Вологодские бухтины старые и перестроечные [Василий Иванович Белов] (fb2) читать онлайн

Белов Василий Иванович БУХТИНЫ ВОЛОГОДСКИЕ ЗАВИРАЛЬНЫЕ (ПЕРЕСТРОЕЧНЫЕ)

Белов, Василий Иванович. Вологодские бухтины старые и перестроечные. / Худож. А.Савин. — Вологда: ООО «Русский Север-Партнер», 1997. - 199, с.

Устарел Барахвостов, совсем стал сивый. Даже разговаривать не желает. А я клянчу:

— Кузьма Иванович, бухтинку бы!

— Нет ни одной.

— Куда девались?

— Э, парень… — плюётся Кузьма Иванович. — Как почала пазгать по русской земле перестройка, так и пришёл мне каюк^[1]. Всё у меня испищалось, и руки и ноги. Вышло дышло! Бухтины и те от меня разлетелись мелкими пташками.

— Кузьма Иванович, поскреби в голове. Может, найдёшь хоть одну? Удели! Хоть бы и заимообразно…

— А ты кто такой? Демократ?

— Демократ?

— Не врёшь?

— Вру, — честно признался я.

— Вот и ври дальше, а от меня отступись!

И вышла промеж нас кавказская смута.

Но вот подсобил я как-то Барахвостову сложить печь. Глину месил, песок просеивал, кирпичи таскал. Две недели печка выстаивалась, на третьей затопили. Получилось — лучше некуда! Гудит печь по всем коленам. Я опять пристаю:

— Кузьма Иванович, хоть бы одну бухтинку. Либо какую-нибудь завалящую пригоножку. Люди просят.

— Какие люди? — опять насторожился Барахвостов.

— Ну… всякие. Читатели…

— Пускай сами выдумывают. Головы есть.

— Кузьма Иванович! Пожалуйста…

— Нету, — насупился Барахвостов. — Ну, ежели бутылку поставишь, может чего и наскребу…

— Да я… да мы… Я тебе три выставлю!

— Не заливай! «Три выставлю». Мне надобна не простая бутылка, а с названьем венгерский «Рояль». Пивал?

— Пивал…

— Вот. Сразу ты хвост прижал.

— Да видишь… денег у меня, понимаешь, тоже не лишка. А почему тебе «Рояль» приспичило? Может, нашу? Куницынскую?

— Нет, куницынской-то я крыс травлю. Крысин-то у меня кончился ещё при Андропове. Мы с Виринеей потребляем только венгерский «Рояль».

— Ведь у тебя вроде сухой закон?

— Да. Алкоголя двадцать годов не беру в рот. Пример взял с Ельцина.

— Так для чего тебе спирт? Кто будет нарояливаться?

— Да говорю тебе, Вирька! Баба моя, — сердится Кузьма Иванович на мою непонятливость. — Значит так: я ей поутру ставлю «Рояль». Она стакан дерябнет и какую-никакую яишницу сделает. В обед ставлю второй, опять чего-нибудь сварит. Правда, к паужне лежит кверху воронкой, потому как «Рояль» штука забористая. Его надо запивать холодной водой. А она ведь без воды зырит. Да уж к вечеру-то я не особо и тужу. День прожит. А который «Рояль» в бутылке останется, дак она им печь растопляет. Дрова-то, вишь, осиновые, сырые…. Не-ет, нам с ней без «Рояля» нельзя.

Дело сдвинулось. Кузьма Иванович опять начал собирать свои бухтины в одну кучу, как пастух собирает овец.

Мне оставалось только нумеровать и подсчитывать.

1. Контра

Ты про мою теперешнюю обстановку лучше не спрашивай. Я тебе ничего не скажу, потому как это военная тайна. Я человек партейный. Понимаю. Я когда служил в объединённых нациях, дак там нам прямо было сказано: «Болтун находка для шпиёна!» Я и св… то бишь дорогому другу Андрею внушаю. Ты, говорю, насчёт стипензии чтобы ни гу-гу! (Чего ты перебиваешь: умер, умер! Ничего он не умер! За хлебом бегает как жеребец. Только рюкзак шумит.) Так вот, я ему говорю: дорогой друг Андрей, ну как тебе не стыдно? Ты ведь хлебную продавщицу опять нажёг чуть не на три тыщи. При мне, говорю, три буханки белого сгрёб! А заплатил-то всего за две. (Не перебивай, говорю! Какая тебе разница, друг, сват или брат?) Дак вот, внушаю ему: друг Андрей, насчёт стипензии лучше молчи. Дойдет до Коля либо до Клинтона — отнимут и ту что дают. Поговорим лучше насчёт ваучера. Ты куда, спрашиваю, его вложил? Он говорит: «В ликёро-водочный комбинат! А ты?» — «А я пошёл до ветру, вложил было в… — называю ему одно неприглядное место. — А он, этот ваучер, и тут не годится. Шуршит и колется». Насчёт ценных бумаг у нас картина другая, их мы с Виринеей на стены наклеиваем. Чтобы не дуло с улицы.

Друг Андрей за Гайдара обиделся. За Чубайса того пуще. Устроил политинформацию: «Ты, — говорит, — Барахвостов, как был контра, так и остался контрой! На тебя никакая перестройка не влияет. На тебя одна Виринея влияет да и то только когда тебя кормит. Тебя, — говорит, — давно пора арестовать да в самое студёное место выслать! Чубайса костишь, а сам всю жизнь плут!»

…А какой я плут, ежели стипензия только на хлеб? На радиво денег не остаётся. Я приноровился к цифрам приставлять нолики. Стипензию принесут, а я сперва рубли получу. Распишусь. А после в этой бумажной ведомости один нолик в свою графу и добавляю. Стипензия сразу больше в десять раз! Почтальонка смеётся: «Мне-то, — говорит, — что, пиши хоть ещё два ноля». Через месяц придёт, ещё один кружок дорисуем. Расплачусь сразу и за дрова и за радиво. Это не плутовство, а облегчение ежемесячной жизни.

Правда, радиво моя жёнка не слушает. Всё там врут, да и баба давно оглохла.

2. Абортаж

Привёз я её в город, в областную больницу. Так и так, говорю, Виринея, старуха, совсем оглохла. Нельзя ли какие срочные меры принять? Доктора на меня кричат: «Тебе хуже что ли, ежели оглохла?» Хуже, говорю. И значительно. «Почему?» А потому что окончанье на у. Указаний сверху не чует. Правительство скажет одно, она сделает совсем другое. Приказано, к примеру, колхозникам пить шампанское, а она хлещет «Рояль». Все указы Бориса Николаевича перепутала! Разве порядок? Даже для государства опасно. Врачи меня выслушали и говорят: «Надо сперва анализы сдать. Без анализов Виринею не станем осматривать».

Ладно. Ночевали у ейной родни. У племянниц. На другой день понёс я старухины анализы областным докторам. Понюхали, поморщились: «Приходите через два дня!» Хорошо. Приходим через два. Все врачи ко мне кинулись: «Кузьма Иванович, поздравляем, ваша жена стала беременная!» Как, говорю, так? Мы сорок годов спим на разных кроватях. «Ничего не знаем, уже на втором месяце».

Долго я думал, как могло так получиться. Вспомнил, что летом корреспондент на две ночи останавливался. Я ему и баню истопил, а он прохвост, вишь, чем отплатил. Вот и верь теперь вашему брату писателю!

Ладно, что всё хорошо кончилось. Боевая тревога оказалась учебная. Бутылочки-то Виринея с племянницей перепутали. Как раз девка на абортаж собиралась.

3. Племянницы

Другую племянницу, которая постарше, спрашиваю: «А у тебя мужик есть?»— «Есть, — говорит. — И не один. У меня, — грит, — три постоянных и три запасных. У меня, — грит, — с этим делом строго. У каждого определён день. Все будние дни у меня заняты. По воскресеньям всегда выходной». — 'Уж завела бы, — говорю, — и ещё одного. Воскресного. Для ровного счёту». — «Нет, мы по воскресеньям-то проводим дни рожденья. Железные и медные свадьбы у нас тоже по воскресеньям. Были раньше и золотые, и серебряные, но мы их отменили. Решили не отмечать». — «Это, — спрашиваю, — почему?» — «А нам, — грит, — хватает и медных.» Я ей говорю: «Вы весь металлолом собрали. Оплата вам идёт сдельная или как?»— «Нет, мы все на окладах. Бюджетники». — «Хорошее дело. А какая у вас партия?» Она мне: «У нас партия любителей пива. Принимаем только пьющих. Выдвигаем своего президента». — «Мало вам Ельцина?» — «Мало». Я перепугался за Виринею. Думаю, втянут её племянницы в политику! Ищи тогда ветра в поле. Ещё и курить начнёт. Шапку в охапку, да и потащил на поезд. Оказала сопротивление. Еле обратно в деревню увёз.

4. Про дамство^[2]

Молодёжь пошла — чур будь! Не все, а многие. Живут как кошки: днём спят, по ночам бродят. Чего я не нагляделся, когда был в городе! Кабы кто рассказал, не поверил бы этому ни за какие коврижки. А тут увидел личными глазами и меня сперва бросило в пот. Сижу и головой думаю: «Вот это перестроечка!» Подвернулся бы под руку Горбачёв, плюнул бы я ему сперва в пустые глаза. После харкнул бы на круглую лысину. Какое на ей государство нарисовано? На лысине-то? Кто говорит Япония, кто называет Кубу. А я думаю, что это какая-то колония, вроде теперешней нашей России. Коммунисты русского человека переделали в советскую общность. Советских людей демократы переделали в россиянов. Есть, значит, цыганы, а мы нонече россияны. Милое дело…

Дак вот, прибыли, помню, мы с Виринеей в город. Командировки отметили и первым делом идём к губернатору. Доложились. Губернатор академик таварищ Подгорнов сразу выделил нам свою личную охрану с ружьём и антамабилём. Я жене говорю: «Гляди, старая дура, какой мне почёт! Приехала бы одна без меня, настрадалась бы. А тут, антамабиль в личном пользованье. Со всеми американцами об ручку здороваешься. По гостям, по банкетам кажинный день. Повседневно. И с англичанцами, и с немцами, и с голлодраннами, и с венгерцами. На столе — коммунизм. Одного птичьего молока и нету. Ешь-пей сколько душа желает. Первый тост всегда за Кузьму Барахвостова, второй за таварища губернатора. За тебя только в третью очередь». Губернатор на каждом банкете меня за локоть берёт и спрашивает: «Господин Барахвостов, вам какого налить — белого или красного?» — «Нет, желаю красно-коричневого». Поят. «А должность для вас какую, внутри государства или внешнюю?» — «Давай внешнюю, там надёжнее».

Один раз еду без жёнки, зато с личной охраной. Семафоров не признаём. Бомжи и собаки из-под колёс кидаются от нас в различные стороны. Кошек давим. Один раз велел я притормозить. Мать честная! Девка идёт почти голая, вторая бежит. Юбка до ягодиц да ещё и с разрезом. На ногах у дамочки сапоги с долгими голенищами, а на сапогах медные бляхи, как на конской сбруе. За этой девкой ещё чище: стриженая под бокс. В другой раз сажаю в антамабиль Виринею. Ох, сделал ошибку! Не надо было её в антамабиле возить. Понял когда поздно стало. Приехали на квартиру, она сразу ногти накрасила, остриглась под мальчика. Дома старые юбчонки в чулан выкинула, а которые поновее стрижёт ножницами. Раз — пол-юбки нет! Рраз — ещё одну обкорнала!

Теперь вот по снегу, в мороз ходит чуть ли не с голой задницей. «Вирька, — кричу, — ведь ты простудишься! Кто за тобой ухаживать будет? На меня надёжа худая, в город ездим не каждый месяц. У губернаторов тоже должность временная. Сегодня он губернатор, завтра пастух. Потому и воруют почём зря». — «Не твоё дело! — жена на ответ. — Имею полное право. А ты как был охломон ещё до колхозов, так охломон и остался». Ладно, думаю, пусть делает что хочет. Только бы не курила. Остальное-то я стерплю. Куды там! Начала и палить. Не понимаю я это дамство, не понимаю ещё с тридцатого года…

5. Рецепты

Племяши и племянницы у нас с жёнкой — все один к одному. Торгуют. Один другого ядрёнее. Сидит он в своем скворешнике (вроде собачьей конуры), кулаки у него по пуду. Весь белый день иголочки с пуговками перекладывает. Торгует маленькими канфетками и какими-то тонюсенькими карандашиками (для шпаклёвки и покраски дамских бровей). Другой племяш повадился в Турцию вместе с женой. Третий шастает по родным местам. Раньше по ночам промышлял, теперь приладился днём. Разжились — не знают, куда деньги девать. Открывают вместе с начальством свои магазины и банки. В каждом доме — по два магазина и весь город в железных решётках. Начали в Вологде и вторые этажи обрешечивать. Окна в решётках, двери в решётках. Дачи в болоте — тоже в решётках. Теплицы для огурцов — в решётках. Железа в Череповце не стало хватать. Покупают в Южной Америке. Франция отказала: у самой не хватает решёток! Наши бандиты, говорят, ваших не хуже. Губернатор схватился за голову: где столько железа на решётки достать? Я ему говорю: «Хошь выручу? Делай по моему рецепту тебя в губернаторы ещё три раза выдвинут». Какой рецепт? Самый простой. Я посоветовал окна и двери в тюрьмах разрешетить, а все дома и квартеры за счет тюремного матерьялу обрешетить. Мы так и сделали. Из всех тюрем и лагерей мне благодарность через газету: «Кузьма Иванович, отчаянное спасибо! Мы вздохнули свободно, убегаем куда вздумаем». Горожанки меня облепили прямо на улице: «Господин Барахвостов, благодарим! Теперь и мы спим спокойно вместе с мужьями. Раньше спали по очереди, по три часа в сутки, у дверей караулили».

В городе земля называется грязью. Сидят без воды неделями, а когда потечет водица в ихние краны, то уж тут ее, бедную, никто не жалеет. Старо-прежние дома без выселения жгут нарочно. Пожары сваливают на пьяных и на ребячью шалость. Поджигатели в ус не дуют! Новые дома строятся из бруса. Брус кладут без уровня и не по отвесу. Иная стена выгнулась, как физкультурница. И ничего! Кладут всё выше и выше. Рамы делают из сырья, строгают, а из-под рубанка брызги летят. Калёвки на рамах запрещены. Рамы теперь как на скотных дворах. Кирпичи выпускают неодинаковые. Один — такой, другой — сякой, третий вспучило. Мужья-кавалеры у племянниц вроде тех кирпичей: один — косой, другой — кривой, третьего — вспучило. Мужики алименты не платят, шубы и шапки пропивают безвозвратно. Ну что за мужик пошёл? Ни то ни сё. Ходит как саврас без узды, шабашки сшибает. Походит так с годик, продаст квартиру, и переводят его в бомжи. Накопит вшей, является к прежней жене. Та, дура, опять ему рада…

Наши племянницы пока женскую марку держат, пахнут одеколоном. Но посуда не мыта неделями. По воздуху моль так и шьёт. Варенье бродит. Весь пол усыпан бумажками от канфет. Бумажки шелестят, как под осень листочки с берёз и осин. Всю неделюшку у племянниц дни рождения! То к одной, то к другой, гляжу, опять волокут шампанское. Иной день и в двух местах. Еще придумали отмечать железные сварьбы. Суп не варят. Пельмени варить научатся только к серебряной сварьбе. (Каждая пельменина — триста рублей.) К золотой-то сварьбе, глядишь, навострится иная и щи варить. Но до золотой-то дожить надо! С тех пор как начали перестройку, наши трактористы не доживают и до стипензии. И женятся через одного. А чего им жениться? Девки и бабы стали больно ласковые. Которые с мильёнами, те пришивают к живому телу чего им вздумается и говорят: в Америке давно резать и пришивать научились кому что желательно, а мы отсталые, только-только кроить пробуем.

Моя Виринея как узнала, что можно чего-нибудь пришить, так от восторга и подскочила: «Желаю, как у Пугачёвой, пластическую! Где хошь доставай деньги и нанимай доктора». Сперва-то я упёрся: «Ты у меня и так баская». Раскусила, требует ещё упорней: «Ты всю мою жизнь меня сплоататничал! Ты от передовой науки отстал, не стыдно харе-то?»

Когда она надумала переделаться в мужика, я и прикидываю: «Не лучше ли будет? С мужиком-то я, может, и найду общий язык. Может, и стипензия увеличится». Лежу по ночам и все рецепты обдумываю.

6. Катюша и радио

Сам-то я от курева давно отстал. Ещё при Брежневе. Ладно и сделал. Чего бы сейчас палил, при нонешней-то стипензии? Мох из пазов ещё с войны выдерган. На спички хватает, на табак — нет. Пришлось опять, как во время войны, и кресало пускать в ход. Помнишь? Называлось оно, это кресало, «катюшей». Когда Виринея в куренье ударилась, я это кресало из шкапа вытащил, кишку ватную для бабы сшил, кремень в поле нашел подходящий. Теперь Виринея беды не знает. Как стукнет кресалом по кремню, так искры снопом летят. Обожженная вата загорается с перворазки. Прикурит баба и сунет ватную кишку в старый патрон. В патроне-то воздуху нет. Ватная кишка тамотка сразу гаснет. Одно слово — «катюша». Только вонь от этой обгорелой ваты на всю квартеру. Да и сама баба воняет. Ночью пробужусь — ив избе гарью пахнет. Пожаров с малолетства боюсь. Начинаю шарить, в котором месте зашаялось. В избе — дым коромыслом. Не продохнуть. «Виринея, ты опять палишь?» — «Палила, палю и буду палить! Нонче не прежняя власть, никто мне не указчик. Моё дело правое!»

Что ты с ней сделаешь? Спорить — пустое дело, только больше крику. Как бы жёнку от табаку отучить? Прямо доложу, что не знаю. Эта зараза с вином связана, а за вино само правительство стоит горой.

С другой стороны, бабёнку тоже можно понять. Весь день на ногах. То одно, то другое. Хлеб возят за сто километров раз в неделю. Такие баские буханочки, иные в синих разводах, как расписаны. С такого цветастого хлебушка в брюхе круглые сутки урчит, ноги совсем не ходят. Суставы скрипят, как немазаные колёса. Такой скрип, что в суседском доме середь ночи людей всех разбужу, пока переберусь с печи да на полати. От брюшного шуму, от суставного скрипу и Виринея не спит. Плюс антироссийское радиво. От него спрятаться совсем негде. День и ночь орёт, колотит по голове. А то вдруг мужик завизжит. Не видно, а чую, что голые девки пляшут. Ноги выкидывают выше голов и вертят задницами. Телевизор у нас давно внутренности испортил. Звуки есть, но в окошечке искры и полосы. Виринея всё одно глядит, хоть и полосы. Глядит-глядит, да так и уснёт с устатку. Захрапит, а я не могу разобрать, Виринея храпит или телевизор, антироссийское радиво бухает или моё личное брюхо. Все перепуталось. В своём же доме, а живу хуже, чем на вокзале.

7. Не тот фасон

На моё несчастье, у всех баб и девок пришла новая мода: носить мужскую одёжку. Начали это вроде бы с мохнатых шапок. Потом они начали форсить в кожаных пинжаках, как прежние комиссары. Пошли в ход и долгие коленкоровые балахоны. Распахнёт его ветром, а там всё на виду! Юбчонка только до пупа. Сапожищи обули, как рыбаки или охотники. Голенища выше коленок. То вдруг наоборот: всё передовое дамство поголовно оделось в брюки. Девка или парень? Ничего не поймёшь, пока не пощупаешь. Иную так обтянет, что она, бедняга, еле ступает. Боится: вдруг лопнет около непотребного места?

Моя Виринея от моды не отстаёт. Сшила сперва юбочные штаны. (Это как бы на каждую ногу по юбке.) Говорю: «Сними, дура, людей не смеши! Ты в этих штанах — как балтийский матрос. А больше похожа на огородное чучело». В тот раз послушалась. Критику учла. Юбочные штаны перешила на занавески. Матерьялу осталось ещё и мне на рубаху.

Прошло с полгода, она опять за своё: «Все люди как люди, одна я ничего не имею!» Спрашиваю: «Чего требуется?» — «Джинсы!» (Это такие американские портки, которые не промокают. Из холста, крашены синим. Как раньше красили.)

Хорошо. Джинсы так джинсы, мне что? Сти-пензию принесут — иди в магазин. Пошла. Обратно идет с рёвом. «В чём дело?» — «Не тот фасон. По длине как раз, а по ширине не подходят». Я говорю: «Это твоя задница не на тот фасон. Вологодская она у тебя. Поменьше сладких канфет ешь».

Заругалася пуще прежнего. Я от греха на печь улез. Думаю, даст в горячке по лысине, тут мне и каюк. Через месяц принесли стипензию немножко побольше. А штаны-то подорожали ой-ей-ей! Ладно, денег подзаняла, какие-никакие джинсинёшки завела. Ходит довольная. И что ты думаешь? Все бабы и девки в нашей деревне, глядя на мою Виринею, начали бегать в мохнатых шапках и мужиковских штанах. У кого какие. Красные, кожаные, зелёные, резиновые, вязанные из шерсти. Не снимают ни днём, ни ночью. Ладно бы зимой, а оне в сенокос. Пар идёт от каждого места.

Пришёл я вчера в лавку за хлебом, занимаю очередь: «Девушка, ты последняя?» Она обернулась да как рявкнет: «Последняя у попа жена! Какая я тебе девушка? Я парень!» — «Откуда я знаю, что парень? Я о людях по волосью сужу». Спорить я не стал: парень так парень. Мне теперь один бес, кто ты есть. В свою деревню явился, свату жалуюсь: «Друг Андрей, разве дело? Все люди стали на один фасон. Не разберёшь, где баба, где мужик. Парни отпустили до плеч волосья, девки под бокс стрижены». Сват соглашается: «Да, — грит, — совсем худо, скоро конец света. Доведёт до беды этот американский фасон». — «Уже и счас довел, — говорю. — В телевизоре вон одна стрельба. Еще показывают драки да случки». — «Чего показывают, то и гляди! — заявил сват. — Нечего привередничать».

8. Жалоба

Всё-таки мы со сватом решили писать таварищу Ельцину. «Так и так. Баб и девок у нас брезентовыми джинсами вконец сгноили. Трактористов тоже надо срочно спасать. Они, считай, все каждый день пьяные. Младенцев не стало. Молодёжь перепуталась, регистрировать брак не желают. Живут очень привольно. А главная беда — не поймёшь, где у нас парень, где девка. Пожалуйста, пошлите уполномоченного для выяснения личностей».

Запечатали и отпустили в почтовый ящик. Ждём результатов. Новый год отпраздновали — из Москвы ни слуху ни духу.

Сват говорит: «Здря и ждём». — «Почему?» — «А потому, что почту давно закрыли. Не действует». Я говорю: «Не ври! Раз стипензию носят, значит, и почта действует». — «Стипензию, Барахвостов, нам возят прямо из районного центра. А наша почта давным-давно на замке. Почтовый ящик висит без крышки. В ём с прошлой зимы воробешки живут».

Я поглядел — правда. Воробьи нашу жалобу обляпали птичьим помётом. А тут как раз подоспел президентский указ: «С первого числа всему женскому полу нашей великой страны перейти на мужскую обмундировку. Зимой — ватные брюки, летом — джинсы. Мужчинам, как гражданским, так и военным, предписываю сарафаны и юбки. Головные уборы для всех одинаковые. Летом — парижские кепки, зимой — лохматые чеченские шапки».

Мою бабу этот указ от мужиковской одёжки добро отучил! Отказалась от шапки и брюк, от всяких блях и прочих ремней. Как? Очень просто. Говорил я тебе, что ндрав у Виринеи особый? Чего ни скажи президент или правительство, она ноль внимания.

Ну, а мне как быть? Я человек сурьёзный. Указы и дириктивки выполняю беспрекословно. Оболокаюсь в дамские шмутки, иду на выборы в новом виде. Губы свёклой накрасил. Юбчонка-то для меня маловата, выше колена. Ноги хоть волосатые, зато голые до пахов. На голове у меня — женский платочек. Горошками. Кофта батистовая с брошкой. Поверх её кружевной лифчик. В руке держу сумочку, иду да подёргиваю!

Народ увидел, кричит: «Кузьма Иванович, это ты ли?» — «Нет, не я!» — «А кто ты нонче?» — «Нонче я Виринея стала».

Образовалось в деревне две одинаковых Виринеи. (Поставил я её перед фактом!) Она увидела, что в юбке по деревне хожу, постепенно и сама перешла на прежнюю женскую форму. Курить не сразу, а бросила. Теперь в избе в два раза копоти меньше. С утра до вечера воздух свежий, потому что моя стипензия хоть и военная, а на курево не вытягивает. На хлебишко тянет, а на табак остаётся всего самая малость. Ну что ты меня все подковыриваешь? «Курить бросил…» Мало ли чего я в своей жизни бросил.

9. Бизнес

Много я перепробовал способов бизнеса, чтобы прокормиться! Колхоз у нас ещё при коммунизме перешёл на лесную промышленность. Ель и сосну ещё Никита Хрущёв безжалостно выхлестал и отправил на Кубу. Берёзу выхлестал Брежнев. Теперь почали мы пазгать ольху и осину. Пахать перестали — горючее дорого. Коров ликвидировали — косить некому. Милое дело! Барахвостову чего делать в лесной промышленности? Моя главная специальность, знаешь сам, — печник. Начал я было печи класть, а на меня такой налог навалили. Ух! Никакого доходу. Ко всему половина народу при перестройке померла. Дома и печи стоят порожние. Дебет с кредитом у меня никак не сходятся. Взялся тогда вином торговать. Лучше дело пошло. Но и тут я прогорел. Горючее и все транспортные расходы выше всякой рентабельности и вся себестоимость обрушилась на меня же и на мою жену Виринею. Водку везут и везут из всех мировых стран. Конкуренты поймали меня в лесу, разболокли и привязали к толстой берёзе: «Оставим тебя на съедение мухам и комарам! Обещай, что больше вином торговать ни-ни. Если хоть одну бутылку из города привезёшь, привяжем опять к этой берёзе и на оводах оставим денька на три». — «Ребята, даю слово!» Отвязали. Я легко отделался. Могли бы и прикончить. Решил жить без торговли, на одну стипензию. Сыт на неё не будешь, но и с голоду не сразу умрёшь. И решил я заняться кулинарным искусством. Начал придумывать новые кушанья. Соломенные лепёшки с картошкой ещё с войны запомнились. Опять же болотный мох — тоже сушили, толкли и пекли колобки. Скучно! То ли дело собачья жизнь! Мой Кабысдох хоть и голодный, а лает весело и хвостом вертит усердно. Перед каждым приезжим! Хвост у него как на шарнирах. Хвостом поюлит — ему и канфетку дадут, и морду погладят. Уже и колбасу не всякую ждрёт, выбирает которая подороже. Был бы у меня свой хвост, я бы тоже юлил. Беда, хвоста-то у меня не выросло…

Ты вот спрашиваешь, у кого это я врать выучился. Да наши министры кого хошь выучат! Те же газеты возьми. Как раньше при коммунизме врали, так и при нынешней власти врут. Что большевики, что демократия — одно добро. Не здря и названия остались прежние: «Известия», «Московский комсомолец», «Комсомольская правда». Никакой разницы! Только в том разница, что теперь нашего брата кроют матом, а для детиш-ков фотографируют всякие женские и мужские места и главные органы. Про телевизор-то я уж не говорю. Да и телевизор у нас давно оглох и ослеп. Только гудит как самолёт. Куда хочет лететь — не знаю. Может, и к лучшему, что ничего не показывает. А то мне бы с Виринеей не совладать. Она бы с этого телевизора всему научилась. Визжать, скакать, пить, из нагана палить. И ещё кое-чему похуже. Нет уж, лучше бы нам вовсе без телевизора жить! Только ведь побежит глядеть к свату Андрею.

10. Были бы зубы

У свата ноги ещё хорошие, корову в хлеву держит. Теперь и косить разрешили, коси сколько хошь. Правда сенокосы ольхой заросли. И коров держи сколько хошь, да вот беда, замучил этот коровий спид. Ну, не спид, а как его… Вот, вот, лейкоз. Молоко не принимают, ну а мясо горожане едят и спидовое, то есть лейкозное. Жорут да прихваливают. Только за ушами пищит… Так вот, значит, позавчерась бежит сват ко мне, от страха у него и уши прижаты: «Барахвостов, беда! Корова молоко не отдаёт и жвачка у неё второй день как пропала. У тебя какова коза-то?» — «Доит, — говорю. — Нормальная коза». — «Жвачит?» — «Регулярно. Теперь, — говорю, — и народ жвачит, не одне коровы и козы. Вон съезди в город, сам увидишь. Жвачат». — «Дак ты подскажи, — сват говорит, — как мне у коровы-то жвачку восстановить?» — «Дело сурьёзное, — говорю. — Она у тебя видать забастовала. Пока народ американскую жвачку жуёт, не будет корова жвачить. Лучше не жди». — «Может ветеринара созвать?»

Ветеринара в колхозе давно сократили. Да и что ветеринар? Ты, говорю, срочно поезжай в город за жвачкой. И на меня заодно купи, вдруг и коза жвачить перестанет.

Сват пулей полетел в Вологду. Скупил там всю жвачку и домой. После него все ларьки опустели. Дело сделано. Горожанам нечего стало жевать, а корова и коза целёхоньки. Лежат по ночам да знай жуют! Были бы зубы.

После этого случая решил я стать народным… то бишь сперва козьим целителем. Объявление придумал и вывесил на видном месте у магазина: «Лечу от вранья и гипножу от курева и запоров. Плата по личной договорённости». Какая жвачка от козы осталась, запечатал в новые фантики и выдаю с твёрдым наказом. Ко мне из больших городов едут. Запись по списку. До 2005 года все дни будут заняты. Выйду на крыльцо из избы, а там драка. Из очереди кого-то за шиворот вытащили. «В чём дело?» — «Приехал и лезет без очереди». И давай опять сражаться между собой. Дерутся до крови. 'Товарищи, — кричу, — как не стыдно! Всех приму, имейте терпенье!»

Какое там терпенье! Только в избу уйду, они опять в рыло друг дружке. У одного зуб выбит, У другого ухо оторвано. В кармане и ухо нашли. Я взял у Виринеи клубочек ниток, ухо этому дураку пришил бесплатно. «Были бы, — говорю, — зубы, а уши не обязательно».

Сват Андрей узнал, что я гипножу и пришиваю уши, и в тот же день сообщил в налоговое агенство. Меня — раз! Приехали на двух машинах и опять взяли за шкирку. «Ты здесь народным целителем?» — «Я». — «Собирайся, поехали!» — «Ребята, куда вы меня?» — «Не знаем. Приказано доставить в райцентр. Виринея в рёв и сам говорю: теперь всё! Шабаш. Посадят меня в КПЗ. А оне, наоборот, выдали мне медаль и похвальную грамоту: «Народный целитель Барахвостов Кузьма Иванович награждается настоящей грамотой в честь дня медика».

Лучше бы в рублях премию выписали, чем эти грамоты и медали. Вирька — жена — телевизора нагляделась и взяла меня за гребень. Твердит каждый день одно и то же: «Сколько раз тебе говорить, бабой быть не желаю! Звони докторам, добивайся где хошь! Пусть делают операцию». Я говорю: «Поезжай в Вологду, у тебя там племянники. Пусть они и кладут тебя в полуклинику». — «Что мне твоя Вологда, поеду в Москву! Сколько разов говорила, все слова без толку…»

Иду к свату звонить главному районному доктору: «Старуху стариком можете сделать?» — «Могу». — «Во сколько это обойдётся?» — «Договоримся при встрече». — «А кошку котом? А меня девкой? А петуха курой?» — кричу в телефон чуть не матом. Он спокойно отвечает: «Нет, петуха в куру не превратить. У нас такой аппаратуры пока нет. Надо вам ехать в Китай или в Америку». Плюнул я да и трубку бросил.

Ладно. Денег кой-как скопил, бабу привёз в Райённую полуклинику. Говорю доктору: «Сделай из неё мужика! Такого, чтобы по весне огород городил и грядки пахал без лошади! Чтобы и дрова рубил самосильно!» — «Хорошо, — доктор сказал, — сделаю как положено. Не сумлевайся».

Я домой уехал со спокойным сердцем. Неделя прошла, вторая. Виринеи нет и нет. Я звоню в полуклинику: «Где Виринея?»

Мне говорят: «Завтра орган пришьём, но матерьялу маленько не хватит. Надо срочно достать в Америке». — «В трубе не чищено, коза не доена. Какая в таких условиях Америка?» — «Ничего не знаем, у нас график. Ежели своего матерьялу не достанете, ищите денег столько-то мильёнов».

Что делать? Где я такого матерьялу возьму? От себя что-ли отрезать? Мне бы и не жаль, да операция всяких с военной поры боюсь. И начал скребсти в затылке.

Не продать ли мне козлёнка Яшку? Либо кота? И петуха заодно. У нас петух такой смелый агрессор, нападает на всех. Я его зову Клинтоном. Яшку мне жаль. Да может и кот ещё пригодится, хоть мышей и не ловит. (От старости у него нюх пропал и один глаз не востёр. С бельмом, как Виринея.) И петуха, честно говоря, жаль, хоть он и Клинтон. Радиво у нас за неуплату обрезано. Кто будет будить по утрам? Нет, надо посоветоваться с самой Виринеей…

Телефон в деревне один — у свата Андрея. Звоню в полуклинику. Жена узнала, что я петуха продаю, заругалась: «Ищи денег где хошь, а петуха не шевели!» Сват чует наш разговор и говорит: «Один тебе выход, Барахвостов…» ' — «Какой?» — «А в депутаты! Выберут и будешь с деньгами. Оне сами себе назначают оклады и привелегии». Я говорю: «Было у отца три сына, двое умных, а третий депутат». Иду домой, а на улице голове стало свежей. Мои мысли переменились: «Ежели без денег, дак и подниматься нечего до таких докторов. Пускай Вирьку везут обратно домой. Без жены тоже не дело». Они, конечно, так и сделали. Нагляделась она больничных условий и успокоилась.

11. Затмение мозгов

Один раз утром лежу на печи, ночной сон обдумываю. А приснилось вот что. Не знаю, к добру или к худу.

В деревне выборная компанья. Приехал сам Черномырдин. Идёт пьяный по улице и по карману хлопает: «Вот оне все где, депутаты-то! Вот оне, голубчики, где! Все до единого». Я подошёл поближе: «Виктор Степанович, выборов-то ещё не было». — «Ну и что? Какая разница: были или не были. Оне у меня все в одной горсти. Прикажу губернатору, и все как тараканы перебегут в мой дом и на мою сторону. На вот, бери, и тебе хватит».

Достаёт из кармана пачку сотенных и суёт мне. Я заотказывался, а он наваливает: «Бери, бери, у меня ещё есть. Мне из Европы ли из Америки ещё скоро дадут. Сколько спрошу, столько и привезут».

Я спросил: «А чем будешь после рассчитываться?» — «А ты, — грит, — сам и будешь рассчитываться. Вместе со сватом Андреем».

Меня так и взорвало: «Ты берёшь, а нам рассчитываться?» От этого душевного взрыва я весь пробудился. Слышу, брякают в кути сковородки. От железных противней пошёл звон, стук-бряк. Печная заслонка и вьюшки с противнями и сковородками перекликаются, кочерга схватилась с ухватом. Что за притча? Виринея была в полуклинике, топить печь и обряжаться без неё некому. Радиво давно обрезано. Видно, у меня затмение мозгов. Либо в избе нечистая сила, либо сам с ума схожу. От громких звуков воздух в избе ходуном, занавески шевелятся. Я лежу на печи весь в поту. «Виринея, — кричу, — ты, что ли?» Никаких Вириней. Оказалось — радиво. Слез вниз, выключил и пошёл к свату: «У тебя поёт? Ведь было обрезано». — «Это, — говорит, — нам вчерась бесплатно провода прицепили. Как ветеранам войны».

С того дня каждое утро после шести часов мы с Виринеей слушаем рок-музыку. Правда, сковородки и печные заслонки брякаю намного приятней, да что делать? Я тоже люблю информацию. Голых девок хожу глядеть к свату Андрею, у свата телевизор. Ещё показывает. У меня своего давно нету. Сидим у свата и ночью иной раз, глядим до затменья мозгов. «Сват, — спрашиваю, — это почему и девки и замужние бабы в телевизоре голые?» — «В жарких странах, — говорит, — вот оне и разболокаются». — «Да девки-то вологодские, какие у нас жаркие страны? Наверно, носить нечего». — «Нет, у их всё есть, не то что у наших старух. Просто нонешним женщинам желательно до гола раздеться и перед зрителями титьками потрясти. Привычка. Люди глядят, вот оне и трясут. Соревнуются в международном масштабе».

«Радиво, — говорю, — тоже взять. Весёлые там девки! Чем больше в Чечне покойников, тем больше в радиве музыки. Перед выборами-то вон и русские песни провёртываются».

«Всё равно, — сват говорит, — платить не буду. Пускай опять провода обрезают».

12. Два сапога — пара

Думали мы со сватом, думали и надумали идти в депутаты. В последний момент он струсил и говорит: «Не поеду в Москву и депутатом быть не хочу!»— «Какая тебя блоха укусила?» — «А такая!» — «Нет, ты скажи, какая?» Он говорит: «Тут не блохой пахнет! Тут, — говорит, — пахнет порохом и смертоубийством. Перестрылеют нас, Барахвостов, из танков, ещё до Москвы. Может и до Данилова не успеем доехать! Да и там… Вот как оне за волосья дерут друг дружку».

Ну ты, сват, как хошь, а я попробую. У меня и волосья на голове нет. Попытка не пытка. Будь что будет. Риск — благородное дело. Смелость города берёт. Авось жив останусь.

В депутаты попасть много не надо ума. Повыступал я на всяких митингах и собраньях, насулил народу три короба, они, люди-то, и размякли. Меня депутатом выбрали с первой попытки: «Поезжай, Кузьма Иванович, заступись там в Москве за нашего брата!»

Я старухе ухваты насадил, которые обгорели. Сухарей насушили.

В Москву-то попасть не шутка. На билет в одну сторону моя стипензия не вытягивает. Я к другу… то есть к свату Андрею: «Пожалуйста, дай взаймы. Отдам при первой получке». — «По какому курсу будешь рассчитываться?» — «По демократическому». — «Мне на такое дело не жаль. Пиши расписку». Отсчитал сват три мильёна, мою расписку спрятал в шкап.

Явился я в Москву, меня спрашивают: «Господин Барахвостов?» — «Так точно!» — «Вас в списках нет». — «Как нет?» — «Можете ехать обратно».

Тут меня прошибло холодным потом. Что делать? Вышел в коридорчик. Думал, думал и придумал. «А переменю-ко я фамилию. Сделаюсь Барахвостером и баста. Может подействует. Две буковки всего-то другие».

Колебаться я не люблю. Сказано — сделано.

И что ты думаешь? Сразу меня в списках5 нашли, несут чай с баранками. Долларов насовали по всем карманам. «Некогда, некогда, — говорю, — время моё дорого». — «Таварищ Барахвостер, мы вам машину вызовем».

Сел я в машину и покатил прямиком в нижнюю Думу.

Первым делом познакомился с прежними депутатами: «Не стрылеют?» — «Тихо пока. Пострыливают да ничего. Терпимо. Раньше-то по нам из пушек палили, теперь одне автоматные перестрелки. Да и то больше по банкирам и между шпаной». — «Понятно. Туалет где, не покажете ли?»

В туалете я наткнулся на Горбачёва. Меня затрясло: «Где у тебя Шаварнад?» — «Дома. Кавказом правит». — «А этот? Который хромой?» — «С клюшкой-то? Александр Николаевич тоже пристроен. Завёл свою новую партию». — «А ты?» — «Продолжаю всемирную перестройку!»— «Давай, бес, продолжай! Чтоб ты сдох! Ты как мой пёс Кабысдох. Кто его кормит, на того он и гавкает».

Плюнул я ему на лысину и хотел уйти на прессконференцию. Он меня за рукав: «Вытри! Своей рукой! Пока не сотрёшь, из туалета не выйдешь!» — «Нет, уж, — говорю. — Фигоньки! Пусть уборщица вытирает. Ты всю Россию по миру пустил, твоё место в тюрьме, а не в туалете». — «Пустил не я, а Ельцин». — «Начал ты. Промеж вас разницы нет. Два сапога — пара. Жалко, Умалатова-то тебя не умолотила. Одна баба среди пятисот мужиков! Она одна углядела, что ты за птица. Куда клонишь и что задумал. Никто её тогда не послушал…» — «Ты, Барахвостов, болтун и жулик! Я сейчас милицию вызову». — «Не боюсь я под старость лет твоей милиции! На лысине у тебя не Курильские острова нарисованы? — «Не оскорбляй мой физический недостаток!» — «Извиняюсь, но ещё спрошу: когда вы с Шаварнадом полморя американцам отдали, это какой недостаток?» — «Это психический. А где это?»

Притворился, что ничего не помнит. Я этому лучшему немцу объяснил географию. А что толку? Как с гуся вода.

Тут забегает в уборную Жириновский… Горбачёва как ветром сдуло.

13. Туалетные разговоры

Сделал Жириновский своё дело, руки вымыл, и тогда мы с ним познакомились. «Господин Барахвостов? Слыхал, слыхал! Это не ты в космос летал за американскими сведеньями? Молодец! Одобряю. Как только в власти приду, сразу пишу приказ о твоём повышении».

«Вольфович, — говорю, — ты почему такой?» — «Какой?» — «Да из тебя буза так и прёт. Наверное, пьёшь много». — «Много, Кузьма. Иванович! Вот даже яловые сапоги пропил». — «Ты пей-то поменьше и бузить будешь поменьше. А то вишь, с бабой сцепился». — «Кому хошь отряховку дам!» — Я говорю: «Не мели! Нарвался бы на мою Виринею, тут бы тебе и хана. Ты как купец Никитин собираешься в Индию. А как без сапогов-то? Босиком тебе и до Чечни не добраться, не то что до Индии». — «В кирзухе тоже можно идти». — «Не ходи в Индию-то, лучше выступай в телевизоре. Тебя хорошо слушают, ты всё правильно говоришь».

— «Меня на телевизор редко пускают». — «Как это редко? Давно ли с Немцовым целый вечер калякал? Всё думаю, чем ты ему харю облил…» — «Вином!» — «Охота тебе вино на такую свинью тратить. У тебя велика ли стипензия?» — «Это коммерческая тайна. Разглашать не положено. Ну, пока, на заседанье опаздываю». Я говорю: «Мне бы ещё на Зюганова поглядеть, чего-то он скажет. Ведь мне перед Виринеей придётся отчёт держать и свату докладывать, что я в Москве уследил. Какую установят стипензию». — «Сейчас пришлю,» — кричит.

Ждал я ждал Зюганова-то, да всё здря. Видно, он чаю пьёт меньше. Либо приписан к другому туалету. Позже узнал я, что у всех будущих президентов по два нужника. Да мне бы и три не жаль! Только бы головой больше работали, не задницей. Ещё бы лучше остаться совсем без президентов. Ох, разговорился сивый пень, поволокут меня в конституционный суд! За оскорбленье депутатской личности, либо ещё за чего. Вон их сколько, всяких уголовных статей-то! Судей того больше. Им, судьям-то, ведь кажинный день загрузка нужна. Без загрузки и тренировки кто хошь обленится. Ты мне скажи, правда ли, что теперь наганы разрешено покупать?

14. И думать нечего

По Москве моя дорога везде бесплатная. Куды хочу туды и еду. У Лужкова строго по этой части. Светлое будущее давно выстроено. Вологодский Подгорнов дело затянул. В Вологде ещё только-только к капитализму приступлено, а в Москве давно коммунизма. Всем степензионерам учреждён бесплатный проезд, стипензии выдают из минуты в минуту. Что значит настоящая демократия. Крикунам у Лужкова надбавка сорок восемь процентов. Сходил я и на митинг, покричал, покричал, да мне не дали надбавку-то. Ты, говорят, иногородний, проси надбавку за крик по месту жительства. Ну и шут с вами. Проживу и без вас, картофеля наросло — целая яма.

Зато уж повозили меня! И на метре и транваем. В последнюю неделю мне таварищ Лужков отдал свой мерседес. Сам пошёл по Москве пешком. Вот какой был у нас с ним разговор: «Барахвостер или Бухтиндус? Я что-то вас путаю». — «Можно и так и так». — «Какие у вас следующие предложения насчёт столицы?

Изложите в письменном виде. Можете заявить и устно. Слушаю вас внимательно». Я ему говорю: «Во-первых, у вас в Москве очень мало собак. Куда смотрите? Во-вторых, ещё пропрядывают вывески на русском языке. Добрые люди давно не по-русски и пишут и меж собой говорят. Не дело! В-третьих, это что у вас за торговля? В магазинах очень мало винных изделий. Особенно дефицит по заграничной алкогольной продукции. Потребительская корзина вся полная, но уж больно дёшово продаёшь!» — «Есть ещё замечания?» — «Есть, и много». — «В смысле?» — «Например, в смысле названья. Я на твоём месте давно бы эту Москву переме… переине… Что ты станешь делать, никак не могу выговорить. Перемен… переменовал бы её!»— «Надо подумать». — «А чего тут думать? Тут и думать нечего. Клинтону по телефону брякни, он тебе сразу скажет. Либо по спутнику сообщит, какое дать новое имя. А сколько для этого денег потребуется, это уж пускай депутаты ломают свои головы. Этих-то в случае чего можно и танками припугнуть».

15. По пунктам.

«Этот вопрос мы решим! — заявил мне Лужков. — А вот как, господин Бухтиндус, увеличивать поголовье собак, этого я вам в скором времени не обещаю. Потому как животноводческий опыт к москвичам полностью мы ещё не привили. Освоим опыт в Канаде либо во Франции, тогда и решим этот вопрос. Даю слово!»

Я ему говорю: «Сперва надо Черниченку поручить, чтобы он сократил в колхозах поголовье коров. Половину крупного рогатого вырезали? Вырезали. Надо бы и вторую половину ополовинить. За счёт одного этого можно в два раза увеличить собачье количество. Собак выращивать надо во всех городах, а не в одной Москве. Опять же овцы. Тоже наша чёрная дыра и всеобщая обуза. А утки, гуси и куры сколько жорут? Фермеров опять же взять. Нечего и фермерам волю давать! Пускай таварищ Черниченко пошлёт фермерам директивку, чтобы от коров и телят избавились, а собак и котов раздаивали. Внедрить надобно и опыт гражданской войны, когда мы этих животных варили и жарили».

«Согласен с тобой на сто восемь процентов», — сказал мэр таварищ Лужков. Кепку надел, сел в мой «Мерседес» и в церковь поехал. Напоследок из машины ещё выглянул: «А все-таки, господин Барахвостер, изложите ваши предложения по пунктам на чистой бумаге. Очень требуется!»

Тут я опять задумался. Вдруг это мой почерк выманивают. Чтобы ловчее было меня притянуть и спрятать подальше, например в Комический край. Или прямо на Колыму. Это одно. А другое то, что какой из меня писатель? Вон все бывшие будущие президенты и все полупрезиденты книги пишут, мне до них далековато тянуться. У меня уж бывало эдак-то. Пока языком барахлю, мелю что попало, худо-бедно чего-то выходит. Бухтинки в голове одна на другую так и лезут. Как по пунктам начну — крышка. Прячутся.

Что было делать? Я самомуЛужкову дал обещанье. Придётся, думаю, вызывать в Москву свата Андрея. Это у него всё по пунктам. Пошёл я на почту, дал телеграмму: «Дорогой Андрей, так и так, нужен ты в Москве. А то меня тут подзатёрло».

Пока сват в путь собирался, я изучал в Москве собачий вопрос.

16. Однозначно и адекватно

Первым делом пришёл я в Думу и в срочном порядке затребовал всю собачью документацию. Рыбкин меня увидел и под ручку повёл в буфет: «Выступить не желаете?» — «Желаю». — «Сразу после перерыва даем слово!»

Чай депутатам заваривают с бумагой. Попили мы этого бумажного чаю и бежим наверх. Моё выступление все фракции слушали с повышенным вниманием. Сидели, не ёрзали. С открытым ртом. Правда, пока я говорил, один уснул, а может, и два.

«Господа народные депутаты!

Партия и правительство… Извиняюсь, президент и правительство поручили мне отчитаться на данный период. Стрелка жизни указывает на последний период, что без продажи земли нам нельзя. Есть тут у вас некоторые, я так скажу. Не надо! Какова наша точка отсчёта? Во-первых, вопросы ставим. Вопросы в постановке вопросов есть, и немалые, мы в правительстве приняли меры. Во-вторых, недостатки у нас есть. Я всегда говорил, говорю и буду говорить. Вопросы есть. Проблемы имеются. Наш дом — Россия, это не проходной двор. Налицо плюсы и минусы, поэтому говорю адекватно. Кому это выгодно? Реформы планируем. Во-первых, проблема касается стипензий. Во-вторых, зачем нам лодку раскачивать? Правительство знает, как прийти к этому. Какие вопросы главные? В принципе мне всё ясно. В части демократии и всяких реформ остановок делать не будем. Нужен референдум и меморандум. Однозначно и адекватно. Значит, ввиду преимуществ, как полагаю, есть недопонимание. В чем гвоздь, так сказать, главного направления? Ввиду принятых мер предлагаю дружно проголосовать. Вот наше кредо. Требуется активность по всем главным вопросам. Так и будет! Я заканчиваю. Надеюсь на исключительное внимание в решении всех проблем. Так сказать, принципиально и фрагментарно, что касается главных вопросов! Одним словом, желаю депутатской Думе принять президентские указания по данной теме. Благодарю за внимание».

Не хвастаюсь, а скажу правду: вся верхняя Дума хлопала мне до рематизма в суставах. Неделю после того депутаты ходили с завязанными руками. Поздравления слева и справа: «Господин Барахвостер, отлично!» Гайдар подскочил: «Бесподобно! Завтра же будете академиком!» Демократы кричат и на сиденьях прискакивают. Коммунисты тоже окружают меня сзади и спереди: «Вы в какой партии? Не у нас? Кого ищете?» Я говорю: «Ищу тут одну партию». — «Какую?» — «Да эту… Партию любителей пива. Хочу от них узнать туалетный маршрут».

Пивные партийцы в туалет свели меня одним моментом, но Горбачёва в тот раз там не оказалось. Уж я бы ему дал тюму^[3].

17. Кремлевское поручение

По Москве решёток на дверях и на окнах больше, чем в Вологде. У нас-то одне первые этажи зарешечены, а в Москве уже вторые заделывают и третьи. Иной хороший хозяин на 21-м этаже окно обрешетил. Укрепил от нападенья ворья.

На базар и рынки я не заглядывал. Что там творится и кто чем торгует, того не знаю. Нищих сперва считал, а после со счёту сбился.

В Кремле с виду спокойно. Внутрь меня не пускают: хоть ты, говорят, и Барахвостер, а пока не положено. Вдруг мне звонок: «Господин Барахвостер?» — «Так точно!» — «По рекомендации товарища Гайдара вам присвоено званье героя и академика. Придите за получением премии, диплома и командировочных. При себе иметь жену Вирджинию».

Бегу в Кремль. Правда, в тот раз без жёнки. Выдали всё как положено. «Вопросы ко мне есть?»— Ельцин спрашивает. «Есть вопрос один: У нас война или не война?» — «Нет, у нас переходный период». — «Понятно. Если не секрет, куда переходим и долго ли этот переходный период протянется?» — «Неизвестно. Может, год, может, — и сто лет. Дудаева можешь изловить?» — «Могу». — «А Басаева?» — «Это мне хоп-хны!» — «Господин академик, действуйте!»

Вышел я из Кремля, не знаю, с чего начать. Легко сказать — Басаева изловить! Вон Шаварнад теперь на Кавказе живёт, пусть бы он и ловил, ему ближе. Ну, да чего теперь, поздно отказываться. Надо выполнять приказ президента.

Во-первых: на кой мне эти басаевцы-дудаевцы? Корень беды не в них. Надо срочно ехать в Америку. Оттуда пошла перестройка, они намечали и все наши горячие точки. С Америки и начинай, деньги тебе дадены. Тянуть, понимаешь, нечего. Виринею только жаль: вдруг погибну. А может, её с собой? Старая она стала, даже редко мигает. Теперь она у меня уже не Вирька. Вирджиния. Вызвал по телефону, но она, дура, заупрямилась: «Мне там нечево делать, а тебя неси леший! Кто без меня козу будет доить? Куды хошь, туды и поезжай!» Пришлось ехать без жёнки выполнять кремлёвское поручение.

Прилетел я туда на спутнике. С чего начинать американскую перестройку? Думал-думал и пришёл к такому выводу: надо с того же самого, что они у нас. Начнём с того, что надо их, американцев-то, первым делом споить. Роялями всякими их не возьмешь, придется денатуратом. Второе дело — тансы-мансы и химия. Третье дело — урезать стипензию и зарплату. Ну, и самое главное — определить коренные народы. В каждом районе бедствия надо определить коренной народ. С какого места начнём? Начинаю с этого… Как его? Ну, где президента Кеннеди из винтовки убили. Техас вроде бы. Какой в Техасе коренной народ? Не помню названья, только дело с ходу пошло по моему плану. Объявили сувере… как его, су-реве… Вишь, всё ещё не могу научиться и выговаривать. Ну, эта государственная самостоятельность. Чтобы свой президент и свой флаг и у каждого — своя звезда. Как только отделил я этот штат — сразу быстро отделились и второй, и третий. Процесс пошёл. Вся Америка за три месяца развалилась. Тамошние депутаты и все сенаторы забегали. Президенты начали перезваниваться: «Что вы с нами делаете? Остановите развал государства, мы атомная держава. Мало ли чего может случиться!»

Дело у Барахвостера хорошо идет, а тут р-раз! Денежки кончились. Потому как хаживал он по всяким веселым заведениям, рубли не жалел. Знаешь, поди, как Сашка Меньшиков царю Петру корабли покупал! Вот и я вроде его. Царь вручил Сашке сто золотых рублей и турнул в Европу. Строго-настрого наказал купить хорошие корабли. Года не прошло — от Алексашки Петру из Европы отчёт-депеша: «Девяносто три рубли пропили и про… а на семеро рублей не закупишь кораблей. Ваше амператорское высочество, пошли деньжат». Царь вызвал Меньшикова домой и приказал содрать с него бархатные штаны. При всех отхлестал арапником. Никуда, грит, больше не поедешь, отправлю в Чеч…, то есть воевать с турками.

Барахвостер — не Алексашка. Денег привезли мне два больших чемодана. Я дело довёл до конца: все сорок штатов подали заявления на выход. Слышу, война в Сербии сразу остановилась. Кучма притих в Киеве. НАТО заёрзало, не знает, что делать. В ООНе кто в лес, кто по дрова. «А, — думаю, — зашевелились! Поняли теперь на своей шкуре, что значит перестроечка! В другой раз то ли еще будет! Приеду — негров на ноги подниму. Худо вы меня знаете…»

Тут меня и разоблачили, голубчика! Посадили на электрический стул. Еле-еле я устоял, пока президенты звонили друг дружке. В ту командировку меня обменяли вроде на Примакова и выставили обратно в Москву. Обмен шёл на берлинском мосту. С той стороны Коль меня передает, с этой стороны Ельцин меня принимает. Между ними бегает Козырев, не знает, кому угодить — то ли Ельцину, то ли Колю. Примаков показал мне кулак и пошёл, бедняга, на буржуазную сторону. Там таких специалистов по разведке не больно и ждут.

Приезжаю в Советский Союз, а войны в Чечне как и не было. Дома, правда, стоят обгорелые, от деревянных сараек остались одни головешки, но зато весь народ успокоился.

18. Коренные и пристяжные

Пока я сидел за американской решеткой, сват Андрей сильно скурвился. Заговорил совсем по-другому, глядит на меня исподлобья. А то и вовсе рыло в сторону. Спрашиваю через космос: «В чём дело, сват?» Молчит. Я применил военную хитрость: по телефону выпоил ему две бутылки. После «Рояля» сват спрашивает: «Ты, Барахвостов, чей академик — вологодский или московский?» — «Бери выше, — говорю, — я международного классу». Сват Андрей стал очень понурый. Потом, слышу, объявил голодовку. Требует, чтобы званье академика с меня сняли и передали ему. Культурная Москва на евонную голодовку — ноль внимания. А в Кремле когда узнали — всполошились: почему нарушаем права человека? У нас академиков раз-два — и обчёлся. Каждый день умирают то один, то другой. Дать ему медаль и такое же званье, как у Барахвостера! Меня сразу оттеснили. Сват с этого дня в гору пошел. Я что? Я пожалуйста. Ежели человек заслужил, я не против. Увидел его на банкете, подхожу: «Дорогой друг Андрей, ты нонче академик, у тебя оклад велик ли?» — «Нет, я на сдельной». — «А чем ведаешь?» — «У меня президентское спецзаданье». — «Скажи, ежели не секрет». — «Открываю новые коренные народы».

Я его спросил: «В Москве сколько коренных?» — «Много!» — «А сам-то ты коренной?» — «Нет, я нонче пристяжной. Да и ты, Барахвостов, пристяжной, только я слева, а ты справа».

Я в сторону отошел и думаю: «А где у нас лево, где право? Вон лошади в телевизоре который год бегут и бегут. Сперва тройка мчалась, теперь бегут нековайые, безо всякой сбруи. Дикие. Только хвосты стелются. Где у них лево, где право? Никто не знает. Ежели кобыла идёт передом — это одно дело. А ежели она пятится? Совсем другое».

19. Разговор всурьёз

Зюганова я изловил в нижней Думе. Взялся за евонную пуговицу и не отпускаю. Пока стояли, я и отмолол пуговицу-то. Пинжак новый, хороший. Зюганов сердится. «Пошли, — грит, — в какой-нибудь закуток, поговорим всурьёз». Я сперва струсил. Думаю, сейчас он почнёт меня лупить за пуговицу. Нет, вроде обошлось. Человек вежливый оказался, не то что прежние комиссары.

Всурьёз так всурьёз. Я со всеми всурьёз, в том числе и с новыми коммунистами. Спрашиваю: «Какая разница между колхозом и фермером?» Он подумал и говорит: «Есть кой-какая. А ты мне тоже скажи, как сподручнее хрестьянство грабить: С фермерством или с колхозом.» — «И так и сяк очень удобно».

Он согласился, но чего-то я ему не очень пондравился: Оно и понятно, ему как Ленину, подавай коренных пролетаров. Мужиков малость побаивается, насчёт Бога ни то ни сё. Ну, всё же поговорили, вроде бы мирно. Напоследок я опять взялся, уже за другую, пуговицу: «Господин Зюганов, а с Лениным как? Воскрешать думаете? Нынешняя наука к тому готова. Достигла». — «Нет, — Зюганов говорит. — Желательно, но средствов для этого требуется очень много». — «Здря! Сперва бы Ленина поставили на ноги, потом и Карлу-Марлу. Сталина демократы очень не любят, этот пускай ещё полежит». — «Карла-Марла тут не при чём». — «Как это? — кричу, — не при чём? Они все при чём, все с его пример брали, когда изничтожали русского мужика. С Карлы. И Ленин и Сталин. Да и теперь. Вон Ельцин с Гайдаром вас коммунистов костят почём зря, а сами держатся за Карло-Марлову бороду. Фигуру каменную на постаменте посередь Москвы как понимать? Сколько фигур увезли в неизвестном направленьи, а эта стоит». — «Тяжёлый больно, — говорит Зюганов. — Теперь такой и техники нет, чтобы увезти». — «А гуманитарная-то для чего?» — «Займы на такое дело не очень охотно дают, а её, фигуру-то не скоро и с места своротишь». — «Динамитом попробуйте. Разнесёт вдребезги».

Тут Зюганов чего-то заоглядывался, заёжился, будто его блохи кусают. Я его пожалел, от второй пуговицы отцепился: «Прости, пожалуйста, — говорю, — мне тоже надо бежать. Ещё вот чего спрошу, узнай-ко у Яковлева, не будет ли он ногами со мной меняться? Он бы мне свою хромую, я бы уж ему свою здоровую. Клюшку бы дал в придачу и ладно. Мы со сватом когда с войны шли, ногами сменялись — по сию пору оба чуть не бегом бегаем». — «Почему Яковлеву хорошую ногу?»— спрашивает Зюганов. — «А потому что ему нужнее. Из Москвы погонят, дак чтоб скорее бежать. В Канаду. Мне-то что, мне всё равно в своей деревне сидеть, хорошая нога не потребуется. Всурьёз говорю».

20. Сказочная эпоха

Мы и с расстригой Якуниным лоб в лоб встретились. В бане. Обличьем больше похож на крысу, а в плечах ничего мужик. Ядрёный. После парилки мы оба стали розовые как флаги. «Эй, — кричит, — потри-ко мне спину!» Я говорю: «С восемнадцатого года в России лакеев нету. У тебя какая стипензия? Триста граммов поставишь, потру тебе одну ягодицу». — «Сто граммов! А почему одну ягодицу?» — «Могу и две. Смотря по твоему поведению». Сошлись на двухстах граммах.

Я свою мочалку намылил и давай ему хребтину тереть. «Голову сам намылишь, — спрашиваю». — «Сам». — «Добро, ладно». Он почал голову мылить, гляжу — рожки-то так и обозначились. Торчат. Аккуратненькие, вроде как у моего Яшки. Козлёнок Яшка дома остался. Такой забавный, на лавку сам заскакивает. Я от Якунина подальше, подальше. Лягнёт, думаю, в пах, тут мне и каюк. Нет, ничего. Обошлось.

В предбаннике опять он, опять на глаза подвернулся! Наши номерки рядом. Только он успел муди вытереть, чую, уже в коридоре пошёл стукоток. Пол-то цементный. Гляжу — нет Якунина. Копыта за дверью стукают. Плакали мои двести граммов. Надул! Нынешним бесам и крест не страшен…

Вышел я из банного помещенья и сам себя ругаю: «Ох, дураково поле, упустил такого матёрого депутата. Теперь не скоро придёт подходящий случай. Я ведь хотел спросить, не возьмёт ли он замуж мою Вирджинью? Она бы уж Жириновскому не поддалася. Не баба, а столыпинская реакция. Я бы ему самосильно и еженедельно хребтину тёр. Докрасна. Якунину-то».

Спрашиваешь, почему я развестись хочу? Во-первых, ещё только думаю. Планирую. Во-вторых, калибр стипензии к обоюдной семейной жизни никак не подходит. В-третьих, такое дело: во-первых, она сама против семейной жизни, а во-вторых… Тьфу ты ну ты, это «во-первых, во-вторых» я у депутатов перенял. Значит, во-первых, она всё время твердит, что я её ущемляю и сплоатриую, что посуду не мою, что я такой и сякой, домостроевец, не понимаю момента. Ухват кинет к порогу, кричит: «Не хочу женщиной быть, хочу стать вольным мужчиной». И попытка была, я тебе говорил. Как в сказке Пушкина.

Впрямь пришли времена сказочные. Ребятишек учёные люди размножают в пробирках, как полезных и вредных микробов. Женщин хирургическим способом в мужиков переделывают. Желающие мужики наоборот стремятся стать бабами. Есть, есть и такие! Разве это не дьявольщина? Не спорь со мной, я сам давно академик! Все ночи не сплю, думаю, не сделать ли мне операцию превращения в женщину? Виринея желает быть мужиком. Ежели ей операцию сделают, я поневоле буду заявление писать. Наоборот, бабой стану. Юбку уже нашивал, ничего хитрого. Ежели стипензию заморозят, я так и сделаю. Вот только дерут больно дорого, за операцию-то. Ежели кота продать либо пса Кабысдоха. Либо козлёнка Яшку. Дак много ли за них выручишь? Для экономии средств свою старуху из деревни призвал в Москву. Сбылась вековая бабья мечта. Теперь Вирджиния живёт в столице. Денег у неё в сумке битком, а на столе всё равно пусто, кормит пакетным супом. Цены бегут наперегонки со стипензией, несмотря на добавку Лужкова. А она и впрямь всерьёз вздумала лечь в полуклинику, на женско-мужиковую операцию!

И понёс я кота продавать в туннелю на Старый Арбат! В тот момент сват как раз уволил меня с должности, а сам пошёл на повышенье. Как бульдозер! Сват дело знает. За две недели стал президентом какого-то коренного народа. Правда, без меня ему тоже никак. Взял обратно, в помы.

Один раз докладываю: «От политических бурь положен каждому отпуск. Годы тоже сказываются. Я все выходные дни с бумагами. Давай мне отгульные дни». Сват брови сдвинул: «Отгульные дни дам тебе, когда придём к базарному рынку. А пока сиди и не пикай. Наладим в государстве цивилизацию, тогда и пиши заявление. Дам тебе тройной отпуск». — «Это, примерно, что означает? Чивилизация-то?» — «Это когда у каждого человека имеется особая бирка». — «Как у моего Кабысдоха?» — «Нет, — говорит сват, — это другая. Эта бирка финансовая. К примеру, получил ты стипензию… Долги Виринея твоя раздала, муки-сахару накупила, а на мыло ничего не осталось. Она эту бирку в зубы и в сберкассу. Там висит особый ящик вроде новомодного тилифона. Бирочку только успеешь приложить, из щёлки деньги полезут. Считать не надо. Счёт ведётся электричеством». — «Хорошее дело, — говорю. — Так это чего, опять пойдём к коммунизму?» — «Нет, это другая формация. Вводится для всего цивилизованного населения. Планируем через год и два месяца. Первые опыты уже начали». — «Не нужна мне это чивилизация через год, подавай счас выходной! Через год я, может, и копыта отброшу. А Вирька себе такого хлюста, почище тебя найдёт. И ей тоже не нужна будет твоя бирка».

21. Телевизация

Спорили мы, спорили, и сват дал мне увольнение в город. На три часа. Сделал только строгий наказ: на глаза начальству не попадаться.

Я задом, задом из кабинета. Кабысдоха свистнул и за угол. Думаю, пока сват не раздумал, хоть погляжу на частную московскую жизнь. Решил первым делом посмотреть зону, где живёт основное начальство. Есть в Москве такие места. Заборы очень высокие, решётки железные, витые и крашеные. Вот, вышел я в большое поле, есть разгуляться где на воле. С горушками и с кустиками. Народ гуляет по травке и песку. Собаки лают, друг дружку нюхают, все с бирками. У меня в голове одна мысль — про сватову бирочку. Не больно-то я поверил насчёт этой чиливи… чиливизации. Это что такое? Есть всякие слова, а чивилизацию я не знаю, хоть и твердят про неё все депутаты. Вроде коллективизации? Нет, не то. Химизация, электрификация, механизация? Тоже не подходит. Канализация, тракторизация. Заманизация. Завлекация. Радиация. Я Кабысдоха с поводка отпустил и приглядел одну дамочку, она гуляет с белой крохотной собачёнкой. Спрашиваю: «Можно ли к вам задать вопрос?» Она говорит: «Пожалуйста, пожалуйста!» — «Никак, — ей говорю, — не могу в голову взять, определите мне, что значит эта самая чиливи, чиливи… Не могу никак выговорить. Язык-то худо действует да и зубов мало». — «Телевизация?» — «Вот, вот! Нет, вроде не то. Телеви… Чиливи… А может и правда телевизация? Телевизор-то я знаю что означает. Наверно она и есть. Телевизация». Дамочка вежливо меня слушает. Вдруг как завизжит на всю Москву: «Ай! Что он делает, что он делает!» Хвать меня за рукав. Я так и обмер, думаю, чего-то я худое сказал. Повернул голову, а мой кобель Кабысдох белую собачонку уже обгуливает. «Прохвост! — кричу. — Немедленно прекратить!» А сам думаю: «Мой кобель молодец, такой баской москвичке чего-то внушил. Она к нему сама так и льнула».

Чего ему оставалось делать, Кабысдоху-то? Да на его месте любой бы так поступил. Но для меня дело кончилось худо. Со всех сторон крик стоит: «Ху! Ху! Ху!» Я думаю, чего это все матерятся? И матерятся как-то по-особому, по-московски, кричат «ху». Что значит это «ху», нам ещё Горбачёв объяснял. После Горбачёва многие газеты тоже начали матерится, после газет даже моя Вирька почала на меня непечатно матюжиться. Я на неё, помню, прикрикнул, дак она зашумела ещё хуже: «Ты, домостроевец, почему мне рот зажимаешь? Имею право по конституции говорить любые слова! Горбачёву можно, а мне нельзя? Так, что ли?» Я тогда притих, а про себя думал: «Горбачёв, как Шукшин, говорил только две буквы, а ты шпаришь на весь алфавит. Большая разница».

Вспоминаю я эти эпизоды, а вокруг моего кобеля собачий визг, дамские слёзы и детское любопытство. И не знаю я, куда от стыда спрятаться. Некуда. Такая пошла чивили… цили-ви… А, будь она неладна эта мировая телевизация. Мой Кабысдох с собачонкой склещились, а кругом кричат: фу! фу! фу! А я думаю, фу или ху — один фасон, кобеля мне теперь не выручить. И впрямь, едет собачья скорая помощь. И увезла их всех троих в собачью полуклинику. Вместе с дамочкой. Я уж с ними не поехал, думаю, будь что будет. Меня не очень и приглашали. Оглянулся и вижу: вся зона, где москвичи проводят свободное время, уляпана собачьим отходом. Ступить некуда, не то что на травку сесть. В сапогах можно ходить, а в тапках или ботинках лучше совсем не соваться. И везде крик стоит: «Фу! фу! фу!»

22. Дали дёру

Вот так, брат. Взяли нас всех за фук. Эту Москву мы ещё в семнадцатом году профукали. Думал, кобеля мне не выручить, после ветеринарной операции наверняка Кабысдоха сдали в милицию. Не сдобровать, думаю, и мне самому, надо убираться домой в деревню.

Приехали мы с Виринеей домой, она обрадовалась. Не знает, чем накормить Барахвостова, куда усадить. А кобеля нет и мне без него невесело. Вдруг среди ночи слышу вой Кабысдоха. Я от восторга сам чуть не залаял. Ох, и молодец у меня кобель! Дезертировал из своей собчаковской больницы, а потом и из самой Москвы дал дёру. Правда, остался без одного места. Инвалид. Зато в Москве ему и всему его прежнему потомству райсобес назначил пособие. Мы с Виринеей нонче живём не тужим».

У тебя какая стипензия-то? Вот. А ты говоришь. У меня только половина твоей. Сто двадцать. Ну, зато прибавляют каждый день по тысяче. Как неделя — так мне семь тыщ в кармане. Худо ли? Моя Виринея тоже очень довольная. А наш тёмный народ ничего не пендрит, а только орёт: «На рельсы!»

Он, то есть наш всенародно избранный, только приладился лечь, а Гайдар ему кричит: «Фу!»

Не знает бедный президент чего и сделать. Сядет и запоёт «Калинку», а наши демократы ему опять: «Фу!»

Тогда он запевает эту, как её… «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я сыплю тебя. Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою, а за это за всё ты отдай мне Чечню».

Дальше сказывать? У меня дальше с картинками.

— Давай любые!

— Ну, у меня остались только с картинками. Меня могут прижучить.

— Кузьма Иванович, будь человеком. Говори цивилизованно. Говори по-русски.

— А я как?

— Ты всё по-вологодски шпаришь. Некультурно.

— Тогда и ври сам. Не культурно…

— Прижучить, это что значит?

— Это значит припаять.

— А что значит припаять?

— Припаять, это значит пригвоздить.

— К чему пригвоздить? Как это?

— Это когда могут пошерстить.

— В смысле?

— Прижучить.

23. В помах

Сват не такой дурак, чтобы на окладах сидеть. Он только с виду дурак, а сам пролез в помощники к президенту. Он теперь пом Ельцина, я стал помом свата. Мне пом тоже ежедневно требуется, я нанял пома с высшим дипломом и спрашиваю: «Трибунные речи писать можешь?» — «Нет, я больше по финансам». — «Хорошо, найди себе академика, чтобы мог речи писать». Мой пом нанял себе такого пома, что тот пом может писать целые книги. Ему тоже пом потребовался, да и не один. У тех помов свои помы, так и пошла работа, а в правительстве говорят: «Ребята, завершай пирамиду! Бюджет не резиновый».

Сват Андрей как стукнет кулаком по столу! Сразу у Черномырдина деньги нашлись. В ту пору сват занимался повышением уровня коренных народов. Вызывает меня, даёт указания, чтобы через два дня представить тезисы. Я ночь не спал, набросал вкратцах план повышения. Принёс. Сват читает и ставит свои добавки:

Мои предложения

Замечания и дополнения свата Андрея.

1. Всем ста сорока коренным народам подобрать по одному, но ядрёному президенту.

Сократить до ста шестидесяти.

2. Всю пахотную землю немедля продать банкирам и европейским жуликам. Желательно за валюту. Согласовано с Черномырдиным, Черненком, Черниченком.

Добавить лесные и сенокосные площадя^[4].

3. Для вступления в НАТО к слову «Россия» прибавить букву «П».

Согласен в принципе, но требуется консультация с канцлером Колем. Академик^[5]

4. Всех ефрейторов и прапорщиков в ближайшие месяцы перевести в генерал-лейтенанты. (С комитетом солдатских матерей согласовано.)

Категорически против! Потому как генералы палят по своим с малой точностью, больше мажут. Один снаряд в окно, три в стену.

5. Всю Москву обрешетить вплоть до 21 этажа и переименовать город в Клинтон. Договорённость с Лужковым имеется.

Согласен.

6. Женщин в возрасте от 17 до 55 призывать в армию вне всякой очереди независимо от шкалы рождаемости.

Приостановить, пока не убудет народное поголовье.

7. Во избежание несчастных случаев на рельсах и для экономии солярки перевести железнодорожный транспорт исключительно на конную тягу. Поставить во всех поездах электронные стопкраны, закупить мягкой зарубежной соломки, чтобы стелить на железнодорожные рельсы.

Согласовать с Колем и Клинтоном.

8. Для экономии газа, нефти, а так же берёзовых и осиновых дров с началом зимнего периода закрыть начальные и средние школы.

Добавить в список детские садики и ясли.

9. Комитет по внешней разведке называть впредь комитетом внутренней разведки. Договорённости с Америкой ещё нет, но по моим данным они «за».

Назначить ответственными Ерина и Бакатина.

10. На базе приватизации общественных зданий открыть пункты для размножения, обучения и лечения крупных собак, собачек и маленьких собачат.

Принять за основу и доработать с учётом сельхозреформ.

11. Поголовье собак увеличить к 2000 году: для Москвы — на 100 % для Вологды — на 200 % для райцентров — на 300 % для мелких населённых пунктов — на 500 %

Нереально. План слишком завышен, особенно для мелких населённых пунктов.

12. Количество российских кур, свиней и коров сократить на 140 процентов.

Согласен.

13. Московский и все остальные кремли как религиозный дурман немедля восстановить и продать за валюту акулам капитализма.

Поручить Радио, ТВ и члену п/бюро товарищу Яковлеву Александру Николаевичу. Только он может справиться с этой трудной задачей.

14. Утвердить новые деньги. Рубли переименовать в доллары.

Ничего не имею против, но назвать лучше Чубайсами.

24. Какой масти новая власть?

Ну, что ты перебиваешь меня? Как будто я только один раз в Америку ездил. Да я, бывало, заместо себя на электрический стул посадил самого Киссинджера. Не рассказывал разве про этот случай? Вроде рассказывал…

Слушай тогда. И на ус мотай. Мало ли что может случиться? Из Москвы, значит, секретной почтой посылают мне приказ: война в Чечне кончилась, демократия пошла на убыль. Поздравляем и благодарим. Ставим тебе вторую задачу: к такому-то числу Америка должна нам Аляску вернуть. Хоть и разъединились все соединённые штаты, но Аляску нам зажилили. А царский договор давно кончился. Хорошо! Начинаю выполнение. Одному сенатору взятку сунул, второму чуть не силой всучил. Никакого толку! Тогда я сообразил головой: давать надо не самим начальникам, а секретарям и помощникам. Сдвинулось было, но не надолго. Как перестал давать, так они опять не шьют, не порют. Допёр, что давать надо не помощникам, а ихним жёнам. Бабы на деньги падки. От баб влияние пойдёт на помощников, те навалятся на своих сенаторов, глядишь, и Аляска опять наша.

Сказано — сделано. Только начал я операцию, а денежки-то у меня опять и кончились. На самом нужном месте — и нет в кошельке не то что рубля — завалящего гривенника! Что делать? Я, как Алексашка Меньшиков, шлю депешу в Москву. Черномырдин пишет отказ, мол, все резервы использованы. Я тогда телеграфирую Кучме и Назарбаеву: так и так, Аляску дарю вам на двоих, ежели дело выгорит. Только нужно подкинуть немного деньжат. Те сразу откликнулись! Прислали своих карбованцев целый пароход. А кому оне нужны, ихние карбованцы? Никто их не берёт. Годятся только на растопку печей. Иду я тогда на риск. Решил денег занять у самого Киссинджера. Он говорит: «Дам, только с условиями. Вернуть вдвойне к такому-то месяцу и числу. Чтобы из тютельки в тютельку, иначе секир башка». — «Какой разговор!»

Я деньги сенаторским бабам скорёхонько раздарил да и сам с одной загулял. Тут меня, субчика, вдругорядь и схапали. Сижу за решёткой, а сам думаю: «Эх, старый дурак, на кого ты обзарился? Вся крашенная, костлявая как вобла. Ущипнуть её не за что. Да вроде ещё и со спидом». В тюрьме американские доктора мне спидометр срочно поставили — точно! Как в воду глядел! Спид. Говорят: «Извини, господин Барахвостер, но придётся усадить тебя опять на электрический стул. Другого выхода у нас нет». — «А где скамья подсудимых? Сперва должна быть скамья, а уж потом и стул.

Меня товарищ Киссинджер спас от стула и спида. Узнал, что я в беду попал, сделал всё, чтобы меня выручить и чтобы деньги с меня содрать. Я после этого подал на него в суд. Мол, почему Киссинджер казённые деньги с меня дерёт? Американский суд справедлив. Присудил Киссенджеру платить Барахвостеру, а он ни в какую! Не платит. Тут его и загребли заместо меня. Наручники на ноги, а самого на электрический стул. Может произошло короткое замыкание, может его кто выкупил. Это дело мне без последствий. Ой, много я всего пережил!

Зато благодаря мне, а не Козыреву Аляску получили обратно.

В международных масштабах, сам знаешь, зевать не приходится. Одно заданье исполнил, другое тут как тут. Не пускают меня домой-то. И Виринею ко мне в Америку не пускают. Что хошь, то и делай… Через космос получаю депешу: «Чечня затихла, Аляска приватизирована. Барахвостер представлен к награде. Следующее задание получите в самой Москве».

До Москвы меня американцы не пустили. Опять выследили! Неверное, через сенаторскую бабёнку. Я ведь бдительность сколько разов терял. На многих задницах отпечатки пальцев осталися. Меня в ту же камеру, в которой и раньше сидел. (Тут уж я всурьёз расстроился. Никто Кузьму больше не выручит!)

В американской тюрьме положены в камерах телевизоры. Гляжу, опять палят по Белому дому! Генералы пошли нынче бравые, такие мастера по своим палить. Свои-то ближе, не надо особо и целиться. Ну, думаю, идёт новый поворот. Авось, новая власть и меня, грешного, вспомнит. Так и вышло. Пришла новая власть. Уж и не знаю, какой она теперь масти. Только знаю, что многие демократы по норкам спрятались. Иные как вороньё разлетелись по всему белу свету.

Насчёт меня президенты спорят, на кого меня обменять: на Горбачёва или на Яковлева? Сошлись на этот раз на Черниченке. Меня и второй раз обменивали на берлинском мосту, с ихней стороны немецкий Коль, с нашей… не знаю кто и стоял. Только и помню, что Козырев по мосту бегает. Туда и сюда, как мой кобель Кабысдох.

Я домой приехал. Ох, уж и попало мне тогда от Виринеи. Нахрястала. Два ухвата переломила о мою бедную спину! Пришёл я к свату, на жёнку жалуюсь. Он говорит: «Так тебе и надо, не бери чужую фамилию».

Что тут на это скажешь? И сказать нечего. Живу пока. Слухи ходят, что и зима нонче совсем не придёт… А чего к весне будет, знает один Господь. Видишь сам, сколько наврано. Непролазное дело! За всё нам с тобой придётся ответ держать…

***

На этом автор прекратил запись бухтин Кузьмы Ивановича. Читатель, конечно, вправе требовать продолжения, но всё зависит от судьбы, в том числе и от новых выборов.

1996 г.

Примечания

1

Каюк — плохой конец. Синоним слова «капут».

(обратно)

2

Дамство — от слова «дама». Не путать с думой.

(обратно)

3

Тюма — нечто боксёрское

(обратно)

4

Грамматика двух академиков во многих случаях подлинная, то есть какая есть.

(обратно)

5

Подпись не разборчива.

(обратно)

Оглавление

Белов Василий Иванович БУХТИНЫ ВОЛОГОДСКИЕ ЗАВИРАЛЬНЫЕ (ПЕРЕСТРОЕЧНЫЕ)

*** Примечания ***