КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Статьи и выступления [Теодор Драйзер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Теодор Драйзер Статьи и выступления

БЕЙ, БАРАБАН![1] Из записок покойного Джона Парадизо

Мне уже стукнуло сорок; немалый кусок жизни остался у меня за плечами. Сейчас, впав в нужду, я живу на другом берегу реки, в Нью-Джерси, напротив нижней части Манхэттена, где величественная громада Вулвортского небоскреба дерзко вонзает свой серый шпиль в самую гриву облаков. И хотя мое жилище значительно ближе к этому зданию, чем, скажем, Пятая авеню, однако я — обитатель самой нищей, самой глухой окраины города Нью-Йорка. Мои соседи — преимущественно поляки и венгры; и они говорят на странном жаргоне, которого я не понимаю, а их образ жизни мне, при всей моей бедности, кажется унизительным. У меня, в моей однокомнатной квартирке, из окна которой открывается вид на дровяной склад и на реку за ним, все-таки можно заметить кое-какие попытки человека, живущего духовными интересами, украсить свое жилище, а за стеками дома я не вижу ничего, кроме тяжелого, однообразного, изнурительного труда.

Неподалеку от нашего дома находится церковь — большое желтое здание, возвышающееся над дешевыми дощатыми домишками, разбросанными вдоль грязных немощеных улиц, которыми славятся Нью-Джерси и Хобокен. В этой церкви я, при желании, могу послушать мессу в великолепном исполнении, поглядеть на сверкающие алтари, на многоцветные витражи, на молящихся, что пришли к исповеди и, верные благочестивому обету, ставят свечи перед изображениями святых. А если я отправлюсь туда в воскресенье, чего, признаться, я почти никогда не делаю, то непременно услышу, что есть Христос, который отдал за нас жизнь и был сыном бога-отца, вечно живого и правящего миром ныне и присно и во веки веков.

Я не возражаю против этой доктрины. Ее проповедуют в сотнях тысяч церквей во всех уголках земного шара. Но я принадлежу к разряду тех чудаков, которые не способны прийти ни к какому решению. Я читаю, читаю — почти все, что мне удается достать: книги по истории, философии, политике, искусству. Но я вижу, что один историк противоречит другому, одна философия опровергает другую. Авторы статей занимаются преимущественно тем, что отмечают недостатки и нелепости во всем, что у нас пишут или говорят; романисты, драматурги и авторы мемуаров преподносят нам либо бесчисленные описания разнообразных бедствий, либо весьма нелепые иллюзии относительно жизни, любви, долга, удачи и т. п. А я сижу у себя в комнате и — если у меня есть время — читаю, читаю и дивлюсь.

Ибо, друзья, по профессии я писатель или, по крайней мере, стараюсь им быть. Меж тем, пока я ищу ответа на вопрос, что же такое жизнь, я вожу трамвай за три доллара двадцать центов в день. Довелось мне быть и возчиком, и подручным в лавке у старьевщика, — за что только я не брался, чтобы не умереть с голоду. Красавцем меня не назовешь, и потому, должно быть, женщины не ищут моего общества, — так во всяком случае мне кажется. Короче говоря, я порядком одинок. Признаться вам, я изрядно трушу, когда мне приходится иметь дело с представительницами прекрасного пола. Слегка нахмуренные брови или чуть заметное пренебрежение, и я уже оробел, я уже вернулся к созданным моей мечтой бесчисленным прекрасным женщинам: они улыбаются мне, кивают, виснут на моей руке и шепчут о любви. Но шепот их навевает мне грезы столь восхитительные, столь блаженные, что я, увы, понимаю всю их несбыточность. Итак, в лучшие минуты моей жизни я сижу за столом и пытаюсь писать рассказы, которые, по мнению редакторов, — без сомнения столь же нищих, как я сам, — никому не нужны.

Я скажу вам, что заставляет меня думать, думать и думать: это, во-первых, мое социальное и материальное положение и, во-вторых, разница между моим взглядом на вещи и убеждениями тысяч других уважаемых граждан, которые сумели все для себя решить и которые, по-видимому, находят меня странным, замкнутым, мрачным субъектом, не разделяющим их удовольствий и интересов. Я смотрю на этих людей и думаю: «Ну что ж, слава богу, я, кажется, на них не похож!» — и тут же спрашиваю себя: «А может быть, я не прав? Может быть, я был бы куда счастливее, если бы стал таким, как Джон Спитовеский, или Джейкоб Фейхенфельд, или Вацлав Мелка — мои ближайшие соседи?» Спитовеский (если уж вы позволите мне коснуться личностей) — владелец табачной лавчонки за углом, маленький, грязный, замызганный человечек, который, боюсь, немедленно обратится в бегство, если вы предложите ему помыться. Он вечно курит свои излюбленные сигары по три цента пяток («Флор де Сиссел Грас»), роняя пепел главным образом в пространство между жилетом и серой в полоску рубашкой. Пучки жестких волос, торчащие у него за ушами, как бы посыпаны золотистым нюхательным табаком.

— Мистер Спитовеский, — обратился я к нему на днях. — Читали вы о беспорядках на рудниках в Колорадо?

— Я не читаю газет, — отвечал он, пожав плечами.

— Как? Совсем не читаете? — не успокаивался я.

— Да что в них — вранье одно. Летом иногда просматриваю отчеты о бейсболе.

— Так, так, — сказал я со вздохом. Потом, сам не знаю почему, может быть, потому, что меня все-таки интересуют мои соседи, спросил: — Вы католик?

— Я не принадлежу ни к какой церкви. И в политику тоже не лезу. Есть у нас такие — страсть любят драть глотку насчет политики, а у меня на это времени нет. У меня лавка.

Однако, наблюдая изо дня в день, как он стоит в дверях своей лавчонки, прислонившись к косяку, или сидит перед домом на скамейке, покуривая сигару, в то время как его угрюмая тщедушная жена чистит картофель, шьет или нянчит ребятишек, я никак не могу понять, почему у него «нет времени».

Джейкоб Фейхенфельд и Вацлав Мелка в некотором смысле мои друзья, и я порой завидую им, — тому, что они так на меня не похожи. Первый — мясник, к которому я бегаю за отбивными котлетами и поросячьими ножками для моей квартирной хозяйки, миссис Вскринкуус; второй — содержатель питейного заведения, на окнах которого написано: «Вины, вотка». Джейкоб, как всякий порядочный мясник, — здоровенный, широкоплечий детина. Он окидывает меня сочувственным взглядом, справляясь: «Ну как, вот столько — хватит?» — и тут же добавляет, что у него припасен хороший кусочек свежей печенки или бычьего языка, которые, как известно, очень любит миссис Вскринкуус. Жизненная философия мистера Фейхенфельда неплохо, мне кажется, отражена в следующем любопытном факте: на каждую мою попытку завязать с ним беседу на отвлеченную тему он неизменно, хотя и вполне дружелюбно, отвечает: «А я почем знаю» или: «А я об этом что-то не слыхал».

Однако, если уж искать примеры тупого, безразличного восприятия действительности, то никто, пожалуй, не может в этом смысле перещеголять Вацлава Мелку, счастливого обладателя «Вин и вотки». Летом, в те часы, когда торговля идет не слишком бойко, он тоже появляется порой в дверях своего кабака, чтобы полюбоваться на божий мир. Это темноволосый, темноглазый, смуглый, приземистый человек, поляк по национальности. Голова у него похожа на деревянную, почти плоскую сверху втулку, прочно и довольно ловко вбитую в плечи. У Мелки есть жена — неряшливое, забитое, бессловесное создание — и трое детей, которым эта кабацкая жизнь не приносит, по-видимому, особого вреда. Как-то вечером, скинув пиджак и небрежно облокотившись о липкую стойку, Вацлав Мелка следующим образом сформулировал свои правила морали: не лгать и не красть, когда имеешь дело с друзьями; не убивать и не пускать в ход кулаки… по пустякам; не поддаваться на удочку попов и сестер из Армии спасения, которые вечно суют нос не в свое дело.

— Ты когда-нибудь читаешь книги, Мелка? — спросил я его как-то раз, после того как мы во всех подробностях обсудили последнюю потасовку на нашей улице.

— Читал одну. Про парня, который убил женщину. Теперь мне некогда. Прежде я работал банщиком, тогда времени хватало. Только это давно было. Книги мне ни к чему.

Мелка, впрочем, считает, что свалял дурака, приехав сюда.

— Один парень посоветовал мне купить эту пивнушку, вот я и застрял здесь. Концы с концами свожу. Но если жена помрет, пожалуй, вернусь к старой профессии.

Я уверен, что Мелка не желает смерти своей жене. Потому что в конце концов это мало что меняет.

Но по ту сторону реки предстает моему взору иная картина, которая волнует меня сильнее, чем все, что окружает меня здесь, ибо она кажется отсюда необычайно красивой и заманчивой. Я вижу высокие стены сказочного города. Мне чудится звон неисчислимых сокровищ в банках, гудки автомобилей, фанфары кипучей, созидательной, деловой жизни. По ночам мириады огней как бы подмигивают мне, восклицая: «Почему ты так беспомощен? Так бездеятелен, так беден? Почему ты живешь в такой жалкой дыре? Почему бы тебе не переправиться через эту реку, не влиться в эту огромную бурлящую толпу, не проложить себе путь к успеху? К чему стоять в стороне от этой грандиозной игры материальных интересов и притворяться, что тебе нет до нее дела, что ты выше ее?»

И я сижу и думаю, и мне начинает казаться, что это так. Но, увы, я совершенно не способен наживать деньги, совершенно. Не для меня все эти удивительные вещи, — ими занимаются люди, обладающие способностями, которых я лишен. Во мне нет деловой, практической жилки. Я могу только думать и, до некоторой степени, — писать. Я вижу эти огромные торговые предприятия (на нашей стороне тоже есть большие магазины) — в них тысячи людей, поглощенных накоплением денег и способных к такого рода деятельности. А я… у меня нет ни малейшего представления о подобных вещах. Однако я не ленив. Я тружусь над своими рассказами или, вскочив утром с постели, мчусь на работу. И все же ни разу за всю мою жизнь мне не удалось заработать больше тридцати пяти долларов в неделю. Нет, я не обладаю никакими коммерческими талантами.

Но что особенно досаждает мне, так это нескончаемая болтовня в газетах — да и повсюду — о праве, истине, долге, справедливости, милосердии и тому подобных вещах, хотя, как я вижу, все это имеет очень мало общего с моими собственными побуждениями или с побуждениями окружающих меня людей. И еще одно: глубокая и искренняя, по-видимому, уверенность многих и многих редакторов, писателей, общественных деятелей в том, что каждый человек, сколь бы ни был он с виду слаб и туп, таит в себе некое зерно неограниченных способностей и сил, для проявления которых необходимо только, чтобы он понял, что они у него есть. Другими словами: все мы — Наполеоны, только не подозреваем об этом. Мы — ленивые Наполеоны, праздные Ганнибалы, бездеятельные Рокфеллеры. Перелистайте страницы любого журнала — вы найдете там сотни рекламных объявлений о том, «Как Добиться Успеха!». Авторы этих объявлений обещают открыть вам свой секрет чуть ли не задаром.

Так вот, я вовсе не из тех, кто этому верит. По моим скромным наблюдениям, люди совсем не таковы. Они, мне кажется, по большей части слабы и ограниченны — очень слабы и очень ограниченны, — как, например, Вацлав Мелка или миссис Вскринкуус, и заставить эти слабые головы уверовать (если только это вообще возможно) в свои неслыханные дарования все равно, что швырнуть их в утлом челноке в океан. Однако вот на моем столе лежит взятая из любопытства в ближайшей библиотеке глупая книга, озаглавленная: «Завоюй его!». «Его» — это значит «мир». И еще одна: «Он твой!». «Он» и на сей раз означает тот же великий, необъятный мир! Все, что от вас требуется, — это решиться и… попробовать. Может быть, я дурак, раз у меня вызывает улыбку эта весьма распространенная доктрина, раз я позволяю себе сомневаться в том, что в четырех квартах пива можно каким-то образом отыскать пятую?

Но вернемся к вопросу о добре, истине, справедливости, милосердии, которые так упорно рекламируются в наши дни и, по-видимому, отчетливо утвердились в сознании каждого в виде некой широкой дороги, открытой перед всеми нами. Мне кажется, что большинство людей очень мало думает о праве, истине, справедливости, милосердии и долге; их все это не интересует — ни как абстрактные категории, ни как конкретные жизненные правила, и я не верю, чтобы средний человек отдавал себе ясный, или даже не совсем ясный, отчет в значении этих слов. Мне думается, его отношение к этим словам сводится к следующему: он привык, что их употребляют походя, не задумываясь, для обозначения некоего общепринятого метода приспособления к действительности, который, как ему хочется верить, охраняет его от зла и бед, а потому совершенно так же, не задумываясь, он и сам их употребляет. В применении же к другим людям слова эти означают для него только то, что эти другие люди не должны наносить ему ущерб; так рассуждает и неудачливый обыватель и преуспевающий.

Миссис Вскринкуус, бедняжка, скуповата и склонна к подозрительности, хотя и ходит в церковь по воскресеньям и верит, что нагорная проповедь Христа — вечно живая истина. Она не хочет, чтобы люди делали ей пакости, и сама не делает им пакостей — главным образом потому, что у нее нет к этому ни способностей, ни призвания. Предположим, что я посоветовал бы ей «завоевать Его!», уверил бы ее, что «Он» принадлежит ей по праву скрытых в ней дарований. Что бы сталось в этом случае с добром, истиной, справедливостью, милосердием?

Или возьмем для примера Джейкоба Фейхенфельда и Джона Спитовеского, которым наплевать на все и на всех, кроме своей торговли, и отношение которых к добру, истине, милосердию и справедливости вытекает из вышесказанного. Допустим, что я бы предложил им завоевать «Его» или уверил их, что «Он» принадлежит им? К чему бы это привело? Вацлав Мелка способен оказывать одолжения только в расчете на ответные услуги. Он не любит священников, потому что они собирают доброхотные даяния. Если вы посоветуете ему завоевать «Его», то прежде всего худо придется добрым пастырям. И куда бы я ни поглядел, я вижу одно и то же — среднего человека, исполненного чувства самозащиты и стремления к личному благополучию. Истина — это то, что обязаны говорить ему. Справедливость — это то, чего он заслуживает. Впрочем, он не возражает, если и с другими будут поступать по справедливости, лишь бы ему это ничего не стоило.

Не думайте, однако, что я почитаю себя лучше, умнее или достойнее этих людей. Как я уже говорил, я не понимаю жизни, хотя и люблю ее. Могу сказать даже, что мне по душе это жадное, цепкое начало в людях, — благодаря ему они иной раз неплохо достигают цели. Ясно, что именно оно породило все эти замечательные вещи, которыми я любуюсь. Ведь если бы не упорное, ненасытное стремление мистера Вулворта подняться вверх и вознестись над своими ближними, как могло бы возникнуть это великолепное здание? Я только потому пишу это, что никак не могу постичь, почему люди с таким нелепым упорством цепляются за какую-то иллюзию добра, или моральный закон, якобы ниспосланный свыше, благостный и милосердный, неизменно карающий так называемое зло и вознаграждающий так называемое добро? Если он и карает зло, то далеко не все зло, которое я вижу. Если он и вознаграждает добро, то очень много добра, перед которым я преклоняюсь, не получает награды, — на этой земле во всяком случае.

Но я отвлекся. Католики верят, что Христос умер за них на кресте и что буддистам, синтоистам, мусульманам и прочим неверным уготована гибель, если они не раскаются и не обратятся ко Христу. Триста миллионов мусульман верят в нечто совершенно противоположное. Двести пятьдесят миллионов буддистов верят как-то иначе. Различные христианские секты верят еще по-другому, и каждая на свой лад. А помимо этого, есть еще ученые историки, которые вообще сомневаются в существовании Христа (Гиббон, том I, главы 15, 16). Что же это за нравственные правила, которые позволяют фальсифицировать историю, как делает это сектантская литература (при желании вы можете получить ее список), и помогают всякого рода фетишам появляться, словно грибы после дождя?

Я готов согласиться, что там, где речь идет об обмане или воровстве, можно еще проповедовать так называемую мораль в защиту наших высоких нравственных правил или добродетелей. Вы едете в трамвае — платите за проезд. Вы взяли пять долларов у этого человека — возвратите их. Вы пользовались различными одолжениями некоего лица — не злословьте о нем. Таковы общепринятые и вполне очевидные выводы из тех высоких принципов, о которых мы говорим, и в подобных незамысловатых случаях эти так называемые принципы могут вполне сносно применяться и на деле.

Но возьмем другой случай — когда темперамент, или естественные наклонности человека, или его стремления приходят в столкновение с установленным порядком, когда неукротимые желания восстают против сложившихся порядков. На одной чаше весов — созданный человеком закон, на другой — жестокая необходимость. На чьей же стороне окажется правда? На чьей стороне бог?

1) Юноша и девушка любят друг друга. Юноша глубоко антипатичен отцу девушки. Нельзя сказать, что отец хорош, а возлюбленный — плох, просто они совершенно разные люди. Девушка и юноша пылают страстью (подчиняясь закону природы, в котором они, заметьте, не повинны). Отец противится их соединению, и они венчаются тайно. Отец в ярости. По слабости характера (которым он не сам себя наградил) он начинает пить. Однажды в нетрезвом состоянии, повстречавшись с юношей, он его убивает. По закону он должен быть повешен, если не сумеет оправдаться. Дочь, солгав, оклеветав любимого мужа, может спасти отца. На чьей стороне будут в этом случае добро, истина, справедливость, милосердие?

2) У одного человека возникает превосходная деловая идея. Объединив четырнадцать компаний и сократив издержки производства на необходимый населению продукт, он сможет продавать его по более низкой цене и в то же время разбогатеет сам. С точки зрения установленных правил и порядков (добро, истина, справедливость и проч.) перед ним — поскольку его конкуренты не желают продать ему свои акции — открываются следующие возможности: а) создать акционерное общество, позволив конкурентам участвовать в барышах; б) подарить конкурентам свою идею безвозмездно, во имя блага человечества, и предоставить им самим создать объединение; в) договорившись втайне с тремя-четырьмя конкурентами, продавать товар по более низкой цене или выйти из игры; г) не предпринимать ничего, предоставив дело случаю, а покупателей — их судьбе. Следует отметить, что из всех перечисленных возможностей только во втором и в последнем случае его действия не встретят сопротивления. Человек этот обладает умом и верит в идеалы. В чем же состоят его права, обязанности, привилегии? И какое место занимают здесь справедливость, милосердие, истина?

3) Сын одного человека совершил преступление. Отец сознает, что его собственные недостатки помешали ему дать сыну должное воспитание и направить его на верный путь. По закону отец должен выдать сына, невзирая на то, что очень его любит и чувствует свою вину перед ним. Как проявляют себя право, справедливость, милосердие в этом случае, можно ли отыскать в них какое-то согласие и гармонию?

Это всего лишь три примера из полсотни других, которые ежедневно попадаются мне на глаза, когда я просматриваю газеты. Я привел их для того, чтобы показать, какая неразбериха творится, на мой взгляд, в мире и насколько немыслимо подыскать для всего этого какие-то незыблемые объяснения и правила. Едва ли можно найти двух человек, которые сошлись бы во мнениях по поводу хоть одного из вышеприведенных случаев. Тем не менее ханжи, моралисты, авторы газетных передовиц проповедуют необходимость веры и наперед заданной линии поведения, которую они высокопарно именуют «истинной» или «верной», «справедливой» или «гуманной». Мои же наблюдения и опыт заставляют меня думать, что так называемых здравых, правильных, гуманных, правдивых и справедливых решений почти никогда не существует. Я знаю, что многие закричат мне в ответ: «Взгляни на этот необъятный мир! Взгляни, сколько в нем интересного, прекрасного, сколько удовольствий он сулит! Разве все это не говорит о существовании некоего высшего существа, которое разумно, добро, милосердно и неусыпно печется о нашем благополучии? Можешь ли ты, наблюдая действия точнейших законов математики, физики, химии, сомневаться в существовании разумной силы, правящей миром? Силы справедливой, доброй, милосердной и тому подобное?» На это я отвечу: да. Я могу сомневаться и с полным основанием сомневаюсь, ибо все эти законы легко можно использовать как в интересах права, истины, справедливости, милосердия, в том смысле, как мы их понимаем, так и во вред им. А если вы мне не верите и если вы, предположим, противник немцев, или японцев, или еще кого-либо, посмотрите, как эти так называемые силы зла используют все, чем вы так восхищаетесь, в своих целях и наперекор тому, что вы считаете силами света и добра. И если и они ухитряются каким-то образом наклеить на свои дела ярлык справедливости и милосердия, то это уже выше человеческого понимания.

«Но ты только взгляни, — непременно воскликнет кто-нибудь, — на все эти замечательные, необыкновенные, полезные вещи, которые позаботилось дать человеку провидение, или жизнь, или высшая сила, или энергия! Железные дороги, телеграф, телефон, театры, газ, электричество, разнообразная одежда, газеты, книги, гостиницы, магазины, пожарные команды, больницы, водопровод, любовь духовная и телесная, музыка». Поистине восхитительный список, но все это — завоевания человеческого гения или же результат медленного естественного процесса, сопровождающегося катаклизмами: пожарами, смертями и родовыми муками. Помимо того, что все перечисленное может быть использовано не только в добрых целях, но и в злых (монополия трестов, войны и тому подобное), список этот легко можно дополнить. А тюрьмы, сыщики, исправительные дома, суды? Хорошим это служит целям или дурным, зависит от вашей точки зрения. Хорошим — в руках людей хороших и дурным — в руках людей дурных. Ну а природе нет дела до того, чьи это руки. В больнице негодяю окажут помощь с такой же готовностью, как и честному человеку.

Обычная пыль, унесенная в верхние слои атмосферы, создает наши восхитительные закаты и голубые небеса. Космическое пространство, как нам говорят, представляет собой хаотическое скопление стремящихся куда-то потоков пыли и камней, весьма неприглядная масса которых становится привлекательной для наших глаз, только когда некая сила сливает их в звезду. Звезды сталкиваются друг с другом и пылают, и вся эта необъятная сложная система кажется охваченной единым страшным разрушительным стремлением, и только то тут, то там проявляется порой тенденция к покою и окаменению. А наш мир, в том виде, как мы его наблюдаем, — люди и окружающий их хаос всяких живых тварей, — не кажется ли все это вам иной раз, невзирая на отдельные мгновения красоты и восторга, тупым, жестоким, бесполезным, бесцельным? А процесс появления на свет и процесс поддержания жизни (чикагские бойни, например) — как грубы они, беспощадны, постыдны даже! Жизнь, истребляющая другую жизнь, хищник, терзающий свою жертву, голод, жажда, губительные потери и страдания и неумолимое приближение старости.

Но я говорил о Джерси-Сити и о том, как трудно мне при моем образе мыслей приспособиться к окружающей действительности. А факты, которые мне приходится наблюдать, увеличивают мое недоумение. Возьмите газеты — я читаю их, чтобы скоротать время, — и отметьте следующее:

1) Двое стариков, живших неподалеку от меня, много лет трудились, чтобы обеспечить себе материальный достаток, но вследствие банкротства банка потеряли все свои сбережения и были вынуждены искать работы. Работы они не нашли, и им пришлось делать выбор: просить милостыню или умереть. Не желая быть навязчивыми и обременять собою мир, они предпочли умереть, отравившись газом. Замкнув двери своей жалкой квартиры, они насовали бумаги и тряпья во все дверные и оконные щели, сели рядом и, держась за руки, открыли газ. Конец наступил довольно быстро, так как божественный промысл не препятствует светильному газу лишать людей жизни. Божественный промысл не нашел нужным оповестить кого-либо о тяжелом положении стариков. Равнодушный газ задушил их так же услужливо, как он освещал их квартиру. А в это время, по сообщению той же газеты, в этом же самом мире…

2) Шестнадцатилетний сын одного мультимиллионера получил свыше пятидесяти миллионов долларов в наследство от своего любящего папаши, который не мог придумать другого употребления этим деньгам, хотя его сынок ничем еще не доказал, что сумеет разумно ими распорядиться, и не сделал решительно ничего, чтобы их заслужить, если не считать, конечно, того, что ему посчастливилось родиться сыном упомянутого мультимиллионера.

3) Группа скучающих ньюпортских миллионерш дала званый обед для любимых собачек своих состоятельных друзей, на каковом обеде один из кобельков, а может быть, одна из сучек, играл, или играла, роль хозяина или хозяйки.

4) Некий пивовар со Стейтен-Айленд, обладавший капиталом в двадцать миллионов долларов, умер от разрыва сердца, услышав радостную весть о том, что его избрали барабанщиком одной из религиозных сект (следует заметить, что перед этим он потратил десятки тысяч долларов на организацию собственного оркестра и завоевание популярности в рядах вышеозначенной секты).

5) Некий политический деятель, миллионер и завсегдатай скачек, воздвиг монумент, стоимостью в пятнадцать тысяч долларов, дабы увековечить память своего коня.

6) Некий непросвещенный негр, желая попасть на Север, залез на крышу пульмановского вагона и был унесен экспрессом в снежную метель; когда его в конце концов обнаружили, у него были обморожены руки и ноги и он умирал от истощения. Так он вскоре и погиб, пав жертвой неудавшейся попытки улучшить свое материальное положение.

Задача: отыщите в вышеперечисленных случаях место для божественного промысла, света, мудрости, истины, справедливости, милосердия.

В тех же самых газетах за последние несколько месяцев я прочитал следующие сообщения:

1) В день раздачи старья — узелков с одеждой, которую жертвуют те, кому она больше не нужна, — несколько человек умерли, стоя в очереди за этими обносками; вероятно, эти люди были не такие, как мы с вами, а постарше, послабее, больные, быть может.

2) Мистер Форд, фабрикант автомобилей, выразил уверенность, что он может наставить на путь истинный любого преступника или заблудшую женщину, обеспечив ему или ей работу на заводе, сносную зарплату и возможность дальнейшего продвижения по службе; он добавил, что его доходы слишком велики и он испытывает желание поделиться со своими ближними.

3) Огаст Белмонт и Дж. П. Морган-младший заявили по этому поводу, что они ни для кого ничего не в состоянии сделать — ни в материальном, ни в духовном, ни в каком-либо другом смысле.

4) Служитель богадельни для престарелых отправил на тот свет с помощью хлороформа всех вверенных его попечению стариков, которые, по-видимому, изрядно ему надоели, — чисто языческий поступок, немыслимый в христианской стране в наш просвещенный век.

5) Некий священник убил девушку и сознался в своем преступлении, однако сан спас его от электрического стула. Люди, помощь и услуги которых он с презрением отверг, настояли, несмотря на его протесты, на том, что его следует признать умалишенным и не подвергать казни.

6) Молодой солдат отправился с молодой женой на другой день после свадьбы покупать обстановку для квартиры. Трое бандитов, вооруженных револьверами, затеяли на улице перестрелку, и, прежде чем молодожены успели скрыться, шальная пуля уложила мужа на месте. Жена с горя лишилась рассудка.

7) Почти во всех странах, участницах мировой войны, проводился день молений о божественном вмешательстве, но так как мольбы возносились, а ответа на них не поступало, воюющие стороны продолжали сражаться еще ожесточеннее; то, что христианину не положено убивать, никого не останавливало и никакой пользы от этой заповеди не было.

8) Хорошо известный в Западных штатах финансист и предприниматель, человек набожный, с филантропическими наклонностями, запроектировал и построил некую, теперь тоже небезызвестную у нас, железную дорогу, которая, после того как он понизил проездную плату, стала приносить ему большой доход. Тогда на него ополчились другие капиталисты, которым захотелось завладеть его дорогой, и по возможности даром. Через подкупленного акционера на него возвели ложное обвинение, и дорога с помощью услужливого судьи попала в руки судебного исполнителя, что совершенно подорвало финансовое положение ее владельца и лишило его возможности восстановить свои права. Конкуренты оправдывали свои действия тем, что они выступили против «понижателя», смутьяна, понижавшего проездную плату и тем смущавшего покой других железнодорожных магнатов, ибо это угрожало их карману. На смертном одре (он умер много лет спустя) человек этот заявил, что история еще докажет его правоту и что бог знает правду, да не скоро скажет, а потому не каждому удается дожить до этой минуты!

9) В Нью-Йорке преступник был приговорен к году тюрьмы за преднамеренное зверское убийство, а в Южных штатах повесили и изрешетили пулями целую негритянскую семью только за то, что один из членов этой семьи подрался с шерифом. В это же самое время женщина, из ревности застрелившая свою соперницу (ее муж якобы оказывал этой даме знаки внимания), была оправдана, выпущена на свободу и поступила на сцену; все сошлись на том, что «нельзя же сажать женщину на электрический стул».

10) Крупнейшая благотворительная организация Нью-Йорка тратила и продолжает тратить сто пятьдесят тысяч долларов ежегодно на текущие расходы и немногим больше девяноста тысяч долларов — непосредственно на благотворительные дела, оправдывая сие тем, что за счет этих ста пятидесяти тысяч другие агентства и частные благотворительные общества получают сведения о том, где их деньги могут найти достойное применение, чего, видимо, иначе нельзя было бы достигнуть.

11) Безнравственно, грешно и противозаконно иметь ребенка, не имея мужа, однако, когда шестьсот тысяч мужчин были отправлены из Англии на континент, чтобы бить немцев, и двадцать тысяч девственниц стали «военными женами», возникло предложение узаконить незаконнорожденных детей, ибо, что бы там ни было, а прежде всего необходимо предохранить нацию от вымирания.

12) Врачу разрешается помочь женщине освободиться от ребенка, если роды опасны для ее жизни или могут ее искалечить, но заранее предохранить ее от этого тяжкого испытания, дав медицинский совет или снабдив ее противозачаточными средствами, он не имеет права. Это — преступление, за которое на него наложат штраф, и карьера его будет кончена.

13) Директор одной из крупнейших трамвайных компаний считает недопустимым, когда женщинам не уступают места в вагонах, и вполне допустимым, когда на линию пускают так мало вагонов, что места хватает только для одной трети пассажиров; ему кажется возмутительным, когда не соблюдают осторожности при переходе через улицу, при входе в трамвай или выходе из него, но он не видит ничего возмутительного в том, что в вагонах нет отопления, двери сломаны, окна и полы немыты, хотя это вызывает у пассажиров раздражение и желание поскорее выскочить из вагона, что отнюдь не способствует осторожности и осмотрительности; он считает, что нельзя читать газету, развернув ее во всю ширь, нельзя закладывать ногу на ногу или вытягивать ноги далеко вперед, создавая этим неудобства для других пассажиров, но можно на миллионы долларов обкрадывать город, то есть этих же самых пассажиров, путем незаконного получения концессий, разводнения акций, неуплаты налогов, запрещения бесплатных пересадок на главных пересечениях трамвайных линий и, наконец, — путем устранения опасных конкурентов в лице дешевых автобусов, чрезвычайно необходимых для разгрузки транспорта. И все это без каких-либо других оснований, кроме одного: компании нужны деньги. Однако ко всему приученная публика все терпит, а если и ворчит потихоньку, то это ей никак не помогает.

14) Некий человек, осужденный на основании косвенных улик, просидел в одной из тюрем Западных штатов двадцать лет, после чего выяснилась его невиновность: истинный преступник, умирая, сознался в своем преступлении.

15) Нью-йоркский домовладелец принудил целое семейство съехать с квартиры на том основании, что некоторые лица, посещавшие эту семью, были одеты в поношенное платье и, следовательно, имели недостаточно благопристойный вид, а это могло повредить репутации дома и, кроме того, причиняло сильнейшее беспокойство другим жильцам, которые, как видно, были, что называется, начеку и не желали жить в подобном соседстве. Это произошло в одном из домов на Риверсайд-Драйв.

Но стоит ли приводить еще примеры?

Вот почему так часто, сидя в своей комнатке, за окном которой открывается великолепная панорама, и пытаясь писать о явлении, именуемом жизнью, я чувствую растерянность. Я не знаю, как совместить со всем этим добро, истину, справедливость, милосердие и прочее, и вместе с тем я не уверен, что, будь все иначе, жизнь была бы так же притягательна, так же полна внутреннего драматизма и силы. В том, что я вижу перед собой здесь и повсюду, — немало красоты: солнце, луна, звезды движутся по своим путям, и в этом как будто есть и математический расчет, и великое искусство, и своеобразное очарование. Я охотно допускаю, что их пути точно рассчитаны и осмысленны, но не больше. А река сверкает передо мной тысячью разноцветных огней, это — поистине художественное и поэтическое зрелище, против которого трудно устоять. Днем она то серая, то голубая, то зеленая — один волшебный оттенок, сменяется другим; ночью она сияет, словно усыпанная драгоценными камнями. Над рекой кружат чайки; весело бегут взад и вперед буксирные пароходики, распуская по ветру пышные султаны дыма. Снег и дождь, жара и холод проходят в бесконечном круговороте — извечная смена, придающая краски и сочность нашим дням.

И все же я в недоумении. Ибо, с одной стороны, я вижу Вацлава Мелку, которому наплевать на эти так называемые красоты; точно так же как и Джону Спитовескому, Джейкобу Фейхенфельду и многим, многим им подобным. С другой стороны, я вижу себя и многих, подобных мне, которые тоже сидят и размышляют и, поддавшись очарованию, едва ли особенно беспокоятся о том, где и как добыть себе хлеб. Жизнь, пожалуй, помогла мне постичь только одну истину: все, что говорится у нас о добре, истине, справедливости и милосердии, — пустая болтовня, вынужденная, хотя, быть может, и искренняя, попытка достигнуть гармонии и равновесия там, где все неуравновешенно, парадоксально, противоречиво, прилепить стертые ярлыки к явлениям, смысл которых нам еще не ясен. История научила меня, в сущности, только тому, что ничего достоверного нет, а есть только попытка сделать или сказать нечто такое, что помогло бы нам восторжествовать над хаотичностью времени и над несовершенством человеческой памяти. Современные события, мне кажется, почти всегда говорят о том же. Короли и императоры появляются и исчезают. Генералы и полководцы сражаются и сходят со сцены. Философы создали свои системы, поэты оставили нам свои творения, а я, пробираясь ощупью среди религий, философий, вымыслов и фактов, не нахожу ничего, что успокоило бы мой беспокойный дух, не вижу никакого просвета, а также — никакой возможности стать чем-либо, кроме самого скромного поденщика.

Пока жизнь сверкает и несется мимо меня, я время от времени прибираю свою комнату, навожу в ней порядок. Я смотрю на реку, которая течет сейчас среди живого, многоцветного человеческого муравейника, как текла сотни миллионов лет назад среди пустоты и безмолвия, я говорю себе: право же, там, где так много порядка или стремления к порядку во всем и у всех, там должно существовать некое высшее начало, которое творит порядок, — какой-то порядок, во всяком случае. Уж конечно, планеты движутся по своим орбитам не просто так — сами по себе; по крайней мере я должен верить хотя бы в это. Но когда я выхожу из дома и сталкиваюсь, как это случается изо дня в день, с ненасытной алчностью и похотью, предательством и коварством, завистью и всеми проявлениями жестокости, вплоть до убийства, со всем, что строжайше запрещено нашей общественной моралью, библией и тысячью мудрых правил и законов, когда я наблюдаю изо дня в день измученные лица бедняков — жертв грандиозной системы обмана, и думаю о войнах, беспощадно отнимающих драгоценную жизнь у миллионов людей только потому, что кто-то любит власть, — тогда моя вера покидает меня. Слишком много людей находится в плену у иллюзий; и еще больше таких, которыми правят похоть и алчность — неукротимые, с мутным взором. Невежество, чудовищное и почти неистребимое, лижет свои цепи, благоговейно прижимая их к груди. Грубая сила восседает в пурпуре и багрянце и хрипло смеется.

Но вот передо мной великая река — она прекрасна; и небоскреб мистера Вулворта — странная попытка индивидуума казаться значительнее, чем он есть; и тысячи других свидетельств надежд и мечтаний — все слишком бренные, быть может, перед лицом бесконечного, неотвратимого движения к небытию, но все же утешительные и не лишенные красоты. И тут же я вспоминаю Вацлава Мелку, который хочет снова стать банщиком! И Джона Спитовеского, которому на все наплевать. И Джейкоба Фейхенфельда, который ничего не знает. И миллионы других, подобных им. Я вспоминаю, задумываюсь и становлюсь в тупик; и все так же зарабатываю свои девятнадцать — двадцать долларов в неделю, а то и меньше. И никогда и не буду больше, по-видимому.

Но в конце концов разве не поразительно, что при таких чудовищных взглядах я могу еще хоть что-то заработать?

Перевод Т. Озерской

О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ НАШЕГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

Наши самые характерные черты — это, конечно, молодость, оптимизм и преданность иллюзиям. Красной нитью проходят они через все наши действия, определяя наши суждения и пристрастия, наши жизненные теории. Пора бы нам уже покончить с этими пережитками детства, а тем более теперь, после уроков недавней войны, — но мы, очевидно, не в силах от них избавиться. И все же трудно не восхищаться оптимизмом и молодостью Америки, как бы нас порой ни раздражали ее заблуждения. В наивности американца много сердечности и добродушия — наряду с грубостью, упрямством и самодурством закоснелых невежд. Вспомните, например, как после Гражданской войны мы навязали Югу правительство авантюристов, вспомните, сколько лет после заключения мира гноили мы в тюрьме их Джефферсона Дэвиса.

У нашей колыбели, как твердили мне в юности, стояли великие люди и великие дела. Чаяния угнетенных, справедливо недовольных людей — так учит нас история — заставили их бежать от ига самовластия и, покинув родину, искать свободы в новой стране. Оказавшись здесь, они готовы были бороться насмерть, только бы их прекрасная мечта не рассеялась, не испарилась в воздухе. Это для нас (в книге судеб, если не на самом деле) Колумб отплыл из Палоса по неведомым волнам; Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды, а Магеллан нашел пролив, названный его именем; Бальбоа открыл Тихий океан, а Генри Гудзон — реку Гудзон; де Сото и Маркетт открыли Миссисипи. Для нас и только для нас — хотя человеческая мысль и задолго до этого дерзала заглядывать в глубины морали, социологии и экономики — думали и мечтали Локк, Пейн, Гумбольдт, Вольтер, Фурье, Токвилль и Руссо.

Это в нашей стране, на девственной почве, выросли, как по волшебству, гиганты духа, чтобы подтвердить справедливость этой мечты, — Вашингтон, Джефферсон, Франклин, Адамс, Гамильтон, энтузиасты мысли и общественного переустройства. Казалось, светлое видение, представшее их мысленному взору, вселило в них веру в будущее, предначертанное нашему народу, а с ним — и через него — всему человечеству. Нам, как самой молодой и сильной нации, выпала честь поднять и понести дальше знамя интеллектуальной и духовной свободы. Нам предстояли великие дела, творимые не во имя кошелька, а во имя человеческого разума и духа. Нашим детям, как и детям наших детей, предстояло жить свободной, разумной жизнью, во всеоружии душевных и умственных сил, не зная оков страха и суеверия, не зная унижений, порождаемых нищетой.

Что ж, кое-что мы сделали на своем веку: мы сражались за свои «права», даровали рабам свободу (чего Англия у себя достигла раньше нас и притом без кровопролития), «освободили» Кубу (разве не для нового угнетения?), бились над мексиканским и филиппинским вопросами (да так ни к чему и не пришли) и помогли разгромить кайзера — без всякой для себя пользы. И все же никогда, на всем протяжении нашей истории, наш идеал не был воплощен в жизнь, хотя в сердцах какой-то скромной части американцев он продолжает жить как некий манящий, воодушевляющий символ. Быть может, полное его воплощение даже и невозможно? Все мы в сущности рабы, и никому еще не удалось придумать, как достичь того, чтобы вместе с храбрыми та же почва не рождала и трусов. Но было бы бесполезно внушать среднему американцу, что демократия — недоступная, неосуществимая мечта. Он ни за что с вами не согласится, Войны сменяют друг друга. Появляются сильные люди, они вынашивают свои корыстные замыслы, побеждают — и снова исчезают. Слабые гибнут. Бедняков обманывают здесь так же, как и повсюду, и так же о них забывают и так же смеются над ними. Но, невзирая на эту грустную действительность, противостоящую любой мечте — будь то мечта о любви, небесах, о совершенном счастье или идеальной свободе, — американец продолжает предаваться блаженным грезам, и ничего вы с ним не поделаете. Быть может, ему и трудно рассчитывать на нечто лучшее, раз он так упорно верит в то, чем владеет.

Эта вера живет в сердцах миллионов американцев, как рожденных здесь, так и приехавших сюда из других стран. Их воодушевляет, как и всегда воодушевляла, животворная мысль о том, что их считают свободными, пусть даже это чистейшее заблуждение. Если не они сами, то их дети и дети их детей унаследуют чудесную, благодатную страну, где мудрый и справедливый строй — плод мечтаний и гениальной прозорливости великих предков, их благородных социальных устремлений — обеспечит потомкам те благословенные дары, о которых мечтали отцы и за которые они боролись.

Ну что ж, это не так уж далеко от истины. Еще не все потеряно, несмотря на постигшие нас разочарования. Ведь у нас столько нетронутой земли и непочатых возможностей, неоскверненных войной и рабством, открывающих широкое поле как для физического труда, так и для самых заманчивых надежд, какие окрыляли наших предшественников и будут окрылять наших потомков. Их успехизапечатлены в наших песнях, в наших книгах, в речах наших деятелей и патриотов. Еще и сегодня те, кто не находит в действительности твердой опоры для своих надежд, верят в благую случайность, удачу, которая где-то их ждет. И я был таков в юности. Я видел в Америке все то, что видело в ней большинство людей, за что боролись и проливали кровь наши предки. Охранительные законы, распространяющиеся на все области жизни; свободная и бесстрашная печать; гуманная и поощрительная школьная система, открывающая доступ к знаниям самым бедным детям, помогающая им подняться на более высокую общественную ступень; подлинно народное голосование, избирательная система, позволяющая народу утверждать законы и полезные мероприятия, способствующие улучшению и очищению нравов, — все это представлялось мне вполне реальным.

И что же?

Да, я продолжаю думать, что некоторой долей этого мы все еще обладаем. Гнет сильных у нас, быть может, еще не так мучителен, и, надо надеяться, никогда не станет тяжелее, — хотя, что ни день, мы чувствуем его все больше и больше. Бедных обманывают, хотя и клянутся им в любви; их кормят пустыми посулами и лицемерными сожалениями. Властители все больше убеждаются, что бедняки здесь, как и повсюду, либо непоправимо глупы, либо, будучи бедняками, не в силах защищаться. Опасная, я бы сказал, точка зрения!


Впрочем, за последние годы произошел заметный перелом в наших настроениях и взглядах. Безоблачное утреннее небо заволокло тучами, которых не предвидели прекраснодушные мечтатели, — великие творцы нашей конституции, и, что еще важнее, — наших идеалов. Америка не так свободна и не так щедра, как многие полагали, — хотя это и звучит не слишком деликатно в устах человека, который достаточно в ней преуспел. Наша печать, наша школа, наши законы и политические методы — отвечают ли они смелым надеждам, воодушевлявшим тех, кто были создателями американской республики?

Давайте посмотрим.

Дело в том, что предполагаемая и подлинная история Америки весьма далеки друг от друга. Если мы как народ жаждали каких-то благ и вписали в свою конституцию, что человеку принадлежит на них неотъемлемое право, то из этого еще не следует, что мы ими действительно обладаем, хотя многие американцы, боюсь, только так это и понимают. Насколько я представляю себе американскую историю, люди, написавшие Декларацию независимости и выработавшие нашу конституцию, были, так же как и мы сейчас, охвачены стремлением к идеалу, весьма далекому от окружавшей их меркантильной действительности. Америка была в ту пору не только чужда всякому демократизму, — это было общество резких сословных контрастов, раболепствующее перед знатью, опирающееся на рабов и феодальных холопов внизу, в то время как вершину его составляли крупные землевладельцы, коим не хватало разве только дворянских титулов (Мейерс, «История американских миллиардеров»). Но наши вожди и их многочисленные последователи были захвачены духом времени, вернее, историческим движением, восходящим еще к XIII веку, когда Европа воскресила язычество и влила в него свежую струю, восстав против лживого блеска и маскарада королевских дворов, против пышной бутафории окончательно выродившейся церкви. Бэкон, Локк, Вольтер, Токвилль, Руссо и Пейн были провозвестниками идей, нашедших потом свое отражение в американской конституции. Собственно, не эти ли мыслители, — а в особенности Руссо с его «Общественным договором», с его мечтой о новом социальном строе, когда государство возьмет на себя неслыханную дотоле заботу о своих гражданах, — были истинными авторами Декларации независимости? А между тем гипотеза или мысль, высказанная Пейном, Вольтером, Локком или Руссо о том, что человек способен сам управлять собой, весьма далека от действительности. Единственное, что можно сказать с уверенностью, — это что автократия или единовластие, осуществляемое ничтожеством и не согретое любовью к человеку, чрезвычайно родственно деспотизму, однако так называемая демократия или контроль, осуществляемый через избирательную урну, представляет еще большую опасность, не говоря уже о том, что такая система несравненно скучнее: она, ко всему прочему, лишена блеска и увлекательности. Верно ли, что личность, защищенная от произвола тирании, окажется более полезным орудием, машиной, способной подарить нам больше ярких мыслей, больше прекрасных идеалов и грез, еще неведомых человеку? Заправилы Америки, ныне претендующей на господство над миром, могут дать на это исчерпывающий ответ!

Существуют ли аналогичные примеры в истории? Не думаю. Старые нации радели не столько об интересах личности, о том, чтобы гарантировать ей жизнь, свободу и право на счастье, сколько об увековечении и возвеличении государства и его властителя. Так было в Афинах и в Спарте, так было и в Римской республике и сравнительно недавно в Германии. Сомнительно, однако, чтобы современная республика в большей мере гарантировала права простого человека, нежели монархия старых времен. Разве какой-нибудь трестовский магнат или финансовый барон, которые дерут семь шкур с простого человека, обсчитывая его на заработной плате и назначая на все грабительские цены, разве они в чем-нибудь уступают королям или, во всяком случае, средневековым баронам? Возьмите, например, Рокфеллера. Чем он или ему подобные — Морган, например, — отличаются от грандов, которые сообща правили Испанией, открыто издеваясь над ее королем, или от финансистов, которые ныне вершат английскую политику, подобно тому как до недавней войны заправляли всем у себя дома их русские и германские коллеги?

Но это понимают лишь немногие представители нации, да и то не всегда. Одни считают, что править должна личность, другие — что масса. И то, и другое не верно. Временами полезно, чтобы массы противостояли личности, и — vice versa[2]. Но и то и другое необходимо. Иначе мы были бы обречены на смерть, на спячку. А с другой стороны, разве нация может когда-либо осознать себя как единое целое? Разве отдельные ее части способны понять друг друга?

Возьмите хотя бы такой вопрос, как наше участие в прошлой войне. Добрая часть американцев приняла на веру сентиментальный лозунг, будто мы вступили в войну, чтобы «освободить человечество от рабства» и «спасти мир для демократии». Ни больше, ни меньше! Но если судить по последнему заявлению президента Вильсона, у нас была несколько другая цель, а именно: «подавление любой деспотической державы, которая самовольно, втайне от других, решилась бы на свой страх и риск нарушить всеобщий мир». Что ж, это не совсем то же самое, что спасти мир для демократии, но все же… А истина, очевидно, в том, что нация, побуждаемая инстинктом самосохранения, вступила в войну, чтобы обеспечить свою безопасность. Если бы не европейская война, нам, возможно, пришлось бы рано или поздно воевать с Германией. Известно, что Германия с завистью посматривала на богатства Западного полушария, на его природные ресурсы, учреждения и притязания, и вполне возможно, что Америка, сколь ни эмоциональны ее доводы, приняла сторону четырех-пяти держав первого ранга (отчасти уже давно дружественных, отчасти ни то ни се) из чисто практических соображений, имея в виду свои будущие интересы.

В то время раздавалось немало голосов, оспаривавших с более трезвых позиций декретированную у нас свыше сентиментальную точку зрения. Многие лица, стоявшие тогда у власти, высказывали частным образом мнение, что в благодарность за такую помощь Европа должна была бы обеспечить Америке неприкосновенность ее интересов в Западном полушарии. «Что касается Мексики, Канады, Вест-Индии и Тихого океана, — писало одно влиятельное лицо, — то не следовало ли бы сделать все возможное, чтобы обеспечить наши интересы там?». Канаде, говорили другие (беря себе право думать за нацию, которой, казалось бы, больше чем кому бы то ни было близки ее собственные интересы), следовало бы предоставить суверенные права, освободив ее от английской опеки: это принудило бы ее заключить торговый и военный договор с США. Пограничные укрепления между обеими странами были бы срыты, и канадцам пришлось бы раз навсегда отказаться от всякой попытки угрожать нам. Другие предлагали отнять у европейских колонизаторов Вест-индские острова и дать им самоуправление под нашим протекторатом, — чтобы ими не могли завладеть враги Америки. Не следовало ли бы, спрашивали некоторые, положить конец агрессии европейских держав в Китае и настоять на проведении политики открытых дверей? Надо добиться полной нейтрализации морей, чтобы Америка, наравне с другими государствами, несла в них охрану. Давно пора приступить к постройке мощного, не имеющего себе равных, торгового флота. К чему была напрасно пролита кровь и потеряны средства, если война не способствовала укреплению американских интересов, состоящих в том, чтобы Америка могла, наравне с другими нациями, увеличивать свое благосостояние и свою мощь?

А посмотрите, в чем на самом деле нашли свое выражение американские интересы. Бельгия, никогда не обладавшая правами суверенной нации, буферное, по существу, государство, завладела нашими симпатиями, как будто независимость ее по меньшей мере освящена веками. Всего лишь в 1830 году она была отторгнута от Голландии… Англия и Франция выбрали для нее правящий дом, остановившись на кандидатуре дядюшки английской королевы и срочно женив его по этому случаю на дочери французского короля. И вот, в то время как к нашему сочувствию взывают такие попираемые насилием страны, как Ирландия, Индия, Египет, Филиппины, Бурская республика и т. д., мы все свои симпатии отдаем Бельгии. Япония гарантировала нейтралитет Кореи, что не помешало ей, с благословения прочих держав, аннексировать эту страну. Англия у нас на глазах подавляла каждую попытку «самоопределения малых наций» — таких, как Египет, Ирландия, Индия, Бурская республика. Ко всему этому мы относились совершенно безразлично, во всяком случае, мы ничего не предпринимали. И вдруг участь Балкан, по совершенно непонятной причине, становится особенно близкой нашему сердцу. Казалось бы, какое дело Америке до того, как договорятся между собой Россия, Турция и Балканы? С точки зрения старой, практической дипломатии, нас это ни в какой мере не касается, — а между тем Америка вмешивается в это, как и во все прочее, стремясь, или, во всяком случае, пытаясь оказать влияние на будущее устройство Европы (самоопределение наций!), и все это — без всякой попытки выяснить мнение американского избирателя и без его согласия. И такое пренебрежение к избирателю выдается у нас за нечто должное. А в ответ на сдавленный ропот снизу нас стараются уверить, что мы поддерживаем лишь те нации, которые духовно, умственно да и во всех прочих отношениях особенно близки нам, — нации, которые постоянно радеют и будут радеть о нашем благе. История, разумеется, убеждает нас в противном: такие союзы всегда носили временный характер и при первом же случае без всякого сожаления расторгались. Но оказывают ли подобные факты какое-нибудь влияние на наши чувства и иллюзии? Да никакого! Что касается Англии, то мы, наоборот, чуть ли не заискиваем перед ней, хотя она, пожалуй, впервые в истории выступает нашим союзником. (Вспомните 1776, 1812, 1865, 1896 годы; вспомните Бурскую войну. Во всех этих случаях мы были весьма далеки от сочувствия Англии.)

То же самое и относительно Франции 1788 и 1815 годов — мы чуть ли не объявили ей войну в интересах Англии, несмотря на то, что у Франции были все основания рассчитывать на нашу поддержку и помощь. Наши позиции в отношении Италии менялись от случая к случаю, и это же можно сказать о России: сегодня они могли быть дружественными, а завтра — наоборот. Принимая во внимание недолговечность дипломатических союзов, наши государственные деятели должны были бы следить за тем, чтобы в таких случайных комбинациях не страдали наши кровные интересы. Однако, веря в свою мощь и опираясь на свой оптимизм, мы обычно исходили из того, что наши интересы в полной безопасности, — в противном случае мы сумеем постоять за себя! И на этом успокаивались.

Ну, а предположим, что мы оказались бы не столь сильны. Можно ли с уверенностью утверждать, что бог, справедливость, милосердие, истина, прогресс и множество других прекрасных вещей, на которые мы так охотно ссылаемся, всегда будут на нашей стороне? Неудачи, как говорят, постигают слабых и глупых. А что, если мы окажемся слабее других? Или глупее?

Рассуждая об американцах и их историческом прошлом в свете событий мировой войны, небезынтересно рассмотреть наши взаимоотношения с французами как сейчас, так и в более отдаленные времена. В самом начале войны Америка — христианская Америка — заняла резко враждебную позицию по отношению к французам на почве идейно-моральных разногласий: сколько раздавалось тогда нападок на их литературу, искусство, театр, как порицались низменные натуралистические тенденции, проявлявшиеся как в их суждениях, так и в жизни. Но и в отдаленные времена, в самом начале нашей истории, когда первые колонисты, отличавшиеся пестрым национальным составом, — тут были англичане, французы, голландцы, шведы, испанцы, — были объединены под скипетром Англии, они постоянно враждовали с французами и с индейскими племенами, к помощи которых, в борьбе за господство, прибегала Франция (впрочем, так же как и Англия). Позднее, во время конфликта между Англией и ее американскими колониями, конфликта, постепенно вылившегося с нашей стороны в борьбу за независимость, сочувствие французов, вызванное их застарелой ненавистью к англичанам и непримиримой враждой ко всякой тирании, соединило нас с ними узами взаимной симпатии и дружбы. Немало генералов и адмиралов (Рошамбо, Лафайетт, граф д'Эстен, граф де Грасс) явилось из Франции оказать нам помощь на суше и на море. А между тем в 1788–1789 годах, когда Франция и Испания объявили войну Англии, и особенно позднее (после революции 1789 г.), когда французы боролись за свою независимость и за демократические завоевания революции, в то время как Англия стремилась восстановить Бурбонов на французском троне, разве американцы стали на сторону французов? Плохо вы знаете нашу историю, если так думаете. В 1788 году, когда колонии отстаивали свою независимость, между французами и американцами был заключен оборонительно-наступательный союз, и у французов были все основания рассчитывать на американскую помощь. Но они жестоко просчитались. Симпатии американцев были, естественно, на стороне союзников, но когда по всей стране стали возникать демократические клубы по образцу якобинских и когда французский посланник Жене попытался организовать в США каперский флот и в американские военные порты стали доставляться захваченные в море призы, это вызвало сильнейшее недовольство. (Почитайте историю того времени: Барджес «Средний период», Бабкок «Американская нация», Гарт «Американская история в рассказах современников».) Согласно новой точке зрения, Америка должна была прежде всего заботиться о собственных интересах. В 1793 году Вашингтон опубликовал свою знаменитую «Прокламацию о нейтралитете», предоставлявшую французов самим себе. Характерно, что уже после издания этой прокламации Жене, все еще веривший в симпатии американцев к их союзникам французам, обратился непосредственно к народу, действуя через голову американского правительства. Разумеется, его тут же отозвали.

Тогда дело приняло любопытный оборот. Французские революционеры, возмущенные официальной позицией Америки, стали нападать на американские суда, считая их пособниками Англии. Американские представители, посланные наладить отношения с Францией, не были даже выслушаны. Представители же революционной Франции (по крайней мере, так они себя именовали), прикрывшись инициалами «икс-игрек-зет», требовали взятки. Это-то и вызвало знаменитое заявление Вильяма Пинкни, американского юриста и государственного деятеля, провозгласившего: «Миллионы на оборону, ни цента на подкуп!» и это — по адресу нашего недавнего союзника, Франции!

Президент Адамс предъявил эту переписку конгрессу, и волна возмущения прокатилась по всей стране. Казалось, предстоит война с Францией, и в 1798 году Вашингтон был вторично назначен главнокомандующим. Деятельность сторонников Франции и поднятая газетами антиправительственная кампания привели к тому, что стоявшие у власти федералисты приняли (в 1798 г.) пресловутые законы «об иностранцах» и «о подстрекательстве к мятежу». Эти законы позволяли правительству изгонять неугодных иностранцев (понимай французов!) и запрещать неугодные газеты. На море между тем свирепствовала форменная война с Францией. Однако новые законы, противоречившие понятиям американского народа (вот как это тогда понималось!) о свободе печати и предоставлении убежища эмигрантам, достаточно красноречиво обличали федералистов в том, что они привержены тирании, и на следующих же выборах (1800 г.) это привело к их поражению. Тем временем Виргиния и Кентукки пришли к выводу, что отдельные штаты вправе аннулировать закон, изданный федеральным правительством (речь шла о законе «об иностранцах» и законе «о подстрекательстве к мятежу»). Ввиду продолжавшихся нападений французских кораблей на наши торговые суда, конгресс предъявил «требование о возмещении убытков», и только когда Наполеон — тогда еще первый консул, согласился отказаться от французских претензий к США, вытекавших из договора 1778 года, Америка также отказалась от своих претензий, и обе стороны пришли к соглашению. Короче говоря, мы предали Францию в самую критическую для нее минуту. Двенадцать лет спустя упорные враждебные действия Англии против наших кораблей, вызванные ее желанием запретить нам всякую связь с Францией, привели нас к войне с Англией, которая продолжалась до тех пор, пока поражение Наполеона не устранило поводов для взаимного недовольства. И вот, сто лет спустя, как мы только что видели, несмотря на растущее предубеждение против Франции — предубеждение морального порядка, война с Германией вновь вызвала у нас чувства симпатии и благодарности, которые связывают нас с нашей старинной союзницей и от которых мы в 1800 году так легко отказались. Франция снова стала предметом наших нежнейших забот и попечений! Вот вам и чувства национальной симпатии и благодарности!

Другой характерной чертой нашего поведения в последнюю войну — характерной, впрочем, не только для американцев и не только для этой войны, но очень уж ярко показывающей особенности американского темперамента, — была позиция Америки на разных этапах событий, когда она то в одном, то в другом вопросе переходила от одной крайности к другой. Все помнят, как у нас на первых порах ломали копья за мир — за мир любой ценой: всякий, кто заговаривал в те дни о необходимости мобилизовать армию в целях обороны (хотя бы!), объявлялся если не изменником, то чем-то вроде «нежелательного элемента». Мистер Вильсон, как все помнят, был избран вторично под лозунгом «Он уберег нас от войны»; зато перед нашим вступлением в войну каких только не сулили нам выгод — коммерческих, во всяком случае. Затем, когда побеждать начали немцы и над Америкой и в самом деле нависла военная угроза, нам предлагали «спасти мир для демократии» — лозунг столь многозначительный, что за границей его предпочли положить под сукно. Но для американцев эта приманка сыграла свою роль. Когда же дело дошло до объявления войны, то хотя у нас и республика и полагается, чтобы народ имел голос в решении своей участи, однако со стороны наших властей, как исполнительных, так и законодательных, не было выказано особого желания выслушать мнение избирателей.

Но вот война была объявлена, и единственное, что оставалось народу, — это хранить свои возражения про себя, ибо ему решительно возбранялось предавать их гласности или обсуждать открыто. Если вначале еще не стеснялись говорить, что референдум помешал бы нам вступить в войну, то вскоре всякое общественное изъявление недовольства стало решительно пресекаться, а суды и власти предержащие принялись проделывать с законом совершенно фарсовые номера. Затем, едва на очередь встал вопрос о мобилизации войск, финансов и припасов (включая продовольствие), как по первому из этих пунктов добровольный набор был весьма скоро заменен принудительным, со всеми вытекающими отсюда выводами в отношении применения силы и подавления оппозиции, а также в отношении свободы слова и свободы действий. «Общественное мнение», сфабрикованное правительственным пресс-бюро, не говоря уже о давлении иностранной пропаганды, тяготело над печатью, устанавливая систему террора, устрашающие приговоры, такие, как 40 лет каторжной тюрьмы за распространение оппозиционных (в данном, частном, вопросе) брошюр, выносились по всей стране судами, чья святость, независимость и прочее почитаются у нас оплотом свободы. Но на каком же основании? В силу каких полномочий? Неужели — по требованию беспристрастной справедливости?

Я возражаю не по сути дела: моя цель в данном случае показать, как условна грань между автократией и демократией там, где необходимость или произвол диктуют тот или другой курс. Позднее, когда «рекомендации» экономного расходования продуктов питания наткнулись на открытое пренебрежение, отеческие указания превратились в приказы. Говоря словами уполномоченного по продовольствию, «ограничения останутся добровольными, но всякое уклонение от них приведет к насильственным мерам воздействия». То же самое и в отношении займов: людям предлагали давать, давать и давать, исключительно из любви к отчизне, но (по словам ведущего правительственного органа) «пришло время (октябрь 1918 г.) отказаться от политики уговоров и просьб. Как только выяснится, что из-за недостатка средств война затягивается, то да поможет бог всем, у кого в критическую минуту карманы окажутся туго набитыми».

Но дело, разумеется, не ограничилось этим, ибо при такой постановке вопроса еще можно было бы рассчитывать на известный либерализм или снисхождение свыше, — нетерпимость нашей цензуры во время войны, подавление в стране свободного мнения можно сравнить разве лишь с порядками в царской России в самые жестокие времена реакции. Хотя американские простодушие и откровенность, якобы пользующиеся полнейшей безнаказанностью, и стали притчей во языцех, у нас в публичном обиходе допускалось одно только мнение относительно войны — положительное. Всякие иные взгляды в корне пресекались, хотя в Англии и Франции высказывать свои мнения в безобидной форме никому не запрещалось. В Нью-Йорке была приговорена к штрафу женщина, позволившая себе сказать, что «Англии нечего задирать нос перед Ирландией». Брошюра под заглавием «Завладеет ли Морган всем миром?», показывавшая, как некоторые лица наживаются на войне, сначала благополучно прошла через министерство юстиции, а затем автора вежливо попросили изменить заглавие «из патриотических соображений». Однако на этом дело не кончилось: спустя некоторое время министерство почт и телеграфа отказалось принимать злополучную брошюру — с уже измененным заглавием — к пересылке, и автору было недвусмысленно заявлено: «За распространение этого издания вы поплатитесь десятью годами тюрьмы. Как вам известно, оно нарушает закон о шпионаже».

А чего только не пели нам о гуманности будущих войн! Бесчеловечные методы войны осуждены навеки… Такие войны больше не повторятся!.. Как ни странно, ужасы Гражданской войны, а в особенности то, что позволяли себе северяне, было начисто забыто, равно как и пресловутые «водные процедуры» и «скоропалительные методы Джейка Смита» времен филиппинской кампании, когда американский офицер, проходя по фронту выстроившихся шеренгами туземцев, палил, расстреливая всех подряд, или когда тем же туземцам лили воду в рот и в нос, пока они не задохнутся, потому что бедняги отказывались выдать то, чего скорее всего не знали сами. У народов, так же как и у людей, короткая память. До того, как мы вступили в войну, дело и впрямь выглядело так, будто воевать собираются зубочистками, столь сильно было тогда предубеждение против всяких зверств. Впоследствии нас уверяли, что нам уже не придется воевать — разве только еще разок, чтобы покончить с войнами. А немного погодя мы уже сокрушались, что не можем преподнести неприятелю какой-нибудь такой сюрпризец, до какого ему ввек не додуматься, — чего бы лучше одним махом разнести всю их нацию! Мы отказывались водить дружбу с автократиями, хотя поистине превосходно уживались с японцами, китайцами, с царской Россией до ее падения, с Англией в Индии и с Англией в Египте — да, собственно, с кем угодно, исключая тех, кто воевал не на нашей стороне. Никогда этим проштрафившимся нациям уже не занять своего прежнего места в мире! И наряду с самодовольными рассуждениями по поводу невиданного расцвета нашей торговли, по поводу объединенного, наконец, железнодорожного хозяйства и новых, усовершенствованных методов учета продовольствия, по поводу успехов земледелия и «уроков самоотречения и гражданской сознательности» — тут же, как ни странно, заявлялось, что война — это заведомое зло и что немцы кругом виноваты. «Целое тысячелетие не изгладит воспоминаний о немецких преступлениях. Германия вернет себе свое доброе имя только одновременно с Иудой» (газета «Энкуайрер», выходившая в городе Цинциннати, март 1918 г.). И это говорится сразу же после только что процитированных умильных замечаний о войне и напечатано в том же номере газеты! Как вам нравится такая национальная точка зрения? Разве это не называется сидеть между двух стульев!

Поистине было время, когда вам невольно приходило в голову, что Америка страдает размягчением мозга. Все ее самостоятельное значение, как передовой нации, нации с ясным сознанием, казалось, зачеркивалось и, подобно тому, как пчела или коралл выполняют, по-видимому, одну-две функции в планах природы — одна собирает мед и способствует опылению цветов, а другой строит коралловый остров, — так и американцы словно бы предназначены самой природой проектировать и строить механизмы; пустить же их в дело, извлечь из них максимальный эффект у них не хватает ни мужества, ни умственных способностей. Можно было подумать, что, удостоверившись в своеобразных дарованиях и умственной ограниченности американцев, природа позволила немцам, англичанам и японцам пользоваться плодами их усилий, как мы пользуемся трудами пчелы и морского коралла, предоставляя им все так же трудиться со слепотою и настойчивостью безмозглого автомата. Среднему американцу, которому ничего не стоит изобрести самолет, подводную лодку, оптический прицел для орудия, вращающуюся башню, броненосный крейсер, линкор и т. п., сначала внушали, что у него слишком слабые нервы, чтобы пустить все это в ход; затем, что «гордость не позволяет» ему снизойти до этого; наконец, что у него не хватит пороху, чтобы как мужчине встретить суровые требования реальной жизни. Потом, наоборот, его начали убеждать, что он вояка по призванию и всех заткнет за пояс. Когда же он в полной мере доказывал это, ему продолжали внушать, что его миссия опять-таки в том, чтобы спасать мир, а не в том, чтобы отстаивать свои собственные интересы. Его великие изобретения ставились на полку, как игрушки, или же продавались другим, или, на худой конец, им предстояло послужить высокой моральной цели — и только!

Ибо, заметьте, пока не грянет гром, каждый вопрос всегда рассматривался — да и ныне рассматривается — средним американцем с точки зрения морали — причем в том узкоограниченном смысле, в каком он всегда ее понимал. Вы могли изобрести линкор — для целей самообороны, а значит, и для того, чтобы убивать других; но, если вы пускали его в ход не во имя какой-нибудь христианской или высокоморальной цели, или если им завладевал (и пользовался!) ваш противник, который знать не хотел никаких христианских принципов, то это был ужасный грех, позор, моральное преступление, которого не искупить и за тысячу лет. В глазах американца любое оружие, предназначенное для убийства, как бы ни было велико его разрушительное действие и как ни ужасна причиняемая им смерть, вполне оправдано, лишь бы где-то впереди маячила некая благая цель. И определить эту благую цель якобы призван он сам. И вот, к великому своему смущению, он убеждается, — как не раз убеждался, — что его пулемет, его аэроплан, или подводная лодка, или линкор, или химическое изобретение попали в руки дикаря, язычника, который, ничем не смущаясь, позволяет себе повернуть это изобретение против его же автора; мало того, — и христианская душа американца никак не может этого переварить, — в руках противника оружие действует ничуть не хуже, чем в его собственных руках. Природа — или бог — так же мало мешает торпеде, выпущенной подводной лодкой противника, продырявить беззащитный торговый пароход, как мало помогает она христианской подводной лодке, старающейся потопить языческий линкор. Природе, видимо, дела нет до христианства и христианской морали — и это крайне шокирует американца. Он приходит к заключению, что надо на какой-то срок отрешиться от своих прекрасных теорий и драться всеми доступными средствами, — и так и поступает. И побеждает в результате. Но тем не менее, вопреки всякой очевидности, природа, по американским понятиям, строго придерживается моральных правил. Существуют обязательные, нерушимые христианские нормы, которыми она руководствуется. И когда благонравный американец вдруг узнает, что природа ведет себя не так, как должно, что она не считается со скрижалями завета, дарованными человечеству на горе Синай, или же с нагорной проповедью, он приходит в неописуемый ужас. Что такое? Природа отступает от десяти заповедей? Так, значит, слабые не унаследуют землю? «Не убий» — не обязательный закон для всех? «Не укради» и «не прелюбодействуй» — не химический или по крайней мере не психологический закон, которому послушно все на свете? Кто это сказал? Где же господь наш, преподавший нам это? Почему он за нас не заступается? Почему не поразит он врага в его богохульственной гордыне, не уничтожит его за осмеяние этих основных истин?

Но увы! Господь не внемлет, и вот американец, махнув рукой на все свои теории, берется за дело и, засучив рукава, вступает в драку наравне с язычниками. И только после того, как с него спала эта моралистическая и ханжеская короста и благонравный американец проявил себя во всем естестве своих опасных первобытных инстинктов, — только тогда в событиях происходит крутой перелом. До этого у американцев дела шли как нельзя хуже. Язычники, играя на их слабой струнке, забирали у них все их хитрые изобретения, отложенные в сторону за ненадобностью, и использовали в своих собственных «аморальных» целях. Машины и изобретения американца, которые тот почитал орудиями справедливого возмездия, с таким же успехом служили несправедливым целям язычников, как и ему самому. К полному его ужасу и к величайшему ущербу для его христианских воззрений, он снова и снова убеждался, что для того, чтобы преуспеть, ему следует не только изобретать коварное смертоносное оружие, но и применять его по назначению — в том духе, в каком задумали его он сам или другие нации, — ибо беспринципная природа проявляет себя в действиях других наций так же успешно, как и в действиях благочестивых американцев. Иными словами, природа не знает ни христианства, ни морали в том смысле, какой придают этим понятиям народ или организованное общество, пытающееся защитить свое внутреннее устройство и привычные позиции, — и никакие душеспасительные рассуждения на нее не действуют. Природа, или бог — называйте как угодно, показала, что ей дела нет до того, что станет с американцем и со всеми его теориями, как религиозными, так и всякими другими, если он не способен постоять за себя. Человек или нация должны быть богаты и сильны для того, чтобы выжить; если бы немцы были сильнее, они, несомненно, победили бы, несмотря ни на что. Десятки тысяч богов языческого Пантеона не спасли древний Рим от разлагающего пацифистского влияния, которое принесло с собой христианство, — и он погиб. Десять миллионов христианских церквей, проповедующих мир и осуждающих войну, не могли спасти и не спасли Америку и никакую другую страну от нации, которая все свои надежды возложила на войну и на беспощадные силы природы. Только большая военная мощь, достигнутая нами, могла это сделать — и сделала.

Эти столь ярко выраженные особенности американских взглядов и умонастроений проявляются и в других вопросах. Например, в отношении к неграм. К 1700 году рабство, существовавшее в колониальной Америке не как общий закон, а скорее как выражение личного произвола и деспотизма, закрепляется как экономический институт. Система подневольного труда всегда применялась в английских колониях, будь то в отношении индейцев, белых или негров, но в отношении негров оказалось, по-видимому, выгодным узаконить рабство, — хотя негр по закону был таким же свободным человеком, как и всякий другой. Позднее, когда возникло деление на промышленный Север и плантаторский Юг, рабский труд стал характерен для Южных штатов, а вскоре обозначились и границы Черного пояса. Такие штаты, как Джорджия и Южная Каролина, особенно рьяно требовали применения рабского труда на своих рисовых, хлопковых и табачных плантациях. На Севере, наоборот, система эта оказалась непригодной: здесь рано укоренилось предубеждение как против негритянского населения вообще, так и против рабства. Нельзя всецело объяснять это особыми экономическими условиями, ссылаясь на то, что на Севере было невыгодно держать рабов. Всегда и везде находятся люди, чья совесть не мирится с рабством, но был бы их голос услышан, если бы труд негров оказался так же рентабелен на Севере, как и на Юге, — это другой вопрос. Джефферсон, например, в своем первоначальном проекте Декларации независимости предусматривал отмену рабства, но, приняв во внимание выгодность рабовладельческой системы для южных колоний, впоследствии вычеркнул этот пункт. В 1712 и 1741 годах негров беспрепятственно линчевали и сжигали в Нью-Йорке — исключительно острастки ради, чтобы не вздумали бунтовать. Уже в 1709 году в Нью-Йорке был учрежден невольничий рынок.

Послушать рассуждения наших благочестивых американцев об ужасах рабовладельческой системы и о том, как мы воевали за освобождение негров, — так можно, пожалуй, поверить, что в Америке очень любят негров. Не верьте, все пустое! Хотя конгресс северян на заседании 2 марта 1867 года и пытался установить на Юге всеобщее избирательное право для всех лиц мужского пола без исключения, а в 1875 году провел закон, воспрещающий дискриминацию в отношении негров в гостиницах, ресторанах, театрах и других общественных местах, законы эти, имевшие главным образом в виду Южные штаты, нисколько не отразились на положении негров ни на Севере, ни на Юге. В самом деле, стоит в каком-нибудь квартале любого американского города поселиться негру, как белые жители бегут оттуда. Пусть это будет достойнейший человек, — а я знаком с неграми, заслуживающими всяческого уважения, — все равно его не станут терпеть даже в церкви, а его детям будет закрыт доступ в школы, где учатся дети белых. И положение не только не улучшается, оно год от году становится хуже. Почти не проходит дня, чтобы где-нибудь в Соединенных Штатах не сжигали негра живьем. Американцы сражались и проливали кровь за своих черных братьев, однако они предпочитают держаться от них подальше. Когда в 1917 году в Ист-Сент-Луисе забастовали рабочие и предприниматели, чтобы сломить забастовку, решили прибегнуть к черному труду, 117 негров было убито, их дома сожжены, их жены и дети изгнаны из города. Где-то на крайнем Юге негр позволил себе задеть шерифа, — и сам он и вся его семья были убиты, чтобы другим неповадно было. Американцы и поныне не знают, что делать с неграми, вернее, с так называемой «негритянской опасностью». Они предпочитают забывать об этой проблеме, надеясь, по-видимому, что время или случай подскажут решение. Вопрос — хотят ли американцы ужиться с неграми?


Но вернемся к уже возникавшему здесь разговору об эксплуатации, которой подвергает рядового американца свора праздных, алчных и лживых богачей, и посмотрим поближе, как эти соотечественники живут и уживаются рядом, в одной стране. С тех пор как некий житель колониальной Америки вписал в Декларацию независимости, что люди свободны и равны от рождения, что человеку принадлежит неотъемлемое право на жизнь, свободу и счастье и что никто в Америке, да и во всем мире, не должен посягать на это право, с тех самых пор американец варится в котле противоречий — противоборствующих общественных и химических сил, от которых и сам он внутренне не свободен. Борясь за жизнь, в поисках свободы и счастья, он приходит в столкновение с интересами своих сограждан, ищущих того же, что и он, и убеждается, что, невзирая ни на какую Декларацию независимости, сильные, жестокие и хитрые преуспевают у нас так же, как и повсюду, и постоянно измышляют все новые козни против благосостояния, счастья и спокойствия своих сограждан, стремясь построить на их несчастии свое собственное благополучие.

Вот несколько примеров:

1) В 1919 году федеральный суд признал, что, хотя конгресс и запретил (в 1918 г.) детский труд в хлопчатобумажной промышленности, это постановление конгресса противоречит конституции, а следовательно, разрешается принимать на работу детей с десятилетнего возраста. В результате сотни тысяч малолетних рабочих вернулись на фабрики, где им приходится простаивать у машин по одиннадцати часов в сутки.

2) Судья Гумир в штате Нью-Джерси вынес (в 1900 г.) определение, что жизнь ребенка, пострадавшего во время железнодорожной катастрофы (это распространяется и на городской транспорт), оценивается всего лишь в один доллар, так как он еще не приносил дохода своим родителям.

3) Окружной судья в штате Огайо (Вильям Тафт, впоследствии президент США) в 1893 году разъяснил, что самовольный уход с работы приравнивается к уголовному преступлению.

4) Федеральный верховный суд вынес в 1908 году решение, что третейское разбирательство трудовых конфликтов противоречит конституции, а посему ни один предприниматель не может вступать со своими служащими в подобные переговоры.

5) Верховный суд штата Орегон в 1903 году постановил, что любого арестованного властями гражданина можно в течение месяца держать в тюрьме без суда и следствия, хотя это и категорически запрещено конституцией США.

6) Верховный суд штата Массачусетс вынес в 1906 году решение, что при конфликтах между рабочими и предпринимателями могут рассматриваться только частные, личные жалобы. Вмешательство профсоюзов, а также всякие групповые выступления противоречат конституции и закону.

7) Четверо магнатов, из коих двое владели молочными фермами, поставлявшими молоко в Нью-Йорк, а двое ведали его продажей населению, не поладили из-за того, как распределить между собой прибыль. Обе стороны пришли к решению (10 января 1919 г.) прекратить продажу молока до тех пор, пока им не удастся прийти к полюбовному согласию. В результате Нью-Йорк был на целый месяц оставлен без молока.

8) Некий Барнет Бафф, владелец оптовой фирмы, продававшей в Нью-Йорке птицу, был убит своими конкурентами за то, что он отказался вступить с ними в сговор относительно повышения цен на его товар. Второстепенные лица, сыгравшие роль простых орудий в руках истинных убийц, были преданы суду и казнены на электрическом стуле.

9) В деле «Лэкнор против города Нью-Йорка» большинство членов нью-йоркского апелляционного суда признало не соответствующим конституции закон, ограничивающий рабочий день пекарей. Многие рабочие пекарен, по преимуществу женщины, вынуждены были работать по двенадцать часов в день в подвальных помещениях за нищенское вознаграждение. Суд отменил означенный закон, признав, что он противоречит праву свободного заключения договоров.

10) В деле Айвс против ж.-д. компании «Саут-Буффало рейлуэй» железнодорожный служащий, получивший неизлечимое увечье, требовал компенсации. Нью-йоркский апелляционный суд вынес единогласное решение, что закон, на который ссылался истец, противоречит конституции. Судьи согласились с тем, что приговор этот несправедлив, поскольку пострадавший остался без средств к существованию, но вину за это переложили на конституцию.

Этот перечень можно было бы продолжать до бесконечности, но, пожалуй, хватит. Мне важно было лишь установить на нескольких конкретных примерах, что, хотя средний американец и считает, будто у него куда больше прав и привилегий, чем у любого гражданина другой страны, — это, в сущности, чистейшее заблуждение. Что касается его дневного заработка и уровня жизни, то они сравнительно высоки, но и жизнь в Америке дороже, чем где бы то ни было. Федеральное министерство труда на основании изучения бюджета многих американских семейств во многих американских городах пришло к выводу (в феврале 1919 г.), что чрезвычайно возросшие цены на предметы первой необходимости особенно ударяют по тем семьям, которые живут на годовой доход в тысячу долларов и меньше, — а вы сами понимаете, что это значит, учитывая, что в Америке 5 процентов населения контролирует 95 процентов всех богатств страны. Не забудем также, что у нас все больше утверждается протекционистская система, в силу которой американский потребитель платит повышенные цены за тот самый товар, который вывозится за границу по демпинговым ценам. Такая система способствует процветанию наших трестов, но чрезвычайно бьет по карману американского потребителя, не слишком избалованного прибавками к жалованью. Протекционистская система порождает, с одной стороны, мультимиллионеров, а с другой — бедноту и те трущобы, где она вынуждена ютиться. Ей же обязан своим существованием американский спекулянт. Если средний американец несколько лучше одет и лучше питается, чем средний европеец, то не забудьте, как действует на него зрелище сотен тысяч людей, живущих неизмеримо лучше. По сравнению с ними он беден, как церковная мышь. Но, пожалуй, самое оскорбительное для него — что газеты, этот, пожалуй, единственный близкий ему вид прессы, обычно молчат о его нуждах и страданиях и, наоборот, постоянно внушают ему, что он счастлив и доволен. Да и неудивительно: ведь издают их те, кому это позволяет их толстый бумажник.

Всех, кто усомнится в моих словах, отошлю хотя бы к отчету Федеральной комиссии по вопросам промышленности, работавшей по заданию конгресса (опубликован в июне 1918 г.). Согласно выводам комиссии, грабительские цены и безнаказанная спекуляция позволили нашимконцернам-гигантам удвоить, утроить, а зачастую и впятеро увеличить свой акционерный капитал и в то же время повысить выплачиваемые дивиденды до 100, а то и 227 процентов. Уголь, стоимость которого в земле равна пяти центам за тонну, продается в Нью-Йорке по 22 доллара за тонну — и это всего лишь в 250 милях от места, где он добывается. Цены на молоко подскочили с 7 до 17 1/2 центов за кварту — а между тем никто и не думает о том, что пора объединить конкурирующие предприятия с их расточительной системой параллельных функций и накладных расходов, на которые и ссылаются их хозяева в оправдание своих более чем стопроцентных прибылей. В той же пропорции возросли и цены на пшеницу, картофель, мясо, растительное масло и сахар, но не возросла соответственно заработная плата, если не считать рабочих, объединенных в профсоюзы. (Только участие в профсоюзах, объединяющих всего лишь 10 процентов всех работающих по найму, позволяет рабочему бороться за более справедливую заработную плату.) Да и то за первые три года войны потребовалось 167 забастовок, чтобы вырвать у предпринимателей двадцатипроцентную прибавку. (Это — цифры Бюро труда США.)

В ответ на вызванные подобными порядками протесты не одна из принадлежащих корпорациям газет напыщенно поучала доверчивого читателя, что нельзя вмешиваться в стихийное действие законов спроса и предложения и что всякое искусственное снижение цен в корне подрывает производство. Бедняга предприниматель, лишенный священного права безнаказанно грабить покупателя, может не снести обиды и — забастовать! С другой стороны, тот же предприниматель вечно жалуется, что его прибыли стоят на точке замерзания из-за систематического повышения стоимости производства и что необходимо поднять все цены — на обувь, одежду, продовольствие, квартирную плату этак процентов на сто и до тысячи.

Все это и естественно и поучительно для того, кто смотрит на жизнь как на сочетание противоположностей, взаимно уравновешивающих друг друга, или как на стихийную борьбу, в которой выживает ловкий и сильный, а слабый гибнет. Но если в той же самой стране, где узаконены подобные вещи, в воздухе стоит гул от трескучих фраз и славословий по адресу демократии, и если на всякого, кто осмелится изобличить спекулянта или выразить мнение, что такая демократия заражена пороками, присущими автократии, если на такого смельчака смотрят в этой стране как на врага, а то и как на «неугодного иностранца», то это — прошу прощения — чистейшее издевательство!

Мы часто с гордостью именуем себя нацией тружеников — в укор нашим европейским современникам. По установившемуся у нас взгляду, каждый уважающий себя человек должен непременно где-нибудь трудиться. С нескрываемым презрением смотрим мы на разгильдяя, который по утрам не спешит к себе в контору или на завод. Случается, правда, что наши столь усердные «работнички», с важным видом отправляющиеся в конторы, ровно ничего там не делают. И все же у нас широко утвердилось мнение, что долг перед обществом и перед нацией призывает американца проводить известное количество часов в деловой или фабричной части города, хотя бы он попросту протирал там кресло или поплевывал в потолок. Вот откуда столь характерное для наших городов зрелище толп, спешащих в контору или на фабрику — и обратно, домой.

Однако верно ли, что наши коммерческие достижения значительно превосходят успехи других наций? Что мы хотя бы сравнялись в этом отношении с другими нациями? Недавняя война показала, что как Англия, так и Германия выработали у себя куда более совершенные и эффективные методы торговли, чем те, что известны Америке. Таковы, например, кооперативные закупки, предпринятые Германией в общегерманском масштабе. Американец только глазами хлопал, когда убедился, с какой несравненной оперативностью и умением — не только в Германии, но даже в Англии — были мобилизованы все ресурсы — продовольствие, обмундирование, транспорт, люди — и предоставлены в распоряжение нации; он дивился умению обходиться сравнительно небольшими средствами и необычайной маневренностью, с какой потом всем этим распоряжалось государство.

В то время как члены английских и французских комиссий, сидя на наших заводах, инструктировали в цехах заводских мастеров и «капитанов промышленности», американские бизнесмены и администраторы часами просиживали в своих кабинетах, не выпуская из рук телефонной трубки, или носились с заседания на заседание — а в результате Америка вышла на первое место по военным долгам на душу населения, если учитывать продолжительность ее участия в войне, а также количество людей, воевавших на фронте и работавших на войну, сидя в тылу, — не исключая даже России.

Вопрос: действительно ли американский бизнесмен так оперативен, как нам представляется? Так честен? Так патриотичен? Что-то я в этом сомневаюсь.

Забавнейшей чертой американца — всегда, а особенно до войны — было его преклонение перед всем иностранным. Все, что шло к нам из-за границы, объявлялось, а может быть, и сейчас еще объявляется, превосходным, несравненным, не подлежащим никакой критике. Напротив, все родное или вообще все присущее Западу считалось невзрачным, незначительным, как, скажем, Анды или Амазонка — по сравнению с Альпами и Нилом. Бразилия, Аргентина, Мексика и канадские снега стушевывались и терялись перед Бельгией и Турцией, Ривьерой, Азией и Африкой. Нельзя без улыбки вспомнить, как мы позволяли всяким подбитым ветерком и ничем не блещущим иностранцам разгуливать по Америке с видом победителей, небрежно похлопывая нас по плечу или брезгливо щурясь на все, что ни попадется на глаза, словно это мусор какой-то. Американцы из кожи вон лезли, чтобы не уронить себя в глазах даже таких иностранцев, как французские метрдотели либо представители английского респектабельного среднего класса. А уж что касается какого-нибудь английского лорда, французского или итальянского графа, австрийского или даже германского барона, испанского гранда, русского князя или турецкого паши, то было бы чистейшим безрассудством отрицать, что американец всегда приходил в экстаз — а может, и сейчас еще тает и млеет — от малейшей их любезности. В глазах американца это люди с другой планеты, люди, вхожие в тот высший свет, с которым он так мечтал бы свести знакомство. Стоит американцу узнать из объявлений, что в таком-то ресторане готовятся под наблюдением повара-француза французские блюда, что такой-то портной недавно из Англии, что там-то и там-то открылся косметический кабинет или ателье мод, коим руководит настоящий парижанин или парижанка, или прослышать, что такой-то писатель — француз, русский, итальянец или англичанин по происхождению, — как его охватывает священный трепет: хлоп — и он уже на коленях и, возведя очи горе, молитвенно восклицает: «Париж! Лондон! Рим! Санкт-Петербург! Вена! Умопомрачительно!» А сколько американских состояний перекочевало к европейским банкирам в качестве благоговейной дани какому-нибудь сомнительному титулу! Сколько миллионов брошено нашими снобами на ветер в тщетном стремлении перенять внешний лоск европейских манер и изысканного воспитания. И по сей день автомобили или часы иностранной марки, или иностранный покрой платья приводят нас в восторг, и мы отдаем им предпочтение перед всем доморощенным. Было время, когда иностранные пьесы окончательно вытеснили со сцены наш отечественный репертуар, и поделом, по-моему. Мы взращены на иностранных книгах, на иностранных картинах, на иностранных художественных изделиях. Швейцарские, французские, австрийские Альпы вот уже сто лет как заслонили от нас все американское.

А может, это и неизбежно: ведь Америка так и не создала своей духовной атмосферы, в ней так и не проявился самобытный художественный гений, который позволил бы ей заявить о своих правах — самой себе по крайней мере. Мы скучные, чтобы не сказать тупые и ограниченные, люди, вообразившие себя глубоко верующим, нравственным консервативным народом; мы приписываем себе миллион качеств, которых у нас нет и в помине. Но для того, чтобы страна представляла известный интерес как для себя, так и для других, она должна жить богатой духовной жизнью, а вялость и равнодушие, с какими американец относится к себе и ко всему окружающему, приводят к тому, что он в тягость и себе и другим. Расшевелите американца, направьте его ум, расширьте его горизонт, заставьте его быть смелее во всех жизненных вопросах — и вы не узнаете Америки: она заиграет новыми красками и с честью выдержит сравнение с любой другой страной!

В этой связи полезно рассмотреть еще одну особенность нашей национальной психологии — последнюю, которой я намерен здесь коснуться, поскольку об ограниченности моральных взглядов американца мне пришлось говорить в другом месте. Я имею в виду ту истую и, можно даже сказать, комическую (если бы тут не примешивалось столько печального и трагического) серьезность, с какой американец относится к своему избирательному бюллетеню, ожидая от него чудес. Вечно-вечно он за кого-нибудь голосует: каждый год приходится ему выбирать мэра и члена законодательного собрания штата, каждые два года — конгрессмена, каждые четыре года (или шесть лет) — сенатора, каждые два года — губернатора, каждые четыре года — президента, — и при этом он свято верит, что, подавая голос и выбирая того или другого кандидата, он и в самом деле управляет страной и осуществляет свои пресловутые свободы. Казалось бы, выборы, в которых ему пришлось участвовать в прошлую войну, могли бы послужить ему полезным уроком, но разве рядовой американец способен чему-нибудь научиться?! Нет, он и по сей день не понимает, что голосует, как правило, за лиц, навязанных ему интересами и силами, которые всегда были, есть и, по-видимому, всегда будут для него недосягаемы и чья победа или поражение меньше всего зависят от него или от тех кандидатов, с которыми он так носится. Мэры, губернаторы, законодатели, конгрессмены, сенаторы и даже судьи и президенты приходят и уходят, и только могущественные интересы наверху пребывают неизменно. И пожелай даже кто-нибудь из этих временщиков сделать что-нибудь — хотя бы малейший пустяк — для простого американца, большое начальство не замедлит выколотить из него эту дурь. Рядовой избиратель всегда остается ни с чем: он незаметная песчинка в вавилонской башне американской политики. Короче говоря, проницательные хозяева, наши финансовые тузы наверху, давно уже постигли ту очевидную истину, что простое большинство голосов, будь то в сенате, конгрессе или где угодно, представляет достаточную гарантию власти и что, помимо убеждения средствами здравой логики, существуют тысячи способов подчинить народных представителей своей воле. А если вы не верите, судите сами, как могло бы иначе случиться, что 5 процентов населения владеют 95 процентами народного достояния, а 95 процентов — только пятью процентами.

Те, кто знаком с анналами американского судопроизводства, не могут не поражаться, как систематически и открыто, с какой наглой бесцеремонностью наши неизбираемые власти перечеркивают все мероприятия выборных властей (решение по делу Дред Скотта и первоначальное аннулирование подоходного налога, — если ограничиться двумя примерами). Какая корпорация, добиваясь льгот и привилегий в том или другом американском городе, не обратится в первую очередь к местному политическому заправиле? Только сумасшедший мог бы поступить иначе! Пусть этот человек не занимает никакого официального поста, — все равно он первый человек в городе: и мэр, и городское управление, и губернатор ждут его указаний. А кому подчинен местный босс? Уж не своему ли губернатору, или, может быть, президенту Соединенных Штатов? В том-то и дело, что нет! Если на то пошло, он сам делает президентов — во всяком случае, помогает делать. Он подчинен одной только силе — деньгам, крупным финансовым интересам, и никому больше. И лишь в тех случаях, когда в финансовых верхах нет полного единомыслия, народу перепадают какие-то крохи. Так было, так есть. Повсюду проявляется закон равновесия: финансовые тузы — против масс; массы — против финансовых тузов.

Скажите, бывало ли в каком-либо американском городе, чтобы голосование за любую концессию, за любое мероприятие, сколь оно ни необходимо, привело к известным результатам, если городские заправилы заранее столковались обо всем с каким-нибудь финансовым олигархом, желательнее всего — с уоллстритовским? Это такая общеизвестная истина, что даже избиратели посмеются над вами, если вы станете уверять, что решение вопроса всецело зависит от них.

Еще до того, как правительство на время войны взяло под свой контроль железные дороги, Люшиес Татл (беру первый попавшийся пример), президент железной дороги «Бостон — Мэн», распоряжался политической жизнью штатов Мэн, Нью-Хэмпшир и Вермонт как своей вотчиной, назначая и смещая по своему усмотрению законодателей, губернаторов и сенаторов США. (Я вам не басни рассказываю, а неоспоримые факты!) Покойный сенатор Чендлер из Нью-Хэмпшира, один из самых прогрессивных сенаторов своего времени, был, по приказанию Татла, отозван — за неуместную строптивость. Но мистер Татл только выполнял распоряжения мистера Чарльза С. Меллена, президента дороги «Нью-Йорк — Нью-Хэйвен — Хартфорд»; мистер Меллен, в свою очередь, выполнял распоряжения Дж. Пирпонта Моргана-старшего, финансового хозяина Уолл-стрита. А мистер Морган от кого получал распоряжения? Не иначе как от господа бога!

Разве это не общеизвестный факт, зафиксированный в анналах нашей печати и на страницах — настоящей, а не фальсифицированной — истории, что Гулды, Хиллы, Гарриманы, Рокфеллеры, Вандербильты и такие крупнейшие банки, как «Кун, Леб и Ко», всегда были неограниченными властелинами в тех штатах, по которым проходили их дороги, заправляя всеми местными делами через своих агентов — поверенных, лоббистов, продажных законодателей, губернаторов и пр. и пр. Избирательской плотве не возбранялись невинные забавы: она могла резвиться стайками, голосуя за всякую мелочь, будь то губернатор, мэр или президент. Но стоило возникнуть действительно важному вопросу, задевавшему бумажник или священные привилегии финансовых королей, как картина резко менялась: избирательные бюллетени тысячами выбрасывались на помойку или подделывались, а народных представителей подкупали, склоняя на свою сторону. И вот забыты клятвы и заверения; суды выносят приговоры под суфлерскую диктовку денежных тузов; газеты извращают факты до неузнаваемости, прикрывая неблаговидную действительность паутиной благовидной лжи, и даже президенты и партии делают поворот на 180 градусов, забывая о простаке-избирателе или предоставляя ему все так же тешиться честолюбивыми мечтами и искать свои конституционные права на дне избирательной урны или еще в каком-нибудь столь же смехотворном и столь же безнадежном месте. Ибо Америкой всегда правили и, очевидно, будут править деньги. Попробуй жалкий цент поспорить с пятью миллионами долларов! Ни рядовой избиратель, ни мелкий делец никогда не отстоят своих так называемых прав, надежд и привилегий при помощи столь негодных средств, как избирательный бюллетень и т. п. Нужды нашего избирателя не принимаются в расчет теми, кто ворочает большими капиталами. Как только не били его и не помыкали им богачи! А все же у него есть избирательный бюллетень! И каждый раз, отправляясь на выборы, американец не грустит — разве уж очень доймут его житейские разочарования, — он и в самом деле готов вообразить, будто управляет государством.

Корень зла в том, что в Америке никогда не было, да и по сей день нет того, что можно было бы назвать истинным просвещением и культурой. У нас нет никакой разумной, видимой миру цели, если не считать таковой стремление к наживе. Та, с позволения сказать, культура, какая у нас имелась и имеется в наличии, была взята нами напрокат за границей, точнее, в Англии, которая и сама в отношении культуры нуждается в омоложении; во всяком случае, судя по тому, что говорят и пишут сами англичане, их культура страдает теми же пороками пуританского, ханжеского фарисейства и никогда не отличалась подлинным демократизмом. Если вам угодно составить себе представление об американской культуре — вернее, бескультурье, — взгляните на нашего миллионера. Деньги — сила — таков его руководящий принцип как в прошлом, так и в настоящем. И он молится этой силе и рабски ей служит, воображая, что она поднимет его на недосягаемую высоту в глазах остальных людей.

И вот плачевный результат: миллионер достиг желанной цели. Но пробил грозный час войны. И миллионер пожелал с высоты своего (воображаемого) величия осчастливить мир или по крайней мере свою страну, придя ей на помощь в годину бедствий. Но хватило ли у него разума или кругозора, чтобы понять или по крайней мере почувствовать, за какое дело он берется? Или же он оказался на поверку одним из тех миллионов растерявшихся американцев, которые в этот ответственный час открыли для себя, что меркантильные дела уже не удовлетворяют их, и оторвались от этих дел — лишь для того, чтобы мгновенно заблудиться в лабиринте сложнейших отношений и далеко идущих взаимосвязей, к которым у них нет ключа?

Форд снарядил свой «Корабль мира»! Взяв на борт живой груз из редакторов, журналистов, проповедников и тому подобной братии, он отплыл в Европу, чтобы в день рождества 1915 года кликнуть клич, услышав который «сонмы солдат встанут и покинут окопы». Наши премудрые американские газеты, особенно на Среднем и Дальнем Западе, расточали ему комплименты и заранее поздравляли с победой. Они не сомневались в успехе! И это — перед лицом могущественного шовинистического движения и шовинистической пропаганды, которые начиная с 1813 года растут и крепнут в Германии, стимулируя завоевательные войны.

Остальные миллионеры удовольствовались тем, что по-прежнему продолжали наживать деньги.

Вот вам и замечательные достижения крупного американского дельца и его попытка осознать то, что происходит в мире!


В заключение коснусь еще одной стороны вопроса. В начале мировой войны нам уши прожужжали рассуждениями о наших «обязанностях перед миром», о «нашем долге перед цивилизацией», о том, что нам предстоит «спасти мир для демократии». И только на четвертом году войны — фактически, а также по признанию нашего главного златоуста — открылась нам программа и истинные цели нашего врага, и мы поняли, что энтузиазм, которого от нас требовали, был уместен и даже необходим. Тогда у нас заговорили о том, что «пора Америке занять свое место в ареопаге народов», — и некто Рут и Фрэнсис (поверенные и агенты корпораций, достаточно запятнавшие себя потом в глазах американского народа) были направлены для переговоров с представителями измученной войной страны, ищущей новых и лучших форм политического и социального устройства.

Во время самой войны господствовало мнение, что главное — это «люди, деньги и суда» (все то же старое представление, будто все решает количество, а не идеи и умы, которые могли бы с честью парировать самые коварные замыслы наших врагов и друзей). Но жизнь — и международная политика и дипломатическая игра — куда сложнее. Она может потребовать — да и действительно потребовала — от пацифистски и религиозно настроенного американца мобилизации новых душевных ресурсов и сил. Она заставила его, наконец, понять, что жизнь — это столкновение куда более темных и загадочных сил, чем он когда-либо предполагал, куда более прожорливых, кровожадных, скотских аппетитов, чем могло допустить его робкое пацифистски-пуританское мировоззрение. Открылась дверь, распахнулось окно, и, заглянув в разверстые глубины природы, американец увидел — достаточно смутно, надо сказать, — то, чего он и сейчас еще как следует не переварил. А именно, что природа не знает незыблемых, дарованных небом заповедей и что в мире нет ничего твердо установленного. В этом мире, где действуют неисповедимые законы равновесия, всего можно ждать — решительно всего!

Потребовалась мировая бойня, чтобы расколоть уютную раковину невежества и равнодушия, в которую с головой забрался американец.

И что же, научился он чему-нибудь? Открылось ему в жизни нечто такое, чего он не знал раньше? Трудно сказать! Я только позволю себе привести здесь одно поистине меткое, на мой взгляд, замечание:

«Свирепое, первобытное коллективное сознание Америки, подобно сознанию какого-то допотопного чудовища, сосредоточено на потребностях минуты; оно, по-видимому, даже и не подозревает о существовании своего огромного, косного, почти лишенного нервных центров тела, усеянного легионом паразитов. Когда сегодня оглядываешь необъятную ширь американского общества, чередою унылых степей уходящую на запад, просто ужас берет: каково это — жить без культурных побуждений, без культурных традиций, проникающих во все поры сознания и поддерживающих упорядоченное течение жизни и энергии над сталкивающимися в глубине приливами и отливами личных потребностей, животных инстинктов и страстей».

Деньги, деньги, деньги! Строить, строить и строить, чтобы набрать побольше денег, чтоб было чем похвалиться перед соседом, чтоб превзойти его — богатством, конечно. О Расселе Сейдже рассказывают, что он всегда держал под рукой в конторе железный сейф, где хранились его «абсолютно надежные», как он выражался, ценные бумаги стоимостью в 78 миллионов. Желая показать, что он многого достиг в жизни и с толком прожил свой век, он доставал их из сейфа и торжествующе восклицал: «Видали? Держу пари, во всей Америке нет человека, который мог бы показать вам такую кипу первосортных займов и акций! Другого такого нет во всех Соединенных Штатах!»

И он был, пожалуй, прав!

Ну, а дальше что?

Сейдж умер — и не придумал ничего лучшего, как завещать свои несметные капиталы жене (вот вам и хваленый американский финансовый гений!). Его старуха, такая же темная и невежественная женщина, как и ее муж, мечтая с пользой употребить эти деньги, пожертвовала их частично на школы различных сект, а большую часть — на учреждение «Фонда Рассела Сейджа». С тех пор «Фонд Рассела Сейджа» только и делает, что рассматривает, пересматривает, изучает и исследует один проект за другим, тщетно пытаясь найти для себя какое-нибудь разумное применение. И вот сколько уже существует «Фонд Рассела Сейджа», — а совершил ли он что-нибудь заслуживающее внимания?

Будем надеяться, что Америка когда-нибудь, на свой особый лад, выйдет на дорогу интеллектуального прогресса. Старуха-поденщица, некогда приходившая ко мне убирать комнату, любила говорить: «Я не так глупа, как кажется!» Так и Америка — вероятно, и даже наверняка — не так глупа, как кажется.

Разумеется, всякая молодая страна начинает с того, что заимствует свою культуру. Такие вещи не создаются по мановению волшебного жезла. Однако перед нами государство, которому уже ни много ни мало триста лет; оно насчитывает не менее ста двадцати миллионов жителей; его города по своему значению и богатству не уступают любым городам мира; его архитектура и сейчас поражает своим величием, а вскоре достигнет непревзойденного великолепия; его техническому оснащению могла бы позавидовать любая страна. С точки зрения материальных условий у нас есть все, что может потребоваться народу для истинного культурного развития. Так почему же, спрашиваю я, мы все еще увлечены погоней за наживой, а что до всего прочего, культивируем такие пошло-сентиментальные представления о жизни? Те немногие подлинно великие мыслители, которых создала Америка — По, Уитмен и Твен, — у нас под запретом. Только в одной области, в финансах, — не в военном искусстве, не в политике, ни в сфере мысли и изящных искусств — способны наши выдающиеся личности поспорить с заграницей. Во всем, что не касается чисто материальных интересов, мы придерживаемся каких-то фальшиво-сентиментальных представлений. Но откуда берутся эти нелепые предрассудки в отношении самых обыкновенных отвлеченных вопросов? Ни один народ не превосходит нас богатством, мужеством, трудолюбием; нигде нет такой разнообразной и величественной природы — горных цепей, озер, долин, такого морского побережья. Мы должны были бы находиться, и, как я догадываюсь, находимся (хотя подтверждений этому что-то не видно) на пороге нового расцвета искусства и литературы, достойного сравнения с величайшими вершинами человеческого прошлого. И, невзирая на это, наш народ и его признанные лидеры продолжают коснеть в предрассудках, предпочитая закрывать глаза на самые элементарные факты. По их убеждению, все люди в Америке честны, отзывчивы и правдивы (по крайней мере обязаны быть такими), а все женщины чисты, как свежевыпавший снег (по крайней мере обязаны быть такими). Наша конституция — это Нагорная проповедь, наши законы — десять заповедей. Сами мы никому не причиняем и не желаем зла — виноваты всегда пришлые люди, зловредные чужеземцы, они бог знает откуда сваливаются на нас — ибо в нашей интеллектуальной и нравственной космогонии им нет места — и причиняют нам зло.

Придет срок, и Америка, возможно, выйдет на правильный путь. А возможно, и не выйдет. Почем знать, а вдруг Америка только машина, делающая деньги, или исполнительный сборщик меда, вроде пчелы, или беспорядочная кладовая — какой некогда был Рим, — не знающая, как распорядиться наваленными в ней сокровищами. Другие, более хитрые нации, не обладающие ни такой силой, ни богатством, быть может, когда-нибудь поведут великана за руку и станут помыкать им. Или он окажется в положении богатого наследника, не ведающего ни трудностей жизни, ни рождаемых ими колебаний. Втянутый под благовидным предлогом в расточительные аферы или увеселения своих друзей, он будет только рад в итоге уплатить по всем счетам и незаметно ретироваться.

Что ж, чему быть, того не миновать. У природы, если не у человека, свой особый норов. С ней не поспоришь. Пройдет время, и она распорядится нацией и ее мечтами, так же как человеком и его мечтами. Нации и их горделивое достояние не меньше, чем человек, обречены на гниение и распад: природа разлагает их на простейшие химические элементы и силы и — забывает о них. Так ушел Рим, ушла Греция и много других царств и племен. Но, говоря о нации, которая хочет играть видную роль среди народов, хочет руководить или по крайней мере быть среди тех, кто руководит миром, разве мы не должны признать, что способность мыслить, то есть способность к ясному и четкому, пластическому восприятию мира, должна стать характерною ее особенностью? И разве с народами дело не обстоит так, как с человеком? Там, где нет правильных мыслей и идей, неизбежны ошибки и заблуждения. Порой, когда задумаешься о судьбе многих народов — как в прошлом, так и в настоящем, — невольно возникает мысль, что с нациями бывает то же, что и с людьми. Случается, что человек родится дураком, живет весь век дураком и дураком умирает. Так не это ли судьба Америки?

Будем надеяться, что нет.

Однако…

Перевод Р. Гальпериной

ЖИЗНЬ, ИСКУССТВО И АМЕРИКА

Я не претендую на то, чтобы дать исторический или социологический анализ моральных, а следовательно, и критических взглядов американцев, хотя, быть может, имею некоторое представление о том, как они сложились; одно только для меня несомненно: взгляды эти, независимо от того, что их породило, никак не согласуются с теми жизненными фактами, которые я имел возможность наблюдать. С моей точки зрения, средний или, так сказать, стандартный, американец — это странный, однобоко развившийся характер: во всем, что касается материальной стороны жизни, он сметлив и напорист — он хороший механик, хороший организатор, но внутреннего мира у него нет, он не знает по-настоящему ни истории, ни литературы, ни искусства и совершенно запутался и духовно погряз в великом множестве чисто материальных проблем.

Моя юность протекала в небольшом городишке на Среднем Западе, и в те годы у меня не было ни малейшей возможности составить себе правильное или хотя бы приблизительно правильное представление о том, что может быть названо элементарными основами всякой интеллектуальной жизни. Я совершенно не знал истории, а в тех учебных заведениях, которые мне приходилось посещать, ни в одном из так называемых научных трудов — будь то по истории, естествознанию или искусству — не содержалось и намека на правильное толкование вопроса, во всяком случае на такое толкование, которое я впоследствии мог признать хотя бы относительно правильным или приемлемым для себя. Насколько я помню, в учебнике истории, написанном неким Суинтоном, поражению Наполеона — отнюдь не его деятельности — приписывалось огромное моральное и чуть ли даже не религиозное значение. Выходило так, что именно своею смертью на острове Святой Елены, а вовсе не своим кодексом или необычайно продуманной расстановкой материальных сил, принес Наполеон пользу обществу! Совершенно так же жизнь Сократа и его смерть рассматривались почти исключительно с точки зрения религиозной — если не христианской — морали. Автор не усмотрел связи между высокими нравственными убеждениями Сократа и его смертью, а увидел в ней только результат его низких поступков в личной жизни. О подлинном значении этого человека, вытекающем из дошедших до нас фактов его биографии, не было сказано ни слова.

Поскольку мой отец был католиком, меня крестили по католическому обряду, и я должен был принять все догматы и все вымыслы этой церкви на веру. А вокруг себя я видел методистов, баптистов, братьев во Христе, католиков, конгрегационалистов — всех и не перечесть, — и каждое из этих учений, по словам его последователей, давало единственно правильное, правдивое и исторически точное объяснение жизни и мира. Четырнадцати-пятнадцатилетним мальчиком я слушал проповеди, из которых узнавал, что такое ад, где именно он находится и какие там применяют пытки. А за мое хорошее якобы поведение меня награждали цветными открытками с самым точным изображением рая! В каждой когда-либо прочитанной мной газете я неизменно находил и все еще нахожу моральные рецепты на все случаи жизни, пользуясь которыми любой человек может мгновенно и безошибочно отличить Хорошего Человека от Плохого Человека и тем спасти себя от происков последнего! Книги, которые меня заставляли читать и за пренебрежение к которым меня пробирали, были, что называется, чистыми, то есть самого наивного свойства. Читать полагалось только хорошие книги — значит, такие, в которых прежде всего не содержалось ни единого намека на плотскую любовь; само собой разумеется, что в них не было ни правдивых жизненных характеров, ни живых человеческих страстей.

Изображение обнаженного или полуобнаженного женского тела считалось греховным — как в живописи, так и в скульптуре. Танцы в нашем доме, как и вообще в нашем городе, находились под запретом. Театр был объявлен рассадником преступлений, пивная — средоточием низменных, скотских пороков. Наличие таких существ, как заблудшие или падшие женщины, не говоря уже о домах терпимости, также рассматривалось как пагубное зло, как факт, о котором не пристало даже упоминать. Существовали установленные нормы приличия и поведения, которыми мы должны были пользоваться примерно так, как пользуемся одеждой. По воскресеньям, хочешь или нет, надлежало посещать церковь. Быть членом той или иной церковной организации считалось полезным для дела, а эта торгашеская религиозность, в свою очередь, возводилась в высшую добродетель. Нам настойчиво вбивали в голову, что мы должны избегать соприкосновения со многими сторонами жизни, представляющими опасность для тела и для души. Чем меньше ты знаешь о жизни, тем лучше; чем больше ты знаешь о вымышленном рае и аде — тем опять-таки лучше. И люди жили в состоянии какого-то странного привычного отупения, одурманенные или одурманившие себя немыслимыми и ложными представлениями о поведении человека, представлениями, которые возникли неизвестно как и где и словно ядовитым туманом окутали всю Америку, если не весь мир.

Мне в сущности не было бы до всего этого дела, не будь это столь глупо, столь нелепо. Можно было подумать, что на земле не существует ни одного сколько-нибудь дурного человека, пороки которого не были бы известны всему миру, или во всяком случае не подвергались бы очень быстро разоблачению и что хорошие люди тотчас полной мерой вознаграждаются за славные свои дела. Успех, обыкновенный деловой успех, служил в те дни синонимом душевного величия. Клянусь вам, до семнадцати-восемнадцати лет я был уверен, что ни один человек не способен таить в себе такие греховные, такие порочные мысли, как те, что порой мелькали у меня в голове.

Тогда я только начинал подозревать, что кое-какие истины, преподанные мне теми или другими авторитетами, неверны. Я замечал, что далеко не все так называемые хорошие люди непременно хороши и не все плохие люди безнадежно плохи. Мало-помалу я начал понимать, что не везде господствуют те доктрины, которые проповедуются в нашем городишке, и не все люди по своим воззрениям похожи на тех, среди которых я вырос. Уже тогда я сделал открытие, что моя мать, как бы я ею ни восхищался, всего-навсего обыкновенная женщина, а вовсе не ангел во плоти; а мой отец и подавно — самый обыкновенный человек, и притом с причудами. Мои братья и сестры мало чем отличались от чьих-то других братьев и сестер: они были такие же люди, как все те, кто бороздил вокруг бурные воды житейского моря, а вовсе не избранные натуры, далекие от жизни и счастливые взаимным созерцанием своих совершенств. Короче говоря, я уже начал постигать, что мир — это бурная, кипучая, жестокая, веселая, многообещающая и губительная стихия и что сильным и хитрым, коварным и ловким суждено быть победителями, а слабым и простодушным, невежественным и тупым предуготована незавидная доля, и притом — отнюдь не в силу каких-то врожденных пороков, а просто в силу некоторых мешающих им недостатков, избавиться от которых не в их власти.

Мало-помалу передо мной выявлялись такие стороны жизни, о каких я прежде и не подозревал. В гонках побеждает быстрый, в битве — сильный. Я приходил к убеждению, что всяким значительным успехом люди в той или иной мере обязаны своим дарованиям, а это противоречило учению тех, кто проповедовал моральное самоусовершенствование и торговал добродетелью. Художниками, певцами, актерами, политиками, государственными деятелями, полководцами родятся, а не делаются. Школьные прописи, за самым редким исключением, ни к чему неприменимы. То, что мы слышим по воскресеньям в церквах и проповедуем в лоне своей семьи или в гостиных, имеет очень малое применение в реальной жизни; да и то только по принуждению, особенно если дело касается торговли или биржевых сделок. Заметьте: «только по принуждению». Я признаю существование могущественного принуждения, которое не имеет ничего общего с личными желаниями, вкусами, стремлениями человека. Это принуждение возникает в процессе уравновешивания тех сил, сущность которых нам еще не ясна, управлять которыми мы не можем и находясь во власти которых мы уподобляемся песчинкам, гонимым туда и сюда с неведомой для них целью. Политика, как я установил, работая в газетах, довольно грязное занятие; религия со всеми ее догматами — мрачный вымысел тех, кто их проповедует: тут «много и шума и страстей, а смысла нет»; торговля — беспощадная схватка, в которой менее хитрые или менее ловкие и сильные погибают, а верх одерживают более коварные; труд людей свободных профессий построен на купле и продаже — тому, кто дороже заплатит, а те, кто торгует этим трудом, в большинстве своем безвольны, посредственны или корыстолюбивы.

Каждый человек, как я убедился, стремится к одному: быть как можно счастливее. У жизни же другие задачи, во всяком случае ей очень мало дела до благополучия отдельных личностей. Ты можешь жить, можешь умереть; можешь быть сыт, можешь быть голоден; можешь случайно или преднамеренно попасть в русло преуспеяния или же, в силу врожденных особенностей характера, неспособности или неудачи, быть обречен на прозябание; ты можешь быть слаб, можешь быть силен; можешь быть умен, или туп, или ограничен. Жизни, то есть той борьбе, которая кипит вокруг нас, нет до тебя дела. Почему так много неудачников? — снова и снова задаю я себе вопрос. Так много безвременных смертей, несчастных случаев, необъяснимых и жестоких? Так много пожаров, циклонов, губительных эпидемий? Почему так часто люди внезапно теряют здоровье или состояние — то вследствие какого-либо порока или преступления, то просто в результате преклонного возраста или упадка духа? Так много тех, кто уже ушел в небытие или, потерпев крах, был предан забвению, и так мало тех, кто завоевал высокое положение, к чему стремятся все, и теперь одинок в своем превосходстве? Почему, почему все это? — неустанно спрашиваю я себя. И я еще не нашел ответа ни в одном действующем своде наших моральных или этических правил, ни в одном религиозном учении.

А если вы зададите этот вопрос методисту или баптисту, пресвитерианцу или лютеранину, — или же любому представителю различных существующих в Америке сект, вы убедитесь (в наши дни это уже стало правилом без исключения), что все его представления о мире ограничиваются тем, чему его научили в школе или в церкви, да еще теми предрассудками, которыми пичкали его в родном городе. (В его родном городе! Великий боже!) И хотя мир накопил бесчисленные сокровища знаний в области химии, социологии, истории, философии, однако миллионы людей, которых мы видим на улицах и в магазинах, на шоссе и на проселочных дорогах, в поле и в домах, не имеют ни малейшего представления об этих сокровищах — вообще ни о чем, что может быть отнесено к так называемой «интеллектуальной сфере». Они живут различными теориями и доктринами, подчиняясь законам, установленным церковью, государством или общественным порядком, а законы эти ни в какой мере не ставят себе целью развитие естественных духовных запросов человека. Самая темная сторона демократии, так же как и автократии, в том, что она позволяет отдельным сильным личностям, если они достаточно беспринципны и коварны и вместе с тем обладают известным личным обаянием, толкать широкие массы не столько даже к непосредственной гибели, сколько к отказу от своих естественных прав и тех идеалов, которые они должны были бы исповедовать, если бы способны были размышлять, и в то же время позволяет притеснять, а в некоторых случаях даже истреблять тех, кому дороги подлинные духовные интересы нации. Вспомним Джордано Бруно! Савонаролу! Тома Пейна! Уолта Уитмена! Эдгара Аллана По!

В конце концов главное в жизни и главное в познании — это сама жизнь. Мы приходим в мир, как я это понимаю, не просто мечтать и произрастать; не мешает нам и поразмыслить немного над тем, что с нами здесь происходит, или хотя бы попытаться это сделать. А чтобы прийти к каким-то самостоятельным выводам, мы имеем право, вопреки всем философам, доктринерам и попам, обращаться вглубь, к истокам познания, то есть — к видимому миру, к поступкам и мыслям людей, к явлениям природы, к ее физическим и химическим процессам. Именно это должно быть главным занятием человека в тех случаях, когда борьба за существование и умеренная доза развлечений или чувственных радостей не поглощают его времени целиком. Он должен стараться проникнуть в глубь вещей, познать то, что видит вокруг себя, — не отдельные явления, а все в целом, — и, стоя в центре этого исполненного противоречий неистового вихря, именуемого жизнью, доискиваться до смысла ее и назначения. Иначе зачем дан ему ум? Если бы кто-то открыл хотя бы сравнительно небольшой части людей эту возможность задуматься над жизнью и выработать свой индивидуальный взгляд на вещи или убедил их в необходимости это сделать, насколько свободней, независимей, интересней стало бы наше существование! Мы жалуемся, что жизнь скучна. Если это так, то причина в том, что мы еще не научились как следует мыслить. Но требовать от людей в массе, с их несовершенным, недостаточно развитым интеллектом, чтобы они мыслили, были личностями — да разве это возможно! С таким же успехом можно требовать от скалы, чтобы она сдвинулась с места, или от дерева, чтобы оно полетело.

У нас в Америке — стране, имеющей конституцию, построенную на отвлеченных идеалах и являющуюся скорее произведением искусства, нежели реально действующим законом, мы видим нацию, торжественно объявившую себя свободной в так называемом интеллектуальном и духовном смысле, фактически же ушедшую с головой в собирание, накапливание, распределение и использование чисто материальных благ. Несмотря на все громогласные заявления о нашей преданности высоким идеалам (заимствованным, кстати сказать, преимущественно у Англии), в мире не существует нации, чей философский, художественный и духовный вклад в дело развития человеческого интеллекта был бы столь ничтожен. Правда, мы изобрели немало различных вещей, которые должны освободить человека от непосильной тяжести изнурительного физического труда, и это, быть может, и есть та единственная миссия, которую призвана выполнить Америка на земле и во вселенной, — ее назначение, ее конечная цель. Лично я считаю, что это не так уж плохо; подводная лодка, или самолет, или дредноут, или швейная машина, или жнейка, или хлопкоочистительная машина, или сноповязалка, или кассовый аппарат, или трамвай, или хотя бы телефон могут в конечном счете сыграть, а быть может, уже сыграли, не менее важную роль в раскрепощении человека от физического и духовного рабства, чем что-либо другое. Не знаю.

Знаю только, что Америка увязла во всем этом до такой степени, что другое ее уже не интересует. У американцев нет времени, а пожалуй, даже и желания, рассматривать жизнь в целом, с философской точки зрения или с точки зрения искусства. Но ведь в конце-то концов, когда все машины для облегчения труда человека будут изобретены и все возможные меры для продления его жизни приняты, а быть может, и парализованы теми силами, перед которыми бессильны все наши механические измышления, — разве строчка стихов, фраза, отрывок из давно забытой трагедии не окажутся тогда единственным, что останется от мира материальных вещей, которые представляются нам сейчас столь совершенными? Разве не одна только мысль пережила все другие прославленные и могучие творения человека, исчезнувшие навсегда, — мысль, донесенная чаще всего в произведениях искусства?

Однако не следует слишком далеко забираться в дебри отвлеченных рассуждений о высоком значении искусства как такового. Я в сущности хочу сказатьтолько одно: в стране, которая так глубоко погрязла в практицизме, — забыв о провозглашенном ею в конституции служении идеалам, — свободная мысль и искусство не могут не находиться в положении безусловно ненормальном. Торговец и монополист, то есть тот, кто явно задает сейчас тон в Америке, не имеет ни малейшего представления об основных умственных и духовных запросах человека, которые находят свое выражение в искусстве, да и нимало ими не интересуется. Если вы мне не верите, посмотрите вокруг и убедитесь, как расходуют прибыль от своих капиталов все самые богатые и влиятельные люди Америки. Неприветливые, безвкусные дома, заполненные неприветливой и безвкусной старинной мебелью; сейфы, набитые ценными бумагами, — словом, лишь приобретение и накопление чисто материальных ценностей. Правда, в Америке существует около двух с половиной тысяч колледжей, школ и прочих учебных заведений всякого рода, опекаемых преимущественно американскими денежными тузами, и все эти учебные заведения ставят своей целью (так во всяком случае нам говорят) духовное развитие человека. Однако почти все они с железным упорством противятся всякому подлинно научному исследованию, всякой передовой мысли или новаторству, всякому истинному искусству. Сами педагоги так называемых высших учебных заведений вкупе с ректорами открыто заявляют, что истинная цель и сфера их деятельности — насаждение нравственности и патриотизма, а вовсе не передача знаний ради знаний, независимо от того, насколько они патриотичны.

В самом деле, вопреки американской конституции и пышным речам, произносимым по самым разнообразным поводам, любая обычная американская школа, любой колледж или университет столь же враждебен свободному развитию личности в подлинном значении этого слова, как всякая религия или секта. Им нужна не личность, им нужен механический слепок с какого-то не существующего в природе образца добродетелей, созданного то ли у нас в Америке, то ли еще где-то, в соответствии с канонами христианского учения или какой-либо другой религиозной догмы. Если вы со мной не согласны, ознакомьтесь с проспектом или обращением, в котором излагаются цели и принципы того или иного американского колледжа или университета. Ни одно из этих учебных заведений не стремится воспитать личность; они хотят вырастить по заданному наперед шаблону ряд или серию индивидуумов, похожих друг на друга и на них самих. Каков же этот шаблон? Вот, слушайте. Знакомый мне профессор одного из самых процветающих американских государственных университетов следующим образом отозвался о студентах, из года в год кончавших на его глазах это учебное заведение: «Они могут вполне удовлетворительно, наподобие машин, производить различные материальные блага и пользоваться теми или иными профессиональными навыками, — на это они пригодны; однако не ждите от них ни живой самостоятельной мысли, ни творческих дерзаний, ни естественных человеческих страстей и порывов. Все они на один лад — не люди, а машины, созданные по образцам и маркам своего колледжа. Они не мыслят; они не способны на это, потому что скованы по рукам и ногам железными кандалами условностей. Они боятся думать. Все это — нравственные юноши, богобоязненные, образцовые, но они не люди, ибо ничего не созидают, и подавляющее большинство из них будет изо дня в день тянуть лямку в каком-нибудь акционерном обществе, если случай или необходимость не рассеет косных теорий и предрассудков, навязанных им воспитанием и средой, и не превратит их в свободных, независимых, самостоятельно мыслящих людей».

В связи с этим я считаю уместным упомянуть об одном американском колледже — весьма привилегированном учебном заведении, — из стен которого со дня его основания было выпущено в свет немало питомиц; всем им предстояло бороться на свой страх и риск с жизнью, чтобы добиться высокого положения или, на худой конец, скромного достатка. Предполагается, что все это — личности, способные самостоятельно мыслить и действовать, свободно развиваться и созидать. Однако никто из них не занялся подлинно творческой работой в какой-либо области. Никто. (Если вас интересует, о каком колледже идет речь, напишите, я вам сообщу.) Ни одна из них не сделалась более или менее заметным химиком или физиологом, ботаником или историком, философом или художником. Ни одна. Все они работают секретарями в акционерных компаниях, библиотекарями в колледжах, занимаются педагогической или миссионерской деятельностью, наконец выступают в роли «просветителей» во всех разнообразных смыслах, не всегда по праву присвоенных этому слову, которым так любят злоупотреблять. Некоторые из них стали хранителями музеев, директорами, надзирателями. Они не являются личностями в подлинном смысле этого слова. Их не обучили мыслить, они не свободны. Они не изобретают, никого не ведут за собой, ничего не создают; они либо копируют что-то, сделанное другими, либо что-то оберегают. Однако все они — питомицы вышеупомянутого колледжа и сторонницы проповедуемых в нем идей, в большинстве своем ультракосных или, еще хуже, мертворожденных. Они рады носить свою мантию и побрякивать цепями навязанных им принципов и идеалов; они — автоматы, занявшие отведенное им место в той социальной системе, которая со всеми подробностями была преподана им в аудиториях их alma mater. Таково одно из проявлений свободы личности в Америке, довольно занятное на мой взгляд.

Но все это лишь деталь общей картины или хроники интеллектуальной жизни Соединенных Штатов Америки. Обратимся теперь, если хотите, к сфере законодательства и юриспруденции, то есть к тем высоким сферам, в которых, как принято думать, действуют лишь государственные мужи и ученые законники — специалисты по экономическим и социальным вопросам. Что же мы там увидим?

Еще в 1875 году Эрнст Геккель, известный немецкий ученый, жаловался, что современные ему судьи и законодатели Германии обладают «лишь самыми поверхностными представлениями о столь важном и своеобразном объекте их деятельности, как человеческий организм и человеческий интеллект», и что у них решительно ни на что не хватает времени, кроме «упражнений в благородном искусстве фехтования да самого пристального изучения различных сортов вина и пива». Если таков был отзыв об интеллектуальной Германии тех дней, то что же можно сказать о юристе и законодателе современной Америки? Его деятельность! Грязная неразбериха, в которую финансовая и торговая конкуренция превращает наши законы и наши законодательные органы! А интеллектуальный уровень любого рядового политика! А деятельность его приспешников — законодателя и судьи, превратившихся в мальчиков на побегушках у крупных финансистов и в покорных исполнителей религиозно-нравственных, а следовательно, чисто произвольных установлений! А каких жалких невежд видим мы на каждом шагу среди тех, кто издает законы для народа или толкует уже существующие! Геккель с горечью писал об этих вершителях суда и закона в его дни: «Едва ли кто-нибудь скажет, что они стоят на уровне современного прогрессивного познания мира». Но теперь, пятьдесят лет спустя, в Америке не проходит недели без того, чтобы не был опубликован тот или иной указ или судебное решение, узнав о котором мыслящий человек может только вздохнуть. Посмотрите, как рабски исполняется воля заинтересованных, но совершенно некомпетентных лиц, диктующих финансовые мероприятия, моральные и религиозные правила; как наши политики, законодатели и так называемые государственные деятели и судьи мечутся туда-сюда в зависимости от того, что сейчас от них требуется, чтобы на какое-то время удовлетворить или усыпить общественное мнение и сохранить за собой свои тепленькие местечки; как глубоко невежество любого конгрессмена, сенатора, законодателя, судьи или адвоката в самых элементарных вопросах биологии, психологии, социологии, экономики или истории! Вот, например, один наш президент, Теодор Рузвельт, признался, что никак не может разобраться в экономических проблемах. Однако стоит только рядовому студенту, изучающему право в одном из наших колледжей, вызубрить наизусть несколько сот параграфов, и он уже готов предложить свои услуги ближайшей организации, готов писать указы для народа, прибавлять к своей фамилии титул «достопочтенный», словом, готов приняться за дело в качестве судьи или государственного деятеля.

С другой стороны и вопреки всем этим фактам, ни одна страна в мире, насколько мне известно, не проявляет такого необычайного, такого яростного упорства в своем стремлении применять десять заповедей на деле. Наша вера в эти религиозные догмы была бы просто смешна, если бы не была так печальна. Я никак не могу понять — порождено ли это фанатизмом пуритан, высадившихся на Плимут-Рок, или природой самой страны (что сомнительно, если вспомнить индейцев, живших здесь до прихода белых), или духом нашей федеральной конституции, творцами которой были такие идеалисты, как Пейн, Джефферсон, Франклин и их предшественники — все в известной мере религиозные мечтатели от политики. Несомненно только, что ни французы в Канаде, ни голландцы в Нью-Йорке, ни шведы в Нью-Джерси, ни смешанное англо-французское население крайнего Юга и Нового Орлеана не отличались столь крайним идеализмом в вопросах нравственности.

Первый корабль с белыми женщинами, причаливший к берегам Америки, распродавал свой живой груз чуть ли не на вес. Женщин высадили в Джеймстауне. Основой всех крупных состояний, заложенных в Америке, был подкуп — приобретение огромных концессий на континенте за взятки. История наших отношений с американскими индейцами достаточно ярко характеризует финансовую «добропорядочность» и прочие моральные качества первых белых поселенцев этой страны. Мы развращали местное население, потом грабили его и истребляли. Вот единственный вывод, который можно сделать из фактов, рисующих наши взаимоотношения с индейцами так, как они изложены в исторических трудах, достойных этого наименования. Что касается дальнейшего освоения страны, строительства каналов, железных дорог и многочисленных предприятий, обслуживающих наши повседневные нужды, то их история — это нагромождение грабежей, лжесвидетельств, клятвопреступлений, вымогательств, словом, любых преступлений, на которые могут толкнуть человека алчность, корысть, честолюбие. Если вы мне не верите, ознакомьтесь с деятельностью комиссий конгресса, которые, с тех пор как создано наше правительство, в среднем каждые полгода проводят всевозможные расследования, и вы сами в этом убедитесь. Мы, американцы, по своей изворотливости и неразборчивости в средствах можем поспорить с любой нацией в мире, не исключая даже англичан.

Не странно ли, однако, что эти финансовые и социальные преступления так легко уживаются у нас — по крайней мере в теории — с таким ханжеством в вопросах религии и пола, что этому трудно было бы поверить, не будь это вполне достоверно. Я не хочу сказать, что грабители и воры, которые немало потрудились над созданием наших многочисленных коммерческих и общественных предприятий, сами непременно отличались благочестием или пуританским целомудрием (хотя они очень часто старались производить такое впечатление), однако я решительно утверждаю, что в тех самых городах, штатах и государстве, где они расхищали и грабили, принято — всем вместе и врозь — в каждой строчке, в каждой фразе кричать о своей пресловутой нравственности. Почему? Мне кажется, что именно американец англосаксонского происхождения больше всех ратовал за религию и мораль как в печати, так и с трибуны, а вместе с тем, или, быть может, именно вследствие этого, не видел и не желал видеть, насколько его повседневные и вполне естественные для человека поступки противоречат его словам. Был ли он лицемером? Остался ли он им?

Американцы, независимо от происхождения, ни в моральном, ни в умственном отношении (если не касаться, впрочем, нашего уменья наживать капитал и создавать материальные ценности) ничуть не лучше других людей, населяющих землю, будь то турки, китайцы или индийцы, однако по какой-то странной причине мы мним себя выше других. По существу же разница только в том, что наши предки, оказавшись, в силу не зависящих от них условий, изгнанниками, на свое счастье попали в страну молочных рек и кисельных берегов. Природа Америки была (да и по сей день остается) добра к одинокому чужестранцу, прибывшему сюда в поисках средств к существованию, а он, как видно, не замедлил приписать это трем вещам: во-первых — своей врожденной способности распоряжаться и управлять богатством; во-вторых — особому благоволению к нему господа бога; в-третьих — своей нравственности и своему превосходству над другими людьми (проистекающему, разумеется, из обладания богатством). Эта уверенность, поколебать которую еще не представилось случая ни крупному финансовому потрясению, ни какому-либо стихийному бедствию или социальной катастрофе, помогает американцу пребывать в состоянии высокоромантического самообмана. Он продолжает считать себя в нравственном и интеллектуальном отношении существом высшего порядка, неизмеримо более совершенным, чем остальные представители человеческой породы, населяющие другие страны, и разве что какая-нибудь финансовая катастрофа, которая разразится в связи с ростом народонаселения и истощением материальных ресурсов, убедит его в том, что он не прав. Нет сомнения все же, что рано или поздно он в этом убедится. Можете быть спокойным. Предоставим это природе.

Отношение к женщине, особенно в вопросах ее нравственности, ее чистоты, — наиболее примечательная черта нашего пуританства или фарисейства. Я не знаю народа, который бы так выспренне культивировал эротику, как американцы. Быть может, под влиянием легенды о непорочном зачатии (создав себе идола в образе девы Марии) наш добрый американец, способный совершать те грязные финансовые преступления, о которых упоминалось выше, ухитряется вместе с тем смотреть на женщин, особенно на тех, что занимают более высокое, чем он, положение в обществе, как на неземных, ангельских созданий, обладающих добродетелями, не свойственными ни одному живому существу — мужчине, ребенку или животному. Не важно, что в нашей стране, как и во всякой другой, царят обыкновенные земные страсти, что в наших городах и селениях целые, порой довольно обширные, кварталы населены жрицами Эроса и Венеры. Американец, способствуя процветанию домов терпимости, делает вид, что не знает об их существовании или об их назначении. Он сам, его приятели, его сыновья бывают там, но…

Только такая духовно однобокая натура, как англосакс, может исповедовать столь нелепые воззрения. Казалось бы, у нас должно хватить смелости назвать вещи своими именами или хотя бы поменьше кричать о нашей неземной добродетели. Ну, нет. Чистота, святость, самоотречение, кротость американских женщин… все эти совершенства так преувеличиваются, ими так прожужжали нам уши, что теперь любой заурядный пошляк, который способен пойти в публичный дом или взять себе женщину с улицы, вместе с тем имеет какое-то очень извращенное понятие о том, что представляет собой эта женщина; она для него не менее загадочное существо, чем какой-нибудь дикарь африканских дебрей, которого он никогда в жизни не видел. Принцесса, богиня, непорочная мать или созидательное начало… венец всех добродетелей, всех совершенств… никаких пороков, никаких слабостей, никаких заблуждений — из такой вот белиберды составляются представления среднего англосакса, или во всяком случае среднего американца, о средней американской женщине. Я не хочу сказать, что в этом иллюзорном облике нет ничего положительного, однако он слишком хорош, чтобы быть реальным, — это отвлеченная схема, миф! В действительности таких женщин, каких рисует себе рядовой американец, не существует вовсе. Женщина такое же двуногое млекопитающее, как и остальные представители человеческой породы, однако в результате вышеозначенной иллюзии, самое понятие пола в применении к женщине становится недопустимым, ибо оно разрушает миф. Правда, мы появляемся на свет далеко не изысканным способом (зачатые в беззаконии и рожденные во грехе, как говорится в библии), однако уже давно принято приукрашать это обстоятельство или закрывать на него глаза, и, для того чтобы завуалировать насколько возможно его грубую сущность, мужчина обязан ни в делах своих, ни в помышлениях не допускать ничего греховного, избегать всяких нескромных мыслей о женщинах, и даже более того — никогда не затрагивать этой темы публично: ни в речах, ни на страницах печати.

Все это мало-помалу привело к тому, что теперь уже считается не только грехом, но и позором, недопустимым нарушением нравственных устоев изображать женщину — особенно в печатных произведениях или в публичных речах — иначе, как в виде вышеупомянутого идеала. Женщины настолько чисты, а плотские отношения настолько отвратительны, что связывать одно с другим даже в мыслях недопустимо. Предполагается, что между ними не существует никакой связи. Мы должны жить в мире иллюзий или миража, мы должны попирать факты ногами и под видом развития так называемых лучших сторон своей натуры давать волю пустой фантазии. Можно ли сомневаться в том, какое притупляющее влияние оказывает все это на наши творческие способности? И тем не менее именно таково сейчас наше отношение к женщинам и к вопросам пола, и именно этим и объясняется во многом то, что происходит у нас в общественной жизни, в литературе и в искусстве. Представьте себе, что пуританин или моралист вздумает создать что-то в области искусства, которое в свою очередь есть не что иное, как правдивое отражение — интеллектуальное и эмоциональное — глубокого творческого восприятия жизни. Только представьте себе! И сравните интеллектуальную или художественную ограниченность его творений с той свободой и трезвостью суждений, которые проявляются у нас в области коммерции, финансов или земледелия. В практической жизни мы хладнокровны, скептичны, уравновешенны, сметливы, рассудительны и, следовательно, неплохо подготовлены к такого рода деятельности. В интеллектуальной жизни мы отличаемся набожностью, доктринерством, духовной пустотой. В итоге американцы, за исключением отдельных личностей, которые появляются вопреки любым неблагоприятным условиям (и на которых всегда будут косо смотреть), не способны познать, а еще того менее — изобразить жизнь, как она есть. В искусстве, в философии, в умственной жизни — мы немощны: в области финансов и во всех областях коммерческой деятельности — мы преуспеваем. Мы развивались столь однобоко, что в этом отношении стали чуть ли не великанами. Неправдоподобные, почти мифические характеры сложились у нас в результате этого процесса: появились люди, до такой степени лишенные гармоничности, свойственной человеческой натуре, что они похожи на чудовищ — на уродливую гримасу алчности. Я имею в виду Рокфеллера, Гулда, Сейджа, Вандербильта-старшего, К. К. Роджерса, Карнеги, Фрика.

Мне кажется, что Америку лучше всего можно представить себе как царство шекспировского ткача Основы. А Основа, на мой взгляд, — это делец, наживший состояние усердной торговлей румянами или пудрой, молотилками или углем и оказавшийся вследствие этого, а также вследствие случайно выпавших на его долю привилегий, предоставляемых демократией, в положении советчика и даже диктатора, призванного решать вопросы, которые не только не всегда ему по плечу, но в которых он чаще всего ничего не смыслит, как, например, вопросы искусства, науки, философии, морали и общественных отношений. Вы помните, конечно, Основу из «Сна в летнюю ночь»? Основу, который не подозревал, что у него ослиные уши и что он не может изображать льва, ибо для этого недостаточно уметь рычать. У нас, в Америке, он восседает теперь на троне в роли льва и является в каком-то смысле олицетворением англосаксонского характера. Основа чрезвычайно высокого мнения о себе. Он ни на секунду не подозревает о своих ослиных ушах и о том, как мало он пригоден для роли льва или, называя вещи своими именами, — для искусства. В сущности он просто невежественный ткач, превращенный «волшебством сна», некой грезой, именуемой Конституция, в рыкающего льва… в своем собственном воображении. Никто не смеет сказать, что это не так; такой человек будет изгнан из страны, выслан или сослан. Никто не смеет понимать искусство иначе, чем понимает его Основа. А если вы осмелились, — раз, два, и его прихвостень Комсток вместе со всей своей братией живо упрячет вас за решетку. Люди, попадающие к нам из чужих земель (Англия не в счет), бывают поражены ослиными ушами Основы и его притязаниями на роль льва. В действительности же он просто воплощает в себе англосаксонскую натуру. Он убежден, что свобода существует не для Оберона или Душистого Горошка, не для Паутинки или Горчичного Зернышка, а для епископов, представителей власти, оптовых торговцев и для тех, кто нажил огромные состояния, изготовляя томатные консервы или торгуя нефтью. Основа мечтает о том, чтобы у нас у всех отросли длинные ослиные уши и чтобы мы поверили, будто он величайший актер на свете. Он недоволен миром, исполняющим роль Пирама не так, как бы ему хотелось. Айва, Миляга, Дудка, Рыло и Заморыш (вся компания, что явилась вместе с ним на корабле «Мейфлауер») признают его великим актером, но, увы, есть другие, и Основа убежден, что эти другие неправы, когда они пытаются разрушить грезу под названием Американская Конституция, принесшую ему это «волшебство сна» и превратившую его в льва с «восхитительно волосатой мордой» и длинными ушами.

Горе, горе искусству в Америке! Ему предстоит мотыжить твердую, неподатливую землю.

Но я в ссоре с Америкой не потому, что жизнь здесь течет в деловой, деятельной обстановке, способствующей коммерции, а потому, что только этим все и ограничивается и Америка все больше и больше становится нудной, рутинерской, ханжеской страной — миром практицизма, еще более скучным, чем ее названная мать — высокочтимая Англия. Если только внешние признаки нас не обманывают, мы скатываемся прямо в объятия олигархии торгашей, интеллектуальные мерила которых во всем, что выходит за пределы торговли, отличаются такой узостью, что о них едва ли стоит даже говорить. Посмотрите хотя бы, что сталось под владычеством коммерции с нашим знаменем, оплотом наших священных свобод и духовной независимости — с американскими газетами! Загляните в них. У меня нет сейчас возможности разобрать пункт за пунктом многочисленные и в большинстве случаев вполне обоснованные обвинения, которые им предъявляются, — припомните сами, что изо дня в день читаете вы в своей газете. Если вы занимаетесь коммерцией, я спрошу вас: разбирается ли газета, которую вы выписываете, в вопросах торговли? В какой мере можете вы положиться на ее знания или правильность ее суждений? Если вы принадлежите к той или иной профессии, часто ли находите вы в вашей газете вполне достоверные сообщения из интересующей вас области? Если газета публикует мнение или официальное заявление какого-либо специалиста по какому-то важному специальному вопросу, доверитесь ли вы ему целиком без всякой дополнительной проверки?

Вы любите театр; верите ли вы тому, что пишут театральные критики? Вы изучаете литературу; согласны ли вы с высказываниями рецензентов, более того — интересует ли вас их мнение? Вы художник или ценитель искусства; станете ли вы искать в газетах чего-нибудь, кроме простой информации — адресов выставок и т. п.? Сомневаюсь. Что же касается политики, финансов, общественных движений и общественной жизни, то тут вы, верно, согласитесь со мной, что мир еще не знал советчика более пристрастного, злобного, всячески затемняющего и искажающего истину, нежели газета. Все интеллигентные и образованные люди давно уже перестали воспринимать газетные передовицы иначе, как пустую или напыщенную болтовню наемных пособников торгашей, или, еще того хуже, — обыкновенных невежд. Журналист или ничего не знает, или ничего не умеет. Издатель очень этому рад и пользуется недостатком его знаний или способностей в своих интересах. Политики, государственные деятели, владельцы универсальных магазинов, крупные финансисты и прочие влиятельные личности контролируют газеты, используют их в своих интересах, заставляют плясать под свою дудку. Мои слова звучат как суровый приговор всей нашей прессе, но разве это не правда — все от слова до слова?

Вернемся снова к религиозным и коммерческим организациям Америки, которых у нас такое множество и которые распространяют свое влияние чуть ли не на всю нашу жизнь. Какое отношение имеют они к свободному духовному развитию человека, к подлинному пониманию искусства или жизни, ее сущности, ее развития, поэтических или трагических ее сторон? Можете ли вы ждать от методистов или баптистов, от католиков или пресвитериан, чтобы они хоть чем-то содействовали свободному развитию личности, или независимости мысли, или прямоте суждений, или искусству? Разве не требуют они от всех своих последователей отказа от такой свободы во имя завета или заповеди, провозглашенных легендарным, неисторическим, вымышленным лицом, которое якобы правит нашим миром? Подумайте об этом! А ведь эти организации весьма деятельны, они влияют на правительство, — на нынешнее правительство, чтобы быть совершенно точным, — подчиняют его своему контролю, хотя оно как будто призвано охранять свободу личности, — и при этом не только в так называемых вопросах совести, но и во всех проявлениях творческой мысли и искусства.

А наши крупные акционерные компании во главе с так называемыми магнатами индустрии, которые заправляют всем? Какова их роль в таких вопросах, как свобода личности, право человека самостоятельно мыслить, духовно расти? Возьмем, к примеру, хотя бы Табачный трест, Нефтяной трест, Молочный трест, Угольный трест — в какой мере могут они, по-вашему, содействовать нашему духовному росту? Может быть, они деятельно стремятся к установлению более высоких этических принципов, более широких исторических и философских концепций, более тонкого понимания искусства? Или они повседневно и неустанно заняты конкуренцией в ее самых неприкрытых и грубых формах и накоплением капитала, который потом частично высосут из них различные псевдознатоки и собиратели произведений искусства или торговцы старинными фолиантами и так называемыми древностями? Что знают они по-настоящему о жизни, о достижениях человеческого гения? Тем не менее это — демократия. Предполагается, что у нас, как ни в одной другой части света, человеку дана возможность и даже вменено в обязанность всеми доступными ему средствами добиваться духовного совершенствования и материального благополучия. Но уж если говорить об искусстве и интеллектуальном развитии личности, то вся беда нашей демократии в том, что даже самодержавие с его кастой титулованных бездельников открывает больший простор хотя бы для немногих избранников, желающих посвятить свой досуг искусству, а потому там имеется некое ядро или группа лиц, которые покровительствуют искусству, стремятся утвердить за ним, как и за литературой, его неотъемлемые права, отводят свободной человеческой мысли подобающее ей высокое место. Я не утверждаю, что наша демократия не породит когда-нибудь такого ядра или группы. Я верю, что она способна и сумеет это сделать. Вполне возможно, что со временем она докажет свое превосходство над любой формой наследственной автократии. Но я говорю о состоянии искусства, общественных отношений и интеллектуального развития в Америке в наши дни.

Мне хочется и смеяться и плакать, когда я об этом думаю: сто двадцать миллионов американцев, баснословно богатых (многие из них во всяком случае), и почти ни одного поэта, прозаика, певца, актера, музыканта, о котором стоило бы упомянуть. Сто сорок лет (почти двести даже, если считать и колониальный период) страна развивалась при самых благоприятных общественных условиях, какие только можно себе вообразить: великолепная плодородная почва; неисчислимые залежи золота, серебра, драгоценных металлов и полезных ископаемых, запасы топлива всякого рода; природа, изумляющая своим богатством, своими горами, реками, своими зелеными долинами; могучие силы ее, обогащающие человека; и, наконец, огромные города и широкие возможности для передвижения и торговли. И что же? Артисты, поэты, мыслители — где они? Породила ли эта страна хоть одного крупного философа — Спенсера, Ницше, Шопенгауэра, Канта? Кажется, кто-то хочет поставить с ними вровень Эмерсона? Или, может быть, Джеймса? Породила ли она хоть одного историка, не уступающего по силе Маколею, или Гроту, или Гиббону? Хоть одного писателя, которого можно было бы упомянуть наряду с Тургеневым, Мопассаном, Флобером? Ученого типа Крукса, Рентгена или Пастера? Критика такой глубины и силы, как Тэн, Сент-Бев или Гонкуры? Драматурга, равного Ибсену, Чехову, Шоу, Гауптману, Брийе? Актера — после Бутса — равного Коклену, или Зонненталю, или Форбс-Робертсону, или Сарре Бернар? После Уитмена у нас был только один поэт — Эдгар Ли Мастерс. В живописи — Уистлер, Иннес, Сарджент. Кто же еще? (А двое из них навсегда покинули наши берега.) Изобретатели? Да; их можно насчитать сотни, быть может, даже тысячи. И некоторые из них поистине замечательны, имена их завоевали мировую известность и останутся в веках. Но имеют ли они хоть какое-нибудь отношение к искусству, к подлинной свободе человеческой мысли?

Наиболее примечательным и, на мой взгляд, наиболее тревожным явлением в общественной жизни современной Америки следует считать распространение еще более узких и еще более пуританских воззрений, чем даже те, что укоренились в прошлом. Меня не перестают приводить в изумление тысячи мужчин, чрезвычайно способных в области механики или в каких-либо других узкотехнических областях, но обладающих вместе с тем мышлением ребенка во всем, что касается отвлеченных философских проблем. Мы, как нация, с полной наивностью принимаем на веру самые невероятные вещи. Я имею в виду не только основные догматы всех религий, которые в сущности ни на чем не основаны и которые тем не менее безоговорочно принимаются миллионами американцев, как и наиболее угнетенными классами других стран, но я думаю еще и о тех суровых истинах, которым учит нас сама жизнь: я думаю о неустойчивости человеческой натуры, о беспощадных ударах судьбы, разрушающих все наши самые светлые мечты, о том, что человек в целом не плох и не хорош, а соединяет в себе и то и другое. Американец вследствие какой-то странной шутки, которую сыграл с ним, по-видимому, атавизм, заимствовал или унаследовал от английского мелкобуржуазного пуританства все его вздорные представления о возможности исправления человеческой натуры путем указа или декрета — то есть того священного писания, без которого не обходится ни одна религия. И вот, хотя нам удалось с помощью самых грубых и жестоких средств построить одну из наиболее примечательных деспотических олигархий мира, однако мы совершенно не отдаем себе в этом отчета.

По мнению не привыкшего мыслить американца, все люди по-прежнему свободны и равны. Они от рождения наделены какими-то неотъемлемыми правами, хотя, если вы попытаетесь установить, в чем состоят эти права, никто на свете не сможет вам этого объяснить. Жизнь у нас, так же как и везде, сводится в конечном счете к крайне грубым проявлениям законов природы. Богатый притесняет бедного на каждом шагу; бедный защищается и всеми средствами, какие диктует ему тяжелая необходимость, борется за существование. Никакие неотъемлемые права человека не могут воспрепятствовать неуклонному вздорожанию жизни, в то время как заработная плата наших идиллически настроенных американцев почти никогда не повышается. Никакие неотъемлемые права ни разу еще не помешали сильным запугивать или обманывать слабых. И хотя мало-помалу средний американец начинает все отчетливее постигать, какая острая борьба за существование идет вокруг него, его вера в нелепые идеалы остается незыблемой. Господь бог спасет доброго американца и посадит его одесную на Золотом Престоле.

И вот наш наивный американец, присваивая и подавляя со всею грубостью своих природных инстинктов, в то же самое время пишет восторженные пошлости насчет братской любви, добродетели, нравственности, истины и прочее и тому подобное. И обе эти стороны его натуры, в зависимости от обстоятельств, находят отчасти свое выражение в неустанном стремлении всех американцев искоренять и улучшать. Ни одна страна в мире, не исключая даже Англии — прародительницы всех самых нелепых реформ, — не проявляет такой изобретательности в различных бессмысленных начинаниях, как наше отечество. У нас проводились поочередно кампании по обращению атеистов, по исправлению алкоголиков, развратников, падших женщин, финансовых громил, наркоманов, танцовщиц, театралов, читателей романов, декольтированных женщин и женщин, злоупотребляющих ношением драгоценностей, — словом, мы обрушивались на каждую слабость и каждое пристрастие, как только они начинали проявляться с недюжинной, а потому интересной с точки зрения человеческого характера, силой. В основе всех этих мероприятий лежит такая идея: человек, чтобы достичь совершенства, должен быть бесцветным, худосочным созданием, не способным ни на какой проступок или порок. А бурные воды житейского моря кипят вокруг, и грохот их отдается у него в ушах! Вор, развратник, пьяница, падшая женщина, стяжатель, честолюбец чредой проходят мимо его порога, как было во все времена, и сколько бы ни предпринималось походов во имя их спасения, число их никогда не уменьшается. Другими словами, человеческая натура всегда остается человеческой натурой, но нас, американцев, невозможно в этом убедить.

Я не в ладах с Америкой потому, что она не в ладах с независимой мыслью. Мне больно видеть, как наши так называемые реформаторы, словно новоиспеченные Дон-Кихоты, сражаются с ветряными мельницами фактов. Нам не разрешается иметь картины, кроме тех, что получили одобрение наших пуритан и рутинеров. Нам запрещаются спектакли, фильмы, книги, выставки любого сорта, даже публичные речи, которые в чем-то противоречат их ограниченному кругозору. Наконец мы сподобились даже иметь президента, которому предписывалось не вести больше войн! Несколько лет назад был предан анафеме простой трактирщик, и собственность его подверглась уничтожению посредством топора, факела и ручной гранаты. А позже, с ростом городов, стали на каждом шагу появляться целые кварталы, посвященные культу Венеры. Но вот народился новый крестоносец — Каратель Греха, и нашим взорам предстают толпы выгнанных на улицу женщин, которые прежде населяли эти кварталы, а теперь вынуждены промышлять в одиночку. Затем появляется м-р Комсток, непоколебимый, мстительный и с таким пристрастием и нюхом ко всему нечестивому и эротическому, какими не обладал до него еще ни один смертный. Картины, книги, театр, танцы, мастерские художников — ничто не ускользает от его бдительного ока. Сей господин благодаря своим тупым нападкам на то, в чем он ничего не смыслил, был на протяжении двадцати — тридцати лет своей деятельности в качестве государственного инспектора министерства почт Соединенных Штатов Америки в центре внимания всей общественности, чего, собственно, он и жаждал. Сегодня под удар попадали творения Бальзака или Мопассана, завтра — роман Д’Аннунцио, обнаруженный в полумраке какой-нибудь убогой букинистической лавчонки. Бедного фотографа, рискнувшего сфотографировать обнаженное тело; живописца, позволившего своему преклонению перед Рафаэлем завести его слишком далеко; поэта, сделавшего попытку воскресить Дон Жуана в современных ямбах, немедленно хватали и тащили в суд, где невежественный судья признавал его виновным в нарушении закона и приговаривал к соответствующему штрафу. И все это повторяется снова и снова и со все большим пылом.

Затем настал день вооруженного похода против белых рабынь, и теперь в Америке не сыщется ни одного города, ни одного самого захолустного поселка, где бы не существовало тех или иных организаций по борьбе с пороком или, на самый худой конец, местного представителя или агента этих организаций, на обязанности которого лежит следить за тем, чтобы искусство, литература, печать и частная жизнь вверенных его попечению лиц соответствовали тому идеальному образцу, который только крайне тупоголовые люди могли измыслить. Когда ярость борьбы с белыми рабынями достигла белого каления, ее идейные основы нашли свое выражение в следующих фактах: все пьесы, в которых автор позволил себе слишком ярко обрисовать характер преступления, подверглись разгрому, а те пьесы, которые апеллировали только к рассудку самих вдохновителей этого похода, были разрешены. В итоге мы были свидетелями того, как по всей стране в битком набитых кинозалах демонстрировался нецензурный, но тем не менее получивший разрешение многометражный фильм, с такими подробностями изображавший сей преступный промысел и самые замысловатые способы поощрения белых рабынь, каких невозможно было обнаружить ни в одном современном произведении; а в это же самое время две куда более интересные в художественном отношении, но не дававшие такой исчерпывающей информации пьесы успешно изгонялись из одного города за другим и в конце концов вовсе исчезли со сцены.

Шекспир был также с позором изгнан из многих школ Соединенных Штатов Америки. В Чикаго разгромили постановку «Антония и Клеопатры». Японские гравюры большой художественной ценности, предназначавшиеся для хранения в частной коллекции, были конфискованы и наиболее совершенные из них уничтожены. Один за другим подверглись нападкам: художественной работы фонтан в Нью-Йорке с изображением Генриха Гейне; передвижные выставки картин в Денвере, Канзас-Сити и других городах; произведения Стивенсона, Джеймса Лейн Аллена, Фрэнсиса X. Бэрнетта. И если на последних обрушилась лишь аллегорическая дубинка закона, то первый погиб под самым обыкновенным увесистым топором. Один известный и не лишенный дарования танцовщик подвергся публичному нападению со стороны карателей порока… за бесстыдное выставление напоказ своего тела! Ни одна пьеса, ни одно художественное полотно, ни одна книга, ни одно общественное или частное празднество не застраховано теперь от нападок, если оно признано порочным.

На мой взгляд, все это — явное проявление тупоумия и свидетельствует лишь о том, как низко пали мы в интеллектуальном отношении. Но хуже всего, когда такие тенденции начинают проявляться и в области серьезной литературы. В Нью-Йорке были и продолжают иметь место попытки подлинно террористических актов. Издателю фрейдовского «Леонардо» — книги, единственный порок которой в том, что она умна и правдива, — пригрозили судебным преследованием, если он выпустит ее в свет. Роман Пшебышевского «Homo Sapiens»[3], который никак нельзя считать порнографическим произведением, был конфискован, едва только он появился на прилавке, а издателей угрозами заставили изъять весь тираж из обращения. Та же судьба постигла и «Агарь Ревелли», и «Тэсс из рода д'Эрбервиллей», и «Сафо», и «Джуда Незаметного», и «Высокочтимую леди», и «Лето в Аркадии», и многие другие произведения. Вообразите себе только — изъять такую книгу, как «Лето в Аркадии», из публичных библиотек! Был наложен запрет даже на «Половой вопрос» Фореля и, разумеется, на все произведения Крафт-Эббинга. (А чтобы приобрести книгу Фрейда или Эллиса, нужно теперь иметь предписание врача — так сказать, получить своего рода рецепт на лекарство для души или ума.) Подумать только — книги такого ученого, как Фрейд!

Подобного рода посягательство на серьезную литературу и науку представляется мне самым вредоносным видом слежки, какой только мог измыслить человеческий разум. Им измеряется глубина нашего невежества и нетерпимости. Если не положить этому конец, мы задушим в зародыше всякую инициативу, всякую живую мысль. Жизнь — это прежде всего то, что нужно наблюдать, изучать, истолковывать. Наши познания о ней не могут быть чрезмерны, так как мы пока еще ровно ничего о ней не знаем. Перед нами огромная область, которую нам предстоит изучить. Предоставим художнику свободу, и тогда мы сможем довериться ему — правильности его наблюдений, умению обобщать и передавать накопленные людьми познания в наиболее выразительной форме. Человек будет продолжать свои поиски и обретет то, что ему нужно, вопреки всем карателям на свете. Никто не читает по принуждению, напротив — за это еще приходится платить. Более того, человек должен обладать врожденным вкусом, чтобы сделать правильный выбор, умом и сердцем, чтобы понять. И когда эти качества будут стоять на страже и каждая страна даст достаточное количество критиков, способных правильно оценивать, порицать или хвалить, — к чему нам тогда цензор или десятки цензоров? Ведь любой из них менее пригоден для своей роли, чем хороший критик, однако стремится навязать нам свои личные пристрастия и предубеждения, а если мы с ними не согласны, тащит нас в суд.

Что касается меня, то я протестую. Это насилие над настоящим искусством, мыслью и умами я считаю преступлением. Я боюсь, что Америка окончательно падет в интеллектуальном смысле, — ведь, сказать по совести, мы и так уже стоим не слишком высоко по сравнению с остальным миром. А тут еще, словно осиный рой, налетают цензоры, чтобы совсем доконать искусство и литературу, которые почти утратили уже способность сопротивляться. По, Готорн, Уитмен и Topo поочередно подвергались насмешкам и глумлению со стороны невежественных американцев, пока мы сами не сделались посмешищем в глазах всего мира. К чему все это приведет? Когда выйдем мы, наконец, из пеленок, в которых держат нас нелепые предрассудки пуритан и их невежественных последователей, и станем взрослыми свободомыслящими людьми? Я думаю, что жизнь познается из книг и произведений искусства, быть может, еще в большей мере, чем из самой жизни. Искусство — это нектар души, собранный в трудах и муках. Позволим ли мы тупицам, эгоистам и честолюбцам закрыть доступ к этому роднику для нашего пытливого ума?

Сб. «Бей, барабан!», 1920 г.

Перевод Т. Озерской

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я против всякого конфликта с Советским Союзом, от кого бы он ни исходил. Я считаю, что Советская Россия и экономически и политически уже теперь в состоянии конкурировать с западным капитализмом, а в будущем — возможно, уже в близком будущем — окажется сильнее его. Правда, до настоящего временикапитализм играл важную роль в развитии Соединенных Штатов, но некоторые признаки указывают, что он превращается в олигархию, где все подчинено интересам банков, которые выполняют только административные функции, но ничего не создают, стремясь лишь утвердить власть финансовых династий, готовых заменить недавно уничтоженные королевские фамилии.

1930 г.

ПОЧЕМУ Я СЧИТАЮ, ЧТО «ДЕЙЛИ УОРКЕР» ДОЛЖНА СУЩЕСТВОВАТЬ

Вступление

Я очерчу вкратце основные политические течения нашей страны, остановлюсь на доктринах, представляемых «Дейли уоркер», и укажу, почему я считаю, что те политические взгляды, которые защищает эта газета, являются наиболее правильными и актуальными, почему именно они указывают Америке единственный выход из нынешнего экономического кризиса.

Миллионы рабочих, выброшенных с работы и лишенных в большинстве случаев всякой материальной поддержки, миллионы людей, влачащих жалкое существование на средства друзей и родных, и столько же миллионов американцев всех категорий, жизненный уровень которых абсолютно несовместим с нормальным существованием, — вот те внешние явления, которые каждый может наблюдать в любом городе, в любой местности Америки. Основной причиной этого служит то, что лица, заправляющие нашей промышленностью, заботятся лишь о своих собственных интересах.

Введя централизацию, присваивая себе огромные прибыли и предоставляя основной массе населения лишь прожиточный минимум, а в большинстве случаев меньше, чем нужно для существования, кучка американцев настолько укрепила свое положение, что в настоящее время контролирует банки, железные дороги, промышленность — одним словом, все, что является основой всей жизни страны и широких масс. Я в этом убедился после глубокого и всестороннего изучения экономического положения Америки.

БАНКИ ДЕРЖАТ ВСЕ ПОД КОНТРОЛЕМ

Банки и тресты достигли такого могущества, что все выполняют только их требования и указания. Все большие газеты, все информационные агентства и даже правительство находятся у них в услужении. Обе политические партии Америки поддерживают этих капиталистических магнатов, у которых только одно желание — обогащаться и получать прибыли, несмотря ни на чьи страдания. Это достигается посредством увеличения цен на предметы первой необходимости и широкого потребления. Доказательством могут служить недавние победы телефонных компаний — нью-йоркской компании «Эдисон», компании «Нью-Йорк сентрал» и др. В настоящее время все железные дороги требуют повышения тарифов на пятнадцать процентов. Наглядным доказательством того, что тресты преследуют свои собственные интересы, является, мне кажется, и то, что они произвольно рассчитывают рабочих, не предоставляя им никакой работы и никакой поддержки, и в то же время выплачивают огромные дивиденды себе самим и своим акционерам.

В нашей стране много раз подымался вопрос о социальных реформах, направленных на улучшение положения. Сорок лет назад движение, охватившее широкие массы, заставило принять антитрестовский закон Шермана, чтобы ограничить масштабы трестирования. Затем в 1920 году был принят закон о перевозках, по которому железные дороги якобы подпадали под правительственный контроль и регламентацию. Но что дали все эти реформы американскому рабочему? Ничего. Крупным трестам с помощью различных комбинаций почти всегда удавалось обходить эти законы. Железные дороги держат сейчас массы в своих руках крепче, чем в 1920 году. Централизация их еще больше укрепилась. А за собой они ведут крупные отрасли промышленности, многими из которых они владеют и управляют. Так же обстоит дело и с электричеством, газом и проч. Реформы оказались совершенно бессильными для подавления гигантского роста трестов.

Сотни тысяч людей приходят в настоящее время к убеждению, что в Америке не будет толку от реформ, пока она находится в руках этих нескольких тысяч богатых людей, что никакие действенные реформы невозможны без коренных перемен в самой системе. Судьба таких законов и политических организаций, вроде Фермерской лиги в Дакоте, двенадцать лет назад раздавленной финансовыми и политическими мероприятиями капиталистов, убеждает меня в том, что никакая поверхностная или местная реформа не может достичь цели.

Карл Маркс, великий немецкий экономист и философ, понял это давно. Россия также это понимает и строит новую систему, в основе которой лежит использование всех средств производства и всей промышленности страны для блага широких масс народа, тогда как у нас они используются для сверхобогащения одиночек, которые получили эти блага по наследству.

Таково в общих чертах политическое положение Америки. «Дейли уоркер» — единственная в Америке ежедневная газета на английском языке, стоящая на точке зрения коренного революционного изменения всей экономической системы и уничтожения частной собственности. Только таким способом можно будет восстановить экономическое равновесие в Америке и установить власть, которая будет заботиться о благосостоянии широких масс.

1931 г.

Перевод М. Лорие

СТРАНА ПРОГРЕССА И ПОДВИГА

Три огромных преимущества вижу я в социальной и экономической системе Советского Союза. Эти преимущества, которыми не может похвастать никакая другая система, объясняют, хотя бы отчасти, гигантский рост советской промышленности, колоссальные темпы ее развития и ликвидацию неграмотности.

Во-первых, колоссальное стимулирующее преимущество заключается в коллективной деятельности при изготовлении тех или иных товаров и удовлетворении тех или иных общественных потребностей. В результате не возникает конфликта противоположных интересов, — конфликты неизбежны в системе жадного и тщеславного капитализма. Не устранив такого противоречия интересов, невозможно добиться чего-либо конструктивного. Достаточно взглянуть на американские железные дороги, где финансисты препятствуют созданию быстрого современного транспорта.

Далее — колоссальное оживление духовной жизни, которое наблюдается в СССР и появится везде, как только будет ликвидировано вековое невежество, порожденное религией, которая не позволяет ясно разобраться в процессах природы и жизни. Ликвидация религии открывает путь к подлинному просвещению; это-то, без сомнения, и ликвидировало невежество и предрассудки в России.

В-третьих, я имею в виду освобождение от цепей принуждения и террора, сковывающих духовную деятельность и неразрывно связанных с экономическим порабощением. Изгнание этого экономического дьявола очищает человеческую душу и освобождает ум. Это, по моему мнению, вызывает то чувство социальной благодарности, которое ускоряет темп жизни в СССР и закаляет его народ для новых подвигов и открытия истин. Коммунизм создает чувство национального товарищества в противовес индивидуальному одиночеству и беспомощности. Страна, принявшая коммунизм, неизбежно преобразуется в радостную страну подвигов, в подлинно социальную страну, где духовная жизнь прогрессирует. Такой страной, по моему мнению, является сейчас Советский Союз.

Что касается проблем, стоящих перед вами, то я считаю, что вы должны крепко держаться тех идеалов, которые вас вдохновляют. Капитализм считает, что только личная нужда и страдания заставляют людей стремиться к достижениям и что гуманные методы ничего не дают. В ответ на это вы отбросили в сторону кнут, заменив его справедливостью, просвещением и дружбой. От результата вашего ответа будут зависеть радость, мир и духовный прогресс людей на тысячелетия вперед.

Лично я хотел бы сказать вам следующее: работайте над экономическими, научными проблемами, проблемами искусства и над изобретениями и заботьтесь о том, чтобы их разрешали те люди, которые наиболее к этому способны. Когда будут найдены решения этих проблем, используйте их на благо всех людей. Я желаю вам, чтобы вами в вашей работе всегда руководили лучшие люди, воплотившие в себе вершины человеческого интеллекта и духа.

1931 г.

1. ЗАЯВЛЕНИЕ ПО ДЕЛУ ТОМА МУНИ

Медленно, но верно решение губернатора Рольфа по делу Тома Муни поможет широким массам Америки осознать, что закон и суд у нас находятся под контролем и руководством монополий и что только коренное изменение всего образа жизни нации обеспечит справедливость каждому.

1932 г.

Перевод М. Урнова

2. О СУДЕБНОЙ РАСПРАВЕ НАД ЖЕРТВАМИ СКОТТСБОРО

Верховный суд штата Алабама подтвердил решение местного суда, а следовательно, и смертный приговор семерым из восьми негритянских юношей в Скоттсборо. Это беспрецедентный случай: верховный суд санкционировал и одобрил акт варварства.

Хорошо известны обстоятельства, при которых протекало судебное разбирательство. Процесс происходил во время конской ярмарки, длившейся неделю, перед переполненным зданием суда стояла десятитысячная толпа. Администрация штата послала туда вооруженную милицию, опасаясь беспорядков, но беспорядки эти могли вылиться лишь в попытку линчевать негров в случае, если бы суд их оправдал. Когда был вынесен смертный приговор, духовой оркестр грянул победный туш. В кассационной жалобе защитники указывали, что суд нарушил законные права обвиняемых, поскольку ярость толпы запугала судью, присяжных и защиту. В таких условиях было невозможно хоть сколько-нибудь серьезно рассмотреть доказательства их невиновности; однако представлялось вероятным, что высшая инстанция, занимаясь этим делом в более спокойной обстановке, проявит большую беспристрастность и уважение к закону.

Оправдалось ли это ожидание? Нет, напротив: решение, которое в Скоттсборо фактически было принято разъяренной толпой, получило подтверждение — штат Алабама в лице всей своей судебной системы с ее высшими и низшими инстанциями подтвердил к ужасу и возмущению всех порядочных людей свою врожденную ненависть к неграм, показав тем самым, что он сам недалеко ушел от тупой, по-звериному жестокой толпы.

1932 г.

Перевод Н. Хуцишвили

ПОЧЕМУ Я ГОЛОСУЮ ЗА КОММУНИСТОВ

Почему я голосую за коммунистов, а не за демократов, республиканцев и социалистов или еще какую-нибудь партию, существующую в нашей стране?

Потому что программы республиканцев, социалистов и демократов — капиталистические программы. Все они с небольшой лишь разницей стремятся к тому, чтобы дать немногим все богатства и блага жизни, оставив на долю трудящихся невежество, голод и террор.

ПРОЖОРЛИВОСТЬ И ЖЕСТОКОСТЬ

Капитализм при всех своих колоссальных возможностях не мог использовать огромные богатства страны. Капитализм потерпел крах. Природные богатства, которыми изобилует страна и которые должны быть использованы на благо всего трудящегося народа, капитализм с хищнической прожорливостью и жестокостью отдал ничтожной кучке. Двенадцать миллионов рабочих, которые могут и хотят работать, обречены на голод и нищету. Восемьдесят пять процентов занятых на производстве людей работают лишь несколько дней в неделю. И только на долю пятнадцати процентов выпадает удача — они могут полностью использовать свое право на труд. Одна из каждых пяти ферм в Америке брошена на произвол судьбы. Фермеры не в силах больше платить налогов и страховки. А лидеры буржуазных партий — их партийные агитаторы — занимаются прежде всего борьбой за отмену «сухого закона», за разрешение открыто продавать спиртные напитки, а не за удовлетворение нужд обнищавшего и ограбленного народа.

«ИХ» ВЫХОД ИЗ КРИЗИСА

Ни республиканская, ни демократическая партия не заинтересованы в этом. Вся борьба между ними сводится к борьбе за власть. Потому что те, кто составит правительство, будут подбирать своих губернаторов, судей, шерифов и прочих чиновников, олицетворяющих власть в стране. Демократическая и республиканская партии, организованные и контролируемые крупным капиталом, обнаружили на данном этапе экономического кризиса свое полнейшее банкротство. Ни один из их политических лидеров не заинтересуется нуждами американских трудящихся. Все они думают лишь о том, как уберечь от кризиса свои уже награбленные прибыли и как обеспечить приток их на будущее.

Они ищут выход из кризиса ценой дальнейшего закабаления рабочих и фермеров. Мы видим, как давит их пресс на двенадцать миллионов негров, презираемых, преследуемых и терроризируемых, в то время как директора банков и трестов живут в роскоши и богатстве.

Короче говоря, капиталистический выход из кризиса — это еще большая бедность, голод и безработица, которые переживает сейчас трудящаяся Америка.

ПОМОЩЬ БАНКАМ И ТРЕСТАМ

Кто сомневается в этом, пусть обратит внимание на последнюю сессию конгресса. И демократы, составляющие большинство в палате депутатов, и президент Гувер, глава республиканской партии, в трогательном единодушии ассигновали миллиарды долларов на помощь обанкротившимся богачам. Реконструктивная финансовая корпорация, учреждение с капиталом в два миллиарда долларов, создана Гувером непосредственно для помощи банкам, железным дорогам и трестам, потрепанным кризисом.

С другой стороны, и президент и конгресс единодушно отказали в правительственной помощи безработным, в страховании по безработице и в уплате долга ветеранам войны, большинство из которых осталось без всяких средств к жизни.

КАМПАНИЯ «САМОПОМОЩИ»

Все, что они предлагают, — это дутая, гигантски разрекламированная кампания «самопомощи» под лозунгом: семья помогает семье, общество — обществу. Таким образом, голодным беднякам предлагается еще один прямой налог — на самих себя. Неприятная тяжесть благотворительности перекладывается с плеч богачей, дрожащих за свои богатства, на плечи и без того обездоленных, обнищавших трудящихся.

Магазины ломятся от непроданных запасов одежды и продовольствия, но ни один из компетентных органов власти не предложит распределить эти товары среди тех, кто в них нуждается. Сотни тысяч домов пусты, а на полях, на тротуарах, на мостовых ютятся миллионы людей, которым негде жить. Одна за другой останавливаются фабрики. Останавливаются потому, что не приносят доходов своим владельцам. И стоят бесполезные, выключенные из национального богатства страны.

И меня еще спрашивают, почему я собираюсь голосовать за компартию, собираюсь поддерживать кандидатуры Фостера и Форда. Разве нужно еще объяснять это! Коммунисты говорят: «Все богатства страны должны принадлежать трудящимся». Если думать так — значит быть коммунистом, то я в таком случае коммунист. И потому буду голосовать на выборах за коммунистических кандидатов.

1932 г.

ПРИЗЫВ К ЗАЩИТЕ СССР ПОЛУЧАЕТ МОГУЧУЮ ПОДДЕРЖКУ МИЛЛИОНОВ

Вступление

Состоявшийся недавно конгресс[4], на который собрались представители 30 миллионов человек, чтобы создать единый фронт борьбы против капиталистических войн, следует считать наиболее значительным шагом на пути к миру со времени русской революции.

Эта мобилизация народов мира как нельзя более своевременна. Все возрастающее соперничество капиталистических стран стало принимать форму вооруженных столкновений. В прошлом году мы наблюдали начало новой серии войн. Подобно войнам, предшествовавшим катастрофе 1914 года, они предвещают новую, еще более кровавую резню. 

ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ УСИЛИВАЕТСЯ

Если в 1914 году кризис в промышленности, застой в торговле побудили капиталистический мир искать выход в войне, то в 1932 году создавшаяся обстановка с еще большей силой толкает его на этот путь временного разрешения противоречий. Орудия производства значительно усовершенствовались, а рынки сбыта значительно сузились, и потому все настойчивее выдвигается требование нового передела мировых рынков. Но дело не только в этом. Успехи, одерживаемые в России иной социальной системой, которая каждым днем своего существования наглядно показывает массам, каким путем они могут и должны идти, заставляют спешить поджигателей войны.

В настоящее время кровавая война ведется уже на нескольких фронтах — в том числе на Дальнем Востоке и в Латинской Америке. В этих войнах ясно выявляются все противоречия, раздирающие весь капиталистический мир. В Латинской Америке Боливия, Парагвай, Колумбия и Перу втянуты в вооруженную борьбу, подготовленную и развязанную соперничающими силами британского и американского империализма, каждый из которых стремится установить свой контроль над этими рынками.

На Дальнем Востоке война против китайского народа таит угрозу нападения на Советский Союз, обостряя в то же время отношения между Японией и Соединенными Штатами.

НЕМЕДЛЕННО ВСТУПАЙТЕ В БОРЬБУ ПРОТИВ УГРОЗЫ НОВОЙ ВОЙНЫ

Об этих вооруженных схватках было написано и сказано достаточно, чтобы стало ясным, какую угрозу представляет создавшееся положение для свободных народов России, а также для рабочих и честной интеллигенции всего мира. Против этой угрозы необходимо немедленно начать решительную борьбу. Молодежи мира, как и всегда, пришлось бы вынести на своих плечах основную тяжесть мировой войны, молодежь должна знать, что ей уготовано и как она может отвратить нависшую опасность. Промедление в этом деле подобно самоубийству.

Перед молодыми рабочими Советского Союза поставлена ясная задача. Весь мир следит за тем, как они создают новое общество, которое процветает, следуя путем мира и свободы. Каждый уложенный ими кирпич, каждый новый успех социалистического строительства, их Магнитогорски и Днепрострои — это удары по поджигателям войны. Их бдительность, проявляющаяся в мощи Красной Армии, в разоблачении презренных интриг империалистов, служит гарантией того, что они и впредь будут вести борьбу против поджигателей войны. Энергичные и искренние предложения о разоружении, представленные лицемерным государственным деятелям советскими делегациями на конференциях по разоружению, вызвали восхищение миллионов и способствовали укреплению сил мира. Долг советской молодежи — крепить мощь Советского Союза ускоренным темпом. Выполняя этот долг, она связывает руки империалистическим бандитам.

МОЛОДЕЖЬ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО МИРА

Перед молодежью капиталистического мира стоит иная и более трудная задача. Действуя в атмосфере, отравленной ненавистью, насыщенной мерзостями проституированной печати и литературы, которые служат умирающему общественному строю, сознательная молодежь должна развертывать героическую борьбу против империалистической войны, должна разъяснить тем, кто находится или может оказаться в составе вооруженных сил, что их враг не за морями, не на той шестой части земного шара, где нищета сдана в мрачный архив отжившего строя, и не на Дальнем Востоке, где китайский народ начал создавать свое управление, а в их собственном доме. Что их враг — это та кучка монополистов, тот порядок вещей, которые виновны в существовании безработицы, в истреблении человеческих жизней, в установлении террора, губящего тысячи людей, борющихся за кусок хлеба.

Здесь, в Америке, мы читаем об отцах, которые убивают своих детей, потому что они не могут видеть, как их дети умирают голодной смертью. Мы читаем о детях, умирающих с голоду, о тюрьмах, набитых молодыми рабочими. На электрический стул сажают преступников, которым едва исполнилось девятнадцать — двадцать лет. Эти преступники — порождение американского образа жизни, капиталистической системы управления обществом. Свыше пятнадцати миллионов безработных. Миллионы мальчиков и девочек вынуждены в раннем возрасте бросать школу и искать работы. Но никакой работы они найти не могут. Ни один из тех, кто окончил школу в последние три года, ни разу не переступил порога фабрики. В капиталистическом мире они никому не нужны, их способности и таланты остаются в небрежении и гибнут.

СССР УКАЗАЛ МОЛОДЕЖИ «ДОРОГУ В ЖИЗНЬ»

Когда после гражданской войны в России появились тысячи беспризорных детей, советское правительство позаботилось о них, дало им «путевку в жизнь». У нас в Америке имеется около 300 тысяч беспризорных детей; они стали беспризорными не в результате революции, а в результате кризиса капитализма. Большинство из них находится на дороге, которая ведет к религиозному изуверству, и многие — на пути беспросветной нужды.

Революционная молодежь Америки и других капиталистических стран должна повести за собой эти миллионы молодых рабочих и указать им, кто их враг. Международный антивоенный конгресс — это начало; борьба коммунистов против войны приносит свои плоды.

Интеллигенция откликается на призыв выступить в защиту СССР. И когда Ромен Роллан говорит, что он «готов с оружием в руках защищать Союз Советских Социалистических Республик», его слова, словно эхо, подхватывают миллионы людей.

1932 г.

Перевод М. Урнова

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ «ГОВОРЯТ ГОРНЯКИ ХАРЛАНА»

В угольный район Харлана (штат Кентукки) я поехал вот почему. Начиная примерно с июня и по ноябрь 1931 года американские газеты почти непрерывно печатали сообщения о грубых нарушениях прав не только бастующих горняков этого района, но и многих из тех, кто в самом штате и за его пределами пытался выступить в их защиту. Помнится, я читал, что представители различных газет и агентств — «Юнайтед пресс», «Федерейтед пресс», а также отдельные журналисты, как, например, Брюс Кроуфорд из Нортона, штат Виргиния — подвергались нападению, и, в частности, Брюс Кроуфорд был ранен в ногу, а другим угрожали расправой, если они немедленно не покинут территорию штата, словно частица штата (в данном случае — угольный район Харлана) может — я уже не говорю имеет право — независимо от штата, самовольно вводить законы военного времени и обязывать граждан других штатов, вопреки всем гарантиям, записанным в конституции, соблюдать эти законы.

Вначале я не придавал всему этому большого значения, потому что наблюдал подобного рода войны в горняцких районах Америки на протяжении всей моей жизни. Работая журналистом в Чикаго, Сент-Луисе, Питтсбурге и в других городах, я рано был втянут в эту борьбу и, разумеется, сразу столкнулся с той огромной несправедливостью, которую имущие классы в Америке не только всегда проявляли, но и продолжают проявлять по отношению к рабочим. И вот летом, в июле 1931 года, Национальный союз углекопов попросил меня приехать в Питтсбург, чтобы самому убедиться в жестокой расправе, которая была учинена над бастующими горняками в Восточном Огайо, Северо-Западной и Западной Виргинии и Пенсильвании. Того, что я там увидел, — а я увидел, как шахтовладельцы, расправляясь с углекопами, убивают их, морят голодом, шантажируют и совершают прочие злодеяния, — было достаточно, чтобы я выступил в печати с обвинением против Американской федерации труда. Но я добился только того, что Уильям Грин, нынешний председатель АФТ, написал уклончивый ответ, в котором оправдывал себя и все отрицал.

Однако в октябре прошлого года мною был получен документ на тридцати двух страницах — обвинительный акт, составленный Международным бюро труда на основе данных из различных источников. Все они свидетельствовали о преступлениях и надругательствах над бастующими горняками Харлана, совершенных местной ассоциацией шахтовладельцев. Каждая страница этого документа содержала от трех до пяти обвинений в самых различных преступлениях — от безнаказанных убийств (в общей сложности их было одиннадцать) до взрыва с помощью динамита бесплатных столовых для бастующих горняков, незаконных обысков в их домах, запрещения вступать в любой союз, кроме Объединения углекопов США, к которому углекопы питали отвращение и не хотели принадлежать, ликвидации свободы слова и запрещения представителям не местных газет и журналов приехать на место действия и лично наблюдать за происходящим.

В связи с тем, что Международное бюро труда, по его собственному признанию, оказалось не в состоянии привлечь к этим зверствам внимание общественности, оно обратилось ко мне, как председателю Национального комитета защиты политических заключенных, с предложением образовать комиссию из членов этой организации и выехать в Кентукки с тем, чтобы не только опросить представителей местной власти и потребовать у них ответа за их действия, но и посмотреть, не сможем ли мы таким путем привлечь к этим событиям внимание общественности — чтобы если не вовсе устранить, то хотя бы смягчить некоторые из зол, от которых страдали горняки Харлана.

Мои возражения сводились к тому, что комиссия в составе более или менее случайных лиц, которую я мог бы создать, вряд ли сыграла бы полезную роль; к тому же она могла натолкнуться на грубое противодействие или по меньшей мере возмутительное равнодушие, с каким местные власти относились к попыткам различных газет не только собрать необходимые данные, но и вызвать общественное сочувствие. Я выдвинул другое предложение: вместо того чтобы организовать такую поездку силами Национального комитета защиты политических заключенных, я, в качестве его председателя, приглашу ряд видных общественных деятелей, известных своим мужеством и неоднократными выступлениями в защиту конституционных прав американцев, выехать в район Харлана и провести там несколько заседаний, а также опросить должностных лиц, горняков, шахтовладельцев и местных граждан, которые могли бы подтвердить справедливость всех этих обвинений; таким образом, мы получили бы возможность правильно информировать американскую общественность о событиях в Харлане и одновременно заставить должностных лиц и шахтовладельцев Кентукки поступать более справедливо.

Поскольку Международное бюро труда согласно было на все — лишь бы были приняты какие-то меры, я послал лицам, имена которых перечислены ниже, следующую телеграмму:

«Восемнадцать тысяч американских горняков и их семьи лишены всех конституционных, гражданских и самых простых человеческих прав. Они живут в условиях жесточайшего террора, в тисках которого их держат бандиты и закоренелые преступники. «Нью-Йорк таймс» сообщает: «На угольных полях Харлана идет гражданская война, округа превращена в настоящий вооруженный лагерь». Бандиты, прикрывающиеся маской закона, застрелили двух корреспондентов, чтобы воспрепятствовать опубликованию правдивых сообщений, и похитили других участников расследования. Динамитом взорван автомобиль представителя организации по оказанию помощи бастующим горнякам, взорвана устроенная для бастующих бесплатная столовая, убиты безоружные люди. Бандиты и уголовные преступники выносят третейское решение в трудовом конфликте, а тем временем женщины и дети терпят ужасные лишения и страдают от голодных кровавых поносов. Тридцать четыре горняка обвинены в убийстве на основе нелепейших показаний и отправлены за двести миль в другие округа, где над ними будет учинен суд. Таким образом, их лишили возможности защищаться, так как у них нет ни гроша и они не могут оплатить проезд свидетелей. Право на свободу слова, право на свободу собраний, записанные в конституции Соединенных Штатов Америки, нарушены. Необходимо, чтобы в Харлан выехала делегация для расследования. Национальный комитет защиты политических заключенных приглашает вас принять участие в нашем расследовании. Делегация собирается в Лексингтоне, штат Кентукки, пятого ноября и шестого ноября выезжает в Харлан, чтобы произвести свободное и открытое расследование положения осажденных горняков. Приглашения посланы сенаторам Лафолету, Казенсу, Норрису, Шипстеду, а также Рою Говарду, полковнику Андерсону, Чарльзу Клейтону Моррисону, епископу Дюбуа, Феликсу Франкфуртеру, Чарльзу Тафту, Уильяму Аллену Уайту, Э. Линдеману, преподобному Форчуну, Артуру Брэйдену, Уильяму Хатчинсу, Дэниэлу Уилларду. Подробности письмом. Просьба телеграфировать ответ: гостиница «Ансония».

Нью-Йорк.

Теодор Драйзер, председатель».

Сенатору Роберту М. Лафолету.

Сенатору Хенрику Шипстеду.

Сенатору Джорджу У. Норрису.

Сенатору Джеймсу Казенсу.

Рою Говарду, газетное объединение «Скрипс-Говард».

Дэниэлу Уилларду, председателю.

Уильяму Аллену Уайту, «Эмпориа газетт» (Канзас).

Феликсу Франкфуртеру, Гарвардская юридическая школа.

Полковнику Генри У. Андерсону, члену комиссии Уиккершэма.

Чарльзу Тафту-второму, бывшему адвокату «Гамильтон компани», штат Огайо.

Э. Ч. Линдеману, директору «Фонда Уилларда Стрейта».

Чарльзу Клэйтону Моррисону, редактору «Крисчен сенчури», Чикаго, штат Иллинойс.

Артуру Брэйдену, президенту Трансильванского колледжа, Лексингтон, штат Кентукки.

А. У. Форчуну, священнику центральной христианской церкви, Лексингтон, штат Кентукки.

Уильяму Дж. Хатчинсу, президенту Берийского колледжа, Бериа, штат Кентукки.

Брюсу Кроуфорду, издателю «Кроуфордс уикли», Нортон, штат Виргиния.

Епископу Уильяму Г. Дюбуа, Севани, штат Теннесси.

Д. Ф. Мимэну, в то время редактору «Ноксвилл ньюс сентинел», Ноксвилл, штат Теннесси.

За одним или двумя исключениями, все ответили — одни в мягких выражениях, другие — более резко, но все, кроме Брюса Кроуфорда, под разными предлогами отклонили предложение. Привожу ниже некоторые из этих ответов:

К сожалению, состояние здоровья не позволяет присоединиться к делегации.

Ввиду неотложных дел поехать не могу.

Считаю, что намечаемая комиссия не может достичь желаемых результатов. Принять предложение не могу.

Поскольку нам явно не удалось заинтересовать небольшую группу американцев, на которых, мне казалось, мы могли рассчитывать ввиду создавшегося критического положения, а Международное бюро труда по-прежнему сообщало о фактах жестокой несправедливости, тщательно замалчиваемых в печати, я в конце концов созвал заседание Национального комитета защиты политических заключенных и спросил, кто из его членов согласен поехать в Харлан. Откликнулись следующие:


Чарльз Рамфорд Уокер.

Миссис Аделаида Уокер.

Брюс Кроуфорд.

Сэмюэл Орнитц.

Лестер Коэн.

Мелвин Р. Лэви.


Тогда, от имени вновь созданной комиссии, мы уведомили печать, что едем в Харланский округ и Восточный угольный район и постараемся, по возможности, сделать все то, о чем Международное бюро труда просило упомянутую выше более широкую комиссию. Мы телеграфировали Флэму Д. Сэмпсону, губернатору штата Кентукки, и просили его предоставить нам вооруженную охрану. Не дожидаясь ответа, мы выехали в Пайнвилл, в округ Белл, расположенный к западу от Харлана, где тоже совершались насилия, и приступили там, а также в Харлане к расследованию фактов и опросу свидетелей. На правах комиссии, мы пригласили не только шерифа, прокурора и судью округа, но и представителей местной ассоциации шахтовладельцев, а также представителей Национального союза углекопов и многих бастующих горняков из Ивартса, Стрейт-Крика и других мест, чтобы они дали показания относительно преступлений, жертвами которых были горняки, относительно того, какой экономический, политический, социальный и иной вред нанесли им и продолжают наносить шахтовладельцы и должностные лица, которые, по сообщению газет, вели против углекопов настоящую войну.

Наши заседания были широко открыты для публики, прессы, местных должностных лиц и всех желающих, мы никому не чинили никаких помех. Поскольку печать была широко представлена, часть полученных нами свидетельских показаний и данных была доведена до общего сведения. Однако то, что попадало в печать, не всегда соответствовало характеру высказываний и намерениям свидетелей и не всегда подкреплялось достаточно убедительными данными. Напротив, большинство газет, в особенности тех, которые были представлены «Ассошиэйтед пресс», стремилось, как видно, смягчить, приуменьшить или вовсе замолчать факты, подтвержденные свидетельскими показаниями; хуже того, эти газеты вознамерились умалить и дискредитировать значение и даже самую цель нашей комиссии. И это далеко не все. Когда я приехал в Пайнвилл, меня встретили мэр города и судья Джонс, которые заверили меня, что в их округе частной полиции нет и в помине, а также не было ни единого случая дурного обращения местных должностных лиц с горняками, их женами и детьми. И тем не менее комиссии тут же стали чинить всевозможные препятствия. Так, за вызванными свидетелями, как они сами показали, шпионила та самая частная полиция, которая, по словам Джонса, не только бездействовала, но якобы и вообще отсутствовала в округе. И это не все. Мало того, что с горняками поступали несправедливо, им пригрозили, что им придется худо, если они вздумают жаловаться нашей комиссии. Поэтому явившиеся к нам свидетели потребовали, чтобы им была гарантирована безопасность и чтобы такую гарантию дали не только местные должностные лица, но и губернатор. С этой целью комиссия послала нескольким местным должностным лицам, а также губернатору соответствующие телеграммы. Нам ответил, пообещав оградить свидетелей от преследования, только губернатор, и не ответил никто из местных должностных лиц — ни судья Д. Ч. Джонс, ни прокурор У. А. Брок, ни шериф Джон Генри Блэр. Следует добавить, что во время наших поездок из Пайнвилла в Харлан, а также из Харланского округа в Ивартс, Стрейт-Крик и другие близлежащие места за нашими автомобилями — об этом сообщали некоторые из местных корреспондентов, и однажды я сам это видел — следовала машина, в которой находилось по меньшей мере четверо полицейских. Это были частные полицейские, состоявшие на жалованье у ассоциации шахтовладельцев, но официально посланные шерифом Блэром наблюдать за нами.

И это еще не все. Мы заранее объявили, что будем устраивать митинги, чтобы проверить, дадут ли возможность бастующим горнякам воспользоваться правом на свободу слова. И вот однажды, в Пайнвилле, у гостиницы, в которой я остановился, неизвестный вручил мне записку следующего содержания:

«Если в воскресенье после полудня в Уоллинс-Крике состоится митинг, произойдет заваруха».

Во время поездок нас сопровождали майор и еще несколько военных, присланных губернатором. Я показал записку майору, и он ответил: «Поезжайте и устраивайте митинг. Все будет в порядке».

Митинг состоялся и прошел спокойно, однако на нем присутствовали представители властей Харланского округа и других округов, а также официальная стенографистка, которой было, по-видимому, поручено — каким-нибудь должностным лицом Харланского округа или шахтовладельцами — записывать все речи ораторов. Впоследствии нашей комиссии пришлось убедиться, что на основании записей этой стенографистки, произведенных по заданию шахтовладельцев или должностных лиц Харланского округа, против нас были выдвинуты и официально нам предъявлены обвинения в преступном синдикализме, то есть наши действия рассматривались как государственное преступление.

За мной лично, как я также узнал впоследствии, была установлена слежка, а когда я выехал за пределы штата, меня обвинили в том, что во время моего пребывания в Пайнвилле, в гостинице «Континентл» я нарушил супружескую верность. Кстати, в гостинице «Континентл» в это же самое время проживал и судья Джонс.

Я подробно останавливаюсь на всем этом, потому что, как я сам убедился, отношение к нашей комиссии со стороны всех должностных лиц округов Белл и Харлан, а также должностных лиц других районов и некоторой части населения, в особенности торговцев, было крайне враждебным. Все ясно говорило о том, что деятельность комиссии была для них нежелательной, что на ее членов смотрели как на самозванцев, которые вмешиваются в чужие дела, не имея на то полномочий от государственного учреждения, а следовательно, и права расследовать какое-либо из упомянутых выше преступлений, не говоря уже обо всех. Судья Джонс, к примеру, заверил меня, когда я прибыл в Пайнвилл, что он в любую минуту, с готовностью и радостью, ответит на все вопросы, какие могут быть ему заданы. Но на другой же день он решительно отказался принять нас и хоть как-то ответить на наши вопросы.

Очевидно, шериф Блэр не был своевременно предупрежден о нашем приезде или должным образом проинструктирован, потому что он оказался единственным должностным лицом, который разрешил комиссии посетить его канцелярию, где он ответил на все заданные ему вопросы. Его показания содержатся в отчете комиссии. После него мы посетили У. А. Брока, местного прокурора, и убедили его, что для всех будет лучше, если он расскажет, что происходит в округе. Его показания проливают яркий свет на то, как понимают право и справедливость мелкие должностные лица Америки и представители ассоциации шахтовладельцев — участники этой типичной схватки между трудом и капиталом.

По моему личному мнению, которое сложилось в результате посещения угольных районов и опроса различных лиц, борьба горняков Харлана является великолепным образцом борьбы американского рабочего класса против давнего гнета характерной для Америки комбинации власти и богатства. И действительно, я обнаружил здесь тот же блок мелких должностных лиц и собственников, что и во всех схватках или спорах между трудом и капиталом, которые мне приходилось наблюдать. Мелкие банкиры, торговцы бакалейными товарами, редакторы и адвокаты, полиция, шериф, не исключая и самого правительства штата, — все раболепствовали перед деньгами корпораций, хозяев этого угольного района. Их обязанностью, которая почти всегда отвечала их личному желанию, было держать сторону тех, кто мог причинить им материальный и моральный ущерб, и выступать против низкооплачиваемых и почти умирающих с голоду рабочих, против тех, кто не может постоять за себя.

Возможно, такая практика связана с идиотским представлением, будто каждый американец имеет все возможности стать денежным воротилой, Морганом или Рокфеллером, хотя статистические данные об экономической жизни сегодняшней Америки показывают, что триста пятьдесят семейств контролируют девяносто пять процентов всех богатств страны. Почти каждый американец, если он не является высшим чином или главой могущественных и всевластных корпораций, должен носить ошейник того или иного из этих крупных объединений, ибо только благодаря их покровительству он может улучшить свое материальное и социальное положение. И на ошейнике его должно быть выбито имя его владельца.

То же можно сказать и про печать, церковь и должностных лиц, избираемых теми самыми людьми, которые столько терпят от них. Не исключено, что где-нибудь вы и встретите маловлиятельного, полуголодного, еле сводящего концы с концами редактора, который осмеливается пользоваться свободой мнения и освещать события, подобные тем, что происходили, да и по сей день происходят, в Харлане и других местах, но такому редактору никогда не удается достигнуть благополучия.

Вообще, в какой бы город Америки вы ни поехали, если вы начнете энергично нападать на неравенство, существующее в пользу меньшинства, вы очень скоро убедитесь, насколько это невыгодно. В Харлане, как и в других районах, я обнаружил, — но без всякого на этот раз удивления, — что церковь, печать, общественная благотворительность во всех ее формах, а именно — Красный Крест, Армия спасения, Христианский союз молодежи и любая другая родственная им организация — целиком стоят на стороне корпораций в их борьбе с рабочими. Поскольку корпорации не хотят, чтобы рабочие бастовали, добиваясь повышения заработной платы, не хотят, чтобы они вступали в профсоюз, который, в отличие от Американской федерации труда, не находится под управлением корпораций, не хотят, чтобы они читали такую газету, как «Дейли уоркер», которая не печатает по указке корпораций лживый вздор о том, что якобы необходимо для процветания страны, — эти организации, в особенности там, где рабочие бастуют и нуждаются в помощи, не желают помогать им, пока они не примут требований корпораций, а в данном случае от них требуется, чтобы они не имели ничего общего с Национальным союзом углекопов и примкнули к Объединению углекопов США; чтобы они перестали читать «Дейли уоркер» и вместо нее стали читать, скажем, «Харлан дейли кларион» или «Луисвилл курир джорнэл»; чтобы они вернулись к работе на тех условиях, какие продиктует им Американская федерация труда через подчиненное ей предательское Объединение углекопов США. А поскольку рабочие не принимают этих требований, то им нет ни продовольствия, ни одежды, ни лекарств — ничего. Вместо того, чтобы оказывать им помощь, за ними шпионят, их заносят в черные списки, сажают в тюрьму, морят голодом и даже убивают. Такой нынче в Америке порядок. Корпорации, создающие различные объединения в масштабах всей страны, такие, как ассоциация владельцев предприятий текстильной промышленности, ассоциация шахтовладельцев, ассоциация владельцев металлургических предприятий и им подобные, стремятся к тому, чтобы установить условия своеобразного рабства, в особенности на предприятиях, где применяется тяжелый физический труд, — и достигают этого. Кроме того, все эти организации призваны воспрепятствовать, где это возможно, объединению рабочих в союзы, а там, где это невозможно, подчинить их своему контролю с тем, чтобы понизить, а не повысить заработную плату, чтобы магазины и даже целые города, а также, разумеется, идеи и даже религиозные взгляды, находились под контролем корпораций.

Все это в такой мере наличествовало в угольном районе Харлана, что о созыве, скажем, митинга не могло быть, конечно, и речи, пока мы туда не приехали; так же обстояло дело и со сбором продовольствия и одежды и распределением их помимо Красного Креста, Армии спасения и Христианского союза молодежи, которые с полным равнодушием относились к положению бастующих горняков и в то же время с деспотической настойчивостью предъявляли им свои требования. То, что произошло в угольном районе Харлана, нашло всестороннее освещение в свидетельских показаниях и различных данных, собранных для этой книги всеми членами комиссии.

Взаключение я хотел бы добавить вот что. Одного я не могу понять: почему американский народ, которому с самого начала вдалбливали идею о необходимости и преимуществах индивидуализма, до сих пор не уяснил себе, какой полный крах потерпела эта идея в качестве рабочей формулы организации общества?

Ведь когда мы, довольно безосновательно, полагаем, что каждый из нас вправе достигнуть, если это возможно, титанического развития своей личности, мы не думаем о том, что воспользоваться этим правом могут лишь очень немногие, а может быть, и никто. А также о том, что, достигни этого хотя бы один человек, все мы стали бы только роботами, действующими по воле и указке этой особенной личности. Если бы у нас хватило соображения, мы пришли бы к выводу, что необходимым, желательным или по крайней мере приемлемым является для нас не крайний индивидуализм, а ограниченная форма индивидуализма, гарантирующая, в пределах возможного, для всех право на жизнь, свободу и стремление к счастью, а также на справедливую долю в распределении благ, добытых в результате совместной деятельности многих индивидуумов.

На деле же сейчас как в Америке, так и в других странах осуществляется одно лишь право — право самых коварных и властных индивидуумов обогащаться, предоставляя всей остальной массе жить на крохи, которые они не успели захватить. И если вы ознакомитесь с американской экономической системой, вы увидите, что процесс захвата продолжается. В настоящее время триста пятьдесят семейств контролируют девяносто пять процентов богатства страны, и эти семейства, их тресты и акционерные компании не только не распределяют это богатство в справедливой пропорции, но даже, появись у них такое намерение, были бы не в состоянии этого сделать. Взятые вместе, они не представляют собою какой-либо центральной власти. И они не могут действовать иначе, как через органы правительства, которым они стремятся руководить и на самом деле руководят в интересах личного господства и обогащения. А правительство, которое якобы представляет индивидуальные интересы всех американцев, не пригодно для справедливого распределения благ. Оно, в свою очередь, превратилось в орудие этой центральной группы индивидуумов, которая управляет теперь всеми его действиями к личной и вящей своей выгоде. Такое положение лишает сто двадцать пять миллионов американских граждан с их верой в индивидуализм и его возможности самого основного — жилища, работы, сносной одежды, обуви и еды. Вера американца в этот общедоступный индивидуализм привела его к тому, что теперь другие индивидуалисты, более сильные, коварные и алчные, решают, сколько и как он должен работать, может ли он жаловаться или искать справедливости, если терпит нужду, лишения, если над ним издеваются или морят его голодом.

Вера американского гражданина в индивидуализм как лекарство от всех зол, действовала на него усыпляюще, а тем временем другие, более алчные и коварные индивидуалисты захватывали его богатство, его церковь, его законодательные органы, его полицию и все его изначальные конституционные привилегии, так что теперь он поистине боится собственной тени. Он лишен возможности открыто заявить о том, что недоволен своим правительством или его действиями, или о том, что считает индивидуализм порочным, — если он, наконец, придет к этой мысли; он лишен возможности объединяться в профессиональные союзы, если они не подкуплены и, следовательно, не поставлены под контроль тех самых индивидуумов, от экономического гнета которых он стремится избавиться. Он не может обратиться к церкви, потому что церковь не хочет знать о его невзгодах здесь, на земле; она сулит ему рай на том свете. Земной же рай, по крайней мере его материальные блага, она скромно предоставила тем самым индивидуалистам, от которых он теперь ищет защиты. Не может он обратиться и к печати: деньгами обладают и могут ими жаловать лишь более удачливые представители дорогого его сердцу индивидуализма, и поэтому печать прислушивается не к нему, а к ним, его хозяевам. А его голос так и остается неуслышанным. Он слишком беден и не может принести к дверям редакции обязательной мзды, без которой печать остается равнодушной к нуждам миллионов, чей низкооплачиваемый труд по-прежнему составляет источник богатства, находящегося в руках могущественных правителей, которые некогда были такими же рядовыми индивидуумами, как и он сам.

В общем, этот культ личного успеха в ущерб правам и благополучию всех других приводит к тому, что американский гражданин, если он беден (а он действительно беден), оказывается в Америке в положении изгоя и никак не пользуется благами «процветания», которое создается его руками. В самом деле, если он рабочий, над ним глумятся и во время волнений и трудовых конфликтов кричат с пеной у рта, что он бунтовщик, радикал, недостойный гражданин, лишенный всякого понимания и, следовательно, права жаловаться на несчастья, которые сыплются на него со всех сторон. Живет он в большинстве своем в тесных кроличьих садках, которые именуются у нас городами; за ним следят — как следили за рабами Юга до Гражданской войны — шпионы и агенты мощных капиталистических объединений, на чьих фабриках, шахтах и заводах он теперь работает; его преследуют — чтобы запугать и подчинить — целые армии наемников, состоящих на службе у тех самых «титанов», которыми он все еще восхищается; его выбрасывают с работы, морят голодом, а если он бастует, заносят в черные списки и расстреливают; от него, как я уже говорил, отвернулись, с ним не считаются, ему не хотят оказать помощи ни церковь, ни печать, ни оплачиваемые за его счет должностные лица, ни косное вероломное правительство.

Нужно, чтобы современный американец правильно понял истинную суть индивидуализма. Он найдет его яркий образец в джунглях, где каждый за себя, каждый бродит в поисках добычи и, что ни шаг, хватает за горло более слабого.

Вопли в джунглях звучат в наши дни не громче стонов горняков Харлана, прядильщиков Гастонии, ткачей Лоуренса, батраков Импириэл Вэлли, трудящихся масс вообще. Как зебра бьется в когтях хищника, так трудящиеся массы задыхаются под экономическим гнетом гигантских корпораций, которые все еще прикрываются маской «личного успеха», хотя до зубов вооружены подкупленным законом, наемной администрацией и запуганным, контролируемым правосудием. Суды — это зубы и когти корпораций, ими они хватают и душат, и их жертвы видны повсюду, замученные голодом.

Я повторяю: американцы должны продумать до конца, к чему ведет последовательное развитие индивидуализма, потому что человеческое общество не джунгли и не может быть джунглями. Общественный организм, если он достоин этого наименования, должен быть и является средством преодоления этого чудовищного индивидуализма, который дает возможность немногим иметь все, а большинству очень мало или ничего.

Ведь организованное общество, сознательно или бессознательно, всегда влекла одна мечта: чтобы человек не только мог, но и жил с другими людьми на основах разумной справедливости и таким образом сам мог пользоваться ее благами.

Если это не так, к чему тогда вообще организованное общество? Если это не так, то почему же в каждом сердце живут надежда и мечта о государстве, в котором человека не будут душить? И почему, когда его (этого желанного государства) нет, наступает Революция — завершающее выражение человеческой ненависти к несправедливости, жестокости, рабству, лихоимству?

К чему наша теперешняя социальная структура, с ее судами, законодательными органами, администрацией, с ее так называемым всеобщим представительством?

Разве во всем этом не сказывается мечта о подлинной демократии, о товарищеской взаимной поддержке в этой слишком безотрадной борьбе за существование?

А если все это так, тогда почему бы этот хищный и раздувшийся у нас в Америке индивидуализм, который удовлетворяет прихоти и создает благополучие горсточки людей и унижает и позорит большинство, не обуздать или, как хотелось бы мне, не уничтожить совсем?

1932 г.

СССР — МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

1. «Что Вам дали существование и достижения Советского Союза?» («Как повлияла Октябрьская революция и социалистическое строительство на Ваш образ мышления и характер Вашей творческой работы?»)

Ответ: С глубочайшим интересом наблюдал я возникновение и рост СССР. Думаю, что оставаться к этому безучастным, не загореться великими и гуманными идеями и их постепенным внедрением в жизнь — невозможно. С того момента, как я аналитическим путем впервые пришел к пониманию происходящих в СССР процессов и их результатов, я не перестаю приходить в отчаяние от ужасной и все возрастающей несправедливости, которую порождает капиталистическая система, и от того, что — это очевидно для каждого честного наблюдателя — в качестве меры борьбы с капитализмом не выдвигается ничего, кроме призрачного и столь часто высмеиваемого оружия — теории.

Самое возникновение СССР и даже первые трудные годы его существования — это весьма убедительный и не вызывающий возражений довод, ныне ставший несокрушимым. На мировой арене появилась страна, обоснованно утверждающая: наша система даст не собственнику капитала, а его производителю справедливо и удобно устроенную жизнь и все блага, которые способны изобрести гений, искусство, наука и силы человеческого разума. Этот светоч неизбежно стал не только маяком для России, но и могучим прожектором, безжалостно вскрывающим и разоблачающим махинации, лживость, конфликты, порожденные жадностью, темные предрассудки и мусор капиталистической системы. К этому учению, к этому светочу я обращал свой взор и находил поддержку и вдохновение для творческой работы.

2. «Ваше мнение о советской литературе?».

Ответ: Ввиду малодоступности переводов я далеко не так хорошо знаком с путем развития советской литературы, как мне этого хотелось бы. Но я знаком с наиболее значительными произведениями и за последнее время особенно интересуюсь журналом «Интернациональная литература». В числе прочего я с удовлетворением отмечаю стремление создать в Советском Союзе литературу, которая являлась бы не только средством пропаганды или, вернее, которая занималась бы не только деталями теории. Это не значит, что я ставлю под вопрос крайнюю необходимость соединения теории с практикой, ибо пока еще нужно пользоваться всеми способами для того, чтобы просвещать массы и бороться с давними предрассудками, а также с инертностью, сковывающей до сих пор большую часть вашего народа. Но сейчас, когда в этом направлении уже сделано так много и особенно, когда у вас уже есть новое поколение, целиком и безоговорочно стоящее за сохранение всех преимуществ этой системы, приятно и важно видеть, что ваши писатели могут и уже начинают переходить к литературе более свободной и менее тенденциозной, ставя перед собой задачу дать миру смело написанное полотно вашей жизни. В этом им можно только позавидовать.

Они проникнуты бодростью, сознанием необходимости выполнения ваших широких общечеловеческих планов. И они так безоговорочно протестуют против всех экономических укладов, кроме вашего, что творения их могут предлагаться миру без ненужного подчеркивания их социального происхождения, ибо читатель без труда сам угадает это.

Последнее время меня занимает один жанр в вашей литературе — жанр юмористический; более широкое знакомство с веселым и смешным, составляющим сущность славянского юмора, немало способствует пониманию всех сторон вашей жизни.

3. «Какие явления и процессы в культуре капиталистических стран больше всего привлекают Ваше внимание?».

Ответ: Те явления и процессы, которые наиболее наглядно отражают ту или иную фазу экономического развития советской системы. Но мое внимание останавливают не столько сами явления, сколько внутренние процессы, сопровождающие их. Я имею в виду отчасти те широкие планы правительства США, которые являются источником всей теперешней шумихи в прессе. Когда даже самой буржуазии стало в какой-то мере очевидно, что ее дальнейшее существование зависит от чего-то иного, кроме собственного инстинкта жадности, она не поленилась сделать вид, будто идет на уступки массам, — прибегнуть к чарам, позволяющим надеяться на возможность предотвращения гибели.

И вот в итоге — публичное признание НРА («плана национального возрождения»), который сам по себе не лишен известных достоинств, ибо он прокламирует — подобно тому, как это существует у вас, — установление минимума зарплаты и максимального количества часов, в течение которых рабочий может быть занят на производстве, хотя в то же время не дает никаких иных привилегий рабочим. Его основная цель — обеспечить работу наибольшему количеству рабочих, но работа эта не дает заработка, достаточного для сносного человеческого существования, да и рабочий день не сокращается. И все же повсюду запестрели патриотические лозунги. В Нью-Йорке был даже устроен грандиозный парад. Но рабочие до сих пор нищенствуют, а владельцы капиталов до сих пор процветают и ждут возвращения старых добрых времен, когда они получали по тысяче процентов прибыли. Одно меня удивляет — это наивная вера масс в грядущие реальные улучшения. Я не понимаю — откуда? Разве что будет уничтожен капитализм!

Иллюстрация к сказанному: недавно была напечатана статья Джозефа Истмэна о железнодорожном транспорте. Газеты разукрасили ее заголовками, заверяющими, что он ратует за национализацию железных дорог — одну из самых ненасытных отраслей хозяйства. Но из самой статьи, написанной сдержанным и сухим языком, явствует, что м-р Истмэн и не думает предлагать что-либо подобное; на самом деле он призывает только к более бережному и щедрому отношению к железным дорогам, чтобы удовлетворить их постоянно возрастающую алчность и жажду наживы.

Да и не только у нас, в США, но почти повсюду сущность заменяется тенью. За пределами России для масс не делается ничего реального. В Италии, во Франции, в Германии, в Англии — всюду одно и то же. В Соединенных Штатах растет активный протест против беззастенчивого снижения цен на сельскохозяйственные продукты; слышны даже голоса протеста, исходящие от студенческих организаций, против программ обучения, которые готовят их не более, не менее, как к голодной смерти на бульварной скамье; но это и все. То ли народ еще недостаточно натерпелся, то ли нет вождей? Одним словом, широчайшая потребность масс освободиться от волчьих аппетитов своих угнетателей и от химер религии пока не находит отклика.

Что касается вашего постскриптума с просьбой назвать произведения, характеризующие настроения интеллигенции, то таких произведений у нас нет, да и интеллигентов чертовски мало.

1934 г.

Перевод А. Елистратовой

О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ Интервью с нью-йоркским корреспондентом «Правды»

Подчеркивая, что кризис капитализма произвел глубокое впечатление на Драйзера и заставил его по-новому узреть мир, корреспондент приводит нижеследующие высказывания писателя по вопросам современного положения.

Улучшения не наступило. Проблема кризиса не решена. Корабль капитализма потерпел крушение. Он мечется в открытом море. Бушует шторм. Механики пытаются заткнуть пробоины, но спасти судно уже невозможно.

Литература в общем на кризис не отозвалась. Страдания масс не получили отражения в «большой литературе». Возможность перемены строя не рисуется воображению писателей. Произошел невиданный крах, наступил «кризис кризисов», все язвы капитализма вскрыты до самых глубочайших тайников, люди проходят через адские муки. А посмотрите наши литературные журналы и прессу: там об этом почти ни слова. Если упоминается то или иное явление, то поверхностно и мимоходом, без связи с целым. Воображаю, что сделали бы с нашим современным общественным материалом Диккенс или Достоевский… А почему это так? Да очень просто. В массе буржуазной публики все еще преобладает уверенность, что существующая система — лучшая в мире. Живуча романтика наживы. Голливуд мертвой хваткой держит не только кинематографию, но и всю литературу. Идеал: человек, который никогда не работает. Вообще в ходкой американской литературе никто никогда не работает. Нет бедности, нет эксплуатации, а все трудности (большей частью любовные) разрешаются самым разлюбезным образом. Публику 150 лет воспитывали на этакой литературе любовных интриг и наживы. От этого так скоро не отучишь ни читателя, ни писателя.

Вот я побывал в Кентукки, я видел горняков, я видел батраков, я познакомился с их судьбой и написал киносценарий «Табак». Я написал о судьбе батрака, полураба на табачной плантации. Ну и что же? Продать сценарий некому. Ни одна кинофирма не купит. Публике, дескать, такие вещи не по вкусу. Да и как сочетать этот материал с голливудской красивостью? Нет у меня в картине и любовной интриги.

Американская литература спит глубоким сном. Гром кризиса ее не разбудил. Приблизительно в таком же положении, как я, находятся Шервуд Андерсон и еще несколько писателей, обладающих не только стажем, но и общественным, политическим сознанием. Мы — ничтожнейшее меньшинство среди огромного количества писателей, угодливо разрабатывающих образы преуспевающих бизнесменов.

Характерно, что, в то время как все интеллигентские профессии жестоко пострадали, на материальном положении писателей кризис сказался незначительно. Конечно, заработки теперь не такие высокие, как до 1929 года, но в общем живут писатели неплохо. Положение американской литературной братии куда лучше, чем во Франции или Англии. В Англии я лично видел одного довольно известного писателя, автора нескольких выдающихся книг, который стал приказчиком. Он вынужден служить в мелочной лавке за мизерное жалованье. У нас в США ничего подобного нет. Книжный рынок переживает депрессию, но все же книги печатаются в больших количествах. Правда, все дрянь, не имеющая никакого значения. Автору, написавшему серьезную и честную книгу, издателя найти трудно. Процветают в литературе люди, чья мысль не осознала катастрофы. Кризис не коснулся сознания подавляющего большинства наших писателей, он не встряхнул, не потряс их. Если бы они больше пострадали, они бы писали более серьезные книги.

Наша литературная критика не имеет никакой цены. Вдруг рецензенты начинают расхваливать автора без всякой видимой причины. Так было с английским писателем Майклом Арлином, так было с Олдосом Хаксли. Произведения Хаксли читаются не без удовольствия, но изюминки в них нет. Так было, между прочим, со Шпенглером, который, по-моему, не заслуживает шума, поднятого вокруг «Заката Европы». У нас открывают гения чуть ли не каждую неделю, чтобы о нем тут же забыть. А помните, как меня критика отдубасила за мою «Американскую трагедию»?

Нам нужен критик, который сумел бы сорвать маску с нашей современной литературы. Двадцать лет назад для своего времени это сделал Менкен. Он — фаталист и реакционер, но он послужил на пользу американской литературе, согнав с нее слащавость, патоку.

Далее корреспондент указывает, что кризис, по мнению Драйзера, оказал большее влияние на театр, чем на другие виды литературы и искусства. Под прямым влиянием компартии написаны такие пьесы, как «Табачная дорога», «Им нельзя умереть», «Мир на земле», «Грузчик».

Но буржуазный театр спит тем же непробудным сном, что и литература. Успех некоторых передовых пьес объясняется тем, что часть буржуазной публики заинтересовалась «радикальными» темами. Преобладает, однако, — не преобладает, а прямо господствует, — театральная пьеса, пробавляющаяся все той же легкой любовной интрижкой.

Драйзер высоко отзывается о Фолкнере, Конро, Роллинсе, Голде и других молодых писателях. При этом, однако, он прибавляет, что писатели эти его не совсем удовлетворяют.

Им не хватает способности к глубокому психологическому анализу. Чтобы написать хорошее произведение, мало отзывчивости на социальные условия. Надо видеть человека. Наши пролетарские писатели отлично видят социальную среду, они понимают пружины общественной жизни, но они не трогают зрителя глубоко, они не захватывают, не потрясают. Причина? Молодые писатели рассматривают действительность под углом зрения определенных формул, тогда как писатель должен видеть ничем не затемненную действительность, в первую очередь человека, под углом зрения своего художественного темперамента.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль, пишет далее корреспондент, Драйзер ссылается на Гоголя и Салтыкова-Щедрина.

Эти великие писатели тоже были общественниками, они бичевали социальное зло, но какие у них получались замечательные человеческие фигуры!

Тем не менее, отмечает корреспондент, Драйзер возлагает большие надежды на молодую пролетарскую литературу и на пролетарскую критику, развивающуюся на страницах «Нью мэссиз».

Тут здоровое начало. Тут могут развиться огромные силы.

Искусство — могучее средство исправления людского несовершенства. Даже при коммунизме не будет совершенства. Будут недостатки. Будут прорывы. Лучший корректив — свободная человеческая мысль. Очень многого можно добиться скорее и лучше силою художественного темперамента, чем силою законов.

Драйзер, пишет далее корреспондент, в восторге от художественного гения русского народа.

Рядом с русским средний американец похож на худое и поджарое животное рядом со слоном. У нас всегда берутся за мизерную, тоненькую темку, и всегда-то мы что-то проповедуем, и всегда мы за чем-то гонимся, а ничего у нас не выходит. Русская масса — это вроде золотой руды. Американцу не хватает универсальности, которой так богаты русские, даже простые крестьяне. Всей душой я чувствую это богатство русской социальной почвы. Поэтому-то я и предсказываю огромное будущее новой русской литературе на новой социальной базе.

1934 г.

ЧЕМУ НАУЧИЛА МЕНЯ МИРОВАЯ ВОЙНА?

Я мог бы ответить на этот вопрос одним словом:

«Многому».

Война показала мне с неотвратимой ясностью, что весь социальный строй, в недрах которого она зародилась, обветшал — больше того, прогнил насквозь. Официальная религия того времени — да и после, — каким это все оказалось чудовищным фарсом! Хваленая английская демократия — ветхие подмостки, на которых хорохорятся все те же представители развращенного и растленного правящего класса, всегда существовавшего за счет народа, — это он сражался и умирал, а тех, кого пощадила война, ныне убивают жалким пособием по безработице.

А в остальной Европе — вся эта давным-давно прогоревшая королевско-императорская шайка — кайзер, например, со своей бредовой идеей о том, что императорской фамилии Гогенцоллернов будто бы не хватает места под солнцем! А дальше? Полоумный выродок царь, правивший Россией при помощи полоумного двора и бездельников-дворян. В Австро-Венгрии — Габсбурги, собрание умалишенных, бежавших по чьему-то недосмотру из психиатрической больницы; и вся эта свора, переряженная в герцогов, принцев и принцесс, поддерживается церковью, потерявшей стыд и совесть. В Испании — король-кретин и святейший причт траченных молью, выживших из ума прелатов! Эти гиены, терзающие живое тело народа, чьей милостью они существуют, давно утратили всякое чувство действительности.

То же самое в Италии.

То же самое в Румынии.

Бездельники, кровопийцы, расточители, провозгласившие себя владыками и королями, они держатся на штыках армий и флотов и на плечах советников во фраках и рясах, а живут за счет народа, своего чуть ли не дарового работника, да еще стараются внушить ему, что облепившие его пиявки — помазанники божьи!

И, наконец, Америка! Вильсон, кричащий, что мир надо спасти для демократии, и, видимо, решивший, что он его спас, пустив на ветер сорок миллиардов народных денег! Но разве из всех его стараний не получился сплошной конфуз?

Ну а теперь у нас, в Америке, когда мы уже «спасли» демократию, что из этого вышло? Достаточно вспомнить наши тресты и акционерные компании, как они цепко держат то, что попало к ним в лапы: «Стандард ойл», Железнодорожный, Энергетический, Телефонный, Стальной, Алюминиевый, Пищевой и Текстильный тресты, точно какие-нибудь восточные деспоты, требуют всего, до чего только могут дотянуться их загребущие лапы, всего, что можно содрать с человека, зарабатывающего 50 центов в час, — и даже больше чем можно. И все это кричит о демократии, о верности американским традициям и об американском образе жизни. Мало того, перенимая кое-что у России, а именно — твердый уровень заработной платы и пятидневную неделю при шестичасовом рабочем дне, — они кричат, что русские установили у себя тиранический строй, какого не бывало в истории. И вы еще спрашиваете, чему научила меня мировая война!

Что ж, она научила меня, что 50 центов в час и пятидневная неделя при шестичасовом рабочем дне — недостаточное возмещение за неограниченные привилегии и монополии, захваченные нашей денежной аристократией, которая, прочно обосновавшись у нас в Америке, ставит своей целью не улучшение жизни трудящихся и даже не культурный расцвет своего, привилегированного класса, а только внешний блеск и бессмысленное, праздное существование. И пока монополии не будут сметены с лица земли, пока массы не будут должным образом вознаграждаться за свой труд, пока так называемые «высшие классы» не сольются с народом в качестве простых рабочих, я не поверю, чтобы великая война дала миру что-то хорошее — за исключением нового строя в России, на которую по-прежнему с надеждой смотрит человечество! Именно этому, если хотите, научила меня мировая война!

Р. S. Я отнюдь не считаю, что разумный строй может сделать человека ангелом, но он может помешать ему окончательно превратиться в черта!

1934 г.

Перевод Р. Гальпериной

ДВА МАРКА ТВЕНА

Как и многие другие, изучавшие американскую литературу, я часто задумывался над той психологической и литературной загадкой, какою является Марк Твен. Американец из Средне-Западных штатов Теннесси — Миссури, выросший на уединенной ферме, в семье мелких рабовладельцев, он до сих пор в представлении большинства американцев остался не крупнейшим и оригинальным мыслителем-пессимистом, каким был на самом деле, что доказывает ряд его наиболее ценных вкладов в американскую литературу, — но неисправимым шутником и неистощимым юмористом, который и при жизни и после смерти так забавлял читателей всего мира, что они даже теперь не могут отнестись к нему настолько серьезно, чтобы понять, сколь мрачно и механистично было его мировоззрение.

Если бы ему случилось познакомиться с Жаком Лебом!

Если бы он мог предвидеть направление научной мысли за последние двадцать лет!

Как бы то ни было, для большинства он остался насмешливым, остроумным биографом Тома Сойера, Гекльберри Финна, Простофили Вильсона и только для немногих — тонким и глубокомысленным создателем «Таинственного незнакомца» (книга эта все еще продается как рождественский подарок для детей) и «Что такое человек» — произведения, которые Леб приветствовал бы, как материал, дополняющий его механистические выводы в области биологии.

Как это могло произойти? Не было ли с самого начала двух Марков Твенов, как предполагали некоторые критики по прочтении книг «Что такое человек» и «Таинственный незнакомец»? Помнится, еще в 1910 году, в редакции издательства «Харпер и братья», которое и теперь еще выпускает произведения Марка Твена, я узнал, что действительно было два писателя, носивших это имя: один — прославленный, пользующийся огромным успехом, автор произведений, которые все знали и одобряли как произведения, полные здорового юмора, хотя и несколько резко изображавшие более или менее простительные недостатки американского характера, и другой — неизвестный Твен, который приносил свои изумительные рассказы в духе Рабле тогдашним представителям издательства «Харпер и братья» — Ф. А. Дюнеку и Ф. Г. Лею. Обоим им пришлось бы пустить в ход все свое дипломатическое искусство, осмотрительность и настойчивость, чтобы, — как они говорили, — «защищать Марка» от яростного и непреклонного консерватизма американцев — если не всего мира — в том случае, если бы какой-либо из этих его рассказов дошел до читателей. В подтверждение этого у меня имеется рукопись его произведения «1601 год — Беседа у очага во времена Тюдоров» с предисловием Альберта Биглоу Пейна и комментариями Дэвида Грея, Джона Хэя и других. Этим все сказано. Те, кто в курсе дела, — поймут. Остальные — спросят.

Но мое внимание, как и внимание многих, привлекал не особый, поистине раблезианский по силе дар юмора, парадокса, преувеличения и острой шутки, преобладавший у Твена, а его менее заметный для широкой публики и, так сказать, затаенный дар, его талант изображать мрачное и разрушительное, его лирические и скорбные размышления о смысле или бессмысленности жизни, а также сила и ясность его реализма и критики. Все это находило отражение не только в таких опубликованных его произведениях, как «Жанна д'Арк», «Человек, который совратил Гедлиберг», «Таинственный незнакомец» и «Что такое человек», но и в различных отрывках и критических замечаниях, которые можно найти в его переписке и в еще не опубликованной автобиографии, — теперь читатель сможет с нею ознакомиться, так как уже прошло двадцать пять лет после смерти писателя, — срок, который, по желанию Твена, должен был пройти, прежде чем эта автобиография увидит свет.

Но будет ли это сделано? Очередной том собрания сочинений Твена, который выйдет в этом году, покажет это.

Слишком еще велика финансовая заинтересованность в его ранних, более соответствующих духу условностей произведениях.

И тем не менее в 1895 году, хотя и под псевдонимом, была опубликована «Жанна д'Арк»; Твен сам потребовал, чтобы она вышла под чужим именем, настолько отличалась она от тех его произведений, которые в то время нравились ему самому. Он опасался неблагожелательного приема и, прежде чем поставить свое имя, хотел узнать, как отнесется читатель к его книге. И если бы ее приняли плохо, книга так и осталась бы под псевдонимом вплоть до смерти Твена. Но, как ни своеобразно было это произведение, общее мнение было благожелательным, и Твен признал свое авторство. Однако «Жанна д'Арк» никогда не расходилась так хорошо, как «Простаки за границей», «Гекльберри Финн» или «Том Сойер».

Вскоре после этого (1898) Твен написал две вещи, совершенно непохожие на все то, что он создал раньше; это — «Таинственный незнакомец» и «Что такое человек». Твен воздержался от опубликования их, и они вышли лишь в 1916 году — через шесть лет после его смерти. А пока они лежали в ящике его письменного стола, Твен издал — за период между 1898 и 1910 годом — годом его смерти — «Монолог короля Леопольда», «Детектив с двойным прицелом», «Дневник Евы», «Христианскую науку» и произведение более смелое, но зато более смешное, а потому и более безопасное: «Человек, который совратил Гедлиберг»; здесь впервые прорвался иной юмор, непохожий на привычный смех Твена, в котором он находил спасение от окружающего его гнусного мира. Кроме этого, вышла его не менее смешная книга «Путешествие капитана Стормфилда в рай».

Однако, кроме «Таинственного незнакомца» и «Что такое человек», имеются и другие, еще не опубликованные произведения Твена. Когда же они увидят свет? В наше реакционное время? Сомневаюсь.

Чтобы дать вам возможность составить себе мнение об этих произведениях Твена и доказать, что после его смерти были опубликованы строки, которые он никогда не решился бы опубликовать при жизни, я приведу отрывки из его автобиографии, которая увидела свет лишь в 1924 году, но в которую не вошли, однако, все его высказывания о жизни и его эпохе (полная автобиография Твена должна появиться в 1935 году). Позвольте процитировать то, что приведено в виде факсимиле на заглавном листе его биографии: «Я пишу из могилы. Только при таком условии человек может быть до некоторой степени откровенным. Вполне и безгранично откровенным он не может быть ни в могиле, ни вне ее» (курсив мой. — Т. Д.).

Далее (также из I тома его автобиографии):

«На свете ничего не дается даром; вы платите за все, хотя бы на пятьдесят процентов дороже, в знак же благодарности — на тысячу. Благодарность — это долг, который обладает способностью возрастать, подобно требованиям вымогателя: чем больше платишь, тем больше с тебя требуют. Со временем вы начинаете сознавать, что любезность, оказанная вам, превратилась в проклятие, и вам уже хочется, чтобы ее вовсе не было».

И дальше:

«Что касается человека, то это слишком обширная тема, чтобы обсудить ее полностью, а потому на этот раз я коснусь лишь одного или двух вопросов, относящихся к этой теме. Мне хочется рассмотреть человека вот с какой точки зрения — предположить, что он не был создан для какой-либо определенной цели, ибо он не служит ни одной из таких целей, — что он, по-видимому, даже не был создан преднамеренно и что когда он развился из простейшего организма и превратился в то, чем он является сейчас, то это, вероятно, удивило и огорчило Создателя… Ибо история человека во всех странах, во все эпохи и при всех обстоятельствах дает бесчисленное множество доказательств того, что из всех живых существ он — самое отвратительное. Из всех земных существ только он один наделен коварной злобой.

А ведь это самый низменный из всего множества инстинктов, страстей, пороков и самый омерзительный. Одно это ставит человека ниже крыс, червей, трихины. Он — единственное существо, которое причиняет боль ради развлечения, зная, что это боль. Правда, если кошка знает, что она причиняет боль, играя с перепуганной мышью, то мы должны допустить исключение для человека и считать, что в моральном отношении он сравнялся с кошкой. Все живые существа убивают — тут, по-видимому, нет исключений; но только человек убивает ради забавы; он один убивает коварно, он один убивает из мести. Таким образом, из всех живых существ у него одного гнусная душа.

Так, значит, его следует превозносить за благородные качества, привлекательность, нежность, мягкость, ласковость, мужество, преданность, терпение, выдержку, осторожность, за разнообразные чарующие и привлекательные черты, присущие его духовному облику? Но другие животные также обладают всем этим, однако им чужды гнусность и испорченность человека».

А вот еще:

«На свете распространена ложь, сладкая, как сахар, которую все политики, по-видимому, молчаливо сговорились поддерживать и постоянно распространять. Одной такого рода ложью является утверждение, будто в мире существует независимость: независимость мысли, независимость мнения, независимость действия. Другая ложь — будто люди любят независимость, восторгаются ею, приветствуют ее. Ложь также, будто в мире существует терпимость — в религии, в политике и так далее; и это сопровождается другой ложью — о том, будто терпимостью восторгаются и приветствуют ее. От этой основной лжи, как ветви от ствола, идут одна ложь за другой: ложь, будто не все люди рабы; ложь, будто люди рады, когда другие добиваются успеха, когда они благоденствуют, достигают больших высот, и ложь, будто люди опечалены, когда эти другие падают вниз. И другая ложь — будто человек обладает героизмом, будто он не состоит весь из коварства и предательства, будто иногда он бывает не трусом, будто в нем есть нечто, долженствующее вечно существовать — на небе, в аду или еще где-то. И еще ложь, будто совесть, средоточие моральных устоев человека, не только сотворена Создателем, но вложена в человека, уже готовая, вместе с чувством справедливости и сознанием единственно верных правил поведения, и будто те же моральные устои, с такими же правилами поведения, незыблемые, неизменные, присущи всем нациям и всем эпохам.

И еще другая ложь, будто я это я, а вы это вы, будто каждый из нас представляет собой особую единицу, индивидуальность, и обладает самостоятельным характером, тогда как на самом деле мы не что иное, как кончик хвоста ленточной глисты, последнее звено бесконечного ряда предков, непрерывной процессией уходящих в глубь времен, все дальше и дальше, к источнику нашего происхождения — обезьянам, а наша так называемая индивидуальность — прогнившая и протухшая смесь инстинктов и привычек, наследственно, атом за атомом, переданных нам всем этим рядом наших жалких предшественников, и в этой индивидуальности не найдется и крупицы нового и оригинального, хотя бы вы поместили эту крупицу на конце иглы и принялись рассматривать под микроскопом. Поэтому совершенно фантастично предполагать, будто у человека есть нечто свое, личное, оригинальное, самостоятельное, что можно отделить от всего неоригинального, и притом все это имеется в таких количествах, что наблюдатель может сказать: перед нами человек, а не бесконечная процессия живых существ».

И далее:

«Все разговоры о терпимости, к чему бы они ни относились, просто благородная ложь. Терпимости не существует. Ее нет в человеческом сердце, но бессознательно, по исстари унаследованной привычке, люди продолжают бредить ею. Нетерпимость значит — все для себя и ничего для других. Основа же человеческой природы как раз в этом и состоит — в эгоизме».

Конечно, это только отдельные отрывки, подобранные с целью возбудить любопытство и заинтересовать читателя, ибо в них нашли отражение наименее известные, хотя и существенные черты этого изумительного гения. В этих отрывках меньше мягкости, грусти и даже яда и злости, чем в некоторых его более пространных и уничтожающих суждениях. Но для настоящей статьи весьма существенно то, что их идеологическая направленность именно та, о которой я здесь говорю.

«Что такое человек» — книга более глубокая и жестокая. В «Таинственном незнакомце» Твен смотрит на жизнь как бы из глубины безграничного отчаяния. Этим утверждением я всячески стараюсь показать, что Марк Твен ни в какой мере не получил еще у нас должной оценки, и я сомневаюсь, чтобы он вообще был по-настоящему оценен в Америке при ее современном интеллектуальном развитии. Дело в том, что с сохранением «доброго имени» Твена связаны значительные финансовые выгоды, которые принимаются и (можете не сомневаться) будут приниматься в соображение.

Для деятелей Голливуда и молодых анархо-сексуалистов в литературе и искусстве такие произведения, как «1601 год» и несколько неопубликованных рассказов, будут изданы тайком, в определенном количестве экземпляров. И несмотря на все утверждения лабораторных исследований, доказывающих механистичность мироздания и обосновывающих детерминистскую философию, ни «Таинственный незнакомец», ни «Что такое человек» никогда не получат широкого распространения и не будут серьезно обсуждаться в Америке, да и вообще где бы то ни было. И объясняется это несколькими причинами: догматической религией, социальными и моральными взглядами американцев, сознательно поддерживаемым невежеством масс — в школах и вне школ, в университетах и вне университетов, в биологических и физических лабораториях и вне их. Я подозреваю, что восстали бы и возмутились не только Милликены, но и Гельдены и даже Джулианы Хаксли. Вспомните о судьбе Ж. Леба, самой крупной фигуры после Дарвина, или, вернее, о его механистической теории, и вы поймете мою мысль. Знакомо ли вам что-либо из двенадцати томов его сочинений, описывающих механические процессы жизни, как он их понимал? Я твердо уверен, что общество «Надзор и опека», оберегающее наши библиотеки, скорее закроет их, чем будет распространять эти книги.

Что меня, однако, чрезвычайно интересует — так это кажущаяся двойственность Твена, ибо на самом деле было, конечно, не два Марка Твена, а один. С самого начала был, конечно, лишь Твен, окруженный условностями, которому до сорока лет не удалось прочитать «Дневник» Пэписа и чей напряженный интерес к Спенсеру, Дарвину, Гексли, возникший после его первого путешествия за границу («Простаки за границей», 1869), привел его, хотя и не сразу, к знакомству с жрецами литературы и науки Восточной Америки, к женитьбе на девушке из консервативной и богатой семьи Ленгдон, жившей в Нью-Йорке, к дружбе с такими консерваторами и моралистами, как Вильям Дин Хоуэлс, Чарльз Дадли Уорнер, Томас Бейли Олдрич и, конечно, Харпер и братья, и к созданию таких умеренных по своему социальному протесту книг (некоторые места в них, правда, были выпущены издателем), как «Принц и нищий», «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», но отнюдь не таких, как «Личные воспоминания о Жанне д'Арк» или вышедшие значительно позднее «Человек, который совратил Гедлиберг», «Таинственный незнакомец» или «Что такое человек». Как я уже говорил, последние две книги, хотя и были написаны в 1898 году, не были опубликованы при жизни Твена. И его современники не дожили до выхода в свет этих книг.

Чего же так боялся Твен? Ведь его современниками были — Золя, пользовавшийся не меньшей славой, Д’Аннунцио, Чехов, Достоевский, Мопассан, Стриндберг, Ибсен. И Твен, конечно, слышал об Уитмене и о Германе Мелвилле, подвергшемся остракизму за свой роман «Тайпи», и, конечно, о Максиме Горьком, хотя, когда в 1906 году Горький прибыл в Америку, ни Твен, ни Хоуэлс не присутствовали на приеме в честь его — им не позволяли этого их репутация и общественное положение. И все-таки Твен создал не только «1601», но и рассказы, которые, по мнению его издателей, никогда не должны быть опубликованы! И дочь Твена, Джейн, писала, что «дома он много говорил о серьезных вещах и лишь изредка вставлял шутливые замечания».

Письма его к друзьям из Восточной Америки, к жрецам науки и к сильным мира сего были другого рода.

Я подозреваю, что социальные силы и условности, во власти которых очутился Твен после своего раннего литературного успеха и женитьбы, оказали такое влияние на этого отзывчивого и чуткого, но порой, пожалуй, слабохарактерного гуманиста, что на некоторое время совершенно отвлекли его от реалистического, так сказать, по-достоевски серьезного изображения пережитков прошлого, жестокостей и человеческих страданий, которые в сущности наиболее интересовали его. Я думаю, что именно к этим темам обратился бы Твен, если бы не шумный и поверхностный успех, который создала ему как гениальномуюмористу американская тупоголовая публика. (Под этим я подразумеваю почти всех американцев того времени.) Твен был слишком мягкосердечным человеком, он был одним из самых чутких гуманистов, и, как таковой, сам являлся нагляднейшим опровержением худших обвинений, направленных им против человека.

Твен родился в 1835 году в стране, на юге которой существовало рабство, а на западе пробивали себе дорогу первые поселенцы. В Америке того времени — и это не могло не иметь влияния на умонастроение Твена — общее положение несколько смягчалось, а кое-где даже приукрашивалось благодаря неисчерпаемым природным богатствам страны, а также оптимистическому взгляду на развитие ее экономики, порожденному этими богатствами и продолжавшимся расширением ее границ. Но даже если это и так, Твен не мог не знать о развращенности нравов, о несправедливостях, лишениях и страданиях большинства окружавших его людей.

Не забывайте, что в детские годы Твена рабство было обычным явлением в Миссури, Флориде и Ганнибале и что в юности он видел, как он сам рассказывает, негров-рабов — мужчин, женщин и детей, прикованных друг к другу цепями и ожидающих на берегу Миссури парохода, на котором их должны были отправить на юг для продажи. И среди этих мужчин, женщин и детей были такие, которых разлучили с женами, мужьями и родителями. Однако во всех своих описаниях Америки, за исключением приведенных выше строк из автобиографии, Твен нигде ни разу не говорит об этом с возмущением, что не помешало ему позже трогательно писать о принце и нищем и о том, что переживал или мог переживать принц, познакомившись чисто случайно с нищетой! Более того, он мог трогательно и прекрасно, даже трагически изображать страдания Жанны д'Арк, описывать, как мучили крестьян при династии Романовых! Но он не описал, например, ни одного эпизода Гражданской войны, в которой он не принимал участия, если не считать попытки организовать волонтерский отряд, ничем себя так и не зарекомендовавший. Самое большее, что он сделал для негров, это выступил против «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу и создал образ негра Джима, который вместе с Гекльберри Финном находился на плоту, где разыгрывались мастерски описанные сцены юности Гекльберри Финна.

Но почему? Ведь несмотря на свою склонность к юмору, Твен был еще и реалистом, и притом реалистом совершенно исключительным. Стоит только перелистать такие книги, как «Простаки за границей», «Налегке», «Том Сойер», «Гекльберри Финн», «Позолоченный век», чтобы на каждой странице, в каждой сцене найти блестящие описания окружавшей его жизни, и это несмотря на бробдингнегский юмор Твена[5].

Едва ли нужно напоминать историю удач и неудач семьи полковника Селлера, где, несмотря на чрезвычайно комическое изображение честолюбивых устремлений полковника и средств, к которым он прибегал, в волнующем рассказе о судьбе его, судьбе его жены и детей отчетливо звучит печаль.

В «Налегке» Твен дает сильную, яркую картину фантастической и все же совершенно реальной эпохи американской истории. Правдивая, поразительно смешная карикатура на фоне хладнокровно изображенной действительности, трагедия охваченного серебряной лихорадкой города и в то же время весь комизм положения останутся навеки правдивой картиной для любознательного потомства. Вспомните вражду между Грэнджерфордами и Шепердсонами в «Гекльберри Финне» и весь ее трагизм, несмотря на юмористическое описание событий. Легкий поворот пера в каком-либо месте этого повествования, и получился бы рассказ, который поражал бы, ужасал, волновал и увлекал самых страстных любителей реалистической правды. То же можно сказать и о сцене, изображающей полковника Шерборна, обращающегося с речью к толпе, которая пришла линчевать его. Здесь нет юмора — только суровая, беспристрастная, правдивая картина, где показан мужественный человек, противостоящий безрассудной, обезумевшей толпе. Эта сцена могла бы быть написана и Бальзаком, и Толстым, и Салтыковым. Здесь Твен не поддается своей склонности к юмору, к преувеличенным шуткам, — в своих серьезных писаниях Твен выступал всегда как реалист, и притом великий реалист. Однако вследствие этой своей склонности к карикатуре и преувеличению, преобладавшей у него в молодые годы и в начале его зрелого творчества, он лишь постепенно переходил к более спокойной манере своих позднейших произведений. Иногда хотелось бы, чтобы Твен, подобно Шекспиру, сумел найти правильную пропорцию между подлинной трагедией и фантастической нелепостью и в увлекательном описании американской жизни правдиво передал бы современную ему действительность такой, какой он ее знал.

После тщательного исследования и размышления я пришел к следующим выводам: начать с того, что Твен получил весьма скудное — даже по условиям того времени — образование. С одиннадцати лет он перестал посещать школу. Затем его окружали американцы с Запада и Среднего Запада, положительно помешанные на религиозном вздоре и на идеях о финансовом и «моральном» преуспеянии. И эти социальные и психологические факторы оказали влияние на чувствительную, отзывчивую и в то же время склонную к безудержному юмору натуру! Шутить! Шутить! А вокруг в американских газетах и на американских подмостках царили такие кумиры современной ему Америки, как Артемус Уорд, Дж. Биллингс, Билл Най, П. В. Нэсби. И все они имели такой потрясающий успех! Америка того времени могла смеяться. Она была еще достаточно свободна и счастлива для этого. А вспомните о жестокой бессмысленности той жизни, какою жили его родные города — Флорида в Миссури и Ганнибал в Миссури! Прочтите об этом в «Гекльберри Финне». Вспомните о его родственниках, фермерах, которых он так и не описал, — иные из них имели рабов, которых дурно кормили и с которыми дурно обращались, а ведь он, школьником, играл с детьми этих рабов! А потом — юношеские годы, проведенные в качестве ученика лоцмана на Миссисипи, — суровая жизнь на этой средне-западной реке отразилась на чутком, чувствительном, хотя и любящем пошутить и посмеяться, двадцатилетнем мировом гении — юноше, в котором объединились Фальстаф и Диккенс. И, несмотря на все это, он никогда не был романистом — никогда. Он не мог бы написать романа. Возьмите хотя бы «Позолоченный век»! Здесь перед нами скорее анализирующий гуманист, не описавший, однако, до конца трагическую жизнь разбитого, несчастного человека, судьба которого до глубины души трогала его. Почему? Он, который мог писать о «Таинственном незнакомце»? О страданиях Жанны д'Арк? Почему?

И вот после такой юности — быстрый успех, огромная, мировая слава. Смех Англии, Америки, Германии, Франции! И наш простой, наивный гений попадает в общество богатых, знатных, титулованных, признанных духовных авторитетов и жрецов науки. И повсюду его встречают рукоплесканиями и дружескими приветствиями. О, наш дорогой Марк — великий гений Америки и всего мира!

Вспомните его первое путешествие. И затем — «Простаки за границей». И все, что было сказано мной выше. И вспомните, как на пароходе, увозящем его за границу, он увидел сначала фотографию той девушки, которая должна была стать его женой, а затем встретился и с самой девушкой, мисс Оливией Ленгдон, на которой и женился 2 февраля 1870 года, в разгаре своего быстрого и неожиданного успеха. И вместе со славой и любовью получил отлично обставленный дом и, в качестве свадебного подарка, пай в одном из газетных издательств Буффало. И вот слава, любовь, деньги посыпались на нашего юного гения, — все больше и больше славы и денег, и затем — дружба и поклонение признанных авторитетов и знаменитостей ультраизысканного литературного мира Восточной Америки: Уорнера, Олдрича, Хоуэлса, Кейбла, Гея! И бережные заботы новых родственников, которые, хотя и относились к нему с некоторой снисходительностью, все же гордились внезапно прославившимся гением, который, конечно, нуждался во всесторонней шлифовке! Чарльз Уорнер, известный критик того времени, уже в 1873 году сотрудничал с Твеном: они написали тогда поразительно плохой роман «Позолоченный век». А. Хоуэлс в своей книге приветствовал Твена, называя его «дорогой Марк». Собственный дядя Твена с материнской стороны, Джемс Лептон, был увековечен в образе полковника Мелберри Селлерса.

Затем последовали другие книги Твена, имевшие большой успех: «Том Сойер», «Жизнь на Миссисипи», «Гекльберри Финн», «Принц и нищий» и др. Европа и Америка того времени делали все возможное для того, чтобы этот гений оставался неизменно таким, каким он был им нужен, а не таким, каким он был на самом деле, по существу своей натуры. Отсюда — письма и беседы, настраивающие писателя в определенном духе. Жена Твена, издавая его книги, изымает «опасные места». Хоуэлс превозносит его за нравственность — его, написавшего «1601»! И все же, несмотря на это, существовал тот Твен, который обдумывал «Таинственного незнакомца» и «Что такое человек» и в глубине души ненавидел все эти ограничения. Нужно ли просить вас еще раз прочесть цитаты в начале этой статьи?

Но так как он не любил ссориться с людьми и его издатель вложил большие средства в издание его книг, и у его добрых друзей было определенное мнение о нем, — Твен не осмелился восстать. Он боялся того, что скажут его друзья. Его ждал остракизм, как он ждет всякого, кто не хочет идти в ногу с толпой, и неприятности, и страдания. Он не мог сделать того, не мог сделать этого, — не мог, скажем, выступить с резким обличением какого бы то ни было явления американской жизни. Ибо в глазах окружающих он погубил бы этим свое искусство, пал бы с той высоты, на которой стоял, как гений смеха и забавы! И потому Твен совершенно не касался того, что действительно происходило в Америке, — ее продажных и бессовестных политиков (лишь слегка задетых в «Позолоченном веке»), ее хищников-финансистов, увенчавших свое господство созданием железнодорожной, телеграфной, нефтяной, угольной, серебряной и золотой монополий, безумной роскоши четырехсот семейств с их Пятой авеню, с их курортами в Ньюпорте и Саутхемптоне, с их яхтами, золотой сбруей, обедами для любимых собак, с их сумасбродными наследниками второго и третьего поколения. В то время они были священны и неприкосновенны. Слишком священны и неприкосновенны для Твена и для его искусства.

Я не могу требовать от Твена, чтобы он был не тем, кем он был. Ибо он все-таки рассказал все то, что боялся опубликовать при жизни, и этими своими произведениями сам сказал, что хотел бы стать другим и творить иначе. Но условность, условность, вздорное ничтожное общественное мнение — вот что сдерживало его. Из-за таких людей, как Хоуэлс, Роджерс, Гей, Олдрич, Уорнер, Ленгдон, он не сделал того, что мог бы сделать. И он сам признается в этом. Он громко кричит из могилы: «Я подвергся насилию. Я потерпел поражение. Я ненавижу трусливый, лживый мир, окружавший меня. Человек плох. Он нечестен. Жизнь — ложь! Жизнь — ложь».

Прочтите «Что такое человек».

Прочтите «Таинственного незнакомца».

На самом деле, как вы видите, Твен — не два человека, а один — вдохновенный, на какое-то время отклонившийся от своего пути, гений, который все-таки стал самим собой. Твен видел мир таким, каким он был в действительности, но, увы, он попал в социальную среду, которой и по характеру и по существу своему был чужд и против которой в глубине души был озлоблен. Одним словом, этот простой, непосредственный, гениальный малый с речного парохода и из рудничного поселка, а затем из западноамериканской газеты растерялся и одно время был положительно ошеломлен, очутившись в том наглом, настойчивом, властном, полном условностей мире, к которому он необдуманно примкнул. И общество сбило его с пути. Ибо в то время — но не позже — в этом обществе воплощались для непосредственного, жизнерадостного молодого человека все стремления и соблазны того мира, который он еще не ясно представлял себе, — слава, любовь, женитьба? Но позже явился угрожающий перст общественного мнения. Непослушный шалун! Веди себя смирно! Будь хорошим! Иначе бабушка Грэнди побьет тебя! И еще как!

Я часто думал: во времена Твена жил Уитмен. Слыхал ли о нем Твен? Герман Мелвилл был его современником. Слыхал ли о нем Твен? Говорил он о нем? Об этом нет сведений. Эдгар По умер незадолго до того. Разве По был запретным писателем? Для Хоуэлса — да. Для Олдрича — да. Но для Твена?

У Твена был здравый смысл и яркий темперамент, и он крепко на них опирался. Это было его силой и отправной точкой, и благодаря этому, несмотря на поверхностную и пустую жизнь, окружавшую его, он в конце концов пришел к убеждению, что большая часть того, что он видел и чем был занят, — только бессмысленная суета, пестрая лживая мишура, которая отвлекает его от истинного призвания. Об этом откровенно говорит Твен в своей автобиографии и в тех действительно бессмертных произведениях, которые так и остались неизвестными его блестящим, но пустым современникам. Я опять имею в виду «Таинственного незнакомца», который все еще продается, — трудно поверить этому, — как рождественский подарок для детей, и «Что такое человек» — книги, которые прочтет даже за год лишь небольшая кучка любителей.

1935 г.

Перевод Л. Савельева

ГОРЬКИЙ БУДИЛ МЫСЛЬ

Горький был последним представителем великой мировой плеяды реалистических мыслителей, глядящих на наше настоящее и будущее с тех духовных высот, которых так трудно достигнуть и с которых открываются самые широкие и самые ясные перспективы. Коммунизм, прогресс техники, широчайшие пути, которые сулят нам астрономия, физика и химия, успехи науки в области социологии и экономики, — все это обещает мир, в котором нет насилия, в котором свободно развиваются человеческое чувство и разум.

Только та литература, мастером которой был Горький, которая видит великие горести и радости нашей реальной жизни, — только такая литература пробуждает и направляет человеческую мысль. Человек благодаря такой литературе может найти пути для своего экономического освобождения и построения счастливой жизни. Но неужели наши писатели будут пренебрегать знанием жизни, которым так владел Горький? Я в этом сомневаюсь. Я мысленно возлагаю венок на могилу этого великого человека.

1936 г.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ИСПАНИЯ!

На протяжении столетий испанский народ страдал под гнетом изощренно лживой грабительской церкви, загнивающей аристократии и капитализма. В наши дни этот старый враг принял новое обличье — обличье фашизма. Все, кому дорога идея равенства, кому ненавистен строй, основанный на социальной несправедливости, на страданиях и преследовании человека, должны радоваться мужественной борьбе испанских коммунистов против фашизма. Победа коммунизма в Испании принесет народу новую жизнь и дарует надежду тем, кто живет во мраке угнетения. Сторонники свободы уже добились такого влияния в испанском правительстве, что ничто не могло бы поколебать прочности их позиций, если бы не помощь, оказываемая испанскому фашизму государствами, идущими по пути фашизации, и не внутренняя слабость, являющаяся результатом длительного господства упомянутых сил реакции. Помощь испанским коммунистам извне может, разумеется, вызвать международный конфликт. Но поддержка фашизма и интервенция со стороны различных государств, как раньше, так и теперь, представляют еще большую угрозу миру. Поэтому я приветствую народы России, Франции и других стран, которые оказывают испанскому народу всяческую материальную и моральную поддержку в его борьбе за освобождение.

1936 г.

Перевод Н. Хуцишвили

БЕСЕДА С ФРАНЦУЗСКИМ ЖУРНАЛИСТОМ

…Я не думаю, что роман отжил свой век, как и повесть и рассказ. Но появились новые формы, которыми стремятся заменить роман. Кино ослабило и испортило литературную форму в Соединенных Штатах. Заранее известно, что любой роман, если он будет пользоваться успехом, немедленно купит кинематографическая фирма. Мне кажется, что постановщик фильма, режиссер приобретает большее значение, нежели автор печатного произведения. Если он истинный художник, то драма жизни интересует его так же, как писателя. Скоро наступит такое время, когда новый Шекспир кинематографии сможет взять плохую драму и превратить ее в «Макбета». В былое время книги, пользовавшиеся успехом, легко расходились в количестве ста или двухсот тысяч экземпляров. Теперь тираж в семь тысяч экземпляров считается большим успехом, тогда как в кино ежедневно бывают семьдесят миллионов американцев.

— Вы думаете, что кино убьет литературу?

— Кино ничего не сможет поделать с теми, кто твердо решил пользоваться печатным словом. Я не думаю, что кино окончательно убьет литературу.

Жизнь непрестанно меняется. Нет ничего постоянного и в искусстве. Работаешь для своей эпохи, для современной жизни и веришь, что труд твой не погибнет. Хочется, чтобы миллионы людей читали тебя и чтобы твои произведения были близки и понятны им. Подражать кино — этому модному и доходному искусству — в книгах, которые не будут расходиться? Зачем? Книга должна что-то давать автору. Не доллары, я не говорю о долларах. Но автор ждет поощрения, одобрения.

Мне очень хотелось бы, чтобы и роман и повесть продолжали существовать — это прекрасные литературные жанры. Но, знаете, я не уверен в том, что они выживут… Теперь следом за кино и радио идет телевидение. Я присутствовал на одном сеансе. И у меня создалось впечатление, что стоит поставить экран перед моей постелью, и я смогу видеть и слышать Рузвельта или Тосканини, дирижирующего оркестром, смотреть фильм или спектакль, лежа в постели. Это было бы так удобно. Возможно, весьма возможно, что благодаря телевидению я увидел и услышал бы столько разнообразного и интересного, что у меня не было бы уже ни времени, ни охоты читать книгу.

— Есть ли у современного писателя возможность заинтересовать читателя, найти в нем отклик?

— Во-первых, — вы сами должны это знать — большинство современных романов написано по шаблону. Вот возьмите с одной из полок моей библиотеки только что появившуюся книгу и какой-нибудь роман, вышедший лет десять, пятнадцать тому назад, — это ведь совершенно одно и то же. Молодой человек рассказывает о своей несчастной юности и не понимает при этом, что так дело обстоит во всех семьях. Некоторые делают попытки как-нибудь по-новому выразить свои наблюдения и впечатления, но великие романы редки. Так всегда было. Бальзаку удалось создать великие романы, и Гюго, и Теккерею, и Диккенсу, и Толстому, и Достоевскому. У нас в Соединенных Штатах была очень хорошая литература: Эдгар По, Марк Твен — великие писатели. Но у нас подлинный реализм в большинстве случаев не имел успеха, его просто отвергали. Писателей в некотором роде терроризировали. Некоторые из них начинали свою деятельность прекрасными реалистическими книгами, а кончали участием в «Сатердей ивнинг пост». Я веду борьбу постоянно, борюсь и теперь. Я писал, произносил речи; во время стачки углекопов отправился в Кентукки, и, когда я задал самый простой вопрос одному из свидетелей, наемный охранник приставил мне винтовку к животу и выгнал. Окажи я малейшее сопротивление — и он выстрелил бы в меня. Кому жаловаться? Смешно. Пресса, суд — все во власти трестов. Я написал книгу «Американская трагедия». И в сущности получилось так, что ее как бы запретили или изъяли из продажи. Ужасная страна, где происходят таинственные вещи, где группа дельцов Уолл-стрита контролирует кино, где нет возможности высказаться по радио по вопросам политическим, социальным. Меня однажды попросили выступить перед микрофоном. Я мог бы подготовить ряд докладов на интересующие меня темы. Я спросил, могу ли я свободно высказать все, что захочу. Мне ответили, что мои доклады будут предварительно просмотрены. Вот как! — ответил я. — В таком случае прощайте.

Я, конечно, очень хотел бы, чтобы коммунизм обеспечил нам мир и покой. Я сам, видите ли, начал с пустого места и добился многого, даже слишком многого. Но и теперь у меня не больше возможностей, чем тогда, когда я жил в одной комнате и писал свои первые рассказы. Сейчас в Америке столько доведенных до отчаяния людей страдают и нищенствуют, а некоторым в это время великолепно живется. Необходимы и роскошь, и игры, и развлечения, но они не должны быть привилегией немногих. Это несправедливо и ни к чему.

Я хотел бы быть очевидцем близких, грядущих перемен и посмотреть, действительно ли, как утверждают, тогда не будет ни злоключений, ни трагедий.

— А гибель «Челюскина»?

— Да, трагедии будут всегда. Но содержание их изменится. Тем лучше. Посмотрите, что делается у нас. Американские финансисты быстро воспринимают повадки фашистов. Им хотелось бы заменить либеральную олигархию олигархией тиранической. Они уже контролируют прессу, радио, кино. Им хотелось бы завладеть школой и обучать молодежь исключительно по стандартному методу, так, чтобы легче было удержать людей в рабстве. Я хочу, чтобы мир был свободнее, разнообразнее. Фашизм грозит смертью, гибелью.

Я всегда боролся против фашизма, и если бы он одержал победу, мне, несомненно, пришлось бы эмигрировать. И не только я один — многие оказались бы в эмиграции. Вы знаете, мои книги запрещены в Германии. Меня, Теодора Драйзера, как писателя ценят люди, обладающие чувством реальности, люди впечатлительные и отзывчивые. Мои читатели — против социальной несправедливости. У меня никогда не было других читателей. Никогда не писал я для приверженцев существующего порядка. Жизнь по самому существу своему изменчива, печальна, трагична и прекрасна. И я люблю ее…

1936 г.

ТОРЖЕСТВО МАРКСИЗМА

Я особенно благодарен советской революции за то, что она впервые остро поставила в мировом масштабе вопрос об имущих и неимущих. Советский Союз в 1917 году начал великий поход в защиту неимущих. В этом — мировое значение и торжество марксизма.

Использовать труд, сельское хозяйство, промышленность, естественные богатства, технику, человеческие знания, власть человека над природой, использовать все это на благо всех трудящихся, для того, чтобы обеспечить всем зажиточную и культурную жизнь, — вот урок, который советская революция преподает остальному человечеству.

Надеюсь, я еще доживу до того дня, когда увижу торжество марксизма во всех странах земного шара.

1937 г.

Перевод Т. Озерской

БЛАГОДАРЮ МАРКСА И КРАСНУЮ РОССИЮ

Позвольте мне вместо обычных поздравлений по случаю годовщины Октябрьской революции выразить Союзу Советских Социалистических Республик свою горячую благодарность.

Прошло двадцать лет с тех пор, как Октябрьская революция в России потрясла мир. Это были двадцать лет яростных обличений социальной несправедливости и социального неравенства, борьбы имущих и обездоленных за свои права; двадцать лет человечество живет надеждой на то, что социальная несправедливость будет ослаблена или вовсе исчезнет, и во многих странах за пределами России, а не только в самой России, существует твердое намерение добиться счастливого будущего.

Посмотрим на мир, каким он стал через двадцать лет после Октябрьской революции. Пусть в Италии диктаторствует господин Муссолини. Но даже он, этот диктатор, вынужден заявлять, что стремится к благу всех итальянцев, а не только кучки богатых и разжиревших бездельников да безнадежных выродков королевской крови. Пусть в Германии кайзер и его наследники были выброшены в мусорный ящик истории только затем, чтобы там явился новый властитель того же порядка; но ведь и этот диктатор добился успеха только настойчивым повторением лживых заверений, что он якобы стремится к благу всего народа, что он защищает интересы масс против привилегированных классов. Конечно, хладнокровное и жестокое убийство, которым занялись Гитлер и Муссолини в Испании, где они ведут войну против законного демократического правительства, опровергает все их демагогические тирады. Но социальная демагогия стала необходимой даже Гитлеру и Муссолини: они также вынуждены неуклюже склоняться перед мнением народных масс. Почему? Почему диктаторы не в силах пренебречь этим мнением?

Даже Япония, как известно, говорит о своем «священном долге» перед китайским народом спасти его из «лап коммунизма» и облагодетельствовать его «подлинным демократизмом» империи микадо.

Об искренности японского империализма вы можете судить сами.

Но японский империализм вынужден гримироваться, скрывать свое истинное лицо.

В Мексике идет подлинная гражданская война.

В Испании также.

В Южной Америке вооруженная диктатура уничтожает народное образование, ведет борьбу с грамотностью, — все это затем лишь, чтобы помешать массам броситься на своих угнетателей, на финансовых баронов, на союзницу тирании и плутократии — католическую церковь.

У нас, в Соединенных Штатах, несмотря на подрыв нашей традиционной свободы аристократией денежного мешка и ее наемниками, с 1917 года сорокачасовая рабочая неделя, установленный минимум зарплаты, планирование в сельском хозяйстве стали на повестку дня. Мы поставили вопрос о запрещении детского труда. На очереди вопросы здравоохранения, государственного страхования от безработицы и по старости, вопросы помощи потерпевшим от таких стихийных бедствий, как засуха, наводнения, неурожаи и проч.

Откуда этот внезапный интерес к социализму в демократической стране, которая в 1914 году не слишком отличалась своим демократизмом даже от какой-нибудь Германии или царской России?

Откуда?

Причина этому вы, большевики…

Причина этому Октябрьская революция.

Причина этому старик Маркс, красный доктор Маркс, автор «Капитала», его самоотверженная любовь к справедливости, его требование объединить ресурсы труда в сельском хозяйстве, промышленности и государственной деятельности во имя всеобщего благоденствия.

Старик Маркс стал красным пугалом в глазах богатых наследников и богатых наследниц, жалких и пустых представителей старого мира. Их юристы и банкиры, их лакеи и маклеры приходят в священный трепет при одном упоминании имени красного доктора.

За все это я благодарю Маркса и красную Россию, и я надеюсь, вопреки диктаторам современности, дожить до того момента, когда справедливость Маркса победит повсеместно, когда наступит триумф марксизма там, где ныне антисоциалисты Европы, Азии, Африки и Южной Америки посылают свои проклятия и угрозы человечеству, там, где они подавляют природную любовь человека к труду за справедливое вознаграждение, там, где они лишают человека честных и простых радостей свободного творчества.

1937 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ, СДЕЛАННОЕ В МАДРИДЕ

Я прибыл в республиканскую Испанию совсем недавно — всего несколько дней назад. Я приехал сюда по просьбе Лиги американских писателей — Американской лиги борьбы против войны и фашизма. То, что я здесь увидел, никак не уменьшает ни той ярости, ни того негодования, которые кипят во мне уже два года. Я считаю, что поведение Англии, Германии, Франции и Соединенных Штатов безобразно. Их поведение внушает мне отвращение, и я смотрю на этот опыт как на один из худших в истории.

Отношение Америки к испанской войне определяется 60 семействами, то есть крупными концернами, контролирующими 70 процентов газет, политическими деятелями и 95 процентами богатых людей в Америке. Американский же народ — за Испанскую республику. Американцы считают эту войну пагубной, ибо она ведется, чтобы навязать Испании режим Гитлера. Они также обвиняют Англию в том, что она пытается помогать Гитлеру и в самой Англии… Американцы сочувствуют и испанскому и китайскому народам.

Замечательно ведут себя люди здесь. Я осматривал метро на протяжении многих миль и противовоздушные убежища. Впечатление очень сильное. Я слыхал, как люди поют и насвистывают на улицах, я видел, как они продолжают заниматься своими делами, как будто ничего необычного не происходит. Испанской республике отказали в праве покупать оружие и продовольствие, хотя у нее есть деньги. Во французских банках имеются деньги, принадлежащие республиканской Испании, но Франция не отдает их, потому что Гитлер, Муссолини и Франко ей это запретили.

Два года войны. Я видел солдат в госпиталях и в академиях. В академии за три месяца готовят офицеров. Почти невозможно охватить все то, что здесь организовано. После трехмесячной подготовки выходят боевые офицеры.

1938 г.

Перевод М. Лорие

ПОЕЗДКА В ВОЮЮЩУЮ ИСПАНИЮ

Вступление

В Испании все, до мельчайших черточек повседневной жизни, представляло для нас захватывающий интерес. Отчасти это объяснялось тем, что каждому из нас хотелось знать, как отражается на людях война. Война создает в стране какую-то особую атмосферу. Стоит переехать границу, и тотчас возникает ощущение притаившейся угрозы, чего-то страшного, что может произойти каждую минуту — а может и не произойти.

ВОЙНА И ЛЮДИ

Испания прекрасна. Когда въезжаешь в нее с севера, из Франции, перед тобой уходят к горизонту горы в зеленых лесах, мелькают фермы, стада овец и пасущие их пастухи, подводы, запряженные мулами, крестьяне и крестьянки, — смотришь на них, и кажется, что они такие же, какими были столетия назад. Все заняты, по-видимому, своим делом. Меня же мучит мысль, что вот-вот в ясном небе заревут неприятельские бомбардировщики, и от этого в душе какой-то неотвязный, прилипчивый страх.

Во Франции, например, птицы, реющие в поднебесье, будят в вас только поэтические ассоциации, — птицы, парящие над рекой, поющие, режущие воздух четким клином. В Испании же, завидев вдали ворону, черного дрозда, стаю галок, взлетевших над отдаленным полем или кружащих над вершинами деревьев, вы уже думаете: вот именно так, нежданно-негаданно, могут вынырнуть из пустоты налетевшие бог весть откуда вражеские бомбардировщики.

Мы проезжали разбомбленные города, местечки, деревни, и все они красноречиво говорили о пережитых ужасах. Мы видели разрушенные бомбами, обвалившиеся стены, груды щебня справа и слева от дороги, брошенные фабрики и мастерские. Мы побывали в местечке, значительная часть которого была сравнена с землей. Но больше всего поразила меня Герона — это порядочный городок, с обширной торговой площадью в центре, вокруг которой расположились лавки, кофейни, рестораны. Скамьи и камышовые стулья под деревьями свидетельствуют о том, что геронцы любили до войны посидеть здесь в свободные полуденные или вечерние часы. Теперь эту уютную площадь пересекает глубокий ров. Здесь построили бомбоубежище. Сюда, при первых гудках сирены, должно было устремиться все население города. Сирена за пять минут до налета предостерегает жителей об опасности. Сигнал передается по телефону из одного пункта в другой. Бомбежка может быть недолгой и очень продолжительной, в зависимости от объекта. Бомбежка Барселоны — вернее, целая серия бомбежек, следовавших одна за другой, — продолжалась три дня, причем налеты возобновлялись почти ежечасно. За это время было убито около 1500 человек. В городе уничтожено много зданий.

Бомбежки по-разному действуют на людей: на одних они наводят панику, других повергают в полнейшую апатию, в третьих рождают ярость и презрение к смерти. После каждого налета — десятки убитых и раненых; взлетают в воздух дома, мастерские, фабрики. Сколько бессмысленных разрушений и жертв!

Впрочем, ужасы войны не ограничиваются бомбежками. В стране уже властно заявляют о себе все муки бесприютности, голода и холода. Трудности и недостаток чувствуются во всем. Гражданская война тянется так долго, что иссякли чуть ли не все источники существования, питавшие население до войны. Ко времени моего приезда никаких продуктов уже не было, за исключением овощей. Ни мяса, ни сахара, ни молока, ни масла. Большинство населения нуждалось в теплой одежде.

ИЗУВЕЧЕННЫЙ ГОРОД

Барселона покорила меня своей необычайной красотой. Заново отстроенная в XX веке, она, несмотря на сравнительно скромные размеры, принадлежит к числу красивейших городов мира. Дома в большинстве новые, в деловых и жилых кварталах преобладает современная архитектура необыкновенного благородства и изящества. Немало также и старинных дворцов и исторических зданий, среди которых выделяется великолепная ратуша. Очарованию города способствует его расположение на морском берегу. До войны в Барселоне имелись многочисленные доки и обширная гавань, куда заходили огромные океанские суда. Все это увеличивало значение города как крупного торгового центра. Легко представить себе то двойное разрушительное действие, которое произвели здесь фашистские самолеты.

Большая электростанция, снабжавшая город светом, питавшая энергией его трамвай, его моторные установки, превращена в развалины — это значит, что в городе нет освещения, трамваи стоят в парках, не работают лифты. Повсюду изрытые бомбами мостовые, обнаженные пролеты лестниц, стены зияют пробоинами и трещинами, окна — пустотой. На восемь километров тянутся под городом извилистые траншеи, где жители ищут спасения от смерти. Зрелище изысканной и нежной красавицы Барселоны, поруганной и изувеченной насильниками и злодеями, заставляет сердце биться священным гневом.

ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ

Но все эти разрушения мирных городов бледнеют перед теми бедствиями, какие приходится терпеть всему населению борющейся Испании. Ее железнодорожные пути и шоссейные дороги искорежены бомбами, ее порты блокированы, ее торговые и грузовые суда лежат на дне морском, ее магазины и склады, само собой разумеется, превращены в груды развалин. Население в подавляющем большинстве так разорено, что ни у кого нет денег на самое необходимое. Редко где можно увидеть торгующие магазины. Большинство заводов и фабрик закрыто. Одежда на всех старая, потертая; нигде ни одной частной машины — все автомобили находятся в распоряжении армии, правительства, полиции и госпиталей. Нигде ничего не купишь: в стране нет самых нужных товаров.

Ранним утром и в первые часы пополудни тянутся по улицам вереницы бедняков — женщин и детей, глубоких стариков и молодежи. Торжественно, с неподражаемым достоинством они выходят из города и разбредаются по округе. У каждого в руках корзина или мешок за спиной. Все спешат в окрестные деревни или на огороды, в чаянии там раздобыть то, чего уже давно не дает им город, — что-нибудь из съестного или вязанку дров. Часам к пяти вечера добытчики возвращаются, кто с кочаном капусты, кто с одной-двумя головками салата, кто с охапкой дров, потому что в городе давно нет ни угля, ни керосина, ни газа. Позднее в населенных беднотой кварталах вы можете увидеть, как люди готовят себе пищу под открытым небом, на допотопных железных печурках или отдыхают от забот трудового дня, прикорнув где-нибудь у ворот или на железном балкончике. Особенно тяжело приходится старикам и тем, кого война лишила крова, — целые семьи зачастую ютятся в развалинах своего бывшего дома. Здесь они живут, готовят себе пищу и спят.

Но и зажиточной, в прошлом, части населения, так называемым средним слоям общества (богачи давно бежали из республиканской Испании), приходится немногим лучше. Правда, жизнь их протекает в укрытии стен, им не приходится выставлять напоказ свою нужду и горе, ночуя в разрушенных подъездах. Но где бы вы их ни повстречали, они неизменно производят на вас впечатление людей, которые героически борются с нуждой, еле сводя концы с концами. Я имею в виду представителей таких профессий, как учителя, преподаватели высших учебных заведений, чиновники, торговцы средней руки, мелкие служащие и их семьи.

Судя по одежде, эти люди давно уже махнули рукой на то, что называется хорошим тоном и приличиями. Как истрепано их платье, как помяты их шляпы, — впрочем, здесь почти все ходят с непокрытой головой, — как стоптаны башмаки! И все же каждый старается не показать, до чего ему трудно. Все передвигаются, конечно, пешком — таких вещей, как автобусы, трамваи и такси, здесь давно не видно, все это, вместе с прочими жизненными удобствами, сметено ураганом войны.

ЛОЖНЫЕ И ВЕРНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Я поселился в «Рице», одном из лучших отелей города, но и здесь остались лишь жалкие следы былого величия. Сохранилась роскошь внутренней отделки, гардины, — но вы с трудом допроситесь полотенца, а уж о простынях и не помышляйте. В столовой по-прежнему прислуживают официанты в манишках и фраках. Однако такой вещи, как мыло, и в помине нет. Все в «Рице» являет собой сплошное противоречие: завтрак, состоящий из худосочной булочки и чашки какой-то коричневой бурды, именуемой кофе, вам подают на дорогом серебряном подносе. Сверкающие зеркалами лифты дремлют в своих клетках. В нарядных салонах, предназначенных для развлечений элегантного, веселого общества, суетятся журналисты да озабоченно шушукаются какие-то правительственные чиновники и иностранные наблюдатели. Добавьте сюда еще кое-кого из артистической богемы и заезжих иностранцев, тех, что слоняются по всему свету, а также парочку-другую офицеров и летчиков, отпущенных в город на кратковременную побывку, — этим, пожалуй, и исчерпывается кучка избранных, от которых еще веет жизнерадостностью и беззаботностью. Только эти круги и пользуются свободой передвижения — в той мере, в какой это допускают бомбежки. Но, разумеется, не они выражают чувства и настроения народа.

Можно только дивиться необычайной выдержке и мужеству целого народа перед лицом тех тягот и страданий, какие терпит каждый рядовой испанец на своем участке фронта, — он живет под постоянной угрозой бомбежек, под страхом голода и полного разорения, зная, что в один прекрасный день может лишиться всех своих близких, преследуемый мыслью, что не сегодня-завтра у него не будет хлеба для его голодных детей. Страдания не придавили испанцев, они выковали в них твердую, несгибаемую волю. За все время моего пребывания в Барселоне, где населению приходилось так тяжело — а может быть, и во сто крат тяжелее, чем я описал, — ни один местный житель не обратился ко мне за помощью. Испанцам присуща горделивая сдержанность, которую не в состоянии сломить никакой упадок, никакая бедность. В этом народе есть какая-то внутренняя красота. Испанец всегда внушает уважение. Пусть он мерзнет в лохмотьях, это не мешает ему мужественно бороться. Он не бежит от опасности. Почему это меня так восхищает, спросите вы. А вас это разве не трогает? Или вы остаетесь равнодушны? Что касается меня, то мне трудно объяснить это чувство. Я благоговею перед людьми, которые восстают против несправедливости и презирают опасность. Презирают даже смерть. Их пример захватывает меня…

НЕГРИН И ДЕЛЬ ВАЙО

На третий вечер пребывания в Барселоне я получил приглашение поужинать с членами правительства. На ужине присутствовали Альварес дель Вайо, министр внутренних и иностранных дел, и доктор Хуан Негрин, премьер-министр, он же военный министр. Дель Вайо и Негрин рассказали мне о положении в Испании до фашистского мятежа и о теперешней своей деятельности, цель которой — благо испанского народа. Дель Вайо объяснил мне, что главной задачей правительства накануне франкистского мятежа было вывести Испанию на путь современного индустриального прогресса, помочь ей освоить все новейшие технические усовершенствования в области промышленности и транспорта, все достижения современной науки и техники, а также провести решительную реформу в деле народного образования. Как известно, предшествующее правительство либо открыто восставало против всяких разумных новшеств, либо потихоньку саботировало и сводило на нет любые начинания подобного рода.

Дель Вайо и Негрин меньше всего похожи на политических деятелей обычного типа. Они скорее производят впечатление ученых или лиц свободных профессий. Негрин — врач, и в душе остается им по сей день. Это вполне светские люди и, несомненно, искусные дипломаты, однако в них чувствуется незаурядный ум и прямота высокоразвитых людей, чуждых мелкого политиканства. Испанский народ, сказали они мне, так горячо предан идеям демократии, что, вздумай даже правительство капитулировать, это нисколько не изменит дела — народ восстанет и найдет себе других правителей, чтобы под их руководством продолжать борьбу. Народ, проявивший такое мужество, заслуживает победы. Он заслуживает такого правительства, какого желает.

Готовя наступление на Эбро, правители Испании с болью в душе сознавали, что республиканские войска снова идут в бой без того необходимого снаряжения, какого заслуживает их беспримерный героизм. Уже тогда им было известно, что Франко может выставить 521 самолет на том участке фронта, где они располагают лишь тремя. Если бы у них было хотя бы 25–35 самолетов, у бойцов создалось бы впечатление, что они не беззащитны в воздухе. Но помощи ждать было неоткуда. И Дель Вайо пришел к выводу, что бойцы должны знать правду. Войска были размещены вдоль линии фронта небольшими подразделениями — это позволяло думать, что они получат поддержку с воздуха, как не раз бывало раньше. Все эти заботы и тревоги стоили Дель Вайо не одной бессонной ночи. Наконец перед началом наступления он отправился на фронт и на собрании представителей командования и бойцов объявил, как обстоит дело — никакой поддержки с воздуха не будет. Пусть бойцы сами подумают и решат, могут ли они, готовы ли идти в бой при создавшихся условиях, или не могут. «Ответ их, — рассказывал Дель Вайо, — потряс меня. Один за другим бойцы выходили на трибуну и заявляли, что будут сражаться при любых условиях».

Дель Вайо и Негрин с горечью говорили о том, что народу предстоят еще более тяжкие испытания. Поскольку о капитуляции не может быть и речи, война, очевидно, протянется еще год-полтора, независимо от того, как она кончится. Их вера в народ непоколебима. Негрин, обладающий незаурядным писательским даром, сам составил ряд обращений и воззваний к народу, которые широко распространяются в виде плакатов и листовок. Вот содержание одной из них:

«Испанцы! Война, которую мы ведем, близка народу. Мы сражаемся за независимость Испании. Будьте же мужественны, не давайте врагу запугать себя! Мы — правомочные наследники великих испанцев, в свое время боровшихся за волю и счастье народное. Так будем же биться до полной победы. Нам не страшны никакие жертвы,никакие испытания! Наше мужество непоколебимо. Мы победим, и Испания станет свободной!»

ЗАДАЧИ И НЕОБОРИМЫЕ ТРУДНОСТИ

Речь зашла о политической программе республиканского правительства. Я очень удивился, узнав, что церковь в Испании пользуется полной автономией и что католики не терпят никаких притеснений. Правда, испанское правительство намерено создать новую систему образования, свободную от оков религии. Оно считает недопустимым вмешательство религиозных интересов и групп в дела государства. Но это вполне соответствует и нашей, американской, точке зрения, у нас церковь тоже не должна, по идее, оказывать влияние на государственные дела. Сколько в связи с этим было наветов на республиканскую Испанию и всяких кривотолков! А между тем я теперь полностью убедился, что верующие люди Америки глубоко заблуждаются, обвиняя республиканцев чуть ли не в открытых гонениях на религию.

На самом деле испанское правительство хочет одного: чтобы церковь была строго отделена от государства. Да я и сам не вижу, что собственно теряет католическая церковь при республиканском строе, не считая земельных латифундий. Кладется конец только ее честолюбивым домогательствам. И мне, откровенно говоря, непонятно, почему религиозная организация должна владеть такими угодьями и так упорно добиваться политического влияния.

Тяжелым ударом для молодой Испанской республики явилось резко изменившееся — сразу после мятежа Франко — отношение к ней Франции и Англии. Во Франции наложен арест на полмиллиарда песет, внесенных в тамошние банки законным испанским правительством. Теперь оно лишено возможности распорядиться этим вкладом для необходимых ему закупок. Франко демагогически заявил, что в случае победы он потребует у французского правительства отчета в этой сумме. И такое чистейшей воды вымогательство оказывает действие, несмотря на то, что республиканское правительство официально пользуется признанием иностранных держав! Французы позволили себе малоуместную шутку, предложив испанскому правительству обратиться с иском во французский суд. Нечего и говорить, что любой судья затянет это дело до окончания войны.

Испанское правительство не только давно пришло к выводу, что ему нечего рассчитывать на помощь извне, но и объяснило это народу: все, что нужно стране — продовольствие, оружие, деньги, народ должен обеспечить сам, не надеясь ни на какую помощь. Это потребовало перехода на рельсы строжайшей экономии, урезывания себя решительно во всем, что и позволило республике просуществовать до сих пор. А теперь страна на грани голода.

Возвращаясь домой через Францию, я счел своим долгом побывать у французского министра иностранных дел господина Жоржа Боннэ, чтобы рассказать ему о положении дел в Испании. Но господин Боннэ не нашел нужным принять меня. Секретарь его с готовностью отвечал: «Да, да, да» — на все мои заявления, и эти бесстрастные поддакивания звучали в моих ушах приговором борющемуся и страдающему народу.

Вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать вам, — все, чему я сам был свидетелем и очевидцем.

1938 г.

Перевод Р. Гальпериной

ПАМЯТЬ О НЕМ СВЯЩЕННА

Ленин, за много лет до того как он получил возможность осуществить свою мечту о лучшем социальном порядке, глубоко изучил все стороны и все трудности задачи. В результате, когда отживший социальный порядок рухнул, Ленин смог возглавить великую русскую революцию и произвести социальное переустройство страны, создав советскую систему.

Не часто человек имеет возможность воплотить в жизнь свои идеалы или же обладает нужными способностями, когда эта возможность представляется. Ленин посвятил жизнь борьбе за свои идеалы, и он дожил до того времени, когда новый порядок уже упрочился, как бы знаменуя плодотворность его великой и пламенной борьбы. Память о нем не только священна, но и жизненно необходима всему борющемуся миру.

1938 г.

ОБРАЩЕНИЕ К ТРУДЯЩИМСЯ ФРАНЦИИ

Я не могу поверить, что Франция Великой революции, Франция 1848 года, Франция мировой войны подчинилась военной диктатуре, которая превратит французов в фашистов. Если трудящиеся, или даже только большая часть трудящихся, восстанут против власти капитала, стремящейся поработить их, они отстоят свое дело и одержат победу.

1939 г.

ЗАРЯ НА ВОСТОКЕ

Я не верю, будто поднявшаяся сейчас в Европе буря сметет с лица земли «цивилизацию». Признаюсь, что слово «цивилизация» имеет подозрительный привкус. Оно звучит в моих ушах, как звон фальшивой монеты. Это слово употребляют столько людей совершенно различного мировоззрения, с различным жизненным опытом, различной социальной среды! Поп, высказывающий самые фантастические взгляды по поводу нашего происхождения, государственного строя и проч., безапелляционно утверждает, что его догмы являются подлинной цивилизацией. Одновременно физики, химики заявляют, что мир идет к гибели, что будущее мира в опасности, и это несмотря на то, что никому еще не удалось разгадать загадку прошлого.

Некоторые (Джинс или Эддингтон, если не ошибаюсь) уверяют, что наша земля была в свое время гигантской звездой, которая разорвалась на части. Эти части несутся с бешеной быстротой куда-то в пространство, в какой-то хаос. Но приходится признать, что мы — люди — принимаем участие в этом полете уже по меньшей мере 200–300 тысяч лет. И самое курьезное то, что в течение всего этого времени мы, оказывается, эволюционировали, прогрессировали, создавали то, что именуется цивилизацией. Я читал, что еще до этого имело место происхождение видов — нечто вроде духовного, технического прогресса, в результате которого (это не я говорю, а ученые) мы появились на земле. Во всяком случае нет сомнения, что мы существуем и что нам предстоит выродиться или вовсе исчезнуть. Лично я, конечно, сомневаюсь в этом. Я знаю, что период с V до XIII столетия был эпохой мрачного средневековья, но только в Западной Европе. Не забывайте этого. В Китае в течение всего этого времени процветала, по всем данным, прекрасная цивилизация (Конфуций). Эта цивилизация с ее чудеснейшим искусством и архитектурой существовала до последнего времени. По сей день я отношусь к ней с любовью и благоговением.

А до Китая и Японии (Япония — производное Китая) была Индия с ее замечательнейшей философией и представлениями о происхождении жизни на земле (Брахма, Будда). Эти идеи отличались такой глубиной и человечностью, что они оказали мощное влияние на всю современную философию Европы, на Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Гете, Ницше и нашего Эмерсона. Теперь эта философия готова примириться с современной физикой и химией и хочет убедить нас в том, что источники интуиции и научного исследования не так уж далеки друг от друга.

Но еще прежде, или параллельно с Индией, существовал Египет с его Амоном Ра, Исидой, Осирисом и волнующей «Книгой мертвых», старающейся утешить человека, обреченного на «странное временное» пребывание на земле. После Египта — Греция, после Греции — Рим. А потом мрачное средневековье. И тотчас же вслед за этим — итальянский Ренессанс. Новая жизнь цветет в Англии, Франции, Германии, Нидерландах и в Америке. Затем пришла машина — научная эра и с нею — современная Европа. Французская революция, американская революция, наша Гражданская война за освобождение рабов и — недавно — Великая русская революция, которая, по моему твердому убеждению, способна вознаградить мир за все ужасы 1914–1918 годов.

Вы говорите: «дикие», «радикалы», «красные»? Это как вам угодно. Наш западный мир теперь склонен питаться одной пропагандой, как это было и в мрачную эпоху средневековья. Никто не читает советских газет, — ведь чтение такой газеты почитается преступлением! Ни одна американская газета не решается напечатать хотя бы одну правдивую строку о гигантской работе, которая проводится в Советском Союзе, — о том, что там создается новый мир, о том, что все без исключения обеспечены там работой и живут и работают в условиях, достойных человека. Ничего не пишут о всеобщем обучении, существующем на огромном пространстве от Берингова пролива до Китая, от Архангельска до Ирана и Афганистана. Ни одна газета не решится обмолвиться хотя бы словом о новых железнодорожных линиях, автострадах, авиалиниях, о расширении телеграфной и телефонной сети, о новых, полностью модернизированных методах сельского хозяйства, о множестве университетов, научно-исследовательских институтов, о гигантских заводах и промышленных городах, выросших на всем пространстве Советского Союза.

Только теперь вы с глубоким недовольством слышите от самого мистера Уинстона Черчилля — первого лорда адмиралтейства Англии, — что СССР является в настоящее время самой мощной державой в мире. Однако никто не объясняет, как это произошло. Тем не менее, если все в СССР хаос, то чем же объяснить, что там удалось обучить, накормить, обуть, обмундировать многомиллионную армию? А ведь небольшое количество бойцов этой армии смогло в боях нагнать такой страх на столь уважаемых японцев, что последние были охвачены паникой и запросили мира.

Чем же это объяснить? Неужели тем, что там стоят у власти обросшие волосами большевистские дикари или сумасшедшие?

Но если это так, то чем объяснить, что Англия и Франция посылали в Москву делегации с просьбой о помощи?

Этот самый Уинстон Черчилль заявил мне в 1928 году, когда я возвращался из СССР, что идея большевиков порочна и что все кончится крахом не позже, чем через семь лет. Однако с тех пор прошло уже одиннадцать лет, и теперь сам Черчилль признает, что СССР первая в мире держава по своей военной мощи. Чем же это объяснить? Разве Сталин все сам делает? И не объясняется ли это тем, что 170 миллионов человек живут новой жизнью, полны энтузиазма и твердо уверены в том, что когда-нибудь должен прийти конец ужасам социального неравенства, которые я видел в Англии в августе и до этого еще в 1928 и 1926 годах и еще раньше — в 1912 году (рабочие получали всего лишь 12, 15, 18 шиллингов в неделю)? Я уж не говорю о том, что я видел прошлым летом во Франции (где рабочие получали около 60 центов в день) и до этого в Америке — в Сент-Луисе, Канзас-Сити, на юге США, в Западной Виргинии, в Питтсбурге, Чикаго, в шахтерских городах штата Юта.

Когда вы спрашиваете меня, погибнет ли, так называемая, «цивилизация», то я прежде всего должен знать, что вы понимаете под этим словом. Может быть, экономические и социальные ужасы, свидетелем которых я был в Европе, Америке, не говоря уже о Египте, Африке, Индии, Китае, Южной Америке, Мексике и в других странах? Или, так называемое, «варварство», которое, по вашему мнению, царит в СССР? Если речь идет об ужасах, которые я наблюдал в Европе, Америке и в других странах, то я согласен, что «цивилизация» действительно погибнет — цивилизация Западной Европы и алчная капиталистическая система в США, тесно связанная с капитализмом других стран…

1939 г.

ПОМОГИТЕ СПЕРВА АМЕРИКАНЦАМ! Письмо гуверовскому комитету помощи белофиннам

Когда в 1936–1938 годах народ демократической Испании умирал от голода, под бомбами, выступил ли м-р Гувер с предложением оказать помощь испанцам? И оказывала ли им Америка какую-либо помощь? Кто в 1934–1935 годах помогал абиссинцам — жертвам Муссолини? Разве тогда кто-нибудь поднимал разговор о посылке американских денег и продовольствия абиссинцам или китайцам — старикам и молодым, женщинам и детям, которых последовательно, начиная с 1933 года и по сей день, убивают японцы? Насколько мне известно, не было предпринято ничего. Наоборот, мы вооружали и продолжаем вооружать японцев, а не китайцев, и никто не ведет против этого пропаганды.

Я хорошо помню позорный факт, который произошел в 1932 году. Когда американские ветераны мировой войны пришли в Вашингтон просить помощи для себя, своих жен и детей (это был самый тяжелый год кризиса), м-р Гувер выслал им навстречу войска с танками и пулеметами! И с тех пор мне не приходилось слышать, чтобы он или кто-либо из его политических и экономических единомышленников выступал за оказание финансовой поддержки миллионам безработных на нашем Севере, Юге, Востоке и Западе.

А теперь эти же люди кричат об оказании экономической, если не военной, поддержки бедным финнам и о том, что необходимо помочь нашим финансистам и промышленникам — их банкам и корпорациям, их семьям. Говорят о снижении налогов, — но известно, что под этим подразумевается фактическое повышение налогов для масс. Я не раз читал выступления м-ра Гувера, предлагавшего снизить налоги, взимаемые с банкиров и трестов, но я никогда не слышал, чтобы он выступал за снижение налогов для масс.

Что же касается обложения налогом крупной промышленности, где прибыли растут, а число безработных неуклонно увеличивается, об этом никто не говорит ни слова, хотя справедливость такого налогообложения очевидна. И это гораздо важнее, чем снова и снова швырять американские миллионы на бесчисленные европейские войны, в то время как американцы голодают.

В связи с этим я прошу разрешить мне выдвинуть еще один лозунг, дополнительно к нашей, уже очень большой, американской коллекции лозунгов:

Помогите сперва американцам!

Это будет означать помощь десяти или пятнадцати миллионам несчастных американцев вместо помощи миллиону финнов, если их столько наберется. Ибо не могут же быть разорены все три миллиона финского населения. К тому же, если наши газеты не лгут, а они, конечно, никогда не лгут, то финны сделали такие успехи, что вообще непонятно, зачем им нужна наша помощь.

Искренне ваш Теодор Драйзер.

P. S. Позвольте мне повторить, что я отнюдь не принадлежу к числу простаков, одураченных американской (или британской) пропагандой.

1940 г.

Перевод Г. Ерофеевой

ЛЕНИН

Это был человек, вся жизнь и все мысли которого были посвящены научным поискам и борьбе за лучший общественный строй, человек, который в конце концов получил величайшую возможность, какую когда-либо имели апостолы прогресса, — возможность руководить огромным, дотоле угнетенным и отсталым государством.

Я считаю, что широкое, всестороннее и ясное понимание Лениным того, что нужно и что можно сделать с огромной страной, занимающей одну шестую часть мира, страной, которая в результате царской тирании отстала на сотни лет от экономического и социального уровня жизни и научного прогресса современных ей Америки и Европы, — больше всего привлекало и всегда будет привлекать внимание всего мира. Нужно было не только свергнуть старый, деспотический режим, но и найти среди народных масс этой страны людей и средства для создания такого социального строя, который был бы и справедлив и в то же время практически осуществим. Ибо, удовлетворяя насущные потребности масс, нужно было в то же время преодолевать все порожденные тиранией предрассудки, страхи и религиозные суеверия, еще тяготеющие над людьми. Еще труднее было заставить этих людей почувствовать все значение для них самих того, что от них требовалось.

Когда я в 1927 и 1928 годах был в России, мне случалось видеть на отдаленных окраинах страны, объединенной духом Ленина, крестьян и рабочих, мужчин и женщин, благоговейно склонявшихся или обнажавших голову перед бюстом Ленина и, насколько я понял, видевших в нем (и, по-моему, совершенно справедливо) своего спасителя.

Сейчас предстоит гигантская борьба между теми, кто стремится поработить массы, и этими массами, которые больше не хотят быть рабами. Они знают теперь, что господствующие классы хотят жить в роскоши и праздности, что они хотят, чтобы так жили их дети и дети их детей. Французская революция, Гражданская война в Америке и русская революция многому научили массы. Русский народ, освобожденный Лениным, никогда не допустит, чтобы его снова превратили в раба. Он будет бороться, проникнутый духом Ленина. В исходе этой борьбы я не сомневаюсь. Ленин, его советское государство восторжествуют.

Каков бы ни был ближайший исход этой борьбы, Ленин и его Россия, гуманность и справедливость, которые он внес в управление страной, в конечном счете победят. Ибо, хотя Ленина уже нет в живых, но социальный строй, который он создал и который его соратники и преемники с тех пор привели к нынешней мощи и величию, навсегда останется для будущих поколений.

1940 г.

Перевод М. Лорие

ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ ПО ПОВОДУ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ ГОДОВЩИНЫ ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ

Я выступаю и выступал в течение последних двадцати трех лет за лучшее понимание американцами сущности и целей Советского Союза. Все это время наши капиталистические правители, ратующие за то, чтобы немногие пользовались неограниченными богатствами и привилегиями за счет отказа в приличной жизни большинству, стремились с помощью своей прессы, своих школ и университетов, с помощью радио, не говоря уже о попавшей в их руки кинопромышленности, с помощью своих банков, законодательства, политических деятелей и судов, торговых палат и т. д. не только скрыть от американского народа правду о целях и достижениях Советского Союза, но и заставить американцев поверить самой беззастенчивой лжи о нем.

Разоблачить это — такова задача тысяч и даже сотен тысяч свободолюбивых американцев, которые знают и могли бы, будь в их руках свободная печать или радио, доказать, что из всех стран земного шара Россия, и только Россия, действительно защищает сейчас подлинные интересы масс — их настоящее духовное и экономическое развитие и мир. Во всех же остальных странах мы наблюдаем бешеную погоню за деньгами и властью, горстки алчных мошенников, уже и так до отказа набивших себе карманы и настолько глупых, что они воображают, будто деньги — этот символ богатства, хранящийся в банках в пачках акций, облигаций и других ценных бумаг, — каким-то образом дают им право на почет и привилегии, которыми при справедливой общественной системе пользуются и должны пользоваться только люди, действительно что-то создающие — мыслители и изобретатели, творцы всех эпох. Ибо они, и только они, никогда не стремятся к богатству, власти, славе или легкой жизни для себя за счет благополучия других, только они имеют счастье и честь создавать то действительно великое, что двигает мир вперед: изобретения, открытия, новые системы образования, произведения скульптуры и архитектуры, поэзию, музыку, живопись и все то, что делает жизнь привлекательной, прекрасной, манящей и приятной.

Как бы то ни было, борьба идет. Мир видит перед собой один-единственный, по-настоящему сильный и могучий пример того, что может сделать всеобщее равенство и социальное благополучие, — этим вечно живым примером является Советский Союз. И теперь уже не кажется таким далеким день, когда Америке все-таки придется познать правду и, раскрыв дружеские объятия, присоединиться к Советскому Союзу, чтобы отстаивать и претворять в жизнь те принципы, которые стремилась установить и осуществить наша американская конституция, наши вожди и мыслители, начертавшие ее.

1940 г.

Перевод Я. Засурского

ЗНАЧЕНИЕ СССР В СЕГОДНЯШНЕМ МИРЕ

Для меня значение СССР в сегодняшнем мире настолько очевидно, что я поражаюсь, как это люди, хоть в какой-то мере разбирающиеся в общественных проблемах и обладающие хоть малейшей беспристрастностью, не понимают огромного значения этой страны и не осознают ее важности.

Наши финансовые заправилы сознательно уничтожают сейчас излишки всего — и продуктов, которыми можно было бы накормить безработных и голодных, и одежды, которой их можно было бы одеть, и жилых помещений, которые могли бы служить кровом бездомным.

В Калифорнии, например, с горными хребтами соперничают воздвигнутые человеком горы из «избытков» апельсинов и картофеля, которые тщательно опрыскиваются ядом, чтобы их не могли есть голодные. В этом году в той же Калифорнии уничтожена одна треть салата, произрастающего в катастрофическом изобилии благодаря нашим успехам в области ирригации и сельскохозяйственной техники, — уничтожена для того, чтобы сохранить для американского народа свободу болеть рахитом, цингой и пеллагрой. Еще бы, ведь это помогает поддерживать необходимую пропасть между богатством и нищетой, — пропасть, абсолютно необходимую (не забудьте!) финансовым тузам. Ибо для того, чтобы что-то представлять собой, им нужно сохранить вековое различие между нищетой и богатством, между лохмотьями и драгоценностями. К чему была бы роскошь, если бы некому было ей завидовать? К чему?

Однако творцы коммунизма предвидели это, иначе говоря, они понимали, что нищета миллионов сознательно поддерживается для того, чтобы горстка людей могла владеть всем, а миллионные массы — ничем. Именно поэтому они агитировали и боролись за изменение такого порядка вещей, — и повели пролетариат к захвату власти, чтобы обеспечить изобилие для всех, а не только для избранных. И наконец, хвала богу, это произошло в 1917 году усилиями одного из наиболее угнетенных народов земного шара — многомиллионного русского народа. Одержав победу в этой борьбе за изменение существующего порядка вещей против империалистических сил Европы, Азии и Америки, и особенно Англии, русские показали, как может быть достигнуто изобилие для всех, невзирая на всемирный заговор империалистов, печати, буржуазной законности. Интернационал богатых начал, конечно, наводнять Россию шпионами и вредителями-диверсантами под видом инженеров, торговых агентов, директоров и множества всяких людей, выдававших себя за доброжелателей. Потерпев, однако, в этом провал и видя, как массы русского народа устремились на заводы, фабрики, в поля, в школы, университеты и лаборатории, чтобы самим научиться, как построить для себя новый мир изобилия, агенты капитала и наемные лжецы подготовили и открыли против Советского Союза настоящую войну, поставив его под непрерывный огонь клеветнической пропаганды. Мы и по сей день являемся свидетелями того, как денежные тузы всех стран, в чьих руках по-прежнему находятся печать и радио, кино, телефон, государственные чиновники, банки, средства транспорта, полиция и наемные агенты, обрушивают нескончаемый поток клеветы на обширные планы, задуманные Советским Союзом, который прошел уже стадию экспериментов и достиг серьезных результатов в области здравоохранения, просвещения, социального обеспечения и развития почти двухсотмиллионного народа. Народ вырвался из состояния невежества, голода и деградации; он ввел у себя чудесное право, позволяющее одному работать для всех и всем для одного.

Эти успехи, закрепленные на одной шестой земного шара и — в противоположность зыбучим пескам, на которых зиждется благополучие империалистического меньшинства, — покоящиеся на твердой основе, вызывают, подобно надписи во дворце Валтасара, вопли страха и ненависти, наполняющие ныне капиталистическую и империалистическую печать всего мира, — эти вопли звучат и по радио, и в выступлениях подкупленных ораторов, и в театрах, и в кино.

Теперь империалистическое меньшинство понимает, что времена искусственно создаваемого недостатка прошли. Наука и изобретения обеспечили это. А потому, как бы ни стремилось это меньшинство лишить миллионы людей самых необходимых вещей и удобств с тем, чтобы ничтожная горстка вырожденцев могла блистать своими богатствами и привилегиями, — им не одержать верха. Их попытка обречена на провал. Уже недолго осталось им уничтожать миллионы фунтов кофе, мяса, фруктов, хлопка, пшеницы и кукурузы, чтобы меньшинство могло обжираться, а большинство голодать. Нет, недолго.

«Mene, Mene, Tekel Upharisin»[6] — начертано огромными буквами по всему небу. И эти буквы отчетливо видны всем, кто до сих пор еще нуждается в пище и крове. Уже недолго осталось этим людям прибегать к ножу, веревке, глубоким рекам, револьверу, яду и газу, чтобы спасти себя от невыносимо-мучительной борьбы за хлеб. Нет, недолго!

«Mene, Mene, Tekel Upharisin».

Вот каково значение России в сегодняшнем мире!

1940 г.

Перевод Г. Ерофеевой

ПИСЬМО СОЮЗУ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ По поводу полученной в подарок книги «Слово о полку Игореве»

Я буду ее хранить в числе самых ценных своих сокровищ. Не могу вам описать, как воодушевляет меня то, что в России наряду с осуществлением грандиозной программы экономического развития и социального освобождения проявляется подлинно русская любовь к искусству и ко всем жанрам литературы. Для такой великой страны мои слова, конечно, большого значения иметь не могут, но я рассматриваю русский темперамент как самый выдающийся и творческий и в области мысли и в области искусства в сравнении с темпераментами других национальностей, проявляющих активность в области культуры.

Россия — гигант и в смысле интеллектуального и художественного проявления, как и в смысле экономического развития, и я вижу в ней залог того, что наступит конец ужасной несправедливости, присущей нынешнему порочному капиталистическому строю.

1941 г.

Перевод Я. Засурского

Я ОЧЕНЬ МНОГИМ ОБЯЗАН ЕМУ

Быть знакомым с Уильямом З. Фостером — большое счастье. Простота сочетается в нем с силой ума и необычайной проницательностью, позволяющей быстро и безошибочно разбираться в современных событиях и анализировать их. Для меня он — святой, первый и единственный, с которым мне довелось войти в общение.

Я многим, очень многим обязан ему. Я хорошо узнал его десять лет назад в Сан-Франциско. Это было в те голодные годы, когда конец «радуги», обещанной Кулиджем и Гувером, окончательно превратился в серую действительность «гуверовских поселений». Фостер возглавлял тогда, как он всегда возглавляет, борьбу безработных, — из рабочих и разорившихся фермеров. Уильям Фостер никогда не забывал тех, кто забыт.

Вот почему я с особенным уважением приветствую этого замечательного вождя рабочего класса в день его шестидесятилетия, на сорок шестом году его участия в рабочем движении.

Фостер родился в то время, когда в Америке стали появляться крупные капиталистические корпорации. «Стандард ойл компани» только еще начинала душить мелких предпринимателей путем тайных соглашений о скидках с крупными фирмами и оплетать паутиной финансового контроля жизнь американцев. Одновременно начало развиваться и рабочее движение, ибо гигантские монополии сами порождают своего могильщика в лице рабочего класса.

В это рабочее движение Фостер внес один из самых значительных вкладов. Везде, где только «желтые» профсоюзы притесняли народ или где орудовали их шпионы, он разоблачал обман, убеждая рабочих избавиться от этих предателей. С присущим ему блестящим организаторским талантом Фостер руководил крупнейшей забастовкой сталелитейщиков в 1919 году, в процессе которой американцы, быть может, впервые осознали истинное положение вещей в стране.

Сравните преданность этого человека народу, его деятельность по организации профсоюзов и призыв к независимым политическим действиям — с действиями карьеристов и приспособленцев из руководства Американской федерации труда, и вы увидите, какая огромная между ними разница и каким выдающимся человеком и преданным народу вождем является Фостер.

Он сделал очень много для того, чтобы Америка поняла значение дружеских отношений с великим Советским Союзом. Только те, кто боится усиления демократии, выступают против упрочения связей с Советским Союзом. Мы все должны быть глубоко благодарны Фостеру за то, что он научил нас понимать, какое значение имеет для развития американского народа дружба с Советским Союзом.

1941 г.

Перевод Н. Хуцишвили

ПРОТИВ ВОЙНЫ

Те, кто ненавидят Советский Союз добились слишком многого.

…Опасно жить без правды. А сейчас особенно опасно не знать правды о Советском Союзе. Если уж извлекать какие-либо уроки из истории Европы за последнее время, то они заключаются именно в этом.

…Газета «Нью-Йорк таймс» напечатала рецензию на мою последнюю книгу. Там сказано: «Мистер Драйзер становится уличным оратором». Да, я иду на улицу бороться против проституированной прессы и радио, которые находятся в руках у корпораций — к их числу принадлежат и «Нью-Йорк таймс», и «Чикаго трибюн», и другие газеты. Да, это большая заслуга и честь стать уличным оратором, чтобы бороться против этой банды, которая продалась рекламодателям.

Не забывайте, что мы имеем дело с проституированной прессой. Газеты идут на любую подлость в своих нападках на Россию. Они, например, почти совсем прекратили публикацию рецензий на правдивые книги о Советском Союзе, зато публикуют почти любую враждебную Советскому Союзу стряпню, сколь бы фантастичной и ядовитой она ни была. Таким образом, под видом правды распространяются всякие вздорные выдумки. Как писатель я протестую против использования литературы реакционерами, в своих шкурнических целях злобствующими против Советского Союза. Я протестую и как гражданин, у которого достаточно опыта, чтобы понимать, что этот самообман опасен для Америки.

То же относится и к литературным журналам и критикам. Первые страницы предоставляются любой книге, пусть даже совсем никчемной — лишь бы она была направлена против Советского Союза. Когда же выходит книга честная, правдивая и объективная, вроде книги, принадлежащей перу настоятеля Кентерберийского собора, то ее либо игнорируют, либо дают на рецензию отъявленному противнику Советского Союза. К моей собственной книге — «Америку стоит спасать» — относятся, как видно, так же.

Взять, например, сообщения о XVIII партийной конференции, недавно прошедшей в Москве. Первые сообщения, появившиеся в газетах, радостно возгласили «развал» советской промышленности. В действительности же дело всего-навсего в том, что конференция, по обыкновению, прошла в атмосфере самокритики, и я могу вас уверить, что русские умеют критиковать себя куда лучше любого человека со стороны.

Такая критика обычно лишь означает, что они намного ушли вперед. Так и на сей раз: когда день или два спустя появились цифры о советском производстве, мы увидели, что промышленное производство в СССР за последние три года выросло на 44 процента. В то время как в США уровень производства в 1940 году лишь на 11 процентов превысил уровень 1929 года, в СССР промышленное производство выросло на 434 процента. Теперь русские приступили к выполнению пятнадцатилетнего плана, в результате которого они надеются перегнать все остальные страны не только по размаху производства, но и по количеству продукции на душу населения.

Против Гарри Бриджеса устроен подлинный заговор. Наши заправилы против него, потому что он — настоящий американец, который борется в интересах простого человека, а не в интересах этих свиней — корпораций.

Коммунисты как в России, так и в США преданы интересам простого человека. Мне не довелось принадлежать к их числу, у меня нет для этого необходимых знаний, но я сочувствую их идеям.

Это люди стойкие и верные, преданные, по-моему, прекрасной цели: они готовы пожертвовать жизнью ради того, чтобы сделать жизнь лучше, чтобы все могли жить в мире. Вот что такое коммунистическая партия.

…Мы можем сместить наше правительство и заменить его другим. В этом нет ничего противоестественного, поэтому коммунистическая партия может и должна существовать. Каждый американец имеет право требовать смены правительства, изменения его состава к лучшему, имеет право обсуждать это с другими людьми.

…Русские пытаются осуществить у себя Нагорную проповедь. Они делают все, чтобы создать приличную систему правления. Это самая замечательная страна на свете. И это самый умный, самый одаренный народ в мире. В Советском Союзе каждый имеет возможность развивать свои таланты: хочет ли он играть на флейте, или дрессировать медведя, или быть великим музыкантом, или актером, или чем угодно — все пути открыты ему. Но если он попытается накопить миллион долларов и сделать своих соседей рабами, то его либо вышлют, либо расстреляют. И правильно сделают.

Мы должны признать роль Советского Союза в мире и его мощь. Сейчас СССР — величайшая сила, выступающая за мир во всем мире… С какой бы точки зрения ни посмотреть на наши две страны — с точки зрения их схожести, их нужд и потребностей, которые они вполне способны взаимно удовлетворить, или их соседства на севере, — я считаю, что для сохранения устойчивости в мире поддержание и укрепление тесных дружеских отношений между этими странами будет иметь огромное значение.

Я знаю, простые люди в Соединенных Штатах думают точно так же. Поэтому взаимное понимание и знание друг друга совершенно необходимы.

Если бы Вашингтон, Джефферсон или Линкольн были живы сейчас, они бы дружили с Россией. Черчилль сказал мне в 1928 году: «Я даю России семь лет жизни». Теперь он вынужден признать, что Советский Союз — одна из величайших держав на земле. Ну что можно сказать о таком человеке?

1941 г.

Перевод Я. Засурского

ПИСЬМО ДРУГУ

Дорогой друг!

Уже давно меня сильно тревожит вопрос о состоянии американской печати.

Этот вопрос беспокоит в наши дни многих. Судя по тому, что сейчас творится, я не думаю, чтобы можно было ожидать каких-либо благоприятных перемен в деле печати. Пожалуй, положение американской прессы сейчас хуже, чем когда-либо.

Вот почему я и пишу Вам это письмо. У нас есть несколько периодических изданий, где печатают правду. Одним из таких изданий и, по-моему, наиболее значительным из всего, что выходит в стране, является журнал «Нью мэссиз». Я уверен, что Вам достаточно известна деятельность этого журнала, и потому не вхожу в подробности. Считаю, что этот журнал ведет замечательную борьбу против тех, кто готов послать на убой еще миллиона два американских юношей, пожертвовать ими в войне, которая ведется в чужих интересах. «Нью мэссиз» постоянно высказывает очень правильные мнения по существенно важному для всех нас вопросу защиты гражданских прав рядового члена общества. Вот уже тридцать лет, как этот журнал высоко несет знамя литературной честности. По всем этим причинам, я знаю, ему не посылают объявлений и реклам, а ведь это составляет главный источник дохода периодических изданий в наше время. «Нью мэссиз» ведет трудное существование, постоянно находясь на грани финансового краха, от которого его неизменно спасает поддержка друзей из числа наиболее честных людей Америки.

Вот почему я посылаю Вам это письмо с убедительной просьбой помочь журналу собрать нужную ему сумму в 25 тысяч долларов. Люди, подобные Вам, оказывают поддержку многим хорошим начинаниям, но все эти начинания пострадают, если такой орган, как «Нью мэссиз», перестанет существовать. Мы с Вами не можем этого допустить.

Искренне Ваш

Теодор Драйзер.

1941 г.

Перевод Н. Хуцишвили

Я СЧИТАЮ ЭТО ВЕЛИЧАЙШИМ ЗЛОДЕЯНИЕМ… Телеграмма, направленная Иностранной комиссии Союза советских писателей

Ничто в истории человечества — ни безумные авантюры в поисках преходящей славы и власти, ни страшные массовые истребления народов и порабощение их Киром, Дарием, Александром, Цезарем, Аттилой, Чингисханом, Тамерланом, Наполеоном — не может сравниться по своему бессмысленному варварскому разрушению и смертоносности с ничем не оправданным нападением Гитлера на Советскую Россию. Ибо Россия, Советский Союз — страна, которая столетиями терпела жестокое, тупое бесправие и гнет кучки представителей грубой силы, топтавших своими сапогами огромное большинство народа — простых и трудолюбивых людей, чтобы самим купаться в роскоши и чваниться, — является единственной страной, единственным народом, который, наконец, установил справедливую и социально-прогрессивную форму правления. Правительство России за последние двадцать три года заботилось о том, чтобы те, кто хочет работать и стремится как к духовному, так и к материальному прогрессу и миру, получали всемерную поддержку и помощь со стороны своего правительства.

Ни в Европе, ни в Азии, ни в Африке, ни в Южной или Северной Америке, за исключением США, не была не только осуществлена, но даже выработана такая программа, которая, несомненно, была осуществлена в России; в 1927–1928 годах я имел возможность увидеть собственными глазами гигантские начинания, предпринятые там с целью обеспечить основы материального и общественного благосостояния и счастья стосемидесятимиллионному народу, до этого угнетавшемуся безмозглыми циничными аристократами царской России, стремившимися только к одному: обеспечить собственное благополучие путем порабощения всех остальных своих соотечественников. И вот теперь приходит Гитлер, которому великолепно должна быть известна честность Советского Союза и его социальное значение, которому должно быть известно, что самое существование СССР — залог того, что довольство и счастье обеспечены всем, кто по своей воле участвует в необходимом для этого труде, и, движимый личным честолюбием и стремлением к славе и обогащению, а также во славу империи, где правит ничтожная кучка, враждебная свободе и счастью огромного большинства человечества, стремится разрушить и уничтожить прекрасную программу, созданную Лениным и после его безвременной смерти осуществляемую его многочисленными последователями…

Я считаю это — в полном смысле слова — величайшим злодеянием против великой державы. Это хладнокровная и преступная попытка уничтожить свободу человечества и — что еще важнее — уничтожить духовную и социальную справедливость в семье народов, справедливость, которой, кроме как в СССР, не только никогда не достигал, но о которой и не помышлял ни один народ, ни одна раса.

Эти преступления надо пресечь, а их инициатора и исполнителя, победив, всенародно казнить за его злодеяния, ибо это злодеяния безжалостного, кровавого убийцы и ничто больше. Легкие победы, видимо, вскружили ему голову, и вместо плана восстановления Германии им овладела мечта об империи ради империи, о мире, управляемом Германской империей; все это не что иное, как безумные планы мирового господства, то самое безумие, которое в войне с Англией Гитлер пытался выдать ни больше ни меньше как за здравый смысл. Но последнее предательство — варварское нападение на мирный народ, заключивший с Гитлером мирное соглашение, до конца разоблачает безжалостного притязателя на империю, который не только не является ничьим другом, но и представляет собой потенциального деспота и поработителя всех и каждого. Я вижу, как сама Англия ради самосохранения идет на помощь России. Какова бы ни была цена пакту с Англией, я желаю России извлечь из него наибольшую пользу. Что же касается Америки, то я вместе с миллионами других американцев буду призывать наше правительство не только к самозащите путем оказания всемерной помощи России, но и к лучшему пониманию этой великой демократии, которая делает сейчас для своего многомиллионного прогрессивного народа больше, чем Америка за все время своего существования когда-либо сделала для своего народа.

Теодор Драйзер

Голливуд, Калифорния.

14 июля 1941 г.

УСПЕХ РОССИИ В БОРЬБЕ ПРОТИВ ГИТЛЕРА

Ничто не имеет большего значения для либеральной и демократической Америки, чем успех России в борьбе против Гитлера. Дело русских всегда и везде является подлинным делом демократии, ибо Россия уже сделала для простого человека больше, чем какая-либо другая страна в истории.

1941 г.

НАРОДЫ СЛЕДУЮТ ПРИМЕРУ РУССКИХ

Американский народ восхищается русским народом, который понес огромные жертвы и проявил героизм в борьбе против фашистских орд. Немцы провозгласили себя высшей расой, призванной уничтожить все другие народы и править миром. Но народы, не одержимые подобным безумием, следуют примеру русских, первыми показавших, что можно остановить нашествие нацистских тиранов. Эти народы желают жить в дружбе между собой. Они борются и будут бороться против нацистов до последней капли крови.

Американцы восторженно относятся к русским не только потому, что они в 1917 году свергли жестокую царскую тиранию, порабощавшую народы России, но и потому, что они заменили ее наиболее гуманной и блестящей системой, которая сделала нынешнюю Россию одной из самых передовых стран — если не самой передовой страной — в социальном, экономическом и духовном отношениях.

Американский народ, вспоминая свою собственную борьбу за свободу в прошлом и наблюдая попытки Гитлера уничтожить свободу человека, проникнут горячим желанием успеха русскому народу. Мы добиваемся, чтобы правительство США оказывало всемерную помощь России для разгрома безумных гитлеровцев, стремящихся возродить рабство в Европе, Азии и других частях света.

Я горжусь тем, что имею возможность направить вам это послание, так как оно глубоко искренне. Я уверен, что Америка на деле покажет себя верным союзником России и Объединенных наций в борьбе против порабощения человека и за улучшение его жизни.

1941 г.

ОТВЕТ КРАСНОАРМЕЙЦУ

Глубоко тронут этой данью уважения; разумеется, я вполне оценил ее значение и искренне признателен. Не знаю, что еще сказать. Это произведение принадлежит к тем прекрасным творениям искусства, которые рождает жизнь.

Мир знает, как глубоко я восхищаюсь русским народом в целом и уважаю его и все, что сделано им для того, чтобы жизнь человечества стала более справедливой и достойной.

То, что такое письмо прислал мне один из героических бойцов Советского Союза, является величайшей честью для меня.

Я благодарен Вам за это письмо и буду бережно его хранить.

Искренне Ваш

Теодор Драйзер

1942 г.

К ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

История видела много наций, которые расцветали и падали. Но ни в одной другой стране не были намечены столь замечательные планы и не были достигнуты столь блестящие успехи, как в Советском Союзе. Наконец-то я дожил до того, что вижу нацию, которая стремится к созданию гуманно организованного мирного сообщества и готова умереть за него.

1942 г.

ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

Считаю честью выразить свою благодарность русскому народу за его гигантские труды наблаго всего человечества, за его поразительные социальные достижения, за его героическую оборону родины от нападения сумасшедшего Гитлера. С 1917 года я следил за социальным строительством в России и всегда был убежден в том, что, как говорил Макартур, «надежды цивилизации в настоящее время покоятся на достойных знаменах мужественной Красной Армии», а также на разуме, природной гуманности и социальном благородстве русского народа.

1942 г.

ИЗ ПИСЬМА К СОВЕТСКОЙ МОЛОДЕЖИ

…Я хочу сказать, что Россия для меня — величайшая страна в мире по своим интеллектуальным, художественным, эстетическим и практическим достижениям и что с самого начала «десяти дней, которые потрясли мир», она старалась предоставить все преимущества угнетенным и обездоленным, равно как и тем, кто не находился в таких ужасных условиях. Думайте о том, что вы, молодежь России, — законные и, по-моему, заслуженные наследники столь великой страны и столь человечной и достойной человека системы!

Живите, учитесь, боритесь и, если окажется необходимым, отдайте свою жизнь за родину, о вы, счастливые наследники столь великой страны! Поддерживайте ее, помогайте ей идти вперед, и это будет вашим великим вкладом в дело социального развития мира.

Теодор Драйзер

Голливуд, Калифорния.

23 августа 1944 г.

Перевод Н. Банникова

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

В творчестве Т. Драйзера публицистика занимает видное место. Писатель всегда пристально следил за ходом общественной и политической жизни в США и в мире и живо откликался как на события исторического значения, так и на повседневные явления быстротекущей жизни. Являясь неотъемлемой и полноправной частью обширного творческого наследия писателя, публицистика Драйзера не только дает возможность лучше познать общественные и творческие идеалы писателя, но и служит своеобразным историческим документом, раскрывающим многие стороны современной писателю американской действительности.

К сожалению, далеко не все разбросанные по газетам и журналам многочисленные публицистические выступления Драйзера объединены в сборники, хотя многие из этих выступлений сохраняют свою злободневность и в наши дни.

При жизни писателя вышли в свет его публицистические книги: «Бей, барабан!», «Драйзер смотрит на Россию», «Трагическая Америка», «Америку стоит спасать».

Первая публицистическая книга Драйзера «Бей, барабан!» (1920) включает в себя публицистические и философские статьи и очерки, написанные им во время и после первой мировой войны. Критики всячески поносили новую книгу писателя, многие его друзья также отнеслись к ней недружелюбно. Г. Менкен, например, заявлял: «Я сам мог бы написать эту книгу значительно лучше».

Бескомпромиссная правда о положении дел в Америке, рассказанная писателем в статьях и очерках сборника, являлась подлинным вызовом тем, кто не желал видеть за роскошным фасадом нью-йоркской Пятой авеню трущобы Бауэри или Ист-Сайда, кто, по словам писателя, предпочитал оставаться «всецело в плену у…многоискушенной прессы, хитро играющей на его заблуждениях».

Осенью 1927 года Драйзер совершил длительное путешествие по Советскому Союзу. Возвратившись в США, он рассказал о своих впечатлениях в серии статей, которые при содействии Североамериканской газетной ассоциации были напечатаны во многих американских и европейских газетах, а в ноябре 1928 года вышла в свет книга «Драйзер смотрит на Россию». На страницах этой книги перед американскими читателями предстал созданный дружеской рукой образ далекой, единственной в мире социалистической державы. Хотя писатель не все смог в нашей стране понять правильно, тем не менее его общее впечатление от СССР было не только доброжелательным, но и преисполненным восхищения. Реакционным критикам новая книга Драйзера пришлась явно не по вкусу, автора обвиняли во всех грехах, книгу пытались запретить. Однако все эти попытки успеха не имели, и книга вскоре была издана также в Англии, Германии, скандинавских странах.

Изданная в январе 1932 года «Трагическая Америка» явилась попыткой всемирно известного писателя дать ответ на те вопросы, которые волновали в эти годы миллионы простых американцев. Писатель в своей книге обратился к насущным проблемам повседневной жизни — условиям существования трудящихся масс, полицейскому диктату, росту преступности, засилью власти банков и корпораций. И вывод его был вполне определенным: «В современной Америке человек фактически беспомощен, если, конечно, он не принадлежит к разряду сильных мира сего».

Писатель в своей книге резко выступал против самих устоев капиталистической Америки и прежде всего — против насилия капиталистов и их прислужников над простыми людьми. Серьезное внимание писатель обратил на зловещую роль церкви в стране. «Я выступаю здесь против засилья церкви, — писал он, — нигде оно не принимает таких чудовищных форм, как в Америке!» Не случайно наиболее резким нападкам книга подверглась со стороны католической печати. Однако ничто не могло заглушить мужественного голоса писателя, вставшего на защиту трудящихся масс.

Последняя публицистическая книга Драйзера «Америку стоит спасать» вышла в свет в начале 1941 года. В ней писатель снова — в который раз! — обратил внимание на положение простых граждан США и охарактеризовал его точно и бескомпромиссно — «Нищета среди изобилия».

Он на конкретных фактах показал, как монополии США, Англии и Франции помогли вскормить гитлеровский нацизм, позволили ему развязать вторую мировую войну.

После вероломного нападения нацистской Германии на СССР Драйзер в своих многочисленных статьях и выступлениях на митингах призывал американских граждан и правительство оказывать всемерную помощь советскому народу в его справедливой борьбе.

Вошедшие в настоящий том статьи дают ясное представление о публицистике Драйзера последних лет.

Примечания

1

(обратно)

2

Наоборот (лат.).

(обратно)

3

«Человек разумный» (лат.).

(обратно)

4

Амстердамский международный антивоенный конгресс 1932 г.

(обратно)

5

Бробдингнеги — жители страны великанов, куда попал Гулливер во время своего второго путешествия. См. Дж. Свифт: «Путешествия Гулливера».

(обратно)

6

(обратно)

Оглавление

  • БЕЙ, БАРАБАН![1] Из записок покойного Джона Парадизо
  • О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ НАШЕГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА
  • ЖИЗНЬ, ИСКУССТВО И АМЕРИКА
  • ЗАЯВЛЕНИЕ
  • ПОЧЕМУ Я СЧИТАЮ, ЧТО «ДЕЙЛИ УОРКЕР» ДОЛЖНА СУЩЕСТВОВАТЬ
  •   Вступление
  •   БАНКИ ДЕРЖАТ ВСЕ ПОД КОНТРОЛЕМ
  • СТРАНА ПРОГРЕССА И ПОДВИГА
  • 1. ЗАЯВЛЕНИЕ ПО ДЕЛУ ТОМА МУНИ
  • 2. О СУДЕБНОЙ РАСПРАВЕ НАД ЖЕРТВАМИ СКОТТСБОРО
  • ПОЧЕМУ Я ГОЛОСУЮ ЗА КОММУНИСТОВ
  •   Почему я голосую за коммунистов, а не за демократов, республиканцев и социалистов или еще какую-нибудь партию, существующую в нашей стране?
  •   ПРОЖОРЛИВОСТЬ И ЖЕСТОКОСТЬ
  •   «ИХ» ВЫХОД ИЗ КРИЗИСА
  •   ПОМОЩЬ БАНКАМ И ТРЕСТАМ
  •   КАМПАНИЯ «САМОПОМОЩИ»
  • ПРИЗЫВ К ЗАЩИТЕ СССР ПОЛУЧАЕТ МОГУЧУЮ ПОДДЕРЖКУ МИЛЛИОНОВ
  •   Вступление
  •   ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ УСИЛИВАЕТСЯ
  •   НЕМЕДЛЕННО ВСТУПАЙТЕ В БОРЬБУ ПРОТИВ УГРОЗЫ НОВОЙ ВОЙНЫ
  •   МОЛОДЕЖЬ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО МИРА
  •   СССР УКАЗАЛ МОЛОДЕЖИ «ДОРОГУ В ЖИЗНЬ»
  • ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ «ГОВОРЯТ ГОРНЯКИ ХАРЛАНА»
  • СССР — МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
  • О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ Интервью с нью-йоркским корреспондентом «Правды»
  • ЧЕМУ НАУЧИЛА МЕНЯ МИРОВАЯ ВОЙНА?
  • ДВА МАРКА ТВЕНА
  • ГОРЬКИЙ БУДИЛ МЫСЛЬ
  • ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ИСПАНИЯ!
  • БЕСЕДА С ФРАНЦУЗСКИМ ЖУРНАЛИСТОМ
  • ТОРЖЕСТВО МАРКСИЗМА
  • БЛАГОДАРЮ МАРКСА И КРАСНУЮ РОССИЮ
  • ЗАЯВЛЕНИЕ, СДЕЛАННОЕ В МАДРИДЕ
  • ПОЕЗДКА В ВОЮЮЩУЮ ИСПАНИЮ
  •   Вступление
  •   ВОЙНА И ЛЮДИ
  •   ИЗУВЕЧЕННЫЙ ГОРОД
  •   ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ
  •   ЛОЖНЫЕ И ВЕРНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
  •   НЕГРИН И ДЕЛЬ ВАЙО
  •   ЗАДАЧИ И НЕОБОРИМЫЕ ТРУДНОСТИ
  • ПАМЯТЬ О НЕМ СВЯЩЕННА
  • ОБРАЩЕНИЕ К ТРУДЯЩИМСЯ ФРАНЦИИ
  • ЗАРЯ НА ВОСТОКЕ
  • ПОМОГИТЕ СПЕРВА АМЕРИКАНЦАМ! Письмо гуверовскому комитету помощи белофиннам
  • ЛЕНИН
  • ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ ПО ПОВОДУ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ ГОДОВЩИНЫ ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ
  • ЗНАЧЕНИЕ СССР В СЕГОДНЯШНЕМ МИРЕ
  • ПИСЬМО СОЮЗУ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ По поводу полученной в подарок книги «Слово о полку Игореве»
  • Я ОЧЕНЬ МНОГИМ ОБЯЗАН ЕМУ
  • ПРОТИВ ВОЙНЫ
  • ПИСЬМО ДРУГУ
  • Я СЧИТАЮ ЭТО ВЕЛИЧАЙШИМ ЗЛОДЕЯНИЕМ… Телеграмма, направленная Иностранной комиссии Союза советских писателей
  • УСПЕХ РОССИИ В БОРЬБЕ ПРОТИВ ГИТЛЕРА
  • НАРОДЫ СЛЕДУЮТ ПРИМЕРУ РУССКИХ
  • ОТВЕТ КРАСНОАРМЕЙЦУ
  • К ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
  • ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ
  • ИЗ ПИСЬМА К СОВЕТСКОЙ МОЛОДЕЖИ
  • ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
  • *** Примечания ***