь открыла глаза. Но ее взгляд был невидящим, стеклянным. Он даже испугал Бернара. Она действительно была больна и очень опасно.

Простояв несколько минут, Бернар вышел из палаты с тяжелым чувством вины на сердце.

В это время Филипп нервно прохаживался под окнами Матильды. Он ждал Бернара.

Глава Двадцать Пятая

По дороге домой Бернар заехал в магазин. Купил молоко, теплые булочки с изюмом для Тома, помидоры и консервированный острый перец, который просила Арлетт. Ей все время хотелось острого и каждый день он покупал что-нибудь такое по ее заказу.

Мысли о Матильде мучили, не давали покоя. Раздвоенность в душе терзала его. Дома горел свет. Арлетт и Тома ждали его. Услышав скрип тормозов, малыш побежал навстречу.

— Здравствуй, папа! — Тома бросился ему на шею.

— Привет, малыш! — Бернар поднял его на руки. — Как ты вел себя? Слушался маму?

— Да.

— Ну тогда я тебе кое-что привез, — он опустил ребенка.

Тома уже рылся в большой папиной сумке. С ней Бернар всегда ездил в магазин.

Арлетт сидела в кресле, немного откинувшись назад. С каждым днем увеличивающийся живот мешал ей. Она вязала.

— Спроси, почему я сегодня опоздал.

Бернар поцеловал жену, ласково погладил ее по животу.

— Почему ты опоздал? — в голосе Арлетт не было прежней заинтересованности. Она казалась ко всему безразличной.

— Ко мне на работу приезжал Филипп. Он попросил, чтобы я навестил Матильду. У нее был тяжелый нервный срыв.

Арлетт отнюдь не обрадовало его сообщение. Оно было ей неприятно, как и все остальное, связанное с этой женщиной.

— И что теперь? Получше?

— Да нет, по-моему. Сперва ее хотели лечить электрошоком, но Филипп запретил.

— И правильно, — в голосе Арлетт чувствовалось раздражение. — Шок помогает забыть неприятные вещи, но оставляет след в психике. Твой визит ей пошел на пользу.

Она отложила вязание, встала с кресла. Ей был противен этот лицемерный разговор. Муж навестил больную любовницу и делился впечатлениями с женой. Великолепно! Просто замечательно. И еще вел себя как ни в чем не бывало, так, будто говорил о старом приятеле. Все-таки Бернару всегда не хватало душевной тонкости и такта.

— Я пробовал поговорить, но она молчит и все. Я обещал Филиппу зайти еще раз, но едва ли из этого выйдет толк.

— Я думаю, — с ядовитой иронией сказала Арлетт, — тебе обязательно нужно сходить к ней еще раз, если Филипп считает, что ей это поможет.

И ушла на кухню, чтобы скрыть свое раздражение и гнев. Она разогревала бифштекс, а у самой ручьем текли слезы. От обиды, от ревности, от собственного бессилия.

* * *
Окна в кабинете доктора Мертэля были открыты настежь. Легкий ветерок гулял по комнате, шевеля лепестки цветов и бумаги на столе. Доктор сидел в своем круглом кресле, повернувшись спиной к Матильде, и смотрел в окно. С улицы доносились голоса санитаров и шелест деревьев. Окна кабинета выходили в больничный сад. Аромат созревших каштанов заполнял комнату и напоминал об уходящем лете.

Матильда сидела в кресле напротив и видела лишь спину и затылок доктора.

Его своеобразная манера работы с пациентами удивляла ее. Их беседа продолжалась уже больше часа.

— Она страстно любила этого человека, — Матильда рассказывала историю мадам Жюво. Ей было интересно мнение врача. — И когда узнала, что он уехал в Новую Каледонию, решила про себя: «Я буду его ждать». Как раз в тот момент я и решила, что убью свою мать.

— Что? Что? — доктор резко повернулся в своем кресле к Матильде.

— Я думала, что вы меня не слушаете.

Она ошибалась. Разговаривать с пациентом, повернувшись к нему спиной, было частью специальной методики доктора Мертэля. Беседа лицом к лицу смущала пациента, как ни как, доктор имел дело с нервнобольными людьми. Любой неосторожный взгляд мог привести к растерянности.

Делая вид, что думает о чем-то совершенно постороннем, он был предельно сосредоточен и полон внимания.

Убедившись в этом, Матильда продолжала свой рассказ.

— Она бросилась вниз с восьмого этажа, но упала на полотняный тент и только поэтому осталась жива. С тех пор правая нога ее повреждена. Она хромает. Что вы на это скажете?

— Я думаю, этой даме здорово повезло.

— Это вы называете везением?

— Конечно. Она осталась жить. Могла встретить другого человека и просто забыть о прошлом. Вы согласитесь со мной, что жизнь полна удивительных сюжетов. Можно любить и быть любимой. И не один раз.

* * *
Да, он был всего лишь медик, холодный и практичный. Для него главное жить, а как — это уже неважно. И раз он так говорил о любви, значит, просто никогда не любил и понятия не имел, что это такое. Он все трактовал чисто теоретически. С Матильдой они говорили на разных языках.

— Мне не удалось быть любимой, — произнесла она. — Во мне есть что-то, что отталкивает людей.

— Но вас любит муж.

— Муж меня любит. Он, как и вы, говорит: «переверни страницу», а мне это не по силам.

Нет, он абсолютно ничего не понимал и был далек от ее чувств, переживаний. Холодный и сухой прагматик, он напоминал удачно сконструированную машину, у которой все заранее запрограммировано и вся жизнь разбита по пунктикам, разложена по полочкам. В ней все предельно просто: завтрак, работа, обед, прогулка, ужин и сон. Близость с женой — не проявление чувств, а обычное удовлетворение желаний, устроенное природой, и которое тоже запрограммировано и должно в определенное время выполняться. А если вдруг жена умирает — об этом беспокоиться не стоит. Можно заменить другой. Ведь у нее такие же органы, как у прежней. Какая разница.

— Никто не интересуется мной, — от раздражения Матильда вспыхнула, бледные впалые щеки залились краской. — И вы занимаетесь мной потому, что вам за это платят. И оставим все эти разговоры!

* * *
Матильда встала с кресла. Внутри все переворачивалось. Теперь она была полностью уверена в бесполезности лечения. Этот человек хоть и доктор, оказался беспомощным и недалеким. Возможно, она в чем-то ошибалась. Ведь вылечил же он десятки людей. Но не ее. И никакие порошки и таблетки, и никакие уколы не помогут, потому что бессильны сделать ее счастливой, вернуть любовь. А без этого она никогда не придет в себя, не станет жить нормальной жизнью. Вновь она ощутила себя брошенной и одинокой.

— Вы думаете, что можете управлять мною? — Матильда стояла уже у двери. — Попробуйте заставить меня влюбиться, произвести на меня впечатление…

Она хотела говорить еще, высказать этому твердолобому доктору все, что она о нем думает, но судорожный комок сдавил ей горло. Чтобы не разрыдаться здесь, она выскочила из кабинета.

Проклятье! Проклятье! Никто не понимал ее! Она была одна со своими переживаниями и чувствами.

Матильда бежала по свежевымытым коридорам больницы. Слезы градом текли из ее глаз. Она теперь ужасно сожалела, что согласилась на эту беседу, которая ни к чему не привела, а только еще больше разбередила душу.

Медсестры и санитарки только удивленно провожали ее взглядами и качали головами. Совсем безнадежна. А так молода и так хороша собой.

* * *
Наконец Матильда открыла дверь своей палаты. На стуле у подоконника сидел Бернар. Он уже давно ожидал ее. В руках он держал большой букет темно-красных гладиолусов. Увидев ее, он дернулся с места, хотел что-то сказать, но Матильда сделала знак, приложив ладони к губам.

— Молчи, ничего не говори.

Почему-то ее абсолютно не удивил его приход. Она легла на кровать, накрыв ноги розовым пледом. Лицо и даже волосы на висках были мокрыми от слез.

Бернар положил цветы на тумбочку, подошел к ней, наклонился, но она осторожно отвела его руку. Он достал носовой платок (на этот раз он был накрахмаленным и свежим) и протянул ей. Она взяла, вытерла лицо, тихонько высморкалась.

— Если хочешь что-нибудь сделать, — она указала рукой на приемник, стоявший на подоконнике, — вставь батарейки. Они вон там за твоей спиной.

Бернар достал батарейки с полки, взял приемник. Вошла медсестра, молоденькая Адель.

— Мадам, ваши лекарства.

Она протянула ей белый пластмассовый подносик, на котором в таких же белых пластмассовых чашечках лежали таблетки.

— Спасибо.

Матильда высыпала их в ладонь. Взяла стакан воды. Медсестра бесшумно удалилась.

Бернар смотрел на Матильду. В черном, приталенном, с глубоким вырезом платье она казалась донельзя худой, даже дистрофичной. Ее шея еще более удлинилась, а ключицы выделялись так, что по ним можно было изучать строение грудной клетки. Она повернулась, чтобы что-то достать из тумбочки, и Бернар ужаснулся, увидев ее спину. Лопатки торчали словно крылья. И еще это черное платье! Оно ужасно не шло и еще больше подчеркивало болезненный облик. К тому же она никогда не носила таких платьев, считая, что они нагоняют тоску. С ней что-то произошло. В этом Бернар уже не сомневался.

* * *
— Таблетки — первый сорт, — сказала Матильда и улыбнулась. — Просто чудо.

От худобы ее рот казался неимоверно большим. Некогда ослепительная улыбка вдруг превратилась в ужасный оскал, от которого Бернару стало не по себе.

— От этой спишь двое суток напролет, — в ее голосе была ирония. Она пыталась подражать доктору Мертэлю. — Очень рекомендую. Вот эта вызывает аппетит.

Матильда показала два шарика в твердой оболочке.

— А это для веселья, — она взяла другую таблетку. — Проглотишь — и хохочешь в одиночестве. Не хочешь таких?

Бернар старался не обращать внимания на ее издевки и терпеливо вертел в руках приемник.

— Мне и так неплохо, спасибо.

— Ты уверен?

Наступила короткая пауза. Бернару не хотелось спорить с Матильдой. Он видел ее состояние и понимал, что задевать ее небезопасно.

Она взяла стакан и, положив в рот одну таблетку, отпила глоток.

— Как поживает мадам Жюво?

Бернар вертел приемник, не поднимая головы. Он боялся ее взгляда, который казался сумасшедшим.

— Как обычно. Без перемен.

* * *
Матильда продолжала глотать таблетки, запивая их водой. Оба молчали. Бернар не знал, о чем говорить с бывшей любовницей, совсем растерялся, не находил нужных слов. Он видел, что она не в себе. Одним неосторожным словом, жестом, взглядом он мог вывести ее из равновесия. Да и вообще все разговоры уже были напрасны. Прошлого не вернуть, настоящего не поправить. Бернар тяжело вздохнул.

— Ты исполняешь свой долг, изнывая от скуки?

Она бросила на него пронзительный взгляд, от которого у Бернара по телу забегали мурашки.

— Нет, Матильда. Ну что ты. Вовсе нет, — он встал и поставил ей на тумбочку приемник. — Все готово. Можешь слушать новости, интересные передачи.

— Нет, я только песни слушаю. В них правда. Чем глупее песня, тем правдивей. В них есть свой смысл.

Она встала, взбила подушку, поставила к спинке кровати и села, опершись на нее спиной.

— Знаешь, в таких как:

Не покидай меня.

Я — пустой дом без тебя.

Ты бросишь меня,

И вот я умираю.

Я буду твоей тенью.

Любовь моя.

Он ушел.

Без любви я ничто.


Она тихо напевала, все время глядя на него. Ей была интересна его реакция на эти слова.

Но Бернар сидел, потупив голову, взгляд его упирался в пол. Ему действительно не следовало приходить. Его визиты раздражали ее еще больше. Она злится, и у нее есть повод для этого. Но, к сожалению, исправить ничего нельзя. Надо воспринимать действительность и все происходящее в ней таким, как есть.

— Ну что ж, Матильда, — Бернар встал со своего стула.

Он подошел к ней, наклонился, чтобы поцеловать, но она резко повернула голову. Он погладил ее волосы. Они были блестящие и мягкие, как прежде, и пахли травой. Матильда всегда предпочитала травяные шампуни. Наверное, это единственное, что у нее не изменилось.

— Я приду еще, — Бернар коснулся ее руки и поспешил к двери.

Она провожала его долгим, пристальным взглядом.

— Не утруждай себя, Бернар. Больше не приходи. Можешь всем сказать, что твоя миссия выполнена. Сумасшедшая становится нормальной.

Последние слова она произнесла резко и подчеркнуто презрительно. Она ненавидела его. И была права. Бернар сам себя презирал за то, что совершил непоправимые, непростительные ошибки, которые не исправить никогда. В душе он ругал себя, называя твердолобым остолопом, ненасытным кобелем и негодяем.

Он не нашел слов, чтобы ответить Матильде. И едва заметно кивнув, вышел из палаты.

Глаза Матильды опять наполнились слезами. Уткнувшись в подушку, она лежала около двух часов, пока медсестра не принесла ужин. Мадемуазель Маню была совершенно уверена, что унесет все нетронутым обратно.

Запах бифштекса и жареного картофеля заставил Матильду подняться. Обычно он вызывал у нее тошноту и головокружение, но сейчас она явно ощущала как заурчал пустой желудок, давно прилипший к спине.

Нет уж, хватит. Она будет есть. Все развлекаются, гуляют, пьют, веселятся. Даже Бернар. Холеный толстый мешок. Он и то живет припеваючи, делая вид, что никогда и нигде ничего не происходило.

Она взяла вилку и стала есть салат. Проглотив несколько мелко нарезанных долек помидора, почувствовала острую боль в животе. Ссохшийся за несколько дней голодовки желудок отвык от приема пищи. Матильда скорчилась, зажмурив глаза.

— Что с вами, мадам?

— Болит. Желудок.

— Это все потому, что вы долго не ели. Так ведь нельзя, — Адель Маню села к ней поближе. — Выпейте молока.

Матильда послушно взяла стакан, сделала несколько глотков. Молоко было свежее и приятное. Ей стало легче, и она выпила целый стакан.

— Вот и хорошо. А теперь попробуйте есть.

Внезапно проснувшийся аппетит удивил саму Матильду. Она жадно ела бифштекс, закусывая картофелем и салатом. Как вкусно! Она и не знала, что пища может приносить такое удовольствие.

— Не торопитесь, мадам. Может быть, на сегодня даже достаточно, — осторожно прервала ее медсестра. — Желудок может не выдержать такого обилия пищи. Он должен привыкнуть.

— Он может лопнуть? — спросила Матильда.

— Нет, — мадемуазель Маню улыбнулась. Эта взрослая женщина казалась ей наивным, трогательным ребенком. — Но может произойти несварение.

— Ясно, — Матильда отставила поднос.

Медсестра удалилась.

И вновь она осталась одна в четырех стенах. Начинало темнеть. Матильда включила настольную лампу.

Она не знала, чем заняться. Одиночество и тишина наводили ее на грустные мысли. От них она хотела освободиться.

Матильда включила приемник, но не успела настроить на нужную волну, как в дверь постучали. Вошла Николь.

Глава Двадцать Шестая

Стояло пасмурное утро. Хотя на улице было еще тепло, пожелтевшие листья и серое небо рождали тоску о прошедшем лете.

Арлетт возилась на кухне. Сегодня вечером к ним должна была зайти Аннет со своим мужем. Она приходилась Арлетт дальней родственницей по линии отца. И раз судьба их свела и распорядилась так, что они жили в одном городе, они поддерживали теплые родственные отношения. Аннет было тридцать четыре года. Милая, добродушная толстушка, она часто и с удовольствием навещала Арлетт. И когда та с Бернаром уезжала, Аннет забирала Тома к себе. У нее росло двое замечательных малышей. Один из них, Жерар, был ровесником Тома, и дети прекрасно ладили.

При всей своей округлой конституции Аннет любила поесть, и к ее приходу Арлетт всегда готовила что-нибудь вкусное.

На сей раз она решила сделать гусиный паштет. Гудела электромясорубка, перетирая мясо. Арлетт нарезала лук. От запаха пищи на нее накатила тошнота. Она выключила мясорубку.

На улице стоял какой-то шум, постоянно хлопала дверь машины, раздавались незнакомые голоса.

Арлетт выглянула в окно. Из соседнего дома выносили мебель. Грузчики деловито сновали, вынося громоздкие ящики и закидывали их в специальный контейнер для перевозок.

Значит, Филипп нашел новую квартиру. Они переезжают. В душе она почувствовала облегчение и в тоже время ощутила грусть. Как бы там ни было, господа Бушор неплохие люди и если бы не… Не хотелось об этом вспоминать. И все равно ей было жаль. Как будто что-то теряла.

Но в конце концов все шло к лучшему. Ведь жить бок о бок, зная, что твой муж и твоя соседка когда-то были любовниками… Нет. Так лучше. Матильда перестанет видеться с Бернаром, и ему будет легче. Да и ей тоже.

На расстоянии они быстрее смогут забыть друг друга.

А смогут ли?..

Из дома вынесли пианино. Подбежал Тома и стал на нем играть.

— Тома! — Арлетт крикнула ему в форточку. Но мальчик продолжал барабанить по клавишам.

Арлетт обула туфли, набросила кофточку и вышла на улицу.

— Тома! Разве ты не слышишь? Беги домой.

Немного постояв и окончательно убедившись, что мама не отстанет, мальчик закрыл крышку. И, тяжело вздохнув, медленно поплелся домой. Ему было жаль, что соседи уезжают. Тетя Матильда рисовала ему такие смешные картинки. И по дяде Филиппу он будет скучать. Почему они уезжают? Неужели здесь так плохо?

Филипп увидел Арлетт и поспешил к ней навстречу.

— Добрый день! — он протянул руку.

— Здравствуйте, Филипп. Уезжаете?

— Да.

Филипп замялся. С Арлетт они находились в одинаковом положении и без слов понимали друг друга. Оба испытывали неловкость. Он — из-за жены, она — из-за мужа.

— Вы нашли квартиру? — спросила Арлетт, пытаясь рассеять обоюдное замешательство.

— Да. В самом центре. Очень большая и удобная квартира, — Филипп оживился. — Правда, немного шумновато. Ничего. Ничего.

— А как Матильда? Ей лучше?

— Да, немного лучше. Поправляется. Как только все улажу с переездом, заберу ее из больницы.

Грузчики из агентства перевозок заканчивали работу. Они выносили последнюю часть интерьера дома Бушоров — громоздкий дубовый комод. В нем Матильда хранила свои вещи: разные бумаги, документы, письма, рисунки.

Дверь контейнера захлопнулась.

— Мы уезжаем, мсье. В доме ничего не осталось.

— Да, да, конечно. Спасибо.

Филипп повернулся к Арлетт.

— Ну что ж. Пора ехать и мне.

Немного подождав, будто собираясь что-то сказать, он протянул руку.

— Ну что ж, прощайте, Арлетт. Думаю, что расстаемся друзьями.

— Конечно, Филипп. Пусть у вас все будет хорошо, — Арлетт протянула руку. — До свидания.

На несколько секунд он задержал ее руку.

— И вам я желаю счастья. Прощайте. — И поспешил к машине.

Арлетт долго смотрела вслед, пока его «фиат» не скрылся из виду. На душе было горько, как будто она в чем-то чувствовала свою вину. Арлетт медленно пошла в дом. Готовить паштет для гостей.

* * *
Филипп быстро шагал по больничным коридорам с большим чемоданом в руке. Наконец, все проблемы с переездом кончились. Все улажено и готово к приезду Матильды.

Он открыл дверь.

— Здравствуй, Матильда! Здравствуй. Сегодня у нас большой день.

Она сидела на кровати, настраивая приемник. Филипп подошел к ней, чмокнул в щеку. Она обвила руками его шею.

— Я очень рад, Матильда.

Он положил на кровать чемодан и открыл его.

— Сколько всего принес! Умница, — увидев свои вещи, Матильда оживилась, ее глаза заблестели. За два месяца заточения она соскучилась даже по собственной одежде.

— Моя любимая рубашка, — Матильда бережно взяла ее в руки.

— Она немного разорвана, — сказал Филипп. — Я привез еще и голубую.

Матильда покрутила блузку в руках. На груди не хватало двух пуговиц. Их вырвал Бернар в порыве страсти во время их встречи в гостинице. Она нежно прижала рубашку к себе.

— Ничего. Она мне все равно нравится. Люблю белое.

И стала дальше перебирать вещи. Комбинации, чулки, юбки.

— Привез даже мой новый плащ!

Они покупали его вместе перед самой больницей. Тогда она еще не знала, что попадет сюда.

Матильда встала с кровати и пошла в ванную.

— Какую юбку мне надеть: прямую или плиссированную? — спросила она.

— Надень плиссированную.

Пока она переодевалась, Филипп прохаживался по комнате. Он думал о том, как они будут жить на новом месте и спасет ли оно от новых бед? Смогут ли они начать все сначала? Он, конечно, готов все забыть. Но Матильда… Вряд ли.

Но главное, она поправилась. Как оживилась, когда увидела одежду. Это хороший признак. Она интересуется нарядами. А ведь как долго лежала со стеклянными глазами, безразличная ко всему и ко всем. Сколько он пережил тогда. Теперь он молил Бога, чтобы этот кошмар никогда больше не повторился. Никогда. Пусть все останется в прошлом. А оно уже не вернется.

Матильда вышла из ванной. В голубой шелковой блузке и серой плиссированной юбке она вновь стала прежней жизнерадостной Матильдой, которую он знал и любил. Она бросилась ему в объятия.

— Увези меня, увези меня, — шептала она, прижимаясь все крепче.

* * *
Филипп вел машину по оживленным улицам Гренобля. Матильда сидела рядом и смотрела на спешащих куда-то пешеходов, несущиеся с бешеной скоростью автомобили, на городскую суету. Она отвыкла от такого скопления народа, от шумной сутолоки большого города.

Филипп без умолку болтал, рассказывая о новом доме, о том, как они будут там жить. Новое место всегда несколько меняло образ жизни. Но Матильда не слушала его.

Они проезжали улицу де ля Гар, минуя бесконечную вереницу аптек, кафе, маленьких магазинчиков, забегаловок и пивных. Здесь все было незначительным и мелким, ни одного крупного солидного заведения. А вот и маленькая гостиница мадам Жанвье. У Матильды защемило сердце. В этом неприметном сереньком здании с безобразной старой лестницей, ведущей на второй этаж, несколько месяцев назад она предавалась сладким минутам любви, воруя у судьбы крохотные кусочки счастья.

Тело вновь пробирала дрожь. Она еще больше съежилась, прижимая к себе сумочку, в которой лежали предписанные доктором Мертэлем лекарства.

Филипп повернул налево. Это была уже более современная широкая улица с густой тенью деревьев и зеленью газонов. Возле высокого дома из красного кирпича он остановил машину.

— Прошу! — он открыл дверцу и подал руку Матильде. — Это наш новый дом. Ну, разумеется, не весь. Наша квартира на четвертом этаже.

Матильда взглянула наверх. Широкие окна, занавешенные белым тюлем, показались ей чужими и отталкивающими. Здесь все было по-другому, все не так. Это чисто городское жилье не шло ни в какое сравнение с милым серым особнячком в тихом пригороде. Но так как все произошло по ее вине, не оставалось ничего другого, как тяжело вздохнуть и войти в подъезд.

Филипп заметил, что жена не в большом восторге от его находки, но не подал вида. Взяв под руку, он повел ее в дом.

* * *
Новая квартира выходила окнами на солнечную сторону. Две спальни, гостиная, библиотека и даже рабочий кабинет для Матильды. Он был небольшой, оклеенный нежно-голубыми, в мелкую крапинку, обоями. В углу стоял стол, а напротив — новый мольберт, купленный Филиппом специально к приезду Матильды. На стенах размещались аккуратные белые полочки, на которых лежали рисунки, краски, карандаши.

— Ну как, нравится?

— Ты просто гений, Филипп, — она поцеловала мужа. — Спасибо тебе за все.

На глазах у нее выступили слезы.

— Ну что ты, что ты, Матильда, — Филипп нежно обнял жену и прижал к себе. — Не надо. — Теперь все будет хорошо. Идем, я покажу, как я обставил нашу спальню.

* * *
Комната действительно получилась великолепной. Она была побольше, чем в пригороде, и белый гарнитур выглядел здесь особенно шикарно.

— Обои я здесь переклеил. Тут были какие-то песочные и не очень хорошего качества.

Матильда провела рукой по стене. Белые, с выпуклым рисунком и нежно-голубоватыми разводами, обои были просто прелестны. Наверное, Филиппу пришлось солидно потратиться. Они стоили приличную сумму.

— Твои вещи я сложил в шкаф. Если хочешь, ты, конечно, можешь все переложить.

— Да, да, конечно. Все замечательно, Филипп. Тебе пришлось здорово потрудиться, чтобы сделать все вот так.

Филипп подошел к Матильде, нежно коснулся ее щеки, провел рукой по волосам.

— Ты мне очень дорога, и я хочу, чтобы мы были счастливы.

Они обнялись и долго стояли так, размышляя каждый о своем.

В глубине души Филипп не верил своим словам. Надежда на счастье после того, что произошло, выглядела смешно и наивно. Но тем не менее, они должны жить. А жизнь без надежды просто не имела смысла.

Зато Матильда ни минуты не сомневалась, что лучшее в жизни, если оно и было, то уже давно прошло. Оставалось только смириться с грустной действительностью и продолжать свое жалкое однообразное существование с каждодневными завтраками, обедами, прогулками в парке и чтением головокружительных любовных романов перед сном, как это делали порядочные французские дамы из общества. Она будет рисовать, издавать занимательные детские книжки, а потом давать бесконечные автографы восхищенным читателям и нужные интервью настырным журналистам. Она станет настоящей светской дамой. Ей будут рукоплескать, восторгаться ее талантом и красотой. А потом, оставаясь вечерами наедине с собой, она будет горько плакать по утраченной любви и несбывшимся грезам.

* * *
Тома возился со своей новой игрушкой. Тетя Аннет в день своего последнего визита подарила ему заводной луноход, который таинственно гудел, когда его включали.

По телевизору показывали футбольный матч. Бернар, даже не переодевшись, развалился в кресле. Он очень устал. Работа в две смены, как бы там ни было, утомляла.

Из кухни тянуло острым ароматом. Арлетт готовила соус бешамель. В его состав входил белый перец.

Бернар с нетерпением ожидал ужина. За день он очень проголодался. Даже не обедал. А от этого заразительного запаха у него кружилась голова.

— Арлетт, я не могу больше ждать!

— Пять минут!

Бернар встал, прошелся по комнате. Поглядел в окно. Там было темно. Тусклый фонарь едва освещал соседний дом. Он стоял одиноко и угрюмо. Света не было ни в одном окне.

Интересно, неужели Филипп все время проводит в больнице? Может быть, что-то случилось? Бернар больше не ходил туда. Он понимал, что его визиты не нравятся Арлетт, а врать ему не хотелось. Тем более, он уже ничем не мог помочь Матильде, а только лишний раз ее тревожил.

И все-таки… восемь часов. Почему же нет Филиппа?

— Они уехали, — Арлетт коснулась его плеча.

Она заметила, как муж застыл у окна и невольно прочитала его мысли. От ее прикосновения Бернар вздрогнул.

— Кто уехал? — он сделал вид, что думал совсем о другом.

— Но ты же смотрел на дом мсье Бушора, — Арлетт улыбнулась. — Не надо притворяться, дорогой. Тебе это не идет. Идем ужинать.

Арлетт взяла за руку Тома. Немного постояв, Бернар пошел за ними.

В чашках уже дымился бульон. Бернар ел молча. Ему было неловко перед Арлетт, но еще больше его заинтриговали ее слова. Неужели они уехали? А может, он не так понял? Но спросить не решался. Арлетт может заподозрить что-нибудь в излишней заинтересованности.

Но она будто читала его мысли.

— Ты меня неверно понял, Бернар. Наши соседи уехали. Филипп нашел новую квартиру. Кажется, где-то в центре. И перевез вещи.

Бернар едва не подавился супом. Он ведь ничего об этом не знал.

— И когда? — он сделал равнодушное лицо.

— Позавчера. Я забыла тебе сказать. У нас была Аннет. А потом ты работал.

Значит, их не было здесь уже несколько дней. Вот так. Сезон тенниса закончен. Следовательно, Матильду он больше не увидит. Разве что когда-нибудь случайно встретятся в Гренобле. Вместо долгожданного облегчения тоска охватила его душу. Как будто в один миг он потерял что-то необыкновенно дорогое. Да, теперь он действительно потерял ее. И ничего не будет о ней знать.

От этих мыслей он совсем поник. Бернар сидел, неподвижно застыв, держа ложку в тарелке.

— Суп недосолен? — Арлетт догадывалась, чем была вызвана его задумчивость.

Но он не шелохнулся. И продолжал сидеть со стеклянными, ничего не видящими глазами.

— Тебе не понравился суп? — громко спросила Арлетт.

— А? Нет, нет. Суп замечательный, — Бернар очнулся. — Но немного островат. Да, островат. Вероятно, ты переборщила с приправами.

— Но ты всегда любил острое…

Бернару нечего было сказать, и он решил промолчать. Тома лениво водил по тарелке ложкой. Ему нравилось подражать отцу.

— А ты, Тома, чего не ешь?

— Суп слишком острый, — мальчик скорчил кислую гримасу.

Арлетт, переглянувшись с Бернаром, рассмеялась. Сынишке она почти не добавляла приправ. Его солидарность с отцом казалась забавной.

Глава Двадцать Седьмая

Ночью Бернар проснулся от странного назойливого скрипа за окном. Накрыв голову одеялом, он пытался уснуть, но неприятный, действующий на нервы треск продолжался и раздражал все больше. Бернар встал, подошел к окну, осторожно отдернул штору.

Ночная улица была пуста, и только завывающий ветер срывал увядшие листья с деревьев. Но странные звуки не прекращались.

Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить Арлетт, которая крепко спала, закутавшись с головой в одеяло, он подошел к другому окну. Дверь в бывшем доме Бушоров была открыта и от ветра она то открывалась, то закрывалась, громко хлопая и скрипя.

Все это показалось Бернару очень странным. Ведь дом был закрыт, ключ должен находиться в бюро по найму домов. На минуту он растерялся, не зная, как поступить. Но назойливый скрип не затихал и все больше разжигал его любопытство.

На кресле он нащупал свой свитер и брюки. Взяв все в охапку, Бернар бесшумно вышел из спальни.

Держась за перила, плохо ориентируясь в темноте, он спустился вниз. На кухне наспех оделся. Дверь продолжала скрипеть. Здесь, внизу, эти звуки были слышны еще отчетливее. Он опять выглянул в окно. Возле соседнего дома показались тени. В груди у Бернара бешено заколотилось сердце. Он никогда не был трусом, но все происходящее выглядело слишком загадочным и рождало тревогу.

А дверь продолжала скрипеть.

Может быть, воры! Но что они могли делать в пустом доме? Или преступники совершают какое-нибудь злодейство, воспользовавшись отсутствием хозяев?

Их район всегда считался тихим и безопасным. Они жили здесь уже пять лет и ни разу на их памяти не произошло ни одного случая даже мелкого хулиганства.

А дверь скрипела все громче и омерзительней. Все отчетливей слышались незнакомые шаги. Было слишком темно, и как ни пытался, Бернар не мог толком ничего разглядеть. Но это. Стук каблуков. Он прислушался. Точно! Он уже не сомневался: это была женщина.

Смутная догадка кольнула его сердце. Он замер. Постояв несколько секунд в замешательстве, стал лихорадочно шарить в буфете.

Да где же он? Черт бы его побрал. Бернар нервничал. Наконец, среди чашек, стаканов и блюдец, которые в тот момент казались абсолютно ненужными и лишними, нащупал фонарик.

Бернар прислушался. Дверь продолжала скрипеть, а шаги то отдалялись, топриближались опять.

* * *
Сердце замирало, когда он открывал входную дверь.

Но ступив на крыльцо, почувствовал холод и только тогда вспомнил, что забыл обуться. Стоял ноябрь. И ночью начинало слегка подмораживать. Разозлившись и ругая себя за собственную неосторожность, Бернар вернулся. В темноте он долго не мог найти туфли. Как будто какая-то тайная сила мешала и удерживала его.

Но он должен пойти. Отвратительный и неприятный скрип казался условным знаком, зовущим его. В углу Бернар нащупал свои туфли.

Тяжело вздохнув, он открыл дверь и вышел на улицу. После теплого дома его знобило.

Освещая фонариком дорогу впереди себя, тревожно оглядываясь по сторонам, вздрагивая от каждого скрипа двери, он направился к пустому дому.

* * *
Руки дрожали, подкашивались ноги. С остановившимся сердцем он вошел в дом. Стояла подозрительная тишина. Бернар освещал фонариком стены. Вдруг сзади кто-то шелохнулся. Он резко обернулся, держа фонарик обеими руками перед собой.

Матильда… Она стояла съежившись, прижимаясь к стене. Он подошел к ней.

— Бернар, — тихо произнесла она. — Я хочу поговорить с тобой…

Он не дал ей заговорить и зажал рот.

Сколько времени он таил и сдерживал свои чувства. Пытался забыть, вычеркнуть эту часть своей жизни, но душа… Разве можно ее обмануть? И что бы ни внушал рассудительный разум, она твердила свое.

— Ты… — Бернар уже не верил своим глазам. Происходящее казалось ему сладостным сном.

Он протянул к ней руки. Прекрасные волосы по-прежнему пахли травой. Снова он вдыхал запах ее тела и ощущал ее горячее дыхание. Это была она, она, его возлюбленная. Он обожал ее. Он желал ее больше всего на свете.

Кровь приливала к его лицу. Сердце то замирало, то бешено колотилось в порыве безумной страсти. Он покрывал поцелуями ее шею, волосы, ее лицо, крепко сжимая в объятиях. Он хотел ощущать ее всю, быть как можно теснее и ближе, испытывая головокружительное возбуждение от ее горячего тела.

Они уже не замечали ни осеннего холода, ни скрипа дверей, ни сырых промозглых стен уже несколько дней не отапливаемого дома.

Она целовала его грудь, а рука скользила по возбужденному телу, заставляя еще сильнее вздрагивать и трепетать.

Она стонала от его прикосновений и поцелуев, снова испытывая блаженные минуты короткого головокружительного счастья.

Но теперь уже нет! Она не допустит больше разлуки с любимым. Ее счастье продлится вечно. Дрожь пробежала по ее телу. Прерывисто дыша, она снимала с себя одежду, которая была такой ненужной и лишней и только сковывала их. Лишь обнаженные, они могли ощущать себя сами собой, без всякой фальши и напускных оболочек.

Он целовал ее голое тело, опускаясь все ниже. А она вскрикивала в порыве безумного блаженства. Ноги подкашивались. Она медленно опускалась на пол.

В минуты близости он громко стонал, а она, глотая воздух, судорожно вскрикивала, и по щекам ее катились слезы.

«Любимый! Милый! Самый желанный и единственный на свете. Моя любовь сильнее меня, и ничего я не могу с собой поделать. Мы должны принадлежать друг другу. Никто не заменит тебя, так же как и меня никакая жена тебе не сможет заменить. Волей судьбы, которая соединила нас, мы должны быть вместе.

Прости, прости меня, если сможешь…»

Ее рука медленно тянулась к сумочке, лежащей рядом на полу. А слезы сжимали ей горло, она задыхалась, судорожно глотая воздух.

В полузабытьи он шептал ей слова любви, моля о прощении за причиненные страдания и боль. В эти минуты он обожал ее как никогда.

Рука Матильды ощупывала содержимое сумочки. Нервно шевеля губами, она шептала слова молитвы. Она понимала, что ей не будет прощения. Гнев и жестокая кара божья ожидали ее. И вечные проклятия окружающих.

Сознавая это, она фанатично молилась, умоляя Всемогущего понять и простить…

А Бернар, опьяненный страстью, целовал ее дрожащее тело.

Молясь и обливаясь слезами, она сжимала в руке пистолет и медленно подносила к его виску.

Сердце замерло. Нервная судорога сдавила ее дыхание. И дрожащие пальцы нажали на курок…

* * *
Оглушенный, так ничего и не сообразивший, Бернар успел только вскрикнуть и уже бездыханный, упал ей на грудь.

На секунду Матильда как бы очнулась. Страх содеянного и запах крови, стекавшей ей на грудь едва не лишил ее чувств. Но в одно мгновение она собралась с силами и в последний раз глубоко вздохнув и выдавив: «Прости», она поднесла пистолет к своему виску.

Сердце бешено колотилось. Стучали зубы. Плотно зажмурив глаза, она рванула курок пистолета…

Два выстрела, прогрохотавшие один за другим, не могли не нарушить привычную тишину ночного пригорода и мирный сон его жителей. Сразу поднялся ужасный переполох. Из окон доносились вопли до смерти напуганных женщин.

Под утро прибыла полиция и машина скорой помощи. Застывшая от изумления и страха толпа стояла на улице. Полиция вошла в дом с двумя свидетелями.

Медицинская экспертиза заключила: на полу лежали полуобнаженные тела мужчины и женщины. Мужчина лежал на ее груди. Кровь уже запеклась вокруг отверстия от револьверной пули над его ухом.

В голове женщины было такое же отверстие. Оружие осталось у нее в руке. Она лежала на спине, ноги широко раскинуты, платье разорвано. Голова повернута в сторону окна, выходящего в сад. Смерть наступила мгновенно в пять часов тридцать минут.

Тревожные сигналы сирены скорой помощи прервали работу полицейских. Еще одна машина подъехала к дому, где произошло убийство.

Полуобнаженные тела, уже успевшие остыть, положили на носилки, накрыв белой простыней.

Стояло хмурое осеннее утро. Легкая изморозь и туман покрывали голые ветки деревьев.

Санитары вынесли носилки из дома и погрузили в машину. Для них это было привычное дело, которым они занимались изо дня в день.

Тревожный шепот и истеричные охи слабонервных дам пронеслись в толпе.

Машина тронулась и вскоре скрылась из виду, только громкие звуки ее сирены еще долго оставались слышны.

Полиция, сделав необходимые записи и снимки, тоже покинула дом.

Потихоньку стала расходиться толпа, по дороге обсуждая «невероятный кошмар», произошедший по соседству.

* * *
Что ж. Матильда поставила в их страстной и печальной истории неожиданную, а может быть, и истинно достойную себя и Бернара, кровавую точку. То, что вполне могло пройти, как обычная интрижка, каких тысячи, превратилось в трагедию, потрясающую воображение и способную вдохновить гениального драматурга.

Во всяком случае, они еще раз доказали известную, в общем, истину — страсти, бушующие в груди мужчины и женщины, одинаково сильны и разрушительны, независимо от того, царственные ли это особы или же простые смертные. Дух человеческий способен быть великим в любой оболочке.

На жителей городка столь неординарное событие и вправду произвело неизгладимое впечатление. Вспоминали об этом долго, и через две недели все еще приезжали любопытные со всей округи, чтобы взглянуть на дом, где случилось такое происшествие. Что до других действующих лиц этой истории, то лучше всего оставить их на тех же местах и в тех же положениях, в которых застали их роковые выстрелы.

Дальнейшую судьбу этих людей автор счел за благо покрыть мраком неизвестности.

В конце концов все более или менее успокоилось и забылось, местные жители перестали показывать любопытным тот роковой дом и в очередной раз рассказывать, опять что-то прибавляя от себя и украшая историю новыми подробностями, о событиях, связанных с гибелью Матильды и Бернара.

Разумеется, было проведено и полицейское расследование. Дело попало к молодому, еще не уставшему от рутины детективу — ему очень хотелось выявить в происшествии скрытые, замаскированные пружины, которые, на его взгляд, там наверняка имелись, и изобличить преступный умысел. Результат тщательной и всесторонней проверки разочаровал старательного полицейского: верной оказалась первая версия. Женщина действительно сначала застрелила из пистолета своего возлюбленного, после чего вторым выстрелом убила себя. Никого другого в помещении не находилось.

Похоронили их в разных местах. Родственники погибших, общавшиеся исключительно через адвокатов, забрали тела и спешно, насколько позволяли обстоятельства, увезли их из Гренобля. Поэтому последней мечте Матильды не суждено было сбыться. Заряжая пистолет, она подумала, что хорошо, если бы их похоронили вместе. И на плите написали, вместо дат и имен, лишь такие слова: «НИ С ТОБОЙ, НИ БЕЗ ТЕБЯ».

Но об этом никто не узнал. Может быть, и к лучшему.

ЭПИЛОГ

Большую часть этой грустной истории рассказала мне мадам Жюво за стойкой своего кафе, где мы пили, прихлебывая из маленьких фаянсовых чашечек, остывший кофе, разбавляя этот благородный напиток большим количеством коньяка из личных запасов хозяйки. Чтобы дополнить общую картину, мне пришлось сделать несколько телефонных звонков в Париж, Марсель, Лозанну и некоторые городки южной Франции. Люди, с которыми я говорила, встречались по моей просьбе с портье гостиниц, барменами, горничными, официантами, бродячими поэтами, игроками на ипподроме, лодочниками, полицейскими, банковскими клерками, проститутками, моряками и даже с одним генералом. О результатах встреч я узнавала также посредством телефона, так что здешняя телефонная компания на мне заработала больше, чем на всем остальном населении Гренобля за целый год.

Кроме того, я имела множество бесед в самом городке. Не стоит перечислять здесь всех, кого я навестила, хочу только отметить, что народ в провинции проще и бесхитростней, чем в Париже, и охотнее делится всем, что знает, с приезжим человеком. Успевай только спрашивать…

* * *
Я стою на мокром после дождя шоссе возле своей машины, которую остановила, едва Гренобль остался позади. Несколько желтых листьев прилипли к капоту автомобиля, напоминая — скоро снова осень. Пора домой, в Париж.

Я вижу, как тучи, сквозь которые проглядывает солнце, цепляются за вершины гор, как блестит мокрый асфальт, и мне не хочется снова садиться за руль. В руке я держу маленький черный пистолет. Да-да, тот самый. Карманный «Уник» совсем небольшого размера, из тех, которые служат не столько оружием, сколько довольно опасной игрушкой. У моего дяди был точно такой, когда тот вернулся из Алжира. Иногда он позволял мне играть с пистолетом, предварительно вынув обойму. Вся семья была уверена, что в один прекрасный день дядя или застрелится из него, или кого-нибудь ухлопает. К счастью, этого не произошло, и дядя процветает до сих пор. Мне старый вояка всегда внушал теплые чувства, хотя иные находили его несколько эксцентричным.

Да, пора домой. На этот раз время прошло вовсе не так, как планировалось, но я об этом не жалею.



Оглавление

  • Этьен Годар Соседка ПРОЛОГ
  • Глава Первая
  • Глава Вторая
  • Глава Третья
  • Глава Четвертая
  • Глава Пятая
  • Глава Шестая
  • Глава Седьмая
  • Глава Восьмая
  • Глава Девятая
  • Глава Десятая
  • Глава Одиннадцатая
  • Глава Двенадцатая
  • Глава Тринадцатая
  • Глава Четырнадцатая
  • Глава Пятнадцатая
  • Глава Шестнадцатая
  • Глава Семнадцатая
  • Глава Восемнадцатая
  • Глава Девятнадцатая
  • Глава Двадцатая
  • Глава Двадцать Первая
  • Глава Двадцать Вторая
  • Глава Двадцать Третья
  • Глава Двадцать Четвертая
  • Глава Двадцать Пятая
  • Глава Двадцать Шестая
  • Глава Двадцать Седьмая
  • ЭПИЛОГ