СВЯТОЧНЫЕ ВЕЧЕРА [Григорий Петрович Данилевский] (fb2) читать онлайн

Данилевский Г.П. СВЯТОЧНЫЕ ВЕЧЕРА

Сочиненія

Г. П. Данилевскаго.

[1847-1890 г.].

Изданіе седьмое, посмертное, въ девяти томахъ, съ портретом ъ автора.

С.-Петербургъ.

Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 л., 28. 1893.

СОДЕРЖАНИЕ

МЕРТВЕЦЪ-УБIЙЦА

ЖИЗНЬ ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ

ПРОКАЗЫ ДУХОВЪ

ПРИЗРАКИ

ТАИНСТВЕННАЯ СВѢЧА 

ПРОГУЛКА ДОМОВАГО

СТАРЫЕ БАШМАКИ

БОЖЬИ ДѢТИ

СЧАСТЛИВЫЙ МЕРТВЕЦЪ

РАЗБОННИКЪ ГАРКУША

БЪСЪ НА ВЕЧЕРНИЦАХЪ

ОТЪ АВТОРА

Въ зиму 1879 года, во время господствовавшей въ Царицынѣ «ветлянской чумы», въ Петербургѣ была сильная паника, по поводу такъ названной тогда, открытой врачами «Прокофьевской чумы». Въ обществѣ ни о чемъ другомъ столько не говорили, какъ о чумѣ. Въ одномъ кружкѣ, собиравшемся у милаго, образованнаго старожила Петербурга, возникла мысль избрать, для развлеченія себя иную тему разговоровъ, — а именно обязательное сообщеніе каждымъ изъ членовъ кружка, по очереди, фантастическихъ разсказовъ, въ родѣ тѣхъ, которые написалъ когда-то знаменитый Боккачіо, во время бывшей въ XIV вѣкѣ «Флорентійской чумы». Осуществленію этой мысли способствовало то обстоятельство, что въ упомянутомъ гостепріимномъ кружкѣ собирались любители безгрѣшныхъ сказокъ о привидѣніяхъ, явленіяхъ духовъ и прочей бѣсовщинѣ, въ родѣ старинныхъ разсказовъ: «Вечера на Хопрѣ», — «Панъ Твардовскій», — «Вечеръ на кавказскихъ водахъ въ 1824 году», и др. Общество было, такимъ образомъ, съ фантастической подкладкой. Автору было поручено составленіе протоколовъ предпринятыхъ бесѣдъ, изъ чего и составлены нижеприводимые святочные разсказы.

МЕРТВЕЦЪ-УБIЙЦА

Это случилось въ прошломъ, XVIII вѣкѣ, въ царствованіе Екатерины II. Въ большомъ великорусскомъ селѣ скончался скоропостижно зажиточный, одинокій крестьянинъ, слывшій за знахаря и упыря. «Бѣда», — стали толковать крестьяне: — «при жизни поѣдомъ всѣхъ ѣлъ; не дастъ покоя и послѣ смерти». — Его положили въ гробъ, вынесли на ночь въ церковь и выкопали для него яму на кладбищѣ. Похороны ожидались «постныя»: не только сосѣди жутко посматривали на опустѣвшую избу покойника, даже болѣе храбрый церковный причтъ почесывался, собираясь его отпѣвать. А тутъ еще подошла непогода, затрещалъ морозъ, загудѣла метель по задворкамъ и въ сосѣднемъ, дремучемъ лѣсу. Первый изъ причта не выдержалъ, очевидно струсилъ, дьяконъ. Пришелъ къ священнику, сталъ проситься, наканунѣ похоронъ, въ дальнее село, навѣстить умирающую тещу. — «Какъ же ты ѣдешь? — уперся попъ — кто же будетъ помогать при отпѣваніи? нешто не знаешь, какая мошна? родичи чай вотъ какъ отблагодарятъ». — «Не могу, отче, ради Господа, отпусти».

Отпустилъ попъ дьякона, остался съ однимъ дьячкомъ. Дьячекъ прозвонилъ до зари къ заутренней, отперъ церковь, вошелъ туда съ попомъ и зажегъ свѣчи. Началась служба въ пустой, холодной, старой церкви. Стужа ли замкнула всѣ двери села, покойникъ ли пугалъ старухъ и стариковъ, только никто изъ прихожанъ не явился къ заутренней.

Дьячекъ читаетъ молитвы, напѣваетъ, пряча носъ въ шубейку, а самъ, вторя священнику, возглашавшему изъ алтаря, все посматриваетъ на мертвеца, лежавшаго въ гробу, подъ пеленой, среди церкви.

Заря еще не занималась. На дворѣ была непроглядная тьма. Въ окна похлестывалъ уносимый метелью снѣгъ, на колокольнѣ что-то съ вѣтромъ выло, и скрипѣли петли ставней и наружныхъ

дверей. Желтенькія, крохотныя свѣчи чуть теплились у темныхъ, древнихъ образовъ.

И вдругъ дьячку показалось, что убогій, потертый церковный покровъ шевельнулся на мертвецѣ. Причетникъ потеръ глаза, подумалъ: — «Съ нами крестная сила!»— и опять сталъ читать по книгѣ. А глаза такъ и тянетъ снова посмотрѣть на средину темной, холодной церкви.

Не вытерпѣлъ дьячекъ, глянулъ и видитъ: у мертвеца шевелится борода, будто онъ дышетъ, уставился на царскія двери.

— Батюшка! — сказалъ дьячекъ съ клироса, остановясь читать: — у насъ не ладно.

— Что тамъ?

— Мертвецъ ожилъ, страшно мнѣ.

— Полно, неразумный, молись о Господѣ! — отвѣтилъ попъ, продолжая службу.

Дьячекъ отвернулся, углубился въ книгу. Долго ли онъ тамъ читалъ, неизвѣстно. На дворѣ какъ будто стало свѣтать.

— Ну, слава тебѣ, Боже, скоро крикнутъ пѣтухи, — подумалъ дьячекъ въ ту минуту, когда священникъ готовился стать въ царскихъ вратахъ, читая отпускъ съ заутренней.

Дьячекъ глянулъ опять на средину церкви, вскрикнулъ въ ужасѣ не своимъ голосомъ и лишился чувствъ…

Онъ ясно передъ тѣмъ увидалъ, какъ потомъ разсказывалъ всему селу, что мертвецъ поднялся на одрѣ, опросталъ руки изъ-подъ могильнаго покрова, посидѣлъ чуточку въ гробу и сталъ вставать — блѣдный, посинѣлый, съ страшною, трясущеюся бородой. Священникъ испуганно и безмолвно глядѣлъ на него изъ алтаря. Мертвецъ, съ распростертыми руками, раскрывъ ротъ, шелъ прямо къ попу…

***

Когда на дворѣ совсѣмъ разсвѣло и народъ, спохватясь долго отсутствующаго причта, вошелъ въ церковь, — передъ всѣми предстала страшная картина.

Дьячекъ безъ памяти, съ отнявшимся языкомъ, лежалъ ницъ у клироса. Въ царскихъ вратахъ лежалъ навзничь бездыханный, съ перегрызеннымъ горломъ, священникъ, а въ гробу — неподвижный, блѣдный мертвецъ, съ окровавленными губами и бородой.

Вопли и плачъ поднялись въ селѣ. Убивалась попадья, чуть не умерла отъ горя и дьячиха. Но послѣднюю отлили водой; у дьячка вернулась рѣчь, а съ нею и память. Онъ все разсказалъ, какъ было.

— Упырь, людоѣдъ! — рѣшили крестьяне міромъ: — это онъ загрызъ батюшку. Не хоронить его на кладбищѣ, а въ лѣсу, и припечатать его не отпускной молитвой, а осиновымъ коломъ.

Отвезли знахаря-мертвеца въ самую чащу лѣса, вырыли тамъ другую яму, положили туда упыря и пробили его насквозь въ грудь острымъ осиновымъ коломъ: теперь не будетъ портить сатана неповинныхъ людей.

Священника похоронили съ честью, попадью щедро одарили, а церковь начальство, за такой святотатственный казусъ, до новыхъ распоряженій впредь, запечатало.

Остались прихожане безъ попа и безъ церкви. Ъздили они, просили. Консисторія все собиралась произвести слѣдствіе. Благочинный бралъ посильныя приношенія, обѣщалъ уладить дѣло, но церковь не отпечатывали. Крестьяне собиралисъ писать прошеніе, но не знали, куда подать.

***

Дѣло случайно дошло до свѣдѣнія Екатерины. Слушая докладъ генералъ-прокурора, кн. Вяземскаго^[1], о разныхъ происшествіяхъ, она обратила вниманіе на случай съ упыремъ.

— Что же ты думаешь объ этомъ? — спросила императрица докладчика.

— Казусъ необычный, — отвѣтилъ генералъ-прокуроръ — онъ коренится въ суевѣріяхъ грубой черни.

— Хороши суевѣрія… перегрызенное горло! вѣдь священника-то тоже схоронили. Отложи, князь, это дѣло вонъ на тотъ ломберный столъ и позови ко мнѣ Степана Иваныча Шешковскаго^[2]… хоть сегодня же вечеромъ, передъ оперой…

Явился къ императрицѣ знаменитый сыщикъ, глава и двигатель тайной экспедиціи, Шешковскій.

— Что благоугодно премудрой монархинѣ? — спросилъ тайный совѣтникъ и владимірскій кавалеръ, Степанъ Ивановичъ, согнувшись у двери, съ треуголомъ подъ мышкой и шпагой на боку.

— А вотъ, сударь, бумажка, прочти и скажи свое мнѣніе.

Шешковскій отошелъ съ бумагой къ окну, прочелъ ее и, подойдя къ Екатеринѣ, замеръ въ ожиданіи ея рѣшенія.

— Ну, что? — спросила она — любопытная исторія — попъ, загрызенный мертвецомъ?

— Зѣло любопытная, — отвѣтилъ сыщикъ — и гдѣ же, въ храмѣ!

— То-то въ храмѣ. И консисторія, запечатавъ церковь, предлагаетъ дѣло предать волѣ божьей, а прихожанамъ, освятивъ храмъ, поставить новаго попа…

— Попущеніе Господне, за грѣхи, милосердая монархиня… Какъ иначе и быть! — произнесъ, набожно поднявъ глаза, Шешковскій.

— Ну, а я — грѣшный человѣкъ! — думаю, что здѣсь иное! — сказала императрица и. взявъ перо, написала резолюцію на докладѣ: «Ѣхать въ то село особо-назначенному мною слѣдователю и, тайно дознавъ истину, доложить лично мнѣ».

Екатерина дала Шешковскому прочесть свое рѣшеніе.

— Кого, ваше величество, изволите командировать? — спросилъ Степанъ Иванычъ.

— Кому же, государь мой, и ѣхать, какъ не тебѣ? — отвѣтила императрица: — держи все въ секретѣ, какъ здѣсь, такъ и въ губерніи, — и все мнѣ доподлинно своею особой разузнай.

Шешковскіи поклонился еще ниже.

— Великая монархиня! мое ли то дѣло? съ бѣсами, прости, да съ колдунами, я еще не вѣдался и не знаю съ ними обихода… вѣдь они…

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, батюшка Степанъ Иванычъ, что ныньче вѣкъ Дидерота и Руссо, а не царевны Софіи и Никиты Пустосвята^[3]… Мнѣ чудится, я предчувствую, убѣждена, что здѣсь все всклепано на неповинныхъ, хоть по твоему можетъ и существующихъ бѣсовъ и упырей.

Шешковскій, съ именнымъ повелѣніемъ Екатерины въ карманѣ, переодѣвшись безпомѣстнымъ дворяниномъ, полетѣлъ съ небольшою поклажей по назначенію.

Въ губерніи онъ оставилъ чемоданъ, съ запасною форменною одеждой, на постояломъ въ уѣздномъ городкѣ; самъ переодѣлся вновь въ скуфейку^[4] и рясу странника и пошелъ по пути къ указанному селу. Верстъ за двадцать до него, — то было ужъ второе лѣто послѣ событія съ священникомъ и упыремъ, — его догналъ обозъ съ хлѣбомъ.

— Куда ѣдете? 

— Въ Овиново; а тебя Господь куда несетъ? 

— Въ Соловки. 

— Далекій путь, спаси тебя Боже, — чай притомился? 

— Ужъ такъ-то, православные, ноженьки отбилъ. 

— Ну, садись, подвеземъ.

Подвезли извозчики до Овинова, а за нимъ было Свиблово, то самое село, гдѣ случилась исторія въ церкви. Везутъ странника мужики и толкуютъ о свибловскихъ: всѣхъ знаютъ, всѣхъ хвалятъ, мужики добрые, не разъ хлѣбомъ у нихъ торговали. 

— Что же, храмъ божій есть у нихъ? 

— Нѣту-ти, закрыли изъ-за Господней немилости, благочинный скоро обѣщаетъ открыть, да дорожится. 

— Кто же будетъ попомъ? 

— Два дьякона ищутъ, ихній и овиновскій. 

— Кого же хочетъ міръ?^[5]

— Овиновскаго, подобрѣе будетъ; ихній злюка и съ женой живетъ не въ ладахъ. Вонъ и его хата, на выгонѣ, подъ лѣсомъ, — выселился за рѣку — держитъ огородъ.

Странннкъ всталъ у околицы, поблагодарилъ извозчиковъ, вы-ждалъ вечера и зашелъ къ дьякону. Хозяина не было дома, дьяконица пустила его въ избу. Ночью странникъ расхворался. Лежитъ на палатяхъ, охаетъ, не можетъ дальше идти. Возвратился дьяконъ, обругалъ жену: пускаешь всякую сволочь, еще помретъ, придется на свой счетъ хоронить. Услышалъ эти рѣчи странникъ, подозвалъ дьякона, отдалъ ему бѣдную свою кису^[6], проситъ молиться за него, а неодужаетъ — схоронить по христіанскому обряду. Принялъ дьяконъ убогую суму богомольца, говоритъ: ну, лежи, авось еще встанешь. День лежалъ больной, два слова не выговоритъ, только охаетъ потихоньку. Забылъ о немъ дьяконъ, возвратился разъ ночью съ огорода и сцѣпился съ женой, — ну ругаться и корить другъ друга. — Да ты что? говоритъ дьяконица: ты убійца, злодѣй. 

— Какой я убійца, сякая ты, такая! я слуга Божій, второй на клиросѣ чинъ… а поможетъ благочинный, буду и первымъ! 

— Убійца, ты перегрызъ горло попу… самъ признавался…

Далѣе странникъ ничего не могъ разслышать. Хозяева вцѣпились другъ въ друга и подняли такую свалку, что хоть вонъ неси святыхъ. Къ утру все угомонилось, затихло. Странникъ днемъ объявилъ, что ему лучше, поблагодарилъ за хлѣбъ-соль и пошелъ далѣе…

Возвратясь въ городъ, онъ явился къ воеводѣ, прося о себѣ доложить. Ему отвѣтили, что его высокородіе изволитъ кушать пуншъ и принять не можетъ. Странникъ потребовалъ непромедлительнаго пріема.

Его ввели къ воеводѣ, возсѣдавшему у самовара за пуншемъ.

— Кто ты, сякой, такой, и какъ смѣлъ безпокоить меня?

Странникъ вынулъ и показалъ именной указъ императрицы.

Въ тотъ же день въ Свиблово поскакала драгунская команда. Къ воеводѣ привезли дьякона, дьяконицу и дьячка.

Дьяконъ не узналъ сперва въ ассистентѣ воеводы гостившаго у него странника. Шешковскiй облекся въ форменный кафтанъ и во всѣ регаліи. Дьяконъ на допросѣ заперся во всемъ; долго его не выдавала и дьяконица. Но когда Шешковскій назвалъ имъ себя и объявилъ дьяконнцѣ, что, хотя пытка болѣе не практикуется, онъ, на свой страхъ и по личному убѣжденію, имѣетъ нѣчто употребить, и велѣлъ принести это «нѣчто», то-есть изрядную плеть, веревку и хомутъ, и напомнилъ ей слышанное странникомъ, — баба все раскрыла: какъ дьяконъ, по злобѣ на попа, вмѣсто поѣздки къ тещѣ, переждалъ въ лѣсу, проникъ въ церковь, легъ въ гробъ, а мертвеца спряталъ въ складкахъ пелены подъ одромъ, напугалъ дьячка и задушилъ, загрызъ священника, а мертвецу выпачкалъ кровью ротъ и бороду и скрылся.

— Что скажешь на сію улику твоей жены? — спросилъ Шешковскій.

Дьяконъ молчалъ.

— А ну, ваше высокородіе, — подмигнулъ Степанъ Ивановичъ воеводѣ.

Двери растворились: въ сосѣдней комнатѣ къ потолку былъ приправленъ хомутъ и стоялъ «нарочито внушительнаго вида» добрый драгунъ съ тройчатой плетью.

Дьяконъ упалъ въ ноги Шешковскому и во всемъ покаялся.

Его осудили, наказали черезъ палача въ Свибловѣ и сослали въ Сибирь. Церковь отпечатали, овиновскаго дьякона, женивъ предварительно на дочери загрызеннаго священника, посвятили въ настоятели свибловскаго прихода. Мѣстнаго благочиннаго разстригли и сослали на покаяніе въ Соловки.

— Ну, что, не я ли тебѣ говорила? — произнесла Екатерина, встрѣтивъ Шешковскаго: — а ты, да и ты — предать волѣ Божьей, казусъ отъ суевѣрія грубой толпы. Мертвецъ-убійца! ну, можетъ ли двигаться, а кольми паче еще злодѣйствовать покойникъ, мертвецъ?

— Такъ, великая монархиня, такъ, мудрая и милостивая къ намъ мать! — отвѣтилъ, низко кланяясь, Шешковскій: — ты всѣхъ прозорливѣе, всѣхъ умнѣй.

Онъ еще что-то говорилъ. Екатерина стала перебирать очередныя бумаги, его не слушая. Грустная и презрительная улыбка играла на ея отуманившемся лицѣ…

ЖИЗНЬ ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ

«Еще никто не видел моего лица.

Древняя надпись на статуе Изиды.»

Настоящий рассказ относится к нынешнему веку, а именно к 1868 году.

Некто Порошин, молодой человек лет двадцати пяти-шести, черноволосый, сухощавый, бледный и красивый, незадолго до времени, которого касается этот рассказ, кончил курс в Московском университете, где избег тогдашних волнений молодежи, вследствие особого склада своей природы. Все его помыслы, стремления и привязанности вращались в особом, заколдованном кругу, который можно бы назвать «идеальным», в обширном значении этого слова. Он читал философов, деистов, но рядом с ними и натуралистов, последних — для сравнения с первыми, Жадно пробегая в газетах известия о сверхъестественных явлениях, призраках, сомнамбулистах и медиумах, он сам, впрочем, не верил в практический сомнамбулизм и медиумизм, особенно в те его проявления, которые трактуются и публично показываются шарлатанами вроде Юма, Бредифа, Следа, братьев Эдди и других фокусников этого пошиба. Приехав в 1868 году в Париж, для поправления своего вообще расстроенного и слабого здоровья, Порошин посещал лекции разных ученых, но не пропускал и других диковинок, в том числе фантастических вечеров вроде сеансов Робер-Гудена и ему подобных, где показывались опыты так называемой высшей физики, явления спектров, ясновидения и прочие трансцендентальные затеи, где он наблюдал за тем, как ловкие, умные и вообще всегда весьма милые французские фокусники-шарлатаны морочат уличную, пресыщенную другими удовольствиями толпу. Однажды Порошин сидел в зале такого физика. На сцене была усыплена какая-то белокурая девица, читавшая запечатанные письма и диктовавшая рецепты больным из публики. Все шло хорошо, как по маслу. Щеголеватый профессор сомнамбулизма, во фраке, в белом галстуке и таких же перчатках, щебетал с кафедры перед спящею ясновидящей, сыпля именами новейших светил реальной философии и путая, по обычаю французов, Шопенгауэра с Гартманом и Штрауса с фейербахом. Становилось очень скучно. В зале была давка и духота. Лампы тускло освещали море голов. И в то время, когда Порошин уже хотел уезжать, одна из этих голов, в красной восточной феске, шевельнулась среди публики, и из ее уст послышался резкий голос: — Это шарлатанство, надувательство грубого вида! Все всполошились, оглянулись. Профессор смутился. — Грубый обман и ложь! — повторил громко человек с красивым смуглым и умным лицом. — Публика должна протестовать… — Кто вы? — спросил хозяин вечера. — Так не смущают зрителей! Если вы не верите в опыты ясновидения, зачем сюда пришли? Зачем платили деньги? Можете их получить обратно… — Шарлатанство! — твердил тот же восточный человек, очевидно армянин. — Я говорю не против сомнамбулизма, а против таких обманов, какие разыгрываются здесь… Вы усыпили свою соучастницу. Она не спит, а потому такая же обманщица, извините, как вы… Но я верю в ясновидение, — я его поклонник и занимаюсь им давно… В публике, смешанной с подставными, очевидно, наемными зрителями, поднялся невообразимый шум. Армянин в феске вскочил на стул, показал руками, что хочет говорить. — Но я верю в могучую, беспредельно-великую силу сомнамбулизма, — смело продолжал армянин ломаным французским языком, когда все затихло. — Я сам владею даром усыпления… И вот доказательство… — Вон его, за дверь! долой! — кричали подставные клакеры, с красными, вспотевшими лицами. — Пусть говорит, пусть делает опыт по-своему! — кричали другие из зрителей, толпясь к сцене. Сконфуженный, с измятым галстуком и распоротой в давке фалдой фрака, взъерошенный маг-профессор, cо своим помощником, возвратился на кафедру. Туда же дали пройти и человеку в феске. — Я хочу, желаю, требую, чтобы вы сами заснули! — сказал последний, обращая черные, повелительные и умные глаза к профессору. — Садитесь, вот так: сложите ваши руки и спите… слышите ли? спите, я приказываю!.. Профессор улыбнулся, поморщился, сел, окинул общество растерянным, недовольным взглядом; очевидно против воли закрыл глаза, зевнул… и, к удивлению всех, заснул. Армянин сложил на груди руки, поглядел так же повелительно на помощника профессора, шершавого, коротко остриженного и рыжего малого, очевидно из отставных военных, поднял руку, устремил к нему протянутые пальцы-помощник также заснул… Изумление публики было без границ. Все замерли, глядя на таинственную феску. — Заседание наше кончено! — сказал армянин, медленно и важно сходя со сцены. — Вы видели! вот сомнамбулизм! Поднялась давка и суета. Все хотели его видеть ближе, с ним говорить. Но таинственный незнакомец исчез в толпе, точно провалился сквозь пол.

«Не верится, — подумал Порошин, уходя из залы практической физики, — старые шутки на новый лад! Простодушные, легковерные французы не догадались, дали промах. Очевидно, и армянин был тем же наемным, подставным лицом… Маг-профессор заметил охлаждение к себе посетителей, ну, и придумал таким образом подогреть их внимание. Та же реклама, то же шарлатанство. Да притом и не особенно оригинально… Известна проделка американского журналиста, который, для поднятия подписки на свой журнал, стал печатать в других изданиях самые резкие, наглые на себя нападки от вымышленных лиц: одни печатно выставляли его мошенником и клятвопреступником, другие вором и убийцей, третьи развратником в колоссальных размерах. Он не скупился платить за такие дружеские рекламы, пока все не задумались — да видно же любопытный это и недюжинный человек, когда о нем все так кричат! — и стали раскупать его собственную газету». Прошло с этого вечера несколько месяцев. Порошин забыл о сомнамбулисте-профессоре и об армянине. Раз он шел с товарищем Чубаровым сквозь Луврский двор. Видит, Чубаров раскланялся с каким-то человеком в феске. Порошин узнал армянина. — Как, ты его знаешь? — спросил он Чубарова. — Еще бы не знать такой замечательной особы, — ответил с улыбкой Чубаров. — Мы с ним жили как-то на водах, в Германии. — Да чем же он знаменит? — Помилуй, он вызыватель духов, медиум и чуть не заклинатель змей… — Нет, вздор! ты шутишь, — возразил Порошин, — ты не такой, чтоб знался с вызывателями духов и заклинателями змей… Слушай, чему я был очевидцем… Порошин передал рассказ о случае в зале профессора ясновидения. Чубаров задумался. — Ты ошибаешься, это не шарлатан и не мог быть в стачке с сомнамбулистами! — сказал он. — У этого армянина, черт бы его побрал, есть действительно кое-какие способы… Но я тебе, Порошин, о них не сообщу… — Почему? — Ты за последнее время что-то уж очень похудел, еще стал бледнее, и зрачки вон у тебя несколько расширены, и нервный ты такой… Тебе это опасно, я же испытал… — Полно, глупости! расскажи! — пристал Порошин к приятелю. — Не мучь меня; правда, какая бы она ни была, никогда меня не потревожит… Я добиваюсь истины; одна ложь, одни обманы мучат и раздражают меня… Расскажи, открой, в чем это дело? Ты верно знаешь и адрес армянина, у него бывал и здесь… Так после вод не встречаются… Он на тебя посмотрел очень сочувственно… Делать нечего, Чубаров зашел с Порошиным в кафе, на набережной Сены, и это ему сообщил. Оказалось, что армянин, адрес которого Чубаров здесь же передал приятелю, обладал секретом — переносить человека, во сне, через сто лет вперед. — И ты этому веришь? — спросил с болезненной улыбкой Порошин. — Еще бы, — нехотя ответил Чубаров, — как не верить, когда я сам, благодаря этому странному человеку, испытал такого рода путешествие… — И не раскаиваешься? — Пожалуй, с некоторой стороны, досадно и даже обидно… — Почему обидно? — Да потому, что не хотелось, а пришлось проснуться… Во сне было так хорошо… — Гм! и как он это делает? — Дает, представь, какие-то пилюли… — Что в рот, то спасибо? — раздражительно засмеявшись, спросил Порошин. Экие ловкие эти азиаты! Ну, можно ли так морочить людей? Да еще, пожалуй, и деньги берет? — Берет, друг мой, и большие… — Гм! — промычал Порошин. — Отсохни моя рука, если я ему дам хоть полушку за такой обидный обман. Чубаров, однако, был убежден, что Порошин не вытерпит, и боялся особенно за его здоровье, не очень-то подходящее для таких опытов. Так и случилось. Порошин в тот же день думал-думал, нанял фиакр и покатил по бульварам на площадь Трона, украшенную двумя колоннами, с бюстами старинных французских королей, где, по адресу Чубарова, жил таинственный армянин.

* * *

Армянин жил с женою, хорошенькою и молодою женщиной. Он принял гостя не совсем дружелюбно. — Вы можете перенести меня в будущую жизнь? — спросил Порошин армянина, после первых с ним объяснений. — Да… но только в будущую жизнь — на земле. — Понятное дело… Где же именно и когда вы мне дадите пожить в будущем? — Здесь же, в Париже… иначе, разумеется, и быть не может! Вы заснете в моей комнате и очнетесь в ней же, через сто лет, то есть проснетесь через секунду, когда задремлете, и очутитесь во времени, которое настанет для Парижа, для целого света, по прошествии ста лет… — Чепуха, — в волнении и сердито произнес Порошин. — Извините меня, галлюцинации какие-нибудь от наркотических средств. Еще дурно сделается, будет голова трещать, как раскаленный котел, отупеешь на время, руки будут трястись… — Видно, что вы уж пытались делать такие эксперименты, — сказал, чуть заметно усмехнувшись, армянин. — Ну, да… был так слаб, увлек один индиец, здесь же, на всемирной выставке, — ответил Порошин. — Все увидите сами, сами испытаете, — произнес серьезно и как-то задумчиво-грустно армянин. — Мои средства иные, безвредные, достались от отца, от деда на родине, в Армении. Не всего достиг человек, слабы силы смертных, — но кое-что открывается мудрым Востока, достойным умам. Знаете надпись на статуе богини Изиды: еще никто не видел моего лица? Да, это бывает открыто немногим. — Кому открыто? не верю… — сказал Порошин. — А уж в Азии еще более, простите, падких к проделкам, ловких фокусников и шарлатанов. Я долго об этом думал… а впрочем, сколько стоит ваш опыт с усыплением? — По сто франков за день, а если неделя, — несколько дешевле — пятьсот франков за неделю! — спокойно и так же задумчиво ответил армянин. — То есть как пятьсот за неделю? За какую неделю? — Ну, вы проснетесь и, положим, захотите прожить в том веке, то есть в 1968 году XX столетия, ровно семь дней… вот за каждый день и внесете плату! — Когда внесу? — Вперед, разумеется… — Ха-ха-ха! Что вы! — засмеялся Порошин. — Нашли простака, чтоб я этому поверил. С вас еще надо взять деньги за эту шутку… Слышите ли, наесться ваших восточных специй и, в смешном виде, пластом пролежать перед вами час-другой, потешая вашу наблюдательность… — Не час и не два, ровно неделю, повторяю, вы будете спать, — сказал с достоинством и так же спокойно армянин. — И дело вовсе не шуточное, не на смех! Есть немало охотников… и не одни молодые люди, как вы, а солидные ученые, буржуа, — и даже владетельные особы обращаются ко мне и к моей жене… — Какие особы? И почему также к вашей жене? — Тайна досталась нам от ее родных, пешаварских армян; ее и меня звали с этой тайной в Испанию, Италию и даже в Мексику; испанская королева два раза засыпала, при нашем посредстве, а покойный мексиканский император, несчастный Максимилиан, мне даже пожаловал орден незадолго до своей катастрофы… «Ну, уж я-то не засну, ни в каком случае!» — сказал себе с твердостью Порошин, уходя от армянина. Ему показалось, что жена последнего, провожая его с лестницы, смотрела на него подозрительно и насмешливо, как бы мысля: «Придешь еще, голубчик, придешь».

* * *

Так и случилось. На другой же день Порошин возвратился на площадь Трона, к армянину. — Вот пятьсот франков, — сказал он, запыхавшись от высокой лестницы и поспешной, тревожной ходьбы. — Где ваши снадобья? Я готов… — Это для меня, — сказал армянин, считая тонкими, белыми и нежными, как у женщины, пальцами принесенное золото. — Но ведь нужны деньги и для вас? — Какие деньги? это еще для чего? — Вы же проснетесь в том веке, проживете в то именно время — семь дней сряду, — вам нужно есть, пить, захотите, пожалуй, и удовольствий. — Сколько нужно? — спросил, глядя в пол, Порошин. — Это зависит от вас самих… смотря по вашим наклонностям. Ваших привычек я не знаю, — Однако же… и мне притом трудно… я там, понимаете, не жил… экая чепуха! даже смешно… Порошин, однако, теперь не смеялся. Глаза его были строги и с острым, лихорадочным блеском смотрели куда-то далеко. Побледневшие его губы слегка вздрагивали. Армянин подумал с минуту. — Полагаю, — сказал он, — этих денег, то есть пятисот франков, будет достаточно… Я устрою их обмен и вручу вам их перед сном, — а проснувшись вы отдадите мой заработок особо — мне или жене… — Вексель надо? — спросил Порошин. — О! я вам и так поверю, — ответил армянин. — Кроме того, вам нужно… платье… — Какое платье? — Да через сто лет, надеюсь, не в этой жакетке и не в этих узких панталонах будут ходить. — Где же я возьму? притом здешние портные вряд ли подозревают будущие моды… — О! я вам и в этом помогу! У моей жены есть на такой случай запас. Армянин сходил в комнату жены и вынес оттуда картонную коробку с платьем, замшевый мешочек, какой-то странного вида ящичек и небольшую жаровню. — Вот наряд, в котором парижане будут ходить через сто лет, — сказал он. А это тогдашние, то есть будущие монеты. Он вынул из картонки шелковый просторный полукафтан, или скорее полухалат, яркого, невиданного, восточного цвета, до колен, такие же широкие панталоны, еще более яркий шейный платок и мягкую соломенную, в виде зонтика, шляпу и открыл замшевый мешочек. Из мешочка он высыпал горсть золотых монет, с надписью на одной их стороне, по-французски: «Равенство, свобода, братство» — «Французская Республика 1968 г.» — а на другой стороне — какие-то восточные письмена вроде арабской или еврейской азбуки или даже иероглифов. — Нелепость! — сказал, отвернувшись, Порошин. — У французов никогда не будет республики… Они по природе монархисты, а вкусом — фетиши… Да и вы рискуете: теперь здесь правит Людовик Бонапарт — его агенты увидяту вас эти монеты, вы еще насидитесь в полиции, вас осудят и вышлют. — Это уже мое дело, — серьезно и сухо ответил армянин. Он раздул принесенную с угольями жаровню и взял в руки серебряный, с финифтью, изящного и странного вида ящичек. Из ящичка он вынул несколько зерен. Зерна были черные, блестящие, точно выточенные из агата. — Эти пилюли, — произнес с важностью и даже благоговением армянин, — вы примете, если на это решились, одну за другою… Вот ровно семь пилюль, вы проглотите их и, проспав здесь семь дней, ровно столько же дней проживете в следующем веке… Понятно ли вам? Но еще одно условие, — не мое, а тех, кто оставил нам эти зерна. — Какое? говорите скорее: не мучьте, не томите, у меня точно лихорадка… — За каждый день жизни в том земном веке, то есть через сто лет, — вы одним годом менее проживете в этом свете, или веке… Условие — извините не шуточное, и я вас о том предупреждаю… Подумайте прежде, чем решитесь заснуть. — Давайте ваши пилюли, я решился! — ответил, покраснев, Порошин. — Не хочу откладывать, давайте теперь же. — Порошин взял пилюли. Армянин помог гостю переодеться в принесенное «будущее платье», причем услуживал ему с отменною любезностью. Незаметно вошедшая в это время жена армянина полуспустила гардины на окна, переставила некоторую мебель и бросила на уголья жаровни какую-то нежнопахучую, янтарного цвета, смолу. В комнате мгновенно стал распространяться необъяснимый, томительно-сладкий, опьяняющий запах. — А что это за надписи на обороте монет? — спросил он хозяина. — С какой стати во Франции будут чеканить на национальных деньгах подобные азиатские письмена? — Это все вы узнаете сами, проглотив последнюю из пилюль, вежливо-сдержанно ответил восточный маг. Порошин взял на ладонь поданные зерна, поглядел на них с секунду и быстро проглотил их одно за другим. Армянин указал ему на ключ в двери, стакан и воду в графине, также вежливо откланялся и вышел с женой. «Посмотрим, — подумал Порошин, замыкая за ними дверь. — И уж если надуют, я не пощажу их, обо всем напечатаю в газетах…» Он подошел к столу, выпил залпом стакан воды и взглянул на площадь Трона в окно. Наступал вечер. Солнце золотило крыши домов, колонны с бюстами королей, фонтан и ветви старых каштанов. Непонятная, чарующая нега стала охватывать Порошина. «Нет! не поддамся! даже вовсе не засну и посмотрю, что будет!» — сказал он себе, принимаясь ходить по мягкому, пестрому ковру небольшой, уютной горенки. Долго ли так ходил Порошин, улыбаясь предстоящему испытанию и думая о своей решимости наблюдать, — этого он впоследствии не помнил. Подойдя к окну, он опять взглянул на площадь и потер глаза: площадь Трона как бы застлало туманом. Порошин присел на кушетку, склонил голову. «Да что же это со мною? — мыслил он. — Я как будто дремлю!» Он почувствовал, что, одолеваемый неудержимой наклонностью заснуть, он ложится, протягивает ноги и против воли дремлет, даже засыпает…«Нет, черт возьми, не засну! Не засну, ни за какие блага на свете!» сказал себе Порошин, усиливаясь выбиться из сладких, охвативших его грез, усиливаясь не покориться им и встать…Это ему как бы удалось… Он вскочил и подошел к окну. Что за чудо? Та же самая площадь Трона, те же колонны с бюстами, фонтан и каштаны, — но как будто и не те. Солнце било косыми, фантастическими, желтовато-розовыми лучами. Пахло опьяняющим запахом лилий, ландышей или акаций. Голова кружилась, как весной в цветущей теплице. Улицы кипели народом. На балконах и в окнах развевались веселые, причудливые флаги, знамена. Очевидно, был какой-то праздник. Осьми- и десятиэтажные дома были снизу доверху увешаны громадными хромолитографическими картинами, в виде вывесок. Звуков подков и колес не было слышно. Странного вида экипажи, одноярусные, двух- и даже трехъярусные омнибусы, кареты, красивые с зонтами долгуши и какие-то паланкины вроде подвижных беседок, наполненные проезжавшей публикой, двигались среди залитой асфальтом площади, — как подумал Порошин, — на обитых гуттаперчевыми шинами колесах и по гуттаперчевым рельсам, а главное — без помощи лошадей и пара. «А! С помощью сжатого воздуха! — догадался Порошин. — И какая масса грамотных, охотников до чтения новостей… Все на крышах омнибусов, в паланкинах и долгушах с громадными листами газет». Едущая публика снизу казалась, с этими газетными листами, в виде двигавшейся громадной нивы белых грибов… За площадью была видна часть новой городской стены, окружавшей Париж. Простым глазом можно было рассмотреть, что на этой стене ходили, в странных, длинных одеждах, вооруженные воины, а над ближайшей крепостной башней развевалось исполинское красное знамя, с изображением желтого дракона. «Что за чепуха! дракон! — подумал Порошин. — И откуда в Париже дракон? Точно во сне, а между тем я вовсе уже не сплю». Сгорая любопытством, он осмотрелся, увидел, что и на нем одежда, походившая на одеяние уличной публики, поспешил отомкнуть дверь комнаты и спустился на улицу, так как наступал вечер и солнце готовилось зайти за башню с знаменем.

* * *

Очутившись на асфальтовой, в виде узорного паркета, мостовой, Порошин прежде всего убедился, что находится действительно среди тех же ему знакомых парижан: бойкая французская речь, веселые возгласы, шутки, азбука надписей на вывесках, — все убеждало, что он в самом деле в Париже. Но как, с кем и о чем ему заговорить? Ведь он из далекого XIX века, ведь люди XX века сразу его распознают, или просто, не поняв, сочтут за сумасшедшего, подозрительного, еще арестуют, запрут на все семь дней в тюрьму. Что у него с ними общего? И как эти новые люди встретят его понятия, самые обороты мыслей, речения, слова? «Надо спросить книжную лавку, — решил на площади Порошин, — кабинет для чтения, а еще лучше кафе-ресторан!» Там он лично и без постороннего пособия ознакомится с текущими событиями, с новостями того любопытного, неразгаданного дня… Но какого дня? Он заснул, или точнее его стремились усыпить-в среду, 15 августа 1868 года. Посмотрим… — «Нет! — сказал себе Порошин. — Не стану ни о чем спрашивать, ни о книжных лавках, ни о кафе-ресторане; сам все найду». Отыскав поблизости кофейню, Порошин подошел к столику, взял газету с заголовком: «Гений XX века» и стал ее читать. Чем далее он читал этот «Гений» и другие газеты, тем более рябили в его глазах разные диковинки и чудеса: расписание подземных поездов железных дорог, между Англией и Францией; экспедиция из всеславянского торгового порта, Константинополя, в срединное море Африки, искусственно устроенное на месте бывшей песчаной Сахары, куда напустили воду из более возвышенного Средиземного моря. В одной из газет, в передовой статье, Порошин наткнулся на фразу: «В старые, незапамятные годы, после низвержения династии Бонапартов и, как известно, во время правления ныне угасшей династии Гамбеттидов…» Волосы шевельнулись на голове чтеца, и он боязливо оглянулся, не увидел бы его за чтением таких ужасов полицейский сержант. — «Ужели краснобай Гамбетта мог действительно когда-нибудь сменить во Франции династию Наполеонидов? — подумал Порошин, — Но кто же теперь правит французами?» — Едва он это помыслил, как ему в глаза попалась новая, более загадочная фраза. Он обратил внимание на заголовок последнего законодательного акта… «Божьею милостью и по воле правительствующего высокого народа китайского, — мы, европейские министры его светозарного величества, императора Китая и богдыхана Европы, — по зрелом обсуждении в местных и общем европейском парламентах, постановили и постановляем…» — «Как? китайцы? вот небывальщина! и откуда взялся в Европе богдыхан? спрашивал себя Порошин. — Как бы это в точности узнать? Спросить? Но кого? Меня как раз сочтут за безумного, незнающего таких, повидимому, общеизвестных вещей, как история дня, обратят на меня внимание… Вот что… — обрадовался Порошин, — надо обратиться к учебнику истории прошедшего века, или еще проще — купить календарь…» Порошин подошел к буфету, выпил рюмку какой-то спиртной специи, очень отдававшей шафраном и имбирем, и закусил тартинкой; последняя тоже обратила на себя его внимание: оказалось, что это был ломтик хлеба, с приправой «птичьего гнезда». Буфетчик и слуги были с бритыми головами, длинными, заплетенными косами и в черных шелковых, китайских шапочках. Посетители сидели с опахалами; на головах военных были широкополые шляпы с шариками и павлиньими перьями. Везде отзывалось китайщиной, и это очень шло к французам, как известно, и в былое время, в XIX столетии, бывшим великими охотниками до разных китайских побрякушек. Найдя книжную лавку, Порошин купил и там же стал читать календарь. То, что он узнал из этого чтения, привело его еще в большее изумление. Оказалось, что китайцы, которых, по исторической статье календаря, в половине XIX века считалось около 300 миллионов, уже в то время начинали смущать политико-экономов страшно-быстрым ростом своего народонаселения. К концу же XIX столетия китайцев считалось до 500 миллионов, т. е. половина всего человечества, живущего на земле. Наступил XX век, и в первую четверть этого нового века народонаселение Китая возросло до 700 миллионов. Жители Небесной империи, соперничая с своими соседями, японцами, переняли у Европы все практические познания, в особенности гениальные технические изобретения европейцев в деле войны. Они завели громадную сухопутную армию в 5 миллионов солдат и исполинский паровой флот в сто мониторов и вдвое быстроходных, гигантских паровых крейсеров. Покрыв свою страну сетью железных дорог, которые у них дошли до Западной Сибири и Афганистана, они сперва покорили и поглотили изнеженную Японию, потом завоевали и обратили в свои колонии республику Соединенных Штатов Америки, в чем им помогла новая, истребительная междоусобная война Северных и Южных Штатов, которою наполнилось начало XX века, при постыдном соперничестве двух тогдашних президентских династий. Переселив в завоеванную Америку избыток своего народа, теснившегося под конец, за недостатком земли, на плавучих и свайных постройках их рек и озер, китайцы обратили внимание на Европу. Они послали свой флот в Атлантический океан, где в 1930 году произошла колоссальная морская битва китайских мониторов с мониторами еще существовавших тогда, самостоятельных государств европейского материка, — Англии, Франции, Италии и Германии. Дело, по словам календаря, решилось особыми подводными, китайскими «минами-пушками», которые подплывали под килевые части европейских мониторов и, стреляя залпами бомб, начиненных динамитом, взрывали и топили эти грозные когда-то суда. Европа в 1930 году была завоевана Китаем… Отдельные, во время оно сильные и славные государства, Франция, Англия, Италия и Германия, поглотившие незадолго перед тем ряд второстепенных стран — Испанию, Австрию, Швецию и Данию, были в свой черед поглощены и упразднены китайцами. Победители прекратили их самостоятельное существование и обратили их, как и Америку, в свою колонию. Явилась федеративная Европа, которой богдыхан, в утешение туземных ученых и публицистов, дал название «Соединенных Штатов Европы», подчиненных китайскому императору. Сам он с тех пор стал именоваться богдыханом Европы, как некогда английская королева носила титул императрицы Индии. Порошин с трепетом стал доискиваться в занимательном календаре сведений о судьбах России. Она, к его утешению, уцелела в этой общей ломке, вследствие своего дружеского китайцам нейтралитета, который она объявила во время нашествия жителей Небесной империи на Европу, — в отместку Англии за Пальмерстона и его преемников, Франции — за Наполеонидов, Австрии — за ее вечные измены и предательства и Германии — за Бисмарка, «прижимавшего славян к стене…» «Досталось всем сестрам по серьгам!» — радостно подумал Порошин, читая эти откровения прошлого… Богдыхан, за дружбу к России, дав средство славянам окончательно изгнать турок в Азию («Вон до какого времени была эта возня!» — подумал Порошин) и образовать на Балканском полуострове отдельную славяно-греческую дунайскую империю, дружественную России, не мешал и русским исполнить их последний, главный долг… Русские, как гласил календарь, благодаря железной дороге, устроенной от Урала до Хивы и нового передового поста китайцев на западе до Афганистана, разбили англичан в Пешаваре, выгнали их из Восточной Индии и устроили третью российскую столицу в Калькутте. Милости богдыхана к завоеванной Европе были, впрочем, неизреченны. Обложив европейский, покоренный его войсками, материк тяжкою ежегодною данью — в миллиард франков — и обязанностью обрабатывать на своих фабриках исключительно китайское сырье, богдыхан упразднил все непроизводительные европейские армии и флоты («Вон когда Лига мира дождалась исполнения своей грезы об общем разоружении!» — не утерпел подумать Порошин). Заменив эти постоянные войска сухопутною и морскою гражданскою «китайскою жандармерией», китайцы окружили главные столицы и города упраздненных европейских государств новыми китайскими крепостными стенами, снабдив их своими гарнизонами и своими пушками, но за то они предоставили каждому из «Соединенных Штатов Европы» устраиваться, по былой американской системе, на свой особый лад, без права носить и иметь какое бы то ни было оружие. Даже ножи и вилки исчезли из употребления; все в Европе с тех пор ели, как в Китае, только ложками и палочками. Германия при этом с удовольствием сохранила свой «юнкерский ландтаг», Италия — «папство», Англия — «палату лордов» и «майорат», Франция — сперва «коммуну», а потом «умеренную республику», президентами которой, с 1935 по 1968 год, были деятели с разными громкими именами, между которыми Порошин насчитал пять Гамбетт и двенадцать Ротшильдов. По прекращении «династии Гамбеттидов» (так и выразился календарь), Франция большей частью состояла под местным верховным владычеством президентов-евреев из банкирского дома Ротшильдов. Перенесясь в 1968 год, Порошин, следовательно, застал французов под управлением Ротшильда XII. Евреи-адмиралы в это время командовали французским флотом в океанах, евреи-фельдмаршалы охраняли, во имя китайского повелителя, французские границы, и евреи-министры, с президентом в пейсах и ермолке, встречали правящего Европой богдыхана, Ца-о-дзы, при недавнем триумфальном посещении последним Парижа, отчего и до сих пор, вторую неделю, парижские улицы и дома были увешаны флагами. Французская республика, с поры окончательной победы жителей Небеснойимперии, мирно и дружно ужилась с китайским богдыханством. Прежде у французов империя чередовалась с республикой. Теперь у них разом и рядом, к общему удовольствию, были и та и другая. «Вот почему на монетах, данных мне армянином, — догадался Порошин, — с одной стороны вычеканены «Равенство, свобода, братство» — и надпись «Французская Республика», а с другой стороны — внушительная китайская бамбуковая палка». Вышел Порошин из книжной лавки при вечернем освещении. Улицы и площади Парижа горели яркими, какдневной свет, электрическими солнцами. Проголодавшись, он зашел в громадный ресторан с надписью «Столица мира Пекин», где вся прислуга была одета китайцами. Он потребовал себе модных блюд; ему подали жареного фазана и рисовой каши, которые он торопился есть, чтобы не опоздать в театр. Но он заметил, что другие посетители «Пекина», между едой, брали со стола какие-то трубочки и подносили их к ушам. Он осведомился у гарсона, — что это? Ему ответили: «Телефон». — Да в чем же дело, не понимаю? (Тогда, в 1868 году, еще не знали этого изобретения.) Ему объяснили, что каждая из трубочек, лежащих на столе, была соединена проволокой с различными театрами, — оперой, водевилем, концертною залой, — и что за небольшую, особую плату посетитель может, кушая, в то же время следить за любой парижской и даже более отдаленной сценой. Порошин поднес к уху первую попавшуюся трубочку: ему послышались аплодисменты, которыми публика встречала какую-то актрису в театре. Он поднес к уху другую трубочку: стали слышны заключительные, нежные рулады концертной арии, исполнявшейся в ту минуту в опере знаменитым кантонским певцом. Уходя из кафе, Порошин поднес к уху третью из трубочек: ему послышалась речь, в какой-то аудитории, о превосходстве реального элемента в искусстве, а именно — об окончательной замене фотографией всех родов живописи. Так проспал Порошин в Париже, или, как ему несомненно казалось, прожил семь условленных, веселых и беззаботных дней будущего тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Денег, взятых Порошиным у армянина из XIX века, оказалось вдоволь, потому что все, и в тогдашнем Париже, было сравнительно дешево. Он посещал всевозможные, особенно модные увеселения. Все стремились в громадный железный и каменный, на манер древнеримского, Колизей. В моде были звериные травли, бой быков, борьба низших человеческих рас с тиграми и львами, конские скачки с невероятными препятствиями — через пороховые погреба с зажженными факелами, через динамитные батареи — и единоборство петухов и крыс. Все это производилось в названном Колизее. Роль древних гладиаторов-рабов исполняли в борьбе с дикими, пускаемыми на арену зверями нарочно для этой цели привозимые из внутренней Африки жители озера Нианзе и Танганьики. Когда на арене Колизея лилась звериная или людская кровь, парижские дамы пили шампанское и бросали из лож победителям роскошные букеты, которые во время оно бросались Патти и Дженни Линд. Порошин от Колизея переходил к бесчисленным кафешантанам, от последних к пирушкам с молодыми людьми, между которыми приобрел много знакомых. Удивляясь, что он стал способен к этого рода забавам, он нередко входил в споры с простодушными, всем и всегда довольными французами. Узнав, что Порошин русский, парижане были с ним особенно любезны. Он не стеснялся в беседах с ними. — Да полно, какая же у вас республика, когда вы покорены китайским богдыханом и, в его декретах, именуетесь его рабами? Где же ваша свобода? спрашивал Порошин парижан. — О, китайцы… они лучшие и добрые друзья… — Но какие же вам они друзья, когда вы с прочею Европой им платите такую страшную дань и их знамя веет над стенами некогда славного Парижа? — Зато мы избавились от царства адвокатов… Нет более адвокатов, говорили ликующие парижане. — Есть только прокуроры и милующий богдыхан… Порошин узнал, что правосудие в XX веке очень упростилось. Давно замечая, что спиртные напитки и отчасти хлороформ развязывают язык, тогдашние ученые стали делать остроумные опыты и изобрели особую жидкость, из которой добыли газ, названный спиртохлороформом или алколохлоралом. Напуская этот газ в особую комнату, прокуроры силой вводили туда подозреваемых и подсудимых, и последние, надышавшись предательским испарением, теряли главное из чувств силу воли, после чего прямо диктовали стенографам все, что делали и говорили, все, что у них было в сокровенных помышлениях. С тех пор упразднились полицейские дознания, предварительные и судебные следствия, очные ставки, перекрестные допросы, доносы и отделения явных и тайных сыщиков. — Потом, извините, вы всегда кичились свободой и мягкостью ваших нравов, допытывал французов Порошин. — А у вас вон и теперь существует казнь… — Нельзя! — отвечали находчивые парижане. — Каждый народ имеет право принимать меры в ограждение своей безопасности от преступников и злодеев! — Но еще нелепость… Вы кичитесь республикой, равенством, свободой, а у вас, кроме китайского, общего всем вам гнета, есть еще местный, частный гнет… еврейский! Кроме многих прежних династий, вы проходите наконец через династию израильских президентов своей республики, Ротшильдов… Извините, но это-позор! Евреи воссоздают у вас на троне Генриха IV и Людовика XIV, банкиры, биржевики красуются в креслах Робеспьера и Мирабо… Этого не представляла история даже таких торгашей, как англичане; у них тоже были и есть свои Ротшильды, но те у них не шли и не идут дальше банкирских контор и несгораемых сундуков… — Это мы сделали поневоле. — Как поневоле? — Евреи с началом нынешнего, XX века, через свои банкирские конторы, завладели всею металлическою монетою в мире, всем золотом и серебром. Производя давление на бирже, они получили неотразимое влияние и на выборные классы великой, но завоеванной китайцами Франции. Зато при первом же президенте из дома Ротшильдов у нас оказался финансовый рай: полное равновесие прихода с расходом в бюджете, устройство всех общественных отправлений на акционерный лад и окончательное введение удобных бумажных денег, вместо металлических… — Но вы говорите, что Ротшильды взяли верх через захват в свои руки всех металлов в мире? — Да, золото всего мира перешло к ним, они им и доныне владеют, а нам за него предоставили, в виде векселей на себя, очень красиво отпечатанные ассигнации. Это значительно удобнее, их легко носить в кармане. Золото любят у нас носить одни, как вы, иностранцы. — Вы упомянули также об устройстве всех общественных нужд на акционерный лад. — Точно так. — Как это случилось? — За примером не далеко ходить. Со вступлением в управление Ротшильдов исчезли окончательно в домах лампы, печи и графины. — Не понимаю, как это? — спросил Порошин. — Разве изменился климат, пропала зима, солнце не заходит с той поры и люди не нуждаются в питье? — Вы недостаточно поняли меня, — ответил француз, с улыбкой вглядываясь в Порошина. — Я говорю только, что печи, графины и лампы окончательно исчезли, с мудрым президентством Ротшильдов, не только у нас, но, полагаю, и в других цивилизованных городах. А что эти редкости доброй старины действительно исчезли, это вам, вероятно, известно… и вы их теперь увидите разве только в музеях диковинок прошлых времен… Порошин боялся далее об этом расспрашивать, чтоб не возбудить подозрения на свой счет. Он вскоре лично убедился, что каждый дом и каждая комната в новом Париже получали тепло, свет и воду из общего резервуара этих материалов, устроенного в нескольких километрах за городской стеной. Он взял духовой фиакр, нарочно съездил и осмотрел это замечательное, монументальное здание, доставлявшее особыми проводниками для парижан электрический свет — в их здания и уличные фонари, воду — в кухни, бани, умывальные столы и прямо в прицепленные к столам на гуттаперчевых трубочках стаканы и другие сосуды, и тепло — в каждый дом, в каждый обитаемый уголок. Все ограничивалось кранами: повернешь один — в комнате засветит яркая электрическая луна, повернешь другой — наливается сквозь мягкую трубочку в сосуды вода, повернешь третий — в холодной комнате становится, по желанию, тепло и даже жарко. Проводники этих снадобий управлялись особыми регуляторами, экранами, градусниками и другими измерителями для расчета с акционерным обществом их поставщиков. Это любопытное «центральное водо-, тепло- и светохранилище» Порошину показывал бойкий и говорливый привратник — «портье», хотя француз, но с итальянским профилем лица, одетый в цветное китайское полукафтанье и с длинною, щегольски заплетенною, до пят, косой, по фамилии Бонапарт. — Вы носите громкую фамилию? — спросил, смутившись, Порошин. — Не происходите ли от былых во власти Наполеонидов? Их династия когда-то здесь правила… — О, мосье! Вы правы! — грустно ответил, покуривая особую сигаретку с примесью опиума, портье. — Мало ли что было в старину? Нам, скромным и верным слугам богдыхана, нет дела до прошлого этой счастливой страны… Вы, как иностранец, встретите и гарсонов в отелях из этой же, ныне обедневшей фамилии, и ветошников, и продавцов каштанов и газет. Это все мои дяди и кузены… Благодаря многоженству много у каждого из нас, бедных провинциалов, родных. — Какому многоженству? Разве во Франции мормонизм? — Не знаю, мосье, что вы хотите сказать этим мудреным и мне непонятным словом. Только многоженство даровано Франции в правление предпоследнего из мудрых Ротшильдов, ныне правящих нами во имя пресветлого богдыхана, даровано в награду за допущение этой гениальной банкирской расы ко всем тайнам нашей государственной казны. — Но почему же Ротшильды вас наделили именно этой наградой? — А как же? — ответил с чопорностью ученого знатока самодовольный портье Бонапарт. — У Авраама и прочих праотцев было по нескольку жен. Ну, а введя иудейское исповедание в счастливой, процветающей Франции, наши новые правители рекомендовали и этот обычай. — Так и еврейская вера введена у вас? — Если хотите, у нас нет теперь уж никакой веры, — спокойно улыбнулся привратник. — Китайцы на этот счет особенно покладливы и дали нам полную свободу. Проповеди у нас заменены поучительными воскресными фельетонами министерских газет, а большинство обрядов — нотариальными актами. Прибавилось только нотариусов и их писцов. — Брак, однако же, очевидно сохранился, если у вас введено многоженство? — спросил Порошин. — Какой, скажите, у вас брак, гражданский или тоже… китайский, то есть никакой?.. И на какие сроки? — Брак у нас действительно китайский, то есть примененный, в духе века, к формам юридического поддержания имущества, или найма прислуги, квартир, — на год, на месяц и даже, для желающих, на более короткие сроки… О, мосье, китайцы — первые люди в мире.

* * *

…Порошин не заметил, как шли его минуты, часы и дни. Парижские новые нравы и особенно дамские наряды его повергали в изумление. Парижанки носили неимоверные костюмы или, скорее, ходили почти вовсе без костюмов. На улицах и в гостях Порошин на них видел еще некое подобие легких, широких, в китайском вкусе, бурнусов, сандалий и шляп. Дома же и на театральных сценах они, вместо одежд, как дикари, имели лишь красивые, убранные дорогими, искусственными каменьями пояса, да и на ногах, руках и шеях — золотые, серебряные и алюминиевые браслеты, кольца, запястья и ожерелья. Каждая только и делала — купалась, душилась, заплетала волосы, кушала, посещала театры, звериные травли и влюблялась… Для Порошина, вообще сдержанного и неохотника до пустых развлечений и забав, начался ряд таких эксцентрических похождений, такой душевной и сердечной суеты, что он сам себе не верил, удивляясь, откуда у него берется такая пустота и такой задор. Кутежи с уличными шалопаями, сидение по целым дням перед бычачьими и петушиными боями в Колизее, ужины с убранными в браслеты и кольца красавицами, посещение местных палат и скачек на искусственных, движимых сжатым воздухом лошадях и прочие развлечения до того замотали и вскружили голову Порошину, что он, и без того слабый здоровьем, окончательно выбился из сил. Он особенно потом помнил свой последний день, проведенный в 1968 году. В этот последний, роковой, седьмой день, в последние часы, минуты и секунды, перед условным досадным пробуждением, Порошин, — как он это ясно вспоминал впоследствии, — бешено и злобно хохоча в глаза какому-то французскому академику, раздражительно-едко повторял: — Вы все изобрели и все выдумали! Надо вам отдать честь! Вы испытали и несете на себе иго евреев и китайцев, а летать по воздуху все-таки не сумели и не изобрели… Достигли этого все-таки русские, русские, русские!.. Озадаченный французский академик только на него поглядывал. — Притом… что у вас за нравы, извините, и какой цинизм во всем. Хоть бы эти костюмы у ваших женщин… ха-ха! Одни кольца да запястья, как у дикарей… — Но, позвольте, — вмешался француз, — вы хоть и русский, но разве и у вас не введены такие же моды? Париж и теперь по этой части законодатель. Откуда же вы, что этого не знали и этому удивляетесь? — Я с Крайнего Севера, из Колы, — смешавшись, продолжал Порошин. — Да не в том дело, хоть бы и у нас вы ввели такую же распущенность! Далее… Вы вконец убили девственность и невинность невесты, — уничтожили святую роль матери. Все женщины у вас кокотки, да, кокотки! знаете это… древнее слово? — Не слышал. — У вас во всем невообразимый, разнузданный и дикий произвол страстей, — Мы зато чужды предрассудков, — возразил с достоинством академик. — У нас везде поклонение природе, реальность. — Это, пожалуй, забавно, но дико, дико до невозможности! — горячился и кричал на площади Трона Порошин, где происходил этот обмен его мыслей с ученым. — У вас полное падение искусств, поэзии, живописи, музыки! Ваша живопись заменена китайщиной, безжизненной, сухой, ремесленной, всюду лезущей и все поглощающей фотографией. — Зато дешево, схоже, как дважды два, с природой и избавляет от пестроты красок. — Нет, нет и нет! — кричал Порошин. — Фотография — сколок одного, мелкого и ничтожного момента природы; художественная живопись — могучее зеркало природы, в ее полном и идеальном объеме!.. Потом музыка, — Бог мой! — что у вас за музыка! Вагнеровщина, доведенная до абсурда…слышали про Вагнера! — Это что за имя? в древности были Моцарт, Бетховен, Россини, — о Вагнере никто не знает… — Был такой чудак, делавший с музыкой, как с кроликами, опыты сто лет назад. Вы, теперешние французы, развили его идеи и показали в точности, в какие трущобы нас вел этот и ему подобные борцы за музыку будущего… Мелодия у вас исчезла; ее больше нет и следа! Ни песни, ни былого, задушевного, чудного французского романса, ни единой сносной музыкальной картины… Волны бессмысленных тонов и звуков, без страсти и без выражения, — хаос!.. Наконец, иду далее… куда вы дели драму, высокую комедию? — Это что такое? — удивился академик-француз. — Вы заменили комедию и драму, — не стану вам объяснять их значения, если их забыли теперешние парижане! — с грустью сказал Порошин. — Вы заменили все это глупейшим, но реальным водевилем с переодеваньями, гнусным сумбуром цинических, будничных, уличных сцен, как заменили былую оперу шансонетными дивертисментами, да притом в такое время, когда и все-то ваши шансонетки сплошь лишены тени мелодии, живого, задушевного мотива, наравне со всею вашею музыкой… — Мы, реалисты, вас, к сожалению, совершенно не понимаем! — отозвались на площади некоторые слушатели этого спора. — Вы, мосье, точно вышли из какого-то допотопного архива, точно явились с того света, из отдаленной прадедовской старины, — Да, вы правы! Я жил и дышал иным веком, иною эпохой! Я вас не понимаю и от души сожалею! — произнес с новою запальчивостью Порошин. — Вы презираете все, что не ведет к практической, обыденной, низменной пользе! Вы пренебрегаете идеями великого философского цикла и дали развитие одному практическим, техническим, не идущим далее земли, наукам и ремеслам. Вы отдали луч солнца за кусок удобрения, песню вольного, поэтического соловья за мычание упитанной для убоя телушки, а Вольтера и Руссо, — вероятно, вы не забыли хоть имен этих светил вашей страны? — променяли на тупицу Либиха и другого тупицу, Вирхова. Надеюсь, этих-то ваших апостолов вы отлично знаете и помните доныне? — Зато мы верны природе! — повторил академик-француз, закуривая у столика ресторана кальян с опиумом, — Зато вас, свободных французов, поколотили и завоевали китайцы и поработили евреи, — с бешенством ответил Порошин…

ПРОКАЗЫ ДУХОВЪ

Это было лѣтъ 10 тому назадъ, — разсказывалъ штабсъ-капитанъ Зарудкій — я, въ качествѣ юнкера, долженъ былъ держать экзаменъ на офицерскій чннъ въ тверскомъ училищѣ. Пріѣхавъ въ Тверь, я долго искалъ квартиру. Мнѣ хотѣлось нанять одну-двѣ комнаты отъ жильцовъ, съ мебелью, чаемъ и со столомъ, чтобъ имѣть скромный свой уголъ, безъ толкотни и шума гостиницы.

Бродя по городу, я увидѣлъ въ отдаленной, глухой улицѣ небольшой деревянный двухъ-этажный домикъ съ билетиками на окнахъ втораго этажа и нанялъ здѣсь двѣ комнаты, черезъ сѣни отъ хозяевъ квартиры. Хозяева оказались добродушными старичками, мужемъ и женой. Съ перваго же дня они окружили меня полнымъ вниманіемъ, заботливо содержали мои комнаты, одежду, бѣлье, отлично кормили и вообще ухаживали за мной, какъ за роднымъ. Возвращался я домой поздно, спалъ послѣ ученій и всякихъ служебныхъ занятій, какъ убитый.

Встрѣтя нѣкоторыхъ знакомыхъ въ Твери, я свободные вечера проводилъ у нихъ.

— Гдѣ вы наняли квартиру? — спросила меня одна тверская дама на одномъ изъ такихъ вечеровъ.

Я назвалъ улицу, домъ и квартирныхъ хозяевъ, Губаревыхъ.

— У Губаревыхъ? — произнесла дама — и вы не боитесь?

— Чего же мнѣ бояться? Люди отличные, смотрятъ, какъ за роднымъ сыномъ, — отвѣтилъ я.

— Помилуйте… да эта квартира по мѣсяцамъ стоитъ незанята, все бѣлѣютъ въ окнахъ билетики…

— Ну, и что же? не сходятся цѣной, а я не торговался. Улица тихая, поросла даже травой; ни пѣшихъ, ни проѣзжихъ, — весь день занимайся, читай, пиши, — никто не помѣшаетъ, не развлечетъ.

— Какъ не помѣшаетъ? Да развѣ вы не знаете, — сказала съ.

непритворнымъ ужасомъ дама: — въ этомъ домѣ и именно въ верхнемъ его этажѣ давно поселилось привидѣніе, не дающее покоя его жильцамъ. Оно ходитъ по ночамъ безъ умолку по комнатамъ, двигаетъ мебелью, выпиваетъ воду, перекладываетъ съ мѣста на мѣсто разные предметы…

— Ну, крѣпко же я спалъ всѣ эти ночи, что не замѣтилъ этого, — сказалъ я съ улыбкой.

— Увѣряю васъ… клянусь, въ городѣ всѣ это знаютъ и избѣгаютъ губаревской квартиры…

— Деревянный домъ, — спросилъ я: — желтый, съ мезониномъ? Можетъ быть не та улица, не тотъ домъ?

— Именно Губаревыхъ… Одни мои знакомые, напуганные, взволнованные, едва убрались.

— Со мной шашка и револьверъ, — произнесъ я — бояться нечего… Я постараюсь поладить съ этимъ привидѣніемъ.

Разговоръ съ тверской дамой, однако, произвелъ на меня впечатлѣнiе. — «Вотъ провинція! — думалъ я — непремѣнно что-нибудь сочинитъ, наплететъ, раздуетъ въ гору и сама потомъ волнуется собственными страхами! И откуда это взялось? Любопытно все-таки…»

Привидѣніе не выходило у меня изъ головы. Я не совсѣмъ спокойно пришелъ съ вечера, гдѣ это слышалъ, домой; втащился по скрипучей лѣстницѣ, позвонилъ. Хозяйка подала мнѣ свѣчу, проводила въ мои комнаты, осмотрѣла постель, поставила свѣжей воды въ графинѣ, спичекъ на столикъ у изголовья и, пожелавъ мнѣ, какъ всегда, спокойной ночи, ушла, забравъ для чистки мое платье и сапоги.

Я прошелъ въ туфляхъ въ сѣни, заперъ дверь на ключъ, раздѣлся и легъ, осмотрѣвъ предварительно всѣ закоулки въ обѣихъ моихъ комнатахъ, заглянулъ подъ мебель, за печку, въ шкафъ и комодъ и даже за оконныя занавѣски.

Въ то время печатался любопытный переводный англійскій романъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ», мною начатый давно. Я взялъ книгу «Русскаго Вѣстника», прочелъ пять-шесть страницъ и, чувствуя дремоту, усталый отъ дневныхъ занятій, крѣпко уснулъ, отложивъ разогнутую книгу на столикъ у кровати. Помню, что, засыпая, я все думалъ: «Эка, наплели! и откуда взяться здѣсь привидѣнію, призракамъ? Въ этакомъ домишкѣ, и притомъ въ Твери! Добро бы гдѣ-нибудѣ въ Шотландіи, въ замкѣ какомъ-нибудь, или въ Швейцарскихъ мрачныхъ горахъ… а то на антресоляхъ, у Губаревыхъ… въ улицѣ, гдѣ выросла трава, пасутся козы и не видать по днямъ человѣческаго лица»…

И вдругъ — слышу шелестъ, явственный шелестъ, у изголовья.

Я проснулся, сталь прислушиваться. Въ полной тишинѣ, впотьмахъ, слышу, точно кто-либо шаритъ по столу, переворачиваетъ листы разогнутой книги журнала.

«Мыши!» — подумалъ я сперва, вспоминая, какъ стоялъ до моего прихода круглый, на одной ножкѣ, столикъ и какъ я его взялъ отъ стѣны и поставилъ у изголовья. — «Нѣтъ! — сказалъ я себѣ, размысливъ немного — мыши не могли взобраться на столъ по гладкой ножкѣ, да еще потомъ взлѣзть изъ-подъ круглой доски наверхъ. А столикъ стоялъ, не касаясь ни ближней мебели, ни моей постели»…

Подождавъ нѣсколько минутъ, я опять услышалъ ясно-различаемый шелестъ переворачиванія листовъ книги, лежавшей на столѣ.

«Надо изловить, поймать», — подумалъ я, изловчаясь тихо встать и зажечь спичку.

Приподнявшись на локтѣ, я медленно нащупалъ на столѣ спичечницу, взялъ ее въ руки и приготовился черкнуть спичку о края спичечницы. Въ эту минуту изумленный, потрясенный необычайнымъ явленіемъ мой слухъ явственно различалъ, какъ невидимая чья-то рука мѣрно переворачивала листъ за листомъ въ спокойно-лежавшей книгѣ.

«Да! это не мыши, не шутка чья-либо, — подумалъ я, прислушиваясь къ шороху на столѣ и готовясь увидѣть, откуда и кто протянулъ руку въ запертую комнату и трогалъ ею книгу — любопытно увидѣть эту блѣдную руку блѣднаго призрака»…

Я нажалъ спичку, черкнулъ ею. Спичка вспыхнула, ярко освѣтивъ столъ, мою подушку и меня, — сидѣвшаго въ одномъ бѣльѣ на постели.

Никого въ комнатѣ не было, и ничья рука не касалась книги. А между тѣмъ, — я это ясно видѣлъ и помню все до мелочей, — въ то мгновеніе, когда спичка вспыхнула, тронутый чьею-то незримою рукой, листъ перевертывался на моихъ глазахъ съ одной половины разогнутой книги на другую.

Спичка погасла. Я зажегъ свѣчу, обошелъ съ нею опять обѣ комнаты, отомкнулъ дверь въ сѣни, заглянулъ и туда, смотрѣлъ снова за печь, въ шкафъ и комодъ, подъ мебель и за занавѣски, — никого въ комнатахъ не было, и вездѣ была полная тишина.

Легъ я опять и нѣкоторое время не тушилъ свѣчи, курилъ для развлеченія себя, осматривалъ книгу, столикъ; наконецъ, еще далѣе отставилъ послѣдній отъ кровати, снялъ съ него все, кромѣ книги, разогнутой, какъ прежде, пополамъ, и сталъ слѣдить. Листы, пока горѣла свѣча, не перевертывались. Замѣтивъ послѣднюю открытую страницу книги, я задулъ свѣчу, укуталъ голову въ одѣяло и старался заснуть. Прошло съ полчаса, я заснулъ. Сплю и думаю: «Ну, это мнѣ все казалось; вѣроятно, теченiе воздуха, — упругіе, разогнутые листы книги сами собой поднимались и съ шелестомъ ложились на другую сторону книги…»

Меня вдругъ опять, какъ варомъ обдало. Я былъ разбуженъ явственнымъ шелестомъ быстро и будто нетерпѣливо перебираемыхъ листовъ. И въ то же время мнѣ почудилось, что въ другомъ углу комнаты, на этажеркѣ, кто-то тронулъ графинъ и, будто наливая изъ него воду, зазвенѣлъ имъ о стаканъ…

«Не доставало еще этой чертовщины!» — мыслилъ я съ досадой, стараясь ничего не слышать и ни на что не обращать вниманія: — «не встану, буду терпѣть, буду спать».

Сонъ охватилъ меня, подъ новый шелестъ листовъ и новое постукиванье графина о стаканъ, изъ котораго, очевидно, пили.

Утромъ я проснулся съ первымъ солнечнымъ лучемъ. Очнувшись и собравшись съ мыслями, я прежде всего бросился къ книгѣ, — посмотрѣлъ число, выставленное на верхней замѣченной мною страницѣ. Вмѣсто цифры, какъ теперь помню, 177-й, на верху книги была 219-я страница; невидимая рука перевернула, пока я спалъ, — ровно сорокъ двѣ страницы, то есть двадцать одинъ листъ… Двадцать одинъ разъ пальцы привидѣнія прикасались къ книгѣ!

Но каково было мое вторичное изумленіе, когда я подошелъ къ этажеркѣ и взглянулъ на графинъ, съ вечера наполненный и при мнѣ поставленный хозяйкой: онъ былъ пустъ… Призракъ выпилъ его до дна…

— Да вы, можетъ быть, не перемѣняли воду? — спросилъ я хозяйку, хватаясь за это предположеніе, какъ за якорь спасенія.

— Именно, сударь, вы правы; извините, я забыла перемѣнить… Вода у насъ, впрочемъ, хорошая; вы, вѣроятно, сами изволили ее выпить… жажда-съ…

Я остолбенѣлъ.

— Вотъ и судите… заключилъ Заруцкій — какъ это объяснить? Отлично помню, что хозяйка перемѣняла воду и что я ночью не прикасался къ графину. Кто же трогалъ книгу и выпилъ воду?

ПРИЗРАКИ

Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, — сказала одна изъ нашихъ собесѣдницъ: — въ Петербургѣ умерла старушка, моя родственница, тяжело хворавшая уже нѣсколько времени. Сестра моей родственницы, жившая на другомъ концѣ города и уже дня два не видавшая ее, вспомнила о ней въ ту минуту, когда ложилась спать. Рѣшивъ на утро навѣстить больную сестру, она потушила свѣчу и ужъ начала засыпать.

Вдругъ видитъ, при свѣтѣ теплившейся лампады, что изъ-за ширмы, стоявшей передъ ея кроватью, выглядываетъ голова ея сестры.

Эту голову, это лицо сестры моя родственница видѣла совершенно отчетливо и тотчасъ ее окликнула, удивляясь ея столь позднему, при нездоровьи, посѣщенію.

Отвѣта, однако, не послѣдовало, и голова, высунувшись изъ-за ширмы, черезъ нѣсколько секундъ исчезла…

Полагая, что такой поздній и поспѣшный заѣздъ вызванъ какимъ-нибудь чрезвычайнымъ происшествіемъ въ семьѣ больной сестры, моя родственница вскочила съ постели, вышла за ширму, но ни тамъ, ни въ другихъ комнатахъ никого не было…

Дама, о которой я говорю, была женщина очень образованная, вовсе не суевѣрная и отличалась скорѣе недостаткомъ, чѣмъ избыткомъ впечатлительности и воображенія.

Послѣ перваго впечатлѣнія отъ таинственнаго заѣзда больной сестры, она старалась себѣ объяснить этотъ случай сномъ, предполагая, что сестра ей пригрезилась, подъ вліяніемъ безпокойной, предсонной думы о ней.

Она не разбудила никого, снова легла въ постель и спокойно проспала остальную часть ночи.

Но каково же было ея удивленіе, когда рано утромъ ее разбудили роковымъ извѣстіемъ, что ея сестра умерла въ ту ночь и, какъ оказалось, въ тотъ самый часъ, когда она видѣла ея лицо, выглянувшее изъ-за ширмы!..

— Другой случай былъ въ Тифлисѣ и съ вашею покорною слугой. Я тогда была дѣвочкой лѣтъ шести-семи. Пріѣхала я въ Тифлисъ съ матерью, старшею сестрой, слугою и горничной. Мы остановились во второмъ этажѣ тамошней извѣстной гостиницы; отвели намъ нѣсколько комнатъ съ балкономъ на улицу. Въ первую же ночь, проведенную нами на кое-какъ устроенныхъ постеляхъ, среди раскрытыхъ чемодановъ и сундуковъ, случилось событіе, сильно напугавшее меня.

Я спала на одной кровати съ сестрой, дѣвушкой лѣтъ семнадцати. Помню, что меня разбудилъ сдержанный, но тревожный разговоръ горничной съ сестрой.

— Ахъ, барышня, не могу глазъ сомкнуть, — говорила горничная — на балконѣ ходитъ что-то страшное, рогатое… Еще съ вечера нижніе жильцы увѣряли, что оно ночью непремѣнно заглядываетъ въ окно…

— Да гдѣ-жъ оно, гдѣ? — шептала въ ужасѣ сестра.

— Постойте, слышите? топчется по балкону ногами… слышите? вотъ опять шаги, подходитъ..

— Да откуда же подходитъ? балконъ высоко надъ землей.

— Ай! — вскрикнула моя сестра, упавъ на подушку: —рога, рога…

Какъ я ни была мала и труслива, я подняла голову изъ-за дрожавшей сестры, взглянула и обмерла: съ надворья, въ блѣдныхъ сумеркахъ, ясно обозначилось нѣчто косматое, съ рогами, приникшее къ окну и будто смотрѣвшее, что дѣлается въ комнатѣ. Я также упала носомъ въ подушку и ну — плакать.

Проснулась матушка, разбудили лакея. Едва нашли ключъ, отдали его лакею и тотъ изъ сосѣдней комнаты, имѣвшей также выходъ на балконъ, отперъ стекляную дверь, вышелъ наружу, осмотрѣлъ балконъ: тамъ ничего не было.

Но мы, т.-е. я съ сестрой и горничная, отлично видѣли привидѣніе — косматое, страшное и съ рогами.

Ночь провели безъ сна. На утро давай соображать, что бы это было? Слуга ходилъ къ хозяевамъ, къ нижнимъ жильцамъ, которые передъ нами стояли наверху, въ нашихъ комнатахъ, и перешли внизъ, изъ-за того же привидѣнія. Онъ разспрашивалъ ихъ, но ничего не добился. Хозяева увѣряли, что это пустяки, что намъ такъ показалось. Другихъ свободныхъ комнатъ не было, и мы поневолѣ остались въ тѣхъ же, но приняли мѣры осторожности. Ключъ отъ балконной двери матушка положила себѣ подъ подушку, чтобъ имѣть его всегда на готовѣ. Осмотрѣли тщательно балконъ. висѣвшій надъ улицей, — оказалось, что къ нему даже не подходила водосточная труба, — осмотрѣли всѣ смежныя двери, окна, комнаты, и легли спать.

Слуга заперся отъ корридора гостиницы, мы заперлись отъ комнаты, гдѣ спалъ слуга. Горничная взлѣзла на высокую лежанку, за печью, обставилась еще стульями. Поговоривъ немного, мы погасили свѣчи и уснули…

И опять слышимъ топотъ. Я очнулась первая, взглянула въ направленіи оконъ и взвизгнула не своимъ голосомъ. Всѣ вскочили, дрожимъ отъ ужаса: по балкону снова ходитъ чудище; длинные, какъ на рисункахъ о страшномъ судѣ, загнутые надъ мохнатымъ лбомъ, бѣсовскіе рога шевелятся за окномъ, и два глаза пристально смотрятъ сквозь стекло въ комнату.

Слуга также проснулся.

— Барыня, ключъ, скорѣе ключъ! — шепталъ онъ за дверью.

Мы подали ему ключъ.

Онъ изловчился, быстро отперъ дверь, — съ балкона на крышу дома, бывшую надъ нимъ невысоко, спрыгнуло что-то мохнатое, легкое, какъ вѣтеръ…

Утромъ слуга добился, въ чемъ дѣло.

Оказалось, что этотъ страшный тифлисскій призракъ былъ козелъ; онъ являлся съ сосѣдняго двора, сѣновалъ котораго былъ на склонѣ горы, какъ разъ въ уровень съ крышей гостиницы. Покушавъ сѣна, козелъ имѣлъ обычай вскакивать въ слуховое окно сѣновала и странствовать по окрестнымъ крышамъ, крыльцамъ и балконамъ. Передъ тѣмъ въ нашихъ комнатахъ, — до насъ и нижнихъ жильцовъ, — долго жилъ какой-то одинокій постоялецъ. Онъ имѣлъ обычай пить по ночамъ чай у окна и, замѣтивъ спрыгнувшаго съ крыши на балконъ козла, давалъ ему сухарей и молока. Козелъ привыкъ къ нему и каждую ночь получалъ свою порцію. А когда этотъ жилецъ уѣхалъ, козелъ, продолжая свои посѣщенія, сперва напугалъ и заставилъ втихомолку спуститься внизъ жильцовъ, занимавшихъ наши комнаты, а потомъ напугалъ и насъ…

***

Въ Николаевѣ стояли въ небольшомъ, одноэтажномъ домикѣ, два офицера. Сидѣли они вечеромъ, однажды, у окна. Была зима. Свѣтилъ полный мѣсяцъ. Бесѣда пріятелей смолкла, они задумались, куря папиросы. Вдругъ слышатъ, съ надворья кто-то стукнулъ въ наружную раму… разъ, другой и третій. Переглянулись они, ждутъ. Минуты три спустя, опять незримая рука постучала въ окно. Одинъ изъ нихъ выбѣжалъ на крыльцо, обошелъ уголъ дома, — никого нѣтъ.

Домъ былъ на краю города и выходилъ на обширный, ярко-освѣщенный луною пустырь. Потолковали пріятели и рѣшили, что это имъ такъ показалось, или что дрожало отъ движенія воздуха стекло старой двойной рамы, — хотя ночь была тихая, безъ малѣйшаго вѣтра. На вторую ночь повторилась та же исторія, на третью снова. Эта вывело офицеровъ изъ терпѣнія. Осмотрѣвъ днемъ окрестные дворы, овраги и площадь, они рѣшились выслѣдить, что это за чудо? — Ночью одинъ сѣлъ съ папироскою у окна, другой, одѣвшись въ шубу, спрятался въ тѣни у сосѣдняго забора. Долго ли сидѣлъ онъ— послѣдній не помнилъ, — только опять раздался стукъ, явственное дребезжаніе наружной оконной рамы. Сторожившій подъ заборомъ офицеръ бросился къ дому, — изъ-подъ оконнаго притолка выскочила какая-то тѣнь… Ночь на этотъ разъ была нѣсколько мглистая; мѣсяцъ то и дѣло прятался въ налетавшія облака. Тѣнь кинулась бѣжать по площади; офицеръ за нею, — далѣе, далѣе, — вотъ-вотъ настигаетъ. Добѣжали они до какого-то оврага. У оврага — стоитъ запряженный въ сани конь. Тѣнь бросилась въ сани, офицеръ ее за полу и тоже въ сани. Лошадь помчалась. — Зачѣмъ ты насъ пугалъ? — спрашиваетъ офицеръ. — Тѣнь молчитъ. — Говори, говори! — присталъ офицеръ, теребя незнакомаго и стараясь вырвать у него возжи… Но сани нечаянно, или благодаря возницѣ, раскатились, и офицеръ вывалился, среди пустыннаго, занесеннаго снѣгомъ взгорья. Онъ едва нашелъ дорогу и возвратился домой къ утру, съ трудомъ выбравшись изъ овраговъ, куда его завезла незнакомая, ускользнувшая отъ него тѣнь.

ТАИНСТВЕННАЯ СВѢЧА

Нѣкто Кирилловъ, будучи командированъ въ приволжскія губерніи, ѣхалъ туда съ своимъ секретаремъ. Надо было свернуть съ большаго почтоваго тракта на проселокъ. Кирилловъ ѣхалъ въ собственной коляскѣ, по фельдъегерской подорожной и открытому листу. Дѣло было спѣшное и нетерпящее отлагательствъ. Проселочный путь оказался очень удобнымъ. Погода была передъ тѣмъ сухая. Стоялъ превосходный, весь въ зелени и цвѣтахъ, оглашаемый птичьими свистами, май. Но едва странники проѣхали верстъ полтораста, мѣняя въ волостяхъ обывательскихъ лошадей, небо заволокло тучами, стало пасмурно, и пошелъ теплый тихій дождь. Дорога мигомъ испортилась. До мѣста назначенія, небольшаго уѣзднаго города, оставалось два-три перегона. Въ предпослѣдней волости дали Кириллову лошадей нехотя, уговаривая его переждать, пока просохнетъ. Онъ на это не могъ согласиться. Лошади пристали. Едва сдѣлавъ съ обѣда до вечера верстъ десять-пятнадцать, коляска насилу втащилась въ какую-то разбросанную, заросшую садами, деревню и остановилась въ околицѣ: ни взадъ, ни впередъ.

— Переночевали бы, ваше превосходительство, — сказалъ обывательскій ямщикъ: — до Терновки еще семь верстъ, а лошади не довезутъ.

— Какая это деревня?

— Дубки.

— Государственныхъ крестьянъ?

— Вольная.

— Расправа есть?

— Есть-то есть, да нѣту-ти лошадей. Тутошніе все гоняютъ на ночь въ луга. А пока за ними сходятъ, настанетъ и ночь. Эвоси, и солнышко заходитъ.

— Гдѣ же тутъ перебыть?

— Въ постояломъ развѣ… да нѣтъ, баринъ, тамъ кабакъ, — ужъ не знаю, куда васъ и вести. Мужики всѣ въ отхожихъ работахъ, остались почитай однѣ бабы.

— Да вонъ-же у васъ церковь, — отозвался секретарь: — значитъ, есть священникъ.

— Есть, — отвѣтилъ ямщикъ.

— Ну, вези къ батюшкѣ.

Подъѣхали къ дому священника, на обширной, поросшей травою площади. Священникъ оказался вдовцомъ, лѣтъ пятидесяти, очень серьезнымъ, благообразнымъ и радушнымъ человѣкомъ.

Узнавъ, что гость его важный въ столичной іерархіи чиновникъ, онъ удвоилъ къ нему вниманіе, предложилъ странникамъ чаю, ужинъ и собственную опочивальню.

Кирилловъ съ секретаремъ напились чаю и закусили на воздухѣ, на крыльцѣ попова домика, выходившаго окнами противъ церкви. Дождь пересталъ, и хотя небо еще было заволочено тучками, или скорѣе туманомъ, на дворѣ было тепло и такъ тихо, что слышался говоръ отдаленныхъ переулковъ, гдѣ засыпала, съ быстронаставшими сумерками, наморившаяся за день деревня. Гости и хозяинъ засидѣлись долго у столика, накрытаго бѣлой скатертью и уставленнаго скромнымъ угощеніемъ сельскаго священника.

— Что у васъ такая маленькая церковь? — спросилъ Кирилловъ — точно вросла въ землю и даже будто покачнулась.

— Древній храмъ, очень древній, — отвѣчалъ священникъ — еще при моемъ прадѣдѣ лажена, а при дѣдѣ достроена… Мхомъ поросла, и колокольня точно какъ бы наклонилась маленько, но еще держится.

— Что же, мало средствъ, нечѣмъ обновить?

— Народъ здѣсь смирный, свободный, какъ воздухъ, — ну, и не тѣмъ занятъ. А церковь древняя и строили ее древніе, благочестивые люди…

Поговорили еще гости, поблагодарили хозяина за хлѣбъ-соль и, распорядясь насчетъ дальнѣйшаго съ утромъ пути, ушли спать. Комната, гдѣ имъ предложили ночлегъ, выходила окнами на площадь. Священникъ легъ въ чистой пріемной, смежной съ этой комнатой.

Боясь простудиться, Кирилловъ легъ, не открывъ окна, и потому отъ духоты долго не могъ заснуть.

Постель священника, на которой онъ расположился спать, была у стѣны противъ оконъ; секретарь легъ на диванчикъ у двери. Свѣчу погасили и смолкли. Затихъ по сосѣдству и священникъ. На дворѣ еще болѣе стемнѣло.

Такъ лежалъ, ворочаясь и думая о разныхъ разностяхъ, Кирилловъ часъ или болѣе того. Обернувшись на постели къ окну, онъ сталъ всматриваться въ очеркъ церкви, неясно рисовавшейся въ сумеркахъ.

Ему показалось, что церковь слабо освѣщена…

«Вероятно, небо окончательно очистилось, и взошелъ мѣсяцъ за нашимъ домомъ, — подумалъ Кирилловъ — лунные лучи и отражаются въ церковныхъ окнахъ».

Кирилловъ приподнялся на постели, вглядѣлся пристальнѣе. «Нѣтъ, это не лунные лучи! — сказалъ онъ себѣ:—всѣ окна подърядъ, но освѣщены только три лѣвыя, въ главной части церкви, а правыя, въ придѣлѣ, подъ колокольней, темны, — значить, церковь освѣщена изнутри».

Чѣмъ болѣе всматривался Кирилловъ, тѣмъ явственнѣе сталъ различать красноватый, мерцающій блескъ, отличный отъ блѣдныхъ лунныхъ лучей.

«Свѣча! — подумалъ онъ — въ церкви зажжена свѣча! Либо тамъ воры, либо покойникъ… Но какая неосторожность — ставить на ночь у гроба, въ такой ветхой церкви, свѣчу!»

— Батюшка, а батюшка! — сказалъ Кирилловъ, помнившій, что священникъ шевелился въ сосѣдней комнатѣ, нѣсколько минутъ назадъ. Окликъ пришлось повторить.

— А? Что прикажете? — отозвался изъ-за двери проснувшійся хозяинъ.

— У васъ, батюшка, свѣтится въ церкви.

— Извините, тамъ темно, и ключи у меня.

— Да отчего же свѣтится? Не забыли-ль погасить какую свѣчку у образовъ? Была сегодня вечерня?

— Не было.

— Такъ не стоитъ ли тамъ покойннкъ? — спросилъ Кирилловъ.

Священникъ повозился по полу ногами, очевидно, отыскивая башмаки. Черезъ минуту онъ появился, въ халатѣ, на порогѣ.

— Гдѣ свѣтится? — спросилъ онъ, глядя въ окно — вотъ странно, въ церкви дѣйствительно покойникъ… его вынесли за часъ до вашего къ намъ прибытія… но только никто у образовъ, а тѣмъ паче у гроба, не зажигалъ свѣчи.

— Угодно-ли, пойдемъ, стоитъ посмотрѣть, — сказалъ Кирилловъ, любопытствуя узнать, что это за странность.

Священникъ нехотя досталъ изъ-подъ подушки ключи. Разбудили секретаря. Тотъ, узнавши, въ чемъ дѣло, въ особенности засуетился. «Чудеса, чудеса!» — шепталъ онъ: — «покойникъ… и свѣтится».

Гости и священникъ вышли на площадь. Три окна, явственно и безъ всякаго сомнѣнія были изнутри слабо освѣщены. Но едва любопытствующіе стали подходить къ церкви, свѣтъ внезапно погасъ.

— Намъ это показалось, — замѣтилъ священникъ: — никакого огня въ церкви быть не можетъ. Даромъ только, сударь, потревожились… помилуйте, у насъ очень строго насчетъ огня.

Кирилловъ ужъ повернулъ къ дому. Ему хотѣлось спать.

— Нѣтъ, ваше превосходительство, — засуетился секретарь: — такъ этого оставлять бы не слѣдовало… осмотримъ церковь…

Дѣлать нечего. Священникъ, гремя ключами, отперъ церковную дверь. У секретаря нашлись спички. Зажгли стоявшій въ придѣлѣ, у порога, фонарь и вошли въ храмъ.

Церковь, какъ всѣ сельскія церкви: чистая, уютная. Пахнетъ ладаномъ. Посрединѣ, передъ алтаремъ, стоялъ гробъ съ покойникомъ, какимъ-то молодымъ, суровымъ и красивымъ работникомъ. Непокрытое лицо глядѣло спокойно, точно умершій заснулъ.

— Горячка-съ… — вскользь сказалъ священникъ, идя къ алтарю.

Кирилловъ и секретарь съ нимъ осмотрѣли алтарь, шкафъ съ ризами, поднимали покровъ алтаря, покровъ, накинутый на гробъ, всѣ углы главнаго и входнаго церковныхъ отдѣленій и даже приподнимали покровъ надъ небольшимъ аналоемъ, стоявшимъ у гроба.

Священникъ тѣмъ внимательнѣе осматривалъ церковь, что ему казалось всего правдоподобнѣе, какъ онъ потомъ говорилъ, искать, не притаился ли гдѣ воръ.

Еще потолковали, еще осмотрѣли церковь, поднявъ выше фонарь, — возвратились и снова легли спать.

Рѣшась болѣе не думать о видѣнномъ свѣтѣ. Кирилловъ обернулся къ стѣнѣ, но еще мелькомъ взглянулъ съ постели на церковь, и на этотъ разъ ея окна были темны.

Прошло съ часъ или болѣе. Кирилловъ хорошо помнилъ, что онъ спалъ и, какъ ему казалось, спали и другіе. «Этакая чепуха иной разъ пойдетъ въ голову, — думалъ Кирилловъ во снѣ: — да не одному, а всѣмъ троимъ; трое видѣли свѣтъ въ запертой церкви и, не пойди туда, сами не осмотри, на всю жизнь осталась бы легенда о заколдованной свѣчѣ»…

— «Ахъ, я простота! — вдругъ пришло на мысль опять пробудившемуся Кириллову — ну, какъ я не догадался? да и священникъ хорошъ! Объясненіе прямое и весьма несложное… За церковью долженъ быть тотъ именно постоялый съ кабакомъ, куда намъ не совѣтовали заѣзжать… Ну, очевидное дѣло: на постояломъ еще не спятъ, окна его освѣщены и, просвѣчивая сквозь окна церкви, ввели насъ въ такое заблужденіе»…

Съ этою мыслью Кирилловъ опять старался заснуть, соображая, какъ онъ утромъ пристыдитъ священника, забывшаго о такомъ обстоятельствѣ.

Въ это время Кириллову показалось, что его секретарь почему-то не спитъ. Какъ ужъ ему это показалось, онъ впослѣдствіи не могъ и объяснить: самъ онъ лежалъ лицомъ къ стѣнѣ, и въ комнатѣ была полная тишина.

Онъ снова медленно, задерживая дыханіе, приподнялся на локтѣ и тихо обернулъ голову въ комнату…

Секретарь сидѣлъ въ одномъ бѣльѣ, спустивъ ноги на полъ съ дивана, и неподвижно, какъ бы въ оцѣпенѣніи, смотрѣлъ въ окна на площадь. На дворѣ окончательно стемнѣло, и на этомъ черномъ, ночномъ фонѣ еще неуловимѣе и мрачнѣе рисовалась ветхая, вросшая въ землю, церковь, съ покачнувшеюся на бокъ сквозною деревянною колокольней.

Кириллова обдало, какъ варомъ. Волосы шевельнулись на его головѣ…

Три лѣвыхъ окна церкви были снова, и ужъ теперь явственнѣе, освѣщены изнутри…

— Что вы, Иванъ Семенычъ? — спросилъ Кирилловъ секретаря: — не спите?

Тотъ, не находя словъ на коснѣющемъ отъ волненія языкѣ, только показалъ рукой на церковь.

— Батюшка, а батюшка! — сказалъ Кирилловъ, ступя за порогъ комнаты, гдѣ спалъ священникъ — вставайте, въ церкви опять огонь.

— Быть не можетъ, что вы!

— Вставайте, глядите.

Всѣ трое опять вышли на крыльцо. Церковь была видимо изнутри освѣщена.

— А постоялый? кабакъ по тотъ бокъ площади? — спросилъ Кирилловъ — это его окна просвѣчиваютъ…

— Постоялый въ другомъ концѣ села, а за церковью — общественный, всегда запертый, хлѣбный магазинъ.

— Кругомъ обойдемъ, кругомъ, ваше превосходительство, — проговорилъ, наконецъ, онѣмѣвшій отъ волненія и страха секретарь.

Взяли фонарь и, его не зажигая, тихо, безъ малѣйшаго шороха, обошли кругомъ церковь. Всѣ зданія на площади были темны; въ окнахъ храма, при обходѣ священника и его гостей, ясно мерцалъ слабый, будто подвижный огонекъ, погасшіймгновенно, едва они обошли церковь.

— Войдемъ, снова осмотримъ, — прошепталъ уже не съ прежней смѣлостыо Кирилловъ — нельзя же такъ оставить… или это общая намъ троимъ галлюцинація, или въ церкви, дѣйствительно, то вспыхивая, то угасая, горитъ незамѣченная нами, при первомъ осмотрѣ, свѣча… очевидно мѣшалъ ее разглядѣть свѣтъ фонаря.

— Войдемъ безъ онаго, — произнесъ робкимъ, дрожавшимъ голосомъ секретарь.

— Съ нами крестная сила! — сказалъ священникъ, снова отмыкая дверь.

Въ церкви было темно. Ни одна свѣча передъ алтаремъ и въ другихъ ея частяхъ не горѣла. Покойникъ лежалъ также неподвижно. Наверху только, на колокольнѣ, чирикая, возились воробьи, да взлетывали галки и голуби, очевидно чуя близкій разсвѣтъ.

— Это тамъ, это оттуда… бѣлый голубь, можетъ быть! — прошепталъ секретарь.

— Какой бѣлый голубь? — спросилъ священникъ.

— Да тотъ, котораго носятъ бѣсу на кладбище за неразмѣнный рубль! Иной разъ вырвется, бѣсы погонятся, — ни голубя, ни рубля…

— Стыдно, сударь, такое суевѣрство! — сказалъ священникъ, дрожащими руками зажигая въ сѣняхъ фонарь: — извольте идти на колокольню… осмотримъ, коли ваше желаніе, всѣхъ голубей, галочье и воробьевъ.

Кирилловъ предложилъ принять мѣры осторожности. Выходную дверь церкви заперли изнутри замкомъ и пошли по витой, узкой внутренней лѣсенкѣ на колокольню. Птицы, при блескѣ фонаря, шарахнулись и шумными стаями, цѣпляясь о звонкіе края колоколовъ и о пыльныя стѣны, стали вылетать съ колокольной вышки.

— Ну, гдѣ же вашъ бѣлый голубь? — спросилъ священникъ, когда осмотрѣли колокольню: — а теперь, для-ради достовѣрности, изслѣдуемъ снова и церковь.

Опять съ фонаремъ обошли алтарь, осмотрѣли шкафъ и всѣ углы, и поднимали покровы надъ алтаремъ и покойникомъ. Нигдѣ ничего, церковь пуста.

— А все сіе отъ безвѣрія, — началъ священникъ — вотъ у васъ бѣлые голуби… а тамъ можетъ и еще какія праздныя сплетенія…

Онъ не договорилъ. Кириллову въ эту минуту вздумалось приподнять покровъ надъ небольшимъ аналоемъ, стоявшпмъ у гроба. Этотъ аналой они ужъ въ первый приходъ осматривали.

Кирилловъ взялся за край покрова, приподнялъ его и окаменѣлъ. Секретарь вскрикнулъ. У священника изъ рукъ чуть не упалъ фонарь…

Что же они увидѣли?

Подъ покровомъ узкаго, невысокого аналоя, съежившись, сидѣла худенькая, сморщенная, какъ грибъ, сѣдая, повязанная по лицу платкомъ, старушенка…

— Ты здѣсь чего? — спросилъ, первый опомнившись, священникъ.

— Зубъ, батюшка, зубъ совсѣмъ одолѣлъ! — проговорила старушка, хватаясь за обвязанную щеку.

— Ну, такъ что же, что зубъ?

— Люди это сказывали, научили, — отвѣчала, дрожа, старушенка — возьми клещи и выдерни у покойника тотъ самый зубъ… и пройдетъ на вѣки вѣковъ…

— Такъ ты, Ѳедосѣевна, грабить покойника?

— Вотъ клещи и свѣчка, — отвѣтила, падая въ ноги священнику, Ѳедосѣевна — не погуби, батюшка, — совсѣмъ одолѣлъ зубъ…

— Но гдѣ же ты была, какъ въ первое время мы приходили?

— На колокольнѣ пряталась. Не погуби, отецъ Савелій, нѣтъ житья отъ этого самаго, то есть кутнаго зуба.

— Ну, и выдернула у покойника?

— Крѣпонекъ больно… дергала, дергала — а тутъ страхъ… а тутъ, Господи, какой страхъ! и руки дрожатъ…

ПРОГУЛКА ДОМОВАГО

Это было года два назадъ, въ концѣ зимы, — сказалъ Кольчугинъ: — я нанялъ въ Петербургѣ вечеромъ извозчика отъ Пяти-угловъ на Васильевскій островъ. Въ пути я разговорился съ возницей, въ виду того, что его добрый, рослый, вороной конь, при въѣздѣ на Дворцовый мостъ, уперся и началъ дѣлать съ санками круги.

— Что съ нимъ? — спросилъ я извозчика — не перевернулъ бы саней…

— Не бойтесь, ваша милость, — отвѣтилъ извозчикъ, беря коня подъ уздцы и бережно его вводя на мостъ.

— Испорченъ видно?

— Да… нелегкая его возьми!

— Кто же испортилъ? видно мальчишки ваши ѣздили и не сберегли?

— Бѣсъ подшутилъ! — отвѣтилъ не въ шутку извозчикъ: — нечистая сила подшутила.

— Какъ бѣсъ? какая нечистая сила?

— Видите-ли, все норовитъ влѣво съ моста, на аглицкую набережную.

— Ну? вѣрно на квартиру?

— Бѣсъ испортилъ, было навожденіе.

— Гдѣ?

— На аглицкой этой самой набережной.

Я сталъ разспрашивать, и извозчикъ, молодой парень, лѣтъ двадцати двухъ, русый, статный и толковый, передалъ мнѣ слѣдующее:

— Мѣсяцъ тому назадъ, въ концѣ масляной недѣли, я стоялъ съ этимъ самымъ конемъ на набережной, у втораго дома за сенатомъ. Тамъ подъѣздъ банка, коли изволите знать… Вотъ я стою, нѣтъ сѣдоковъ; забился я въ санки подъ полость и задремалъ. Было два или три часа по полуночи. Это я хорошо замѣтилъ, — слышно было, какъ на крѣпости били часы. Чувствую, кто-то толкаетъ меня за плечо; высунулъ изъ-подъ полости голову, вижу: парадный подъѣздъ банка отпертъ, на крыльцѣ стоитъ высокій, въ богатой шубѣ, теплой шапкѣ и съ красной ленточкой на шеѣ, баринъ, изъ себя румяный и сѣдой, а у санокъ — швейцаръ съ фонаремъ. — Свободенъ? — спросилъ меня швейцаръ. — Свободенъ, — отвѣтилъ я. — Баринъ сѣлъ въ сани и сказалъ — На Волково кладбище. — Привезъ я его къ оградѣ кладбища; баринъ вынулъ бумажникъ, бросилъ мнѣ безъ торгу на полость новую рублевую бумажку и прошелъ въ калитку ограды. — Прикажете ждать? — спросилъ я. — Завтра о ту же пору и тамъ же будь у сената. — Я уѣхалъ, а на слѣдующую ночь опять стоялъ на набережной у подъѣзда банка. И опять, въ два часа ночи, засвѣтился подъѣздъ, вышелъ баринъ, и швейцаръ, его подсадилъ въ сани. — Куда? — спрашиваю. — Туда же, на Волково. — Привезъ я и опять получилъ рубль… И такъ-то я возилъ этого барина мѣсяцъ. Присматривался, куда онъ уходитъ на кладбищѣ,—ничего не разобралъ… Какъ только подъѣдетъ, дежурный сторожъ сниметъ шапку, отворитъ ему калитку и пропустить; баринъ войдетъ за ограду, пройдетъ малость по дорогѣ къ церкви… и вдругъ — нѣтъ его! точно провалится между могилъ, или въ глазахъ такъ зарябитъ, будто станутъ запорошены.

Ну, да ладно! — думаю себѣ:—что бы онъ ни дѣлалъ тамъ, намъ какое дѣло? Деньги платитъ. — Сталъ я хозяину давать полныя выручки, три рубля не менѣе за день, а рубль-то прямо этотъ ночной пошелъ на свою прибыль. Хозяинъ мнѣ справилъ новый полушубокъ, да и домой матери я переслалъ больше двадцати пяти цѣлковыхъ на хозяйство. И лошади по нутру пришлось: то, бывало, маешься по закоулкамъ, ловишь, манишь позднихъ сѣдоковъ; а тутъ, какъ за полночь, прямо на эту самую набережную, къ сенату; лошадь поѣстъ овсеца, отдохнетъ, — хлопъ… и готовъ рубль-цѣлковый! И прямо отъ Волкова, по близости, на фатеру въ Ямскую…

Все бы шло хорошо; ни я барину ни словечка, ни онъ мнѣ. Да подмѣтили наши ребята, что хозяинъ ужъ больно мной доволенъ, — ну, приставать ко мнѣ.—Ѳедька съ бабой важной свѣдался, она балуетъ его, — стали толковать — угости, съ тебя слѣдуетъ могарычъ. — Отчего же? — говорю — пойдемъ въ трактиръ. — Угостилъ ребятъ. Выпили съ дюжину пива, развязались языки. Давай они допытывать, что и какъ. Я имъ и разсказалъ. А въ трактирѣ сидѣлъ баринъ «изъ стрюцкихъ» — должно чиновникъ. Выслушалъ онъ мои слова и говоритъ: — «Ты бы, извозчикъ, осторожнѣе; это ты возишь домоваго или просто сказать — бѣса… И ты его денегъ безъ креста теперь не бери; сперва перекрестись, а тогда и принимай». — Да какъ же узнать бѣса? — спрашиваю чиновника. — «А какъ будешь ѣхать противъ мѣсяца, погляди, падаетъ-ли отъ того барина тѣнь? — Если есть тѣнь — человѣкъ, а безъ тѣни — бѣсъ…»

Смутилъ меня этотъ чиновникъ. Думаю: постой, сегодня же ночью все выведу на чистую воду. Сталъ я опять у банка. Вышелъ съ подъѣзда баринъ, и я его повезъ, какъ всегда; въ послѣднее время его ужъ и не спрашивалъ, — зналъ, куда везти…

Выѣхали мы отъ сената къ синоду, оттуда стали пересѣкать площадь у Конногвардейскаго бульвара. Съ бульвара ярко свѣтилъ мѣсяцъ. Я и давай изловчаться, чтобъ незамѣтно оглянуться влѣво, есть-ли отъ барина тѣнь. И только-что я думалъ оглянуться, онъ хвать меня за плечо… «Не хотѣлъ, говоритъ, по чести меня возить, больше возить не будешь; никогда не узнаешь, кто я такой…» Я такъ и обмеръ; думаю: ну, какъ онъ могъ узнать мои мысли? — Я отвѣчаю: ваше благородіе, не на васъ… «На меня, говоритъ: только помни, никогда тебѣ меня не узнать».

Дрожалъ я всю дорогу до Волкова отъ этакого страха. Привезъ туда; баринъ опять бросилъ бумажку. — Прикажете завтра? — спрашиваю. — Не нужно, — отвѣтилъ — больше меня во вѣки не будешь возить…

Ушелъ онъ и исчезъ между могилами, какъ дымъ улетѣлъ куда-то.

Думаю: шутишь. Выѣхалъ я опять на слѣдующую ночь на набережную, простоялъ до утра, — никто съ подъѣзда не выходилъ. Вижу, дворники метутъ банковскій тротуаръ; я къ нимъ: — Кто, спрашиваю, тутъ живетъ? — Никого, отвѣчаютъ, нѣту здѣсь, кромѣ швейцара; утромъ приходятъ господа на службу, а къ обѣду расходятся; квартиръ никому нѣтъ. — Что за навожденіе? Выѣхалъ я на вторую ночь, опять никого. Заѣхалъ съ Галерной къ дворннку, спрашиваю, — тотъ то же самое, — видно, говоритъ, тебѣ приснилось. Дождавшись утра, вышелъ швейцаръ, — я его сейчасъ узналъ; спрашиваю, — онъ даже осерчалъ, чуть не гонитъ въ шею: я тебя, говоритъ, никогда и не видѣлъ, проваливай — какіе тутъ жильцы! никто отсюда не выходилъ, и никого ты не возилъ, — все это тебѣ либо съ дуру, либо со сна, а вѣрнѣе съ пьяна… Постоялъ я еще ночь, утромъ поѣхалъ на Волково, давай толковать съ сторожами; тамъ я примѣтилъ рыжаго одного, въ веснушкахъ, — всѣ отреклись, и рыжій: знать тебя не знаемъ, никого ты не привозилъ, и видимъ тебя впервое, — у насъ строго заказано, никого въ калитку по ночамъ на кладбище не пускаемъ… Такъ это и кончилось, съ той поры я не ѣзжу на аглицкую набережную, заработокъ этотъ прекратился, — одна бѣда— лошадь сноровилась и все ее тянетъ туда… Хозяинъ дуется, ребята прохода не даютъ; а что это за оказія была съ банковскимъ этимъ самымъ бариномъ, ума не приложу…

— И это все правда?

— Сущая правда! вотъ вамъ святой крестъ! — заключилъ разсказчикъ.

Такъ разсказывалъ извозчикъ. Я — на всякій случай, разсчитываясь съ нимъ, — замѣтилъ номеръ его бляхи и передалъ о его сообщенiи нѣкоторымъ изъ знакомыхъ, въ томъ числѣ одному писателю, — собираясь еще разъ отыскать этого извозчика и разспросить его подробнѣе, — между прочимъ съѣздить съ нимъ на кладбище и разспросить тамошнихъ сторожей. Меня, однако, предупредили. Одинъ изъ репортеровъ разсказалъ часть этой исторіи въ газетной замѣткѣ; а черезъ недѣлю по ея появленіи въ печати, ко мнѣ явился высшій членъ сыскной полиціи. Объяснивъ мнѣ, что слухъ объ извозчикѣ, возившемъ «банковскаго бѣса», обратилъ на себя вниманіе полицейскаго начальства, это лицо просило меня дать средство полиціи отыскать упомянутаго извозчика. — Но кто же вамъ сообщилъ обо мнѣ? — спросилъ я полицейскаго агента. — Тотъ улыбнулся — Позвольте намъ быть на этотъ-разъ всезнающими. — Я сообщилъ агенту номеръ бляхи извозчика, съ однимъ условіемъ, чтобъ мнѣ дали возможность ознакомиться съ окончательнымъ разъясненіемъ этого дѣла. Каково же было мое удивленіе, когда дня черезъ три меня увѣдомили, что извозчикъ найденъ, но отъ всего отперся, увѣряя, что газета, сообщившая вкратцѣ его разсказъ, все на него выдумала. Я поѣхалъ по письменному извѣщенію къ агенту, производившему это изслѣдованіе. Былъ призванъ извозчикъ. Послѣдній, разумѣется, меня не узналъ: онъ меня видѣлъ ночью, при томъ въ шубѣ и шапкѣ, а теперь я былъ въ сюртукѣ. На новые разспросы полицейскаго агента при мнѣ, извозчикъ повторялъ одно: знать ничего не знаю, ничего такого не говорилъ, все выдумано на меня…

Признаюсь, я пришелъ въ немалое смущеніе. Бросалась тѣнь на мое собственное сообщеніе пріятелямъ. Мнѣ пришло въ голову попросить агента дать мнѣ остаться съ извозчикомъ наединѣ. Онъ согласился. Я прямо объявилъ извозчику, что я то лицо, которому онъ сообщилъ свой разсказъ. Извозчикъ сильно смѣшался.

— И не стыдно тебѣ запираться, врать? — сказалъ я: — теперь и я, черезъ тебя, выхожу лгуномъ.

Извозчикъ оглянулся по комнатѣ, замигалъ глазами.

— Ваше благородіе, — сказалъ онъ — да какъ же мнѣ не отпираться? Меня какъ взяли, сейчасъ это на ночь въ арестантскую, паспортъ отобрали, выручку отобрали и еще побили…

— Кто побилъ?

— Анисимычъ и Николай Ѳедосѣевичъ.

— Кто это?

— Вахтера въ арестантской.

Меня возмутило это признаніе. Я позвалъ полицейскаго агента, сообщилъ ему жалобу извозчика и просилъ его при мнѣ, немедленно, возвратить извозчику паспортъ, выручку и уплатить его убытки за три дня ареста, прибавя что-либо и въ вознагражденіе за побои усердныхъ вахтеровъ. Все это было исполнено. Извозчикъ упалъ агенту въ ноги. — Все разскажу, какъ было, — объявилъ онъ и повѣдалъ слово въ слово все, что передавалъ сперва мнѣ о томъ, какъ онъ возилъ на Волково банковскаго бѣса…

По указаніямъ извозчика, было произведено дознаніе — какъ на подъѣздѣ банка, такъ и на Волковскомъ кладбищѣ. Швейцаръ банка и кладбищенскіе сторожа остались при прежнемъ отрицаніи всей этой исторіи. Такъ она и понынѣ ничѣмъ не разъяснена. Но я утверждаю одно: извозчикъ былъ слишкомъ простой и добродушный малый, чтобы выдумать свой фантастическій разсказъ. Онъ при нашемъ разставаньи прибавилъ только одно: должно быть, — сказалъ онъ, — въ томъ мѣстѣ погребенъ кто-нибудь безъ-креста, оттого, сердечный, и мается, все ѣздитъ на кладбище къ остальнымъ покойникамъ, погребеннымъ, какъ слѣдъ, по вѣрѣ…

СТАРЫЕ БАШМАКИ

 (Итальянская легенда).

Дѣло было въ Италіи, наканунѣ великаго праздника. Бѣдный архивный чиновникъ, жившій на убогое жалованье, сидѣлъ въ раздумьи — дадутъ ли ему праздничное пособіе. Въ комнатѣ было холодно; онъ раздумывалъ, затопить ли ему каминъ? Надвинулись сумерки.

Въ его дверь постучались. Вошелъ плохо одѣтый старикъ, съ длинною, бѣлою бородой.

— Я бѣдный артистъ, — сказалъ онъ: — реставрирую старыя картины, при случаѣ; но работы у меня мало, и начинаетъ дрожать рука. Помогите чѣмъ-нибудь, и Господь да поможетъ вамъ счастливо провести съ вашими дѣтьми праздники, — заключилъ онъ съ кроткою улыбкой сѣрыхъ глазъ, въ которыхъ еще горѣлъ отблескъ молодости.

— Жалѣю отъ души, — отвѣтилъ чиновникъ — я такой же бѣднякъ, и у меня нѣтъ не только дѣтей, даже собаки. Едва перебиваюсь, платя за эту каморку въ четвертомъ этажѣ, за дрова, за освѣщеніе и за платье, обязанный одѣваться, какъ подобаетъ казенному архиваріусу. А пища! а подписка въ пользу товарищей! Идите къ богатымъ; крошки ихъ трапезы цѣннѣе нашихъ хлѣбовъ!

— Нѣтъ-ли у васъ хоть пары старыхъ поношенныхъ башмаковъ? — произнесъ старикъ молящимъ голосомъ, протягивая руки.

— Нѣтъ! ровно ничего нѣтъ, что я могъ бы вамъ дать.

— Вѣрно вы не видите? Мои башмаки износились до невозможности, порыжѣли и пропускаютъ воду, какъ двѣ ветхихъ ладьи.

— У меня нѣтъ башмаковъ, — отвѣтилъ сухо чиновникъ.

— Простите съ миромъ! — сказалъ старикъ, склонивъ голову на грудь.

Онъ ушелъ, влача усталыя ноги. Чиновникъ заперъ за нимъ дверь и пожалъ плечами, какъ бы комуто доказывая, что иначе онъ и не могъ поступить. «И въ самомъ дѣлѣ,—мыслилъ онъ — будь у меня полонъ кошелекъ, я справилъ бы себѣ новое верхнее платье». То, которое висѣло подъ шляпой на стѣнѣ, во многихъ мѣстахъ уже показывало свое внутреннее настроеніе. Разбитое стекло въ окнѣ было заслонено кускомъ пергамента съ готическими литерами.

А погода? Въ такую-ли погоду подобало встрѣчать наступавшій великій праздникъ? Шелъ снѣгъ. Въ его падающихъ хлопьяхъ, казалось, виднѣлось лицо и бѣлая борода. «Снѣгъ! онъ согрѣваетъ бѣдняковъ-поденщиковъ, очищающихъ отъ него улицы; но было бы не худо, если бы, вмѣстѣ съ снѣгомъ, время отъ времени, съ неба падала бы пара башмаковъ».

Чтобъ высушить собственные, измокшіе башмаки, чиновникъ подложилъ щепокъ и зажегъ пару полѣнъ, припасенныхъ въ каминѣ. Его ноги были давно какъ два ледяныхъ обрубка. Онъ протянулъ ихъ къ огню, сложилъ руки на колѣни и задумался. Въ дымѣ затлѣвшихся полѣнъ ему опять повидѣлось скорбное и кроткое лицо стараго артиста, голосъ котораго, казалось, замеревъ, остался въ этой комнатѣ.—«Простите съ миромъ!» — сказалъ старикъ. «Съ миромъ!» шепталъ кто-то спрятанный въ одеждѣ, висѣвшей на стѣнѣ. Чиновникъ обернулся и замеръ…

Кровать, накрытая краснымъ одѣяломъ, съ желтыми по немъ цвѣтами, заставила его вздрогнуть. Тягой воздуха въ каминъ край одѣяла колыхался. Подъ этимъ краемъ чиновникъ увидѣлъ другую пару своихъ башмаковъ, старыхъ и дѣйствительно «весьма поношенныхъ», но тщательно высушенныхъ, вычищенныхъ и приготовленныхъ еще съ утра подъ кроватью, въ ожиданіи завтрашняго праздника. Пара же совершенно новыхъ башмаковъ дымилась, сушась у огня, на ногахъ чиновника. Ушедшій бѣднякъ, очевидно, разглядѣлъ тѣ старые, запасные башмаки и позволилъ себѣ помечтать о нихъ, какъ хозяинъ башмаковъ, разъ въ годъ, обыкновенно мечталъ о праздничномъ пособіи, разсчитывая на доброе сердце министра, который, по всей вѣроятности, не подозрѣвалъ о его существованіи. И что же отвѣтилъ чиновникъ старику? — «У меня нѣтъ башмаковъ!» Но это ложь. Сказалъ-ли онъ ее съ умысломъ или по забывчивости? Ужели съ умысломъ?

Край одѣяла къ сторонѣ двери опять колыхнулся, точно старые башмаки, стоявшіе подъ кроватью и также обращенные носками къ двери, хотѣли идти сами собой, прямо къ старому художнику. Жаль стало чиновнику, что онъ такъ отпустилъ старика. Слѣдовало бы ему отдать лишніе башмаки.

— «Что ты? что ты?» — произнесъ кто-то внутри его: — «время сырое, а ноги всегда надо имѣть сухія. Надѣвай завтра старые, высушенные башмаки, сохраняй тѣло въ здравіи и теплѣ, — для чего иначе было бы и рождаться на свѣтъ?»

Съ этими мыслями, чиновникъ раздѣлся, легъ и заснулъ. Утромъ онъ проснулся бодрый, веселый; надѣлъ лучшее свое платье, высушенные старые башмаки и пошелъ къ обѣднѣ въ соборъ. Башмаки нѣсколько жали ему ноги, поскрипывая, точно новые башмаки первыхъ городскихъ щеголей, несмотря на то, что были «весьма поношены». Утро стояло туманное. Звонъ колоколовъ глухо раздавался по улицамъ. Въ соборѣ, на мраморномъ полу, старые башмаки такъ опять крякнули и заскрипѣли, что нѣкоторые изъ молящихся оглянулись на вошедшаго. Онъ забился за колонны, сталъ усердно повторять молитвы. И снова онъ замеръ… Тихими шагами, чуть шурша стоптанными, развалившимися башмаками, къ выходу изъ собора пробирался нищій старикъ. Въ полусвѣтѣ храма неясно рисовались его сгорбленный, тощій станъ, набожно, покорно сложенныя руки и бѣлая, длинная борода.

Первымъ чувствомъ чиновника было броситься къ узнанному имъ артисту. Но обѣдня еще не кончилась; органъ начиналъ гремѣть особенно торжественную пѣснь. При томъ, можно-ли было мѣняться башмаками на ступеняхъ храма?

Обѣдня кончилась. Собираясь угостить себя вкуснымъ, праздничнымъ завтракомъ, чиновникъ направился къ площади фонтановъ, куда, какъ ему казалось, мелькнуло что-то бѣлое… Чиновникъ быстро шелъ къ площади. Въ одномъ мѣстѣ, въ грязи, смѣшанной съ снѣгомъ, онъ разглядѣлъ подошву стараго, порыжѣлаго башмака. Мальчикъ, шлепавшій по грязи навстрѣчу, поднялъ и подбросилъ ногой изъ лужи другую, кѣмъ-то оброненную подошву, у которой торчала еще и половина каблука. — «Нѣтъ, надо, во что бы то ни стало, найти старика и ему помочь!» — подумалъ чиновникъ. Ища бѣднаго, теперь босаго художника, онъ долго ходилъ изъ улицы въ улицу, проголодался и рѣшилъ наконецъ закусить.

Чиновникъ вошелъ въ трактиръ, потребовалъ супу и дичи, жареной въ маслѣ, подъ прянымъ соусомъ, — отмѣнно вкусная роскошь, которую онъ себѣ позволялъ разъ въ годъ, — и оглянулся. Полуосвѣщенная комната, табачный дымъ, висѣвшій подъ сводомъ, и множество мрачныхъ людей, молча или чуть перешептываясь ѣвшихъ вкругъ маленькихъ столовъ, — все это непріятно подѣйствовало на вошедшаго. Крѣпче закутавшись въ платье, чтобы скрыть отъ назойливыхъ взглядовъ свои часы, онъ сѣлъ на лавку, вглядываясь въ глубину комнаты, гдѣ въ догоравшемъ каминѣ дымился огромный котелъ, а надъ нимъ, съ шумовкой въ рукѣ, виднѣлся на, стулѣ какой-то старикъ съ босыми ногами.

Принесли миску супа. Чиновникъ съ наслажденіемъ ее съѣлъ. Потъ выступилъ на его счастливомъ лицѣ. А пока онъ доѣдалъ бульонъ, мокая въ него мякишъ хлѣба, старикъ, сидѣвшій у камина, казалось, строго поглядывалъ на него. Пламя вспыхнуло подъ котломъ: архиваріусъ въ его отблескѣ узналъ, казалось, снова стараго художника. Тотъ продолжалъ на него смотрѣть такъ пристально, что чиновникъ невольно опустилъ глаза. Но и сотня другихъ глазъ была устремлена на него изъ разныхъ угловъ подозрительнаго подвала, — «Пещера воровъ!» — пронеслось въ его мысляхъ. Старикъ поднялся, показавъ трактирщику изъ-за плеча пальцемъ на архиваріуса. Трактирщикъ усмѣхнулся, прошелъ въ кухню и вынесъ оттуда порцію заказаннаго фрикассе.

Дичь оказалась невозможно жесткою. «Боже мой! но развѣ это фрикассе!» — мысленно вскрикнулъ чиновникъ — «это бифштексъ изъ желѣза, или даже еще хуже — кусокъ дерева въ соусѣ! Въ жизни не ѣлъ ничего подобнаго»… И онъ жевалъ, жевалъ, поворачивая языкомъ кусокъ жаренаго дерева и чувствуя, какъ судороги стягиваютъ его челюсти.

Странная мысль пришла ему въ голову: ему показалось, что онъ жуетъ, безъ надежды когда-нибудь проглотить то, что жуетъ, облитую соусомъ подошву стараго художника, оброненную въ грязи, на улицѣ. И его зубы, при этой мысли, мгновенно почувствовали нѣчто особенно противное, нѣчто кожано-упорное, съ запахомъ дубильной кислоты и ваксы…

Старикъ, ступая мягкими, босыми ногами, прошелъ отъ камина къ выходу; то былъ вовсе не художникъ. Кошка трактирщика охотно доѣла брошенное ей фрикассе, казавшееся чиновнику то желѣзомъ, то деревомъ, то подошвой.

Вкусъ кожи, съ запахомъ ваксы «весьма поношенныхъ башмаковъ», надолго однако прилипъ къ языку архиваріуса. И нерѣдко потомъ, подавая начальнику архива какой-либо древній пергаментный свитокъ или глиняный слѣпокъ съ іероглифовъ, онъ задумывался, невольно поглядывая на свои всегда чистые и хорошо-наваксенные башмаки.

БОЖЬИ ДѢТИ

Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ,— сказалъ одинъ изъ нашихъ собесѣдниковъ — жилъ счастливый человѣкъ. Онъ обладалъ отличнымъ здоровьемъ, былъ среднихъ лѣтъ, весьма уменъ, образованъ, а главное — богатъ. Свое богатство онъ нажилъ собственнымъ трудомъ, умѣньемъ и бережливостью. Это богатство вскорѣ стало громаднымъ. Посторонніе и даже близкіе къ этому человѣку люди знали, что всѣ его обширныя, торговыя и заводскія дѣла идутъ необыкновенно успѣшно, но и не подозрѣвали обширности его богатства, хотя въ шутку между собою и называли его «индійскій Набобъ».

Набобъ былъ холостъ и, какъ большая часть людей, вышедшихъ изъ ничтожества, безъ рода и племени. Никто не зналъ его семьи; никто на его званыхъ обѣдахъ и вечерахъ, которые онъ изрѣдка давалъ своему кругу, не слышалъ отъ него о его отцѣ и матери, а на шуточныя замѣчанія близкихъ: «вамъ пора бы въ такой роскоши, въ такихъ палатахъ — завестись хозяйкой», онъ отвѣчалъ: «вотъ еще подожду… не все кончено… дѣла на всѣхъ парахъ… и какія дѣла! успокоюсь, — тогда!» — «Не все кончено!» улыбались про себя пріятели: «это — ловится еще милліончикъ! у богача желаніямъ нѣтъ конца, ихъ конецъ — одна могила!»

Набобъ, однако же, задумалъ увѣнчать созидаемое имъ сокровище земныхъ благъ. Онъ затѣялъ себѣ устроить уединенный, для одного его доступный пріютъ отдохновенія отъ ежедневныхъ, неустанныхъ, сверхъ-человѣческихъ трудовъ на пользу начатой имъ исполинской наживы.

Это задуманное «тихое пристанище» была загородная, не вдали отъ столицы, гдѣ жилъ Набобъ, укромная дача. Рѣшено, сдѣлано. Среди дремучаго лѣса, между горъ и скалъ, въ часѣ ѣзды отъ шумнаго, торговаго города, былъ купленъ и расчищенъ небольшой участокъ земли, въ верстѣ отъ станціи желѣзной дороги. Путники, ѣдущіе изъ столицы на просторъ провинцій, въ глушь полей и деревень, не подозрѣвали, что за гребнемъ еловаго бора, у одной изъ подгородныхъ станцій, скрывался очаровательный домикъ столичнаго Набоба. Здѣсь было все, чтобы успокоить и понѣжить усталый духъ и тѣло дѣловаго хозяина, чтобы никто его здѣсь не потревожилъ и не развлекъ.

Домикъ, во вкусѣ англійскихъ охотничьихъ коттеджей, съ рѣзными украшеніями и башенками, былъ выстроенъ на пригоркѣ, надъ крошечнымъ озеромъ, въ которое впадалъ вѣчно гремучій, свѣтлый горный ключъ. У подножія былъ небольшой, наполненный всякими древесными дивами, садикъ. И все это — домъ, озеро и садъ — окружалось высокою, съ желѣзными иглами, чугунною рѣшеткой, черезъ которую никто не могъ перелѣзть. Лучшіе, старѣйшіе и преданнѣйшіе изъ городскихъ слугъ хозяина были здѣсь поставлены сторожами, одинъ — въ видѣ привратника, другой — въ видѣ дворецкаго, еще нѣсколько — въ видѣ ловчихъ. Пріученные громадные, сытые псы берегли дачу, у всѣхъ ея воротъ и калитокъ. И всѣ ворота, калитки и подъѣзды, сверхъ того, были съ особыми, потайными замками и постоянно на запорѣ.

Красивый, молодцоватый Набобъ, отдѣлавшись отъ городскихъ дѣлъ, подписавъ десятки дѣловыхъ бумагъ и телеграммъ и отпустивъ бухгалтера, кассира, секретаря и кучу просителей, надѣвалъ пальто, фуражку, бралъ зонтикъ, дорожный мѣшокъ, садился въ вагонъ, доѣзжалъ до станціи, шелъ оттуда пѣшкомъ, лѣспою тропинкой, къ дачѣ и входилъ наконецъ въ свое заповѣдное пристанище.

Его встрѣчали свѣтлыя, уютныя комнаты, устланныя коврами и уставленныя мягкою, роскошною мебелью. Красивые шкафы были полны книгъ, собранія гравюръ. На этажеркахъ и столахъ лежали со всего свѣта газеты и иллюстрированныя изданія. Окна были уставлены цвѣтущими растеніями. А изъ оконъ, залитыхъ солнцемъ, былъ видъ на озеро, садъ и окрестные, то голубые въ дальнемъ туманѣ, то зеленѣющіе лѣсами холмы и скалы. Нужно о чемъ-либо переговорить съ городомъ — домикъ, при особыхъ усиліяхъ, былъ соединенъ телеграфною проволокой со станціей, и самъ хозяинъ, нѣкогда, въ бѣдности, служившій телеграфистомъ, могъ сноситься депешами, съ кѣмъ надо. Сверхъ того, изъ дачнаго кабинета въ городскую квартиру былъ проведенъ телефонъ. Но ни по телеграфу, ни по телефону сюда не обращались. Хозяинъ разъ навсегда отдалъ городскимъ слугамъ приказъ: не безпокоить его на дачѣ, а всякое спѣшное дѣло оставлять до его возврата въ городъ.

Наслажденіе Набоба тишиною и прелестью его пріюта, въ особенности его укромнаго, никому, кромѣ его, не доступнаго сада, было истинное, полное. Онъ обходилъ дивные, издалека сюда перенесенные деревья и кусты, осматривалъ ихъ, приглядывался къ каждой, живописно очерченной вѣткѣ, къ каждому роскошному цвѣтку, обонялъ ихъ и любовался ими безъ конца. Въ кустахъ и къ вершинамъ деревъ были подвязаны искусственныя, приноровленныя къ птичьимъ породамъ, гнѣзда. Крылатое царство съ весны наполняло затишье сада, привольно здѣсь выводило дѣтей и, съ веселымъ щебетаніемъ, улетая въ горы и вольные лѣса, разносило всюду крылатую славу гордому своимъ пріютомъ хозяину.

Наступила новая весна. Снѣга растаяли, горные потоки сбѣжали въ долину. Лѣса и сады одѣлись зеленью. Стало тепло, зацвѣли кусты и травы. Птицы слетѣлись, суетливо принялись таскать новый хламъ и пухъ въ старыя, очищенныя гнѣзда.

Былъ теплый, безоблачный, майскій вечеръ. Набобъ подъѣхалъ съ гремящимъ и свистящимъ поѣздомъ, прошелъ знакомою тропинкой къ домику, сказалъ два-три ласковыхъ слова дачной прислугѣ, съ осени его не видавшей, бросилъ на столъ дорожный мѣшокъ, спросилъ, все ли благополучно, и ушелъ въ садъ, заперевъ за собою балконную дверь. Онъ не узналъ сада: такъ все здѣсь, казалось, съ новой весной, окрѣпло, разрослось и еще болѣе похорошѣло.

Но особенно онъ стремился взглянуть на одинъ родъ дорогихъ и рѣдкихъ лилій, выписанныхъ имъ откуда-то изъ-за моря, изъ Японіи или Австраліи. Такихъ лилій въ царствѣ, гдѣ жилъ Набобъ, еще никогда не видѣли и о нихъ не слыхали. Лиліи были небеснаго, голубаго цвѣта, съ розовыми каймами, точно разрисованныя красками зари, и далеко отъ нихъ лилось тонкое, чарующее благоуханіе. Лиліи, посаженныя у озера, какъ разъ въ этотъ вечеръ, по разсчету хозяина, должны были расцвѣсти.

Набобъ прошелъ нѣсколько тропинокъ, усыпанныхъ то сѣрымъ, то оранжевымъ, то почти краснымъ пескомъ, присѣлъ на скамью, отеръ лицо, хотѣлъ вынуть и закурить сигару — и остановился. — «Нѣтъ, подумалъ онъ: тотъ запахъ лучше; не оскверню его табачнымъ дымомъ!» И онъ, потянувъ носомъ воздухъ, сталъ приглядываться, гдѣ его лиліи? Рабочіе, даже садовникъ изъ сада, по его приказанію, были усланы заранѣе. Солнце скрылось за горой; въ вечерней полумглѣ вырѣзывался изъ-за лѣса полный мѣсяцъ. Птицы смолкли. Пахло смолистыми почками тополей и распускавшейся сирени. Звенѣлъ гдѣ-то въ травѣ сверчокъ, но и тотъ вскорѣ затихъ.

«Какая тишина! какая полная, чудная отрада!» — мыслилъ Набобъ — «и я одинъ всему этому владѣлецъ, однимъ этимъ наслаждаюсь… И никто, ничья тѣнь не мѣшаетъ мнѣ созерцать эти красоты, упиваться этимъ воздухомъ, этими ароматами. Я никому не сдѣлалъ зла; всѣ мои подчиненные, пособники, товарищи и слуги любятъ меня, а многіе изъ нихъ мною только и живутъ, молятъ, чтобы продлилась моя жизнь. Не боюсь я ни предательства, ни измѣны; я всѣмъ нуженъ, всѣ за меня стоятъ и меня не промѣняютъ ни на кого. А дѣла-то какія, какіе подвиги я совершаю!.. И что мнѣ еще нужно?» — Онъ съ минуту подумалъ, перебирая мысли. «Ничего мнѣ болѣе не надо… я всего достигъ, все осуществилъ… милліоны на милліоны… да! вспомнилъ! — улыбнулся онъ — не видѣлъ еще, не обонялъ моихъ лилій»…

И вдругъ Набобъ вздрогнулъ и замеръ. Ему померещился какъ бы шорохъ по тропинкѣ чьихъ-то шаговъ. Какъ? въ его саду, въ его пріютѣ, за этою высокою рѣшеткой съ острыми иглами, — посторонніе шаги? Ключъ отъ потайнаго замка въ желѣзной калиткѣ у дворецкаго. Кто же перелѣзъ черезъ эти иглы, кто могъ отомкнуть потайной замокъ? Набобъ сталъ прислушиваться, приглядываться. Сумерки еще болѣе сгустились; изъ лѣса сталъ болѣе виденъ мѣсяцъ. Его блѣдные лучи освѣщали верхушки ближней части деревъ. Шаги стихли. Внизу, у озера, послышался робкій голосъ. Да, говорятъ точно… шепчутся двое. Затаивъ дыханіе, Набобъ тихо, на цыпочкахъ, пробрался ближе къ деревьямъ, присѣлъ на другую скамью и сталъ слушать.

— Ахъ, дорогая, пусти меня! — шепталъ дѣтскій голосъ — пусти, дай только взглянуть.

— Нельзя, — отвѣчалъ другой, какъ бы болѣе возмужалый голосъ.

— Да почему-же, почему? что за диво такое цвѣтокъ?

— Нельзя, повторяю тебѣ, не таковъ человѣкъ здѣшній хозяинъ.

— Да какой же онъ?

— Это страшный богачъ и еще болѣе страшный себялюбецъ! Все для себя и даже то, что для другихъ, также исключительно для себя. Онъ накопилъ и копитъ сокровища и удѣляетъ только тѣмъ, кто ему служитъ и кто помогаетъ ему богатѣть, копить еще болѣе богатства.

«Ложь!» — хотѣлъ крикнуть и удержался Набобъ: «ложь!» — мыслилъ онъ, дрожа отъ негодованія: — «а моя служба и мои жертвы въ богадѣльнѣ для старыхъ людей, а мои пожертвованія на пріюты, подачки бѣднымъ всякаго званія?»

— Онъ жертвуетъ на старыхъ и хилыхъ, — продолжалъ голосъ — изъ честолюбія, изъ-за отличій, которыми его награждаютъ; онъ помогаетъ бѣднымъ и сирымъ, изъ жалкаго тщеславія, изъ-за отчетовъ, печатаемыхъ во всеобщее свѣдѣніе. Его грудь увѣшана крестами, а онъ не устыдился въ переполненной богадѣльнѣ, при видѣ кроткой, девяностолѣтней старушки, вязавшей правнуку чулокъ въ своей келейкѣ, подумать и даже сказать: «вотъ живетъ-же, старушонка, не умираетъ, мѣшаетъ только другимъ занять мѣсто!» Онъ-то, которому выстроить сто новыхъ богадѣленъ ни по чемъ!

Негодованіе Набоба, при этихъ словахъ, вышло изъ границъ. Онъ хотѣлъ броситься къ смѣлому болтуну. — «Какъ? слуги не досмотрѣли, впустили наглаго клеветника! Или дерзкіе воры, можетъ быть грабители, убійцы, подобрали ключъ? Надо пустить собакъ… дать знать по телефону, телеграфировать полиціи»… Опять раздались тихіе, точно золотые голоса.

— Но цвѣтокъ, цвѣтокъ? — лепеталъ дѣтскій голосъ — не сорвать, позволь хоть дотронуться, понюхать…

— Боже тебя упаси его коснуться! — отвѣтилъ другой голосъ: — не только сорвать, дотронуться… черствый и злой, да, злой себялюбецъ, если это узнаетъ, если провѣдаетъ, что здѣсь у него, въ его сокровенномъ владѣніи, была чья-либо посторонняя нога, онъ прогонитъ дворецкаго, привратника и ловчихъ. Самъ исполнительный, неутомимый съ дѣтства работникъ, онъ все это сдѣлаетъ, будто бы изъ чувства справедливости; тѣ будутъ плакать, и онъ, черствый, заплачетъ! Сердце у него, какъ и эта ограда, желѣзная…

— Ахъ, Серафима! милая! но меня манятъ эти цвѣты, и онъ за меня, маленькую, не сдѣлаетъ зла слугамъ.

— Это сильный и безсердечный человѣкъ, и ты, крошка, херувимчикъ, поймешь его черствость, если я тебѣ скажу, что онъ знаетъ, какъ сотнями, тысячами мрутъ въ бѣдности, въ сырыхъ подвалахъ, голодныя дѣти городскихъ нищихъ и фабричныхъ, знаетъ — и копитъ свои милліоны. Въ пріютѣ, гдѣ онъ почетнымъ членомъ, все переполнено… сотни голодныхъ матерей тамъ, въ пріемной и у крыльца, стоятъ, съ прижатыми къ груди безграмотными прошеніями, жалобно глядятъ на попечителей — а тѣ важно, молча проходятъ…

— Дѣти, Серафима, ты говоришь, — маленькія, умирающія дѣти? и онъ не жалѣетъ умирающихъ?

— Да, но есть, которыя, какъ и та, съ чулкомъ, старушка, живутъ и не умираютъ. О! я ихъ видѣла въ такомъ подвалѣ; уголъ, едва повернуться. На тюфякѣ, на доскахъ, за лоскутомъ ветхой простыни, спитъ послѣ тяжкой работы мать, у груди — новорожденный, красивый, какъ и ты, натерпѣвшаяся крошка, и тоже дѣвочка, неимовѣрно худая отъ голода, а въ ногахъ… лѣтъ трехъ мальчикъ… Боже! многихъ видѣла я, но такого никогда… Мальчикъ — калѣка, безъ ногъ, безъ рукъ, то-есть вмѣсто нихъ какія-то плетки, какъ вѣточки, а голова, съ водяною въ мозгу, большая, съ кроткими, будто вѣчно-плачущими глазами. Неизлѣчимо-больное дитя осуждено постоянно сидѣть въ томъ углу, въ той темнотѣ; сидитъ, и все его движенiе, вся жизнь — качаніе съ боку на бокъ его худенькаго тѣла и его большой, больной головы… И сколько такихъ! Другимъ дѣтямъ— весна, цвѣты, воздухъ, солнце, этимъ — только душные, сырые подвалы; прочимъ дѣтямъ святки, рождественскіе и крещенскіе вечера, этимъ — вѣчное страданіе и вѣчная тьма… Этотъ каменный, красивый человѣкъ не женится изъ себялюбія и чтобъ не имѣть дѣтей, которыхъ не любитъ…

— Но если ему все сказать, если попросить этого богача, — прервалъ со слезами голосъ дѣвочки — онъ смягчится, поможетъ бѣднымъ калѣкамъ-дѣтямъ! Его теперь нѣтъ дома… Пойдемъ къ нему, когда онъ пріѣдетъ.

— Поможетъ? — сурово и властно возразилъ голосъ старшей: — нѣтъ, такой не смягчится! Онъ недавно, быть можетъ, и въ шутку, но подумалъ и сказалъ своему секретарю на докладѣ о подобныхъ калѣкахъ: эхъ, милый мой, такимъ дѣтямъ нужны не новыя койки, ихъ не вылѣчатъ: имъ лучшее лѣкарство — стрихнинъ или ціанистый кали…

— Что это?

— Сильный ядъ… Не расцвѣли его лиліи и не расцвѣтутъ: для нихъ нужно иное солнце, иная теплота… Его сердце — могила, ледъ…

Набобъ еще болѣе вознегодовалъ при этихъ словахъ. — «Что же это? кто такъ шпіонитъ, слѣдитъ за мной? Это не воры, не грабители, хуже… это убійцы моей чести, славы».

И онъ подвинулся, тихо развелъ вѣтви и остолбенѣлъ. Мѣсяцъ поднялся выше, свѣтилъ ярко.

Въ его лучахъ, на тропинкѣ у озера, обрисовались: лѣтъ шестнадцати стройная, невиданной красоты, дѣвушка, съ свѣтлыми, распущенными косами; а рядомъ съ нею кудрявая, черноволосая, лѣтъ семи, дѣвочка; и обѣ въ бѣломъ и схожія другъ на друга, какъ сестры.

Набобъ миновалъ кусты, вышелъ на поляну; дѣвушекъ у озера уже не было. Онъ бросился къ калиткѣ въ концѣ сада: она была заперта. Онъ быстро обошелъ весь садъ, заглядывалъ подъ деревья и кусты, — садъ былъ пустъ. Были позваны дворецкій, огородникъ и привратникъ: всѣ клялись, что никого не видѣли и въ садъ не впускали. Замки были заперты и цѣпныя собаки спущены, но молчали. Набобъ отослалъ слугъ, упалъ на постель и долго не могъ сомкнуть глазъ. Мѣсяцъ наискось свѣтилъ въ широкія окна его кабинета, на бронзы, ковры, зеркала, на портреты великихъ дѣль-цовъ міра, коимъ онъ покланялся, и на газеты, гдѣ его самого такъ хвалили и славили.

— Эти дѣвушки, очевидно, здѣшнія, свои… съ ближней станціи, — мыслилъ онъ — дочери смотрителя или телеграфиста; тамъ изъ зависти сплетничаютъ на мой счетъ между собой и съ горожанами. Мало ли чего не плетутъ… Но такое знаніе не только дѣлъ, чуть не мыслей! О! я вывѣдаю, разузнаю, найду и пристыжу болтунью… А какая она красавица! что за голосъ, чисто ангельскій, а сердце…» И успокоенное воображеніе стало рисовать Набобу его новый подвигъ. Онъ мысленно бросилъ золотомъ, все разузналъ и нашелъ дѣвушку Серафиму. Это, — подсказывали ему мысли, — была старшая дочь бѣднаго стрѣлочника, отставнаго гвардейскаго солдата, крестница и воспитанница знатной княгини, навѣщавшая отца въ праздники, Набобъ вспомнилъ, что въ тотъ день былъ дѣйствительно праздникъ. Садовникъ, сослуживецъ стрѣлочника, разсказалъ дѣвушкамъ о лиліяхъ и, не ожидая въ тотъ день хозяина, такъ какъ лиліямъ не приходила еще пора цвѣсти, далъ имъ ключъ отъ желѣзной калитки. Прочіе слуги, очевидно, отъ страха, скрыли проступокъ товарища. Набобъ ихъ благодаритъ. Онъ навѣщаетъ въ новый праздникъ отца дѣвушекъ, видитъ и ее и рѣшаетъ дѣло невиданное и неслыханное: такой умной, красивой и доброй дѣвушкѣ онъ предлагаетъ свое сердце и руку…

Набобъ очнулся. Чудный сонъ улетѣлъ, а изъ глубины померкшей комнаты на него смотритъ то кроткое личико чистенькой, богомольной старушки, вяжущей въ девяносто лѣтъ внуку чулокъ, передъ неугасимою, какъ ея тихая жизнь, бѣдною лампадкой, — то худыя плечи и большая голова безнадежно-больнаго, двигавшагося съ боку на бокъ, жалкаго калѣки. Еще длилась ночь. Все погружалось въ сонъ и тишину. Въ кабинетѣ Набоба раздался рѣзкій, нѣсколько разъ повторенный звонокъ телефона. На него отвѣтилъ звонокъ изъ городской квартиры. Былъ разбуженъ дежурный въ конторѣ, затѣмъ поднятъ на ноги и позванъ къ телефону секретарь.

— Сколько келій въ нашей богадѣльнѣ? — спросилъ Набобъ по телефону.

— Пятьдесятъ.

— А сколько кандидатокъ?

— Не понимаю-съ… чьихъ? по чьей рекомендаціи?

— Никакихъ рекомендацій… Сколько желающихъ, нуждающихся? Есть у васъ списокъ?

— Но теперь, извините, три часа ночи…

— Не отойду отъ телефона… справку сію секунду.

Молчаніе. Черезъ три минуты отвѣтъ:

— Заявлено сверхъ устава сто двадцать прошеній.

— Сто двадцать безпомощныхъ старухъ?

— Такъ точно. Но не при всѣхъ бумагахъ — нужны свидѣтельства врачей.

— Вздоръ. Завтра къ моему возврату приготовить смѣту и чекъ на открытіе новыхъ полутораста помѣщеній, съ полнымъ содержаніемъ.

— Но это потребуетъ новаго зданія и расхода чуть не въ двѣсти тысячъ.

— Не ваше дѣло, хоть полмилліона. Чтобъ всѣ бумаги были готовы.

Передъ разсвѣтомъ — опять звонокъ. Секретарь, писавшій въ конторѣ, снова у телефона.

— Сколько коекъ въ дѣтскомъ пріютѣ?

— Въ какомъ?

— Во всѣхъ, гдѣ служу.

— Сто семьдесятъ.

— На сколько прошеній отказано?

— Извините, пятый часъ… но я сію минуту…

Прошло четверть часа. Набобъ нетерпѣливо, громко звонитъ.

— Трудно опредѣлить, — отвѣчаетъ секретарь — я считаю, считаю… нѣтъ числа…

— Готовьте новую бумагу. Позвать утромъ архитектора и подрядчиковъ и составить смѣту на пять новыхъ пріютовъ.

— На пять?.. По сколько коекъ?

— По сто, на пятьсотъ дѣтей.

— Но это потребуетъ… зданія… нѣсколько зданій… и постояннаго, большаго расхода…

— Не ваше дѣло… я подпишу, въ видѣ аванса, чекъ на милліонъ.

Секретарь, въ почтительномъ ужасѣ, молчитъ.

— Еще не все, — говорить Набобъ: — позовите нотаріуса, изготовьте дарственную. Я уступаю эту свою дачу, гдѣ теперь нахожусь, подъ пристанище для неизлѣчимо-больныхъ дѣтей.

— Извините, — робко произноситъ секретарь — вы тревожитесь, не спите, такое позднее время. Все ли у васъ благополучно?.. и какъ ваше здоровье?

— Не безпокойтесь, милый, здѣсь у меня все благополучно! О, я совершенно здоровъ и буду назадъ съ первымъ поѣздомъ.

Набобъ, сдѣлавъ эти распоряженія, прилегъ и крѣпко заснулъ. Спалъ онъ недолго, но сладко… Начиналась румяная заря, когда онъ очнулся, увидѣлъ, что не раздѣтъ, все припомнилъ и бросился на балконъ.

Чудный утренній воздухъ былъ полонъ необычнаго, чарующаго благоуханія. Это благоуханіе волшебною, широкою волной, лилось по всему саду. Набобъ понялъ, что подъ новымъ солнцемъ, при новой, его собственной, сердечной теплотѣ, у озера расцвѣли его заморскія лиліи… Онъ спустился съ пригорка и обмеръ.

У куста благоухавшихъ лилій стояли двѣ вечернія гостьи, старшая и младшая. Младшей удалось увидѣть и понюхать такъ ее манившій, чудный цвѣтокъ. Набобъ протянулъ руки отъ счастья и вскрикнулъ. Гостьи его не видѣли.

Надъ ихъ плечами развернулись голубыя, съ розовыми каймами, крылья, и обѣ гостьи, эти божьи дѣти, какъ понялъ Набобъ, зашумѣвъ въ воздухѣ, стройно и властно поднялись надъ озеромъ, садомъ, холмами, и исчезли въ синемъ небѣ.

СЧАСТЛИВЫЙ МЕРТВЕЦЪ

Это было лѣтъ тридцать назадъ. Въ одной изъ нашихъ южныхъ губерній проживалъ весьма даровитый, ретивый и всѣми любимый исправникъ. Тогда исправники служили по выборамъ изъ мѣстныхъ дворянъ-помѣщиковъ. Назовемъ его Подкованцевъ. Онъ былъ изъ бѣдныхъ, мелкопомѣстныхъ дворянъ, помѣстья не имѣлъ, а владѣлъ небольшимъ домомъ и огородомъ на краю уѣзднаго города, гдѣ жилъ. Его жена — болѣзненная, кроткая женщина, разстроила въ конецъ свое здоровье, ухаживая за кучею дѣтей. Мужъ и жена мечтали объ одномъ: купить съ аукціона родовое, небольшое имѣніе, которое вотъ-вотъ должно было продаваться съ публичныхъ торговъ, за долгъ въ казну родныхъ исправника. Жена, послѣ смерти бабки, получила небольшой капиталецъ; но его далеко не хватало на выкупъ этого имѣнія. Подкованцевы ожидали наступленія срока торговъ и придумывали, откуда бы взять недостающую сумму для покупки имѣнія; оно было еще южнѣе, въ лѣсистой мѣстности, у низовьевъ Днѣпра. Исправникъ, какъ всѣ это знали, взятокъ не бралъ. Откупщикъ, имѣвшій къ нему множество дѣлъ, рѣшилъ подъѣхать, безъ вѣдома мужа, съ предложеніемъ крупной благодарности — его женѣ. Въ томъ году въ губерніи, о которой идетъ рѣчь, появилась смѣлая и ловко-организованная шайка разбойниковъ. Въ губернскомъ правленіи считали ее въ количествѣ до восьмидесяти человѣкъ и не знали, что дѣлать, чтобы ее переловить. Были свѣдѣнія, что шайка дѣлится на особыя кучки; что ея члены въ обычное время мирно проживаютъ въ разныхъ мѣстахъ губерніи, въ видѣ крестьянъ, шинкарей, мелкихъ торговцевъ, псаломщиковъ, сгонщиковъ скота и нищихъ, и собираютсявъ ватаги, когда задумывается и рѣшается какое-либо особенно выгодное и ловкое предпріятіе. Главою всей шайки этихъ грабителей, конокрадовъ и разбойниковъ большихъ и проселочныхъ дорогъ считался нѣкій Березовскій. Кто онъ былъ? Никто этого не зналъ и въ дѣйствительности его не видѣлъ. Слѣдъ шайки, по нѣкоторымъ, особенно смѣлымъ грабежамъ, со взломомъ и всякими насиліями, показался въ уѣздѣ, гдѣ служилъ Подкованцевъ. Исправникъ думалъ-думалъ и, глядя на жену, незадолго передъ тѣмъ какъ-то особенно повеселѣвшую, сказалъ ей: — Ѣду къ губернатору, попрошу особыхъ полномочій, выговорю себѣ впередъ, на случай успѣха, хорошее вознагражденіе и изловлю Березовскаго; если казна расщедрится, да и купцы, не разъ ограбленные, сложатся, то заполучимъ добрый кушъ… пожалуй, купимъ и имѣніе. — Да, не мѣшаетъ, — отвѣтила жена — еще не хватаетъ… на торгахъ могутъ наддать цѣну… — Сказано-сдѣлано. Подкованцевъ съѣздилъ къ начальству. Его знали за искуснаго и умнаго дѣятеля; дали ему нужныя полномочія и различныя указанія, и онъ сталъ работать. Были пойманы человѣкъ пять-шесть изъ шайки, потомъ еще двое. Одинъ изъ пойманныхъ выдалъ главную нить. Были указаны притоны, мѣста сборовъ. Исправникъ обомлѣлъ отъ восторга. Въ ближайшую ночь — это было лѣтомъ — онъ, верстахъ въ двадцати, надѣялся наконецъ живьемъ захватить самого Березовскаго… Дѣло шло о выдачѣ сообщникомъ начальника шайки, на любовномъ свиданіи у какой-то вдовы-казачки. Едва стемнѣло, исправникъ уложилъ въ карманы по пистолету, на-скоро простился съ женою, сказавъ — «ну, теперь жди съ побѣдой! со щитомъ или на щитѣ! имѣніе наше!» — и укатилъ. Прошелъ часъ, другой; уѣздный городишко стихъ; предмѣстье, гдѣ былъ дворъ исправника, погрузилось въ сонъ. Подкованцева уложила дѣтей, отпустила прислугу ужинать и, замирая отъ волненія, сѣла съ картами раскладывать пасьянсъ. Прислуга долго не возвращалась. — «Какъ барина нѣтъ, вѣчно перепьются — засидятся въ кухнѣ!» — подумала она, прислушиваясь къ запоздалымъ подводамъ, еще тянувшимся со скрипомъ изъ-подъ моста въ городъ, мимо ихъ воротъ. Она даже подошла къ окну и приложивъ лицо къ оконной рамѣ, взглянула въ темноту. Сторожъ былъ, очевидно, въ исправности, ворота на запорѣ. Вдругъ ей послышался стукъ въ ворота. — Неужели подъѣхалъ уже мужъ? какъ она не слышала колокольчика? — Опять легкій стукъ. Видно, сторожъ заснулъ. Подкованцева бросилась въ дѣвичыо, хотѣла оттуда крикнуть на кухню, — въ залѣ послышались шаги. — Исправничиха стремглавъ кинулась туда. Передъ нею стояли два незнакомыхъ мужчины. Извиняясь за поздній заѣздъ, они представились хозяйкѣ. Это были два смиренные помѣщика сосѣдняго уѣзда. По ихъ словамъ, они имѣли экстренное дѣло къ исправнику. — Мужа нѣтъ, — сказала хозяйка. — Мы знаемъ — отвѣтили гости — но дѣло спѣшное; не позволите ли подождать? — Исправничиха подумала — лучше пусть посто-ронніе перебудутъ здѣсь, чѣмъ такъ тревожиться одной, — и пригласила пріѣзжихъ садиться. Явилась между тѣмъ служанка. Она подала чай. — Нализалась! — подумала, глядя на ея пошатываніе, хозяйка — ну, послѣ поговоримъ! — Вечеръ кончился въ разговорахъ. Бесѣдовали о мѣстныхъ и столичныхъ новостяхъ. Одинъ изъ гостей уходилъ освѣдомляться о своемъ экипажѣ, о лошадяхъ. Еще поговорили. Былъ уже второй часъ ночи. У Подкованцевой давно слипались глаза, и она украдкой позѣвывала. — Не хотите ли у насъ переночевать? — сказала она, поглядывая, куда, опять запропастилась горничная? — Гости встали, прощаясь. Изъ передней выглянуло третье лицо — слуга гостей. — «Видите ли, сударыня, — сказалъ одинъ изъ гостей, увидѣвъ своего слугу — вы не безпокойтесь, не тревожьтесь, — продолжалъ онъ, подойдя къ рукѣ хозяйки: — благодаримъ за вниманіе, но оставаться у васъ на ночлегъ мы не можемъ, переночуемъ въ другомъ мѣстѣ… а дѣло-то вотъ въ чемъ… Я — Березовскій…»

Можете себѣ представить изумленіе и испугъ Подкованцевой. Барыня чуть не упала въ обморокъ. Ее поддержали. — «Успокойтесь, — сказалъ ей Березовскій — жизнь ваша и вашей семьи въ безопасности; вы исполните только безпрекословно наше желаніе. Ваша дворня опоена сонными каплями; не кричите, не поднимайте шума… Вотъ вамъ свѣча, держите ее и ведите насъ въ вашу спальню. Тамъ, подъ кроватью, у васъ шкатулка, а въ шкатулкѣ четырнадцать тысячъ; десять изъ нихъ — ваше наслѣдство отъ бабки, а четыре… кажется, вамъ ихъ далъ откупщикъ Себыкинъ, въ надеждѣ черезъ васъ уговорить вашего мужа погасить дѣло о насильственной смерти еврея-шинкаря. Вы могли бы смѣло взять эти деньги; еврея… по ошибкѣ… придушилъ не Себыкинъ, а мы… за одинъ доносъ. Пожалуйте, идемъ… да держите свѣчу; она падаетъ у васъ…» Подкованцева, чуть жива отъ ужаса, провела грабителей въ спальню, гдѣ мирно почивали ея дѣти, и выдала завѣтную шкатулку. Березовскій весьма вѣжливо поблагодарилъ, еще разъ попросилъ не тревожиться по пусту, беречь себя, и ночные гости, выѣхавъ со двора, умчались. Подкованцева, рыдая, упала передъ кіотомъ. Грабители проскакали верстъ семь, своротили съ большой дороги въ оврагъ, проѣхали оврагомъ версты двѣ и направились къ уединенной корчмѣ, стоявшей на перекресткѣ двухъ проселковъ, у лѣса. Корчмарь-еврей впустилъ ихъ въ чистую жилую избу. Грабители зажгли свѣчу, заперли и стали считать и дѣлить деньги. Вдругъ на большой дорогѣ раздался заливистый, знакомый имъ звонъ колокольчика… Березовскій прислушался и мигомъ погасилъ огонь. Прошло нѣсколько минутъ. Колокольчикъ сталъ затихать; путники по большой дорогѣ, очевидно, проѣхали далѣе. Но едва грабители хотѣли вновь зажечь свѣчу и кончить дѣлежъ, у корчмы раздался стукъ колесъ и храпъ остановленныхъ лошадей. Долго стучались пріѣзжіе. Шинкарь прикинулся спящимъ, наконецъ отперъ ворота. Въ избу вошелъ высокій, молодцеватый Подкованцевъ. Подъѣхавъ съ подвязаннымъ колокольчикомъ, онъ вынулъ спички и зажегъ стоявшую на столѣ свѣчу. Гости также притворились спящими. На вопросъ: кто это? — струсившій еврей отвѣтилъ — проѣзжіе помѣщики. — Знаешь ихъ? — Почемъ знать! — Буди ихъ. — Еврей сталъ толкать гостей. Тѣ встали. Начался спросъ: кто вы, откуда, куда ѣдете? Тѣ вломились въ амбицію, жалуясь на безпокойство и увѣряя, что спали давно. — А зачѣмъ же вы вдругъ погасили свѣчу, едва заслышали мой колокольчикъ? Я исправникъ! — Знаемъ, — сказали гости — что же вамъ нужно? — Ваши паспорта, господа. — Одинъ изъ гостей вынулъ дворянское свидѣтельство. — «Здѣсь прописано имя и фамилія помѣщнка NN, — произнесъ исправникъ: — а я его лично знаю, вы самозванецъ, — и потому, господа, шутки въ сторону, прямо отвѣчайте, кто вы? Изба окружена сотскими; оставь насъ, уйди!» — обратился Подкованцевъ къ корчмарю. Тотъ вышелъ. Исправникъ сказалъ — отвѣчайте, кто изъ васъ Березовскій? признавайтесь, вамъ спасенія нѣтъ. — Онъ вынулъ пистолеты и сталъ у дверей. Оба грабителя были щуплые, худощавые, невзрачные на видъ. Подкованцевъ могъ кулакомъ положить обоихъ на мѣстѣ. Березовскій взглянулъ на товарища, назвалъ себя и сталъ торговаться. Сошлись на четырехъ тысячахъ — сумма, которой именно не доставало исправнику до восемнадцати тысячъ, на выкупъ родовой деревеньки. Получивъ и со вздохомъ пересчитавъ деньги, онъ отпустилъ мнимыхъ помѣщиковъ и, когда тѣ уѣхали, сказалъ сотскимъ: ну, ребята, можете расходиться, и здѣсь не удалось, — и направился домой. Онъ радостно объявилъ женѣ: — поздравь, сейчасъ накрылъ Березовскаго, вотъ и деньги, — теперь наше дѣло въ шляпѣ! — Какъ? — вскрикнула жена: —такъ и шкатулку отбилъ? — Какую? Никакой шкатулки у нихъ не было! — Та разсказала, въ чемъ дѣло. Едва Подкованцевъ сознался ей, какую дурацкую штуку съ нимъ сыгралъ ловкій разбойникъ, исправничиха вскрикнула не своимъ голосомъ и грохнулась на полъ… Мужъ бросился приводить ее въ чувство; она была недвижима. Позвали уѣзднаго врача — горькаго пьяницу; тотъ повозился надъ нею, давалъ ей нюхать спиртъ, теръ ей руки и ноги, подносилъ свѣчу къ глазамъ, зеркало къ губамъ и, наконецъ, объявилъ, что она умерла, вѣроятно отъ разрыва сердца, которымъ, по его мнѣнію, она страдала. Подкованцеву обмыли, одѣли, положили на столъ, и растерянный, измученный мужъ подумалъ — ну, мертвой не оживить; надо думать о живыхъ, о дѣтяхъ! — велѣлъ запрягать лучшую свою тройку и снова бросился искать Березовскаго. Одинъ изъ сотскихъ, бывшихъ у корчмы, догадался, что оттуда могъ быть выпущенъ, пожалуй, по ошибкѣ, самъ Березовскій, рѣшилъ его выслѣдить и, загнавъ лошадь, возвратился къ обѣду и объявилъ, что слѣдъ заподозрѣннаго имъ Березовскаго направился къ мѣстечку А**, лежавшему невдалекѣ, у Днѣпра. Туда и понесся разсвирѣпѣвшій исправникъ. ІІодкованцеву, между тѣмъ, вынесли въ церковь на соседнее кладбище. Забулдыга псаломщикъ, дьяконскiй сынъ, изгнанный за пьянство и буйство изъ бурсы, былъ позванъ читать надъ покойницею псалтырь. — Не стану томить васъ подробностями… Подкованцева оказалась въ летаргическомъ обморокѣ—все слышала, чувствовала, но не могла очнуться, не могла встать. Ночью въ церкви, среди чтенія псалтыря, ей померещился стукъ въ церковное окно. Чтецъ остановился, поднялъ оконницу. — Что тебѣ? — спросилъ онъ. — Панъ пришлетъ, ранкомъ, за казною; гдѣ ты ее зарылъ? — Кому нужно? — спросилъ чтецъ. — Рыжаго прислали: онъ и отроетъ. — А я? — Велѣно тебѣ читать, а онъ будто за картошкой на огородъ… говори же скорѣе. — Подъ вербою, въ грядкѣ луку зарылъ, — отвѣтилъ псаломщикъ. — Подъ какою? — У самой рѣчки… Да ты скажи Рыжему, чтобъ меня перемѣнилъ; ѣсть хочется и выпить бы. — Ну, скажу; ты однако не уходи, коли не пришлютъ другаго. — Прошелъ часъ. Псаломщикъ, очевидно, не вынесъ голода и жажды, погасилъ свѣчу и ворча сквозь зубы ушелъ и замкнулъ за собою церковную дверь. Подкованцева вылѣзла изъ гроба и, не помня себя отъ волненія, бросилась къ городу. На дорогѣ ее обогналъ какой-то поселянинъ, на повозкѣ, съ мѣшками. Она его окликнула и доѣхала съ нимъ къ пріятельницѣ, подругѣ по пансіону, женѣ аптекаря. Тамъ она, черезъ силу, разсказала второпяхъ въ чемъ дѣло. Аптекарша позвала мужа. Подкованцева была едва жива и все твердила: «скорѣе, скорѣе, берите заступъ, молю васъ, ройте!» — Аптекарь, честный, сердобольный нѣмецъ, далъ ей успокоительныхъ капель, уложилъ ее въ постель и поспѣшилъ, по ея указанію, на огородъ дьякона, гдѣ подъ указанной вербой, при помощи полицейскихъ, и была найдена въ цѣлости шкатулка Подкованцевой. Березовскій, какъ послѣ оказалось, выпущенный изъ корчмы, гдѣ съ товарищемъ пачалъ было дѣлить деньги, рѣшился, впредь до болѣе спокойнаго часа, спрятать шкатулку въ самомъ городѣ, черезъ псаломщика, состоявшаго въ шайкѣ грабителей въ качествѣ укрывателя награбленныхъ вещей, а Рыжій, черезъ котораго онъ съ пути прислалъ новую отмѣну своего приказа, былъ городской лавочникъ, исполнявшій при шайкѣ обязанность разсыльнаго и вѣстоваго. Шкатулку аптекарь успѣлъ выкопать ранѣе, чѣмъ Рыжій и его пособники, ждавшіе, пока стихнетъ возня во дворѣ дьякона, успѣли ее перенести въ иное мѣсто. Въ ту же ночь были арестованы: псаломщикъ— въ кабакѣ, Рыжій — въ квартирѣ, при своей лавочкѣ, а Березовскій — на другой день, въ мѣстечкѣ А**. Подкованцевъ убѣдился, что тарантасъ грабителей не въѣзжалъ въ мѣстечко, но что туда въѣхалъ, на возу съ арбузами и дынями, человѣкъ, похожій на Березовскаго, въ крестьянской свитѣ и поярковой шляпѣ, очевидно, успѣвъ уже гдѣ-то сбыть и свой тарантасъ, и лошадей, и одежду помѣщика. «Гдѣ тутъ хорошая шинкарка?» — лихо спросилъ исправникъ, тоже переодѣтый, перваго встрѣчнаго обывателя мѣстечка. Тотъ указалъ ему дальній дворъ. Оставя лошадей у околицы и зная сибаритскіе обычаи грабителя, Подкованцевъ вошелъ молодцемъ въ шинокъ, пошутилъ съ смазливой, румяною бабой-шинкаркой, потребовалъ корчикъ перцовки, выпилъ его, бросилъ на прилавокъ серебряный талеръ, и, утирая усы, козыремъ посмотрѣлъ на хозяйку. — «Ну, ночка была! — сказалъ онъ — заработали! а гдѣ сватъ?» — Шинкарка налила еще корчикъ водки. — «Гдѣ сватъ? пока вернется, пеки яичницу, жарь гуся! — произнесъ гость — надо справить магарычи»… — Шинкарка молча выглянула въ окно на Днѣпръ. «Знаю, купается, шельма — чистунъ!» — сказалъ гость и, бросивъ другой талеръ на прилавокъ, вышелъ на рѣку. Тамъ онъ тотчасъ узналъ въ водѣ, среди пархатыхъ, мѣстныхъ купальщиковъ, сѣрые, наигранные глаза и острую мордочку Березовскаго. Послѣдній также въ подошедшемъ росломъ, запыленномъ мѣщанинѣ узналъ своего врага — исправника и, будто продолжая купаться, пока его преслѣдователь раздѣвался, шибко поплылъ на другой бокъ Днѣпра, въ кусты… Но къ берегу отъ околицы уже подъѣзжала тройка исправника, съ понятыми. Подкованцевъ поймалъ Березовскаго въ водѣ за ногу, когда тотъ уже былъ готовъ ускользнуть въ зеленыя, безбрежныя плавни за рѣкой. — Къ зимѣ Подкованцевъ купилъ задуманную деревню. Поймавъ Березовскаго, онъ все разсказалъ губернатору; деньги, поднесенныя его женѣ, какъ потомъ увѣряли, возвратилъ черезъ начальство откупщику, а купцы, въ благодарность за избавленіе отъ Березовскаго, сложились и предложили Подкованцеву, подъ вексель, недостающая для покупки деньги. Они по векселю, разумѣется, не думали съ него требовать долга. То были, говорятъ, иныя времена и нравы; во всякомъ случаѣ—фабула о безкорыстномъ полицейскомъ чинѣ въ то время была возможна… Передъ выходомъ въ отставку, когда имѣніе куплено уже было и семья Подкованцева тамъ проживала, онъ самъ навѣстилъ Березовскаго въ губернской тюрьмѣ. Свиданіе происходило при смотрителѣ острога. «Скажи, братецъ, какъ это ты пронюхалъ, что я уѣхалъ тебя искать, — спросилъ Подкованцевъ разбойника — а главное, какъ ты узналъ, что у меня въ шкатулкѣ такая-то именно сумма?» — Никто самъ по себѣ ничего! — отвѣтилъ со вздохомъ Березовскій, оправляя на себѣ кандалы — все въ пособникахъ! — «Да кто же тебѣ помогалъ у меня-то? въ моемъ-то исправницкомъ домѣ?» — Бабы, ваше благородіе, все онѣ; я передъ тѣмъ двѣ ночи ночевалъ у васъ-же, во дворѣ, одну въ саду, а другую въ такой это коморочкѣ, около дѣтской. — И ножъ былъ съ тобою? — спросилъ исправникъ. — А уже какъ же это намъ, мужчинамъ, безъ бритвы-то? — усмѣхнулся недавній душегубъ.

РАЗБОННИКЪ ГАРКУША

(Изъ украинскихъ легендъ).

Слава Гаркуши, по малорусскимъ преданіямъ, началась съ 1777 г. — Этотъ годъ остался надолго памятенъ малороссамъ. Въ продолженіи 10 лѣтъ, начиная съ этого года. Гаркуша былъ страшилищемъ Малороссіи. Преданіе такъ рисуетъ портретъ его. Это былъ широкоплечій, мускулистый, средняго роста мужчина; лицо загорѣлое, грубое; глаза черные; волосы на головѣ и на усахъ такiе же. Когда онъ былъ чѣмъ-нибудь разсерженъ, лицо его становилось багровымъ, глаза бросали молніи, всѣ мускулы были въ движеніи. Гаркуша, по преданіямъ, никого не умерщвлялъ. развѣ въ крайности. Одинъ изъ старожиловъ передаетъ слѣдующій разсказъ о смерти Гаркуши, слышанный имъ отъ дряхлаго бандуриста, лично знавшаго Гаркушу. Однажды преслѣдовали его гдѣ-то по Днѣпру. Видя невозможность спастись отъ преслѣдователей сухимъ путемъ, онъ рѣшается почти на явную смерть: отрубаетъ толстую веревку, которою была привязана, такъ-называемая, душегубка, садится въ нее и плыветъ. Другой лодки не было. Преслѣдовавшіе послали отыскать ее по близости на рѣкѣ. Между тѣмъ бѣглецъ счастливо переплываетъ большую половину Днѣпра. Уже онъ близко подлѣ берега. Вдругъ подулъ сильный вѣтеръ; Гаркуша покачнулся и — исчезъ въ синихъ волнахъ днѣпровскихъ. Старожилъ приводить слѣдующіе анекдоты объ этомъ разбойникѣ.—Засѣдатель…скаго земскаго суда ѣхалъ верхомъ въ городъ изъ одной деревни, владѣтель которой праздновалъ тогда свои именины и потому звалъ къ себѣ въ гости всѣхъ знатныхъ лицъ околотка. Была ночь — и ночь темная. Тучи покрывали все небо. Этому страннику оставалось не болѣе трехъ верстъ. Онъ своротилъ вправо съ большой дороги и поѣхалъ по маленькой тропинкѣ, ведущей черезъ лѣсъ, — желая этимъ сократить путь. Ужъ онъ благополучно пересѣкъ лѣсъ, ужъ онъ проѣзжалъ городскіе луга; въ это самое время навстрѣчу ему попадаются два человѣка, одѣтые въ русское платье. Желая выказать себя имъ, а можетъ быть и просто по невольному побужденію, родившемуся въ головѣ его отъ излишняго употребленія крѣпкихъ напитковъ, онъ, именемъ земской полиціи, спросилъ ихъ: кто они? Ему отвѣчали: хиба не бачите? — «Покажите мнѣ ваши виды, мнѣ — засѣдателю нижняго земскаго суда сего уѣзда!» — закричалъ онъ. — «Якихъ вамъ треба?» — «Да тѣхъ, которые вы имѣете». — «Стривай, заразъ!' — Одинъ изъ нихъ свистнулъ, въ минуту явилось человѣкъ десять гайдамаковъ. — «Берите, лишень, его, та ведите въ ту балку— сказалъ Гаркуша. Засѣдатель былъ приведенъ въ назначенное мѣсто. Тамъ совершена была надъ нимъ, безъ жалости, извѣстнаго рода— экзекуція. Потомъ Гаркуша давалъ ему различнаго рода наставленія и, отходя отъ него, прибавилъ — «та гляди мини, не смотри, куды ми пидемъ, а не то очей въ тебѣ не стане!» — Не мудрено, что…ская земская полиція долго помнила этотъ случай. Преданіе говорить, что наставленія Гаркуши переходили отъ одного засѣдателя къ другому по наслѣдству. — Однажды Гаркуша, съ двумя молодцами изъ своей ватаги, пріѣхалъ въ казенное селеніе, къ одной вдовѣ, и приказалъ подать себѣ поужинать. Она ему говорила, что у нея ничего нѣтъ: «засѣдатель бувъ тутъ позавчора, та все, що було, описавъ, та позабиравъ за недоимку, а я вже ему въ прошлую недилю заплатыла пивторы копы». — «Жалко, що я не могу его теперычка промуштроваты. Ачь, якій бисивъ сыну! та винъ вже не минеть моихъ рукъ!»… Старушка приготовила своимъ гостямъ ужинъ. Гаркуша, за радушный пріемъ, оставилъ вдовѣ въ приданое тремъ ея дочерямъ, можетъ быть и не послѣднимъ красавицамъ въ Малороссіи. — трудно повѣрить, — тысячу рублей. — «Кажи», — прибавилъ Гаркуша, прощаясь со старухой: — «кажи усякому, що си гроши давъ тоби Гаркуша; а хто зосмилыцця у тебѣ ихъ отняти, то тому я, не на живитъ, а на смерть, вси руки повывертаго». — Гаркуша любилъ разъѣзжать по городамъ и селеніямъ въ генеральскомъ мундирѣ. Въ такомъ случаѣ за нимъ всегда слѣдовала большая свита. Однажды онъ пріѣхалъ въ такомъ видѣ въ Конотопъ, уѣздный городъ Черниговской губерніи, и прямо на дворъ къ городничему.

***

Извѣстный библіографъ и изслѣдователь Малороссіи, А. М. Лазаревскій, на мой вопросъ о Гаркушѣ, въ 1854 г., сообщилъ мнѣ слѣдующее.

Гаркуша большею частью дѣйствовалъ въ предѣлахъ настоящей Черниговской губерніи.

Фамилія городничаго, о которомъ упоминается въ статьѣ «Украинскаго Альманаха» — Базилевичъ. Гаркуша, между прочимъ, велѣлъ одному изъ своихъ хлопцевъ дать нѣсколько ударовъ нагайкою женѣ Базилевича за то, что она не соблюдала постовъ по средамъ и пятницамъ.

Въ одну погоню за шайкою Гаркуши, на Гнилище, около Конотопа, конотопцы догнали одного разбойника, но не рѣшились живымъ взять, а убили его изъ ружья, и убилъ именно казакъ Зимивецъ изъ ружья, которое было заряжено серебрянымъ гудзикомъ (пуговицею), которую нарочно для этого конотопскій протопопъ отрѣзалъ отъ ризы. Простыя пули, по мнѣнію народа, не брали разбойниковъ Гаркушиныхъ.

Будучи уже разбойникомъ, Гаркуша женился, въ Роменскомъ уѣздѣ, на помѣщичьей дѣвкѣ, и здѣсь-то исправникъ едва не схватилъ его.

Пойманъ-же Гаркуша въ г. Ромнахъ «бублейницею» (женщиною, торгующею бубликами). Это происходило такимъ образомъ. Гаркуша покупалъ цѣлую коробку бубликовъ; торговка, узнавъ его, схитрила: подъ предлогомъ, что у нея нѣтъ сдачи, она пригласила его войти къ себѣ во дворъ; между тѣмъ оповѣстила народъ и полицію, и Гаркуша былъ схваченъ.

Въ допросѣ Гаркуша показалъ себя выходцемъ изъ Черноморья.

Все дѣло о его разбояхъ хранится въ Роменскомъ уѣздномъ судѣ. Впрочемъ, часть этого дѣла, именно о нападеніи на домъ Базилевича, находится въ Конотопскомъ уѣздномъ судѣ.

Большею частью Гаркуша жилъ въ м. Смѣломъ, гдѣ его не задерживали, за что онъ щедрою рукою сыпалъ деньги.

Сохранилось преданіе, что Гаркуша строптивымъ помѣщикамъ шилъ красные сапоги, т.-е. приказывалъ сдирать съ ногъ кожу. Но врядъ ли это справедливо; Гаркуша только въ нуждѣ употреблялъ насиліе.

Въ Харьковской губерніи запорожцы часто пошаливали^[7], грабили помѣщиковъ, и противляющихся тиранили и даже умерщвляли; но все это проказили, такъ называемые, «гайдамаки, харцызы», являвшіеся въ разныхъ мѣстахъ и потомъ скрывшіеся оттуда. Потомъ явилась сильная партія, въ короткое время составившаяся и нахлынувшая откуда-то въ Харьковскую губернію. Обращаясь въ тамошнихъ мѣстахъ, она наводила ужасъ на всѣхъ помѣщиковъ. Случалось такъ, что разбойники наѣзжали къ иному помѣщику, забирали все, что могли, и уѣзжали, не ударивъ даже никого. Подъ заграбленныя вещи брали у помѣщика фуры и воловъ, а послѣ нѣсколькихъ дней, въ одно утро, всѣ фуры и волы оказывались близъ помѣщичьяго двора, вмѣстѣ съ деньгами и запискою, въ которой говорилось, что уплачивается за столько-то дней работы волами. — Въ одномъ селеніи жили два помѣщика. Къ одному изъ нихъ, о которомъ говорили очень дурно, нагрянули разбойники. Управившись тамъ по своему желанію, возвращались мимо другаго. Увидѣвъ его среди двора, съ небольшимъ числомъ людей, приготовившагося къ оборонѣ, разбойники говорили ему: «Не бойся ничего. Ты добрый панъ. Мы тебя не тронемъ; иди въ домъ и успокой свою панью и дѣточекъ». И въ самомъ дѣлѣ, ѣхали мимо, не сдѣлавъ ему вреда, тогда какъ сосѣда его обирали до чиста и сверхъ того производили ему чувствительное наставленіе… Только съ открытіемъ намѣстничествъ введенъ здѣсь порядокъ; но благодѣтельныя мѣры правительства не всѣми понимались, да и сами исполнители не по всѣмъ частямъ были еще готовы. А потому, дѣйствія по нѣкоторымъ предметамъ шли слабо, какъ это нерѣдко случается при введеніи новаго устройства. Притомъ же суевѣрный простой народъ распускалъ ужасныя нелѣпости объ этой шайкѣ. Надобно сказать, что Гаркуша именно и явился передъ самымъ преобразованіемъ Черниговскаго намѣстничества. Собравъ небольшую шайку, онъ ходилъ съ нею открыто, проповѣдывалъ какія-то странныя идеи. Его очень скоро схватили и упрятали въ Сибирь. Позднѣе дѣйствовавшая здѣсь шайка распускала слухи, будто бы этотъ самый Гаркуша вырвался изъ Сибири и атаманствовалъ надъ ними. Въ самомъ дѣлѣ, они при дѣйствіяхъ своихъ всегда кричали: — «Батько Гаркуша такъ приказалъ». Власти собирали толпы мужиковъ, вооружали ихъ и намѣревались выступать противъ разбойниковъ. Тутъ шайка совершенно исчезала, а проявлялась очень скоро въ другомъ уѣздѣ, подалѣе отъ прежнихъ дѣйствій. Надобно, однако, замѣтить, не слышно, чтобы эти разбойники кого убивали, тиранили или поджигали гдѣ; они только грабили, а у иного и оставляли даже кое-что для прожитія. Случалось, что иная шайка какъ-то необыкновенно долго гостила въ иномъ уѣздѣ: о мѣстопребываніи ея, при всѣхъ усиленныхъ стараніяхъ, не получалось свѣдѣній. Казалось, ея нѣтъ нигдѣ, а является вездѣ. Можетъ быть и выдумывали, но только увѣряли, что атаманъ ихъ, называющейся Гаркушей, являлся въ разныхъ видахъ. Вечеромъ, при холодной, ненастной погодѣ, случайно, къ кому-либо изъ помѣщиковъ въѣдетъ бывало военный чиновникъ, купецъ съ товарами, или важный гражданскій чиновникъ и проситъ укрыть его на ночь въ предостереженiе отъ разбойниковъ. Ему даютъ убѣжище, а ночью, когда въ домѣ всѣ безпечно спали, странникъ впускалъ товарищей и въ благодарность за гостепріимство грабилъ добродушныхъ хозяевъ. Разсказываютъ, что по какому-то случаю былъ схваченъ одинъ изъ разбойнической шайки. Говорятъ, что будто самъ Гаркуша поддался съ умысломъ, чтобы высмотрѣть дѣйствія городничихи. Какое бы ему, казалось, до того дѣло? Какъ ни идетъ управленіе, ему нѣтъ ни пользы, ни вреда, но такъ говорятъ. Вѣрно только то, что городничиха приказала схваченнаго разбойника содержать подъ строгимъ присмотромъ. Не представляя его къ суду, морила голодомъ, выспрашивала ни о чемъ болѣе, какъ только о мѣстѣ, гдѣ хранятся награбленныя имъ сокровища. Уже она располагала приступить къ пыткѣ, какъ арестантъ ушелъ. — «Мы его берегли до сего часу крѣпко, — говорили потомъ сторожа — не давали ему и ѣсть; а ему кто-то со стороны приносилъ всего. Мы никакъ не додумались, кто ему это приносилъ? А не разъ заставали, что онъ доѣдаетъ поросятину, да еще и горилку пьетъ. Мы станемъ его бранить и приказывать, чтобы онъ ничего не ѣлъ, а онъ въ отвѣтъ пѣсни поетъ. Вотъ такъ и было до сего часа. Какъ приказали намъ вести его, мы и хотѣли связать ему руки, а онъ и говорить: — «На что вы свяжете меня?» А мы говоримъ: — «чтобы ты часомъ не ушелъ». — А онъ говорить: — «я и такъ не уйду». — А мы спрашиваемъ: «іо? (неужто)? «—А онъ говорить: «ей Богу». — А мы говоримъ: «а ну, побожись больше». — Онъ и побожился, и таки крѣпко. Вотъ мы и повели его. Только-что вышли на улицу, смотримъ, — онъ не то думаетъ: поворотилъ въ другую сторону. Мы ему говоримъ: «иди за нами». А онъ поетъ, рукою махнулъ и идетъ своею дорогою. Мы ему кричимъ: «Брехунъ! сбрехалъ; побожился, а самъ уходишь». А онъ все-таки идетъ и не оглядывается. Глядимъ, уже далеченько отошелъ; мы стоимъ и совѣтуемся: что намъ дѣлать? А вотъ этотъ Климко и говорить — «Побѣжимъ, да поймаемъ его». — А мы говоримъ: «Побѣжимъ». — Глядимъ, примѣчаемъ, а онъ все далѣе, все далѣе… Какъ же совсѣмъ скрылся, тутъ мы принялись ругать его».

Вскорѣ за тѣмъ доставлено къ городничему письмо отъ Гаркуши, коимъ онъ благодарить жену его за хлѣбъ — соль и угощеніе, оказанное товарищу его, и что онъ вскорѣ посѣтитъ его самъ, съ семьею своею, и лично покажетъ свое расположеніе къ ней. — «Причемъ, — такъ писалъ онъ, и городничій имѣлъ духъ показывать это письмо многимъ и Квиткѣ также — покажу, братику, и тебѣ любовь свою за твое мудрое управленіе городомъ.»

Гаркуша, по словамъ Квитки-Основьяненка, никого не убивалъ и не губилъ. Онъ и не грабилъ «благонажитаго». Однимъ словомъ, Гаркуша ни одному человѣку безвинно не причинилъ даже испуга, не только зла. Вся цѣль Гаркуши была — исправить людей и истребить злоупотребленія. По удостовѣренію Квитки, Гаркуша обучался въ кіевской академіи и учился хорошо. Онъ въ классѣ философіи былъ изъ отличныхъ: объ этомъ можно удостовѣриться изъ академическихъ списковъ. На диспутахъ онъ побѣждалъ своихъ противниковъ. И съ такими свѣдѣніями, познаніями и понятіями, не вѣрилось, чтобы онъ вдавался въ разбойничество, душегубство и, еще болѣе, подлый грабежъ для своей пользы. Современники Гаркуши говорили о немъ, будто бы онъ, будучи одаренъ чистымъ, здравымъ разсудкомъ, видя вещи, какъ онѣ есть, сострадая къ угнетаемымъ, не видя благороднаго употребленія даровъ, случайно полученныхъ людьми, — сперва негодовалъ, скорбѣлъ и почувствовалъ въ себѣ призваніе пресѣчь зло, искоренить злоупотребленія, дать способы добродѣтельному дѣйствовать по чувствамъ своимъ, а у сильнаго отнять возможность угнетать слабаго. Онъ принялся дѣйствовать, но по молодости и неопытности, — безъ обдуманнаго плана. Его не поняли, схватили, судили и сослали было на житье въ Сибирь. Еслибы онъ могъ быть тамъ полезенъ, — онъ бы остался; но видя, что ему тамъ нечего дѣлать, онъ нашелъ средство возвратиться сюда и началъ дѣйствовать для пользы общей. Гаркуша любилъ повторять латинскую пословицу: homini, quern nescis, nequaquam male dicendum est, (не знавши человѣка, не должно говорить о немъ худо). Онъ былъ, по словамъ Квитки, «лѣтъ сорока съ небольшимъ; лицо имѣлъ смуглое, загорѣлое, запекшееся на солнечномъ жару; волосы на головѣ подстриженные, по обыкновенно тогдашнихъ малороссіянъ; усы — широкіе, густые, черные; глаза — быстро глядящіе и проницательные. Одѣвался онъ въ малороссійское платье, скромное, т. е. темнаго сукна и безъ блестящихъ выкладокъ; рукава верхней черкески не закидывалъ назадъ, но надѣвалъ на руки. Одинъ только обыкновенный ножъ на цѣпочкѣ за поясомъ, и никакого больше оружія: ни сабли при боку, ни пистолетовъ за поясомъ, по обычаю дорожныхъ — ничего этого не было». По словамъ Квитки, исторія съ пріѣздомъ Гаркуши къ городничему происходила такимъ образомъ. Въ передней послышался шумъ: «пріѣхали, пріѣхали!» Колокольчики гремятъ у крыльца, ямщики кричатъ на усталыхъ лошадей, слуги изъ дома выходятъ со свѣчами на крыльцо; за ними поспѣшаетъ городничій, застегивается, торопится, прицѣпляетъ шпагу, служанка догоняетъ его съ треугольною шляпою, онъ схватываетъ ее и, вытянувшись, стоитъ на крыльцѣ, держа въ рукахъ рапортъ. Карета вѣнской работы, съ чемоданами и ящиками, останавливается у крыльца. Восемь почтовыхъ лошадей, измученныя, всѣ въ мылѣ, шатаются отъ усталости. Человѣкъ весь запыленпый, подобія въ лицѣ не видно, быстро вскакиваетъ съ козелъ, ловко отпираетъ дверцы у кареты и откидываетъ подножку. Изъ кареты выскакиваетъ бывшій уже офицеръ и становится принимать генерала. Другой слуга, также вершковъ десяти, какъ и первый, встаетъ лѣниво съ запятокъ (видно спалъ всю дорогу), протираетъ глаза, весь въ пыли, зѣваетъ и, съ удивленіемъ не проснувшагося, разсматриваетъ всѣхъ и все, разбирая, куда они пріѣхали? Судья вполголоса закричалъ городничему: «Къ подножкѣ! идите къ подножкѣ!.. Такъ должно встрѣтить…» Изъ кареты показался генералъ: на пышномъ плащѣ блестящая звѣзда; на головѣ, сверхъ колпака, шелковая стеганая шапочка; щека подвязана бѣлымъ платкомъ. Лицо чистое, бѣлое, румяное; замѣтны морщины, какъ у человѣка лѣтъ за шестьдесятъ. Изъ-подъ колпака висѣли развитыя пукли сѣдыхъ волосъ. Онъ вылѣзалъ медленно, потому что одна нога была окутана и обвязана; онъ съ трудомъ двигалъ ею.

Разговоръ не прерывался. Генералъ въ подробности разсказывалъ о военныхъ дѣйствіяхъ въ недавно конченную войну съ турками, чертилъ на столѣ планы сраженій, штурмовъ; адъютантъ безъ запинки подсказывалъ имена храбрѣйшихъ штабъ- и оберъ-офицеровъ, коихъ генералъ не могъ же всѣхъ припомнить. Городничій слушалъ, городничиха слушала, и оба удивлялись, не понимая дѣла ни на волосъ. Разговоръ коснулся и до Гаркуши. Городничиха тутъ разсыпалась въ разсказахъ. Что знала, слышала, все высказала генералу и заключила описаніемъ мѣръ, какія она предприняла, чтобы схватить проклятаго харцыза. Подали ужинъ. Генералъ кушалъ хорошо. Немного мѣшала ему больная, раненая щека, — но ничего. Послѣ ужина генералъ просилъ хозяйку успокоиться, а самъ расположился съ хозяиномъ покурить, «пока до чего дѣло дойдетъ». Такъ примолвилъ онъ, снимая платокъ, коимъ завязана была его щека. Городничиха вошла въ спальню, кликала дѣвокъ, — никто нейдетъ. Она въ дѣвичью, — нѣтъ ни одной. Она прошла въ переднюю, чтобы послать за ними слугу, — ни одного человѣка нѣтъ въ передней. Она вышла на крыльцо, звала дѣвокъ, слугъ — никто не отзывается. Разсердилась, воротилась, еще дожидала, — нѣтъ никого! Что могла, сбросила съ себя, сѣла на кровать — никто нейдетъ… Она прилегла, вздремнула; потомъ, утомясь чрезъ весь день, заснула крѣпко. Генералъ продолжалъ пересказывать разныя приключенія изъ жизни своей. Вдругъ вступили въ комнату четыре человѣка страшнаго вида, въ казачьихъ платьяхъ. «Управились со всѣми, батьку!» — сказалъ одинъ изъ нихъ грубымъ голосомъ и малороссійскимъ нарѣчіемъ, обращаясь къ генералу. Кончивъ трубку, Гаркуша съ прежнимъ равнодушіемъ всталъ и сказалъ: «Пойдемъ же къ пани-городничихѣ.

Веди! — ты мужъ, дорогу долженъ знать. Хлопцы, хлопцы за мною». И затѣмъ прибавилъ мужу: «Войди одинъ и объяви, что Гаркуша здѣсь». — Городничій, дрожа, взошелъ въ спальню жены и робкимъ голосомъ на-силу проговорилъ: «Душечка! Гаркуша здѣсь!..» — Городничиха какъ ни спала крѣпко, но это извѣстіе и во снѣ поразило ее. Она мигомъ вскочила и вскричала: «Здѣсь? Наконецъ поймали!»— «Нѣтъ, голубочка, чорта два меня поймаютъ. Я самъ явился. Вотъ и хорошо, что ты одѣтая спала; намъ меньше заботъ». Потомъ, взявъ ее за руку, сказалъ: «Сядь, голубочка, подлѣ меня», — и посадилъ ее. — «Пана-городничаго я задобрилъ, онъ не приревнуетъ васъ ко мнѣ. Ну, поговоримъ же любенько. Узнала ли ты меня, пани-городничиха?» Городничиха, дрожа всѣмъ тѣломъ, отвѣчала: «У… у… узнала…» — Квитка кончаетъ: «Однимъ словомъ, Гаркуша увидѣлъ, что зло сильно владычествуетъ между людьми, что изъ блаженной жизни, данной въ удѣлъ каждому, враги добра, не страшась преслѣдованія закона, превратили ее въ мучительное истязаніе, услаждаясь стенаніями ближнихъ, забыли мыслить о возмездіи, — и вотъ Гаркуша, одушевленный на истребленіе зла, изшелъ на дѣло. Онъ не убиваетъ, но, узнавъ о лихоимствѣ судей, корыстолюбіи ихъ, несправедливомъ управленіи, — является, выставляетъ передъ ними пороки, злоупотребленія, неправды ихъ, стремится еще навести ихъ на истинный путь убѣжденіями, увѣщаніями, угрозами — и грозитъ воздать некающимся по дѣламъ ихъ. Говорятъ, Гаркуша — грабитель. — Вотъ съ какою цѣлью отнимаетъ онъ у иного достояніе. Услышавъ о купцѣ, собравшемъ, или, правильнее сказать, содравшемъ, изъ чего только могъ, великое богатство и не обращающемъ его на общую пользу, или провѣдавъ о зловредномъ ростовщикѣ, пользующемся слабостью ближняго и разорившемъ его непомѣрными процентами и лихвенными начетами, — Гаркуша являлся у такихъ, отбиралъ неправедно ими нажитое и бралъ къ себѣ, но не для себя. Объѣзжая самъ и имѣя великое число во всемъ здѣшнемъ краѣ вѣрныхъ людей, узнавалъ бѣдныя семейства, худо устроившія дѣла свои; небольшихъ помѣщиковъ и другихъ, впавшихъ въ несчастное положеніе, онъ снабжалъ изъ денегъ, отнятыхъ у тѣхъ, которые не умѣли изъ нихъ сдѣлать общеполезнаго употребленія, наставлялъ, какъ устроить дѣла свои — и, слыша отъ нихъ благодарность, самъ имѣлъ душевное наслажденіе, видя изъ прежде бѣдныхъ — цвѣтущихъ состояніемъ. А сколько Гаркуша истребилъ, переловилъ шаекъ гайдамакъ, на-стоящихъ харцызовъ, набѣжавшихъ сюда изъ вольницы запорожской, разбойиичавшихъ во всемъ краѣ и разглашавшихъ, что они изъ шайки Гаркуши! Нѣтъ, онъ, не любя и малѣйшей неправды, не терпѣлъ такого зла и отбивалъ у настоящихъ разбойниковъ охоту на-бѣгать сюда на промыслы. Однимъ словомъ, Гаркуша искоренялъ зло, преслѣдовалъ пороки людей. Гаркуша былъ совершенно окруженъ военною командою; непривыкшихъ къ битвѣ, но всетаки нападавшихъ на него, почти шутя отбивалъ.

Часть разбойниковъ была убита; прочіе всѣ взяты. Когда заковывали Гаркушу и Товпыгу особо, — Гаркуша сказалъ: «Какъ ни жалка смерть моего Довбни, но завидую ему: онъ избѣжалъ посмѣянія отъ злой городничихи, а мнѣ эта участь предстоитъ!» — и, скрежеща зубами, трясъ цѣпями въ ярости. По снятіи допросовъ, Гаркуша былъ заключенъ въ тюрьму, и караулъ приставленъ уже не изъ обывателей, а изъ военной команды, поймавшей его. Когда объявили Гаркушѣ рѣшительный о немъ судебный приговоръ, онъ, поклонясь присутствующимъ, сказалъ: «Справедливо. При всемъ ученiи моемъ, я ложно понялъ вещи, а предъ закономъ и въ томъ уже преступникъ, что принялся дѣйствовать самовластно. Участь мою, еще прежде васъ, истина нарекла устами юности». 

БЪСЪ НА ВЕЧЕРНИЦАХЪ

(Святочный разсказъ).

«Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ».

Поговорка.

Дѣдъ поставилъ ружье въ уголъ, усѣлся на теплой лежанкѣ и сталъ разсказывать…

Это было въ Изюмѣ,—говорилъ онъ — на святкахъ. Шелъ мѣщанинъ Явтухъ Шаповаленко по дальнему переулку, заглядывая во всѣ окна и затрогивая всѣхъ прохожихъ. Шелъ онъ ужъ поздно на зарѣ, на вечерницы, т.-е. посидѣлки, которыя справлялись на десяти-копѣечную складчину молодежи ближней слободки, въ лѣсу, на водяной мельницѣ, и потому-то онъ нарядился въ пухъ и въ прахъ. Синіе нанковые шаровары, только-что купленные на торгу, были туго перетянуты ремнемъ, съ висящими на немъ гребенкой и коротенькой трубочкой. Концы шароваръ были засунуты въ высокіе, съ желѣзными подковами, сапоги. Поверхъ бѣлой рубахи, съ синимъ и краснымъ шитьемъ у воротника, на плечи молодецки была накинута сѣрая свитка, а на волосы была надвинута высокая, съ синимъ суконнымъ верхомъ, черная барашковая шапка. Въ его лѣвомъ ухѣ болталась серьга, а изъ кармана шароваръ выглядывалъ конецъ желтаго съ разводами платка. И шелъ онъ, предаваясь всякимъ, потѣхамъ. То просунетъ голову въ узенькое окошко подслѣповатой бабы-вдовы и надъ самымъ ея ухомъ крикнетъ: «а-гу!» То совершенно неожиданно, передъ домомъ волостнаго писаря, начнетъ на рукахъ и ногахъ вертѣться колесомъ — и роняетъ по пыльной дорогѣ то трубку, то платокъ, то цѣлую дорожку пятаковъ; или погонится за толпою разряженныхъ дѣвокъ, а тѣ разбѣгаются отъ него съ визгами и криками, какъ стая воробьевъ отъ налетѣвшаго ястреба… То, наконецъ, у воротъ двухъ сосѣдей-стариковъ, съ громкимъ крикомъ «Ходилъ гарбузъ по городу!» пускается отплясывать въ присядку. Его сапоги звенятъ подковками, выбивая лихой танецъ. Густая пыль летитъ столбомъ, и въ ея облакѣ мелькаетъ по временамъ баранья шапка, складка шароваръ, или его длинные черные усы. Съ громомъ летитъ мимо таратайка проѣзжаго купца, и послѣдній, поднявъ съ подушекъ изумленное лицо, смотритъ и, съ просонковъ не понимая, что передъ нимъ дѣлается, исчезаетъ въ концѣ улицы. — «Молодецъ!» говоритъ въ одно слово ватага парней, идя мимо плясуна. «Молодецъ Явтухъ! Молодецъ гуляка Шаповаленко!» — И Явтухъ понимаетъ, что онъ точно молодецъ, потому что наконецъ и головы столѣтнихъ старцевъ поднимаются передъ нимъ, и устремляются на него глаза тѣхъ людей, которые уже столько лѣтъ съ утра до ночи сидятъ, какъ могильные камни, у своихъ воротъ и смотрятъ въ землю, не поднимая головы ни передъ чѣмъ на свѣтѣ.

«Любо жить на свѣтѣ! Вотъ такъ любо»! — думаетъ между тѣмъ Явтухъ, минуя околицу и огородами пробираясь къ лѣсу. Тряхнулъ онъ волосами, надвинулъ шапку, подтянулъ туже поясъ и взглянулъ на ясное звѣздное небо… Звѣзды дрожатъ и будто колышутся, точно огоньки воздушныхъ свѣчекъ. Но вотъ, изъ-за лѣса послышался далекій говоръ и смѣхъ. Хата мельника скоро выглянетъ изъ-за деревьевъ. А тамъ веселье, шумъ, толкотня, и среди всего — красавица Найда, дочка мельника…

«Что за краля эта Найда!» думалъ Явтухъ, пробираясь къ околицѣ и перескакивая то черезъ камышъ, то черезъ ровъ, обросшiй осокой. «Была не была! — скажу сегодня всѣмъ, что Найда — моя невѣста и что я женюсь на ней! Посмотрю тогда, какъ заартачится старый мельникъ!» И, разведя кусты, онъ смѣло вошелъ въ лѣсъ. Темнота и мертвая тишина кругомъ. Ни соловей, ни филинъ не оглашаютъ лѣса. Между деревьями, на мѣсяцѣ, сверкнуло болото; черезъ него, по мостику изъ бревенъ и вѣтвей, лежитъ дорога… Подойдя къ болоту, Явтухъ бодро ступилъ на мостъ, размахивая длинною хворостиною и расточая разныя замѣчанія насчетъ людскаго трудолюбія. «Эка народъ эти изюмцы! пять лѣтъ копались по поясъ въ водѣ и выстроили такой мостъ, прости Господи, что съ нечистымъ не разминешься; а ужъ куда необъемистъ этотъ вражій сынъ!..‘‘ И вдругъ онъ видитъ, какъ разъ на срединѣ моста, усѣлось что-то маленькое, худенькое, черненькое и мохнатое. Явтухъ къ нему, а оно сидитъ, и только его зеленые глазки сверкаютъ, какъ у кота. Явтухъ закричалъ: — «брысь!» а оно и ухомъ не ведетъ и только виляетъ чернымъ и длиннымъ, какъ у собаки, хвостикомъ. «Э-ге-ге, дѣло недоброе! Только упомянулъ нечистаго, а ужъ онъ и подвернулся! Постой же ты, иродова душа — я тебѣ покажу, какъ вашего брата учатъ!»

Онъ быстро подошелъ и со всего размаха хлестнулъ его длинною хворостиной. Завизжалъ, залаялъ бѣсъ, какъ собака, и кинулся подъ ноги парня. Явтухъ пошатнулся, скользнулъ съ мостика и со всего размаха полетѣлъ внизъ усами, въ болото.

— Вотъ вода, такъ вода, да и холодная какая! — пробурчалъ онъ, выкупавшись въ лужѣ и опять взбираясь на тощія бревна. Съ его шароваръ, съ рубахи и съ усовъ текло, какъ съ крыши во время дождя. «Эхъ-ма!», прибавилъ онъ, осмотрѣвшись и выворачивая карманы шароваръ и свитки: — «ни кисета, ни платка, ни денегъ нѣтъ! Все тамъ!» И онъ показалъ въ воду… «Погоди-жъ ты, бѣсовъ сынъ: — я тебѣ утру носъ! Заставилъ выкупаться, точно пьянаго москаля! И на вечерницы теперь опоздаешь!.. Ахъ ты, свиное твое ухо… Ахъ…» И въ самомъ досадливомъ расположены духа, онъ пошелъ обратно въ Изюмъ.

Онъ шелъ, едва передвигая ноги отъ намокшихъ шароваръ, а тутъ еще казалось ему, за плечами, по кустамъ, кто-то шагалъ и будто говорилъ ему: «что, братъ? смѣяться вздумалъ? Что? драться вздумалъ? Вотъ, теперь и пляши! и пляши!» Закипѣла месть въ его груди. «Не поддамся!» — крикнулъ онъ и плюнулъ — «добѣгу до хаты, переодѣнусь и еще поспѣю на вечерницы!» Сказалъ и во всю прыть понесся къ Изюму…

Но не добѣжалъ Явтухъ и до половины пути, какъ холодъ сталъ пронимать его до костей. Онъ остановился, оглянулся по полю и, не видя вокругъ ни души, присѣлъ на траву, да не долго думая началъ раздѣваться. «Теперь не будетъ холодно!» сказалъ онъ себѣ, взялъ свиту и рубаху подъ мышки и еще шибче побѣжалъ, несясь по высокой травѣ и перепрыгивая черезъ рвы и кочки… Мѣсяцъ кстати спрятался въ тучи и не смотрѣлъ на полураздѣтаго парня. Изюмъ скоро выглянулъ изъ-за пригорка. Огороды Явтухъ миновалъ счастливо и, прошмыгнувъ подъ заборами, вбѣжалъ въ околицу. Тутъ онъ остановился и бросилъ пугливый взглядъ по сторонамъ: на улицѣ—ни души. Старики и бабы сидѣли ужъ въ хатахъ, а молодежь повалила на вечерницы въ подгородную мельницу… Явтухъ вздохнулъ свободнѣе и впотьмахъ пустился далѣе… Но не миновалъ онъ и четверти улицы, какъ изъ воротъ мѣщапки Хиври Макитренковой, съ пѣснями и криками, выступила ватага дѣвушекъ и длинный, какъ цапля, ткачъ Юхимъ Бубликъ… Разряженная толпа щебетала вокругъ ткача, а онъ, со всякими припасами для вечерницъ, важно шелъ но улицѣ.

Завидѣлъ дѣвокъ Явтухъ и обомлѣлъ отъ ужаса. Мокрую свиту и рубаху онъ оставилъ на дорогѣ, подъ огородомъ, думая завтра рано взять ихъ оттуда. «Вѣдь это бѣда!» подумалъ онъ, да такъ въ однихъ мокрыхъ шароварахъ и остался посреди улицы. Ватага приближалась къ нему… Ужъ дѣвки близко, ужъ онъ слышитъ ихъ голоса, какъ сча-стливая мысль мелькнула въ его головѣ: онъ оглянулся, вскочилъ въ первыя ворота и забился подъ опрокинутую бочку. Въ то же время выглянулъ мѣсяцъ. Пѣсни и говоръ раздались подъ самымъ его ухомъ.

— Охъ, постойте, дѣвки, — я кого-то видѣла!

— И я.

— И я…

— И я видѣла! — посыпались звонкіе голоса, и толпа остановилась у воротъ. Явтухъ, ни живъ ни мертвъ, сидѣлъ подъ бочкой.

— Куда же оно дѣлось? Какъ въ воду упало! — замѣтили нѣкоторые голоса.

— Да, точно странно — куда-бъ ему дѣться? Только-что видѣли…

— Да не подъ бочку ли залѣзъ какой-нибудь дурень? — замѣтила рябая и косая Векла.

— Можетъ быть и подъ бочку! — отозвались другія, и ужъ направлялись къ бочкѣ.

— Да нѣтъ, постойте, то вѣрно слѣпой Кондратъ проснулся и за чѣмъ-нибудь ночью выходилъ изъ хаты, — перебилъ длинный ткачъ.

— Ну, такъ и есть! — захохотали дѣвки и, поглядывая на опрокинутую бочку, пошли далѣе…

На душѣ у Явтуха отлегло. Онъ выглянулъ, переждалъ, пока толпа исчезла за околицею, и что есть духу понесся поулицѣ. Прибѣжалъ къ своей хатѣ, ударился въ дверь — на двери виситъ замокъ; дверь заперта. Онъ къ окну — оно изнутри заперто; да и безъ того въ окно развѣ одна рука его могла бы свободно пролѣзть… «Ахъ ты, судьба моя горемычная!» — сказалъ онъ себѣ, чуть не сквозь слезы — «надо же было матери уйти и запереть двери. Ну, гдѣ я ее теперь найду?» И онъ съ досады хлопнулъ кулакомъ по двери… И вдругъ слышитъ — за его плечами въ темнотѣ кто-то заливается тихимъ, дребезжащимъ смѣхомъ. Явтухъ обернулся и наставилъ передъ собою увѣсистый кулакъ. «Не поддамся я тебѣ, окаянный! Не поддамся, да еще при случаѣ и побью! Хоть въ чужую юбку и въ бабьи чужіе башмаки одѣнусь, а вотъ пойду на вечерницы и горѣлки напьюсь, и съ моею красавицею насмѣюсь надъ твоею собачьею харей!» Сказалъ и подошелъ къ окну сосѣдней хаты. Въ хатѣ не было ни души. Мѣсяцъ отражался на гладкомъ полу, на печи и на полкахъ, уставленныхъ посудой. Онъ вошелъ во дворъ, ступилъ на крыльцо и толкнулъ ногою дверь. Дверь отворилась. — «Это не по нашему!» замѣтилъ онъ: «не запираются, какъ отъ татаръ, прости Господи!»

Вошелъ Явтухъ въ хату своей кумы, молодицы Ивги Лободы, у которой мужъ былъ въ отлучкѣ, на заработкахъ; приперъ дверь засовомъ, досталъ изъ печи уголь и засвѣтилъ огонь. «Кума посердится, да и проститъ, а на вечерницы я все-таки попаду!» подумалъ онъ и сталъ снимать со стѣны оставленные наряды сосѣдки… Надѣлъ длинную женскую рубаху, голову повязалъ платкомъ, надѣлъ красные башмаки съ подковками, ожерелье «добраго мониста», накинулъ зеленую кофту и посмотрѣлъ въ зеркало. «Не будь усовъ, и вышелъ бы молодица-молодицею», — сказалъ онъ съ усмѣшкою — «и какъ, право, странно рядятся эти женщины! Точно писанки на Пасху… Распотѣшу же я: теперь всю сходку! И набѣгается, насмѣется и навеселится моя Найдуся, моя зорька, моя краля ненаглядная!»

Онъ погасилъ огонь, вышелъ изъ хаты, заперъ дверь и ступилъ за ворота. Городъ молчалъ. Свѣтлая глубина неба переливалась тысячами звѣздъ… Мѣсяцъ неподвижно и ярко стоялъ надъ горою Кремянцемъ. — «Впередъ, Явтухъ Остаповичъ, впередъ!» сказалъ самъ себѣ Явтухъ, двинувшись въ путь по опустѣлой улицѣ, и вдругъ заболталъ по воздуху ногами…

Протеръ глаза, посмотрѣлъ внизъ — и обомлѣлъ отъ ужаса. Земля у него далеко-далеко подъ ногами, а его тянетъ кверху какая-то невидимая, страшно-могучая сила, и онъ летитъ все выше и выше, покидая облитый луннымъ блескомъ городъ и быстро разсѣкая воздухъ ночи.

— Что? будешь теперь смѣяться да грозить? — спросилъ за плечами чей-то голосъ… Явтухъ обернулся и увидѣлъ, что маленькій и черненькій бѣсенокъ торчитъ у него за спиной, а мохнатыя лапы бѣса держатъ его подъ руки. — «Вотъ тебѣ и невѣста, и горѣлка, и твои вечерницы!» говорить парубку чортъ, быстро унося его все выше и выше. Холодомъ обдало парня при мысли о мести и силѣ нечистаго, и отъ страху онъ закрылъ глаза. Когда онъ вновь посмотрѣлъ — земля, городъ, лѣсъ и окрестности, все исчезло подъ его ногами… Онъ летѣлъ въ необъятной пустотѣ, и воздухъ съ шумомъ скользилъ мимо его ушей.

— Куда ты несешь меня, дядюшка? — спросилъ, опомнясь, Явтухъ.

— А вотъ я сейчасъ тебѣ скажу! — отвѣтило у него за плечами: — я тебя, братъ, посажу верхомъ на мѣсяцъ; и просидишь ты у меня на немъ день, два, а можетъ и годъ, развѣ, когда мѣсяцу придется опуститься до краевъ земли, успѣешь ты соскочить на стогъ травы, или на какое-нибудь дерево…

— А какъ я неравно засну и упаду съ мѣсяца?

— Ну, туда тебѣ и дорога! — отвѣтилъ чортъ н рванулъ его еще скорѣе…

«Прощай, Найда! Теперь ужъ я тебя не увижу никогда!» подумалъ Явтухъ и отдался на волю бѣса.

Летѣлъ онъ долго, минуя воздушныя пространства; наконецъ, мѣсяцъ, спрятавшись и опять явившись, мелькнуть между разбѣжавшихся тучекъ и сталъ къ нему такъ близко, что онъ, какъ послѣ самъ разсказывалъ, могъ даже разглядѣть, изъ чего онъ сдѣланъ; а сдѣланъ мѣсяцъ, по его словамъ, изъ серебра, только вызолоченъ, какъ блюдо изъ хорошей посуды, да еще въ одномъ мѣстѣ,—должно быть, задѣлъ обо что-нибудь на землѣ,—позолота потёрлась, и оттого пятна на мѣсяцѣ. Онъ поднялся высоко и вдругъ слышитъ, что-то въ воздухѣ шумитъ, и въ то же время чортъ за его плечами задрожалъ и увильнулъ, отшатнулся въ сторону.

— А! такъ ты дѣвокъ таскаешь, сякой-такой? — раздался хриплый и сердитый голосъ.

Старая, сморщенная вѣдьма, верхомъ на метлѣ, налетѣла на бѣса съ поднятыми кулаками.

— Да это, полноте, не дѣвка; это парень, — пропищалъ нечистый.

— Какъ парень?.. Ахъ ты, сякой-такой!.. А юбка?

— Да вы, Мавра Онуфріевна… да я, право… ужъ я же вамъ говорю! — кричалъ чортъ, осыпаемый кулаками вѣдьмы.

— Вотъ я тебя, вотъ я тебя! — кричала вѣдьма, отъ ревности и злобы не зная, съ какого конца лучше отсчитывать удары. Она ухватила бѣса за хвостъ и за загривокъ и такъ стала его трясти, что съ ея рыжей косы слетѣлъ платокъ, а изъ когтей чорта выпалъ Явтухъ и камнемъ полетѣлъ на землю… — «Ну, теперь ужъ и мнѣ не сдобровать!» сказалъ бѣсъ и понесся выше и выше, силясь стряхнуть съ себя злую вѣдьму.

И долго въ воздухѣ сыпались клочки волосъ, и крупная брань бѣса и вѣдьмы оглашала темныя пространства. Явтухъ камнемъ летѣлъ на землю…

Между тѣмъ весело лилась бесѣда въ низенькой свѣтелкѣ подгородной мельницы. Складчина на этотъ разъ удалась какъ нельзя лучше, потому, во-первыхъ, что мельникъ, старый вдовецъ и скряга, уѣхалъ въ Чугуевъ на ярмарку и дочка его осталась хозяйкою хаты; и, во-вторыхъ, потому, что многіе изъ изюмской молодежи надѣялись на этотъ разъ привести къ окончанію свои сердечныя дѣла.

Полъ Мельниковой хаты былъ чисто прибранъ и вымазанъ заново охрою; стѣны, также вновь выбѣленныя, украсились вѣнками и пучками цвѣтовъ. Печь ярко горѣла и въ ней шипѣли на горячихъ сковородахъ, въ маслѣ, пшеничные орѣшки, ячные блины и сластёны. Дубовый столъ, покрытый бѣлою скатертью, помѣщался въ главномъ углу, подъ образами; на немъ стояли графинчики съ горѣлкой. На лавкѣ у печи, близъ двери въ темную комнату, лежали куски сдобнаго и прѣснаго тѣста, яйца, свиное сало и стручковый перецъ. Вокругъ этого стола двѣ молодицы, и одна изъ нихъ Ивга Лобода, хлопотали надъ печеніемъ и замѣшиваніемъ сластёнъ и орѣшковъ. По скамейкамъ, опрокинутымъ ведрамъ и корытамъ, вокругъ хаты, сидѣли дѣвки и парни.

Смѣхъ, говоръ и пѣсни перемѣшивались съ трескомъ печи и жужжаніемъ веретёнъ. Дѣвки, сидя на рѣзныхъ донцахъ, тянули изъ гребней пряди и бойко водили веретенами. Иныя сидѣли молча, другія пѣли пѣсни, а третьи болтали и щебетали, какъ ласточки въ весеннее утро. Парни, кто за столомъ, кто на перевернутомъ боченкѣ, а кто и просто на полу, сидѣли и тоже занимались разными работами. Иной точилъ деревянную чашку, другой строгалъ веретено своей красавицѣ; третій гнулъ дугу; четвертый расписывалъ вывѣску для хуторянскаго кабака, а иные говорили сказки. Сказки смѣнялись хоровыми пѣснями. При окончаніи одной изъ послѣднихъ, длинный ткачъ Бубликъ вдругъ приложилъ ладонь къ уху и, давъ знакъ рукою, чтобъ всѣ замолчали, затянулъ тоненькимъ голосомъ весьма жалобную пѣсню. Это не помѣшало ему протянуть въ печку спичку и потянуть оттуда, подъ общій хохотъ, горячую галушку. Всѣ веселились, хохотали, шумѣли, разсказывали сказки. Не веселилась одна хозяйка, Мельникова дочка…

Прошло уже немало времени, а Явтуха не было да и не было. Сперва она думала, что онъ зашелъ къ своему пріятелю писарю; потомъ ей казалось, что онъ только притворяется, что давно ужъ пришелъ и спрятался гдѣ-нибудь по близости, за хатою, ожидая, что вотъ она не вытерпитъ и выбѣжитъ сама къ нему навстрѣчу. Найда ужъ готова была встать и выдти, какъ будто невзначай. «Нѣтъ!» — подумала она — «лучше подожду его. Нечего баловать жениха! Положишь ему палецъ въ зубы, такъ и не вынешь!»

И она осталась.

Прошло еще нѣсколько времени. Найда забылась и слушала, водя веретеномъ, страшную сказку, которую началъ ткачъ. Нитка пряжи у нея оборвалась, и она выронила веретено. Нагнулась подъ столъ и вдругъ видитъ: въ углу, подъ лавкой, сидитъ что-то худенькое, маленькое, черненькое и, виляя хвостомъ, смотритъ горящими, какъ угли, глазами… Найда обомлѣла отъ ужаса… Чортъ, между тѣмъ, посидѣлъ и юркнулъ въ дверь; дверь за нимъ тихо затворилась. Кромѣ Найды, никто не замѣтилъ ни его появленія, ни бѣгства. Сказка тянулась своимъ чередомъ.

И вотъ, чувствуетъ Найда, что непонятная сила тянетъ и ее съ мѣста за дверь. Она знаетъ очень хорошо, что за дверью, въ темныхъ сѣняхъ, ожидаетъ ее то же страшное чудище, что за дверью она перепугается до смерти, знаетъ и — дивное дѣло! — не можетъ себя побѣдить. Встала она съ лавки, тихо сложила гребень и отворила дверь. «Куда ты, Найда?» — спрашиваютъ ее подруги. «А вотъ я… въ сарай… коровѣ сѣна нужно подложить!»

Она ступила въ темныя сѣни. Въ сѣняхъ — ни души. Она на крыльцо — и на крыльцѣ никого не видно. Площадка передъ хатою также пуста. И только подъ заборомъ маленькаго садика бѣгаетъ котъ. «Васька, Васька!» стала она звать кота. Котъ вошелъ въ калитку садика. «Еще забѣжитъ въ лѣсъ!» — подумала она: — «шляется за сосѣдскими кошками»… Но не успѣла сдѣлать и пяти шаговъ, какъ котъ къ ней обернулся и сталъ мяукать и рости. Холодъ пробѣжалъ по ея жиламъ. «Брысь»! — закричала она. — Котъ ощетинился, выпустилъ когти, страшно засверкалъ зелеными глазами, такъ что освѣтилъ сосѣдніе кусты и плетень, замяукалъ еще сильнѣе и, выгибаясь, сталъ рости и рости… Найда хотѣла бѣжать и не могла: ноги не слушались; хотѣла кричать: языкъ, какъ во снѣ, не двигался. А котъ прыгнулъ и, поднявшись на заднія лапы, протянулъ къ ней усатую морду… «Тьфу!» — крикнула Найда и спрятала лицо. «За что же ты бранишься?» — спросилъ у нея нѣжный и сладкій голосъ. Найда смотритъ: передъ нею стоитъ ужъ не котъ, а Явтухъ, ея Явтухъ, ея милый суженый…

— Это ты, Явтухъ?

— Я, моя кралечка!

— Какъ же ты напугалъ меня! Богъ знаетъ, чѣмъ показался!

И она кинулась къ нему на шею и потащила его за руку въ хату.

— А, Остаповичъ, Шаповаленко! — залепетали вокругъ парня собесѣдники — а мы васъ ждали, да все думали, куда это васъ занесло!

Найда отъ радости бѣгаетъ по хатѣ и ставитъ на столъ миски съ угощеніями. Явтухъ, крутя усы и нахмурившись, стоитъ посреди хаты, не снимая шапки и сурово поглядываетъ по сторонамъ. — «Будетъ вамъ, щебетухи, языкомъ торохтѣть! — сказалъ ткачъ — садитесь вечерять».

Найда всыпала въ миску варениковъ.

Всѣ при этомъ бросили болтовню и, крестясь, сѣли за столъ. Явтухъ молча сидѣлъ, сложа руки.

— А ты же что паномъ разсѣлся? — спросила его съ досадою Найда. видя его невѣжливость — не велика птица! на полотенце, да занавѣсь свои шаровары, а то еще какъ разъ съ усовъ капнетъ!

Явтухъ нагнулся къ столу и раскрылъ ротъ. Въ ту же минуту дивныя дѣла произошли въ хатѣ. У одного изъ парней въ карманѣ были припасенные орѣхи и рожки; вдругъ карманъ раскрылся, и орѣхи, а тамъ и рожки, будто воробьи, стали вылетать оттуда, направляясь въ ротъ Явтуха, который только раскусывалъ ихъ. Долго никто не могъ придти въ себя отъ изумленія. «Э-ге-ге! да что же это такое?» подумали въ одинъ разъ всѣ гости и остались неподвижными. Молчанie сдѣлалось такое, что слышно было, какъ муха жужжала и билась гдѣ-то подъ опрокинутымъ кувшиномъ.

— Ой, лелечко, братцы!.. караулъ! — закричалъ вдругъ ткачъ, весь въ мукѣ вскакивая изъ-подъ стола, куда нагнулся искать упавшій кисетъ съ табакомъ: — да это — не Явтухъ; это, братцы, такое, чего и назвать нельзя… у него хвостъ собачій! Смотрите!..

— Чортъ, чортъ! — закричали всѣ, и во мгновеніе ока, выскочивъ изъ хаты, побѣжали, куда глаза глядятъ. — Въ то же время у мнимаго Явтуха упала съ головы шапка, и на лбу сверкнула пара золотыхъ рожекъ. — «Такъ вотъ это кто!» — подумала Найда и замерла отъ ужаса, оставшись глазъ на глазъ съ тѣмъ, котораго, по словамъ ткача, даже и назвать было нельзя…

***

Выроненный изъ рукъ чортомъ, Явтухъ стремглавъ понесся съ неба, посылая прощанія милой и ожидая каждое мгновеніе, что вотъ снизу, изъ воздушной тьмы, выяснится рѣка, болото или сухое, рогатое дерево, и онъ распростится на-вѣки съ жизнью, — какъ вдругъ неожиданно почувствовалъ подъ собою что-то мягкое. Онъ осмотрѣлся и видитъ, что упалъ со всего размаха въ стогъ свѣжаго, пушистаго сѣна и утонулъ въ немъ по самую шею. Почувствовавъ пріятный запахъ травы, Явтухъ сперва убѣдился, что всѣ ребра у него цѣлы, потомъ выкарабкался изъ сѣна, легъ на стогъ и посмотрѣлъ внизъ…

Возлѣ стога былъ разложенъ огонь. Толпа чумаковъ, наклонясь надъ чугуннымъ котелкомъ и куря трубки, сидѣла у огня.

— Здорово, паны-браты! — сказалъ со стога Явтухъ.

Чумаки, не поднимая головы, не двинули ни плечомъ, ни усомъ, а только въ одинъ голосъ отвѣтили:

— И ты будь здоровъ!

— А я къ вамъ! — сказалъ опять Явтухъ.

— Милости просимъ! — отвѣтили чумаки, не поднимая головы и спокойно сося коротенькія трубки.

Явтухъ оправилъ на себѣ бабью юбку и кофту и съ такою рѣчью обратился къ чумакамъ:

— А посмотрите-ка, добрые люди, въ чемъ я!

Чумаки вынули изо рта трубки и подняли къ нему головы.

— Хорошъ? — спросилъ Явтухъ.

— Хорошъ.

— И башмаки хороши?

— Хороши.

— А платокъ? — спросилъ Явтухъ.

Чумаки, которые опять было принялись курить, удивляясь, что это за человѣкъ ихъ разспрашиваетъ и откуда онъ взялся, опять отняли изо рта трубки и, смотря на Явтуха, отвѣтили:

— Хорошъ и платокъ.

— Хлѣбъ же соль вамъ! — сказалъ нежданный гость, спускаясь на землю со стога — должно быть, борщъ варите, съ таранью.

— Нѣтъ, кашу съ саломъ.

Явтухъ спустился на землю и подсѣлъ къ костру.

— А позвольте узнать, господа-чумачество, откуда васъ Богъ несетъ?

— Изъ Крыма.

— За солью ѣздили?

— За солью.

— А гдѣ мы теперь, паны-браты? — прибавилъ Явтухъ.

Чумаки молча переглянулись: вотъ насмѣхается человѣкъ.

— To-есть… какъ оно… насчетъ, то-есть?.. гдѣ это мѣсто, на которомъ вотъ мы теперь сидимъ? — прибавилъ Явтухъ, указавъ пальцемъ на землю.

— Гдѣ это мѣсто? — спросили чумаки, опять переглянувшись между собою.

— Да, добрые люди.

— За Мелитополемъ.

— Слышалъ, слышалъ, братцы, про Мелитополь! слышалъ! это отъ насъ верстъ пятьсотъ будетъ! Еще оттуда, то-есть — тьфу! отсюда… коробейники къ намъ съ ситцами ходятъ. Ну, хватилъ же нечистый! въ полночи пролетѣлъ полъ-тысячи верстъ.

Чумаки перестали курить.

— Такъ ты, стало-быть, не здѣшній? — спросили они.

— Не здѣшній… Я изъ Изюма, коли знаете. Еще сегодня ходилъ тамъ по базару и купилъ себѣ шаровары, — замѣтилъ Явтухъ, да и запнулся на этомъ словѣ.—То-есть, просто диво! — вздохнулъ онъ и, придвинувшись поближе къ чумакамъ, сталъ разсказывать обо всемъ дивномъ и непонятномъ, что съ нимъ случилось въ тотъ вечеръ.

«Съ пьяну!» — думали, глядя на него, чумаки.

— Да что, — сказалъ въ заключеніе Явтухъ: — я вамъ, братцы, скажу такое еще, что просто отъ смѣху за бока ухватишься… Дайте трубочки покурить… Какъ летѣли мы съ чортомъ, встрѣтилась намъ вѣдьма, рыжая да старая, такая старая, что только вороньё пугать. Завидѣла меня у него въ лапахъ, подумала, что я — не казакъ, а дѣвка, потому что въ этой юбкѣ былъ, и вцѣпилась въ него. Нечистый выронилъ меня, а съ головы вѣдьмы свалился платокъ. Такъ она простоволосая и полетѣла съ нимъ подъ самыя звѣзды… Когда я падалъ сюда, вижу — по дорогѣ летитъ оброненный вѣдьмою платокъ; я его захватилъ налету съ собою! Должно быть, вещь важная! — заключилъ Явтухъ и, спрятавъ трубку за пазуху кофты, выложилъ передъ глазами чумаковъ яркій, невиданнаго цвѣта платокъ.

— Эка, бѣсово племя! да еще и козырится! — прибавилъ Явтухъ, собираясь спрятать находку, и видитъ: сзади его, на корточкахъ, сидитъ тощая, простоволосая старушонка и изъ-за его плеча протягиваетъ костлявую руку. «А! такъ ты тутъ?» — закричалъ Явтухъ, такъ что чумаки привскочили на мѣстѣ, и ухватился за сморщенную лапу вѣдьмы.

Вѣдьма заметалась, закричала, какъ заяцъ, когда собаки поймаютъ его за длинныя уши, и стала, подпрыгивая, подниматься съ Явтухомъ изъ кружка изумленныхъ чумаковъ. Тихо всплылъ онъ съ ней опять на воздухъ и, освѣщенный блескомъ костра, взмахнулъ ногами, сталъ исчезать въ темнотѣ, превратился въ красноватую точку и скрылся… И долго еще чумаки, въ сѣрыхъ бараньихъ шапкахъ, сидѣли подъ стогомъ, съ опрокинутыми головами и неподвижно смотрѣли въ темное небо…

Какъ легкое перо, носимое вѣтромъ, летѣлъ Явтухъ по небу, держась за руку вѣдьмы. Вѣдьма бросалась изъ стороны въ сторону и стонала, выбиваясь изъ силъ. Наконецъ, она поднялась такъ высоко, что, какъ разсказывалъ впослѣдствіи Явтухъ, чуть не зацѣпила за край мѣсяца и стала опускаться на землю. Явтухъ не унывалъ и, держась за ея руку, смотрѣлъ внизъ.

И вотъ, видитъ онъ, далеко-далеко внизу, сверкнули огоньки, сперва одинъ, потомъ два и, наконецъ, цѣлыя сотни. «Что бы это было такое?» — думалъ Явтухъ — «у насъ въ Изюмѣ давно уже спятъ. Ужъ не Полтава ли это, или Бахмутъ?»

Воздухъ съ шумомъ летѣлъ мимо его ушей, а съ земли неслись къ нему навстрѣчу чудныя картины. Утесы и горы, покрытые лѣсами; на скалахъ каменная крѣпость, башни, лѣсъ, глубокія, какъ колодцы, долины и, наконецъ, цѣлый огромный городъ, залитый огнями. Явтухъ только высматривалъ, обо что ему придется грянуться и распроститься съ жизнью, и вдругъ почувствовалъ, что снова тихо и плавно на что-то опускается. Онъ сталъ на ноги, а вѣдьма, утомленная несеніемъ здоровеннаго парня, воспользовалась счастливымъ мгновеніемъ, вырвалась у него изъ рукъ и съ быстротой молніи исчезла въ темномъ пространствѣ.

Явтухъ окинулъ взоромъ окрестность.

Богатый городъ разстилался у его ногъ; онъ самъ стоялъ на плоской кровлѣ высокой башни. Гдѣ-же это онъ? и что это за городъ?

Башня помѣщалась въ нижнемъ отдѣленіи сада, идущемъ уступами въ гору. Вокругъ башни — рядъ тополей. Далѣе, вправо, небольшой прудъ, окруженный мраморною набережной; кусты широколиственника темнѣютъ здѣсь и тамъ, и мѣсяцъ ярко отражается въ стеклѣ пруда… Другая, болѣе высокая ограда окружаетъ и тополи, и прудъ, и башню. За садомъ виденъ пространный дворъ; его обступаютъ высокіе терема, съ островерхими крышами и причудливо — рѣзными окнами и деревьями. Въ глубинѣ двора возвышается новая башня съ воздушнымъ крылечкомъ. Глядя на огоньки въ окошечкахъ домовъ, прилѣпленныхъ къ уступамъ горъ, между которыми легъ городъ, Явтуху показалось, что по сторонамъ его не горы, а огромные дворцы, съ тысячами оконъ. «Нѣтъ, это не Полтава!» — сказалъ онъ самъ себѣ, и для того, чтобы убѣдиться, точно ли онъ все это видѣлъ на яву, а не во снѣ, онъ ущипнулъ себя за ухо, а потомъ за носъ. Ничуть не бывало! онъ точно не спитъ и находится въ какомъ-то далекомъ, дивномъ городѣ.

Осмотрѣвшись еще нѣсколько вокругъ себя, Явтухъ протянулъ руку въ карманъ кофты и, вынувъ оттуда трубку, взятую у чумаковъ, а изъ шароваръ огниво, вырубилъ огня и, стоя на крышѣ башни, принялся курить и посматривать на городъ, на скалы и небо. «Оно бы и выкупаться хорошо!» — подумалъ онъ, глядя на прудъ. И, нагнувшись съ башни, увидѣлъ, что сойти съ нея очень легко: тополь росла у самой ея крыши. Недолго думая, онъ уцѣпился за стволъ и сталъ спускаться на землю, но не успѣлъ миновать и половины дерева, какъ дверь изъ терема въ садикъ отворилась, и цѣлая толпа женщинъ, въ бѣлыхъ покрывалахъ и желтыхъ и красныхъ остроконечныхъ башмакахъ, потянулась черезъ крыльцо къ пруду. За женщинами шелъ черный губанъ-арабъ, въ широкихъ шароварахъ, зеленой чалмѣ и съ саблею у пояса. Сердце застыло въ груди Явтуха, и руки приросли къ стволу тополя. Онъ остановился въ воздухѣ, а вошедшія женщины, не замѣчая его, съ хохотомъ и съ криками окружили прудъ и, въ пяти шагахъ отъ него, стали скидать съ себя длинныя, легкія покрывала….

***

Найда, оставшись, между тѣмъ, глазъ на глазъ съ чортомъ, долго не могла опомниться: мнимый Явтухъ сидѣлъ передъ нею за столомъ и пристально глядѣлъ на нее. Наконецъ, онъ шевельнулся, поправилъ усъ, кашлянулъ и протянулъ къ ней руки…

— Краля ты моя, Найда, садись возлѣ меня. Да обними, да поцѣлуй.

Найда — вскочила.

— Сгинь ты, окаянный, нечистый! — крикнула она и бросилась въ другой уголъ хаты.

Бѣсъ засмѣялся и кинулся вслѣдъ за нею. Найда, несмотря на то, что приходилось возиться съ чортомъ, ловко увертывалась и отбива-лась отъ него. Ужъ одна изъ лапъ нечистаго ухватила ее за рукавъ рубашки, а другая порвала нитку красныхъ гранатовъ, и тѣ звономъ посыпались на столъ и по лавкамъ; ужъ она почувствовала на своихъ щекахъ дыханіе чорта. «Явтухъ, Явтухъ»! — закричала она въ отчаяніи и, однимъ взмахомъ руки отбившись отъ объятій бѣса, кинулась въ темный чуланъ, заперла за собою дверь и наложила на нее крестное знаменіе. Чортъ грянулся въ двери и остановился. Найда, въ страхѣ, смотрѣла въ замочную скважину и увидѣла странныя вещи…

Бѣсъ, принявшій образъ парня, сѣлъ за столъ, придвинулъ къ себѣ миску оставленныхъ варениковъ, досталъ съ полки здоровенную флягу водки и съ голоду принялся закусывать. Все было тутъ же вскорѣ очищено. Тогда чортъ принялся выглядывать, какъ бы удобнѣе лечь спать. Мостился онъ долго и безуспѣшно. Легъ на лавку — узко; легъ на полъ — холодно; легъ на печку — жарко… Охмѣлѣвшій бѣсъ подошелъ къ столу, на которомъ мѣсили тѣсто, и легъ прямо въ муку. Только и тутъ еще провозился немалое время: то ляжетъ такъ, что голова свѣсится, то ляжетъ такъ, что свѣсятся ноги. Наконецъ, онъ легъ поперегъ стола, то-есть въ такомъ положеніи, что съ одной стороны свѣсились ноги, а съ другой голова, и заснулъ.

Найда подождала еще нѣсколько времени, усмѣхнулась, отыскала впотьмахъ свою шубку, постлала ее на сундукѣ, начала молиться долго и не спѣша, перекрестила всѣ углы, окна и двери, легла тоже, свернулась клубочкомъ и заснула, еще не оправясь отъ тревоги и волненія той ночи. И долго во снѣ ей мерещилось все, что она испытала, и пьяный сатана на столѣ, который храпѣлъ не хуже хмѣльнаго отца Найды, какимъ тотъ возвращался иной разъ съ ярмарки.

***

Ни живъ, ни мертвъ сидѣлъ Явтухъ на тополи, держась за стволъ, и смотрѣлъ на непонятныя вещи, происходившія вокругъ него. Женщины, скинувъ покрывала, вошли въ ограду пруда и стали скидать съ себя серьги, золотыя шапочки, пестрыя туфли, наконецъ, стали расплетать длинныя косы. Надобно сказать, что Явтухъ былъ, вообще, храбръ и смѣлъ только съ своимъ братомъ; женская же красота совершенно отнимала у него всякую прыть… «Боже мой, Боже! что-жъ это будетъ?» — думалъ онъ, глядя изъ-за вѣтвей тополя на толпу раздѣвавшихся красавицъ.

Съ криками и хохотомъ кинулись незнакомки къ водѣ. Арабъ, зѣвая во весь ротъ, ушелъ въ теремъ. Красавицы, между тѣмъ, усѣлись на ступенькахъ ограды и, скидая съ ножекъ башмаки, нехотя и шаловливо опускали ноги въ холодныя струи. Вотъ онѣ разстегнваютъ шелковые пояса, готовятся сходить въ воду.

«Господи, Боже мой! что-жъ это я дѣлаю! зачѣмъ я смотрю на этихъ женщинъ? Вѣдь онѣ совсѣмъ и не знаютъ, что я тутъ»…

Недолго думая, спустился онъ съ дерева на землю, поднялъ одно изъ покинутыхъ покрывалъ и, закутавшись въ него, сѣлъ на берегу пруда. Купальщицы его примѣтили.

— Это кто? — закричали онѣ.

Явтухъ закутался съ головой.

— Это ты, Ханымъ?

— Это ты, Шерфе? — заговорили купальщицы и стали плескаться, прыгать и возиться, какъ маленькія рыбки.

«Ну», — думалъ Явтухъ, жмуря глаза: — «что-то будетъ дальше»?

— Да что-жъ ты молчишь? Выходи, раздѣвайся и полѣзай въ воду, купаться съ нами.

— Ай, усы!!! — закричали вдругъ нѣкоторыя, и всѣ пугливо бросились въ воду.

— Что вы испугались, добрыя пани? — проговорилъ Явтухъ — я— мѣщанинъ изъ Изюма.

— Э! да это и вправду казакъ! — сказала одна изъ красавицъ по русски.

— Ну, да, казакъ! — прибавилъ Явтухъ — лукавый бѣсъ занесъ меня и опустилъ вонъ на ту башню.

Возгласы изумленія раздались изъ воды.

— А скажите, пани, гдѣ это мы теперь… то-есть, какой это городъ?

— Бахчисарай.

— А далеко это будетъ отъ Изюма?

— Считай самъ; это — столица Крымскаго царства…

— Крымскаго царства! — вскрикнулъ Явтухъ, всплеснувъ руками: — вѣдь это еще дальше Мелитополя будетъ!..

— Тс! что ты! не говори такъ громко, а то какъ разъ разбудишь всѣхъ во дворцѣ,—сказала незнакомка — ложись лучше въ этотъ ящикъ; мы одѣнемся и тебя потихоньку пронесемъ въ наши комнаты.

— Да кто вы такія? — спросилъ Явтухъ, занося ногу въ ящикъ.

— Мы — жены крымскаго хана! лежи смирно!

И красавицы бережно понесли его въ теремъ.

Когда Явтухъ почувствовалъ, что ящикъ снова опустили, онъ приподнялъ крышку и всталъ на ноги. Стѣны гарема, гдѣ онъ очутился, были обтянуты краснымъ сукномъ. По полу валялись подушки. Зеркало надъ каминомъ было обито фольгою. Дрожащій свѣтъ лампады, изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, лился съ потолка, и легкій дымъ курильницы, стоявшей у завѣшенной двери въ другую комнату, стлался по полу. Явтухъ не могъ надивиться на все это и, поднявъ голову, оглядывался по комнатѣ.

— Какой хорошенькій! — сказала одна изъ красавицъ по-своему.

— Какой страшный, да усатый! — прибавила говорившая по-русски.

— Давайте, сестрицы, свяжемъ ему руки, да одѣнемъ его въ наши наряды! Вѣдь одѣли же его гдѣ-то казачки въ юбку…

— Ахъ, да какой онъ смѣшной! — закричали остальныя, хлопая въ ладоши и еще тѣснѣе окружая гостя.

Явтухъ вѣжливо и молча стоялъ передъ ними.

Одна изъ женъ обратилась къ нему съ просьбой:

— Повесели насъ твоими разсказами; какою силой занесло тебя сюда?

Просьбу эту ему перевели. Явтухъ почесалъ за ухомъ.

— Да что же такое я вамъ, пани-матки, разскажу? Я, право, и не знаю; языкъ какъ-то… того… не ворочается!

— А вотъ, мы его подмажемъ! — сказали болѣе догадливыя.

И съ этими словами его усадили на мягкія подушки, поставили передъ нимъ низенькій столикъ, а на столикъ большое блюдо съ яблоками, персиками, виноградомъ и татарскими пряниками, и принесли ему ханскій кальянъ.

— Начать съ того… — заговорилъ Явтухъ.

И всю ночь разсказывалъ онъ красавицамъ свои похожденія, которыя тутъ же переводились. Когда на подносѣ не осталось ужъ ничего, Явтухъ всталъ и, покачиваясь, сказалъ:

— Теперь ужъ все! теперь ужъ я пойду отсюда…

— Какъ пойдешь? — спросили съ удивленіемъ красавицы.

— Да, мнѣ пора ужъ домой.

Въ комнату проникалъ блѣдный разсвѣтъ зари.

— Ахъ, какой ты чудной! Вѣдь самъ же говоришь, что отъ твоей родины до насъ чуть не тысяча верстъ.

— И то правда! — вздохнулъ Явтухъ, почесывая за ухомъ: — а впрочемъ, нѣтъ, ужъ лучше я пойду!

— Да вѣдь вокругъ дворца течетъ рѣчка, и часовые стоятъ у поднятыхъ мостовъ! Если тебя увидятъ да поймаютъ, то приведутъ поутру къ хану, на дворцовомъ мосту отсѣкутъ тебѣ голову, положатъ тебя въ мѣшокъ, да такъ, безъ головы, и бросятъ въ воду.

— Э, нѣтъ, я ужъ лучше пойду! — твердилъ Явтухъ, пробираясь сквозь толпу красавицъ къ двери.

— Такъ хоть, по крайней мѣрѣ, погоди ты, бѣшеная голова! Мы тебя вынесемъ опять въ ящикѣ въ садъ, и ты опять влѣзешь на крышу; оттуда спустишься на улицу; авось, найдешь въ городѣ какого-нибудь жида: онъ тебя и вывезетъ въ таратайкѣ, подъ мѣшками.

И, уложивъ его снова въ ящикъ съ нарядами, красавицы вынесли его въ садъ. Явтухъ толкнулъ крышку и оглянулся вокругъ себя.

Мѣсяцъ опустился за гору, и румяная полоса на другомъ концѣ города показывалась изъ-за плоскихъ крышъ. Въ воздухѣ свѣжѣло. Роса сверкала на листьяхъ цвѣтовъ. Отблескъ зари прокрадывался по островерхимъ минаретамъ, плоскимъ крышамъ саклей и по трубамъ позолоченныхъ кровель ханскихъ дворцовъ.

Явтухъ протеръ глаза: что это такое? Передъ самымъ его носомъ торчитъ опять вчерашняя рыжая старушонка.

— Не унывай, казаче! — говоритъ она: — прости меня и забудь прошлое; дай только мнѣ найти да порядкомъ проучить того косолапаго, что тебя вчера обидѣлъ, такъ я мигомъ тебя донесу домой.

— Кого найти, какого косолапаго? — спросилъ съ изумленіемъ Явтухъ.

— Чорта! — отвѣтила вѣдьма — моего губителя, изверга! Онъ теперь заперся на мельницѣ съ твоею невѣстою и сидитъ тамъ всю ночь, окаянный.

— Съ моею Найдою? — закричалъ во все горло Явтухъ и такъ ухватился за тоненькую лапу вѣдьмы, что та не взвидѣла свѣта: — неси меня, распропащая твоя душа! неси, а не то, вотъ клянусь тебѣ, измелю тебя въ табакъ!

И, вскочивъ на спину вѣдьмы, Явтухъ стиснулъ ее колѣнями, засучить рукава и поднялъ здоровенные кулаки. Вѣдьма сперва пошатнулась, заскреблась лапками, какъ мышь; но потомъ понемногу выпрямилась, подпрыгнула и стала подниматься съ парнемъ на воздухъ. Она полетѣла сперва къ крышѣ терема, потомъ черезъ дворъ къ мечети, а наконецъ, стала косвенно подниматься кверху. Ханская стража замѣтила ихъ. Во дворѣ, въ саду и на улицѣ поднялся сильный переполохъ. Махали саблями, раздавались крики, даже послышался ружейный выстрѣлъ. Но трудно было догнать улетѣвшихъ: поминай какъ звали…

Сидя на плечахъ вѣдьмы, Явтухъ недоумѣвалъ, какъ это она, не двигая ни руками, ни ногами, летитъ быстрѣе облака, гонимаго вѣтромъ. Въ это время онъ поднялся такъ высоко, что кое-гдѣ на землѣ еще были сумерки, а онъ уже увидѣлъ вдалекѣ красный шаръ солнца, которое будто купалось въ волнахъ большаго озера, готовясь выкатиться въ ясное небо.

— А какое это озеро, тётка? — спросилъ Явтухъ у вѣдьмы.

— Это — Черное море! тамъ много хорошей тарани, да и всякой другой рыбы.

— Э! — подумалъ Явтухъ и отшатнулся.

Прямо въ глаза ему налетѣла легкая прозрачная тучка, и онъ исчезъ въ ней, точно въ волнахъ серебристой кисеи. Когда онъ вылетѣлъ снова на свѣтъ, въ его волосахъ и на рубашкѣ блестѣли капли росы, а тучка далеко-далеко внизу виднѣлась лиловою точкою.

Въ иныхъ мѣстахъ, когда ужъ нѣсколько разсвѣло, онъ увидѣлъ въ воздухѣ раннихъ жаворонковъ, у которыхъ глаза еще спали, а они ужъ поднялись въ небо и славили своими пѣснями восходящее солнце.

Изъ трубы какого-то села вылетѣлъ, въ серебряной одеждѣ, свѣтлый духъ, держа на рукахъ что-то.

— Это что такое? — спросилъ Явтухъ.

— Это ангелъ Божій уноситъ въ небо только-что умершую дѣвушку!

«Ужъ не моя ли Найда?» вздохнулъ Явтухъ.

Въ другомъ мѣстѣ онъ совершенно наткнулся на распластаннаго подъ облаками коршуна, который сторожко глядѣлъ внизъ, въ траву, и выбиралъ себѣ утреннюю поживу. Явтухъ хотѣлъ ему дать по дорогѣ порядочнаго тумака, но одумался, чтобъ не сорваться съ вѣдьмы, и полетѣлъ далѣе.

— А это какія голубыя облака? — спросилъ онъ вѣдьму.

— Это — Черкесскія горы, покрытая снѣгомъ, и снѣгъ этотъ никогда на нихъ не таетъ.

— Какъ никогда не таетъ?

— Такъ же, никогда!

— Стало быть, и въ косовицу не таетъ?

— И въ косовицу не таетъ.

— Чудеса, да и только! — подумалъ Явтухъ и сталъ снова всматриваться въ безконечныя пространства земли, выходившей подъ нимъ изъ ночныхъ сумерекъ.

— Ну, а то что такое? — спросилъ онъ, указывая налѣво, черезъ плечо — точно жаръ горитъ; должно быть, чумаки чужіе лѣса подожгли?

— Это — городъ Кіевъ, и въ немъ такъ золотыя главы церквей горятъ!

«Э!» — подумалъ про себя Явтухъ: — «какой же важный городъ Кіевъ! да никакъ въ немъ уже и къ заутрени благовѣстятъ?» И онъ еще пристальнѣе началъ вглядываться внизъ. — Послушай… какъ тебя звать? Мавра Онуфріевна, что ли?… это ужъ и на базаръ выходятъ? Ишь ты, какъ народъ повалилъ на улицы; должно быть ярмарка!

— Въ Кіевѣ каждый день яркарка; ужъ такой, хлопче, городъ удался!.. — замѣтила вѣдьма и понеслась еще быстрѣе.

— Да куда тебя несетъ такъ? погоди, скажи-ка, тётка, гдѣ Москва?

— Москва, казаче, такъ далеко, что нужно еще въ десять разъ подняться выше, и тогда увидишь не всю Москву, а одного Ивана Великаго, да Царь-пушку.

— Ну, а вонъ то что такое танцуетъ? — спросилъ, помолчавъ, Явтухъ.

— То плясовицы, бабы некрещенныя, выходятъ всякое утро, рано на зарѣ, съ распущенными косами, на вершинахъ кургановъ солнце встрѣчать… Пора, пора! — проговорила неровнымъ голосомъ вѣдьма: — надо пѣтуховъ обогнать…

И она помчалась стрѣлой.

— Какъ пѣтуховъ обогнать?

— Подъ нами, какъ пролетали Катериновку, давно ужъ въ первый разъ прокричали… Скоро прокричатъ въ другой разъ, а до третьихъ пѣтуховъ надо все покончить.

— Эхъ ты, мышиная кума, гдѣ была! — замѣтилъ весело Явтухъ, покачивая головою.

— Что ты сказалъ, хлопче? — спросила вѣдьма, оглядываясь на него.

— Я спрашиваю, что это такое выяснилось тамъ внизу, точно коровы идутъ по зеленой травкѣ?

— Это — вправо Даниловка, налѣво Гусаровка, далѣе Пришибъ, Петровское, а еще далѣе Харьковъ.

— Ну, а это какія серебряныя ленты протянулись, точно змѣи по лугамъ?

— Это, казаче, рѣки Донецъ, Берека да Торецъ, со своими озерами…

Не успѣлъ оглянуться Явтухъ, какъ земля, горы, лѣса и весь Изюмъ понеслись къ нему навстрѣчу.

— Тише, тише! — закричалъ Явтухъ, камнемъ падая на кривую березу, что росла у самой Мельниковой хаты.

— Ничего, хлопче! сиди только смирно! — отвѣтила вѣдьма и тихо опустилась на землю, подъ березой у порога хаты: — теперь слѣзай съ меня и отворяй двери; твоя невѣста ихъ перекрестила, и мнѣ туда не войти.

Явтухъ сталъ на ноги, хотѣлъ войти въ дверь.

— Нѣтъ, погоди! чортъ теперь съ-пьяну спитъ, такъ ты его не буди, а прежде ступай въ кладовую и выводи оттуда свою красавицу. Съ косолапымъ же я сама справлюсь!..

Съ трепетомъ подошелъ Явтухъ къ кладовой, въ которой спала Найда. Чуть переводя духъ, онъ взялся за дверь; еще въ первый разъ въ жизни онъ переступалъ порогъ, за которымъ спала его суженая. Онъ повернулъ скобку двери и остановился. — «Нѣтъ», подумалъ онъ, махнувъ рукой: «не войду!» и прибавилъ шопотомъ, наставивъ губы къ замочной скважинѣ:

— Найда, вставай, одѣвайся, выходи…

— Кто тамъ? — спросилъ тихій, чуть слышный голосъ.

— Это я, Явтухъ… твой Явтухъ, моя кралечка!

— А если ты Явтухъ, а не тотъ, что лежалъ на столѣ, такъ перекрестись: я буду въ щелку смотрѣть.

Явтухъ перекрестился; дверь отомкнулась; Явтухъ и Найда бросились другъ къ другу.

— Какой же ты странный, Явтухъ, въ этомъ нарядѣ!

— Ничего, моя зорочка, пойдемъ отсюда; послѣ я тебѣ все разскажу.

Онъ тихо увлекъ ее изъ хаты и тутъ только, проходя мимо двери, замѣтилъ, какая образина лежала на столѣ, свѣсивъ на полъ ноги и отекшую пьяную голову. Они вышли на крыльцо, а вѣдьма съ порога прыгнула въ хату, и скоро тамъ послышались крики, брань, визгъ, шумъ, и въ растворенную дверь запыхавшаяся вѣдьма злобно вытащила за чубъ мнимаго казака.

— Вотъ я тебя, вотъ! — кричала она, трепля бѣса за волосы, какъ бабы треплютъ мочки льна — вотъ я тебя! теперь не скажешь, что не бражничаешь, да не гоняешься за дѣвками.

— Да что вы! да помилуйте! — стоналъ жалобнымъ голосомъ чортъ, успѣвшій принять свой бѣсовскій образъ.

— Вотъ я тебя!.. а?.. за дѣвками? — и градъ кулаковъ сыпался на сатану. Къ его счастію, прокричали пѣтухи.

Вѣдьма опять ухватила худаго бѣса одною рукою за хвостъ, а другою за загривокъ, повернула его вверхъ ногами и поднялась съ нимъ на воздухъ.

— Вотъ тебѣ и на! — усмѣхнулся Явтухъ, прижимая къ сердцу Найду — поплатился-таки вражій сынъ! Ишь ты, какъ удираютъ! точно москаль съ краденымъ индюкомъ на ярмаркѣ… Ну, ужъ ночка! — прибавилъ онъ, нѣжно глядя на Найду и ласкаясь къ ней.

— Да! — сказала, вздохнувъ, Найда — а ты гдѣ былъ все это время?

— Въ Крыму, — отвѣтилъ Явтухъ.

— Какъ въ Крыму? въ крымскомъ царствѣ?

— Въ крымскомъ царствѣ…

— Любитъ прибавить, брехунъ, да нехотя повѣришь, что былъ онъ сегодня въ Крыму! — проговорилъ у Явтуха за плечами басистый голосъ — нехотя повѣришь послѣ всего, что сейчасъ видѣлъ.

Явтухъ и Найда оглянулись. За ними, на подъѣхавшей телѣжкѣ, сидѣлъ старый мельникъ и, закинувъ кверху голову, смотрѣлъ въ небо.

— Все разскажу вамъ, Семенъ Потаповичъ! — сказалъ Явтухъ, кланяясь въ поясъ мельнику — ничего не утаю, только отдайте за меня Найду.

И онъ замеръ въ ожиданіи отвѣта. Найда стояла въ сторонѣ, закрывъ лицо рукавомъ.

Мельникъ сбросилъ съ телѣги кучу пустыхъ мѣшковъ, слѣзъ наземь, перекинулъ на спину лошади возжи и, взявшись руками въ бока, задумался.

— Развѣ ужъ потому, — сказалъ онъ, наконецъ, поглядывая поверхъ хаты — что счастливо продалъ муку въ Чугуевѣ! Такъ и быть, дочка; такъ и быть, Явгухъ! Только ужъ ты, братъ, не отвертишься, разскажешь все, какъ было!

1852 г.

Примечания

1

Вяземский Александр Алексеевич (1727–1793) — один из доверенных сановников Екатерины II, с 1764 г. — генерал-прокурор Сената.

(обратно)

2

Шешковский Степан Иванович (1727–1794) — в эпоху Екатерины II глава Тайной полиции при Сенате; сыщик и следователь, занимавшийся розыском по поручениям императрицы (в том числе по делу Радищева); тайный советник и кавалер ордена Святого Владимира 2-й степени (1791).

(обратно)

3

Дидерот (Дидро) Дени (1713–1784) — французский философ-просветитель, писатель и драматург, один из создателей «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751). В 1773–1774 гг. по приглашению Екатерины II жил в России. София Алексеевна (1657–1704) — дочь царя Алексея Михайловича, правительница России в 1682–1689 гг. Никита Пустосвят (Никита Константинович Добрынин, ум. 1682) — суздальский священник, противник церковной реформы патриарха Никона. Казнен на Лобном месте. Признается «столпом веры» у старообрядцев.

(обратно)

4

Скуфейка (скуфья) — у православного белого духовенства: остроконечная бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка.

(обратно)

5

Кого же хочет мир? — Имеется в виду крестьянская община.

(обратно)

6

Киса — кошелек, кисет.

(обратно)

7

» Современник?» 1841 г. ХХУ т., стр. 1—89, XXVI стр. 1—86, статья Г. Ѳ. Квитки — Освовьявенко «Преданіе о Гаркушѣ».

(обратно)

Оглавление

Данилевский Г.П. СВЯТОЧНЫЕ ВЕЧЕРА

СОДЕРЖАНИЕ

ОТЪ АВТОРА

МЕРТВЕЦЪ-УБIЙЦА

ЖИЗНЬ ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ

ПРОКАЗЫ ДУХОВЪ

ПРИЗРАКИ

ТАИНСТВЕННАЯ СВѢЧА

ПРОГУЛКА ДОМОВАГО

СТАРЫЕ БАШМАКИ

БОЖЬИ ДѢТИ

СЧАСТЛИВЫЙ МЕРТВЕЦЪ

РАЗБОННИКЪ ГАРКУША

БЪСЪ НА ВЕЧЕРНИЦАХЪ

*** Примечания ***