КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Голубое и розовое [Александра Яковлевна Бруштейн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александра Яковлевна Бруштейн Голубое и розовое

От автора

Бывают страшные сны. Например: гонится за тобой кто-то враждебный и страшный, настигает, дышит в затылок, хочет схватить… Какая радость — проснувшись, увидеть доброжелательные знакомые обои, услышать братский голос радиодиктора, начинающего новый день! И какой вздох облегчения: «Это был сон!»

Такие сны знаю и я. И самый страшный из них: мне снится гимназия, в которой я училась ребенком.

Мне снится, что мама ведет меня на приемный экзамен в гимназию. Я — маленькая, мне восемь лет, но в этот день я — старая и безрадостная, как моя бабушка. Я так боюсь предстоящего мне экзамена, что меня даже тошнит. Я сжимаю мамину руку — мама отвечает мне, но ее пожатье говорит о том, что и она боится за меня до дурноты.

Нас провожает до гимназии Марк Исаевич — студент, подготовивший меня к экзамену. Я знаю, что Марк Исаевич очень смелый человек. Его выслали в наш город под надзор полиции за то, что он бунтовал вместе с другими студентами против царя. Казаки разогнали их демонстрацию, топча их копытами коней, избивая нагайками. Но сегодня Марк Исаевич тоже волнуется за меня.

И даже лавочница, у которой мама покупает мне тетрадку и карандаш, смотрит на меня с состраданием и дает мне бесплатно замечательную картинку, на которой изящная дамская ручка держит двумя пальцами букет роз и незабудок.

До угла нашей улицы меня провожает еще Стаська, дочь нашего дворника. Она мне завидует — она никогда не попадет в гимназию. Платить за учение ее отец не может, а на казенный счет дворницких детей не принимают. Стаська очень способная — Марк Исаевич занимается с нею бесплатно. Прощаясь со Стаськой, я говорю тихонько:

— Если меня примут, я тебе все, все буду рассказывать, что в гимназии учат.

Но сама-то я совсем не уверена в том, что меня примут.

По программе девочки, экзаменующиеся, как я, в приготовительный класс, должны только «уметь списывать с книги и считать до ста». Но это — программа для всех. А для меня — еврейской девочки — твердой программы нет. Я должна знать все, о чем бы меня ни спросили, а спросить меня экзаменаторы могут, о чем им вздумается. И я иду экзаменоваться в приготовительный класс, подготовленная Марком Исаевичем, как в третий. При этом я холодею от ужаса: а вдруг меня спросят что-нибудь, как в четвертый? Мысленно я повторяю себе, что такое первый меридиан, чем торгует город Бенарес в Индии, каков признак делимости на три и какие дети были у русского князя Всеволода Третьего Большое Гнездо…

Мы подходим к большому мрачному зданию. Стрельчатые окна его больше чем до половины замазаны белой масляной краской. Они смотрят на мир непроницаемо и отчужденно, как покрытые бельмом глаза базарных слепцов. И ни одна раскрытая форточка, ни один выставленный на солнце цветок, ни одно выглянувшее лицо не нарушают их мертвого однообразия.

Массивная, с глубокой нишей, входная дверь похожа на окованную железом дверь древней тюрьмы. Она враждебно скалится тяжелым медным кольцом.

По всему наружному фронтону здания — большая вывеска:

Ведомства ее императорского величества государыни императрицы Марии Феодоровны

женская гимназия

с пансионом

У подъезда гимназии Марк Исаевич прощается со мной.

— Помни, — говорит он: — спокойненько-спокойненько! Не забывай про Муция Сцеволу… И про маленького спартанца с лисицей…

Я, конечно, помню про Муция Сцеволу: он говорил с врагом, бесстрашно положив руку в огонь. И про мальчика спартанца помню: лисица, спрятанная в его платье, прогрызла и прорвала ему когтями живот, но он ничем этого не обнаружил перед учителем. Однако в эту минуту и огонь и лисица кажутся мне пустяками. Экзамен в гимназию — страшнее!

Марк Исаевич остается ждать на улице, мама — в вестибюле гимназии. Я иду одна наверх, в актовый зал. Мама смотрит мне вслед. Моя круглая соломенная шляпка с ленточкой прыгает в ее руке. Маме кажется, что я иду прямо в огонь, в когти хищных зверей…

И вот меня приняли. Я стою посреди комнаты нашей квартиры в коричневом форменном платье и черном фартуке, к которому приколот бант приготовишек, ярко-зеленый, как только что сорванный лук. Платье это невероятно длинное — оно сшито «на рост». Все домашние стоят вокруг и смотрят на меня, как на лучезарное видение; даже бабушка с дедушкой пришли нарочно посмотреть на меня; прибежали и соседи. Старая нянька моя, Юзефа, утирая умиленную слезу, говорит:

— А и худенькая ж! Как шпрота копченая.

Марк Исаевич в последний раз напоминает мне про «спокойненько-спокойненько». Папа отводит меня в сторону:

— Помни: никогда не говорить неправду! Если будешь плохо учиться, мне будет горько. Но если будешь лгать, мне будет стыдно…

Я очень люблю моего папу — он никогда не говорит скучным учительским голосом того, чего он не думает. Я знаю: он и сам никогда не лжет. И я взволнованно обещаю папе говорить всегда правду.

Я поднимаюсь в первый раз по величественной гимназической лестнице. В огромном зеркале я вижу тощенькую «копченую шпроту» в слишком длинном платье, из-под которого шагают по лестнице худенькие ноги. Но мне даже не приходит в голову, что это — я. За своей спиной я ощущаю крылья и слышу шаги пажей; они несут шлейф моего королевского платья — платье сшито вовсе не «на рост»…

Я вхожу впервые в класс. В нем — парты, в углу — бог, на стене — царь, на полу — плевательница. Это — мой мир, в котором я проживу восемь лет.

Я учусь в гимназии. В ней невозможно никакое маркисаевичевское «спокойненько». С утра я радостно волнуюсь: а может, я за ночь чем-нибудь заболела и мне можно не пойти в гимназию? Потом я огорчаюсь оттого, что я здорова и, значит, итти необходимо. В гимназии я боюсь классной дамы и учителей, боюсь наказаний, боюсь письменной работы, боюсь насмешек подруг над моим платьем, сшитым «на рост». У меня нет папы с собственным выездом и кучером, нет часиков, брошечки или колечка — я ни в ком не вызываю уважения! Кроме того, я еще, оказывается, отвечаю за то, что «жиды Христа распяли», и за фразу из учебника географии Смирновского, где сказано про Бердичев: «Грязный город — населен евреями».

В каждом классе — два отделения, первое и второе. В первом отделении учатся девочки, папы которых — офицеры, чиновники и купцы покрупнее. Большинство этих девочек живет в пансионе при гимназии. Они называются пансионерками и держатся как столичные барышни. Во втором отделении учатся девочки, папы которых тоже офицеры, чиновники и купцы, но победнее.

Пансионерки живут в третьем этаже того же гимназического здания. Там у них длинные казарменные спальни, называемые «дортуарами», столовая и лазарет. Они живут за закрашенными окнами, невидимые миру и не видящие мира. Их водят гулять парами. Впереди идет служитель, который при переходе девочек через улицу останавливает уличное движение. Позади последней пары идет классная дама. Пансионерок не пускают домой, кроме как на рождественские, пасхальные и летние каникулы. По воскресеньям их навещают родные. Это — самое большое развлечение. На целую неделю хватает разговоров: чья мама лучше одета, чей папа «шикарнее», чей брат больше «душка» и чьи гостинцы богаче. Одно из самых чувствительных наказаний — это когда девочку оставляют «без родных».

Пансионерки растут, как тепличные цветы. Они не имеют газет, им запрещено читать большинство книг классической литературы. Курс преподавания литературы заканчивается в нашей гимназии Пушкиным; все, что после Пушкина, — не существует.

Любимая игра у пансионерок — ставить отметки всему классу «по любви» и «по красоте».

— Ну как можно ставить Милуше Боткевич пять с плюсом по красоте! Она же курносая! Больше трех с двумя минусами никак нельзя.

— А по любви?

— Ну, по любви я ей пять с плюсом поставила: она — хорошая.

Говорят пансионерки на языке, бедном, как у дикарей: «ужасно чудно», «дивный душка», «обожаю»…

Мы, приходящие, все-гаки немного больше похожи на людей. Живем дома, каждый день видим родных, читаем газеты и книги, слышим новости…

Классные дамы и учительницы чаще всего — сухие, желчные существа, озлобленные неудачно сложившейся жизнью. Классная дама получает двадцать — двадцать пять рублей в месяц жалованья; на эти деньги она должна жить — кормиться и прилично одеваться. Синее форменное платье классных дам, шерстяное или суконное, за которое девочки зовут их «синявками», шьется ими на свой счет, туфли не должны «просить каши», пальто и шляпа не должны быть вышедшими из моды. Почти все классные дамы и учительницы — одинокие, без семьи. Замужних не принимают на службу, и при выходе замуж классная дама и учительница должны уйти из гимназии.

У нас была классная дама, ее называли «Дрыгалкой». Она всегда во время уроков, сидя в углу за своим столиком, писала или читала какие-то письма. При этом сухой нос ее в черных точечках краснел и распухал, из глаз катились слезы: Дрыгалка плакала. Мы придумали целый роман и всем классом стали «обожать» ее за несчастья и разбитую жизнь. Однажды кто-то подсмотрел, что все эти письма — либо от Дрыгалки к дочери, либо от дочери — к ней. И все они были написаны рукой самой Дрыгалки. Никакой дочери у нее не было! Мы не поняли трагедии одиночества нашей воспитательницы, мы просто потеряли к Дрыгалке интерес, а многие стали даже смеяться над нею и искусно ее изводили…

Мне снится, что я учусь в гимназии. Я ненавижу большинство классных дам и учительниц. Вместе с другими я придумываю для них обидные клички: Фунька, Колода, Шимпанзюлька. Мы строим им всякие пакости и делаем это жестоко и талантливо. Они тоже ненавидят нас. Они подозревают нас в самых гнусных намерениях и даже поступках. Они подсматривают, подкрадываются, подслушивают, читают наши письма, жалуются начальнице и — наказывают. За вину и без вины, за дело и без дела, наказывают свирепо, иногда даже издевательски.

Зато, если попадется учительница или «синявка» сколько-нибудь добрая, мы ее обожаем. Мы тянемся к ней тепло, ласково, любовно, мы благодарны за самую малость.

Я сижу в гимназии на уроках, и мне так скучно, что просто нет сил! Почти никто не преподает у нас интересно — преподавание бездарно и безвкусно, как перепрелая каша-размазня, в которую забыли положить соли. Мы учим историю царей, королей и императоров всех народов по учебнику Иловайского, сообщающему в числе прочих сведений о том, что «граф Лев Толстой вместо романов предался неудачному умствованию и пропаганде противонационального направления», а «Чернышевский прославлял нигилизм и грубую чувственность». Мы долбим грамматику и слова с буквой «ять», которые должны говорить учительнице наизусть, как стихи:

Возле, ныне, подле, после.
Вчуже, въяве, вкратце, вскоре.
Разве, вместе, здесь, покамест,
Верно, редко, непременно… —
и так далее, и так далее…

Когда я после гимназии поступила на высшие курсы, то профессор математики в первой же своей лекции сказал нам:

— Милостивые государыни! Забудьте наглухо ту «математику», которой вы обучались в гимназии…

И с такой же просьбы начинали свой курс некоторые профессора истории, литературы и т. п.

Папино «никогда не лгать» в гимназии тоже оказывается невозможным.

— Вы подсказываете Петровой? — спрашивает меня классная дама.

По-папиному, я должна сказать правду, что подсказываю; но тогда накажут не только меня, но и Петрову, да еще влепят ей единицу. После этого меня возненавидит весь класс, и я буду «доносчица — собачья извозчица».

Когда я рассказываю это папе, он удивляется:

— Но почему Петрова не учит уроков? И почему подруги должны поощрять такую лень?

Принимаем с папой компромисс: чтоб выручить подругу перед начальством, можно и солгать… А скоро я научаюсь, как все девочки, лгать без всякого повода и надобности, лгать с ясными глазами и правдивыми подробностями. Я подсказываю, даю списывать у меня диктовку или задачу, пишу для других сочинения, которые они выдают за свои, — я обманываю учителей и помогаю своим подругам вырастать тупыми невеждами.

Иногда мне снится, что я еще учусь в гимназии. Меня и некоторых других травят и начальство и девочки. Меня — за то, что я еврейка, Маню Нестеренко — за то, что она бедная и учится на казенный счет, Зину Иваницкую — за то, что она плохо одета, Олю Звереву — за то, что ее мама дает ей на завтрак бутерброды не с белым, а с черным хлебом.

Иногда мне снится, что я — приготовишка, меня обступили кольцом и дразнят меня «жидовкой», «хайкой». Я помню про Марка Исаевича, Муция Сцеволу и спартанского мальчика — я подавляю слезы и пытаюсь объяснить им, что я не распинала Христа и что мацу делают без христианской крови. Но мне их не перекричать — их много, они наступают, мне становится страшно, и я просыпаюсь с отчаянным криком…

Хорошо проснуться! Проснуться в другое время, в другой, новой стране!

Туфли у кровати, знакомые обои, на столе — не дописанная с вечера страница. За стеной — Москва.

Радиодиктор говорит: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» Миллионы советских школьников слушают эти слова и повторяют их в своем сердце…

А я пишу пьесу для детей моей страны. Пьесу о старой школе и прежних школьниках. О том, каким огромным и пламенным должно быть наше спасибо за сегодняшнее сияющее детство!

Голубое и розовое (пьеса в четырех действиях)

Действующие лица:

СИВКА (Елизавета Александровна Сивова) — начальница.

МОПСЯ (Софья Васильевна Борейша) — классная дама.

ВОРОНА (Жозефина Игнатьевна Воронец) — инспектриса.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА — учительница танцев.

ПОПЕЧИТЕЛЬ УЧЕБНОГО ОКРУГА.

НЯНЬКА (Иван Игнатьевич Грищук) — служитель в гимназии.

Ученицы четвертого класса:

ЖЕНЯ ШАВРОВА,

БЛЮМА ШАПИРО,

КАТЯ АВЕРКИЕВА,

ЗИНА ЗВЯГИНА,

МАРУСЯ ГОРБАЦЕВИЧ,

РАЯ МУСАЕВА,

ЯРОШЕНКО,

ПЕВЦОВА,

ФОХТ.

Ученицы выпускного класса:

АЛЯ ШЕРЕМЕТ,

ТОНЯ ХНЫКИНА.

ИОНЯ ШАПИРО — брат Блюмы, типографский наборщик.

АННА ИВАНОВНА — таперша.

СВЯЩЕННИК.

Действие происходит в 1905 году в провинциальной женской гимназии с интернатом.

Действие первое

Видна часть актового зала. В глубине — дверь в домовую гимназическую церковь. На одной из стен — царский портрет. На сцене Блюма Шапиро. На ней форменное коричневое платье, черный фартук и беленький, очень опрятный воротничок. Под воротничком, у горла, зеленый бант, указывающий на принадлежность Блюмы к четвертому классу.

БЛЮМА (подняв глаза от книги к потолку, негромко повторяет урок, кивая в такт своим словам головой в упрямых кудрявых прядях, выбивающихся из-под круглого гребешка). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным тщеславием. Так, чтобы обратить на себя внимание сограждан, он не задумался отрубить хвост своей собаке драгоценной породы…»

РАЯ (вбегает, осматривается, подходит к портрету царя и, зажмурившись, швыряет сложенную записку. Записка взлетает вверх и исчезает за портретом). Попала! (Радостно хлопает в ладоши.) Попала! Попала!

БЛЮМА. Что вы делаете?

РАЯ. Ах да, ты ведь не знаешь! У нас, понимаешь, у каждой свой царь. Этот — мой. Вон тот, толстый, прежний царь, — тот Катин. У Ярошенко — тот, с бачками… Александр Второй, что ли? Мой — самый дивный, правда?



БЛЮМА. А зачем вы записку бросили?

РАЯ. А я ему каждый день что-нибудь пишу.

БЛЮМА. О чем?

РАЯ. Там — разное. Ну, например: «Дорогой царь, пожалуйста, пускай меня не спрашивают по географии, я вчера не успела». Если записка сразу за портрет попадет, — видела, как моя попала? — ну, значит, все хорошо, не спросят…

ЗИНА (которая тем временем подходит к ним). Нет, а я вот, если урока не знаю, так я по-другому…

РАЯ. А как?

ЗИНА (негромко, задушевно). Я богородице молюсь.

РАЯ. Как так — богородице?

ЗИНА. А я стану там, у самой двери в церковь, закрою глаза и молюсь.

РАЯ. Такой и молитвы нету…

ЗИНА. У меня придумана.

РАЯ. Сама сочинила?

ЗИНА (утвердительно). Ага.

РАЯ. А ну скажи!

ЗИНА. Нельзя молитвы зря говорить: это грех.

БЛЮМА (продолжает повторять вслух). «Алкивиад был богат и знатен. В молодости он вел разгульную жизнь…»

ЗИНА. А Женю ты не видела, Блюма?

БЛЮМА. Она, верно, в коридоре.

РАЯ. Ну, пойдем, пойдем, Зинка!

Обе убегают.

БЛЮМА (одна). «В молодости он вел разгульную жизнь и отличался…»

ЖЕНЯ (входит). Зубришь?

БЛЮМА. Да… (Тихонько повторяет про себя.) «Чтобы обратить на себя внимание сограждан, Алкивиад отрубил хвост своей собаке драгоценной породы…»

ЖЕНЯ. Ну как только тебе не противно?

БЛЮМА. Что противно?

ЖЕНЯ. Да вот это… (Кивает головой на Блюмину книгу.) Дурак этот… с собакой своей бесхвостой.

БЛЮМА. Так ведь это же задано! (После паузы.) Она не бесхвостая была — с хвостом. Он сам ей отрубил.

ЖЕНЯ. И зачем это ему понадобилось?

БЛЮМА. Тут написано: «Чтобы обратить на себя внимание сограждан…»

ЖЕНЯ. Глупости! А я знаю, почему, он собаке хвост отхватил: от скуки! Наверное!

БЛЮМА. От скуки?

ЖЕНЯ. У меня, знаешь, бывает. Поставят нас на молитву: тихо так стоим, никто не дышит. А мне вдруг хочется во весь голос заорать: «Га-га-га-га-га!..» Или, как индюк: «Голды-голды-голды-голды!..»

БЛЮМА (недоверчиво). Ну, вы смеетесь!

ЖЕНЯ. Вот ей-богу, честное слово! А иногда: иду я по коридору, а навстречу мне Сивка плывет… Я ей — реверанс… И вот, ну прямо будто кто меня под локоть толкает, хочется крикнуть Сивке, как извозчики на улице кричат: «Гей, берегись!» Сивка, конечно, обомрет, а я ее — за подбородок: «Ну, как живешь, сивка-бурка, вещая каурка?» (Смеется.)

БЛЮМА (в ужасе). Это — начальнице?

ЖЕНЯ. Ага, Сивке.

БЛЮМА. Но зачем? Почему?

ЖЕНЯ. Очень, Блюмочка, скучно.

БЛЮМА. Ну, и что за веселье, если вас исключат из гимназии?

ЖЕНЯ. Подумаешь! Не запла́чу!

БЛЮМА. Если бы со мной такое несчастье, если бы меня, сохрани бог, исключили из гимназии, я бы…

ЖЕНЯ. Неужто пожалела бы?

БЛЮМА. Я бы тогда, Женя, домой не пошла.

ЖЕНЯ. А куда же?

БЛЮМА. Не знаю. В реке бы утопилась.

ЖЕНЯ. Уж и утопилась бы!

БЛЮМА. Вы, Женя, этого понимать не можете. Когда я сюда попала — это случайно так вышло, — так мой папа на всю комнату пел! И танцовал даже! Он такой счастливый был, как сумасшедший прямо…

ЖЕНЯ (после паузы развертывает бутерброды, протягивает Блюме). Хочешь?

БЛЮМА. Нет, спасибо… (Повторяет про себя урок.)

ЖЕНЯ. Пожалуйста, возьми, Блюма, я тебя очень прошу.

БЛЮМА. А как же вы сами? Вам же нехватит.

ЖЕНЯ. Тут много — видишь? Пожалуйста, возьми.

БЛЮМА. Ну, спасибо.

Обе едят.

ЖЕНЯ. Это мне Нянька приносит. Все боится, что я голодная.

БЛЮМА. А разве вас здесь не кормят?

ЖЕНЯ. Плохо кормят. А уж теперь — великим постом — совсем беда!

К ним подходит Маруся — розовая и кругленькая, как пончик» но очень мрачная девочка.

А, Марусенька, что у тебя сегодня болит?

МАРУСЯ (угрюмо). Ничего не болит.

ЖЕНЯ. Вот не повезло!

МАРУСЯ. Я, как проснусь, начинаю себя ощупывать (прикладывает руку к щекам): может, у меня жар? Нету… (Глотает.) Может, мне глотать больно? Нету… (Кладет руку на лоб.) Может, голова болит? Нету… Может, подложечной сосет?

ЖЕНЯ. Нету?

МАРУСЯ (с отчаянием махнув рукой). Нету!

КАТЯ (подходит тихонько, неслышно). Вы про что тут говорите?

ЖЕНЯ. Ты все равно не поймешь.

КАТЯ. Почему?



ЖЕНЯ. Мы по-фуфайски говорим. Мафа-руфу-сяфа!

МАРУСЯ. Чтофо-тефе-бефе?

ЖЕНЯ. Кафа-тяфа-сплефе-тнифи-цафа!

МАРУСЯ. Уфу-жафа-снафа-яфа! Уфу-жафа-снафа-яфа!

Маруся и Женя наседают на Катю с «фуфайскими» выкриками.

КАТЯ (отмахиваясь от них). А ну вас! (Убегает под их натиском.)

Со смехом и щебетом вбегают Рая и Зина.

РАЯ. Слышали новость?

ЗИНА. У Наврозовой скарлатина!

МАРУСЯ. Вот счастливая! Это одной болезни четыре недели да две недели карантину!

Рая и Зина подлетают к Жене. Обе одновременно отвертывают уголки своих фартуков. При этом у Зины обнаружился приколотый с изнанки к уголку фартука голубой бантик, а у Раи — розовый.

ЗИНА. Голубое!

РАЯ. Розовое! Розовое! Розовое!



ЖЕНЯ (отвертывает уголок своего фартука — у нее бантика нет). Фу, чорт! Опять забыла!

РАЯ и ЗИНА (запрыгали вокруг нее, заплясали). Проиграла, проиграла, проиграла!

РАЯ. Мне плитку шоколада!

ЗИНА. И мне плитку шоколада!

ЖЕНЯ. Каждый день проигрываю.

МАРУСЯ (вдруг просияла). Ура! Ура! Ура! Ура!

ЖЕНЯ. Что такое? Подложечкой засосало?

МАРУСЯ. Я ведь с Наврозовой на одной парте сижу!

ЗИНА. Ну, так что?

МАРУСЯ. Как «что»? У Наврозовой скарлатина!

РАЯ. Ну?

МАРУСЯ (с восторгом). Так я, может, от нее заразилась! Побегу сейчас в лазарет. (Убегает.)

В зал входят, держась под руки, Хныкина и Шеремет, обе из выпускного класса, с лиловыми бантами у горла, и Катя.

ЗИНА. Моя пришла… Моя дуся!

РАЯ. И моя… Женя, видишь, та черненькая, из седьмого? Это Тоня Хныкина. Я ее вторую неделю обожаю!

ЗИНА. А моя — беленькая… Аля Шеремет. Она мне вчера улыбнулась, ей-богу!

РАЯ. Пойдем, Зина! (Делает несколько шагов, оборачивается.) Так ты, Женя, не забудь: ты проиграла мне пятьдесят четыре плитки шоколада.

ЗИНА. И мне — шестьдесят восемь…

Во время последующей сцены Зина и Рая неотступно ходят под руку позади Хныкиной и Шеремет, не сводя обожающих глаз с их затылков.

ЖЕНЯ (кивнув им вслед). На службу пошли, дурынды! Ходят, как нанятые, за обожаемыми своими.

БЛЮМА. Вы проиграли им сто двадцать две плитки шоколада! Это же подумать страшно!

ЖЕНЯ. Это им за розовое и голубое. А сейчас прибегут Ярошенко и Певцова — с ними я в белое и желтое играю. И, наверное, столько же им проиграла. Всего будет пудов пять шоколада. (Смеется.) Блюмочка, какие это в Африке берега есть? Золотой, Слоновой Кости, ну?

БЛЮМА. Золотой берег, берег Слоновой Кости, Невольничий берег.

ЖЕНЯ. Вот-вот! Я туда и поеду — Невольничий. Продамся там в невольники, куплю пять пудов шоколада, расплачусь за голубое и розовое, за белое и желтое…

БЛЮМА (с искренним огорчением). Так зачем вы в это играете? Зачем?

ЖЕНЯ. Ты думаешь, я им взаправду пять пудов шоколада проиграла? Дурочка!

БЛЮМА. Значит, вы им этого отдавать не должны?

ЖЕНЯ. Ну, конечно, нет.

БЛЮМА. Так зачем нее в это играть? Я не понимаю.

ЖЕНЯ (невесело). Надо же во что-нибудь играть! А что же? Француза обожать? Ленточки на перо ему навязывать? Или (кивнув на Зину и Раю) за старшими бегать — в затылки им смотреть? Все игры у нас идиотские!

ЗИНА (Шеремет). А я вам, Алечка, в альбом написала. Вот! (Достает альбом, который у нее заложен за нагрудник фартука.)

ШЕРЕМЕТ (рассматривая). Это ты сама написала?

ЗИНА (смущенно). Сама.

ШЕРЕМЕТ (читает).

Когда умру, когда скончаюсь,
Ты на кладбище приходи
И у креста моей могилы
На память розу посади.
И вспомни, как тебя любила,
Что сердце здесь похоронила.
(Ласково глядя на переконфуженную Зину.) Очень мило. (Жене.) А ты, Шаврова, мне тоже что-нибудь напиши. Ты, говорят, много стихов знаешь. (Подает Жене альбом.)

ЖЕНЯ (перелистывая альбом). Я альбомных не знаю. (Показывает что-то в альбоме Блюме.) Блюма, видишь?

ШЕРЕМЕТ (выхватила альбом из рук Блюмы). Не трогай!

БЛЮМА (растерянно). Почему?

ШЕРЕМЕТ (передразнивая Блюму, с акцентом). «Через почему?» У тебя, наверное, руки грязные! (Жене.) Так ты, Шаврова, напиши, смотри.

ЖЕНЯ (враждебно). Нет. Не напишу.

ХНЫКИНА. Почему?

ЖЕНЯ. «Через потому!» Подавись своим альбомом! (Берет Блюму за руку.)

КАТЯ (повернувшись к Шеремет). Вы, Алечка, не обращайте внимания: Шаврова уж такая. Мы ее «дворником» зовем!

ШЕРЕМЕТ. А я и не обращаю. Есть на кого! (Уходит напевая.)

Вчера вас видела во сне
И тихим счастьем наслаждалась…
ХНЫКИНА (уходя с нею, подхватывает).

Когда бы можно было мне,
Я б никогда не просыпалась…
Уходит с Шеремет. Зина и Катя уходят за ними.

ЖЕНЯ (одна с Блюмой). Блюма, а почему ты уроки здесь учишь, а не дома?

БЛЮМА. Я вам скажу, Женя, только вы другим не говорите. Видите, какие они? Мне дома очень трудно учиться. Тут к папе заказчики ходят, тут я и старший брат тоже…

ЖЕНЯ. А твой брат хороший?

БЛЮМА. Мой брат такой хороший, просто рассказать нельзя, какой. Мы с ним очень дружим. Он мне все, все рассказывает. Даже чего папе не говорит, а мне рассказывает. Папа у нас тоже хороший.

ЖЕНЯ. Да… А у меня вот, как папа умер, никого. Только Нянька. Если бы папа жил, разве бы я здесь училась?

БЛЮМА. Почему?

ЖЕНЯ. Папа всегда говорил: «В гимназии тебе голову соломой набьют». Он сам меня учил. Он мне не про собак бесхвостых рассказывал, нет!

БЛЮМА. Ваш папа здесь жил, в этом городе?

ЖЕНЯ. Нет, он был полковой доктор. Мы все время вместе с полком кочевали. Сколько я, Блюма, городов видела, сколько людей!..

БЛЮМА (несмело кладет ей руку на плечо). Вам, Женя, здесь плохо, да?

ЖЕНЯ (дрогнувшим голосом). Плохо… Когда меня сюда заперли, я никак привыкнуть не могла. А тебе, Блюма, тоже плохо?

Блюма без слов опускает голову.

Почему? Они жабы, да? А почему ты всем говоришь «вы»? Надо говорить «ты».

БЛЮМА (тихо). Это, Женя, не все любят.

ЖЕНЯ. Мне не смей «вы» говорить! Слышишь? Я обижусь! Хорошо?

БЛЮМА. Хорошо.

ЖЕНЯ. Ну, скажи сейчас: «Ты, Женя, дура».

БЛЮМА. Нет… Ты, Женя, умная.

ЖЕНЯ. И если они тебя будут обижать (сжала кулаки), я им такого Алкивиада покажу!..

МАРУСЯ (подойдя, очень мрачная). И все — вранье!

ЖЕНЯ. Что вранье? Как ты смеешь, Маруська?

МАРУСЯ. Никакая у Наврозовой не скарлатина, простая инфлуэнца. (Садится между ними на подоконнике.) А я уж обрадовалась: буду в лазарете лежать, книжки читать!

ЖЕНЯ. А откуда книжки?

МАРУСЯ. Мне в приемный день брат принес. «Тарас Бульба», сочинение Гоголя… Потихоньку сунул — никто и не видал. Ты это читала, Блюма?

БЛЮМА. Да. Вы только, пожалуйста, другим не говорите — они смеются. Мой брат в типографии работает наборщиком. Он оттуда разные книги приносит.

ЖЕНЯ. А вы мне про эту Бульбу расскажете? Маруська, Блюма, а?

МАРУСЯ. Так ведь я не дочитала. Я только первую половину.

ЖЕНЯ. А Блюма вторую половину доскажет.

Дальнейший разговор не слышен, видно только, как Маруся оживленно рассказывает. В зале становится многолюднее: девочки ходят парами, тройками, останавливаются группами. Возвратились в зал Хныкина и Шеремет и идущие за ними по пятам Рая и Зина.

ШЕРЕМЕТ (подойдя ко второму окну). А сейчас мы на людей поглядим. (Лезет на подоконник, напевая.)

Растворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня…
ХНЫКИНА (подхватывает).

Черноокую девицу,
Долгогривого коня…
ШЕРЕМЕТ. Медамочки, а кто у дверей постережет?

ЗИНА. Я, я! Дуся, дивная! Я для вас в огонь и в воду! (Бежит к двери.)

ШЕРЕМЕТ (на подоконнике, стоя на цыпочках, вытягивает шею, иначе в закрашенные очень высоко светлой краской окна ничего не видно). Ах!.. Видишь, Тоня?

ХНЫКИНА. Да… Красиво как!

ВСЕ (столпившись у окна, кричат). Что такое? Что красиво? Что вы там видите?

ХНЫКИНА. И все — конные. Красиво как!

ШЕРЕМЕТ (глядя в окно). Полиции сколько!

ХНЫКИНА. Какие-то солдаты едут.

ШЕРЕМЕТ. С нагайками. Это казаки. Красиво как! И лошадки какие дусеньки!

ХНЫКИНА. Куда ж это они? Разве сегодня парад?

ШЕРЕМЕТ. Глупости! Какой же парад в будни?

ЗИНА (у двери, предостерегает). Мопся… Мопся идет!

От одной к другой передается: «Мопся… Мопся… Мопся идет!» Входит Мопся. Она в самом деле похожа на мопса: маленькая, пожилая, лицо нездорового, желтого цвета; в синем платье классной дамы; зябко кутается в пуховый платок.

МОПСЯ. От окна, медам, от окна! Нечего вам у окон делать!

Девочки отскакивают от окна. Раздается звонок к началу урока. Движение в зале, в котором остались только четырехклассницы с зелеными бантами. Ученицы других классов ушли.

На урок, медам, на урок! Сейчас придет Лидия Дмитриевна.

Девочки встают по четыре в ряд. Стоят неподвижно. Тишина.

ЖЕНЯ (тихо Марусе и Блюме, которые стоят с ней в одном ряду). Вот бы сейчас хватить: «Га-га-га-га!» или «Голды-голды-голды-голды!»

Блюма испуганно взглядывает на нее. Маруся давится смехом.

МОПСЯ. Кто это там? (Подходит к Блюме.) Это вы, Шапиро?

Блюма молчит.

Я вас спрашиваю, Шапиро! Вы шептались?

Блюма молчит.

ЖЕНЯ. Софья Васильевна, это я.

В зал входит учительница танцев Лидия Дмитриевна. Она молодая, розовощекая, очень счастливая. За ней идет унылая фигура — таперша Анна Ивановна, которая проходит к роялю. При появлении Лидии Дмитриевны все девочки делают реверанс.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Здравствуйте, медам! Анна Ивановна, попрошу приседания…

Таперша играет, Лидия Дмитриевна, напевая, проделывает вместе с девочками все упражнения.

Раз, и два, и три, и…

ЖЕНЯ (тихо Марусе). Ну, дальше, дальше! «Тарас заманил Андрия далеко…» Ну?

МАРУСЯ (тихо). Да, и вот, понимаешь, они, только они двое и остались. Андрий испугался ужасно, а Тарас ему говорит с насмешкой так: «Ага! Попался! Не помогли тебе твои ляхи!»

ЖЕНЯ. Ой! Ну, а дальше?

МОПСЯ. Тише, медам. Кто там шепчет? Шапиро, опять вы?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Раз, и два, и три, и…



МАРУСЯ. Тут Тарас ему говорит: «Раз ты мой сын — ну, значит, я тебя убью».

В дверях актового зала появляется инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона). Вид у нее зловещий. Когда она входит, всегда кажется, что сейчас она прокаркает беду, что несчастье притаилось в складках траурного платья, облекающего ее тощую фигуру, в тальмочке, болтающейся на ее плечах, даже в гладенькой, прилизанной голове, на макушке которой аккуратненький бубличек волос.

ВОРОНА (стоя в дверях, возвещает). Елизавета Александровна!..

В дверях появляется начальница Сивова (Сивка). Тяжелая, грузная старуха, будто без шеи и без ног, она производит такое впечатление, словно у нее голова воткнута прямо в туловище, а туловище поставлено прямо на пол. При этом она сама себя видит, наверное, такою, какой она была лет сорок тому назад: все ее движения, жесты и выражение лица были бы уместны для очень юной, очень хрупкой, очень нежной девушки. Сивка тоже в синем шелковом переливчатом платье. На груди бриллиантовая брошь. Подмышкой беленькая собачка. При входе Сивки все девочки приседают в глубоком реверансе.

СИВКА (недовольно). Как нехорошо! Нестройно как!

ВОРОНА (мрачно каркает). Ужасно! Ужасно!

СИВКА (обращаясь к Вороне). Жозефина Игнатьевна, пожалуйста.

ВОРОНА (девочкам). Стоять, как стояли! Буду измерять! (Ходит по рядам от одной девочки к другой, измеряя складным сантиметром расстояние от юбки до пола.) Звягина — двадцать восемь. Хорошо. Певцова — двадцать восемь. Правильно. Аверкиева… Мусаева… Ярошенко — тридцать два. Елизавета Александровна, у Ярошенко — тридцать два!

СИВКА. Ай-ай-ай! Как неприлично! Ведь правило — двадцать восемь!

ЯРОШЕНКО. Елизавета Александровна, у меня двадцать восемь и было, только, верно, я расту.

СИВКА. Вот и нехорошо… неаккуратно!

ВОРОНА. Безобразие! Срам! Коленки видны! Скажите вашей маме, чтоб к завтрему было прилично. (Продолжает измерять дальше.)

СИВКА. Дети, а какой у вас сейчас урок? Вот (показывает на Женю), вот вы, девочка, скажите.

ЖЕНЯ (недовольна — ее оторвали от «Тараса Бульбы»: говорит, не выходя из рядов). Танцы.

СИВКА (притворно-недоуменно вертит головой во все стороны). Ничего не понимаю. Кто это говорит?

ВОРОНА. Выйти из рядов! Выйти из рядов!

СИВКА. Я спрашиваю вот эту девочку: какой у вас сейчас урок?

ЖЕНЯ (выйдя из рядов). Танцы.

СИВКА. Ничего не понимаю. С кем она говорит?

ВОРОНА. Реверанс! Реверанс!

ЖЕНЯ (скомкав реверанс). Танцы.

СИВКА. Ничего не понимаю! Что она говорит?

ВОРОНА (продолжая каркать над Женей). Полным ответом! Полным ответом!

ЖЕНЯ (угрюмо). Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцы.

СИВКА. Ничего подобного! Ничего подобного! У вас такого урока не бывает. Медам, кто знает, какой у вас сейчас урок? (Кате, которая подняла руку.) Ну вот, пусть Аверкиева скажет.

КАТЯ (выйдя из рядов и сделав реверанс, обстоятельно докладывает «полным ответом»). Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцование.

СИВКА (Жене). Вы слышали? (Кате.) Спасибо, мой дружочек.

Катя, сделав реверанс, возвращается на свое место.

У нас не бывает танцев. Танцы — это на балу. Это развлечение. А у нас — танцование. Это урок, наука. Вы учитесь танцовать для того, чтобы научиться грации, изяществу. Девушка должна быть грациозна, как фея! Вот, когда я вошла, вы сделали реверанс. Ужасно! Как гиппопотамы! (Садится в кресло, подставленное Вороной; собачка у нее на коленях.)

ЖЕНЯ (шепчет Марусе). Ну, дальше, дальше… Неужели убил его Тарас?

МАРУСЯ. Убил.

ЖЕНЯ. Сына? Ну, а дальше что было?

СИВКА. Вот (показывая на Катю) Аверкиева. Она всегда так кстати и толково отвечает. Ну вот, моя милая, покажите мне… Когда вы идете по коридору и встречаете кого-нибудь из преподавателей, или меня, или господина директора, какой реверанс вы делаете?

Катя показывает.

Хорошо. А теперь представьте себе, что к нам приехал господин попечитель учебного округа или наша покровительница, супруга генерал-губернатора, кавалерственная дама Ольга Валериановна Жуковская, — как вы им поклонитесь?

Катя приседает еще глубже, чем прежде.

Прекрасно! Ну, а что, если вы идете по улице и вам навстречу — сам государь император?.. С государыней императрицей?! Поклонитесь!

Катя приседает так глубоко, что теряет равновесие.

Ай-ай-ай-ай!.. Государь император скажет государыне императрице: «Какая неграциозная, какая неизящная девочка!»

ЖЕНЯ (в рядах). Ну же, Блюма, ну! Теперь ты рассказывай: что дальше было?

БЛЮМА. Остапа мучили — и огнем его жгли, он даже не закричал. А Тарас в толпе стоял и смотрел на Остапа.

ЖЕНЯ (страстно переживая рассказ). Да?..

БЛЮМА. А потом Остап крикнул: «Батько! Слышь, батько!»

ЖЕНЯ. Ну, а Тарас?

БЛЮМА. А Тарас крикнул: «Слышу!»

МОПСЯ (подкралась к увлекшимся девочкам). Вот! Я говорила, что это Шапиро!

ЖЕНЯ. Софья Васильевна, она не виновата! Это я ее спросила, а она только ответила.

МОПСЯ (не слушая, тащит перепуганную Блюму к Сивке). Вот, Елизавета Александровна!

СИВКА (Блюме). Как ваша фамилия?

ВОРОНА. Елизавета Александровна, это Шапиро. Вы знаете, та самая.

СИВКА. Ах, так это вы Шапиро? Очень печально. Ваш отец, кажется, ремесленник?

БЛЮМА. Да.

СИВКА. Ну, вот видите! Мы таких в нашу гимназию не берем. Вас приняли прямо в четвертый класс. Вы должны ценить такую честь! Вы должны стараться. А вы позволяете себе шалить.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ей очень жалко Блюму). Елизавета Александровна, это очень послушная девочка.

ЖЕНЯ (с места). Она же не виновата! Это я ее спросила, а она только ответила.

СИВКА (Жене). Молчите, я вас не спрашиваю. (Блюме.) И что у вас за вид? Что за голова? Какие-то кудряшки, завитушки! Вы не знаете, что у нас запрещено завиваться?

БЛЮМА. Я не завиваю… Они сами.

СИВКА. Глупости! Я же вижу. Софья Васильевна, прошу вас, сведите ее под кран.

МОПСЯ. Слушаю, Елизавета Александровна.

Мопся уводит Блюму.

Томительная пауза.

СИВКА. Всякий раз, как она явится завитая, немедленно под кран!

Входят Мопся и Блюма. У Блюмы мокрые волосы. Ворона подходит к Блюме.

ВОРОНА. Всякий раз, когда вы явитесь завитая, — немедленно под кран!..



Молчание. Блюма идет на место.

ЖЕНЯ. Блюмочка, милая, это все я! Не сердись на меня, дорогая.

БЛЮМА (подняла на нее заплаканные глаза). Что ты, Женя! Ты же не нарочно.

МАРУСЯ. Я бы на твоем месте радовалась. Голову под кран — господи, да это на неделю простудиться можно!

СИВКА. Ну, дети, мне надо итти. Продолжайте урок танцования. А вы, Шапиро, подумайте над моими словами. Быть в нашей гимназии — большая честь. Большая! И мы не потерпим!.. Пойдемте, Жозефина Игнатьевна…

Проплывает со своей собачкой вдоль рядов опускающихся в реверансе девочек. Ворона мрачно идет за ней.

ЖЕНЯ. Вот если бы Алкивиад Сивкиной собачонке хвост отхватил!

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ей тоже стало легче после ухода Сивки и Вороны). А теперь потанцуем. Кто танцует за кавалера, загните уголок фартука… Анна Ивановна, попрошу менуэт.

Таперша играет, девочки плавно идут парами.

МОПСЯ. Вы, Лидия Дмитриевна, у нас сегодня в последний раз?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (радостно). В последний! В последний раз!

МОПСЯ. Замуж выходите?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Да. Через неделю моя свадьба.

МОПСЯ. Что же, счастливы?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Очень! Не гожусь я, видно, в учительницы… Мне все время детей жалко. Не могу привыкнуть.



МОПСЯ (поджав губы). Очень уж вы нежная! Мы-то ведь привыкли, ничего.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Не знаю, Софья Васильевна. Я детей очень люблю. (Застенчиво.) Своих дома учить буду. Никуда не отдам.

ЖЕНЯ (идя в паре с Марусей). Замечательная книга! Знаешь, надо нам вечером ее всем прочитать вслух. Чтоб все слыхали.

МАРУСЯ. Позволит тебе Мопся такие чтения!

ЖЕНЯ (завяла). Да, правда. Мопся не позволит.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ударяет в ладоши). Анна Ивановна, пожалуйста, па-д’эспань.

Таперша играет, девочки танцуют.

ЖЕНЯ (танцуя с Блюмой). Знаешь, я другое придумала: мы будем издавать журнал.

БЛЮМА. А это как же?

ЖЕНЯ. У Маруськи есть «Тарас Бульба». Мы перепишем начало, и будет номер первый. Еще кусок перепишем — будет номер второй.

Удаляются, танцуя.

МОПСЯ. Я, Лидия Дмитриевна, приготовлю вам в учительской ведомости. (Уходит.)

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (останавливает музыку). Дети! Осталось три минуты до звонка. Я хочу с вами попрощаться, я сегодня у вас в последний раз.

ВСЕ (обступив ее). Вы уходите, Лидия Дмитриевна? Почему? Почему вы уходите?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Потому, что я выхожу замуж.

ЖЕНЯ. Ну и выходите себе! Нам не мешает. А зачем вам от нас уходить?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Такое правило, дети: если преподавательница выходит замуж, она должна уйти.

РАЯ. Ну? Как жалко!

КАТЯ. Мы вас так любим!

МАРУСЯ. Мы только вас и любим!

ЖЕНЯ. Лидия Дмитриевна, а как же другие синявки?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (шутя грозит). А вот я на вас пожалуюсь, что вы нас синявками зовете.

ЗИНА (обнимает ее). Вы не такая! Вы не пожалуетесь!

ЖЕНЯ. Нет, а почему же все-таки вы уходите, а другие синявки… другие учительницы остаются?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. А они незамужние.

МАРУСЯ. Все? И Мопся тоже?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Дети! Я рассержусь! Ну, почему вы Софью Васильевну Мопсей зовете?

ЖЕНЯ. Так ведь она Мопся и есть. (Гримасничает. Становится похожей на Мопсю.) Разве не Мопся?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Она ведь не плохой человек.

ВСЕ (кричат). Она? Мопся? Не плохая? Она ужас какая плохая! Мы ее ненавидим!

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. И напрасно. Она старый, больной человек. Одинокая. Ни детей, ни родных!

Звонок: конец урока.

Ну, дети, прощайте! Учитесь хорошо. Не забывайте меня! (Идет к дверям.)

ВСЕ (бегут за ней, кричат). Прощайте, Лидия Дмитриевна! Дорогая! Золотая! (Целуют, обнимают ее.)

Мопся входит, молча наблюдает эту сцену, стоя одна в стороне. Блюма издали понимающе, с жалостью смотрит на Мопсю. Лидия Дмитриевна ушла, девочки побежали за ней всё с теми же возгласами приветствия и прощания. Мопся одна; подходит к окну, прислоняется лбом к слепому, закрашенному стеклу, плечи ее вздрагивают: она плачет. Блюма возвращается в зал. Остановившись в нескольких шагах от Мопси, она смотрит на нее большими сострадательными глазами. От жалости к Мопсе и страха перед собственной дерзостью голос ее срывается.

БЛЮМА. Софья Васильевна… вы… вам жалко, что Лидия Дмитриевна выходит замуж?

Мопся резко повернулась к Блюме, на секунду остолбенела от неожиданности.

Софья Васильевна, не надо… не плачьте, пожалуйста!

МОПСЯ (вне себя от бешенства). Вы? Опять? Опять дерзости?.. (Тащит Блюму к царскому портрету.)

Возвратившиеся в зал девочки смотрят на Мопсю и Блюму.

БЛЮМА. Софья Васильевна, не выгоняйте меня из гимназии! Я все буду делать, только не выгоняйте! Мой папа умрет, если меня выгонят!

МОПСЯ. Вот — все смотрите! Ее бы следовало исключить, да, следовало бы! Но я ее только наказываю. Под портрет! До утра под портрет!

Звонок: конец перемены.

На молитву, медам, на молитву!

Девочки молча уходят в дверь, ведущую в церковь. Женя двинулась к Блюме, которая прижалась к стене под портретом.

(Окликает Женю.) Шаврова! Я что сказала? На молитву!

Женя и Мопся уходят. Блюма на сцене одна. Прислушивается. Слышно какое-то бормотание: читают молитву. Через минуту все возвращаются в зал.

МОПСЯ. Пансионерки, идите в столовую обедать, приходящие — в швейцарскую. Не топать, не шаркать ногами, не шуметь. Одеться и домой!

Девочки парами идут из зала. Мопся идет за ними.

БЛЮМА (одна, под портретом). Я все, все… Я буду каждые полчаса под кран ходить. Только не выгоняйте!.. Только не выгоняйте!.. (Плачет тяжело, как взрослый, раздавленный страданием человек.)

ЖЕНЯ (вихрем влетает в зал, бросается к Блюме). Блюма, родная, золотая, не плачь! Мопся — жаба! Она проклятая, Блюмочка! Я тебя больше всех девочек люблю. Ты у меня самая дорогая подруга. Пожалуйста, не плачь!

БЛЮМА. Она меня на всю ночь, да?

ЖЕНЯ. Мы что-нибудь придумаем, Блюма. Нянька придумает. Ты не бойся. А если страшно, ты стихи читай… вслух!

БЛЮМА. Я не про то! Папа мой… Он подумает,что меня извозчик переехал.

ЖЕНЯ. Я к твоему папе Няньку пошлю сказать, чтобы не беспокоился.

БЛЮМА. Пошлешь, Женя? Верно… пошлешь?

ЖЕНЯ. Вот тебе крест! Нянька пойдет. Где ты живешь? Говори скорей.

БЛЮМА. Тут близко, за углом. Немецкая улица, дом Левина. Переплетная мастерская. Не забудешь, нет?

ЖЕНЯ. Будь спокойна: Нянька сделает. И тебя мы здесь так не оставим, не бойся. (Порывисто обнимает Блюму и убегает.)

БЛЮМА (старается взять себя в руки).

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца…
Ой, портрет! Смотрит! (В желании уйти от глаз портрета прижимается к стене вплотную под ним.)

…Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца…
Нет, не надо про мертвеца. Я буду что-нибудь веселое… басню…

А щука чуть жива лежит, разинув рот,
И крысы хвост у ней отъели…
Тут, наверное, мыши есть… и крысы тоже!

Дверь зала захлопывается; слышно, как поворачивается ключ в замке.

Уже! Заперли! (Срывает с плеч платок, закутывается в него с головой, вся съеживается под портретом, бормочет с отчаянием.)

Играйте же, дети, растите на воле,
На то вам и красное детство дано,
Чтоб вечно любить это скудное поле,
Чтоб вечно вам милым казалось оно.
Последнее впечатление зрителя от этой картины: под огромным портретом царя, странно рельефным в сгустившихся сумерках, маленькая, съежившаяся фигурка бормочет стихи.

Действие второе

Швейцарская. Вешалки пустые. Только на одной из них висит Блюмино пальтишко. Под лестницей каморка швейцара.

ЖЕНЯ (тихо крадется вниз по лестнице, припадая к перилам; спустилась вниз, юркнула к двери каморки швейцара). Нянька! Нянька!

Дверь в каморку открывается. Виден швейцар Грищук. Он и есть «Нянька». Он в очках, подвязанных за ушами веревочкой. Сидит, латает обувь.

НЯНЬКА (увидав Женю). Ероша моя!

ЖЕНЯ. Нянька, надо поскорее одно дело сделать!

НЯНЬКА (любовно приглаживая ее вихры). И кто тебя, Ерошка, ерошит? Кто тебя, лохматка, лохматит? Обедать-то дали? Кушала?

ЖЕНЯ (нетерпеливо). Да, кушала, кушала. Не приставай!

НЯНЬКА. «Не приставай!» Знаю я, как ты кушала. Тут и всегда-то голодом держат, а уж постом — одной капустой кормят, как зайчат.

ЖЕНЯ. Да брось ты, Нянька! Тут, понимаешь, такое… Блюму на всю ночь под портрет посадили!

НЯНЬКА. То-то я смотрю, одна пальтишка висеть осталася. Это какая же Блюма-то, а?

ЖЕНЯ. Да ну, Нянька, ты знаешь Блюму! Еще она всегда со мной ходит!

НЯНЬКА (неодобрительно качая головой). Ну, уж тая Мопся! Как барсук злая! На детей на маленьких щукой кидается!

ЖЕНЯ. Надо, Нянечка, что-нибудь придумать.

НЯНЬКА. Ох, Ерошенька! Допридумаемся мы с тобой! Полетят с нас стружки. Погонят меня отсюдова! А всё ты! Во всякое дело тебе носяку сунуть надо!

ЖЕНЯ. А что же? Оставить Блюму там до утра одну? Она умрет со страху!

НЯНЬКА. Ну, ну, придержи, мельница, крылья. Зачем ей помирать, Блюме твоей? Сделаем! Первый раз, что ли?

ЖЕНЯ (ласкаясь к нему). Нянька… Нянечка! Надо еще одно дело сделать…

НЯНЬКА. У тебя делов… Ох, и верно ж тебя папашечка Дмитрий Петрович называл: ерой ты у нас, Ероша! Хлопот мне с тобой — повыше усов.

ЖЕНЯ. У Блюмы, понимаешь, отец есть и брат тоже. Они не знают, что ее наказали. Они, может, думают, что ее извозчик задавил на улице.

НЯНЬКА. Стой, стой, стой! Приходил он сюда, отец ейный.

ЖЕНЯ. Что ты говоришь?!

НЯНЬКА. Чудной такой, понимаешь! Прибежал, про дочку спрашивает, руку мне поцеловал. Вот смех!

ЖЕНЯ. А ты ему про Блюму не сказал?

НЯНЬКА. Дык, чудак ты, чего ж я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы. Новая она, что ли, Ерошенька?

ЖЕНЯ. В этом году поступила. Ну, и что же Блюмин отец?

НЯНЬКА. А ничего. Постоял, постоял и пошел себе.

ЖЕНЯ. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет! Надо сию минуту к нему побежать!

НЯНЬКА. Ишь, проворная! А кто побежит-то?

ЖЕНЯ. Ты, Нянечка, побежишь. Побежишь ведь?

НЯНЬКА. А вот и не побегу.

ЖЕНЯ. Почему?

НЯНЬКА. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, оборони бог, никуды не отлучаться. Дверь на улицу видишь? На запоре. И никого не впускаю. Сам царь постучись — и царя на речку пошлю, раков ловить.

ЖЕНЯ. Это еще почему?

НЯНЬКА (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито. А во дворе казаки стоят!

ЖЕНЯ. Зачем?

НЯНЬКА (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется! По всем городам бунтуется… И по всем улицам тоже.

ЖЕНЯ (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?

НЯНЬКА. Ну где вам! Вы — барышни! У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать!

ЖЕНЯ. А почему они бунтуются?

НЯНЬКА. Ми-илая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну и эти тоже. Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то все разнесем!

ЖЕНЯ. А им дадут?

НЯНЬКА. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили.

ЖЕНЯ. Что же городовые и казаки?

НЯНЬКА. Да, слышно, сегодня те голодные совсем было собралися бунтоваться, так городовые на них и налетели — с шашками. В капусту изрубили их… А казаки — нагайками, как крапиву, посекли… (Спохватывается.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо? Знай свою Блюму — и конец!

ЖЕНЯ. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?

НЯНЬКА. Нельзя.

ЖЕНЯ. Ну я пойду, когда так…

НЯНЬКА. Тебя, мозявки, там нехватало! Куды ты? Ночь на дворе спущается, по улицам бунты… Стрелять будут!

ЖЕНЯ. Нет, а я все-таки пойду. (Двигается к входной двери.)

НЯНЬКА (удерживая ее). А я тебя не пущу!

ЖЕНЯ. Не смеешь не пускать!

НЯНЬКА. Врешь, смею! Мамаша твоя когда померла, ты вот какая осталась.

ЖЕНЯ. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

НЯНЬКА. Ты-то, может, и не лежишь, да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуды я тебя не пущу! Папашечка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Нянька, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Нянька, на войне побратались. Дочку мою, Ерошеньку, береги».

ЖЕНЯ. Ну, завел! Сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я… Я наверх побегу, в дортуар, спать. Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю. Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь что надо?

НЯНЬКА. У меня сказано — завязано. Сделаю.

ЖЕНЯ. Я, Нянечка, посижу. А ты работай себе.

НЯНЬКА (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы и я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя! (Зевает.)

ЖЕНЯ. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.



НЯНЬКА. Сказку? Какую сказку? (Клюет носом.)

ЖЕНЯ. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал.

НЯНЬКА. Это можно. Ну, слушай. (Зевает.) Жил-был человек один… И пошел он. Идет он день, идет он два, идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

ЖЕНЯ. Слушаю… слушаю…

НЯНЬКА. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь! «Ты, грит, куды?» — «А я, грит, никуды». — «А никуды, так и я с тобой». Пошли… Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка! «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды». — «А никуды, так и я с вами…»

Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к входной двери — и юрк на улицу.

(Бормочет.) Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… (Раскрывает глаза.) Ерошенька! Ты где? (Осматривается.) Должно, спать побегла… (Зевает.) Пойти, что ль, тую Блюму вызволять! (Идет вверх по лестнице.)

Несколько секунд на сцене тишина — никого нет. Внезапно с улицы доносится глухой шум, топот бегущих ног и пронзительные полицейские свистки. Шум приближается. Слышны крики: «Лови-и! Дер-жи-и-и!» Дверь открывается, в нее врываются Женя и Ионя.

ИОНЯ. Двери… Заприте двери!

ЖЕНЯ (быстро поворачивает в замке ключ). Вот… Готово! Теперь не догонят!

В ту же минуту снаружи раздается сильный стук в дверь. Слышен грубый мужской голос: «Отоприте!» Женя и Ионя, переглянувшись, застыли, прижавшись вплотную к стене. На лестнице появляются Мопся и Ворона. Обе в длинных белых матинэ, накинутых поверх нижних юбок. Волосы их накручены на бумажные папильотки. У каждой из них в руке зажженная свеча. Женя, увидев их, быстро схватывает Ионю за руку и скрывается с ним в Нянькиной каморке, захлопнув дверь изнутри.

МОПСЯ (прислушивается к продолжающемуся стуку в дверь и крикам: «Отоприте!», в страхе крестится). Господи боже мой! Что там такое?

ВОРОНА (наклоняясь через перила лестницы). Грищук! Грищук! Вы спите? (Сбегает с лестницы, пробует дверь в каморку Няньки.) Заперто…

МОПСЯ. Он, верно, пошел в ночной обход.

ВОРОНА (подойдя к наружной двери на улицу). Кто там? Кто стучит?

ГОЛОС С УЛИЦЫ. Отоприте, полиция!

ВОРОНА. Здесь гимназия… Дети спят… Пожалуйста, перестаньте стучать.

ГОЛОС С УЛИЦЫ. А мальчишка тут к вам не прибегал?

МОПСЯ (подойдя к Вороне). Господь с вами! Какой мальчишка?

За сценой слышен неразборчивый гомон препирающихся голосов. Затем все стихает.

МОПСЯ (переглянувшись с Вороной). Какой ужас!

ВОРОНА. Ну, пойдемте, Софья Васильевна!

Обе уходят вверх по лестнице.

ЖЕНЯ (выглянула из каморки, смотрит им вслед). Уползли…

Теперь, когда опасность на время миновала, Женя и Ионя внимательно разглядывают друг друга. Ионя — высокий подросток лет шестнадцати с задумчивыми, как у Блюмы, темными глазами. Козырек его фуражки полуоторван и расколот пополам, как ножом разрезан. В руке небольшое ведерко и кисть.

Почему они за вами гнались? (Показывает на ведерко и кисть.) Вы объявления клеили, да?

ИОНЯ (покачав головой, тихо). Нет…

ЖЕНЯ. Как же «нет», когда я сама видела? Вы шли и на все стенки наклеивали.

ИОНЯ (так же). Это не объявления…

ЖЕНЯ. А зачем же вы это?

ИОНЯ. Завтра утром все должны это прочитать, весь город!

ЖЕНЯ. Ну, вы тут пока побудьте, вон за тот шкаф спрячьтесь. Я, когда вернусь, выпущу вас… А сейчас мне итти надо.

ИОНЯ (удивленно). Куда вы?

ЖЕНЯ. Надо мне… Вы не знаете, Немецкая улица — это близко?

ИОНЯ. Сейчас за углом. А зачем вам ночью на Немецкую улицу?

ЖЕНЯ. Мне в дом Левина.

ИОНЯ (все более заинтересованно). А к кому вам там нужно?

ЖЕНЯ. В переплетную мастерскую. К Шапиро…

ИОНЯ (страшно удивлен). К Шапиро? Это мой отец.

ЖЕНЯ. Так вы, значит… вы Блюмин брат, да?

ИОНЯ. Да… А вы… я знаю: вы Женя Шаврова!

ЖЕНЯ. Верно!

Оба радостно смеются.

ИОНЯ (вдруг с тревогой). А зачем вы к нам идете ночью? Что-нибудь случилось?

ЖЕНЯ. Нет, нет, ничего особенного. Я хотела вас предупредить, чтоб вы не волновались.

ИОНЯ. Несчастье? С Блюмочкой? Да?

ЖЕНЯ. Да нет! Просто Мопся, — знаете, классная дама наша, — ну, так вот, она чего-то взъелась на Блюму и наказала ее: посадила на всю ночь в актовом зале под портретом…

ИОНЯ. И она там сидит? Одна? На всю ночь?

ЖЕНЯ. Я вам скажу — только это секрет, никому не говорите: Нянька ее сейчас сюда приведет. Он всегда так делает, когда кого накажут: спрячет у себя до утра, а чуть рассветет, он ее опять в зале запрет. (Внезапно насторожившись.) Опять идут! (Захлопывает дверь Нянькиной каморки.)

Нянька, неся на руках Блюму, торопливо идет вниз по лестнице. Женя, услыхав его шаги, отворяет дверь каморки.

Нянька, ты?

НЯНЬКА (сердито ворчит). Нет, не я, Николай-чудотворец! (Укладывает Блюму на своей лежанке.) Пошел твою Блюму вызволять — она под портретом лежит. Только вынес из зала, а те две жабы как раз навстречу. Еле ушел!

ИОНЯ (бросается к Блюме). Блюма… Блюминька! Это я — Ионя!

НЯНЬКА (озадаченно Жене). Это еще откудова взялся?

ЖЕНЯ. Это Блюмин брат.

НЯНЬКА. Господи прости! Идут, идут со всех сторон. Да что у меня тут — церковь, что ли?

ИОНЯ (растерянно). Она не отвечает…

НЯНЬКА. Сейчас ответит. (Смачивает Блюме виски, трет ей руки; все это он проделывает осторожно и ласково, хотя все время непрерывно ворчит.) Слава богу! Грищук уж нынче за доктора. Ну вот, вот… Так, так… Открой глаза, открой! Вот и открыла!

БЛЮМА (с усилием). Женя… А папа мой… Он знает? Ему сказали?

ИОНЯ. Я скажу папе, Блюминька…

БЛЮМА. Ионя! Откуда ты? (Посмотрела на него, увидала его фуражку.) Ионя! А что с твоей фуражкой, а?

ИОНЯ. Это… это так, ничего…

БЛЮМА (тревожно и настойчиво). Нет, ты скажи! Ионя, что это?

ИОНЯ. Ну, это сегодня… казак…

БЛЮМА. Что казак?

ИОНЯ. Нагайкой…

БЛЮМА (схватив его за руку). Тебя били?

ИОНЯ. Что́ меня, Блюминька! Что́ фуражку! (Вдруг загораясь страстной ненавистью.) Они на нас налетели, они по людям ехали! Они женщин стегали, Блюминька! Они детей конями топтали!

НЯНЬКА (Жене). Вот говорил я тебе!

ИОНЯ (овладев собой). Но это им так не пройдет! Это я тебе говорю, Блюма! (Жене и Няньке.) И вам тоже: это им так не пройдет! Завтра они увидят. И вы все увидите, что еще будет завтра!

ЖЕНЯ. А что будет?

ИОНЯ. Завтра мы опять выйдем на улицу. Весь город пойдет за нами! Вот! (Достает из-за пазухи пачку листков.) Завтра утром все прочитают и все пойдут! (Берет оставленное ведерко и кисть.) Я пойду, Блюмочка.



БЛЮМА (вскинулась). Куда?

ИОНЯ. Надо еще расклеить… Я не все успел: полиция помешала. (Показывает на Женю.) Вот она, спасибо, меня тут спрятала.

БЛЮМА (робко). Ионя… а может быть… может быть, можно не ходить?

ИОНЯ (нежно гладя ее по волосам). Блюминька! Вот ты счастливая, ты в гимназию попала. А хорошо тебе здесь? Нет, тебе плохо, тебя мучают!

БЛЮМА (примирительно). Ну, уж и мучают…

ИОНЯ. Да, да, мучают! Я же все понимаю! Ну, а те дети, что не попадают в гимназию? Те, что работают в мастерских, в лавках, — хорошо им? А папе нашему? А всем бедным людям?

ЖЕНЯ (жадно ловя каждое его слово). Ну и что?

ИОНЯ. Ну, так надо же когда-нибудь крикнуть: «Довольно! Довольно! Мы больше не хотим!» (После секундной паузы.) Так как же, Блюминька: итти мне с товарищами или нет?

БЛЮМА (обняла его). Иди, Ионя…

ИОНЯ (прощается с Женей и Нянькой). Спокойной ночи! Спасибо вам!

Женя и Нянька жмут ему руку. Ионя уходит. Нянька, затворив за ним дверь, возвращается в каморку. Вверху лестницы снова показывается Мопся со свечой.

НЯНЬКА (увидав ее). А, будь ты неладна! Опять! (Запирается в каморке.)

МОПСЯ (подходит к каморке). Грищук! Вы спите?

НЯНЬКА (из каморки). Не сплю, барышня. Какой тут сон!

МОПСЯ. Начальница велела узнать: с кем вы тут разговариваете?

НЯНЬКА (выходя из каморки). А с мышами, барышня…

МОПСЯ (испуганно). С мышами? С какими мышами?

НЯНЬКА. Мышей у нас стало — сила! Вот я всюду мышеловок и понаставил. Сейчас к себе принес — все полные. Хотите покажу?

МОПСЯ (испуганно пятясь к лестнице и подбирая юбки). Нет! Нет! Не надо! (Бежит вверх по лестнице опрометью.)

НЯНЬКА (ей вслед). Сама ты мышь. Как есть — крыса вредная! (Обернувшись к смеющейся Жене, свирепо.) Ты еще тут чего выстраиваешь? Марш спать, пока Мопся тебя не хватилася!

ЖЕНЯ (убегая по лестнице). Не хватится! Она теперь от мышей в кровать забилась — до утра не встанет! (Перегнувшись через перила лестницы, шепчет сверху.) Нянька, не забудь, смотри, Блюму опять утром под портрет посадить! (Убегает.)

НЯНЬКА (передразнивает). «Не забудь!..» Учи ученого! (Зевает.) Дмитрий Петрович, Дмитрий Петрович, задал ты мне тошноты! Куды же мне девчонку воспитывать, когда я сам как есть невоспитанный!

Действие третье

Перед запертой дверью в актовый зал.

ЖЕНЯ (говорит в замочную скважину). Блюма! Блюмочка! Ты не волнуйся: все хорошо…

Катя подкрадывается: хочет подслушать.

(Будто не видит Катю, говорит в замочную скважину.) Блюма, а вот Катя прилезла… подслушивает…

КАТЯ. Я вовсе не подслушивать… Я просто по дружбе хотела тебе напомнить, что с наказанными разговаривать не позволяют… А ты вот какая всегда!

ЖЕНЯ. Все сказала? Больше тебе нечего говорить?

КАТЯ. Нечего.

ЖЕНЯ (наступая на нее). Ну, так пофо-шлафа-вофон! Сифи-юфу-мифи-нуфу-туфу! Пофо-шлафа-вофон!

Катя, отступая под натиском Жени, убегает.

(У двери.) Ничего, Блюма, это я Катю спровадила. Блюма, ты не волнуйся, что тебя долго не выпускают. Няньку ждут, ключ у него, а его куда-то позвали…

Входят Маруся, Зина и Рая. Маруся держит что-то за спиной.

МАРУСЯ (Жене). Ну, как Блюма? Ничего?

ЖЕНЯ. Ничего.

ЗИНА. А что она говорит?

ЖЕНЯ. Она ничего не говорит, молчит.

РАЯ. Почему?

ЖЕНЯ. Она же Мопси боится! Откуда она знает, есть здесь Мопся или нету ее! Ну, а что вы тут без меня успели?

МАРУСЯ (с торжеством достает из-за спины журнал). Вот!

ЖЕНЯ. Ой! Журнал! Весь номер готов? Вот молодцы!

МАРУСЯ (с гордостью). А мы всю ночь писали…

ЗИНА. Краски развели и писали.

ЖЕНЯ. Краской! Почему краской?

МАРУСЯ. Ну как же! Журнал — и вдруг простыми чернилами, как диктовку!

ЗИНА. Мы первый номер пустим красной краской, второй — желтой, третий — синей.

ЖЕНЯ. Все подряд переписали? Как у Гоголя?

МАРУСЯ. Нет, там уж очень много. В целый год не переписать!

РАЯ. Мы немножко поубавили…

МАРУСЯ. Женечка, а ты посмотри, обложка какая! Шик, правда?

ЗИНА. А название журнала «Незабудки». И тоже красными чернилами с золотом. Это я писала!

ЖЕНЯ (недовольно). Придумали тоже название! «Незабудки»!

МАРУСЯ. А что?

ЖЕНЯ. Тут Тарас собственного сына убивает, а у нас — «Незабудки»! Детки-малютки!

ЗИНА. А что, если мы свое собственное сочинение в журнал писать будем?

МАРУСЯ. А ты умеешь?

ЗИНА (конфузливо). А я один раз сочинила. Называется «Несчастная страдалица».

ЖЕНЯ. Это про что?

ЗИНА. Это девушка такая была. И ее звали Бургундия. Ужасно красивая красавица. Она вышла замуж, а муж попался очень злой. И она была страдалица…

МАРУСЯ. И все?

ЗИНА. Да. И в самом конце я так написала: «И несчастная Бургундия уже больше никогда, никогда не выходила замуж!» (Сама очень растрогана.)

ЖЕНЯ. Скука это — Бургундия твоя… «Капитанская дочка» лучше.

РАЯ. А что, если мы стихи сочинять будем?

ЖЕНЯ. Ну, какие мы стихи писать можем!

Сердце бьется,
Нос трясется,
По спине блоха несется.
МАРУСЯ (в тон ей).

Дверь отворяется,
Сивка является —
В красной мантильке,
Верхом на кильке…
ЗИНА. Да, правда, это не стихи.

РАЯ. Ой, Мопся идет! И Катя с ней.

ЖЕНЯ. Это они Блюму выпускать идут. Прячьте журнал скорее. И бежим. (Говорит в замочную скважину.) Держись, Блюма! Мопся идет.

Девочки быстро убегают. Мол с я входит с Катей. Идет к запертой двери в актовый зал, делает знак Кате.

КАТЯ (говорит в замочную скважину). Блюма! Блюма! Ты меня слышишь? Отчего ты не отвечаешь, Блюма?

Мопся знаками показывает Кате, чтоб она подозвала Блюму.

(В скважину.) Блюма, подойди к двери и слушай, что я тебе скажу. Ты слышишь, Блюма? (Мопсе.) Софья Васильевна, она не отвечает.

МОПСЯ (тихо). Это она нарочно.

КАТЯ (тихо). Нарочно, Софья Васильевна, нарочно! Я давеча слышала — Шаврова с ней через дверь разговаривала…



МОПСЯ. Попробуйте еще раз сбегать к Грищуку…

Катя убегает. Мопся одна, нервно хрустит костяшками пальцев.

ВОРОНА (входит). Ну как? Нашли ключ?

МОПСЯ. Нет! Вы только подумайте, Жозефина Игнатьевна, сколько неприятностей из-за этой девчонки!

ВОРОНА (каркает). Я это знала! Я это знала, когда ее принимали… Я была против! Какая-то… Отец даже не лавочник.

МОПСЯ. И характер… Ужасный характер!

ВОРОНА. Ну, а где же все-таки ключ от актового зала?

МОПСЯ. У Грищука. Сегодня утром его срочно вызвали в полицию, он ушел с ключом.

ВОРОНА. Зачем в полицию? Почему в полицию?

МОПСЯ. Говорят, в городе очень неспокойно. Будто бы готовятся какие-то события.

ВОРОНА. Ну, какое это имеет отношение к нам? Имейте в виду, сегодня к нам, может быть, приедет новый попечитель учебного округа. Он может приехать с минуты на минуту!

МОПСЯ. Ну, пока он приедет, мы найдем ключ…

Раздается тонкий, сверлящий воздух, длительный электрический звонок. Мопся и Ворона, замолчав, прислушиваются.

ВОРОНА (сообразив и испугавшись). Ну, так и есть: попечитель! Новый попечитель учебного округа. В первый раз к нам приехал. Надо вести его осматривать гимназию, а у нас тут такое… (Обрушивается на Мопсю.) Что же вы стоите? Бегите! Ищите! Чтоб был ключ!

МОПСЯ (в отчаянии). Жозефина Игнатьевна, да откуда же я его возьму?

ВОРОНА. Откуда хотите — из-под земли! Попечителя сейчас приведут сюда: осмотр всегда начинают с церкви…

КАТЯ (вбегает). Софья Васильевна, Грищука все еще нет, и каморка его на замке.

МОПСЯ. Не знаю, не знаю… Просто не знаю, что делать…

ВОРОНА. Идут, идут, начальница и попечитель… в орденах!

МОПСЯ (в отчаянии заметалась). Господи! (Бубнит в замочную скважину.) Шапиро! Я вам приказываю… я вас умоляю, Шапиро, милая…

ВОРОНА (тоже в скважину). Спрячьтесь, спрячьтесь за портьеру и не выходите, пока не уйдет попечитель. Слышите, Шапиро?

КАТЯ. Софья Васильевна, я еще сбегаю. Может, найду ключ! (Убегает.)

СИВКА (входит с попечителем, которому величественно демонстрирует вверенное ей учреждение). Здесь, ваше превосходительство, у нас актовый зал и домовая церковь. (Мопсе.) Дверь открыта?

МОПСЯ (с отчаянием). Нет!..

СИВКА. М-м-м… Ваше превосходительство… к сожалению, сюда еще нельзя… Потом, через полчаса.

ВОРОНА. Может быть, вашему превосходительству угодно будет пройти сначала в классы?



СИВКА (увидев Катю, входящую с большой связкой ключей). Ах, вот, вот! Сейчас, ваше превосходительство, сейчас!

КАТЯ (с торжеством подает Мопсе ключи). Софья Васильевна, вот ключи… (Тихо.) У кастелянши достала — запасные…

ВОРОНА (злобно шипит на Катю). У, идиотка! Теперь они войдут в зал и увидят…

Ворона, Мопся и Катя возятся у двери в зал, подбирая нужный ключ.

ПОПЕЧИТЕЛЬ (Сивке, негромко). Да, кстати… Мы получили письмо, анонимное… Будто бы у вас практикуется оставлять воспитанниц на всю ночь в актовом зале, как в карцере. Это правда?

СИВКА (смеется неестественным смехом). Ну, что вы, ваше превосходительство!

ПОПЕЧИТЕЛЬ. Тем лучше… Сейчас, ввиду всех событий в городе, это было бы… хм… неудобно… Знаете, попадет в газетки, поднимется вой!

Катя отперла и распахнула дверь в актовый зал. Сивка, попечитель, Ворона и Мопся входят в зал. За ними девочки. Войдя в зал, Мопся с тревогой смотрит, не спряталась ли Блюма. Нет: под портретом царя, в той же позе, что и в конце первой картины, сиротливо жмется маленькая фигурка, пугливо кутающаяся с головой в платок.

СИВКА (Мопсе). Немедленно уберите ее! Обратите внимание, ваше превосходительство: это здание в прошлом — монастырь.

МОПСЯ (подойдя ближе, осторожно окликает Блюму). Шапиро… Шапиро…

Блюма не шевелится.

ПОПЕЧИТЕЛЬ. Позвольте, а это что? (Показывает на Блюму.)

СИВКА. Это, ваше превосходительство… это девочка…

ПОПЕЧИТЕЛЬ. А почему она так сидит?

СИВКА. Потому что… потому что она нездорова. Софья Васильевна, ее надо в лазарет. (Подходит к Блюме.) Ну что, дружочек мой, что у вас болит? (Ласково дотрагивается до Блюминого плеча.)

Внезапно Блюмина голова в платке как-то неестественно запрокинулась назад, отделилась от туловища и стремительно покатилась по полу, через весь зал, под ноги перепуганному попечителю. Сивка, Мопся и Ворона застыли в ужасе. Попечитель поднял с пола Блюмину голову. Это мячик. Под портретом сидит чучело без головы: всякое тряпье, набитое в форменное коричневое платье, из-под которого торчат носки пустых ботинок. Сивка, Ворона и Мопся в полном обалдении. Кто-то подхватил Блюмино барахлишко и понес вон из зала. Девочки смущенно переглядываются.

ПОПЕЧИТЕЛЬ (Сивке). Удалите воспитанниц!

ВОРОНА (девочкам). По классам, медам, по классам! Все по своим классам!

Девочки уходят.

ПОПЕЧИТЕЛЬ (держа в руке мяч). Это… это что такое?

СИВКА (с обаятельной улыбкой). Ваше превосходительство… шалость… детская шалость!

ПОПЕЧИТЕЛЬ. Не-е-ет! Это не шалость! Не шалость! Это… (Тащит Сивку к окну.) Это вот что! Вот! Понимаете?

СИВКА (глядя на него осоловелыми глазами). Н-н-н-нет… не понимаю.

ПОПЕЧИТЕЛЬ. На улицах — бунт! Сегодня ждут каких-то шествий, процессий, уж не знаю, как это там называется. И эта зараза проникает с улицы повсюду! (Подает ей вынутую из портфеля тетрадку.) Видите?

СИВКА. Что это?

ПОПЕЧИТЕЛЬ. А вы прочитайте.

СИВКА (читает на обложке). «Гимназист». Журнал для чтения».



ПОПЕЧИТЕЛЬ. Вы понимаете? Журнал! В мужской гимназии издают журнал… Ведь это что же? Подпольная литература! Вроде прокламаций!

СИВКА. Ну, у нас, слава богу, ничего подобного не бывает. Полениваются — да… шалят — да. Но чтоб такое… Нет, никогда! Правда, Жозефина Игнатьевна?

ВОРОНА. Конечно, конечно, Елизавета Александровна!

ПОПЕЧИТЕЛЬ. Необходимо все-таки следить неослабно! Самые строгие меры!

СИВКА. Обязательно, ваше превосходительство, обязательно! Мы сегодня же созовем экстренное заседание педагогического совета.

ПОПЕЧИТЕЛЬ. И помните: если что-нибудь обнаружится… малейшее… немедленно исключать! Немедленно! (Встает.) Ну, пойдемте осматривать дальше.

СИВКА. Вот тут наша домовая церковь. (Приоткрывает дверь в церковь.)

Попечитель заглядывает.

А теперь угодно вашему превосходительству пройти в, классы?

ПОПЕЧИТЕЛЬ. Да, да, пожалуйста. Да, вот еще! Строжайше расследуйте эту историю с мячиком и все такое… Строжайше…

СИВКА. Вы слышали, Софья Васильевна? Строжайше!

Попечитель, Сивка, Ворона и Мопся уходят. Через несколько секунд после их ухода в зал входят девочки. Убедившись, что начальство ушло, они садятся на подоконник. Все очень подавлены. Короткие реплики их очень нервны.

МАРУСЯ (Жене). Ты знала, что Блюмы там нету?

ЖЕНЯ. Да нет же! Я думала, как всегда…

ЗИНА. А как же это все-таки вышло?

РАЯ. Верно, Грищук не успел ее посадить утром обратно под портрет…

МАРУСЯ. Ну, и что теперь будет?

РАЯ. Плохо будет.

ЗИНА. Блюме бедной опять попадет.

МАРУСЯ. И Грищуку тоже.

ЖЕНЯ. Ну, Блюма Няньку не выдаст!

РАЯ. Припугнут, так выдаст!

Входят Хныкина и Шеремет.

ХНЫКИНА (подойдя к девочкам). Девочки! Пустите нас на окно!

ЖЕНЯ. Ступайте к тому окну, мы тут делом заняты.

ШЕРЕМЕТ. Дела… Ах вы, мурзилки! Какие у вас дела могут быть?

ЖЕНЯ. Поважнее ваших…

Хныкина и Шеремет хохочут.

(Задета их смехом.) Не верите? А вот мы журнал издаем. Видели? (Показывает.)

ХНЫКИНА (взяла журнал). «Журнал «Незабудудки». Номер первый». (Смеется.)

ШЕРЕМЕТ (смеется). Незабудудки вы, незабудудки!

МАРУСЯ. Ну и что из того, что «Незабудудки»? Это глупость, описка! (Вырывает у Хныкиной журнал и исправляет ошибку.)

ЖЕНЯ. А у вас и такого журнала нету!

ХНЫКИНА. А на что нам журнал? Мы через два месяца вовсе кончим гимназию.

ШЕРЕМЕТ. На балы выезжать будем!

ХНЫКИНА. А потом замуж выйдем! (Лезет на второй подоконник.) Аля, Аля! Смотри, сколько войска…

ШЕРЕМЕТ (тоже на окне). Еще больше, чем вчера!

ХНЫКИНА. Аля, вон те, с белыми султанами, это кто?

ШЕРЕМЕТ. Конные жандармы! (Вскрикивает.) Тоня, Тоня!

ХНЫКИНА. Что, что?

ШЕРЕМЕТ. Видишь, впереди полковник на гнедой лошади?.. Это мой папа!

ХНЫКИНА. А зачем они тут стоят?

ШЕРЕМЕТ. Не знаю.

ХНЫКИНА. Что-нибудь случилось?

ШЕРЕМЕТ. Наверное.

МОПСЯ (вошла в зал). Хныкина! Шеремет! Долой с окна!.. И уходите из зала!

Они пошли. Девочки двинулись было тоже за ними.

Четвертый класс! Останьтесь! Мне надо с вами поговорить. Вот что, медам: правду! Вы слышите? Правду! Кто сегодня ночью выпустил отсюда Шапиро и посадил вместо нее чучело? (Молчание.) Я вас спрашиваю: кто это сделал? (Молчание.) Вы не хотите отвечать? Хорошо. Мусаева!

Рая подходит к Мопсе.

Кто выпустил Шапиро?

РАЯ. Я не знаю, Софья Васильевна.

МОПСЯ. Не знаете? Нет? Ну, ступайте. Звягина! Подойдите… А вы, Звягина, вы знаете, кто выпустил Шапиро?

ЗИНА. Не знаю, Софья Васильевна.

МОПСЯ. Вы говеете, Звягина! Говеете, а говорите неправду! Вы знаете, какой это грех?

Зина молчит.

Ну, ступайте. Горбацевич!

Маруся подходит к Мопсе.

А вы, Горбацевич! Вы, вероятно, знаете, кто выпустил Шапиро?

МАРУСЯ. Нет, Софья Васильевна, не знаю.

МОПСЯ. Посмотрите мне в глаза… Не знаете?

МАРУСЯ. Не знаю.

МОПСЯ (пожав плечами). Ну что ж, ступайте. Шаврова!

Женя подошла.

Ну, вы, Шаврова, вы-то уж не можете этого не знать! Шапиро — ваша подруга. Кто ее выпустил?

ЖЕНЯ. Не знаю.

МОПСЯ. Лжете, Шаврова! Знаете!

Женя молчит. В дверях появляется Блюма.

А, вот и сама Шапиро!.. Подойдите сюда. Скажите правду: кто вас выпустил сегодня ночью?

БЛЮМА (тихо, но очень твердо). Никто…

МОПСЯ. Никто? Как же так — никто?

БЛЮМА. Никто. Я — сама. Не надо никого из-за меня…

МОПСЯ. Это интересно! Как же все-таки вы ушли в запертую дверь?

Блюма молчит.

А вы знаете, что мне сейчас сказала начальница? Сегодня вечером у нас будет заседание педагогического совета. Вас, наверное, исключат из гимназии.

Блюма пошатнулась, как от удара, закрыла глаз.

Но, может быть, вас еще не исключат…

Блюма с надеждой смотрит на Мопсю.

…если вы скажете правду, кто вас выпустил. Скажете?

БЛЮМА. Нет… не скажу.

МОПСЯ. Не скажете?

БЛЮМА (закрыв лицо руками, дрожит всем телом и вдруг разражается истерическими рыданиями). Не скажу… не скажу… не скажу!

НЯНЬКА (который незадолго перед тем вошел в зал, подходит, кладет руку на Блюмину голову, обращается к Мопсе). Ладно уж… Не трожьте… Видите, как расквилили девчонку…

МОПСЯ. Что такое? Вы с ума сошли, Грищук! Шапиро, я вас в последний раз спрашиваю…

НЯНЬКА. Не трожьте, говорю! (Подошел к Мопсе, нагнул голову.) Нате, рубите!

МОПСЯ. Он пьян! Боже мой, он совершенно пьян!

НЯНЬКА. Рубите голову — я все сделал.

БЛЮМА. Нет, нет… Я сама, сама…

МОПСЯ (Няньке). Вы? Вы отперли ночью двери и она ушла?

НЯНЬКА. Не ушла — на руках ее вынес. Она и теперь, глядите, еле живая. Ничего не понимает, вроде как мешком по голове вдаренная. (Подошел к Блюме, взял ее за руки.) Пойдем, сирота, пальтишку твою дам, домой побежишь. (Повел Блюму к выходу, но, услышав дальнейшее, остановился.)

МОПСЯ (в бессильном бешенстве обводит глазами стены зала, притихших девочек. Вдруг что-то замечает). А это что такое? Вот это, на подоконнике? Нет, нет, не прячьте! Дайте сюда! Сию минуту дайте!

Катя подает.

(Читает). «Незабудки». Журнал для чтения. Номер первый». Обложка. А где же остальное? Посмотрите, Аверкиева…



КАТЯ. Софья Васильевна, здесь больше ничего нет.

МОПСЯ. Господи! Журнал «Незабудки»! Красными чернилами… Когда нам попечитель учебного округа только что… Ведь это же подпольная литература! Подумайте только! Подпольная! (Быстро уходит, унося обложку.) После ее ухода секундное оцепенение.

РАЯ. Вот вам и журнал!

С улицы доносится заглушенное двойными рамами нестройное пение. В зал стремительно вбегают Хныкина и Шеремет с группой девочек, бросаются к окну, лезут на подоконник. То же делают Маруся, Катя, Зина, Рая и другие.

ШЕРЕМЕТ (с подоконника). Ух, сколько людей! Огромная толпа!

ХНЫКИНА. Какие затрепанные! Оборванцы какие-то!

ЖЕНЯ (подошла к Няньке и Блюме). Нянька, это те и есть? Да?

НЯНЬКА. Не знаю, Ерошенька.

БЛЮМА (все время как-то безучастно стоявшая рядом с Нянькой, оживилась, вслушивается). Я знаю, знаю! (Бежит к стоявшей около царского портрета стремянке, оставленной после уборки, быстро взбирается на самый верх.)

Женя лезет за Блюмой. Нянька стоит около стремянки.

РАЯ. Зина, видишь? Мальчишка впереди, флаг несет!

ЗИНА. Смешной какой! Фуражка рваная, пополам расколотая!

МАРУСЯ. Окна проклятые! Не слыхать, что поют.

ШЕРЕМЕТ (с восторгом). Папка-то мой, папка! Прямо на них поскакал!

ХНЫКИНА. Осадил как шикарно! Что-то говорит… Дуся твой папа!

Слышен сигнал горниста.

ЖЕНЯ. Нянька, это чего же трубят?

НЯНЬКА (тихо). Молчи, Женечка. Сейчас, должно, стрелять будут.

Один за другим раздаются два оглушительных залпа. Среди девочек испуганные вскрики. Кто-то заплакал.

БЛЮМА (стоя на самом верху стремянки, протянула руки, отчаянно кричит). Ионя! Ионя!

Действие четвертое

В актовом зале. Всё, как всегда. Закрашенные до половины окна. Царский портрет. В глубине дверь в домовую церковь. На подоконнике Женя, Маруся, Рая и Зина. Все в платках: холодно. Маруся, сидя на подоконнике, усердно пишет. Остальные, стоя на подоконнике, пытаются что-то разглядеть на улице.

ЗИНА (вскрикивает). Видите? Видите?

ЖЕНЯ. Где? Где?

РАЯ. Вон там, на углу, за кондитерской… Видите?

ЖЕНЯ (передразнивая). «Видите? Видите?..» А что видеть? Видеть нечего.

ЗИНА (виновато). Мне показалось…

РАЯ. И мне…

ЖЕНЯ. «Показалось»!.. Вечно вам кажется!

ЗИНА (села на подоконник). Давайте лучше учиться, что ли.

ЖЕНЯ (тоже села). Чего ж учиться? Все равно сегодня уроков не будет.

РАЯ. А может, еще придет кто-нибудь?

ЖЕНЯ. Половина двенадцатого — кто придет!

ЗИНА. Батюшка пришел же.

РАЯ. Батюшка через дом отсюда живет. А остальных учителей никого нету.

ЗИНА. И учениц тоже. Из приходящих никто не пришел. Только мы, пансионерки.

ЖЕНЯ. И что это Нянька, право, какой! Пошел и пропал. Чорт знает!..

ЗИНА (Жене, строго). Говеешь, а чертыхаешься. Это грех!

ЖЕНЯ (огрызаясь). Ну и пускай грех! Вот возьму и нарочно сто раз подряд скажу: «Чорт, чорт, чорт, чорт!»

ЗИНА (затыкая уши). Я не слушаю! Не слушаю! Не слушаю!

МАРУСЯ (Жене). Перестань! Легче тебе от этого, да?

ЖЕНЯ. Ну и пусть не легче, а пока хоть время пройдет. И то ладно… Скорей бы Нянька, право! (Вдруг замолчала, насторожилась, прислушивается, вскочила на подоконник.)

РАЯ и ЗИНА (тоже вскочили за Женей). Что? Что?

ЖЕНЯ (разочарованно). Ничего. Мне показалось, копыта стучат.

ЗИНА (выглядывая в окно). Никого. Пусто на улице — ни одного человека.

ЖЕНЯ. Вымерли, что ли?

ВОРОНА (быстро входит, кутаясь в платок). Что, Грищука здесь нет? И не приходил еще? Странно… (Уходит.)

ЖЕНЯ. И ей зачем-то Няньку нужно!

ЗИНА. Еще бы не нужно! Он сегодня на всю гимназию один — никто не пришел!

РАЯ. Да и его опять зачем-то в полицию вызвали.

ЖЕНЯ. В полицию?

РАЯ. В полицию.

ЖЕНЯ (раздумывая). Гм-м… в полицию.

МАРУСЯ (оторвавшись от писания). А ну вас! Бубните тут, я и написала: «Сел Тарас на коня, поскакал в полицию».

ЖЕНЯ. А ты брось писать! Ни к чему это твое писанье, ни к чему!

МАРУСЯ. Ты думаешь?

ЖЕНЯ. Всего «Тараса Бульбу» печатными буквами переписывать? Да ты сто лет писать будешь!

МАРУСЯ. Зато уж, если и второй номер Мопсе попадется, ничьего почерка нету: одни печатные буквы! Кто писал — не знаю, а я, дурак, читаю.

ЖЕНЯ. И писал тоже дурак. Сто лет писал, а читать никому не пришлось.

МАРУСЯ (пишет, говоря про себя). «Не уходи! — прошептала прекрасная панна…»

ЖЕНЯ (с сердцем стукнула кулаком по книге). А Няньки все нету! Чорт!..

ЗИНА. Опять чертыхаешься? Нам сегодня на исповедь итти. Про это ты помнишь?

ЖЕНЯ. Ох, я и забыла! Еще и это удовольствие…

ЗИНА (строго). В церковь люди не для удовольствия ходят.

ЖЕНЯ. Верно, Зиночка… Это для скуки.

ЗИНА. И все-таки все люди в церковь ходят!

ЖЕНЯ. Мой папа не ходил. И меня не водил. (Вдруг обрушивается на Марусю.) Я тебе говорю, Маруська, брось писать! Никому это не нужно — скука!

МАРУСЯ. Так ведь надо же второй номер выпустить. Обложка готова, а середки нету. И ты же первая выдумала: «Журнал! Журнал! Гоголя писать!»

ЖЕНЯ. Так ведь это когда было!

ЗИНА. Три дня тому назад.

ЖЕНЯ. Тогда Гоголя было интересно, а теперь нет…

МАРУСЯ. Так про что же нам писать? Про что интересно-то?

ЖЕНЯ (тихо). А вон про то… (Показывает на окно.) Про то, что там.

МАРУСЯ. Да. Я вот тоже все думаю: куда они тогда шли? Зачем?

ЖЕНЯ. Нянька говорит: голодные… Хлеба требуют.

ЗИНА (недоверчиво). Ну-у-у? Хлеб в лавке купить можно!

ЖЕНЯ. А если у них денег нету?

МАРУСЯ. Ну хорошо. Ну голодные, хлеба хотят. Так за что же в них стреляли? Ведь не за это же?

ЖЕНЯ. Не знаю.

МАРУСЯ. Мальчик тот, что впереди шел, флаг нес… Помнишь, Зина? Его, верно, ранили: он упал.

ЖЕНЯ (тихо). Это Блюмин брат был.

ЗИНА. Блюмы? Нашей Блюмы? Шапиро?

ЖЕНЯ. Да. Только ты, смотри, Зина, никому! Если узнают, Блюму могут выгнать.

ЗИНА. Ну, кому я буду говорить!

МАРУСЯ. Блюма уж два дня не приходит. С того самого раза!

ЖЕНЯ. Оттого, верно, и не приходит, что с братом что-нибудь… Вот Нянька придет — расскажет.

КАТЯ (входит, отогнула уголок фартука, подошла к Жене). Здрасьте! Голубое…

ЖЕНЯ (огрызаясь). Полосатое! Я в это больше не играю.

КАТЯ. Ну, а как ваш журнал?

ЖЕНЯ. Кланяется тебе.

КАТЯ. Вы же его потихоньку писать хотели?

МАРУСЯ. Расхотели.

КАТЯ. Вот как! А почему Блюма уже два дня не приходит?

ЖЕНЯ. Не знаем. Так и скажи Мопсе: про Блюму не знаем и журнал не пишем.

КАТЯ. При чем тут Мопся?

РАЯ. У нас ни при чем, а у тебя при чем!

КАТЯ. Как вам не стыдно!

Входят Хныкина и Шеремет.

ШЕРЕМЕТ. А вот и наши незабудудки! Здрасьте, незабудудки!

ХНЫКИНА. Ну, как ваш журнал?

ШЕРЕМЕТ. Поцелуйте от нас капитанскую дочку.

ЖЕНЯ. Еще захочет ли она с вами целоваться!

ШЕРЕМЕТ. Твое счастье, Шаврова, что я сегодня на исповедь иду… Сказала б я тебе… (Обращаясь к Хныкиной.) Тонечка, как подумаю об исповеди, прямо вся дрожу!

ХНЫКИНА. Ну успокойся, успокойся… (Объясняет другой девочке.) Она ведь батюшку обожает.

ШЕРЕМЕТ (восторженно). Я весь год этой минуты ждала!

ХНЫКИНА. Ну, а как ты ему скажешь?

ШЕРЕМЕТ. Батюшка! Я — грешница! Я вас, батюшка, обожаю! Я вас боготворю! Я с самого рождества из любви к вам уксус пила с перцем и солью. Ужасно невкусно! Все для вас, батюшка!

Прошли дальше.

ЗИНА (увидев входящего Няньку). Грищук пришел! Газету принесли, Грищук?

КАТЯ. Какую газету? Какую газету?

ЖЕНЯ. А тебе и это знать надо? Я просила старую газету. В шкапчике моем постелить на полке.

КАТЯ. В твоем шкапчике? Так почему Зина этой газетой интересуется? Ей до этого что?

МАРУСЯ. А почему ты этой газетой интересуешься? Тебе до этого что?

КАТЯ. Я спросила, потому что… Вы, может, забыли, что нам никаких газет читать не позволяют. Так я хотела напомнить.

Женя, Маруся, Рая и Зина демонстративно смеются: «Ха-ха-ха-ха!»

Ну, если вы так со мной, я уйду!

ЖЕНЯ (подталкивая Катю). Ах! Не уходи! Нефе-уфу-хофо-дифи!

МАРУСЯ, ЗИНА, РАЯ (тоже выталкивая Катю). Не уходи! Нефе-уфу-хофо-дифи! Нефе-уфу-хофо-дифи!

Под общий смех Катю вытолкали вон из зала.

ЖЕНЯ (бросаясь к Няньке). Ну, Нянька, говори скорей: у Блюмы был?

ВОРОНА (входит). Скорей, Грищук, принесите дров, топите печи. Очень холодно!

НЯНЬКА (уходя, ворчит). Слава богу! Грищук уж в истопниках ныне ходит…

ЖЕНЯ (тихо, пока Ворона отошла к окну). Вот прилетела Ворона проклятая! Из-за нее ничего у Няньки не узнали.

МАРУСЯ. Сейчас Ворона уйдет.

ЗИНА. И Грищук воротится с дровами.

СИВКА (входит в огромной меховой ротонде и в перчатках). Жозефина Игнатьевна! Это же прямо ужас! С этими бунтами просто с ума сойдешь! Все дворники на улице. Печи не топлены… Мы замерзаем!

ВОРОНА. Сейчас, Елизавета Александровна, Грищук пошел, он затопит.

СИВКА. Ну что такое один Грищук? Это же не два, не три и не четыре… И вообще я ничего не понимаю, ничего! Почему-то не явились преподаватели. Не явились приходящие ученицы. В чем дело?

ВОРОНА. Говорят, полиция никого не пропускает.

СИВКА. Да, но ведь у нас учебное заведение. Учебное! В нем должны учиться дети. А они не учатся. Не учатся!

Нянька входит с древами, сбрасывает их около печи.

А вот, пожалуйста, Грищук, вы видите, никто не явился. Дворников тоже нету. Так уж вы, будьте любезны, приберите везде. Пыль там, ну вообще, чтоб все было прилично. Пойдемте, Жозефина Игнатьевна. (Уходит с Вороной.)

ЖЕНЯ. Ну, Нянька, говори скорей: у Блюмы был?

НЯНЬКА. Был. Никого нету, и дом на запоре.

МАРУСЯ. А газету, Грищук, вы принесли?

НЯНЬКА. Газетов, барышня, седни никаких нету.

ЖЕНЯ. Почему?

НЯНЬКА. Не написали. И ничего нету: извозчики не ездиют, конка не ходит… Люди тоже — как суслики в норе, по домам сидят. Вся жизнь под раскат пошла!

ЖЕНЯ. Ну, а почему это? Почему?

НЯНЬКА. Да не знаю я, Ерошенька, неграмотный! Где мне понять!

ЖЕНЯ. Так ты бы ходил, между людьми толкался бы, слушал… Экий ты, Нянька, бестолковый!

НЯНЬКА. Это тоже не набалмошь делать надо, а с оглядкой… Сунешься, милая, куды не туды, так тебя сразу — цоп! — и в полицию!

МАРУСЯ. А почему тогда в людей стреляли? Знает это кто-нибудь?

НЯНЬКА. Знают, барышня. Это генерал-губернатор так приказал: «Стреляйте в тех голодных, чтоб другой раз не полезли».

ЖЕНЯ. Я бы этого генерал-губернатора самого бы пристрелила!

НЯНЬКА. Пристрелишь генерал-губернатора — десять новых понаедет.

ЗИНА. А тех, которых тогда… их совсем убили — насмерть?

НЯНЬКА. Насмерть. Седни хоронить понесут. Это такое будет!.. Весь город, слышно, за гробами пойдет!

ЖЕНЯ. Весь город пойдет! (Горько.) Только мы — нет!

НЯНЬКА. А мы в окна увидим: Их как раз мимо нас хоронить понесут.

ЖЕНЯ. В эти-то стекла? (Погрозилась кулаком на окно.)

НЯНЬКА. Ох, я и забыл… Листки на улицах раздают. Куды ж он у меня тут подевался?.. (Шарит в карманах.) Мальчишка на углу раздавал. Людей набежало, что кур на просо! Только я за листком сунулся, а уж городовой издалябежит. Тут все — порх! — и улетели… И мальчишка с ними! Так я без листка и остался. А там, люди говорили, вся правда написана, как есть.

ЖЕНЯ. А ты листка не получил?

НЯНЬКА. Получил, да уж на другой улице. Мужчина раздавал. Вот он, листок! (Подает Жене розовую бумажку.)

МОПСЯ (неслышно подкравшись, перехватила бумажку). Это у вас что такое?

ЖЕНЯ. Отдайте! Отдайте! (Хочет вырвать у Мопси листок, он отлетает в сторону.)

Маруся на ходу перехватывает листок и запихивает его в рот.

МОПСЯ (схватила Марусю за плечи и трясет). Горбацевич! Сию минуту выплюньте!

Маруся в судорожном усилии, проглотить бумажку закашлялась, смятый розовый комок вылетел у нее изо рта.

(С торжеством подхватила бумажку и разворачивает.) Сейчас! Сейчас! Увидим, чем вы занимаетесь! (Читает.) «Радость для всех! Спешите! Магазин «Залкинд и Сын» извещает уважаемых господ покупателей, что им получены в большом выборе галстуки, перчатки и прочая галантерея». Это что же за бумажка?

ЖЕНЯ. Розовая… Мне нужно. Я с Горбацевич в розовое играю. (Прячет измятую розовую бумажку.)

МОПСЯ. Стыдно, Шаврова! Вы сегодня на исповедь идете, а чем занимаетесь! Можете итти.

Девочки поспешно уходят.

Что же вы стоите, Грищук? Вам начальница приказала прибрать в зале.

НЯНЬКА (ворча, берется за уборку). За швейцара! За истопника! А теперь еще и за горничную!

МОПСЯ (обращается к Кате, которая перед тем вошла и видела сцену с розовой бумажкой). Нечисто что-то с этой розовой бумажкой, правда?

КАТЯ (горячо). Нечисто, Софья Васильевна, нечисто! Шаврова вам неправду сказала: она ни в голубое, ни в розовое больше не играет.

МОПСЯ. Ну, а про журнал и про Шапиро вы что-нибудь узнали, Аверкиева?

КАТЯ. Софья Васильевна, они мне ничего не хотят говорить. (С обидой.) Дразнятся, насмехаются! (Плачет.)

МОПСЯ. Бедная девочка!.. (Проводит по Катиным волосам сухой рукой, непривычной к ласковым движениям.) Я, Аверкиева, когда училась, тоже была, как вы, сирота… И теперь у меня никого нет.

КАТЯ (прильнула к Мопсиной руке, как больная собачонка). Софья Васильевна!

МОПСЯ. Смотрите, Аверкиева, я вам доверяю. И начальница вам доверяет! Вы ведь тоже хотите потом быть воспитательницей. Вот приучайтесь, помогайте нам!

КАТЯ. Я, Софья Васильевна, буду стараться. Я так буду стараться, вот увидите!

СИВКА (входит вместе с Вороной, очень взволнованная). Софья Васильевна, мне сейчас дали знать… Опять неприятность!

МОПСЯ (знаком удаляет Катю). В чем дело, Елизавета Александровна?

СИВКА. Да вот сегодня, оказывается, похороны этих… Ну вот, что третьего дня с флагом шли… Понимаете? Это опять все сначала! Опять: одни идут, другие скачут, одни поют, другие стреляют… А дети волнуются!

МОПСЯ. Дети так взбудоражены, никакого сладу нет! Как бы нам не пришлось их казаками усмирять…

СИВКА (испуганно отмахивается от нее). Ну вы, Софья Васильевна… вы всегда что-нибудь страшное придумаете! Вы просто писательница какая-то!

МОПСЯ. Когда же я выдумывала, Елизавета Александровна?

ВОРОНА. А оставлять детей на всю ночь под портретом — это не вы придумали? Хорошо еще (показывает глазами на Няньку), что этот мужик тогда смолчал.

СИВКА. Вместо всех этих выдумок лучше бы делали так, как нас попечитель учил! Он велел нам все знать: все их мысли, письма, дневники. А что вы знаете? Ровно ничего!



МОПСЯ. Сегодня, Елизавета Александровна, батюшка исповедует. Я нарочно назначила на исповедь самых отчаянных: Шаврову, Горбацевич…

СИВКА. Вот это хорошо! Жозефина Игнатьевна, распорядитесь, пожалуйста, чтоб и по другим классам так же назначили.

МОПСЯ. А когда эти похороны, Елизавета Александровна?

СИВКА. Я вам говорю: сегодня. И опять мимо наших окон!

МОПСЯ. А в котором часу?

СИВКА. Ах, боже мой, да откуда же я знаю? Это не бал, меня не приглашали… Наверное, скоро.

КАТЯ (вбегает, сияющая). Вот, Софья Васильевна! (С торжеством подает ей.) Это я у Звягиной в шкапчике нашла.

МОПСЯ (читает). «Журнал «Незабудки». Номер второй»… Опять одна только обложка! А где же остальное?

КАТЯ. Они говорят — никакого журнала у них нету. Только это неправда! Они все время шепчутся.

СИВКА. Ну, вот видите! Я же говорила… Еще и журнал опять!

КАТЯ. Я узнаю. Я непременно узнаю! (Убегает.)

СИВКА. Что делать? И еще похороны эти… Уроков нет. Чем бы их занять на время похорон?

ВОРОНА. Знаете, что я предложу? Надо закрасить окна до самого верху!

СИВКА. Жозефина Игнатьевна! Это просто гениально! (Обращается к Няньке.) Грищук, когда кончите здесь уборку, сейчас же замажьте окна мелом до самого верху.

НЯНЬКА (ворчит). Вот, вот — теперь еще и маляр нашелся! (Продолжает уборку.)

СИВКА. А батюшку вы предупредили, Софья Васильевна?

МОПСЯ. Да, да, обо всем…

СИВКА (уходя вместе с Мопсей и Вороной). Батюшка — это уж последняя надежда!

После их ухода в зал входят девочки.

ЖЕНЯ (укоризненно Няньке). Хорош, Нянька!

НЯНЬКА (сконфуженно). Верно, Ерошенька, нехорош. С листком с этим чуть не попался. Чума ее знает, Мопсю эту: откуда она берется? Подползет — и прыг, как жаба в омут.

ЖЕНЯ. Да я не про то! Столько времени по городу ходил, а что принес? Про галстуки да про перчатки!

НЯНЬКА. А ведь и хорошо, что про перчатки! Ну, кабы я правильный листок принес, а Мопся бы его сцапала? Расчесали б нам с тобой кудри!

ЖЕНЯ. Нянька… А там, в правильном листке, все было написано?

НЯНЬКА. Люди говорили: все, как есть, вся правда!

ЖЕНЯ (с тоской). Вот бы достать! Нянечка, а?

НЯНЬКА. Да я бы сам, понимаешь, за правду не двугривенный дал, а больше! А то поют, а я подтянуть не знаю! Убивают людей, а я не пойму: за дело или нет!

ЖЕНЯ. А папа — он бы знал?

НЯНЬКА. Папашечка? (Убежденно.) Он бы знал! Я так думаю, Ерошенька, он бы за тех голодных стоял.

ЖЕНЯ. Вот и я, понимаешь, так думаю.

МАРУСЯ (показывает на розовую полоску, торчащую из-за нагрудника Жениного фартука). Это у тебя что за бумажка?

ЖЕНЯ (махнув рукой). Да все та же. Про галстуки и перчатки. (Бросает бумажку.)

НЯНЬКА. Ты, Ерошенька, нынче в церкву пойдешь? Споведываться будешь?

ЖЕНЯ. Да…

НЯНЬКА. Папашечка Дмитрий Петрович богомолебствовать не любил. Попы, говорил, — обманщики. И дураки тоже. Волосья отрастили, пуза отрастили, а ум отрастить и позабыли! (Смеется.)

МАРУСЯ (подняв с полу брошенную Женей розовую бумажку, читает. Вдруг возбужденно шепчет). Женя! А ведь тут не только про галстуки… Ей-богу!

ЖЕНЯ. Что такое?

МАРУСЯ. Ну да, тут на обороте совсем другое напечатано. Хорошо, что Мопся не заметила. Смотри!

ЖЕНЯ (берет бумажку, читает). «Товарищи рабочие!..»

НЯНЬКА (обрадовался). Вот, вот, аккурат это самое люди в том правильном листке читали… Я слыхал!

ЖЕНЯ. «…Мы устали работать на хозяев. Мы устали голодать. Мы не можем больше видеть, как растут наши дети: без хлеба, без солнца, без школы, без детства…» Нянька, слышишь?

НЯНЬКА. Слышу, Ерошенька!

ЖЕНЯ (читает). «…Третьего дня мы вышли на улицу. Слуги кровавого царя встретили нас нагайками и пулями… Они убили наших товарищей: наборщика Ионю Шапиро…» (В ужасе остановилась.)

МАРУСЯ. Ну, Женя, дальше!

ЖЕНЯ (борясь со слезами). Ионю Шапиро… Ионю… Блюминого брата… Убили! (Плачет.)

НЯНЬКА (огорченно). Ну скажи ж ты! Насмерть убили мальчонку!

МАРУСЯ (берет у Жени листок, читает), «…студента Свиридова, рабочего Федора Остапчука… Сегодня мы хороним наших убитых товарищей. Все, кто с нами, выходите на улицу! Бросайте работу, остановите колеса, тушите топки, — все на улицу, товарищи!» (Замолкает.)

РАЯ. Все?

МАРУСЯ. Все.

МОПСЯ (входит со священником). Пожалуйста, батюшка, пожалуйста. Мы уже давно ждем.

Священник проходит в церковь. Девочки здороваются с ним не реверансом, как с другими преподавателями, а низким наклонением головы.

Вам, Грищук, начальница что приказала? Про окна! Вы забыли?.. (Обращаясь к девочкам.) Медам, батюшка уже в церкви. Кто на исповедь, становитесь у двери в церковь. Аверкиева, раздайте свечи.

Катя раздает девочкам свечи.

Кто первая, медам? Ярошенко? Ну, Ярошенко, идите.

ЯРОШЕНКО (обращаясь к своей соседке). Певцова, я тебя тогда дурой обозвала. Прости, пожалуйста. (Перекрестилась.)

ПЕВЦОВА. Бог простит! (Перекрестилась.)

ЯРОШЕНКО (другой девочке). Фохт, прости меня! (Перекрестилась.)

ФОХТ. Бог простит! (Перекрестилась.)

Ярошенко уходит в церковь. Небольшая пауза. Девочки стоят кучкой, держа в руках свечи, розданные Катей.

ЖЕНЯ (вдруг взволнованно и решительно шепчет, обращаясь к Зине). Зина! Обложка для второго номера журнала у тебя?

ЗИНА (тоже шопотом). У меня в шкапчике лежит. Только обложка и есть, середки-то ведь мы так и не написали!

ЖЕНЯ (доставая из-за нагрудника все ту же прокламацию на розовом листке). Вот она, середка! Сейчас после исповеди перепишем. Пусть все прочитают. Спрячь, Маруська, спрячь!

КАТЯ (тихонько подкравшись, выхватила у Маруси из рук прокламацию). Это у тебя, Горбацевич, что за бумажка?

МАРУСЯ (пытаясь вырвать у Кати прокламацию). Отдай! Сию минуту отдай!

КАТЯ. А вот не отдам! Не отдам! Не отдам!

МАРУСЯ. Это… это я грехи свои записала. Чтоб не забыть на исповеди.

КАТЯ (возвращает ей бумажку). А… Ну, грехи — так получай. Грехи чужие читать нельзя. Это — только батюшке. А батюшка — только одному богу!

ЖЕНЯ. Ты думаешь, батюшка никому не говорит?

КАТЯ (замахала на нее руками). Что ты, что ты! Батюшка? Расскажет? Да ведь он священник. Он на этом крест целовал, чтоб все втайне было!

Ярошенко возвращается из церкви.

МОПСЯ. Кто следующий? Певцова, идите.

ПЕВЦОВА (Ярошенко). Прости меня, Варюша! (Перекрестилась.)

ЯРОШЕНКО. Бог простит! (Перекрестилась.)

Певцова проходит в церковь.

ДЕВОЧКИ (обступают Ярошенко). Ну что? Как?

ЯРОШЕНКО (доверчиво улыбаясь). Хорошо все. Батюшка меня больше расспрашивал…

ДЕВОЧКИ. О чем расспрашивал? Про что?

ЯРОШЕНКО. Ну, там разное. Не читала ли запрещенного, не писала ли в тайных журналах, не вела ли разговоров против начальства.

ДЕВОЧКИ. Ну, а ты что?

ЯРОШЕНКО. А что ж я? Сказала: нет, не читала, нет, не вела. Он меня и отпустил.

ЗИНА (страшно заволновалась; Марусе, Жене и Рае). Слышали? Ой, я боюсь!

ЖЕНЯ (строго). Смотри, Зина!

ЗИНА. Но ведь батюшка спрашивает!

МАРУСЯ (встревожилась). Женя! Пусть она лучше отпросится от исповеди в лазарет… Зиночка, на, возьми платок. Скажи Мопсе, что у тебя кровь носом пошла…

Зина взяла платок, приложила его к носу, двинулась было к Мопсе.

МОПСЯ (увидав, что Певцова возвратилась из церкви, обращается к Зине). Звягина! Ваша очередь к батюшке!

ЗИНА (подходит к Марусе). Прости меня, Маруся! (Перекрестилась.)

МАРУСЯ. Бог простит! (Перекрестилась.)

ЗИНА (подойдя к Жене). Женечка, прости меня! (Перекрестилась.)

ЖЕНЯ (тихо). Если скажешь, не прощу!

Зина уходит в церковь.

МАРУСЯ (в сильном волнении, Жене). Я боюсь, Женя! Я очень боюсь, как бы Зина там чего-нибудь…

ЖЕНЯ. Ты еще начни!

МАРУСЯ. Да, тебе ничего! А что мне дома будет, если меня исключат!

Пауза.

МАРУСЯ (с тоской). Женя…

ЖЕНЯ. Пожалуйста, молчи, Маруся. Пожалуйста!

ЗИНА (выбежала из церкви, остановилась, с плачем бросилась к Марусе). Маруся… Маруся…

МАРУСЯ. Ну, чего ты? Чего?

ЖЕНЯ (сурово сдвинула брови). Брось ее, Маруська! Не спрашивай! Все ясно! (Зине.) Выболтала, да? И про журнал? И про бумажку? И про брата Блюминого, да?

ЗИНА (плача). Я бы не сказала, Женечка, я бы ни за что не сказала… Но батюшка спрашивает…

МОПСЯ. Шаврова, ваша очередь! Ступайте на исповедь!

ЖЕНЯ (переломив пополам свою свечу, бросает ее на пол). Не пойду!

МОПСЯ. Что такое?

ЖЕНЯ. Я — батюшке, а батюшка — вам? Да? Не пойду! Не хочу!

МОПСЯ. Вы понимаете, что вы говорите? Понимаете?

ЖЕНЯ (вдруг увидела, что Нянька незадолго перед тем вошел в зал с ведром и кистью и начал замазывать мелом окно). Нянька! Ты что это делаешь?

НЯНЬКА. Начальница велела!

ЖЕНЯ. Не смей! Сию минуту брось! (Выхватила у него кисть.)

МОПСЯ. Она сошла с ума! Шаврова сошла с ума! Аверкиева, бегите за начальницей!

Катя убегает. С улицы слышны пение и музыка.

ЖЕНЯ (бросается к окну). Это они! Идут! Идут!

К окну кидаются Нянька и все девочки, даже Хныкина и Шеремет.

МАРУСЯ (на окне, тщетно вытягиваясь на цыпочках, кричит с отчаянием). Не видно! Ничего не видно!

ЖЕНЯ (замахиваясь палкой на стекла). Выбить стекла — будет видно!

НЯНЬКА (удерживая ее руку). Зачем стекла бить? Стекла тоже люди работали. Мы — по-другому. Сейчас всем видно будет! (Открывает задвижки обеих рам.)

Девочки делают то же на другом окне. Окна широко раскрылись, в актовый зал хлынул шум толпы, пение и медь похоронного марша.

СИВКА (появляется в дверях актового зала). От окон, медам, от окон! Назад!

Никто не двигается.

Сию минуту долой с окон! Кто не послушается…

Девочки отбегают от окон в глубь актового зала. На окне осталась стоять только Женя. Рядом с ней стоит Нянька.

(Грозно кричит на Женю.) Вон отсюда! Сию минуту вон из гимназии!

ЖЕНЯ. И пойду! Не кричите! (Идет к двери.)

МАРУСЯ (бросается за ней). Женя… Ты уходишь? А я?

СИВКА. Горбацевич! Назад!

МОПСЯ. Горбацевич! Я считаю до трех… Раз… два… три!

Маруся, отчаянно махнув рукой, возвращается к девочкам.

ЖЕНЯ (взялась за ручку двери; девочкам). Ну, кто со мной? Никто?

НЯНЬКА. Я, Ерошенька… Я за тобой, сама знаешь, как палец за рукой.

СИВКА. Окна, Грищук! Замазывайте окна!

НЯНЬКА (передает «синявкам» фартук, ведро и кисть). Нет уж, я вам больше не маляр! Замазывайте сами!



ЖЕНЯ. Пойдем, Нянька!

МОПСЯ (кричит Жене). Вы еще придете, Шаврова! Ноги будете у Елизаветы Александровны целовать, чтобы приняла вас обратно!

ЖЕНЯ (уже в дверях; уходя, обернулась). Нет! Не приду! Я совсем ушла! (Уходит.)

Нянька уходит за ней.

Конец.


Оглавление

  • От автора
  • Голубое и розовое (пьеса в четырех действиях)
  •   Действующие лица:
  •   Действие первое
  •   Действие второе
  •   Действие третье
  •   Действие четвертое